Обреченный Век, №04 Знак Небес- библиотека РусЛит

Знак небес Валерий Иванович Елманов
        Обреченный век #4
        Попавшему в тело рязанского князя Константину предстоят новые испытания. На этот раз его соперник, князь Переяславля-Залесского Ярослав, решил действовать хитрее: создать целую коалицию и ударить сразу с трех сторон. И Константину впору взвыть от досады, ибо времени до прихода татар на Калку все меньше, а у него вместо заветного объединения Руси пока что получается новая междоусобица. Выходит, рязанскому князю надо не просто выстоять в ней, добившись победы, но и постараться, чтобы жертв оказалось как можно меньше.
        А тут еще и Волжская Булгария зашевелилась, решив под шумок русский город спалить. Такое тоже прощать нельзя - уважать перестанут. Да и сам Константин хорош: совсем забыл наказ старого волхва постоянно носить на груди заветный оберег-змеевик, дающий силы противостоять Хладу. И стоило князю ненадолго снять его, как тут-то все и началось - уж больно неподходящий момент для этого выбрал рязанец…
        Валерий Елманов
        Знак небес
        Моим дорогим любимым сестрам Валентине СЕРГЕЕВОЙ, Тамаре ДЕМИНОЙ и Людмиле ПАНИНОЙ посвящаю эту книгу
        Да ведают потомки православных
        Земли родной минувшую судьбу,
        Своих царей великих поминают
        За их труды, за славу, за добро…
        Александр Пушкин
        Пролог
        Думная светелка
        Рязанский князь Константин стоял в своей светлице, которую по его повелению надстроили на самой верхотуре его нового терема. Простор, ах, какой простор открывался перед его глазами. Серебро воды в Оке, золотой багрянец осеннего леса чуть дальше, а если повернуть голову влево, тяжелый шар красной меди, низко нависший над речной гладью.
        Сложно сказать, почему именно эти закатные часы сильнее всего нравились Константину. Нет, любил он и ночную звездную россыпь, и пронзительную небесную синеву солнечных дней, и розовеющую утреннюю зарю, но вечер оставался особым временем суток, самым-самым.
        В такие минуты он отдыхал душой, на время отогнав от себя всевозможные хлопоты и заботы. Мысли его плавно плыли, неспешно переходя от одного к другому. И, странное дело, хоть они в основном и не касались каких-либо практических вопросов, но, как успел заметить Константин, после такого пребывания в своей наблюдательной башне (так он мысленно называл свою светелку) в ближайшие часы, чем бы он ни занимался, все спорилось, ладилось, а варианты выхода из сложных ситуаций приходили на ум сами собой.
        Нет, когда он повелел год назад надстроить ее на тереме, цель преследовал сугубо практическую - при необходимости иметь возможность уединиться для секретных разговоров. Например, с теми же боярами Евпатием Коловратом, Хвощом и прочими при инструктаже перед поездками с посольской миссией к князьям-соседям, а то мало ли. Шпионаж в средневековой Руси вроде бы не водился, но чем черт не шутит. Да и откровенные беседы с «собратьями-пришельцами», как он в шутку называл Вячеслава, Миньку и отца Николая, попавших, как и он сам, из конца двадцатого века в Рязанское княжество начала тринадцатого, тоже хотелось сохранить в тайне. А где им еще поговорить наедине, без лишних ушей, как не здесь. Ни к чему любопытной челяди слышать, как их князь, общаясь, к примеру, со своим верховным воеводой или со своим духовным отцом, занимается предсказаниями будущего, а то наговорят о нем потом невесть что.
        Во всех этих случаях светелка была самое то. Перед лестницей, ведущей наверх, дружинник, который никого не пропустит без княжеского дозволения, а если что-то срочное, то у него под рукой шнур, протянутый к светелке. Внизу дерг, а вверху колокольчик динь-динь. Ну и плюс двойные двери на входе, с прочными запорами - никто не услышит, никто ничего не узнает.
        Но так Константин использовал ее лишь в первую пару недель, а на третью вызванный к князю боярин Коловрат слегка припозднился. Тогда-то Константин, пока ожидал его, впервые обратил внимание на чудесный вид, открывающийся перед ним, и настолько залюбовался раскинувшимися просторами, что и после разговора с Евпатием еще час или два задумчиво сидел у широкого окна, любуясь тихой рекой, неспешно плывущими по небу облаками и закатным солнышком.
        С той поры он и пристрастился. Особо долго засиживаться себе не позволял - часок-другой, да и то не каждый день, но, как бы ни был загружен делами, хотя бы раз в две недели находил щепотку времени, чтобы заглянуть в светелку и остаться наедине с самим собой.
        Как ни удивительно, но раньше, в далеком далеке, то бишь в шумном и говорливом двадцатом веке, у него не возникало столь настойчивого желания побыть в одиночестве, хотя городского шума и прочих прелестей цивилизации было куда больше, а тут…
        Возможно, сказывался возраст… Это ведь человеку, в тело которого он попал, оказавшись в начале тринадцатого века, исполнилось всего двадцать восемь лет, а там учитель истории Константин Орешкин осенью отметил бы тридцать восьмую годовщину своего рождения. Годы, черт побери.
        А может, причина в ином. Уединение уединению рознь. Одно дело - запереться в четырех стенах и мрачно глазеть из окна на тупые самодовольные пятиэтажки, выстроившиеся вокруг его дома в какую сторону ни глянь. Здесь же совсем иное - какая ширь, какие дали! И Константин улетал в своих думах за окоем далекого горизонта и еще дальше, вырвавшись за пределы княжества и обозревая всю матушку-Русь, которая пока еще, слава богу, не успела испытать всех ужасов татаро-монгольского нашествия. А там как знать, может, с помощью его, Константина, и его друзей и вовсе сумеет избежать их. Во всяком случае, ему самому в такие минуты верилось, что все задуманное получится и то громадье планов, те гигантские задачи, которые он перед собой поставил, дабы спасти страну, непременно будут выполнены.
        Верилось и в то, что он успеет, уложится в те жесткие сроки, которые ему продиктовала сама жизнь, благо что и отпущено ему и его друзьям не недели или месяцы, но годы. Даже до битвы на реке Калке, бездарно проигранной русскими князьями из-за отсутствия единства, оставалось целых пять лет. Если их потратить с умом, то можно добиться очень многого, сумев убедить всех встать заодно у той маленькой речушки в Таврической степи. И тогда воды ее окрасятся не алой славянской кровью, или, как ее тут называют, рудой, но черной кровью алчных степных разбойников, пришедших из далекой Центральной Азии. Конечно, на самом деле цвет крови у всех одинаков, но почему-то Константину всегда представлялось именно так - алая и черная.
        Одно плохо. Пока что к его предупреждениям никто не хотел прислушаться. Одни принципиально не откликались на письма князя-братоубийцы, каковым его тут считали после событий под Исадами с подачи князя Глеба, другие от равнодушия - когда еще будет это нашествие, третьи не верили, что оно вообще произойдет, считая, что рязанский князь попросту стремится отвлечь всех от его прошлых черных дел.
        И вновь выручала светелка, куда он уходил всякий раз, когда что-то не клеилось, не сходилось, не вытанцовывалось, шло вразрез с его планами. Маленькое помещение, всего-то четыре на четыре метра, с непривычно широкими для архитектуры этого времени окнами, и тут помогало, отгоняя прочь сомнения и вселяя уверенность, что трудности, какими бы они ни казались большими, непременно удастся одолеть.
        Когда пожар спалил город, а вместе с ним и его терем, Константин, прибыв в Рязань, первым делом снял всех мастеров-умельцев со строительства нового княжеского жилища. Так и заявил рязанскому люду, лишившемуся крова: «Пока последний погорелец не войдет в свою заново отстроенную избу, мои хоромы обождут». Вот и осталось недостроенным даже основное здание, ибо деревянную кровлю башен и башенок наверху не успели покрыть железом и медью, да и окна с крыльцом тоже выглядели не ахти - ни расписных наличников, ни резных столбиков-балясин. Внутри то же самое - полы настелить успели, а вот печей еще не имелось. Да что там печей, когда и мебели было с гулькин нос. По кровати в опочивальнях Константина и Святослава, несколько широких лавок у стен в других помещениях, да еще кое-где столы - вот и все.
        Словом, нечто вроде дачи какого-то богача из новых русских - само здание о-го-го, а той особой красоты, которую придало бы ей художество местных столешников[1 - СТОЛЕШНИКИ - столяры. - Здесь и далее примечания автора.], нет и в помине.
        А уж прочие подсобные помещения, которые должны были прилегать к терему, из-за отсутствия времени и вовсе возводить не начали. Так и остались стоять черные обугленные сенницы, медуши, скотницы, бретяницы, а сразу за теремом жалкие останки повалуши[2 - ПОВАЛУША - помещение, стоящее особняком от всех жилых хором и служившее летними покоями.].
        Однако объявить-то он народу объявил, но не удержался и поправился: «Разве что мастера сызнова возведут вверху башенку, чтоб мне ворогов лучше видно было, дабы вдругорядь незамеченными не подошли».
        Лукавил, конечно. Ну какие вороги?! Совсем не для того она предназначалась. Но Константин успокоил себя мыслью, что пара человек, которых он оставил, все равно погоды не сделают. Вот эти-то двое и довели до ума новую светелку. Получилась она чуть поменьше в диаметре, где-то три с половиной метра, зато кругленькая, ладненькая и с точно такими же широкими окнами, чтобы были видны просторы, чтобы мысли по-прежнему летели вдаль, за горизонт…
        Но тут на лестнице послышались неторопливые шаги. Кажется, все, время полета истекло, пора возвращаться к приземленной реальности. Константин оглянулся на приоткрытые двери. Кто бы это мог быть? Колокольчик молчит, следовательно, это мог быть либо один из его «собратьев-пришельцев», либо княжич Святослав. Обо всех остальных из числа особо доверенных лиц, кто имел право пройти к князю, в случае если тот пребывает наверху в одиночестве - Зворыка, Хвощ, Коловрат и еще пяток человек, - дружинник был обязан извещать.
        Константин прислушался. Воевода с изобретателем взлетали по ступенькам стремительно, через одну, спеша скорее решить очередное неотложное дело. Святослав когда как. Иной раз тоже бегом, но если вспоминал, что он княжич, то норовил шествовать неторопливо, добирая солидности, хотя шаг его все равно оставался по-мальчишески легким. Поступь у идущего сейчас была иная - степенная, увесистая. Значит, отец Николай…
        Глава 1
        Четвертая София, или Княжеское поручение
        Одни люди думают больше о путях веры,
        Другие сомневаются в истинном пути.
        Боюсь, что однажды раздастся возглас:
        «О неведающие! Путь не тот и не этот».
        Омар Хайям
        - Не помешал? - раздалось с порога.
        В дверном проеме показался священник.
        - Ну что ты, отче, - улыбнулся Константин и кивнул на окно. - Погляди, как красиво.
        Отец Николай неспешно подошел, пару минут молча постоял, вздохнул и охотно согласился:
        - И впрямь благолепие. Правда, и грустно немного - уходит, покидает нас солнышко, хоть и ненадолго.
        - А тут все зависит от настроения, - поправил Константин. - Если самому грустно, то думаешь о прощании, а если на душе светло, то на ум приходит напоминание о надежде, о том, что вслед за расставанием обязательно придет встреча, и придет так же неизбежно, как завтрашнее утро.
        - Завтрашнее, - машинально повторил священник. - А мне как раз послезавтра поутру и расставаться с вами. Ох и неблизкий путь ожидает. Ладно бы Киев, а то ведь потом еще и в Никею плыть…
        - Всего полгода, от силы год, - попытался успокоить Константин.
        - Целый год, - поморщился отец Николай. - Я тут потолковать с тобой хотел, чтоб на последний день не откладывать, а то за этими хлопотами…
        - Потолковать - это хорошо, - согласно кивнул Константин. - Правда, я рассчитывал на завтра, но можно и сегодня. Ну-ка, давай пройдемся вниз, а то тут стекла еще не вставили, сквозняк, да и с Оки несет, а сырость для твоих рук нежелательна. Лучше мы в трапезной поговорим. Есть у меня к тебе небольшая просьба, точнее, поручение.
        - И у меня просьба, - оживился отец Николай.
        - Насчет гривен? - уточнил князь, заходя в трапезную и указывая священнику на лавку.
        - Их ты мне выделил в избытке, - замахал руками отец Николай. - Я и не ожидал, что у тебя их так много. Опять же и рыбий зуб, и мягкая рухлядь, и воск, и бобровая струя… Мне корабленники сказывали, товару еще на столь же гривен, если его по уму продать. Потому и подумалось, если ты так щедро мне серебра и всего прочего отмерил, то, может, и на храм новый что-нибудь изыщешь, а?
        - О господи. Опять ты за свое, отче, - устало вздохнул Константин. - Тебе я отвалил так много лишь из-за книг, которые попросил купить. Знаешь, сколько они ныне стоят? О-го-го. Опять же дорога дальняя, возможны всякие непредвиденные расходы, вот и отмерил их с избытком, как ты говоришь. На самом же деле туго у меня с ними. Ты даже не представляешь, как туго. Иной раз в казне не сотни, десяти гривен не насчитаешь. Вроде и доходы стали намного больше, но и расходы тоже возросли. Да что я тебе говорю, когда ты сам все прекрасно знаешь. Одни стены у Рязани сколько денег съедят, а они для города нужнее.
        - Стены - дело необходимое, кто бы спорил, - примирительно согласился отец Николай. - Но равнять их с храмом нельзя. Разные это вещи. Стены для обороны нужны, для сохранения имущества и жизни людской, то есть, по сути, они, если образно говорить, для тела. Но надобно ведь еще и о вечном заботу проявить, о том, что в будущее простерто будет. Храмы и дух народа твоего в трудный час поддержат, а в иные особо тяжкие минуты и ввысь его поднимут.
        - Ну хорошо, - сдался Константин. - Вот закончу со стенами, первым делом за храм примусь. Устраивает? - улыбнулся он, ожидая услышать подтверждение, и… разочаровался.
        - И сызнова ты неправ, - возразил отец Николай. - Такие вещи крестьянину простому дозволительно на потом оставлять. Мол, ныне важнее засеять, затем сена накосить, после урожай собрать, ну а уж ближе к зиме можно и в храм сходить, богу[3 - Здесь и далее, чтобы соблюсти равноправие и справедливость - ведь не пишем же мы Бог Сварог, Бог Перун, Богиня Мокошь и т.д.? - к словам бог, господь, всевышний, богородица, аллах и т.д. автор применил правила прежнего советского правописания.] помолиться.
        - А разве он неправ? Если он в горячую пору вместо пахоты молиться начнет, то к весне вместе с семьей зубы на полку положит.
        - Вот же какой ты упрямец, - досадливо всплеснул руками священник. - Ну как тебе объяснить, что нельзя такие вещи друг дружке противопоставлять. Душа и тело у каждого человека едины суть, и надлежит заботиться о них обоих, пусть и не всегда в равной степени. Да и я тебя не прошу десяток монастырей отгрохать или сделать еще что-то, столь же неподъемное для казны твоей. Нет же. Всего-навсего один-единственный храм в стольной Рязани воздвигнуть умоляю.
        - В сотню гривен уложусь? - деловито осведомился князь.
        - На часовню ежели - вполне хватит, - обиженно поджал губы отец Николай. - Я же с тобой речь о храме веду - большом, красивом, могучем. Тут скупиться нельзя. Более скажу, хотя ты, может быть, сразу мне и не поверишь. Если ты его заложишь, то он тебе и в мирских делах немалую пользу окажет. Не знаю, поверишь ли, но, узрев, что их князь не об одной токмо суедневной пользе помыслы имеет, но и о благе духовном радеет, в самые тяжкие дни к высокому свои думы устремляет, народ совсем иначе на тебя глядеть станет.
        - Да люди вроде бы и так ко мне хорошо относятся. Или ты что-то другое замечал? - насторожился Константин.
        - Да, относятся к тебе хорошо, - подтвердил священник. - Но скорее так, как в большой семье к самому старшему. С уважением, с любовью, но как к земному. Такого тоже тяжело достичь. Иному за всю жизнь не удается, а ты всего за полтора года добился. Молодец. Но и останавливаться на таком негоже. Во всяком случае, тебе-то уж точно никак нельзя.
        - Я что же, особенный какой? - не понял Константин.
        - Сам знаешь, - коротко ответил отец Николай. - И отличие твое даже не в том, что ты сюда из другого времени прибыл. В помыслах у тебя, если с другими князьями сравнивать, разница существенная. Уж больно цели твои велики. Шутка ли - всю Русь воедино собрать. А потому, как ратные победы доказывают силу и мощь твоих дружин, тако же и твой храм будущий высоту твоих помыслов всему народу выкажет. И не только выкажет, но и весь люд простой вдохновит следом за тобой к этому высокому устремиться.
        - Ты хочешь, чтобы я был без штанов, но в шляпе, - с легкой раздражительностью констатировал князь. - А не выйдет так, что… - начал было он, но священник бесцеремонно перебил:
        - Знаю, что скажешь, но паки и паки[4 - Здесь: снова.] повторюсь - коли мало денег, можно и не спешить строить. Никто же не требует, чтобы ты, плюнув на все, его в один год воздвиг. Ныне у тебя, как у смерда в деревне, - страда самая. Тут и впрямь основную дань пока что телесному отдавать надобно. Да и было бы гривен в достатке - все одно, в таком деле торопиться не след. Эвон, Успенский собор в Москве четыре года возводили, а над Благовещенским с Архангельским - по пяти лет трудились. Ты же хоть десять лет возводи - слова не скажу и тормошить не стану. Но я сейчас речь о самом начале веду, о том, чтоб ты это дело хотя бы затеял, а уж там… - И он махнул рукой. - Да пусть ты его не пять - пятнадцать, двадцать лет строить будешь, но начни, размахнись душой. О том и молить тебя пришел перед отъездом, чтоб душа у меня была спокойна в странствиях дальних. Кстати, если ты думаешь, что лишь я один о том пекусь, то тебе и Вячеслав Михалыч то же самое сказать может.
        Константин знал, что это правда. Один из разговоров на эту тему состоялся как раз при воеводе и Миньке. Как ни странно, но голоса «за» и «против» разделились тогда в соотношении не три к одному, как предполагал князь, а поровну.
        - Вообще-то наглядную агитацию в армии никто не отменял, - задумчиво произнес Вячеслав, встав на защиту священника.
        - Так то же в армии, - буркнул Константин.
        - А в народе она что, не нужна, по-твоему? - усмехнулся воевода. - Порою еще сильнее требуется. Решать, конечно, тебе, Костя, но я бы подумал еще раз. Может, и наковыряешь где-нибудь деньжонок.
        Ныне ссылка на слова воеводы вкупе с желанием, чтобы отец Николай отправился в путь со спокойной душой, окончательно добили Константина, и он выкинул белый флаг:
        - Ну хорошо. Быть по-твоему, отче. Этой осенью не обещаю, а вот весной одновременно со стенами обязуюсь начать рыть котлован и под фундамент будущего храма. Но с самим строительством годик-другой все равно погодим.
        Священник издал недовольный вздох, собираясь заново приступить к уговорам, но Константин опередил его.
        - Не о том ты подумал, отче, - мягко упрекнул он собеседника. - Не собираюсь я тянуть время. Тут иное. Ты же сам сказал, что будущий храм должен смотреться краше всех прочих, которые уже воздвигнуты в соседних княжествах, а это зависит не от размеров. Вон какие в двадцатом веке небоскребы - ну и что? Ими же никто не восхищается. Если только высотой, да и то поначалу, а через день привыкли, и все. Словом, надо мастеров первоклассных отыскать и, как мне кажется, попробовать сыграть на смешении стилей. Главными, конечно, наши строители будут, но им в помощь непременно нужно дать двух-трех булгар, да еще из Германии или из Италии кого-нибудь пригласить. Получится, что мы в будущий храм помимо православной еще и мусульманскую красоту вбухаем вместе с католической. Ну и ты тоже, будучи в Константинополе, погляди - авось кого и сыщешь. Заодно и Святой Софией полюбуешься, на размеры поглядишь, какие-нибудь особенности подметишь и себе на карандаш.
        - Италия, Германия, булгары, Константинополь… Какая-то разношерстная компания соберется. И что у нас тогда за храм получится? - встревожился отец Николай.
        - Боишься, что они к заячьим ушам лисий хвост и медвежью морду присобачат? - улыбнулся князь. - Зря. Главными на стройке будут наши мастера, а от остальных - я ведь сказал уже - возьмем самое лучшее, и такое, чтобы оно вписывалось в общую картину, а не маячило в ней, как бельмо в глазу.
        - А с канонами церковного строительства эти новшества не войдут в противоречие? - озаботился священник.
        - А мы, чтобы такого и впрямь не получилось, над всеми мастерами отдельное начальство поставим. Ему и доверим принимать окончательные решения - как, да что, да где, да какое новшество допустить.
        - А если само начальство, оно… - начал было священник, продолжая терзаться сомнениями.
        - Не оно, а ты, отче, - перебил его князь. - Ты же будешь главою епархии, тебе и карты в руки, точнее сказать, строительство.
        - Да я в нем не больно-то силен, - замялся отец Николай.
        - Потому я тебя и назначу не строить, а руководить. Разница существенная.
        - Ну хорошо, - неуверенно согласился священник. - А посвятить храм кому мыслишь? - деловито осведомился он, пояснив: - Оно ведь сразу знать надобно, чтоб народу объявить прилюдно. Меня же весной еще не будет, вот и вопрошаю ныне.
        - Это тоже тебе решать. Если бы не ты, то строительство я еще долго не начал бы. Но я так думаю, - Константин лукаво улыбнулся, - что честнее всего будет его посвятить твоему небесному покровителю, то есть Николаю-угоднику, который и на Руси весьма популярен. Как тебе?
        - Святой сей и впрямь почитаем, - задумчиво отозвался отец Николай. - Однако если уж величие помыслов своих выказывать… Ты как о святой Софии мыслишь?
        - Так есть же такие храмы, - искренне удивился Константин. - Ты не забыл, что уже в наше время их аж три штуки на Руси имеется: один в Киеве, другой - в Новгороде, а третий в Полоцке. У нас не первый, а четвертый по счету выйдет.
        - Это все так, - кивнул священник. - И правда четвертый. А ты его так выстрой, чтоб народ глянул, ахнул и сказал: «По времени он четвертый, но по красоте и величию - первее первых будет».
        - Эва куда ты замахнулся, - крякнул Константин и весело засмеялся, шутливо грозя собеседнику пальцем. - Думаешь, не вижу, куда ты гнешь, отче? Если я святой Софии храм посвящу, то мне уж волей-неволей, а сэкономить никак не удастся. Придется во всю ширь размахиваться, чтоб и размеры были - о-го-го, и все остальное им под стать. А уж коль держать в памяти ту Софию, которая в Константинополе, то…
        - Да уж, - согласился отец Николай. - Тогда ни сотней гривен, ни тысячей не откупишься. Да и одним десятком тысяч, пожалуй, тоже. Оно и хорошо. Тогда он у тебя на часовенку убогую, кою ты хотел по первости поставить, точно походить не станет. Стало быть, можешь мне спасибо сказать.
        - А спасибо за что? - удивился Константин.
        - От позора уберег, - пояснил священник. - Часовенки-то ныне на Руси бояре строят да купцы побогаче. А я указал, какое строительство князю к лицу - храм величавый. Это если простой правитель и без помыслов величественных. Такому же, как ты, надлежит неслыханную красоту воздвигать, иначе и затеваться смысла нет.
        - Ну и хитер ты, отче, - восхитился Константин.
        - Прост я, - возразил священник. - Сам видишь, за пазухой ничего не таю. И не столь я тебя убедил, сколь ты сам уразумел мою правоту.
        - А факты подобрать с доводами, слова нужные отыскать? Это же уметь надо, - не согласился князь.
        - И тут вся хитрость лишь в том, что слова эти от сердца должны идти. Ежели изрекающий сам в них верит, то и слушающий рано или поздно ими проникнется, - спокойно пояснил отец Николай. - Опять же и того не забывай, что у меня за плечами опыт проповедей. Если их все сосчитать - непременно за тысячу перевалит, а то и не за одну. А что такое проповедь? Речь, предназначенная для того, чтобы убедить слушателей в истинности чего-либо, да не одного человека, а десятки, если не сотни. Труд не из легких, ты уж поверь. Ныне же гораздо проще - и убеждать всего одного понадобилось, и сам он умом не обделен. - И священник вопрошающе уставился на князя.
        - Знаю, чего ждешь, - хмыкнул Константин. - Слово тебе даю: скупиться не стану. Вплоть до того, что, если казна пустая будет, в долги к купчишкам влезу, но отгрохаю все в лучшем виде и именно так, как ты скажешь. Жалко, конечно, гривенок, что уж тут говорить, да и к церкви я равнодушен. По-моему, человеку для общения с богом посредники не нужны. Но тут дело скорее не церковное, а политическое, значит, и впрямь глупо над серебром трястись. Ну, доволен? - спросил он с улыбкой.
        - Вполне, - сдержанно склонил голову отец Николай, стараясь не выказывать откровенной радости, что сумел он наконец-то дожать, додавить неуступчивого упрямца. - Разве что про посредников ты не совсем верно сказал. Когда человек умен или вовсе мудр - одно. Тут, может, наша помощь ему и не нужна. Да ведь мы же и не навязываемся. А крестьянину простому, ремесленнику, купцу, да и многим князьям сподручнее все-таки в церкви молитву вознести.
        - Насчет того, что не навязываемся, - вопрос спорный, - начал было Константин, но передумал. - Ладно. Это дискуссия долгая, а у меня самого к тебе дельце имеется. Долг-то платежом красен, отец Николай. Я тебе слово свое дал, что храм начну строить и мелочиться не стану, теперь пришла пора и меня выслушать. Знаешь ли ты, что не только на поставление в сан в путь-дорожку собрался, но одновременно еще и посольство мое возглавишь?
        - То есть как? - опешил священник и энергично запротестовал: - Э нет. Так мы не договаривались. Или ты киевского митрополита имеешь в виду?
        - Да нет, бери выше. Ты, отче, мой чрезвычайный и полномочный посол к патриарху Константинопольскому, а также к императору Феодору Ласкарису. К нему даже в первую очередь. Пусть он сам своего патриарха убалтывает, так-то оно понадежнее будет.
        - Да ты в своем уме, Костя?!
        - Не помешал? - осторожно спросил появившийся в дверях Вячеслав.
        - Заходи, Слава. Ты как раз вовремя. А то тут отец Николай вздумал отказываться от посольства.
        - Правильно делает, что отказывается, - неожиданно для Константина поддержал священника воевода, подходя к столу и с тоской оглядывая его скудное убранство. - Кто же под квас с хлебом человека уговаривает? Между прочим, посол - это новая должность, и ее непременно надо обмыть. Ты, отче, держись до конца и не соглашайся, пока наш князь не проставится.
        Константин хмыкнул и неспешно направился к высокому шкафу.
        - И при чем тут твоя документация? - осведомился Вячеслав.
        - У меня тут помимо ящичков с бумагами еще и полочки имеются, - пояснил князь, так же неторопливо выбирая что-то.
        К столу он вернулся со здоровой бутылью, наполненной под горлышко.
        - Совсем другое дело, - оживленно потер руки Вячеслав, усаживаясь и по-хозяйски пододвигая к себе блюдо с румяными яблоками. - Сейчас остограммимся, и ты, отец Николай, дашь свое добро. Но не продешеви. Если медовуха придется не по душе, требуй налить из другой бутыли. Хотя, честно говоря, я бы на твоем месте согласился без раздумий. Это же загранкомандировка сроком на год, не меньше, да еще с прекрасными суточными и обслуживающим персоналом.
        - Вот сам и езжай, - огрызнулся священник. - Лик у тебя благообразен, нахальства хоть отбавляй. Тебя-то точно и император примет, и патриарх. А не примут, так ты сам к ним пролезешь. Да и чин у тебя подходящий - верховный воевода всего княжеского войска. А я-то кто такой, чтобы сам император беседовать со мной согласился? Какой-то русский священнослужитель, приехавший на поставление в сан простого епископа. Да меня до него и не допустят. Знаешь, княже, какой у императоров сложный церемониал?
        - Знаю. Но он был, когда они в самом Константинополе сидели и свысока на всех поглядывали. А едва они в Никею переехали, спеси у них поубавилось, и слушать он тебя обязательно станет, а едва ты заикнешься, что разговор касается возврата ему Константинополя…
        - Возврата?! Константинополя?!
        - Или Царьграда, как его сейчас на Руси называют, - невозмутимо уточнил Константин. - А ты чего так удивился-то, отче? Не в следующем году, разумеется, а через два-три, не раньше. Нашему Славе тоже надо время, чтобы как следует к его взятию подготовиться.
        - Да-а, Константинополь - дело не шуточное, - протянул воевода. - Его без пары стаканов… - И, не договорив, сноровисто разлил содержимое бутыли. Подняв кубок, он торжественно произнес: - Ну, за взятие.
        Священник мрачно посмотрел на воеводу, прикоснулся губами к самому краешку своего кубка и с тяжким вздохом отодвинул его в сторону. Ну как им объяснить, что политика - такое тонкое, а главное, грязное дело, что он всегда, сколько себя помнит, шарахался от нее, как… Нет, «как черт от ладана» вроде неправильно - священнослужитель все-таки. Словом, чурался и избегал всячески. Ну не его это дело. Если бы только что, буквально пару-тройку минут назад, князь не согласился начать строительство храма, пообещав отдать на него все свои деньги и даже занять, коли не хватит имеющихся, ему было бы легче. Тогда бы он попросту решительно отказался, и все. Да и сам Константин о чем думает? Неужто не понимает, что по причине своей неопытности и простоты отец Николай загубит все дело на корню?
        - А почему я? - как-то по-детски наивно спросил он.
        - А кто, отче, если не ты? - невнятно промычал Вячеслав.
        Говорить нормально он не мог, мешала закуска во рту. Константин спокойно разъяснил:
        - Говорю же, что тебе придется обращаться не только к императору, но и к патриарху, который сидит в Никее. А кому сподручнее это сделать, как не тебе, православному священнослужителю? Да ты не тушуйся, - ободрил он приунывшего священника. - Хитрить, ловчить и жульничать тебя никто не заставляет. Действуй по-простому, в лоб. Мы им Царьград, а они нам греческий огонь и… митру патриарха.
        - Зачем? - опешил отец Николай.
        - Э-э, дорогой! Скоро к нам из степей горячие гости приедут, горячий прием им нужно организовать, чтоб надолго запомнили, - зачастил Вячеслав. - Мед пить будем, шашлык кушать будем. А как шашлык без огня пожарить? Никак.
        - И свой тут не годится - импортный нужен, - подхватил Константин. - А что касается митры патриарха, так тут вообще все ясно. Хочу, чтобы церковь на Руси была полностью независима от ромеев[5 - В то время практически во всем мире жителей Византии называли ромеями.]. И наденут они эту шапку на того, кого мы им сами укажем, ибо нам грек без надобности. Своего, русского поставим.
        - И никакой дипломатии, - усмехнулся Вячеслав. - А если начнут юлить и выкручиваться, скажешь, что торг здесь неуместен. Либо да, либо нет - все остальное от лукавого. Я правильно процитировал? - осведомился он.
        - Правильно, - уныло вздохнул отец Николай, пытаясь заставить себя примириться с мыслью о том, что вести посольство придется и никуда ему от него не деться.
        - Вот и славно, что ты все понял, - обрадовался Константин. - А для надежности, чтоб ваше с Феодором свидание железно состоялось и чтобы он к тебе прислушался, действуй через его зятя.
        - А не через сына? - уточнил священник.
        - Нет, через зятя. Сыновей у него нет - одни дочки. Муж старшей из них - Иоанн Дука Ватацис. Кстати, именно он через пару лет[6 - Константина немного подвела память. Иоанн Дука Ватацис взойдет на престол только через четыре года - в 1222г. Править в Никее он будет до 1255г.] и станет императором после смерти Феодора.
        - И как ты все это помнишь? - изумился в очередной раз Вячеслав. - И даты, и имена, и фамилии, и даже характеры. Вот я бы нипочем.
        - Ты же всех своих солдат в батальоне помнил? - усмехнулся Константин.
        - Ну еще бы. Вот, помнится, был у меня такой славный парнишка. Русский, из Пензы. Серегой звали. А фамилия чудная - Идт. Так я его Итд прозвал. А еще…
        - Вот и я тоже своих королей, императоров и князей помню, - перебил его князь. - Они для меня те же солдаты. Солдаты истории. Так же воюют, убивают, побеждают или проигрывают. Всего понемногу.
        - Сравнил, - протянул воевода. - У меня живые люди были, а у тебя…
        - Понимаешь, Слава, во все времена историю делают личности. Именно от них не меньше чем на две трети зависит, куда и как повернется судьба того или иного государства. А иной раз, как, например, в случае с Литвой, и чуть ли не на девяносто процентов[7 - Константин подразумевает, что Литва начинала строить свою государственность в крайне неблагоприятных условиях, имея бедное население, скудные ресурсы и сильных соседей. Только благодаря своим талантливым лидерам - Миндовгу, правившему с конца 30-х гг. до 1263г., Гедемину (1316 -1341) и его сыновьям-соправителям Ольгерду (1345 -1377) и Кейстуту (1345 -1382) - эта народность сумела расшириться от моря до моря и поставить в 1386г. польским королем своего князя - сына Ольгерда Ягелло (1350 -1434).]. Так как же мне не знать движителей истории. Да и не все я помню, - сознался он, простодушно улыбаясь. - Например, имени дочки этого Ласкариса, которая замужем за будущим императором, я тебе, хоть убей, не скажу. Так что на твердую пятерку мои знания по истории никак не тянут.
        - А может, потом как-нибудь? Ну после Калки, - предложил отец Николай.
        - А гостей чем мне встречать? - напомнил Вячеслав. - Как я тогда шашлык-машлык из степняков буду готовить? На чем мне их жарить прикажешь, отче? - И он с укоризной уставился на священника.
        - Да ты не переживай, - успокоил отца Николая Константин. - Насколько я помню по разным хроникам, Иоанн правил очень долго, больше тридцати лет, и все время спал и видел себя в Константинополе. Такая вот идея фикс у него была. Так что за наше предложение он руками и ногами ухватится. Да ему и делать-то ничего не надо. Сказать «да», подождать нашего гонца из уже захваченного Царьграда и въехать в город, склонив голову перед очередным русским щитом, который Вячеслав лично присобачит к их воротам. Для памяти.
        - Обязательно, - заверил воевода. - Сотню гвоздей не пожалею для такого дела. Чтоб если оторвать попытаются, так он вместе с воротами отвалился. - И он восхитился: - Вот здорово получится - на одних воротах щит князя Олега, а на других мой, личный. Эх, жаль, что в мире пока еще сварка неизвестна. Я б его вообще намертво приварил.
        - Известна, только не у нас, а в Волжской Булгарии. Но я специально для тебя найду умельца.
        - Ты, Костя, заканчивай шутить, а лучше скажи, что будешь делать, если они обманут? Пообещают, а потом слова своего не сдержат, - сердито спросил священник, хмуро глядя на князя.
        Было с чего сердиться. Ну прямо как дети, честное слово. Тут о таких важных вещах речь идет, а Вячеславу хоть бы хны. Что Царьград взять, что к теще на блины съездить - все едино. Да и второй недалеко от него ушел, даром что князь.
        - Не обманут, - усмехнулся Константин. - Первым туда должен въехать император в сопровождении двух патриархов - Константинопольского и всея Руси, а у последнего в кармане должна лежать инструкция по изготовлению греческого огня. При невыполнении одного из этих условий передача города в руки Иоанна не состоится - Царьград и нам самим сгодится.
        - Ты так говоришь, словно на все сто процентов уверен, что мы непременно возьмем город, - упрекнул князя отец Николай.
        Вячеслав от такого сомнения в его способностях возмущенно крякнул.
        - Вот, отче, даже вино из-за тебя разлил. Как ты меня унизил, как унизил, - запричитал он. - А я-то тебя всегда считал своим лучшим другом.
        - Я в Славе и его людях уверен даже не на сто, а на сто один процент, - твердо отверг все сомнения отца Николая Константин.
        - Я бы прослезился, но носовой платок позабыл, - притворно всхлипнул воевода, однако было заметно, что он и в самом деле польщен, едва сдерживая довольную ухмылку.
        - Разумеется, возьмет он его не сразу, а после соответствующей подготовки, - пояснил Константин.
        - Само собой. Все-таки городишко чуток побольше, чем Переяславль Рязанский, будет. Для этого с тобой, отче, и поедут в свите двое моих хлопцев, которых я худо-бедно, но научил и чертить, и рисовать. Пока ты будешь наслаждаться красотами Константинополя, они полюбуются его укреплениями и прочим.
        - Шпионы, - с осуждением и легкой долей отвращения произнес отец Николай.
        - Разведчики, - поправил Вячеслав. - Они же наши, поэтому храбрые и отважные русские разведчики. А вот, к примеру, если мы с князем каких-нибудь монгольских соглядатаев на Руси вычислим, то повесим их именно как грязных и мерзких американ… ой, то есть монгольских шпионов. Но ты не волнуйся. Неужели ты думаешь, что мы поставим твою священную посольскую миссию под риск провала? Они сами по себе бродить станут, - успокоил он священника. - И если парни попадутся, все равно будут молчать. Во всяком случае, до вашего отплытия они продержатся.
        - Но это же огромный город с десятками тысяч воинов. Ну ладно, воевода. - Отец Николай небрежно махнул рукой в сторону Вячеслава. - Он о его размерах не имеет ни малейшего представления, но ты-то, княже, понимаешь, сколько людей поляжет при его штурме?!
        - Он что, намного больше Грозного? - как-то недобро прищурился воевода, и в глазах его зажглись злые огоньки.
        - Не в том дело.
        - А у них что, есть лимонки, «калашниковы», фугасы и прочее? - не унимался Вячеслав, а огоньки продолжали постепенно разгораться.
        - Я не хотел тебя обидеть, Вячеслав Михалыч, - примирительно обратился к нему отец Николай. - Мне просто людей жалко, которых ты потеряешь. Наши же, русичи.
        - Потери, конечно, будут, - уже более спокойным тоном произнес воевода. - Но намного меньше, чем ты думаешь, отче.
        - Да пускай даже всего несколько тысяч, и то скверно.
        - Эк ты куда загнул, - крякнул Вячеслав. - Сотня, от силы две - не больше. Это потолок, да и то лишь в случае, если в дело вмешаются какие-нибудь роковые случайности, а так я рассчитываю на несколько десятков. И я не самоуверен, - заверил он, заметив скептическое выражение на лице священника. - За свои слова головой отвечаю.
        - А чтоб тебе охотнее поверилось в обещания нашего славного Славы и ты не думал, что идут они от его самоуверенности, вот тебе подлинный исторический факт: когда крестоносцы штурмовали Константинополь, то у них погиб всего один рыцарь, - добавил Константин. - Тебе это ни о чем не говорит? А ведь у них не было ни одного спецназовца, обученного работать в темноте, соблюдая скрытность и неожиданность. Пойми, отче, что жители твоего Царьграда не просто откажутся помогать крестоносцам. После всего того, что латиняне сотворили с самим городом, а заодно и с православными святынями, граждане Константинополя, включая самого распоследнего нищего и бродягу, будут целиком на нашей стороне, потому что те для них - дикие завоеватели, а мы соответственно - герои-освободители.
        - Не думаю, что их помощь окажется сколько-нибудь существенной, - усомнился священник.
        - Я тоже на нее не очень-то полагаюсь, - равнодушно согласился воевода, разливая медовуху по чаркам. - Да мне лишь бы они под ногами не путались, и на том спасибо. Хотя для отвлечения внимания обороняющихся они вполне сгодятся.
        - Плюс к этому еще и царящий там бардак, - продолжил Константин.
        - Бардак - это хорошо, - оживился Вячеслав. - Это нам здорово поможет. И чтоб у руля какая-нибудь дубина стояла, вроде Паши Мерседеса. С этим у них как?
        - В следующем году изберут некоего оксерского графа Роберта де Куртнэ, одного из прямых потомков короля Франции ЛюдовикаVI Толстого. Насчет его умственных способностей что-либо сказать затрудняюсь - не помню, да оно, собственно говоря, и не столь важно, поскольку власть у него, как я уже говорил, чисто номинальная, и вдобавок полное отсутствие авторитета среди рыцарства.
        - Так уж и полное? - усомнился Вячеслав.
        - В качестве доказательства приведу только один пример из совсем недалекого будущего. Этот император влюбится в девушку, которая к тому времени уже будет помолвлена с одним из французских или немецких рыцарей. Роберт уговорит мамашу девушки, чтобы она отказала рыцарю-жениху. Та - все-таки сам император просит руки - даст свое согласие. Тогда отвергнутый ухажер соберет свою родню с дружками, вломится ночью во дворец, отрежет несчастной девушке нос и губы, а ее мамашу вообще выкинет в Босфор. Вот такие изысканные нравы и куртуазная вежливость там сейчас царят.
        - А император? - спросил отец Николай. - Точно так же с этим рыцарем поступит или…
        - Никак он с ним не поступит, - презрительно скривил губы Константин. - Он так и не сможет добиться от своих баронов суда над этим рыцарем. Представляете?
        - Блеск! - восхитился Вячеслав и одобрительно кивнул. - Я в восторге. Годится нам этот фраерок. Так, в целом все понятно, а теперь, - и он сладко потянулся, - учитывая, что время позднее, а я притомился за день, пока своих орлов гонял, пойду-ка на боковую. Тем более что уже все выпито. Одно поясни мне напоследок, княже. А почему сами никейские императоры не попытаются взять Константинополь?
        - А войско? С таким количеством воинов, как у них, город приступом не взять. Латиняне хоть и грызутся, как собаки, но пока еще достаточно сильны, чтобы отбиться. А твоего спецназа для удачного штурма у Ласкариса нет.
        - Вот еще - штурмовать! - фыркнул воевода. - Ничего подобного! Просто одной тихой безлунной ночью мои ребята спокойно вскарабкаются на стены, вырежут часовых, дойдут до ворот, откроют их, ну а дальше - дело техники, - уверенно заявил он.
        На том разговор и закончился.
        Позже Константин не раз вспоминал тот вечер. Подчас ему казалось, что он чего-то недоговорил, а может, и наоборот - сказал, а точнее, возложил на плечи отца Николая лишку. Дипломатия и впрямь слишком серьезная штука, чтобы с нею мог справиться любой человек, и тут одних благих намерений недостаточно. Но всякий раз он досадливо отмахивался, уверяя себя, что в любом случае - согласятся императоры на его предложение или откажутся - лично отцу Николаю ничто не грозит и нечего зря тревожиться.
        А потом ему стало не до того - появились дела куда важнее.
        Глава 2
        Тройной охват
        Не многим, может быть, известно,
        Что дух его неукротим,
        Что рад и честно, и бесчестно
        Вредить он недругам своим;
        Что ни единой он обиды,
        С тех пор как жив, не забывал…
        Александр Пушкин
        - Дура! Дура ты и есть! - выскочил из сеней на высокое крыльцо своего терема взбешенный князь Ярослав и опрометью бросился вниз. Двое стременных уже держали под уздцы оседланного жеребца.
        Вздевая в стремя ногу, Ярослав мрачно покосился наверх, в сторону терема, чуть замешкался.
        - Хоть бы для приличия вышла, - буркнул он зло, уже садясь в седло, еще немного помедлил, но, так и не дождавшись появления княгини Ростиславы, в сердцах с маху хлестнул коня.
        За воротами терема переяславского князя ждала дружина. Была она невелика, да и сами вои в ней были уже не те, с прежними не сравнить. Но где они, прежние? Добрая треть их осталась лежать еще близ Липицы, в сече с полками старшего брата Константина и тестя Ярослава - Мстислава Удатного. Но тот урон был еще восполним, а вот в битве под Коломной с рязанским Константином дружина, почитай, полегла полностью. Тех, кто тогда ушел вместе со своим князем от погони, оказалось меньше двух десятков.
        Ярослав окинул мрачным взглядом своих новоявленных воинов. «Мечом не рубят - машут, да и копьецом с луком тоже владеют не больно-то, а впрочем, что уж там говорить про мечи и прочее, когда иной после лихой скачки за лесным зверем к вечеру вовсе враскорячку к костру бредет. - Он с тоской вздохнул. - Так бы и врезал окаянному неумехе, чтоб вдругорядь грамотно сидел в седле».
        Оно, конечно, погонял князь их изрядно, кое-чему и научил, ан все не то. И опять-таки самое главное - неопытные они пока. Почитай, редко у кого из новиков[8 - НОВИК - здесь: необстрелянный, неопытный, новичок.] была хоть одна боевая сшибка. А что за воин, не видевший, как льется из жил ворога алая руда, да и сам ни разу ее не проливший? Тьфу, да и только!
        Хорошо, что расторопный Творимир, стремясь искупить собственную трусость за сдачу без боя обоза, привез из Чернигова, Новгород-Северского, Киева и прочих русских земель, лежащих к западу, несколько сотен иных, поопытнее, из бывалых.
        Ярослав, увидев их, совсем уж было смягчился, снял с него опалу и даже пригласил на свой малый совет, но оказалось, что Творимир не угомонился и трусость как была с ним, так и осталась. До сих пор у князя в ушах звучали мрачные предостережения боярина о том, что не следует ныне учинять распри с Рязанью - уж больно она осильнела. И это в благодарность за прощение?! Не зря его Ярослав сызнова изгнал из Переяславля-Залесского. Пусть посидит в своих деревеньках да поучится вежеству, авось ума и поприбавится.
        И словно мало ему одного Творимира, так тут еще и эта… Князь зло оглянулся на свой терем, прищурился, вглядываясь, что за женская фигурка появилась на высоком крыльце, и лицо его исказила кривая ухмылка: «Вышла все ж таки. Поняла, поди, неправоту свою, ан поздно уже».
        Определенная неловкость все равно ощущалась. Уж больно плохое расставание получилось у него с женой. Но с другой стороны взять - чья здесь вина? Явно ведь - не его. Он-то как раз хотел проститься по-доброму. Подумаешь, слово неосторожное сказал. Так и то не про нее, а про девку-холопку неловкую, что охромела с прошлой зимы. Ну куда ей у княгини переяславской в услужении быть, когда нога вовсе, почитай, не сгибается. Он же не со зла предложил со двора ее выгнать, а взамен пяток рязанских девок привезти - о Ростиславе заботу проявил. А что получил в ответ?
        Ярослав припомнил недавний разговор и зябко поежился.
        - А ежели бы твоя любимая сука Крыня охромела, ты бы ее тоже со двора… пинками? - спросила княгиня в ответ звенящим шепотом.
        В глазах же ее вся синева вдруг напрочь исчезла, один черный угль в зрачках остался.
        Дура, она и есть дура. Невдомек бабе, что таких смышленых да резвых сук, как его Крыня, днем с огнем не найти, а холопок, ничем не хуже хромой Вейки, на торжище в базарный день пук за куну. Оно конечно, жаль девку, но ведь не сам же он ей ногу эту сломал - дерево упало. Теперь уж ничего не исправишь.
        Опять-таки и первая размолвка после возвращения Ростиславы из Новгорода тоже из-за Вейки окаянной произошла. Ну виданное ли дело - столь долгое время не виделись, а она, едва приехав, как уселась у ее изголовья, так, почитай, пять дней и просидела. Да и две первые ночи там же проторчала. Хороша женка, нечего сказать.
        Нет-нет, Ярослав и не собирался заходить к ней в опочивальню, ибо, едва узнав, что Мстислав Удатный возвращает ему свою дочь, решил слегка протомить Ростиславу и пусть втрое меньший срок, чем был с нею в разлуке, но не приходить к ней в ложницу. Пусть ведает, что не больно-то он в ней нуждался. Однако это он, муж и князь, а жена-княгиня должна пребывать в ожидании - вдруг все-таки заглянет. Должна… А она вместо ожидания с Вейкой возню учинила.
        Да и потом тоже - хоть не вспоминай. Он смердов в поруб сажает - ведь утаивают дань княжью, стервецы, ссылаясь на недород в полях, а она им туда еду таскает. Через неделю распорядился вытащить их из ямы, думал, поумнели на хлебных корках да воде, а глянул - рожи-то у страдальцев еще глаже стали. С голоду опухли? Непохоже, да и на ногах твердо стоят. Начал дознаваться, кто им подсоблял, стражу поначалу виноватил, а это, оказывается, женка родная свое милосердие явила. Кто, спрашивается, ее о том просил?!
        Нет, в том, что касается дома и прочих хозяйственных дел, ее попрекнуть не в чем. Да и распоряжается она челядью умеючи - знает, на кого прикрикнуть, кому указать, кого поправить, а кого и вовсе взашей прогнать. Тут она молодец. Но ведь если бы все двором и кончалось, а то ведь и в его дела нос сует. И ведь чуть ли не с самой свадьбы у нее такое. Больно много воли батюшка ей в девичестве дал, не иначе. И тоже всегда с вопросами - дескать, поясни, а то невдомек. Начинаешь же втолковывать глупой бабе и после пятого-шестого ответа чувствуешь себя дурнем, соломой набитым.
        Конечно, эти разговоры она с ним ведет наедине и княжеского сраму никто не видит, но перед самим собой, один черт, неловко. Да князь он, в конце-то концов, или смерд неумытый, что она его так в собственную дурость носом тычет?! И никак не поймет, глупая баба, что все равно будет именно так, как сам Ярослав повелел. Плохо ли, хорошо ли, но по его слову, а не по ее. Неужто она считает, что он станет перед нею в своих ошибках сознаваться?!
        Да и с походом этим осенним против Константина Рязанского тоже все уши прожужжала. Да ведь не впрямую каждый раз норовила, а с коварным подходцем. Право слово, как гадюка подколодная, все из-за угла, по-подлому.
        Он в седле уже и сам сколь лет - опыта не занимать, разве не знает, что неладные у него вои. Почто лишний раз о том напоминать? Ныне вся надежа на дружину брата Юрия да на тех, кто у покойного Константина служил. Хоть и не любил Ярослав старшего брата, но должное ему отдавал - славных удальцов в свою дружину тот подобрал. Славных и преданных.
        Последнее, правда, чересчур. Можно было бы и уполовинить преданность эту. Ведь от князя к князю переходить - обычное дело на Руси, и никто тебе этого в упрек никогда не поставит. Да и помер старший брат, то есть не бросили его дружинники, не оставили на поле брани, а служили до самой смерти. Самое время нового князя выбрать, ему послужить. И ходить далеко не надо. Вон хоть бы к брату Юрию пришли или к самому Ярославу, который своих ратных людишек николи не забижал, держал в чести, в неге да холе.
        Нет, не понять Ярославу, никак не понять, почему они, чуть ли не все - четыре сотни из пяти, - вместо того чтоб переехать во Владимир, вышли из Ростова и осели в слободке близ города.
        Сами они свое решение пояснили Юрию так:
        - Мы, княже, боле в межусобьях ваших участия принимать не желаем.
        Это Александр Попович так объявил от имени всех тех, кто в слободку ушел. Ишь как осмелел, а ведь и пяти лет не прошло, как он покинул своего отца - дьячка в захудалом селище под Суздалем - и пошел по белу свету счастья искать. Его Ярослав еще по Липице хорошо запомнил. Ежели бы не он, не Добрыня - рязанец могучий, не Нефедий Дикун да прочие ростовские удальцы, нипочем не одолели бы его с Юрием воинство новгородские и смоленские полки. К бешеному напору, к страсти, к боевому азарту еще и умение воинское приложить надобно. Без него никуда. А азарт что - первый бесшабашный натиск сдержи, и все, кончился он. У этих же всего в избытке. Они и прорвали строй суздальцев, владимирцев и муромчан. Как нож в масло вошли, после чего… Да что вспоминать.
        Брат Юрий поначалу подумал, что боятся они, опасаясь мести с его стороны. Всего два с половиной года назад против него воевали, ныне припомнить может. Стал им говорить, что не держит на них зла, что будет им от него одно добро, да какое там! Лишь посмеялись упрямцы, ответив, что ежели кто из ворогов на Русь придет, так они и без зова ратиться встанут, а коли занадобится, то и головы сложат, и никаких гривен за оное не попросят. А вот так, в княжьих сварах да распрях пустопорожних, они никому не помощники.
        Это где же они так смело говорить выучились?! Сразу видать, что никто из них у Ярослава не служил, иначе такими бойкими на язык не были бы. Впрочем, всем известно, что Константин, брат старший, тряпкой был. Один лишь раз он за всю свою жизнь и взбрыкнул, когда из рук умирающего батюшки Всеволода Юрьича Владимир без Ростова принимать отказался, за что и был лишен старшинства.
        А уж второй раз, через четыре года, когда супротив Юрия ополчился, не его это песня была - с чужого голоса он ее подхватил. Да и позже… Одна Рязань чего стоит. Будь тогда под Коломной все их дружины, кто бы сумел их одолеть? А после гибели братьев? Ведь родная кровь. Сам господь таковскую месть бы одобрил. Если б по-горячему, пока сердце не остыло, ударили бы, не миновать рязанцу поражения. И полки уже собрали, и дружины коней оседлали, а он что учинил? Велел всех распустить. Весна, видишь ли, на носу. А до настоящей слякоти еще месяц оставался, даже больше.
        Нет, не зря Ярослав скляницу его с чудо-зельем обронил. Вроде как ненароком получилось, хотя чего уж тут - понял Константин, вмиг догадался, что не случайно брат столь неловко рукой махнул. Вспомнив тот день, князь Переяславля-Залесского нахмурился и до боли в пальцах стиснул рукоять меча. Второй раз в жизни тогда ему стыдно стало, потому и уехал он на следующий день к себе, хотя Константин уговаривал остаться, сказав, что теперь уж Ярославу все одно - вскорости назад придется возвертаться, на похороны. От таких слов еще поганее на душе стало - укатил в тот же день.
        Одно непонятно - как Ростислава догадалась, что ее муж ускорил смерть своего брата. Вроде бы ничего ей не рассказывал, ан все едино, почуяла. И опять глупость сморозила, вслух про это говорить принялась. И без того на сердце кошки скребут, а тут еще она со своими намеками. Допытываться принялась, какую смерть Ярослав последнему из братьев уготовил. Вот дурища-то! А того ей не понять, что Константин все одно - не жилец был. Да и не жил он вовсе - мучился, потому, если уж разбираться, он, Ярослав, истинную доброту проявил, человека от лишних мук избавил. Ему б самому кто так подсобил в случае чего - спасибо бы сказал.
        Нет, доказывать он Ростиславе ничего не стал - еще чего! Хотя было что сказать и кого в пример привести. Вон у рыцарей-франков, как он от купцов слыхал, для такого даже особый нож заведен. У него и название соответствующее - мизекорд, что означает «кинжал милосердия». С его помощью они своим безнадежно раненным соратникам из жизни помогают уйти. А тут - понимать надо - брат родной. Так как ему не помочь?!
        И не случайно, ох не случайно он, Ярослав, про тот кинжал всего за неделю до того дня услыхал. Не иначе как устами купца сам господь ему подсказку дал. Самоубийство-то грех великий, а в такой помощи греха нет - благо.
        Опять же и в церкви попы о том же говорят, разве что иными словами. Мол, мы здесь на земле временно, а на небесах нас вечная жизнь ожидает, о ней думать надобно. Вот Ярослав и помог засидевшемуся в гостях, и совесть его чиста. Не с пира веселого братца выпроводил - от мух тяжких избавил.
        Что же до Юрия, то ему не мизекорд нужен - жбан пивной с утра, ибо здоров братец и, кроме похмелья, иных болезней покамест не ведает. Жаль только, что он в ратном деле не силен, да и твердости в нем тоже не видать. Еле-еле уговорил его Ярослав выступить, не дожидаясь сороковин.
        И мало того что не все ладно с их дружинами, что Творимир языком своим поганым мелет, так еще и Ростислава назойливой мухой жужжит. Сомнения у нее, видишь ли, в том, что Константин Рязанский братьев своих поубивал. Да разве в этом сейчас дело? А того ей не понять, что он на всю Владимирскую Русь замахнулся, что три кровных брата Ярослава под Коломной полегли, да и четвертый слег именно от этой страшной вести. И если по уму разбираться, то не Ярослав - главный виновник смерти старшего брата. Он лишь мизекорд в божьих руках, а вот рязанец - подлинный убийца.
        А теперь пусть сочтет, сколько племянников Ярославовых без отцов оставил. И такое прощать?! Вот бы ей о чем подумать, а лучше и вовсе в дела мужа не соваться. Пускай о хозяйстве мыслит, пряжу с девками прядет, рубахи вышивает. Ан нет, лезет повсюду. Вон и Ингваря Рязанского решила ума-разума лишить. Не зря он две последние седмицы как в воду опущенный ходит. Тоже ее работа.
        Намедни вишь чего удумал - промямлил, что, мол, зря они все это затеяли. Негоже ему на свою землю приходить с чужой ратью, пожар да разорение с собой нести. А того в ум не возьмет, что поздно уже, что слы[9 - Послы.] давным-давно воротились от верных союзников с обнадеживающими ответами.
        Хан Котян, у которого чуть ли не самая сильная орда под рукой, твердо подсобить обещался, а вместе с ним и бывший тесть Ярославов, Юрий Кончакович, тоже посулился на рязанские грады набег учинить. Да и Давид Муромский, хоть и мялся в нерешительности, черт набожный, а как бояре Ярослава и Юрия поднажали - вмиг согласился. Вовремя ему про Кадом да про Ижеславец намекнули.
        Рассказывали вернувшиеся из Мурома бояре, как загорелись глаза у Давида. Вмиг и про зятя Святослава, погибшего под Коломной, вспомнил, и про прежние обиды, кои ему рязанские князья чинили, рассказывать принялся. А чего - пусть забирает грады. Сторона лесная, рубежная, беспокойная. Такую под свою руку принимать - хуже горькой редьки с ней намучаешься. Словом, не жалко.
        Зато теперь рязанцу точно несдобровать. Разом с трех сторон примутся его бить. Сам Ярослав с Юрием сызнова под Коломну подойдут, а взяв ее да через Оку перейдя, начнут один за другим города зорить да селища жечь. Тесть бывший, Юрий Кончакович, вместе с ханом Котяном с юга со своими полчищами налетят. Ну а с третьей стороны Давид Муромский с мордвой нагрянет.
        А у Константина вдобавок ко всему еще и Рязань не отстроена. Никуда он свои дружины от града стольного, который ныне без стен, двинуть не посмеет. Но если и отважится, то снова на хитрость Ярославову напорется. Он же куда пойдет? Непременно вниз по Проне-реке рати двинет, чтобы половецкий набег отбить. А почему? Да потому, что именно в том и сокрыта хитрость, что согласно уговору с Юрием Кончаковичем и Котяном напасть половецкие ханы должны не позднее Рождества богородицы, что приходится на восьмое сентября. Пока к Константину прискачут гонцы с южных рубежей, пока тот рать свою спешно соберет - на все про все Ярослав отводил пять, от силы шесть дней. Да еще три дня он добавлял на то, чтобы все рязанские войска оказались у южных границ.
        Вот тогда-то они с братом Юрием и ударят. Аккурат в день страстей Веры, Любви, Надежды и матери их Софии[10 - Этот праздник на Руси в XIIIв. отмечался 17 сентября. - Здесь и далее все даты указаны по старому стилю.].
        Более того, если вдруг половцы замешкаются, либо сам Константин почему-либо запоздает с выступлением, то тут рязанцу вторая ловушка подсовывалась. Спустя пять дней после предполагаемого нашествия половцев в пределы рязанских земель с запада должен вторгнуться Давид Муромский вместе с мордовским князем Пурешем.
        Вот и получалось, что даже если Константин окажется еще поблизости от Рязани и решит махнуть рукой на свои южные пределы, то повернет не на закат, торопясь к Коломне, а на восход, к муромскому князю, решив, что и Ярослав с Юрием идут на Рязань вместе с Давидом.
        То есть удар владимиро-суздальских князей по своей очередности окажется лишь третьим, хотя по силе и будет самым главным. А Константин пусть и получит о нем весточку, но все одно - поделать ничего не сможет. Не разорваться же ему натрое. Да пускай он даже и развернется от половцев или от Давида, метнется к ним - что проку? К тому времени и без того немногочисленная рязанская рать в схватках со степняками, муромцами и мордвой изрядно обескровится, и ее можно брать голыми руками.
        И даже хорошо, если Константин сумеет одолеть всех их союзников: делиться не придется. И другое замечательно: разбив их, рязанец успеет заслонить столицу, то есть грядет бой, которого Ярослав жаждал. Взять реванш за совершенно случайное поражение, кое вдобавок добыто нечестным путем, - что может быть слаще перед приятным дележом добычи с братом Юрием. А в том, что верх будет за ними, Ярослав не сомневался. Когда рязанская рать вернется с восточных рубежей, измотанная стремительными переходами и обескровленная яростными сечами, одолеть их окажется легче легкого.
        Нет, не зря он летом доверился Гремиславу. Да и тот вовремя угодил в опалу. Все как нельзя лучше вышло. И девку Константина в Березовке достал, и стольный град сумел запалить. А рязанцу на будущее наука - пусть знает, супротив кого посмел меч поднять.
        Словом, расчет у Ярослава - как ни крути, как ни верти, сколько ни придирайся - верный. Не миновать ныне Константину не просто поражения, но полного разгрома, а стало быть, у него, Ярослава, земель поприбавится. Он и без того изрядно округлил свои владения. Старший брат, когда скляница с лекарством оказалась «нечаянно» разбитой, тем же вечером впал в беспамятство и не успел выделить своим сынам уделы, как собирался. Юрия же Ярослав уговорил не спешить, указав на то, что братаничей при отсутствии у них собственных земель, даже после того, как они вырастут, куда легче держать в руках.
        Напомнил он и о том, что жена Юрия, Агафья Всеволодовна, на сносях, и, если родит ему второго сына, его тоже надо будет наделять землями, и не скупясь. А кто ведает, сколь их ему еще черниговка нарожает. Вовремя и дядя Андрей Боголюбский в памяти всплыл. Он-то даже вдову отца Ольгу не пожалел, вместе со своими единокровными братьями, среди коих и их батюшка Всеволод был, аж в Константинополь выгнал. А почему? Да чтоб всю землю самовластно в руках держать. Да и сам батюшка впоследствии с детьми своего старшего брата Ростислава - Мстиславом да Ярополком - тоже не церемонился, даже ослепить их повелел.
        Юрий все это слушал, крестился, вздыхал и… соглашался. Решили с выделением пока что обождать, а когда старший из Константиновичей Василько войдет в пору, достигнув хотя бы пятнадцати лет, тогда и думать, как и что. Жаль, братец по своему благодушеству не до конца поддался уговорам Ярослава и выделил кой-что немедля. И хоть Переяславль Русский далеко, отдавать его Константиновичам все равно было чуточку жалко. Уж очень удобно лежал град - близехонько к Киеву. Если что - до Святой Софии один прыжок. В ночь скрытно вышел, а поутру перед тобой ее золотые купола.
        Ну да господь с этим Киевом - поважнее дела имеются, да и куски пожирнее. Ведь прочие земли бесхозными оставлять нельзя - стало быть, надо поделить поровну. Юрию, как старшему, достались наследные города - Ростов Великий, Стародуб и Юрьев-Польский, а Ярославу поплоше - Углич, Кострома и все Заволжье.
        Вроде бы несправедливый дележ, но Ярослав предложил его сам, прекрасно сознавая, что делает. Тем самым он и покорство брату выказал - мол, на лучшее не только не зарюсь, а сам отдаю. Но взамен получил ширь необъятных земель, а вместе с ними почти весь волжский путь и доступ к богатейшим лесам. Опять же и новгородские владения рядом - рукой подать. Сызнова заупрямятся - всегда их отсечь можно. Хлебом-то их и немецкие купцы выручат, да и тесть Мстислав снова может из Галича прибежать на выручку, а вот где они меха для торжищ возьмут?
        И еще два обстоятельства немаловажных имелось.
        Первое - Константиновичи. Когда придет время выделять им что-то, Ярослав напомнит, в чьих руках все владения погибших братьев. Да и устыдится Юрий голые земли сыновцам давать, а значит, из своего куски вырывать станет.
        Второе - Рязанское княжество. О нем Ярослав сразу помянул, во время дележа. Мол, ныне он отдает брату самое лучшее, но пусть и тот впоследствии не скупится. Опять же и граничит оно именно с его владениями. В мыслях же было прибрать к рукам сей жирный кус, а уж тогда, совсем осильнев, можно со временем и с братцем Юрием за великое княжение потягаться.
        Отовсюду хорошо выходило. Так хорошо, что прямо тебе живи да радуйся… если бы не жена - дурища беспросветная.
        Одно славно - в чем в чем, а в отсутствии верности Ростиславу не упрекнуть. Не далее как вчера вечером он как бы в шутку поинтересовался, что она делать станет, ежели его, Ярослава, убьют на поле бранном. Так она, зардевшись жарким румянцем, заявила, что после такой вести и седмицы лишней не останется в Переяславле.
        - Сызнова к отцу, поди, поедешь? - осведомился лукаво.
        - Он вдове уж не заступник, - холодно ответствовала Ростислава. - А монастырей и у нас много. Что близ Ростова, что близ Новгорода. Сыщется и для меня уголок.
        И дернула нелегкая Ярослава намекнуть, что в старину жены славянских вождей не в монастырь, а на погребальный костер восходили следом за мужьями, добровольно мученический венец на себя возлагая. И ведь в шутку он такое сказал, а она губы поджала, всерьез восприняла.
        - Для иной вдовы в монастырь уйти - тот же мученический венец, - ответствовала строго и добавила загадочно: - Я для себя, наверное, и впрямь избрала бы конец полегче да побыстрее. А там как знать.
        Совсем она его этими словами растрогала, и уже порешил было Ярослав снять с себя свой добровольный обет и, не дожидаясь окончания последнего месяца, осчастливить Ростиславу, заглянуть к ней в опочивальню, да она сама, как на грех, все испортила. Сверкнула своими глазищами, ставшими черными, как угли, и задала ехидный вопрос. Дескать, княгини-то за князьями в огонь шагали, а вот чтобы князья при утере супруги так поступали - ни разу не слыхала. Как, мол, сам Ярослав отважился бы на такое, если б овдовел, али струсил бы?
        Вот дура так уж дура! Понятно, чем дело закончилось. Вспылил он сызнова, развернулся и вышел из ее покоев, ни слова не сказав. А что тут говорить, когда и так все ясно. Одно дело - баба, а совсем другое - муж, вдобавок князь. Нашла кого с кем равнять. На такое и отвечать соромно.
        Хотя… Вопрос-то она глупый задала, но до того ведь строго пообещала: случись что с ним, Ярославом, и она боле седмицы в Переяславле не задержится. Получается, в монастырь уйдет. А у Ростиславы слово - кремень. Коли пообещала что - выполнит непременно. Стало быть, любит его княгиня. Ох и любит! Ну а что ума бабе бог не дал, так на то сам Ярослав есть. У него, чай, и своего на двоих хватит. Да и ни к чему ей ум-то.
        От этих мыслей у Ярослава не просто спал гнев. Он даже улыбаться стал, да и на первом ночном привале тоже веселился: и Ингваря мрачного тормошить успевал, и над боярами своими не раз подшутил.
        Ну а раз князь весел, дружине тоже печалиться ни к чему. Это ничего, что битва впереди ждет, что не все после нее назад вернутся. По молодости всегда мыслится, что, может, кому иному в удел полторы сажени земли уготованы, но не тебе самому. А у Ярослава на сей раз из тех, кому за тридцать стукнуло, не больше десятка осталось. И это на все четыре сотни.
        Опять же дозволил князь пару-тройку бочонков хмельного меду почать. На всю дружину такое количество, конечно, не столь уж и велико, но веселья все одно добавляет. Да и скорость на дневных переходах не утомительная. Шли никуда не торопясь, давая время догнать их небольшое войско союзным полкам из Ростова, Ярославля, Углича, из прочих земель Владимиро-Суздальской Руси, чтоб и с Заволжья успели вовремя подойти.
        Общий же сбор был назначен у истока Клязьмы, в том месте, где она подходит ближе всего к Москов-реке - и двадцати верст не будет, если брать по прямой. По Клязьме должно было подойти на ладьях и все пешее ополчение брата Юрия, и прочие дружины.
        Место общего сбора было удобным еще и потому, что невдалеке на Москов-реке стоял одноименный град. Хотя, конечно, сельцо это градом трудно назвать, разве что исходя из того, что там все-таки имелся захудалый кремник[11 - КРЕМНИК, или детинец - так у славян называлось огороженное деревянными стенами укрепленное ядро города. Отсюда и более позднее слово «кремль».], но тут суть была в другом. Во-первых, можно было устроить для всех какой-никакой отдых, во-вторых, пополнить припас, подковать лошадей, подправить доспех. В-третьих, там уже с лета трудились мастера и должны были изготовить нужное количество ладей, на которых Ярослав планировал, подобно пращуру Святославу, аки барс, молниеносно прыгнуть с Москов-града на Коломну.
        Почему именно на нее? А в этом опять-таки хитрость имелась. Хотя Ярослав предусмотрительно распорядился слегка попридержать рязанских купцов, да и прочих, кои на юг направлялись, чтоб они лишнего не разболтали, Константин все равно мог случайно услыхать про собираемое воинство. Но, гадая, куда оно направится, непременно решит, что Ярославу с Юрием куда выгоднее держать путь из стольного Владимира по Клязьме до Оки, а там прямиком к Рязани. А уж когда до него донесется весточка о муромских полках, Константин, вне всяких сомнений, подумает, что с ними следуют и владимирцы с переяславцами и прочими, а потому про северо-западные рубежи и думать забудет. А уж про Коломну и вовсе не вспомянет - в одну точку и стрела дважды не бьет.
        Была у Ярослава и еще одна причина начинать с Коломны. Взять ее означало доказать - и в первую очередь самому себе, - что январское поражение не более чем досадная случайность, которую усугубил Константин своими подлыми рвами и не менее подлым ударом в спину.
        Правда, получалось, что ныне и сам Ярослав тоже в какой-то мере поступает не совсем честно. Мысль об этом не раз приходила в голову князю, но он всякий раз успокаивал себя тем, что с волками жить - по-волчьи выть. Опять же, если разбираться, - он ничегошеньки не таил, шел в открытую. А что Константин не угадает его план, в том вины переяславского князя нет. Думать лучше надо было, вот и все.
        От сладостных фантазий князь даже на секунду зажмурился, представив, как заполыхают рязанские грады на Оке, которые он, Ярослав, будет походя зажигать на своем пути к Рязани. Впрочем, заполыхают они не только на Оке, но и на Проне тоже, включая и Пронск, и этот, как его, Ряжск, совсем недавно поставленный рязанцем. Но о них, да и вообще обо всей южной окраине позаботится его бывший тестюшка. Юрию Кончаковичу Ярослав клятвенно пообещал, что коли тот первым доберется со своей ордой до Рязани, то две трети от всей добычи после разгрома Константиновых дружин и взятия столицы достанутся ему.
        Известное дело, басурманину, хоть он и крест на груди носит, главное - вволю пограбить. Ну и пусть его. Жалко, что ли, чужого добра. У него, Ярослава, цель иная, можно сказать, святая - за смерть братьев воздать.
        Негоже, конечно, получилось со старшим братом. И сороковин ждать не стали.
        - Ничего. Мы ему тризну в походе справим. Из Коломны костер погребальный учиним, а в жертву целое войско принесем. Куда как любо. То-то ему с небес сладостно взирать будет, - торжественно пообещал он Юрию.
        И все у Ярослава на сей раз на лад шло. Как и планировалось изначально, находясь еще в трехдневном переходе от Коломны, он благополучно соединился с братом Юрием. Даже погода ему несказанно благоприятствовала - ни одного дождя не прошло за все то время, пока они до Коломны добирались.
        Если бы шибко шли, то, опережая предварительные расчеты, добрались бы до нее дня на три-четыре раньше намеченного. Но опережать события, а главное - действия своих союзников, было не след, и потому войска пришли строго к намеченному сроку. Пришли и… встали в недоумении. Оказывается, им первым делом придется не город брать, а сызнова с Константином Рязанским биться, ибо вои его, находясь в двух верстах от города, уже поджидали неприятеля.
        Было от чего насторожиться Ярославу…
        Глава 3
        За одного битого…
        Потомки же скажут - его победа была легкой, и еще приплетут мораль.
        Но стратегия и мораль редко складываются в компромисс… Ольга Погодина
        Это лишь дурень, у кого голова соломой да мякиной набита, на одни грабли второй раз наступит. Князь Ярослав, пройдя зимой хорошую выучку, ныне не торопился. Оно конечно, людишек у них с братом куда больше, чем у Константина. С их владимирскими силами пятитысячную рязанскую рать и сравнивать глупо. Они ведь с Юрием на сей раз, почитай, все земли свои без люда оставили. Зато пеших воев у них тысяч двадцать, да еще с немалым гаком, плюс к тому изрядные дружины общим числом свыше четырех тысяч. Это же какая силища! Никому не устоять.
        И все-таки что-то Ярослава настораживало. Что-то смущало его в поведении рязанца. Не самоубийца же он, в конце концов, чтобы принимать открытый бой при таком неравенстве сил.
        «Пускай его ратники малость получше обучены, - самокритично признавал переяславский князь. - Но все едино - когда на каждого четверо, а то и пятеро приходится, так и так ему не устоять. Да мы его одними трупами своих воев закидаем, коли уж на то пошло. Авось новых смердов бабы нарожают. И опять-таки в дружине Константиновой, как видоки доложили, ныне от силы тысяча наберется, не больше, в то время как зимой он чуть ли не две выставил. Спрашивается, где остальные? Опять в Коломне своего часа дожидаются? А может, еще где-нибудь затаились?»
        Нет уж, дудки! Теперь Ярослав промашки не допустит. Ученый он - знает, что почем.
        Свои догадки он таить не стал, сообщив о них и Юрию, и ближним боярам. Сообща порешили немного обождать, благо время уже послеполуденное. Но ждать не без дела, а выслать во все концы крепкую сторожу, да и само поле проверить. Это тоже не помешает - как пить дать опять рязанец эти ямы поганые выкопал. Ну а ежели ворог и взаправду впал в безумие, то тем хуже для него. Тогда дадим ему последнюю ночку помолиться да причаститься, ибо завтра поутру придет его смертный час.
        А чтоб засадный рязанский полк не порушил все планы и в спину не ударил, было решено смердов на весь остаток дня занять привычной для них работенкой - вырыть огромный ров перед коломенскими воротами, дабы ни одна лошадь его не одолела. Разве что с крыльями будет. Но такие, как Ярославу в детстве сказывали, имелись лишь у эллинов в стародавние времена. Ныне же все они и там, поди, повывелись.
        И здесь князь тоже все с умом сделал. Еще перед началом работ лучникам своим повелел изготовиться. Впрочем, эта предосторожность оказалась напрасной - за все время ни одной стрелы со стен города не прилетело. Вот тебе и еще закавыка - враг пакостит у самых ворот, а в ответ ни гугу. Отчего?
        Да и самая главная загадка тоже оставалась неразрешенной - почему Константин вообще тут оказался? Почему не кинулся на юг, чтобы Пронск с Ряжском от половцев защитить? Неужто Юрий Кончакович промедлил или вовсе передумал? Известно, от этих степняков чего угодно ожидать можно. Одна видимость, что имена христианские принимают, крест на груди таскают да креститься научились. На деле же все едино - язычники поганые.
        Опять же что там с Давидом Муромским приключилось? По какой причине он-то задержался? А если все они вовремя на рязанские земли вступили, согласно уговору, тогда почему Константин не на них, а наперерез Ярославу с Юрием кинулся, о прочих не думая?
        Словом, вопросов много, а вот ответов на них…
        Пока Ярослав думал да гадал, ближе к вечеру объявилось посольство князя Константина. Главным среди них вновь оказался боярин Хвощ, старый знакомец. На сей раз князь встретил посланца с великодушной улыбкой на лице, предвкушая скорую победу.
        - Почто сызнова в края наши забрел, княже? - быстро перешел Хвощ к сути дела после традиционного приветствия.
        - Али сам не ведаешь, боярин? - почти ласково ответил Ярослав. - Должок получить надобно.
        - Сдается мне, что князь Константин аккурат в Крещение Христово тебе уже немало заплатил, - строго ответил Хвощ.
        - Кровь братьев наших, князем твоим побитых, вопиет, - вмешался Юрий.
        - Изволь, мы готовы за каждого виру внести, - покладисто согласился Хвощ.
        - И сколь же твой князь за них уплатить готов? - насмешливо поинтересовался Ярослав.
        - По десятку рязанских гривенок за каждого найдется.
        - А не скудновато ли будет? - возмутился Юрий. - Я за тиуна убиенного вдвое больше беру.
        - А ты как берешь, княже, по «Русской правде»? - вкрадчиво осведомился рязанский боярин.
        - А как же еще?!
        - А ты ведаешь ли, что там про татей начертано? - спросил Хвощ и, не дожидаясь ответа, сам же и процитировал: - «Аже убиють кого у клети или у которое татьбы, то убиють во пса место»[12 - Хвощ цитирует одно из положений «Русской правды», которое в современном переводе звучит следующим образом: «Если вора убьют у клети или во время какого воровства, за это убийцу не судить как бы за убийство пса».]. Как видишь, князь мог бы и вовсе виру не платить, но он, так и быть, - готов.
        - Это ты про моих братьев такое изрек?! - не выдержал Ярослав, и маска благодушия мгновенно слетела с его лица. - С собаками их сравнил?! Да как у тебя, пса старого, язык повернулся такое сказать?!
        - То не мои слова - то князь Константин передать велел, - предостерегающе поднял руку Хвощ. - А еще он спросить повелел, почто ты так часто в наши земли ходить повадился? И года не прошло, как ты опять рать под Коломну привел. И тебе тоже, князь Юрий, соромно должно быть. Князь Константин на твое добро не покушался, хотя мог бы. Ты же в ту зиму воев своих брату дал, кои здесь, под Коломной, погинули, а ныне и сам сюда с мечом пришел. Почто? Или, может, земли ваши вам же не по душе стали - мену решили учинить?
        Юрий успокаивающе положил руку на плечо красного от гнева Ярослава и вышел вперед.
        - Довольно шутки шутить, боярин, а то я не погляжу, что ты на свое копьецо белую тряпицу примотал. Ступай отсель да князю своему передай, что спасти его одно может - ежели он к нам сейчас со всей покорностью выйдет, а дружина его мечи сложит. Тогда мы с братом можем и милость явить - жизнь ему подарим и городишко какой-нибудь дадим в вотчину.
        - И какой же град вы ему подарите? - не унимался Хвощ.
        - Пронск дадим. Да еще тот, который он, по слухам, в Рясском поле в это лето отстроил, - хмыкнул Ярослав. - Но опять же смотря как он просить будет.
        - Остальное, стало быть, под свою длань приберете? - уточнил Хвощ.
        - Отчего же, - не согласился Юрий. - И Переяславль Рязанский, и Ростиславль, и Зарайск, и прочие вотчины покойного Ингваря мы его первенцу отдадим. Нам чужого не надобно.
        - Вон вы как? - загадочно протянул рязанский боярин и обратился к Ингварю, безмолвно стоящему позади братьев-князей: - А ведь ежели мне память не изменяет, княжич, их тебе князь Константин и так соглашался передать.
        - Из своих рук и токмо как наместнику, дабы он впредь и навсегда его волю исполнял, - ответил за растерявшегося Ингваря Юрий.
        - Не думаю, что когда он свои земли из ваших рук получит, то воли у него поприбавится. Сдается мне, что совсем наоборот окажется, - строго качнул головой Хвощ.
        Ингварь собрался было с духом, но сказать боярину резкое обидное словцо не успел, осекшись и вдруг с ужасом поняв, что тот прав. Ведь и впрямь ни Юрий, ни Ярослав больше, чем имел его отец Ингварь Игоревич, ему, Ингварю-младшему, ни за что не дадут. Да какое там! Хорошо, если полностью вернут, ибо если князя Константина хоть как-то сдерживало кровное родство, то у владимирских князей и этих уз почитай что нет. И будут они повелевать им, как их душа захочет.
        Но тогда зачем оно все и почему он здесь?
        Так и не сказав ни слова, Ингварь круто развернулся и зашагал к своему небольшому шатру, стоящему подле двух огромных, поставленных для Ярослава и Юрия. Шел быстро, с трудом сдерживая себя, чтобы не перейти на бег. Было мучительно стыдно за свою непростительную глупость.
        Хвощ с продолжением разговора не торопился. Словно ожидая, что Ингварь передумает и вернется, он внимательно проследил, в какой именно шатер зашел молодой князь, и лишь после этого заметил:
        - Вы вон и шатер ему уделили не чета своим. Больно уж мелок. Или то не его вовсе?
        - Его. Какое княжество, такой и шатер, - позволил себе откровенное слово Ярослав. - Да и то покамест. Когда мы с братом твоего Константина побьем, оно и вовсе маленьким станет. А тебе-то что за печаль?
        - Сыновец он Константину, хошь и двухродный, - пожал плечами Хвощ.
        - Лучше о своем князе помысли. Он-то совсем ничего не получит, - посоветовал Юрий.
        - Вон как сурово, - протянул рязанский посол и поинтересовался с ехидной усмешкой: - Да вы никак с Юрием Всеволодовичем сызнова все поделить успели, как тогда близ Липицы? А не рано ли?
        Ярослав от таких слов даже отшатнулся, как от пощечины. Не сказал - хлестнул ими боярин братьев, да как звонко-то. Им обоим до сей поры стыдно было вспоминать свои бахвальные речи перед битвой с Мстиславом Удатным и братом Константином.
        Оно, конечно, хорошо, когда человек верит в свою победу. Без того трудненько одержать верх в любом бою. Плохо, когда он в ней непоколебимо уверен, не допуская и мысли о том, что возможен иной исход. А все мед виноват, больно уж хмельной был. Кто именно первым завел разговор о дележке земель побежденных князей и после какой уж там по счету опустевшей ендовы[13 - ЕНДОВА - низкая широкая чаша, род братины. От последней отличалась наличием носика для разлива напитка. Обычно они были медными, в богатых домах - из серебра.] - сказать трудно. Впрочем, выбор невелик - лишь двое его могли начать: Ярослав или брат Юрий, ибо Святослав с Владимиром на правах младших все больше помалкивали. Опять-таки оба хорошо помнили княжеское правило: четвертый сын старшему из братаничей в версту[14 - Имеется в виду, что первенец старшего из братьев имеет столько же прав, как и четвертый брат, то есть в юридическом смысле является как бы его ровесником (в версту).]. Так что не могли они рассуждать, но только слушать и поддакивать.
        Кажется, чуть погодя и они разошлись, но это потом, а вначале основным затейником был Ярослав. Хорошо, что Юрий, упившись, ничего не помнил, а сам Ярослав держал язык за зубами - не сознаваться же в содеянной глупости. И без того стыдобища, но так она хоть поделена пополам с Юрием. Это ведь додуматься надо, чтобы приняться делить шкуру неубитых медведей. Ярослав, помнится, Новгород себе запросил, Ростов Великий Юрий затребовал, а осмелевший и позже подключившийся к ним Святослав Смоленск возжелал. На Киев вроде бы рукой махнули, не стали мелочиться, а кому же Галич отдали? Владимиру, что ли? Вроде нет, не ему. Да и какая сейчас разница, кому именно.
        Но бахвальство изустное куда ни шло, кто бы о нем узнал. Беда в том, что они и харатью составили, надиктовав дьяку все подробности, чтоб позже между победителями обиды не приключилось. Да не просто надиктовали - каждый к тому свитку руку свою приложил. То-то небось смеялись Мстислав Удатный с Константином и смоленским князем Владимиром Рюриковичем, когда вошли в захваченный шатер и прочли ее.
        Да и ныне Хвощ как в воду глядел. Они ж с Юрием действительно успели раскроить на части все Рязанское княжество. По-честному поделили, включив муромского Давида и Ингваря, на три доли, и при воспоминании об этом стало еще неприятнее. Хорошо хоть, что на бумагу ничего заносить не стали.
        - Не твое собачье дело! - зло выдохнул Ярослав.
        Если бы не великий стыд, охвативший князя, валяться бы Хвощу, на две части рассеченному, у ног братьев-князей. Но стыд душил, давил, лишал сил. От него у Ярослава все лицо краской пошло, а у Юрия оно вдобавок еще и мелким бисером пота покрылось, и не только на лбу, но и на носу пот проступил.
        - Ну точно - поделили уже, - сделал вывод рязанский боярин, внимательно вглядевшись в багровые лица братьев, и невозмутимо констатировал: - Стало быть, каков товар - такая и плата.
        - Это ты о чем? - нахмурился Юрий, с тревогой поглядывая на брата - сдержал бы себя, не уронил княжеской чести, подняв на Хвоща меч. Если б посол молод был, куда ни шло, а то старик совсем. Такого срубить - долгонько отмываться придется.
        - Коль вы в случае победы надумали вовсе изгнать Константина из отчих земель, то и ему незазорно будет, ежели он одолеет, все ваши земли под себя приять, - хладнокровно ответил боярин.
        Юрий поначалу нахмурился, посчитав, что это очередная издевка, но, вглядевшись в лицо посла, понял - всерьез, и он облегченно заулыбался, а чуть погодя и захохотал во все горло. Глядя на него, развеселился и Ярослав.
        - Пускай все забирает, - беззаботно махнул он рукой. - Чай, наследниками меня пока небеса не наделили, а потому я ему все свои земли дарю. Но чтоб вначале непременно меня одолел.
        - Да и мое заодно тоже прихватит, - согласился со своим братом Юрий. - Всю землю нашу отдаем.
        - Все слыхали? Все слова княжеские запомнили? - строго спросил Хвощ ближних людей, тесно толпившихся за спинами своих князей. - Я к тому это говорю, чтоб опосля никто из выживших поперек не встревал, когда Константин Владимирович наложит длань на грады Владимир, Ростов, Суздаль и прочие.
        И такая уверенность была в голосе рязанского посла, что бояре, совсем недавно дружно хохотавшие вместе с князьями, как-то поутихли. Всем вдруг не по себе стало, а кто поумнее был, у тех и вовсе спину холодком обдало. Знобким таким, тревожным. Да и есть с чего тревожиться - слабые люди с врагом перед битвой так не разговаривают.
        Но Ингварь слов этих не слыхал. Зайдя в шатер, он рухнул навзничь на жесткий войлок, зажмурив глаза и с силой, до боли, сжимая кулаки.
        Чем кончатся переговоры - его не интересовало. Впрочем, и так понятно. Ничем. С самого начала было ясно, что владимирские князья потребуют абсолютной покорности и не угомонятся, пока не увидят перед собой униженного и растоптанного Константина, а вместе с ним и…
        «Да чего уж там, - подтолкнул он сам себя. - Продолжай, коль знаешь. А ведь ты знаешь. - И он продолжил: - А вместе с Константином такое же униженное и растоптанное Рязанское княжество. Все. Полностью».
        Ну ладно, тогда, зимою, он, Ингварь, еще дураком был. В душе обида кипела, оскорбленное самолюбие клокотало. В такие дни головой не думают - все сердцем решают, а оно глупое, ибо призадуматься ему нечем. Но ближе к лету, уже по здравом размышлении, до него ведь почти дошел глубинный смысл слов Константина. Ну разве чуточку самую не хватило, чтоб окончательно решиться отказаться от такой помощи.
        Потому и Онуфрий, почуяв неладное, скрылся с его глаз долой, затаился где-то в одном из ростовских монастырей. Чуял, змий поганый, что не ныне, так завтра еще раз подвергнут его допросу, как там под Исадами дело было, и придет для боярина смертный час.
        Так какой черт удерживал самого Ингваря, мешая повернуться и уехать куда глаза глядят вместе со своими тремя боярами, уцелевшими после коломенского побоища и продолжающими, несмотря ни на что, хранить верность своему князю. Куда уехать? Ну хотя бы в тот же Чернигов, где его давно ждали мать и братья. Нет, гордость бесовская не дозволяла. А ведь отец Пелагий не раз говорил на проповедях, что эта треклятая гордыня есть не просто смертный грех, но и матерь всех прочих смертных грехов, которые она же и порождает в человеке.
        Да еще стыдоба великая мешала Ингварю. Ну как же - его ведь семья в Чернигове с победой ожидает, а он ни с чем туда явится. Нельзя. Кстати, и боярин Кофа его упреждал - пусть вскользь, туманными намеками, но упреждал, что не бескорыстно взялись ему помогать северные соседи.
        - Придется тебе, княже, такую цену выкладывать, что без последних портов останешься, - говорил Вадим Данилович.
        Да и женка Ярославова тоже на многое Ингварю глаза открыла. Ох и мудра оказалась переяславская княгиня. Прямо как в воду глядела. Даже слова у нее были почти точь-в-точь как у боярина Хвоща. И в его памяти всплыло, как совсем недавно, буквально дней за десять до того, как им отправиться под Коломну, она грустно спросила его:
        - А ты что, и впрямь надеешься, что переяславский князь окажется щедрее, чем твой двухродный стрый? - И, грустно усмехнувшись, протянула жалеючи: - Эх ты, глупый, глупый.
        - Ну пусть не все грады, но Рязань-то моей будет. Да и Ольгов с Ожском, - пробасил Ингварь, сам внутренне холодея. Уже тогда он чувствовал, что именно услышит от Ростиславы, и добавил срывающимся от волнения голосом: - А уж про Переяславль с Ростиславлем да Зарайском и речи быть не может - они и так мои. Коломну за труды князю Ярославу передам, Пронск, знамо, малолетнему княжичу Александру достанется, а Ряжск, кой Константин поставил, ему самому и перейдет…
        - Коли так тебе хочется - надейся, - перебила его Ростислава.
        Ингварь, опешив, уставился на нее, пытаясь понять, в чем именно усомнилась красавица-княгиня. Да, разговора с Ярославом насчет будущей судьбы городов княжества не было. Всякий раз он отмахивался, заявляя, что нет ничего хуже, как делить шкуру неубитого медведя, а потому юноша и сам не был до конца уверен, что Ярослав удовлетворится одной Коломной, но касаемо прочего…
        - А ты сама как о том мыслишь? - торопливо спросил Ингварь, отчаянно не желая, чтоб их разговор закончился на столь неприятной ноте. Вдобавок ему почему-то очень захотелось выслушать доводы Ростиславы, которая - он уже успел в том убедиться - не только красива, но и мудра не по годам, несмотря на то что всего лет на семь-восемь, не больше, старше самого Ингваря. Сколько ранее ни слушал он ее рассуждения о чем-либо - так ни убавить ни прибавить, а всегда в самое яблочко.
        Та вновь пожала плечами, ничего не ответив и застыв в раздумье, но чуть погодя, решившись, склонилась к Ингварю и заговорщически шепнула ему на ухо:
        - А ты князю Ярославу о том не сболтнешь?
        Тот от возмущения чуть язык не проглотил. Сказал бы ей, да подходящие слова на ум, как назло, не пришли. За кого она его вообще принимает - за изветника[15 - Здесь: доносчик.] поганого?!
        - Да верю я тебе, верю. - Она примирительно положила ладонь на его плечо.
        Лишь сейчас, впервые за все время Ингварь обратил внимание, что пальцы ее рук, как ни удивительно, почти без украшений. Маленькое золотое колечко на безымянном, да еще рядышком, на среднем, одиноко красовался серебряный перстень с большим ярко-красным рубином - вот и все. Правда, браслеты на запястьях были - широкие, массивные серебряные обручи, на каждом из которых искусный гравировщик изобразил сцены русалочьих танцев.
        «Странно, - подумалось ему. - Неужто Ярослав за столько лет ничем не одарил? Да и русалки тоже вроде бы как-то не того… Как ни крути, а язычество. Хотя красиво, спору нет».
        - Токмо боюсь, - продолжила меж тем княгиня, - горькими для тебя будут мои мысли.
        - Какие есть, - пробурчал Ингварь. - Зато мудрые, - авансом поощрил он ее будущую откровенность.
        - Твои бы словеса да богу в уши, - невесело усмехнулась Ростислава. - А еще лучше - князю Ярославу. Ну тогда слушай. Сдается мне, что те грады, кои и так твои, тебе отдадут. Не посмеет он, чтоб вовсе… Да и Юрий рядом с ним будет. А что до остального - тут похуже. Боюсь, что одной Коломны ему мало покажется - готовься к тому, что он все грады, что на Оке стоят, себе затребует, да и Пронск с Ряжском тоже.
        - А-а… княжич Александр как же? - опешил Ингварь. - Да и Константину где быть?
        Она пожала плечами:
        - Где быть… Да в земле, где же еще. А много ли мертвяку надобно? Полторы сажени вдоль, да еще одну вширь - за глаза. Что до стольной Рязани… Может, тоже отдаст. Токмо не град, а угли да пепел.
        - Это как? - не понял Ингварь.
        - Должок у Ярослава, - пояснила Ростислава. - Мальцом он был, когда Всеволод Юрьич, упокой господь его грешную душу, его на Рязань усадил. Токмо недолго ему довелось в ней княжить - гражане выгнали. А он такого не забывает и не прощает. Никогда.
        - Так ведь Рязань в отместку за непослушание тогда же и спалили. Почто еще раз жечь? - снова не понял юный князь.
        - Молод ты еще, - с жалостью посмотрела на него Ростислава. - Ее ведь не он сжег, а отец. Ярославу же за позор непременно самому отмстить жаждется.
        - Так оно когда было? Он уж все забыл, наверное, - продолжал недоумевать Ингварь.
        - Он не забыл. Ты уж поверь мне - он все обиды хорошо помнит, пусть и давние. Потому и сказывала про сажени для князя Константина. А тебе я это все к тому поведала, что жаль берет, глядючи на тебя. Славный ты, сердцем еще не очерствел, опять же братом мне трехродным доводишься, вот и хотела упредить… по-родственному.
        - О чем?
        - Когда до дележки дойдет, ты особливо не перечь и, коли Ярослав упрется, уступай. Ты про судьбу своего прадеда Глеба Ростиславича памятаешь ли?
        Ингварь помрачнел. Еще бы не помнить. Напрасно с ним так Всеволод Юрьич, ох напрасно. Нельзя человеку глаза выкалывать, особенно если он и без того у тебя в нетях[16 - В плену.]. Не иначе как за время пребывания в Константинополе нахватался. Но говорить ничего не стал, да Ростиславе и не требовалось - по лицу поняла, что вспомнил.
        - Вот я и сказываю, - негромко произнесла княгиня. - Лучше с малым остаться да на свет божий взирать, нежели… Плетью обуха все равно не перешибешь, как ни старайся, так что смирись и не дерзи излиха. И… зря ты Константина не послушался. Сдается мне, он бы все, что тебе пообещал, выполнил, - неожиданно сменила она тему.
        - Ты же о моем двухродном стрые лишь с чужих слов и ведаешь, - усомнился Ингварь, - а сказываешь так, ровно с самого детства вместях с ним росла.
        - Ну не токмо с чужих, - загадочно протянула Ростислава. - Довелось и мне его как-то разок повидать. Трудно, конечно, с одной встречи о человеке судить. Одначе, мнится мне, ему верить можно. - Она повернулась к Ингварю, и тот поразился цвету ее глаз.
        Княжич еще до того про себя не раз дивился, как он может меняться. Особенно разительно такие перемены происходили, когда Ростислава гневалась на кого-то или… в присутствии князя Ярослава. Тогда они у нее прямо-таки чернели. В обычное же время могли быть синими, могли фиалковыми, но такого цвета Ингварь еще ни разу не замечал. Вроде бы обычный, васильковый, но какой-то мягкий, словно нежность излучающий. А в самой глубине ее очей, на донышке, еще и искорки неясными точечками то и дело вспыхивали. Будто от ночного костра. И точно так же ввысь безостановочно уносились.
        - А у тебя в глазах искорки, - неожиданно произнес он вслух.
        Ох, лучше бы не говорил. Дернула же нелегкая. Вмиг зрачки потемнели, искорки пропали, и само лицо ее как-то вдруг тоже изменилось, стало чужим и суровым.
        - Уходи, - строго сказала княгиня. - Сейчас же уходи.
        - Ты это почто… меня… так вот? - растерялся Ингварь, не поверив своим ушам.
        Никогда еще Ростислава не говорила с ним таким жестким, холодным тоном, а уж о том, чтобы прогнать, и речи не было. Обычно она, напротив, словно старалась мягким говором компенсировать суровость своего мужа, а тут…
        - Уходи, - повторила она, плотно сжав губы, и отвернулась.
        Уже стоя в дверях, Ингварь напоследок обернулся, но княгиня продолжала враждебно молчать, не глядя в его сторону.
        - Ты прости, если я что не так… - потерянно произнес он и шагнул через порог, почти физически выталкиваемый этим молчанием, но успел услышать вдогон:
        - И ты прости.
        Он радостно обернулся, уже улыбаясь, но осекся - выражение лица княгини если и смягчилось, то ненамного.
        - Ан все одно - уйди покамест, - сухо и ровно, хотя и без прежней злости в голосе, добавила Ростислава.
        Ушел, куда деваться. Больше разговоров о будущем дележе Рязанского княжества у них не было. Невзирая на настойчивые просьбы Ингваря, Ростислава отрицательно качала головой и отвечала, что главное ею уже сказано, а об остальном и говорить ни к чему.
        «Права была Ростислав, во всем права, - думалось лежащему в шатре Ингварю. - Нельзя вот так на отчую землю приходить. Ладно Коломна - она, считай, не моя уже, а Переяславль? Ну как откажутся жители меня принять, и что тогда? На копье брать да град жечь? Нельзя. А как иначе?!»
        Мысли метались, словно встревоженные птицы в узкой клетке - бестолково и хаотично, то и дело сталкиваясь друг с дружкой. Отыскать среди них нужную никак не получалось. Спустя полчаса что-то забрезжило, но помешал не вовремя заглянувший в шатер Апоница, принявшийся настойчиво уговаривать, чтобы князь хоть что-то поел. Ну право слово, как нянька, словно Ингварю не восемнадцать лет, а года три-четыре.
        Едва Апоница вышел, как объявился новый гость. На сей раз им оказался Юрий Всеволодович, назойливо приглашающий разделить с ним трапезу и озабоченно допытывающийся, не приболел ли Ингварь, а то на нем лица нет.
        Наконец его оставили в покое, но к этому времени нужная мысль, которая забрезжила в голове Ингваря, успела куда-то упорхнуть и затаиться в укромном уголке. Юноша не сдавался, и спустя час вновь стало что-то надумываться. Надобно бы…
        Но тут в шатер опять заглянул Апоница. Покосившись на князя, торопливо притворившегося спящим, он с минуту в нерешительности посопел, стоя подле, однако будить не решился и вместо этого завалился на войлочную кошму. Заснул Апоница быстро, и через минуту раздался его сочный басовитый храп. Надеяться на то, что удастся нащупать нужную мысль в третий раз, да еще под такой аккомпанемент, Ингварь не стал, а будить боярина не хотелось - пусть выспится перед битвой… Да и что проку - вот-вот должны были вернуться еще двое, Костарь и Кофа, которые где-то задерживались.
        Ингварь еще немного полежал, но, устав вертеться на жестком войлоке, встал, выбрался из шатра. Ночь, несмотря на дивные, чуть ли не по-летнему теплые деньки, была все-таки осенняя, да и от Коломенки, что находилась всего в двадцати саженях от его шатра, несло сыростью. Князь подсел к первому попавшемуся костру и протянул озябшие руки к ленивым язычкам пламени.
        Усталые ратники спали, тесно прислонившись друг к другу. Кое-где дрыхли и те, в чьи обязанности входило время от времени подбрасывать в огонь дрова. Это было заметно сразу - костры у таких горе-сторожей практически погасли, лишь угли еще багрово рдели, да беспокойно ворочались подле них спящие ратники, поплотнее прижимаясь друг к дружке, чтоб не замерзнуть.
        Он рассеянно посмотрел в ту сторону, где вдали должно было находиться войско Константина, и насторожился. К чему это взлетела в небо горящая стрела? Кому и кто подает условный знак? Но тут его внимание привлек новый яркий свет со стороны крепости.
        Ингварь обернулся и застыл в изумлении, увидев на стенах Коломны обилие ярко полыхавших факелов. Зачем? Для чего? Но буквально через несколько секунд ему стало не до таких пустяков, как неведомо зачем зажженные факелы, ибо в другой стороне, чуть ли не на самой середине поля, отделявшего рати друг от друга, внезапно вспыхнул ярким пламенем, отдававшим легкой синевой, огромный, до самого неба, крест.
        Однако и на него Ингварь смотрел недолго. Он едва успел перекреститься, как последовала оглушительная вспышка, дикий, неимоверно страшный в ночной тиши грохот, и шатер, в котором почивал князь Юрий, как-то резко подлетел вверх и, сложившись, рухнул вниз, заполыхав ярким факелом - куда до него тем, что горели на коломенских стенах. Нечто похожее приключилось и с шатром князя Ярослава, который стоял поблизости. Отличие лишь в том, что шатер не приподняло вверх - он просто рухнул набок и не загорелся. А дальше громыхало и полыхало уже без остановки. Шатры тысяцких и прочих именитых бояр валились один за другим, занимаясь тяжелым пламенем. Вскоре от удушливого, едкого и черного дыма стало трудно дышать.
        Истошные крики людей, очумевших от увиденного, густо смешивались с пронзительными воплями тех, кто потерял голову, пытаясь куда-то бежать. На людские вопли наслаивалось жалобное ржание лошадей, бьющихся в агонии; и вдруг все подавил столь знакомый Ингварю мерный звон мечей, которыми рязанские вои, идущие в сечу, что есть силы плашмя лупили по умбонам щитов в такт своим шагам. А в довершение ко всему раздался необыкновенно страшный громкий голос:
        - Бросай мечи на землю, бросай мечи на землю. Бросай мечи на землю. - И без паузы: - У кого в руках меч - тому смерть.
        Каждую из этих фраз властный суровый голос повторял трижды, строго чередуя их и не останавливаясь ни на секунду. Чуть погодя Ингварь понял, что именно больше всего напугало его в этом звучании. Не интонации и не сами слова. Все это еще куда ни шло. А вот громкость… Ну не мог, никак не мог ни один человек кричать без передышки так долго и с такой силой.
        Большинство ратников, насмерть перепуганные происходящим, уже ни о чем не думая, действительно бросали выхваченные из ножен мечи, если они вообще у них имелись, а то и попросту валились навзничь, в ужасе затыкая уши. Некоторые дружинники, не поддаваясь испугу, напротив, отважно выхватывали оружие и бежали навстречу… своей гибели. Как правило, они успевали сделать всего несколько шагов, а дальше тугой посвист стрелы, сочно впивающейся в человеческое тело, успешно гасил порыв смельчака.
        Очнувшись наконец от недолгого оцепенения, Ингварь попятился, обо что-то зацепился ногой, упал, вновь поднялся и пятился, пятился, пятился не оборачиваясь, пока не споткнулся о ткань лежащего шатра, в котором отдыхал князь Ярослав.
        «Все, - промелькнуло в голове. - Теперь никого нет. Ни Ярослава, ни Юрия. Некому жечь грады, зорить села, брать рязанских людей в полон. Не видать Ярославу Коломны, а мне - Переяславля Рязанского».
        И странное дело, легкая горечь от последней мысли как-то резко, почти внезапно сменилась облегчением.
        - Пусть так, пусть лучше так, - почти беззвучно, одними губами, шептал он, безучастно улыбаясь чему-то светлому и хорошему.
        Ингварь, пожалуй, и сам не сумел бы объяснить себе, чего это он развеселился. «А просто так», - ответил бы он, не думая. Напряжение последних дней, почти физически давившее на плечи и стеснявшее дыхание, куда-то исчезло, и ему было легко и покойно сидеть на остатках шатра Ярослава. Легко и… очень мягко. Княжич нахмурился, пытаясь понять, на что же это он взгромоздился, провел на ощупь рукой, и до него донесся еле слышный стон, раздававшийся из-под полотнища. Он быстро приподнял его и ахнул.
        Под тканью лежал князь Ярослав. Почти весь залитый кровью, сочащейся из многочисленных ран, с донельзя изуродованным лицом, превратившимся в какую-то страшную маску, но живой. Ибо мертвые не стонут.
        Ингварь растерянно посмотрел по сторонам. Были в обозе белые и чистые льняные полосы, приготовленные специально для перевязок, но где искать тот обоз в царящей повсюду кутерьме?
        А может, все так и оставить, как есть? Все равно не жилец.
        Он посмотрел на залитое кровью лицо Ярослава с двумя резко очерченными морщинами, идущими вкось от крыльев острого носа вниз, к уголкам губ, на темно-красную, почти черную дыру, зияющую у него на месте правой глазницы, убеждаясь все больше и больше, что да, действительно не жилец. Трудно сказать, как бы он поступил, если бы ему не припомнилось лицо его жены Ростиславы, которая всегда была добра и участлива к нему, Ингварю.
        Он еще раз огляделся по сторонам и медленно потащил меч из ножен.

* * *
        И заключише безбожный князь Константин резанский уговор с диаволом, продаша ему душу сваю черную. И возжелаша он погубити воинство Христово, кое прислали в человеколюбии своем братья князья Юрий да Ярослав, дабы освободити люд резанский от оного насильника и душителя.
        И возгорелся огнь смрадный из самих пещер адовых пред воинством сим, и обуяша дым вонький шатры князей славных Юрия да Ярослава и тако же и бояр их верных, и дружины их.
        Побиты были все, токмо едину князю Ярославу за праведные дела жизнь дарована бысть. Возопиша в то лето во градах многия на Руси люди, рыдаша горька по праведникам невинно убиенным, а Константин же, слыша плач сей скорбный, ликоваша премного. Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1817г.

* * *
        Константин же, возжелаша мира, послаша своих слов к князьям Юрию и Ярославу и рек им: «Почто прииде на Коломну? Не хотяще аз ваших градов и княжения, почто вы алчете моего? Не уйметеся же ныне, и аз к вам в земли приду».
        Те же глаголали со смехом: «Коли нас не станет, то все твое буде».
        Слы же князя Константина рекли им: «Быть по сему, и пускай бог рассудит - у кого правда, тому все и отдаст».
        И возгорелся в нощи крест огнен пред воями Константина, и бысть оный будто знак с небес, несущий князю в дар славу, победу и благословенье господне. И хошь ратников резанских числом бысть вчетверо помене, нежели ворогов, но с божией помощью побиша они их. Простой же люд Константин велеша щадити всяко, бо ведал, яко те не по своей воле, но по понуждению шли и в грехе неповинны. Из Владимиро-Пименовской летописи 1256г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1760г.

* * *
        Описываемые события второй по счету битвы под Коломной, пожалуй, наиболее загадочны. Остается только предположить, что некое небесное явление, чрезвычайно похожее своей формой на крест, действительно возникло в ту ночь на небе и светилось за спинами рязанцев, вселяя непреодолимый ужас и панику в стане их врагов. А вот в поисках ответа на вопрос, что за огонь практически одновременно обуял шатры владимирских князей и бояр, остается строить догадки.
        Одно из выдвинутых предположений заключается в том, что это был так называемый «греческий огонь». Попал же он к Константину благодаря отцу Николаю, выезжавшему для получения епископского сана в Никею. Тогда легко объясняется, что именно за его приобретение рязанский князь впоследствии так уважительно относился к своему епископу.
        Утверждают, что человек, позднее канонизированный церковью, не мог его привезти, ибо всегда болел душой за мир. Но, во-первых, он мог взять с Константина слово никогда не употреблять его для нападения, а во-вторых, вполне возможно, что отец Николай как раз ничего о нем не знал. Добывали же рецепт приготовления этого страшного оружия его попутчики, посланные князем в составе свиты будущего епископа. Другое дело - как им сумели облить, да еще одновременно, все шатры владимирцев и суздальцев? Может, со стен Коломны? Трудно сказать наверняка.
        Что же касается других попыток объяснить случившееся, вроде использования тех же гранат, как утверждают молодые ученые Ю.А.Потапов и В.Н.Мездрик, то достоверно установлено, что впервые они были применены значительно позднее, и не имеет смысла опровергать их мнение - это сделали задолго до меня. АлбулО.А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 160 -161. Рязань, 1830г.
        Глава 4
        Что бог ни делает…
        Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,
        Кто предречет,
        Направит колесо к невзгоде или к счастью
        Свой оборот.
        Виктор Гюго
        - Эй, паря, ты че, помереть собрался? - услышал Ингварь за своей спиной. - Ведь ясно же сказывали - бросай мечи!
        Но юноша и не подумал обернуться на голос, продолжая лихорадочно кромсать грубое шатровое полотно.
        - Умом рехнулся, - предположил голос помоложе. - Ты глянь-ка на него, дядя Тереха, молодой вовсе, вот и спужался.
        - Немудрено, - вздохнул человек постарше.
        Княжич тем временем все резал полотно на куски. Наконец, решив, что будет достаточно, он отбросил меч в сторону, опустился на колени и стал осторожно снимать с неподвижного Ярослава кольчугу.
        - Ах вон оно что, - удовлетворенно протянул голос постарше и тотчас смягчился: - Это совсем иное. Подсобить болезному - дело святое. Ну-ка, Тяпа, подмогни малому, а то он в одиночку не управится.
        - Дядя Тереха, я же крови боюся, - заныл голос помоложе и после паузы добавил: - Опять вспомни, как нас всех вечор упреждали: ежели кто живой под шатром остался - немедля к князю бежать. Вот давай я и сбегаю. Я ж прыткой.
        - Прыткой он, - прогудел недовольно дядя Тереха. - Ну делать нечего, беги отсель, а я сам подсоблю. Двигайся, орел, - брякнулся рядом с Ингварем на колени коренастый мужик, заросший по самые глаза бородой, и принялся помогать княжичу освобождать раненого от стальной брони.
        Какое-то время они молча возились, мешая друг другу, но, не сговариваясь, приловчились, и дело пошло на лад. Через несколько минут с боевой амуницией было покончено, и они перешли к одежде. С нею справились и вовсе на удивление быстро, причем дядя Тереха ухитрился сноровисто оторвать от княжеского корзна[17 - КОРЗНО - княжеский короткий плащ. Как правило, был красного цвета. Зимние плащи для тепла подбивались изнутри коротко подстриженным мехом.] вместе с куском меха золотую застежку. Пряча ее за пазуху, он заговорщически подмигнул Ингварю, попросив:
        - Князю нашему не сказывай, ладноть?
        Юноша согласно кивнул, и Тереха приступил к перевязке раненого, время от времени тихонько постанывавшего.
        В это время за их спинами вновь раздались голоса, один из которых явно принадлежал Константину:
        - Твои орлы, конечно, молодцы, но на пятерку малость недотянули. Это уж пятый из подранков.
        - Ну уж, княже, ты прямо захотел, чтоб все в идеале было, а это жизнь, - ответил ему тоже очень знакомый Ингварю голос.
        Юноша оглянулся. Так и есть - в трех шагах от него стояли князь Константин и совсем еще молодой паренек, который тогда, во время переговоров с ним, Ингварем, занес князю завернутую в тряпицу икону, вывезенную из отчего терема в Переяславле Рязанском.
        Княжич зачем-то схватился за меч, опираясь на него, тяжело и медленно поднялся на ноги и выпрямился, горделиво откинув голову.
        - Ну вот, а ты боялся, - спокойно произнес паренек, стоявший рядом с князем. - Жив, здоров и довольно-таки упитан.
        - Он и тогда с мечом в руках был, но мы с дядей Терехой срубать его не стали, - начал суетливо пояснять молодой парень в простой крестьянской одежонке, стоящий подле князя.
        - Ну и славно, - недослушав до конца, рассеянно кивнул тот. - Как звать?
        - Тяпой меня кличут, - услужливо откликнулся парень.
        - Я запомню, - кивнул Константин. - Каждому по гривне сверх общей доли жалую.
        - Ух ты, - радостно присвистнул парень и просительно уточнил: - По кругленькой?
        - По кругленькой, - вздохнул князь. - Ну, здрав буди, Ингварь Ингваревич. Не в добрый час нам с тобой свидеться довелось.
        - И ты здрав буди, Константин Володимерович, - медленно произнес Ингварь и с натугой вытянул из земли меч, на который опирался.
        - Эй-эй, ты чего, дурень? - шарахнулся назад Тяпа, а паренек, стоящий возле князя, торопливо выхватил из ножен свою саблю.
        Ингварь отрицательно мотнул головой.
        - Не то, воевода, - вспомнил он наконец этого человека и снисходительно, как старший по возрасту, усмехнулся. Сейчас он и впрямь ощущал себя старше лет на тридцать, не меньше. - Не то, Вячеслав, - повторил Ингварь.
        Константин оставался неподвижен и даже не пошевелился. Лишь когда Ингварь поудобнее перехватил меч за острие и протянул его рукоятью к князю, тот сделал шаг вперед, не торопясь принял оружие, чуть подержал его на весу, больше из приличия, после чего совершил аналогичную процедуру, возвращая меч княжичу.
        - В ножны вложи, - посоветовал Константин и поинтересовался: - Надеюсь, обагрить его в рязанской крови не успел?
        Ингварь отрицательно мотнул головой.
        - Ну и славно, - вздохнул князь с явным облегчением и вдруг нахмурился, указывая на лежащего раненого. - А это кто?
        - Князь Ярослав, - коротко ответил Ингварь.
        - Притом живой, - заметил князь и, повернувшись к воеводе, произнес совершенно непонятную для Ингваря фразу: - Это даже не четверка, Вячеслав. Три с минусом.
        - За одну ошибочку больше балла срезал. Нечестно, - не менее загадочно ответил тот.
        - За грубейшую ошибку, Вячеслав Михайлович. Самую что ни на есть грубейшую. И что мне прикажешь с ним делать?
        - Ты - князь, - буркнул воевода. - Значит, тебе и решать. Но имей в виду: палача, то бишь ката, у меня с собой нет.
        - А что толку, если бы и был, - зло откликнулся Константин и протянул задумчиво: - Дела-а.
        После некоторой паузы князь нехотя спросил у заканчивающего свои труды по перевязке дяди Терехи:
        - А он как, дотянет до дома?
        - Ежели по дороге - точно не довезут, - с готовностью ответил добровольный санитар. - А ежели ладьею - то тут как сказать. Раны тяжкие, и опять же руды с него вытекло - ужасть.
        - Слыхал? - обернулся князь к воеводе. - Твой грех - тебе и исправлять. Ищи с десяток воев… ихних, - уточнил он, - и пусть они его везут… во Владимир.
        - По дороге? - лукаво усмехаясь, поинтересовался воевода.
        Князь мрачно засопел, скрипнул зубами и выдавил нехотя:
        - Ладьей.
        - Его же в Переяславль надобно доставить, - напомнил Константину Ингварь. - Там княгиня Ростислава ждет. Я его токмо ради нее и перевязывал.
        Князь скривился, словно его в одночасье прихватила острейшая зубная боль.
        - Слыхал же, что сказали: растрясут, не довезут. Водой же только по Оке, да потом по Клязьме, иначе никак. - Он вновь поморщился и переспросил: - А что, княгиня так сильно его любит?
        Ингварь в ответ смущенно пожал плечами и неожиданно для самого себя выпалил:
        - Женка она его. Стало быть, должна любить.
        И вновь болезненная гримаса исказила лицо Константина.
        - Ну да, ну да. Раз женка, стало быть, должна любить, - мрачно повторил он вслед за юношей. - Как это я сам не догадался, - с какой-то детской растерянностью произнес он и замолчал, продолжая глядеть на неподвижно лежащего Ярослава. Через минуту, словно очнувшись, он вновь повернулся к воеводе и удивленно осведомился: - Ты еще здесь? Я уже все сказал.
        Вячеслав неодобрительно крякнул, явно несогласный с таким решением вопроса, и многозначительно предупредил:
        - Он ведь по закону подлости обязательно выживет, княже. Оно тебе надо?
        - Слыхал, что Ингварь сказал?! - зло выкрикнул князь. - Женка его ждет. Да еще и любит притом.
        - Тоже мне аргумент нашелся. Нас всех женки ждут и любят.
        - Ты пока ею не обзавелся, - огрызнулся Константин. - А меня уже не ждет.
        - Между прочим, благодаря ему, - хмуро кивнул Вячеслав на тяжелораненого, но послушался, направившись куда-то к крепостным стенам Коломны.
        Едва воевода отошел, как Константин пытливо посмотрел на Ингваря и спросил:
        - Ты же там все время жил. Это так? Гремислав на самом деле с княжьего ведома Рязань спалил?
        Ингварь мог бы слукавить - дескать, знать не знаю, ведать не ведаю, но врать он сызмальства не привык, а правду говорить тоже не хотелось. Уж больно она была противная - гнусная и скользкая, как протухшая рыба. И пахло от нее так же, если не хуже. Он опустил голову, не зная, что сказать, а главное - как.
        Нет, у него самого совесть была вовсе чиста: о том, что столица Рязанского княжества сгорела, юноша узнал от Ярослава, который не вдавался в подробности - сообщил лишь суть, пояснив, что сожгли ее озлобленные на князя Константина тати, вот и все. Да и Гремислава он видел в Переяславле-Залесском лишь дважды, да и то мельком, не придав появлению нового дружинника особого значения.
        Правда, лицо его показалось Ингварю знакомым, но где он встречал его ранее, припомнил совсем недавно, уже в походе, когда столкнулся с ним лицом к лицу - юноша направлялся к шатру Ярослава, а в это время полог откинулся и оттуда вышел Гремислав. Тогда-то и вспыхнуло в памяти: Переяславль Рязанский, последняя зима перед гибелью отца, гостивший у них Константин Владимирович и угрюмый дружинник, стоящий за спиной князя. Заикнулся было о своем открытии Кофе, мол, видно, не сладкая жизнь у рязанских воев, коли они уходят от Константина, но воевода на эту тему говорить не пожелал, отделавшись парой односложных реплик. Ингварь удивился, насторожился, принялся выспрашивать. Слово за слово, и Кофа поделился с Ингварем своими догадками. Мол, хоть Гремислав ныне и обласкан князем Ярославом, но заплатил за эту ласку столь дорого и замарал свою честь столь сильно, что Вадим Данилыч с ним общаться не желает, да и молодому князю не советует.
        - Я спрашиваю… - начал было Константин, но, не договорив, махнул рукой. - Ладно, не отвечай. И так все ясно. Лучше скажи, ты сам-то сейчас куда?
        - Куда повелишь, княже, - чуть удивился Ингварь.
        Мысленно он был уже давно готов ко всему - от встречи с катом до какого-нибудь особо потаенного поруба.
        - Чай, не маленький, - усмехнулся Константин. - Сам должен себе дорогу выбирать. Твой лоб - твои и шишки.
        - Выбирают вольные, - резонно возразил Ингварь, - а я ныне… - И он передернул плечами.
        - И что ты ныне? - осведомился рязанский князь.
        Ингварь обескураженно захлопал глазами. Не иначе как издевается над ним Константин. Хотел было обидеться, сказать что-то резкое, но неожиданно для себя обнаружил, что по-прежнему опирается на свой меч. Странно. Он же вроде бы… Ингварь недоуменно поглядел на него, и лишь теперь юношу осенило.
        - Это, стало быть, я свободен? - неуверенно переспросил он.
        - Стало быть, свободен, - подтвердил Константин.
        - После всего, что я…
        - После всего, что ты… Лишь бы ты понял, что…
        Оба недоговаривали до конца, но тем не менее прекрасно понимали друг друга.
        - Да я еще раньше… - досадливо махнул рукой Ингварь. - Мне уж и Ростислава не раз о том толковала.
        - Значит, плохо толковала, потому что, если бы… - Рязанский князь осекся и, настороженно прищурив глаза, переспросил: - Кто? Ростислава?
        - Ну да, княгиня его, - кивнул Ингварь на Ярослава.
        - И что же она тебе толковала? - не произнес - выдохнул Константин.
        - Да все. Сказывала, что негоже так-то в свое княжество возвращаться. Нехорошо.
        - А-а-а, - чуточку разочарованно протянул Константин, немного помолчал, но все-таки уточнил: - И все?
        - Нет, не все, - вздохнул Ингварь. - Но это главное.
        - Знаешь, а она, пожалуй, права, - заявил рязанский князь.
        - Я и сам бы додумался, да с подсказками быстрее получилось, - по-мальчишески виновато шмыгнул носом Ингварь. - Дураком был, стрый. Ты уж прости меня. Обида взыграла, что ты все в одни руки прибрал, вот я и… - Он, не договорив, медленно опустился на одно колено, виновато склонил голову и повторил: - Прости, Константин Володимерович.
        - Встань, встань. - Константин, как-то излишне, не по делу суетясь, помог Ингварю подняться с колен, зачем-то попытался отряхнуть его, приговаривая: - Сказано же, свободен ты. Сейчас пока нельзя, не так поймут, а со временем сможешь и обратно в свой Переяславль вернуться - обиды не причиню. Хотя условия прежние останутся. - И вдруг шепнул почти на ухо: - А обо мне она ничего не говорила? Не спрашивала?
        - Кто? - не понял Ингварь.
        - Да Ростислава же, - нетерпеливо прошипел князь.
        - А-а, ну да, говорила как-то раз, но совсем малость, - честно уточнил Ингварь.
        - И что говорила?
        - Сказывала, что лучше бы я с самого начала своего стрыя послушался.
        - Ага, ага, - закивал Константин, довольно улыбаясь. - А еще что?
        - А еще сказывала, что тебе верить можно. Ты, мол, слово свое завсегда сдержишь.
        - Так, так, - блаженно мурлыкнул князь. - А еще?
        - Да все, пожалуй, - пожал плечами Ингварь, искренне злясь на себя за то, что так и не приучился врать. Сейчас, глядишь, и сгодилось бы. - Я же говорю, что малость совсем, - повторил он сконфуженно.
        - Нет, Ингварь Ингваревич, то не малость, - убежденно произнес Константин.
        Он задумчиво посмотрел на лежащего Ярослава, перевел взгляд на Ингваря, вновь на Ярослава и философски заметил:
        - Наверное, и впрямь истинно в народе говорится: что бог ни делает - все к лучшему. Может, и это к лучшему, а?
        Ингварь недоуменно посмотрел на рязанского князя и на всякий случай кивнул, хотя, честно признаться, так до конца и не понял - о чем говорит Константин и что имеет в виду. Потому и смотрел на него непонимающе, хоть и согласился… невесть с чем. Скрыть удивление не удалось - собеседник догадался, но пояснять ничего не стал. Вместо этого он, весело хлопнув юношу по плечу, осведомился:
        - С тобой-то ныне много ли было рязанских людей?
        - Трое, - насторожился Ингварь и заторопился: - Я как раз о том тебя попросить хотел. Ежели меня отпускаешь, то уж их вроде как сам бог велел. Они ни в чем не повинны.
        - Боярина Онуфрия я с собой заберу, не взыщи. По нему веревка давно навзрыд плачет. Остальных же можешь найти, и я прикажу их освободить. Лишь бы они мечи не успели обнажить. Как их имена?
        - Боярин Кофа Вадим Данилыч, - заторопился Ингварь. - А еще Костарь и Апоница.
        - Слыхал? - повернулся Константин к одному из дружинников, стоящих чуть позади князя в ожидании распоряжений. - Сейчас пойдешь с князем Ингварем, и он поищет среди пленных своих людей. Всех, кроме Онуфрия, освободить и отвести к нему в шатер. - И он вновь обратился к Ингварю со странным вопросом: - А вот этот Апоница… Не он ли случайно был дядькой-пестуном[18 - ПЕСТУН - воспитатель из числа наиболее опытных и мудрых бояр, которых князья приставляли к своим малолетним детям.] у княжича Федора Юрьича?
        - У княжича не было дядьки, - помрачнев, ответил Ингварь. - Федя после пострига[19 - Обряд пострига, осуществлявшийся в княжеских семьях, заключался в том, что мальчику, достигшему примерно четырехлетнего возраста, выстригали прядь волос и сажали на коня. После этого его переводили с женской половины терема на мужскую, прикрепив к нему дядьку-пестуна, который должен был заниматься обучением княжича ратному делу.] приболел малость, а потом… - Он замялся. Упоминать о трагической судьбе зарезанного мальчика лишний раз не хотелось, и юноша резко сменил тему разговора: - А Онуфрия ты здесь не ищи. Он уже в монастырь ушел и схиму приял. - И, упреждая дальнейшие вопросы, уточнил: - Что за монастырь - не ведаю. Он мне не сказался - молчком утек. Почуял, поди, что из веры моей вышел, вот и упредил, а не то бы…
        - Раз в монастырь - значит, и от меня утек. Жаль, жаль, - поморщился Константин и указал на дружинника. - С ним иди. Как остальных разыщешь - сразу всех в свой шатер отправляй, и пусть они там пока посидят…
        - В свой?! - удивился Ингварь. - Так ведь рухнул он!
        - Кто? - нахмурился, недоумевая, рязанский князь.
        - Шатер мой.
        Юноша повернулся, чтобы показать, где именно находился его шатер, но обнаружил, что тот продолжает стоять как ни в чем не бывало. Просто после начала всей этой кутерьмы Ингварь так ни разу не повернулся в его сторону - было не до него, вот и не увидел, что он уцелел, причем единственный из всех.
        - Это Хвощ подсказал, куда именно ты зашел, - пояснил Константин. - Вот мои вои его и не тронули.
        - Вот уж не думал, что ты так ко мне, - пробормотал окончательно смутившийся Ингварь.
        - Ты хороший человек, - одобрительно хлопнул его по плечу рязанский князь. - Прямой, честный, смелый. Такие, как ты, не продают и слово свое всегда держат. А что немного запутался - не беда. Главное, понял быстро. А сейчас ступай, а то я тороплюсь сильно. Нас с Вячеславом еще две рати ждут, вот и приходится поспешать.
        О том, какая из них страшнее, Константин и сам не знал. У страха глаза, как известно, велики, поэтому количество, которое назвал ему гонец, прибывший с восточных рубежей княжества, из-под Ижеславца, можно было смело делить пополам, а если как следует подумать, то и еще раз уполовинить. Хотя все равно оставалось много - тысячи три-четыре. Русские-то они русские, но, во-первых, далеко не все - дикой мордвы больше половины, а во-вторых, жечь и грабить будут точно так же. Обычаи сейчас такие, ничего не попишешь.
        Но это на востоке. На юге же степняки, а они, почитай, и вовсе зверье. Все возможное, чтобы остановить самую опасную из двух орд кочевников, которая была под рукой Юрия Кончаковича, бывшего тестя Ярослава, Константин сделал. Гонец к бывшему шурину и побратиму Даниле Кобяковичу, хану другой орды, был послан еще по весне. Просьба была одна - удержать Кончаковича.
        Ответ Данило прислал, пообещав сделать все, что в его силах. Однако предупредил, что Юрий Кончакович ныне силен, а потому воевать с ним ему, Кобяковичу, не с руки, и если уговоры не помогут, то пусть Константин сам думает, как ему защитить свои грады. Оставалось гадать, сумеет ли побратим убедить хана-соседа по степным угодьям отказаться от набега.
        Во всяком случае, пока что ни из Ряжска, ни из Пронска вестей не поступало. Молчание и радовало, и настораживало одновременно. Если там тишина - хорошо. Не о чем сообщать, вот и не шлют гонцов, приберегая их для важных вестей. Но возможно и иное. Окружили половцы грады, а воеводы прошляпили и теперь не в силах никого послать.
        Опять же при любом самом благоприятном раскладе оставалась еще одна орда - старейшего хана половцев Котяна. На него Константину надавить было просто нечем и некем. Направить к нему послов с богатыми подарками? Глупо. Лебезить перед старым половцем еще хуже, чем совсем ничего не делать. Мудрый хан, немало поживший и изрядно повидавший, немедленно сообразит, что к чему.
        Впрочем, тут и соображать особо нечего - дураку понятно, что рязанский князь боится его набега. Боится, ибо людей, чтоб его отбить, не имеет. Тогда уж его точно удержать не удастся. И даже если он примет от князя дары и, лукаво ухмыляясь, заверит в своей искренней, горячей дружбе, то уже через пару дней скомандует своим людям нечто совершенно иное. Ну, скажем, что-то вроде: «Вперед, бойцы! Вас ждут горы серебра и богатый полон». И тогда гореть Ельцу, который стоит ближе всего к кочевьям Котяна, а за ним Данкову и прочим градам, стоящим на Дону.
        Вот потому-то, когда Константин возвращался из-под Коломны, невзирая на блестящую победу, он не особо веселился. Да, в самый первый день была радость. Еще бы, иметь втрое большего числом противника и одолеть его, притом такой малой ценой - всего-то несколько человек погибших, - тут впору хоть в пляс пускаться. Но уже на следующий день вновь пришло беспокойство, и сейчас у него не соловьи в душе пели - кошки на сердце скребли.
        Вот куда ему теперь повернуть войска? Разделить ратников на две части, чтоб «не обидеть» ни одного из врагов. Об этом не может быть и речи. Хоть Константин и не стратег, но даже его познаний в истории, где речь часто шла о битвах, вполне достаточно, чтобы твердо уяснить - нельзя. При ударе растопыренной пятерней ничего хорошего не выйдет - можно и без пальцев остаться. Тогда что делать, чем жертвовать - Ижеславцем или южными рубежами? С одной стороны, на юге градов куда больше, значит, и рать надо посылать туда. Но с другой стороны, от Ижеславца до Рязани по Оке всего полсотни верст.
        Рязанский князь посмотрел на друга, сидевшего поблизости. Вячеслав, облокотившись о борт, задумчиво глядел на Оку. «Тоже, наверное, гадает», - сделал вывод Константин, прикидывая, что на все раздумья осталось от силы полчаса. Вон уже завиднелись верхушки куполов рязанских храмов, а значит, совсем скоро они подплывут к устью Прони, и придется принимать решение. Пускай оно окажется не самым оптимальным, однако лучше хорошее сегодня, чем отличное, но завтра.
        Константин еще немного помедлил, выждав минут десять - пятнадцать, и шагнул к Вячеславу, собираясь спросить его, что он может предложить, но сказать ничего не успел. Воевода прищурился и уставился куда-то за спину рязанского князя. Заметил:
        - Сдается мне, княже, что решение принято за нас.
        Константин обернулся и увидел всадников, скачущих по берегу навстречу их ладьям. Друзья переглянулись. «Интересно, какую весть они несут: один Ряжск взят или Пронск тоже полыхает? А может, они из-под Ельца?» - промелькнуло в голове у Константина. Хотя зачем гадать - сейчас все скажут.
        И не знал рязанский князь, что в истории с половецкими ордами имелся еще один, совершенно неучтенный и не предусмотренный им фактор. Впрочем, предусмотреть его не смог бы никто, поскольку возник он не вчера и не месяц назад, а ранней весной, и именовался сей фактор… Ростиславой.
        Глава 5
        Половцы
        - Послушай, но послы его иное говорили,
        Или солгал союзник мой?
        Не знаю, как и быть теперь, ведь вроде все решили…
        - Об этом думай ты своею головой…
        Петр Миленин
        - Ишь ты, - умиленно протянул Мстислав Удатный, с улыбкой глядя на грамотку, которую только-только получил от своей старшей дочки Ростиславы.
        Чуть больше месяца прошло, как он отправил ее обратно к мужу, а уже заскучал князь-отец. Чего-то недоставало. Не с кем было поговорить о том о сем. Все-таки умная у него дочурка, настоящая княгиня. Конечно, иной раз и вовсе наивные вопросы задает, которые совсем не бабьего ума, но ведь интересуется, а потому все равно приятно. Да и польза имеется. Пока ей Мстислав ответит, глядишь, и самому на ум кой-что придет.
        Взять, к примеру, ту же Рязань и княжеское братоубийство, которое там произошло. Если бы, не разобравшись, полез Мстислав порядок там наводить, таких дров наломал бы. Когда же поговорил с Ростиславой, ответил ей на одно-другое, и самого сомнение обуяло - а вправду ли Константин своих братьев положил под Исадами или то хитроумная затея его братца, покойного Глеба. А коль что-то непонятно, лучше не торопиться, не лезть на рожон.
        Да что далеко ходить. Вот и в этой грамотке она сызнова отцу вопросы задает: верно ли, что ранее угры, у коих ныне король и прочее, как у всех в западных землях, простыми дикими пастухами были да бродили по степям, как половцы. И ежели оно так, то любопытно ей, кто одолеет в случае, когда вдруг между ними произойдет какая-нибудь свара? Ну, скажем, под тем же Галичем. За кем победа останется - за теми, кто и ныне живет по старине, кочевой жизнью, или же за теми, кто перенял нравы западных соседей, но кое-что из прежнего утерял?
        Мстислав, конечно, был за старину. Так он ей мысленно и отвечал. И не просто отвечал - обстоятельно, обосновывая со всех сторон. Вот, скажем, бронь у воя. Она, разумеется, быть должна, но легкая, чтоб движений не стесняла. А то в последнее время трусливая немчура столько всякого железа на себя понацепляла, что с трудом на лошадь садится, и коль свалится с нее такой рыцарь, считай, все - смерть пришла. Подняться-то ему никто не даст, забьют насмерть.
        Или, например, строй взять, предположим, «свиньей». Тоже и вычурно, и хлопотно. Уж лучше вместо такой учебы лишний раз мечом помахать. А коли пришло время битвы, так тут и думать нечего. Главное, чтоб в сердце у тебя вера была - за правое дело идешь, а там, на небесах, мигом разберутся. Господь у окошка видит немножко. И не только видит, а еще и подсобляет. Отсюда напрашивается и ответ. Конечно же за ста…
        Стоп, а что она там про Галич-то писала? Так-так, а вот это любопытно. Мстислав задумался.
        Он-то поначалу собирался идти к Галичу со своей дружиной, да еще кое у кого из южнорусских князей силенок подзанять. Для того и ездил совсем недавно к своему тезке и двоюродному брату, киевскому князю Мстиславу Романовичу. Как-никак тот обязан был ему. Не подсоби Удатный, нипочем Романович на Киевский стол не воссел бы. Не сдюжить было ему супротив Всеволода Чермного.
        Ожидания Удатного киевский князь оправдал и дружину дать согласился, но так, вскользь, намеками, высказал и ответные пожелания, да не одно, а аж два. Дескать, идучи на Галич, князь в Новгороде Великом стол пуст оставляет. Вот бы, как по старине и положено, старшего сына киевского князя на него подсадить. Уж Мстислав-то Удатный ведает, кому из бояр новгородских на Святослава Мстиславича намекнуть.
        Ну что ж - невелика просьбишка. Отчего не уважить. Вдобавок оно и впрямь по самой что ни на есть старине получается. Своего-то сына Василия к новгородцам все одно не подсадишь - опять захворал. Не дал господь ему здоровья. А коли так, пущай и в самом деле Святослав Мстиславич усаживается.
        Зато с другим пожеланием намного хуже. Просил Старый, как его на Подоле киевском метко прозвали, чтобы Удатный и других его сыновей пристроил. Пусть не всех троих - хотя бы одного или двух. Ведь и Всеволод, и Ростислав только именуются младшими, а поглядеть - первому сорок лет через два года исполнится, а второму - через пять. То есть оба уже в годах немалых, а звание у каждого - княжич киевский, да и то пока сам Мстислав Романович в Киеве сидит. Едва помрет - и все. Пиши пропало. Придет Владимир Рюрикович из Смоленска, которому нет дела до сыновей двоюродного братца. У него, чай, свои детки имеются, и их тоже куда-то пристраивать нужно - жизнь есть жизнь.
        Да и самому Мстиславу, когда он Галич возьмет, верные сподручники ох как понадобятся. А они уже тут, и искать не надо. Один, к примеру, в Перемышле сядет, а другой, скажем, в Звенигороде. А там, глядишь, и для самого младшего, для Андрея, что-нибудь сыщется. Городов-то в галицкой земле довольно - и Ярославль, и Теребовль, и Коломыя, да мало ли. Было б желание, а куда посадить найдется. И им славно, и Мстиславу покойно - всех таки родичи сидят, сыновцы двухродные. Случись нужда, выручат, помогут.
        Тут новгородский князь призадумался. Не столь уж велико будущее княжество, чтобы уделами всех наделять. Тут все как следует обмыслить надо. Да и с зятем своим меньшим, Даниилом Романовичем, тоже поделиться придется. И где же ему на всех городов напастись? Словом, уклонился он от ответа, напомнив, что негоже делить шкуру неубитого медведя. Заодно напомнил и про грамотку, кою владимирские князья на Липице перед битвой с ним составляли.
        Мстислав Романович про грамотку не в первый раз слыхал, но все равно посмеялся, однако немного погодя лицом посмурнел, поняв, что не расположен его двухродный братец уделы в Галицком княжестве плодить. Тогда иначе вопрос поставил, пожестче. Мол, киевские дружины-то все равно его сынам в сражения вести. Одно дело, если они за свое биться станут, и совсем иное - князю Удатному помогая. Ныне ведь так - без корысти и птичка не запоет, пока ей зернышек не насыплют.
        Пришлось соглашаться. Мол, и впрямь прав киевский князь. Сам же в уме иную думку стал держать - как бы ему вовсе без киевлян обойтись. Но с другой стороны, к кому другому обратиться, и там разговор об оплате встанет. Разве что к смоленскому князю - у него хоть один сын, да и тот пока невелик летами. Но уговориться с ним не успел - не до того стало, единственный сын помер. Пока схоронил, пока то да се, а тут вот и грамотка пришла от доченьки-разумницы.
        Гм, а ежели ему и впрямь вместо киевских или смоленских дружин дикий народец взять с собой на Галич? Наверняка его тесть, хан Котян, не откажет родному зятю?[20 - Мстислав Удатный был женат на дочери половецкого хана Котяна Махве (в крещении Марии).] Померла, правда, дочка его, супруга Удатного, но дружба-то осталась, никуда не делась. Эвон, зимой, когда Удатный заезжал к нему погостить, Котян сам помощь предлагал. Мстислав в ту пору отказался, держа в памяти киевского князя, но не беда. Переиначить-то недолго, и тогда делиться ни с кем не придется.
        «Ай да я, ай да молодец, - похвалил он сам себя за мудрую мысль. - А Ростиславе после отпишу», - решил он.
        Дочь же ответа от отца и вовсе не ждала. Знала, что зело ленив батюшка на письменные дела. Да и не больно-то ей нужен был ответ на тот вопрос, который она в грамотке задала. Тут совсем иное.
        Просто поделился как-то с нею муж Ярослав мыслью о том, что уж нынешней-то осенью он Константина Рязанского точно побьет, а когда княгиня недоверчиво фыркнула, он ей и рассказал свой план, супротив которого нет у рязанцев спасения, ибо когда сразу в три руки бьют - как тут защититься? И какой бы рубеж ни сунулся закрыть Константин, на двух других у него вмиг все оголится.
        Поначалу-то она хотела усовестить Ярослава. Мол, негоже так-то. Грех это - самому поганых нехристей на Русь звать, пусть и в помощь против другого князя. Всем известно, что там, где половцы прошлись, на следующий год земля хорошо родит - зола да трупы славно ее удобряют. Жаль, что некому ее, матушку, засевать, некому и урожай собирать. Пустынно там и страшно.
        Но Ярослав о такой ерунде никогда не задумывался. Наорал лишь. Мол, ратные дела не бабьим умом решать, и нечего ей совать свой нос туда, где она вовсе ничего не смыслит. Он уж и замахнулся было, но не ударил, в последний момент одумался, вспомнив про тестя. Никак нельзя ему вступать в свару с новгородским князем. Потом когда-нибудь можно Удатному все припомнить, а сейчас цель одна - рязанец проклятый.
        Словом, дешево княгиня отделалась. Одни оскорбления ей достались, а они - дело привычное.
        Когда же муж в бешенстве выбежал из ее светелки и Ростислава осталась одна, ей почему-то сызнова зимняя встреча с этим рязанцем припомнилась. Особенно восторг, с которым он на нее смотрел, да еще неподдельное восхищение, ясно читаемое во взгляде, и еще что-то эдакое, от чего у нее самой екнуло сердце и стало так томительно и приятно… Вообще-то она старалась о Константине не думать и не вспоминать, но сердцу не прикажешь, и нет-нет да и снились ей сладкие сны, один другого соблазнительнее, один другого несбыточнее. О таких и на исповеди не расскажешь - стыдобушка, потому Ростислава их молчком отмаливала.
        Нет-нет, если разбираться, то вроде бы все невинно. Поцелуев - и тех не было, не говоря уж о постельных утехах. Но рязанец с такой любовью на нее смотрел, так ласково улыбался, так нежно брал ее за руку, такие слова говорил… Вот Ярослав так на нее никогда не смотрел, даже в первые дни после свадьбы. У него и взгляд иной был - хозяйский. Словом, никакого сравнения. И мгновенно, как назло, в памяти всплывал голос Константина: «Но ты же не вещь».
        Вот тогда-то Ростислава и отписала своему отцу грамотку в Новгород. И вопрос умно задала, и про Галич исхитрилась намекнуть. А когда она выдавливала свою печать на синеватом воске, произнесла странное:
        - Живи, купецкий сын, - и ласково улыбнулась.
        А к чему слова эти княгинины были, гонцу, что рядом в ожидании стоял, и невдомек вовсе. Да и забыл он про них напрочь уже к вечеру другого дня. Послы же новгородские от князя Мстислава Удатного попали к хану Котяну хотя и с запозданием - люди от владимирских князей чуть раньше у него побывали, - однако своего добились. Твердое ханское слово дал Котян, поклявшись в том, что непременно подсобит он Мстиславу Мстиславичу. Чуть раньше, правда, такое же твердое слово услышали от него послы Ярослава, но в том Котян не видел ничего зазорного. Народ половецкий издавна известен тем, что он, от простого пастуха и до самого хана, подлинный хозяин своего слова. Захотел - дал, перехотел - назад забрал.
        К тому же у Котяна еще до прибытия послов Мстислава возникли немалые опасения насчет Рязанского княжества. Уж больно осильнело оно за последний год. Опять же Ярославу укорот изрядный даден под Коломной. Эдак у самого Котяна, чего доброго, столько воев погибнет, что никакая добыча не нужна. Коль худо с воинами, и орда не орда, а так, одно название. Котян - старый волк, а старым в слабых ходить опасно - вмиг молодые в шею вгрызутся, прокусят загривок крепкими зубами. Он и сейчас-то хоть и старейший хан, а выставить может немногим больше, чем тот же Юрий Кончакович. Да что там перед собой душой кривить - считай, поровну.
        И вскоре все половецкие отряды, которые были подвластны Котяну, мало-помалу двинулись на новые кочевья, поближе к быстрому Днестру.
        Получалось, что набег на юг рязанских земель Юрию Кончаковичу предстояло совершить в одиночку. К нему тоже гонцы от Мстислава наведались. Однако, вызнав - в степи слух летит быстро, - что Котян собрал свои становища и подался на запад, Юрий Кончакович, поразмыслив, решил Ярославу не отказывать. Ни к чему двум волкам одновременно в одну овчарню лезть.
        Ярослав его еще и тем привлек, что наобещал, будто самый первый удар нанесут владимирские князья, а черед Давида Муромского и половцев настанет тогда, когда Константин увязнет. Получалось, приходи, дорогой хан, и бери голыми руками хоть Пронск, хоть Ожск, хоть Ольгов, а то и саму Рязань. Везде раздолье для степняка, а в любом из городов ждет славная добыча.
        Но едва его передовые отряды стали продвигаться поближе к пределам Рязанской Руси, как пожаловал к Юрию Кончаковичу дорогой гость - хан Данило Кобякович.
        Радушно встретил его хозяин. Ссориться им и впрямь было нечего - все степные угодья давным-давно поделили еще их деды и прадеды. Правда, время от времени более сильный утеснял соседа послабее, но тут какие могут быть обиды - сегодня ты у моего стремени бежишь, а завтра я у твоего коня поплетусь. Такова уж жизнь кочевая.
        Но отцы их жили дружно. Подчас и воевали на одной стороне - к примеру, когда общими силами Южную Русь зорили. Больше всего доставалось новгород-северским землям да еще князьям Переяславля-Южного. Кончак, правда, более удачливым был, а Кобяку везение не всегда сопутствовало, особенно в лето шесть тысяч шестьсот девяносто второе[21 - 1184г. от Рождества Христова.], когда сидящему в ту пору в Киеве князю Святославу удалось собрать воедино все княжеские дружины и у реки Ерелы начисто разбить почти всю его орду. Одних пленных половцев насчитывалось до семи тысяч. Попал в плен и сам хан Кобяк, и два его старших сына. Один из них так и умер в полоне, другой же благополучно воротился домой вместе с отцом. У обоих на груди сверкали золотые кресты - надеялись глупые князья, что утихомирят они степных волков.
        Хотя и впрямь именно с тех пор Кобяк перестал самовольно хаживать на Русь. Конечно, не в золотом кресте тут дело было и не в вере христианской. Да и принял ее Кобяк для того, чтобы из плена отпустили, и все. Просто он воспринял разгром своей орды как последний упреждающий звонок судьбы и больше искушать ее не отважился. Да и с силами собраться нужно. Половчанки - бабы плодовитые, но дите только вынашивать девять месяцев нужно, а уж ждать, когда чумазые карапузы воинами станут, надо лет пятнадцать, не меньше.
        Зато когда сами князья приглашали, Кобяк не отказывался - очень уж выгодно. Тут тебе и гривенок серебряных отсыплют, и город взятый пограбить можно. Окончательно же Кобяк убедился в правильности избранной им тактики, когда он по приглашению Рюрика Ростиславовича в лето шесть тысяч семьсот одиннадцатое[22 - 1203г.] вместе с черниговскими князьями ходил брать Киев. Сам Рюрик на серебро был небогат, потому заранее оговорил - все, что в городе, ваше. Мудрый Кобяк тут же особое условие поставил. Мол, в городе с жителей много не взять - уж больно часто князья его брали за последнее время, а вот в домах, где христианские волхвы своему богу кланяются, есть чем поживиться. Если ты, князь, мне и их отдашь, тогда я согласен, а коли нет - ищи кого другого. Помялся Рюрик, вздохнул, перекрестился и… отдал.
        Ох и славная была добыча! С одного начисто разграбленного Софийского собора золотой и серебряной утвари столько взяли, что она еле-еле поместилась на двух десятках лошадей. А ведь помимо того еще и Десятинная церковь была, и прочие. Ну и монастыри тоже. В них, конечно, укромных мест в достатке, есть где ценности спрятать, да так что несколько дней искать придется, но если главному волхву пятки поджарить - сам все отдаст. Опять же живой полон. После дележа Кобяку одних монахинь на продажу не меньше сотни досталось. Про люд простой и вовсе говорить нечего - не сосчитать.
        То был последний поход хана Кобяка и первый - его сына Данилы Кобяковича. А дальше так и пошло. Спустя три года вместе с тем же Рюриком совсем юный Данило ходил Галич зорить, позже - уже с черниговским Всеволодом Чермным - Киев у Рюрика отбирал… Словом, скучать не приходилось, и без добычи молодой хан не оставался. Не раз он и рязанским князьям подсоблял, даже сестру свою выдал за Константина, князя ожского.
        За пятнадцать лет таких походов Данило Кобякович научился виртуозно торговаться с русскими князьями, зная, когда надавить - заплатит и никуда не денется, когда ослабить нажим, но взамен потребовать город на разграбление. Но вот ныне весь этот опыт Даниле не годился, ибо тем, с чем он приехал к Юрию Кончаковичу, ему раньше никогда заниматься не доводилось. Предстояло не в набег на Русь идти, но другого хана от набега отговаривать. Да еще какого хана - на сегодняшний день орда Кончаковича, пожалуй, самая многочисленная во всей степи. С таким затевать свару - себе дороже, а значит, предстояло договориться миром, по-соседски.
        До этого они друг дружке не мешали - люди Кончаковича пасли свои многочисленные табуны в среднем течении Дона, у Кобяковича стойбища в Лукоморье[23 - Лукоморьем в те времена называли Таврическую степь.]. Пастбища их граничили, но пока грызни за них тоже не случалось. Не настолько слаб был Данило Кобякович, не настолько силен Юрий Кончакович. Теперь иное. Ныне их интересы, пожалуй, впервые разошлись в разные стороны, потому как Юрий собрался по просьбе своего бывшего зятя зорить Константина Рязанского - союзника и побратима Данилы Кобяковича.
        Пока продолжался веселый пир, гость с хозяином о делах не заикались. Не принято в степи торопиться. Понятно, что не просто так хан к хану в гости наведался, однако полагалось соблюсти все приличия. Серьезный разговор затеялся у них ближе к вечеру, да и то не вдруг. Поначалу так, шуточками перебрасывались. Известно, первому начинать невыгодно - ты свое все выложил, а что за пазухой у собеседника - неведомо. Но здесь верх взял Данило Кобякович. Хозяина подвело любопытство, желание поскорей узнать, с чем гость пожаловал. Да и не считал он нужным таить то, о чем через пару недель станет известно всей степи. Если же он сам сейчас гостю о том скажет - вроде как тайну доверит, стало быть, уважение выкажет.
        - Ныне на Рязань иду, - важно молвил Юрий Кончакович. - Зять мой, князь Ярослав, подсобить просил.
        - По родственному обычаю? - лениво поинтересовался Данило Кобякович.
        - Как сказать. Дочь моя, которую я за него выдал, умерла давно. Однако мыслю, что подсобить надобно. К тому же час удобный. Князь Ярослав обещал все полки со своей земли на Константина двинуть. Не устоять рязанцу. И мне никто мешать не станет. - И Кончакович щедро предложил: - Может, и ты со мной, а? Добычи на всех хватит.
        Данило от ответа не увиливал, отказав сразу и весьма решительно:
        - У меня иные заботы. Да и глупо искать тень под усохшим деревом. Я не хочу дружить со слабым. - И Кобякович поспешил уточнить, чтобы хозяин шатра не воспринял обвинение в слабости на свой счет: - Разве ты забыл? Князь Константин уже бил Ярослава прошлой зимой. А дружина Константина ныне изрядно осильнела. Одних воев с севера к нему пришло не менее пяти сотен, а уж сколько ратников к нему перебежало от соседних князей, и вовсе не сосчитать. Думаю, побьет он Ярослава и ныне, а для меня выгоднее дружить с победителем.
        - Много волос на голове, но все их можно сбрить. Велико стадо, но овцы, мала стая, но волки. Куда там его дружине тягаться с моими воинами, - пренебрежительно махнул рукой Юрий. - И не забудь еще одно, - доверительно склонился он к гостю и понизил голос. - Они все уйдут биться с Ярославом, ибо тот выступит раньше меня. В городах же Константин оставит самое большее по полсотни. Выходит, если он и разобьет Ярослава, я свое взять успею.
        Хан представил себе беззащитные рязанские города, где его ждет богатая добыча, и от предвкушения славной поживы его узенькие глазки и вовсе превратились в щелочки. Но следующие слова гостя слегка отрезвили его.
        - Думаю, лжет Ярослав, - спокойно заметил тот.
        - Зачем так нехорошо говоришь о моем зяте? - с укоризной протянул Юрий Кончакович.
        - О бывшем зяте, - уточнил Данило. - А говорю, потому как знаю. Ты вот ныне уже к землям Константина двинулся, а Ярослав еще во Владимире стольном сидит, о смерти брата горюет, - уверенно заявил он, выложив на стол свой первый увесистый козырь из тех, которыми снабдил его рязанский князь. - О том мне доподлинно ведомо. Вот я и приехал, чтобы упредить тебя как брата: не ходи на Рязань, худо тебе придется.
        - А тебе откуда ведомо, где сейчас сидит Ярослав? - насторожился хозяин шатра.
        - Были у меня гости от Константина. Совсем недавно уехали. Они и сказывали, - не стал скрывать источника Данило.
        - Ну они и солгать могли, - задумчиво протянул Кончакович. - Или, может, рязанец боится меня и попросил тебя поговорить со мной, от набега удержать.
        Предположение хана било в самое яблочко, но Данило Кобякович виду в том не подал и догадку Юрия решительно отмел:
        - Они совсем об ином толковать приезжали. Князь Константин хочет ныне водный путь открыть, чтобы купцы все товары везли чрез его княжество. О том и уговаривались. Ему без меня никак нельзя. Я же как раз в низовьях Дона кочую. Ну а до того его воины торговые караваны беречь станут.
        Перед тем как отправить своих послов в степь к бывшему шурину, Константин долго думал, что именно тот должен сказать, дабы Кончакович отказался от набега на его княжество. Да и самому Даниле тоже следовало что-то посулить. Конечно, побратим - это свято, но его же люди могут не понять своего хана. Кроме того, без поддержки степняков при налаживании нового торгового пути не обойтись, а из всех половецких ханов, контролирующих низовья Дона, Кобякович на эту роль подходил идеально. Он и родич, пусть бывший, и побратим, и успел спасти его, Константина, вовремя придя под Рязань[24 - Подробнее о тех событиях рассказывается в книге «Крест и посох».]. Опять же и орда его кочует именно в тех местах. Словом, годился Кобякович по всем статьям. Так что насчет караванов князь не солгал.
        - И какая тебе в том выгода?
        - Серебро за спокойный провоз каждый купец охотно выложит. Половина Константину, половина моя. Они и о тебе выспрашивали. Мол, не захотел бы доблестный хан Юрий Кончакович уговориться с князем, чтобы середку Дона под свою охрану взять. Дескать, людишки ему для иных дел надобны.
        - И что ты ему ответил? - насторожился хозяин шатра.
        - Что я мог ему ответить, не зная твоих мыслей? Сказал, что о том надо бы ему самому с тобой говорить.
        - Я его послов у себя не видел, - проворчал Юрий Кончакович, - но даже если бы они и появились… Ты же ведаешь - у меня уговор с Ярославом. Да и куда выгоднее брать добычу, нежели плату. Оно и быстрее, и… больше.
        - Я тоже подумал, что ты откажешься, - согласно кивнул Данило Кобякович.
        Хозяин шатра покосился на гостя, который не смог до конца скрыть свое разочарование, услышав такой ответ, и, окончательно уверившись в правильности своего первоначального предположения, с понимающей ухмылкой ответил:
        - Стало быть, ныне ты приехал заступиться за родича.
        Данило отрицательно мотнул головой:
        - Какой он мне родич? Разве что бывший. Убили мою сестру вои Ярослава. Константин в ту пору под Пронском был, который против него поднялся, да еще град новый ставил, вот и запоздал малость.
        - А ты, значит, в оместники[25 - ОМЕСТНИК - мститель.] решил податься?
        - Я ее в другой род передал, и уже давно. Ты же наши законы знаешь - за жену муж мстить должен. Скрывать не стану, я сам предложил помочь, но Константин отказался. Передал, что он и один управится.
        - Коли отказался, значит, свою силу чует. В себе уверен, - глубокомысленно заметил Юрий Кончакович.
        - И я о том же. А Ярослав его боится, на своих людей надежи не имеет, вот и послал за тобой, чтоб было за чью спину спрятаться.
        Насчет того, каким образом половчее вбить клин недоверия в отношения Юрия Кончаковича с Ярославом, Константину пришлось немало поломать голову. Правда, обещания владимирских князей выступить первыми рязанец предвидеть не мог, и Кобяковичу пришлось соображать самому.
        - Я так мыслю, что он поступит наоборот, - продолжал Данило. - Сам посуди, зачем бы он стал приглашать тебя? Чтобы ты взял добычу? А ему какая с того выгода? Не-эт, он дождется, когда полки Константина сойдутся в сече с твоими воинами, и только тогда ударит по рязанским градам. Получится, что добыча его, а пролить за нее кровь придется твоим людям. А теперь подумай - если тень кривая, то и палка прямой быть не может. Коли Ярослав обманывает тебя уже в речах, то зачем тебе такой союзник?
        Лицо Данилы Кобяковича было непроницаемым, хотя на самом деле он с тревогой ждал реакции хозяина шатра - поверит или нет.
        - А тебе-то какая выгода в том, чтобы упредить меня? - подозрительно уставился на Данилу Юрий.
        - В этом проклятом мире человек подобен хамкулу[26 - ХАМКУЛ (тюрк.) - перекати-поле.], - философски заметил гость. - Ветер гоняет его по степи, пока не загонит в яму. И кто, кроме друга, поможет оттуда выбраться, а еще лучше - ее избежать. Мы с тобой не просто соседи, но и родичи. В жилах твоих внуков есть кровь и нашего рода[27 - Сестра Данилы Кобяковича была женой старшего сына Юрия Кончаковича.]. Сегодня я упредил тебя об опасности, а завтра ты поступишь так со мной.
        - Ну а если Ярослав говорил мне правду? - усомнился Юрий.
        - Значит, лгу я? - осведомился Данило.
        - Почему лжешь, - дипломатично уклонился хозяин юрты, не желая оскорблять гостя. - Может, тебя самого обманул князь Константин.
        - Ему в том выгоды нет, один убыток, - усмехнулся Данило. - Я ведь сказал - разговор у нас с его людьми был совсем о другом. Откуда он мог знать, что я поеду тебя упреждать? Опять же если бы он боялся Ярослава, то не стал бы отказываться от моей помощи. Словом, помысли сам о том, что я сказал.
        - И все же не дело хана менять вечером то, что он надумал утром, - задумчиво проворчал Юрий. - Тетива натянута, стрела нацелена - зачем опускать лук? Да и нельзя перейти реку, не замочив ног.
        - Не всякая стрела достигает цели, - возразил Данило Кобякович. - Ты правильно сказал о реке. Но у той, в которую собрался войти ты, слишком бурное течение. Не боишься, что оно унесет тебя и всех твоих людей?
        - Хочешь добычи - готовься к тому, что прольется не одна вражеская кровь, но и кровь твоих воинов, - напомнил Юрий.
        - Крови будет много, - согласился Данило. - А вот добыча… - Он загадочно улыбнулся. - Откуда ты возьмешь добычу?
        - Пронск… - начал было перечислять Юрий, но был перебит:
        - Ты чем слушаешь? Я же сказал, что, когда люди Ярослава убивали мою сестру, князь Константин был под Пронском - усмирял град. Значит, вся твоя добыча давным-давно лежит в его сундуках. Может, и найдется немного на твою долю, но не думаю, что ты и твои воины останутся ею довольны.
        - Тогда Рязань, - предположил Юрий.
        - Рязань… - протянул Данило. - Там, конечно, добычи намного больше. Но я забыл тебе сказать, что вои Ярослава помимо убийства моей сестры вдобавок сожгли весь град. Неплохую добычу оставил тебе Ярослав - головешки и трупы. Или его слы тебе и об этом ничего не говорили?
        Юрий в ответ недовольно крякнул, не сказав ни слова.
        - Наверное, они не хотели тебя расстраивать дурными вестями. - И глаза Данилы насмешливо сузились. - Хорош друг, который говорит лишь что выгодно ему самому. А ведь он тебе еще и родич, - вскользь напомнил хан.
        - Бывший родич, - угрюмо уточнил Кончакович.
        Последний гонец от князя Ярослава, который всего три дня назад ускакал из его стана, и в самом деле ничего не рассказал. Он вообще был неразговорчив и послание своего князя передал изустно, благо оно было совсем коротким. Вся суть его сводилась к одному слову: «Пора».
        - Я благодарен тебе за предупреждение, - вздохнул Юрий. - Этим русичам и впрямь верить нельзя. Они подобны зайцу - так путают свои следы, что не сразу разберешь, какой из них верный. Но я дал слово и пойду к Пронску, а там стану думать дальше.
        - Будь осторожен, - посоветовал Данило. - Ныне дорога не открыта, как раньше. Рязанский князь поставил еще один город. Я бы на твоем месте не оставлял его у себя за спиной - кто знает, сколько воев Константин усадил за его стены. Насколько мне ведомо, он его еще не достроил, а платить мастеровому люду, да и воям с переселенцами надо изрядно. Думаю, казна там должна быть немалая. - И, увидев удивление на лице собеседника, недоуменно вскинул брови. - Неужто про новый град Ярослав тебе тоже ничего не поведал? Это странно. Мне кажется, он слишком о многом тебя не упреждал.
        - Это очень странно, - буркнул раздраженно Юрий. - Я непременно посмотрю на новый град князя Константина. И ты прав - за спиной его оставлять негоже.
        Однако после разговора с Даниилом под стены Ряжска Юрий Кончакович привел не всю орду, а треть. Ни к чему рисковать всеми воинами, когда вокруг столько непонятного. Да и провел он там всего пять дней. Трижды его воины ходили на штурм в первые сутки и трижды откатывались назад. Два приступа, и столь же безуспешных, произошли на второй день осады.
        Стены города не казались неприступными твердынями - было заметно, что их даже не успели возвести на необходимую высоту, но смущало обилие воинов. Не меньше тысячи человек обороняли его.
        Если бы Константин на самом деле уже сцепился в смертной схватке с Ярославом, то он никогда бы не оставил в маленькой крепости, да еще на другом конце княжества, такого большого количества своих людей. Значит, Ярослав действительно обманул его, а сам сидит и ждет, не рискуя нападать.
        Окончательно добило хана донесение собственного сторожевого отряда о том, что вверх по реке Ранове, в которую впадает омывающая новую крепость река Хупта, идет огромный караван, не меньше двадцати ладей. В каждой из них от сорока до пятидесяти воев. Куда идет - тоже понятно. Тут и шаман не нужен. Без того ясно - к Ряжску, к которому они приплывут завтра. Если считать вместе с теми, кто уже сидел в крепости, получалось две тысячи.
        «Если князь на третий день осады имеет возможность укрепить город такой силищей, то чего ждать дальше? - сам себе задал вопрос Кончакович и сам же на него ответил: - А дальше здесь появится вся княжеская дружина, которая, может быть, уже спешит посуху на выручку обороняющимся. Если не уйти отсюда завтра, то послезавтра тут можно остаться навсегда».
        Он еще раз яростно прошипел что-то нечленораздельное в адрес подлых русских князей и велел собирать походные кибитки. Надо было отступать, ибо умный тем и отличается от дурака, что умеет не настаивать на своих собственных ошибках, но вовремя их исправлять.
        «И хорошо еще, если князь Константин не пойдет за мной в степь», - думал он уже в пути.
        Но опасения были напрасны. Рязанскому князю не с кем было идти в степь за Юрием Кончаковичем. Из той тысячи воинов, которые обороняли Ряжск, две трети были обычными чучелами, которых выставили на стенах, и особенно часто на тех местах, где штурма не предвиделось.
        Да и в ладьях, что двигались к городу, три четверти воев были точно такими же чучелами. На самом деле в каждой из них сидело от силы по десятку норвежцев, ибо больше людей Константин не имел и взять ему их было негде.
        Выслушав от своих гонцов, встреченных у Прони, радостное известие, что Юрий Кончакович ушел обратно в степи, князь понял, что хитроумный план, который они с воеводой Вячеславом составили совместными усилиями, сработал на все сто процентов. Впрочем, о ста говорить было рано. Неизвестно еще, что творилось там, в приграничном с Муромом граде Ижеславце, где сидело всего триста ратников. А ведь им надлежало сдержать натиск не только рати Давида Муромского, но и воинов, приведенных в подмогу Давиду мордовским князьком Пурешем - верным союзником владимирских князей.

* * *
        И бысть воев в Ряжске мало числом, но хоробрых и верных князю свому. Затвориша они врата града и роту даша на мече - главы свои сложити, но Ряжск отстояти. Из Владимиро-Пименовской летописи 1256г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1760г.

* * *
        Город Ряжск стоит, пожалуй, особняком во всем списке городов Руси. Он не столь древен, как Ростов или Муром, не столь велик, как Киев, Новгород, Владимир или хотя бы Рязань тех времен. Величие же его заключается в первую очередь в ратной славе. Мало с каким городом связано такое обилие героических страниц древнерусских летописей. Даже откровенно враждебно настроенные по отношению к князю Константину источники умолкают, едва речь заходит об этом уникальном городе.
        Достаточно сказать, что первой осаде со стороны могучей орды половецкого хана Юрия Кончаковича Ряжск подвергся спустя всего пару месяцев после окончания постройки. Подвергся и мужественно выдержал ее. АлбулО.А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 164. Рязань, 1830г.
        Глава 6
        Муромский прорыв
        А случалось ли порою
        Нам столкнуться как-нибудь -
        Кровь не раз лилась рекою,
        Меч терзал родную грудь.
        Федор Тютчев
        О том, чтобы таиться, готовясь к предстоящей войне, на Руси и слыхом не слыхивали. Не принято такое было. А не принято из-за того, что все равно бы ничего не получилось, как ни пытайся. Одно дело - дружину свою исполчить да с нею одной на соседа метнуться. Тут можно обеспечить неожиданность. Но если к дружине присовокупить пешее ополчение - совсем иное. Такое, как шило в мешке, неизбежно свое острие наружу выкажет.
        Вдобавок, не полагаясь на всевозможные слухи, сплетни и прочее, Константин совместно с воеводой Вячеславом поговорили по душам с несколькими своими купцами, ведущими торг с соседними княжествами. Мол, коли ты, мил-человек, жаждешь мира на Руси, коли дорог тебе покой на Рязани, должен понимать как и что. Да и делать тебе особо ничего не надо - знай себе торгом занимайся, как и обычно. Ну разве что прислушивайся повнимательнее к людским разговорам да на ус их наматывай. А уж если прикормишь кого из местной княжеской челяди, товарец ему со скидкой продашь, медком угостишь да послушаешь болтуна, за то тебе будет особая благодарность от рязанского князя.
        Ну а коль недоброе проведаешь - рати исполчаются, сам понимаешь, что надо делать. Бросать нераспроданный товар, оно конечно, не с руки, да и ни к чему тебе самому стремглав лететь в Рязань. Вот тебе для такого случая особый человечек. И тебе с него сплошная выгода. Он ведь вроде как в подчинении у тебя находится. Значит, в дороге, если тати полезут, бездельничать не станет - эвон какой крепкий. Да и на месте поможет. Товар, скажем, разгрузить, в иное место его перенести или просто посторожить - все сделает и гривен за свою работу не потребует. Коль не понадобится его с весточкой посылать - на всю поездку он в твоем полном распоряжении, ну а если нужда возникнет, не удерживай.
        Более того, некоторые и вовсе не ведали о том, что Петряя, скажем, которого купец самолично нанимал, причем задешево, на самом-то деле к нему направили князь с воеводой. И потом у торговца тоже подозрений не возникало. Одна лишь радость, что эдаким золотом обзавелся, ибо работник каких поискать - и услужливый, и расторопный, и телом крепок. Да и на голову не слаб, смекалист. А уж где этот Петряй проводит свободное время - кому какое дело. Любознательный, вот и нравится ему бродить по городу, задравши голову. И кто там видит, что он во время своих блужданий охотно встревает в разговоры да для воев местного князя не жалеет хмельного меда. А и увидел бы, все одно - разве что плечами пожал бы - его дело. Такой уж работник попался, общительный да словоохотливый.
        Потому и знал Константин многое. Во всяком случае, планы крепостей у него имелись. Не всех, конечно, а мало-мальски значимых. Владимира, например, Суздаля, Ростова Великого, Переяславля-Залесского. Кремники помельче интереса не представляли, ибо особых отличий детинец Ярославля по сравнению с Угличем практически не имел. А уж о таких захудалых городишках, как Димитров, Звенигород или Москов, и вовсе говорить не приходилось.
        Пригодились лазутчики и ныне. Едва во Владимире и прочих градах протрубили большой сбор, как в Рязани о нем ведали уже через четыре дня. Подсчитать примерные сроки выступления - тоже дело нехитрое. Разве что в направлении удара у рязанского князя имелись некоторые сомнения, но тут уж оставалось положиться на удачу - авось сообщат, в какую сторону выдвинется рать. Удача же, как и полагается даме, любит смелых и рисковых. Им и подфартить согласна. Правда, совсем немного, но Константину с Вячеславом хватило и того. Едва узнали, что полки двинулись вверх по Клязьме, о чем известил тайный гонец, как остальное додумали сами - вновь Коломна.
        Одно худо. Из Мурома тоже известие пришло. Оказывается, и Давид Юрьевич решил на старости лет позвенеть мечами, на Ижеславец нацелился. Ну и плюс половцы, которые к южным рубежам пододвинулись. И как тут быть - ну не разорваться же им? Попробовать предупредить старого князя? Мол, все знаем и ведаем, так что подумай. А если он весточку владимирцам отправит, а те на ходу что-нибудь еще придумают? К примеру, велят своему подручнику прямиком на Рязань идти, да и сами планы изменят. Нет уж, сделаем вид, что ничего не знаем.
        А вот что делать самим - та еще задачка. Князь долго терзал своего воеводу, требуя, чтобы тот вспомнил какой-нибудь хитрый пример из истории военного искусства, дабы одолеть трех противников, но Вячеслав только разводил руками, зло хмурился и огрызался. Дескать, он не ксерокс и копий с ратников штамповать не умеет. Да и о каких трех можно вести речь, когда и на одного, самого сильного, силенок не хватает.
        В результате скрупулезных подсчетов выходило, что Рязанское княжество в состоянии выставить на поле боя восемь тысяч пешцев и две тысячи всадников. Это по максимуму, то есть предел. Мало того, из этого же количества надлежало усилить Ряжск с Пронском и Ельцом, пускай хотя бы парой-тройкой сотен на каждый град, да еще не менее полутысячи выделить против Давида Муромского и мордвы. Меньше нельзя - рискованно. Уж больно близко первый рязанский город Ижеславец, расположенный близ устья реки Пры, от Рязани. Если Давид его возьмет, то ему по прямой до стольного града всего полсотни верст. Правда, полусотня, с учетом причудливых речных изгибов всей сотней обернется, да что проку. Чиста речная гладь, плыви да радуйся. Утром в Ижеславце, а к вечеру под Рязанью. И никаких тебе волчьих ям, тайных рвов и лесных засек. А в самом Ижеславце ратников не больше сотни, да и та черная[28 - ЧЕРНАЯ СОТНЯ - так назывались городские стражники, отличавшиеся от дружинников, как солдат-первогодок от кадрового офицера.]. Плюс ко всему перечисленному не следует и Ожск забывать. Ну и Рязань, которая без стен стоит, тоже надо
кого-то оставить охранять.
        Князь и воевода думали и гадали долго. Наконец решили по всем направлениям дать столько, сколько нужно, а на основную рать, под Коломну, взять то, что останется. Выделили, подсчитали. Получилось совсем плохо. Всего полторы тысячи конных да четыре - пешцев. Правда, самые отборные полки, но ведь четыре, а не двадцать четыре, которые против них встанут. И как быть?
        Первый день, отведенный на раздумья, ничего не дал. Научили они уже Ярослава на свою голову. Теперь он не поймается ни на засаду, ни на тайный ров. Минькиных гранатометов имелось всего две дюжины, но из каждого можно сделать всего по выстрелу - проблему с пружинами изобретатель так и не решил. Может, получится и больше, но полагаться следовало только на один. Словом, куда ни кинь, всюду клин, и спать оба стратега поплелись злые и измученные.
        Вот ночью-то князю и приснилось… Проснувшись, он вспомнил свой сон, который поначалу показался ему ни к селу ни к городу. Ну подумаешь, обычный урок в школе, где он рассказывал ученикам про завершающий этап Второй мировой войны и как лихо Красная армия билась под озером Балатон, как освобождала Польшу, Румынию, Венгрию, как шла по Германии, и про грандиозную битву за Берлин. И что из того опыта можно применить в тринадцатом веке? Где ему взять танки, авиацию, чем нанести мощный артиллерийский удар и к какой электростанции подключить восемь тысяч прожекторов для достижения психологического эффекта?
        Осенило Константина ближе к обеду. Он во время трапезы как раз начал пересказывать свой сон Вячеславу, а на середине осекся и призадумался - а почему бы и нет?
        Рупоры сделать - мелочь. Их тот же кузнец Мудрила и десяток за ночь выковать может. Хитрость-то невелика - согнуть железную пластину потоньше в виде воронки да проклепать. Вместо прожекторов можно использовать факелы, предварительно пропитав их сернистым раствором, давно используемым Минькой при обработке веревочных фитилей для гранат. Если их все разом на стены выставить, получится совсем неплохо. Согласовать время тоже труда не составит. Одна огненная стрела взлетела со стороны княжеской рати - значит, запаливай. А уж когда через минуту вторая следом взовьется - втыкай факелы в заранее подготовленные места.
        Ну а для гранатометчиков условным знаком будет горящий крест, который должны были поджечь в поле одновременно с факелами на стенах. Доски для него заранее напилили из самой высокой сосны, основательно пропитав их смолой. Да еще Минька, узнав, что цвет у пламени желательно сделать с синевой, добавил туда чего-то эдакого. Ямку для него на самой вершине холма тоже выкопали заранее, метра в три глубиной, чтобы точно не выпал.
        Дальше оставалась ерунда. Ночью подтащить крест, поднять, вкопать в эту яму и подпалить со всех концов разом. Едва вспыхнет тридцатиметровый здоровяк, как вступят в дело арбалетчики, дав залп по всем шатрам, что боярским, что княжеским, за исключением того, где находился юный Ингварь Ингваревич. С ним Константин собрался еще разок попробовать примириться. Удастся - нет ли, но убивать княжича он не хотел.
        Да и с рупорами тоже не абы как - на самотек дело не пустили. Вначале князь с воеводой разработали текст, исчеркав не один лист, пока не утвердили окончательный вариант. Исполнителей подыскивали долго. Тут ведь простой бирюч не годится - помимо громкого голоса и четкой дикции еще и выразительность нужна, иначе должного эффекта не добиться. Из пяти десятков бирючей и самых горластых воев, которых им назвали сотники с тысяцкими, с превеликим трудом отобрали человек двадцать. С ними пришлось повозиться изрядно, прежде чем они уразумели, как именно нужно кричать.
        А тут неожиданно выявилась новая беда - частые осечки у гранатометов. Минька, потупив голову, сокрушенно сознался, что здесь и он бессилен. При любом существенном перепаде ночных и дневных температур, который той же осенью доходит градусов до десяти, а то и пятнадцати, металл неизбежно охлаждается, после чего на внутренних стенках гранаты образуется небольшое количество водного конденсата, проще говоря - железо начинает «потеть». А раз оно «потеет», значит, порох моментально сыреет и не только не взорвется, но и гореть-то будет с превеликим трудом.
        Пришлось призадуматься и над этим. Выход отыскался. Старый порох высыпали, заряды освежили новым, а чтобы перепада температур не возникло, каждый из арбалетчиков-гранатометчиков разоблачился до пояса, оставшись в одной нательной рубахе, и им эти гранаты примотали к груди.
        Не забыли и про дальность выстрелов. Ну как заставить Ярослава с Юрием разместить свои шатры как можно ближе к стенам Коломны? А место им приготовить поудобнее, да проследить, чтобы они иного не выбрали. И снова земляные работы. Там, где надо, все выровняли, вычистили. Получилось любо-дорого. И опасаться Ярослав не должен: стрела из лука, пущенная со стены, нипочем не долетит - далековато. Холм же, да и прочие места, до которых не дотянуться гранатой, так изрыли, столько настряпали ям да бугров - какой уж там шатер поставить, того и гляди, ноги переломаешь.
        Словом, потрудились на совесть, предусмотрев все. Ну и сработала их затея на славу, без единой осечки. И не скажешь, что это в общем-то была премьера, да и «артисты» все из новичков.
        Дальнейшие их планы Вячеслав предусмотрительно подготовил. Один на случай поражения, другой - исходя из ничейного результата, если кровопролитная битва не закончится чьей-либо победой. Три последних составлялись воеводой для победы, из которых один при неслыханной удаче. Назвал его воевода, использовав слова песни: «Счастье вдруг, в тишине».
        - Убери, а то сглазишь, - посоветовал Константин, не пожелав его даже обсуждать.
        Вячеслав недовольно посопел, обозвал князя суеверным пессимистом, но послушался, убрал, переложив в другой карман. Вынул он его с торжествующей улыбкой утром, когда стало окончательно ясно, что все сработало так замечательно, что лучше некуда.
        Согласно предварительным прикидкам воеводы, предполагалось оставить пару сотен ратников под Коломной для охраны пленных, а остальных ратников поделить на три части. Одну, самую малую, нарядить на захваченных ладьях вверх по Москов-реке. Брать города, что на ней лежат, под свою руку, не планировалось. Задерживаться с целью выкупа - тоже, ибо мелочиться не стоило. Ну что там взять с захудалых: три горшка, топор да два чугунка? Куда важнее неожиданность, а для этого предстояло совершить марш-бросок до Клязьмы и захватить ладьи Юрия, оставленные там под небольшой охраной.
        Тем временем оставшиеся две трети должны были поспешить: часть на юг, а другая, попутно забрав с собой дополнительных ратников из Коломны, Ожска и Рязани, на выручку восточного форпоста Рязанского княжества - крепостцы Ижеславца. Там отсечь Давиду дорожку обратно и далее, разбив его, двигаться на Муром. Взятие его не планировалось. Могучие стены, глубокие рвы - поди одолей. Но затребовать контрибуцию сам бог велел.
        И тут вторая удача. Известие, что орды Котяна не было вовсе, а Юрий Кончакович со своей ордой хоть и появился под Ряжском, но уже повернул обратно в степи, пришлось как нельзя кстати. Узнав об этом, Вячеслав вмиг встрепенулся, довольно потер руки и безапелляционно заявил другу, что из такой благоприятной ситуации грех не выжать максимума и пришла пора окончательно добить северных соседей.
        Поначалу Константин подумал, что бравый воевода пошутил. Бывает с ним такое. Но пока плыли к Ижеславцу, Вячеслав растолковал возникший замысел. Мол, глубокие рвы и крепкие стены не имеют никакого значения, если на этих стенах отсутствуют защитники, а Ярослав с Юрием перестарались, собрав в свои рати весь боеспособный народ.
        Разумеется, начинать следовало непременно с Владимира. Овладеть им - лишний козырь при осаде остальных крупных градов. Мол, столицу-то вашу взяли, и вам тоже нечего свои головы зазря класть.
        Правда, Константин еще попытался образумить Вячеслава и не преминул напомнить, что хоть ратников ныне в городе не бог весть сколько, но зато населения изрядно, и если они успеют закрыть ворота, то заморочек со взятием будет хоть отбавляй. Это не Переяславль Рязанский, жители которого относительно равнодушно восприняли переход власти из одних рук в другие. Им-то особо беспокоиться было не о чем - что один князь свой, рязанский, что другой такой же. Зато во Владимире сложностей выше головы.
        Всего сорок лет минуло с тех пор, как рязанский князь Глеб Ростиславич крепко пощипал город и вывез оттуда все святыни, включая икону Владимирской божьей матери[29 - Эти события произошли в 1174 -1175гг.]. С тех пор о рязанцах во Владимире худая слава. Да, спустя год он все вернул, но память-то осталась. А кроме того, была еще и враждебная на протяжении многих лет политика Всеволода Большое Гнездо, неоднократно державшего в заточении рязанских князей, из которых он кое-кого убил или повелел ослепить. Отсюда вполне логичный страх владимирцев, что ныне Константин сполна отыграется за все причиненные обиды. Словом, городом надлежало овладеть неожиданно, как здесь говорили, изгоном, чтобы никто и опомниться не сумел, иначе пиши пропало, а неожиданности добиться не удастся - хоть кто-нибудь из беглецов, сумевших удрать под покровом ночи из-под Коломны, но доберется раньше.
        Однако Вячеслав был настойчив, заявив, что шансы огромны и надо дерзать, чтоб потом не кусать локти. Его азартные речи настолько походили на известную лекцию Остапа Бендера в «Клубе четырех коней», что Константин, не выдержав, напомнил об этом воеводе. Впрочем, тот не смутился, гордо заявив, что на сей раз за организацию межпланетного турнира в Больших Васюках берется он сам и осечка исключена.
        - А чем закончился тот вечер для Великого Комбинатора, ты, случаем, не припоминаешь? - лукаво осведомился Константин.
        - Парень срубил деньжат по-легкому, и при этом его даже не побили - отделался легким испугом, - парировал воевода и сам бросился в атаку: - Короче, предводитель команчей. Если вам так боязно, ждите меня в ладьях у городской пристани, а я займусь организацией процессии, которая преподнесет тебе ключи от города. - Он перевел дыхание и добавил: - На блюдечке с голубой каемочкой. В худшем случае получишь неплохую замену - миллион. Кстати, сколько это гривен по нынешнему курсу?
        - Ну-у если наших рязанских, то примерно тысяч сорок, - неуверенно ответил Константин.
        - Отлично. Округлим для надежности до полусотни и будем требовать должок за причиненные нам неудобства.
        Константин почесал в затылке и согласился, хотя оговорил, что, если они застрянут под Владимиром надолго, о дальнейшем продвижении на Суздаль, Ростов Великий и Переяславль-Залесский не может быть и речи. И потом, вначале лучше подумать о муромском князе, которого оставлять за спиной нельзя ни в коем случае.
        Пройдя по Оке чуть дальше воинства разношерстных ратей Давида, рязанские полки перекрыли ему все пути к отступлению. Князь немедленно предложил уплатить выкуп за себя и двух своих сыновей, но Константин был неумолим, напомнив про нарушенное им обещание держаться нейтралитета, а заодно и про свое предупреждение, что станется с Давидом, если он нарушит крестное целование. Выслушав жесткие, категоричные требования, старый князь призадумался. Больше всего Давиду не понравилось условие стать наместником в собственном княжестве, выставленное Константином.
        Сыновей же его, теряющих все полностью, такое и вовсе возмутило. Рано утром следующего дня Святослав и Ярослав Давидовичи с тремя сотнями дружинников, нарушив временное перемирие, неожиданно пошли на прорыв, пытаясь узким клином взрезать кольцо блокады и уйти обратно в Муром.
        Возможно, ударь они чуть левее или правее, у них получилось бы, но на самом опасном направлении Константин предусмотрительно поставил норвежцев, и северяне не подвели ни рязанского князя, ни своего ярла Эйнара. Да, поначалу в их рядах возникло замешательство, и молодым княжичам в какой-то момент показалось, что еще минута-другая, и кольцо разомкнется, но…
        Тех первых, что вскочили и приняли неравный бой, муромчанам действительно удалось вырубить почти подчистую. Рухнул под ударами их мечей Берг Тихоня, пал Старкад Семь Узелков, затоптали конями Халварда, сына Маттиаса, тут же погиб его двоюродный брат Харольд, сын Арнвида. И уже из последних сил махал своей окровавленной секирой Крок по прозвищу Тяжелый Топор, а изнемогающий от ран Хафтур Змеиное Жало опустился на одно колено.
        Но никто из них не отступил, не показал спину врагу, а на подмогу бежали все новые и новые воины. Вот уже закрыл собой Хафтура Грим Кровавая Секира, и не удалось атакующим добить Крока, перед которым вырос Торлейф Теплый Чулок.
        А когда чуть ли не в самую середину муромских воев ворвался с неистовым ревом сам Борд Упрямый, сын Сигурда, а следом и два его сына, Туре Сильный и Турфинн Могучий, то тут и вовсе в рядах дружинников возникло замешательство. Уж больно страшен был кряжистый Борд, обезумевший от горя, ибо минутой ранее погиб его младшенький - Тургард Гордый. Двое сыновей - неистовых мстителей за гибель брата - тоже не отставали от отца.
        И падали с жалобным ржанием кони муромчан, потому что юркий и ловкий норвежец Викинг по прозвищу Заноза вертелся как волчок, подрубая сухожилия бедных животных.
        Метнулись было атакующие в одну сторону, но там стеной встал сам ярл Эйнар, славный сын Гуннара, не отступивший ни на шаг, а с ним еще добрая сотня бойцов. Метнулись в другую - а там Бесе Стрела, а с ними Гути Звенящий Меч, а с ними Вегард Серый Плащ и Финн Две Бороды.
        В панике попробовали муромские дружинники повернуть назад, но едва им удалось это сделать, как они лицом к лицу столкнулись с подоспевшей конной дружиной рязанского князя. И пусть во главе ее был не отчаянный Константин, а сменивший его бесшабашный Радунец, но муромчанам от того пришлось не слаще. Правда, самого Радунца враг достал. Сразу пятеро кинулись на него, и хоть отбил он почти все выпады, но в бою «почти» не считается. Пятый меч вкось чуть ли не до седла располовинил молодого удальца, в спешке не надевшего кольчугу.
        Но дорого обошлась муромчанам эта гибель. В неистовой жажде отомстить за его гибель рязанцы просто смели, втоптали в кровавый песок все жалкие остатки отбивающихся. И плакал, видя гибель своих сыновей, Давид, проклиная тот миг, когда, понадеявшись на то, что прорыв удастся, благословил их на бой. Как оказалось, последний бой в их жизни.
        Однако не забыл старый князь и про тех, кто еще был жив и находился подле него. Едва надвинулась на них тяжелая черная туча всего рязанского войска, как из муромских рядов медленно выехал всадник. Седую его голову не покрывал шлем, из глаз ручьем текли слезы, и лишь по развевающемуся алому корзну можно было признать в ссутулившемся старике князя Давида Юрьевича. Подъехав к Константину, он неловко полуслез-полусполз с коня, тяжело опустился на одно колено и, склонив голову, протянул победителю свой меч рукоятью вперед в знак покорности и безмолвной просьбы о пощаде всех муромцев, пока еще живых. И судорожно дергались от падающих на них жарких слез князя стебельки луговых трав.
        Константин в свою очередь тоже спешился, подошел к Давиду, принял его меч и помог старику подняться.
        - Господь видит, что я не хотел гибели твоих сынов, - глухо сказал он, с жалостью глядя на муромского князя.
        - Я сам во всем виноват, - хрипло прошептал Давид и затрясся от рыданий, припав к плечу Константина.
        - Зачем ты вообще пошел на меня? - не зная, что еще сказать, с досадой спросил тот, неловко приобняв несчастного отца. - Жили мирно, друг другу не мешали, и на тебе.
        - Не своей охотой я поднял меч, - выдавил тот. - Сам, поди, ведаешь, что мы уже давно в сподручниках у владимирцев. Куда повелят, туда и идем. А иначе… Сказали к Липице идти - пошли. Повелели на Рязань рать двинуть… - Он не договорил, и плечи его снова затряслись.
        - А не пошел бы ты ныне - ничего бы они с тобой не сделали, - шепнул Константин. - Разбил я их обоих у Коломны. Юрий мертв, да и Ярослав еле живой - не знаю, довезу ли.
        - Думаешь, утешил? - откачнулся от него Давид и невидяще глянул на Константина красными от слез глазами. - Ты мне токмо еще горшую боль дал. Стало быть, дважды я в их смерти повинен. Когда полки сбирал, Ижеславцем и Кадомом соблазнившись, кои мне владимирские бояре посулили, и когда ныне утром их на бой благословил. - Он вновь жалобно всхлипнул. - То за мою жадность ниспослал мне господь столь тяжкую кару. За жадность, да еще… Облыжно я дядьев твоих оболгал пред Всеволодом Юрьевичем. Ровно десять годков всевышний ждал покаяния моего за грех тот смертный, да так и не дождался[30 - Давид Юрьевич вспомнил события 22 сентября 1207г., когда он вместе с братьями Константина Глебом и Олегом выступил в роли одного из главных обвинителей шести рязанских князей перед Всеволодом Большое Гнездо, который повелел их схватить и продержал в темнице вплоть до самой своей смерти.], вот и… - Не договорив, он снова заплакал.
        - Приди в себя хоть немного, Давид Юрьевич, - сочувственно, но в то же время с легкой долей укоризны заметил Константин. - На тебя не только я и рязанцы мои, но и муромцы смотрят. Я понимаю, что горе твое велико, но ты - князь. Об этом вспомни.
        - Да какой я князь, - жалко улыбнулся тот. - Ежели сил хватит до монастыря[31 - Имеется в виду Спасский монастырь, основанный в XIв. благоверным князем Глебом Муромским - одним из первых русских святых, злодейски умерщвленным по приказу его брата, великого киевского князя СвятополкаI Владимировича.] добрести, и на том спасибо. Теперь тебе здесь княжить, тебе суд вершить, тебе и думать, как перед людьми себя не осрамить. А мне ныне все едино. А напоследок дозволь, Константин Володимерович, мне останки сынов своих забрать. Ежели добро дашь, я бы хотел у себя в монастырском храме их захоронить. - Он осекся и, горько усмехнувшись, поправился: - У тебя в храме.
        - Не мой он и не твой - божий, - строго поправил его Константин. - Иди, конечно.
        И Давид побрел в сторону поля, на котором погибли в битве его сыновья.
        Распорядившись отправить раненых в ладьях в Рязань и отрядив сотню ратников во главе с Пелеем в Муром, чтобы воздать последние почести погибшим сыновьям Давида Юрьевича и… принять город в управление после ухода князя в монастырь, Константин двинулся дальше, стремясь поскорее достичь Клязьмы и оказаться перед Владимиром.

* * *
        Обуяша сила бесовская Константина, и побраша он все грады муромские под длань свою. Сынов же князя старого Давида Муромского заманиша к себе в Ижеславец и тамо умертвиша подло, а самого со стола низринувши. Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1817г.

* * *
        Что касается Муромского княжества, то, учитывая, что оно уже давно было союзным еще Всеволоду Большое Гнездо, а затем его сыну Юрию, Константин был абсолютно прав, применив против него превентивную меру.
        Возможно, что она была чрезмерно жестока - убийство двух молодых князей и ссылка их престарелого отца в монастырь. Можно долго размышлять о том, оправдана ли такая суровость, тем паче коварство рязанского князя. Учитывая, что даже влюбленный в Константина Пимен молчит, ничего не сказав о происшедшем, можно сделать вывод, что и в этом случае летописец не нашел нужных слов, чтобы подыскать князю оправдание. Следовательно, можно довериться суздальскому Филарету, который пишет, что Константин под предлогом переговоров заманил Святослава и Ярослава к себе в Ижеславец, где и умертвил их.
        Однако не нами сказано: «Не судите, да не судимы будете». Во всяком случае, я бы не стал отдавать свой голос ни в защиту Константина, ни за его безусловное осуждение, ибо не следует забывать и о тех суровых временах, в которые жил рязанский князь. АлбулО.А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 166. Рязань, 1830г.
        Глава 7
        Я тут всерьез и надолго
        Мелочи тревожат нас больше всего: легче увернуться от слона, чем от мухи. Генри Уиллер Шоу
        Богата и красива стольная Рязань. Из всех городов, стоящих на Оке, нет ни одного краше нее. И как знать, если бы не зорил ее Всеволод Большое Гнездо, невольно ревнуя южных беспокойных соседей и подозревая их в тяге к славе и величию, то, может быть, она и вовсе стала бы первой в Восточной Руси. Кто может о том ведать доподлинно?
        Стольному Владимиру тоже было чем похвастаться перед городами-соседями. Пусть и не столь полноводна Клязьма, как Ока, и не чувствовалось в граде той чинной, торжественной старины, ощущавшейся в Ростове Великом, и не веяло благостью от обилия монастырей, как близ Суздаля, но зато где еще на Руси можно встретить такое чудо, как Золотые ворота, через которые проходил в город путник, идущий с запада. Ох, как красиво расписана белокаменная триумфальная арка!
        Да и в самом городе тоже чудес немало. Один красивейший пятиглавый Успенский собор чего стоит - диво дивное. А рядом с княжеским теремом Дмитриевский собор - одновременно и кряжистый, одноглавый, но и нарядный, весь изукрашенный по фасаду причудливой резьбой с каменными львами. А еще чуть дальше, в юго-восточном углу города, застыл Рождественский монастырь с одноименным собором. И все это из числа новых храмов, которые воздвиг Всеволод Большое Гнездо. Прочие же перечислять - одни названия выводить и то рука устанет.
        Константин долго любовался величавыми золотыми куполами, высадившись у города, ибо ничего иного ему и не оставалось. Где, как, что выгружать - тысяцкие с сотниками и без него прекрасно знали, а взять Владимир изгоном Вячеслав не успел - весть о поражении под Коломной дошла раньше. Воевода застал все ворота закрытыми, а город - почти готовым к обороне. Почти, потому что, уходя из града, Юрий по просьбе Ярослава забрал с собой чуть ли не всех ратников. Даже городская стража была им уполовинена.
        Укреплен Владимир был знатно. Впрочем, оно и неудивительно - чай, столица. Одних ворот сколько. Только с западной стороны их четверо: Золотые, над которыми расположена надвратная церковь Положения риз Пресвятой Богородицы, а еще Волжские, через Клязьму, да Оринины и Медные - через Лыбедь. И все они ведут лишь в Новый град, а чтобы из него попасть в Средний, или, как его еще называли, Печерный, вновь надо пройти через ворота. И снова выбор богатый. Как тебе удобнее, так и иди. Хочешь - через Торговые шествуй, не любо - через Успенские или Дмитриевские.
        На востоке, правда, укрепления были похуже. Нет, и ворота, которые не зря Серебряными прозвали, и белокаменная арка тоже красивы, а вот стены… Из-за их ветхости эту часть города так и прозвали Ветчаной. Но осаждающим и здесь пришлось бы приложить немало трудов и сил, поскольку при ВсеволодеIII Большое Гнездо их не раз ремонтировали.
        Да если и ворвешься в них, то недалеко пройдешь, ибо перед тобой окажутся Ивановские ворота, которые тоже в Печерный град ведут. А если и их удастся проломить, то тут перед тобой сам кремник вырастет, а у него даже стены из камня - Всеволод постарался. Ну и реки добавь. Кремник-то с одной стороны Лыбедь омывает, с другой Клязьма.
        Словом, за такими твердынями при желании можно отсиживаться месяцами, и, глядя на них, Вячеслав приуныл. Ожидалось-то нечто вроде Пронска, а с ним никакого сравнения. Рязань и та, когда еще стены имела, столь могуче не смотрелась.
        - Ну что же ты, командуй парадом, - усмехнулся Константин, а больше подшучивать не стал - уж больно виноватый был взгляд у воеводы. - А знаешь, может, оно и хорошо, что взять с наскока не выйдет, - ободряюще хлопнул князь друга по плечу. - Если мы планируем всерьез и надолго, все равно без ряда с городом не обойтись, и куда лучше заключить его мирно и полюбовно, а то владимирцы - народ гордый, возьмут да потом позовут кого иного. Ладно, покажу тебе класс дипломатии.
        И в тот же день он отправил в город послов.
        Те напирали на главное - все у вас хорошо, народ честной, но одно худо: людишек для обороны нет, а без них и вдвое выше стены не помогут. Да и князь наш не тать, пришел не грабить, но править, потому не лучше ли все миром урядить. Давайте-ка сядем где-нибудь поблизости, да все и обсудим, как дальше жить. Глядишь, и придем к общему согласию.
        Старый Еремей Глебович - владимирский боярин, который был дядькой-пестуном еще у покойного князя Юрия, а ныне оставленный им для вящего бережения всего града и княжича Всеволода, - слушал внимательно, но ни да ни нет не ответил, а заявил, что должен все обдумать как следует.
        Вот уж не думал не гадал боярин, что на его плечи в одночасье свалится такая огромная ответственность. И совета-то спросить не у кого. Вроде бы и имеется в городе княжич, да проку с того, если Всеволоду всего пятый годок идет. Да тут еще мать его, Агафья Всеволодовна, дочь черниговского князя Всеволода Чермного, которая на сносях, при виде изуродованного лика своего покойного мужа князя Юрия слегла, а через час у нее и вовсе родовые схватки начались. Уже второй день мучается, бедняжка, и ни до чего ей дела нет.
        От малолетнего княжича мысли Еремея Глебовича плавным ходом перешли к Константину Рязанскому. Чего ждать от него - неведомо. У бояр спросить бы, кои под Коломной были, да они если и живы, то в полоне пребывают. Опять же и мало кто о нем может рассказать - темен князь, и разные о нем ходят слухи. Совсем разные. По одним - с простецами заботлив, с купцами ласков, опять же и как про хозяина худого слова о нем не скажешь. Зато по другим… Чего стоят одни Исады. Кто прав, кто виноват - поди пойми, но девять князей пали.
        Если б можно было спросить Творимира - тот вроде бы успел с ним пару раз поговорить, но далеко деревенька боярина, да и гонцов не пошлешь - крепко Владимир обложен, со всех сторон к нему проходы наглухо запечатаны. Ни конному, ни пешему не вырваться.
        А спросить Еремей Глебович хотел лишь одно - можно ли княжеским обещаниям верить, ибо на устах у рязанских послов был сплошной мед. Не слова - патока сладкая. Мол, с такой ратью, коя к вам в гости припожаловала, город взять - пустячное дело. Но не хочет князь Константин ломать ворота, устраивать пожары и разорять жителей. Если бы завоевателем пришел, в набег грабительский - тогда ему все равно бы было. Но и ему, и сыну его здесь еще долго княжить придется, и не желает он свое правление на крови начинать. Не по-христиански оно.
        И как тут догадаться - то ли правду рязанский князь говорит, то ли лукавит, сберегая жизни своих воев. Ведь не одна сотня погибнет, если город на копье брать попытается.
        Намерения у него вроде бы действительно серьезные, если уж он решил собрать городское вече и заключить ряд с городом. Дед-то его, Глеб Ростиславич, попроще поступил - налетел, как тать шатучий, схватил что мог, да и обратно в Рязань свою подался, а этому вече подавай. Выходит, и впрямь решил взять Владимир под свою руку, желая изначально въехать под арку Золотых ворот не победителем - законным правителем.
        Что ж, умно. Эвон, после смерти Андрея Боголюбского два его сыновца, Мстислав и Ярополк Ростиславичи, порешили самовольно власть в граде взять, так ведь не вышло. Собралось вече владимирское, послали к единокровным братьям Андрея Михаилу и Всеволоду Юрьевичам, и пояли братья своих сыновцев. Пояли и очи им вынули, вместе с дедом рязанца, Глебом Ростиславичем. Так и сгинули они все трое в порубе у Всеволода. Не иначе как вспомнил Константин о дедовой кончине, вот и решил по уму поступить, не торопясь, чтоб по любви и согласию.
        Да и ныне, ежели рязанец не ко двору придется, есть кого из наследников Юрия Долгорукого призвать. К примеру, Василия Мстиславича, внука Андрея Боголюбского. Ныне Владимиро-Суздальское княжество его по праву, ибо он самый старший из всех наследников. Правда, далече он, да и в летах немалых, согласится ли. Ну тогда Василька Константиновича провозгласить. Хошь и молод княжич, но, ежели рязанец примется излиха утеснять, все равно какая-никакая, а замена.
        К тому ж хитрит что-то Константин. Взять, к примеру, вече. Оно же из вятших[32 - Здесь: лучших, самых достойных, самых уважаемых.] людишек состоит - бояр, именитых купцов, духовенства во главе с епископом. Бывало, конечно, еще при покойном Всеволоде, когда приглашались на его совет кой-кто из дружинников-рядовичей и даже лучшие люди из пригородов, посадов и слобод. Но на памяти Еремея Глебовича такое случалось всего два раза, и оба так давно, что он, пожалуй, и не припомнит, когда именно и по какому поводу.
        А вот Константину зачем-то для переговоров помимо бояр с духовенством понадобились еще и старшины от мастерового люда. Они-то тут с какой стати? Их дело - одежу шить, сапоги тачать, кузнечить и прочее. Не было никогда такого на Руси, чтобы о столь важных делах с мизинными людьми речи велись. Или он о чем другом с ними говорить собрался? Тогда о чем именно?
        Словом, загадки и загадки. И поди раскуси тут хитрого рязанца - чего он на самом деле хочет, чего добивается? Пробовал Еремей Глебович с владимирским епископом посоветоваться, но владыка Симон оказался хитер и осторожен. Вроде бы и поговорили, а ничего конкретного боярин так от него и не услышал. Одна пустопорожняя болтовня с цитатами из Ветхого Завета, Нового Завета и поучений отцов церкви. Да плевать на то, что там у Иоанна Златоуста говорится и как Василий Великий мыслит. Ты поточнее, владыка, поточнее выражайся, да скажи как на духу, что сам думаешь обо всем этом. Ан нет, верток епископ, как налим. Ты его уже схватил, кажется, а он сызнова из твоих рук выскальзывает.
        Впрочем, оно и понятно. Симону, если разобраться, важней всего, чтобы его подворье не пострадало, да чтоб после всех разбирательств жители Владимира мошной не оскудели и гривны да куны свои не на строительство сгоревшего жилья отдавали, а в церковь несли. А уж как там Константин с малолетними княжичами поступит - дело десятое.
        Зато Еремею Глебовичу не все равно. Он ныне, почитай, самым старшим из всех бояр и остался - прочие там полегли, под Коломной, а тех пятерых, кто ранен оказался, под вопли и плач владимирских женок Константиновы вои в город занесли, но их спрашивать без толку - двое в беспамятстве, а остальные трое не из тех, с кем совет держать можно.
        Кстати, такое великодушие само по себе говорило о многом. Правда, не всех раненых Константин с собой прихватил, но и на том спасибо - не каждый победитель так-то поступил бы. Поначалу боярин опасался, что у рязанца тайный умысел. Ведь пока его дружинники заносили раненых, могли и замятню в воротах устроить, а много ли надо времени, чтобы дружина конная подоспела? Глядишь, и договариваться ни с кем не пришлось бы, уступать в чем-то, дабы город покорился новой власти.
        Конечно, Еремей Глебович для такого случая припас пару задумок, и коварство свое Константину без больших потерь навряд ли удалось бы провернуть, но одно дело потери у рязанцев, которых тысячи и тысячи. Для них десяток-другой ничего не значит. И совсем иное - для владимирцев, у которых ратных людишек куда меньше. Еле-еле наберется сотня стражников, да и те далеко не первой молодости.
        Одно радовало боярина - воинственный настрой мастеровых людишек. Откуда взялся боевой дух у кузнецов, шорников, кожемяк и гончаров - неведомо, но за ратниками Константина, которые принесли раненых владимирцев, они следили бдительно, и ежели что… Впрочем, не было, по счастью, этого самого «ежели». Сдали рязанцы увечных с рук на руки и спокойно удалились. Да и ворота, к которым они принесли раненых, были не массивные Золотые, которые намного проще захватить внезапно - поди закрой их быстро, а гораздо меньшие - Оринины.
        «Так, может, и завтрашние переговоры тоже не таят в себе угрозы? Удастся договориться - нет ли, а все равно Константин владимирцев отпустит с миром, а не посадит в поруб, как это в свое время учинил князь Всеволод с теми же рязанцами», - продолжал размышлять боярин и досадливо стукнул кулаком по столу.
        Вспомнилось ему, что всего два месяца назад насильник Гремислав с ватагой татей дотла спалил Рязань. А по чьему наущению? Князь Ярослав постарался. Так оно или нет - тоже доподлинно неизвестно, одни слухи. Ну а если Константин им поверил и в отместку за свой стольный град пожелает с Владимиром такое же учинить?! Нет, если по справедливости, то он должен палить Переяславль-Залесский, но вдруг рязанский князь за это злодеяние не одного Ярослава виноватит, а считает, что и Юрий Всеволодович к набегу Гремислава тоже свою руку приложил?
        Еремей Глебович вскочил и стал нервно вышагивать по просторной горнице, теряясь в догадках, что же ему все-таки предпринять. Наконец, малость остыв, он решил, что в любом случае ничего не теряет - городу все едино не устоять, а тут был шанс, и его надо попытаться использовать.
        «Да еще и святые отцы рядом будут, - окончательно успокоил он себя. - При них-то точно Константин на столь тяжкий грех, как клятвопреступление, не пойдет. Хоть и бродят о нем страшные слухи, будто он в Исадах свою братию умертвил, но и других разговоров тоже предостаточно, вплоть до того, что не убийца он, а совсем напротив - страдалец безвинный. Молва - штука известная. Если она приукрашивать начнет, так чуть ли не до небес славу твою поднимет, а коли примется чернить, то так вымажет с ног до головы, что и родная мать не узнает, отшатнется в ужасе. Умному человеку хорошо известно, что истина всегда где-то посередке находится, да вот где именно - поди-ка разбери.
        Во всяком случае, пока попрекнуть рязанского князя при всем желании было нечем. Он ведь не только с ранеными честь по чести поступил, не воспользовавшись удобным случаем, но и плыл сюда мирно - ни одно сельцо на пути не заполыхало. Там же, где останавливался, смерда не зорил, брал по совести, умеренно. У бедных на коровенку лядащую не покушался, лошадей не отнимал и воев своих - это тоже до боярина донеслось - предупредил строго-настрого, что, ежели хоть кто из них меч свой обнажит или бабу какую силком возьмет, в тот же день на ближайший сук будет вздернут. И ведь вздергивал, правда, опять-таки по слухам.
        В последнее Еремей Глебович не очень-то верил, хотя очевидцы с пеной у рта уверяли, что сами видели эту казнь. Ну пускай лжа, но все равно получалось, что ведет себя рязанец не как тать, устроивший набег, а совсем наоборот, как будущий правитель. Значит, что? А то, что как ни крути, но ехать на переговоры надобно.
        В полдень следующего дня в княжеском шатре - благо бабье лето еще не закончилось - за грубо, наспех сколоченными столами, составленными буквой «П», уже сидели как владимирцы, так и рязанцы. Последние заняли лишь перекладинку, кроме самой середины, где стоял княжеский столец, пока пустовавший. Владимирцев было не в пример больше. Старшин от мастеровых рассадили по левую руку. По правую, рядышком с боярином Еремеем Глебовичем, уселся епископ Владимиро-Суздальской епархии Симон и пяток иереев из числа настоятелей самых крупных храмов и монастырей, а напротив них - столько же наиболее знатных гостей[33 - ГОСТИ - здесь: купцы.].
        Все ощущали себя непривычно.
        Боярину казалось, что он роняет свое достоинство в такой компании - иной гость, пожалуй, и побольше него гривенок в калите имеет, а все ж таки за один стол с боярами никто из князей их не усаживал. С другой стороны, тот же епископ Симон сидит и не возмущается таким соседством. А мастеровым с купцами тоже не по себе. Почетно, конечно, что и говорить, когда тебя уравняли со всей городской верхушкой, такое обращение дорогого стоит, но уж больно оно непонятно.
        Потому и смотрели все на вошедшего Константина настороженно, с прищуром. Во всех взглядах, устремленных на него, явственно читался один и тот же вопрос: «А кто ты есть таков, рязанский князь, и кем во Владимир стольный пожаловал?» От ответа на этот вопрос зависело не просто многое, а все, включая и дальнейшее отношение горожан.
        Одно дело, если пришел ты рачительным хозяином. Такому Русь многое простить может. Даже кровь не станет неодолимой преградой, если проливал ты ее не излиха. Где грань? Пожалуй, лишь сердце ее чувствует. Ежели не ропщет, не вопиет об отмщении - стало быть, по уму лил, без злобы.
        Зато если ты явился разорителем, то, даже если сумел занять княжеский терем вовсе без крови, долго терпеть тебя не станут. Посмотрят малость, как ты свою же землю обираешь с бестолковой жадностью, не то что на годы вперед не думая, но и о завтрашнем дне не помышляя, да и турнут в шею. Вече-то градское имелось везде, а не только в знаменитом Великом Новгороде. Там оно просто погорластее других, побестолковее, и собиралось почаще - вот и вошло в историю. В других городах пореже, лишь когда на душе накипало сверх меры. Но уж коль сойдутся людишки, держись. Всем на орехи достанется, без разбору. Те же киевляне сколь раз выгоняли из города своих князей: «Уходи, княже! Не люб ты нам!» И уходили. А куда тут денешься, когда весь град против тебя встал?
        Вот и глядели ныне владимирцы во все глаза на чужака, пытаясь постичь - с чем и в качестве кого пришел в их город рязанский князь?
        Константин все это понимал, чувствуя и опасливые взгляды, и всеобщую настороженность. Сколь важно в такой ситуации не ошибиться, не допустить с самого начала промашки, он тоже хорошо сознавал. Первые впечатления всегда самые яркие, в память врезаются надолго. А откуда они берутся? От первых поступков, от первых слов.
        Если позже и промахнешься неосторожно, что-нибудь учинишь, не думая, ну, скажем, плетью перетянешь какого-нибудь олуха, чтоб не стоял на дороге, загораживая путь князю, - уже полбеды. Тут доброхоты всегда иное, доброе вспомнят, что за тобой к этому времени уже числится, и… простят, да еще и оправдание сыщут: «Не со зла он - сгоряча хлестанул, а чего в сердцах не сделаешь. Ежели бы он всегда такой был - иное дело, а помните, как он обычно вежество выказывает, как с простым людом завсегда здоровается. Да и тот хорош, раззява. Чай, сам понимать должон - князь едет. Нет чтоб посторониться, дорогу дать…»
        Гораздо хуже, когда сразу что-то не то содеял, по живому рубанул, второпях, пускай просто грубое слово допустил, оскорбив походя. Нет у тебя запаса добрых дел, не скопил еще, и получишь ты по полной, а то и сверх того, ибо с чужака спрос всегда жестче, чем со своего.
        Посему и надо поначалу не простую осторожность проявить вкупе с осмотрительностью, но сугубую. В любом деле хорошо семь раз отмерить, прежде чем резать начинать, а уж при знакомстве не грех и семижды семь раз мерку снять. Лишним не будет, только во благо пойдет.
        Князь Константин, понимая все, постарался на совесть.
        - Заждались? - спросил он первым делом, едва вошел в шатер, и чуть виновато улыбнулся - мол, извините, ради бога.
        Вслух, правда, прощения не попросил. В таких делах иной раз перебрать все одно что пересолить. Сам-ка опробуй. Без соли любое блюдо просто невкусным покажется, но если голоден - съешь, никуда не денешься. А если пересол? То-то и оно.
        Далее тоже все как положено - рязанец и благословить сей совет у епископа попросил, и сам к руке владыки припал, и на неспрошенное ответил, пояснив, для какой такой надобности он счел нужным собрать всех, а не только бояр с епископом.
        - Самые именитые здесь ныне сидят, - заметил он уважительно. - На вас ныне все прочие жители глядят. Ратники городовые боярину Еремею Глебовичу верят, ремесленники и гости торговые - старшинам своим, а весь люд христианский - служителям церкви. Не хочу, чтоб судьба града в одних хоромах боярских да в покоях епископских решалась. Посему и желаю, чтобы вы все меня услышать могли.
        И Константин вкратце повторил то, что еще раньше его послы сказывали. Условия же выдвинул простые и необременительные. Да что там - можно сказать, и вовсе пустячные. По сути дела, самым тяжким из них был прокорм Константиновых воев, которые здесь, во Владимире, до весны останутся. Обрадовал он горожан и тем, что ежели они ныне миром договорятся, то всех, кого в полон под Коломной взяли, уже через месяц по домам распустят. Правда, по первому снегу тем, кто помоложе, вновь собраться придется, но исключительно для ратной учебы, чтоб впредь владимирцев с таким позором не вязали.
        - Ну а теперь вопрошайте, если что любопытно, - подытожил Константин.
        - А много ли в сече сынов да братьев наших полегло? - степенно осведомился коваль Бучило.
        Еремей Глебович недовольно обернулся на него, глядя со всей строгостью - почто лезешь поперед набольших, да и епископ Симон с неодобрением вздохнул, но уж больно невтерпеж было Бучиле. Шутка ли, оба сына ушли с ополчением пешим - удаль молодецкая, вишь ли, взыграла. А остановить, воспретить не смей - с князем Юрием не поспоришь. Потому и не выдержал старый коваль, не до приличий тут, лишь бы о судьбе сынов узнать, хотя откуда чужой князь про их участь ведать может.
        Константин склонился ухом к соседу своему Хвощу, и тот, догадавшись, что от него нужно, глянув в список, негромко произнес:
        - Бучило это. Он от ковалей здешних.
        Рязанец вопрошающе уставился на чернеца Пимена, сидящего по левую руку от князя. Перед ним на дощатом столе лежала толстая пачка бумаги, но монах в нее и не глянул - память не подвела.
        О том, кто будет присутствовать на переговорах, стало известно за час до их начала. Рязанцы, встречающие владимирскую процессию у самых городских ворот, зря времени не теряли, мигом всех в список занесли, а Пимен незамедлительно приступил к проверке, есть ли в составе владимирской делегации такие люди, родичи которых погибли или оказались раненными под Коломной. Таковые все были занесены монахом в два списка, которые получились не столь велики. В одном, который инок про себя назвал черным, всего-то две сотни с лишним, в другом, «сером» - вдвое больше. Если считать общее количество ратников, собравшихся под Коломной, оставалось подивиться, сколь малой кровью все обошлось для побежденных. Очень малой.
        Он и дальше, сидя в ладье, не бездельничал. Едва ладьи отплыли от Рязани, как князь распорядился размножить списки, расписав раненых и погибших по каждому крупному городу отдельно. Владимир - град велик. Каждый пятый из погребенных родом из него. Но сорок имен в памяти держать ни к чему, да и пять с половиной десятков раненых тоже - для того и лист под рукой.
        И в то время, пока посольство неспешно шло да усаживалось за столы, Пимен скоренько разыскал в списках имена родичей всех тех, кто ныне сидел за столом. По счастью, таковых оказалось всего пяток, ибо по большей части те, что входили в черный список, были не из простецов, а находились в шатрах. Там их и смерть настигла. У этих же, что здесь, Пимен отыскал всего пятерых, да и то в «сером» списке - совсем хорошо.
        - Воев у вас полегло немного. Из владимирцев и четырех десятков не наберется, - неторопливо пояснил Константин и довольно оглядел ошарашенные лица присутствующих, никак не ожидавших услышать о столь малом количестве.
        Да и как его ожидать, когда трое раненых бояр, привезенных и переданных в город вместе с телом погибшего князя Юрия и еле живым Ярославом, понарассказывали эдаких страстей. И про крест синеватый, в сотню саженей высотой, что сам господь пред ними зажег, предвещая муки мученические; и про десять тысяч факелов, кои разом на стене Коломны вспыхнули; и про грохот страшенный - куда там громам небесным; и про…
        Много чего они успели поведать. И тут вдруг четыре десятка. Как же так?! Ведь если раненых послушать, выходило, что чуть ли не все бояре полегли. Что уж тогда о рядовичах говорить, которых завсегда больше, чем вятших мужей гибнет.
        - А ты не спутал, княже? - недоверчиво переспросил Еремей Глебович. - Али всей правды сказывать не желаешь?
        - Желаю, - возразил Константин. - Желаю и говорю без утайки. Если совсем точно, то погибло тридцать восемь человек, а еще пятьдесят пять - ранено, из них шестеро тяжко, навряд ли выживут, а остальные как господь даст. - И он перекрестился.
        Все сидящие незамедлительно последовали его примеру, а епископ одобрительно крякнул - не забывает князь о боге, значит, все будет в порядке. Константин меж тем продолжил:
        - Но тебя ведь, Бучило, больше всего о сынах печаль снедает, верно?
        Тот неуверенно пожал плечами. Неизвестность, конечно, штука плохая, но лучше уж она, чем то страшное, что он может сейчас услышать. В голове мастера зашумело, в горле неожиданно все пересохло, и он не своим - чужим голосом выдавил из себя с натугой:
        - Да уж… хотелось бы… Кровь родная как-никак. - И с тревожным ожиданием уставился на Константина, который - показалось или впрямь? - одними глазами, легонько, обнадежил его.
        Да нет, не показалось, вон и легкая улыбка в уголках княжеских губ появилась. Неприметная вроде, еле видна под бородкой, но Бучило зорок был, вмиг узрел. Когда речь о родных сыновьях идет, любой отец самую крохотную мелочь углядит.
        - Живы твои сыны, коваль, - просто сказал князь и уточнил: - Оба живы. Правда, у старшого левая рука немного поранена. Но лекари у нас хорошие, мазь ему нужную на рану наложили, перевязали. Думаю, через пару седмиц она у него совсем заживет. Он у тебя крепкий парень, Боженко-то.
        Пимен потер лоб, старательно припоминая подробности, и что-то коротко шепнул князю, который, усмехнувшись, добавил:
        - А младшему твоему, Петраку, мои вои, - (коваль вновь затаил дыхание в тревожном ожидании), - ба-альшущую шишку на лоб посадили.
        Бучило счастливо заулыбался.
        - Вот домой вернется, я ему вторую посажу, - скрывая за напускной суровостью звонкую щенячью радость, грозно пообещал он.
        На той стороне стола, где сидели владимирские ремесленники, вмиг стало оживленно. Лица у всех повеселели. Вроде бы хорошая весть одного коваля касалась, но как же тут не порадоваться за соседа.
        - А мой-то как, княже? Чурила я, из древоделов, дома ставлю, - робко подал голос сухощавый мужичок. - А сынка моего Кострецом кличут. Здоровый он такой, в сажень ростом вышел, да еще без малого локоть добавить надо. Про него не поведаешь?
        И вновь повторилась прежняя процедура, но на сей раз - коли человек сам представился - обошлось без Хвоща. Пимен, услышав, о ком идет речь, не замедлил с подсказкой для князя.
        - С ним малость похуже, - сказал Константин с видимым сожалением. - До весны твой Кострец тебе не помощник - плечо ему посекли.
        - До весны, - облегченно повторил Чурила. - Да хошь до осени. Главное - жив.
        - А мой братанич? Михасем его кличут, - пробасил непомерно здоровый в плечах мужик. - Гавря я, старшина всех владимирских кожемяк. Так как с братаничем-то? О нем тебе не ведомо? Я ведь ему стрыем довожусь, а отца с матерью у него и вовсе нет.
        Пимен, хмыкнув, на сей раз не стал заглядывать в список и негромко произнес:
        - Тот самый, княже.
        Константин кивнул и, посуровев лицом, ответил:
        - У него дела плохи. Животом мается.
        Кожемяка побледнел. Да и то взять, рана в живот всегда справедливо считалась одной из самых страшных. После нее человек если и выживал, что бывало нечасто, то прежнего здоровья все одно уже не имел.
        - Может, натощак подранили, - вполголоса пробормотал он и с надеждой уставился на князя.
        - Если бы натощак, то он бы брюхом не маялся, - возразил Константин. - А так он близ Коломенки все кусты запакостил, не говоря уж про свои порты. Жаль, что в реке вода студеная, а то бы мои ратники так его с голым задом и оставили бы отмокать до утра.
        - Так это оно что же - не ранило его, стало быть, в живот? - начало доходить до Гаври.
        - Какое там ранило. Обожрался он чего-то, вот и все. - И под дружный хохот присутствующих Константин добавил, уже не скрывая своей улыбки: - Его и вязали-то, когда он со спущенными портами в кустах сидел. Поначалу ведь думали - затаился. Чуть не зарубили. Ну а когда пригляделись да принюхались, поняли, что иным делом храбрый вой занят.
        - А мой как, княже?.. - приподнялся было из-за стола сухонький старичок, но договорить не успел.
        Боярин Еремей Глебович, устав терпеть, не выдержал, негодующе крякнул и стал привставать с лавки. Однако произнести резкое слово в адрес тех, кому свои плошки дороже городского котла, Константин ему не дал. Повелительно махнув рукой - дескать, погоди, не договорил я, - князь обратился к остальным:
        - Чтоб и прочие успокоились, отвечу сразу всем. Тут у моего чернеца список погибших владимирцев имеется да другой, с ранеными. Так вот, больше ни в одном из них ваших сыновей нет, а касаемо прочих родичей, мыслю, сами все прочтете… после того как мы с вами все остальное обговорим. - Он обвел строгим взглядом присутствующих, выждал, пока воцарится тишина, и продолжил: - Что же до вольностей и прав ваших городских, то о том мое слово вам тоже известно. - Но, заметив несколько недоуменные лица, уточнил: - Или вам боярин того не сказывал?
        Кто-то смущенно кашлянул, кто-то крякнул, кто-то пожал плечами. Самым смелым оказался Чурила, вслух озвучив то, что не решались произнести остальные:
        - Не больно-то мы велики, чтоб таковским с нами делиться. Иное дело руду проливать да на стенах стоять - там про нас не забывают, а тут…
        - Что ж ты так, Еремей Глебович? - повернулся Константин к смущенному боярину, но, не дав ему ничего сказать в свое оправдание, лишь досадливо махнул рукой. - Ладно, ничего страшного. Могу и повторить, но только кратко. А желаю я ряд с вашим городом заключить, дабы взять его под свою руку и княжить в нем в мире и согласии со всеми вами. Перечислять ничего не стану, а скажу сразу - все прочие права и вольности ваши при вас и останутся, урезать я их не собираюсь, посему, думаю, договоримся, владыка Симон сей ряд благословит, после чего можно и въезжать в город.
        Владимирцы загудели, переговариваясь. Константин не прислушивался. А зачем? Если у каждого второго по лицу довольная улыбка гуляет, то тут и без слов понятно - согласны люди. Он перевел взгляд в сторону другого стола. Так, купцы вроде бы тоже возражений не имеют. Ну да, слыхали уже, как он у себя в Рязани о торговом люде заботится. Одно только затеянное строительство каменного гостиного двора и складских помещений для купеческих товаров чего стоило.
        Правда, боярин помалкивает, да не просто, но явно спросить что-то хочет, да и епископ тоже суров лицом. К чему бы оно? Ну-ка, ну-ка…
        - Как я вижу, Еремей Глебович спросить кой-что желает, - громко произнес он. - Что ж, говори, боярин. Отвечу прямо тут, без утайки.
        Еремей Глебович откашлялся и степенно начал:
        - Что откуп малый с града берешь, то славно, княже. И за то, что полон готов вернуть, поклон тебе низкий. А как с княжичем малым будет? Ему ты какую долю определил? Мы ведь всем градом ныне за осиротевшего Всеволода Юрьевича в ответе.
        - Помимо отца у него еще и мать есть, - не выдержав, перебил Константин.
        - Была, - поправил князя Еремей Глебович и, обведя строгим взглядом всех присутствующих, сухо пояснил: - Меня холоп почитай у самых ворот догнал да на ухо шепнул, что кончается мати его княгиня Агафья, жена княже Юрия Всеволодовича. Уж очень она тяжко весть о смерти князя приняла, а тут еще схватки начались, вот дите мертвым и родилось. Уж и не ведаю, застану ли саму ее в живых, чтоб последний наказ выслушать, али как. Хотя и без того ведаю, в чем он. - И боярин выжидающе уставился на Константина.
        - Это ты про меня, боярин, намек такой подпустил? Дескать, я его, по-твоему, осиротил? - резко поднялся из-за стола Константин. - Ишь ты! А кто стал первым рати собирать, дабы соседа своего изобидеть? Лучше спасибо сказал бы, что мы с умом воев ваших встретили, до настоящей сечи дело не довели, иначе сколько бы здесь отцов без сыновей остались! Или тебе дела до их сыновей нет? - Он обвел широким жестом сидящих. - Напрасно. Если призадуматься, они-то как раз самые безвинные и есть, потому как молодые, в разум еще не вошли. Князю Юрию на то не сослаться - ему, почитай, четвертый десяток лет пошел[34 - Юрий Всеволодович, по одним источникам, родился в 1187г., по другим - в 1188-м. Во всяком случае, если он и был к октябрю 1218г. моложе тридцати лет, то всего на несколько месяцев.], да и брат его, Ярослав, немногим моложе. И вина в сиротстве Всеволода не на мне лежит, а на отце его. Что же до Агафьи Всеволодовны, то тут и вовсе не моя воля. Чья? - Он выразительно развел руками и сам же веско ответил, как припечатал: - Божья. Верно я сказываю, владыка?
        Однако Симон не ответил. Правда, кивнул, да и то как-то загадочно, чуть ли не наискосок - понимай как хочешь, «да» это или «нет».
        - А все-таки ты не ответил, княже, - не сдавался боярин, - не сбираешься ли ты мстить дитяти?
        - Я, в отличие от владимирских князей, зверствовать не собираюсь, - усмехнулся Константин. - Это покойный Всеволод Юрьич очи своим сыновцам выкалывал, да и моему деду заодно[35 - Имеются в виду родные племянники Всеволода Ярополк и Мстислав Ростиславичи, боровшиеся с ним за власть во Владимиро-Суздальском княжестве. После пленения Всеволод приказал ослепить и их, и рязанского князя Глеба Ростиславича.]. Мне же такое не с руки, ибо я сюда не оместником пришел. Хоть в Писании и говорится о карах до седьмого колена, но я так мыслю: дети за отцов не в ответе.
        Еремей Глебович согласно кивнул, но не угомонился, уточнив:
        - Кем же он станет? Изгоем?[36 - Здесь имеется в виду - князь, не получивший удела или лишившийся его.]
        - Ну почему ж изгоем? - примирительно ответил Константин и вновь напомнил: - Говорю же, что я не из рода Мономашичей. Это Андрей Боголюбский своих единокровных братьев вместе с вдовой отца аж в Византию выгнал, а я… Ну во Владимире княжичу, конечно, сидеть не судьба - пусть батюшке своему спасибо скажет, кой к дурным советчикам прислушивался. Да и в Суздале с Ростовом Всеволоду тоже делать нечего. Однако в изгои ты его рано поместил, ибо совсем бездолить его не стану. Слыхал я, что Юрий Всеволодович своим сыновцам Константиновичам щедрой рукой Переяславль Русский выделил. Да не один град, а целое княжество. Отбирать его у них я не собираюсь, однако, раз так выходит, чуток потесню. Думается, от потери одного Остерского Городка они не больно-то обеднеют. Вот туда-то его и отвезут со всем бережением.
        - Больно беспокойное место ты ему избрал. На самом рубеже со степью, - проворчал, но больше для приличия, отчасти успокоенный Еремей Глебович. - Там дружина знатная нужна.
        - Потому и даю Остерский Городок, - возразил Константин. - Он-то близ Десны лежит, и по соседству не степь - черниговские земли. А что до дружины, то тех сынов боярских, которые тоже без отцов остались, как раз на всех четверых хватит. Да и… дядька-наставник тоже имеется - князь Ярослав. Вот он от ран оправится и…
        Про Ярослава Константин слегка подзагнул. Раны у него были страшные. Чудо, что его удалось живым довезти до Владимира. Да и лекари уверяли, что переяславский князь не жилец. Все. В один голос. Правда, кроме Доброгневы, которую Константин к Ярославу не подпустил, ссылаясь на то, что у лекарки и без того трудов выше головы. Единственное, что рязанский князь взял от нее для переяславца, так это поддерживающее силы питье, чтобы продержался. Коль остальные лекари сказали, что тот все равно умрет, пусть это случится во Владимире.
        Но сейчас, говоря о тяжело раненном князе, Константин постарался вложить столько уверенности в свой голос, что боярин, у которого язык чесался добавить: «Если выживет», вслух так ничего и не произнес. Вместо этого Еремей Глебович уточнил:
        - Стало быть, ты и его изгоняешь?
        - Вежества он напрочь лишен. Все обидеть норовит, - криво ухмыльнулся Константин. - Еще одного такого соседа заиметь - и никаких ворогов не надобно, а потому пусть лучше подальше от меня держится. Али сами не ведаете, что по его наущению с моей Рязанью учинили и по чьей милости я ныне вдовец?
        - Христос заповедал молиться за обижающих нас, - нравоучительно начал епископ, но Константин перебил:
        - Молиться - да, но даже в святых книгах не говорится, что я должен возлюбить убивающих меня. И его счастье, что я помню заповеди Христа, а то и впрямь не сумел бы удержаться. Да и зачем он вам? - обратился князь к остальным присутствующим. - Я так мыслю, что и у владимирцев на него изрядная обида. Если бы не Ярослав, то Юрий ваш и к Липице не пошел бы, а уж там людишек полегло не в пример больше, чем ныне под Коломной. Мыслится, что его-то и надо считать главным виновником сиротства малолетнего Всеволода, а потому пускай теперь и искупает свою вину. Опять же и град Владимир стольным градом Ярослава никогда не был. Помнится, он в Переяславле-Залесском сиживал. - Он нахмурился, скрипнул зубами и угрожающе продолжил: - До коего я покамест не добрался. Но ничего. Мыслю, через седмицу и до него дотянусь. - И его крепкий кулак негромко, но увесисто опустился на столешницу.
        Еремей Глебович опасливо покосился на рязанского князя и, кляня себя в душе за то, что невольно задел Константина за живое, примирительно развел руками, давая понять, что ему все ясно, да и сам он в общем-то согласен, так что в крик ударяться ни к чему.
        «Кажется, сработало, - довольно подумал Константин, продолжая мрачно хмуриться. - Вот и хорошо. Пусть прикинут в своих фантазиях, что я с городом своего заклятого врага учиню, авось посговорчивее станут».
        Наступила пауза, которую вновь прервал владыка.
        - Ну с княжичами все понятно, - вздохнул Симон. - И мастеровому люду ты все славно обсказал. Опять же, пока шел сюда, смердов не зорил, селища не жег. То ты по заповедям божеским поступал. Одначе ты вот тут заикнулся о благословении ряда с городом, а об уговоре с церковью ни слова. Оно конечно, пустяк, но положено так, чтоб новый князь каждый раз грамотки прежние своей дланью подтверждал.
        «Вот оно, - мелькнуло в голове у Константина. - Началось. Жаль, что прямо сейчас. Куда лучше было бы после подписания договора с городом. Ну да что уж теперь - отступать-то все равно нельзя».
        Глава 8
        Сам промахнулся, сам и выкручусь
        Какой смысл лгать, если того же результата можно добиться, тщательно дозируя правду? Уильям Форстер
        Насколько Константин помнил из истории, прежние владимирские князья, начиная с Андрея Юрьевича - не зря же церковь прилепила этому надменному и жестокому князю прозвище Боголюбский, хотя за одно безжалостное разорение Киева он заслуживал проклятия, - и без того выделили церкви непомерно много от своих доходов.
        «Эх, жаль, я раньше не знал, что церковная десятина необязательна, а то бы ни за что не стал подписывать те грамотки, что мне подсунул епископ Арсений, когда я вышел из Глебова поруба. Но ничего, в Рязани-то попроще, можно и исправить, особенно с учетом того, что скоро в этой епархии будет наш человек, а вот тут надо сразу ставить все точки над «i». Этот бугай - не владыка Арсений, если и отдаст богу душу, так лет через двадцать, не раньше, поэтому такой ошибки допустить ни за что нельзя».
        Константин припомнил, как буквально накануне он заглянул в одно из сел поблизости от его стана. Вспомнил он и свое удивление, когда в ответ на княжеские слова о том, что дани теперь они будут платить ему, услышал не просто охотное согласие, но радость. Да-да, народ буквально взревел от ликования, принявшись униженно благодарить его и приговаривать, что, слава богу, закончились наконец их страдания и мучения, а уж они князю завсегда порадеть готовы, лишь бы он их никому от себя не отдавал.
        Константин насторожился. Любопытно, что за злой боярин правил ими, стал расспрашивать и выяснил, что никакого боярина и в помине не было - куда хуже. Оказывается, село это принадлежало одному из владимирских монастырей, и монахи, очевидно израсходовавшие всю свою любовь на бога, драли с них чуть ли не как в пословице, семь шкур, попутно стараясь прихватить и восьмую. Особенно это касалось барщины, то есть различных повинностей.
        Те из селян, что позажиточнее, должны были чинить церкви, воздвигать дома, огораживать монастырскую усадьбу стенами и подновлять ее, косить и свозить им на двор сено, сообща пахать, сеять, жать и убирать «жеребий игумена», то есть монастырскую пашню, и прочая, прочая, прочая. Не были оставлены в стороне по причине своей бедности и пешеходцы, то есть безлошадные. Им вменялось в обязанности молоть рожь, печь хлеб, молотить и молоть солод, варить пиво, прясть лен, чинить невод и ловить рыбу в реке, бить бобров, работать в монастырском саду и так далее.
        - Это уже не монастырь, а какое-то боярское хозяйство, - невольно вырвалось у князя.
        - Лучше бы боярское, - услышал он в ответ. - Им-то куда легче за своими хозяевами живется, а нас, помимо того что работами умучили, еще и данями непомерными обложили.
        - Ржи дай, пшенички отвези, ячменя да гороху отвесь, - встрял его сосед, и словно прорвало, понеслось со всех сторон:
        - А лен, а мясо, а масло?!
        - Яиц неси, кур неси, сыр подай, овчинами обогрей!
        - А в монастырь трех баранов само собой, хошь большой, хошь пешеходец.
        - Как праздник али игумен прикатил - всем коням его по мере овса, а у него коней эвон сколь.
        Много чего наговорили крестьяне. И теперь Константин не спешил с ответом епископу. Внимательно глядя на владыку, он попытался прикинуть, насколько серьезный противник сейчас перед ним. Та-ак, телом крепок, летами не стар, народ хоть и возмущается бессовестными поборами монастырских слуг, но сам он, кажется, в авторитете. Вон, стоило ему только оглянуться на присутствующих, и все разом умолкли. М-да-а, придется повозиться, и хорошо, если удастся отделаться малой кровью…
        - А о каких грамотах ты ведешь речь, владыка? - для начала спросил Константин, но сразу же пожалел о своем вопросе, заданном исключительно для выгадывания времени, чтобы успеть потуманнее сформулировать свой ответ - уж слишком наивным он выглядел.
        Настолько наивным, что тут впору насторожиться даже простаку, и, судя по взгляду епископа, он тоже заподозрил неладное. Хотя как знать. Скорее всего, до него еще раньше дошли слухи о том, что не больно-то щедра рука рязанского князя в отношении церкви - дает только то, что положено, а сверх того ни единой куны, вот владимирский епископ и позаботился загодя.
        - Ну как же, - ничем не выдавая своих эмоций, пустился в пояснения Симон. - На володение землями, лесами и прочими угодьями. Опять же деревни, починки, села. Не ведаю я, как там в Рязанской епархии, коя малость победнее и монастырей не имеет, а у нас соборам и монашествующим чинам князья немало выделили. Один лишь Успенский собор помимо всего прочего еще и десятую часть княжеских доходов каждое лето получает. На то повеление богоугодного князя Андрея Юрьевича[37 - Андрей Юрьевич Боголюбский (1111 -1174) - второй сын Юрия Долгорукого. Убит московскими боярами Кучковичами.] имеется. Когда Михаил Юрьевич[38 - Михаил Юрьевич (I пол. XIIв. - 1176) - один из сыновей Юрия Долгорукого. Владимиро-Суздальской Русью правил чуть больше года. Скончался от тяжелой болезни. Его сменил следующий по старшинству брат - ВсеволодIII Большое Гнездо.] братца своего сменил, он эти грамотки подтвердил. Так же и еще один брат их поступил, Всеволод. Да и сыны его - что Константин, что Юрий - не уклонялись от пожертвований в казну церковную, яко и подобает добрым христианам. - И он недвусмысленно намекнул: - Более того,
давно уж заведено, чтобы помимо подтверждения на прежние дарения новый князь и от себя немалую лепту вносил.
        - О том, по-моему, ныне и говорить ни к чему, - развел руками Константин. - Так же, как и остальные князья, я твердо пребываю в христианской вере. Неужели ты сомневаешься, владыка, что я монахов, которые за землю Русскую без устали молятся, оставлю без землицы на пропитание? Или креста на мне нет? О том и говорить нечего попусту.
        - Вот и подпиши вместе с общим рядом.
        - Да тут их вон сколько, - простодушно возразил Константин, глядя, как один из подручных епископа извлекает из увесистой шкатулки все новые и новые свитки. - Я ведь до вечера с ними провожусь, не меньше, а времени нет, дел много.
        Лицо епископа медленно стала заливать краска гнева. Не любил владимирский владыка, когда ему перечили, пусть даже и в мягкой, уклончивой форме. Да и не было ранее такого, во всяком случае при нем.
        - Но решать-то все едино надо. - Симон еще больше покраснел. - А с тебя, княже, и одной грамотки довольно. Главное, чтобы ты в ней указал, что все прежние дарственные подтверждаешь. Ну а ежели чем-то новым наделишь, то и тут времени много не надобно. А мы уж тебе, чтобы ты не утруждался, и саму грамотку о подтверждении написали. Тебе осталось токмо свою печать приложить, и все.
        - Ну-у, раз написали, тогда куда проще, - как можно добродушнее постарался улыбнуться Константин и продолжил, обращаясь к Пимену: - Верно я реку, отче? Как-как ты говоришь, не расслышу? - И он, склонив голову к донельзя смущенному иноку, якобы желая послушать монаха, что-то быстро произнес.
        Тот, опешив, удивленно посмотрел на князя - не ослышался ли. Константин в ответ лишь на секунду прикрыл глаза, давая молчаливый знак, что все правильно. Пимен кивнул, подтверждая, что понял.
        - Робок сей инок, - во всеуслышание заявил Константин. - А пред очами владыки епархии и вовсе в смущение впал - вон даже слова вымолвить не в силах. Ну да ладно. Зато дело свое на совесть ведает и мне помощник незаменимый.
        Князь вышел из-за стола и, повелительно кивнув монаху, направился в сторону Симона. Следом за ним заторопился Пимен. Дойдя до епископа, Константин почтительно принял из его рук свиток, который ему предложили подписать, и, не оборачиваясь, протянул его иноку.
        - Благодарствую, владыко, за облегчение трудов моих. Одна беда - печать моя княжья пока в Рязани. Я ведь на битву под Коломну ехал, потому и взял с собой не ее, а шлем крепкий, меч вострый да лук тугой, так что ныне я и рад бы прихлопнуть твою харатью, да нечем.
        - А-а-а… ряд с градом? - с трудом нашелся Симон.
        - Ряд - совсем иное. Там о правах да обязанностях речь, но не об имуществе. Стало быть, его достаточно просто собственноручно подписать в присутствии видоков из числа наиболее почтенных горожан, да, если они пожелают, вдобавок еще и прилюдно, в моем и их присутствии, перед всеми его огласить. А тут речь о праве на владение идет, посему без печати никуда. Да и ты меня пойми - негоже дарить то, чем я пока толком и не владею, так что покамест ее привезут, я сам погляжу да вникну в сей перечень. - И он, не давая опомниться Симону, взял со стола увесистый ларец со всеми остальными грамотками и тоже протянул его своему чернецу.
        Оторопевшему прислужнику оставалось хлопать глазами, наблюдая, как кипа драгоценных документов удаляется от него.
        - Э-э-э… - проблеял он, растерянно глядя на епископа, и, повинуясь его жесту, кинулся вдогон за Пименом.
        Точнее, попытался кинуться, но Константин оказался проворнее. Вытянув в сторону правую руку, он столь решительно преградил дорогу, что прислужник моментально сник - пытаться преодолеть такую преграду можно, но глупо, ибо все равно ничего путного не выйдет.
        - Негоже так-то, - понизив голос до свистящего шепота, укоризненно произнес Симон, который уже все понял.
        - Так ведь на время беру, - обезоруживающе развел руками князь. - Сказываю же, что мне самому узнать хочется, владыка, чем монастыри владеют, чем церкви с соборами, а какие земли князю принадлежат. А то не по-хозяйски получается. Верно я сказываю, народ торговый?
        Сидящие рядом купцы, как по команде, одобрительно закивали, но, заметив злой взгляд епископа, сконфузились и перестали.
        - По-хозяйски, - хватило Симону сил выдавить из себя. - Но не по-княжески. Щедрее надобно быть и помнить, что за церковью ни добро, ни зло втуне не пропадают.
        - Вот и я о том же! - охотно поддержал Константин. - Мне же и для будущего дарения о владениях церковных ведать потребно, а то наделю чем-нибудь, а окажется, что оно и без того уже давно Владимирской епархии принадлежит. Стыдоба получается. Нет уж, вначале надо разобраться как следует.
        Симон зло прищурился, надменно вскинул голову, но сумел сдержаться и внешне почти спокойно произнес:
        - Что ж, разбирайся. Времени у божьих служителей довольно, спешить ни к чему, а посему с благословением на заключение твоего ряда со стольным градом Владимиром можно и обождать. - И он с гордым видом направился к своему возку, нервно покручивая на правой руке массивный золотой перстень.
        Константину же оставалось лишь беспомощно смотреть ему вдогон - такого хода со стороны владыки он не ожидал. И что теперь делать? А вслед за епископом и его ближними - двумя служками и игуменами - уже потянулись из-за столов и прочие владимирцы. Если и они уйдут - пиши пропало. Одно радовало: вставали неохотно, да и к выходу плелись еле-еле, а кое-кто еще и, виновато оглядываясь на князя, сокрушенно разводил руками - мол, сам не хочу, но коль владыка пошел, то и мне надлежит, а то как бы чего не вышло.
        Что ж, коли сам не хочу, оно уже легче. Константин властно поднял руку вверх, давая знак дружинникам, стоящим по обе стороны от полога. Те мгновенно перекрыли выход из шатра, безмолвно застыв на пути выходящих. Народ остановился, обернувшись и вопросительно уставившись на рязанского князя.
        - Напрасно вы, гости дорогие, покинуть меня вознамерились - никуда я вас без угощения не отпущу, - раздался в наступившей тишине голос Константина. - Али вы обидеть хозяина вознамерились?
        Уходящие опешили, а у Еремея Глебовича и сердчишко екнуло - уж больно двусмысленно слово «угощение» прозвучало. Оно ведь разное бывает. Иной раз такими острыми закусками попотчуют, что ой-ой-ой. А уж Константин на них горазд - не зря, видать, его за Исады виноватили.
        Едва про Исады припомнилось, как боярин сразу начал прикидывать. Худо получалось. Оно конечно, владимирцев в шатре куда больше, да что проку - ни сабелек, ни брони ни у кого нет. А что их тут чуть ли не по пятку на каждого рязанца, так ведь и это дело поправимое. Стоит только князю свистнуть, и вмиг число уравняет - опомниться не успеют, как набегут его лихие ратники и в мечи всех возьмут.
        - Не до угощения нам. Пируют, когда дело справят, а покамест обговорить потребно, что сказано тут тобою, - слабо возразил Еремей Глебович, оглядываясь на остальных.
        - И я о том же, - спокойно кивнул Константин. - Обговорим, а уж потом и трапезничать станем.
        - Опять же и владыка ушел уже, - попытался отбрыкнуться боярин.
        - С ним у нас особая говоря предстоит, - отмахнулся Константин. - Не следует дела божьи с мирскими смешивать, потому он и ушел, и… правильно сделал.
        Еремей Глебович оторопело воззрился на князя, а тот пояснил:
        - Ой и мудер ваш епископ. Мудер и вежеством не обделен. Ныне-то середа, вот он и покинул сей шатер, дабы не смущать своим присутствием нашу грядущую трапезу. Не иначе как промахнулся, решив, что она не совсем постной окажется. Но вы уж поверьте, люди добрые, что дух скоромных блюд ему помстился - чай, не басурманин я. Богата Русь на свои дары, так что у нас и без мясца сыщется что в рот положить. Ну а медок хмельной и святые книги не воспрещают.
        Боярин перевел дыхание. Кажется, закуски будут поданы к столу не очень острые. Во всяком случае, отточенная сабельная сталь в их число вроде бы не войдет. И он уже куда более смело напомнил:
        - А как обговаривать, ежели его благословение токмо опосля привезенной печати можно получить, не ранее, а коли она у тебя в Рязани, то выходит… - И, не договорив, развел руками, давая понять, что сейчас нет смысла о чем-либо договариваться.
        Правда, поддержки своему упрямству он не получил даже со стороны купцов, не говоря уж о старшинах ремесленного люда, которые, оживившись и не глядя на боярина, принялись вновь рассаживаться по своим местам. Надо сказать, что делали они это куда охотнее, чем вылезали из-за столов. Во всяком случае, быстрее.
        - А ничего не выходит, - резонно возразил Константин, - потому как благословить можно лишь то, что мы с вами составим да подпишем, а у нас покамест ничего и не готово, вот и давайте этим займемся. Правда, времени у нас до пира осталось немного, но ведь и ряд-то почти готов, верно?
        - Как… готов? - опешил боярин.
        - А так, - улыбнулся Константин. - Последний раз вы его с кем заключали - с Юрием?
        - Ему не до того было - спешил он больно, - смущенно пояснил Еремей Глебович, не став расшифровывать, что торопился новый владимирский князь под Коломну.
        - Так оно еще лучше, - возликовал Константин и, вдруг моментально посерьезнев, проникновенно продолжил: - А ведь это не иначе как знак небес. Получается, что в грамотке даже имя прежнего князя менять ни к чему. Был Константин, и будет Константин. Ну а раз знак, стало быть, и мне тоже все ваши вольности надлежит оставить как они и были.
        При этих словах принялись возвращаться на свои места даже наиболее стойкие из нерешительно застывших за спиной боярина. Еремей Глебович растерянно оглянулся - оказалось, он остался в одиночестве. Но он и тут не спасовал:
        - Одначе мы ни о тысяцком, ни о посаднике еще и словом не обмолвились.
        - А кто ж их имена в ряд включает? - удивился Константин. - А если через год-два кто-нибудь из них сменится, мне что же - заново ряд перезаключать?
        Но тут боярин уперся не на шутку - вопрос о будущих властителях города слишком серьезный, чтобы он мог уступить сразу. Помнилось ему, как десять лет назад князь Всеволод Юрьевич своих владимирцев в Рязанском княжестве рассаживал. Изрядно крови они тогда из местных попили. А чего стесняться - чужие ведь. И чем все кончилось, Еремей Глебович тоже хорошо помнил. Вначале рязанцы по-тихому истреблять пришлых принялись, а услышав про то, князь Всеволод, собрав рать, вновь под Рязань пришел да, выведя всех жителей из града, запалить его приказал. Кто ведает, если ныне Константин на своих посадниках да тиунах настоит, все сызнова повторится, только с точностью до наоборот, и тогда уже не Рязани - Владимиру полыхать предстоит.
        Но Константин и тут успел сработать на упреждение. Вообще-то Еремей Глебович опасался не понапрасну - Константин действительно планировал поставить кого-то из своих, хотя бы поначалу, но, раз с епископом все пошло вкривь и вкось, теперь самым главным стало для него иное - полностью изолировать владыку, начисто лишив его какой бы то ни было поддержки, а посему следовало уступить, хотя и не до конца.
        - А вот о том, рязанский ли, владимирский ли, - мы в нашей грамотке вовсе указывать не станем, - заявил он и обвел рукой присутствующих. - Вот оно, вече владимирское, ибо собраны здесь вятшие из мужей городских. Отныне и вовеки право избирать посадника будет именно у него - о том и пропишем в грамотке. А уж кого оно захочет, того и изберет, и кто им станет - Стоята ли, - князь указал в сторону смущенно потупившегося купца, - Чурила ли, мне все едино.
        Старшина древоделов озадаченно уставился на Константина, гадая, уж не послышалось ли ему свое имя. Он растерянно огляделся по сторонам, но, судя по устремленным на него взглядам соседей, оно и впрямь прозвучало из уст рязанского князя.
        Еремей Глебович, недовольно покосившись на древодела, проворчал:
        - Ну вятший вятшему рознь.
        - Не рознь, - упрямо произнес Константин. - Каждый из вас, кто здесь собран, стольца посаднического достоин. И я в том ныне слово свое княжеское даю - любого, кого вы ни выберете, готов утвердить с радостью, ибо мне пока мало кто известен, а вы худого человечка, уверен, не присоветуете, чай, самим с ним после жить придется. За собой же одно право оставляю - снять его, но и то не по прихоти своей, а только если в чем-то провинится, и вины его при снятии обязуюсь в утайке не держать, но прилюдно огласить.
        Константин посмотрел на владимирцев. Так, кажется, удовлетворены почти все присутствующие - вон как радостно закивали.
        - Значит, по всему остальному никто не возражает? - подытожил он.
        Поначалу все молчали, но спустя несколько секунд послышались робкие одобрительные голоса:
        - Все правильно, чего там.
        - Нам лишнего не надобно.
        - Пущай по-прежнему, по старине.
        Рязанский князь сдержанно улыбнулся и перевел взгляд на боярина, продолжавшего в растерянности стоять на самой середине между двумя продольно вытянутыми столами. Что ж, теперь можно вышибать из-под епископа последнюю опору, чтобы он вообще завис в воздухе.
        - А чтоб доказать, что мое слово с делом не расходится, - громко объявил он, неспешно направляясь к Еремею Глебовичу, - мыслю, первого из посадников надлежит избрать прямо тут и сейчас. А то и впрямь не дело, чтоб город без головы оставался, пускай и на несколько дней. Да и нельзя нам надолго затягивать - у меня нюх не столь острый, как у вашего владыки, но и я чую, как блюда к пиру доспевают, потому надо поторопиться. К тому же и человек достойный имеется. А уж первое словцо за него дозвольте мне, как князю, сказать.
        Сидевшие за столами владимирцы оживились, загомонили, но спустя каких-то полминуты все вновь притихли - любопытно, чье же имя назовет князь. Меж тем рука Константина покровительственно опустилась на боярское плечо. Слегка приобняв Еремея Глебовича, Константин обратился к присутствующим:
        - Кого князь Юрий Всеволодович за себя оставил, дабы град берег? Правильно, Еремея Глебовича. Управился он?
        И вновь гомон, но одобрительный.
        - А кто не убоялся смелое словцо в защиту малолетнего княжича молвить, о судьбе его будущей узнать, хотя перед ним не просто князь стоял, но враг отца этого дитяти? Сызнова Еремей Глебович. Да что там долго перечислять - вроде бы всем хорош боярин. А теперь слово за вами, вятшие мужи владимирские. Я ведь говорил - покамест худо вас знаю, может, в чем и ошибаюсь, так что если кто против - встань и назови причину.
        - Да чего там! - После небольшой паузы поднялся со своего места старшина ковалей Бучило. - Муж честен. Сколь мне заказов ни приносил, за все платил сполна. Торговался, правда, нещадно…
        - Дак я, - заикнулся было боярин, но княжеская рука на миг столь сильно стиснула его плечо, что он, охнув, невольно умолк.
        - А с вами не торговаться - без последних портов останешься, - усмехнулся Константин и, перекрикивая раздавшийся смех, добавил: - Вот если б ты сказал, что он платил не скупясь да на гривны не глядя, я бы сам боярина отверг, потому как посадник должен быть рачительным. А если он свое добро не бережет, то о княжеском и вовсе речи быть не может.
        Еремей Глебович благодарно посмотрел на князя.
        - Что, больше нечего против сказать? - осведомился Константин.
        - Годится боярин в посадники, - подал голос старшина кожемяк.
        - Достоин, - кивнул Чурила.
        - Люб он нам, - послышался степенный бас купца Стояты.
        - Э-э-э нет, - возразил Константин. - Солидные мужи, а кричите ровно дети - не дело. Тут серьезный вопрос решается, так не будем же мы полагаться на тех, у кого глотка здоровее. Надо, чтоб по-честному было да по справедливости, как у нас на Рязани. Значит, так: кто за то, чтоб избрать боярина Еремея Глебовича посадником во Владимире, поднимите руку вверх.
        Все переглянулись. Руки подняли не сразу, словно чего-то опасались. Кто-то робко поинтересовался, десницу вздымать али шуйцу.
        - Любую, - мягко пояснил Константин и, окинув взглядом голосующих, удовлетворенно кивнул. - Вот теперь вижу, что единогласно. Что ж, надо и мне свое княжеское слово держать. Коли так порешили вятшие мужи-владимирцы, стало быть, я их выбор утверждаю.
        Он еще крепче приобнял смущенного боярина, ухитрившись одновременно незаметно подмигнуть и кивнуть одному из стоящих на входе дружинников, давая понять, что пора вносить блюда к пиршеству, и шутливо заметил Еремею Глебовичу:
        - Ну гляди, боярин, - народ слово за тебя молвил, я тоже, так что служи достойно, доверия не урони.
        Однако финал должен быть запоминающимся, да и какой-никакой атрибут власти, пускай символический, но следовало вручить, причем непременно сейчас, чтоб из княжеских рук.
        Но с этим было проще всего. Нужные слова найти несложно, да и атрибут был давно готов. Еще месяц назад у Константина зародилась в голове идея, и он самолично вычертил и заказал у своих златокузнецов[39 - ЗЛАТОКУЗНЕЦ - ювелир.] аж тридцать одинаковых перстней, из коих десяток был золотым, а еще два десятка серебряные. Словом, в зависимости от степени значимости города. На каждом в центре красовалась витиеватая буква «К», а по краям монетка, чернильница с пером и свиток. Златокузнецы изготовили их дней за пять до выезда под Коломну.
        Первый, особый, крупнее всех прочих чуть ли не в два раза, он вручил перед отъездом боярину Мирославу, оставленному посадником в Рязани при княжиче Святославе. Второй, обычный, но тоже золотой, уже по пути в Коломну он передал Сергию в Ожске, попутно возведя его в боярский чин. А вот еще с десяток штук, предназначенных для посадников Ольгова, Переяславля Рязанского, Ростиславля и еще нескольких городов, он вручить не успел - время поджимало. Да и в Коломне, провозившись с приготовлениями к предстоящему сражению, тоже ничего не отдал.
        Похвалив себя за предусмотрительность - не просто вспомнил про них на обратном пути, когда остановился в Рязани, но и на всякий случай велел прихватить с собой, - Константин довольно улыбнулся и, неспешно сняв с мизинца перстень, который загодя надел сегодня, торжественно вручил его Еремею Глебовичу.
        - Жалую тебе, боярин, знак моей власти, ибо отныне ты - мой наместник. - И, повернувшись к присутствующим, строго произнес: - И слушаться его надлежит, яко меня самого, ибо теперь что он ни скажет - то мое слово, что ни повелит - моя воля, что ни учинит…
        Слушая князя, Еремей Глебович даже всхлипнул от избытка чувств. Да и то взять - во-первых, до этого посадником ему быть не доводилось. Во-вторых, очень уж непривычная обстановка, которая - и это в-третьих - постоянно меняется, да так быстро, что не поймешь чего и ждать. То отеческая ласка, от которой кого хошь в жар кинет, а то жесткое упрямство, вон как с епископом, и тут же туманные намеки на угощение, от которых мороз по коже. В-четвертых, столь высоких слов, насколько ему помнится, ни один из ныне покойных владимирских князей своему посаднику при назначении на должность никогда не говорил. Ну и в-пятых, избрал-то его даже не сам князь Константин, который лишь предложил, но весь народ, вятшие мужи владимирские. Правда, в отношении некоторых, особенно Чурилы, Бучилы, Гаври и еще чуть ли не половины, кои стали таковыми только что, по повелению нового князя, у боярина были кое-какие сомнения до сегодняшнего дня. Но коль они столь дружно проголосовали за его избрание, то представления Еремея Глебовича о вятших мужах в одночасье изменились, и притом самым кардинальным образом…
        Боярин обвел взглядом присутствующих и мысленно поклялся, что, если кто из его знакомцев или приятелей посмеет усомниться в том, что старшины кожемяк, кузнецов или древоделов являются достойными такого высокого звания и вякнет против, он, Еремей Глебович, вобьет эти непотребные словеса обратно в глотку вместе с зубами и не в меру длинным языком.
        - Оправдаю, княже, верь! - хрипло выдавил он, повернув благодарное лицо к Константину, а больше и сказать было невмочь - язык онемел, ворочался во рту, как чужой, словно с перепою. Да и сам он себя чувствовал ровно пьяный - всего шатало, а сил хватало лишь на то, чтобы благодарно кивать, откликаясь на поздравления присутствующих.
        Глава 9
        В духе великого комбинатора
        …Архивариус очень тихо спросил:
        - А деньги?
        - Какие деньги? - сказал Остап, открывая дверь. - Вы, кажется, спросили про какие-то деньги? Илья Ильф и Евгений Петров
        И напрасно сурово хмурил брови епископ Симон, сидя в своем возке и мрачно ожидая, когда же за ним последует весь прочий владимирский народец. Тщетно прождав пару минут, он велел трогать, но и пока ехал обратно в город, нет-нет да и выглядывал, оборачиваясь в тщетной надежде, что хоть кто-то помимо игуменов и священников выйдет из княжеского шатра, поспешит за своим владыкой.
        Увы, так никто и не показался.
        Поначалу мелькнула было спасительная и все объясняющая мысль, что Константин удерживает их силой, но, находясь уже у самых ворот, он, оглянувшись в последний раз в сторону отчетливо видимого княжеского шатра, приметил, как один за другим заскакивает в него с дымящимися блюдами в руках расторопная челядь, и со злостью прикусил губу.
        «Токмо бы не сорваться, - пульсировала острой тоненькой иголочкой колкая мысль. - Токмо бы добраться до своих покоев, а уж там…»
        Он сдержался и не сорвался, сумев сохранить на лице невозмутимость. Дать волю своему гневу Симон позволил себе, лишь войдя в опочивальню. Все было не по-его, все не эдак, и уже к вечеру оба служки имели: один в кровь рассеченную нижнюю губу, а другой - увесистый синяк под глазом и разбитый нос. Кровоподтеки по всему телу были не в счет. При этом оба были уверены, что еще дешево отделались. Как-никак до келий в подвалах, а проще говоря, поруба, но монастырского или, того страшней, епископского, дело не дошло, а по сравнению с тем, что рассказывали о них и о том, каково приходится несчастным сидельцам, разбитый нос был самым что ни на есть пустячным делом.
        Можно сказать, благодеянием.
        Небывалая сдержанность епископа объяснялась двумя обстоятельствами. Первое - что он еще не утратил надежды вразумить рязанца. Второе же - вечером ему надлежало быть на совете у боярина Еремея Глебовича, а до того предстояло все как следует обдумать и взвесить, что говорить, но главное - как…
        Уже на следующий день боярин, говоря с Константином, поминутно разводил руками, оправдываясь и утверждая, что он сделал все возможное и невозможное.
        - Я ему толкую, что мы уж и ряд подписали, и посадника нового избрали, а он все одно - пока, мол, грамотки мои не подпишет, я град Владимир на ряд не благословлю, а рязанский князь сам сказывал, что без моего благословения…
        Из осторожности Еремей Глебович не стал договаривать, но легкий упрек в его взгляде и без того был достаточно красноречив. Впрочем, Константин и сам понимал, что в какой-то мере заварившаяся каша - дело его собственных рук. Не стоило так опрометчиво говорить про благословение владыки, без которого и править невмочь. Хотел-то как лучше, чтобы всем угодить, да и не придавал он значения своим словам - сказал так лишь, для красоты и цветистости, нечто вроде дежурного комплимента церкви, а оказалось… И что теперь делать?
        - Ныне же сам обедню отслужил и на проповеди так гневно перед людом говорил о князьях неких, кои для святой церкви куны жалеют, что всех аж дрожь прошибла, - сокрушенно продолжал боярин. - А народ тоже в смятении пребывает. Вроде бы уговор есть, а владыка сказывает, что ежели благословения на него не дадено, то это уже и не уговор, а так, не пойми чего…
        «И ведь как поначалу все ладно было… Нет же, дернул же черт князя заупрямиться, - досадовал Еремей Глебович. - И как теперь повернется, поди пойми». - И он тоскливо уставился на побледневшее от гнева лицо Константина, подумав, что, кажется, перстень посадника через пару дней придется снимать и возвращать обратно.
        Впрочем, это далеко не самое худшее. Жаль, конечно, перстенек, ну да господь с ним, а вот как озлившийся на епископское упрямство рязанский князь станет брать на копье град Владимир, ему бы увидеть не хотелось.
        - Не бойся, боярин, - усмехнулся рязанский князь, догадываясь об опасениях. - Попробуем мы немного потерпеть. Одно жаль - припасов надолго не хватит. От силы дня на два, на три, не больше. - И после прозрачного намека поинтересовался: - А что люд простой говорит?
        Еремей Глебович неопределенно хмыкнул и туманно заметил:
        - Владыка сказал: кто врата князю Константину без моего благословления откроет - прокляну и его, и потомство, и весь род до седьмого колена.
        - Вот что жадность с человеком делает, - сокрушенно констатировал князь.
        - Точно, - печально кивнул боярин, но, спохватившись, перекрестился, мысленно обругав себя на все лады за то, что вздумал согласиться с порицанием служителя божьего, и робко осведомился: - Ну а мне-то как быть? Он ведь непременно вопрошать станет - о чем речь шла. Я-то вроде бы и посадник твой, а он все ж таки владыка - потому лгать негоже.
        - Скажи, что князь сильно опечалился и думу станет думать. - Константин поскреб в затылке и добавил: - Два дня. На третий приезжай за ответом.
        И вновь рязанец поступил честно. На третий день он со вздохом сказал Еремею Глебовичу, что пропитание у воев почти закончилось, а так как близлежащие деревни он зорить не намерен, то пусть завтра владимирцы откроют ворота и, как водится, встретят своего нового князя хлебом-солью. Впереди же всех должен идти епископ Симон, дабы благословить и пригласить в град.
        «Стало быть, все уже знает, - подумал боярин. - Вон как уверенно говорит. Не иначе донес кто-то о том, что старшины всем миром порешили».
        Он вспомнил суровую отповедь Бучилы, который возглавлял посланцев от ремесленного люда, вчера под вечер явившихся к Еремею Глебовичу. Коваль не церемонился, а заявил напрямую:
        - Ты как хошь, боярин, а князь Константин нам люб, и мы людишек своих мастеровых, коих тебе в помощь дали, со стен сей же час снимаем.
        - А епископ?.. - заикнулся было Еремей Глебович.
        - Ежели бы не владыка Симон, то мы бы их еще ранее сняли, - пояснил Бучило. - Ну ты сам посуди, боярин. Князь нам почет оказывает, уважение, почти про каждого из сынов наших ответил - кто, как да что. Вот как на духу скажи, смог бы, к примеру, тот же Юрий Всеволодович мне враз ответ дать, живы мои сыны али нет? - И сам ответил: - Да никогда! Что ему смерд какой-то. Про князя Ярослава и вовсе молчу. А чужак-рязанец вмиг все обсказал, хотя сыны мои не за него, а супротив дрались. Енто как понимать?
        Еремей Глебович нахмурил густые брови, догадываясь, что перечить бессмысленно, а Бучило продолжил:
        - А так и понимай, боярин, что он везде и во всем с большим понятием подходит, как оно и должно быть.
        Остальные старшины ремесленников тоже не молчали. Почти каждый внес свою лепту.
        - Всеволода изгоем не сделал, а ведь мог бы ничего не давать. Получается, что и перед княжичем у нас совесть чиста.
        - Откуп с града раз в десять поболе мог взять, а он опять-таки с пониманием. - Это уже старшина купцов Стоята слово взял.
        - И пошутить могет. Да чтоб не обидно было и в самую точку, - быстро добавил кожемяка Гавря. - Я на белом свете давно гостюю, потому доподлинно ведаю, что коли человек так шутковать умеет, то злобы у него на душе нет и зависть черная там не живет. Стало быть, и дело иметь с ним не токмо можно, но и нужно.
        - У него на Рязани заместо стен доселе одни головешки. Кто расстарался? Князья наши. Пущай не Юрий, а Ярослав, но в таком деле особливо не разбираются. Всем попадает - и правым, и виноватым. А он сердце сдержал - людишек, ни в чем не повинных, зорить не стал. Это как? А ведь мы ему даже не свои еще - чужие. А он опять-таки по-доброму с нами, словно уже приял к себе. - И глава древоделов подытожил: - А раз он к нам с лаской, то тут в отказ вовсе грешно идти. И супротив своего князя град мы боронить не станем. А владыка пущай себе лютует.
        Утром же стали постепенно куда-то расползаться и городские стражники. Ныне их осталось всего ничего - трех десятков не набрать, да и те потихоньку продолжали разбредаться. Одного боярин было ухватил за шиворот, а тот, вытаращив глаза, выпалил:
        - А от кого град-то боронить? Князь нашенский у ворот стоит, а больше никого и нет у стен.
        От таких слов боярин дар речи потерял, а когда тот к нему вернулся, наглеца уже и след простыл. И вопрос свой насчет грамоток Еремей Глебович задал князю скорее из приличия, чтобы отрицательный ответ прозвучал из уст самого князя. Каково же было удивление боярина, когда Константин заверил его, что грамотку с подтверждением на владения, кои были дарованы церкви прежними князьями, он непременно по окончании торжественной обедни самолично и с глубоким поклоном вручит владыке Симону. Правда, не ту, которую он взял от владыки, - свиток пришлось переписать, поскольку он включил в него и новые угодья, которые вознамерился подарить от своего имени.
        Почему не передает грамотку прямо сейчас? Да потому, что ему тоже княжескую честь соблюсти надо. Что его дружина скажет, когда узнает, что он на попятную пошел? Пусть перед служителем божьим, и не просто перед священником или диаконом, а целым епископом, но ведь пошел и от своего княжеского слова отказался. А так вроде бы все добровольно, по обоюдному согласию, притом пусть для всех будет считаться, что епископ, как и подобает служителю христианской церкви, первым пошел на уступки.
        Обрадованный боярин в тот же день почти дословно передал епископу слова Константина. В ответ Симон, воодушевленный тем, что неминуемое поражение нежданно-негаданно обернулось победой, заявил, что всю организацию встречи он берет на себя, и немедленно развил кипучую деятельность по ее подготовке. В своей приветственной речи епископ не забыл упомянуть ни одного доброго деяния Константина. А в конце он еще и превознес личность самого князя: и приветлив, дескать, и о простом люде заботлив, и не злобив, и добр, и терпелив, и о церкви, как подобает истинному христианину, являет неустанную заботу.
        О том же самом он говорил и на обедне, во время проповеди, которая на сей раз полностью посвящалась Константину. За основу епископ взял отрывок из книги пророка Исаии и, указывая на стоящего впереди всех, почти у самого амвона, рязанского князя, торжественно рек прихожанам, благоговейно внимавшим ему:
        - И он пришед от корня великого воителя Святослава, и от корня равноапостольного князя Владимира, и от корня мудрейшего Ярослава, и словно о нем было сказано еще в Святом Писании: и почиет на нем дух всевышнего, дух премудрости и совета, дух разума и благочестия; и страхом божиим исполнится, и будет судить не по взгляду очей своих и не по слуху ушей своих решать дела. Он будет судить бедных по правде и дела страдальцев земли решать по истине. И станет препоясанием чресл его правда и препоясанием бедр его - истина.
        Никогда еще речь епископа не была столь вдохновенной, а слова - столь проникновенными. Впрочем, вдохновение в тот день осеняло Симона дважды. Первый раз, как уже было сказано, это произошло во время проповеди на обедне, а второй - несколько позднее, после того как он развернул, находясь в своих покоях, княжеские грамотки.
        - Подлец, негодяй! - сотрясались от неистового рыка епископа дорогие веницейские стекла в свинцовых оконных переплетах. - Прокляну мерзавца! Отлучу! Анафеме предам! Шутки шутить с церковью удумал - я тебе их пошучу! Я тебе так пошучу - колом в глотке встанут! Ах ты ж поганец какой!
        Битых два часа ни одна живая душа не смела войти к владыке, пока тот хоть немного не утихомирился. А виной всему были дарственные Константина.
        Нет, князь не опустился до откровенной лжи - он честно сдержал свое слово. Более того, грамоток этих было даже не две, а намного больше. Практически для каждого монастыря - отдельная, которая подтверждала ранее пожалованное другими князьями, а к ней прилагалась еще одна, где говорилось о том, как князь, безмерно почитая неустанный труд монахов и высоко ценя их бескорыстие и усердие, жалует им еще от щедрот своих.
        Так-то оно так, но если почитать их повнимательнее, то становилось ясно, что рязанский князь поступил как самый настоящий плут, пройдоха, проходимец, мошенник, и к этому епископ Симон охотно добавил бы еще множество подобных эпитетов.
        Во-первых, из подтверждающих грамоток исчезли все села со смердами. Нет, сами смерды никуда не делись, и села тоже оставались на месте, но Константин отныне брал их под свою руку, да еще с издевательской припиской. В ней князь указал, что желает облегчить святым отцам, проживающим в монастырях, неустанную борьбу с кознями сатаны, который ежедневно подталкивает их оскорблять свою же братию, проживающую в селах, обижать смердов неправыми поборами, налагая лихву на лихву[40 - Имеются в виду множащиеся недоимки, которые взимались с огромными процентами.], и чинить им всяческий вред, доводя до разорения. Посему он, Константин, и лишает такой возможности дьявола.
        И ведь этот подлец, мерзавец, плут и мошенник не просто оттяпал все села. Он же вдобавок, подобно злобному язычнику, лишил их самых лучших угодий, оставив им лишь возможность пользоваться дарами рек и лесов. Но и тут следовала лукавая приписка негодяя о том, что точно такое же право на пользование ими - ибо все люди на земле произошли от Адама и Евы - князь дарует еще и жителям сел, лежащих поблизости.
        Да и новые дарственные тоже звучали издевательски. Одному монастырю в подарок поднесли… болото. Дескать, ежели его осушить - цены земле не будет. Другому - лужок близ низменного левого берега реки Клязьмы, весь поросший осокой и камышом, на котором отродясь ничего не вырастить, третьему… Да что там говорить, надул, негодяй. Подло и гнусно надул.
        Про десятину, которую еще князь Андрей Боголюбский выделил из своих доходов на нужды златоверхого храма Успения Богородицы, настоятели сего собора тоже могли отныне забыть - отменено. Не видать им отныне и доходов с города Гороховца, которые поступали им со времен того же Боголюбского. Лишил он и…
        Впрочем, скорбный список утрат был слишком долгим, и оглашать его целиком ни к чему. Проще перечислить то, что осталось.
        Была, правда, в сей бочке дегтя и ложка меда - все пять сел, которые числились за главой епархии, остались нетронутыми. Не решился-таки Константин на них посягнуть. Хотя и тут рязанец не удержался от ограничений, указав, что отныне для облегчения трудов владыки по взиманию с них положенных даней он принимает сей тяжкий труд на себя.
        И ведь не скажешь ничего. Тот же народ не поймет, если епископ сегодня славит князя, а завтра клянет его же на чем свет стоит. Как объяснить прихожанам, что Константин этот - самый настоящий тать, нет, что там, в десятки раз хуже татя? Кто посочувствует владыке, если новый князь ни у кого из них ни единой куны не взял, обобрав только монастыри и церкви?
        Да и опасно говорить обо всем этом во всеуслышание, ибо, предвидя недовольство епископа, Константин сделал внизу грамотки, где говорилось об архиерейских землях, небольшую приписку, в которой было сказано: «Не раз перечитывал я, владыка, твое послание к чернецу Киево-Печерской обители Поликарпу. Потому ведаю, что ты, как и подобает истинному служителю бога, ни во что не ставишь ни свою славу, ни власть, ни доходы и готов все это отдать за то, чтобы хоть «колом торчать у ворот или сором валяться в Печерском монастыре». Посему, ежели тебя не удоволят мои дары, обязуюсь исполнить твое заветное желание и исхлопотать у митрополита Матфея келью в сей обители».
        Вот так вот. Куда уж яснее. И ведь исхлопочет, стервец эдакий, как пить дать исхлопочет.
        Выходит что ж - рот на замок и молчать?! Нет уж, не дождется он такого, ибо оставалось еще одно средство. Не должен был митрополит всея Руси промолчать, глядя на этакое безобразие. И если у него, Симона, после чрезмерно горячей и необдуманной скороспелой проповеди в пользу князя Константина, да еще учитывая недвусмысленные княжеские угрозы, руки связаны, то у Матфея они свободны. А потакать творившемуся бесчинству тот просто не имеет права, ибо дурной пример заразителен.
        Кто знает, возможно, епископ еще помедлил бы, прежде чем отправиться в Киев, но тут он получил отдельный княжеский указ, касающийся церковных судов, и это окончательно переполнило чашу терпения Симона.
        Во-первых, у церкви полностью забрали право судить мирян за проступки и преступления против веры и нравственности, что лишало епархию немалых доходов в виде пошлин, ибо отныне дела по святотатству, еретичеству, волшебству перешли к княжеским судьям, а про языческие моления и вовсе было сказано: «Всяк да верует яко ему любо». Нет, служителям церкви не запрещалось вызывать к себе для отеческого увещевания какого-либо христианина и увещевать его, но наказать они его могли лишь наложением епитимии да запретом на причастие. А вот денежные штрафы и тем паче заключения в покаянные кельи и монастырские подвалы строго-настрого воспрещались. Внизу указа имелась и княжеская приписка: «Негоже насилием исправлять впадающих во грех, ибо сие дело совести человека и токмо, а потому «Русской правде» неподсудно и кары, кои в ней перечислены, применять к нему негоже».
        Уже одно это было что-то с чем-то, а ведь имелось еще и во-вторых - теперь в ряде случаев, если дело касалось изнасилований, воровства, грабежа и убийства, духовные лица тоже подлежали не церковному, но княжескому суду. Неважно, что таковых преступников среди особ духовного звания пока не имелось, - главное принцип. Не должен князь судить монаха или священника, что бы тот ни сотворил. Сказано: «Богу богово, а кесарю кесарево». Суд над духовными лицами, как было заведено на Руси князем Владимиром, - богово, и кесаревым ему не бывать!
        Епископ был не стар годами, а на подъем и вовсе легок. Уже через день рано утром ладья с Симоном и несколькими служками отчаливала от речной пристани. Нужно было спешить и успеть до первых зимних морозов, пока реки еще не встали. Тогда придется дожидаться зимнего первопутка, и путь до Киева и обратно может занять все время до весны. Симон же рассчитывал по первому снегу вернуться в свою епархию.
        А едва он уехал, как на следующий день, аккурат в самый полдень, во исполнение все того же княжеского указа о церковных судах молчаливые рязанские дружинники, предъявив грамотку Константина, распахнули настежь двери всех темниц, которые самими монахами стыдливо именовались кельями.
        Напрасно особо ретивые из епископских служек выражали свои гневные протесты, утверждая, что имущество церкви не может быть подвластно князю. Руководивший всеми чернец Пимен в ответ на это изумленно поднял вверх брови и нахально заявил в ответ, что князь ничего из вещей брать вовсе и не собирается. Люди же, кои сидят по этим узилищам, бессловесным имуществом никоим образом быть не могут. Или владыка Симон их тоже за бессловесных скотов считает? Ах нет, ну тогда… И один за другим наружу из епископских темниц извлекались несчастные, изнеможенные, оборванные, полуслепые люди, вся вина которых зачастую состояла лишь в паре-тройке неосторожно сказанных слов.
        Но тут ведь смотря каких слов и против кого они произнесены. Если бы против князя - одно, да пускай и против бога - еще куда ни шло, но против служителей церкви Христовой!.. За такое надо карать нещадно, дабы другим стало неповадно. И кому какое дело, что эти слова вырвались у человека после того, как дюжие монахи в счет недоимок прошлых лет вывели у него со двора последнюю коровенку, не побрезговали ледащей лошаденкой и из всей домашней живности оставили лишь двух куриц. Да и их-то не забрали вовсе не по душевной доброте, а потому, что тучным божьим служителям с объемистыми черевами было затруднительно гоняться за шустрыми птицами.
        Стоило же хозяину сказать о них все, что те заслужили неустанными стараниями и заботами об имуществе ближнего своего, как его незамедлительно обвиняли в еретичестве, и через пару дней двери церковной тюрьмы наглухо закрывались за очередным несчастным. И благо для смерда, если она была монастырская. О своем «говорящем» имуществе простые монахи заботились чуть лучше, нежели глава Владимиро-Суздальской епархии преподобный владыка Симон.
        Если бы епископ по каким-либо причинам вернулся с полдороги, то навряд в те дни ему поздоровилось бы. Трудно сказать, сумели бы ратники князя Константина удержать народ от самосуда над своим духовным владыкой. Проще ответить на вопрос - попытались бы они вообще встать на его защиту или же, что скорее всего, сделали вид, что у них и без того княжеских поручений невпроворот.
        Точно такие же угрюмые дружинники, которые остались в городе после отъезда князя, всего за неделю с небольшим перешерстили все монастыри. В общей сложности из узилищ было извлечено около двухсот человек.
        Сам же Константин был к тому времени далеко от этих мест - под Ростовом Великим.

* * *
        И в заступу княжичей-младеней такоже никто гласа свово не подаша, окромя епископа Воладимирской, Суздальской, Юрьевской и Тарусской епархии Симона, кой оттого великую остуду получил от Константина и бысть оным князем изобижен и поруган всяко.
        И было о ту пору церквям христианским поругание всякое, а монастырям и людям божиим - ущемление великое.
        Князь же, диаволом научаемый, из келий и затворов еретиков злокозненных за мзду выпускаша, дабы они слово божие неладно везде рекли к умалению славы и величия церкви православной, гнусные поклепы возводя на оную. Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1817г.

* * *
        Егда же победиша князей владимирских и муромских, то Константин и грады их взяша под свою длань по уговору ранее. К люду же градскому рек с вежеством: «Не воевати хощу с вами, не грабити, но оберег вам дам всем и защиту».
        И люд оный, главу склоняя, нового князя славил, ибо он не с мечом пришед, но с миром. Из Владимиро-Пименовской летописи 1256г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1760г.

* * *
        Захват всех городов Владимиро-Суздальского княжества был практически мирным и бескровным. Сопротивляться было просто некому - воины-дружинники полегли под Коломной.
        Судьба малолетних княжичей - трех Константиновичей и одного Юрьевича - мало кого волновала. Только один епископ Суздальской, Владимирской, Юрьевской и Тарусской епархии Симон возвысил свой голос в защиту малолетних детей - трех Константиновичей и одного Юрьевича, за что и пострадал, попав в опалу у Константина. Попытка Симона отстоять их права у митрополита Киевского Матфея тоже не увенчалась успехом.
        Но к доводам епископа, к которому, по всей видимости, присоединился митрополит, рязанский князь все-таки прислушался и не сделал княжичей изгоями, как, очевидно, планировал поначалу, но вместо того утвердил за ними южное Переяславское княжество, которое Константиновичам выделил еще Юрий Всеволодович.
        Что же касается знаменитого указа Константина о монастырях, по которому божьи люди отныне и навсегда лишались сел с крестьянами и исключительных прав на другие угодья, принадлежавшие им ранее, то опять-таки при всей своей набожности князь просто не мог поступить иначе. Будь это другие, более спокойные годы, и я более чем уверен, что Константин никогда бы так не поступил. Более того, он дополнительно одарил бы епархию, пусть и не всю, но хотя бы столичные монастыри и наиболее видные храмы при крупных городах. Однако время великих перемен требовало великих расходов, а где взять средства?
        То же самое касается так называемых еретиков, которых Константин, не исключено, что действительно самовольно, выпускал из узилищ, но не бескорыстно, а за определенный выкуп. Причина все та же - срочная нужда в серебре. Кстати, вполне вероятно, что умный князь щедро делился частью выкупа с церковью. Я выдвигаю это предположение, ибо практически никто из епископов, за исключением того же Симона, не протестовал против такого грубого попрания Константином прав церкви. АлбулО.А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 166 -167. Рязань, 1830г.
        Глава 10
        И готово, да бестолково
        Порою мы ленимся и, видя, что кому-то пришлось по нраву наше блюдо, с готовностью предлагаем опробовать его другому, забывая про разницу во вкусах - что годится одному, от того могут с негодованием отвернуться прочие. Петр Миленин
        Городу, который открылся взору рязанского князя, было уже почти четыреста лет, а может, и больше - кто знает. Во всяком случае, Киевской Руси еще и в помине не было, когда он появился. Маленький, с аккуратными деревянными укрепленьицами, тихонечко встал он на низменном западном берегу озера Неро. Да и не славяне его поставили - меряне, кои доводились сродни мещере да муроме с мордвой, а не радимичам с вятичами.
        Однако как бы то ни было, а за град им спасибо.
        Позже, когда по Руси уже разбрелись потомки Владимира Святославовича Киевского, Борис - любимый его сын - был прислан отцом в те места. Он-то и приступил к созданию настоящего кремника. Приступил, да не закончил - погиб от рук Святополка Окаянного. Добротные укрепления появились намного позже, при еще одном Владимире, основателе рода Мономашичей. Но даже это теперь - старина глубокая.
        Зато ныне Ростов славен на всю Русь. Пускай град Новгород Великий кичится своим богатством, град Владимир бахвалится своими умельцами, которые для тебя что угодно откуют, пошьют, выстроят и изукрасят. А призадуматься ежели - это все суета сует.
        У Ростова иная гордость. В нем теперь средоточие русского духа. На юго-западной Руси Киев, а на северо-восточной он. Оттого и появилось в названии города дополнительное словцо - Великий. Чего стоит одна вифлиотика, которую ныне покойный Константин Всеволодович собирал всю свою недолгую жизнь. Более тысячи томов в ней, среди коих и древние рукописи, и различные свитки, но главное, что три четверти собранного, никак не меньше, благодаря неустанным трудам монахов и переписчиков переведены на русский язык. Для истинного книгочея здесь настоящий эдем. Иной бы весь век отсюда не выходил, наслаждаясь истинным богатством, и все читал бы да перечитывал, впитывая мудрость веков.
        При нем же, Константине, старшем сыне Всеволода Большое Гнездо, в Ростове появилась и первая школа. Он ее сюда из Ярославля перевел. Да много всего разного - начнешь перечислять, так и не упомнишь.
        Что и говорить, умен был князь. И не только в книгах умел разбираться, но и в людях ошибался редко, даже в тех, которые по роду своих занятий, казалось бы, далеко отстояли от книгочеев.
        Вот, скажем, дружина. К чему она миролюбивому ростовчанину? Зачем на нее тратить серебро? Не лучше ли вместо нее накупить еще больше книг, рукописей да древних свитков? Но на то и есть книжная премудрость, подсказывающая, что без ратных людей государству не стоять - более воинственные соседи мигом сожрут и косточек не оставят.
        Но и ратник ратнику тоже рознь. Если для количества набирать - одно, а коль хочешь, чтоб лучшие у тебя служили, - совсем иное. К ним тогда помимо щедрости в гривнах и вежество надо выказать. Зато против таких, ежели что случится, ни один ворог не выстоит.
        Потому и подбирал Константин к себе в дружину не абы кого, а лучших из лучших. Платил щедро, но приковывал к себе не звонким серебром, а открытостью души, лаской сердца и большим умом. Не раз и не два он вел с ними задушевные беседы и всякий раз держался как с равными, не кичась тем, что он урожденный Рюрикович, а они так себе, ни роду именитого, ни предков знатных. Понимал князь, что не в них честь человека заложена, что в тяжкий час испытаний заслугами загробных теней прикрыться никому не удастся. Отсюда и редкостное содружество, кое в дружине его царило.
        Оттого и после смерти князя не пошли Константиновы вои наниматься на службу к другим. Не видели они в Юрии, брате его, того величия духа, перед которым можно было бы уважительно склонить голову, а без того службу они уже не мыслили. Сказать же, что у Ярослава, еще одного брата, ласковое сердце, можно было бы разве что в шутку.
        В злую шутку.
        Решив держаться всем заодно, вышли они тогда разом из Ростова и, малость проехав вдоль берега озера Неро, осели в приглянувшейся слободке. Те семена, что Константин Ростовский в их умы заронил, к этому времени всходы давать стали. Рассуждали по вечерам о единой Руси, печалились, что ныне каждый из князей сам за себя, и все думали, рядили да гадали - как им самим-то дальше жить, ибо к тому времени из твердых намерений имели только одно: в сварах да междоусобьях княжеских не участвовать. Хотят князья рвать друг друга, как псы бешеные, - пусть их грызутся.
        Из-за этого и в дружину к Юрию мало кто пошел, когда тот, едва взгромоздившись на великий Владимирский стол, принялся ополчение собирать. Рассудили так - им Рязань ничего дурного не содеяла, потому соседей зорить не след. Да и у них самих рязанцев имелось немало. Коли посчитать, так с полста наберется, не меньше - стало быть, каждый восьмой из тех краев, а из сотников и вовсе двое из четверых - половина.
        Не хотелось бы со своими в бой вступать, невместно такое.
        Зато позже, едва до них докатился слушок о том, что рязанское войско, разбив объединенные рати Юрия и Ярослава, подалось на Владимир, чуть ли не каждый день до хрипоты судили да рядили - идти им на выручку стольному граду или поберечь силенки для Ростова. Основательно покумекав, надумали так: ежели позовут, подумаем, и как знать…
        Но не позвали.
        Теперь - иное. Теперь войска Константина Рязанского вплотную к Ростову придвинулись, а в городе, даже если каждому желающему по мечу выдать, больше тысячи не набрать. Ну пусть даже полторы или две - проку-то с них. Если сызмальства с луком не упражнялся, ежеден мечом не поигрывал, копьецо в щит не метал - куда тебе воевать? А ведь таковых из этих полутора тысяч почитай четыре пятых наберется, а то и поболе. Значит, выручать надо любимый град покойного князя. И пусть сам он уже на небесах, но в память его надобно еще разок потрудиться.
        И когда Константин прибыл под Ростов, горожане, вдохновленные появлением удальцов из бывшей дружины Константина Всеволодовича, готовы были биться до конца и настроены были весьма решительно. В последнем их весьма активно поддерживало и местное боярство, куда более амбициозно настроенное, нежели владимирское. И пусть сами они уже не помнили времена, когда именно их град был стольным в княжестве, но живо представляли это по рассказам отцов и дедов. Да и недавно умерший князь, возлюбив Ростов, тоже немало сделал, дабы не только бояре, но и простые горожане снова воспрянули духом и принялись надменно взирать на Владимир, некогда числившийся в пригородах Ростова[41 - Под словом «пригород» подразумевалась не близость поселения к городу, а его подчиненность, даже если этот пригород, как, например, Владимир, располагался в сотнях верст от стольного града.].
        Константин же ничего из этого в расчет не взял. Решив - что хорошо сработало один раз, сработает и в другой, - он поступил по опробованной им во Владимире шаблонной схеме и пригласил всех для заключения обычного ряда, но не тут-то было: ростовчане отказались, мысля уже о значительно большем. И напрасно несколько владимирцев вместе с Хвощом и Евпатием Коловратом уговаривали вятших людей покориться добром. Нет, если бы они выступали на общегородском вече - одно. Там-то как раз было кому прислушаться к их словам, но к люду ростовское боярство их не пустило, сразу же, минуя торжище, заведя в бывший терем, где совсем недавно безотлучно пребывал в тяжкой хворости старший из Всеволодовичей.
        «Сил у меня в достатке, - велел передать рязанский князь ростовчанам, - но не желаю видеть, как древность вековая в разор и запустение придет. Ведаю, сколь в храмах города святынь хранится, и боязно мне за знаменитую вифлиотику. Не хочу, чтобы пострадала она, когда я град на копье брать стану».
        - Огонь чрез стену метнуть нашему князю недолго, - говорили послы, стоя в просторной гриднице, где собрались набольшие из ростовских бояр. - Но у вас самих-то душа не болит оттого, что далее с вашим градом приключится?
        У бояр же душа больше за иное болела. Слыхали они, как у рязанца боярское сословие живет, и очень им оно пришлось не по нраву. Вроде бы на гривны рязанец не скуп, но власти они, если разобраться, никакой не имеют. Даже смердов в тех деревнях, которые им в кормление отданы, касаться не смей - на то тиун княжеский имеется. А он хоть и выдаст все положенное, но зато и лишку взять не дозволит.
        Опять же больно много воли у него простецам дадено. Эвон какие он порядки у себя в Рязани завел - отродясь такого на Руси не бывало, чтоб всякие там кожемяки в избранное вече входили. Да и как сиживать с таким, ежели от него разит за версту. Даже пущай и отмоется он, и в баньке выпарится как следует, а стоит представить, в чем он свои шкуры вымачивает[42 - В связи с недостатком дубильных средств для этой процедуры использовались наиболее распространенные и самые доступные, в том числе и человеческая моча.], и вмиг брюхо наизнанку вывернется.
        О том они и толковали промеж собой, когда послов отдыхать отпустили. Особенно кипятился Олима Кудинович.
        - Ненадобны нам его новины! - возмущался он. - Пусть будет, как было, ведь как-нибудь да было! Никогда ж так не было, чтобы никак не было. А ежели так, как он хотит, так оно неведомо, как оно будет.
        Богат был Олима, да и щеголь первостатейный. А еще он любил покичиться своим добром. Вот и ныне пришел на встречу с рязанскими послами в кафтане не до пят, как все прочие, а на три вершка повыше - чтоб все могли увидеть его сапоги, расшитые жемчугом и в золотых пряжках.
        - Да что неведомо, когда и так видать - ничего хорошего! - дружно поддержали его остальные.
        И еще одно соображение у них имелось. Сейчас Владимир вроде бы к Рязани отошел. Выходит, если Ростов отобьется, то именно он и станет главным городом княжества, которым когда-то уже был. И князей для правления искать не надо. Эвон их сколько - не один, а трое. Маленькие, правда. Самому старшему, Василько Константиновичу, через два месяца всего девять лет должно исполниться, а братья его родные и того моложе - Всеволоду восемь, а Владимиру четыре года. Но оно и лучше. Пущай и далее детскими играми забавляются, а править мы и без них сумеем - дело нехитрое.
        В том, что они сумеют выстоять, мало кто сомневался. Рвы глубокие, башни крепкие, стены высокие, а если кто на них и заберется, то вмиг о том пожалеет, ибо на смельчаков вся дружина покойного Константина набросится, а в ней каждый если не с десятком рязанцев, то уж с пятком наверняка управится. И про пожары речи быть не могло - буквально накануне дождь прошел, а пока послы речь держали, словно в насмешку над их словами, еще один начался. Не иначе как знак божий - сам господь с небес заступу для града явил. А коль кто в том сомневается, пускай попробует хоть на копье, хоть запалить, а мы полюбуемся. Когда же умается, тогда и заново говорить можно, но уже не о ряде, а об откупе.
        Словом, порешили ростовские бояре наутро сообщить послам, что от сдачи города они отказываются и нового князя принимать не желают, ибо есть у них свои, Мономашичи.
        А вот сотники дружинников покойного князя, которые тоже присутствовали на тех переговорах, призадумались и, посовещавшись меж собой, надумали ближе к ночи еще раз пригласить рязанцев к себе на разговор.
        Хоть и охрип Евпатий Коловрат, тщетно пытаясь урезонить ростовских бояр, но, выступая перед богатырями-дружинниками, он снова обрел голос, говоря, что давно уже настала пора всем на Руси объединиться перед лицом новой опасности, которая будет гораздо страшнее всех прежних.
        - Ныне брань учиним меж собой, а кому мечи в руках держать, когда страшные монголы из неведомых краев придут на святую Русь? - вопрошал он с укоризной. - А на вас у нашего Константина особая надежа, ибо вы не токмо в ратном деле умудренные, но и за Русь душой болеете. Потому и считает наш князь, что отныне у него и у вас одна дорога. Пока единство малым будет - всего три княжества в одно сливаются, но тут ведь главное - начало положить. Боярам, кои о благе всеобщем не радеют, торговаться простительно, прежние вольности выклянчивая, - они дальше своего носа не видят, а уж вам такое зазорно, - попрекнул Коловрат в конце своей речи.
        - С самим бы князем перемолвиться, - внес предложение Александр Попович.
        Он у прочих ратников в самых набольших ходил и среди всех четырех сотников первейшим считался. Выучкой да ратным умением и остальных бог не обидел, но у Поповича еще и ума палата. Шутка ли - самому покойному Константину в беседах редко когда уступал. И о чем бы речь ни заходила: об устроении земель, о душе и боге, о святости и древнем благочинии - на все у него свое мнение имелось; думал человек, смекал. Да и собеседника своего выслушивал внимательно и, коль его доводы казались ему убедительными, на своем не стоял уперевшись, принимал иное.
        - Это верно, - не стал спорить Коловрат. - Я так мыслю, что завтра поутру получу отказ от ростовских бояр - уж очень они ныне осмелели, за вашими спинами прячась. Выходит, мне в Ростове больше делать нечего, вот и поехали к нам. Там обо всем и переговорим.
        Попович оглянулся на остальных. Те в ответ согласно кивнули.
        - Негоже мне одному за всех решать будет, - произнес он веско.
        - А я не одного тебя - всех приглашаю. Или ты думаешь, что у князя Константина медов хмельных не хватит? А коль опаска имеется, могу из своих людей кого угодно в залог оставить, а хотите - сам с вами побуду.
        Попович еще раз оглянулся, задумчиво почесал в затылке и решительно тряхнул кудрями.
        - Быть по сему. Вчетвером и поедем. А залог… Если б ты его не предложил - мы б его сами с тебя затребовали, ну а коль ты опаски не имеешь, то и нам бояться зазорно.
        Наутро все вышло примерно так, как и предполагал Евпатий.
        - Осилит твой князь наши стены - быть по его воле, - заявил от имени всех прочих Олима Кудинович. - А нет - иной разговор поведем. - И он лукаво развел руками.
        - Так ведь если осилит, то и он инако говорить станет, - заметил Коловрат, но спорить не стал.
        Сотники дружинников присоединились к отъезжающему посольству у городских стен. Спесь и тут сослужила боярам худую службу - не стали они сопровождать послов до ворот, кичась своей солидностью да важностью. А уж когда узнали, что вместе с Коловратом выехали за ворота Александр Попович, а с ним еще три сотника, сделать при всем желании ничего бы не сумели, поздно.
        В шатре помимо князя из рязанцев остались Евпатий, воевода Вячеслав и дружинник на выходе у полога. Получалось поровну - четыре на четыре.
        - Не боязно тебе вот так с нами оставаться? - хитро прищурился Лисуня на князя. - Или думаешь, что одолеть сможешь, ежели что?
        Этот тоже в набольших хаживал. После Поповича он следующим считался. Умом был не так велик, как Александр, чтоб беседы заумные вести, зато хитер и осторожен за пятерых. Потому и прозвище имел соответствующее.
        - Бояться - значит ни в честь вашу, ни в совесть не верить, - спокойно ответил Константин. - Да и не принято гостей с мечом в руках встречать, если они с добром пришли. Сам же первым нападать на вас тем паче не собираюсь.
        Смешался Лисуня, остальные же сотники ответ князя дружными кивками одобрили и уселись за стол. Первые две чаши осушили, особо не разговаривая - спешить-то некуда. Опять-таки в таких делах в проигрыше тот, кто первым о деле говорить начинает. Это они тоже хорошо знали, а потому все больше князя слушали. Тот их ожиданий не обманул - говорил много, да все гладко так, умно, рассудительно.
        - Ты вот все о единстве Руси сказываешь, - не выдержал наконец Попович. - Но коль Рязань стольным градом будет, то Киев, получается, побоку? Хорошо ли старину рушить?
        Ответить Константин не успел. За него это сделал еще один сотник - Добрыня.
        - А почему бы и не Рязань? - горячо возмутился он.
        Вступился Добрыня, потому что сам был родом из тех краев. Селище его родное лежало западнее Пронска, там, где извилистая Ранова впадает в Проню. Междоусобье княжеское ему осточертело еще раньше, чем Поповичу, потому он и ушел к Константину в Ростов, очень удачно попав - аккурат за месяц до Липицы. А уж в знаменитой битве так отличился, что ростовский князь самолично надел на него узорчатый пояс, шитый золоченой ниткой и весь переливающийся от нарядных бляшек. Потому и прозвали Добрыню Золотым Поясом. Силушку он имел от бога, но во зло ее не употреблял.
        - Не о том речь, чей град лучше. Да и нельзя их сравнивать. Всякому человеку свой родной уголок милее будет, чем прочие, - примирительно заметил Нефедий Дикун.
        Этот тоже окским был, из Ростиславля. Но хоть и лестно было сотнику, что рязанский князь ныне под Ростовом стоит, понимал он, что и впрямь не имеет особого значения, чей град наверху будет. Тут иное важней - сумеет Рязань вкруг себя всю Русь соединить али как?
        - И как угадать, да чтоб не ошибиться? - осведомился Попович.
        Вопрос его вроде бы Дикуну адресовался, но смотрел он в это время на князя.
        - А угадать легко, - многозначительно улыбнулся Константин. - Никто из вас не задумывался, что святыня, коя ныне на Рязани объявилась, неспроста именно там оказалась? Может, это и есть знак небес, гласящий, что именно Рязани господь повелел вкруг себя Русь сбирать. - И предложил Коловрату: - Расскажи, Евпатий, как оно все было.
        - Может, ты сам, княже? - возразил тот. - Невместно мне сказывать, когда не я ее…
        - Неважно, - перебил князь. - Так оно, может, и лучше. Не зря говорится, что со стороны видней. Сказывай.
        - Ну-ну, послушаем, - первым выказал интерес простодушный Добрыня.
        Он вообще любил разные занятные истории, пусть даже и сказочные. А уж ту, которая взаправду приключилась, да не где-нибудь, а совсем рядом, почитай на родине, и вовсе грех не выслушать.
        Рассказывать Евпатий умел хорошо. Не зря Константин лучшими своими послами считал именно его и старого Хвоща.
        Правда, излагал Коловрат лишь то, что сам знал о появлении на Рязани частицы того самого креста, на котором распяли Христа. Но тут самое главное - вдохновение, а им Евпатий обладал в полной мере.
        Константин молчал, хотя мог бы рассказать намного больше, причем о том, о чем никто и не догадывался. Он вспомнил тот майский день - солнечный и яркий, когда ему впервые пришла в голову идея надуть киевского митрополита. Дело в том, что уже давно надо было отправлять в Киев церковную десятину, а отправлять-то как раз и нечего. Все серебро он уже давным-давно истратил. Правда, вместо него в княжестве чуть ли не в каждом втором крупном селище появились школы, то есть истратил-то он гривны на богоугодное дело, но почему-то Константину казалось, что у митрополита на все это будет иная точка зрения.
        Тогда-то он и придумал некий фокус. Нашел под Рязанью лачугу подревнее и как-то раз незаметно от всех… Словом, уже через день две щепки, которые князь назвал частицами креста господня, были отправлены им в Киев вместе с грамоткой. В ней Константин красочно описал, как купил их у своего шурина - половецкого хана Данилы Кобяковича, вбухав в эту покупку не только всю церковную десятину, но еще и кучу своих гривен. Хану же они достались от одного православного монаха, шедшего из Константинополя к святым местам, но по пути тяжело заболевшего. Уже умирая, он увидел золотой крест на груди Данилы Кобяковича, поведал ему все и передал святыни. Для вящей правдоподобности Константин отписал, что частиц было три, но одну из них он намерен оставить у себя в Успенском соборе.
        И все прошло тихо и гладко, если не считать того, что через полтора месяца от киевского митрополита пришла особая грамотка, в которой старый Матфей благодарил рязанского князя за столь благостный и щедрый подарок и прощал неуплату десятины.
        Казалось бы, все замечательно. Но тут умер рязанский епископ Арсений, на место которого Константин назначил отца Николая. Теперь ему предстояло ехать в Киев на утверждение, а затем в Никею - для возведения в сан.
        Разумеется, о жульничестве князя священник был ни сном ни духом. Как половчее сказать ему обо всем, Константин не знал. Сказать же было нужно, потому что в Киеве митрополит непременно заведет речь о святынях, и будет весьма подозрительно, что в самой Рязани о них не знает даже будущий глава всей епархии. Князь оттягивал признание сколько мог. Лишь когда наступил последний день перед отъездом отца Николая, Константин понял, что дальнейшее промедление невозможно…
        Глава 11
        Так рождаются реликвии
        Лучше быть счастливым от заблуждения, нежели несчастным от истины. ФридрихII, король Пруссии
        С самого утра на пристани полным ходом шла погрузка в ладьи, предназначенные для предстоящего путешествия в Киев. Грузили снедь и все прочее, чтобы в дороге не испытывать никакой нужды - последнее дело, когда хоть в чем-то надо одалживаться. Конечно, всякое в пути бывает, но на то ты и рачительный хозяин, чтобы предусмотреть все случайности, а не трясти попусту гривнами, которые пригодятся и за морем.
        Отец Николай лично контролировал процесс, а в уме между тем напряженно прокручивал предстоящий разговор с князем. Последний, нет, теперь уже самый последний перед дальней дорожкой.
        - Охохонюшки, - вздохнул он тяжело, обмысливая что да как.
        Предстоящее путешествие его, честно признаться, порядком страшило. Пугали его не какие-то опасности или трудности. Отнюдь нет. Тут уж как господь повелит, так оно и будет. Но уж больно медленный ход у нынешнего транспорта. Пока он доберется до Киева, и то сколько воды убежит. А ведь от него до Константинополя еще плыть и плыть. Да и он - не конечный пункт, ибо далее надо в Никею. О том, сколько времени займет поставление в сан и выполнение княжеского поручения, ему не хотелось думать вообще. Да и обратно путь изрядный.
        Не за себя переживал будущий епископ - за друзей, которые оставались на Руси. Вроде бы и осторожен князь, не вертопрах какой-нибудь, с умом все делает, а все-таки тревожно. Не сотворилось бы здесь за время его отсутствия чего-нибудь эдакого, что потом поправить, как ни старайся, уже не получится.
        Опять же соседи треклятые, прости господи. Ведь ежели не сегодня, так завтра-то уж непременно Ярослав на Рязань посягнет… Надо было бы Константину направить к Юрию, братцу его, какое-нибудь посольство, хотя, с другой стороны, тут, пожалуй, князь прав - проку навряд ли можно ожидать. Три брата у них под Коломной полегли от руки рязанского князя. Такого тут не прощают.
        Значит, война. А он, отец Николай, вместо того чтобы, скажем, вдохновлять воев, кои за Рязань милую да за князя своего ратиться пойдут, невесть где болтаться будет. Вот и размышлял священник, как бы половчее сказать Константину, что надо погодить с отъездом, пока здесь все окончательно не утрясется. Разговор на эту тему он затевал и раньше, но всякий раз князь нетерпеливо отмахивался, перебивал его на полуслове и чуть ли не на пальцах пояснял, что если отец Николай выедет именно теперь, в погожий сентябрь, то до зимы запросто может добраться до Никеи, а значит, успеет вернуться к лету. Но стоит ему подождать хотя бы с месяц - и отплыть из Киева получится не ранее следующего года. Вернуться же тогда новопоставленному рязанскому епископу удастся не ранее глубокой осени, а то и позже. То есть один месяц задержки сейчас грозил обернуться целым лишним годом в пути. Такая вот выходила арифметика.
        Все это отец Николай прекрасно понимал, с доводами княжескими соглашался, но разумом. Чувство же того, что Константин удаляет его куда подальше за пределы княжества, благо что имелся не просто удобный, а шикарный повод, но удаляет только для того, чтобы уберечь на все тревожное время, по-прежнему не покидало священника. Да что там чувство - самая настоящая уверенность.
        Для себя самого он уже давно решил, что лучше лишний год провести в дороге, чем уехать именно теперь, когда опасность черной свинцовой тучей уже нависла над его друзьями и вот-вот разразится. Ох и страшной будет эта гроза, где вместо проливного дождя - лавина вражеских всадников, вместо грома и молний - мечи и стрелы, и повсюду кровь, кровь, кровь…
        Отец Николай, конечно, не громоотвод, но, глядишь, кое-что из тягот сумел бы принять на свои плечи. Опять же иногда умное слово стоит куда дороже, чем сотня дружинников, а если оно примирительное, то как знать, сколько жизней удастся с его помощью сохранить. Крепко священник в силу слова верил, потому и любил он больше всего чарующее, загадочное начало Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»[43 - Ин. 1, 1.].
        Умом он опять-таки понимал, что иные из спасенных этим словом проживут весьма недолго, лет пять от силы, то есть дотянут лишь до Калки, а то и вовсе погибнут еще раньше, и все же, и все же…
        Едва Константин пришел на пристань, как священник переспросил его еще раз. Мол, как бы ему погодить с отъездом.
        - Говорили уже о том, а ты снова за свое, - устало попрекнул в ответ князь. - Ты лучше о другом послушай. Я еще раньше тебе хотел рассказать, да все как-то забывал, пустяком считал, но тебе, прежде чем к митрополиту ехать, знать о том надо…
        Константин вздохнул, прикидывая, как лучше начать. Шалость с тремя несчастными щепками, казавшаяся поначалу совсем пустячной, ему уже давно таковой не представлялась. А уж о том, что скажет отец Николай, узнав о столь бессовестном обмане духовного владыки всея Руси, князю и думать не хотелось.
        Да и вообще, согласится ли священник при всей его чуть ли не маниакальной честности покрывать кощунственный княжеский обман? Ведь почему сам Константин пошел на него? Да потому, что не верил он в то, что до времен Средневековья, а это без малого двенадцать веков, дошла хоть одна малюсенькая стружечка от того самого креста, на котором распяли Христа. Следовательно, с его точки зрения, всем тем деревянным обломкам, большим и не очень, что во множестве хранились по церквям, соборам, костелам и монастырям, была ровно такая же цена, как и его щепкам.
        Но так думает Константин, а вот отец Николай, вне всякого сомнения, посмотрит на аферу князя совершенно иначе.
        Но сказать было надо. Князь чуточку помедлил, собираясь с духом и всматриваясь в лицо священника.
        «Согласится или нет? - напряженно размышлял князь. - И как бы все это половчее подать, чтобы он скандал до небес не поднял?»
        Слегка успокаивало князя одно - версия появления этих щепок в Рязани была выдумана вполне правдоподобная, и если отец Николай, пусть и скрепя сердце, пойдет на обман, то особо врать и выкручиваться ему не придется.
        - Я киевскому митрополиту, - неуверенно начал князь, - две щепки, нет, не так, две частицы от креста господня отправил нарочным.
        - Что ты отправил?! - ушам своим не поверил отец Николай.
        Его можно было понять. Звучало это примерно так же, как если бы к самому князю подошел сын Святослав и сказал, что он это… ну Париж с Лондоном, а заодно и Багдад с Константинополем на днях подарил черниговцам.
        - Ну от креста, - промямлил Константин, потупив глаза и боясь взглянуть на изумленного донельзя священника.
        - Да где же ты взял такую святыню?! - недоверчиво переспросил тот.
        - Я митрополиту все написал, как дело было. Монах шел, из Константинополя возвращаясь. Он прослышал, что крестоносцы некоторые святыни из особо чтимых собрались на Запад увезти, и, чтобы они в нечестивые руки не попали, он их и выкрал прямо из Святой Софии. Нес их в святые места, в Киево-Печерскую лавру, по пути же занемог в половецких степях, там и помер. А перед кончиной хану, у которого крест на груди увидел, все и рассказал - как да что. Хан же этот был моим шурином, Данилой Кобяковичем. Вот у него я их и выкупил. Их три поначалу было, но одну я у себя в Рязани оставил…
        После изложения своей версии Константин хотел было продолжить и объяснить, как оно все было на самом деле, открыв подлинное происхождение трех злополучных щепок, но просто не успел.
        - Где она?! - завопил священник.
        - У меня в кабинете лежит, в шкафчике, - опешил от такого напора князь, но в глаза собеседнику по-прежнему не смотрел.
        - Совсем очумел! - всплеснул руками отец Николай. - Святыню в шкафчик запихать, ровно щепку простую! Ты бы ее еще под кровать себе засунул! Ну от Михал Юрьича, изобретателя нашего, и не такого ожидать можно было, но от тебя, княже!..
        - Да я… - Князь хотел уже выпалить, что никакая она не частица, но священник и слова не давал вымолвить:
        - Это ж всем святыням святыня - понимать надобно. Ей же и праздничный въезд организовать требуется. Ай, ладно, - бесшабашно махнул он рукой. - Подождет пару дней наш митрополит, не беда. А я сам всем займусь. Чтоб торжественно все прошло.
        - Прости, отче, но я… - сокрушенно вздохнул Константин и был снова незамедлительно перебит.
        - Бог простит, а впредь такого не делай, - наставительно заметил отец Николай. - Хотя что это я… - Он стыдливо хихикнул в кулак. - Нешто такая великая удача дважды подряд улыбнется. Ну да ладно. Пойдем, пойдем, - заторопился он, увлекая за собой Константина. - Немедля святыню извлечь надобно. Я ею самолично полюбоваться хочу. Ишь чего удумал, - бормотал он на ходу. - В шкафчик запихать, будто деревяшку простую.
        Идти от пристани до терема было не так уж и близко, и времени князю вполне хватило бы, чтоб сознаться. Но как это сделать, когда священник, летевший на всех парусах на предстоящую встречу со святыней, практически не давал и слова вымолвить. Нет, Константин честно пытался, но…
        - А ты когда же ее выкупил-то? - на ходу поинтересовался отец Николай.
        - В конце весны еще, - смущенно ответил князь. - Но я…
        - И до сих пор молчал?! - ужаснулся тот. - Мог бы, по крайности, мне сказать или хоть шепнуть. Да и вообще, не пойму я, чего тут таиться-то?
        - Да я хотел, - промямлил Константин. - А тут все как-то дела, дела… Ты уж извини меня, что я так поступил. Я же как лучше…
        Решимость рассказать все как есть таяла с каждой минутой, но князь еще честно пытался сознаться. Пытался, но не успевал.
        - За что извинять-то? - искренне удивился священник, снова перебивая князя. - За то, что не все три отправил, а оставил одну? Вот чудак! Да я бы сам на твоем месте две оставил, чтоб в Рязани их больше, чем в Киеве, было, вот!
        - Так если бы они… - еще пытался что-то пояснить Константин.
        - Не-эт, тут ты явно поторопился, - совершенно не слушая его, бормотал отец Николай.
        - Понимаешь, отче, я все ломал голову, как за десятину оправдаться, которой нет, и взять ее неоткуда, ну и…
        - Да ладно уж тебе, - отмахнулся на ходу священник. - Содеянного не вернуть. Сам вижу, что жалко тебе. Конечно, в каждый храм по одной и вовсе славно было бы, но и одна - тоже здорово! Шутка ли - частица креста господня! Это же… - Отец Николай притормозил и, не в силах выразить переполнявшие его чувства словами, безмолвно поднял руки в молитвенном экстазе.
        Впрочем, длилось это недолго, и через пару секунд он продолжил свое стремительное движение, продолжая тащить за собой князя, который лепетал на ходу:
        - Я и подумал, дай, мол, отправлю. А одну оставил, чтоб вера была…
        - Да уж, вера будет о-го-го, - откликнулся священник, краем уха уловивший последнюю фразу своего спутника. - Народ теперь валом в храм пойдет. Это ж здорово-то как - нигде нет, ни во Владимире, ни в Суздале, ни в Ростове, ни в Новгороде Великом, а у нас имеется! А монаха-то как звали? - перескочил вдруг он.
        - Какого? - не понял поначалу князь.
        - Ну того, который скончался по дороге, - пояснил священник.
        Это был очень хороший момент. Оставалось ответить, что не было никакого монаха, и вообще он все от начала и до конца выдумал. Константин так и сказал бы, но эта идея пришла ему в голову слишком поздно. Вместо этого он ляпнул:
        - Феофан или Феогност. А я хотел тебе сказать, отче, что…
        - После, после, - нетерпеливо отмахнулся священник, то и дело переходя с быстрого шага на легкую трусцу и не выпуская рукава ферязи Константина.
        Вот так, чуть ли не волоком, и дотянул он князя до малой гридницы, нетерпеливо подтолкнув к шкафчику со словами:
        - Извлекай с богом.
        Константин нехотя достал из самого верхнего отделения злополучную щепку и протянул отцу Николаю.
        - Дерево как дерево, - попытался он в очередной раз начать свое саморазоблачение.
        Какое там!
        - Да ты что ж ее так грубо хватаешь?! Так и залапать недолго, - запричитал священник.
        Он бережно, самыми кончиками пальцев, принял эту щепку, вытянул вперед руку с нею, а сам опустился на колени.
        - Сам ты дерево, - умиленно попрекнул он Константина и снова погрузился в созерцание святого чуда. - Невелика, - бормотал он вполголоса, разговаривая сам с собой и не переставая любоваться драгоценной реликвией. - А с другой стороны, как она может большой быть? Не-эт, шалишь. Вот эти большие как раз и есть обман. Разве они дошли бы до наших дней? Да ни за что на свете! А вот такая малюсенькая, сколок, как раз и уцелела. Даже запах от нее идет древний, стариной отдающий, из Иудеи или… погоди-ка, может, это пот Христа так ее пропитал, а?.. Ну да, ведь потел же он. Непременно потел, жарко там было. Опять же солнце на Голгофе сильное, а он… Да вот же и пятно. Точно пот, хотя вроде темновато оно для пота… Неужто?!
        Он наконец-то соизволил повернуться к князю, стоящему чуть позади коленопреклоненного священника. Повернулся, потому что ему непременно нужно было поделиться с кем-нибудь своей гениальной догадкой.
        - Костя! - не сказал, а выдохнул он, с усилием проглотив комок, подкативший к горлу. - Сынок мой золотой! Это же кровь Христа! Как же я сразу-то ее не признал? Это же… - Он больше не мог говорить и снова замолчал.
        - Может, и впрямь кровь, - мрачно ответил князь. - Во всяком случае, сильно похоже, - искренне согласился он, присматриваясь в свою очередь к темному пятну на щепке.
        «Но Христос тут совершенно не при делах, - продолжил он мысленно. - И апостолы со святыми тоже к бабке той навряд ли хоть раз заходили».
        Но как сказать это вслух человеку, который чуть не плачет от умиления… хотя погоди-ка. Константин присмотрелся повнимательнее. Да нет, не чуть. Из глаз отца Николая и впрямь текли слезы, а руки священника, держащие деревяшку - будь она неладна, - тряслись крупной дрожью.
        - На-ка, прими ее у меня, - протянул он свою реликвию князю и пожаловался: - Еще миг, и выпущу из перстов, а перехватить тоже мочи нет. Вот что значит святыня. Обычная-то щепа легче легкого, а эта столь тяжела, ровно из свинца отлита. Прими, милый.
        «Взять бы ее сейчас да с маху об колено, заразу этакую, - подумал Константин, неохотно принимая деревяшку, и раздраженно засопел. - Нельзя, поздно. Его тогда точно кондрашка хватит».
        И он отчетливо понял, что поезд ушел, причем безвозвратно. Минут десять - пятнадцать назад он еще мог рассказать все как на духу. Да даже пять минут назад, то есть до того момента, пока не достал из шкафчика эту штуковину, было не поздно. Теперь же оставалось молчать, благо, кроме него, ни одна живая душа не ведала, где он взял эту небольшую дубовую, длиной сантиметров тридцать - тридцать пять и толщиной с человеческий палец, ну, может, чуть больше, щепку.
        Константин мысленно попытался припомнить, а имелось ли похожее темное пятно хоть на одной из двух других деревяшек, что он отправил митрополиту. Вроде бы нет.
        «Ишь ты, - подумал он. - Будто уже тогда готовился сжульничать всерьез. И что мне теперь со всем этим делать? - спросил он сокрушенно неизвестно кого и сам же ответил: - А ничего. Пусть все как началось, так и идет».
        Желая успокоить совесть, которая продолжала недовольно ныть, он припомнил в качестве анестезирующего средства те факты, которые ему довелось прочитать в одной документальной книге о культе реликвий, которых еще в двадцатом веке в Европе была тьма-тьмущая. В разных монастырях и храмах верующим демонстрировали более двухсот гвоздей, которыми был прибит к кресту Христос, восемнадцать бутылок молока богородицы, двенадцать погребальных саванов Христа, тринадцать голов Иоанна Крестителя и пятьдесят восемь пальцев его рук, двадцать шесть голов святой Юлианы и еще много-много чего из той же серии.
        Ну ладно, может, книга слегка привирала, не без того. Все-таки советские времена, воинствующий атеизм и всякое такое. Но Жан Кальвин, глубоко верующий швейцарец, сам писал, что если бы собрать во всех монастырях и храмах многочисленные куски креста, на котором распяли Христа, то из них можно было бы построить корабль.
        Тоже преувеличение? Кто спорит. Чего подчас не скажешь ради красного словца. Но если и уменьшить, думается, все равно на небольшую яхту хватило бы запросто, и навряд ли хоть одна деревяшка была подлинной. У римских легионеров в небогатой на растительность Иудее в прохладные весенние ночи в костер шел каждый кусок дерева, в том числе и те кресты, на которых распинали всякий разбойный люд или беглых рабов - а чего добру пропадать.
        «Ну подумаешь, - размышлял князь, уныло глядя на священника. - Добавил я чуток к этой яхте. Тоже мне, велика беда».
        Но настроение по-прежнему оставалось гнусным, словно он взял да и нагадил самому себе, прямо в душу.
        Объяснять что-либо отцу Николаю он уже не пытался, протестовать тем более. Вместо этого покорно принял на себя роль, которую отвел ему в своем небольшом сценарии священник, и безропотно отработал номер до конца, проделав все, что от него требовалось. Правда, мрачную маску с лица согнать никак не удавалось. Как прилипла она к нему, так и оставалась на протяжении всего торжественного шествия в город вплоть до вручения этой щепки у ступеней Успенского собора отцу Николаю. Хотя даже это сыграло ему в конечном счете на пользу.
        - Князь-то наш, князь каков, - перешептывались взволнованные необычайным событием горожане. - Хоть бы бровью повел, хоть бы моргнул.
        - Да нешто он не понимает, что несет, - вторили другие. - Стало быть, всей душой проникся.
        Шкатулку для щепки тоже успели подобрать, правда, не серебряную и тем паче не золотую, а деревянную, но красиво изукрашенную.
        Впрочем, три златокузнеца уже вовсю трудились над серебряным ларцом, в который эту «частицу креста господня» предполагалось переложить впоследствии. Более того, каждый из них почел за великую честь приобщиться к ее изготовлению, ничего не взяв за работу, а лишь приняв от князя по весу необходимое количество драгоценного металла.
        Когда состоялась передача, «святая реликвия» была занесена в храм. Отец Николай благоговейно установил ее на небольшой квадратной тумбе, стоящей посреди главной залы собора и сверху донизу обтянутой золотным аксамитом[44 - ЗОЛОТНЫЙ АКСАМИТ - вид шелковой ткани, вышитой золотой нитью, изготавливаемой преимущественно в Византии.]. Открыв шкатулку, будущий епископ обратился к прихожанам с настоятельной просьбой о том, что уж если возжаждал человек коснуться святыни, то трогать ее надлежит очень легонько, бережно, самыми кончиками пальцев, а лучше вовсе не касаться, вместо того подержав ладонь над нею. Многие так и поступали, уверяя потом, что от нее «прямо веет святостью».
        Не обошлось и без чудодейственных исцелений.
        Одного, немощного старика, перенесли к святыне сыновья. Ноги ему отказали еще пять лет назад, но… Стоило ему прикоснуться к щепке, как через несколько секунд он вдруг твердым голосом приказал сынам поставить его на пол и отпустить. Те попытались протестовать, однако старик повторил свое требование, и они нехотя подчинились, разжали руки и…
        Толпа ахнула. Константин глазам своим не верил, но факт оставался фактом - паралитик не упал. Правда, стоял он неуверенно, слегка покачиваясь, но ведь сам, без посторонней помощи. Мало того, он самостоятельно ушел домой, хотя и держась при этом за плечи сыновей - все-таки за пять лет изрядно отвык.
        Еще один человек прозрел, причем, как Константин позже выяснил, он действительно раньше ничего не видел, ослепнув еще в детстве. У третьего стала сгибаться увечная рука, которой он не мог пошевелить. И тут все честно, без жульничества.
        «Правильно сказано мудрыми, что вещь сама по себе никогда не бывает святой. Такой ее всегда делают сами люди», - подумал Константин после третьего по счету исцеления.
        Совесть к тому времени его уже не терзала. Три человека благодаря деревяшке стали счастливы, и одно это с лихвой перевешивало учиненный им всеобщий обман. Последний чувствительный укол от нее он получил лишь еще раз, когда к шкатулке, спустя полчаса после третьего исцеления, подошла та самая бабка, от стен ветхой и древней лачуги которой Константин и отколупнул все три щепки. По коричневым, продубленным многими ветрами, дождями и непогодой морщинистым щекам древней старухи безостановочно текли слезы. Она то и дело крестилась трясущейся рукой, тихонько приговаривая беззубым ртом:
        - Шподобил-таки господь, шподобил, родимый.
        Вот тут уже Константин не выдержал, круто развернулся и пошел к выходу. Но преждевременный уход с торжественной церемонии тоже сыграл ему на руку.
        - Ишь как князюшка наш проникся, - с умилением шептала соседке прихожанка. - Да и то взять, я всего чуток у святыни постояла, так и то чуть ноги от счастья не отнялись.
        - А то! Сила-то в ей какая, просто силища, - поддакивала соседка.
        И даже записные вольнодумцы-кузнецы, которые, по поверьям, непременно хоть чуть-чуть да знаются с чертом и прочей нечистью, и те степенно рассуждали, сидя вечерней порой на завалинке:
        - Ведь вот с виду взять - деревяшка деревяшкой. В любой избе такие отыскать можно. А окажись поближе и вмиг почуешь - непростая она, ох непростая.
        - А князь-то наш, князь каков был.
        - Да что там. Ему теперь за это на том свете непременно сотню самых тяжких грехов скостят, - донеслась до Константина концовка одного из таких разговоров, когда он в вечерней тишине неспешно возвращался рязанскими улочками в свой терем.
        «Или добавят, - не преминул он прокомментировать про себя последнюю фразу, но отмахнулся. - Ну и ладно. Мой грех - мне и ответ держать. Если это грех, конечно», - лукаво уточнил он и впервые за весь неимоверно тяжелый день легонько улыбнулся.
        А щепка продолжала действовать, исцеляя болезни. Новых ног, правда, ни у кого не выросло, рук тоже, но вот женщина, покрытая страшными даже на вид гнойничковыми мокнущими язвами, через три дня с гордостью демонстрировала соседкам, как они зарубцевались и покрылись корочкой. Особо мелкие успели настолько поджить, что корочка отвалилась, обнажая розовую пленку новой молодой кожицы.
        Князь очнулся от воспоминаний и посмотрел на сотников, завороженных увлекательным сказом рязанского боярина.
        - И вот с того самого времени она у нас в храме Бориса и Глеба и хранится, - вдохновенно вещал Коловрат, уже заканчивая. - Но не просто хранится, а еще и всемерно помогает. Сами посудите: орда половецкая ни с того ни с сего взяла да назад в степи подалась - это как? Да и под Коломной у Юрия с Ярославом воев вдесятеро супротив нашего было, а кто победил? То-то и оно, - завершил он многозначительно.
        В тот вечер между ростовскими дружинниками и рязанским князем было еще много чего говорено, и трудно сказать, насколько сильно история с частицей креста господня повлияла на окончательное решение Александра Поповича, Лисуни, Добрыни и Нефедия Дикуна, но, вне всяких сомнений, какую-то роль она сыграла, и, пожалуй, немалую.
        Словом, на следующий день ближе к полудню Ростов открыл ворота для рязанского воинства. А куда было деваться боярам, если еще рано утром все четыре сотника объявили им, что отныне они переходят на службу к Константину, а вместе с ними и прочие дружинники, а потому пусть на городские стены бояре ставят других ратников.
        В ответ на упреки о предательстве они возразили, что ряд с городом не подписывали, а защищать Ростов хотели, потому что боялись, как бы ему худа от рязанцев не приключилось. Ныне же все они уверились, что зла от Константина ждать нечего. Опять же Рязань господь осенил благодатью с небес, а это верный знак, что именно ей надлежит объединить вкруг себя все русские грады.
        Задерживаться в Ростове Константин не собирался, учитывая, что впереди еще Переяславль-Залесский, которым тоже желательно овладеть до наступления осенней распутицы. Однако, невзирая на спешку, он изыскал часок-другой, чтобы поговорить о том о сем с княгиней Агафьей Мстиславной, вдовой умершего тезки.
        Он обнадежил ее, что повеление Юрия Всеволодовича отменять не собирается и отбирать у ее малолетних сынов Переяславское княжество не станет, а заодно наказал, что, если киевский или черниговский князья покусятся на их владения, немедленно слать весточку в Рязань. Получив ее, Константин найдет способ убедить наглецов, что не стоит посягать на наследство малолетних сирот. А чтобы у ее новых соседей и мыслей таких не возникало, пообещал, что, едва покончит со всеми неотложными делами, непременно отпишет им всем. И не просто отпишет, но и намекнет, что горемычная вдова вовсе не так уж беззащитна, как это может кое-кому показаться. Авось этим посланием удастся развеять вредные иллюзии, если таковые возникнут.
        Да и с выездом из Ростова он тоже не торопил. Наоборот, предложил задержаться, ибо не сегодня завтра вновь польют дожди, а потому ей куда проще дождаться первого снега, когда установится хороший санный путь. Но про клятву на иконах, которую они с ее покойным мужем дали друг другу, говорить не стал - ни к чему ей знать такое.
        Нашел он и пару часов для общения с ее сыновьями. Те поначалу смотрели на Константина настороженно, но спустя полчаса воспринимали князя совершенно иначе - участие в играх, пусть и короткое, существенно помогло.
        Обрадованная столь радушным отношением к себе и детям, вдова изъявила желание взять к себе маленького Всеволода вместе с сестрой Добравой и поухаживать за еле живым деверем Ярославом, который до сих пор продолжал упорно цепляться за жизнь. Настолько упорно, что рязанского князя это стало тревожить, и Константин недолго думая принял ее предложение, оказавшееся как нельзя кстати, отправив во Владимир распоряжение немедля перевезти детей Юрия и тяжелораненого в Ростов.
        - Не боишься, что он по пути того, копыта откинет? - узнав о княжеском приказе, поинтересовался Вячеслав.
        - Зато родственный уход. Это, знаешь ли, дорогого стоит, - преувеличенно бодрым и донельзя фальшивым голосом парировал Константин, но не выдержал, сорвался и в сердцах выпалил: - Сдается мне, что этот черт еще нас с тобою переживет.
        Воевода невозмутимо пожал плечами, хотел было сказать что-то еще, но, внимательно посмотрев на друга, отделался понимающим кивком и резко сменил тему разговора:
        - А может, лучше мне Переяславль-Залесский взять? Если узнают, что ты сам к нему идешь, - могут испугаться. Вдруг ты мстить вознамерился. Запрутся в городе и не откроют ворота. А ты пока по поволжским городкам прошвырнешься.
        Константин задумался. Ну в самом деле - к чему он так рвется туда? Еще раз увидеть княгиню? Ну повидает он ее, и что? Только душу растравит, вот и все. Но отказаться от возможности встретиться с Ростиславой было выше его сил.
        - Нет, - твердо ответил он. - Переяславль я брать буду. Есть у меня там… кой-какое дельце.
        - Так ты что, и впрямь за Рязань мстить вознамерился? - неверно истолковал его слова воевода и, задумчиво почесав в затылке, неуверенно продолжил: - Ну-у если мыслить на перспективу, то, возможно, ты и прав. Типа чтоб другим неповадно было. Виноват, конечно, Ярослав, с которым ты сю-сю-сю, а не жители, но если действовать по-военному - разберусь как положено и накажу кого попало - тогда да, сойдет.
        - Сдурел? - с укоризной посмотрел на друга Константин. - Никакой мести. Просто… - Он замялся, подыскивая оправдание своему настойчивому желанию ехать самому, но нашел подходящее объяснение. - Это ж столица княжества, хоть и удельного, так что мне и с этим городом тоже надо ряд заключить. Ну как во Владимире или в Ростове Великом.
        - А-а-а, - облегченно протянул Вячеслав. - Тогда конечно. Удачи тебе, старина. Заодно и ростовчан опробуешь, если что.
        Но том они и расстались.
        Правда, из ростовских дружинников с Константином под Переяславль-Залесский поехали не все. Почти половина из них попросили у рязанского князя разрешения навестить его столицу, чтобы самолично узреть драгоценную святыню. Когда они высказали свое пожелание Константину, тот почему-то поперхнулся, некоторое время откашливался, но добро свое на эту поездку дал, всерьез задумавшись о том, что неплохо было бы обзавестись еще парочкой реликвий.
        В голове его уже робко шевелились очередные скромные идейки, связанные с зубом Иоанна Предтечи, пальцем евангелиста Луки, волосами апостола Павла и другими «святынями». Если, к примеру, как следует проинструктировать одного дружинника из тех, кто отправится в очередной рейс за еретиками во Францию… у них все равно будет остановка в Константинополе, где и прикупить за умеренную цену, даже… даже если их там не окажется.

* * *
        Оный князь Константин чистоту соблюдаша не токмо телом, но и самою душою. И бысть свет пред им сияющий, кой за праведность наградиша князя оного и вручиша ему дар велик - частицы креста господня. И бысть от святыни сей чудес без числа на земле Резанской и исцеленья разны люду во множестве. Из Владимиро-Пименовской летописи 1256г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1760г.

* * *
        В сказаниях по-разному говорится про первую и, пожалуй, самую драгоценную святыню, ставшую национальным достоянием и гордостью рязанских жителей. Я имею в виду бережно сохраненную до наших дней частицу креста господня.
        Ученые вообще и историки в частности обязаны быть чрезвычайно объективны в своих суждениях, опираясь только на факты. Но, думается, читатель согласится со мной, что далеко не случайно именно в те суровые времена и именно в руки князя Константина Рязанского попала эта уникальная святыня. Лишь на первый поверхностный взгляд может показаться, что все произошло благодаря некой цепочке совпадений. Начальное звено в этой цепи - то, что ушедший из Студийского монастыря и унесший из храма Святой Софии бесценную реликвию монах Феогност (его имя в некоторых летописях указывается по-разному, но мы взяли наиболее распространенное) устремился именно на Русь.
        Второе - он умер именно в стане шурина Константина - половецкого хана Данилы Кобяковича. Третье - рязанский князь, которому для его грандиозных замыслов вечно не хватало наличных средств, не поскупился и заплатил за святыни, по одним летописям, две или три, а по другим - и вовсе четыре ладьи, доверху груженных серебром и драгоценными камнями.
        Бесспорно, источники преувеличивают. Но вот Владимиро-Пименовская летопись подробно описывает, сколько всего было в тех ладьях. Количество судов, правда, не указывается, но зато говорится, что в них находилось тридцать два кожаных мешка и в каждом лежало по двести пятьдесят рязанских гривен. Получается, что всего князь заплатил за святыни восемь тысяч гривен, или свыше полутора тонн серебра - колоссальная сумма.
        Наконец, последнее звено так называемых случайностей. Константин не отправил в Киев, а оставил у себя в Рязани именно ту реликвию, на которой позже были обнаружены частицы крови самого Христа.
        И еще одно. Обратите внимание на дату, когда эти реликвии появились в Рязани, - осень тысяча двести восемнадцатого года. Это время, когда во всем его княжестве нам более-менее известны семь-восемь городов, включая саму столицу. То есть до обретения святынь Рязань наряду с Муромом являлась подлинной украйной русских земель, будучи одним из слабых княжеств в военном отношении и одним из самых небольших по территории. А теперь я предлагаю читателю припомнить события последующих лет, многочисленных врагов княжества, удачу, так часто улыбавшуюся Константину, и призадуматься - смогла бы Рязань вообще уцелеть, если бы не…
        На мой взгляд, тут далеко не простое совпадение. Скорее, эти частицы действительно стали неким символом небесной благодати, осенившей и самого князя, и все его потомство. АлбулО.А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 168 -169. Рязань, 1830г.
        Глава 12
        Мы поздно встретились…
        В поле дуб великий -
        Разом рухнул главою!
        Так, без женского крика
        И без бабьего вою -
        Разлучаюсь с тобою:
        Разлучаюсь с собою,
        Разлучаюсь с судьбою.
        Марина Цветаева
        Две кавалькады встретились в пяти верстах от городских ворот Переяславля-Залесского. Во главе одной из них, состоящей всего из пяти всадников, был небольшой приземистый возок, в котором сидела княгиня Ростислава. Впереди другой, состоящей преимущественно из длиннющей колонны боевой конницы, ехал князь Константин.
        Предшествовали же этой встрече следующие события. Не далее как семь дней назад до города добрались остатки воинства, ушедшего вместе с князем Ярославом под Коломну. Впрочем, остатки - сказано слишком сильно. Семеро их было. Всего-навсего семеро.
        Воспользовавшись суматохой и неразберихой, возникшей в минуты нападения на рати Юрия и Ярослава, некоторые ударились в бега, спасаясь от Константиновых дружинников. Разыскивать их в темноте нечего было и думать. Поиски предприняли гораздо позже, когда рассвело. Выловить удалось изрядно, но не всех. Кое-кто исхитрился затаиться, с тем чтобы позже, выждав, когда погоня вернется под Коломну, продолжить свой путь, сторожко пробираясь к родным местам. Таких оказалось немного - десятка три-четыре, а среди них пятеро из Переяславля-Залесского.
        Спустя несколько дней, проведенных в блуждании по лесам, они встретились еще с двумя беглецами. Пока дошли до истоков Клязьмы, где надеялись упредить своих, а заодно и закончить утомительный пеший путь, пересев на ладьи, беглецы обнаружили, что рязанцы и тут успели побывать. Скрытно подобравшись к безмятежно дрыхнувшему десятку пеших воев князя Юрия, которых оставили для охраны ладей, люди Вячеслава без особого труда повязали всех ротозеев. Для спецназовцев воеводы это был такой пустяк, о котором и рассказывать не имеет смысла.
        Пришлось всем беглым из разбитого воинства брести и дальше пешим ходом. Благо осенний лес щедро кормил беглецов своими дарами, а благодаря затянувшемуся бабьему лету по ночам было пока не так чтобы и холодно. Во всяком случае, тепла от костра для сугрева им вполне хватало.
        Правда, из опаски, что повяжут по дороге, если доведется столкнуться с рязанцами, переяславцы чересчур ушли влево, да так, что вышли аж на Дмитров, но зато сердобольные горожане накормили их и дали снеди в дорогу. Взамен они получили не совсем внятный, но весьма красноречивый рассказ о грандиозной сече, которая произошла под стенами рязанской Коломны. По нему выходило, что беглецы стояли в сражении до последнего и покинули поле брани лишь тогда, когда увидели бездыханного Ярослава.
        Поначалу тело князя, согласно их повествованию, было целым, но, по мере того как опрокидывалась одна чара хмельного меда за другой, стало выясняться, что несчастный был разрублен надвое или, постой, кажется, на три, нет, на четыре части. А может, и больше - разве в такой кутерьме сочтешь. Лишь по мертвой голове, лежащей поодаль, удалось признать своего удалого князя.
        Они конечно же хотели забрать покойного с собой, но тут налетела целая сотня ворогов, в смысле две сотни, к которым чуть погодя присоединилось еще две, и… Одним словом, одолели их не умением, а числом, ибо на каждого переяславца пришлось не меньше десятка рязанцев. Как результат - пали все, кроме них.
        Напустив страсти-мордасти на перепуганных жителей Дмитрова, беглецы двинулись к Переяславлю-Залесскому, а добравшись до города, принялись взахлеб рассказывать о своем героизме и дорожных злоключениях. Разумеется, повтором они не ограничились, добавив в рассказ немало нового. Так, например, налетело на них сразу несколько тысяч, возглавлял которых лично Константин. С перекошенным от ярости лицом рязанский князь неистово кричал: «Убейте их всех! Никого из переяславцев не щадить! Всех на мечи поставить!» Да они и не ждали пощады, ибо еще до начала битвы до них донеслись слухи, что Константин приказал ратников из этого града истреблять подчистую и во всеуслышание похвалялся, как он сожжет злой град дотла, а землю посыплет солью, чтобы на этом месте никогда ничего не выросло.
        Добрая половина вдохновенного рассказа беглецов пролетела мимо ушей княгини Ростиславы, ибо прозвучало главное - князь мертв. А уж как там его убили и насколько частей разрубили - какая разница. С побелевшим лицом, но не проронив ни слезинки, она дождалась окончания печальной повести, сухо и коротко отдала приказание, чтобы всех напоили и накормили, и удалилась на женскую половину терема. Но, придя в маленькую, почти квадратную горенку, расположенную на самом верху, она медленно опустилась на широкую резную лавку и закрыла лицо руками, позволив себе наконец-то расслабиться.
        Кого она больше оплакивала - мужа или себя? Трудно сказать. Скорее обоих разом, одновременно. Да, муж не любил ее. Сейчас она отчетливо осознала это и подивилась сама себе - как могла не понимать раньше, почему продолжала попытки внушить себе иное? Может, потому, что человеку всегда хочется надеяться на лучшее, хоть и несбыточное? Кто знает. Да и не о том ей теперь надо думать, ибо ныне он ушел из жизни, оставив свою жену, полную нерастраченной любви.
        Ростислава готова была подарить ее Ярославу, но он в ней не нуждался. Или нуждался, но не в такой. Ему всегда было проще с наложницами, такими покорными, послушными, податливыми. Они не спрашивали, как княгиня, они слушали и слушались, не имея своих мыслей, своих суждений, стараясь глядеть на мир глазами своего повелителя. С ними Ярослав мог вести нескончаемый монолог о чем угодно - они не перечили, кивая и поддакивая. Ему же от женщины было нужно лишь это, ибо они всегда были для него низшим существом и требовалось ему от них согласие. Тупое, безропотное, нерассуждающее.
        Такого Ростислава дать не могла. Правда, взамен она могла одарить его содружеством, но в нем-то он как раз не нуждался. Совсем.
        Последний раз он говорил с княгиней о своих делах еще тогда, когда она приехала от отца, поделившись планами нападения на рязанца. Ростислава попробовала высказать свою мысль, которая - как всегда - ему не понравилась. Больше он не пытался. Позже княгиня несколько раз сама пыталась подстроиться под него, дать то, что требовалось Ярославу. Хотела, но не получалось. Согнуть себя человек может, сломить же - нет. Это в силах сделать только другой.
        Ярославу сломить свою жену так и не удалось, хотя он, сам того не подозревая, очень старался. Гнул - днем, ломал - ночью, в те редкие часы, когда милостиво появлялся в ее ложнице. Ночь повторяла день изгибами его желаний, его стремлений, но была еще грубее и еще страшнее, ибо откровеннее. Он и в постели ничего не спрашивал и ни о чем не заботился - лишь о самом себе. Сделав свое дело, поворачивался на бок и засыпал. Ему было хорошо. Что чувствует та, которая рядом, его не заботило и не интересовало. И так все четыре супружеских года.
        Стыдно сказать, но она до сих пор, живя на свете уже двадцать пятый годок, подобно девке-вековухе, понаслышке, из рассказов баб из дворовой челяди знала о том, как сладки объятия любимого, какая истома наступает во всем теле после этого. Но что проку в рассказах. Такое надо ощутить самой, ибо есть вещи, которые познать в полной мере можно, лишь почувствовав. А Ростислава…
        Хорошо хоть, что судьба дала передых, когда родимый батюшка забрал ее к себе из Переяславля в Новгород. Да и позже, когда вернул, Ярослав тоже невесть почему так ни разу и не заглянул в ее ложницу. Лишь по утрам, особенно поначалу, злорадно вглядывался в ее осунувшееся лицо - как она, переживает ли, страдает ли. А отыскав явные тому приметы, довольно сопел, покряхтывал. И невдомек ему, что причина ее ночной бессонницы на самом деле совершенно противоположная тому, о чем он себе намыслил, - уж очень ей не хотелось, чтобы он пришел, вот и переживала.
        Да и ныне, сидя в своей горенке, она в первую очередь думала с тоской не об Ярославе, а о том, что теперь у нее так ничего и не будет. И не скорбь была в душе - печаль. Скорбят по любимому, печалятся по себе. Она оплакивала то, что могло бы быть, но так и не случилось, то, что могла ощутить, но оказалось - не судьба, хоронила не то, что у нее кончилось одновременно со смертью Ярослава, а то, что и не начиналось.
        Ей было до слез жалко страницу собственной жизни, которую жизнь перелистнула походя, как ветер осенней порой срывает пожелтевший листок. Буквицы на этой странице были грубы, слова - горьки, предложения - невнятны, но все же это была ее жизнь.
        Тем более следующая страница грозила стать еще страшнее, ибо - последняя. Ее не перелистает ни один ветер каких бы то ни было, пусть даже самых бурных событий. Вместо этого ее крепко придавит тяжелый каменный крест в келье, душной летом и сырой - зимой. Этот лист ее жизни уже изначально был украшен траурной каймой черных монашеских ряс. От него веяло сладковатым запахом ладана, он светился желтизной восковых свечей, чем-то напоминающих лицо покойника, и уже слышались, если приложить ухо к самому листу, тоскливые церковные песнопения, заунывные, словно вой волка в ненастную осеннюю ночь.
        Когда Ростислава их слушала, то ей всегда казалось, будто отпевают кого-то. Теперь отпевать будут монахини. И не будто, а на самом деле. И не кого-то безымянного, а ее - дочь Мстислава Мстиславича Удатного, жену князя Переяславля-Залесского, которая скоро, совсем скоро превратится в монахиню Феодосию.
        Вот еще одна ирония судьбы. Она никогда не любила свое крестильное имя. Терпеть не могла, когда ее так называли. Ярослав почувствовал это и в последнее время обращался к ней именно так. Она как-то не сдержалась и попробовала назвать его в свою очередь Феодором. Ростислава вздохнула, вспоминая тот день. Длань Ярослава была тяжела, как и подобает руке настоящего воина, а сдерживать силу удара, даже если он наносил его не в бою и предназначал слабой женщине, князь не собирался.
        Княгиня мысленно произнесла про себя несколько раз: «Монахиня Феодосия, инокиня Феодосия». Словно примерялась к грядущему неизбежному, оглядывая на себе платье, которое отвратительно, плохо сидит, грязное и скверно пошито, но другого нет, а надеть что-то надобно, ведь не ходить же человеку голым.
        Иной одежи на ней не видел и ее отец Мстислав Удатный, строго чтивший старину во всех ее проявлениях и убежденный в том, что вековые обычаи Руси всегда святы. Коли княгиня осталась вдовой и не имеет детей, ее дорога лежит в одном направлении - в монастырь. В том заключается ее святой долг и обязанность. Переубедить его в этом? Проще вычерпать ложкой Плещеево озеро.
        Хотя как знать, может, она и попыталась бы - от отчаяния, от страха перед беспросветным мраком той грядущей жизни, которая ждала ее за суровыми монастырскими стенами. Но она не могла сделать и этой малости. Тут уж постарался князь Ярослав, вымучив, вынудив ее дать слово, что не пройдет и седмицы со дня его кончины, как она покинет Переяславль-Залесский. И дорога из города была тоже одна…
        «Стало быть, монахиня Феодосия, - вздохнула она, но спохватилась. - В монашестве иное имя дают. Будешь ты теперь какая-нибудь Евлампия или того хуже. В Византии много чудных имен - приторных, слащавых, скользких и ничего не говорящих ни славянскому уму, ни женскому сердцу. Ну и пускай. Чего уж там. Видно, так господу угодно. Знать бы еще, за что или уж хотя бы зачем - все легче было бы».
        Она вздохнула, очнулась от раздумий, легонько прикусила нижнюю губку, чтобы поскорее прийти в себя, и стала медленно спускаться вниз, в людскую. Это ведь на первый взгляд кажется, что семь дней - много, а начнешь собираться в дорогу, и они пролетят как единый миг.
        …Ныне, спустя эти семь дней, Ростиславе оставалось исполнить последнее, что она для себя наметила, - проститься с городом и его жителями. Все горожане знали, сколько бед причинил их князь Рязани. И с ратью дважды выступал, и Гремиславу помогал с острожниками, когда тот сколачивал из них свою шайку. Опять-таки бронь, хорошие мечи, кони - всем переяславский князь снабдил бывшего дружинника.
        Ярослав схитрил, ушел из жизни, а значит, и от грядущей расплаты. Но оставался его стольный город, которому предстояло испытать на себе то же, что пережили рязанцы несколькими месяцами ранее. Эвон что рассказывают беглецы - сжечь и солью посыпать. В чем другом, к примеру, на сколько частей разрубили тело князя, усомниться можно, но не в этом. Сожжет и посыплет. С него станется.
        Но просто так покоряться неизбежному горожане не собирались. Помирать - так под гусли. Негоже, защищая отчий дом, не обнажить дедовского меча. Пусть их и немного, но как знать - если удастся продержаться хотя бы несколько дней, может, и Константину надоест осада, размягчится сердце, покрытое жесткой коркой мести. Словом, пока княгиня собиралась к отъезду, город спешно готовился к обороне.
        Узнала об этой подготовке Ростислава не сразу. До самого последнего дня она была полностью погружена в свои тяжкие думы и ни на что не обращала внимания. Расставание было бурным. Княгиню жители любили. Зная о ее несложившейся доле, ее жалели и оттого любили еще больше. Многие даже хотели отправиться вместе с нею, проводив до самого монастыря, но этому она решительно воспротивилась и в ладью, что уже стояла в готовности у пристани на Плещеевом озере, кроме двух десятков гребцов, садиться никому не дозволила. Да и следом за нею плыть тоже воспретила.
        Сама же в последний раз поехала в нарядном княжеском возке. Катить велела медленно, специально избрав кружной путь, подлиннее, чтоб проститься с городом и оставить в своей памяти и его, и желтотканую осень, и яркое солнышко на безоблачном небе, и холодок от вольного ветра. Хотелось ничего не забыть, забрав с собой и надежно укрыв в своей памяти, дабы было что вспомнить долгими унылыми вечерами в тех местах, где вместо солнца - восковая свеча, а вместо вольного дыхания ветра - леденящий душу сквозняк.
        Тогда-то она, проезжая по городу, и увидела все приготовления горожан к обороне. А едва увидела, как вновь в ней проснулась Ростислава - гордая, смелая, мудрая, хотя и несчастливая. Негоже княгине покидать свой град в столь тяжкий час. Уже находясь перед городскими воротами, она вышла из своего возка, еще раз зорко и внимательно все оглядела, вздохнула, сокрушенно покачала головой и обернулась. А позади нее провожающие - почитай, весь город собрался.
        - Приготовились вы знатно. Все, что в ваших силах было, сделали, ничего не упустили, обо всем подумали, - начала она свою речь с похвалы, но закончила словами горькой правды: - Токмо напрасно оно. Лишь князя Константина еще больше озлобите.
        - А что же делать, матушка ты наша? Запалит ведь город, злодей. Как пить дать запалит, - обратился к ней один из тех, кто по летам сам княгине в отцы годился.
        Она задумалась. Кругом тишина. Все застыли в ожидании. Даже птиц не слышно - никак и им любопытно стало.
        - Из Владимира вестей доселе не было, а ведь он там уже давно должен был быть, - неспешно произнесла она, размышляя вслух.
        - Так, так, - охотно подтвердили из толпы, а что сказать дальше - не знали, потому как не ведали, к добру оное отсутствие вестей или, напротив, к худу.
        - Ежели бы Константин град князя Юрия сжег, то всех в полон взять бы не сумел. Кто-то бы да утек, - продолжала княгиня. - Выходит, коли ни единого беглеца в наших краях не появилось, - цел Владимир.
        - Мыслишь ты княгиня мудро, ровно вой бывалый. Одначе и то в разумение возьми, что Владимиром стольным князь Юрий володел. Мы же - Ярославовы. С нашим князем, ты и сама ведаешь, у рязанца счет особый. Непременно он нам сожженную Рязань попомнит, - не согласился с нею один из тех, кто по старости лет уже не мог идти с Ярославом под Коломну, но ныне, собрав остатки сил, приготовился принять бой на городских стенах.
        Бой, который должен был стать для него последним, если он вообще сумеет на эти стены взобраться, а не рассыплется от ветхости на полпути.
        Ростислава обвела взглядом толпу, ждущую ее решения. Да и не решения даже - чуда. Она глубоко вздохнула и негромко произнесла:
        - С ним самим говорить надобно.
        - Да нешто он нас послушает? - горестно вздохнул все тот же старый вояка.
        - Вас - нет. Зато меня послушает, ибо я - княгиня. Мне и ответ за всех вас держать.
        И столько воли было в этих словах, что никто ни на единую секунду не усомнился - да, ее он выслушает, а главное - прислушается.
        Первым перед своей заступницей склонился в низком поклоне седобородый воин. Следом за ним и все остальные, мало самой земли не касаясь. А говорить ничего не говорили - все молча, ибо нет слов, которыми за такое отблагодарить можно.
        Наверное, так люди ниц перед Христом падали, когда он в свой последний путь шел. Умные, из тех, кто знал, что не крест увесистый пригнул его к земле. На него бы сил у спасителя хватило. А вот грехи людские куда тяжелей будут. Но он шел - один за всех, спасая каждого.
        Она же - русская княгиня. Она пока еще Ростислава, а не Феодосия, и уж подавно не какая-нибудь монахиня Елевферия. Да и планы у нее менялись совсем чуток, ибо припомнила она, как вчера дворовые девки шептались, что прискакавшие изведчики сказывали, что рязанец уже в двух десятках верст от города. Получалось, идет Константин с севера, как раз со стороны Ростова. Ей же хоть и не совсем в ту сторону надобно было ехать - к ближайшему женскому монастырю дорога немного иная, по Плещееву озеру, ну да крюк невелик. Это вчера два десятка верст было, а сегодня рязанец успел не меньше половины отмахать, так что он теперь совсем близехонько - поди, и десятка верст не проедет, как на него натолкнется.
        Проехала Ростислава немногим более пяти…
        Поначалу ей сторожевые разъезды встретились. Те, узнав, куда и к кому следует переяславская княгиня, вражды не выказали и даже вызвались проводить. Впрочем, и в самом окружении рязанца на нее косых взглядов никто не кидал и разоренный стольный град тоже не поминал. Да и некому было. Коренных жителей Рязани с Константином ехало не больше сотни - прочих он Вячеславу отдал, опасаясь, что при виде волчьего логова князя Ярослава кто-нибудь не сдержится, взыграет ретивое, и тогда уж непременно быть худу.
        И сам Константин при виде Ростиславы первым с коня спрыгнул, ничуть не кичась тем, что едет во главе победоносного войска. Да и к княгине он не подошел - почти подбежал, помогая выйти из возка. Шустрые слуги тут же шатер установили. Правда, походное жилище было без изысков, без особой красоты - толстая войлочная кошма, на пол второпях брошенная, да две легкие табуретки у небольшого стола. В дороге для воина достаточно, и ладно.
        Поначалу следом за нею и двое переяславских дружинников в шатер вошли, всем своим суровым видом выказывая, что, мол, не одинока наша княгиня, есть кому за нее заступиться, но Ростислава властным жестом их почти сразу удалила. Константин же своих людей и вовсе в шатер не пригласил. Как бы ни сложилась беседа - в свидетелях разговора с Ростиславой он не нуждался. И так получилось, что при них одна Вейка осталась…
        - Ну здравствуй, сын купецкий, - тихонько вымолвила княгиня, едва усевшись на табуретку.
        Была у Ростиславы поначалу, чего греха таить, небольшая опаска, что князь с нею и разговаривать не пожелает. Ну кто же и когда с бабой переговоры вел? Испокон веков на Руси о таком и слыхом не слыхивали. Разве что княгиня Ольга, ну так о том что вспоминать. И опять же та повелевала, потому что за ней сила стояла. Хрупкие плечи правлению не помеха, лишь когда у тебя за спиной могучие дружинники стоят. За Ростиславой же сегодня лишь град, наполовину обреченный, да жители его немощные, вроде того старика седобородого. И все они уже к смерти изготовились, хоть в чудо по-прежнему верят. Верят и ждут.
        Потому и начала так Ростислава свою речь. Хотелось ей о той случайной встрече напомнить да посмотреть, как он на такое откликнется. Да полно, уцелела ли вообще та встреча в его памяти? Так, мимоходом ведь все прошло, ветерком дунуло и пролетело.
        - И ты здрава будь, боярышня, - услышала она в ответ и сразу поняла - нет, не мимоходом. Скорее уж стрелой каленой.
        А вот куда ее острие угодило, о том додумывать не стала. Испугалась попросту. Не князя - самой себя…
        Глава 13
        Русалий обруч
        Когда б он знал, как дорого мне стоит,
        Как тяжело мне с ним притворной быть!
        Когда б он знал, как томно сердце ноет,
        Когда велит мне гордость страсть таить!..
        Евдокия Ростопчина
        А уж когда на губах Константина улыбка расцвела, глупая такая, мальчишеская совсем, тут ей и вовсе худо стало. Впору хоть волчицей завыть, от тоски лютой, от безысходности всей своей жизни - и той, что в песок прошлого безвозвратно утекла, и грядущей, которая еще страшнее сулит стать.
        Что ж ты, батюшка любый, с дочкой своей не угадал?! Что бы тебе взор не на переяславском князе остановить, а на владетеле далекой Рязани - совсем иная судьбинушка у твоей Ростиславушки получилась бы. И цвела бы она ныне, как яблонька молодая, да любовью своей, как лепестками, своего суженого всего бы усыпала, чтоб где ни сел - не земля сырая, а ложе мягкое да духовитое было готово. А деток бы каких ему нарожала - все как яблочки наливные были бы, без единой червоточинки…
        Тут уж не о Переяславле переговоры вести впору, не о жителях его - о себе самой. А о граде… Да что о нем говорить. По одной улыбке Константина поняла Ростислава, что ни к чему оно, лишнее. Понапрасну страшились рязанца в городе. Не из таковских князь, чтобы злость свою, на одного человека устремленную, пусть и справедливую, святую, на тысячах неповинных людей вымещать. Ярослав он, да не тот, ох не тот[45 - ЯРОСЛАВ - княжое имя Константина Владимировича Рязанского.].
        Однако на всякий случай обговорить кой-что надобно. К тому ж, если об этом речь не вести, тогда о чем? О себе самой? Зареветь в голос, по-простому, по-бабьи, да, забыв обо всем, пасть на крепкое, надежное плечо, и будь что будет - так, что ли? Ан нет, милая. Что молодке из смердов дозволено, то тебе не по чину. Изволь честь княжескую блюсти. Хоть на клочки себе сердце изорви - но молчи и виду подать не моги.
        И пусть ты ныне вдова - все равно ничего не изменилось. Али забыла церковные законы, кои до седьмой степени[46 - Имеется в виду степень кровного родства, которое исчислялось количеством рождений, отделяющих одного человека от другого. К примеру, дочь от отца отделяет всего одно, а вот брат с сестрой находятся уже во второй степени. Соответственно двоюродные пребывают в четвертой, а троюродные - в шестой. Дед Ростиславы Мстислав Ростиславич Храбрый был женат на дочери Глеба Ростиславича Рязанского, то есть на тетке Константина. Следовательно, сам Мстислав Мстиславич приходился рязанскому князю по матери двоюродным братом. Это четвертая степень. Ростислава, его дочь, будучи двоюродной племянницей Константина, была в пятой степени родства.] родства венчание запрещают? И молотом по затылку, а эхом в голове откликнулось еще раз для прочности, для надежности, чтоб до гробовой доски не позабылось, въелось, врезалось острыми ядовитыми зубцами: «До седьмой… до седьмой… до седьмой».
        И нечего батюшку пустыми попреками винить. Даже если бы он захотел ее замуж за рязанца выдать, все равно бы не смог, ибо… до седьмой… до седьмой… до седьмой… А у них с Константином пятая… пятая… пятая… Так, вроде врезалось, въелось, застыло. Как надгробие. Правда, легче от этого не стало - напротив. А впрочем, все правильно - когда надгробие легким было? То-то и оно.
        Ух как в этот момент Ростислава буквицу «Е» с титлом[47 - Буквы кириллицы одновременно служили и цифрами, но в этом случае вверху над литерой ставилась черточка - титло. Е (есть) означала 5, Z (земля) - 7, Н (иже) - 8.] возненавидела. Ее, да еще Z. А уж названия их… Первое и вовсе насмешкой звучало. Какая же она «есть»?! Для Ростиславы она «нет» означала. Земля?.. Тут да, это подходяще. Могильная. В которой все надежды зарыты. А про «иже» лучше не думать. Хороша она, да не про ее честь…
        Княгиня глубоко вздохнула, крепко сцепила руки, чтобы он их дрожь ненароком не подметил, а то еще подумает, что она боится, гордо выпрямилась и сухо произнесла:
        - Ныне ты - победитель. Тебе решать, что с градом моим делать. Знаю, что ни сотворишь - на все не токмо твоя воля, но и право оместника. Святое право. Но ежели ты как оместник на переяславскую землю пришел - дозволь в ноги поклониться, дабы ты остуду с сердца своего снял и людишек, ни в чем пред тобой не повинных, за чужой грех не карал.
        Говорила и собой гордилась. Так, самую малость. Да и было чем. Голос деловит, но не подобострастен. И в душе огонь пламенеющий унять удалось. Уголья, конечно, все едино остались, но с ними, видать, получится совладать, только если с самой жизнью покончить… С самой жизнью… Постой-ка… И взгляд на обруч. Хорошо им, русалкам, в воде резвиться, привольно. Но мысль свою додумать не успела - Константин помешал.
        Он-то решил, что княгиня, как назло, о муже вспомнила, да и претит ей у чужого человека милости просить, гордость не позволяет. А уж когда она, встав, вознамерилась низкий поклон ему отдать, тут он и вовсе растерялся. Правда, вовремя опомнился, удержал и заново на табурет усадил.
        Ох, не так он себе эту встречу представлял, совсем не так. А спроси его, как именно, и тоже не ответил бы. Да и что ответишь, когда между ними не одна, а сразу две стены застыло, и первая - Ярослав. Хорошо хоть, что не памятником надгробным, но и кровь ее мужа, и раны его тяжкие - тоже препятствие не из легких, хотя и преодолимых. Да вот беда - следом за этой стеной вторая, которая куда выше. И уж ее ни на коне не объехать, ни птицей перелететь.
        Сказал же от души, как думал:
        - Не унижай себя ни перед кем - ты ведь гордая. А предо мною тем паче - лишь больно сделаешь. И себе, и… мне. Что до града твоего - поверь, что худа ему от меня и так не будет. А ежели моя вина в чем пред тобой - прости великодушно. Известное дело, мы народ купецкий, грубый. - Это он так неуклюже сострить попытался.
        Хотелось ему напомнить о том зимнем свидании, ох как хотелось, но не было теперь искорок в глазах Ростиславы. Без них же - чувствовал - и начинать не стоит. Вдобавок на миг краткий показалось, словно очи ее влагой наполнились, вот-вот слеза выкатится. Пригляделся - вроде померещилось.
        А у княгини сил только на то и хватило, чтоб воду соленую с глаз долой убрать. Ей сейчас любое, что из его уст, больно было слушать, и чем ласковее голос, тем больнее. Странно, но и такое порой в жизни случается - чем лучше, тем хуже. А уж когда Константин про купецкого сына заикнулся, ей и вовсе невмоготу стало, аж в голове помутилось. Не тоска - дракон семиглавый в сердце страшными клыками впился.
        - Прости, княже, что-то душновато мне в шатре твоем, - вновь поднялась она с места, тяжело опершись руками о стол. - Дозволь, я воев своих с радостной вестью к Переяславлю отправлю да накажу, чтоб назавтра тебя как должно встретили - хлебом-солью, дабы ты с почетом во град въехал.
        - Может, в пути растрясло? - робко предположил Константин. - Так я повелю, мигом постель в шатер принесут. - И чтоб, упаси бог, не подумала чего, добавил: - Вейку оставим, чтоб сон блюла, а я сторожу выставлю - комар не залетит. - И он торопливо заверил: - Сам на часах встану, будь в надежде.
        Ох, не надо было бы ему все это говорить. Последняя то капля была, которая окончательно чашу переполнила. Даже сердце болеть перестало - умерло уже. Да и сама-то она жива ли еще? А если жива, то зачем?
        - Благодарствую тебе, гость торговый. - Хватило все-таки сил, чтоб на шутку достойно ответить. - Ни к чему забота твоя. Мне на воздухе вмиг полегчает.
        Так, поддерживаемая за обе руки - по одну сторону Вейка, по другую сам князь, - она и вышла из шатра.
        Поначалу дружинники было насупились, решили, что изобидел рязанец их дорогую княгиню, но, на его встревоженное лицо глянув, поняли - промашка вышла. Не в обиде тут дело - в ином чем-то. А в чем - домысливать не стали, не до того. Тут о другом забота нагрянула.
        Известно, кто быстрее всех радостную весть до города довезет, тому больше почестей да ласки достанется. Тем более что и вестей-то аж две, и одна другой лучше. Первая, конечно, главнее, ибо она всех горожан касается: не с мечом - с миром идет Константин к Переяславлю. Вторая о том, что жив князь Ярослав, хоть и раны тяжкие получил. Ныне он во Владимире стольном оставлен на попечение лучших лекарей. Об этом они только что от самих же рязанцев узнали.
        Пускай это известие одной Ростиславы касается, но им и за матушку-княгиню радостно. А одного из бывалых дружинников осенило - никак о князе своем в шатре от Константина услыхала, потому и побелела лицом наша Мстиславна. Иная радость - кого хочешь спроси - не просто краску с лица сгонит, а и вовсе человека с ног снесет. Тут все дело в силе ее да в неожиданности, и он торопливо одернул самого молодого, который было к Ростиславе дернулся, чтоб о муже сообщить:
        - Не видишь, что ли, какая она. Князь-то, поди, сам ей все обсказал. А ты молчи, не усугубляй.
        Княгине на свежем воздухе и впрямь полегче стало. А может, еще и по привычке стародавней - на людях виду не подавать, как бы плохо ни было. И пускай на тебя огромная могучая беда навалилась, давит тебя всем телом грузным что есть мочи, а ты знай себе терпи да молчи. Хрипеть же не смей, чтоб не услыхал кто, не подумал чего.
        Впрочем, ей особо и говорить ничего не пришлось. Так, пару общих фраз о том, что рязанский князь милует их град, палить его не собирается и откуп возьмет самый малый. Когда о гривнах словцо молвила, спохватилась, осеклась, да поздно, пришлось продолжать. Говорила, а сама неприметно краем глаза по лицу Константина скользнула - не много ли она на себя взяла, ведь о них разговору не было. Это уж она сама так домыслила, что совсем без откупа и ему переяславцев отпускать негоже - надо чем-то с дружиной своей расплатиться, да и горожанам зазорно. Княжья милость хороша, да уж больно словцо это с милостыней сходно. На Руси же народ гордый живет, к такому не приучен. А вот про малый откуп опаска была. Хотя общей суммы она предусмотрительно и не назвала, да все одно - встрянет сейчас князь, поправит грубо и бесцеремонно. Ан нет, обошлось. Напротив, к уху ее склонился, словом ласковым ровно губами нежными коснулся.
        - Умница ты, княгиня. И то, что мы не обговорили, домыслила, - шепнул тихонько.
        А у нее от его голоса вновь нега по всему телу, да столь сладостная, что опять силы пропали - ноги вовсе не держат. А еще больно стало. И не потому, что она со счастьем своим несбывшимся столкнулась. Такое и выдержать можно, и перетерпеть, и даже исхитриться улыбнуться ему, хоть и с грустью. Совсем иное, когда знаешь, что встретилось оно тебе в последний раз, а больше тебе его увидеть, пусть мельком, издали, не суждено. Ничегошеньки ее впереди уже не ждет. Ничего и никогда. Страшно и больно сознавать такое. Поневоле задумаешься, а зачем тогда вообще такая жизнь нужна, если в ней ни единого просвета не ждет? Была б она по духу Феодосией, согласилась бы и в рясе остатний свой век доканчивать, но она-то Ростислава. Не личит ей такое.
        И снова взгляд мельком на свою руку с широким обручем. Резвится русалочья гурьба, да как весело. А ведь кой-кто из них, поди, от великой любви в омут кинулся, слезами заливаясь. Неужто тех, кто не убоялся, насмелился на таковское, там одаривают - все худое из головы, словно грязь черную, тряпкой напрочь стирают, спасительное забытье дарят? Вот бы хорошо было. Ни к чему она ей, память горькая.
        А даже если и не стирают - все одно. Может, это и еще лучше. Так-то она, среди них оказавшись, пусть из глубоких вод, изредка, мельком, но сможет увидеть любимый лик. А там как знать, вдруг ему порыбалить захочется али по самому озеру куда поплыть - это ж сколь часов она им любоваться сможет?
        Опять же и батюшку Мстислава Мстиславича никто эдаким поступком старшей дочери не попрекнет. Наоборот, с уважением скажут, мол, молодец твоя Ростиславушка, все согласно седой старине содеяла. Едва муж из жизни ушел, как и она за ним тотчас на тот свет подалась. А что не через костер пошла, так и тому оправдание мигом отыщется - не захотела на язычницу быть похожей.
        И получалось, что она со всех сторон пригожая окажется - и старину соблюла, и языческий обычай отвергла. То есть если ей сейчас умереть - ничего страшного не случится. Наоборот даже. Ведь вон в какой схватке лютой две силы в ее душе сцепились намертво: с одной стороны - заповеди церковные, а с другой - любовь святая. Не расцепить врагов этих кровных, не разнять никакими средствами. Ни нынче этого не удастся, ни завтра, ни через седмицу не выйдет, да хоть десятки лет пройдут - все одно не получится. Только смерть княгинина примирить их сможет, да и то - не всякая. Та, что Ростиславой задумана, - сумеет. Потому и виделся ей один-единственный выход.
        Говорят, грех смертный - руки на себя накладывать. Не-эт, ее не обманешь. Господь - не тот, что в церкви, а настоящий, что на небесах сидит, - тоже не осудит. Добрый он и любит всех. Уж за него Ростислава и вовсе спокойна. Ну разве что пожурит ее малость, как родитель строгий, не без того, но понять должен, а где понять - там следом и простить. Может, еще и пожалеет, по головке погладит, скажет что-нибудь простодушно-ласковое: «Дуреха ты, дуреха. Что ж ты, девочка моя глупенькая, эдак-то?» А там, глядишь, и свидеться дозволит. Хоть разок. Пускай через двадцать - тридцать, а то и все пятьдесят лет, но свидеться, еще разок поговорить, друг на дружку посмотреть.
        Эх! Что уж там сердце травить! Все! Она - княжья дочь! Коль сказала - так оно и будет. И на душе от принятого решения как-то полегчало. Ростислава чуть посильнее на крепкую Константинову руку с наслаждением оперлась. Ох ты ж, ну совсем хорошо. Век бы так стояла и с места не сходила! Однако дело княжеское тоже делать надо.
        - Нам с князем еще кое-что обговорить надобно, - произнесла она твердым голосом. - Возвертаться стану - у него провожатых попрошу. А вы все скачите немедля - в граде уж, поди, вестей добрых заждались.
        Такое дважды повторять не надо. Вмиг все переяславцы на конях оказались. Секунду назад здесь были, ан глядь - и след простыл. А Ростислава к князю повернулась.
        «Все, - выдохнула мысленно сама себе. - Отрезана тебе, милая, дорожка обратно, после того как ты своих переяславцев отпустила. Вперед, правда, по-прежнему прохода нет, но ты ж на это и не рассчитывала, верно? У тебя же путь известен - вниз, во тьму. Зато короткий - и на том Недоле спасибо - смилостивилась. Или это сестрица ее[48 - Имеются в виду славянские богини судьбы Недоля и Доля, то есть неудача и удача. Считалось, что они прядут нить жизни каждого человека. Только у Доли с веретена текла ровная золоченая нить, а у ее сестры получалась неровная, кривая и непрочная. Соответственно и участь каждого была удачная, счастливая и богатая или злая и горемычная.] милая постаралась, выделила кусочек малый? Хотя какая теперь разница».
        А на душе легко-легко стало, можно сказать, весело. Потому и плеснула на князя задорной синевой глаз:
        - Чем угощать будешь, сын купецкий? Али поскупишься? Али гостья не дорога?
        - Куда ж дороже, - ответил Константин, недоумевая, что с ней творится. Уж больно настроение у Ростиславы переменилось. Оно, конечно, хорошо, но как-то непонятно. И у него по коже какой-то холодок пробежал. Чудно. Тут бы радоваться надо, а ему отчего-то тревожно стало.
        В шатре уже, сидя за накрытым столом, она робко попросила:
        - Ты не говори много, ладно? - И простодушно созналась: - Мне сейчас отвечать тяжко, силов вовсе нет.
        О том, что ей захотелось вволю наглядеться на Константина в последний раз перед задуманным, Ростислава стыдливо умолчала. Ни к чему ему знать. Но молчание тоже тяготило, и она сама пару вопросов задала. Так, без задней мысли, из одного приличия:
        - Как семья твоя, княже? Как сын поживает?
        И подивилась, приметив, как вздрогнул Константин.
        Хотел уж он было напомнить о том, что княгиня Фекла сгорела вместе с Рязанью, но вовремя осекся. Вдруг подумает, что он хочет за мужа попрекнуть, да и о Ярославе напоминать не хотелось. Отделался, сдержанно ответив на второй из вопросов:
        - Сын княжью науку постигает славно. Ныне я его за себя в Рязани оставил. Пусть к самостоятельности приучается.
        Ростислава же о судьбе Феклы и впрямь не ведала. Ярослав о том с ней не заговаривал ни разу. Буркнул лишь как-то, что запалили Рязань тати шатучие, но князь уцелел, а как да что - княгиня к мужу не приставала, не те у них отношения были. Спросила лишь с укоризной:
        - Теперь-то доволен?
        И вмиг на бешеный крик нарвалась. Оставалось поджать губы да гордо выйти из горницы, всем своим видом показывая: чай, не девка дворовая перед тобой - княгиня.
        - А в Переяславле кого мыслишь наместником посадить? - полюбопытствовала она вскользь.
        - Есть у меня боярин один. И воин из первейших, и поговорить красно умеет. Евпатием кличут, а прозвищем Коловрат.
        - Хорошо, - одобрила Ростислава. - Переяславцы - народ такой. Их лучше лаской повязать. Тогда и они за тебя куда хошь. А еще лучше из наших кого-нибудь поставь. Получится, вроде как ты и тут переяславцам доверяешь, а уж они твое доверие… - И осеклась испуганно. Это у нее вновь привычка сработала.
        «Ты сызнова меня учить вздумала! - взвился бы муженек дорогой. - Что бы понимала умишком своим бабьим в делах княжьих, а туда же, лезет!»
        Но перед ней не Ярослав - Константин сидел. Едва голос его услышала, как снова разницу узрела.
        - Мудро ты, Ростислава Мстиславна, рассуждаешь. Сдается мне, не у каждого князя столько ума, сколько в твоей головке красивой.
        Ох, ну лучше бы крикнул. И без того тошно, а от похвалы такой - еще горше. Ведь сказал так, как ей до сей поры лишь в мечтаниях сладких и виделось. А голос все продолжал звучать, в явь ее заветную мечту о содружестве воплощая:
        - А подскажи-ка, сделай милость, кого из ваших? Чтоб не корыстный был, не злой и верность новому князю хранил.
        - Да где же мне с умишком бабским в княжеские дела соваться, - попробовала было она увернуться, как с отцом своим Мстиславом Удатным, но не тут-то было.
        - Женский ум иной раз позорчее мужского бывает, - спокойно возразил Константин. - Да и разные они. У нас так глядит на мир, у вас - иначе, а чтоб полнота была - их непременно соединить нужно.
        Соединить… Эх, княже, княже, милый мой любый. Что ж ты говоришь-то?! Али сам не ведаешь, что не выйдет у нас соединения?
        - Ну-у тогда Творимира. Он и рассудительный, и хозяйственный, и верный.
        - Ай да княгиня! - улыбнулся Константин. - Признаться, и я о нем думал. А когда разом у двоих на одного человека мысль нацелена, можно не сомневаться - выбор верный. Благодарствую, Ростислава Мстиславна, выручила ты меня, боярышня.
        И вновь его слова как ножом по сердцу полоснули. Взор смущенно опустила и опять на обруч посмотрела. Веселятся… Неужто и она сможет? Ладно, там поглядим. Посмотрела на Константина, да сразу и пожалела о том. Уж больно глаза у рязанского князя излиха простые - ничего не таят, ничего не скрывают, все, что на сердце лежит, о том и сказывают, да такое, что слушать сладко, но нельзя. Никак нельзя.
        И испуганно подумала: «Нет, не след тебе больше тут оставаться! Еще часец малый, и у тебя вовсе сил на задумку не останется. Уходи немедля, Ростислава, или быть тебе до скончания жизни Перпетуей какой-нибудь. Беги отсель куда задумала!»
        Встала резко, а в голове мысль шалая: «Поцеловать бы на прощание. Теперь уж все одно, а помирать слаще под веселые гусельки». Да и кто увидит-то? Вейка? Эта скорее язык себе откусит, нежели словом кому обмолвится. Но не осмелилась, прочь отогнала мысль коварную. Вдруг он целуется так же, как говорит: мягко, ласково, сладко, нежно. Тогда-то уж у нее точно больше ни на что силенок не останется.
        Ростислава иначе поступила. Кубок с медом хмельным не свой - его взяла. Решила: «Пусть думает - невзначай перепутала». Сама же тихохонько посудину серебряную к себе тем краем повернула, которого он губами касался, подумав упрямо: «Хоть так, а поцелую».
        - Пора пришла, княже, прощаться нам с тобой. Напоследок же одно скажу, от всего сердца - сколь жить буду, столь и тебя помнить.
        А Константин все в глаза ей смотрел, пока она говорила, и никак понять не мог, что же такое творится. Вроде искренне говорит, от души, и волнуется сильно: голос дрожит и даже вон кубки с медом перепутала, но отчего же в глазах-то ничего не видно? Пустые они какие-то. Или нет - иные. Словом, как ни назови - все не то. И где-то когда-то он уже такие глаза видел. Припомнить бы - у кого именно. Почему-то казалось, что стоит вспомнить, и все хорошо станет. Но, как назло, не получалось, как он ни старался.
        Константин в свою очередь оставшуюся чару поднял и тоже аккуратно к себе ее той стороной повернул, которой ее губы касались. Эх, сейчас бы ее саму поцеловать, да нельзя. Ну хоть так, через мед душистый. Покосился осторожненько, не приметила ли, как он ее кубок в руках вертел. Кажется, нет. Но ошибся - все она увидела. Увидела и горько усмехнулась. Даже в такой малости у них мысли сошлись.
        «Эх, судьба ты судьбинушка! Что ж ты так погано людям скалишься?! Мало тебе, что всю жизнь мне перекосила ни за что ни про что, да еще перед смертью все раны сердечные солью обильно посыпала! Что ж я тебе такого сотворила, что ты так надо мной изгаляешься?!»
        Вслух же спокойно молвила:
        - Ныне пора мне пришла, княже. Благодарствую за хлеб-соль. Мыслю я, переяславцы мои тебя завтра не хуже угостят.
        - Я провожатых дам, а то стемнеет скоро.
        - Передумала я, - наотрез отказалась она. - Тут и ехать-то всего ничего, рукой подать. А ежели твои люди будут со мной - кто-нито подумает, будто под стражу меня взяли.
        - Но своих-то ты тоже отпустила, - возразил Константин.
        - У меня Вейка есть.
        - Так ведь она… - Оглянулся на нее и осекся, чтоб не обидеть, помянув лишний раз про хромоту.
        И снова княгиня на помощь пришла:
        - Лошадьми править не ноги - руки нужны. А они у нее в порядке.
        - А все-таки я людей дам. Мало ли, - заупрямился Константин.
        - Ну пусть полпути проводят для почету, - уступила Ростислава. - А дальше не взыщи. Я и сама доберусь.
        Полпути не страшно. Там как раз дорога резкий поворот делает. Вот перед ним она и отправит назад охрану. Сама же напрямик через заливной луг и к Плещееву озеру. В городе будут думать, что она в монастырь подалась, а Константин - что в город уехала. Завтра поймет - спросит, искать станет, но ей уже к тому времени будет все равно.
        Одно плохо - если найдут ее не сразу, а день-два погодя. Она ведь тогда, поди, некрасивая станет. Отвернется еще, чего доброго. И вновь ей обруч серебряный помог, что на руке был. Глянула на него Ростислава, и утихло беспокойство - эвон какие красивые русалочки. Разве от таких отворачиваются?
        Все она как задумала, так и осуществила - никто ничего и не заподозрил. Вейка подивилась немного, зачем с дороги понадобилось сворачивать и куда ее княгиню понесло на ночь глядя, но Ростислава так зло на нее прикрикнула, что той и переспрашивать расхотелось.
        Поняла Вейка все, лишь когда лошади уж чуть ли не к самому озеру донесли. Поняла и в кои веки не послушалась, стала возок вспять поворачивать. Но княгиня ее живо как пушинку оттолкнула, вожжи перехватила - и откуда столько сил взялось - да сызнова послушных коней к озеру направила. Как нарочно, Вейка, отлетев назад, виском обо что-то твердое приложилась. Когда же в сознание пришла, то увидела, как Ростислава уже в воду заходит. Еще чуток совсем, и поздно станет - не остановить.
        - Тогда и я с тобой! - горестно простонала Вейка.
        - Не смей! - крикнула княгиня.
        А Вейка уже и в воду забежала. Ростислава, подумав малость - не пошла бы подмогу звать, - вернулась немного назад, к берегу, и ласково произнесла:
        - То я грех смертный творю. А тебе иное велю - до сорока дней за упокой души грешной в соборе Дмитриевском за меня молитву возносить. Авось смилостивятся там, на небесах, чуток убавят от мук адских. А этот вот перстенек, - и в руку ей сунула неловко, - то батюшки подарок. Ты его князю Константину передай. Может, и сгодится ему, как знать. И еще просьбишку малую мою передай ему. Ежели меня не враз сыщут, пусть он ко гробу моему не подходит, не надо. Скажи, что… - Но осеклась на полуслове.
        «Беда тяжела, давит, а ты знай молчи, не хрипи», - вновь припомнилось ей, и она обреченно отмахнулась:
        - Ничего не говори, не надо. Что уж там. Сам поймет.
        - А я все одно с тобой, - жалобно пискнула Вейка.
        - То мое дело, - строго сказала Ростислава. - Сама посуди, глупая. Мне ныне всего два пути осталось - в монастырь инокиней или сюда.
        - А может, в монастырь лучше, - попыталась возразить служанка. - Богу бы молилась.
        - Может, и лучше для кого-то, но не для меня. А богу… ты за меня помолишься, - отдала княгиня последнее распоряжение и добавила: - Бог-то, он добрый, непременно простит. - И, видя, что глупая девка еще колеблется, переминается с ноги на ногу, а из воды не выходит, она крикнула: - Пошла прочь, тварь хромоногая!
        Как плетью, наотмашь, до крови, слова эти Вейку ожгли. Так больно ей за всю жизнь не было. За что ж она ее, холопку верную? Даже слезы на лице у девушки от таких слов высохли. И уже не пошла она дальше за Ростиславой, а к берегу попятилась, хоть глаз от уходящей все глубже и глубже в воду княгини все одно не отрывала. Видела, чувствовала, холодно Ростиславе, эвон как ежится, но идет, не останавливается. Вот уже голова одна видна, а вот и ее не стало.
        Но едва княгиня целиком под водой исчезла, как поняла Вейка - а ведь не обидеть ее Ростислава хотела, а отрезвить. Бывает, что опьянение смертью от одного к другому передается. Древние старцы правы были, говоря, что на миру и смерть красна. Умный поймет, а мудрец следом домыслит, что еще и заразна она, как немочь черная. Если бы не это оскорбление, которым Ростислава вот эдак с маху Вейку огрела, она бы непременно первый раз в жизни свою княгинюшку ненаглядную ослушалась бы, а теперь уже не то, да и ногам холодно в воде студеной.
        Взвыла она в голос и к лошадям пошла. А им что, скотине глупой, знай себе травку пощипывают на лужке прибрежном. Не понукают, и ладно.
        Константин меж тем не стал дожидаться, пока шустрые слуги свернут шатер. Уж больно не терпелось ему увидеть город, в котором живет княгиня. А еще ему хотелось с Любимом без свидетелей поговорить. Да, нехорошо это - по мыслям Ростиславы втихую шариться, но Константин и не собирался ничего у парня выспрашивать. Да тот, скорее всего, и не слышал ничегошеньки. Ну а если слышал да вдруг сам скажет, то это уже совсем другое дело. Князь ему, конечно, немедленно замолчать велит, но, пока остановит, успеет кое-что услышать.
        Короче, сам себя обманывал.
        А тот и рад стараться - сам разговор завел. Мол, когда княгиня перед отъездом из шатра выходила, он на всякий случай поближе подошел. Думка у него, конечно, о другом была - мало ли какую встречу князю в Переяславле приготовили. Стелют-то мягко, да вот спать бы жестковато не пришлось. Случись-то что, с кого спрос? С него, с Любима. И не перед князем ответ держать придется, а еще хуже - перед своей совестью. Да она, окаянная, поедом его сожрет.
        Но услышать ему ничего не довелось. Из такого смешения слов и беспорядочных мыслей разве что мудрец какой слепить что-то смог бы, а он, Любим, кто? Простой смерд из селища Березовка. Так уж получилось, что березка-берегиня ему подарок сделала - одарила способностью слышать мысль чужую, вслух не высказанную, но мысль, а не слов невнятных нагромождение. О том он и князю простодушно поведал. Дескать, у княгини переяславской в голове как копна сена намешана. Там тебе и клевер сладкий, и дурман-трава, и полынь горькая, и белена ядовитая.
        - Молчи, - сердито оборвал его Константин, но в голове предательски шевелилось: «Говори, говори».
        Любим слышал, но обиженно молчал, и князь не выдержал:
        - Белена-то ядовитая проступала, когда она обо мне, поди, думала? - И дыхание затаил в ожидании ответа.
        - О ком - не ведаю, но точно не о тебе, - подумав, осторожно вымолвил Любим, еще немного подумал и более уверенно добавил: - Ее думки о тебе, княже, я повторять не стану. Уж больно сокровенные они. Одно скажу: сладость в них слышалась, хоть и с горчинкой. А белена ядовитая об озере Плещеевом, да и о себе самой тоже полынью горькой отдавало.
        И снова у Константина холодок по коже прошелся. Будто тоненькой струйкой морозца обдало. Нездешний тот морозец был, стылый какой-то и с душком неприятным. Обдал и ушел куда-то. Да еще колокольчик где-то звякнул. Тоненько так и невесело, явно о чем-то предупреждая.
        В это время вдали показались всадники, которые провожали Ростиславу. Возвращались они весело, на ходу переговариваясь о чем-то приятном.
        - Проводили?.. - спросил князь, когда они поравнялись с ним.
        - А чего ж не проводить, - ответил старшой. - Токмо чудно она как-то поехала - не по дороге, коя ко граду ведет, а прямо через луг заливной.
        - Может, лошади понесли? - встревожился Константин.
        - Нешто я бы не приметил, - почти обиженно ответил старшой. - Возок ничего себе катил, шибко, однако не опрометью.
        - А в той стороне у нас что? - уточнил князь на всякий случай, хотя сердце загодя успело правильный ответ выдать.
        - Да, окромя озера, почитай, и нет ничего. Берег-то низкий, каждую весну, поди, подтапливается. Луга для выпаса знатные, а жилья там никакого быть не может.
        И вновь морозец по спине пробежался, но на сей раз был он намного ощутимее, чем тот, первый. И опять где-то вдали колокольчик звякнул - динь-дон. Жалобно так, ровно отпевали кого. Отпевали… И тут он вспомнил, у кого еще такие глаза видел, как у Ростиславы в минуту прощания…
        Под Коломной это было, прошлой зимой, аккурат после первой битвы с Ярославом. Еще не стемнело. Константин, договорившись с Творимиром о сдаче в плен обоза, пока шли приготовления к пиру, решил самолично поле битвы осмотреть. Там-то он и увидел совсем молодого паренька, лежащего на снегу. За свою недолгую жизнь мальчишка даже усов отрастить не успел - один пух на верхней губе виднелся. Рана у него была страшная, во весь живот. Кто-то его, как свинью, от бока до бока вспорол острием меча. Но он не морщился от страданий, не стонал - то ли болевой шок сказывался, то ли сил кричать не было. Так, лежал себе тихонечко и в небо смотрел, не шевелясь.
        Константин поначалу подумал, что парень уже мертвый. В тот день погодка порадовала, было ясно, безоблачно, наверх посмотришь - синь неохватная. Вот и у него такая же синь в глазах застыла. То ли небо в них отражалось, то ли сами по себе они у него такими были. Хотел князь мимо проехать, но пригляделся и с коня соскочил. Дышал еще, оказывается, мальчишка. Медленно, с большой натугой, как говорят обычно в таких случаях, через раз, но дышал.
        Константин людей позвал, чтоб подсобили, но первый же, кто на его зов подошел - опытный уже ратник, в боях закаленный, - едва посмотрел на мальца, как шапку с головы скинул, перекрестился и заметил:
        - Ему подсобляй не подсобляй, ан все едино. - И он посоветовал: - Ты в глаза ему, княже, загляни.
        - Синие они, - не понял Константин.
        - Так то цвет, а я о другом, - пояснил ратник. - Смерть в них застыла. Она теперь своей добычи нипочем не упустит.
        - Но он же дышит, - возразил князь.
        - Пока дышит, но скоро перестанет, - философски констатировал старый воин. - Когда глаза такой мертвой пленкой подернулись - верная примета, что не жилец.
        Вот точно такие же глаза и у Ростиславы в минуту прощания были. Вроде и синие, и добрые, а знакомая пленочка в них уже застыла, и холодком из них немного веяло. Недобрым таким.
        Могильным…
        Глава 14
        Разговор с водяным
        Жизнь, жизнь, жестокая игра!
        Блаженство было мне открыто…
        Миг - и судьба, как ночь, темна…
        Один лишь ход - и карта бита…
        И с нею жизнь моя убита!
        Лопе де Вега
        До Плещеева озера мчать - минутное дело, но уж больно зло князь жеребца плетью охаживал, вот все остальные и отстали маленько. Хорошо, что еще сумерки не наступили - Константин и сам следы от колес хорошо видел. А у озера и совсем легко стало. Вон они, лошадки ее с возком, а вон и Вейка на земле распласталась неподвижно. Что же тут случилось?
        Подбежал быстро, повернул ее и глазам не поверил. Всего час назад, да какое там, полчаса не прошло, совершенно иная была девка - милая да пригожая. Сейчас же вся растрепанная, а лицо так от рыданий опухнуть успело - мать родная не признала бы. Но вглядываться некогда. Его другое интересовало - куда Ростислава делась?
        Увидев Константина, Вейка молча протянула ему перстень с крупным синим сапфиром.
        - Она тебе передать просила, - всхлипывая, пояснила девушка.
        - А сказала что при этом?
        Вейка отрицательно мотнула головой. Константин повертел его в руках, надел его на палец и спросил:
        - А сама-то куда отлучилась?
        Вейка указала рукой на озеро.
        - Токмо что, - выдохнула она почти беззвучно. - Вон, даже круги на воде еще не разошлись.
        - Так что ж ты молчала-то?! - ахнул Константин, стягивая с себя сапоги.
        Тут подскочили и остальные вместе с Любимом. Что к чему, мужики сообразили мигом, но остановились в нерешительности.
        - Студена водица-то, - протянул один.
        - Десять, нет, двадцать, сто гривен тому, кто ее спасет! - выпалил Константин, продолжая раздеваться.
        Почему-то он был уверен, что платить не придется - сам спасет. Но чем больше народу, тем шире территория поисков, а потому следовало подстраховаться - мало ли куда унесло течением Ростиславу. Да и что такое сто гривен? Он с радостью отдал бы вообще все, что имел, да и свою жизнь в придачу, если бы только знал, что это поможет.
        Дружинники переглянулись. Вода, конечно, холодная, но и сто гривен - не кот начхал. За них надо пару-тройку лет княжьей службе отдать, да еще в походы сходить, долю не раз и не два в добыче получить, тогда, может, и скопишь столько. Сто гривен - это конский табун в такое же количество голов. Сто гривен - это…
        Додумывать не стали, начав раздеваться. Однако Любима Константин остановил. Пусть лучше «слушает» - мало ли. Не пустил он и еще двух дружинников. Самого старого, по имени Охря, он отрядил за шатром:
        - Весь мой воз сюда заворачивай, да поживее! Ну и шкур побольше прихвати, чтоб укрыть княгиню, да медку не забудь. Словом, все, что нужно для сугрева. И чтоб мигом обратно.
        Самого юного - Селезня - князь оставил собирать дрова, приказав Любиму не мешкая разводить костер, после чего торопливо побрел на глубину, набрал в грудь побольше воздуха и…
        Холодная сентябрьская вода ожгла, словно кнутом. Дыхание перехватило, но спустя минуту стало полегче. К тому времени зашли в воду и остальные.
        Сколько времени он сам провел в воде, Константин, разумеется, не засекал, но, вынырнув в очередной раз, обратил внимание, что остальные уже вышли на берег и прыгают возле костра, стараясь согреться.
        - Тысячу гривен! - выпалил он и досадливо поморщился, видя, что лишь двое шагнули к берегу, да и то на полпути остановились.
        «Ну и черт с ними», - зло подумал он и… вновь нырнул, чувствуя, что и собственные силы на пределе.
        Оказавшись на поверхности, князь внезапно услышал звонкий девчоночий голос: «Так тебе ее нипочем не сыскать».
        Константин сердито покосился на Вейку, хотел было выкрикнуть в ответ что-нибудь обидное, но осекся. Холопка молчала и, затаив дыхание, вглядывалась в озерную гладь, а голос продолжал говорить: «Надобно водяного просить, чтоб отпустил».
        Странно. Кто же это? Князь, недоумевая, направился к берегу.
        - Вейка, - негромко окликнул девушку Константин, - ты сейчас что-то сказала? - Он спрашивал, но уже понимал, что голос явно не ее.
        - Не до разговоров мне, княже, - отрезала она почти сердито.
        «Да я это, я, - вновь раздался в его ушах звонкий девчоночий голос, но на сей раз в нем уже явственно звучали легкие нотки раздражения. - Сказываю же, водяного вызывать надобно, да скорее, а то не поспеешь».
        - Ты что-нибудь слыхал? - обратился князь к Любиму.
        - Тишина кругом, - пожал плечами тот. - Токмо… - Он, не договорив, изумленно уставился на Константина.
        «Ну и бестолочь ты, а еще князь, - проворчал голос. - И не ори - я и так хорошо слышу. Вон у Любима своего спроси, коли мне веры нет».
        - Берегиня, - выдохнул тот еле слышно.
        «А как вызывать-то этого водяного?» - недоверчиво осведомился Константин, с трудом удерживаясь, чтобы не задать вопрос вслух - уж больно непривычно.
        «Как-как, - передразнил его голос. - Палочку найди какую-нибудь да по воде ею похлопай - он и появится. Да отойди подальше, саженей за пятьдесят, чтоб не видал никто».
        «А потом что делать?» - не понял князь.
        «Попроси отдать то, что он взял».
        «Как попросить?»
        «Словами, конечно, - досадливо произнес голос и, опережая следующий вопрос князя, добавил: - А какими - не ведаю. Ты, главное, понастойчивее, и чтобы от души шло. Да гляди не солги. Он таковское вмиг почует и уж тогда точно не вернет, понял? Ну и подарки прихвати какие-нибудь - он это любит».
        Константин посмотрел на Любима. Тот молча кивнул, давая понять, что состоявшийся диалог - не слуховая галлюцинация.
        Ладно. Тогда вперед, хотя, честно признаться, Константин ничего не понял. Точнее, что делать - тут-то как раз ему разъяснили, а вот выйдет ли из этого что-то путное - вопрос спорный. Но коль ничего иного не остается… В конце концов, подумаешь, водяной. Да если надо, он не то что ему - Лохнесскому чудовищу в ножки поклонится, лишь бы Ростиславу спасти.
        Одевался торопливо, напялив штаны и кафтан прямо на мокрое исподнее. Кое-как влез в сапоги и устремился вперед, за кусты, однако вовремя вспомнил про подарки. Беглый взгляд по сторонам - что-то блеснуло в возке. Метнулся, не глядя ухватил бусы и какой-то широкий серебряный браслет в виде обруча.
        На секунду задержался, чтобы снять с шеи оберег - серебряный медальон с женской головой горгоны Медузы, который некогда вручила Доброгнева, а то мало ли. Если уж его, по словам лекарки, опасался даже Хлад, то он мог отпугнуть и водяного. И хотя он мало верил в предстоящую встречу с хозяином Плещеева озера, рисковать не стал, передав его на сохранение Любиму. Кривую палку-загогулину для вызова Константин поднял уже на бегу.
        Терпения хватило метров на сто - дальше бежать ни к чему, и без того каждая секунда на счету. Поначалу он лупил палкой по озерной глади, сидя на корточках у самой кромки воды, затем решительно зашел в нее по щиколотку, а там и еще поглубже, так, что она уже стала перехлестывать за отворот сапога.
        Ситуация складывалась щекотливая, поскольку промерзшие насквозь бедолаги, позабыв про свою трясучку, удивленно прислушивались, какого рожна их князь вдруг принялся барабанить палкой по воде. Менять же позицию было поздно, да и ни к чему. Чтобы его перестали видеть и слышать, нужно было удалиться по меньшей мере на полкилометра. Хорошо, что умница Любим удерживал всех у костра, запрещая пойти и взглянуть хоть краешком глаза.
        - Ну и хрен с ними, - в сердцах буркнул князь, продолжая со всей силой охаживать воду палкой. - Пусть слушают.
        Берегиня тоже молчала, не желая мешать процессу.
        Когда появился водяной - Константин не заметил. Да и трудно было распознать водяного в обычном плавучем травяном островке, лениво дрейфующем мимо него.
        - А ты упрямый, - одобрительно булькнул чей-то голос почти у самых его ног.
        Константин от неожиданности вздрогнул, когда одновременно с этим кто-то невидимый, но очень сильный, легонько обхватив его ноги, с силой дернул за них, да так, что князь сел, а если откровенно - плюхнулся самым жалким образом в стылую сентябрьскую воду. Выронив свою палку, он инстинктивно потянулся за нею, но булькающий голос отсоветовал:
        - Она тебе уже ни к чему - чай, свое дело сделала. А ты сказывай, почто звал? Да поначалу имечко свое назови, а то ты обо мне ведаешь, а я ни сном ни духом.
        - Константином меня звать. А к тебе я с подарком, дедушка водяной, - вовремя вспомнил Константин про зажатые в левой руке бусы и обруч.
        - Подарки - это буль-буль, - довольно откликнулся островок. - Люблю. Ну-кась… - И кто-то невидимый потянул из руки князя бусы вместе с обручем. Воцарилась недолгая тишина, но вскоре островок довольно похвалил: - Ишь ты! Знал, что прихватить. Девонькам своим передам - пущай со стороны на себя полюбуются. Ну а теперь сказывай - почто звал-то? Ведь ты ж не просто так с дарами ко мне заявился - по делу, поди.
        Константин замялся - выпалить напрямую показалось как-то недипломатично, но вовремя вспомнил предостережение берегини. Да и время поджимало. Потому он и решил выложить все как на духу:
        - Девушка у тебя одна есть, хорошая, сгоряча к тебе в воду залезла, не подумавши, - начал было он, но голос обиженно перебил князя:
        - Они у меня все хорошие. Не веришь, так пойдем, покажу. - И вновь кто-то ухватил его за ноги и легонько потянул в глубину.
        - Верю я тебе, верю! - отчаянно завопил Константин, что есть силы упираясь руками и чувствуя, что все равно соскальзывает все глубже и глубже.
        - Ну ладно. Раз веришь, показывать не буду, - с легким разочарованием произнес голос и неожиданно похвалил: - А ты смелый. Боишься, а из воды не идешь. Стало быть, над страхом своим хозяин будешь.
        - Княже! Ты там живой или как? - крикнул кто-то из дружинников, не вытерпев, и следом второй, видно почуяв неладное:
        - Вода больно холодна. Не застудился бы часом, Константин Володимерович. Али помочь надобно вылезти?
        - Сам знаю, что холодна, - сердито проворчал Константин и громко ответил: - Сидите где сидели. Я мигом.
        - Так ты не тот ли князь будешь, кто с Хладом воевал и его одолел? - растерянно булькнул островок.
        - Тот, тот, - подтвердил Константин.
        - Вона как! А мне-то, старому дураку, и невдомек, кто в гости пожаловал. Ты уж прости, княже, что сразу не признал, - повинился островок и пожаловался, оправдываясь: - Видеть я что-то плохо стал, особливо ежели к ночи. Токмо на ощупь все, на ощупь. - И в подтверждение этих слов по ногам Константина вновь что-то проползло-прошелестело. - Так с чем, говоришь, пожаловал?
        - С просьбой, - отрывисто бросил Константин. - Выполнишь?
        - Кому иному отказал бы, - заметил голос, - а над твоей подумаю. Но чтоб легкая была, - попросил он. - Дабы и мне, старому, силу последнюю не тратить, и тебе угодить.
        - Да у тебя силищи еще немерено осталось! - искренне воскликнул Константин.
        - Буль-буль-буль, - послышалось из воды, и все пространство вокруг островка мгновенно покрылось пузырями. - Это я так смеюся, - раздался довольный голос. - Оно конечно, знаю, что привираешь, а все одно приятно. Ты продолжай, продолжай, глядишь, и исполню я твою просьбишку.
        - Тогда верни мне девушку, которая недавно здесь утопла, - выпалил Константин. - Люблю я ее.
        Из воды раздалось озадаченное бульканье.
        - Это такую красивую? - уточнил наконец голос.
        - Ее самую, - радостно подтвердил Константин.
        - Так она же сама, буль-буль-буль, ко мне захотела. Не отбивалась, не брыкалась и даже, буль-буль, подсобить пыталась.
        - Не подумавши она, сгоряча!
        - Ну это я уже слыхал, - откликнулся островок. - Но давай разберемся во всем по порядку. Ты сказал, что…
        - После разбираться будем! - завопил Константин. - Все после, а то опоздаем! - И неожиданная мысль промелькнула у него в голове. - Погоди-погоди. А ты мне, часом, не зубы заговариваешь, чтобы и впрямь уже поздно стало?!
        - Да за кого ты меня принимаешь?! - возмущенно запузырилась вода вокруг островка. - Ты вообще кем меня считаешь?! Я тебе что, колдун какой, чтоб зубы твои заговорами лечить?! Я - честный водяной! Вот ежели у тебя, скажем, водянка была бы или, к примеру…
        - Точно! Резину тянешь! - твердо констатировал князь.
        - Чего я тяну? - недоуменно булькнул голос.
        - Потом поясню. Ты девушку мне отдай.
        - Такая красивая, - сожалеюще вздохнул голос. - Да еще княгиня. Я сколь живу, а княгинь у меня отродясь не бывало. Даже обидно как-то. И все вы, люди, вот так, - перешел островок к обобщенным выводам. - Когда что-то нужно, так на поклон бежите - верни, мол, дедушка водяной. А нет чтоб просто так, от души, в гости заглянуть. Какое там, этого от вас вовек не дождешься.
        - А хочешь, я тебе песенку спою? - вдруг осенило Константина. - Твою песенку. Ну ее один водяной сочинил про себя, но она и для тебя тоже хорошо подходит.
        - В самом деле? - удивился островок.
        - Да чтоб мне навсегда к тебе в гости попасть, если я вру.
        - А не боишься? - предостерегающе булькнул голос. - Ты ведь не гляди, что я озерный. Мне слова твои всем другим передать куда как легко. И уже никто не вступится, так что тебе не реки - тебе колодца хватит.
        - Не боюсь ничуточки, потому что не вру, - заверил Константин и начал: - Я водяной, я водяной, никто не водится со мной… Только, чур, вначале Ростиславу отдай. А песню… Я ее тебе завтра поутру спою.
        - Ишь ты, - бултыхнулась вода вокруг островка. - Точно про меня. Со мной ведь и впрямь никто не водится, если не считать…
        - Девушку, - напомнил Константин.
        - Ладно, раз так, то сейчас ее тебе прямо в руки доставят, - пообещал островок. - Уж очень мне дальше охота дослушать. Но впредь гляди, княже, - предостерег водяной. - Ежели нужда в чем будет, просто так получить не надейся.
        - Понятно. У вас все строго. Деловой подход, - вздохнул Константин обреченно. - Капиталистические отношения на дне великого русского озера Плещеева. Процветающий бизнес по вылавливанию молодых княгинь и прочих славянок.
        - Чего?! - запузырилась вода возле островка.
        - Я говорю, что все понял! - гаркнул Константин. - Ты - мне, я - тебе. Без подарков в воду ни ногой, ни рукой. Да и с подарками тоже… с опаской, - подумав, добавил он.
        - А-а, - с облегчением булькнул водяной. - Вот теперь все понял. А то ты там буровишь чтой-то несуразное, аж напужал. Я-то думал, что уже и слуха стал лишаться. Оно, знаешь ли, когда постоянно вода в ушах, то очень вредно для здоровья. Ага, ну вот и твоя княгиня, - удовлетворенно булькнул водяной. - Тогда я поплыл. Прощевай, князюшко. Завтра свидимся, - уточнил островок и начал стремительно удаляться от берега.
        - Эй, а где девушка-то?! - возмущенно заорал ему вдогон Константин, вскакивая на ноги, и в тот же миг увидел почти рядом с собой темное пятно и белую полосу женской рубахи, видневшейся из-под слегка задравшегося платья…
        Константина, бегущего к шатру с княгиней на руках, дружинники встретили гробовым молчанием и открытыми в изумлении ртами. Вейка метнулась было навстречу, коснулась ледяных пальцев Ростиславы, испуганно отдернула руку и взвыла в голос, но, напоровшись на яростный княжеский взгляд, почти мгновенно умолкла.
        - Полог открой! - рявкнул Константин.
        Вейка бестолково, точно слепая, отскочила куда-то в сторону, затем дошло, метнулась к шатру, откинула полог и… вновь закрыла его.
        - Да держи ты его, - скомандовал Константин и одобрил: - Вот так. Правильно. - Внеся Ростиславу в шатер и бережно опустив на расстеленный войлок, он облегченно выдохнул: - Все. Давай раздевай.
        Вейка нерешительно опустилась на колени перед княгиней и принялась трясущимися пальцами расстегивать ожерелье[49 - Нарядный красиво расшитый пристяжной воротник, у богатых людей украшенный жемчугом.] на ее платье. Константин хмуро взирал на безуспешные попытки девушки. Терпение закончилось быстро - спустя полминуты он, не выдержав, пришел на помощь, с силой разодрав ворот, и круглые бусинки жемчуга посыпались на войлок, а с него на пожухлую траву. Вейка отпрянула, с испугом глядя на князя, но, спохватившись, припала к груди Ростиславы.
        - Не бьется, - жалобно протянула она.
        - Ее же откачать надо! - возмутился Константин.
        - А-а… как? - уставилась она на него.
        Князю очень захотелось выругаться, но он, скрипнув зубами, сдержался, вместо этого принявшись припоминать все то, чему его учили на краткосрочных курсах спасателей - был у него такой эпизод в жизни. Припоминалось плохо, но все, что всплыло в голове, он использовал даже не на все сто, а на двести процентов. Однако его усилия были тщетными - мраморно-белое тело оставалось бесчувственно-ледяным.
        Разговоры дружинников, доносившиеся до него через тонкий полог шатра, тоже вдохновения не добавляли. Все в один голос утверждали, что княгиня давно померла, что поздно, слишком много времени прошло, вызывая горячее желание выскочить наружу и укоротить не в меру длинный язык кому-нибудь из самых громких говорунов.
        Да тут еще и тихое безутешное подвывание Вейки, которая хоть и самым покорным образом выполняла все княжеские приказы, являя собой образец послушной помощницы, но - Константин это чувствовал - все равно тряслась от страха, хоть она и старалась, крепилась что есть мочи. И не исключено, что главной причиной этого страха была не бездыханная Ростислава, а его собственная неистовая одержимость, с которой он проделывал с бесчувственным телом княгини все необходимые манипуляции: искусственное дыхание то рот в рот, то с силой на грудную клетку, ну и прочее, что удалось вспомнить.
        Руки Вейки тряслись, губы подрагивали, а на языке уже давно вертелась фраза, которую ей очень хотелось выкрикнуть прямо в лицо Константину: «Ты что, ослеп?! Она же мертвая - не мучь ее!» Один раз она даже открыла рот, но вновь встретилась с его полубезумным страшным взглядом, умолявшим и одновременно повелевающим, чтобы она не вздумала произнести хоть слово, и девушка, с усилием проглотив слюну, понимающе кивнула: «Молчу я, молчу».
        Впрочем, несмотря на ее молчание, проку все равно не было…

* * *
        Аще бысть о ту пору такое, чему сам видоком бысть. Приключишася оное близ озера Плещеева, кое под Переяславлем-Залесским. Княгиня Ростислава, а во крещении Феодосия, коя о ту пору приехав молити княж Константина, дабы ея град не разоряхом, уговориша оного, да людишек своих ратных с добраю вестию отпустиша обратно во град. Сама же, сев уговор вести с князем про откуп со града и на том его улестиша, поехала во Переяславль, но, не ведая, что ея муж княж Феодор жив, из любви к нему порешила тож с белым светом расстатися и повелеша холопке своея, прозвищем Вейка, ко Плещееву озеру правити, в кое она и ушед.
        А княже Константине, учуяв недоброе, вослед ей поехав и глядючи, яко княгиня тонет, в чем бысть, в том и в воду ушед, дабы спасти несчастную. Прочие ратники ныряша долга, но тщетна, ибо мутна вода во озерце и дна не узрети, да и студена, ибо о ту пору три дни до грязника месяца оставалося, но Константине-княже упрям бысть и ныряша столь долга, что княгиню нашед, на берег ее вынес, а глядючи на ея, возлюбихом, хошь оная княгиня и женкой ворогу его заклятаму Феодору доводилася.
        Токмо вельми долго она во озерце бывахом, посему сколь ни бился княже, но не открыша несчастная очес своих и вздоха не издаша и тело ее хладное, аки мрамор белый, согрети был он не в силах… Из Владимиро-Пименовской летописи 1256г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1760г.

* * *
        Оный же князь ввел во глум княгиню Переяславскаю Феодосию, учиниша над ею срам непотребный, и, едва вырвавшись из срамных объятий рязанца, чуя, яко жгут на ея ланитах следы лобзаний греховных, поехав на Плещеево озеро, дабы омыть их с себя водою студеной, но сколь не смываша их, а проку не бысть. И тогда порешила оная княгиня, что опосля таковского надругательства ей жити ни к чему, и, зайдя глубже, камнем во озерце ушед на самое дно. А Константин-братоубойца повелеша воям своим извлечи княгиню из воды, но не христианска милосердия ради, а убояшася гнева господня, и токмо. Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1817г.

* * *
        В летописях по-разному излагают причины, по которым переяславская княгиня угодила в Плещеево озеро. Высокопарно-возвышенно - из-за любви к своему супругу, князю Ярославу (в крещении Феодор) - пишет об этом Пимен, упоминая заодно и о внезапно вспыхнувшей к ней любви князя Константина, который якобы самолично вытащил ее из воды. Что до внезапной вспышки страсти, то она как раз вполне допустима - очень уж драматичные обстоятельства предшествовали этому, а вот ныряние князя за утопленницей, разумеется, можно смело отнести к числу безудержной фантазии автора. Правда, он указывает, что был непосредственным свидетелем тому, но, убежден, это написано им исключительно для красного словца, ибо весьма сомнительно, чтобы монах, пускай и летописец, следовал вместе с князем и его войском в том победоносном походе, который Константин столь блистательно осуществил осенью 1218 года.
        Однако думается, что и версия старца Филарета также грешит пристрастностью, хотя и более близка к истине. Правда, мало верится, что расчетливый и трезвомыслящий князь подверг приехавшую в его стан переяславскую княгиню грязным домогательствам лишь потому, что уступил минутной вспышке чувств. Но если заменить чувства иной причиной - обычной местью своему врагу князю Ярославу, то такое предположение начинает выглядеть не столь безосновательно. Разумеется, домогательств тоже не было. Скорее всего, Константин попросту злорадно сообщил ей о том, что Ярослав умирает, а возможно, предвосхищая желаемые события, даже солгал, что он умер.
        И все-таки самоубийство Ростиславы даже в свете этих догадок выглядит несколько загадочным и малообъяснимым, а потому возьму на себя смелость утверждать, что его… вовсе не было. Не следует забывать, что частично дорога от стана рязанского князя к городу проходила через лес, и все могло быть гораздо проще - попадание ветки в глаз лошади или еще что-то в этом же духе, и кони понесли, не свернув к Переяславлю, а устремившись напрямик к озеру. Старательно пытавшейся их остановить холопке Вейке это удалось, но у самого берега, в результате чего возок резко занесло, и под воздействием центробежной силы княгиня вылетела из него, угодив прямиком в озеро.
        Комментировать прочие россказни летописцев, согласно которым Константин, дабы заполучить обратно княгиню, вступил в сговор с водяным, я, разумеется, не собираюсь, ибо эти утверждения не выдерживают никакой критики. АлбулО.А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 170. Рязань, 1830г.
        Глава 15
        Ты только живи
        Сильнее скорби безысходной,
        Сильнее смерти страсть моя…
        Люблю тебя - и буду я
        Твоей звездою путеводной.
        Лопе де Вега
        Трудно сказать, сколько прошло времени с момента начала реанимации. Если бы впоследствии спросить об этом Вейку, которую князь в конце концов выгнал из шатра, и теперь она стояла на коленях подле полога, мучительно заламывая руки, она бы назвала три или четыре часа. Константин - но лишь из-за понимания, что спустя столько времени Ростислава точно бы не пришла в себя, - ограничился бы одним часом, а то и половиной, а дружинники…
        Впрочем, какое имеет значение, когда и через сколько. Главное, что утопленница закашлялась, извергая из себя мутный фонтан озерной воды, и пошло-поехало, а еще чуть погодя ее длинные стрельчатые ресницы дрогнули, и глаза впервые за все время слегка приоткрылись. Константин устало сел рядом с ней на мокрую, хоть выжимай, войлочную кошму и некоторое время с улыбкой смотрел на Ростиславу. Мыслей не было - одно блаженство, что княгиня жива. Ее губы слабо шевельнулись и почти беззвучно прошептали:
        - Холодно.
        Константин встрепенулся, огляделся по сторонам и метнулся к вороху медвежьих шкур. Схватив их в охапку, он бросился обратно к княгине, но вновь притормозил - нельзя. Одежда-то мокрая, так что вначале Ростиславу предстояло раздеть и растереть. Погоди-погоди. Как это раздеть? Ему самому? Мысль была столь кощунственна, что он обматерил себя на все лады и жалобно уставился на княгиню - растирать-то надо. Он ухватился за ее ладони и, пока тер их, сообразил, что как раз теперь самое время позвать в шатер Вейку.
        Девушка на его окрик не откликнулась. Странно. Неужто в обмороке? Константин выбежал наружу. Фу-у-у, все в порядке или почти в порядке. Непонятно только, почему она столь отчаянно уцепилась за веревку, натягивающую шатер, и с какой стати перепуганно мотает головой.
        - Пошли же, - нетерпеливо потянул он ее, но та уперлась не на шутку.
        - Я мертвяков боюся, - выдавила Вейка, жалобно глядя на Константина.
        - Дура! - не выдержав, сорвался и заорал он на нее. - Живая она, понимаешь, живая!
        - Как же живая, коль не дышит вовсе, - пискнула Вейка, продолжая упрямо цепляться за веревку.
        - Дышит уже! - завопил он что есть мочи. - Дышит и разговаривает. Ее теперь растереть надо, чтоб согрелась, поняла?!
        Вейка по-прежнему мотала головой, неверяще глядя на князя, и тогда - уж больно время дорого - он с маху влепил ей пощечину. И еще одну - для верности, после чего, понизив голос и откинув полог, тоном, не терпящим возражений, произнес:
        - Пошли, а то и вправду умрет… от холода.
        Холопка все равно зашла не сразу, чуть помедлив на входе, но, когда увидела, что княгиня ожила, заревела в голос, уже не таясь и не боясь Константина, и кинулась целовать ей руки. Точнее, вначале ей, а затем переключилась на князя, насилу оторвавшего Вейку от себя и принявшегося объяснять, что ничего не закончилось, а все только начинается. Дошло до служанки лишь после второго повтора, но за дело, надо отдать ей должное, она взялась сноровисто.
        Так, с этим, кажется, все. Теперь можно инструктировать насчет дальнейшего порядка действий. Четко и внятно все произнеся, постаравшись говорить короткими, рублеными фразами, потребовал, чтобы повторила, и подивился - слово в слово.
        - Молодец, - счел нужным похвалить он ее. - Значит, я наружу за жаровнями. Когда разденешь догола, как следует разотрешь и укроешь шкурами, позовешь - мои люди сразу занесут жаровни. Да еще медку жбанчик - попробуй ей хоть малость вовнутрь влить для сугрева.
        Вейка вновь кивнула, и Константин опрометью метнулся из шатра. Торопливо распорядившись наполнить углями две, нет, три, словом, все, какие имеются в наличии, жаровни, а также принести жбан меда с двумя кубками, он с блаженной улыбкой устало плюхнулся подле полога, заступив на дежурство. Дружинники, поняв по княжескому лицу, что действительно все в порядке, засуетились, но, после того как исполнили повеление, вновь принялись шепотом, то и дело опасливо поглядывая на князя, переговариваться между собой.
        На сей раз их спор зашел о том, что доселе такого никогда не бывало и через столь продолжительный срок пребывания под водой человека нипочем не вернуть к жизни. От силы четверть часа, и все - считай, что душа христианская упокоилась навеки. Кто-то возразил, что иной раз случалось откачивать человека и после такого количества времени, уж больно живуч оказывался, но на него сразу насели, мол, переяславская-то княгиня самое малое вдвое больше времени под водой пробыла, а то и втрое. Пробыла и… ожила.
        - Нет, братцы, вы как хотите, но не иначе как тут что-то тайное замешано, - подвел итог дискуссии Охря. - Сам человек опосля столь долгого времени нипочем не оживет.
        - А вон в святых книгах сказывается, - начал было невесть откуда появившийся Пимен, - что Христос Лазаря на четвертый день…
        - То ж Христос, - перебил Охря, - понимать надобно.
        Но Константину было не до них - он внимательно прислушивался к звукам за полотнищем шатра, готовый, если что, в любой момент метнуться на помощь девушке. Правда, он весьма смутно представлял себе, в чем и как он может ей сейчас помочь, но вдруг…
        Князь вытер пот со лба и усмехнулся, подметив взгляды воинов. Вслух о том, как ему удалось оживить Ростиславу, никто не спрашивал, но их перепуганно-удивленные лица красноречиво говорили сами за себя. Лишь у Любима любопытство оказалось сильнее страха, и, улучив момент, молодой дружинник вполголоса спросил у отошедшего к коням Константина, да и то не о воскрешении из мертвых, а о том, как князю вообще удалось отыскать переяславскую княгиню.
        - Эвон, даже не нырнул ни разу, волосы-то на голове сухие, а сыскал. Неужто и впрямь с водяным сумел договориться?
        Константин посмотрел на него и улыбнулся, ничего не говоря. Но Любиму хватило и красноречивой княжеской улыбки, и он удивленно присвистнул:
        - Ну дела…
        Некстати вынырнувший из-за угла шатра Пимен испуганно охнул и опасливо уставился на князя. Константин поморщился. Нет уж, монахам, даже таким, которые глядят на тебя чуть ли не влюбленными глазами, излишние знания такого рода ни к чему, и он процитировал иноку вовремя всплывшие в его памяти мудрые слова отца Николая:
        - Все в мире от бога, и каждую тварь на земле создал господь. И кто уж там чистый, а кто нечистый - не нам судить, а вседержителю, верно?
        - Ну да, ну да, - покладисто пробормотал Пимен. - А-а-а… оживить тебе княгиню кто помог?
        Константин изумился:
        - Да неужто ты не слыхал, как я богу в шатре молитву с просьбой о помощи возносил? Вначале-то сам пытался, да не вышло, а с помощью всевышнего…
        В это время из шатра как нельзя вовремя раздался радостный голос Вейки:
        - Кажись, совсем в себя приходит, княже! - И тут же следом: - Тебя кличет.
        Константин, весело улыбнувшись дружиннику и монаху, поспешил на зов.
        Едва присел на корточки, с готовностью выполнить любую просьбу, как Ростислава одними губами спросила, в упор глядя на склонившегося над нею князя:
        - Зачем ты?..
        - Сейчас не время, - мягко ответил Константин, бережно поправляя медвежьи шкуры, в которые Вейка успела закутать княгиню, и крикнул, не оборачиваясь: - Эй, кто там! Жаровни сюда! Живо!
        - Зачем ты меня? - не унималась та.
        - После поговорим. Ты лучше поспи, а то умаялась, поди, княгинюшка. - И Константин ласково коснулся пальцами ее лба.
        Ростислава словно ждала этого прикосновения, и глаза ее тут же покорно закрылись.
        - Дивись, как у князя нашего ловко получается, - оторопело зашептал Селезень Охре - они как раз в этот момент внесли в шатер увесистую жаровню с рдеющими углями и аккуратно устанавливали ее.
        - Замолчь, а то услышит, - так же тихо и испуганно огрызнулся тот в ответ.
        Но предостережение было излишним. Константин хоть и слышал, но усталость была столь велика, что он вообще никак не отреагировал. Встав, он по-хозяйски огляделся - ничего не забыл. Ах да, столик еще надо поставить, да на него воду и медку - пусть и то, и то будет.
        - Бди в оба, - строго приказал он Вейке.
        Холопка торопливо закивала.
        - Глаз до утра не сомкну, - пообещала она.
        Константин вышел наружу и направился к дружинникам, сгрудившимся у огня, которые мгновенно расступились, скучившись в полукруге. Напомнив о бдительности караульных и чтоб, если только княгиня выйдет из шатра, незамедлительно будили его, он немного постоял у жаркого пламени, грея ладони, но боязливые взгляды воинов, которые он почти физически ощущал на себе, были неприятны, и он двинулся обратно.
        Спохватился Константин, что сегодня ночевать ему самому негде, ибо шатер-то занят, а второго нет, лишь стоя у полога. Он в нерешительности оглянулся. Вообще-то раз так, следовало вернуться к костру, но почему-то не хотелось. Вновь все умолкнут и будут таращиться на него, как на какого-то колдуна, а оно ему надо? Да и особого холода он тоже пока что не ощущал, поэтому решил пока улечься неподалеку от полога, чтоб своенравная княгиня за ночь опять чего-нибудь не отчубучила. Так оно надежнее всего.
        Надо бы укрыться для тепла хотя бы шкурой, но последнюю из имеющихся он сам перед уходом накинул на Вейку, а значит, требовалось снова заглянуть в шатер, и он не решился - еще потревожит ненароком. Опять-таки снимать с Вейки нельзя, а с Ростиславы… Вдруг княгине будет холодно под двумя?
        «Нет уж, не маленький, перебьешься, - сказал он сам себе. - Пока так полежи, передохни немного, а потом можно и к костру перейти - там уж точно не закоченеешь», - но стоило ему закрыть глаза, как он мгновенно отключился.
        Прочие же угомонились не скоро, продолжая обмениваться мнениями насчет того, как в кромешной мгле их князь ухитрился углядеть в воде княгиню, вытащить ее, да еще и откачать.
        - Не иначе как он… - И невнятный приглушенный шепот.
        - Ну нас там не было, - басил скептик.
        - Да я ж сам их разговор слыхал, - горячился Охря.
        - Так уж и слыхал, - заступался Любим.
        - Точно, точно, - уверял Охря. - Тот князя вопрошает: «А душу мне отдашь взамен?» А князь ему в ответ: «Да я сам ее из тебя прям счас вытрясу, коли ты мне княгиню не явишь». И ка-ак ногой по воде топ, дак тому враз брызги в очи попали, а пока он жмурился, Константин Володимерович его за бороду и ну палкой охаживать. Уж оное, я чаю, все слыхали, верно?
        - Верно, - подтвердил Селезень.
        - То-то, - удовлетворенно кивнул Охря.
        - А может, он не водяного ею охаживал, - вновь встрял какой-то скептик.
        - Тю на тебя, - возмутился Охря. - А кого ж еще-то? В озере-то о ту пору, окромя князя, княгини и водяного, никого и не было. Вот и считай - сам себя не мог, княгиню тоже, и остается кто? - Посрамленный скептик умолк, а чтобы окончательно добить его, Охря, вовремя припомнив, добавил: - Да и потом-то, в шатре!.. Мы ж с Селезнем видали. Стоило князю токмо ее лба коснуться, так она вмиг и уснула. Енто как?! А таперича обернись да подивись, как спать улегся? Так лишь в старину богатыри почивали. Эвон, кулак под главу, и все - ни подстилки под бок, ни шкуры сверху, а ведь поболе нашего нырял-то…
        От утренней свежести Константин проснулся чуть свет. Вчерашнее помнилось, но с трудом. То ли он просто настолько ошалел от переживаний, что его воспаленное и чересчур живое воображение сыграло с ним дурную шутку, то ли и впрямь был разговор с водяным…
        «Да ну, - отмахнулся он. - Придумаешь тоже - водяной. Хотя… фантазия фантазией, а песенку я ему на всякий случай спою, сидя на бережку. От меня не убудет, хотя и глупо, конечно».
        Он привстал, лениво потянулся и охнул, замерев. В грудь словно иголку воткнули - ни вдохнуть, ни выдохнуть. Так, понятно, все-таки немного простыл, но если дышать не полной грудью, то терпимо, и спохватился, удивленно уставившись на медвежью шкуру, которой был укрыт. То-то ему сверху было тепло. Правда, спина все равно изрядно замерзла.
        Константин благодарно улыбнулся, покосившись на шатер, но тут же озабоченно подумал: «А самой-то не холодно?»
        Осторожно, чтобы никого не разбудить, он чуть отодвинул полог и остолбенел - Ростиславы внутри не было. В один прыжок он преодолел расстояние до костра, возле которого сидел Селезень - нашли кого поставить на рассвете, - и, схватив его за грудки, хрипло выдохнул:
        - Где?..
        - Да вон она - у озера уселась! - обиженно завопил тот.
        - У озера?! - ахнул Константин. - А почему меня не разбудил? А если она опять того? - И он оглянулся в сторону, куда указывал дружинник.
        Ага, вроде все в порядке. Действительно сидит, задумчиво глядя на озеро, причем до воды ей не меньше трех-четырех метров. Волнение схлынуло.
        - Я хотел было, да она просила сильно, чтоб не тревожил, - оправдывался дружинник. - Мол, ни к чему оно - и без того вечор умаялся. Вона и шкурой тебя укрыла. Я и подумал, а и впрямь, на кой?
        - А приказ мой? - сурово напомнил Константин.
        Селезень потупился.
        - Уж больно она жалобно просила, - виновато протянул он. - Да и уговорились мы с ней - ближе двух саженей к воде не подходить. Опять же и я за ней все время бдю.
        - «Бдю, бдю», - ворчливо передразнил Константин и медленно направился к княгине.
        - Зачем? - спросила она, едва тот уселся рядом, и терпеливо повторила: - Зачем старался?
        - Все мы когда-нибудь уйдем, - глухо отозвался Константин. Неожиданный вопрос слегка сбил его с нужной мысли, и начал он не совсем так, как хотел: - Неважно, когда уйдем. Важно как. А еще важней - во имя чего. Один - как богатырь в бою с врагом, защищая друзей. Второй - как трус, убегая от этой жизни, потому что боится ее.
        - Я не боюсь, - перебила Ростислава. - Мне просто незачем жить. Хотя все одно - благодарствую. Ишь ты, даже водяного не испужался, - слабо улыбнулась она.
        - Ты и это знаешь?! - удивленно воскликнул Константин. - А откуда?!
        - Видала я кой-что в озере том. Не приведи господь вдругорядь такое узреть. Да и не враз я уснула, застала еще, как вои твои шептались. Мол, и смелый у нас князь, и сильный, и умен - вон, даже нечисть сумел уговорить, чтоб та свою добычу назад возвернула. И не побоялся с самим водяным споры спорить. Не зря его в народе заступником божьим кличут. - Она резко оборвала фразу и повернулась к князю, с интересом всматриваясь в его лицо. - Так ты что, правда из-за какой-то дурной девки сам к водяному полез?
        - Правда, - покаянно сознался Константин и виновато улыбнулся, радостно любуясь самым главным - глаза у Ростиславы снова жили. Мертвенная пленка, туманившая вчера ее взор, сегодня бесследно исчезла, растворилась, сгинула, и они сейчас чуточку лучились от искорок, озорными чертиками прыгающими в самой глубине.
        - А зачем? - Ее тон посуровел, но глаза предательски выдавали, что это все напускное, а на самом деле настрой у княгини совсем иной.
        - Зачем, спрашиваешь, - протянул Константин. - Но ведь должен же быть кто-то рядом, когда человек в беде, верно? И потом… - Он попытался вдохнуть в грудь побольше воздуха, но кто-то невидимый сразу сменил размер втыкаемых в легкие иголок, и он чуть не вскрикнул от боли.
        Константин хрипло закашлялся, и ему стало чуть полегче дышать, хотя он старался не делать глубокие вдохи. Хотел было продолжить, но умные слова и припасенные доводы вдруг куда-то делись. Вроде бы только что были тут, в голове, уже просились на язык, и на тебе, исчезли.
        Все.
        Разом.
        И что говорить?!
        Но Ростислава ждала ответа, и он, совершенно неожиданно для самого себя, отчаянно выпалил:
        - Да люблю я тебя, люблю!
        - Того я и боялась, княже, - услышал он после минутного молчания убийственный для себя ответ. - А ты ведаешь, сколь препон меж нами, да каких крепких? Вот и выходит, что воспрещена нам эта любовь и людьми, и богом…
        Константин досадливо поморщился. Не то ему хотелось бы сейчас услышать от княгини, совсем не то. Хотя погоди-ка… И он радостно встрепенулся. «Воспрещена нам эта любовь, - мысленно повторил он слова Ростиславы. - Нам воспрещена, нам… Так это что же получается? Выходит…»
        Радость рвалась из самых глубин сердца, и ему захотелось заорать что-то ликующе-веселое, но вместо этого князь вновь разразился надсадным тяжелым кашлем.
        Ростислава терпеливо дождалась, пока закончится приступ, и продолжила:
        - Да ты сам рубежи эти сочти. Первую Феклой кличут. Аще бог сочетал, человек да не разлучает, а тебя с нею…
        - Меня с нею как раз Ярослав постарался, разлучил, - бодро перебил Константин. - Или ты не знала? Или муж не похвалился, что, когда его люди Рязань палили, они и мою жену убили?
        Щеки Ростиславы порозовели, а в глазах ее уже не искорки светились - костер разноцветный полыхал.
        - Ничего не сказывал, ты уж прости меня, - растерянно покачала она головой и поспешила предупредить: - Токмо ты о нем худого все равно не говори. Негоже о покойниках дурное сказывать. Они же за себя постоять не могут.
        Константин опять закашлялся.
        - Козел твой Ярослав, - выдавил он с усилием. - И с чего ты взяла, что он покойник? Во всяком случае, когда я его во Владимир привез, он был жив.
        - Стало быть, вот так, - протянула Ростислава.
        Лицо ее вновь построжело и поскучнело. А в глазах уже не только костра разноцветного не было - даже самые малюсенькие искорки исчезли. Она медленно и рассудительно произнесла:
        - Я ему слово дала - седмицы не пройдет, после того как я о смерти его узнаю, и меня в Переяславле не будет. А у вдовой княгини, да бездетной еще, на Руси две дороги: либо в монастырь, либо туда, откуда ты меня вытащил.
        - Но он же жив! - напомнил Константин и поморщился - теперь даже при маленьких вдохах в груди все равно продолжало ощутимо колоть.
        - Жив, - безучастно подтвердила Ростислава.
        - Получается, тебе ни туда, ни туда спешить ни к чему.
        - Получается так, - согласилась она. - Вот токмо нам с тобой как дальше жить? И чем?
        - Мне - надеждой, - твердо ответил рязанский князь. - Пока ты жива, я надеяться буду. Самое главное у меня есть - любовь к тебе, а жизнь - штука длинная. Кто знает, что она нам завтра преподнесет. - И он с мольбой в голосе выпалил: - Ведь всякое может быть, правда? Скажи, правда?!
        Ростислава молчала, словно пребывала в колебаниях, и Константин, не дожидаясь ответа, застенчиво продолжил:
        - А ты тут про нас говорила. Выходит, что и ты меня чуточку… - но договаривать не стал - испугался.
        - Если б чуточку, - грустно протянула Ростислава. - И почто спрашиваешь, грех мой тайный из души вытягиваешь? Неужто сам не понял досель? - И она посоветовала: - Напалок мой тогда с мизинца сними да прочти, что там написано.
        Константин было потянулся к перстню, но княгиня не позволила. Остановив его руку, она тихо попросила:
        - Токмо не сейчас - опосля, когда меня рядом не будет. Тож ведь, поди, стыдно. Я его от батюшки получила, еще перед свадебкой, с наказом подарить… ну, словом, подарить, - замялась она. - Ан оказалось, что дарить и некому, пока… пока с тобой не повстречалась. Вот так и сложилось, что не князю Ярославу оно досталось, а…
        - А князю Ярославу, - улыбнулся Константин, напоминая свое княжье имя.
        - Ишь ты, яко ловко повернул, - слабо усмехнулась она и добавила отрезвляюще, сухо и почти зло: - Вот токмо не бывать нам вместе.
        - Понимаю, Ярослав помехой, - отозвался Константин, кляня себя на чем свет стоит, что распорядился о его перевязках и бережной транспортировке.
        Хорошо хоть, что хватило ума не подпустить к нему Доброгневу ни сразу, под Коломной, ни после, в ладье. Дескать, пусть вначале лекарка своим помощь окажет, а чужие - хоть бояре, хоть князья - обождут, никуда не денутся. А теперь остается надеяться на извечную беду России - скверную дорогу. Авось растрясет при переезде из Владимира в Ростов Великий. Хотя да, путь-то в основном реками…
        - Муж мой - препона изрядная, - перебила его мысль Ростислава, - но помимо него меж нами еще один рубеж стоит, да куда выше. Его ни тебе, ни мне не одолеть. - Она глубоко вздохнула, словно собираясь с силами, и выпалила: - Мы ж с тобой в пятой степени родства. Ты об том подумал? Вот и выходит - даже случись что с Ярославом… ан все одно.
        Константин до крови прикусил губу. Действительно забыл. Странно. Все время помнил, а тут… Хотя чему удивляться. Увидел ее, и все вмиг вылетело из головы. Чудно, но в эти секунды ему даже дышать стало легче. Впрочем, когда нож в сердце вонзают, булавочные уколы чувствовать перестаешь.
        - Я… помню, - с усилием выдавил он сквозь зубы и поправился: - Помнил. Сколько раз считал после той зимней встречи, но…
        - Сколь ни считай, а из нынешней пятой она в восьмую, дозволенную, не перескочит, - вздохнула Ростислава.
        - Погоди-погоди, - нахмурился Константин. - Но ведь и твой батюшка, и Всеволод Юрьевич - оба Мономашичи. Как же так? Выходит, церковь иногда делает исключения?
        - Ничего не выходит, - сердито отрезала она. - Верно ты сказываешь - Владимир, коего Мономахом прозвали, наш общий пращур, зато далее все по-разному. Батюшка мой от его старшего сына Мстислава Великого род свой ведет, а Ярослав от Юрия, коего Долгоруким прозвали. Вот и считай - Мстислав Великий с Юрием, яко братья единокровные, хотя и не единоутробные, друг дружке во второй степени родства доводятся. Сыны их - Ростислав Мстиславич и Всеволод Юрьич - в четвертой. Токмо Ростислав-то мне даже не дед, а прадед, вот и сочти далее: сын Ростислава Мстислав, прозвищем Храбрый, тому же Всеволоду - в пятой, а мой батюшка Мстислав Мстиславич - в шестой, потому как он Всеволоду двухродным внуком доводится. Ну а дети их - я с Ярославом - в восьмой. Получается, все дозволено и не надобны никакие исключения. Вот я и сказываю - не бывать нашему счастьицу. - Она вздохнула и слабо усмехнулась. - Вот ежели б ты мне, яко Ярослав, трехродным дедом доводился, одно, а ты мне двухродный стрый. Понял теперь?
        - Церковь, люди, позор, - зачем-то принялся медленно перечислять Константин.
        - Позор для меня самой - тьфу, - поправила она его. - Ты еще меня не знаешь. Неужто я б через таковское не переступила, убоялась бы? Токмо он не на одну меня падет - на сестер моих единокровных перекинется, а тяжельше всего батюшке моему достанется, Мстиславу Мстиславичу. Выходит, он ко мне с любовью да лаской, а я ему… - Она усмехнулась и горько произнесла: - Посему выброси ты меня из главы. Лучше вон книги чти божественные, в коих иное прописано. - И она нараспев процитировала: - Что есть жена? Покоище змеино, дьяволов увет, поднечающая сковорода, спасаемым соблазн, бесцельная злоба, купница бесовская… Чти, а сам меня вспоминай. Выходит, и я тоже спасаемым соблазн, бесцельная злоба, купница бесовская…
        - При воспоминании о тебе мне иные слова на ум придут, - улыбнулся Константин. - Покоище для счастливцев, огнь небесный, блаженство неземное, отрада ангельская…
        - Таковского я и в песнях Давидовых не слыхала, - изумилась Ростислава.
        - Их там и нет.
        - Тогда откель ты это взял?
        - Из сердца, - просто ответил Константин и задумчиво протянул: - Значит, надо согласие церкви. Так-так. А скажи, если твой муж Ярослав… - Он замялся. - Ну-у если он того, не станет его…
        - И не думай! - отпрянула от него Ростислава. - Раненого и беззащитного убивать - грех тяжкий.
        - Я не о том. Если так случится, что он сам… от ран, а я найду священника, который нас обвенчает, ты дашь согласие?
        - Ишь ты какой скорый, - усмехнулась Ростислава. - Попа сыскать немудрено. Иному десяток гривенок посули, и все, вмиг согласится, а ежели о сотне речь повести или, паче того, о тысяче - каждый второй али каждый третий решится. А о том, что потом станется, помыслил?
        - А что потом? - не понял Константин.
        - А то, - строго-поучительно ответила Ростислава. - Дойдет слух до епископа, и он мигом все отменит.
        - А если нас обвенчает епископ? - припомнил Константин отца Николая, будущая должность которого как нельзя лучше вписывалась в задуманное.
        - Тогда митрополит разженит, - пожала плечами она.
        - Значит, нужно благословение митрополита, - невозмутимо согласился князь, пытаясь прикинуть что и как.
        Получалось не ахти - киевский владыка Матфей на такое никогда не пойдет. Хотя он вроде бы на ладан дышит. Если вовремя подсуетиться да после его смерти пропихнуть на его место…
        - Что ж, митрополит так митрополит, - кивнул Константин.
        - А ты забыл, что и над ним патриарх есть? - грустно улыбнулась она.
        Опаньки! Это похуже. С другой стороны, он же все равно собирался поставить отца Николая в патриархи. То есть времени это займет намного больше, но в перспективе возможно и такое…
        - Ну что ж, тогда нас будет венчать патриарх, - уверенно поправился он.
        - Ишь ты какой, - изумленно протянула она.
        - Такой, - подтвердил Константин. - Об одном прошу: верь мне, пожалуйста, и я обязательно что-нибудь придумаю, только верь. - И он добавил: - И живи, слышишь? Мне бы знать, что ты жива, и все. Да, далеко от меня, да, замужем за другим, но жива.
        - А если далеко да за другим замужем, тогда какой тебе в моей жизни резон? - вздохнула Ростислава.
        - Ты для меня как воздух. Умрешь - чем дышать стану?
        Глаза княгини неожиданно наполнились слезами.
        - Знаешь, - медленно произнесла она, - о такой любви ведь каждая мечтает - от холопки обельной до княгини знатной. Каждая о ней грезит, токмо редко к кому она приходит. Я ведь еще совсем недавно такой несчастной себя считала. Сам помысли, каково это - всю жизнь нелюбимой с нелюбимым коротать. Оно ить как в потемках все время сидеть. А вчера для меня ровно солнышко ясное на небе взошло. Я и зимой лучик малый приметила, да отмахнулась - боялась все, что помстилось. А уж вчера-то точно. А ежели ты солнышко узрел, во тьме жить уже не захочешь. Так и я. Вот токмо я счастливая, оказывается. - Ростислава сама удивилась такому выводу, но уверенно повторила: - Да, счастливая. И не боись - жить я теперь буду. Пусть не для себя, для тебя. - И она, покраснев, но не в силах сдержаться, порывисто чмокнула Константина в лоб и ахнула, испуганно отпрянув. - Да ты же весь горишь! Погоди-погоди, ты что же, так и проспал всю ночь подле шатра на сырой земле?!
        - Тебя караулил, - смущенно пожал плечами Константин и вновь натужно закашлялся. Пока длился приступ, княгиня, прижавшись ухом к его спине, напряженно слушала, а затем озабоченно спросила:
        - Ты когда-нибудь слыхал, как в кузне огонь мехами раздувают, особливо ежели они уже старые и худые?
        - Ну доводилось как-то. Правда, не знаю, худые они или нет.
        - Так вот, у тебя в груди ныне еще хлеще творится, - убежденно заявила княгиня, поставив исчерпывающий диагноз: - Перекупался ты, солнце мое ясное. - И она скомандовала: - А ну-ка в шатер, и лечиться немедля. А то… до патриарха не довезешь. Чай, до Никеи путь неблизкий.
        - А он сам ко мне приедет, - отделался князь.
        - Ишь ты каков, - усмехнулась она, с любопытством уставившись на Константина, и лукаво осведомилась: - А гривенок-то хватит в казне? Греки - народ жадный, с ними и за сотню тыщ не вот сговоришься. Енто тебе не дедушка водяной - пустыми посулами не отделаешься.
        - Это другим сотню тысяч надо, - возразил Константин, - а я и забесплатно… Кстати, дедушка водяной тоже не за просто так согласился. Я ему и бусы твои кинул, и обруч серебряный, и… - Он осекся и с неохотой добавил: - И еще кое-что пообещал.
        - Пойдем, пойдем, - поторопила княгиня.
        Константин вздохнул, с сожалением поглядев на шатер, и покачал головой:
        - Нет, нельзя. - И он пояснил: - Хорошо, что ты напомнила. Должок у меня перед водяным за тебя остался. Песенку я обещал ему спеть. Обидится дедушка. Скажет, коли князь слово не держит, то совсем нет веры людям. Возьмет и отчубучит чего-нибудь нехорошее. Сейчас я ему спою, и тогда уж… Да это пустяк, я ж мигом.
        - Пустяк-то пустяк, да ты дойдешь ли?! - воскликнула Ростислава, с тревогой глядя на князя, тяжело, с натугой поднимающегося с земли.
        Вскочив на ноги, она ловко подставила ему свое плечо. Константин попытался отстранить ее, чуть не упал, потеряв равновесие, однако помощь ее так и не принял.
        - Я один, - погрозил ей пальцем князь. - Ничего со мной не случится. А то вдруг спою, а ему не понравится. Возьмет и тебя назад потребует.
        Слова давались ему с трудом, но он понемногу приспособился выговаривать по одному за вздох. Больше не получалось, хоть ты тресни.
        - Так я и далась ему, - насмешливо протянула Ростислава, подставляя князю свое плечо и заверяя его уже на ходу: - Да ты не бойся. Я тихонечко в кусточках усядусь, он и не приметит меня вовсе. Мне ведь тоже хочется твою песенку послушать. Да и как ты один назад-то пойдешь? Нет, княже, и не думай. Нипочем я тебя ныне не оставлю.
        Так, с нежным воркованием, она и довела его до вчерашнего места, усадила на бережку и, соблюдая обещание, отошла метров на пять, спрятавшись за кустами.
        Как Константин звал водяного слушать обещанную песенку, сам он позже так и не смог вспомнить. Все было как в бреду или во сне. Он даже не понял, прибыл ли тот. Вроде какой-то плавучий травяной островок приблизился к берегу, но звуков никаких не издавал и слов не говорил. Разве что временами из-под него доносилось бульканье, да и то неясно отчего. Скорее всего, по естественным причинам. Но князь все равно спел честно, до самого конца, а припев повторил аж два раза.
        Смутно помнилось, как Ростислава, плача навзрыд, пыталась поднять его с земли, как причитала, что все, хватит, довольно уже, а он все продолжал петь, с натугой выплевывая по слову за один вздох и все время удивляясь, почему ему не хватает воздуха, когда его здесь вон сколько. Последнее, что осталось в памяти, - встревоженные дружинники, бегущие навстречу, и его собственный выдох: «Все!» - а потом резко приближающаяся к глазам трава и снова острая боль в груди…
        Все те дни, когда Константин находился в пограничном состоянии - то ли выживет, то ли нет, - Ростислава ни на минуту не отходила от его постели. Она и спала близ его изголовья, уткнувшись лбом в горячую, влажную от пота руку князя. В ответ на недоуменные взгляды дворовых людей, понимая, что именно могут донести доброхоты Ярославу о ее поведении и в какой ад тогда превратится вся ее дальнейшая жизнь, она поясняла:
        - Негоже, чтоб князь Константин в Переяславле-Залесском жизни лишился. Тогда уж его дружина точно весь град по бревнышкам разнесет.
        А сообразительная Вейка тайком от княгини еще один слушок пустила. Мол, главная причина того, что Ростислава в воду кинулась, заключалась в ее незнании, что муж ее, Ярослав, жив. И после того как слушок распространился, людская молва возвела княгиню чуть ли не в святые. А как иначе? От мести рязанской град спасла, собою жертвуя, - раз. Одно это дорогого стоит. За такое сколь ни кланяйся - все мало. Да тут еще и второе добавь - как за мужа своего переживала. Не всякая в воду кинется, узнав о смерти своего мужа, а Ростислава, вишь ты, насмелилась.
        Опять же и третье не забудь - ухаживала за рязанским князем так, что если даже и оставались у Константина в глубине души остатки мести за свой стольный град, то ныне они точно исчезли напрочь. И ведь ни на минуточку малую от ложницы его не отходила. Умаялась, бедная, так, что высохла вся, с лица мертвенно-бледной стала, лишь глаза одни горят жаркой синевой, да так, что и заглядывать в них больно.
        А тому, что лик у нее вроде как светиться начал, люди и не удивились вовсе. А чему удивляться-то? Сказано же - святая. А у них у всех положено так, чтоб лицо светилось, иначе как же святых от простых людей отличать.
        Ростислава же, коль и услыхала б такое о себе, лишь посмеялась бы в ответ. Глупые они все. Ишь чего измыслили себе - умаялась. Да она самой счастливой в эти дни ходила, потому как все время рядышком с ним была. И мнилось ей, что не просто князь любый, но муж венчанный близ нее лежит, а впереди у них столь много счастья - ни руками обнять, ни глазами охватить.
        Про смерть же его возможную она даже и не помышляла. Не тот Константин человек, чтобы вот так глупо костлявой старухе уступить. Да и сама Ростислава рядом, а уж она за него - не гляди, что девка слабая, - глотку, как волчица, любому перегрызет, и той, что в саване белом шляется, тоже. А что коса вострая у старухи, так и она ее не выручит. Сколь ею ни маши - все едино ее, Ростиславы, верх будет.
        Одно худо - недолго ее счастьице длилось. Спустя неделю после того, как стало окончательно ясно, что Константин пошел на поправку, Ростислава покинула княжий терем. Сердце кровью обливалось, но что поделаешь - любовь любовью, а про долг княгини тоже забывать не след.
        Она и сама была бы рада остаться еще хоть на чуть-чуть, но что ж тут поделать, коли за ней сноха, вдова старшего брата Ярослава, второго нарочного прислала. Молила слезно, чтоб приехала подсобить, а то, дескать, не с ее здоровьем со всем хозяйством управляться. Агафья ведь к себе и Ярослава у Константина выпросила в надежде, что Ростислава к мужу приедет да подсобит ей, а тут на тебе - деверя привезли, а княгини все нет как нет.
        Первый гонец прискакал намного раньше, когда Ярослав только очнулся. Дивно, но едва переяславский князь открыл глаза, то первым делом, придя в себя, спросил про Ростиславу. То не нужна была, не нужна, и вдруг занадобилась. Да как сильно - почитай каждый день спрашивал. Хорошо, что Агафья Мстиславна, которая Ярослава всегда недолюбливала, из женской солидарности наговорила ему с три короба про грязь непролазную.
        Впрочем, не так уж сильно соврать ей пришлось. Как раз в тот день, когда Константин свалился в жару, действительно началась настоящая осень. С полудня полил ситничек, как на Руси зовут мелкий дождик, а к вечеру он сменился на обложной и зарядил на две недели. Гонец-то добрался, но, глядя на его заляпанное грязью лицо - эва докуда грязь из-под конских копыт долетала, а уж про одежду и говорить не приходится, - сразу становилось ясно, что самой Ростиславе, сидючи в возке, шестьдесят верст по такой дороге не проехать.
        Гонец, правда, заикнулся про водный путь. Дескать, так хоть и гораздо длиннее, зато не трясет. Но Ростислава, перебив его на полуслове, посоветовала попробовать в такие дни самому осилить хотя бы Плещеево озеро. Мол, по нему и в летнее время, стоит ветру подняться, волны изрядно плещут, не зря ведь его так прозвали, а уж ныне… Это оно с виду не больно широко - верст восемь, но осенью бушует ровно морем себя мнит.
        Так он и убыл ни с чем.
        Как там говорилось выше: чем лучше, тем хуже? А вот и другая сторона - чем хуже, тем лучше. За окошками ветер завывает, дождик холодный пригоршнями в лицо швыряется, а Ростиславе радостно, ибо пакостная погодка подарила княгине еще почти полмесяца.
        Ну а далее все - снега повалили, а спустя три дня новый гонец прибыл. И пришлось ей с тяжким сердцем катить по первопутку в Ростов, оставляя Константина на попечение лекарей и своей верной Вейки, которая на кресте поклялась, что будет неотлучно сидеть подле князя, пока тот на ноги вставать не начнет.
        На прощание, склонившись к больному, Ростислава жарко выдохнула ему на ухо:
        - Помни, я ведь токмо для тебя жить обещалась. И ежели я для тебя воздух, то ты для меня и вовсе весь мир. Уйдешь - и я следом. - После чего обожгла Константина горячим поцелуем прямо в сухие губы и с горькой улыбкой пояснила: - Это не я - от водяного подарочек передаю. За песенку.
        И ушла…
        Глава 16
        Над границей тучи ходят хмуро
        Все возвращается - осень, надежды и страхи,
        Все, что уходит, - всего лишь к тому,
        Чтобы вновь возрасти из песка…
        Над игрушечным миром на панцире Матери-Черепахи
        Время свивается в кольца, готовое для броска.
        Ольга Погодина
        Ох и долго же тянулись зимние дни для Константина. Все ему казалось, что настанет весна и что-то обязательно поменяется, да непременно в лучшую сторону. Но изменения произошли гораздо раньше, еще под Рождество, когда князя зашел навестить Вячеслав. Воевода был веселый, румяный, с морозца. И пахло от него так же: свежо и хрустко.
        Вначале он бодро отрапортовал, что с нынешнего лета Константин Владимирович, который есть великий князь Рязанский, Владимирский, Ростовский, Суздальский, Муромский, а мелочь в счет не берем, может рассчитывать на двадцать тысяч пешего ополчения, плюс к тому пять тысяч конницы.
        Справедливости ради уточнил, что со всем этим воинством, которое пока далеко не воинство, еще возиться и возиться, но главное, что оно имеется в наличии. Хлопцы по большей части крепкие, смышленые, и он, Вячеслав, как верховный воевода, за оставшееся до Калки время обязуется довести их до ума, убрав все недостатки, начиная с головы, ибо пока, если им как следует по ней дать, оттуда ничего хорошего, кроме соплей, не выскочит.
        Нет, коль посмотреть на них сбоку, то сверху уже сейчас кажется, что снизу они вполне ничего, но на самом деле пока из них солдаты, как из дерьма снаряды, а их неумение у него в кишках по горло сидит, как будто они ни разу не грамотные. Однако если с ними позаниматься по-настоящему, то уже к следующей весне, то есть через год с небольшим, они будут орать песни так, что мышцы на заднице будут дрожать от напряжения, крутиться как пчелка в колесе и непременно станут похожи на людей со всеми отсюда вытекающими и произрастающими во все стороны последствиями…
        Шуточки и прибауточки так и сыпались из него, что означало: воевода и впрямь доволен новым пополнением в частности и жизнью вообще.
        Рассказал Вячеслав и о том, с каким нетерпением поджидает Минька своего родного князя, приготовив ему в качестве рождественского подарка уйму всякой новой всячины, которую юный Эдисон верховному воеводе всего Рязанского княжества показывать отказывается, ибо сюрприз.
        Изложил он и общую ситуацию. Тут он был краток: Святослав правит, Хвощ с Коловратом и посольством пока еще не вернулись из Чернигова и Киева, Всевед колдует, Доброгнева лечит, а Зворыка считает серебро. Прочие тоже при делах и трудятся со всем своим усердием. Уже перед самым уходом, стоя в дверях, Вячеслав напоследок вспомнил:
        - Да, чуть не забыл. Из Ростова Великого я всех уже отправил, как ты и говорил, в Переяславль-Южный. Неделю назад они уехали. Так что ныне там твои наместники рулят. Народ пока слушается.
        - А Ярослава тоже отправил?.. - спросил князь непослушными губами.
        - Его я бы еще раньше спровадил, - сердито ответил Вячеслав. - Ну и козел же он. Только-только начал вставать с постели, по стеночке ходит и то еле-еле, а уже козни пытается строить. Нашел пяток бояр из стариков и с ними шу-шу-шу да шу-шу-шу. Я, правда, стукачей из числа их дворни завел, и они мне быстренько своих хозяев заложили. Прямо с потрошками сдали, тепленькими. Да ты что, ты что? - кинулся он к князю, пытаясь удержать его и не дать встать. - Костя, тебе ж лежать надо. Очумел ты, что ли? Все в порядке, ты не думай. Я их всех тем же санным поездом отправил, успокойся - никакой измены, никаких переворотов!
        - А Ростислава? - спросил Константин еле слышно.
        В голове у него все поплыло, все закружилось. Стены вокруг словно плясали, да и потолок с полом вели себя тоже неадекватно.
        - И она, естественно, укатила. В принципе Ростислава, пожалуй, одна нормальная баба там и была, с которой еще хоть как-то можно общаться. А эта, которая вдова Константина, квашня квашней. Какая из нее княгиня - одно название. Знай себе ходит да подвывает. Да и пацаны ее тоже волчатами на меня смотрели - не иначе как и тут работа Ярослава. Зато Ростислава и вежливая, и приветливая, да и сборы в дорогу в основном она организовывала, Агафья только причитала. - Он немного помолчал и с лукавой улыбкой невинно сообщил: - Кстати, она все твоим здоровьем интересовалась.
        - Не тарахти, пожалуйста, - сморщился, как от зубной боли, Константин. - Лучше скажи, ее как-то вернуть можно?
        - Ее одну? - От удивления глаза Вячеслава даже округлились. - Ты в своем уме, княже?!
        - Нет, ну пусть вместе с Ярославом. - Константин заторопился с объяснениями: - Я вот тут подумал и решил, что они… что я… его бы где поближе надо… и нечего ему там, в Переяславском княжестве, делать. Лучше… ну… в Муроме, к примеру. Точно, в Муроме. Там и под боком у нас, и пригляд за тем же Ярославом понадежнее. А то он возьмет и сговорится с черниговцами или переяславцами, пообещав им что-нибудь, и тогда…
        Хмуро выслушав друга, Славка задумчиво потер переносицу.
        - Теперь уж поздно, - возразил он. - Да и ни к чему ему в Муроме сидеть. Опять же мордва рядом и эти твои - как их там? - волжские булгары. Ты, кстати, в курсе, что эти булгары, пока ты тут прохлаждаться изволил, Великий Устюг захватили и пограбили? Между прочим, теперь это тоже твой город. - И он намекающе протянул: - Я думаю, долг платежом красен. Да и ребятишек новых в деле испытать охота. Опять же зима, санный путь шикарный, а Минька заодно свои первые пушки на них опробует, чтоб знали в другой раз, как по нашим городам шляться.
        - Ты погоди с испытаниями, с Устюгом этим, с булгарами. Давай о другом договорим. - Каждое слово давалось Константину все тяжелее и тяжелее, будто то были не слова, а пудовые каменюки. - Я про то, чтобы вернуть.
        - Так сказал же я - неделю назад уехали. Где я тебе их возьму?! Они уж, поди, в Чернигове или Новгороде-Северском.
        - Обоз, дети… Они не могли так быстро двигаться. Надо догнать. Это… мне… надо… Очень надо… иначе… - с огромным усилием выдавил из себя Константин, но договорить не смог, вновь потеряв сознание.
        Когда он открыл глаза, Вячеслав продолжал сидеть возле его постели, но был какой-то мрачный, помятый, а левую руку держал на перевязи, у груди. Странно, но краем глаза Константин заметил Доброгневу, которая хлопотала у поставца с лекарствами. Она-то здесь откуда взялась?
        - Ты когда пораниться успел? - прошептал Константин и попытался сострить: - Я что, буянил тут, когда вырубился?
        - Лучше бы буянил, - хмуро буркнул Вячеслав. - Я уже второй день здесь сижу. Все жду, когда ты наконец очнешься.
        - А за ними так и не ездил?
        - Вернулся уже. Сам за Доброгневой в Рязань гонял. Ее сюда отправил, а попутно, дай, думаю, попробую догнать. Блин, послушал тебя на свою голову! - не выдержав, заорал Вячеслав.
        - И неча тут горланить, - подала голос лекарка и тут же приступила к обвинениям. Первому досталось воеводе: - Князю лежать и помалкивать надобно - слабый совсем, а ты тут глотку надсаживаешь…
        Возмущалась она недолго, но следом за Вячеславом пришел черед Константина, на которого она не замедлила напуститься:
        - Тебе что дедушко Всевед сказывал - змеевик не трожь. Даже в баньку с ним хаживай, а ты… Хорошо, что он сыскался быстро, Любим сохранил, а то бы…
        Константин недоуменно скосил глаза на грудь. Медальон с женской головой горгоны Медузы, а может, и не Медузы, а какой-нибудь из ее двух бессмертных сестер, по-прежнему находился на его груди. Странно, кто и когда снял с него оберег? Ах ну да, он же сам перед встречей с водяным передал его парню. А впрочем, какое сейчас это имеет значение? Ему гораздо важнее иное…
        Однако остановить разбушевавшуюся Доброгневу нечего было и думать. Пришлось терпеливо выслушивать попреки и укоры, пить что-то горькое, затем ложечку чего-то кислого, далее… Угомонилась лекарка спустя полчаса. Правда, вместе с собой она попыталась увести и Вячеслава, уверяя, что больной князь сильнее всего нуждается в покое, да и самому воеводе пора поменять повязку, но тот уперся, заверив ее, что задержится совсем ненадолго, и она, досадливо махнув рукой, неохотно вышла.
        - Так ты ездил за ними? - упрямо повторил князь свой вопрос.
        - Это видел? - показал Вячеслав забинтованную руку и пояснил: - Краткий итог моей поездки. Говорил тебе, что поздно уже, а ты заладил одно…
        - А если поподробнее? - попросил Константин, недоумевающе глядя на друга.
        - Можно и поподробнее, - вздохнул тот. - Догнал я их уже на чужих землях, верстах в пятидесяти от Дона. Еще на подъезде недоброе почуял - уж больно у них эскорт увеличился. Одних воев человек с полсотни, не меньше. Видать, черниговцы встретили, потому что, когда отсюда выезжали, у них человек пять дружинников и было.
        - Почему так мало? - удивился Константин. - А если бы в дороге что-то случилось? Вина-то на нас бы легла.
        - Наших два десятка я в счет не беру, - буркнул Вячеслав, продолжая ласково, словно малыша, баюкать перевязанную руку. - Но они их до границы проводили и сразу назад повернули. Короче говоря, не поняли меня ребятки из этого эскорта. Едва увидели, как припустились наутек. Я за ними. Ору: «Стойте, поговорить надо!» - а они… Уж не знаю, чего они там себе подумали, но явно что-то нехорошее, отстреливаться стали. Со мной и было всего тридцать человек - те двадцать, которых я обратно завернул, да свой десяток - куда там бой принимать. Главное, слушать ничего не хотят. Знай себе пуляют, гады.
        - А ты? - насторожился Константин.
        - А что я, - пожал плечами Вячеслав. - Пришлось ответить. С десяток положил, пока они не угомонились, так что попомнят меня, козлы, а забудут, я быстро память освежу, - угрожающе пообещал он. - Пусть знают, что у нас для них всегда найдутся и порох в пороховницах, и ягоды в ягодицах.
        - Ты с ума сошел?! - охнул Константин. - Теперь они невесть чего подумают.
        - А что мне еще оставалось делать?! - искренне удивился Вячеслав. - Я ж поначалу как культурный человек себя вел, а если им не понравилась моя речь, пусть слушают более другую, а то много себя ведут. И пусть запишут себе на ус, что…
        - Нашел время балагурить, - перебил его Константин.
        Вячеслав посерьезнел и недовольно засопел. Продолжая бережно баюкать раненую руку, он пожаловался:
        - В кость попали. Теперь еще с неделю, а то и две болеть будет.
        - Извини, - вздохнул Константин.
        - Из твоих извинений шубу не сошьешь, - хмуро заметил воевода.
        - Ты чего, гривен хочешь? - удивился князь.
        - Дурак ты, Костя, хоть и князь, вот что я тебе скажу! - возмутился Вячеслав. - У меня там три человека полегли из-за твоей дури. Еще двое - куда ни шло, раны заживут, а одному стрела в легкое угодила. Даже Доброгнева сказала, что не знает, выживет или нет. Тебе блажь княжеская в башку запала, а у меня народ погиб. Вот вывести бы тебя в чистое поле, поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб, чтоб на всю жизнь запомнил.
        - Прости.
        - Прости не простыня - на стене не повесишь, на кровати не постелешь, - недовольно отозвался воевода. - А вместо того чтобы с больной головы на здоровую задницу перекладывать, лучше о себе подумай. Как отмазываться станешь? Они же все обязательно решат, что ты меня за ними послал, чтобы прикончить по дороге. Потому и за пределы своего княжества выпустил - след заметал. Одна беда - твои люди все плохо рассчитали, вот и сорвалось. - И он досадливо протянул: - И чего я тебя вообще послушался?!
        Вячеславу хотелось поговорить с другом еще о многом, но он, справедливо полагая, что князь еще слаб для серьезных разговоров, решил на время от них воздержаться. Константин же, погруженный в себя от известия о том, на какое расстояние удалилась от него Ростислава, совсем заскучал.
        - Ну ладно, - прервал воевода затянувшуюся паузу. Он встал, легонько похлопал Константина по плечу здоровой правой рукой и успокоительно заявил: - Доброгнева сказала, что через неделю ты у нее вставать начнешь, а через две, от силы три, я за тобой приеду и в Рязань заберу. Говорю же, тебя Минька в Ожске заждался. Вот и помаракуем втроем, как да что насчет булгар. Не нравится мне что-то их поведение.
        Свое обещание лекарка сдержала. Через неделю Константин действительно стал вставать, а через две вовсю ходил по терему, хотя и недолго - не больше чем по полчаса. Доброгнева к тому времени давно укатила в Рязань, на прощание еще раз напомнив об обереге.
        К своему отъезду Константин чувствовал себя совсем здоровым, разве что к вечеру все-таки немного уставал, но это, как он считал, были уже мелочи.
        Вячеслав его встречал в Муроме - до Рязани оставался всего день, от силы - два дня пути.
        - Как отдыхалось, бездельник ты наш драгоценный? - осведомился Вячеслав, едва они отъехали от Мурома.
        - И не бездельник я вовсе, - обиженно проворчал Константин и толкнул ногой небольшой сундучок, аккуратно стоящий в его ногах. - Вон сколько трудов накатал - чуть ли не доверху его набил.
        - А что там? - полюбопытствовал воевода, откупоривая фляжку и с аппетитом прикладываясь к ней.
        - Половина сундука - история, - ответил князь. - Она вся в отдельной шкатулке, перевязана ленточкой, и вверху надпись: «После моей смерти отдать воеводе Вячеславу Михайловичу, отцу Николаю или Михаилу Юрьевичу».
        Воевода Вячеслав Михайлович от таких слов поперхнулся и долго откашливался.
        - В глаз тебе дать надо, вот что! - грозно рявкнул он и передразнил: - «После моей смерти!» Ты про это и думать не моги. После твоей смерти Руси настанет хана, карачун и капут вместе взятые.
        - Да я это так просто. Мало ли, - смущенно пожал плечами Константин.
        - Мало ли, - проворчал воевода, остывая. - Никаких «мало ли». Должен жить, и точка. Обо мне-то небось и не подумал?! А о Миньке, об отце Николае? Да если всю толпу собрать - знаешь, сколько людей на тебе одном завязаны? Тьма. На-ка лучше, накати малость, авось дурь и растворится.
        Константин послушно взял фляжку и сделал пару глотков. Мед был отличный, вишневый, с легкой горчинкой и хорошо выдержанный. Словом, вкуснота. Такого можно и еще пару глотков… и еще. В голове зашумело.
        - Отдай продукт, - заволновался Вячеслав, отнимая у него фляжку, но не забыв похвалиться: - Лично нашел в княжеских погребах во Владимире. - И он туманно пояснил: - Я там место для обороны подыскивал на случай внезапной вражеской атаки, ну и заодно уж…
        Пока друзья говорили, сани успели углубиться в девственный дремучий лес, застывший в ожидании момента, когда же наконец над ним поднимется тяжелое и величественное зимнее солнце, раскрасневшееся от морозца. Высокие разлапистые ели, плотно закутанные в густой январский снег, медленно проплывали по обеим сторонам уже накатанной неширокой санной дороги.
        «Интересно, как они тут разъезжаются-то, если навстречу друг другу?» - поневоле подумал Константин при виде огромных сугробов, возвышавшихся по бокам неширокой колеи.
        Кругом царило торжественное безмолвие, изредка нарушаемое беззаботными птицами. В основном это были снегири, которые веселыми стайками вспархивали с деревьев, слегка тревожась от близости проезжающих мимо людей, и тогда с ветвей слетали маленькие пуховые горсточки искристого снега, устраивая что-то вроде миниатюрного снегопада.
        Один раз Константин даже приметил рыжую мордочку лисички с любопытным черным носом, которая с интересом поглядывала из своего укрытия на пяток саней и два десятка конных дружинников, проезжавших мимо нее. Если бы с ними были ее извечные недруги-собаки, лисичка, конечно, не была бы такой нахальной, но острое чутье, которое никогда не подводило свою хитрую хозяйку, ничего не говорило ей о четвероногих врагах, и она осмелела.
        Воздух был прозрачен и душист. Пахло сочным ядреным морозцем, свежей хвоей и еще чем-то таким, что присуще лишь одному зимнему русскому лесу, который взирал на проезжающих путников с вершин могучих деревьев.
        - Да, крепкий медок, - похвалил Константин, с удивлением чувствуя, что язык как бы еще слушается своего хозяина, но вместе с тем норовит выказать первые легкие попытки неповиновения.
        Вячеслав внимательно посмотрел на князя и утвердительно кивнул:
        - Сам вижу, что крепкий. Ну тогда ответь мне как на духу, только без вранья, у тебя к Ростиславе как, серьезно или так себе, увлеченность пополам с влюбчивостью?
        - Жена моего лютого врага… - высокопарно начал Константин, но воевода досадливо оборвал его:
        - Я же просил без вранья. Не хочешь сказать правду, ничего не говори - пойму и не обижусь. Не забывай, мне в двадцатом веке почти тридцатник стукнул - не сопляк, чай. И не из-за праздного любопытства вопрос задаю - для дела надо.
        - А что, с ней что-то случилось?! - резко повернулся к Вячеславу Константин.
        Пожалуй, даже чересчур резко. Настолько, что чуть не выпал из саней, но был вовремя ухвачен за воротник бдительным воеводой.
        - Нарезались вы, ваше благородие. Это я виноват, недоглядел, - бормотал он, усаживая Константина поудобнее и заботливо кутая в медвежью полость. - Думал подпоить тебя да все выведать, - вздохнул он. - А вот не рассчитал маленько. В порядке твоя Ростислава - не боись.
        Константин медленно и очень осторожно снял с мизинца правой руки маленький перстенек и молча протянул его другу.
        - Это что? - не понял воевода.
        - Она подарила, перед тем как… ну тонула. Там на внутренней стороне надпись выгравирована - прочти и все поймешь.
        Вячеслав долго вертел в руках перстенек, но, отчаявшись прочитать, вернул его обратно князю.
        - Что-то шрифт уж больно мелковат, - пожаловался он. - Ты лучше сам мне зачти.
        - «Ничтоже от любве крепчаише», - медленно произнес Константин, даже не удосужившись посмотреть на гравировку - и без того помнил наизусть.
        - Очень поэтично, - согласился воевода. - Если бы еще кто-нибудь перевел, совсем хорошо бы было.
        - Ничего нет крепче любви. Так что у меня все очень серьезно, Слава. Ты даже не представляешь насколько, - вздохнул Константин и переспросил с тревогой: - С ней и правда все хорошо?
        - Да-а, - задумчиво протянул воевода. - Не нравится мне все это, ох как не нравится. Ведь она же, не забывай, жена твоего злейшего врага, - с легкой иронией процитировал он слова друга.
        - Так что с нею? - настойчиво переспросил Константин с еще большей тревогой в голосе.
        - Господи, да что ж ты так испереживался-то весь?! Сказал же я - жива она, жива и здорова, и вообще все в порядке… у нее.
        - А у кого не в порядке? - не отставал князь.
        - Будто не знаешь, чья она жена, - хмыкнул Вячеслав.
        - Он что - умер?! - ахнул Константин.
        Говорят, что грешно радоваться смерти любого человека. Грешно, даже если он самый закоренелый преступник, негодяй и убийца, казненный по приговору суда. А уж если не можешь сдержаться - радуйся не самому этому факту, а тому, что есть еще справедливость на свете, ликуй не оттого, что его повесили или отрубили голову, а потому, что правосудие восторжествовало, хоть и с большим запозданием, но это уж как водится. У Фемиды-то повязка на глазах, слепая она, считай, а слепые и ходят медленно, и все свои поступки совершают тоже без спешки.
        Все это Константин умом понимал, а вот сердце сдержать не мог. Известное дело, оно с разумом испокон веков не в ладах.
        - Не спеши ликовать - живой он, гад, - буркнул Вячеслав. - Ты как в воду глядел, когда говорил, что он нас всех переживет. Кто знает, может, твои слова и впрямь сбудутся, хотя не хотелось бы. Знал бы я раньше, что ты так его смерти радоваться станешь, я бы его, гадюку, еще под Коломной удавил. Да и давить бы не понадобилось, - чуть подумав, добавил он. - Там и всего-то оставалось - не перевязать вовремя.
        - Значит, живой, - сожалеюще протянул Константин.
        - И живее всех живых, - заметил воевода. - К нему уже князья черниговские и новгород-северские в Переяславль зачастили. Не успел до конца оклематься, как опять что-то замышляет.
        - Да он и ходит-то, поди, до сих пор еле-еле. Куда ему козни затевать? - вступился справедливости ради за Ярослава Константин.
        - Чтоб других на нас натравить, много здоровья не надо, - откликнулся Вячеслав. - А то, что науськивает, так это точно. Только теперь он по-хитрому действует, коалицию сбивает, чтоб всей толпой навалиться, а это верных сто тысяч, если не полтораста.
        - Ну и у нас, если всех собрать, тоже под пятьдесят найдется, - возразил князь.
        - Знаешь, Костя, - задумчиво произнес воевода. - Я, конечно, в сорок первом в армии не служил, как да что там было - не знаю. Может, и впрямь деваться некуда, когда в Подмосковье под немецкие танки десятки тысяч необученных людей клали. Знаю одно - сейчас у нас не сорок первый год, а потому деревенских сопляков и прочую гражданскую шелупонь с вилами или там с косой в руках я воевать не призову, да и тебе не позволю, хоть ты мне и друг. Во всяком случае, пока я у тебя на должности верховного воеводы стою. Уж лучше Рязань сдать. - И он торопливо уточнил: - Временно, конечно. Коль деваться некуда, лучше тактику Кутузова использовать, но необученным народом дыры не затыкать. Если тебя что-то не устраивает в моих соображениях, ты сразу скажи, и я уволюсь к чертовой матери по собственному желанию. Деньжат ты мне подкинешь - я их честно заработал, построю где-нибудь возле Оки теремок и буду жить припеваючи. Мне ж много не надо.
        - Да чего ты так развыступался-то, - примирительно толкнул друга в бок Константин. - Согласен я во всем. Разве что о сдаче Москвы, то есть Рязани, слушать немного неприятно, да и то лишь потому, что у местных князей есть дурная привычка. Они, когда к соседу воевать приходят, начинают изгаляться, как последние свиньи. Крестьян в полон забирают, села сжигают, скот угоняют. Короче, ведут себя не как русские, а как какие-нибудь фашисты.
        - Спасибо за информацию. Обязательно учту.
        - Не за что. А кстати, что ты там про Ярослава говорил? Источник-то надежный?
        - Куда уж надежнее, - хмыкнул Вячеслав. - Я ж, перед тем как отправить Вейку, которая за тобой ухаживала, обратно к Ростиславе, пообщался с ней малость. Деваха она смышленая, сразу поняла, что от нее нужно. А для связи я человечка подобрал, которого как раз в Переяславль отправил, и даже раньше, чем всю эту семейку. Ну чтоб обжился там и подозрений не возникало. Да ты его знаешь - Любомир, который тебе некогда свиданки с Купавой устраивал, а после ты его в Ростов к купцу Пятине пристроил.
        - А я его после Ростова в дружину обещал принять, - вздохнул Константин. - Обманул, выходит. Княжеского слова не сдержал.
        - Да не обманул, - досадливо поморщился Вячеслав. - Я с ним потолковал и разъяснил, что есть дружина явная и есть тайная. От последней, конечно, видимого почета мало, да и перед девками нечем похвалиться будет. Но зато каждый человек из этой дружины все время у меня да у князя будет на особом счету. А если говорить о пользе для княжества - так тут и вовсе сравнить не с чем. Действуя тайно, да еще и с умом, можно причинить врагу столько вреда, сколько целой сотне, да что сотне - тысяче не под силу. А еще добавил, что если он вступит в обычную дружину, то поначалу будет рядовым, а сумеет подняться выше или нет - никому не известно. В тайной же он сразу десятником станет, а там, глядишь, в скором времени и до сотника дорастет, потому что в ней сила да выносливость не нужны, мастерство с оружием демонстрировать не надо, а требуется одна мудрая голова, каковая у него в наличии имеется.
        - Силен ты детей охмурять, - крутанул головой Константин.
        - Это ты в порицание или в поощрение? - с подозрением покосился на князя воевода.
        - Это я в восторге, - нашел тот подходящий ответ.
        - Тогда ладно, - милостиво кивнул Вячеслав и продолжил: - Так вот, эту весточку мне от него как раз перед самым отъездом к тебе доставили, почему я и хотел с тобой посоветоваться. Дело в том, что черниговские и новгород-северские князья собрались устроить легкий набег в приграничной полосе, но неизвестно в чьей. Где и как все произойдет - Вейка Любомиру не сообщила.
        - Так, может, мои земли ни при чем?
        - Может, и так, - не стал спорить воевода. - Пока точно известно одно: набег предполагается на язычников с целью их окрестить. Вот ты мне и скажи, есть ли у них где-нибудь граница с дикарями? Ну, скажем, с литовцами там, с латышами, с эстонцами. А то, может, я зря беспокоюсь и понапрасну людей разослал по селам возле Ростиславля, Зарайска, Глебова, короче, по всей нашей западной границе?
        - Я даже и не знаю, Слава, - честно сознался Константин.
        - Ты историк или где? - возмутился воевода.
        - Да в том-то и дело, что историк, а не географ. Про Полоцкое княжество точно тебе могу сказать - там граница есть. Более того, прибалты с немецкими рыцарями кусочки из него уже выцарапывают. Ну там Кукейнос, Гернике… Еще я точно знаю, что новгородские земли на западе тоже с Прибалтикой граничат, особенно Изборск и Псков, а вот черниговцы с новгород-северцами… - И он беспомощно развел руками.
        - Хорошо, - покладисто согласился воевода. - Тогда давай зайдем с другого бока. На землях твоего княжества, что ближе к западным рубежам, одни христиане проживают или язычники тоже имеются?
        - Не просто имеются, - усмехнулся Константин. - Я думаю, половина населения, не меньше, а если взять тех, кто вроде бы окрещен, но по-прежнему к старым богам бегает, так три четверти от общего количества наберется, а то и побольше.
        - Инквизиторов на них нет, - вздохнул Вячеслав и пожаловался: - А мне теперь думай и гадай - на чью задницу наши соседи нацелились.
        - А ну-ка подожди, - встрепенулся Константин.
        Он зажмурил глаза и попытался представить урок истории и себя с указкой в руке. Так, теперь он подходит к карте древнерусских княжеств перед татаро-монгольским нашествием и начинает показывать, куда шел Батый, что брал вначале, в какие степи отошел, как ударил по Переяславлю, Киеву, Галичу, Владимиру-Волынскому, далее на Польшу…
        - Ишь зажмурился, аж глаза вылезают, - донеслось до него ворчание воеводы.
        Константин со вздохом повернулся к другу:
        - Нет у прибалтов границы с Черниговским княжеством.
        - Стало быть, на тебя нацелились, - задумчиво протянул Вячеслав. - Значит, будем устраивать большие маневры и выставлять по десятку дружинников в каждое село на постоянное дежурство.
        - Подожди-ка, - запротестовал Константин. - Ведь у них есть еще южная граница, с половцами. О ней-то мы не подумали.
        - Оно им надо - будить лихо, пока оно тихо? - отмахнулся Вячеслав. - И вообще, русские князья хоть раз на половцев зимой ходили?
        - Вроде бы нет, - неуверенно возразил Константин.
        - Значит, все ясно, - подвел неутешительный итог Вячеслав. - Пойдут они именно на тебя. Ну что ж, - вздохнул он. - Будем ждать.
        Глава 17
        Эдисон Кулибиныч
        Счастлив в наш век, кому победа
        Далась не кровью, а умом,
        Счастлив, кто точку Архимеда
        Умел сыскать в себе самом…
        Федор Тютчев
        Минька встретил обоих друзей с распростертыми объятиями.
        - Князь в дом - гость в дом, - безбожно переврал он известную поговорку, гостеприимно приглашая их в свои обширные двухэтажные хоромы - бывший княжеский терем, ставший личной резиденцией изобретателя.
        Однако улыбался он недолго. Стоило ему привстать на цыпочки и заглянуть через плечи друзей, как его лицо разочарованно вытянулось:
        - Так вы одни приехали?
        - Ты что, забыл? Отец Николай в Киеве и вернется не скоро, - удивился странному вопросу изобретателя Константин.
        - Да я подумал, что… - Минька ненадолго замялся и выпалил: - А Доброгнева где?
        - Снова со здоровьем худо? - понимающе кивнув, осведомился Вячеслав. - Никак церебральный паралич обострился? Или тебя почечные колики в пятках достали?
        Константин недоуменно покосился на друга. Уловив его вопросительный взгляд, воевода со скорбным видом пояснил:
        - Дело в том, княже, что в последние полгода у нашего Эдисона стало совсем худо со здоровьем. То гангрена на пальце вскочит, то лапы ломить начинает, а на днях с него шерсть сыпаться начала, - принялся он перечислять все недомогания. - В связи с этим бедная Доброгнева вынуждена приезжать к нему по два-три раза в месяц.
        - Даже так? - удивился Константин.
        - Да чего ты его слушаешь?! - возмутился изобретатель, густо покраснев при этом. - У меня и правда в последнее время что-то с волосами стало происходить. Вылезают, гады, и все тут, вот я и… - В подтверждение своих слов он запустил пятерню в свою шевелюру, дернул и торжествующе протянул Константину ладонь, на которой лежали три или четыре волоска. - Вот, сам погляди! А этот «шерсть, шерсть»… Тоже мне, нашел над чем смеяться. Если так дальше пойдет, я к весне вообще облысею.
        - Ничего, - успокоил Вячеслав. - К весне у тебя, наоборот, вырастут новые и шелковистые, так что будешь краше прежнего. - И, повернув голову к Константину, с притворной грустью продолжил: - Однако симптомы и впрямь нешуточные, княже. Сам видишь, как все запущено.
        - Вижу, - кивнул Константин. - Действительно, все очень серьезно. Только Доброгнева сейчас сильно занята, Миня. Она просила передать тебе свои извинения и сказать, что приедет попозже.
        Воевода озадаченно уставился на князя.
        - А когда это она успела тебе сказать, если ты… - начал было он, но Константин бесцеремонно перебил его:
        - Ты как раз к дружинникам отлучился, а я в это время к ней заглянул… за микстурами. - И он втихомолку показал воеводе кулак.
        - А-а-а, вон когда, - заторопился тот. - Так это она ту бутыль с настоем для тебя передала?
        - Она, - подтвердил Константин.
        - Ну и гадость же, я тебе доложу, - продолжал исправляться Вячеслав. - Как ты его пить можешь, не представляю. Я его едва понюхал, и то чуть не стошнило.
        - Кстати, Миня, я ж у тебя почти полгода не был, так что порадовал бы своими новинками, а для начала устроил бы нам со Славой экскурсию, - попросил Константин. - Ты давай накинь на себя чего-нибудь потеплее, а мы тут постоим. - И когда изобретатель убежал одеваться, возмущенно прошипел: - Ты что, ослеп совсем?! У парня первая любовь, а ты со своими подколками лезешь!
        - Ну извини, не подумал, - повинился Вячеслав.
        - Не подумал он, - проворчал Константин и, вспомнив кое-что, с подозрением уставился на воеводу. - А ты не скажешь, друг любезный, с чего это Доброгнева в Переяславле-Залесском так влюбленно на тебя смотрела?
        - Вот ей-богу, Костя, ни сном ни духом, - искренне поклялся ошарашенный такой новостью Вячеслав.
        - А ты с ней, часом, не того?
        - Тогда уж заодно обвини меня и в том, что я тайный шпион багдадского халифа, - возмутился воевода. - Что ж я, по-твоему, совсем бездушный? Подколки - одно, да и то лишь потому, что я не думал, насколько у него серьезно - все-таки пятнадцать лет, - а чтоб дорожку другу перебегать - ни за что. И вообще, я с ведьмачками дел никогда не имел и иметь не собираюсь.
        - Она лекарка, а не ведьмачка, - заступился за Доброгневу Константин.
        - Я ж не в том смысле, - поморщился Вячеслав и посоветовал: - Да ты сам на ее характер посмотри и все поймешь. Разве что хвост отсутствует и на метле не летает, зато все прочие атрибуты при ней. А мне больше по душе ангелы, - подытожил он и грустно вздохнул.
        - Вроде сестрицы Епифана? - невинно поинтересовался Константин. - То-то я гляжу, что ты зачастил с визитами к моему бывшему стременному.
        - Болезного навещал, - попытался оправдаться Вячеслав. - Должен же я, как министр обороны, периодически навещать ветеранов, ушедших в запас по состоянию здоровья?
        - Насколько мне помнится, в запас он ушел осенью, - поправил его Константин, - а ты к нему захаживал еще летом, до Пронска. И потом, как-то странно получается - ветеранов хоть пруд пруди, а ты только одного навещаешь.
        - А хоть бы и так, - смущенно проворчал Вячеслав, отводя взгляд в сторону.
        - Вот и женись, хороняка, - усмехнулся Константин. - Заодно и Доброгнева пялиться на тебя перестанет, а то…
        Но тут наверху лестницы, что вела на второй этаж, появился Минька, и пришлось умолкнуть.
        Во время экскурсии по цехам и мастерским, где и в самом деле появилось много новых станков, внедренных неугомонным изобретателем, Вячеслав честно старался исправиться. Заглаживая свою бестактность, допущенную по отношению к Миньке, он преимущественно помалкивал, а если и задавал какие-то вопросы, то исключительно деловым тоном, не позволяя себе ни подколок, ни иронии.
        Стоя в экспериментальной мастерской, где Минька трудился над разработкой всяких громоздких новинок - прочие, как он пояснил, у него в хоромах, - воевода довольно-таки долго выспрашивал у изобретателя, как тот собирается довести до ума винтовой пресс и когда это произойдет. А из стекольного цеха князю с Минькой вообще пришлось выводить его за руку, да и то лишь после пятой по счету неудачной попытки Вячеслава выдуть из трубки стеклодува нечто эдакое.
        Его поведение настолько расходилось с обычным, что Минька постепенно стал все чаще и чаще изумленно поглядывать на воеводу, теряясь в догадках, какая муха того укусила.
        - Ты случайно не заболел? - не выдержал он, когда вся троица возвращалась в терем.
        Вот тут-то Вячеслав сорвался.
        - Видишь ли, Миня, - елейным голосом произнес он. - На меня произвел неизгладимое впечатление даже не твой талант изобретателя, сколько обилие икон, которые у тебя ныне размещены в каждой мастерской. Под их воздействием я и осознал, какой греховный образ жизни веду, а потому впал в раскаяние. Вот иду и скорблю, простит ли меня господь.
        - Ты чего, всерьез, что ли? - оторопел изобретатель и даже остановился.
        - Куда уж серьезнее. Тебе-то хорошо - ты уже давно проникся, а я… - пожаловался Славка и, не договорив, уныло потупил голову.
        Но в силу своего характера долго продолжать в том же духе воевода не мог - и без того сдерживался несколько часов, - так что закончил он вновь подколкой, поинтересовавшись у Миньки, как давно произошло его духовное перерождение и нет ли тут некой связи с обилием его телесных недугов.
        Минька густо покраснел, а Константин укоризненно покачал головой. На сей раз кулак воеводе он не демонстрировал, но выразительно похлопал себя по губам, сделав вид, будто зевает.
        Вячеслав осекся, виновато поморщился, но тут его выручил сам изобретатель, который заявил, что в мастерских так, семечки, а вот у него в тереме… И едва они добрались до хором, как Минька потащил их на осмотр своей личной лаборатории.
        Все пять столов, находившихся в просторной горнице, расположенной на втором этаже, оказались настолько загромождены различными инструментами и непонятными штуковинами, что пустого места ни на одном из них практически не оставалось. Точно так же были загромождены и многочисленные полки на стенах. Чего только на них не было! Остальное, чему не хватило места, валялось на полу, включая даже какие-то мешки. Один из них был открыт, и Константин с удивлением заметил, что тот доверху наполнен странной однородной светловатой массой. Подойдя поближе и зачерпнув из него горсточку, князь обнаружил, что держит в руках самые обычные… древесные опилки.
        Но гораздо сильнее их поразил так называемый красный угол, где у доброго христианина всегда находилась божница с одной, а чаще с тремя иконами. Так вот у Миньки там расположился целый иконостас аж на семь икон, ярко освещаемых тремя лампадами. Более того, практически на каждой полке и над каждым столом красовалось еще по иконе. Великомученики, угодники и апостолы мрачно и ревниво взирали со всех сторон на вошедших.
        - Восемь, десять, двенадцать… Нет, опять сбился. Сразу видно, что здесь святой человек живет, - благоговейно прошептал Славка. - Ну прямо тебе храм, а не мастерская. И ты их всех знаешь, Михал Юрьич? - обратился он к улыбающемуся Миньке.
        - Конечно, - уверенно ответил тот.
        - А вот этот, например, кто? - Воевода наугад показал на какую-то икону, на которой был изображен чрезвычайно худой полуголый человек, торжествующе ухвативший руками что-то черное с красными точечками.
        - Это святой Пеликан, одолевающий беса, - ответил юный изобретатель, продолжая хитро улыбаться.
        - А там? - Князь ткнул в икону с изображенным на ней мрачным типом, угрожающе растопырившим пальцы.
        - Великомученик Амфибрахий, одолевший водяного змия.
        - Ну а тот? - осведомился Славка, указывая на изображение необычайно волосатого мужика, голый торс которого был увешан крест-накрест, будто патронташем, двумя здоровенными цепями.
        - Это страстотерпец Абдурахман, терзающий себя за то, что не сдержался и пошел на сделку с сатаной, дабы получить некое тайное знание, - бодро отрапортовал Минька.
        - Странные какие-то имена у твоих святых, - нахмурился Славка.
        - А это у тебя вообще мастерская или храм? - непонимающе спросил Константин.
        - Храм, конечно. Каждый раз, как зайду, вначале отобью триста поклонов, прочитаю «Отче наш», еще пять молитв, попрошу у всех повешенных благословения, а уж потом за работу. Чуток потружусь - и опять за молитву с поклонами.
        В иное время Вячеслав непременно уцепился бы за «повешенных», но, пораженный увиденным, он лишь спросил:
        - Помогает?
        - Еще бы, - гордо вскинул голову Минька. - Боятся сюда бесы лезть. Очень уж тут намоленное все. Ну и опять-таки отец Никодим заходит раз в месяц. Сергей, ну который Иванов, рассказывал, как он во время воскресной проповеди меня другим прихожанам в пример ставил.
        - А новые виды оружия ты, разумеется, побоку? - осведомился Константин.
        - Вот уж хрен вам во всю морду, - заявил Минька. - Ишь чего захотели. Думаете, у меня правда крыша поехала? Да не дождетесь!
        - Вот как ныне, оказывается, богобоязненный молодняк со старшим поколением разговаривает, - сокрушенно вздохнул Вячеслав.
        - Будешь много говорить, так я тебя мигом вместе с собой на молитву поставлю часика на два, - грозно предупредил изобретатель.
        - Не надо, - перепугался Вячеслав. - Да я и слов-то не знаю. Ежели бесы подкрадутся, мне, несчастному, совсем худо придется, - пригорюнился он и смахнул несуществующую слезу.
        - Не боись, старина. Ко мне приходи, а я отмолю. Это ведь раньше народ считал, что я здесь чем-то страшным и темным занимаюсь. Все гадали, то ли я сам колдун, то ли бесов вызываю, а они мне все стряпают. Помнишь, Костя, как Сергей нечистую силу изгонял из моих мастерских?
        - Конечно, помню, - усмехнулся князь.
        - С тех пор как отрезало. Я все понял, осознал и обратился к богу. Навешал повсюду кучу икон, каждому святому имя дал.
        - А где имена-то брал? - поинтересовался Славка.
        - Да из головы, - беззаботно махнул рукой Минька. - Главное, чтоб повычурнее да позаковыристее. В стекольной мастерской у меня, к примеру, Дельфиниус висит. Тебе, Костя, перевести или сам догадаешься?
        - Уже, - откликнулся князь.
        - А в цеху литейном такая страхолюдина повешена! Если бы бесы там и водились, то они бы и впрямь разбежались. Так я его Динозаврусом назвал, - продолжал Минька.
        - Подходяще для страшилки, - согласился Славка и облегченно улыбнулся юному хозяину. - Давно мы с тобой не видались. Вот и решил, что у тебя крыша поехала. Изобретатели, они ж все немного чокнутые, и каждый по-разному, вот я и подумал, что у тебя тоже чердак малость снесло. - И он виновато покаялся: - Ты уж прости меня, Эдисон Кулибиныч.
        - Сам дурак, - огрызнулся Минька.
        - А на основном-то поприще как дела идут?
        - Хо-хо, - усмехнулся Минька и открыл дверь в соседнюю комнату. Тут было точно такое же обилие святых, столов и полок, но, как ни странно, везде царил относительный порядок, да и вещей на столах было немного. - Здесь у меня что-то типа зала готовых экспонатов, - пояснил он. - А вот вам, - он взял со стола какую-то круглую железную штуковину сантиметров двадцати высотой и примерно столько же в диаметре, - первая русская мина нажимного действия. Срабатывает и как противопехотная, и как противокавалерийская.
        - Как понять? - осведомился Константин. - Действует одновременно и на одних, и на других или надо что-то переключать?
        - Переключать, - подтвердил изобретатель. - Но настраивается в течение десяти секунд путем добавок всего нескольких прокладок.
        - Токарь Калашникович, я тебя обожаю, - промычал Славка, погрузившись в полный восторг и нирвану блаженства.
        - А можно уточнить принцип действия? - поинтересовался Константин. - Особенно взрывателя. Ты же как-то говорил, мол, нужно что-то эдакое, чего ты, к сожалению, сейчас сделать не можешь.
        - Правильно говорил, - кивнул Минька. - Ни диазодинитрофенол, ни тетразен, ни тринитрорезорцинат свинца я изготовить не могу, хоть ты тресни. А они нужны все в комплексе. Тогда я сел и задумался.
        - Но сперва помолился, - заметил Славка.
        - Ну разумеется, - развел руками Минька. - Без этого мы вообще никуда. По сто поклонов каждой иконе, стоя на коленях, и обязательно каждый раз лбом об пол. Но все равно ни черта не получалось.
        - Настоящего усердия, наверное, не проявил, - предположил Константин. - Не вложил ты душу, чтобы молитва из сердца шла.
        - Или головой стукался плохо, - вставил свои три копейки Славка.
        - Точно, - подтвердил улыбающийся Минька. - Не вложил. И плохо стукался. Тогда я еще помолился.
        - Долго? - уточнил Славка.
        - Дня три, а то и четыре. А на пятый меня осенило.
        - Вот что крест животворящий делает, - поучительно поднял палец кверху Константин.
        - И молитва святому Динозаврию, - добавил в тон ему воевода.
        - Будете перебивать - вообще ничего рассказывать не буду, - слегка обиделся Минька.
        - Мы все - одно сплошное внимание, - примирительно поднял руки Славка.
        - Ну то-то же, - успокоился изобретатель и продолжил: - Вспомнил я, что есть взрывчатка, которой не надо никакой искры.
        - Это что же такое? Почему не знаю? - удивился воевода, но, вспомнив обещание, быстренько зажал свой рот ладонями.
        - А взрывчатка эта называется нитроглицерин, - торжествующе выпалил Минька и победно уставился на своих друзей.
        Те с недоумением переглянулись.
        - Шпага Калашникович, я, конечно, всегда перед тобой преклонялся, но ты уж все-таки освети вопрос пояснее, - попросил Славка.
        - Да вы что, о нитроглицерине никогда не слыхали? - удивился Минька. - Ну Славка-то ладно. Чего с безмозглого вояки возьмешь? Но ты, Костя, меня удивляешь.
        - Нет, я, конечно, о нем слышал, - осторожно заметил тот. - Но он вроде бы как из нашего века, то есть для его производства нужны заводы, фабрики и прочее. А о том, чтобы его можно было состряпать в кустарных условиях, честно говоря, впервые слышу.
        - А это потому, что вы в детстве всякую ерунду читали, сказки и прочее, а я - полезную литературу. Так вот, в одной интересной книжке я вычитал, как его изготовить в домашних условиях.
        - Справочник любителя-пиротехника? - поинтересовался Славка.
        - Неважно, - отмахнулся Минька. - Тем более классе в седьмом или восьмом я его уже делал, и у меня все получилось. Правда, дыра в сарае жуткая была, но это… ерунда. - Он невольно почесал многострадальное место, которое в основном всегда и расплачивалось за очередное чересчур шумное изобретение.
        - Больно было? - сочувственно спросил Славка, от внимания которого Минькин жест отнюдь не ускользнул.
        - Бывало больнее, - героически ответил стойкий изобретатель и в свою очередь съязвил: - Но это тогда было, а сейчас вы меня туда целовать должны. Дадите рассказать-то до конца?
        - Слава, усохни, - сурово повелел Константин.
        Воевода вновь прижал обе руки ко рту, всем своим видом изображая абсолютное смирение и внимание.
        - Вот так и держи, - распорядился Минька. - Короче говоря, изготовить нитроглицерин очень легко. Надо лишь смешать азотную кислоту с глицерином. Я бы намучился, если бы не знал точных пропорций, но так как уже его делал, то… Короче, это пустяк.
        - Погоди-погоди, Миня. А нужные компоненты ты как добыл? Их же, насколько я знаю, в природе не бывает, - не понял Константин.
        - Строго по книжке, - ответил изобретатель. - Кстати, пока занимался изготовлением глицерина и обрабатывал сало, в остатке получил обычное мыло. - Изобретатель гордо подбоченился и кивнул на дальний стол в углу комнаты, на котором одиноко лежали несколько темных катышков.
        Славка подошел, осторожно взял один из них в руки, понюхал и сморщился.
        - Не туалетное, - брезгливо заметил он.
        - Ну и сволочь же ты, вояка косопузый, - в сердцах заявил изобретатель, оскорбленный в своих самых лучших чувствах, сердито надулся и замолчал.
        - Миня, тебе цены нет, - проникновенно произнес Константин, исподтишка показывая воеводе кулак.
        Он обнял юного друга и бережно расцеловал его в обе щеки.
        - А сало-то загубил, загубил. Ох, хохлы бы увидали, они б тебя за такое кощунство самого на сало распустили. Ломтями бы настругали и даже солить не стали, - раздалось ворчливое брюзжание Вячеслава, которое сменилось жалобной просьбой: - Кулиба Эдисоныч, прости дурака зеленого и глупого. Ну вояка я тупой, и шутки у меня дурацкие. Но я ж не виноват, что меня в училище четыре года прикладом по голове за двойки лупили.
        - И никакого толку, - беззлобно констатировал отходчивый Минька.
        - Точно, - обрадовался воевода. - Потому как все по пословице. Толк из меня вышел, а бестолочь осталась.
        - Ладно, - махнул рукой Минька. - Прощаю. Только чтоб больше никаких комментариев.
        - Все, все! - завопил Вячеслав. - Как рыба об лед.
        - Кстати, Костя, что касается запаха и цвета, то сделать к нему нужные присадки, чтоб оно стало ароматным, - пара пустяков. Если хочешь, Слава, - лукаво улыбнулся изобретатель, - то я мигом этим займусь. Брошу все остальное, и через полгода-год у тебя будет шикарно пахнущее мыло.
        - Но я уже извинился и все давно осознал. Еще с утра, - уточнил возмущенный столь явной несправедливостью Вячеслав. - Не бей ниже пояса.
        - Живи, - великодушно хмыкнул Минька и хотел было продолжить рассказ об изготовлении нитроглицерина, но его перебил Константин, заметивший, что в предложении Михал Юрьича есть определенный резон.
        Вячеслав оторопело уставился на друга и даже потряс головой, полагая, что ослышался. Константин невозмутимо повторил.
        - Так ты всерьез? - недоверчиво спросил воевода.
        - Еще как всерьез, - вздохнул князь.
        - Погоди-погоди, а как же нитроглицерин? - не понял Вячеслав.
        - Пожалуй, военных прибамбасов на ближайшее время нам хватит, - ответил Константин.
        - Что-то я не пойму - мне людей мылом вооружать? - нахмурился воевода. - Нет, если наш Эдисон сделает его запах еще противнее и придумает способ распыления, то ничего, сойдет. Хотя даже в этом случае оно годится лишь для боев с князьями, а степняки и европейцы сами такие вонючие, что оно на них не подействует. Этих закаленных ребят разве что хлорпикрином можно свалить. - И он вопросительно посмотрел на Константина. - И что тогда мне делать?
        - По-моему, наш Михал Юрьич и без мыла много чего для тебя настряпал, - возразил Константин и обратился к изобретателю: - Кстати, Миня, ты не слыхал поговорку про соловья, которого баснями не кормят? А у тебя их двое, и оба голодные.
        - Ой, я же совсем забыл, - спохватился тот. - Конечно, пошли, тем более что все давно готово. - И он повел друзей в противоположную половину дома, где гостей уже ждал богато накрытый стол.
        - Так что, Михал Юрьич, все, что ты повелел, я сполнила. Дале-то как? - робко осведомилась нарядно одетая деваха, на вид лет семнадцати, не больше, стоявшая у входа в трапезную.
        - Ну теперь подавать будешь дорогим гостям, - солидным, хоть и ломающимся еще баском произнес Минька и по-хозяйски шлепнул шмыгнувшую мимо него деваху чуть пониже спины.
        Та смущенно, но в то же время радостно взвизгнула:
        - Сызнова вы, Михал Юрьич, за свое!
        - Никак женилка отросла, - изумился Славка, провожая ее оценивающим взглядом.
        - Ну ты тут не больно глазами зыркай, - заметил ему Минька. - И вообще, на чужой рот каравай не разевай.
        С пословицами юный изобретатель был явно не в ладах.
        - Да нет, куда там моему караваю до твоего, - сокрушенно вздохнул воевода и двинулся вслед за князем к столу, на котором чего только не было.
        Одних блюд с рыбой насчитывалось пять или шесть, а помимо них мясо - копченое, вареное, соленое, отдельно колбасы, и тоже разные, пять сортов сыра, здоровенная миска со сметаной, груши в меду, яблоки в патоке, а в середине увесистая, литров на пять, братина с хмельным медом.
        - О-о-о, это мы удачно попали, княже, - всплеснул руками воевода, разглядывая изобилие яств и хищно нацеливаясь на копченую курицу.
        Пока ужинали, Минька продолжил рассказ о работе с миной. По его словам, после того как он изготовил нитроглицерин, все остальное было уже мелочью. Ну, например, пироксилин. С ним вообще никаких проблем. Достаточно погрузить любое вещество, содержащее клетчатку, например кусок льняной ткани, минут на пятнадцать - двадцать в раствор дымящейся азотной кислоты, затем извлечь, хорошенечко промыть в воде и высушить, и пожалуйста… Полученный таким образом пироксилин имеет три весьма существенных преимущества перед черным, или дымным, порохом - он не боится сырости, примерно раза в четыре мощнее и почти не оставляет нагара…
        Пока изобретатель посвящал Вячеслава в подробности, Константин продолжал размышлять, подбирая доводы в пользу того, что и впрямь пришла пора переходить, образно говоря, на мыло. Пока что, судя по всему, оба друга не восприняли его слова всерьез. Вон как завороженно слушает Вячеслав. Ну еще бы - новое оружие, идеально подходящее для засад, и не только для них. А если задуматься о последствиях? Нет-нет, речь идет не о гибели врагов. Там как раз чем больше, тем лучше - война есть война. Но что будет потом, когда секрет производства перестанет быть секретом, а это неизбежно рано или поздно произойдет. Впрочем, что уж там говорить о воеводе, если и ему самому это пришло в голову не так давно, всего полгода назад, да и то после беседы с отцом Николаем, состоявшейся незадолго до его отплытия в Киев.
        Константин прислушался к Минькиному рассказу. Так-так, кажется, заканчивает. Пора взять слово? Или рано?
        - Человек идет, наступает ступней на колышек, а тот раскалывает стекло. От удара нитроглицерин взрывается, а уже от его взрыва, в свою очередь, детонирует пироксилин. Дальше-то рассказывать? - спокойно осведомился Минька у Вячеслава.
        - А чего дальше? - удивился тот.
        - Значит, и этого не знаешь, - вздохнул Минька. - Тогда специально для тебя. - И он продолжил: - В результате взрыва железную болванку разрывает в клочья, и, разлетаясь, осколки причиняют множественные рваные раны, которые трудно залечиваются, а попадая в отдельные, наиболее важные жизненные органы человека или животного, приводят к смертельному исходу. В результате многочисленных…
        - Спасибо, Миня, дальше я как-нибудь сам, - поспешил перебить его Славка, поняв, что тот над ним попросту издевается.
        - А разберешься самостоятельно-то? - с подозрением уставился на него изобретатель.
        - Приложу все усилия, Михаил Эдисоныч, - кротко заверил Славка.
        «Пора», - решил Константин и для начала поинтересовался:
        - Ты лучше скажи, много ли таких мин заготовлено?
        - Если полностью, чтобы осталось вкопать в землю, только одна, - вздохнув, честно ответил изобретатель. - Даже сам еще не бабахал, все вас ждал. Успел лишь нитроглицерин отдельно опробовать. С пироксилином у меня плохо: самое большее еще на две хватит - азотная кислота закончилась.
        - Вот и хорошо, - кивнул Константин. - Знаешь, Миша, если ты гикнешься в результате нелепой случайности при изготовлении нитроглицерина, то имей в виду, что у нас со Славой Кулибиных больше нет.
        - И это будет такая потеря, что лучше мне потерять конную тысячу или две-три, чем тебя одного. Этих-то я и новых наберу да обучу. Ну будут чуть похуже, чем ветераны, и все. А если ты взорвешься, то такого спеца мы уже никогда не найдем, - подхватил непривычно серьезный воевода.
        - Поэтому дай нам слово, что последней стадией приготовления нитроглицерина ты никогда больше сам заниматься не станешь, - потребовал Константин.
        - Чтобы кто-то вместо меня погиб?! - возмутился Минька. - Он же смертником будет, он же…
        - И то верно, - невозмутимо согласился Константин, радуясь, что первый ход удался. - А потому лучше ты о нем забудь совсем.
        - А-а… как же мины? - не понял изобретатель.
        Константин хотел было сказать, что, мол, черт с ними, перебьемся, но тут встрял Вячеслав.
        - Вообще-то Костя прав, - неожиданно поддержал он князя. - Неужели нельзя придумать какую-нибудь менее опасную взрывчатку?
        Константин поморщился. Снова не туда, а он было обрадовался. Ладно, сделаем паузу, а заодно послушаем - возможно, ничего другого нельзя придумать, и тогда убеждать будет гораздо легче.
        - Менее опасную, - задумчиво протянул Минька. - В принципе возможно. Вы у меня там мешки с опилками видели? Так вот я их и натаскал сюда как раз для изготовления безопасной взрывчатки.
        - Взрывчатые опилки, - благоговейно прошептал воевода. - Круче них может быть только стреляющий унитаз.
        - Клинический идиот без надежды на выздоровление, - поставил изобретатель диагноз своему другу. - Я динамит хочу сделать.
        - Из опилок? - удивился Константин.
        - Дело в том, что они, вместе с нитроглицерином, входят в смесь, из которой изготавливается динамит, - пояснил Минька и, повернувшись к Славке, осведомился: - Ты хоть знаешь, сколько существует сортов динамита?
        - Ну разумеется, - гордо выпрямился воевода. - Тот, что взрывается, - это раз. И… тот, что бракованный, - это два. Еще?
        - Попробуй, - предложил изобретатель, не в силах сдерживать улыбку от столь глубочайших познаний своего друга.
        - Значит, так. Тот, что взрывается, делится на сорта. Первый - это тот, который взрывается здорово и громко. Второй не так громко, но все равно здорово. Третий совсем тихо и не совсем здорово. А тот, что бракованный, делится уже на совсем другие сорта. Первый, это который почти взрывается, второй - это тот, который…
        - Стоп! - остановил его Константин. - Мы же договорились - нитроглицерин больше изготавливать не будем.
        - Как скажешь. - Воевода недовольно поморщился, но возражать не стал, а вместо этого осведомился, бывает ли динамит вообще без нитроглицерина.
        - Нет, - твердо ответил изобретатель.
        - Тогда он тоже отпадает, - твердо произнес Константин.
        Воевода вновь поморщился, но и тут не стал ничего говорить князю, принявшись допытываться, какие еще бывают взрывчатки, и, не дожидаясь ответа Миньки, предложил заняться изобретением тола. Дескать, ему доводилось с ним иметь дело, хоть и нечасто, и он доподлинно знает, что это очень надежная штука. Можно сказать - флегматичная взрывчатка, которой и на искру наплевать, и на огонь.
        - Хочешь - три его, хочешь - на пол кидай, хочешь - прострели насквозь. Опять же нарезать можно на какие угодно куски. Надо килограмм - запросто, нужно два - без проблем, - увлеченно расхваливал его преимущества Вячеслав.
        Константин похолодел. Кажется, воевода нашел выход, жаль, что не тот.
        - Это все так, - с неохотой сказал Минька. - Но я его не потяну. Там смесь соляной кислоты, азотной и воды в пропорции примерно пять к двум, вливается в толуол, нагревается до растворения, и получается монотолуол. Далее… Словом, чего там рассказывать, когда толуола у меня нет. И между прочим, ты же сам сказал, что он флегматичный. Значит, ему нужно что? Правильно, детонатор.
        - А из детонаторов только нитроглицерин? - осторожно спросил князь.
        - Да нет, но беда в том, что у меня нет нужных ингредиентов, - пояснил Минька. - При их наличии можно было бы запросто изготовить, например, гремучую ртуть.
        - Так вместо того, чтобы мед тут квасить с нами, ты возьми и изготовь! - возмутился воевода.
        - Ртуть саму давай, и я тебе через неделю гремучку сотворю, - не стал спорить Минька.
        - С ртутью любой дурак изготовит, - назидательно заметил Славка, ничуть не растерявшись. - А вот без ртути гремучую ртуть состряпать…
        - Но тогда она будет называться как-нибудь иначе и никогда не взорвется, - парировал юный Эдисон. - А если…
        - Стоп, - оборвал его Константин и подвел итог: - Сама судьба против нас. Значит, остановимся на той взрывчатке, которая действует совсем без детонатора, и дело с концом.
        - Это на какой? - удивился Вячеслав.
        - Порох, - сказал, как отрезал, Константин. - И вообще, ребятки, пора угомониться. Или вы оба решили, что я шутил насчет мыла? Нет, мои милые, все всерьез…
        Глава 18
        Южная сфера интересов, или Украинский Крым
        И разные века, что братья-исполины,
        Различны участью, но в замыслах близки,
        По разному пути идут к мечте единой,
        И пламенем одним горят их маяки.
        Виктор Гюго
        Первым затянувшуюся паузу, воцарившуюся за столом, прервал Вячеслав:
        - А мины?
        - Не будет мин, - ответил Константин. - Иначе эта гонка вооружений нас до добра не доведет. Остальное рано. Вообще-то и гранаты с пушками рано, но не выбрасывать же.
        - Такое ощущение, что сейчас рядом с нами сидит отец Николай, - проворчал Вячеслав.
        Константин усмехнулся, и ему вновь припомнился последний разговор со священником насчет потенциальной опасности форсированной гонки вооружений. Тогда князь еще отбрыкивался.
        - Неужели ты и впрямь считаешь, отче, что все, запускаемое в производство нашим Эдисоном, на самом деле принципиально новое? - осведомился он у отца Николая.
        - Знаю, что ты мне скажешь, - сурово проворчал тот. - Дескать, китайцы тот же порох изобрели сотни лет назад. Но ведь они его не использовали в войне. А гранаты когда появились бы, если бы не наш Минька? А пушки? И ты думаешь, я не ведаю, что у него там еще на уме? Он ведь скоро и до ружей с пистолетами дотянется. А воевода твой чего творит? Строй твой несокрушимый, поди, лет через пятьсот использоваться будет, не раньше. А инженерные войска? Когда они на самом деле появились, а? Про спецназ же его я и вовсе молчу. До него уж точно не меньше восьмисот лет осталось.
        - Нужны они нам, - убеждал Константин, но отец Николай на сей раз оставался непреклонен, не желая уступать.
        - Княже, дорогой, как же ты не поймешь, что первым делом надобно душу возвышать. Она - главное. А Михал Юрьич с Вячеславом Михалычем вместо этого на технике пытаются выехать и того в толк не возьмут, что если душой заняться, то пушки с гранатами могут вообще не понадобиться. Впрочем, ты и сам хорош. Кто неделю назад при мне вслух размышлял, как бы тебе поставки нефти организовать на Рязань? Думаешь, не догадываюсь, зачем она тебе нужна? Не иначе как людей палить.
        - А скажи-ка мне, отец Николай, что страшнее: горящая нефть или напалм? - поинтересовался Константин.
        - С последним не сталкивался, но, раз над его изобретением ученые трудились, а они - пакостники известные, выходит, что напалм.
        - Так вот, отче, могу тебя заверить, что он уже существует, - уверенно заявил Константин. - Причем существует не меньше нескольких столетий[50 - Так называемый греческий огонь был изобретен неким Каллиником в 673г. и широко использовался Византией в ее бесконечных войнах, особенно в морских сражениях. Именно благодаря ему византийцы в Xв. сумели отбить нападение русских дружин князя Игоря. Действие греческого огня в самом деле сродни напалму. И тот, и другой нельзя погасить практически ничем.]. Вспомни-ка, что я тебе заказывал привезти из Никеи? Вот этот греческий огонь и есть напалм. А что страшнее: граната или ракета, если она боевая, разумеется?
        - Неужто наш Михаил Юрьич и до них додумался? - испуганно всплеснул руками священник.
        - Пока еще нет, но ты не ответил на вопрос, отче.
        - Любому понятно, что ракеты.
        - Так вот, отец Николай, довожу до твоего сведения, что пороховые ракеты в сражениях китайцы стали использовать еще в одиннадцатом веке, - твердо ответил Константин. - Подумай сам, отче, не гранаты - ракеты. Это я к тому, - пояснил он свою мысль, - что практически все, над чем сейчас работают и Минька, и наш воевода, уже есть. Я же хочу, чтобы оно было не где-то там, в далеких странах, а у нас на Руси. Что до опережения времени, то мы, наоборот, отстаем. Про ракеты с напалмом я тебе уже сказал. Арбалетам, которые наш изобретатель доводит до ума, тоже две тысячи лет с гаком. И получается, что Минька обогнал всех прочих в одном-единственном деле. Это я о пушках.
        - Вот! - торжествующе воскликнул священник. - Я же говорил!
        - Но обогнал на такую малость, что об этом смешно и говорить.
        - Я хоть и не силен в истории, но то, что они появились у нас на Руси, да и то самые примитивные, лишь при Дмитрии Донском, помню, - не согласился с князем отец Николай и укоризненно покачал головой. - Разве более чем полтораста лет - это малость?
        - Так то на Руси, - возразил Константин. - В Китае же до их появления осталось всего сорок лет. А ведь к тому времени там по-прежнему будут править монголы. И вот представь себе: порох, боевые ракеты, пушки, и все это в руках тех, кто совсем скоро придет на Русь. А мы? Будем ждать, чтобы все это изобрели в другом месте, а уж потом с легкой душой примем на вооружение? А если нас всех закинули не в прямое прошлое, а в какой-то параллельный мир, где первые образцы пушек уже известны в Китае, то есть и монголам тоже?
        - Как-то ты уж больно резко все с ног на голову переставил, - критично поджал губы отец Николай. - По-твоему получается, что мы еще и отстающие.
        - Это не по-моему, а по правде. И не я переставил все с ног на голову, отче. Это как раз твои представления о развитии вооружения стояли на голове, а я привел их в нормальное, естественное положение. Кстати, отстает не только Минька, но и наш великий и могучий воевода.
        - Ну уж, - недоверчиво протянул отец Николай.
        - Точно, точно, - подтвердил Константин. - Слава действительно создает сейчас принципиально новую армию, но опять же все познается в сравнении. Это на Руси такой армии нет ни у какого другого князя. Но возраст той же самой фаланги исчисляется не столетиями - тысячелетиями, ибо ее изобрели и применяли еще древние спартанцы, а полторы тысячи лет назад этот вид воинского строя довел практически до совершенства знаменитый Александр Македонский. Про спецназ ты тоже неправ - слава ниндзя начала греметь по всей Японии как раз примерно в это время. А кому хуже от разделения обязанностей в армии? Между прочим, Чингисхан ввел у себя в войсках точно такое же разделение еще два десятка лет назад. Словом, наш Слава и здесь здорово подотстал. Дальше продолжать? - сжалился наконец князь над отцом Николаем, который оцепенело застыл на месте, напрочь сраженный информацией, которую щедро выплеснул на него Константин.
        - Ну и зачем же нам-то все это приумножать? - прошептал он неуверенно. - И без того всего достаточно.
        - А никто и не приумножает, отче. Правильнее сказать, что мы все это собираем. В мире-то все, что я перечислил, имеется, а на Руси пока многого нет. Разве ж это порядок? Вот мы и исправляем такое безобразие. Короче, работаем по минимуму, не больше.
        - Если б только по минимуму, - горько вздохнул священник. - Я вон как-то краем уха слыхал, что наш Эдисон о нитроглицерине помышляет. Опять же от пушек к ружьям, а от них к пулеметам не шаг - шажок. Ладно, не желаешь ты о душе позаботиться - оставим ее в сторону, - отмахнулся он. - Давай все строго с практической точки зрения обсудим.
        - Ну-у, - заулыбался Константин, довольный, что одержал верх. - Коль с практической, тогда и говорить не о чем, поскольку монголов одним боевым духом не одолеть.
        - А дальше-то что, дальше? - тихо осведомился священник. - Ну победил ты их, и что? Куда все это денешь?
        - Понадобится для других врагов - опять применим, а нет - пусть лежит до поры до времени. Авось пить-есть не просит.
        - А к чему все это может привести, если они попадут в иные руки, ты не задумывался? Вот представь, что бы случилось, если бы ядерную бомбу изобрели не в двадцатом, а где-нибудь в пятнадцатом веке? Ни ты, ни я не вечны - умрем, и тогда кому оно все перейдет? Завещание напишешь, чтоб не трогали? А соблазн? Перед ним далеко не каждый устоит. А теперь представь, что твои сыны или внуки власть не поделили. И что тогда начнется на Руси?
        Константин честно представил. Получалось и впрямь не ахти. Странно. То ли раньше отец Николай об этом никогда не заговаривал, то ли до него самого не доходило. Хотя да, священник ведь основной упор делал на духовном и лишь теперь, отчаявшись переубедить, как сказал бы воевода, поменял направление главного удара, сосредоточившись на сугубо практических вещах.
        А отец Николай, заметив, что его собеседник дрогнул, воодушевленно продолжил:
        - Да и зачем далеко ходить - сыны, внуки. Непоправимое может произойти гораздо раньше, не после нас, а при нас.
        - То есть? - нахмурился Константин.
        - Как там в пословице говорится? Что знают трое - знает свинья, - процитировал священник и грустно усмехнулся. - А теперь сам сочти, сколь человек в Ожске ведают, как что изготавливать. Думаешь, те, кому потребуется, не смогут выкрасть ваши секреты? И что тогда?
        Константин потер ладонью лоб. Действительно могут. И полбеды, если воровство совершит кто-то из русских князей. Тут еще куда ни шло. И не потому, что он свой, а потому, что замучается внедрять идею в жизнь. Вон в Великую Отечественную войну фашисты в самые первые дни захватили кучу наших новейших танков, на дизельном топливе, с мощным вооружением, широкими гусеницами и прочим из числа того, чего не было нигде в мире. А что толку? Они ж так до конца войны и не запустили их в производство. Так и тут. Да, изготовить гранату куда проще, но это на первый взгляд, а на самом деле сто потов прольешь, прежде чем состряпаешь аналог. Одно литье чего стоит, которое пока тут неизвестно.
        Но это если свой. И в памяти мгновенно всплыл лазутчик Чингисхана купец Ибн аль-Рашид. Ладно, его удалось разоблачить, но и то благодаря скоплению случайностей. А где гарантия, что эти случайности еще раз придут на выручку? А ведь шпионов у покорителя вселенной[51 - ПОКОРИТЕЛЬ (повелитель, сотрясатель) ВСЕЛЕННОЙ - льстивые прозвища, которыми монголы наградили Чингисхана.] хватает.
        Да разве у него одного? Взять ту же Европу. Тамошним алхимикам до рязанского Эдисона как до неба, но при наличии выкраденных образцов понять сам принцип действия они смогут, а остальное домыслят, додумают и… состряпают.
        Меры предосторожности, конечно, приняты, но явно недостаточные - это Константин и сам прекрасно осознавал. Все эти взывания к патриотизму работников и предупреждения о необходимости держать язык за зубами не дадут стопроцентной гарантии. Какое там, от силы половину, не больше. Князь вспомнил плакат, намалеванный по его распоряжению иконописцем, - эдакая наглядная агитация. Только вместо коварного шпиона, выставившего любопытное ухо, на нем, с учетом Средневековья, был изображен дьявол. И подпись внизу: «Сатана не дремлет».
        Константин грустно усмехнулся. Не-эт, без почтовых ящиков, контрольно-пропускной системы и бдительного КГБ все равно не добиться надежной охраны Минькиных секретов… Жалко, конечно, лишаться такого подспорья, но… Он вздохнул, прощаясь в душе с автоматами и ружьями, пулеметами и минометами, «катюшами» и «градами», и принял окончательное решение:
        - Ладно, отче. Даю тебе слово, что больше новинок в вооружении не будет. Попробую перенаправить мысли нашего неугомонного Мини на мирный путь.
        Но оговорил, что тех вещей, которые, можно сказать, валяются под ногами или, как нефть, сочатся из земли, это ограничение касаться не будет. Не подберем мы - подберут другие. Зато все остальное, вроде взрывчатых веществ и стрелкового оружия, - табу, иначе завтрашний триумф для Руси обернется послезавтрашней катастрофой для мира.
        Именно это князь и попытался объяснить своим друзьям. Спорили до хрипоты, ибо Константин хотел именно переубедить Миньку. Можно, конечно, действовать попроще - взять и запретить заниматься подобными вещами. Но тогда где гарантия, что он послушается, - это раз. Плюс второе. Когда творческого человека, образно говоря, бьют по рукам, он еще долго ими не сможет владеть. А то и вообще никогда. Нет уж, не надо нам спивающихся от тоски гениев.
        Странное дело, вроде бы ученые - народ сугубо мирный, однако первым, как ни удивительно, перешел на сторону Константина Вячеслав.
        - Калашников в руках дикаря - это сказка, - задумчиво произнес он.
        - А монголы с ружьями? - осведомился Константин.
        - А это уже песня, - откликнулся Вячеслав, уточнив: - Погребальная. Для Руси. Кажется, тебе и впрямь пора закругляться, - констатировал он, повернувшись к другу.
        Но Минька, невзирая на то что оказался в одиночестве, еще продолжал сопротивляться, жалобно канюча, что если довести до ума меры предосторожности, включая режим секретности, то ничего страшного не произойдет. Вон у них в стране система почтовых ящиков, подписка о неразглашении, самые жесткие кары за шпионаж, чтоб другим неповадно было, опять же ФСБ - и все будет в порядке.
        - Это сколько же человек надо в госбезопасность загнать? - напомнил Константин. - Я только на чекистов весь годовой доход своего княжества спущу.
        - Да и пока наладишь систему - не один год уйдет, - добавил Вячеслав.
        - А касаемо кары за шпионаж, поверь, Миня, проку с того тоже не ахти. Если ворюга успеет к тому времени передать секрет куда надо, навряд ли мы утешимся, глядя на его отрубленную голову.
        Совместными усилиями удалось переубедить изобретателя. Однако тот хоть в итоге и согласился со своими друзьями, но вид имел весьма и весьма расстроенный. Причина выяснилась быстро. Оказывается, он втайне от всех вычертил, а Мудрила отковал первое ружье, которое даже успел опробовать - чудесный бой, дальность выстрела вдвое превышает арбалетную, хотя весит немногим больше, и вообще…
        Константин, узнав об опытном образце ММ-3, как назвал его Минька, использовав начальные буквы имени и фамилии и номер образца, встревоженно посмотрел на воеводу. Услыхав о новинке, Вячеслав мгновенно встрепенулся, и глаза его радостно загорелись.
        «А ведь правильно говорил отец Николай, - промелькнуло в голове князя. - Ох и соблазн. С формулировками у священника, конечно, не очень - сказывается специфика профессии, но, если отмести в сторону сатану, дьявола и прочую нечисть, суть все равно неизменна - искушение, да еще какое. И это притом, что Славка - не тупой, бездушный и черствый. Он и людей жалеет, и попусту на смерть никого не пошлет, и все равно даже он не в силах устоять. А ведь я совсем недавно, получаса не прошло, как разложил все по полочкам, и он - внимание - со мной согласился, и тут на тебе!»
        Однако спустя пару минут Константин понял, что ошибался. Устоял воевода. Правда, произошло это не сразу, тем более что Минька, подметив колебания друга, попытался поднажать. Он быстренько сгонял наверх, в свою лабораторию, притащил образец и выложил его на стол перед воеводой. Пока Вячеслав ласково водил пальцами по стволу, изобретатель обратился к Константину, подгоняя под практический соблазн теоретическое оправдание. Мол, раз уж изобретены пушки, которые действуют по тому же принципу, что и ружья, то изобретение последних и не изобретение вовсе, а нечто вроде усовершенствования. Что по сути изменилось? Да ничего, кроме веса. Выходит, это не шаг вперед и даже не шажок - половинка.
        Пришлось Константину напомнить, что, несмотря на то что пушки вроде бы известны, пусть примитивные и лишь в Китае, до ружей человеческая мысль ползла еще триста лет. Да и то первые аркебузы, а за ними и мушкеты были весьма громоздки, чуть ли не десять килограммов, а дальность боя не превышала трехсот метров.
        - А такая красотуля, которую ты сделал, вообще появится лет через четыреста, и о каком полшажке тут можно говорить? - подытожил он.
        Минька в надежде поглядел на продолжавшего помалкивать Вячеслава, ожидая найти поддержку, но не тут-то было. Тот мрачно вздохнул и заявил:
        - Все, Кулибин. Отныне забудь, что ты Калашников, Токарев, Шпагин и Симонов. Пора ставить свой бронепоезд на запасный путь. И ружьишко свое придется разломать.
        - Жалко, - пожаловался изобретатель.
        - Понимаю, - посочувствовал воевода. - Поверь, что мне не меньше.
        - Мне больше, - заупрямился Минька. - Ты представь, каково это - свое собственное детище собственными руками…
        - Представляю, - покладисто согласился Вячеслав. - Действительно погано. Ладно уж, если хочешь, я это сделаю сам, чтоб ты не мучился.
        - И рука не дрогнет?
        - Дрогнет, конечно, - подтвердил воевода, - но ничего. Я его трясущимися руками сломаю. А сломаю, Миня, потому, что монголы с ружьями - это слишком страшная штука. Куда там Стивену Кингу с его ожившими мертвецами - те хоть неповоротливые, да и тупые, а тут… Нет уж, мы как-нибудь по старинке.
        - Да и пироксилин для пушек все равно не годится, - в утешение себе пробормотал Минька. - Он и воспламеняется слишком быстро, и вспыхивает неравномерно. Запросто может разорвать орудийный ствол. Порох-то надежнее.
        - Ну вот! - облегченно улыбнулся Константин.
        Но долго продолжать в том же ключе у изобретателя не получилось. Стоило ему представить свои дальнейшие занятия, как его глаза округлились от ужаса, и он возмущенно завопил:
        - Так это мне что же теперь - одним мылом заниматься?!
        «Ну вот и все. Уболтали, - довольно подумал Константин. - Вот теперь можно подкидывать свою идейку в качестве утешения. Он, конечно, редкий умница, но над нею даже ему возиться не один год, если только он ее вообще осилит. Или нет, подкинем не сразу - вначале кое-что иное», - поправил он себя и бодро произнес:
        - Ну почему одним мылом? Мы ж с тобой говорили о чем? О самозапрете на все принципиально новое. А если речь идет о чем-то уже имеющемся в мире, но отсутствующем на Руси, тут тебе и карты в руки. Дерзай, твори… К примеру, увеличительные стекла. Они ведь и для войны нужны, для подзорных труб, да и в мирной жизни ой-ой-ой как кстати - микроскопы, телескопы, очки, в конце концов.
        - Хочешь сказать, что они уже имеются в мире? - удивился Минька.
        - Уже! - фыркнул Константин. - Не то слово. Возраст первой плосковыпуклой ошлифованной линзы, найденной археологами в Ассирии, датируется примерно шестисотыми годами, причем до новой эры. Правда, затем секрет их изготовления окажется надолго утерянным, и лишь в конце этого тринадцатого века некоему итальянскому стеклодуву придет в голову мысль соединить две линзы металлической оправой. Но, учитывая, что у нас на Руси проживает гений всех времен и народов, ничего страшного, если макаронники утрутся от зависти, а первые очки появятся на пятьдесят лет раньше и на Руси.
        - И что, подзорную трубу с телескопом тоже можно? - настороженно уточнил изобретатель, и в его потухших глазах вновь мелькнула крохотная искорка любопытства, которую Константин принялся старательно раздувать.
        - Конечно, можно. Вообще-то официальное изобретение тех же труб датируется началом семнадцатого века, но, учитывая, что проживавший в нашем тринадцатом монах Роджер Бэкон нарисовал чертеж телескопа, думаю, что в этом случае ничего страшного, а касаемо подзорных труб - так ведь это тот же самый телескоп. Во всяком случае, принцип действия у них практически один и тот же.
        - Ну-у это кое-что, - мрачно откликнулся Минька. - Хоть на звезды полюбуюсь. А новые станки мне что, тоже разломать, как винтовку?
        - Ничего подобного, - горячо заверил его Константин. - Как раз со станками все в полном порядке. Вот ты пресс винтовой почти закончил? Так его тоже изобрели до новой эры, а сверло еще раньше его. Один Архимед сколько всяких полезных вещей создал: тут тебе и водоподъемный винт, и зубчатая передача, и прочие штуковины. А ты думаешь, он один такой умник был? Словом, и деревообрабатывающий станок, и водяные часы, и нагнетательные насосы, и подшипники, и подъемный кран с блоком - все это появилось еще до рождения Христа. А сколько еще прибавилось в первом тысячелетии нашей эры - о-го-го! На сегодняшний день даже механическим часам и то добрых шестьсот лет. Вот коленвал помоложе - ему где-то четыреста, а то и меньше.
        - Ну вот, - удовлетворенно протянул Вячеслав, - а ты боялся. Банкуй, старина, и родина тебя не забудет.
        Минька согласно кивнул, но особого энтузиазма не выказал. Да и искорка в его глазах если и увеличилась в размерах, то ненамного.
        - Все-таки как ни крути, а получится, что тружусь над изобретением велосипеда, - уныло прокомментировал он.
        - Знаешь, велосипед велосипеду рознь, - возразил Константин. - Тот, который я хочу тебе предложить, тоже изобретен, но его секрет не смог открыть ни один ученый даже в двадцатом веке.
        - Да ладно тебе заливать! - не поверил Минька. - Или ты чтоб утешить?
        - Какое утешение?! - возмутился Константин. - Правду, голую правду и ничего, кроме правды. Ты про напалм слыхал?
        - Ну, - буркнул изобретатель.
        - А знаешь, что его тоже уже придумали? Разве что название у него пока иное - греческий огонь.
        Вячеслав открыл было рот, явно желая напомнить о княжеском поручении отцу Николаю, но напоролся на предупреждающий взгляд Константина и не сказал ни слова, а князь принялся рассказывать о страшной силе этого огня и о том, что до сих пор доподлинно известно лишь несколько его компонентов, но не все, не говоря уж о пропорциях.
        - Правда, в его состав входит нефть, - заметил под конец Константин, - но это поправимо. - И он повернул голову к Вячеславу.
        - Так я и думал, - горестно вздохнул тот и почти обличительно произнес: - Снова Чечня на горизонте маячит.
        - Можно и Азербайджан, - пожал плечами Константин. - Но тогда придется кататься за нею намного дальше.
        - А без нее никак? - уточнил воевода.
        - Основной компонент, - развел руками Константин. - К тому же из нее помимо греческого огня можно и кое-что попроще соорудить. Насколько мне известно, на основе того же бензина в Отечественную войну делали горючую смесь. Называлась она «коктейль Молотова». Шикарная штука. Немецким танкистам она очень не нравилась. Правда, для этого надо строить нефтеперегонный завод. Как, Миня, справишься?
        - Справится, - твердо ответил за друга Вячеслав. - А если нет, то этот завод даже я тебе выстрою, - пренебрежительно усмехнулся он.
        - Ой ли? - недоверчиво хмыкнул Константин.
        - Вот тебе и ой. Знаешь, Костя, сколько я их в Чечне спалил в свое время? Не сосчитать. Заодно и на работу их тоже досыта нагляделся, а принцип устройства вообще постиг на раз.
        - Неужели все так просто? - удивился Константин.
        - Более чем, - развеселился воевода. - Если совсем кратко, то это самогонный аппарат. Да-да, со змеевиком и прочими атрибутами. Отличие лишь в том, что вместо браги заливают нефть и начинают самую обычную перегонку. На выходе, разумеется, идет не спирт, а бензин.
        - Вообще-то он хоть и примитивно излагает, но правильно, - подтвердил Минька. - Ничего сложного действительно нет.
        - Примитивно, зато доходчиво и понятно, - не остался в долгу воевода. - Не то что некоторые академики.
        - Стоп-стоп, - перебил обоих князь. - А зачем же тогда заводы современные и прочее?
        - Слишком много бензина нужно. В этом-то все и дело. На самогонном аппарате столько не выгнать, - пояснил Минька.
        - Ну и качество опять же, - добавил Вячеслав. - У нас там сплошь и рядом этот самопальный бензин задешево продавали, только никто его не брал, если, конечно, машину жалел, потому что «семьдесят шестой» у них на самом деле был где-то как водка, то есть где-то «сороковой». А если уверяют, что продают чистейший «девяносто второй», то считай, что перед тобой «семьдесят второй», да и то в самом лучшем случае, а то и вообще какой-нибудь «шестидесятый».
        - А такие разве бывают? - удивился Минька.
        - Разумеется, нет. И машину ими заправлять все равно что докторской колбасой питаться, которая до этого неделю на солнышке полежала. Опять же степень очистки. Там же смол остается раз в двадцать выше нормы. Сразу все забьется. Но так как здесь он нам нужен исключительно для бутылок с горючкой, на смолы можно наплевать, а уж на октановое число тем паче. Лишь бы горело, и ладно. Потому и говорю, что самогонный аппарат вполне годится.
        - Стало быть, Чечня, Азербайджан или Тюмень, - задумчиво произнес князь и почти мгновенно сделал вывод: - Тогда ты прав, Слава. Получается, Чечня. Тюмень даже рассмотрению не подлежит - далеко, да и нефть там намного глубже под землей, а у нас ни времени, ни нужного оборудования. Зато на Кавказе земляное масло, можно сказать, прямо из-под ног сочится. Бери - не хочу. Но до Баку ехать намного дольше, и опять-таки, думается, могут возникнуть проблемы с правительством тех мест. Словом, тоже отпадает. Остается…
        - Ну нет мне покою, - сокрушенно вздохнул Вячеслав. - Уж я и на семьсот лет назад залез, чтоб больше туда не ездить, ан нет - и тут меня достали. А ведь сколько раз зарекался: в Моздок я больше не ездок.
        - Значит, такая у тебя судьба, - развел руками князь. - Хотя я считаю, что ты, Слава, напрасно сокрушаешься. Народы, живущие в тех местах, пока что сплошные дикари и особой опасности не представляют. Там сейчас единственная реальная и могучая сила - это аланы, между прочим уже частично принявшие христианство.
        - Аланы - это…
        - …предки нынешних осетин. Здесь, на Руси, их называют ясами. Народ весьма приличный: и слово свое всегда держат, и о чести воинской им не понаслышке известно. А нам с ними все равно придется договариваться, чтобы заблокировать все попытки войск Чингисхана выйти на Русь через Кавказ. То есть это наши потенциальные союзники. И тебе, дорогой мой воевода, еще придется муштровать и приучать к строю их лихую и достаточно стойкую, не в пример половцам, но очень уж недисциплинированную конницу, которая пока что дает прикурить кому угодно на всем Северном Кавказе.
        - А чеченцы и прочие? - не унимался Славка.
        - Ну я же сказал. Пока они представляют собой исключительно племена дикарей. Никакой опасности для нас. Ты сам подумай. Если уж этих папуасов аланы вовсю гоняют, то нам-то от них какая может быть угроза? И не переживай - Грозный брать не придется. Из крупных городов в тех краях только Дербент.
        - Знаю я его, - не преминул похвалиться своей осведомленностью Славка. - Райцентр в Дагестане.
        - Это он в двадцатом веке райцентр. А ныне он самый могучий город-крепость, ибо стоит на пути единственного удобного прохода из Закавказья на Северный Кавказ. Обойти Дербент по долинам и перевалам невозможно - еще персы соорудили там Даг-бары, то есть Горную стену, которая уходит от крепостных стен на запад до самых гор. Вообще-то правильнее было бы назвать ее на вашем военном языке чем-то вроде укрепрайона - несмотря на внушительную длину, почти в сорок километров, там много чего понастроено. Можно сказать, комплекс оборонительных сооружений. Словом, миновать город на пути из Закавказья на Северный Кавказ нельзя. Разве что в одиночку, имея хорошее снаряжение альпиниста и навыки скалолазания.
        - На пути единственного удобного прохода, говоришь, - задумчиво произнес Вячеслав, и в его глазах загорелся хищный огонек. - Слушай, Костя, так ведь этот город надо просто немедленно брать. Это же какой форпост у Руси на юге будет - сказка, да и только. Перефразируя занюханных американцев, можно сказать, что он уже давно попал в сферу рязанских интересов.
        - А зубы не сломаешь? - усмехнулся Константин.
        - Ты меня потом спонсируешь, золотые вставишь, - парировал Вячеслав.
        - Да нет, навряд ли нам сейчас поспеть - уж слишком далеко, - возразил князь.
        - А этот, как его, Царьград, на который ты глаз положил, ближе? - невинным тоном поинтересовался воевода.
        - До него монголы не дойдут, - пояснил Константин, - а до Дербента… Боюсь, тумены Чингисхана придут туда намного раньше. Впрочем, ничего страшного. Во-первых, с Субедеем все равно надо скрестить сабли, чтобы монголы знали, насколько тверд русский орешек, а во-вторых, все познается в сравнении. Пусть его жители сперва на собственной шкуре узнают, что такое монголы, насколько они подлы и коварны, а уж потом придем мы - как заступники, ну и как потенциальные союзники.
        - А они знают о том, что мы их назначили своими союзниками? - поинтересовался воевода.
        - Даже не догадываются… пока, - улыбнулся Константин. - Равно как и аланы. Но как только к нам придут первые переселенцы из Франции, и мы создадим в устье Дона свой город…
        - Как символ российско-французской дружбы, - уточнил Вячеслав.
        - Скорее как опорную базу на юге. Первую, но далеко не последнюю. Там еще и древняя Тмутаракань имеется, а в Крыму - Корсунь и Сурож, или, как его называют, Судак…
        - Крым в составе Рязанской Руси, - задумчиво произнес Вячеслав и посоветовал: - Ты только на Украине о нем не заикайся, а то Киев может неадекватно отреагировать.
        - Еще раз тебе напоминаю, Слава, что Киев и есть центр сегодняшней Руси и будет им оставаться, ну, во всяком случае, до прихода Батыя точно. Украина же - как раз наши земли, то есть Рязань, Муром и так далее. Название-то происходит от слова «край», то есть лежащее у края русских земель. Считай, что мы как раз восстановим историческую справедливость, присоединив Крым к украинской Рязанской Руси.
        - Эва как ты загнул, княже, - восхищенно покрутил головой воевода. - Одно непонятно: мы что же - хохлы с тобой получаемся? А если я русским желаю оставаться, тогда как?
        - Ну и оставайся, - добродушно усмехнулся Константин. - Чтоб ты знал - сейчас вообще нет такого различия. Одна у нас народность - славяне. Одной она и останется, пока страна едина.
        - А удержим мы это единство?
        - Тут тебе, пожалуй, точно никто не ответит, - помрачнел князь. - Остается процитировать Марка Аврелия: «Делай что должно, и пусть будет что будет».
        Минька внимательно поглядел на обоих, поднял свой кубок с медом и с чувством произнес:
        - За это и выпить не грех.
        - За что именно? - поинтересовался Вячеслав.
        - Да чего тут непонятного. За то, чтоб мы все правильно сделали, - улыбнулся Минька.
        - Коротко, но со вкусом, - одобрил тост Вячеслав, сумев и здесь оставить за собой последнее слово.
        Пировали друзья долго, никуда не торопясь, и спать легли, когда уже пропели первые петухи, но выспаться им не дали. Едва рассвело, как в ворота терема усиленно забарабанил измученный гонец, не соскочивший, а, скорее, сползший с взмыленной лошади.
        - Беда, княже, - доложил он, с трудом шевеля замерзшими губами и тараща красные от недосыпа глаза. - Черниговцы Дон перешли. Сотни две. Ныне селище Пеньки зорят. Наши дружинники, кои там были, по соседним селищам ринулись, собирать прочих, как воевода повелел, да не поспели - те уже назад убрались. - И с этими словами он как куль свалился прямо у порога.
        - И что за наказание, - ворчал вполголоса Вячеслав, седлая коня. - Как выпьешь, так наутро обязательно вводную подкидывают. Ну хоть совсем завязывай.
        Однако выглядел он на удивление бодро и на прощание даже успел ухитриться озорно подмигнуть заспанной девке, ошалевшей от утреннего переполоха.
        Глава 19
        Не люб ты мне, княже
        …Провидение предвидит,
        А не решает ничего за нас!
        Пред нами две дороги: впереди
        Ждет нас успех и радость или горе
        И неудача. Выбираем мы…
        Евдокия Ростопчина
        Они выехали, когда еще не рассвело. Снег отливал легкой синевой, к которой временами примешивалась неприятная глазу желтизна. В последнем виновата была огромная багровая луна, сумрачно глядящая на вытянувшуюся в сторону черного сурового леса длинную цепочку всадников в две сотни человек. У каждого - заводная[52 - Запасная.] лошадь, к седлу которой приторочен вьюк с небольшой войлочной подстилкой, чтобы можно было улечься на снегу, и прочим нехитрым скарбом, включающим бронь, которую надевать не спешили - рано.
        - Подождать бы еще седмицу, - вполголоса буркнул один из всадников, с толстым носом, похожим на грушу. Когда-то именно за это сходство его так и прозвали - Груша, прилепив имечко на всю жизнь. Он не обижался.
        - А почто ждать-то? - поинтересовался у него совсем молодой дружинник, державшийся рядом со своим опытным товарищем и уступая ему всего на конскую голову, да и то из уважения.
        - Видал, луна какая? - проворчал Груша.
        - И что с того? Нам же ехать лучше, раз все видно, - не понял молодой.
        - Вот-вот. Что имечко у тебя Спех, что сам ты торопыга. А жизни не знаешь. Такая луна добра не сулит. При ней ведьмам хорошо на шабаше крутиться да колдунам где-нибудь на перекрестке дорог черную ворожбу творить. А для воев вроде нас иное надобно.
        - Ты, дядька Груша, о другом помысли, - возразил Спех. - Все равно мы токмо к утру подоспеем к селищу-то. Вот и выходит: светит сейчас луна али нет - все едино.
        - Вот дурень, - сплюнул в сердцах Груша. - Говорю же, несчастье она сулит.
        - А может, не нам, а совсем наоборот - тем язычникам треклятым. Светлые ангелы-то все с нами - и помогут, и заступятся, ежели что. Да и заступаться, почитай, не придется. У них всего дворов десятка три, как нам сказывали. Пущай даже по три мужика в каждом дворе, и то нас вдвое больше получается. А мы ведь на конях, при мечах, при копьях, да тул со стрелами за спиной, - рассудительно заметил Спех. - Одно в толк не возьму. В прошлый раз князья нам тоже сказывали - язычники, язычники. Значит, надобно было крест на них надеть, и все. А мы яко тати: налетели, пожгли, порубили, в полон взяли. Почто так?
        - А енто уж и вовсе не твоего ума дело, паря, - недовольно засопел пожилой и украдкой огляделся по сторонам. - И чтоб я таких речей от тебя впредь не слыхал. То князьям нашим решать, а не нам с тобой.
        Дело и впрямь обещало быть несложным. Всего-то и требовалось пинками загнать закоснелых в смертном грехе язычников в церковь, заставить окреститься, ну и малость пограбить, не без того. Смущало Грушу одно: это селище, равно как и предыдущее, на которое они устроили набег пять дней назад, принадлежало не своим черниговским князьям, а находилось по другую сторону Дона, на рязанской земле. Конечно, любой правитель всегда готов подсобить своему соседу в таком богоугодном деле, но и тут получалась неувязочка. Ни к кому из тех молодых князей, которые сейчас шли наводить порядок на чужой земле, рязанский князь Константин за помощью не обращался. Выходило, что они идут просто в воровской набег, как ночные тати, а это плохо. Рязанцы могут и на копья вздеть.
        Оставалось понадеяться, что из этих глухих мест, расположенных далеко от Рязани, весточка в стольный град прилетит не скоро. Пока Константин спохватится, пока пришлет дружину, они уже давным-давно окажутся в своих черниговских землях, которые под боком, Дон перейти, и все.
        Размышления Груши прервал негромкий голос самого старшего из князей - Мстислава Глебовича, сына сидевшего ныне в Чернигове князя Глеба Святославича:
        - Не забудь уговор, отче, первое слово в обличении язычников за тобой.
        Гнусавый ответ попика, некоего отца Варфоломея, появившегося у них не так давно, Груша толком не расслышал. Скорее всего, священник выражал какие-то опасения или говорил о том, что его попросту не пожелают слушать, ибо вскоре его перебил князь Мстислав:
        - И не бойся ничего. Видишь, какая с нами сила идет. Давай-ка двигай вперед, да побыстрее, а то уже околица недалече.
        Сизые рассветные сумерки неприметно сменил хмурый пасмурный день. Пелена тяжелых снеговых туч, идущих откуда-то с запада, прочно скрывала солнце, не выпуская его хоть на минуту посветить людям. Лишь изредка там, где имелся небольшой просвет, облака, проплывая на фоне солнца, меняли свой цвет с сизого на розовый и даже багрово-красный. Приметив такое, старый седой Груша еще раз неуютно поежился и подумал: «Не к добру оно». На душе у него по-прежнему скребли кошки. Оставалось успокаивать себя недавними воспоминаниями. Пять дней назад, когда черниговцы ходили зорить селище Пеньки, приметы тоже были недобрые, хоть с полдороги вертайся, но прошло ведь все удачно.
        Правда, добыча была не ахти. На долю самого Груши достался почти новый, хотя и малость куцый овчинный тулупчик, да еще пяток кун, что он нашел под стрехой в одной из убогих хатенок, вот и все. Но на этот раз князья обещали, что дружинники разживутся побольше, да и попик уверял, что селище зажиточное, но веры ему почему-то у Груши не было. Эвон как он горячо уверял в тот раз, что практически никто в Пеньках в истинного бога не верует, Христа не признает, и если даже кому-нибудь из дружинников и встретится висящая в избе икона, то это одна видимость.
        Окрестить они, правда, окрестили, спору нет, хотя вначале лесные бородачи так резво ухватились за топоры, вилы и косы, что во избежание ненужных жертв среди своих пришлось брать их всех в мечи, а уж потом приниматься за крещение тех, кто уцелел. Но зачем в полон-то брать, коль они уже окрещенные? Князь Мстислав Глебович пояснил, что ежели их не отвести на новые места, расселив там, где имеется храм, то они сызнова вернутся к старой вере, но Груша ему не поверил - не иначе как решил людишками разжиться, вот и все.
        «Интересно, - прикинул Груша, - а ведь в селище, куда мы сейчас идем, вроде и церква стоит. Неужто князья полона брать не станут?» Он повертел мыслишку со всех сторон и пришел к выводу, что полон все равно возьмут, разве что причины для этого найдут иные.
        Ладно, пусть так. Лишь бы все прошло мирно. Нет, Груша не боялся. Отчего бы не помахать мечом? Но было жалко Спеха. Ему припомнилось, как рвало бедного парня после первого же увиденного мужика-лесовика с разрубленной головой, лежащего возле собственного дома в луже крови. Жалко парня. Они ведь из одного селища родом. И хаты их поблизости друг от дружки стояли, и отца Спеха - своего погодка - старый дружинник хорошо знал, а с матерью его одно время даже хороводился. Правда, Груша давно уже не был в родных местах, стал многое забывать, а Спех в дружине всего третий месяц - всех сельчан еще помнит.
        Взял его князь Гаврила Мстиславич за необычайную силушку, уж больно здоровым был деревенский бугай. Конечно, толком пока ничему не обучен, но это дело поправимое. Главное, что желание у парня имеется, да и сноровкой небеса его не обидели. А обучить ратному ремеслу Груша своего земляка еще успеет. Чай, не последний день они на белом свете живут. Одно худо - уж больно луна багряная. Не к добру.
        Ныне они шли в Залесье. Прозывалось селище так потому, что стояло не у самого Дона, как Пеньки, а за небольшим леском. Попик рассказывал дружинникам, что народ в нем больно темный да невежественный. На игрищах бесовских обряды языческие правят, березки завивают. Летом на Купалу через огонь прыгают, ему же дары приносят, как бога почитают. Иные же и вовсе огню своих покойников предают, пепел потом в сосуды собирают да в курганы зарывают, что испокон веков стоят перед Доном. Эвон их сколь, и все - захоронения языческие.
        И сам попик, словоохотливо рассказывавший о себе всем тем, кто соглашался его послушать, пострадал за веру, причем уже вторично. Первый раз произошло это, когда он имел приход совсем в другом селе, недалече от Рязани. Отец Варфоломей попытался воспротивиться языческому похоронному обряду, который вознамерился учинить князь Константин Владимирович и его дружинники над телом старого воеводы Ратьши, но у священника ничего не вышло.
        Пошел он в стольный град жаловаться на князя, но и тут незадача. Оказалось - некому. Епископ-то в то время был при смерти, а прочие ближние подле него поступили осторожно - ни вашим ни нашим. Рассудив, что князя корить - себе дороже, но и своих забижать ни к чему, и узнав о нежелании Константина видеть отца Варфоломея, порешили они направить молодого попика в иной приход. Мол, коли князь повелел просвещать язычников, пусть будет по его воле.
        Тогда-то священник и попал в Залесье, но не продержался на новом месте и полгода. А все почему? Поганых идолищ, в лесу скрываемых, велел изничтожить, а жители отказались. Сам с топором пошел - не пустили. Хитростью время попозднее улучил, когда уже снег выпал, добрался до кумиров их сатанинских, изрубил все и щепу в огне спалил.
        А через три дня нехристи осмелились на неслыханное кощунство - молча вынесли все иконы из старенькой церквушки и так же молчком швырнули в костер. Одно лишь сказали: «Как ты наших богов, тако и мы с твоими». Его самого, правда, не тронули, но, взяв за шиворот, пинками выгнали вон из селища, пригрозив, что если он еще раз к ним сунется, то так дешево не отделается. И пошел он по морозу лютому наг и бос, голодом и жаждой томим, пока добрые люди не подобрали и не приютили его.
        И опять сомнения у Груши. Не был попик ни босым, ни нагим - тулуп на загляденье, и лапти крепкие. Да и в котомке - дружинник хорошо это помнил, сам был в числе тех, кто подобрал бредущего по полю отца Варфоломея, - снеди еще на два дня с лихвой. Опять же злобен поп больно. Знай одно шипит: жечь, дескать, язычников надобно, выжигать каленым железом нечисть поганую со святой земли. Зачем же так сурово? Разве Христос к такому звал: уверуй в меня, а не то убью, мол?
        Груша тяжко вздохнул. Нет, не так надо. Худая то вера, которую на концах мечей несут. Негоже оно. И уж совсем ни в какие ворота, что срубили они в Пеньках пятерых дружинников князя Константина. Ни один из них живым не ушел. Стало быть, жди неминуемого ответа, ибо такого рязанский князь нипочем не простит. А в том, что ответ последует, Груша ни на миг не сомневался. Не тот нрав у Константина, да и осильнел он ныне - эвон как лихо всю Владимирскую Русь под себя подмял. Зачем такого зазря дразнить? Это ж все одно что медведя в берлоге зимой будить, когда у самого ни рогатины, ни топора. Да что топор - ножа сапожного и то нет.
        Однако свои опасения Груша благоразумно держал при себе и к своему князю Гавриле Мстиславичу с ними не совался. Уж больно тот молод, излиха горяч, чересчур вспыльчив. Да если бы и обратился, тот в лучшем случае посмеялся бы над доводами старого дружинника, не став ничего пояснять, и на том бы все закончилось. Опять-таки и сам Груша знал, уверен был, что о главной причине - попросту пощипать соседа-ротозея - князь нипочем бы ему не сказал.
        И немало подивился бы Груша, узнав, что на самом деле основной целью их набегов и является задача раздразнить рязанского князя, а крещение язычников всего-навсего самый удобный повод для этого. Правда, ничего этого Гаврила Мстиславич дружиннику бы не сказал, ибо Ярослав Всеволодович, который как раз и придумал все это, советовал до поры до времени держать эту цель в секрете. Так что не подвернись столь удачно под руку изгнанный из Залесья изобиженный попик - ничего бы не изменилось.
        Для чего раздразнить? А чтобы Константин сам из своей берлоги, то бишь из Рязани, вылез да в свару ввязался. А еще лучше, чтобы его людишки в азарте погони Дон перешли и принялись ответное разорение учинять. Тогда-то и можно будет в отместку всем разом на него навалиться, всеми силами ударить. И упускать времени нельзя, ибо именно теперь оно весьма и весьма удобное для их затеи. Нет, покамест Константин в стольном граде, и когда появится, да и появится ли вообще - неведомо. Дескать, Ярославу доподлинно известно, что господь покарал рязанца за все его гнусные дела столь тяжкой болезнью, что ныне он лежит пластом в Переяславле, кой от Рязани ажно в полутысяче верст, и как знать - не сегодня, так завтра может и на тот свет отправиться. Сын же его мал летами, вот и получается, что удачнее деньков не сыскать.
        Опять же повод-то самый благопристойный - отчее наследство маленькому Всеволоду вернуть, коего жестокосердный рязянец лишил сына подло убиенного им Юрия Всеволодовича. А ведь Всеволод этот им родич. Мать-то мальца, Агафья Всеволодовна, родная сестра князей Михаила да Андрея и прочим молодым князьям тоже не чужая - двухродная. Так неужто они, по большей части такие же безудельные, как и Всеволод, не примут близко к сердцу беду маленького сыновца?! А если все-таки заступятся за него, то мыслится Ярославу, что господь с небес непременно ниспошлет им удачу и сторицей вознаградит за заботу, проявленную о своем родиче.
        Пробовал было возразить Мстислав Глебович, самый старший из внимательно слушавших Ярослава князей, что, даже принимая во внимание тяжкую болезнь Константина и юные лета его сына Святослава, затевать свару с Рязанью им не с руки. У них ведь ратных людишек не больно-то, да и откуда бы им взяться.
        Но Ярослав на эти возражения сумел, не колеблясь ни секунды, дать достойный ответ. Мол, главное, чтобы их для набегов хватило, а далее, едва рязанцы покажут зубы, можно будет пожаловаться киевскому митрополиту. Дескать, рязанец и сам закоснел в грехах, да еще и язычникам своим потакает. А стоило соседям попробовать обратить их в христианскую веру, как он в драку за них полез.
        И тут же клич дать по всей Руси - сбирайся, народ, на богоотступника. А видоки у него тому имеются, так что все без обмана. Эвон, близ него, Ярослава, угрюмый бородач Гремислав стоит. Ежели самому князю веры нет - у него спросите. Он-то у Константина в самых ближних хаживал, да, на свою беду, решил усовестить рязанца. Дескать, негоже христианину на языческие капища хаживать, а ты, княже, в роще Перуна, что под Рязанью, бываешь чаще, нежели на обедне в святом храме, кои к твоему терему куда ближе стоят. Поперек горла правдивое слово князю встало, и изгнал он Гремислава от себя.
        Мало Гремислава? Не годится боярину на князя хулу возводить? Пусть так. А разве кой-кто из присутствующих здесь князей не был совсем недавно сам видоком тому, как вероломно поступил князь Константин? Вроде бы и отпустил его, Ярослава, вместе с сыновцами подобру-поздорову, а дождавшись, едва они пересекут рубежи его княжества, мигом отрядил погоню, чтобы умертвить всех, в очередной раз свалив с себя вину на них же, на черниговских князей.
        Ох и убедительно говорил Ярослав. Да и то сказать - не впервой ему. Эвон как лихо он стравил новгородских бояр в первые же дни своего недолгого правления в Великом Новгороде. До смертного боя дошло. А уж тут он и вовсе расстарался. И гнев был в его голосе, и неподдельная забота о малолетнем племяннике, и изумление перед долготерпением всевышнего, и уверенность в том, что она уже на исходе. А уж как скорбно вздыхал он, печалясь, что по причине тяжких ран, от коих еще не оправился, не сможет самолично принять участия в богоугодном деле. Из камня бы слезу выжал, не говоря уж о сидящих перед ним молодых князьях.
        Но и то взять - уж больно благодарные слушатели ему попались. Не просто внимали они ему, но - затаив дыхание, сжимая в святом негодовании богато изукрашенные рукояти сабель и мечей. Это лишь по первости Мстислав Глебович про малочисленность дружин помянул, а потом и он, и прочие слушали Ярослава, слова не проронив.
        И готовы они были хоть сейчас ехать и восстанавливать справедливость, за что им воздастся и на том свете, но главное - еще и на этом. Ибо нет никаких сомнений, что, повинуясь слову митрополита, встанут наконец за поруганную веру и в защиту прав малолетнего Всеволода не только их нерешительные отцы - хворый Глеб Святославич, правящий покамест в Чернигове, и его братья Мстислав и Олег. Тут уж поднимется вся Русь, начиная с тестя Ярослава, славного витязя Мстислава Удатного. Не устоять рязанцу супротив такой силищи, нипочем не устоять.
        Не преминул Ярослав упомянуть и то, что на княжеском съезде, собранном после победы, всем, кто стоял у ее истоков, будут выделены достойные уделы в бывшем Рязанском княжестве. Мол, о том особо и говорить ни к чему, ибо оно и так само собой разумеется. А коль кому мало покажется - есть и Владимирское княжество. Он, Ярослав, не привык добро забывать, так что, вернувшись на княжение, найдет чем отблагодарить.
        А уж когда объявился столь кстати отец Варфоломей, то князья, и опять-таки с подачи Ярослава, восприняли изобиженного священника как очевидный знак небес, ниспосланный всевышним. Мол, благословляю вас, детушки мои. Идите и крестите.
        И они пошли…
        Охохонюшки. Задумался Груша и не углядел, как передние вои бросили своих коней в намет. Стало быть, скоро конец лесу. Ну точно, вон просвет меж деревьев - подъезжаем.
        И тут отличия от Пеньков не оказалось. Вновь околица перегорожена, и вновь дружинники княжеские копьями ощетинились. Мало их, пятеро всего, а пощады не просят. Да и то взять - они же своих людишек защищают, за правое дело стоят, а он, Груша, зачем здесь оказался? Неужто бог простит, коли он на старости лет руки в крови невинных омоет?
        Ох как погано на душе! Да и не у него одного - вон они, сверстники Груши, тоже хмурятся, муторно им. Правда, мало их совсем - десяток от силы. Молодым князьям, известное дело, ровню подавай, для веселья. А они, молодые, на расправу ловки. Ишь ты как резво полетели! В кольцо взять хотят, из-за домов заходят, чтоб в спину ударить.
        - А ты чего же? - толкнул кто-то в бок Грушу.
        Обернулся тот, а перед ним князь. Хорошо хоть, что не свой - не Гаврила Мстиславич. От распоряжений чужого и отговориться можно, увертку найти. Да и не больно-то он допытываться станет. По всему видно - так спросил, для прилику. Вон как на коне гарцует да зубы скалит, предвкушая кровавую забаву. Звать-то его по-русски, Всеволодом Владимировичем, а со стороны поглядеть - степняк степняком. Никак кровь матери, сестры грозного хана Юрия Кончаковича, оказалась сильнее, чем отца - Владимира Игоревича.
        - Да негоже мне, старому, под ногами у молодых путаться, княже. Не столь подсоблю, сколь помешаю, - уклончиво ответил Груша.
        - Ну смотри тогда, старик, как надо рубить, - захохотал во всю глотку князь и поскакал на рязанских воев.
        А Груше тоскливо. Ведь коли по правде сказать, то он с гораздо большей охотой сейчас рядом с теми пятью встал бы в один ряд. И не страшно, что убили бы, даже радостно маленько - за своих людей, за землю родную. Такую смерть за почет считать можно, особливо ежели пожил порядком.
        А с другой стороны, рано ему еще помирать. Кто без него Спеха побережет? Эвон, парню вроде опять плохо, сызнова его мутит. Видать, совесть его кровь невинную не принимает.
        А вот и рухнул последний из защитников сельчан. Хорошо они рубились - с десяток, не меньше, черниговцев положили. Добрые вои у князя Константина. Одна беда - мало их больно.
        Молодые же дружинники мигом по селу рассыпались. Удаль ратную выказали, а теперь и позабавиться можно. Смерду, скажем, голову мечом снести с одного удара, а еще лучше вкось его располовинить. Такое ведь не каждый возможет - тут сила нужна. А еще надо, чтоб жалость в душе не шевелилась. Она в таком черном деле помеха.
        Груше их не понять. Коли так тебе кровь любо лить - езжай в степь, с половцем поганым сразись, а своих…
        - Рядом держись, - предупредил он Спеха.
        По селу они ехали неспешно - не по себе Груше от визга бабьего, от слез детских, вот и брел его конь чуть не шагом, а сам он, почитай, чуть ли не зажмурился и по сторонам старался вовсе не смотреть. А визг все громче и громче, аж в ушах звенит, рядом совсем.
        Глянул Груша налево - никого. Глянул направо - лучше бы и не смотрел. Остроух, любимец княжича Гаврилы Мстиславича, тащит со двора двух малых девок за косы. Погодки, видать, от силы годков двенадцать-тринадцать. Вдогон им мать бежит, и все трое голосят что есть мочи.
        Следом за ними на крыльцо вышел вой по прозвищу Дикой. У того не одна одежа в крови, но и руки красные, а тоже ухмыляется, как и Остроух. К матери девок неспешно подошел, а в руках сабелька подрагивает, ровно извивается. Прямо как гадюка, ядом переполненная. Только гадюки спят зимой в укромных норах, а человек готов круглый год свой яд расточать. Видать, у него больше запасено, чем у змеи подколодной.
        А вот и замахнулся уже Дикой, чтобы бабу глупую располовинить. И снова старый Груша зажмуриться хотел, да не успел, а чуть погодя у него и вовсе глаза от удивления расширились. Не баба разрубленная на грязный, истоптанный снег снопом повалилась - Дикой рухнул, а в груди у него копьецо застряло. Славное копьецо, доброе. Груша его враз признал. Сам помогал Спеху древко обстругивать, до ума довести.
        Так это что же получается-то?..
        И лишь теперь дошло до Груши, что парень, которого в Пеньках мутило при виде крови, да и тут морщился, решился-таки через себя самого переступить. Радоваться бы за Спеха надо - мужает на глазах, хотя и промахнулся так неудачно, а дружиннику старому отчего-то столь муторно стало, хоть волком вой.
        Остроуху в голову, видать, та же самая мысль пришла. Сплюнул он в сторону и неодобрительно головой покачал.
        - Удар хороший - аж бронь прошиб, но что ж ты промахнулся? Ай-ай-ай. Не одобрит тебя Гаврила Мстиславич.
        А Спех его словно не слышит. Никак сам своим глазам поверить не в силах - медленно слез с коня и двинулся к мертвому дружиннику. Дойдя до лежащего, он зачем-то потрогал копьецо, торчащее в груди Дикого, бросил взгляд на подвывающую бабу, что в страхе к бревнам избы прижалась, и лишь после этого повернулся к Остроуху.
        - А я не промахнулся, - ответил он тихо. - Я точно попал. Как дядька Груша учил.
        - Что-то я не пойму, малый, - враз посуровел Остроух.
        - А ты детишек оставь в покое, а то я и тебя вразумлю, - таким же тихим голосом произнес Спех и меч из ножен потащил.
        - На своих! - прошипел Остроух и тоже за рукоять своего меча ухватился.
        - Да какой ты мне свой! - рассудительно заметил Спех. - Зверь ты. А зверь человеку своим не бывает.
        «Ах малый, малый, - с тоской подумал Груша. - Я же тебя всего-то двум-трем ударам научил да совсем немного - защите. Остроух же у Гаврилы Мстиславича не зря в любимцах ходит - он во всем первый, а на мечах ему из всех молодых и вовсе равных нет. Ну куда ж ты на рожон полез?»
        - Сам полакомиться захотел, - двинулся Остроух на Спеха и кивая на девчонок.
        - Нет, не захотел, - мотнул головой Спех. - Токмо у меня в селище такая же сестренка осталась, и этих ты не получишь, пока я живой.
        - Пока, - многозначительно повторил Остроух и «обнадежил», пообещав: - Ты не боись, оно ненадолго.
        Шел он к молодому гридню неспешно, крадучись. В ратном поединке вообще спешить нежелательно - княжеский любимец это хорошо знал. Девок Остроух выпустил. Чтобы Спеха убить, времени много не нужно, во всяком случае ему, потому можно и отпустить - все равно далеко убежать не успеют. Он сделал еще шажок и осклабился в довольной улыбке - совсем глуп его враг. Не та у него стойка, неправильно все. Сейчас, сейчас он…
        - Гей, Остроух, - раздался вдруг голос сзади.
        Тот обернулся, стараясь одним глазом на Спеха поглядывать - не попытается ли в спину ударить, - но как увидел, кто с ним говорит, чуть на землю от удивления не сел. Да и было от чего - у молчальника Груши голос прорезался. Никак старый хрен за сельчанина своего просить станет.
        - Допрежь Спеха разомнись малость, со стариком меч скрести.
        - Ну давай, старый, позвеним клинками, - снова раздалось шипение Остроуха.
        «Ну точно как гадюка, - подумал Груша. - И голос один к одному. Как таких людей земля носит? Впрочем, слыхал я от купца одного, что в дальних краях случается, будто дрожит она иногда и трещинами под ногами расходится. Видать, слишком много погани там всякой скопилось, вот ее и трясет от омерзения. Хорошо, что на Руси пока такого не бывало. Значит, не так уж много таких вот Остроухов по ней ходят».
        Ну а он, Груша, ныне в меру сил своих постарается, чтобы их еще меньше стало. А нет, так что ж. Пожил свое, пора и честь знать. Пусть хоть и со своим в схватке сгинул, но за правое дело, а это самое важное. Да и правильно Спех сказал: «Разве зверь человеку может своим быть? Да никогда!»
        Умеет старый Груша думать, даже когда на мечах рубится. Может, иному думки те помехой были бы, а ему так нет. Случается, иной раз и помогают. Рука-то сама знает, как ловчей клинок на клинок принять, как удар отбить, как его в сторону отвести, как врага сил лишить, а самому схитрить, прикапливая их для одного решающего мига, так что голове тут лучше не встревать. А чтоб ее отвлечь от поединка, пусть она о чем-нибудь ином размышляет.
        Вот и сейчас мысли у Груши текут медленно и плавно, бою отнюдь не мешая. Теперь они на Спеха перекинулись. Тут тоже есть о чем подумать.
        «Ай молодец парень вырос! Так сказануть не каждый седоголовый сможет. В самое яблочко угодил. Да и копьецо метнул на славу. Опять же силу какую иметь надо, чтоб добрую бронь прошить все равно что ткань иголкой. Разве что не насквозь, вот и все отличие.
        А вот без старого дядьки Груши пропадет он, непременно пропадет. Где же ему среди стаи волков выжить? Значит, надо про смерть забыть пока. Нет у него, Груши, детей, не нажил. Но если б сын был - хотелось, чтобы в точности такой же, как Спех. И силен парень, и сноровка есть, и слово может молвить, и душой покамест чист да светел, а оно, пожалуй, самое важное, что у человека есть. А если этого нет - человек ли он вообще?
        Опа! Слишком глубоко ты, старый, задумался, вот и пропустил стальное жало. Рана в левую руку не смертельна, но руда-то течет, сочится, исходит обратно к матери-земле. Значит, бой надо поскорее заканчивать, а то Остроух его сам закончит, чего допускать нельзя - Спех и пяти ударов не выдержит.
        Ох ты! И снова пропустил. В бок тоже пустяк, но когда молодым был, а ныне, когда тебе под сорок, уж не то. И Остроух почуял победу, засуетился, загорячился. Вот это уже хорошо, вот это славно. Правду люди сказывали, что нет худа без добра. Да ты лезь, лезь на меня, а уж я отступать буду помалу. Отступать да готовить свое последнее спасение. Оно не подсобит - пиши пропало. Но должно, непременно должно выручить. Да и Остроух этой ухватки не знает. А все почему? Стариков не уважал вроде меня, а ведь я и его по простоте душевной научил бы, когда еще не знал, что он за зверь. Уйду я - уйдет и этот прием со мной. Хотя постой - никуда он не уйдет. А Спех-то как же? Человека таким приемам тайным обучить - святое дело, потому как тот завсегда сильнее зверя должен быть. И не одним словом, но и делом, ибо иному это словцо в голову токмо кулаком вбить можно, да еще вместе с зубами. Или мечом. Ну, кажись, пора».
        А Спех, затаив дыхание и открыв от удивления рот, наблюдал за ходом схватки, не в силах сдержать изумления и восторга. Чего греха таить, за те три месяца, что он пробыл в дружине, Остроуха он успел невзлюбить, но как человека. Остроухом-воином он все равно восхищался и тихо вздыхал по вечерам, мечтая, но не особо надеясь, что когда-нибудь, пусть через пять - десять лет, тоже научится так ловко вертеть острым клинком.
        Но чтобы дядька Груша, которого Спех в душе глубоким стариком считал, так умел мечом крутить - такого парень и представить не мог. Лишь одного не знал Спех, что это была лебединая песня старого Груши, и пел он ее именно для него, Спеха, и во имя Спеха, и ради будущей жизни Спеха.
        И все-таки достал окаянный Остроух дядьку. Эх, годы… Парень в отчаянии даже губу прикусил. Ну! Удержись же, старый! Как же я тебя такого раньше-то не знал! Ох ты! Еще удар! Да будто и не в Грушу, а в него, Спеха, меч угодил. И как же больно-то стало! А еще того хуже, что видел, чувствовал молодой дружинник, как течет кровь из старого воина. Через его, Спеха, тело течет и на землю капает.
        «Господи, да неужто ты не постоишь за дело правое, не поможешь тому, кто старается зло убить?! Пусть у человека сил немного, но если бы каждый это зло так, как дядька Груша, норовил прихлопнуть, издохло бы оно давно и следа среди людей не оставило», - взмолился Спех.
        Но молчали небеса, словно устал господь взирать с них на землю да осуждающе покачивать головой. Никто не откликнулся на горячую молитву, никто не поспешил подсобить правому делу.
        И тогда в отчаянии взмолился парень иным богам. Оно конечно, грех, и не след их поминать, ибо они суть идолища деревянные, истуканы неразумные, как сказывал им в церкви поп. Знал это Спех, ну да тут особый случай - кому угодно поклонишься, лишь бы помогли. Впрочем, почему кому угодно? Эти-то вроде бы тоже свои, родные, а ежели подумать, то самые что ни на есть исконные, которым все его пращуры испокон веков молились, да и ныне не забывали. Во всяком случае, старики в родном селище Спеха до сих пор их почитали, хоть и тайно.
        «Перун златоусый! Услышь простого парня, который за славой погнался, в дружину сам напросился, и пусть не ведая того, но на черное дело пошел! Стоит он теперь как вкопанный и не знает, что ему делать. Если ты крови жаждешь, то дядька Груша в твою честь немало ее пролил. Он ведь как ты, разве что серебряной бороды не имеет, но сердца-то одинаковые у вас - за честь, за правду, и чтоб до конца!»
        То ли действительно помогла старому Груше искренняя молитва Спеха и услышал ее седобородый Перун, то ли сам воин справился, но в тот миг, когда парень мысленно произнес последнее слово, и впрямь чудо произошло. А как иначе происшедшее назвать? Ведь уже опустился было на одно колено старый Груша, и Остроух уже прыгнул, чтоб к силе своего удара добавить еще и силу всего тела, а сам поединок не просто завершить, но и сделать это красиво, как тут…
        Не сам Груша вбок прыгнул - человек так не сумеет, если ему боги не подсобят. И не смог бы старый дружинник так мастерски удар нанести по незащищенному боку Остроуха, если бы Перун своей невидимой дланью ему не подсобил, спасая Грушу от неминуемой гибели.
        А потом все. Груша, отпрянувший в сторону сразу после нанесенного удара, так и остался лежать, окончательно сил лишившись, а Остроух к нему двинулся, но как-то неуверенно. И сам он весь трясся от натуги, и меч в руках его, от земли еле-еле приподнятый, извивался, как гадюка издыхающая. И рада была бы змея еще хоть кого-то ужалить в свой последний час, да не дано ей. Мучается она в злобе лютой, а изменить ничего не может. Так и Остроух, сделав второй шаг, наконец сообразил, что с ним случилось. Глянул на свой правый бок, а из него не струйкой - ручьем на землю руда бежит, пузырится. И поняла гадюка, что пришла ей пора помирать, повалилась на землю да издохла.
        Так они и лежали рядышком - человек и змея. Первый два укуса гадючьих в себя принял, вторая слишком рано восторжествовала, и успел человек срубить гадину. Но срубить-то срубил, да и сам поблизости улегся.
        Вот только разрубленное уже не склеишь. Мертвая вода лишь в сказке бывает, а в жизни если и была бы, то никому и в голову не пришло бы змеюку подлую ею кропить. Зато на всякий яд противоядие имеется. У каждого оно есть, но не каждый использовать его сумеет. А вот Груша сумел. К нему Спех один шаг всего шагнул, а воин старый застонал уже. Впрочем, стонать - это удел беспомощных душой. Груша как раз не из таковских. Скорее зарычал он, но тихо, ибо глупо последние силы на рык тратить. Второй шаг Спех шагнул - и дядька, наставник его, пошевелился. Третий раз ногой ступил - тот вставать начал. Кинулся Спех, чтобы помочь. Приобнял, встать подсобил, но едва Груша выпрямился, как парня от себя оттолкнул.
        - Девок спасай с бабой, - повелел грозно и, видя, что тот стоит, глазами обиженно хлопая, а с места не двигается, уже тише и мягче добавил: - Коли назвал их сестрами, так теперь непременно должон их сберечь да от беды оградить.
        Сам же у хлипкого плетня встал, раненой рукой на него аккуратно облокотился, чтобы тот под ним не рухнул, да еще и подумать успел по-хозяйски, мол, поправить бы не мешало.
        Тут, откуда ни возьмись, и князь явился, Гаврила Мстиславич, а с ним все его дружинники, числом чуть больше трех десятков.
        - Кто его?.. - бросил он коротко, увидев валяющийся на земле в луже крови труп своего любимца.
        Кто-то из молодых торопливо в Грушу пальцем ткнул.
        - По-подлому, поди. Из-за угла, - констатировал князь, оценив рану.
        - По-честному они бились, - возразил кто-то из старых воев.
        - Груша по-честному Остроуха одолел? - усмехнулся князь, и молодые наперебой угодливо засмеялись.
        - Я сам видел, - подал кто-то громкий голос.
        А у Груши туман какой-то в глазах непонятный. Зажмурил глаза, снова открыл - помогло. Пропал туман. Не совсем, правда, а так, отдалился на время. Потом, наверное, опять подкрадется, но это уже неважно. Главное, что сейчас ему все видно. Все и всех. Оказывается, Басыня за него вступился. Он еще раньше, чем Груша, в дружину пришел, ныне же и вовсе ветераном среди ветеранов был.
        - Не верю, - сказал Гаврила Мстиславич.
        Плохо сказал. Нельзя так говорить. Коль ты не веришь человеку, то зачем его в дружине держать? А коли держишь, почто тогда не веришь?
        Словом иной раз больнее, чем рукой, ударить можно. На руку рука есть, а на слово как ответишь? Словом таким же? А если тебя оскорбили безвинно? Неужто унижаться до ответной брани? Тогда ты уже баба базарная, а не воин. Меч же достать нельзя. Ты на службе, да не на простой - на воинской. Перед тобой не начальник, а куда выше - командир. И ты не работаешь у него, не трудишься - служишь. И пока длится твоя служба - перечить не смей. Пока длится…
        - Ухожу я от тебя, князь, - жестко произнес Басыня. - Не люб ты мне.
        Дружинники было зашептались, но Гаврила Мстиславич лишь глянул на них зло, и все разом примолкли.
        - Уходи, - молвил князь. - Путь тебе чист.
        Вольно тому, кто уходит, выбирать себе дорогу. Четыре их - и любая твоя. Нужно только правильный выбор сделать. Свой, а не чужой. Басыня выбрал. Он к плетню подошел, где Груша стоял. Тронул его легонько, почти ласково, а молвил грубовато:
        - Подвинься, молокосос.
        Слова людьми по-разному воспринимаются. Тут кое-что от воспитания зависит, еще больше - от характера, совсем много - от ума, от понимания. А еще капельку - от возраста. Это юнцу двадцатилетнему слово такое обидно услышать. Тридцатилетнему мужику смешно станет, а семидесятилетний старик, услышав такое от восьмидесятилетнего, пожалуй, и порадоваться может. Стало быть, ничего он еще, бодрый, коли его так называют.
        В дружине объятия с поцелуями да льстивые слова никогда в ходу не были. Все больше грубость мужская. Но и она опять-таки разная. Бывает обидная, колкая, чтобы унизить, растоптать. А бывает с теплотой души, на ласку похожая. Что еще мог сказать Басыня человеку, который всего на два года младше его самого был, а в дружину на четыре года позже попал? Как лучше он смог бы приободрить его?
        А впрочем, хватило даже того, что он рядом с ним встал.
        - Ты сам свой путь выбрал, - с легким сожалением вздохнул князь, повелев: - Обоих взять. - И изумленно уставился на застывших дружинников - никто шагу не сделал.
        Не иначе как убоялись. Да и то взять - одно дело сотней на пятерых кидаться, дома поджигать беспрепятственно, мужиков безоружных рубить, похваляясь силой удара молодецкого, баб за косы в полон уводить, скот из хлева выгонять… Тут же совсем другое. Тут тебе не коровы безропотные, а матерые быки у плетня стоят. Они свои шеи покорно под мечи не подставят. Скорее, наоборот, чужую острыми рогами пропорют, да не одну.
        Один хоть и подраненный, но за версту видно, что ему ныне все по плечу, захочет - гору своротит. Бывает такой день у каждого человека. Не каждый, правда, его угадывает, не каждый воспользоваться им может, а многим и вспомнить-то бывает нечего. Груше будет что. Если переживет, конечно. Другой же и вовсе, хоть и такой же летами, цел и невредим. К нему молодым бычкам лучше не подходить. Эта пара в одночасье всему стаду укорот дать может, несмотря на то что их двое. Или поболе?
        И, подтверждая это, со стороны крыльца звонкий голос Спеха раздался:
        - Ухожу я от тебя, княже. Не люб ты мне.
        Проворный дружинник и ответа традиционного дожидаться не стал - мигом к плетню подскочил, встал рядышком со стариками. Теперь на них совсем трудно нападать. Тот же Спех хоть и не больно-то овладел наукой на мечах, но с него станется и меч в сторону откинуть, а вместо него ухватить кого-нибудь из атакующих за ногу да начать вертеть им со всей силой вкруговую - попробуй дотянись.
        Один и есть у парня недостаток - молодость. С годами, конечно, она пройдет, ну а до того… Ведь не должен он был к ним становиться, пока князь не скажет, что путь ему чист и пусть идет куда хочет. Впрочем, зачем ждать, когда не бывало еще такого, чтобы князь дружинника упрашивать стал. Мол, останься, сделай милость. А если и бывало, так то одно название, что князья. Гаврила Мстиславич себя подлинным считал и на такое унижение ни в жизнь бы не пошел.
        Однако странное дело приключилось. Так ничего и не ответил князь Спеху. С минуту, насупившись, разглядывал парня, будто диковинную птицу, ни разу доселе не виданную, молча развернулся и прочь поехал. И все остальные следом за ним двинулись. Хоть и на конях, а вид ровно у собак побитых.
        Бывает такое - вроде победил ты, а победа отчего-то не радует. Но есть и иное - как у тех троих, что остались. Вроде и не выиграли, да и битвы-то никакой не было, а в душе праздник, и лишь одного хочется - чтобы он никогда не кончался. Хотя это тоже не совсем верно - вечный праздник имеет обыкновение очень быстро в будни превращаться.
        - Твой, что ли? - толкнул Басыня Грушу.
        Тот напыжился от самодовольства сладкого, нос свой здоровенный, из-за которого прозвище получил, степенно почесал и горделиво изрек:
        - Знамо, мой.
        - Жаль парня, - вздохнул Басыня.
        - Чего это? - встревожился Груша.
        - Да похожи вы здорово. Значит, и у него такой же вырастет. - А глазами на нос могучий указал.
        Ох, нельзя ведь Груше смеяться - раны открыться могут, которые не вот и запеклись, но как тут удержаться, когда хочется. И пускай уже и живот болит, но остановиться мочи нет.
        А Спех только улыбался. Коли дядька Груша на дядьку Басыню не обиделся за шутку насчет носа, то ему вроде бы тоже не след, однако все-таки шибко громко над этим лучше не смеяться. К тому же спроси кто у парня: «Хотел бы ты вдвое больше нос иметь, чем тот, что у Груши, а к нему в придачу вдвое больше умения получить, чем у наставника твоего?» - он бы знал, что ответить. Ни минуты бы не мешкал, ни мгновения единого. За то, чтобы так с мечом обращаться, как его старый односельчанин, пускай хоть втрое больше нос вырастет, не жалко.
        Но вдвое больше умения ему не надо. Ему бы так, как дядька Груша, научиться, а больше… Это ж все одно что звезду возжелать, коя на самом деле шляпка от золотого гвоздика. Ими ангелы небо прибили. Одному гвоздик дай, другому вытащи, а там и небо само рухнет. Так что несбыточного желать нельзя. Не бывает умения выше Грушиного-то.
        Вот так они и смеялись, друг на дружку поглядывая. На самом-то деле смотреть им совсем в другую сторону надо было, на дорогу проселочную, по которой всадники чужие замелькали, но где там - веселились все трое, словно дети малые, ничего вокруг не замечая.
        - Кто такие? - раздался вдруг совсем рядом властный голос.
        Тут-то они и очнулись, посмотрели изумленно на вопрошающего и дружно, в один голос, с улыбкой - веселье-то не прошло еще - ответили:
        - Черниговцы.
        - Взять, - последовала команда.
        И как-то очень уж шустро их скрутили. В иное время не один бы полег, а тут все трое и мечей достать не успели. Один Спех малость поворочался, пару раз засветил кому-то промеж глаз, но и того чуть погодя ловкой подножкой на землю сбили. Видать, правду говорят, что смех расслабляет, на добро настраивает, а в ратном деле злость надобна.
        Связав же, потащили всех троих на околицу. А там уж и прочие дружинники в рядок стоят, накрепко веревками скрученные, - и из их дружины, и из прочих, что в лихом набеге участвовали. Не все, конечно, кто нерасторопен оказался.
        «Не зря луна кровью отсвечивала, - мелькнуло в голове у Груши. - Ох не зря».
        Но это была последняя мысль. Туман проклятый одолел-таки старого вояку, и пополз ратник вниз, к земле, уходя в спасительное небытие.
        Глава 20
        По законам военного времени
        Что сделано, того не воротить.
        Мы действуем иной раз без оглядки,
        Жалеем о содеянном - потом.
        Вильям Шекспир
        Чувствуя свою вину - не успели вовремя, - Константин еще больше злился на пленных, понуро стоящих сейчас перед ним со связанными руками. Да, взяли они почти всех. Еще на подходе к Залесью Вячеслав, оценив обстановку, направил часть ратников в обход, через лес, а с остальными, выждав минут десять, ворвался в селище.
        Бой черниговцы не приняли. Бросая награбленное и полон, они ринулись обратно, норовя добраться до Дона, но не тут-то было. Выскочившие наперерез рязанцы остановили беглецов, а подоспевшие со стороны селища замкнули кольцо. Успев повидать, что тати сотворили в Пеньках, ратники Константина дрались с такой неукротимой яростью, что черниговцы сопротивлялись недолго. Всего-то и потерял князь семерых своих дружинников. Царапины да небольшие раны, которые получили еще пара десятков человек, и вовсе не в счет - заживут, никуда не денутся.
        Словом, все замечательно, но было бы куда лучше, если б они подоспели немного пораньше, чтоб успеть защитить жителей села. А теперь что - смотри, князь, любуйся на трупы, среди коих и мужики, и бабы, и дети.
        Поначалу Константин, обуреваемый нетерпеливым желанием мести, хотел распорядиться, чтоб всех пленных сразу развесили по крепким дубовым ветвям - благо что этого добра вокруг селища в изобилии. Лишь с превеликим трудом удержал он себя от соблазна, придя к выводу, что так поступать нельзя. Даже если исходить из законов военного времени, и то получался непорядок, ибо должен быть суд. Пускай быстрый, нечто вроде военно-полевого трибунала, но провести его надо. И неважно, что финал окажется тот же самый - дубовый сук да пеньковая веревка, но все равно до приговора требуется выяснить как и что.
        А вот раны перевязывать, как требует тот пленный молодой парень, что склонился над одним из тяжело раненных товарищей, - дудки. Если и подохнет валяющийся на снегу - невелика потеря.
        Но тут подал голос еще один, стоящий рядом с тем самым молодым ратником:
        - Княже, ежели его не перевязать, помрет вой. Получится, что он от твоей справедливости, коя с суков свисает, утек, да сам, без твоего дозволения, на тот свет отправился. Хорошо ли такое?
        Умно сказал, подлец, рассудительно. И тон у него спокойный, добродушный, хотя чуточку усмешливый. Что ж, ладно. Дабы от суда да от возмездия преждевременно на тот свет не сбежал, так и быть, пусть кто-нибудь его перевяжет. Но распорядиться Константин не успел - какая-то баба чудная объявилась. В руках холстина чистая, уже на полосы разодранная, сама растрепанная, а в глазах - князь даже не поверил поначалу, хотя и рядом стоял, но, приглядевшись, окончательно убедился - слезы.
        Ну и народ на Руси, ну и народ! Этот черниговец каких-то полчаса назад кровью тут все заливал, пока не повязали, а она чуть не плачет над ним. Ишь заботливая выискалась! Не перебор с жалостью-то? Не выдержал Константин, сказал пару слов, чтобы напомнить о недавнем, но и баба в ответ произнесла что-то совсем загадочное:
        - Он моих дочек от полона спас и руду свою за них пролил. Он, да еще бугай вон тот, - ткнула она пальцем в молодого парня, стоящего подле раненого.
        - Так они что, не черниговцы, что ли? - оторопел Константин и в недоумении оглянулся на своего воеводу.
        - Черниговцы, - уверенно подтвердил Вячеслав. - Да ты вспомни, княже. Мы же их прямо на дальней околице взяли, самых первых.
        - Так чего же она тогда?.. - не договорив, вопросительно уставился князь на воеводу.
        - А я знаю? - пожал плечами тот. - Мне и самому интересно.
        - Ладно, - решил Константин. - Этих пока в сторонку отодвинь. С ними попозже разберемся.
        А молодой и рад стараться.
        - И Басыню тоже! - закричал он возмущенно. - Басыня самым первым за Грушу вступился.
        - За кого?.. - не понял Константин.
        - Вон за него, - указал парень на лежащего без сознания. - Его Грушей кличут. А вон Басыня, - кивнул он - руки-то связаны - на стоящего рядом старого дружинника, минутой ранее рекомендовавшего сделать перевязку.
        - Тебя послушать, так вы все сплошь и рядом заступники, - недовольно буркнул Вячеслав. - А настоящие защитники селища вон где, - кивнул он на лежащих отдельно от всех прочих рязанских дружинников, которые вступили в неравный бой самыми первыми.
        Хорошо им досталось. У кого голова, ссеченная одним махом, сейчас просто к телу была приставлена, кому руку аккуратно к плечу приложили. Это не считая прочих ран.
        - Не все, - упорствовал парень. - А Басыня за Грушу вступился. Он даже из дружины княжьей ушел из-за него.
        - А ты? - осведомился князь.
        - И я ушел. Не любо мне стало воевать, вот и ушел, - уже потише произнес парень.
        - А тебя как звать-то, шустрого такого? - поинтересовался Константин.
        - Спехом кличут, - буркнул ратник. - Мы с им из одного селища. - Он вновь кивнул на лежащего.
        - Поэтому ты так за него и заступаешься? А с Басыней вы тоже из одного селища?
        - Не знаю я, откель он, - сознался Спех, но тут же встрепенулся, возвысил голос: - А какая разница - откуда. Ты не по селищам суди, княже, а по «Русской правде». Вина на нас, что незваными сюда пришли, - есть, не спорю. Токмо нам сказывали, что в селище оном одни язычники живут и наше дело святое в веру их всех христианскую обратить.
        - Мечом и копьем? - спросил князь.
        Смутился Спех, замолчал, взгляд потупив, а Константин не унимался:
        - А кто же такую умную мысль тебе подсказал, воин?
        - Князья наши так надумали опосля того, яко поп им про твоих язычников поведал, - смущенно поведал Спех.
        - Поп, значит, - возмущенно засопел князь. - Ладно, попа мы после об этом спросим, а ты бы, добрый молодец, сам за себя ответ держал.
        - А я что. Я готов, - почти прошептал Спех и опустил голову.
        - Что готов - молодца, хвалю, - одобрил Константин и распорядился: - Речистого пока оставьте отдельно вместе с этой парочкой - с ними я еще подумаю. Но от опознания не освобождать. И гляди, парень, - вновь обратился он к Спеху, - коль не укажет никто из жителей Пеньков и Залесья на тебя, твоего Басыню и этого, как его, Сливу, - считай, повезло вам. Тогда буду дальше думать. Ну а коли кровь на вас безвинная - не обессудь. Пока же с прочими разберемся. - И он скомандовал: - Давай, Вячеслав Михалыч, подпускай народ.
        Ох, лучше бы Спеху сквозь землю провалиться или с головой в сугроб залезть, чем сызнова перед глазами тех баб оказаться, коих он зорил неделю назад. Точнее, не сам, но все едино - был же в их селище, с мечом и копьем приехал, стало быть, участие все равно принимал.
        Народ, подпущенный к пленным, выстроенным в одну шеренгу, поначалу вел себя тихо, приглядывался, всматривался, припоминал. Но тишина длилась недолго. Первой ласточкой какая-то бойкая молодка оказалась.
        - Ентот моего мужика срубил. Прямо у плетня, - ткнула она пальцем в одного из черниговцев и словно сигнал всем прочим подала.
        Тут же и остальные наперебой загалдели:
        - А вон тот твоему дружиннику, княже, голову со всего маху ссадил.
        - Этот на копье моего батюшку вздел!
        - Вот он, тать поганый, кой мою избу подпалил!
        Кое-кто и кидаться на связанных стал. В одного какая-то растрепанная баба и вовсе зубами вцепилась, да прямо в шею. Насилу оторвали, но куда там - поздно. Видать, артерию перекусила - кровь не ручьем текла, а фонтаном била.
        - Ну и дела. Прямо вампир какой-то, - не удержался от комментария Вячеслав.
        - Она и впрямь не в себе. Эти у нее троих детей в полон увели, а старшенького прямо там, во дворе, зарубили, - вздохнул Константин. - Понять можно. Ты лучше распорядись, чтобы ее обратно к бабам отвели - пусть успокоят несчастную. Из нее сейчас свидетель, как…
        Звонкий женский голос перебил князя:
        - Вот он, тать, валяется. Тулуп совсем новый у меня из избы забрал!
        Пожилая женщина торжествующе указывала на Грушу, лежащего на снегу.
        - А теперь что скажешь, шустрый? - осведомился Константин у Спеха.
        Парень уныло вздохнул, не говоря ни слова, а женщина не унималась:
        - И на меня меч поднял, да я увернулась.
        - Крут защитник, - восхитился воевода.
        - Ты сперва думай, а опосля сказывай, - неожиданно встряла другая, которая, закончив перевязывать Грушу, никуда не ушла, оставшись стоять рядом с ним. Она неодобрительно посмотрела на обвинительницу и обратилась к Константину: - Не верь ей, княже. У страха глаза, известно, велики.
        - Да чтоб подо мной Мокошь землю расступила, ежели брешу, - не сдавалась первая баба. - Как на духу говорю: еле-еле увернулась. И скалился еще, аки зверь дикой.
        - Ты, княже, лучше мне поверь. Я ведь своими очами видала, яко он бился. Ежели бы он ее ударить хотел, то она бы тут не стояла, - не сдавалась защитница.
        - Хоть и баба, а дело говорит, - подал голос Басыня. - Не забижай Грушу, княже. Он в своей жизни отродясь не промахивался. Коли ударит, так тут токмо держись.
        - Точно сказываю, промахнулся, - стояла на своем обвинительница. - До задницы токмо и достал.
        - Ранил? - поинтересовался воевода.
        - Так ведь плашмя угодил, - сбавила тон женщина и пожаловалась: - Ан все одно - больно. А ентот, - ткнула она пальцем в Басыню, - еще и мужику моему чуть голову с плеч не снес. Я-то когда на крыльцо выскочила, ан глядь, а близ плетня мой кормилец лежит, весь в крови. И ентот рядышком.
        - Голову не сносил. И впрямь пришлось остудить его малость - был грех, - смело глядя на Константина, ответил Басыня.
        - А студил-то чем - копьем в живот или мечом в грудь? - уточнил князь.
        - Мечом, - подтвердил Басыня. - Но не в грудь, а в голову, и не острием, а рукоятью.
        Константин повернулся к обвинительнице, недоумевающе осведомившись:
        - Так он у тебя живой?
        - Живой, живой, - закивала та. - Но главу ему сей ирод изрядно рассек.
        - Ладно, грех невелик. А о прочих ратниках что скажешь? - поинтересовался он у Басыни.
        - А я не разглядывал, кто из них чем занимался. Да и видал бы - тебе не сказал. Негоже это - на своих наговаривать, - сурово отрезал Басыня.
        - А ты не наговаривай, ты правду сказывай, - посоветовал Константин, напомнив: - Сейчас ведь, не забывай, и твоя судьба на кону стоит. Веревка и для тебя приготовлена, а уж попадет в нее твоя голова или нет, пока никому не ведомо. Чистосердечное признание…
        - Да у тебя и без того видоков два селища, - бесцеремонно перебив князя, огрызнулся черниговец.
        - А ты, княже, вместо того чтобы вешать, лучше бы мне, вдовице горемычной, его в холопы отдал, - плаксивым голосом произнесла другая баба, стоящая рядом с обвинительницей, и похотливым глазом скользнула по связанному воину.
        - Казнить - казни, княже, а изгаляться надо мной - не дело, - возмутился Басыня. - Лучше головой в петлю, чем к карге этой старой в холопы. - И предупредил грозно: - Отдашь - сбегу, так и знай.
        - А не стыдно висеть-то, как татю безродному? - прищурился Константин.
        - А чего? Я и есть безродный. Ваши же рязанские всю деревню нашу и вырезали, когда я еще мальцом был.
        - Значит, поквитаться приходил? - высказал догадку князь.
        - На мужиках да бабах? - презрительно хмыкнул Басыня. - Я вой, а не кат. Князь повелел, вот я и пошел.
        - А почему вознамерился из дружины уйти? - подал голос воевода.
        - То мое дело, - нахмурился Басыня. - Мое и моего князя. А иных-прочих оно не касаемо. И я, княже, не баба, чтоб тебе тут в тряпицу на свои обиды жалиться.
        Тем временем процесс опознания завершился, и все связанные воины оказались разбитыми на две неравные кучки. В той, что побольше, находились преимущественно молодые дружинники, хотя изредка встречались и летами постарше. В другой, малой, состоящей из десятка человек, преобладали люди в возрасте. Молодых в ней было всего двое.
        - Ладно, после договорим, - досадливо отмахнулся князь от Басыни и велел кстати подвернувшемуся под руку Любиму: - Пока я всем прочим приговор зачту, ты как следует бабу эту расспроси - что и как там было с этой троицей. Что-то я в толк не возьму, почему она за них так старательно ратует. Ну и у этих двоих тоже все разузнай… как ты умеешь. - И он поспешил к большой кучке. - С этими все ясно. Бронь и все прочее с них снять. То в добычу пойдет. Все убытки тиунам счесть повелеваю, а там и подумаем, как сподручнее пострадавшим подсобить. А вас за руду, безвинно пролитую, за полон, за пожарища, которые вы учинили в моих селищах…
        Все пленные затаили дыхание. Константин не торопился, выдерживая паузу. Вообще-то поначалу он хотел лишь припугнуть черниговцев. Но в этот самый миг какая-то необъяснимая злость накатила на него, и он, неожиданно для самого себя, вдруг выпалил:
        - Повесить! Всех! - И он повелительно махнул рукой стоящему неподалеку воеводе, давая понять, что остальное - дело его ратников.
        Вячеслав кивнул в знак того, что все понял, но отдавать нужные распоряжения не торопился. Вместо этого он подошел вплотную к Константину, оглянулся и, убедившись, что поблизости никого, вполголоса произнес:
        - А может, не стоит так уж горячиться, княже? От покойников только вонь, а нам рабочие руки нужны.
        Константин возмущенно уставился на друга.
        - Ты о чем, Слава? Это ж бандиты и мародеры.
        - Которые выполняли приказ, - напомнил Вячеслав.
        - Сейчас не те времена, - возразил Константин, - и это их не оправдывает. Запросто могли и отказаться. А вон тебе и наглядное доказательство моей правоты, - кивнул он на лежащего раненого, возле которого стояли Спех с Басыней.
        - Все равно, как-то уж ты слишком быстро и огульно, - замялся воевода. - Куда нам спешить-то? К тому же, насколько я помню, по «Русской правде» за все их художества полагается взять выкуп, и только. Получается, правосудие не на твоей стороне.
        - Может, и так, - согласился Константин. - По закону они и впрямь могли бы от меня отделаться откупом, но народ жаждет справедливости, а она с правосудием не больно-то дружна. Опять же согласно Библии: око за око, кровь за кровь, смерть за смерть.
        - Ты президент - тебе видней, - вздохнул Вячеслав.
        - Ишь ты на что намекать вздумал, - усмехнулся Константин и жестко отрезал: - Я слюни распускать и моратории на смертную казнь вводить не собираюсь! И защитником убийц никогда не стану - заруби себе это на носу. Более того, поверь, что и впредь никакой отец Николай пощады от меня для подонков и мерзавцев ни за что не выпросит. Ни за что и никогда.
        - Ты думаешь, мне их жаль? - хмыкнул Вячеслав. - Тут совсем другое. Я ж тебе говорил, что не готова у меня еще армия. Год нужен. А ты почти полсотни на веревку. После этого останется ждать ответного привета. И еще одно. Вот ты о справедливости заговорил. Но, насколько я понимаю, тогда тебе придется и пленных князей подвесить, потому что на них вина куда больше. А для полного кайфа вон того придурка в рясе рядышком с ними - и считай, что коалиция будет еще и идейно вооружена.
        - Да прав ты, прав, - отмахнулся Константин. - Понимаю, что нельзя, хотя и очень хочется. Ты даже не представляешь, как сильно хочется, а этого священника особенно. Даже самому чудно. А впрочем, чему удивляться, когда это и есть самый главный козел-подстрекатель. Кстати, по-моему, я его где-то уже видел, хотя в этих местах впервые, - внимательно разглядывая стоящего рядом с князьями попика, сказал князь. - Странно… - Он потер лоб и с досадой заметил: - Нет, не припомню. Но то, что видел, - точно, очень уж знакомая рожа.
        - Да не он самый главный козел, - возразил воевода. - Вспомни-ка, что я тебе докладывал еще по дороге в Рязань. Получается, самый главный, который им все наблеял, в Переяславском княжестве пасется.
        - Ничего. Придет срок, и до него доберемся, - заверил Константин и, считая, что разговор закончен, направился к другой кучке, что поменьше.
        - Прямо у околицы вешать? - уже вдогон угрюмо осведомился Вячеслав.
        Константин хотел уж было подтвердить, что да, вон сколько дубов вокруг, пусть болтаются, да заодно напоминают местному народу о свершившемся возмездии, но затем переиначил, подумав, что это перебор. Для дела куда полезнее, если эти рождественские украшения воочию увидят черниговцы.
        - Лучше у самого Дона, прямо у берега, чтобы с той стороны поглядели. Авось если кто еще в набег соберется, глянув на них, призадумается. - Константин повернулся к оставшимся пленным. - Теперь с вами как быть? Бабы сказывают, грабили, но не убивали. Стало быть, нет на ваших руках людской кровушки. Ну что ж, ваше счастье. Но за разор отвечать придется. Посему налагаю на вас следующую кару: быть вам в холопах у тех баб, что кормильцев лишились. - И возвысил голос, перекрикивая поднявшийся недовольный ропот: - Благодарить надо за милость да за то, что разобрался, а не повелел всех огулом вздернуть.
        Гомон стих. А ведь действительно - разобрался, не стриг под одну гребенку. Да и холопство, чай, не сук с веревкой - и удрать можно. До Дона отсюда и десяти верст не будет, а за ним уже черниговские земли, в коих у рязанского князя власти нет, как успел вполголоса сказать один из пленных своему соседу. Однако Константин краем уха уловил его слова. Уловил и отреагировал, кое-что пояснив:
        - Будете вы все не обельными, а в закупах. Да и срок малый - два года. Правда, как работать станете. Если успеете все восстановить - раньше отпущу, уже после следующей весенней пахоты, а станете лениться - подольше пробудете. Но если кто надумает бежать, - счел он нужным предупредить будущих холопов, - то, едва мои люди его поймают, велю забить в колодки и кинуть в выгребную яму. А через три дня, если от вони не сдохнет, отмоем и продадим иноземным купцам. Они за русских мужиков хорошие деньги платят. Не думаю, что выживет. А посему советую о том и не помышлять.
        Но тут к Константину робко подошла одна из женщин. Униженно кланяясь, она срывающимся от волнения голосом заметила:
        - Мне ить избу-то и свои сыны отстроили бы, токмо их всех в полон забрали. Ежели бы ты, княже, подсобил их выкупить, век бы за тебя богу молилась.
        - Вячеслав, - повернулся к воеводе Константин, - вели быстренько допросить будущих висельников - куда дели полон и где он находится.
        - Уже, - кивнул тот. - Я ж как чувствовал, что еще не все закончилось. - И бодро отрапортовал: - Всех, кого из Пеньков забрали, пока держат в Дубицах - это селище верстах в пяти от Дона. Завтра собираются отвезти на торжище в Новгород-Северский или в Чернигов. Не спешили с отправкой, потому что хотели дождаться тех, кого привели бы из Залесья. Охрана у них - человек пять. Остальные все здесь, так что дело плевое. Само селище, правда, огорожено тыном с кольями, да еще небольшой вал имеется, но ни стен, ни башен нет. Думаю, возьмем без шума и пыли. Если завтра с утра пораньше одной сотне выйти, то к вечеру она преспокойненько вернется.
        - Боюсь, что не выйдет у нее спокойненько, - нахмурился Константин. - Они тоже не дураки. Раз никто из набега не вернулся, значит, влетели. Тревогу поднимут. Осаждать придется, а там, глядишь, и помощь подоспеет. И гонцов они за нею, как знать, могут послать именно завтра поутру.
        - Значит, ей сейчас выходить? - уточнил воевода.
        - Сейчас, но я боюсь, они уже все поняли. Сделаем так: возьми с собой все три, что у нас под рукой, и покажи силу, чтобы им там, в Дубицах, страшно стало.
        - А здесь вообще никого не оставлять?
        - Десяток, не больше. Мне для этого квартета, - кивнул Константин на связанных князей и попа, - и половины десятка за глаза хватит. И вот что. Если нахрапом ворваться не получится, то объяви, что мы их в отместку палить не собираемся, а пришли к ним за полоном. Вернут - и ты уйдешь. А иначе ты их на копье возьмешь - сил хватит. У страха глаза велики, навряд ли они откажутся от твоего великодушного предложения, - усмехнулся Константин. - Да и что им толку с этих пленных? От них же весь доход князьям да дружине пойдет, а самим сельчанам ни одной куны не достанется. А когда станешь вести переговоры, тонко намекни, что если они не выдадут всех рязанцев, то князь решит, что они там все заодно с теми, кто набег устраивал. Иначе зачем бы им полон удерживать. Тогда ты с ними другой разговор поведешь, и не словом, а мечом.
        - В общем и целом - уразумел, - кивнул Вячеслав и торопливо принялся отдавать распоряжения.
        Проводив взглядом воеводу и уехавших с ним ратников, Константин не спеша прошел к лавке, которую успели для него откуда-то притащить, критически покосился на домотканый половик, постеленный вместо обычного ковра, и вполголоса поинтересовался у одного из оставшихся дружинников:
        - Из него хоть пыль-то выбили?
        Тот утвердительно кивнул, заверив:
        - По нему вовсе никто не ступал. Я его прямо из ткацкого стана забрал. Вон, гляди-ка, нитки болтаются - до конца не доделали.
        - Ну тогда ладно, - вздохнул Константин и жестом подозвал пленных князей, стоявших вместе с понурым отцом Варфоломеем наособицу, поодаль от всех.
        Те послушно двинулись поближе, сопровождаемые угрюмыми ратниками. Попик тихонько семенил сзади, стараясь не высовываться из-за их спин.
        Глава 21
        Приговор
        Воистину наполнили вы мир гробами выбеленными и нечистотой! Вы припадаете к мертвым костям и ждете от них спасения; как черви гробовые питаетесь тленом. Тому ли учил Иисус? Повелел ли ненавидеть братьев, которых вы называете еретиками за то, что они верят не так, как вы? Дмитрий Мережковский
        «Жаль, что уцелели, - мелькнуло в голове Константина. - Куда б хорошо, если б там, в лесу, остались не только эти двое, как их, Гаврила Мстиславич с Андреем Всеволодовичем, а все пятеро. И никаких проблем. А сейчас что с ними прикажете делать?»
        Он вздохнул, злорадно подметив, что досталось уцелевшей троице изрядно. Меньшой брат Гаврилы Иван Мстиславич бережно держал на весу раненую руку, кое-как перемотанную какой-то замызганной тряпицей; Мстислав Глебович, стоящий посередине, все время досадливо морщился и то и дело сплевывал скапливающуюся во рту кровь - удар кистеня выбил ему добрый пяток зубов; а на голове узкоглазого Всеволода Владимировича, всем своим обличьем напоминающего половца-степняка, отчего-то наряженного в русскую одежду, была белая повязка с большим красным пятном слева.
        «Хоть что-то, - с легким удовлетворением подумал Константин. - Маловато, конечно, но ничего не попишешь». - И он вновь досадливо поморщился.
        Увы, но уж больно славная ему попалась компания. Один - сынок Глеба Святославича, что сейчас восседает в Чернигове, второй - наследник Мстислава Святославича, который законный преемник братца Глеба, а третий, Владимир, родной братишка Изяслава Владимировича, который рулит в Новгороде-Северском. Вот и развесь таких на дубах, особенно учитывая, что парочку его люди на тот свет уже спровадили. Ну те-то ладно, в бою погибли, а вот этих, если что, ему точно не простят. Значит, от повешения придется отказаться.
        И он вдруг неожиданно для самого себя ощутил острое сожаление. Странно. Вроде бы раньше он таким кровожадным никогда не был. Однако князь сразу попытался успокоить себя мыслью, что сожаление это порождено исключительно невозможностью восстановить справедливость в полном объеме, ибо если уж рядовые исполнители приговорены к веревке, то главных сам бог велел подвесить на крепкий дубовый сук. Словом, ни о каком садизме не может быть и речи.
        Толпа сельчан меж тем, словно по команде, тоже стала медленно приближаться к месту будущего судилища, охватывая Константина и пленников плотным полукольцом, чтобы ничего не упустить из предстоящего зрелища. Из людской гущи слышались приглушенные голоса. Отдельные обрывки разговоров донеслись до Константина.
        - Ворон ворону глаз не выклюет, - раздалось в задних рядах.
        Князь нахмурился.
        - Возьмет окуп да отпустит, а они опосля сызнова придут. - Это уже какая-то баба поближе.
        Константин нахмурился еще сильней.
        - Раз воев их повесить повелел, стало быть, и их должон. На них-то вины поболе, - успокаивающе произнес чей-то старческий голос, но ему одновременно возразили сразу несколько человек:
        - То простые вои, а то князья.
        - С покойника что возьмешь, а с живых - гривны.
        - Хотел бы повесить - вместе с прочими бы вздернул.
        - В нашей крови те гривны будут. Не видать князю с них счастья.
        И снова откуда-то из дальнего ряда, обреченно-тоскливо:
        - Ворон ворону…
        Константин поморщился. Слушать такое было вдвойне неприятно именно потому, что он и впрямь собирался выпустить всех троих за выкуп. И не в деньгах тут было дело. Несколько тысяч гривен тоже на дороге не валяются, но главное заключалось в другом - что бы они ни натворили, но вся троица принадлежала к княжескому сословию, то есть стояла наособицу от прочих.
        И вновь рязанского князя охватил острый приступ сожаления, что иначе никак. Разве что, пока они в его руках, придумать им какое-нибудь другое наказание? А какое? Порку публичную затеять? Нет, простому люду и такого зрелища устраивать тоже нельзя. Уж очень оно чревато в будущем самыми непредсказуемыми последствиями, в том числе и для самого Константина.
        Но и просто так отпускать их совсем не хотелось. Чисто по-человечески не хотелось. Получался какой-то заколдованный круг. Константин обреченно вздохнул, сознавая свое бессилие. Оставалось лишь одно - хотя бы припугнуть. Для ума. Авось проникнутся на будущее. К тому же судилище в присутствии простых селян тоже само по себе унижение. Маловато, конечно, но хоть что-то. Так, Любим, получив еще ранее распоряжение, уже стоит рядышком с ними, публика в сборе, обвиняемые на месте, можно приступать.
        - Для начала хочу узнать, что вы учинили самолично, собственными руками, - негромко произнес рязанский князь. - Сколько моих ратников убил каждый, сколько простых смердов спровадил на тот свет, - начал он неспешно перечислять, давая время Любиму.
        Дружинник насторожился, словно вслушиваясь. Впрочем, почему «словно»? Он и впрямь слышал сейчас их мысли - дар берегини действовал безотказно. Пленные продолжали угрюмо молчать, но это не имело значения. Однако и спешить не следовало, а потому Константин выждал еще минуту, после чего указал на стоящего поближе к Любиму Всеволода Владимировича:
        - Вот ты, к примеру, что скажешь?
        - Сам поведаешь, княжич, али мне за тебя ответить? - степенно спросил Любим и, видя, что тот по-прежнему молчит, вздохнул. - Стало быть, мне за тебя. - И он приступил к перечню. - В селище Пеньки оный княжич двоих мужиков самолично срубил, да еще и похвалялся, что он получше прочих сабелькой володеет, а дабы речи его за пустую похвальбу не сочли, он третьему, коего уже в полон взяли, главу с одного удара с плеч снял. Будучи уже здесь, в Залесье, бабе одной тоже голову с плеч снес.
        - Она сама на меня налетела, - вскинулся было обвиняемый.
        - С мечом в руках? - невинно осведомился Константин.
        - У нее когти как мечи. Вон, руку мне оцарапала до крови, - не зная, что еще сказать, выпалил Всеволод Владимирович, в качестве доказательства демонстрируя тыльную сторону левой ладони, на которой алели три розовые царапины.
        - Ишь ты, - усмехнулся князь. - Знатные у тебя раны. За такие и впрямь отомстить надо, чтоб на будущее никому не повадно было. А мужиков зачем рубил, похваляясь? Или они тоже царапались?
        - В горячке я был, в запале. Сам не ведаю, как получилось, - снова опустил тот голову.
        - Не дело ты тут учинил, Константин Володимерович, - встрял Мстислав Глебович, стоявший в середине, и вновь досадливо сплюнул красную слюну. - Я князь, и ты князь. Почто смердов на суд собрал? Окуп назови, какой тебе нужен, а перед этим вели отвести в покои да накормить, а там и обговорим, сколь гривен тебе от моего отца Глеба Святославича надобно. А что вина у нас всех перед тобой - от того ни я, ни они и так не отрекаемся.
        - Вина у вас, положим, в первую очередь не передо мною, а перед ними, - кивнул в сторону толпы Константин, - потому они тут и присутствуют. А про князей ты неверно сказал. Я-то таковым являюсь, а вот вы… В чем у вас от татей шатучих отличие, не скажешь?
        Ответом было возмущенное молчание, которое Константин поспешил истолковать в выгодную для себя сторону.
        - Не скажешь, - протянул он с укоризной. - А почему? Да потому, что ты и сам не ведаешь. Да и я этой разницы тоже что-то не наблюдаю, - вздохнул он сокрушенно.
        - А отличка хотя бы в том, - угрюмо возразил Мстислав Глебович, - что мы тебе подсобить пришли, с христианскими намерениями - обратить в святую веру здешний народишко, кой закоснел уже в поганом язычестве. Нашумели, конечно, малость, но кто же виноват, что они слушать ничего не хотят, а заместо того за косы да за топоры хватаются. Поначалу-то думали всех миром в церкву загнать да окрестить заново, ан не так все вышло.
        - Они идолищам поганым в лесу молятся! Я знаю где. И показать могу, - выпалил вынырнувший из-за его спины попик.
        - А с тобой, божий человек, у нас отдельный разговор пойдет, - достаточно спокойно, почти ласково, пообещал Константин. Но была в той ласковости такая затаенная угроза, что уж лучше бы князь как-нибудь прикрикнул - все лишний пар из души бы выпустил. Нет, в себе удержал, а это намного хуже.
        И вроде бы отец Варфоломей не раз и не два представлял себе, как терзают его злые язычники-дикари, а он стойко выдерживает многочисленные муки, чтобы удостоиться за них впоследствии ангельского венца, но тут ему стало не по себе. Он вновь нырнул за спины князей, продолжая недоумевать, отчего бы это с ним такое, особенно учитывая, что некогда он довольно-таки смело спорил с сидящем перед ним рязанским князем, и было это не столь давно, прошлым летом.
        А Константин снова потер лоб, пытаясь припомнить, где он все-таки встречался с этим попиком. Вон и голос знакомый, он его точно слышал, но в голову так ничего и не приходило. Ладно, потом разберемся.
        - Батюшка верно сказывает, - подтвердил Мстислав Глебович и криво усмехнулся. - Понимаю, некогда тебе у себя под носом язычников примечать. Тебе эвон Владимир с Ростовом подавай. Известно, княжества у других князей отымать да детишек без уделов оставлять куда слаще. Вот мы и…
        - А тебе, княже, что за печаль была до язычников моих? Ты кто - митрополит или черниговский епископ? - перебил Константин и, игнорируя остальные намеки Мстислава - еще не хватало вступать с ним в дискуссию, - спросил у Любима: - В чем вина этого князя?
        Тот немного помедлил, склонив голову и испытующе поглядывая на Мстислава Глебовича. Константин не торопил. Времени до сумерек предостаточно, так спешить некуда. Наконец Любим удовлетворенно кивнул и приступил к перечню:
        - Воя твово в Пеньках самолично на копье вздел. Все жечь повелел. Баб хлестал нещадно, а одной старухе руку перебил, чтоб знала старая, как на князей кидаться. Здесь, в Залесье, еще одного ратника срубил и кузнеца тоже.
        - Да тот кузнец Точила самым главным у них был, кто Велесу да Сварогу жертвы приносил! - снова выкрикнул попик. - Ты спроси-ка, спроси сам у вдовицы его, у Пудовки, а уж она тебе как на духу ответит.
        Константин повернул голову к глухо ворчащей толпе.
        - Где вдовица? - спросил негромко.
        Легко раздвинув перед собой двух набычившихся мужиков, угрюмо стоящих в первом ряду, вперед из задних рядов вышла крупная женщина лет сорока. Отвесив низкий поклон Константину, она повернулась к Мстиславу Глебовичу и с вызовом произнесла:
        - А и скажу, таиться не стану. Он хоть и приносил Сварогу жертвы, да токмо никого никогда не забижал.
        - Она и сама, поди, язычница! - радуясь тому, что все его слова полностью подтвердились, закричал Мстислав Глебович.
        - Христианкой я была, а вот ныне… - Пудовка неторопливо сняла с шеи веревочку с болтавшимся на ней маленьким деревянным крестиком, сжала его в кулаке, подошла поближе к пленному и с силой швырнула ему в лицо. Повернувшись к Константину, она твердо продолжила: - Ныне не желаю, ибо не хочу пребывать в одной вере с этим кровопивцем. - Она, не глядя, кивнула на Мстислава.
        - А я говорил, я говорил! - снова выкрикнул попик.
        - А ты и вовсе молчи, - повернулась к нему женщина. - Из-за тебя все, окаянный. Не ведаю уж, какому богу ты служишь, но знаю, что злой он, как наш Чернобог, и негоже такому поклоны бить да ради него от наших чистых и светлых отрекаться.
        - Богохульница! В аду сгоришь! - завопил возмущенный неслыханным кощунством отец Варфоломей.
        - Вот-вот. Цельными днями он нас ентим и пугал, - усмехнулась Пудовка. - А когда мужики его в круг взяли, знаешь, княже, что он нам сказывал? Мол, готов он за веру свою мученический венец приять от нас, а за то ему на небесах вечное блаженство бог подарит. Мой-то Точила возьми да спроси: «А нам что от твоего бога будет?» А тот в ответ: «Адские муки. Вечно вам в котлах кипящих вариться». Ишь ты какой. Точила и говорит: «Стало быть, ты, поганец, на наших муках хотишь себе вечное блаженство заполучить? Мы-то, конечно, котлов твоих не боимся, но уж больно противно знать, что такая нечисть, как ты, блаженствовать станет». Опосля того и выкинули мы его из селища. А он, вишь, воротился, да не один - с силой ратной. А теперь хоть казни меня, княже, хоть милуй, но крест его я больше на себя не надену. - Женщина вновь склонилась перед Константином в низком поклоне и, выпрямившись, вскинула голову, ожидая своей участи.
        Константин молча встал.
        - Всякие людишки Христу поклоняются. Есть среди них и недостойные, кто спорит, но и других тоже хватает.
        С этими словами он распахнул на себе полушубок, расстегнул ворот рубахи и медленно полез за пазуху. Как назло, под руку вначале попался оберег.
        «Вот бы поп обрадовался, если бы я перепутал и вместо креста машинально достал бы из-за пазухи змеевик, - мрачно подумал он, решив, что надо бы пока на время снять его, а то мало ли.
        К тому же женская голова на медальоне удивительно напоминала горгону Медузу. Разумеется, поп про нее, скорее всего, не знает, но ему будет достаточно посмотреть на змей вместо волос, чтобы завопить про князя, что тот не только покровительствует язычникам, но и сам таковым является, таская на груди изображение ведьмы.
        Он досадливо поморщился, высвобождая запутавшийся в веревке оберега изящный золотой крестик, наконец извлек его и, показывая вдове кузнеца, негромко продолжил:
        - Не след в плохие весь мир зачислять. Он ведь не на них стоит. К тому же и ныне все по слову Христову творится, ибо зло посрамлено, как и обещал наш спаситель. - И он, убирая крестик обратно за пазуху, с укоризной добавил: - И свой крест подбери. Не хочешь носить - принуждать не буду. Верить силком никого не заставишь. Кому пожелаешь - тому и молись. Но и так тоже нельзя. Ты же, крест свой бросив, в один рядок с этим попом встала, себя унизив.
        Пудовка растерянно взглянула на князя. Иных слов она ждала в ответ. В своем запале она даже смерть была готова принять. Всем жизнь тусклой кажется в первые минуты после утраты близкого человека. Вот и ей все равно было, что с ней дальше сделают. А князь вон как все повернул. И попрекнул-то деликатно, можно сказать, ласково, и верить во что хочешь дозволил, а главное, ее, кузнечиху простую, да еще и в язычницы сызнова обратившуюся, выше попа поставил. И тут же стыд пришел - а ведь и впрямь погорячилась. Крест-то тут при чем?
        Она повернулась, подошла к сиротливо лежащему на снегу кресту, нагнулась, чтобы поднять его, и… неловко взмахнув руками, рухнула навзничь. Это Мстислав Глебович, изловчась, прямо в лицо ей своим сапогом угодил, отомстив за унижение.
        Увидев это, Константин понял, что надо срочно что-то предпринять. И другое осознал - чтобы отыскать выход, у него на все про все считаные секунды имеются. С десяток, не больше, а затем… Затем поздно станет.
        Толпа поначалу не поняла, что случилось. Не до того ей было. Добрая половина обсуждала слова князя про то, что он никого к вере не принуждает, и каждый из них, получалось, может уже не таясь в кумирню к своим привычным богам прийти, дабы требы им принести.
        Лишь когда некоторые из впереди стоящих возмущенно ахнули, все сызнова на кузнечиху внимание обратили, и опять людям еще непонятно: сидит Пудовка, одной рукой о снег опершись, а другой кровь с разбитых губ вытирает. Что случилось, откуда кровь - ничего не ясно. Но выяснили быстро - сельчане, кто в доподлинности видел произошедшее, рассказали.
        Словом, если все считать, то после удара князя Мстислава до того, как толпа возмущенно загудела, прошло чуть ли не полминуты. И когда люди стали угрожающе надвигаться на связанных князей, перед ними, загораживая пленников, уже оказался Константин, вставший на их пути. Он-то мгновенно сообразил, что произойдет дальше, а потому отпущенные ему лишние секунды успел использовать по максимуму.
        Кляня в душе на чем свет стоит пленных черниговцев, которые сами старательно норовили отправиться на тот свет как можно скорее, он проворно вскочил со своей лавки, да так стремительно, что она завалилась назад, и метнулся к пленным. Разумеется, одному человеку четверых не заслонить, как ни пытайся, но оставленные Вячеславом дружинники были далеко не из худших. Трое из них и без того стояли подле связанных князей, но и те четверо, которые находились близ Константина, тоже не сплоховали, устремившись вслед за своим князем. Миг, другой, и вот они уже выросли по бокам от него - одна рука на сабле, намекающе, другая на копьеце, угрожающе. Попробуй-ка напади.
        Но и тут кто знает, как бы разворачивались дальнейшие события, если бы не раздался княжеский голос.
        Константин не приказывал не трогать пленных и не повелевал отойти назад - все это бесполезно. Бесполезно и… глупо. Пытаться обуздать разъяренную толпу вообще бессмысленно, ибо в такие минуты она не слушается даже вожаков, если те пытаются сказать что-то поперек.
        Оставалось два пути. Один - разогнать. Но тогда сызнова прольется кровь, притом тех самых селян, которых он прибыл защитить. Да и управятся ли его дружинники - уж больно мало их осталось. Значит, второй - вроде бы пойти на поводу и, возглавив, постараться повести за собой, на ходу меняя направление ее движения в нужную сторону.
        По нему-то Константин и пошел.
        Мгновение одно отделяло гул возмущения от рева негодования, но князь успел в эту оставшуюся секундочку зычно и весело крикнуть:
        - Дубов-то сколь! Тут не на троих князей - на целую сотню хватит. - И он широким жестом обвел деревенские окрестности, как бы указывая всем на них.
        В названии селища лес и впрямь присутствовал не зря, ибо окружал его отовсюду. И ближе всего к избам селища деревья подступали со стороны церкви, от которой до ближайшей лесной опушки оставалось пройти метров сто, не больше. На ней-то и остановил свою указующую длань Константин, заявив, что там, как ему кажется, деревья самые крепкие да могучие, достойные того, чтобы принять на свои ветви тяжкий груз.
        Толпа остановилась, а Константин, не давая ей опомниться, повернулся к дружинникам и строгим голосом спросил:
        - Чего ждете? Я же ясно сказал - увести и… - Константин изобразил в воздухе петлю.
        Дружинники растерянно переглянулись. Нет, приказ-то ясен, да и жест весьма красноречив, но уж больно тревожно в такой момент поворачиваться спиной к толпе. Не ровен час, и…
        - Князей?! Повесить?! - ахнул Мстислав Глебович, но Константин, не обращая ни малейшего внимания на его вопль, нетерпеливо прикрикнул на ратников:
        - Быстрее!
        Первым сообразил Любим. Но оно и понятно - ему куда легче, чем прочим. Грубо ухватив за плечо стоящего подле него Всеволода Владимировича, он буквально поволок его за собой.
        - Попомнят тебе это и мать моя, Свобода Кончаковна, и брат мой, Изяслав! - успел выкрикнуть князь, оборачиваясь на ходу.
        Следом повели князя Мстислава.
        - Жди оместников, рязанец, - угрюмо пообещал тот.
        Последним двое дружинников Ивана под руки ухватили, у которого ноги подкосились. Юный князь до того перепугался, что лишь жалобно пискнул:
        - Маманя!
        А Константин, сделав вид, что совсем забыл, досадливо хлопнул себя по лбу, во всеуслышание пояснив, что, мол, совсем он запамятовал про веревки, которые все до единой забрал с собой его воевода. И как теперь без них? Ответа дожидаться не стал, принявшись вновь отдавать распоряжения, но на сей раз толпе. Указав на одного из стоящих, он потребовал:
        - Имя?
        - Бусля я, - растерянно ответил тот.
        - Славное имечко, - одобрил Константин. - Ну давай, Бусля, подсобляй своему князю. Али ты не слыхал, что я сказал?
        - Слыхал, - кивнул тот, продолжая оставаться на месте.
        - А коль слыхал, чего застыл как пенек?! Говорю ж, что без веревок не повесишь, а их у меня нет.
        - Дак я чего?
        - Дак ты того, - передразнил его Константин. - Ну-ка живо беги в свою избу да разыщи какую-нибудь покрепче.
        Бусля закивал и опрометью припустился к своей избе.
        - Еще притащит негодную, - проворчал Константин и уткнул палец в стоявшего рядом с Буслей. - У тебя лик посмышленее, так что давай-ка и ты к себе сбегай. - Но едва тот сорвался с места, как князь, глядя ему вслед, негромко прокомментировал неуклюжий бег: - Эдак он не раньше морковкина заговенья вернется. Ну-ка давай…
        Угомонился он, лишь отправив еще троих - одного за веревками, а еще четверых за лавками, потому что надо же на что-то поставить каждого из будущих висельников. Только после этого он пришел к выводу, что вроде бы все, кто был больше прочих возмущен поступком Мстислава Глебовича и настроен на расправу решительнее остальных, удалены. Но успокаиваться рано, и он, снова обернувшись назад, радостно изумился:
        - Ба-а, а попа-то забыли. - И сразу же последовал приказ очередному дружиннику: - Давай-ка его к остальным. - Но едва отправил, как спохватился, и эдаким доверительным тоном, вновь обращаясь к толпе и как бы советуясь с нею: - Но ежели у него дорожка мимо церкви лежит, отчего бы ему не дать помолиться в ней напоследок, а?
        Ему не ответили, но он и не ждал, хотя и согласно кивнул, словно и впрямь получил его.
        - Правильно, пусть помолится. Да, наверное, и князьям тоже надо дать исповедаться. Оно конечно, как ни кайся, а если душа черна, ты ее и в церкви никогда не отмоешь, но хоть немного от коросты грехов очистится. Ну-ка, беги к ним да скажи, что князь дозволяет в церковь заглянуть и помолиться.
        И предпоследний дружинник, стоящий подле него, повинуясь приказанию, проворно побежал догонять ведомых к лесной опушке князей. А вот оставшегося Константин отправил в прямо противоположную сторону, приказав разузнать, где там обоз с припасами, который хоть и изрядно отстал на пути сюда, но уже давно должен был подъехать. А если он прибыл, но возницы встали на противоположной околице, то пусть немедля пригонят все сани сюда. И опять к толпе, но на сей раз заговорщически:
        - Мыслю, что мой воевода не преминул и пяток бочонков доброго медку с собой прихватить. Сдается мне, убыток невелик, коли к завтрашнему дню там на один меньше окажется, а?
        На сей раз толпа уже не безмолвствовала, но одобрительно загудела. То, что и требовалось.
        Князь улыбнулся, но сразу же посерьезнел, только теперь обратив внимание на кузнечиху, по-прежнему сидящую на снегу в пяти шагах от него. Ах ты ж досада! И как это она выскочила у него из головы? К тому же женщина даже не вытиралась. Сейчас ее заметят остальные, увидят кровь, струящуюся у нее из разбитых острым кованым носком княжеского сапога губ, и… начнется второй акт той же пьесы, а он свой запас выдумок практически исчерпал.
        Оставалось одно - вновь сработать на упреждение.
        Константин направился к Пудовке, на ходу проворно извлекая платок. Князь еще успел порадоваться, какой он молодец, что уже с год как повелел, чтобы во всех его штанах сделали карманы. Ерунда, конечно, но постоянно лазить в калиту, висящую на поясе, то бишь в средневековую борсетку, ему было как-то несподручно. Опять-таки в эти времена она была значительно более громоздкой и неудобной, чем в двадцатом веке, - замучаешься ковыряться. Да и непривычен был к борсеткам бывший учитель истории Константин Орешкин. Карман все-таки гораздо проще. Вот ныне он и пригодился.
        Подойдя, он присел рядом на корточки, заботливо стер кровь с ее лица, сунул в руку платок и помог подняться.
        - Загваздаю я его совсем, княже. Лучше уж снегом. Да оно и привычнее, - как-то беспомощно улыбнулась очнувшаяся от оцепенения кузнечиха и жалобно, почти по-детски протянула: - За что он меня так-то?
        - Черна была его душа, и бес гордыни крепко обуял ее, - нашелся Константин, прикинув, что бы сказал на его месте отец Николай. - Не держи на него зла, но лучше… пожалей.
        - Пожалеть?! Его?! - изумленно уставилась на князя кузнечиха.
        - Его, - подтвердил Константин. - Ему ведь за все содеянное скоро ответ перед богом придется держать за все свои злодеяния. Вот и представь, какие муки ему вседержитель уготовит. - И он мягко добавил: - А крест ты все же прибери. Не ожесточайся душой.
        - Я прибрала, - послушно закивала женщина и, разжав правый кулак, показала крестик Константину. - Ты уж не серчай, княже, на словеса мои глупые. Со зла я наговорила, - повинилась она.
        Константин понимающе кивнул и подманил к себе из толпы пеньковскую бабу, которая недавно горячо обвиняла Грушу и Басыню. Предстояло вынести им обоим вместе со Спехом приговор, и он решил предварительно удалить чересчур пристрастную свидетельницу. Вместе с нею подозвал и еще одну молодку из самых языкатых, поручив им обеим не просто довести кузнечиху до самого дома, но и там подсобить бедной женщине.
        - Да я эвон, близехонько совсем живу, - попыталась отказаться она и даже указала на свой дом, который и впрямь стоял недалече, на самой околице, в какой-то сотне метров от них.
        Константин прищурился, разглядывая.
        - Ишь ты. Прямо не изба, а терем, - похвалил он. - В таком не только тиуну или боярину - князю жить не зазорно.
        - Мой Точила в своем художестве все хитрости[53 - Художеством на Руси называли профессии, специальности, а под хитростью подразумевалось что-нибудь изощренное, замысловатое в той или иной специальности.] ведал, потому, когда избу ставил, скупиться не стал, - простодушно пояснила она и застенчиво предложила: - А ежели не зазорно, то, может, и заночуешь в нем? У тиуна нашего домишко, эвон, наполовину сгорел, а в шатре-то зябко, поди.
        Константин вздохнул. Вообще-то он уже не первую ночь проводил в шатре, и его вполне устраивало. Да, прохладно, невзирая на жаровни с раскаленными углями, зато свежо, и под теплыми шкурами сладко спится. Только поутру вылезать из-под них не хочется. Правда, ясное небо сулило усиление мороза, а значит, этой ночью будет слегка похолоднее, но ничего, перетерпел бы.
        - Боюсь, стесню, - шутливо попытался отговориться князь. - Да и храплю я громко - спасу нет.
        Но женщина так просительно на него смотрела, так горячо уверяла, что детишков у них нет, а потому ни о каком стеснении и речи быть не может, а что касаемо храпа, то она его положит в отдельной горенке, что он не выдержал и согласился. Та перед уходом протянула ему платок, возвращая, но Константин отказался:
        - Сейчас он тебе нужнее.
        Она посмотрела на пятна крови, оставшиеся на мягкой зеленоватой ткани, сокрушенно вздохнула и торопливо заверила:
        - Я его нынче же отстираю - как новый будет.
        Константин хотел было сказать, что он его ей дарит, но смущали пятна крови. Пускай они и ее собственные, но все равно как-то не то, поэтому он лишь досадливо отмахнулся. Кузнечиха смущенно улыбнулась, еще раз склонилась перед ним в поклоне и, поддерживаемая под руки двумя женщинами, пошла к себе.
        Притихшая толпа внимательно наблюдала за ними. Настрой у людей был… Константин прикинул, оценивая лица оставшихся. Нет, кажется, всплеск ярости уже не повторится. А если сейчас еще и обоз с припасами подкатит, совсем хорошо будет.
        Ага, вот и они. Саней пока не видно, зато скрип полозьев слышен за версту. Теперь-то уж точно можно перевести дыхание. Сейчас он распорядится скинуть на снег бочонок крепкого меда, повеселится, пока еще светло, а там можно будет и заняться последней троицей пленных и навестить князей и попа в церкви.
        Глава 22
        Здесь уговорился, там не договорился
        Сулил он людям только страх,
        Взяв из учения Христа
        Одни лишь скорбные места.
        Недаром из окрестных сел
        Никто с бедой к нему не шел.
        Вальтер Скотт
        Разбирался Константин с Басыней, Спехом и пришедшим в себя Грушей, когда уже стемнело. Всех троих к тому времени по распоряжению князя отделили от остальных пленных, разместив у той самой женщины, за чьих детей они вроде бы вступились.
        Любим, у которого Константин предварительно уточнил, как все происходило, успел доложить, что Спех и Груша действительно защищали ее девчонок, причем так рьяно, что положили своих двоих.
        - Одного проткнул копьем молодой, да с такой силой, что доспехи пробил, а второго Груша - мечом, - излагал дружинник. - Видоки сказывали, не поединок был - загляденье. Супротив него лучший мечник из княжеской дружины дрался, ан все равно не справился, завалил-таки его старый. Третий, Басыня, за старого вступился, когда его князь схватить приказал, и от службы в дружине отказался. Ну и молодой тоже от князя ушел.
        - Ишь ты, - уважительно заметил Константин. - С волками жили, а по-волчьи выть не захотели. Значит, для нашей дружины годятся, - сделал он вывод.
        - Если согласятся, - осторожно поправил Любим.
        - Ну а на нет и суда нет, - равнодушно пожал плечами Константин. - У меня и без них людей хватает.
        Спеха и Басыню он застал сидящими подле крыльца избы, на завалинке. Около них нетерпеливо переминался с ноги на ногу дружинник. Константин, подумав, махнул ему рукой, отпуская, и пояснил:
        - От меня не убегут.
        Он и Любима отпустил, чтобы тот пока распорядился насчет установки шатра. До ночи еще далековато, но Константину хотелось переговорить с ними без свидетелей. Остановившись возле сидящих, князь тоже, ни слова не говоря, присел рядом на корточки. Молчание длилось с минуту. Первым не выдержал, как ни странно, Басыня.
        - Ты уж либо так, либо эдак, княже, - посоветовал он миролюбиво. - Чай, не маленькие мы. Порешил что, так не томи душу. А то ишь, гляделки уставил на меня, как телок недельный. Что я тебе, икона, что ли? - И уже совсем грубо поторопил: - Давай-давай, чего ты там удумал для нас, то и делай.
        Спех изумленно покосился на старого ратника, обреченно решив, что если князь и колебался до начала речи Басыни, отпускать их или нет, то теперь-то уж точно сунет их в холопы вместе с остальными.
        - Как думаешь, что учинила бы с тобой добрая половина князей за такие дерзкие слова? - словно в подтверждение мыслей Спеха поинтересовался князь.
        - А чего мне думать. Ты-то, как я слыхал, из другой половины будешь, - осклабился Басыня.
        - Из недоброй? - усмехнулся Константин.
        - Из меньшей, - уточнил старый ратник.
        - Ну-ну, - протянул Константин и распорядился, вставая: - Ладно. Говорят, утро вечера мудренее, так что пока отдыхай, а там и поговорим. Стражу я выставлять не буду. Вы ныне - вольные птицы. Можете даже ночью уйти, если не любопытно, о чем утром князь с вами толковать станет.
        - В одном ты чуток промашку дал, княже. Это вон ему, молодому, - кивнул Басыня на Спеха, - любопытно, а я-то уже знаю, что ты сказать нам хочешь. - И он торжествующе усмехнулся в густые усы, обильно припорошенные сединой.
        - И что? - заинтересовался князь.
        - Да в дружину свою пойти предложишь, - почти равнодушно ответил Басыня, но голос его чуть-чуть дрогнул, выдавая волнение старого вояки.
        - А если бы предложил, то ты бы согласился?
        - Как на духу скажу тебе, княже, да и то потому, что правильно ты понял слова мои дерзкие и обиды на них не выказал. - Басыня глубоко вздохнул и продолжил: - Я уже старый. За молодыми не всегда смогу угнаться, но кое в чем ином и они до меня не дотянутся. И вой из меня справный - прежний князь не жаловался. Опять же ни кола ни двора не имею.
        - Чего ж так? - подивился Константин. - Лета-то у тебя изрядные, пора уж.
        - Да язык подводил. За него меня что князь Мстислав, что сынок его Гаврила Мстиславич не больно-то жаловали. Потому и не нажил я ни селищ, ни терема своего. Да оно мне и без надобности.
        - Вот и хорошо, - кивнул Константин. - А то я ведь тоже селищ не раздаю. У меня все смерды в княжьей воле ходят. А гривны получать будешь, как все прочие.
        - Так-то оно так, - снова вздохнул Басыня. - Да душа у меня, видать, шибко волю любит, так что ты погоди маленько, дай ей время. Перья мои малость пощипали твои орлы - пусто в калите, ну да ладно уж, и так не пропаду.
        - А летать где собрался? Если по Чернигову, то зря, - посоветовал Константин. - Стоит князьям проведать, что здесь стряслось, так они тебя быстрее, чем петуха, обдерут и живьем в котле сварят.
        - А по твоим владениям, стало быть, дозволяешь? - вновь хитро прищурился Басыня.
        - Да хоть круглый год броди, - весело махнул рукой Константин и посоветовал: - А утром ты все-таки ко мне загляни, а то негоже с пустой калитой на воле гулять. Верну тебе все сполна.
        - Э-э-э нет, княже, - с укоризной возразил старый ратник. - То людишек твоих законная добыча. Я порядок знаю. Не дело ее назад отбирать.
        - А я и не буду, - пообещал Константин. - Из своих отдам.
        - Во как, - изумился Басыня. - Так там много было, аж четыре гривенки новгородские да кун порядком.
        Константин усмехнулся.
        - А и брехать ты горазд, ратник. Про куны не спорю - может, и лежали в нем, а вот гривны… У таких, как ты, кто ни кола ни двора не имеет, с серебром в кошеле всегда туго. А как что-нибудь побольше звенеть начинало, ты их тут же и просаживал. Ну да ладно, знай мою доброту. Дам я тебе твою гривну, даже если у тебя ее там не было. Вроде как за будущую службу.
        - Гривну-то новгородскую?[54 - Вес гривен в те времена был неодинаков. Самой тяжелой была новгородская, приравненная к серебряной марке, - 204 грамма. Киевские и черниговские гривны в ту пору весили соответственно одна 140 -160 граммов, другая 180 граммов.] - уточнил Басыня.
        - Рязанскую, - улыбнулся князь и успокоил насторожившегося ратника: - По весу как новгородская, а станешь расплачиваться - товару еще больше возьмешь, она у меня баская. Держи. - Покопавшись в кармане, он выудил оттуда крупную серебряную монету свежей чеканки.
        На аверсе у нее красовался в полном парадном облачении сам Константин со скипетром в одной руке и шаром-державой - в другой. Обрамляющая надпись заверяла особо бестолковых, что это и есть «Великий князь Рязанский Константин». На реверсе был выбит гордый сокол, цепко сжимающий в своих когтях обнаженный меч. Вообще-то надлежало сунуть в лапы птице трезубец, но после некоторых колебаний - все казалось, что это какие-то вилы, - вид оружия было решено изменить. Чай, не Посейдон, чтоб трезубцем махать, да и нет в Рязанском княжестве морей - не вышли к ним покамест. Рисунок был обрамлен снопами пшеничных колосьев. Здесь же был указан и номинал монеты: «Одна гривна».
        Какими цифрами его обозначать, гадали долго. То ли не спешить и оставить на всех русские буквы, то ли последовать рекомендации Миньки, который настаивал сделать первый шаг к переходу к арабским цифрам. Резон в этом имелся. После реформы алфавита переходить на них придется обязательно, ведь некоторые буквы, которые предстояло сократить, тоже означали цифры. Коли их не станет - придется перечеканивать и монеты, а это та еще морока.
        Константин, с одной стороны, соглашался с доводами изобретателя, но и на арабские переходить не хотелось - слишком рано. Получится, что они ставят сани впереди лошади - переход-то произойдет не скоро. Отсюда и возник компромиссный вариант - обозначать цифры словами. Так и появились надписи: «Полугривна», а в скобках указано «Рубленая», «Четверть гривны», а также «Десять кун», «Пять кун», «Одна куна».
        - Как живой, - уважительно, но в то же время с легкой долей усмешки - мол, чем бы дитя ни тешилось, - заметил Басыня, внимательно разглядывая изображение князя на монете.
        - А то, - в тон ему поддакнул Константин.
        - А ежели я к тебе совсем в дружину не пойду? - уточнил Басыня. - Гривну-то назад, поди, истребуешь?
        - Что с возу упало, то пропало, - пожал плечами Константин. - Чай, не разорюсь я с такого подарка. Да и где тебя искать, коль ты ко мне не явишься. Пожалуй, на розыск вдесятеро больше израсходую.
        - Ну-ну, - напряженно размышляя о чем-то, хмурил и без того морщинистый лоб Басыня. - А с Грушей да со Спехом как?
        - Если бы ты не спросил, то я б тебя в дружину нипочем бы не взял, - заявил ему князь и ответил: - Грушу твоего лечить надо. Раны-то не очень тяжелые у него, но крови много вытекло. Раньше чем через месяц он не оклемается. Ну а когда в себя придет - сам решит. Захочет на вольные хлеба - земли у меня в достатке. А если в дружину пожелает - тоже не откажу. Молодой же ваш…
        - Я дядьку Грушу не оставлю, - выпалил Спех. - Куда он, туда и я. - И получил увесистый подзатыльник от Басыни.
        - Не перебивай князя, - поучительно произнес тот и извинился перед Константином: - Ты не гляди, что он телок телком. С жеребцом-двухлеткой на плечах плясать может. Осталось ратной науке обучить да вежеству чуток, и вой станет на загляденье.
        - Я и так на загляденье, - буркнул Спех, немного обиженный на такую бесцеремонность.
        Впрочем, обиду существенно перевешивали добрые слова дядьки Басыни. Такая лестная рекомендация старого воина, как понадеялся парень, должна была сослужить ему хорошую службу, если князь станет колебаться - брать или нет его в дружину. Но радужные мечты Спеха сменились еще одним подзатыльником, столь же увесистым, как и предыдущий.
        - Думай допрежь того, как хвастливое слово молвить, - прочел еще одну нотацию Басыня. - Пока еще загляденье ты для одних девок. Для князя же - неуч языкатый, не боле. Ну да, пока Груша болеет, я за тебя всурьез возьмусь.
        Спеху оставалось лишь горестно вздохнуть. Лестная рекомендация разваливалась буквально на глазах.
        - Крепись, парень, - сочувственно посоветовал князь и поинтересовался: - Тяжелая рука-то, поди, у Басыни?
        - Да не тяжельше, чем у Груши, - бодро прокомментировал Спех. - Разве что чаще.
        - Ну тогда ничего. Авось тебе не привыкать, - констатировал князь. - А у тебя-то что же? - обратился он к Басыне. - Планы-то никак поменялись? Я так понимаю, что ты остаться надумал, коли пообещал взяться за парня.
        - Куда их бросать-то ныне? - вопросом на вопрос ответил тот и пожаловался: - Я и сам - человек ветреный. Вечор так надумал, а поутру, глядишь, уже все переиначить норовлю. Нынче мысль в одну сторону, а к завтрему… Токмо ты, княже, повели, чтоб бронь мою твои людишки возвернули. Особливо сабельку. Она у меня последняя память от побратима.
        - Погиб, - понимающе кивнул Константин.
        - Помер, - поправил Басыня. - Да ты ведаешь - сам его в последний путь провожал. - И он пояснил: - То я о Ратьше. Он в ту пору хошь и был куда старее меня, но мне как-то в одной из сеч довелось его заслонить. Тогда-то он и одарил меня сабелькой. Опосля разошлись наши стежки-дорожки. Между прочим, из-за тебя.
        - Из-за меня?! - удивился Константин.
        - Уйти мы засобирались: он, я да еще пяток. Притомились глядеть, яко князья меж собой грызутся. А тут ему тебя твой батюшка поручил, вот он и остался. А за то, что ты его по старому доброму обычаю проводил, церкви не испугавшись, низкий поклон тебе.
        И тут Константин вспомнил, где видел этого попика. Ну точно, священник в деревушке Ратьши. Кажется, отец Варфоломей. Правда, тогда он был куда как бойкий на язык, а ныне вроде присмирел - хоть и вякал пару раз, пока он допрашивал черниговских князей, но с прежним поведением никакого сравнения.
        А тем временем стоявший на коленях перед богородичной иконой священник тоже недоумевал, отчего так получалось. Стоит князю на него посмотреть, как у него и язык немел, становясь непослушным, и слова в горле застревали. Откуда в нем взялся этот панический страх, который охватывал его всякий раз, стоило ему только заглянуть в глаза Константина? Ведь не было же его еще полгода назад, а что изменилось с той поры? Да ничего.
        Хотя нет - изменения произошли. Княжеские глаза. Тогда, летом, они были совсем иные. Пускай гневные, пускай злые, угрожающие, но какие-то… человеческие. Зато теперь из них на отца Варфоломея словно смотрел совсем иной человек - мрачный, суровый, не ведающий пощады… Да полно, человек ли это на него смотрел?! Только сейчас отцу Варфоломею пришло на ум, что непохож был этот взгляд на человеческий. И не только потому, что был он слишком холодный, слишком отчужденный и равнодушный, взирающий ровно как на какую-нибудь букашку. Было там и кое-что еще, чего священник не мог объяснить словами, и в этом «кое-что» и состояло главное отличие князя Константина от всех прочих людей.
        Он похолодел и в страхе оглянулся на князей. Мстислав Глебович успел уснуть на принесенных рязанскими ратниками шкурах. Рядом с ним лежал и плакал юный Иван, прилежнее других молившийся на вечерне, которую отец Варфоломей отслужил для князей. Всеволод Владимирович оставался на ногах, бесцельно слоняясь из угла в угол маленькой церквушки.
        Рассказать? А кто поверит? Решат, чего доброго, будто священник вовсе обезумел от страха, а ведь он ничуть не боялся, во всяком случае теперь, когда знал причину. И если придет князь Константин, то он непременно…
        За входной дверью послышались голоса, затем скрежет старого ржавого ключа, с усилием проворачиваемого в замке - видать, давно им никто не пользовался, - наконец что-то лязгнуло, дверь широко распахнулась, и через порог шагнул Константин, сопровождаемый двумя ратниками.
        Странно, но князь перекрестился. Дивно сие. Почему-то священнику показалось, что тот, кто сидит внутри князя и взирает на мир его очами, креститься не должен, ан нет. Отец Варфоломей продолжал смотреть во все глаза на Константина, усилием воли вызвав воспоминания полугодовой давности и сейчас пытаясь сравнить его тогдашнего с нынешним. Но и тут священника поджидало разочарование. То ли ему плохо помнилось, то ли память решила сыграть с ним дьявольскую шутку, но никакой разницы между тем и этим он не находил.
        - Чудны дела твои, господи, - еле слышно пробормотал он себе под нос.
        Очередная попытка смело заглянуть в бесовские княжеские очи и не отводить от них глаз ему тоже не удалась, хотя он и старался изо всех сил. Гордо вскинув голову и сжав кулаки, он с ненавистью уставился на Константина, но через десяток секунд сам почувствовал, что бесполезно. Хотя надо признать, что в этот раз он взирал на него чуть дольше, чем во время допроса пленных князей-черниговцев, но результат был весьма плачевный. Почувствовав сопротивление, сидящий в Константине усилил давление, в свою очередь впившись в очи отца Варфоломея, и он вскоре ощутил, как по его ногам струится что-то горячее и мокрое. Стало стыдно.
        Константин устало вздохнул и неспешно подошел поближе к священнику, все так же пристально продолжая смотреть на него.
        «Неужто сей зверь самолично терзать меня учнет», - мелькнула испуганная мыслишка, но отец Варфоломей усилием воли отогнал ее прочь и принялся почти беззвучно читать отходную молитву, настраиваясь на тяжкие муки во имя господа, за которого и пострадать должно быть сладко. А уж погибнуть в сражении с антихристом, который таился в обличье рязанского князя, - о таком он и мечтать не смел.
        Больше всего священник переживал за свои мокрые порты. Тоскливо становилось, что князь навряд ли поверит, что он, отец Варфоломей, готов принять предстоящую мученическую смерть легко и с улыбкой. Да и кто бы на его месте поверил, учуяв эдакий запашок.
        «Хоть бы уж сразу пришиб», - уныло подумал священник.
        - А ведь все это из-за тебя, - негромко произнес князь. - Ну и сволочь же ты, батюшка.
        - И укрепи меня, господи, в последний час тяжких испытаний, ибо слаб я телом, и не совладать мне с диаволом, у коего я ныне в лапах. Да будет на все воля твоя, господи… - донесся до Константина приглушенный торопливый шепот священника.
        - Это ты про меня, поганец?! - возмутился Константин. - Да ты сам слуга его! А я… на, смотри. - И он вновь полез за пазуху, чтобы продемонстрировать крестик.
        На сей раз оберега не было - еще на пути к церкви Константин снял его и сунул в карман, - и извлечь золотой крестик ничто не мешало. Показав крест, он посоветовал:
        - Вместо того чтоб винить других, лучше бы в своих грехах покаялся.
        - Каюсь, ибо грешен, - смущенно ответствовал отец Варфоломей.
        Ему и впрямь было стыдно за содеянное. Не так представлялось священнику крещение жителей Залесья, совсем не так. Нет, ежели бы они противились, тогда дело иное. Во славу божию можно разок-другой и плетьми огреть. Такое и за грех считать нельзя, ибо во благо заблудшим душам пойдет, но убивать, резать, да еще без разбору - есть крест на груди или нет…
        Он после набега на Пеньки две ночи мучился без сна, каясь, что так нехорошо все вышло. Пробовал и с князьями переговорить - мол, не дело вы творите, неправильно оно. И вроде бы добился от Мстислава Глебовича обещания, что на сей раз, в Залесье, все будет иначе. Князь даже пояснил причину. Дескать, в Пеньках отсутствовала церковь, вот его дружинники и разъярились. В Залесье же божий храм имеется.
        Только тогда отец Варфоломей и угомонился, успокаивая себя мыслью, что как бы там ни было, а без малого три десятка душ из числа тех, что угодили в полон, он все-таки окрестил. А уж где - на той стороне Дона или на этой - господу должно быть безразлично.
        Черниговские ратники и впрямь вели себя не столь безудержно. Если не считать посеченных рязанских дружинников и еще трех или четырех жителей, ухвативших топоры и вилы, жертв в Залесье не было. Еще бы час, и их действительно загнали бы в церковь, но не успели. Здраво рассуждая, получалось, что вина рязанского князя тоже имеется. Не подоспей столь сноровисто его людишки, и тогда все было бы в порядке.
        Он посмотрел на Константина, уперев свой взгляд в широкую княжескую грудь, и более смелым голосом произнес:
        - Все мы, рабы господни, грешны перед всевышним.
        - Может, и все, - кивнул Константин, - а вот я так особых грехов за собой не чую. Во всяком случае, смертных. Да и насчет рабов ты того, погорячился. Себя к ним причисляй, если хочется, а меня не записывай. Да и на бога не греши. Ему рабы не нужны. Не для того он нас, людей, создал. - Константин сделал еще пару шагов вперед, подойдя почти вплотную, и лишь теперь учуял запах, исходящий от священника, и брезгливо поморщился. - Эх ты, - попрекнул он отца Варфоломея. - Даже смерть принять как следует не можешь.
        Священник побледнел и закрыл глаза, пытаясь настроить себя на принятие мученического венца. Странно, но вблизи он смотрелся куда менее привлекательно, чем когда отец Варфоломей рассуждал о нем абстрактно, в своих фантазиях. В них он выглядел стойким мучеником, который терпеливо сносит все во имя Христа и даже время от времени снисходительно улыбается своим палачам, жалея их, погрязших в невежестве. Сейчас же он боялся, что окажется не готов к тяжкому испытанию, выкажет слабость и не сможет показать заблудшим, как велика его вера.
        К тому же порты, по которым вновь потекла горячая струя. «Узрят их и не токмо не устыдятся, но, чего доброго, еще и насмехаться примутся», - подумал он.
        Константин, внимательно наблюдавший за ним, выждал паузу, смакуя - хоть припугнуть мерзавца, и то хорошо, - но особо растягивать ее не стал и успокоил священника:
        - Да не трясись ты так - смотреть противно. Жив останешься, не бойся. Не стану я об тебя руки марать. У меня даже рясу с тебя содрать и то прав нет. Хотя, может, оно и к лучшему. Куда лучше написать пару ласковых в Рязань. Думаю, святые отцы получше наказание для тебя учинят. От петли-то сдохнуть недолго - раз, и готово, а вот монастырская темница куда страшнее и дольше. Так сказать, медленная, мучительная смерть, растянутая на годы. А уж как ее растянуть, вашей братии хорошо известно. Верно я говорю? - И, не дожидаясь ответа, продолжил: - А сейчас геть отсель с глаз моих долой, и пока свои порты не отстираешь, чтоб обратно не возвращался. - И он повернулся к Мстиславу Глебовичу, который успел минутой раньше проснуться.
        - Грешно смеяться над телесными слабостями, особливо ежели сам человек над ними не властен, - раздался вдруг сзади голос отца Варфоломея.
        - Ты мне еще и замечания будешь делать! - возмутился Константин. - А ну гоните его в шею к ближайшим сугробам, - рявкнул он на оторопевших дружинников, - и чтоб он до утра себя в божеский вид привел, а то такого и в Рязань везти противно.
        Те, выполняя приказ, действовали бесцеремонно, и сан служителя церкви их ничуть не смущал. Правда, при этом его никто не бил, не пинал, но наружу вытащили довольно-таки быстро.
        - Да чтоб как следует все отстирал, на совесть, - вдогон им крикнул князь, вполголоса проворчав: - Если она у него, конечно, имеется.
        Оставшись наедине с черниговцами, Константин для начала, не удержавшись, вслух выразил свое горячее сожаление, что все трое не болтаются на крепком дубовом суку, но многозначительно заверил, что это дело поправимое.
        Правда, они в долгу тоже не остались. Мстислав, язвительно кривя губы, незамедлительно напомнил, что вообще-то не они начали первыми. Чьи люди не далее как всего месяц назад на княжеский поезд налетели, чтоб Ярослава с его братаничами умертвить? Константин от такого наскока даже опешил, а плененный князь, подметив замешательство рязанца, принялся еще увереннее обвинять его в черных замыслах, попутно напомнив про Исады. Согласно его словам получалось, что эта злобная затея в отношении малолетних княжичей у Константина далеко не первая, ибо точно так же он поступил ранее и с детьми своих двоюродных братьев, ловко свалив все на убитого князя Глеба. Ну а тут, очевидно, им было решено переложить свою вину на черниговских князей.
        Константин поначалу открыл было рот, чтобы попытаться пояснить, как обстояло дело, но внезапно накатившая злость помешала, и он не стал оправдываться, а резко оборвал Мстислава и, мстительно ухмыльнувшись, злорадно сообщил, что все их разговоры - пустой звук, ибо ныне они в его руках и в его власти. Хочет - с хлебом съест, а пожелает - повесит. Словом, пусть пока пользуются его добротой, но не забывают, что она не беспредельна, и перешел к делу.
        Свои условия он изложил кратко, незамедлительно назвав сумму выкупа. Услышав цифру - пять тысяч гривен за каждого, - Мстислав Глебович охнул, Всеволод иронично усмехнулся, а Иван согласно закивал, готовый на все, лишь бы быстрее оказаться дома.
        Спустя минуту выяснилось, что сумма не окончательная, ибо троице предстоит рассчитаться за урон, причиненный погибшими, а это еще по две с половиной тысячи за каждого. С Мстислава же и Всеволода, как имеющих собственные, хоть и маленькие, уделы, в качестве наказания за жадность дополнительно тоже по пять тысяч. Итого - по десяти с носа.
        Поторговаться не получилось, хотя Мстислав и попытался, завопив, что столько же серебра Константин потребовал с Владимира, с Ростова Великого и с Переяславля-Залесского. Как же может Константин равнять черниговцев со своими старинными ворогами, которые не только сожгли стольную Рязань, но и причинили его княжеству и его людям немало других бед? Их собственная вина куда скромнее - всего-то два селища, да и то одно уцелело, ну или почти уцелело.
        - То я брал откуп с градов, которые ни в чем не виноваты. Князья же их к тому времени были один на том свете, да и у другого душа пребывала меж небом и землей. А кроме того, ты забыл, что помимо откупа вся княжеская казна тоже перешла в мои руки. Разве тебе Ярослав, с коим ты так полюбил беседовать, о том не сказывал? - холодно осведомился Константин.
        - Все равно много, - покачал головой Мстислав. - У моего батюшки столько не сыщется. Давай уменьшим.
        - Уменьшать не будем, - твердо произнес Константин, - но можно поступить иначе. Тебе «Русская правда» хорошо ведома?
        Мстислав замялся. У него в уделе все решал вирник, а сам он в эти дела не совался - уж больно муторно разбираться с каждым смердом. Но и сознаваться в своем незнании, лишний раз, пусть и косвенно, подтверждая превосходство Константина, тоже не хотелось. После некоторого колебания он уклончиво передернул плечами - пусть рязанец понимает как хочет.
        - Тогда должен знать и это, - продолжил Константин и насмешливо процитировал: - «Будет ли стал на разбои без всякоя свады, то за разбойника люди не платят, но выдадят всего с женою и детьми на поток и разграбление». Мы с тобой не ссорились, а потому посидишь у меня в темнице лет сорок, авось поумнеешь.
        - А я? - подал жалобный голос Иван.
        - Ты молодой совсем, - повернулся к нему Константин. - Значит, придется сидеть подольше, лет эдак с полста.
        - Ты в своем уме, князь?! - возмутился молчавший до сих пор Всеволод, и его и без того узкие глаза превратились в щелочки. - То для смердов сказано, для купчишек, ну, пускай, для бояр, а не для нас, князей.
        - В «Русской правде» не оговорено, для кого сказано, а значит, для всех русичей, - отчеканил Константин. - И исключений для вас я делать не собираюсь. - И ему припомнился подходящий пример в качестве подтверждения серьезности своих слов, который он не замедлил озвучить: - Мои дядья тоже в князьях ходили, но некогда чуть ли не все в темницах у тезки твоего, Всеволода Юрьевича, сиживали.
        - То великий князь был! - закричал Всеволод Владимирович.
        - Великий, кто спорит, - согласился Константин. - А я чем хуже? По летам - тут да, не дотягиваю. Мстислав Глебович и вовсе старше меня, да ты, Всеволод Владимирович, если и моложе, то ненамного. Но ничего страшного. С годами, думаю, непременно исправлюсь. Зато если брать земли с градами, так у меня их ныне куда больше, чем у Всеволода Юрьевича. Он-то Муромом не владел, да и в Рязани его сын Ярослав всего с годок посидел, после чего его рязанцы выгнали.
        - Он хоть с годок, а ты покамест во Владимире да Ростове Великом и того срока не прожил, - огрызнулся Мстислав. - Допрежь просиди там хотя бы пару лет, а опосля поглядим.
        - Это кто ж глядеть станет? - прищурился Константин.
        - Да мы все, - гордо подбоченился Всеволод. - Словом, князья.
        - Не пойму я что-то, - протянул Константин. - А отчего ты князем до сих пор себя величаешь? Ты им еще седмицу назад быть перестал, потому что после набега на мои Пеньки да на Залесье разбойником стал. Помнится, дед твой Игорь Святославич, когда славы ратной искал, иными путями шел, - всплыло у него в памяти «Слово о полку Игореве». - Правда, не всегда удачно он на половцев хаживал, но уж тут как Авось улыбнется. Зато открыто, не таясь. - И Константин заодно, очень уж хотелось побольнее, пускай словесно, но врезать этому наглецу, напомнил: - Видать, внучок не в него пошел, а в родимого батюшку, Владимира Игоревича, который по чужим княжествам шастал, да все без толку.
        - Шутки шутишь?! - окрысился Всеволод.
        - Над пленными измываться ума не надобно, - встрял Мстислав.
        - Да и запугивать нас веревками с дубами тоже не след, - добавил Всеволод. - Не боимся. Все одно - не посмеешь.
        - А никто и не запугивал, - возразил Константин, посерьезнев, и твердо пообещал: - Как бог свят: не уплатите выкупа - повешу. Тем более вашему роду не привыкать, - вновь усмехнулся он и выдал опешившему Всеволоду: - Помнится, это твоих двух стрыев, Романа да Святослава, всего шесть лет назад повесили в Галиче? А если такое дозволили себе какие-то бояре, то уж великому рязанскому князю оно и вовсе не в зазор.
        Ждать, пока тот, красный от гнева, придет в себя и подыщет нужные слова, Константин не стал. Развернувшись, он направился к выходу и вскоре скрылся за дверями, которые дружинники тут же принялись запирать.
        Встав на пороге, Константин задрал голову, глядя на огромную луну, лениво повисшую почти над его головой. С минуту полюбовавшись круглолицым волчьим солнышком, он заодно с улыбкой выслушал, как истошно кричит, припав к дверям, Всеволод:
        - Ни единой куны ты от меня не получишь! Так выпустишь - и никуда не денешься! А тронуть насмелишься - сыщутся оместники, с лихвой расплатятся! И на том свете господь тебя покарает! Гореть тебе в аду жарким пламенем!
        Рязанский князь негромко произнес:
        - Значит, не договорились. Ну-ну… - И он добавил, повернувшись к церковной двери: - Выпущу. Но только на тот свет. А кому и где гореть - не тебе решать.
        Хотел сказать что-то еще, но досадливо махнул рукой и направился к своему шатру, белая ткань которого почти сливалась с искристым снегом - если бы не знал, что он там, нипочем бы не заметил. Разве что по темным силуэтам двух дружинников, стоящих подле полога. Двух? Или трех? Константин присмотрелся. Да нет, третья фигура на дружинника не походила.
        Он насторожился, но, подойдя поближе, признал - кузнечиха. Ей-то чего понадобилось? И поморщился, припоминая, что он сам сгоряча обещал ей, что эту ночь проведет в ее «терему». Как бы отказаться поделикатнее, чтоб не обидеть, - и без того баба вдовой осталась. Он прикинул и так, и эдак - не получалось. А спустя всего пару секунд передумал - промелькнула мысль, что вообще-то ее предложение как нельзя кстати. Морозец-то изрядно усиливается, вон даже ноздри во время дыхания слипаются - верный признак, что не меньше двадцати градусов ниже нуля, а то и больше. А если не поддерживать огонь в жаровнях шатра, то для ночного дежурства и одного человечка за глаза.
        - Ну как же, как же, помню, - заверил ее Константин, еще не успев подойти, и огляделся по сторонам, но отца Варфоломея не увидел. - Куда священник-то запропал? - лениво осведомился он у дружинников.
        - Дак стирается все, - пояснил один из них. - Ты ж ему сказывал, чтоб он до утра трудился, так что времени еще довольно.
        Константин почесал в затылке. Свинья, конечно, этот Варфоломей, но до утра точно замерзнет.
        - Если пораньше обратно в церковь запросится - пустить, - приказал он.
        Окликнув Любима, он сообщил, что ныне будет спать в избе Пудовки, и распорядился, чтобы туда принесли что-нибудь пожевать, ну и запить. Особо напомнил про дежурство возле церкви - мол, раз его в шатре не будет, то дозволяет караулить поодиночке, но чтоб менялись почаще, дабы не замерзнуть и не заснуть. Да перед тем как отправить народец поспать, выпустить князей для отправления нужды - не в божьем же храме им пакостить. Хватит уж, и без того насвинячили изрядно.
        Потрапезничал он быстро, да и Пудовка была на удивление неразговорчивой. Впрочем, оно и понятно. Только сегодня поутру был муж, а ныне…
        - Как хоронить-то будешь? - спросил он ее.
        - Как дедов и отцов наших, - твердо ответила та.
        - Значит, костер? - уточнил он.
        Кузнечиха молча кивнула и испытующе покосилась на Константина, ожидая, что он скажет. Но князь не стал отговаривать, равнодушно пожав плечами - твое дело.
        - А ты мне лучше об ином поведай, - попросила она. - Почто князей не покарал, почто попа в живых оставил?
        Константин помялся, но нашел ответ, пояснив, что он бы их всех четверых с радостью развесил на дубах, но есть «Русская правда», а в ней говорится иное. Правда, что именно, цитировать не стал, поскольку тогда следовало ждать логичного вопроса: «А как же простые ратники?» И что тогда отвечать?
        - Стало быть, жизнь всем четверым оставишь? - констатировала Пудовка.
        Константин с сокрушенным вздохом развел руками - дескать, и рад бы, но закон есть закон. Однако в утешение привел и практичный довод. Мол, если их сейчас казнить, то тогда неминуема война с черниговцами, и пусть она сама представит, сколько крови прольется из-за этих казней с обеих сторон, а если говорить о Залесье, которое лежит на рубежных землях, то ему и вовсе суждено быть сожженным дотла.
        Пудовка внимательно слушала, время от времени согласно кивала, ни разу ни в чем не возразила, но Константин чувствовал - не убедил. Будь выбор за нею - кузнечиха плюнула бы на все и приказала убить всех четверых. В подтверждение его догадок женщина в самом конце все-таки не утерпела, и у нее вырвалось:
        - А я б ни на что не поглядела да самолично их… И рука бы не дрогнула. - Она сожалеюще вздохнула.
        Константин покосился на могучую руку кузнечихи, на крепко сжатый кулак и согласился. Кто б сомневался, что управится. Сильна баба, что и говорить. Не позавидуешь тому, кого она по челюсти отоварит. Поскромничали с прозвищем, явно поскромничали. Могли бы и Пятипудовкой назвать.
        - Ты с дровами-то для костра сама управишься? - поинтересовался он, предложив помощь. Мол, дров для обряда надо много, а завтра из Дубиц должны вернуться его ратники, так что нарубили бы сколько потребуется.
        Женщина горько усмехнулась:
        - Меня ить Пудовкой не просто так - за силушку прозвали, - пояснила она. - Уж больно рука крепкая. В девичестве пудовый куль одной рукой брала и несла, куда батюшка приказывал. Так что не сумлевайся, княже, сама управлюсь и такой огнь учиню - до небес, чтоб непременно в ирий[55 - ИРИЙ - славянский рай.] мой Точила вознесся. А плат свой возьми - без надобности он мне ныне.
        Она с некоторой обидой протянула Константину его платок и молча направилась куда-то из избы. Константин поглядел ей вдогон, хотел дождаться, чтобы пояснить причину, по которой черниговских князей никак нельзя предавать смертной казни, но не стал. О таком если и говорить, то гораздо позже, а не сегодня - слишком свежа утрата, все равно не поймет. Да и спать хотелось неимоверно - денек выдался тот еще.
        - Ну и как знаешь, - проворчал он, обращаясь в сторону входной двери, и поплелся спать в отведенную ему хозяйкой горницу.
        Заснул он на удивление быстро, но сон этот вряд ли можно было бы назвать сладким. Скорее напротив. Чем такие сны, уж лучше бессонница…
        Глава 23
        Не было печали!
        Ужель бедой грозит судьба?
        Ужели ряд жестоких мук
        Искусством тайным эту ночь
        В грядущем видела она?
        Михаил Лермонтов
        Неприятные, пугающие сновидения, больше похожие на кошмары, не раз и не два посещали его и в предыдущие ночи. Не в каждую, конечно, но посещали. «Пройдет», - поначалу небрежно отмахивался он, считая, что это результат перенесенной болезни, тем более что начались они как раз во время нее.
        Однако болезнь прошла, а вот ночные кошмары заканчиваться не собирались. Более того, они постепенно стали учащаться - раз в неделю, а в последний месяц раз в два-три дня. Были они очень похожими друг на друга - это он знал точно. Но попроси его кто-нибудь рассказать, о чем они, Константин при всем желании не смог бы выдавить из себя ни слова, ибо стоило ему проснуться, как содержание сна начисто исчезало из памяти. Оставались от такой ночи лишь гнетущая тревога и мерзкое, тоскливое настроение.
        На сей раз кое-что ему запомнилось.
        Где происходили события, он так и не понял - сплошной туман. Кто за ним гнался - тоже неясно. Но то, что его догнали, настигли и схватили, - это в память врезалось. Дальше же как отрезало - сплошной мрак, угрюмо зияющий своей чернотой, в которой не было ничего. Пустота. Вакуум. Лишь вдали ощущалось присутствие в этой черноте чего-то еще более страшного, чем даже его преследователи. Оно не просто таилось там, но терпеливо поджидало князя, а его, как назло, стремительно несло к нему все ближе и ближе.
        Обрадоваться, что Любим разбудил его хоть и среди ночи, но весьма кстати, Константин не успел, услыхав о причине побудки - пожар.
        - Какой пожар? Где? - не понял князь.
        - Церква горит, - обрывисто выпалил Любим, стоящий подле его изголовья. - Никак поджег кто-то.
        - Кто поджег? - удивился Константин. - Зачем?
        Смысл сообщения дошел до него спустя несколько секунд, он подскочил на мягкой постели - Пудовка постаралась с перинами на славу - и истошно заорал во все горло:
        - Там же черниговские князья! - И с надеждой уставился на ратника. - Вытащили?!
        Любим виновато развел руками:
        - Не подступиться к ней. Ежели бы чуток поранее, а теперь что уж там. Полыхает, проклятущая, спасу нет, а жаром несет - за десяток саженей стоять невозможно, лик опаляет.
        Кое-как наскоро одевшись, Константин ринулся к церкви. Сбоку бежал расстроенный Любим, продолжая на ходу пояснять, почему оказались невозможными его попытки спасти пленников:
        - Опять же ключей у убитого Ореха не сыскали, а как без них дверь отворить. И куда он их сунул - бог весть. Уж мы все облазили рядом с телом - нету.
        - Так надо было лезть! - рявкнул Константин. - А дверь и выломать недол… - И осекся на полуслове, увидев размеры пожара.
        Даже чудно стало. Церквушка-то не больно велика, что вдоль, что поперек не больше десятка саженей, а горела знатно.
        Прибежавшие на пожар люди без дела не стояли. Кто-то пытался подцепить багром бревна венцов, стремясь развалить стены, другие торопливо забрасывали бушующее пламя снегом, но все их усилия были бесполезны. Огонь торжествующе ревел, с громким треском и хрустом переламывая кроваво-красными зубьями крепкий дуб, и одолеть его нечего было и думать. Да и жаром несло от церкви так сильно, что на расстоянии в десять - пятнадцать метров действительно находиться было невозможно - обжигало лицо.
        Константин попытался прислушаться, но, как ни старался, голосов изнутри не уловил. Если князья к этому времени еще не сгорели, то, значит… Он похолодел. А не бежали ли они? Ну да, скорее всего, так и есть. Кто-то шарахнул по голове дежурившего Ореха, забрал у него ключи, открыл пленникам дверь, и они, подпалив церковь, бежали. И счастье Константина, что он пошел ночевать к Пудовке, потому что пленники не торопились с уходом в лес. Поначалу они попытались рассчитаться со своим обидчиком, заглянув к нему в шатер, и, не найдя его там, от досады подпалили его и лишь после этого удрали. А пламя от шатра, который стоял рядышком с церковью, перекинулось на ее стены.
        Вот если бы они остались в ней, тогда… Он передернулся, на краткий миг представив, что было бы тогда. Это уж трагедия так трагедия, и за то, чтобы она не произошла, Константин с радостью выложил бы не одну тысячу гривен в качестве выкупа. А церковь… Подумаешь…
        - Ну-у сгорела и сгорела, - успокоенно заметил он. - Все равно священника нет, служить в ней некому, а заново построить недолго.
        Улыбнуться он не успел, ибо услышал от Любима такое, от чего впору заплакать. Оказывается, никто оттуда не сбежал, потому что, когда дружинник впервые прибежал к полыхавшему строению, он сам слышал истошные крики о помощи, да сделать ничего не смог. О проклятиях, которыми осыпали Константина черниговские князья, Любим упоминать не стал.
        Константин побледнел и машинально шагнул вперед. Прошел немного - от силы две сажени. Нестерпимый жар, который обжег его нос и щеки, отчасти привел рязанского князя в чувство, и он очнулся, растерянно оглянувшись на Любима.
        - Это что же получается? Выходит, их кто-то подпалил?
        - Выходит, что так, - согласился Любим. - Поначалу Ореха по голове чем-то тяжелым, а потом…
        - И чего мне теперь делать?
        Дружинник вздохнул и опустил голову. Вроде бы и не виноват, но за старшего князь оставил именно его, и сказать было нечего, не говоря уж о том, чтобы ответить, чего делать князю. Но Константин и не ждал ответа от Любима, да и вопрос задал скорее самому себе. В отличие от остальных он-то прекрасно сознавал трагизм сложившейся ситуации.
        Еще вечером все представлялось легко и просто. Пишется грамота черниговскому князю Глебу Святославичу, в которой перечисляется - не без легкого преувеличения, разумеется, - огромный урон, причиненный его сыном Мстиславом вкупе с его племянниками и прочими родичами. Ну а в конце итоговая сумма, в которую рязанский князь оценивает убытки своих людей, включая оплату «морального ущерба» ему самому.
        Возможно, что тридцать тысяч гривен выжать бы не удалось, но не беда. Половина или треть - тоже ничего смотрится. Как-никак, даже если брать по минимуму, то есть десять тысяч, две тонны серебра - это о-го-го. Получалось, в ближайший год, с учетом торговых пошлин и других поступлений, с бюджетом никаких проблем. Удастся даже организовать склады с зерном на случай неурожайного года, который, если верить статистике - в среднем один из трех, не реже, - в виде засухи или затяжных дождей вот-вот обрушится на его земли.
        Зато теперь…
        То, что произойдет в ближайшие месяц или два, ему даже представлять не хотелось. И без того понятно, что ничего хорошего. Оставалось гадать об одном - сколько оместников ждать Рязани, которые придут рассчитываться за заживо сожженных князей.
        С оглушительным гулом рухнул внутрь ярко полыхающий купол, и почти сразу же вслед за ним обрушилась одна из церковных стен. Горящие бревна, злобно шипя, покатились по снегу.
        - Отойти бы тебе, княже, - негромко сказал Любим, с тревогой поглядывая на разваливавшуюся на глазах церковь. - Не ровен час…
        - Хуже уже не будет, - мрачно ответил Константин, но послушался и, повернувшись, отошел немного назад.
        Да уж, куда хуже. Разве что выдать головой тех, кто сотворил черное дело? Константин задумался, глядя на останки своего шатра. Если бы найти злоумышленников, тогда да, тогда и впрямь, может, удастся угомонить ярость отцов-князей. Но найти их надо очень быстро, в ближайшую пару дней, чтобы привезти в Чернигов вместе с погибшими, а как искать?..
        Князь оглянулся, пытливо всматриваясь в тех, кто стоял поблизости от него. Лица селян выражали у кого сожаление, у кого скорбь, а кто просто завороженно упивался разрушительной картиной пожара - и впрямь захватывающее зрелище. Но главного - улыбок или радости - обнаружить не удалось.
        И что ему теперь делать? Подвергнуть пыткам все село?
        - Княже? - услышал он сзади робкий голос.
        Константин обернулся. Кузнечиха. Вот еще одна из подозреваемых. На лице никаких эмоций, словно в Залесье каждую ночь горят церкви и гибнут в них заживо сжигаемые люди. Хотя да, Точила-то погиб от руки одного из них, так что впору и радоваться. Однако злорадства на лице Пудовки не наблюдалось - скорее озабоченность.
        Женщина протянула платок и посоветовала князю:
        - Замотай длань-то.
        «Какую еще длань?!» - едва не вырвалось у него, но он сдержал раздражение и удивленно осмотрел ладонь, внутреннюю сторону которой прочерчивала тонкая полоса успевшей запечься крови. Странно. Когда это он и где? А впрочем, какая разница? Он сердито отмахнулся от глупых мыслей, машинально кое-как замотал платком ладонь, по-прежнему не отрывая взгляда от полыхающей церкви, но кузнечиха не отставала:
        - Ты б к бабке Малуше заглянул опосля, - посоветовала она. - Не ровен час, огневица приключится.
        Константин молча кивнул, но тут же забыл ее слова - не до того.
        - Первым делом, как только потушите, надо отыскать тела погибших, - распорядился Константин, обращаясь к стоящему рядом Любиму.
        - Какие уж там тела, головешки одни, - уныло откликнулся тот.
        - Что от них осталось, то и найдешь, - вздохнул князь. - И сразу меня зови. Сам хочу на всех четверых посмотреть.
        Однако погибших оказалось только трое. Последнего искали долго, но безрезультатно. Первым догадку, что священника в церкви не было вовсе, высказал Мокша, дежуривший перед Орехом.
        - При мне поп в церковь точно не заходил, - твердо заверил он Любима.
        - А где он тогда может быть? - задумался Любим.
        - Узрел, яко оно тут все полыхает, спужался, сызнова обмочился, - усмехнулся Мокша, - да опять в лесок подался, рясу свою застирывать.
        Но отыскать в лесу отца Варфоломея не вышло. Правда, удалось обнаружить цепочку следов, ведущих в сторону Дона, и несколько розовых комочков снега - по всей видимости, священник вытирал им руки. Однако спустя версту эта цепочка пересеклась с санной дорогой. Вдобавок метель, начавшаяся с самого утра, так старательно и обильно все запуржила, что дружинники остановились и в растерянности переглянулись. Всё. Теперь искать бесполезно. И точно - дальнейшие поиски результата не принесли. Попик как в воду канул.
        Уже в избе кузнечихи, узнав о том, что сгорели одни князья, а священник исчез, Константин чуть не взвыл. Еще пару минут назад он был уверен, что самое плохое произошло и хуже не будет, некуда. Получалось, что насмешливая судьба его услышала и решила наказать за такую категоричность, доказав, что хуже не лучше - всегда есть куда. Теперь, если отец Варфоломей объявится в Чернигове раньше рязанского посольства, не поможет никакая выдача убийц.
        Или погоди-ка? Да уж не сам ли священник шарахнул по голове Ореха, после чего запалил церковь? Ран-то у него на теле не было, так откуда взялись розовые комочки снега? Так-так…
        - Всем на коней, - приказал он, вскочив с лавки, - и немедля на розыски попа. Объяви, что нашедший получит десять гривен. Нет, двадцать, - поправился он и, уже вдогон Любиму, повысил цену еще раз: - Пятьдесят.
        Любим остановился, изумленно повернулся к Константину и недоверчиво переспросил:
        - Я не ослышался, княже? Пятьдесят?
        - Пятьдесят, - подтвердил Константин, пояснив свою щедрость: - Иногда время куда дороже серебра. Если мы не сыщем этого зассанца сегодня, завтра он мне обойдется дороже раз в сто. А то и в двести.
        Пока ратники отсутствовали, он сходил посмотреть на останки пленников. Огонь постарался на славу - все трое обгорели настолько, что отличить их друг от друга было невозможно. «Кажется, у родственников возникнут большие проблемы с опознанием», - мрачно подумал он, глядя на оскаленный в последнем предсмертном крике рот одного из них. Признать, что это Мстислав Глебович, мог бы только тот, кто знал, что за сутки перед смертью князь лишился половины передних зубов. По ним, точнее, по их отсутствию Константин и опознал сына ныне правившего в Чернигове Глеба Святославича.
        Когда Константин вернулся в дом кузнечихи, Пудовка невозмутимо предложила ему потрапезничать, но от одной лишь мысли о еде после всего увиденного князя чуть не стошнило. С трудом выдавив, что не голоден, он выскочил на улицу. Тошнота не проходила, и Константин решил побыть на свежем воздухе - авось полегчает.
        Все мысли были об отце Варфоломее. Кто же он - нежелательный свидетель, что само по себе ой-ой-ой, или вдобавок еще и убийца. Последнее, при всей неприязни рязанского князя к этому фанатику, никак не согласовывалось со священником.
        И не потому, что он состоял в духовном сане. Это как раз ерунда. Да, среди них, наверное, редко встречаются убийцы, но ведь достаточно и одного-единственного, даже если он - досадное исключение из общего правила. Но это если рассуждать обобщенно, так сказать, абстрактно, никого не имея в виду. Однако конкретная фигура отца Варфоломея никаким боком не желала вписываться в версию Константина. Не монтировался он с образом злобного поджигателя, готового ради своих целей предать мучительной смерти не просто ни в чем не повинных людей, но недавних союзников по своим замыслам.
        Про покушение на жизнь дружинника и говорить не проходилось. Он еще и еще раз попытался представить, как священник подкрадывается сзади к Ореху, как замахивается и бьет зазевавшегося ратника по голове, как… Нет! Не сходилось, хоть тресни. Кишка тонка у попика. К тому же…
        Князь решительно направился к полусгоревшему дому тиуна, где находились все пятеро, нет, теперь уже шестеро погибших рязанских дружинников. Бережно приподняв голову Ореха, он внимательно посмотрел на его затылок. Так и есть. Такая рана не от полена - слишком небольшая, зато глубокая. Удар явно был нанесен тяжелым, но не тупым предметом. Вот острая железяка - другое дело, но где священник сумел отыскать в ночном лесу топор или какой-нибудь шкворень. Русь тринадцатого века - не Россия двадцатого. Здесь железо ценится, и разбрасываться им в лесу никто не станет.
        Получалось, что отец Варфоломей лишь свидетель, который видел убийцу.
        «Не исключено, что видел», - досадливо поморщившись, поправил он сам себя, опасаясь очередной каверзы судьбы.
        Трапезничать он отказался и после вторичного приглашения Пудовки, которая, недоуменно хмыкнув, осведомилась:
        - Неужто жалеешь их, княже? Нашел об ком печалиться.
        Константин помялся, но ответил честно:
        - Если б можно было вернуть вчерашний вечер, никакого серебра бы не пожалел.
        - Ну-у о том ранее надо было думать, - туманно заметила она.
        Константин удивленно покосился на кузнечиху. Женщина не отводила глаз, но смотрела как-то не так. Что-то было неправильным в ее взгляде. Однако что именно, князь не понял, а чуть погодя стало не до того - в селище наконец-то вернулся Вячеслав. Дружинников с ним оказалось на удивление мало - около сотни, но зато полон из Пеньков он привез в целости и сохранности, до единого человека. Отсутствие остальных двух сотен воевода объяснил тем, что, встретив на пути Любима, отрядил ему их в помощь. Да еще он посоветовал дружиннику в сторону Дубиц не ездить - сам только что оттуда, и если бы попик шел в этом направлении, то их пути непременно бы пересеклись.
        - Вообще-то другой дорогой он идти не мог, - задумчиво добавил он. - Со стороны Дона в Залесье только она одна и имеется. - И он, оживившись, предположил: - А может, его волки в лесу сожрали?
        - Если выбирать, то уж лучше волки, хотя это тоже нежелательно, - ответил князь, пояснив причину.
        Мол, с его помощью появляется возможность уже сегодня отыскать убийцу, а найти его необходимо как можно быстрее, иначе… Константин вкратце изложил предполагаемый расклад грядущих событий.
        Но с другой стороны, если выбирать между появлением священника в Чернигове и его встречей с волками, то, конечно, «санитары леса» куда предпочтительнее.
        - Да уж, представляю, что он понарассказывает черниговским князьям, если доберется до них, - хмуро проворчал Вячеслав.
        - И чем он меня вымажет с ног до головы, - в тон ему подхватил князь, горько заметив: - Лучше бы я его и впрямь повесил. А теперь он своими россказнями заварит такую бучу, что только держись. И ведь эта зараза не только к князьям пойдет - он же еще и епископа навестит. Мало мне владимирского Симона, так еще и черниговский Митрофан подключится, чтобы во второе ухо киевскому митрополиту против меня дудеть.
        - Они-то к тебе каким боком? Все-таки духовная власть - не светская, - усомнился Вячеслав.
        - Так князья-то, получается, невинно убиенные, как Борис с Глебом. Нет, даже хуже, - поправился он. - Тех-то в свое время просто прирезали, как баранов на бойне, и вся их вина была в том, что они мешали Святополку в борьбе за власть, то есть никакой идеологической подоплеки. Да и то их в святые записали. А тут тебе великомученики за святую веру. И конкурентов у них на небесах ни одного - насколько я знаю, в Чернигове со своими собственными святыми большая напряженка. Словом, поверь, что такой подарок судьбы, преподнесенный лично рязанским князем, они используют на всю катушку.
        - Значит, снова война?
        Константин крякнул. Ему и в мыслях-то произносить это слово не хотелось. Главное - только-только зарыли топор войны, ликвидировав проблему северных соседей. Притом весьма удачно зарыли - вместе с самими соседями. Не со всеми, конечно, но дети не в счет, пока они подрастут, много воды утечет, и до Калки о них можно не думать, а Ярослав… Да, он та еще заноза, но пусть побаливает. Даже полезно - будет своим существованием поддерживать в самом Константине бодрый боевой тонус, не позволяя чрезмерно расслабиться.
        Словом, живи и радуйся, по мере возможности решая свои задачи. И тут на тебе. А уж какой крик до небес поднимет все тот же Ярослав - одному богу известно. Мол, сызнова Константин-братоубийца голову поднял. Мало ему рязанских братьев, так он теперь за черниговских взялся. Ату его, а то он всех Рюриковичей в могилу загонит! И начнется. А плюс к нему два убитых горем отца. Их и науськивать не надо - сами не угомонятся, пока не отомстят. Хорошо хоть, что еще двое папаш умерли - все поменьше оместников по его душу. Зато у каждого из живущих не просто по погибшему, но по сгоревшему сыну.
        - И то, что моей вины нет, никому не докажешь, - прервал воцарившееся за столом молчание Константин.
        Услышав слова князя, хлопотавшая возле печки Пудовка громко кашлянула. Константин оглянулся и вновь напоролся на ее внимательный взгляд, в котором отчетливо прочитал нескрываемый испуг. С чего бы? Но гадал недолго. Догадка напрашивалась сама собой. Очевидно, женщина попросту боится, что князь, не сумев разыскать священника, в поисках поджигателя примется шерстить селян, в том числе и ее. Вообще-то правильно боится. Придется и допрашивать, и угрожать. Правда, только на словах - не пятки же им на огне поджаривать.
        Однако было в ее глазах что-то еще, больше похожее на удивление, но оно-то каким боком? И Константин отмахнулся, решив, что ошибся. Да и не до того ему было. Предстояло решить, что делать дальше, в случае если отца Варфоломея разыскать не получится. Он еще посидел за столом, думая, гадая и прикидывая. Так и не сумев отыскать нечто относительно приемлемое, Константин пришел к выводу, что либо в сложившейся ситуации подходящий выход отсутствует вообще, либо у него замылился глаз и надо сделать паузу, отвлечься на что-нибудь другое.
        Немного погодя Константин вспомнил, что половина семей в Пеньках лишились крова. Самое время помочь им нарубить и привезти из лесу две-три сотни бревен для строительства новых изб. Народ и армия едины. Кажется, именно так гласил один из советских лозунгов? Вот и пускай сотня, которая здесь, в полном составе отправляется в Пеньки.
        Константин принялся одеваться, чтоб идти внедрять лозунг в массы, но на пороге его остановил заботливый голос кузнечихи:
        - Ты не запамятовал мои словеса про Малушу?
        Князь нахмурился. Какая еще Малуша? Заметив недоумение на его лице, Пудовка напомнила:
        - Я про рану.
        Ах вон оно что. Константин посмотрел на ладонь, бинт-платок с которой снял еще утром, - засохло вроде бы, так чего там. Сжал и разжал пальцы - ничего не болело. Ну разве что немного припухло, вот и все. Досадливо фыркнув, он так и ответил ей. Мол, нашла рану. Не пристало князю трястись над каждой царапиной.
        - Ну так я и думала, - всплеснула руками кузнечиха. - И что теперь делать? - Она задумалась, но через пару секунд ее полное лицо оживилось. - Ладно уж, есть у меня один заговор. Сыщется кому твою хворь с собой утянуть…
        Вячеслав, которого князь застал прощающимся с погибшими, отнесся к его идее скептически, заявив, что армия существует несколько для иного, многозначительно кивнув на тела дружинников. Но особо упираться он не стал, согласившись, что при таких форс-мажорных обстоятельствах и впрямь грех не помочь людям - все равно бездельничают.
        - Хотя навряд ли пеньковцы отыщут для них сотню топоров, - добавил он, подумав.
        - Не отыщут, - не стал спорить Константин. - Но их можно занять и здесь, в Залесье. У одного Точилы, поди, осталось несколько штук, а ему уже ни один не понадобится.
        Как ни странно, но отыскать у кузнеца ничего не удалось. Возможно, что сказалось отсутствие хозяйки дома, которая запропала неведомо куда, а без нее дело продвигалось худо. Облазив всю кузню, ратники сумели найти всего один, да и тот не просто тупой, но еще и заметно выщербленный. Очевидно, его принесли для ремонта.
        - Не может же быть, что у него в доме не было приличного топора! - возмутился Константин, но делать нечего.
        Он отпустил ратников, а сам пошел обратно в избу. Проходя мимо двери, ведущей в холодную подклеть, где находилось тело Точилы, князь остановился и нахмурился. Раздавшийся за дверью странный звук - не то скрип, не то стук - насторожил его. Он прислушался. Стук повторился. Константин аккуратно потянул за ручку.
        В подклети окон не имелось и царил полумрак, но света, льющегося через дверной проем, вполне хватило, чтобы заметить, как встрепенулась сидевшая у тела мужа Пудовка. Увидев князя, женщина проворно вскочила на ноги.
        - Мне бы топор, хозяюшка, - мягко пояснил Константин.
        - Какой топор?! - испуганно вскрикнула кузнечиха и подалась чуть вперед, явно стремясь загородить Точилу. - Нет здесь никакого топора! Нет и отродясь не было!
        Константин опешил. Ну нет и нет, а орать-то зачем? Несколько секунд он молча смотрел на Пудовку, недоумевая, почему она так разволновалась, и попутно пытаясь разглядеть то, что кузнечиха старательно норовила скрыть от его глаз, загородив своим массивным телом. Получалось у нее это не ахти - во всяком случае, краешек скрываемого князь разглядел, и этот краешек ему очень не понравился.
        Константин молча шагнул вперед, властно отодвинул Пудовку в сторону и увидел в руках у Точилы какую-то странную железную штуковину. Больше всего она напоминала некую заготовку, из которой при умении можно отковать что угодно - от косы до того же топора.
        Это что - такой обряд? А что за темные пятна на штуковине? Уж очень сильно они походили на… И тут он неожиданно вспомнил, что платок-то, который ему протянула утром Пудовка, тоже был в кровавых пятнах. Мало того, еще вчера вечером, перед тем как лечь спать, кузнечиха, разобидевшись на Константина за отказ покарать черниговских князей, вернула его, причем с таким видом, что он, ни слова не говоря, взял и засунул в карман. А поутру он снова оказался в ее руках - откуда?
        Он осторожно потянул железяку из рук Точилы. Так-так. Если ею сзади по голове, то… Вообще-то очень подходящая по форме. А это что? Он вышел из подклети и стал внимательно разглядывать длинные светло-русые волоски на кусочке кожи, прилипшей к одному из острых краев. Сомнения в том, что перед ним орудие убийства дежурившего ночью у церкви дружинника, окончательно отпали.
        «А я б ни на что не поглядела да самолично их. И рука бы не дрогнула…» - припомнились ему слова кузнечихи. Слова и тон, каким они были произнесены. Сожалела Пудовка. Ох как сожалела, что не может отомстить за гибель мужа. Ночь же была длинная, вот она и надумала, перейдя от слов к делу.
        «Хотя нет, - поправил он себя, припомнив еще кое-что. - Надумала кузнечиха гораздо раньше - еще вечером. Недаром она столь многозначительно пообещала ему сама управиться: «И такой огнь учиню - до небес, чтоб непременно в ирий мой Точила вознесся».
        Правда, кое-что осталось непонятным. Например, поджог шатра. Для чего? Она же прекрасно знала, что Константина там нет. Маленькая месть князю, отказавшемуся от возмездия? Непохоже. И зачем кузнечиха вытащила из его кармана платок? Это уж и вовсе ни в какие ворота. Чтобы бросить его на месте преступления, тем самым отведя от себя подозрения? Глупо. Да и не бросила она его - вернула. Передумала?
        Наконец, сама железяка. Что может быть проще - избавиться от нее? Ну ладно, жалко стало, в хозяйстве сгодится, но тогда хоть отмыла бы. А в руки Точиле зачем вложила? Ведь, когда мужа возложат на костер, ее может увидеть кто угодно. Увидеть и сделать выводы. Идти на такой риск лишь для того, чтобы покойник твердо знал - он уходит в ирий отомщенным, - как-то неразумно.
        Впрочем, вечер длинный - успеется выяснить.
        - Пойдем, - миролюбиво предложил он ей.
        - Куда? - потерянно спросила она.
        - В избу, куда ж еще, - вздохнул Константин. - Поговорить надо.
        Усевшись за стол, он не стал рассусоливать и ходить вокруг да около, спросив напрямую:
        - Значит, это ты подпалила церковь?
        Пудовка изумленно уставилась на него, но вместо ответа лишь передернула плечами. Мол, понимай как знаешь.
        Ну да, отнекиваться стыдно, а сознаваться неохота. Ох какая же дура! Убить эту дуру мало. Но злость почему-то не приходила. На душе была только жалость, и он мягко произнес:
        - Ты хоть понимаешь, что ты натворила? Теперь…
        Вторично повторив все то, что он уже говорил воеводе, Константин, закончив расписывать последствия, в заключение заметил:
        - Хорошо хоть, что мне удалось так быстро отыскать виновника.
        - Стало быть, теперь войны не будет? - тихо спросила она.
        - Не знаю, - честно ответил Константин. - Сейчас все зависит от того, что видел священник и удастся ли нам его разыскать, прежде чем он объявится в Чернигове. Если он прибежал из леса на пожар - одно, а если раньше, то мог видеть, кто все это учинил. Тут совсем иное.
        - Ты его непременно сыщи! - выпалила она. - Видал поп, все видал. Ежели он до Чернигова доберется, тогда… Сыщи, слышишь! А я что ж… - Она грустно улыбнулась. - Оно конечно - должон же бысть кто-то повинен. Негоже из-за одного человека всему княжеству страдати. Карай. Точилу-то хоть дозволишь на костер возложить али как?
        - Дозволю, - хмуро проворчал Константин.
        - Вот и славно. За то благодарствую тебе, княже, - поклонилась она, совершенно не заботясь о своей собственной дальнейшей участи.
        - Не о том ты думаешь, - вздохнул Константин, но расписать в подробностях, что именно ждет ее в ближайшем будущем, не успел - помешал вошедший Вячеслав.
        - Вот полюбуйся, - кивнул Константин в сторону кузнечихи. - Отыскал я убийцу.
        Пудовка молчала, отвернув голову к печке. Воевода пристально посмотрел на ее безучастное, словно сообщение князя ее вовсе не касалось, лицо и усомнился:
        - Сил, конечно, у нее хватит, чтоб голову Ореха как орех расколоть, но… А с чего ты взял, что это она?
        Константин молча кивнул на стол, где лежала железяка в бурых пятнах крови, посоветовав обратить внимание на кусочек кожи с волосами, некогда принадлежавшими Ореху. Вячеслав плюхнулся на лавку, тщательно все осмотрел, поморщился и снова уставился на кузнечиху. Глядел недолго. Встав с места, он, все так же не говоря ни слова, вздохнул и направился к выходу. Остановившись у дверного проема, он красноречиво кивнул другу, приглашая его выйти вместе с ним.
        Константин удивленно посмотрел на него, но подчинился просьбе.
        - И что ты думаешь с нею делать? - осведомился воевода, стоя на крыльце дома. - Нет, я понимаю, что совсем без наказания такое оставлять нельзя, но, с другой стороны, месть - дело святое.
        - Ты забыл, Слава, - вздохнул Константин. - Убиты не просто люди - князья. И не просто убиты - сожжены заживо. А Орех вообще наш, и уж он-то ни в чем не виноват. Да и не собираюсь ее наказывать. А вот выдать убийцу головой отцам убиенных придется.
        - А ты представляешь, что они с нею сотворят?
        - Честно говоря, и представлять не хочу, - откровенно ответил Константин. - Не хочу, потому что становится искренне ее жаль.
        - И все-таки ты ее выдашь?
        - А куда деваться? Или у меня есть выбор?
        - Конечно, - пожал плечами воевода. - Выбор есть всегда. - И он напомнил: - Ты про Ореха забыл. Учитывая его смерть, в которой она тоже виновна, у тебя есть такое же право судить ее. Судить и приговорить. Пусть даже смертный приговор, но без всяких издевательств и прочих гадостей вроде пыток.
        - У черниговцев прав больше, - отверг предложение друга Константин и, видя, что тот не согласился, прикрикнул: - Все! Слушать больше ничего не желаю. Это решение окончательное, и говорить больше не о чем. Вот только кое-что у нее выясню и отправлю вместе с телами князей.
        Выяснять у Пудовки подробности случившегося у Константина не получилось. На все вопросы женщина упрямо отказывалась отвечать, храня молчание. Уж он и так, и эдак - бесполезно. Отчаявшись, он заявил, что ему и без того все известно, и принялся рассказывать сам, как он представлял произошедшие события. Тут дело пошло немного легче. Во всяком случае, кузнечиха ничего не отрицала, внимательно слушала и согласно кивала, приговаривая: «Так, так». Да еще время от времени вспоминала про священника, которого, по ее словам, надобно непременно сыскать. Полное впечатление, что ее куда больше заботил розыск отца Варфоломея, чем своя собственная судьба.
        Через полчаса он, так и не выжав из нее никаких подробностей, махнул рукой и отправил ее спать. Ратник у крыльца на всякий случай был выставлен, но князь почему-то был уверен - лишнее. Никуда Пудовка не убежит. А вот женщина тому, что к ней не приняли дополнительных мер предосторожности, удивилась.
        - А чепи яко же? - вытянула она руки вперед.
        - Куда торопишься? Тебе и в Чернигове позора с муками хватит, - проворчал Константин.
        - А острог?
        Князь фыркнул. Первый случай в его практике. До сегодняшнего дня у него в тюрьму ни один обвиняемый не просился. Эта же прямо по принципу: «Чем хуже - тем лучше». Ишь мазохистка нашлась.
        - А чем тебе изба плоха?! - рявкнул он. - Ложись да спи. Ныне да завтра - две ночи твои, а там в путь, и никто уже мягкую подушку под голову не положит.
        Кузнечиха неодобрительно покачала головой.
        - Ить могут не поверить черниговцы. - И она робко заикнулась: - Ты хошь перед отправкой меня заковать повели.
        - Спи! - еще раз рявкнул он на нее.
        Ему самому сон не шел. Что-то не сходилось в ее поведении. Не так себя ведут жаждущие отомстить люди, совсем не так. Тишину прервал робкий голос Пудовки:
        - Княже, я тута возвернуть хотела.
        Он открыл глаза. Слюдяное окошко пропускало достаточно лунного света, чтобы он мог разглядеть силуэт переминающейся с ноги на ногу женщины, застывший у входа в горенку. В протянутой руке тускло отблескивал какой-то металлический кругляшок. Константин прищурился. Странно. Что бы это могло быть?
        - Что там у тебя? - недовольно проворчал он.
        - Оберег на снегу подобрала, - пояснила она. - Подумалось, ктой-то из ратников обронил - у тебя-то крест на груди. А опосля решила - дай-ка я поначалу у князя спрошу, а уж там… - И она, не договорив, протянула его Константину.
        Тот нахмурился, взял медальон, попытался разглядеть его при лунном свете. Сосредоточенный взгляд женщины, извивающиеся змеи, растущие вместо волос из головы… Сомнений нет - действительно его оберег.
        - Спасибо, - проворчал он смущенно. - Знаю, чей он, так что не сомневайся, отдам из рук в руки. - И, не зная, что еще сказать, проворчал: - А теперь иди спать.
        Пудовка послушно кивнула и поплелась к своей печке, а Константин закрыл глаза и попытался прикинуть план действий на завтрашний день. Так и не додумав до конца, что бы такое предпринять по поискам отца Варфоломея, он уснул, и ему вновь в очередной раз приснился кошмар, но на этот раз во всех подробностях и деталях…
        Глава 24
        Старый, но недобрый знакомый
        …И зловещ в мою дверь
        стук,
        И завис над главой
        крюк.
        В изголовье моем
        в ряд
        Страхи, словно кресты
        стоят.
        Петр Миленин
        Единственное, чего он не сумел бы рассказать, так это от кого он убегал, колеся по ночным улицам родного Ряжска. Преследователь выглядел как-то аморфно - ни тела, ни лица, не говоря уж про руки и ноги. Так, какое-то черное загадочное пятно, гнавшееся за ним.
        Зато сам город выглядел как наяву, четко очерченным во всех деталях. Был он точно таким, каким запомнился ему, когда Константин отдыхал там у родителей в последний раз. Те же милые славные улочки - Новоряжская, Первомайская, те же пятиэтажки на Лермонтова и родная двухэтажка на Вишневой, тот же старый, изрядно подзапущенный станционный парк с красавицами березами. Разве что во сне в парке почему-то до сих пор не был разрушен летний кинотеатр, и карусель, которую на самом деле давным-давно сломали, продолжала весело вертеться, приглашая прокатиться.
        Зато людей он в своем сне не встречал. Нигде. Ни одного человека. Город словно вымер, и оставались в нем лишь сам Константин да еще загадочный аморфный черный преследователь, от которого время от времени удавалось оторваться, но затем он неожиданно появлялся вновь.
        Где только Константин не пытался от него скрыться. Он баррикадировал стульями дверь в одном из классов своей родной сто восьмой школы, но медальон, который он крепко сжимал в кулаке, начинал остро покалывать ладонь, словно в нем была вмонтирована батарейка, давая понять, что расслабляться нельзя и она, он, оно - неважно - уже здесь. И точно - через мгновение пятно выплывало из угла, и нужно было срочно разбирать созданный завал, выбираться наружу и бежать, бежать, бежать…
        В поисках спасительного убежища он пробрался к другу, жившему на Новоряжской, но едва подошел к старому домику, как, глядя на окна в затейливых наличниках, почувствовал, что пятно поджидает его прямо за дверью. Добежал до маленькой трехэтажки на Островского, но и тут на подходе к его квартире острое покалывание медальона предупредило, что преследователь уже затаился внутри, и он, кубарем скатившись по лестнице, устремился дальше.
        Мелькали улицы, дома, предприятия, Сельчевка сменялась Захуптой, та, в свою очередь, железнодорожной станцией, вновь парк, и опять пятиэтажки, и снова Новоряжская - спасения не было нигде.
        Наверное, если бы не оберег, его бы непременно поймали, но женская голова горгоны Медузы продолжала всякий раз подавать тревожный сигнал и в то же время придавала ему сил. Каким образом и откуда она их брала, Константин не понимал, но был уверен - стоит ему выпустить медальон из рук, и он пропал.
        Проснулся Константин, чувствуя, как неистово стучит в груди сердце, словно бег был наяву. В первые секунды пробуждения для него не было ничего роднее такого милого в ночной безмятежной тиши княжеского терема. Не пугал даже полумрак, царивший в его опочивальне. Наоборот, неясный свет от лампады казался столь теплым и уютным, что он чуть не всхлипнул от умиления, радуясь, что все закончилось. Разве что медальон не разделял его оптимизма, принявшись старательно покалывать своего владельца, словно предупреждал его о чем-то.
        И точно. Едва он натянул штаны и открыл дверь, чтобы спуститься из своей ложницы вниз, в трапезную, откуда ни возьмись выплыло ночное существо. На секунду опешив, он опрометью рванулся обратно, кое-как закрылся в ложнице, наспех придвинул к двери оказавшийся весьма кстати какой-то пузатый неподъемный сундук, но едва уселся на него сверху, как распахнулось единственное на всю комнату оконце и из него выпорхнула черная тварь. Она стремительно ринулась на Константина, он что-то истошно заорал и… вновь проснулся. Оказывается, это снова оказалось сном.
        Константин перевел дух и прикусил губу. Стало больно. Убедившись, что уж на сей раз все в порядке, он откинул одеяло, под которым… извивалось черное нечто. Нет, не извивалось. Оно - о боже! - ласкалось, заигрывая и постепенно перебираясь все выше и выше.
        Едва оно достигло коленей, как Константин согнал с себя ужас оцепенения и попытался выбежать за дверь, но та была закрыта. Оставался один путь - в окно. Выбив его вместе с рамой, он попытался пролезть сквозь узкий проем, но не смог и застрял. Попытка вылезти назад успехом тоже не увенчалась.
        Во дворе далеко внизу встревоженно бегали какие-то люди. Константин четко видел их маленькие фигурки, а внимательно присмотревшись, сумел опознать некоторых. Вон Минька, там Доброгнева, а рядом с ней Славка. Чуть поодаль Юрко по прозвищу Золото. Вот он подбежал к остальным, развел беспомощно руками, что-то объясняя, и вновь подался куда-то прочь. Следом за ним убежали и прочие, а вместо них появились новые персонажи, куда более зловещие.
        В самой середине разместилась Фекла, принявшаяся отдавать какие-то распоряжения окружившей княгиню толпе черниговских ратников, которые слушали ее, задумчиво крутя в руках веревки, свисающие с шей. В одном углу двора отдельной группой стояли владимирские князья - Святослав, Владимир, Иван. Верховодил ими Юрий. В довершение ко всему в другом углу прислонились к высокому частоколу черниговские князья, остававшиеся такими же черными и вовсе не похожими на людей. Они дружно хлопали в ладоши, аплодируя Ореху, весело отплясывавшему перед ними.
        Медальон в руке больно кололся. Сюрреалистичную картину собравшихся покойников заволокло туманом, который спустя миг мгновенно рассеялся, и двор опустел. Теперь в нем оставались лишь двое: старый волхв и ведьмак, который то и дело снимал с головы неизменную войлочную шапочку и протирал ею лысину.
        «Э-ге-гей!» - хотел закричать им Константин, но язык не слушался. В это же мгновение сзади его ног коснулось нечто скользкое, липкое и противное, поползло вверх. Терять нельзя было ни секунды. От панического ужаса голос прорезался, и его, кажется, услышали, во всяком случае, оба задрали головы.
        «Ну наконец-то», - подумал Константин, увидев, как Всевед испуганно машет ему рукой, а Маньяк заметался по двору. Нечто уже плотно обхватило его ноги, как жгутом, бережно, но крепко спеленало их так туго, что вырваться не представлялось возможным, и двинулось дальше.
        Константин еще раз отчаянно заорал, поднапрягся и вместе с оконной рамой полетел вниз. Да и приземлился он точно в подставленные руки Маньяка, но, глянув на свое тело - лучше бы не глядел, - завопил от панического ужаса. Черная тварь, лукаво улыбаясь, удобно расположилась у него в районе живота и явно не собиралась этим удовольствоваться. Он заорал еще громче, с ненавистью ухватил это скользкое, противное, черное нечто, чтобы содрать его с себя, но чем больше усилий прилагал, тем больше увязал в студенистой вязкой черноте, с ужасом наблюдая, что его руки исчезли в ней уже почти по локоть.
        Перед глазами неожиданно все завертелось в нескончаемом хороводе - Всевед с угрожающе занесенным посохом, перепуганный чем-то ведьмак, беспомощно лежащий на земле, а дальше все быстрее, быстрее, а тварь уже оказалась почти рядом с его лицом, и тут… он проснулся, но на сей раз от собственного истошного вопля.
        С усилием оторвав чумную и тяжелую, будто налитую свинцом, голову от подушки, на сей раз Константин мешкать не стал, мгновенно откинув одеяло и вскочив на ноги. Черной твари в постели не оказалось, но князь уже ничему не верил, принявшись торопливо одеваться. Проделывать это с зажатым в руке медальоном было не совсем удобно, но и выпускать из рук опасно - вдруг затаившаяся тварь набросится на него.
        Константин задумался, но через несколько секунд спохватился и, подосадовав на себя, что не вот додумался до такой элементарщины, надел его себе на шею. Едва коснувшись груди, змеевик легонько уколол ее, но как-то успокоительно, и князь, только теперь окончательно очнувшись, обнаружил, что на сей раз действительно проснулся по-настоящему. Вот она, маленькая горенка в избе кузнечихи, следовательно, страшного нечто можно не опасаться… до следующей ночи. Снова ложиться в постель он не собирался, боясь нового кошмара. В тот раз удрал, и ни к чему испытывать судьбу вторично.
        Оберег вновь уколол, словно подтверждая правильность его мыслей. Вот даже как?! Константин взял в руку медальон и поднес поближе к глазам. На мгновение показалось, что женская голова ободряюще подмигнула ему. Сердце екнуло. Брр. Он всмотрелся повнимательнее и с облегчением обнаружил, что ошибся.
        «Совсем нервы никуда», - вздохнул он и, стараясь не шуметь, аккуратно ступая, вышел из горенки, направившись к лавке у двери, где, как он помнил, стояло ведерко с холодной водой.
        Хорошо, что Пудовка не убрала иконы, а главное - не сняла лампаду, которая продолжала тускло гореть. Самое то. Он дошел до ведерка, но ковшика, обычно плававшего сверху, не обнаружил. Пришлось пить через край. Ледяная вода помогла - тяжесть в голове стала уходить, стук в висках тоже прекратился.
        Догадываясь, что до рассвета еще не один час, он вздохнул и уселся за стол. Под руку попалась железяка, которую он вчера так и оставил лежать. Взял ее в руки и вздрогнул от внезапно раздавшегося в тишине испуганного голоса кузнечихи:
        - Княже! Ты… не спишь ли?
        Он резко вскочил и обернулся к печке, уставившись на нее.
        И когда успела подняться, а главное, так незаметно? Погоди-погоди, а не он ли ее спугнул? Может, она как раз и встала чуть раньше его, чтобы прокрасться к нему в горенку и… Ну точно, вон и ухват в руке. Значит, она так и собиралась поступить, а теперь поняла, что поздно, разоблачена, вот и задает глупые вопросы.
        - Раз я тут стою, значит, не сплю, - насмешливо ответил он. - Неужели непонятно? - И удивленно уставился на Пудовку, которая как-то странно отреагировала на его ответ, отставив ухват к печке и радостно всплеснув руками.
        - Ну слава богу! - И простодушно пожаловалась: - А я уж помыслила, что ты сызнова блудить учнешь, вот и спужалась. Возьмешь да шарахнешь меня по голове, яко того ратника. - И осеклась, зажав рот руками.
        Константин, чувствуя, как подкашиваются ноги, плюхнулся на лавку.
        - Как того ратника? - повторил он, похолодев. - Так-так…
        В голове промелькнуло многое - и ее загадочные, странные ответы, и горячие советы сыскать попика, который видел, как все было на самом деле, и многое другое, не укладывающееся в его первоначальную версию о беспощадной мстительнице за гибель мужа.
        Он задумчиво взял в руки железяку, продолжая лихорадочно размышлять. Учитывая, что не мог он так поступить, никак не мог, получалось, что она ошиблась, приняв там, у церкви, за князя кого-то, кто издали походил на него фигурой, отсюда и…
        Раздумья Константина прервал испуганный голос кузнечихи:
        - Ты б положил ее, а то, не ровен час, опять руку распорешь.
        Константин вздрогнул и посмотрел на нее. А вот это куда хуже. Одно дело обозналась, и совсем другое - наглядное доказательство. Или она и тут ошибается? Он легонько провел по ребру железки, но даже этого прикосновения хватило, чтобы какой-то острый заусенец больно резанул ему по указательному пальцу. От неожиданности он выронил ее и уставился на палец, а затем на царапину на другой руке.
        Кузнечиха ойкнула.
        - Ну вот, упреждала ведь, - растерянно произнесла она.
        - Лучше бы ты… - Константин, не договорив, досадливо махнул рукой, но делать нечего - какая ни есть правда, а знать ее надо, - и он приказал: - А теперь садись и излагай все по порядку.
        - Дак об чем?
        - О том, что я… вытворял той ночью, - с некоторой запинкой выдавил Константин.
        - А ты и впрямь вовсе ничегошеньки не помнишь? - недоверчиво переспросила она.
        - Ничегошеньки, - зло отрезал Константин. - Давай-давай, я жду.
        Рассказ ее длился недолго. Мол, началось все, как и сегодня, когда она проснулась, заслышав, что Константин одевается. Дело обычное, и она не придала ему значения, приспичило мужику, но немного погодя вспомнила, что вчера вечером так и не показала князю, где у нее стольчаковая изба[56 - Так на Руси назывался туалет.]. Она окликнула князя, но тот никак не отреагировал. Пришлось слезть с печки. Слюдяное окошко в горенке пропускало достаточно лунного света - она смогла разглядеть угрожающе надвигающегося на нее Константина и отпрянула в сторону.
        - Мне б тогда догадаться, - вздохнула она. - Глядишь, и удержала бы, да в ум не взяла, а уж когда спохватилась - куда там.
        Накинуть на себя кое-что из одежды - дело минутное, но Константин действовал целеустремленно, решительно и быстро, так что, когда она выскочила следом за ним на крыльцо, тот уже находился возле церкви, а в ногах у него лежал дружинник. Кто свалил его на землю, Пудовка не видела, зато приметила, как князь откинул в сторону железяку и, вынув из кармана платок, вытер руку и выбросил платок на снег.
        Далее настал черед церкви. Запалил он ее не сразу - вначале перетаскал к входной двери весь запас дров, приготовленных для костра, чтобы точно хватило до утра, и только после этого поднес к ним горящие головни. Одной или двумя Константин не удовлетворился, действуя наверняка, и запалил здание со всех четырех сторон.
        Кузнечиха затаилась за забором, не понимая, что ей делать и как быть, а Константин преспокойно направился в избу. Вернуться вслед за князем она побоялась и тут вспомнила о ратнике, продолжавшем лежать на снегу. Решив помочь несчастному, она опрометью бросилась к неподвижному телу, но едва приподняла голову дружинника, как почти мгновенно поняла, что ему уже не помочь - мертв. Она встала, огляделась по сторонам, машинально подобрала платок вместе с железякой, да еще вот с этим, которое невесть кто выронил.
        - Он, видать, у тебя в одной зепи[57 - ЗЕПЬ - карман.] вместе с платом лежал, вот и выпал… - пришло ей на ум. - А вот ключа от церкви я в снегу не сыскала, - сокрушенно вздохнула она. - Может, выкинул ты его, а может, сунул куда.
        Уже стоя подле своего дома, она увидела, как над Орехом склонился еще один человек, и был это не кто иной, как попик, который чуть погодя вскочил на ноги и, спотыкаясь и падая, устремился в сторону леса.
        Слушал ее Константин недоверчиво - несмотря на всю логичность, в его голове никак не укладывалось, что это он сам, своими собственными руками учинил все злодеяние. Помогала… царапина на ладони, на которую он время от времени поглядывал. А где-то ближе к середине повествования Пудовки князь припомнил, что как раз вчера он впервые за долгое время снял с себя оберег, сунув его в карман.
        Глупо, конечно, всерьез считать, что он каким-то образом мог защитить его от преследователей во сне, да и при чем тут они - убивал-то дружинника он сам, да и церковь запалил своими руками. Но вслед за этим он невольно сопоставил два своих сна - нынешний, в котором горгона помогла ему ускользнуть от погони, и вчерашний, когда он улегся спать без оберега и его поймали и скрутили… Ну да, все сходилось. Поймали, скрутили, после чего… принялись рулить его телом как заблагорассудится.
        А кузнечиха продолжала рассказывать, как ближе к утру, когда поднялась тревога, она, наблюдая за поведением Константина на пожаре, стала догадываться, что здесь что-то нечисто. Слишком естественно вел он себя. Не мог хладнокровный убийца, не пощадивший даже собственного дружинника, быть таким. Она и платок-то протянула ему именно для проверки, но и тут князь остался невозмутимым.
        Однако сомнения сомнениями, но в любом случае сознаваться в увиденном Пудовка не собиралась, вполне логично рассудив, что очевидцев такого злодеяния, пусть даже совершенного бессознательно, в живых не оставляют. Промолчала она, и когда услыхала, что грозит всему княжеству, если убийцу найти не удастся. Что проку, даже если и поведает обо всем. Не явится же Константин с покаянной головой перед черниговцами?
        Но когда благой порыв уберечь князя от опасности подхватить от ржавой железяки антонов огонь неожиданно обернулся ее «разоблачением», она колебалась недолго. Вспомнив услышанное от Константина, она махнула рукой: будь что будет. Правда, и сознаваться в несодеянном ей претило, а потому она предпочла молчать.
        Константин хотел было встать, но, пришибленный таким известием, продолжал сидеть. Сил хватило только на то, чтобы повернуться к столу и щедро, доверху, набулькать себе в кубок из братины, к которой они с Вячеславом вчера вечером почти не притронулись, хмельного меду. Поднес ко рту, но, угрюмо покосившись на сидевшую рядом кузнечиху, поставил кубок обратно на стол и наполнил второй, который протянул женщине.
        - Это за что? - тихонько спросила она.
        - За упокой, - мрачно выпалил он и выдул все до дна, гадая, что теперь ему делать.
        В одном Пудовка права - ехать с повинной головой к черниговским князьям глупо. Впрочем, в другом тоже - оставлять свидетелей такого в живых нельзя. Хотя что проку, если кузнечихи и не станет - остается отец Варфоломей. Правда, была надежда, что священника сожрали в лесу волки, как предположил Вячеслав, но надежда хлипкая - коли уж началось невезение, так жди продолжения. Не зря ж на Руси говорится, что беда одна не ходит - все с детками.
        А священник и впрямь благополучно избежал волчьих зубов, хотя именно страх перед волками и удержал его от побега - уж больно страшен их вой, раздававшийся откуда-то из мрачной лесной чащобы. Поэтому он и не отважился удрать. Но и дожидаться утра среди сугробов оказалось невмоготу. Приплясывая от ощутимого мороза, который все сильнее терзал его тело, он махнул рукой, решив попроситься у дружинника обратно в церковь, но дойти до нее не успел, остановившись при виде показавшегося князя. А далее ему оставалось только в изумлении наблюдать за стремительно разворачивавшимися событиями.
        К Ореху он кинулся из самых благих побуждений, желая помочь. Кроме того, внутри церкви оставались запертыми черниговские князья, которых надлежало выпустить. Сняв с пояса у ратника ключ от входной двери, он попытался подойти к ней, но полыхало уже столь жарко, что не смог.
        Отец Варфоломей сокрушенно огляделся по сторонам, собираясь бежать за помощью в безмятежно спавшее селище, но тут ему на ум пришла неожиданная мысль: а что, если антихрист, прочно усевшийся в теле Константина, не просто так изгнал его из церкви, но, стремясь окончательно опорочить божьего служителя, решил свалить на него вину за поджог? Не зря же одну из головней рязанский князь кинул в свой собственный шатер?
        И чем дальше, тем эта мысль все сильнее овладевала им, перерастая из предположения в убежденность, что так оно и есть на самом деле.
        «А вот же не видать тебе такого, бес лукавый!» - зло подумал он и устремился в лесную чащу, вознамерившись непременно добраться до черниговского князя. Должен же кто-то поведать ему, какой страшный мученический венец уготовил его сыну Мстиславу Глебовичу враг рода человеческого, угнездившийся в теле рязанца.
        И настолько горячим было это желание, настолько тверд он оказался в намерении во что бы то ни стало разоблачить диавольские козни, что и думать забыл о волках и прочих опасностях, подстерегавших его в лесу.
        Его действительно никто не тронул. А миновав Дон, отец Варфоломей предусмотрительно взял гораздо левее, свернув с санной дороги на Дубицы и вновь углубившись в лес.
        Там он и принялся выжидать возвращения рязанского воеводы, а едва тот вместе с полоном пересек реку, как священник стремглав ринулся бежать в селище. Поведав о случившемся, он повелительно затребовал у местного тиуна сани с лошадью, и тот, ошарашенный услышанным, безропотно повиновался, с опаской поглядывая на растрепанного и донельзя возбужденного отца Варфоломея.
        Одолев за сутки чуть ли не сотню верст, ныне священник был уже далеко, и о погоне за ним не могло быть и речи. К тому же в Дубицы, прислушавшись к Вячеславу, никто из отряженных на розыск дружинников не поехал, а прочие окрестности, которые они добросовестно исколесили, оставались пустынными - никаких следов.
        Но Константин ничего этого не знал, продолжая гадать, как ему быть дальше. К тому же помимо кузнечихи оставался еще он сам - та еще проблема. Да, оберег выручил, но насколько его хватит? Если припомнить, горгона и сегодня-то справлялась с помощью еле-еле, то есть силы женщины со змеями не беспредельны, и завтра их будет еще меньше.
        Не помог и второй кубок, который он влил в себя вслед за первым. Решение никак не приходило в голову. Ну не руки же ему на себя накладывать?!
        Помалкивавшая Пудовка, внимательно наблюдавшая за ним, наконец не выдержав, заверила его:
        - Ты не сумлевайся, княже, я ить все понимаю. Не себя ж тебе казнити. И памятью меня тоже Род не обидел. Все, что ты сказывал, как я чего сотворила, повторю перед кем хошь слово в слово. А енто я ныне токмо тебе, пока никто не слышит, да и то, ежели бы не спужалась, нипочем бы с языка не сорвалось.
        - А на исповеди? - усмехнулся Константин.
        - Будя, наисповедалась, - отмахнулась она. - Крестами швыряться себе не дозволю - благодарствую, вразумил ты меня, - но и в церкву не вернусь.
        - Раненько ты сегодня проснулся, - вывел его из раздумий голос воеводы. - Когда обратно в Рязань?
        Вячеслав выглядел бодро, свежо, на щеках играл легкий румянец от мороза. Однако стоило ему посмотреть на Константина, как улыбка сползла с его лица, и он, нахмурившись, уставился на князя.
        - Еще что-то случилось? - осведомился он.
        - Случилось, - кивнул Константин. - А как ты догадался? По этому? - Он показал на пустой кубок, который продолжал машинально вертеть в руке.
        - Нет, - поправил князя Вячеслав. - По вискам.
        - А что с ними?
        - Ранняя седина иногда украшает мужчину, только что-то уж больно стремительно она у тебя появилась. Вчера еще не было, а сегодня…
        - А-а, - равнодушно протянул Константин и вновь щедро наполнил оба кубка. - Давай-ка лучше выпьем. - И распорядился, повернув голову к кузнечихе: - Значит, так. Готовь все к погребению, а сразу после него пойдешь под арест.
        Вячеслав принял кубок и, проводив взглядом Пудовку, осторожно поинтересовался:
        - Выходит, все-таки решил сдать ее черниговским властям?
        - Нет, - твердо ответил Константин. - Я сегодня уеду, а ты возьмешь ее под стражу. Завтра, точнее, уже сегодня ночью она, осознав всю греховность своего деяния, сбежит из-под охраны, дойдет до Карасевки, из которой народ воду таскает, скинет возле ближайшей проруби всю одежду и утопится.
        - Не понял? - опешил Вячеслав. - Ты серьезно?
        - Куда уж серьезнее, - вздохнул Константин. - Выбора у меня нет, потому что… - И он принялся рассказывать, как все произошло на самом деле.
        - Дела-а, - протянул воевода. - Погоди-погоди, а как же кузнечиха? Получается, что она ни в чем не повинна, а ты ее… - с упреком заметил он. - Нет, я понимаю, свидетелей этому быть не должно, только как-то оно припахивает. И потом, - возмутился он, вспомнив начало, - ты, значит, собрался уехать сегодня, а всю грязную работенку свалить на меня?! Так, что ли?!
        - А мне больше некому доверить, - пожал плечами Константин. - Тебе, да еще Любиму с Мокшей, как непосредственным исполнителям.
        - Хорош друг, нечего сказать! Ты как хочешь, но я в этом деле участвовать отказываюсь. Наотрез! И потом, не забывай, что остался Варфоломей. Ему-то ты как рот заткнешь?!
        - Надо попытаться, - твердо сказал Константин. - Выйдет, нет ли, а приложить все силы к поискам нужно, иначе…
        - Вот и с ней тогда не торопись, - посоветовал Вячеслав. - А то ишь чего удумал! Да и не справятся с кузнечихой два человека. Разве что свяжут заранее, а так… Ты погляди на нее. Это же бой-баба! Она их одной левой! И вообще, что они тебе, палачи?!
        - Может, вначале накатим еще по одной? - предложил Константин и, пока Вячеслав пил, негромко пояснил: - Справляться с нею не придется. Одежду, которую надо бросить у проруби, она сама отдаст Мокше, а он уж отнесет. Ночью поставишь на ее охрану самого слабого до хмельного зелья дружинника. Пусть Любим споит его, а потом тихонько выкрадет кузнечиху. Ты же утром спохватишься, организуешь поиски, разошлешь повсюду людей, пока кто-нибудь не набредет на прорубь, ну а остальное понятно. Ее же Любим отвезет куда-нибудь подальше. Ну, скажем, под ту же Коломну. Проинструктируешь его сам, чтобы по пути никому не попадался на глаза. Не доезжая до селища - место, где жить, пускай она выберет себе сама, - они оставят ее, а сами на коней и обратно в Рязань. Серебро на жизнь она получит. - Он криво усмехнулся. - Считай, что это программа защиты свидетелей.
        - Ну это совсем другое дело, - успокоился Вячеслав. - А то я уж было подумал, что ты… - Он смутился и, не договорив, резко сменил тему разговора: - А сам-то куда спешишь?
        - Дельце одно есть, - туманно ответил Константин, не став рассказывать ни о своих снах, ни о своих опасениях. Вместо этого он почти честно пояснил: - Со здоровьем у меня что-то худо стало, так что надо срочно катить в Рязань.
        - Тогда конечно, - понимающе кивнул Вячеслав, хмуро поглядел на седые виски князя и бодро хлопнул его по плечу. - И не сомневайся, Доброгнева тебя быстро в чувство приведет. Уверен, через неделю ты будешь как собственное изображение на гривне - сиять и сверкать.
        - Дай-то бог, - откликнулся Константин, который вновь промолчал о том, что едет не к лекарке.
        Нет, он не собирался подобно голливудскому герою сурово заявлять, что все это - его, и только его, проблемы. Во-первых, он таковым героем не являлся, во-вторых, сам это прекрасно сознавал, а в-третьих, и на будущее не испытывал особого желания таковым стать.
        Да, бегать по пустякам к друзьям действительно не по-мужски, но проблема проблеме рознь. Есть случаи, когда его одного маловато, чтобы с ними справиться, - может хватить, что вряд ли, а может, и нет, что скорее всего. Но решать их предстояло не с Доброгневой. Поначалу да, именно к ней он и засобирался, но незадолго до прихода Вячеслава пришел к выводу, что навряд ли лекарка сможет ему помочь - чересчур запущенный случай.
        Кто? Ответ ему дал… сон. Помнится, последними, кто в нем присутствовал из живых персонажей, были двое. Маньяк отпадал, а вот волхв… Не зря же ему приснился Всевед, ой не зря.
        Уехал он из Залесья буквально через пару часов - сразу после разговора с кузнечихой, взяв в сопровождение всего пару десятков ратников. Успеть до вечера нечего было и думать, к тому же вновь завьюжило, и пришлось остановиться в Переяславле Рязанском.
        Константин на всякий случай постарался принять меры предосторожности, приказав, чтобы дружинники устроили дежурство у его кровати, разбив ночь на пять смен. Задача одна - будить князя каждые десять минут, засекая время по песочным часам. Дружинники честно следили за часами и всякий раз добросовестно будили князя, отчего голова Константина к утру невыносимо раскалывалась, в ушах что-то непрерывно звенело, а в висках стучало.
        «Зато ночь прошла без нежелательных эксцессов», - успокаивал он себя.
        До следующей ночи они все-таки успели домчать до Всеведа. От дикой скачки из полусотни лошадей - у каждого была вторая на смену, а для саней запрягали четвернями - по пути пала половина, да и остальные держались на последнем издыхании.
        Но все бы ничего - добрался ведь. Добил Константина… Всевед. Едва князь появился близ уютного костра на заветной полянке и радостно поздоровался со старым волхвом, как тот, тревожно уставившись на него, вместо приветствия незамедлительно категоричным тоном вынес суровый приговор:
        - Темнеешь, княже.
        - Стало быть, все-таки Хлад, - обреченно выдохнул Константин и как куль с зерном, тяжело и бесформенно, брякнулся рядом с костром, чуть ли не усевшись прямиком в жаркое пламя.
        Впрочем, даже если бы он и рухнул в него, то навряд ли бы заметил, пока не загорелся всерьез. Отныне любая опасность виделась ему ерундой и пустяком, не заслуживающим внимания, по сравнению с тем, с каким «милым и славным» старым знакомым предстояло ему встретиться. Как скоро? Да едва уснет, а человек без сна может продержаться всего несколько суток - это Константин знал точно.
        Он с надеждой взглянул на старого волхва, но тот лишь хмурил брови и мрачно сопел. Сказать ему было явно нечего…

* * *
        Константине же княже сказывал тако: «Целомудрие и чистота не внешне точию житие, но и сокровенный сердца человек егда чистотствует от скверных помысл, и оное куда важнее. Посему ежели кто из холопей, смердов и прочих данников во Христа не верует, но старых богов держится, не подобает на таковых ни речьми наскакати, ни поношати, ни укорити, но богови оставлять сия. Аз же, яко князь, вменяю себе давати заступу и закон и христианам, и мусульманам, и язычникам, ибо все оные людишки суть мои подданные». Из Владимиро-Пименовской летописи 1256г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1760г.

* * *
        В то же лето 6726-е, индикта шестого, в месяц просинец, приехали в селище Залесье четверо княжичей из Чернигова и один из Новгорода-Северскаго по просьбе попа Варфоломея, дабы язычников злобных, кои в том селе обитали, в веру православную обратити.
        Константин же избиша их со дружинами, а княжичей юных летами повелел запереть в церкви, кою ночью сам и сжег. Тела же отдаша опосля отцам оных и рек им в злобе окаянной: «Дайте срок, и с вами тако же вчиню, егда осильнею».
        О ту пору прозваша резанского князя люди на Руси Константином-князеубойцей, ибо он черную славу Святополка Окаяннаго затмиша и умалиша, бо тот токмо в смерти трех братиев повинен бысть, Константин же - сочтем, помолясь, - токмо под Исадами девятерых погубил, да Глеба-страстотерпца еще, да прибавь четверых князей владимиро-суздальских, да двух муромских. К им же новые мученики прибавились, числом пятеро, и тако всего два десятка и еще одного имеем.
        Сынов же их, княжичей малых, и вовсе не счесть, сколь он обездолил. Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1817г.

* * *
        Анализируя летописный материал того времени, можно сказать, что свою экспансию на запад Константин попробовал было начать, согласно некоторым летописям, уже зимой 1219 года. Предлог для этого был вполне подходящий и наиболее распространенный в те времена - предотвратить дальнейшие рубежные споры и провокации со стороны соседей.
        Но тут его ждала неудача. Сил оказалось недостаточно, и рязанцы потерпели поражение. Однако в результате боев погибли пятеро молодых черниговских княжичей.
        По всей видимости, смерть всех пятерых настигла в результате сражения, известия о котором до нас не дошли. Что же касается ссылок Суздальско-Филаретовской летописи на свидетельство некоего отца Варфоломея, дескать видевшего, как Константин самолично поджигал церковь, в которой находились трое пленных черниговских княжичей, перед этим убив своего же дружинника, пытавшегося остановить обезумевшего от гнева Константина, то навряд ли хоть один добросовестный историк примет эти слова на веру. Слишком жестоко выглядит такой поступок, да и не свойственно подобное рязанскому князю.
        Да, факт захоронения обгоревших тел отрицать нельзя - он упоминается сразу в нескольких летописях, но этому есть вполне логичное объяснение. По всей видимости, тела погибших княжичей были отнесены в церковь для отпевания, где их и оставили на ночь. Учитывая, что на Руси праздновали победы бурно, с обилием хмельных медов, нет ничего удивительного, что церковь случайно загорелась.
        Допустимо и другое. Не следует исключать версию о том, что поджог был осуществлен намеренно, поскольку местных жителей, закосневших в язычестве, не устраивала возведенная дружинниками Константина церковь.
        Как бы там ни было, ясно одно - рязанский князь в этом поджоге участия не принимал… АлбулО.А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 171. Рязань, 1830г.
        Глава 25
        Надейся, но и готовься
        О, страшных песен сих не пой
        Про древний хаос, про родимый!
        Как жадно мир души ночной
        Внимает повести любимой!
        Федор Тютчев
        - Не думал я, что он так скоро свой голос поднимет из твоего нутра, - проворчал Всевед, внимательно выслушав Константина. - Хотя ты сам виноват. Сказано было, змеевик нигде не снимать, а ты…
        Константин виновато потупился. Было такое, действительно говорил.
        - Ладно, чего уж теперь, - сокрушенно вздохнул волхв, меняя гнев на милость, и принялся задавать вопросы.
        Вначале был детальный разбор сна. Интересовало Всеведа буквально все: как убегал князь, где бегал, куда, с какой скоростью, где прятался и так далее. Выяснив все, он сделал короткий, но глубокомысленный вывод:
        - Не сдаешься - это хорошо. Убегаешь - еще лучше. Борешься - тут ты и вовсе молодец.
        Константин было подумал, что на этом волхв закончит свое следствие, но не тут-то было. После вопросов о том, каких людей Константин видел во сне, во что одеты, чем занимались и прочее, последовал детальный допрос о событиях тех суток, которые предшествовали сну. И снова череда нескончаемых подробностей, которые Всеведу позарез нужно было знать, особенно касаемо суда, где волхв докапывался до самых крохотных мелочей. Он даже поинтересовался, какого цвета был домотканый половик, постеленный для князя, а также какой был узор на платке, отданном им жене кузнеца. Под конец у Константина стало складываться мнение, что Всевед попросту не знает, что ответить, а главное - что посоветовать князю. Сознаваться же в этом гордый старик ни в какую не хочет, вот и тянет время.
        Тем временем глаза у Константина слипались все больше и больше. Спать хотелось неимоверно, но заснуть он боялся. Ведь это, скорее всего, означало бы, что к нему снова придет очередной страшный сон, и сумеет ли он в очередной раз убежать от своего старого, но, увы, весьма недоброго знакомого - бог весть. А если не успеет, то что с ним тогда произойдет там, во сне, и главное - что он сотворит наяву?
        Аккуратно, намеком, он попытался выяснить у волхва - вдруг тот сможет подсказать. Всевед выслушал, не спеша подкинул пару увесистых поленьев в жаркий костер и медленно произнес:
        - Тварь эта, Хладом прозываемая, чуть ли не бессмертной считалась. А ты думал, просто так на Руси в каждой второй сказке про Кощея поминают? Он это и есть. Токмо в сказках попроще. В них его смерть хоть и далече, а сыскать ее можно. В жизни же куда хуже. Посох мой, что от волхва к волхву передавали, никто в дело так ни разу и не пустил. Это ведь нам с тобой так свезло, хоть и не до конца. А раз он был жив все эти годы, то ни в кого залезть и не пытался. Зачем ему? Вот почему, княже, я тебе ответа дать не могу. Рад бы хоть что-то сказать, да сам ничегошеньки не знаю. Об одном догадку имею - нельзя дожидаться того часа, когда ты вовсе черен станешь. Не ведаю я, какая сила в тебе забурлит в ту пору, но справиться с тобой будет тяжко.
        - Даже посохом? - усомнился Константин.
        - Ты же князь - о том не забывай. Повелишь, так вся дружина за тебя встанет, чтоб меня изничтожить. Кто в братство детей Перуна входит, тот не посмеет, может, и супротив встрянет, но все одно - остальные одолеют. А посох мне супротив одного Хлада помочь в силах, а так-то для меня он чаще всего клюкой обыкновенной служит, и все.
        - Может, лекарство какое есть? Травы, например, или грибы? - не унимался Константин. Очень уж не хотелось ему признавать бессилие перед надвигающейся угрозой.
        - Разве что мухоморы или поганки, - буркнул Всевед. - Если болезнь неведомая, то как лекарство сыскать, помысли?
        - То есть неизвестно, кем я стану и что со мной произойдет, так? - спросил Константин.
        - Одно скажу - хорошего ждать глупо. Да, пожалуй, и плохого тоже, - уточнил волхв и добавил, поразмыслив: - Токмо страшное. А ты сам-то чего больше всего боишься? Смерти?
        - Умру - полбеды, хотя тоже неприятно… - начал Константин.
        Начал и остановился. Никому не хочется говорить, когда твой собеседник начинает невесть с чего веселиться. Да не просто улыбаться, а хохотать взахлеб эдаким противным старческим дробным смешком.
        - В первый раз я слышу, чтоб люди вот так про свою смерть сказывали - «неприятно», - вытер выступавшие на глазах слезы Всевед. - Ты уж прости, княже, что не удержался. Но ты говори, говори.
        - Да, всего лишь неприятно, - упрямо повторил Константин. - Гораздо хуже, если я не умру, но стану уже не собой. Ты представь, что тогда Русь ждет. Да любой враг по сравнению со мной счастьем покажется. Впрочем, ты и сам об этом сказал. Что-то страшное будет, - повторил он слова волхва.
        - Верно сказываешь, - одобрил Всевед. - То самое страшное. Да такое, что дальше уже и некуда. Ну да ладно. Времечко позднее, а тебе вон спать хочется, аж скулы раздирает. Отдохнем прямо тут, у костра, а поутру и поговорим.
        - А как мне спать-то? - усомнился Константин. - Он же опять… начнет.
        - Никаких опять, - строго возразил Всевед. - Ты в дубраве моей заповедной. Нешто забыл, что нечисти сюда хода нет.
        - А как же Маньяк? Он же вроде хороший, но тоже нечистью считается?
        - То своя нечисть, родная. Ей проход остается, но и то с моего дозволения. У тебя же… - Волхв, не договорив, махнул досадливо рукой. - Спи давай. Тут у тебя защита со всех сторон - и я, и посох, и дубрава сама, даже небо со звездами. Нет ему сюда ходу, и все тут.
        - Ну я не знаю, - нерешительно протянул Константин и… моментально отключился, словно его чем-то тяжелым по затылку огрели.
        Когда он проснулся, костер, несмотря на день, продолжал все так же ярко гореть, вовсю светило солнце, и ему, лежащему у костра в тулупе, было так тепло, что и просыпаться не хотелось. Он снова закрыл глаза и… опять уснул, а проснулся уже от недовольного ворчания Всеведа:
        - Ну и горазд же ты дрыхнуть, княже. Так все дела проспать можно.
        - Прости, дедушка, - повинился Константин. - Уж больно сладко у тебя здесь спалось.
        - А я, покамест ты почивал, успел славную похлебку сварить. Сейчас отужинаем и поговорим. Тебе-то ныне ничего не снилось?
        - Ничего, - пожал плечами Константин.
        - Так вот совсем ничегошеньки? - не унимался волхв.
        - Как младенец спал, - весело улыбнулся князь.
        - Плохо, - построжел лицом Всевед. - Это очень плохо. Стало быть, дубрава дубравой, посох посохом, а Хлад Хладом, - сделал он очередной туманный вывод, понятный лишь ему самому, и поторопил князя: - Да ты ешь, ешь.
        Похлебка была сварена на славу. Правда, мясо в ней отсутствовало, но зато в обилии плавали какие-то травки, корешки, стебельки, и все это так ароматно пахло, что второй раз князя приглашать было не надо. Содержимое большого горшка исчезло чуть ли не за пять минут. Покончив с едой, Константин с легким сожалением - еще бы немного не помешало - старательно облизал деревянную ложку, протер ее снегом и выжидающе уставился на волхва. Тот молчал. Прошло минуты две. Внезапно откуда-то сверху донеслось пронзительное воронье карканье.
        - Сейчас он подойдет, и мы все обговорим, чтобы не повторяться, - произнес Всевед.
        Прошла еще пара минут, и из-за дубов вынырнул Маньяк.
        - Ну раз князь здесь, стало быть, опять в Око Марены идти надобно, - даже не поприветствовав, начал он возмущаться. - А у меня делов-то, делов скопилось - страсть. - Он всплеснул руками. - Нет, княже, - произнес ведьмак со вздохом, - на сей раз я тебе не напарничек. К тому ж Юрко твой, который Золото, тоже туда дорожку знает. Чай, довезет.
        - Сколь времени тебе надобно на то, чтоб дела свои уладить? - задумчиво поинтересовался Всевед.
        - Сейчас точно скажу. - Ведьмак задрал голову, пошевелил пальцами, загибая их один за другим, пошлепал толстыми губами, вытер лысину своей неизменной войлочной шапчонкой и деловито произнес: - Ежели поспешить, то за пару месяцев управлюсь. Ну а чтоб как следует все утрясти, основательно, так тут и трех маловато будет.
        - А там половодье, после сев, покос, урожай собирать, - в тон ему подхватил Всевед.
        - А без того никак. Тиун я как-никак. Дань опять же кому на погост везти - мне. А после опять дела. Но их, ежели бегом-бегом, за месячишко-полтора переделать можно.
        - Стало быть, через год освободишься? - уточнил волхв.
        - Да уж не ранее, - солидно заметил Маньяк.
        - Ну считай, что год прошел, - вздохнул Всевед.
        - А от должности тиуна я тебя освободил, - добавил князь, подыграв старику.
        - То есть как прошел?! Как освободил?! - возмутился ведьмак.
        Его лысина почти мгновенно покрылась мелкими капельками пота. Он беспомощно развел руками, но, поглядев на своих собеседников, улыбнулся и укоризненно протянул:
        - Все шуткуем. Все вам смешочки да хахоньки. Нет чтоб всурьез о делах потолковать.
        - Давай всурьез, - согласился Всевед и предложил: - Ты на князя-то нашего повнимательнее взгляни. Может, тогда и сам что поймешь.
        Маньяк пристально посмотрел на князя, сделал какие-то загадочные пассы, сосредоточенно поводив руками перед лицом Константина, нахмурился, вытаращил на князя глаза и так резко отшатнулся от него, что чуть было не угодил в костер.
        - А он не?.. - проблеял он, обращаясь к волхву.
        - Покамест не, - сурово отрезал Всевед. - А чтобы и дальше не, ты мне и нужон.
        - А я-то что смогу? Ты что, сам не видишь, какая из него силища прет. Ты-то, конечно, волхв знатный, опять же и посох Перунов с тобой завсегда. Может, и одолеешь его, а мне, ведьмаку простому, тут тягаться не с руки. Всяк сверчок знай свой шесток, - поучительно подытожил он.
        - Врешь. Ты такой сверчок, что на любой шесток взгромоздишься, ежели занадобится, - убежденно заявил волхв.
        - Ну не на любой, но могу, - согласился польщенный Маньяк.
        - Тогда так. Дела свои за день обстряпаешь, а к послезавтрашнему утру чтоб тут был.
        - Да я ничего не успею! - возмутился ведьмак. - Да и зачем я понадобился?
        - Днем спать будешь, а ночью в его ложнице бдеть. Если что - ну не маленький, сам знаешь, как и что делать, чтоб он спокойно почивать продолжал. Ему, спящему, не так уж и много силенок нужно подкидывать время от времени, чтобы Хлада утихомирить. Тихий он покамест и слабый еще. На это тебя точно хватит.
        - И сколь же времени мне так близ него торчать?
        - До осени, не меньше, - сказал, как отрезал, Всевед.
        - А потом?
        - Поглядим. Потом придет, тогда и думать станем, - снова напустил туману Всевед.
        - А если он потемнеет так, что?..
        - И тут, что делать, знаешь, - последовал жесткий ответ волхва.
        - Но на столь долгий срок я и впрямь не смогу. Ты уж прости, старче, но… - Ведьмак, не договорив, нахлобучил на лысину шапчонку и решительно поднялся на ноги, пообещав: - До изока[58 - ИЗОК - кузнечик. Здесь употреблено как одно из старинных русских названий июня.], не более, а там никак.
        Он уже сделал шаг в сторону, но тут его вновь остановил суровый голос Всеведа:
        - Ведьмак! Ты помнишь, что было пять зим назад?
        Маньяк с укоризной произнес:
        - Вот уж не думал, что ты мне этим когда-нибудь в нос ткнешь. Считал, что друзья мы с тобой, старик.
        - Я тоже так считал до сегодняшнего вечера. Напоминать не хотел, но ты сам к тому вынудил. Ну что, будешь должок платить?
        - Я свое завсегда отдаю, волхв, - хмуро произнес ведьмак. - Кому, как не тебе, оно ведомо.
        - Тогда выбирай. Либо долг платишь, либо, как друг, мою просьбу выполняешь.
        - Вот такой я добрый!.. - отчаянно завопил Маньяк и с силой шваркнул свою шапчонку в снег. - Коли старый закадычный друг просит - все готов бросить, лишь бы его уважить! - Он деловито подобрал шапчонку, снова нахлобучил на лысину и подался опять в лесную чащу, буркнув на прощание: - Ну, до послезавтрева.
        - У меня пока побудешь, - хмуро распорядился Всевед, когда они остались одни. - Воев своих отпусти. Возницу оставь с санями, и хватит с тебя. Послезавтра поутру вместе с Маньяком и поедешь в Рязань стольную.
        - Уже, - вздохнул Константин. - Уже отпустил.
        - Молодец, - одобрил волхв. - О людишках своих заботу проявляешь. Стало быть, Хладу еще много трудов предстоит, чтоб тебя под себя пригнуть, - то нам на руку. А теперь слушай меня. Зачем я к тебе ведьмака приставляю, понял?
        - Почти, - уклонился от ответа Константин.
        - Не лги, - сурово проворчал Всевед. - Негоже правду от себя отметать. Она хоть и горька, но куда лучше, чем словеса лживые, хоть и сладкие. Если вовсе дело худо обернется, то он тебя ко мне повезет. Уйти в ирий ты должен именно здесь, в моей дубраве. Здесь ты с его помощью уснешь навсегда, здесь тебя и на священный костер возложат, дабы руда твоя, Хладом отравленная, вся в чистое небо ушла, без остатка. В том нам Перун поможет.
        - А излечиться как-то Перун не поможет? - покосился Константин в сторону резного изображения грозного славянского бога.
        - Не лекарь он. Да и навряд ли кто из наших светлых богов на такое отважится. Хоть и горько такое говорить, но проходит их времечко. Они ведь как люди - есть и у них своя пора юности, есть и зрелость, а есть и старость. Хотя я думаю, что им такое никогда под силу не было. А там как знать. О тех временах стародавних нам столь мало известно, что ныне поди пойми, где быль, а где небылица. Все спуталось.
        - А христианский?..
        - О том не у меня вопрошай. Токмо навряд ли его жрецы тебе хоть что-то дельное скажут. Скорее всего, мало кто из них и увидит, что ты уже темнеешь. Больно хорошо им ныне живется - в этом все дело. Когда вера жирком благополучия покрывается - пиши пропало. Корысть многих губила и до них, и при них, и опосля тоже еще не раз погубит.
        - Но есть же искренние, те, что и вправду верят.
        - Есть, - согласился Всевед. - Потому и вера пока еще не оскудевает. А чем меньше их будет оставаться, тем… Не о том мы говорим, - досадливо остановил он себя. - Лучше скажи, готов ли ты в рощу мою приехать по доброй воле, а не по понуждению Маньяка? - И старик пытливо посмотрел на князя.
        - Готов, - решительно кивнул Константин.
        - Верю. А до той поры я весточку пошлю мудрым людям, - обнадежил князя Всевед.
        - Это кому?
        - Знакомцам твоим старым, Мертвым волхвам, - пояснил волхв и улыбнулся в седую бороду. - Али ты думаешь, что они лишь тебя одного подарками одарили? Мне тоже кое-что досталось. Вот токмо не думал я, что понадобится так скоро.
        - А они… помогут? - решился спросить князь.
        Выслушивать отрицательный ответ ему ой как не хотелось, но и пребывать в неведении тоже было не лучше. А может, и хуже. Не зря сказано, что лучше горькая правда, чем слепая неизвестность. Особенно если ты силен духом или хотя бы считаешь себя таковым. Тут ведь тоже для всякого по-разному.
        Всевед еще раз внимательно посмотрел на Константина, вздохнул и честно сказал:
        - Они могут и вовсе не откликнуться, княже, а ты спрашиваешь меня - помогут ли. И как поступят - неведомо: уж больно далеко и давно мы разошлись. А тебе я вот что скажу. Не знаю я, какие тебя там заботы княжеские впереди ждут, но опаску держи. На суде своем княжеском дела татебные не суди. Оно понятно, что есть злодеи, по коим веревка плачет да сук дубовый. Двуногой нечисти жизнь оставлять токмо самый что ни на есть худой князь будет, коему лучше бы сразу со своего стольца слезть, чтобы простому люду от его показной доброты впятеро хуже не стало. Но нельзя, чтоб ты мерзость эту своим словом, своим повелением на сук подсаживал. От этого ты еще сильнее потемнеешь. Есть у тебя судьи, вот и доверь им вершить справедливость.
        - А если на меня кто с ратью пойдет? Ворота распахнуть настежь, хлебом-солью приветить, а самому в монастырь податься? - горько усмехнулся Константин.
        - Ворога бить надобно. Но от таковского мрака в тебе не прибавится, ежели делать ты это станешь, словно работу обычную исполняешь, коя чуток неприятная. А вот зла старайся в душу не допускать. Пусть у тебя там поменьше ненависти, ярости, гнева будет. Ты же не зверь, а человек. Вот и не забывай о том. Никогда.
        - Думаешь, что мои чувства ему как-то расти помогают?
        - Не знаю, - честно ответил Всевед. - Мы ныне оба во мраке блуждаем. Кругом туман, а идти вперед надо. Значит, пойдем, но не спеша и ощупывая все впереди себя. Может, там и ровно, а опробовать легонько надо. Где-то впереди - обрыв, а где-то - ямина.
        - Где-то, - эхом откликнулся Константин. - А где?
        Волхв в ответ пожал плечами.
        - Потому и бдеть тебя призываю, что не ведаю, где ты поскользнуться можешь да прямиком к нему в лапы угодить. Да, и еще одно, а то забуду. Полоняников ты щадить старайся… Хотя что я тебе говорю, словно ты и впрямь в Хлада превратился. Ты и сам их щадишь. Если же… - Он помедлил и после паузы продолжил с явной неохотой: - Если же тебя Маньяк в мою дубраву позовет, то озаботься, чтобы все дела твои в полном порядке к тому времени были. Чтоб Святослава мудрые люди своими плечами подпирали, ну и дружбу со всеми прочими князьями свести надобно, чтоб они наследника не изобидели. Сам сказывал, что дела вершить надобно союзно.
        - Ага, - вздохнул Константин грустно. - Был бы тут Вячеслав, он непременно бы спел про «союз нерушимый князей всех свободных», - на ходу перефразировал князь гимн СССР, - который «сплотила навеки могучая Русь».
        - Ишь ты, - крутанул головой Всевед и одобрил: - А что? Красиво. Сам былину такую сложил или воевода твой постарался?
        - Да нет. Есть у нас, точнее, был, нет, будет, короче, неважно - гусляр один. Сергеем звать Михалковым[59 - Имеется в виду один из авторов слов гимна СССР С.В.Михалков.].
        - Имя христианское, но слова самые что ни на есть наши, славянские, - счел нужным еще раз похвалить Всевед. - Вот и строй этот союз, дерзай, княже. А главное, все время держи в уме, что деньков у тебя осталось немного, а дел - как раз наоборот.
        - В том-то и беда, что я не знаю, за что хвататься в первую очередь, да так все наладить, чтобы оно после моей… моего ухода не развалилось.
        - А ты пальцы загни да прежде в сторонку откинь то, с чем и без тебя управятся, - посоветовал волхв.
        - Значит, армия побоку, - задумчиво произнес Константин. - С ней Вячеслав и сам управится. Наука, дома странноприимные, приюты для детей-сирот, больницы, школы, университет - тут Минька с отцом Николаем. В судах «Русская правда», разве что с моими поправками… - Он сокрушенно вздохнул. - Все равно многовато остается. С тем же союзом нерушимым. На западе черниговцы того и гляди накинутся, и добро бы, если одни, а то и помощников позовут. На востоке Волжская Булгария. С ней тоже нелады - недавно Великий Устюг разорили. Получается, что и с ними воевать надо. А после того как я на них насяду, с ними уже никакого союза не заключишь.
        - А ты сделай так, чтоб малой рудой обойтись. - И Всевед посоветовал: - Подчас бить необязательно. Главное - очень большой кулак показать, чтобы у них аж глаза округлились. Иной раз неведомая сила намного страшнее кажется ворогу, чем сеча проигранная. О том подумай.
        - А половцы? Я же сына сестры самого Юрия Кончаковича спалил. Значит, жди с юга грозы. Плюс мордва.
        - Думай, княже, - беспомощно развел руками Всевед. - Не стариковскому уму в дела твои великие вникать.
        - А корабли? - вдруг вспомнил Константин. - Они же из Франции аж к лету приплывут. Мне же переселенцев размещать надо и град ставить в устье Дона.
        - Ну-у градом можно и ранее озаботиться, - резонно возразил волхв. - Пошли мастеровых людишек побольше, да и приступай, Сварогу помолясь, с самой зимы.
        - Тоже верно, - согласился Константин. - Значит, говоришь, союз нерушимый князей всех свободных, - протянул он задумчиво и грустно усмехнулся.
        Звучит-то красиво, жаль, что нереально, поскольку на самом деле либо - либо. Если «союз нерушимый», то свобода князей отпадает напрочь. А кто из них согласится ею пожертвовать ради эфемерного величия в отдаленной перспективе, да и то величия не твоего собственного, но всей державы, в которой твое княжество лишь малый кусок. Значит, необходимо гнуть, а кто заупрямится - ломать, и уж тут кто раньше успеет - то ли он их всех, то ли Хлад его самого.
        Ну и ладно.
        - Пока жив - надо жить, - вслух произнес он, подводя итог нелегким думам.
        - Вот и правильно, - одобрил Всевед. - А еще важнее, чтоб ты надежду не терял.
        - Ага! Надейся на лучшее, а готовься к худшему.
        - Не слыхал, - удивился волхв. - Это откуда ж ты взял?
        - Эллины древние такое выдумали, - пояснил Константин. - Был такой народ в Греции. Он и сейчас там живет, только измельчал духом.
        - А вот это, княже, отныне ты сам себе постоянно повторяй, - посоветовал Всевед. - А ежели кратко, то не токмо надейся, но и готовься. Понял ли?
        - Чего же тут не понять, - вздохнул Константин. - И жди осени, - добавил он.
        - Пока осени, - уточнил волхв. - А далее поглядим как да что. - И лукаво подмигнул Константину.
        Тот в ответ тоже постарался подморгнуть, но получилось у него не так весело, как у Всеведа. Если же совсем честно, то грустным это подмигивание было. Уж очень от него разило тоской.
        Глава 26
        Сверх всяких ожиданий
        БРУТ. Начнем с речей, а биться после будем.
        ОКТАВИЙ. Но мы речей не любим так, как вы.
        БРУТ. Речь добрая удара злого лучше. Вильям Шекспир
        Прошел почти месяц. Принес он немало событий, как хороших, так и плохих, а самым гадким было то, что поладить с черниговцами так и не удалось. Впрочем, Константин на это и не рассчитывал, надеясь хотя бы на то, что получится выяснить - чего ждать от Глеба Святославича Черниговского, а также от второго своего западного соседа - Изяслава Владимировича Новгород-Северского.
        В какой-то мере он это выяснил, правда, ценой гибели всего своего посольства. Хорошо хоть, что рязанский князь на сей раз, почувствовав недоброе, не послал, как обычно, старого Хвоща или Евпатия Коловрата. Вместо них он отправил четырех ростовских бояр из тех, кто жаждал выслужить прощение князя за свою дерзость, проявленную, когда Константин стоял под их городом. Что и говорить - свое прощение они заработали сполна. Но посмертное, ибо это посольство стало их первой и последней службой. Вернулись все четверо на санях, изрубленные, будто мясные туши.
        Набольшего из бояр, возглавлявшего посольство, по имени Олима Кудинович, признали лишь по приметным ножнам и дорогому поясу - лица у него не было вовсе. Руки и ноги, правда, оставались целыми, но туловищу уже не принадлежали - лежали подле него на залитой кровью соломе. Рядом с ним находились тела прочих послов.
        А на двух других санях лежали слуги и дружинники. Черниговцы не пощадили никого, включая возниц, и правил поездом из трех саней какой-то черниговец. Был он неразговорчив и уже настроился на скорую гибель от рук рязанцев, так что, когда Константин запретил его трогать и с миром отправил назад, вид он имел весьма удивленный.
        Но кроме этой дикой выходки с посольством, черниговский князь пока ничего не предпринял и, судя по тому, что доносила разведка, не собирался предпринимать. Ну, по крайней мере, в ближайшие три месяца, ибо до весеннего половодья оставалось всего полтора, еще один кидай на то время, пока спадет вода и подсохнет земля, и добавь сев - это святое.
        Что Глеб Святославич запланировал на лето, можно было только гадать. Может, и ничего. Со здоровьем у него и так было не ахти, а после смерти сына он совсем сдал. Доживет ли до лета - бог весть. Во всяком случае, Константин искренне желал ему здоровья. Лучше иметь дело с ним, чем с его братом Мстиславом Святославичем, следующим по старшинству. Этот, в отличие от Глеба, насколько рязанскому князю удалось выяснить у купцов, имел нрав куда решительнее и суровее. Как Константину донесли верные люди, порубленное посольство - именно его работа. Да и письмецо, которое передал черниговец, что покойников в Рязань привез, тоже писал лично он. Было это послание совсем коротким и состояло всего из одной фразы, взятой из Библии: «Не мир, но меч». Что она означает - мудрено не догадаться. Значит, война.
        Но как бы ни было, а пока у Константина и Вячеслава появилась передышка. Оставалось выжать из образовавшегося затишья все возможное, успев разобраться с восточными соседями. Русский город Великий Устюг, взятый войсками Волжской Булгарии, был, образно говоря, лишь пробой пера булгарского эмира. Стоит промолчать или того хуже - уступить, и следом за первой ласточкой полетят остальные.
        А там и мордва непременно зашевелится, и есть с чего. Этот народ хоть и состоял из двух вечно враждующих между собой племен - мокша и эрзя, но и про набеги на русские земли их князьки тоже не забывали. Один из них - Пуреш, правивший мокшей, давно лежал в сырой земле, но оставался Пургас, возглавлявший племена эрзя. В отличие от Пуреша, ориентировавшегося на владимирских князей, Пургас был союзником волжских булгар и потому опасен вдвойне.
        Впрочем, сейчас его можно было не опасаться. Чтобы нейтрализовать опасного союзника булгар, Константин еще раньше предпринял ряд мер. Еще стоя под Изяславцем, сразу после гибели сыновей муромского князя и Пуреша, Вячеслав предложил окончательно разобраться с мордвой. Мол, самое время - основная боеспособная часть мордовских воинов погибла, вождь тоже, его сыновья у нас в руках. Опять же и земли Пуреша граничат с Рязанским княжеством, так что сам бог велел отодвинуть границу на восток. Понятно, что не в ближайшие дни - Владимир с Ростовом и Суздалем куда важнее. А вот после их взятия, если все пройдет успешно, наступит черед приволжских городов, и тогда можно будет заодно и того, податься к мокше.
        - Заглянешь… на огонек, - согласился Константин.
        - В смысле подпустить огоньку, - понимающе кивнул воевода.
        - Ни в коем разе. Именно заглянешь, - поправил его Константин. - Посадишь там его сыновей, погуляешь, с мордовскими девками хороводы поводишь, медку выпьешь, и обратно.
        - Мне твой гуманизм, княже, скоро поперек горла встанет, - возмутился Вячеслав. - Помнится, я уже говорил тебе, что с дикарями сюсюкаться нельзя, ибо они это истолковывают как твою слабость, и когда…
        - Я помню, - перебил его Константин. - Помню и не спорю. Но гуманизмом тут и не пахнет. Просто так выгоднее. Если их примучить, они в скором времени начнут восставать, а оно тебе надо - каждый год на усмирение ездить? Куда лучше на добровольных началах.
        - После того как мы им погром учинили? - недоуменно воззрился Вячеслав на друга.
        - Именно после того, - кивнул Константин и приступил к подробному раскладу дальнейших событий. Мол, Пургас обязательно решит воспользоваться удобной ситуацией и полезет добивать слабого соседа, чтобы подмять под себя все земли, принадлежавшие Пурешу. Тогда-то его сыновья взвоют и сами добровольно прибегут к Константину, потому что больше им бежать не к кому.
        - А если нет? - усомнился воевода. - Если они вместо того надумают подчиниться Пургасу? Он-то свой.
        - Не надумают, - твердо ответил Константин. - И именно потому, что свой. Во-первых, своему покоряться гораздо обиднее, чем чужому. Во-вторых, это намного опаснее. Мордва, включая сыновей Пуреша, уже знает, что русские князья в их внутренние дела не больно-то суются, лишь бы те сидели тихо. Зато для Пургаса сыны бывшего врага - потенциальные конкуренты. Значит, надо отстранить их от власти, и по возможности со стопроцентной гарантией.
        - А стопроцентная гарантия возможна только в одном-единственном случае, - понимающе кивнул Вячеслав.
        - И сыновья это тоже понимают, - продолжил Константин. - Словом, никуда они не денутся - и прибегут, и в ножки поклонятся, и на все условия согласие дадут, лишь бы мы за них заступились. Тогда-то и придет время взять их под свою руку. И никаких тебе восстаний, мятежей. Напротив, тогда можно будет не опасаться и Пургаса, и если мы пойдем на булгар, то он никогда не ударит нам в спину, ибо побоится. Он же и сам в свою очередь повернется спиной к мокше, а они такого случая не упустят.
        Однако булгары оставались опасными сами по себе, пускай и без союзников, и Вячеслав целыми днями буквально не слезал с седла, а по вечерам все вычерчивал карты предстоящих боевых действий, маршруты движения, продумывая наибыстрейшие способы доставки кормов для лошадей и продовольствия для неимоверно разбухшей армии. Разбухшей, ибо полки были собраны со всех городов Рязанского княжества, которое ныне включало в себя муромские земли и всю Владимиро-Суздальскую Русь. По настоянию князя Вячеслав призвал под знамена, которые уже красовались над каждым полком, даже плохо обученную молодежь.
        Впрочем, Константин и не собирался кидать неопытных парней «под танки». Предполагалось, что все они войдут в состав полков так называемого второго, резервного эшелона и участия в битвах принимать вообще не будут, но зато получат первые военные навыки. Опять же что ни говори, а вернуться они должны были с победой, что непременно придаст каждому из ратников дополнительную уверенность в своих силах.
        На деле предполагалось вести бои отборной трехтысячной конной дружиной и десятитысячным пешим ополчением, используя еще три тысячи конницы и пятнадцать тысяч пешцев исключительно в качестве демонстрации своего могущества.
        Не рискуя полностью оголять тылы, чтобы не заполучить коварного удара в спину, воевода скрепя сердце оставил полутысячу на рубежах с Черниговским княжеством и половецкой степью. Не поскупился он и с выбором командира для нее, назначив на эту должность Изибора, по прозвищу Березовый Меч, как одного из самых надежных и самых проверенных.
        Правда, сам Изибор такого доверия не оценил. Едва услышав о своем назначении, он тотчас же заявил Константину, что не заслуживает такой обиды. Ежели князь таким образом решил припомнить Изибору, как тот пошел поперек после первой победы под Коломной, то с тех пор прошло немало времени и Березовый Меч давно все искупил. А коли князь считает иначе, то Изибор может и вовсе покинуть дружину. Хорошо, что Константин вовремя припомнил давнюю рекомендацию своего воеводы и невозмутимо заметил, что ни о каком умалении ратной чести не может быть и речи. Напротив, тем самым он возвысил Изибора, который ныне становится «верховным главнокомандующим Западной группировки».
        Опешив от столь неожиданного поворота, Изибор долго морщил лоб, размышляя над загадочным титулом, которого его удостоили, и наконец недоверчиво спросил:
        - Так оно не опала?
        - Какая опала? - удивился Константин. - Ты же в случае нападения черниговцев временно становишься верховным воеводой всего княжества. Цени доверие.
        - Ну ежели доверие, тогда чего уж там, останусь, - согласно кивнул приосанившийся главнокомандующий.
        На этом недоразумение было исчерпано.
        - А в наше время кое-кто отказывался в Чечню ехать, - грустно прокомментировал Вячеслав, задумчиво глядя на уходящего Изибора. Впрочем, долго грустить он не любил и горделиво заметил Константину: - Цени, княже, каких я тебе командиров воспитал. Кстати, у пешцев ничуть не хуже.
        Константин не спорил. И впрямь, с учетом резкого увеличения количества ополчения, его воеводе пришлось попотеть не на шутку, подбирая все новых и новых людей в формируемые полки. Ладно - десятники. С ними если и промахнешься - не беда, а вот с сотниками, не говоря уже о тысяцких, ошибиться не хотелось. Из старых, испытанных вояк в тысяцких оставались Пелей, Позвизд, Искрен из Пронска, где в сотниках ходил Юрко Золото, да еще несколько человек, а помимо них пришлось подыскивать на высокие должности изрядное количество других, новых людей, для владимирского, суздальского, переяславского, ростовского, муромского и других полков.
        Далеко не все из них были рязанцами. Скорее напротив, преимущественно из местных. Правда, согласился на это Вячеслав лишь по настоянию князя, убедившего своего воеводу, что если того же Пелея поставить куда-нибудь в Суздаль, то спустя два-три года его, образно говоря, все равно «осуздалят». Зато если полк возглавит свой, коренной, чтобы жители могли гордиться земляком, то после двух-трех лет, проведенных в составе рязанского войска, и он сам, и весь его личный состав, наоборот, «орязанятся».
        - Хоть сюда политику не суй, - отбивался поначалу Вячеслав.
        - Это не политика, а психология пополам с социологией, - убеждал Константин. - Они должны чувствовать себя монолитом, единым кулаком.
        - Как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, усложнять простое, что ты сейчас и делаешь, княже, очень легко. Гораздо тяжелее сделать сложное простым. И вообще, кто воевода - я или ты?
        - А кто рязанский князь - ты или я? - парировал Константин. - И не назначаю я их вовсе. Любого на свой вкус ставь, но только чтоб во главе владимирского полка был командир из самого Владимира, и так далее.
        - Как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна… - начал было в очередной раз Вячеслав, но, не выдержав, засмеялся. - Хрен с тобой. Есть у меня людишки на примете, хотя и рановато их на столь высокие посты выдвигать, но только из личного к тебе уважения, княже. - И он резко сменил тему: - Слушай, а чего этот хмырь болотный всюду за тобой вот уже вторую неделю шляется как привязанный? Что-то я не врубаюсь - он у тебя в какой должности?
        - Скучно ему, вот он и бродит как неприкаянный. А должность… - помрачнел Константин. - Ну считай, что это мой лекарь.
        - Доброгневы мало? - удивился воевода.
        - А он по совместительству еще и палач, - горько усмехнулся князь. - Эта должность нашей славной ведьмачке пришлась бы не по нутру, вот я ей и не предлагал.
        - Для булгар, что ли, приготовил? Не рано ли? - хмыкнул Вячеслав.
        Константин немного помялся, но решил, что рано или поздно все равно придется обо всем рассказать и ему, и Миньке. Последнему будет не поздно и ближе к осени, а вот Славке можно и сейчас. Так сказать, заблаговременно, чтобы привыкал.
        - Для меня, дружище, - медленно произнес он. - Лично для меня.
        - Это как понять? - вытаращил глаза Славка.
        - Помнишь, после того как сгорели черниговские князья, я срочно выехал в Рязань?
        - К Доброгневе, - кивнул воевода.
        - К Всеведу, - поправил Константин. - А теперь слушай, что было дальше. - И он, стараясь не особо драматизировать и даже слегка подшучивая над своим недолгим сроком правления в должности князя, рассказал Вячеславу все подробности.
        - И он тебя должен грохнуть?! - возмутился Славка. - Да я его сам раньше пришибу.
        - Сказано же тебе - не я это уже буду. И произойдет оно тогда, когда у меня самого не останется сил сопротивляться этому чертову Хладу.
        - А перекачка крови? - деловито осведомился воевода. - Ну там гнилую всю слить, а здоровую влить.
        - Запросто, - согласился Константин. - Но при одном условии: найди где-нибудь здесь поблизости станцию переливания.
        - О дьявольщина! - взвыл Вячеслав. - А что, все настолько серьезно? Я, конечно, уважаю Всеведа - старик что надо. Но он тоже человек, а людям свойственно ошибаться.
        - Более чем серьезно, - хмуро ответил князь. - Сам смотри.
        Он взял нож, и воевода не успел еще толком сообразить, что собирается делать его друг, как Константин деловито полоснул себя по руке.
        - Совсем одурел? - возмущенно выпалил Вячеслав.
        - Да мне почти не больно. Ты лучше погляди, какая она, - мрачно сказал Константин.
        Воевода склонился над поверхностью стола, куда капала кровь князя, постепенно собираясь в маленькую лужицу.
        - Так она же зеленым отливает, - оторопел он от увиденного. - Погоди-погоди, может, у нас свет не тот? Ведь так не бывает.
        - Бывает, - вздохнул Константин и добавил: - А еще она стала немного пузыриться. Ты смотри, смотри. Весьма поучительно.
        Воевода вновь склонился над столом. На поверхности почти черной, с хорошо заметным зеленоватым отливом лужицы и впрямь то и дело возникали крохотные пузырьки. Был их век недолог - едва появившись, через несколько секунд они уже лопались, однако некоторые, скучившись в небольшой комок, продержались чуточку дольше. Даже когда кровь застыла, они еще оставались, и какие-то точечки отчаянно метались внутри каждого из застывших пузырьков, угомонившись лишь спустя пару минут.
        - А это что у тебя там такое? - окончательно растерялся Вячеслав и шлепнулся на стоящую поблизости лавку. Рот у него так и остался полуоткрытым. Впрочем, увиденное могло потрясти кого угодно.
        - Я тебе что, медик? - сухо ответил Константин. - Я и в школе в точных науках не очень-то блистал. Знаю, что если зеленое и извивается - то это биология, а если плохо пахнет - то химия.
        - Жаль, что ты не медик, - вздохнул воевода.
        - А толку? - равнодушно откликнулся Константин. - Все равно бы ничего не узнал. Ни приборов, ни аппаратуры, да если бы они и имелись - электричество тоже отсутствует. Ясно одно: моя кровь уже не совсем человеческая. Но это и так видно, невооруженным глазом.
        - И шансов никаких?
        - Всевед сказал, что он пошлет весточку Мертвым волхвам. Если ответят - неплохо, если помогут - отлично. Но вряд ли. У них, видишь ли, принцип невмешательства.
        - Как учила моя мамочка Клавдия Гавриловна, в жизни иногда надо быть выше принципов, даже если они твои собственные.
        - Дай бог, Слава, чтобы их мамочки учили своих детишек тому же самому. А ты чего загрустил-то? До осени времени навалом - чего-нибудь придумаем, - шутливо напустился Константин на воеводу, не желая дальше говорить на больную тему. - Значит, так. Нам осталось…
        И работа по подготовке к большому походу опять закипела.
        К середине февраля две мощные рати, собравшись воедино в устье Клязьмы, нескончаемым густым потоком двинулась в сторону Волги. Пройти им довелось не столь уж много. Первое посольство из Волжской Булгарии появилось перед глазами воев передовых дозоров русского войска, когда оно не прошло и половины пути по Оке.
        Было оно немногочисленное, подарки с собой имело бедные, как на глазок определил один из «экономистов», присланных Зворыкой, словом, какое-то несерьезное. Поэтому Константин и отправил его обратно несолоно хлебавши, отказавшись говорить.
        Второе посольство, более солидное, встретило их в устье Оки. Не исключено, что до булгарского правителя хана Ильгама ибн Салима дошли недобрые вести о вторжении монголов в Среднюю Азию, где Чингисхан лихо громил рыхлые, аморфные, неповоротливые войска хорезмского шаха Мухаммеда. А может, он устрашился при виде могучего объединенного войска. Словом, Константину было над чем призадуматься - идти дальше или принимать условия мира, равно как и извинения за сожженный Великий Устюг.
        На большом совете с участием тридцати одного тысяцкого, Вячеслава и Коловрата, взятого как раз на случай ведения переговоров, рассудительные слова рязанских воевод были напрочь перекрыты воинственными криками Плещея, командовавшего полком из Переяславля-Залесского, Волоша, возглавлявшего владимирский полк, Лугвеня, руководившего ратниками из Юрьева-Польского, Остани, который шел во главе стародубцев, Яромира, командовавшего полком ярославцев, Спивака, который вел суздальцев, и прочих. За мир кроме рязанцев высказался лишь осторожный Лисуня - тысяцкий ростовчан.
        Как позже пояснил Константин Вячеславу, его окончательное решение было снова замешено на психологии и желании сплотить войско. Чтобы никто не мог сказать, что князь потакает своим рязанцам, Константин поступил вопреки их советам. Нет, если бы свой голос за мир подал главный воевода всего войска, подкинув веские аргументы в защиту своего мнения, то князь конечно же прислушался бы к Вячеславу, но тот хранил полное молчание и нейтралитет.
        Рязанцы не обиделись. В своей речи Константин достаточно убедительно пояснил, почему он принял решение отвергнуть мирные условия, твердо заверив, что это посольство булгар не последнее, значит, если они продолжат продвигаться к Булгару, им несомненно предложат куда более выгодные условия мира. В глубине души он не был столь уверен в своих словах, но полагал, что, даже если Ильгам ибн Салим предпочтет битву, ничего страшного не случится. Совместное сражение, где владимирцы станут плечом к плечу драться с рязанцами, ростовчане с прончанами, а ольговцы с суздальцами, сплотит его ратников, так что плюсы имелись в любом случае.
        Но битвы не случилось. Едва они дошли до устья Суры, как им встретилось третье посольство. На сей раз возглавляла его вся верхушка Волжской Булгарии, включая старшего ханского сына, бека Абдуллу. Это было не просто солидно. Это было о-го-го, потому что именно Абдулла - Константин успел навести справки у купцов, торговавших с булгарами, - являлся наследником эмирского[60 - Так как в Волжской Булгарии господствовал ислам, ее монархи официально именовались эмирами, то есть правителями, подчиняющимися багдадскому халифу. В народе же их по-прежнему именовали ханами или эльтабарами.] престола.
        Ильгаму ибн Салиму долгое время аллах никак не хотел посылать наследника - рождались одни девочки. Первого сына третья жена подарила хану, когда тому исполнилось уже тридцать лет. Позже были и другие дети, но этот, долгожданный, навсегда остался любимчиком правителя Волжской Булгарии. И то, что сейчас хан Ильгам не поскупился и отправил во главе посольства именно его, говорило о многом.
        Правда, в последнюю пару лет многое изменилось. Поговаривали о том, что эмир намеревается поменять наследника, объявив им Мультека, который родился немногим позже. Не исключено, что именно потому хан прислал на переговоры Абдуллу, поставив ему тяжелую задачу умиротворения русичей.
        Выглядел Абдулла постарше Константина. В его черной шевелюре уже искрились кое-где седые волосы. Они-то в основном и старили бека. На самом деле разница в возрасте составляла всего три года, причем в пользу Константина. Если рязанскому князю пошел тридцать первый, то наследнику булгарского престола не исполнилось и двадцати семи.
        При первой встрече бек лишь присматривался к Константину и в основном помалкивал. Сидя напротив рязанского князя, он скучающе поглядывал по сторонам, делая вид, что равнодушен ко всему происходящему. Однако время от времени Константин ощущал, как останавливается на нем заинтересованный взгляд бека, однако стоило князю посмотреть на Абдуллу, как тот с явным смущением отводил глаза, словно его застукали на чем-то постыдном.
        Все переговоры, которые проходили на нейтральном Кореневом острове, вел от имени Абдуллы глава делегации, некто факих[61 - Мусульманский правовед.] Керим. В его должности Константин так и не смог разобраться толком, поняв лишь, что тот по своему рангу то ли замминистра, то ли министр внутренних дел.
        Начал Керим хитро. Указав, что разграбленный город Великий Устюг к моменту нападения на него булгарского войска принадлежал не Константину, а прежним владимирским князьям, он постепенно дошел до того, что стал доказывать, будто они и без заключения мира почти союзники. Более того, это Константин должен уплатить великому эмиру могучей Волжской Булгарии некоторую сумму за те издержки, которые тот понес, снаряжая войско, чтобы сковать силы владимирских князей на севере.
        Красноречие Керима просто било фонтаном. Боярин Евпатий Коловрат, который в отсутствие приболевшего Хвоща возглавлял переговоры с русской стороны - не князю же их вести, - был по-военному лаконичен:
        - Вот мы и идем с войском, дабы сполна расплатиться с вашим великим эмиром.
        Керим нашелся почти мгновенно:
        - Сдается мне, что исстари на Руси расплачивались за содеянное добро гривнами. А разве ныне стали платить воями?
        Но Коловрата смутить было невозможно.
        - Смотря какое добро, - возразил он. - За одно платим гривнами, а за другое - воями и мечами.
        - Да-да, - оживился Керим. - Как это я не догадался. Мы помогли вам, а теперь вы идете в свою очередь помочь Волжской Булгарии усмирить непокорные племена башкир. Что ж, этим вы отплатите сполна великому Ильгаму ибн Салиму за ту помощь, что он вам оказал.
        - Может, и на башкир после сходим, - не стал отказываться Евпатий. - Но до того нам надобно отблагодарить за Устюг вашего эмира.
        - Здесь сидит его сын, который наследует Ильгаму ибн Салиму. Благодарите его, - предложил Керим.
        - Э-э-э нет, токмо самолично, - заупрямился Коловрат.
        - Но великий эмир болен.
        - Пока дойдем до вашего Булгара, пока поставим у его стен наш стан, глядишь, и выздоровеет, - усмехнулся Евпатий.
        - А если нет?
        - У нас припасов много. Мы долго стоять сможем, - благодушно заверил Коловрат.
        Словесная пикировка длилась до самого вечера. А уже затемно в шатер к князю Константину, который блаженствовал, наслаждаясь травяным отваром с медовыми пряниками, и лениво обсуждал с Коловратом и Вячеславом итоги первого дня переговоров, заглянул дружинник, стоявший на часах у полога:
        - Тут, княже, гонец от Абдуллы-бека прибыл. Зовет князя Константина потолковать о том о сем.
        - Что за гонец? - поинтересовался князь.
        - А вот он. - И дружинник пропустил юношу, почти подростка.
        Низко склонившись перед Константином, тот на ломаном русском передал ему приглашение зайти в гости к беку Абдулле.
        - Вообще-то ты, княже, по чину выше его будешь. Негоже так-то. Может быть, мы его к себе пригласим? - осторожно заметил Коловрат.
        - Абдулла-бек пришел бы, но он недавно болеть и иметь боязнь очень сильно опять болеть, ибо ваш шатер на холод и тут ветер. У нас деревья и тепло. Бек сказывать, что он беспокоиться, что стеснит ваш князь, а у него ковер-скатерть накрыт и все готов. Князь Константин, как бек слыхать, смелый воин. Ему нечего бояться, ибо он получить почет и уважение. Но если князь не доверять ему, Абдулла-бек сказывать, что он готов и сам прийти в его шатер.
        Константин немного помедлил, прикидывая. Может, действительно лучше воспользоваться последним предложением и пригласить Абдуллу к себе? Но припомнил, как сильно среди восточных правителей ценятся знаки доверия. Получалось, что надо идти самому. Что же касается кто кого выше по чину, то это ерунда. Учитывая, что бек хочет встретиться наедине, умаления достоинства не будет. Возможно, если бы не поджимало время, Константин переиначил бы, но он хорошо помнил отмеренный Всеведом срок - до осени, следовательно, договариваться с булгарами надлежало как можно быстрее.
        - Скажи беку, что князь сейчас будет, - последовал решительный ответ, и довольный подросток, непрерывно кланяясь, попятился к выходу.
        - А ну-ка, где там шатер ваш? - вышел за ним наружу Коловрат.
        - Княже, по-моему, он тебя просто на понт взял. На самое что ни на есть дешевое слабо, на которое даже не каждый мальчишка клюнет, - рассудительно заметил Вячеслав, оставшись наедине с Константином.
        - Ты думаешь, в случае чего я потеряю много лет жизни? - улыбнулся тот.
        - Все равно глупо рисковать. Добро бы еще сам хан, или кто он там, а то один из наследников. Не все прынцы становятся королями.
        - Слава, этот будет эмиром, - заверил князь своего друга, - и есть причина, по которой с ним не только можно, но и нужно дружить. Насколько я помню историю, он лично возглавит оборону своей страны от монголов и будет драться с ними, пока не погибнет. А кроме того, нам позарез нужны их мастера, их технологии, а также свободный доступ к Каме и беспрепятственный транзит по ней от Урала и до Волги.
        - Твоя жизнь стоит дороже какого-то дрянного транзита, - заупрямился Вячеслав. - Не говоря уж о мастерах и технологиях. А потом, у нас есть Минька, который сам с усам. И без них запросто обойдемся.
        - Да кто бы спорил, - покладисто согласился с ним князь. - Но больно уж времени жалко. Кроме того, не забудь, что моя жизнь осенью этого года, возможно, не будет стоить и одной гривны, а зимой - и медной куны. - И, обрывая дальнейшие возражения, Константин категорично заявил: - Все. Я иду.
        В шатре у бека Абдуллы действительно было намного теплее. Булгары, прибывшие на остров первыми, успели занять места поуютнее, в его лесной части, а шатер бека еще и загораживался с одной из сторон большим холмом, препятствуя пронизывающему холодному ветру.
        Поначалу, обменявшись приветствиями и любезностями, оба принялись молча пить дорогой напиток, привозимый китайскими купцами. Затем Константин, критически покосившись на свою пиалу, наполненную на один глоток[62 - Этот обычай дошел до наших дней. Во многих мусульманских странах радушные хозяева до сих пор наполняют пиалу желанного гостя строго на один глоток и лишь тогда, когда хотят намекнуть, чтобы человек побыстрее ушел, наливают до краев.], откровенно предложил Абдулле, благо тот хорошо владел русским:
        - Я понимаю, что всемогущий не разрешает вам пить сок виноградной лозы. Но про мед в священной книге ничего не сказано. Если достопочтенный бек и будущий эмир согласится разделить со мной один-два кубка, то, я думаю, мы легче поймем друг друга.
        - Я благодарен тебе, князь Константин Владимирович, за то, что ты, пускай и из вежливости, назвал меня будущим эмиром. Уже из-за одного этого нам стоит опрокинуть кубки. Ты прав: справедливейший и впрямь не запрещает употреблять хмельной сок пчел. Прошу об одном - не называй меня так впредь. У нас в Булгарии с наследниками престолов иной раз случаются очень странные вещи, а судьба не строптивый конь, чтобы ее хлестали плетью.
        «Ох уж это мне цветистое восточное пустословие», - вздохнул Константин, но вслух ответил, как и подобает учтивому человеку:
        - Желание хозяина - закон для гостя. Скакун времен столь норовист, что надо быть вдвойне осторожным, дабы не вылететь из седла.
        - Благодарю тебя, князь, за мудрые слова. Теперь я убедился, что ты столь же умен, сколь и бесстрашен, - тонко намекнул бек на смелый приход Константина в гости.
        - Я полагаю, что двум разумным людям нечего делить, но даже если и найдется предмет для спора, то они сумеют сделать это, спрятав мечи вражды в ножны дружбы, - заметил Константин. - Но ты напрасно видишь бесстрашие в моем визите. Ты же не безумец, чтобы устраивать на меня покушение, ибо месть моего войска окажется столь страшна, что овчинка не стоит выделки.
        - Ты слишком мудр и силен, - продолжая улыбаться, сказал Абдулла. - Я бы не хотел иметь тебя врагом и очень хотел бы видеть другом.
        - Истинность друзей проверяется их делами. Мы с тобой видимся впервые, но ты тоже нравишься мне. К тому же мы соседи, а соседям надлежит жить дружно, - осторожно ответил Константин. - Одинокое дерево и слабый ветер может вывернуть с корнем, лес же устоит и перед бурей.
        - Не знаю, правильно ли ты поймешь меня, - замялся Абдулла. - Я хотел предложить хороший и очень выгодный для тебя мир. Ты же слышал, о чем говорили сегодня наши люди?
        Константин легонько кивнул.
        - Все будет так, как сказали твои, - твердо заявил бек.
        - Эмир не будет в обиде? - осведомился Константин.
        - Ильгам ибн Салим - очень мудрый правитель. Он уже жалеет, что позволил своему сыну Мультеку учинить набег на город русичей. Но я не хочу, чтобы ты решил, будто мой отец трус, ибо это неправда. Он хочет мира, потому что с тревогой смотрит на полуденные страны. Мой брат не понимает, что теперь не время для вражды между соседями. Однако беда в том, что отец с недавних пор стал гораздо чаще прислушиваться к брату и его людям, а те считают, что раз на Руси иная вера, то нам негоже жить с вами в мире.
        - Разве он не знает, как всевышний сказал своему пророку: «Истина - от вашего Господа: кто хочет, пусть верует, а кто не хочет, пусть не верует»[63 - Коран, 18, 28 (29).]?
        - Ты знаешь слова священной книги?! - удивился Абдулла и радостно заулыбался. - Я же говорил отцу, что с тобой можно договориться.
        - А он?..
        - Он ответил, что доказывать свою правоту надлежит на деле. «Езжай и попытайся заключить мир с русичами, если ты считаешь, что он так уж необходим для Булгарии» - вот его подлинные слова. Мультек же в это время улыбался, оттого что был уверен в моей неудаче. Я знаю, он говорил своим людям: «Если мой брат предложит русским мало, то они обидятся и убьют его, если много - их глаза загорятся от алчности и они решат, что надо пойти воевать, чтобы взять все. А нужную грань между малым и большим Абдулла не найдет».
        - Получается, какова бы ни была моя выгода от заключенного с тобой мира, для тебя она окажется двойной, - сделал вывод Константин.
        - Только не поднимай своей цены, - попросил Абдулла, - иначе плодами мира сызнова воспользуется Мультек.
        - Я не гость на торжище. Поднимать не стану. А за то, что ты согласишься с моими условиями, завтра выдвини свои: прочный мир на двадцать лет и военная помощь друг другу, если на чью-либо землю придет враг, - посоветовал князь.
        - И ты?!.. - блеснули глаза бека.
        - И я соглашусь с ними. Мне кажется, что Ильгам ибн Салим после этого уверится в правоте Абдуллы-бека и останется доволен своим старшим сыном.
        Мимолетная радость от услышанного тут же сменилась у Абдуллы неожиданной печалью.
        - Старший, - горько усмехнулся он. - Абдулла-бек и впрямь старше Мультек-бека, но он - сын третьей жены эмира. К тому же моя мать из рода сувар, а старшая и любимая жена эмира, родившая Мультека, из барсилов, то есть, говоря по-вашему, из серебряных булгар.
        - А это имеет большое значение? - осторожно осведомился недоумевающий Константин - так далеко его познания в истории Булгарии не заходили.
        - Это царский род. Все правители выходят только из этого рода. Теперь понимаешь?
        - С трудом.
        - Получается, что я к этому роду принадлежу лишь по отцу, а Мультек - еще и по матери, - терпеливо пояснил Абдулла. - Да и разница у нас с ним не в годах - в месяцах. Я родился в последний месяц года Дракона, а он - во второй месяц года Змеи[64 - Февраль и апрель 1185г.].
        Константин неторопливо поднес к губам кубок, размышляя, не слишком ли он поспешит, если помимо обычного союза между их странами намекнет ему еще и на личный, предложив поспособствовать возведению бека после смерти отца на его трон. Хотя, учитывая, что Абдулла должен возглавить оборону Булгарии против монголов, это предложение ему ничего не будет стоить - помощь в борьбе за власть беку вряд ли понадобится. Зато тем самым он приобретет в его лице надежного сторонника.
        Значит, решено. Константин поставил кубок на скатерть и произнес, пристально глядя в черные глаза Абдуллы:
        - Мне не довелось встречаться с Мультеком, а ты находишься рядом, сидишь и откровенно говоришь со мной, желая моей дружбы. Я люблю слушать рассказы купцов. Если кто-то из них в поисках выгодного торга приплывет в стольную Рязань и заодно поведает мне, что дни Ильгама ибн Салима сочтены, то мне, как доброму соседу, непременно захочется разделить скорбь его близких. Я надеюсь, ты не обидишься на меня, если к столице Волжской Булгарии придут пять тысяч русских ратников, чтобы оплакать усопшего и порадоваться за нового эмира, которого будут звать не Мультек, а Абдулла.
        - А если Мультек в благодарность за то, что они разделяют его скорбь, прикажет выдать каждому по нескольку гривен и попросит проводить его до ханского трона, потому что у него от безутешного горя подкашиваются ноги? - впился глазами в своего собеседника бек.
        - Они проводят его, но до подножия трона, поскольку на нем уже будет сидеть Абдулла-хан, а трон - не лепешка, пополам не ломается.
        - Но те, кто будет командовать твоими ратниками, могут перепутать имена, смутившись серебряным звоном.
        - Я стараюсь быть милостив к своим людям, но гнев господень за ослушание своего князя неотвратимо падет на их головы. Такого всевышний не прощает, и они это знают. Да и навряд ли у Мультека отыщется столь много серебра, чтобы он заглушил их память.
        - Я верю тебе, - вздохнул Абдулла и предупредил: - Но отец болен уже сейчас. Может случиться и так, что купец с новостями догонит вас совсем скоро, на обратной дороге.
        - Он поправится, - твердо произнес Константин. - Непременно поправится и будет жить достаточно долго. Во всяком случае, до года Овцы[65 - Год Овцы по восточному календарю соответствует 1223г. от Рождества Христова.].
        - Почему ты так решил? - недоверчиво спросил бек.
        - У меня хорошие предсказатели, - слегка замявшись, ответил князь.
        Ну не говорить же ему, что все его знания происходят из книг по истории, в одной из которых как раз и рассказывалось о хане, возглавившем успешную войну с Субудеем, когда тот после Калки по пути в зауральские степи завернет в Волжскую Булгарию.
        - А сердце отца может стать еще ближе к Абдулле, если в то время, когда все прочие будут красться к трону, его старший сын и наследник не сделает ничего для этого, а все дни напролет станет просить всемогущего, чтобы великий эмир выздоровел, - добавил он, уходя от щекотливой темы с предсказателями.
        - Те, кто предрек это, не могут ошибаться?
        - Разве громкие молитвы сына и наследника трона, обращенные к милостивому и милосердному, помешают путешествию одинокого купца со свежими новостями? - задал Константин встречный вопрос.
        - Друг, в тяжелый час поспешивший первым разделить с тобой скорбь, заслуживает щедрой награды.
        - Ты ошибся, - отрицательно покачал головой Константин. - Награждают слуг за усердие, платят врагам за то, чтобы они опустили меч, занесенный над головой. А другу за помощь говорят спасибо. Иногда же не говорят и этого, ибо друзья разговаривают сердцем. Если, конечно, это настоящие друзья. Однако уже за полночь, а завтра поутру нам придется вновь сидеть в шатре и весь день выслушивать пустые речи.
        - Они будут скучны вдвойне, ибо мы-то знаем, что все давно решено, - подхватил Абдулла-бек, немного смущенный последними словами князя, сказанными с легкой долей укоризны.
        - Не все, - возразил Константин. - Я думаю, что завтра, после того как мы подпишем мирный договор, нам надо, не стесняясь, показать на веселом пиру, как хорошо мы подружились. Кто-то искренне порадуется, глядя на то, как быстро старший сын почтенного отца приобретает новых друзей, а кто-то призадумается.
        - Воистину твоя отвага уступает лишь твоему уму, - восхитился наследник престола.
        Свое слово Абдулла-бек сдержал. К неудовольствию Керима, где-то в середине дня он встал со своего кресла и гордо заявил, что тот, кто собирается быть дружен с соседями, не должен трястись над своей сокровищницей, как ревнивый муж над красавицей женой. Однако дружба должна стать прочной на долгие годы, а не порхать бабочкой-однодневкой. А посему он, Абдулла-бек, согласен со всеми предложениями князя Константина, но при условии, что они ныне заключат не перемирие, а договор на двадцать лет и пообещают, как и подобает дружным соседям, приходить на помощь друг другу в трудный час, когда на земли кого-нибудь из них покусится враг.
        Керим остолбенел. Он искренне жаждал мира, точно так же, как и Абдулла, горячо поддерживая наследника престола и в этом, и во многих других вопросах. Но он уже более десятка лет правил посольство[66 - Здесь: руководил делегацией, представляя свою страну.] и знал, что так дела не делаются. Посол должен быть как змея: ползти медленно и неслышно к одному ему видимой цели, при этом все аккуратно прощупывать своим раздвоенным языком, который и не позволяет себе чрезмерной лжи, но и не говорит все напрямую.
        Понятно, что бек молод и не знает, как надо себя вести в таких случаях. В то же время Абдулле очень хочется добиться успеха в порученном деле. Но он мог хотя бы предварительно посоветоваться с ним, Керимом, прежде чем ставить его в столь неловкое положение.
        И еще одно. Столько, сколько затребовали русские, отдать было бы можно, хоть и жалко, но выплатить такую сумму, которую они запросят сейчас за военную помощь, - не хватит никакой казны. Это при условии, что они вообще согласятся помогать. Вон как заулыбался в предвкушении богатой поживы их хитрющий боярин Евпатий Коловрат. И что тогда делать ему, Кериму? Факих с немым упреком воззрился на Абдуллу-бека, и в подтверждение его грустных мыслей в наступившей тишине раздался звучный голос самого русского князя:
        - Русские воины стоят очень дорого, ибо они стойкие и бесстрашные, умелые и крепкие. Не думаю, что всей сокровищницы достопочтенного Ильгама ибн Салима хватит, чтобы выдать им достойную плату.
        Это был явный отказ. Керим обреченно вздохнул. Все. Можно сворачивать дальнейшие переговоры. Эх, Абдулла, Абдулла…
        - Но, уважая ханские седины и желая порадовать сердце больного правителя, чтобы он как можно быстрее выздоровел, а также будучи в восхищении от прямоты и искренности достойного наследника его престола, я согласен на все то, что предложил Абдулла-бек. Дружбу, особенно поначалу, всегда надо испытать на прочность именно делами. Во всяком случае, до тех пор, пока она не окрепла. Через годы и так всем будет ясно, какова ее цена, - сейчас же иное. И я готов протянуть руку дружбы этому смелому и чистому душой беку, ибо мое сердце отныне открыто перед ним.
        С этими словами рязанский князь встал со своего места, и они с Абдуллой обнялись прямо посреди шатра.
        Керим не верил своим ушам, не верил глазам, но был в восторге. Впрочем, возможно, он ликовал слишком рано, ибо к Константину незамедлительно устремился Евпатий Коловрат и быстро шепнул на ухо:
        - Княже, давай прервемся на сегодня, чтоб обговорить сказанное как следует? Ты истинно сказал, что такая помощь стоит дорогого. Так отчего бы не увеличить их выплаты на три-четыре тысячи гривенок, а?
        - Прямо сейчас вписывай как сказано, боярин, - упрямо тряхнул головой князь.
        - Потеряем много, - вздохнул Коловрат.
        - Зато приобретем дружбу, а она, как ни крути, стоит дороже, - ответил Константин. - А если уж тебе так обидно, что мы дополнительно ничего не получим сверх назначенного, то ты добавь в договор, где говорится о гривнах, одно словечко - рязанских. Какой князь, такие и гривны.
        - Так это же!.. - чуть не ахнул Евпатий, но осекся, испуганно покосившись на Керима, и шепотом заверил: - Все сделаем.
        С давних времен, когда еще земли на Руси были подвластны одному лишь киевскому князю, во всех договорах указывалось число гривен именно его чекана. Их можно было заменить серебром, равным по весу нужному количеству киевских гривен из расчета по сто шестьдесят граммов за каждую. С годами слово «киевских» употреблять перестали - оно и так было само собой разумеющимся. Сейчас, за счет включения в пункт договора упоминания о конкретной, а не абстрактной русской гривне, Константин приобретал дополнительно свыше полутонны серебра. Ведь изготавливаемые в Ожске рязанские монеты по своему весу, согласно княжескому указу, равнялись более тяжелой новгородской гривне, весившей двести четыре грамма, чтобы их покупательная способность не уступала «северной сестре».
        Получалось, что Константин и достоинство соблюдал, отказавшись торговаться о дополнительной оплате выгодного для булгар мирного договора, и в то же время все равно увеличил цену - если исходить из веса киевской гривны - почти на две с половиной тысячи.
        Послы Волжской Булгарии деньги считать умели хорошо, и почти каждый видел необычную монету, появившуюся на Руси полгода назад. Но Константин был уверен в том, что возражать те не станут.
        Во-первых, уж больно много выгод сулили новые условия договора, по сравнению с которыми возросшая всего на двадцать процентов сумма дани - незначительный пустяк. Во-вторых, они тоже сохраняли «лицо», ведь количество гривен и впрямь не увеличилось. Следовательно, оставалась в неприкосновенности и честь эмира Булгарии.
        Более того, Константин сам приказал вычеркнуть из договора все слова о дани, а выплачиваемые гривны были названы подарком, призванным подтвердить мирное хорошее отношение Волжской Булгарии к своей западной соседке. Получалось, что Ильгам ибн Салим выступает равноправным партнером, а не данником Руси.
        Самому Абдулле Константин уже этим вечером сделал еще один щедрый подарок. Произошло это ближе к середине веселого пира, организованного радостными булгарами по случаю подписания договора. К тому времени было уже изрядно выпито и съедено. Рязанский князь продолжал украдкой окунать свой перстень с алым камнем в каждый из кубков, что ему наливали, но делал это больше по привычке, чем из недоверия.
        Очередной тост провозглашал фатих Керим. Он предложил в знак нерушимой дружбы, которой отныне связаны обе державы, обменяться всем булгарам и русичам своими кубками и оставить их у себя на вечную память об этой встрече. Абдулла-бек, сидящий рядом с Константином, охотно протянул свой кубок князю. Тот в ответ отдал свой и вновь больше по привычке, чем из какого-либо подозрения, тихонько коснулся камнем перстня медовухи. Коснулся - и глазам не поверил, когда красный цвет немедленно сменился на голубой, синий, фиолетовый, а потом чуть ли не почернел.
        Немного поразмыслив, он протянул кубок обратно беку:
        - Извини, Абдулла, но я как-то привык из своего. Давай мы выпьем, а уж потом обменяемся пустыми чарами.
        - Как скажешь, - охотно согласился Абдулла и, не колеблясь, поднес к губам взятый у князя кубок.
        Сомневаться не приходилось - ханский сын ни при чем.
        - Не пей, - быстро шепнул ему Константин на ухо, изображая пьяную улыбку и гадая, кто же сумел подсыпать яд наследнику трона. Тот непонимающе обернулся, в глазах стояло искреннее недоумение. - Кто-то подложил тебе отраву в кубок, - пояснил Константин, не переставая улыбаться. - Ты отдал кубок мне, а я, перед тем как пить, проверил. Извини, друг, я поначалу подумал на тебя, вот и вернул его обратно.
        - Но кто это сделал? - побледнел Абдулла.
        - Во всяком случае, не Керим, иначе яд достался бы тебе. Да улыбайся же ты, чтобы никто ничего не заподозрил, - прошипел Константин.
        Абдулла с усилием растянул в улыбке побледневшие губы.
        - Вот так уже лучше, - ободрил князь. - А что касается яда, то ты о том не думай, - хлопнул он по плечу приунывшего наследника булгарского престола. - Знай себе гуляй и жизни радуйся. Говорят, кто раз от смерти ушел, к тому она потом долго не заглядывает.
        - Но кто на это решился?
        - Скоро узнаем, - пообещал Константин, подзывая к себе Любима.
        Впрочем, тот уже и сам спешил к князю. Лицо его было озабоченным, даже перепуганным.
        - Радуйся, Любим. Радуйся и улыбайся, - вполголоса сказал князь дружиннику, подавая пример.
        Тот непонимающе захлопал глазами, через пару секунд сообразил, фальшиво улыбнулся и зашептал:
        - Тревожно мне что-то, княже. Вон у того крючконосого слова чудные в голове гуляют. Все бубнит: «Выпьет - не выпьет, выпьет - не выпьет». Вот мне и помыслилось нехорошее. Думаю…
        - Это который в зеленой чалме? - перебил его Константин.
        - Он самый, - подтвердил Любим.
        - А еще у кого чего нехорошее в голове имеется? Да улыбайся же ты!
        - Тот, кто вино сейчас разливал, - снова раздвинул в улыбке непослушные губы дружинник. - Токмо там страха больше.
        - Еще, - потребовал князь.
        - Через одного от боярина ихнего с чалмой. Сейчас как раз улыбается и на нас глядит.
        - У него что?
        - Никак дождаться не может, когда бек пить станет. Остальные о разном думают, но больше о веселом, да еще о наградах, которыми их всех хан наделит.
        - Ладно, - махнул рукой Константин. - Спасибо, Любим. Иди на свое место и по-прежнему оставайся настороже, понял?
        - Ежели что, так я мигом примчусь, - заверил дружинник.
        - Стало быть, так, Абдулла-бек, - повернулся князь к наследнику Булгарии. - Двое их у тебя на пиру сидят. Один в зеленой чалме, а другой…
        - Не может такого быть, - горячо перебил его бек. - Усман-ходжа - человек большой святости. Всего два года назад он совершил хадж в Мекку. Это не он. Твой человек ошибся.
        - И тут святоши достали, - устало вздохнул князь. - Дело, конечно, твое, Абдулла, но я бы посоветовал тебе приглядеться к нему. Он сейчас как раз гадает - выпьешь ты или нет. Да и проверить легко. Предложи ему выпить из твоего кубка, и ты сразу все поймешь. А заодно второму, который сидит через одного от Усман-ходжи. Вон тот, толстый такой.
        Бек помрачнел.
        - Вот это больше похоже на правду, княже, - заметил он, зло передернув плечами. - Он такое запросто может устроить. Вот только как? Он же ни разу к нам не подходил.
        - Виночерпий, - коротко пояснил Константин. - Только с ним тебе надо поторопиться, иначе эти двое сами его убьют, чтобы не выдал.
        Абдулла что-то отрывисто бросил старику, сидящему неподалеку от общего пиршества, который наигрывал нескончаемую тягучую мелодию на длинной деревянной дудке. Тот равнодушно посмотрел на Абдуллу, не переставая играть, и снова зажмурил подслеповатые глаза, продолжая выводить грустные рулады.
        - Это мои глаза и уши, - пояснил бек князю.
        - Он же полуслепой, да и глуховатый, наверное, - усомнился Константин.
        - Нам бы с тобой такую зоркость и такой слух, - лукаво улыбнулся Абдулла и добавил: - А я знаю, кто выпьет мед из моего кубка.
        - И я знаю, - откликнулся Константин. - А теперь радуйся.
        - Чему? - не понял Абдулла.
        - Ты заключил мир со мной, ты родился второй раз, и у тебя скоро станет на двух врагов меньше.
        - А ты плачь, - посоветовал Абдулла. - Если бы мы подписывали договор завтра, ты мог бы запросить вдвое больше гривен.
        - Ты думаешь, что я настолько глуп? - усмехнулся Константин. - Гривны ты бы мне, конечно, дал, но тогда мы были бы с тобой в полном расчете, а это невыгодно. Серебро, конечно, хорошо, но у нас на Руси говорят: «Всех гривен не заработаешь», - перефразировал он поговорку, хорошо известную всем в двадцатом веке. - И наш господь, как и ваш аллах, велел делиться. Как же можно ослушаться старших?
        Он и впрямь был доволен. Помимо торговых льгот для купцов своего княжества, а также бесплатного транзита он отдельно обговорил с Абдуллой вопросы, связанные с обучением русских ремесленников у лучших мастеров Булгарии.
        Знал Константин, что просить у наследника ханского престола. И не случайно именно на эту просьбу бек ответил согласием не сразу, а некоторое время мялся и вздыхал. Лишь спустя минуту он отчаянно махнул рукой и весело засмеялся, грозя пальцем:
        - Ох и хитер ты, князь Константин. Дорогая цена получается у нашего мира.
        - Ты неправ, Абдулла, - возразил рязанский князь. - В конечном счете мир всегда оказывается дороже. И если бы у нас с тобой был просто мир - это одно. Тогда и я о таком не заикался бы. Но у нас договор о взаимной помощи, вот и помогай, бек. Сегодня твои умельцы научат моих людишек, а завтра, как знать, возможно, и я пришлю к тебе своих, которые смогут сделать что-то новое для вас.
        - Ну тогда разве что послезавтра, не раньше, - самодовольно усмехнулся Абдулла. - Нет еще у вас на Руси того, чего не могли бы делать наши люди.
        Наследник престола не преувеличивал. Булгары и впрямь умели очень многое. Где делают самую лучшую кожу - что сафьян, что юфть? У них. Где добились самых высоких результатов в работе со сплавами меди? Снова у них. Кто умеет лучше всех обжигать керамику? Опять же булгары. Слава об их табибах[67 - ТАБИБ - лекарь, врач.] разнеслась чуть ли не по всему Востоку, а их металлургия - вообще отдельная история. Научить людей на Руси работать с никелем, свинцом, оловом, сурьмой, серой, производить сталь повышенного качества, дать им возможность овладеть всеми секретами литья чугуна, сварки и пайки - это же о-го-го.
        Конечно, в Рязани был Минька. Он один стоил сотен и сотен мастеров, если не больше, но опять-таки не везде. Кое в чем и он не раз прокалывался. Взять, например, отливку тех же гранат. С нуля же начинал, бедолага, потому что не знали еще литейного дела на Руси. Да, первый блин хоть и получился согласно пословице, то бишь комом, но съедобным. Зато в дальнейшем сколько было у парня неудач с этими доменными печами - уму непостижимо. Только по счастливой случайности никто из тех, кто трудился с ним бок о бок, не погиб. Да и потом сколько раз он там все переделывал? Как ни заедет Константин в Ожск, так на месте литейного двора застает вечную стройку. Это же насколько облегчился бы его труд, если бы у него имелась пара-тройка хороших специалистов.
        Словом, Константин знал, что просить у Абдуллы, - мастерство булгар стоило очень дорого. Во всяком случае, гораздо дороже тех двенадцати тысяч полновесных рязанских гривен, которые были получены, тщательно взвешены и ныне, упакованные в пятьдесят один кожаный мешок по три пуда каждый, ехали в десяти санях. Десять тысяч из них предназначались за обиду князю, еще одна Великому Устюгу как возмещение причиненного ущерба, и последняя - на храм, к строительству которого по настоянию отца Николая Константин решил приступить с весны.
        Заботами Абдуллы не остался без подарка ни один из рязанских дружинников и пеших ратников. Бек не поскупился, не пожалев и своей казны, в результате каждый бывший полоняник из сожженного града щеголял в новой одежде. Ее им тоже справил наследник ханского престола.
        Словом, поездка удалась на славу. А то, что не довелось подраться, так оно, может, и к лучшему. Правда, не все были согласны с князем в этом вопросе, некоторые втихомолку ворчали. Даже Вячеслав выразил сожаление, оставшись с Константином один на один. Начал он издалека, заикнувшись о том, что содрать с булгар, скорее всего, можно было бы намного больше.
        - Я же вместе с вами условия разрабатывал. Сколько мы запросили, столько нам и дали, - удивился Константин.
        Но воевода, оказывается, краем уха слышал последнюю фразу Абдуллы о том, что можно было бы просить вдвое дороже, о чем и сказал, упрекнув:
        - Ты как наш российский президент. Тот тоже любитель кидаться казенными деньгами. Этим миллиарды простил, тем простил, а на то, что народ в нищете, наплевать. Я думал, уж ты-то не дурак и за Русь всей душой болеешь, а ты, оказывается…
        - Слава, ты бы подумал, прежде чем меня такими сравнениями оскорблять! - возмутился Константин. - Поверь, что никогда и ни одному чужому государству я ни единой гривны долга ни за что не прощу. У нас и самих расходов выше крыши. Буду я еще гривнами разбрасываться, как же. Но тут-то совсем другая ситуация. Мы же дань потребовали, и они нам ее сполна всю отвесили. Возможно, что мало заломили - но тут не я один, все виноваты. Кстати, помнится, ты тоже участие принимал. И потом, сам знаешь - после драки кулаками не машут.
        - Вот оно и плохо, что драки не было, - вздохнул сокрушенно Вячеслав. - После нее мы и правда из них намного больше выжали бы.
        - Так вон ты к чему завел эту беседу, - догадался Константин и добродушно упрекнул друга: - Ты же воевода. Радоваться должен, что людей сберег.
        - Хорошая тренировка им бы не помешала, - возразил Вячеслав. - А так-то что - ходили-бродили, а где победа?
        - А с чем она у тебя ассоциируется? - спросил князь. - Чтобы поле бескрайнее, а на нем трупы горками?
        - Если вражеские, то примерно так я ее себе и представляю, - подтвердил воевода, ничуть не смущаясь собственной кровожадности.
        - А ты припомни, что одних вражеских на таком поле никогда не будет. Они всегда вперемешку со своими, - заметил Константин. - И потом, чем всегда заканчивается любая победная битва? - И сам же ответил: - Мирным договором с побежденным противником, который для тебя выгоден, а для него - нет. Считай, что мы сразу, минуя битву, перескочили к конечному результату.
        - А еще лучше, когда вообще договариваться не с кем, - упрямо заявил воевода.
        - Договариваться всегда есть с кем, только не всегда с тем, с кем ты воевал, и порою это даже хуже, - парировал князь. - А если тебе мало драк, то будь уверен - на твой век хватит. Причем уже в этом году.
        - И откуда такая убежденность? - удивился Вячеслав.
        - Сердцем чую, - нахмурился Константин. - А сердце у меня - вещун.
        - Да-а, - протянул Вячеслав. - Ты в этот раз прямо в духе отца Николая действовал, - не удержался он, чтобы не подковырнуть. - Борец за мир и все такое. Жаль, что не видит он тебя, а то обязательно возликовал бы и прослезился.
        - Возможно, - флегматично согласился Константин, пропуская мимо ушей язвительные слова друга. - Честно говоря, мне его дьявольски не хватает.
        - Как-то двусмысленно звучит. Священника - и вдруг не хватает дьявольски, - насмешливо хмыкнул воевода.
        - Да не в словах дело. И не священника, если уж на то пошло, - поправил князь. - Он из Никеи должен епископом прибыть.
        - И как тогда к нему обращаться?
        - Владыка, - пояснил Константин и пожаловался: - Знаешь, что-то мне он последнее время чуть ли не каждый день вспоминается. И при этом возникает какое-то непонятное чувство, будто с ним что-то неладное происходит.
        - Ерунда, - поспешил успокоить друга Вячеслав. - Сам же говоришь, что все эти поставления, если они касаются сана епископа, - пустая формальность. Ну как у нас в войсках, когда вызывают для утверждения на вышестоящую должность. Прокатится отец Николай туда и назад, кучу книжек интересных тебе привезет, впечатлениями поделится, и все.
        - Так ведь я же ему еще и поручение дал о Константинополе переговорить. Помнишь, мы с ним при тебе толковали об этом?
        - Да помню я, конечно. Только здесь, по-моему, ты тоже зря волнуешься. Согласятся они или откажутся - лично ему в любом случае ничего не грозит.
        - И все равно как-то тревожно, - не успокоился Константин. - Такое чувство, словно над ним там беда нависла. И не дай бог, если она окажется связана как раз с моими просьбами или, - искоса посмотрел он на воеводу, - с твоей разведкой.
        - Да я и сам себе не прощу, - отозвался Вячеслав, успокаивающе добавив: - Да нет, ничего с ним не случится. И за разведку мою ты тоже зря волнуешься - там ребята надежные. Конечно, всякое может произойти, но подвести они не должны.

* * *
        Не суесловно реку, что Константин бысть еретик и веру Христову отринул. В ту же зиму поиде он на булгар веры Магометовой, воевати же их не восхотеша, но мир прияша. Сам же учал мыслить, яко ему веру их прияти, но, ведая, что они тож поклоны богу бьют, своему уговору с диаволом верен остался. Тако же приял от их гривен во множестве и дозволил за то нехристям оным на Русь святую ехати, и заполонили булгары грады русския. Из гривен же оных, за кои он Русь продаша, будто Иуда, на церковь православную ни единой куны не даша. Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1817г.

* * *
        В ту же зиму Константин поидоша на булгар и без сечи их одолеша. Они же зрели рать велику и дань даша мнози тысячи гривен. Из оного же сребра резанский князь ни единой куны не взяша, но на славу градов своих отдаши и тако же и на воев. Союз же резанский князь учиниша с ханом ихним, ибо ведал о ту пору ворога куда злее. Из Владимиро-Пименовской летописи 1256г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1760г.

* * *
        И вновь Константин поступает как очень дальновидный политик, заключив без единого сражения выгодный мир с эмиром Волжской Булгарии Ильгамом ибн Салимом.
        Трактовка того, за что именно получил рязанский князь плату или дань, неоднозначна. Возможно, и впрямь, согласно Суздальско-Филаретовской летописи, он сделал какие-то уступки в вопросах веры - дыма без огня, как известно, не бывает.
        Во всяком случае, в подтверждение этого предположения говорит тот факт, что количество булгар в русских городах в последующие годы значительно увеличилось, а мусульманские мастера-строители, как ни удивительно, действительно трудились у князя Константина, помогая ему строить и каменные стены городов, и даже возводить православные храмы. АлбулО.А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 173. Рязань, 1830г.
        Эпилог
        Дан приказ ему на запад…
        Тот их, кто с каменной душой
        Прошел все степени злодейства;
        Кто режет хладною рукой
        Вдовицу с бедной сиротой,
        Кому смешно детей стенанье,
        Кто не прощает, не щадит,
        Кого убийство веселит…
        Александр Пушкин
        - Ну что, хорошо растомило? - проскользил по гладким, выскобленным до восковой желтизны липовым доскам пола красный как рак Вячеслав, растянувшись на широкой лавке в предбаннике и подложив под голову два сладко пахнущих распаренных веника.
        Вопрос его предназначался князю, такому же розовому, как и воевода. Константин уже успел окатиться ледяной водой из кадушки и теперь, откинувшись на свисающие со стены веники, неспешно попивал холодный квасок.
        - Нормально, - задумчиво ответил тот.
        - Что-то я тебя не пойму, княже, - недовольно буркнул воевода. - На пиру в честь бескровной победы над Волжской Булгарией ты смурной сидел, словно единственный представитель побежденных. Я думал, дела какие неотложные тебе душу грызут, но уже неделя прошла, а ты хоть бы раз улыбнулся. Мне, между прочим, завтра на проверку ополченцев выезжать, а это месяц, не меньше. И что я с собой на память о друге увезу? Рожу его мрачную? Может, исповедуешься мне, какая печаль твою душу гложет, тем более что я в основном уже знаю причину твоей тоски. - И он, заговорщически подмигнув, лукаво осведомился: - Шерше ля фам, а? Ля фам шерше?
        - Ты что, мой новый духовник? - хмуро осведомился Константин.
        - А как же иначе? - убежденно и, как ни странно, вполне искренне заявил Вячеслав. - У нас же взаимозаменяемость, а посему я на время отсутствия отца Николая исполняю его прямые обязанности. - И, почесав в затылке, уточнил: - Частично.
        - Ну тогда… Грешен я, отче Вячеслав, - начал князь со вздохом. - Я ведь чего хотел - единства на Руси добиться. А на деле чего достиг? Окончательного раскола. Ведь теперь ни черниговцы, ни новгород-северцы со мной уж точно ни в какой союз не войдут. Про южное Переяславское княжество и вовсе молчу. Да и остальные тоже взвоют, едва узнав о том, как рязанец князей заживо сжигает. Вот и думаю, то ли двойку себе за брак в работе поставить, то ли сразу кол жирный.
        - Тю на тебя, дурилка ты картонная, - искренне возмутился воевода. - А Муром? А Владимир с Ростовом, Суздаль с Юрьевцем, Тверь с Ярославлем, Димитров с Москвою?! Они что, по-твоему, совсем ничего не стоят?!
        - Димитров с Москвою, - хмыкнул презрительно князь. - Ты бы еще какой-нибудь Муходранск приплюсовал, - вздохнул он. - Зато сам посчитай: открытая вражда с Черниговским и Новгород-Северским княжествами, да еще скрытая - со всеми остальными, а это Киев, Галич, Новгород, Волынь, Смоленск…
        - Ну конечно. Давай собирать все в кучу, - не пожелав выслушивать до конца, оборвал друга воевода. - Ты, между прочим, всего два года здесь живешь, а вон уже сколько наворотил. Из князя какого-то захудалого Ожска - между прочим, если он и лучше нынешней Москвы, то ненамного - ты вырос в передовики-феодалы. С твоими владениями по территории уже ни одно княжество не сравнится, а ты сопли распустил. Ты, родной, чего вообще хотел: от Карпат до Дальнего Востока державу раскинуть? Это ж тебе не кино, а жизнь, балда.
        - А я и не распустил, - возразил князь. - Я просто думаю, выход ищу приемлемый из создавшейся ситуации. Уж больно малый срок мне судьба отпустила - всего до осени. Или ты забыл?
        - Как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, - поучительно заметил воевода, - если с такой угрюмой мордой думать, то и выход отыщется точно такой же мрачный. У тебя вон парень на выданье. Сколько ему уже? Женить-то не думаешь? Или в Чернигове малолетних княжон нет? - Обратив внимание на то, как оживилось лицо друга, он, ухмыльнувшись, гордо похвалился: - Это я тебе подкидываю всего один из вариантов для заключения перемирия. Давай-ка мы с тобой сейчас в парилочку, и я тебе там под веничек столько их накидаю - замучаешься выбирать.
        - Думаешь, успеем до Калки? - вздохнул Константин, вставая с лавки.
        Вячеслав в ответ бодро присвистнул:
        - Да у нас времени вагон и маленькая тележка. Обязательно успеем. Должны успеть, иначе нам потомки не простят, - добавил он жестко и поторопил князя: - Пошли, а то пар выдыхается.
        Уже устроившись поудобнее на полках, Вячеслав повыше, а Константин пониже, и блаженно жмурясь от аромата свежеиспеченного хлеба - то долетел пар от яичного пива, выплеснутого банщиками на каменку, - воевода, вспомнив, спросил:
        - А от твоего купца, ну который шпионом оказался, ничего не слыхать?
        - Тишина, - отозвался князь, ойкнув от первого прикосновения к телу горячего распаренного березового веника, и задумчиво пробормотал: - Самому интересно, жив ли он сейчас и на кого по-настоящему решил работать…
        А арабский купец Ибн аль-Рашид был жив. Более того, именно в этот день, когда рязанский князь наслаждался банными утехами, купец окончательно убедился в том, кому следует помогать по-настоящему, а кому - на словах.
        Если раньше он еще сомневался, да и страх играл немалую роль, то теперь… Проехав по почти полностью разрушенной Бухаре и вдоволь наглядевшись на многочисленные и до сих пор не погребенные трупы ее жителей, он уже не колебался.
        От изобилия покойников его стало мутить, едва они въехали в некогда великий город. Несколько раз аль-Рашид, будучи не в силах справиться с рвотными позывами, слезал со своего невозмутимого верблюда и надолго задерживался возле пересохшего арыка - желудок выворачивало чуть ли не наизнанку. Трупы были повсюду - обезображенные, изувеченные, гниющие. У многих вспороты животы, монголы искали там серебряные дирхемы и золотые динары.
        Широких, раскидистых платанов и чинар, под сенью которых так славно отдыхалось в знойные летние дни, тоже не было. Степняки вырубили их подчистую. Многие дома, правда, оставались целыми, так же как и караван-сарай[68 - Постоялый двор для торговых караванов в странах Переднего Востока, Средней Азии и в Закавказье.], но веяло от них каким-то унынием и заброшенностью. А главное - вонь. Удушливо сладкий запах гниющей плоти еще долго преследовал купца. Не меньше десятка верст отмерил он, удаляясь от бывшей семивратной жемчужины Средней Азии, прежде чем аромат смерти немного отстал.
        Вдобавок это зрелище оказалось неожиданным для купца, и он с досадой подумал, что зря поверил рязанскому князю Константину, который чересчур полагался на своих предсказателей. Понадеявшись на его слова, аль-Рашид, подъезжая к Бухаре, опрометчиво считал, что у него в запасе уйма времени до той поры, пока под стенами города окажется проклятый степняк. Однако расчет купца на то, что он успеет кого-то предупредить, а кого-то спасти, оказался неверным. Как выяснилось, неведомый княжеский звездочет ошибся, и очень сильно - на целый год.
        Вот тогда-то, наглядевшись на жалкие развалины города, аль-Рашид и определился до конца, ибо купец всегда и всюду в первую очередь созидатель, а повелитель монголов был разрушителем. Они сходились лишь в одном. Как торговые пути объединяют державы, так и Чингисхан соединял воедино земледельческий Китай, диких кочевников степей и великую некогда державу шаха Хорезма в единое целое. Но и здесь тоже имелись различия. Ибн аль-Рашид и ему подобные делали это с помощью мира, всячески укрепляя его, ибо он выгоден каждому торговцу. Цементом им служили товары и серебро с золотом. Великий потрясатель вселенной тоже крепил его, но с помощью войны, склеивая свои обширные и весьма разношерстные территории исключительно жестокостью и кровью. И арабу стало окончательно ясно, что ему не по пути с монгольскими воинами.
        Прибыл аль-Рашид в сопровождении корукчиев[69 - КОРУКЧИИ - специальные охранные отряды на караванных путях. Созданы в 1204г. Чингисханом в ходе реформирования всего войска.] в ставку Чингисхана уже под вечер. По дороге в уютную некогда долину, окруженную со всех сторон невысокими пологими холмами, где располагалась ставка, купца несколько раз останавливали многочисленные разъезды, но всякий раз разочарованно отпускали - выручала пайцза.
        Устроиться на ночлег торговцу удалось без особых хлопот - встретились знакомые перекупщики. Ибн аль-Рашид обрадовался им как малый ребенок, хотя обычно с ними дел не имел. Мелковаты были эти люди для его торговых дел, потому они и вились возле степного войска в надежде существенно увеличить имеющийся первоначальный капитал. Это было чрезвычайно опасно - могли ограбить и даже убить. Но это еще было и очень прибыльно. Чертовски прибыльно.
        Воины, зная, что предстоят длительные походы, стремились поскорее избавиться от награбленного добра, потому что остатки добычи у них зачастую отбирали и сжигали, как обременяющее в пути. Нет, конечно, никто не препятствовал степняку напялить на себя вместо одного два, а то и три халата. Но что делать с остальной одеждой, когда на тебе самом ее уже столько, что трудно повернуться, а хурджины[70 - Вьючные сумки, мешки.] на сменной лошади тоже забиты до отказа? Он-баши было чуть легче, юз-баши - совсем неплохо, а мин-баши[71 - ОН-БАШИ, ЮЗ-БАШИ, МИН-БАШИ - десятники, сотники и тысячники в монгольском войске.], имеющим в своем распоряжении арбы, и вовсе хорошо, но рядовым воинам…
        К тому же дикий степняк, не знающий истинной ценности вещей, уже в первые после захвата города дни просил за них вдвое, втрое, а то и вчетверо дешевле. Затем цена продолжала падать, а когда по лагерю проносился слух о том, что завтра выступать, суммы запрашивались совсем смехотворные, уменьшаясь в десятки раз и опускаясь от золотого динара до одного черного дирхема[72 - ЧЕРНЫЙ ДИРХЕМ - назывался так потому, что в отличие от всех остальных монет был медным.]. В такие вечера гомон бесконечного торга утихал лишь к полуночи, не раньше.
        Ибн аль-Рашид такой мелочовкой не интересовался. Да и не до того ему было - предстояло все взвесить и продумать, что именно говорить хану, но особенно тщательно - о чем умолчать. А вот лгать не стоило. Да, аллах делал в этом случае скидки правоверным, допуская, хоть и с оговорками, обман людей, не приобщенных к истинной вере. Зато у Чингисхана скидок не было. Никогда. Никому. Нигде. Поэтому, прежде чем явиться к потрясателю вселенной, необходимо было как следует приготовиться к предстоящему разговору.
        Но купец не успел. Тот сам нашел его и позвал. Ближе к полуночи за аль-Рашидом пришли два здоровенных бугая из кебтеулов[73 - КЕБТЕУЛЫ - часть кешиктенов, личной гвардии монгольского владыки. По статусу приравнены к тысяцким. Первоначально их обязанность состояла в ночном дежурстве и охране ставки Чингисхана. Позднее было создано особое подразделение кебтеулов численностью в 2 тысячи человек, которые помимо дежурств занимались полицейской и правоохранительной деятельностью.]. Возглавлял их сам Тахай, которого Чингисхан поставил руководить всеми разведчиками еще тридцать лет назад.
        Араб думал, что его приведут в огромный ханский шатер, вмещавший при необходимости до сотни человек. Однако не успели они дойти до высоких плечистых кешиктенов, застывших будто изваяния возле главного шатра, как Тахай неожиданно дернул купца за руку, бесцеремонно увлекая его за собой влево, где метрах в ста стояла еще одна юрта. Подходила она больше для какого-нибудь он-баши или юз-баши, не выше. Даже для мин-баши она уже не годилась, не говоря уже о темнике[74 - ТЕМНИК - командир в монгольском войске, возглавлявший отряд из 10 тысяч воинов (тьмы). Имел право на самостоятельные действия и мог воевать, выполняя индивидуальные локальные задачи.] или, страшно сказать, о самом повелителе вселенной.
        Правда, были в ней и тяжелые плотные ковры, богато украшенные разноцветным орнаментом и в обилии развешанные на тонких стенах, но на земляном полу лежал обычный войлок. Стояло перед купцом и богатое угощение, но подал его заметно прихрамывающий старый слуга-китаец, причем на блюдах, совершенно разных по стоимости. Были там и золотые мисы, отделанные по ободку причудливым орнаментом, но были и серебряные, а то и вовсе грубо вылепленные из обычной глины.
        Сам Чингисхан находился уже в юрте. Выглядел он очень спокойным, впрочем, как и всегда. Почти всегда. Но купец уже знал, что спокойствие хана обманчиво и похоже на медлительность гюрзы перед смертельным прыжком. Лишь желтые немигающие глаза великого сотрясателя вселенной самую малость выдавали истинное состояние души Чингисхана - ленивое, но настороженное, хотя пока и без шалых искорок безумия где-то там, в самой их глубине.
        Эти искорки весело плясали, когда горели один за другим города тангутской империи Си-Ся, переходили в безумное адское пламя во время очередного сражения и угрюмо роились в самой глубине зрачков, когда Чингисхан определял дальнейшую судьбу пленных, захваченных на поле битвы. Сейчас их не было, и одно это уже радовало Ибн аль-Рашида, хотя на самом деле ничего не значило. Появиться они могли в любой момент. Пока же гюрза размышляла и задавала вопросы.
        - Ты сказал, купец, что урусы мужественные и храбрые люди, - хмуро выслушав подробный рассказ торговца, заметил Чингисхан. - Тогда почему же они бедные? Почему же они не оседлают своих коней и с мечами в руках не добудут себе богатства у своих соседей?
        - Я уже говорил, повелитель народов, что они - мирные люди. Они любят то, что делают и добывают сами. У них даже поговорка есть такая, - заторопился Ибн аль-Рашид, видя, как сузились и без того уже узкие глаза Чингисхана. - Что легко приходит, то легко уйдет.
        - Глупцы, - проворчал грозный хан. - Они забыли добавить, что, когда все легко уйдет, можно так же легко взять еще. Ну пусть так. Но ты сказал, что у них много правителей и нет одного, самого главного.
        - Я сказал, что у них есть князья, и каждый сидит в своем улусе. Но кроме этого есть и великий князь, который сидит в главном городе уруситов - Киеве, и если он созывает остальных на битву, то они, как послушные сыновья, охотно приходят на зов отца.
        Чингисхан рассеянно протянул руку к пиале и, шумно отдуваясь, одним махом осушил пенистый кумыс.
        - Всегда приходят? - буркнул он. - Всегда слушаются?
        - Мне говорили, что всегда, но за последние годы у них не было большой войны и великих врагов, - осторожно оставил себе на всякий случай лазейку Ибн аль-Рашид. - А потому я счел нужным говорить только о том, что слышал. Видеть же своими глазами мне не доводилось.
        - И они никогда не враждуют между собой? - осведомился монгольский хан.
        - Бывает у них и такое, - уклончиво ответил араб. - Но и тут я могу лишь повторить те слова, которые уже произнес: мне довелось это слышать, но не наблюдать воочию.
        - Значит, сыновья не очень-то послушны, - проницательно заметил «повелитель народов». - Плохие дети и плохой отец, который не хочет или не может накинуть узду непокорности на каждого из них, - сделал он глубокомысленный вывод и задумался.
        Ибн аль-Рашид тоскливо вздохнул. Каждый раз после того, как он имел встречу с Чингисханом, араб, возвратившись с нее живым и невредимым, первым делом расстилал молитвенный коврик и возносил аллаху благодарность за великую милость. Величайший вновь позволил ему ускользнуть от огромной кошки с острыми когтями рыси и немигающим взглядом хищных глаз барса. Но кто знает, удастся ли ему и ныне расстелить свой коврик.
        - Ты все мне поведал, купец? - неожиданно раздался в ушах торговца голос хана. - Ничего не утаил?
        - Все, сотрясатель вселенной.
        - А почему умолчал о том, как рязанский князь Константин разбил войско князя Ярослава?
        - Я не умолчал, - растерянно развел руками Ибн аль-Рашид. - Я ведь сказал, что между уруситскими князьями бывают ссоры и раздоры. Если говорить о каждой из них, мой рассказ слишком затянется. Надо ли сообщать тебе о таких пустяках?
        - Надо, - величественно кивнул Чингисхан. - Ты принес мне много интересного и нового. За это ты можешь купить у моих воинов столько, сколько сможешь увезти на своих верблюдах. Ныне здесь есть все, и тебе ни к чему отправляться за товаром дальше, к восходу солнца.
        Это был недвусмысленный намек. Чингисхан явно давал понять, что аль-Рашиду не следует возвращаться в империю Сун[75 - Империя Сун занимала территорию Северного Китая. Была окончательно завоевана уже после смерти Чингисхана его сыном Угедеем.], где у араба остались молодая жена и младенец сын.
        - Но я бы не хотел, чтобы ты надолго задерживался в этих развалинах, которые когда-то гордо именовались великой Бухарой, - неторопливо продолжил хан. - Почему бы тебе снова не отправиться к уруситам? Мои воины не знают настоящей цены захваченной добычи, и ты сможешь продать там все, что купишь здесь, с большой выгодой для себя.
        - Как я могу ослушаться твоего повеления, великий каган, - склонился в низком поклоне перед «повелителем народов» торговец. - Я как можно быстрее отправлюсь в путь, даже если потерплю от этого ущерб. - Но тут он вспомнил слова рязанского князя и после недолгих колебаний решился: - Но дозволь одну просьбу.
        Тот вздохнул. Все просят. Всем что-то нужно. Вот и этот туда же. Сделал на черный дирхем, а просить будет - уверен - на золотой динар. Однако делать нечего. Купца надо поощрить, ибо он нужен.
        - Ну, - нетерпеливо буркнул Чингисхан. - Говори свою просьбу.
        - Прежде чем уехать на Русь, я бы хотел купить у тебя нескольких пленников, чтобы увезти их с собой.
        - Хорошие умельцы нужны и мне самому, - хмыкнул Чингисхан. - Или ты думаешь, что я их отбирал для тебя?
        - Я так не думаю, великий каган. Но я не прошу у тебя тех, кто может ковать мечи, выделывать кожи, ткать красивые ковры и изготавливать для твоих жен прекрасные золотые украшения. Если бы ты позволил, то я взял бы других, которые ничего не умеют делать своими руками. Зачем тебе бездельники, которые все ночи напролет любуются небом, пытаясь понять движение звезд, или те, кто за всю жизнь тяжелее каляма[76 - КАЛЯМ - остро отточенный камыш, использовавшийся как перо.] ничего не держали в своих руках.
        - Их не жалко, - кивнул Чингисхан довольно - просьба оказалась пустячной - и развел руками. - Но таких у меня нет. Я не люблю кормить бездельников. Мы уже отобрали тех, кто искусен в каком-либо ремесле, а остальных… - Он, не договорив, выразительно чиркнул кривым черным ногтем по грязно-желтой коже на горле.
        - Не всех, - нашел в себе смелость возразить араб. - Возможно, кто-то из них в страхе перед смертью сказал, что он умеет то, чем на самом деле никогда не занимался. Я сам видел таких у тебя среди пленных.
        Ибн аль-Рашид не лгал. Действительно, проезжая вдоль лощины, где монголы собрали отобранных для угона в Монголию пленных бухарцев, среди грязных полуголодных жителей он успел заметить двоих из числа тех, кого хорошо знал и с кем некогда имел удовольствие неспешно беседовать за пиалой ароматного чая, сидя в тени раскидистой чинары. Одним из них был Рукн эд-Дин Имам-Задэ, настоятель знаменитого бухарского медресе[77 - МЕДРЕСЕ - средневековая религиозная школа в мусульманском мире. В те времена она готовила не только священнослужителей, но также правоведов, учителей и т.д.]. Вторым - мудрый Кара-Тегин. Вполне вероятно, что там в толпе находился и еще кое-кто из тех, кого купец хорошо знал.
        - Они посмели меня обмануть?! - даже не возмутился, а скорее удивился Чингисхан. - Глупцы, - протянул он насмешливо. - Если человек никогда не держал в руках кузнечный молот, то его обман раскроется, едва он подойдет к наковальне.
        - Но зачем тебе его поить и кормить, дожидаясь, пока вскроется его ложь? Отдай их мне.
        - Нет, - отрезал хан. - За то, что они посмели меня обмануть, они должны быть наказаны.
        - Это так, великий, - покорно склонил голову араб. - Но, умертвив их, ты не получишь никакой пользы.
        - Польза будет, - не согласился Чингисхан. - Она - в устрашении остальных. Все должны знать, что покорителя вселенной нельзя безнаказанно обмануть. И ты не сказал, какую ты получишь от них выгоду для себя. Ты что-то хитришь, купец, - заметил он почти вкрадчиво, ничем не выдавая подступающее раздражение.
        - Я весь перед тобой как на ладони. А выгоды от того, что ты сохранишь им жизнь, будет намного больше, - возразил Ибн аль-Рашид. - И не у меня - у тебя. Я же получу лишь убыток, ведь в дороге мне придется их кормить и поить, пока не довезу до места. Да и навряд ли кто-то на Руси захочет дать за них хорошую цену.
        - Тогда зачем? - не понял Чингисхан. - И ты не сказал, какая мне польза от их жизней.
        - Когда я привезу их на Русь и в Булгарию, то они понарассказывают там таких ужасов про твое непобедимое войско, про его многочисленность и жестокость, что у воинов в страхе опустятся руки, а правители невольно призадумаются - не лучше ли им добровольно склонить головы перед повелителем всех народов, раз перед ним невозможно устоять.
        - Ты хорошо придумал, - сдержанно одобрил Чингисхан. - Но почему ты хочешь взять именно таких, про которых сказал?
        - У этих мыслителей пусто в кошелях, но много чего в голове, - пояснил торговец. - Едва спасшись от сотни твоих воинов, увиденных вдалеке, он начнет всем рассказывать, что их было несколько тысяч. Вдобавок у них у всех хорошо подвешен язык. Подобно маддаху[78 - МАДДАХ - в то время в Средней Азии так называли народных рассказчиков.], они могут говорить целый день, а излагая увиденное, найти такие слова, от которых бросит в дрожь и бывалого воина.
        - Хоп. Я позволю тебе отобрать для продажи десять, или нет, - поправился хан, - двадцать этих бездельников. Но помни, что на сей раз, отправившись на Русь, ты должен разузнать все подробно: какой князь настроен против какого и насколько сильна у них вражда друг к другу. Тебе также надлежит занести калямом на бумагу, какие реки текут в тех местах, броды через них, где стоят их города и каковы там укрепления… Словом, я хочу знать все об этих землях.
        - Я понял тебя, великий каган. Твой орлиный взор смотрит далеко вдаль и уже увидел внизу копошащуюся на земле очередную овечью отару, - почтительно склонил голову аль-Рашид.
        - Ты глуп, купец, - возразил хан, но, будучи благодушно настроенным, счел возможным пояснить, для чего ему нужны эти сведения: - Я не собираюсь ныне идти воевать с уруситами или с булгарами - они очень далеко, а я пока не поймал хорезмского шаха Мухаммеда. Да и сын его, Джелал эд-Дин, до сих пор колючей занозой покусывает мизинец моей ноги. Но мне нужно знать, не соберутся ли мои соседи сами идти на меня войной, посчитав, что для меня одного всех этих владений чересчур много. Я не боюсь их. Нукуз и Киян[79 - Мифические родоначальники монголов.] покровительствуют мне, как сказал мой шаман, но знать о том должен. Хотя даже если они не думают идти на меня, рано или поздно я непременно приду к ним сам, только не в этом и не в следующем году. Думаю, что произойдет это не скоро - не раньше чем через пять или шесть зим. А теперь иди к себе. Завтра тебя проводят и дозволят отобрать всех бездельников, которых ты пожелаешь заполучить.
        «Я все-таки помолюсь сегодня», - понял Ибн аль-Рашид, без конца кланяясь и пятясь к пологу юрты.
        А пока он совершал намаз, вознося хвалу милосердному аллаху, дозволившему ему уцелеть в очередной раз, Чингисхан уже беседовал с иными людьми.
        - Те купцы, что рассказывают мне о булгарах и уруситах, видят немногое и говорят разное, - недовольно заметил хан сидящим перед ним военачальникам: молодому и горячему Джэбэ-нойону и мудрому рассудительному Субудай-багатуру. - Но мне и отсюда с их слов ясно, что в той стае нет настоящего вожака. Вам надо посмотреть, насколько сильна сама стая и будет ли она опасна для меня, если вожак найдется. Я слышал и о других народах, которые живут в тех краях, но они намного меньше числом, и у них нет такого большого количества городов, где мои воины смогли бы взять богатую добычу.
        - Если они пойдут против нас, то нам вступать с ними в битву? - поинтересовался нетерпеливый Джэбэ.
        - Не стоит раньше времени пугать врага, - нравоучительно произнес хан. - Но монгольский воин не должен знать, что такое бегство. Пусть Сульде-тенгри[80 - Бог войны у монголов.] подскажет вам нужное решение. Я думаю, услышав его голос, Субудай-багатур правильно поймет его слова.
        - Я буду стараться, покоритель народов, - наклонил голову в знак того, что он понял своего повелителя, польщенный Субудай, а Джэбэ ревниво покосился на своего извечного соперника, которому сейчас Чингисхан недвусмысленно передал главное право на принятие решения. Но делать было нечего, ибо воля сотрясателя вселенной священна, и оставалось размышлять о том, как ее выполнить.
        - Лучше всего поначалу решить дело миром, отправив к великому князю уруситов послов, - пояснил хан и, даже не увидев, а больше почувствовав удивление военачальников непривычными словами о мире, счел нужным добавить: - Я хорошо слышу голос Сульде, но он пока молчит о том, как я должен поступить с народами, живущими на закате солнца, а без его одобрения я не хочу вести своих воинов в неведомые дали. Поэтому вы обойдете Великое море[81 - ВЕЛИКОЕ, или Хазарское - в то время так называли Каспийское море.] со стороны полудня, вернетесь сюда через Хорезмское[82 - ХОРЕЗМСКОЕ МОРЕ - нынешнее Аральское.] и все расскажете мне. И тогда я, может быть, услышу, что говорит мне Сульде. Как он повелит поступить с теми народами, о которых вы мне расскажете, так я и сделаю. - И он жестко уточнил: - Но вначале шах Мухаммед. Это ваша первая цель.
        Когда оба военачальника, все время низко кланяясь, вышли из той же неприметной юрты, в которой в последнее время принимались все самые главные решения, Чингисхан вновь задумался над тем, правильно ли поступил.
        Еще не взяты Несеф, Балх, Кабул, Газни. А ведь помимо них оставались цветущие города за полноводным Индом, у жителей которых, по сведениям все тех же лазутчиков-купцов, тоже скопились изрядные богатства. А он отрывает от себя два отборных тумена и отправляет их невесть куда.
        «Но не из праздного же любопытства, - попрекнул он себя. - Как иначе я смогу узнать все о своих будущих врагах. - И неожиданная мысль пришла ему в голову: - А доживу ли я сам до встречи с ними? - И Чингисхан честно ответил: - Не знаю. Никто из нас не бессмертен, но достаточно и того, что мои сыновья до этих времен дожить должны. Мне же пришла пора потрудиться не столько во имя себя, сколько во имя грядущего, во имя будущего своих детей».
        А ему самому не так уж много и надо в этой жизни. Щепоть хорошо разваренного плова, глоток-другой пенного кумыса и удобная обувь, чтобы не беспокоили застарелые мозоли. Но ради сохранения своего рода приходится заботиться и о землях, которые пока еще далеко.
        И весной года цзи-мао[83 - По китайскому календарю год цзи-мао длился с 18 января 1219г. по 5 февраля 1220г. Весной древние китайцы считали время с февраля по начало мая.] начался великий огненный поход стремительного Джэбэ-нойона и Субудай-багатура. Один за другим заполыхали в пламени пожарищ города северного Ирана: Мерв, Тус, Нишапур и другие. Очевидно, обильный аромат паленого человеческого мяса приятно щекотал ноздри монгольских богов, а их уши радостно внимали стонам беззащитных жителей, рыданиям женщин и крикам убиваемых детей, ибо они даровали своим любимцам одну победу за другой.
        Но одноглазый Субудай[84 - В юности Субудай получил несколько тяжелых ранений, отчего в зрелые годы мог действовать только левой рукой (правая, мышцы которой были перерублены, оставалась скрюченной), а видел лишь правым глазом, так как левый был выбит.] продолжал недовольно хмуриться, памятуя о том, что им не удалось выполнить первую задачу повелителя всех земель и народов - найти хорезмского шаха Мухаммеда. На привалах он только насмешливо хмыкал, заслышав бахвальство своего более молодого сотоварища, и всегда находил повод для тонкой издевки. Для него это не составляло особого труда, потому что именно Субудай был в числе тех немногих, кто знал настоящее имя этого тайджиута. И не то, которым назвался он сам, попав в плен Чингисхану после битвы у реки Онон[85 - Это была последняя, решающая битва Чингисхана с могучим племенем тайджиутов, у которых Чингисхан в молодости просидел несколько лет в рабских колодках. Сражение было столь ожесточенным, что вопреки обыкновению Чингисхан сам бился в первых рядах своих воинов и даже получил рану в шею от вражеской стрелы, которую как раз и послал тайджиут
Чжиргоадай. Попав в плен, Чжиргоадай честно сознался, что именно он ранил Чингисхана, но получил прощение. Именно Чжиргоадая, своего будущего знаменитого полководца, Чингисхан прозвал Джэбэ, что в переводе с монгольского означало «пика» или «стрела».]. Не-эт. В имени Чжиргоадай как раз не было ничего зазорного, а вот еще одно, которого Джэбэ сильно смущался, не знал практически никто. Правда, Субудай тоже никому его не выдавал, держа в строгом секрете, но, оставаясь наедине, не упускал случая назвать его Хуром[86 - ХУР - музыкальный смычковый инструмент.].
        Злясь на одноглазого, Джэбэ старался показать свое превосходство во всем остальном, иногда чрезмерно горячась и проявляя излишнюю нетерпеливость. Неудивительно, что он заторопил Субудая в первый весенний месяц года Дракона[87 - 1220г.] сниматься с зимней кочевки, которой стали окрестности города Рея, и поспешить к Азербайджану, где их вновь ждала богатая добыча и много-много податливых, покорных пленниц, которых так приятно насиловать, с наслаждением вдыхая дым свежих пожарищ.
        И с каждым днем расстояние между монгольскими туменами и южными русскими княжествами неумолимо уменьшалось, хотя пока еще оставалось достаточно велико, и монголов от Руси отделяли не только бесчисленные версты половецких степей, но и отроги могучего Кавказа.
        Надолго ли? Бог весть. Да и кто из обычных людей в этом мире может хоть что-то предугадать, а уж тем более - знать наверняка? Нет таких, а если и есть, то порой и они ошибаются, причем зачастую очень сильно. Истина ведома лишь небесам, но они молчат, не желая умножать страданий людей, ибо сказано древними, что «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (Екк. 1, 18.).
        И еще сказано там же, что всему свое время в этом мире. Кого винить, что ныне настало время сетовать и плакать, раздирать и ненавидеть, разрушать и убивать, ибо наступили дни войны и пришли ночи ненависти. А что до времени объятий и любви, то никому не ведомо, когда придет их черед.
        Да и придет ли вообще?
        notes
        Примечания
        1
        СТОЛЕШНИКИ - столяры. - Здесь и далее примечания автора.
        2
        ПОВАЛУША - помещение, стоящее особняком от всех жилых хором и служившее летними покоями.
        3
        Здесь и далее, чтобы соблюсти равноправие и справедливость - ведь не пишем же мы Бог Сварог, Бог Перун, Богиня Мокошь и т.д.? - к словам бог, господь, всевышний, богородица, аллах и т.д. автор применил правила прежнего советского правописания.
        4
        Здесь: снова.
        5
        В то время практически во всем мире жителей Византии называли ромеями.
        6
        Константина немного подвела память. Иоанн Дука Ватацис взойдет на престол только через четыре года - в 1222г. Править в Никее он будет до 1255г.
        7
        Константин подразумевает, что Литва начинала строить свою государственность в крайне неблагоприятных условиях, имея бедное население, скудные ресурсы и сильных соседей. Только благодаря своим талантливым лидерам - Миндовгу, правившему с конца 30-х гг. до 1263г., Гедемину (1316 -1341) и его сыновьям-соправителям Ольгерду (1345 -1377) и Кейстуту (1345 -1382) - эта народность сумела расшириться от моря до моря и поставить в 1386г. польским королем своего князя - сына Ольгерда Ягелло (1350 -1434).
        8
        НОВИК - здесь: необстрелянный, неопытный, новичок.
        9
        Послы.
        10
        Этот праздник на Руси в XIIIв. отмечался 17 сентября. - Здесь и далее все даты указаны по старому стилю.
        11
        КРЕМНИК, или детинец - так у славян называлось огороженное деревянными стенами укрепленное ядро города. Отсюда и более позднее слово «кремль».
        12
        Хвощ цитирует одно из положений «Русской правды», которое в современном переводе звучит следующим образом: «Если вора убьют у клети или во время какого воровства, за это убийцу не судить как бы за убийство пса».
        13
        ЕНДОВА - низкая широкая чаша, род братины. От последней отличалась наличием носика для разлива напитка. Обычно они были медными, в богатых домах - из серебра.
        14
        Имеется в виду, что первенец старшего из братьев имеет столько же прав, как и четвертый брат, то есть в юридическом смысле является как бы его ровесником (в версту).
        15
        Здесь: доносчик.
        16
        В плену.
        17
        КОРЗНО - княжеский короткий плащ. Как правило, был красного цвета. Зимние плащи для тепла подбивались изнутри коротко подстриженным мехом.
        18
        ПЕСТУН - воспитатель из числа наиболее опытных и мудрых бояр, которых князья приставляли к своим малолетним детям.
        19
        Обряд пострига, осуществлявшийся в княжеских семьях, заключался в том, что мальчику, достигшему примерно четырехлетнего возраста, выстригали прядь волос и сажали на коня. После этого его переводили с женской половины терема на мужскую, прикрепив к нему дядьку-пестуна, который должен был заниматься обучением княжича ратному делу.
        20
        Мстислав Удатный был женат на дочери половецкого хана Котяна Махве (в крещении Марии).
        21
        1184г. от Рождества Христова.
        22
        1203г.
        23
        Лукоморьем в те времена называли Таврическую степь.
        24
        Подробнее о тех событиях рассказывается в книге «Крест и посох».
        25
        ОМЕСТНИК - мститель.
        26
        ХАМКУЛ (тюрк.) - перекати-поле.
        27
        Сестра Данилы Кобяковича была женой старшего сына Юрия Кончаковича.
        28
        ЧЕРНАЯ СОТНЯ - так назывались городские стражники, отличавшиеся от дружинников, как солдат-первогодок от кадрового офицера.
        29
        Эти события произошли в 1174 -1175гг.
        30
        Давид Юрьевич вспомнил события 22 сентября 1207г., когда он вместе с братьями Константина Глебом и Олегом выступил в роли одного из главных обвинителей шести рязанских князей перед Всеволодом Большое Гнездо, который повелел их схватить и продержал в темнице вплоть до самой своей смерти.
        31
        Имеется в виду Спасский монастырь, основанный в XIв. благоверным князем Глебом Муромским - одним из первых русских святых, злодейски умерщвленным по приказу его брата, великого киевского князя СвятополкаI Владимировича.
        32
        Здесь: лучших, самых достойных, самых уважаемых.
        33
        ГОСТИ - здесь: купцы.
        34
        Юрий Всеволодович, по одним источникам, родился в 1187г., по другим - в 1188-м. Во всяком случае, если он и был к октябрю 1218г. моложе тридцати лет, то всего на несколько месяцев.
        35
        Имеются в виду родные племянники Всеволода Ярополк и Мстислав Ростиславичи, боровшиеся с ним за власть во Владимиро-Суздальском княжестве. После пленения Всеволод приказал ослепить и их, и рязанского князя Глеба Ростиславича.
        36
        Здесь имеется в виду - князь, не получивший удела или лишившийся его.
        37
        Андрей Юрьевич Боголюбский (1111 -1174) - второй сын Юрия Долгорукого. Убит московскими боярами Кучковичами.
        38
        Михаил Юрьевич (I пол. XIIв. - 1176) - один из сыновей Юрия Долгорукого. Владимиро-Суздальской Русью правил чуть больше года. Скончался от тяжелой болезни. Его сменил следующий по старшинству брат - ВсеволодIII Большое Гнездо.
        39
        ЗЛАТОКУЗНЕЦ - ювелир.
        40
        Имеются в виду множащиеся недоимки, которые взимались с огромными процентами.
        41
        Под словом «пригород» подразумевалась не близость поселения к городу, а его подчиненность, даже если этот пригород, как, например, Владимир, располагался в сотнях верст от стольного града.
        42
        В связи с недостатком дубильных средств для этой процедуры использовались наиболее распространенные и самые доступные, в том числе и человеческая моча.
        43
        Ин. 1, 1.
        44
        ЗОЛОТНЫЙ АКСАМИТ - вид шелковой ткани, вышитой золотой нитью, изготавливаемой преимущественно в Византии.
        45
        ЯРОСЛАВ - княжое имя Константина Владимировича Рязанского.
        46
        Имеется в виду степень кровного родства, которое исчислялось количеством рождений, отделяющих одного человека от другого. К примеру, дочь от отца отделяет всего одно, а вот брат с сестрой находятся уже во второй степени. Соответственно двоюродные пребывают в четвертой, а троюродные - в шестой. Дед Ростиславы Мстислав Ростиславич Храбрый был женат на дочери Глеба Ростиславича Рязанского, то есть на тетке Константина. Следовательно, сам Мстислав Мстиславич приходился рязанскому князю по матери двоюродным братом. Это четвертая степень. Ростислава, его дочь, будучи двоюродной племянницей Константина, была в пятой степени родства.
        47
        Буквы кириллицы одновременно служили и цифрами, но в этом случае вверху над литерой ставилась черточка - титло. Е (есть) означала 5, Z (земля) - 7, Н (иже) - 8.
        48
        Имеются в виду славянские богини судьбы Недоля и Доля, то есть неудача и удача. Считалось, что они прядут нить жизни каждого человека. Только у Доли с веретена текла ровная золоченая нить, а у ее сестры получалась неровная, кривая и непрочная. Соответственно и участь каждого была удачная, счастливая и богатая или злая и горемычная.
        49
        Нарядный красиво расшитый пристяжной воротник, у богатых людей украшенный жемчугом.
        50
        Так называемый греческий огонь был изобретен неким Каллиником в 673г. и широко использовался Византией в ее бесконечных войнах, особенно в морских сражениях. Именно благодаря ему византийцы в Xв. сумели отбить нападение русских дружин князя Игоря. Действие греческого огня в самом деле сродни напалму. И тот, и другой нельзя погасить практически ничем.
        51
        ПОКОРИТЕЛЬ (повелитель, сотрясатель) ВСЕЛЕННОЙ - льстивые прозвища, которыми монголы наградили Чингисхана.
        52
        Запасная.
        53
        Художеством на Руси называли профессии, специальности, а под хитростью подразумевалось что-нибудь изощренное, замысловатое в той или иной специальности.
        54
        Вес гривен в те времена был неодинаков. Самой тяжелой была новгородская, приравненная к серебряной марке, - 204 грамма. Киевские и черниговские гривны в ту пору весили соответственно одна 140 -160 граммов, другая 180 граммов.
        55
        ИРИЙ - славянский рай.
        56
        Так на Руси назывался туалет.
        57
        ЗЕПЬ - карман.
        58
        ИЗОК - кузнечик. Здесь употреблено как одно из старинных русских названий июня.
        59
        Имеется в виду один из авторов слов гимна СССР С.В.Михалков.
        60
        Так как в Волжской Булгарии господствовал ислам, ее монархи официально именовались эмирами, то есть правителями, подчиняющимися багдадскому халифу. В народе же их по-прежнему именовали ханами или эльтабарами.
        61
        Мусульманский правовед.
        62
        Этот обычай дошел до наших дней. Во многих мусульманских странах радушные хозяева до сих пор наполняют пиалу желанного гостя строго на один глоток и лишь тогда, когда хотят намекнуть, чтобы человек побыстрее ушел, наливают до краев.
        63
        Коран, 18, 28 (29).
        64
        Февраль и апрель 1185г.
        65
        Год Овцы по восточному календарю соответствует 1223г. от Рождества Христова.
        66
        Здесь: руководил делегацией, представляя свою страну.
        67
        ТАБИБ - лекарь, врач.
        68
        Постоялый двор для торговых караванов в странах Переднего Востока, Средней Азии и в Закавказье.
        69
        КОРУКЧИИ - специальные охранные отряды на караванных путях. Созданы в 1204г. Чингисханом в ходе реформирования всего войска.
        70
        Вьючные сумки, мешки.
        71
        ОН-БАШИ, ЮЗ-БАШИ, МИН-БАШИ - десятники, сотники и тысячники в монгольском войске.
        72
        ЧЕРНЫЙ ДИРХЕМ - назывался так потому, что в отличие от всех остальных монет был медным.
        73
        КЕБТЕУЛЫ - часть кешиктенов, личной гвардии монгольского владыки. По статусу приравнены к тысяцким. Первоначально их обязанность состояла в ночном дежурстве и охране ставки Чингисхана. Позднее было создано особое подразделение кебтеулов численностью в 2 тысячи человек, которые помимо дежурств занимались полицейской и правоохранительной деятельностью.
        74
        ТЕМНИК - командир в монгольском войске, возглавлявший отряд из 10 тысяч воинов (тьмы). Имел право на самостоятельные действия и мог воевать, выполняя индивидуальные локальные задачи.
        75
        Империя Сун занимала территорию Северного Китая. Была окончательно завоевана уже после смерти Чингисхана его сыном Угедеем.
        76
        КАЛЯМ - остро отточенный камыш, использовавшийся как перо.
        77
        МЕДРЕСЕ - средневековая религиозная школа в мусульманском мире. В те времена она готовила не только священнослужителей, но также правоведов, учителей и т.д.
        78
        МАДДАХ - в то время в Средней Азии так называли народных рассказчиков.
        79
        Мифические родоначальники монголов.
        80
        Бог войны у монголов.
        81
        ВЕЛИКОЕ, или Хазарское - в то время так называли Каспийское море.
        82
        ХОРЕЗМСКОЕ МОРЕ - нынешнее Аральское.
        83
        По китайскому календарю год цзи-мао длился с 18 января 1219г. по 5 февраля 1220г. Весной древние китайцы считали время с февраля по начало мая.
        84
        В юности Субудай получил несколько тяжелых ранений, отчего в зрелые годы мог действовать только левой рукой (правая, мышцы которой были перерублены, оставалась скрюченной), а видел лишь правым глазом, так как левый был выбит.
        85
        Это была последняя, решающая битва Чингисхана с могучим племенем тайджиутов, у которых Чингисхан в молодости просидел несколько лет в рабских колодках. Сражение было столь ожесточенным, что вопреки обыкновению Чингисхан сам бился в первых рядах своих воинов и даже получил рану в шею от вражеской стрелы, которую как раз и послал тайджиут Чжиргоадай. Попав в плен, Чжиргоадай честно сознался, что именно он ранил Чингисхана, но получил прощение. Именно Чжиргоадая, своего будущего знаменитого полководца, Чингисхан прозвал Джэбэ, что в переводе с монгольского означало «пика» или «стрела».
        86
        ХУР - музыкальный смычковый инструмент.
        87
        1220г.