Шныр Школа Ныряльщиков, №10 Замороженный Мир- библиотека РусЛит

Замороженный мир Дмитрий Александрович Емец
        ШНыр #10
        Сашка сам не знает, как вышло, что он собственными руками разрушил темницу, в которой вот уже много веков был заточен древний эльб. Но когда перед тобой выбор - помочь человеку, попавшему в беду, или бросить его наедине с его проблемами, то не особо размышляешь, просто делаешь, что просят. Несколько сотен лет назад рогрик, сильный эльб, уже пытался пробить границу между мирами, чтобы в наш мир хлынуло болото. Тогда первошнырам удалось заточить его в Подземье, а теперь темница рогрика разрушена. И он способен проточить ход и впустить в наш мир болото. Можно ли остановить кого-то настолько могущественного и настолько озлобленного?
        Дмитрий Емец
        Замороженный мир

* * *
        Дорожные знаки разведчика
        Мысль материальна. Но чем обеспечивается материальность мысли? Запечатлевается ли она на бумаге, остается ли в записях, затерявшихся в блоге, сохраняется ли в произнесенных и тотчас позабытых словах? Но если книгу не читают, если строки на экране не всплывают, то мысль как бы дремлет, ожидая своего часа, который, возможно, никогда не наступит. Так это или нет? Или все то, что действительно важно, никогда не потеряется, не исчезнет? Из дневника невернувшегося шныра
        Глава первая
        Глиняная голова, медное пузо
        Он огромен, как Вселенная. Все дороги ведут к Нему.
        - Почему же Он не слышит наших молитв?
        - Он слышит. Но исполняет лишь те из них, которые необходимы. Если бы наши желания сразу исполнялись, мы бы очень быстро охамели. Первое время как-то благодарили бы, с каждым разом все более и более кратко, а потом перешли бы на деспотический тон, как капризные дети со слишком мягкими родителями: «Принеси чай! Унеси чашку! Закрой за собой дверь!»
        И тогда дальнейшее движение куда бы то ни было стало бы невозможным. Из дневника невернувшегося шныра
        Мокша Гай стоит на песчаном берегу реки у сосны, половина корней которой нависла над обрывом, и смеется. Колокольчиком заливается. Темные кудри его вздрагивают. Две вещи можно делать бесконечно: смотреть, как Мещеря Губастый работает кузнечным молотом и как смеется Мокша. Слушать его смех можно часами, и когда Мокша замолкает, всем хочется, чтобы он засмеялся снова.
        Рядом с Мокшей стоит Митяй Желтоглазый и с недоумением смотрит вслед девушке, которая быстро идет, почти бежит, по дороге к деревне.
        - Чего ты? Что она сделала? - с недоумением спрашивает Митяй Желтоглазый.
        - Да ничего, - небрежно отзывается Мокша.
        - Как ничего? Она к тебе подбежала, что-то в руку всунула - и тикать! - говорит Митяй.
        Мокша разжимает ладонь. В руке у него цветок ромашки.
        - Да вот, - пожимает плечами он.
        - Ромашку тебе подарила? Зачем?
        - А кто ж ее знает? Видать, девать некуда было! - ухмыляется Мокша и небрежно бросает цветок с песчаного обрыва.
        Глупые они все, эти девушки! Ломаются, краснеют, притворяются, что не замечают тебя, смотрят издали или подходят близко. Молчат или болтают. Дразнят, обижаются, задыхаются от слез, требуют с тебя обещаний и обещают сами. Да, раньше это бывало приятно! Все эти темные ночи, дальние костры за рекой, звуки доносящихся песен. Но это было раньше! Эх, если бы Митяй и все остальные знали, насколько мало его теперь интересуют девушки и насколько больше удовольствия может доставить эльб! Зарываешься в него как в подушку или кладешь себе на грудь - и вот оно, настоящее блаженство, затапливающее, всецелое, о котором никто больше не знает!
        Митяй смотрит на Мокшу с укором. Ему не нравится, что Мокша выбросил цветок.
        «Ага, завидуешь! Небось тебе б ромашку подарили - ты б в нее клещом вцепился!» - думает Мокша снисходительно.
        Митяй некрасивый, лицо широкое. Над переносицей смешные бугорки, редко поросшие бровями. Да и ведет себя Митяй с девушками глупо, неумело. Когда нужно согласиться и поддакнуть - начинает спорить. Когда нужно приласкать - дичится. А то просто сидит и молчит как сыч. Даже рябая дочь гончара, самая непритязательная из деревенских невест, не выдержала общества Митяя больше недели.
        - Ой не могу! Моченьки моей нет! Лучше за пастуха кривого пойду, чем за этого! - сказала она как-то вечером матери.
        - Тебя, балаболку, и кривой не посватает, - сердито отозвалась мать.
        Ей Митяй нравился. Он целый месяц учился у гончара делать горшки. Порвется ли в последний момент неумело вытянутая стенка или лопнет в печи - Митяй только вздохнет и начнет все сызнова. Терпеливый. Только вот все выспрашивает, какую глину взять, чтобы горшок вышел побольше и попрочнее. Можно подумать, на века хочет горшок сделать. Да разве горшки бывают на века? Горшок - от ярмарки до ярмарки, сроду так велось.
        Мокша идет в пегасню. Сегодня он собирается нырять на Игрунье. На Стреле Мокше нырять как-то неудобно с тех пор, как он отдал ее жеребенка эльбу. Конечно, Мокша ни в чем не виноват. Не он же его убил, но все равно как-то не хочется ему нырять на Стреле. Ну ее. Смотрит, глупая кобыла, будто что-то понимает и в чем-то его укоряет.
        Теперь Мокша ныряет на Игрунье. Хотя разве это нырки? В последнее время он перестал пробиваться даже за Первую гряду. Даже на прииске Скал Подковы, где он прежде безмятежно засыпал под сосной на долгие часы, ему теперь жарко. Копнет десяток раз - и уже весь мокрый. Стоит дышит, вытирает пот.
        Игрунья рада Мокше. Вскидывает голову ему навстречу, нетерпеливо переступает. Он треплет ее по шее. Быстро и умело седлает, взлетает - и вот уже несется к земле, ожидая мгновения, пока кобыла обхватит его своими крыльями и он сольется с ней в единое целое. Нырять Мокша не боится. Страшен ему был только первый нырок, когда он был уверен, что разобьется вдребезги. Дрожал, откладывал, трясся. Но тогда он верил Митяю. А сейчас дружба дала трещину. А все от зависти, которую испытывает Мокша. Он знает, что Митяй ныряет теперь ко Второй гряде и подолгу ее изучает. Возвращается измотанный, с запавшими глазами, ввалившимися щеками, но наполненный неведомыми тайнами. О своих открытиях ничего не говорит. Уронит порой что-то непонятное - и замолчит. Знает, что все равно не поймут. Есть вещи, которые может открыть только сама Гряда. Словами их не объяснишь.
        И другие шныры ныряют пусть не так далеко, как Митяй, но тоже в Межмирье. И Тит Михайлов, и Маланья Перцева, и даже Кика Златовласый. Этот Кика злит Мокшу больше всех. Всякому известно, что пчела прилетела за Кикой по ошибке. Большего зубоскала во всем ШНыре не сыскать. И даже этот зубоскал Кика легко перелетает Первую гряду. Говорит, что в скальных трещинах сверкают искры живых закладок. Врет, конечно.
        Ну зачем пчела призвала Кику? За какие заслуги? Был как-то Мокша на княжьем дворе, видел у персидского посла зверя диковинного. Имя тому зверю опица. На беса похож с хвостом, да только без рогов. Бегает по плечам у посла, кривляется, орехи грызет. Вот эту бы опицу скалозубую пчеле позвать вместо Кики - и то бы лучше.
        Мокша летит по дряблому Межмирью. Другие обычно набирают здесь побольше воздуха, Мокша же, напротив, все больше привыкает к запахам болота. Если узнать их получше, они, пожалуй, даже приятны. Да, поначалу перехватывает дух, точно ты провалился в старую выгребную яму, слезу вышибает, начинаешь задыхаться, кашлять. Но это поначалу, а там эльбы такое тебе покажут, что уже не думаешь о вони.
        Вот и сейчас, нырнув в проточину в болоте, Мокша осторожно втягивает ноздрями щекочущий запах - и сразу же видит своего врага Кику, который, прокравшись, старается подпороть ножичком кожу на новом седле Мокши. При этом Кика стоит очень неудачно. Достаточно ногой его слегка толкнуть, чтобы он опрокинулся. Правда, для этого нужно вытащить ногу из стремени.
        Мокша усмехается.
        - Ну не ослы ли? Вначале ногу из стремени, потом внушат, что нужно повод отпустить, - и вот ты уже засел в болоте! А там и Кика окажется не Кикой и высосет тебя до капли! - говорит он Игрунье.
        Кобыла несется по проточине. Вокруг все кипит. Эльбы прилипли к стенкам серыми блинами. Некоторые паутинки протянулись поперек. Ну ничего, эти Игрунья разорвет грудью. Другие свободно трепещут в воздухе. Эти самые опасные. Они долго тянутся за тобой и как-то так вплетаются в твои мысли, что не отличишь, где свои, а где чужие. И не заметишь, как тебе покажется, что тоннель впереди искривился или навстречу несется другой шныр! Встречный, который с двушки возвращается! Дернешь в панике повод, чтобы не залипнуть, - и прямиком окажешься в болоте.
        Но Мокша и такого обмана не страшится. Отличать свои мысли от чужих, охотничьих, Мокшу научил его эльб. Боится, как бы не засел Мокша в болоте, не достался его голодным братцам. Слишком еще зависим он от Мокши, слаб, человеческий мир ему непривычен. Ползает эльб еле-еле, за час едва одолеет полсотни шагов, да так устанет, что распластается по земле и дрожит.
        Ожирелый, похожий на срез несвежего сала, эльб таится в старом бочонке в подвале. Мокша надеется, что никто в тот подвал не спустится. Подвал заброшенный, сырой, на стенках многолетняя плесень. Ночами Мокша спускается в подвал и сразу бежит к элю. Пальцы его трясутся от нетерпения. Эльб вначале посылает ему волну поощрения - не слишком сильную, чтобы не выжечь Мокшу, а потом уже учит его. С Мокшей он возится почти любовно. Хотя кто-то, возможно, скажет, что любовь - это деятельность, направленная на благо, а для эльба Мокша - и нянька, и добыча, и инструмент, и раб, и слуга. Точно царь с единственным подданным. Только от Мокши эльб зависит. Погибнет Мокша - погибнет и жирная медуза в бочке.
        Но как быстро Мокша стал обучаться! Новые знания схватывает на лету. И тело его изменяется. Он может неделями не спать и не есть, а в кулачном бою дважды прошел сквозь стенку здоровенных приказчиков из мясного ряда, не пропустив ни одного удара, даже не взмокнув. И долго потом лицемерно благодарил пыхтящего, многочисленными ссадинами покрытого Гулка Ражего за то, что тот его «оборонил».
        Игрунья спешит, загребает крыльями как веслами, взмокла вся от усилий. Ей не нравится, что хозяин то и дело намеренно задевает паутинки ладонью и при этом хохочет как безумный, наслаждаясь тем, что не поддался на ловушки эльбов. Игрунья - пег. Ею управляют простые инстинкты. Есть, спать, избегать опасностей, зачать и сохранить жеребенка. Болото для нее смерть, и разбираться в его тайнах она не пытается.
        Но вот уже впереди забрезжила светлая точка. Игрунья издает радостное ржание. Она выходит из тоннеля, оказывается у накрененных сосен в предрассветье и нетерпеливо устремляется к гряде, где на горных полянах такая вкусная трава, но Мокша властно натягивает поводья, и, ощутив боль от удил, кобыла повинуется.
        Они садятся. Тут тускло, темно, и запахи болота сильны. Это еще явно и не двушка, а какое-то предожидание. Точно холодной зимой видишь набухшую на ветке почку. Почка уже чувствует весну, а ты еще нет.
        Мокша стреножит Игрунью и привязывает ее к кривой сосне с сухой вершиной. Сосна так устала тянуться к центру мира, что высохла. Живых сосен здесь единицы, они начинаются дальше. Мокша задумывается. Что-то у него не стыкуется. Значит, прежде света тут было больше, если сосны вообще смогли вырасти? А если больше, то получается, что болото наступает? Интересно, прав ли Митяй, когда утверждает, что и сюда когда-то хлынет прорвавшийся из-за гряды свет, а не только далекие его отблески?
        - Вечно Митяй… «Митяй сказал», «Митяй сделал»… Да пошел он! - недовольно морщится Мокша, не замечая, что разговаривает сам с собой.
        Он медленно прохаживается по земле, покрытой хвоей и отслоившимися кусками коры. Здесь приграничье, и как во всяком приграничье - острое ощущение тревоги. Разделяющая черта между двушкой и болотом - странная черта. У нее свои законы. Например, невозможно коснуться границы. Ощупать ее как стену, как реальную преграду. Границу можно преодолеть только с разгона, иначе будешь бесконечно вдвигаться в ночь, все более густую, непроглядную, но стены так никогда и не коснешься, не нашаришь.
        Мокша долго не понимал, как такое может быть, - что граница есть, а ее нет, - пока Сергиус Немов не объяснил ему.
        - Смотри! - сказал он, поводя длинной тощей рукой сверху вниз. - На пеге ныряешь, в землю врезаешься - где ты?
        - В дряблом мире!
        - А если просто землю лопатой копать? В том же самом месте!
        - Колодец! - отвечает Мокша.
        - Куда колодец? В дряблый мир?
        - Да нет, просто колодец. Темно, мокро, вода сочится.
        - Вот и на двушке то же самое. На пеге летишь - в следующий мир переходишь, а оттуда в наш возвращаешься! Пешком идешь - так и будешь вечно брести. Темно, сосны больные торчат, а дальше, наверное, и вовсе сосен нет.
        - А пег почему этот участок минует? - пытается все понять Мокша.
        - Пеги нас сразу в предрассветье переносят. Не любят они во мглу эту летать. Чуют они там что-то.
        - Разве на двушке может что опасное быть?
        - Да кто его знает, что там в ночи водится! Там, конечно, двушка, но вроде как и к болоту уже близко, - отвечает Сергиус.
        Сейчас Мокша долго переминается с ноги на ногу, размышляет, а затем решительно идет в сторону болота. Так решительно идет, что всякий бы ощутил, что настоящей решимости у него нет, и цели тоже. Скорее страх, что он потеряет Игрунью, не сможет вернуться и навсегда останется в этой зябкой ночи, вдали от своего дарящего пьянящее счастье эльба.
        Но все же Мокша шагает, сам не зная зачем. Тьма сосет. Он ничего уже не видит, хотя напрягает зрение, и каждую секунду ему кажется, что он сорвется с крутого обрыва в пропасть. С какого обрыва? В какую пропасть? Это, конечно, бред, но все же Мокша шарит перед собой руками и, нервничая, облизывает губы.
        Сосны становятся все реже, почти исчезают, но все же временами он наталкивается на поваленные стволы и торчащие из земли пни. Уже после полусотни шагов Мокша борется с желанием повернуть назад. Странная история! Вроде бы ты уже твердо считаешь себя частью болота, но одновременно так и тянет тебя двигаться к рассвету, туда же, куда тянутся и вершины сосен.
        - Надо отдохнуть! - говорит себе Мокша и ложится на землю. При этом он старается улечься головой к болоту, чтобы ноги смотрели в сторону, где он оставил Игрунью. Так проще будет найти дорогу назад. Под ним пружинистая хвоя. Мокша закрывает глаза. Одно ухо его лежит на хвое, улавливая все звуки. Что-то скребется, шуршит. Где-то трутся ветви.
        А потом Мокша начинает слышать голоса. Тихие, бормочущие. Голоса уходят в ночь. Слов разобрать нельзя. Мокша отрывает ухо от хвои. Голоса пропадают. Опускает ухо на хвою. Голоса возвращаются.
        Наконец он понимает, что это эльбы разговаривают с ним из болота. В неразличимых их голосах - зависть. Мокша чутко улавливает ее.
        - Пусть я и на краю двушки, но я на двушке! Они бы тоже хотели пробиться сюда, или на худой конец меня к себе затащить! - говорит он себе и засыпает под шорох далеких голосов.

* * *
        Вечером Мокша возвращается в ШНыр. Оврагами летит, к лесным вершинам липнет, чтобы не перехватили его в небе чьи-нибудь случайные глаза. Только самого ШНыра чужакам видеть нельзя. Взглянут издали и, если чудом и заметят крышу, мигом потеряют интерес. А вот крылатую лошадь в небе углядеть - дело иное. Ладно бы просто смотрели. А был уже случай, как из лука кто-то выпалил по Гедемину. Померещилось сокольничему князя, что смерть за ним прискакала на вороном красноглазом коне. Черные крылья распростерла. Ну он и пустил стрелу. Хорошо еще, промазал с перепугу, только маховое перо жеребцу подломил.
        Пустырь, где они не так давно отстроились, больше не кажется шнырам безопасным местом. Кругом все кипит, заселяется, глотает Москва пустошь за пустошью. Беспокойно тут стало. Принял решение Митяй, что переселятся они за дремучие леса, подальше от городских стен. Редко там кого встретишь, надолго оставят их в покое. С Сергиусом Немовым переговорил, с Титом Михайловым, с Мещерей Губастым совет держал. Выслушал ворчание Фаддея Ногаты, которому хоть самородок золотой дай, а все равно доволен не будет - только в тряпочку его завернет и глазом из-под бровей зыркнет. Час-другой посидит как сыч, а после окажется, что и самородок не такой, и тряпочки нынче дороги.
        Но все же сдвинулось уже что-то, и потихоньку, украдкой постукивают на новом месте топорики. Скоро все будет, скоро. Пока же основная шныровская база еще на пустыре. Издали видит Мокша несколько прижавшихся друг к другу крыш. Как же мал еще ШНыр! С земли за несколько минут его кругом обойдешь, а с неба и вовсе пальцем прикроешь. А вот самих шныров с каждым годом все больше. Гудит пчелиная колода, вылетают из колоды золотыми искрами новые пчелы, каждая ищет себе хозяина. Нет-нет да и постучит в ворота ШНыра новый человек. А то и постучать не осмелится - стоит и смотрит издали, а подойти страшится. Фаддей ему строго:
        - Чего явился? Чего у нас забыл? - Он любит новичков-то пугать!
        А тот пугается, бормочет что-то невпопад. Мол, искал я, дяденьки, корову, а тут пчела на руку мне и сядь! Прихлопнуть хотел - не прихлопывается. В печь сунул - ей опять ничего, а только вертится и точно куда меня зовет.
        - И ты за ней, что ли, пошел?
        - Да, дяденьки! Пошел!
        А дяденькам-то самим чуть за двадцать. Разве что Фаддей бородой оброс, старше кажется.
        А некоторые новички и вовсе не догадываются за пчелой идти, так себе и живут. Делать нечего: посылает за ними Митяй Кику Златовласого и Гулка Ражего. Хороша парочка! Кика врать мастак. Рта часами не закрывает. Любую торговку с рынка переговорит: она слово - а он ей десять. Гулк же - измятый, мрачный - сидит на лавке, подсунув под себя руки, сам ни гугу и только через перебитый нос воздух втягивает. Сколько уж раз их за разбойников принимали. У ночных гостей вечно так: один болтает да высматривает, а другой кистенем машет.
        Поначалу Фаддей Ногата выживал новичков, ругался, утверждал, что не прокормить им такую ораву, но Митяй сказал: «У тебя вечно то рожь дорогая, то репа не уродилась!» И Фаддей уступил. Теперь многие новички уже сами ныряют, а кое-кто и закладки приносит. А вот Мокша… Эх! даже думать об этом страшно! Кулаки сжиматься начинают!.. Не пускаешь меня за гряду? Ну и не пускай! Попомнишь еще меня!
        И опять любовь, зависть, ненависть к Митяю, к двушке, ко Второй гряде сливаются в единое, страшное, уродливое чувство, затягивается тугой сердечный узел. Никогда его уже не развязать.
        Мокша отводит Игрунью в пегасню и, едва стащив с нее седло, бежит к своему эльбу за утешением. Страсть несет его. Себя он не помнит, точно и не он это. Ложится на постеленный у бочки лапник и вываливает эльба себе на грудь. Эльб рыхлый, тяжелый, в подвале вонь - но все это имеет значение лишь в первые секунды. Потом забвение и - жгучее, тошнотворное, стыдное, но счастье!
        Наконец Мокша возвращает эльба в бочонок и идет на реку купаться. Ныряет, трется песком, полощет рубаху. А то Маланья Перцева в последний раз долго принюхивалась, подозрительно косилась. Потом сказала:
        - А, так вот куда он делся!
        - Кто? - не понял Мокша.
        - Да утром у пегасни крот дохлый валялся. Раскис весь, близко не подойдешь. А теперь я поняла, кто его похоронил! Молодец!
        Теперь Мокша старался тщательней мыться после своих объятий с эльбом. Вернувшись с реки, Мокша видит на пригорке Митяя. Тот сидит на солнцепеке, недалеко от колоды с пчелами, и палочкой что-то чертит на песке. Мокша присаживается на корточки. Видит голову-горшок, под головой огромный котел. Внизу ноги-оглобли, по бокам руки-коромысла.
        - Что это? - спрашивает Мокша.
        Митяй задумывается. Он не знает, как определить то, что нарисовал. Мыслей много, но они пока не сдружились между собой, разбегаются.
        - Да вот! - говорит он смущенно. - Я у Второй гряды сегодня заснул!
        - Где-где заснул? - быстро переспрашивает Мокша. В душе у него шевелится червячок неприязни. Выходит, пока он спал у болота, Митяй отдыхал у Второй гряды!
        - И привиделся мне зверь не зверь, человек не человек! Второй раз уже приснился. Первый раз давно, когда я к гончару ходил. Сделать его теперь хочу! Пусть колоду с пчелами охраняет! - Митяй смотрит на свой рисунок, палочкой добавляя детали.
        - От кого охраняет? - настораживается Мокша.
        - Да мало ли что стрястись может. - Митяй созерцает свой чертеж. Добавляет длинный, во весь горшок рот и два выпуклых глаза. - Я назову его как то чудище, которым детей пугают! «Доедай, сынок, кашу! Не доешь кашу - тебя котел проглотит!»
        - Горшеня, что ли? В сказке все не так, - возражает Мокша, но Митяя не переупрямишь.
        - А мне так рассказывали! - не соглашается он. - Мой Горшеня тоже будет всех глотать! Я знаю, как сделать, чтобы он ожил!
        Митяй нетерпеливо потирает руки. Ему приятно представлять, как его здоровенное чудище будет всех хватать руками-коромыслами и как все будут с визгом разбегаться. Он веселый, Митяй, любит всякие озорства не меньше Кики.
        - И как ты его оживишь? - спрашивает Мокша. Вроде бы недоверчиво спрашивает, но недоверие его с трещинкой. С Митяем вечно так: у него слова с делами не расходятся.
        - Оживлю! - убежденно говорит Митяй. - И глину, и руду медную на двушке возьму, у Второй гряды. С глиной все просто, а вот с рудой побольше возни будет. Ее выплавлять надо. Да, может, там же и выплавлю, где волшебные фигурки выплавлял. Управлюсь! - Он опять утыкается в рисунок.
        - А как ты котел с двушки перевезешь? Он же огромный будет! - спрашивает Мокша.
        - Это верно, - соглашается Митяй. - Тогда я только медь на двушке выплавлю, а котел уже здесь отолью. Потому что руду с собой таскать не дело. Из мешка руды меди, может, с три кулака выплавится, а пегу этот мешок хребет сломает! - Митяй горкой насыпает песок, придавая своему рисунку объемность. - Котел и голова - это навеки! - говорит он с гордостью.
        Мокша и здесь пытается отравить его счастье:
        - А коромысла и оглобли?
        - Ну эти, ясное дело, изотрутся. Ну да поменять дело нехитрое. И хорошо бы еще в тулуп бараний его одеть. Пусть и зимой и летом в тулупе ходит! А со временем не мы, так другие тулуп этот поменяют.
        - А мы почему не поменяем? - ревниво спрашивает Мокша.
        - Да как же? - удивляется Митяй. - Не просто же так пчелы новых и новых все время зовут. Нам не вечно жить. И после нас нырки не прекратятся!
        Мокша ударяет по песку. Песок осыпается.
        - Эй! Осторожно! Ты стираешь рисунок! - огорченно восклицает Митяй.
        - Не хочу стареть! Не хочу свое место никому уступать! Всегда хочу жить! - говорит Мокша.
        Челюсть у него дрожит, голова вскинута, в глазах слезы. Митяй смотрит на него с удивлением.
        - Но послушай! Если ты не постареешь и не умрешь, то потом не оживешь! Слышал, что в церкви говорят? - возражает он.
        - А вдруг это ложь, что мертвые когда-то из праха восстанут? А если их, как деда моего, медведь заел? По лаптям только и узнали. Из медведя он, что ли, возродится? Я хочу быть вечным прямо сейчас! Вовсе не умирать! - упрямо повторяет Мокша.
        И ему, и Митяю еще очень далеко до старости, но Мокша уже сейчас ее ненавидит. Не хочет ковылять, охать и держаться за поясницу. Мокша очень дорожит своей внешностью. Еще в детстве ему казалось, что если на зубе у него будет хоть пятнышко, то это все, конец. Дальше и жить не надо. А вот Митяй, кажется, и не подозревает, что о теле нужно постоянно заботиться. Он как-то помимо тела живет, разве что кормит его по необходимости.
        - Не умирать? Но ведь это была бы не настоящая вечность! - возражает Митяй.
        - Как - не настоящая?
        - Сам подумай! В настоящей вечности мы сможем ходить по воде. Не будем бояться огня. Будем говорить с животными и птицами на их языке! Скажешь соколу: прилети - и вот он сидит у тебя на руке! Но для этого нужно довериться… раствориться до полного забвения… Полюбить что-то больше, чем любишь себя!
        Митяй нашаривает слова старательно. Шевелит пальцами. Он не оратор. Но Мокша понимает все с полуслова. Вбирает жадно и все запоминает.
        - А вдруг так не будет? - спрашивает Мокша. - Вдруг это все сказки?
        - Не сказки! Не знаю, как объяснить, но я чувствую, что все так и будет! Ну как если бы я стоял на высоком пне. Ты сказал бы «Падай!» - и я стал бы падать затылком вперед, зная, что ты меня подхватишь, потому что это ты сказал!
        Мокша смущается. Он и не подозревал никогда, что Митяй настолько ему доверяет.
        - А твоя вечность была бы такой? С языком птиц? С хождением по воде? - спрашивает Митяй.
        - Да меня бы любая устроила! - отзывается Мокша. - Но прямо сейчас! И чтобы не умирать!
        - Но ты же знаешь, что есть двушка и Вторая гряда! - удивляется Митяй. - Ты сам их видел! Своими глазами! Через болото проходил! Тебе-то как не верить?
        Мокша хмыкает:
        - Болото есть. Вторая гряда тоже. Но на ней камешками не выложено, что я оживу и пойду по воде.
        - Оживешь! - обещает Митяй. - Я же тебе рассказывал! Там за грядой однажды вспыхнет новое солнце. И будет оно как белый прозрачный огонь. Разольется он волной высокой, неостановимой. Затопит накрененные сосны, испепелит болото и перейдет оттуда и на наш мир. И будет этот огонь живящим, обновляющим. Костей коснется - оживут. Праха коснется или даже вод морских - и оттуда поднимутся. И будут одни страшно этого огня бояться и заслоняться от него, а другие станут ему радоваться. И будет он им как ветер прохладный.
        - Это как огня не бояться? Ты не боишься? Сунь палец в печку! - коварно предлагает Мокша.
        - Сейчас - да, сгорит, и уголька не останется, - соглашается Митяй. - А потом не сгорит! Знаешь, какими мы становимся, когда границу миров проходим и пег нас крыльями обнимает? Я как-то шильце с собой взял, в ногу себя кольнул - так согнулось шильце. Понимаешь? Шило согнулось! Значит, и стрела бы меня в эту секунду не пробила, хоть в полный натяг бей.
        Мокше становится досадно, что до опыта с шилом первым додумался Митяй, а не он. Митяй вечно так: подумал - и сделал. Причем так, мимоходом. Даже ведь и не рассказал никому, только сейчас упомянул, потому что к слову пришлось.
        - Так что же там, за Второй грядой? - спрашивает Мокша, желая узнать точно и наверняка. Он задавал этот вопрос часто, но есть вопросы, ответы на которые хочется слушать бесконечно.
        - Замороженный мир. Мир, напрягшийся в ожидании.
        - И чего он ждет?
        - Нас. Пока мы будем достойны. Такой прекрасный, что описать его нельзя, потому что это будут слова нашего мира. Ну как можно описать запах тому, кто никогда не имел носа? Или зрение, если ребенок родился без глаз?
        Мокше не нравится название «Замороженный мир». Какой же он замороженный, когда он живой, трепещущий? Но Митяй так сказал. Видимо, «замороженный» это как Спящая красавица из сказки. Хочешь не хочешь, а представляешь ее покрытой легкой изморозью. Пока не коснешься губами - не пробудится. Хотя бабочки вон летают же из-за Второй гряды, не спят.
        Митяй смотрит на поврежденный Мокшей рисунок, берет палочку и там, где медное чрево великана оплыло от стекшего песка, рисует большую дугу, делая его живот еще круче.
        - Теперь здесь и двое, и трое поместятся! И еще такая штука! Мой Горшеня будет глотать только тех, кого любит!
        - Почему? - спрашивает Мокша.
        - А потому что внутри у него будет спрятана тайна! - загадочно отвечает Митяй.
        Тайна внутри Горшени захватывает Мокшу. Ему тоже хочется стать ей сопричастным. Хочется радоваться этой тайне, радоваться Горшене, золотым пчелам, быть вместе с Матреной, с Титом Михайловым, с Сергиусом Немовым! Ничего ни от кого не скрывать, стремиться к чему-то огромному, светлому, дарящему надежду… Он так бы и жил, но что-то ему мешает.
        - Слушай, Митяй! - говорит Мокша, испытывая внезапное искушение. - А вот представь, что перед тобой лежал бы эльб - маленький такой, беззащитный. И тебе надо было бы ударить его лопатой! Ты бы ударил?
        Митяй не раздумывает:
        - А кто велит?
        - Ну, допустим, двушка.
        - Ударил бы, конечно!
        - Но почему?!
        - Без «почему». Раз двушка велит лопатой - значит, надо лопатой. Тут нельзя рассуждать, и жалеть нельзя. Иначе запутаешься. А там порыв ослабнет - сдуешься, дашь себе мозги закрутить - и вот тебя уже сожрали.
        - Да! - говорит Мокша. - Мозги закрутить. Это ты верно.
        Мокша представляет, как вытряхнет из бочонка сытого эльба. Как возьмет лопату, размахнется и разом со всем покончит. Может, позвать с собой Митяя? Рассказать ему всю правду. Конечно, это будет стыдно, но Митяй поймет. И эльбу тогда уж не отвертеться. Конечно, Мокше будет потом плохо. Все его дары исчезнут, но со временем он опять сможет нырять, как и прежде. Сосна за сосной, шаг за шагом - все ближе к сердцу двушки! Ведь и сейчас двушка его впускает.
        Мокша уже открывает рот, но что-то мешает ему произнести слова признания. Стыд! Нет, он справится с эльбом сам! Не надо, чтобы другие узнали. Ведь и Кика тогда пронюхает, станет дразнить… Мокша люто ненавидит его в эту минуту. Ему кажется, что не будь Кики, он давно бы уже прикончил эльба и давно был бы уже за грядой. Он и Митяй! Они летели бы вместе! Или даже Митяй чуть позади, а он, Мокша, чуть впереди!
        Простившись с Митяем, Мокша мчится в подвал. В руках у него лопата. Решительным пинком опрокидывает бочонок. Эльб вываливается из него, рыхлый и слабый. Ему и одного тычка будет довольно. Эльб понимает это и не шевелится, не пытается уползти. Мокша смотрит на него, представляя, как сейчас его прикончит. Давно пора уже ударить, а он все медлит, мнется, облизывает пересохшие губы, а потом, без всякого заметного перехода, почти без внутреннего сопротивления, ложится прямо в грязь и опускает эльба себе на грудь.
        Потом встает и, шатаясь как пьяный, бредет в пегасню. Гулк Ражий лежит на соломе у входа и храпит. Хорош сторож! Когда Мокша переступает через него, Гулк начинает приподниматься.
        - Кто здесь? - спрашивает он, тараща глаза.
        - Просыпайся! Работать пора! - кричит ему Мокша.
        Гулк тупо смотрит в темноту и падает как подкошенный. «Просыпайся!» - лучшее усыпительное слово. Если хочешь, чтобы человек спал, - произнеси его.
        Мокша заходит в пегасню и, натыкаясь в темноте на морды пегов, идет к Игрунье. Седлает на ощупь. Потом выводит Игрунью и летит навстречу луне как ночной мотылек, а с ним вместе к той же луне, кружа, летят и настоящие ночные мотыльки. Для них луна - это возможность встретиться друг с другом. Для Мокши… Он и сам не знает, зачем и куда сейчас летит. Что-то ведет его. Впервые в жизни он чувствует себя лишенной воли марионеткой.
        Когда нужная высота набрана, Мокша припадает к шее Игруньи и чуть ослабляет поводья. Игрунья складывает крылья и начинает скользить вниз. В груди Мокши все замирает. Он не видит земли и боится разбиться. К счастью, Игрунья обхватывает его основаниями крыльев, и, в последний момент обретя плотность, он ухает в землю как в трясину.
        Болото проходит легко - и вот он уже на двушке. Игрунья с радостным нетерпением устремляется к гряде, но Мокша натягивает поводья и направляет кобылу к земле. Игрунья упрямится, но Мокша прижимает ее к соснам. Почти брюхом укладывает на склоненные вершины. Здесь он разворачивает Игрунью и медленно, чтобы она не ушла в обратный нырок, начинает подводить ее к болоту.
        Они летят из рассвета в ночь. Вдвигаются в полумрак. Игрунья упрямится, похрапывает, пытается развернуться. Мокша больно и сердито бьет ее пятками. Жалеет, что не взял с собой хлыст. Они летят над теми мертвыми землями, где накануне утром он шел пешком. Здесь уже царство ночи. Запахи болота усиливаются.
        Игрунья окончательно перестает его слушаться и садится. Привязать кобылу не к чему. Еле-еле Мокша находит какой-то трухлявый пень. Игрунья нервничает, прядет ушами, переступает копытами. Мокша поглаживает ее по шее, успокаивает. Кобыла мелко дрожит.
        - Чего ты боишься? Нет тут никого! - говорит ей Мокша.
        Не доверяя пню, он с особой тщательностью привязывает кобылу, дополнительно стреножит и закрепляет на крыльях путы.
        - Жди меня! Я скоро! - обещает он, в качестве утешения ослабляя кобыле подпруги. Ему слегка неловко перед Игруньей. Нырок на двушку для пега всегда праздник. Здесь можно попастись, поваляться, искупаться в реке - а он посадил ее в холодном темном лесу, да еще всю опутал.
        Игрунья тянет ему вслед морду. Ржание ее полно боли и беспокойства. Мокша даже оглядывается, проверяя, не случилось ли чего:
        - Да что с тобой? Успокойся!
        Мокша идет в сторону болота. Вокруг тот же сгущающийся, сосущий глаза сумрак. Тревожно, тускло, мертво. Мокша то бежит, то переходит на крупный шаг. Он сам не знает, чего ищет.
        Внезапно он слышит жалобный призыв Игруньи. Это зов животного, которому грозит гибель. Мокша мчится к ней. Игрунья хрипит и бьется, вслепую лягая копытами тьму. На Мокшу она в панике налетает боком и сшибает его с ног.
        Мокша вскакивает. Позади, во мраке, откуда он только что прибежал, мелькают две серые тени. Тени, припадая к земле, крадутся к ним. Мокша хватает с земли несколько камней и, усилив бросок фигуркой льва на нерпи, швыряет их один за другим. Попал он или нет, непонятно - но тени подаются назад и припадают к земле.
        Мокша пытается отвязать поводья от пня, но Игрунья так затянула их, что он обрубает их ножом. Освобождает от пут крылья и передние ноги. Кобыла больше мешает, чем помогает. Начинает загребать воздух правым крылом еще до того, как он окончательно стянул путы с левого. Мокша кричит на нее. Запрыгивает животом в седло, кое-как стягивает путы. Ужас кобылы передался и ему. Эти две серые тени - сама смерть. Как-то он угадывает это.
        Игрунья взлетает. Она торопится, работает крыльями до выгиба перьев и даже в воздухе не успокаивается. Мокша оборачивается - и опять видит серые тени. Они тоже взлетели и, держась редких вершин, следуют за ними все с той же вкрадчивой решимостью. Так же зимой тащатся за лошадьми голодные волки. Бегут вдоль дороги, проваливаясь по брюхо в снег, изредка воют. Вкрадчивые, трусливые, в равной степени готовые и убить, и убежать.
        Мокша торопит Игрунью, толкает ее пятками. Отрезанные поводья мешают ему.
        - Давай, родная! Поднажми!
        Игрунья ускоряется. На боках у нее выступает пена. Седло, подпруги которого так и не были подтянуты, начинает скользить. Серые тени понемногу отдаляются. Игрунья мчится вперед. Кажется, что далекая Первая гряда дает ей силы, в то время как у серых теней силы она отнимает. Здесь, при свете, они становятся беспокойнее, трусливее. Мокша ощущает, что должен и дальше держать тот же курс к гряде и тогда тени окончательно вернутся в свою ночь. Но, увы, пот заливает и щиплет глаза. Он дергает куртку на груди. Жарко!
        Мокша взглядом оценивает расстояние до теней и, внезапно повернув Игрунью, прорывается в болото. Уже в тоннеле он оглядывается. Мокша уверен, что отвязался от серых теней, но неожиданно видит их опять. Охотничья паутина едва не выбрасывает его из седла. Игрунья обрывает ее крылом. Больше Мокша не смотрит назад, а когда прорывается в свой мир, то серых теней за ним больше нет.
        Мокша успокаивается. Он испугался, что привел серые тени за собой, указал им дорогу. Он возвращается в ШНыр и старательно выбрасывает все из головы. А через несколько дней кто-то начинает резать в округе скот.
        Коровы лежат раздувшиеся, как шары, с выеденным горлом. И мертвые овцы белеют на лугу. А однажды находят и мальчишку-пастуха. На руке у него совсем небольшой укус, но сам он так же страшно распух, как и овцы с коровами. Люди начинают беспокоиться, роиться, как пчелы. Мужчины ходят с дубьем, с самопалами, с пиками, а вскоре распространяется слух, что на боярском дворе за рекой застрелили неведомое чудище. Хотело оно на коней напасть, да дозорный не сплоховал - всадил стрелу в бок до самого оперения.
        Любопытный Фаддей Ногата отправляется на боярский двор смотреть чудище. Мокша увязывается с ним. Они долго идут лесом, переходят реку по деревянному мосту. Мокша хмуро думает, что когда-нибудь эта речка пересохнет. Сейчас она бодрая, веселая, с одного берега заросшая, а с другого - глубокая и быстрая. Шестом дна не нашаришь.
        Неведомый зверь лежит на дворе. Вокруг него множество зевак. На Фаддея и Мокшу никто не обращает внимания. Они подходят и присоединяются к толпе.
        - Гля, дяденька, волк! - подает голос какой-то малец.
        - Протри глаза! Разве у волка морда такая? - назидательно гнусит Фаддей. Он так пузат, так коротконог, волос в редкой бороде так толст, что его зовут дяденькой едва ли не с семнадцати лет.
        Хоть мертвый зверь и похож на волка, морда у него плоская. Челюсти мощные, а зубы такие, что бедро коровье разгрызут. Внутри зубов бороздки, из которых сочатся желтоватые капли. Яд! Мокша вспоминает мертвых овец на лугу.
        Зеваки смотрят больше не на зубы, а на кожистые крылья. Одно из них сломалось при падении. Кто-то раздвигает зевак. Мокша узнает писца Антипу с гостиного двора. Носик у писца длинный, подвижный, на щеке родинка - точно вечная клякса. Антипа садится на корточки, глядит. Заметно, что он поражен не меньше прочих, но не хочет этого показать.
        - Это что за диво! Вот в Индии-стране живут люди-псоглавцы. Ездят на огнедышащих петухах, и зовутся те петухи «стравусы», - говорит он.
        С начитанным писцом никто не спорит. Все смотрят на мертвого зверя.
        - Зверь сей именуется «грифон»! - продолжает вещать Антипа. - Историк Каллисфен рассказывает, как Александр Македонский, царь премудрый, поймал двух грифонов великих, сильных, как кони. Не кормил их два дня, а после привязал к корзине. Сам же в корзину сел и принял от слуг в руки копье с нанизанным мясом. Полетели грифоны за мясом, и царя в корзине на небо вознесли. И до тех пор поднимался Александр, пока не встретил в небе птицу, возвестившую ему человеческим голосом: «Не зная земного, как можешь ты узнать небесное?»
        На обратном пути Фаддей озабоченно бормочет, что не иначе как из болота прорвалась такая тварюга.
        - Почему из болота? - спрашивает Мокша.
        - А откуда ж еще? Зла уж больно на вид. В мертвом-то мире, чай, тоже звери обитали когда-то. А как мир схлопнулся - тут уж они разлетелись кто куда… Некоторые, может, и на двушку юркнуть успели и затаились, где потемнее.
        - На двушке раньше Первой гряды животных нет, - быстро говорит Мокша.
        - Это мы думаем, что нет. А там кто знает… Пеги недаром из нырка выходят, где посветлее, в самый-то мрак никто не суется, - гудит Фаддей.
        - И почему двушка приняла зверюг из болота? - не понимает Мокша.
        - Да кто ее знает… Не звери виноваты, что болото схлопнулось. Отчего бы двушке не принять хотя бы некоторых? Не за гряду, конечно, а где-то у края, где потемнее.
        Мокша жадно слушает, стараясь не выдать своего интереса. Голова Фаддея - настоящий клад. Там, где Митяй ощущает все сердцем, Фаддей головой постигает, логикой додавливает. А вот сердечного ума у него мало. Прохладен он слегка.
        - Хорошо еще если одна такая чудища прорвалась, а то начнут шастать, пегов резать… Тут как с лисой! Если хоть одна в курятнике побывала, дорожку проложила - не живать тут курам вовек, - продолжает Фаддей.
        Мокша вспоминает вторую серую тень и прикусывает губу. Однако мертвый скот находить перестают. Пропадет порой овца-другая - ну так это и волки зарезать могли. Жизнь продолжается.
        Глава вторая
        Девушка с двухцветными волосами
        Сегодня Ул и Афанасий долго спорили, зачем военным в прошлые века нужна была такая красивая, но непрактичная парадная форма, требующая постоянного многочасового ухода. Афанасий называл это бессмыслицей. Ул же утверждал, что все это нужно для того, чтобы оторванный от дома, ощущающий себя неуютно человек, вычищая пуговицы мундира, кивер, кирасу, имел постоянную заботу и занятие. Это спасало его от уныния. Форма становилась видимой частью его души. А в более широком смысле: если у человека в комнате грязь и пыль - то и душа у него тоже в неуюте, путанице и тоске. Даже не думал, что Ул - это наш чудо былиин-то! - умеет понимать такие вещи. Из дневника невернувшегося шныра
        Сашка лежал щекой на диване и смотрел на окна дома напротив. Дом был погружен во мрак, однако подъезд угадывался по голубому ровному свечению, которое шло от второго этажа и до самой крыши. Этой линией дом четко разделялся надвое.
        Четкая прямая линия напоминала Сашке его отца. Отец злился, когда не выпьет. И злился, когда выпьет. Но между двумя этими раздражениями пролегала такая же светлая полоса, как эти лампы в подъезде с первого этажа по девятый.
        Пол в Сашкиной комнате слегка вздрагивал. Это отец ходил по кухне. Хлопал дверцей холодильника, включал телевизор, бестолково перещелкивал каналы. Сашка чувствовал, что отец мается. И заранее знал, чем завершится эта маета. Отец отправится к соседу с пятого этажа и вернется домой часа через два. Будет натыкаться на стены, включать и выключать свет, зайдет к Сашке, тупо постоит, что-то пробормочет и уйдет. Потом ляжет спать. А утром встанет и пойдет на работу.
        Сашка жил дома уже неделю. Если точнее - дней десять. Но ему казалось, что целую вечность. Общения между отцом и сыном не получалось. Они пытались разговаривать, но через десять минут все заканчивалось ссорой.
        «Что, вышибли тебя? Ну иди работай! Чего дома сидеть?» - говорил отец.
        Сашка вскипал оттого, что ничего нельзя объяснить. Ни про ШНыр, ни про другое. Для отца он был просто неудачником, который даже среднего образования не смог получить.
        «А ты не пей!» - срывался Сашка.
        «Заткнись! Ты не видел еще, как пьют!» - отрезал отец.
        И правда - так, чтобы совсем, отец напивался редко. По подворотням не шастал. В вытрезвитель не попадал. На работе на нормальном счету. И вообще у отца все хорошо. Это у его сына все плохо.
        «Где твой диплом об окончании школы? Ну, покажи мне его! Давай!»
        Постепенно Сашка с отцом научились останавливаться до того, как начинала падать мебель и сжимались кулаки. Когда ссора уже повисала в воздухе, оба замирали и разбегались по комнатам, чтобы сохранить хотя бы видимость мира.
        Последние же два дня отец с сыном вообще не разговаривали. Все темы, даже самые невинные, стали взрывоопасны. И так в воздухе висит, что сын считает отца безвольным алкоголиком, а отец сына - бездельником. И что бы они ни обсуждали, все утыкается в это.
        Настроение у Сашки было скверное. Видеть никого не хотелось. Он то снимал нерпь и прятал ее в ящик стола, то вновь надевал, чувствуя, что не может с ней расстаться - так привыкла рука за годы в ШНыре. Радовало, что нерпь продолжала заряжаться. Чтобы в очередной раз убедиться в этом, Сашка намеренно расходовал русалку, подходил к зарядке на «Белорусской», спрятанной в постаменте могучего бородатого партизана, за которым стояли двое молодых партизан, парень и девушка, - и русалка сразу вспыхивала, да так ярко, что даже рукав не мог скрыть ее сияния.
        Сашкина пчела тоже была жива. Изредка она куда-то исчезала, как Сашка подозревал - улетала в шныровский улей, но проходило несколько часов - и он опять видел ее то вяло копошащейся в закрытой банке с вареньем, то в холодильнике на куске холодной курятины, то просто на стене.
        Сашку сердило, что его пчела может бывать в ШНыре, а он нет. Порой его так и тянуло поставить над пчелой какой-нибудь опасный эксперимент. Посадить в духовку или коснуться крыла докрасна раскаленным ножом, чтобы проверить, свернется оно или нет. Но почему-то он не делал этого, а лишь досадливо восклицал: «Да отвали ты от меня! Чего прилетела?» - и небрежно смахивал пчелу на диванную подушку, да и то всякий раз смотрел краем глаза, удачно ли она упала.
        Не меньше чем по ШНыру Сашка скучал по Рине. Постоянно думал о ней. Открывал ее соцсеть, которую Рина вела под вымышленным именем «Сонечка Немармеладова». Реальных фотографий у Рины там не было, на стене - рассказы и поэмы собственного сочинения, порожденные слишком близким знакомством с осликом Фантомом, и Родион Раскольников с топором, до того похожий в профиль на Родю из ШНыра, что стоило задуматься, не был ли Достоевский шныром.
        Среди множества прошлогодних записей, в основном касавшихся похождений маркиза дю Граца, Сашка случайно обнаружил запись и про себя:
        «…он очень веселый, но при этом зануда. Когда мы с ним что-то готовили, по рецепту нужно было положить 22 грамма соли и 12 граммов черного перца. Так я чуть в окно не выпрыгнула, пока С. размышлял, как их взвесить.
        Порой он донимает меня гиперточностью. Например, заявляет, что будет ждать у главного входа ВВЦ через 12,5 минуты. А сам приходит только через полчаса. Когда же я напоминаю ему про эти 12,5 минуты, он утверждает, что и не думал опаздывать, а просто считал, что я все равно опоздаю, и оценивал мое опоздание в 25 минут».
        - Не в двадцать пять, а в двадцать семь с половиной, если я пришел через полчаса… И вообще она вечно опаздывает! - пробормотал Сашка.
        Как же он хотел опять в ШНыр! Просто до боли. Стоило ему закрыть глаза, как он представлял себе ШНыр целиком, до последнего уголка.
        Сашка устал лежать на диване и смотреть на полоску подъезда. Закрыл глаза и уснул. А утром пельмени, которые Сашка сварил и собирался полить их кетчупом, внезапно пришли в движение. Из них сложился небольшой пельменный человек. Был он не очень красив, но к красоте не стремился. Опираясь на вилку, служившую ему тростью, человечек отобрал у Сашки кетчуп и написал на столе: «ЖДУ ТЕБЯ У ПОДЪЕЗДА! УМОЛЯЮ: ПОСПЕШИ! ФИА».
        Написав это, пельменный человечек исчерпал свое земное предназначение и развалился на тесто и фарш. Сашка торопливо оделся и спустился в лифте. У подъезда он никого не нашел, кроме двух соседей. Один был художник, а другой преподавал вокальное искусство в Гнесинке и одновременно был солистом группы, побывав на концерте которой его музыкальное начальство упало бы в обморок.
        Художник выгуливал старую спокойную собаку, а музыкант - маленького ребенка. Ребенок бросал на собаку сорванную траву и всякий случайный мусор. Собака брезгливо отряхивалась и смотрела на него с укором. Потом задрала лапу и поставила отметину на автомобильное колесо. Должно быть, мечтала, что вот машина уедет на другой конец города и там далекие, неведомые собаки понюхают и сильно задумаются, что за новый зверь появился на их территории.
        - Вот! - говорил художник с возмущением, хватая певца за карман рубашки и притягивая к себе, чтобы он никуда не убежал. - Жена говорит мне: «Мысли! Чего ты все время на кухне торчишь? Мысли!» Ну рисовать - ладно, я худо-бедно умею, а мыслить? Как я должен мыслить? Сидя, лежа или вот так вот? Может, у меня на кухне лучше мыслить получается? - И, отпустив карман, художник живописно подпер лоб рукой, приняв позу роденовского мыслителя.
        Солист сочувственно вздохнул.
        - Мне проще, - сказал он. - С тех пор как мы выбросили роутер, моя жизнь приобрела размеренность. По мне, как по Канту, можно теперь сверять городские часы! Моя фишка в том, что я искренний и фиксирую состояния, которые приходят, в режиме, так сказать акына! Что вижу - то пою! Мне больно - я пою о том, что больно! Радуюсь - и пою о том, как радуюсь. Ты, главное, отпусти свою фантазию!
        - Да? - спросил художник с интересом. - А мне вот серию новогодних открыток нарисовать надо. Двадцать штук. Снеговички там, все такое. Если я отпущу свою фантазию, то детишкам сидеть без каши.
        - А ты работай утром! - горячо продолжал солист. - Утро - лучшее время! Лови состояния незамутненного сознания. Это как горы, свободные от тумана! Я поднимаюсь на вершину горы из тумана суеты и нулевой видимости. Там замечаю направление к следующей горе и опять спускаюсь в туман.
        Для Сашки слушать все это было сложновато. Он хотел уже вернуться в подъезд, как вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся. Перед ним стояла девушка, одна половина головы которой была выкрашена в оранжевый цвет, а другая - в зеленый. Местами в волосы были вплетены полоски фольги. Фольга была нужна, чтобы не материализовались кошмары.
        - Привет, Фиа! - поздоровался Сашка.
        - Привет! - отозвалась девушка. - Как тебе мой пельменный человек? Надеюсь, ты смог его потом съесть?
        - Нет, вилка не поднялась, - сказал Сашка.
        - Так я и думала, - огорчилась девушка и взяла его под руку. - Пойдем пройдемся вокруг дома! Поговорить надо!
        Дом у Сашки был размером в квартал - бесконечная такая коробка. Когда Сашка был маленьким, он вечно боялся, что не найдет свой подъезд - такой это был домищщщще. Каждое «щ» - отдельный корпус, похожий на кривую расческу. И вот теперь между зубьями этой расчески они и петляли. Сашка заметил, что Фиа озирается, словно чего-то опасаясь.
        Наконец Фиа нашла уголок поукромнее. Это был старый доминошный стол, со всех сторон окруженный сиренью.
        - В общем, слушай! - сказала Фиа. - Начну с самого необычного места: с начала! У нас проблемы. С появлением вашей новой закладки болото перестало выдавать псиос.
        - Почему? - спросил Сашка.
        - Не знаю, - пожала плечами Фиа. - Инкубаторам их эли кое-что еще выдают, но ведь все это капли!
        - А что Гай?
        - Озабочен. Тилль, с тех пор как лишился кабана, злее собаки. Всех подозревает, чуть что - стреляет: боится, как бы его не убили. Защиты-то нет. Белдо так много врет, что когда говорит правду, ужасно удивляется и вот так вот делает бровками, - Фиа умело передразнила. - Долбушин… ну про этого не знаю, не видела.
        - Но ведь у Гая есть запасы псиоса? - спросил Сашка.
        - Думаю, да, - признала Фиа. - Но и они не безграничны. И если Гай ими с кем-то и делится, то только с теми, кто оказывает услуги непосредственно ему. В фортах сейчас бесконечные свары.
        Фиа подбежала к сирени и выглянула, проверяя, не стоит ли кто за ней. Когда она вернулась, Сашка увидел, что Фиа дрожит.
        - В форте Белдо есть боевая ведьма, - зашептала она. - Ее зовут Чернава. Всегда ходит с закрытым лицом. Стоит ей скинуть капюшон, как любой, кто встретится с ней взглядом, умирает. Недавно Чернава позвала меня и еще нескольких и сообщила, что у нее поручение от Гая и что мы должны немедленно отправляться в Подземье искать какой-то проход. И что если мы его не найдем, то можем считать себя мертвецами. Это не шутка! Чернава, если угрожает, всегда выполняет. Я не видела, как она снимает капюшон, но видела, что стало с теми, кто это видел.
        Сашка почувствовал в голосе Фиа искренний ужас.
        - А проход куда? - спросил он.
        - Гай ищет какое-то первошныровское хранилище! Он примерно представляет, где оно, но не знает, как туда пробраться! В Подземье за последние века все изменилось - завалы, затопления. И вот нужно, чтобы мы нашли проход… - Фиа опять оглянулась.
        Ее беспокойство передалось и Сашке. И он тоже оглянулся.
        - А что в хранилище? - спросил он.
        - Нам никто не говорил. Требовали просто найти туда дорогу. Чернава - с ней были еще берсерки! - привезла нас в переулок у Китай-города. Там старые дома, а между ними невзрачное бетонное строение. Очень маленькое.
        - Вентиляция метро? - предположил Сашка.
        - Вроде того. На самом деле это древний лаз в Подземье. Его просто замаскировали под вентиляцию. Сама Чернава осталась сверху. Нас отправили вниз втроем: Нину, у которой дар все искать, еще одну девчонку, тоже с даром, и меня.
        Фиа случайно коснулась Сашки. Руки у нее были ледяными.
        - А тебя почему? - спросил Сашка.
        - Так уж случилось, что я Подземье хорошо знаю… Однажды во сне у меня из волос выплелась фольга. И в ту же ночь по закону подлости я материализовала чудовище, которое стало за мной охотиться. Укрыться от него можно было только в Подземье. И я там чуть ли не две недели провела, а оно все бродило и меня искало. Зато даже Белдо меня потом зауважал. Он, кстати, тоже хорошо знает Подземье, хотя и притворяется, что терпеть его не может.
        - Может, не притворяется?
        Фиа подышала на руки.
        - Он всегда притворяется! - угрюмо сказала она. - Короче, нас отправили в Подземье! Мы спустились, и у Нины вдруг началась паника. Она бегала, кричала, плакала. Мы поначалу подумали, что она придуривается, чтобы не оставаться здесь, но нет… такого не подделаешь. Тогда берсерки спустились и подняли ее наверх, а мы стали искать вдвоем: я и вторая девчонка.
        - А у девчонки дар какой?
        - Логический. Ее послушаешь - так Шерлок Холмс рядом с ней просто младенец. А еще она все время ест. Ее мозг потребляет очень много калорий. У нее с собой всегда рюкзак, а в нем арахисовое масло, шоколад и тому подобное.
        Сашка кивнул. Для него не было тайной, что всякий ведьмарский дар имеет побочные действия.
        - И вы нашли хранилище?
        - Не знаю.
        - Как не знаешь?
        - Я натолкнулась на первошныровскую защиту - и дальше никак.
        - «Я»? Ты была одна?
        - Тогда уже да. Девушка с логическим даром отстала, потому что рюкзак у нее не протискивался, а без своего арахисового масла она совсем дурочка становится. Два плюс два у нее выходит двадцать два. И вот я не знаю, что мне делать. Подниматься наверх боюсь, потому что у Чернавы на меня зуб. Другим она еще простит, но мне никогда.
        - И? - ускорил Сашка, видя, что Фиа замялась.
        - Я долго петляла, а потом вдруг наткнулась на стену! Прямо посреди коридора. А на стене предупреждающие знаки. Я на всякий случай придумала пару глиняных человечков и послала их перед собой. Едва прикоснувшись к стене, они разлетелись в куски.
        - А почему ты думаешь, что защита первошныровская?
        - Знаки ваши. И еще там на стене было изображение нерпи. Не рисунок, а словно кто-то прикоснулся раскаленной нерпью к камням и нерпь в них оттиснулась. - И Фиа как-то быстро, с непонятным смущением взглянула на Сашку.
        - Думаешь, если коснуться стены нерпью, защита снимется? - спросил Сашка.
        - Да. Но коснуться ее должен кто-то из шныров. Потому что просто нерпь, без хозяина, берсерки и сами нашли бы.
        Это Сашка понимал и сам. Раздобыть нерпь для ведьмарей сложности не представляло.
        - И ты хочешь, чтобы я помог Гаю и открыл проход к этому хранилищу? - уточнил он.
        Фиа стиснула ему запястье:
        - Я хочу, чтобы ты помог мне! Я не хочу умирать! Чернава дала мне всего один день!
        - А если спрятаться от нее? - предложил Сашка.
        Фиа горько усмехнулась:
        - Куда? Я одна из них. Да и без псиоса я уже не смогу.
        Сашка вздохнул. Он был перед Фиа в долгу. Когда-то она спасла ему жизнь. Но все же помогать Гаю…
        - Ну не знаю… Я уже не совсем шныр. Нерпь у меня заряжается, пчела жива, но…
        Однако Фиа смотрела так умоляюще, что Сашка поневоле уступил. До Китай-города они добрались на такси. В машине измученная Фиа положила голову Сашке на плечо и закрыла глаза. Когда такси поворачивало, волосы Фиа с вплетенной фольгой касались волос Сашки, и тогда он видел мечты Фиа и подслушивал ее мысли.
        Водитель не приставал с разговорами. Он ухитрялся одновременно отслеживать заказы по двум смартфонам, а по планшету краем глаза смотрел передачу о жизни гепардов в Африке. Жизнь эта была невеселая и протекала в трудах. Куча сильных, но не умеющих хорошо бегать хищников - львов, гиен и так далее - таскались за бедным гепардом и отнимали у него все, что он добудет. Гепард же все отдавал без боя. Он не мог позволить себе получить травму в драке, потому что это была самка и у нее были дети. Детей приходилось постоянно защищать от гиен, а главное - от собственного папы, который, не питая к потомству родительских чувств, изредка возникал на горизонте и сидел на камне - худой, опасный и чуть горбатый.
        Минут за сорок они добрались до Китай-города.
        - Нам, пожалуйста, сюда! - сказала Фиа, показывая на ближайший переулок.
        Проезд в переулок перегораживала грузная дама в «Лексусе», одна занявшая две полосы. Когда же таксист посигналил - мол, тетя, подвинься хоть куда-нибудь, места полно, - женщина вытащила из волос цветочек и кокетливо протянула его в окно.
        - Не берите! - прошептала Фиа. Голос ее доносился снизу. Она пряталась за спинками сидений. - Умоляю, не надо! И дорогу ей уступите!
        В таксисте закипела справедливость:
        - Она правила нарушает!
        - Пропустите ее! Пожалуйста! Вспомните гепарда! Он тоже отдает добычу без драки, хоть львы и не правы!
        Аргумент подействовал. Таксист сердито пожал плечами и, порычав мотором, ухитрился влезть колесами на высокую бровку. Дама послала ему воздушный поцелуй и, вернув цветочек себе в волосы, торжественно проехала мимо.
        - Цветочек заколола? - прошептала Фиа, высовывая нос из-за кресел.
        - Вроде да, - сказал Сашка.
        - Уф!.. Пронесло! Ты не представляешь, как мы рисковали!
        Ворчащий таксист проехал еще метров триста, после чего Фиа попросила его остановиться, расплатилась и вытащила Сашку из машины. Такси уехало.
        - Что это была за дама? - спросил Сашка.
        - Лея, очень сильная боевая ведьма. Надеюсь, она нас не заметила.
        - А если бы таксист взял цветок, что было бы?
        - Да ничего не было бы. В смысле от нас! - сердито ответила Фиа. - У Леи день рождения пятнадцатого мая, но еще четырнадцатого днем под ее окнами стоят все долбушинцы, все берсерки Тилля, куча инкубаторов и чуть не сам Белдо с букетом. Лея обожает обижаться! Если в одну минуту первого пятнадцатого числа подарков нет - то, значит, все, конец: меня забыли, я никому не нужна… У нее начинается истерика, и тогда во всех фортах возникает куча вакантных мест!
        Фиа проводила взглядом красные стопы такси.
        - Странное совпадение! Лея - правая рука Чернавы. И отсюда до нашего залаза пара минут пешком.
        Дальше они продвигались намного осторожнее. Договорились, что Фиа пойдет первой, а Сашка за ней на приличном расстоянии. В случае опасности Фиа уронит красный пакет, и это будет знаком для Сашки, что подходить ни в коем случае нельзя.
        - А если опасность будет совсем большой, я представлю и отправлю к тебе птичку! - добавила Фиа и двинулась вперед.
        Сашка, немного выждав, пошел за ней. Обычный московский переулок, залитый сентябрьским солнцем. Ржавчина крыш и закрытые подъезды с домофонами. Сашка на несколько секунд отвлекся, читая надписи на табличках, а когда посмотрел вперед, то Фиа не увидел. Она как сквозь землю провалилась. Пока Сашка заторможенно соображал, где она, захлопали крылья и навстречу Сашке пролетел андский кондор с блеющей овцой в когтях.
        Сашка заметался, решая, куда ему спрятаться. Все подъезды закрыты. Сашка хотел уже броситься назад в надежде добежать до угла дома, но тут домофон ближайшего подъезда запищал и вышла пожилая женщина. Сашка проскользнул мимо нее, сгоряча устремился к лестнице, но опомнился и остался у металлической двери. В ней было несколько сквозных отверстий от дрели.
        Прильнув глазом к ближайшему отверстию, Сашка стал ждать. Примерно с минуту ничего не происходило, а потом мимо двери прошли двое мужчин, в телосложении которых безошибочно угадывались берсерки. За ними смешно прыгал взъерошенный человечек и, оглядываясь, кому-то что-то пытался объяснить. Не успел человечек исчезнуть, как перед дверью возникло отдувающееся лицо Ингвара Тилля.
        Глава берсерков был раздражен. От человечка он отмахивался как от мухи и ладонью вытирал пот со лба. Подъехала машина, хлопнула дверца. Тилль сел в машину. Потом дверцы хлопали еще несколько раз. Кажется, охрана и взъерошенный человечек вскакивали уже на ходу.
        Глава третья
        Четыре камня
        Когда люди выбирают себе спутника жизни, они придерживаются двух схем: либо такого же, как родители, либо строго противоположно. Одна схема является принятием, а другая - потребностью круто изменить сценарий. Но тут есть опасность обратной крайности, когда, боясь селиться на верхнем этаже, ты селишься в подвале. Йозеф Эметс
        Сашка еще оставался в подъезде, когда у двери появилась Фиа и нетерпеливо замахала рукой:
        - Давай скорее! Тебя чуть не запалили! Ты мою птичку видел?
        - Хорошая птичка. С овечкой. Традиционная такая московская птичка!
        - Если б я воробья послала - ты б на него не среагировал! Я на Тилля нос к носу налетела! Заговариваю ему зубы - а сама кондора выдумываю!
        Фиа нырнула за угол. Между двумя домами, у выходившей из-под земли утепленной трубы теплотрассы, Сашка увидел небольшое строение с металлической, криво сваренной дверью. Обычная будка технического назначения, каких по Москве поставлены многие тысячи. Пройдешь в двух метрах - и не заметишь. Дверь оказалась не заперта. Обшарпанные стены, украшенные рекламным календарем, настолько раскисшим от влаги, что сохранились только кусочки, обильно пропитанные клеем. Рядом диван и шкаф.
        Люк, довольно широкий, со спускающимися вниз металлическими скобами, размещался у стены. Сейчас он был открыт, а его крышка - жестяная, с каркасом из бруса - стояла прислоненной к стене.
        - Тут у вас что, ведьмарская точка? - подозрительно спросил Сашка.
        Фиа приподняла брови, демонстрируя ему неудачность слова:
        - Заметь, что для слова «шныры» нет обидного определения! Хотя за сотни лет вполне можно было его придумать. Самовлюбленные типы на летающих лошадках, считающие себя лишенными всего лишь на том основании, что изредка кто-нибудь из них впечатывается в асфальт!
        - Прости, - сказал Сашка. - Я не думал, что…
        - Точнее не скажешь! - перебила Фиа. - «Я не думал». Ты никогда не думаешь. Извинения принимаются!
        Сашка, пораженный внезапным взрывом ее досады, смотрел на Фиа с удивлением.
        - Ты вообще ничего не замечаешь вокруг, - продолжала кипеть Фиа. - Сам себя огорчу, сам себе поплачу! Живешь в воображаемом мире, окруженный тем, чего не существует. Не видишь вокруг живых людей, которым ты дорог. Тебе себя так жалко, что на остальных тебе наплевать! Придумываешь какие-то там свои фантазии!
        - Я придумываю фантазии? Разве не ты? - растерялся Сашка.
        - Я придумываю птиц, бабочек, цветы, монстров и другие вещи! - отрезала Фиа. - Их нет, но когда они появляются, они настоящие! А ты придумываешь то, чего нет вообще. Фигню какую-то. Что кто-то тебя любит, кто-то не любит, кто-то хороший, кто-то плохой. И твоя фигня не оживает, потому что она фигня! Навоза недодали, говорила моя бабушка! - Фиа махнула рукой, показывая, что на этом можно и остановиться. - Тут у нас точка, да, - подтвердила она. - Даже телефон есть проводной. Но сейчас он не работает, проверяла.
        - Где телефон? - спросил Сашка, радуясь смене темы.
        Фиа кивнула на шкаф. Сашка потянул на себя скрипнувшую дверцу. Кроме пыльного дискового телефона на полках лежали тетрадь, тяжелый арбалет и два топора. Один топор был обычный, из тех, что продают в любом строительном. Другой же представлял собой нечто среднее между томагавком и шестопером. Рукоять металлическая, длинная, и на конце выступ, которым можно колоть.
        Топорами Сашка не заинтересовался, а вот арбалет взял в руки надолго. Арбалет был явно уже нерабочий и без долгой подгонки и ремонта к стрельбе не годился, однако интересный. Ручка и ложе явно от духового ружья. Плечи от спортивного лука, усиленные стальными скобами. Взводилась конструкция крюком, о чем говорило и могучее стремя, крепившееся сразу на четырех болтах. На прикладе с одной стороны был выжжен прыгающий тигр с такими клыками, что они поранили бы и самого тигра, вздумай он хотя бы на минутку закрыть пасть.
        Сашка держал этот арбалет и почти ощущал руки берсерка, который тридцать лет назад сделал себе такое вот чудо. Договаривался с токарем, что-то подтачивал, подгонял. Пыхтя от избыточной любви, которая еще требовала каких-то действий, даже когда арбалет был уже готов, неумело выжигал тигра. Ввинчивал дополнительную прицельную планку, из-за мешающих креплений размещая ее чуть сбоку, со скосом, как у немецкого пулемета. А потом, возможно, пошел и застрелил из арбалета шныра, вооруженного таким же, наполовину самодельным, с тетивой из тормозного троса шнеппером. А может, и не застрелил. Никто не знает, как сложилась судьба этого берсерка. Погиб ли он, ожирел ли, увлекшись строительством коттеджей на продажу и сохранив от спортивного прошлого лишь пару медалей и крепкие руки, или перешел на дорогие привозные арбалеты, прицельно пускающие болт втрое дальше этого дедушки.
        Фиа стояла у двери и с беспокойством глядела в щель. Опять послышался шум мотора. Сашка тоже выглянул и увидел уже знакомый «Лексус». Рядом с пышной женщиной сидела маленькая, казавшаяся совсем нестрашной фигурка с занавешенным лицом.
        - Опять Лея! А с ней Чернава! Если нас увидят вместе, то убьют! - прошептала Фиа.
        - Давай тогда спускаться!
        - Вдвоем не успеем. Я знаю Лею и Чернаву. Если они хоть шорох услышат, то зачистят весь колодец, даже мухи не выживут. Я их дождусь. Скажу, что пришла сюда, чтобы продолжить поиски, а потом спущусь к тебе. Жди меня внизу, хорошо?
        Фиа сунула Сашке фонарь и подтолкнула его к люку. Сашка стал торопливо спускаться. Первые скобы он проверял тщательно, но, видя, что они держат, постепенно утратил бдительность. Очередная скоба, на которую он наступил, издала звук сломавшейся деревянной палочки. Сашка вцепился в ту скобу, за которую держался рукой, но вырвал ее своим весом. А в следующий миг, выпустив из рук фонарь, но зачем-то продолжая держать вырванную, уже ненужную ему скобу, он уже летел вниз.
        Хрум!
        Внезапно его ноги во что-то врезались, послышался чавкающий звук, и Сашка продолжил падение, только уже не прямо вниз, а куда-то вниз и наискось. Под Сашкой что-то громыхало, подскакивало. Руки ощущали мокрое, раскисшее от влаги дерево. После дюжины толчков Сашка осознал, что катится по лестнице с крутыми ступенями. Причем катится, вцепившись в деревянный щит. Потом щит во что-то врезался, застрял, Сашку сбросило с него, и, ободравшись о ступени, он наконец сумел подняться.
        Он стоял в кромешной темноте, еще слишком возбужденный падением, чтобы испытывать страх. Фонаря у него больше не было. Сашка пошарил по ступеням, но не нашел его. Сообразив, что фонарь, даже если найдется, наверняка окажется разбитым, Сашка подсветил себе нерпью, используя русалку. Увидел высокие ступени. Потолок был полукруглый, низкий, сочащийся водой.
        Сашка стал подниматься, пытаясь определить место, где прежде был щит и где, вероятнее всего, будет ждать его Фиа. Воздух был так влажен, что ему казалось, что и рыба смогла бы дышать здесь жабрами. Магию русалки приходилось экономить, и он уменьшил луч до минимально возможного. Ему чудилось, будто темнота смыкается вокруг, пожирая последние крупицы света.
        На уровне щита, который Сашка, врезавшись в него, провалил вниз, начинался тоннель. Сашка терпеливо ждал. Фиа почему-то не спускалась. Сашку начинала преследовать паническая мысль, что он где-то ошибся и свернул не туда. Теперь ему чудилось, что, когда он поднимался, от лестницы несколько раз отходили боковые тоннели.
        Решив, что сможет еще вернуться, Сашка пошел по ближайшему тоннелю. Вскоре русалка начала меркнуть. Ее голубоватый свет рассеивался, высасываемый темнотой. Сашка пытался запоминать дорогу, но ходов вокруг было не просто много - он пробирался словно по пчелиным сотам. И тут русалка погасла вообще. Причем как-то резко и вдруг, точно где-то в магическом мире просто дернули рубильник.
        Сашка стоял и слушал, как колотится его сердце и капает вода. Сердце и капли будто сговорились, в какой последовательности сердцу стучать, а каплям срываться. Сашка закрыл глаза, открыл их и опять закрыл. Разницы не было никакой. Он даже на всякий случай потрогал пальцами, действительно ли закрыты его веки, потому что не верилось, что темнота может быть настолько полной.
        Убеждая себя, что поводов для паники пока нет, Сашка попытался воспользоваться кентавром, чтобы связаться с кем-нибудь из ШНыра. Услышал чей-то смех, ржание пегов, лай Октавия. Это были случайные, хаотичные, но такие родные звуки ШНыра, что Сашка едва не задохнулся от тоски.
        - Эй! Я здесь! Слышит меня кто-нибудь?
        Никто не отозвался. Лишь громко стучали подковы: из пегасни выводили тяжелого Аскольда.
        - Помогите мне! Меня кто-нибудь слышит?! - закричал Сашка, почти втискиваясь в кентавра носом.
        Несколько мгновений ожидания - и голос недоубитого Гоши, сопровождаемый звяканьем обрушиваемых в мойку тарелок, недовольно произнес:
        - Если у меня на канале не будет хотя бы дух подписчиков, я удалюсь! Мне больно прозябать в безвестности!
        - Гоша! - крикнул Сашка. - Гоша! Это ты?
        Гоша швырнул в мойку очередную партию тарелок. С посудой он не церемонился.
        - Врать не надо! Каких двух? У тебя, не считая меня, подписчиков десять! - отозвался другой голос, и Сашка узнал кухонную Надю.
        - Ага. «Пицца в каждый дом», «Ваша стоматология» и «Ремонт квартир». Себе возьми таких подписчиков! - плаксиво разрешил Гоша.
        Несколько раз окликнув Гошу и Надю, Сашка убедился, что они его не слышат. Решив, что все дело в заглушающих звуках кухни, он опять перевел кентавра в режим поиска, и ржавый голос Кузепыча, показавшийся самым замечательным и добрым голосом на земле, произнес отчетливо и близко:
        - Бабка ежика! Это ж не мои ж пассатижи ж!
        - Кузепыч, это я, Сашка! Помогите мне! Кузепыч!
        Тишина. Позвякивают инструменты. Сашка определил, что Кузепыч возится со своей любимой одноглазой машиной. Он вечно ремонтировал ее, подлечивал - но без особого толка. Машина вела себя как старушка, которой снизили подскочившее давление. Ее можно было подлатать, но нельзя было уже починить. «Ну как, бабушка, тебе лучше?» - «Да не знаю я, доча!» - «Как же ты можешь не знать?» - «Да вот не знаю!»
        - Кузепыыч! Кузепыч! Пожалуйста! - сорвался Сашка.
        Инструменты позвякивают, Кузепыч сопит - и больше ничего. Окончательно убедившись, что его не слышат, Сашка заставил себя отключить кентавра, пока тот не разрядился окончательно. Если кентавр сядет, он не сумеет воспользоваться им после, если что-то изменится и его смогут услышать. Отключать кентавра Сашке было очень страшно. Хотелось слушать, слушать и слушать. Пусть даже пыхтенье Кузепыча, или цоканье копыт, или звуки столовой - все что угодно. На секунду Сашке показалось, что он уже умер и из загробного мира жадно слушает звуки земли, которым раньше не придавал никакого значения и которые теперь заветны, прекрасны и недосягаемы - будь то даже гудки машин, хлопанье крышки мусоропровода или струнный гул натянутых тросов лифта.
        Голова закружилась. Ноги стали ватными. Сашка был вынужден присесть на корточки и упереться ладонями в пол. Он даже крикнул один раз на пробу, но голос был слабым, жалким и сразу потерялся в земной толще. Хотелось, чтобы кто-то там наверху увидел его и этот ужас прекратился бы так, как это бывает во сне, когда, столкнувшись с кошмаром, кричишь, протестуешь - и вдруг твой страх рассеивается, трескается как яичная скорлупа, и тебя выпускают из сна.
        Не в силах дольше выносить сосущего подземного мрака, Сашка решил воспользоваться сирином и телепортироваться. Он потянулся к нерпи, но что-то больно кольнуло его в нежную кожу на запястье. Сашка вскрикнул и нащупал в темноте вертящуюся у него на пульсе золотую пчелу. Пчела была очень сердитой и к сирину его не подпускала.
        «Предупреждает! - сообразил Сашка. - Нельзя. Застряну в толще».
        И тут его вдруг ударила по носу сорвавшаяся со свода тяжелая капля. Он машинально попытался смахнуть ее, и капля вдруг сама собой оказалась у него в ладони. Странная подвижная капля вертелась на месте и распространяла ровное зеленоватое свечение.
        Сашка увидел, что это крохотный светлячок. Он почему-то ходил на задних лапках, а в передних держал зеленый фонарик. И еще почему-то был в шапочке! В первую секунду Сашка даже решил, что тронулся умом. Но все же этот светлячок с фонариком и горящий от укуса золотой пчелы пульс были единственным реальным здесь, в кромешной темноте.
        - Это Фиа тебя послала? Ну показывай, куда идти! - велел Сашка светлячку, открывая ладонь.
        Светлячок заработал крыльями и полетел по коридору, разливая свет. Чудо этого света состояло в том, что секунду или две он сохранялся даже там, где самого светлячка уже не было. Словно по синей мокрой акварели проводили кистью с белилами. Сашка старался не отстать. Они долго петляли, пока тоннель не завершился завалом. Светлячок опустился на пол и полез под ветки, подсвечивая одновременно щитками спинки и фонариком.
        - Чтоб я еще раз связался с этой Фиа! - пробормотал Сашка и, опустившись на живот, начал торопливо протискиваться. Удивительно, но он сумел это сделать, даже не ободрав сильно спину.
        Оказавшись с другой стороны завала, светлячок отряхнулся, поправил шапочку, а потом вдруг оттолкнулся и полетел. Сашка побежал за ним. Светлячок летел впереди. Изредка его брюшко касалось воды, почти повсюду тонкой пленкой покрывавшей пол, и тогда воду заливал свет, а с крыльев и брюшка, разбрызгиваясь, летели крошечные подсвеченные фонариком капли.
        Когда Сашка ощущал, что устает, то останавливался. Светлячок улетал вперед, становясь крошечной точкой, почти искрой. Искра зависала, возвращалась, и вот уже светлячок сердито висел перед ним в воздухе и тряс своим фонариком.
        Внезапно Сашка увидел стену, сложенную из крупных камней и преграждающую ему дорогу. Сашка шагнул к стене, но ему бросилась в глаза дважды перечеркнутая стрелка. На языке шныров это означало «Стой! Дальше идти нельзя!». Рядом прочитывался еще один знак, полустертый известковыми подтеками. «Осторожно! Впереди опасность!» - вспомнил Сашка его значение - и тут же увидел обломки глиняных человечков, которых посылала Фиа.
        Он стал озираться, отыскивая оттиснутую в стене нерпь. Ага, вот она! Сколько же здесь налипло глины! Прежде чем прикладывать свою нерпь, Сашка порылся в карманах и отыскал несколько скомканных салфеток. Привычкой таскать с собой разный мусор, пока не найдется куда его выбросить, Сашка был обязан Рине. До знакомства с Риной он засовывал мусор во все возможные щели, даже в поручни автобусов, а однажды попытался пропихнуть пальцем бумажку от мороженого в пустотелый столбик ограды, в котором, как оказалось, жили осы, - и поплатился за это.
        Сашка одну за другой протирал фигурки, помогая себе длинной щепкой. Глина была влажной и выскребалась легко. Сашка легко узнал сирина, кентавра, русалку… Но что это? Щепка выскочила у него из пальцев. Выждав, пока пальцы перестанут дрожать, Сашка торопливо поднял щепку, заработал ею. Последние куски глины убрал салфеткой. Светлячок взлетел и завис напротив углубления.
        Череп со стрелой в зубах насмешливо скалился на Сашку с каменной стены.
        Сашка втянул носом воздух. Получается, никакая другая нерпь здесь не подошла бы? Знала ли об этом Фиа? Сашка заспешил. Поднял руку с нерпью и коснулся стены, заставляя фигурки и их оттиски соприкоснуться. Первым вспыхнул кентавр, за ним русалка, сирин и лев. Подошли они не идеально: на каждой нерпи фигурки эти расположены где-то чуть выше, где-то чуть ниже. Но, видимо, идеальное соприкосновение было и необязательным. Первошныровская защита ждала чего-то другого, более значимого для нее.
        И дождалась. На Сашкиной нерпи вспыхнул странствующий уникум - череп. Мертвенное сияние черепа устремилось в углубление. Своды тоннеля дрогнули. Из верхних сводов посыпался песок. Сашка попытался оторвать руку, но нерпь словно приросла к стене. Стена тряслась, на глазах покрываясь трещинами. Вначале осыпался один предупреждающий знак, затем другой. Лишь потом Сашка сумел оторвать от нее нерпь.
        Череп вспыхнул, оскалившись крупными зубами, и погас.
        В этот момент Сашку кто-то окликнул. Он увидел Фиа. Перед лицом Фиа метались две светящиеся бабочки. Еще три бабочки, разливая сияние, носились над ее головой. Локти и колени у Фиа были в глине, но в целом она испачкалась куда меньше Сашки.
        Сашка испытал искреннюю радость, увидев здесь Фиа. Радость эта отразилась и на его лице, потому что Фиа благодарно ткнулась лбом ему в плечо и погладила его по руке:
        - Прости, что я так долго! Едва смогла оторваться! Чернава, Лиа и еще одна ведьма спустились в Подземье. С ними Дионисий Тигранович! И берсерки. Целая толпа. Тебе срочно надо уходить!
        Сашка оглянулся на покрытую трещинами стену.
        - Да, но мы даже не посмотрели, что там! - начал он.
        - Нет времени! Через несколько минут они будут здесь! - Фиа схватила Сашку за рукав и потащила за собой, выбирая какие-то новые ходы. Спешила. Часто останавливалась и прислушивалась. Сашка только и видел что узкую спину Фиа и две выбеленные магическим светом стены справа и слева.
        Бабочки Фиа погасли, и ей пришлось выдумывать новых. На сей раз она не стала представлять крупных бабочек, а наполнила коридор целым потоком мелких - светящихся, разноцветных.
        - Красиво! - сказал Сашка.
        Фиа хмыкнула:
        - Нравится? Ну я рада! Смотри, лестница!
        - Та же самая?
        - Разве не видишь, что нет? Я не ошиблась: отсюда был другой проход.
        Ступеней через двести они уперлись в металлическую дверь, которую после непродолжительной возни удалось одолеть. Дверь эта была чем-то вроде перехода из мира первошныровского в мир тоннелей метрополитена. Временами где-то близко слышался гул. Он заполнял коридор, начинавший мелко дрожать, потом ослабевал, и все звуки исчезали. Фиа показала Сашке, куда идти:
        - Здесь до «Новокузнецкой» рукой подать. Только не бодай по дороге поезда. Они тяжелее.
        - Почему до «Новокузнецкой»? Разве не до «Китай-города»?
        - Здрасьте! А ты не заметил, что мы под рекой прошли? На «Китай-город» сегодня соваться опасно!
        - Пойдем со мной! - предложил Сашка.
        Фиа грустно улыбнулась. Несколько бабочек из ее свиты погасли.
        - Если б я могла! Спасибо тебе огромное! И… прости меня за все! - Фиа легко коснулась Сашкиного затылка и унеслась. Вокруг нее метались уцелевшие светящиеся бабочки.
        Сашка был такой грязный, что не представлял, как поднимется в город. Он пошел по тоннелю и по мере того, как возбуждение проходило, все больше убеждался, что сделал глупость, сняв первошныровскую защиту. Слишком уж странно, что у стены оказался тот единственный, чья нерпь могла подойти.
        Глава четвертая
        Старичок, который бродит по ночам
        Часто мне кажется, что я окружен людьми безумными. Одни смертельно устали, другие с кем-то в ссоре, у кого-то сложные привычки и правила, кто-то настолько себя жалеет, что даже ведро мусорное не вынесет, кто-то жадничает, кто-то шага не сделает, не увидев своей выгоды. Кто-то будет рыдать, кто-то - врать, кто-то - придумывать отговорки.
        Даже чтобы осуществить простейшую комбинацию - передать кому-то тетрадь с конспектами, - часто приходится задействовать цепочку в три-четыре звена! И это человек - король Вселенной, мнящий себя вершиной эволюции! Из дневниковой записи Долбушина, когда ему было двадцать лет
        Звонок в дверь, прерывистый, дрожащий, торопливый, поднял всех на ноги посреди ночи. Жавший на кнопку одновременно и барабанил, причем так, что мощная, выполненная по спецзаказу дверь содрогалась. Долбушин и его телохранитель Андрей выскочили из комнат. Долбушин был с зонтом. Андрей - с арбалетом и короткой полукруглой секирой.
        - Вы кого-то ждете, Альберт Федорович? - спросил Андрей, пытаясь углядеть что-нибудь на мониторе наблюдения.
        Долбушин покачал головой:
        - Нет. Но я догадываюсь, кто это. Дионисий Тигранович.
        - Почему вы думаете, что это он? - удивился Андрей.
        - Посмотри на дверь. Сталь вся во вмятинах. Там или толпа берсерков с тараном, или один Белдо. Вот увидишь: когда мы откроем, он будет жаловаться, что его маленькие слабенькие ручки устали.
        - Значит, открываем? - уточнил Андрей.
        - Открывай, конечно, пока от двери хоть что-то осталось!
        Андрей отодвинул засов, на всякий случай держа наготове арбалет. На пороге действительно стоял Белдо, бледный и шатающийся. Его одежда была перемазана жидкой грязью и пахла так, словно ею вытирали слизь дохлых эльбов.
        - Альберт, не прогоняйте меня! Я совершенно без сил! - едва выговорил старичок, проваливаясь в квартиру как в трясину.
        - Это мы уже поняли, когда вы стали стучать! - сказал Долбушин. - Как вас пропустила охрана внизу?
        - Охрана… - повторил Белдо, пытаясь понять значение этого слова. - Ах да… там были какие-то люди… Они что-то хотели, один попытался меня схватить.
        - Они хотя бы живы? - перебил Долбушин.
        Личико Белдо стало озабоченным. Глава форта понял, что старичок уже не помнит, что сделал с охраной дома.
        - Ах, Альберт, умоляю! Я так устал, так устал!
        Дионисий Тигранович, шатаясь, сделал несколько шагов и, рухнув на полку для обуви, уронил голову на руки. Длинный плащ, свисая с вешалки, накрывал его сверху. Маленький старичок казался под ним спрятавшимся ребенком.
        - Что стряслось? - спросил Долбушин.
        Дионисий Тигранович всхлипнул:
        - Я только что из Подземья! И вот! Вот, смотрите! - Белдо повернул руки ладонями кверху. Обе ладони у него были в крови.
        - Вы ранены?!
        Белдо всхлипнул:
        - Это не моя кровь… Чернава умерла у меня на руках! И Лиа тоже погибла, а форт Тилля потерял девятерых!.. Уцелели только я и еще одна девочка, Фиа… - Белдо опять стал раскачиваться, хватаясь окровавленными ладонями за свисающий с вешалки плащ. - Это все Гай! Проклятый эгоист! Он меня туда погнал! Я никогда ему этого не прощу! Я хоть добрый, но злопамятный… Вы ведь знаете, что я злопамятный, Альберт?
        - Боюсь отвечать положительно. Вдруг вы это запомните? - насмешливо отозвался Долбушин. - Андрей, отведи Дионисия Тиграновича в душ! Найди, во что ему переодеться.
        Оставляя на полу грязные следы, старичок послушно засеменил в ванную. Четверть часа спустя он уже сидел в гостиной, облаченный в спортивный костюм. Глава финансового форта был поражен, как скоро Белдо вернул себе бодрое настроение. Не он ли только что дрожал и трясся, прячась под плащом, как маленький мальчик?!
        - Ах, Альберт! - воскликнул глава магического форта, окуная печенье в чай и потом всасывая его в себя как вурдалак. - Вы мой единственный и настоящий друг! Заметьте, именно к вам я пришел среди ночи! Не к Младе и Владе, не к Гаю, а к вам!
        Долбушин взглянул ему на лоб. Хотел поймать его на лжи, но Белдо не врал. Всасывающий в себя печенье, всхлипывающий, смешной, облаченный в чужую, слишком большую для него одежду, старичок был искренен. Он действительно пришел к Долбушину, действительно был напуган и действительно нуждался в утешении.
        Общаясь с Белдо, Долбушин открыл для себя, что люди, даже самые неприятные и скверные, все равно сложны и неодназначны. Любого человека можно охарактеризовать через цепочку противоречивых прилагательных. Например: мягкий, малодушный, щедрый, нерешительный, милый, остроумный сплетник. Грубый, раздражительный, добрый, сентиментальный, нетерпеливый, болтливый, смешно жадничающий герой. И так до бесконечности. Было бы желание находить достаточное количество прилагательных.
        Если Тилль был человеком с ампутированным светом в душе, то у Белдо этот свет исказился и принял уродливо-причудливые формы, сменявшиеся порой полным мраком. Наедине с собой в пустой комнате Белдо мог сидеть с пасмурным, кислым, больным лицом. Звонил телефон - мгновенно преображался: становился суетливым, радостным, размахивал ручками. Кажется, весь мир готов затопить сиропом. Собеседнику казалось, что впервые в жизни он встретил верного друга и единомышленника. И откуда ему было знать, что, вешая трубку, Дионисий Тигранович мгновенно остывал лицом и злобно говорил: «Весь мозг проел! Чтоб ты во сне умер!»
        - Ах, Альберт! - сказал Белдо плаксиво. - Я знаю, что вы не оцените моей искренности, однако скажу вам, что старость, особенно после бурно прожитой жизни, вещь страшная. Все удовольствия куда-то улетучиваются, даже срочные дела уходят, и человек оказывается в обществе самого себя - то есть в самом дурном обществе из всех возможных.
        Долбушин никогда не оспаривал того факта, что Белдо порой бывает искренним, однако взамен требует искренности и от собеседника, и эту чужую искренность преспокойно продает потом всем желающим. Поэтому глава финансового форта лишь медленно кивнул, разглядывая брючины спортивного костюма, которые страдающий старичок безжалостно обкорнал ножницами.
        - Испортили-таки? Кстати, это был подарок Гамова! Какая-то уникальная ткань. Она и дышит, и влагу выпускает, и чуть ли не ножками спортсмена шевелит. С тех пор как Гамов сообразил, что Рина моя дочь, он мне постоянно делает подарки. С чего бы это?
        Слегка обиженный тем, что Долбушин не поддержал его игры в секретики, Дионисий Тигранович с грустью потрогал неровно отрезанные брючины:
        - Простите, Альберт! Я не подозревал, что костюм вам так дорог! А Женечка мудр не по годам. Девушки переменчивы - отцы постоянны… А что Риночка? Как она?
        Дионисий Тигранович был последним, с кем Долбушин стал бы обсуждать Рину. Он слишком хорошо знал старичка. Вначале тот обсудит Рину с ним, поцокает язычком, поохает, потом не менее сочувственно обсудит все с Гаем, потом, как пчелка, перелетающая с цветочка на цветочек, отправится к Тиллю, который тоже в конце концов родитель двух прекрасных сыновей, до сих пор еще не женатых.
        - Так кто убил ваших магов и берсерков? Или они между собой чего-то не поделили? - спросил Долбушин.
        Дионисий Тигранович перестал высасывать печенье и зарылся носом и губами в свою пустую чашку, скрывшую его лицо до глаз. Долбушин понял, что он соображает, о чем сказать и о чем умолчать.
        - Нет, Альберт! Никаких разборок фортов. Вы ведь слышали, что под Китай-городом находится замурованное древнее хранилище эльбов?
        - Это которое искали?
        - Оно самое! Я чувствовал, что с ним что-то нечисто. Первошныры ничего так просто не замуровывали! И защиту так просто не ставили. Мы бы только потеряли людей.
        - Вы их и так потеряли, - напомнил Долбушин. - Зачем было лезть в замурованное хранилище?
        Белдо жалобно заморгал:
        - Ну как же… Гаю пришло в голову, что за прошедшие столетия личинки вполне могли дозреть и теперь пожелают поделиться с нами псиосом. Конечно, существовали определенные риски, поэтому я взял с собой берсерков и лучших боевых магов.
        Долбушин взглянул на Белдо с удивлением. Старичок открылся перед ним с неожиданной стороны.
        - И вы согласились? Просто так отправились в Подземье требовать у личинок эльбов арендную плату за тот каменный гроб, в который их когда-то замуровали?
        Старичок неуютно пошевелился.
        - Как бы я отказал Гаю?.. - залепетал он. - И потом… ведь эльбы не люди. Друзья, враги, месть - это все наши категории. Эльбов нельзя просчитать до конца. Их цивилизация слишком древняя.
        - И что же было потом?
        - Ужасно, Альберт, ужасно! Защита отмыкалась только шныровской нерпью, причем нужен был череп со стрелой! Чернава догадалась использовать Фиа! Она напугала ее, и, как мы и надеялись, бедная девочка помчалась за помощью к Сашке! Почувствовав, что Сашка снял защиту, я поспешил вниз с Чернавой, Лиа и берсерками! Берсеркам пришлось немало попыхтеть, чтобы сломать стену. Только у двоих топоры подходили для такой работы, а лом был всего один.
        Долбушин представил, как берсерки, мешая друг другу и теснясь, пускают в ход топоры.
        - Когда стена рухнула, вперед пошли Чернава, Лиа и берсерки. А мы с Фиа замыкали!
        - Разве место полководца не впереди его войска? - поинтересовался Долбушин.
        Белдо даже не попытался смутиться:
        - Вы бы тоже испугались, Альберт! Зловещее место! Тоннель вывел нас в сводчатый зал. Там был огромный камень. Всей нашей совместной магии хватило лишь на то, чтобы чуть сдвинуть его с места и открыть узкую щель, в которую едва можно было протиснуться. Первой внутрь нырнула Чернава. За ней Лиа, а с ними я отправил берсерков! А потом мы с Фиа услышали ужасные крики! Вы не можете себе представить, что это были за крики! Что-то догоняло их и убивало одного за другим! Наружу вырвалась одна Чернава! Но видели бы вы ее раны, Альберт! Ее словно выжгли и высосали одновременно!
        Старичок закрыл лицо руками. Долбушину это не понравилось, потому что, закрывая лицо, Белдо одновременно прятал от него и глаза.
        - Я хочу заглянуть к вам в сознание! Убедиться, что все это правда. Снимите защиту! - попросил Долбушин.
        - Вы с ума сошли?! Никогда! - взволновался Белдо.
        - Не волнуйтесь! Всех ваших секретов мне не узнать. Объем хранимой в вашем мозгу информации слишком велик. Представьте, что при мне вы на пять секунд приоткрыли чемодан с личными письмами и достали оттуда одно. Ясно, что я не успел бы прочитать другие.
        Дионисий Тигранович облизнул губы, что-то про себя просчитывая:
        - Так и быть. Заглядывайте! Я прекрасно знаю, что человеческий мозг похож на библиотеку, по которой ночью с тусклой свечкой в руке шаркает тапками усталый библиотекарь.
        Белдо убрал руки, повернул к Долбушину маленькое личико и распахнул глаза, ставшие вдруг непривычно огромными. С ощущением человека, шагающего с мола в холодное, полное медуз море, Долбушин нырнул в его зрачки. Помчался по узким переходам сознания с множеством запертых от него дверей. Изредка ему попадались трехколесные велосипеды, тазы с бельем и дважды или трижды - спящая в кресле старая женщина: видимо, совсем уже что-то из детства, что старичок и спрятать поленился. Наконец впереди забрезжил свет. Перешагивая через пыльные ящики и заскотченные коробки, в которых, судя по всему, хранилось школьное образование Белдо, Долбушин прорвался к освещенной двери и заглянул.
        И сразу же перестал быть собой, из зрителя превратившись в участника событий. Увидел узкий, оплывающий глиной ход. Толстые раскисшие бревна, поддерживающие ненадежные своды. А вот и сам Белдо - жмется снаружи к огромному камню. Долбушин не видит его - он сам теперь и есть Белдо, слился с ним воедино. Глава форта чувствует влагу стены, о которую опирается ладонями. Теперь это и его ладони.
        Долбушин жадно слушает с ним вместе. Чернава, Лиа и посланные вперед берсерки негромко переговариваются. Внезапно раздается крик - еще полувопросительный. Тому, кто кричит, неловко. Он еще не уверен, есть ли повод, не обмануло ли зрение, не засмеют ли его потом, что он запаниковал.
        Новые крики - теперь уже полные паники. Лиа и Чернава выпускают атакующие молнии. Молнии врезаются во что-то мягкое, слышны шипение и вонь. Дальше все сливается: шарканье бегущих ног, шум потасовки, испуганный вопль. Уцелевшие пытаются протиснуться в узкую щель, в панике убивая друг друга. Все перекрывает новый причмокивающий звук. Невероятно противный, точно насос работает в засоренной раковине. Этот хлюпающий звук заполняет собой весь зал. Крик раненого обрывается негромким хлопком и хлюпом. Фиа, стоящая рядом с Белдо, поворачивается и в панике мчится прочь. Белдо хочет последовать за ней, но из пролома ему на руки вываливается Чернава. Что-то раскаленное пронизало ее плоть насквозь, опалило жаром, перемазало слизью - но она еще жива.
        - Что это было, Чернава? - кричит Белдо.
        - Не знаю… Очень больно. Не бросайте меня! - шепчет Чернава.
        Белдо бережно сажает ее, прислоняет спиной к камню.
        - Сейчас, Чернавочка… сейчас… я быстренько! - бормочет он, а сам все пятится, пятится - и вот уже бежит, спотыкаясь, по ступенькам. Долбушин, слившийся с ним воедино, убегает вместе с тем, чьими глазами глядит. Вслед же им несется шепот - последний шепот ведьмы, не заглушенный даже многими метрами земли:
        - Будь ты проклят, Дионисий! Я попала к тебе в форт глупой девчонкой, сбежавшей из ШНыра! Знай: то, что убило нас, придет и за тобой!
        Старичок беспокойно завозился, и Долбушина вышвырнуло из чужого сознания.
        - Вы бросили ее. Она была еще жива! - сказал Долбушин, массируя налившиеся болью виски.
        Белдо не оправдывался:
        - Вы же сами все видели! Я не мог рисковать. А если бы то, что их прикончило, вырвалось наружу? У Чернавы не было руки, в теле оплавленная дыра - а она жила и даже говорила! Ах, Альберт, прошу вас, не бросайте меня! Я должен ехать к Гаю! Поедем вместе! Все равно он вас вызовет!
        Вскоре главы фортов уже сидели в машине, и Андрей гнал автомобиль по пустым улицам. Долбушин сидел с ним рядом. Белдо на заднем сиденье требовал по телефону у Кеши Тилля, чтобы тот немедленно разбудил отца. Кеша вел себя как истинный Тилль, то есть пытался показаться тупее и непонятливее, чем был на самом деле, что ему с успехом удавалось.
        Долбушин смотрел на мелькавшие фонари и думал, что в воспоминаниях, которые Белдо ему великодушно предоставил, был тщательно выстрижен один кусочек. Небольшой, старательно затертый фрагмент относился к тому отрезку времени, когда Дионисий Тигранович, подхватив рухнувшую на него Чернаву, мельком заглянул в пролом стены.
        Глава пятая
        Место, где не растут сосны
        Каждый человек застревает на чем-то одном, пустяковом для остальных, но не пустяковом для него самого. Другие же смотрят на него с недоумением. Им кажется, что он издевается, когда говорит, что не может встать в восемь утра, или перестать орать, или услышать с первого раза простую просьбу, или не ныть, или подобрать с пола и донести до корзины чужой фантик, или понять, что он не один в мире. Иногда целая жизнь уходит на то, чтобы усвоить какую-то простую истину, которая другому дана изначально. Зато этот другой застревает на чем-то своем, через что легко перешагивает тот первый, что орет и не встает по утрам. Из дневника невернувшегося шныра
        Мокша и Митяй стоят под дощатым навесом. Дождь идет тяжело, ровно, монотонно. Он не хлещет, не накрапывает, не моросит - он работает. Близкую реку едва видно: она отрезана сплошной стеной. Воды ее кипят, и над ними поднимается светлый туман.
        - Прям в реку бы нырнуть и от дождя спастись! - говорит Мокша и смеется. Ему действительно кажется, что в воде сейчас суше, чем под навесом.
        - Эх! Мука подмокла! - отзывается Митяй, грустно глядя на тяжелый мешок, стоящий у его ног.
        - Матрена что-нибудь напечет! - легкомысленно обещает Мокша.
        - Разом из трех пудов? Это всему ШНыру на месяц было!
        - Мы не виноваты, что дождь ливанул! А Матрена - она что-нибудь придумает! - повторяет Мокша. Он легко перегружает свою работу на других, а фраза «мы не виноваты» снимает ответственность.
        Снаружи навеса бродят два пега: Игрунья и Ширяй. Игрунья ходит понуро, неуютно прядет ушами, мокнет и фыркает, когда дождь затекает ей в ноздри. Ширяй же раскинул крылья и с явным удовольствием подставляет их дождю. С рассуждением подставляет, наклонно, чтобы дождь обмывал перья. Его крылья так огромны, что Митяй даже выскакивал пару раз из-под навеса, проверяя, пробивает крылья дождем насквозь или нет.
        - Что твой Горшеня? Нашел ему тулуп? - спрашивает Мокша.
        - Да нет, - с сожалением отвечает Митяй. - Хотел ему свой старый отдать, да пузо у него неохватное. А без тулупа смешной он, важности ему не хватает. Палки, горшок да котел.
        Митяй доделал Горшеню совсем недавно. Долго с ним провозился. Вначале с котлом много мороки было. То меди мало оказалось, то литье с раковинами, то печь у Митяя от жара расселась. Пришлось Мещерю Губастого на помощь призывать и много чего от него выслушивать. Мещеря мастер умелый, но такой кропотливый, что намаешься с ним. И потом: котлы отливать - дело не кузнечное. Тут рука особая нужна.
        И Митяй, и Мещеря опыта поначалу не имели. Начинали по-простому, как монголы свои походные котлы отливают. Потом лишь сообразили, что так хорошего литья не получишь. Поначалу нужен глиняный болван, а на него уже нанести восковую рубашку. И чтобы все это вращалось - иначе никак.
        С горшком-головой было попроще. Но и здесь пришлось повозиться. Чем больше горшок - тем больше возни при обжиге. В печь не лезет, никуда не лезет, а наружным обжигом - мало того что дров целый лес изведешь, так и жара не хватит. Уж и в яме его Митяй обжигал, и в земле печь прорывал, и чего только не перепробовал. А ведь надо было еще, чтобы горшок откидывался. А значит, нужна дверная петля. А как ее на глине закрепишь? Вмазывать? На клей рыбий сажать? Ох горюшко! Думай, голова, думу! Думай!
        В общем, столько времени провозился Митяй, что и сам не поверил, когда, закрепив последнюю пуговицу, отошел от Горшени на шаг, а тот вдруг распахнул рот и произнес:
        - Я Горшеня - голова глиняная, пузо голодное! Я тебя съем!
        И тогда даже не о чуде Митяй подумал, что вот глина ожила, - чудо он принял как должное, как и двушку раньше просто принимал, а о том, что ноги-оглобли на колесные ступицы сажать надо. Иначе никакого дегтя не напасешься. От быстрого движения станут оглобли гореть да истираться.
        Теперь Горшеня готов. Смешной, голенастый, с руками-коромыслами и ногами-оглоблями, он носится по ШНыру. Поймать его невозможно. Через баньку в два прыжка переносится. В землю упрется, другой шаг на крыше, у трубы, а третий уже в бурьяне - поди поймай! Маланью глотает, Ивашку глотает, Носко глотает. Кика Златовласый до того любит в котле сидеть, что уж и подушку там себе припас. Теперь как работу на него какую навесят - он сразу бежит к Горшене.
        - Ой-ой-ой! - кричит. - Ой, боюсь! Ой, не поймаешь!
        Горшеня его, конечно, немедленно глотает, и Кика в котле преспокойно укладывается спать.
        А вот Фаддей Ногата терпеть не может, когда его глотают. У него всегда дел невпроворот, некогда в брюхе медном сидеть. До того Горшеня бедного Фаддея довел, что тот теперь без шеста из избы не выходит. Знает, что пока у него шест в руках, Горшене его в горшок свой не протолкнуть.
        А дождь все льет. Митяй подходит к краю навеса и, щурясь, чтобы в глаза не попадали капли, ловит в рот сбегающую дождевую струйку.
        - Вкусно? - спрашивает Мокша.
        - Вкуснее не бывает! - счастливо щурясь, отвечает Митяй.
        Мокша, подражая ему, тоже ловит струйку губами, но дождь безвкусный и пахнет прелым деревом. Мокша разочарован. С Митяем вечно так. Присядет на тропинке и что-то разглядывает: «Чудо какое!» Подойдешь - а там паутинка какая-нибудь на ежевике, а в ней две капли росы блестят.
        - Слушай! - говорит вдруг Митяй и озабоченно глядит на Мокшу. - Я ведь Горшеню не только для защиты золотых пчел сделал. Меня мысль одна грызет! Вот мы ныряем, плотными становимся, миры пронзаем. А стенка прозрачная… она как пузырь бычий… А ну как вовсе лопнет? Тогда болото может к нам хлынуть.
        - Там дряблый мир еще. Авось не хлынет, - легкомысленно отзывается Мокша.
        - К дряблому миру болото прорвется. Сейчас оно не прорывается, потому что нечего ему там делать. А как надо будет - вскипит и дряблый мир заполнит. А дальше только дырочку ему дай - просочится.
        - А мы не впустим! - говорит Мокша.
        - А как мы эту дырочку найдем? А Горшеня слабое место всегда угадает! Станет вокруг ШНыра по чащам бродить! Он ведь, когда надо, лучше лося любого через лес пробьется.
        - И что будет, когда найдет? Заштопает он его?
        - Заштопать не заштопает, а нас позовет! Мы тогда знак там поставим и место это для нырков закроем! - отвечает Митяй и вдруг зевает.
        Мокша присматривается и обнаруживает, что вид у Митяя усталый.
        - Ты когда спал-то в последний раз?
        - Да я у Второй гряды сплю, урывками! - смущенно объясняет Митяй. - Там за час лучше отдохнешь, чем здесь за целую ночь! Полянка там есть такая. Спишь - и снятся мне сны ч?дные. Про Тита Михайлова, про Матрену Аляпову…
        - А про меня тебе снилось? - ревниво спрашивает Мокша.
        Митяй задумывается. Лоб его рассекает озабоченная морщинка.
        - И про тебя однажды снилось. Дурной какой-то сон, смутный. Да ты снам не верь!
        Мокша начинает допытываться, что за сон. Митяй отвечает неохотно:
        - Снилось, будто сидишь ты где-то важный, точно царь, да только трон под тобой мягкий, прозрачный и живой. Ты в него постепенно проваливаешься, как в трясину. Мы кричим тебе, руками машем, а ты нас не слышишь! Приползает змей не змей, чудище не чудище - и начинает прорывать рядом с тобой землю. А из-под земли что-то жуткое прорывается… Я ведь, если честно, именно после этого сна начал задумываться, что будет, если болото к нам в мир прорвется.
        Митяй смотрит на Мокшу легко, без обид и подозрений. Он никогда не помнит дурного, сразу все забывает. Потому, возможно, и ныряет так далеко. Если обиды помнишь - Первая гряда тебе потолок. Вот и сейчас, едва повторив свой сон, Митяй сразу о нем забывает. Мокша же ощущает сильнейшую злость на Митяя. Вот он какой! Летает ко Второй гряде, чтобы про него, Мокшу, сны глупые видеть!
        Мокшу трясет от ярости. Он так ненавидит сейчас Митяя, что сам пугается этой ненависти. Точно и не его это чувство, а чужое чье-то. Зубами хочется в Митяя вцепиться, ногтями его рвать, но он сдерживается и отходит к Игрунье.
        Вскоре дождь прекращается так же внезапно, как и начался. Митяй недоверчиво выглядывает из-под навеса - и вот он уже бежит к Ширяю. Мокша вскакивает на Игрунью. Разбрызгивая воду с мокрых крыльев, они летят к ШНыру. Здесь Мокша сразу отправляется в подвал к своему эльбу и, перевернув кадушку, вываливает его себе на грудь.
        - Сегодня можно! Я должен успокоиться! - говорит он себе.
        Мокшу так трясет, что эльб это сразу чувствует и выпивает его ненависть капля за каплей, вместо нее подселяя горьковатое удовольствие, в котором Мокша растворяется. Невидимые, тончайшие щупальца эльба входят в его тело, тянутся к мозгу.
        Так с эльбом на груди Мокша и засыпает. Просыпается посреди ночи. Рывком садится. Эльб тяжело сваливается с него, и Мокша заталкивает его назад в бочонок. В горле у Мокши сухо. Мокша ощущает: он должен что-то сделать. Хотя это странное знание, нашаривающее, беспокойное. Из цикла: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Он торопится в пегасню, выводит Игрунью. Кобыла нервно всхрапывает, чуя пропитавший Мокшу запах слизи.
        Мокша седлает кобылу и уходит в нырок. И опять все происходит как несколько месяцев назад. На двушке он разворачивает кобылу мордой к болоту, замедляет ее, насколько возможно, и начинает вползать в ночь. Летит долго. Так долго, что ему становится холодно, а на душе сухо и пусто. Игрунье он завязал глаза, чтобы она не пугалась. Но она все равно дрожит, точно корова, которую купивший ее человек в пропахшем кровью фартуке ведет невесть куда.
        Это уже почти болото, но болото с другой стороны. Его дыхание пробивается через незримую границу. Не для того ли на двушке выросли Первая и Вторая гряды, чтобы окончательно отделиться от всего чужеродного?
        Наконец Мокша ощущает, что он на месте. Снижается и долго ищет, к чему привязать Игрунью. Сосен тут нет вообще, лишь под ногами изредка попадаются поваленные, совсем уж в прах обратившиеся стволы. Но он как-то исхитряется, привязывает и, тревожно озираясь, бредет куда-то. Нога цепляет холмик из трухи, который когда-то тоже был сосной. Мокша падает, успев выставить ладони. Упирается руками, хочет подняться - и внезапно различает слабое тревожное свечение, пробивающееся из-под того, что когда-то было хвоей.
        Мокша торопливо разгребает ее руками. Перед ним - небольшой, не крупнее воробьиного яйца камень. Стенки у него точно из прозрачной слюды, спекшиеся, в мелких трещинках. Разглядеть то, что внутри, сложно, но взгляд у Мокши наметанный. Он видит, что это крошечный эльб. У Мокши перехватывает дыхание. Эльб?! На двушке?!
        Он долго недоверчиво вглядывается и несколько раз меняет решение то в одну, то в другую сторону, пока не приходит к определенному выводу. Перед ним все же не совсем эльб - личинка эля примерно двух-трех месяцев от роду. Видно, еще до того, как двушка окончательно отгородилась от болота, где-то в болоте произошел микровзрыв. Капли жижи полетели на двушку и были сожжены светом из-за гряды. Но тут, во тьме, одна личинка, густо покрытая слизью, чудом уцелела. Под воздействием жара слизь отвердела и превратилась в защитный кокон. Спекшийся, остекленевший кокон защитил личинку, но одновременно стал и ее тюрьмой, не позволив ей завершить развитие.
        Мокша держит личинку на ладони. Как с ней поступить? Оставить здесь? Взять с собой? Мысли начинают путаться. И опять Мокше кажется, что в темноте шевелятся серые тени.
        «Если хоть одна в курятнике побывала, дорожку проложила - не жить тут курам вовек», - слышит он гнусавый голос Фаддея.
        «Захвачу с собой, а там видно будет!» - решает Мокша и, держа спекшийся камень в ладони, спешит к кобыле.
        Глава шестая
        Эффективный менеджер
        Верь. Просто верь. Верь святым, которые прошли определенный путь и что-то поняли, что для тебя пока неясно и неочевидно. Верь им просто потому, что они стоят выше на горе и у них другой горизонт зрения. Верь тренеру, который учит, что бежать надо так-то и так-то. Потому что множество поколений спортсменов практически прошли через это, перепробовав все другие варианты, и остановились на этих. Мы все страдаем из-за нашего неверия. Не можем пойти дальше, потому что спотыкаемся на элементарных вещах, тупиковость которых миллионы раз доказана. Из дневника невернувшегося шныра
        Гай ждал Долбушина и Белдо в своем кабинете. Через потолок доносились короткие взвизги, грызня и устрашающие удары электрошока: в гиелятне шла кормежка. И пока одним гиелам бросали пищу, другие бесновались и грызли прутья. Охранник Гая, плечистый парень с нетипичным для его арбалетчиков лицом, каким-то слишком добрым и мыслящим, поспешил открыть перед ними двери.
        - А где Тилль? - негромко спросил Долбушин у Белдо.
        - В дороге. Привычка спать ночами - вредная привычка для человека его профессии. Другая вредная привычка - по два часа приводить себя в порядок перед встречей с начальством. Особенно если само начальство рубашек никогда не носит! - печально отозвался Дионисий Тигранович.
        Гай, облаченный в одну из своих длинных, с мягкими складками одежд, стоял у стола и переставлял фигуры на шахматной доске. Когда появились Долбушин и Белдо, он как раз держал в руке сутуловатого каменного коня, в котором глава финансового форта всякий раз с замиранием сердца узнавал себя. Увидев, куда нацелен взгляд Долбушина, Гай усмехнулся и переставил коня на белую клетку рядом с центром доски.
        - Занятно: черный конь - и на белой клетке! Двусмысленно как-то смотрится! - сказал он, обходя доску кругом.
        - Правила шахмат не запрещают, - спокойно отозвался Долбушин.
        Гай не спорил.
        - Разумеется, дорогой мой! На то они и шахматы! Вот и я себе это повторяю: не может он симпатизировать шнырам на том только основании, что его дочь одна из них! - произнес он стеклянным, очень опасным голосом.
        - Я этого не делаю! - возразил Долбушин.
        Внезапно Гай протянул руку и, прежде чем глава форта отодвинулся, потрепал его по щеке. Рука у него была холодной, как у мертвеца, зато ногти оказались почти обжигающими.
        - Не оправдывайтесь, Альберт, незачем. С белой клетки конь обязательно перепрыгнет на черную. Это тоже закон шахмат.
        - Белое… черное… Цвет - это лишь преломление лучей, и ничего больше! Кузепыч, жмот из жмотов, у них - кто бы вы думали? - ищущее добро, а моя Младочка, которая недавно отдала нищенке свои золотые сережки, - неисправимое зло! - примирительно сказал умненький Белдо, обнимая Долбушина за плечи и своим телом прикрывая его от Гая.
        Глава форта был ему за это благодарен.
        - Наш Альберт Федорович - эффективный менеджер. Лучший из всех, поскольку давно перешагнул черту, которая отделяет бухгалтера от романтика. Эффективные менеджеры не могут позволить себе играть только на одной половине доски. Ведь это будет означать, что другую половину они отдали кому-то другому, - продолжал Белдо.
        Гай разлепил губы и улыбнулся.
        - Все это так! Но даже если допустить, что с точки зрения узкой морали я зло, я хочу верности себе!
        - Я вам верен, - раздраженно отозвался Долбушин.
        - Допустим, верны, пока не доказано обратного, - легко уступил Гай. - Но вы колеблетесь. Я даже опасаюсь, не утратили ли мы с вами нужную дистанцию.
        Белдо уже отошел в сторону, и лишенные цвета глаза Гая без помех вспорхнули на лоб главы финансового форта.
        - Чем ближе узнаешь кого-то, тем стремительнее теряешь дистанцию. В идеале человек вообще не должен видеть своего правителя. Ближе знаешь - меньше уважаешь. Это, увы, непреложный закон.
        Гай опустил глаза, и Долбушину на миг показалось, что у него нет зрачков. Глаза есть, а вот зрачков отчего-то нет. Потерялись, сгинули. Но едва ему так показалось, как зрачки, точно опомнившись, возникли.
        - Вы ведь знаете историю, Альберт? Не историю шныров, а вообще историю?
        - Насколько можно знать любую неточную науку, которая опирается на произвольно трактованные события, добрая половина которых вымышлена летописцами, а другая половина упомянута в летописях лишь однажды и ее нельзя перепроверить, - скептически отозвался Долбушин.
        - Ну вот! Опять в вас проснулся недоверчивый бухгалтер! Нет, Альберт, истории все же можно доверять. Особенно там, где она переходит в миф! Именно в этих местах ее наполняет некий дух правды, я бы так сказал! Взять хотя бы Ассирию. Римские историки утверждают, что ассирийцы никогда не видели своих царей в лицо и потому считали их чем-то вроде богов. Держава цвела и богатела. Цари жили в огромном дворце-городе, которого никогда не покидали. Простому смертному туда было не проникнуть, а все приказы передавались через доверенных лиц.
        Гай покосился на шахматную доску, и мятое лицо его пошло веселой волной.
        - Так продолжалось сотни лет, пока царем не стал Сарданапал. Как-то к Сарданапалу приехал наместник горной Мидии Абак и явился во дворец с подарками. Нет чтобы тихо сложить свои подарочки у ворот, поцеловать ступеньку и уползти, как все приличные наместники! Такой вариант всех бы устроил, и держава цвела бы и дальше! Нет, Абак, этот суровый и мрачный воин, высушенный походами по горам и пустыням, зачем-то потащился со своими подарками во дворец и во дворце случайно увидел Сарданапала. Охрана, расслабленная многолетним бездельем, не задержала его, и царя даже не предупредили, что придет какой-то там Абак. Безбородый, нарумяненный царь сидел в окружении своих жен. Он был в женском платье и на руках его были выщипаны все волоски. Наместник и царь не обменялись ни единым словом. Жены, спохватившись, тотчас окружили и скрыли царя. Они еще хоть что-то соображали! Пока еще было время, надо было казнить Абака, но почему-то царь этого не сделал. Очень скоро Абак поднял восстание, и на его сторону перешел главный жрец. Вот он-то интересно почему? И еще меня интересует, был ли этот жрец похож на вас,
Дионисий? Вы ведь тоже в каком-то смысле наш жрец?
        - Я жрец?! - испугался Белдо. - Да что вы такое говорите?! Меня тогда и на свете не было!
        - Ну в таком случае вы оправданы! - успокоил его Гай. - Итак, восстание разгорелось. Город был окружен, тараны день и ночь били в стены. И тогда Сарданапал повелел сложить во дворе огромный костер. Внутрь костра он приказал заключить всех своих наложниц, жен, детей и евнухов. Туда же снесли все его серебро и золото. Когда все это было сделано, царь торжественно взошел на костер и лично поджег пропитанные смолой дрова. Когда мидяне вошли в город, на месте роскошнейшего дворца осталась лишь куча пепла и некоторое количество расплавленного серебра. Вот во что выливается порой утрата дистанции!
        - И почему вы рассказываете об этом мне? - спросил Долбушин, сжимая ручку зонта сильнее обычного. Он знал, что пока ему больно, Гай, слившийся со своим опекуном, не просочится к нему в сознание.
        - Я заметил, как вы на меня посмотрели, когда я потрепал вас по щеке. Думаю, примерно так же посмотрел бы и Абак на Сарданапала, вздумай царь потрепать его по щеке своей выщипанной от волосков надушенной ручкой… Ну да, у меня нет костей, да и черепа нет, если уж на то пошло - но, поверьте, я весьма прочен! Да и зачем, скажите, вам сдался мой череп? Вы ведь черепа Дионисия Тиграновича тоже в руках не держали. И что, это сильно омрачило вашу жизнь?
        - Фу!.. фу!.. Что вы такое говорите?! То я жрец, то мой череп держать в руках! Да чем же я так провинился? - с комическим ужасом воскликнул Белдо.
        Гай неотрывно глядел на Долбушина - так глядел, что тот ощущал себя Сарданапалом в окруженном врагами городе. Главе форта чудилось, что он по тоннелю проходит болото и что эльбы пускают в него охотничьи паутинки. И все, что Долбушину оставалось, - это сжимать ручку своего зонта и ощущать пульсирующую защитную боль. Сознание не справлялось: против Долбушина было сейчас все болото, через Гая изливалось все разом. Гай был одновременно и клоуном и палачом, но из-под всех этих масок проглядывал холодный исследователь. То, что находилось сейчас перед Долбушиным, не могло ни любить ни ненавидеть. Даже раздражалось оно не так, как люди. Это сплавленное из двух личностей, усиленное мудростью всего болота существо просчитывало теперь его надежность, как он сам просчитывал финансовые риски.
        «А ведь я отсюда, пожалуй, не выберусь! Уж не заманили ли меня сюда Гай с Белдо, чтобы со мной расправиться?» - с тоской подумал Долбушин и решил, что если Гай хоть рот откроет, чтобы позвать охрану, то он ударит его ручкой зонта.
        Однако Гай звать охрану не спешил. Прошелся по кабинету, пальцем качнул на шахматной доске черного коня и оставил фигуру на месте.
        - Повезло вам, Альберт, что коней на переправе не меняют. Особенно черных! Не обижайтесь на меня! Вы типичный такой пуританин: смесь бульдога и проповедника. Эдакий голубь-миротворец, питающийся почему-то не зернами, а другими птичками! Людей, подобных вам, я массово встречал в Англии в середине девятнадцатого века, куда мы с почившим предшественником Дионисия Тиграновича ездили заказывать седла для гиел. Потом, увы, такие люди вымерли как мамонты. Их выкосили мировые войны и массовое крушение империй. Несколько десятилетий их почти не было, но потом родились вы, Альберт!
        Ожидая оценки своей речи, Гай оглянулся на Белдо - самого благодарного своего слушателя, который живой мимикой, своевременными охами и ахами один мог заменить целую зрительскую аудиторию. Увы, Белдо, обычно чуткий, на сей раз не одарил его даже улыбкой. Он стоял и печально смотрел себе под ноги. Его шея вытянулась, а выражение лица было как на похоронах. Под ногами у Дионисия Тиграновича небрежно валялся оплавленный, серебром окованный камень. Глава магического форта столько раз держал его в руках, что и на ощупь, с закрытыми глазами, узнал бы его среди тысяч похожих камней.
        Гай подошел и толкнул камень носком:
        - Да, Дионисий! Это он! Сколько трудов я когда-то положил, откалывая его от большой глыбы! Без этого камня не было бы ни личинок, ни псиоса, ни наших фортов. Но все в прошлом! Теперь он стоит не больше, чем можно получить за серебро, если содрать его… Но что там в Подземье? Рассказывайте!
        Белдо что-то залепетал, однако Гай не стал его слушать. Он схватил старичка ладонями за виски и заглянул ему в глаза. Проделал он это так резко, бесцеремонно и с такой силой, будто собирался сорвать голову с плеч главы магического форта. Тело Дионисия Тиграновича, пока еще привязанное к голове, заторопилось ножками и приподнялось на цыпочки.
        - Прошу вас! - взмолился он. - Вы же меня так убьете! Я сойду с ума!
        - Тогда не сопротивляйтесь! Не опускайте веки! И не надо блоков, а то я в вас что-нибудь ненароком сломаю! Предупреждаю: останетесь дурачком!
        Жадно читая воспоминания Белдо, Гай не следил за своим лицом. Лицо то натягивалось, то опадало и больше обычного походило на медузу. Закончив, Гай брезгливо оттолкнул Белдо. Не ожидавший этого, старичок засеменил, с трудом удержав равновесие.
        - Отлично! Проход к хранилищу открыт! А вот людей потеряли уже вы сами, Дионисий! Никто не просил вас соваться внутрь. Только снять защиту. Или псиос надеялись получить? Для этого же взяли с собой своих Чернаву и Лею? Они должны были избавиться от берсерков, верно ли?
        Старичок смутился. Долбушин же ощутил себя дураком. Гай за минуту разобрался в том, что для самого Долбушина осталось тайной.
        - Но что их убило? - трусливо втягивая голову в плечи, промямлил Белдо.
        - Как, Дионисий! Вы и этого не поняли? Их убил рогрик, которого замуровали Сергиус Немов, Мещеря Губастый и прочие первошныры.
        - Рогрик? - недоверчиво переспросил Долбушин.
        - Так назвал его Сергиус… - пояснил Гай. - Не знаю почему. Потом я много раз искал это слово в словарях - и всякий раз или не находил вовсе, или оно имело не то значение. Рогрик - существо, сложившееся из множества эльбов. Коллективная форма существования. Есть у них такая. Люди, когда сражаются между собой, объединяются в армии, и в этих армиях царит ужасная неразбериха! У эльбов все гораздо проще. Сильные поглощают слабых, и в конце концов возникает рогрик - эльбеус огромной силы. Один-единственный, впитавший всех! Несколько сотен лет назад рогрик уже пытался пробить границу между мирами, чтобы в наш мир хлынуло болото. Первошнырам удалось заточить его.
        - Вы знали, что он в хранилище, и послали нас открыть его?! - простонал Белдо.
        Гай взглянул на него с иронией:
        - Что за испуг, Дионисий? Разве это не ваша мечта, чтобы «великий мудрый космический народ», как вы всегда называли эльбов, обрел в нашем мире долгожданный покой?
        - Э-э… - замычал старичок. - Да нет, я рад, конечно… Просто я подумал, что мы… э-э… не достигли еще той душевной чистоты, того доверия, которое…
        Голос у Белдо окреп: бывалая лошадка выскочила на привычную дорожку.
        - Увы, Дионисий, и душевной чистоты не достигли, и рогрик пока не может покинуть хранилище! - перебил его Гай.
        - Как не может?!
        - Я увидел это вашими глазами. Он все еще в заточении!
        - Но почему?! Мы же туда проникали!
        - Через щель? Мещеря Губастый просчитал и вариант, что когда-нибудь хранилище придется открыть. И вот для того, чтобы рогрик не вырвался, он сделал щель очень узкой. Рогрику так не сжаться.
        - А он не может проломить стену? Или убрать с дороги валун? - спросил Долбушин.
        - Эту стену и этот валун? Исключено. Мещеря и кусочки охранных закладок вделывал, и глину из-за Первой гряды возил, чтобы стены промазывать. А где Мещеря - там на века. Перемерит все веревочкой, глаз прищурит - и все у него сойдется! - в голосе Гая восхищение смешалось с досадой.
        Белдо, точно умная ящерка, высунул и сразу спрятал язычок.
        - Ох-ох-ох! - сказал он, выкатывая «охи» как горошины. - А что случится, если рогрик прорвется?
        - Поползет в следующее хранилище - и так пока не объединит всех эльбов нашего мира. Ну или большую их часть. А потом опять попытается проточить ход между мирами и впустить болото! - объяснил Гай.
        - Так произошло и в прошлый раз, когда ему не хватило сил? - спросил Белдо.
        - В тот раз пещеру, в которой находились подросшие эли, подтопило грунтовыми водами. Я думал, что они погибнут, и ничего не предпринимал, но рыхлые полуличинки бросились пожирать друг друга. Вначале сильные пожирали слабых, потом сражались между собой, пока несколько дней спустя не возник рогрик! Ах, какая была битва между ним и первошнырами! Эпическая! Сражение Ахиллеса с Гектором в сравнении с ней просто драка двух пьяных в кабаке!
        - Зачем нам открывать болото, Гай? Что мы выиграем? И что выиграете вы? - резко спросил Долбушин, до того долго молчавший и пытавшийся поймать ускользавший от него взгляд Гая.
        Гай покосился на неплотно закрытую дверь. Долбушину пришло на ум: не приказ ли это арбалетчику с добрым лицом пустить болт ему в голову? Интересно, останется ли его лицо и после этого добрым?
        Однако Гай поступил иначе. Он шагнул к двери, прикрыл ее и провел сверху вниз ладонью, что исключало всякое подслушивание. Потом повернулся к главе финансового форта, и его гибкий рот вдруг страшно растянулся до самых ушей - так, что, казалось, мог проглотить и Долбушина и Белдо.
        - Хотите начистоту? Пожалуйста! Мы засевали мир личинками эльбов потихоньку, без спешки, без резких скачков! Засевали просто потому, что нам за это платили псиосом. Но шныры своей новой закладкой спутали нам карты. А так, возможно, на наш век бы еще хватило спокойного старого миропорядка! Шныры сами во всем виноваты!
        - Послушайте! - начал Долбушин, но Гай шагнул к нему и рукой прижал к стене:
        - Поздно, Альберт! Новая закладка шныров делает этот мир непригодным для эльбов - слишком жарким, слишком светлым! Эльбы наказывают нас за это: нам уже перестали выдавать псиос, а без псиоса нет фортов.
        - Но ведь и раньше…
        - Раньше был этот посеребренный обломок! Без него инкубаторы не засеять новыми личинками! Скоро начнут умирать ведьмы и все, кто получил дар, присвоив себе чужие закладки! Только обломок уберегал их от гибели и от сумасшествия! - зашипел Гай каким-то не своим, песком пересыпающимся голосом.
        За спиной у Гая мелькнуло белое вытянутое лицо Белдо. Сколько чужих закладок втянул в себя старичок, сколько чужих даров забрал - этого вообще не перечесть.
        - Давайте все взвесим! - заблеял Дионисий Тигранович. - Допустим, рогрик выбирается из хранилища и взламывает границу между мирами. Болото прорывается, и у нас оказываются сразу миллионы эльбов. Единение миров в унисоне, так сказать, бьющихся сердец! Это прекрасно - но какие гарантии, что мы будем в выигрыше? Ведь эльбы… умоляю, простите, что я это говорю! - тут старичок прижал руки к груди. - Готовы что-то давать, лишь пока не могут получить это бесплатно! А тогда мы станем им не нужны!
        Гай поднял на него пустой взгляд, и в его зрачках старичок увидел свое отражение. И почудилось ему, что если Гай захлопнет сейчас глаза, то и отражение будет захлопнуто и раздавлено, а с ним вместе и он сам.
        - А тут вы ошибаетесь! Даже затопленный, этот мир будет еще долго сопротивляться. Тем эльбам, что прорвутся, будет здесь непросто. Чужая среда, солнечный свет, ветер, низкая влажность, эта новая закладка, наконец… Да, многое изменится, но что-то и останется. Не исключено, что взрослые эльбы вообще предпочтут остаться в болоте, а наш мир будет заселяться их личинками! И тут эльбам понадобимся мы! Так что с псиосом проблем не возникнет, это я вам обещаю!
        Рука Гая давно уже отпустила Долбушина, а тот все еще стоял у стены. Вспоминал, как когда-то, еще юным шныром, проходил через тоннель. Какие убедительные, жуткие, убийственные видения! Сожмешься как зайчик, уткнешься в гриву пегу - одно спасение. А тут уже не пять минут, а целая вечность! И никаких тебе пегов, крыльями разрывающих паутину!.. Никакого спасения!
        Глава седьмая
        Бывший друг
        Чтобы Родион влюбился в девушку, она должна делать три вещи: бегать стомильные марафоны, метать топоры и петь. Яра
        Родион сидел на брикете с прессованным сеном и вертел в руке смартфон Рузи, который недавно подарила толстячку мама. Смартфон был с хорошим процессором, отличной камерой, серьезной памятью, но вместе с тем и не из самых разрекламированных. Лучшего выбора сделать было невозможно. Мама у Рузи, знаток блинчиков, пирожков и супиков с протертым сыром, едва ли была одновременно и знатоком техники, но умела грамотно извлекать сведения с правильных интернет-форумов.
        Сам счастливый собственник телефона пыхтел рядом, убирая денники. Если Рузе и не нравилось, что его смартфон в чужих руках, то он никак этого не выражал. Родион не относился к числу тех, кто с тобой сильно церемонится.
        Дождавшись, пока Рузя, нагрузив в тачку смешанный с соломой навоз, скроется в воротах, Родион включил режим конфиденциальности и вышел на сайт знакомств. Он считал, что искренне презирает такие сайты, но вместе с тем его почему-то туда тянуло. Родион считал, что ходит туда, чтобы поиздеваться.
        Вот и сейчас повод обнаружился почти сразу. С первой же фотографии на него смотрела красивая, как кукла, девушка в купальнике, снятая в обнимку с пальмой. Пальма обнималась очень умело. Те части тела, в которых девушка не совсем была уверена, были скрыты ее стволом. Удачные же части ненавязчиво выставлялись для демонстрации. Текст под фотографией дополнял ту информацию, которая не помещалась у девушки в глазах.
        «Валерия, 23 года, занимаюсь духовным самосовершенствованием. Изучаю английский язык. Мечтаю объехать весь мир».
        «Хороший вариант для делмэна. Тут сразу и ценник, и кодовые слова», - презрительно подумал Родион. А еще он подумал, что интересно было бы, напиши Валерия под фотографией «Мечтаю родить любимому человеку десять детей! Согласна переехать в тундру и питаться одной картошкой». Но, увы, переездом в тундру Валерия явно не грезила. Вместе с тем смотреть продолжительно на ее фотографию Родион не стал, зная, что, впечатленный тем, чего пальма все же не скрывала, будет весь день метать ножи в деревянный щит у ворот.
        Он смахнул с экрана Валерию, и ее место сразу заняла вторая по рейтингу девушка. У этой было сложное лицо с опасным изломом бровей и тем выражением, что обещало непростой характер и фокусы, которых от Валерии вряд ли можно было ожидать. Было понятно, что своим «ндравом» она будет полоскать своего избранника как тряпочку и успокоится только на человеке сильном и жестком, который согнет ее в бараний рог. Тут она будет страдать, жаловаться, но внутренне останется довольна.
        «Маргарита, 21 год, ищу своего Мастера», - прочитал Родион.
        «Мастера» все-таки с большой буквы. Умница! Если ищешь мастера с маленькой - найдешь водопроводчика», - ехидно подумал Родион. И тут же поймал себя на мысли, что из двух девушек Валерия все же нравится ему больше. Ее не надо будет «мастерить». По ценностям она вполне уже сложилась. Обеспечь ей удовольствия, накорми, дай денег - и никаких сюрпризов можно не ожидать. Оттого и двойствен был Родион, что телом его тянуло к таким вот холеным Валериям, которых он презирал, а душой он простить себе этого не мог, потому что все-таки был шныр.
        Смартфон Рузи завибрировал, и выползло оповещение мессенджера:
        Мамуля: Ты хорошо покушал? Желудок больше не болел?
        - На, держи! - Родион протянул смартфон Рузе. Пока Рузя подходил, успело выползти еще одно оповещение:
        Мамуля: Почему ты молчишь? Ты страдаешь? Знаешь, я поняла, что все дело в кислотности. Давай покажемся Антону Марковичу.
        Рузя что-то напечатал, отвечая маме, потом выпрямился и, держа руку на пояснице, жалобно попросил у Родиона:
        - Послушай… Научи меня драться!
        Родион окинул его оценивающим взглядом.
        - Бесполезняк! - сказал он.
        - Ну хоть приемы какие-то! - взмолился Рузя.
        - Да какие тебе приемы?! Это только новичкам кажется, что есть волшебные приемы, которыми можно всех ронять. Но это до первой больницы, как говорится. Бегай, приседай, отжимайся - больше толку будет.
        - А приемы почему нельзя? - огорчился Рузя.
        - А на что их вешать, твои приемы? Если жертвы резко агрессивными становятся, их сразу забивают. Так что лучше отжимайся!
        - А ты мне помогать будешь?
        - Отжиматься? - удивился Родион. - Нет, не буду. Ты уж сам как-нибудь. А мне пора колоть дрова.
        - Какие дрова? - озадачился Рузя.
        - Никакие. Нужно пробежаться! Из-за твоего смартфона я слишком глубоко нырнул в бездны порока. Ты Штопочку видел?
        Рузя завертел головой с такой энергией, что его уши произвели ветер. Искомая девица Штопочка обнаружилась в небе над Копытово, где она тщетно пыталась подстеречь хотя бы одного берсерка. Берсерки узнавали ее издали и близко не совались. Штопочка и для берсерков была легендой, и они по-своему любили ее, никогда не пытаясь издали подбить из мощного арбалета. Если уж биться со Штопочкой, то только честно, один на один. И никак иначе. Берсерки-наездники - не простые топорники Тилля. Это элита, а элита не может без профессиональной чести.
        Родион нашел Штопочку, коротко и загадочно переговорил с ней, и оба исчезли из ШНыра. Перед тем как последовать за Родионом, Штопочка подозвала к себе Рузю.
        - Присмотри за моим пегом! Кормить-поить не забывай. В денник лишний раз не суйся. Он тебе уши отгрызет! - сказала она, сопроводив свои слова несильным толчком в грудь.
        «Спасибо» и «пожалуйста» Штопочка никогда не произносила. Правда, и от других этих слов не ждала и морщилась, когда кто-то порывался ее благодарить. «Ерунда! Дерьмо-вопрос!» - отмахивалась она, отдежурив за кого-то ночь в пегасне.
        Захватив с собой лишь шнепперы, небольшие рюкзаки и пластиковые бутылки, Родион и Штопочка перемахнули через забор ШНыра и унеслись в лес. Кузепыч, стоявший на пороге сарая-склада, увидел их, рванулся было вдогонку, но уже через два шага остановился.
        - Бабка ежика! Опять на несколько дней смылись! - завопил он им вслед.
        Исчезали Штопочка и Родион уже не в первый раз. Легкие, неутомимые, как волк с волчицей, они держались бурелома, глухих мест, оврагов. Двигались не бешеным задыхающимся галопом, который заставляет человека уже через несколько километров упасть на землю, а б?гом - упорным, неспешным, который может продолжаться часами. Прямая спина, лишь с легким наклоном вперед, подобранный живот. Ноги работали как поршни, с одинаковой частотой, бежали ли они в гору или с горы - только удлинялся или укорачивался шаг.
        Родион и Штопочка бежали по лесам, по гарям. Через железнодорожные пути, через вспаханные поля, по выработанным карьерам, опять по лесам. Воду в пластиковые бутылки наливали из ручьев: пить хотелось постоянно. Они бежали по Подмосковью, не имея ни четкого плана, ни карты. Если изначально карта и существовала, она обычно терялась при переправе через реку или болото. Под ногами разлетались трухлявые стволы, давно ждавшие момента, чтобы обратиться в ничто. Изредка вспугивали кабана или встречали в чаще выбеленный череп лося. Бежали Родион и Штопочка по десять-двенадцать часов без перерыва, а однажды, чтобы испытать силы, даже и тридцать шесть часов подряд.
        Выбившись из сил, Штопочка и Родион спали на земле, упав прямо в листву и в нее же зарывшись, если было холодно. Костры разжигали редко. Если проводишь ночь у костра, дымом ухитряется пропахнуть не только одежда и волосы, но и кожа. Потом ни в одном поселке нельзя показаться, не вызвав повышенного интереса к своей персоне. Питались гречкой, которую не варили, а лишь замачивали в пластиковых бутылках. Гречка разбухала в холодной воде и за ночь становилась похожей на вареную.
        Самое удивительное, что между собой Родион и Штопочка почти не разговаривали. Во всяком случае ничего более значительного, чем «Где вода?» или «Дай ложку, я свою в болоте утопил!». Через три-четыре дня они опять оказывались в ШНыре. Вымотанные, отощавшие, с ввалившимися щеками. Шли медленно, после каждого шага вопросительно приостанавливаясь и словно задавая своему телу вопрос: «Ну что? Будешь стоять или собираешься падать?»
        Зато лица у Штопочки и Родиона выражали счастье. Даже где-то с прорывом в блаженство. Это были люди, чуждые всем метаниям и терзаниям. Они больше не задумывались, счастливы ли они, не порывались бросать ШНыр, не проклинали своих золотых пчел и не роптали на судьбу. После таких пробежек Штопочка и Родион с неделю приходили в себя. Радовались, что просто дышат и пьют воду. Постепенно начинали показываться в пегасне и около месяца были примерными старшими шнырами. Штопочка до блеска вычищала Зверя, шерсть которого начинала блестеть и лосниться. Родион ходил в нырки, проверял зарядные закладки и охранные шныровские точки.
        Со временем силы постепенно возвращались, а вместе с силами возвращались и страсти. Штопочка опять начинала носиться на Звере вокруг ШНыра, с вызовом щелкая бичом, если видела берсерка, а Родион совершал опасные вылазки к базе ведьмарей, снимая зазевавшихся часовых.
        Постепенно и этого им становилось мало. Накапливающиеся силы раздирали их, как газ разрывает слишком сильно надутый шар. Недовольство собой росло, требуя выхода. И вот однажды утром хмурый Родион подходил к хмурой Штопочке, ручкой бича сбивающей с кустов росу, и говорил ей только два слова:
        - Готова? Пробежимся?
        - Пять минут! - мгновенно отвечала Штопочка, и вскоре две быстрые тени уже перемахивали через ограду ШНыра.

* * *
        Так было и сегодня. Родион и Штопочка бежали без отдыха до вечера. Наконец Родион остановился и спросил:
        - Как ты? Устала?
        Штопочка замотала головой и протянула руку. Обе ее бутылки были пустыми. Родион сунул ей свою, где на дне еще бултыхалась вода с заметной взвесью песка:
        - Пей все. Скоро ручей, там наберем!
        Штопочка напилась, прополоскала рот, после чего несколько капель воды вылила себе на запрокинутое лицо. Выглядела она скверно: веки красные, точно помадой обведенные. Это оттого, что их заливало п?том, а Штопочка имела привычку вытирать пот грязными руками, а не промокать его майкой. Прямо по центру лба, как глаз у циклопа, у Штопочки был фонарик-налобник.
        - Сколько мы пробежали? - спросила она хрипло.
        - Самое большее - восемьдесят.
        - Чего так мало?
        - Это из-за оврагов. Мы там едва тащились, - отвечал Родион.
        Штопочка кивнула и, вернув ему бутылку, провела рукой по шее.
        - Комарье… В следующий раз надо платок на шею повязать, - сказала она.
        - А чего ты их не давишь?
        - Если давить, они только больше летят, - сказала Штопочка и, сорвавшись с места, опять побежала.
        Родион задержался, чтобы убрать бутылку. В следующий раз они остановились только у ручья и еще один раз, чтобы сменить садящиеся батарейки. На рассвете они устроили двухчасовой привал. Этого времени им хватило, чтобы осмотреть ноги. Кроссовки Штопочки совсем раскисли, а у Родиона между пальцами была огромная водянка. Родион осторожно проколол ее стерильной иглой и, выпустив воду, заклеил обычным суперклеем, после чего туго обмотал стопу двусторонним матерчатым скотчем.
        - Ты псих. Копыта отбросишь. Клей токсичный, - заметила Штопочка, прожаривающая свои мокрые носки над костром. С носков, которые она надела на палку, в огонь капала грязная вода.
        - Не отброшу. На этикетке написано, что он склеивает стекло, пластик и кожу.
        - Чью кожу? Твою?
        - А у меня что, не кожа? - отозвался Родион, продолжая придирчиво разглядывать свою ногу. Ему важно было убедиться, что во время бега скотч не собьется, потому что иначе он все раздерет и будет только хуже.
        Отдохнув, они опять побежали и не останавливались до четырех часов дня, пока, поднявшись на очередной холм, Родион не увидел внизу шоссе. Разогнавшаяся Штопочка под углом сбежала с сыпучего холма и тоже остановилась, согнувшись и упершись ладонями в колени.
        - Чего такое? Черепашка отдыхает? - задиристо крикнула она снизу.
        - Погоди! - отозвался Родион. - Мы, кажется, слишком к югу завалились. Посмотри, куда нас занесло.
        Штопочка покосилась на шоссе, после чего перевела взгляд на синий сплошной лес за ним. За лесом угадывался большой разрыв.
        - Кубинка? База ведьмарей где-то недалеко. - Штопочка стояла и, восстанавливая силы, глубоко дышала.
        - Ты что, знала, что мы к ней свернули? - удивился Родион.
        - Я думала, ты специально сюда бежишь. Ну там прибить кого-нибудь и все такое.
        В голосе у Штопочки Родиону почудились нежность и покорность. Он подозрительно взглянул на нее.
        - Ты как? Не устала? - спросил он.
        Штопочка усмехнулась. Недавно она упала, и теперь вся правая щека ее и вообще вся правая сторона тела были покрыты коркой грязи.
        - Не знаю. Подошва вот только оторвалась, собака… Конец кроссовкам, - пожаловалась она.
        - Ты что, не знаешь, устала ты или нет?
        - А какой смысл это знать, если все равно надо бежать? - удивилась Штопочка и сухо сплюнула на траву. Вода у них опять закончилась, и они страдали от жажды. Вокруг была куча влаги, лес буквально раскис от недавних дождей, а вот набрать бутылки было негде. Они нашли лишь полную грязной жижи канаву, в которой явно не плавало здоровье.
        Родион тоже сплюнул. Или, точнее, попытался, потому что плевать было нечем.
        - Вода нужна. Давай до бензоколонки пробежимся.
        - Бензоколонка принадлежит Тиллю, - сказала Штопочка.
        - И что? - задиристо спросил Родион. - Тилль стоит у входа и не пускает шныров в туалет набрать воды?
        Штопочка покосилась на пустую бутылку.
        - Я бы не советовала ему стоять между мной и краном, - сказала она мрачно.
        Тилль у входа не стоял. И на кассе не стоял. И сыновья его не стояли. И прочие родственники. Внешне бензоколонка выглядела обычно. Разве что на красном пожарном стенде топор был какой-то подозрительный, не такой, какими обычно бывают топоры на бензоколонках.
        Работали на колонке два парня и сонная девушка, которая заученно повторяла каждому посетителю: «Не желаете кофе?» - но при этом так произносила «не желаете», что никто и не желал.
        - Я желаю! - сказала Штопочка, возникая из туалета с двумя полными бутылками воды. - Кофе! И шесть ложек сахара…
        Девушка с ужасом покосилась на Штопочку и сунула стаканчик под кофейный автомат так поспешно, что едва не ошпарила себе руку. Штопочка выпила кофе с таким количеством сахара, что он еле-еле растворился, после чего заела его вытащенной из кармана сырой картофелиной, окуная ее сперва в кофе, а потом в соль. Для человека, который сутки бежал, это совершенно нормально. А соль лучше усваивается именно таким образом, с сырой картошкой. Вот только девушка почему-то тревожилась и косилась на ящик под кассой, где у нее хранилась выручка.
        - Расплатись за кофе, и идем! - сказал Родион, за рукав потянув Штопочку к выходу. От дверей он вернулся и, вежливо уточнив: «Вы же не против? Это бесплатно?» - пересыпал соль из стаканчика в карман.
        Они пересекли шоссе, отделяющее их от Кубинки, и долго бежали по проселочной дороге. Потом нырнули в лес по первой же нераскисшей тропинке. До базы ведьмарей отсюда было километров восемь. Все удовольствие от бега давно уже испарилось, и сознание сузилось до самого необходимого.
        Ощущение времени западало, как сломавшаяся кнопка. Родион проваливался куда-то, потом точно всплывал и с удивлением осознавал, что он не только не упал, а непонятно как проскочил еще участок леса. Кажется, когда он проваливался, это высокое дерево было впереди, а теперь оно рядом.
        Никакая длинная мысль в голове у Родиона уже не умещалась. Он даже несчастным себя не ощущал, и ШНыр не казался ему больше серой дырой, а будущее - пустым и безрадостным. И вообще он больше не был уверен, что он - это он, а не кто-нибудь другой. При каждом шаге ему казалось, что ноги его где-то теряются. Он понимал только, что движется, и изредка командовал себе: «Переступи через бревно! Так… хорошо! Теперь другую ногу!» Он достиг абсолютного предела, и все, что теперь оставалось, это пробиваться вперед.
        В какой-то момент, он даже не понял в какой, Родион прорвался в новую реальность. Усталое, почти мертвое тело ожило. Он, давно дышащий как паровоз, залитый потом, с забитым слизью носом, ощутил непонятную легкость. На него словно нашла волна. Родион даже покачнулся от толчка этой волны. А вместе с волной пришли и новые ощущения. Огромный, пустой, противный подмосковный лес с буреломом и множеством оврагов ожил. Далекий стук дятла по сухому стволу стал громким, близким и отчетливым, хотя дятел находился там же, где и прежде, а крошечную каплю, повисшую на листе, Родион увидел так выпукло и подробно, будто она была громадным зеркалом. Родион слышал о таком. Это называется эйфорией бегуна, и она всегда лежит за порогом усталости. «Это не второе. Дыхание. Это уже двадцать. Второе. Дыхание», - сказал однажды Меркурий.
        Родион знал, что такая эйфория длится обычно недолго, но что многие только ради нее и бегают - это природный стимулятор. Усталое тело оживает, высвобождая лежащие за порогом усталости резервы, о которых никогда не подозревало, потому что никогда не утомлялось так сильно.
        Как устроен человек? Зеленая шкала уюта, за ней - желтая шкала терпимого неуюта, за ними красный сектор боли, который кажется глухой стеной, но за стеной, коль скоро ты ее не побоялся, оказываются сила и легкость. Оказывается, что ощущения испуганного тела были фальшивкой. Слишком рано тело испугалось. И пятой части сил не исчерпало, а уже попыталось задрать ручки.
        Сейчас же Родион ощущал себя сверхплотным, как в нырке. Ему, как когда-то богатырю Святогору, чудилось, что будь у земли железное кольцо, он смог бы потянуть за него и перевернуть землю. Находясь все в том же всемогущем состоянии, Родион обернулся и посмотрел на Штопочку. Она выглядела измотанной. Колец для переворачивания земли не искала, а просто переставляла ноги.
        - Чего лыбишься? Шагай давай! - сказала она, толкая Родиона в грудь.
        Родион обнял Штопочку и поцеловал ее в грязную, соленым потом пропитанную щеку. Штопочка ошеломленно отпрянула и схватилась за щеку, будто ее не поцеловали, а укусили.
        - Больной?! А с локтя в челюсть не хо-хо? - спросила она ошалело.
        Родион отпустил ее и с места перескочил через поваленный сосновый ствол, через который всего минуту назад перебирался бы, как столетний дед через забор с гвоздями. Правда, на этом вся эйфория и завершилась, поскольку ноги сразу отозвались так, словно он прыгнул в раскаленное стекло. Да и вообще оказалось, что за стволом овражек. Когда Родион, уже без всяких героических козлений, а просто на животе выбрался из него, Штопочка застыло стояла и смотрела куда-то вперед.
        - Эй! Ты чего? - окликнул ее Родион.
        Штопочка не отозвалась. На ее покрытой засохшей землей куртке плясали две красные точки.
        Родион увидел четырех берсерков, стоявших не кучно, как бараны, а со знанием дела рассыпавшихся вдоль тропы. Ему хватило взгляда, чтобы определить, что это были не берсерки-наездники, опасные лишь в связке с гиелами, и не громоздкие шкафы-топорники, а берсерки из отдельного отряда Тилля, отвечающие за наружную охрану базы ведьмарей.
        В этот отряд, насчитывающий не больше двадцати человек, отбирались самые опытные разведчики, неделями способные автономно жить в лесах, выслеживая шныров и охраняя внешний периметр. У Родиона с этим спецподразделением были свои счеты. Порой он подолгу подкарауливал кого-то из них - и всякий раз речь шла о том, кто лучше спрячется и увидит врага первым. Расклад простой и жесткий. Промахи в битвах профессионалов не рассматриваются. Когда вероятность промаха высока - тогда не стреляют, чтобы не выдать своего укрытия. А теперь первыми обнаружили их. Надеждой, что можно ускользнуть от берсерков, прыгая между елочками и отбивая руками болты, Родион себя не тешил. Даже до нерпей им сейчас не дотянуться. Они в рюкзаках. Там же и невзведенные шнепперы. Никто не таскает шнеппер заряженным, чтобы он при случайном срыве тетивы не выстрелил тебе в спину.
        «Все. Финал», - подумал Родион. Он выдержал до конца. Не сорвался, не свалил. Не бросил ШНыр, хотя столько раз собирался. Возможно, теперь, когда он поймает в лоб болт, его ждет двушка. Ну если верить, конечно, когда-то давно произнесенным словам Митяя, что шныры, оставшиеся шнырами до конца, после смерти переселятся за Вторую гряду. В ШНыре к этим пророчествам относились с осторожностью. Не то чтобы не верили, но предпочитали лишний раз не вспоминать. Никто не писал огромными буквами на стенах «Умри шныром - попадешь за Вторую гряду!» и не дрожал подбородком, читая эти слова. За Вторую гряду мечтали попасть еще при жизни.
        Штопочка, на чумазой щеке которой плясала точка лазерного прицела, досадливо отмахнулась от нее точно от мухи. Спокойно уселась на бревно и за кожаный шнурок вытянула из-под шныровской куртки нечто, висевшее у нее на шее. Медленно тянула, с дразнящей медлительностью.
        - Ну что, комарики, полетаем? - спросила она.
        Пальцы Штопочки на миг разжались, являя миру стеклянный пузырек с широким горлышком. Внутри слабо просвечивало что-то, напоминающее сморщенное яблоко. Главный в четверке берсерков - поджарый, с обветренным лицом парень - шепотом выругался.
        - Чего там у нее, Паш? Граната? - без особого страха спросил берсерк, держащий на прицеле Родиона и потому не рискующий поворачивать голову.
        Берсерк с обветренным лицом ответил не сразу. Когда же ответил, голос у него звучал хрипло:
        - Атакующая закладка!
        Считая, что берсерк ошибся, Родион недоверчиво оглянулся на Штопочку. Расхохотался. Он думал, что умрет от болта. Неужели Штопочка все время таскала с собой атакующую закладку?! А если бы она налетела пузырьком на камень, когда они вчера пробирались по оврагам?
        - Надеюсь, в ШНыре ты его хотя бы снимала? - спросил он.
        Штопочка ухмыльнулась. Родион понял, что вопрос был наивным. Шнурок выглядел так, словно его не снимали годами. Видимо, это было самое первое, что надела себе на шею юная Штопочка, когда немного разобралась, что к чему.
        Обветренный берсерк быстро взглянул на Родиона. Кажется, оба они подумали об одном и том же. На уставшем, взмокшем, с растрескавшимися губами лице Штопочки было написано торжество и огромное желание сдернуть с шеи пузырек. Штопочке не решаться приходилось, а сдерживать себя, чтобы не пустить в ход закладку прямо сейчас.
        - Ну так чего ждем? Стрелять в меня будем? - спросила она.
        - Ты не успеешь! - пробормотал один из берсерков.
        - Успеет! - Без спешки, чтобы у целившихся в него не дернулся палец на курке, Родион шагнул вперед и загородил собой Штопочку. Теперь все красные точки перепорхнули на него, и лишь одна металась туда-сюда, пытаясь нашарить Штопочку, но цепляя лишь плечи ее куртки.
        - Давай! - приказал Родион. - О землю не бросай - спружинит! Ударь о камень или о дерево! Только быстро!
        - Стой, парень! Не пори горячку! - крикнул берсерк с обветренным лицом. Он не был трусом, но мысль, что два измотанных шныра, все имущество которых легко поместилось бы в один мусорный пакет, утащат его на тот свет, пугала его.
        «Этим отмороженным на все наплевать!» - подумал берсерк, и ему вдруг как-то само собой вспомнилось, что дома его ждут красавица жена и маленькая дочка. И что через неделю у него отпуск. Уже куплены билеты на тихий океанский остров, где жители и зимой и летом ходят в шортах и ездят на военных американских «Виллисах» пятидесятилетней давности. Эти «Виллисы» хранились законсервированными на какой-то военной базе, а потом их попросту списали и продали, поскольку никакая машина, даже бережно хранимая, с годами не становится новее.
        А еще вспомнилось берсерку, что командиром четверки он стал всего месяц назад и еще ни разу не получал псиос по новому, командирскому окладу. С псиосом были перебои, и Тилль предупредил, что вместо псиоса на этот раз могут выдать обычные деньги. Новенькие крепкие пачки, перетянутые банковскими лентами. Ну деньги и деньги, пусть будут деньги. Таких пачек немало в хранилищах форта Долбушина. Магией они не обладают, но чудеса все равно творят. Если немного подкопить, то можно купить небольшую уютную квартирку и не снимать больше жилье.
        И еще берсерк вдруг сообразил, что его смерть будет совершенно напрасна. Его жена даже пособия от форта не получит. Приказа нападать на Штопочку и Родиона у него не было. Он даже Тиллю не сообщал, что выследил их, страхуя себя от неудачи. Сообщишь - а потом что-то сорвется, и ты окажешься виноват. Просто получил сигнал от оператора, следившего за установленными на бензоколонке камерами, что вот странные какие-то ребята тут шатаются, прикинул, в какую сторону они могут двигаться, и решил, что, если приведет их живыми, это будет отличная возможность показать Тиллю, что тот не ошибся, сделав его командиром четверки. Кто мог знать, что эта психованная носит с собой атакующую закладку?!
        Красная точка прицела с плеча Штопочки скользнула к ее глазу. Штопочка раздраженно дернула головой.
        «У кого это руки трясутся? Вот баран! Она же взорвет нас всех!» - старший берсерк стал оборачиваться, отыскивая виноватого, и внезапно понял, что точка была от его арбалета.
        - Мне надоело! У меня не видит один глаз! - злобно сказала Штопочка. - Считаю до трех! Раз!
        И сразу пришла ясность. На счет «раз» командир четверки ослабил нажим на курок, на счет «два» сделал быстрый и плавный шаг назад, попутно подав своим знак отходить. А еще спустя несколько секунд поляна опустела. Родион бесшумно скользнул за берсерками, чтобы убедиться, что они действительно ушли.
        Штопочка продолжала тереть ослепленный глаз. Она была даже недовольна, что ей не удалось воспользоваться закладкой.
        - Вслед им хотела швырнуть, а ты за ними зачем-то потащился! - злобно сказала она Родиону, когда тот вернулся.
        Родион покрутил пальцем у виска. Кустарник у него за спиной затрещал, и на поляне появился один из рядовых берсерков - огромный, плечистый парень, похожий на лешего. У него было доброе лицо и короткий шрам на скуле, как от боксерского рассечения. Свой арбалет он демонстративно держал в отставленной руке, показывая, что можно его не опасаться.
        - Здор?во! - сказал он Родиону.
        - И тебе не болеть! - неохотно отозвался Родион. Штопочка, сунувшая руку в рюкзак и доставшая из него шнеппер, перестала взводить его и удивленно покосилась на Родиона.
        Плечистый берсерк моргнул. Радостное щенячье выражение сменилось обиженным:
        - Ты меня не узнал? Это же я!
        Родион ухмыльнулся:
        - Отчего же не узнал? Узнал. Я увидел, что ты целишься не в меня, а чуть выше моей головы. Меня это позабавило. «Добренький какой! - подумал я. - Все выстрелят, и он тоже. Но чуток промахнется. С кем не бывает? Вроде как и приказа не нарушил, и в расстреле не участвовал».
        Берсерк вспыхнул, потому что Родион сказал правду.
        - А что я должен был сделать? Своему командиру болт в спину засадить?! - крикнул он, наседая на Родиона грудью.
        - Да плевать мне. Делай что хочешь! - сказал Родион, отталкивая его.
        Толчок был несильным, однако свою роль выполнил. Берсерк перестал напирать и грустно уставился в землю. Берсерка звали Алексей Гурьев. Пару лет назад Родион познакомился с ним у вендов.
        Изначально Алексей был даже не венд, а миражист. Он представлял себя то гладиатором, то пиратом, то лучником. Часто до того перевоплощался, что по дороге в колледж зарубал всех мощных мужчин и захватывал в плен всех хорошеньких женщин. Мысленно, конечно, зарубал и в воображении, конечно, пленил, потому что боялся опоздать на первую пару. Кураторша у него была строгая, по фамилии Крот. И вообще колледж был библиотечный, и профессия самая мирная: библиотечное дело. Да и плененных женщин куда девать? К бабушке на балкон? Но они будут там стучать в стекло, ругаться с бабушкой, и их придется отпустить.
        На втором курсе Алексей ощутил, что с него хватит. Он не собирается всю жизнь заполнять формуляры и готовить для ближайших школ мероприятия на темы «Знакомство с книжкой» и «Наша малая родина». Слишком уж он был силен и громаден для предполагавшейся работы. Однокурсницы косились на него вопросительно, как на медведя, заблудившегося среди зайчиков. И вообще, Алексей не хотел больше быть миражистом! Желал, чтобы все было на самом деле.
        И, совершив самый решительный поступок в своей жизни, миражист бросил колледж. Кураторша долго отговаривала его, когда он явился забирать документы. Успев еще на осенний призыв, Алексей отслужил в армии и подался в венды. У вендов он провел около года, пока не убедился, что и тут не его место. Нет, венды были ребята неплохие, но все их ценности вполне можно было исчислить, используя лишь пальцы левой руки. Причем если бы на левой руке у кого-то было всего два пальца, то хватило бы и их. Алексей и в армии не был окружен академиками, но венды и тут били все рекорды.
        Среди вендов бывшему миражисту было скучно. К пиву и футболу он был равнодушен. Здесь в нем сразу пробуждался бывший библиотекарь. Бегать же по городу за делмэнами и сокрушать носы боевым магам ему поднадоело, тем более что нередко случалось, что и самих сокрушителей поджаривали заживо. Кулак-то летит быстрее заклинания, это верно, но только в том случае, если жертва не заметит тебя первой. Боевые же маги обычно предпочитают угробить двадцать случайных прохожих, чем ошибиться и подпустить к себе хоть одного венда.
        И вот однажды Алексей разговорился с парнем из форта Тилля, которого подстерегал совсем с иной целью. Однако сразу напасть на него у Алексея не получилось. Он долго ходил следом, стараясь, чтобы его не заметили. Когда же они оказались на пустынной улице и Алексей готов был уже к прыжку, парень, до того шедший расслабленно и беспечно, внезапно обернулся, и молодой венд обнаружил, что в лоб ему смотрит дуло маленького арбалета.
        Однако стрелять берсерк не стал. Он был по-своему неплохим, и тоже, кстати, из бывших вендов, так что и в Алексее ощутил родственную душу. Они отправились драться на какую-то крышу, но так и не подрались, потому что по дороге у них завязалась беседа, которая завершилась тем, что они проговорили весь вечер и большую часть ночи.
        «Все кругом ложь! Все устраиваются как могут. Но жить-то надо! Надо или не надо?» - повторял собеседник Алексея, и хотя мысль была сама по себе скудненькая, возразить Алексею было нечего. Он и сам рассуждал примерно так же. Жить было надо. С одной стороны, конечно, хотелось приносить миру скорее пользу, чем вред, а с другой - желалось и для себя чего-то, чего не могли дать ни венды, ни миражисты. Свои пять копеек счастья. Алексей, как человек в свое время немало прочитавший, давно подозревал, что мир несовершенен. Миром управляют хитрые бездари, главная цель которых - паразитировать на тех, кто не столь изворотлив.
        «Мир, - говорил спутник Алексея, с каждым словом хлопая его по спине и как бы вбивая в него свою идею, - изначально разделен на волков и баранов! Волков меньше, баранов больше, а никакой третьей силы, увы, нет, и поэтому лучше быть волком, чем бараном».
        Новый друг Алексея был не последним человеком у ведьмарей. Через несколько дней Алексей был представлен одному из сыновей Тилля, затем самому Тиллю. Глава форта берсерков с минуту молча смотрел на него, потом жирная щека его дернулась, а рука шевельнулась, показывая на дверь. Алексей вышел.
        «Ну что? Принял?» - шепотом спросил Кеша Тилль, ожидавший его в коридоре.
        «Выгнал!» - сказал Алексей.
        «Как выгнал?! Я ж за тебя просил!» - удивился Кеша.
        «Ни слова не сказал, только ручкой вот так сделал».
        «А щекой дергал? Ну ты даешь! Это он тебе улыбался».
        «Мне?»
        «Если щекой дернул - значит, ты папе понравился! Ты принят! Вначале, конечно, младшим топорником. А через год, думаю, повысят».
        Алексей не знал, верить или нет, но Кеша, похоже, не шутил.
        «Через год?» - переспросил Алексей, не зная, зачем об этом спрашивает. Он вообще не был уверен, что хочет к берсеркам, а показываться Тиллю пошел так, без особой цели. Но уже начинал чувствовать, что просто так улизнуть не удастся.
        «Раньше года навряд ли. Сам понимаешь, у нас все серьезно. Ну разве что у кого-то из шныров закладку отнимешь. Или в городе зарядную точку обезвредишь!» - сказал Кеша, хлопая Алексея по плечу.
        Кеша был малый неплохой и любил протежировать. Его вечно окружали повизгивающие девицы, которых он учил стрелять из арбалета, и крепкие, смотрящие ему в рот юноши, мечтавшие поступить в форт его отца. Вот Паша Тилль - тот был помрачнее. Правда, однажды и на его долю перепала одна повизгивающая девица, перепутавшая его с общительным братом, но это не закончилось ничем хорошим. Паша вздумал посадить ее в седло гиелы. Девица по неопытности шарахнула гиелу слишком высоким разрядом. Гиела от боли сбросила ее и вцепилась в наездницу зубами, потому что оказалось, что по недосмотру гиела была еще и без намордника.
        Так Алексей Гурьев стал младшим топорником. Все же бывший миражист и венд не был свободен от угрызений совести. Он поклялся себе, что вредить шнырам не будет. И убивать никого не будет. К тому же пока у него убивать и не требовали.
        Сейчас рядом с Родионом Алексей ощущал себя неуютно. Он уже жалел, что вернулся, соврав командиру четверки, что проследит за шнырами. На самом деле побуждения его были иными. Он собирался, воспользовавшись случаем, рассказать шнырам нечто важное.
        Пока все это прокручивалось в мыслях у бывшего венда, Штопочка не сводила с него глаз. Алексею не нравился ее взгляд. А говорят еще, что шныры добрые, что от них исходят волны любви к миру! Ага, по этой девице хорошо заметно. Такая волна любви к миру изойдет, что только успей залечь.
        - Как дела в ШНыре? - спросил Алексей, страшась молчания, потому что именно в молчании в людях созревают опасные мысли.
        Вопрос явно был не из удачных. Родион отвечать не стал. Штопочка же вложила в шнеппер пнуф и, потянув на себя рычаг, через прицел с интересом посмотрела на Алексея.
        - В Арктике бывать приходилось? - поинтересовалась она. - Говорят, красивые есть места!
        Алексей притворился, что не расслышал. И напрасно, потому что Штопочка вдруг оказалась рядом и толкнула его в грудь. Спасая лицо от ее окаймленных черной грязью ногтей, Алексей заслонился локтем. Все же он замешкался, и Штопочка успела разодрать ему скулу.
        - Да перестань ты, бешеная! Что я тебе сделал? Не драться же с тобой! - крикнул Алексей, угрожающе качнув в руке арбалет, который все еще держал опущенным.
        - А ты дерись, дерись! Не ту сторону принял, полицай! Думал, немцы надолго, а они раз - и нету их! Ветром сдуло! И гляди у меня: я тебя запомнила! Если узнаю, что ты хоть пальцем кого из наших тронул, - своими руками прикончу! - Штопочка не говорила, а шипела.
        Ее губы потрескались, складки у носа покраснели, а на лбу и щеках была сажа от костра. Эту девушку можно было остановить лишь выстрелом из арбалета.
        По щеке Алексея с разодранной скулы текла кровь. Она уже достигла края губ, и теперь он ощущал ее вкус. А Штопочка все наступала. Алексей пятился, ощущая жуть и тоску. В поисках защиты он оглянулся на Родиона. Однако одного взгляда было довольно, чтобы определить, что помогать ему Родион не собирается. Родион показался ему в этот миг не менее страшным, чем Штопочка. Лесное, дикое, злое лицо с воспаленными глазами и светлой щетиной на костистом подбородке.
        - Да вы что?! Сбрендили?! А ну назад! Убью! - отчаянно крикнул Алексей, вскидывая свой арбалет. Теперь он целил точно в грудь Родиону, и арбалет в руке его не дрожал.
        - Наконец-то! - одобрил Родион. - А то все над головой и над головой! А тут определился наконец! Хвалю!
        И сухо плюнул на землю. Потом остановился и взял Штопочку за локоть:
        - Перестань. Не кидайся на него! А то и правда пальнет со страха. Вон он трясется весь.
        - Я кидаюсь? - Штопочка с удивлением посмотрела на свою руку с полусогнутыми, как когти тигрицы, пальцами. - Ишь ты, кровь. Ладно. Пусть валит!
        Несколько секунд Алексей держал их на прицеле, а потом, опомнившись, опустил арбалет.
        - Психи сумасшедшие! - сказал он жалобно. - Тоже мне: врага нашли! Вы б лучше не по лесам шастали! Вообще представляете, что сейчас в мире происходит?
        - И что? - быстро спросил Родион, опуская руку на плечо Штопочке, чтобы она, не вовремя кинувшись, не прервала поток этих сердитых излияний.
        - Болото перестало выдавать псиос, - сказал Алексей.
        Родион кивнул, разглядывая карманы защитной куртки берсерка. Хорошая куртка. Не какая-нибудь «буря в пустыне». Как раз для этих лесов. Нырни в кусты, упади на землю, лицо убери - и все, ты уже исчез.
        - И с новыми инкубаторами проблемы? Слышал-слышал. Прикрывается, выходит, ваша лавочка? Ты-то как - поднакопить чего успел или все на курточку потратил? - спросил он сочувственно.
        Алексей напрягся. Разговор об этом был ему неприятен отчасти потому, что Родион угадал.
        - Ты знал? Ну что болото больше не может подселять личинки? - быстро спросил он.
        - Догадывался. Наша старая закладка потеряла все силы до капли. Значит, и ваш осколок тоже. А раз так, как он может пронизывать границы миров и извлекать из болота личинки эльбов, хоть поначалу они и крошечные, как песчинки? Это все, что ты хотел сказать?
        Взгляд Родиона был полон даже не презрения, а бесконечной усталости. Казалось, он и ненавистью не удостаивает бывшего миражиста. Алексей не выдержал. Нет уж, он сумеет их удивить!
        - Вчера ночью я дежурил у кабинета Гая! - выпалил он. - Вдруг появились Долбушин и Белдо и прошли к нему… Дверь была приоткрыта, я все слышал. Белдо вернулся из Подземья. Потеряны девять берсерков и две боевые ведьмы.
        Штопочка присвистнула.
        - Надо говорить: девять героев и две добрые волшебницы! - поправила она. - И где же их потеряли? Суслик в норку утащил?
        Алексей быстро и толково - все же как несостоявшийся библиотекарь он хорошо владел словом - рассказал обо всем, что ему удалось узнать о хранилище первошныров и рогрике. Он уже заканчивал, когда из леса донесся дважды повторившийся свист.
        - Меня ищут. Все, бывайте! - Алексей перебросил ремень арбалета через плечо и нырнул в кустарник.
        Штопочка и Родион не стали искушать судьбу и рванули в противоположную сторону. Отбежав километра на три, они затаились. Крошечный овраг походил на окоп. Скрытый со всех концов корнями, он был почти незаметен. Отличное укрытие для стрелка. По грудь высунувшись из овражка, Штопочка положила локти со шнеппером на траву.
        - Что думаешь, Родион? Ты ему веришь?
        Родион отозвался не сразу. Он сидел на дне оврага и саперкой прокапывал ступеньки.
        - Верю. Парень хочет со всеми хорошим быть. Как он передернулся, когда ты его «полицаем» назвала!
        - А ведь он и есть полицай, - упрямо повторила Штопочка.
        - Ясное дело. Но нарывалась ты напрасно. Ну-ка замри!
        Родион осторожно снял с плеча у Штопочки ползущего клеща и, успокаивая, потрепал ее по шее, как лошадь. Пожалуй, для него это была нежность. И Штопочка тоже поняла, что это нежность, потому что лицо ее стало вдруг широким, полудетским и нелепым.
        - Энцефалитный? - спросила она.
        - Сейчас узнаем… - Родион сунул клеща в рот. - Не, энцефалитные - они с кислинкой… Ладно-ладно, я пошутил! Вот он!
        И он сощелкнул клеща на траву.
        - И этот их рогрик действительно может прорвать границу между мирами? Она же толстая! - усомнилась Штопочка.
        Родион слишком часто нырял, чтобы считать границу толстой.
        - Граница - как стенка мыльного пузыря, сквозь которую можно провести иглу, и она не лопнет, если сделать это быстро. Есть плотности нашего мира - граниты, сталь, алмаз. А бывает сверхплотность, которой достигают пеги в нырке. Если рогрик приобретет такую сверхплотность, он прорвет границу. Вот так!
        Родион прокрутил в руке саперку, метнул ее - и она легко, как в масло, вонзилась в стенку оврага. Вдоль саперки побежал песок. Штопочка посмотрела вначале на саперку, потом себе под ноги. Под носками ее ботинок чавкала вода.
        - Думаешь, у рогрика получится?
        Протянув руку, Родион задумчиво качнул пузырек, все еще висящий на грязном шнурке на шее у Штопочки. Штопочка ждала его ответа.
        - Получится не получится - чего гадать? Одно я знаю точно. Хорошего взрыва атакующей закладки рогрику не выдержать.
        Штопочка понимающе усмехнулась.
        - Используем мою? - спросила она.
        - Не-а, посильнее что-нибудь раздобудем. Может, даже слитную закладку. Тут уж если рвануть - так чтоб душе приятно было!
        Штопочка протянула грязную руку с черной каймой под ногтями и потрогала Родиону лоб. Слитная закладка - это, по сути, две атакующие закладки, усиливающие действие друг друга. Взрыв получается колоссальной силы, вот только есть маленькая проблема: атакующие части закладки могут слиться не тогда, когда этого хочешь ты, а тогда, когда этого захотят они. И тогда йод и зеленка уже не помогут.
        - Жара нет. Это хроническое, - сказала она озабоченно. - Ты это серьезно - про слитную закладку?
        - Угу, - сказал Родион, улыбаясь. - Так ты со мной?
        Штопочка взяла руку Родиона и положила ее на свой лоб:
        - Горячий?
        - Нет.
        - Ну значит, у меня тоже хроническое. Я с тобой!

* * *
        Гай сидел в гиелятне на деревянной, покрытой лаком скамье - единственном, что могло простоять здесь долго и не впитать запах конкурирующих самцов гиел, пытавшихся из клеток метить территорию, - и благодушно наблюдал, как молодым гиелам бросают куски небрежно разрубленного, еще покрытого шкурой конского мяса. Пеги - тоже кони, хоть и летающие, а запахи гиелы помнят прекрасно. Пусть приучаются разбираться, кто в этом мире добыча.
        Перед Гаем на земле были разложены разноцветные камешки. Гай смотрел на них и изредка палочкой передвигал их с места на место.
        - Ход черных. Группа держится выше… Гиелы пикируют по одной… Ход белых. Уплотнить группу. Начать обстрел. Либо сброс высоты. Держаться над лесом. Еще одного послать выше, на контролирующие высоты. Если видит группу черных, сообщает остальным белым, сам же немедленно атакует. Пытается сшибить одну из гиел, после чего резко уходит, спасаясь от преследования, - бормотал он.
        К Гаю подошел Арно. Секретарь сильно нервничал и облизывал губы, косясь на планшет у себя в руке. Гай спиной уловил его приближение:
        - Опять крадешься, Арно?
        - Как вы меня услышали? - спросил секретарь.
        - Ты слишком беззвучен, Арно. Люди слышат тишину лучше шума. Пока ты шаркаешь ногами и кашляешь, ты незаметен. Но начни подбираться - и только ленивый не обернется, - сказал Гай, сдвигая палочкой еще пару камней.
        Арно убрал планшет за спину.
        - Боевой пилотаж? - спросил он, разглядывая камни.
        - Да, так его называют в ШНыре. Есть разные схемы. «Четыре на четыре», «два на два», «три на три», «один на четыре», «один на три». Есть схема «загон», есть «упреждающий нырок». Боевой пилотаж очень увлекает. Он логичен и как всякий спорт базируется на физических законах. Чтобы освоить все - нужны годы. Единственное, чего никогда не удается, - это спрогнозировать все случайности, - сказал Гай.
        - Случайность - это отдельная величина, еще ждущая своего исследователя, - отозвался Арно, умеющий поддакнуть так, что его поддакивание могло сойти за собственное мнение.
        - Да, так и есть. Ты тщательно готовишь спортсмена к игре в шахматы, а соревнования… оказываются по борьбе. Наполеона называют гением, но история его битв - это история непрерывной бестолковости. А сколько случайностей! При Ватерлоо французские кирасиры помчались в атаку, не заметив маленького овражка, а когда увидели его - было поздно. Задние ряды смяли передние, сами обрушились сверху, и вот овраг под завязку забит цветом имперской кавалерии. Потом англичане припишут победу себе, хотя на самом деле сражение было выиграно оврагом. Что ты принес, Арно?
        Секретарь засуетился, бросился включать планшет, но передумал и словами сообщил главное:
        - Шныры собираются зачистить хранилище слитной закладкой! Я отправил на перехват группу, но им удалось ускользнуть. Слухачи из форта Белдо слишком долго провозились.
        Рука Гая, сгребавшая камешки в кучу, дрогнула. Крылья его носа стали медленно желтеть, раздуваться. Берсерки, кормившие гиел, что-то почувствовав, затихли. Лишь полувзрослый самец, считавший себя обиженным во время дележки, продолжал биться в клетке и подвывать. Берсерк, заставляя его замолчать, ударил сдвоенным зарядом прямо по прутьям.
        - Повтори все с самого начала! - потребовал Гай.
        - Венд из бывших миражистов, которого Тилль взял в свой форт, все разболтал шнырам. Я предупреждал, что этот парень ненадежен. Штопочка и Родион знают про заброшенный эльбник и хотят уничтожить рогрика.
        Говоря, Арно тревожно всматривался в лицо Гая. Лицо хозяина, знакомое ему во всех подробностях, медленно меняло выражение. Вот лоб разгладился. Вот дрогнул рот. Неужели доволен? Да, сомнений нет, доволен!
        - Вы специально поставили его у двери? Хотели, чтобы паренек все услышал, а после проболтался шнырам? Но ведь вы даже не знали, какие новости принесет вам Белдо! - воскликнул Арно.
        Гай оценивающе взглянул на него:
        - Напротив, я хорошо это представлял. Мне мешала лишь первошныровская защита, которую я не мог обойти, и то, что подземье вечно меняется. Но Белдо очень умело напугал Фиа, а Сашка, помогая ей, помог и нам… Единственное, чего я не мог предугадать, это того, что наш миражист встретится со шнырами так скоро. Признаться, я думал отправить его патрулировать окрестности Копытово в надежде, что он там найдет кому проболтаться…
        - То есть вы заранее догадывались, что шныры захотят взорвать хранилище? - ахнул Арно.
        - Да, - кивнул Гай. - Но я думал про обычную антизакладку… Вариант со слитной закладкой я не рассматривал. Но, возможно, так будет даже лучше.
        Гай коротко свистнул, привлекая внимание берсерков, и знаком нетерпеливо показал, какой гиеле бросать корм.
        - Ты это видел, Арно?! - воскликнул он. - Швыряют мясо перед носом у слабой гиелы, когда рядом с ней сильная! Она же на нее накинется, и, если в драке пострадают крылья, придется ее пристрелить. Все способности застреленной гиелы сгинут вместе с ней. У эльбов все не так. Они не растрачивают ресурсы понапрасну. В случае опасности сильные начинают пожирать слабых, затем схватываются между собой - и так пока не останется один, объединивший силы всех. Не правда ли, разумно?
        Глава восьмая
        Толстячок в свинцовых ботинках
        Главное в жизни - способность к долговременной концентрации внимания. Чем дольше ты его удерживаешь, тем выше вероятность, что поймешь что-то важное. Порой мне кажется, что если бы собака могла долго концентрироваться на одном предмете, она прорвалась бы на следующий уровень и расширила свое представление о жизни. Но она то лапой почешется, то зевнет, то начнет что-то в шерсти выкусывать, то куда-то побежит - и концентрация мигом пропадает. Из дневника невернувшегося шныра
        Рина вернулась из нырка рано утром. Закладку она не нашла и возвращалась пустой. Болото вело себя беспокойно. В его глубинах что-то клубилось, и Рина различала, что это длинные цепочки эльбов сворачиваются в шары, как пчелиные семейства, окружающие матку. Пользуясь тем, что все крупные эльбы были в этих шарах и отлипли от стенок тоннеля, на стенки наползло множество эльбов поменьше. Изредка то один, то другой пускал серебристую охотничью паутину, которую пегас Рины легко рассекал крылом. Видения, которые посылались этими паутинками, были бредовыми. В одном из них Рину называли Федей и предлагали выпить, в другом толстая женщина в фартуке манила ее подносом с выпечкой.
        «Это уже ближе к делу!» - подумала Рина, стараясь не расслабляться. Первые пристрелочные паутинки всегда случайны и редко достигают цели. Эльб не сразу может разглядеть, кто из шныров проносится по тоннелю, прильнув к шее пега. Ему нужен обратный отклик, чтобы получить о тебе информацию. Вторая паутинка всегда бывает намного точнее, и образ, посылаемый ею, привлекательнее. Третья еще точнее - и так пока очередная паутинка, попав в самое средоточие твоих сокровенных желаний или страхов, не заставит тебя броситься навстречу смерти.
        Рина слышала множество историй, как опытный шныр, возомнивший, что разорвет любую паутину, нарочито начинал искать испытаний, и завершалось все тем, что его пег возвращался из болота с пустым седлом.
        В последнее время Рина ныряла на Ядвиге, тучной молодой кобылке, которая с каждым днем становилась все ленивее. Каждую свободную секунду кобылка ела. Когда заканчивался овес - ела сено. Когда ей стали давать меньше сена, Ядвига научилась воровать его у своего соседа Миниха. Когда их разгородили куском жести, она от злости целый день повизгивала и зубами отдирала от стен штукатурку. Поедать все подряд было ее главным хобби. Голенище от старого сапога, бейсболка Афанасия, крыло дохлого голубя, рукав от куртки Витяры, которую тот неосторожно повесил в проходе. Витяра поначалу раскричался, а теперь всем говорил, что Ядвига - от ты дуся! - съела дракона. Почему что куртка-то была из кого?
        Изредка, чтобы порадовать Ядвигу, Рина брала пустую пластиковую бутылку, засовывала в нее что-нибудь мелкое и громыхающее, например три-четыре камешка, и помещала у Ядвиги в деннике. Ядвига часами могла толкать бутылку мордой и прихватывать ее зубами, пытаясь добраться до содержимого.
        Рина отшагала Ядвигу на поле, охлаждая ее, а затем расседлала и заперла в деннике. Протереть губкой и вычистить решила позднее. Ядвига была потная не в мыло, но вальтрап промок насквозь. Пока же Рине самой хотелось принять душ. Она не любила вонь болота и затхлый, как задохнувшееся в машинке белье, запах Межмирья, которыми по возвращении пахли кожа и волосы.
        Правда, оставлять лошадь невычищенной было опасно. Конечно, из ШНыра за это не вылетишь, но Меркурий мог придраться. Однажды зимой кто-то бросил разгоряченного пега прямо у пегасни, привязав его рядом с бочкой с ледяной водой. Было это во время обеда, и проголодавшийся шныр решил сперва перекусить, а потом заняться лошадью. Но на горе шныра, в пегасне оказался Меркурий, который, увидев, что покрытый мылом пег пьет из бочки, влетел в столовую и сломал строительную каску.
        - Представляешь, как надо шарахнуть по столу, чтобы разбить строительную каску?! Чудо былиин! Стол он, кстати, тоже сломал, - с восторгом рассказывал Ул.
        Возвращаться в ШНыр Рине пришлось с оглядкой и через черный ход, потому что у главного мог дежурить Вадюша, отлавливающий всех не явившихся на утреннюю зарядку. Недавно Вадюша выступил с инициативой, чтобы все шныры, свободные от дежурства, утром выходили на зарядку, которую он будет проводить на поляне напротив главного входа. Зарядка должна наполнить всех шныров бодростью и настроить их на трудовой день. Проводить же зарядку будет сам Вадюша, который ради такого случая заказал в китайском интернет-магазине новый дышащий спортивный костюм.
        В первый день на зарядку явился весь ШНыр, включая Кавалерию, Меркурия, Кузепыча и Суповну. Большей частью пришли из любопытства, чтобы посмотреть, как на Вадюше будет дышать костюм. Вадюша, красненький и возбужденный, бегал, свистел в свисток и показывал, как правильно делать приседания и махи руками. Причем почему-то показывал только на Ларе, хотя Фреда чуть ли не под нос ему лезла. Но Вадюша Фреду не замечал, зато помнил, что около года назад заставил Лару три раза отжаться и теперь почему-то считал, что ее прекрасная фигура - результат его тренерской работы.
        Не явилась только Алиса, ненавидящая спорт. В последний раз она была на физкультуре в пятом классе и сохранила неприятные воспоминания, что надо было все время бросать кому-то мяч. Это ее доконало. Дома она устроила небольшую истерику, довела себя до судорог, и всполошившаяся мама через влиятельную знакомую достала волшебную справку. Это было заключение городской врачебной комиссии, что Алиса является глобально ослабленным ребенком, к которому учитель физкультуры не имеет права протягивать свои цепкие лапки. Больше к Алисе в школе с физкультурой не приставали, и она преспокойно сидела на скамейке, дожидаясь конца урока и зажимая нос, когда мимо пробегали потные одноклассники.
        Макс хрюкал от смеха, наблюдая, как Кузепыч болтается на турнике. Бицепсы у него были мощные, но живот перевешивал, поэтому уже после второго подтягивания Кузепыч повис как сосиска. Развеселившаяся Суповна, не давая ему спрыгнуть, подхватила упитанного завхоза рукой под ступню и помогала Кузепычу как маленькому ребенку, поднимая его к турнику.
        - Отпустите меня! Ученики же смотрят! - пыхтел Кузепыч.
        - А моркови купишь? А курятины? А соду какую привезешь: опять подмоченную? - торговалась Суповна.
        Убедившись, что добром его не отпустят, Кузепыч разжал руки, жабой шлепнулся в траву и больше на спортивных занятиях не появлялся. Впрочем, не он один. На следующий день на зарядке было от силы человек десять, через три дня - пять, а через неделю на зарядку явились только кухонная Надя и Фреда. Им страстно хотелось, чтобы Вадюша учил их приседать и делать махи руками, но Вадюша только ругался, кипел, прыгал на месте, и Наде с Фредой влетело за всех неявившихся шныров так сильно, что на следующий день не пришли и они.
        И вот теперь по утрам Вадюша дежурил у главного входа в своем дышащем костюмчике, всех отлавливал и заставлял писать объяснительные. Кирюша, написавший уже три объяснительные, грозил, что подложит Вадюше на стул в кабинете попону ослика Фантома, чтобы Вадюша сам написал себе объяснительную в пяти томах с продолжением.
        Однако сегодня Рина волновалась напрасно. У входа никто не дежурил. Время, когда ШНыр обычно просыпался, должно было наступить только через четверть часа, и она спокойно проскользнула в комнату. Фреда еще спала, накрыв голову подушкой. Во сне она сердито бормотала, ворочалась, а потом отчетливо и недовольно произнесла:
        - Ну! И что ты мне этим хочешь сказать?!
        Лена со стоическим терпением расчесывала свои роскошные волосы. Смотреть, как она расчесывается, можно было часами. Волосы ее были такие длинные, что рука у Лены распрямлялась полностью и даже чуть-чуть вытягивалась, пытаясь дотянуться до самых кончиков. Невольно вспоминалась сказка, как баба, сидя у окна, шила рубаху, а проходивший мимо солдат побил ее, потому что ему показалось, что она манит его рукой, а она просто шила очень длинной ниткой.
        Лара, поджав ноги, читала книгу. Читая, она то хохотала, то падала головой на подушку, то, перелистывая страницу, смахивала сгибом пальца слезу. Лара всегда читала одну и ту же книгу. И всегда хохотала и плакала на одних и тех же местах. Происходило это потому, что Лара не запоминала информацию. От книг ей не нужна была информация. От книг она получала эмоции.
        Фреда проснулась и свесила с кровати ноги. Говорить ей «доброе утро» было опасно. Для человека, который до четырех утра заполнял бланки и анкеты, чтобы в очередной раз попытаться свалить из ШНыра, утро редко бывает добрым. Внезапно вспомнив о чем-то, Фреда сунула руку под подушку и, достав смартфон, позвонила. Судя по голосу, который звенел, как диск пилы-болгарки, звонила она маме.
        - Ничего не случилось! Ты просила тебя разбудить! - говорила Фреда.
        Мама, видимо возражая, что-то простонала в трубку.
        - Нет! Именно просила! - настаивала Фреда. - Два года назад ты упоминала при мне, что тебе хотелось бы больше успевать, а для этого нужно начинать день раньше! Какие у тебя планы на сегодня? Пожалуйста, сбрось мне список всего, что ты намереваешься сегодня достичь! Я не хочу, чтобы этот день своей жизни ты прожила зря!
        Фреда еще долго разговаривала с мамой, контролируя каждый ее шаг и вместе с тем сама уклоняясь от всякого контроля. От громкого голоса Фреды проснулась Алиса. Лежала и слушала. Когда же Фреда закончила разговор, Алиса завистливо произнесла:
        - Ну ты даешь! Требуешь у мамы список ее дел!
        Фреда громко хокнула:
        - Да! Только не дел, а достижений! А вечером попрошу ее поставить плюсики, что было сделано, а что нет!
        Алиса вдруг расхохоталась. Рина с Леной затаились. Алиса смеялась редко. Обычно она была захлопнутой, скрытной, стеклянной от несуществующих обид. Можно было поссориться с ней на две недели, случайно сдвинув на спинке кровати ее полотенце. Обычная Алисина история.
        - А у нас с мамой все наоборот! Моя мама с десяти лет подозревала меня во всяких ужасах. Начитается в Интернете про современную молодежь - и пошла меня разоблачать! Мне даже историю в браузере приходилось делать фальшивую, потому что если она увидит, что я ее просто вытерла, то будет провайдеру звонить и требовать распечаток! А еще она вечно говорила мне, что я свинья неблагодарная!.. Мне стало плевать, делать что-то или не делать, раз все равно о тебе плохо думают.
        В голосе у Алисы стали появляться знакомые нотки. Лена перестала расчесываться и посмотрела на солнечные лучи, которые, пробиваясь сквозь штору, точками замирали на стене, и эти точки то ползли в разные стороны, то сталкивались.
        - А пусть бы твоя мама думала, что отдает долг! - внезапно сказала она. - Что она была такой же свиньей по отношению к своей маме, а та к своей - и так далее, до первого человека, который был свиньей по отношению к… ну это сейчас не важно.
        В дверь кто-то забарабанил. Просунулась круглая физиономия Витяры:
        - Народ! Кто на Ядвиге летал? Есть тут такие бедняги?
        Бедняга не находилась секунды три. Именно столько времени понадобилось Рине, чтобы вспомнить, что на Ядвиге ныряла она.
        - От ты дуся! Сочувствую! Твоя Ядвига вломилась в Зеленый лабиринт и просто-навсего проедает его насквозь! - сообщил Витяра.
        Рина застонала и, схватив с полу ботинки, выпрыгнула прямо в окно, на клумбу. Витяра продолжал торчать в дверях комнаты и глупо улыбаться.
        - Хотите секрет? Я боюсь крыс-пасюков и вот этого лохматого юношу с торчащими ушами! У него какой-то полубезумный вид! - сообщил он.
        - Это ты. Мы зеркало ближе к двери переставили, - спокойно сказала Лара.
        - Правда, что ли?! Ну тогда не буду больше его бояться! - успокоился Витяра и унесся по коридору, издавая радостные вопли.
        - Он смешной! - сказала Лена, прислушиваясь к удаляющемуся топоту Витяры.
        - Ага. И крыс он не боится. Он крысят в банке носил и всем раздавал, - заметила Лена.
        И это была чистая правда. Рядом с пегасней стояла банка с краской. В банку зачем-то забралась молодая крыса и не смогла вылезти. Витяра хотел ее выпустить, но крыса была вся перемазана синей краской. Витяра принялся ее отмывать. Крыса отмывалась плохо, зато кусалась очень хорошо. Из десяти пальцев Витяры шесть оказались прокушенными. Видя, что крыса не отмывается, Витяра посадил ее в клетку и унес в свою комнату, дожидаясь, пока шерсть крысы сменится сама собой. Крыса привыкла к Витяре, начала с аппетитом есть, а скоро обнаружилось, что, несмотря на юность, она уже ждет крысят. Витяра назвал ее Ксаночка.
        «От ты дуся! Моя Ксаночка сделала меня дедушкой!» - вопил осчастливленный Витяра.
        «Почему дедушкой?» - спросил кто-то.
        «А кем? Не папой же!» - объяснил Витяра.
        Крысята выросли, и Витяра стал их всем раздаривать. От них пытались избавиться, но Витяра постоянно проверял, как поживают его крысята, и приходил к ним в гости. Сидел весь вечер, трогал себя за уши, ел сухарики, пил чай и давал ценные советы по уходу за крысами. И так до тех пор, пока не попытался всучить последних двух крысят Суповне. Одна крыса, говорят, летела до самого Копытово. Вторую не нашли до сих пор. Ходили слухи, что Суповна зашвырнула ее на Луну и Луна теперь обитаемая.
        - А! Помню! Это от Суповны он у нас в шкафу прятался? - вспомнила Лена.
        - В шкафу? Он под кроватью прятался! В шкафу тогда твой Кирюша сидел. Кстати, сейчас его там, надеюсь, нет? - и Лара на всякий случай заглянула в шкаф.
        Тем временем Рина, подхватившая с земли длинную хворостину, уже подбегала к Зеленому лабиринту. Еще издали она увидела торчащий из кустарника круп кобылы, а рядом с ней… о нет!.. Кавалерию. Придерживая сдвинутые на кончик носа очки, что означало у нее крайнюю заинтересованность, директриса ШНыра разглядывала Ядвигу.
        - Это я виновата! Надо было еще вторую щеколду задвинуть. Она денник открывать научилась! - крикнула Рина, прицеливаясь хворостиной, чтобы сообщить Ядвиге, что к той пришли проблемы.
        Останавливая Рину, Кавалерия махнула рукой:
        - Пускай уж ест!
        - Как «пускай»?
        - С новой закладкой лабиринт отрастает так быстро, что пегов можно запускать сюда табунами. Вчера я потратила целый вечер, пытаясь придать форму совсем небольшому кусочку. И что же? Наутро оказалось, что те вершины побегов, которые я состригла секатором, ухитрились пустить корни и вымахать чуть ли не с палец!
        Ядвига всунула морду в заросли кустарника и чем-то захрустела.
        - Ой, улитку ест! А ей ничего не будет от улитки? - забеспокоилась Рина.
        - А от валенка Меркурия что-то было? - спросила Кавалерия.
        Рина честно попыталась вспомнить:
        - От валенка она весь день была очень задумчивая.
        - Ну значит, от улитки будет петь песни и водить хороводы… Посмотри-ка лучше сюда! - Кавалерия повела рукой справа налево. - Дуб, граб, кизил, земляничное дерево! А это понтийская иглица! Впервые ее у нас вижу! А ты у нас кто? Надо же, фисташка! Ну, барбарис не редкость. Самшит, шиповник, лавр тоже старые знакомые! А вот ирги не было! И калины гордовины, она же Viburnum lantana, тоже! В природе она цветет считаные дни, а у нас постоянно!
        В голосе Кавалерии Рина слышала искреннюю радость. Директриса вечно была чем-то озабочена, а тут точно новый счастливый человек проступил. Причем радовался этот человек не своей личной радостью, а радостью всего ШНыра.
        Во всякую свободную минуту Кавалерия отправлялась в Зеленый лабиринт и, боясь заблудиться в буйствующих зарослях, бродила по нему. Новая закладка источала силу с пугающей щедростью. Примерно так же пугает человека, начавшего изучать астрономию, общее число звезд, звездных систем и галактик, когда он слышит его впервые и пытается осмыслить эти величины. Он понимает, что не только разумом ему этих величин не зачерпнуть, но даже и приблизиться к ним он никогда не сможет. Но все равно Кавалерия, Суповна, Меркурий по старой памяти продолжали чего-то опасаться, беспокоиться, волноваться. Точно пенсионера, привыкшего жить бережливо и считать каждую копейку, сажают в кузов грузовика, едут по городу и во все стороны расшвыривают пачки денег. А он вскрикивает: «Ой, осторожно! Потратишь! Увидят! Отнимут!» - и испытывает не столько радость, сколько озабоченность и страх.
        Сняв очки, Кавалерия бережно сдула с них громадную бабочку-адмирала. Бабочки встречались в Зеленом лабиринте и при старой закладке, но никогда в таком количестве. И какие бабочки! То мелкие молевидные, пуржащие как снежинки, существующие в общей переливающейся массе, то бабочки резные, вычурные, то одиночные тяжелые шмелевидки и бражники, повисающие перед цветком как тяжелые вертолеты и никогда на него не садящиеся.
        - Откуда эти бабочки вообще взялись? - спросила Рина.
        Кавалерия загадочно посмотрела на нее:
        - Не хочу навязывать свой взгляд на вещи, но… Залезь-ка на спину Ядвиге!
        Рина забралась на Ядвигу. Кобыла перестала хрустеть улитками и прижала уши. Рина поняла, что Ядвига раздумывает, не укусить ли ее за ногу. Но кусаться кобыле было лень: ей пришлось бы отвлечься от процесса питания, поэтому Ядвига вновь занялась улитками.
        - Видишь отсюда главную закладку? - спросила Кавалерия снизу.
        - Вижу, - отозвалась Рина.
        В центре лабиринта на небольшом расстоянии друг от друга лежали две закладки. Убрать прежнюю никто не посягнул. Это был камень Митяя, Матрены Аляповой, Тита Михайлова, Сергиуса Немова, Гулка Ражего, Маланьи Перцевой и многих других поколений шныров. Закладка так и лежала на прежнем месте - потрескавшийся камень с сочившейся каплями водой.
        С тех пор как новую закладку доставили из Карелии, прошло две недели. С погрузкой закладки в грузовик и потом на железнодорожную платформу дело обстояло непросто. После того удара, который нанес ей саперной лопаткой Сашка, потерявшая доверие закладка подпускала к себе только Кавалерию. Лишь она одна могла касаться ее шероховатых боков и опускать пальцы в мелкие подрагивающие лужицы на обращенной к небу спине камня. Поднять тяжеленный валун Кавалерия, разумеется, не могла, но именно она подводила под него строп и подцепляла его к крюку крана. Пока кран с медлительным усилием поднимал валун, Кавалерия постоянно находилась рядом, касаясь закладки и успокаивая ее.
        И вот теперь обе закладки лежали рядом - прошлое ШНыра и его будущее. Недавно Рина смогла воплотить давнюю мечту - подойти к старой закладке и коснуться камня, который прежде не подпускал ее.
        Рина долго сидела рядом, обнимая старую закладку и касаясь ее виском. Мелькали обрывки воспоминаний, смазанные картины, звучали далекие полустертые голоса, нечеткие, не позволяющие различать отдельные слова, и чудилось, что ты стоишь где-то в темном лесу, а за лесом - залитая солнцем река, в которой плещутся неведомые тебе люди, и это их радостные крики доносятся издалека. Кто были эти люди? Не те ли поименно забытые шныры пяти минувших веков, прошедшие свой путь до конца?
        Из-за того что старая закладка лежала на прежнем месте, а новая - частично на дорожке, частично в царстве хризантем, центр Зеленого лабиринта сместился. Ножка невидимого циркуля перескочила на добрых пять метров в сторону. Лабиринт разросся и доходил почти до пегасни, проглотив значительный кусок прежнего парка и часть круга со вкопанными шинами. Пеги, когда их прогревали перед взлетом, порой останавливались, подходили к лабиринту и, просовывая сквозь ветви морды, фыркали. И сразу же, то ли от звука, то ли от толчка, с кустарников и деревьев Лабиринта тысячами взлетали бабочки и, образуя единый, слитый из многих маленьких ураганчиков столб, поднимались кверху.
        Новая закладка походила на спящего медведя, который вытянулся, опустив тяжелую морду на лапы. Его бока точно шерсть покрывал мох, где-то светлый и короткий, а где-то зеленый и густой. В одной из трещин пульсировал цветок с алой сердцевиной - словно бьющееся сердце. Цветка Рина с такого расстояния не видела, но угадывала его по вспышкам. Пульсации цветка были редкими, но не прекращались. Цветок поддерживал связь с двушкой и перекачивал в закладку силы - будто в окаменевшем медведе билось живое, не пожелавшее окаменеть сердце.
        Рина вскочила коленями на спину Ядвиге. Школа Меркурия. Правда, Меркурий делал это на скаку.
        - Видишь над цветком нечеткий контур? - спросила снизу Кавалерия. - Хотя нет, отсюда ты ничего не увидишь - окошко маленькое, примерно с ладонь! В те мгновения, когда цветок пульсирует, окно приоткрывается.
        - Вы видели, как оно отворяется? - жадно спросила Рина.
        - Нет, потому что это не окно, а крошечный проход, в который не протиснуться и кошке. А за ним такое же небо. Но все же порой глаз успевает ухватить несостыковку, словно все предметы разом кидаются на свои места, пытаясь внушить тебе, что они были здесь всегда…
        - Как вы узнали о нем?
        - Случайно. Цветок запульсировал, и вдруг из пустоты появилась бабочка. Просто влетела - и все, а через секунду уже присоединилась к остальным. А в другой раз мне показалось, что изменился рисунок неба. Появилось какое-то новое облачко, плывущее против ветра… Всего на миг. Видимо, это было другое облако, из другого мира!
        - И куда ведет это окошко? За Вторую гряду? За Третью?.. Хотя, наверное, не за Третью, ведь тогда влетевшая к нам бабочка была бы живой закладкой.
        - Не знаю, - честно ответила Кавалерия.
        - Но ведь у вас есть уникум! Рука! Вы могли бы что-нибудь там нашарить! Понятно, что шарить пришлось бы вслепую, но если немного постараться…
        Со спины Ядвиги лицо Кавалерии было не разглядеть, но Рина интуитивно ощутила, что брякнула что-то не то. Кавалерия сделала резкое движение.
        - Нет, милая моя! - ответила она сухо. - Твоя теория хромает на всю логику! Этого я делать никогда не буду! Жалею, что вообще упомянула при тебе об окне. И вообще кое-кому пора отвести кобылу в пегасню.
        Рина выпутала Ядвигу из живой изгороди и, поправив сбившийся недоуздок, повела ее в денник. Ядвига упрямилась. К ее верхней губе прилипли радужные крылья бабочки - точно маленькие усики. Кобыла высунула язык, облизнулась - и крылья исчезли.

* * *
        Рина заперла Ядвигу в деннике и вышла из пегасни. На площадке у ворот, где Кузепыч обычно парковал шныровский микроавтобус, стоял Макар и, разинув рот, смотрел в небо. Лицо у него было ошеломленное, руками он защищал голову.
        - Беги отсюда! Не стой! - заорал он на Рину.
        - А что такое? - не поняла Рина.
        Рядом неизвестно откуда возник Кузепыч.
        - Бабка ежика!.. Тут колесо запасное лежало! Диск новый, новая резина! Куда ты его дел?! - взревел он, обращаясь к Макару.
        - Колесико? Да, было такое! - сдавленно согласился Макар, показывая пальцем, где искать новый диск и новую резину. - Сейчас вернется!
        Кузепыч задрал голову, пытаясь различить в небе точку размером с песчинку. Это и было то самое пропавшее колесо, которое, достигнув предельной высоты, спешило теперь вниз. Кузепыч взревел и, схватив одной рукой Рину, а другой Макара, рванул к стене сарайчика, в которой усматривал хоть какую-то защиту.
        - Сдурел? Оно же тебе на голову сейчас шибанется! - прорычал он.
        - А че такое? Я не думал, что так будет. Я льва испытывал! - заявил Макар и, оправдываясь, выдал себя с потрохами: - Со старой закладкой выше пятого этажа никогда не подлетало, а тут…
        Кузепыч, взревев, наградил его подзатыльником. Колесо ударилось в землю сразу за оградой ШНыра, оглушительно лопнуло и, кувыркаясь, отлетело на луг. Макар, скуля, кинулся за ворота догонять.
        - Двадцать дежурств! Так вот почему у меня диски вечно гнутые были! - летели ему вслед праведные вопли.
        Осторожно поглядывая в небо, в которое Макар от обилия ума мог запулить и еще чего-нибудь, Рина продолжила свой путь. Фигурки на нерпи заряжались теперь в любом месте ШНыра. Стоило приблизиться к лабиринту хотя бы до уровня накрененной сосны, как нерпь вспыхивала, и лев, пегас, русалка, сирин и кентавр становились горячими, почти раскаленными.
        Да и сама ограда ШНыра стала во многом условностью. Если прежде границы проходили по линии забора, то теперь забор стал украшением территории. Обновленный ШНыр захватил и ржавый, неизвестно кому принадлежащий гараж на взрытом холме у поля, и старую территорию кладбища пегов за речкой.
        Старшие и средние шныры втихомолку осваивали новые возможности. Вроде бы хорошо, что ШНыр стал больше, но одновременно это стало серьезной проблемой. Раньше, чтобы потихоньку удрать в самоволку, требовалось спрыгнуть с забора в противоположную сторону, и все. А теперь, когда забор был уже на территории, правило перестало работать и приходилось зайчиком скакать по полю, собирая репьи и колючки. Некоторые ухитрялись прыгать так минут по пятнадцать, прежде чем нашаривали постоянно меняющуюся границу. Отмечать ее канавкой или чертой на земле было бесполезно.
        - Кузепыч, может, нам как-нибудь заборчик переставить? - как-то предложила Кавалерия.
        Кузепыч передернулся. Это он пытался выдумать язвительную шутку, но от злости не мог.
        - Ну ясельный пень, переставим! Сейчас у нас, бабка ежика, полтора километра бетонных секций! А нужно два километра восемьсот! Километр триста метров бетонных секций докупим, на тележке сюда довезем, и я в то же утречко все лопаточкой вкопаю!
        Кавалерия поначалу благосклонно кивала, наивно одобряя намерение завхоза перевезти полтора километра бетонных секций на садовой тележке, но вскоре красное лицо Кузепыча и его сжимавшиеся и разжимавшиеся пальцы-клешни подсказали ей, что не так все просто.
        - А, понимаю!.. У нас, наверное, опять денег нет? - спохватилась она.
        - Почему денег нет? Полно денег! Все забирайте! - отвечал разгорячившийся Кузепыч и принялся выгребать из карманов мелочь и немногочисленные скомканные бумажки.
        На звон монеток из кухни, грозно подбоченившись, выглянула Суповна, и завхоз трусливо удрал, преследуемый воплями, что «он тут деньгами сорит, а дети холодными слезами плачут и просят два мешка лука!».
        Рина вспомнила, что Суповна обещала ей еду для Гавра. Она заскочила в столовую и взяла у Суповны жилы, пленки, кости и прочие мясные отходы.
        - И кашу возьми! В пакет переложи и чудище своей дай! - крикнула ей вдогон Суповна.
        - А что с кашей? Подгорела? - удивилась Рина, что Суповна так расщедрилась.
        - У меня каши не подгорают! Гоша ваш недоубитый кусок мыла туда столкнул! Вот уж кого я когда-нибудь точно доубью! - крикнула Суповна в глубь кухни.
        В ответ что-то обреченно забрякало кастрюльками.
        - И это вот тоже возьми! - Суповна достала откуда-то огромную говяжью кость и швырнула ее в кашу с такой энергией, что к потолку подлетел фонтанчик брызг.
        - Спасибо, - сказала Рина, вытирая кашу с носа.
        - Да не за что! - просияла Суповна. - Как чудища твоя - выросла на шныровских-то харчах?
        Гавр действительно рос не по дням, а по часам. На груди его бугрились мышцы, на клыки было страшно смотреть, а когда, собираясь взлететь, он делал первый резкий взмах крыльями, - сносило с ног. Если раньше Гавр как гиеленыш-подросток боялся взрослых гиел и сразу прятался, увидев их в небе, то теперь начинал задираться и призывно выть так, что Рина боялась за него. Ведь награду, объявленную Гаем за смерть выросшего у шныров гиеленка, никто еще не отменял.
        Каши было много. Крепкий пакет из супермаркета едва ее вместил. Рина попыталась перекинуть пакет через плечо как мешок, но пакет подтекал. Тогда Рина потащила его перед собой на вытянутых руках. Это оказалось еще хуже. Колени через пакет проваливались в кашу. Когда же, устав, Рина поволокла пакет по земле, на траве оставался кашный след. Она оглянулась. Петляя шла вдоль тропинки и изредка прерываясь, след уходил вдаль, к ШНыру.
        «Холмса бы сюда!» - подумала Рина, по привычке разбивая свою мысль на несколько отдельных ролей. - «Холмс! Как вы догадались, что здесь проходила Рина?» - «Элементарно, Ватсон! По следу каши!» - «А куда она направлялась?» - «Элементарно, Ватсон! Кого еще можно кормить кашей? Только крупного и опасного хищника!»
        Добравшись до сарайчика, Рина издали услышала звуки, какие издают две резвящиеся крупные собаки. Кто-то на кого-то наскакивал, хрюкал, повизгивал. Потом на время все затихало - и опять звуки наскоков, грызни и короткого взлая.
        Рина осторожно выглянула из-за стены сарайчика. Гавр, смешно развесив уши, кувыркался по траве. Вокруг него прыгала тощая песочная гиела с белым пятном на морде. Наскакивала, прикусывала в шутку зубами. Гавр срывался с места и, толкая ее широкой грудью, заваливал гиелу на спину. Та послушно задирала кверху лапы, раскидывая по траве кожистые крылья. Гавр отпускал ее, и гиела опять начинала носиться и наскакивать.
        Рину первой заметила именно песочная гиела. Зарычала и угрожающе припала к земле. Вся игривость у нее как-то сразу улетучилась. Рина ощутила, что если сделает хотя бы шаг, гиела вцепится ей в горло.
        - Гавр! - крикнула Рина.
        Гавр подскочил к ней и стал ласкаться. Прыгал вокруг, ставил на плечи лапы, обдавая ее дыханием, которым способны восхищаться только собачники. Рина уклонялась, мешая Гавру лизать ее в лицо. Она знала о любви, которую гиелы испытывают к дохлым кошкам.
        Песочная гиела оставалась на прежнем месте. Она не нападала на Рину, но и не приближалась. Шерсть на ее загривке стояла дыбом, уши были прижаты. Гавр подскакивал то к песочной гиеле, то к Рине и, казалось, искренне не понимал, почему Рина и его новая знакомая не играют вместе. Ведь это было бы так весело, если бы они втроем сшибали друг друга и кувырком катились с горы в грязь!
        Внезапно песочная гиела вскинула морду, принюхалась и бросилась обегать сарайчик с противоположной стороны, чтобы не приближаться к Рине. А еще через несколько секунд Рина обнаружила ее возле своего брошенного пакета с кашей. Вид у песочной гиелы был решительный. Поджав уши и хвост, она жадно заглатывала кашу, в первую очередь выхватив из нее кусочки мяса и жил. «Я первая ее нашла! Теперь она моя!» - говорила она всем своим видом и угрожающе скалилась, демонстрируя Рине белые клыки.
        У Рины хватило ума не подходить. Едва ли стоило объяснять гиеле, откуда эта каша вообще здесь взялась. Пусть Гавр разбирается со своей приятельницей сам. Гавр кинулся было разбираться, но челюсти песочной гиелы предупреждающе щелкнули у его носа, и он, отступив, улегся на землю шагах в пяти. Это было минимальное расстояние, на которое его подпускали к каше. При этом Гавру еще приходилось отворачиваться, притворяясь, что каша его совершенно не интересует. Ему даже смотреть на нее не разрешали. Видимо, песочной гиеле его взгляд портил аппетит, а заодно и характер.
        По мере того как пакет с кашей пустел, бока у тощей гиелы раздувались. Каша словно перекладывалась из одного мешка в другой. Наконец сытая гиела отошла, подпустив к еде Гавра. И, разумеется, в каше не было уже ни малейшего намека на мясо. Доев кашу, Гавр вернулся к Рине и, почесываясь задней лапой, уселся у ее ног. Вид у него был растерянный. Он точно спрашивал: «Да что же это такое, а?! Ты это безобразие видела?!»
        - Что, отобрали у тебя? - спросила Рина.
        Гавр издал скулящий звук.
        - Ну терпи уж! Понял теперь, почему нельзя быть с женщиной на равных? Она вначале заберет себе пятьдесят процентов на равных, потом пятьдесят процентов от оставшихся пятидесяти, потому что она все-таки женщина, и последние двадцать пять процентов заберет себе, потому что обиделась! Такие уж мы загадочные! - назидательно объяснила Рина.
        Гавр опять заскулил, оплакивая кашу. Рина погладила его и пошла к ШНыру. Ее провожало предупреждающее ворчание. Укрывшись в кустарнике, песочная гиела грызла громадную кость - подарок Суповны Гавру. Улетать она явно не собиралась. Это Рина уже поняла. Что ж, остается надеяться, что недоубитый Гоша и дальше будет ронять в котел все подряд, потому что еды теперь понадобится вдвое больше. А возможно, и втрое - если следующей весной появятся гиелята.
        При мысли о гиелятах Рине стало так радостно, что к ШНыру она неслась как на крыльях. Правда, так до него и не добралась. Увидела на тропинке странного человека. Он сидел на корточках, что-то разглядывая, и Рину не замечал. Рина подошла к нему сзади как раз в момент, когда он что-то потрогал пальцем на траве и сунул палец в рот.
        - Каша! - произнес он задумчиво.
        - Каша с мылом, - уточнила Рина, вспоминая свои грезы о Шерлоке Холмсе.
        Мужчина обернулся. Он был толстенький, с багровыми щеками и похожим на редиску носом. На ногах - высокие ботинки с креплениями как у горнолыжных.
        - Каша с мылом! Какая прелесть! - воскликнул он.
        Рина что-то вежливо промычала. Она всегда знала, что привлекает сумасшедших. Возможно, потому, что лишь маскировалась под приличного человека. Сумасшедшие так и тянулись к ней, начиная от полных психов и кончая обычными городскими сумасшедшими. Вот и этот любитель мыльных каш явно был из их компании. Он уже успел вскочить и теперь прыгал вокруг, зависая в воздухе чуть дольше, чем ожидалось:
        - Ты ведь Рина? Рина, да? Я не ошибся?
        - Ну как бы да, - подтвердила Рина.
        Человек радостно закивал и торопливо вытащил из кармана блокнот. Открыл его и, значительно округлив глаза, пальцем показал Рине на первую страницу.
        «Степа! Купи хоть какой-нибудь еды-ы-ы!» - вслух прочитала Рина.
        Человечек испуганно заглянул в блокнот и торопливо перевернул его корешком назад. Здесь была уже другая первая страница, а на ней фломастером крупно написано:
        «НЕ ГОВОРИ НИЧЕГО! МОГУТ ПОДСЛУШИВАТЬ! МЕНЯ ПОСЛАЛ ЗА ТОБОЙ АЛЬБЕРТ ФЕДОРОВИЧ!»
        Помня, что вслух говорить ничего нельзя, Рина замотала головой, показывая, что никуда с ним не пойдет. Толстенький человечек, как видно, и не ожидал быстрого согласия. Он торопливо кивнул и перевернул следующую страницу:
        «Я СТЕПАН ПУЗЫРЬКОВ ИЗ ФИНАНСОВОГО ФОРТА. АЛЬБЕРТ Ф. ЖДЕТ ТЕБЯ В НАУМОВО! ЭТО СРОЧНО!»
        Рина что-то слышала о Пузырькове от Лианы. Кажется, у него был какой-то интересный дар.
        - Почему я должна верить, что вы от него? - спросила Рина, благоразумно не называя имен.
        Пузырьков начал торопливо перелистывать блокнотик. Как ни быстро он это делал, Рина увидела, что у него на разных страницах записано и «ДА», и «НЕТ», и «ПРЯМО СЕЙЧАС», и «В ШНЫР НЕ ЗАХОДИТЬ», и «ЭТО РАССКАЖЕТ САМ А.Ф», и даже «НЕ ХОЧЕШЬ - НЕ НАДО!».
        Ощущалось, что Пузырьков человек ответственный и подготовился к встрече на славу. Наконец он отыскал на одной из страниц слово «ОБЕЗЬЯН» и с торжеством ткнул в него пальцем.
        Рина вздрогнула. Это слово было для нее заветным. Ключик, отмыкающий все двери. Простенькая игрушка из прозрачного пластика, в которую насыпались разноцветные конфеты. Кусочек далекого детского счастья! Так значит, Обезьян был частью подлинных воспоминаний, а не мороком, вплетенным в ее память фельдшером Уточкиным.
        - Хорошо, - сказала Рина шепотом. - И что я должна делать? Как я доберусь до…
        Пузырьков замахал руками, умоляя ее молчать. Наумово - это была железнодорожная станция на пути в Москву. За несколько лет бывший поселок торфозаготовщиков превратился в новый московский квартал. Кавалерия порой выходила из нырков в небе над Наумово и потом озабоченно говорила Меркурию, что лет через десять Москва непременно доберется и до Копытово.
        - Так что мне делать? - повторила Рина.
        Пузырьков подпрыгнул и опять начал листать блокнотик.
        ИНСТРУКЦИИ:
        1. ОСТАВЬ СВОЙ ТЕЛЕФОН ГДЕ-НИБУДЬ ЗДЕСЬ. НЕ ВЫНИМАЙ ИЗ НЕГО БАТАРЕИ, НЕ ОТКЛЮЧАЙ! ПУСТЬ ПОЛЕЖИТ В ТРАВКЕ.
        2. ЭЛЕКТРИЧКОЙ, АВТОБУСОМ, СИРИНОМ НЕ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ!
        - А как? - спросила Рина.
        Вместо ответа Пузырьков повторно ткнул пальцем в пункт «1».
        Рина неохотно вытащила телефон и спрятала его в траву шагах в десяти от тропинки. Перед этим она отключила сигнал. Копытовцы, конечно, люди хорошие, но любой найденный телефон почему-то считают своим законным трофеем.
        Когда Рина вернулась к Пузырькову, то застала его за странным делом. Он отщелкивал горнолыжные крепления своих высоченных ботинок. Левую ногу он уже освободил, и она смешно балансировала в воздухе. Заметив на лице у Рины вопрос, Пузырьков перебросил ей свой левый ботинок. Рина попыталась поймать его, но, не удержав, выпустила из рук. Ботинок был тяжелее гири.
        - Внутри подошв - свинец! И боковые утяжелители тоже из листового свинца, - объяснил Пузырьков. - Сделай одолжение, помоги мне спрятать ботинки. А то сдадут еще в металлолом!
        Рина потащила ботинок Пузырькова к ближайшему кусту. Пузырьков смешно прыгал за ней на правой ноге, держа ее за локоть и с тревогой косясь на другую свою ногу. У кустарника он освободился и от второго ботинка, сделал резкий рывок и руками и ногами обхватил Рину сзади.
        Рина вскрикнула.
        - Прошу прощения! Это не нападение! Не вцепись я в тебя, я был бы уже где-то в районе того леса. А теперь слушай! Беги в сторону Наумово, а я буду тебе слегка помогать…
        - Как?!
        - Скоро сама все поймешь! Ну давай, сделай маленький прыжочек на пробу! Раз!
        Рина подпрыгнула - и неожиданно для себя оказалась метрах в трех от земли. Заболтала ногами и, покачиваясь как на парашюте, медленно опустилась на траву.
        - Нет! Ты скаканула вверх, а должна как при прыжках в длину: одновременно вверх и вперед! Ведь я как шарик: не несу тебя, а только тяну в небо! Давай еще!
        Рина оттолкнулась и с легкостью, которой сама не ожидала, перенеслась метров на двадцать. Еще толчок - и снова преодолела примерно столько же. Внизу проносилось неровное, с множеством кочек и провалов копытовское поле. Рина едва успевала отталкиваться - и опять взмывала. Скорость их передвижения была просто бешеная. Не было такого джипа, который угнался бы за ними. Разве что на гиеле можно было бы их еще выследить. Но гиел в небе Рина пока не замечала.
        Пузырьков довольно хихикал ей в ухо, продолжая обхватывать ее руками и ногами. Рина заметила, что носок на его правой ноге дырявый и из дырки торчит большой палец. Палец был розовый, нехоженый как у младенца. Еще бы - он и с землей-то, наверное, давно уже не соприкасался.
        Вскоре Рина уже воспринимала Пузырькова как летающий рюкзак. Бесцеремонно дергала его за руки и за ноги, поправляя на спине так, чтобы он не давил на шею. Уже минут через десять она настолько осмелела, что с ходу перемахнула через развалины одноэтажного барака. Все же прыжок оказался опасным, и Рина остановилась перевести дух.
        - Прошу, конечно, прощения, но стены мной сносить не надо! - ворчливо сказал Пузырьков. - Все-таки кто-то старался, строил. И, между прочим, минуту назад мы едва не запутались в высоковольтных проводах. Оплатить электричество, которым нас шарахнет, мы никак не сможем.
        Рина наконец поняла, почему Пузырькова с его странным даром взяли именно в форт к Долбушину. Шутки у него больше подходили для финансового форта.
        - А как вы вообще… - осторожно начала Рина.
        - …стал легким?
        - Да.
        - Я работал в порту бухгалтером. И вот как-то к нам пришла баржа с песком. Я забрал у капитана бумаги на груз и вдруг вижу: в песке что-то блестит, - Пузырьков нервно хихикнул. - Не знаю, почему я решил, что это золотой слиток. Понимаю, что бред, но думаю: мало ли? Незаметно сунул камень в карман, сжал рукой, а сам как ни в чем не бывало разговариваю с капитаном. И вдруг вижу: все вены у меня запылали, а кожа светится. Капитан аж ахнул! В общем, вечером я уже вылетел с работы… Нет, не уволили! Через окно вылетел, натурально. Едва за дерево зацепился.
        - А как закладка оказалась в песке? - спросила Рина.
        Пузырьков пошевелил большим пальцем на ноге, что должно было означать неопределенность.
        - Песок черпают со дна рек. Тот песок был с Волги. Я даже место потом отыскал, откуда его к нам привезли. Ну а как камень оказался в реке - понятия не имею… Нет, летать мне нравится. С каждым годом я открываю у себя все больше новых возможностей. Кроме того, у Альберта Федоровича я имею возможность работать по специальности.
        Рина отметила, что голос у Пузырькова прозвучал довольно-таки жалобно.
        - А как вы опускаетесь вниз, когда вы без ботинок? - спросила Рина.
        - Это больной вопрос, и мне придется дать тебе на него больной ответ, - отозвался Пузырьков. - Я могу менять температуру своего тела. Когда она сильно падает, моя полетная сила уменьшается и я постепенно спускаюсь с небес на землю. Проблема в том, что в таком охлажденном состоянии я плохо соображаю. Так что удобнее носить свинцовые ботинки.
        Едущая по полевой дороге машина резко затормозила. Из нее никто не выходил.
        - Знаешь что, попрыгали отсюда… - забеспокоился Пузырьков. - Конечно, может, это вообще не к нам, но лучше упрыгать отсюда подальше. Только не прыгай сразу к Наумово, чтобы они направление не определили.
        - Давай, лошадка, вперед! - велела себе Рина.
        Ей пришло в голову, что машина остановилась потому, что водитель увидел ее. Еще бы. Девушка, которая тащит на спине очень толстого мужчину, да еще и прыгает выше кенгуру! Если не заснять это и не выложить в Сеть с названием «есть женщины в русских селеньях», никогда себе не простишь.
        Рина сделала маленький прыжок, потом средний, потом большой, перемахнула через забор, через овраг - и вскоре автомобиль окончательно скрылся из виду. Не прошло и четверти часа, а она уже различала впереди дома Наумово. Издали Наумово представлялось чем-то вроде длинной каменной гряды, выросшей среди подмосковных перелесков.
        - В Наумово ты пойдешь сама! - сказал Пузырьков. - Я объясню тебе, как найти Альберта Федоровича. Ничего сложного. Ты должна отыскать магазин «Диваны» и спросить там Лиану.
        - А вы как же? - спросила Рина.
        - За меня не волнуйся, - успокоил ее Пузырьков. - Только занеси меня вот в этот парк! Ага, отличная скамейка! И, что самое приятное, ножки вмурованы в бетон!
        Пузырьков ухватился руками за спинку, уселся на скамейку и, отцепив от ремня брюк небольшой железный крюк, ловко просунул его в промежуток между рейками. В том, как он действовал, ощущался немалый опыт.
        - Вот! - сказал он Рине. - Здесь ты меня и найдешь, если Альберт Федорович не доставит тебя домой каким-то иным образом. В противном случае я выберусь отсюда сам. Разные, знаешь ли, ситуации в жизни бывали. Однажды в Турции меня унесло с пляжа и двое суток носило над морем, пока не переменился ветер. Жена моя дико за меня волновалась! Видишь ли, моя кредитная карточка улетела вместе со мной!
        Идти Рине было непривычно. Она все время порывалась прыгать, да и скорость казалась ей смешной. Идешь-идешь - а все как на месте стоишь.
        «Надо же, как быстро человек привыкает к хорошему! - подумала она. - Я всю жизнь ходила и только сорок минут прыгала! И вот теперь я прыгаю как бешеный заяц и совсем разучилась ходить!»
        Пузырьков объяснил Рине, что магазин «Диваны» находится в торговом центре. Каждому посетителю здесь наливали чашечку кофе, после чего пытались продать ему диван. Однако если посетитель отказывался, не обижались. Рину в магазине осмотрели с сомнением, не чуя в ней серьезных намерений, но кофе ей все же налили. Допивая кофе, Рина осторожно шарила глазами по сторонам, отыскивая Лиану. Лианы не было.
        - Простите, - сказала Рина. - А нет ли тут другого магазина «Диваны»?
        Рине с гордостью сообщили, что они единственные «Диваны» во всей Вселенной. В Наумово есть еще магазин «Мебель», но он средоточие всякого зла и дешевки.
        - Ясно, - покорно кивнула Рина. - А мне нужна девушка, которую зовут Лиана!
        Звучание этого имени произвело в магазине эффект удара в набатный колокол. Все живое, состоящее из одного администратора и одной пасущейся в телефоне продавщицы, проснулось и забегало. Продавщица выскочила и через минуту вернулась с Лианой. Лиана на ходу что-то дожевывала.
        - Прости, но я сидела в кафе. Ждать тебя у входа с цветами не входило в мои скромные планы! - сообщила она Рине.
        Рина пошла с Лианой. Лиана двигалась впереди плавными шагами и напоминала разминающегося кенийского марафонца. Пушкинские кудри ее подпрыгивали.
        - А где Пузырьков? - спросила Лиана в лифте.
        - В парке… к скамеечке привязался, - сообщила Рина.
        - А-а, - протянула Лиана. - Когда он только попал к нам форт, он ходил в плаще, который невозможно было поднять. Внутри было ведер пять песка. А как он тебе вообще?
        - Забавный! - пожала плечами Рина.
        Лиана недовольно взглянула на нее. К тому времени из лифта они уже перешли на эскалатор и медленно поднимались к стеклянному куполу.
        - О вкусах не спорят! Пузырьков - бухгалтер до мозга костей! Он никогда ничего не забывает и все делает досконально и по инструкции. В каких-то вещах А. Ф. доверяет ему больше, чем мне.
        В тоне, каким это было сказано, Рине почудилась ревность.
        - А это плохо ничего не забывать? - спросила она.
        - Это замечательно! Только истинным бухгалтерам можно давать сложные и одновременно бессмысленные поручения. Скажи, например, десяти разным людям, что на телеэфир нужна однотонная бежевая рубашка с семью пуговками: первая красная, вторая оранжевая, третья желтая и так далее. Застегнуты только четные. На рукаве синяя кайма, а в кармане календарик с домиком. И проверь, сколько людей услышат тебя с первого раза! Уверяю, что выполнить эту абракадабру без ошибки способны только истинные бухгалтеры.
        - А как же вы? - весело поинтересовалась Рина.
        - Я не бухгалтер! Я экономист и финансовый аналитик! - обиделась Лиана. - Я посмотрю на небо, увижу, что там дождик, и ляпну что-нибудь в стиле «акции компаний, производящих поливочные шланги, завтра понизятся. А акции производителей зонтиков вырастут!» А бухгалтеры послушают мой бред, вздохнут и будут спокойно есть свои тортики.
        Сойдя с эскалатора, Лиана свернула в подсобный коридорчик. Они миновали электрощитовую, и Рина поняла, что Лиана ведет ее к глухой стене:
        - Мы куда? Тут же тупик!
        - Правда, что ли? Держи прыгун! - хмыкнула Лиана, и в руки к Рине прыгнуло стеклышко. - Видишь нацарапанную дверь? Сейчас мы окажемся у меня в квартире!
        - Эта дверь ведет к вам в квартиру? - удивилась Рина.
        - Браво! - сказала Лиана. - Уж не бухгалтер ли ты? Я услышана с первого раза!
        Рина вставила в глаз прыгун и последовала за Лианой. Секунду спустя она вышагнула из стены на кухне у Лианы. Дверь здесь была не начерчена, зато висел большой календарь с итальянским двориком. Интересно, еще кто-нибудь из знакомых Лианы знал, что хозяйка может входить и выходить из дома через календарь на кухне, или она об этом благоразумно помалкивала?
        У окна стоял Андрей. Услышав шорох, он резко повернулся, но, узнав Рину и Лиану, расслабился. На подоконнике лежали три заряженных арбалета, один из которых сгодился бы, чтобы сбивать низколетящие вертолеты. Долбушин сидел за столом, озабоченно разглядывая бумаги. Рина заглянула ему через плечо. Перед отцом лежал чертеж чего-то, напоминающего подводную лодку или батискаф. Находился этот батискаф где-то глубоко под городом, потому что сверху были схематично изображены дома. Рина узнала главное здание МГУ и еще одну высотку на «Соколе». «Триумф-Палас», кажется.
        - «Подводная лодка в степях Украины погибла в тяжелом воздушном бою…» Норку для нас строишь? - спросила Рина.
        Долбушин вздрогнул и торопливо перевернул чертеж обратной стороной. Порывисто встал, хотел обнять Рину, но при Лиане и Андрее не решился и кашлянул. Андрей вышел в коридор, прихватив с собой один из арбалетов. Лиана же осталась и, с явным любопытством переводя взгляд с отца на дочь, возилась с кухонным краном.
        - Фильтр стал какой-то заторможенный. Не воду дает, а оплакивает несчастную судьбу одинокой женщины! - защебетала она.
        - Лиана! - сказал Долбушин.
        - Да запросто! Я уже поняла, что должна посмотреть, что делает в коридоре Андрей.
        Когда Лиана закрыла за собой дверь, Долбушин хотел все же обнять Рину, но Рина отстранилась, и он притворился, что поднял руку чтобы почесать свой длинный подбородок.
        - Так что за слова были про норку? Почему ты решила, что я что-то там строю? - подозрительно спросил Долбушин.
        Рина пожала плечами:
        - Да так… Само как-то вырвалось! И кстати, не делай такое лицо! Оно у тебя врущее и одновременно дико правильное, как у стюардессы, когда она учит пассажиров поддувать спасательные жилеты и свистеть в свистки. Понимаешь: спасательные жилеты! А мы летели над континентом! Внизу были только тундра и сопки!
        Долбушин отодвинул Рину от окна и, подойдя сбоку, задвинул шторы.
        - Не светись! - буркнул он. - За квартирой следят люди Тилля. Впрочем, и мои люди следят за Тиллем, так что и Ингвар сейчас не торчит у окон.
        - Что у вас стряслось? Опять поссорились? - спросила Рина.
        Долбушин пошевелил губами:
        - Рабочие будни. Тилль ищет виноватых в том, что у него отняли кабана, но почему-то вдали от Гая, потому что Гая боится.
        - Разрыв шаблона, - отозвалась Рина. - Но ведь подводная лодка под Москвой - это не от Тилля?
        Долбушин поморщился.
        - С Тиллем я и сам разберусь… И не лодка это, а бункер… Ты должна уйти из ШНыра! - внезапно выпалил он.
        Рина моргнула, не понимая, с чего это он вздумал шутить. Отец стоял растерянный. Слова про уход из ШНыра вырвались у него, видимо, случайно. Он планировал произнести их в другое время и в другом месте - как финал логической цепочки, к которому нужно было подвести Рину.
        - Мне уйти из ШНыра? Сейчас, когда в ШНыре все так хорошо? - недоверчиво повторила она.
        - Историки уверяют, что 21 июня 1941 года тоже все было замечательно. Суббота, лето, завтра выходной… - мрачно отозвался Долбушин.
        Длинное худое лицо отца вдруг показалось Рине чужим и холодным.
        - И что со ШНыром не так? - спросила Рина враждебно.
        Долбушин покосился на перевернутые чертежи:
        - Не могу тебе сказать. Пока не могу.
        Его нежелание открыть карты показалось Рине подозрительным.
        - Значит, ты собираешься рассказать все Кавалерии? Ну, что я твоя… родственница? Чтобы она прогнала меня из ШНыра? - выпалила она.
        Долбушин провел рукой по лицу. Был у него такой жест отчаяния, означавший, что все, приехали.
        - Что за бред?! Включи свою логику, Аня! Зачем мне рассказывать что-то Кавалерии, когда я могу не пустить тебя в ШНыр прямо сейчас?
        Рина вспыхнула:
        - Ах так!.. А ну пусти!
        Прыгун Лиана у нее не забрала. Рина метнулась к стене, но Долбушин оказался быстрее и загородил календарь спиной. Рина шагнула влево - и он туда же. Она вправо - отец повторил ее движение. Чем активнее Рина пыталась добраться до календаря, тем энергичнее он ей мешал. Они словно танец журавлиный исполняли на кухне, при этом не касаясь друг друга.
        - Пусти!
        - Да погоди! Выслушай хоть меня! Скоро в ШНыре станет очень опасно! Возможно, и ШНыра никакого уже не будет!
        Рина застыла, собираясь дослушать, но тут Долбушин попытался поймать ее за запястье. С его стороны это была большая неосторожность. Главное, что он должен был делать, - не отходить от стены. Рина метнулась вперед и ласточкой, точно в воду, нырнула в настенный календарь.
        Глава девятая
        Минутка бесценного времени Альберта Долбушина
        Все в этом мире может существовать только в фокусе нашей любви. Вот я два месяца не поливала садик перед окном - и ива засохла, а остальное заглушила крапива. И с остальным так: пропало что-то из фокуса любви - и все, нет его больше. Кавалерия
        Когда Рина нырнула в настенный календарь, Долбушин сгоряча бросился за ней, но забыл, что отдал свой прыгун Лиане и лишь ударился коленом в стену. Выругался. Вернулся к столу и сердито смахнул с него все чертежи.
        Неужели в бункере можно спастись от эльбов? Это лишь форма самообмана. Он пытается доказать себе, что что-то еще контролирует, хотя на самом деле сдулся и сдался. Долбушин поднял с пола бумаги и поджег их от газовой конфорки. Потом, морщась от запаха гари, стал ходить по кухне, натыкаясь на табуретку, которая будто специально путалась у него под ногами.
        Долбушин думал, что с каждым годом все сильнее теряет смысл своего существования. В юности ощущения были острее. ШНыром он был непритворным. А потом, когда слился с закладкой, его держала на плаву любовь к слепой жене. Когда человек страдает, он все-таки мыслит и развивается.
        «Страдание - да ведь это единственная причина сознания!» Эту фразу Достоевского его слепая жена повторяла так часто, что Долбушин ее хорошо запомнил.
        Теперь же все как-то выцвело. Долбушин еще к чему-то стремился, но глобально уже ничего для себя не хотел. Весь фокус его существования сосредоточился на счастье дочери, как и стареющий Тилль перетекал в двух своих сыновей, похожих на дубовые пни.
        «Моя проблема в том, что я не умею жить для себя! Сейчас я живу для дочери, но дочь взрослеет и начинает от меня защищаться», - размышлял Долбушин.
        Кто-то открыл дверь кухни и постучал в стекло уже открытой двери.
        - Что? - спросил Долбушин, по дыханию и легким шагам узнав Лиану.
        - Ну и вонь! - Лиана поморщилась, окидывая умным взглядом кухню и убеждаясь, что Рины в ней нет. - Все мое детство бабушка жгла в туалете бумажки - и теперь прямо детством дохнуло! Что, бункера больше нет? Ну и правильно! Если это существо хочет уничтожить ШНыр, вашу дочь, весь мир, а заодно и меня любимую (это я так, в скобочках говорю!), почему бы не попытаться что-нибудь сделать?
        - Рогрику не вырваться, - зачем-то сказал Долбушин.
        Лиана опять постучала по стеклу.
        - А зачем тогда Гай затеял поиски подходов к хранилищу? Погрезить о временах первошныров? - вкрадчиво спросила она.
        Долбушин усмехнулся:
        - Ты как Белдо на недавней встрече. Вылитый Дионисий Тигранович в юбке!
        Лиана обиделась:
        - Ненавижу юбки! У меня их всего-то… раз, два, три, четыре!.. ну не будем считать… Так что, Белдо все это так и озвучил Гаю? Ну что я сейчас сказала?
        - Нет. Но представь, что во время совета на военном фрегате, когда адмирал обещает королю полную победу, в каюту вошла бы бывалая корабельная крыса и начала бы деловито собирать свои пожитки.
        Лиана собрала губы в трубочку. Мимика у нее была такая живая, что часто мысль во всей своей протяженности выражалась на ее лице скорее, чем Лиана успевала ее произнести.
        - И вы тогда решили тоже их пособирать? Я имею в виду несостоявшееся строительство бункера?
        Долбушин сердито остановился и за плечи развернул Лиану к себе. Плечи у нее были узкие, послушные и выгибались назад, как у гимнастки. Лиана стояла, замерев и высоко вскинув курчавую голову. Долбушин смутился, отпустил ее и открыл форточку, выпуская вонь от сгоревшей бумаги.
        - Хорошо бы нам узнать побольше об этом рогрике! Из независимого источника, разумеется. А то мы ставим под сомнение утверждения Гая, пользуясь лишь той информацией, которую предоставляет нам сам Гай.
        - И кто этот «независимый источник»?
        - Помнишь Того-Кто-Знает-Все? ШНыры выпустили его вместе с Тришем, Ершом и Королем Мусора, когда напали на квартиру Белдо. Тилль их искал, но их следы затерялись. Кто-то помог им скрыться.
        Лиана задирижировала в воздухе пальцем:
        - Ля-ля-ля… Вот негодяи-то! Тилль, бедный, ищет, худеет, спал с лица настолько, что его щеки стали помещаться в объектив фотоаппарата - а никого нету! Скрылись!
        Долбушин пристально взглянул на нее.
        - И куда ты их спрятала? - спросил он тихо.
        - При чем тут я? Из-за того, что я сказала «ля-ля-ля»?
        - Лиана!
        - Ну хорошо: сознаюсь. Они здесь, неподалеку. Только не берите с собой Андрея!
        - Почему? - удивился Долбушин.
        - Тут случай особый. Триш и Ерш люди нервные, арбалетов не любят, а Король Мусора - тот вообще дружит со своей головой только за этикетку от шоколадки.
        - А люди Тилля, которые следят за моим домом? - спросил Долбушин.
        - Со слежкой и так разберутся! - произнесла Лиана с предвкушением в голосе.
        На улице она не стала скрываться, а решительно двинулась к своей маленькой машинке и села за руль. Долбушин разместился рядом, пристроив между коленями зонт. Минут через десять Лиана остановилась у длинного дома, разделенного надвое узкой пешеходной аркой. Лиана и Долбушин скользнули в нее и оказались напротив блочной девятиэтажки.
        Это была девятиэтажка из той неудачной панельной серии семидесятых годов, где, когда человек чихает на восьмом этаже, с пятого ему говорят: «Будь здоров!» Подходя к единственному подъезду, Лиана оглянулась на арку. Как раз в этот момент из нее неторопливо вышел мужчина в синем свитере, держащий в руке большой пакет.
        - Примерный семьянин летит в гнездо к своим птенчикам. В пакете у него, конечно, две банки зеленого горошка, докторская колбаса и французский батон, - насмешливо сказала Лиана и скрылась в подъезде.
        С минуту после их ухода примерный семьянин топтался у арки, видимо вспоминая, не забыл ли он купить приправу для супа, после чего деловито устремился к подъезду. То, что дверь оказалась незапертой на кодовый замок, ему почему-то не понравилось. Он нахмурился, и правая рука его скрылась в пакете, скорее всего собираясь отщипнуть кусочек от французского батона.
        Не вынимая руки из пакета, он стал красться по лестнице. Лифт, который он почему-то не стал вызывать, но к звукам которого жадно прислушивался, остановился ближе к верхним этажам. До восьмого этажа семьянин поднялся без приключений. Все квартиры здесь были явно обитаемы. Попадались то велосипеды, прикованные к батарее гибкими кодовыми замочками, то коляски, то стопки растрепанных журналов на подоконниках. Нечто странное началось уже после восьмого этажа. Ведущую наверх лестницу перегородили две красные ленты с болтающейся бумажкой «ОСТОРОЖНО! РЕМОНТ!». Клочки обоев в большом пакете, оторванный деревянный плинтус и кисти в высохшей краске подтверждали, что ремонт действительно идет.
        Остановившись у лент, семьянин прислушался. С девятого этажа долетали неясные голоса. Тренькнул звонок, дверь открылась и закрылась. Не двигаясь с места, мужчина продолжал прислушиваться. Было так тихо, что он слышал, как между стекол подъезда бьется муха.
        Убедившись, что других звуков нет, семьянин ловко поднырнул под натянутые ленты и начал беззвучно красться наверх. До первой площадки строительного хлама почти не встречалось, не считая упомянутого плинтуса и обоев, но дальше начались завалы. Мусора навалено было столько, что жители последнего этажа, должно быть, вообще не могли подняться к себе без лифта. Но и лифтом им воспользоваться было непросто, поскольку напротив него стоял старый диван с крышкой.
        - Просто баррикада какая-то! - пробормотал семьянин, пытаясь сообразить, какая из дверей недавно открывалась. Внезапно одна из рам пришла в движение и, съехав по ступеням, острым углом толкнула мужчину в ногу. Это произошло так неожиданно, что семьянин подпрыгнул и, не удержавшись, пнул раму. В следующую секунду вся огромная куча взвилась в воздух, превратившись в крылатого змея. Крыльями ему служили два стула, телом - пластиковые бутылки, а головой - железное ведро, заполненное присохшей строительной смесью. Раскачиваясь как кобра, змей устремился в атаку.
        Мужчина, завопив, выстрелил. Пакет сорвало, и под ним оказался тяжелый, но, увы, уже разряженный арбалет. Змею выпущенный болт ни причинил вреда. Ведро с присохшей строительной смесью тюкнуло стрелявшего по затылку, а еще секунду спустя рухнувшее тело было погребено под завалами мусора. Крышка старого дивана у лифта откинулась, и оттуда выглянула кукла. Она была носатая, с длинной узкой бородой, которая была сплетена вместе с волосами во множество косичек.
        - Хозяин, не бойся, вылезай! - пропищала она, и из-под крышки выбрался человек, очень похожий на свою куклу, такой же лысый и бородатый. Он деловито посмотрел на торчащую из-под горы мусора ногу и покачал головой.
        - Ай-ай-ай! Любопытство не порок! Но утолять его надо с помощью энциклопедий, а не шастая по чужим подъездам! - назидательно изрек он.
        Кукла закивала, признавая пользу энциклопедий.
        - Вероятность, что он пнет раму и этим обозлит добрейшего Короля Мусора, составляла один к десяти. Ну, нолик мы откинули, а один к одному - с такими шансами уже можно работать! - пробормотала она.
        Гора хлама пришла в движение, и из-под нее показалась странная личность. Не пошевелись она, никто не определил бы, где заканчиваются банки из-под горошка и банановая кожура и начинается Его Величество Король Мусора. Король притянул к себе прорванный выстрелом берсерка молочный пакет и, цокая языком, погладил его как раненого котенка.
        - Да-да, любите вещи, и они тебя полюбят! А то поматросил и бросил! Что за потребительское отношение! - пристыдил Триш свою куклу. Кукла закивала, соглашаясь с ним.
        - Вот-вот! - пропищала она. - Надо было не пинать раму, а сказать: «Простите, ваше величество!» И он бы его пальцем не тронул!
        Услышав свое имя, Король Мусора обернулся на голос.
        - Отдыхайте, ваше величество! И простите ваших верных слуг за беспокойство! - льстиво произнес Триш. Куча миролюбиво забурчала, улеглась и затихла.
        Триш поднял арбалет берсерка и, продолжая спорить с куклой, исчез в квартире. Лиана и Долбушин ждали его в комнате. В ней было очень чисто. Весь мусор до последнего фантика следовал за своим королем, приползая и уползая вместе с ним, так что проблема уборки решалась сама собой.
        - У нас тут то почти стерильно, то очень антисанитарно. Все зависит от того, где в данный момент находится его величество! - шепотом, чтобы Король на лестнице не услышал, объяснил Триш Долбушину.
        Кукла согласно закивала и полезла пожимать руку главе финансового форта, что и проделала с большим искусством, потрясая ее сразу двумя мягкими ладонями.
        - Обожаю вельможные длани! - восклицала она.
        - Берсерк жив? Не убежит? - поинтересовался Долбушин.
        - Отдыхает. Не беспокойтесь. Король за ним присмотрит. Как-то он одолел двоих ребят Тилля с помощью старого зарядника от телефона. Мы с Ершом были так потрясены, что хотели завести для зарядника особую музейную банку, но он куда-то уполз, - наябедничал Триш.
        - А где Ерш? - спросила Лиана, безуспешно отыскивая в комнате плотного человечка в узеньких очочках, повелителя всех носков мира. Триш и его кукла обменялись красноречивыми взглядами. Кукла изобразила ручками уклончивое, но крайне ехидное движение:
        - Ерш занимается пропагандой.
        - Чем-чем? - удивился Долбушин.
        - Пропаганда у него особого рода! Сплошное носколюбие. У нас имеется пачка денег - следы былой щедрости уважаемой Лианы. Всю середину пачки мы давно потратили и подменили на мелкие купюры, но по краям пачка еще имеет солидный вид. Ерш засовывает ее во влажный, довольно противный с виду носок и бросает на газетку у метро. Разумеется, все брезгливо проходят мимо. Целая толпа черствых, абсолютно равнодушных к страданию бедного носка индивидуев! Нет ни одного человека, который пожелал бы поднять непонятно чей носок! И тут появляется прекрасный Ерш - весь в белом, как купец Паратов из «Бесприданницы». Он опускается перед носком на колени и на глазах у мгновенно собравшейся толпы извлекает из носка пачку денег! Занавес!
        Триш величественно выпрямился:
        - Он хочет заставить человечество уважительно относиться к носкам! А теперь, господа, позвольте узнать цель вашего визита. Если надо кого-то убрать - не стесняйтесь! Даже не надо объяснять причин неприязни - просто скажите, что он разбрасывает носки или не уважает мусор!
        - Мы пришли увидеть Того-Кто-Знает-Все! - сказала Лиана.
        Кукла Триша что-то зашептала хозяину на ухо. Триш очень смутился:
        - Увидеть, конечно, вы его можете. Только, пожалуйста, не удивляйтесь! Прошу следовать за мной!
        Он поманил Долбушина и Лиану в соседнюю комнату. Рядом с гудящей морозильной установкой, производящей собачий холод, сидел ледяной человек в лыжной шапочке и с красивым полосатым шарфом на шее.
        - Ой… Он же был жидкий! Мы же его в ванну наливали! - охнула Лиана.
        - А теперь он ледяной, да!.. Сменил образ! - похвастался Триш.
        - А он вообще нас видит? - усомнился Долбушин.
        Триш цокнул языком:
        - Да, видит. Но, боюсь, у вас не хватит терпения с ним пообщаться. Видите его руку? Сейчас она чуть приподнята. А вчера была сантиметров на десять ниже. Думаю, он хочется почесаться. Или зевнуть. Подождем с недельку - и выясним точно!.. Мы с Ершом даже поспорили!
        - Он и сейчас, конечно, знает все, но очень-очень медленно знает, - ехидно добавила кукла.
        Лиана обошла статую кругом.
        - А нельзя его разморозить? - спросила она.
        - От экстренной разморозки у него чудовищно портится характер. Он кипит и с ходу переходит в жидкое состояние. Если кто-то захочет, чтобы его обварило - вы скажите, не стесняйтесь! Я тогда покатаюсь в лифте, а потом прибегу на ваши крики! - сказал Триш.
        Долбушин покачал головой, повернулся и направился к двери.
        - Подарите мне всего минуту вашего бесценного времени, добрый господин! Перед тем как Тот-Кто-Знает-Все попросил его заморозить, он надиктовал Ершу письмо для вас! - крикнул ему вслед Триш.
        Долбушин вернулся. Триш отлепил от пробковой доски приколотый кнопкой конверт. Внутри был единственный листочек, исписанный острым, точно из иголок состоящим почерком. Долбушин дважды внимательно прочитал письмо и, нахмурившись, сунул его в карман.
        - Чего там? Неприятности какие-то? - спросил Триш.
        - А вы не читали? - не поверил Долбушин.
        - Не-а. Если там про гибель человечества, то это страшно. Чего лишний раз себя огорчать? - Триш кивнул на согласно закивавшую куклу. - А если про что-то другое, то нам неинтересно!
        - И Ерш ничего не говорил? Он же писал!
        Кукла захихикала:
        - Ерш может помнить только про носки. Даже при том, что многие народы их вообще не носят, носков в мире больше двадцати миллиардов. И многие не получают внимания, штопки и заботы. Где тут о другом помнить!
        В лифте Лиана тихо спросила у Долбушина:
        - Ну что там в письме?
        Не доставая конверта, тот потрогал нагрудный карман:
        - Тот-Кто-Знает-Все предугадывал, что у шныров может появиться новая закладка. Эльбам в хранилищах станет жарко, и, объединившись, они попытаются пробить ход в болото. Мы сами виноваты. Вначале раздаривали наш мир по кусочкам, в обмен на псиос, а теперь решили отдать весь остаток разом. Чего мелочиться!
        Лиана выслушала его спокойно, лишь немного побледнела.
        - А делать-то что будем, Альберт Федорович? - спросила она.
        Долбушин усмехнулся. Лиану редко волновали абстрактные вопросы. В этом отношении она была женщиной устойчиво пещерной. Когда на тебя нападает саблезубый тигр - поздно разглагольствовать, за что тебе это ниспослано. Надо или шевелить ножками, или помирать. Лиана потому и преуспевала, что всегда шевелила ножками.
        Долбушин достал из кармана письмо и протянул его Лиане. Та быстро пробежала его глазами:
        - Ага, вот! Он пишет: «Что делать, я не знаю, но если мир каким-то чудом уцелеет, приходите на Новый год и принесите мне в подарок пену для ванны и бумажный кораблик». Оптимистично, не правда ли?
        Глава десятая
        Глоток солнца
        Каждый человек стремится к дополнительному статусу для самоидентификации. Один говорит себе: я специалист по продажам, но на самом деле я бегун-марафонец. Другой: я продаю недвижимость, но в душе я повар. Самое забавное случается, когда встречаются профессиональный строитель дачных домиков, мнящий себя художником, и профессиональный художник, считающий себя великим строителем дачных домиков. Оба друг другу завидуют, дико друг друга раздражают, и им совершенно не о чем говорить. Рина
        Рина вернулась в ШНыр в замешательстве. Надо ли рассказывать Кавалерии о встрече с Долбушиным и о его предупреждении, что ШНыру грозит опасность? Все еще сомневаясь и не зная, что именно она скажет и что скроет, Рина отправилась к Кавалерии.
        Кавалерия сидела в кабинете с Афанасием и листала тетрадь с отчетами. Тетрадь была растрепанная, с кучей отдельно вклеенных квитанций. Афанасий носился по кабинету, жестикулировал, что-то объяснял и ощутимо нервничал. Вид у него был такой, словно он набирался храбрости сказать: «Я вообще-то отчетность вести не напрашивался! А если все-таки веду, то нечего в мои тетрадочки лезть!»
        - А тут что? - Кавалерия пальцем отметила место в тетради, чтобы не потерять строку.
        - В земельный отдел вызывали. Вот, говорят, несостыковка! Вашему детскому саду на условиях аренды принадлежат тридцать соток, а у нас куда-то исчезли десять гектаров. Кадастровые инженеры ходят-ходят, а найти их не могут. Вроде по генеральному плану должны эти гектары где-то тут быть - а их нету. Не могли бы вы разъяснить этот факт? А я им говорю: «Если уж специалисты не нашли - мы-то что можем? Мы простой детский садик!»
        Кавалерия перевернула лист:
        - Ясно. А здесь что? Почему «Ремонт седел» пять раз зачеркнут и рядом фигушка нарисована? Что это за тайные знаки внутренней отчетности?
        - Кузепыч жадничает за починку платить! Говорит: ему обещали десять списанных из полка конной полиции, - наябедничал Афанасий.
        - Отличная новость.
        - Это да - но вы когда-нибудь полицейских коней видели? Слоны, а не кони! Да и седла не полетные! Они же пегам основания крыльев натрут!
        Слушая Афанасия, Кавалерия легонько постукивала по столу очками:
        - Кузепычу это, думаешь, неизвестно?
        - Да известно, конечно. Да только завел свою песенку: денег нет, и все дела! Но летать-то надо! Надо или не надо?! - кипел Афанасий.
        - А ты Кузепычу сказал, что летать надо? - улыбнулась Кавалерия.
        - Сказал! И Меркурий ему говорил сто раз. А он говорит: «Давайте деньги - будут вам седла. Нет денег - радуйтесь тому, что дают».
        - И правильно! - Кавалерия одобрительно хмыкнула. Афанасий был недоволен, что ему не удалось настроить ее против Кузепыча.
        - Он же жук! - воскликнул Афанасий жалобно. - Я точно знаю, что жук! И денежки у него наверняка какие-то отложены!
        - Возможно, - легко согласилась Кавалерия. - Но он жук наш, шныровский. И жучит для ШНыра. Поэтому придется его потерпеть. Но если ты очень рвешься, мы сделаем тебя завхозом вместо Кузепыча.
        Афанасий, не на шутку напуганный, подпрыгнул и заслонился руками:
        - Ни за что! Я знаю, что это такое! За мной будет ходить целая толпа! Отзывать меня в уголок, откручивать мне пуговицы, выщипывать шерсть со свитера и требовать, просить, умолять, проклинать! И даже если я кому-то что-то дам, он все равно будет врать, что я не дал или дал мало! Ни за что!
        Кавалерия улыбнулась:
        - Это называется «саморегуляция системы». Каждое место само находит себе подходящего человека. Если бы Иван Грозный мог устрашить своих бояр тем, что прыгал бы через скакалочку, он скакал бы через нее от рассвета до заката. Это бы само собой происходило помимо его воли. Не знаю, как объяснить, но чувствую, что не ошибаюсь. Он и хотел бы даже сделать что-нибудь другое - но все равно хватал бы скакалку и начинал скакать как безумный. А бояре бы тряслись и молили: «Казни, государь, только не прыгай!» Поэтому ты уж занимайся отчетами, а Кузепыч пусть жучит дальше.
        Афанасий сунул под мышку тетрадь и с явным облегчением выскользнул из кабинета. Рине показалось, что он рад удрать, потому что в отчетах, конечно, полный завал. Сама она переминалась у дверей, находя в себе все меньше храбрости, чтобы начать говорить. Однако Кавалерия начала разговор сама.
        - Сашку давно видела? - спросила она.
        - Давно. Он сам не хочет. Хочет выглядеть сильным.
        Косичка Кавалерии удовлетворенно дернулась:
        - С мужчинами вечно так! Когда им плохо, они забиваются в пещеру и сидят там. Между нами: очень удобная позиция. Стань несчастным - и можешь не решать вообще никаких проблем. Какие тут угрызения, раз все пропало?
        - Сашка не такой! - упрямо возразила Рина. Короткая косичка опять дернулась.
        - Будем надеяться, что нет. Ну и какие новости ты принесла?
        - Я видела Альберта Долбушина. Он сказал, что сегодня 21 июня 1941 года, - выпалила Рина.
        Кавалерия потянулась.
        - В самом деле? - сказала она, не выражая удивления, что Альберт Долбушин, всесильный глава форта, нашел время для встречи с рядовой шныркой.
        - Он о чем-то хотел предупредить. И мне показалось, он был искренним, - закончила Рина.
        Кавалерия ободряюще коснулась кончика ее носа:
        - Не исключаю. Но повода унывать не вижу!
        - И что мы будем делать?
        - Продолжим заниматься обычными делами. Нырять и приносить закладки, заботиться о пегах и лабиринте. Что бы ни происходило в мире, шныры должны нырять. Даже если знаешь, что через пять минут солнце погаснет - все равно ныряй и приноси! Закладки - это золотые стежки, которыми небо пришивается к земле. Не помню, кто сказал это первым, но я так слилась с этими словами, что они уже мои!

* * *
        Афанасий удрал из кабинета Кавалерии вовремя. Еще десять минут - и он опоздал бы на электричку. А так он как раз подбегал к станции, когда за поворотом показалась красная гусеница поезда. Купить билет он не успевал, так что пришлось пролезать под платформой и бежать по шпалам. Выбравшись на платформу, он отряхнул колени и, притворяясь приличным человеком, стал смирно дожидаться, пока электричка, издав пугающий гудок, долженствующий устрашить таких же, как он, перебегальщиков, пришвартуется к станции.
        Гуля ждала Афанасия на Манежной площади. Сидела на каменных перилах и ела картошку фри, вытягивая ее двумя пальцами при далеко отставленных остальных, что, по замыслу, обеспечивало стерильность.
        - Микробам придется прыгать, понимаешь? Для них это как с одного небоскреба на другой! - объяснила она Афанасию, пальцем намечая место на щеке, куда он должен был ее поцеловать.
        - А с тех двух пальцев, которыми ты держишь?
        - А про те два пальца я поспорила, что они чистые! - радостно объяснила Гуля и принялась завидовать, что она, уроженка столицы, не чувствует Москву так, как ее чувствуют гости, когда фотографируются у Кремля. Она, Гуля, к Москве привыкла, и взгляд ее замылился.
        - Вот ты, принц, когда в последний раз был на Красной площади? - спросила она.
        - Вчера, - ответил Афанасий, не объяснив удивленной Гуле причин.
        Причины же были такие, что он пытался заложить сильную охранную закладку под Лобное место, зная, что на Красной площади на днях побывает большая группа боевых ведьм. Увы, на площади была масса полицейских, и план Афанасия не удался. Напрасно он протаскал с собой завернутый в тряпку камень размером с два кулака.
        Около получаса Афанасий и Гуля бродили по Манежной. Минут двадцать простояли у временного бассейна, в котором по случаю подготовки к Дню города тренировались серфингисты. Одетые в гидрокостюмы, они на водных досках мчались навстречу сильной струе из насоса. Особенно выделялись две хорошенькие, прекрасно очерченные облегающими костюмами девушки. Несмотря на ветер и холод, они хохотали. Падали в воду, поднимая брызги, снова вспрыгивали на доски и мчались в струе.
        Особенно красива была одна - темненькая, с восточными чертами. Вскоре Афанасий даже стеснялся на нее смотреть, потому что красота ее была ошеломляющая. Не то чтобы идеальность черт - но живость, радость, опьянение жизнью. Даже недостатки ее казались достоинством. Казалось, не будь их, и девушка стала бы менее привлекательной.
        Девушка, хоть и занята была больше тем, чтобы удержаться на доске, боковым зрением угадала, что произвела на Афанасия впечатление. Несколько раз он ловил ее задорные взгляды. Опасаясь, что и Гуля сделает какие-то свои выводы, Афанасий стал охлаждать себя, играя в старую игру. Игра состояла в том, чтобы смотреть на красивую девушку глазами инопланетянина. Будто бы он биолог с другой планеты, допустим разумная медуза… Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у нас там? Ага, молодая самка гомо сапиенс! Интересный типаж! Волосы на голове - видимо, остатки шерстяного покрова. Интересно, какой была шерсть у людей на спине, если на голове она отрастает до полутора метров? Брови - это задерживать пот во время бега. Задние конечности мощнее передних! Запишите, коллеги! Это, видимо, связано с прямохождением… Улыбка? Хм… жест доброжелательности и одновременно демонстрация опасных клыков. Типа, я добрый, но могу и тяпнуть.
        Начав рассуждать как медуза, Афанасий преодолел колдовство. Даже ощутил над девушкой свою силу. Девушка на водной доске почувствовала произошедшую с ним перемену и, не понимая ее причин, поглядывала на Афанасия с удивлением и беспокойством.
        Вот только Гуля почему-то все поняла неправильно. Вместо того чтобы восхититься разумом и сообразительностью внеземной медузы, она недовольно заявила:
        - Чего она на тебя смотрит? Может, и ты на нее смотрел?
        - Ну конечно смотрел, - признал Афанасий. - На нее сейчас смотрят человек сто. Это же серфинг!
        Гуля фыркнула:
        - Знаю я твой серфинг! Ну-ка повернись ко мне! У тебя глаза врут!
        - Не врут! - поправил Афанасий. - Я пережил роковую страсть и исцелился! Вот! Если хочешь, это и есть правда!
        Гулю почему-то это честное признание не успокоило:
        - Какую еще «роковую страсть»?!
        - Вот видишь, как ты реагируешь на искренность! - возмутился Афанасий. - И в этом все женщины! Когда им говоришь правду - они напрягаются и пытаются найти второе дно.
        - Что у нас там в бассейне? Насосик? Спорим, он может сломаться! - перебила его Гуля - и, как всегда, выиграла. Насос, извергавший струю, внезапно подпрыгнул от избыточного давления и окатил Афанасия с ног до головы.
        Пришлось идти в кафе, чтобы погреться и высушиться. Гуля села рядом и, положив голову Афанасию на плечо, попросила:
        - Расскажи, какое качество во мне тебе больше всего нравится!
        Афанасий задумался, перебирая лучшие черты Гули.
        - Мне нравится, что ты смелая. А еще, что ты не отличаешь машин, - сказал он.
        - Почему это не отличаю?! - возмутилась Гуля. Она даже ухо оторвала от его плеча, но сразу вернула его на прежнее место.
        - В смысле отличаешь, конечно, но по цвету. Если тебя спросить какая это машина, ты ответишь «синенькая» или «красненькая». Если допытываться дальше, ты уточнишь - «джип» или «легковушка». И все. Никаких дальнейших рассуждений о стоимости, престижности, марке. Ты не притворяешься, а действительно не замечаешь. Тебя можно посадить в «Жигули» тридцатилетней давности - и ты будешь ехать как царица! Это самое ценное в тебе! Ты искренняя и живешь не напоказ. Когда ты вместе со мной, ты во мне словно растворяешься…
        - Как в тебе можно не раствориться? Я тебя обожаю! - шепнула Гуля, и Афанасий, смутившись, насыпал себе в чашку лишние две ложечки сахара.
        В кафе они сидели у окна. К тому времени уже стемнело, и лишь изредка из темноты выплывал кто-нибудь в светлом свитере или яркой куртке со светоотражателями. Гуля опять оживилась и непрерывно болтала. Афанасий терпеливо слушал. Его сердило, что, разговаривая с ним, Гуля непрерывно пасется пальчиком в смартфоне. Вроде бы только что растворялась в нем - а теперь занырнула в телефон и сидит там.
        - Ты можешь смотреть на меня, а не туда вот? - спросил Афанасий.
        - Конечно, котик! - Гуля сделала явное усилие, чтобы так и поступить, но смартфон издал призывный звук. Позабыв обещание, Гуля опять уткнулась в телефон. - Ой, мне написали! Как смешно!
        - Что тебе написали?
        Гуля нахмурила лоб, пытаясь ответить на этот вопрос:
        - Ты так сразу не поймешь… Короче, Нина добавила меня в беседу, а там у нас всякое-разное… Хочешь я тебя тоже добавлю? Кстати, а шныровская беседа существует?
        - Вряд ли, - сказал Афанасий. - Про младших шныров не знаю, но у старших беседы точно нет.
        - Слушай, а если создать общую беседу «шныры и ведьмари»? - загорелась Гуля. - Там можно обсуждать… ну не знаю что… какие-то общие вопросы. Как думаешь, хорошая идея?
        - Прямо так и назовешь беседу - «шныры и ведьмари»? - невинно поинтересовался Афанасий.
        Гуля захлопала ресницами:
        - Ты лукавишь, мой принц! Ну без слова «ведьмари», конечно. Допустим, «шныры и три форта». Можно обговорить в правилах, чтобы писали только по делу и никаких оскорблений. Хотя, конечно, все быстро скатятся на треп. Или кого-нибудь переклинит и он будет писать по четыреста сообщений за ночь! - Гуля торопливо стала печатать, видимо делясь этой мыслью с Ниной.
        Афанасий забрал у Гули смартфон и зашвырнул его в ящик для грязной одноразовой посуды.
        - Что ты наделал?! - воскликнула Гуля.
        - Он не разбился. Поспоришь - и тебе его вернут за шоколадку. И кстати, когда ты вызванивала меня сегодня, то сказала, что хочешь сообщить что-то важное!
        - Правда? Я хотела сказать, что люблю тебя! Разве не это? Гуля придвинулась к Афанасию, и маленькое ее лицо стало жалобным и испытующим. - Ты вообще меня любишь? Давай начистоту: да или нет! Ну! Говори! Я все вынесу!
        Афанасий говорить ничего не стал, а просто придвинулся и, ощущая под локтем мешающую ему солонку, поцеловал Гулю. Гуля благодарно засопела ему в воротник куртки.
        - Это было «да»? - уточнила она. - Стоп, не отвечай! Ты соврешь! Лучше я сама с собой поспорю, что это было «да!».
        - Так что ты хотела сказать? Что-то другое!
        - Береги себя, котик! Берсерки и ведьмы сейчас все очень злые. Раньше они были сытые и относительно добрые - я имею в виду среднего берсерка, который получает свой псиос, на что-то его меняет, копит, комбинирует, и больше ему ничего не надо, а сейчас все озлобленные, потому что могут все потерять… Пожалуйста, будь осторожен!
        - Буду, - пообещал Афанасий. - Но что они могут предпринять?
        - Не знаю… ничего я не знаю… - сказала Гуля изменившимся голосом и вдруг как-то забеспокоилась, заметалась. Даже вскочила, точно желая куда-то побежать, но переборола себя и села.
        Афанасий, успевший изучить Гулю, безошибочно определил, что личинка эля внутри у нее корчится, испытывая беспокойство и страх. Связанный одной судьбой с Гулей, Афанасий болезненно ощущал все движения личинки и исходивший от нее темный жар. Это была уже вторая личинка, сменившая первую, которую ему удалось уничтожить. Этот эль был осторожнее, умнее, но и он нес Гуле смерть. А что самое скверное - Афанасий не чувствовал в Гуле решимости избавиться от личинки. Нет, Гуля, конечно, порой проклинала эля и не обманывала себя, видя, что происходит с другими инкубаторами, но не хотела отказываться от легкости своей теперешней жизни.
        Порой Афанасий осторожно заговаривал с Гулей, просил: «Дай мне руку! Просто доверься мне, и я сделаю все сам… Я знаю, как от него избавиться!» Но тут обычно уступчивую Гулю перемыкало. Лицо у нее становилось злым. Она начинала нести какую-то чушь. Ругала то шныров, то Афанасия, то почему-то свою маму, плакала, и Афанасий понимал только, что Гуля смертельно напугана, сама себя не понимает и только просит, буквально умоляет его отстать и не возвращаться к этому разговору.
        Много раз Афанасий пытался подвести Гулю к закладке, чтобы она сама этого не подозревала, но хитрый эль издали ощущал ловушку. Гуля начинала волноваться, кидалась в первые попавшиеся магазины, вскакивала в проезжающие троллейбусы и вела себя как безумная. И бесполезно было доказывать ей, что вся эта суетливость - не ее собственные желания, а метания эля.
        «Ты хочешь сказать, что перебежала дорогу и едва не попала под машину только для того, чтобы украсть в спортивном магазине ложечку для обуви?» - спрашивал Афанасий. Гуля моргала, разглядывая ложечку в своих руках. «Да, - говорила она озадаченно. - Странно как-то».
        Однажды Афанасий захватил одну из охранных закладок с собой, но сделал только хуже. Гуля, спускавшаяся к нему на эскалаторе, бросилась бежать по эскалатору вверх, сшибая людей. Потом перекатилась на другой эскалатор, разбила плафон. Афанасий не осмелился ее догонять.
        В следующий раз они встретились только через десять дней. Афанасий беспокоился, что Гуля не захочет его видеть, но, как оказалось, она ничего не помнила. Все эти дни ей было очень плохо. Переносивший ее боль как свою, Афанасий почти не спал, а, ныряя на двушку, начинал потеть еще у границы мира, где прочие шныры стучали зубами от холода. Больше Афанасий таких экспериментов не ставил.
        - Что с тобой? Тебе плохо? - спросил Афанасий.
        - А что, заметно? - напряглась Гуля.
        - Я не нуждаюсь в ответе, чтобы это знать.
        Гуля нервно сглотнула:
        - Да. Я… боюсь.
        - Чего?
        - Того, что уйду в Подземье и не вернусь! Многие наши ушли и не вернулись.
        - Кто ушел? - не понял Афанасий. - Почему? Когда?
        Гуля мучительно задумалась. На сложные вопросы она отвечала быстро, а простые ее почему-то озадачивали.
        - Сегодня, вчера… Не знаю зачем. Просто ушли, и все. И я тоже должна.
        - Почему должна?
        Гуля провела рукой по лицу:
        - Разве я сказала «должна»?
        - Ну да.
        - Странно. Ты меня запутал! Я не помню, что это говорила! Я должна, потому что… просто мне это зачем-то нужно!
        На лице у Гули появилось то упрямое и дикое выражение, какое бывало у нее, когда, спасаясь от закладки, она кидалась через дорогу. Афанасий ласково взял ее за руку и стал дуть ей на пальцы. Рука у Гули дрожала и была очень холодной. Пытаясь развеселить Гулю, Афанасий предложил ей выкинуть из головы печальные мысли и поиграть в Буратино.
        - Это как? - спросила Гуля.
        - Представь, что Буратино существует на самом деле. Давай опишем его с биологической точки зрения. Что у него внутри? Древесина? А как он питается? Каким образом ему удается разговаривать? Голосовые связки есть или нет? А с дыханием что? Фотосинтез? Откуда получает энергию для движения? Солнце? Воздушные корни, замаскированные под волосы? Тогда пить он должен, окуная голову в речку.
        Игра Гулю не увлекла:
        - Не знаю. Я уже забыла эту книгу. Помню только, что в Буратино влюблена Мальвина - девушка с голубыми волосами, фарфоровой головой и телом, набитым ватой.
        - Точно влюблена? Что-то я такого не помню…
        - Влюблена. Я лучше знаю. И ему для жизни этого достаточно. Без фотосинтеза и воздушных корней.
        Постепенно Гуля успокаивалась. Ее рука потеплела, но Афанасий не был уверен, что желание бежать в Подземье не сохранилось.
        Внезапно вспомнив о чем-то, Гуля потерла согнутым пальцем лоб:
        - Слушай… А попросить тебя можно?
        Афанасий напрягся. Он предпочитал, когда просят без предисловий.
        - Ты же не откажешь? Ты же меня любишь? - продолжала Гуля.
        Афанасий напрягся уже сильнее. Опасно отвечать на вопрос «Ты меня любишь?», если в соседней фразе таится просьба. Да еще и небольшая. Небольшие просьбы от девушек чаще всего гораздо опаснее больших. У девушек несколько смещена оценка. Вынести мусор у них обычно «огромная просьба, на коленях тебя умоляю». А завоевать мир - обычно просьба небольшая, от которой и отказаться вроде как неловко.
        - Порой слегка люблю, - осторожно ответил Афанасий. - Так что за просьба?
        - Ты можешь покатать меня на пегасе? Огромном коне с огромными крыльями?
        Афанасий моргнул. Огромный пег с огромными крыльями - это, интересно, кто? Аскольд? Цезарь? Гуля смотрела на Афанасия так просительно, с такой мольбой в глазах, что Афанасий не смог ответить «нет».
        - Ну, допустим, могу, - признал он осторожно. - С кучей отговорок, но могу. Значит, прилететь и покатать? Ты серьезно?
        - Ну да. Ты же мне не откажешь? Я буду тебя слушаться!
        - Хорошо. Я прилечу за тобой, если ты обещаешь не ходить в Подземье!
        Афанасий сказал - и пожалел о своих словах. Глаза у Гули опять стали бараньими. Эль затаился и прекратил шевеление. Афанасий ощущал этого эля так, словно тот засел в нем самом: трусливая, вслушивающаяся не столько в слова, сколько в намерения личинка. Она была как хитрый, капризный ребенок. Могла посылать Гуле не мысли, а волны желаний или паники. Могла поощрять ее радостью или опьянением счастья, а могла заставить Гулю с хохотом корчиться на полу.
        - В какое Подземье? - спросила Гуля непонимающе. - Ты о чем?
        - Да ни о чем… Я просто так! - произнес Афанасий таким искренним и чистым голосом, что даже сам испугался легкости, с которой соврал. - Хорошо, на пеге покатаю! Только обещай, что будешь крепко за меня держаться! А то, знаешь ли, парашют не предусмотрен!
        - Я упаду?! Да ты сам упадешь! Спорим, что упадешь! - вспыхнула Гуля, в которой проснулся знакомый драчливый воробей.
        - Типун тебе на язык, любимая девушка! Спасибо на добром слове. Но лучше поспорь, что мы оба не упадем! - предложил Афанасий.
        Глава одиннадцатая
        Нестрашная история про девочку-зомби
        Хочешь поссориться с человеком наверняка? Дай ему какой-нибудь предмет, который он у тебя не просил, позволь к нему привыкнуть, а потом начни отбирать. Из дневника невернувшегося шныра
        Макар стоял в дверях кабинета Кавалерии и подбрасывал на ладони закладку, заставляя ее вспыхивать и окутывать ему пальцы небесно-голубым сиянием. Он был в шныровской куртке, забрызганной слизью болота. Лицо обострившееся, обезвоженное. На ботинках глина. По цвету этой глины, где-то уже высохшей, с рыжинкой, а где-то еще влажной, Кавалерия определила, что Макар нашел закладку на «Раскисшем прииске». Так называли один из приисков у Первой гряды из-за стекающей по скале воды, которая, попадая в раскопы, превращала их в корытца для свинок. Закладок там было немало, но, чтобы найти их, приходилось бродить в воде и вслепую шарить в грязи руками.
        Кавалерия весело смотрела на Макара поверх очков. Макар, рисуясь, все подбрасывал закладку, порой задерживая ее в руке и расставаясь с ней, лишь когда сияние почти касалось его запястья. А ведь он прекрасно знал, что запястье - это уже критическая зона. Если сияние перейдет на пульс - остановить его практически невозможно.
        - Ты бы отошел подальше от ШНыра, если слиться собираешься. Подальше от всяких стен, препятствий и так далее, - посоветовала Кавалерия.
        Макар перестал подбрасывать камень.
        - Почему? - спросил он, глядя на свою голубеющую ладонь.
        - Сам подумай. Главная закладка в ШНыре новая. Сильная. Если сольешься здесь, она тебя может так вышвырнуть, что ты стену моего кабинета пробьешь и деревья в парке посшибаешь!
        - А, плевать, не сольюсь! - небрежно сказал Макар, но все же торопливо положил закладку на край стола и тревожно покосился на ладонь, проверяя, стекло ли с нее сияние.
        - А че? Вот принес закладочку, да… Себе не оставил! - небрежно произнес он. - Два часа в ямах этих рылся, чуть ли не с головой нырял! Шаришь по дну - а не видно ж ничего! Глина одна. А что за дар у закладки? Я не понял…
        - Неудивительно. Дар этой закладки смешанный: скромность, терпение и способность к сопереживанию, - ответила Кавалерия. - Один молодой человек возомнил себя римским императором Калигулой, да и его родители хороши. Папа Иван Грозный, а мама Клеопатра. И вот они орут друг на друга и вышибают двери в ванной.
        Кавалерия взяла закладку и, задержав ее в руке не дольше чем на две секунды, убедилась, что Макар действительно принес закладку с нужными параметрами, хоть и заявлял, что ничего не понял. Но это у него была такая форма кокетства. Макар всегда любил показаться глупее, чем он есть, а после удивить.
        Кавалерия положила закладку в верхний ящик стола. Макар продолжал торчать у двери.
        - Как болото сегодня? - спросила Кавалерия.
        - А че болото? Бурлит! - сказал Макар. - Стенки тоннеля все эльбами облеплены, а внутри что-то густеет… Будто эльбы в один ком собираются. Паутины выбрасывают много, но вся какая-то бестолковая! То черепаховый гребень мне предлагали, то лапти какие-то…
        Кавалерия задумчиво кивнула:
        - Что-то в болоте меняется… Не нравится мне это…
        Макар продолжал мяться у двери и не уходил:
        - Вы это… Признайтесь, специально меня за такой закладкой послали, что знали, что уж че-че, а скромность я себе не оставлю?
        - Напротив - надеялась, что оставишь!.. Ладно, беги! Кстати, гордись: я за этой закладкой кого только не посылала: и Вовчика, и Оксу - все пустые вернулись. Видно, у тебя со скромностью какие-то особые отношения.
        Макар довольно ухмыльнулся и, роняя с ботинок пласты грязи, вышел из кабинета. Убедившись, что дверь закрылась, Кавалерия взяла с пола Октавия и потерлась носом о его нос.
        - Видел, как он просиял? Для мужчины очень важен запах удачи! - сказала она Октавию.
        - Р-р-р! - отозвался Октавий. Говорил он мало, но веско.
        - Да, Октавий! - продолжала Кавалерия. - Ты хочешь сказать, что любой мужчина похож на костер. Поначалу в него нужно подкладывать маленькие сухие веточки, чтобы он поверил в себя и разгорелся. А когда он слишком разгорится, нужно его слегка притушить, чтобы не было пожара.
        - Р-р-р! - согласился Октавий.
        - И терпение, терпение, терпение! Без заботы и терпения выбраковка будет много выше. С заботой выживают девять саженцев из десяти. Без заботы - один из ста. Так что потерпим господина Горошко еще с полгодика, а потом уже начнем его задувать! Пусть еще чуть-чуть понежится!
        Октавий открыл рот, чтобы произнести еще одно «р-р-р», но что-то сбило его с мысли, и он просто облизал себе нос.
        - Много раз, - продолжала Кавалерия, глядя в отражающую пустоту полированного стола, - я допускала одну ошибку. Я была слишком резкой. Мне казалось, я совершаю важное дело. ШНыр, нырки, двушка. Я проводник закладок, я хранитель мудрости ШНыра, я, я, я… Бери больше - тащи дальше! Вот и вся философия моей жизни! И эта тайная гордыня все разрушала.
        Она замолчала, но ощущалось, что внутри у нее все кипит, а мысли спешат. Наконец Кавалерия заговорила опять, внимательно подбирая слова и произнося их медленно, точно не с Октавием говорила, а с кем-то еще. И хаотическая мысль становилась мыслью ясной, материализованной, услышанной.
        - Я совершала дела ради самих дел, а не ради тех изменений, которые происходят во мне и в окружающем мире, согретом нашими закладками. Я раздавала поручения. Если кто-то делал что-то плохо, - я раздражалась. Мне казалось, я имею право на гнев. Я не думала о других, я была резка с людьми. Нетерпелива, ненаблюдательна. Не разбиралась в их эмоциях, возможностях, самоощущениях. Мне важно было - справится человек или нет. Присвоит закладку - или сумеет разжать руку и отдать. А людей я не чувствовала. Сама была сильной и не видела слабых, уставших, сломавшихся, находящихся на грани.
        Октавий вопросительно шевельнул хвостом и стал тереть нос лапами. К нему давно не обращались с такими длинными речами, и теперь он смущался, пытаясь сообразить: не узнала ли хозяйка, что это он прокопал ковер, пытаясь зарыть куриное крылышко?
        - Я никогда никого не слушала. Даже звук чужой речи меня раздражал. Мне казалось, что все говорят или не то, или слишком длинно. Мне чудилось, я понимаю все, что хочет сказать человек, еще до того, как он откроет рот. Я всегда говорила сама. У меня не хватало терпения. Я слишком хорошо знала, что хочу услышать. И из-за этого потеряла очень многих. Будь я чуть умнее, чуть осторожнее, спеши чуть меньше, наблюдай чуть больше… Они у меня все недообнятые. Родион, Штопочка, Сашка, мой собственный сын…
        Октавий перестал тереть нос лапами и зевнул, что на его языке тоже означало смущение. «Да, точно про ковер узнала! Куда ж теперь перепрятывать-то?» - подумал он с отчаянием.
        Кавалерия прикусила губу, рывком поднялась и сдернула со спинки стула шныровскую куртку. Она собиралась посмотреть на кипящее болото. Не связано ли это с той угрозой, о которой говорил Рине Долбушин? Кроме того, Кавалерия чувствовала, что ей нужно утомить себя нырком, иначе ночью она не уснет. Просто действовать, выполняя действия в том порядке, в котором судьба задает задачи. Порой только это и спасает…

* * *
        С минуту потоптавшись в коридоре, Макар направился в пегасню к Грозе. Гроза фыркнула и тревожно пошевелила ушами. Запах болота на куртке хозяина ей не понравился. Но Макар знал, как ее успокоить. Он сунул руку в карман и достал кусок хлеба.
        - Чисто случайно буханку белого нашел на кухне! Прямо так вот никому не нужная лежала! - шепотом объяснил Макар, скармливая Грозе корку. Мякоть же съел сам, потому что мякоть пегам вредна, а человек переварит даже чипсы и кока-колу.
        Гроза за лето сильно вытянулась и очертаниями напоминала взрослую кобылу. Была пока худа, костиста, но обещала стать красавицей. Особенно хороши были крылья. Каждый день Гроза не меньше часа летала вдоль границ ШНыра, сопровождая Афродиту, в седле у которой сидели либо Макар, либо Меркурий. Правда, в серьезную работу Грозу пока не пускали. Пег входит в полную силу в три-четыре года.
        Афродита стояла в соседнем от дочери деннике и неотрывно смотрела на фартук из толстой клеенки, висящий напротив через решетку. В этот фартук Афродита была влюблена уже месяц. Стоило кому-нибудь его надеть - и Афродита была готова идти за ним хоть на край света. Чтобы не нервировать кобылу, от фартука пытались тайком избавиться, но Афродита стала хуже есть, начала проявлять беспокойство, и фартук вернули на прежнее место.
        Меркурий только головой качал:
        - Жаль. Берсерки не в курсе. Такой же фартук. Купить. Вокруг ШНыра гулять. Афродита им. Из нырков. Все закладки. Принесет.
        Мимо денника, неся на лопате конфетный фантик, прошествовал Даня. Сегодня он был дежурным по пегасне. Огромный рост Дани позволял ему заглядывать в денники поверх решетки.
        - Привет, длинный! - приветствовал его Макар. Даня остановился и повернул к Макару голову:
        - И тебе мое приветствие, короткий! Ты задираешься, потому что рад меня видеть? Или тебя нужно удостоить общением?
        Макар растерялся. Даня был слишком умен для него, и Макар это смутно ощущал, хотя из самозащиты и считал Даню ботаником.
        - Че уставился на меня, будто я тупой? Глазки от вилки застраховал?
        - Расслабься! - утешил его Даня. - Ты не тупой! Когда ты озвучиваешь свой недостаток, ты доказываешь всем, что это ложь. Например, если я скажу - теоретически, разумеется, - что я тормоз и девушкам на меня плевать, то тем самым я подчеркну, что в действительности…
        - …ты тормоз и девушкам на тебя плевать! - радостно перебил Макар. Он не уловил всей логической конструкции, но мгновенно понял, какие возможности открывает ему неосторожное признание Дани.
        - Ты, извини, про что? - озадачился Даня.
        - Ты тормоз, и девушкам на тебя плевать! - повторил Макар и захохотал как гиена. Даня вспыхнул. Он понял, что теперь его будут бесконечно дразнить. И что вечером вся шныровская столовая, оповещенная Макаром, будет вопросительно посматривать на Даню поверх тарелок.
        - Скользкий тип! Неуравновешенная личность! - крикнул Даня и сердито заверблюдил по проходу, унося на лопате конфетный фантик. Макар хохотал до тех пор, пока из другого конца пегасни ему не отозвался Аскольд. Жеребец истолковал эти звуки как вызов и решил оставить последнее слово за собой.
        Убравшись в деннике у Грозы, Макар собирался уже уйти, но тут снаружи кто-то нетерпеливо стукнул в решетку. У денника стояла Юля. Макар, только что целовавший Грозу в раздувающиеся ноздри, смутился, отодвинулся от нее и рявкнул:
        - Смотри у меня, лошадь! Чтоб слушалась! Ты меня знаешь! У меня все четко и строго!
        Призвав к порядку Грозу, Макар быстро покосился на Юлю. Юля стояла, покусывая соломинку. Сегодня она походила на девочку-зомби больше, чем обычно. Глаза запали, под ними синие круги. Брови так густы, черны и сомкнуты, что кажутся наклеенными. Часто бывало, что к Юле на улице подходили незнакомые женщины и спрашивали: «Ой, прости, глупый вопрос! А это действительно твои брови? И ты с ними ничего такого не делала?»
        - Идем! - нетерпеливо сказала Юля Макару.
        - Куда? - напрягся Макар.
        - Скоро поймешь. Шнеппер у тебя с собой? Пнуфов много?
        Макар оглянулся на висящую у него через плечо сумку, которую не успел снять:
        - Не помню.
        - Таблетки от склероза закончились? Ну-ка дай посмотреть!
        Макар выудил из сумки шнеппер.
        - Ты его взведенным носишь?! А на тетиве чего такое повисло?
        - Шаурма, - смутился Макар, поспешив снять ее пальцами.
        - А почему она красная?
        - А какая она должна быть? Шаурма - это лаваш с помидорами. Я не знал, что он размотается. А за оружием я слежу.
        - Оно и видно. Маслом каким смазываешь? Сливочным? - Юля вытряхнула из паза, по которому ходила тетива, крошки. - Ладно, держи свой шнеппер, сойдет!
        Четверть часа спустя они были в Копытово. Миновав автобусную площадь, которая утром превращалась в стихийный рынок, Юля свернула на окраину, к лесопилке. Возле ограды лесопилки она остановилась. Перед ними была огромная, с двухэтажный дом, гора опилок, на которой, застенчиво зарывая что-то лапкой, вертелся юный белый котик.
        - Умничка! Хороший мальчик! - похвалила Юля и подвела Макара к трансформаторной будке.
        Это была обычная трансформаторная будка из красного кирпича с надписью на железных воротах «Не влезай! Убьет!».
        Пока Макар читал надпись, из-за будки появились Родион и Штопочка. Вокруг пояса у Штопочки был обкручен ее верный бич. Другого оружия Макар у нее не заметил.
        - Мужик, третьим будешь? - спросила Штопочка у Макара.
        - Че? - растерялся Макар.
        - А ниче! - передразнила Штопочка. - Мы просили у Юли привести кого-то понормальнее - а она кого привела? Ладно, друг, не обижайся! Держи прыгун!
        Она разжала пальцы. На ладони у нее лежало матовое стеклышко со сточенными краями. Стеклышко, качнувшись на цепочке, прилипло к левому глазу Макара, и он увидел нацарапанную на трансформаторной будке дверь. Юля достала из кармана мятую карту, покрытую десятками мелких, шариковой ручкой нанесенных значков. Карта была туристическая, затрепанная. Чувствовалось, что ее и по Подземью потаскали, и в воде она побывала, и на солнце выгорала.
        - Значит, так! - сказала Юля. - Первая наша дверь - в офисном здании, рядом с банкоматом. Оттуда сразу во вторую. Идем быстро, нигде не задерживаемся… Эта территория под контролем форта Тилля.
        - А куда мы идем? - Макар не понимал, во что его втягивают, но начинал беспокоиться. Когда эти трое вместе - жди проблем.
        Штопочка покосилась на Юлю:
        - Ты ему не сказала?
        - Нет пока.
        В этот миг Юля походила на девочек из комиксов, которых рисуют с тонкими, как у одуванчика, шейками, с бензопилой в руках и с торчащим дулом шестиствольного пулемета за спиной.
        - Мы хотим взорвать старый эльбник ведьмарей на «Китай-городе»! Искали хранилище, а потом сообразили, что это просто эльбник. И решили его грохнуть, - сообщил Родион так просто, словно речь шла о том, чтобы спустить колесо у автобуса Белдо.
        Макар разинул рот.
        - А почему нас только четверо? Может, побольше народу с собой позвать? - спросил он.
        - Зачем? Чтобы и их убили? - искренне удивилась Штопочка.
        Макар завертелся на месте. Надпись на будке «Не влезай! Убьет!» показалась ему пророческой.
        - А как вы его нашли? Ну эльбник? - Макар торопливо отыскивал повод, чтобы отказаться.
        - С Родей по кентавру связался Сашка. Рассказал, что снял на «Китай-городе» первошныровскую защиту. Мы не сразу поняли, о чем речь, но когда сопоставили место, то все состыковалось. Хотели Сашку с собой взять, но он поранил в Подземье ногу. Пару дней придется подлечиться, - сказала Юля.
        Штопочка нетерпеливо потрогала ручку бича.
        - Ну пошли, что ли? - сказала она и, шагнув к трансформаторной будке, скрылась за нацарапанной дверью. За Штопочкой последовал Родион, а за Родионом - Юля. У будки остался один Макар.
        - Психи! Сами свои эльбники грохайте! А я валю! - сказал он и, издав короткий отчаянный вопль, кинулся в нарисованную дверь.
        Когда он вышел с другой стороны, Родион целился в инкассатора, держащего в руках здоровенную сумку с деньгами, а другой инкассатор медленно тянул руку к кобуре. В трех шагах от них был раскрытый банкомат.
        - Долго копаешься! - сквозь зубы сказал Родион Макару. - Давай за нами!
        И, отступив назад, он шагнул в глухую стену у банкомата, на которой была начерчена дверь для прыгуна. За Родионом в дверь скользнула Штопочка, за Штопочкой - Юля, а последним, приседая от ужаса, метнулся Макар.
        Опомнившийся инкассатор прыгнул ему вслед и попытался сгрести Макара рукой за плечо. Макар отчаянно рванулся и, едва не выронив из глаза стеклышко, провалился в теплую, точно из горячего пластика вылепленную стену. За Макаром на ту же стену сгоряча бросился инкассатор и сломал себе нос, потому что для него, лишенного прыгуна, стена была бетонной.
        Выпрыгнув из двери, Макар по инерции бросился бежать, но его поймали за рукав:
        - Эй! Ты куда? Нам в другую сторону! - Юля потянула Макара к подземному переходу.
        Гранит перехода был не первого сорта, а начертивший на нем дверь ведьмарь сильно налегал на гвоздь. К тому же за плечами у него ощущалось художественное образование. Он пририсовал к двери косяк, отбросил тень и даже предпринял попытку изобразить коврик. Однако никто из спускавшихся в переход людей не обращал на дверь внимания. Все проходили мимо с теми занырнувшими в себя лицами, какие встречаются только в мегаполисах. Чтобы тебе ответили, надо спросить не меньше трех раз. В первый раз человек просто услышит тревожащий звук. Во второй - вздрогнет и осознает, что обращаются к нему, что это не шум ветра и не звуки машин. И лишь в третий раз, быть может, смысл вопроса дойдет до него и он отзовется.
        В нескольких шагах от двери был торговый автомат. Родион присел на корточки с ним рядом и стал с чем-то возиться. Макар ухитрился заглянуть сверху и обнаружил, что Родион достал из нагрудного кармана стаканчик из-под йогурта. Внутри лежала крупная виноградина. Одна-единственная, чуть смятая. Изредка виноградина становилась прозрачной, и тогда Макар различал, что косточки внутри ее окутаны слабым красным сиянием. Родион деловито осмотрел виноградину и остался доволен увиденным. Заметив рядом Макара, он сунул стаканчик ему в руку.
        - Держи крепко! Лучше не ронять! - предупредил он.
        Макар вцепился в стаканчик так, что едва не раздавил.
        - И сдавливать не надо! Труд производителей стаканчиков надо уважать. Достань виноградину и положи ее внутрь аммонита! - распорядился Родион.
        «Какого аммонита?» - хотел спросить Макар, но Родион уже бережно извлек из кармана картонную пачку из-под молока, верхняя часть которой была отрезана ножом. Внутри лежала раковина, покрытая сеткой трещин. Едва Макар положил раковину на ладонь, как она слабо полыхнула, и трещины заполнились синеватым свечением.
        - Откуда это? - спросил Макар.
        - Из хранилища несвоевременных закладок. Не сжимай пальцы! Помещай виноградину внутрь аммонита! И не заталкивай! Панцирь не должен треснуть, а виноградина лопнуть!
        Пальцы у Макара тряслись, но все же это были осторожные пальцы бывшего карманника. Он проталкивал виноградину вслепую, внимательно следя, как красное и синее сияния, не сливаясь, танцуют друг вокруг друга.
        - А если треснет или лопнет? Что будет? - спросил Макар.
        Родион ласково посмотрел на него.
        - Да ничего не будет. Вообще ничего! Во всяком случае, рядом, - жизнерадостно объяснил он.
        Макар посерел.
        - А ты как хотел? Не веником же нам эльбник вычищать? Надо, чтобы ни одна тварь не выжила… Протолкнул виноградину? Молодец! А теперь давай сюда!
        Забрав у Макара аммонит, Родион слегка встряхнул раковину, проверяя, хорошо ли держится виноградина, а затем бережно вернул ее в картонный пакет.
        - Теперь главное - чтобы я не споткнулся! - доверительно объяснил он Макару. - Чего стоишь? Доставай свой шнеппер!.. Молодец! Подбородок вперед! Лицо мужественное! Штопочка, мы фонарь не забыли?
        Штопочка качнула в воздухе тяжелым фонарем. Родион вшагнул в нацарапанную дверь. За ним последовали Штопочка и Юля, а вот Макар завис. Он стоял у стены, трогал гранит - это был просто холодный, довольно пыльный гранит - и… даже не знал, о чем думал. Ему было жутко. Психика защищалась торможением. Ненависти к ведьмарям не нашаривалось ни на копейку. Хотелось положить шнеппер на плиты перехода, вежливо улыбнуться и побрести на все четыре стороны.
        Одно удерживало его. Мысль о девушке-зомби с синими подковами под глазами и мохнатыми бровями! А вдруг пока он тут стоит и боится, ее уже убили? Макар рванулся и стукнулся о стену локтем и лбом. Опять рванулся, ничего не понимая, - и опять стена его отбросила. Опомнившись, он вставил в глаз прыгун, выставил вперед шнеппер и ринулся в стену.
        Глава двенадцатая
        Великий шныровский авось
        Люди вечно кем-то притворяются. Один - военным, другой - директором, третий - продавцом. Заигрываясь же, забывают, что они люди. Вот я перебежал, допустим, дорогу, и гаишник проверяет у меня документы. Он играет в суровость, я играю в: «отпустите меня, я у мамы дурачок!». И тут вдруг цунами. По улице несется пятиметровая стена воды. Разве смогу я продолжать играть в дурачка? А он в гаишника? Мы мигом забудем наши искусственные роли, как дети роняют свои игрушки при приближении рассерженного взрослого. Из дневника невернувшегося шныра
        Макар шагнул в полутьму. Почему-то он был уверен, что тут уже идет бой и вокруг ведьмари.
        - А ну ложись! Всех порву! - заорал он, целясь перед собой из шнеппера.
        - Отберите у него кто-нибудь пулялку! - услышал он усталый голос Родиона.
        Пальцы Макару не очень ласково разжали, и его шнеппер перекочевал к Штопочке.
        - А враги где? - обиженно спросил Макар.
        - Враги везде, но палить пока не в кого, - успокоила его Штопочка. - Мы сейчас поглубже метро. Надеюсь, когда мы рванем закладку, на голову нам не обрушится поезд.
        Родион усмехнулся и, включив фонарик-налобник, первым зашагал по тоннелю. Перед разветвлениями он останавливался, поджидая Юлю с картой. В Подземье он ориентировался неплохо, но этот залаз был для него новым. Замыкала группу Штопочка с мощным фонарем. Под ногами хлюпала вода. Некоторое время спустя Штопочка и Родион поменялись местами, поскольку более яркий фонарь удобнее было иметь впереди. Внезапно Штопочка остановилась и предостерегающе вскинула руку. Впереди кто-то отчетливо произнес: «Мне страшно, мама!»
        В этих жалобных словах не было ничего угрожающего, но Родион сшиб Макара с ног. Не успел Макар разораться, как Родион, угадав его намерение, носом сунул его в ледяную воду, и у Макара вышло только «буль-буль». А потом Родион прыгнул в темноту и исчез. Слышен был лишь плеск воды: как ни бесшумен был Родион, а красться по воде не получалось и у него.
        Макар начал подниматься, но что-то стремительно летящее задело его по скуле. Он вскинул руку к лицу и ощутил на пальцах кровь. Луч фонаря Штопочки продолжал метаться. Сама она смешно прыгала по воде. В луче мелькнула чья-то спина, потом белое лицо, и опять что-то зазвенело, с силой врезавшись в стену и от стены отлетев Макару в грудь. Сам не зная зачем, Макар подставил руку. На ладонь ему скатилось что-то металлическое, разогревшееся. Он сумел разглядеть, что это монета в два рубля.
        Тут раздался жалобный крик, и сразу после него еще один крик, на этот раз Родиона:
        - Все ко мне!
        Родион, навалившись сзади, мертвой хваткой держал какого-то человека. Человек вяло шевелился и всхлипывал, возясь в мелкой воде.
        - Фонарь! - отрывисто приказал Родион.
        Юля направила фонарь вниз. Оказалось, что Родион держит худенькую девушку лет пятнадцати. Она была в тонкой, некогда желтой курточке и мокрых, очень грязных джинсах. Не лучшая одежда для Подземья.
        - Ты кто? - спросила Штопочка.
        Девушка молчала. Ее била крупная дрожь. Зубы стучали.
        - Я ее знаю. Инкубатор она, - хмуро отозвалась Юля. - Ей повинуются металлы. Повезло нам, что у нее всего-то и было что мелочь в карманах.
        Штопочка кивнула, соглашаясь, что им повезло. Дар владения металлами был у ведьмарей распространенным. Самым опасным считался боевой маг Боря, способный взглядом взметнуть в воздух и метнуть во врага тысячи саморезов, железных скоб и шурупов.
        - Инкубатор, говоришь? Ну-ка подержите ее! - приказал Родион и, оторвав одну руку от девушки, другую сунул в карман. Рылся он там недолго и извлек маленький мешочек из толстой ткани. Каким-то чудом угадав, что находится в мешочке, девушка-инкубатор забилась, зашипела. Лицо у нее так исказилось, что страшно было смотреть.
        - Отпусти! - рявкнула она и с такой силой дернула рукой, за которую ее держала Штопочка, что ноги у той оторвались от пола. Штопочка была шире в плечах и намного выше, но девушка отшвырнула ее как пластиковый манекен и метнулась в темноту.
        Родион бесстрашно прыгнул ей вслед и повис у нее на спине. Девушка попыталась сорвать его с себя, но Родион уже коснулся ее тела своим странным мешочком. Девушка рванулась и перекинула Родиона через себя. На этом силы ее иссякли, и она не то упала, не то сползла в мелкую воду. Обмякнув, она лежала, а потом вдруг начала рыдать. Загадочный мешочек, выпавший из рук Родиона, лежал совсем рядом, касаясь ее бока, но девушка даже не замечала этого.
        Родион помог ей сесть. Девушка двигалась на автопилоте. Что он делает с ней - не понимала.
        - Видел, как она меня отбросила? - спросил Родион у Макара. - С инкубаторами вечно так, когда из них личинку выкуриваешь. Как-то девчонка одна Кузепычу чуть ногу не оторвала… А на вид ей было лет семнадцать, и ручки - как лапки у птички.
        - А чем ты прикончил личинку? - спросил Макар.
        Родион поднял свой мешочек. Тот, нахлебавшись воды, промок и отяжелел. Родион слегка отжал его и, недовольно покачав головой, сунул в карман.
        - «Ядерная бомба». Песок с прииска, пара камешков из разных мест Первой гряды и один корень летающего куста из Межгрядья. Думаю, он тут главное рабочее вещество, как говорят медики.
        Макар с подозрением посматривал на девушку. Его удивляло, что Родион и Штопочка не боятся поворачиваться к ней спиной и лишь заботливо придерживают, чтобы она не сползла в воду. Макар так быстро изменить свое отношение не мог. До него только сейчас начинало доходить, что его жизнь висела на волоске и что монета, ударившая его в куртку, утащила бы его на тот свет, не отскочи она перед этим от стены. Скрывая запоздалый страх, Макар встряхнул девушку за плечо.
        - Кто тебя в засаду посадил? Сообщников сдавать будем?! - рявкнул он.
        Девушка подняла голову и слепо зашарила глазами.
        - Мама… - произнесла она, всхлипывая. - Мама!
        Она произнесла это совсем тихо, но Макар ощутил, что еще мгновение - и начнется истерика.
        - А ну отпустил ее, пока я тебе пальцы не переломала! - набросилась на Макара Штопочка. - Не видишь, человеку плохо? Она вообще не понимает, как под землей оказалась.
        - Как не понимает?
        - Так! Личинки умеют мозги задуривать. Ты прям как Макс. Он как в ШНыр от вендов попал, поначалу никак не мог успокоиться. Поймает ведьмарика - и начинает тягомотину: «Какие це-це-цели и за-за-за-за-задачи вашего д-д-д-движения?» Ну просто училище полиции, курс первый.
        Девушка опять начала сползать. Штопочка присела рядом на корточки. Потрогала ее шею, холодные руки, покачала головой.
        - Совсем окоченела… Надо наверх ее тащить! - сострадательно сказала она. - Значит, так: Макар поднимает ее наверх и сдает с рук на руки Лехуру… Телефон Лехура у тебя есть? Сверху наберешь.
        Макар замотал головой:
        - Я не найду дорогу! Я не запомнил.
        - Что ты за шныр, если дороги не помнишь?! Ну ладно, с тобой пойдет Юля! Вдвоем потащите!
        Юля попыталась отвертеться. Ей хотелось своими руками метнуть в хранилище атакующую закладку и посмотреть, как разлетаются во все стороны разорванные взрывом эльбы.
        - Посмотри на нее. Если мы сейчас уйдем, она здесь и останется! - Укоряя Юлю, Штопочка направила на девушку фонарь. - Сестру свою вспомни!
        Аргумент подействовал. Юля сунула Штопочке свою карту и, присев, перекинула руку девушки-инкубатора себе через плечо.
        - Тяни давай! Не сачкуй! - прикрикнула она на Макара, и вместе они потащили девушку по воде. Девушка переступала вяло, временами обвисая и начиная судорожно икать.
        Когда вода перестала плескать, Штопочка повернулась к Родиону. Она давно уже с беспокойством оглядывалась на него, желая что-то сказать, но ждала, пока уйдут Макар и Юля.
        - Закладку проверь! У тебя карман светится. Пока девчонка тебя швыряла, ты с закладкой был!
        Левой рукой придерживая Родиона за запястье, двумя пальцами правой Штопочка потянула у него из кармана молочный пакет. Родион послушно стоял. Мерцание закладки и отраженный от стен свет фонаря переплетались. Перед собой Родион видел лицо Штопочки. Крупные поры на крыльях носа, маленький шрам на лбу и рядом мазок грязи - запачканной рукой откидывала волосы.
        - Тебе не страшно? - испытывая ее, спросил Родион. - Если рванет, от нас и пыли не останется.
        Штопочка покачала головой. Молочный пакет выходил из кармана короткими толчками. После каждого Штопочка замирала, позволяя сердитому сиянию успокоиться. Родион попытался заглянуть в пакет. Штопочка по-собачьи клацнула зубами, отгоняя его, и заглянула сама. Трещина в раковине стала глубже. Алое сияние, вытекавшее из виноградины, окутывало раковину целиком, но слабый синий ободок еще оставался, не подпуская сияние к аммониту.
        - Пока держится. Но скоро рванет. Кажется, из бомбы мы сделали мину. - Не возвращая пакет Родиону, Штопочка пошла по тоннелю, бережно покачивая в руках пакет с закладкой.
        - Спи, моя радость, усни! - баюкала она закладку.
        Родион забрал у нее сумку и шнеппер. Ему было ясно, что если трещина продолжит расползаться, до эльбника им не добраться. Временами они останавливались и, сталкиваясь лбами, утыкались в Юлину карту. Большинство значков Юля придумала явно для себя, чаще же прочих попадался непонятный символ, похожий на букву «А».
        - Это что за «А»? - спросила Штопочка.
        - Великий шныровский авось, - предположил Родион.
        Неожиданно в луче фонаря отразилось что-то белое. Родион присел.
        - Что-то древнее? - спросила Штопочка.
        Родион вытащил из лужи плавающую бумажку:
        - Древнее не бывает. Кто-то из первошныров вчера ехал на электричке до Савеловского вокзала.
        - Опять инкубаторы? Хотела бы я знать, зачем они тащатся в Подземье. Мерзнут здесь, умирают, - сказала Штопочка. - Может, Белдо их сюда насильно загоняет эльбник защищать?
        - Это вряд ли. Видела ту девчонку? Полураздетую, с мелочью в карманах? Нет, она сама не знала, что здесь делала.
        Молочный пакет то выбрасывал слепящее сияние, то почти погасал.
        - Кажется, скоро рванет. Может, оставим его здесь? - предложил Родион.
        Штопочка дернула головой, упрямо повернулась и зашагала, то приостанавливаясь, то ускоряясь. Пакет она несла осторожно, как несут свечу, которую может задуть ветер. Родион двинулся за ней, глядя на ее слабо освещенную отраженным светом фонаря спину.
        - Слушай! - окликнул Родион.
        - Чего? - не оглядываясь, отозвалась Штопочка.
        - Почему ты не выключила фонарь? Ну тогда, когда монеты в нас полетели. Она же убить тебя могла! Такая мишень!
        - На себя ее отвлекала. Не хотела, чтобы тебя прикончили, - спокойно объяснила Штопочка. - Еще вопросы есть?
        - Да, - после паузы сказал Родион. - Есть один. Помнишь, года полтора назад ты треснулась головой, когда выходила из пегасни?
        Штопочка перестала заглядывать в пакет с закладкой.
        - Было дело. Череп у меня теперь с бугорком. Никогда не замечал? Треснешься как следует - и череп в том месте толще становится. А чего ты вдруг об этом вспомнил? - Голос Штопочки стал пытливым.
        - Да так, - пожал плечами Родион. - Ты даже не охнула. Остановилась, потрогала голову и пошла дальше. И никто не понял, что это было дико больно. Только я понял, потому что сам там же треснулся.
        Штопочка усмехнулась. Зубы у нее были крупные, чуть неровные.
        - Да? Ну буду знать, чем тебе понравиться. Только можно не каждый день, а то голова у меня одна?
        Шагов через сто тоннель слился еще с одним тоннелем. Штопочка и Родион остановились и, выключив фонарь, прислушались. Неподалеку послышался кашель, и две темные фигуры - одна грузная, другая длинная и ломкая - проследовали куда-то мимо них. Одна из фигур держала в руках тусклый фонарик.
        - Опять инкубаторы! - прошептала Штопочка. - Может, разберешься с их эльбами?
        Родион цокнул языком. Он стоял у стены, почти сливаясь с ней, и лишь лицо его светлело.
        - Пусть сперва покажут дорогу.
        - Они идут туда же, куда и мы?
        - Они сами не знают, куда идут. Но придут, куда нам надо, - отозвался Родион.
        Штопочка двинулась за инкубаторами по тоннелю. За спиной она слышала недовольное дыхание Родиона и дважды ощущала его руку, когда он касался ее плеча. Слабый фонарик инкубаторов скорее сбивал, чем помогал. Это была какая-то точка, светлячок, направление. А потом они и вовсе оказались во тьме.
        На мгновение включив фонарь, Родион направил его себе под ноги. Несколько слизанных ступеней, за ними площадка и дальше пролом в стене. Из пролома доносились голоса. Штопочка сделала несколько осторожных шагов, нырнула в пролом и по новой плотности звуков и надвинувшемуся на нее ощущению пустоты определила, что они в длинной пещере с высокими потолками. В дальней ее части перед громадным валуном толкались несколько инкубаторов. Несколько девушек танцевали. Толстый мужчина размахивал руками, что-то горячо доказывая самому себе и изредка замолкая, чтобы выслушать от самого себя ответ. Двое играли в шашки на несуществующей доске.
        Потом одна из танцующих девушек протиснулась в щель между валуном и стеной и исчезла. Ее смех оборвался жутким криком. Остальные инкубаторы продолжали как ни в чем не бывало заниматься каждый своим делом.
        - А чтоб их!.. В самый эльбник лезут! Давай сюда атакующую закладку! - велел Родион.
        - Ты убьешь инкубаторов!
        - Они сами туда лезут! Закладку давай! - Родион попытался силой разжать Штопочке пальцы, но она боднула его в темноте и рванулась вперед. Он поневоле отпустил ее. Держа в руке закладку, Штопочка стала красться к валуну. Закладка плескала яростным светом, сияния перемешивались, спутываясь как змеи.
        «Я протиснусь в щель, как та танцующая девушка! Брошу закладку - и тогда, может, пронесет и никто не погибнет…» - соображала Штопочка, почему-то выпуская из этого списка себя.
        Откуда-то вынырнула еще одна девушка. С темных распущенных волос стекала вода. Худые пальцы дирижировали в воздухе, показывая на нечто несуществующее.
        - У нас новая коллекция, не очень удачная, между нами. Зато всю старую мы потихоньку поставили на уценку и продаем только своим! Идем со мной! Деньги потом занесешь! - радостно затарахтела она и, оглядываясь на Штопочку, заспешила куда-то.
        Девушка была легкая, щебечущая, счастливая. На ходу она укоризненно покачивала головой и поправляла невидимые платья на вешалках. Штопочка поняла, что если прямо сейчас прикончить в ней личинку эльба, то, оказавшись лицом к лицу с реальностью, девушка умрет от ужаса, увидев, где находится и что вокруг. Инкубаторы, которых шныры «почистили» от эльбов, нередко жаловались, что жизнь их стала серой, выцветшей, скучной. Вырастить в себе новые радости и перелистнуть жизнь на новую страницу мало кто из них умел. И многие потом возвращались к Белдо за очередной личинкой.
        Сияния закладки спутывались, будто кто-то закручивал веревку из двух разноцветных жил. Штопочка заторопилась. Она решила, что бросать закладку не будет. Боялась за инкубаторов и Родиона. Штопочка сделала несколько шагов - и вдруг мысли, до того ясные, забуксовали и стали путаться. У девушки закружилась голова. Легкие наполнились знакомой вонью болота. Штопочка закашлялась и внезапно увидела своего деда-циркача. В одной руке дед держал бич, в другой у него была бутылка. Бутылкой этой дед, ухитрившись не плеснуть, приветственно махнул внучке и, раскрыв объятия в том ласково-самоуверенном жесте, который в дни его молодости разбил немало женских сердец, направился к ней.
        - Дед, ты же умер? - удивилась Штопочка, но удивилась легко и радостно, потому что дед был с ней. Какая ерунда! Конечно, он не мог умереть!
        Всхлипывая от счастья, она двинулась навстречу деду, но кто-то грубо схватил ее за плечо. Она оглянулась и увидела берсерка. Левой рукой он крепко держал ее, а правой целился в деда из шнеппера. Штопочка завопила, пытаясь вцепиться берсерку в лицо ногтями, но не успела. Тот выстрелил. Дед-циркач, почти добравшийся до любимой внучки, сгинул в ослепительной вспышке.
        Штопочка бросилась на берсерка, но тот обхватил ее руками и по-борцовски прижался к ней головой, мешая ей наносить удары. Одной рукой Штопочка била и царапала, другой ухитрялась беречь закладку.
        - Все-все! Перестань! - зашептал он. - Перестань, родная! Все уже закончилось!
        - А ну отпустил меня! Живо!
        - Да отпущу я, отпущу! Только успокойся!
        Штопочка в последний раз рванулась и, внезапно узнав голос Родиона, перестала наносить удары.
        - Это был мой дед! Зачем ты стрелял? - всхлипнула она, шаря руками там, где только что схлопнулась пустота.
        Родион вытер со щеки кровь:
        - Ну и ногти у тебя! Да и родственнички хороши! Я не знал, что твой дед - растворенный с эльбом на шее.
        - Что?!
        - А ты не видела? Хромал к тебе, чтобы прикончить… Хорошо еще, хоть медленно хромал. Потому и дедом прикидывался, что упустить боялся.
        Штопочка моргнула:
        - Растворенные разве могут мороки насылать?
        - Растворенные - нет, эльбы - да. Он паутинку выпустил. Она прям как леска блестела… Я думал, ты ее заметишь, а ты ее задела. - Родион торопливо перезаряжал шнеппер. Он опасался инкубаторов, которые не могли не видеть вспышки, однако к ним даже никто не обернулся.
        Держа в руке чудом уцелевшую атакующую закладку, Штопочка метнулась к валуну. Щель была достаточной, чтобы протиснуться. Она хотела присесть и протолкнуть закладку внутрь, но не удержалась и прежде быстро заглянула. Стены без ясного перехода перетекали в потолок, и где-то там, в точке перехода, что-то шевелилось. А потом неизвестное нечто учуяло ее. В сосущей мгле что-то ожило, задвигалось, обжигая глаза и через глаза - мозг.
        Штопочке почудилось, будто мертвенно-холодный зрак сверлит ее из пустоты. Сверлит до боли, до тошноты. Зрак этот интересовала не вся Штопочка во всей простой ее сложности, а лишь то в ней, за что можно уцепиться, чтобы ее уничтожить. Он препарировал, расчленял, он не нуждался в охотничьих паутинках, как рядовые эльбы. Даже не посылал изучающие уколы, заставлявшие Штопочку как-то отзываться, пугаться и тем самым что-то ему выдавать.
        Штопочка видела жуткое прозрачное существо, внутри которого, как в бульоне, плавали проглоченные им инкубаторы, берсерки, боевые ведьмы. Они прекрасно сохранились, хотя и были окутаны какой-то слизью. Некоторые даже шевелили руками, и руки эти тянулись к ней.
        Двинуться Штопочка не могла - могла лишь упираться ладонью в холодный камень, не давая втянуть себя в пещеру. И это было единственное, в чем проявлялась сейчас ее борьба. Родион с беспокойством окликнул ее сзади. Штопочка не отозвалась.
        «Ну да. Я люблю его. Но сейчас мне на все наплевать. Сейчас взорвется закладка», - подумала она, охваченная мертвенным, тенями живущим зовом мрака. Наверное, это и называется отчаянием. Хлебнуть сосущей смерти - и утратить волю сопротивляться ей.
        Спасение пришло к Штопочке, уже проигравшей и со всем смирившейся, с неожиданной стороны. Она вдруг испытала боль. Что-то коснулось ее ноги и, обжигая так, что Штопочка едва не заорала, протиснулось мимо нее в пещеру. Штопочка опустила глаза. Нечто слабо мерцающее, обмотанное не то тряпками, не то полосками серой кожи, торопливо заползало внутрь. Ноги у существа были короткими, а пальцы рук, ветвясь, тянулись следом точно древесные корни.
        - Ага… дед мой самозваный! Ну здравствуй, дедушка! - прошептала Штопочка.
        Один из корней застрял между коленом Штопочки и стеной, и Штопочке вдруг мучительно захотелось сырой капусты с грядки. Съесть ее целиком, со всеми листьями, даже с гусеницей, если та на ней сидит. Штопочка даже попыталась укусить каменную стену - потому что вдруг это не каменная стена, а замаскированная капуста? Лишь в кровь ободрав губы, она разобралась, что если все же это и капуста, то какого-то очень каменного сорта.
        «Эльб уцелел во время выстрела! Родион попал только в растворенного», - соображала Штопочка. Ее мысли ускорились. История с капустой ее почти радовала, потому что выводила из мертвенности.
        Штопочка видела, как карлик с пальцами-корнями устремляется в глубь хранилища. Некоторое время она еще различала его, потому что он слабо светился. Потом он столкнулся со страшным прозрачным существом, в котором шевелились фигуры, и Штопочка успела заметить нечто слоящееся, обвившее эльба.
        Корень, заставлявший Штопочку вожделеть капусту, оборвался и повис. Оторванный от сожранного хозяина, корень подчинился Штопочке, и она сама сейчас управляла мечтами. И Штопочка вдруг увидела Родиона, который подхватывает ее на руки. И вокруг почему-то были сосны, а на щеках у Родиона не было его теперешней наждачной щетины. А еще Штопочка поняла, что ей совсем не хочется обрывать этот корень. Зачем? Пусть будут сосны, и Родион, и…
        - Эй! Ты что, застряла? А ну вылезай! - раздался недовольный голос, и какой-то другой Родион, неромантичный, грязный, провонявший Подземьем и опять почему-то в ржавой щетине, просунувшись в щель, оторвал корень от ее ноги. Затем схватил Штопочку за шиворот и, как котенка из лужи, вытащил из хранилища.
        Штопочка смотрела на этого Родиона с раздражением, точно на какого-то дальнего родственника, который, приехав без приглашения, разрушил всю ее жизнь. Небо исчезло. Исчезли и сосны. Остались лишь эльбы и дурацкая молочная коробка в руке, в которой что-то вспыхивало и потрескивало.
        Штопочка пасмурно уставилась на молочную коробку, вспоминая, что это.
        - Уводи инкубаторов! - велела она Родиону. - У вас двадцать секунд!.. И спасибо за сосны!
        - За какие сосны?
        - За такие… - Она коснулась его колючей щеки, так непохожей на ту воображаемую щеку, и начала вслух считать: - Девятнадцать… восемнадцать!
        На счет «семнадцать» Штопочка выкатила на ладонь охваченную алым сиянием раковину. Синее сияние почти уже погасло, зато алое так усилилось, что больно было смотреть.
        - Снесла курочка яичко! Яичко упало и разбилось! - сказала Штопочка. - Шестнадцать… Пятнадцать!.. Чего ты ждешь?! Не видишь, что с закладкой творится?!
        Родион оценил состояние закладки, все сразу понял и, крича и размахивая шнеппером, устремился к инкубаторам. Хотя Штопочка и давала ему только двадцать секунд, она медлила бросать закладку даже и тогда, когда они истекли.
        Закладка пульсировала. Трещина на раковине становилась шире. Свет был острый, яркий, при котором все ложное отпадает, а вещи предстают такими, какие они на самом деле. Свет, растворяющий всякую ложь и самообман. Такой свет бывает в момент нырка, когда, охваченный крыльями пега, ты достигаешь сверхплотности и этот мир уже не в силах тебя удержать.
        Паутинка, коснувшаяся ноги Штопочки, отдернулась, точно обжегшись. Прежде Штопочка не знала, что паутинка может отдернуться. Значит, они живые, вроде щупалец или стрекательных нитей у медуз. Вдохновленная легкой победой, Штопочка счастливо засмеялась.
        - Сосны, дедушка, Родион… Ах вы гады! В душу мне залезли! Сдохните, твари! - прошептала она с тихой, устрашившей ее своим спокойствием ненавистью.
        Штопочка опустилась на колени, до половины просунулась в щель и сделала снизу вверх длинное плавное движение рукой. Аммонит отделился от ее ладони, взмыл и ударился о потолок. Штопочка без страха смотрела и ожидала взрыва с тем ощущением, с которым ждут чего-то радостного, долгожданного. Но ничего не происходило. Аммонит отскочил от потолка и, свалившись на пол пещеры, раскололся. Алое сияние разрасталось как огромный мыльный пузырь. Свитые веревки сияний раскрутились. Внутри пузыря плескали синеватые молнии. Все это происходило точно в растянутом времени. Сияние заполнило пещеру.
        Опомнившись, Штопочка вскочила и, спотыкаясь, кинулась туда, откуда звал ее голос Родиона и доносились жалобные, похожие на кудахтанье несущихся кур вскрики инкубаторов. Алый трепещущий свет, прорываясь из-за камня, заливал уже все вокруг. Даже когда Штопочка забежала по ступенькам в нижний тоннель, свет этот остался, хотя стал тусклее. Здесь Штопочке уже захотелось жить. Она поверила, что шанс есть. Каждым прыжком она отвоевывала у смерти метр за метром.
        - Аааа!
        Штопочка уже видела спину Родиона, без церемоний тащившего девушку-инкубатора, как вдруг сухая яростная сила, нагнав, толкнула ее в спину. И только потом она услышала сухой хлопок взрыва…
        Очнувшись, Штопочка увидела склонившегося над ней Родиона. Откуда-то доносились голоса, равномерно шаркали бесконечно проходящие ноги и голос, казавшийся голосом ангела, монотонно повторял: «Стойте справа, проходите слева!»
        Потом Штопочка осознала, что втиснута в нишу между двумя автоматами: кофейным и еще одним - громоздким, продающим японские напитки. Одним из этих напитков - спасибо, что не горячим кофе, а какой-то избыточно шипящей водой - Родион честно поливал сейчас ее лоб и щеки. Временами над плечом у Родиона возникало недовольное лицо Юли. И еще где-то рядом угадывался Макар.
        - А я че? Не человек?! Волноваться за нее не могу?! - то и дело вскрикивал он.
        - Ты ей на руку наступил! - зашипела на него Юля.
        - Это не рука! Ой! Сами виноваты! Чего мне подойти не дают?!
        Штопочку наполняло ощущение счастья. Все люди казались славными, умными, прекрасными.
        «Какие все хорошие! - думала она, слабо улыбаясь в пространство. - Замечательные все!»
        Она сама себя не узнавала. Ей хотелось целовать грязные щеки Родиона и гладить его по рукам. Но долго в любви к миру Штопочка не продержалась. Не прошло и двух минут, а она уже сидела между аппаратами, опираясь спиной о холодную стену. Голова трещала, а Родиона хотелось двинуть локтем в участливую переносицу.
        - До старости не забуду, как мы из Подземья выбирались. Ты у меня на плече болтаешься, рядом инкубаторы воют. Карту потеряли!.. Хорошо еще, один инкубатор помнил дорогу, хотя был уверен, что мы идем в гости к его маме, - сказал Родион.
        - Мама! - радостно воскликнул кто-то из стоящих рядом людей и, хлопнув себя по лбу, быстро побежал куда-то. Юля метнулась догонять.
        - Ты меня какой водой поливал? - спросила Штопочка, ощутив, что вода, которую Родион лил ей на лицо, имеет сладкий привкус. Родион посмотрел на покрытую иероглифами этикетку:
        - Не знаю.
        - Ничего. В следующий раз, когда на тебя нужно будет воду лить, я специально куплю кофе «три в одном» и вылью тебе его за шиворот!..
        Родион кивнул. Взгляд его был легок и весел.
        - Договорились! - сказал он.
        Глава тринадцатая
        Лучший в мире Арно
        Зло - понятие размытое, в чистом виде чаще всего отсутствующее. Во всяком случае, в человеческом мире. Чаще в принципе добрые люди совершают в принципе верные, нравственно и логически обоснованные поступки, постфактум оборачивающиеся жутким и тупиковым злом, которое они собирают вместе, как тысячи слабых рабов воздвигают могучую, в небо уходящую пирамиду. Зло - это скорее сумма многих мелких трусостей, уклончивости, самообмана и жажды комфорта, чем что-то действительно роковое и демоническое. Из дневника невернувшегося шныра
        Великолепный Арно. Прекрасный Арно. Лучший в мире Арно. Это все о нем. Чей костюм сшит итальянским портным Черуччи, который отказал однажды самой английской королеве? Чьей открытой спортивной машине завидуют Кеша и Паша Тилли? Они и сами не пешком ходят, но в России такая машина, как у Арно, одна, а всего в мире их четыре. А голубая, мрамором отделанная вилла с изящными тонкими колоннами? Коттедж - это для скучных, заевшихся боссов вроде папаши Тилля. Им бы только забор повыше и личный лифт. Пошло это, господа! Пошло и скучно! Вилла Арно вообще не имеет забора. Расположенная на крошечном островке, она выступает прямо из вод озера, и ведет к ней легкий, под водой спрятанный мост, возникающий, когда этого пожелает хозяин.
        Увы, Арно редко приходится там бывать. Обстоятельства требуют постоянно находиться рядом с Гаем. А что делать? Не от Гая ли псиос, который тот дает порой без счета, особенно в минуты, когда, наказанный своим эльбеусом за какой-нибудь промах, лежит полумертвый и слабый, а Арно единственный, кто накроет его пледом или отпоит горячим чаем? В эти минуты Арно Гаю как мать, и никто в трех фортах этого не знает. А если бы узнали - еще до вечера Арно отправился бы на корм гиелам. Гай не любит выглядеть слабым.
        А вообще странно, что Гай, столько имея, живет так скромно. В его комнатке-кабинете Арно постыдился бы поселить даже строительных рабочих. А ведь в этой комнатке вершатся судьбы трех фортов!
        Сейчас Арно стоял перед дверью комнатки и протягивал руку, собираясь постучать. В последний момент предпочел еще минутку подумать. Арно боялся ошибиться и вызвать гнев своего непредсказуемого шефа. Порой Гай открывал даже после царапанья ногтем, а в другой раз приходилось долго барабанить, чтобы он услышал. Вот и сейчас Арно вначале поскреб дверь, немного выждал и, не услышав ответа, хотел постучать сильнее, но тут дверь распахнулась и на пороге возник Гай, обрюзгший и мятый.
        - Я знаю, что сейчас четыре утра. Но произошло нечто чрезвычайное! - торопливо сказал Арно, глядя не на лицо Гая, а на его руки с синеватыми ногтями.
        Слово «побеспокоить» Арно произносит, чтобы не говорить слова «разбудить». Арно всегда тщательно подбирает слова. Он не уверен, что Гай когда-либо спит. Нередко у секретаря возникает ощущение, что для отдыха Гай садится на пол, сдувается и опадает, как выброшенная на берег медуза.
        - Наблюдатель из Подземья вышел на связь. ШНыры взорвали хранилище, - торопливо продолжал Арно.
        - А камень, запирающий вход? - перебил Гай.
        - Расколот на несколько частей.
        Лицо Гая мгновенно расправилось, точно осевшую резиновую куклу поддули воздухом.
        - Быстро туда! Пройдем через дверь!
        Ближайшая дверь была в кабинете Гая. Нарисована на стене лично хозяином кабинета. Была она низка и полукругла, точно из толстых, тесно прилаженных досок. Вызванным арбалетчикам, которых Гай послал первыми, пришлось пригибаться, когда, вставив в глаза прыгун, они вшагивали в нее.
        Гай и Арно ждали, пока они вернутся и доложат, что шныровских ловушек нет. Гай нетерпеливо поигрывал кабаном на цепочке. Конечно, кабан уникум надежный, но залипнуть в стене можно и с ним.
        - А слизь рогрика? Наблюдатель видел ее снаружи? - внезапно спросил Гай.
        - Слизи много и внутри, и снаружи.
        - Ты точно знаешь?
        - Да. Рогрик пострадал при взрыве. Наблюдатель сказал, что перемазался еще до того, как заглянул в хранилище.
        Гай с облегчением выдохнул. Взрыв закладки в эльбнике был самым опасным местом его плана.
        - Если наблюдатель перемазался, ему остались считаные часы. Кого ты посылал? - спросил он.
        Лицо у Арно стало озабоченным:
        - Одного бывшего шныра с даром ускорения.
        - Дениса?..
        - Вы его помните? Да. Нужно было сбегать быстро, вот я и прикинул, что Денис подойдет для этого больше остальных, - Арно тревожно всматривался в лицо Гая.
        Тот махнул рукой:
        - Жаль, конечно, что мы забыли его предупредить про слизь. Дар парня был нам полезен, но в последние месяцы он был уже не тот… Сильно сдал, начинал терять контроль над даром. - Гай на миг закрыл глаза, сливаясь со своим эльбеусом. В этот краткий миг он обозрел всю жизнь Дениса.
        - Да, такая вот судьба… Прилетает к тебе золотая пчелка - и в твоей жизни все меняется. Ты оказываешься в ШНыре, учишься держаться в седле, нырять. У тебя больное сердце, ты борешься со своей слабостью, стараешься. Но однажды ошибаешься - и все… Разве это честно, Арно? Ведь он допустил всего одну ошибку! Возможно даже, это была минутная слабость. Почему нельзя все переиграть и получить второй шанс? Ведь повторно Денис закладку бы уже не взял?
        - Вряд ли. Все мы порой допускаем ошибки, - осторожно отозвался секретарь.
        - Ну кроме тебя, Арно, не так ли? Ты ведь никогда не допускаешь ошибок? - спросил Гай.
        Арно скромно опустил глазки:
        - Я стараюсь, но порой ошибаюсь и я.
        - Ты ведь доволен своей жизнью, верно? Все эти костюмчики, машины…
        Ощутив в голосе Гая первошныровское презрение к богатству и налаженному быту, Арно постарался не поднимать глаз, чтобы Гай не считал его мыслей. Можно подумать, смысл жизни в том, чтобы спать на бетонном полу под клетками с гиелами. Если на то пошло, Арно был доволен далеко не всем. Попросить бы у Гая хотя бы два выходных в неделю. Или даже пусть один, но регулярно. А то все у тебя как будто есть, а вот радоваться жизни некогда.
        - А я вот хотел бы повернуть время вспять! - сказал Гай. - Хотел бы опять оказаться в ШНыре и пойти в нырок, обхватив руками шею пега. Я помчался бы сразу за Вторую гряду, не жалея пега… Нахлестывал бы его, пока хлыст не сломал! Да, мне было бы горячо, было бы больно! Но разве тогда я понимал, что такое боль?
        Из двери вышел высокий арбалетчик и слегка кивнул, показывая, что путь свободен. Гай сразу шагнул в дверь. За ним с некоторой тревогой последовал Арно. Полминуты спустя они уже стояли в переходе у кофейного автомата, рядом с которым не так давно лежала в нише Штопочка. Сейчас здесь стоял один из арбалетчиков Гая.
        - Фонари есть? Мне не надо. Вам, - отрывисто произнес Гай и шагнул в расступившуюся стену.
        Арно и арбалетчики едва успевали за ним. Один из телохранителей бежал впереди. Фонарь был прикреплен у него к арбалету, и когда он высвечивал какое-то пространство коридора, он его одновременно выцеливал.
        Изредка Гай останавливался и к чему-то прислушивался. Когда его белое напряженное лицо с набухшими веками поворачивалось к Арно, тому становилось не по себе. Гай искал дорогу с закрытыми глазами! Когда они вышли к каменному колодцу, Гай лег на живот и свесил над ним голову:
        - Самый быстрый переход из Среднего подземья в Верхнее. И одновременно самая короткая дорога к другим эльбникам! Подползи ко мне, Арно!
        Чистюле секретарю непросто было заставить себя лечь в грязь, однако пришлось. Ощущая, как пол тоннеля становится чище, а сам он грязнее, Арно подполз к Гаю. Бездонный провал дышал сыростью и гнилью.
        - Он идет сюда, Арно! Положи руку на стенку, ты почувствуешь!
        Арно пугливо повиновался. Ладонь уловила дрожь. В мгновения, когда дрожь усиливалась, усиливалась и волна вони. Что-то двигалась снизу, вытесняя из колодца застоявшийся воздух. Арбалетчики направили в колодец фонари. Оба нервничали.
        - Не вздумайте стрелять! - предупредил Гай. - Рогрику нужны не вы. Вначале он навестит все эльбники и присоединит к себе всех эльбов, затем направится к ШНыру. Там, где закончатся ходы, он выползет на поверхность. Закладка будет причинять ему боль. Он потеряет чутье, ослепнет, и нам придется его направлять.
        - Рогрика? - недоверчиво спросил Арно.
        - Границу он сможет пробить лишь там, где она незащищеннее всего! Это место мы и должны ему показать.
        Голос Гая подрагивал. Арно вначале подумал, что Гай, как и он, боится, но внезапно понял, что это был не страх, а нетерпение. Гая раздражало, что рогрик медлит в колодце.
        - Рядом со ШНыром много таких мест! Граница истончилась от повторяющихся нырков, - сказал Арно.
        - Да, но она затягивается, как заживают мелкие ранки. Наверняка пробить ее можно лишь там, где Митяй Желтоглазый однажды нырнул с очень сильной закладкой, унося ее назад на двушку!
        Луч фонаря скользнул через Арно, и на стенке колодца он увидел свою собственную тень.
        - Закладку?! Назад на двушку?! - не поверил Арно.
        - Митяй посчитал ее настолько преждевременной, что вырвал ее из рук у того, кто ее принес, и немедленно нырнул с ней на двушку. Тут же нырнул, на уставшем пеге, едва не угробив его при этом. И там, где он нырнул, граница мира не просто истончена. Она как заплата на шаре, как свежая рана. Там рогрик ее пробьет!
        Из колодца поднялся поток душного воздуха, пошевеливший Арно волосы. Гай опять заволновался. То трогал рукой вздрагивающее лицо, то отодвигался от колодца, то начинал странно гнуться. Толком не зная, что им делать, телохранители смотрели то на Гая, то на Арно.
        - И где это место? Где Митяй нырнул? - спросил Арно, пытаясь определить, что творится с Гаем.
        Гай неопределенно шевельнул руками, незаметно для себя нарушив угол, на который может отводиться кисть нормального человека. Потом медленно, точно борясь с собой, ответил:
        - Где-то в районе сегодняшнего Копытово. Я не видел, где он вошел в землю. Только - как Митяй вскочил в седло. Этой точки, думаю, вообще никто не видел, кроме самого Митяя, его пега и еще одного существа.
        - Что теперь толку! Слишком много времени прошло. Никого из них нет в живых, - отозвался Арно.
        - Это ты так думаешь.
        Больше ничего добавить Гай не успел. Один из телохранителей направил прикрепленный к его арбалету фонарь в колодец. Арно увидел что-то белое. Услышал гул и дробный звук. По колодцу поднималось что-то, что секретарь принял за серую пену. Но это была не пена, а камни и пласты глины, которые голова рогрика, поднимаясь, срывала со стенок колодца. Падать обломкам было некуда. Рогрик занимал весь колодец, и вот они вертелись, как в камнедробилке.
        Все это сопровождалось жуткими образами-картинками, которые могли родиться только в недрах болота.
        - Уходим! - крикнул арбалетчик.
        Сдирая ладони о камни, Арно стал отползать, но случайно взглянул на Гая, на которого как раз падал луч света. Гай, поначалу отпрянувший от колодца вместе с остальными, теперь, нагнувшись, неотрывно смотрел вниз. Руки его были полусогнуты, кулаки сжаты. Секретарь окликнул его. Гай слепо вскинул лицо, сгибом руки закрываясь от света.
        - Не сейчас! - сказал он и шагнул к колодцу.
        Звериным чутьем поняв, зачем он это сделал, Арно отчаянно прыгнул и с ним вместе покатился по земле, зовя на помощь арбалетчиков. Это был звездный час великолепного Арно. В отчаянном желании не дать Гаю погибнуть он поднялся над собственным страхом. Гай с рычанием отшвырнул его, но секретарь вцепился ему в ногу. Гай начал отдирать его, но бросил и, волоча Арно за собой, побрел к колодцу.
        Арбалетчики навалились на Гая. Тот, не успевший избавиться от Арно, опять упал. На нем повисли. Удержать Гая было невозможно. Руки и ноги его гнулись во все стороны. Одному из телохранителей он сломал арбалет. Другого обвил рукой за шею и, когда тот, задыхаясь, отпустил его, швырнул его в колодец.
        Предсмертный вопль арбалетчика отрезвил Гая. Он остановился, перестал брести к колодцу, как-то разом ослабел, обвис и позволил Арно и второму телохранителю увести себя. Мощный охранник отбросил арбалет и, перекинув Гая через плечо, побежал с ним вместе. При этом бежал так, что Арно, не имевший своего фонаря, боялся от него отстать.
        Изредка они останавливались, и Гай больным голосом подсказывал дорогу. Наконец выбрались в переход на «Китай-городе», и телохранитель, совсем измотанный, спустил Гая на плиты. Арно не рискнул проводить Гая через еще одни двери и вызвал машину. Собственная машина Гая была далеко, и Арно пришлось прибегнуть к помощи Долбушина. Автомобиль прибыл через пять минут. Водитель был молчалив, вежлив и не удивлялся тому, что в чистый салон дорогой иномарки два грязных человека грузят третьего. Арно велел ехать в Кубинку.
        Гай, слабый, вялый, лежал на заднем сиденье и бессмысленно смотрел на цепочки городских огней. Лицо у него было мокрое, щеки пепельные.
        - Мы едем по Москве, - произнес он тусклым, лишенным выражения голосом. - Ты спас меня, Арно! Я едва на него не прыгнул. И это была не ненависть, а что-то другое… Сильный должен сожрать слабого, а слабый не должен бежать! Это закон!
        - Это не вы хотели броситься. Это опекун. Я видел, как вы с собой боретесь, - сказал Арно тихо.
        - Опекун, - согласился Гай. - Существуют законы эльбов, которые он не может нарушить. Интересно, он с самого начала знал, что попытается кинуться на рогрика? Ведь это же он погнал меня к колодцу, Арно! Почему ты не остановил меня? Тебя не удивило, что я тащу вас в Подземье? Ведь я же, кажется, кого-то убил? Почему арбалетчик только один?
        Охранник и Арно переглянулись, избегая ответа. Гай больше ничего не спрашивал, и долго они ехали в тишине. Машина покачивалась. Фонари мелькали как светящиеся живые бусины на ленте.
        Внезапно Гай расхохотался, обнажив синеватые, слитно сидящие зубы:
        - А представь, Арно, что мы с эльбеусом оказались бы сильнее? Неужели мы сожрали бы рогрика? Ведь это же дико смешно, Арно! Что сказал бы Митяй? А Сергиус Немов?.. Разворачивайтесь, едем назад!
        И опять Гай затрясся от хохота. Арно коснулся плеча водителя, показывая ему, чтобы тот не вздумал слушаться и гнал не останавливаясь.
        В Кубинке Арно довел Гая до его комнаты. Держась за стену, Гай обернулся, несильно толкнул Арно в грудь, не то благодаря его, не то предупреждая о чем-то, и, провалившись в чернеющий провал входа, захлопнул за собой дверь.
        Арно навестил его утром. Подтянутый, свежий, тщательно выбритый, в белой рубашке в тонкую желтоватую полоску - почти незаметную, но возникающую при боковом освещении, - Арно являл собой идеал секретаря. Гай был уже у гиел. Хмуро грыз ногти и наблюдал, как кормят молодых гиел. Гиелы грызлись и вели себя склочно.
        - Как спал? - спросил Гай, бросая на Арно испытующий взгляд.
        - Отлично. - Арно твердо знал, что нельзя вспоминать ничего из событий прошедшей ночи, если этого не захочет сам Гай.
        Гай ухмыльнулся:
        - Правильно, Арно. Так и надо… Но все же вернуться к теме придется. Мне нельзя оказываться рядом с рогриком. Первый опыт слишком печален. Где он сейчас?
        - Час назад был в одном из хранилищ, - отозвался Арно.
        - Откуда ты знаешь?
        - Там дежурили два делмэна из форта Альберта Федоровича. Что ж, не только фортам Тилля и Белдо нести потери.
        Гай пристально уставился на него:
        - Ты что, не предупредил Долбушина, чтобы он отозвал людей?
        - А как бы мы еще узнали, что рогрик добрался до хранилища? - застенчиво спросил Арно.
        Гай еще мгновение смотрел на него, а потом качнул головой.
        - Ты нажил себе сильного врага, Арно! Не отведать бы тебе зонта, - заметил он.
        Арно суеверно заплевал через левое плечо. Берсерк в кожаном фартуке включил бензопилу, вгрызаясь в мороженую конскую тушу. Гай смотрел с интересом.
        - Кроме этого остался еще один эльбник. Думаю, скоро рогрик разберется с ним и направится к ШНыру.
        - Какие будут распоряжения?
        - Найди Танцора и Верлиоку. Подыщи ослабленную личинку эльба из погибшего инкубатора. Рогрик издали ее учует. Для него это будет как маячок.
        - Танцор и Верлиока знают, куда вести рогрика? - быстро спросил Арно.
        - Конечно нет. Наверняка это место знает лишь тот, кто видел, где нырял Митяй.
        - А он существует? - не удержался Арно, вспоминая тот странный разговор в Подземье.
        - Да. Более чем, - подтвердил Гай.
        Глава четырнадцатая
        Время. Отдавать. Долги
        Когда человек умер, вся его жизнь приобретает законченную форму. И сразу становится ясно: был он любим или нелюбим, случаен или неслучаен, зол или добр. Какой след оставил. И ничего нельзя уже изменить. Это вечность. Кавалерия
        Утром на подушке опять было пятно крови: по краям подсохшее, коричневато-обесцвеченное, а в центре еще сырое - более темного оттенка. Обычно Меркурий Сергеич переворачивал подушку на другую сторону, притворяясь, что ничего не заметил. Но у подушки было только две стороны, и переворачивать ее до бесконечности было невозможно.
        Чистя зубы, Меркурий рассеянно смотрел на себя в зеркало. Видел заросли бороды, в которой в последние годы белых волос стало больше, чем черных. Борода седела центральной полоской книзу и двумя полосками по бокам. Между ними же рос еще черный спутанный лес. Выше бороды горным утесом торчал красный, широкий, как у льва, нос.
        «Страшный. Я. Стал», - подумал Меркурий, но подумал отрешенно, словно о ком-то чужом. Он давно уже был равнодушен к себе. Зубы чистил по привычке, ел тоже по привычке - точно заправлял автомобиль.
        Снимая со спинки стула шныровскую куртку, Меркурий ощутил, как по его пальцам кто-то пробежал. Литая пчела завертелась на внешней стороне ладони. Меркурий поднес ее к глазам, разглядывая потускневшую позолоту. Чем-то пчела была похожа на него самого. Отяжелевшая, поцарапанная. Одно из крыльев точно побывало в огне - потемневшее, оплавленное, с обозначившимися жилками. Таким крыло стало с того дня, когда Меркурий застрял в болоте. Случилось это много лет назад. Он был тогда еще молодым шныром.
        По тоннелю они проходили вдвоем, нарушив все возможные правила: Меркурий и одна непрерывно улыбающаяся девушка. Меркурий впереди, на горячем вороном, дедушке сегодняшнего Митридата. Девушка позади - на старой кобылке. Меркурий хорохорился, джигитовал, по-казацки свешивался с седла, вертелся на нем как уж. Тогда он только начинал осваивать боевой пилотаж и был такой же горячий, как сегодняшний Сашка. Присутствие девушки что-то сдвинуло в его голове. Когда кто-то делает глупости, нет зрителей благодарнее, чем эльбы. Поначалу они поощрили Меркурия вскочить на седло коленями. Потом послали ему твердую убежденность, что девушка в восторге и чуть ли не рыдает от восхищения. Потом, когда Меркурий стал оборачиваться, чтобы полюбоваться этим восхищением, эльбы зацепили его тонкой паутинкой и сдернули с седла.
        Меркурий не запомнил момента, как упал. Осознал только, что куда-то летит и что стенки болота вращаются вокруг точно закручивающийся саморез. Прежде чем он осознал, что это конец, он врезался в грудь следом летящей старой кобыле. Удар был такой силы, что он потерял сознание, но, видимо, лишь на миг, потому что когда сознание включилось, он понял, что висит на поводе и пытается затащить с собой в болото и девушку с кобылой. Со всех же сторон в них летят охотничьи паутинки эльбов.
        Опомнившись, Меркурий отпустил повод, ухватился за стремя и, перебирая руками, кое-как перекинул себя животом через спину лошади. Девушка, крича, втаскивала его, помогала, одновременно удерживая на крыле кобылку. Кобылка, взмыленная, полуживая от непосильной работы, вынесла на двушку их двоих. Здесь кобылка сразу опустилась и долго лежала на земле. Взбешенная же девушка, которая по характеру была чем-то вроде Насты или Штопочки, несколько раз огрела Меркурия хлыстом. Кстати, оказалось, что от его фокусов в болоте она была вовсе не в восхищении и то, что Меркурий считал непрерывной улыбкой, было на самом деле оскалом зубов.
        Вороного они поймали каким-то чудом. Девушка нашла его почти у Первой гряды. Меркурий же ждал ее в лесу, в предрассветье. Тогда они ничего никому не сказали, иначе Меркурия вышибли бы из ШНыра ласточкой. Руководство у школы тогда было строгое.
        Продолжая глядеть на вертевшуюся на ладони пчелу, которая что-то подсказывала ему, Меркурий опять подошел к зеркалу. Через стекло проходила трещина, внутри которой что-то желтело. Отражение в области трещины сдваивалось так, что лицо выглядело разрубленным.
        Кстати, и это зеркало принадлежало той же самой шнырке, которая спасла Меркурию жизнь в болоте. Несколько лет спустя она присвоила закладку и ушла в магический форт. Почему ушла, почему присвоила - для всех это стало полной неожиданностью. Да и закладка была слабенькая. Все, что она давала - это красивые ногти. Девушку же все воспринимали как боевого товарища, для которого лучший подарок - саперная лопатка. И тут вдруг все отдать за красивые ногти! Бред! К тому же и прежние ногти у нее были, на взгляд шныров, вполне нормальные. Меркурий страдал больше других: девушка ему нравилась, но он скрывал это и от нее тоже, потому что помнил ту историю в болоте и как она потом огрела его хлыстом. Ему казалось, что ничего между ними быть не может.
        Прошло полтора года, и Меркурий увидел эту девушку снова. Она разыскала его в Москве и остановила, взяв за руку.
        «Идем! Мне нужна твоя помощь!» - сказала она и, не оглядываясь, двинулась вперед. Они долго шли, пока, поднявшись на пыльный чердак обреченного на снос двухэтажного дома - старое Замоскворечье тогда безжалостно расчищали - не оказались у этого зеркала. Девушка приблизилась к нему как-то странно, вдоль стены, чтобы не отражаться в стекле.
        «Посмотрись в зеркало!» - велела она.
        «Зачем?»
        «Скоро поймешь. Ничего необычного не замечаешь?»
        Меркурий мотнул головой. Он видел лишь свое порядком приправленное пылью отражение.
        «А теперь посмотри на меня!» - И бывшая шнырка с какой-то внутренней яростью шагнула к зеркалу.
        Меркурий едва сдержал крик. Никакой девушки, по сути, больше не существовало. Только кожа, а под ней два эльба. Плотные медузы, сдавленные ограниченным пространством. Они и дышали за девушку, и получали еду, которую она глотала.
        «Они оставили мне только кожу и мозг! И еще ногти! Я хочу поблагодарить их за это!»
        «Как. Если ты подойдешь. К закладке. То», - произнес Меркурий. Он и тогда уже говорил точно бил из автомата короткими очередями.
        «К закладке они меня не подпустят, - сказала девушка с издевкой. - Меня просто вырубят шагов за сто до нее, а потом я встану и потащусь, куда они меня поведут».
        «И как. Тогда», - спросил Меркурий.
        «Я хочу нырнуть».
        Меркурий старался не смотреть на нее. Во всяком случае, в зеркале. Это было слишком страшно. Эльбы шевелились как нерожденные близнецы, плотно прилегая друг к другу.
        «Ты. Не сможешь».
        «Смогу! - разозлилась она. - Безвыходных положений не бывает, потому что это было бы нечестно. Надо бороться! Им мало было, что я взяла закладку! Они подселили мне еще этих гадов!»
        «Ты. Разобьешься. Или засядешь. В болоте».
        «Я ныряла сотни раз! Я принесла в ШНыр кучу закладок! Ты поможешь мне или нет? Ты передо мной в долгу!»
        Меркурий был убежден, что двушка не впустит ее, но отказать не смог. На другой день он привел ей из ШНыра старую кобылу - ту самую, на которой она когда-то спасла его. К тому времени кобыла совсем сдала. Кое-как старушка поднялась в небо, сильно кренясь на сторону и кривя шею: у нее было бельмо на левом глазу.
        Девушка улетела, и никто больше ее не видел. Меркурий так никогда и не узнал, что с ней стало. Застряла в болоте? Но разбившейся девушки никто не находил, дряхлая кобыла в пегасню тоже не вернулась, и лишь лет десять спустя кто-то из шныров-новичков притащил с двушки старое седло с порванными подпругами, найденное почти у внешней границы, у кривых сосен. Но опять же - это могло быть и другое седло. Меркурий, когда седлал, не успел его толком запомнить, да и седло было типовое, драгунское, списанное в 1946 году из расформированного кавалерийского полка. ШНыры тогда много таких забрали, и даже через полвека попадались еще дремучие, до трещин заезженные дедушки, помнившие еще большой императорский смотр 1913 года.
        Меркурий откачнулся от зеркала и некоторое время, что бывало с ним редко, просто стоял посреди комнаты. Затем решительно провел рукой по лицу, ощупал свой большой, на выступ похожий нос, подошел к стене и стал выбирать оружие. Шнеппер так и остался лежать на столе рядом с медной, в форме раковины, пепельницей, в которую щедро были насыпаны пнуфы.
        Арбалеты и боевые топоры висели у Меркурия Сергеича прямо на стене. Вот этот топор, например, в него когда-то метнули, а он сумел перехватить его за рукоять и вернуть обратно. Все произошло мгновенно. В темноте возникла фигура, занесла руку. Меркурий не понял даже, что он чего-то там ловит. Только ощутил болезненный удар по пальцам и толчок в плечо - это разогнавшийся топор дернул ему руку. А потом всю жизнь учил никогда топоры не ловить. Лучше отскочить. Куда подальше. И пусть себе спокойненько. Летит. По своим. Делам.
        А этот арбалет с перламутровой ручкой уникален тем, что сразу выпускает три болта. Один длинный, второй чуть короче, а последний маленький. Зачем его таким сделали - непонятно. Заряжается долго, болтов, которые бы подошли, без стакана кефира натощак не подберешь, далеко не стреляет - зато после выстрела мишень становится похожей на ежа. Оружие убийцы, стреляющего вблизи, у которого в запасе только один выстрел.
        Шнепперы Меркурий хоть и любил, но любил по необходимости, как любят складной нож, когда нет возможности взять с собой тесак в ножнах. Большинство арбалетов для нырков не подходили. Вроде бы, кажется, все натурально, никакой химии. Каждый гвоздик просмотришь, а нырнешь на двушку - и то тетива расплавится, то на дереве обнаружится непонятный лак, который потечет тебе прямо на ладони. Нырять можно было только с одним арбалетом - полностью деревянным, с тетивой из оленьих жил и железными, ручной ковки наконечниками болтов. Его Меркурий сейчас и взял.
        Еще взял топорик, не тот, что в него метали, а другой - легкий, на длинной ручке, удобный и на двушке, и в почти мирном небе, как шутил Меркурий. С топориком в руке и с арбалетом, на ремне перекинутым за спину, Меркурий Сергеич долго стоял и думал. Он решился прорваться на двушку. Сделать последнюю попытку. Задача шныра - приносить закладки. Больше закладок, попавших по назначению в нужные руки, - больше сияния вечного света, который для эльбов хуже раскаленного металла. Наш мир становится ближе к двушке и недосягаемым для болота.
        Если его носу так хочется - пусть проливает свою кровь на двушке! Сегодня он не вернется с полдороги и не будет кустиками пробираться к себе в комнату, закрывая нос рукой. Он задаст себе последний вопрос: шныр я еще или нет. ШНыр должен нырять!
        Без неба и двушки шныра нет. Многие сказали бы, что это не так. Встречаются же неныряющие шныры? Кузепыч, например. Среди молодых шныров тоже много таких, кто едва ли будет нырять. Вот тот же Вадюша. У Меркурия взгляд наметанный.
        «Не все служат небу в кабине пилота. Кому-то нужно работать и на аэродроме», - сказал Меркурию Лехур. Было это месяц назад, когда Меркурий приехал к нему в Москву посоветоваться по поводу своей болезни.
        «Но что-то же. Можно. Сделать».
        «Можно. Беречь себя. Передавать молодежи опыт», - чуть поддразнивая его, отозвался Лехур.
        «Это из-за проклятого. Носа. Оторвать бы его», - Меркурий был зол на свой нос до гремучей ненависти. Распухший. Красный. С какими-то прилипшими внутри кусочками засохших ваток, которые отдирались всегда с болью.
        Лехур мягко улыбнулся:
        «При чем тут нос? Нос - это единственное, что ты видишь снаружи. На самом деле тут сосуды, давление, сердце, куча старых травм. Короче, возраст».
        «Я не старый».
        «Да? А футболисты что, тоже до шестидесяти играют? А военные летчики, когда на пенсию уходят? Сколько у тебя было сотрясений мозга и переломов?»
        «Переломов много. Сотрясения ни одного», - сказал Меркурий гордо.
        «Как ни одного?» - не поверил Лехур.
        «Случалось по молодости. Дадут берики. По башке. Закладку отнимут. Ну полежишь недельки две. Пока голова кружиться. Не перестанет. И опять ныряешь. Ну это же. Не сотрясение».
        Лехур покрутил пальцем у виска, и Меркурий ушел от него, так ни в чем и не убежденный.
        «Проклятый. Нос. Надо было спросить, как его. Заклеить. Чтобы дышать. Можно было», - бормотал он.
        Но все же кое-что из разговора с Лехуром отложилось в монолитном, точно из скалы высеченном сознании Меркурия. Он стал задумываться о своей прошлой жизни. Рассматривать ее год за годом, хотя по годам жизнь не разбивалась, скорее по слоям. Теперь - в какие-то отдельные, смягченные раздумьем минуты - ему казалось, что он всегда был нетерпеливым, делающим дело для самого дела.
        А сколько дров он наломал по молодости! Как бывал непримирим, жесток, глупо упрям - а ведь все шло из детства. Он создание родителей, которые любили его мало - но не потому, что не хотели любить, а потому, что иначе не умели. Вечно пропадали на работе, даже в выходные. Когда же вдруг возникали в детской его жизни - а для ребенка родители всегда возникаются откуда-то, с таинственной «сработы», - то не хотели долго терпеть его и слушать. Были ироничны, требовательны, больно жалили словами, когда у него чего-то не получилось. Оттого Меркурий и научился говорить кратко. Во-первых, обида. А во-вторых. Родители. Иначе. Не услышат. Они всегда бегут. Надо высказать им. Свои нужды. Четко и громко. Лучше криком. А вот любви. Быстро. Не попросишь. И Меркурий любви не просил. Даже не подозревал, что нуждается в ней, хотя на самом деле нуждался, конечно. Животные вот тоже не знают, что дышат. Плохо. Когда тебя любят. За что-то. Любить надо просто так. Или человек вырастает обиженным. И черствым.
        Отец у Меркурия был нрава крутого. Прошел войну. Горел в танке. Работал на электрозаводе. Образование получал уже потом, вдогонку. Стал начальником цеха. Говорил примерно так же, как Меркурий, только с некоторыми вариациями.
        «Если ты болеешь. Лежи и кашляй. Что ты тут шатаешься. Вопросительный знак. Чай пьешь. Точка».
        Или:
        «Ясно. Точка. Мой сын опять подрался. Восклицательный знак. Ну и кто был виноват. Знак вопроса».
        «Я не виноват. Меня. Обидели», - бубнил маленький Меркурий.
        «Как должны были обидеть, если тебя ударили один раз. Вопросительный знак. А ты бил, пока тебя не оттащил директор. Точка».
        Дрался маленький Меркурий и правда много. Когда подрос, стал водиться с опасными ребятами и, возможно, закончил бы жизнь в тюрьме, как многие из дворовой его компании, если бы не прилетевшая за ним золотая пчела. И что она в нем углядела? Способность служить чему-то, что выше собственного пищеварения, радости и удобств? До сих пор никто не знает, могут ли золотые пчелы думать. Скорее всего, мысль и действие для них - какой-то единый слитный процесс. Это только для людей мысль и действие раздроблены. Пчела же не размышляет: «Там цветок. Хорошо бы, елки-палки, принести нектар и сварганить, что ли, мед, чтоб зимой было с чем чайку хлебануть». Она просто делает то, для чего создана. А когда ресурс ее исчерпан, падает возле улья и умирает. Но тоже ни секунды не жалея себя.
        В столовую Меркурий заходить не стал. Ограничился тем, что налил в чашку холодной воды и, вскипятив ее мгновенным погружением льва, растворил кофе. Чтобы лев на нерпи вскипятил воду, нужно было прикоснуться к льву указательным пальцем, а к русалке мизинцем. Это был древний способ, о котором мало кто в ШНыре знал, да и Меркурий передал этот опасный секрет только Улу и Родиону. Если передержать льва лишнюю секунду, можно не только воду превратить в пар, но и ложку превратить в раскаленный металл, который капнет тебе на руку. Зная же вечную тягу младших и средних шныров выпить ночью чайку, можно было не сомневаться, что медпункт будет забит любителями первошныровских методик.
        Меркурий пил кофе и смотрел на фотографию жены. Фотографию он повесил на стену только полгода назад, а до этого как-то времени не было. Да и фотографию ведь надо было выбрать, распечатать, рамку купить - много мороки. Как ни обидно это признавать, умершую жену Меркурий Сергеич любил мало, а внимания ей уделял и того меньше.
        Он, служащий, как ему казалось, любви, потому что двушка - это любовь, не сумел отогреть своих жену и сына. Был чужим, нежеланным гостем в собственном доме. Странствующим отцом, который два-три раза в месяц мелькнет как метеор, начнет наводить свои порядки, и, пока он дома, все терпеливо ждут, пока его унесет очередной ветер странствий, чтобы можно было жить по-прежнему. Пока сын рос, Меркурий вечно на него раздражался. Сын казался ему глупым, ленивым, врущим. Мысли его были мелкими и путаными, желания - неоформленными. Он не занимался спортом, не читал, скверно учился, даже на улице почти не бывал. Уставится в компьютер, в телевизор - и сидит как зомбированный. Спросишь его о чем-то - отвечает односложно. Не спросишь - молчит. И всегда он какой-то сонный, двигается как тряпочка, лопатки торчат.
        Меркурий выходил из себя, начинал тормошить сына, но системности в его требованиях не было, и он добился лишь того, что сын начал его бояться. Возможно, что и ложь, и трусость были лишь защитной реакцией сына на слишком энергичного отца, который не прощал сыну того, что тот не был его отражением.
        Параллельно Меркурий злился на жену, считая ее во всем виноватой, но та лишь разводила руками, и глаза у нее были такими же бараньими, как у сына, когда он смотрел на своих бегающих в мониторе человечков. Жена не понимала, чего муж от нее хочет, да и сама желала только, чтобы ее оставили в покое. Меркурий взрывался, кричал на жену, тряс сына - и уносился из дома, как из прокаженного места. Потом жена умерла, сын вырос, где-то там сонно и вяло мыкался, был всегда пасмурным, недовольным жизнью и с отцом обращался лишь короткими звонками. Меркурий тоже ему не звонил. Ну, может, раз в год. Он чувствовал, что любой из чужих людей ближе сыну, чем родной отец, потому что никому из чужих, даже тем берсеркам, которых он отправил в Арктику, он не причинил столько вреда, сколько сыну.
        В сыне жила обида. Он не простил отцу детских своих лет, а Меркурий так и не понял до конца, в чем была его ошибка. Позволял сидеть перед компьютером и тухнуть? Не был последователен? Проводил с ним мало времени? Лишал его своего общества? Наверное, да-да-да-да и то, и другое, и третье. А главное - не любил. Или пытался ЛЮБИТЬ ЗА ЧТО-ТО. Не просто так, потому что ты есть, ты существуешь, а за то, что ты успешен, умен, сообразителен, спортивен. А надо любить просто так, авансом, совершенно даром, как даром светит солнце.
        Долгие годы Меркурий считал, что ни в чем не виноват, а сын вышел таким из-за сонливости жены, которая потакала всем его капризам и все на свете разрешала - только отстаньте от меня, только чтобы он был где-то там, за стеной, отделенный дверью. И лишь в последнее время, когда уже начались эти проклятые носовые кровотечения, заставившие его мало спать и много думать, Меркурий начал осознавать свою вину. Он не уделял сыну времени, не разговаривал с ним, не возился так, как возился со шнырами-новичками, потому что не видел в сыне возможного шныра. Да, сын не отзывался тем неуловимым звукам жизни и служения, которым всегда отзывается любой, даже самый неправильный, шныр. Он просто не умел иначе. Не умел радоваться. Видел только свою комнату, вялую мать и раздражительного отца. Не получал заботы и все больше замыкался, замыкался. Не жена и сын были виноваты в том, что все сложилось так плохо. Виноват был он сам, Меркурий Сергеич, что, являясь как будто добрым, он загородил от своих близких добро, потому что по закону человеческого естества невозможно любить то, чему служит тот, кто тебя обижает.
        Все ошибки его жизни проступали теперь перед ним очень ясно. И там ошибался, и там. Тут был слишком жесток и категоричен, тут нетерпелив. Если бы можно было пережить все заново! Залатать дыры на одеяле. Но нельзя. Эх. Ну все. За дело. Не раскачивайся. Лети, золотая пчела с опаленным крылом.
        Окинув взглядом комнату и убедившись, что ничего не забыл, Меркурий отправился в пегасню. Тяжелой, раскачивающейся походкой он шел по дорожке ШНыра - широкий, мощный, краснолицый. Примерно на середине пути была скамейка, которую когда-то изготовил он сам. Скамейка необычная - из двух половин расщепленного бревна. Рядом со скамейкой Меркурий увидел Витяру. Витяра мял свое ухо с такой решимостью, словно вознамерился его оторвать. Рядом с Витярой торчал кухонный Гоша. На Гоше была заляпанная подливой майка с текстом «Недообнят! Срочно исправить!». Витяра обнимать Гошу не спешил - напротив, в тот момент, когда Меркурий его увидел, давал Гоше пинка.
        Увидев Меркурия, оба кинулись к нему. Витяра, недобежав, остановился, а Гоша замахал руками и затарахтел:
        - Меркурий Сергеич! Когда вы в последний раз видели Горшеню?
        - Не помню. А что. С ним. Такое, - спросил Меркурий.
        - Нет его! Всегда вотанный он! Тутанный! От ты дуся! - издали встрял Витяра и опять отчаянно дернул себя за ухо.
        Меркурий хорошо подумал, переваривая информацию. Витяре он доверял. Если Витяра говорит, что Горшени нет, значит, того нет.
        - Плохо. Созывайте всех. Прочесывайте парк. Я… нырну. И присоединюсь к вам, - распорядился Меркурий.
        Гоша, просияв, рысцой затрусил сообщать Наде, что - ох-хох, бедная ты моя Надечка! Посуду ты будешь мыть одна! И на стол накрывать одна! Гоша уже сообразил, что у него появился повод ничего не делать сегодня по кухне. Сам же Гоша ляжет на лавочку, подложит руки под голову и будет искать Горшеню. Ведь не исключено же, что Горшеня пройдет по тропинке мимо лавочки? Кто сказал, что для поисков надо обязательно перемещаться? Это устаревшее представление. Для поисков нужно надежно зафиксироваться на одном месте и никуда с него не уходить.
        Да и потом - Горшеню найти непросто, если у него появится желание скрыться. Несмотря на впечатляющие размеры, прятаться он умеет. Ему ничего не стоит преспокойно лежать в пруду, выставив наружу только свой горшок, который он еще и водорослями прикроет как шапкой.
        Недалеко от пегасни, у вкопанных шин, стоял Рузя и учился метать саперку в деревянный щит. Саперку он отправлял в цель неуклюже, по дуге, тем осторожным движением, которым девушка, ленящаяся встать со стула, бросала бы на диван свой бесценный телефон.
        Меркурий остановился, наблюдая за попытками Рузи попасть. Он не так уж любил передавать свои знания. Каждый человек, больше десяти лет занимающийся каким-либо делом, выходит на определенный уровень. Банкиру скучно, когда с ним говорят про проценты, он понимает, что проценты - лишь одно из множества понятий. Художнику скучно, когда у него важно спрашивают, как он додумался до образа зайчика с пуговкой на штанишках.
        Самое интересное, что перед чужими островками мы испытываем глубочайший трепет и склонны их переоценивать. Инженеру, например, кажется, что крайне важно аккуратно закрасить елочку и без этого нет высокой живописи, а банкиру - что написание стишка про Деда Мороза требует месяцев напряженнейшего труда и работы с первоисточниками.
        И вот теперь Меркурий стоял и смотрел, как саперная лопатка в очередной раз чиркает по мишени ручкой и обессиленно сползает на травку.
        - Разозлись, - велел Меркурий.
        Рузя заскрежетал зубами, точно обжора, пугающий в тарелке сосиску.
        - Мне уже. Страшно, - похвалил Меркурий. - А теперь. Бросай.
        Рузя метнул саперку, но так как при этом он старательно скрежетал зубами, то саперка не долетела даже и до щита.
        - Это не мое! Просто не мое! - сказал Рузя с отчаянием.
        - Ерунда. Просто повтори. Любое действие. Десять. Тысяч. Раз. И работа сама себя. Продавит.
        - А если я бездарь?
        - Тогда повтори двадцать. Тысяч раз. И в этом деле. Будешь лучше всех. Даже если ты самый большой бездарь. На земле.
        В пегасне Меркурий деловито осмотрел пегов. Митридат? Цезарь? Нет, на них он уже пытался. Они были слишком резкие в нырке, слишком быстро ускорялись. И тогда не помогала даже вата в ноздрях - кровь начинала течь ручьем, он захлебывался и возвращался. И вот теперь Меркурий шел по проходу пегасни, заглядывал в денники и смотрел на пегов.
        Он не столько думал, сколько ожидал вспышки прозрения, зная, что как только увидит нужного пега, вспышка обязательно произойдет. Так художник смотрит на краски или резчик на инструменты - не столько ищет, сколько ждет, пока те сами позовут его руку и глаз.
        И вот Меркурий остановился у денника Белого Танца. Белый Танец совмещал два важных качества: был сильным и спокойным. В нырке неспешен, без перепадов. Правда, порой у него случались настроения, но с ними Меркурий знал как справиться.
        Возле денника Белого Танца возился Кирюша. В руках у Кирюши была лопата, а в глазах жуткое нежелание убираться.
        - Осень - тяжелое время в Подмосковье. Люди простужаются. Вот и я что-то с утра… - издали начал он, собираясь отпроситься с дежурства.
        - Дожди скоро. Пойдут. Ров надо копать. Вдоль отмостки, - отозвался Меркурий. Он знал, как разговаривать с такими, как Кирюша. И точно. В состоянии здоровья Кирюши тотчас наметилось улучшение. Его подхватил трудовой ветер и куда-то понес.
        - Я не могу копать. Я по пегасне дежурный! - крикнул он.
        Вскоре стало слышно, как в соседнем проходе Кирюша пристает к Ларе.
        - Что ты вчера сказала продавцу? Только вдумайся! - пританцовывая, требовал он у Лары. - Ты сказала «два килограмма крыльев»! Понимаешь - крыльев! И ты шнырка! Как тебе не совестно после такого летать! Ты же женщина! Вторая ступень мироздания!
        - Чего?
        - Адам - первая ступень. Ева - вторая! Поняла, темень? Версия два-ноль, говорю!
        Кирюша с его энергией и потребностью постоянно пребывать в спрятанном виде в комнате у девушек был главный феминист ШНыра. Он любил доказывать, что женщины и быстрее обучаются, и умнее, и надежнее мужчин, и вообще надо отдать им государственную власть. Но при этом, если какая-то девушка встревала и начинала Кирюшу перебивать, главный феминист вскипал, начинал неприятно жестикулировать и моментально ставил ее на место словами: «Уйди, ребро! Тебе слова не давали!»
        Меркурий вывел Белого Танца, почистил его и тщательно - пожалуй, даже слишком тщательно, точно оттягивая что-то, - начал седлать. В деннике у Азы брякнула решетка. Меркурий услышал удивленное восклицание Кирюши:
        - Здесь Ул!
        - Кто, я? Я разве здесь? - отозвался веселый голос, и рядом с денником возник Ул.
        Меркурий и Ул обменялись рукопожатием.
        - Привет. Папаша. Ну как. Народился. У тебя. Кто-нибудь, - приветствовал его Меркурий.
        - Нет еще. Но уже. Скоро, - незаметно передразнив его, пообещал Ул.
        - А как. Яра.
        - Ночью потолки. Красит. И со стремянок падает. А днем. Спит.
        - Покрась. Сам.
        - Я крашу неправильно, чудо былиин, - сказал Ул.
        - Само собой, - кратко резюмировал Меркурий, и оба замолчали. Ул и Меркурий понимали друг друга с полуслова и порой общались одними существительными.
        «Ночь. Улица», - говорил, к примеру, Меркурий.
        «Фонарь. Аптека», - мгновенно откликался Ул.
        «Бессмысленный и яркий. Свет», - добавлял Меркурий.
        «Да, свет мешает. Придется аптеку через подвал брать», - подытоживал Ул и начинал набрасывать схему, как устроить ведьмам Белдо красивую ответку.
        Седлая Белого Танца, Меркурий видел, как Ул возится с Азой.
        - Ты. Надолго, - спросил Меркурий.
        - Не-а! - откликнулся Ул. - Не хочу Яру одну оставлять. А то непонятки какие-то в Копытово творятся.
        - Какие. Непонятки, - заинтересовался Меркурий.
        Ул выглянул из денника:
        - Даже не знаю, как описать. Вроде бы все попугайно, но люди странные возникают. Вчера какой-то мужик лизал угол нашего дома. Я ему говорю: «Что такое? Кальция не хватает?» А он: «Ваш дом из мороженого!» И тут я вижу, что он приличный кусок дома отъел. С мой кулак точно.
        - Ну и. На здоровье, - сказал Меркурий.
        - Это понятно, чудо былиин, что на здоровье! Но мне как-то больше нравится, когда психи подгрызают соседние дома. Подальше от Яры. В общем, не стал я его трогать. Мужик обогатился витаминами и ушел. Вечером иду в магазин - а мне навстречу он и еще один мужичок, с кастрюлей на голове. Веревочками ее подвязал и топает себе. Я им: «Привет, мужики! За мороженком выдвинулись?» Мужик с кастрюлей молчит, а тот, что дом ел, мне шепотом объясняет: «Кастрюля ему знаешь зачем? У него голова светится! Антон, покажи!» Тот кастрюлю снял. И точно. Светится голова. Я ему говорю: «Ты бы, мужик, шапку купил». Он опять молчит, а тот, что дома ест, мне отвечает: «Да он бы и рад. Но он шапку сразу прожжет. Ему только с кастрюлей и можно».
        Меркурий проверил, хорошо ли затянуты подруги.
        - Бывает, - ответил он кратко.
        - Угу в смысле ага. Ну я перетер с мужичками о том о сем. Вижу, что люди они в Копытово новые. Только мы поговорили - смотрю, девушка какая-то бежит. Хватает меня за рукав и спрашивает: зачем шныры устроили охоту за инкубаторами? И те два мужика вдруг начинают на меня так пристально смотреть, что я начинаю переживать. Думаю: сейчас этот с головой-сваркой меня боднет, а тот, что дома ест, куснет, и придет мне конец.
        Ул сказал это со смехом, но Меркурий ощутил, что опасность была нешуточной.
        - В общем, кое-как убедил я их, что шныры тут ни при чем. Но инкубаторы и правда пропадают. И это всех здорово тревожит.
        - Куда. Пропадают. Инкубаторы. Ты выяснил, - спросил Меркурий.
        Ул провел рукой по своему лицу с такой решимостью, словно хотел вообще стереть его. Но лицо осталось на месте.
        - Яра выяснила. Девушку эту я к нам домой взял, помыться там, покормиться, а то она малость чумазая была. Ночью в овраге пряталась, когда у нее друг-инкубатор погиб. Рассказывает: они пришли в Копытово вместе. Раньше ее друг все рвался в Подземье на «Китай-городе». А теперь вот в Копытово.
        Меркурий Сергеич закончил выбирать опилки из правого крыла Белого Танца. У пегов бывают две вредные привычки, от которых их невозможно отучить. Первая: кататься на спине, загрязняя перья, а вторая: раскидывать крылья в тесном деннике. У пега же в инстинктах не прописано, что он должен жить в тесной конурке.
        - Девушка говорит, в фортах творится что-то непонятное. Псиоса не выдают. Долбушин стал неуловим. Белдо и Гай держатся вместе. А инкубаторы все вдруг повалили в Копытово, - продолжал Ул.
        От Родиона и Штопочки Меркурий уже знал про взрыв хранилища первошныров - и вот теперь новые известия. Надо было решаться.
        - Надо искать. Горшеню, - сказал он.
        Ул посмотрел на Белого Танца:
        - Вы же собирались нырять?
        - Что ж. Сделаешь. Нырну. Позднее, - сказал Меркурий и, отправив на поиски Горшени всех младших и средних шныров, включая дежурных по пегасне, сам пошел вместе с ними.
        Он столько раз откладывал решающий нырок, что теперь был почти рад, что у него возник веский повод. Страшно получить окончательный ответ. Лучше сомневаться.
        Хорошо, что перед Белым Танцем извиняться не надо. Это не честолюбиво-капризная Аза, которая так и рвется на двушку, и не Митридат, который ни за что не зайдет назад в денник, если его из денника вывели. Белый же Танец всегда рад остаться и поменять опасности полета на две строительные каски овса.

* * *
        Вскоре все ходили по парку и, громко зовя «Горшеня!», повсюду заглядывали. Даня близоруко щурился, на всех налетал и, извиняясь, говорил:
        - Простите, господин хороший! Я перепутал вас с препятствием!
        Лара заглядывала под листы подорожника и, никого не найдя, очень удивлялась:
        - Надо же! И здесь нет! А я думала…
        - Даже и не пытайся! Не морщи мозг! - запретила ей Алиса.
        Фреда искала Горшеню с такой решимостью, словно собиралась стереть его в порошок. Кирюша не столько искал, сколько сам прятался. Когда девушки его находили, он всякий раз говорил «ку-ку» и мило улыбался неровными зубами. Влад Ганич ходил только по тропинкам. Он был в новых кроссовках и больше всего на свете опасался их запачкать.
        Неожиданно Влад возник рядом с Риной. Она удивленно уставилась на него. Это был явный разрыв шаблона.
        - Слушай… давно хотел тебя спросить… почему тебя женщины и дети так любят? - полушепотом спросил Ганич.
        Рина огляделась. Поблизости не было ни одной женщины и ни одного ребенка, рвущихся ее любить.
        - Перегрелся? - спросила она ласково.
        Ганич был серьезен:
        - А все-таки тебя любят. А почему?
        - А ты улыбаться пробовал? - спросила Рина.
        Ганич попробовал улыбнуться.
        - Ой, не надо! Я пошутила, - торопливо сказала Рина.
        - Что-то не так?
        - Ты улыбаешься только зубами, а надо и глазами!
        Ганич попытался улыбнуться глазами. Даня от хохота рухнул в крапиву. Дальше из крапивы изредка появлялись его вскидывающиеся ноги.
        - Не надо глазами! - передумала Рина. - Давай попробуем секрет номер три! Когда приходишь в гости, нужно приносить с собой или тортик, или сувенир. У людей рефлекс вырабатывается по академику Павлову. «О, шоколадка пришла! Как здорово!» Это только кажется, что люди сложные. В каких-то вещах мы очень простые.
        Не успел уйти Влад, как откуда-то вынырнул Вадюша в желтой курточке и, увидев, что шныры ищут бесконтрольно, решил взять на себя нелегкое бремя руководства:
        - Подтянулись! Выпрямили спину! Осанка! Легкий шаг! Голову выше для увеличения площади обзора! Рассыпаемся цепью! Держим интервал!
        Кирюше ходить цепью быстро наскучило, тем более что Вадюша постоянно посылал его в мокрый овраг, а сам шел поверху, помахивая тросточкой.
        - Вы так много знаете! Недаром Меркурий Сергеич именно вам решил поручить это невероятно сложное дело! - восхитился Кирюша, бочком подкрадываясь к Вадюше. Вадюша слегка напрягся и вскользь уточнил, какое дело ему собираются поручить.
        - Ну как же! Ров выкопать вдоль отмостки! Вначале мне хотел доверить, а потом говорит: «Нет, только Вадюше! Ты только испортишь!» Меркурий Сергеич, Вадюша здесь!
        Вадюша заволновался, поглаживая свою обеспокоенную курточку, которая, видимо, уже сейчас рвалась рыть ров.
        - Да-да-да! Конечно! Только закончу кое-какие дела в библиотеке! Там у меня бардак и разруха! - И Вадюша улетучился.
        Горшеню искали до обеда, и лишь потом Макар обнаружил следы гиганта. Глубоко отпечатавшиеся в земле, они шли к ограде, пересекали ее и дальше держались вдоль раскисшей дороги. Меркурий присел на корточки. Следы были уже оплывшие и наполнившиеся водой.
        - Он ушел. Давно. К копытовскому лесу.
        Глава пятнадцатая
        Пятнадцатое сентября
        По сути, существование каждого человека вписывается в писк «Я есть!». Некоторые пищат громче, некоторые совсем тихо, но нет таких, которые бы совсем не пищали. Из дневника невернувшегося шныра
        Еще недавно Сашка хандрил, а теперь стал совершать вылазки в город и оставлять ведьмарям «нежданчики». Прятал их в метро, в туалетах популярных кафе, на остановках и в прочих местах, где могли оказаться инкубаторы и ведьмы Белдо.
        Началось же все так. Сашка нагрянул к Улу в Копытово.
        - Вышел из подполья, чудо былиин? - обрадовался Ул.
        Сашка этот болезненный для него вопрос обсуждать не стал и сразу выпалил свою идею:
        - Тилль ведь берсерк? И как берсерку ему закладки не опасны? Я беру сильную охранную закладку и прячу в багажнике его машины. Тилль приезжает на какое-нибудь собрание ведьм Белдо, или к самому Белдо, или даже к Гаю, и…
        - …и возле Копытово появляется хороший четырехствольный зенитный пулемет, который рубит пегов еще в воздухе. Нет, ведьмариков по-крупному пока лучше не злить. Лучше злить их по-мелкому! Иди вон «нежданчики» расставляй! - сказал Ул и вручил Сашке кучу мелких закладок и дрель с мощной батареей.
        Так и появились в Сашкиной жизни эти самые «нежданчики». А чтобы Сашке не было скучно, Ул дал ему на усиление Рузю.
        - Может, я лучше сам? - засомневался Сашка.
        - Думаешь, от Рузи пользы нет? Что б ты понимал в жареных хомячках! Рузя - это наш социальный герой! - крикнула из кухни Яра, поскольку дело происходило в их квартирке.
        Насколько бестолков Рузя был в любом спорте, настолько же хорошо ему удавалось обо всем договариваться. Кавалерия даже подумывала иногда, не сменить ли Афанасия и не передоверить ли Рузе дела ШНыра. Но ее останавливала мысль, что Рузя будет выносить ей мозг. Если Афанасий, недосчитавшись нолика, просто приписывал его, после чего как истинный гуманитарий потирал ручки и радовался, что все сошлось, то Рузя ради семи недостающих копеек стал бы переделывать годовую ведомость, а к этому и сама Кавалерия была не готова и утешала себя тем, что Рузя еще слишком маленький, чтобы все на него взваливать. Хотя Рузя по закону мог бы даже жениться - если бы Наста, конечно, уважала законы.
        И вот Сашка стал бродить с Рузей по Москве и оставлять «нежданчики». Рузя носил с собой в рюкзаке дракончика и каждые десять минут искал, чем бы его подкормить. Дракончик сверкал на солнце. Полоски чешуек, прежде разрозненные, сливались, постепенно образуя цельную кольчугу. Кожистый гребень на нижней челюсти отвисал, придавая Гастрафету задиристый вид.
        - Разве не Наста его хранитель? - спросил Сашка.
        Рузя задумался, как задумывался теперь всегда, когда слышал о Насте. Отдав Белдо перчатку с зашитым пальцем, он лишился чего-то сокровенного. Но место этого сокровенного осталось, ничем иным не заполненное. И часто Рузе казалось, будто он шарит по столу в поисках хорошо знакомой вещи, но вещи этой на месте нет и рука, не веря в это, все загребает и загребает пустоту.
        - Хранитель - Наста! А я кормитель! - отозвался Рузя. - Хранить его надо изредка, а кормить всегда! Осторожно, не встряхивай его, а то дохнет раскаленным паром!
        Пищу для дракончика Рузя добывал в столовой через недоубитого Гошу. Гоша, знавший, где Суповна хранит ключ от кладовки, не скупился. Порой он сам по полчаса - по часу сидел вместе с Рузей и наблюдал, как тот возится с дракончиком.
        - А ты терпеливый. Не бьешь его! Даже не злишься, хотя он тебе вон все пальцы обжег! - сказал он как-то, созерцая многочисленные пластыри и волдыри на руках у Рузи.
        - А зачем бить? - удивился Рузя.
        - Да бить-то незачем, все равно не работает. Но в основном бьют от бессилия. В детстве - ну не в таком уж детстве, в отрочестве скорее - у нас была собака. Невероятно глупая средней величины дворняга, вполне себе добродушная, но с одной вредной привычкой. На прогулке она проходила мимо людей, а потом кидалась им вслед, громко лаяла и щелкала зубами. Поводок не спасал. Порой два-три дня она вела себя нормально, а потом ты терял бдительность - и… ап! «А! Помогите! Уберите собаку!» - Гоша передразнил очень похоже, засмеялся и продолжил: - Если человек был спокойный и никак не реагировал или, допустим, присаживался на корточки и протягивал к ней руку, то собака сразу замолкала и смущенно убегала. А вот если ее начинали бояться, или визжать, или подпрыгивать от ужаса - тут беда. Пару раз случалось, что она порвала женщинам колготки, а одну укусила за ногу. Неглубоко, но крика было много. Вопли «Следите за своей собакой!» я слышал по два раза в неделю, и всякие другие правильные слова, которые люди любят говорить в таких случаях. И я бил эту собаку. Бил от бессилия. Хворостиной, поводком. Собака
поджимала уши, убегала, сидела в кустах, рычала на меня, но ничего от этого не менялось. Она все так же лаяла на людей и кусала их за пятки. И я помню это ощущение бессилия, когда на тебя смотрит глупая, вывалившая язык собака, ты перед всеми кругом виноват и прекрасно понимаешь, что завтра или послезавтра все повторится вновь. - Недоубитый Гоша поморщился.
        - Надо было к дрессировщику! - предложил Рузя. - Есть отличные методики… Помощник дрессировщика обкручивает свою ногу электрическими проводами, и когда собака кидается, дрессировщик вертит ручку динамомашины!
        Гоша озабоченно ощупал Рузе лоб.
        - Блестяще! - похвалил он. - Бей током помощника, чтобы собака боялась!
        - Да ты ничего не понял!
        - Я-то как раз понял. Не представляешь сколько такого бреда я выслушал! Надают советов - а сами даже пальцем не шевельнут! Хорошо хоть ты еще не сказал «Мы ответственны за тех, кого приручили!». Эту фразу всегда произносила моя сестра, которая не погуляла с собакой вообще ни одного раза, хотя сама ее завела! Она же не была за нее ответственна, поскольку приручил-то ее якобы я!
        - Это как? - не понял Рузя.
        - Да так. Заводишь собаку, играешься с ней с месяц, она тебе надоедает, и ты придираешься к тому, что брат, например, бросил ей сосиску со стола. Тут ты говоришь, что все потеряно, и радостно умываешь руки… Потом вообще забываешь, что собаку завел ты, и начинаешь цитировать из «Маленького принца». Как же меня раздражает этот Экзюпери! Весь такой правильный! Спорю на десять банок тушенки, что у него не было даже кошки…
        Рузя торопливо соображал, поглаживая дракончика по шее:
        - Ну тогда что остается? Раз собака ничего не понимает? Цепь? Подвал? Усыплять?
        Гоша сморщился еще сильнее.
        - Блеск! - воскликнул он. - Каким бы хорошим и добреньким человек ни был, рано или поздно все советы заканчиваются именно этим!
        И Рузя вдруг - прозрением каким-то - понял, почему за Гошей прилетела золотая пчела. Гоша соглашался впрягаться в чужую телегу и тянул. Пусть с нытьем, пусть с попреками, пусть почти с ненавистью, но тянул. И посуду мыл. И на кухне возился. И Суповне помогал. Хоть и сачковал, хоть и смыкал бедную Надю, но все же тянул изо дня в день.
        Сашка и Рузя обходили Москву, засевая ее «нежданчиками», и Сашка начинал постепенно понимать, почему Ул назвал Рузю «социальным героем». Там, где Сашка создавал конфликты, Рузя улаживал все монотонным бормотанием. Он был способен забормотать любого охранника на проходной офисного центра. Какой смысл перемахивать через забор и перемещаться перебежками, стараясь не попасть под камеры, когда тот же «нежданчик» пронесет им сам охранник, да еще и дверь подержит? А как Рузя говорил по телефону! Не заискивал, не грубил, позиций не сдавал. Был так зануден и одновременно вежлив, что всегда добивался своего.
        Как-то Афанасий послал их в Рузу оформлять документы.
        - Разве это не глас судьбы, чтобы Рузя поехал в Рузу! - воскликнул он.
        День оказался неудачным. Все сдавали отчеты, и очереди были огромные. Сашка впервые понял, что люди - существа стадные и что в состоянии стресса стадность моментально начинает проявляться.
        Толпа вела себя как живое существо, наделенное отдельным сознанием. Вначале был хаос - просто люди, бегающие от кабинета к кабинету и производящие панику. Женщины ссорились, пытаясь занять сразу несколько очередей. Кто-то проталкивался, кто-то шипел, кого-то выталкивало на обочину. То, что очередей было много, сильно сбивало привычную схему. Люди торопливо вырабатывали тактики, в спешке обнажаясь каждый до своей доминанты.
        Сашка с интересом вертел головой, наблюдая людей. Вот этот мужчина с бородкой, например, - человек сам по себе. Он стоит только в своей очереди, в общение не вступает, никому не помогает и предельно дистанцирован. В чужое пространство не вторгается, но за вторжение в свое готов разорвать. А вот этот маленький, светленький - бунтарь. Он что-то всем горячо доказывает, ругается, кипит. Временами с внезапным криком пытается ворваться в кабинет без очереди, но трусливо замирает у дверей. Ему не хватает решимости. У него низкий авторитет, и его вспышки гасятся всем первобытным стадом.
        - Мне только узнать! Только узнать! - стонет бунтарь.
        - Всем только узнавать! Стой!
        И бунтарь стоит, ругая глупую систему.
        Очередь стареет и мудреет, за считаные минуты перелистывая целые исторические эпохи. Вскоре из первобытного стада сам собой рождается Чингисхан - восточный мужчина с животиком. Его нельзя назвать ни самым быстрым, ни самым сильным, ни даже самым мудрым. Зато он уверен в себе и не ведает сомнений. У Чингисхана как у истинного полководца уже появились «правая рука» и «левая рука» - пара только что возникших мужчин-соратников, разруливающих вопросы, когда рядом нет самого хана.
        Женщины, вначале просто воспроизводившие эмоции, инстинктивно примыкают к сильной стороне. Каждая ищет себе мужчину для защиты. Чувствуется, что если бы очередь растянулась на несколько недель или месяцев, то из этого примыкания могли бы возникнуть новые семьи.
        В один из кабинетов очередь была самой длинной. Оттуда почему-то вообще никто не выходил. Прикрываясь общими интересами, Чингисхан попытался пробиться в кабинет с боем, однако Рузя внезапно одержал над ним великолепную победу.
        - Пройдемте к администратору! - строго произнес он.
        Чингисхан замер. Это был первый случай в истории, когда победителя народов влекли к администратору. Воспользовавшись его замешательством, Рузя хладнокровно протолкнул в кабинет Сашку, сунув ему в руки папку с бумагами. Сам же остался в коридоре, чтобы нейтрализовать буянящего хана.
        В кабинете было три стола. Возле одного из них сейчас стояли все три чиновницы и, наклонившись, неотрывно смотрели на рыбку в банке. Сашка нерешительно кашлянул, пытаясь переключить их внимание на свою скромную персону, однако никто из чиновниц даже не шевельнулся. А потом Сашка увидел, что по стеклу очков одной из женщин ползет здоровенная оса, а женщина даже не пытается согнать ее.
        Удивленный, он тоже бросил было взгляд на банку, но чей-то голос предупредил его:
        «Не вздумай, а то замедлишься!
        Сашка увидел Дениса. Смотреть на Дениса было тяжело. Он непрерывно мерцал, как мерцает неисправная лампа дневного света. Движений его Сашка вообще не замечал: просто Денис всякий раз возникал уже в новом месте.
        - Что ты с ними сделал? - спросил Сашка.
        - Да ничего, - ответил Денис. - Эта рыбка - мой противовес. Ну как ядро на цепи. Чем тяжелее ядро и чем быстрее ты вращаешь его вокруг себя, тем дальше можно откинуться назад и не упасть… Понимаешь?
        Сашка ничего не понял. Денис ничего объяснять не стал и махнул рукой. Его голос то повышался, то понижался, точно кто-то играл с настройками звука.
        - Передай там в ШНыре, если кому-то, конечно, интересно, что я ухожу в микровремя.
        - Куда уходишь? - рассеянно спросил Сашка.
        Денис изо всех сил старался выглядеть небрежным:
        - В Подземье я измазался слизью чудовища и теперь шансов дожить до завтра у меня нет. В микровремени, правда, я тоже не дотяну до завтра, зато успею гораздо больше. - Денис повеселел, но ненадолго.
        - Мне очень жаль! - сказал Сашка.
        Лицо Дениса стало злым:
        - Себя пожалей! Это еще неизвестно, кому из нас скоро будет лучше. Я-то навсегда застряну в сегодняшнем дне - а вот вас, шныров, что ждет? - Денис исчез и в следующее мгновение оказался уже у окна. - Но вообще-то и мне не позавидуешь! К микровремени надо долго привыкать! Я брожу между вами, как между статуями в музее. Если кто-то из вас уронит стакан, я успею выспаться, пока он долетит до пола.
        - Но со мной же ты разговариваешь нормально? - спросил Сашка.
        Лучше бы он этого не говорил. Денис расхохотался:
        - Нормально? Этот разговор стоит мне нескольких месяцев жизни! А ведь мы даже не друзья!
        - А мне в детстве хотелось стать быстрее времени. Я представлял, что беру в магазине всякие шоколадки, сплю на дорогущем диване в салоне мебели, списываю ответы на контрольных… - сказал Сашка.
        Денис выдохнул воздух через сложенные трубочкой губы:
        - На диване спать? Да сколько угодно! Только самый мягкий диван будет жестким, как бетон! А подушка - как каменная глыба!
        - Почему?
        - Да они просто не успеют стать мягкими! Есть куча технических сложностей, которые можно понять только изнутри. Когда ты в микровремени, молекулы воздуха становятся для тебя чем-то вроде очень плотной воды. Я как метеорит в атмосфере - сразу начинаю сгорать от собственной скорости. Даже когда я просто иду - одежда на мне уже тлеет. А транспорт! Повсюду приходится ходить пешком, потому что любой автобус для меня - как застывшая на месте картинка!
        - Скверно, - покачал головой Сашка.
        - Еще бы! Жизнь для меня навеки ограничена пятнадцатым сентября. Но есть и любопытные парадоксы. Например, если нам с тобой еще суждено сегодня встретиться, для тебя до момента этой встречи - пара часов, а для меня - несколько лет. Так что, думаю, сегодня я буду всем жутко надоедать!..
        Сделав такое многообещающее заявление, Денис вдруг куда-то исчез. Его не было секунд десять, а потом он опять появился, но уже в другой одежде и с глубокой, почти зажившей ссадиной на щеке, которой прежде не было.
        - Как ты прожил без меня эту недельку? Не скучал? Я тут сбегал в Москву и вернулся обратно. Навестил рогрика. Он же так называется, ты в курсе? Я вот теперь в курсе.
        - И как выглядит эта тварь? - спросил Сашка.
        - Такой осклизлый, полупрозрачный. Смотреть на него больно! Глаза жжет, но не как солнце, а как-то по-другому, словно через глазные яблоки на мозг давит. Сквозь бока этого червя видны эльбы, которых он пожрал. И люди, кстати, тоже. Отвратительная масса, проклеенная слизью. От этой слизи я и умираю. - Денис выпрямился, показывая, что не надо его жалеть. - А теперь хорошая новость! Не для вас, разумеется. Рогрик опустошил хранилища с эльбами и ползет к вашему расчудесному ШНыру!
        - Ты нам поможешь? - Сашка подумал, что было бы здорово иметь такого союзника.
        - С какой радости?! Меня вышвырнули из ШНыра! Вам плевать на всех бывших! Если ты вылетишь, то разом теряешь и друзей, и все!
        Сашка хотел сказать, что Денис растерял всех друзей, потому что ушел к ведьмарям, но вспомнил, что и его особенно не навещали. Хотя пытались поначалу. Видимо, у всех обида устроена по одному сценарию. Обиженный человек - как недовольная собака: всех кусает, но втайне надеется, что его будут гладить, кормить и утешать. А его никто не гладит, потому что никому не нравится вечно терпеть укусы.
        - Я тоже вылетел! - сказал Сашка.
        Денис с недоверием уставился на него:
        - Правда? Хм. Ты с чем-то слился?
        - Я ударил новую закладку саперкой.
        Денис рассмеялся:
        - Прекрасно! Это будет продолжаться вечно! Я вдвойне рад, что рогрик уничтожит ШНыр!
        Денис забрал со стола банку с рыбкой и исчез. Застывшие чиновницы начали слабо шевелиться. Сашка вышел в коридор. К нему устремился Рузя:
        - Ну что? Подписали? Ты там долго сидел!
        Сашка замотал головой:
        - Неудобно было бумажки давать, там тетушки только что очнулись!.
        - Вот осел! Так это ж даже лучше! - воскликнул Рузя, выдирая у Сашки бумаги и резво вкатываясь в кабинет. Не прошло и минуты, как он появился снова.
        - Все печати на месте! Я гений! - радостно похвалился он.

* * *
        Когда Рузя и Сашка вышли на улицу, то увидели огромный батон хлеба, который, гоняясь за голубями, пожирал их. Рузя оцепенел, а Сашка сказал:
        - Фиа! Перестань! Что за больные фантазии?!
        Батон выплюнул голубей, которые внутри его оказались живыми. Из-за дерева вышагнула Фиа:
        - Как ты узнал, что это я?
        - Да так, - сказал Сашка. - Интуиция!
        Фиа смущенно коснулась его рукава:
        - Я хочу попросить прощения. Я сильно подставила тебя с этой первошныровской защитой. Меня тоже подставили и сильно запугали, но это не оправдание.
        Сашка махнул рукой. Глупо злиться на то, чего нельзя изменить. Вместе они дошли до электрички. В электричку Фиа садиться не стала. Осталась на платформе. Уезжая, Сашка видел через стекло ее короткие волосы - наполовину оранжевые, наполовину зеленые.
        Рузя вздохнул, прижимая к животу рюкзак с шевелящимся дракончиком.
        - Хорошая девушка! Печальная! - сказал он.
        - Печальная? - переспросил Сашка, которому Фиа, напротив, показалась сегодня довольно веселой.
        - Ну да. Я думаю, она в кого-то влюблена и очень несчастна! А что иногда смеется… Ну так что ж? Не рыдать же ей все время! - прозорливо заметил Рузя.
        Сашка покосился на него и ничего не сказал. Рузя почесал живот, потом почесал дракончика через рюкзак, потом опять живот, чтобы никому не было обидно, и поехал в ШНыр хвастаться Афанасию и Кавалерии, что у них все получилось с документами.
        Сашке же в ШНыр было нельзя. Простившись с Рузей на станции, он добрел до развилки полевых дорог. Одна дорога шла к Копытово и через него дальше, к ШНыру. Другая забирала правее и, огибая Копытово, уводила к тем поселкам, что постепенно становились новыми подмосковными городами.
        По другой дороге можно было пройти и к изрезанному оврагами лесу - островку некогда дремучих, на древних морских песках стоящих рузских лесов, где в буреломе жили Гавр и его подруга. У Сашки не было четких планов на будущее. Просто находиться рядом со ШНыром, следить за гиелами, защищать, насколько сможет, ШНыр от опасностей. Если будет холодно - раздобыть для сараюшки железную печку.
        Пока же он просто стоял, смотрел на обе эти дороги и думал, что вот как бывает. Вроде рядом идут дороги, а потом расходятся совсем. А поначалу кажется, что и разницы никакой нет, по какой дороге идти.
        Глава шестнадцатая
        Что бывает, когда снятся суповны
        Человек познает мир на основе обобщающих схем, базирующихся на личном или на чужом опыте. Например, «все собаки кусаются», «все толстые люди - обжоры» и т. д. Чем глупее человек, тем проще и однозначнее его схемы.
        Из-за этих схем мы ждем от одного, что он будет обманывать, от другой - что она будет болтать, а потом со всеми поссорится, и втайне радуемся, когда фиксируем именно это поведение, приписывая все своей наблюдательности. Когда же наши ожидания не оправдываются и якобы подлец поступает намного благороднее нас, мы на секунду озадачиваемся, а потом моментально записываем это в исключения. Йозеф Эметс, венгерский философ
        Рина никак не могла заснуть. Ей мешала Лара. Она бродила по комнате и все «звонькала» каким-то пашикам, сережикам, андрюшечкам. Все ее друзья была уже «обзвоньканы», некоторые даже по третьему кругу, а Лара все никак не успокаивалась. Рина уже в нее и подушку бросала, надеясь, что поможет, но не помогло. Лара подушку забрала себе как боевой трофей, а «звонькать» не перестала.
        И вот Рина лежала и слушала Ларино «звоньканье». Ее удивляло, что Лара, с одной стороны, как будто никому не врет, а с другой - никому не говорит правду. Правда у нее какая-то ускользающая, причем даже и ложью ее нельзя назвать, потому что ускользает она и от самой Лары. Примерно такая же правда бывала у Оксы, когда она объясняла Вовчику, когда вернется.
        «Ты выехала?» - «Да, да, да, давно выехала!» - «А вода почему в кране шумит?» - «Я голову мою, но я уже совсем на пороге!»
        Так и Лара, еще находясь дома, могла сказать маме: «Я схожу в магазин!» Но из магазина ехала на выставку, с выставки - к подруге, от подруги - в кафе. Домой возвращалась так поздно, что метро по прямой еще ходило, но пересадки уже не работали. Однако и во лжи ее упрекнуть было сложно, потому что ведь и в магазин она заходила.
        От прочих и такой честности нельзя было ожидать. Влад Ганич никогда не признался бы, что идет в магазин, допустим, за сметаной. Стал бы на пустом месте создавать тайны, важно говорить: «О! о! о! Не могу сказать, куда я! Это страшный секрет!» Потом обязательно принялся бы выяснять зачем тебе нужна эта информация, а в финале на всякий случай ввел бы в заблуждение.
        В третьем часу ночи Лара в последний раз позвонила какому-то Колюсику и спросила у него, что он делает. Оказалось, что Колюсик спит. Лара сильно задумалась, посмотрела на часы и тоже легла спать. И ровно через минуту уже спала. Психика у нее была простая, как электрический выключатель. Замкнул цепь - Лара забегала, разомкнул - Лара мгновенно уснула.
        Рина же лежала и, глядя в синеющий потолок, думала о Сашке, о Мамасе, о Долбушине, о сотнях разных, перетекающих одна в другую вещей. И все это клубилось, путалось. Рина уже засыпала, когда из стены рядом с ее кроватью выступила вдруг Суповна. Русалка на ее нерпи слабо мерцала. В руках у Суповны была желтая свеча, широкая, вся в подтеках воска. Слабый огонек свечи проваливался куда-то внутрь, оставляя стенки свечи нетронутыми, и потому во все стороны отбрасывались причудливые тени.
        Рина, не удивляясь, лежала и смотрела на Суповну, считая ее частью сна. Суповна была в белой куртке со светящимися полосками на рукавах - слишком молодежной для нее, которую настоящая, не снящаяся Суповна, едва ли надела бы.
        «Приснится же такое… Интересно, к чему бы это?» - думала Рина.
        Снящаяся Суповна между тем подошла к Алисе и, растолкав ее, что-то негромко ей шепнула. Алиса быстро оделась и выскользнула из комнаты. Рину поразило, что она не стала устраивать обычных своих демонстраций.
        Суповна оглянулась на Рину, и та поняла, что это все же не сон.
        - Доброе утро! - сказала Рина.
        Не оценивая степени доброты еще не наступившего утра, Суповна поманила Рину за собой и, качнув широкими плечами, опять шагнула в стену. Огонек свечи исчез. Рина тоже коснулась русалки и торопливо заспешила за ней. Использовать в ШНыре фигурки нерпи и проходить сквозь стены не поощрялось, но раз это делает Суповна - значит, и ей сейчас можно.
        Пройдя сквозь стену, Рина оказалась в коридорчике. Повертела головой, отыскивая Суповну. Услышала ее грузные шаги на лестнице, ведущей на первый этаж, а оттуда в подвал. Сбежала по ступенькам и, подсвечивая себе телефоном, стала разглядывать глухую стену старой кладки, слабо сияющую, как если бы кто-то только что прошел сквозь нее.
        Рина еще стояла в нерешительности, когда из стены появилась рука и попыталась, шаря вслепую, сгрести ее за ворот. Суповна не отличалась терпением. Рина не хотела, чтобы ее затащили в стену, где она залипнет. Увернувшись от руки, она торопливо коснулась русалки и шагнула в стену сама. Холодный камень древней кладки, через который она проходила, казался липким и невероятно противным.
        Рина сделала никак не меньше семи-восьми шагов, а кладка все не заканчивалась. Рина заметалась, не зная, что ей делать дальше. Идти обратно? Но обратно - это куда? Не исключено, что в кромешной тьме стены, не имея никаких ориентиров, она пойдет не в ту сторону, заберется куда-нибудь в основание фундамента и сгинет там навсегда.
        Времени на эксперименты не оставалось. Воздух заканчивался. Борясь с нахлынувшей паникой, Рина хотела было рвануться наугад, но услышала глухой повторяющийся звук. Кто-то сильно бил по стене справа от нее. Рина бросилась на звук - и шага через три едва не врезалась в Суповну. Увидев ее, старуха с облегчением отбросила обломок ржавой кирки, которым стучала по стене, наклонилась и подняла стоящую у ее ног свечу.
        - Ты, девка, мозг-то подключай иногда! Где я тебе рукой машу, там и проходи. Так и залипла бы! Вон русалка у тебя уже едва мерцает!
        Рина хотела поправить, что рука ей вовсе не махала, а пыталась ее сгрести, но надо было прежде отдышаться. Она начинала понимать, как сглупила, когда, отскакивая от руки Суповны, сделала большой шаг в сторону. Коридор, в котором они стояли, был узок и низок, с полукруглыми сводами.
        - Где мы? - спросила Рина.
        - А то не видишь. Под ШНыром, - отозвалась Суповна.
        - А Алиса где?
        - Алиса в другое место пошла… Идем! - велела Суповна и, пригнув голову, двинулась вперед. Свечу она загородила спиной, и огонек лишь угадывался за ее массивной, раскачивающейся при каждом шаге фигурой.
        Коридор, насколько Рина представляла направление, уводил в сторону Зеленого лабиринта. Шел он с наклоном, постепенно понижаясь. Временами попадались две или три ступеньки, тоже ведущие вниз, и тогда фигура Суповны точно проваливалась под землю и Рина оказывалась выше ее. То и дело в полу попадались маленькие, полусъеденные ржавчиной решетки для отвода воды. Шли они недолго. Коридор продолжался и дальше, скрываясь во тьме, куда не доставал слабый свет свечи, но Суповна вдруг повернула, и Рина увидела низкую деревянную дверь.
        - Здесь!
        Суповна толкнула дверь плечом, и Рина увидела небольшую комнату-пещеру. Неровные стены переходили в сводчатый потолок. Возле камина, протянув к огню руки, на трехногом табурете сидела Кавалерия. Рина задрала голову, соображая, куда уходит дым.
        - Хороший вопрос, - повернувшись к ней и увидев, куда она смотрит, сказала Кавалерия. - Я тоже часто задаю его себе, потому что трубы явно нет. Хорошо бы спросить у первошныров… Хотя снаружи, говорят, временами тянет дымом.
        Рина вспомнила, что вечерами, возвращаясь из пегасни, порой слышала запах дыма. Но тогда она думала, что за оградой кто-то развел костер и жжет траву и листья. Копытовцы обожали жечь листья, а заодно мокрые доски, тряпки, пластик, шины и все подряд.
        - Холм возле кладбища пегов? Мы сейчас под холмом? - спросила Рина, вспоминая, с какой стороны доносился запах дыма.
        - Да, - подтвердила Кавалерия. - Мы в подземном убежище первошныров. Я иногда прихожу сюда, когда мне хочется побыть наедине.
        Рина смотрела на Кавалерию. То ли из-за теней, то ли из-за того, что она сидела у огня, протягивая к нему не только руки, но и худые колени, директриса ШНыра казалась маленькой, слабой, растерянной. Суповна устроилась в углу на втором таком же трехногом табурете. Ее свеча к тому времени уже погасла, и Суповна казалась черной неподвижной глыбой.
        - У ШНыра теперь новая сильная закладка! - неуверенно сказала Рина, которую пугало молчание.
        Директриса невесело усмехнулась:
        - С этим не поспоришь. Но сегодня ночью пропал улей с пчелами!
        - Что?! - выпалила Рина.
        - Улей, - повторила Кавалерия. - Я не думаю, что он попал к ведьмарям, но все же он исчез.
        - Но кто его взял?.. И как? - начала Рина, постепенно осмысливая значение того, что ей сказали. ШНыр - это пчелы, закладка и пеги. Все остальное уже производное. Без пчел не будет новых шныров.
        Кавалерия вытянула мерзнущие руки и, подержав их почти над самым огнем, поднялась.
        - Идем! - сказала она и, не оборачиваясь, быстро пошла по коридору.
        Ей пригибаться не приходилось. Роста Кавалерия была такого, словно подземный ход создавался первошнырами специально для нее. Рина не отставала. Последней, задыхаясь, спешила Суповна.
        Рина была уверена, что они возвращаются в ШНыр, но Кавалерия остановилась у низкой двери. К двери вели три ступеньки, вырубленные, чтобы ее не подтапливало водой. Кавалерия нетерпеливо толкнула дверь. Дверь не поддалась. Пришлось ждать Суповну.
        - Забухла дверка-то! Ну-ка я, девки! - Суповна коснулась сокола на своей укороченной нерпи, после чего легко открыла дверь толчком пальца.
        На них пахнуло застоявшимся воздухом. Через десяток ступеней Суповна одолела еще одну дверь, и они вынырнули в парке, у Зеленого лабиринта. Рина и прежде видела тут заросший кустарником купол из камней и наполовину утопленную в земле наклоненную дверь, но как-то мало ими интересовалась.
        По Зеленому лабиринту кто-то ходил. Издали еще по очертаниям фигуры - худощавой, с острыми плечами и довольно широким тазом - Рина узнала Алису. Алиса медленно двигалась между соседствующими стенками лабиринта и скользила по ним открытыми ладонями. Изредка замирала и делала шаг или два назад, сравнивая ощущения. Лицо у нее было напряженное, прислушивающееся к чему-то неуловимому, постоянно меняющемуся.
        - Ну что? - спросила Кавалерия, когда они оказались рядом.
        Алиса намотала на палец цепочку своих смертных жетонов.
        - Пока пусто! - отозвалась она и, шагнув в заросли, исчезла.
        - Я попросила ее проверить, не спрятал ли Горшеня улей в лабиринте, - вполголоса пояснила Кавалерия.
        - Горшеня? - переспросила Рина.
        - Да. Рядом с пропавшим ульем были его следы. Много. Кажется, он подошел, долго бродил вокруг, потом взял улей и исчез с ним вместе.
        - Куда исчез?
        - Непонятно. Горшеня прошел через лабиринт, а затем покинул ШНыр… Ушел куда-то к лесу! - Кавалерия махнула рукой.
        - И улей с собой унес?
        - Не знаю. Есть надежда, что он оставил его в лабиринте.
        Рина, Суповна и Кавалерия ждали, какие новости принесет Алиса. На очки Кавалерии садились бабочки. Над лесом показался красный край солнца, когда из лабиринта опять возникла Алиса. Остановилась и веско покачала головой. Улья с пчелами в лабиринте не было.
        Глава семнадцатая
        Шевеление ножками как основа поступательного движения
        Человеку, который действительно хочет влюбиться, предмет любви только мешает. Начинает стеснять фантазию, не втискивается в идеал. Поэтому девушку, существующую только на фотографии, или киноактера, или всегда отсутствующего мужчину любить проще. Йозеф Эметс, венгерский философ
        Хоть улей и исчез, жизнь ШНыра продолжалась. После завтрака Рина отправилась в Копытово собирать с писателей продуктовую дань. Вела за повод ослика Фантома. Ослик был в толстой попоне с нашитыми карманами. Пристрачивала их Лена, хорошо управлявшаяся со швейной машинкой. Один из карманов был приспособлен под консервы, другой - под крупу и сахар, последние же два были свободного назначения, поскольку писатели такой народ, что запросто могли подсунуть шнырам что угодно, даже суп в подтекающей баночке.
        Рина вела Фантома осторожно, стараясь лишний раз его не касаться, чтобы вдохновение не перехлестнуло через край. А то опять будет творить нетленку про маркиза дю Граца, за отсутствием с собой ноутбука наборматывая истории на диктофон телефона.
        С Риной тащился недоубитый Гоша, навязанный ей Суповной как «мужская сила», однако Рина была убеждена, что когда придется перетаскивать по лестнице продукты, «мужская сила» вспомнит, что ей ничего нельзя поднимать, или притворится, что у нее развязался шнурок.
        Эх! Как же скверно, что в ШНыре больше нет Сашки! Рина вспоминала, как Сашка, проверяя зарядные закладки, писал ей письма и подклеивал их скотчем к водосточной трубе где-нибудь в Бутове или незаметно привязывал веревочку с запиской к памятнику революционного студента, держащего револьвер с таким желанием стрельнуть, что напоминал Рине Лару. Лара имела привычку стоять с тяжелым арбалетом и, направив его в спину Максу, поправлявшему мишень, ныть: «Ма-а-а-аксик, кисочка-а-а! Ты не знаешь, я уже прицелилась? Можно уже куда-нибудь бабахнуть?»
        Самое интересное, что Рина, без сирина, просто на метро, объезжала Москву и собирала Сашкины записки, заранее зная, что в них будет всего одна строчка: «Я тебя люблю!» Ничего длиннее Сашка не изобретал. Когда же Рина с досадой спрашивала: «Ну и как ты меня любишь? Можно хоть какие-то подробности?», он отвечал: «Ну как люблю? Так и люблю». - «Прекрасно! Но по каким параметрам я должна верить, что это именно любовь? Можешь описать подробно, как в книгах? Сердцебиение там, переживания, сутками не ешь, исхудал… Выплюни, пожалуйста, колбасу!»
        Где-то ближе к Копытово Гоша споткнулся и рухнул на Фантома. Ослик же, повернувшись, ткнулся ему мордой в губы. Пока Гоша, отплевываясь, вытирался рукавом, Рина ждала последствий. И дождалась.
        - А ты сама себя ругаешь? - спросил Гоша, пальцами вынимая изо рта ослиную шерсть.
        - Это как? - спросила Рина.
        - Ну стоишь перед зеркалом, бьешь себя по щекам, кричишь «Давай, ленивая скотина! Что ты сегодня сделал? Давай очнись, двигайся, живи, радуйся, совершай ошибки!».
        - Нет! - осторожно ответила Рина. - А ты?
        - И я нет, - смутился Гоша. - Это я просто так спросил. В порядке общего бреда.
        Видимо, в порядке все того же бреда он сполз на траву и, призывая к себе дриад, на четвереньках двинулся в кусты. Тащить его на себе Рина не могла и кое-как взвалила Гошу на ослика, решив, что ему уже ничего не страшно. Гоша ехал на ослике, как Ходжа Насреддин, и, икая, выдавал глубокие философские обрывки.
        «Ослик пробуждает в каждом его сущность. Так или нет? Почему тогда я, такая умная, брежу про маркиза дю Граца, дуэли и поцелуи, а Гоша становится каким-то Гегелем?» - ревниво подумала Рина.
        Перед тем как отправляться к писателям, Рина заскочила в магазин. Суповна порой заказывала вещи настолько специфические, что писатели их не дарили. Хозяйственные перчатки, садовые удобрения в гранулах, жидкости для прочистки раковин. Оставив Гошу плакаться на ухо ослику, как он несчастен, потому что его никто не любит, а его никто не любит, потому что он несчастен, Рина толкнула сварную дверь.
        Бытовую химию она приобретала обычно в одном месте - в магазине, стоящем на отшибе, - между автобусной площадью и писательским домом.
        Хозяева этого магазинчика напоминали Рине сказку про Репку. Сказка это сказывалась примерно так. Лет пять назад из Донецка в Копытово прибежала мышка и нашла на пустыре в Копытово репку - огромный пустующий сарай с проваленной крышей. Что доисторические копытовцы собирались делать с этим сараем, так и осталось никому не ведомым, потому что за грандиозностью замысла все это забросили еще при Советском Союзе.
        Мышка была умненькая, быстрая, в движениях деловитая. Она долго бегала вокруг сарая, двигала носиком и влезала внутрь через выбитые окна. Репка мышке понравилась. Она ее купила и выгрызла внутри комнатку. Маленькую-маленькую, в том месте, где крыша на сарае еще сохранилась. В этой комнатке она жила примерно с полгода в страшном холоде, пока к сараю не подвели электричество. Тут мышка воспрянула духом и выгрызла в репке окошки. Затем, не снижая темпа, подлатала крышу и устроила в репке магазин.
        А однажды утром оказалось, что у мышки есть семья, магическим образом возникшая одновременно со старым микроавтобусом «Форд». Муж Мышки ездил за товаром, взрослые сыновья работали в торговом зале, дочка вела бухгалтерию. Пока все это происходило, Мышка осмотрелась и, найдя, что потолки у сарая высокие, выгрызла в репке еще второй этаж, а на втором этаже - гостиницу на шесть номеров. В этой гостинице она летом поселяла дачников, которые по неведомой причине считали Копытово природой, а зимой сдавала номера как отдельные квартиры. Беспокойная Мышка на этом останавливаться не собиралась и задумывалась, не выгрызть ли ей еще и банкетный зал, который можно сдавать для проведения разных мероприятий.
        Рина искала на полках, что было заказано Суповной, а сама поглядывала на Мышку. Мышка ходила с греющимся у нее на сгибе мягкой руки месячным внуком и деловито, все на свете примечая, посматривала по сторонам. Что-то поправляла свободной от малыша рукой, двигала, наводила в магазине уют. Муж Мышки, почесывая живот, стоял снаружи у открытого окна и обсуждал с кем-то, можно ли приварить на «Форд» дверь от «Газели». И по тому, как охотно и многословно он это обсуждал, Рина чувствовала, что дверь так никогда и не будет приварена. Мышка вот никогда ничего не обсуждала. Мысль у нее была равна действию. Она никогда ни в чем не сомневалась, и Рине хотелось быть такой же, как она.
        Когда, все купив, Рина вышла из магазина, Гоша рыдал. Привязанный к дереву ослик объедал с коры муравьев.
        - Ты что, хищник? Ты уверен, что ослики едят муравьев? - спросила у него Рина.
        Словно поняв ее, Фантом задумался. Рина поняла, что точных указаний от природы, что он ест, а что нет, он пока не получал.
        - Существует пять языков любви! Прикосновения, слова поощрения, помощь, подарки, время! В среднем человек использует не больше двух, а на остальных не говорит вообще! - произнес с ослиной спины Гоша.
        - Ногу подвинь, философ! Я под тебя покупки подсуну! - велела Рина.
        Она кое-как дотащила Гошу до писательского подъезда, а оттуда уже Лохмушкин с Ивановым перенесли его к себе в квартиру.
        - Благодарю, друзья мои, благодарю! За автографами приходите завтра! И ты, бутуз, приходи! - поощрял их Гоша, обнимая Лохмушкина за шею и похлопывая поэта по щеке.
        «Обнаженный нерв эпохи» втайне обижался, но, будучи человеком культурным, предпочитал вежливо улыбаться.
        - Хах! Вечно Лохмушку с кем-то путают! - сказал Иванов. - Приезжает он как-то на выступление! Приходит в книжный, а там какая-то мама дочку с его книжкой стихов фотографирует. Ну, Лохмушка как бессмертный классик радостно придвигается поближе, чтобы тоже запечатлеться, а мамаша ему строго так говорит: «Мууущина! Покииньте, пожалуйста, кадр!»
        - Она не так все сказала! Ты переврал! - чуть не плача, взвыл Лохмушкин.
        - Но из кадра она тебя прогнала?
        - Она не знала, что это я!
        - Ну правильно! Стихи у тебя какие? Стррррррасть и торррржество! Вот она и ожидала атлета с сердечками в глазах - а тут какой-то баранчик из мультфильма!.. Нет, Лохмушка, хоть ты до дыр загладь ослика, а все равно тебя забудут! Поэт, чтобы стать классиком, во-первых, должен иметь донжуанский список, во-вторых, быть нищим, а в-третьих - погибнуть на дуэли. Ну так и быть! С дуэлью я тебе помогу! Как тебе дуэль на сковородках?
        Рина засмеялась:
        - Можно и не на сковородках. У нас есть Макс. Он, правда, добрый, но если кто-то при нем начинает заикаться, Макс решает, что его дразнят.
        - А стреляет он хорошо?
        - Отлично стреляет.
        - О, тогда надо их познакомить! Лохмушка тоже заикается, когда хочет у издателя денег в долг попросить. Так что Макса мы взбесим!
        - Молчи, ничтожный! - Лохмушкин, чуть не плача от досады, хотел пнуть Иванова, но попал ему по ботинку и отшиб себе палец на ноге.
        В писательском подъезде Рина пробыла недолго. Гошу Лохмушкин и Иванов затолкали в дальнюю комнатку, вручили ему кипу бумаги, три шариковые ручки и банку с вареньем.
        - Варенье - это мозг кормить! - объяснил Лохмушкин.
        Гоша щелкнул на него зубами, и поэт ушел, всепрощающе улыбаясь и покачивая головой. Гоша же, не теряя времени, схватил ручку и жадно начал строчить, роняя на бумагу капли варенья.
        Копытца Фантома выбивали дробь по ступенькам. Рина обошла все этажи, щедро раздавая ослиное вдохновение, и карманы в попоне заполнились продуктами. Лохмушкин остался присматривать за Гошей, который уже съел банку варенья и в нетерпении изломал две ручки из трех, мстя им за то, что они писали слишком медленно.
        - Вернем его вечером, и нетленную прозу его не похитим! - пообещал Лохмушкин.
        Писатель Иванов пошел провожать Рину. Ему хотелось прогуляться, а ослика погладить уже напоследок. Фантом не нуждался в понукании. Вести его обратно было просто - требовалось лишь соблюдать определенные ритуалы. Возвращался он в ШНыр всегда по одной дороге. В строго определенных местах останавливался и получал половинку яблока или баранку. И горе - если этой баранки не оказывалось. Приходилось бежать в Копытово или в ШНыр и пополнять запасы, потому что Фантом, хоть и раздаривал гениальность направо и налево, был все же типичным ослом и обещаниям «Да иди же ты, скотина! Не артачься! Потом три яблока дам!» не верил.
        По дороге, почесывая заросшую шею, Иванов вспоминал умершего писателя Воинова и, продолжая любимую его тему, рассуждал, горят ли рукописи.
        - Понятно, что чисто технически горят, конечно. И книги горят. В макулатуру их сдают, в сырой гараж ссылают, на газетку у мусорника выкладывают. И даже если допустить, что где-то в Сети в бесплатной библиотеке и сохранился файл - то кто станет его искать, если писатель забыт?
        Тут Иванов перестал трагически чесать шею и ради разнообразия поскреб короткими пальцами спину.
        - А у меня другая теория! Теория растворения! - набравшись храбрости, выпалила Рина. - Вы в вечность души верите? В бессмертие?
        - Ну… - осторожно сказал Лохмушкин, - верю. Допустим.
        - Тут надо не «ну верить», а верить! - сказала Рина с укором. - Тут вот в чем штука! Если душа бессмертна, то она вбирает в себя все! Все впечатления, разговоры, даже эстрадные песенки. И уж, конечно, все книги, которые она прочитала!
        - Даже стихи Лохмушки? - спросил Иванов с интересом.
        - Все! Представим, что Лохмушкин написал стихотворение, которое не издали, но он прочитал его вслух на творческом вечере! И вот для пяти человек оно стало самым важным в жизни! Растворилось в их личностях, повлияло на судьбу, разделило их бессмертие! То есть даже не напечатанное стихотворение бессмертно! Не материальный носитель, которым растопят, конечно, буржуйку, а это, главное!
        Сказав это, Рина оглянулась на Иванова, который, явно не слушая ее, смотрел куда-то вперед. Лицо у него было ошалевшее.
        - Что случилось? - спросила Рина.
        - Там был… - едва выговорил Иванов, облизывая сухие губы. - Ты ведь не подумаешь, что я сошел с ума?
        - С точки зрения любого нормального человека, мы оба полные психи, - авторитетно заверила его Рина. - Идем по лесу, ведем крылатого осла, говорим о бессмертии.
        - Хорошо. Я видел громадного человека на деревянных ходулях. Одет не то в шубу, не то во что-то такое. Перескочил через тропинку, посмотрел на меня - и скрылся. На голове у него был… горшок!
        - Хм, - сказала Рина.
        Одним Горшеней не ограничилось. Не прошло и десяти минут, как Иванов вновь застыл стойким оловянным солдатиком.
        - Эй! - окликнула Рина, ничего пока не замечавшая. - Что, снова человек на ходулях?
        Писатель смотрел поверх леса и задирал голову все выше, пока Рина вообще не перестала видеть его лица, а видела только шею. Ослик Фантом тоже остановился и задрал голову. Под его попоной зашевелились коротенькие крылышки. Над лесом на гиеле летел клоун. Верткий, гнущийся во все стороны. Одежда клоуна была украшена развевающимися лентами, блестками и фольгой. Он то откидывался на шею гиелы, то проскальзывал у нее под животом, то вскакивал на седло коленями, то разворачивался и оказывался задом наперед. Причем это были не просто движения, а нечто органичное. Чувствовалось, что человек этот и мыслит, и живет движением.
        Рина смотрела на клоуна как завороженная, однако лишь увидев в руках его шары с сетью, узнала Танцора. Что делал здесь Танцор, да еще в одиночку, было непонятно. Нарушая все неписаные законы, он скользил над лесом, тщательно просматривая сверху изгибы тропинки.
        Заметив Рину и ее спутника, Танцор ухмыльнулся и пронесся над ними, вскочив коленями в седле и раскинув руки. По его лицу Рина определила, что он узнал ее. Пеших шныров наездники-берсерки обычно не трогали, но тут что-то подсказало ей, что Танцор сейчас вернется. Кроме того, Рине не понравилось, как его гиела посмотрела на ослика.
        Шнеппер был на дне рюкзака. Не пытаясь достать его, Рина потащила Фантома за повод в заросли. Фантом сделал шага четыре и, заупрямившись, остановился. Нарушений маршрута он не приветствовал. Почему кусты? Зачем кусты? С какой такой целью кусты? Не пойду, и все! Почему мы раньше тут не ходили, а сейчас идем? Нет! Наше место будет вон там, на повороте, под той рябинкой. Там мы остановимся и медленно, со вкусом съедим яблочко! А если в яблочке будет червячок, то мы съедим и червячка, ибо это - иа! иа! - чистейший белок.
        - Помогите мне! - взмолилась Рина, обращаясь к Иванову.
        Писатель сгоряча попытался поднять ослика, но, охнув, схватился за поясницу.
        - Кажется, сегодня я напишу сагу про радикулит, - простонал он.
        - Не трогайте ослика! Бегите сами!
        - Бежать я не могу, но не волнуйся за меня! Я дитя рабочих окраин! У нас ходили район на район. И я выжил, хотя папа у меня был учитель, а мама играла на скрипке, - бормотал писатель.
        Рина сообразила задрать ослику морду и показать ему гиелу, которая, плавно разворачиваясь, уже ложилась на обратный курс. При этом Рина и сама не убереглась от контакта с шерстью и гривой ослика - и ощутила вдохновение не менее сильное, чем Иванов.
        - Беги, осел несчастный! Твое упрямство гроб тебе отверзло! Уж каплет черный яд! Распахнута могила! О, что же ты стоишь, осел! Беги! - зашипела она на ухо Фантому.
        Ослик, усмотрев гиелу, перестал артачиться и торопливо затрюхал в заросли. Взлететь он благоразумно не пытался. Инстинкт подсказывал, что от коротеньких крылышек спасения ждать не следует.
        Лес был подмосковный, разношерстный. Красноватые стволами сосны, желтоватые стволами сосны - все красавицы, точно погодки, между ними островками березняк, а внизу сомкнулись молодые клены с листвой такой широкой, что стоит лечь на спину - и ты скрыт от всех, кто тебя ищет. На это свойство леса не раз указывал новичкам Меркурий:
        - Что делает. Любой зверь. Когда за ним. Гонятся. Бежит. Потом залегает. И все. Исчез.
        Вот и Рина попыталась сделать то же самое. Пробежала немного - и залегла. Ей хотелось уткнуться в землю лицом, но она заставила себя перевернуться. Лежала и смотрела на брюхо гиелы, мелькавшее в ветвях.
        Танцор, высматривая ее, летал над лесом кругами. Рину он явно не видел, но носившийся вокруг нее ослик не проявлял достаточной конспирации. Скорее всего, он выдал бы себя шевелением подлеска, но прежде, чем это произошло, какая-то другая гиела вырвалась из леса и атаковала гиелу, на которой сидел Танцор. Клубок из двух сцепившихся гиел покатился по воздуху, не пойми как и когда ухитряясь всплескивать крыльями и не падать. Гиелы верещали, взвизгивали, брызгали мочой и вели себя так, как могут вести только две взбешенные гиелы, мало заботящиеся о том, насколько благородно они выглядят со стороны.
        Они пронеслись до лесных вершин, и только здесь клубок расцепился, чудом не врезавшись в деревья. Напавшая гиела скользнула в заросли и скрылась. Густой подлесок мгновенно спрятал ее, однако Рина успела узнать Гавра.
        Танцор, усидевший в седле кувыркающейся гиелы лишь благодаря своему удивительному умению, метнул вслед Гавру сеть на шарах, однако, судя по раздраженному крику, не попал. Не успел Танцор сменить сеть на арбалет, а его гиела набрать высоту, как кто-то вновь атаковал ее из леса.
        И опять это была гиела, но на сей раз не Гавр, а песочная. Целью песочной гиелы было крыло гиелы Танцора. И цель эта была бы достигнута, а кость крыла раздроблена, не сумей атакованная гиела уклониться от укуса. Зубы песочной гиелы щелкнули вхолостую. Не пытаясь атаковать повторно, она нырнула в лес.
        Гиела Танцора - а это был сильный взрослый самец - погналась было за ней, но из лесных вершин навстречу ей уже устремился Гавр. Опасаясь, что гиелы снова сцепятся, и тогда падения не избежать, Танцор ударил свою гиелу электроповодьями и стал уводить ее к Копытово. Гавр и его песочная спутница выныривали из плотной листвы в непредсказуемых местах, пытались укусить гиелу или ее всадника - и сразу скрывались в лесных вершинах. Преследовать их в чаще Танцор не решался: Гавр и песочная гиела явно знали здесь каждое дерево. Любая небольшая лазейка между вершинами, любой зазор в ветвях - и они вновь набрасывались снизу, щелкая зубами.
        Гиела Танцора с каждой секундой утрачивала боевой пыл. Несмотря на то что ей приходилось одной биться против двоих да еще считаться с хозяином, жалящим ее уколами электроповодьев, она сразу почувствовала то, в чем пока не разобрались люди. Гавр и песочная гиела были уже не двумя отдельными зверями, а парой. У гиел же, как и у волков, когда самка и самец объединяются, они становятся единой боевой единицей. Вместе сражаются, вместе прогоняют со своего охотничьего участка чужаков. Восемь лап, четыре крыла, две пары отличных зубов - и все это обращено против бедной гиелы с обузой в седле. И гиела Танцора все это прекрасно понимала и потому больше думала сейчас о бегстве, чем о сражении.
        Профессионал нередко только тем и отличается от очень продвинутого любителя, что знает, что ему по силам. Танцор прокрутился в седле и, запомнив место, в котором сгинули его брошенные шары, по короткому пути направил свою гиелу к полю. Он надеялся, что хотя бы одна из гиел сгоряча за ним увяжется и над полем, где нет деревьев, он легко уложит ее из арбалета. Однако ни Гавр, ни песочная гиела за ними не последовали. Они прекрасно понимали, что их укрытие - только лес. Рина выскочила на тропинку. Писателя Иванова на ней давно не было. Дитя рабочего пригорода благополучно скрылось.
        - Гавр! - завопила Рина в шевелящиеся кусты.
        Гавр выскочил к ней совсем не с той стороны, откуда она его ждала. Сшиб ее с ног и принялся облизывать.
        - Сгинь, чучело! Я задыхаюсь! - взвыла Рина.
        Гавр отпрянул и стал гипнотизировать взглядом Фантома. Ослик, предупреждая, на всякий случай взбрыкнул задними копытами. Из кармана его попоны выкатилась банка зеленого горошка. Гавр, подскочив, прокусил ее зубами и отпрыгнул, крайне разочарованный.
        Затрещали кусты. Песочная гиела выскочила и, негромко рыча, начала красться к Фантому. Гавр, знакомый с осликом и прежде, как добычу его не воспринимал, чего нельзя было сказать о его приятельнице. Рина заметалась, пытаясь загородить собой ослика. Она понимала, что один укус тут может решить все. Если разгоряченная гиела сейчас вцепится в добычу, Фантому ничем уже не поможешь. Гавр, поскуливая, вертелся у ее ног, бросаясь то к своей подруге, то к Рине. Вид у него был озадаченный, как у мужчины, который пытается примирить жену и маму. «И ты хорошая! И ты тоже хорошая! И я замечательный! Почему нельзя просто дружить?» - спрашивал Гавр, развесив уши, что у гиел служит признаком растерянности.
        Фантом опять взбрыкнул в пустоту. Взбрыкивал он очень смешно. А еще ослик смешно поджимал уши и скалил желтые крупные зубы. «Я муравья съел! Жука загрыз! И тебя, гиела, загрызу!» - предупреждал он.
        Песочная гиела продолжала красться. Приближалась она к Фантому медленно, кругами. Рина видела, что на помощь Гавра рассчитывать ей нечего. Бросься песочная гиела на нее - он помог бы, а тут какой-то осел. С точки зрения Гавра, спорить из-за осла было так же глупо, как из-за банки этого невкусного горошка. Больше всего Рина опасалась, что глупый осел сейчас ломанется в кусты. Сейчас близость Рины и ее крики хоть как-то удерживают гиелу, а тогда разгоряченная гиела, конечно, сразу устремится за осликом и все будет мгновенно кончено. Когда Рина подбежит, там будет только мертвый осел и окровавленная гиелья морда, скалящаяся и не подпускающая ее к добыче.
        Помощь явилась с неожиданной стороны.
        - А ну назад! Хюльда! Назад, кому сказал! - рявкнул кто-то.
        Песочная гиела недовольно уселась на землю. На тропинку выскочил запыхавшийся Сашка.
        - Я назвал ее Хюльдой! Красивое имя, правда? Когда-нибудь я назло жене назову дочку Хюльдой, - сказал он, улыбаясь.
        - Какое совпадение! А я назло мужу назову сына Атомули Накомоде или Накосика Шлаковата, - Рина шагнула к Сашке, но остановилась, споткнувшись о носившегося вокруг нее Гавра. Гавр считал, что пока рядом он, тормошить и обнимать могут только его одного. Однако сейчас Гавра ожидало разочарование.
        Сашка обнимал Рину, Рина обнимала Сашку. Он целовал ее веснушки, она целовала его прыгающий нос, а вокруг, вывалив язык, носился ревнующий Гавр и пытался просунуться между ними, чтобы тоже получить немного нежности. Что же касается песочной гиелы и брыкающего воздух ослика, то они смотрели на них на всех как на полных дураков.

* * *
        Всякая искренняя встреча бестолкова и чем больше в ней любви, тем она бестолковее. Люди за короткий отрезок времени пытаются пересказать друг другу самые важные события, открытия, радости, не слушают, перебивают, путаются и походят на двух смешных миллионеров, которые, пытаясь удивить один другого, швыряют на пол пачки денег. Потом, конечно, все будет исправлено и пересказано подробно. Миллионеры соберут свои пачки и, слюнявя пальцы, будут пересчитывать каждую купюру. Но это будет потом…
        Вот и сейчас прошло почти полчаса, прежде чем Сашка и Рина более или менее успокоились, утихли и вернулись к прежним своим ролям. Сашка стал чуть-чуть занудствовать. Рина принялась слегка командовать, и в голосе ее начали появляться руководящие нотки.
        Ведя за собой Фантома и беспокойно отслеживая глазами мелькавшую в зарослях Хюльду, Рина вышла к сарайчику, стоящему у изрезанной оврагами дальней окраины Копытово.
        - Что он вообще здесь забыл, этот Танцор? Зачем ему понадобилось изучать наш лес? - ворчал Сашка. - Эх, говорили мне в ШНыре: всегда носи с собой арбалет! Шесть дней в неделю с ним намучаешься - один день в неделю на него не нарадуешься!
        - Давно ты здесь? - Рина спохватилась, что до сих пор не прояснила этот важный для нее вопрос.
        Оказалось, что со вчерашнего дня. Вначале Сашка попытался поселиться у Гавра, но ночью Хюльда и Гавр устроили беготню и начали делить между собой сарайчик. Поделив сарайчик, они надумали заодно поделить и Сашку и, по обычаю гиел, начали ставить на него пахучие метки.
        - В общем, в пять утра я сбежал из этой газовой камеры и стал искать себе новый дом…
        - И где ты теперь живешь?
        - Недалеко отсюда. У меня личные хоромы - пятьсот квадратных метров. И могу еще два по пятьсот прихватить, но мне пока и этого хватает, - таинственно ответил Сашка и повел Рину по руслу высохшего ручья.
        Гавр и Хюльда неслись за ними, то припадая к земле, то взлетая, чтобы осмотреться. Они явно решили, что стая вышла на охоту. Хюльда нашла где-то ежа, вцепилась в него зубами, и Рина с Сашкой услышали жалобное поскуливание. Когда они подбежали, Хюльда, приоткрыв пасть, терла морду лапой, а в нёбе у нее торчала обломанная ежиная колючка. Ни Сашка, ни Рина не стали ее вытаскивать: все же Хюльда была не ручная, сама разберется.
        Сашка вынырнул из оврага. Рина увидела обвалившийся бетонный забор, а за ним - приземистое трехэтажное здание в форме буквы «П», с пустырем в центре. Видимо, эта территория была выгрызена у леса не больше чем лет пятьдесят назад. Здесь и сейчас еще местами угадывался лес. То дерево какое-то одиночное забежит, то пень не выкорчеван до конца.
        - Мое царство-государство: недостроенный корпус игольного завода! - представил Сашка. - Живу я на втором. По третьему гуляю. Крыши нет, так что свежего воздуха завались. Единственное неудобство: окна и двери первого этажа заложены кирпичом. На втором то же самое.
        - И как ты попадаешь?
        - А через третий этаж. Видимо, решили, что так высоко ни один дурак не полезет, но один все-таки нашелся. А по дороге можно принимать солнечные ванны. Ну или не солнечные. От погоды зависит. - И Сашка стал приглашать Рину к себе в гости: - Мне хочется о тебе заботиться!
        - Желание хорошее, - одобрила Рина. - Только заботиться обо мне надо постепенненько, а то я люблю все одеялки на себя перетягивать.
        Оставив ослика внизу и раз двести пригрозив Гавру и Хюльде страшными карами, если те к нему сунутся, Рина стала карабкаться вслед за Сашкой. Сашка лез по голой стене, каждую выбоину и каждый стык бетонных блоков используя как зацеп. Рина же залезла после того, как Сашка спустил ей сверху веревку.
        Сашка провел Рину по третьему этажу и по лестнице спустил ее в полумрак второго. Солнечный свет пробивался сквозь зазоры кирпича, которым были заложены окна. В одной из комнат Сашка вытащил из окна несколько кирпичей, обеспечив вполне сносное освещение.
        На полу на тряпке лежали шнеппер, саперка, несколько картофелин и пачка соли. Из кирпичей Сашка сделал себе очаг.
        - Будешь? - предложил он.
        Рина, не отказываясь, окунула картошку в соль. Картошка, к ее удивлению, оказалась вареной.
        - У тебя что, кастрюля есть?
        - Если консервная банка не кастрюля и кирпичи не очаг, то человек просто заелся! - сказал Сашка и тут же принялся хвастаться спальником, который купил через Интернет.
        - Прямо на станцию электрички привезли! - похвастался он. - Отличный спальник, зимний. Минус десять - комфорт, минус двадцать - экстрим! Сейчас в нем жарковато, но впереди морозы.
        Своим вниманием ко всему, что писалось на этикетках, всеми этими «комфортами» и «экстримами» Сашка напомнил Рине Гамова. Правда, Гамов обязательно вскользь упомянул бы, из какой страны спальник прибыл и почему нефтяной шейх сейчас кусает локти, вынужденный пользоваться вещью классом ниже. Сашка же материальных ресурсов Гамова не имел и подходил к делу практичнее.
        - Когда покупаешь вещь с рук у того, кто в нее уже наигрался, это обходится дешевле. Человек вычитает из стоимости вещи свое разочарование, - сказал он.
        А еще Сашка как истинный шныр легко пользовался предметами, взятыми на время у всяких знакомых. ШНыры вообще относились к вещам философски. Собственность условна. Всякая вещь принадлежит тому, кто ею пользуется. И как только это поймешь - жизнь становится намного приятнее.
        Правда, существовали и вещички, которые Сашка приобретал только для себя. Например, он любил автомобильные перчатки.
        - Ты не представляешь, какое это чудо! Во-первых, они дешевые, а во-вторых, у них две стороны! Первой, где резиновые точки напылены, драться можно, отжиматься, а другая чистенькая - хоть на стол подавай! - с восторгом рассказывал он.
        Пока Сашка восхищался перчатками, Рина нашла тряпку и, используя лужу дождевой воды вместо ведра, вымыла пол. Движения у нее при этом были четкие, круговые, как у Мамаси. Даже странно, откуда они взялись. Дома Рина пол никогда не мыла, а через тряпку перепрыгивала как через дохлую кошку. В отсутствие родителей человек сам быстро становится на них похожим. При условии, конечно, что они этого не видят и оставлена техническая возможность для симуляции беспомощности.
        Они опять поднялись на третий этаж, и Сашка, форся перед Риной, ходил по краю стены, изредка заглядывая вниз, чтобы проверить не съели ли осла. Однако у Гавра и Хюльды и без ослика нашлось чем заняться. Они учуяли под корпусом крыс и, мешая друг другу, страстно разрывали лапами их входы и норы.
        - Слезь, пожалуйста! Мне это не нравится! - сказала Рина.
        - Почему? Думаешь, упаду? - Сашка напряг ноги, приготовившись к дразнящему скачку.
        - Просто не нравится, и все. Я не хочу стать вдовой и потом всем объяснять, что мой муж был идиот! Слезь, пожалуйста! - твердо повторила Рина.
        Сашка, несколько смутившийся, что его назвали мужем, послушался и стал слезать, но неожиданно вгляделся во что-то, происходящее в небе, и воскликнул:
        - Кто-то летит! Кажется, на пеге!
        Рина различила пега. Судя по буланой масти и впечатляющему размаху крыльев, это мог быть только Аскольд. Летел он со стороны Москвы, держась нити электрички.
        - Странное место для выхода из нырка! Интересно, кто это?
        Сашка козырьком закрыл глаза от солнца:
        - В седле двое!
        Сашка не ошибся. Фигура в седле Аскольда то сливалась, то распадалась, и в эти секунды становилось ясно, что седоков двое. Да и Аскольд летел тяжелее, чем обычно. В медлительных движениях его крыльев ощущалось затруднение.
        Сашка перестал разглядывать Аскольда и озабоченно окинул взглядом небо:
        - А вон и берики!
        Рина задрала голову. Высоко в небе она увидела крошечную точку.
        - Почему множественное число? Мы же одного видели, - сказала она.
        - Танцор и Верлиока чаще всего летают парой… - Сжав губы, Сашка переводил взгляд с Аскольда на ту крошечную, едва заметную в небе гиелу. Судя по тому, что Аскольд продолжал лететь все тем же курсом, двое его всадников о ней не подозревали. Иначе Аскольд не сбросил бы высоту, которая сейчас была для него на вес золота. А тут он еще и рыскать начал, описывая над землей круги.
        - Копытовские огороды. Капусту он на них, что ли, рассматривает! Лучше бы вверх посмотрел, шляпа! - сказал Сашка, с тревогой глядя то на пега, то на гиелу.
        Заметил ли берсерк двоих в одном седле? Станет ли атаковать? Ведь не всякий шныр добыча, особенно если ясно, что он возвращается не из нырка. Точка в небе изменила положение и начала неторопливо удаляться, словно потеряв к пегу всякий интерес.
        - Улетает! - обрадовалась Рина.
        - Если бы. Перемещается, чтобы оказаться между Аскольдом и солнцем, - мрачно отозвался Сашка.
        События в небе разворачивались быстро. Двое в седле наконец заметили, что их атакуют. Бросились в одну сторону, в другую, потом все-таки решились и стали отвесно падать на пустырь напротив недостроенного игольного завода.
        - Они что, с ума сошли?! Разобьются! - завопила Рина.
        - В нырок хотят уйти! Не успеют, слишком низко! Плотности не набрать! - Сашка стоял и, бледный, закусив губу, не отрывал глаз от пега, который падал, казалось, прямо на них.
        Рина смотреть не могла. Отвернулась, чтобы не видеть, как они разобьются, и внезапно увидела раскинутые крылья другого пега.
        - Там Меркурий! - крикнула она.
        - Где?
        - Сближается с берсерком!.. За лесом скрылись! Не видно ничего!
        Глава восемнадцатая
        Двое в одном седле
        Все зависит от того, ставишь ли ты боль другого человека выше своей боли. Чувства так устроены, что человеку никого не жалко, когда ему жалко себя. Кавалерия
        Когда на Афанасия давили, он легко давал обещания, чтобы от него отстали. Но потом начинал сомневаться: «На меня же надавили! Значит, я не обязан его выполнять!» И начинал искать отговорки. Учитывая же, что он был человек психологически гибкий, таких отговорок находилось множество.
        Вот и сейчас Афанасию не хотелось использовать пега как прокатную лошадку из парка и катать на нем Гулю. Во-первых, на пеге не катаются. Пегов работают. Во-вторых, максимум шныры дают напрокат осла! В-третьих, лететь на пеге в Москву опасно. И без того Сеть полна роликов с пегами, гиелами, воюющими магами и одним вендом, застрявшим на высоте семи метров во внешней стене футбольного стадиона после неудачной попытки напасть на робкого старичка Дионисия Тиграновича Белдо. Спасает только, что средний обыватель привычно ничему не верит. Да и Интернет ему в этом помогает. Дракон съел корову? Если бы только одну! Спроси у поисковика! Инопланетяне прилетели? А вы не знали? Мы вам сейчас покажем! Муха съела слона? Только на нашем канале! Подписывайтесь, ставьте лайк! Муха уже повязывает салфеточку и летит в зоопарк!
        Однако Гуля наседала, и Афанасий сдался. Встал на рассвете, когда было еще темно, оделся, как для нырка, и отправился в пегасню. Несмотря на ранний час, в пегасне были Ул, Меркурий Сергеич и Макар. Макар, сегодняшний ночной дежурный, пыхтя, вез на тачке пучок сена, который трехлетняя девочка перенесла бы за два раза. Макар же ухитрялся еще грохотать тележкой, врезаясь в стены. И догрохотался.
        - Ослаб? - спросил его Ул, который был не в духе, потому что не спал вторую ночь. - Сто отжиманий для прокачки силы!
        - А че я? Я встал в три утра! Я кофя не пил! - заорал Макар.
        - И еще сто для прокачки речи!
        Макар стал злобно отжиматься. Двести отжиманий он сделал за шесть подходов. В первом подходе шестьдесят, а дальше все меньше и меньше. Ул похвалил Макара, назвав его таксойдистом с умеренной коекакостью, что у него означало одобрение.
        - А теперь найди мне грабли! - попросил он.
        Макар заявил, что он грабли не брал. Ул возразил, что их никто не брал и никто не видел, их даже в природе не существует, но Макар дежурный и потому спрос с него. Макар тихонько завыл.
        - А попросить по-хорошему? - потребовал он.
        - Прошу по-хорошему! Раз! Два! - сказал Ул, и грабли сразу нашлись.
        Афанасий стоял и завидовал. Почему-то Ула Макар слушается, причем повинуется легко, без обиды, а его, Афанасия, не послушался бы! Не стал бы отжиматься и за граблями бы не побежал. Только почесал бы спину и посмотрел на Афанасия таким взглядом, которым корова посмотрела бы на картину Пикассо. Получается, в Уле внутренняя сила есть, а у Афанасия ее нет. И кричать, вопить, топать ногами тут бесполезно.
        «Это потому, что Макар существо не словесное! Он не словами убеждается, потому у меня и ключика к нему никакого нет!» - успокаивал себя Афанасий, выводя из денника Аскольда.
        Он решил, что потомок тяжеловоза больше прочих подходит для крылатой прогулки. Да и выглядит эффектно, классический пегас с тех музейных шедевров, когда великий художник рисует только лица и намечает фигуру в седле, а завершать конский круп доверяет своим ученикам.
        В проходе Меркурий сосредоточенно седлал Белого Танца. Увидел на вальтрапе крошечную дырочку - поменял его на другой. Дырочка на вальтрапе! Афанасий глазам своим не верил. Сколько раз Меркурий не брезговал вальтрапом, состоящим вообще из одних дыр. Он даже копыта Белому Танцу взялся вычищать, хотя можно было ограничиться беглым осмотром.
        Меркурий чистил копыта, выбирая малейшие следы навоза и опилок, и ловил себя на том, что медлит, боясь получить окончательный ответ. Чего бы человек ни внушал себе или другим, он всегда живет надеждами. Пока человек юн, они обычно связаны с поисками того самого единственного (той самой), затем с детьми, потом с реализацией в работе, потом человек, случается, открывает для себя небо. Но одно правило универсально - мечты не могут съеживаться. Если ты служил большой мечте, ты никогда уже не сможешь с полным самозабвением служить мечте малой.
        Однако случается и другое. Бывает, что самая первая мечта огромна и велика, перевешивает остальные и одна потом освещает всю жизнь. Так случилось и с Меркурием, когда однажды на полосе обоев, там, где солнечный свет, дробясь в листве, отбрасывал странствующий блик, он увидел золотую пчелу. Чего он с ней ни делал поначалу, как ни испытывал бесконечное пчелиное терпение! Даже зарядил ее как-то в дедову двустволку и выстрелил в ворота сарая. И долго потом разглядывал отметины застрявшей в досках дроби, а между расплющенными свинцовыми шариками - залипшую в древесине золотую пчелу. Но потом всегда берег ее и любил. Вот уже многие годы пчела всегда была с ним, хотя с годами и потускнела, приобретя оттенок самоварной меди.
        Когда Афанасий выводил из пегасни Аскольда, Меркурий поднял на него глаза.
        - Осторожнее. В болоте. Говорят, кипит, - сказал он.
        У Афанасия не хватило духу признаться, что нырять он сегодня не собирается. В конце концов на двушке легко можно и не встретиться. Недаром Арсений Тартилло, шныр-мечтатель, любил говорить, что та часть двушки, которая известна до сих пор - лишь серебряная, кисточкой нарисованная кайма на краешке огромного блюда, а остальное блюдо и то, что лежит на нем, - где-то там, в неведомости.
        Афанасий выскользнул из пегасни - насколько можно было выскользнуть с жеребцом, каждый шаг которого по бетонному полу был как удар молотом по наковальне. Набрав почти предельную высоту, которой хватило бы и для нырка, Афанасий покинул защитные границы ШНыра. Здесь он сперва полетел на север и только потом повернул на восток, к Москве. Старался избегать привычных шныровских маршрутов, где его проще было засечь.
        Ул утверждал, что ведьмари в последние дни сильно активизировались, в Копытово полно странных личностей, а в небе - боевых двоек. В этих обстоятельствах прогулку с Гулей стоило вообще отложить, но существовала еще одна причина, главная, по которой Афанасий откладывать ее не хотел.
        Он собирался пролететь над закладкой, которая освободила бы Гулю от ее личинки. Таких закладок в Москве было немало, и самые сильные могли подействовать даже на приличной высоте. Правда, существовал риск, что, оказавшись над закладкой, Гуля запаникует, будет биться, а то и вовсе попытается спрыгнуть. Однако Афанасий надеялся, что все произойдет быстро. Сильная закладка прикончит личинку мгновенно.
        Когда Афанасий вышел из защитных границ ШНыра, еще только-только начинало рассветать. Он летел в полумгле, прячась в одеяле предрассветья, и временами, насколько это было возможно, выглядывал из-за крыла своего пега. Получалось смотреть только вниз и вперед. На худой конец - вниз и назад. Добрая половина неба была заслонена от него крыльями, которые опускались и поднимались как огромные опахала.
        Неожиданно, когда он совсем убаюкался и почти спал с открытыми глазами, слева направо, примерно на полторы сотни метров ниже, пронеслись две тени, а через короткий промежуток еще две. Афанасию потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что это не ночные птицы, а две двойки берсерков, направляющиеся к ШНыру. Молчаливые тени скользнули и больше не возвращались. Афанасия берсерки не заметили. Внимание их было приковано к земле.
        После этой встречи Афанасий надолго встрепенулся. Вскоре он был уже над Москвой и полетел к дому Гули. К тому времени уже рассвело. Аскольда он привязал в маленьком парке за детской площадкой и, часто оглядываясь, потому что сомневался, что место хорошее, заспешил к Гуле.
        «Интересно, есть ли сигнализация для лошадей? Наверняка уже кучу всего наизобретали! На «али» надо посмотреть!» - размышлял он к тому времени почти проснувшимися и оттаявшими мозгами.
        Афанасий набрал код, поднялся по лестнице к квартире и позвонил. Открыла девочка лет пяти, родственница Гули.
        - Привет! - сказал Афанасий. - А Гуля дома?
        Девочка, не отвечая, испуганно-радостно разглядывала его. Афанасий ощутил тревогу.
        - Ты знаешь, кто я? - спросил он.
        Девочка кивнула.
        - Дед Мороз! А где подарки? - громко сказала она и убежала.
        Из боковой комнаты выскочила Гуля и всплеснула руками. Потом подтащила Афанасия к зеркалу. Его молодая бородка, которую он опускал в последний месяц, обледенела. Брови тоже были как ежиные колючки. А на воротнике такие ледяные наросты, что он то и дело стукался о них замерзшей бородой.
        - И правда Дед Мороз! - сказала Гуля. - Как здорово, что ты прилетел, Дедушка Мороз! Хочешь чаю?
        - Морозы чай не пьют.
        - Неправда, пьют. Пойдем я тебе льдышек из холодильника наковыряю!
        И Гуля потащила Афанасия на кухню. Ставя чайник, она израсходовала всю свою хозяйственность и дальше ограничивалась тем, что дистанционно управляла Афанасием:
        - Как же ты не нашел сахар? Он же в банке из-под кофе, на которой написано «мука»!
        Афанасий открыл банку:
        - Это мука и есть.
        - Не может быть! - не поверила Гуля. - Да нет, это сода! Давай посмотрим в банке из-под круп, на которой написано «соль»! Что, и там пусто? Хм! Тогда давай поспорим, что соседи по этажу решат отказаться от белой смерти и притащат нам все свои запасы… Я так иногда делаю, когда в магазин лень идти. О, в дверь звонят! Пойду открою!
        Гуля пошла открывать и вернулась навьюченная, как ослик Фантом.
        - Ничего не пойму! Сахар-то где? Смотри-ка, нам и соль отдали, и стиральный порошок, и протеин какой-то для качков. Разве я не про сахар поспорила? - удивилась она.
        Афанасий стоял у открытого холодильника и пальцем задумчиво толкал толстый бок малинового желе, как бы спрашивая у него, можно ли с ним познакомиться поближе.
        - Ешь, не стесняйся! Оно очень вкусное! Мы с мамой пытались сделать невкусно, но у нас не получилось. А еще могу угостить тебя пельменями! Сколько тебе? - спросила Гуля.
        - Ну давай два, - неосторожно ляпнул Афанасий.
        Гуля засмеялась и в восторге принялась щипать его:
        - Два пельменя! Ты первый человек на моем жизненном пути, который считает пельмени!
        - Ты сама спросила «сколько?».
        - Я имела в виду: больше или меньше. А горох ты, часом, не считаешь?.. Кстати, давай сегодня смотреть футбол! Никогда не упущу случая покричать «Шайбу! Шайбу!».
        - В футболе нет шайбы, - сказал Афанасий.
        - Правда? А я почему-то кричу, а меня никто не останавливает! Кстати, а в боксе что кричат? А в шахматах?
        Афанасий точно не был уверен, но предположил, что в боксе кричат «Бей!», а в шахматах «Думай!». Но Гуля, кажется, не пыталась запомнить. Она вертелась на месте, показывая себя со всех сторон. На ней была пижама с разноцветными крылатыми лошадками.
        - Бесплатно - это не слишком дорого для такой вещи? Как тебе моя новая пижамка? Мне ее двоюродная сестра отдала.
        - Очень тематическая! - похвалил Афанасий.
        - Я готовилась к нашему полету! - похвасталась Гуля. - Я себе все с лошадками купила! У меня теперь даже зубная щетка с лошадками! Не веришь? Идем покажу! А у вас в ШНыре тоже у всех все с лошадками?
        - Иначе нельзя! - сказал Афанасий. - Взять хоть Кузепыча! Когда вечером в душ топает - у него и тапки с лошадками, и полотенце. А если у кого-то полотенца с лошадками нет, того вообще в душ не пускают. Ну все! Нам пора! Давай шевели лапками!
        Афанасий вспомнил об оставленном Аскольде и, беспокоясь за него, начал поторапливать Гулю.
        - Последний инструктаж! Попытайся запомнить хотя бы процентов десять! - сказал он. - Существует несколько основных способов перевозки девушек в седле. Девушку можно посадить впереди полубоком, чтобы она обнимала руками шею всадника. Можно применить способ, популярный на Востоке, и перекинуть ее через седло завернутую в ковер. Можно посадить на седло сзади головой к хвосту, то есть спина к спине. Данный способ встречается в былине о Дунае Ивановиче.
        - Мне нравится первый способ! Там, где за шею обнимать! - воодушевилась Гуля.
        - Боюсь, с пегом не сработает. Лучше мы применим способ Кузепыча, везущего в седле на склад мешок с картошкой. Способ совершенно гениальный, но в живописи, к сожалению, не отраженный. Видишь ли, картошка очень чувствительна к ударам, и ронять ее ни в коем случае нельзя. Поэтому Кузепыч очень плотно сидит в седле, а мешок картошки, находящийся прямо перед ним, пристегивает к себе ремнем. Ну а дальше уже баланс, баланс, баланс.
        - Я и так не упаду! - обиделась Гуля.
        - Не исключено, но не забывай, что справа и слева от тебя будут подниматься два крыла. Получив же пару оплеух от крыльев пега, многие покидают седло быстрее, чем планировали.
        Афанасий подсадил в седло Гулю, забрался сам и пристегнул ее к себе ремнем. Это был хороший, широкий, очень надежный ремень. Афанасий возлагал на него большие надежды. Если личинка Гули что-то почует и Гуля начнет метаться, ремень помешает ей выпасть из седла. Едва он об этом подумал, как Гуля забеспокоилась:
        - Что-то как-то мне уже не хочется лететь! Может, через часик?
        Афанасий поцеловал ее в шею.
        - Мы с тобой сейчас как один толстенький человек! Только умоляю: не верти головой! Мы, конечно, сиамские близнецы, и волосы у тебя чудесные, но вот затылок… - сказал он и замолчал.
        - Что не так с моим затылком? Ну что? Скажи, не молчи! - возмутилась Гуля, пытаясь обернуться в седле.
        Афанасий знал, как отвлечь девушку от опасных для него мыслей. Следующие полчаса Гуля будет спрашивать его только про свой затылок и личинке эля даже вякнуть не даст.
        - О! - отозвался Афанасий. - Твой затылок будит очень странные чувства, просто загадочные… А какие, сказать пока не могу.
        Убедившись, что ремень затянут, Афанасий толкнул Аскольда пятками. Тот попытался притвориться, что ничего не почувствовал. Афанасий толкнул еще раз. Аскольд неохотно прошелся, потом еще неохотнее пробежался, несколько раз с силой взмахнул крыльями и, тугим ударом воздуха сорвав с веток немало желтых листьев, взлетел.
        Гуля жила недалеко от Москвы-реки. Над рекой Афанасий сейчас и полетел, соображая, где можно найти ближайшую закладку-отсекатель. Потом вспомнил, что одна из них установлена на речном трамвайчике. Афанасий сам прятал ее в рубке, в то время как его знакомый венд, работавший на этом трамвайчике матросом, злорадно посмеивался: «Странствующая закладка - это сильно! Пусть поломают головы!»
        А вот теперь голову ломал сам Афанасий, пикируя на все трамвайчики по очереди. Туристы, облепившие верхние палубы, щелкали фотоаппаратами и в восторге махали Афанасию и Гуле руками. У каждой туристической группы был флажок своего цвета, за которым они бегали, как древние солдаты за знаменем на поле боя. Афанасий облетел уже семь или восемь трамвайчиков, однако того самого, с закладкой, не попадалось. Наконец Афанасий узнал трамвайчик. Назывался он «Матрос Потапов» и отходил от причала в районе «Киевской».
        Прищурившись, Афанасий щекой отодвинул мешавший ему затылок любимой девушки и понесся прямо на «Матроса Потапова». Он пролетел над палубой так низко, что чуть не посшибал копытами туристов. «Матрос Потапов» спокойно буравил волны метрах в ста от них, отходя на середину реки. Что до личинки эльба, то она была цела и невредима. Афанасий ощущал, как он - вполне довольный собой - рыхло шевелится у Гули внутри.
        Не понимая, что могло случиться, Афанасий развернул Аскольда и повторно направил его на «Матроса Потапова». Почему закладка не сработала? На корме «Потапова» Афанасий увидел плотного мужчину, держащего в руках на уровне носа металлическое блюдо. Потом Афанасий много раз старался объяснить себе, почему ему померещилось блюдо, и пришел к выводу, что все дело тут было в блеске округлых дуг арбалета.
        Что-то пропороло воздух. Аскольд дернулся от боли. Едва не вылетев из седла, Афанасий торопливо погнал пега к берегу. Болт прошел вскользь, оставив длинную царапину на плече пега. Царапина сочилась каплями крови, выступившими в разных местах и струйками сбегающими вниз.
        Афанасий с облечением понял, что рана не опасна, хотя в ШНыре ему и влетит. Нарушив все возможные инструкции, он едва не потерял пега, да и сам мог погибнуть вместе с Гулей. Зачем он пролетал над «Матросом Потаповым» во второй раз? Разве нельзя было сразу сообразить, что закладку на «Потапове» нашли и Тилль оставил засаду, чтобы перехватить шныров, которые придут проверять ее?!
        - Вертолет! - воскликнула Гуля, и тут же Афанасий услышал звук.
        Легкий вертолет, похожий на серебристую стрекозу, скользил над рекой в их сторону. Его винт был Афанасию не виден, и бешеная его работа угадывалась лишь по сильной ряби на воде.
        - Или полиция, или МЧС. С какого-то из трамвайчиков вызвали! Надо смываться! - пробормотал Афанасий.
        Дальше он действовал быстро и сам потом себе удивлялся. Не стал набирать высоту, а, напротив, сбросил ее, спустившись туда, где солнце отблескивало в реке, слепя пилота. Затем Афанасий запутал вертолетчика, петляя между многоэтажками, и только потом набрал высоту. Здесь он опять стал превращаться в Дед Мороза. Пристегнутая к нему Снегурочка постепенно перестала щебетать, и Афанасий ощутил, что она мелко, как птичка, дрожит. Поэтому, едва покинув Москву, он стал постепенно снижаться и к ШНыру подлетал уже на небольшой высоте.
        Ему запоздало пришло в голову, что можно сильно не мудрить с охранной закладкой. Новый периметр ШНыра прикончит живущую в Гуле личинку быстро и надежно. Личинка тоже ощутила жгущую ее близость периметра, потому что, едва под ними потянулась нить железной дороги, Гуля начала требовать, чтобы он немедленно вернул ее в город. Гуля вертелась, боролась с Афанасием, спорила, и идиллический полет на пегасе все больше напоминал кошмарное семейное путешествие.
        Афанасий в детстве несколько раз ездил с родителями в машине на море, и каждый раз это был цирк. Он, Афанасий, уставая, выносил мозг маме. Мама с неменьшим успехом выносила мозг папе, а папа, единственный, кто хоть что-то делал, потому что он управлял автомобилем, пока Афанасий и мама просто сидели сзади и ныли, временами выскакивал из машины и с громкими воплями бегал по полю.
        «Он у нас ненормальный какой-то! Ты больной ребенок больного отца!» - трагически говорила мама, прижимая к себе голову маленького Афанасия. Афанасий пыхтел и, выворачиваясь у мамы из рук, пытался смотреть мультики.
        Вот и сейчас Афанасий ощущал, что отдает старый долг папе. Когда Гуля требовала у него разворачиваться, он напрямую не говорил ей, что не собирается этого делать, а отвлекал ее внимание неожиданными репликами. Этому он тоже научился, взаимодействуя с мамой. Маме никогда нельзя было сказать «нет» прямо. Она бы мгновенно выдала всплеск эмоций. Отвечать надо было так: «Да, но…» На любой вопрос - «Да, но…». «Ты сделал уроки, мой пряничек?» - «Да, но мне негде. Мне не выдали тетрадь». Тут мама моментально называла учительницу «козой», и тема уроков благополучно закрывалась. Или в другой раз у мамы возникало желание погордиться Афанасием. «Учительница тебя хвалит?» - спрашивала она. «Да, но просит тебя зайти по поводу моего возможного отчисления». - «Эта коза в своем уме?!» - «Да, но она опять придирается, что после слов «контрольная работа» нужно ставить точку». Тут мама начинала кипеть жаждой козоубийства, и Афанасий просто не успевал добавить, что он вообще ничего не написал, кроме слов «контрольная работа».
        Против Гули он использовал то же оружие, хотя Гуля была морально слабее мамы раза в четыре, и после мамы воевать с Гулей было все равно что спецназовцу расправиться с самым мощным здоровяком из детского сада. Гуля просто не успевала за плавными переходами Афанасия.
        - Ты летишь в Москву? Летишь или нет? Прямо сейчас! - вскипала она.
        - Да, но нас гонит ветром… Мы уже разворачиваемся, но только постепенно!
        - А почему рельсы идут прямо?
        - Тут у них закругление… А потом они перейдут в кольцевую дорогу! Кстати, а это правда, что Нина бросает Макса? - невинно спрашивал Афанасий.
        - Что?! Это Макс тебе сказал?!
        - Да, но, может, я что-то путаю? - вилял Афанасий. - То есть напрямую он не говорил, но мне почему-то показалось.
        Тут Гуля невольно отвлекалась, и Афанасий выигрывал пару драгоценных минут.
        Над станцией Копытово, где был пост ведьмарей, Афанасий не полетел, а свернул к лесу. Мелькнула узкая полоска прижавшихся к железнодорожной нитке дачных домиков, затем линия развалившихся сараев и огородов. Афанасий сбросил высоту. Он любил рассматривать старые копытовские огороды. Чего здесь только нельзя было встретить! И кучу старых машин, и остов трактора, и ржавый троллейбус, из крыши которого торчала железная труба печки-буржуйки, и сарай, собранный из множества рекламных щитов. В зарослях крапивы стояла живописная изба, которую кто-то купил где-то на Севере, пронумеровал бревна краской, разобрал, перевез в Копытово, стал собирать, но, обнаружив, что бревна сгнили, бросил. К этой избе нередко приходила мечтать Рина, называя ее «мое мечтательное место».
        Отвлекая Гулю, Афанасий сильно сбросил высоту и стал показывать ей троллейбус и избу. Внезапно что-то потянуло его взгляд в сторону. Афанасий посмотрел один раз, другой, не понимая, что его насторожило. Между троллейбусом и избой, там, где на старом пожарище в обилии рос иван-чай, по земле пролегала черная узкая полоса. Земля дыбилась, бугрилась, кипела. Что-то показывалось на поверхности и скрывалось. Потом что-то обожгло Афанасию глаза, а через них словно и мозг.
        Гуля, до того что-то взволнованно выкрикивавшая, размахивающая руками, внезапно странно затихла и, когда Афанасий оказался над бороздой, сделала быстрый рывок. Не ожидавший этого Афанасий едва не вылетел с ней вместе из седла.
        - Ты что, с ума сошла?! - крикнул он.
        - Пусти меня! Пусти! Пусти, тебе говорят!
        Гуля дергала ремень, хотела порвать, затем, что было куда опаснее, стала пытаться расстегнуть. Афанасий схватил ее за руку, но ему мешали поводья, да и Гуля тут же вцепилась в его руку зубами:
        - Пусти! Я должна с ним сразиться!
        - Зачем?
        - Не знаю. Пусти!
        Существо, вспарывающее землю, тоже учуяло Гулю и, поджидая ее, стало кружиться на месте. Афанасий увидел, как над иван-чаем поднялась плоская голова с точками темных глаз и четырьмя серповидными синхронно двигающимися челюстями. Внутри, под полупрозрачной кожей, перекатывались какие-то шары, смутно кажущиеся сверху живыми.
        «Рогрик! Это он и есть! Рогрик!»
        Связанный с Гулей стараниями Белдо, Афанасий ощутил одновременно и душный страх, и азарт, и сильное желание броситься на это существо, вцепиться в него ногтями и зубами и… съесть его. Ну или попытаться съесть. Да, это было именно такое чувство. Страх, ненависть, азарт - и одновременно голод. Все это переполняло ум эмоциями и отключало логику, поскольку этот червезмей был минимум в четыре раза длиннее пега, раздирал жесткую землю как вату и мало походил на именинный пирог.
        Афанасий даже дернулся, даже вхолостую щелкнул зубами - так неожиданно было это желание. Поскуливая, он зажмурился и не щадя заколотил Аскольда пятками, гоня его к ШНыру. Потомок дельфийской кобылы Роксоланы и тяжеловоза по кличке Паровоз заработал крыльями. Афанасий безжалостно поторапливал его. Маховые перья пега выгибались от нагрузки. Жеребец взмок так, что седло начало скользить, а ладонь Афанасия, коснувшаяся его шеи, точно нырнула в мокрое мыло.
        «Ничего! В ШНыре отдохнешь… Давай!»
        Нить, связывающая Гулю, а через нее и Афанасия, с рогриком, порвалась. Афанасий перестал тихо рычать и сглатывать голодную слюну. Гуля перестала биться. Ослабевшая, вялая, бледная, она не выпадала из седла потому только, что ее держал ремень. Афанасий испытал острую жалость и сомнение, стоит ли ему продолжать лететь к шныровской защите.
        Он еще раз взглянул вниз, в ту четкую точку между старым троллейбусом и избой, которую запомнил теперь навсегда. Рогрик отсюда был уже не виден: лишь оставленная им борозда пролегала как нить.
        Зато там, где только что находились Афанасий и Гуля, возник опасный росчерк крыльев гиелы с угадывающимся у нее в седле берсерком. Афанасий сообразил, что все то время, пока они болтались почти у земли, берсерк был где-то рядом. Скорее всего, летел сбоку, закрытый от них цепочкой высоких тополей, посаженных вдоль железной дороги. Сейчас берсерк челноком метался перед носом у рогрика, что-то показывая ему, успокаивая и одновременно увлекая за собой.
        «Он нас чудом не увидел. Еще бы минута - и все. Или все же увидел?» - заметались у Афанасия суетливые мысли.
        Внезапно Гуля, слабо окликнув его, показала рукой в сторону солнца. Афанасий вскинул лицо, потом зажмурился, ослепленный, а потом разглядел темное пятно, которое то касалось солнечного диска, то отрывалось от него. Черное пятно стремительно увеличивалось. Но все же прошло никак не меньше секунды, прежде чем Афанасий окончательно понял, что их атакует гиела.
        Откуда она здесь взялась? Когда успела набрать высоту? Разве не он только что видел темный силуэт ее крыльев над огородами? Проклятье! Не мог раньше, что ли, сообразить, что берсерки редко летают по одному?! И уж конечно, у них приказ убивать всякого, кто увидит рогрика. Живых свидетелей остаться не должно.
        Афанасий ощутил растерянность и сосущее ощущение внизу живота. Это был еще не страх, а вязко-парализующее состояние перед страхом - тот первый миг, когда видишь в темноте фары грузовика, слышишь его рев и еще соображаешь, - а на тебя ли он едет? Может, стоит просто замереть и все снова будет хорошо?
        Но нет, не будет. Шанса уйти на перегруженном, взмыленном Аскольде от атакующей гиелы никакого. Надежды дотянуться до шнеппера - тоже, хотя рука и метнулась в первый миг к рюкзаку.
        Афанасий дернул повод, но понял, что не успеет. Скорость пикирующей гиелы слишком велика. Куда бы он сейчас ни дернулся, берсерк легко подправит курс своей атаки. Пег с раскинутыми крыльями был для него сейчас как речная баржа для истребителя. Афанасий сделал последнее, что ему оставалось: шенкелями направил пега в нырок. Про Гулю он на несколько секунд позорно забыл и вспомнил о ней тогда, когда она вскрикнула. Не разобьется ли Гуля? Обретет ли плотность?
        Колебаться было поздно. Высота для нырка и так была недостаточной. Теперь они разбились бы в любом случае. Грузный Аскольд несся к земле грудью, разогнался до свиста в ушах и уже ни при каких условиях не мог встать на крыло. Завертелись, точно узлом завязываясь, железнодорожные пути. Вот опять как центральная точка вращения выплыла крыша старого троллейбуса.
        «Что же я наделал?!» - с отчаянием подумал Афанасий и, обхватив левой рукой Гулю так сильно, как только мог, прижал ее к шее пега, прикрыв ее собой. Теперь Гуля была как колбаса в двойном бутерброде: с одной стороны Афанасий, с другой - Аскольд. Пытаясь прикрыть и Гулину голову, Афанасий прижался к ней правой щекой. Он решил не отпускать Гулю, даже если разобьется сам. В эти краткие секунды он - эгоистичный, избалованный, капризный, вечно все анализирующий, сомневающийся в своих чувствах, видящий себя часто словно со стороны, - любил эту смешную маленькую инкубаторшу до боли, до саморастворения.
        Гуля же точно и не боялась, а может, не понимала. Она была теплая, маленькая, живая, а щека ее - почти горячая. Она прижималась к шее пега, к Афанасию, и он чувствовал ее учащенное дыхание. Гиела настигала. Афанасий лопатками ощущал, что прежде, чем Аскольд уйдет в нырок, они должны сблизиться. А вот что будет потом? Выстрел, удар топором? Хотя на такой скорости, прижатый ветром, берсерк и от шеи-то гиелы оторваться не сможет. Даже вскинутый топорик его станет парусом, который вышибет его из седла. Но ведь гонится же за ними берсерк, не сдается, не боится сам размазаться о землю!
        Когда мир вокруг поблек и выцвел, а в глазах у Афанасия жила лишь резь от ветра, Гуля, не то вскрикнув, не то пискнув что-то по-птичьи - не было смысла ей уже скрываться: птичка она, птичка!.. - взмахнув рукой, показала Афанасию на что-то. Рука Гули показалась Афанасию сероватой, крупно-пористой, точно кто-то вывел ее - а вместе с ней и саму Гулю - на дешевой бумаге в очень плохом разрешении. Это могло означать только одно: сам Афанасий был уже плотен, а Гуля еще нет, хотя ее обхватывали те же крылья пега.
        Афанасий потянул повод пега, давая Гуле дополнительное время для уплотнения. Аскольд послушался и, изменив наклон, пошел к земле не так отвесно. Если раньше он падал под углом примерно в сорок пять градусов, то теперь угол стал градусов в тридцать - предельно возможный для нырка. Если бы угол стал еще меньше, могла бы получиться «размазня» - когда шныр и его пег оказывались достаточно плотными, чтобы пронизать поверхностные слои почвы, но недостаточно плотными, чтобы пройти границу миров. В этом случае они навеки залипали в земле там, где заканчивался песок и начинались граниты.
        Афанасий притискивал Гулю к себе свободной рукой, но Гуля не уплотнялась. Она продолжала кричать и бумажной своей рукой показывать на что-то. Афанасий беспомощно задрал голову и над собой увидел сильную грудь пега и его вскинутую, крупными зубами скалящуюся морду с пеной в уголках рта. Раскинув крылья, пег подлетал к ним сбоку, но не уходил в нырок, а как бы плавно подрезал их сверху, преградой вставая между ними и гиелой. В седле же пега находился плотный краснолицый человек с растрепанной полуседой бородой, стоящий в стременах и что-то кричащий.
        - Мер-ку-рий! - по складам выдохнул Афанасий, точно желая попросить совета, и дальше Меркурия уже не видел. Аскольд и Белый Танец пронеслись в разные стороны.
        Афанасий примерно угадывал уже точку, где Аскольд войдет в землю. Он думал, что это будет лес, но откуда-то вынырнула большая буква «П», окруженная забором. Посреди длинных выступов «П» был пустырь, к которому Аскольд почему-то упорно стремился, не слушая уже даже и поводьев.
        Афанасий с ужасом смотрел на этот пустырь, ощущая себя летчиком на падающем самолете. Не на современном самолете, там все мгновенно, а на каком-то допотопном, на заре авиации. Вот пилот несется к земле, вот видит реку, поле, деревья. Все крупнее становятся детали. Он еще на что-то надеется, еще дергает заклинившие рули, но самолет уже вышел из-под контроля, и пилот завидует уже пасущейся на лугу корове, которую видит отчетливо. Она-то плотно стоит на земле. Если бы можно было поменяться с ней местами! Он бы даже согласился стать коровой - но уже слишком поздно…
        Пока у Афанасия проносились все эти мысли, на пустыре возникла тощая фигура. Кто-то стоял и размахивал руками, пытаясь обратить на себя внимание. Секунду Афанасий смотрел на эту фигуру в недоумении, а затем осознал, что фигура, кажущаяся маленькой, на самом деле огромна. Да это же Горшеня!
        Как-то поняв, что Афанасий его заметил, Горшеня повернулся и огромными скачками понесся по пустырю. На бегу он оглядывался и, маня за собой Афанасия и взмахивая длинной рукой, показывал ему на что-то. Афанасий увидел, что недалеко от забора поблескивает небольшой прудик - просто дождевой водой заполнившийся овраг, который едва ли сможет спасти врезавшуюся в него Гулю.
        Сам Афанасий достиг уже такой плотности, что теперь не только Гуля, но и лес, и пустырь, и недостроенный корпус были для него как одна плохо напечатанная фотография. Ни о чем не думая, кроме как о том, чтобы дать Гуле еще один шанс, Афанасий направил Аскольда точно в прудик.
        И Аскольд как-то понял, чего от него хотят. Его и самого почему-то привлекал этот пруд, как раньше привлекал пустырь внутри буквы «П». Не столько слушаясь Афанасия, сколько сам принимая решение, Аскольд сделал угол еще более острым, затем, резко вскинув края крыльев, изменил наклон и в воду вошел почти отвесно.
        В момент удара Афанасий зажмурился. Он ожидал брызг и того, что вода сорвет его с седла, страшно ударив о дно, однако ничего такого не произошло. Что-то сухо и неохотно лопнуло точно резиновая перчатка, и Афанасий понял, что он ЖИВ! Они сумели пронизать «мыльный пузырь».
        «Мы с Аскольдом прорвались! А вот Гуля?» - Задыхаясь от вони Межмирья, Афанасий стал трусливо шарить свободной рукой. Глаз он не открывал - боялся увидеть перед собой пустое седло. Он был почему-то убежден, что Гуля исчезла, и лишь когда ее затылок больно ткнулся ему в подбородок, он понял, что Гуля здесь, но все же, не веря этому окончательно, продолжал жадно ощупывать ее.
        - Принц! Где мы? - пискнул мультяшный голос.
        И сразу же Гуля испуганно замолчала. Она не знала, что Межмирье меняет голоса, и не хотела звучать как зайчик из детской сказки. Афанасий в ответ тоже пропищал ей что-то ободряющее. Получилось нечто в стиле «зайчик и ежик совещаются, что подарить лошадке». Продолжая пищать, он разобрал поводья и шенкелями стал ускорять Аскольда. Впереди Афанасий уже видел узкий проход, вокруг которого медленно клубилась рыхлая масса болота. Гуля опять испугалась: заметалась как воробей, забилась, стала, мешая, хватать его за руки.
        Афанасий смотрел на проход и ясно понимал, что расслабляться пока нельзя. Им предстоит прорваться сквозь болото. Понимал и то, что Гуля совершенно не готова. Десять минут болота имеют все шансы превратиться для обоих в вечность. Но все же они зашли уже слишком далеко и теперь либо вместе залипнут, либо вместе же прорвутся.
        Афанасий зачерпнул легкими дряблый воздух, пятками больно ударил Аскольда - и вместе с Гулей провалился в душное жерло болота. Это было самое тяжелое прохождение в его жизни. Он не понимал, где верх, где низ. Их крутило точно в барабане стиральной машины. Гуля вопила, вертелась, кусалась и царапалась. Но это еще можно было терпеть. Хуже стало, когда она додумалась, откидываясь назад, бить Афанасия в лицо затылком. Афанасий спасался, лишь прижимаясь щекой к ее спине и шее - вполне такой интуитивный борцовский маневр, и, отвлекая Гулю от более сложных форм вредительства, давал ей кусать толстый рукав своей куртки.
        То ли из-за ударов Гули, то ли из-за этого вращения в какой-то момент Афанасий перестал понимать, куда Белый Танец летит, и ему стало казаться, что они летят назад. Он стал натягивать поводья, и Белый Танец непременно застрял бы, если бы Гуля - по соображениям, впрочем, совершенно эмоциональным и не связанным с управлением пегом - не вцепилась зубами Афанасию в указательный палец. Он выпустил повод, и Белый Танец дальше сам уже решал, куда ему лететь, что спасло и Афанасия и Гулю.
        Ближе к центру болота их стало крутить чуть меньше. В голове у Афанасия что-то прояснилось. Сражаясь с паутинками, он видел и то, что посылалось Гуле, и то, что посылалось ему. Видения были отрывистыми и противоречили друг другу. Афанасий удивился такому непрофессионализму эльбов, а потом разобрался, что для болота он и Гуля были одним целым. Болото не различало их и било в них как в одну раздвоенную шизофреническую личность. И это отчасти спасало, потому что Афанасий легко отражал многие, исключительно на девушек рассчитанные, вещи, равно как и Гуля легко разрывала поставленные на Афанасия сети. Вот он, главный плюс брака - что, несмотря на великую свою разность, двое сражаются все же вместе.
        Наконец стало светлее, впереди замаячило пятно света, и они не то вывалились, не то были выброшены из болота. Двушка впустила их. Видимо, и для нее Гуля и Афанасий, связанные навеки, были одним целым.
        Гуля рванулась в последний раз. Провела ладонями по лицу. Слабо улыбнулась.
        - Куда ты меня затащил? Сосны какие-то. Привязал меня к себе. Спорим, что ремень лопнет. Он очень давит, - устало сказала она.
        В болоте она билась, кричала, и теперь голос ее звучал бесцветно и был почти лишен выражения.
        - Ты выиграла! - сказал Афанасий, торопливо ослабляя ремень.
        Он чувствовал, что личинка Гули погибла и что тот последний недавний рывок был ее агонией. Теперь Гуле предстоит учиться жить без нее. Но будет лучше, если Гуля узнает об этом чуть позже.

* * *
        Меркурий вылетел из ШНыра позже, чем собирался. Его отвлек Кузепыч, притащивший дамское седло из закрывшегося цирка. Седло было роскошное, отороченное фальшивым ягуаром, с двумя передними луками с левой стороны и безопасным стременем, которое раскрывалось при падении, не защемляя ноги.
        - Э? - спросил Кузепыч. - Как тебе? Порадуем девочек?
        Меркурий осмотрел седло, полюбовался двумя подпругами - одной широкой и другой дополнительной, балансировочной, пропущенной через петлю, расположенную снизу на основной подпруге. Потом с сожалением постучал по твердой вкладке на седле.
        - Пластмасса, - сказал он.
        - Думаешь, химия сплошная? Расплавится? - озаботился Кузепыч.
        Дамское седло он отыскал на распродаже и поддался внезапному порыву. А все потому, что когда-то давно в манеже увидел всадницу в дамском седле. Это была роскошная женщина - в цилиндре с вуалью, в сапогах и бриджах. Все это вместе произвело на Кузепыча такое впечатление, что он долго пыхтел, сопел, прыскался одеколоном, ходил на все представления, однако подойти так и не решился. Кузепыч жил тогда в маленьком городке, грыз семечки, и на ногах у него были вечные шлепки. А тут шляпа с вуалью… Эх!
        Едва Кузепыч ушел, с Меркурием по кентавру связалась Кавалерия. Вроде бы Витяра видел на поле свежие следы Горшени. Меркурий обещал проверить. Он знал, что у Витяры особое чутье на Горшеню. Нередко случалось, что он специально разрешал Горшене его проглотить и сутками торчал у него в животе, захватив с собой несколько шоколадок, термос с кофе, фонарь с мощной батареей и парочку книг.
        Меркурий Сергеич вывел Танца, с особой тщательностью прогрел его на поле и взлетел. Белый Танец был сильный и мощный мерин. Когда он взмахивал крыльями, по проходу пегасни точно ураган проносился. Кувыркалась в воздухе солома, переворачивались пустые ведра, открывались ворота. Правда, крыльями своими Белый Танец не гордился. Вообще мало осмысливал себя как отдельную сущность - и, возможно, потому, что не имел инстинкта размножения, казался себе маленьким и слабым жеребенком.
        В полете Танец был размерен, вынослив. По воздуху плыл с той неспешной плавностью, с какой движется по хорошей дороге дорогой лимузин. Так же плавно уходил в нырок. Никакой спешки, никаких рывков. Словно едешь с укатанной горы на хороших санях. Меркурий чувствовал, что если и на Белом Танце не нырнет, то не нырнет уже ни на каком пеге.
        Меркурий не спешил, не суетился. Помня обещание, которое дал Кавалерии, долго кружил над полем, пока не увидел следы. Он опустился и, держа Танца за повод, стал рассматривать их. Его насторожило, что следы были очень глубокими, а между ними огромные разрывы, будто Горшеня не шел, а несся со всех ног. В одном месте следы Горшени замирали у глубокой провалившейся рытвины в земле, выглядевшей так, словно оттуда пробился, а потом сразу ушел на глубину огромный крот. Одинокий странный колодец посреди поля - точно кто-то скрытно подполз сюда под землей, высунулся и скрылся.
        Меркурий определил, что до этой ямы Горшеня шел спокойно… стоял смотрел, а потом вдруг побежал к ШНыру, но пересекать границу не стал и опять повернул к лесу.
        Меркурий забрался в седло и неспешно полетел вдоль цепочки следов. Вдали желтел лес. Осень пробегала пока где-то по поверхности леса, чуть тронув общий его тон, но отдельные деревья уже совершенно сдались, спустили флаги. Среди деревьев выделялось одно красное, почти алое, ярко освещенное солнцем. Не верилось, что такое дерево вообще может существовать. Из-за причудливо падающего на него света дерево было какое-то более реальное, чем все остальные. Окажись такое на фотографии, многие заговорили бы, что фотограф слегка смухлевал, подтянув краски. Но тем настоящее и отличается от искусственного, что во всяком настоящем есть нечто такое, что выходит за рамки стандартных представлений о настоящем. Хочется сказать: «Такого быть не может!» А нет - может! Любой вымысел тесен. Правда намного разнообразнее, детали ее выпуклы и прекрасны.
        Меркурий долго летал над лесом. Не старался искусственно напрягать внимание. Когда так делаешь - быстро выгораешь. Когда глаза увидят, они тебе сами скажут.
        Несколько вещей, замеченных Меркурием, очень его насторожили. К лесу со стороны железной дороги вели колеи двух джипов. Не паркетников, а серьезных проходимых машин. Кому-то важно было въехать в лес как можно незаметнее. Никаких следов лагеря в чаще Меркурий не обнаружил, хотя искал их, и это тоже было странно. Значит, тот, кто приехал, умел прятаться и выжидать.
        Еще заметил Меркурий двойку гиел. Не над полем даже, а над дальними окраинами Копытово, и в небе тасовались легко, как карты в шулерских руках. Вспомнив предупреждение Ула, что в Копытово стали появляться странные люди, Меркурий связал эти события в единое целое.
        «Когда вернусь. Из нырка. Надо будет. Все обмозговать», - решил он, но нырок откладывать не стал. Боялся дать своему носу схитрить. Нос - он хитрый. Готов браться за любые внешне великие дела, только чтобы не делать главного дела любого шныра. Козни ведьмарей будут всегда. Всегда будут поводы для беспокойства. Но если за всем этим позволить себе забыть главное - наш мир опустеет без закладок.
        Опасаясь выстрела из леса и той двойки гиел, которая тоже могла его засечь, Меркурий набрал высоту. Челноком летая над полем, он видел окраины Копытово, элеватор, водокачку, остов игольного завода. А вот тот небольшой зеленый островок в том месте, где загибается ручей, - ШНыр.
        Внезапно у него появилась отчетливая мысль, что здесь, над этим полем, среди домов Копытово прошла вся его жизнь. Дни накладывались как карты в колоде или книги в стопке: нырки, поиск закладок, вечная возня в пегасне, стычки с берсерками, обучение новичков. Со временем Меркурий настолько слился со своей работой, что не ощущал уже себя как личность - но как часть нужного труда. Он редко думал, редко осмысленно вспоминал прошлое - разве что ошибки порой всплывали, вызывая глухую досаду от невозможности переиграть и исправить.
        Человек физически сильный и энергичный, он болезненно переживал старение. Отказывался понимать, почему тело не в состоянии делать то, с чем вчера справлялось так легко. Обижался на него, подозревал подвох. Давление какое-то, сосуды! Бредит Лехур! Во всем виноват проклятый нос!
        Белый Танец мерно работал крыльями. Было видно, как по перьям проходит воздушная волна и как мерин направляет энергию этой волны к концу крыла и там ее сбрасывает, используя всю полезную часть волны до капли. Да, хорош мерин! Меркурий даже удивился, что раньше он его не ценил. Сколько уже пролетел, а спина под потником совершенно сухая. Он даже руку засунул поглубже, чтобы убедиться в этом. Потом опять стал смотреть на лес. Чувствовал, что Горшеня где-то рядом, видит его, понимает, что его ищут, но не выходит. Может, не только Меркурий его ищет?
        «Нырок, - подумал Меркурий. - Пора. Остальное потом».
        Он тронул шею Белого Танца, и тот начал подниматься плавными кругами. Меркурий намеренно придерживал его. Ему хотелось продлить эти мгновения. Что-то пробуждалось в нем, примиряло его с жизнью. Он ощущал это сердцем, не доводя до слов. Ты кажешься себе черствым, выжженным, но под этой черствостью, тоской, опустошенностью зреет что-то свежее, живое, чего ты и сам не знаешь, потому что когда умирает зерно - рождается колос.
        Высота для нырка была уже достаточной. Бывало, в молодости он нырял с высоты вдвое меньше той, которую сейчас набрал. Но теперь он говорил себе, что чем стремительнее разгон, тем плотнее станет пег, а с пегом - и сам Меркурий в момент перехода. Возможно, тогда нос перестанет бунтовать…
        Набирая высоту, Меркурий незаметно смещался к восточной окраине Копытово, где лес, закругляясь, втискивался между Копытово и железной дорогой. Готовый уйти в нырок, он ослабил поводья и хотел ускорить пега шенкелем, но внезапно увидел внизу Аскольда. Меркурий узнал бы любого шныровского пега по очертанию крыльев. Аскольд тянул над железной дорогой и летел, на взгляд Меркурия, необоснованно медленно. Вглядевшись, Меркурий определил, что в седле сидят двое.
        Один точно Афанасий! Он брал сегодня Аскольда, а вот кто второй? Щурясь, Меркурий стал присматриваться. Афанасий вел себя странно. То принимался кружить над копытовскими огородами, то вновь набирал высоту. Сверху он был похож на сорванный ветром лист, который никак не мог улечься на траву.
        «Шляпа. Где глаза. Потерял. Что он там. Нашел. Тут же рядом. Ведьмари».
        Собираясь связаться с Афанасием, Меркурий потянулся к кентавру, но внезапно между собой и Афанасием увидел гиелу. Гиела возникла как-то вдруг: не было ее - и вот она. В седле гиелы сидел плотный невысокий берсерк. Над его правым плечом торчала длинная ручка легкого молота. По этой ручке молота, а еще больше по посадке в седле, которая будто сплавляла его и гиелу в единое целое, Меркурий узнал Верлиоку. Наклонившись вперед так, чтобы ему не могли помешать кожистые крылья гиелы, берсерк всматривался в Афанасия.
        Меркурий затаился, ожидая. Атакует или нет? Верлиока был берсерк опытный, с понятиями. Не новичок, который мог позариться на легкую мишень, да еще явно без закладки. В неспешных движениях Верлиоки ответа пока не обнаруживалось, но когда он развернул гиелу и стал отлетать, занимая место на незримой прямой, соединяющей крошечного пега внизу и солнце, Меркурий уже знал ответ.
        Афанасий сунулся куда не надо и потому приговорен к смерти.
        Надеясь успеть, Меркурий схватился за сумку, но еще прежде, чем рука ощутила ее легкость, вспомнил, что с ним только саперка. Арбалет с тетивой из оленьих жил и топорик он в последний момент отложил, подумав, что, захватывая что-то лишнее, он заранее готовится к тому, что опять будет впустую бороздить небо.
        Меркурий с досадой выругал себя, но тут же, не теряя времени, бросил Белого Танца вниз по дуге. Лучше всего было бы, пользуясь преимуществом по высоте, протаранить гиелу грудью пега, однако Белый Танец не верил в свои силы. Понятия не имел, что весит почти полтонны, которые в разгоне давно уже удесятерились. В последний момент он обязательно подвел бы Меркурия и шарахнулся. И потому Меркурий надеялся устроить столкновение Белого Танца с гиелой неожиданно для молодого пега, когда разогнавшемуся Танцу уже некуда будет деваться.
        Теперь все решало, кто доберется до Афанасия первым. Припав к шее пега и падая вниз, Меркурий оценивал расстояние до Верлиоки. Тот мчался к Афанасию по прямой. Меркурий же шел по дуге, надеясь встреть Верлиоку грудь в грудь где-то над Афанасием.
        Афанасий тоже не находился на месте. Поняв, что от пикирующего Верлиоки ему не уйти, он бросил пега к земле. Причем с такой высоты, с которой нырок возможен только при благоприятном стечении обстоятельств. Да и место для нырка странное - недостроенный корпус игольного завода. Меркурий помнил еще времена, когда здесь гудели большегрузные машины, что почему-то не нравилось Горшене. Вечно он тут вертелся.
        Меркурий видел, что Афанасий не успевает. Верлиока настигнет его раньше, чем тот приобретет плотность, когда можно не бояться ни гиелы, ни выстрела из арбалета.
        «Пора», - подумал Меркурий.
        Белый Танец пронесся как камень, жалобно заржал - ему казалось безопаснее уйти в нырок, - но все же, подчиняясь команде, раскинул крылья, подрезая гиелу Верлиоки снизу. В момент, когда Танец распахнул крылья, Меркурия с силой дернуло. На мгновение он потерял сознание, но сразу пришел в себя, подхватив не успевшую еще исчезнуть картинку. Где-то в глубине переносицы поселилась тупая боль. Меркурий ощутил металлический привкус крови. В остальном же ничего не изменилось. Верлиока продолжал пикировать, Афанасий - уходить в нырок, но все же момент был упущен. Секундная потеря сознания смешала Меркурию карты. Струсивший Белый Танец, вильнув, не встретил гиелу грудью и не сшиб ее в воздухе.
        Верлиока успел обнаружить новое препятствие и заставил гиелу пронестись мимо Меркурия. Правда, теперь Афанасий был спасен. Скорость у Верлиоки была по-прежнему высокой, но подправить курс атаки он не успевал. Из-за некстати появившегося Меркурия Верлиока должен был пронестись мимо цели. Почувствовав, что опоздал, Верлиока мгновенно прекратил атаку, перевел гиелу в горизонтальный полет и летел теперь рядом с Меркурием.
        К Меркурию повернулось широкоскулое, окаймленное темной бородкой лицо. Меркурий успевал еще метнуть саперку, но это широкоскулое лицо показалось ему внезапно лицом его сына, перед которым он был виноват. Конечно, Меркурий понимал, что это не сын, но рука, занесенная для броска, разжалась позднее, чем было нужно, и саперка лишь пробуравила воздух в полуметре от цели.
        Однако Верлиока всего этого не знал. Он проследил за полетом саперки глазами, усмехнулся, точно человек, получивший разрешение убить кого-то с чистой совестью, и выстрелил с левой руки, дождавшись, пока кожистое крыло гиелы опустится, чтобы болт не задел его. Момента прицеливания Меркурий не увидел. Не увидел даже арбалета. Какая-то могучая сила отшвырнула Меркурия назад и вбок. Заваливаясь, он видел опускающееся и поднимающееся крыло Белого Танца. Коснувшись лопаткой его крупа, Меркурий сумел все же перехватиться и втянуть себя в седло. В его груди глубоко, до оперения засел толстый болт. Боли он не ощущал - разве что затруднение при дыхании и какую-то тупую наполнявшую его слабость.
        «Я убит», - подумал Меркурий, но подумал недоверчиво, словно это было не с ним.
        Всю жизнь он занимался боевым пилотажем и в первые свои шныровские годы представлял себе свою смерть очень романтично. ШНыр захватывают ведьмари (не сейчас, а когда-нибудь потом, когда он уже вдоволь поживет). Они будут стоять - сытые, ухмыляющиеся, - окружив группу чудом уцелевших, потерявших веру в себя молодых шныров. И тут он, Меркурий, разумеется тогда уже глубокий старик, но все еще мощный и красивый, нанесет ближайшему ведьмарю внезапный короткий удар. Тот упадет как подкошенный. Меркурий завладеет его топором. Первого берсерка он снесет длинным с проносом ударом - надо же и незнакомое оружие испытать. Второму обухом сделает нечто вроде апперкота, причем на подъеме оружия, не тратя времени. Тут уцелевшие ведьмари, конечно, отхлынут, вскинут арбалеты. Понимая, что это уже все, конец, Меркурий метнет в их вожака топор и схватит саперку.
        Тут, конечно, в него выстрелят - и попадут. Весь утыканный болтами, он врубится в толпу ведьмарей и только много времени спустя упадет, весь изрубленный, и когда он уже будет лежать, на него со всех сторон повалятся трое последних, пораженных им в последний миг врагов. Прекрасная смерть его вызовет у юных шныров кипение духа, докажет им, что враг тоже смертен. Они набросятся на ведьмарей, и ШНыр будет спасен. Обстоятельства своей воображаемой гибели Меркурий все время менял, дополняя их все новыми подробностями, но в целом она была именно такой.
        И вот теперь пришла настоящая смерть - совсем не такая, как он ее себе представлял. Все, что он, по сути, сделал, - это стало преградой между Афанасием и настигавшим его берсерком.
        Верлиока, уже целившийся в Меркурия из второго арбалета, не стал нажимать на спуск. Опыт подсказал ему, что и первого выстрела довольно и что рана смертельна. Глаза Меркурия и глаза его убийцы встретились. На лице Верлиоки появилось легкое сожаление. Он отбросил разряженный арбалет и приложил руку к груди. Это был жест прощания и одновременно жест уважения. Он как бы говорил Меркурию: «Вот! Из этого арбалета я больше никогда никого не убью!»
        «Паяц», - устало подумал Меркурий.
        Но все же обиды на Верлиоку у него не было. Он вообще о нем не думал сейчас. Ему нужно было завершить одно дело, пока он совсем не ослабел.
        Кривясь от боли, Меркурий показал Верлиоке пальцем вверх, а потом вниз. Поняв, что означает этот жест, Верлиока кивнул. Он понял, что Меркурий хочет набрать высоту для нырка, и обещал не мешать ему.
        Меркурий быстро и плавно набрал высоту. Белый Танец, которому не нравилось соседство гиелы, сделал это легко и охотно. Слишком высоко Меркурий подниматься не стал. Головокружение усиливалось, воздуха не хватало. Рука, со стороны которой торчал болт, начинала неметь. Во рту была кровь.
        Замедлив пега, Меркурий убедился, что высота достаточная. Выждал, осторожно сделал вдох - рана его заклокотала и запузырилась - и, ослабив повод, коснулся боков Белого Танца шенкелями. Мерин послушно помчался к земле. Расплывался поселок, бледнело небо, выцветали копытовские огороды. Даже его убийца Верлиока, торопливо уступивший пегу дорогу, показался таким же нестрашным, ненужным, картонным. Не верилось, что он мог кого-то убить. Как убить?! Зачем убить?! Смерти же нет!
        «Декорация. Весь наш мир. Декорация», - подумал Меркурий, и мысль эта была ему радостна.
        Крылья пега туго и бережно обхватили его. Коснулись его бедер, ног, мягко накрыли плечи. Казалось, что и сам Меркурий, жесткий, сильный, уставший человек, стал теперь крылатым. Понимал ли Белый Танец, что его седок ранен и едва держится в седле, или все происходило само собой, просто потому, что не могло быть иначе? Меркурий становился все плотнее, все сильнее сливался с пегом, крепко и любовно поддерживаемый его крыльями, как младенец, которого обхватили руки матери.
        Однако не все его дела на этой земле были завершены. Внизу, в том месте, куда он падал и которое теперь укрупнялось, появилась выплавленная и скользкая борозда, а там, где она завершалась, шевелилась белая масса, над которой испуганной курицей метался пестрый, весь в разноцветных лентах берсерк, - Танцор, проклинавший теперь, должно быть, растерявшегося и слишком великодушного Верлиоку.
        И сразу как прозрение к Меркурию пришел ответ. Сразу понятны стали и сгинувшие, притаившиеся в лесу джипы, и наплыв инкубаторов в Копытово, и два лучших воздушных бойца Гая, невесть что позабывших над старыми огородами. Не размышляя, Меркурий направил пега на извивающееся, пытающееся ускользнуть существо. Он не боялся ни за Танца, ни за себя. Какое создание болота могло теперь повредить ему, плотному, уже вдвойне нездешнему? Земля, скалы, огонь - все это было для него сейчас не опаснее, чем картинки чудовищ в детской книге. И червь это прекрасно чувствовал. В последний миг он успел отпрянуть, сжаться, скрутиться в кольцо, и пег лишь чиркнул его полусложенным крылом по боку.
        Декорация лопнула, рассеялась, пропустила Меркурия - и он прорвался в Межмирье. И уже прорвавшись, понял, что кровь из носа так и не хлынула.
        «Всего только и нужно было. Что получить. Болт. В грудь», - подумал Меркурий.
        Впереди лежало рыхлое, мясной накипью пенящееся болото. Дышать было тяжело. Одно из легких Меркурия было залито кровью и уже, по сути, отказало. А зачерпывать дряблый воздух приходилось, и зачерпывать впрок, с усилием, иначе он не долетит.
        И Меркурий заставил себя дышать, хотя каждый вдох причинял ему боль. Смутно различая проход в клубящемся месиве, он отпустил повод и отдался на волю Белого Танца. Тот, не привыкший распоряжаться своей судьбой, заметался было, но выправился и уверенно направился к тоннелю.
        Болото кипело. Тоннель казался почти сомкнувшимся. Меркурий задыхался. Его шатало в седле. Дважды лишь влажное, пеной болота забрызганное крыло Белого Танца, мокрой тряпкой ударявшее его по лицу, приводило Меркурия в чувство. Паутинки десятками впивались в него. Меркурий видел жену, жалобно глядящую на него из болота. Видел берсерка, которого он однажды сшиб грудью коня, и как тот падает, раскинув руки. И руки эти пусты, в них нет оружия. Видел другие страшные свои поступки, ошибки, поначалу как будто не такие ужасные, но приводящие к страшным последствиям.
        Заваливающегося Меркурия било крыльями пега. Повод он давно потерял и держался теперь за луку, как новичок. Чтобы не упасть, попытался обхватить пега за шею, но мешал торчащий в груди болт - чужеродное, непонятное добавление к его телу. Наконец Меркурий сумел обнять шею Белого Танца так, что оперение болта осталось с другой стороны.
        Закрыв глаза, Меркурий прорывался сквозь тоннель и мычал от боли. Изредка, точно вспоминая о чем-то, он касался тыльной стороной ладони носа. Кровь не шла. Та кровь, что была в легком и что давала такой сильный железистый привкус, в счет не шла. Наконец впереди что-то забрезжило - крошечное, как искра, как точка света, - и Меркурий прорвался на двушку.
        Увидел склоненные, невидимым гребешком причесанные сосны, вершинами показывающие ему верное направление. И послушно, как шныр-ученик, полетел к едва угадывающейся вдали Первой гряде. Летел, и с каждым новым взмахом крыльев ему становилось легче дышать. Рыхлая пена болота высыхала и таяла на шныровской куртке.
        Ощупав снаружи карман, Меркурий проверил, на месте ли складной нож. Нож был нужен, чтобы перерезать подпругу, если не хватит сил ее расстегнуть. Потом, когда он уже совсем не сможет лететь, Меркурий собирался освободить Белого Танца от седла и уздечки.
        Где-то сбоку мелькнул силуэт крылатого жеребца. Приглядевшись, Меркурий увидел в его седле двух всадников - Афанасия и какую-то девушку, и сообразил, что они летят сейчас к нему. Однако ни останавливаться, ни замедляться не стал. Ему надо было проскочить Первую, а если получится, то и Вторую гряду, пока он еще в силах.
        «Надо. Попрощаться».
        Той рукой, что еще служила, Меркурий обшарил карманы. Бумаги не нашел, но ему попался носовой платок. Меркурий развернул его на шее у пега и, касаясь того места куртки, где толстую драконью кожу пробил арбалетный болт, кровью нарисовал на платке круг и крест.
        Высоко вскинул руку, давая Афанасию увидеть в его руке нечто белое, и отпустил платок на волю. Потом ускорился и не оборачивался больше: смотрел только на вершины скал Первой гряды, неощутимо светлевшие и приближающиеся.
        Глава девятнадцатая
        Эльб-карлик
        Это я виноват! Я вырастил тебя пегасом, но не научил летать. А если бы ты был кротом, то был бы счастлив. Что нужно кроту? Не раскисший ход в земле и дождевые черви. Ты же кротовым счастьем счастлив быть не мог, а летать не умел и не желал. Митяй Желтоглазый
        В кабинете Гая была дверь в чуланчик. Гай при Арно открывал ее не часто, и теперь секретарь жадно всматривался туда. Ему казалось, что в чуланчике обязательно окажется что-то важное, первошныровское, прошедшее с Гаем через века. Но пока Арно видел лишь, что в чуланчике довольно много оружия, хранившегося в большом небрежении, и стоит большой сундук, деревянный, с очень выпуклой крышкой.
        Кроме того, на одной стене чуланчика помещалась подробная карта ШНыра, а на другой - два больших, вертикально висящих ватмана. На первом ватмане карандашом были записаны имена всех живых шныров, а на другом, уже ручкой - имена всех шныров погибших.
        Гай был занят. Он ластиком стирал одно из карандашных имен. Арно издали еще увидел, что оно из самого верха списка. Это означало, что погиб кто-то из старых опытных шныров. Стерев имя, Гай перешел ко второму ватману и стал аккуратно заносить имя во второй список.
        - Видишь, Арно, какое дело! Всякий карандаш рано или поздно придется стирать, а ручку уже нет! В ручке есть постоянство, ручка - это уже навеки, - сказал он.
        - Кто? - спросил Арно, пытаясь заглянуть Гаю через плечо.
        - Меркурий. Верлиока всадил в него болт.
        - Тело нашли? Распорядиться, чтобы привезли сюда? - засуетился секретарь.
        - Это невозможно. Он так и нырнул с болтом в груди, - процедил Гай.
        - А он точно мертв? - спросил осторожный Арно.
        - Верлиока говорит, рана была смертельной. Но через болото он прорвался. И, кажется, я знаю, куда он спешил.
        В голосе Гая прозвучала неприкрытая зависть. Арно понял, что все свои сведения Гай получил от опекуна. И о болоте тоже. А вот о том, что было на двушке, опекун знать уже не мог. Но куда мог прорываться умирающий, с торчащим в нем болтом шныр - об этом догадывались и Гай, и его опекун.
        - А ведь сложный был мужик! Упрямый, как осел, вспыльчивый, перекрученный. Только так и мог в сердце двушки прорваться. Верлиока как специально ему подарочек подгадал… Но самое скверное, Арно, что Меркурий ранил рогрика! Выжег ему отверстие в боку!
        - Что?! - охнул секретарь, и послушливое лицо его торопливо поменяло пять-шесть скорбных выражений, пока не остановилось на нужном.
        - Да, Арно! Уж не знаю как, но этот раненый старик угадал его слабое место! Рогрик прочен, он существо не нашего мира, но пег в момент нырка намного плотнее. Рогрик от боли вертится на месте. Очень зол. Подманивает к себе инкубаторов и пожирает их, но я бы не сказал, что рана от этого затягивается. Чутье же он, кажется, потерял совершенно!
        - Значит, он не сумеет пробить ход в болото? - забеспокоился Арно.
        Гай скользнул взглядом по его лбу. Взгляд был холоден и липок, как позавчерашний бульон. Арно захотелось стереть его с себя. Он с трудом удержал руку.
        - Не притворяйся слишком огорченным, дружок! А то в качестве утешения я отправлю в болото тебя, - сквозь зубы пообещал Гай.
        - Я правда огорчен!
        Гай усмехнулся:
        - Не говори «правда», Арно! Когда ты говоришь «правда», это верный признак, что ты лжешь. Знаешь, если ребенок кричит: «Я не под кроватью!» - то искать его надо именно там. И еще - не следи за собеседником глазами. Это оставляет ощущение хитрости. И хотя лицо у тебя при этом всегда умное, поощряющее такое, верноподданное, мне хочется тебя прикончить.
        Гай погладил ладонью крышку сундука. Арно почему-то ни с того ни с сего подумал, что крышка из сосны, а сосны - с двушки.
        - Все же нырок Меркурия принес и нам некоторую пользу! Верлиока утверждает, что Меркурий сам подставился. Изначально Верлиока пикировал на двух всадников в одном седле, - продолжал Гай.
        - Два всадника на одном пеге? - недоверчиво повторил Арно.
        - На крупном жеребце с большим размахом крыльев. Верлиока заметил их в небе над рогриком и, выполняя мой приказ не оставлять живых свидетелей, атаковал. Путь ему преградил Меркурий, начался бой, и куда делись эти всадники, Верлиока не знает. Но он считает, что они ушли в нырок, потому что их пег несся к земле и уже не успевал встать на крыло.
        - Чтобы два шныра ушли в нырок на одном пеге? Такое возможно? - засомневался Арно.
        - Два всадника. Он не говорил «два шныра». Верлиока обычно очень точен! - поправил Гай. - Опроси всех берсерков, Арно, которые могли видеть их с земли. Эта пара очень меня занимает. Особенно если окажется, что из двоих хотя бы один не является шныром. В этом случае за ним не прилетала золотая пчела, и удивительно, как он сумел нырнуть и уцелеть.
        - Приказать обшарить лес?
        Гай кивнул:
        - Да. Пусть проверят весь предполагаемый участок, где они могли уйти в нырок. Возможно, остались следы… У нас мало времени. Рогрик ранен. Если в ближайшие часы мы не укажем ему трещину в границе и не подведем его к этой трещине, то можем опоздать…
        Идя к двери, секретарь услышал, как Гай взял что-то, стоящее у стены в чуланчике.
        - Арно! - окликнул он.
        Секретарь повернулся и увидел, что Гай целится в него из какого-то оружия. От ужаса Арно издал не крик даже, а хрип, и, отшатнувшись, лопатками уперся в стену.
        - Что с тобой, Арно? Нервишки пошаливают? Я хотел показать тебе аркебуз! - Гай перестал целиться и перехватил оружие за длинное дуло.
        - Арке…
        - Аркебуз - это нечто среднее между арбалетом и ружьем. Видишь, у него есть ствол? И бьет он не болтами, а свинцовыми пулями. Хорошая охотничья игрушка. Лет сто пятьдесят назад мне подарили его в Австрии. Я подумал, что он идеально подходит для того, чтобы зарядить его одной вещью. Подставь ладонь, Арно!
        Секретарь повиновался. На ладонь ему выкатился мутно-прозрачный, в мелких трещинках слиток. Сквозь оплавленные стенки проступало нечто живое. Арно различил искрами тлеющие глаза. Пальцы его задрожали, едва не выпустив камень.
        - Личинка эльба? - спросил он испуганно.
        - Взрослый эльб-карлик. Я нашел его в запекшейся слизи, брызнувшей однажды из болота на двушку. Заряд ненависти в нем такой, что он поработит любое существо, внутри которого окажется. Передай слиток и аркебуз Верлиоке или Танцору. Оба стреляют отменно.
        - В кого они должны выстрелить?
        - Догадайся сам, Арно! В того единственного, кто способен указать рогрику, где нам пробивать границу. В Горшеню!.. И свяжись с Дионисием Тиграновичем. Для поиска Горшени мне нужны его лучшие ведьмы. Если же Белдо будет говорить, что они не пойдут в копытовский лес, потому что боятся шныровской закладки, то отправится туда сам.
        Глава двадцатая
        Друзья и соратники
        Тонкий момент, связанный с художниками, писателями, поэтами, вообще с талантами, состоит вот в чем. Рядом с участками гениальности у них нередко залегают участки наивности. Например, вы читаете хорошего прозаика и поражены верностью, точностью и величием его мысли. Но тут рядом вдруг явная какая-то шиза. И вы понимаете, что с участка величия вы перескочили на участок наивности. А дальше опять идет участок гениальности. Главное - уметь правильно фильтровать. Из дневника Рины
        Той же ночью, когда Арно получил от Гая аркебуз, Долбушин бродил по пустым комнатам своей огромной квартиры, постукивая ручкой зонта по стенам. Электричества не зажигал. Ему хватало и того света, что отбрасывал соседствующий с его домом огромный светящийся корпус. Выгнутый, с вертолетной площадкой на крыше, корпус напоминал плывущую по городу огромную рыбу. Каждое освещенное окно - отдельная рыбья чешуйка. В каждой чешуйке - своя история, свой сюжет. Если приглядеться, можно различить, как за окнами ходят люди, мерцают телевизионные панели. Когда-то давно Долбушин завел себе телескоп, чтобы наблюдать за чужими жизнями. Никто бы не поверил: преуспевающий человек, владелец заводов, газет, пароходов - и вдруг жадно смотрит на жизнь мелких и средних клерков, обремененных семьями и кредитами.
        Больше всего Долбушину нравилось следить за тремя крайними окнами на десятом этаже. Две комнаты и кухня - как три отдельные сцены. Там жила семья, представлявшаяся главе форта идеальной. Жена, симпатичная, с длинными волнистыми волосами, вечно что-то готовила, изредка бросая взгляд в телевизор. Детей у них было двое: девочка лет тринадцати и мальчик-дошкольник. Муж, длиннорукий, худой, работал где-то в офисе. Домой приходил поздно. Семья выходила встречать его в коридор. Жена обнимала. Девочка издали махала отцу рукой, мальчик подбегал и, прыгая вокруг, заглядывал в руки, чтобы узнать, не купили ли ему что-нибудь.
        «Вот она, моя судьба! Если б не было в моей жизни ШНыра, если б я не слился с закладкой, если б жена не умерла… Я бы доучился, работал… Не достиг бы, конечно, теперешнего положения, но как-нибудь бы устроился», - думал Долбушин.
        Правда, восхищался глава форта недолго и смотреть в телескоп бросил, когда однажды увидел, как семья его мечты ссорится. Дети убежали в другую комнату и изредка выглядывали из нее, проверяя, не миновала ли гроза. Женщина металась, открывала и закрывала шкафы, что-то кричала, плакала. Ее муж стоял растерянный, не совсем, видно, понимающий, в чем он виноват, а потом, вспылив, шваркнул об пол чемодан…
        Ничего рокового не произошло. После сцены, финал которой Долбушину был неизвестен, они помирились. Назавтра муж явился домой в обычное время и привычно скатил на столик с ладони автомобильные ключи, однако Долбушин уже перестал наблюдать за своей… нет, все же не за своей историей. Очарование исчезло. Почему-то от чужих отношений всегда ждешь идеальности. Любая же иллюзия поддерживается только дистанцией. Здесь как с кожей служанки-великанши в книге про Гулливера. Когда Гулливер смотрел на нее вблизи - кожа казалась покрытой устрашающими рытвинами, буграми и складками, а когда видел служанку издали, то понимал, что это юная хорошенькая девушка.
        «Надоело! Пора жить своей жизнью! Пусть скучной, пусть прозаичной, но своей!» - подумал тогда Долбушин и поехал на разбор конфликта с Тиллем. Незадолго до того люди Долбушина повздорили с людьми Тилля и те пустили в ход топоры. Берсерков усмирила кругленькая старушка, единственный дар которой состоял в том, что она умела превращать одежду, обувь, оружие, вообще любые предметы назад в деньги, на которые все это было приобретено. В этом берсерки Тилля убедились очень скоро, когда голышом, сжимая в руке кто банку с мелочью, кто несколько измятых бумажек, в панике кинулись к своим машинам и обнаружили, что и те превратились в пачки денег, которые уже торопливо растаскивают прохожие.
        В полутьме скитаясь по комнатам, глава форта бедром налетел на что-то твердое. В досаде размахнулся зонтом, но не ударил, сообразив, что это его старый письменный стол. Глава форта давно уже пользовался другим столом - из красного дерева, с ящиками-сейфами и выдвижными панелями. Но и прежний стол сохранил. Стоило положить на стол щеку - как на столешнице возникали многочисленные нацарапанные иголкой рисунки. Это были отложенные во времени подарки маленькой Ани.
        Долбушин включил лампу, придвинул стул. Сел. Поначалу он просто гладил столешницу, пальцами ощущая ее царапины. Потом вспомнил, что у старого стола есть одна особенность: его ящик выпадает, когда снизу его задеваешь коленом. Они с женой вечно ползали на четвереньках, собирая выпавшие из ящика вещи. Причем жена ухитрялась ощупью находить даже канцелярские булавки, притаившиеся в трещинах паркета. Проверяя, не подвела ли память, Долбушин слегка толкнул ящик коленом, приготовившись подхватить его, когда тот начнет падать. Хитрый ящик удержался в пазах, но едва глава форта, видя, что ничего не происходит, убрал руки, как послышался грохот. Коварный ящик не просто выпал, но и перевернулся.
        Долбушин опустился на колени, разглядывая то, что много лет скрывалось от его глаз. Высохшие маркеры, квитанции, ключи от давно не существующих замков, серый высохший шар - бывшая голова пластилиновой совы. А вот старый бумажник с кучей отделений, в которых Аня хранила фасоль и горошины. Маленькой она особенно любила сажать именно их, подселяя горошины во все без исключения цветочные горшки. Было в растущем и за все цепляющемся горохе что-то завораживающее, волшебное, из сказки. Полез по стеблю - и забрался на небо, где живет великан.
        Возвращая предметы по одному в ящик, Долбушин разглядывал их. Так в его руке оказалась и фотография жены - не самая удачная и потому когда-то, когда с Долбушиным был еще оригинал, небрежно брошенная в стол. На фотографии Нина стояла полубоком и, повернув голову, смотрела туда, где угадывался снимающий ее человек.
        Это выражение лица жены - испытующее, глубинно печальное, словно своими слепыми глазами она видела нечто такое, о чем никому не говорила, - Долбушин помнил хорошо. А вот когда он хоронил ее, она была другая. Лежало просто тело, пустая оболочка с отлетевшей душой. То живое, что в нем находилось, что страдало и любило, упорхнуло куда-то. Но куда? На двушку, за последнюю гряду или куда-то еще? В конечную смерть Долбушин не верил. Энергия, любой поступок, любое слово, тем более жизнь человеческая, не могут раствориться.
        Предположим, произошло неприметное событие: на вершине горы расцвел и через день, никем из людей не замеченный, увял прекрасный цветок. Цветка вроде бы нет, но солнечные лучи, отраженные этим цветком, вечно будут странствовать в космосе, удаляясь все дальше и дальше. Год спустя любой обладающий достаточно острым зрением - а кто сказал, что такого зрения ни у кого нет? - сможет разглядеть цветок в радиусе светового года от Земли, а еще через сто тысяч лет цветок увидит вся галактика. Через миллион лет - несколько соседних галактик, и так постепенно вся Вселенная узнает, что на Земле расцвел удивительный цветок. Понятно, что свет будет рассеиваться, встречать преграды, попадать в плен к черным дырам, искривляться - но все это не важно. Красота уже выпущена на волю, никаким черным дырам ее удержать. В какой-то момент цветок сделается огромным, как Вселенная, сольется с ней и станет частью ее красоты, последним штрихом, без которого идея Творца не была бы выражена полностью.
        «Хватит! Пора спать! А то стих еще сейчас какой-нибудь напишу. На бухгалтерском бланке», - подумал Долбушин.
        Вернув фотографию в ящик, глава форта торопливо и уже не рассматривая стал забрасывать в него и остальные предметы, как вдруг рука его натолкнулась на что-то твердое, притаившееся за ножкой стула. На ощупь это был просто камень, пористый, снизу чуть спекшийся. Долбушин уже готов был небрежно швырнуть камень в ящик, но пальцы его внезапно сжались.
        Он вспомнил.
        Сколько времени он таскал его в кармане, решая, отдать ли его Кавалерии или своей слепой девушке! Сколько ночей не выпускал его из рук, днем же кружил по Бульварному кольцу, всякий раз недоверчиво глядя на неизвестно откуда выскакивающий памятник Гоголю. Его железная логика раз за разом била по ненужным правилам первошныров, доказывая полную их несостоятельность. Это глупо! То устарело! Прочее вовсе лишено смысла! Когда же сокрушила все до основания и юный Альберт наконец ощутил свободу от глупых шныровских традиций, произошло до конца ему непонятное, и Долбушин слился с закладкой, хотя и дара ее вовсе не желал, лишь соблазнился на краткий миг.
        При всех своих достоинствах Долбушин имел одну слабость: он был эмоционально сух и все старался свести к понятным алгоритмам. На все наклеить ярлычок, который определял бы его отношение к вещам, людям, явлениям и событиям. Он презирал… нет, не презирал, а скорее внутренне дистанцировался от людей простых, считая их не ровней себе, но при том не замечая, что они стоят на твердой основе и правильные решения принимаются ими неосознанно, в силу традиции, которую они не пытаются разрушить. Правда их проста и надежна. Они уважают своих родителей, правильно воспитывают детей, не балуя их, но и не лишая внимания и любви, что ведет к образованию страшных качелей: из холода в жар и из жара в холод. Они не стали бы мудрствовать, решая, что в постановлениях первошныров важно, а что является глупостью и рутиной. Для них и первошныры были бы непререкаемым авторитетом. Заблуждение, что правда одна. Почти при любом раскладе существует две правды. Одна правда всегда более выгодна человеку, и вопрос в том, какую правду человек выберет: выгодную или болезненную. И он, Долбушин, хотя и считал себя человеком твердым,
обычно выбирал все же выгодную.
        Сейчас Долбушин держал камень в руке и сильно сжимал его, вспоминая, как делал это когда-то. Странно, что он вообще его тогда не выбросил! Ведь это просто булыжник, хранить который не имеет никакого смысла. Да еще булыжник, несущий болезненные воспоминания. Прочь его! Ощутив досаду, даже гнев, глава форта швырнул камень в мусорную корзину. Но корзина стояла далеко, и камень, пролетев мимо, ударился о батарею. Долбушин поднял его и внезапно увидел, что у камня откололся острый выступ, в который вплавлены фрагменты мелких белых раковин. И отломленный этот кончик вдруг слабо вспыхнул фиолетовым. Пока Долбушин разбирался, откуда это сияние могло появиться, оно окутало его руку, коснулось пульса и скользнуло в кровь. Все произошло очень быстро, почти мгновенно. Глава форта вздрогнул. Его охватило предчувствие чего-то хорошего. Выхода из тоски, обновления, а возможно, чего-то еще, в чем он пока не разобрался.
        «Невероятно! В камне, который я тогда принес, было две закладки!»
        С одной закладкой, более сильной, он слился у памятника Гоголю. Другая же тогда никак себя не проявила. Таилась в раковине, вмурованной в камень, и высвободилась лишь, когда эта раковина треснула.
        Долбушин напрягся, пытаясь определить свой новый дар. Однако, несмотря на все старания, не мог этого сделать. Почему-то дар не рассказывал о себе, либо был таким слабым, что требовал для проявления особенных обстоятельств. Глава форта подошел к зеркалу и впервые за долгое время стал рассматривать свое отражение. Он разглядывал себя без самолюбования и без омерзения, а с любопытством, как разглядывают человека малознакомого, пытаясь определить, что он такое. Смотрел на себя с пристальным интересом, как глядел бы на сотрудника, пришедшего наниматься на работу.
        - Ну? Способен ли ты еще на что-нибудь? Или все, что мог, ты уже совершил и теперь будешь только загораживать солнце всему живому? - вслух спросил он у отражения и, грозя себе, чуть приподнял руку с зонтом. И впервые зонт показался ему тяжелым, мертвым, тянущим к земле. Долбушин озабоченно нахмурился. - Начинай шевелиться! - велел он себе. - Что сейчас нужно?
        На глаза ему попалась икона. Кто-то из знакомых подарил на день рождения. Что это за икона, Долбушин не знал, понимал только, что на иконе женщина, но вроде бы без младенца, да и даритель, скорее всего, выбирал икону по принципу «дайте что подороже!» Икона просто висела на стене и пылилась. Обычно Долбушин просто проходил мимо, не замечая ее, как не замечают всего, ставшего привычным. Однако сейчас глаза женщины на иконе привлекли внимание главы форта. Он мельком заглянул в них, отвернулся, опять заглянул. Глаза беспокоили. Казалось, они его действительно видят и одновременно исполнены бесконечного терпения. Молиться Долбушин не стал, креститься не умел, а словно быстро прикоснулся к иконе пальцем, отвернулся и быстро пошел, часто оборачиваясь и точно прося икону следовать за ним.
        Однако икона осталась там же, где висела. Через минуту глава форта уже не вспоминал о ней. Схватил какую-то бумажку, перевернул ее на чистую сторону, отыскал цветной карандаш.
        «ЦЕЛЬ: СПАСТИ ДОЧЬ.
        ПУТИ ДОСТИЖЕНИЯ:???
        СОЮЗНИКИ:??» - быстро записал он и уставился на вопросительные знаки.
        В чем-то этот план, набросанный цветным карандашом на обратной стороне квитанции, мало отличался от плана «покорить мир, воздвигнуть замок из песка, зачерпнуть руками солнце», но все же это был план. В нем было что-то успокоительное, системное, наполняющее покоем правильных последовательностей.
        СОЮЗНИКИ? КТО ЕГО СОЮЗНИКИ?
        Послышался дробный повторяющийся звук. Долбушин повернулся и увидел, как из приоткрытого ящика стола один за другим выползают высохшие маркеры, карандаши и ручки. Соединяются между собой, образуя тонкие ноги. Колпачки служат коленными суставами. Карандаши покороче - голенью. И эти лишенные туловища ноги, вскидываясь высоко, как у солдат из почетного караула, торжественно маршируют к дверям комнаты.
        Долбушин неотрывно смотрел, как они удаляются. Потом вскочил и, держа в руке зонт, последовал за ними. У входной двери Долбушин встретил Андрея. Тот стоял и внимательно прислушивался к чему-то, происходящему снаружи, за дверью. В полусогнутой руке Андрей держал взведенный арбалет, очень красивый, женственный, с инкрустированным прикладом. Еще один арбалет - громоздкий и тяжелый - был прислонен рядом к стене.
        - Чего там такое? - резко спросил Долбушин.
        - Кто-то ходит! - прошептал Андрей. - Тише, Альберт Федорович!
        - Почему меня не позвал?
        - Не успел. Заряжал «Пашу» и «Наташу»… «Наташа» вот!
        Андрей качнул красивым женственным арбалетом у него в руках. Кто такой «Паша» Долбушин спрашивать не стал. Видимо, Паша стоял теперь у стены.
        - А что камеры? - Долбушин покосился на монитор. Почти все квадратики на мониторе были мутными, нечеткими, лишь одна камера из подземного гаража выдавала изображение без искажений. Но там и смотреть было не на что.
        - Что с ними? Отключили?
        - Да нет, работают, только не видно ничего. Будто мусором залепило, - задумчиво отозвался Андрей.
        - Мусором? - повторил Долбушин и, оглянувшись на фломастерные ноги, решительно открыл дверь на площадку. Андрей не успел его остановить.
        На пороге стояли Ерш и Триш. Целясь в Ерша, Андрей начал вскидывать «Наташу», но кусок взметнувшегося кабеля от удлинителя туго примотал приклад арбалета к дверной ручке, сделав невозможным прицеливание. Одновременно с этим в воздухе у уха Андрея предупреждающе закачалась здоровенная скороварка.
        - Интересно, когда угрожаешь скороваркой, надо говорить «Стой! Стрелять буду»? - уточнил Триш у надетой на его руку куклы.
        Кукла вцепилась себе руками в волосы.
        - Ой, я не могу! Хозяин, ты демагог! - пропищала она.
        - Протестую! - возразил Триш. - Демагог - это, извини-подвинься, говорящий с демосом, то есть с народом. А передо мной олигарх и угнетаемый им телохранитель. Наша обязанность - одного раскрепостить, а другого раскулачить!
        Угнетаемый телохранитель перестал дергать плененную «Наташу» и оценил взглядом расстояние до «Паши». За спиной у Триша и Ерша угадывался Король Мусора. По дороге он успел собрать дикое количество хлама, облепившего его теперь со всех сторон.
        - Это из мусоропровода! - продолжал трещать Триш. - Заметьте, какие попадаются вещицы в богатых домах! Вот смотрите: этот телефон выбросили только потому, что треснул экран! Король Мусора забрал его себе, а звонить не умеет! Повторяет «дзынь-дзынь» и плачет, если ему не отвечают.
        Пока Триш болтал, Ерш плечом отодвинул Андрея и, не спрашивая разрешения, прямиком проследовал на кухню. На кухне он включил кран и стал жадно пить.
        - Надеюсь, воды вам не жалко, товарищ олигарх? И, между прочим, камеры не мусором залеплены, как вы изволили выразиться, а на них надеты носочки, снятые с охраны дома! Теперь носочки освобождены, а виновные наказаны. Ходить в рваных носках - это как ездить на раненой лошади, я так считаю, - заявил он.
        Долбушин сел на стул и закинул ногу за ногу. Рядом Король Мусора сражался с Андреем за мусорное ведро.
        - Да отдай ты ему это ведро! Видно, оно треснутое где-то. Вообще-то он добрый, но если к какой вещи прицепится, то все! Рядом с ним даже я образец психического здоровья!.. - посоветовал Триш.
        Долбушин слушал Триша, постукивая пальцами по колену:
        - Вы в курсе, что за моим домом следят люди Тилля?
        - Уже не следят, но вообще-то верно: следили двое. Носочки житомирской фабрики, двадцать седьмой размер. И китайский неустановленный производитель, двадцать девятый… - радостно сообщил Ерш.
        - И еще у них был новый, но уже поломанный «Мерседес», - сплетническим тоном добавила кукла Триша. - Во всяком случае, так решило его величество, потому что у него была трещина на бампере.
        - Я вижу, вам было весело, - заметил Долбушин.
        - А вот и нет! Нам было грустно, - оспорил Триш. - Мы занимались освобождением порабощенных носков и уговаривали Короля не затаскивать в подъезд «Мерседес». Это, согласитесь, нельзя поощрять. Завтра он найдет башенный кран, у которого отвинтился какой-нибудь болтик, и начнет забирать его с собой, а мы, между прочим, живем в панельном доме, и даже не на первом этаже.
        Долбушин повесил свой зонт на спинку стула и показал Тришу пустые ладони. Тот кивнул, показывая, что оценил доверие.
        - Как насчет того, чтобы немного поработать на меня? Мне нужны союзники! - сказал Долбушин.
        Триш посмотрел на свою куклу, а потом они вместе - кукла и Триш - оглянулись на Ерша и Короля Мусора.
        - Поработать на вас? Ну не знаем… не знаем… Вообще-то мы дико заняты: с утра до вечера сидим в четырех стенах, ссоримся и скучаем! Но если цена нас устроит, готовы изменить нашим привычкам! - пообещала кукла и протянула Долбушину мягкую ручку.
        Глава двадцать первая
        Все ушли на фронт
        На самом деле большинство ситуаций, которые тебе казались безнадежными, такими не являлись. Вот ты тут ныл, что у тебя денег нет, стонал, страдал, а потом пошел и украл из припаркованной машины телефон. А пока ты ныл, ты стоял на камне, а под камнем были золотые часы в железной коробке из-под печенья фабрики Эйнем. И во всех других жизненных ситуациях выход был также близко. Просто ты его не искал. Из дневника невернувшегося шныра
        Сашка и Рина, наблюдавшие за схваткой в небе с третьего этажа игольного завода, видели, как Афанасий врезался в мелкий пруд на пустыре и исчез. Даже брызг не было, только легкая рябь. Точно кто-то кольнул иглой тяжелую штору.
        - Ушел в нырок! Получилось! - воскликнул Сашка.
        Рина смотрела теперь туда, где в последний раз видела Меркурия Сергеича. Она помнила, как он сблизился с берсерком, а потом обоих скрыли лесные вершины. Вскоре Меркурий появился вновь. Он летел тяжело, покачивался, то и дело заваливался на гриву пега и, поднявшись не особенно высоко, вновь помчался к земле.
        - Он ранен, видишь!.. Раненый уходит в нырок! Я в ШНыр! Отведи Гавра и Хюльду! - крикнула она Сашке.
        - Куда ты сейчас пойдешь?! Останься!
        - Я должна!
        Спустившись вниз, Рина схватила за повод ослика и потянула его к ШНыру. Фантом, ощутив спешку, упрямился и тащился медленнее двухлетнего ребенка. Вот только ребенка всегда можно посадить на плечи, чего с осликами не проделаешь.
        Рина слишком поздно сообразила, что и ослика можно было оставить с Сашкой. Хотела вернуться, но Сашка уже куда-то делся вместе с Гавром и Хюльдой. Бросать же ослика одного было нельзя. Вроде бы он содержал в себе гениальность, концентрированную, как сгущенное молоко в банке, но, оставленный в одиночестве, забрел бы в конце концов в Копытово или вышел бы на железнодорожную станцию, где сейчас полно дачников.
        Когда Рина наконец оказалась в ШНыре, он походил на муравейник, в который с дерева свалился жук. Все кипело, но в этом хаотичном кипении угадывалась общая сосредоточенная цель. Издали еще, от самой ограды, Рина видела мелькавших людей. Пронеслась куда-то Алиса. Вовчик притащил целую охапку старых арбалетов, вывалил их на траву у главного корпуса и сразу же пошел за другими.
        Арбалетами, которые он принес, немедленно занялись Макс и Родион. Они сразу отсевали негодные и те, что нуждались в сложной починке. Остальные арбалеты они заряжали и делали один-два пробных выстрела. Деревянный щит был уже весь утыкан болтами.
        Старые арбалеты, рядами разложенные на траве, о многом сказали Рине. В ШНыре готовились к большому сражению. Только для большого сражения нужно совершенно все оружие, которое есть. При другом раскладе хватило бы и шнепперов.
        Когда Рина подошла, Родион сунул ей в руки арбалет, украшенный вкладками из турьих рогов.
        - Держи вот! Охотничий. Бьет неплохо, но прицел сбит. Целься ниже и левее. Из других минусов: к нему есть только два болта. Другими не заряжай: машинка капризная, - буркнул он.
        Рине было сейчас не до арбалета:
        - Мы были на крыше игольного завода! Я видела, как все случилось! Меркурий Сергеич вернулся? Нет?
        Родион молчал, не глядя на нее, только сухие уголки рта странно подрагивали.
        - Он прикрывал Афанасия, а потом как-то странно уходил в нырок… Мне показалось, он ранен! - торопливо продолжила Рина.
        Родион наконец очнулся, сглотнул и тяжело, по слову, выговорил:
        - В Меркурия всадили болт, и он ушел… совсем… за Вторую гряду.
        - Как совсем? - не поняла Рина. - А обратно?
        - Меркурий не вернется. Мы не знаем, что с ним. Знаем, что прорывается куда-то к центру двушки. И где-то там упадет и умрет. Или не умрет… Я не знаю, короче, - сказал Родион.
        Рина схватила его за плечо:
        - Что ты говоришь?!
        - Да положи ты этот проклятый арбалет! Не видишь: он заряжен! - вдруг тонко, ломко, не своим голосом крикнул Родион и, выдрав из пальцев Рины арбалет, кинул его в траву.
        И этот ломкий крик Родиона стал для Рины понятным и окончательным ответом. Она уткнулась лбом в стену. Зарыдала. Время смазалось. Когда она оторвалась от стены, то обнаружила, что на траве добавилось еще два ряда арбалетов.
        Рина отвела ослика в пегасню. Здесь же, в пегасне, она бросила и продуктовые припасы. Суповне было явно не до них. Суповна помогала Кавалерии седлать пегов. Тяжелые седла из амуничника она притаскивала сразу по нескольку штук. Сокол на ее нерпи слабо вспыхивал.
        Рина обнаружила, что седлаются все пеги, даже такие редко используемые, как Лана, Дельта и Миних. Лана, грустная, с белой бородой из нескольких длинных волосин, растерянно оглядывалась на тяжелое драгунское седло, которое только что взгромоздила на нее Суповна. У драгунского седла не было левого стремени.
        - Призвали на фронт старушку! - сказала Суповна и ободряюще хлопнула Лану по крупу. При этом она забыла про сокол и едва не сшибла Лану с ног.
        Кавалерию Рина пока не видела. Та лишь угадывалась в соседнем проходе. Хлопала дверями денников, что-то сердито говорила хитрящему Миниху. Притворяясь болящим, Миних хромал на все четыре ноги, наивно забыв, что, чтобы тебе поверили, хромать нужно на какую-то одну ногу.
        Рина жадно слушала голос Кавалерии и через голос пыталась заглянуть ей в душу. Как она восприняла то, что случилось с Меркурием, как пережила это. Однако голос Кавалерии был отрывист и неопределим. Просто короткие команды коню. Почему-то Рина боялась сейчас подойти к Кавалерии - боялась увидеть ее лицо, глаза.
        Тут же в пегасне были и Макар с Даней. Они выводили уже оседланных пегов наружу, к коновязи. Седел не хватало. Оттого и использовались такие древности, как драгунское седло, помнившее еще большой смотр войск московского гарнизона 1830 года. Вскоре подошли к концу и потники.
        Ставя в денник ослика, Рина услышала, как Суповна крикнула Кавалерии, что закончились потники.
        - Еще несколько штук есть, - отозвалась Кавалерия.
        Она была уже где-то рядом, отделенная от Рины лишь стенкой. Рина с повышенной деловитостью стаскивала с ослика попону. Если бы Кавалерия заглянула, она увидела бы спину очень напряженно трудящейся шнырки. Но Кавалерия не заглянула и прошла мимо.
        Рина стояла в деннике с попоной руках и слушала доносившиеся с улицы голоса. Медлительный голос Лены. Бормотание Лары, похожее на равномерно выкатывающиеся из стручка горошины. Изредка в их разговор вклинивалась Фреда - и тогда Лена с Ларой пугливо замолкали. Голос Фреды походил на звук электрической пилы в тот миг, когда, врезаясь в дерево, он встречает там забытый, скрытый в толще гвоздь.
        Не ведая, что из пегасни их слышно, Лена, Фреда и Лара говорили об Уле, который сразу умчался в Копытово, и о Витяре, который исчез еще раньше. Фреда, как обычно, знала все. Из ее ответов Рина узнала, что Афанасий видел у станции змея из взорванного хранилища, которого ведьмари называют рогриком. Недавно Ул выходил на связь. Говорит, рогрик ранен. Из него течет какая-то слизь и выкатываются отдельные проглоченные им эльбы. Рогрика прикрывают берсерки из лесного отряда. Даже раненый, рогрик непрерывно что-то ищет, но бестолково, точно вслепую. В одно место ткнется, в другом землю проплавит - и дальше ползет.
        В пегасне тем временем закончились потники. Оставшиеся были заперты в неиспользуемом деннике, где Меркурий хранил свои личные запасы. Меркурий не любил зависеть от комбинаций Кузепыча. Прижимистый завхоз вполне мог вместо хорошего вальтрапа из детского одеяла выдать непонятного состава тряпочку, которая в нырке начала бы истекать химическими соплями.
        За потниками отправили Макара. Тот остановился у денника и пальцем неуверенно стал покачивать висящий замочек. Тот был с длинной дужкой, хрупкий, почти декоративный. Все же запирали от своих. Макар много раз лазил в кладовку к Кузепычу, но на этот хрупкий, почти беззащитный замочек не посягал никогда, потому что это был замок Меркурия. Вот и сейчас он застыл в нерешительности, не в силах нарушить табу.
        - Ну! - нетерпеливо крикнула Суповна.
        - Закрыто! - жалобно отозвался Макар. - А ключ только у…
        Суповна подошла, посмотрела и, сердито выдохнув через нос, двумя пальцами сдернула замочек.
        - Открыто! Давай потники! - сказала она и толчком сдвинула с места западающую дверь.
        Макар застыл на пороге, медля входить в денник. Чудилось ему, что едва он сделает шаг, как рядом возникнет Меркурий, вопросительно поглядывая на валяющийся у его ног замок. У Макара даже ухо заныло, словно его уже схватили за мочку стальные пальцы. И главное… главное, что Макару очень хотелось, чтобы так было.
        Но Меркурий не появлялся. Вот его старая телогрейка, вот сено, на котором он спал, когда ночевал в пегасне. Вот несколько истрепанных книг по коневодству и пухлая, с множеством подклеенных бумажек, рецептов и вырезок, толстая тетрадь. В эту тетрадь, водрузив на нос железные очки, Меркурий тщательно записывал болезни пегов, прививки, лекарства, когда кого подковали, когда какая лошадь появилась в ШНыре. Это была самая полная летопись по пегам за последние четверть века.
        В углу Макар увидел полупустой мешок с овсом, на котором прыгали воробьи. Увидев Макара, они все разом взлетели. Лишь один наглый воробей остался и, неумело прячась за скатанной горловиной мешка, выглядывал оттуда.
        - Так вот почему в пегасне всегда были воробьи! Меркурий все время ругался, что мы овес не закрываем. А сам их кормил, - сказал Макар просевшим голосом и стал выносить потники.
        Рина наконец решила выйти из денника. К ней подошел Даня, ведя в поводу Афродиту.
        - Давно знают? - спросила Рина шепотом.
        Даня скосил глаза на Кавалерию, кивнул:
        - Вернулся Афанасий. Все рассказал. Это было прямо в столовой, после обеда. Почти никто еще не ушел… Меркурий попрощался, нарисовал круг и крест. Близко Афанасий его не видел, только издали. Сейчас Афанасий поехал отвозить в Москву Гулю.
        Больше Рина ни о чем не спрашивала. Если Меркурий нарисовал круг и крест, то это точно навсегда.
        - И как Кавалерия все восприняла?
        - Очень побледнела, пошатнулась и села на пол. Извинилась, что у нее закружилась голова.
        Рина представила себе Кавалерию - как она, тонкая словно девочка, с узкой спиной, сидит на полу в столовой и прячет голову в колени.
        - И теперь ШНыр готовится к бою. С арбалетами на змея? - грустно спросила Рина.
        - Может, и не только с арбалетами. Мне вот Макс алебарду дал. Здоровенная такая - говорит, во всем ШНыре она только мне по росту, - серьезно отозвался Даня.
        Рина попыталась представить себе Даню с алебардой, и ей стало тревожно - но не за Даню, а за алебарду. Даня, как и Фреда, ухитрялся ломать даже то, чего сломать нельзя в принципе. Например, плоскогубцы или напильник, которым пегам стачивали ороговевшую часть копыт.
        - Ты не боишься?
        - Не знаю. Этот рогрик… сильный, конечно, но насчет бессмертия очень сомневаюсь. Меркурий же ранил его как-то… Правда, никто еще не разобрался как, - пожал плечами Даня.
        - А погибнешь? - спросила Рина, с тревогой думая о Сашке, который наверняка будет атаковать рогрика и охраняющих его берсерков среди первых. И что ей, Рине, страшно будет… пережить Сашку.
        - Погибнешь - так попадешь на двушку, за Вторую гряду, к Меркурию… - сказал Даня.
        - И ты веришь в это?
        - Верю. Первошныры же верили! И какие чудеса творили, и какие жизни у них были красивые! И двушку они открыли, и закладки через болото проносили, какие сейчас никому не пронести. А мы не верим - и где наши подвиги? До первошныров никто не поднялся… Ну, может, Меркурий… Так может, и нам рискнуть и поверить?
        - Но это же наивно. И просто, - сказала Рина жалобно, но с огромным внутренним желанием поверить.
        - Чем проще, тем лучше. Когда веришь сложно, со всякими отговорками, все быстро разваливается и остаются только тоска и тупик. А когда веришь просто - ты наполнен радостью. И эта радость уверяет тебя, что все правильно.
        Откуда-то появилась Фреда. Мнительно посмотрела на Даню, на Рину - ей вечно казалось, что говорят о ней.
        - Иди! Кавалерия тебя ищет! - сказала она Рине.
        Рина нашла Кавалерию у коновязи. Разговаривая с ней, директриса покусывала дужки очков и на Рину прямо не смотрела, лишь изредка вскидывала на нее глаза. Так было проще и Рине и Кавалерии. Каждая несла свое горе отдельно, и обе притворялись сильными.
        - Ты видела, как нырял Афанасий? - спросила Кавалерия.
        - Мы с Сашкой видели. Мы были на крыше игольного завода… А сам Афанасий не рассказал, где он нырнул? - удивилась Рина.
        - Он мало что запомнил. Со стороны иногда виднее. Это правда, что там был Горшеня?
        Рина задумалась:
        - Да! Точно был!
        - Он показывал Афанасию, куда нырять? Точку самого нырка? - быстро спросила Кавалерия.
        - Он бежал к пруду и размахивал руками. И потом в этот пруд Афанасий и нырнул. А почему это так важно?
        - Афанасий и Гуля не должны были выжить. И границу мира не должны были прорвать. Особенно Гуля. На обратном пути проще: они возвращались в свой мир, но пробить пузырь по дороге туда - невероятное чудо! - сказала Кавалерия.
        - Может, пруд им помог? - спросила Рина, хотя понимала, что это глупо. Пруд слишком мелкий, да и нырок - он же не в воду происходит, а сквозь незримую границу мира.
        - Все может быть, - отозвалась Кавалерия. - Я помню этот пруд. Как-то зимой пролетала мимо, и меня удивило, что он не замерз, хотя воды там как в большой луже. Но тогда я подумала, что, может, где-то рядом горячая труба. А теперь почти уверена, что пруд - это та самая точка перехода, где Митяй когда-то нырял обратно с закладкой и истончил границу мира. Точку эту ищут ведьмари, чтобы подвести туда рогрика!
        - А Гай уже знает?
        Кавалерия помедлила с ответом:
        - Боюсь, может догадаться. Особенно если кто-то из его берсерков тоже видел нырок Афанасия. Как только будет ясно, что Гай напал на след, мы всем ШНыром немедленно выдвинемся туда и займем недостроенный корпус завода.
        Рина знала, что ШНыр, даже если выбьют их всех до последнего человека, не выдержит столкновения с тремя фортами. Сколько у ШНыра хороших бойцов? Макс, Ул, Родион… Ну Сашка, возможно. Меркурия с ними больше нет. А сила новой закладки на тот район не распространяется.
        - А что будет, если… - осторожно начала Рина.
        Кавалерия сунула руку под потник Цезарю и ослабила подпругу.
        - Скоро узнаем, - ответила она кратко.
        Когда Рина ушла, Кавалерия вернулась к пегам. На одном из них она увидела седло, которое любил Меркурий. Она подошла и ладонью погладила его потрескавшуюся, во многих местах сшитую кожу.
        - Ну вот. А ты беспокоился, что через год-другой его и в ремонт не возьмут. Переживают нас вещи, - сказала она горько.
        Глава двадцать вторая
        Три анархиста
        В последнее время я все чаще представляю себе человека в виде простой дроби: числитель - то, что он есть по факту. А знаменатель - то, чем он мог бы быть в идеале. И если смотреть под этим углом, какой-нибудь бомж, быть может, лучше меня во много раз. Потому что он пять первых, а я одна пятая. Из дневника невернувшегося шныра
        Долбушин все пытался нашарить в себе ответ, какую закладку он втянул из того старого, забытого в ящике стола камня. В чем заключался ее дар? Ведь закладок без дара не бывает - почему же он никак не ощущал его в себе? Много раз он держал в руках ставший бесполезным камень. Ощупывал его, забирался пальцами в углубления, даже касался его щекой, надеясь, что кожа щеки более чуткая, чем кожа рук.
        «Может, это какой-нибудь дар, для которого нужны особые условия? Ну, например, строить лодки из бамбука или растапливать снег? И раз тут нет ни снега, ни бамбука, то я о нем и не знаю!» - соображал Долбушин.
        Заключив союз с Тришем, Королем Мусора и Ершом, Долбушин совершил самую неосторожную сделку в своей жизни. Союзники они были надежные, да только очень уж беспокойные.
        В первую же ночь Триш, Король Мусора и Ерш совершили вылазку в город. Из вылазки Триш вернулся с длинной ссадиной на лбу, а Ерш с Королем Мусора выглядели так, словно их только что вытащили из камнедробилки.
        - Могли бы, хозяин, хоть «спасибо» сказать! Мы вам, между прочим, жизнь спасли! - заявил Триш Долбушину, осматривая куклу и проверяя, цела ли она.
        Кукла недовольно хлопнула Триша мягкой ладошкой по щеке:
        - Не болтай! Альберт Федорович человек деловой! Ему нужны факты, и только факты! И никаких лишних подробностей!
        - Как же можно без подробностей? Вся соль именно в них! Что такое любой роман, сведенный до голой сути? «Жили-были, поженились и померли»! Тоска зеленая, а не роман! Нет, я люблю читать, из каких кроваток они ели, в каких чашечках спали - и всякую такую галиматью! Это меня внутренне отупляет! - возмутился Триш.
        Долбушин, видя, что он не отстанет, разрешил Тришу рассказывать подробно.
        - Помните, вскоре после нас у вас был Тлен?
        - Принес бумаги.
        - Угу. А на обратном пути из здорового любопытства поставил жучок! - наябедничал Триш.
        - Что?! - не поверил Долбушин. - Он бы не осмелился! Пока я жив…
        Триш сладко улыбнулся:
        - Очень хорошее добавление! Мы тоже подумали именно об этом. И вот когда Тлен сел в лифт, оказалось, что в кабинке он не одинок. Там уже были мы.
        Кукла, слушая хозяина, нетерпеливо запустила себе ручки в бороду, украшенную ленточками и сплетенную в косички вместе с длинными боковыми волосами.
        - Можно дальше я? - запищала она. - Мы стали расспрашивать Тлена про жучок, но он хитрил. Тогда мы с хозяином вышли из лифта и оставили его вместе с Ершом и красным шерстяным носком громадного размера.
        Ерш смущенно закашлялся:
        - Его зовут Красный Шерстик. Это самый психованный носок из моей коллекции. Короче, Тлен раскололся. Жучок он поставил по приказу… Музыка играет туш! торжественная пауза! Ну-ну-ну, ваши кандидаты… нет кандидатов?.. думаете, Тилля? Нет - АРНО!
        - Арно? - недоверчиво переспросил Долбушин.
        - Да! Я в шоке, дорогая редакция!.. Я хорошо представляю себе, что за фрукт Арно. Имел с ним как-то дело. Он на левой ноге носит короткий женский носочек «Шугуан», а на правой - «Монтекс-престиж-ультра» с силиконовой вставкой! Ну что тут можно сказать? Этим все сказано! - наябедничал Ерш.
        - Арно любит быть в курсе всего, - сказал Долбушин.
        Триш с Ершом переглянулись.
        - Арно хочет под шумок, пока все заняты с рогриком, убрать вас. А когда финансовый форт останется без главы, Арно надеется стать его новым главой. Гай, я думаю, отнесется к этому философски. Выживает сильнейший, после чего этот сильнейший подчиняется Гаю - вот главный принцип повелителя всех фортов… Ну и Тлен, конечно, поспешил переметнуться.
        Долбушин встал. Он не был напуган. Странное равнодушие охватило его.
        - И кто должен был меня убить? - спросил он.
        Триш хихикнул.
        - Специально обученные люди, сидевшие в микроавтобусе. Мы нашли этот автобус, и Король Мусора отправился показывать им гнутый столбик от дорожного знака, похожий на цветочек. На этот столбик был надет носок!
        - Ивановский чулкопром! - сказал Ерш.
        - Да, Ивановский чулкопром! Им надо было просто полюбоваться цветочком, понюхать носочек и сказать «Ух ты!». Король ушел бы счастливым! Он безобиден как дитя. Но эти пошляки пустили в ход магию, арбалеты и всякую прочую гадость. Попали по носку топором. Тут Король, конечно, обиделся, и Ерш обиделся за носок, и я вынужден был вмешаться… Чтобы всех примирить, разумеется!
        - Схватка была жаркой? - спросил Долбушин.
        Триш оценивающе шевельнул пальцами свободной от куклы руки:
        - Бывали дела и пожарче! Арно обхитрил сам себя. Нанял слишком много берсерков и боевых ведьм. Будь их вдвое меньше, ваши покорные слуги не беседовали бы сейчас с вами. По счастью, их дары противоречили друг другу. Одна из ведьм метала молнии, а другая - газовые шары. Хорошенькое сочетание в тесном автобусе, не правда ли? Ну и я, конечно, немного усилил вероятность того, что молния и газовый шар встретятся… Хотя мы рисковали… сильно рисковали… и все для вас…
        Заметив хитрые взгляды, которыми обменялись Триш и Ерш, Долбушин понял, куда клонится дело:
        - Благодарю! Надеюсь, вы не откажетесь от маленького подарка?
        - От маленького откажемся! Мой хозяин сражался как лев! Маленький подарок его обидит! - переполошилась кукла.
        Триш, которого кукла назвала львом, покраснел и начал ее стыдить:
        - Ну какой я лев? Что такое ты говоришь?!
        - Тигр! Гепард! Барс! Никаких маленьких подарков! Или значительный подарок, или мы отказываемся от всякой награды! Пусть восторжествует махровая неблагодарность!
        Кукла горячилась, настаивала, махала ручками и суетилась до тех пор, пока оглушенный ее воплями Долбушин, расплачиваясь псиосом из запасов своего форта, не заплатил втрое больше, чем планировал.
        - Ну вот! - сказал Триш. - Теперь, когда со всей этой прозой жизни покончено, мы хотим поговорить с вами серьезно!
        Подчеркивая степень своей серьезности, он снял с руки куклу и сел на стул. Рядом с ним на стул столь же примерно уселся Ерш.
        - О чем? - спросил Долбушин.
        - О рогрике! - сказал Триш. - Не то чтобы мы были гуманисты - но мы слишком хорошо знаем эльбов, чтобы впускать их в наш мир. А растворенные? Засадил я как-то в одного четыре болта - а он все идет ко мне и смеется! А глаза у него белые! Сдается мне, если эльбы прорвутся, каждый второй растворенным станет. Может, и мы с Ершом… кто его знает, как все повернется…
        - А выход какой? Псиос конечен, а нового они не дают, - Долбушин внимательно посмотрел Тришу на лоб. Ему важно было понять, в каких границах можно ему доверять. Да, Триш союзник - но насколько?
        Триш ухмыльнулся:
        - Это-то понятно. Нет, псиосу мы не враги! Да только есть у нас мыслишка, как и с эльбами договориться, и рогрика назад завернуть.
        Долбушин ждал. Триш покосился на свою куклу, явно жалея, что она не на руке и говорить придется ему. Ерш же сидел как солдатик и только хлопал глазами, изучая носки главы финансового форта. Надежда на него была плохая.
        - Вам надо встретиться с Кавалерией и убедить ее расколоть шныровскую закладку! - произнес Триш.
        Долбушин опять быстро взглянул на лоб Триша. Потом на Ерша. Но того, похоже, волновали только носки.
        - Я думал об этом. Она не согласится, - признался Долбушин.
        - Это смотря как построить разговор. Если придется выбирать между частью закладки и продырявленным миром, Кавалерия явно примет верное решение. И потом, вы ведь знаете: рано или поздно рогрик обнаружит точку истончения. И что тогда? ШНырам придется принимать бой… - сказал Триш.
        Долбушин взвешивал все за и против. Такая встреча Гаю не понравится. Но, с другой стороны, думать о том, что понравится Гаю, а что нет, уже поздно. Если начнется бой - его дочь будет среди шныров. ШНыры же обречены. Ударов форта Тилли и форта Белдо им не выдержать.
        - Хорошо… Я договорюсь с Кавалерией о встрече! - согласился Долбушин. - А вас я попрошу об одном одолжении! Вы должны захватить для меня девушку, которая, возможно, будет сопровождать Кавалерию. Только два условия: Кавалерия не должна этого увидеть и с головы девушки не должен упасть ни один волос!
        - Про волос - это сложно… Девушка, наверное, будет кусаться… - хитро прищурившись, сказал Триш. - Ну так и быть. Возможно, мы сумеем вам помочь… Как эта девушка, кстати, относится к мусору?
        - Раньше она никогда его не выносила! - сказал Долбушин.
        Триш одобрительно кивнул:
        - Очень хорошая девушка! Взгляните на Короля Мусора! Он, кажется, готов влюбиться и сделать ее своей мусорной королевой! Теперь точно ни один волос не упадет с ее головы, даже если сто бешеных парикмахеров станут гоняться за ней с ножницами!
        Глава двадцать третья
        Арбалет против пачки пакетов
        - Обломаются! - отрезала Алиса. - За что их любить? А они меня любят? Да меня все ненавидят!
        - Кто «все»? Можно чуть поточнее?
        - Да принесите телефонную книгу! Ткните в любое имя! И этот человек либо ненавидит меня, либо ему на меня наплевать!
        - А ты первая начни! Не сиди в норе! Все в этом мире согревается любовью. Любовь надо вкачивать в каждое дело, в каждого человека, в каждую мысль. Буквально вкачивать. Словно ты согреваешь дыханием замерзшую синицу.
        - А почему я должна первая?
        - Да просто так это работает. Водитель же не спрашивает: а почему я должен первым залить бензин, а уже потом только машина поедет? Из разговора Кавалерии и Алисы
        Прошло несколько часов с момента, когда Меркурий, уходя в последний срок нырок, ранил рогрика. Ул вернулся из разведки. Его сменил Родион. Ул сообщил, что видел рогрика к востоку от Копытово:
        - Громадная мерзкая кишка… все время вертится, и вокруг нее прямо реальность плавится… не знаю, как объяснить, чудо былиин! На мозг давит! Рядом отряд, отвечающий за наружную охрану Кубинки. У них два джипа с установленными арбалетами. И гиелы в небе, само собой.
        - А в Копытово что? - спросила Кавалерия.
        - В Копытово прямо международный слет инкубаторов.
        - Берсерки никуда не ведут рогрика?
        Ул качнул щекастой головой:
        - Даже близко не суются. Оцепили его кольцом и чего-то ждут. Ребяткам непросто, плоховато будут спать сегодня ночью.
        - Почему?
        - Да близко они от него. И еще инкубаторов отгоняют. Хотя многие все равно прорываются. Я подполз метров на двести, так и то в голову всякое лезет: точно болото проходишь. Про Яру ужасы всякие мерещились, чудо былиин! Рассказывать не хочу! - Ул провел ладонью по лицу. - А уж что берсерки чувствуют… Они-то от него метрах в двадцати.
        - Сам рогрик пока не ищет ничего?
        - Затягивает рану.
        - И как?
        - Вроде поменьше стала, но все равно сочится.
        Кавалерия вздохнула, не зная, какой приказ теперь отдать. В таких вещах - сражения, схватки, боевой пилотаж - она всегда полагалась на Меркурия Сергеича. Вот и теперь она несколько раз уже оглядывалась в пустоту, словно ожидала услышать его рубящий отдельные слова голос. Но голоса не было.
        - А ты что думаешь? - спросила она у Ула.
        Тот пожал плечами:
        - Мы с Максом выдвинемся на игольный завод, будем там готовить позиции. Перетащим арбалеты, расставим ловушки. Там из наших кто сейчас? Только Сашка? Маловато для удержания точки. Хотя по барабаниусу… Удержим! Авось - лучший друг Небося!
        Ул захватил с собой Макса, и, нагрузив на плечи каждый по три арбалета, они отбыли.
        - А чего по т-т-три только? - спросил Макс по дороге. - Я бы и ш-шесть в-в-взял!
        Ул хмыкнул:
        - Как раз и хотел это сказать! Ты и будешь нести шесть.
        - П-почему?
        - Мне нужно в Копытово смотаться. Волнуюсь за Яру… Справишься?
        Макс покорно замычал. Ул проводил его до окраин Копытово, после чего навьючил на него арбалеты и запас болтов:
        - Пройдешь через посадки… Я до Яры добегу - и сразу к тебе!
        - Ты с-соображаешь?! А если на м-м-меня в-ведьмари н-нападут? - уныло спросил Макс, у которого теперь не только все руки были заняты, но и подмышки, и с плеч что-то свисало, и за ремень брюк были заткнуты топор и с десяток болтов, которые никуда не помещались.
        - Нападут - им же хуже! Вон у тебя оружия сколько! Ты подпрыгивай и стреляй залпом! - посоветовал Ул и пушечным ядром покатился в Копытово.

* * *
        До ночи ничего не произошло. Родион сообщил, что берсерки отодвинулись от рогрика метров на триста - туда, где уже нет видений, - и стали лагерем. Похоже, собираются ночевать. После некоторых колебаний Кавалерия велела, не расседлывая пегов, вернуть их в пегасню, ослабить подпруги и накормить.
        Сделать это она поручила дежурным, прочих же отправила спать:
        - Только, пожалуйста, одетыми!
        - И с оружием в руках? - Макару не хотелось расставаться с жуткого размера арбалетом, бившим не болтами даже, а какими-то китовыми гарпунами.
        - Угу. Чтобы ты палил ночью, когда тебя будут будить? Нет уж, для таких, как ты, лучшее оружие - плюшевый медвежонок и успокаивающая сказка! - возразил Кирюша.
        Рина долго не засыпала, ворочалась. Так и не уснув, вышла в коридор, села на теннисный стол и связалась по нерпи с Сашкой:
        - Что вы там делаете? Спите на боевом посту?
        - Не спим. Расставили арбалеты по периметру. Теперь вот тушенку едим с Максом, - признался Сашка.
        Едва Рина поговорила с Сашкой, как услышала шорох. По полутемному коридору шла Кавалерия. Узнав Рину, она поманила ее, повернулась и скользнула к лестнице. Внизу их ждала Суповна. Она выглядела недовольной и что-то ворчала себе под нос.
        - Хорошо, что не спишь. Сегодня ночью нам предстоит полетать, - сказала Рине Кавалерия.
        - На игольный завод?
        Суповна громко хмыкнула. Кавалерия сделала вид, что ничего не услышала.
        - Не на игольный. Идем! - сказала она и быстрым шагом двинулась к пегасне. Суповна переваливалась за ними, как медведь, и недовольно сопела в спину. В пегасню они вошли не через основные ворота, а через зимнюю дверь в центре. Вовчик спал в закутке, сдвинув в ряд три брикета с прессованным сеном и накрывшись попоной. Суповна, скрестив руки на груди, остановилась рядом с ним:
        - Хорош ночной дежурный! У Меркурия он бы уже три дежурства заработал!
        Кавалерия вывела из денника Ядвигу, хотя обычно предпочитала Цезаря. Мощный широкогрудый Цезарь был глуповат, но его глупость компенсировалась важным качеством. Он доверял Кавалерии безоговорочно. И эта простая, без рассуждений вера делала Цезаря лучшим жеребцом ШНыра.
        - А почему вы не на Цезаре? - спросила Рина.
        - За ШНыром наблюдают. Если увидят Цезаря - сразу сообразят, что в седле я. А так мало ли кто… Может, и не увяжутся.
        - А мне на ком лететь?
        Кавалерия кивнула на денник Афродиты:
        - Возьми тещу Макара. И оденься потеплее. Лететь будем высоко.
        Кавалерия нырнула в комнату рядом с амуничником и вернулась с двумя телогрейками. Эти телогрейки, купленные прижимистым Кузепычем, по бирке назывались «ватник улучшенный, межсезонный». От обычной рабочей одежды они отличались тем, что у них было на один карман больше и подобие округлого воротничка. Рина попыталась отвертеться от ватника, чтобы не выглядеть как на лесоповале, но Кавалерия настояла, и пришлось подчиниться.
        Одетые в телогрейки, Кавалерия и Рина стали вдруг очень похожи друг на друга. Суповна хмуро наблюдала, как они облачаются.
        - Может, не ее все-таки, а Родиона? Сама все на карту ставишь, голова бедовая, так девчонкой не рискуй! - ворчливо сказала она Кавалерии.
        - Родион наблюдает за рогриком. Где твой шнеппер? С собой? - спросила у Рины Кавалерия.
        Та мотнула головой. Кавалерия вернулась в пегасню и появилась с тяжелым арбалетом. У арбалета, по счастью, оказался ремень, и Рина перекинула его за спину. Подсадившая ее Суповна проследила, чтобы арбалет не пересекал траектории крыла, когда оно будет опускаться и подниматься.
        - А побольше нельзя было арбалет найти? Там осадный еще где-то был! - ехидно произнесла в пространство Суповна.
        И опять Кавалерия упорно притворилась глухой. Рину такое ее терпение начинало уже настораживать. Как-то не похоже это было на Кавалерию.
        - А куда мы летим? - спросила Рина.
        Кавалерия тоже уже была в седле и разбирала поводья. Ядвига уныло косила глазом в сторону пегасни. Темная сырая ночь ей не нравилась. Она пугалась шорохов, прислушивалась к далекому вою собак.
        - К Долбушину. На встречу. Он почему-то хочет, чтобы и ты тоже присутствовала. Меня это удивило, но я не стала спорить.
        Рина обрадовалась, что в полутьме не видно ее лица:
        - А-а-а… э-э-э…
        - Что-то не так? Ты не хочешь лететь? - спросила Кавалерия быстро.
        - Да нет, полечу, конечно. А вы верите Долбушину?
        Кавалерия задумалась:
        - Сложно сказать. Я, например, не очень верю министру финансов. Просто потому, что всегда сижу без денег… Но почти уверена, что мой телефон со столика в кафе он бы не стащил. Так и с Долбушиным. Я ему не верю, но не думаю, что он собирается меня убивать.
        В этом Рина была уверена и сама:
        - А зачем тогда мне брать арбалет?
        - До Долбушина надо еще добраться. Давай прогреем пегов - и в путь. Времени у нас в обрез, а Долбушин, думаю, будет пунктуален.
        Границы ШНыра они покидали на приличной высоте. У Рины щеки щипало от мороза и ветра. Ватник улучшенный, межсезонный оказался весьма кстати, хотя в шею все равно поддувало. Шарфа и перчаток у нее с собой не было, и одеревенелые пальцы едва сжимали поводья.
        Кавалерия махнула ей рукой и полетела первой. Временами Рина едва различала ее в темноте и несколько раз боялась, что совсем потеряла. Рина мерзла. Ей было холодно, неуютно, хотелось спать, и даже судьба мира ее сейчас почти не волновала. Все-таки до чего человек зависим от освещения, холода, ветра, собственного кровяного давления и прочих подобных вещей. Даже обидно. Словно и не бессмертное ты существо, вечно ищущее, вечно к чему-то стремящееся, а какая-то черепаха. Врубили тебе свет поярче, включили обогреватель - ты ползаешь. Выключили - ты замираешь и просто лежишь. Ждешь света и тепла.
        «Зачем отец… Долбушин то есть… захотел, чтобы и я тоже была? Вдруг он расскажет все Кавалерии?» - думала Рина, и настроение у нее становилось все хуже и хуже.
        Тут Кавалерии в очередной раз стало не различить, и Рина с удовольствием подумала, что это хороший случай, чтобы потеряться. А что? Летела-летела, искала-искала. Кричать бесполезно, а… У Рины вспыхнул кентавр на нерпи.
        - Куда ты делась! Где твои глаза?!
        - А вы где?
        - Прямо под тобой! Мы уже снижаемся! - услышала она нетерпеливый голос Кавалерии.
        И Рина поняла, что, толком не потерявшись, она уже нашлась. Внизу Рина разглядела густой еловый лес, посреди которого маленьким крестом горели пять близко расположенных костров. Кавалерия не стала садиться прямо у них, а опустила Ядвигу на луг примерно в полукилометре. Рядом петляла хорошо видная песчаная дорога. По этой дороге Рина с Кавалерией и поехали шагом. Пеги, ставшие в полете серебряными, с обледеневшими волосинками на мордах, делавшими их похожими на усатых французских гренадеров, мало-помалу размораживались и превращались просто в двух банальных крылатых кобылок.
        Когда до костров оставалось не больше сотни метров, Кавалерия натянула повод и, свернув с дороги, поехала через кустарник, держа руку в сумке. Сама Рина держалась за Кавалерией. Теща Макара топала через лес как целое стадо слонов. Чесалась о деревья, вздыхала и всеми силами подтверждала теорию, что лошади животные не хищные и подкрадываться не умеют.
        Неожиданно из-за ближайших деревьев возникла фигура и схватила Ядвигу за повод. Кавалерия вскинула шнеппер, целясь через пакет:
        - Назад!
        - Спокойно! Свои! - произнес знакомый голос.
        Долбушин протягивал руку, чтобы помочь Кавалерии слезть с седла.
        - Свои все остались в ШНыре, - недовольно сказала Кавалерия и спрыгнула с седла с другой стороны, где не было руки Долбушина.
        Глава форта взглянул на свою пустую руку, к помощи которой так и не прибегли:
        - Рад, что вы поверили мне и пришли.
        - Двойная ложь. Во-первых, я пока никому не поверила, а во-вторых, я не приходила. Перемещение по небу называется полетом.
        Рина подъехала и остановила свою кобылу рядом с Ядвигой.
        - Вот Рина! Зачем вы хотели, чтобы она прилетела со мной?
        - Мы и прежде встречались. Подумал, что она не помешает, - ответил Долбушин спокойно.
        Он покосился на телогрейку Рины, чуть поклонился - не то Рине, не то телогрейке, - приподнял брови, но от комментариев воздержался, лишь потрепал Афродиту по холке. Рина с удивлением обнаружила, что диковатая Афродита разрешила чужаку прикоснуться к себе, только слегка раздула ноздри. В общении с лошадьми Долбушин был приемлем: не груб, спокоен. Общества своего не навязывал, но не шарахался, не мямлил и нерешительностью своей лошадь не пугал.
        - Красивая… - похвалил он, оглядев Афродиту. - Это кто-то по линии Ришелье? И еще Рогнеда угадывается: сухость ног, шея.
        Рина не помнила ни Ришелье, ни Рогнеду. Когда она пришла в ШНыр, то этих лошадей в пегасне уже не застала.
        - Верно. Ришелье отец. Рогнеда бабка, - подтвердила Кавалерия. - А про эту что скажете?
        Глава форта деловито осмотрел Ядвигу, по своей всеядности уже хрустевшую еловой шишкой.
        - С этой дамой мы не знакомы. Что-то донского разведения.
        - Да, лентяйка редкостная, - признала Кавалерия и, приблизившись к костру, присела, отогревая руки. На рукавах ее телогрейки таял лед.
        - Когда-то… уже после ШНыра, когда появилась возможность… у меня была мысль разводить пегов, - медленно и куда-то в сторону сказал Долбушин. - В принципе, достать нескольких пегов несложно. Опыт тоже кое-какой есть…
        Рина же смотрела на Долбушина с изумлением. Она никогда не слышала раньше о таком желании отца.
        - Да и команду можно было бы собрать. Многие перешедшие к нам шныры учились еще у Меркурия… - продолжал Долбушин.
        Кавалерия нахмурилась. Рина не поняла, потому ли это произошло, что Долбушин упомянул Меркурия (интересно, знал ли он о его гибели?), или она представила себе, что у ведьмарей появляются пеги.
        - Ну и что же помешало такому благому начинанию? - спросила Кавалерия очень сухо.
        - Я подумал… В общем, это было бы лишнее… Пег, на котором нельзя нырнуть, а можно только осторожно летать - это как гоночная машина, на которой ездишь в пробках… Только дразнить себя! - усмехнувшись, договорил Долбушин.
        Передав Рине повод Ядвиги - теперь Рина держала и Афродиту, и Ядвигу, - глава форта подошел к Кавалерии. Непривычная задумчивая мягкость, возникшая у него и в голосе, и в движениях, когда он говорил о пегах, исчезла. Человек в Долбушине опять начинал растворяться. Человека подменял сутулый, резких очертаний шахматный конь, скачущий по расчерченным клеткам черно-белой жизни.
        - Буду краток. Все равно приятной беседы не получится. По опыту многочисленных переговоров знаю, что, если начать слишком вежливо, мы все равно закончим конфликтом. Лучше сразу настроиться на деловой лад.
        Кавалерия молчала, грея руки у костра. Шахматный конь выждал еще один миг и прыгнул.
        - Для рассуждений о добре, зле и истории ШНыра времени у нас сейчас нет. Скоро, возможно, и ШНыра не будет. Это если рогрик пробьет границу мира и болото хлынет к нам.
        - ШНыр будет!!! - резко отозвалась Кавалерия.
        Долбушин вскинул брови и слегка развел руками, показывая, что против такого аргумента возразить ему нечего.
        - И вы этого хотите? Чтобы наш мир слился с болотом? - спросила Кавалерия, уже не так резко.
        - Лично я - нет. Потому я и пригласил вас на встречу.
        - Опять двадцать пять! Всегда одно и то же! Виноватых нет! Неправых нет! Никто не хочет, чтобы было плохо, все добрые и пушистые! Так кому неймется, чтобы болото было везде? Гаю? - поинтересовалась Кавалерия.
        Долбушин сделал какое-то неуловимое недовольное движение. Рина не столько увидела его, сколько угадала. Они стояли втроем между сигнальными кострами, два из которых начинали постепенно гаснуть.
        - Гаю главное - прорваться за Вторую гряду, а какой ценой, не так уж и важно. Возможно, ему кажется, что когда болото и наш мир сольются, между ним и двушкой останется только одна стена. А мне кажется, что и десяти стен было бы мало.
        Кавалерия через костер с любопытством посмотрела на Долбушина:
        - Крамольная мысль для ведьмаря!
        - Благодарю. Трафаретно мыслят только рядовые ведьмари. Да Гай и не требует, чтобы все мы ходили в майках с его портретами. В этом плане он терпимый руководитель. Мы довольны, - холодно заметил Долбушин.
        Кавалерия чутко уловила это дважды повторенное «мы».
        - Вы представляете сейчас только себя - или Белдо с Тиллем тоже? - спросила она.
        - Только себя. Но Тилль с Белдо тоже не слишком хотят, чтобы наш мир затопило.
        Кавалерия усмехнулась:
        - Зачем тогда выпустили рогрика?
        - Поставьте себя на минуту на наше место.
        - Мне и на своем хорошо.
        - Протащив в наш мир новую закладку, вы не оставили нам выхода. Основа существования трех фортов - псиос. Его же теперь не дают.
        - Это ваши проблемы.
        - Возможно, но мы, к сожалению, в одной лодке. В сущности, чем занимались все три форта многие столетия? За псиос продавали эльбам право прохода в наш мир и помогали находить инкубаторов для выращивания личинок. А теперь новых инкубаторов нет, и платы за них тоже нет. Биржа закрыта.
        - Любопытное объяснение. Я уж было настроилась на философские оправдания!
        - Придумайте их сами. Наш мир - своего рода супермаркет. Есть товары, есть стены, есть дверь, есть кассир Гай и помощник кассира Белдо. Кассир получает деньги, помощник кассира помогает ему с организацией процесса. Еще есть толстый охранник Тилль и коммерческий директор, отвечающий за множество разных, часто не имеющих никакого отношения к делу вещей.
        - Коммерческий директор - конечно, вы?
        - Я, - признал Долбушин. - Но теперь работать стало невозможно. Из-за вашей новой закладки дверь супермаркета забита досками с гвоздями. Продукты портятся, покупатели не приходят и денег не приносят. Для всякого умного коммерсанта это означает: лавочке конец.
        - И что же? Рогрик починит вам дверь? - усмехнулась Кавалерия.
        - Дверь не починит, но стену снесет. Однако тут возникают новые сложности. Если у супермаркета нет стены - вскоре растащат все до последней банки. Никакой охранник не поможет, когда в магазин с улицы врывается голодная толпа.
        Кавалерия поворошила палкой угли:
        - А вы художник, Альберт! Какие яркие образы! Я назвала бы это трагедией коммерческого директора!
        - А я назвал бы это нашей общей трагедией, - скальпельным голосом поправил Долбушин.
        На Рину он посматривал странно. Не разговаривал с ней, напрямую не обращался и ни словом не объяснял, зачем он вообще захотел, чтобы она присутствовала на сегодняшней встрече.
        Возможно, уловив в голосе Долбушина вызов, Кавалерия резко поднялась.
        - Рогрику не пробить границу! - упрямо произнесла она.
        - Вы сами знаете, что это не так. Рано или поздно рогрик найдет слабую точку. Ведь она где-то рядом? Не там ли, где нырнули те двое на одном пеге, один из которых не был даже шныром? - спросил Долбушин.
        Рина заметила, как косичка на спине у Кавалерии заметно вздрогнула.
        - С Гаем я этими мыслями не делился, - продолжал Долбушин. - Но он обычно и сам не упускает таких деталей. Если дыры в границе мира до сих пор нет, это может означать две вещи. Либо Гай дожидается, пока рогрик затянет рану, либо наблюдатели не успели заметить точки ухода в нырок.
        - Вот как? Сплоховали, значит? - спросила Кавалерия насмешливо.
        - Не исключаю. В небе все мелькает, гиелы вертятся. Тилль прав: давным-давно пора вести съемку с беспилотников. Берсерки - как те, что в небе, так и те, что в лесу, - не самое надежное средство наблюдения. Однако все это вопрос часов, возможно минут. Точку вот-вот найдут, она где-то рядом, и мы оба это знаем. Не там ли, куда шныры тащат сейчас оружие? Если мои шпионы сообщили об этом мне, то разведчики Гая - ему.
        Кавалерия резко выпрямилась.
        - ШНыры будут сражаться! С рогриком и всеми фортами. До последнего человека! - произнесла она.
        - Не сражаться, а бесполезно умирать. Хоть закладка у вас и сильная, но не закладкой же вы будете кидаться? Старших шныров - горстка. Исход боя предрешен. Если ШНыр и уцелеет, все новые поколения шныров будет выращивать ваша кухонная Надя, которая как единственная выжившая станет директором школы.
        Кавалерия вспыхнула, готовясь спорить, но Долбушин смотрел на нее с таким спокойным ожиданием, что она махнула рукой.
        - И что вы предлагаете? Сдаться? Помочь рогрику проковырять дыру и впустить болото? - спросила она с усталым раздражением.
        - Разумеется, нет. Я знаю выход, который устроит всех. И мир уцелеет, и болото останется в прежних берегах.
        Рине показалось, что Долбушин как опытный переговорщик подводит Кавалерию к черте. В голосе его появилась едва заметная вкрадчивость. Ему важно было, чтобы главный вопрос она задала сама. И Кавалерия его задала:
        - И какой же это выход?
        - Единственно возможный. Раздробить закладку! - Долбушин жестко и твердо посмотрел на Кавалерию, выдержав ее первый яростный взгляд. И взгляд ее погас, ушел в рыбьи его зрачки как в холодную воду.
        - Раздробить?
        - Сделать так, как было раньше. Часть вам - часть нам. Рогрик прекратит искать трещину. С новым обломком закладки Белдо вновь сможет проводить в наш мир личинки эльбов в обмен на псиос.
        - Появится новая дверь, и супермаркет заработает? - мрачно спросила Кавалерия.
        - Да. Три форта вновь начнут получать псиос.
        - А Гай?
        - В какой-то мере это устроит и Гая. Раньше же он рогрика почему-то из подземья не извлекал…
        - Отличное решение! Получается, все, что надо - это войти в Зеленый лабиринт, приблизиться к закладке, которая мне доверяет, отбить от нее кусок, отдать его вам - и все вернется на круги своя? - тихо спросила Кавалерия.
        Глава форта напрягся. Кавалерия была уж слишком смирной, слишком уступчивой. Долбушин ожидал куда большего сопротивления.
        - Да, - подтвердил он осторожно.
        - За этим меня и звали? Это была главная идея? Никаких других идей, предложений, откровений - ничего?
        Долбушин молчал.
        - Вижу, что нет. Сожалею, что даром потратила время. Лучше бы я выспалась. Возможно, последняя ночь в жизни, завтра понадобятся силы, а я потратила их не пойми на что… - сказала Кавалерия вполголоса, точно самой себе.
        Потом поднялась и пошла к Ядвиге. Долбушин нагнал ее и преградил ей дорогу.
        - Подумайте, Кавалерия! Без эмоций подумайте, когда успокоитесь. Вы все равно сделаете это, когда погибнут первые шныры. Не ставьте какой-то валун выше нашего мира и множества жизней! В конце концов, закладка - это просто камень, перекачивающий силы с двушки. Когда-нибудь и его энергия иссякнет, будет следующий камень, и следующий… А так не будет уже ничего!
        Кавалерия, уже поставившая ногу в стремя, на секунду застыла. Она не обернулась, но и Рина и Долбушин ощутили, что слова попали в цель. Сев в седло, Кавалерия разобрала поводья и, толкнув кобылу пятками, перевела ее на шаг и почти сразу на рысь. Взлетела она через лес, чудом угадав небольшой промежуток, когда кобыла смогла раскинуть крылья, не рискуя сломать их о ветви.
        - Рина, жду тебя в ШНыре! Догоняй!
        Отчаявшись распутать мысли, стянутые в огромный узел, Рина пошла к Афродите. Остановилась, оглянулась на Долбушина.
        - Зачем ты… - начала Рина.
        Не договорив, она хотела сесть в седло, но отец одной рукой придержал ее за плечо, а другой взял Афродиту за повод. Рина почувствовала, что просто так он ее не отпустит.
        - Если Кавалерия не примет моего предложения, в ШНыре будет много смертей. Возможно, ты и всадишь болт в какого-нибудь берсерка, но и я останусь без дочери. И все ради того, чтобы до последнего ощущать себя шныркой? Цели дальнейшего твоего пребывания в этом учреждении я не вижу.
        - Отпусти! Не трогай лошадь!
        - Нет, - сказал Долбушин. - Предпочту, чтобы ты месяц со мной не разговаривала и разбила о стену дюжину чашек. В ШНыр ты не вернешься.
        - Отпусти повод! Отпусти, кому сказала!
        Рина отскочила от лошади. Кавалерия была уже далеко. Крика не услышит. Пытаясь добраться до нерпи и телепортироваться, Рина схватилась за рукав телогрейки. Проклятый улучшенный ватник - сэкономили ткань, гады, не добраться! Сдирая ватник, она начала нетерпеливо рвать на груди пуговицы. Долбушин наблюдал за дочерью, не пытаясь ничего предпринять, даже шага к ней не сделал, хотя явно понимал, зачем Рине нерпь.
        - Блокировка. Не сработают ни кентавр, ни сирин, ни лев, - сказал он, кивнув в пространство между костров, где лежали две покрытые рунами плиты.
        Рина в последний раз попыталась вырвать у него поводья. Руки Долбушин не разжал, и она бегом кинулась в лес. Надеялась, что, пытаясь догнать ее, отец отпустит повод Афродиты и погонится за ней. Она же опишет по лесу круг и, вернувшись к пегу, взлетит. Однако он даже с места не сдвинулся.
        Рина заметила темную фигуру, перебежавшую от одного дерева к другому. Конечно, Долбушин пришел сюда не один! Все предусмотрел. Рина неслась сквозь чащу, а за ней кто-то, улюлюкая, гнался. Поняв, что она выдает себя треском, Рина затаилась, присела за толстым стволом и, стянув с плеча арбалет, попыталась взвести его. Бесполезно. Рина запоздало сообразила, что арбалет у нее одной из простейших конструкций. Такие взводятся приставным железным рычагом - «козьей ногой», которую арбалетчик тянет всем телом, упираясь ступней в стремя на конце ложа.
        - Эх! А ну как взведет и бабахнет?! Мама, я боюсь! - запереживала чаща у нее за спиной.
        - Не взведет! Крючочек забыла! Раззява, что с нее взять, - возразили ему из той же точки в пространстве.
        - А я говорю, взведет! Ты спиной, спиной тяни!
        Рина испуганно обернулась. Никого, только шевелятся ветви. Следуя коварному совету, стала тянуть спиной, но тетива была узкая, и, охнув, Рина отпустила ее. На ее руке появилась красная полоса.
        - Ну вот, тетивой порезалась! Надо было тряпочку подложить. Тебя теперь ее папаша убьет за такие советы! - мрачно предрекла темнота.
        - Как порезалась?! Я усиливал вероятность, что не порежется. Один к десяти, нолик долой!
        - Голову тебе долой! Теперь усиливай вероятность, что папаша не убьет. Побаиваюсь я зонта!
        Отбросив арбалет, Рина метнулась в чащу. Слишком поздно! Навстречу ей выплыл большой пакет для строительных отходов и, как ногами шагая мягкими углами, решительно преградил ей дорогу. Рина бросилась в сторону, но из-за соседних деревьев появлялись точно такие же пакеты. И тоже шагали мягкими пустыми ногами, разводя верхние углы как расставленные руки.
        Руководил пакетами смешной человечек с торчащей редкой бородкой и в рваной полосатой шапочке. Он сидел на земле, размахивал руками как дирижер, и, подчиняясь его вкрадчивым движениям, пакеты один за другим бросались в атаку.
        Рина сражалась как тигрица. Порвала один пакет, закрутила узлом другой, выскользнула из скользких объятий третьего. Но остальные пакеты, взяв числом, окружили ее, опутали, накинулись сзади. И вот уже, спеленутая как младенец, она забарахталась на земле.
        Глава двадцать четвертая
        У дверей не стоять опасно
        Мы слишком легко разбрасываемся словом «люблю»: люблю маму, люблю шоколад, люблю пчел, люблю гитарную музыку, а также Катю и Сережу. И все через знак равенства. От слишком частого употребления слово затрепывается и теряет всякое значение. Это слово надо употреблять считаные разы в жизни, а все остальные разы говорить «мне нравится». Из дневника невернувшегося шныра
        Это было первое лето, которое Яра провела в новом для нее ритме. Она привыкла к простой, довольно однообразной, хотя поначалу и романтичной, жизни ШНыра: нырки, поиск, раскопы, водянки на руках от саперной лопатки, болото, дежурства по пегасне, проверка закладок в городе, недосып, опять нырки.
        А тут вдруг - квартирка в Копытово, пусть маленькая, пусть не совсем своя, пусть с соседкой, но все же из которой не выгоняют… А тут вдруг - самостоятельная отдельная жизнь, Ул в вечное и нерасторжимое пользование и живот, в котором, как в яйце, зарождается новая жизнь.
        Но все же Яре не хватало активности. Квартирка была ей тесна, а депрессивное Копытово давало еще меньше возможностей развернуться. Вышел из подъезда, сделал три шага вправо - автобусная площадь. Три шага влево - игольный завод. Три шага назад - станция электрички. Одна радость - лес, но он вокруг Копытово был влажный, изрытый оврагами, почти без тропинок, да еще и с кучами мусора в самых неподходящих местах. В общем, не такой лес, какой изобразил бы художник на картине «Девушка, гуляющая по лесу».
        Конечно, Яра как могла изобретала, чем себя занять. Читала, писала картины маслом, научилась делать салатики семи видов - это она-то, которая раньше макароны варила по видеороликам! А главное - в ней с утра до вечера бился нетерпеливый вопрос, обращенный к животу: КОГДА? КОГДА? КОГДА?
        Но ребенок все мешкал с появлением на свет, хотя живот был уже совсем большой. Яра несколько раз ездила к докторше, которую посоветовал ей Лехур, и жаловалась ей на ребенка:
        - В книжке написано, что ему уже пора. А он все не рождается!
        - Неудивительно. Он же не читал этой книжки, - отвечала докторша. Это была огромная, спокойная как удав дама.
        - И что мне делать? - волновалась Яра.
        Докторша съедала конфетку. Докторам вечно дарят конфеты, хотя они, наверное, втайне мечтают, чтобы им подарили что-нибудь другое. Например, кусок ветчины или турецкий кинжал. Но на это почему-то ни у кого не хватает фантазии.
        - Ничего не делать. Можно, конечно, попрыгать через скакалочку, но лучше иди домой и ляг на диванчик! - говорила дама, и Яра уезжала, успокоенная. Она уже давно не телепортировалась и ездила в метро, а потом в электричке. И ей уже уступали место и там и там, потому что живот ее был уже для всех очевиден.
        Яра смирно сидела, сложив на животе ручки, и по привычке к вечному чтению читала предупреждения на стеклах метро. Мозг ее плавился от этих словесных ребусов:

«УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ
        У ДВЕРЕЙ НЕ СТОЯТЬ ОПАСНО»
        - Почему у дверей не стоять опасно? Потому что не успеешь выскочить? Ох, голова-голова, чего-то ты сильно мудришь! Проще надо быть, не искать потаенного смысла там, где его нет. А с другой стороны - как же не искать, если ты прирожденный гуманитарий?
        Ул с утра и до вечера пропадал в ШНыре. То в пегасне было что-то не так, то некому нырять. В общем, обычная история.
        «Я на пять минут!» - обещал он.
        «Хорошо хоть не на двадцать четыре!» - отзывалась Яра.
        «Почему?» - озадачивался Ул.
        «Потому что если пять минут у тебя - это пять часов, то двадцать четыре минуты - это, чудо былиин, сколько?» - передразнивала она.
        В данную минуту Яра стояла у окна, на подоконнике которого лежали два шнеппера - ее и Ула, - и с беспокойством смотрела на инкубаторов. Инкубаторы бестолково бродили под окнами и напоминали глючных ботов в игре, когда боты случайно оказываются между двух стен и тыкаются туда-сюда. Инкубаторам Яра была явно не нужна - но кто знает, что творится в головах у инкубаторов? От них всего можно ожидать.
        У уха Яры был телефон, а в телефоне - БаКла. БаКла говорила уже больше получаса, не замолкая ни на минуту. Нескончаемый поток жалоб на ВикСера, на соседей, на здоровье и вообще на жизнь. Яра тоскливо слушала, изредка вставляя одно-два слова. Когда БаКла была молодой, ее спасала деятельность, а теперь вся деятельность съежилась до уборки маленькой квартирки - и БаКлу стало разрывать на части.
        Для того чтобы БаКла чувствовала себя комфортно, ей в каждый момент жизни нужно было кого-нибудь ненавидеть. Как стрелка компаса показывает на север, так и стрелка гнева БаКлы всегда указывала на определенного человека. Ненавидела она люто и праведно, всеми «швабрами» души. С криками, с кипением страстей, со слезами, с перетряхиванием всей биографии человека и обид, которые он когда-либо ей причинил. Ненависть свою в себе таить не могла и все время бегала и вербовала союзников. Гнева ей хватало примерно дней на десять, после чего злоба изживала себя, выдыхалась, и БаКла вполне могла тереться с прежним врагом носиками. Но так как ненавидеть кого-то все-таки надо, в опалу немедленно попадал кто-нибудь другой. И опять все закручивалось по новой - вербовка союзников, крики, плач. Прямо психологические циклы, по календарю можно выверять, что Яра порой и делала. В конце концов и в ней кровь БаКлы: лучше заранее знать свои слабые места.
        - Да… нет… да… ой… то есть нет…
        Яра отвечала уже невпопад, порой отрывая трубку от уха, чтобы перевести дух. Ей казалось, что она не с бабушкой говорит, а ползет на стреляющий пулемет. Наконец в разговоре возникла пауза. Яра поняла, что запуталась со своими «да… нет», и БаКла, раздражаясь уже на нее, ожидает какого-то отклика на свои переживания.
        - А ты не хотела бы… расслабиться? Просто взять и всех простить? - неожиданно для себя спросила Яра.
        Трубка тихо выдохнула, и Яра с ужасом осознала, что, ляпнув такое, допустила крупную ошибку.
        - Чего мне сделать?! - закипела БаКла. - Простить?! Да я что, первая ссоры начинаю?! Эта сволочь сумкой размахивала, я стояла как оплеванная, а твой дед, вместо того чтобы защитить меня, свою жену, посоветовал нам знаешь что? Принять пентрицитинчику! В одну лодку нас усадил! Но он-то всегда был предатель!
        Наконец Яре удалось попрощаться с БаКлой и, зная, что та имеет привычку вдогонку перезванивать и разговаривать еще час, выключить телефон. Как ни злилась она на нее порой, но бабушку понимала. Она и сама нередко ощущала в себе задатки БаКлы, когда вечерами ворчала на Ула. И в ней было заронено то крошечное семечко праведного раздражения, из которого со временем могла вырасти полноценная БаКла. Ты тихий милый человек, никому не причиняешь зла, хочешь жить со всеми в мире. Но тебя все достают, и ты вынужденно защищаешься. Разве не такая установка была у БаКлы всю жизнь?
        Яра еще стояла с трубкой в руке, когда в дверь кто-то позвонил. Она выглянула в глазок и открыла, на всякий случай пряча за спиной шнеппер. На пороге стоял Витяра, а рядом с Витярой переминался с ноги на ногу огромный, толстый инкубатор. Раньше Яра видела его в окно и, честно говоря, побаивалась. Лапищи у инкубатора были такие, что в них лом показался бы спичкой.
        - От ты дуся! Это вот, значится, я, а это, значится, Федя! - представил Витяра.
        - Цветочек-Федя! - поправил инкубатор. Он говорил басом, но очень застенчиво. И пальцем, похожим на отбойный молоток, ковырял штукатурку.
        - Да, цветочек-Федя, - продолжал Витяра. - Прости, что я его привел, но Федю надо срочно полить, а то он умрет!
        Вежливо отодвинув Яру к стеночке, он бросился в ванную и потащил за собой Федю. Когда полминуты спустя Яра, набравшись храбрости, заглянула к ним, Федя пил воду из таза, причем таз был уже почти пустой.
        - Все! Теперь я снова смогу пускать листики! - объяснил Федя Яре и медленно удалился, унося в себе дикое количество водопроводной воды.
        - Ты что, спятил?! Инкубатора ко мне притащил! - зашипела на Витяру Яра.
        Витяра виновато замерцал ушами:
        - Прости, я не думал, что тебе воды жалко. Просто-навсего надо было его полить! Иду я к тебе, а он на клумбе сидит и страдает! Ну и разговорились.
        Яра едва не завыла на люстру. Только Витяра, увидев сидящего на клумбе здоровенного мужика, мог угадать в нем цветочек, нуждающийся в поливе. Яра смотрела на Витяру и не понимала: как он ухитряется всех любить? Как можно, к примеру, любить Фреду, или кухонную Надю, или истеричную Алису? Витяра же любил всех без нажима и самопринуждения. Он как солнце - просто светил на всех, не разбирая, кто достоин его света, а кто нет. Чем-то Витяра напоминал ВикСера, дедушку Яры. Тот тоже любил весь мир, хотя никогда не рассуждал об этом, что вот я такой вот сильно любящий. Любовь - это же состояние. Совсем необязательно привинчивать к нему определенное слово.
        Яра стала думать, что, может, все зависит от того, как человек относится к неудачам. Вот Ула, например, сбей с ног - он поведет себя как боевой уличный песик: вскочит, отряхнется и дальше побежит. А Наста - та, допустим, впадет в тоску, мучиться будет, страдать, самоедством заниматься, вытворять с собой всякие нехорошие вещи. Видно, в детстве она просто забиралась, обиженная, в шкаф и сидела там часами, уткнувшись лбом во внутреннюю стенку. Боялась, сердилась, дулась, страдала. А сейчас вроде бы и смелая, и голова бритая, и плечи широкие, и красавица, и на гитаре играет - а это-то детское сидит, не делось никуда. Тут он, шкаф-то этот детский, в душе остался! Проще надо быть, не сложничать - все великое просто. Чем ты проще, тем устойчивее. Надо быть умным, как энциклопедия, и простым, как молоток.
        Входная дверь вздрогнула, точно в нее врезалось пушечное ядро. В кухне возник Ул - запыхавшийся, лицо свекольного цвета. В волосах репьи, в руке саперка. Яра на всякий случай отодвинулась от Витяры. Конечно, Ул не ревнив, и повода вроде нет, но все же больно безумный у ее мужа вид.
        - Что случилось?
        - С тобой все в порядке? Слава богу! Обещай, что не будешь никуда выходить! В Копытово невесть что творится. Рогрик зашевелился. Видно, рану затянул. Витяра, ты со мной? Надо взглянуть на рогрика, а затем пробиваться к нашим. - Ул включил кран и стал жадно пить воду.
        Витяра ждал, пока он напьется.
        - От ты дуся, погоди! - сказал он Улу. - Тут у дома инкубаторы. Среди них один громадный есть - цветочек-Федя. Ты же его не трогал?
        Ул мотнул головой:
        - Я цветочки не срываю.
        - Вот и хорошо. Давай возьмем его с собой!
        Ул с недоумением покосился на Витяру, проверяя, не тронулся ли тот умом, однако Витяра выглядел не безумнее обычного.
        - Зачем?
        - Он поможет нам найти рогрика. Он его чует из-за своей личинки. А берсерков он, кстати, терпеть не может, потому что они цветы не любят, - пояснил Витяра. - Только вот что… Ты скажи Феде, что ты бабочка.
        - Да запросто! Хоть ночной мотылек! - уступил Ул.
        Цветочек-Федя стоял у подъезда, созерцательно глядя на небо.
        - Стоять! Руки за голову! Я бабочка! Я прилетел тебя опылить! - сообщил ему Ул.
        Цветочек-Федя не удивился. Он обернулся и заключил бабочку-Ула в объятия. Ноги Ула оторвались от земли, и на несколько мгновений он потерял способность дышать, двигаться, думать.
        - Молодец, что не назвал себя гусеницей! К гусеницам многие цветочки относятся неоднозначно! - шепнул ему Витяра.

* * *
        Яра осталась одна. Хоть она и обещала Улу носа не высовывать из дома, в четырех стенах ей не сиделось. Сейчас где-то близко решалась судьба ШНыра. Яра захватила с собой шнеппер, сунула его в пакет вместе с двумя бананами и литровой бутылкой воды, вышла из квартиры и… поняла, что совершила величайшую глупость в жизни.
        Подъезд был полон инкубаторов. Лестничный пролет, поднимающийся на промежуточную площадку следующего этажа, не имел ни одной свободной ступеньки. От неожиданности Яра отпрянула, но дверь уже захлопнулась, и она стала спускаться вниз, восклицая «извините!» и осторожно раздвигая инкубаторов. Явной враждебности они не проявляли. Лишь один молодой человек молотил кулаками по воздуху, но Яре тут же объяснили, что это бывший шаманщик управляет дождевой тучей в Австралии.
        - Там есть пустыня, где четыреста лет не было дождя! И он гонит туда тучу! - воскликнула девушка, лицо которой временами превращалось в морду львицы.
        Откуда-то выскочила похожая на ведьму особа с всклокоченными волосами и огромным носом. Опустившись перед Ярой на колени, она ладонями бережно коснулась ее живота. Пальцы ее задрожали, лицо стало очень торжественным.
        - Гай пришел, но и он не вечен! Она носит в себе нашего нового короля! - воскликнула ведьма.
        - Не трогайте меня! - не помня себя от ужаса, Яра швырнула в нее пакетом со шнеппером, бананами и бутылкой с водой и вырвалась из подъезда. Ведьма, опомнившись, погналась за ней, выкрикивая что-то бессвязное.
        Яра бежала, задыхаясь и придерживая ладонями живот. Поворачивая за угол, она обернулась и увидела, что ведьма больше не следует за ней, а стоит у машины и о чем-то горячо говорит, показывая на Яру. В машине же белеют четыре бульдожьих лица - типичные «мальчики» Тилля. Пока они ничего не понимали, но потом, конечно, захотят схватить ее. Просто на всякий случай. Так уж устроены их мозги.
        В Яре проснулся мудрый зверь, спасающийся от погони. Влево уходила асфальтовая дорога, переходящая потом в полевую, но туда нельзя: у берсерков машина. Значит, надо сворачивать в лес. В боку кололо. Бежать дольше Яра не могла, лишь крупно идти, придерживая живот. Проскочила метров пятьдесят по асфальтовой дороге и через дыру в ограде пролезла в парк. Пересекла его, закусив губу, нырнула в крапиву и по пологому склону спустилась к ручью. Перебралась через него вброд и нырнула в лес. Высокая, в рост, трава, подпитывающаяся водой ручья, прикрывала Яру от погони.
        Мотор рычал уже где-то неподалеку. Вначале машина пронеслась до поворота, затем вернулась. Не увидев ее на полевой дороге, берсерки сообразили, что она пытается скрыться в лесу. Яра услышала яростный сигнал - три раза и потом еще три, - призывающий всех инкубаторов - и не только инкубаторов! - в погоню.
        Решив телепортироваться, Яра схватилась за запястье, но нерпи не было. Она же специально не носила ее, чтобы не подвергать ребенка опасности. Положение своих преследователей Яра определяла по покачивающимся вершинам молодых деревьев и по крикам, которыми они обменивались между собой. Они действовали грамотно, не толпились и прочесывали лес, вытянувшись цепью.
        Поначалу Яра держалась тропинки, но, сообразив, что по ней-то и побегут в первую очередь, нырнула в заросли. Сквозь мясистые побеги она пробивалась медленно - сломанные стебли оставляли преследователям верную подсказку. Надеялась сократить дорогу, она свернула в овраг, но дно его оказалось раскисшим, а трава на противоположном склоне скользкой. Овраг превратился в ловушку. Позорно для шнырки, которая когда-то училась у Меркурия выживать в лесу. Хотя Яра никогда не была его лучшей ученицей. Выживала она всегда вместе с Улом и надежно усвоила, что стоит жалобно простонать «У-у-у-ул! Ты меня хоть чуточку любишь?» - и проблема тем или иным образом решится.
        Голоса были уже рядом. Преследователи двигались под углом к оврагу. Существовал шанс, что они пересекут овраг выше, не заметив Яры. Перестав карабкаться, она спиной прижалась к склону и закрыла глаза. Смешно, но человеку в такие минуты кажется, что если ты никого не видишь, то и тебя не видно.
        Где-то наверху мужской голос внятно произнес:
        - Она где-то тут. Валла твердит: найдите девчонку - и у вас будет сколько угодно псиоса!
        - Откуда у нее псиос? ШНыры, что ли, за нее дадут?
        - Понятия не имею. Но с псиосом стало так скверно, что я за любую соломинку ухвачусь! Все, ищем! Ты иди туда, ты - с той стороны!
        Заросли зашевелились. Один из берсерков, обжигаясь крапивой и ругаясь, пытался спуститься в овраг. Яра заторопилась, метнулась по оврагу в противоположную сторону и, спиной чувствуя, что ее вот-вот увидят, полезла вверх по склону. Она царапала землю ногтями, помогала себе коленями, хваталась за корни, обрывавшиеся у нее в руках. Бесполезно! Она уже хотела бежать дальше, но внезапно один из корней оказался крепким. Яра издала короткий возглас, поняв, что это не корень вовсе, а протянутая к ней деревянная рука, торчащая из рукава тулупа. В следующую секунду Яру подхватили, и она ощутила, что висит над огромным распахнутым ртом, а выше рта на откинутой голове поблескивают глаза-пуговицы.
        - Горшеня! Не ешь меня! - взмолилась Яра.
        - Голова глиняная, пузо голодное спрячут тебя! - объяснили ей.
        Пальцы разжались, и Яра провалилась в темные недра котла. Одновременно с этим в овраге кто-то закричал. Горшеню заметили. По котлу ударил арбалетный болт, после чего котел затрясся как барабан стиральной машины. Видимо, Горшеня бежал. Яра, которой не за что было держаться, неуклюже раскинула руки, пытаясь сохранять равновесие.
        В животе у Горшени было тесно. Во время прыжков гиганта на Яру что-то постоянно наезжало из темноты и больно толкало ее под колени сзади. Яра ощупала этот предмет рукой. Что-то деревянное, крыша плоская. Услышав недовольный гул, Яра сообразила, что перед ней улей с золотыми пчелами, исчезнувший из ШНыра. Потревоженные пчелы ползали по ее пальцам, руке, летали вокруг. Одна из пчел больно врезалась Яре в щеку. Яра испуганно вскрикнула. Отзываясь на крик, из недр улья появилась собственная золотая пчела Яры и начала сердито вращаться на летке. Ее вращение было таким стремительным, что пчела разогрелась. Во все стороны разлилось сияние. Что именно объясняла пчела этим танцем и сиянием, Яра не поняла, но пчелы успокоились, и когда минуту спустя она присела на улей - это был единственный способ, чтобы он не врезался в нее, - ее никто не тронул.
        Тряска продолжалась. Изредка наклон котла изменялся, и Яра понимала, что Горшеня опустился на живот и ползет по траве. В какой-то момент явственно послышался плеск воды. Котел быстро охладился, и Яра осознала, что, выставив наружу голову, Горшеня сидит под водой, которая не заливается внутрь лишь из-за герметичности котла. И тут живот Яры - ее капризный, управляющий мамочкой животик - повел себя как-то по-новому. Что-то в нем нетерпеливо зашевелилось, отчаянно спеша на свободу.
        «Начинается! - с ужасом подумала Яра. - Ну пожалуйста! Еще денек! Ты же так долго ждал!»
        Говорить про «так долго ждал» не стоило. Живот спохватился и заспешил. Яра заскулила. Она представила себе, что будет, если ее ребенок родится в котле у Горшени, да еще на улье с золотыми пчелами.
        - Горшеня! Отпусти меня немедленно! Слышишь?! - взмолилась Яра.
        Никакого отклика. Некоторое время спустя, судя по наклону котла и звукам снаружи, Горшеня выбрался из воды и опять пополз куда-то. Прежнее место показалось ему ненадежным.
        Представив, как она будет рожать в одиночестве, без всякой помощи, Яра тихо заплакала. Ее пчела заметалась, начала летать туда-сюда и врезаться в стенки котла. Поначалу удары были слабыми, но по мере того как она разгонялась - все сильнее и сильнее. Котел загудел как колокол. Яра едва не оглохла. Да и снаружи звук наверняка разносился по всему лесу.
        Отзываясь на плач и страх Яры, пчела развоевалась не на шутку. В какой-то миг она врезалась в котел с такой силой, что пробила его насквозь и прожгла дыру в тулупе Горшени. Снаружи в щелку хлынул дневной свет. Перестав скулить, Яра припала к этой дырочке - словно для того, чтобы увидеть совсем рядом распахнутые крылья гиелы. Гиела медленно летела вдоль ручья, держась так низко, что ее брюхо почти касалось воды. Горшеня ее пока не замечал: гиела приближалась к нему со спины. На спине у гиелы сидел ловкий верткий всадник, украшенный лентами и блестками. В руках у всадника было нечто непонятное: не то арбалет, не то старинное ружье, которое он неторопливо поднимал, прицеливаясь в Горшеню.
        «Это я виновата! Всполошила пчелу, она стала биться в котел, и звуки выдали, где мы прячемся!» - сообразила Яра.
        - Горшеня! - завопила она, но крик так и не завершился. Яру точно вырвало из бытия. Мир застыл. Застыла гиела с распахнутыми крыльями, застыл ее всадник. Даже брызги воды, взметнувшиеся из-под ног Горшени, остались висеть в пустоте.
        В полуметре от застывшего гиганта возник немолодой мужчина, облаченный в брезентовый костюм пожарного. Был он краснолиц, с мешками под глазами, с редкими приглаженными волосами. Рукой держался за тулуп Горшени, словно придерживая его.
        - Узнала? - спросил он, позволяя Яре себя разглядеть.
        - Денис! - воскликнула Яра, приглядевшись.
        - Он самый! - кивнул Денис. - Приятно, конечно, быть популярным, но все же, будем откровенны, не так уж ты и рада. Изменился я?
        - Да нет, не особенно, - отозвалась Яра после короткой паузы.
        - За то время, пока ты собиралась ответить, я успел бы выспаться. А что лицо красное - так это от постоянных ожогов. Проклятый воздух не успевает толком расступиться и трет меня как наждак. И костюм пожарного по той же причине. Он хоть сколько-то выдерживает. - Денис повернулся и посмотрел на зависшую гиелу. - Как же медленно целится этот болван! А еще считается у Гая одним из лучших!
        - Почему все застыло? И почему не застыла я и могу говорить с тобой? - спохватилась Яра.
        - Скажи мне спасибо. Я тебя ускорил. Коснулся, как видишь, Горшени рукой. Это, кстати, немного сократит мою жизнь, но я решил не скупиться. Между прочим, Горшеня почему-то не ускорился, только ты… Любопытно. Может, в тебе есть что-нибудь эдакое? От эльбов какой-нибудь дарчик, а? Признайся?
        Яре стало не по себе.
        - Зачем берсерк целится в Горшеню? - поспешно спросила она.
        - Гениальный вопрос! А вот это мы скоро узнаем! Странное оружие, не находишь? Досадно, что мне придется подождать, прежде чем я досмотрю эту историю хотя бы до промежуточного финала! Тут как с затянутым сериалом: пропустишь серий десять - а события топчутся на том же месте!
        - Помоги мне! Ты же можешь! - попросила Яра.
        Денис злобно оскалился. Зубы у него были неважные, а некоторых не было совсем.
        - Конечно, могу! Но не помогу! Мне кто-то помогал? Когда я взял закладку, меня все бросили. И руку протянули мне только ведьмари. Не то чтобы бескорыстно - но они хотя бы не делали всех этих лживых сострадательных мордочек: что, мол, ты не устоял, и все такое!.. Думаешь, я забыл? Я все помню!
        В голосе Дениса проступила едкая злоба. Яра поняла вдруг, что только ради этой злобы - ради того, чтобы пережить этот триумф, - Денис и пришел сейчас к ней.
        - Что ты помнишь? - спросила Яра беспомощно.
        - Как ты вела себя на двушке! Как не помешала мне взять закладку! Я-то зеленый был, новичок! Да, ты что-то там болтала, убеждала меня, даже выбить ее пыталась - но ведь не выбила же! Надо было меня укусить, пнуть, лопатой ударить - я уж не знаю чего! Если ты видела, что я не готов, почему заставляла меня продолжать поиски? Ну вернулись бы в тот день пустые! Или нашли бы с тобой другую закладку, не эту - и я бы, конечно, легко устоял.
        - Первая закладка всегда… - начала Яра.
        Денис взвизгнул. Замахал от досады той рукой, что не придерживала Горшеню:
        - Да-да… испытывается максимальной болью. Слышал этот бред!.. Нет, все-таки как хорошо, что мой последний день будет и последним днем вашего дурацкого мира! Благодарю за общение! Надоело тратить на тебя свое драгоценное время!
        - Пожалуйста! Не бросай меня! Я… у меня… - крикнула Яра, поняв, что он сейчас отдернет руку и исчезнет.
        На лице Дениса мелькнуло что-то похожее на жалость, но руку он все же убрал. И сразу же мир пришел в движение. Горшеня побежал, котел запрыгал, крылья гиелы загородили все небо. Берсерк выстрелил из своего непонятного ружья-арбалета. Послышался глухой звук лопнувшей глины.
        Горшеня дернулся, повернулся, а потом, совершив высокий прыжок, смел рукой пролетавшую над ним гиелу. Задетая оглоблей, гиела закувыркалась и упала в лесу, сбросив с себя всадника. Яра услышала его крик и треск ветвей. Сама она от толчка повалилась на улей. Живот вел себя пока предсказуемо, не бунтовал. Скорее всего, умный ребенок сказал себе: «Мамочки тут скачут как дикие ослицы. Может, не будем их пока раздражать?»
        Вокруг носились потревоженные пчелы. Садились на Яру, взлетали, гудели. Яра видела их ясно, даже тех, что не светились, а лишь слабо желтели, точно спираль слабеющей лампы накаливания. Над Ярой перекрещивались два солнечных луча. Один пробивался сверху, в пробитую выстрелом глиняную голову Горшени, а другой - в дыру в котле.
        Яра испугалась, решив, что Горшеня ранен, но гигант пока вел себя обычно. Полз, пыхтел, бормотал. Яра успокоила себя рассуждением, что в голове у Горшени мозга нет. Поставят на дырку очередную латку, и только. Душа Горшени - в медном котле и в пуговицах его глаз.
        Но почему так тревожатся пчелы? Многие садились ей на живот, ползали, кружились на месте, призывая других. Вскоре пчел на животе стало так много, что живот оказался словно в кольчуге. Яра несколько раз протягивала руку, но коснуться живота не решалась. Слишком много пчел - не согнать. К тому же пчелы не жалили, лишь плотно сидели, и почему-то только на животе. Если какая пчела и садилась на плечи или на руки, то лишь для того, чтобы сразу перебежать на живот.
        «Защищают они его от чего-то, что ли?» - подумала Яра, и едва она это подумала, как под ногой у нее что-то зашевелилось. Это ожил маленький, слабо светящийся слиток. Яра сообразила, что этим слитком и была пробита голова Горшени, после чего по стенке котла он скатился вниз. Слиток трескался. Внутри рождалось непонятное мерзкое существо. Выползало, расширялось, приобретало форму. Искрами тлели два крошечных глаза.
        Едва взгляд этих глаз остановился на Яре, она ощутила, как ее захлестнула чужая воля. Даже собственные руки перестали ей повиноваться. Пальцы хаотично зашевелились, точно кто-то пытался понять, как они работают. Сознание Яры съеживалось. С краев наползали черные тени, отбирая ее воспоминания, мысли, чувства.
        Пчелы заметались. Те, что сидели на животе, остались на прежнем месте, остальные же перелетели Яре на голову, образовав на лбу, вокруг глаз и на висках живой щит. И сразу же Яре стало легче. Черные тени отхлынули, и она перестала ощущать эту чужеродную, управляющую ею силу.
        Существо с тлеющими глазками окончательно освободилось. Теперь оно стояло на двух задних округлых наростах, шатко опираясь на то, что могло считаться рукой. Оно казалось оплывшим куском желе, однако в рыхлом теле угадывалась нездешняя прочность. Там, где липкие лапки касались котла Горшени, медь плавилась и подтекала. Яра сообразила, что перед ней крошечный, невероятно сдавленный в камне эльб.
        Горшеня заметался. Запрыгал на месте, замахал руками, стал хлопать себя оглоблями по животу, словно человек, проглотивший раскаленную монету. В его хаотичных движениях угадывался ужас. Из рукавов тулупа и из приоткрытого глиняного рта вылетели несколько золотых пчел. Остальные пчелы, из тех, что не защищали Яру, сердито помчались к липкому человечку.
        Одни врезались в него, другие кружили вокруг, третьи садились, пытаясь ужалить. Прежде Яре приходилось видеть, как разгневанные золотые пчелы пробивали каменную стену дома, а тут какой-то кусок желе - и полная беспомощность. Эльб-карлик не обращал на них внимания. Лишь, когда одна из пчел ужалила его в тлеющий глаз, он рассвирепел и накрыл ее своей липкой лапкой.
        Пчела упала на дно котла и закружилась на месте, напрасно пытаясь взлететь. Ее крылья и усики свернулись от жара. Эльб-карлик не стал тратить время на остальных пчел. Вместо этого он прижался к стенке котла всем своим липким телом и стал вплавляться в него. Едкий запах усилился. Человечек на глазах расплывался, утрачивал контуры, растягивался по котлу, обвивал его множившимися, бесконечно разрастающимися корнями. Пчелы носились по котлу, врезались в стенки. Горшеня, до того скакавший и стучавший себя руками по животу, внезапно остановился. Яра услышала его жалобный голос, искаженный стенками котла:
        - Уходи! Горшеня не покажет, где Митяй Желтоглазый нырял с закладкой. Митяй сказал Горшене: нельзя!
        Голос гиганта становился тише, слова растягивались. Внезапно он покачнулся, упал и стал корчиться на земле. Приподнимался, делал один-два шага - и падал как пьяный.
        - Горшеня, держись! - крикнула Яра. - Не веди его! Не показывай!
        Горшеня упал и несколько мгновений лежал неподвижно, раскинув деревянные руки. Яра видела, как корни на внутренних стенках котла начинают растекаться и бурлить как кипящая смола. Одна из золотых пчел врезалась в смолу. Вскоре, втянутая липкой жижей, пчела совершенно исчезла в ней. Другие пчелы метались рядом, однако увязшей пчелы предусмотрительно не касались.
        Яра забралась на крышу улья, чтобы даже случайно не коснуться этой пленки, но тут живот ее опять свело. Точно чьи-то сильные ладони коснулись его снаружи, торопя и ускоряя, и по новому, никогда прежде не испытанному ощущению Яра поняла, что началось.
        Горшеня рывком встал и, высоко вскидывая застревающие в глинистом дне ноги, затопал по ручью туда, где он нырял под железнодорожный мост. Было это недалеко от станции, в лесу, сразу за копытовскими огородами.
        Глава двадцать пятая
        Письмо невидимке
        Все, к чему человек стремится на самом деле, - это радость. Только радость и удовольствие - это абсолютно разные вещи. Из дневника невернувшегося шныра
        Из леса они выбирались на двух машинах. В первой в одиночестве ехал Долбушин, во второй - Триш, Ерш и Король Мусора. За рулем сидел Ерш, на заднем сиденье - Триш с куклой и между ними Рина, связанная старым шпагатом так умело, что не могла и пальцем шевельнуть. Король Мусора ехал в багажнике. Было слышно, как он там ворочается и пыхтит.
        Рина требовала отпустить ее, психовала, горячилась. Триш и Ерш слушали ее с поощрительным интересом, а вот кукла обхватила голову ручками.
        - Ты неважно ругаешься, - сказала она с укором.
        - Как хочу, так и ругаюсь!
        - Это понятно. Но каждый должен ругаться в своей культурной плоскости. Культурный человек должен ругаться культурно, а бескультурный - бескультурно. Иначе получается забавно.
        - Я что, неправильные слова говорю?! - рассердилась Рина.
        - Да нет, слова правильные, да только они как-то не звучат. Представь себе розовые гольфики для девочек на трактористе, да еще поверх резиновых сапог! - влез Ерш, у которого все сравнения были исключительно носочного ряда.
        Рина лягнула Ерша через спинку переднего сиденья. Ерш недовольно хрюкнул.
        - Она мне надоела! Может, спровадим ее в машину к Альберту Федоровичу? - предложил он.
        - Думаешь, он просто так один едет? Не хочет слушать воплей, - отозвался Триш.
        - Ну тогда заткнем ей рот носком. Не одолжишь свой? - спросил Ерш.
        - У тебя что, носков нет? - удивился Триш, знавший, что у Ерша все карманы полны носков.
        - У меня с собой только самые любимые. Не хочу, чтобы она их перекусала. Разве что Белого Клыка в ход пустить? Он у меня носок боевой, из шерсти упряжной лайки! Так будешь молчать или нет? А то я что-то подустал от воплей.
        Рина пообещала приуменьшить звук. И без того ясно, что Триш, Ерш и Король Мусора ничего не решают. Не они устроили это похищение. Ну, попадись ей теперь Долбушин! Ишь ты, в другую машину от нее спрятался! Боится ее, значит!
        Автомобиль с усилием пробирался по грунтовой дороге, нырял в выбоины, утробно урчал, переваливался.
        - И куда мы едем? - спросила Рина.
        - Вон за теми фарами! За папой твоим! - Ерш кивнул на габаритные огни переднего автомобиля.
        - И куда? В город?
        Триш с Ершом переглянулись.
        - Точных указаний не поступало. Но пока больше похоже, что в Копытово, - предположил Ерш.
        - Что, к рогрику? - спросила Рина.
        - Да тут дело такое. Если рогрик мир продырявит, то хоть Москва, хоть Копытово, хоть Вашингтон - особой разницы нет! - философски отозвался Триш. - Опять же, может, Альберт Федорович надеется еще на что-то? Вообще-то он странный последнее время…
        - Странный? - заинтересовалась Рина. - В чем странный?
        - Да я уж не знаю: странный, и все. Раньше у него лицо было как у статуи командора. Офисный такой сухарь. Все по полочкам разложит, план составит, сам себе все докажет. А тут даже мимика какая-то живая появилась. Иной раз посмотришь на него: почти что человек! - ляпнула кукла и опасливо примолкла. Спохватилась: а ну как Рина сболтнет Долбушину, как о нем отзываются?
        Дорога петляла, шла то полем, то лесом. Фары выхватывали то высокую траву, то темные, вразнобой росшие деревья, то завалившийся деревянный дом с прогнившей крышей. Внезапно они высветили треугольный знак железнодорожного переезда. Машину два раза тряхнуло, и Рина поняла, что они переехали на ту сторону. Ты-дык-тык-тык… ты-дык-тык-тык… звук и промежуток между ними были какими-то знакомыми. Кажется, они и с Кузепычем здесь часто ездили.
        «Копытово?» - подумала Рина, плохо узнавая его в темноте.
        Да, это было Копытово, дальняя его часть, та, что выходила за железную дорогу. Местные ее не уважали, рассказывая друг другу сказки про засыпанное болото, на котором она якобы стоит, - зато любили горожане, селившиеся поближе к электричке, чтобы утром поскорее провалиться в объятия любвеобильной толстухи-Москвы.
        Лаяли потревоженные машинами собаки. Одна из них сидела на крыше пристройки, вплотную примыкавшей к забору, рычала, скаля белые зубы, и глаза у нее светились в темноте, отражая фары. Долбушин вышел из автомобиля и махнул рукой, подзывая к себе Ерша. Тот поспешно подбежал. Было видно, как они о чем-то совещаются.
        - Чего стоим? Приехали? - спросил из багажника Король Мусора.
        - Ага.
        - А свалка есть какая-нибудь поблизости?
        - Нет, нету, - торопливо соврал Триш, хотя Рина видела, что свалка почти повсюду. С вывозом мусора в этой части Копытово все было очень альтернативно. За вывоз мусора платили только дачники, а местные утверждали, что они не мусорят, и выбрасывали все в овраг, изредка, по настроению, зарывая трактором.
        - А почему ты сказал, что мусора нет? - шепотом спросила Рина у Триша.
        Триш демонстративно отвернулся от нее, но кукла ответила:
        - Тшш, умоляю! Ты когда-нибудь ехала в легковушке, когда на коленях у тебя стоит разваливающаяся тумбочка, а под тобой сырое одеяло, пропахшее котиками? И выбросить ничего нельзя, потому что этот маньяк помнит каждую сломанную спичку?
        Ерш постучал в стекло машины, подзывая к себе Триша. Тот вылез, пошептался с ним, после чего вернулся к автомобилю и в свою очередь постучал в багажник:
        - Ваше величество! Мы уходим с Альбертом Федоровичем! Вы охраняете пленницу!
        Король Мусора недовольно завозился в своем гнезде. Короли не занимаются охраной, для этого существуют рядовые стражники.
        - Она связана? А веревочка новая или старая?
        - Новая, - сказал Ерш поспешно, и опять Рине показалось, что он соврал.
        Да, непросто было жить с Королем Мусора, если и Триш и Ерш ему все время врали.
        - Отлично, - отозвался Король Мусора. - Я присмотрю.
        Триш взял из машины арбалет и топор, подмигнул Рине и помчался догонять Ерша и Долбушина. Это была колоритная группа. Отец шагал впереди, опираясь на зонт, и напоминал Петра Первого на известной картине, где тот идет с тростью. За Долбушиным спешил Ерш, всклокоченный, очкатенький, маниакально-деловитый. Замыкал Триш, причем сам он нес арбалет, а топор держала в обеих ручках кукла.
        Рина подергала веревки, соображая, как можно их развязать. Быть может, в машине есть что-нибудь острое, что можно исхитриться перехватить пальцами? Но где искать? В бардачке, в карманах сиденья? Но как туда подлезть? Она начала неуклюже поворачиваться.
        - Ты чего там прыгаешь, пленница? Сбежать хочешь? - подозрительно спросил из багажника Король Мусора.
        - Ага, - подтвердила Рина.
        - Не сбежишь. Я Триша знаю. Он если уж свяжет, то свяжет, - заявил Король Мусора.
        - Это конечно! Ему бы только веревочку мучить! - наябедничала Рина.
        - Какую веревочку?
        - Жуткий старый шпагат заслуживает покоя и пенсии, а они заставляют его трудиться! - сказала Рина с негодованием.
        - Врешь!
        - Посмотрите сами, ваше величество!
        - Посмотрю! Но горе тебе, если ты меня обманула!
        Спинку заднего сиденья боднули изнутри, и в салон ужом пролез Король. Уставился на шпагат и, убедившись, что Рина сказала правду, со страшным воплем принялся его развязывать. На головы Ерша и Триша он исторгал проклятия и едва не посылал им вслед эскадрилью летающих утюгов. Развязанная и освобожденная веревочка была десять раз поцелована, приручена, после чего сама как домашний ужик забралась в один из множества карманов Короля.
        - Думаешь, самая хитрая? Все равно не убежишь. Мне достаточно катушки ниток, чтобы ты никуда не делась! - заверил Рину Король, и тотчас возникшая неизвестно откуда иголка начала кружить вокруг Рины, примериваясь к рукавам ее телогрейки, чтобы сшить их между собой.
        Рина отбивалась от иголки, но та знай себе мелькала, жаля телогрейку как стальной комар.
        - Вы видели, куда нас привезли, ваше величество? - спросила Рина самым мирным голосом.
        - И куда?
        - А вы взгляните!
        Король недоверчиво прижался носом к стеклу машины. При свете выкатившейся луны увидел ржавую кровать, дверцу от шкафа - и тут же его наметанный глаз обнаружил овраг, где из вскопанной земли торчали пластиковые бутылки, гнилые рамы и выпуклый задник старого телевизора.
        - А-а! Свалка! Да как они смеют!
        Секунду спустя Король был уже снаружи, и только горестные его вопли доносились то из одного, то из другого места. Иголка, которой он больше не управлял, бессильно застряла в телогрейке. Особенно не таясь, Рина выбралась из машины и помчалась к недостроенному корпусу игольного завода.
        Отсюда до него было не больше двух километров. Она бежала вдоль грунтовой дороги, остерегаясь выбегать на нее, потому что толком не знала, куда направились отец, Триш и Ерш. Пару раз ей чудилось, что она видит впереди на дороге залитые луной фигуры. Инкубаторы? Долбушин? Берсерки? Просто скитающиеся ночами копытовцы? Рина предпочитала этого не выяснять. Ныряла в тень и выжидала, пока фигуры не исчезнут.
        Когда до игольного завода оставалось не больше полукилометра, Рина услышала из кустарника странный звук. Он прозвучал всего один раз, потом все стихло. Прождав немного, Рина вновь хотела побежать, но непонятный звук повторился. Осторожно приблизившись, она увидела лежащего на земле человека. Человек пытался приподняться на руках, после чего опять падал, успев издать тот самый тихий звук-стон. Одет он был пестро, как попугай, и вся спина его куртки и ее рукава были украшены длинными лентами. Рина узнала его. Перед ней лежал Танцор. Сложно представить, чтобы он мог вылететь из седла, однако именно это, похоже, и случилось.
        На дороге послышались шаги. И тут же кто-то, убеждая себя, громко произнес:
        - Подумаешь, волк с крыльями! Музы вот тоже крылатые! И абсолютно ни один филолог этому не удивляется!
        Узнав по голосу писателя Иванова, Рина выскочила на дорогу. Иванов, одетый в свитер с вельветовыми вставками, ошеломленно уставился на нее.
        - О! - приветствовал он Рину. - А я из Москвы еду. Едва вылез из электрички - из-под платформы вылезает крылатый волк. Вертит головой, рычит и опять прячется! И что ты думаешь: наши копытовские как перли себе, так и прут! Боятся опоздать на последний автобус - вот что их действительно волнует! Нет, вот что я тебе скажу: окажись завтра мир забит драконами, лешими, русалками, кем угодно - никто бы и не почесался! Орали бы на драконов, как сейчас орут на собак, а на русалок скидывали бы все водолазные работы. Но, кстати, не так уж этот зверь похож на волка. Морда плоская, как у гиены. В древних летописях так рисовали львов. Ну когда художник не знает, как выглядит лев, и наугад рисует нечто среднее между волком и котом.
        И сразу же, точно ее позвали, на дороге появилась гиела. Кожистая перепонка на ее левом крыле была прорвана, но кость, кажется, уцелела. Сбившееся седло болталось, цепляя стременем сухие ветки. Увидев Рину и Иванова, гиела отпрянула и оскалилась. Иванов лихо свистнул в два пальца, и гиела, испуганно сорвавшись с места, скрылась в кустах.
        - Как вы это сделали?
        - Мелочи. Привык так собак пугать! - объяснил Иванов.
        Из кустарника опять послышался стон. Рина потащила Иванова за собой. Берсерк лежал под деревом, похожий на смятый тюк белья.
        - С гиелы свалился. Можете вытащить его на дорогу? Здесь джипы ездят - они его сразу подберут.
        - Ты имеешь в виду тех питекантропов с топорами, что тут частенько попадаются? Хм… В последние дни Копытово - самое непонятное место на Земле.
        - Только лучше не оставайтесь с ним рядом, издали смотрите, из кустов, - посоветовала Рина.
        Иванов кивнул.
        - Этого мне можно не объяснять. Я дитя рабочего района, - сказал он и, не задавая больше вопросов, потащил берсерка в сторону дороги.
        Рина заспешила к игольному заводу и вскоре вынырнула из кустарника неподалеку от него. Окна и двери первого и второго этажей были, как и прежде, заложены кирпичом, однако в одном окне, прямо над плитой, служившей козырьком крыльца, несколько кирпичей было вытащено. Оттуда пробивался слабый огонек. Забравшись на козырек, Рина осторожно заглянула внутрь. В комнате за окном звучали тихие голоса.
        - Вскоре после того как Родион попал в ШНыр, он влюбился в ведьмочку, в которую в цирке метают ножи и топоры. Хорошенькая, тоненькая, с распущенными волосами. Стоит у деревянного щита, а в нее все это летит! - увлеченно говорил кто-то. Рина узнала Лару.
        - Стоп! - со звуком дисковой пилы отрезал другой голос, который мог принадлежать только Фреде. - Если она действительно была ведьма, то ей это не опасно.
        Лара цокнула языком:
        - Это был цирк при форте Белдо. А там, понимаешь, каждая завидущая магесса заговаривала нож так, чтобы он попадал. И она это прекрасно знала!
        - Да? И чем все закончилось? - с подчеркнутым безразличием спросила Фреда.
        - Не знаю точно… как-то плохо… - ответила Лара. - А еще я слышала, но уже не про Родиона… про Белдо… когда он был молодой и красивый… а он был, говорят, очень красивый… он выбирал неуверенных в себе женщин, на месяц - на два делал их королевами, а потом подселял им личинку эльба.
        - И они соглашались?
        - Многие соглашались. А потом постарел, стал главой форта и понял, что можно подселять личинку и без этого. Вроде как с одомашниванием скота. Вначале на кабанов в лесу охотятся со стрелами и копьями, довольно рискованно и опасно, а заканчивается все тем, что люди начинают просто разводить свиней и резать их, беспомощных и жирных… - сказала Лара.
        Фреда фыркнула:
        - Я тут подумала… Знаешь, кто когда-нибудь станет главой магического форта? Ну не сейчас, а лет так через дцать… ну если мир уцелеет. Гамов!
        Рине надоело слушать. Она просунула голову, проверяя, пройдут ли в щель и плечи тоже. Лара, увидев ее, вскрикнула и схватилась за шнеппер.
        - Не вздумай стрелять: это я! Ничего себе караульщики! На улице слышно, как вы треплетесь. Кто тут упомянул Гамчика, и где мой Сашка? - спросила она.

* * *
        Цветочек-Федя оказался личностью, созвучной Витяре. Он был прост как дитя и не любил, когда обижают цветочки. Когда по дороге проехал трактор с прицепом, нагруженным скошенной травой, Федя вышел из себя и долго бежал следом, потрясая кулаками. Когда же тракторист выскочил с монтировкой, Федя легко, как морковку, выдернул из земли столб с дорожным знаком, да еще с куском бетона, к которому столб крепился. Тракторист сравнил свою монтировку с палочкой Феди и, бросив трактор, удрал в лес.
        Немного посомневавшись, Ул захватил этот трактор как трофейный, и дальше они уже ехали на нем. Витяра забрался в прицеп и, разметав руки, лежал на траве.
        - А нас дяди с мигалками не повяжут? Мы же вроде как трактор угнали? - крикнул Витяра из прицепа.
        - Не-а, - отозвался Ул. - Я мимо копытовского отделения час назад проходил. Видел в окошке бабушку Нюшу. В синем спортивном костюме, со свистком… Она свистит, а полицейские бегают: потные все, красные - ужас!
        - Ой! - посочувствовал Витяра.
        Бабушка Нюша, старейшая боевая ведьма форта Белдо, любила повторять, что настоящий мужчина начинается от шести тысяч отжиманий. Отвертеться было никак нельзя. Бабушка Нюша обладала сильнейшей интуитивной магией. Даже Белдо опасался с ней встречаться, чтобы немедленно, с места, не побежать двойной марафон.
        - Стой! Видишь? - крикнул Федя. Он стоял на подножке трактора, показывая Улу на что-то.
        Землю пересекала длинная, точно выжженная борозда с запекшимися краями. Забравшись на крышу трактора, Ул разглядел вдали у леса крошечные фигурки и крышу машины. Чтобы разглядеть подробнее, он использовал одно из свойств русалки. Средним пальцем левой руки коснулся своего левого глаза, а указательный правый палец поместил на вспыхнувшую русалку на нерпи. Старшие шныры называли этот способ «бинокль». С помощью «бинокля» Ул рассмотрел рогрика и охранявший его отряд. Машина берсерков, до того неподвижная, пришла в движение.
        - Поехали! - сказал Ул торопливо. - Им явно не нравится интерес нашего скромного трактора к их мелким делишкам.
        В этот раз в прицеп вместе с Витярой посадили еще и Федю, чтобы он не побежал сливаться с рогриком или колотить его своим столбом. Ул забрался в кабину и стал разворачиваться.
        Дорога была песчаная, с множеством луж. Ул разгонялся и гнал по лужам, поднимая кучу брызг. Внезапно на лобовом стекле появилась надпись: «НУ? И КУДА ЖЕ МЫ СПЕШИМ?» Буквы были высокие, высветленные. Писали грязью, взятой из лужи. Взгляд Ула метнулся к сумке, в которой у него лежал шнеппер. И тотчас шнеппер оказался у него в руке. Не то Ул сам его взял, не то кто-то всунул его ему в ладонь и даже палец на курок положил.
        «НУ НЕ МОГУ Я ТЕРПЕТЬ! ЖМИ ДАВАЙ! ТУТ Я!»
        Перед шнеппером что-то мелькнуло. Ул, не задумываясь, выстрелил. Дверь трактора снесло, а на стекле появилась еще одна надпись:
        «МИЛЛИМЕТРАЖ! ВОТ ТАКУСЕНЬКАЯ ПРОЛЕТЕЛА! ПРАВДА, ДОЛГО ПРОЛЕТАЛА. Я В МАГАЗИН УЖ СБЕГАЛ».
        Секунд пять Ула никто не трогал. Трактор продолжал мчаться по дороге. Потом прежние надписи исчезли и появилась еще одна, но уже не грязью, а черным маркером:
        «ЖАЛЬ, Я ТАК УСКОРИЛСЯ, ЧТО НЕ МОГУ С ТОБОЙ ОБЩАТЬСЯ. КСТАТИ, А ТВОЯ ДЕВУШКА В БЕДЕ. МНЕ ЛЕНЬ ЕЙ ПОМОГАТЬ. ВЫ ВСЕ ТУТ КАК СТАТУИ ДУРАЦКИЕ… ХОДИШЬ МЕЖДУ ВАМИ, А ВЫ ВСЕ ЗАСТЫЛИ!»
        Видимо, на сей раз выражение лица Ула изменилось стремительее обычного, потому что на стекле возник ободряющий восклицательный знак, а потом уже текст:
        «А У ТЕБЯ НЕПЛОХАЯ РЕАКЦИЯ! ЕЩЕ МЕСЯЦ ПЕРЕПИСКИ СО МНОЙ - И ТЫ СТАНЕШЬ САМЫМ БЫСТРЫМ ТОРМОЗОМ ГАЛАКТИКИ… ПРОДОЛЖИМ ТРЕНИРОВКИ! ВИДИШЬ ЭТУ ЖЕЛЕЗОЧКУ? УГАДАЙ, ЧТО ЭТО! ПЕДАЛЬ ТОРМОЗА! Я ЕГО ОТПИЛИЛ! КАК ТЫ ДУМАЕШЬ: ПОЧЕМУ?»
        Подчиняясь наитию, Ул резко вывернул руль - и вовремя, потому что впереди неизвестно откуда возникло бревно.
        «БРАВО! ТЫ ИЗБЕЖАЛ СТОЛКНОВЕНИЯ! А ТЕПЕРЬ ВСЕ ВНИМАНИЕ НА ДОРОГУ! НЕ СБЕЙ СВОЮ ДЕВУШКУ!»
        Перед носом у трактора из леса вынырнуло огромное существо в тулупе. Ул узнал Горшеню. Гигант двигался ломкими шагами. Изредка он касался огромной ручищей своего котла, откуда доносились непонятные глухие звуки.
        Ул заглушил мотор, одновременно вывернув руль в сторону леса. Прицеп, дернув, поставило к трактору боком. Из прицепа донеслись негодующие вопли Витяры и цветочка-Феди, не понимающих, что такое вытворяет Ул с трактором.
        Ул, спрыгнув на землю, метнулся к Горшене. Гигант слепо повернулся к нему, некоторое время постоял на месте, после чего нырнул в лес и сразу в нем затерялся. Перед тем как он скрылся, Улу услышал зовущий его голос:
        - Ул! Это ты? Помоги мне! Я здесь!
        Ул узнал бы этот голос из тысячи. Не мешкая, он бросился следом, но внезапно упал. Кто-то вытащил у него брючный ремень и крепко стянул им его ноги. Рыча, Ул рванул ремень, пытаясь его разорвать. Рядом с лицом Ула на траве появилась издевательская, выложенная из шишек надпись:
        «МИНУТА ДРАМАТИЗМА! ДАЙ ЗЛОДЕЮ ВРЕМЯ УНЕСТИ КРАСАВИЦУ!»
        Ул смог наконец освободиться от ремня. Откуда-то вылетела золотая пчела и, привлекая внимание Ула, дважды стукнулась о его лоб. Потом повернулась и деловито полетела. Ул заспешил за ней. Пронесся между двух рябин, выскочил из оврага и неожиданно для себя опять увидел Горшеню. Тот стоял у сосны и ухитрялся так сливаться с ней, что даже горшок его представлялся чем-то вроде не к месту висящего скворечника.
        Ул бросился к нему:
        - Яра, ты меня слышишь?
        Тулуп на животе Горшени был распахнут. Поблескивал пробитый медный котел, а из дыры пробился знакомый Улу возглас-стон:
        - Я здесь!
        - Как ты там оказалась?
        - Долго рассказывать! Вытащи меня отсюда! Кажется, у меня началось!.. Ребенок! - Яра постаралась произнести это спокойно, но голос предательски просел, задохнулся.
        Все на свете позабыв, Ул бросился к котлу и забарабанил по нему. Горшене удары Ула не причиняли беспокойства. Пуговицы смотрели слепо и пусто.
        - Горшеня идет показывать, где Митяй нырял… Митяй говорил «нельзя». Горшеня понимает. Он покажет и тоже скажет «нельзя»! - произнес он, бессмысленно таращась поверх головы Ула.
        Глупая глиняшка! Так вот на чем сторговался с ним эльб! Нельзя? Прекрасно! Покажи, где слабая точка мира, и предупреди, что тут нельзя!
        Ул продолжал барабанить по котлу. Потеряв терпение, Горшеня махнул рукой. Ул отлетел, не сразу поняв, отчего вдруг закувыркался мир. Горшеня уже опять двигался, одним внешне неуклюжим ломким шагом преодолевая расстояние, которое Ул не покрыл бы и за два прыжка. Но Ул все же догнал его, опять забежал вперед и преградил ему дорогу:
        - Отпусти Яру!
        Горшеня опять отмахнулся - не столько от Ула как от Ула, сколько просто убрал с пути препятствие. Ул опять отлетел, но, уже готовый к этому, сразу вскочил и опять преградил гиганту путь:
        - Не можешь отпустить? Тогда проглоти меня!
        Снова толчок. Опять мир кувыркается, опять деревья растут корнями к небу, то есть к земле, которая стала небом.
        - Ты глотаешь тех, кого любишь! Вспомни! Ты меня любишь! - отчаянно крикнул Ул.
        Горшеня опять толкнул Ула, но почему-то уже не сильно. Может, его отвлекала золотая пчела, метавшаяся у него перед носом? Ул схватил Горшеню за руку-оглоблю:
        - Глотай! Ты меня любишь! Вспомни!
        - Ты кто?
        - Я мой брат! Помнишь, сколько раз ты меня глотал? Ну же, голова глиняная, пузо голодное! Открывай рот!
        В пуговицах Горшени что-то зажглось. Пуговицы чуть прокрутились, неуловимо изменив выражение.
        - Не задерживай меня! Горшеня должен идти, чтобы показать «нельзя»! - произнес гигант несчастным голосом.
        - Верни Яру! - крикнул Ул, спеша воспользоваться этим временным просветлением.
        - Не могу! Он не велит… Пусти!
        - Кто «он»?
        Молчание. Пуговицы опять становятся бессмысленными. Горшеня, как видно, и сам не знает.
        - Он хозяин.
        - Тогда глотай меня! - спешит Ул. - Ну! Ну! Глотай!
        Громадные руки схватили Ула за плечи. Мир взметнулся, перевернулся с ног на голову, и Ул свалился прямо на крышу улья. В следующий миг он уже обнимал Яру.
        - Я думала, больше никогда тебя не увижу! Он тебя все время кувыркал! Ты жив? - всхлипывая, спрашивала она. Он чувствовал, как ее ладони сжимают ему щеки и уши, а потом что-то коснулось его лба, бровей, носа.
        - Что ты делаешь? - удивился Ул.
        - Трусь о тебя носом!
        - А-а… Понятно! Только давай отложим: надо отсюда выбираться!
        - Не получится! Не успеем! - отозвалась Яра грустно.
        - Почему?
        - Живот!.. Сейчас снова начнется! - Яра положила ладонь Ула на свой живот, и он ощутил нетерпеливое сокращение рвущейся из заточения жизни.
        - Горшеня! Отпусти нас! - крикнул Ул.
        Молчание. Горшеня уже снова шагал куда-то. Брюхо его покачивалось. Изредка раздавался звон. Это Горшеня задевал котлом о деревья. Ул не собирался сдаваться. Слишком много побед он одержал над Горшеней в прошлом, когда по три-четыре раза за день на спор оказывался в его брюхе и выбирался из него.
        - Одурачим как-нибудь! Эй, Горшеня, в тебе каша подгорает! Срочно выплевывай нас, а то не отмоешь!
        Прежде гигант задумался бы, поскольку любую информацию воспринимал всерьез, - сейчас же даже с шага не сбился. Ул не знал, что делать. Он надеялся, что Горшеня будет спорить. Он легко ввязывался в споры, а уж переспорить его Ул всегда умел. Вот и теперь Ул стал что-то говорить наудачу, но Горшеня не отзывался. Яра пальцем коснулась губ Ула, умоляя его помолчать, и показала куда-то вперед. Ул различил две крошечные красные точки. Казалось, на них смотрит кто-то, исполненный терпеливой злобы.
        - Что это? - шепнул Ул.
        - Эльб-карлик. Он захватил Горшеню. Разве ты не чувствуешь, что Горшеня стал другим? - прошептала она.
        - Как ты в нем оказалась?
        - Не послушалась тебя, вышла из дома. Одна ведьма натравила на меня берсерков. Меня спас Горшеня. В него выстрелили личинкой эльба. И этот карлик заставляет Горшеню показывать, где Митяй совершил обратный нырок с закладкой!
        - А чтоб его, этого эльба! Вот бы прикончить его чем-нибудь - да закладки никакой с собой нет! - пробормотал Ул, глядя в красные глазки с таким же гневом, с каким и те были устремлены на него.
        Временами лучик света, пробивавшийся в Горшеню снаружи, исчезал. Происходило это на краткие мгновения, причем даже тогда, когда Горшеня шел не по лесу, а по открытому месту. Словно кто-то снаружи бесшумно подкрадывался и пытался заглянуть.
        - Денис, наверное! И этому неймется! - с досадой прошептал Ул.
        - Денис здесь? - быстро переспросила Яра. - Точно здесь?
        - Угу. И как ему не надоест! Для него же это все месяцами тянется! - ответил Ул.
        Яра заспешила. Живот дал ей краткую передышку.
        - У тебя есть ручка и бумага?
        - Зачем тебе? - Ул похлопал себя по карманам. - Ручки нет… карандаш есть… и блокнот…
        Яра выхватила у него карандаш. Она писала на коленях, скорчившись на крыше улья. Света пробивалось так мало, что она видела только очертания блокнота. Хорошо, что карандаш, если не сломан, пишет всегда и во всех положениях.
        «Денис, это я, Яра!
        Я сказала бы тебе это вслух, но для тебя моя речь заняла бы недели, поэтому попытаюсь написать. Надеюсь, я смогу просунуть эту бумажку в дыру в котле и ты ее заметишь.
        Я пытаюсь поставить себя на твое место. Тобой владеет отчаяние. Кажется, что ничего изменить уже нельзя, что, взяв тогда закладку, ты всего лишился, а это несправедливо. Тебе вроде бы дали право выбора: оставить закладку себе или не оставлять, а потом наказали тебя за ошибку всем дальнейшим. Теперь тебе кажется, что мир с самого рождения был несправедлив и навалил на тебя куда больше испытаний, чем ты заслуживал.
        Мне трудно тебя разубедить. Я и не пытаюсь. Я действительно виновата, что не сумела помешать тебе слиться с закладкой. Было бы в сто раз лучше, если бы твоим первым проводником стали Ул или Родион. Я много раз проигрывала в памяти те минуты. Думаю, варианты отнять ее у тебя все же существовали. Много разных вариантов, и я ими не воспользовалась!
        ПРОСТИ МЕНЯ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ!
        Кажется, я пишу строчки одна на другой. Переверну страницу. Тут очень темно.
        Тебе кажется, что, сорвавшись тогда, ты все потерял и ничего изменить нельзя. А раз так, то плевать, пусть всем будет плохо. Какая теперь разница, раз все потеряно!
        ЭТО НЕ ТАК! Никогда не поздно ничего изменить в лучшую сторону! Даже в последний момент!
        Первошныры верили, что хорошие люди - не только шныры, а вообще все - попадают за Вторую гряду. Для этого нужно просто отдать себя двушке всем сердцем, и все! Все зависит лишь от того, куда обращено наше лицо: к Гряде или к болоту.
        Можно всю жизнь идти на двушку - и в последний момент сорваться в болото. А можно из болота в последнюю секунду вскинуть голову - и увидеть двушку. Надеюсь, что мы встретимся с тобой на двушке. Ты счастливее нас в том смысле, что у тебя ЕСТЬ ВРЕМЯ. Особенно в рамках сегодняшнего, самого важного для всех дня.
        Яра».
        Закончив писать, Яра вырвала из блокнота листы, свернула их трубочкой и просунула в щель в котле. Горшеня продолжал топать через чащу, а листы пока оставались на месте. Яра смотрела на них и с каждым мгновением утрачивала надежду. Ведь для Дениса каждая ее минута - это многие и многие дни. Неужели не заметил? Или Ул ошибся, что он сюда приходит?
        - Давай еще подождем! - предложил Ул.
        Яра подождала еще некоторое время. К бумажкам так никто и не прикоснулся, но вдруг Яра заметила, что трубочка торчит как-то по-другому. Решив поправить ее, Яра вытащила свои листы, стала снова их сворачивать - и внезапно увидела крупные черные буквы, такие толстые, что они могли быть сделаны только жирным маркером. Буквы эти шли поверх ее письма и легко читались даже в полутьме.
        «НЕ НАДОЕЛО БРЕДИТЬ?» - прочитала Яра.
        Видимо, оттого, что она возлагала на письмо такую надежду, она горестно вскрикнула. В тот же миг живот опять обрел самостоятельную жизнь, точно яйцо, из которого спешил проклюнуться птенец. По новому какому-то ощущению, по отдавшейся в спине боли Яра поняла, что отсрочек больше не будет. Ребенок появится на свет в самое ближайшее время.
        Горшеня продолжал идти. Кажется, он спускался по пологому косогору. Котел сместился, улей с пчелами съехал назад.
        Ул запоздало вспомнил, что у него есть нерпь, и связался со ШНыром. Улу ответила Кавалерия. Ее голос был очень уставшим. Нервный рассказ Ула о том, что они с Ярой в животе у Горшени и у Яры начались роды, она выслушала участливо, но как-то отрешенно, словно часть ее души решала теперь иную, более важную задачу.
        - Вы меня понимаете? - спросил Ул, прижимая к себе напуганную, почти ничего не соображающую от страха Яру.
        - Прекрасно! - заверила его Кавалерия.
        - Горшеня, чудо былиин, идет показывать рогрику слабую точку! Пробить наш мир, продырявить его как решето!
        - Пять баллов за сравнение, - похвалила Кавалерия. - Решето и так с дырками, одна лишняя не помешает. - Теперь давай по сути. Где вы находитесь?
        - Точное место указать не могу. Думаю, где-то в районе станции, может в районе игольного завода. Что нам делать?
        Яра вскрикнула. Ее крик - хриплый, с перерывами на дыхание - многое подсказал Кавалерии.
        - Вот и дело. Ты роды принимать умеешь? - спросила она внезапно.
        - НЕТ! - испугался Ул.
        - Успокойся! Умеешь! У лошадей же принимал?
        - Так то лошади!
        - Соберись, не давай ей паниковать, иначе вы придушите ребенка, - жестко сказала Кавалерия. - Если чего-то не будешь знать, свяжись по кентавру с Суповной: она подскажет.
        - Здесь темно! Я почти ничего не вижу!
        - Держи! - Мелькнула серебряная рука, и рядом с Улом в воздухе повис туристический фонарик-налобник, который Ул поспешил схватить. - К сожалению, вытащить Яру я не смогу! Другие какие-то мелочи передам…
        - Умоляю: дайте мне атакующую закладку прикончить эльба! Он здесь, близко! Вон таращится! - хищно попросил Ул.
        - Может, лучше связку противотанковых гранат? Чтоб уж наверняка? - спросила Кавалерия, и Ул понял, какую глупость сморозил. Рядом Яра, а он хотел взорвать эльба атакующей закладкой.
        - Сделайте что-нибудь! Нам действительно очень нужна помощь! Горшеня скоро приведет рогрика к игольному заводу. А там новички. Они его не остановят. Их сомнут за четверть часа! - звенящим голосом сказал Ул, ощущая рядом жаркое, умоляющее дыхание Яры.
        Молчание. Очень долгое, пугающее молчание. Потом Кавалерия ответила:
        - Я поняла. Что-нибудь сделаю… А теперь не разряжай кентавр! Он еще пригодится!
        Ул погасил кентавр. Горшеня продолжал еще куда-то идти, но уже замедлялся. Тряска была уже не такой сильной. Ул решил попытать счастья еще раз:
        - Горшеня! Нас есть нельзя! Ты ошибся!
        Это было не самое убедительное начало, однако на сей раз гигант почему-то его услышал.
        - А кто? - отозвался его голос сразу как бы и снаружи, и изнутри. Так бывает, когда слушаешь говорящего человека, прижавшись ухом к его груди.
        - Я… я Мокша Гай! Меня нельзя глотать, потому что ты глотаешь только тех, кого любишь! - выпалил наудачу Ул.
        Горшеня призадумался. Ощутив, что его слова попали в цель, Ул стал развивать тему дальше.
        - Да, я Мокша! И ты меня съел! - прогудел он укоризненно.
        - Ты не Мокша Гай! - уверенным голосом произнес Горшеня. Одновременно Ул почувствовал, что они больше никуда не идут.
        - Нет, я Мокша! - заспорил Ул.
        - Я рад за вас, молодой человек, однако, к сожалению, вы - это не я. Двух Мокш не бывает! - насмешливо произнес голос, и тотчас кто-то коротко стукнул по котлу снаружи.
        Ул припал глазом к щели и увидел еще чей-то глаз, напряженно пытающийся рассмотреть его. Некоторое время оба глаза буквально сталкивались ресницами. Затем глаз отодвинулся, хозяин его отошел на шаг - и перед Улом предстал Мокша Гай. Тут же рядом с ножки на ножку прыгал озябший Белдо.
        Глава двадцать шестая
        Спеши, а то успеешь
        Человек привык считать себя мерилом ума и логики. Все на свете он примеряет на свой собственный интерес, с точки зрения собственного опыта. Так и кошка, наверное, судила бы Вселенную: «Ну да, согласна, все неплохо, но заняться толком нечем. Птиц и мышей как-то маловато, а собак как-то многовато. Да и тема диванов раскрыта недостаточно». Из дневника невернувшегося шныра
        Было уже темно, но выкатившаяся на небо луна, обложившая себя по краям ватками фиолетовых туч, многое позволяла разглядеть. Поляна, довольно большая, шедшая подковой, была отделена от поля редкой, искусственно посаженной цепочкой деревьев. В конце поляны в земле копошилось нечто грязно-белое, не имеющее четкого контура. От этого грязно-белого, всякий раз как оно приходило в движение, волнами исходили тревога и боль. Начинала кружиться голова, подташнивало.
        - Мне здесь плохо, я задыхаюсь! - забормотала Яра.
        - Это рогрик… Паническая атака. Сейчас пройдет, - с трудом выговорил Ул.
        Рогрика окружали берсерки, но ближе тридцати-сорока метров ни один из них к червю не подходил. Улу даже показалось, что многие берсерки не столько берегли рогрика, сколько себя охраняли от него, хотя арбалеты их и были нацелены во внешнюю сторону.
        По краям цепи берсерков в кустарнике притаились два джипа, в кузове одного из которых был установлен стационарный арбалет. В небе проносились гиелы, но держались высоко.
        Горшеня топтался на месте, делая шаг вперед, а потом сразу назад. В нем происходила борьба. Одна часть Горшени велела ему бежать, расшвыряв всех ведьмарей, оказавшихся на пути, другая же находилась под властью эльба. Гай, чувствуя это, спокойно стоял недалеко от Горшени и насмешливо разглядывал великана. Если он и опасался сейчас кого-то, то не Горшени, а того, что опекун, с которым он был слит, опять вздумает тягаться силами с рогриком.
        Два арбалетчика Гая не сводили с хозяина глаз. У них был приказ насильно удержать его, если он, ведомый второй своей природой, поведет себя странно и попытается приблизиться к рогрику слишком близко.
        - А-а, ты здесь, дружок! И кажется, не один! Ну что, не покажешь, где Митяй нырял с закладкой? - обратился Гай к Горшене.
        Горшеня тяжело мотнул головой. Гая это не смутило:
        - Прекрасно… А место, которое нельзя показывать, показать сможешь? Или покажи вокруг Копытово все остальные места, которые показывать не запрещено!
        Это был наивный обман, но Ул знал, что он сработает. Сколько раз сам Ул дурачил Горшеню еще более примитивно. Да и Гай в свое время, должно быть, поступал так же.
        - Не верь ему! - закричал Ул.
        Не слушая Ула, Горшеня зашагал к игольному заводу. Берсерки, цепью окружавшие рогрика, засуетились, отбегая. Ул понял, что рогрик пришел в движение и ползет за Горшеней. Оба джипа, не глушившие моторов, пришли в движение.
        В дыру в котле протиснулась золотая пчела и пронеслась рядом со щекой Гая точно предупредительно выпущенная пуля. Гай правильно понял намек и, пригнувшись, метнулся в сторону. Он хорошо понимал, что от разгневанной золотой пчелы арбалетчики его не защитят.
        - Это была моя пчела, - шепотом сказала Улу Яра.
        - Точно твоя?
        - Она у меня на руке сидела. Я видела, как она взлетела.
        Бегущий Гай обернулся.
        - Дионисий Тигранович! Следуйте за Горшеней! Я тоже буду, но издали! - крикнул он.
        Белдо, кинувшийся было за Гаем, остановился, опасливо косясь на удаляющуюся спину Горшени. Рогрик быстро полз к нему, взрезая землю как плуг. Один из берсерков, бегущий позади основной цепи, споткнулся и упал. Упав, он сразу вскочил, но зачем-то оглянулся, увидел что-то лишнее и, накрытый панической волной, бросился не от рогрика, а к нему. Белдо зажал уши, чтобы не слышать его крика.
        - Младочка! Владочка! Девочки! - засуетился он, осторожно отнимая от ушей пальцы. - Я к форту, а вы тут оставайтесь! Вам поможет Арно! Только умерьте его пыл! Не позволяйте ему первым бросаться в бой!
        Младочка и Владочка, находящиеся здесь же, убедились, что хитрый начальник все перевалил на них, и обменялись красноречивыми взглядами. Не теряя времени, они воспользовались последним советом шефа и схватили Арно за руки.
        - Останься с нами, мой герой! - защебетала Влада.
        - Ты же не бросишь хрупких женщин? - добавила Млада.
        Арно, не успевший удрать вслед за Гаем, поневоле остался, тем более что Млада для верности запустила ему в бицепс ногти. Поняв, что его так просто не отпустят, Арно начал отдавать распоряжения разрозненному отряду из ведьм и берсерков, оказавшихся рядом с ним. У отряда, сопровождающего рогрика, командир был свой.
        Распоряжения Арно главным образом касались того, чтобы не оказаться на пути у рогрика и не допустить того, чтобы рогрик коснулся Горшени. Это могло вызвать стычку между эльбом-карликом и рогриком, которая ничем хорошим не завершилась бы.
        Однако этого соприкосновения не желал и сам Горшеня. Не подпуская к себе рогрика близко, он быстро шагал к недостроенному корпусу игольного завода.

* * *
        Внутри котла Горшени нарастал гул. Золотые пчелы беспокойно вертелись, ползали по стенкам улья, по рукам и одежде. Их становилось все больше. Постепенно пчелиный рой принимали форму шара. Шар то вытягивался, меняя форму, то вновь округлялся. На небольшой доске летка он давно не помещался.
        - Что они делают? - с трудом выговорила Яра.
        - Роятся! Похоже, матка тоже вылетела и теперь где-то внутри!
        Ул выплюнул пчелу. Он толком не понял, как она оказалась у него во рту. Пчела, не обидевшись, присоединилась к рою. Рой тяжело качнулся, медленно приподнялся и отделился от улья. Шар разогревшихся пчел сжимался, и чем сильнее сжимался, тем больше светился. Находиться с ним рядом было жарко. Лицо и спину Ула заливал пот. У Яры потрескались губы. Ей дико хотелось пить.
        Эльб, размазавшийся по стенкам котла, начал проявлять беспокойство. Алые точки его глаз переползали с места на место. Липкая масса, внезапно выплеснувшись, попыталась коснуться роя, но рой заволновался, стало еще жарче, и липкая масса отдернулась, точно рука, коснувшаяся раскаленного металла.
        Тяжело покачиваясь, пчелиный рой поднялся в треснувший горшок. Яра решила, что пчелы собираются вылететь наружу, воспользовавшись пробоиной от выстрела, но тут рой в очередной раз изменил форму и, сжавшись в каплю-пулю, понесся вниз. Глазки эльба, неотрывно наблюдавшие за роем, заметались. Рыхлая масса, покрывшая дно котла, спешно раздвинулась, спасая себя от ожога.
        Рой врезался в днище котла. Яра ожидала сильного удара, но ничего не произошло, лишь днище на несколько секунд стало прозрачным. Яре показалось, что она видит синюю гладь озера и лес. Причем видит так, словно смотрит с большой высоты. Все было как в тумане, не совсем оформленное. А потом исчезло.
        - Видела? - прошептал Ул. - Они нырнули! Они на двушке!
        - На двушке?! Как?!
        - Ты же видела тучи и лес? Пчелы сумели нырнуть, миновав болото. Вот только не знаю, что мы с тобой видели. Межгрядье?
        - Зачем они нырнули? Ведь и наши пчелы, получается, там… Ну пусть хоть у них все будет хорошо! - произнесла Яра слабым голосом. Ей пришло вдруг в голову, что пчелы хотят удрать. Ну конечно… Тут все плохо. История этого мира закончилась, и золотые пчелы покинули его, спасая свою матку.
        Мысль эта была тягостна, но додумать ее Яра не успела. Она схватила Ула за руку. Откинулась назад. Задышала. На ее лбу над правой бровью вздрагивали капли пота, а лицо стало вдруг намного старше, серьезнее и грустнее.
        - Свяжись с Суповной… Скорее! - прошептала она.
        - Зачем?
        - Ты что… глупый?!
        Все мгновенно поняв, Ул схватился за нерпь. Но перед этим он закрыл глаза и резко коротко выдохнул через нос. Этим резким выдохом он настраивал себя на то, что ему предстоит.

* * *
        - Наденьте эту штуку, а то я тащить устал! - попросил Триш, протягивая Долбушину нечто, оттягивающее его тонкую руку вниз.
        - Что это?
        - Бронежилет. Лучше наденьте под плащ. Он у вас просторный.
        Долбушин неохотно повиновался. Бронежилет был странный. Внешне похож на те, что используют сотрудники спецподразделений, но с какими-то висюльками, узелочками, сушеными кошачьими лапками, беличьими хвостами.
        - Амулеты от магии! Жилет держит стрелы и пули, а узелочки и висюльки - магию, - пояснил Триш.
        Долбушин усомнился, что кошачья лапка спасет от серьезного боевого заклинания, но спорить не стал.
        - Зачем это тебе? Заботишься? - спросил он, надевая бронежилет под плащ.
        - Не о вас. О себе. Аванс мы уже получили. А жилет - это гарантия нашего гонорара, - встряла кукла.
        Долбушин, Триш и Ерш шли по узкой тропинке вдоль копытовских заборов. Мокрая крапива доставала им до пояса. Приходилось высоко поднимать руки, чтобы крапива не касалась голой кожи.
        - Во народ! Повсюду мусор и крапива! Знали бы они, что тут будет проходить сам Альберт Долбушин - не говоря уж о моей раздвоенной личности! - размахивая куклой, негодовал Триш.
        Из-за заборов на «самого Альберта Долбушина» и на раздвоенную личность Триша лаяли собаки. Некоторые просовывали морды в щели. На одну из них, самую агрессивную, Ерш напустил маленький детский носочек. Этот носочек лежал у него в нагрудном кармане, и Ерш называл его «Лешенька».
        - Что сделает собаке детский носок? - усомнился Триш.
        Ерш таинственно улыбнулся.
        - Скоро все поймешь, - пообещал он.
        С минуту слышалось рычание и короткий захлебывающийся лай. Потом все перешло в жалобное тявканье. Потом превратилось в скулеж.
        - Вот! - самодовольно сказал Ерш. - Главное: энергия натиска. Лешенька у меня ну очень гиперактивный носочек!
        Долбушин не слушал треп Ерша и Триша. Он шел впереди. Зонт держал в полусогнутой руке так, чтобы тот не касался тела. Ему самому это было странно. Порой Долбушин ловил себя на том, что снимает его со спинки стула почти неохотно, почти боится той острой, прощупывающей боли, которой зонт всегда встречает первое прикосновение. И казалось ему, что и сам зонт молчаливо чует эту перемену в отношении. Слушается его как и прежде, но уже затаил нечто на Альберта Долбушина, поджал свои спицы, как поджимают губы.
        «Это после той закладки… понять бы хоть, какой в ней дар. А то так и десять лет таиться будет!» - думал Долбушин.
        Заборы закончились. Тропинка вывела их в лес и суетливо заметалась, точно решая, куда ей идти дальше. Наконец пришла к определенному выводу, и из одной тропинки в мгновение ока сделалось две, ведущие в разные стороны.
        - Куда нам? - спросил Долбушин.
        Триш и его кукла на всякий случай показали один вправо, а другая влево исходя из того, что вдвоем ошибиться нельзя.
        - А без цирка можно? - поморщился Долбушин.
        Триш стал таким профессионально серьезным, что это граничило с явной клоунадой:
        - Усилим вероятность, что рогрик там. Нет, не так… Усилим вероятность, что мы выберем правильно. Один к двум - базовая… хм… нолик не списать… Нет, списать! Ноль целых, пять десятых превращаем в ноль целых, пять десятых… Ага! Нам туда! - Триш кивнул на тропинку, забиравшую к полю и станции.
        Долбушин забеспокоился о Рине.
        - Позвоните вашему Королю Мусора! Узнайте, как она себя чувствует! - потребовал он у Триша.
        Триш послушно стал звонить. У Короля Мусора было штук двести найденных на помойке телефонов разной степени дряхлости. В некоторых телефонах оставались симки. Практически каждый день Король откапывал в мусоре очередной аппарат и, проверяя его, звонил приятелям с каких-то новых номеров.
        Триш терпеливо сохранял их в телефонную книгу. Получалось нечто вроде:
        Король Мусора 1
        Король Мусора 2
        Король Мусора 3
        Потом, как видно, Тришу надоело так подробно печатать, и он стал отмечать номера короче:
        КМ 4
        КМ 5
        КМ 6
        Сейчас ему пришлось звонить по доброму десятку номеров, пока наконец, усилив вероятность, что не ошибется, он не выбрал КМ 17. Долбушин хмуро ждал, скрестив руки на груди. Под конец, чтобы не раздражаться, он отошел на несколько метров в сторону, и тут Триш наконец услышал в трубке «Алло!».
        - Привет, семнадцатый километр! - сказал Триш.
        - Ась? - не понял Король.
        - Простите, ваше величество! - спохватился Триш. - Позвольте осведомиться: как дела у девушки?
        Король Мусора его не расслышал. Динамик у его аппарата был едва живой.
        - ПоШти новые конШервы кто-то выброШил. ВШдулись Шамую малоШть! Ешо бы: шрок годношти до авгуШта, а шейчаш только Шентябрь!
        - А год там отмечен? - спросил Триш, знающий с кем имеет дело.
        Простой вопрос почему-то вызвал у Короля Мусора заминку.
        - ОШень мелко. Потом раШмотрю, когда доем! - ответил он поспешно.
        - Ладно! Только девушку не кормите этими консервами, ваше величество! - попросил Триш.
        - Она и не смоШет иШ них еШть, - спокойно отозвался Король.
        - Почему? - заволновался Триш, скашивая на Долбушина глаза и оценивая, может тот сейчас их слышать или нет. Нет, вряд ли может. Далеко стоит.
        - Она сбеШала! - радостно объяснил Король.
        - Как сбежала? - прошептал Триш.
        - ТоШно не видел как, но, думаю, ногами, - охотно пояснил Король.
        - А-а-а… почему вы не позвонили… ваше… величество? - зашипел Триш.
        - У меня экран на телефоне раШбит. Я могу наШимать «принять выШов» - и больше ниШево, - произнес Король с великолепным царственным хладнокровием и отключился, потому что Триш ему надоел.
        - Ну как? - спросил Долбушин, видя, что Триш опустил руку с телефоном.
        - Прекрасно себя чувствует! Очень-очень бодрая девушка! Оптимистка! Никогда не сдается! - отозвалась кукла Триша.
        - Веревки ей не давят?
        - Нет, не давят! - сказал Триш совершенно честно, не поручая на этот раз ответить кукле, потому как это была чистая правда.
        Внезапно Ерш застыл и предостерегающе вскинул руку. Долбушин и Триш ничего не слышали, но замолчали, доверяя Ершу, который качал в воздухе рукой, показывая на кустарник впереди. Вслед за тем Ерш быстро сел на землю, расшнуровал кроссовки и стащил с ног носки.
        - Прошу прощения за вынужденный стриптиз! - прошептал он, шевеля босыми пальцами ног. - Носочки эти видите? Спецназовская серия!
        В один носок Ерш насыпал песка, в другой вложил небольшой камень. Потом подбросил их и дунул. Оба носка унеслись. Секунд десять спустя послышался короткий крик и звук падающих тел. Подбежав, Долбушин с Тришем увидели на земле две неподвижно распластавшиеся фигуры. Рядом с одной валялся арбалет. Другая фигура сжимала в пальцах хрустальный шар, которым не успела воспользоваться. Внутри шара переливалось голубое магическое сияние.
        - Берсерк и боевая ведьма! Ну и чего ты на них напал? Это ж наши! - с фальшивым укором произнес Триш.
        - Наши все в Красной армии! - Подошедший босиком Ерш преспокойно сел на землю. Носки как котята прыгнули ему в руки. Он вытряхнул из них песок, вытащил камень, смахнул со своих ступней сосновые иголки и надел.
        Долбушин задумчиво поскреб подбородок. Тилль с Белдо не обрадуются, узнав, что люди Долбушина напали на их секрет. С другой стороны - какие еще были варианты? Надеяться, что берсерк не спустит арбалет в первую же появившуюся на тропинке тень, а маг не поджарит их своим шаром? Да нет. Ребята Тилля обычно сперва стреляют, а потом уже произносят: «Руки вверх!»
        Не встретив других засад, Ерш, Триш и Долбушин добрались до поля. При свете луны рассмотрели на лугу длинную белую змейку, которая ползла, взрезая землю. Смотреть на нее было больно. Голова начинала кружиться, лезли всякие мерзкие, совершенно ненормальные мысли. Долбушину захотелось вцепиться в Триша зубами, а потом долго бить его зонтом. Триш, что-то ощутивший, отодвинулся.
        - Надеюсь, вы не собираетесь этого делать, Альберт Федорович? - вежливо спросила его кукла.
        - Откуда ты знаешь, о чем я думал? - удивился Долбушин.
        - Да у меня тоже всякие мультики были на ваш счет!.. Лучше посмотрите туда. Видите, кто идет перед червячком?
        Глава форта присмотрелся. На залитом луной лугу не так четко, как двоящийся, выжигающий мозг и глаза рогрик, виднелась и другая фигура - неуклюжая, двигающаяся ломкой походкой. Больше всего она походила на ожившее огородное пугало.
        - Горшеня!
        - Ага, - кивнул Триш. - Ведет куда-то червячка. Горшеня перебежал на сторону Гая? Вот и верь после этого кому-либо. Ты-то не на стороне Гая? Не перебежала?
        Он строго уставился на свою куклу. Кукла замотала головой и руками, всячески отрицая это.
        - Смотри у меня! - предупредил Триш и осторожно высунул голову из кустов. - Надо же! Там еще берики, а впереди прикрытие!
        Триш кивнул на два джипа, шарящих по полю установленными на крышах прожекторами. Один из джипов, если бы водитель не надумал свернуть, должен был проехать рядом с кустарником, в котором прятался Долбушин.
        - И что будем делать? Есть какой-то план? - спросил глава форта.
        Прежде ему смутно представлялось, что он с зонтом побежит на рогрика и нанесет ему удар. Но теперь, уставший в лесу, вымокший, видящий перед собой взрытый луг, берсерков и главное - самого рогрика: страшного, с прозрачными боками, сквозь которые проглядывали прошлые его жертвы, сохранившие подобие жизни и даже порой шевелящиеся, глава форта не находил в себе сил, чтобы просто так взять и побежать.
        Он знал, что не добежит. Пока он будет нестись эти двести метров, его утыкают болтами берсерки, а рогрик пошлет ему навстречу такую волну боли и безумия, что, даже он, привыкший к боли, но не привыкший к безумию, не выдержит и будет уничтожен.
        Да и поможет ли зонт? Ведь эльбы не люди. Долбушин все больше терял уверенность.
        - Так что? Какие планы? - повторил глава форта.
        Ерш, Триш и кукла Триша переглянулись и впервые за долгое время пришли к единому мнению.
        - Вы идите, Альберт Федорович! Сражайтесь! Зонт - оружие героя! А мы с Ершом спрячемся и будем вашим засадным полком! - предложил Триш.
        - Кем-кем будем? - не понял Ерш.
        - Учи историю, друг мой чулочно-носочный! Русские рати всегда оставляли засадный полк! Все хуже некуда, враг уже заказывает шампанское, и тут хлобысь! - засадный полк, выскочив невесть откуда, разбивает всех вдребезги! Потом, конечно, враги тоже кое-чему научились. С первых минут боя противник снимал с фронта лучшие дивизии, начинал искать наш засадный полк, рыскал по лесам и оврагам, и если не находил его, то, деморализованный, сдавался в плен!
        Триш болтал и шуршал кустами слишком громко. Джип с прожектором, казалось бы благополучно проехавший мимо, внезапно остановился, и его прожектор высветил кустарник прежде, чем высокий Долбушин успел пригнуться. Послышались крики. К кустарнику, оторвавшись от цепи, бежали берсерки. Поняв, что он обнаружен, Долбушин поднялся во весь рост и, держа руку с зонтом на отлете, двинулся навстречу слепящему его прожектору.
        - Это я! Альберт Долбушин! Не стреляйте! - крикнул он.
        Триш и Ерш - только что такие шумные - вдруг разом куда-то исчезли. Только что были - а теперь и в помине нет. Вот уж точно засадный полк!
        - Не стрелять! Подведите его к нам! - приказал кто-то.
        Какой-то берсерк, которого ослепленный Долбушин даже не увидел, схватил главу форта под локоть и настойчиво потянул куда-то, указывая, куда идти. Потом столь же резко отпустил, прежде чем рассвирепевший Долбушин успел пустить в ход зонт. А потом Долбушин увидел Гая. Тот стоял у одиноко растущего дуба, отбегавшего от остальных деревьев леса. С этой точки хорошо просматривалась поляна и направление, в котором двигался рогрик.
        - Альберт Федорович! Очень рад вас видеть! Не думал, что вы вольетесь в наши ряды!
        Долбушин хотел произнести что-то такое же, ни к чему не обязывающее, но не нашарил подходящих слов. На месте лица Гая, стоящего к нему полубоком, он увидел какой-то клубящийся мягкий провал, да и себя самого увидел как бы со стороны - грязный, лицо злое, зубы оскаленные, как у хорька, и зонт в руке.
        Неуловимые глазки Гая - где-то они там плавали в этой смятой вате - зорко перепархивали с лица Долбушина на зонт и в словах, казалось, не нуждались.
        - Вы обезумели с этим рогриком. Это станет концом всему! И вам в том числе! - наконец сказал Долбушин.
        - Форты не получают псиоса… выхода я не вижу… А что мне конец… Что ж… возможно, не только мне, - злобно сказал Гай.
        Долбушин увидел, как рука Гая медленно поднимается, готовясь подать знак невидимым арбалетчикам. Где-то за левым плечом послышался скрипучий, усилием наполненный звук взводимой тетивы. «Арбалет старой конструкции», - понял Долбушин.
        Глава форта лихорадочно прикинул расстояние. До Гая шагов шесть? Семь? Возможно, если рвануться, можно еще добежать и ударить его зонтом. Можно и бросить зонт, хотя страшновато будет промахнуться. А уж бросить во второй раз ему не дадут. К тому же у Гая был кабан. Но все же Долбушин медлил. И даже удовольствие получал от своей медлительности.
        - Я встречался с Кавалерией! - произнес он за секунду до того, как Гай подал знак.
        Рука Гая застыла.
        - Да? - спросил он как будто равнодушно. - За моей спиной - и так просто в этом сознаетесь? И что же? Общение вышло приятным?
        - Я предложил ей раздробить закладку.
        - Вот как? И что Кавалерия? Согласилась?
        - Думаю, мне удалось ее убедить, хотя ясного ответа я не услышал, - сказал Долбушин.
        - Женщины, женщины… - Гай растянул губы не то в улыбке, не то в оскале. - Но это хорошо, что ответа не было. Когда женщина в ответ на вопрос молчит, это верный признак, что вопрос услышан и запал в душу. Хуже, когда звучит «да» или «нет». Шансы передумать тогда выше.
        Гай еще мгновение помедлил, соображая, что делать с Долбушиным. Мягкое лицо его оформилось, обрело четкую форму, а поднятая рука, так и не опустившись, предостерегающе качнулась.
        - Не стрелять! Мы с Альбертом Федоровичем постоим тут, понаблюдаем за рогриком. Не так часто мир летит в тартарары. Не правда ли, Альберт?.. И, кстати, держитесь от меня не ближе, чем сейчас! Придвиньтесь на шаг - и вас застрелят.
        - У вас же кабан! - напомнил Долбушин.
        - Это да. Уникум. А у вас первосущность, тоже вещь неслабая… - Гай покосился на зонт. - В общем, не будем играть в русскую рулетку. Лучше просто постоим посмотрим.
        Долбушин повернулся, проверяя, насколько близко рогрик. И опять, стоило ему взглянуть на него, виски сильно заныли и в голову полезли жуткие мысли.
        - Не смотрите туда! - сказал Гай. - Вы давно не проходили через болото, Альберт Федорович, правда? Вот и потеряли навык отличать реальное от внушенного. Скажи вам кто, к примеру, что я медуза, вы и поверите.
        Долбушин покосился на лоб Гая, который все никак не мог затвердеть и дрожал как холодец.
        - Так что? Останавливаем рогрика? Ну! Решайтесь! - предложил он.
        Гай секунду подумал и покачал головой:
        - Что-то я не вижу Кавалерии в кокошнике и с обломком закладки на подносе. Хлеб и соль, и все такое прочее! Где гарантии, что вы ее убедили?
        - А где гарантии, что рогрик наш союзник?
        - О, они существуют, Альберт! Рогрик - одна большая ползущая гарантия. Даже если б я передумал - не передумали бы эльбы. Рогрик - некий коллективный рой с единым разумом. Боюсь, нам с вами этим разумом уготована роль статистов…
        - Мой зонт может убить рогрика! - задиристо сказал Долбушин.
        Гай озабоченно коснулся своего гнущегося лица. Он, как видно, совсем утратил над ним контроль, и это его тревожило.
        - Допустим, даже так, хотя никто не проверял! Но что это решит? - заметил он.
        - Почему не решит?
        - Псиос. Понимаете, Альберт? Одно дело, если рогрика убьют шныры, и совсем другое - если на него нападем мы. Мы, как я уже сказал, статисты и наблюдатели. Только в этом контексте нас терпят и подкармливают… Как только мы забудемся - нас просто прикончат. Почти в каждом из нас сидит эльб, способный сразу оборвать нить нашей жизни… Ах, ну да! В вас же эльба нет! Вы его заморили своей правильностью! Простите, Альберт, но вы нетипичны. Поэтому вас убьет кто-нибудь другой.
        Джип с прожектором подъехал и остановился рядом с ними. В его открытом кузове, опираясь рукой о кабину, стоял Кеша Тилль - душа-человек, как называли его берсерки. Всегда готовый выручить многочисленных друзей псиосом или деньгами, грубоватый, расслабленный, лучащийся мужской уверенностью, с мощной фигурой, уже неуловимо начинающей тяжелеть.
        Руки Кеши Тилля лежали на прикладе мощного арбалета. Не вцеплялись, не переводили его нервно с одной цели на другую. Они почти скучали на арбалете, но чувствовалось, что обращаться с оружием эти руки умеют. Рядом находился и другой стрелок, тот, что дежурил при арбалете постоянно - лысый, татуированный, неприметный на вид, способный по четыре часа терпеливо выцеливать какой-нибудь скучный промежуток между тучами. Трудное это умение - смотреть без мысли, без скуки, в готовности сразу, едва появится цель, спустить курок.
        Кеша таким терпением, воспитанным многолетним опытом, наделен не был, однако сейчас, когда рядом находился Гай, папаша Тилль счел, что будет полезнее, если у арбалета попасется его сын. Работка непыльная, на виду. Гай же лишний раз убедится, что младшие Тилли в работе, так сказать, в самой гуще событий, не прячутся за спиной отца.
        Как ни странно, ненависть Тилля к Гаю, отобравшему у него кабана, была не так уж и велика, как можно было подумать. Нет, были, конечно, и крики, и стулья летали в домашних условиях, и грозные слова звучали, и даже кое-кто из форта, попавшийся под горячую руку, поймал пулю, - но все же это были лишь эмоции. Глобальная же ненависть отсутствовала. Тилль по психическому своему устройству был пес, а псы уважают того, кто сумел отнять у них кость. Пока кость в зубах - пес не разожмет их до последнего, будет рычать и угрожать, но если уж отобрал, то хозяин кости теперь ты. Пес будет умильно смотреть и вилять хвостом. Ты сильный и реализовал право сильного.
        Долбушин быстро, чтобы не захлестнуло чужими мыслями, оглянулся на рогрика. Ему важно было понять, далеко ли тот. Рогрик отполз метров на четыреста. Бегом уже не догнать. Да и не подпустят с зонтом… А что Гай не собирается ничего делать и будет просто отвлекать его болтовней, скрывая и собственную тревогу, это уже ясно.
        Гай что-то почувствовал:
        - Знаете что, Альберт? Вы меня напрягаете! Вы полезны, но с вами тяжело. Будьте любезны, посмотрите на меня! Я хочу прочитать ваши мысли. А вы можете попытаться прочитать мои. Ну! Я жду! Не прячьте от меня лицо, как скромная женщина! Что вы так держитесь за этот мир? О дочке волнуетесь - или есть еще какие-то причины?
        «Ты сам хотел! Ты помог мне решиться», - подумал Долбушин и, медленно подняв на Гая глаза, пропустил его в свои мысли.
        Гай продвигался в его сознание медленно, с оглядкой, точно опасался засады. Но вот он уже что-то учуял. На лице его показалась тревога, однако прежде, чем оно приобрело оформленное выражение, Долбушин перехватил зонт за край и согнутой ручкой зонта ударил по… водительской двери джипа.
        Звук удара по жести сменился длинным сигналом. Это водитель грудью упал на руль. Долбушин действовал спокойно, без рывков. Он знал этот принцип - когда делаешь что-то опасное - делай это спокойно, даже с ленцой. Арбалетчики реагируют на рывки. Тут палец сам дергается на курке. Спокойные же движения сбивают с толку. Festina lente.
        Секунду выждав, Долбушин открыл дверцу и, ручкой зонта подцепив водителя за шею, выдернул его из машины. Потом сел в джип сам и захлопнул за собой дверь. Арбалетчики пока не стреляли. Видимо, не исключали пока, что Долбушин действует по приказу Гая.
        Ага, коробка автоматическая. Жмем тормоз, переключаем на «драйв». Где тут ручник? А, не стоит на ручнике? Отлично! Поехали!
        Опомнившийся Гай отскочил от взревевшей машины, хотя Долбушин о нем сейчас и не думал. Конечно, окажись Гай перед джипом, Долбушин сшиб бы его, но все же не Гай был его целью. И лишь сейчас, когда машина тронулась, в ее дверцу ударил первый болт, но не пробил, а лишь скользнул по ней со звуком кошки, которая, разыгравшись, пытается когтями взбежать по дверце холодильника.
        «Китайский магазинный арбалет», - определил Долбушин.
        Следующий болт дверь уже пробил, и его наконечник выглянул из пластика на две ладони выше колена Долбушина.
        «А вот это уже что-то поприличнее», - подумал глава форта и, выжав газ до упора, направил джип по полю вдогонку рогрику.
        Над джипом пронеслась гиела. Всадник ее, казалось, не совсем понимал, что ему делать с Долбушиным, но все же выстрелил в крышу кабины.
        «Арбалеты - пусть. Лишь бы боевые маги не вмешивались».
        Фары метались, выхватывая то перекошенные лица, то кусты. Рогрика Долбушин в этом мелькании сейчас не различал, но по боли, временами захлестывавшей его, понимал, что движется в правильном направлении.
        «Ага! Значит, туда! Отлично!»
        Джип прыгал на колдобинах. Долбушина мотало из стороны в сторону. В кузове, хватаясь то за крышу, то за крепления арбалета, болтался совершенно ошалевший Кеша Тилль, которому держаться было еще сложнее. Второго стрелка из кузова уже выбросило.
        - Стреляй! - закричал Кеше Гай. - Убей его!
        Кеша услышал. Выстрелить в Долбушина из закрепленного арбалета он не мог. Под таким углом арбалет не поворачивался, чтобы случайно сорвавшимся болтом не повредить водителю. Арбалет держался креплением, похожим на уключину весла. Кеша стал дергать крепление, пытаясь его сорвать. Стальной штырь не поддавался. Кеша пыхтел, выворачивая его, как медведь дерево. И лишь пять секунд спустя понял, что арбалет можно легко снять. Для этого надо лишь отвести пальцами фиксатор. Кеша подстерег момент, когда перестало трясти, и отвел его.
        Тут джип опять мотануло, и Кеша повалился на спину, держа арбалет в руках. Он был нацелен точно в кабину, где за стеклом металась узкая спина Долбушина. Рогрик был уже где-то близко. Кричали, выпрыгивая из-под колес, прикрывавшие его берсерки.
        - Стреляй! - опять приказал Гай. Голос прозвучал прямо в голове.
        Все же Кеша выстрелил не сразу. Сложно вот так вот запросто взять и выстрелить в человека, которого знаешь почти с рождения. Хотя, конечно, в первые несколько лет жизни дети мало что помнят, да и у Долбушина явно были более интересные дела, чем утютюкать с диатезными перекормленными младенцами Ингвара Тилля.
        Но все же общие воспоминания были. Не всегда Тилль и Долбушин враждовали. Порой у них случались перемирия, во время которых Долбушин приходил к Тиллю в гости, говорил что-то приятное его круглой, всегда в золоте жене, и дарил детям подарки. Так, в памяти Кеши всплыл ярко-зеленый игрушечный автомат с множеством мягких коротких стрел, которые он выплевывал одну за другой. Автоматик этот потом сломал завистливый брат Кеши Паша. О! Как чудесен был этот автомат! Чтобы стрелы вылетали, их надо было заправлять в шесть отделений, а потом передергивать затвор. И вот теперь почти из такого же автоматика - ну не из такого же, более сложного, но в чем-то очень с ним схожего - нужно было послать болт в спину Долбушину.
        - Ну! - страшно крикнул Гай. - Чего ты ждешь?!
        Боль от крика, прозвучавшего не в ушах, а сразу в голове, соединилась с болью, которую послал рогрик. Кеша перекосился лицом, на миг сделавшимся плаксиво-виноватым, и… спустил курок. В момент выстрела арбалет, нацеленный точно в центр спины Долбушина, вдруг приподнялся чуть выше и влево, словно кто-то несильно толкнул снизу руку Кеши. Кеша потом много раз прокручивал этот момент в памяти и не понимал, как такое могло случиться. В упор же почти стрелял!
        Болт со стальным трехгранным наконечником, выпущенный из мощнейшего арбалета, пробил заднее стекло, легко прошил спинку сиденья и врезался Долбушину в правую лопатку. Бронежилет пробит не был, но удара не смягчил.
        Главу форта отбросило на руль и ударило головой о переднее стекло. Долбушин потерял сознание. Нога слетела с педали газа. Джип начал медленно снижать скорость. Фары выхватили впереди небольшой овражек, почти рытвину. Управляй Долбушин машиной - он легко объехал бы препятствие, но сейчас джип должен был перевернуться. Поняв это, Кеша схватился за край кузова и неуклюже, как жаба, выбросился наружу.
        Джип въехал в овражек, перевернулся, некоторое время побарахтался как жук - и застыл. Зонт Долбушина лежал в машине, застряв между пассажирским сиденьем и дверью. Внезапно кто-то заглянул в стекло и дверь как будто слегка приоткрылась, высвобождая зонт. «Как будто» - это потому, что все происходило неуловимо быстро. Потом на краткий - но все же на очень растянутый для нее миг - в машине показалась рука, чуть помешкала у зонта, но потом сомкнулась на нем - и они исчезли одновременно: и зонт, и рука.
        Из близко расположенных кустов высунулись две головы. Триш и Ерш вытащили Долбушина из машины. Триш снял куклу, чтобы пощупать ему на шее пульс.
        - Жив! Разве мой бронежилет не чудо!
        - А вдруг у него амнезия? - спросил Ерш. - Головкой-то хорошо ударился!
        - Главное - чтобы он не забыл, где у него хранятся запасы псиоса! - хмыкнул Триш.
        Не мешкая, оба оболтуса подхватили Долбушина на руки и, оценив расстояние до берсерков, полушагом-полубегом понесли его в кустарник. Два бешеных, только с виду безобидных носка прикрывали их отход.
        Глава двадцать седьмая
        Думай, голова, думай!
        Порой мне кажется, что любовь - это способность прощать друг другу несовершенство, и ничего больше. Кавалерия
        Шныры сидели в корпусе игольного завода у бойниц, держа в руках тяжелые арбалеты. Непонятно было, куда они целятся. Просто в квадрат ночи с полоской леса. Изредка где-то далеко мелькала крошечная точка гиелы или доносились стертые расстоянием голоса и звуки машин.
        И только тем виноват был этот квадрат ночи, что когда-то Митяй Желтоглазый, спасая наш мир, совершил здесь обратный нырок с несвоевременной, очень опасной закладкой. Сейчас вся эта территория была окружена ловушками первошныров. Родион и Макс постарались на славу. Насколько эти ловушки повредят рогрику, сказать сложно, но берсерков они от него на какое-то время отсекут, как автоматчики отрезают от танков прикрывающую их пехоту.
        Рина потирала лоб пушкинским перстнем, дышала на перстень и велела себе: «Думай, голова, думай!» Но голова не думала. Или думала не о том. В нее лезли такие бредовые, такие ночные образы, что хотелось, отбросив арбалет, достать блокнот и начать писать. Теперь понятно, почему рассвет - лучшее время для творчества. Границы твоей личности не такие жесткие, ты откровенен, как бы чуть пьян, сон сливается с явью, накладывается на нее, фантазии смешиваются с реальностью - и то, что днем не прорвалось бы из ожестевшей души, легко прорывается на бумагу или на монитор.
        Ненавидеть ведьмарей у нее почему-то сейчас не получалось и стрелять из арбалета не хотелось. И вообще глагол «ненавидеть» - странный какой-то, с замороженной внутри загадкой. В нем угадывается неведомый глагол «навидеть» со значением «любить».
        Макс и Родион занимали две самые ответственные стрелковые точки. У каждого было по три арбалета, причем таких, которые можно быстро перезарядить. Кузепыч протирал тряпочкой патроны для своего обреза карабина.
        - Тилль вот с пистолетом ходит - значит, и мне можно! - бормотал он, выстраивая запасные патроны в ряд и любуясь ими.
        Внезапно Макс предупреждающе свистнул. Макар, вскочив, перебежал к нему со своим арбалетом. Со стороны леса к ним приближалось нечто мертвенное, скользкое, режущее глаза, как режет их полоска яркого света ночью. Оно ползло - и с ним вместе ползли страх, боль и душная безысходность. Все происходило в полном безмолвии.
        - Рогрик! Ползет, собака страшная! - азартно взвизгнул Макар и тотчас, приложившись, выстрелил прямо над головой у Макса. - Ага! Есть! Умирать пополз, собака страшная!
        - Ты пы… пы… в за… за… за… - заикнулся Макс.
        - Да-а! В загривок ему!
        - В забор! - договорил Макс и сам поочередно выстрелил из двух арбалетов.
        Он не промазал. Болты его скрылись в мягком туловище рогрика, провалившись в него как в тесто. В ответ берсерки тоже стали стрелять, но палили наугад, в темнеющую громаду корпуса. Лишь один из болтов случайно залетел в бойницу и расщепил Дане приклад арбалета.
        Средние шныры ответили берсеркам недружным залпом. Сложно сказать, попал ли кто-нибудь еще, кроме Макса, но у забора что-то вспыхнуло, завертелось. Послышался короткий вопль. Берсерки напоролись на шныровскую ловушку.
        Рогрик свернул в сторону, огибая это место. Тотчас вспыхнуло и где-то под ним. Еще одна ловушка. Рогрик дернулся, но продолжал ползти. На взрыв закладки он ответил волной боли, мнительности и путаных образов, разом залившей все этажи игольного завода.
        Макар маячил теперь рядом с Сашкой, пытаясь воспользоваться его амбразурой. Он мгновенно перезаряжал, быстро стрелял и опять перезаряжал, переводя болты с той скоростью, с которой в привокзальном кафе загребают со столика в карман бесплатные зубочистки.
        - Готов! Умирать пополз! - восклицал он после каждого выстрела. Однако Сашка подозревал, что умирать пополз все тот же забор.
        Во дворе, почти перед окнами игольного завода, замаячила высокая фигура. Тулуп на груди у нее был распахнут. Макар хотел выпустить в нее болт, но Сашка удержал его:
        - Ты что, не видишь?! Это Горшеня!
        Горшеня стоял, качаясь, и вел себя как пес, которому одновременно подают команды из разных мест два одинаково близких ему человека. Он был совершенно потерян. Шатнулся было к двери, но она была заложена кирпичом.
        Сашка, схватив топор, вышибал кирпичи из одной из амбразур. Сумел сам протиснуться и выскочил наружу, однако до Горшени не добрался. Его сразу же обстреляли. Сашка, рядом с головой которого в кладку ударили два болта, едва успел отскочить. Горшеня еще раз слепо толкнулся в заложенную дверь и с угрюмой покорностью затопал прямо в центр залитой лунным светом площадки. Войдя в пруд, где вода не доставала ему и до колен, он сел и вытянул ноги, как человек, добравшийся до конечной точки своего пути и совершенно не знающий, что ему делать дальше.
        - Это тут Митяй нырнул! Но Горшеня никому не покажет! - сказал он себе под нос.
        Сашке, который находился от Горшени ближе других, почудилось, что он слышит непонятный, но одновременно чем-то знакомый звук, доносящийся из его котла. Пытаясь понять, что это за звук, Сашка опять высунулся - и очередной болт едва не содрал с него скальп.
        Рогрик подполз к забору, которым давно уже, стреляя, быстро высовываясь и сразу скрываясь, прикрываясь берсерки. С ними засели и две боевые ведьмы. Их огненные шары, врезаясь в амбразуры, осыпали шныров искрами. Одна из искр прожгла Рине воротник куртки. С приближением рогрика берсерки и ведьмы отхлынули. Рогрик слепо ткнулся в одно место забора, в другое, начал было перетаскивать через него брюхо, но потом, раздумав, расплавил землю и ушел под забор, показавшись на пустыре уже с противоположной стороны.
        Родион застонал от досады. В камни забора он заложил подарок от шныров, который должен был сработать под тяжестью червя. Теперь же выходило, что рогрик миновал последний рубеж обороны, не получив серьезных повреждений.
        Рогрик приблизился к площадке, на которой находился Горшеня, остановился и, точно принюхиваясь, приподнял переднюю часть, заменяющую ему голову. Под прозрачной кожей как живые шевелились два эльба. Они плавали в наполнявшей рогрика густой жидкости как в бульоне, и бинты их двигались. Рогрик пока не касался самого озерца, а лишь, примериваясь, ползал вокруг, сужая круги, как гусеница ползает по кожуре яблока в поисках места, где можно начать подгрызать его.
        Родион засаживал в него болт за болтом. Расстояние для хорошего стрелка было небольшое, и цель крупная… Если бы, конечно, можно было на нее смотреть без боли. Не жалея своих уже покрасневших, почти ослепших глаз, Родион теперь выцеливал рогрика не как целостность, а как отдельных эльбов у него под кожей, и выстрелы его не были напрасны. Он видел, как болты проходят кожу насквозь и застревают в медузьих телах эльбов и элей.
        Рогрик, угадав направление, откуда на него нападают, повернул голову в его сторону и обжег Родиона волной ненависти и боли. Родиону, не успевшему отвернуться, почудилось, что он вдохнул раскаленное стекло. Рогрик тем временем закончил выбирать и короткими мягкими толчками головы начал подгрызать что-то, находящееся под водой мелкого озерца.
        Родион опомнился. Тщательно прицелившись, он в последний раз выстрелил из арбалета, а потом отбросил его, встал и сгреб с пола первое, что ему попалось - бердыш, с зазубренным, чуть съеденным ржавчиной лезвием. Родион деловито осмотрел бердыш и, проверяя его, провернул в руке.
        - Ну вот и все! - сипло сказал он Максу. - Идем!
        - К-к-куда?
        - Туда. Умирать.
        Макс тоже отбросил свой арбалет. Поднялся. Взял топор. В его огромной лапище он казался маленьким, игрушечным таким топориком, хотя это был стандартный топор берсерка. Кузепыч встал и с обрезом карабина косолапо потопал за Родионом. Та щель, которую Сашка пробил для себя в заложенной двери, Максу и Кузепычу равно не подходила, и Макс стал расширять ее ударами топора. Топор сломался. Макс стал искать другой.
        Сашка, протиснувшийся внутрь и поднявший нечто среднее между топором пожарного и алебардой, направился было за Кузепычем и Родионом, но Рина схватила его за локоть и потащила за собой. По лестнице без перил они поднялись на открытый ветрам третий этаж.
        - Смотри! Я случайно заметила! Только что! - выпалила она, показывая ему на небо.
        Сашка, все еще не расставшийся со своей нелепой, все задевающей алебардой, задрал голову и чуть левее луны увидел летящий табун пегов. Ближе всех был жеребец - белый, чуть отливающий в серебро, с прекрасными крыльями, каких Сашке никогда не доводилось видеть. Жеребец мчался чуть в стороне, опережая кобыл и сбивая их в кучу. И от кобыл, и от жеребца веяло дикостью и свободой.
        - Видел? - жадно спросила Рина. - Сколько их! Пятьдесят?
        - Больше, - сказал Сашка.
        Сосчитать было невозможно. Огромный табун пегов, состоящий из нескольких семейных групп-косяков, при каждом из которых был свой жеребец.
        - Откуда они? - выдохнул Сашка.
        - Не знаю. Сама случайно увидела!
        - Смотри, все неоседланные! Может, с Дона перегоняют?
        - Да с какого Дона?! Там и близко нет столько пегов… - с сомнением отозвалась Рина.
        Сашка использовал магию русалки на нерпи как бинокль и разглядел рядом с жеребцом множество крошечных блестящих точек. Золотые пчелы! Они не столько жалили пегов, сколько угрозой укусов сгоняли их в одно место.
        И сразу же к Сашке пришел ответ. Каким-то образом золотые пчелы из шныровского улья проникли на двушку, даже, возможно, за Вторую гряду, и пригнали в наш мир целый табун пегов. Где-то между пегами метался берсерк на гиеле. Кажется, Верлиока, хотя наверняка сказать было нельзя. Он вертелся в седле, разворачивая гиелу на месте. Гиела паниковала. Обычная тактика хищников - отбить от табуна одного, слабого, окружить его и наброситься. Сейчас же гиела нервничала, поджимала уши и, загребая воздух крыльями, искала глазами лазейку, куда можно слинять.
        Не понимая, откуда взялось сразу столько пегов, Верлиока бросал гиелу то в одну, то в другую сторону, спасаясь от ударов копыт. Он тоже понимал, что надо бежать. Об этом ему говорил весь его опыт, однако с земли на него смотрели сейчас Гай, Белдо и все три форта.
        И вот берсерк решил одним ударом убить двух зайцев - и вырваться из табуна, и убить одного из пегов. Развернув гиелу, он ударил ее разрядом электроповодьев и бросил ее на одну из летящих над лесом кобыл. Это была молоденькая приотставшая песочная кобылка, которую гнали за табуном две или три пчелы. Замысел Верлиоки был прост. Гиела, имеющая преимущество по высоте, атакует кобылу и укусит ее. Хватит легкой царапины ядовитых зубов. Сразу после этого Верлиока на гиеле нырнет в лес и скроется там от мести табуна… Ну если вдруг такая месть последует.
        Рина, видевшая, как гиела складывает крылья, жалобно закричала. Она догадывалась, что сейчас будет. Гиела рванет зубами бок молодой кобылки, после чего сразу отлетит, давая яду подействовать. Шансов спастись у кобылки, как казалось Рине, не было. Один из ближайших жеребцов - широкогрудый, серокрылый - заметил гиелу, когда та уже начинала атаку.
        Коротким ржанием предупредив табун, он ударил по воздуху крыльями и устремился наперерез. На гиелу он налетел сбоку. Прямого столкновения грудь в грудь не получилось. Скорость гиелы была слишком высокой. Но и гиела не успела укусить жеребца. Ее оскаленные зубы лишь скользнули по его маховым перьям. В следующий миг промахнувшаяся гиела пронеслась мимо кобылки, а жеребец еще успел взбрыкнуть ей вслед копытами. По гиеле он не попал, но, уклоняясь от копыта, гиела бестолково заметалась, пытаясь справиться со своей собственной скоростью. Теперь уже она проигрывала табуну по высоте.
        Прижав уши и оскалив зубы, разъяренный жеребец раз за разом налетал на нее сверху, пытаясь ударить гиелу передними копытами или грудью. Нападал он решительно, без малейшего страха. Гиела окончательно перетрусила, перестала слушаться электроповодьев и, спасаясь от жеребца, в панике сунулась было в косяк кобыл. Это была не лучшая идея, потому что и там ее встретили зубы и копыта. Лучше иметь дело с одним мужчиной, чем с множеством сердитых женщин. Рина увидела, как гиела, получившая по крылу скользящий удар копытом, закувыркалась и, падая, задела лесные вершины. Верлиока, изогнувшись как кошка, сумел вцепиться в сосну и по ее стволу, ломая ветви, скользил теперь вниз.
        Жеребец преследовал сбитую с крыла гиелу лишь до леса. Здесь он красиво развернулся, сместился к оврагам, пронизывающим весь лес, и, встроившись в восходящий поток теплого воздуха, стал быстро и без усилий набирать высоту. Весь огромный табун последовал за жеребцом. Золотые пчелы подгоняли их, но подгоняли так, словно пеги и сами знали, что им делать.
        Рина и Сашка, задрав головы, наблюдали за табуном с крыши. Табун сместился к игольному заводу и находился теперь прямо над ним. Поднявшись на метров восемьсот-девятьсот - Сашка умел определять расстояние по размеру крыльев летящего пега, - жеребец вышел из восходящего воздушного потока, полусложил крылья и наискось, с большим наклоном, устремился к земле. За ним последовали кобылы.
        Рина схватила Сашку за руку:
        - Посмотри на Горшеню!
        На пустыре стояло большеротое существо в старом тулупе. Сильно откинувшись назад, поскольку шея у него не гнулась, гигант смотрел на небо. А потом Горшеня вдруг раскинул руки и побежал, подпрыгивая и словно собираясь взлететь. Вся его громадная фигура выражала радость.
        Эльб-карлик, просочившийся сквозь котел и покинувший Горшеню, спешно отползал, причем почему-то не к рогрику, а к ограде. Коротконогий, косолапый, бесформенный, вместе с тем сообразительно-целеустремленный, он напоминал умного штабного писаря, который в самый разгар боя, когда ничего еще не ясно и фронт не прорван, уже чует многоопытной душой беду неминучую и, спешно пакуя вещички, вталкивается в кузов отходящего грузовика.
        Разогнавшийся жеребец приближался к земле. Чем быстрее он разгонялся, тем ярче становился. Вокруг него небо точно размывалось. Кто-то закричал срывающимся, стеклянным голосом: «Стреляйте в них! Стреляйте!» Рина узнала Гая - и даже, как ей показалось, увидела его. Гай стоял и, вскинув руку, показывал берсеркам на пегов. Берсерки послушно стреляли, метя в вожака. Однако тот был уже слишком плотен, уже не этому миру принадлежал. Рина увидела, как один болт отскочил от его груди и сломался надвое.
        - Смотри! Они прямо на рогрика падают! - завопил Сашка, азартно размахивая алебардой. Рина начинала бояться, что он прыгнет с третьего этажа, чтобы принять участие в схватке.
        Рогрик, пробивавший границу все теми же короткими движениями питающейся гусеницы, отпрянул. Задрал голову, даже вроде бы зашипел, пытаясь послать пегам волну страха и боли. Некоторые молодые пеги действительно шарахнулись, однако взрослые кобылы и жеребцы не собирались сворачивать. Они лишь скалились, поджав уши, и мчались к нему.
        В следующий миг жеребец врезался в озерцо, грудью пропоров белесое тело рогрика. Рина не раз ныряла сама, но никогда не наблюдала нырка со стороны, да еще так близко. Ей почудилось, что озерцо вспучилось и сразу сомкнулось. Толчка Рина не ощутила, но ощутила короткий жар и, защищаясь от него, вскинула к лицу полусогнутую руку. Уклоняясь от новых ударов, рогрик стал корчиться, как червь, к которому прикоснулись раскаленным гвоздем. За жеребцом в нырок ушли с десяток кобыл, затем опять жеребец. Пеги пропарывали озерцо один за другим и исчезали. Кто-то задевал рогрика, нанося ему оплавляющиеся раны, другие рогрика не задевали. По пустырю, от места, где они врезались, прокатывались тугие волны света. Их было много. От каждого ушедшего в нырок пега - своя волна. Волны нагоняли друг друга, накладывались.
        Пустырь был залит светом ярче, чем днем. Так ярок был этот свет, что недостроенный игольный завод казался своей собственной тенью. Второй джип ведьмарей, как-то ухитрившийся въехать на пустырь и находящийся ближе всего к рогрику, не смялся, не взорвался, его даже не перевернуло. Но то, что его постигло, запомнилось Рине надолго. Джип словно стерся и размылся, как стирается акварельное изображение, на которое пролили воду. То, что от него осталось, не было ни состоянием расплавленного металла, ни растекшимся пластиком, ни горелой резиной. Это было состояние какого-то недобытия.
        Водитель джипа - долговязый, худощаво-ловкий - удирал по лугу, втянув шею и то и дело бросаясь животом на землю. Потом вскакивал и, сутулясь, опять начинал бежать. Он явно ожидал взрыва и взрывной волны и не понимал, почему их нет. Берсерки и боевые ведьмы частично следовали его примеру, а частично удирали даже впереди его. Причем многие удирали с оружием с руках, чтобы потом можно было сказать, что они отступали.
        Пеги входили в землю не в одной точке, а в разных - кто-то рядом с рогриком, кто-то в само его корчащееся тело. Точно множество дробин врезалось в мишень, прорывая ее, и там, где это происходило, возникала дыра. Рядом с рогриком в земле появилось неровное, некруглой формы отверстие, и отверстие это втягивало в себя все, что находилось рядом: траву, воду озерца, дорогу, забор. Туда же, в отверстие, с хлюпаньем засасывало и корчащегося, пытавшегося ускользнуть рогрика.
        Получится ли у него? Пегов в небе оставалось совсем немного. Табун почти весь ушел в нырок, а рогрик, израненный, во многих местах прожженный, теряющий свои проглоченные шары, все держался. Точно гусеница или змея, которую палкой проталкивали в узкую бутылку, он повис в Межмирье, но, зацепившись головой, пытался втянуть свое рыхлое туловище обратно. Где-то там, далеко, видное только Рине и Сашке, потому что они смотрели сверху в сияющую дыру, мясной накипью клубилось болото.
        Болото кипело, заполняло Межмирье, но сияющее отверстие, оставленное табуном пегов, не было дырой в границе и имело другую природу. Оно быстро затягивалось. Вот-вот оно должно было совсем захлопнуться, и тогда рогрика неминуемо унесло бы в болото.
        - Ну что, получил?! Падай, падай давай! - закричала Рина смешные, детские какие-то слова.
        Она была убеждена, что рогрик вот-вот сорвется, что песенка его спета, но тот как-то зацепился и медленно втягивал свое тело в незатянувшуюся брешь. Делал он это, один за другим протискивая в щель шары - составлявшие его тела эльбов, обретших, казалось, новую жизнь.
        Боясь, что рогрик сумеет выбраться, Сашка сбросил алебарду и сам стал спускаться. Он решил, что столкнет рогрика алебардой. О том, что даже капля его слизи смертельна и смотреть на него вблизи нельзя, он сейчас как-то не думал.
        Однако прежде чем Сашка спустился, у трещины рядом с рогриком появилась маленькая иссохшая фигурка. По виду она принадлежала старику. В правой руке старик держал большой зонт, причем держал не за ручку, а за противоположную ей часть. На секунду старик качнулся, заваливаясь назад. Зонт он сжимал, словно это был раскаленный прут. Его так и корчило от боли.
        «Уронит!» - подумала Рина, но старик, издав хриплый крик, перехватил зонт обеими руками и нанес по голове рогрика сильный удар сверху. Из прорванной кожи на старика брызнула слизь. Он закричал от боли, выронил зонт и умер. Еще спустя мгновение слизь высохла, потрескалась, и рогрик, соскользнув, полетел навстречу болоту. Граница мира сомкнулась. Ощущение размытости исчезло, и теперь луна светила просто на серый пустырь, истерзанный колеями от грузовиков.
        Старик, нанесший рогрику смертельный удар, сполз на землю и лежал лицом вниз. Макс, подбежавший первым, перевернул его. Лицо старика было сильно изуродовано брызгами слизи, но Макс узнал его.
        - Д-д-д… Денис! Это Д-денис!
        К ним приблизились Кузепыч и Витяра. Родион прикрывал их. Он вновь успел вооружиться арбалетом. Кто-то из берсерков мог остаться и выцеливать сейчас площадку, чтобы свести счеты.
        - Как он сумел взять зонт Долбушина и выжить? Зонт должен был убить его, - спросил Кузепыч.
        - Ни одна вещь не убивает сразу. А Денис жил очень быстро. И ручки зонта не касался, - Витяра стоял и смотрел на Дениса. Взгляд его не был тоскливым, но полным светлой печали. - Мы понятия не имеем, когда он взял зонт и сколько времени обдумывал свой поступок. Быть может, не сразу решился. Для нас прошли минуты, для него же - недели, если не месяцы. И что-то переменилось в нем в это время. Он что-то понял и определил для себя.
        - И он ударил рогрика зонтом?
        - Да. Ему было очень больно. Я видела, как он его держал, - Рина успела спуститься и теперь стояла вместе со всеми.
        - Что будет с Д-денисом? - заикнулся Макс.
        Почему-то он адресовал свой вопрос к Витяре, словно тот мог знать ответ.
        Витяра потянул себя за красное полукружье уха. Афанасий утверждал, что вся мудрость Витяры - в этих торчащих ушах и улавливается она из космоса методом фотосинтеза.
        - Он был сложный, изломанный. Настоящий мозгокрут. Но в свой последний миг сумел измениться и вновь стал шныром. А раз так, то, возможно, мы когда-нибудь встретимся с ним за Второй грядой, если сами за нее попадем! - сказал Витяра.
        Рина залезла на забор и, используя укрупняющие возможности нерпи, посмотрела на луг. У леса она увидела Гая, которого прикрывали его арбалетчики. Вид у Гая был хмурый, однако Рина не назвала бы его подавленным. За Гаем короткими перебежками двигался Белдо и что-то оживленно щебетал. К удивлению Рины, Белдо выглядел даже веселым.
        «Рад, что ли, что рогрик не продырявил наш мир, а они избавились от лишних эльбов и смогут теперь напустить новых?» - озадачилась Рина.
        Внезапно на дороге, шедшей через поле, она увидела светлое пятно. При лунном свете казалось, что пятно плывет над дорогой как призрак, не касаясь ее. Рина различила Кавалерию, скачущую к ним на однокрылом Икаре.
        «Почему на Икаре? Почему скачет, а не летит? В ШНыре же полно других пегов. Они все оседланы…» - удивилась Рина.
        И еще она поняла, что дорога, по которой скачет Кавалерия, та же, по которой сейчас движется Гай. Тревожась за Кавалерию, она схватилась за кентавра, чтобы предупредить ее. Видимо, кентавр Кавалерии тоже сработал. Рина услышала топот копыт и сбитое дыхание Икара. При этом сама Кавалерия молчала, слышно было лишь, как рукав ее куртки трется о нерпь.
        - Тут Гай! Осторожно! Тут Гай! - закричала Рина.
        Она видела, как Кавалерия проскакала недалеко от Гая. Пропуская ее, тот подвинулся на обочину дороги и строго прикрикнул на арбалетчика, вздумавшего было прицелиться во всадницу. Потом, что тоже было странно, низко и старомодно поклонился Кавалерии, откинув левую руку, а правой коснувшись груди. Поклон этот походил на то, как если бы Гай вынул свое сердце и скатил его с ладони под ноги Кавалерии.
        Кавалерия никак не ответила на этот издевательский поклон. От Гая она демонстративно отвернулась, между берсерками же скакала так, что те едва успевали сторониться. Несколько минут спустя она спрыгнула с разгоряченного Икара на школьном дворе и бросила его повод Витяре.
        - Позаботься о нем! - попросила она.
        Дальше Кавалерия повела себя не совсем понятно. Она подошла к изрытой, израненной площадке, на которой недавно шел бой с рогриком, посмотрела на нее и издала звук, который одновременно мог быть истолкован и как смех, и как рыдание.
        - Что? Это все? - спросила она.
        - В каком смысле «все»? - отозвался Даня. Он стоял рядом, картинно опираясь на бердыш, захваченный как трофей на поле боя, а на самом деле просто брошенный хозяином и поднятый Даней у забора.
        - Рогрик где?
        - В болоте.
        - То есть его больше нет? - уточнила Кавалерия все с тем же болезненным смешком.
        Даня начал многословно сообщать подробности боя. Оставаясь верным своим привычкам, он делал это примерно в таких выражениях:
        - В этой переломной фазе сражения, когда все было поставлено на карту, Кузепыч и Макс перешли в контрнаступление, поддержанное вашим покорным слугой!
        Недослушав Даню, Кавалерия отвернулась и, спотыкаясь, пошла за недостроенный корпус, ни на кого не глядя и едва ли вообще понимая, куда и зачем она идет. Кузепыч сунулся было к ней, но Кавалерия жестом показала, чтобы он не приближался, и повернула за угол.
        Рина, чуть помешкав, последовала за ней. Подходя, она издали увидела, что Кавалерия, считающая, что ее никто не видит, уткнулась лбом в стену, и спина ее вздрагивает.
        Рина бросилась к Кавалерии. Коснулась ее плеча.
        - Отойди, пожалуйста! - тихо попросила Кавалерия.
        Рина удивленно застыла. Она видела, что Кавалерия изо всех сил сдерживается, чтобы не сорваться.
        - Но все же хорошо? - спросила Рина растерянно.
        - Хорошо? Да все просто замечательно! - ответила Кавалерия тем же стертым голосом. - Вот только я раздробила главную закладку в Зеленом лабиринте. Доделала то, чего не доделал Сашка. Отсекла каменному медведю нос.
        Рина задохнулась. Потом все же выговорила:
        - Зачем?
        - Я решила, что все потеряно, и воспользовалась советом Альберта Долбушина. В нем была логика. Или лишиться части закладки, или вообще всего… - Спина Кавалерии опять вздрогнула-то ли от слез, то ли от гнева. - Одним словом, я это сделала!
        - Так не отдавайте им вторую часть! Вы же не отдали?! - крикнула Рина.
        - Поздно. Я швырнула ее в первого же берсерка, который мне попался. Уверена, Гаю уже сообщил его опекун. Я поняла это, когда он мне кланялся. В момент, когда закладка в последний раз подпустила меня к себе, я чувствовала, что делаю что-то не то. Но я не остановилась…
        Кавалерия ударила кулаком по стене и охнула, прижав к себе ушибленную руку.
        - Можно было потом не отдавать. Когда вы уже откололи! - жалобно сказала Рина.
        - Я же не знала! Я думала, рогрика вам не удержать! Считала, что все потеряно! Да если бы я даже не отдала, это бы ничего не решило. Отколотая часть все равно рано или поздно попала бы к ведьмарям. Так уж действует закон раскола. Расколи, к примеру, магнит - и рано или поздно части сместятся и начнут отталкивать друг друга… Болото, конечно, в курсе. Думаю, вскоре ведьмари начнут получать псиос. Если уже не получают.
        - И теперь вы… - Рина начала и осеклась. Она вдруг запоздало вспомнила фразу «закладка в последний раз подпустила меня к себе». Горькая, вскользь сказанная фраза всплыла в памяти сама собой.
        - Да. ШНыр лишился не только Меркурия Сергеича. Я не смогу больше вернуться в ШНыр. Там в кабинете все осталось… Потом я скажу тебе, что принести. Вещи, одежду, некоторые личные бумаги. Но не сейчас… Я скажу, куда и когда.
        Кавалерия хотела откачнуться от стены и идти, но силы изменили ей, и она осталась на месте.
        - Как же мы без вас?! - с тоской спросила Рина.
        - Придется! - сказала Кавалерия. - Такой уж момент наступил. Средние шныры в один момент стали старшими, а на плечи старших легла вся тяжесть ШНыра.
        - Это нечестно! Вы же сделали это ради нас! Ради всех! - воскликнула Рина.
        Кавалерия не то оскалилась, не то усмехнулась:
        - Что ради всех? Расколола закладку?.. Нет, милая, это не так работает. Зло не искореняется злом. Американцы тоже, наверное, считали, что спасают мир, когда сбрасывали бомбу на Хиросиму. Уже уходя из Зеленого лабиринта, я чувствовала, что мне не вернуться. Точно ветер дул мне в спину и толкал меня в лопатки… Кавалерия уткнулась лбом в стену и несколько секунд стояла, бодая ее. - В общем, свершилось. Главная шныровская закладка расколота. Ведьмари получили свою часть. Да, наша часть по-прежнему больше. И сил в мир будет приходить немало. Лишь спустя столетия они начнут иссякать. Думаю, этой же осенью пчелы вылетят за новичками. Улей уцелел?
        - Не знаю. Наверное, да, - кивнула Рина.
        Рядом кто-то кашлянул. К ним шел Ул. Несмотря на холодную сырую ночь, он был почему-то по пояс голым. Мощный, точно из единого бревна вытесанный, он походил на тех могучих борцов, что сходились грудь в грудь перед троном Тамерлана. В руках у Ула, закутанное в его футболку, а поверх футболки еще и в шныровскую куртку, находилось что-то маленькое, красное, требовательно пищавшее. Ул держал его неловко, но очень старательно и крепко.
        За Улом, точно охранник, маячил Горшеня. Кавалерия наконец отпустила стену. Стояла она теперь твердо.
        - Как Яра? - спросила она.
        Ул с трудом оторвался от ребенка, на которого безостановочно смотрел.
        - Уже вызвали Лехура. Едет на «Скорой» и ругается. Но Яра вроде ничего, с ней сейчас Суповна. Велела мне катапультироваться и не мешать, - сказал он.
        Кавалерия смотрела на красное сморщенное лицо ребенка:
        - Мальчик или девочка?
        - Что, похож, на девочку, да?! - воскликнул Ул с обидой. - Я на нем зеленкой напишу «не девочка!», если будут сомнения!
        Рина покосилась на красный лысый комок, утопавший в майке и куртке. Комок этот в равной степени был похож и на мальчика, и на девочку, и на старушку - и на кого угодно. Все зависело от родительского воображения.
        - Могучий какой мужик! - сказала Рина, чтобы доставить молодому папе удовольствие.
        Ул серьезно кивнул, не ощутив иронии. Когда речь заходит об их детях, у самых остроумных отцов становится неважно с чувством юмора.
        - Да, могучий! Чудо былиин! Надежда ШНыра! Жизнь продолжается! - произнес он с гордостью.
        Конец