Сохранить .
Явление зверя Елена Владимировна Прокофьева
        Татьяна Викторовна Енина
        Князь грязи #2
        Зверь вселился в каждого из них и каждого заставил действовать сообразно его беспощадной воле, сокрушить которую не в силах простой смертный. «Убей, убей, убей», - как во сне, повторяют послушные губы - и палец сам нажимает на курок. Жертвами этого монстра стали многие, и, может быть, ты, читатель, вскоре окажешься среди них.
        Елена Прокофьева, Татьяна Енина
        ЯВЛЕНИЕ ЗВЕРЯ
        Пролог
        Я очень редко смотрю телевизор. Только если увижу в программе какую-нибудь классику, хороший старый фильм… А бывает, целыми неделями не включаю. Некогда просто. Уж лучше книжку почитать - куда как благотворнее воздействует. Тем более что сейчас много издается хорошей литературы. То, о чем во времена моей юности мы и мечтать не смели. Ради чего подписывались на «Иностранную литературу» - а вдруг что хорошее издадут? Сейчас мне даже обидно бывает в книжные магазины заходить. Сколько всего! Бери и покупай. А раньше… Одни «обменки» чего стоили! Двойной, тройной обмен надо было совершить, чтобы получить «Сто лет одиночества» Маркеса. Сейчас об этом и не вспоминают, наверное, а для меня это так живо! Впрочем, цены на книги нынче столь высоки, что вожделенный томик Ромена Гари или прозу Цветаевой далеко не каждый ценитель может себе позволить. Но я, к счастью, могу. Я достаточно зарабатываю. Правда, на книжки мало времени остается… И поэтому я редко смотрю телевизор.
        Но тем утром я обнаружила, что в коробке для шитья у меня накопилось уже очень много вещей, нуждающихся в штопке. На работу я должна была идти только к трем и вполне могла уделить часок рукоделию. Чтобы не скучать, я включила телевизор. Сначала ухватила хвост какого-то забавного австралийского фильма про жизнь первых поселенцев, а затем начался «Дорожный патруль». Голос за кадром монотонно перечислял несчастья, случившиеся за последние часы в городе Москве: катастрофы, наезды, пожары, убийства… В частности, сообщили о том, что минувшей ночью неизвестный преступник проник в квартиру и «с чудовищной жестокостью вырезал дружную цыганскую семью». Услышав это, я оторвала взгляд от шитья.
        В последнее время я столько нового и интересного услышала о московских цыганах, что захотелось посмотреть - как же они живут. Конечно, не факт, что все цыгане задействованы в криминале, кроме того, меня растили в духе интернационализма, и потому любые проявления расизма всегда были мне отвратительны… В далеком детстве, отдыхая как-то раз на Кавказе, у самого синего в мире Черного моря, я подружилась с цыганенком. Он был очень приятный мальчик. Жалел, что его в школу не пускают. И катал меня на лошади. Да и вообще: в русской культуре вольнолюбивые цыгане всегда были окутаны неким романтическим ореолом… Но совсем недавно Лешка Рославлев мне объяснил, что Москву, как и другие крупные города, настоящие цыгане вообще-то не жалуют, а селятся здесь только те, кто «держит бизнес». Преимущественно криминальный.
        Камера репортера скользнула в глубь роскошно обставленной квартиры. Европейский ремонт и дорогущая итальянская мебель невольно наводили на мысль: зачем же, имея такие деньги, селиться ввосьмером в пределах относительно небольшого трехкомнатного пространства? И как можно среди такого великолепия разводить такую грязищу?!
        Железную дверь с хитроумными замками преступники вскрыли очень аккуратно. Первый труп - юноша в трусах и футболке - лежал поперек коридора. У юноши было располосовано горло, а глаза буквально вылезли из орбит. Словно он очень удивился перед смертью.
        В проходной комнате было три трупа. Все - молодые мужчины. Двое - совершенно голые, один - в пижамных брюках. Застрелены. Причем очень профессионально. Лишних пуль убийца не тратил.
        В спальне на кровати лежал труп пожилого мужчины в пижамной куртке, но без брюк. Тоже застрелен. Возле кровати - труп обнаженной женщины лет тридцати пяти. У нее была практически отрезана голова. То есть горло перерезали до самого позвоночника.
        В соседней комнате - еще одна пара, лет сорока. Она - застрелена, он убит ударом колюще-режущего орудия в сердце.
        Соседи слышали шум ночью в квартире, но - в этой квартире часто шумели. Выстрелов не слышал никто. И на помощь не звали! По крайней мере, по-русски.
        Ну, с выстрелами - ясно. Пистолет был с глушителем. Но чтобы так вот легко управиться с таким количеством народа… Да, действительно, надо быть высоким профессионалом! В голосе милиционера, отвечавшего на вопросы журналиста, звучало почти что уважение к неведомому преступнику. А заодно - привычная безнадежность: чувствовалось, что красномордый капитан не рассчитывает на успех расследования.
        Еще один момент искренне удивил и милиционеров, и журналистов. В квартире убитых было очень много золота. Общим весом - один килограмм восемьсот граммов. Лешка рассказывал: это традиция у цыган - иметь в семье много золота… Про традицию по телевизору ничего не сказали, но выразили удивление, что преступник не взял драгоценные украшения. А также деньги в рублях и валюте. А также наркотики: на столе в кухне героин фасовали по пакетам - несколько килограммов героина изъяли милиционеры! А еще в квартире было много оружия. Как говорится, по стволу на брата. И на сестру… И никто не успел его применить! Никто!
        Милицейский капитан предположил, что убийц могло быть несколько. Но в голосе его было столько сомнения… Явно, что-то в уликах, найденных на месте преступления, подсказывало ему, что убийца был один! И капитан был удивлен. Бесконечно удивлен.
        Весь сюжет занял от силы полторы минуты. За ним - описание трупа тринадцатилетней девочки, которую нашли задушенной в одном из подвалов.
        Штопка закончилась, и я выключила телевизор.
        Тогда я еще не знала, что этот кровавый сюжет об убитых в собственной квартире московских цыганах имеет самое непосредственное отношение ко мне лично и к тому необычному, что происходило в моей жизни в последнее время… К тому страшному, что произойдет со мной совсем скоро!
        Я не знала. И даже не догадывалась. Но почему-то переживала увиденное так сильно, что, нарезая овощи для салата, не смогла сдержать дрожь в руках - и порезалась. И хотя я выбрала и выкинула все забрызганные кровью кусочки листьев, все равно потом мне чудился привкус крови в салате. А также в супе и в жареной картошке. Очень неприятный привкус.
        Часть 1 ГОЛОС МЕРТВЕЦА
        Глава 1
        Софья
        Моя подруга Анюта Рославлева - особа в высшей степени благоразумная. Я бы сказала, даже скучноватая… То есть я бы сказала так, не будь она моей подругой! Но мы дружим с подросткового возраста, и я очень люблю ее. К тому же понимаю: на ее долю выпало столько испытаний, сколько не выпадало, наверное, больше ни одному из тех людей, с кем я когда-либо была знакома! Сначала у Анюты погибли родители, потом - младший брат вернулся из Чечни в цинковом гробу; в итоге из близких людей у нее остались только дедушка и бабушка: двое стариков, надломленных бесконечными утратами. Неудивительно, что Анюта сделалась такой серенькой мышкой. Это - защитная реакция. Наверное, подсознательно она надеется, что, если она будет такой вот незаметной, - злая судьба позабудет о ней и не станет наносить новых ударов.
        Анюта - в высшей степени благоразумна и, кажется, напрочь лишена не только обычной женской мнительности, но и фантазии вообще. К тому же она всегда спокойна. Как я полагала, ничто уже не могло по-настоящему взволновать или испугать ее… Поэтому я была потрясена, когда прекрасным майским вечером, вернувшись с работы, сняла трубку звонящего телефона и услышала срывающийся в истерику, почти неузнаваемый голос Анюты:
        - Соня! Соня! Ты должна срочно, срочно приехать ко мне… Случилось что-то ужасное, Соня! Я сошла с ума! Боже мой, я сошла с ума!
        Я попыталась успокоить ее и добиться чего-то путного, какого-то объяснения ее странному заявлению… Но Анюта продолжала всхлипывать и бормотать:
        - Ты должна приехать! Скорее! Я боюсь! Господи, я сошла с ума… Как же я теперь буду жить? Как я буду работать? Ведь дальше будет только хуже!
        Пришлось мне, позабыв об ужине, ловить машину и ехать к Анюте.
        Прямо в дверях, не дав мне даже переступить порог, Анюта, рыдая и дрожа, упала в мои объятия. Она прижималась ко мне всем своим худеньким горячим тельцем и бормотала:
        - Сонечка! Что же мне делать? Я сошла с ума! Как бабушка! Помнишь, нам в институте говорили, что в сумасшедших домах нельзя работать больше пятнадцати лет, не то можно тоже сойти с ума, если психика слабая… Наверное, у меня слабая! Наверное, это - наследственное! Я общалась с бабушкой, слушала весь этот бред - и теперь тоже сошла с ума…
        - Да с чего ты это взяла-то? - в конце концов рассердилась я, осторожно отстраняя ее и закрывая за собой дверь. - Что, в буйство на работе впала? Осмелилась поспорить с начальником?
        - Нет, Сонечка, нет… У меня начались галлюцинации! Как у бабушки! Я слышала голос мертвеца! Соня, я слышала в телефонной трубке голос Леши!
        Признаюсь, меня потрясло это заявление.
        Леша погиб в январе 1996 года. Когда его тело привезли для похорон в Москву, у его деда, Матвея Николаевича, случился инфаркт, а бабушка, Анна Сергеевна, как казалось, перенесла все случившееся удивительно мужественно… Но, как это часто случается, потрясение все-таки сказалось и на ней, только с запозданием: где-то год назад, то есть года через три после гибели Леши, у нее начались слуховые галлюцинации. Ей казалось, будто Леша звонит ей по телефону. Всякий раз галлюцинации возникали в отсутствие мужа - Матвей Николаевич ежедневно совершает длительную прогулку и попутно запасается продуктами - и внучки. Случалось это не так чтобы часто, всего-то раз восемь за полгода, но Анна Сергеевна была абсолютно убеждена в том, что действительно говорила по телефону с Лешей. Правда, всякий раз разговор с покойным внуком был коротким и каким-то бессмысленным, что само по себе несколько нетипично для галлюцинаций. Лешка будто бы говорил бабушке, чтобы та за него не тревожилась, спрашивал, как дела у родных, и очень переживал из-за отсутствия Анюты и дедушки.
        И всякий раз Анна Сергеевна, услышав родной голос, принималась так рыдать, что не могла расспросить его самого ни о чем - просто рыдала, и все… Анюта приобрела телефон с определителем номера, и ей удалось выяснить, что всякий раз галлюцинации Анны Сергеевны совпадали с «неопознанными» звонками в их квартиру. Но номера обычно высвечивались разные, чаще всего звонили из таксофонов. К тому же к ним часто попадали по ошибке, когда Матвей Николаевич и Анюта были дома. Правда, в их присутствии Анна Сергеевна ни разу не слышала голоса внука.
        К Анне Сергеевне пригласили психиатра. Обставили все так, будто это просто Анютин приятель зашел. Для правдоподобия она пригласила еще и подруг - Элечку, Зою и меня. Посидели, попили чаю. Психиатр оказался милым парнем и хорошим профессионалом: он весьма деликатно расспросил Анну Сергеевну обо всем, что его интересовало. Диагноз, конечно, поставил. И успокоительные прописал. Но предупредил, что при желании диагноз можно поставить любому человеку. А уж тем более - пожилому. Резюмировал: Анна Сергеевна, в принципе, здорова… Что касается галлюцинаций - то вряд ли они вообще имели место: скорее всего, Анна Сергеевна просто выдумала разговоры с внуком и пыталась заставить поверить в них окружающих. Дескать, у пожилых людей и не такие странности случаются… А тем более - после столь ужасного потрясения, которое ей пришлось перенести.
        Мы с девчонками потом еще долго обсуждали: что хуже - настоящие галлюцинации или когда человек выдумывает что-то, заставляя окружающих поверить в это? Так и не пришли, между прочим, к общему мнению. Я считаю, что галлюцинации являются серьезным симптомом тяжелого заболевания: как правило, они случаются при органическом повреждении мозга. Но вот Анюта почему-то со мной не согласилась. Для нее было страшнее думать, что бабушка «зачем-то им лжет».
        И вот - теперь Анюта заявляет, что она сама говорила с покойным по телефону! Уж она-то придумывать не будет. У нее на такое воображения не хватит. К тому же она - кристально честный человек, она вообще не может врать! И ненавидит ложь - больше всех прочих грехов. Значит, галлюцинации все-таки имели место… Не знаю, как у Анны Сергеевны, но у Анюты - точно.
        - Может, ты просто ошиблась? Может, человек с похожим голосом? - спросила я.
        - Нет! Я не могла бы спутать Лешин голос с чужим. Он же мой брат… И потом, у него был такой голос! Ты же помнишь…
        Я помнила. У Леши - невысокого, худощавого, с нежным девчоночьим лицом и ангельскими голубыми глазами - голос был как у людоеда: низкий и хриплый. И какой-то… Очень грубый. Некоторые сравнивали голос Анютиного брата с голосом Высоцкого, но все-таки у великого барда он был мягче. И не бас, а баритон. А у Лешки - бас. Утробный такой. К тому же действительно - голос близкого человека ни с каким другим не спутаешь. Внешность может измениться самым радикальным образом. А голос у взрослого человека с годами не меняется. И уж подавно - интонации знакомые, родные…
        Я вздохнула и снова обняла Анюту.
        - Когда это произошло?
        Анюта, всхлипнув, посмотрела на часы.
        - Пятьдесят минут назад. Зазвонил телефон. Номер определился частично. Не все цифры… Я подошла. А в трубке - Лешка… Это был точно он. Он обрадованно так спросил: «Анюта, ты?» - и тут же сказал, что давно уже пытается поговорить со мной и потому счастлив, что наконец-то застал меня, что он должен сказать мне нечто очень важное, это будет настоящее откровение…
        - Он так и выразился - «откровение»? - удивилась я.
        - Нет… Не помню! Какая разница?!
        - Просто на него как-то не похоже.
        - Это был не он, Сонечка, это была галлюцинация… Я слышала то, что хотела бы услышать! Подсознательно хотела бы! Он сказал, будто он не погиб… Но ведь я знаю, что он погиб! - Анюта зарыдала в голос.
        Переждав новый приступ рыданий, я спросила:
        - А еще что он говорил? Что-нибудь конкретное? Подробности: как удалось спастись, где он сейчас? Или он имел в виду - что он умер, но душа бессмертна?
        - Нет… Ничего больше…
        - Просто сказал, что жив, и повесил трубку?!
        - Соня!!! Ну что ты спрашиваешь, как будто это он на самом деле… Господи, да я, как только осознала, что я стою с телефонной трубкой в руках и слышу Лешкин голос… Я чуть с ума не сошла!
        - Так это ты повесила трубку?
        - Да! Нет… Я принялась вопить, визжать! Ты что, не понимаешь? Ну представь себе: ты бы услышала вдруг голос своего дедушки! Но ты-то ведь точно знаешь, что он умер!
        Ох! Это уже был удар ниже пояса. Я представила себе на секунду такую ситуацию… И постаралась ответить как можно спокойнее:
        - Если бы я услышала голос дедушки, я бы не вопила и не визжала. Я бы слушала его, слушала, слушала… Так ты начала вопить и Леша повесил трубку?
        - Я закричала и разбила телефон об стенку. Прибежала бабушка. У меня была истерика. Она надавала мне пощечин. Истерика прекратилась. И я принялась звонить тебе, - сухо отчиталась Анюта.
        - А где Матвей Николаевич?
        - Гуляет.
        - Ясно, - сказала я, хотя мне ничего не было ясно.
        Все-таки Анюта - особа здравомыслящая… Как правило.
        - Телефон совсем разбился? - зачем-то спросила я.
        - Совсем. Но у нас еще один есть - в кухне. Правда, без определителя.
        - Значит, ты уверена, что у тебя была галлюцинация?
        - А что же еще? - горько усмехнулась Анюта. - Знаешь, я ведь не верю в загробную жизнь… Что бы вы с Зоей об этом не говорили! И в Бога я не верю. Нет его. Если бы он был… Он не допустил бы всех этих ужасов. Ведь я совсем не плохая! А дедушка с бабушкой - вообще святые! Так за что нам все эти муки? Сначала - папа с мамой… Потом - Лешка… - А теперь мы все дружно сходим с ума!
        Анюта снова заплакала.
        Я раскрыла рот, чтобы сказать ей что-нибудь утешающее…
        Да так и застыла с разинутым ртом.
        Потому что в кухне зазвонил телефон.
        Лицо Анюты исказилось ужасом. А за ее спиной из комнаты выглянула Анна Сергеевна, и на ее лице застыла такая же маска ужаса! И мне вдруг стало видно, как они с Анютой похожи… Хотя мне прежде казалось, что Анюта очень похожа на свою покойную мать, приходившуюся Анне Сергеевне невесткой.
        Телефон звонил настойчиво и надрывно.
        Я решительно направилась в кухню.
        Признаюсь: по спине у меня мурашки бегали, и я на секунду задержала движение руки к трубке… Но потом резко сорвала ее с рычажков: не хватало еще мне - трусить! Из-за такого пустяка, как телефонный звонок!
        - Алло? - тихо сказала я.
        В трубке раздавалось громкое сопение. Фоном для сопения служил уличный шум. Звонили явно из таксофона.
        - Говорите громче, вас не слышно! - заорала я, хотя понимала, что человек попросту молчит.
        Мелькнула мысль: может, кто-то издевался над Анной Сергеевной и Анютой, а теперь опешил, услышав чужого…
        Но тут низкий и хриплый, «людоедский» Лешкин голос произнес:
        - Софья, это ты?!
        У меня подкосились колени. Рядом стояла табуретка, но я опустилась прямо на пол.
        - Лешка, ты?! - пискнула я.
        Анюта распахнула рот, словно для крика, но изо рта не вылетело ни единого звука. И тогда она, зажав уши ладонями, убежала в комнату.
        - Соня! Не вешай трубку! У меня мало времени! - зачастил Лешка.
        Вернее, Лешкин голос…
        - Сначала скажи, жив ли ты! - потребовала я.
        - Я жив, Соня, я уцелел, но я не могу… О, Боже, сейчас не могу говорить больше! Но я буду звонить еще! Анюта не смогла говорить, бабушка - тоже, хорошо, что ты… Твой номер телефона, быстро! Я буду звонить тебе!
        Я начала диктовать свой номер телефона, но тут связь прервалась. Из трубки донеслись частые гудки. Я еще долго сидела на полу, тупо глядя на назойливо пищащий аппарат… Потом встала, повесила трубку на рычаг.
        Анна Сергеевна стояла в дверях кухни и молча плакала.
        И выжидающе смотрела на меня!
        Я попыталась собраться с силами и с мыслями, потому что понимала: надо что-то сказать… Только вот - что?!
        - Анна Сергеевна… Милая… Пожалуйста, успокойтесь… Но я тоже это слышала, - начала было я, собираясь успокоить несчастную старушку; во всяком случае, ее психическое здоровье не вызывало больше сомнений.
        Но она меня перебила:
        - Это был Леша? Он не умер, да?
        - Голос был очень похож, и сказано было, что он - Леша - уцелел… И, знаете, я бы приняла его за Лешу почти наверняка… - Я вздохнула, потрясла головой и решила рассуждать здраво: - Анна Сергеевна, остаются вопросы… Много вопросов. Кого мы похоронили? Почему он столько лет молчал, если выжил? Почему он не пришел домой? Почему всякий раз так быстро прерывает разговор? Я не знаю, вдруг это какой-то жестокий розыгрыш…
        - Нет, деточка, это был точно Лешин голос. Я-то сразу узнала бы, если бы кто-то другой притворялся. Это точно Лешин голос, - мягко возразила Анна Сергеевна. - Я ведь тоже думала, что сошла с ума от старости… Анюта и Матвей так в этом были уверены, что я согласилась с ними: да, сошла с ума… А в первый раз, когда он позвонил, я решила, что умираю. Что Леша пришел за мной. А я, хоть и стара, и потеряла почти всех, пока еще умереть не могу. Не могу Матвея оставить одного. Мы же с ним с восемнадцати лет вместе… Ему без меня тяжело будет. Я должна прежде его схоронить, а потом уж сама…
        - Анна Сергеевна, так вы считаете, что это был точно Лешин голос?! - несколько невежливо прервала я ее излияния. - Вы абсолютно уверены?
        - В том, что это Лешин голос, - да. Но в том, что я вправду его слышала… У меня были сомнения. И Анюта с Матвеем мне не верили.
        - Но я тоже слышала! Я не верю в подобного рода коллективные галлюцинации! И вообще до сих пор не доказано, что коллективные галлюцинации возможны. Обычно коллективной галлюцинацией объясняют явление группе людей какого-либо святого или… неопознанного летающего объекта… Но у нас с вами другой случай!
        - Нет, Сонечка, уж в вас-то я уверена. Вы всегда такая… Такая спокойная, холодная - я нисколько не сомневаюсь, что вы действительно слышали то, что слышали. Оставим разговор о галлюцинациях, это не имеет смысла теперь уже… Я и в Анюте была уверена. Но она сама себе не верила. Но что же нам делать? Обратиться в милицию? В военкомат?
        - Нет, нет, надо дождаться другого звонка… Убедить Анюту… И лучше вы сами подходите к телефону. Попробуйте сосредоточиться, попробуйте не плакать, а поговорите с ним… Спросите… Но пока обращаться в инстанции не надо. Бог его знает, почему он скрывается… И кто в этом замешан… Сейчас страшное время, никому верить нельзя!
        - Значит, вы, Соня, считаете, что это был Леша и что Леша жив?
        Она пытливо смотрела на меня, и я в ответ залепетала глупо, как девочка:
        - Не знаю… Это страшно… Дать ложную надежду…
        - Соня, вы считаете, что он - жив?
        - Да, - наконец выдавила я. - Если это не чья-то злая шутка… Бессмысленная шутка… И это был не призрак. Призраки так не разговаривают.
        - Соня, а вы знаете, как разговаривают призраки? - удивилась Анна Сергеевна.
        - Нет. Но предполагаю, что это происходит как-то иначе. И призракам некуда торопиться!
        - Это верно. К тому же он мог бы просто явиться нам…
        - …а не использовать достижения технического прогресса!
        И тут мы рассмеялись. Господи, как же мы хохотали! Анна Сергеевна даже присела на табуретку и вытирала ладонями слезы, теперь уже лившиеся не из-за горя, а от смеха.
        В коридоре появилась мрачная Анюта.
        Она посмотрела на нас почти с ненавистью.
        И от ее взгляда я чуть не подавилась смехом.
        В сущности, ничего смешного ведь не было…
        Потому что первое же предположение, которое пришло мне в голову…
        - Боюсь, его держат в качестве заложника, - сурово изрекла я. - И хотят потребовать с вас выкуп. Чеченцы так часто делают.
        - А почему они ждали столько лет? - с улыбкой спросила Анна Сергеевна.
        - Не знаю. Может, заставляли его работать? Он все-таки сильный был… А теперь решили еще и выкуп за него получить.
        - А почему так странно и неорганизованно все происходит? И потом: звонки-то московские! А заложников обычно держат в горах. И присылают родственникам видеозапись. Или фотографии… Зачем привозить его в Москву?
        - Не знаю. Но если бы он был свободен, он бы пришел. Прибежал!
        Анна Сергеевна в раздумье покачала головой. Улыбка не сходила с ее губ.
        - Нет. Наверное, ему доверили какое-нибудь задание… Государственной важности! Он согласился. Из чувства долга. Но теперь - не выдержал… Решил все-таки известить нас о том, что он жив. Бедный мальчик! Господи, он жив! Жив! Соня, а ведь все - благодаря вам! Если бы вы не приехали и не услышали его голос… Я бы еще не осмеливалась верить! Ведь Анюта - не верила!
        - Бабушка, сейчас не существует заданий государственной важности, - мрачно заявила Анюта, зажигая газ под чайником. - Разве что - не особо таясь, перевести украденные у народа деньги на счет в швейцарском банке. Но Лешка не стал бы в таком участвовать… Сейчас и государства-то никакого нет!
        - Не говори глупостей, Аня, - нахмурилась Анна Сергеевна. - Ты же знаешь, что я терпеть не могу подобных речей! И не вздумай повторить при дедушке… Да, наше государство переживает тяжелые времена. Но и не такое ложилось на наши плечи! Бывало хуже! Ничего. Выдюжим. Пока есть такие, как Лешечка… Почему ты думаешь, что среди его начальства таких не может быть?
        - Потому что такие начальниками не становятся, - проворчала Анюта.
        Но Анна Сергеевна ее не слушала.
        - Возможно, какой-нибудь порядочный человек, генерал, разглядел Лешечкины достоинства, увидел, что это человек, на которого можно положиться, которому можно доверять… И поручил ему дело государственной важности! Которое приходится скрывать от своих же - не столь порядочных!
        - Бабуля! - застонала Анюта. - Тебе бы романы писать.
        Из прихожей донесся металлический щелчок замка.
        Вернулся с прогулки Матвей Николаевич…
        Анна Сергеевна и Анюта замолчали и дружно воззрились на меня. С выражением требовательной надежды в глазах. Я вздохнула. Ну, конечно… Как всегда - все самое трудное приходится делать мне! Потому что я лучше всех справляюсь с самым трудным… И теперь мне придется объяснять угрюмому, озлобленному старику, что его геройски погибший внук, похоже, на самом деле - жив!
        Леша
        - Лешка, скорей!
        Гуля сама нажала на рычажок телефонного автомата и выхватила у меня из рук трубку.
        - Скорее… Скорее… - бормотала она, поспешно отвозя коляску в сторону, как можно дальше от стеклянной будки.
        - Скажем, что пошли за пивом… Да, Леш? Пить захотелось…
        Гуля боялась до полусмерти и изо всех сил толкала коляску. Я даже не успевал ей помогать - ладони скользили по гладко отполированным ободкам и не могли, ухватиться.
        - Гуленька, не торопись! И не нервничай так, будь спокойной.
        - Да-да, ты прав… - Она шумно вздохнула и заставила себя идти медленнее. - Мне показалось, что я видела Геру на той стороне улицы… И он шел сюда.
        - Он не видел, как я звонил?
        - Думаю, нет…
        - Опасно это все, малыш… Мне-то терять нечего, а вот ты…
        - Мне тоже терять нечего, - глухо сказала Гуля. - Так же, как и тебе… Ладно, хватит об этом, скажи лучше, удалось поговорить?
        - Удалось. Сегодня, Гулька, наш с тобой счастливый день. На сей раз трубку Софья взяла, Анькина подружка. И как я раньше про нее не подумал, надо было сразу Соньке звонить, а не домой… Перепугал всех… Бабушку… Анька тоже в истерике билась… Они думают, что я привидение. А Сонька - молодец, не охала и не плакала, почти успела мне свой телефон продиктовать…
        - Почти?
        - Последние цифры не смог разобрать…
        - Ну извини… Я так испугалась…
        - Ничего, Гуленька. Я ведь помню ее номер. Первых трех цифр хватило, чтобы вспомнить… Сколько раз звонил… Все идет хорошо. Очень хорошо! Только не надо торопиться и пороть горячку. Мы справимся, мы сильные. Правда?
        - Правда, - улыбнулась Гуля.
        Я и сам, честно говоря, переволновался. Каждый раз после звонка домой руки трясутся, а сегодня и с сестрой смог поговорить, и - самое главное - с Софьей! Софья - железный человек, надежный, как скала. Она единственная реальная моя надежда… наша с Гулькой надежда. Наконец-то… Господи, наконец-то! После неполного года в Москве, после выслушивания горького бабушкиного плача и безнадежных попыток объяснить… Сердце колотится, и в ушах стучит, хочется действовать, и действовать скорее, прямо сейчас, хочется куда-то бежать и…
        Какой же я осел! Какой я идиот! Безмозглый тупица с отбитыми мозгами! Хотел забыть - и на тебе, пожалуйста: то, что надо, забыл, а вот то, что не надо, каждую ночь вспоминал - не наяву, так во сне… Мучил несчастную бабушку, каждый раз боялся, что погублю своими звонками ее несчастное сердце. И не додумался, кому надо звонить в первую очередь, кого просить о помощи! Господи, неужели Ты, НАКОНЕЦ, вспомнил обо мне?!
        …Успокойся, придурок, возьми себя в руки! Вон Герик действительно шастает по той стороне улицы и на тебя поглядывает, а ты весь светишься, как фонарь! Марш работать, старая развалина!
        Я глубоко вздохнул, крепко сжал кулаки, чтобы унять противную дрожь в руках, и сказал спокойно и флегматично:
        - А теперь и правда, Гуль, иди купи себе пива и посиди на солнышке. А я поеду к светофору, а то что-то мы с тобой сегодня мало заработали.
        - Может, в метро? - жалобно попросила Гуля. - Выхлопами вредно дышать…
        - В метро будем сидеть, когда дождь. В кои-то веки тепло, сейчас самое оно на улице поработать, и план выполнить успеем.
        - Ну ладно…
        Гуля понимает, что я кругом прав, и возразить ей нечем. Не наберем к вечеру нужной суммы - плохо нам придется, а в метро не подают так щедро, как на дороге. Да и отдохнуть ей надо: катать коляску по гладкому асфальту - это одно, а таскать из вагона в вагон - так наломаешься, что к вечеру руки дрожат. У нее дрожат… Мне-то что! Я катаюсь себе и катаюсь, смотрю на мир снизу вверх, как ребенок, привык уже даже, так ведь сколько времени прошло!
        Может быть, это странно - в моем-то положении, но все это время, даже в самые тяжелые моменты, когда самому хотелось руки на себя наложить, я, как в детстве, верил в свою неуязвимость, в свою удачливость, в то, что ангел-хранитель все еще стоит у меня за плечом, все еще хранит… Странно? Наверное… Но разве мало было ситуаций в моей теперешней развеселой жизни, когда казалось - все, край… ан нет, хватались за мою облезлую коляску призрачные руки и - вывозили.
        Велика Россия-матушка, исколесил я за три с лишним года многие города и веси, отчаяние пережил, тоску, беспробудное пьянство, и вот, пожалуйста, - привела-таки судьба меня к дому… Судьба - в виде хрупкого печального создания в темной одежде, незримого спутника, когда-то обещавшего, что не оставит меня одного.
        Я не хотел возвращаться, боялся, что стоит мне выйти в город - и я тотчас же встречу старых знакомых, которые непременно узнают меня, кинутся с расспросами… Цыгане, конечно, не чеченцы, не думаю, что они захотят шантажировать моих родных, не та у них сфера деятельности, но все-таки… Может быть, меня просто очень сильно напугали, но я не хотел, чтобы кто-то знал, что на самом деле я не в липецком детдоме воспитывался, а в Москве вырос, и хоть сирота, да не совсем. Есть у меня дед с бабкой и сестра… Пронюхали бы об этом - увезли бы меня тогда из Москвы очень быстро и уж точно - навсегда!
        Дом… удивительное и странное ощущение… Как будто потерял память, скитался по грязным притонам, а потом вдруг оказался случайно у стен дворца и - вспомнил! Не бомж я, не попрошайка, а наследный принц, несмотря на грязь под ногтями, и там, за высокими стенами, за железными дверями, охраняемыми стражниками с каменными лицами, живут мои родные и друзья, которые, возможно, все еще ждут, надеются на чудо… Бабушка… Дед… Анька…
        Когда меня выволокли из вагона на перрон Казанского вокзала, когда я ступил колесами моей долбаной коляски на заплеванный асфальт, покатился по дурацкой темной галерее, маневрируя между сумками, баулами и сердитыми гражданами, когда ударился взглядом об огромные буквы, сложившиеся в странное, забытое и щемяще родное: «МОСКВА», я понял, что свободен, что спасен, что теперь не удержит меня ни страх, ни отчаяние, ни черная тоска.
        Это мой город! Я знаю здесь каждый камешек! Это в Минеральных Водах и в Волгограде, это в Ахтубинске, Цимлянске и в Урюпинске я был чужим, безымянным инвалидом, рабом и алкоголиком - как все. Я старался не вспоминать о доме, вычеркнуть из памяти все, что было со мной до войны, уверившись в том, что обратной дороги нет и не будет и нужно доживать свой век растением, побольше пить и поменьше думать. Леха… Что это? Кличка? Кто-то придумал мне такое странное, но в целом милое имя. Леха, Леха… Просто Леха. У каждого предмета должно быть свое обозначение.
        «Лешенька… - Это бабушка касается моего лба прохладной мягкой ладонью. - Что же с тобой случилось, маленький?»
        Бабушка!!! Я вернулся… Что же ты плачешь, почему не слушаешь, что я говорю? Неужели ты не веришь, что я живой? Боишься, что не переживешь разочарования?
        …Сегодня тепло, можно сказать - сегодня первый по-настоящему теплый весенний день. Солнце пригревает, на синем небе ни облачка, народу на улице - не протолкнуться, и мой образ в основном воспринимается с сочувствием. И даже несмотря на то, что все инвалиды-попрошайки одеты в камуфляж, военная форма по-прежнему вызывает уважение. И даже те, кто газеты читает и знает, что в камуфляж рядятся все, кому не лень, почему-то все равно суют деньги… Господи! Да никто из настоящих солдат, пусть он трижды будет помирать с голоду, не поедет на коляске с протянутой рукой! По своей воле не поедет… Потому что я - тоже настоящий солдат, потому что я и в самом деле потерял ноги в Чечне (потерял - дурацкое слово: шел, шел и потерял? Не заметил, как?… Видно, выпимши был!), и из орденов, что болтаются у меня на груди, два - мои собственные, а остальные три сняты с пленных и погибших. Они тоже настоящие… Все у меня настоящее, только картонка липовая. «Помогите собрать на протезы». Да за все эти годы, что я езжу с картонкой в руках, можно было бы насобирать на протезы роте инвалидов…
        И зачем я все это делал?
        Зачем катался под светофорами в Урюпинске и Цимлянске, зачем дышал выхлопными газами и маневрировал под колесами машин раздраженных водителей? Зачем ездил по вагонам метро в Самаре, сидел в переходах и на железнодорожных станциях? Разве я так уж радел за благополучие моего хозяина, его жены и ребятишек? Ездил я за кормежку, за выпивку, за одежду, за возможность жить… Да, я хотел жить. Всегда. Даже в самые страшные и безнадежные моменты, даже тогда, когда искренне хотел умереть. Очень хотел, но руки на себя наложить не мог! Чувствовал любящий взгляд, щекочущий затылок, чувствовал мысли печального ангела, который когда-то обещал всегда быть со мной, и не переставал надеяться на чудо… Как маленький… Думал - после всего, что было, стыдно умирать, покуда живешь - есть шанс победить, а умер - уже точно проиграл, безвозвратно. Из могилы выхода нет.
        И вот, выходит, не напрасно верил?
        Я никогда не смотрю в глаза прохожим, я смотрю мимо, даже когда они обращаются ко мне.
        «Да как же так? А государство? Неужто не помогает совсем? Да… да… Ну, возьми, возьми, сынок… Бог тебе в помощь». Эти слова я пью, вдыхаю, впитываю кожей и - смотрю в небо, надеясь встретиться с Ним взглядом… Да обрати ж, наконец, на меня внимание, посмотри, сколько народу уже попросило Тебя помочь мне, или хотя бы дай понять, за что… Я ведь даже на войне той чертовой никого не убил! Правда, не потому, что не хотел, а просто… не представилось случая. Блокпост на дороге с ребятами держали - два месяца бесполезного напряжения и страха, бандиты только угрожали, запугать нас пытались: мертвецов подбрасывали и трупы животных, но ни разу всерьез не напали. Раненых сопровождал в аэропорт «Северный» - бывали перестрелки, но все как-то несерьезно… А потом - просто ехали, перемещались ближе к Грозному, думали - вот-вот будем город брать и мысленно были уже там… Мысленно уже праздновали победу и разъезжались по домам - героями!
        Да, обидно, чего уж там, и хочется повернуть время вспять, поехать другой дорогой и избежать засады… или хотя бы спрятать голову внутрь БМП и закрыть люк. Уж помереть - так помереть…
        …Худенькая девушка, сидящая за рулем огромного джипа, открывает стекло и сует мне в руку бумажку в сто долларов. Хорошая девушка! Спасибо тебе! Сегодня ты нас просто спасла! Сейчас Гуля сбегает в обменник и превратит твои доллары в рубли, а потом по киоскам разменяет крупные на мелочь… Большое спасибо тебе, девушка, ты нам и правда здорово помогла!
        Под конец рабочего дня, когда никто уже не смог бы обвинить нас в злостном безделье, мы с Гулей уселись на условленной лавочке около метро, откуда нас должен забрать Кожа на «газели», купив по бутылочке пива.
        Тотчас появился Гера.
        - Что, много заработали?
        - План выполнили… Имеем право, - огрызнулась Гуля.
        - Ты ни на что не имеешь права, - ухмыльнулся цыган. - Сколько сегодня?
        - Герик, ты особо не ерепенься, - встрял я, - свое получишь. Шел бы ты, погулял… Дай посидеть спокойно.
        Гера весь напрягся, но послушался - отошел.
        - Ладно, - процедил сквозь зубы. - И ты свое получишь…
        Ох, напугал! Несуществующие коленки задрожали! Я свое уже получил, и, как бы ты ни старался, мой юный пастушок, добавить тебе не удастся. А убить - не убьешь, я дорого стою и прибыль приношу немаленькую.
        …Гуля настырно смотрела вслед цыгану, дожидаясь, пока тот удалится на достаточное расстояние.
        - И что дальше, Леш? - спросила она тихо. - Будешь снова звонить?
        - Буду. Постараюсь связаться с Софьей, в ней я уверен на все сто… Уйти от Геры - раз плюнуть, но потом придется затаиться надолго… Сидеть дома… Мы же уже обсудили все, Гуля, зачем снова?
        Гуля вздохнула.
        - Долго: это сколько? Год? Два?..
        - Да брось ты, поищут с месяцок и перестанут.
        - Ох, что-то не верится… Они же деньги платили.
        - Они не будут знать, где нас искать, малыш. Все знают, что родственников у меня вообще нет. Нигде! Пропали - и пропали, спишут в убытки, Москва очень большой город.
        - Ну и как я смогу сидеть на шее у стариков и девчонки? Не смогу я, Леш… Да еще долго. Ты им родной… А я…
        - А ты - моя жена. И потом, ты что думаешь, если я без ног, то совсем уж растение? Иждивенец на чужих шеях?! Руки есть! Голова на месте!
        - Тише, Леш!
        Мы все живем в огромной квартире, бывшей коммуналке, в совершенно не приспособленном для жизни месте. Здесь всегда сыро, плесень по углам и очень часто не бывает горячей воды. Я думал, в наше время в Москве таких квартир не бывает… Вот вам, пожалуйста. И не только мы, рабы, живем в таких условиях, множество обычных семей в соседних подъездах и домах влачат столь же жалкое существование, и не очень-то они, честно говоря, отличаются от нас, убогих. Странно, удивительно, но внешне мы даже похожи, и поэтому никто из окрестных жителей не обращает внимания на наше поселение, как будто так и надо. А что? У каждого свои дела, свои проблемы - ну, приехали инвалиды из провинции на заработки, а то, что цыгане их повсюду сопровождают, так всем известно, кто нищим «крышу» делает. Никому и в голову не придет, что мы на заработках, что мы - рабы. Все мы, живущие в бывшей коммуналке на первом этаже облезлого аварийного дома, семнадцать человек в трех крохотных комнатушках, все мы принадлежим одной влиятельной цыганской семье.
        Нынешнего хозяина своего, который, собственно, и перевез меня в Москву, я видел всего лишь один раз в Самаре, когда тот приезжал покупать рабов. Это был тощий, согбенный, весьма плюгавенький мужичок лет сорока, «весь золотом увешанный, как варвар», приехавший на черном новеньком джипе «Лексус», который мы со товарищи, разглядев в окно, уже успели оценить и обсудить.
        Нас троих сняли с работ и привезли на продажу - меня, Моховика и Лопу. Выбрать должны были кого-то одного, поэтому мы заранее попрощались друг с другом и от нечего делать обсуждали, к худу или к добру сменить хозяина. Решили, что - к худу, потому как нынешний хозяин хотя и не ангел, но мы к нему привыкли, а новый… Всякая перемена - к худшему, известно ведь!
        - Богатенький, - задумчиво проговорил Лопа, заметив выбирающегося из «Лексуса» цыгана. - Может, кормить будет лучше…
        - По ресторанам будет водить, - проворчал Моховик, - и дома у себя поселит…
        - Ну на хрен! Жить еще с этими рожами… Лучше в хибаре, да со своими…
        А я молчал. У меня пересохло в горле, и руки похолодели - на «Лексусе» красовался новенький номер с маленькими черными циферками «99» в правом верхнем углу. Покупатель приехал из Москвы…
        Если он не купит меня, подумал я тогда, я этого просто не переживу.
        Купил.
        Посмотрел внимательно на Моховика, на Лопу… У Моховика, помимо ног, еще и рука ампутирована, но рожа пропитая, алкашная, у Лопы вид доходяжный, кажется, того и гляди помрет… А я молодой - по возрасту точь-в-точь ветеран непрекращающейся чеченской, - лицо интеллигентное, несчастное, только вот стою я дороже других…
        …Не поскупился приехавший на «Лексусе» цыган, подсчитал возможные прибыли и - купил.
        Он оказался не лучше и не хуже других, мой новый хозяин, кормил все той же корейской быстрорастворимой лапшой, поощрял за хорошую работу дешевой самопальной водкой, вонючей колбасой и карамельками, только вот поселил он меня в перенаселенном бомжатнике, где спали вповалку мужчины и женщины, в основном инвалиды, дебильные дети - жертвы пьяной ночи - и прочий сброд самой что ни на есть колоритной внешности. Семнадцать человек в трех комнатах!
        Вот это по-настоящему было страшно, ничего не могу сказать, в таких условиях жить мне еще не приходилось!
        Надсмотрщики наши жили в соседней квартире, было их трое - Гера, племянник хозяина и главный над нами начальник, Кожа и Комсомолец. Кожа и Комсомолец развозили нас, колясочников, по рабочим местам, когда к нам не прилагался поводырь, а когда поводырь прилагался, до рабочих мест мы добирались своим ходом.
        Сначала мне казалось, что за нами никто не следит и сбежать будет проще простого: поезжай себе в метро, потом смело до дому. Ничуть не бывало! Попробовал я так уехать на третий день по приезду, успел только за угол свернуть, как вцепился в меня ручонкой подлюга-цыганенок лет тринадцати.
        - Куда собрался?
        - А ты кто еще такой?! - сорвалось помимо воли.
        Да, должно быть, тот, кто родился свободным, не сможет до конца привыкнуть к тому, что есть у него какие-то там хозяева, распоряжающиеся им даже в мелочах! Уж сколько лет меня учили… Чумазый, наглый подросток, не прочитавший в жизни ни одной книжки, не закончивший и трех классов начальной школы, вздумал демонстрировать мне силу и власть. Он - хозяин, я - раб. И мальчишка-то, по сути, не виноват - его так учили! Но не сдержался и я - меня ведь тоже учили: дед учил, в школе милиции учили, в Чечне учили - в общем, съездил я тогда засранцу по уху… Может быть, немножко не рассчитал…
        То, как потом били меня, - прошло мимо, осталось в памяти только то, что не умеют цыгане бить, далеко им до профессионалов - набросились всей оравой, запинали ногами, да и то вполсилы, лицо не тронули, а живот защищать я умею, тоже научили, слава Богу.
        А то, что сломали два ребра, за это я им даже благодарен, потому как через эти ребра я познакомился с Гулей.
        Я видел ее и раньше, она жила в соседней, самой большой комнате нашего бомжатника вместе с большинством женщин и детей, но особенного внимания я на нее не обращал. Копошащаяся куча грязных, сквернословящих нищенок, прямо скажем, малопривлекательна, а она вроде бы и не выделялась из этой кучи. Была такой же, как все, - если смотреть издалека. А если глаза в глаза…
        Глаза у нее огромные, темно-серые, длинные черные ресницы, высокие скулы и маленький рот. Она показалась мне очень красивой, такой красивой, что дух захватило и сломанные ребра перестали болеть.
        - Терпи, - сказала Гуля, туго перевязывая мою грудь бинтами. - У меня есть анальгин. Хочешь?
        - Ты кто?
        Признаться, я тогда был немножко не в себе и в шальной момент даже подумал, что вижу своего ангела - во плоти. Глаза… Во всем виноваты ее глаза…
        - Я - Гуля… А ты не дыши глубоко - не будет так больно.
        Она принесла мне воды и заставила выпить таблетку анальгина.
        - Поспи…
        - А ты не уйдешь?
        Она улыбнулась и покачала головой. И действительно - не ушла.
        Гуля ухаживала за мной три дня - хозяин разрешил - и, как опытная сиделка, легко справлялась со мной, инвалидом. А вечером третьего дня, когда в бомжатнике никого не было, она отволокла меня в ванную и помогла вымыться. Было ли мне стыдно? Было! А что делать?
        - У тебя удивительное лицо…
        - У меня папа таджик, а мама русская.
        - А-а.
        Вот так, несколько слов - и все понятно. Кто она, откуда и как здесь оказалась. Хуже нет ничего, чем в нынешнем Таджикистане оказаться полукровкой.
        - Гуля - какое-то нетаджикское имя. Как тебя на самом деле зовут?
        Закусила губу, а глаза - смеются.
        - Издеваться не будешь?.. Гюльчатай… Только не смей говорить: «Открой личико!»
        Смеяться больно, но ничего не могу с собой поделать.
        - Я на маму с папой обижалась ужасно за такое имя! В школе… во дворе… даже учителя… Все: «открой личико»! Короче, Гуля я, понял?!
        Понял, понял…
        Всего-то три дня провели мы с ней вдвоем в пустой квартире. Говорили, говорили, рассказывали друг другу все… Случайно, разглядев друг друга в огромной массе копошащегося на самом дне человеческого отребья, мы поняли - мы ОДИНАКОВЫЕ. Мы не такие, как они… Мы. Только мы. Мы двое.
        - Когда все это началось… Я маленькая была. Ничего не понимала, мне только-только четырнадцать исполнилось… Папа работал в душанбинском университете, был уважаемым человеком, все его любили, на улицах кланялись… а потом вдруг плеваться стали в нашу сторону, над мамой издевались, надо мной… Папа отослал нас к сестре в кишлак, и вот тут-то начался настоящий кошмар… Если бы ты видел это, Леша! Я и не знала, что в наше время может быть такое дичайшее средневековье! И не где-нибудь, а в доме родной тетки! С нами обращались, как… Как со скотиной! Теткин муж нас ненавидел люто, а сама тетка как будто бы не замечала… А мы ждали папу… Скорее бы папа приехал и забрал нас отсюда, лучше уж дома сидеть, не выходить никуда, чем так… И дождались… Папу привезли хоронить в наш кишлак, сказали - сердце не выдержало, а сами не дали нам даже посмотреть на него… И никакого расследования, ничего! И похоронили как мусульманина, а папа все эти исламские безумства терпеть не мог. И сразу после похорон тетка как от спячки проснулась. Глаза маленькие, сумасшедшие, и столько в них ненависти, Лешка! Мне было физически больно,
когда она смотрела на меня, и страшно… Потом уже - сколько всего нам с мамой пережить пришлось - так страшно не было никогда, как будто она прожгла насквозь своим взглядом и спалила все внутри… В общем, тетка сказала, что мама не может больше с ними жить и должна уйти, причем уйти прямо сейчас, на ночь глядя, а я… Я могу остаться. В память об отце тетка обещала позаботиться обо мне, если я буду послушной. Она собиралась даже найти мне мужа… Благодетельница… Думала, что я от радости на колени упаду и буду целовать ее грязные ноги, а я едва сознание не потеряла! Какого мужа?! Мне четырнадцать лет! Я всю жизнь прожила в Душанбе, мои мама и папа в университете преподавали! Спасибо мамочке, она взяла меня за руку и увела. Прямо в ночь… В никуда… В Душанбе… Домой… Мы шли две недели, грязные, голодные, пришли - а дома у нас уже нет! Квартиру заняли соседи… Та самая тетя Хасият, которая угощала меня самбусаи вараки! Тот самый Бахтияр, с которым я училась в одном классе и который приходил к нам смотреть видео! Они пригрозили, что убьют нас, если только мы ступим на порог!.. Тогда мы с мамой решили пробираться
в Россию… Где-то в Воронеже живет ее дядя… Хотели найти его… Мама заболела по дороге… Ох, Лешка! Я никогда никому не рассказывала об этом, а сейчас говорю - сердце рвется. Я так и вижу эту дорогу. Осень, дождь, грязища, мама шатается, бледная, как призрак, дышать не может, все время кашляет, мы идем… идем… идем, просто тупо шагаем, потому что понимаем: упадем - и нам конец. Нас подобрали солдаты. Как это было - не помню. Помню, иду по дороге, держу маму за руку, а потом сразу - сижу за столом, пью чай из огромной кружки, прячу грязные ноги под лавку. Когда солдаты под толстым слоем грязи и лохмотьями таджикского халата распознали в моей маме русскую женщину, чуть ли не за автоматы схватились - мстить хотели бежать… А кому мстить? Вроде бы и некому. Да и потом, не единственные мы с мамой… беженцы… Такие, как мы, шлепали по дорогам сотнями - и за каждого мстить?.. Мама умерла в госпитале. Фельдшер ничего не смог сделать. Сказал - если бы на несколько дней раньше, удалось бы спасти, а у него даже лекарств необходимых нет, а тут нужна интенсивная терапия… И поехала я в Россию одна - а что делать? Вместе с
другими беженцами, на грузовике. Солдаты одели меня в камуфляж, еды с собой дали и - вперед. В Воронеж? На деревню, к дедушке? Я ведь даже имени маминого дяди не знала, не спросила, ни к чему было… Болталась по городам, по вокзалам с остальными, потом в Москву поехала с женщинами, говорили - в Москве прокормиться легко и беженцам помогают. Ага! Просто из штанов выпрыгивают, как помочь стараются! Ходила я… в одно учреждение… даже повторять не буду, что мне там сказали… Вот так. Пришлось работать - если можно так выразиться. Работали вдвоем с теткой Шурой, с которой вместе в Москву приехали, думала - подружились мы с ней, будем как-то вместе пробиваться, а она… В общем, продала она меня цыганам. За какие-то паршивые триста баксов! Просто продала, как будто я ее собственность!
        Гуля говорила, а в глазах ее бушевал такой огонь, что мне было страшно… и больно было… и тоже хотелось мстить неведомо кому, хотелось ползти на врага на своих жалких культях, размахивать кулаками… Нелепое, должно быть, получилось бы зрелище… Впрочем, ОДНОГО я убить смогу. Легко. Быстро. Настолько быстро, что помешать мне никто не сможет - не успеет. У меня с детства мания - ножики кидать в мишень. Сколько во дворе деревьев продырявил, дверь в своей комнате испортил, а потом уже в Чечне мой командир, мировой мужик, Стас Лещенко, показал, как надо тренироваться… И тренируюсь я с тех пор потихонечку, когда никто не видит, душу отвожу, нервы успокаиваю, и - смотря какой ножичек будет - думаю, запросто одним ударом горло какому-нибудь гаду перебью. А уж в сонную артерию попасть - нечего делать, могу и сосулькой. Пробовал даже когда-то. В Чечне. Со Стасом.
        Но вот кого? Кого мне убить этим единственным возможным ударом? Не могу выбрать, слишком многих убить хочется. Хозяина? Жену его, старую гадину, уродующую маленьких детишек? Сыночка, мерзкую тварь? Или племянничка? Всех одним ударом - тогда бы я согласился и в землю за это лечь, а вот за кого-то одного - как-то мелко.
        Смотрел я в кипящие слезами Гулины глаза, на закушенную добела губу и не смог удержаться - рассказал ей все про себя. Не про Чечню, не про плен, не про пытки, не про рынок рабов, а про самое тайное и сокровенное, про то, что в получасе езды от нас, недалеко от станции метро «Тургеневская», живут мои бабушка с дедушкой и сестра, которые похоронили меня четыре года назад и к которым я собираюсь вернуться.
        Гуля, слушая, побледнела как бумага, и только глаза по-прежнему - безумные.
        - Ты жил в Москве?! Здесь?! - прошептала она.
        Я кивнул.
        - О Господи! А они не знают?!
        Я кивнул.
        - Лешка, мы как-нибудь с ними свяжемся! Я что-нибудь придумаю, помогу тебе! И ты спасешься, Лешка!
        - Тихо, не кричи!
        Я взял в ладони ее лицо - обжегся о горящие щеки, притянул к себе и поцеловал. Легонько, как целуют сестру.
        - Мы спасемся, Гуля. Мы - вместе.
        Вот тут она расплакалась по-настоящему. Разревелась у меня на плече и долго не могла успокоиться… Хорошо - не было никого.
        С тех пор, когда приходилось работать в паре, мы работали вместе. И никто нам не препятствовал. С чего бы вдруг?
        И больше не было места слезам, отчаянию, больше не хотелось пить водку и курить всякую дрянь - у нас появилась цель. Мы стали заговорщиками, партизанами в тылу врага. Вынюхивали, высматривали, учились замечать в толпе соглядатаев - тайных и явных, и очень скоро мы поняли, что скрыться незамеченными совершенно нереально. Из метро не выйдешь, по улицам не проедешь: сдадут бомжи, попрошайки, инвалиды, менты - все, кому попадешься на глаза.
        И получается - выхода нет! И получается, что в родном доме можно быть таким же пленником, таким же бесправным существом, как и в глухой провинции, потому что здесь, в великой и прекрасной столице нашей могучей Родины, ничуть не хуже все организовано и схвачено, ничуть не менее продажные менты, и в огромной толпе людей затеряться так же сложно, как в деревне, где все друг друга знают. Здесь тоже все друг друга знают, и у меня, одетого в камуфляж и разъезжающего на облезлой коляске, проставлено клеймо на лбу: «РАБ», а имя хозяина светится над головой, как нимб.
        Идея позвонить домой пришла мне в голову в тот день, когда мы с Гулей окончательно поняли, что добраться до дома самим нам не удастся. Да и в любом случае - опасно. Нам будет казаться, что все хорошо, что никто за нами не следит - а следить будут обязательно и проводят до самого подъезда, и вместо того, чтобы спастись, я навлеку беду на свою семью.
        Надо звонить, решил я, и Гуля меня поддержала. Пусть родственники со своей стороны постараются нам помочь, пусть хотя бы узнают, что я жив, а то придем, позвоним в дверь, и бабушка, услышав мой голос, упадет в обморок. И будем мы с Гулей топтаться у порога, пока не появятся дед или Анька - и тоже бухнутся в обморок, увидев меня, живого и безногого.
        …Грязноватая «газель» припарковалась неподалеку от скамейки, где мы сидели, и Кожа выразительно махнул нам рукой в окно.
        Конец рабочего дня. Сейчас - в бомжатник, постоять у плиты, дожидаясь кипятка для лапши, потолкаться в очереди в туалет, в ванную - и на матрас. И - спать! От машин голова кругом, от выхлопных газов тошнит, да и у Гули голова давно уже клонится. Не повезло нам - слишком хорошее было детство: добрые родители баловали, как могли, и теперь уже не привыкнуть в шесть утра вставать, а в двенадцать ложиться, хоть ты десять лет так живи, хоть двадцать. Организм хочет спать восемь часов… как минимум… а еще лучше девять… а еще лучше…
        Задние двери с лязгом отворились, земли коснулся дощатый трап, и сильные руки мигом вкатили меня в сырое, темное, как печка, чрево грузовичка. Вслед за мной запрыгнула Гуля.
        - Не… а… а… наступи… Гу… Гу… ля! - раздался взволнованный голос Лемура из темноты.
        - А ты чего катаешься? - удивилась Гуля. - В любимчиках ходишь?
        Лемур хихикнул.
        - А… а… Места-то… Места-то… мно… много!
        - Точно - в любимчиках.
        Лемур сидел, обняв руками коленки, в дальнем углу «газели», сверкая из темноты огромными глазами навыкате.
        - У тя… Гу… Гуль… Поже… Вать…
        - Нету, Лемурчик, сейчас приедем и поешь.
        - А… а… надо… ело… мака… мака…
        Лемур сбился и замолчал. Ему тяжело говорить, каждое слово парнишка выдавливает из себя с таким усилием, как будто камни ворочает, а поговорить - любит.
        Дед Савельич, здешний старожил, как-то рассказал мне под большим секретом, что из Лемура хотели сделать… Ну, в общем, что-то вроде настоящего лемура. Мордашка у него, у маленького, смешная была: уродец не уродец - не разберешь сразу. Хозяйка вроде бы выкупила его из детского дома, перебила как-то по-особенному руки и ноги, чтобы смешнее ходил, и с голосовыми связками что-то сделала. По словам Савельича, какой-то безмерно богатый новый русский заказал такое существо, но потом нового русского убили, и остался Лемурчик бесхозным. А теперь ходит мальчишка, как все, милостыню просит и зарабатывает хорошо - вот от него и польза…
        Я не поверил Савельичу. ЗАСТАВИЛ себя не поверить. Сказал себе - не может такого быть! Врет, старый дурак, услышал случайно о средневековых компрачикосах - и наплел!
        Я заставил себя не поверить… Но ведь поверил… Я читал еще в детстве, что цыгане - мастера уродцев делать, что искусство это передается по наследству из поколения в поколение, могло ведь и сохраниться… А хозяйка - она может, она может все!
        Но если я поверю в то, что в наше время, в Москве, бандиты могут купить в детском доме ребенка и изуродовать его, я просто сойду с ума. Я не смогу дальше жить и спасаться не захочу!
        А если вспомнить старого приятеля Моховика, оставшегося в Самаре? Он болтался по Чечне в поисках заработка, когда его поймали и сделали рабом. Спрос был хороший на инвалидов, так ему аккуратно отрезали ноги и руку и - продали.
        Это была первая простая жизненная история, после которой мне расхотелось жить, после которой я с тем же Моховиком ударился в беспробудный запой, едва не закончившийся белой горячкой и реальной смертью.
        На хрена вот жить в таком мире?
        Даже если случится такое чудо и нам с Гулей удастся спастись, ЭТОТ мир не перестанет существовать, и я буду знать, что в глухом переулке, где-то на стыке Москвы и Подмосковья, есть вонючий бомжатник… Есть! И будет! И будет…
        Когда-то я хотел стать ментом, хотел быть честным, справедливым, хотел защищать слабых и наказывать злых. Теперь я понимаю - мне бы не дали. Поговорили бы по-хорошему раз, другой, а потом убрали бы потихонечку. И ничего бы я, наверное, не успел… Уговорам бы не поддался - перед дедом было бы стыдно, перед призраками мамы и папы - и погиб бы я как герой от… «бандитской» пули, пущенной в спину лучшим другом, и, может быть, наградили бы меня посмертно.
        Странно… Получается, как ни крути, какой бы я ни выбрал путь, он неизменно привел бы меня к печальному концу… Попал бы я в Чечню, не попал бы - все равно выходит так, что мне в этом мире не место.
        Не отсюда я. Я из прошлого или из будущего… а может быть, совсем не из этого мира, а, к примеру, из Средиземья. И должен был я родиться рыцарем… или эльфом… или гномом… И в Средиземье случаются мерзости, но не до такой же степени!
        Я задумался и не заметил, как приехали. «Газель» резко затормозила у подъезда, и я стукнулся затылком о стенку. Не больно. Зато громко.
        Лапшу доели молча, Гуля тут же встала, устало махнула мне рукой и ушла в свою комнату спать. Народ вокруг меня галдел, укладывался на ночлег. Пара минут - и в комнате стало душно, хоть топор вешай, да еще и воняло нестерпимо… Впрочем, почему нестерпимо? Привыкли давно, уже и не замечаем, и спим так же крепко - а то и крепче, чем в чистенькой, проветренной комнате дома.
        Кто-то уже храпит, а кто-то в темном углу возится, покрякивает, постанывает, шепчет что-то страстно и одновременно матюгается. Бух… бух… бух… всей тяжестью об матрасик… размеренный ритм… рычание… Грязный, вонючий бомж и такая же бомжиха, обмен вшами и лишаями… Ох, как бы не стошнило!
        Мне давно уже ничего не снилось, кажется, я года два не видел снов. После долгих тяжелых кошмаров, в которых я бесконечно еду, высунувшись из БМПэшки, а потом вылетаю, как из катапульты, в кусты, или сгораю внутри машины, или вижу бородатые кавказские рожи, смотрящие холодно и безразлично, отсутствие сновидений - великое благо! Драгоценный подарок!
        И вдруг этой ночью мне приснился сон.
        Впервые за четыре года я увидел дом, бабушку, деда, Аньку. Все они сидели в черной комнате… В моей комнате, с занавешенными окнами, с закрытыми зеркалами, сами одетые во все черное, но - не печальные, не заплаканные, а сосредоточенные, как будто ждущие чего-то страшного, что вот-вот должно произойти.
        Посреди комнаты на табуретах стоит гроб.
        А в гробу… Нет, как странно - меня там нет. Гроб пуст, а я… Так вот же я - стою, прислонившись к косяку, такой же сосредоточенный, такой же одетый во все черное, как они.
        Я чувствую, как что-то приближается ко мне со спины… что-то… кто-то…
        Я оборачиваюсь и просыпаюсь.
        Темнота. Храп. Вонь. Какое счастье - это был всего лишь сон!
        Дурацкий, странный, тягостный сон… Лучше бы про Чечню, про плен, про пытки - там все понятно, все знакомо, а здесь… Ну нет, не хватало еще обдумывать сны! К черту сны! Спать! Спать! Спать! Темноты хочу. Тишины и покоя. И забвения. Один глоточек из Леты, маленький, маленький…
        Юраш
        Ночью мухи спят. Я никогда еще не слышал мушиного жужжания в темноте. Муха кружится вокруг лампы, с тупым упорством бьется о стекло, но стоит выключить свет - и назойливое басовитое гудение затихает, жирная гадина плюхается на первую попавшуюся поверхность и тут же засыпает.
        Мухами движет простой и четкий инстинкт.
        - Заходи, не бойся, - насмешливо говорит Кривой, когда я застываю на пороге ЧЕГО-ТО, ударившись о темноту, как о преграду, почувствовав кожей простершееся передо мной огромное пустое пространство.
        Я думаю, что стоит мне сделать еще один шаг - и земля уйдет из-под ног, и я полечу в темноту, в зловонную, мерно гудящую пустоту.
        - Ты первый.
        Мой голос звучит хрипло и растерянно.
        А Кривой смеется:
        - Держи.
        Он сует мне в руку фонарик, и я тут же щелкаю кнопкой.
        Луч света вонзается в темноту, скользит по неровному, блестящему от влаги камню, летит далеко-далеко, как свет новорожденной звезды, и упирается в бесконечность.
        Здесь нет стен, нет сводов. Но земля под ногами все-таки есть.
        И мерный гул… Тихий… Зловещий…
        - Мухи? - удивляюсь я.
        - Точно.
        - Мухи в темноте? Мухи не летают в темноте.
        - Не веришь, иди посмотри.
        И я вхожу в пределы огромной пещеры.
        - Какого черта ты меня сюда привел?
        Голос уносится в темноту и тонет в ней, как в вате, ему не от чего отражаться.
        - Ты спрашивал о Сабнэке.
        - Я спрашивал не о Сабнэке. Я хотел знать, зачем ты развалил его секту!
        - Вот-вот. А сам трясешься от страха при входе в пещеру. Иди и смотри… Дурачок.
        Я иду и ясно понимаю, что Кривой привел меня сюда, чтобы убить. Нет более удобного места. Никто не найдет меня здесь. Никто и никогда.
        Я слишком много знаю о нем, чтобы он оставил меня в живых. Наивно было думать, что он верит мне, что я представляю для него ценность. Глупости… Люди - как грязь. Их слишком много, и очень многие готовы занять мое место, и… Они не будут знать.
        Мухи… Откуда здесь столько мух? Мухи не летают во тьме!
        Жирные, огромные, черные мухи кружат вокруг меня, стукаются о стекло фонарика, о руки, о лицо, путаются в волосах.
        Когда мое изломанное тело рухнет на дно ямы, поверх гнилостных осклизлых трупов, они взовьются темным облаком, потом опустятся снова, облепят меня и будут плодиться и размножаться… Будут есть.
        Кривой идет за мной следом. Тихо идет.
        - Осторожно.
        Луч скользит по влажным камням, срываясь в пропасть.
        - Здесь?
        - Здесь…
        Полчища мух. Черная гудящая туча. Они улетают вниз, они поднимаются наверх. Они здесь живут… Нет, они живут ТАМ.
        - Глубоко?
        - Не знаю. Никто никогда не пытался измерить эту яму. Но когда что-то или кто-то падает в нее, звука от удара не слышно. Но может быть, это потому, что дно у ямы мягкое?
        - Много трупов?
        - С десяток точно наберется.
        - Только жертвы Сабнэка?
        - Эти - да. А что здесь было до Сабнэка, я не знаю. Сколько может быть лет этой пещере, этой яме и этим мухам? Задумайся. Это же древность. ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ!
        Тысячелетия?
        Я смотрю в кишащее мухами чрево зловонной ямы с покатыми краями - и холодок пробегает по позвоночнику, волнующе и сладко щекочет солнечное сплетение.
        Вот оно… Вот оно!
        Ты, Кривой, трус и глупец!
        Ты наткнулся на НЕПОЗНАННОЕ и отвернулся, сбежал, боясь использовать силу, которую искали, ищут и будут искать столько фанатиков и безумцев!
        Сабнэк нашел ее… Теперь ее нашел я…
        Но я не фанатик и не безумец.
        Просто я не глупец и не трус!
        Я чувствую, что помимо воли начинаю улыбаться. Не страшно - Кривой не увидит моей улыбки, слишком темно.
        Лучше бы ты действительно убил меня сейчас - для тебя лучше, Кривой. Еще немножко, и у тебя уже не получится.
        Получится у меня.
        Далеко-далеко, глубоко-глубоко, за пределами этого мира есть мир ИНОЙ. Должно быть, он не есть ЗЛО, точно так же, как и тот, что высоко-высоко, - не есть ДОБРО.
        Тот мир просто ИНОЙ.
        Ты испугался иного, Кривой. Ты тупой ограниченный мент, мелко мыслящий, жадный и трусливый.
        «Баал-Зеббул», - произнес я мысленно.
        Я очень хотел услышать ответ. Может быть, мне показалось, но я услышал его.
        Услышал новую ноту в монотонном жужжании жирных пожирательниц гниющих трупов, почувствовал, как поднялось из бесконечной глубины холодное и мягкое НЕЧТО, которое коснулось меня на мгновение и исчезло, вернулось в зловонную яму - ждать.
        Оно терпеливо, это НЕЧТО, оно может ждать веками и даже тысячелетиями, потому что в запасе у него вечность, а в вечности не имеет значения время. Главное, Оно знает, что в конце концов дождется. Рано или поздно. Теперь Оно думает, что скорее - рано, и я так думаю тоже.
        А еще я думаю о том, что теперь у меня есть покровитель. Настоящий покровитель.
        Столько времени прошло, все, что было здесь, давно минуло и кануло, но до сих пор от вида Площади Трех Вокзалов с души воротит.
        И вроде уже не больно и не обидно, и вроде я здесь уже действительно чужой… Нет, даже не чужой, я - НАД. Над этой площадью и над всеми тремя вокзалами. В какой-то мере я даже управляю их жизнью, но все еще давит что-то… Крохотный червячок сомнений грызет. Как будто не все долги розданы, как будто моя свобода, сила и власть только кажутся мне. Снятся. И что подойдет ко мне сейчас пьяный и вонючий… Нет, Купца уже нет в живых, но подельщики его остались, и они помнят обо мне, точно знаю, что помнят!.. Итак, подойдет ко мне кто-то из них, ткнет под ребро заточкой… Нет, не убьет, пригрозит только и уведет за собой. Долги раздавать.
        Кривой, конечно, личность авторитетная, и имя его кое-что значит, но у нас ведь и авторитетов убивают запросто, а уж шестерок их…
        Слишком лакомый кусочек эти три вокзала, чтобы Кривому так просто позволили владеть им!
        Пока это наша вотчина, пока каждый встречный ублюдок едва ли не кланяется, но измениться все может в любой момент!
        Прямо сейчас все может измениться!
        Как же ненавижу я это место! Этот заплеванный асфальт, этих таксистов, челноков с клетчатыми баулами, кавказцев, продавцов и туристов! В мою кожу, легкие, в мою душу въелась, должно быть, навсегда тошнотворная вонь немытых тел, мочи, прогорклого жира скворчащих чебуреков, выхлопных газов, липкой копоти, которой пропитан воздух.
        Мне снится этот запах, снится синяя рожа Купчины, надвигающаяся на меня, разевающая беззубый рот, и я просыпаюсь в липком поту и бегу в ванную смывать несуществующую вонь.
        Глупо, безумно глупо! Но ничего не могу я с собой поделать и не смогу, наверное, никогда. Жить в грязи выше моих сил! Не могу я! Не могу!
        А должен.
        Должен, чтобы не закончилось все так, как предписано было для меня законами - жестокими и грязными законами Площади Трех Вокзалов, - которые я когда-то сумел победить. Должен, чтобы воплотить-таки в жизнь то… что уже почти не мечта, а реальность.
        Вру… Ну конечно же вру. До победного конца еще далеко. Но я уже знаю все! Каждый свой шаг я просчитал до мелочей! Только бы не сорваться, не поспешить, не выдать себя.
        В этом случае я умру. Кривой не станет меня мучить, не будет изощренно мстить, он просто убьет меня. И умру я грязно и мерзко, как умирают помоечные крысы, умру, как мне до скрежета зубовного не хотелось бы умереть, и как я едва не умер тогда…
        Черт! Мне не стоило приходить сюда! Не стоило лишний раз вспоминать, бередить старые раны!
        Тьма просыпается… Вонзает когти в солнечное сплетение, застит глаза, сжимает тисками голову. Вонючая, душная, гнилая тьма! Я уже научился бороться с ней… почти научился… Я взрослый и сильный, и даже ей, Тьме, не позволю мешать мне! Но как же тяжело с ней справляться, когда она уже пришла, уже запустила когти…
        А виновата Наташка. Зараза Наташка. Тупая, безмозглая тварь!
        В затуманенной голове мелькнула и пропала сладостная сценка, как я сжимаю в кулак густые светлые волосы у нее на затылке, как бью со всего размаха лбом о стену.
        Я даже услышал звук удара, хруст треснувшей кости, увидел кровь на белой гладкой коже.
        Нет, нет, нет!
        Я тряхнул головой и прибавил шагу.
        Прочь, Тьма!
        Наташка, конечно, получит свое, но только в воспитательных целях.
        На вокзале не существует дня и ночи, будней и выходных. Он не отдыхает никогда, беспрестанно проворачивая в себе, как в гигантской мясорубке, сотни и тысячи самых разнообразных людей.
        Когда-то мне довелось пожить на вокзале, недолго, всего лишь два или три месяца, но я понял, осознал, впитал и растворил в себе этот жуткий круговорот, который туманит, отупляет и завораживает сильнее наркотика. Своей тупой бесконечностью. Бесконечностью…
        В животное, чье существование - череда простейших инстинктов, превратиться удивительно легко. И самое страшное, происходит это незаметно.
        Сначала ты перестаешь различать съедобную пищу и отбросы, потом ты забываешь, что месяц не мылся, потом начинаешь отделять себя от тех, кто спешит мимо, кидая на тебя мимолетные взгляды - равнодушные, любопытные, брезгливые или сочувственные, и начинаешь причислять себя к таким же, как и ты, грязным, вонючим, больным. Животным.
        Больным животным, потому что здоровые животные - не отравленные наркотиками и водкой - так же далеки от нас, как и спешащие по своим делам туристы.
        Я не люблю вокзалы, я стараюсь обходить их стороной.
        Мне не нужна эта чертова площадь, мне не нужны эти грязные вокзалы, ни один из трех, мне нужна всего лишь станция «Комсомольская». Да и она-то, собственно, не очень.
        Мне нужна одна маленькая комнатка, совсем неприметная, служебное помещение метрополитена.
        Кому как больше нравится: милиция, ментовка, «обезьянник».
        Наташка сидела на стульчике в ментовском закуточке, раскачиваясь из стороны в сторону. На лице ее застыла странная маска страдания и блаженства, голова болталась из стороны в сторону.
        - Забирай, - буркнул Степаныч. - Но смотри, чтобы больше я ее здесь не видел. Мало ли что, - добавил он виновато, - вдруг попадется кому на глаза, малолетка ведь, а обкуренная…
        - Спасибо, Степаныч, - сказал я, с отвращением глядя на растрепанную, грязную девку с пустыми глазами. - Я не забуду.
        В ту минуту мне не хотелось ее видеть - никогда. Хотелось сказать Степанычу, чтобы вышвырнул он эту тварь под забор, где ей и место!..
        Но куда от нее денешься… с другой стороны. И когда она мне надоест? Жду этого дня, как избавления.
        Только Наташка, эта непроходимая, слабоумная идиотка могла такое учудить! Налопаться какой-то дряни и улечься отдохнуть на лавочке в метро. Она, видимо, возомнила, что особенная, что ей все позволено, что она может творить безнаказанно такие вещи, за которые любой другой получил бы сполна!
        Она получит.
        Она так получит, что мало не покажется!
        Переночует сегодня в вагонном отстойнике, среди бомжей и алкашей. Пусть испугается как следует, может, поймет своими куриными мозгами, что ее ждет, если будет вести себя подобным образом.
        Сейчас Наташке пятнадцать, а в Москву она явилась, когда ей и тринадцати не было. Мне она попалась… Мне… Ее счастье.
        Помню, произошло это вскорости после трагической гибели Купчины, я в ту пору курировал попрошаек на Казанском, что было моим первым серьезным заданием… Школу я за тот год прошел отменную. Элитарную, можно сказать.
        Сидела в зале ожидания девчушка. Пухленькая, белокожая, с огромными глазищами и светлой косой в руку толщиной.
        Приехала чуть ли не первой электричкой с маленькой сумочкой в руках, уселась на лавку и сидела - глазищами хлопала.
        Приметили ее сразу, какое-то время пасли, наблюдали, как купила и слопала жирный чебурек, потом схрустела упаковку чипсов, а когда уходить собралась, решили меня известить. Вовремя… прямо скажем…
        Бродяжка. Свеженькая. Аппетитная. Лет пятнадцати…
        Оказалось, тринадцати…
        Ох, Наташка!
        Цыган Чоба тоже работал при вокзалах, сферы нашей деятельности тогда не пересекались, и с ним у нас сложились почти дружеские отношения. Он уступил мне девчонку почти без пререканий и даже без отступных.
        - Потом сочтемся! - махнул он рукой, хитро улыбаясь.
        Ну, потом так потом…
        Теперь Чоба правая рука барона и всякими мелочами не занимается, поэтому, когда Кривой позвонил мне с утра и заявил, что цыган ищет с ним встречи, сомневаться в серьезности происходящего не было причин.
        - Пойдешь со мной, - услышал я сквозь треск помех и гул голосов: Кривой всегда звонил мне из автомата. - Будешь молчать и слушать. И внимательно следить за его поведением.
        Мы уже знали, о чем пойдет разговор. И я, и Кривой. Не первый это разговор… Но очень надеюсь, что последний.
        Внешне Кривой типичный московский бомж, но только внешне. Он чистый и здоровый - слава Богу! - а еще он не пьет.
        Не так, конечно, чтобы совсем. Но по большому счету, он просто делает вид, что пьет. Получается у него виртуозно. Вроде бы свой в доску мужик, водяру хлещет литрами без передыху, но все вокруг с ног валятся, а ему хоть бы что.
        Это ж уметь надо!
        Он говорит, что у него большой опыт и старая ментовская закалка.
        Впрочем, сейчас мы пьем кофе. Крохотными чашечками. Смешно до слез - три совершенно диких на вид мужика сидят за столиком в достаточно дорогом кафе и чинно пьют кофе.
        - Это твое последнее слово, Кривой?
        В голосе цыгана нескрываемое злобное удовлетворение. Он просто счастлив подписать нам смертный приговор и даже - наверняка! - не прочь проделать все собственными руками.
        - Последнее, Чоба, - покачал головой Кривой, - самое последнее, пора бы уже понять.
        Чоба ухмыльнулся, явив миру зловещее зрелище - полный ряд золотых зубов на обеих челюстях.
        - Комедию ломаешь?
        - Почему? - Кривой флегматично пожал плечами. - Ты мне поверь, просто поверь, я знаю, это сейчас вокруг меня тишь да благодать, я не нужен никому и никто меня не трогает… Большие бабки, Чоба, это заманчиво, но прошли те времена, когда можно было легко сорвать банк и сбежать за границу. Мне хватает того, что у меня есть. Я тебе честно и откровенно говорю. Зря не веришь.
        Кривой опрокинул в рот остатки кофе из крохотной чашечки, поднялся и не спеша отправился к выходу.
        Я пошел вслед за ним, но не так поспешно, чтобы не заметить, как исказилось звериной яростью лицо цыгана, как сверкнули черные пронзительные глаза, когда ему казалось, что никто на него не смотрит. Кроме меня.
        А меня цыган не стеснялся. Впрочем, он никого не стеснялся - то ли так уверен в себе, то ли просто глуп. Впрочем - в любом случае глуп.
        Эх, Чоба, Чоба…
        Ссутулившись и втянув голову в плечи, Кривой топал грузно и тяжело, покачиваясь, как будто здорово пьян или же мучим тяжелым похмельем. Артист! Со спины ему лет семьдесят дашь, а ведь мужику лет сорок, не больше.
        - Ну, что? - спросил он, когда мы ушли с центральной улицы и углубились во двор, где уселись на лавочку у подъезда, спугнув молодую мамашу с коляской.
        - Я думаю, что не стоит принимать Чобу всерьез. Не сам же он все решает.
        - Не люблю я цыган. - Кривой презрительно сплюнул под ноги. - С кем угодно можно договориться, эти ж как упрутся!
        Он поднял голову и внимательно посмотрел на меня.
        - На сей раз они пойдут до конца. Такие вещи надо понимать, если хочешь жить и здравствовать. Так что, Юраш, пришло время действовать. Справишься?
        Я только улыбнулся.
        - А у меня есть выбор?
        - Теперь уже нет. Так ведь оно и хорошо, что нет. На границе между жизнью и смертью мозги хорошо работают. Выкрутишься.
        Выкручусь. Конечно, выкручусь, Кривой. Хотя ты на самом деле в этом совсем не уверен. И даже более того - не очень-то этого желаешь.
        - Ну, удачи тебе.
        Кривой поднялся со скамейки и отправился в сторону подъезда.
        - Бог даст - свидимся.
        Он уже не выйдет из этого подъезда, он растворится, исчезнет, и если кто-то уже за нами следит, то ждет его полный провал. А я… ну, за мной-то следить нет никакого смысла. Я весь открыт, как на ладони, взгляд мой ясен, душа нараспашку и уже вполне готова отлететь к небесам… Впрочем, к каким еще небесам?
        Откуда этот гул? Из-под земли? Или у меня гудит в голове? В моей голове сотни маленьких черных мушек вьются в кромешной темноте, басовито гудя.
        Нет, мне и в самом деле не страшно умирать, мне противно. Потому что свою смерть я вижу не иначе как падение в зловонную яму на груду гниющих трупов. Живых трупов. Которые лежат на дне жертвенной ямы и ждут. Следующего. Меня. И я с ними буду ждать - следующего.
        Вот это мой Ад. Моя бесконечность.
        А Наташка?.. Ее, должно быть, вернут домой, в деревню Шарапово Калужской области - ужаснее для нее ничего быть не может.
        Надо успеть заехать за моей красавицей, наказание и без того уже слишком затянулось. К тому же в Николаевке ей теперь оставаться опасно, как, впрочем, и в моей квартире. Придется толстушке пожить под землей. Под землей никто ее не обидит. Под землей спокойно и тихо. Под землей…
        Проливной дождь лупил в грязные стекла. В вагоне было холодно и сыро.
        Наташка сидела на купейной полке и ревела, размазывая слезы по пухлым щечкам. Свитер грязный. На колготках дырка во всю коленку.
        - Юрка, я больше не буду! Ты только не бросай меня, ладно?
        - Буду, не буду… Ты что, совсем дура?
        - Я… правда… Я так испугалась! Я думала, ты больше не придешь, что бы я делать стала?!
        - То, ради чего ты сюда прикатила.
        Ну вот, насупилась, губки надула.
        - А больно ты знаешь, для чего я прикатила… Ты думаешь, я от хорошей жизни убежала?! Ты когда-нибудь в деревне жил, где надо в шесть утра вставать и корову выгонять?! А потом еще жрачку готовить и себе и маленьким!
        - О, да вы хорошо жили! Корова… кабанчики… курочки, - засмеялся я.
        - Дурак… На хрена мне эти курочки…
        - Ну ладно, птичница-свинарка, пошли, чего расселась?
        Дождь льет как из ведра, да еще ветер, до чего же мерзкая погодка! Зато кругом ни души, все попрятались в норы, туда, где сухо и тепло, и никому нет дела до того, куда неопрятный бледный парень - явно вор и наркоман - тащит перепачканную зареванную девчонку. Девчонка явно не ангел, вон юбка какая коротенькая, не юбка, а набедренная повязка. Туда ей, оторве, и дорога… Ну, куда тащит - туда и дорога.
        - Юр, а мы куда? Ты что, не на машине?
        Дождь бьет в лицо, холодные струйки стекают за шиворот, мокрые штанины противно хлопают по ногам. Один неудачный шаг - и в драной кроссовке полно воды.
        Наташка в туфельках шлепает по шпалам. Ужасно неудобно ходить по шпалам! Наступать на каждую - не идешь, а семенишь, через одну приходится прыгать.
        Синие и красные огоньки, закопченная щебенка, запах креозота пополам с запахом дождя.
        - Ты что, ослепла?!
        В сером облаке водяной пыли мимо проносится электричка, Наташка с разинутым ртом провожает взглядом грохочущие вагоны.
        - Я на шпалы смотрела… чтобы не оступиться…
        Щеки белые и огромные, в пол-лица, глазищи - не поймешь, то ли дождь, то ли слезы. И дрожит, как воробушек.
        Тоненький свитер облепил тело, кажется, сквозь него даже просвечивает розовым.
        У Наташки удивительно нежная кожа, такая мягкая…
        Я прижал ее к себе, обнял, забрался руками под свитер и тут же почувствовал, как под струями ледяного дождя меня окатило горячей волной, перебило дыхание, ударило и закружило…
        Холодно и жарко!
        - Давай быстрей!
        Схватив Наташку за руку, я потащил ее дальше вдоль путей, потом направо, к колодцу.
        Наташка - как ребенок: обняли ее, поцеловали, и она уже забыла бояться.
        - Туда?
        - Давай-давай, не разговаривай! И под ноги смотри! Сорвешься, сломаешь себе что-нибудь!
        Лазать по колодцам Наташке не впервой, даже в глубокие. Толстуха, а ловкая. И не боится - ни высоты, ни темноты. Ничего не боится, дурочка!
        Внизу тоже грязно и на голову капает, но удивительно сухо для такого дождя. Сейчас блуждать по подземельям - самоубийство, смоет и унесет, но здесь безопасно, да и вход в убежище близко; люблю я этот колодец, только уж больно он на виду.
        Минут пять мы шли по слизистому цементному полу в сторону вокзала, потом нашли решетку в стене, ее очень просто открыть. Если знаешь как.
        Это проход в вентиляцию убежища, довольно широкий колодец с крепкими скобами, глубокий правда, ну да убежища никогда не делали у поверхности земли.
        Вот самый противный участок пути - пролезть через узкое отверстие так, чтобы не застрять, а потом тут же ухватиться за поручни, потому что пол в вентиляционной шахте покатый и скользкий. Я пополз первым, Наташка за мной. Сдавленный крик - и я получил носком туфли под лопатку. Конечно, девчонка сорвалась, никто и не сомневался.
        - Юр… не больно?
        - Нащупала лестницу?
        - Ага!
        - Топай за мной, только на голову не наступи!
        - Глубоко?
        - Средне. Ну, давай!
        Не все убежища заброшены, многие до сих пор проверяют, чинят время от времени, в них приносят свежее белье и меняют запасы продуктов, такие убежища запираются очень хорошо, в них не проникнешь, даже через вентиляцию. Но и тех убежищ, о которых прочно забыли, предостаточно. Там пыльно, сыро и уныло, но есть большущий запас белья - пожелтевшего от времени, зато чистого, есть там и канализация, и душ с горячей водой тоже есть - надо только после помывки перекрывать вентили, а то краны текут.
        Прямо скажем, это убежище не из самых шикарных, очень простенькое, без излишеств, но из шести ламп две уцелели, и светят они достаточно ярко, чтобы и в сортире не сесть мимо унитаза, только дверь приходится держать открытой.
        Наташка в мгновение ока скинула мокрые тряпки и кинулась мне на шею.
        Душ… горячий душ… Да ладно, душ подождет!
        Часто, лежа на этой кровати, на желтоватых жестких простынях, укрывшись серым солдатским одеялом и слушая мерный стук капель из водопроводного крана, я представлял себя тем полковником, для которого готовили этот простецкий бункер, смотрел его глазами на грубо оштукатуренный потолок, его ушами слушал стук капель и пытался думать, как он. О чем может думать человек, на месяцы, а то и на годы упрятанный в подземелье от мира, уничтоженного ядерной войной?
        Иногда мне хочется, чтобы я действительно был этим полковником. Иногда мне не жаль этот погибший мир. Иногда у меня появляется искушение остаться в подземелье на месяцы и годы, не выползая на поверхность совсем.
        Здешние консервы, конечно, уже в питание не пригодны, но их можно раздобыть в других местах.
        На самом деле, прожить под землей всю жизнь, конечно же, можно, я знаю людей, которые не поднимались на поверхность годами, им нечего делать наверху, наверху они чужие, наверху жестокий, враждебный мир. Многие из них - кто никогда не выходит из подземелий - бывшие адепты Сабнэка. Впрочем, почему бывшие? Настоящие.
        Кривой запретил человеческие жертвоприношения, и они смирились - собираются в определенные дни в пещере самые вонючие из местных бомжей и кидают в зловонную яму, кишащую мухами, собак и кошек, предпочитая породистых, домашних, пьют водку и скандируют: «Баал-Зеббул».
        Главный над ними совершенно невероятная образина по кличке Урод, которая величает себя Великим Жрецом и строго следит за правильностью выполнения ритуалов, этот точно не выходил из подземелий уже несколько лет, приверженцы его кормят и поят, хотя Кривой как-то раз поведал мне, что никогда образина Великим Жрецом не был, хотя и рвался им стать неоднократно.
        А настоящие Великие Жрецы?
        Какие Жрецы, Юраш! Все Жрецы делом заняты!
        Делом заняты… Ну да, заняты. Но я-то знаю, что охотнее всего они были бы Жрецами. Работать не надо - надо только повелевать. А еще - все можно. И человеческие жертвоприношения многим нравились, всем нравились…
        Жертвоприношения счастливых, благополучных, богатеньких. Очень хорошо себе представляю, какой кайф - убивать таких. Таких, кому есть что терять, таких, для кого этот мир не грязная помойка, которую хочется спалить, а вполне пригодное для жизни место.
        - Натаха…
        Ее тело светится в темноте, кожа как будто сама по себе излучает свет, матовый, снежно-белый. Когда-нибудь будет Наташка толстой бабой с колышущимися, как холодец, телесами, но сейчас, когда ей пятнадцать, впору с нее картины писать. Иногда хочется… Запечатлеть.
        Наташка не накрывается одеялом, хотя в убежище сыро, знает, что мне нравится смотреть на нее, поворачивается то так, то эдак, купается в моих взглядах.
        - Останешься здесь жить?
        - Жить?! Здесь?! - Наташка округлила глаза. - Ты шутишь? Нет, Юрашик, мне нравится в твоей квартире…
        - Зато здесь безопасно, понимаешь? Об этом месте никто не знает, кроме нас с тобой. Никто нас с тобой здесь не найдет.
        Наташка приподнялась на локте.
        - А что, нам грозит опасность?
        - Угу. Меня, Наташка, сейчас ищут, чтобы убить.
        Она неуверенно улыбнулась.
        - Ты шутишь опять?
        - Глупая. Зачем я тебя сюда поволок, как ты думаешь? Дома было бы уютнее… Или как?
        - Ну, я думала… ты поскорее хочешь…
        Расплетенная коса успела высохнуть, и копна светлых волос рассыпалась по подушке. В тусклом свете пыльной лампочки Наташкины волосы сверкают, как начищенное серебро.
        И глаза - такие чистые, как у младенца, а ведь мне она досталась уже не девицей, далеко не девицей в тринадцать-то лет. Странное, должно быть, житье-бытье в деревне Шарапово Калужской области…
        Нет уж! Теперь душ! Можно ведь и в душе…
        В душе - полный комплект индивидуальных средств гигиены. Кусок банного мыла, жесткая, как для чистки металла от ржавчины, зубная щетка, коробочка зубного порошка, солдатская мочалка, вафельное полотенце, расческа и бритвенный станок с набором запасных лезвий.
        Все это когда-то было упаковано в хрупкую от времени бумагу, все это дождалось наконец своего использования.
        - Я теперь волосы не расчешу, - пожаловалась Наташка. - Зря ты заставил меня их мыть… Надо было шампунем…
        - Ничего, походишь ведьмой, здесь пугаться некому.
        - Юрка! Я здесь одна не останусь!
        - Темноты боишься?
        - Юрка!
        - Да не оставлю я тебя здесь, к людям отведу… Вшей наберешься, придется твою косу отстричь.
        Такая перспектива Наташке тоже не понравилась.
        - А может, я у тебя поживу? Это ведь тебя убить хотят, а не меня…
        - Ну да, тебя не сразу убьют, сначала отрежут уши и пальцы, а когда поймут, что ты и в самом деле не знаешь, где я, тогда убьют. Из человеколюбия.
        - Типун тебе на язык, - буркнула Наташка. - Как ляпнет что-нибудь! Ну и долго мне жить… с бомжами?
        - А вот это как получится.
        Глава 2
        Софья
        Когда я вышла из квартиры Рославлевых после разговора с Матвеем Николаевичем, было уже совсем поздно. Вообще-то я не боюсь ходить даже поздно. Правда, когда Дедушка был жив, - боялась… Потому что в жизни моей был смысл. Мне было ради кого и ради чего жить и сохранять свое физическое здоровье! А с тех пор, как его не стало, я перестала бояться совершенно. Ну, что со мной сделают? Изнасилуют? В крайнем случае - убьют? Это все - такие мелочи, совершенно не стоившие затраты нервов! Ведь страшное по-настоящему со мной уже случилось. А когда жизнь не имеет смысла, то и смерть не страшна.
        Но в тот вечер меня просто трясло! И на каждый шорох я реагировала, вздрагивая и едва не взвизгивая, словно истеричная героиня американского ужастика. Нервы мне расшатала беседа с Лешиным дедушкой, которого долго пришлось убеждать в том, что я действительно слышала голос его внука по телефону и что случаи коллективного сумасшествия крайне редки в медицинской практике. Кажется, он до конца мне так и не поверил. Все настаивал на том, что это - злой розыгрыш. Но я-то знала, что слышала именно то… То, что слышала!!! Однако главным было отнюдь не сомнение Матвея Николаевича - в ответ на мою уверенность… Черт с ним, с его сомнением, для меня важным было только мое собственное мнение по этому вопросу! Но я вздрагивала от каждого звука и оборачивалась на быстрые шаги за спиной, потому что теперь я снова боялась ходить по улицам, потому что я снова боялась преступников и того, что со мной может случиться в безлюдном месте. Потому что теперь у меня появился смысл в жизни. Стало ради кого и ради чего жить. Короче, у меня теперь «завелись дела на этом свете» - так, кажется, сказала моя любимая писательница
Мария Семенова в одном из своих героических романов.
        Не помню, как я добрела до метро. Там, при виде скопления людей и яркого света, я вздохнула с облегчением. Но испытания на тот день, как выяснилось, еще не окончились. На эскалаторе ко мне пристал какой-то поддатый мужичок, весьма прилично одетый, но с такой глупой рожей и с таким противным голосом, что сразу захотелось посоветовать ему носить таинственную полумаску, как у мистера Икса, и побольше молчать!
        - Девушка, а девушка! У вас всегда такой пылкий взгляд - или это для меня лично? - спросил он, дохнув на меня перегаром.
        Я удивленно на него воззрилась. Собственно говоря, я и заметила-то его только тогда, когда он со мной заговорил. А кроме того - мой взгляд еще никто и никогда не называл пылким! Такое только с пьяных глаз почудиться может… Вкупе с зелеными чертиками…
        Когда ко мне пристают - я теряюсь. А потому предпочитаю молчать. Но бегать по эскалатору я тоже не умею, поэтому просто отодвинулась подальше от пьяницы и стала смотреть в другую сторону.
        - Девушка, а девушка! Я с вами разговариваю! Ты чего, глухонемая? - Он икнул и хихикнул.
        А мне захотелось врезать ему. Чтоб отстал. Но драться я тоже не умею. И поэтому мне пришлось заковылять по эскалатору вниз, чтобы увеличить расстояние между собой и пьяным.
        Ох, почему-то с детства у меня голова кружится на эскалаторе! Ни высота, ни скорость, ни качка не вызывают у меня головокружения и тошноты. Ничего вообще - кроме лесенки-чудесенки.
        Пьяный цапнул меня сзади за кофту.
        - Куда вы, девушка? Не убегайте! Я познакомиться хочу! С серьезными намерениями! Сейчас купим бутылочку красненького и поедем в гости! К вам. Или - ко мне.
        Я обернулась и громко, отчетливо сказала:
        - Оставьте меня в покое. Иначе я позову милицию.
        Милицией сейчас редко кого напугаешь, но пьяного в метро - еще можно.
        Он разочарованно отпустил мою кофту и пробубнил:
        - Такая красивая - и такая злая…
        Крепко вцепившись в резиновый поручень, я преодолевала ступеньку за ступенькой.
        Мне сейчас о Леше надо думать…
        А еще - на работу завтра… Вернее, намечен визит к потенциальному клиенту, а будем ли мы работать вместе - завтра и решится.
        Надо быть в хорошей форме.
        А меня - мало того, что Матвей Николаевич вывел из равновесия своим тупым упрямством, так еще и этот пьяница!
        Почему-то я совершенно не выношу пьяных.
        И еще… Я терпеть не могу, когда ко мне пристают незнакомые люди. Знакомые считают меня странноватой и не всегда приятной в общении девицей. Зато незнакомые… В юности просто прохода не давали. Теперь - полегче. Но все-таки случаются инциденты. Я вообще не люблю, когда на меня обращают внимание. Мне очень хотелось бы стать незаметной. Серенькой мышкой.
        Хорошо, что завтрашний клиент - из тех странных мужчин, которые не только не любят, но и боятся женщин. Мне такой очень даже подходит! По целому ряду причин.
        С самого раннего детства меня называли «очень красивой девочкой». Правда, только взрослые. Сверстникам я никогда не казалась привлекательной.
        Но все равно моя старшая сестра Ника ужасно злилась и ревновала. Как-то раз, когда мне было три года, на ноябрьские праздники к родителям пришли гости. По такому торжественному случаю меня нарядили в парадное платье - красное бархатное, с кружевным воротником. Платье было немецкого происхождения, его привез кто-то из отцовских друзей, и до меня его благополучно относила Ника. Впрочем, до шестнадцати лет у меня вообще не было одежды, купленной специально для моей персоны. Только обувь. Обувь Ника снашивала до дыр, а ее платьица и кофточки доставались мне еще вполне приличными. Так вот: красное платье шло к моим черным косичкам и светлым глазам больше, чем к Никиным каштановым кудрям и карим глазам. И все гости неумеренно мною восхищались. И восьмилетняя Ника так отчаянно приревновала, что вылила на меня целую кастрюлю компота. Компот был вишневый, с черноплодкой, и платье безвозвратно погибло… Но это еще полбеды. Настоящая беда заключалась в том, что компот был очень горячий! От шока я потеряла сознание, пришлось вызывать «скорую», везти в больницу. К счастью, обошлось без шрамов, ожог был не очень
сильный. Но праздник родителям мы, конечно, испортили.
        Что же касается Ники - она сама была в ужасе от содеянного. С ней случилась такая истерика, что врачи забрали ее вместе со мной. Я пролежала в ожоговом отделении четыре дня, Ника в нервном - неделю.
        Правда, ей данное происшествие пошло только на пользу. Во-первых, у меня больше не было красного платья, которое мне очень шло. Во-вторых, ее совсем не ругали за дурной поступок. А в-третьих, ее стали считать «очень нервной, ранимой и возбудимой» девочкой, что подразумевало снисходительное отношение к любым ее выкрутасам. Только Дедушка не прощал ей ничего, считал ее распущенной и называл истеричкой. Из-за этого Ника его терпеть не могла. А родители и другие дедушка с бабушкой - те, что с папиной стороны, - еще крепче утвердились во мнении о нем, как о бессердечном и черством человеке.
        Да, ранимой и возбудимой Нике все прощали. Какую бы гадость она ни сделала нам, младшим. Стоило ей разрыдаться с привизгом, как родители кидались ее утешать, а нас ругали. Даже когда она, года два спустя после инцидента с компотом, остригла под самый корешок мою косичку - одну из двух, левую - ее не ругали, а утешали. А меня ругали - за то, что плачу взахлеб и «раздуваю историю из пустяка». Волосы у меня всегда были очень густые, и даже в пятилетнем возрасте косички выглядели как колбаски. А у Ники волосы были обыкновенные. Вьющиеся - но не так, чтобы очень густые. В тот день нас с Никой вместе отправили погулять, и все было бы хорошо, но на обратном пути нам встретилась соседка, умиленно засюсюкавшая о моей красоте и о том, какие у меня славные «волосики». Ника позеленела от злости, отвела меня домой, взяла ножницы и, прежде чем я успела что-либо сообразить, отстригла мне косу. Конечно, после пришлось отстричь и вторую. И сделать прическу «под мальчика». А я в детстве ненавидела мальчишеские одежды на девочках и прически «под мальчика». Для меня это было настоящим горем. Наверное, из-за этого я
больше никогда не стригла волос. Только концы срезала, чтобы оздоровить. И косы у меня теперь - хоть на конкурс.
        То есть если бы я была не я, то могла бы с такими волосами сходить на какой-нибудь конкурс и рекламировать потом шампунь.
        Но я - это я.
        Я ненавижу излишнее внимание.
        Когда я училась в школе, взрослые все время заставляли меня читать стихи со сцены и играть в спектаклях. Потому что я - такая красивая и аккуратная девочка, с аккуратно заплетенными косичками и неизменным кружевным воротничком, - воплощала собой идеал советского ребенка. По крайней мере, внешне, поскольку училась я плохо. Но о моей плохой учебе совершенно не обязательно было говорить со сцены… Об этом знал только класс. А никак не те ветераны и шефы с завода, кто приходил на наши торжественные утренники.
        А я не умела и не могла говорить со сцены. Меня пот прошибал, руки и ноги леденели… И казалось, что все эти взгляды, устремленные на меня, втыкаются, как иголки, в нежную кожу. И каждый раз, спускаясь за кулисы после удачно отыгранной роли, я клялась себе в том, что больше - никогда.
        Как только я вырасту…
        Я никогда не буду говорить на публике!
        Я вообще не очень-то люблю говорить. Наверное, Дедушкина кровь: мы с ним оба - молчуны.
        Правда, забавно это: то, что самой красивой девочкой меня считали только взрослые. Первой красавицей класса в глазах мальчишек была одна озорная хохотушка, а второй - девчонка, которую я и вовсе хулиганкой считала… А я была чуть ли не в самом конце школьного рейтинга красоты. Не любили меня мальчики. Никогда не любили. В меня всегда влюблялись те, кто был значительно старше. И самой мне всегда нравились те, кто был старше. Ровесников я не воспринимала как особей противоположного пола. Впрочем, и те, кто был старше, нравились мне тоже только «на расстоянии». Никогда я не отличалась влюбчивостью. Ника - страстная, в бабушку Лию, - дразнила меня «горячей эстонской девушкой». Впрочем, почему «эстонской»? Ведь Дедушка - латыш. А раз характером и темпераментом я в него… Значит - «горячая латышская девушка». В кавычках, естественно. Потому что латыши горячими не бывают. У них в венах не кровь течет, а «ледяная балтийская водичка». Так один Дедушкин приятель говорил. И Дедушке это нравилось.
        И если уж я удалась в Дедушку, я никак не могу быть влюбчивой. Такие, как Дедушка, любят только один раз в жизни. Один раз - и навсегда. И верность хранят - вечно.
        Я хочу быть такой, как он. И полюбить хотела бы такого же… Но только в наше время таких людей уже не бывает. В свое-то время Дедушка был уникален…
        Вообще, история моей семьи может показаться образцовой для того гигантского многонационального государства, которое просуществовало на земле чуть больше семидесяти лет, вызывая у всего остального мира восхищение, трепет и страх - в равных пропорциях. Во мне четыре крови. И это - только те, о которых я знаю и помню. Вполне возможно, что в минувших веках еще что-то растворилось среди четырех основных!
        В детстве, читая строки цветаевского стихотворения, посвященного Сергею Эфрону («…в его лице трагически слились две древних крови»), я всегда с гордостью думала: а вот в моем лице слились не две, а целых четыре древних крови!
        И слияние было тоже вполне трагическим.
        По материнской линии дед у меня - латыш, бабушка - грузинка.
        По отцовской линии дед - русский, бабушка - еврейка.
        Ну, а я…
        По паспорту - русская.
        Внешне - довлеют грузинские черты: длинные черные косы и длинные черные брови.
        Характер у меня вполне латышский - во всяком случае, так все говорят.
        Не знаю, унаследовала ли я что-нибудь от бабушки Лии, от ее многочисленных талантов. Скорее всего, нет. Все свои таланты бабушка Лия подарила моему брату Славке. Свою эмоциональность - моей старшей сестре Нике. А свое обаяние - моей младшей сестре Катюшке. На мою долю от бабушки Лии ничего не осталось…
        А считаю я себя, наверное, все-таки русской, потому что думаю и говорю - по-русски, русскую литературу люблю, и вообще - русская я, и все тут! Так что мой русский дедушка может быть доволен. Впрочем, ему все равно, кем мы, его внуки, считаем себя. Он по мировоззрениям - космополит. И ничуть не переживает из-за того, что мой младший братец Славка удрал в Америку и сделался там совершеннейшим американцем.
        А вот моему латышскому дедушке - моему настоящему Дедушке - это было больно… Очень больно. Я знаю.
        Хотя он никогда и не говорил мне об этом. Именно из-за того, что не говорил - и вообще больше никогда не говорил со мной о Славке, - я знаю, что ему было больно… И Славку я по гроб жизни не прощу. Я - человек старой закалки. Я не в свое время родилась. Но меняться - как и все старики - я не умею. И не хочу.
        Так вот, семья моя вполне могла считаться самой что ни на есть образцовой в социалистическом государстве. Потому что - многонациональная и многодетная. В моем классе ни у кого в семье не было четырех детей! А у меня - две сестры и брат. Кстати, когда сестры и брат учились, в их классах так же ни у кого в семьях не было столько детей… Конечно, бабушка-еврейка чуть-чуть эту образцовость подпортила. Но это - только с официальной точки зрения. А с истинно социалистической - как раз наоборот: здорово! Правда, истинно социалистической точки зрения придерживались в нашей многонациональной социалистической стране единицы: такие, как мой Дедушка. В смысле - мой латышский дедушка. Он для меня - Дедушка с большой буквы. В отличие от «просто дедушки» - моего русского дедушки Петра Андреевича Точилина. Так вот, поскольку мой Дедушка всегда и во всем бывал прав, - значит, его точка зрения является единственно правильной.
        Мой Дедушка, Артур Модестович Ванагас, был одним из тех латышей, которые восприняли присоединение Латвии к СССР не как захват… А как действительное присоединение к могучему соседу. Дедушка рассказывал, что ему нравился СССР еще до того, как Латвия стала его частью. Идея гигантского многонационального государства, управляемого народными избранниками, государства, в котором все равны… Конечно, Дедушка был тогда очень юным и очень наивным. И искренне верил советской пропаганде. Но спустя много десятилетий, пережив все эти разоблачения и разочарования, он продолжал говорить, что замысел был великим! Просто претворялся в жизнь он людьми недостойными. И они погубили то, что должно было принести счастье и процветание всем народам нашей огромной страны.
        Происхождение у Дедушки по тем временам считалось очень даже правильным: из крестьян. Он рано потерял отца. Жил с матерью, которую любил без памяти и которая, как я теперь понимаю, позволяла ему куда больше, чем другие латышские крестьянки позволяли своим сыновьям. Собственно говоря, моя прабабушка вообще ни в чем не препятствовала своему единственному сыну. И даже поддерживала его - по мере сил. Когда он разочаровался в религии - мать тоже перестала ходить в церковь. Перессорилась из-за него со всеми соседями. Наверное, их бы вообще затравили… Но моя прабабушка Марта была местной знахаркой. И ее в селе уважали. Любые хвори вылечить могла, а если помочь было нельзя - так и говорила. И что странно, ее диагноз всегда подтверждался. Забавно, что свою деятельность она продолжала и с приходом русских, и во время войны - до самой смерти! Кстати, Дедушка был уверен, что его мама обладала каким-то особым даром или тайным знанием, действительно позволявшим ей лечить, - при том, что медицинского образования она не имела. Он видел столько случаев исцеления, что никогда не ставил под сомнение ее деятельность.
Хотя новые дедушкины друзья - из числа русских офицеров местного гарнизона - пытались его переубедить… Даже отец бабушки Лии, другой мой прадедушка, Соломон Моисеевич Лейбович, служивший в том же гарнизоне замполитом.
        Дедушка в детстве отучился в трех классах воскресной школы. Но тяга к знаниям у него была огромная. Русскому его учил Соломон Моисеевич, он же преподавал Дедушке азы марксизма-ленинизма (и сталинизма впридачу)… Кажется, он был талантливым политработником, мой прадед Соломон Моисеевич! Он находил ответы на все вопросы пытливого латышского юноши, и за неполные два года знакомства сумел выковать из него настоящего коммуниста. Правда, в партию дедушка вступил только в 1944 году. Будучи уже полностью готовым к этому шагу и кровью заслужив право называться коммунистом!
        Кстати, весьма знаменательно: моя бабушка с отцовской стороны - бабушка Лия - много-много лет была влюблена в дедушку с материнской стороны… В дедушку Артура Модестовича. Мне даже кажется, что она была влюблена в него вообще всю жизнь. Но может быть, это всего лишь предположения моей романтической натуры. Слишком уж много для одной семьи - две такие большие и вечные любви… А уж то, что Дедушка любил жену свою (мою бабушку Тамилу) всю жизнь и еще много-много лет после ее смерти, - это чистая правда, как бы это ни выглядело странно.
        Всю семью бабушки Лии немцы убили сразу после захвата гарнизона. А бабушку Лию, тогда еще семнадцатилетнюю девочку, укрыла в своем доме прабабушка Марта. И укрывала ее у себя всю войну - пользуясь тем, что они жили весьма изолированно от остальной деревни. А Дедушка ушел в партизаны. Сначала в их местах было два отряда: советские солдаты, оказавшиеся в окружении, и отряд латышей, враждебно относившихся к любым захватчикам. Потом отряды слились в один, и им из Москвы прислали инструктора. Ужасно, но после войны многие латыши из того отряда так и не вернулись в свои дома - продолжали воевать уже против русских. Разумеется, их всех перебили. Дедушка всегда сожалел об этом, хотя и осуждал земляков.
        Дедушка весьма прославился в годы своей партизанской юности. А потом их отряд влился в ряды победоносной Советской Армии и дошел до Берлина. В Берлине Дедушка с тяжелым ранением попал в госпиталь, где и познакомился с бабушкой Тамилой.
        Она была старше его на три года. Из интеллигентной, даже аристократической семьи, хотя тогда аристократическое происхождение старались скрывать, тем более что родные бабушки Тамилы были репрессированы. Она была очень красивой женщиной, великолепным врачом и ученым - после войны она написала несколько научных работ по проблеме хирургии мозга.
        Они с Дедушкой были, что называется, не ровней друг другу во всех отношениях. Но как же они друг друга любили! Быть может, Шекспир смог бы про это написать достойно… Или - Пушкин. А больше - никто.
        После войны они приехали в Латвию. Бабушка Лия, промечтавшая всю войну о том, как дедушка Артур вернется к ней и как они поженятся, была очень разочарована. А прабабушка Марта приняла невестку хорошо. Они во многом находили общий язык. Все-таки обе лечили людей, хотя и по-разному!
        Бабушка Лия вскоре вышла замуж за дедушку Петра Андреевича, он тогда служил в местном гарнизоне. Потом у них родился мой папа. А потом они уехали в Москву.
        Дедушка Артур Модестович с бабушкой Тамилой жили в Риге. У них родилась моя мама. А когда маме было восемь лет, бабушка Тамила умерла от инфекционного менингита. Так что Дедушка воспитывал мою маму один. О том, чтобы жениться снова, не могло быть и речи. Дедушка продолжал любить бабушку Тамилу. Смерть разлучила их, но повлиять на дедушкины чувства так и не смогла.
        Когда мама окончила школу, она захотела учиться в Москве, в МГУ. Дедушка не понимал, чем так уж плох Рижский университет, но не препятствовал. Считал, что маме будет полезно пожить в общежитии. На время экзаменов мама поселилась у бабушки Лии. Вот тогда-то и начался ее роман с моим папой, хотя знакомы они, конечно же, были с детства. Он уже учился на геофаке МГУ и провожал ее на экзамены. Мама не поступила - не прошла по баллам, а задействовать свои связи Дедушка, разумеется, не пожелал, потому что это было бы нечестно. Он искренне считал, что преимущество при поступлении в высшее учебное заведение дают только знания абитуриента, а не влиятельные родственники! Кстати, мама по сей день этого ему простить не может. Столько слез она пролила из-за того, что ее в списках принятых не оказалось…
        Не хотелось ей тогда возвращаться домой. Знала, что Дедушка без дела сидеть не позволит, заставит пойти работать. Причем наверняка в то место, где ей не понравится! Но где она сможет приносить максимум пользы государству…
        В августе 1967 года ей исполнилось восемнадцать, и мой будущий папа предложил моей будущей маме путь к спасению: пожениться. Они подали заявление в загс. Бабушка Лия и дедушка Петр Андреевич были не против, мама им всегда нравилась, а для бабушки, я думаю, была в этом еще и сладость победы над Дедушкой, который так и не поддался ее чарам, да и над бабушкой Тамилой тоже - соперницей! Известили Дедушку, он приехал… Он, конечно, считал, что им рано жениться. Но его, конечно, не послушались. И мама с папой поженились. На следующий год мама, уже беременная Никой, благополучно поступила на геофак. И после первого семестра ушла в декретный отпуск!
        Мама с большим трудом закончила МГУ. Училась-то она хорошо, но я появилась на свет через четыре года после Ники, когда мама училась всего лишь на третьем курсе… Не знаю, почему они с отцом решили иметь столько детей. Наверное, они и сами не задумывались об этом: просто так вышло! Хорошо хоть после рождения Катюшки, в 1980 году, им квартиру дали - четверо детей, да еще разнополые, хотя мальчик всего один… При советской власти за это квартиры давали! Правда, фильм с Гундаревой «Однажды двадцать лет спустя» мама терпеть не может и с главной героиней никак себя не отождествляет. Говорит, что там - сплошная ложь, пошлость и глупость. Ну, да ей видней. Я-то в оные времена была всего лишь наивным октябренком, потом - наивной пионеркой, еще успела вступить в комсомол… И тут все рухнуло. Смешно сказать: мою учетную карточку потеряли в райкоме! Я тогда была крайне удивлена… Не понимала: как же так - потерять учетную карточку?! А надо мной просто посмеялись. Другие времена пришли!
        Да уж, совсем другие…
        Говорят, что средние дети в семье - самые уживчивые. У нас в институте на лекциях по психологии рассказывали что-то о взаимоотношениях в семье. Помню, преподавательница все по полочкам разложила. Единственный ребенок обычно привлекает к себе всеобщее внимание и вырастает эгоистом. В многодетных семьях по-другому. Старшие привыкают командовать, им знакомо чувство ответственности, но они совершенно не умеют подчиняться. Младшие - наоборот: умеют подчиняться, но они недостаточно самостоятельны. Что же касается средних - они умеют и подчиняться, и командовать, и отвечать за других. Из них получаются самые лучшие мужья и жены.
        Возможно, в отношении Славки, моего братца, который имел двух старших сестер и одну младшую, это и верно. Но… Ника ведет себя как типичный единственный ребенок. Катюшка - наоборот, абсолютно самостоятельна и не умеет подчиняться, как будто она - старшая в семье. А я… Не знаю уж, какая из меня получилась бы жена. Просто не представляю. По-моему, все зависит от того, кто будет мужем! Если вообще такой найдется… Хотя моя феминистически настроенная мама со мной бы не согласилась. Она считает, что все в семейной жизни зависит от женщины. Даже успешная карьера мужчины!
        Папа мой, между прочим, окончил не только геофак. Параллельно он умудрился отучиться в московском Институте стран Азии и Африки. Где оброс полезными знакомствами, позволившими устроиться на хорошую работу, откуда посылали в загранкомандировки. Ездили они с мамой преимущественно в Африку. То на несколько месяцев, то на год, но были и две трехлетние командировки. Мне, правда, побывать за границей не довелось. В первую длительную командировку меня нельзя было взять по малолетству: дошкольникам не подходил климат, поэтому Ника поехала с родителями, а я осталась с дедушкой и бабушкой. Во вторую длительную командировку взяли Славку и Катюшку: в ту страну, наоборот, нельзя было брать детей старше девяти лет, поскольку при посольстве имелась только начальная школа!
        Мне совсем не нравилось оставаться с дедушкой Петром и бабушкой Лией. Они люди общительные, в их доме всегда так много гостей… И бабушка требовала, чтобы я тоже со всеми на свете дружила. И собирала многолюдные дни рождения! Для меня это было кошмаром. К тому же бабушка не позволяла мне иметь никакой частной жизни!
        Какие могут быть тайны у несовершеннолетней девицы?! Она вникала и влезала во все… И все высмеивала! И для меня это было ужасно тяжело. Наверное, теперь я едва ли не единственный взрослый, который искренне полагает, что детям нужно и даже полезно иметь маленькие тайны! Хотя, говорят, современные дети так порочны, что «маленькой тайной» может оказаться приличный запас кокаина.
        Вообще, лучшие воспоминания детства связаны у меня с поездками в Ригу, к Дедушке.
        Вот там была сказка… Словно я попадала в другой мир. И дело было совсем не в том, что Прибалтика для советских людей - все равно что Европа. Это Ника, когда в Латвии гостила, ощущала свою близость к Европе. А я ощущала погружение в историю… В мою любимую историю. Рыцарскую. Средневековую. Эта древняя брусчатка, старинные дома, черепичные крыши, шпили соборов, эти замки… А холодное, грозное море, свинцово плещущееся на золотом песке Юрмалы! Почему-то большинство людей видят на пляжах Юрмалы только золотой песок и нежное солнышко… А я видела - море! Холодное и грозное. А прекрасная Сигулда! Синева небес, сверкание Гауи, полумрак пещер, мрачный Турайдский замок - и могила Турайдской Розы: пожалуй, в Сигулде острее всего чувствовалась романтика далекого Средневековья.
        И недавняя история - для меня и для Дедушки недавняя - тоже особенно остро ощущалась именно в Латвии. Дедушка возил меня в деревеньку, где он родился, водил по лесу, показывал партизанские тропки и то место, где стоял его дом. Мы клали полевые цветы к обелиску героям-партизанам. А в местном музее боевой славы со стен смотрели на меня знакомые лица - лица Дедушки и его друзей!
        Кстати, никого больше из своих внуков он «по местам боевой славы» не возил.
        Остальных - только в популярные музеи.
        А меня - в гости к боевым товарищам.
        И я очень гордилась своею избранностью…
        Еще девятилетнюю, в Риге, он впервые отвел меня в тир. И скоро стрельба по мишеням стала моим любимым развлечением. Я и в Москве нашла один приличный тир, но это было намного позже, уже лет в тринадцать, когда меня одну отпускать стали… А когда Дедушка приезжал в Москву, он водил меня в настоящий тир, к военным! У него были тогда друзья даже среди военного командования. Впрочем, он никогда не делал различия между теми, кто смог сделать карьеру после войны, и теми, кто остался «просто ветераном», - как, например, Матвей Николаевич Рославлев, дедушка Ани и Алеши.
        К сожалению, почти всех своих друзей Дедушка пережил.
        Кстати: если моей многодетной маме совершенно не понравилась история про многодетную мать, - то мой Дедушка, старый латышский коммунист, категорически отверг фильм «Долгая дорога в дюнах». Он ругал его почти теми же словами, какими мама ругала «Однажды двадцать лет спустя»: ложь, глупость и пошлость… Мне-то «Дорога…» понравилась, и я не на шутку огорчилась, когда Дедушка даже обсуждать не пожелал этот фильм. Но тут же я безоговорочно приняла его точку зрения. Потому что знала: если Дедушка что-то говорит - значит, так оно и есть! Дедушка всегда бывает прав…
        И какое же счастье для меня, что Дедушка все-таки решился переехать в Москву! Если бы не он… Не знаю, что бы со мной было.
        Родители тогда как раз сидели во второй командировке, Славка и Катюшка были с ними. Ника училась на первом курсе и пребывала в состоянии перманентной влюбленности. В тот период мы с ней были дальше друг от друга, чем когда-либо. Мне исполнилось четырнадцать, я чувствовала себя бесконечно одинокой. С бабушкой и дедушкой контакты как-то не налаживались. Я вела дневник - для меня почему-то было жизненно необходимо записывать свои мысли и переживания. Наверное, все подростки проходят «дневниковую стадию». Но мне приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы прятать свой дневник от бабушки Лии! Она-то, конечно, считала, что взрослые обязаны знать, что со мной творится… Но я-то знала, что она никогда, ни за что меня не поймет!
        Тем более что ничего интересного для нее в моей жизни не происходило.
        Влюбленностей у меня не было. Друзей - тоже. Были книжки, которыми я отгораживалась от мира. И был тир, куда я ходила дважды в неделю выплескивать отрицательную энергию.
        Школу я в ту пору совсем запустила… Одни двойки. Да еще и прогуливала! Учителя были в шоке: такая примерная девочка, образцовая… Была…
        Бабушку вызывали в школу, спрашивали: что происходит с Соней?
        И бабушка, бедная, тоже мучилась вопросом: что же с Соней?
        И додумалась: решила, что это все из-за тира, из-за этого бессмысленного и неженственного увлечения… Думала, кто-то там на меня дурно влияет.
        Нужна я там кому, влиять на меня!
        Деньги заплатила, пульки взяла, постреляла - и ушла.
        Но бабушка запретила мне ходить в тир. Грозила страшными карами: запереть, провожать в школу и из школы…
        Нельзя так с подростками! Я и отмочила: сбежала в тир, «расстреляла» все карманные деньги, а потом пошла гулять по ночной Москве с ясным желанием «самоубиться». Только вот способ выбрать никак не могла.
        Конечно, я даже не попыталась совершить самоубийство, потому что на самом деле такой цели себе не ставила. У меня - как у Тома Сойера - было желание помучить близких, чтобы они осознали, как им без меня плохо, чтобы пожалели и впредь так со мной не обращались. И в общем-то это имело свои положительные результаты: во-первых, если до сих пор ранимой и чувствительной считали только Нику, то теперь и ко мне стали относиться осторожнее, а во-вторых - и это главное! - бабушка Лия в ту ночь в истерике позвонила Дедушке… И он приехал.
        А вскоре и вовсе перебрался в Москву.
        Он говорил, что стареть хочется рядом с детьми. Папа мой считает, что «Артур Модестович, как умный человек, уже тогда оценил, какие грядут перемены и что его ждет, если он останется в Латвии». А я убеждена, что Дедушка приехал ради меня.
        Он сразу же получил в Москве двухкомнатную квартиру - друзья устроили. И я к нему в эту квартиру переехала. И осталась у него насовсем. Даже когда вернулись родители, я продолжала жить с Дедушкой. Мне с ним было хорошо. И спокойно.
        Я сразу же выправила учебу. Определилась с будущим: решила, что обязательно стану врачом - как бабушка Тамила. Не знаю, было ли это чисто мое решение - или же мне просто хотелось порадовать Дедушку. А может, и вправду заговорили гены?
        А еще после переезда к Дедушке у меня появились первые друзья.
        Но самой-самой первой подругой в жизни стала для меня Аня Рославлева. Она приходилась внучкой однополчанину дедушки, Матвею Николаевичу Рославлеву. Миленькая, светленькая, тихая девочка. Из тех, кого нигде и никогда не замечают. Но для меня образ Ани Рославлевой был окружен неким сияющим ореолом - ореолом легенды и мученичества!
        Дело в том, что у Ани не было родителей. Были дедушка с бабушкой и брат Лешка, на пять лет ее моложе. А родители ее - отец-полковник и мама-военврач - погибли в Афганистане, в 1981 году. Ане было восемь лет, Лешке - три года. При каких обстоятельствах погибли средние Рославлевы, я не знала. Это никогда не обсуждалось. Но сам факт того, что в мирное время они ушли из жизни, исполняя интернациональный долг… Во всей этой истории я видела некий отзвук любимого Дедушкой фильма «Офицеры»: там тоже у мальчика Вани были дедушка и бабушка, а папа с мамой погибли на войне. Кстати, Аню с Лешей воспитывали в духе «Офицеров»: «есть такая профессия - Родину защищать…» Понятно, что мы не могли не подружиться! Ведь все вокруг смеялись над этими нашими устаревшими моральными принципами. Но нас объединяли не только принципы, но еще и гордость за «инакомыслие»!
        А уж когда начались разговоры о зверствах наших военных против мирного населения Афганистана…
        Анюта тогда беспрерывно плакала. А мне хотелось взять дедушкин пистолет и перестрелять всех этих гадов журналистов, которые ничегошеньки не смыслят в жизни и которые даже не представляют, что такое долг, офицерская честь, истинный патриотизм! И я ведь знала прекрасно, что любого из них могу уложить с одного выстрела! Но разумеется, никаких попыток я не предпринимала. Хотя могла - по дури юношеской - попытаться… Но понимала-таки: всем-то рты не заткнешь. Да и нужно ли? Ведь с какой-то стороны все, что они говорили, - правда… Только не единственная правда.
        Была и другая правда. Правда наших дедушек и Анютиных погибших родителей. Только вот эту правду после перестройки отстаивали почему-то сплошняком нечестные и непорядочные люди, которым верить не хочется, даже если точно знаешь: он прав!
        И вот за эту другую правду пострадал мой друг Лешка Рославлев. Дурачок: мог ведь запросто откосить от Чечни, уж ему-то сам Бог велел. Но он счел, что таков его воинский долг! И поехал, как ягненок на убой…
        От метро до дома я добралась без приключений. В подъезде было светло. С тех пор как установили домофон, лампочки бить перестали. И лифт больше не превращают в общественный туалет.
        Зато в квартире на меня обрушилась темнота… Мертвая, непроглядная - какая бывает только в пустом доме. Или в музее - ночью.
        Вздохнув, я постояла немного на пороге, вслушиваясь в тишину. Хотя знала - ничего не услышу, кроме урчания холодильника и тиканья часов. Я щелкнула выключателем - прихожая озарилась теплым желтым светом - и только тогда захлопнула за собой дверь.
        Здравствуй, одиночество!
        Сменив туфли на тапочки, я прошла в дедушкину комнату. Немного постояла там в темноте. И вышла - так и не включив в ней света. Не хочу видеть ее пустой… И не могу не зайти. Потому что за не столь уж и долгие годы, прожитые в этой квартире, не было ни единого дня, когда я, возвратившись домой, не зашла бы первым делом сюда - чтобы поздороваться с ним, с Дедушкой.
        Теперь здороваться не с кем. Разве что с тишиной и пустотой. Но я предпочитаю соблюдать традицию. Потому что эта традиция была последней тоненькой, слабенькой ниточкой, соединявшей меня с Дедушкой.
        Он был для меня главным человеком в жизни. Когда-то мне казалось, что я вообще не смогу без него жить. Теперь - приходится… Но, с другой-то стороны, - разве это жизнь?
        Я приняла душ и легла в постель.
        Но сон не шел.
        Я думала о Леше.
        О том, что он, оказывается, все это время был жив…
        Как причудливо судьба тасует карты!
        Вот бы оказалось, что Дедушка на самом деле - жив…
        Но - нет, его я сама видела мертвым, я сама помогла ему умереть…
        Он умер.
        А ведь он мог бы придумать, как помочь Леше, лучше, чем кто бы то ни было другой!
        Потому что он вообще все мог.
        Юраш
        Когда-то здесь жили только члены секты… Впрочем, сейчас здесь живут, по большому счету, они же - бывшие члены секты, которые не очень-то охотно впускают в свои катакомбы посторонних.
        Здесь все друг друга знают, все связаны общими делами и преступлениями, здесь сердце нашей, как говорили несколько лет назад, Империи. Империи бомжей, нищих и попрошаек, среди которых, кстати, настоящих бомжей теперь не так уж много.
        Попрошайничество - выгодный бизнес, позволяющий многим и многим подвизающимся на этой стезе людишкам жить если и не роскошно, то вполне обеспеченно, и в этом им помогает действительно крепкий общак.
        Большинство наших нищих живут в своих квартирах, выходят работать строго по графику на заранее определенные для них точки, некоторую сумму из выручки ежедневно или раз в неделю сдают старшему. Никто не жалуется, все довольны и счастливы.
        А под землей живут либо сумасшедшие, которым это нравится, либо совсем опустившиеся алкаши, либо - бывшие члены секты Сабнэка, которые хотя и не исполняют уже предписанных обрядов, но и наверх поднимаются только работать. Привыкли, должно быть. А может быть, ждут…
        Да и потом, пребывание под землей полезно с профессиональной точки зрения. Все бледные, серые, изможденные, особенно дети, таких больше жалеют и лучше подают.
        Пока все не уладится, Наташке придется побыть с ними. Малоприятное времяпрепровождение, ну да что делать, а если обкурится или нанюхается опять, то здесь, по крайней мере, к ментам не попадет.
        А Ласточка позаботится об остальном.
        За что эту женщину прозвали Ласточкой, ума не приложу. Наверное, хотели поиздеваться. Я бы назвал ее Труп… Нет, лучше Зомби.
        Ласточка законченная наркоманка, героиновая. Все, что зарабатывает, тратит на наркотики, а зарабатывает она прилично. Обычно Ласточка сидит в переходе метро с двумя маленькими детишками, сидит молча, уставившись в одну точку, может сидеть часами и не шевелиться, пока старший из детей, девятилетний Гошка, не скажет, что пора уходить.
        Было довольно поздно, вот-вот закроется метро, и Ласточка с детьми должна была уже вернуться.
        - Я ее боюсь, она чокнутая, - ворчала Наташка по дороге, - пусть лучше я с кем-нибудь другим останусь.
        - С кем? С мужиками?.. Отведу тебя к Уроду, будешь знать.
        - У нее глаза такие… Она меня задушит ночью.
        - Зачем ей это?
        - Потому что она уродина, а я красивая.
        Я рассмеялся.
        - Нужна ты ей.
        На самом деле Ласточка вовсе не сумасшедшая, она просто отсутствует. Ее оболочка ест, спит, колется, подчиняясь простейшим нервным импульсам, и между тем терпеливо дожидается, когда, развалившись наконец, отпустит бесцельно болтающуюся где-то поблизости душу восвояси для более удачных перерождений.
        Как бы там ни было, но я давно уже полагаю, что она в высшей степени разумная женщина, разумнее многих обитателей подземелья. Как существо чуждое иных радостей, кроме героина, Ласточка абсолютно надежна. И я уверен на все сто, что к моему поручению присматривать за Наташкой она отнесется со всей степенью серьезности, ибо знает, что от этого будет зависеть, насколько регулярно и какого качества будет поступать к ней волшебный белый порошок.
        Ласточка с Гошкой и Викой появились в подземелье года полтора назад. Девочка была совсем еще крохотной, мальчишке - чуть больше семи, но более серьезного и рассудительного ребенка я до сих пор не встречал.
        «Бабушка умерла, - объяснил Гошка. - И мы остались бездомными. А маме лекарства очень нужны».
        На самом деле Ласточка успела бабушкину квартиру продать. А деньги… «Ну не помню! - разводила руками Ласточка. - Вроде дали мне какие-то деньги! А куда они потом девались - ума не приложу!»
        Когда мы пришли, Гошка кормил маленькую Вику. Девчонка, видимо, только что проснулась, поэтому ела растворимую овсянку из пакетика, которая за версту пахла ананасами, довольно вяло.
        Гошка сердился, пытался раскрывать ребенку рот насильно, а Вика вертела головой и хныкала. Хныкала, впрочем, тоже вяло.
        Ласточка спала, свернувшись калачиком на своем матрасе и укрывшись с головой драными одеялами.
        В каморке воняло мочой и, как я уже говорил, ананасами. Сочетание этих запахов с непривычки вызывало трудно преодолимую тошноту.
        - Ты что, в первый раз ребенка кормишь?! - напустилась на мальчишку Наташка.
        - А что, я с ней всю ночь буду сидеть? - буркнул Гошка. - Она выдрыхлась, а я спать хочу.
        - Вот Наташка ее и покормит.
        Я подтолкнул девицу за сальную занавеску, закрывающую вход в убогое Ласточкино жилище, пусть делом займется.
        Наташка покривилась, но послушалась. Взяла ребенка на колени и принялась пихать ему в рот кашу ничуть не лучше Гошки.
        - Она с нами теперь? - тихо спросил у меня мальчишка.
        - Ненадолго.
        - Это хорошо… Такой не дадут ничего. Ей только в шлюхи можно.
        Наташка возилась с ребенком, думаю, она не заметила, как я сунул в грязную Гошкину ладошку пакетик с наркотиком и получил от него взамен несколько фиолетовых бумажек.
        - Мамка колет все больше и больше, - пожаловался мальчишка. - Не хватает ей… Нам на жратву почти не остается. Может, скинешь чуток?
        - Скину, когда сам работать начнешь.
        - Она меня не пускает! - взвился Гошка. - Сколько раз ей говорил. А она - сиди со мной, и все тут! Она боится, что меня менты поймают…
        - Как поймают, так и отпустят.
        - Вот ты ей и объясни!
        - Мне это надо? У меня таких, как ты, до хрена и больше.
        Гошка насупился.
        - Мама умрет уже скоро. Тогда я буду сам по себе.
        - Вот тогда и поговорим.
        Он прав, не долго ему мучиться, освободится как раз, когда нужен будет больше всего. Из парнишки выйдет толк, этот точно не попадется. А попадется - так выкрутится.
        Но сейчас не о нем думать надо, и планы на будущее строить пока рановато. Всем и вся здесь владеет Кривой, а я выкручиваюсь как могу, на свой страх и риск, кусая локти от досады, потому что время сейчас самое что ни на есть удачное, и уходит оно, как золотой песок сквозь пальцы, не оставляя в руке ни песчиночки. Время работает на других, а я только строю планы, один грандиознее другого…
        Только бы получилось все сейчас! Только бы устроилось все, как задумано!
        Кривому пора уходить. Он не чувствует времени, не видит золотого песка, который рассыпается по округе и который гребут лопатами другие. Я не знаю почему… Его объяснения логичны и состоятельны, но я в них не верю. Не верю в благоразумие и простоту запросов.
        Кривой хитрый и жадный. Да, он еще и осторожный, но не до такой же степени!
        Кривому почти полностью принадлежит бесчисленная когорта московских нищих - прекрасно организованный коллектив, состоящий из чокнутых старушек, алкашей, беспризорников, штатных и внештатных сотрудников фирмы «Нищие и К», которые чуть ли не трудовые книжки у него имеют. И держится Кривой за этот свой статус честного бизнесмена руками и ногами, на корню обрубая любые завязки, связанные с наркотиками, покупкой детей из домов малютки и рабов у чеченцев.
        Ну хочется ему быть честным бизнесменом! Честным - среди воров, убийц и наркоманов! Не ту сферу деятельности выбрал бывший мент, шел бы он лучше мебелью торговать или машинами. Или оставался бы ментом.
        В ближайшие часы решится его судьба, и я очень надеюсь, что решится она благоприятным для меня образом. Ведь я все для этого сделал, даже ходил на поклон к самому Михаилу Васильевичу, главе цыганской диаспоры славного города Москвы. Как я до него добрался, до сих пор удивляюсь. Сколько денег вложил, сколько водки выпил! Поработал не хуже разведчика в тылу у врага и добрался-таки до настоящего барона, который оказался седеньким, ничем не примечательным старичком, и на цыгана-то не очень похожим, живущим в Подмосковье, в небольшом и отнюдь не роскошном коттеджике.
        Выслушал меня Михаил Васильевич внимательно и бесстрастно. А потом обговорили мы с ним во всех подробностях, как и при каких обстоятельствах трагически уйдет из жизни нынешний хозяин московских бомжей и как при поддержке Михаила Васильевича место его, такое выгодное и прибыльное, займу я.
        Условия у цыгана были, прямо скажем, кабальные, но на первом этапе без его поддержки мне не обойтись. Его защита, его связи - я-то не буду изображать из себя честного бизнесмена и потому обязательно столкнусь с конкурентами, чью долю золотого песочка захочу оттяпать. А потом… потом видно будет. Я ведь и цыгана далеко не во все свои планы посвящал.
        Я не знаю, к кому Кривой намерен обратиться за помощью и сколько он за эту помощь готов заплатить. Он меня не посвящал, а я и не интересовался. Есть, должно быть, у Кривого нужные люди - в Москве беспредельщиков пруд пруди - есть из кого выбирать. Но на все про все Кривому понадобится несколько дней, и вот этих самых дней Чобе должно хватить, чтобы разыскать его и убить.
        Найти Кривого непросто, практически нереально, и я уверен, что без моей наводки цыганам с этим делом не справиться.
        Эх, надо было и мне обзавестись тайным жилищем, как это сделал он, но я тогда не видел в этом проку. А теперь вот Наташку пришлось селить с бомжами - нахватается вшей девчонка, отмывай ее потом… Впрочем, поможет ли Кривому его убежище в трудный час? Совсем я в этом не уверен. Ведь я-то знаю, где оно, а значит, через пару часиков будет знать и Чоба.
        Прощай, Кривой! Надо было тебе сбросить меня в яму к Баал-Зеббулу, когда у тебя была такая возможность! А раз уж не сбросил, пеняй на себя…
        На поверхность я поднялся в прекрасном настроении. Было сыро и ветрено, но дождь, к счастью, успел закончиться. После духотищи и вони подземелий воздух казался сладким, хотелось дышать чаще и глубже, очистить легкие от смрада - от омерзительного запаха мочи и ананасов.
        Я всегда любил ночь. С раннего детства. Ночь умеет избавлять от неприятностей, укрывать, спасать, ночь умеет отсекать гвалт и суматоху, ночь дарит тишину и покой. Я никогда не понимал тех, кто боится темноты и особенно - потустороннего, что может в ней обретаться. По мне, так лучше встретиться с потусторонним, чем с живым, здоровым и крепким созданием этого мира. Не знаю, как кому, но мне лично ни один потусторонний субъект вреда еще не причинил, в отличие от местных… обитателей ЭТОЙ стороны.
        Я направлялся к Чобе.
        Он жил недалеко от того места, где я выбрался на поверхность. С полчасика пешком - одно удовольствие в такую прекрасную, темную, как чернила, ночь.
        Не было у меня ни дурных предчувствий, ни странных видений, я был, как никогда, уверен, что все идет хорошо, именно так, как я и задумывал. Я не сомневался ни на мгновение, что эта ночь переменит всю мою жизнь…
        Она и переменила… Чуть не переменила ее совсем кардинально - к смерти.
        Я подходил к дому Чобы, когда из подъезда, как раз навстречу мне, вылетел он сам в компании молодых цыган. Вид у всех был дикий - лица бледные, глазищи горят, рты разинуты. Увидели меня и встали как вкопанные. Мне еще смешно стало…
        - Чоба, ты что, привидение увидел? - успел спросить я, уже с изумлением наблюдая, как старый дружок выхватывает из-за пазухи пистолет и наводит на меня.
        Я не успел испугаться, а вот удивиться успел.
        Вас когда-нибудь сбивал несущийся на всех парах поезд? Ощущение похожее. Наверное, пуля, которую выпустил в меня мой друг Чоба, была крупнокалиберная…
        Ударом меня отшвырнуло в кусты. Больно не было, только в ушах зазвенело и звуки куда-то ушли… как будто немножко в другое измерение. Я видел, как в кусты вломился Чоба с пистолетом, я даже слышал, как он кричал, слышал - и не понимал ни слова. Мы были с ним теперь как будто в разных мирах, словно я, отброшенный пулей, пробил некую тонкую прозрачную мембрану, которая тотчас же сомкнулась надо мной, отгородив от того мира, где был Чоба и его ребята.
        Я это видел, а Чоба нет.
        И когда мне в лицо уперлось дуло пистолета, я опять-таки не испугался, теперь уже просто потому, что знал - из мира в мир пули не летают.
        Я знал, а Чоба - нет!
        И он стрелял мне в голову, выпуская одну пулю за другой. Куда они девались, я не знаю, из моего измерения не было видно. В конце концов цыгану, видимо, надоело упражняться в стрельбе, и он исчез. Просто исчез.
        И я тоже исчез. Из обоих измерений сразу.
        И как это произошло - не помню. Просто меня на какое-то время не стало.
        Возвращение было странным и достаточно тягостным. Я долгое время лежал в темноте, не в силах пошевелиться, оглядеться и понять, кто я такой и где нахожусь.
        Я видел окно, а в окне звезды и тоненький месяц, я слышал откуда-то издалека тихий разговор и понимал только, что я в этом месте чужой, нахожусь здесь случайно и мне здесь не нравится. А еще - что-то со мной не так. С моим телом, тяжелым и непослушным. Поэтому лучше не дергаться, а попытаться привлечь внимание тех, кто тихо беседует где-то неподалеку.
        Я промычал что-то нечленораздельное. И тут же мир перевернулся. Вспыхнул свет, мгновенно разогнав темноту и в комнате, и в моей голове. Я увидел белые стены, белый потолок, двух молоденьких медсестер. И вспомнил все.
        - Ну что, больной? - спросила одна из медсестер. - Вам лучше?
        - Лучше, - сказал я, хотя на самом деле уверен в этом не был.
        Лучше? Да, наверное, лучше лежать на мягкой кровати с капельницей над головой и не чувствовать своего тела, чем НЕ БЫТЬ.
        - Операция прошла удачно, у вас все будет хорошо. Вы поспите сейчас, набирайтесь сил, а то завтра к вам следователь придет.
        О нет! Только не это! Какой еще следователь?! Что я ему скажу?! Я сам не понимаю, что произошло и почему!
        Так я ему и скажу, не очень-то и совру…
        Но спать сейчас не стоит, надо думать, соображать, с чего это вдруг Чоба набросился на меня, как на заклятого врага, да не где-нибудь, а возле собственного дома, да как раз тогда, когда я шел к нему с информацией. Ладно, убрал бы по-тихому, ПОСЛЕ того, как я все бы ему рассказал! А так… Надо думать, надо обязательно все понять как можно скорее…
        С этой мыслью я и уснул.
        Разговор со следователем, как и ожидалось, был чистой формальностью. Его вопросы, мои ответы… Они были так стандартны и скучны…
        - Вы знаете, кто в вас стрелял?
        - Понятия не имею.
        - Что вы делали во дворе того дома?
        - Гулял.
        - В половине третьего ночи?
        - Люблю гулять по ночам.
        - У вас есть враги?
        - У меня нет врагов.
        - Чем вы занимаетесь? Где работаете?
        - Пока нигде. В институт собираюсь поступать.
        - Юрий Павлович, я советовал бы вам быть искренним…
        Да, да, да, я все понимаю, но я чист и невинен, не замешан, не участвовал, попался бандитам под горячую руку. Бывает. И нередко. Уголовное дело? Ну заводите, раз положено! Найдите этих бандитов и покарайте их!
        А где, собственно, Кривой? Почему не идет меня навещать? Неужели я разоблачен?
        Ничего нет хуже неизвестности!
        Я улыбался медсестрам, болтал с соседями по палате, пытался читать детективы в мягких обложках, которые приносила мне Инночка, одна из здешних медсестер, проявившая ко мне особенное участие, но на самом деле чувствовал я себя хреновее некуда.
        Больно… Да не так уж и больно! Лишился почки… Ничего, не смертельно, не лишиться бы головы.
        После той ночи минуло четверо суток, и никто ко мне не приходил, как будто вместе со мной перестреляли всех, кого могла бы беспокоить моя судьба… или просто никого больше не беспокоит моя судьба, и даже напротив… Придет в следующий раз медсестра Инночка и вколет мне что-нибудь такое!.. А впрочем, к чему подобные изыски, вот выйду из больницы, меня и прикончат, прострелят еще раз свежезаштопанный живот, и не поможет мне…
        Не поможет КТО?
        Я ведь помню очень хорошо тот выстрел, который отшвырнул меня в кусты, и то странное чувство, как будто я провалился в другое измерение, в мир за тоненькой прозрачной пленочкой, через которую все видно и слышно, но пули не проникают.
        Чоба стрелял в меня в упор, раза три или четыре. И промахнулся.
        А может, мне привиделось все? Может быть, все это - предсмертный бред? Кома? Клиническая смерть?
        Но ведь Чоба стрелял…
        А Инночка приносит мне фрукты, варит бульоны и печет пирожки. Бедному раненому, такому молодому и красивому, такому одинокому.
        Я ей соврал, что вся моя родня проживает в другом городе… Нет, звонить не надо, незачем понапрасну беспокоить старушку маму, выкарабкался - и ладно. Сам позвоню ей попозже… В институт поступать собираюсь… В МАИ или в Бауманский… А ты?.. Ну да, конечно, медицинский…
        А она хорошенькая, эта Инночка. Высокая, худенькая, и личико симпатичное. Одета только бедно, но ведь это поправимо…
        Может, и правда?.. Спрятаться у нее на первое время после выхода из больницы, выяснить все, разобраться в происходящем. Сочетать, как говорится, приятное с полезным.
        К сожалению, Инночка живет с родителями, правда, аж на Кутузовском - потому как дед у нее был генералом, - в огромной, судя по описанию, трехкомнатной квартире. Мама - врач-педиатр, папа - сотрудник какого-то НИИ с незапоминающейся аббревиатурой.
        Милое, нищее, интеллигентное семейство… Только меня им не хватало.
        А Инночка так смотрит и уже напридумывала себе, должно быть, Бог знает чего. Ох, девчонки, как же с вами просто!
        Кривой посетил меня на второй неделе моего пребывания в больнице, когда я уже начал передвигаться самостоятельно и топал себе потихонечку в сторону уборной.
        Худой, бледный, шатающийся, в халате и тапочках, которые принесла мне все та же Инночка, наткнулся я на довольного жизнью, цветущего и одетого с иголочки Кривого. Яблоки он принес. В целлофановом пакете.
        Живой, сволочь…
        Но от сердца почему-то отлегло. Вон, смотрит приветливо, улыбается, значит, не знает ничего, значит - будем жить.
        Ну не удалось разделаться с ним на этот раз, так будет ведь и следующий.
        - Ну что, живой?! - обрадовался Кривой. - Молодец!
        Я смотрел мрачно.
        - Хорошо выглядишь, халат какой роскошный!
        Издевается еще.
        - А что такой хмурый? Пойдем поговорим.
        - Вы мне в уборную сходить позволите? А то, извиняйте, хочется очень.
        - Валяй.
        - Спасибо вам огромное!
        В туалете я пробыл долго. Назло. Пусть посидит, подождет, раз уж приперся все-таки.
        Когда я вернулся, то увидел его с Инночкой. За милой беседой.
        Что, интересно, он ей наврал о себе?
        Ага, вот оно…
        - Юрка, почему ты не сказал, что у тебя дядя в Москве живет?!
        Щечки порозовели, и глазки блестят. Да, дядя мой ничего мужик… Очень даже ничего. Можно сказать - даже красавец, когда в таком костюмчике и пахнет не бомжатинкой, а… «Хьюго Боссом», что ли?
        - А что - дядя? - пожал я плечами.
        - Ну ты даешь! Он тебя неделю разыскивал по больницам и моргам!
        О да, особенно тщательно - по моргам.
        - Что-то больно долго искал. Не на Луну меня вроде отправили.
        Ну вот, теперь она меня осуждает. Какой я нехороший! Да как же я могу не любить такого прекрасного дядю?! Она бы любила с радостью…
        Что это - уж не ревную ли я?!
        Дожили…
        - Ладно… - пробормотала Инночка в воцарившейся тягостной тишине. - Вы тут поговорите… Только не долго, пожалуйста, ладно? А то у нас вообще-то нельзя…
        Время было обеденное, соседи по палате уползли столоваться, а тяжелых у нас, к счастью, сейчас не было, поэтому остались мы в палате вдвоем, на самом деле тет-а-тет, и тут же Кривой сбросил маску доброго дядюшки - лицо стало жестким, а глаза пронзительными, как рентген.
        - Какого черта, Юра, ты делал ночью возле дома Чобы?
        Я хотел что-то ответить, но не успел.
        - Сдавать меня шел?
        - Я?!
        В горле у меня пересохло, в глазах потемнело, и заболел простреленный живот - предчувствуя новую пулю.
        - Не смотри на меня так. - Кривой уселся на тумбочку, сдвинув к стене пакет с яблоками. - Они ж тебя сдали. Первым же делом. Их даже уговаривать не пришлось. И мало того, что сдали, - перевели на тебя все стрелки.
        - Ка-акие стрелки?..
        - Я ведь тебе верил, Юраш. Я тебя даже не проверял никогда. Думал - ты умный парень. Ан нет… Ты что, возомнил, что ты нужен им?! Цыганам?! Что они тебя примут, да еще и на равных?! Цыгане - тебя?
        Кривой говорил почти шепотом, так, чтобы из коридора не было слышно ни словечка. Говорил жестко - а глаза смеялись.
        Я стоял и смотрел на него сверху вниз. Мне было плохо - кружилась голова, подташнивало, живот разболелся так сильно, что не давал думать ни о чем другом.
        - Что - поэтому Чоба собрался меня убить? - спросил я.
        - Когда ваша совместная затея провалилась, Чоба счел тебя предателем.
        Откуда он все это знает? В самом деле нашел Чобу и допросил с пристрастием?
        - Как все просто…
        Сейчас я упаду. Я уже почти не вижу ничего, и ноги ватные. И если я упаду, - мне конец.
        - А ты не спрашивал себя, Кривой, почему я сам тебя не убил? У меня была масса возможностей, ты не находишь?.. И зачем мне вообще тебя убивать? Зачем?!
        - Ну-ну, - услышал я из темноты. - Продолжай, я слушаю.
        Он не уверен ни в чем. Он пришел сюда с обвинениями, чтобы увидеть мою реакцию, проверить и убедиться самому в том, что Чоба или кто-то там еще сказал ему правду.
        Кривой не верит цыганам - он их за людей не считает, он ХОЧЕТ, чтобы виноваты были они, а не я, ведь так неприятно признаваться в собственных ошибках.
        Сам знаю - как это неприятно!
        - Я хотел подстраховать тебя… Нет, конечно, больше - себя, чего уж там… Но ведь ты меня бросил им на съедение, разве не так? Ты скрылся в неизвестном направлении, а что должен был делать я? Ты предложил мне выкручиваться по собственному усмотрению. Вот я и выкручивался. Гнал пургу как мог… А в итоге вызывал огонь на себя.
        - Ну просто двадцать восемь героев-панфиловцев в одном лице…
        - Смейся, смейся - подстрелили ведь меня, а не тебя.
        Все, я кончился. Теперь уже совсем.
        Как можно более осторожно я опустился на кровать и вытянулся на ней с огромным облегчением.
        - Извини. Не могу больше. Можешь меня задушить подушкой, я даже сопротивляться не буду. Не смогу.
        Кто угодно пролил бы слезу от жалости.
        - Ладно, - вздохнул Кривой.
        Я услышал, как он поднялся с тумбочки и завис надо мной. Правда, что ли, душить собрался?
        - Лечись. Жуй яблоки. Поговорим еще.
        Он ушел. Он и в самом деле ушел. А я ведь ничего толкового не придумал и даже почти не оправдывался! Может быть, это и к лучшему… Может быть… У Кривого два пути - верить мне или верить цыганам. Ни у меня, ни у них доказательств своей правоты нет. А я ведь и вправду мог иметь именно такие намерения - притворяться и вешать цыганам лапшу на уши для того, чтобы они считали меня своим и не пытались убить, чтобы знать их замыслы и предупредить, если что. Шпион в тылу врага.
        Кривой считает, что только полный идиот может связаться с цыганами, наверное, он прав, и я получил по заслугам. Ух, как же мне хреново!
        Потянулись соседи.
        - Юрий, ты что такой бледный?
        Позвали Инночку.
        - Юрка, тебе плохо?!
        Зачем задавать глупые вопросы? Неужели и так не видно?! Плохо мне, плохо, я - лопнувший воздушный шарик, рваной тряпочкой шлепнувшийся в грязь, во мне нет сил не то что летать, но и ползать. У меня нет сил даже просто БЫТЬ.
        Не верь, не бойся, не проси, учил меня мой отец.
        Никому не верь! Ничего не бойся! И не проси, когда можешь взять сам! Когда не можешь - все равно не проси, потому что никто и никогда не захочет отдать свое. Если ты будешь сильным, ты сможешь отнять. Все, что захочешь. Я научу тебя быть сильным… Не реви. Ты знаешь, что на зоне делают с такими, как ты? Узнаешь… Никуда не денешься… Давай-ка руку… Нет-нет, правую давай… Ишь ты, хитренький какой… Ну смотри, здесь почти все зажило… Быстро у тебя заживает, как на собаке… Бабка мажет чем-то? Ух, эта бабка! Когда просто кожу жгут - это больно, а когда свежую рану… Не дергайся, а то хуже будет! Не ори!!!! А ты уйди отсюда, старая сука!!!
        Горячий лед разливается по моим венам, отрывая меня от больничной койки, дух лопнувшего шарика покидает тряпочку, когда-то бывшую его оболочкой, он - умеет летать, в отличие от нее. Он всегда умеет летать.
        Он смотрит сверху на бледно-зеленого парня с ввалившимися щеками и черными кругами вокруг глаз, он ничему не удивляется, не сожалеет и не грустит, он не умеет любить даже себя, а этого парня… ну за что его любить? Он ведь мразь, каких мало, убийца и садист… И вообще - он давно уже умер!
        Не надо, не улетай… Нет, улетай! Но только не туда… Ты ведь обещал мне никогда не возвращаться! Ты обещал забыть!
        …Бабушка, не умирай! Не оставляй меня одного! Пожалуйста! Бабушка!!!
        Ты мое спасение, бабушка, мой ангел-хранитель, мой дом, моя единственная надежда, ты не можешь умереть и оставить меня одного!
        Она плачет, слезинки текут по вискам, прячутся в волосах. Она жалеет меня, не себя, она знает, что, как только ее не станет, не станет и меня. Я пропаду, сгину, я упаду на дно и, наверное, умру тоже. Может быть, не сразу… Лучше бы сразу… Но что поделать, если ее сердце - как рваная тряпочка от лопнувшего шарика.
        Через несколько дней после того как из заключения, паче всех надежд и чаяний, вернулся-таки мой отец, отсидев десять лет, вернулся злым, веселым и здоровым, как будто не в зоне был, а в санатории, бабушка позвала меня к себе и сказала: «Я скоро умру. Постараюсь быть с тобой, сколько смогу, но, боюсь, надолго меня не хватит. Будь к этому готов».
        Мне было тогда двенадцать лет.
        Бабушка умерла три года спустя. Она сделала все, что могла, тянула из последних сил, она оставила меня почти взрослым. Почти.
        Бабушка умерла где-то между ночью и утром, в середине теплого, вкусно пахнущего июня 1996 года…
        А на самом деле мы умерли с ней вместе в тот солнечный летний день, когда вернулся из зоны мой отец, убийца и садист.
        Мне было двенадцать, а бабушке пятьдесят восемь, и мы могли бы жить еще долго. Но так бывает даже с самыми хорошими людьми - начинается война, тонет корабль, машина теряет управление, в дом приходит убийца. Тут уж ничего не поделаешь - это судьба, естественный отбор, защита от перенаселения. Статистика.
        Мы старались поменьше бывать дома, но это нас не спасло. Удивительно, как мы целых три года протянули под одной крышей с отцом, до сих пор удивляюсь и - ругаю себя. Ведь я мог убить его тогда, до бабушкиной смерти, а не после. Скорее всего, мне ничего бы за это не было. Но я был еще слишком маленьким, я слишком сильно боялся, и тогда еще я не был заражен Тьмой.
        Бабушка остывала, отец храпел в соседней комнате, а я… Отец говорил, что я похож на него, но я не верил… Напрасно, должно быть… Должно быть, мы ОЧЕНЬ похожи, должно быть, он на моем месте поступил бы так же, как я, - перерезал бы горло собственному отцу остро отточенным кухонным ножом для рубки мяса. Я воображал себя маньяком из кино, когда поднимал над головой нож с широким лезвием, я даже постарался поймать на него блик от фонаря, словно заботился о невидимой камере, которая могла запечатлеть сие действо, - красиво.
        Дух моей бабушки витал тут же, мне казалось, что он меня одобряет.
        Я рубанул отца ножом по горлу и бросился бежать, когда тот вдруг открыл глаза и посмотрел на меня. Молча, без единого звука.
        Не знаю, убил ли я его. Крови было много, но это еще ничего не значит… Ничего не значит, когда речь идет о моем отце! Может быть, его вообще нельзя убить… Может быть, нельзя убить человека, зараженного Тьмой.
        Тьма - это безумие, которое настигает в самый неподходящий момент, но, может быть, она и охраняет тело, в котором живет.
        Перед тем как посадить, отца тестировали в психушке и признали здоровым, - наверное, просто очень хотели, чтобы главарю самой кровавой в Шатуре банды дали вышку.
        Вышку дали, но потом случилась амнистия и ее заменили пятнадцатью годами лишения свободы, а вышел отец - через десять. Опять амнистия… Или за хорошее поведение…
        Не было бы амнистий - сложилась бы моя жизнь совсем по-другому. Моя жизнь, бабушкина жизнь и жизнь множества других людей, которые не хотели отдавать свое, - потому что, едва выйдя на свободу, отец сколотил новую банду, ничуть не менее кровавую, чем предыдущая. Потому что мой отец - убийца и садист. Потому что он никогда не просит, когда может взять сам.
        Я перерезал горло своему отцу и убежал из дому. Я мчался прочь, как будто за мной гналась тысяча чертей… Да что там черти, сам же отец и гнался… С ножом… Окровавленным… Я весь был в крови - хорошо, было раннее утро и по улицам никто не шастал, - я бежал прочь от дома и смеялся сквозь слезы. Сквозь слезы по бабушке и от радости, что убил отца. Никогда и ничему я не радовался сильнее.
        Умылся и переоделся я в гараже возле железнодорожной станции, где стоял старенький «жигуль» одного из моих приятелей, переоделся в драный ватник и промасленные штаны и побежал на электричку.
        С тех пор я больше никогда не появлялся дома, даже в город не приезжал никогда. Я сел в электричку и уехал в Москву. Единственное, о чем я жалею, что не смог похоронить бабушку… Соседи, должно быть, постарались, похоронили по-человечески - бабушка дружила с соседями, они ее любили.
        Я ехал в электричке и впервые в жизни жалел, что у меня нет матери, что я не знаю, где она живет и как ее имя. Я не спрашивал никогда, а бабушка не говорила, не любила она ее… А за что ее любить? Где и как я жил первые два года, естественно, не помню, и к счастью, наверное. Мать привела меня к бабушке через пару месяцев после того, как посадили отца, сказала, что уезжает и меня с собой не берет. Поставила условие, либо к бабушке, либо в дом ребенка. Бабушка меня взяла. И выходила. Потому как сдала меня ей мамочка тощим, грязным и насквозь больным.
        Никогда не думал, что пожалею о том, что так и не узнал ее имени. Может быть, подался бы к ней… А так - куда?!
        Москва - огромный город, я был в нем раза три, наверное, за всю жизнь! Куда я пойду - без денег, без еды, без единого знакомого?! Никуда я так и не пошел… Так и остался на вокзале.
        Другой на моем месте Кривому руки бы целовал, был бы ему предан, как собака, а я не могу… Он спас мне жизнь, сделал из меня человека и дал мне все, что я мог у него попросить… Он бывал жесток, он унижал, он окунал меня лицом в грязь, он тоже учил меня… как когда-то отец… Учил тому же самому - не верить, не бояться и не просить, когда можешь взять сам. Учил меня быть сильным… Нет, учил он не так, как отец, у Кривого свои методы, менее жестокие и более действенные, но во многом до тошноты похожие.
        Когда-то я уважал его и старался быть полезным, но с тех пор прошло четыре года, с тех пор я узнал Кривого лучше, чем кто бы то ни было. Люди для него - мусор. Пыль придорожная. Если будет нужно, он подставит меня под пулю и имя мое забудет на следующий день. Я не обижаюсь и не питаю к нему за это злобных чувств, потому что знаю - это нормально, это в порядке вещей. Он не должен любить меня и заботиться обо мне. С какой стати?
        Есть прекрасный мир и есть его изнанка. В прекрасном мире люди заботятся друг о друге, готовы пожертвовать жизнью ради ближнего и любят своих детей. В изнанке - все наоборот. И тут ничего не поделаешь. Если уж не повезло и нормальный мир вышвырнул тебя пинком под зад, значит, ты должен принять законы изнанки без обиды и без криков: «Почему я?!»
        Почему я?
        Ну почему?…
        Почему я родился не в то время, не в том месте, не у тех родителей? Почему именно я должен быть циферкой в малоутешительной статистике неблагополучных детей, из которых вырастают подонки и деклассированные элементы, паразиты на теле здорового общества? Почему я должен не верить, не бояться и не просить? Потому что этого хотел мой отец - скотина, чудом избежавшая расстрела?!
        Я был диким, я ничего не боялся и всех ненавидел. Я не желал принимать правил общества, в которое попал, я отказывался воровать и просить милостыню для местного пахана по кличке Купец. Однажды я с ним подрался, и тут пришел бы мне конец, если бы не появился Кривой, в то время едва только взошедший на трон Империи бомжей. Он забрал меня с собой, отмыл, накормил и даже вытащил из-под земли - купил мне маленькую квартирку в Сокольниках. Я старался быть полезным и исполнительным, я учился жить по правилам - по понятиям.
        Я думал, что научился…
        Как же хорошо, когда не больно. Или почти не больно. Когда кровать раскачивается и как будто куда-то плывет. Когда темно и можно открыть глаза без страха поранить их ярким светом.
        - Тебе очень плохо?
        Инночка сидит рядом с моей кроватью, в приоткрытую дверь вливается желтый свет из коридора, и кто-то натужно храпит слева.
        - Нет, мне хорошо.
        - У тебя температура поднялась. Ты спи…
        - Я выспался. А ты чего здесь сидишь?
        - Дежурство…
        - Возле моей кровати?
        - Ну ты чего? Обиделся?.. На что?
        - Да брось, не обращай внимания. Температура у меня, мелю черт-те что.
        - Я думала, ты умираешь. - Инночка вздохнула. - Ты был весь белый, мне показалось, что ты не дышишь.
        - Испугалась?
        - Ага… Все так странно… Ты ведь уже поправлялся совсем… Это… дядя твой виноват, да? Чем-то тебя расстроил?
        - Нет, не дядя. Просто поплохело вдруг…
        - Ну, ничего. Все будет хорошо, - так врач сказал.
        - Врача вызывали?
        - Конечно! Дежурного… А завтра Елена Михайловна тебя посмотрит.
        Елена Михайловна - это хорошо… Елена Михайловна - спец по огнестрельным, вытаскивала и не таких, как я…
        Я вышел из больницы через неделю, чувствуя себя новорожденным. Как будто кончилась одна жизнь и началась другая и надо заново учиться смотреть на мир и понимать его. Привыкать.
        Навестил Наташку. Она закатила мне звонкую истерику. Пришлось ее немного побить. Хотя, с другой стороны, ее можно понять: «ласточкино гнездо» являло собой угнетающее зрелище.
        Подогнув под себя ноги и упершись щекой в ладонь, около ящика-стола сидел Гошка, сосредоточенный и мрачный. Вика, широко раскинувшись, спала на матрасе у стены. У другой стены - напряженно вытянувшись, лежала сама Ласточка, бледная даже в тусклом свете пыльной лампочки, со стиснутыми зубами, с широко открытыми черными, пустыми глазами. Сначала мне показалось, что она мертва, но тут Ласточка моргнула, судорожно сглотнула и снова замерла. Зрелище было кошмарное.
        - Что с ней? - спросил я у Гошки.
        - Она не встает, - проговорил мальчишка еле слышно. - Уже два дня. Ничего не ест, только воду пьет.
        - И не колется?
        - Нет… Я ей предлагал, но она молчит. Лежит с открытыми глазами уже двое суток и молчит… Работать идти надо, а я ее оставить боюсь.
        Я увидел, как Гошкины глаза налились слезами.
        - Чего делать-то, Юраш?
        - Работать иди. Все равно ей не поможешь.
        - А вдруг она…
        - Вдруг. Ты посмотри на нее, не сегодня-завтра она умрет. Будешь ты с ней рядом или нет - все равно умрет.
        Гошка хлопнул ресницами, и две огромные слезы скатились по чумазым щекам.
        - Юраша… Помоги мне ее вынести, а? На свет… Может, ее в больницу?..
        - В какую больницу?!
        Гошка разрыдался. Проснулась и завопила Вика. И Наташка подвывала…
        Я поспешил ретироваться.
        Я шел по подземному коридору и думал, что теперь я сюда долго-долго не приду.
        Инночка заботилась обо мне нежно и бережно, сначала она просто приезжала ко мне варить супы и жарить котлеты, а потом поселилась совсем.
        С ней было тепло и уютно, наверное, из нее могла бы получиться очень хорошая жена для милого и интеллигентного юноши… Инночка, Инночка… Она хотела быть хорошей женой ДЛЯ МЕНЯ…
        И ведь не дурочка, поняла сразу, кто я такой и чем занимаюсь со своим мнимым дядюшкой, и ничего - ни слова не сказала, не убежала сломя голову домой, к папочке с мамочкой, осталась… И ведь не ради денег! Я сразу просек, что и к шмоткам дорогим, и к ресторанам она абсолютно равнодушна. К книжкам только не равнодушна.
        Инночка денег не просила никогда, даже не намекала. Брала из ящика стола мелочевку на продукты, каждый раз еще и отчитываться пыталась, что купила и сколько это стоит. Сначала я удивлялся, пытался просечь, как говорится, фишку - что за игру она ведет, а потом понял: нет никакой игры. Просто она такая.
        В конце концов я сам сунул ей деньги, достаточно много, и велел потратить на себя. Она и потратила - сходила в какой-то «Библио-Глобус», пришла с тяжеленными пакетами, посмотрела на меня виновато, обняла и уткнулась носиком в мою рубашку.
        - Юр, ты не ругайся… но я так много потратила! Просто остановиться не могла!..
        А я и не знал, что сказать.
        Смотрел на пакеты с толстыми книжками в позолоченных переплетах и думал о том, что кто-то из нас сумасшедший - либо я, либо она.
        - Я просто маньячка! - Инночка словно мысли мои прочитала. - Но, понимаешь, у меня никогда в жизни не было столько денег, чтобы я могла купить ВСЕ, что захочу.
        - И что - все купила?
        - Нет. Я взяла себя в руки и утащила за шкирку из магазина. Да и потом, все, что мне хотелось бы приобрести, я просто не смогла бы унести, мне пришлось бы нанимать грузовик.
        Я засмеялся.
        - В таком случае, очень хорошо, что ты смогла взять себя в руки, грузовик книжек, может быть, и поместился бы в мои хоромы с грехом пополам, но нам жить точно было бы негде.
        - Юр, а что ты любишь читать?
        О Господи! Я когда-то любил читать, но это было давно, черт-те когда. Дома у нас с бабушкой никаких книжек не было, но я в ту пору ходил в библиотеку. Помню, она располагалась на первом этаже серой облезлой девятиэтажки, до которой надо было топать чуть ли не через весь город. Я был хорошим мальчиком, с плохими парнями не водился, водку по подъездам не распивал, а потому, когда на меня накатывало, едва ли не ночевал в читальном зале - больно уж домой возвращаться не хотелось. Библиотекарши меня любили, оставляли идущие нарасхват книжки про пиратов и мушкетеров, про всякую романтическую лабуду. Как-то раз у Кривого дома снял с полки книжку, которую когда-то очень любил, полистал, прочитал пару строчек и на место поставил. Только подивился - и чего мне могло там понравиться?
        Девочка моя дорогая, я уже лет пять в руки книжку не брал, а то и больше, и желания никакого убивать время, вникая в выдуманную жизнь, не испытываю!
        Да, в каком-то смысле с Наташкой мне было проще: на философские темы она со мной не говорила, в душу не лезла и в голове у нее крутились только четыре простые и понятные мысли - вкусненько покушать, повеселиться, одеться в дорогие шмотки и потрахаться… Потрахаться надо было поставить на первое место, на этом деле она даже сдвинутая слегка…
        Короче, с Наташкой мы одинаковые, как из одной помойки вылезли… Вот оно, наверное, что значит - одинаковые социальные слои.
        Впрочем, толстушку свою я не видел триста лет и никакого желания видеть не испытываю. По крайней мере, сейчас…
        Что-то во мне перегорело, а может быть, я просто слишком слаб еще и нужны мне супчики и котлетки, тишина и покой, спокойненький нежненький секс без сумасшествия и излишеств.
        Инночка… Почему-то иногда мне хочется ее убить - уж больно она хорошая, просто существо без недостатков.
        Глава 3
        Софья
        Это был не дом, а настоящий дворец. От него за километр веяло дорогим ароматом роскоши. Гнусной, неправедной роскоши: не собственным трудом и потом заработанной, а на чужих слезах и чужой крови выстроенной. Элечка, отыскавшая для меня этого клиента, конечно, предупредила, когда направляла сюда, что дом этот особенный, элитное жилье для новых русских, что его называют Домом на Набережной - не только потому, что он действительно стоит на набережной, но по ассоциации с ТЕМ Домом на Набережной. У них было много общего, у этих двух Домов, но прежде всего - элитарность и благоустроенность. Правда, новый Дом на Набережной, куда я пришла сейчас, был гораздо красивее с точки зрения архитектуры. Но - как и тот, старый, мрачно-серый Дом напротив Кремля, - этот Дом тоже был напичкан под завязку всяческими удобствами для обитателей: и бассейн, и несколько спортзалов, и салон красоты, и бильярд, и ресторан с доставкой блюд прямо в квартиру, и подземный гараж, и площадки для барбекю на крыше, и зимние сады, и детский игровой комплекс во дворе, и суперохрана…
        И если из того Дома жильцов частенько уводили в темный предрассветный час - уводили в неизвестность, уводили в смерть! - то в этом Доме часто бывают похороны: стреляют, взрывают… Глядя на роскошный холл, на сверкающий мрамор и розовую венецианскую штукатурку, на темное зеркальное стекло и пушистый ковер под ногами, глядя на мордоворотов в камуфляже, преградивших мне путь, я подумала: наверное, правильно взрывают и стреляют. За дело. А еще лучше: увести бы их всех как-нибудь в ранний предрассветный час… И тут же устыдилась своих мыслей. Во-первых, Дедушка осуждал репрессивные методы, говорил: то, что хорошо для войны, не годится в мирное время. А во-вторых - здесь все-таки жили несколько порядочных людей, заработавших деньги собственным трудом и талантом. Например, тот же Костя Шереметьев. Мне даже всезнающая Элечка не смогла ничего дурного о нем рассказать.
        Я сообщила охранникам, кто я такая и куда иду, они проверили мой паспорт и не торопясь вписали данные в толстую «амбарную» книгу на столе, причем сначала сверили с заявкой от жильца (похоже, он заблаговременно должен был предупредить охрану, что я приду!), а потом еще позвонили ему и спросили, пускать меня или он передумал и меня стоит выставить за порог. Конечно, они не так говорили, но смысл был именно такой.
        К тому моменту, когда я добралась до лифта, я уже кипела от ярости и была почти уверена, что от этой работы откажусь.
        А когда двери лифта отворились и выпустили шикарно одетую пару - хиленького лысоватого господина и высоченную, худющую девушку с элегантной залакированной прической и вызывающе пухлыми, явно накачанными силиконом, ярко напомаженными губами - и когда они оба смерили меня недоуменно-презрительным взглядом… У меня появилось желание развернуться и уйти, даже не поднимаясь на этаж и не знакомясь с клиентом. Меня буквально тошнило, я задыхалась в атмосфере этого Дома!
        Надо сказать, одета я в тот день была более чем скромно. Накануне я подготовила очень красивый костюм и шелковую блузку, подаренную Катюшкой, и потому - уж наверняка модную. Но с утра в меня словно бес вселился: мне показалось возмутительным - так наряжаться перед походом к клиенту только по той причине, что клиент живет в элитном Доме и является знаменитым киноактером! И я напялила на себя свой обычный рабочий костюм: джинсы и джинсовую рубаху. Прихватила сумку со всем необходимым - и вперед! Наверное, можно понять этих двоих. Они в своем элитном Доме не готовы были видеть особу, одетую в джинсу с ярмарки «Коньково»!
        На шестом этаже, где я вышла, было только две квартиры. Две квартиры на целый этаж. И что самое забавное, на них не было номеров.
        Ну и, разумеется, я ошиблась квартирой!
        В довершение всех неприятностей этого утра.
        Мне открыл мужчина в роскошном (как и все в этом проклятом Доме!) спортивном костюме. Явно только что с тренажера слез. Волосы мокрые, дыхание неровное, на шее полотенце висит. А на лице выражение недоумения: впрочем, не презрительного, как у тех двоих в лифте, а скорее любезного недоумения. И еще - у него были очень приятные глаза. Такой взгляд… Он чем-то мне напомнил Дедушку. Чем-то неуловимым.
        - Это квартира Константина Шереметьева? - спросила я, хотя уже была уверена, что ошиблась.
        - Нет. Следующая.
        - Извините за беспокойство.
        - Это вы извините, - улыбнулся мужчина. - Надо озаботиться табличками на дверь. Но может, вы передумаете и вместо него зайдете ко мне?
        Я вспыхнула. Он что, за проститутку меня принял?! Наверное, все они в этом Доме - порочные… Потому что богатые. Хотя - разве проститутки одеваются так, как я?
        - Еще раз извините, - сухо ответила я и двинулась ко второй двери.
        А он стоял и смотрел мне вслед. И я спиной, затылком чувствовала его взгляд. Когда я позвонила в квартиру Шереметьева, незнакомец закрыл свою дверь.
        На этот раз я попала именно туда, куда мне было надо.
        Во-первых, я сразу, еще в прихожей, почувствовала тот особенный запах болезни - лекарств, дезинфекции и страдающей плоти, которая всегда пахнет, даже если ее очень старательно мыть.
        А во-вторых, я сразу узнала Константина Шереметьева.
        Он был - почти как в кино… Только прическа как-то пожиже, лицо - бледное и осунувшееся, и выражение глаз совсем другое. Глаза у него были тревожные и усталые. В кино они обычно словно бы искрятся едва сдерживаемым смехом. Но все равно он был невероятно обаятельным. Пожалуй, в жизни - даже сильнее, чем на экране. Причем это было качество физическое, а не душевное. Душевное качество с порога не заметишь. А он - засиял сразу, как только я вошла. Словно ждал меня всю жизнь и влюбился с первого взгляда. И я тут же поняла, за что именно его прозвали нашим отечественным «секс-символом». Мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не поддаться его обаянию, чтобы сохранить суровость и отстраненность. В конце концов, Элечка ведь сказала, что Константин Шереметьев не любит и боится женщин. Она-то уж знает… А он, значит, притворяется. Из вежливости, механически излучает обаяние. Или - не может не играть. Актер все-таки. К тому же - великий.
        Шереметьев с большим интересом наблюдал за тем, как я достала из сумки тапочки, зеленый халат и косынку, облачилась во все это… А в довершение я потребовала, чтобы сначала меня провели в ванную - вымыть руки. Ванная была до омерзения великолепна. Не ванная, а древнеримская терма! Или - турецкая баня, вся в сине-белой мозаике! А мыло у меня было свое. Антисептическое.
        Шереметьев провел меня через всю квартиру - в большую комнату, полную воздуха и света, где лежала больная.
        - Вот, мама. Это - Софья Михайловна. Софья Михайловна, это - моя мама, - как-то растерянно, по-детски пролепетал великий актер.
        Кажется, он действительно очень любил свою маму. Я тут же смягчилась и простила ему великолепие обстановки. Не любил бы - не стал бы отягощать свою жизнь уходом за больной. Отдал бы ее в специальное отделение для лежачих, где за особую плату им обеспечивают полный уход… И где люди очень быстро угасают от тоски и сознания собственной ненужности.
        Пациентка поприветствовала меня застенчивой улыбкой. У нее были яркие синие глаза, очень живые и ласковые. И несмотря на землистый цвет лица и общее плачевное состояние пациентки, я сразу поняла, что могу браться за работу. Эта женщина будет жить. А я смогу поставить ее на ноги и вернуть к нормальной жизни.
        …Мой путь в медицину был долог, местами тернист, а местами - усыпан розами. Всего понемножку. Но по розам ступать тоже неприятно. У них тоже есть шипы. Не такие длинные, как у терновника, но все же…
        В медицинский институт я не поступила. Впрочем, мы с Дедушкой этого ожидали и потому не особенно переживали. Я пошла в медицинское училище. Отучилась там два года.
        Аня Рославлева, разумеется, передумала поступать в педагогический, куда вначале наметилась, и пошла в училище вместе со мной. Ее тоже приняли, хотя она набрала меньше баллов, чем было нужно. Но я все-таки успела поднатаскать ее перед экзаменами, да и письменную сумела за нее написать… В общем, справились.
        Училась я на «отлично», поскольку отвлекающих моментов - всяких там любовей-страданий-гуляний-дискотек - у меня не было. Не интересовало меня это все… И практика в больнице, от которой все девчонки стонали, меня ничуть не тяготила.
        Правда, когда можно было выбирать, где дежурить, я выбирала не приемный покой, а реанимацию или интенсивную терапию. Там тихо… И если что-то делаешь - то что-то по-настоящему серьезное, жизненно-важное. Пусть даже это - кормление через зонд или опорожнение кишечника абсолютно бесчувственного человека. Когда человек сам о себе позаботиться не может, для него каждая мелочь, то, что в обыденной жизни мы не замечаем, - жизненно важно! Некоторые больные даже слюну глотать сами не могут и рискуют захлебнуться… А аппарат для отсасывания слюны - вещь сложная и внимания требует. Особенно - когда он один на двенадцать больных! И надо бегать с ним от одного к другому, как только услышишь специфическое хлюпанье в горле - этот жуткий тихий звук, который так много говорит профессиональной медсестре и который далекий от медицины человек даже не заметит.
        А главное - в реанимацию и в интенсивку никогда не забегали парни-санитары. И не приходилось выслушивать их гадкие шутки, терпеть приставания, вдыхать в себя дым их сигарет. Другим-то девчонкам это нравилось. Они и выпить с ребятами любили. Я их не осуждаю нисколько: они почти все замуж еще в училище повыходили. А я…
        Впрочем, нас четверо таких было, очень уж незамужних. Кроме меня - еще верная Анюта да две девочки, с которыми она подружилась, а я - через нее уже: Элечка Рабинович и Зоя Иванова. Так смешно всем казалось: подруги - Иванова и Рабинович.
        Элечка - наша с Анютой ровесница. Сгусток энергии и очарования. Вот какой я хотела бы быть! Ее прелесть не мне, а поэту настоящему описать следовало бы: ну, просто из пламени сделана… Двигалась она так легко и гибко, что - просто заглядение! Глаза карие - горят, волосы - копна сверкающих черных с рыжиной кудрей, улыбка - ослепительная, а уж темперамент… Она любовников меняла чуть не каждый месяц. И каждый - настоящая любовь на всю жизнь! Причем она искренне была уверена в этом - с каждым. И всегда - первая бросала. Разлюбит - и бросит. Воистину роковая женщина. И уж любили ее мужики… Ну, это и понятно. Если бы я была мужчиной - точно в нее влюбилась бы.
        Элечка в нашей компании заводилой всегда была. Знала все уютные маленькие кафешки, где можно недорого и вкусно покушать, или - где просто купить пончиков, чтобы с голоду не умереть! Умела добывать контрамарки на все желанные спектакли. Знала обо всех выставках. И диктовала нам моду.
        А Зоя Иванова - она старше нас была на три года. После школы три года подряд упорно поступала в театральный. Хотела быть актрисой. Но только где ей - такому колобку да еще с тоненьким, писклявым голосочком… Она всегда казалась миленькой, чистенькой, уютной, но - не для сцены, а для жизни. На сцене ее и не разглядели бы.
        От Зои веяло спокойствием. Она могла все разъяснить, всех рассудить и утешить. В нашей компании она была - сердцем и душою.
        А я - наверное, разумом. Потому что училась лучше всех, всем помогала с домашними заданиями и все время призывала отбросить иллюзии и «взглянуть правде в лицо». На что Элечка мне неизменно отвечала, что у моей правды рожа такая противная, что глядеть на нее не хочется, лучше в иллюзиях пребывать, так приятнее…
        Анюта Рославлева была цементом, всех нас, таких разных, скреплявшим. Она со всеми общий язык найти умела. У каждой из нас были свои «пунктики», что-то, чем человек ну никак не мог поступиться! У одной Анюты этого «чего-то», этого «пунктика» не наблюдалось. Она готова была понять и принять точку зрения любой из подруг. Причем - искренне. Она всегда была… Ну, как зеркало! Отражала человека, находившегося с ней рядом. Зеркало ведь не притворяется, правда? Такова его природа: отражать. Вот и Анютина природа была такова. И за это ее все вокруг любили.
        После училища я легко поступила в институт. Девчонки - тоже, хотя двое моих подруг все-таки отклонились от избранной цели: Элечка стала косметологом, а Анюта - фармацевтом. Зато Зоя работает детским врачом. И получает такие гроши, что даже стыдно становится мне за мои заработки.
        К окончанию института я имела красный диплом, Эля родила ребенка, Зоя вышла замуж, а Анюта потеряла брата…
        Впрочем, по порядку.
        Элька родила своего Гришеньку от бывшего диссидента, непризнанного гения, художника и барда в одном лице… От бесхарактерного и гнусного типа, которого мы, ее подруги, просто ненавидели, а она боготворила. Долго боготворила. Целых четыре месяца. Но вскоре после того, как в животе у нее завелся Гришенька, Элька в диссиденте резко разочаровалась. Не знаю уж, случилось что между ними или просто так - прошла любовь… Поскольку Элечка наша врать вообще не умеет, она так все любимому и выложила. И он поспешил испариться. Кажется, Элька никогда о нем не жалела. И уж подавно - не жалела о том, что решилась рожать в двадцать лет, не имея ни мужа, ни профессии. И права ведь была: все получилось - и мальчишка замечательный, и профессию получила, а мужей даже двоих сменить успела только за годы учебы, причем инициатором обоих разводов была она сама. При всей той легкости и простоте, с которыми Элечка подходит к вопросам секса, она не признает ни малейшей фальши. Если любит - так уж любит, а если разлюбит - так не будет терпеть ни из жалости, ни по расчету… Первый из брошенных мужей даже обозвал ее
Эллочкой-людоедкой. Элечке это показалось смешно, но потом она прочла «Двенадцать стульев» и гневу ее не было пределов: ведь ничего общего с примитивной Эллочкой Щукиной у нее явно не было!
        Зоя вышла замуж за человека весьма благородной души, но патологического неудачника. Ее ненаглядный Андрей Владимирович преподавал историю в педагогическом институте, слыл блестящим интеллектуалом, но научную карьеру сделать не мог - его регулярно оттесняли более активные коллеги. И в личной жизни он так же не преуспел: в восемнадцать лет женился «по залету» на девице из поселка Железнодорожный. Девица была особой примитивной, но очень хотела жить в Москве. Иных желаний у нее не было. И вот от отсутствия желаний она всю жизнь мучилась и мучила Андрея. Дочка у них, кстати, замечательная получилась: не в маму-лимитчицу, а в папу-интеллигента. И к Зойке льнет, как к старшей сестрице. Все время у них в гостях сидит. А мать из-за этого бесится. А ведь Андрей ей и квартиру оставил, переехав к Зое… И алименты регулярно выплачивает. Так она злится, что алименты маленькие! Бессовестная особа: Андрей ведь и получает-то немного. А если бы не Элечка, пристроившая его на работу в платную гимназию для богатеньких детишек, - вообще неизвестно, как бы они выживали! Ведь у них с Зоей своя дочка родилась, Верочка,
скоро два года будет… Старшая Андрюшина девочка - Кристина - возится с маленькой, любит ее. Она, кстати, и с нами, Зоиными подругами, пыталась подружиться. С Элькой про моду и косметику болтает, с Анютой - про готовку, да и меня, зануду старую, с интересом слушает, когда я ей про дедушкину войну или про своих пациентов рассказываю.
        Пожалуй, из нас четверых у Анюты хуже всего сложилось. А все из-за Лешки. Его, восемнадцатилетнего курсанта Школы милиции, забрали в Чечню приснопамятной зимой 1996 года, и в первом же бою он погиб. Причем погиб страшно: заживо сгорел в БМП. Друзья сумели опознать тело - уж не знаю как. Дед настоял, чтобы гроб раскрыть, были у него какие-то сомнения… А как посмотрел на то обгорелое, черно-смолистое, скалящее закоптевшие зубы - на то, что в гробу лежало… И сразу с инфарктом свалился. Из больницы вышел совсем стариком трясущимся. И у бабушки Анны Сергеевны с головой плохо стало. И Анюту - как пришибло. Словно вся жизнь из нее ушла.
        С тех пор как Лешечка лег под гранитной плитой, поставленной однополчанами, Анюта бедная живет тихо-тихо, как мышка. Не живет, а существует. Одно удовольствие в жизни осталось: готовить всякие разносолы да друзей угощать. А сама - худая, бледная… Элечка несколько раз пыталась ее знакомить с разными мужчинами. Все без толку. Никому Анюта не нравится. Да и ей никто не нужен.
        К ней одно время ходил хороший такой мужик - командир Лешкин, Стас Лещенко, - очень мучился угрызениями совести из-за того, что сам выжил, когда ребята все погибли… А ведь сам едва жив остался, в беспамятстве, в ожогах его вынесли из этого ада! Так даже ему не удалось Анютино сердце растопить. А уж казалось бы - человек, к Лешке близкий, ей должен был показаться почти родным! Но в ней, похоже, что-то умерло.
        Элька так орала, так возмущалась… Что не одного Лешку - целую семью убило. Столько хороших людей! А ведь могли бы жить. Быть счастливыми. У Лешки талант был совсем не милицейский: он компьютерные программы писал. Элечка на него свои виды имела, все надеялась, что бросит он свою милицейскую муть и займется делом, приносящим реальный доход, - вроде как мой братец Славка. Но Лешка был упрям и романтичен: милиция коррумпирована, ее разлагают изнутри, поэтому сейчас, как никогда, нужны там люди честные и принципиальные - такие, как он! Ох, дурачок…
        После института я распределилась в больницу недалеко от дома, в отделение интенсивной терапии. Правда, как выяснилось, сиделкой быть мне нравилось больше, чем врачом. В нашем отделении и от тех, и от других требуется примерно одно и то же… Ну конечно, у сестер работа погрязнее. Зато врачу приходится беседовать с родственниками пациентов. А это - тяжело.
        Жила я по-прежнему с Дедушкой.
        Ника еще в 1990 году вышла замуж за своего сокурсника Диму Охтырченко. Училась она в Институте иностранных языков, специализировалась на французском. Правда, учебу пришлось прервать, поскольку замуж она шла, будучи на шестом месяце беременности. Дима Охтырченко к супружеству не рвался, пытался даже скрываться, его искали, и все это было очень некрасиво… Но потом - обошлось вроде. Сына Петеньку он обожает. А в прошлом году, когда Петеньке исполнилось девять, Ника родила еще и Наденьку. Они - счастливая семья. И мы с Никой сейчас гораздо дружнее, чем были в детстве. Но, говорят, так почти всегда бывает: в детстве сестры ревнуют и ссорятся, а вырастая - сближаются.
        Ника с мужем и сыном жили в трехкомнатной квартире моих родителей, где обреталась еще и Катюшка, младшая наша сестра. И страстно мечтали об отдельной квартире. Наверное, так же страстно, как в пятидесятых годах молодые, живущие в коммуналке, в одной комнате с папой и мамой, мечтали о своей отдельной комнате! Ну почему люди во все времена так ненасытны? И никогда не бывают полностью довольны своей участью.
        Славка от родителей сразу сбежал, как только Петенька родился. Славка у нас - юное дарование, компьютерный гений, ему все время нужно было заниматься усиленно, а потому требовался покой. В общем, он к дедушке с бабушкой переехал. Школу Славка окончил с золотой медалью, в МГУ поступил без экзаменов, на первом курсе принял участие в каком-то тестировании, потом выслал куда-то свои работы - и отбыл за океан. Там ему сразу работу предложили. Приходилось ее, правда, с учебой совмещать, и в первый год Славка все время ныл по телефону родителям - а звонил он редко, - что, дескать, устает ужасно, жизни нет никакой… Но потом привык. Даже понравилось. Особенно - когда зарплату серьезную получать начал. И девушку себе нашел. Настоящую американку. Дженнифер Коллинз. Когда он ее фотографию прислал - бабушке дурно стало. Дженнифер, конечно, выглядит пикантно, и главное - она очень талантливая, работает бок о бок со Славкой и всячески его поддерживает, но… Определить ее национальность не представлялось возможным. Никогда я еще не видела в одном лице такого гармоничного слияния негроидных и монголоидных черт!
Позже выяснилось: мама у нашей Дженнифер - вьетнамка, папа - коренной афроамериканец. Так что, можно сказать, Славка поддержал семейную традицию! В 1997-м они поженились. Детьми не торопятся обзаводиться, сначала дом купить планируют. Все - как у нормальных американцев.
        Только вот Дедушка был очень огорчен тем, что Славка уехал. Заболел даже.
        Катюшка сразу после отъезда Славки перебралась к дедушке с бабушкой. Подальше от Петеньки, от его быстрых маленьких ножек, шаловливых маленьких ручек и звонкого голосочка, не смолкавшего ни на секунду… Катюшка у нас хорошенькая - красивее Ники, пикантнее меня, - такая же длинная и худая, как я (то есть очень модная по нынешним временам), и очень, очень обаятельная. И ей безумно хотелось податься в фотомодели. Тогда как раз начался взлет модельного бизнеса в России. Но не только Дедушка, но и дедушка с бабушкой, да и родители тоже - все дружно заявили, что костьми лягут, но не допустят, чтобы девочка губила себе жизнь, получив профессию, которая и не профессия вовсе, а неизвестно что. Ника с мужем поддерживали старшее поколение - хотя, полагаю, Ника это делала из зависти, не желая, чтобы Катюшка на подиуме засверкала и прославилась. Мы со Славкой остались в стороне, не высказывая никакого мнения. Возможно, благодаря этому в тот год мы с Катюшкой очень подружились: она бегала ко мне поплакаться - Славка-то был далеко, а остальные все - против нее.
        Катюшка все удивлялась, как же это я не хочу пойти «по ее стопам». И рост, и фигура модная, и внешность… А главное - возраст позволял мне принимать самостоятельные решения! Катюшка говорила: «Ты же самая красивая! Ты гораздо красивее меня!» Мне это было приятно, конечно, но я честно объяснила дурочке, что в ней - обаяния бездна, она вся искрится жизнью, лучится каждый миг, даже когда сердита или недовольна чем-то. Это - природный дар, ценнее красоты. А я и улыбаться-то не умею. Мне часто говорили об этом - что неулыбчива. Наверное, тоже в Дедушку… Катюшка настаивала на своем: «Ты похожа на Вивьен Ли. Одно лицо. Только ты красивее. У тебя нос прямой и глаза больше, чем у нее». Все так. Еще когда в кинотеатрах «Унесенные ветром» шли, мне все девчонки говорили… Но только у Вивьен Ли - божественный свет таланта, мистическое притяжение гения. В каждом взгляде, в каждой улыбке. И это тоже ценнее, чем красота! Иначе - отчего же по ней до сих пор сходят с ума, хотя тело ее давно истлело в земле? А меня никто никогда не любил. Влюблялись, пытались ухаживать - по-современному примитивно, так, что и
ухаживаниями-то эти действия не назовешь, - но не любил никто. Не любил так, как Дедушка любил бабушку Тамилу. А другого мне не надо. Не хочу. Уж не настолько я хуже, чем бабушка Тамила. Так почему же должна довольствоваться суррогатом вместо чего-то настоящего?
        Слава Богу, Катюшка в конце концов распрощалась с мечтой о подиуме и после школы поступила на бухгалтерские курсы. И очень неплохо устроилась работать в одну фирму. Вкалывает с утра до ночи, но и получает много, все время обновляет гардероб и даже купила себе машинку - какую-то иностранную, маленькую, ярко-синюю, я в них не разбираюсь. Ника завидует Катюшке зеленой завистью.
        Сама Ника институт окончила с трудом, теперь работает в школе учительницей французского. Понятно, что ей работа не нравится. И зарплата тоже не нравится.
        У Катюшки с девятого класса - большая любовь. Мальчик Кирилл из параллельного. Красивый мальчик - я его видела, - синеглазый блондин, высокий, атлетически сложенный… Но на редкость гадкий тип. Избалован до неприличия - и родителями, и влюбленными девочками. Катюшка в нем души не чает, все время слезы льет из-за его измен и размышляет потихоньку, как бы любимого покрепче к себе привязать. Подарки делает, да все дорогие! Он ей - никогда. Он вообще, мне кажется, к женскому полу равнодушен. Так, терпит всех этих девчонок, как неизбежное зло. Не работает, не учится, играет в какой-то рок-группе непризнанной, одним только Кирюшиным поклонницам известной. Платят они за аренду подвала, чтобы там собираться. И частенько деньги на это дело дает Катюшка. И не дай Бог сказать ей что-нибудь про ее любимого - такой визг поднимется… Он для нее - все. Все ее интересы концентрируются вокруг Кирюши. А остальное человечество, включая нас, близких родственников, - так, как фон.
        Катюшка давно уже мечтает, как заработает на покупку собственной квартиры и поселится там вдвоем с любимым… Ох уж этот «квартирный вопрос»! Он нас не просто испортил. Он сделался навязчивой идеей нескольких поколений.
        А нашу семью квартирный вопрос практически разрушил. И это при том, что у нас в общей сложности - три квартиры! Чего бы не жить и не дружить? Но вот почему-то не живется… И не дружится.
        В больнице я отработала полтора года. Уже через полгода начала подрабатывать уходом за лежачими больными - денег не хватало катастрофически. Врачам зарплату не платили по два месяца, а потом выдавали - половину или треть… А за уход за лежачим больным на дому я получала сначала пять долларов в день, а потом дошла до двадцати пяти.
        На первых порах клиентов мне искала Элечка. У нее был удивительный талант «держать нос по ветру», к тому же работа косметолога в неком весьма престижном салоне - да еще в сочетании с природной общительностью! - позволила ей в кратчайший срок обрасти множеством полезных знакомств. Причем эти знакомства были полезны не столько для нее, сколько для нас, ее подруг. Она трудоустроила меня - так, что я вскоре смогла и вовсе уйти из больницы. Она же нашла Анюте работу в фирме «Розовый рассвет», производящей неплохую отечественную косметику. Она ведь и Зойкиному мужу работу нашла… Она вообще уникальное создание, наша Элечка. Уж, казалось бы, у нее хуже всего жизнь сложилась: мать-одиночка, родители - немолодые, болезненные… Но - никогда не унывает! Совсем! И других может заразить энергией и любовью к жизни.
        В общем, оказалось, что не только Славка в нашей семье талантливый. Я - тоже. Только у меня талант специфический… Я - хорошая сиделка. Действительно хорошая. Я даже тяжелобольных на ноги быстро поднимаю. Не знаю уж, в чем дело. Катюшка все время твердит, что я, наверное, экстрасенс. Но я за собой ничего такого не замечала. Наверное, дело в том, что я очень ответственная. «Горячая латышская девушка…» Воспитанная Дедушкой-коммунистом. Для меня немыслимо - отвлечься или что-то сделать плохо. И не потому, что такие принципы, - просто так легче для меня. Если я что-то сделаю плохо, я буду потом очень мучиться. Не то чтобы угрызения совести… Но гнетущее чувство недовольства собою не даст покоя. Так что сверхъестественным во всей моей деятельности можно признать только то, что я с первого взгляда могу определить: встанет больной или нет, поможет ему лечение и уход - или он безнадежен. Если бы я была старше и имела стаж лет в тридцать, это было бы объяснимо: опыт, наметанный глаз. Но у меня опыта нет! А чутье - есть. И я не берусь за безнадежные случаи. Даже если мне предлагают хорошую плату. Я не просто
обеспечиваю уход за больным. Я - выхаживаю. При серьезных заболеваниях или последствиях травм грамотно проведенный реабилитационный период по важности не уступает собственно лечению! Так вот, я специализируюсь на выхаживании. За два с половиной года через мои руки прошло двадцать четыре пациента. И всех их я смогла поднять. Нет, жизнью они обязаны не мне, а врачам, их спасавшим… Но в том, что прожить эту жизнь они смогут как нормальные люди, а не как калеки-инвалиды, - моя заслуга.
        Когда я уходила с работы, я очень боялась, что Дедушка осудит меня. За то, что изменяю долгу, пасую перед трудностями… ну, и все такое.
        Но Дедушка спокойно принял мое решение. Только прочел мне несколько лекций о взаимоотношениях между хозяевами и наемной рабочей силой в условиях капитализма. Эти лекции мне очень пригодились…
        И до сих пор я следую советам Дедушки.
        Сразу расставляю все по своим местам, распределяю обязанности.
        Я - только сиделка. Не горничная, не кухарка, не исповедница.
        И наниматели для меня - не хозяева моей судьбы, а всего лишь покупатели. Я предлагаю товар: свою работу. Они покупают его. Но никаких вольностей с их стороны, никакого хамства я не терплю.
        К счастью, я могу это себе позволить. Потому что действительно хорошо работаю. Теперь уже Элечка может не помогать мне в поисках работы. Меня знают и рекомендуют.
        Впрочем, я себе не позволяю также и сближаться с нанимателями. Никаких «чашечек кофе» с неработающими женами, никакой болтовни со скучающими дочками и уж подавно - никаких романов с нанимателем или его сынком… Ничего. Никогда. Ни малейшего послабления.
        Только тогда тебя будут уважать.
        А если будут уважать - будут и платить.
        Мне платили. И жили мы с Дедушкой очень хорошо. Я всегда могла сделать хороший подарок любому из родственников - и довольно много откладывала: на черный день. Жизнь и Дедушка научили меня, что черный день обязательно когда-нибудь наступит. Но разумеется, что-то я тратила и на себя. Даже поддавалась на провокации Катюшки и ходила вместе с ней в магазины, покупала одежду… Правда, не ту, которую рекомендовала мне младшая сестра. И не в таких количествах. Я считаю, что вещи должны быть, во-первых, добротные, а во-вторых, не вызывающе модные, чтобы их можно было носить много лет подряд. Еще я позволяла себе покупать в неограниченных количествах книги - себе и Дедушке, приобрела хорошую стереосистему, а к ней - кучу дисков с классической музыкой, которую мы с Дедушкой так любили, а также водила Дедушку в театр смотреть балет или слушать оперу, а ведь это по нынешним временам такое дорогое удовольствие! Единственное, чего я не сделала, - не купила машину. Когда-то Катюшка пыталась научить меня водить. И я поняла: не могу. Не могу я управлять этим огромным, тяжелым механизмом, зная о том, как легко он
может выйти из повиновения и как страшно калечит мягкое, хрупкое человеческое тело… Короче, до смерти боюсь я кого-нибудь задавить. А потому пользуюсь городским транспортом.
        Но в любом случае - работой своей я довольна во всех отношениях! Все, что нужно: и зарплата хорошая, и моральное удовлетворение, и нет необходимости вариться в большом коллективе… Ненавижу я коллектив!
        Правда, мама, бабушка и сестры видят в моей работе большой недостаток: я, видите ли, сижу в четырех стенах, ни с кем не общаюсь и ни с кем не знакомлюсь. Так и старой девой остаться можно! А что может быть страшнее, чем остаться старой девой?!
        Думаю, если бы они узнали, что я к тому же еще и девственница, горе их не имело бы границ! Но я не хочу так больно ранить моих близких, к тому же я не привыкла особенно с ними откровенничать. И они привыкли к тому, что я - скрытная, молчаливая. И даже не говорят со мной на эту тему. А вот про замужество - говорят. И принимаются ругать мою работу, когда я объясняю, что мне просто некогда… Ведь не могу же я сказать им правду! О том, что я не хочу таких отношений, какие в наше время приняты, а хочу, чтобы все было - как у Дедушки с бабушкой Тамилой! Ну, чтобы не так страшно, конечно… Но - так красиво и возвышенно! И любить хочу человека достойного. Чтобы его действительно можно было любить! Лично мне такие пока не встречались.
        Да, им я этого сказать не могу. Они просто не поймут. Может, посмеются даже… А я им этого не прощу. Я уже себя знаю. Давно знакома с самой собой. Ну и зачем это нужно? Не скажу. Никогда не скажу.
        Обо всем на свете я могла рассказать только Дедушке. Только он понимал меня до конца. Не то чтобы он мне потворствовал… Наоборот даже… Он всегда был со мной предельно честен. А я так нуждаюсь в честности! А уж если понимал - то понимал по-настоящему. Наверное, потому, что мы с ним были так похожи. И иногда нам и слов-то не требовалось. Без слов понимали мы с ним друг друга.
        И это умение - понимать Дедушку без слов - очень мне пригодилось, когда в феврале 2000 года у него случился инсульт.
        Полагаю, что произошло это в результате потрясения: одного из его близких друзей - русского по происхождению, партизана, Героя Советского Союза, - арестовали и судили в Латвии якобы за убийство мирных жителей во время войны.
        Дедушка очень волновался, рвался поехать. Хотел выступить на суде… И всего через четыре дня после получения тягостного известия оказался в больнице.
        В то утро я вернулась домой с ночного дежурства у больного - и обнаружила его лежащим на полу. Самые страшные мгновения моей жизни - когда я увидела его, когда шла к нему по коридору, не зная еще, жив он или нет… Да, страшнее этого ничего не было. И наверное, уже не будет. Потому что потом все было… грустно-определенно. Но даже самая страшная определенность не так ужасна, как неизвестность!
        По моей просьбе приехавшая «скорая» отвезла Дедушку в ближайшую больницу, в ту, где я когда-то работала. Я от него почти не отходила. Иной раз мне, как коллеге, даже на ночь разрешали оставаться. Он выжил. И через месяц вернулся домой. Он был наполовину парализован - действовала только левая рука. Первое время он даже не мог говорить, да и потом понять его могла только я. Но его разум не пострадал, и воля осталась прежней. Но страдал он страшно. Быть запертым в гробнице собственного тела… Главное, я понимала: его положение безнадежно. И он понимал это. Потому что умел читать мои мысли.
        Разумеется, я бросила всех своих пациентов и занималась только Дедушкой. Я знала, что поднять его не смогу. Но зато я могла предельно облегчить его физические страдания… Но не душевные, к сожалению. Я умело обслуживала его. Но не знала, как его утешить! Хотя, наверное, это было вовсе невозможно - утешить его.
        Очень мало существует людей, способных смириться с собственным бессилием, и уж Дедушка точно не относился к их числу.
        К тому же он все время требовал, чтобы я ему включала телевизор. Слушал новости. Ловил каждую весть об этом позорном процессе в Латвии…
        В конце концов его друг был осужден.
        И Дедушка решил, что жить на свете больше незачем.
        Я понимаю его: все в его мире было разрушено - страна, в которой он жил, социальный строй, в который он верил, и даже его тело было разрушено и не подлежало восстановлению!
        И тогда он приказал, чтобы я дала ему шприц и все имеющиеся ампулы с… Нет, не стану давать название этого средства, медицинская этика воспрещает. Слишком уж распространенное лекарство для сердечников. И слишком легкую смерть оно дает. Какой-нибудь глупый юнец, преждевременно разочаровавшийся в жизни, может по дури купить и ввести себе… Тогда как, не зная безболезненного способа ухода из жизни, возможно, он и вовсе не решится на самоубийство.
        Я могла не подчиниться Дедушке.
        Вернее, следует так сказать: теоретически я могла бы не подчиниться ему, он был беспомощен и не мог сам отыскать шприц и ампулы…
        Но я не могла не подчиниться ему!
        Я не могла унизить его, воспользовавшись его беспомощностью для того, чтобы самой быть по-прежнему счастливой - рядом с ним!
        А я была счастлива рядом с ним, даже когда он заболел, счастлива уже тем, что он - есть, он - рядом, он еще со мной… Никто не понимал, каким это счастьем было для меня: просто рассказывать ему что-то, глядя в его прекрасные, мудрые, пронзительные глаза! Или - просто сидеть рядом и читать книжку… Всем существом своим ощущая его присутствие!
        Дедушка был не просто самым близким для меня человеком - он был ЕДИНСТВЕННЫМ близким человеком, поскольку с родителями, сестрами, братом, другим дедушкой и бабушкой я никогда не была близка по-настоящему. И с подругами в общем-то тоже. Зачем откровенничать с глупыми девчонками - когда есть Дедушка? Старый и мудрый, как питон Каа!
        И все-таки я поступила так, как он хотел.
        Как было лучше для него.
        Я дала ему шприц и эти ампулы.
        Он не хотел, чтобы я делала укол…
        Не из-за того, что меня могли обвинить в убийстве: никто бы меня не обвинил, никто бы даже ничего не понял, смерть сочли бы вполне естественной.
        Но Дедушка хотел последний в своей жизни Поступок совершить самостоятельно. И не вешать это на меня… Быть может, надеялся, что так я буду меньше страдать.
        Лучше бы я сама это сделала!
        Он долго не мог попасть себе в вену. Но он всегда был упорный и добивался своего. И в этот раз… У него тоже все получилось.
        Я не помню последующих дней, хотя на похоронах я хлопотала самостоятельно, никому из семьи не позволяя мне помогать.
        Дедушку кремировали. Гражданская панихида была очень скромной. Только семья и трое стариков, едва державшихся на ногах… А ведь когда-то Дедушка был живой легендой!
        Урну с его прахом я сначала принесла домой. Пока оформляли место в колумбарии, пока в гранитной мастерской готовили доску - урна стояла на столике в изголовье его кровати.
        После похорон я не пожелала поехать к родителям и никому не дала поехать ко мне - я не нуждалась ни в чьем обществе, мне хотелось побыть одной… С Дедушкой. С его ускользающим духом, который еще жил в нашей маленькой квартирке.
        Должна признаться: велик был соблазн последовать за ним и расквитаться со всем сразу! Дедушкин пистолет остался мне… и две коробки патронов… и я по-прежнему разбирала его, смазывала и собирала обратно… Часами держала его в руках. Прикладывала дуло к виску. Засовывала в рот. Примерялась - как лучше застрелиться… Ох, это ни с чем не сравнимое ощущение холодного металла у головы! Вкус стали, масла и легкий, чуть кисловатый привкус пороха, непонятно как сохранившийся… Могла бы, конечно, выбрать более легкий способ самоубийства. Врач все-таки! Но мне хотелось именно застрелиться. Из Дедушкиного пистолета. Мне казалось, так я скорее соединюсь с ним…
        Наверное, это был период легкого умственного помешательства на почве стресса. Иначе объяснить я просто не могу.
        А то, что я все-таки не застрелилась… Нет, отнюдь не любовь к жизни здесь взяла верх, но - уважение к Дедушке, боязнь огорчить его своим малодушием… Он точно счел бы малодушием мое самоубийство! Сказал бы, что я спасовала перед трудностями. Ведь я - молода, я должна жить, я могу еще принести пользу людям… Если я убью себя - это станет окончательной победой его врагов! Тех, кто посадил в тюрьму его друга.
        В общем, я осталась жить.
        Хотя вся прелесть жизни ушла вместе с Дедушкой.
        И жизнь без него назвать «жизнью» как-то язык не поворачивается… Жизнь без Дедушки - просто существование.
        Биологическое.
        Бессмысленное.
        Безрадостное.
        Родственники поначалу ко мне проявляли очень много сочувствия и нежности.
        А потом я с ними всеми разом рассорилась.
        Так вышло…
        Сначала Ника начала меня уговаривать переехать к родителям: дескать, чтобы мне не быть одной в горе. Ну, а они с Димой и детьми переедут в Дедушкину двухкомнатную. Временно… Я, конечно, отказалась. Понимала, что «временно» растянется навсегда. Потому что Нике и Димке давно уже хочется пожить без родителей, своей семьей. Да и не хотела я уходить из нашего с Дедушкой мирка. Не хотела менять привычки, переселяясь к родителям. Не хотела впускать в эту квартиру Нику и Петеньку: они же все вверх дном перевернут… Для них ведь ничего святого нет именно в том, что для меня - свято!
        Ника, услышав мой отказ, страшно оскорбилась и обвинила меня в нелюбви к племянникам.
        А потом поставила вопрос о разделе драгоценностей бабушки Тамилы.
        Моя бабушка Тамила Георгиевна Каландаришвили была из старинной богатой грузинской семьи, и у нее были действительно роскошные драгоценности, которые Дедушка бережно хранил и никому из нас при жизни так и не отдал: серебряный черненый пояс и два браслета с таким же узором, золотое кольцо с огромным аметистом, еще одно - с изумрудом размером с большую горошину, золотые часики с бриллиантовым цветком на крышке, золотые серьги с аквамаринами чистейшей воды и великолепное серебряное с позолотой колье в стиле «модерн» с семью большими малиновыми кристаллами шпинели. Думаю, Дедушка считал, что никто из нас просто не достоин носить драгоценности, принадлежавшие бабушке Тамиле. Вряд ли он до конца осознавал, что эти драгоценности - целое состояние. Он видел в них только память о любимой женщине. Мне он их иногда давал посмотреть, но я никогда - клянусь! - не пыталась их даже примерить. Я тоже считала себя недостойной… И только жалела очень, что ничего не успела узнать о семье бабушки Тамилы, о людях, которые до революции эти драгоценности приобретали…
        Ну, а Ника, естественно, видела в бабушкиных украшениях только материальную ценность и требовала «честного раздела». Причем она тут же попыталась исключить из числа претендентов Славку - «потому что он в Америке живет и без того богатый», - а потом и меня - «поскольку я от Дедушки квартиру получила» - и даже Катюшку - «поскольку она все равно их прахом пустит ради своего Кирюшки!» Ника заходилась в истерике и кричала, что у нее двое детей… Словно ни у кого из нас троих уже не могло быть своих детей! Потом, правда, она опомнилась и умерила аппетиты. Но не намного.
        Я, разумеется, не имела ничего против раздела и даже хотела скорее с этим покончить - уж больно противно все это было, - но я хотела, чтобы честно…
        К оценщику бабушкины вещи нести было страшно: еще бандитов наведет. Прикидывали стоимость «на глазок».
        В результате кольцо с аметистом и серьги с аквамаринами забрала себе Ника - мы просто устали сражаться с ней и сдались, хотя «ее доля» таким образом оказалась больше, чем чья бы то ни было. Но наверное, это было неизбежно. Родители выступили на ее стороне: почему-то они до сих пор ее больше всех нас жалели…
        Кольцо с изумрудом - самый дорогой предмет из того, что было, - получила Катюшка.
        Ника мечтала получить это кольцо… Но и серьги ей тоже очень хотелось иметь… В общем, пришлось ей «согласиться» на другое кольцо впридачу к серьгам.
        Из-за часиков с бриллиантовым цветком обе сестрицы чуть было с ума не сошли, но я жестко заявила: часики получит Славка. И написала ему тут же. Он был почему-то очень удивлен и явно преувеличенно меня благодарил… Неужели не ожидал, что я ему отдам их?
        Себе я оставила то, что мне больше всего нравилось: пояс, браслеты и колье со шпинелью. Никто и не протестовал: это были самые дешевые вещи, если бы я надумала их продать… Но я-то знала, что я их никогда не продам! А на фотографии, где совсем еще юная бабушка Тамила в грузинском костюме, - на ней пояс и эти браслеты…
        Понятно, что после всего случившегося в моих отношениях с Никой наметилось охлаждение.
        И тут ко мне зачастила Катюшка. Стала ласкова и внимательна, много рассказывала о своей нелегкой любви к прекрасному Кириллу… А в один из вечеров, горестно разрыдавшись у меня на плече, заявила, что, если бы у нее была отдельная квартира, - Кирилл непременно на ней бы женился! Так что счастье младшей сестры полностью зависит от меня.
        Увы, мои аргументы - мол, незачем выходить за такого, которому только квартира и нужна, - не возымели действия. Катюшка закатила истерику, обозвала меня «фригидной старой девой», заявила, что не сможет быть счастливой только из-за меня, и даже в запальчивости обвинила в том, что квартиру я уступить не хочу от зависти к ее любви и к тому, как Кирилл ее любит… Через несколько дней она, правда, позвонила и извинилась за горячность. И снова спросила, не уступлю ли я квартиру ей и Кириллу «на время». Но я не хотела переезжать к бабушке с дедушкой! И не хотела пускать в квартиру моего Дедушки совершенно чужого и даже неприятного мне человека - Кирилла! Так что и с Катюшкой наши отношения тоже резко охладились.
        Подруги мои по-разному на все это отреагировали.
        Элька процитировала Булгакова, посоветовала «плюнуть и забыть», и тут же сказала, что у нее есть для меня новая работа, а также парень, с которым она хотела бы меня познакомить, чтобы я «немного развеялась». Я отказалась и от того, и от другого, но высоко оценила ее светлый порыв.
        Зоя удивилась, почему же я не уступила ни одной из сестер: может, им нужнее, раз они так унижаются! Она бы на моем месте обязательно уступила… Только мучилась бы вопросом: кому уступить, кому нужнее?!
        Аня просто мне посочувствовала.
        Мне было очень плохо после всех этих ссор и дележек. Мне казалось, что Дедушка уходит от меня все дальше и все быстрее… Мне так хотелось задержать его! Догнать! Побыть с ним рядом еще хотя бы немного!
        И я совершила жуткую глупость: я решила, что смогу отыскать следы дедушкиного присутствия у него на родине - в Латвии.
        И отправилась в путешествие.
        Не буду вспоминать даже о том, как унизительно было получать визу в недавнюю союзную республику, на мою, считай, вторую родину!
        Но подлинный кошмар начался уже в Риге, где все принципиально не говорили по-русски и смотрели на русских как на людей второго сорта. Я прожила в Риге два дня. Походила по знакомым улицам - не узнавая! Посидела в ресторанчиках… Они тоже изменились. К лучшему. В плане еды. Но атмосфера стала какой-то… Неестественной, что ли? Этого не объяснишь тому, кто здесь не был ДО ТОГО.
        Сигулда встретила меня привычной синевой небес, ослепительным сверканием Гауи - и непривычными звуками латышской речи… Впрочем, говорили еще и по-английски. Но - ни слова по-русски! И даже русские здесь старались перейти на чужой язык, стушеваться… Словно - стыдились?! Или - боялись?!
        Я поехала на родину к Дедушке… И вот это, пожалуй, было хуже всего. Как кошмарный сон! Обелиска героям-партизанам больше не было. И музея боевой славы тоже больше не было.
        Возможно, меня не поймут даже соотечественники. Возможно… Но я чувствовала, как душу мою затопляет самое черное отчаяние! Это было еще хуже, чем после смерти Дедушки. Это было - словно вторая его смерть. Именно там, у него на родине, я ощутила, что потеряла его навсегда. Что все ушло безвозвратно… Ушло так далеко, что я догнать не смогу, даже если по возвращении в Москву пущу себе пулю в голову!
        Наверное, именно поэтому я и в тот раз не решилась убить себя. Потому что была совершенно опустошена и понимала, что случившегося не исправить моим самоубийством.
        Я вернулась в Москву бесконечно несчастная.
        А на второй день раздался телефонный звонок. Звонила Элька.
        - Софья, ты сидишь без работы два месяца! Понимаю, у тебя горе, но нельзя же так в своем горе закисать… Съездила в свою Прибалтику? Развеялась? Ах, вот как… Ну что ж, этого следовало ожидать. А ты телевизор вообще не смотришь? Не знаешь, что в мире творится?! Ах, не ожидала, что до такой степени… Я, если честно, тоже не ожидала. Но нам придется принять это как факт. Плюнуть и забыть. Слушай, ты еще пока не обнищала? Все-таки столько времени без работы… Я догадываюсь, что у тебя при твоем аскетизме какие-то соцнакопления должны быть, но все-таки… В общем, я клиента тебе подыскала. Совсем особенного. Только ты ему и подходишь. Нет, не сватаю… Я уже в отношении тебя отчаялась. Там - другое. Знаменитый артист. Очень знаменитый. Бабы так и виснут… Гроздьями! Но он не по тому делу… Ну, не любит он женщин, понимаешь?! Или просто боится как огня. Я думаю, это потому, что они все время пытаются его заловить и изнасиловать. Но многие считают, что он просто голубой. А у него мама после автомобильной аварии никак не восстановится… Нужна опытная сиделка. Причем такая, которая его, бедного, не будет сексуально
преследовать. Я сразу подумала про тебя. Только учти: все это секрет. Насчет подозрений о его ориентации. Никто не знает, кроме нас с тобой и еще нескольких посвященных. То есть театральная Москва знает, а публика - нет. Ты еще не догадалась - кто?! Да у нас сейчас он один - всеобщий кумир! Константин Шереметьев! Вау-вау! Не слышу в твоем голосе восторга?! Ах, придешь и посмотришь, что за случай… Ну, Софья, я в тебе точно не ошиблась! И бедняжечка Шереметьев может быть спокоен за свое целомудрие… А то он боится, правда! И мне его так жалко! Ну, разумеется, мой клиент, в салон ходит, причем всегда ко мне садится. Он очень о внешности заботится. А театральный грим, даже хороший, вреден для кожи. И вот он у меня три раза в неделю - как штык! Массаж, маски всякие…
        Вот так я оказалась в роскошном Доме на Набережной.
        В квартире Кости Шереметьева.
        Костя
        До сих пор я так и не решил, что больше люблю: кино или театр.
        Слишком разные это искусства.
        Когда я на сцене, - мне кажется, что только в этом истинное счастье, только здесь можно почувствовать творческий экстаз!
        Но когда меня снимают, да еще крупным планом, и надо сыграть какую-то сложную и сильную эмоцию… Мне кажется - вот оно, настоящее и важное!
        Роль, которую я готовил сейчас для театра, - Тит Андроник в трагедии Шекспира, - меня не особенно тревожила. Я видел в этой роли великого Лоуренса Оливье… В записи, конечно. «Живьем» не удалось. Правда, я планировал строить эту роль совсем иначе. Мой Тит Андроник будет и моложе, и более эмоционально тонким. Не грубый языческий воин, а болезненно-властолюбивый человек, при этом - экзальтированный, склонный к рефлексии и сам страдающий от собственной жестокости.
        Чтобы привлечь публику, шекспировскую трагедию планировали ставить в новомодном духе голливудского боевика. Режиссерша - дура набитая - хотела, чтобы все были еще и в современных костюмах. Еле удалось ее отговорить… Костюмы будут меняться: то современные, то старинные, причем не античные, как обычно используют при постановке этой трагедии, а XVI века, времен Шекспира. «Тит Андроник» - одна из самых кровавых трагедий великого драматурга. И у нас на сцене кровь будет литься рекой. Ниночка Гзовская должна играть жестокую царицу Тамору. Оля Кондратьева - мою несчастную дочь… То есть несчастную дочь Тита Андроника. Обе идеально подходят. В натуралистичной сцене группового изнасилования бедной Оле предстоит выйти на сцену голой. У Шекспира Лавинию насилуют за кулисами. И только объявляют во всеуслышание, что ее изнасиловали на трупе любимого мужа, а потом отрубили руки и вырезали язык, чтобы она не могла назвать имена своих мучителей. Но у нас все будет по-передовому. Прямо посреди сцены. Пока не решили только, как будем руки рубить. Наверное, придется, как обычно, воспользоваться длинным одеянием с
«окровавленными» рукавами. Но вот вопрос: откуда же одеяние, если в сцене изнасилования она должна быть голой?! Впрочем, режиссерша нам досталась изобретательная. Что-нибудь да придумает. В стиле той постановки, которую делали дети Адамсов на школьном утреннике. Кстати, режиссерша - ох, и дура же! - решила дополнить Шекспира еще двумя эротическими сценами. Сначала Тит Андроник должен изнасиловать Тамору во время ее знаменитого монолога в первой сцене, когда она умоляет его пощадить сыновей. А затем он должен изнасиловать собственную дочь, которую уже изнасиловали сыновья царицы! И при этом ему предстоит произнести гневный монолог, в котором он будет клеймить ее обидчиков! Бред…
        Нет, мне все-таки удалось уговорить эту дуру не усложнять спектакль сценой инцеста. Но Гзовскую в первой сцене все-таки придется изнасиловать. Причем - весьма натуралистично. Ох, боюсь, боюсь… Как бы она сама меня не изнасиловала! Прямо на премьере, перед сотнями зрителей! Она на это способна.
        А вот в кино мой любимый режиссер Степа Симонов предложил роль по-настоящему интересную. Мне такой пока не доставалось. Я обычно играл современных героев. Или - если в исторических постановках - уж очень романтических персонажей… Но мой конек - мятущиеся интеллигенты. Меня и в Лондон приглашали играть на сцене мятущегося Бунина. А в Лос-Анджелесе два сезона подряд я изображал чеховских героев. Естественно, страсть как мятущихся.
        Симонов снимал меня трижды.
        Еще в советские времена я, будучи студентом Щукинского, играл в его фильме душку-студента, этакого полукомического героя, бездельника, фанфарона, осуждаемого коллективом… И в финале приносящего себя в жертву во имя спасения совершенно незнакомых ему людей. Фильм имел резонанс, и его даже на время запретили. Потому что вначале кажется, что главный герой - это антигерой, а потом оказывается, что он-то и есть настоящий герой, а комсомольские лидеры только и способны, что речи толкать.
        Потом я играл у него же в исторической мелодраме - молодого русского ученого и революционера, - и опять пришлось мне умирать… Но фильм был удачный. Красивый. И хотя революционная тема в зубах у всех навязла, все-таки мелодрамы там было больше, чем революции, и музыка удачная, - а потому фильм полюбили. Он даже вошел в одну обойму со «Звездой пленительного счастья» и «Рабой любви». Тоже - и про революцию, и мелодрама есть… А чего стоила та знаменитая сцена, где мы с прекрасной героиней Ларочкой Петруниной кружимся в вальсе на нашей несбывшейся свадьбе! Ее длинная фата обвивает и окутывает нас обоих (плагиат с «Летят журавли»!), а вокруг кружатся то опадающие яблоневые лепестки, то осенние листья, то снег, - а мы все танцуем, влюбленно глядя друг на друга, и зритель понимает, какую прекрасную жизнь могли бы прожить эти двое, если бы не жестокий царский режим… Эту сцену частенько вставляли и вставляют до сих пор во всякие киноконцерты.
        Ларочка была замечательной партнершей. Я, наверное, больше всех горевал, когда она в Германию уехала и вышла там замуж за миллионера. Конечно, она счастлива, родились дети, и все хорошо… Но как же творчество?!
        Кстати, именно после этого фильма я стал, что называется, «секс-символом». Хотя в СССР секса, оказывается, и не было!
        В третьем Степкином фильме, снятом уже после перестройки, я играл царского офицера, который сначала искренне поддерживает революцию, а потом столь же искренне ее отвергает. При этом разрывается между двумя любимыми женщинами: верной прекрасной женой и не менее прекрасной любовницей. И теряет обеих, само собой. Разумеется, и в этом фильме я умер, в очередной раз. Меня долго и жестоко лупили в ЧК, а потом расстреляли во дворе церкви. Ну, любит меня Симонов, что же поделаешь! Всегда в его фильмах приходится умирать.
        Но, как ни удивительно, и этот третий фильм, который я делал с Симоновым, так же вознес меня на очередную волну популярности. Мне уже кажется, что Степан для меня - что-то вроде талисмана. Так что очередной работы у него я ждал с волнением и нетерпением.
        И теперь вот он надумал ставить фильм о войне. О Великой Отечественной. После почти десятилетнего перерыва в военной теме - снова фильм о войне. Причем не об окопной грязи, не о подлости СМЕРШа, а о героизме простых советских людей. То есть о том, что еще во времена Брежнева кое-кому из критиков в зубах навязло.
        Правда, в новом фильме все-таки идеологии советской не будет, так что речь, наверное, идет о героизме русских людей… Хотя среди персонажей встречаются представители разных национальностей. И еврейка есть, и хохол, и грузин, и даже один поволжский немец. А главный герой - священник. Искренне верящий, но ради сохранения церкви решившийся сотрудничать с НКВД. Но разумеется, он все время обманывает НКВД и рискует головой… Его должны арестовать, он об этом знает, но начинается война, и он принимает решение уйти добровольцем на фронт. Его жене и двоим маленьким сыновьям соседка-еврейка, убежденная коммунистка, помогает скрыться от преследователей. А после прихода фашистов они уже могут не скрываться - и прячут дочь этой самой соседки, уже казненной. А священник на фронте спасает души солдат и опять рискует, проводя религиозную агитацию, а заодно творит чудеса героизма. Все красиво, сентиментально - и довольно-таки правдоподобно. Сценарий прелестный: я был им очарован после первого же прочтения. Понимаю, что рискованно, конечно, браться сейчас за военную тему, но многие этой идеей загорелись. Очень
неплохой получился актерский состав.
        Мне, конечно, хотелось играть героя. Но - увы. Досталась роль злодея. Мерзкого фашиста. Сначала меня это обидело… А потом я вдруг понял, что из всех ролей в фильме эта - самая сложная и интересная.
        Теперь я с нетерпением жду начала съемок. Книжки про те времена читаю. Пытаюсь понять психологию героя.
        Самый приятный это период - подготовительный. Правда, приходится все время волноваться: не закроют ли фильм еще до начала съемок? Но все-таки такой истерики, которая во время съемочного процесса всех нас колотит изнутри, - в период подготовки к фильму не бывает. Можно чувствовать себя по-настоящему творческой натурой, примеряющей иную личину… Во время съемок уже не до того. Не до чувствований. Там уже с личиной надо срастаться и работать, работать, работать… А покуда не началось, я домой взял фуражку немецкую, с высокой тульей и оскаленным черепом. Сяду вечерком перед зеркалом, фуражку надену и вхожу в роль. Себе самому в глаза смотрю и заставляю себя меняться. Я - уже не я, а совсем другой человек… Из другого времени. С другой психологией. Потом иной раз до утра заснуть не получается. А заснешь - кошмары мучают.
        Но все равно: это - счастье.
        И только это - настоящая жизнь.
        Я ощутил себя актером очень рано. Мне было, наверное, года три тогда. А может, и трех не было. Все выдающиеся актеры в своих мемуарах пишут о том, что пробудились в восемь, десять лет - после первого посещения театра. А я умудрился переплюнуть даже Вивьен Ли, впервые взошедшую на сцену для декламирования в три с половиной года! Но наверное, просто так сложилось, что их всех повели в театр позже, чем меня. А у меня была чудесная мама, сама по себе натура творческая и увлекающаяся, а в тот период она была увлечена идеей вырастить из меня вундеркинда. Поэтому она таскала меня на концерты, в музеи и театры, хотя тогда я пребывал совсем еще в несознательном возрасте, но ей уж очень хотелось с младенчества приобщить меня к Прекрасному. На концертах и в музеях я, как правило, чуть ли не сразу засыпал, на руках у мамы - она меня долго на руках таскала, лет до четырех. А вот театр… Мой первый спектакль был «Чипполино». Помню его отчетливо. Кажется - каждое слово, каждую деталь костюмов. Я был ослеплен, оглушен, околдован. Словно одновременно подглядывал в иную реальность - и, вместе с тем, сознавая, что
это не настоящие люди-овощи, а «только актеры», которые «притворяются», - я был заворожен действием, заворожен свершающимся у меня перед глазами чудом преображения реальных, обыкновенных людей нашего мира - в говорящие овощи из сказки Джанни Родари! Конечно, выразить все это словесно я тогда не мог. Не мог даже осознать в полной мере. Просто чувства все хорошо запомнились - и много лет спустя осознались. После спектакля я не мог говорить, я ни на что не реагировал, словно впал в кататоническое состояние. Родители ужасно испугались. Поссорились даже. Это была одна из немногих их ссор - они прожили жизнь душа в душу - и единственная ссора, когда они попрекнули друг друга происхождением. Папа у меня из рабочей семьи и сам работал экскаваторщиком. Мама - дочь музыкантов, сама - учительница музыки. Я сидел на диване с полуоткрытым ртом, тупо глядя перед собой, а родители орали друг на друга: отец кричал маме, что она с этой своей культурой замусорила ребенку мозги и свела с ума, а мама кричала, что отец - темный, примитивный человек с низменными инстинктами. Не знаю, как далеко они зашли бы, если бы я не
пробудился к жизни и не принялся выплевывать скороговоркой странные, как им показалось, фразы (я тогда еще не очень хорошо говорил), причем с каждой репликой меняя голос, интонации и выражения лица. В конце концов, мама опознала в моих речах диалоги из только что посмотренного спектакля. И возликовала: в ребенке обнаружился талант! Отец еще некоторое время сомневался в моей вменяемости, но к вечеру я перестал бормотать, поужинал и уснул. А на следующее утро выглядел и вел себя вполне обыкновенно.
        Я у родителей поздний ребенок. Обоим было по тридцать шесть лет, когда я родился. Поздний и единственный, - а посему обожали и баловали меня чрезмерно. Разумеется, мой талант немедленно принялись развивать. С пяти лет я занимался в детской театральной студии. Вообще-то туда принимали только с семи, но для меня было сделано исключение. Не подумайте, что из-за каких-то моих талантов. Просто мама согласилась служить оркестром во время спектаклей. В смысле - играть на рояле.
        Некоторые дети быстро теряют интерес ко всем увлечениям, будь то рисование, лепка, спорт или разведение рыбок. Но я, видимо, пришел в мир специально для того, чтобы стать актером.
        Я занимался в студии всю свою жизнь. В Москву в первый раз приехал из родного Свердловска в составе нашей детской труппы, с постановкой фонвизинского «Недоросля». Я играл как раз этого самого недоросля и совершенно очаровал публику. В то время я специализировался на комических персонажах. Романтического героя во мне увидели много позже. И в кино сниматься пригласили именно тогда. Мне было тринадцать. Правда, фильм оказался неудачным, и больше меня сниматься не приглашали… До самого первого курса Щукинского, куда я поступил с первого раза. Вот тогда и пошло-поехало!
        Жаль, отец до моего успеха не дожил. Мне было пятнадцать, когда он умер от цирроза печени. Я стараюсь никому не говорить отцовский диагноз. Почему-то в народе считают, что цирроз печени бывает только у алкашей, пьющих по-черному. Неправда! Отец алкашей презирал и был сторонником здорового образа жизни. Кроме пива, спиртного не пил. А пиво многие и за спиртное-то не почитают. Но умер он от цирроза. Непонятно почему развившегося.
        Маму я забрал в Москву, когда у меня появилось первое собственное жилье: комната в коммуналке. Мы с ней прекрасно в этой комнате уживались. Из коммуналки мы перебрались в однокомнатную, а уж потом, накопив деньги в заграничном турне, я смог купить эту квартиру - «во дворце», как говорит мама. Наш главный режиссер уговорил внести первый взнос еще в ту пору, когда дом только строился. Мне это вначале казалось какой-то аферой. Как можно покупать то, чего еще нет? То, чего не можешь увидеть, пощупать? Но все-таки я согласился. Иногда полезно быть соседом главного режиссера. А когда дом был отстроен и отделан и мы въехали - я был просто в восторге! Красота и комфорт. Ну, точно как за границей, только лучше. Потому что дешевле. Правда, на обустройство квартиры у меня ушли все остатки сбережений, да еще и в долги пришлось влезть. И соседи - кроме главного режиссера - у нас оказались не очень-то приятные. Новые русские всех национальностей. Но все равно мама оказалась очень довольна жизнью «во дворце».
        Мама моя заслуживает и лучшего, но лучшего я ей, к сожалению, дать не могу. Она хотела бы видеть меня женатым, семейным, счастливым… Хотела бы внуков. Она так тепло привечала каждую девку, которую я в гости приводил, что я в скором времени вообще их водить перестал! Уж очень девки-дуры после этого зазнавались, уверенные, что раз уж мама к ним так ласкова, то, значит, я и влюблен безумно, и жениться хочу.
        Женат я был. Еще на втором курсе угораздило. На сокурснице. Я тогда как раз только-только стал знаменитым… А Галина у нас была самой красивой. Мы с ней были великолепной парой. По крайней мере, внешне - если судить по фотографиям тех лет. Потому что духовно мы с Галиной совершенно не подходили друг другу. Но она забеременела, и я решил быть благородным и предложил ей узаконить отношения - в надежде, что она все-таки сделает аборт, побоится испортить фигуру и карьеру. Она не побоялась. Только вот наши дети - мальчики-близнецы - умерли сразу после рождения. Врач мне объяснил, что с близнецами такое часто случается: из-за того, что все полезные вещества, поставляемые материнским организмом, надо делить на двоих.
        Наверное, будь у нас дети, мы с Галиной смогли бы притерпеться друг к другу. Наличие детей все-таки цементирует семью. Но детей у нас не было. Ролей у Галины тоже не было. У меня роли были, но мне совершенно не хотелось уговаривать режиссеров доверить моей жене хотя бы ма-а-аленькую роль - и тем самым портить себе съемочный период! И без того все время съемок проводишь в нервном напряжении, а тут еще жена доставать будет. К тому же с партнершей по фильму роман закрутить не удастся, а как без романа в жизни прикажете изображать экранную любовь? Галина закатывала истерики и по поводу отсутствия у нее ролей, и по поводу присутствия моих партнерш, и без повода тоже. И моей жалости к ней хватило ненадолго.
        Она еще много лет потом портила мне жизнь, рассказывая всем и каждому, какой я подлец, бросил ее после смерти детей, когда она была в таком отчаянии… И всегда забывала уточнить, что со времени их смерти прошло три года, других детей она сама не захотела, да и была мне не слишком-то верна. Впрочем, как и я ей. Нормальная актерская семья, нормальная актерская жизнь! Но далеко не все актерские жены делятся с «желтыми» журналистами подробностями своей семейной жизни. Тем более - к тому моменту, когда подобные издания появились в нашей стране, Галина уже давным-давно была замужем за другим: за «крутым» бизнесменом, у нее росла дочка. Но нет же! Ей понадобилось дать интервью в «Караван историй», да еще и семейными фотографиями снабдить. И сделать ничего нельзя! Не подавать же мне на нее в суд?!
        Умные люди говорят, что люди нашей необыкновенной творческой профессии должны выбирать спутников жизни среди представителей самых обыкновенных, нетворческих профессий. Только тогда есть надежда на нормальную семейную жизнь.
        Но как-то так получается, что любовниц мы себе заводим или на съемочной площадке, или за кулисами. И чаще всего выбираем именно среди актрис, а не поклонниц. Я лично понимаю, что это в корне неправильно, но ничего поделать с собой не могу и все время совершаю одну и ту же ошибку. И сейчас в театре у меня есть две такие ошибки… Ниночка Гзовская и Оля Кондратьева.
        Ниночка - красавица, истеричка и стерва, в стиле моей жены Галины. Сначала пылко бросилась мне в объятия, потом столь же пылко пожелала переехать в мою новую квартиру и воспользоваться моими же зарубежными связями, чтобы заполучить роль. Причем одновременно умудрялась и клясться мне в любви, и требовать доказательств любви, и изменять мне с моими же коллегами, и рассказывать всем желающим послушать, какой я подлец, негодяй, садист и вообще гомосексуалист, и женщин ненавижу! Хорошо, хоть «Каравану историй» эту байку пока не продала. Наверное, еще надеется, что у нас с ней «сложится».
        Олечка - милашка, юное дарование из провинции, самая молоденькая в труппе, еще студентка… Кроткие карие глаза, нежный голос, застенчивое поведение - я был очарован. Плюс к тому она демонстрировала мне столько ласки и преданности! Смотрела на меня снизу вверх восторженным взглядом, ловила каждое мое слово и ничего, ну совершенно ничего не требовала. До поры до времени… А вот после того, как она подарила мне свою девственность, невесть каким чудом сбереженную, - началось! Сначала ей все время нечего было надеть. Я покупал ей одежду и косметику. Ладно, это - в порядке вещей. Гзовской я тоже делал подарки. Только по собственному желанию, а не по заказу. Потом - оказалось, что Оле не на что съездить отдохнуть, придется все лето в Москве сидеть, а за границей она никогда не была и, наверное, не побывает… Брать ее с собой в Испанию мне не хотелось, но я оплатил ее отдых на Кипре. Потом Оля рассказала про маму и сестренку, которые в родном городке живут впроголодь, а теперь мама заболела, нужно на лекарства… И все это - со смущением и со слезами. Ну, дал маме на лекарства. Потом еще. И еще. Потом понял,
что ежемесячно отстегиваю на содержание мамы и сестренки, хотя сам еще не все долги заплатил за квартиру! К тому моменту Олечка мне уже наскучила. Потому что девочка она недалекая. И не слишком-то талантливая. Уж талант-то я чувствую. И уважаю. Гзовская - стерва и истеричка, но она Актриса! А Олечка будет юным дарованием лет до тридцати, а потом исчезнет без следа. Ей сейчас надо замуж выскакивать, пока она на виду и не утратила свежести. И она это, кажется, тоже понимает… Но вот объектом выбрала меня! Очень большая ошибка. Когда она начала наведываться ко мне в гости в мое отсутствие и окучивать мою бедную, доверчивую маму, - я восстал. И порвал с ней всякие отношения. Потому что знал, что будет следующим шагом: беременность. И не обязательно от меня. Потому-то я старательно, очень старательно предохраняюсь. Да, конечно, случайности всякие возможны, резиновый друг тоже может подвести… Но я предчувствую ее следующий шаг: ей НАДО забеременеть, чтобы заловить меня. А значит - я буду сомневаться в своем отцовстве. И ничего, кроме мерзости и боли, нас обоих не ждет. И несчастного ребенка - тоже.
        Между прочим, расставшись с ней, я поступил как ответственный человек! Но ни она, ни окружающие этого не оценили. Милая Олечка оказалась на редкость прилипчива. До сих пор не отчаялась меня вернуть. К тому же Олечка поплакала в объятиях всех без исключения членов труппы по очереди. И - в отличие от истории с Гзовской - все они дружно принялись меня осуждать. Как можно так поступать с несчастной, беззащитной, любящей девочкой! Они все так давили на меня, что я чуть было не сдался. Уже подумывал вернуть Оле благосклонность, жениться и заделать ей ребенка - так, чтобы наверняка своего…
        По крайней мере, моя мама была бы счастлива. Ей Оля нравится. Ей вообще все мои девушки нравятся.
        Правда, я бы уже счастлив не был. И наверное, никогда.
        Да… Не было бы счастья, да несчастье помогло! Мама ездила на дачу к подруге, возвращались, поздно, по скользкой дороге, машина пошла юзом… Очнулись все четверо в больнице: мама, подруга, муж подруги и еще одна почтенная дама, общая знакомая. Хорошо, хоть все выжили. Меньше всех пострадал муж подруги - он был за рулем. А больше всех - моя мама.
        В театре меня после этого доставать перестали. Все, включая Гзовскую. Все-таки о моем трепетном отношении к мамочке знают и понимают, что такое - настоящее несчастье. И Оля перестала жаловаться и донимать. Дошло до нее - не время для этого. Правда, все время рвалась к маме в больницу. А у меня не было сил не пускать.
        Врачи не обещали, что мама сможет двигаться. Все-таки тяжелые травмы, и возраст уже… Но если бы она осталась неподвижна, она бы не прожила долго. Я это знал. Она всегда делала так, как для меня и для моей карьеры лучше. А ее беспомощность была бы препятствием для моей активной творческой жизни. И боюсь, мама не понимает, что ее жизнь для меня намного важнее успешного творчества! Она бы просто угасла, если бы вдруг сочла, что теперь для меня в тягость…
        После нескольких операций ее отдали домой. И сказали: хороший уход решит все. Сначала я позволил ухаживать за ней Оле, но у мамы появились пролежни… И я вскоре выяснил, что Оля много рассказывала о себе, своей несчастной жизни и несчастной любви - и мало помогала маме, не делала ничего, что необходимо для лежачего больного: не протирала, не переворачивала, не массировала. А мама по деликатности стеснялась прервать ее излияния и лишний раз попросить Олю о помощи.
        Потом я пережил череду наемных сиделок. Они оказывались или бездельницами - ограничивались минимумом процедур, или садистками - причиняли маме боль и предлагали терпеть, потому что избежать этого якобы невозможно! Одна сиделка приводила в мое отсутствие ребенка, причем мальчик вел себя в моем доме как в своем собственном, копался в моих вещах и пожирал мои запасы деликатесов. Другая вообще воровала! Я хотел сдать ее в милицию, но мама не позволила - жалко. А морду набить этой гадине я не мог, хоть и очень хотелось. Но контраргумент - вовсе не то, что она вроде как женщина: такие, как она, женщинами называться не вправе, они всякое право на женственность утратили… Просто она с битой мордой и с историей обо мне тут же побежала бы в «Караван историй»! Еще две сиделки пытались обольстить меня, причем одна из этих двух все время приглашала подруг, чтобы те на меня посмотрели и убедились, что она не врет и действительно у меня работает. Таким образом, возле мамы сменилось восемь человек.
        А потом появилась Софья.
        Мне ее порекомендовали. Сказали, что она - лучшая. Что не было случая, чтобы она не подняла больного и не вернула его к нормальной жизни. Правда, были случаи, когда она отказывалась от работы при первом же визите…
        Я ужасно боялся, что она откажется. Изо всех сил старался понравиться ей. И она согласилась.
        Леша
        Гошка плакал, уткнувшись в рукав засаленной курточки. Сидел на корточках рядом с моей коляской и плакал тихо-тихо, только плечики вздрагивали.
        - Гош… Ну ты ведь знал давно… - Неуклюжее утешение. А подсказал бы кто получше! - Гош…
        - Мамочка… - шептал Гошка сквозь всхлипы. - Она такая хорошая была… Добрая… Это все сраный героин!.. Они ее так и закопали под землей… Просто закопали! Как… как…
        - Что теперь делать будешь?
        - Не знаю… Вичку надо… чтобы со мной оставили. Я Кривого попрошу, он разрешит… Должен разрешить… Если ее бабам отдадут, она помрет или дебилкой вырастет… Они ее будут снотворными поить…
        - Гошка, если чем-то помочь… Обижать кто будет, только скажи.
        - Да ну! Кто меня будет обижать, я свой… в законе.
        Я едва сдержал улыбку. Тоже мне - Гошка авторитет! Хотя, кто знает, выживет мальчишка, вырастет - и ждет его красивая бандитская жизнь. Красивая - и короткая. Жаль, хороший мальчишка. Несмотря ни на что - хороший. Но пройдет годик или два, и не останется хорошего. Ничегошеньки не останется.
        - Чем занимаешься теперь?
        - По вагонам хожу… Вичка, зараза, тяжелая такая, а еще пищит и брыкается. Ей-богу, самому хочется порой ей снотворного дать, чтобы поспала хоть немножко.
        - Не высыпаешься?
        Гошка махнул рукой.
        - Да ничего! Вырастет же она когда-нибудь, поумнеет! А еще мне девка сейчас одна помогает, дура она, конечно, и ленивая, как квашня, но ей Юраша велел, и она иногда с Вичкой сидит.
        - Что еще за Юраша?
        - Юраша для мамки герыч приносил… Дорого брал, падла, но зато товар был хороший… Я, наверное, к нему теперь пойду работать…
        - А что делать-то будешь?
        Гошка таинственно сверкнул глазами, хлюпнул носом, вытер рукавом слезы с чумазого лица.
        - Никому не скажешь?
        - Никому. - У меня почему-то пересохло в горле.
        Гошка наклонился к самому моему уху, зашептал горячо:
        - Наркоту перевозить… Ты не дергайся, это просто, я знаю как! Никто меня не поймает, а если и поймает, мне ничего не будет! Я денег подкоплю, квартиру куплю, Вич-ку в сад отдам… В хороший, ее там учить будут и кормить правильно!
        Я почувствовал, что меня начинает трясти. Хотелось кричать, крушить стены, схватить мальчишку так, чтобы не смог убежать… Куда-нибудь!
        - Гош… Ты только выслушай меня спокойно, ладно? - попросил я, постаравшись, чтобы мой собственный голос звучал спокойно. - Ты подумай хорошенько. Может быть, лучше в детский дом…
        Гошка дернулся, но я крепко держал его за руку.
        - Ну, худо-бедно - накормят и выучат, а потом работать пойдешь…
        - Да что ты, Леш! Да наслушался я от пацанов про эти детские дома!
        - Да слушай ты больно этих пацанов! Они наговорят! Ты же не дурачок, Гошка, должен понимать, к чему приводят наркотики…
        - Ха! Я же их принимать не буду!
        - К колонии для малолеток. Тебе рассказать, как в колонии живется, или сам знаешь?
        - Да не попадусь я, Леш!
        - А когда сядешь, что с Вичкой здесь сделают, ты думал?
        У Гошки были страшные глаза, черные, пустые, как два пистолетных зрачка, губы побелели, сжались в тонкую ниточку.
        - А что ты предлагаешь мне?! Что?! Я в детдом все равно не пойду, это не лучше, чем колония, а побираться всю жизнь тоже не хочу! Лешка… ты же знаешь, что все равно мне некуда деваться, чего пургу гонишь?!
        Мальчишка шмыгнул носом, ухмыльнулся и стукнул меня легонько в плечо.
        - Да ты не боись! Я еще крутым буду… Знаешь, каким? Куплю домик в Греции… на побережье, и уедем туда, будем классно жить… Ты знаешь, Леха, я и тебя с Гулькой к себе возьму! Веселее будет!
        Я хотел еще что-то сказать, но Гошка закрыл мне рот ладошкой.
        - Все, Леш! Я побегу. Мы еще сегодня и не выходили ни разу. Что жрать будем - ума не приложу!
        Он умчался, юркнул в стеклянные двери метро, а мне в коробку кто-то кинул горсть мелочи, беленьких блестящих пятачков, коричневых десяточек… Хм, неужели еще и рубль?! Какая щедрость! Или рубль уже был?
        Коробка совсем драная, скоро развалится - и вся эта мелочь с грохотом и звоном раскатится по гранитному полу. Интересно, поможет кто-нибудь мне ее собрать?.. Да уж… Буду сидеть и ждать, когда за мной придут. Тогда и соберут, а до тех пор уродливый калека Леша Рославлев будет беспомощно хлопать глазами, потому как если попробует собирать монетки сам - запросто сверзится с коляски, и будет валяться - беспомощным, вяло копошащимся обрубком.
        Господи! Если Ты еще не совсем потерял меня из виду!..
        Ангел мой! Мать твою, хранитель! Имей же, наконец, совесть - храни!
        Я не могу больше! Ни дня, ни часа, ни минуты - я не могу больше сидеть в вонючем углу при входе на станцию метро, которая находится в десяти минутах езды от моего дома! Я не могу зажимать драный край коробки, в которую прохожие кидают мелочь! Я не в состоянии думать о том, что будет, если коробка внезапно развалится! Я устал каждый вечер доказывать кулаками, что Гуля - моя женщина и никто не имеет права дотрагиваться до нее, даже те - особенно те, - кто имел это право когда-то! Я не могу позволить Гошке работать наркокурьером!.. Не могу не позволить… и позволить не могу…
        Терпи, Лешка… Жди, Лешка… Сейчас самая середина дня, народу мало, и ты у всех на виду… Дождись шести часов, когда хлынет толпа, тогда тебя, возможно, на несколько минут выпустят из поля зрения…
        Осторожность… Осторожность… Я повторял себе это слово за последние полгода едва ли не каждые пять минут… А пошла она на хрен, эта осторожность!.. Эх, Гулька, как жалко, что тебя сегодня нет рядом, ты бы прикрыла… но извини, малышка, знаю - будешь ругаться, но ничего уже не могу поделать. Я должен сделать это сегодня. Сегодня - или уже никогда!
        Прошло уже недели две с тех пор, как я впервые поговорил с Софьей, а может, и больше, календаря под рукой нет, и я частенько просто не улавливаю, с какой скоростью течет время. Я звонил ей с тех пор раза три или четыре, в разное время, и всегда слушал только долгие нудные гудки, мне уже начало казаться, что я номер перепутал - забыл какую-нибудь одну цифру, заменил другой и звоню теперь в никуда, но наконец - дозвонился. Это случилось пару дней назад, теплым вечером, когда мы с Гулей попрошайничали на улице и смогли, ничем не рискуя, подобраться к телефонному автомату. Я позвонил просто так, для проформы, уже не надеясь, что кто-нибудь поднимет трубку, и очень удивился, когда бесконечные гудки все-таки прекратились и до меня долетел голос Софьи.
        Мы говорили долго, должно быть, минут десять, и я успел многое ей рассказать о том, что со мной случилось и почему мне нужна ее помощь…
        Мы с ней успели договориться, что я перезвоню еще раз, чтобы назначить время и место встречи…
        Глава 4
        Софья
        Работать у Кости мне понравилось. И сам он - человек милый и интеллигентный, и пациентка, Надежда Семеновна, - чудо долготерпения и деликатности. Я просто отдыхала душой, ухаживая за ней! Если бы все пациенты были такими, у меня была бы не работа, а сплошной праздник. Но девять из десяти пациентов - капризные, обозленные, раздражительные… А их родственники подозревают сиделку во всех смертных грехах сразу.
        С Костиным соседом - с тем, в квартиру которого я по ошибке позвонила, - я сталкивалась очень часто. Куда чаще, чем с собственными соседями.
        Я могла бы заподозрить, что он просто подстерегает меня… Если бы была романтична, как Катюшка, или самоуверенна, как Ника.
        Будучи особой трезвомыслящей, я понимала, что человеку, купившему квартиру в таком доме, совершенно незачем подстерегать… приходящую прислугу! С его-то приятной внешностью и деньгами - да к нему десятки несовершеннолетних фотомоделей должны в очереди стоять. Сейчас девчонки такие меркантильные пошли. А в него и без богатства влюбиться можно, ведь он такой симпатичный!
        Но факт оставался фактом: очень часто получалось, что мы одновременно выходили из квартир и вместе ехали в лифте. И неизменно он предлагал подвезти меня на машине до дома, но я отказывалась.
        Как-то раз он спросил:
        - А может, вы перейдете ко мне работать? Скажите, сколько вам платит Шереметьев, и я заплачу в два раза больше!
        - У вас в доме тоже есть лежачий больной? - мрачно поинтересовалась я.
        - Нет, - удивленно ответил он.
        - Тогда зачем я вам? Впрочем, даже если бы больной у вас был, я бы могла порекомендовать хорошую сиделку… Но сама я пока не могу оставить Надежду Семеновну.
        - Я думал, вы просто домработница… Но, если нужно, я достану и лежачего больного! А хорошую сиделку вы уж лучше Надежде Семеновне порекомендуйте. А сами - ко мне, на двойной оклад!
        Наверное, мне следовало кокетливо рассмеяться и мило отшутиться. Но я этого не умею. А потому оставшиеся этажи я упорно молчала, чувствуя себя круглой дурой и злясь на него за это чувство. Я была уверена, что шутит со мной он просто от нечего делать. Есть такая порода бабников: заигрывают со всеми женщинами, включая продавщиц, стюардесс и медсестер в больницах. Наверное, он из их породы!
        Изо дня в день мы вместе ездили в лифте. Бывало - он заговаривал со мной. Бывало - просто молчал и смотрел на меня… Каким-то странным взглядом: то ли поцелует сейчас, то ли ножом полоснет! Правда, глаза у него были жуткие - и чарующие одновременно. Наверное, у маньяков должны быть такие глаза - чтобы заворожить жертву и лишить воли к сопротивлению. Если бы я не знала, что он - Костин сосед, я бы, пожалуй, перепугалась, оказавшись с ним наедине. Впрочем, то, что он - Костин сосед, ничего особенно не меняло. Чикатило и Тэд Банди тоже были чьими-то соседями. Правда, они убивали не по соседству, а далеко от дома. Только на это я и надеялась. А еще - на то, что у меня не в меру разыгралось воображение и смотрит он вовсе не на меня, а сквозь меня…
        Но, должна признаться, мне льстило его внимание. В конце концов, пусть я и «горячая эстонская девушка» (латышская то есть), но в глубине души для меня так же важно нравиться кому-то, как и для моих более эмоциональных сестер и подруг.
        Позже я даже жалела, что не сумела показать ему свою ответную симпатию. Я ведь так давно потеряла надежду встретить «кого-то», а тут… Нет, я вовсе не думала о том, что он и есть тот самый «кто-то», но этот человек показался мне приятным, несмотря на то что мы с ним едва ли несколькими фразами обменялись.
        Да, позже я жалела, потому что все могло бы сложиться иначе, если бы я с самого начала вела себя более женственно - если бы я умела вести себя более женственно!
        Но я не умела. А позже стало слишком поздно…
        Леша
        Тоненькая речушка в половодье становится морем, бурным потоком - безумным, беспощадным, слепым и жестоким.
        Тяжелый мрачный гул - это плывет мимо толпа, однообразный ритм ее движения кружит голову, отупляет, сводит с ума.
        Московское время: восемнадцать ноль пять.
        Вот она - Минута пик.
        Если тебя сейчас, Сонечка, нет дома, если ты работаешь до семи, если ты идешь сейчас вместе с толпой по переходам метро, тогда, Сонечка, - я пропал!
        - Женщина, - обращаюсь я к продавщице журналов. - Помогите, пожалуйста, набрать номер.
        Женщина охотно соглашается, подает мне трубку, вставляет в гнездо телефонную карточку.
        - Диктуйте.
        Семь как будто высеченных из гранита цифр встают перед глазами. Я вижу желтый пластмассовый телефончик, чей диск кручу собственным тоненьким детским пальчиком.
        «Артур Модестович, это я, Леша…»
        - Софья… Это я, Леша!
        И мир вокруг перестает существовать, погружается во тьму и тишину. Остались - я, синяя коробка таксофона, прижатая к уху трубка и взволнованный голос Софьи.
        - Лешка! Наконец-то!.. Я жду твоего звонка уже несколько дней… И твои ждут…
        Батюшки! Неужели поверили?! Софьюшка, ты гений, как же ты смогла их убедить, что я - не призрак?!
        - Слушай меня внимательно, Софья, у меня минута. Не больше. Бродников переулок… Это возле метро «Полянка»…
        - Так.
        - Завтра ровно в 15.00, жди меня там с машиной. Сможешь достать машину?
        - Смогу.
        - Какая машина?
        - «Ока»!
        - Ой, Софья, нужна побольше!
        Секундная заминка.
        - Джип! - выпалила она. - Синий! Не знаю, какой марки, но большой!
        - Пойдет… Будете ждать в начале улицы, ближе к метро, а удирать будем в сторону Якиманки. Поняла?
        - Поняла, Лешенька. До встречи…
        Я сунул трубку в руку женщины в красном фартуке с эмблемой «Метропресса». Не думаю, чтобы она слышала, о чем я говорил, - и так-то шумно, а у нее еще и покупатели толпятся.
        - Спасибо.
        - Да не за что, солдатик…
        Запомнила ли она номер? Да ну!.. Не шпионы же и не контрразведчики - мои цыгане! Они и не подумают расспрашивать ее! Им и в голову не придет! Эта тетка видит меня в первый и в последний раз в жизни, в этом переходе я впервые сижу. Не о чем жалеть, да и поздно теперь…
        Дело сделано!
        Ничего еще не сделано…
        Надо суметь выйти завтра на работу с Гулей. И Гошку надо как-то предупредить… Все-таки я сумасшедший! Готовился к побегу целых полгода, продумывал, просчитывал и - вот вам; решился с бухты-барахты, как будто Гошка уже завтра станет преступником… Хотя это-то как раз запросто.
        Костя
        To, что Софья вдруг обратилась ко мне, было для меня как гром среди ясного неба! До сих пор она только отвечала на мои вопросы. Иногда - отзывалась о спектаклях, записанных на видеокассеты. Она работала у нас уже больше трех недель, и я как-то привык к ее немногословности и замкнутости. А тут вдруг - сама со мной заговорила… И целую историю рассказала. Про брата подруги, который считался погибшим в Чечне, а оказался вполне даже живым, в Москве, в плену у каких-то цыган, которые заставляют его, безногого инвалида, побираться. Этому парню нужно было помочь вернуться домой. А поскольку его постоянно контролировали - требовалось попросту похитить его. Подъехать к тому месту, где он будет побираться, посадить в машину и увезти.
        Софья просила, чтобы я помог ей в этом.
        Я и мой новенький синий джип.
        - Понимаете, Костя, я боюсь привлекать постороннего человека к этому. Если он струсит в последний момент и все сорвется, то преступники могут увезти Лешу в другой город и мы больше никогда ничего о нем не узнаем! У моей подруги есть машина, «Ока», и она, конечно, все бы сделала ради Лешки, но Леша почему-то сказал, что «Ока» не годится, слишком маленькая… А времени обсуждать не было. Я пообещала, что буду там в назначенное время и что подходящую машину найду. И в тот момент мне ничего в голову не пришло, кроме как попросить вас, Костя… Теперь мне это кажется безумием… Но вдруг… Я решила все-таки сказать…
        Она краснела и ломала пальцы. Она очень боялась, что я откажусь. Или - усомнюсь в правдивости ее истории.
        Но я не усомнился. И сразу согласился. Была у меня на то особая, личная причина… Хотя, наверное, я и постарался бы помочь Софье в любом случае, ведь к тому моменту я проникся к ней самыми добрыми чувствами: она ухаживала за мамой всего три недели, и мама уже несколько раз вставала с постели, а врачи говорили, что она твердо идет на поправку. К тому же мы с Софьей успели подружиться, и она мне нравилась. Хотя по-прежнему представляла для меня бо-о-льшущую загадку из-за своей замкнутости. Загадку, которую мне очень хотелось разгадать!
        - Наверное, вы спросите, почему я не пойду со всем этим в милицию? - лепетала Софья.
        - Не спрошу. Милиция коррумпирована.
        - Наверное, вам все это кажется полным бредом: в наше-то время - и такой ужас: рабство, милостыню заставляют просить, силой удерживают…
        - Нет, не покажется. Я знаю обо всем этом, Софья. Я знаю об этом гораздо больше, чем вы. Например, известно ли вам, что у них там целая империя, своя религия, свои законы?
        - Нет, не известно… Я вообще не предполагала, что в наше время такое может быть! Об этом писали в газетах, да? Я, знаете ли, не читаю газет, не люблю…
        - Писали. Но не так подробно. Всего газетчики не знают. А о чем-то просто боятся писать. То, что я знаю про империю нищих, мне рассказал один мой… друг. Он непосредственно столкнулся со всем этим… Ему пришлось многое о них узнать…
        Я не сказал ей, что он погиб. Незачем. К тому же - мне до сих пор больно говорить об этом. Когда-то Оля Кондратьева, плача, обвинила меня в том, что я никогда никого не любил и просто не понимаю, что такое любовь! Оля была наслышана о моих отношениях с женой, с Ниной Гзовской и прочими дамами… И сделала ложный вывод.
        Да, у меня было много женщин, но ни одну из них я не любил.
        Но при этом - любовь у меня все-таки была.
        Однажды.
        Но - очень странная.
        Не та любовь, о которой легко можно рассказать.
        Потому что моей любовью была не Она, а Он.
        Восемнадцатилетний художник Венечка Лещинский.
        Так навеки и оставшийся восемнадцатилетним.
        А в живописи он так и не преуспел…
        …Я тогда работал над ролью Оскара Уайльда. И попросил одного из моих театральных знакомых - человека, не скрывавшего своей нетрадиционной сексуальной ориентации, - ввести меня в тусовку геев. Да, тогда я и предположить не мог, что я сам… В общем-то, в те времена я страдал мачизмом. Укладывал в постель всех подвернувшихся баб - актрисок, поклонниц, - лишь бы присутствовала новизна и не нужно было тратить время на ухаживание. Именно тяга к новизне меня и сгубила!
        В тусовке меня приняли с восторгом и интересом. Хотя я сразу предупредил всех ищущих моего внимания, что я «не по тому делу» и просто пытаюсь прочувствовать их состояние. А потом я познакомился с Венькой. Он имел некоторое отношение к киношному миру. Его отец - Юзеф Теодорович Лещинский - был в свое время популярным сценаристом. Правда, после перестройки старший Лещинский переехал в Краков и творил свою великую драматургию сугубо для продажи на Запад. Особенно любили его во Франции и в Германии. У него была такая активная творческая жизнь, что на сына времени никак не хватало… К тому же он презирал Венечку за его «извращения». И бедный мальчик жил в Москве один-одинешенек. В огромной отцовской квартире. Деньги отец ему посылал регулярно, их ему всегда хватало на все про все: и на богемный образ жизни, и на причудливые наряды, и на ночные кутежи в клубах для секс-меньшинств. Но, сдается мне, не очень-то мальчишка был счастлив. Потому как не в деньгах счастье. Особенно - если у человека есть хоть что-нибудь в душе. А у Веньки было отнюдь не что-нибудь - в душе у него было очень много всякого, но
преимущественно доброго и светлого.
        За несколько лет до того в их семье случилась трагедия. Пропала без вести Венькина племянница, совсем маленькая девочка, дочка его старшей сестры. Никакие розыски - даже обращение к Ванге - не дали результатов. Ванга сказала, что девочка под землей. И родные решили, что она погибла. Сестра Веньки заболела и умерла от горя. И мать их тоже, кажется, умерла… Во всяком случае, когда мы с Венькой познакомились, он жил один.
        Но случилось невероятное. Девочка нашлась!
        В Москве проживал муж покойной Венькиной сестрицы, Андрей. Он снова женился, и его новая жена, Анастасия, каким-то образом узнала девочку среди оборванных детей, побиравшихся в метро. Оказалось, что Ванга была права: Венькина племянница действительно жила под землей…
        Девочку Андрей и Анастасия забрали к себе, у нее было что-то не в порядке с психикой, чего, собственно, и следовало ожидать. Потом приехал Юзеф Теодорович, и все вместе они начали разбираться в произошедшем. Тогда-то я и узнал от Веньки, что нищие вовсе не от бедности побираются, это у них бизнес такой, и что у них целая империя под землей существует и что они нас, благополучных и работящих, считают чем-то вроде дойной скотинки, которая обеспечивает им привольное житье.
        К сожалению, больше ни во что он меня так и не посвятил. Впрочем, отношения в ту пору у нас были сложные. Я все никак не мог разобраться в себе и в том, что, собственно, я к нему чувствую. То ли дружба, то ли любовь, то ли вообще во мне взыграли отцовские чувства. Но я нуждался в нем. В его обществе. В наших долгих ночных беседах. И меня раздражало, что он постоянно покидает меня ради каких-то там их семейных таинственных дел. Мы ссорились… Как же я теперь об этом сожалею!
        Потом погиб этот парень, Андрей. Как-то странно погиб. Венька на эту тему опять же не распространялся.
        А потом погиб Венька.
        Я так и не узнал, что с ним произошло на самом деле. Юзеф Теодорович никогда не отличался любезностью и был неразговорчив. Агрессивный гомофоб. К тому же он был уверен, что мы с Венькой - любовники… Именно он распустил в киношной тусовке слухи о моей нетрадиционной сексуальной ориентации. И пришлось мне потом самоутверждаться всеми возможными способами и спать с такими противными бабами, что я чуть было на самом деле не стал голубым, окончательно разочаровавшись в противоположном поле.
        Веньку нашли мертвым где-то на окраине Москвы, на открытом участке путей, - там, где поезд выезжает из тоннеля и некоторое время едет под открытым небом. Не очень понятно было, как он умудрился туда попасть… Но погиб он не под поездом. Его застрелили.
        Эти скудные подробности - все, что я смог вытянуть из Анастасии.
        После смерти Андрея она сошлась с Юзефом Теодоровичем. Мне это тогда показалось забавным… Андрею, если бы он узнал, наверное, тоже. Когда твоя вторая жена изменяет твоей памяти с тестем «от первого брака»… Это пикантно! Андрей был молодой и здоровый парень. Я как-то раз его видел. Столкнулся с ним, выходя из Венькиной квартиры. А Юзеф Теодорович - далеко не молод, не красив и вообще несимпатичный тип.
        После гибели Веньки Анастасия со старшим Лещинским и обретенной Юзефовой внучкой укатили в Польшу. Дальнейшей судьбы семейства Лещинских я не знаю.
        А про Веньку она мне еще сказала, будто убил его «новый князь грязи». Она еще кое-что рассказала мне об этом подземном мире… Но я тогда не поверил. Подумал: она не в себе. Только чокнутая дура могла влюбиться в такого монстра, как Юзеф.
        Теперь-то мне кажется, что она говорила чистейшую правду. И следовало мне ее порасспросить. Может, сообщила бы подробности. Конечно, я не кинулся бы мстить. В жизни я далеко не супермен. И потом, я считаю месть бессмысленной. Веньку она мне не вернет. Только дополнительные неприятности в жизни огребу. А мне их и без того хватает.
        Просто хотелось бы больше знать о Веньке. О жизни и смерти единственного человека, которого я по-настоящему любил. Единственного, если не считать родителей, - но ведь это совсем другое…
        «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой мне дала Софья. Она восхищалась прозой Цветаевой, хотя в большинстве случаев была не согласна с автором в оценках и выводах. Мне приходилось читать у Цветаевой только драматургию: когда-то играл Казанову… А проза сначала показалась какой-то вязкой, истеричной и невнятной. Но потом втянулся. А потом… Когда я прочел - для меня это было настоящим откровением. Наверное, это действительно лучшая книга о любви. О любви не к представителю противоположного или, наоборот, своего пола, не к объекту страсти - о любви к человеческому существу. Как она пишет - и это слова, обращенные к сыну, о Сонечке она рассказывает ему! - «это было женское существо, которое я больше всего на свете любила. Может быть - больше всех существ (мужских и женских)». И в письме: «Все лето писала свою Сонечку - повесть о подруге, недавно умершей в России. Даже трудно сказать «подруге» - это просто была любовь - в женском образе».
        Цветаева любила мужа. У нее было трое детей. Но это не помешало ей влюбиться в женщину! Причем - без особой взаимности… Как я понимаю, со стороны Сонечки Голлидэй была только дружба. Со стороны Марины - пламенная любовь, так и не нашедшая выхода. Она пишет: «Не помню, чтобы я ее целовала, кроме поцелуев обычных, почти машинальных, при встрече и прощании. И вовсе не из-за дурной - или хорошей - стыдливости; это было - так же, как с «ты»: я слишком любила ее, все прочее было меньше». Или еще: «Это был сухой огонь, чистое вдохновение, без попытки разрядить, растратить, осуществить. Беда без попытки помочь».
        А сколько поэзии во вполне прозаическом описании внешности Сонечки! Вот она - Любовь с большой буквы, Любовь творческого человека, человека с воображением, Любовь, бесконечно преображающая то существо, на которое направлено чувство. На фотографии - девушка с неправильными чертами лица и тонкими губами. Быть может - косы только хороши. Да и то - видал я косы получше! Но сколько увидела в ней влюбленная поэтесса! И розовое сияние лица, и темный янтарь глаз, и какие-то ножки необыкновенные…
        После того как я прочел «Повесть о Сонечке», я себя простил.
        До того - не мог.
        Мучился ужаснейшими угрызениями совести.
        Причем поводов для угрызений было целых два.
        Первый - что я вообще был влюблен в мужчину и почти позволил ему себя соблазнить.
        Второй - что я оставил его одного, позволил ему уйти от меня в тот вечер, не поверил ему до конца, допустил все это…
        В результате - он погиб.
        Не то чтобы я был полностью в этом виноват…
        Но и моя вина есть.
        Прежде я больше переживал из-за первого - из-за того, что согрешил мужеложством. Почти согрешил… Телесная близость между нами так и не осуществилась. Но я был морально к этому готов. Я об этом думал. Я этого почти хотел. То есть тогда я был уверен, что хотел. Но потом выяснилось, что хотел недостаточно. Морально я был готов к греху, а телесно - нет. Тело взбунтовалось и отказалось грешить. А душа… Душу свою я ему отдал!
        У Цветаевой опять же замечательно сказано: «Ни в одну из заповедей - я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь - не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали».
        Про нас с Венькой то же самое можно сказать. В церкви не пели и в Евангелии не писали. Но и каяться в церкви лично мне в общем-то не в чем! Греха мужеложства я не совершил. Почти совершил… Но «почти», наверное, не считается. А потому каяться мне пришлось не в церкви - каялся я перед самим собой, что гораздо труднее и больнее. Хотя бы потому, что с таким раскаянием отпущения грехов быть не может!!!
        Сначала для меня все, что касалось нежной дружбы с Венечкой Лещинским, было просто игрой. Я воображал себя Уайльдом. Уайльдом-соблазнителем, который сам был соблазнен юным и распутным аристократишкой… Конечно, соблазнение не удалось в полной мере, мое слишком мужское тело сопротивлялось мужским прикосновениям и поцелуям. Но душа оказалась недостаточно мужской, и я почувствовал себя влюбленным - словно Уайльд в юного и прекрасного, как нарцисс, Вози! Правда, Вози оказался мерзавцем. А Венечка - почти святым. Интересно, геев принимают в рай? Чушь - конечно, принимают! Божественная справедливость должна быть выше человеческой.
        Да, раньше я больше сокрушался о своем грехе. Теперь больше сожалею о том, что оставил его одного и не пошел вместе с ним на смерть.
        Грех я себе простил. В конце концов, я - творческий человек! А в то время, когда я познакомился с Вениамином Лещинским, я все-таки репетировал роль Оскара Уайльда, вживался в образ… А после критики назвали эту роль - лучшей моей ролью в театре. Вполне возможно, что успехом я обязан именно Венечке Лещинскому!
        А вот то, что я не пошел с ним туда, где его поджидала гибель… Не попытался разделить с ним его ношу… Даже не предложил ему этого! Ведь он наверняка бы отказался… Вот этого я себе простить не могу.
        То, что я согласился помочь Софье и этому солдатику Леше, - я сделал не ради них и не по благородству душевному, а в память о Венечке. Почему-то мне казалось, что гнет вины, лежащий у меня на сердце, станет несколько легче.
        Я заблуждался. Легче не стало. Но все-таки я стал больше себя уважать. Ведь это тоже важно. А еще…
        А еще я обрел Софью.
        Глава 5
        Леша
        Всю ночь лил дождь, дул сильный ветер и холодно было как поздней осенью. Я не спал - не мог, и Гулька в своей комнате тоже не спала, хотя я и не видел ее, но знал это наверняка - невозможно уснуть в такую ночь.
        Вчера еще было тепло, ну кто же знал, что уже через несколько часов после моего звонка Софье погода так испортится? И как теперь я скажу, что хочу работать на улице? Меня просто не поймут!
        Когда вечером я рассказал Гуле о звонке, думал - она ругать меня будет, а она вздохнула глубоко и улыбнулась.
        - И слава Богу! - произнесла она с чувством. - Я так устала ждать!
        И вот, пожалуйста - погода испортилась! Но если мы пойдем работать в метро, то там и останемся до самого вечера, из метро незамеченными не сбежать!
        Или все-таки…
        Думай, Лешка, думай!
        …Переезжаем из вагона в вагон. Время - половина седьмого утра. Пока еще народу мало, вполне можно разъезжать, не вызывая раздражения, только вот народ кругом все какой-то сонный, заторможенный, подает плохо… Какая мне теперь разница, плохо или не плохо?! Я что теперь - до конца дней своих буду оценивать людей с этой точки зрения?!
        Все! Получится - так получится, а не получится - пусть лучше убьют.
        Нечего нам терять - ни мне, ни Гуле, ни Гошке… Хотя Гошке-то ничего не угрожает, ведь он, слава Богу, в рабстве не состоит… Хотя… Ладно, это все философия. Оставим ее на потом, когда все будет позади.
        Сегодня вечером я могу лечь спать на собственную кровать! На свою старую, скрипучую, узкую кровать, которую мне купили, когда я был еще младшим школьником и с которой к выпускному классу у меня свисали ноги. Теперь-то кроватка придется мне впору, еще и велика окажется.
        В половине восьмого - перерыв. Идем с Гулей перекусить. Потом до самого обеда я буду сидеть у стеклянных дверей при входе в метро, а Гуля - стоять с накладным животом в переходе между станциями. Таков план-распорядок на утро. Днем, когда народу не много, снова будем ходить по вагонам. Вечером - опять вернемся на свои точки. Изредка мимо будут не спеша проходить знакомые черномазые рожи…
        Сегодня нам нельзя расставаться после обеда. Впрочем, никакого «после обеда» у нас вообще быть не должно!
        Перекусили молча купленными Гулей возле метро хот-догами, запили все это дело пепси-колой, с чего нам теперь экономить?
        - Ну что, Гуль… Как договаривались… Встречаемся в двенадцать?
        - Угу.
        Гуля нервно улыбнулась и отправилась к выходу из метро. Сейчас она пойдет в «Макдоналдс», запрется в туалете и через пару минут окажется уже беременной, причем беременной весьма заметно…
        А я опять зажимаю пальцами рваный бок своей старой коробки, стараясь не смотреть на плывущую мимо толпу, чтобы не закружилась голова.
        Где же этот маленький паршивец, почему не идет? Обиделся? Или уже занялся новыми «крутыми» делами? Ну, Гошка-поросенок! Ты ж меня сподвиг на отчаянный шаг, неужели мне не удастся взять тебя с собой? Если ты сейчас не придешь, мы, скорее всего, не увидимся больше никогда… А я ведь уже прикинул все, как будет… как МОЖЕТ быть. Как мы будем жить вчетвером - Гулька, я и ты с Викой. Я уже все придумал! Хотя и старался не придумывать - из суеверных соображений.
        Ну, слава Богу - тащится! Уписывает хот-дог с такой жадностью, как будто неделю ничего не ел. В руке пенопластовый стаканчик с вермишелевым супом, явно уже залитый кипятком.
        - Пвивет!
        - Ну, здорово. Как дела?
        - Новмавьно! - Гошка с усилием проглатывает большой кусок булки, утирает рукавом рот. - А у тебя?
        - Да тоже ничего.
        Как же ему сказать? С чего начать?
        - А Вика где?
        - С теткой одной оставил. Вот. - Он осторожно приподнимает стаканчик с супом. - Несу ей хавку.
        - Гош… Ты ее хоть чем-нибудь нормальным кормишь?
        - А как же! Молоко ей покупаю, йогурты, соки. Ты что думаешь, я совсем дикий?.. Ты знаешь, Лешка, она уже ходить почти начала! Может, еще выправится, как думаешь?
        - Врачам ее надо показать… Лечить…
        - А? - Гошка уставился на меня, разинув рот. - Леш, ты чего?
        - Слушай меня, Гошка, внимательно. Сейчас я тебе открою большую тайну, самую большую тайну в моей жизни.
        Гошка кивнул серьезно.
        - Не выдашь?
        Нахмурился.
        - Ты че, Лешка, мы же друзья!
        - Друзья. Поэтому я и решил тебе все рассказать. Врал я, Гошка, всем врал и тебе тоже - никакой я не сирота. У меня живы бабушка с дедушкой и сестра, и живут они здесь, в Москве.
        Гошка окаменел.
        - Мне удалось с ними связаться и подготовить побег.
        - Вот это да! - прошептал мальчишка одними губами.
        - Сегодня, Гошка, это должно произойти.
        - А как, Леш? Они же здесь повсюду шастают, следят за тобой!
        - Как - это второй вопрос. Первый - пойдешь ли ты со мной?
        - Ку-куда?
        - Пойдешь ли ты ко мне жить, Гошка?
        - Ты что, Леш, правда, что ли? - Мальчишка склонил голову набок, посмотрел на меня внимательно, по-взрослому.
        - А что, ты думаешь, я шучу?
        - С Викой?
        - Ну конечно, с Викой, что за глупые вопросы?!
        - Леш, ты не сердись, но… на хрена мы тебе?
        Признаться, этот вопрос поставил меня в тупик.
        - Кормить нас, одевать… воспитывать… Мы ж тебе никто.
        - Ну и что?
        - Да ничего… Спасибо, конечно, Леш… Ты сам инвалид, да еще и скрываться тебе придется… А тут еще мы… Ты ж нас возненавидишь…
        - Гошка!
        У Гошки в глазах стояли слезы.
        - Дурачок, я ведь из-за тебя!..
        - Ну и не надо из-за меня… Я сам себе хозяин, я привык уже… И Вику я сам…
        - Что - ты сам?! Тебе девять лет! Что ты можешь - сам?!
        - Чего орешь-то?.. На нас уже смотрят, думают, ты меня обижаешь.
        - Я тебя обижу, Гошка! Я тебя точно обижу - ты доиграешься!
        - Хе-хе-хе, ты сначала догони!
        Улыбается, но видно, что через силу.
        - Ты лучше расскажи, как сбегать собрался.
        - Да в общем-то просто. В три часа меня в Бродниковом переулке будет ждать машина. Заскочим - и вперед.
        - А до машины?
        - А до машины - бегом. Сметая на пути все препятствия.
        Гошка с сомнением покачал головой.
        - Выйдем из «Полянки», а там рукой подать.
        - Не выпустят…
        - Гош, но ведь не могут они, в самом деле, все станции метро караулить!
        - За тобой могут пойти… Ну ничего, Лешка… Я за тобой тоже пойду. Если увижу, что кто-то тебя пасет, - отвлеку.
        Гошка приоткрыл крышечку на стаканчике с вермишелью.
        - Черт, остыло почти… Ну, я пойду, Леш? А к трем подгребу на «Полянку», посмотрю, что там да как.
        - Гошка!
        Мальчишка смотрел исподлобья, серьезно и сосредоточенно кусал губы.
        - Я без вас с Викой не уеду. Буду ждать возле машины, пока не появитесь.
        - Уедешь, - сказал Гошка, повернулся и зашагал прочь.
        Я был зол на него страшно, просто кипел! Хотел схватить свою чертову коробочку с мелочью и грохнуть об пол! Я ведь думал - он обрадуется, захочет вернуться к нормальной человеческой жизни, а он «я сам!» Ну не дурак ли?
        А может быть, это я дурак: сказал как-то не так…
        Он не поверил, что я буду ждать его возле машины. Он все понимает правильно, рассуждает четко и логично, не строит иллюзий. Он действительно привык полагаться только на себя, он убежден на все сто, что никому не нужен, и - вот что самое страшное - принимает это как должное.
        Гошка давно ушел, а я все смотрел ему вслед и впервые, наверное, по-настоящему понимал, что есть ситуации, которые никак невозможно исправить. Да, нельзя вырастить новые ноги, нельзя вырезать из памяти неприятные куски, нельзя вернуть мертвецов, но на то человеку и даны разум и воля, чтобы учиться справляться с напастями и недугами. Но что же мне делать с милым, хорошим - действительно хорошим! - маленьким мальчиком с напрочь изуродованной психикой, с неверными понятиями о миропорядке… Господи, о чем я?! Со СЛИШКОМ ПРАВИЛЬНЫМИ понятиями о миропорядке!
        Разве он был не прав, когда сказал, что я не стану его дожидаться, рискуя свободой, которая давно уже стала мне дороже жизни? Разве он был не прав, когда сказал, что я возненавижу его, когда мы все вчетвером, сидя в маленькой квартирке моей бабушки и деда, будем перебиваться с хлеба на воду, потому что пенсия у стариков маленькая, Анькина зарплата едва ли больше, но ни я, ни Гуля работать не можем, зато можем есть и пить?!
        Проза жизни так далека от радужных мечтаний и красивых планов, и кому это знать, на самом-то деле, как не Гошке…
        Он не может думать иначе после двух лет жизни в каком-то странном подземелье с бомжами и уголовниками. После ВСЕЙ жизни с матерью, которая… Да что о ней говорить!
        А обо мне он не знает ничего, мы слишком мало общались.
        Я закрыл глаза, постарался расслабить побелевшие от напряжения пальцы, сжимавшие края картонной коробки, несколько раз глубоко вздохнул.
        На стареньких поцарапанных часах одиннадцать десять, секундная стрелка судорожно пробегает по кругу… Один оборот… Другой… У нее своя работа, необходимая и важная, если она будет лениться, я никогда не дождусь трех часов пополудни и сойду с ума от бесконечного ожидания.
        Гуля примчалась без четверти двенадцать.
        - Не могу ждать, - виновато улыбнулась она, с трудом переводя дыхание. - Стоять на одном месте - хуже каторги, давай лучше покатаемся.
        Я хотел ей рассказать о разговоре с Гошкой, но потом передумал, на меня вдруг навалилась странная апатия и сонливость, даже разговаривать было лень, хотелось закрыть глаза и уснуть.
        «Я очень устал, - плавала в голове тяжелая, вязкая, как кисель, мысль. - Я хочу спать и больше ничего в этом мире меня не интересует. Нет смысла бегать и суетиться, нет смысла рваться изо всех сил к чему-то, что в итоге все равно приведет в тупик». Где-то под этой мыслью, на самом дне, лежала придавленная невероятной тяжестью другая мысль - удивление.
        - Сегодня мне хорошо подавали, - похвасталась Гуля. - Наверное, у меня лицо безумное и глаза горят. Я когда увидела себя в зеркале в «Макдоналдсе» - ужаснулась. Вылитая беременная, страдающая от токсикоза.
        Она говорила… говорила… говорила… Дерганно, сбивчиво, перескакивая с фразы на фразу, глотая окончания. У нее нервное возбуждение, а я - засыпаю.
        - Леш… Что с тобой? Ты какой-то…
        - Все нормально, - проговорил я, с усилием открывая глаза. - Накатило что-то…
        - Леш… Ты не нервничай…
        - Я не нервничаю.
        Она помолчала.
        - У тебя так организм борется со стрессом.
        Гм… Интересное предположение.
        Я вспомнил сырой подвал - то ли бывший погреб, то ли специальное помещение для пленных или рабов, которое рачительные хозяева заранее обустроили под полом сарайчика возле дома, точно зная, что пленные и рабы - будут.
        Не знаю, что было хуже - холод, сырость, боль от ожогов, боль в пальцах, из которых вырывали ногти, боль во рту, из которого вырывали зубы, или боль в обрубках ног, а может быть, хуже всего было то, что все это происходило одновременно? Признаться, я редко приходил в сознание, чтобы в полной мере ощутить все со мной происходящее, чаще всего я болтался где-то между явью и бредом, плавал в синем с серебряными искрами свете, который был одинаково ярким, гляди на него с открытыми глазами или с закрытыми.
        Я помню, тогда мне тоже было скучно. Просто скучно, но тогда я не сомневался, что умру. Сегодня, завтра, через неделю… Скоро!
        Мне было скучно, а на дне, придавленном непомерной тяжестью, шевелилась все та же далекая несущественная мысль - удивление.
        Сейчас я удивляюсь тому, как перед самым решительным моментом в моей жизни, когда я собрался наконец рвануться из влекущего меня за собой течения, на меня навалилась эта странная скука. Тогда я удивлялся - как может быть скучно, когда тебя пытают?
        Оказывается, мой организм так боролся со стрессом… Что ж, благодаря этой его особенности чеченцы в конце концов даже начали меня уважать. Они поверили мне и перестали мучить, когда у меня еще оставалась добрая половина зубов - большое им за это человеческое спасибо! Чем бы я сейчас жевал вермишель, поверь они мне чуточку позже?..
        Гуля говорит и говорит, рассказывает мне что-то, а я вспоминаю - вспоминаю синий свет, сочащийся сквозь неровные серые стены подвала, серебряные искорки, обволакивающие меня, словно кокон.
        К боли невозможно привыкнуть. Спустя сутки, и двое, и неделю, она - уже старая знакомая, но все равно как впервые. Острая, тупая, холодная и обжигающая, она - превыше всего. Она побеждает любовь, страх, отчаяние, ярость и упрямство, она сминает разум так же легко, как ребенок бумажный кораблик. Она не может победить только скуку.
        Я все время думал - еще чуть-чуть, и сдамся, расскажу им все, что от меня хотят, ну, может, еще самую малость протяну, еще минуточку, обидно ведь - так долго держался! Ну сколько еще смогу?
        А потом - синий свет и серебряные искорки, которые не давали мне сойти с ума от боли, унося из израненного тела туда, где тихо, тепло и спокойно. Я очень надеялся, что ТАМ я увижу своих родителей, увижу живыми, здоровыми и счастливыми ребят, сгоревших в БМПэшке, увижу что-нибудь такое, что позволит мне надеяться, что со смертью в сыром подвальчике для меня не кончится ВСЕ.
        Не увидел я ничего… Ничего, что хоть сколько-нибудь отличалось бы от простого тривиального бреда!
        Так что, может быть, ТАМ ничего и нет.
        - Леш, а ты перекусить не хочешь?..
        Мы проезжали мимо синей палатки закусочной, стоявшей прямо в вестибюле станции метро.
        - …Мне надавали столько, что хватит, чтобы наесться до отвала.
        - Гулька, а если кто увидит?
        - Да, ты прав… Могут удивиться, с чего это мы тратим деньги… Но так хочется поесть вкусненько…
        - Сегодня вечером ты поешь вкусненько, я тебе обещаю. Мои обязательно приготовят обалденный обед, такой, что мы с тобой, как узники концлагеря, проглотим за минуту и помрем от заворота кишок.
        - Да ну тебя…
        - Шучу я, шучу… Мы помрем от того, что не перенесем такой умопомрачительной вкуснотищи.
        - Лешка! У меня в животе бурчит, и слюна сейчас потечет, как у сенбернара!
        - Все, молчу, молчу!
        Утром ли, днем ли, вечером ли - в метро всегда много народу, особенно в центре. Так и думается - ну куда им всем надо? Два потока несутся навстречу друг другу, скорее, скорее - на эскалатор, скорее, скорее - в вагон. Черт бы побрал этого инвалида в коляске, перекрыл весь проход! Въезжает в вагон, сейчас поползет, расступайся еще перед ним, пропускай…
        «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Чеховская"».
        «Граждане! Подайте, кто сколько может, на домики для бездо-о-омных поросят!»
        «Мадам, месье! Подайте бывшему члену Государственной Думы! Же не манж па сис жюр!»
        Граждане утыкаются в книжки, убирают под лавку ноги, чтобы их не отдавили колеса моей коляски, некоторые с решительностью и благородством во взоре расстаются с мелочью, иногда даже с рублями, рубля не жалко, а благородным побыть приятно.
        Ненавижу метро. Ненавижу темноту тоннелей, грохот поездов, бесконечный бег по замкнутому кругу.
        «Станция "Чеховская". Переход на станции "Тверская" и "Пушкинская". Граждане пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи».
        Бежим в следующий вагон.
        «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Цветной бульвар"».
        «Граждане, подайте, кто сколько может! Мы сами не местные, мы сами пострадавшие».
        Синеглазая девушка с уважением и ужасом смотрит на мои ордена, на мои обрубки, на мое холодное, отсутствующее лицо, на котором откровенно написано, как тяжело мне и мерзко выпрашивать милостыню. Все правильно, все так и должно быть. Не от хорошей жизни катаемся, нужда заставила.
        Аккуратно сложенная пополам новенькая, хрустящая сторублевая бумажка ложится в мою драную коробочку. Дурочка, ну зачем? Ты ведь и сама одета не Бог весть как, подкопила бы и купила себе новую шмотку или съела бы чего-нибудь вкусненького…
        Пару часов покатаешься по вагонам и чувствуешь себя так, будто смену у станка простоял. Гуля, как заведенная, толкает и толкает коляску, как будто все еще имеет значение, сколько мы сегодня соберем… А много ведь собрали, на редкость много!
        Четырнадцать сорок - высвечиваются оранжевые цифры над тоннелем.
        - Разворачивайся, Гулька, - прошептал я. - Через пятнадцать минут мы должны быть на «Полянке». И поплетемся к выходу, медленно, осторожно, не оглядываясь.
        - Поняла.
        Еще горстка мелочи, две мятые десятки…
        «Станция "Полянка". Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда…»
        - Молодец, малышка… Главное, не спешить, не суетиться. Нам нужно только успеть добраться до машины. Это не трудно.
        - Лешка! Мне кажется, все на нас смотрят…
        - Никто не смотрит. Пока еще мы не делаем ничего предосудительного.
        Четырнадцать пятьдесят шесть.
        Я откинулся на спинку и закрыл глаза.
        Гуля не спеша катила коляску по вестибюлю. Мы просто очень устали, мы просто решили передохнуть.
        Подняться по ступенькам весьма непростое мероприятие - и очень медленное. Теперь уже я помогаю Гуле управляться с коляской. Вот наконец последняя ступенька и - к стеклянным дверям.
        Мы никому не нужны, до нас никому нет дела. Чего мы боялись?..
        На улице было ветрено и сыро, в лицо летела мелкая водяная пыль, укрыться от которой не было никакой возможности. Втянув голову в плечи, прикрывая ладонью глаза мы двинулись против ветра.
        Два кавказца, вальяжно рассевшиеся под навесом у кафе, лениво проводили нас взглядами.
        Проехали мимо, сейчас до поворота…
        - Ну и куда собрались?
        Гуля вздрогнула так сильно, что тряхнула коляску.
        Я обернулся - Гера.
        Собственной персоной.
        Невероятно, но факт - он что, действительно ходил за нами все это время?! Туда-сюда по вагонам?!
        Не может быть, это - призрак, материализация чувственных идей, образ нашего страха.
        - Куда собрались, говорю?..
        В его голосе нет угрозы, только скука и где-то под ней - презрение, какое бывает у пастуха, чья глупая овечка вдруг выбралась из загона и побрела в неизвестном направлении.
        - Я… мы… водички попить, - пролепетала Гуля.
        - Да ну? - Плевок сквозь зубы. - Чтобы купить водички, ты полчаса потела, вытаскивая этот обрубок из метро? Одна не могла купить?
        - Ладно, Гера, - сказал я устало, - кончай базар. Ни-чего-то от тебя не укроется, цербер ты наш… Великий вождь Острый Глаз…
        Я медленно засунул руку во внутренний кармашек куртки. Ну иди же, иди сюда, не заставляй меня поворачиваться и смотреть на тебя. Ты же все поймешь, как только увидишь мои глаза.
        - Ах, мать твою, сука! Спрятать хотел?! - взвизгнул Гера, в секунду подлетая ко мне и протягивая смуглую, как будто постоянно грязную руку. - Давно ребра не ломали?! Ну, давай! И попробуй что-нибудь…
        Он не смотрел мне в лицо. Он смотрел на мой карман, на мою руку, слишком долго копающуюся в бумажках. Он уже видел доллары. Пятьдесят? Сто? Он уже готовился хватать.
        Все произошло очень быстро, даже я сам не успел осознать и прочувствовать, что сделал. Как будто поднялась откуда-то из глубины живота жестокая темная сила - не моя, чужая. Она завладела моими руками и ударила - совсем не так, как я ожидал, но так, как я никогда не умел.
        Наш любимый преподаватель, инструктор по рукопашному бою, говорил когда-то: «Все, что вы вынесете с моих занятий, ребятки, останется с вами навсегда. Вы будете думать, что забыли все и навыки утратили, но в нужную минуту тело вспомнит все само и сделает как надо…»
        Не знаю, могло ли вспомнить что-нибудь мое ополовиненное тело, но руки кое-что помнили - как оказалось.
        Я никогда не отличался особенной физической силой, и инструктор советовал мне учиться бить исключительно по уязвимым местам. Для этого требовалось только мастерство и собственно знание, где именно находятся эти уязвимые места, а сил должно хватить и ребенку…
        Не учел я только того, что за четыре года катания в коляске и перетаскивания собственного неповоротливого тела без оной мои руки обрели неведомую прежде силу, поэтому, когда я на удивление точно выполнил свой любимый со школьных времен прием - удар противнику по ушам, не сдерживаясь, не усмиряя рвущуюся на волю ярость, не испытывая когда-то здорово мешавшего мне страха перед чужой болью, мне показалось, что голова удобно нагнувшегося ко мне Герика хрустнула, как спелый арбуз.
        Испуганно айкнула Гуля. Гера, не издав ни единого звука, рухнул лицом мне на живот. Брезгливо сбросив его на асфальт, я увидел, что кровь текла не только из ушей, но и из носа цыгана…
        Немая сцена, когда мы с Гулей взирали на распростертого перед нами в картинной позе пятиконечной звезды, мгновенно побледневшего до трупного цвета и странно осунувшегося Герика, длилась, должно быть, не больше пары секунд. Пронзительно завизжала толстая тетка, торговавшая с лотка бананами и апельсинами, роняя пластиковые кресла, со своих мест повскакивали вальяжные кавказцы и с громкими воплями на каком-то своем языке кинулись к нам.
        Гуля внезапно очнулась от ступора, схватилась за ручки моей коляски и молча рванула вперед так резко, что у меня хрустнули шейные позвонки и клацнули зубы, едва не откусив кончик языка.
        Это был полет за гранью возможного - над асфальтом, над лужами и выбоинами. Легко, как по воздуху, Гуля везла коляску с такой скоростью, что я даже и не думал о том, чтобы хвататься за ободки колес с целью помочь.
        Вцепившись в подлокотники, вытаращив глаза и стиснув зубы, я судорожно молился о том, чтобы колесо не попало в ямку, чтобы моя чертова колымага не развалилась от непомерных перегрузок, и смотрел вперед, чтобы вовремя взвыть: «Поворачивай!»
        Резкий поворот на девяносто градусов - и коляска едва не перевернулась, а я едва не вылетел из нее. Резко затормозил серенький «жигуленок», чуть было не протаранивший нас в бок, и мы понеслись снова - уже по Бродникову переулку, к стоящему на обочине среди других припаркованных машин синему джипу «тойота».
        Я видел, как из машины навстречу мне выскочила Софья и тут же следом за ней мужчина водитель, как они оба рванулись к нам, схватили коляску и потащили к машине.
        - Не войдет! - крикнул мужчина. - Бросаем чертову колымагу!
        Мы успели добежать до джипа, когда Гуля вдруг споткнулась и упала, едва успев закрыть руками голову, чтобы не разбить ее о дверцу машины.
        Мужчина кинулся ее поднимать и почти преуспел в этом, когда вдруг оглянулся и увидел несущихся по направлению к нам озверелых кавказцев и, видимо, понял: не успеть. Ни с коляской, ни без коляски меня в машину не затащить.
        Одной рукой прижимая к себе Гулю, он рванулся к джипу, потом обратно, с ужасом воззрился на бледную, напряженную, как струна, Софью, а та, вместо того чтобы скорее кидаться в спасительное чрево мощной и быстрой машины, сжала губы в белую ниточку и, грозная, как ангел мщения, встала между мной и кавказцами - непреодолимой преградой.
        И я понял, что сейчас ее убьют.
        Убьют Софью, подругу моей сестры, самую храбрую из всех девчонок, которой, будучи мальчишкой, я так хотел что-то доказать… Ее убьют, и я ничего не смогу сделать. НИЧЕГО!
        Я рванулся вперед, чтобы подставить вместо нее себя - это ведь я им нужен, я, и больше никто. И пока они будут заниматься мной, все остальные смогут сбежать, лишь бы только догадались… лишь бы только не стали разыгрывать геройство.
        Я довольно долго яростно крутил колеса, пока не понял, наконец, что почему-то не двигаюсь с места - никто меня не держит, но я, до боли напрягая мышцы, плыву в сгустившемся воздухе, как в киселе, по сантиметру в час.
        Воздух дрожал, все больше густея, наливаясь синим, посверкивая серебряными искорками. Я поднял голову и увидел в шаге от себя Софью, а рядом с ней…
        - А-а-а! - закричал я, силясь сказать что-то, но звуки разваливались в синем киселе, умирали не родившись. И все-таки они услышали меня - оба. И оба обернулись одновременно.
        Удивленная, растерянная Софья и…
        ОН улыбался и смотрел на меня - и я мгновенно утонул в жемчужно-сером хрустале его глаз, закружился в вихре серебряных кристаллов, и что-то внутри меня едва не разорвалось от захлестнувшей волны нежности, тепла, чего-то такого, чему не придумано слова в земном языке, потому что на земле такого просто не бывает… Не бывает ТАКОЙ любви, не существует для нее сравнений.
        ОН был очень высок, ОН не касался ступнями асфальта, ОН был одет в длинную темную хламиду, у него были светлые, круто вьющиеся волосы, и ОН действительно был похож на ангелов, как их изображают на православных иконах.
        И в то же время ОН был совсем другой.
        Я знал, что в целом свете для него нет никого дороже меня, что я единственный для него, его смысл, его жизнь и ОН останется со мной и будет защищать, сколько сможет.
        Я приподнялся на коляске и протянул к нему руки, ОН наклонился ко мне - и обнял.
        - Только и ты помоги мне, - сказал ОН.
        И в тот же момент мое ставшее вдруг неповоротливым и тяжелым тело рухнуло в жалобно скрипнувшую коляску, и - уже никакого синего тумана, и никаких искр, и никаких кавказцев, просто серенький июньский день и трое ошарашенных людей рядом со мной.
        - А… где эти? - спросил мужчина. - Куда делись?
        Софья смотрела на меня, и по щекам ее текли слезы.
        Наверное, она тоже видела.
        - Лешенька!
        Софья кинулась ко мне и обняла, как могла, крепко, я тоже обнял ее и едва ли тоже не плакал.
        - Надо уезжать, - неуверенно проговорил мужчина. - Они могут вернуться.
        Да, бесспорно, надо уезжать, и как можно скорее, но я никуда не поеду. Я останусь здесь и буду ждать, а вам действительно надо поскорее уезжать. Мне очень жаль, что все так получилось, но, видно, - не судьба. А Гулю вы не оставите, я уверен, вы сделаете для нее все, что сделали бы для меня…
        - Леша?
        Гулины глаза лихорадочно блестели, руки тряслись, она была близка к истерике. Она думала, что, если сейчас, сию же секунду, мы все не кинемся в машину, она уже не сможет больше держаться.
        - Леша!
        - Быстро все в машину! - закричал я. - Заводите мотор!.. Гошка!!!
        Гуля все поняла. Поняла, почему я сижу, вцепившись в подлокотники кресла, вместо того чтобы поскорее забираться в распахнутую заднюю дверцу машины.
        - Гошка! - закричала она тоже изо всех сил, и мальчишка не выдержал.
        Я увидел его, бегущего от Якиманки, согнувшегося в три погибели под тяжестью двухлетней Вики, сосредоточенно глядящего под ноги, старающегося бежать быстрее и не упасть.
        Пробурчав что-то невнятное, владелец джипа побежал ему навстречу и забрал девочку.
        Я видел все это краем глаза, потому что как раз в этот момент две женщины заталкивали меня в машину и я пытался им помочь, но, кажется, больше мешал.
        Наконец я оказался-таки в салоне и сразу отодвинулся в угол, чтобы освободить место для остальных. Тут же ко мне запрыгнул Гошка, обнял за шею и громко разревелся, рядом с ним упала Гуля, которая вот-вот готова была последовать его примеру, потом осторожно села Софья, которой владелец джипа успел передать ребенка.
        И мы наконец-то поехали.
        Плавно набирая скорость, проехали по Бродникову и свернули направо, на Большую Якиманку.
        Мы ехали и молчали, все ошеломленные, подавленные и какие-то опустошенные. Не было сил ни радоваться, ни биться в истерике, даже Гошка успокоился и только тихонько всхлипывал, уткнувшись мне в плечо.
        Дорога до дома заняла чуть больше десяти минут, мы ни разу не встали на светофоре, ни разу не застряли в пробке, все равно как если бы нас сопровождали милицейские машины с синими мигалками, но мне казалось, что мы едем бесконечно. Десять минут, а не четыре года, растянулись в вечность, и именно теперь мне казалось, что я могу безнадежно опоздать… Быстрее… Быстрее… Только бы ничего не случилось! Не остановили бы менты, не пробило бы колесо, не кончился бы бензин, не сломался бы…
        Горячие пальцы Гули нашли мою ледяную ладонь и - крепко сжали.
        Все кончилось… Это невероятно, но все действительно кончилось, чего же ты теперь?..
        Мы проехали по улице, свернули во двор и остановились.
        - Это мой дом, - сказал я деревянным голосом.
        Гуля и Гошка воззрились на темно-серое облезлое здание как на что-то невероятное.
        И тут из подъезда выскочила Анька. Растрепанная, с перекошенным лицом, она споткнулась на ступеньке и едва не упала, ее глаза блуждали по затемненным стеклам автомобиля.
        - Сонь, она не знает? - спросил я хрипло, покосившись на свои отсутствующие ноги.
        Софья покачала головой.
        Она открыла дверцу со своей стороны и вышла навстречу Аньке с Викой на руках.
        - Где Лешка?! - услышал я дрожащий голос сестры.
        Конечно, она удивлена, что я не выскочил ей навстречу.
        Снова хлопнула дверь подъезда… Господи! Как же они постарели!!! Бабушка совсем седая! Дед согнулся в три погибели! И я тут - без ног!
        Как они это переживут?!
        Анька распахнула дверцу и окаменела с разинутым ртом.
        Сестренка… а ведь и ты изменилась… Взрослее стала, что ли? Лицо стало тоньше, щеки ввалились, тени под глазами… Ну что же ты, сестренка?
        Я попытался улыбнуться. Не знаю, получилось ли…
        Анька стремительно бледнела.
        - Ань… - пробормотал я, растерянно глядя, как сестра заваливается на бок. - Софья!
        Передав Вику на руки выбравшейся из машины и стоявшей в сторонке Гуле, Софья успела подхватить сползающую по дверце Аньку и легонько ее встряхнуть.
        Ну вот, пришел солдат с войны… Перепугал всех до смерти…
        У бабушки дрожали руки, когда она, отодвинув с дороги Аньку и Софью, наконец смогла до меня добраться. Она не видела ничего и никого, для нее сейчас существовал только я, и она смотрела на меня полными слез глазами, как на икону, приближалась медленно, осторожно, благоговейно, словно боялась, что я рассеюсь.
        Да что же это такое?!
        - Маленький мой, - прошептала бабушка, осторожно касаясь кончиками пальцев моей щеки и, видимо, уверовав, наконец. - Лешенька… Живой… Живой…
        Когда я услышал ее голос, у меня зазвенело в ушах и перед глазами поплыло. Я чувствовал ее руку на своей щеке и с ужасом понимал, что сплю. Просто сплю! И сейчас проснусь на вонючем матрасе среди бомжей, а то и в сыром подвале под маленьким глиняным домиком в Чечне.
        Я не хочу просыпаться!!!
        В ужасе я схватил бабушкину руку, настоящую, теплую.
        - Ба… ты только не волнуйся, ладно? А то сердце…
        Бабушка смотрела на меня и кивала. Пожалуй, все-таки она все еще не верила, что я не рассеюсь.
        За ее спиной, тяжело вздрагивая, плакал дед и болталась на руках у Софьи полубесчувственная Анька.
        А у меня за спиной, смущенно прячась за машиной, тихонечко стояли Гуля и Гошка. Маленькая Вика пыхтя старалась выбраться из Гулиных рук, почувствовав непреодолимое желание повторить недавний подвиг - походить на собственных ножках. Убедившись в тщетности своих попыток освободиться из объятий незнакомой тетеньки, Вика заплакала, и ее жалобный голосок помог нам всем прийти в себя. Анька высвободилась из Сониных рук и с рыданиями кинулась меня обнимать, бабушка с дедом засуетились, не зная, как транспортировать меня домой.
        Дед вознамерился было нести меня, но Софьин знакомый, чьего имени я, кстати, так до сих пор и не узнал, подхватил меня на руки и решительно понес к подъезду. Бабушка с дедом поспешили за ним - открывать двери.
        - Ой, Сонь, - услышал я за спиной удивленный голос Аньки. - Это же Шереметьев!
        Шереметьев? Потомок графов, что ли? И что, их всех - потомков - теперь положено знать в лицо?
        Но ведь и я его вроде где-то раньше видел?.. Или нет?..
        Бабушка зазывала всех обедать, но Софья и Шереметьев отказались.
        - Мы к вам позже зайдем, Анна Сергеевна, - улыбнулась Софья, целуя бабушку в щеку. - Вам устроиться нужно, наговориться.
        Остаток дня перед нами бегали, не зная, куда усадить и чем накормить, и даже настороженный и угрюмый поначалу Гошка - отмытый, одетый в мои старые штаны и рубашку, закормленный борщом, котлетами и вареньем - к вечеру уже болтал без умолку. Гуля пыталась всем помогать - готовить, убирать со стола, мыть посуду; в конце концов она заявила, что собирается немедленно вымыть пол, и ее едва отговорили, убедив перенести столь глобальное мероприятие на завтра.
        Анька возилась с Викой, купала, кормила, осматривала, чем-то мазала, чем-то пудрила, стараясь улыбаться и шутить, а сама едва не плакала - да и плакала, когда никто не видел!
        Вечер прошел удивительно бурно и как-то слишком уж весело.
        Пили чай, ели конфеты, а казалось, что все приняли водочки, и изрядно - говорили наперебой, громко смеялись, вспоминая какие-то дурацкие истории, происходившие в детстве со мной и с Анькой, принципиально ни о чем не расспрашивали и - я видел - боялись, как бы кто из нас не пустился в воспоминания… А мы и не собирались - ни вспоминать, ни рассказывать совсем не хотелось.
        Мы в безопасности, нам тепло и уютно. Впервые в жизни как следует отмытая и накормленная Вика спит на Анькиной кровати, впервые в жизни Гошка спокойно смотрит на вазочку с конфетами и не ест их не потому, что нельзя, а потому что больше не лезет.
        К хорошему можно привыкнуть за пять минут, и мы смеялись, болтая ни о чем, стараясь даже про себя не вспоминать то, что было с нами еще вчера, - слишком кошмарным казалось все пережитое, слишком боялись еще, что все это может вернуться.
        Ведь оно здесь, никуда не ушло, а только притаилось за обитой малиновым дерматином прочной железной дверью, истекая злобой и изо всех сил жаждая вернуть нас к себе, потому что никого еще не отпускало оно просто так.
        Радуйтесь, веселитесь, тешьте себя иллюзиями - цыгане не позволяют сбегать своим рабам, цыгане не оставляют неотомщенными своих мертвецов. Наверное, брат убитого или на всю жизнь искалеченного мною Геры уже поклялся, что не будет знать покоя, пока не найдет меня…
        Я лежал на старой раскладушке, вдыхая знакомый с детства лавандовый запах свежего постельного белья - бабушка очень любит лаванду, сколько себя помню, кладет в белье мешочки с высушенными цветами. Я смотрел сквозь тонкую тюлевую занавеску на укрытое тучами небо и, конечно, не мог уснуть.
        Впрочем, я думаю, что в тот час в нашей ставшей вдруг перенаселенной квартире не спал никто. Бабушка с дедом - в своей комнате, Анька, Гуля и Вика - в соседней, а мы с Гошкой - в моей. В моей комнате с полинявшими голубыми обоями, исцарапанным письменным столом, древним компьютером, книжками про космические корабли. В моей комнате, где все осталось на своих местах, как будто я не четыре года отсутствовал, а четыре дня.
        На стене висела фотография - тощий, лопоухий, странный, совсем не похожий на меня нынешнего - я.
        Четырехлетней давности.
        В новенькой форме, как раз после присяги.
        За полтора месяца до отбытия в Чечню.
        В суматохе с фотографии забыли убрать черную ленточку, но, когда мы ложились спать, Гошка встал на кровать, аккуратненько снял успевший уже выгореть лоскуток траурной ткани, сунул его куда-то подальше и только потом посмеялся, какой я на этой фотографии смешной.
        Потом Гошка улегся на мою старую кровать и тоже долго не спал.
        - Леш…
        - А?
        - А я теперь и в школу смогу ходить?
        - Куда ты денешься…
        - В первый класс? Там маленькие все…
        - Будешь все лето заниматься и пойдешь сразу в третий.
        - А так можно?
        - Все можно… Если заниматься будешь как следует.
        - Я буду! Леш… я читать немножко умею. Меня бабушка учила… Я не забыл!
        - Молодец.
        - Только вот твои книжки тяжело читать, там буквы очень мелкие.
        - Так это для взрослых книжки.
        - А для детей у тебя есть?
        - Поищем.
        Минутная пауза.
        - Леш…
        - А?
        - Ты меня на компьютере играть научишь?
        - Запросто. Только у меня компьютер древний, ну и игрушки соответственно тоже.
        - Ничего… Я иногда на автоматах играл… Так здорово… Мне, знаешь, гонки нравятся…
        Тут он и замолчал. Просто уснул посреди фразы.
        И я тоже стал засыпать. А за стенкой все говорили и говорили Аня и Гуля, о чем - слышно не было, но Гулин голос явно звучал чаще.
        Рассказывает. Только бы в особо мрачные подробности не вдавалась, а то моя Анька - особа чувствительная, потом ведь спать не будет.
        Костя
        Когда мы отъезжали от дома, где жили Софьины друзья Рославлевы и где мы оставили безногого солдата, оборванную девчонку и двоих малышей, - я едва не плакал. Иногда это так приятно - делать людям добро! Иногда это так здорово - повести себя как настоящий мужчина! Правда, от меня требовалось не так уж много: просто предоставить свою роскошную машину для перевозки четверых бомжей. Но большинство моих знакомых, владевших дорогими машинами, и на такое не согласились бы. Бомжи все-таки очень грязные, могли бы обивку испортить… Так что я вполне мог гордиться собой.
        Правда, вначале, непосредственно после похищения, я был в таком глубоком шоке, что практически ничего не соображал и не чувствовал. Не знаю уж, почему я так тяжело это пережил. Ничего ведь особенного не произошло, и вроде бы нам даже никто не препятствовал… Хотя я плохо помню происходившее. Как мы подъехали, как садились в машину… До сих пор при попытке вспомнить в голове начинается какой-то гул и звон, а перед глазами встает золотистое марево. Я даже с психиатром хотел посоветоваться. Но постыдился. Глупо ведь: так трусить - из-за такой ерунды!
        Пока мы ехали, я постепенно пришел в себя. Девушка и мальчик все время всхлипывали. Сдавленно так, пугливо. И к моменту приезда я настолько проникся сочувствием к ним, что собственноручно выгрузил Лешу из машины и на руках отнес его в квартиру. Леша оказался таким легким… Наверное, самое тяжелое в человеке - это ноги. Потому что Леша был легче тех худеньких партнерш по сцене, которых мне приходилось поднимать на руки. А уж о том, как реагировали родственники на появление давно похороненного ими, чудом ожившего внука и брата… Про это без слез вспоминать невозможно.
        Когда мы с Софьей ехали от дома Рославлевых, мы молчали. Потому что обоим было трудно дышать - из-за непролитых слез, соленым комком застрявших в горле. Я слышал, как тяжело она дышит, и понимал, что ей хочется плакать. Но и мне тоже очень хотелось плакать. От сочувствия и счастья - одновременно.
        Я подвез Софью к ее дому. Заглушил мотор. И тогда мы с ней обнялись. И сидели, прижавшись друг к другу, очень долго. Мы молчали. Слова были не нужны. По крайней мере - не сейчас…
        Потом мы вышли из машины. Я включил сигнализацию - все время очень боюсь оставлять машину в незнакомых дворах. Боюсь, что утонят или испортят. Софья ждала. Затем она взяла меня за руку и повела за собой в подъезд. Как старшая - младшего. Хотя я был старше ее - на несколько лет.
        Я шел за ней - и чувствовал себя абсолютно счастливым.
        Меня всегда восхищала Грета Гарбо. Необыкновенно привлекательная женщина! Я, правда, не люблю северный тип красоты. На мой взгляд, большинство скандинавских и германских красоток - мужеподобны. Ведь я ценю в женщинах именно женственность. И Марлен Дитрих, и Ингрид Бергман, и даже Роми Шнайдер - все они какие-то грубые и жесткие. И Гарбо - тоже. Если говорить о внешности. Но сколько тайны в ее глазах! В этом холодном, неподвижном и, вместе с тем, каком-то ускользающем взгляде… А ее улыбка? Я понимаю того американского продюсера, который, впервые увидев мускулистую шведку Грету Густаффсон, подвизавшуюся в Голливуде на маленьких ролях спортсменок, воскликнул с восхищением: «Кто этот сфинкс?!» - А потом сделал все, чтобы вознести ее на самую вершину кинематографического Олимпа. Таинственная женственность! Она еще пленительнее, чем женственность нежная…
        При первой встрече Софья мне не понравилась. Вся какая-то резкая, острая, худая, движения совершенно лишены грации, голос - пронзительный, с металлом, а мимика - бедная, если не сказать - отсутствующая… К тому же у нее очень светлые глаза. А я люблю глаза томные, карие, такие бархатисто-влажные, как бывают у индусок, персиянок и итальянок. Многие сочли бы Софью красавицей - но, как говорится, о вкусах и цвете не спорят. Не в моем вкусе такая красота. Если говорить о красоте физической, телесной, то лично мне нравится Джина Лоллобриджида. Я могу бесконечно смотреть на нее в «Фанфане-тюльпане» и в «Соборе Парижской Богоматери». Какое тело! Какие губы! Ну и глаза, естественно…
        Софья проработала у меня всего четыре дня, когда я понял: все, что мне знакомые о ней говорили, - не просто правда, а правда в квадрате или даже в кубе! Они ничего не преувеличили, они даже преуменьшили ее достоинства! Мама начала выздоравливать. Я видел это собственными глазами. Правда, маме Софья сначала не очень понравилась… Потому что все время молчит. Но я-то считал, что это как раз - достоинство! Нет ничего хуже болтливой прислуги.
        Вначале я относился к ней - как к прислуге. Как к приходящей горничной или кухарке. Женщину в ней я увидеть не мог.
        На девятый день ее работы в нашем доме мне пришлось задержаться на репетиции. Ну, никак не мог вырваться. Пришлось звонить домой и униженно молить ее задержаться. Естественно, за дополнительную плату.
        Я обещал вернуться к одиннадцати вечера - а вернулся в половине третьего ночи. Мама давно спала. Софья сидела у ее кровати. Она не возмущалась по поводу моего опоздания и вообще не выразила никакого протеста… Спокойно приняла мои цветистые благодарности. И попросила вызвать для нее такси.
        И вот тогда, в полутьме, я вдруг разглядел ее… И понял: она - сфинкс. Из той же породы, что и Гарбо. Нет, они совсем не похожи внешне. Пожалуй, из всех знаменитых актрис Софья больше всего напоминает Вивьен Ли. Лицом, по крайней мере. Фигурка у Вивьен получше будет. Но глаза у Софьи - точно как у Гарбо. Такие же холодные, безразличные - и ускользающие. Ее усталая улыбка… Она улыбнулась мне только из вежливости. Но это была именно та улыбка, которой Гарбо-Каренина улыбнулась Вронскому на вокзале! Улыбка сфинкса, вселившегося в женское тело.
        По-моему, для меня это была любовь с первого взгляда. А если не любовь - то глубочайшая заинтересованность. Правда, первый взгляд случился не при первой встрече, но, видимо, бывает и так. Уже на следующий день я ждал ее с нетерпением. Сначала мне просто хотелось рассмотреть ее при свете дня, убедиться, что это был не морок, не наваждение, не зрительный обман…
        Потом мне хотелось ее разговорить. Понять, какая она - внутри. Очень часто бывает, что молчаливые, замкнутые люди производят впечатление умных. Так и кажется, что перед тобой плотно закрытая раковина, внутри которой - драгоценнейшая жемчужина, и ты готов пойти на все, чтобы раковину открыть и жемчужину - извлечь… А оказывается - раковина пуста! Внутри - только песок и морская вода.
        К счастью, с Софьей все оказалось иначе. До сих пор не знаю, умна ли она, но закрытая раковина ее души точно таит в себе очень много жемчуга!
        Потом мне захотелось ее покорить. Привязать к себе. Чтобы, когда поправится мама, она не ушла навсегда из моей жизни. Чтобы появлялась - хоть иногда.
        Она была первой женщиной в моей жизни, которую я преследовал и добивался. Обычно бывало наоборот. Женщины преследовали и добивались меня сами. И это добавляло пикантности ситуации! Чем больше я ради нее старался - тем больше она мне нравилась. Наверное, в каждом мужчине на подсознательном уровне сидит атавистический охотничий инстинкт. Ужасно хотелось завладеть именно этой добычей. Меня интересовала ее незаинтересованность мной!
        А потом… Потом мы подружились.
        Кажется, в театр она ходила только на оперу и на балет. Она не видела меня ни в одном спектакле! А из фильмов моих - только самые старые, советских времен. Уходя в театр, я оставлял для нее кассеты с записью спектаклей. А когда я возвращался - она задерживалась иногда, чтобы поговорить. С ней так интересно оказалось обсуждать роли… Совершенно далекий от нашего мира человек. Как от мира киношно-театрального, так и от современного мира вообще. Словно бы из другой эпохи она явилась. Даже не из времен моей мамы, а из времен бабушки. Я часто не понимал ее. Но даже это непонимание меня завораживало. Потом, когда я узнал историю ее взаимоотношений с дедом, латышским коммунистом, чокнутым фанатиком… Тогда я что-то начал понимать. Во всяком случае, я понял, почему она - такая. Но ее мышление, ее чувства - это для меня по-прежнему оставалось загадкой.
        Иногда она меня даже пугала - некоторыми своими резкими высказываниями… Я понял, что она ужасающе принципиальна и в этой принципиальности нет ни грамма фальши. Раньше мне казалось, что я ненавижу твердолобых. Что мыслящий человек должен быть очень пластичным, должен уметь все понимать и ко всему приспосабливаться. Общаясь с Софьей, я вдруг ощутил, что в этой упрямой принципиальности, которую в прежние времена я и назвал бы «твердолобостью», есть что-то чарующее, некая особая прелесть… Мне с ней никогда не бывало скучно.
        А еще - она казалась мне очень сильной. На нее всегда можно было опереться. И даже спрятаться за нее. Но, вместе с тем, она была абсолютно беззащитна. Именно потому, что не умела приспосабливаться.
        Однажды - маму к тому времени уже можно было ненадолго оставить одну - я пригласил Софью на банкет по случаю премьеры нового спектакля… Я там не играл, но и без меня в нем принимало участие достаточно знаменитостей. На банкете совсем не было посторонних, только все «свои»: актеры, режиссеры, драматурги - и их спутники и спутницы. Ну, и несколько бизнесменов, без них теперь ни один банкет не обходится. Любая другая женщина была бы в восторге от возможности просто посмотреть на таких людей с близкого расстояния! А Софья попросила увезти ее, когда все только-только начали напиваться. И в машине заявила, что очень разочарована. Большинство знаменитостей оказались людьми неумными, невежественными, порочными и вульгарными. Что касается бизнесменов, один из которых попытался за ней приударить, приняв за фотомодель… Тут уж у бедненькой Софьи даже слов не хватило, чтобы выразить все свое отвращение к этим «недочеловекам». Тогда же я и узнал, что человек - это существо мыслящее, созидающее и приносящее пользу. А если человек не мыслит, не созидает, не приносит пользы, а только потребляет созданное другими,
то он - «недочеловек». В эволюционной цепочке расположен сразу за червяком.
        Честно говоря, мне все это не слишком-то понравилось и я даже решил, что надо завязывать с ухаживаниями… Незачем мне такая странная подруга. Но стоило мне вспомнить ее глаза! Ее улыбку при расставании! О, Господи… Со времен Венечки Лещинского мне не приходилось испытывать таких сильных чувств.
        Кстати, уже тогда я понял, что Венечка должен стать моей самой страшной тайной. Она мне не простит такого разврата. Не просто посмеется надо мной, как поступила бы Нина Гзовская, не сделает знание объектом тайного шантажа, как это сделала бы Оля Кондратьева, - нет, Софья просто заклеймит меня позором на веки вечные! Впрочем, я и так не собирался говорить о Венечке ни ей, ни кому бы то ни было еще. Потому что он был моим самым сладким, самым светлым и, если хотите, самым чистым воспоминанием! Никто не был достоин прикоснуться к этому воспоминанию. Ни Софья. Ни даже мама. Никто.
        Мы с Софьей были уже почти дружны, когда она попросила меня помочь Леше. Правда, мы еще старомодно называли друг друга на «вы», хоть и по именам, и Софья никогда не заговаривала со мной сама, только отвечала на мои вопросы - иной раз даже весьма подробно и откровенно. Но все равно наши беседы строились по принципу вопрос - ответ: спрашивающим всегда был я, отвечающей - Софья. То, что она сама заговорила со мной о Леше, уже само по себе сдвинуло наши отношения с некоей мертвой точки. И меня откровенно порадовало ее доверие.
        А после того, как мы проделали все это…
        О, Господи! Она смотрела на меня как на героя. Восхищенно. Но не снизу вверх, как Оля Кондратьева, а с гордостью за меня. Это было очень приятно.
        И в ту же ночь, за руку приведя меня в свою квартиру, она впервые снизошла до близости со мной. Все свершилось на стареньком диванчике, на котором она спала, наверное, еще с подросткового возраста. Диван был узкий - я едва не сваливался с него, - и вдобавок он громко скрипел. Я все время боялся, что хилое ложе обрушится под нами. Но такого восторга и упоения я не испытывал со времен своей юности, с тех пор, когда, еще в Свердловске, познавал таинство телесной близости в гримерке нашей «детской» студии. Посвятила меня - как и других мальчишек - одна из руководительниц студии, Валентина Петровна. Она была не молода и не красива… Но, Боже мой, как это было восхитительно! Ни с одной женщиной после я не испытал такого экстаза. Ни с одной - кроме Софьи. Быть может, все дело в том, что Софья так же снисходила до меня, как и Валентина Петровна. Не бросилась в мои объятия, не отдалась, не обольстила - а именно снизошла. Как та - царственная, зрелая - к мальчишке-подростку. И чувствовал я себя - как мальчишка-подросток в объятиях прежде недоступной женщины, о которой и мечтать-то не смел. Но на этот раз
было даже приятнее. Потому что я знал, что и как надо делать. Потому что я не боялся сделать что-нибудь не так.
        Единственно, чего я боялся, так это - того, как дальше будет развиваться сценарий наших отношений. Какой она окажется наутро? Опыт подсказывал, что возможны всякие сюрпризы… И неприятные - в том числе.
        Но, к счастью, обошлось без сюрпризов и неприятностей.
        Проснулись мы ближе к полудню. Софья приготовила завтрак, мы поели, практически в молчании, лишь изредка перебрасываясь вялыми доброжелательными репликами. И разъехались к месту работы. Я - на репетицию в театр. Софья - ко мне домой, к маме.
        Я довез ее до подъезда. Когда мы прощались, она заметила, что моей маме становится все лучше и совсем скоро сиделка ей уже не понадобится. Я оценил ее деликатность. Надо же… Оставляет мне путь к отступлению - вместо того, чтобы вцепиться в меня руками, ногами, зубами и прочими местами! А ведь я - завидный жених! А она - одинока! Выруливая за ворота нашего Дома на Набережной, я поймал себя на том, что улыбаюсь.
        Давно уже я не чувствовал себя таким счастливым, как в тот день. Я пережил настоящее приключение, я сделал доброе дело, я помог нескольким хорошим людям вернуться к нормальной жизни, да еще и новую любовницу нашел - такую милую, неприхотливую! Впрочем, Оля тоже поначалу казалась милой и неприхотливой… Но Софья - она уж точно не умеет притворяться! И ей совершенно точно ничего от меня не нужно - ни протекции, ни жилплощади, ни денег - ничего! Кроме меня самого, разумеется.
        И мама скоро выздоровеет…
        И роль интересная…
        Все было слишком хорошо.
        А посему мне уже тогда следовало бы насторожиться.
        Ведь стоит только расслабиться - как судьба наносит свой новый удар… Она, судьба, без этого не может. Ее хлебом не корми - дай только человеку подгадить! Особенно - если вдруг человек этот почувствует себя абсолютно счастливым.
        Софья
        Никогда не понимала Элечку: ну КАК можно согласиться на близость с человеком, которого знаешь только ПЯТЬ ДНЕЙ?! Нет, я ее не осуждала, она слишком хороший человек, редкостно хороший, и вдобавок она настолько обаятельна, что ее невозможно осуждать за что бы то ни было, а тем более - за то, что касается только ее… Но я ее не понимала в этом! Равно как и не понимала совсем, как можно подать заявление в загс, будучи знакомыми всего-то три-четыре месяца? Впрочем, подобные ситуации удивляли меня не только в жизни, но и в книгах, в кино. Ну разве можно пережить страсть, пресыщение, охлаждение - всего-то за «девять с половиной недель»?! Хотя, конечно, бывают истории, как у Ромео и Джульетты, например, когда все-все - встречу, любовь, признание, супружество, разлуку, смерть - вместили в себя три дня! Но такое, наверное, может случиться только в юности. Только в Вероне. Только в трагедии у Шекспира. А на самом деле - не бывает вовсе.
        Вот так я и себя не понимаю: КАК я могла отдаться Косте, будучи знакомой с ним всего три недели и два дня?!
        Конечно, за эти три недели произошло много всего и подружились мы с ним так, как, наверное, я никогда еще ни с кем не дружила, даже с Анютой, даже с Элечкой…
        У нас не так много времени было друг для друга, но это время было предельно насыщенно. И потом - у Кости удивительный талант исповедника: он вытаскивал из меня такое, в чем я никогда никому вслух не признавалась, иной раз даже себе не признавалась… И, отдав ему самые дорогие свои тайны, я все больше проникалась к нему теплым чувством. Хотя это, наверное, естественно. Мы больше любим тех, кому отдаем, нежели тех, от кого принимаем. Когда я думаю: как же так, за такое короткое время этот совершенно чужой мне, слишком для меня блестящий и знаменитый, слишком для меня эмоциональный и импульсивный человек - и вдруг стал самым близким? Когда я так думаю… Я почему-то не удивляюсь. Наверное, бывает и такая стремительная дружба. Когда люди, сами того не подозревая, совпадут мгновенно, как две половинки разрезанной картинки. Мне не хватало всего, что есть в нем. А ему… Не знаю, но, возможно, я тоже даю ему что-то, что ему необходимо. Но все это никак не объясняет того ужасающе-позорного факта, что я отдалась ему, будучи знакомой всего-то три недели и два дня! К тому же не просто отдалась, а практически была
инициатором случившегося… Я сама его за руку привела в свою квартиру и к своей постели! Ужас.
        Объяснить и оправдать это можно только тем, что я была несколько не в себе после похищения Леши и всех троих его подопечных, после той сцены, которая разыгралась у Рославлевых… Я была переполнена эмоциями. Они просто хлестали через край - небывалое для меня дело! И вот эмоции заглушили голос разума.
        Конечно, кому-то - а именно Элечке! - это все покажется ужасно смешно: в двадцать семь лет - такие терзания! Да ей моя двадцатисемилетняя непорочность казалась патологией. И в глубине души я понимала, что она права. А я - закомплексованная дура.
        Но вместе с тем мне всегда хотелось, чтобы ВСЕ ЭТО произошло по любви. Пусть даже не будет освящено браком - какое уж в наше время освящение, в наше время небеременных невест не бывает! - но все-таки, чтобы по любви, а не просто так, из любопытства… Да и какое может быть любопытство у врача? Все мое любопытство было удовлетворено еще в медицинском училище. А то и раньше, когда я учебники читала.
        В конце концов, меня Дедушка воспитывал… И ТАК воспитал. И не могла я - без любви. Противно было.
        Но тогда, получается, я люблю Костю Шереметьева?!
        Нет. Я не люблю его. Я с ним дружу. Мне с ним приятно и интересно. И близость с ним была не противной, а… Так себе. Как и положено в первый раз.
        Но если я не люблю его, то как же меня угораздило?! Значит, я вовсе не нравственная, каковой считал меня Дедушка, а самая что ни на есть порочная? И вдобавок - ханжа? Вот при каких обстоятельствах иной раз можно узнать о себе правду. Ужасную правду!
        Я терзалась всеми этими сомнениями несколько дней. Старалась общаться с Костей - как будто ничего не произошло. Но из этого ничего не получилось. И я знала, что ничего не получится, знала с первого же дня, потому что в первый же день после той нашей ночи, возвращаясь с работы, я купила в аптеке упаковку противозачаточных таблеток, а в магазине дорогого женского белья - дорогое женское белье, шелковое и сплошь в кружевах! Я даже подумывала, не купить ли мне какие-нибудь шикарные духи с чувственным ароматом. Но потом решила отказаться от этой мысли: многие больные не переносят запах духов, а менять профессию в связи со своим грехопадением я не собиралась. Обойдусь дезодорантом.
        Вот ведь что самое плачевное - я точно знала, что буду с ним встречаться снова и снова, даже когда его мама уже не будет нуждаться в моих услугах сиделки. Я буду встречаться с ним и буду его любовницей. Пока наши отношения не изживут себя.
        Мне очень хотелось себя презирать… Но почему-то не получалось.
        И мне казалось: Дедушка не осуждает меня оттуда, где он теперь. Он там теперь надо мной смеется. И мне осталось только улыбнуться ему в ответ.
        Костин сосед по-прежнему выходил из квартиры одновременно со мной - причем я возвращалась домой в разное время, и «простым совпадением» наши встречи у лифта мне уже не казались! Но если он со мной и заговаривал, то только о всяких пустяках. И никак не выражал особого ко мне расположения.
        Отчего-то теперь мне стало еще труднее выдерживать его взгляд. Мне было стыдно. Словно я его предала, когда стала любовницей Кости. Странное, бредовое, рационально необъяснимое чувство - ведь мы и знакомы-то не были! Во всяком случае, я не знала ни имени его, ни - кем он работает, ни даже женат ли он… И все равно: каждый раз у меня появлялось это чувство. Словно было между нами ЧТО-ТО и это ЧТО-ТО началось гораздо раньше, чем наша с Костей взаимная симпатия.
        Впрочем, «есть много в этом мире, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам». И много есть рационально необъяснимого. Например, когда мы увозили Лешку с Гулей и малышами с той улицы, я так переволновалась, что мне, по-видимому, сделалось дурно. Во всяком случае, я абсолютно не помню подробностей того, как мы их нашли, увидели, как сажали в машину… Словно ластиком по мозгам прошлись. Напоминает последствия тяжелого шока. Но откуда же шок? Неужели из-за того, что я воочию увидела человека, которого считала умершим? Но ведь к тому моменту я уже точно знала, что он - жив! К тому же я всегда отличалась хладнокровием и спокойствием! И была уверена, что после смерти Дедушки уже ничего на свете не испугаюсь. И действительно, как показали дальнейшие события, Дедушка мог бы мной гордиться, я не теряла присутствия духа даже в самых сложных ситуациях! Так что моя реакция на встречу с Лешей остается совершенно необъяснимой.
        Ровно как и моя реакция на Костиного соседа. Почему я так волнуюсь из-за него? Господи, как это все глупо…
        Часть 2 АНГЕЛЫ И БЕСЫ
        Глава 6
        Софья
        Иногда мне кажется, что Элечка Рабинович - просто святая! Хотя, конечно, святые не бывают столь сладострастны, как она… Но вместе с тем, я не встречала ни одного человека с такой искренней, бескорыстной, постоянной готовностью прийти на помощь. Причем не только близким друзьям, а вообще - всем, кому ее помощь нужна и кому она в силах помочь.
        Как только Элечка узнала о том, что Лешка жив, вернулся домой и вдобавок притащил с собой девушку, мальчика и девочку, она - поахав и поохав сколько полагается и даже слезу пустив от счастья по поводу его возвращения и от сочувствия к его инвалидности - тут же развила бешеную деятельность. И сделала все, о чем мы - остальные - просто не подумали. А именно: перетрясла свой шкаф на предмет одежды, которая ей была уже не очень нужна, затем перерыла Гришенькины вещи и отобрала среди них то, из чего он вырос, и то, что не часто надевает, затем сгоняла к Зое, взяла у нее кое-что из Верочкиных старых вещичек и со всем этим явилась к Рославлевым. Не забыв, впрочем, захватить множество баночек и сверточков со своими кулинарными шедеврами: ведь Леша после всех лишений так нуждается во вкусной и питательной еде! Элечкиными стараниями Леша был накормлен, а Лешина подруга Гуля и оба его юных спутника - одеты и приведены в божеский вид. Но если мальчика достаточно было просто помыть, подстричь и одеть в чистое, то над девочкой мы втроем - Элечка, Анюта и я - держали консилиум.
        Девочка была в очень плохом состоянии. Вся в опрелостях, в потнице… Но это - полбеды. Братик сообщил, что ей уже два года. А выглядела она едва на полтора. Что же касается ее психического развития… Похоже, она отставала где-то втрое. Впрочем, возможно, причиной тому было, что в последнее время ее закармливали снотворными, говорят, нищие так делают, чтобы ребенок не кричал. Но не исключено также, что у нее был врожденный порок умственного развития - как результат материнской наркомании.
        - Пока выводы делать рано. Надо провести детоксикацию, - постановила Элька.
        - Ты что, серьезно? Ты возьмешься? А если она умрет? - испугалась Анюта.
        - А мы проведем мягкую детоксикацию. Хороший уход, хорошая еда, молоко, соки, витамины.
        - А если у нее диатез? - взвыла Анюта.
        - Вот и узнаем!
        - Я не умею обращаться с маленькими детьми! - Анюта чуть не плакала. И ее можно понять: столько событий в такой короткий срок, столько жизненных перемен… Тогда как она вообще никогда не была готова к каким бы то ни было переменам, пусть даже перемены были к лучшему - все равно не готова…
        - Может, отдать ее Зойке? - задумалась Элечка. - Один или два ребенка - какая разница?!
        - Разница есть, - вступила в разговор я. - Зойка устает на работе. Ее Верочка - существо вполне разумное, сама многое умеет, не капризничает. А эта девочка… Еще неизвестно, чего от нее ждать. Всякие сюрпризы могут быть. Вплоть до ломки. Наверное, мне нужно ее забрать… Но у меня сейчас такой плотный график! Время остается только на сон. Бросить сейчас пациентку я не имею права. И брать ребенка с собой я не могу.
        - Это почему же? По-моему, если он согласился помочь Леше с побегом, то согласится и девочку у себя потерпеть, - мрачно заявила Аня.
        - Нет, нет, это не выход. Мы не можем рисковать первым в Софьиной жизни романом! - замахала руками Элечка.
        - Но если он ее любит, то он… - начала было Анюта.
        Но Элечка ее перебила:
        - Ты ничего не понимаешь! Он как посмотрит на ребенка, послушает ее вопли, увидит, как Софья мечется по хозяйству: от больной мамы к вопящему дитяте и обратно… так всякая романтика из отношений пропадет. Нет, даже обсуждать не будем. Наверное, придется мне ее взять. Родителей я в дом отдыха отправляю, а Гришенька потерпит.
        - Тебе?! - хором спросили мы с Анютой.
        Нет, право же, Элечка - святая! Полдня она работает в салоне красоты, полдня бегает по домам клиентов, да еще Гришеньку между делом перекидывает из школы - домой, из дома - в музыкальную школу, да еще продукты-стирка-уборка-готовка, проверка уроков, воспитательные беседы с сыном на тему плохого поведения в школе и во дворе…
        - Возьму отпуск за свой счет! - с наигранной бравадой в голосе заявила Элечка.
        - А жить ты на что будешь? - вздохнула Анюта.
        - А с работы не вылетишь? - в один голос с ней спросила я. - Ты же говорила, что лимит отпусков исчерпан…
        - Но что-то с ней делать надо?!
        - Да что делать… У меня пусть остается, - вздохнула Анюта. - Я возьму отпуск за свой счет… Нет, не за свой! Я просто отпуск возьму! Мне отпуск давно полагается! А я все не брала и не брала…
        И тут же, словно испугавшись собственной решимости, она вновь запричитала:
        - Но я совершенно не умею обращаться с маленькими детьми! И потом, на что мы будем жить?! Тем более ведь теперь нас не трое, а… семеро!
        - Деньгами я тебе помогу. У меня кое-что есть, - пообещала я.
        - Я не уверена, что смогу тебе отдать, - погрустнела Анюта.
        - Не заморачивайся, - отмахнулась я. - Это не в долг, а в качестве вклада… В наше общее дело.
        Господи, да я счастлива была, что могу найти своим заработкам достойное применение! К тому же, несмотря на угрызения совести, я совершенно не имела моральных сил на то, чтобы взять к себе этого ребенка. Я вообще не очень люблю маленьких детей. Своих - наверняка буду обожать, а вот чужих… Я их всегда жалею. Но - не люблю. Не получится из меня всеобщей праматери - как из детолюбивой Элечки, готовой немедленно усыновить любого сопливого беспризорника.
        - А я буду приходить и помогать с уходом! - обрадовалась Элечка. - И Зойку тоже призову, она у нас, в конце концов, специалист по детским болезням. Нечего ей в стороне отсиживаться. А от Софьи нам всем следует сейчас отстать. Пусть личную жизнь устраивает. Это длительный и серьезный процесс. В кои-то веки…
        - Это совсем не то, что вы думаете, - покраснев, соврала я.
        - Ага, ага! Может, еще скажешь, что ты с ним не спала? - инквизиторским тоном спросила Элька.
        От ответа меня спас робкий стук в дверь. На пороге стоял мальчик Гоша. Как удивительно иной раз преображает человека одежда! Он казался почти хорошеньким, и личико у него было умное… Ничего общего с тем маленьким дикарем, городским Маугли, которого Костя тащил к машине.
        - Если вы хотите забрать ее отсюда… То я не дам, - решительно заявил он.
        - Мы не хотим… - начала было я.
        Но Элечка, заговорив одновременно со мной, спросила:
        - А почему?
        Мальчик потупился, уставился на носки почти новых Гришенькиных ботинок, которые ему были несколько великоваты.
        - Мама умерла… У Вички теперь - только я… А вы… Вы хорошие… Но чужие! - прошептал он.
        - Твоя сестренка останется у меня. Ты не тревожься, - ласково сказала Анюта. - Но тетя Соня и тетя Эля - действительно очень хорошие. Им вполне можно доверять. А главное - они ведь врачи!
        - Врачи! - как-то благоговейно произнес Гоша. - Врачи! Тогда вы сможете ее вылечить, да? И Лешу сможете вылечить? Ему протезы нужны… А Вику кормить пора. Я пойду на кухню, сготовлю… Можно?
        - Я с тобой. Покажу тебе, как нашей плитой пользоваться и где что стоит. - Аня устремилась к дверям, видимо, решив ни за что не подпускать Гошу к запасам продуктов.
        - Самостоятельный ребенок, - прокомментировала Элечка, быстро и решительно одевая Вику в Верочкины одежки. - А ты, пока Анютки нет, давай рассказывай, как там у тебя с Шереметьевым дела обстоят…
        И я рассказала, в надежде на полезные советы, которые даст мне по ходу дела моя многоопытная подруга.
        Надежды оправдались.
        Хотя от ее полезных советов я краснела, как когда-то - в третьем классе, - когда стянула у Ники учебник по биологии и прочла там много нового и интересного про размножение млекопитающих.
        Да, Элечка - человек уникальный. Она моментально нашла юриста - из числа ее многочисленных поклонников - и выяснила, что нужно для того, чтобы устроить судьбу Лешки и его подопечных. Потом позвонила мне и отчиталась о проделанной работе.
        Оказалось, что сложнее всего будет с Лешкой. С Гулей - проще. Достаточно пойти в милицию и заявить, что она - беженка и потеряла паспорт. Если среди москвичей найдется кто-то, кто готов ее у себя прописать и взять на себя заботы, - проблем с восстановлением Гули в мире живых быть не должно. Другое дело - если ее ищут «хозяева», а милиция - коррумпирована… Что касается детей, то их легко усыновить. Правда, придется скрыть, что они - брат и сестра. Девочку надо объявить подкидышем. А мальчик должен сказать, что осиротел давно и с тех пор - беспризорный. Правда, нужна семейная пара, а лучше - две, чтобы усыновить и удочерить наших сироток. Одинокому человеку гораздо труднее заполучить себе ребенка! Проще родить своего, чем хлопотать об усыновлении.
        Печаль в том, что на всю нашу дружную компанию супружеская пара была только одна: Зоя с Андреем. Конечно, если мы их попросим, они могут кого-нибудь из ребят официально усыновить. Но им и без того нелегко живется. Мы как-то старались оберегать Зою и, помогая ей по мере возможности, почти никогда не загружали ее нашими заботами, все решали втроем, между собой: Элька, Аня и я. Хоть Элька и мать-одиночка, хоть Анюта и сирота круглая, хоть я и потеряла самого дорогого человека, - но все равно нам всегда казалось, что Зое приходится тяжелее. Потому что работает она в госструктуре, а муж у нее - неудачник. И теперь нам очень не хотелось втягивать ее в эту историю. Достаточно с нее будет пожертвованных детских вещичек.
        - Может, ты выйдешь за Шереметьева и вы их усыновите? - предложила Элька.
        Она говорила об этом, как о некоем само собой разумеющемся действии, которое совершается быстро и просто! Я даже не нашлась, что ей ответить. Если сказать, что Костя не просил еще моей руки, - она же смеяться будет… Она всегда смеется над моей старомодностью.
        Но, к счастью, Элька тут же позабыла о своем легкомысленном предложении и защебетала о чем-то другом - о комплексе витаминов, которые необходимы сейчас Гоше и Вике. Я слушала ее и думала: а ведь есть, наверное, на свете люди, которые удивились бы, посмотрев на нас. Которым и в голову бы не пришло взять на себя заботу о двоих сиротках, о чужих детях, случайно - на миг! - оказавшихся на пути… Наверное, проще было бы сдать их в приют. Но почему-то это не приходит в голову ни Анюте, ни Элечке, ни мне… По крайней мере, если бы все зависело только от меня, я бы, наверное, все-таки не смогла выбросить Гошу с Викой из своей жизни и позабыть о них. А ведь есть люди, которые могут! Для которых равнодушие и жестокость - норма жизни. Которые считают, что естественно быть жестокими, если жесток окружающий мир. Это - очень плохие люди. Но сами они считают себя просто нормальными. А таких, как мы, - блаженными… И что забавно: никто из нас даже не верит в Бога! Мы - все трое - агностики. Как и большая часть интеллигенции.
        - Эй, Сонька, ты где?! - гаркнула мне прямо в ухо Элечка.
        - Я здесь…
        - Нет. Ты не здесь. Я тебя зову-зову, а ты все не отвечаешь… Заснула на телефоне?
        - Нет. Я думала о том, какие мы все хорошие.
        - Это мы-то хорошие? Насмешила…
        - Хорошие. Особенно - ты. Заботимся о чужих детях.
        - Ну, а что же еще мы теперь можем сделать? Выхода-то нет, кроме как о них заботиться.
        - Выход есть… Можно было бы переложить заботу о них на государство.
        - Надеюсь, ты не серьезно? Государство о себе-то позаботиться не может!
        - Если бы мы не были хорошие, мы бы так и поступили.
        - Ну, ладно, уговорила, хорошие… Так ты хоть послушай, что я говорю: мне удалось добыть якобы чудодейственную гомеопатическую мазь от потницы и прочих раздражений у младенцев, сегодня вечером поеду к Рославлевым, отвезу. Ты не заедешь?
        - Нет, я же буду вечером сидеть с Надеждой Семеновной. Так что передавай привет.
        - А денежки когда?
        - Уже отдала Анюте. Ты смотри, при Лешке не проговорись, мы скрываем на всякий случай: вдруг обидится. Он раньше такой был… Гордый.
        - По-моему, из него гордость за эти годы должны были выбить.
        - Он стойкий. Как молодогвардеец. Из него не очень-то выбьешь… Так что ты не говори ничего.
        - Кстати, кое-кто мог бы сказать, что мы так хорошо поступаем, потому что у нас есть деньги. Если бы денег не было - и не поступали бы…
        - Если бы денег не было, мы бы действительно не смогли. Но большинство людей, имея деньги, только черствеют душой. В отличие от нас!
        - Ой, что-то на спине зачесалось… Кажется, крылышки растут! - расхохоталась Элечка и тут же серьезно добавила: - Нужно Лешке инвалидную коляску купить. Хорошую.
        - Дать денег? - уныло спросила я.
        Свои закрома я уже выгребла, но, с другой стороны, я зарабатываю много - столько же, сколько и Элечка, - а трат у меня гораздо меньше, потому что нет детей, так что вполне естественным выглядело, что именно я должна сейчас оказать материальное вспомоществование… Но я отдала уже почти все, что оставалось от моих накоплений. Оставаться совсем без денег мне не хотелось. Слишком страшно это в наше время - остаться совсем без денег!
        Словно почувствовав мое настроение, Элечка тут же добавила:
        - Ну, да это - моя забота. И Зойкина. Она обещала по своим каналам добыть подержанную, но очень качественную, а я оплачу. И не спорь, ты и так много отдала на наше святое дело.
        Чудодейственная мазь помогла, и страшные пятна на коже Вики вскоре исчезли. Но девочка оставалась все такой же заторможенной и ко всему безразличной. Она совсем не плакала. Даже если была мокрой или голодной. Когда ее кормили - покорно ела. Но как-то без аппетита, без удовольствия. А если Анюта сдвигала кормление на более поздний час, малышка никак не протестовала. Она совсем не реагировала на игрушки. Вика лежала в большом кресле, спешно переоборудованном под кроватку, и, если не спала, то просто тупо смотрела в потолок. Конечно, Анюте так было проще: Вика была - словно не настоящий ребенок, а макет ребенка. Но всем нам было тревожно: а что, если она так и не выправится? Одно дело - просто взять на себя заботу о чужом ребенке и вырастить его как своего. И другое дело - отдавать свои силы безнадежному инвалиду… Который к тому же не связан с тобою узами крови и любви.
        Леша
        Как-то очень быстро и легко наша жизнь вошла в нужное русло. Анька изо всех сил пыталась лечить Вику, Гуля полностью освободила бабушку от хлопот по хозяйству и плюс ко всему занималась с Гошкой, на полном серьезе готовя его к третьему классу, хотя я, признаться, сильно сомневался, что в этом году мальчишка сможет пойти в школу.
        Сам я читал новые книжки по программированию, стеная и ужасаясь про себя, как же далеко вперед ушла любимая мною когда-то наука. В иные моменты мне казалось, что никогда уже не догнать улетевший вперед прогресс, но мне ничего не оставалось, как упорно ковылять за ним следом. Выхода у меня другого не было.
        Если буду, как и раньше, программы писать, смогу хоть какие-то деньги зарабатывать. Анька сказала, что сейчас даже маленькие конторки все делопроизводство ведут на компьютере и платят хорошие деньги тем, кто подгоняет стандартные программы под их личные нужды.
        Через пару дней после моего возвращения прилетела Элечка, совсем неузнаваемая, такая официальная, одетая в строгий темно-серый костюм, с волосами, собранными в скромный пучок, - увидел бы ее на улице, не узнал бы, - и кинулась меня обнимать, а потом воскликнула, что страшно торопится, потому что задержалась на работе и Гришенька ее заждался, поэтому чай пить она не будет, но обязательно придет и посидит с нами как-нибудь в другой раз, а сейчас забежала, чтобы отдать Гошке одежду своего сына и - от Зои - одежду для Вики.
        Элечка поставила сумки, поцеловала Аньку, бабушку и упорхнула так быстро, что мы не успели опомниться.
        А на следующий день, в воскресенье, как и было заведено все четыре года, бабушка, дед и Анька собрались на кладбище, на мою могилу…
        - Теперь не на твою, - сказала бабушка. - Но ведь какой-то солдатик там похоронен и о его могилке надо заботиться.
        Какой-то солдатик… Кто из троих, сгоревших в злосчастной БМПэшке? Игорь Воскобойников? Пашка Стрельцов? Или Генка Лазаренко? Теперь уже никто и никогда этого не узнает.
        Любимая у чеченцев игрушка, под названием «шмель», предназначенная для уничтожения бронетехники, встречаясь с препятствием, мгновенно выпускает огненную струю толщиной с иголку, которая прожигает металл и создает внутри броневичка температуру градусов тысячи в три. В таком пекле боекомплект начинает взрываться, отрывая и откидывая метров на тридцать многотонные башни, разрывая в клочья экипаж, и тех, кому не посчастливилось сгореть в этой машине, опознать весьма проблематично, тем более что взрослый человек становится размером с грудного ребенка. То, что вместо четырех куколок из БМПэшки вытащили только три, не значило ровным счетом ничего, четвертую - просто не нашли. И какая разница, кто из них кто, небось не члены царской семьи.
        Я старался не раздеваться при родственниках, мыться и переодеваться помогала мне Гуля, которая уже давно рассмотрела меня во всех подробностях. Конечно, я не смогу скрывать свои шрамы и ожоги всю жизнь, но пусть хотя бы пройдет какое-то время, все покроется пеплом и травой зарастет…
        Так прошло несколько дней, и страх постепенно отпустил, я расслабился и успокоился. Понимал, что - нельзя, но ничего не мог с собой поделать.
        Дом - это крепость. Маленькая крепость на втором этаже старого кирпичного дома, крепость, защищающая не камнем и не замками, а линялыми обоями и выцветшей фотографией родителей, пожелтевшей моделью «ТУ-154» с отвалившимся хвостом и огромным допотопным, компьютером на письменном столе, бабушкиными блинами, дедушкиными сигаретами «Беломор», Анькиными кремами и духами, тысячью родных мелочей, сопровождавших меня всю жизнь с самого рождения.
        Этот дом - мое убежище. От всех врагов, от бед и несчастий, здесь я в безопасности всегда. Здесь в безопасности все, кого я люблю.
        …А Гуля по вечерам стремглав удирала от меня в Анькину комнату, может быть, стеснялась оставаться со мной, а может быть, просто ей было противно. Дружить, помогать друг другу - это одно. Но в постель лечь с таким уродом…
        В конце концов неопределенность наших с Гулей отношений начала мучить меня больше, чем какие-то опасности извне, я чувствовал, что все это не может продолжаться долго, что нам надо поговорить, но никак не получалось - все время народу полон дом, все время какие-то дела… дела… да и поди придумай, с чего начать!
        Не о том я думал! Совсем не о том, о чем должен был! Расслабился, размяк… Я никогда себе не прощу того, что случилось потом, на десятый день моего пребывания дома.
        Мне нет и не будет оправданий, я должен был все предвидеть, предусмотреть и просто не допустить, чтобы мы остались дома вчетвером и у бабушки кончилось лекарство.
        Дед отправился на прогулку, Анька была на работе. А мы втроем столпились возле натужно кашляющей бабушки, хлопали глазами и не знали, что делать.
        У бабушки астма была давно, сколько я себя помню, все мы к этому факту привыкли и никогда особенно не пугались, если вдруг бабушка начинала кашлять, потому что у нее всегда было лекарство - маленький чудодейственный ингалятор, с помощью которого дыхание восстанавливалось в считанные секунды.
        У нас никогда не случалось такого, чтобы лекарство в ингаляторе заканчивалось! Никогда! Ни разу на моей памяти!
        И вот - пожалуйста… За всеми этими волнениями и суетой и бабушка, и все мы напрочь забыли, что за ингалятором нужно следить.
        На самом деле в сложившейся ситуации ничего, кроме как действительно принять Гошкино предложение, уже не оставалось… Я очень не хотел выпускать его на улицу. Какое-то шестое чувство яростно сопротивлялось этому, но пришлось его подавить. Бабушке становилось все хуже, и, даже если бы мы решились вызвать «скорую», не было никакой гарантии, что она успеет…
        - Леш, ну давай я в аптеку сбегаю! Ну, в двух же шагах! Я быстро! Бегом! Никто меня не заметит! Да и не ищет меня никто! Никто не знает, что я с вами!
        Аптека - в соседнем доме, ее из окна видно. Я осторожно отодвинул занавеску, огляделся по сторонам и не заметил никого подозрительного по всему периметру обзора… Нужно быть редкостно невезучим, чтобы напороться на знакомого в середине дня на достаточно тихой улочке, пробежав через нее туда и обратно.
        Гошка действительно сбегал за лекарством за две минуты, прибежал запыхавшийся и довольный, с успехом выполнив возложенную на него миссию, а спустя полчаса, когда бабушке стало лучше и она задремала на диване, мы сидели с ним на кухне, ели суп, и у меня кусок не лез в горло.
        - Гоша, вспомни, тебя точно никто не видел?
        - Да точно, Леш…
        - И ты никого не видел?
        - А при чем тут?..
        Сердце замерло и забилось сильнее. Никогда не стоит махать рукой на шестое чувство, которое голосит как сигнализация на автомобиле, даже если ты на сто процентов уверен, что тревога ложная!
        - Кого ты видел?
        - Леш… он меня не видел! Да и не узнал бы он меня в этой одежде и помытого!
        - Кто?
        - Коля Карандаш… Это просто старик, Леша. Побирушка. Мы и знакомы-то плохо… Да и вообще… Ну не видел он меня!
        Гошка пытался меня убедить, а у самого в голосе совсем не было уверенности, и в глазах металась паника.
        Так. Предчувствие меня не обмануло. Не зря ведь сразу же после Гошкиного ухода засела в сердце заноза и никакие доводы рассудка не помогли от нее избавиться, даже после того, как мальчишка благополучно вернулся и заявил, что все в порядке.
        Вот вам, пожалуйста, - какой-то Коля Карандаш.
        Может быть, он и правда не видел Гошку, может быть, не узнал, может быть, ему просто нет дела до того, кто такой Гошка и куда он бегал. Но заноза в сердце колет и колет…
        - Леш… - Гошка хлюпнул носом, и глаза уже наливались слезами. - Ты правда думаешь, что…
        - Ничего, Гошка, ничего, - проговорил я, глядя в тарелку с остывающим супом. - Не дрейфь, прорвемся.
        Глава 7
        Софья
        Лешкин панический звонок раздался как раз в тот вечер, когда я вернулась от Шереметьевых чуть-чуть пьяная и очень счастливая: сегодня мы праздновали выздоровление Надежды Семеновны. Конечно, еще не окончательное выздоровление, но в моих услугах она больше не нуждалась. Правда, она говорила, что ей жаль отпускать меня, на что Костя ответил, что другие больные нуждаются в моей помощи, но я наверняка не откажусь время от времени приходить в гости. При этом он посмотрел на меня так выразительно, что Надежда Семеновна, кажется, сразу все поняла - и просто расцвела, из чего я сделала вывод, что нравлюсь возможной свекрови, и тоже очень этому обрадовалась. В общем, вечер был чудесный. Закончился он поздно, и Костя сам отвозил меня домой. В лифте мы, как всегда, ехали вместе с соседом. И когда Костя хотел поцеловать меня в его присутствии, я довольно резко увернулась: мне не хотелось, чтобы мой странный… незнакомец заметил, что между нами с Костей есть еще что-то, помимо чисто производственных отношений. Но он все равно это увидел. Я поняла по его взгляду, по его улыбке - печальной и чуть снисходительной.
Кажется, он во мне разочаровался… Или я просто схожу с ума и придумала себе Бог весть что? Но раньше я этим не отличалась и ничего такого не придумывала…
        Лешкин звонок раздался в самый неподходящий момент: Костя раздевал меня, покрывая поцелуями, а я хихикала, потому что целовал он очень щекотно. Увы, забаву пришлось прервать. Хмель и веселость разом с меня слетели. Лешка сообщил, что их, похоже, выследили хозяева - через мальчика Гошу, бегавшего в аптеку за лекарством для Анны Сергеевны. Лешка боялся, что их могут попытаться вернуть… Или просто убить - в назидание другим, чтобы сбежать не пытались. Мне показалось его предположение несколько бредовым: к чему это - преследовать, убивать, рисковать - не проще ли забыть о нем и купить нового раба? Но Лешка был уверен, что хозяева этого так не оставят. В конце концов, он знал законы их мира, а я могла только что-то предполагать… И прав наверняка был он, и мне следовало прислушаться к нему, а значит - им всем грозила опасность! А если не всем, то уж Лешке-то с Гулей - точно. По крайней мере, он надеялся, что близких не тронут. Только его.
        - Что значит - «только тебя»? Ты так это говоришь, словно уже решился умирать! - возмутилась я.
        - Возможно, придется, - грустно, но твердо сказал Лешка.
        - Не смей даже думать о таких глупостях! Твои близкие не переживут, если еще раз тебя потеряют. Тебе надо куда-то скрыться… Вместе с Гулей. Может, вам перебраться ко мне?
        - Я уже думал. Но ни к тебе, ни к твоему актеру мы не можем пойти. Я не знаю, кто мог видеть наш побег. Вас обоих могли вычислить.
        - Не хочешь же ты сказать, что они явятся к самому Шереметьеву! Такой дом, такая охрана, - принялась уговаривать я, искоса поглядывая на Костю и наблюдая, как меняется выражение его лица: от разочарования из-за несостоявшегося акта любви до вселенского ужаса - без его ведома я кого-то зову пожить в его квартире!
        Да, возможно, все обошлось бы куда счастливее, если бы они и в самом деле пожили у Кости.
        Но Лешка не согласился. Не знаю уж почему. Возможно, не хотел утруждать совершенно постороннего ему человека, который к тому же однажды ему помог… Или действительно боялся?
        Да и Костя, мягко говоря, не настаивал на том, чтобы Лешка с Гулей отсиживались именно у него.
        А кончилось все тем, что Лешка с Гулей и детьми решили перебраться к Элечке. Она сама предложила, когда мы поставили ее в известность о произошедшем. И Лешка согласился.
        Проблема была лишь в том, как им доехать до Элечки-ного дома - через всю Москву! - чтобы их не заметили многочисленные соглядатаи… Тем более что Лешка был почти уверен, что Гошу «вели» до подъезда и теперь наверняка кто-нибудь за подъездом тем следит. Признаться, меня несколько удивляло, как сильно он боится своих бывших хозяев, и я предположила даже, что он преувеличивает опасность… Но ему я этого, конечно, не сказала. Я просто запрягла двоих своих хороших приятелей по тиру - Васю и Женю, - и на следующее утро после Лешкиного звонка они подогнали грузовичок к дому Рославлевых, чтобы провести акцию «погрузки мебели». Как в пародии на шпионский боевик, внутри шкафов мы спрятали наших беглецов.
        Я при погрузке не присутствовала, чтобы не привлекать внимание. Сидела у Элечки и ужасно переживала. По прибытию ребята отчитались: в подъезде Рославлевых и на лестнице они никого не заметили, так что, возможно, за домом велось только наружное наблюдение. И до Элечкиного дома никто их не преследовал. Конечно, в шпионских боевиках машины постоянно меняются, чтобы не привлекать внимание преследуемых… Но вряд ли бандиты из сферы нищенского бизнеса способны на такое вероломство! К тому же - пойди догадайся, что мебель выносили именно из квартиры Рославлевых.
        Элечкины родители уехали в дом отдыха, и в ее квартирке, состоящей из трех крохотных комнатушек, удалось вполне комфортно расположить и Лешу с Гулей, и Гошу с Викой.
        Гришенька тут же взял Гошу под свое покровительство и повел его в свою комнату: показывать новую компьютерную игру. Через некоторое время из комнаты донеслись возбужденные крики Элечкиного сына:
        - Смотри, смотри, он сейчас ему голову оторвет вместе с позвоночником! Смотри, это мой любимый монстр, я за него всегда играю! Сейчас он ее за горло схватит - и кровь прямо в потолок! Вау! Смотри, смотри, его сейчас заживо сожгут! Это моя любимая казнь!
        К обеду Гоша вышел бледный и молчаливый. Любимая Гришенькина игра явно произвела на него неизгладимое впечатление. По случаю гостей Элечка приготовила несколько своих коронных блюд. Обед прошел весело и приятно, а после обеда Элечке нужно было бежать в свой салон красоты - в тот день она работала во вторую смену, - а у меня было назначено свидание с Костей… Я весело попрощалась с Лешей и Гулей. Я еще не знала, что это - последний раз, когда мы видимся в такой приятной обстановке. Последний раз - перед целой чередой испытаний.
        Леша
        Гошка стоял рядом со мной бледный и напряженный, прижав крепко стиснутые руки к груди. Никогда еще не видел на человеческом лице такого отчаяния.
        - Гош, ты чего? Ничего страшного не случилось, но меры предосторожности нужно принять. Просто на всякий случай.
        Гошка коротко кивнул.
        - Я… понимаю…
        Из моей комнаты высунулась Гуля со статической щеткой для вытирания пыли в руках.
        - Вы чего? Что случилось?
        Я как раз раздумывал, что ей сказать, когда телефон вдруг пронзительно заверещал. Мы все трое вздрогнули.
        Металлический женский голос произнес номер уличного телефонного автомата. Один раз… второй…
        Как три жалких кролика смотрели бы на удава, так мы смотрели на мигающий красным дисплей, - замерев, затаив дыхание, покрываясь холодным потом.
        Неужели - так быстро?! Быть не может!
        Из комнаты появилась бабушка. Она знала, что отвечать на телефонные звонки в отсутствие деда и Аньки должна только она, и поэтому ее ничуть не удивило, что все мы столпились вокруг телефонного аппарата. Обратить внимания на наши лица бабушка еще не успела.
        - Я слушаю вас… Нет, молодой человек, у нас таких нет. Вы не туда попали.
        Бабушка положила трубку на рычажок и только потом с удивлением взглянула на нас.
        - Что-то случилось?
        - Кого спросили? - осведомился я, постаравшись, чтобы голос звучал спокойно.
        - Какую-то Свету… А что?
        Да, пожалуй, нам действительно стоит на время куда-нибудь переехать. В самом ли деле ошиблись номером или нас проверяли - неизвестно, но жить в любом случае мы будем теперь, пугаясь каждого шороха и стука.
        Снова звонок, и снова мы подпрыгнули до потолка - теперь уже четверо.
        На сей раз звонила Софья.
        - Собирайтесь, и, пожалуйста, побыстрее. Разгрузите платяной шкаф в комнате Анны Сергеевны и ту тумбу для белья, что стоит у Анюты. Завтра рано утром к вашему подъезду подъедет грузовичок.
        - Сонька, ты гений! - воскликнул я, уже понимая ее замысел.
        - Они - если они действительно нашли вас - тоже не дураки. И если за домом следят, нам надо попытаться хоть как-то замаскироваться.
        - А водитель с грузчиками будут в курсе, что людей понесут?
        Софья засмеялась.
        - Ну конечно, Леш. Не бойся, не уронят и врагам не сдадут, это уж точно.
        Потом мы долго обсуждали, где нам лучше всего будет укрыться, и в конце концов остановились на Элечке.
        - Гуля… Бабушка… Гошка… - произнес я, - слушай мою команду! Гуля и бабушка - выгребать хлам из шкафа… Да, да, бабушка, из твоего. Гошка - то же самое из Анькиной тумбы. Времени вам даю до вечера.
        Я демонстративно посмотрел на часы, а потом с деланным удивлением на разинувших рты домочадцев.
        - Время пошло.
        Гошке задание понравилось. Нарушать порядок, разорять уютное гнездышко, громоздя у Аньки на кровати бесформенную кучу, которая все время разваливается, - это доставило ему немало удовольствия. А вот бабушка стенала: ох, ох, этот шкаф после войны из Германии привезли, ох, ох, подумаешь, облезлый, зато крепкий какой, ох, ох, ему бы еще сто лет стоять, ох, ох, а куда же я вещи буду класть? Хотела сказать ей Гуля, что вещи эти, должно быть, привезли из Германии еще в первую мировую и их давно уже пора отправить на помойку, но постеснялась.
        А я сказал.
        Работа была в самом разгаре, когда вдруг раздался тихий скрежет дверного замка.
        Мы замерли.
        Гошка уронил на пол пакет, куда складывал Анькины кремы, коими была уставлена тумбочка, бабушка и Гулька разом высунулись из-за шкафа и уставились на дверь с мистическим ужасом.
        Железная, толстенная, с сейфовым замком - неужели поддастся?
        А я панически соображал, что предпринять, когда дверь откроется и на пороге появятся злобные цыгане с кривыми ножами, но ничего не успел придумать, потому что дверь отворилась и перед нами предстал дед.
        - Чего это вы? - спросил он, удивленный такой странной реакцией на свое появление, и добавил на всякий случай, выставляя вперед целлофановый пакет. - Я хлеба купил!
        Дед отнесся к планирующейся безвременной гибели шкафа с большим энтузиазмом, он предложил даже выкинуть вместе с ним старый журнальный столик, который давно уже рассыхался на балконе, и продавленное до неприличия кресло. Столик бабушка выбросить позволила, а за кресло встала грудью - оказалось, что только в нем она может полноценно отдохнуть, не рискуя, что после не сможет встать.
        Разбор шкафа затянулся до поздней ночи. Пришла с работы Анька, ужаснулась учиненному Гошкой разгрому и начала перекладывать все по-своему, бабушка, в свою очередь, тоже была чужда того, чтобы сваливать выволоченный из шкафа хлам кучей, и носилась с каждой шмоткой, силясь куда-нибудь пристроить.
        Спать, таким образом, мы все, кроме Вики, легли далеко за полночь, встали поздно и только уселись позавтракать, как появились два добрых молодца - один широкий, приземистый и краснолицый, другой высокий, бородатый, с длинными волосами, затянутыми в хвост, одетый в кожаные штаны и такой же жилет - на голое тело.
        - Ну что, хозяева, готовы? - широко улыбнулся высокий и добавил, видя раззявленный шкаф и тумбочку: - Тогда будем грузиться! Мужчина и женщина в шкаф… Мальчик в тумбочку! Младенец… Гм… Младенец орать не будет?
        - Не будет, - заверил Гошка. - Я ее с собой в тумбочку возьму.
        На том и порешили.
        Путешествовать в шкафу оказалось страшно неудобно, странно и смешно одновременно. Я уселся на дно, Гуля пристроилась рядом, дверцы за нами закрыли, заперли на ключ! Грузчики подсунули под шкаф ремни и довольно легко подняли его над полом.
        Любимый бабушкин немецкий шкаф изнутри оказался куда меньше, чем снаружи, в нем было очень тесно, пыльно и темно, как в гробу, но мне в нем сразу стало уютно и хорошо. Как только нас подняли, шкаф качнуло, и Гуля, не удержав равновесия, упала ко мне в объятия. Черт побери, на самом деле чуть ли не впервые за истекший период! Я обнял ее и вознамерился не отпускать ни при каких условиях, но, к немалой моей радости, Гуля освобождаться и не собиралась.
        Низкорослый и краснолицый, на чью сторону пришелся двойной вес, жалобно крякнул.
        - Вот ведь громадина, зараза…
        Его напарник только весело хмыкнул - ему, похоже, было совсем не тяжело.
        Шкаф шатало из стороны в сторону, я отбил себе локти и бока, оберегая от ударов хрупкую Гуленьку, но, наконец, нас все-таки погрузили в кузов растрепанного облезленького «ЗИЛа».
        Вслед за нами через несколько минут принесли тумбочку с Гошкой и Викой, поставили рядом, стенка к стенке, но всю дорогу из тумбочки не доносилось ни звука, и мы решили, что дети просто заснули в темноте, духоте и пряном запахе лаванды.
        Я не знал, о чем думала Гуля за все время в дороге, которая заняла, как выяснилось потом, чуть больше получаса, но очень надеялся, что о том же, о чем и я, - об этом говорили ее руки и губы, и горячий шепот, и слезы на щеках.
        У меня кружилась голова, в горле пересохло, невыносимо сладкий огонь пульсировал по венам, сводя с ума. Никогда со мной такого не было, даже в пору юности прекрасной, когда было желание кидаться на все, что движется. Никогда! Даже с девчонкой-однокурсницей Юлькой, в которую, как мне искренне казалось когда-то, я был влюблен.
        А ведь я думал, что никуда теперь не гожусь! Ха! Жив еще Лешка-собака, рано ему помирать!..
        Безумие кончилось, когда машина затормозила, заглох мотор, и грохнула, падая, задняя часть кузова. Гуля тихо охнула и принялась поправлять одежду, а я так и сидел обалдевший, как будто стукнутый пыльным мешком по голове.
        Такими нас из шкафа и извлекли - щурящимися от яркого света, улыбающимися, смущенными и растрепанными, такими нас и подняли на восьмой этаж длинного кирпичного дома.
        Грузчики хитро улыбались, тот, что с хвостом, даже подмигнул мне украдкой, мол, мы все поняли и одобряем, а я не мог согнать с лица дурацкую улыбку, которая никак не шла к невеселым обстоятельствам нашего переселения, и глаз не мог отвести от мучительно краснеющей Гули, которая старалась не смотреть ни на меня, ни на грузчиков.
        Явился Гошка, тоже растрепанный и помятый - и злой. Сестренку он нес на вытянутых руках.
        - Вика описалась в тумбочке, - сказал он мрачно. - Говорил же ей, потерпи!
        Грузчики позвонили в дверь Элечкиной квартиры. Спустя несколько секунд после того, как тренькнул звонок, в глубине прошлепали чьи-то ноги и дверь без всяких предосторожностей широко отворилась.
        На пороге стоял растрепанный рыжий и кареглазый мальчишка лет восьми, щеку которого украшал жирный росчерк фломастера. Оный фломастер мальчик на данный момент и сжимал в руке.
        - Ма! - закричал он. - Приехали!
        Батюшки, дошло до меня, это же Гришка, Элькин сын! Ничего себе, вымахал! И улыбочка у него… Кривая и с прищуром, как у пирата какого-то!
        Элечка, собственной персоной, выпорхнула из кухни, одетая в коротенькую, как набедренная повязка, черную юбочку, алую блузку с большим декольте и в широкий передник, волосы роскошными черными волнами ниспадали по ее плечам.
        - О! Как вы вовремя! У меня как раз через минутку будет готов пирог! Надеюсь, вы голодны?
        Гуля взирала на Элечку с откровенным изумлением, она-то видела ее один-единственный раз в строгом костюме и с пучком, а я наконец-то увидел свою старую знакомую, которая за четыре года совсем не изменилась и с которой мне всегда было легче и проще, чем с самыми близкими людьми.
        Грузчики подхватили меня под руки и транспортировали прямо на кухню, где за чашкой чая нас уже ждала Софья. После этого они, распрощавшись, повезли шкаф и описанную Анькину тумбочку к себе в гараж, намереваясь спустя несколько дней окончательно выяснить у бабушки, действительно ли выбрасывать древнюю мебель или все-таки вернуть… Что-то подсказывало мне, что мы еще увидим наш распрекрасный шкаф на старом месте в углу бабушкиной комнаты, и, признаться, испытывая к нему с некоторых пор трепетные чувства, я был этому рад.
        С того момента наконец исчезло, и, надеюсь, теперь уже навсегда, это странное отчуждение, которое возникло между мной и Гулей после побега. Моя девочка стала такой же, как раньше, она больше не отводила глаз и смотрела - как когда-то… Мы просидели на кухне остаток дня - после того, как Соня уехала домой, Элька на работу, а дети засели у компьютера в Гришиной комнате. Наверное, впервые с тех давних пор, как Гуля ухаживала за мной в смрадном логове бомжей, мы так долго были вместе, были одни, и никто нам не мешал. Мы просто говорили. Ни о чем. Обо всем. Вспоминали - уже совсем без страха, несмотря на то, что как раз сейчас снова находились в опасности, строили какие-то планы - опять-таки уже без страха, что они могут не сбыться.
        Все было слишком хорошо… Слишком… Слишком не страшно, слишком просто, слишком легко, слишком весело, как может быть только в доме у Элечки Рабинович.
        Элечка пришла вечером и с хитрой улыбкой предложила нам отбыть в отведенную для нас комнату, которая принадлежала уехавшим в дом отдыха родителям. К ней должен был прийти ГОСТЬ.
        Вусмерть заигравшихся детей с помощью страшных угроз удалось вытащить из-за компьютера и усадить ужинать, после чего они рухнули в постели и уснули почти мгновенно, как только положили головы на подушки. Засыпая, они все еще обсуждали монстров, которых успели убить, и тех, которых убить не успели, какое-то оружие с вычурным названием, какие-то уровни… Гошка был бледным, каким-то даже прозрачным от усталости и непривычного для него напряжения, но весь светился небывалым, невероятным счастьем, которое взрослому, должно быть, никогда не понять.
        Еще бы, почти целый день он с приятелем играл на компьютере в настоящие крутые кровавые игры, он убил злобного монстра, которого убить не так уж просто… Вот оно счастье, настоящее, великое, безмерное счастье, причина гордости и восторга - убить КОМПЬЮТЕРНОГО монстра!
        Эля уложила мальчика в комнате сына, постелив ему на раскладушке, и я еще несколько минут сидел рядом с ним, слушал сбивчивый поспешный рассказ:
        - Там, знаешь, Леш, у него броня такая, что ее даже из «викинга» не пробьешь… «Викинг» - это гранатомет такой, очень мощный… Вот… А сам он стреляет такими огненными шарами, что один сразу полжизни отбирает… Но он тупой на самом деле, неповоротливый такой… От него только уворачиваться надо уметь…
        У Гошки глаза закрывались, но он никак не мог отпустить мою руку, желая рассказать все в подробностях, чтобы я осознал до конца, какой подвиг он совершил, убив монстра.
        - Его даже Гришка не мог с первого раза убить… А я смог… Правда, тоже не с первого… но честно, Леш, у меня лучше, чем, у Гришки, получилось… красивее…
        Сам Гришка уже спал, поэтому возразить не мог - и слава Богу, а то опять разразилась бы дискуссия, наподобие той, что случилась за ужином - кто более крутой, умный и хитрый, кто больше монстров смог убить.
        - Мы ведь поживем здесь немножко, правда, Леш?..
        - Да, скорее всего, поживем, - улыбнулся я.
        - Здорово… Ты знаешь, Лешка, я тебя очень люблю… Правда… Я всех вас очень люблю.
        Именно этим вечером, именно после этих слов я впервые подумал, что, может быть, все на самом деле было не зря? Имело смысл бороться, цепляться за жизнь, когда в ней, казалось, не было никакого смысла. Все только ради того, чтобы спасти одного маленького мальчишку, который иначе непременно бы пропал… Мальчишку, который убил монстра и радуется, как будто убил злейшего врага, уже не помня о совсем других врагах, более хитрых и опасных, чем компьютерный монстр, кидающийся огненными шарами. Это много, очень много! Ради этого стоит пройти и более суровые испытания, чем прошел я.
        Я улыбался, глядя на спящего Гошку, и думал о том, что ошибался, когда считал, что в психологии ребенка уже ничего не изменить, что она испорчена тяжелой и страшной жизнью навсегда. Как же хорошо, что я ошибался!
        Элечка, возбужденная, сияющая и невероятно красивая, показала Гуле, где взять чистое постельное белье, включила нам телевизор, приволокла кучу видеокассет и убежала готовиться к встрече с дорогим гостем.
        А мы уселись смотреть телевизор.
        Гуля долго копалась в кассетах, потом наконец выбрала что-то и вставила в гнездо магнитофона.
        - Давай посмотрим что-нибудь доброе! - сказала она с чувством. - Что-нибудь очень хорошее, приятное и со счастливым концом!
        Я был совсем не против.
        Где-то посередине умиротворяющего просмотра к нам зашла Элечка - предварительно деликатно постучав, - принесла чай и два огромных куска торта. От гостя.
        Может быть, из-за того, что я не очень люблю фильмы про животных, а выбранный Гулей фильм был о приключениях поросенка, я никак не мог въехать в смысл происходящего на экране. Хотя, скорее всего, меня просто занимало совсем другое, а именно: то, что произойдет, когда фильм кончится и будет уже достаточно поздно и надо будет ложиться спать.
        На сей раз Гуле не удастся сбежать от меня в другую комнату - нет у нее такой возможности! Мы ляжем спать вместе! Ну и мог ли я думать о приключениях поросенка?
        Фильм длился бесконечно долго - по крайней мере, мне так показалось, я весь измучился, пока, наконец, не случился долгожданный хэппи-энд и не пошли титры.
        - Ну что, будем ложиться? - воскликнул я, пока Гуля не предложила посмотреть еще какой-нибудь фильм.
        - Да, пожалуй, - согласилась она и густо покраснела.
        Ага. Похоже, она тоже последние два часа думала не о поросенке, или, по крайней мере, не только о нем.
        Гуля выключила телевизор и тут же погасила свет. В комнате стало почти так же темно, как давеча в шкафу…
        Стало темно и тихо. Очень тихо. Только из соседней комнаты за тоненькой стенкой доносился какой-то шум.
        Признаться, мне, идиоту, в первое мгновение показалось, что там, за стенкой, кого-то душат. Потом дошло. Так стонут не от страха или боли, да и кровать скрипит как-то уж очень равномерно.
        Гуля замерла посреди комнаты в наполовину снятом свитере. Я видел ее силуэт на фоне окна. Очень привлекательный, надо заметить, был силуэт.
        - Вот это да! - ахнула она. - Леш… Неудобно как-то… Как будто подслушиваем… Может, телевизор опять включить? Посмотреть продолжение про поросенка?
        - Только не это! - взвыл я. - Никаких поросят! Гулька, кончай валять дурака! Снимай свой дурацкий свитер и иди сюда! Попадем в ритм и не будем подслушивать!
        - Ой, Леш…
        Она все-таки сняла свитер, кинула куда-то на стул, скрипнула пружина, и я увидел ее лицо, ее широко открытые, светлые даже в темноте глаза безумно близко.
        Она смотрела удивленно и растерянно.
        - Но ведь мы еще не женаты…
        - О Господи!..
        Я притянул ее к себе еще ближе и начал целовать. Честно говоря, у меня не было сил для дискуссий о нравственности, ни для каких дискуссий не было сил… Мне вообще не хотелось говорить… И некогда было… Но Гуля, собственно говоря, и не настаивала… Слава Богу…
        Было слишком темно - не люблю, когда так темно, что почти ничего не видно. А еще не люблю быть снизу - неудобно, но, видимо, придется привыкать…
        Впрочем, ничего, сверху тоже можно, если постараться. Если очень хочется…
        Июньская ночь слишком коротка - не успеет стемнеть, как уже рассветает, и было немного жаль уходящего волшебства, сказки, невероятной, невозможной, безумной сладости, которой невозможно насытиться и за тысячу ночей, когда серый свет начал просачиваться в щели плотных штор. Но тогда мы думали, что ночей будет действительно тысяча и некуда спешить и все еще будет. Все…
        Утром к нам в комнату вломился Гошка, кинулся на кровать и принялся меня тормошить.
        - Лешка! Там Вика! Она никак не просыпается!
        Мы с Гулей уснули всего два или три часа назад, а потому просыпаться было невыносимо тяжело, тем более что было еще очень рано. Но последние Гошкины слова заставили меня буквально подскочить на кровати.
        Гошка ревел в три ручья, судорожно всхлипывал и не переставал трясти меня, хотя я уже проснулся.
        - Ты чего орешь? Что случилось?!
        - Она умерла!!! - заорал Гошка. - Вика!!!
        Гуля, которая тоже проснулась от диких воплей, спрыгнула с кровати, быстро накинула халат и кинулась в детскую. Она появилась через минуту с Викой на руках, сзади плелся заспанный лохматый Гришка.
        - Она дышит, Гош. Ты чего всполошился? - проговорила Гуля удивленно.
        - Она всегда раньше просыпается! - плакал Гошка. - А тут никак! У нее лицо неживое! С ней что-то не так, я точно знаю!
        - Я сейчас маму позову, - пробормотал Гриша. - Погодите…
        Он выскочил из комнаты и так же бесцеремонно, как давеча к нам Гошка, вломился в комнату матери.
        Гуля положила девочку на кровать, мы склонились над ней, посмотрели на бледненькое, вытянувшееся личико, потом друг на друга.
        - Ты знаешь, - сказал я, - что-то с ней и правда не так.
        Гуля попыталась разбудить девочку, тормошила ее, звала по имени, но та никак не желала просыпаться. Она напоминала куклу, очень похожую на живого ребенка, но - только похожую.
        Гошка стоял рядом и ревел от страха.
        Вошла Элечка.
        - Надо «скорую» вызывать, - пробормотала Гуля, вопрошающе на нее поглядев. - Только вот что мы им скажем? Кто мы? И откуда?
        - Обойдемся без «скорой», - решительно заявила Элечка. - Я позвоню Зое. Все-таки она педиатр!
        - Только побыстрее, тетечка Элечка! Пожалуйста! - кинулся к ней Гошка.
        Зоя приехала очень быстро. Наверное, быстрее, чем смогла бы приехать «скорая». После беглого осмотра она безапелляционно заявила, что девочка в плохом состоянии и ей необходимо срочно пройти обследование.
        - Симптомы очень нехорошие, - сказала она нам так тихо, чтобы не услышал Гошка. - А учитывая, в каких условиях она содержалась… Ребята, нужно везти ее в больницу!
        Мы стали было объяснять, что у девочки нет никаких документов, но Зоя только махнула рукой.
        - Все я знаю! У меня в Морозовской главврач знакомая, смогу пристроить. Давайте быстренько оденем ребенка и сразу поедем. Вызывайте такси.
        Гошка, счастливый тем, что сестренка пришла в себя, таскал ее на руках, не отпуская от себя ни на минуту, и все время заглядывал ей в лицо, чтобы убедиться, что оно не стало таким же бледным и неживым, как несколько минут назад. Когда ему сказали, что Вику надо отвезти в больницу и поедет она туда без него, Гошка неожиданно бурно воспротивился этому, пламенно уверяя взрослых, что с Викой теперь будет все в порядке и ничего больше не случится.
        Мы пытались ему объяснить что-то, убедить по-хорошему, но, в конце концов, пришлось мальчишку чуть ли не насильно удерживать, чтобы Зоя с Викой могли уйти.
        - Я никогда не оставлял ее надолго одну, - хмуро сказал Гошка, провожая взглядом отъезжающую машину. - Знаю я этих врачей… Они за ней смотреть не будут… Надо было мне с ней вместе ехать…
        Еще долго он ходил мрачным, хмурился, кусал губы и не желал ни с кем разговаривать, но, в конце концов, когда из комнаты раздался Гришкин победный клич и жалобное рычание очередного поверженного монстра, Гошка не выдержал и побежал сначала просто посмотреть, а потом и присоединился к игре.
        Мы с Гулей вздохнули облегченно и отправились на кухню. Гуля - готовить обед, а я развлекать ее разговорами. Элечка работала сегодня с утра и потому убежала из Дома сразу же после того, как уехали Зоя и Вика. Когда исчез таинственный ГОСТЬ, никто и не заметил…
        Глава 8
        Софья
        О несчастье у Рославлевых я узнала на следующий вечер.
        Впрочем, беда не приходит одна, беды всегда много, и сначала я узнала не о той трагедии, которая разыгралась в милой квартирке стариков, а о болезни маленькой Вики. Прежде всего был утренний звонок от Элечки. Вика потеряла сознание, и они не могли привести ее в себя минут двадцать… Элька страшно перепугалась. Готова была уже плюнуть на всю конспирацию и вызывать «скорую», но девочка пришла в сознание и принялась хныкать. И подруга моя решила ограничиться тем, что вызвала Зою. Все-таки Зоя - педиатр. А у Элечки - сын. И неизвестно, чем эта малышка могла заразиться - и чем заразить Гришеньку! Осмотрев Вику, Зоя сказала, что ничем инфекционным девочка не больна и что все это напоминает последствия длительного отравления организма медикаментами. И увезла Вику с собой, заявив, что найдет способ поместить ее на обследование в Морозовскую больницу безо всяких документов: у нее там работала подруга. У Гоши случилась истерика, он был уверен, что сестру сдадут в приют. Пришлось Лешке силой его удерживать, чтобы он не бежал за Зоей, уносившей его сестренку.
        По мрачному тону Элечки я поняла, что прогноз относительно Вики не очень-то благоприятный и что сказать об этом вслух ей мешает присутствие Гоши.
        Выслушав Элечку, день я провела в печали… А вечером печаль сменилась кошмаром.
        Хорошо еще, я была дома. Стирала. Если бы я поехала к Косте - Анюта не смогла бы меня разыскать и неизвестно, что бы с ней, бедненькой, было. Но, придя с работы и обнаружив дома весь этот кошмар, она прежде всего позвонила не в «скорую помощь» и не в милицию: она позвонила мне. Так уж было заведено у нас с детства: она всегда и во всем могла положиться на меня, а я по первому зову бежала на помощь к девочке, чьи родители погибли в Афганистане…
        - Соня, они убили дедушку. Они его мучили и убили. Он умер, Соня. И он весь изранен. Бабушка еще жива. Но она умирает. Я вижу. Она умирает, - совершенно неживым голосом бормотала в трубку Анюта.
        Я просто онемела. Я не знала, верить ли тому, что я слышу. Кто такие «они» - у меня вопросов не возникало. Это и так ясно. Но как «они» могли совершить такое… Тем более - если Лешки и Гули все равно там не было…
        - Что мне делать, Соня? Что делать? Если я позвоню в «скорую», они вызовут сюда милицию! Меня допросят! И мне придется сказать все про Лешу! А Леша говорил, что вся милиция куплена! И тогда они найдут его!
        Господи, каких трудов мне стоило убедить Анюту в том, что совершенно не обязательно рассказывать милиции про Лешку… Она такая законопослушная! И такая… Нет, я не скажу - глупая. Это неправда. Она не глупая.
        Просто она - слишком женщина. Она не создана для таких испытаний. Ей бы детей рожать, дом вести и на мир смотреть из-за могучего мужниного плеча. И никаких решений не принимать самостоятельно…
        Я уговаривала Анюту солгать милиционерам, будто она не знает, кто мог сотворить такое с ее родными стариками. А сама смотрела на секундную стрелку часов: каждая секунда могла стоить жизни Анне Сергеевне! Но Анюту необходимо было подготовить к встрече со слугами закона.
        - Если тебя спросят, кого ты подозреваешь, скажи, что - никого, что врагов у вас не было, что, может быть, - воры…
        - У нас нечего брать!
        - Дедовы ордена. К тому же преступники могли и не знать, что у вас нечего брать. Все, теперь я повешу трубку и поеду к тебе. А ты вызовешь «скорую» и милицию. Я уже еду. Держись.
        Я схватила сумку, накинула плащ и выбежала из квартиры, даже не переодевшись, как была: в старых джинсах и старой рубахе.
        И приехала одновременно со «скорой».
        Милиция была уже на месте. Рыдающая Анюта давала показания. Вернее, пыталась давать показания, что у нее не очень-то получалось, - она все время икала и захлебывалась слезами. Но для нашей конспирации так было даже лучше…
        Я еле прорвалась в квартиру. Если бы не Анюта - меня бы вообще не пустили. Но она простерла ко мне руки и поспешила спрятать заплаканное личико у меня на груди. Так мы стояли, обнявшись, а мимо нас врачи «скорой» пронесли на носилках Анну Сергеевну.
        - Куда ее? - успела спросить я.
        - В Склиф, - буркнул санитар.
        - А что с ней? - крикнула я вслед.
        - Не знаем еще. Но похоже на инфаркт.
        В моем присутствии Анюта немного успокоилась. И сумела пролепетать на вопросы вежливого молодого милиционера все то, что я велела ей сказать: мол, не знает, кто мог так жестоко расправиться со стариками, врагов у них не было, ценностей тоже, кроме орденов деда… Пропало ли что, она сказать не смогла. И пойти в комнату, где лежал ее дед, тоже не смогла. От одной этой мысли ей становилось дурно. И милиционеры сжалились над ней, не стали принуждать.
        Стас Лещенко явился, когда милиционеры уже готовились выносить из квартиры тело Матвея Николаевича.
        Он ворвался в комнату с искаженным яростью лицом, буквально выхватил Анюту из моих объятий - и прижал к себе. Он что-то шептал беззвучно, одними губами… И Анюта снова разрыдалась, но теперь - с облегчением, словно ребенок, которого сначала наказали, а потом - простили.
        Я смотрела на них с удивлением: я и не знала, что бывший Лешкин командир все еще ходит к Анюте! Мы с Элечкой искренне сожалели, что у Анюты со Стасом не сложилось… Но были уверены обе: Стас отчаялся добиться ее расположения и исчез. А они, получается, все это время общались? И Анюта скрывала это от меня? И Стасу она тоже позвонила, когда случилось несчастье? Не только мне, всегда являвшейся для нее незаменимой помощницей во всех жизненных проблемах, но и ему? Я почувствовала какую-то глупую ревность, смешанную с радостью за Анюту…
        И в этот момент мимо нас пронесли на носилках тело Матвея Николаевича.
        Хорошо, что Анюта не видела: она стояла, уткнувшись лицом в широкую грудь Стаса!
        Впрочем, она же нашла мертвого деда и бесчувственную бабушку, когда вернулась с работы…
        Значит, она видела, видела все…
        Бедная моя девочка!
        Меня всегда считали сильной и хладнокровной, но мне сделалось нехорошо при виде пятен крови, пропитавшей байковое одеяло, которым было накрыто тело… При виде руки Матвея Николаевича, свисавшей с носилок… Ему вырвали ногти и раздробили пальцы.
        Милиционеры предложили Анюте взять все необходимое из комнаты деда, заявив, что комнату будут вынуждены опечатать. Но Анюта не нашла в себе сил войти туда. Пришлось пойти мне - она попросила забрать из шкафа ее летнее пальто: погода становилась все более слякотной.
        Комната напоминала бойню. Все было залито кровью! Я старалась не смотреть по сторонам, целенаправленно направившись к шкафу, который любезно распахнул передо мной милицейский эксперт в резиновых перчатках. Но все равно - краем глаза я заметила начерченный мелом на полу силуэт человеческого тела… И кровь, много крови!
        Я схватила пальто и выбежала из этой проклятой комнаты.
        Мы вместе со Стасом отвезли Анюту в больницу. У нее были знакомые в «Склифе», и ей разрешили остаться рядом с бабушкой на ночь. Утром Стас собирался за ней заехать. Он строго-настрого запретил ей выходить на улицу без сопровождения. Анюта послушно кивала. Я была уверена, что она скорее умрет, чем нарушит его распоряжения. Наконец-то кто-то решал за нее… Бедненькая, она так в этом нуждалась!
        Оставив Анюту в больнице, мы со Стасом зашли в кафе. Чашечка кофе - пусть даже совсем дрянного, но зато горячего и сладкого - нам обоим была сейчас совершенно необходима. Чашечка кофе и немного коньяка.
        Мы долго молчали. А потом Стас сказал:
        - Я ведь полтора месяца ей не звонил… Она не хотела со мной говорить. И я понимал: надо ее в покое оставить. Не простит она мне, что Лешка погиб, а я жив остался. А сегодня - словно в сердце что-то ударило. Не мог больше. Хоть голос ее услышать хотелось. Позвонил, а она плачет… Она мне даже сказать толком ничего не могла. От милиции узнал, что случилось, когда в квартиру прорывался. Гады, гады… Господи, хоть что-то святое в людях осталось или нет? Я слышал, что грабят ветеранов ради орденов. Что маршала мертвого из могилы вытащили и мундир сорвали. Но так пытать старика?!! Они же его и паяльником… И чем только не… Мне парень рассказал, когда узнал, что я тоже из милицейских, из бывших. Старик ордена эти - кровью, на фронте!!! А они… Денег теперь получат.
        - Стас, - прошептала я. - Стас… Раз ты не звонил Анюте полтора месяца… То ты, должно быть, и не знаешь…
        - Что - не знаю?
        - Она не говорила тебе…
        - Она… Она замуж вышла, да? - испуганно спросил Стас.
        - Нет. Не вышла. Просто Лешка… Он жив. Он нашелся. И Матвея Николаевича, наверное, не из-за орденов, а… Из-за Лешки!
        И вот тут - в самый неподходящий момент - у меня из глаз хлынули слезы, и я заревела, я задыхалась от рыданий и очень долго не могла говорить, хотя побледневший Стас тряс меня за плечи и бормотал:
        - Говори! Говори же! Ради Бога, Соня!
        Мне пришлось выпить еще две рюмки мерзкого и страшно дорогого коньяка, прежде чем я смогла более менее связно пересказать Стасу события последних недель.
        Из кафе мы поехали к Элечке. Нам еще предстояло рассказать Леше о том, что случилось с его родными. Я очень надеялась, что эту тяжкую миссию Стас возьмет на себя. И больше всего на свете мне хотелось выйти из машины и отправиться к себе домой, чтобы вообще не присутствовать при этом разговоре.
        Леша
        Звонок в дверь раздался уже ближе к вечеру, когда мальчишки были накормлены и занимались на полу с каким-то хитроумным конструктором: мне удалось уговорить их на пару часиков допустить меня к компьютеру, и я чуть ли не с головой залез в новые хитроумные программы, наконец-то видя практическое воплощение прочитанных накануне книжек. К счастью, компьютер в доме Рабиновичей был предназначен не только для игр, на нем еще работал Гришин дедушка, ведущий программист солидной фирмы, поэтому машина оказалась весьма навороченной и оснащенной самым современным программным обеспечением.
        Так вот, прозвенел звонок, мальчишки тут же вскочили и помчались к двери, я крикнул им вслед, чтобы они обязательно спросили, кто там, и снова уткнулся в монитор. Честно говоря, я решил, что пришла с работы Элечка, ей давно уже пора было вернуться, однако в коридоре было подозрительно тихо: ни радостных воплей, ни смеха, ни грохота дверец стенных шкафчиков… Элечка не могла появиться столь бесшумно.
        Я оторвался от монитора, повернулся к двери и прислушался. Я услышал чьи-то голоса, отрывистые фразы… вдруг узнал голос Софьи, зазвучавший на неожиданно высокой ноте, и вдруг - задрожавший и оборвавшийся.
        Софья… Она не собиралась приходить сегодня… Она должна быть на работе… Она… плачет?!
        Я развернулся на стуле, страшно жалея, что лишен коляски, но уже через несколько секунд дверь в комнату отворилась, и они вошли. Софья и…
        Я не поверил своим глазам. Рядом с Софьей стоял призрак моего командира, убитого в том приснопамятном бою, Стаса Лещенко. Стас был в точности таким, каким я видел его в последний раз, - усталый, напряженный и даже одетый все в тот же пятнистый камуфляж. Ну что ж, если ко мне являются ангелы, почему бы не являться и призракам?
        Только вот не было синего света и серебряных искр вокруг, командир мой прочно стоял на земле и даже отбрасывал тень…
        Я закрыл глаза, открыл снова и - ничего не изменилось.
        Черт побери! А почему я решил, что Стас убит?! Потому что чеченцы сказали - никто не выжил?!
        - Леха… - хрипло проговорил Стас, тоже зажмурившись на миг, как будто, как и я, не мог поверить. - Ну ты гляди! И правда живой!..
        Он подошел, и мы обнялись.
        - Нас двое, командир? - спросил я его тихо. - Больше - никого?
        - Пока двое… старшина, - ответил Стас так же тихо, и я почувствовал, как дрогнули его руки. - Но кто может знать… как оно на самом деле… Теперь я уже ничему не удивлюсь.
        - Софья… мальчишки… - проговорил он, поворачиваясь к двери. - Оставьте-ка нас вдвоем.
        У него был странный голос - глухой, тяжелый, как будто мертвый, а в глазах вместо радости от встречи - холод и пустота.
        Софья поспешно схватила мальчишек за руки и уволокла из комнаты, а у меня вдруг заболело сердце, как будто его сжали раскаленными тисками… и в голове застучало: что-то случилось… случилось… случилось… Стас никогда еще не был таким, даже когда вез раненых в аэропорт и те умирали у него на руках, не дотянув до врачей всего-то ничего, даже когда справки писал в Москву о погибших и пропавших без вести, в эти страшные минуты он ругался, он проклинал чеченцев и генералов, он пил водку, но такого лица, таких глаз я не видел у него никогда!
        Стас молчал, смотрел на меня и молчал, а я боялся спросить…
        - Леша… - сказал он наконец. - Они убили твоего деда.
        Мне показалось, что я ослышался. При чем здесь мой дед?! Кто его убил?! Мой дед вернулся с войны живым, от Москвы до Берлина прошел пешком, был дважды ранен, один раз тяжело, но - выкарабкался. Выжил. Кто мог его убить?!
        Я нервно усмехнулся и покачал головой, я подумал, что война не прошла для Стаса даром, что он повредился рассудком. Он сумасшедший, поэтому у него такие глаза!
        - Анна пришла домой и нашла их. Твоих деда… и бабушку. С бабушкой все будет хорошо. Она в больнице, и врачи говорят…
        Что он говорил дальше, я не слышал, видел, как Стас открывал рот, но ничего не слышал. Не мог слышать - и не слышал.
        Где-то внутри меня рождался жуткий, нечеловеческий крик. Рождался, рос, рвался наружу. Крик заполнил мою голову до краев, и в какой-то момент мне показалось даже, что сейчас она развалится на части, как разваливается перед взрывом тяжелая авиационная бомба.
        Они! Они отомстили… за Геру… Вместо меня убили… деда… Убили! Деда?!
        Я смогу… я сильный… я на руках поползу… не впервой… я знаю, где их гнездо… голыми руками… и пусть попробуют меня остановить…
        Господи, дед!
        Еще вчера он пытался помогать грузчикам перетаскивать шкаф!
        Нет, это неправда, этого просто не может быть… Я сплю… Пусть я проснусь! Пусть я проснусь в бомжатнике, в подвале, где угодно, пусть я нигде не проснусь!
        …Стас держал меня за плечи, прижимал к полу, а я орал: «Пусти!» - и еще что-то… И на скуле у командира уже наливался кровоподтек, и губа была разбита, и он рычал мне в ответ: «Я сам пойду!»
        Куда?! Не смей! Это мое дело! Только мое! Ты не сможешь, тебя убьют, из-за меня, КАК ДЕДА!
        А я смогу, я все смогу…
        Дед… Мой дед… Что они с ним сделали?!!
        - Ничего, Лешка! Они не успели ничего! Он сам умер, сердце не выдержало! Врачи сказали - мгновенно умер, он даже боли не почувствовал! Эти суки даже прикоснуться к нему не успели!
        - Врешь!!!
        - Когда я тебе врал?!
        …Очень спокойное, очень флегматичное, украшенное роскошной окладистой бородой лицо надвигается близко-близко, темно-карие усталые глаза смотрят в мои глаза, подернутые кровавой пеленой, пульсирующие болью.
        «Фамилия… Адрес… Говори, и ты будешь жить…»
        Его звали Фарух, он говорил по-русски почти без акцента, и выговор у него был какой-то московский.
        «Говори, и ты будешь жить…»
        Я не хочу жить, мне больно и очень страшно… Очень страшно, а взгляд все равно тянется к натужно гудящей паяльной лампе, к остренькому лепестку раскаленного добела пламени… Мы с тобой одной крови, ты и я, мы с тобой почти одно целое - жертва и палач - ты улыбаешься, когда подносишь к моему животу остренький белый лепесток. Ты сам знаешь, как это бывает, когда больно, ты умеешь уважать боль…
        Больно… Это было давно… Почему же СЕЙЧАС так больно?
        Мы спустились в подвал и вышли на улицу из подъезда в другом конце дома, втиснулись в Стасову «Ниву» и поехали к нему домой.
        Я, Гуля и Гошка.
        Вечные изгнанники.
        У Стаса меня ждал сюрприз - новенькая красивая и удобная коляска, видимо, буржуйского производства. Легонькая, маневренная, прямо-таки мечта инвалида! Я взгромоздился на нее и наконец-то почувствовал себя человеком, а не бревном, которое надо переволакивать с места на место.
        А потом мы со Стасом сидели на кухне и пили водку, стакан за стаканом, почти не закусывая, как когда-то в «Северном», после того, как погрузили в самолет ребят из нашего взвода: в один отсек раненых, в другой - мертвых. Тогда впервые за несколько месяцев мы были среди своих, не ждали внезапного нападения и не боялись быть пьяными. ОЧЕНЬ пьяными.
        - …мне повезло, они меня просто не заметили, - рассказывал Стас. - И провалялся я в канаве под кустом, пока наши не подошли и не нашли меня. Единственного живого! Из всех!!! Веришь, Лешка, я повеситься хотел! Лежал в госпитале, в белых стенах, смотрел, как падает снег за окошком, и думал, как бы так, чтобы незаметно… Нехорошо мне было жить! Странно! И страшно…
        - И я очнулся среди белых стен. В носу трубки, в вене капельница и тоже - снег за окошком, белый и пушистый. И не болит почти ничего… ноги немножко… которых нет… да и то как-то слабенько, далеко. И я думал - какое счастье, я жив, я у своих, все кончилось.
        Я хотел засмеяться, но смех застрял в горле.
        - А потом я увидел чеченов с «калашами» и мне тоже захотелось удавиться, только я встать не мог, да и следили за мной круглосуточно. У них госпитали в горах покруче наших, и врачи, какие нам и не снились…
        - И они вот так выхаживали тебя, чтобы продать в рабство?!
        - Они хотели выйти на моих родных и потребовать выкуп… Это очень выгодно и действует всегда безотказно. А в рабство - это уже потом, когда поверили, что я детдомовский. Ты знаешь, какой у них рынок рабов? Как у нас продуктовый. Стоят в рядок солдаты, калеки, всякий непонятный люд, а покупатели ходят и смотрят, выбирают. Здоровых сами чеченцы покупают, для работ по хозяйству, а инвалидов в основном цыгане, попрошайничать.
        Я никогда никому не рассказывал таких подробностей, думал, что так и умрут они вместе со мной, думал, что тяжело вспоминать и страшно, а рассказывать и вовсе невозможно, ан нет - оказалось легко, особенно когда вторая бутылка водки в расход пошла и стакан в глазах уже не только начал двоиться, но, кажется, даже самостоятельно передвигаться по столу.
        Или это Стас колотит по столу кулаком?.. Зачем? Стол-то чем виноват?
        - Порешу гадов! - орал Стас. - Всех до единого! И мне за это ничего не будет! Не боись, Леха!
        Я тогда не обратил внимания на его слова, слишком пьян был, а с утра вообще все позабыл - очень плохо было мне с утра.
        - Я ведь после того, как вернулся, три года в милиции проработал, а потом плюнул - ушел. Но я на Петровке всех знаю, и меня все знают! Мне можно все!.. Не оставлю в живых никого, Лешка, из поганого гадюшника! Некому больше будет мешать тебе жить! Вырежу! Огнем выжгу! Всех на хрен!
        Кажется, я пытался его отговаривать… или просил, чтобы он взял с собой и меня? Или я пытался его убедить, что все это должен сделать сам, что мое это дело! Только мое!
        Неужели я все-таки сказал ему адрес?.. Ничего не помню!
        Я проснулся поздно и еще долго после этого лежал с закрытыми глазами, слушал, как тихо переговариваются на кухне Гуля и Гошка. Похоже, Стаса уже не было дома. Силен мужик. Я и пошевелиться-то не могу, а он, видимо, с утра уже на работе.
        Тошноту, головную боль, ломоту во всем теле чувствовать было необыкновенно приятно. Но только мало этого, ничтожно мало! Пусть мне будет хуже, пусть мне будет как можно хуже, чтобы мозги отключились. Ну почему же не берет ничего?! Так, как надо бы, - совсем не берет! И я не могу думать только о своем бренном теле, думаю совсем о другом…
        Вот и все… Вот и кончилось…
        Глупый, наивный мальчишка, учили тебя, учили, а ты так и не понял, что ничего хорошего у тебя уже не будет. Никогда. Сколько ни рыпайся.
        Судьба у тебя такая.
        Ты жалкий, ничтожный инвалид, а они - они сильные, и их много, они как паутиной оплели этот город, всю страну, они все видят, все знают, в их руках власть. Пора бы уже понять и смириться с тем, что ты не можешь НИЧЕГО. И уйти, наконец, туда, куда не дошел; пока не уничтожили всех, кто хочет мне помочь.
        - Леш… - Гуля на цыпочках подошла к кровати, склонилась надо мной. - Может, чаю?
        Так! Все! Успокойся, разожми зубы, открой глаза и улыбнись - черт бы тебя побрал, пусть она думает, что ты в порядке!
        - Давай… Только без сахара! И крепкого!
        - Хорошо!
        Гуля, радостная, побежала на кухню.
        Вот и хорошо… Если Стас ушел на работу, значит, вернется только завтра утром. Надо будет поговорить с ним, что-то придумать, потому что оставаться нельзя и у него. Они найдут. Точно знаю, что найдут.
        Я сидел на кровати, пил чай, жевал бутерброд и думал о том, в какое же дерьмо я влез и сколько затащил в него народу. Дед. Бабушка. Анька. Софья. Элька с Гришей. Зоя. Стас. Гошка. Гуля.
        Достаточно? Вполне!
        И самое ужасное в том, что я даже примерно не представляю, как их выпутать из всего этого. Сдаться врагу? А поможет ли?
        Оказалось, что Стас все обдумал, решил за меня и - вместо меня - осуществил.
        Как и ожидалось, он пришел домой утром следующего дня, довольный и гордый. Уединился со мной в комнате и заявил, что больше никто и никогда не будет меня беспокоить, что все преграды сметены, враги уничтожены, справедливость восстановлена и мой дед - отомщен.
        - У них ни охраны толком, ни сигнализации, - шепотом рассказывал он. - Я вошел, как к себе домой. Они спали. Один пацан только высунулся. Да и то - может, не по мою душу, а так… Пописать вышел. Остальных совсем тепленькими я взял. В кроватках. Лешка… Они ни золото, ни наркоту даже и не прячут! Пакеты с героином разложены на кухонном столе, как фасовали перед сном, так и бросили! Они же ничего и никого не боялись! Хозяевами себя считали.
        Стас скрипнул зубами.
        - Не знаю, Лешка, прав я был, не прав… Но эта баба толстая с золотыми зубищами… Эти волчата… Мне их не жаль было, и угрызений никаких я не испытывал и не испытываю… Квартира грязнющая, вонючая, сами все грязные, дрыхнут вповалку и - техника крутейшая, золото… впрочем, это я уже говорил…
        - Стас, тебя найдут…
        - Кто? - Стас усмехнулся. - Никто меня никогда не найдет, я тебя уверяю! Меня никто не видел, и свидетелей не осталось. Отвечать буду только перед Богом… А это, надеюсь, еще не скоро… И знаешь, не страшно мне будет перед ним отвечать!
        - Вместе будем отвечать, - сказал я мрачно.
        - Ну что ты, Леха, как в школе… Он-то, наверное, сам знает, кто в чем виноват, и без нас разберется, кому нимб, а кого жопой на сковородку…
        - Я где-то слышал, что грех можно взять на себя… за другого… если его и не совершал. Тем более что я должен был туда идти, а не ты…
        - А знаешь ли ты, Леха!.. - Стас посмотрел на меня серьезно и проникновенно. Его глаза светились, и в них действительно не было ни раскаяния, ни сожаления, ни страха. - Мне после этой ночи легче стало! Ехал я утром домой и думал - может быть, и не зря, черт побери, я тогда один живой остался, не погиб с мальчишками, за которых я должен был головой отвечать, которых должен был домой вернуть живыми, как матерям их обещал! Которых я вернул - в железных ящиках! Мертвыми! Всех! Я, командир, выжил, а они!..
        - Стас…
        Он не слышал меня.
        - Вот за это я готов - чем угодно на сковородку! Виноват. Каюсь, казните! А за тварей тех в человеческом обличье, которые родились на свет только для того, чтобы гадить!.. Извиняйте, я себя виноватым не считаю!
        - Стас, послушай меня… Ты можешь послать меня к черту и будешь, наверное, прав, но, согласись, я знаю о них больше, чем ты…
        - Ну-ну.
        - Еще в Чечне, когда в подвале сидел, я понял, какие мы все идиоты - и мы, и генералы наши. Мы всех по себе меряем, кто хороший, а кто плохой, - со своей точки зрения, со своей морали, а они - ПРОСТО ДРУГИЕ, командир. Что чеченцы, что цыгане - они для нас как инопланетяне, у них законы другие и другие понятия о добре и зле.
        - Ну и что, прикажешь их теперь любить и позволять над нами издеваться?!
        - Мы с ними ничего сделать не сможем. Надо либо оставить их в покое, либо уничтожить весь народ, резать всех до последнего младенца.
        - Ну это еще Сталин понял… и Гитлер… - буркнул Стас.
        - Ну и чего они добились?
        - Ну ладно, Леша, о чеченцах уже говорено и переговорено, оставлять их в покое или забрасывать бомбами… На языке уже навязло, честное слово… Ну а цыгане? Это не мы к ним пришли - они к нам. Они фасуют на кухне героин - для нас, не для себя! Они из русских солдат рабов делают!
        - Стас, ты вот в милицию для чего шел?
        - А иди ты на фиг! Давай теперь валить все на государство и чиновников продажных! И плакать от собственного бессилия!.. Не знаю, как ты, а я уже наплакался - вот!
        Стас чиркнул ребром ладони по горлу и добавил:
        - Если некому нас защищать - будем защищаться сами. На то мы и мужики, и, черт возьми, солдаты…
        - Спасибо, Стас…
        Мы обернулись - в дверях стояла Гуля.
        Неужели слышала все?!
        Гуля смотрела на меня, как мне показалось, осуждающе, а глаза у нее сияли, как и у Стаса, - священным гневом. Прямо-таки, джихад какой-то, черт возьми…
        - Не мы на них первыми напали! - железным голосом сказала Гуля.
        Дорогие мои, так я ведь их и не защищаю, и не оправдываю! С чего вы взяли?!
        Я только не верю в то, что все кончилось и теперь мы будем жить долго и счастливо. Ну не верю!
        Юраш
        Кривой милостиво позволил мне устроить себе каникулы, разрешил выздоравливать, поправляться, наслаждаться жизнью, но я едва не помер от скуки еще в больнице, поэтому валяться дома, пялиться в телевизор и выслушивать Инночкины словоизлияния про разных хороших писателей не было никакого желания.
        Я явился к нему домой дня через три после возвращения, когда ощутил в себе силы выйти из дома, сесть в машину и крутить баранку. На самом деле - едва доехал, два раза у обочины останавливался, потому как в глазах темнело так, что дороги видно не было.
        И не поперся бы я к боссу в таком прискорбном состоянии, но ничего другого не оставалось, еще одну поездку через весь город я бы точно не пережил, поэтому, стиснув зубы, я выбрался из машины и поволокся к подъезду.
        В лифт я вошел с какой-то бабой, вроде бы она даже нажала на кнопку нужного мне этажа. Интересно… к актеру, что ли? Судя по суперкрутому прикиду - не иначе как горничные наниматься.
        - Что с вами? Вы плохо себя чувствуете?
        Это она кому? Мне, что ли?
        - Вам помочь?
        Еще не хватало.
        - Спасибо, как-нибудь сам.
        Мы вместе вышли из лифта, телка пропустила меня вперед и проследила, как я дошел до двери.
        Только я хотел позвонить - хоп, и дверь отворилась сама.
        Кривой стоял на пороге и смотрел мимо меня, на нее - на бабу.
        Ну надо же, как интересно!..
        Может, ты уберешь свою тушу от дверного прохода, откроешь мне путь к диванчику.
        - Юраш? Ты что здесь делаешь?
        - Падаю тебе на руки.
        Нет, на самом деле я, конечно, этого делать не собирался, но если он не отойдет прямо сейчас…
        А баба взялась за ручку двери актеровой квартиры, но остановилась, обернулась.
        - Ну что же вы стоите, помогите ему. Вы же видите, ему плохо.
        Какая проницательность!
        Кривой наконец соизволил обратить на меня внимание.
        - Я же велел тебе дома сидеть…
        - Ну и что, мне уйти?
        Кривой хмыкнул, и убрался-таки с прохода.
        - Мальчишка…
        Я пополз к дивану, а этот тип так и застрял в дверном проеме. Что это - у него виды на эту телку? Совсем сбрендил, бедняга.
        Наверное, упав на диван, я отключился на пару минут, потому что, когда я открыл глаза, Кривой уже сидел в кресле напротив меня, вальяжно развалившись, вытянув ноги и загадочно улыбаясь.
        - Ну что, как она тебе?..
        - Кто? - не понял я, с трудом приподнимаясь и принимая вертикальное положение.
        - Потрясающая женщина! Уникальная! Я думал, сейчас таких уже нет… Тем более в Москве!
        - Готовит, что ли, хорошо?.. Или пол моет чисто? - пробурчал я.
        - Дурак ты, и мыслишь плоско. - Кривой даже не рассердился, надо же, благостный какой! - Ну, раз уж приехал, начинай вникать в дела. Тут у нас много интересного произошло, пока ты в больнице валялся.
        - Я уж и гляжу…
        - И на самом деле очень хорошо, что ты явился. Пора действовать, и ты будешь мне нужен.
        - Яволь.
        - Яволь? - Кривой усмехнулся. - Ты на себя посмотри. Ты даже не бледный, ты синий… На вот, выпей.
        Он подошел к секретеру, достал из какой-то белой коробочки без этикетки две таблетки, налил в стакан апельсиновый сок.
        - А что это?
        - Цианистый калий.
        Я кинул таблетки в рот, запил соком и сразу как будто полегчало. Не от таблеток, конечно, сок уж больно был хорош.
        - А теперь слушай сюда, Юраш. Тяжелые у нас с тобой нынче времена. Тяжелые и опасные. Обложили нас со всех сторон, и, честно сказать, шансы у нас не очень-то велики.
        Ну ничего себе! Вот так вот - с бухты-барахты. То он с домработницами кокетничает, то - нате вам! Шансы не велики…
        - Черт, Кривой, я думал, ты успел здесь со всем разобраться за это время…
        - Кое с чем успел. В частности успел пообщаться со многими интересными людьми, в том числе и с приятелем твоим.
        - С каким это?
        - С Чобой.
        При упоминании этого имени у меня похолодело в животе. Аккурат в том самом месте.
        - Да уж, приятель… Практически - лучший друг!
        - Он очень много интересного рассказал о тебе, но не это заботило меня в первую очередь, как ты, должно быть, понимаешь. Меня решили убрать, Юраша, сочли, что пора. Пока еще ждут, что я сломаюсь, пойду к ним, задрав лапки, и приму все условия, но очень скоро они ждать устанут.
        - А что предпринимают?
        - Пока ничего. Пока только наблюдают. Откровенно, нагло, не скрываясь. Следят за каждым моим шагом… ну и за твоим тоже, дружок. Пытаются выяснить, насколько я опасен.
        - Все-таки боятся…
        - Естественно. Или ты думаешь, что меня не стоит бояться?
        - Я думаю, что давно пора что-то предпринимать.
        - Я все время что-то предпринимаю. И только благодаря этому мы с тобой еще живы.
        - Хочешь, я попробую с таганскими связаться? Луч поможет, я ручаюсь. У него еще завязки с люберецкими есть… Тоже можно привлечь… Деньги-то есть.
        - Деньги-то есть. И связаться можно с кем угодно. Но все это мелко и бессмысленно, Юраш. Будет война, долгая, кровопролитная и бессмысленная. Полягут шестерки, может быть, удастся завалить кое-кого из авторитетов, и то вряд ли. Как только война начнется, все они попрячутся. Ты думаешь, для чего они меня пасут? Ждут, к кому я за помощью побегу. Они войны хотят, знаю, что хотят… А раз им она выгодна, значит, мне - нет.
        - Ну а что делать-то?.. Раз нас пасут, так и на киллера не выйти.
        - Не выйти. В том-то все и дело. А хороший киллер нам был бы сейчас куда нужнее, чем вся братва вместе взятая. Убить надо всего-то несколько человек, и сразу все встанет на свои места.
        - Может… нам под землю пока спуститься? И оттуда… через наших…
        Кривой весело ухмыльнулся.
        - В пещеру Баал-Зеббула? А еще лучше сразу прыгнуть в яму… самому… не дожидаясь, пока сбросят. Скажи, Юраш, ты можешь поручиться, кто из наших сейчас действительно НАШ? Кто не продался черным за наркоту и халявные бабки? Я и раньше замечал, что кое-кто из так называемых «наших» в обход меня наркотой приторговывал, а сейчас они и вовсе ушки навострили, только и ждут, куда ветер подует.
        У меня пересохло горло и безумно захотелось апельсинового сока.
        Все-то он, оказывается, знает. Может быть, на меня и намекает? За наркоту и халявные бабки… А кто ж откажется от халявных бабок? Довольно приличных бабок, между прочим. Прямо скажем - очень даже приличных.
        А в том, что под землей глупо прятаться, наверное, он прав. Под землей можно скрыться от братвы или от ментов, но от серьезных людей… Гм, гм, наверное, и бункера не спасут. Да и нельзя в бункерах прятаться долго - можно отсидеться день, два, но день или два нас не спасут. Проблемы подобного рода надо решать - бежать от них бесполезно. Бежать от них - все равно что самому на себя руки наложить. Нет тебя - и все, что тебе принадлежит, без лишних усилий перейдет к тому, кто сумел от тебя избавиться. Самому сильному. А отобрать потом будет куда труднее, чем сейчас не отдать…
        Что же делать? В конце концов, наверное, придется соглашаться на войну, пусть даже нам она и не выгодна. Выхода у нас другого не будет.
        Почему у Кривого на губах блуждает улыбка? Сдается мне, что он уже что-то придумал, но почему-то мне не говорит… Не доверяет. Конечно, не доверяет, ведь знает обо мне ВСЕ. Думает теперь, как бы меня подставить, закрыться мною в очередной раз.
        - Чоба сказал, что стрелял в тебя пять раз, - тихо сказал Кривой. - Один раз издалека - и попал, четыре раза в упор - и все мимо. Ты понимаешь, как такое могло получиться?
        Я судорожно сглотнул. К чему это он?
        - Я думал, мне привиделось.
        - Привиделось что?
        - Что он стрелял в меня в упор…
        - А что еще?
        Кривой смотрел на меня внимательно, и мне показалось на мгновение, что его глаза отсвечивают странным желтым светом.
        - Что еще? Что могло мне привидеться с пулей в животе?
        Мне пришлось очень постараться, чтобы оторвать взгляд от глаз Кривого.
        - А что, это важно?
        - Любопытно.
        Кривой налил себе в стакан сок и откинулся в кресле.
        - Чоба стрелял в тебя с расстояния в метр. А то и меньше. Ну разве не удивительно, - что он промахнулся? Слепой паралитик и тот, наверное, не промахнулся бы…
        Значит, и правда все так и было… Сам Чоба рассказал об этом, и, должно быть, больше всех был удивлен он сам. Он стрелял в меня в упор, а пули проходили мимо… Интересно, как это выглядело с его стороны?
        Я вспомнил, как чудовищная сила сбила меня с ног и каким-то образом отшвырнула… Отшвырнула в куст сирени и… за грань этого мира. Я вспомнил укрывшую меня тонкую темную пленку - звуки за ней казались далекими и нереальными, даже звуки выстрелов.
        Я думал - это был бред.
        Я думал…
        Я просто боялся поверить в то, что сила, которую я чувствую за спиной, действительно существует, что я не придумал ее, что я действительно могу на нее положиться…
        А ведь могу.
        И правда могу!
        Уже давно, когда Кривой впервые привел меня в пещеру Баал-Зеббула и я услышал глухой тяжелый гул, идущий, казалось, из самой глубины земли, когда я почувствовал, как поднялось и коснулось меня что-то… холодное… Такое жуткое, что мурашки пробежали по коже и волосы зашевелились на голове, такое могущественное невероятно… Великое! Что-то…
        Мне нужно идти туда…
        Как можно скорее…
        Прямо сейчас…
        Я вскочил с дивана, едва не опрокинув журнальный столик, на котором стоял графин с соком.
        - Ты что? - удивился Кривой, отвлекшись от мыслей, в которые был погружен.
        - Я должен идти.
        - Куда это?
        - Дела у меня… Кривой, а ты чувствовал что-нибудь… хоть что-нибудь, когда подходил к яме?
        - Какой яме?.. А, в пещере, что ли? - Кривой пожал плечами. - А что я должен был чувствовать? Вонь?.. Да, вонь, пожалуй, чувствовал.
        - И все?
        - А что еще? Стонов невинно убиенных жертв я не слышал… К чему ты спрашиваешь?
        - Ни к чему, - выдохнул я.
        Конечно, он ничего не слышал. И ничего не чувствовал. Где уж ему! Да и никто, наверное, никогда не чувствовал и не слышал… Ничего! Разве что Великий Жрец… Саб-нэк… Кривой говорил, что Сабнэк был совершенно чокнутым… Может быть, так оно и было, а может быть, и нет. Просто Кривой слишком туп, чтобы понять… как там оно на самом деле…
        Я сам туп и глуп, я так долго сомневался! Не хотел выглядеть психом даже перед самим собой! Идиот!..
        А ведь это ОН всегда был со мной… Незримой тенью стоял за спиной… Охранял от пуль… ОН выбрал меня…
        ОН ВЫБРАЛ МЕНЯ!!!
        Почему?..
        Я почувствовал, как сильнее забилось сердце, больно стучась о ребра, как в голове что-то лопнуло и растеклось. Горячо. Сладко.
        - Будь осторожен, - сказал мне вслед Кривой. - И смотри не делай глупостей. Будешь звонить, по телефону ни о чем серьезном не говори. Только здесь. Здесь никто не подслушает.
        Я обернулся к нему уже у двери и снова натолкнулся на странный пронзительный желтый взгляд. Только на миг - желтый. На один короткий миг. А потом снова обычный. Мутный. Коричневый.
        Не знаю, когда я начал меняться… иногда мне кажется, что уже тогда. В тот самый момент, когда выходил из квартиры Кривого, когда спускался на лифте, садился в машину.
        Может быть, я начал меняться еще раньше - когда впервые попал в пещеру, или еще раньше, когда полоснул по горлу своего отца, или еще раньше… когда… Не знаю…
        Я не хотел меняться, я боялся, я называл это - ТЬМОЙ. Приступы ярости, затмевающие голову, туманящие глаза, когда хочется причинить боль… Ломать… Крушить… Я помню их с детства, я пытался справиться с ними и почти преуспел… Может быть, СИЛА уже тогда стояла у меня за спиной, а я не хотел ее видеть?
        Я топил педаль газа в пол, летел по левой полосе шоссе с зажженными фарами, я объезжал, подрезал, я спешил, я чувствовал, что надо быстрее…
        Быстрее…
        Быстрее…
        Быстрее…
        Что? Что я должен сделать?!
        Я поставил машину на платную стоянку, направился в заросший бурьяном старый московский двор, вошел в подъезд дома, уже много лет печально смотрящего на мир пустыми глазницами окон, дома, который должны были снести еще лет десять назад и про который благополучно забыли.
        Я вошел, и в лицо мне ударила крепкая, застоявшаяся, густая вонь. Кучи кала, высохшие и подсыхающие лужи мочи, гнилая мебель, рваная одежда, гнутые банки, битые бутылки.
        Стараясь не касаться изломанных перил и облезлых стен, я спустился по лестнице в подвал и откинул деревянный щит, закрывающий широкую дыру. Вниз.
        Подземный ход, куда я спустился, был очень старым, наверное, еще более старым, чем дом. На влажных темных кирпичах сохранились клейма царских заводов, буквы, давно исчезнувшие из алфавита. В таких подземельях особенный воздух, он пахнет древностью, печалью и тишиной. Он пахнет временем.
        Старинные кирпичи плотно пригнаны друг к другу, скреплены хорошим раствором, поэтому здесь почти никогда не капает за шиворот, и стоки здесь хорошие, вода не скапливается в лужи и не тухнет. Идти одно удовольствие, только фонарь нужен хороший, потому что темень в старых подземельях непроглядная и густая, как кисель.
        Фонарь освещает путь, но перед глазами у меня Тьма. Тьма в голове. Тьма где-то еще глубже, чем в голове. Тьма сладкая, возбуждающая, наполняющая восторгом, предвкушением…
        Сердце бьется все сильнее, дыхание сбивается, перед глазами круги.
        Скорее…
        Скорее…
        Переходы… Тоннели… Трубы коллекторов… Каждый раз удивляюсь, как это я умудряюсь не заблудиться в бесчисленных поворотах и ответвлениях. Это ведь настоящий лабиринт! Но вот кончилась очередная кирпичная кладка, каменный пол пошел резко вниз, по потолку потянулись толстые кабели.
        И вот я почти на месте…
        День был в разгаре, большинство бомжей подвизались на заработках, и в подземельях бывшей Империи Сабнэка было пусто и тихо. Только больные или совсем уж убогие ползали, или спали, или варили на электрических плитках вонючую бурду - на меня никто внимания не обращал. Подозреваю, что, даже если бы здешние обитатели увидели омоновцев в черных масках, они и тогда не потрудились бы изобразить эмоции. Здешние обитатели глубокие философы, им в этом мире очень на многое наплевать.
        Когда я вошел за сальную занавеску в логово Ласточки, то увидел только пустые матрасы и Наташку, скорчившуюся в уголке. Впрочем, другого я и не ожидал.
        Унылую картину освещала пыльная желтая лампочка.
        - Юрочка! - взвизгнула Наташка и кинулась мне на шею. Вот туша! Едва меня не свалила…
        - Ты чего? - спросил я.
        Голос мой был глухим, хриплым и отрывистым, каким-то чужим.
        - Забери меня отсюда! - завыла Наташка. - Я тут с ума сойду!
        Я оторвал от себя застывшую, как каменное изваяние, и тихонько поскуливающую девчонку, взял ее за руку и потащил за собой.
        - Я хочу домой! Пожалуйста, пойдем домой! - плакала Наташка, семеня следом за мной. - Я вся грязная, я уже как бомж! Я в ванну хочу, я есть хочу и спать! Почему ты так долго не приходил?! Где ты был?!
        - Заткнись, - буркнул я, продолжая тащить ее за собой.
        - Юрочка, мне больно… Отпусти руку! Отпусти!
        Она вдруг начала упираться, как будто почувствовала что-то.
        - Юрочка! - запричитала она жалобно. - Куда ты меня тащишь? Юрочка!!!
        Похоже, ее начинала охватывать паника, но мне некогда было возиться с ней, успокаивать, объяснять что-то, врать. В груди жжет, и голова раскалывается… Нет, не от боли, в ней как будто что-то растет, давит на череп, на глаза…
        Скорее…
        Скорее…
        - Что с тобой, Юрка?!
        А что же со мной? Неужели со мной что-то не так? Неужели я уже начал меняться физически?
        - Не ори… Я просто хочу показать тебе кое-что…
        Да, голос у меня точно изменился.
        - Я не хочу… Я не пойду… Пусти!
        - Не ори!
        Я развернулся и отвесил ей звонкую пощечину.
        Она замолчала и остаток дороги волоклась за мной на ватных ногах. Падала, скребла грязными коленками по камням, поднималась и все - молча.
        Когда мы вошли, в пещеру, она сама схватила меня за руку, задышала тяжело и хрипло.
        - Что это? Где мы?
        - В пещере… Ты помнишь, я рассказывал тебе?
        - Ой, мамочки! - прошептала Наташка. - Ой, Юра… Зачем…
        - Пойдем…
        Я поволок ее вперед, туда, где во тьме жила ТЬМА. ТЬМА. Моя ТЬМА.
        Ты звала…
        Я пришел…
        Я уже здесь…
        Луч фонаря скользнул по камням и провалился в бездну.
        - Это здесь, Наташка. Именно здесь! - прошептал я благоговейно.
        - Что - это? - прошептала в ответ Наташка.
        - Святилище. Алтарь… Я даже завидую тебе… Потому что сейчас ты узнаешь. Очень скоро ты узнаешь ВСЕ.
        Наташка дернулась изо всех сил, едва не свалила меня с ног, но руку ее я держал крепко.
        - А ты сильная, Наташка! - засмеялся я. - Тебя и не удержишь.
        - Зачем ты, Юрочка, зачем? - залепетала она. - Что с тобой случилось? Я ведь люблю тебя, Юрочка. Не делай этого, пожалуйста!
        - Не делай чего, милая? Ну-ка, раздевайся скорее, ложись здесь рядышком с ямой… Будешь любить меня здесь. Неужели испугалась? Сама же говорила, что просто в постели тебе скучно… Что хочешь - на крыше, в парке, на балконе… А тут какое место классное. Яма, а в яме трупы.
        Наташка неуверенно улыбнулась, начала расстегивать блузку.
        Ух, какая же она грязная. Она вся грязная, липкая, вонючая. Она не мылась почти месяц, как натуральный бомж, она почти целый месяц не поднималась на поверхность.
        - Ну, не знаю… Юр, тут холодно и сыро.
        - Подстелишь свои лохмотья.
        - Я бы помылась сначала…
        - Ничего, и так сойдешь. Не понимаешь, что в этом самый кайф? Давай шевелись!
        Впрочем, теперь уже можно не торопиться, можно растянуть удовольствие, насладиться по-настоящему.
        Уже началось, и боль в голове и огонь в легких уже доставляют удовольствие. А как сладко щекочет в солнечном сплетении… Ох, сейчас…
        Наташка медленно раздевалась. Ее щеки порозовели, глаза заблестели. Она перестала бояться, она нашла рациональное объяснение моему странному поведению.
        Девочка сняла блузку, разложила ее на камнях, потом стянула рваные колготки, юбочку, трусики.
        - Ты тоже что-нибудь положи, - сказала капризно, - а то я снизу не буду…
        Я снял рубашку, снял джинсы, положил сверху на ее одежду.
        Собственная нагота всегда возбуждала Наташку больше всего, ей нравилось быть голой, нравилось, когда на нее смотрят, она любила свою упругую попку, свою полную грудь, свою белую кожу. Она гордилась своим телом.
        Наташка осторожно опустилась на подстилку, посмотрела на меня вызывающе снизу вверх, тряхнула распущенными волосами, изогнулась и широко расставила согнутые в коленях ноги.
        Вокруг нее кружились мухи. Жирные черные насекомые садились на нее, путались в волосах. Наташка поначалу брезгливо сгоняла их, но потом не стала, она приняла игру. Мухи так мухи. Яма с трупами так яма с трупами. Так действительно интересно и здорово, и куда круче, чем на крыше. Будет что вспомнить.
        Я опустился на нее, дрожащую то ли от возбуждения, то ли от холода, дышащую хрипло и отрывисто, я прижал ее к камням, крепко сжал запястья, посмотрел в ее глаза. Фонарь лежал рядом на камнях, бросая на Наташкино лицо длинные глубокие тени. Я почти ничего не мог разглядеть. Как жаль.
        Мы занимались любовью, а из бездонной глубины каменного колодца поднимались гул, жадное, голодное рычание, холодный ветер.
        Наташка прижалась ко мне плотнее, ей было холодно. И все-таки - страшно.
        Она замерла на мгновение, отвлеклась от ласк и поцелуев.
        - Что это?
        - Это Дьявол, - прошептал я ей на ушко.
        Вихрь клубящейся серебряными искрами тьмы вы рвался из ямы, закружился над нами и - упал. Обрушился, как лавина, смял, раздавил, разорвал на части.
        Я услышал хрип Наташки, свой крик и вдруг увидел собственные руки, сжимавшие нежную белую шейку.
        Сильнее…
        Сильнее…
        Еще сильнее…
        Как же хорошо!
        Я застонал в экстазе, тело мое пронзила судорога, и необычайная волна наслаждения прокатилась по позвоночнику - снизу вверх.
        А руки еще сильнее сжались на Наташкином горле, сжались помимо моей воли и - может быть - даже вопреки ей. Мои руки мне не принадлежали, они были сами по себе…
        Наташкины острые обломанные ногти царапали мне плечи, она вырывалась и брыкалась невероятно долго и очень сильно, но в конце концов она выдохлась. Скрюченные пальцы в последний раз скользнули по моей коже, упали, потом - конвульсивное движение, и Наташка как-то разом обмякла. Превратилась из мягкой, теплой девчонки в тяжелый и неповоротливый мешок.
        Я заставил себя разжать пальцы - руки болели невыносимо и дрожали, как у паралитика. Сжав зубы, я взял фонарь и тут же едва не выронил его. Я посветил на распростертое на камнях тело, бесформенное, смятое, мертвое. На искаженное ужасом, посиневшее лицо, вытаращенные глаза, вывалившийся язык… Мерзость какая, а ведь всего лишь минуту назад девочка была такой хорошенькой… Она очень нравилась мне, я ее даже любил. И мне жаль с ней расставаться, печально сознавать, что я не прикоснусь к ней больше никогда, что ее уже нет… Она уже не моя…
        Она - Твоя.
        Я опустился на колени, подкатил Наташкино тело к яме и толкнул вниз. У-ух - и нету. Как будто и не было. Какое-то время я сидел около ямы, прислушивался, ждал тупого, гулкого удара, когда тело, наконец, достигнет дна ямы, но не услышал ничего.
        Прав был Кривой, у этой ямы нет дна. Моя Наташка упала на руки повелителю Преисподней, где-то глубоко-глубоко и безумно далеко от этого мира…
        Не знаю, сколько я сидел и ждал - ждал неведомо чего… Потом очарование ушло, серебряные искры превратились в жирных мух, и я почувствовал, что ужасно замерз и так устал, что нет сил шевельнуть даже пальцем.
        Я заставил себя подняться, кое-как оделся, собрал Наташкину одежонку, кинул вслед за телом и пошел к выходу из пещеры.
        Меня шатало из стороны в сторону, тошнило, у меня все болело, и голова гудела, как пустой чугунный котел.
        Я шел, шел, шел, потом упал и уснул.
        Помню тусклый свет, удивленное бородатое лицо и - больше не помню ничего.
        Глава 9
        Леша
        На следующий день после свершения праведной мести Стас ушел на дежурство и не вернулся. Вскоре выяснилось, что он попал под машину… Может быть, и бывают подобные случайности, но мне почему-то не верилось, да и никому не верилось, по крайней мере, подобные предположения не высказывались.
        Спустя сутки после исчезновения Стаса, когда мы уже начали подозревать самое худшее, позвонил его сослуживец из охранной фирмы и сообщил, что Стас жив, но лежит в реанимации.
        После этого известия я, как никогда ранее, был готов к тому, чтобы идти сдаваться и уже на полном серьезе обдумывал эту идею. Соберу у Стаса на кухне все имеющиеся в наличии ножи и поеду к нашему осиротевшему бомжатнику, у которого уже, ручаюсь, появились новые хозяева.
        Может быть, успею кого-нибудь убить, пока опомнятся…
        Однако осуществить задуманное мне не удалось.
        Почти не удалось.
        Той ночью мы долго не ложились спать. Сидели на кухне, бесконечно пили чай и в основном молчали. Мы ждали. Нет, не того, что за нами придут - ждали звонка.
        От друзей или от врагов. С угрозами или с плохими вестями. Мы смотрели на телефонный аппарат и молились про себя, чтобы он не зазвонил.
        В начале второго ночи уснул прямо за столом Гошка, и мы отнесли его на кровать. В начале третьего решили ложиться сами, и уже пошли раздеваться, когда вдруг услышали шорох.
        - Леша! - шепотом воскликнула Гуля и с ужасом воззрилась на входную дверь.
        Я приложил палец к губам, сам чувствуя, как зашевелились на голове волосы - причем совсем не метафорически, в самом деле зашевелились.
        А потом вдруг неожиданно нахлынула лихая яростная радость.
        Ну наконец-то! Наконец-то вы добрались до меня! Не до моих родных, не до моих друзей - до меня!
        Избавили меня от необходимости придумывать, как самому до вас добраться!
        Я велел Гуле уйти в комнату и закрыть за собой дверь, а сам покатился на кухню. За ножами.
        Ох, как же я любил в тот момент эти ножики! Особенно тесак для рубки мяса - он был самым острым и внушал доверие больше остальных. Он и будет первым.
        Сжав в ладони крепкую деревянную ручку тесака, я спрятался за кухонной дверью и замер.
        Далекий свет фонаря проникал в окошко и матово отражался в широком плоском лезвии моего импровизированного оружия. Я попытался оценить, как выглядит моя фигура со стороны, и невольно улыбнулся.
        Маньяк в инвалидной коляске! Готовое название для дешевого ужастика.
        Ну и сколько вы будете возиться с замком, ребята? Непрофессионально работаете, замочек-то простенький совсем.
        Наконец дверь тихонечко скрипнула, и я услышал - нет, не шаги, не дыхание. Просто почувствовал чужое, враждебное присутствие.
        Спрятавшись у самого дверного проема, я был готов к тому, чтобы выскочить быстро и неожиданно, для этого нужно было только развернуть коляску, для этого нужно было почувствовать, с точностью до сантиметра, где в данный момент будут находиться те, кто пришел, чтобы меня убить.
        Их было двое. Они вошли, прикрыли за собой дверь и замерли на пороге. Слушают тишину, пытаются понять, действительно ли в доме спят.
        А ведь мы и правда могли бы спать. И тогда вряд ли услышали бы тихий скрежет замка.
        Тот, кто вошел первым, сделал шаг в сторону комнаты.
        Замер.
        Сделал еще один шаг.
        Я услышал, как с тихим щелчком вылетело из крепления лезвие ножа.
        Ой, ребята, неужели вы так уверены в себе, что даже не взяли с собой настоящего оружия? Вы собираетесь зарезать нас во сне? Ну конечно, к чему перестраховываться! В этом доме ребенок, женщина и инвалид. Плевое дело!
        Ну, буржуйская суперколяска, не подведи!
        Я резко крутанул колесо, в один момент развернулся как раз против дверного проема и в ту же самую секунду кинул тесак в горло тому, кто был ко мне ближе.
        Я стоял против света и находился в более уязвимом положении, чем мои противники, поэтому наблюдать за тем, как хрипит, схватившись за горло, и оседает на руки подельщику раненный мной бандит, не было времени. Несколько мгновений - и подельщик придет в себя, прикроется повисшим на нем телом и кинет нож, а может быть, - и выстрелит. Откуда я знаю, что у него нет пистолета?
        Второй бросок оказался менее удачным, легкий нож отклонился от траектории, перевернулся боком и ударил бандита в зубы.
        Тот взвыл, уронил окровавленное тело и схватился за разбитый рот.
        Я кинул третий нож.
        Получилось лучше - на сей раз нож вошел воющему бандиту в предплечье. Тот заорал еще громче и буквально вывалился за дверь.
        Щелчок. И дверь захлопнулась.
        По подъезду прокатились топот, громкая ругань, и снова воцарилась тишина.
        Нормально. И что я теперь буду делать с телом?
        Из комнаты вышла Гуля. Тихонько подошла, наклонилась над распростертым на полу бандитом.
        - Черт! Живой, - сказала она с сожалением. - Добить, что ли?
        - Погоди… Свет включи.
        Вспыхнула лампочка под потолком и осветила достаточно прискорбную картину.
        Цыган пребывал без сознания, но, скорее всего, действительно был еще жив. Тесак хорошее оружие, но для метания все-таки не очень приспособленное. Он разрубил какие-то связки, перерезал мелкие артерии, но сонную артерию, похоже, даже не задел.
        Крови, однако же, было море. Она разливалась по паркету, просачивалась в щели и уже подбиралась к входной двери.
        - Гуля, тащи тряпки! - скомандовал я.
        Гуля сбегала в ванную и притащила ворох какого-то белья. По-моему, это были не тряпки, но разбираться сейчас было некогда.
        Одной из Стасовых рубашек мы перевязали цыгану горло, другие кинули на пол.
        - Гуля, тебе придется вытащить его за дверь и затащить в лифт, лучше всего выволочь из подъезда, а еще лучше - оттащить к кустам.
        - Увидеть могут…
        - А что ты предлагаешь? Давай надеяться, что даже любопытные старушки и сумасшедшие собачники в три часа утра спят.
        - И что их не разбудили безумные вопли того, который удрал… - добавила Гуля.
        - Угу… Пойду разбужу Гошку. Поможет тебе.
        Гошка, мирно спавший и ничего не слышавший, был страшно удивлен при виде окровавленного цыгана, лежащего без сознания на полу в коридоре.
        - Вот это да! - воскликнул он. - Здорово вы его! Ну и ножик! Это из кухонного набора, что ли?
        - Будешь помогать тащить это тело, - сказала ему Гуля, открывая дверь и выглядывая на лестницу. - Вроде бы нет никого.
        Она на цыпочках вышла из квартиры и вызвала лифт. Потом они с Гошкой вдвоем взяли тело под мышки и поволокли к кабинке. К счастью, поверженный бандит не был толстяком.
        Я ждал их у порога, прислушиваясь к далеким шорохам и шумам, и думал, что бандиты вернутся, застанут нас всех врасплох. Но все обошлось благополучно.
        Гуля и Гоша вскоре вернулись, отчитавшись, что доволокли цыгана до ближайших кустов и там бросили.
        Навстречу им никто не попался.
        Потом мы сидели на кухне в темноте, наблюдая, как медленно светлеет на востоке небо, и нервно хихикали, вспоминая истекшую ночь.
        Посредине рассказа о том, как она никак не могла запихнуть в лифт ноги бандита, Гуля вдруг закрыла лицо руками и разревелась.
        Успокаивать ее пришлось коньяком. Да и тот помог не сразу.
        - Ох уж эти девчонки, - покачал головой Гошка и сам хлебнул коньяк из горлышка.
        Потом и я последовал его примеру.
        А еще чуть позже мы пошли спать и спали крепко, без сновидений. Разбудила нас Софья уже после полудня, позвонив по телефону, чтобы предупредить, что будет у нас через полчаса с продуктами.
        Софья
        Очередной Анютин истерический звонок я восприняла почти спокойно. Привыкла, наверное. Анюта, рыдая, кричала в трубку, что вчера Стас попал под машину и что она уверена: это не случайность, а умышленный наезд. Это сделали «они». Те, кто охотятся за Лешкой. Убийцы ее деда.
        Мне с трудом удалось заставить Анюту связно ответить на несколько моих вопросов.
        Но я все-таки сумела выяснить, что Стас хотя и находился в тяжелом состоянии, но имеет все шансы выжить: у него было сотрясение мозга, перелом четырех ребер, разрыв селезенки и внутреннее кровотечение.
        Анну Сергеевну из реанимации перевели в кардиологию: врачи считали, что прямой угрозы ее жизни уже нет, но связно рассказать милиционерам о произошедшем она все еще не могла, так как из шока полностью не вышла.
        О несчастье со Стасом Анюта узнала от его сослуживца: Стас рассказал ему, что теперь живет не один. Когда из Склифа позвонили Стасу на работу, сослуживец тут же связался с Лешкой и Гулей, и Гуля перезвонила Зое, у которой Анютка временно поселилась, - поселиться у Стаса она не могла, ведь ей в больницу к бабушке нужно было бегать, а через нее могли отследить Лешку…
        Мне удалось немного успокоить подругу - в очередной раз. По-моему, разговоры со мной действуют на нее как транквилизатор. Как бы не впала в наркотическую зависимость… И придется мне тогда с утра до ночи говорить, говорить, говорить, а точнее - ворковать ласково и утешительно. Но все-таки буду надеяться на лучшее: на то, что весь этот кошмар скоро закончится.
        Я пообещала, что навещу Лешку с Гулей и Гошей, отвезу им продукты. Сами они не выходили, и Анюта всерьез опасалась, что бедным узникам придется голодать. Анюта целыми днями не отходила от бабушки, а уж теперь, когда еще и Стас оказался в реанимации, она и вовсе, должно быть, в больнице поселится!
        Анюта просила передать Гоше, что среди всех этих сплошных несчастий одна радостная новость все-таки была: по поводу Вики. С того момента, как ее оторвали от брата, Вика разом утратила всю свою заторможенность, беспрерывно ревела, брыкалась, бросалась игрушками и вообще вела себя как нормальный, но очень невоспитанный ребенок. В больнице у нее нашли анемию, но ничего более. Отставание в развитии имело не органические, а чисто психологические причины: в той обстановке, в которой проходила до сих пор ее жизнь, особых стимулов для развития не наблюдалось. Детский психиатр, смотревший Вику, так же предположил, что за время общения с матерью-наркоманкой девочка усвоила: чем меньше она привлекает к себе внимания, тем меньше шлепков и окриков ей достанется, - и просто старалась «вести себя хорошо», то есть лежала и молчала. В больнице, оказавшись среди детей, близких ей по возрасту, да еще - без привычного надзора старшего брата, Вика начала примерять на себя другие модели поведения. Пока было не ясно, на чем она остановит свой выбор, но лежать и молчать после своего возвращения домой она, скорее всего,
не будет.
        Порадовавшись за Вику и посочувствовав Анюте, я оделась, взяла деньги, несколько хозяйственных сумок и отправилась за продуктами для наших затворников. Я уже не чувствовала совершенно никакого страха. Словно кто-то свыше наложил на мои нервы могучую анестезию. Или я просто устала бояться… Результаты не замедлили сказаться: я утратила бдительность, и наши враги меня отследили.
        Не знаю, в какой момент это произошло. Вполне возможно, что у них действует разветвленная шпионская сеть и каждый вонючий бомж, каждый ободранный попрошайка из тех, кто попадался мне по дороге в тот день, на самом деле являлся агентом самой могущественной разведки мира! Возможно, они давно установили наблюдение за моей квартирой. И отслеживали каждый мой шаг. Но скорее всего, они «сели мне на хвост» после того, как я навестила квартиру Стаса.
        Я накупила полуфабрикатов - всего, что можно приготовить легко и быстро, - не забыв конфеты для Гоши. Впрочем, он не обрадовался конфетам. Он был мрачен - как и Леша, как и Гуля. Немного просветлело его личико после известия о Вике - но тут же помрачнело вновь.
        - Возможно, нас всех все равно убьют. Очень даже возможно, - прошептал мальчик, уплетая шоколад с отчаянием смертника.
        Я не посмела сказать ему, что есть шоколад вместо обеда и в таких количествах - вредно. В самом деле: что может быть вредно для обреченного? А как переубедить его, доказать, что он вовсе не обречен, что все обойдется, все будет хорошо, - я не знала. Потому что сама вовсе не была уверена, что все будет хорошо.
        Леша и Гуля пребывали в самом мрачном отчаянии из-за случившегося со Стасом. Лешка даже не поблагодарил меня за продукты. Буркнул угрюмо:
        - Не приходи сюда больше. Это опасно. Не хватало только и тебя за собой утащить…
        И больше ни о чем не говорил. Ничего не спрашивал.
        Вот я и решила не обременять их своим присутствием слишком долго. И ушла. Все равно сидеть и молча горевать я не могла. Я этим «молчагореванием» пресытилась еще тогда, когда оплакивала Дедушку. Я до сих пор оплакиваю его, я оплакивать буду вечно, потому что в сердце моем он всегда будет на первом месте… Но сейчас горе мое для меня - не главное чувство, мысль об утрате - не главная мысль. Сейчас есть кое-что поважнее. И потому я сейчас нормально живу - вопреки всем страхам! А тогда ведь молчаливое горевание по Дедушке меня чуть в могилу не свело… Потому что сидеть и горевать - не для меня. Я должна действовать. Любое действие - пусть даже взять пистолет и выстрелить себе в голову, - лишь бы не сидеть, не молчать, переваривая в душе свое страдание!
        Пока я находилась в квартире Стаса, спустился вечер. Не золотисто-розово-синий, каким должен быть летний вечер в Москве, а дождливый, свинцово-серый, какой-то осенний. И пахло осенью. Я распахнула зонт над головой и принялась лавировать между лужами. Выходов из двора было два. Один - под квадратной глубокой аркой - выход на улицу, где звенели трамваи. Другой - в узкий проход между домами - в соседний двор, открытый, со сквером и детским городком. Ближайший путь к метро был через соседний двор. Я направилась туда.
        Я не сразу обратила внимание на подростка в линялой джинсе, преградившего мне путь. Ну, стоит под дождем без зонта… Ну и что? Может, просто так стоит.
        То, что он стоит здесь не просто так, я поняла, когда он выхватил из кармана складной нож, с громким щелчком открыл лезвие и сказал:
        - Привет, красавица! А мы за тобой.
        Слово «мы» понравилось мне даже меньше, чем его нож.
        Я обернулась.
        И увидела еще троих - разновозрастных, но все-таки молодых, неряшливо одетых, идущих ко мне через мокрый двор.
        - Мы сейчас вместе съездим кое-куда… Там с тобой поговорить хотят, - продолжал подросток, приближаясь ко мне и поигрывая ножом.
        Его щеки были усеяны прыщами: вперемешку - спелые, и только назревающие, и уже выдавленные… Мерзкое зрелище. Ненавижу прыщи. Больше всего на свете.
        Я бросила свой раскрытый мокрый зонт ему под ноги и рванулась бежать.
        Сначала меня ужалили холодом дождевые капли…
        А потом только - топот ног моих преследователей, плеск воды под их ногами…
        Я бежала к арке. Все-таки там - улица. Там много людей. Не то чтобы я надеялась, что за меня заступятся… Нет, конечно. Но я надеялась, что на улице они не посмеют меня схватить.
        Они гнались за мной молча. Наверное, не хотели привлекать лишнего внимания криками.
        Но и я тоже убегала молча. Потому что на крики пришлось бы расходовать дыхание и силы. И все равно - впустую. Ну, выглянет в окошко какая-нибудь любопытная бабка… И потом будет с наслаждением рассказывать в милиции, как эти четверо меня заловили. Все равно их не найдут, если… Если…
        Я поскользнулась на брошенной кем-то банановой кожуре и с размаху ударилась плечом о стену. В мозгу сверкнула мысль: почему американцы считают смешным, когда кто-то падает, поскользнувшись на банановой кожуре? Неужели они действительно такие тупые? Это совсем не смешно. Особенно - когда теряешь из-за этой кожуры спасительные секунды.
        Первым меня настиг тот прыщавый подросток. Лучше всех бегал, гаденыш: остальные ведь были ближе ко мне, когда начиналась погоня! Он ухватил меня за плащ. Я, развернувшись, ударила его кулаком по носу: так, как Дедушка меня научил - на случай, если будут обижать. Он взвыл и вслепую полоснул меня ножом. И попал по руке. Хотя в тот момент я этого не почувствовала. Я вырвалась и побежала.
        Мне предстояло пробежать несколько шагов. Дальше - улица, люди, машины, трамваи… Спасение.
        Уже у самого выхода из арки меня настиг другой преследователь. Схватил за косу. Я попыталась и его ударить тем же приемом - но он перехватил мою руку, заломил ее за спину и вцепился другой рукой в шею, пригибая к мокрому асфальту. И поволок меня обратно в глубь арки.
        Я пнула его ногой по голени. Каблуком. Не знаю, удалось ли мне причинить ему боль, но он поскользнулся в луже, и я вырвалась. Пробежала несколько шагов, выскочила на улицу… И снова была настигнута - уже двумя! Ничуть не смущаясь любопытными взглядами прохожих, они меня скрутили, заломив руки за спину. Подоспевший прыщавый ударил меня кулаком в солнечное сплетение. Меня никогда так не били - мне показалось, что на какое-то мгновение я просто потеряла способность дышать и видеть…
        А в следующий миг меня словно окатили холодной водой из ведра. Раздался глухой удар, крик… Руки преследователей тут же разжались, и я рухнула на мокрый асфальт. Но тут же вскочила. Несмотря на оглушенное состояние, моему не старому еще организму очень не хотелось умирать, и он выбросил в кровь столько адреналина, что я нашла в себе силы вскочить!
        Рядом - въехав на тротуар, почти под арку, - стоял сверкающий серебристый автомобиль. В марках машин я не разбираюсь, но - дорогой и новый! С темными тонированными стеклами. Один из моих преследователей лежал в луже, скрючившись, в позе эмбриона. Трое других отступили под арку, но, кажется, готовы были снова броситься на меня!
        Дверца машины открылась, и я увидела знакомое лицо. В первый момент я даже не сообразила, кто этот человек, отуманенная страхом и болью память только и подсказала: мы знакомы.
        - Скорее, в машину!
        Я ополоумела настолько, что попыталась пролезть на переднее сиденье прямо через его колени, через руль… Но опомнилась вовремя и обежала кругом машины.
        Мои преследователи не пытались меня задержать, но и не убегали. Они просто стояли и смотрели. Странно так смотрели… С безграничным изумлением. Словно впали в ступор. А тот, который валялся в луже, так и не поднялся до сих пор! Жаль, что в лужу упал не прыщавый… Он ведь поранил меня.
        К тому моменту, когда я плюхнулась на мягкое сиденье автомобиля, я узнала своего спасителя. Это был сосед Кости. Тот самый, который все время ездил со мной в лифте.
        Машина мягко тронулась с места.
        Только сейчас я заметила, что рукава плаща и свитера промокли от крови. Тут же рука запульсировала болью. Я аккуратно отвернула ткань… Глубокий порез шел от локтя к запястью. Господи, придется швы накладывать! И всю оставшуюся жизнь твердить всем, что я не пыталась покончить с собой, что это был несчастный случай!
        - Что эти подонки от вас хотели? - спросил мой спаситель.
        - Не… Не знаю, - проблеяла я.
        - Вы - очень красивая женщина. Вам следует быть осторожной. Не ходить поздно вечером, по безлюдным местам. С красивыми женщинами частенько случаются неприятности… Потому что все к ним лапы тянут. Этаким бессознательным детским движением: сорвать понравившийся цветок, схватить за крыло бабочку.
        - Но сейчас еще не поздно… Я была в гостях у друзей…
        - Вас должны были проводить. Или - заехать за вами.
        - Некому.
        - Неужели?! - он саркастически улыбнулся.
        - Да, - мрачно ответила я.
        Рука болела все сильнее. Я прижимала ее к груди и чувствовала, как горячая кровь пропитывает свитер и джинсы, уже и без того мокрые от холодной воды.
        - Ну, что же. - Он одной рукой полез себе в карман и, достав визитную карточку, протянул ее мне. - Здесь все мои телефоны. И помните: я всегда к вашим услугам.
        На карточке большими золотыми буквами, стилизованными под готику, было написано: «КООН». Я не поняла, что это такое. Наверное, название организации. Ниже, уже обычным шрифтом: «Донцов Алексей Иванович». А еще ниже, совсем мелкими и скромными: «Президент». И телефоны. Пять телефонов.
        Круто!
        - Зачем вам это, Алексей Иванович? - угрюмо спросила я.
        - Вы мне очень нравитесь, Софья, - мягко сказал он, не отрывая взгляд от дороги.
        Я насторожилась.
        - Откуда вы знаете мое имя?
        - Я слышал, как вас называл Шереметьев.
        Ну да, конечно… Я подавила облегченный вздох. Довели меня, однако! Всех на свете подозревать стала!
        - Мне повезло, что вы здесь оказались.
        - Полагаю, вам очень повезло, Софья, - ответил он, сделав ударение на слове «очень».
        - Да. Спасибо вам.
        - Вам нужна медицинская помощь.
        - Да. Отвезите меня, пожалуйста…
        Тут я заколебалась. Куда мне обратиться с этим порезом? В конце концов решилась: в родную больницу. Туда, где я работала. Примут, помогут, не выдадут.
        Алексей Иванович не только отвез меня. Он еще и остался ждать меня на больничной аллее!
        К счастью, швы накладывать не пришлось. Обошлись обычной обработкой, повязкой и уколом новокаина. Паршивое обезболивание. Недаром еще в советские времена больные прозвали его «крикаином». Но лучше, чем ничего. И не отупляет так, как хорошие заграничные средства.
        Пошатываясь, я вышла из дверей больницы. Уже совсем стемнело. Автомобиль Алексея Ивановича сиял в свете фонарей округлыми серебристыми боками, словно космический корабль. Алексей Иванович обнял меня за плечи и повел к машине. Сил сопротивляться такой фамильярности у меня не было. Да и фамильярность ли это? Представляю, как я выглядела! Мокрая, грязная, окровавленная. И бледная как смерть.
        - Куда теперь?
        - Домой, - вздохнула я.
        - Я не знаю адреса.
        Я назвала адрес. И задремала под мягкое покачивание машины.
        Мы попрощались у моего подъезда. Я клятвенно пообещала принять сегодня снотворное и проспать, как минимум, двенадцать часов.
        Дождь все еще лил. Мой зонт и пустые сумки из-под продуктов остались лежать в Стасовом дворе. Хорошо хоть, что окна квартиры выходят на другую сторону и Лешка не увидит… А то ведь подумает Бог знает что! То есть догадается о том, что чуть было не случилось.
        Я даже не подумала, что в квартире меня могут поджидать. Настолько устала, что мне отказала моя обычная подозрительность. Да что там - в тот вечер я даже не зашла в комнату Дедушки! Впервые за столько лет я нарушила священный ритуал… Но, полагаю, Дедушка меня простил бы. Я была совершенно не в себе. Я не смогла даже принять душ и развесить одежду для просушивания. Я просто сорвала с себя все мокрые, грязные тряпки и кучей свалила их в коридоре. И нырнула в постель голая - в одном бинте.
        Снотворное не понадобилось. В ту ночь я спала очень крепко. Правда, снились мне змеи. Они обвивались вокруг моей шеи, скользили по груди, почему-то очень холодные, мокрые, слизистые, - хотя я точно знаю, что рептилии на ощупь вполне сухие, шершавые и даже теплые! На утро я поняла, что у этого сна есть вполне материалистическое объяснение: это мои мокрые косы беспокоили меня во время сна.
        А еще я поняла, что заболела. У меня страшно болела голова и рука, тошнило, хотелось пить, было жарко… И вместе с тем все кости ломило от озноба. С трудом выбравшись из постели, я нашла градусник и померила температуру. Так и есть: тридцать девять и четыре! Угораздило, однако… Хорошо, если простудилась. Потому что второй вариант - заражение крови - меня совсем уж не устраивал!!!
        Проглотив на голодный желудок две таблетки бисептола (совершенно непростительный для врача поступок!), я запила их водой из-под крана и рухнула обратно в постель.
        Следовало бы кого-то позвать на помощь. Но я никак не могла придумать - кого. Родителей? Сестер? Подруг?
        На меня вчера напали… А что, если сегодня они уже знают, где я живу?
        Вчера я навещала Лешу с Гулей, и на меня напали… Но ведь сегодня могут напасть на того, кто придет навестить меня?
        Конечно, это было совершенно бредовое предположение. Но вполне вероятно, что я в тот момент бредила из-за высокой температуры. А посему совершенно не могла рассуждать логически и придумать достойный выход из положения.
        Я лежала в постели и чувствовала, как постепенно уплываю в жар, проваливаюсь в беспамятство…
        Телефон надрывно звенел над ухом. Кажется, уже очень давно. Но я никак не могла проснуться. Наконец, со стоном выпростав из-под одеяла руку, я зацепила трубку и поднесла к уху.
        - Алло? - Мой голос звучал так хрипло, что я сама себя не узнала.
        - Соня, это ты? - услышала я удивленный голос Кости.
        - Я.
        - С тобой все в порядке?
        - Не очень. Я болею.
        - Чем?
        - Не знаю. Температура. Голова болит.
        - Врача вызывала?
        - Нет еще.
        - Вызови обязательно! Вдруг это грипп?
        - Только не в это время года.
        - Все равно. Обещай, что вызовешь.
        - Обещаю.
        - Тебе что-нибудь нужно?
        Я попыталась напрячь мыслительный аппарат, но колесики в голове окончательно заржавели и не желали крутиться.
        - Не знаю. Кажется, нет.
        - Если будет очень нужно, ты уж меня позови.
        Он сделал ударение на слове «очень». Где и когда я это уже слышала? И как нужно мне его присутствие? «Очень» или «не очень»?
        - Соня!
        - Я здесь.
        - Я уже должен ехать… Но после спектакля я тебе обязательно позвоню. Узнать, как у тебя дела.
        - Хорошо. Удачи тебе.
        - Спасибо. Выздоравливай.
        - И тебе спасибо.
        Из трубки понеслись частые гудки.
        Я положила ее на рычаги и заставила себя подняться с кровати. Голова кружилась. Пришлось держаться за стенку во время путешествия по коридору. Я приняла еще две таблетки бисептола, запила водой из-под крана и с большим трудом добралась обратно до кровати.
        Я должна была сказать ему, чтобы он приехал… Мне совсем плохо. Возможно, я умираю! Надо позвонить на мобильник… Или домой.
        У меня так звенело в ушах, что я не сразу расслышала звонок телефона.
        Что, уже вечер? Спектакль окончен, и Костя мне звонит?
        - Алло…
        - Софья?
        - Да. Это я.
        - Это Алексей… Софья, что с вашим голосом?
        О, Господи! Откуда он узнал мой телефон? Впрочем, в наше время, зная адрес, телефон узнать - проще простого.
        - Я заболела, - просипела я.
        - Простудились? Или это ваша рана?
        - Я не знаю точно.
        - Температура?
        - Была высокая.
        - А сейчас?
        - Градусник далеко.
        - Вы лечитесь?
        - Лечусь.
        - Я сейчас приеду к вам.
        - Не стоит.
        - У вас есть на что-нибудь аллергия? Молоко, клубника?
        - Нет. Но приезжать не надо. Правда. Я справлюсь.
        - Не сомневаюсь, - рассмеялся он и повесил трубку.
        Я хотела перезвонить, чтобы сказать, что не надо ехать, не надо… Но его визитка осталась в кармане плаща. А плащ валялся в коридоре. Там же, где и вся остальная одежда, которая была на мне в тот вечер.
        Я собралась с силами, чтобы встать и найти визитку. И уснула.
        Проснулась я от настойчивого звонка в дверь. Вставать совсем не было сил. Но человек за дверью был так настойчив, что я поняла: не открою - он выломает дверь.
        Накинув халат на голое тело, цепляясь за стены, я поползла в прихожую.
        Я даже не спросила: «Кто там?» - будь это преступники, тут-то они бы меня и прищучили.
        Но это был Алексей Иванович. С двумя пакетами, набитыми фруктами.
        - Господи, Софья! Я уже испугался. Как вы?
        - Я… Хорошо. Не нужно было вам утруждаться. Я уже выздоравливаю.
        Мой голос доносился до меня откуда-то издалека.
        А потом на меня обрушился потолок.
        Я пришла в себя уже в постели. На мне была ночная рубашка. Откуда? И на ногах - шерстяные носки! И повязка на руке - свежая. И ничего не болело. Хотя я чувствовала себя ужасно слабой. И температура тоже еще чувствовалась. Но ничего не болело - это уже достижение! Я ощутила радость и полноту жизни. Как всегда во время выздоровления от тяжелой болезни.
        Наверное, это Алексей Иванович оказал мне помощь во время своего визита. Меня ничуть не смутила мысль о том, что он видел меня голой, что он одевал меня. Нагота больного человека не несет в себе ничего эротического, а значит - во время болезни голой быть не стыдно. Нужно немедленно поблагодарить его!
        Я потянулась к телефону - и уронила его с тумбочки. Пока я пыталась поднять его, не вставая с постели, дверь открылась и вошел Алексей Иванович. Он нес мисочку с ложкой и чашку.
        - Я услышал, что вы проснулись. Хотя сам уже планировал вас будить. Нужно же что-нибудь поесть!
        - Вы… Вы не уехали?
        - Не мог же я вас бросить на полу в коридоре! Мои дела подождут. А вы были в не слишком-то хорошей форме.
        - Вы могли вызвать «скорую».
        - И вы бы оказались в другом коридоре. В больничном. Вот, ешьте. Банановое пюре со сливками. Очень питательно и полезно для ослабленного организма. И стакан виноградного сока. Тоже полезно.
        Пюре было вкусное и нежное. А сок - просто восхитительный! Должно быть, я давно изнывала от жажды. Давно…
        - Сколько прошло времени?
        - Не очень много. Девять часов.
        - О, Боже! Мне звонили?
        - Да. Но я не подходил к телефону, чтобы не скомпрометировать вас.
        - Спасибо. И… Еще раз спасибо. Вы спасли мне жизнь. Целых два раза.
        - Пожалуйста. Я всегда к вашим услугам. Сейчас принесу лекарство.
        Он принес мне стакан с водой, в котором еще шипела какая-то растворимая таблетка, и стакан сока. Я покорно выпила и то и другое. И вдруг ощутила, как стремительно наваливается на меня сон.
        - Что это было?
        - Поспите, Софья. Сон для вас сейчас - лучшее лекарство.
        Его голос раздавался далеко, далеко…
        Я засыпала.
        Сквозь сон я почувствовала, как кто-то коснулся губами моих губ.
        Костя?
        Но ведь его здесь нет…
        Когда я проснулась снова, я была уже совсем здоровой. Слабой, но здоровой.
        Согласно уже сложившейся традиции, меня разбудил телефонный звонок. Это был Костя. Он жаждал узнать о состоянии моего здоровья и каялся, что так и не смог позвонить накануне. Я сказала, что выздоровела. Он порадовался за меня. И предложил совместно отметить это событие. Я согласилась. Почему бы и нет? Он хороший человек. Ну, не смог позвонить… Бывает.
        Про Алексея Ивановича я старалась не думать.
        Он не просто хороший человек, он очень хороший человек - с ударением на слове «очень», - но с Костей у меня совсем уже сложились отношения, Костю я знаю, от Кости я уже не жду ничего… Ничего неожиданного! Рядом с Костей я не испытываю волнения. И для меня так лучше!
        А Алексей Иванович… Он - весь неожиданность. И он волнует меня слишком сильно… Конечно, я поблагодарю его за все, что он для меня сделал. Может даже, мы с Костей пригласим его в гости. Я испеку свой знаменитый яблочный пирог. А после мы будем дружить домами.
        Затем позвонила Анюта. Сказала, что Стаса перевели из реанимации и, хотя говорить он пока не может, выглядит он нормально, даже бодрым. Я порадовалась за них обоих.
        Потом позвонила Элечка. И сообщила, что ненадолго уезжает в командировку, а Гришеньку забросит к родителям в дом отдыха. За нее я тоже порадовалась. Что она хоть какое-то время будет далеко от Москвы и всего, что здесь творится.
        Потом я позвонила Леше и Гуле. Лешка был мрачен, но у них все вроде бы было спокойно.
        В любом случае прямо сейчас бежать к ним я не могла. Это же - через всю Москву… А я чувствовала себя все еще очень слабой.
        Я прошла на кухню. Холодильник был забит фруктами и молочными продуктами. Чудесно. Но мне страшно хотелось мяса! Просто неодолимо хотелось. И я решила сходить в магазин. В конце концов, могу я себя хоть после болезни побаловать?
        Денек выдался чудесный, теплый - наверное, единственный теплый день за все дождливое лето 2000 года. Я прогулялась, купила себе кусочек вырезки, зашла на рынок, взяла шампиньонов и приправ. Вернулась домой. Приготовила все это и с наслаждением съела. А когда, помыв посуду, я направилась в комнату, чтобы полежать, - я обнаружила, что в моей квартире кто-то побывал.
        Меня обыскивали!
        Нет, разгрома не было. Но все вещи были как-то не на местах. Я подумала: может, это Алексей Иванович во время своего пребывания в моей квартире? Но зачем ему трогать вазу, которая уже много-много лет стоит на одном и том же месте, на буфете? И… Зачем ему рыться в ящиках комода? В поисках ночной рубашки? А в Дедушкиной комнате? Там - зачем?
        Слава Богу, пистолет был на месте! И фотографии, и ордена! И деньги. И драгоценности бабушки Тамилы. Все было на месте, но я никак не могла успокоиться.
        Кто-то побывал в моей квартире. Кто-то чужой.
        Я прошла в ванную, огляделась… И получила доказательство того, что в моих вещах рылся не Алексей Иванович и что было это не вчера! Сегодня. Сегодня, после того, как я ушла.
        Сегодня утром я замочила свитер и джинсы в двух тазах, в надежде, что кровавые пятна удастся отстирать. Я точно помню, как лежали джинсы в тазу. Пока я чистила зубы, у меня перед глазами все время была яркая нашлепка с названием фирмы. Теперь нашлепки не было видно. Кто-то вынимал мокрые джинсы и положил их иначе! Но кто? А главное - зачем?
        От страха и отчаяния меня затошнило и едва не вырвало.
        Я судорожно сжимала Дедушкин пистолет.
        Я чувствовала, что не могу больше оставаться в своей квартире. Ни минуты. Ни секунды!!!
        Но все-таки на то, чтобы собрать все необходимое, мне пришлось потратить несколько минут.
        Юраш
        Не знаю, сколько я спал, но, когда проснулся, ничего не изменилось - тот же тусклый свет, заклеенные скабрезными картинками каменные стены, вонючий сырой матрас и то же бородатое лицо.
        - Водки хочешь? - спросило лицо. - Давай денег, сбегаю.
        Машинально я ощупал карманы. Нашел бумажник, паспорт, права. Все на месте. Из благодарности за это сунул в руку мужику стольник.
        - Выпей сам…
        Мужик живо вскочил на ноги, радостно почесался.
        - Первый тост - за твое здоровье.
        И исчез.
        А я, с трудом ориентируясь на местности, отправился искать выход наверх. Надо было мужика попросить, чтобы проводил, ну да ладно, чтоб я да из подземелий не выбрался, такого не было никогда, а тем более теперь…
        А что теперь?..
        А теперь я иду в темноте без фонаря и все вижу, я чувствую, где надо свернуть, где подняться, перед моими глазами разворачивается схема всех бомжовских ходов, мне даже кажется, что стоит только захотеть, и я смогу пронзить взглядом землю насквозь. Увидеть недра, огонь земного ядра, ступни людей, живущих по ту сторону мира.
        Сила теперь не позади меня, она внутри. Она гнездится где-то в солнечном сплетении, она поднимается волной эйфории по нервным окончаниям, стекает с кончиков пальцев.
        Я смеюсь, не разжимая зубов, я вижу себя со стороны и сам себя пугаюсь. Сам собой восхищаюсь. Я - уже не я. Не совсем я. Не тот я.
        Свершилось…
        Инночка ждала меня дома. Заплаканная, с покрасневшим носом, она кинулась мне на шею, потом шлепнула раскрытой ладошкой по щеке.
        - Как ты мог?! Сволочь! Где ты был?! Я думала, тебя уже нет!
        Ничего себе, я думал, она слов-то таких не знает. Сволочь… ну надо же!
        Я поднял ее голову за подбородок, посмотрел в глаза.
        - Никогда не смей орать на меня. И размахивать руками.
        Глаза Инночки широко раскрылись, зрачок стал таким большим, что закрыл всю радужную оболочку. Инночкины глаза в миг стали пустыми и похожими на черные дыры.
        - Я поняла, - выдохнула она. - Юрочка… Юрочка, любимый мой, не сердись, ты только, пожалуйста, позволь мне быть с тобой. Если я потеряю тебя, я просто умру…
        Я погладил ее по щеке, легонько чмокнул в губы.
        - Иди приготовь чего-нибудь. Страшно жрать хочется.
        Лицо девушки осветилось, глаза полыхнули восторгом.
        - Я сейчас! Я быстро!
        Она побежала на кухню, а я пошел в ванную.
        Включил воду, начал расстегивать рубашку и тут случайно взглянул в зеркало. Увидел свое отражение и замер.
        Я не могу рассказать, что во мне изменилось, - то же лицо, те же глаза, но… Мне кажется, или глаза мои в самом деле светятся?.. Или они просто стали ярче? Или из них смотрю… не я…
        Не я. Вот в чем все дело. Это просто не я. Я смотрю на свое лицо, в свои глаза, а вижу… отражение другого человека. Незнакомого. Человека, которого я никогда раньше не видел, но в которого вдруг начинаю влюбляться, безумно и страстно… Мне кажется, что это и не человек вовсе… Воплощение огня, ужаса, смерти, безумной стихии…
        Я закрыл лицо ладонями, отвернулся от зеркала, опустился на край ванной, потому что внезапно подогнулись ноги, потому что мне стало страшно, жутко до тошноты, потому что тоска сжала сердце ледяными тисками.
        Где же я?.. Где же в таком случае я?!
        Я мыслю, я чувствую, и боюсь тоже я. Я чувствую себя - собой… Я, я, я - я здесь! Значит, и смотрит из зеркала на меня - тоже я.
        Просто я… стал другим.
        Почему же мне страшно снова посмотреть на свое отражение? Я ведь нравлюсь себе таким, я люблю себя таким - безмерно!
        Я разделся и встал под душ. Горячие острые струйки воды ударили меня в лицо, заставили расслабить напряженные мышцы, заставили разжать крепко стиснутые зубы.
        …Прости, прости мой страх и мое малодушие. Я жалкий и ничтожный червь, я не достоин ТВОЕЙ милости, но я привыкну, я постараюсь, я не заставлю ТЕБЯ сожалеть!..
        Инночка смотрела на меня с нескрываемым обожанием, она и раньше любила меня, она и раньше была нежна, но теперь ее чувства обрели неведомую прежде порывистость и эмоциональность.
        Как будто в тихой домашней девочке проснулось что-то… что-то такое, что жило в ней всегда, но пряталось где-то в самой глубине ее сущности, так глубоко, что не было ни малейшего шанса увидеть и ощутить ЭТО когда-нибудь.
        Я бы сказал, что ЭТО - некий первобытный животный инстинкт, унаследованный от далеких предков, сильных, отважных, одетых в шкуры диких зверей, с леденящими кровь воплями несущихся на врагов из соседнего племени, сжимая в руке каменный топор, дубинку, меч. Со временем они образумились, оделись в красивые ткани, обулись в удобные туфли, научились читать умные книжки, стали воспитанными, цивилизованными, холодными и спокойными, осторожными и благоразумными. Придумали приличия, которых придерживались благоговейно и свято. Все они здесь, в этом колотящемся от невозможного волнения сердечке, в кончиках дрожащих пальцев, в побледневших губах, в горящих глазах, в мятущихся мыслях - и все они вмиг разлетелись, унеслись, как бесплотные тени, отпустив наконец девочку из своих крепких ханжеских цивилизованных объятий, отдав ее самой себе. Отдав ее первобытным, простым и откровенным инстинктам.
        Она очень нравилась мне такой, куда больше, чем прежней, она стала меньше рассуждать на заумные темы и вся отдалась действию. Вся отдалась мне. Целиком. Всеми мыслями и желаниями, каждой клеточкой тела… И только теперь я начал, по-настоящему понимать, как мало она принадлежала мне раньше. На самом деле она совсем мне не принадлежала…
        Теперь я смотрю на нее и вижу всю насквозь, чувствую и понимаю, как самого себя.
        И не только с ней так. Стоит мне посмотреть человеку в глаза - и он весь передо мной, как на ладони. Стоит мне пожелать - и он будет мой. Весь мой, я знаю это.
        Но когда я смотрю на Кривого, я теряюсь… Иногда мне кажется, что я могу проникнуть и в него, но стоит мне только ухватиться за что-то, поймать какую-то мысль, готовую отвести меня в глубь его естества, как я сбиваюсь, отвлекаюсь, и мне становится неуютно. Но самое странное, мне почему-то кажется, что Кривой отлично понимает все, что я пытаюсь проделать с ним, и внутренне смеется надо мной.
        А я - я больше не чувствую к нему враждебности, как когда-то. Я не хочу убить его, не хочу уничтожить, более того, меня к нему тянет… С ним рядом я чувствую себя сильнее и спокойнее.
        Я даже начинаю думать, что, может быть, ошибался в нем, что, может быть, он - как я?! А что, если он тоже прошел через посвящение в пещере и тоже изменился? А что, если он не стоит у меня на пути, как я считал когда-то, и не будет мешать мне и даже поможет? Что у нас с ним просто разные пути? Параллельные прямые, которые не пересекаются, но ведут в одну сторону.
        Откуда пришло ко мне это понимание - не могу сказать. Может быть, именно это я смог прочитать в голове Кривого, когда пытался понять его, может быть, только это он и позволил мне о себе узнать.
        Теперь-то я знаю точно, что все мои козни и замыслы против него он знал еще лучше, чем я сам. Он знал о моем предательстве и не то что простил его - он просто не принял его всерьез. Он смеялся надо мной, уверенный, что ничего у меня не получится, что очень скоро я изменюсь, все пойму и стану для него тем, кем стал. Его тенью. Его телохранителем.
        Самым преданным и верным ему существом.
        Еще несколько дней назад, скажи мне кто-нибудь об этом, я бы рассмеялся ему в лицо…
        Я бы его просто пристрелил.
        Глава 10
        Софья
        Все вахтеры Дома на Набережной уже знали меня в лицо и только приветливо кивали, привычно занося в книгу посетителей мою фамилию, - даже не переспрашивая. Я расписывалась на бегу - и неслась к лифту… В тот день - яркий, солнечный, веселый - у меня было настроение настолько мрачное, что я вновь ощутила неприятное давление этих розовых, покрытых венецианской штукатуркой стен, этих лепных потолков, мозаичных мраморных полов - всей этой гнусной, неправедной роскоши. А ведь казалось бы - уже привыкла, перестала замечать.
        Дедушкин пистолет оттягивал карман. Я весело улыбнулась охранникам. Они ответили мне вполне искренними улыбками.
        К счастью, Надежды Семеновны не было дома. А Костя уже успел принять душ и взбодриться несколькими чашками кофе. Хотя вид у него был утомленный.
        - Где мама?
        - Поехала к подруге на дачу.
        - Скоро вернется?
        - Не знаю. Но точно не сегодня. На несколько дней, сказала, но, если похолодает… Ты сразу скажи: что случилось? Не томи…
        Я швырнула сумку с вещами на пол в прихожей, прошла на кухню и плюхнулась на табурет.
        Костя встал в дверях, глядя на меня с заботой и тревогой.
        Господи, как же это приятно… Когда кто-то так на тебя смотрит! Приятно иногда чувствовать себя слабой, уязвимой… И вести себя - как слабая…
        И я сделала то, что запрещала себе уже много месяцев.
        Я разревелась.
        На Костю это произвело впечатление грома среди ясного неба! Он привык меня видеть неизменно спокойной, эдакой «железной леди». Ох, как же нежно он меня утешал! Какие слова бормотал на ушко! Как целовал! Да, в современных мужиках сила редко встречается, но и подлинная нежность - тоже такой дефицит… Причем не только у мужиков, но вообще в современной жизни. Сейчас у всех души вытравленные, зачерствелые. Даже у маленьких детей. Костик - хоть и слабый, но хотя бы нежность в его душе подлинная. И уже за это можно его обожать по гроб жизни.
        Сидя у него на коленях, жалобно всхлипывая, я сказала:
        - Они побывали у меня дома. Они… Они трогали мои вещи! И Дедушкины - тоже! Хорошо, хоть пистолет у меня был с собой…
        - Они что-нибудь взяли?
        - Нет.
        - Испортили?
        - Нет. Но они заходили в мой дом! Ты понимаешь? Мой дом - больше не мое убежище… Там побывали чужие люди!. - Я снова разревелась. - Они могут прийти туда снова! Даже ночью! Когда я сплю!
        - Оставайся у меня.
        - Спасибо… Если честно, я уже принесла вещи.
        - Молодец.
        Костя был бесподобен сегодня! Такой спокойный и мужественный! Как будто он - вовсе не он, а… Мой Дедушка. Да, очень странно - но сейчас он напомнил мне Дедушку.
        - А что они искали?
        - Не знаю. Может, просто хотели показать свое всесилие и мою уязвимость? У меня хорошие замки. Но они их все аккуратно открыли. А потом так же аккуратно закрыли.
        - Радуйся, что не сломали дверь.
        - Радоваться?!
        - Это из Чехова. «Если тебя ведут в участок - радуйся, что не на казнь. Если тебе изменила жена - радуйся, что она изменила тебе, а не родине».
        - Что ж… В этом тоже есть свет истинного Дао.
        - Свет чего?
        - Истинного Дао. Это из Олди.
        - Не читал.
        - Приятно слышать, что ты хоть что-то не читал!
        - Но я обязательно прочту. А теперь решай, куда мы сейчас пойдем: в кафе-мороженое или кататься на речном трамвайчике?
        - А иной альтернативы нет? Например, остаться дома и обсудить, что же мне теперь делать и как спасать Лешу с Анютой, и Гулю, и детей…
        - Нет. Мы не останемся дома и не будем ничего обсуждать. Нам все равно не найти никакого решения. По крайней мере, вдвоем. А вот когда к нам присоединится третий…
        - Кто еще?
        - Помнишь моего соседа? Который в лифте с нами как-то ехал?
        Ох! Сердце пропустило один удар, а потом забилось в ускоренном темпе. Помню ли я Алексея Ивановича? Смешной вопрос… Я почувствовала, как загорелись щеки и уши. Наверное, следовало сразу рассказать Косте о том, как Алексей Иванович спас меня от бандитов, а потом навещал во время болезни. Но я боялась огорчить Костю, поставить его в неловкое положение: мне было плохо - а рядом со мной был не он, мой возлюбленный, а совсем другой мужчина.
        К счастью, Костя, похоже, не заметил моей реакции на свои слова.
        - Ты ему очень нравишься! - бодро продолжал он. - Как и все здесь, человек он влиятельный в своей сфере…
        - В какой сфере?
        - Точно не знаю. Подозреваю, что имеет отношение к спецслужбам. Он тут подошел ко мне, спросил, как у тебя дела…
        - И ты ему все разболтал?!
        - Я, конечно, идиот, но не до такой же степени!
        - Ты вообще не идиот… Извини…
        - Так вот: я сказал ему, что у тебя все в порядке. А он мне сказал, что у него другие сведения. И рассказал мне всю вашу историю! Только без тех подробностей, которые он знать не мог… Голые факты. Но их-то он знал хорошо!
        У Кости был такой торжествующий вид… А мне сделалось нехорошо.
        - Откуда? Откуда он узнал?! - слабым голосом спросила я, судорожно просчитывая в мозгу, какими неприятностями для нас всех чревато появление на сцене нового персонажа.
        Человека, обладающего надо мной какой-то странной властью!
        Точно, нашла наконец подходящее слово… Всего-то несколько раз поговорили, и - словно околдовал меня. То, что я к нему чувствовала, было - больше, чем благодарность. И… Что-то совсем иное. К благодарности - которую я, естественно, тоже чувствовала - не имевшее никакого отношения. При этом я понимала, что подобные чувства совершенно неуместны и не нужны ни мне, ни ему, ни Косте. И ничего хорошего я от этого всего не ждала! Только неприятностей. Так уж меня жизнь научила.
        - Я же говорю: мне кажется, он имеет отношение к спецслужбам! Он сказал, что должен поговорить с тобой. И лучше, если вашу встречу устрою я, на своей территории. По телефону с тобой об этом говорить запретил. Только при личной встрече.
        - Значит, они прослушивают мой телефон…
        - Возможно. Но, знаешь, мне показалось, что он - мужик серьезный и действительно знает, как тебе помочь. И хочет помочь.
        - Почему?
        - Во-первых, ты ему нравишься. Я вижу, меня не обманешь… А во-вторых - возможно, они занимаются сейчас этим делом?
        - Как ты думаешь, мне радоваться или ужасаться?
        - Радоваться, конечно.
        - Я почему-то с подозрением отношусь к нашим современным спецслужбам.
        - Зря. Наверняка там остались честные люди. Не могут же все быть продажными!
        - Мне кажется, могут…
        - Ты - пессимистка. Кафе-мороженое или речной трамвайчик?
        - Кафе-мороженое. В детстве Дедушка водил меня в «Космос» и «Север» на улице Горького. В «Космосе» мороженое было очень сливочное, такое вкусное-вкусное. Мне нравились «Солнышко» - с абрикосовым джемом, «Планета» - с орехами, «Космос» - с шоколадом и орехами, и еще было такое, с медом, не помню, как называлось… А в «Севере» подавали фруктовое мороженое разных сортов, со взбитыми сливками! И не так уж дорого стоило. - Я вздохнула. - А после перестройки оба кафе закрыли и устроили там что-то вроде борделей…
        - Ночные клубы.
        - Вот я и говорю! Что-то вроде борделей.
        - Ты никогда не была в ночных клубах?
        - Нет. И не пойду.
        - А я вот посещаю ночные клубы. Но в «Космосе» и «Севере» не был никогда. Потому что я - лимитчик! Я отведу тебя в итальянское кафе-мороженое. Очень вульгарное и очень дорогое заведение, куда ходят только богатые негодяи, заработавшие деньги неправедным трудом.
        - Может, тогда лучше на речном трамвайчике? - жалобно спросила я.
        - Нет. Решение принято, и поздно его менять. И потом, мне кажется, тебе полезно будет взбодриться…
        Ох, если бы Костя знал, что слова его окажутся пророческими! Насчет того, чтобы взбодриться… Правда, он сам никогда в жизни не предположил бы такого!
        Он долго и старательно причесывался. Долго выбирал подобающий случаю туалет. Нарядился - как на раздачу пальмовых ветвей в Каннах!
        Я сделала макияж и переоделась в самое приличное платье из тех, что взяла с собой. Красное платье. Красное и бархатное. Все мои нарядные платья были красными и бархатными. Как то Никино платье, из-за которого я в детстве получила душ из кипящего компота! Разумеется, пришлось сменить кроссовки на туфли. Ноги тут же заболели. Ненавижу изящные дамские туфли. Костя подбивал меня распустить волосы - но на это я уже не могла согласиться. Потом ведь их не расчешешь.
        Хорошо, что я положила-таки в сумочку пистолет! Костя был против, но без оружия я чувствовала себя такой беззащитной…
        Мы вышли из квартиры.
        И увидели, как навстречу нам, по коридору, в сторону своей квартиры, идет сосед Алексей Иванович. А с ним - тот красивый мальчик, который частенько его сопровождал. Не знаю уж, секретарь, денщик или - чем черт не шутит? - любовник… Алексей Иванович приветливо нам улыбнулся. Я еще успела порадоваться, что наконец-то он видит меня в красивом наряде и с макияжем. В красном платье и с красной помадой на губах.
        И в этот момент в глубине коридора, там, где он сворачивает к лифту, появились какие-то люди.
        И начали стрелять.
        Я не знаю, видели ли они нас с Костей.
        Возможно, Алексей Иванович со спутником закрывали им обзор.
        А может, хотели убить его во что бы то ни стало.
        Даже ценою нескольких случайных жертв.
        Выстрелом Алексея Ивановича швырнуло на пол, ничком.
        Мальчик выхватил пистолет и, прижавшись к стене, что, по-моему, было бессмысленным в насквозь простреливаемом коридоре, принялся палить… Как в американском боевике: так же активно - и безрезультатно.
        Костя толкнул меня к двери и попытался закрыть собой.
        Я выхватила из сумочки пистолет и, сняв предохранитель, сделала несколько выстрелов…
        Алексей Иванович к этому моменту тоже приподнялся, извернулся и принялся стрелять…
        Собственно, на все про все ушло несколько мгновений. Просто запомнилось все очень хорошо - в мельчайших подробностях.
        Нападавшие попадали.
        И больше не стреляли.
        Костя с ужасом смотрел на пистолет в моей руке.
        Алексей Иванович медленно поднялся, цепляясь за стену.
        На его светлом льняном пиджаке расплывалось кровавое пятно.
        Его мальчик подбежал к поверженным врагам. Алексей Иванович оглянулся на меня… Криво улыбнулся… И присоединился к своему юному другу.
        Юноша несколько раз пнул ногой одного из лежащих.
        - Т-ты… С-су-у-ука… - простонал киллер-неудачник.
        Юноша еще раз ударил его.
        - Падла ты, Кривой, падла! Все равно тебя достанут… Сдохнешь…
        - Но ты этого не дождешься, - тихо ответил Алексей Иванович и выстрелил раненому в голову.
        Костя застонал - так, словно пуля попала в него…
        Раненый затих.
        Остальные двое, похоже, были мертвы. На удары не реагировали. Но юноша проверил у них пульс и реакцию зрачков. Видно, знал свое дело. И не в первый раз оказался в подобной ситуации.
        Двери лифта открылись, и на площадку выскочил охранник - в бронежилете и с автоматом.
        Другой синхронно появился со стороны лестницы.
        - Алексей Иванович! Все в порядке? - тяжело дыша, спросил тот, кто пришел с лестницы.
        - Уберите этот мусор. И чтобы никаких ментов и журналюг… Запись ведется? - Алексей Иванович кивнул в сторону видеокамеры.
        - Нет… Вхолостую работают… Просто смотрим по телеку, что где. Увидели… Но поздно. Откуда они взялись? Мимо нас не проходили!
        - Я потом разберусь. Если насчет записи соврал - с вами разберусь тоже. Пока - здесь убрать… И чтобы без шума.
        - Будет сделано.
        - Вот, возьми. - Алексей Иванович вынул бумажник и вытащил оттуда несколько купюр.
        - Да не надо… Вы ж уже за все…
        - Бери, бери. Это премия. За бдительность.
        Охранник нерешительно взял деньги.
        - Вы ранены, - заметил второй охранник, до сих пор молчавший. - Может, доктора?
        - Нет. Софья Михайловна - врач. Она оказалась случайным свидетелем… Вы не пострадали, Софья Михайловна?
        - Нет, - пискнула я.
        Слава Богу, я успела опустить руку с пистолетом и теперь прятала его в складках платья.
        Заметили охранники? Или - нет?
        Но смотрели они на меня скорее с сочувствием, чем с подозрением.
        Откуда он знает мое отчество? Ему Костя сказал?
        - Вы ведь сможете оказать мне первую помощь? Потом я вызову своего врача, но сейчас не хотелось бы привлекать к делу посторонних.
        - Наш доктор молчать будет, как могила! - вмешался охранник.
        Алексей Иванович сверкнул на него злым взглядом.
        Охранник буквально поперхнулся…
        - Я помогу вам. Я умею обрабатывать огнестрельные раны, - сказала я.
        На самом деле я не очень хорошо это умела… Но я видела, что он почему-то хочет, чтобы помощь ему оказала именно я. Наверное, ему важно как можно скорее со мной поговорить.
        - Тогда лучше проделать это у вас в квартире, - сказал Алексей Иванович, выразительно глядя на Костю. - Вряд ли у меня найдется все необходимое…
        Костя молча отпер дверь.
        Молодой человек поддержал Алексея Ивановича и довел до квартиры.
        Охранники остались в коридоре с мертвецами…
        Как ни странно, извлечь пулю из мягких тканей плеча оказалось не таким уж сложным делом. Правда - из обезболивающего был только анальгин в ампулах. Это даже хуже, чем новокаин. Но Алексей Иванович оказался мужественным человеком. Он молча терпел. Только раз зубами скрипнул. У него на торсе я увидела несколько старых шрамов - от огнестрельных и колото-резаных ран. Некоторые - со следами швов. Хорошо, хоть эту рану зашивать не пришлось. Мне было элементарно нечем - ни нитей, ни инструмента, - но рана, к счастью, была чистая, и кровь остановилась быстро.
        На моем нарядном красном платье темнели пятна его крови… Странное это ощущение: перевязывать рану человеку, к которому по какой-то причине - неравнодушна. Когда его кровь - на твоих руках… Мне вспомнилась сцена из «Унесенных ветром» - там, где Мелани прижимает полотенце к плечу раненого Эшли. А еще вспомнилось - вовсе уж неуместно, - как познакомились бабушка Тамила и мой Дедушка.
        - Все равно понадобится консультация врача, разбирающегося в ранениях такого рода, - сказала я, туго перебинтовав плечо.
        - Это - потом. А сейчас… У меня к вам есть разговор, Софья Михайловна. Вам передали?
        - Да. Откуда вы знаете про Лешу?
        Он вздохнул и улыбнулся. Улыбка у него была… Волчья.
        - А почему - Кривой? Почему киллер назвал вас Кривым? - вдруг спросил Костя.
        - Это моя кликуха. В преступном мире меня знают как Кривого. Софья Михайловна, мне очень неприятно вам сообщать это, но придется… Я - не совсем честный предприниматель. Даже совсем не честный. Я контролирую, так сказать, сферу нищенства в Москве. Это приносит большие деньги. Очень большие. Но как всегда, вокруг источника больших денег сталкиваются интересы нескольких группировок. Я сейчас вам объясню…
        - Я не хочу ничего этого знать! - перебила его я.
        - Хотите. И должны. Это имеет прямое отношение к тому, что происходит с семьей вашего друга. Сразу предупреждаю - в его несчастьях я не виноват. Не надо хвататься за пистолет. Я убедился, что вы хорошо стреляете… Поверьте, я на вашей стороне, у нас с вами общие враги, я нахожусь в конфликте с теми, кто преследует вашего друга! Это они пытались сегодня убить меня. И попытаются снова. Очень скоро. И скорее всего, преуспеют в этом…
        И он рассказал мне.
        О, Господи! Что за историю он мне рассказал!
        Костя
        Я сидел на подоконнике и курил. Знаю: Софья ненавидит запах никотина, и я уже поклялся бросить, я уже почти бросил… Но сейчас - особая ситуация. Мне необходимо взбодриться и успокоить расшалившиеся нервы. Думаю, Софья меня поймет и простит. Если вообще заметит, что я курю.
        Она не смотрела на меня. Она смотрела на моего соседа Алексея Ивановича Донцова, в преступном мире известного по кличке Кривой. Интересно, почему Кривой? У него же два глаза…
        Господин Кривой полулежал на диване, опираясь спиной на гору подушек. Софья наложила тугую повязку на его плечо и шею. Он был все еще бледен, но, похоже, уже не собирался умирать. Его спутник, юноша со странным именем Юраш, сидел на полу возле дивана - весь напряженный, словно сторожевой пес, готовый защищать любимого хозяина от всего враждебного мира.
        - Так вы согласны убрать моих конкурентов? - Кривой смотрел на Софью почти что с недоумением.
        - Нет. Не ваших конкурентов. Людей, которые виновны в страданиях моих близких друзей. Преступников, которые по-прежнему угрожают их жизни и благополучию.
        О, Господи! Голос Софьи звучал так мелодично и безмятежно… Я подавился дымом и закашлялся. Юраш сверкнул глазами в мою сторону, но Кривой и Софья продолжали смотреть друг на друга.
        - А может быть, все-таки последуете моему предложению?
        - Бежать? Скрываться всю оставшуюся жизнь?
        - Со временем о вашем друге позабудут. Просто вам всем следует перебраться в маленький город, лучше - в разные города, затихнуть, затаиться, не качать права… Пусть он откажется от мысли восстановить себя в списках живых. Сейчас многие живут без документов. Возможно, он накопит денег и купит какой-нибудь паспорт. Или заявит, что он - беженец. Выход найти не трудно. В стране такой бардак, что… Это не вызовет удивления. Главное - уйти сейчас из зоны их внимания. Показать им, что вы испугались. Что ваша цель - не разоблачить их, а просто выжить. Что вы не представляете для них опасности.
        - Нет. Это будет неправильно. Думаю, и Леша не согласится. Они искалечили его жизнь. Убили его деда.
        - Они могут убить и всех остальных.
        - И поэтому я хочу попытаться прежде убить их.
        - Вообще, в этом есть что-то забавное. Они не ждут ничего подобного, вот в чем прелесть! - улыбнулся Кривой. - Они уверены, что надежно изолировали меня. Для них - я был ранен и оказался в квартире соседа, знаменитого актера, ни о чем таком не подозревающего… Думаю, пока они не связывают вас - с ним и со мной. Вы для них проходите, так сказать, по другому делу. Ваш Леша - слишком мелкая рыбешка… Когда охотятся на такую акулу, как я, о мелкоте и не вспоминают. И о вас - вряд ли вспомнят.
        - Сейчас они, наверное, еще не знают, что покушение не удалось, - заметил Юраш.
        - Но скоро узнают. Вряд ли они ожидают от меня ответного удара. Я все равно не смогу ни с кем связаться. Наверняка все прослушивается… И телефон, и сигналы мобильного. Но я и не буду ни с кем связываться! Я просто позвоню им и предложу встретиться на заводе, между складами, чтобы обсудить наш конфликт. Они будут уверены, что я не смог никого позвать на помощь…
        - Значит, будет сюрприз, - спокойно заметила Софья. - Знаете, они ведь обыскивали мою квартиру. Негодяи, нарушили неприкосновенность частного жилья!
        Я не понял, шутила она или говорила серьезно.
        Во всяком случае, Юраш заржал и Кривой улыбнулся тоже.
        - И все-таки я не уверен в правильности такого решения. Софья Михайловна, вы прекрасно стреляете, вы - отважны, но вы - женщина…
        - И что?
        - Подставлять вас… С моей стороны это как-то…
        - Полагаю, выхода у нас все равно нет. Рано или поздно…
        - Как вы планируете их убивать? Из вашего ТТ?
        - Конечно, нет. Вы предоставите мне оружие.
        - И что вы выбираете?
        - Автомат Калашникова. Десантный. С откидным прикладом. Лучше - с оптическим прицелом. В обычный комплект оптический прицел не входит, но я неоднократно видела… В общем, так мне будет удобнее. Сколько их?
        - Точно не знаю. От десяти до пятнадцати. А почему не винтовку? Вам же привычнее?
        - С близкого расстояния удобнее из автомата - его не нужно перезаряжать. Стрелять буду не очередями, а единичными. «Калашников» лучше других моделей, у него крупный патрон и большая убойная сила. Даже при ранении противник все равно выбывает из строя.
        Господин Кривой кивнул с довольной миной на лице.
        Я почувствовал, что у меня встали дыбом волосы не только на голове, но и на всем теле…
        - А как я смогу убедиться, что вы не убьете и меня? Вам это так просто. Просто сделать на один выстрел больше. Нет - на два выстрела. - Он кивнул на Юраша.
        - Вам придется поверить мне. А мне придется поверить вам, что вы действительно предпримете все усилия и положите конец тому беспределу, который творится в… Скажем так: в вашей сфере бизнеса. Я считаю, что для нас выгоднее, чтобы вы остались в живых и устранили конкурентов. Тогда Алешу Рославлева больше не будут тревожить.
        - Если у вас все получится, я даже помогу ему и его девчонке безболезненно вернуться в мир живых. Ведь по документам он - мертвец… А следственный процесс, без которого в обычной ситуации его возвращение невозможно, мне не нужен.
        - Полагаю, детей мы тоже отдать не сможем.
        - Понимаю. Это очень благородно с вашей стороны. Значит, «калаш» с оптическим прицелом?
        - Да. Я займу крышу склада. Когда машины подъедут, я начну стрелять. Наверняка они будут отстреливаться. Вы тоже отстреливайтесь. Чтобы выглядело так, будто вы не ожидали нападения и так же ничего не понимаете… Не думаю, что им удастся меня убить. Я стреляю быстро и метко. Я надеюсь успеть перебить их прежде, чем они разберутся в происходящем.
        - Софья Михайловна, вряд ли у вас большой опыт по части устранения конкурентов…
        - Никакого опыта. Так что можно без предисловий.
        - Хорошо. Дам вам несколько советов. Во-первых, постарайтесь заблаговременно приехать на место. Запаситесь едой и водой. Профессиональные киллеры-снайперы даже надевают памперс для лежачего больного…
        - Я слышала об этом.
        - Изучите обстановку. Пути отхода. Выберите лучшую позицию. И все это - заранее, в спокойном состоянии духа, чтобы не торопиться, не нервничать… Потом засядьте там и поскучайте часика эдак три. Чтобы дрожь в руках ушла. Чтобы уже не в трепетном ожидании, не с волнением встречать клиентов, а с мыслью, что вам это все надоело, отстреляться бы скорее - и домой.
        Софья кивнула.
        - И еще: возможно, они пошлют людей, чтобы заранее обыскать окрестности. Хотя, не думаю, что так оно и будет, обычно у нас на «авось» надеются… Но может такое случиться. Тогда придется - или прятаться, или мочить этих людей.
        Софья снова кивнула…
        Как все это выглядит просто на словах!
        - Сейчас, Константин, вы поможете мне перебраться в мою квартиру, - сказал Кривой, повернувшись ко мне. - И я позвоню им… Во время встречи со мной будут только шофер, второй телохранитель и Юраш. Кстати, Софья Михайловна, шофера и второго телохранителя вы можете убить.
        Софья ничего на это не ответила. Только как-то неопределенно мотнула головой. И спросила деловым тоном:
        - А как же вы достанете мне оружие?
        - Юраш завтра принесет. После того, как я договорюсь о «стрелке», он поедет ко мне в офис, привезет для меня… скажем, дипломат. А для вас - громадную и очень красивую коробку конфет. В виде ларца. В благодарность, так сказать, за своевременно оказанную медицинскую помощь.
        - А вы уверены, что он успеет? И что его не попытаются захватить ваши конкуренты?
        - Уверен. В нашем деле есть свои законы… Если я назначу «стрелку», до нее ни меня, ни кого-либо из моих людей не станут убивать. И не станут чинить нам вообще никаких препятствий. Юраш сообщит вам о точном времени и месте события.
        - А что такое «КООН»? - вдруг спросила Софья.
        Я не понял ее вопроса, а Кривой рассмеялся:
        - Красивая надпись на визитке. Фирма, существующая только юридически. А значит - не существующая вообще. Согласитесь, Софья Михайловна, не мог же я написать на визитке «Князь грязи»! Ну что, Константин? Сумеете меня поднять?
        Пришлось суметь… Впрочем, он был не тяжелый, к тому же мне помогал Юраш. Вдвоем мы доволокли господина Кривого до его апартаментов. Должен признать: держался он мужественно. Даже ни разу не застонал. Хотя никакого обезболивающего, кроме анальгина, Софья ему предложить не смогла.
        Кровь с мраморных полов уже стерли, а на ковровых дорожках - замыли. От трупов не осталось и следа. И никаких признаков милиции или репортеров! Словно и не случилось ничего! Влажные пятна на ковре подсохнут - и все. Конечно, остались царапины на стенах… Но, наверное, их тоже быстренько заделают.
        Интересно, в нашем элитном доме подобные инциденты - не редкость? Иначе - почему так спокойно отреагировал охранник? И почему Кривой так же спокойно предложил ему деньги за «уборку»? И куда они дели трупы? Да, и еще - неужели никто из соседей не слышал выстрелов? И сколько раз за те четыре месяца, что я здесь прожил, в других коридорах и на других этажах звучали выстрелы, после которых бравые охранники убирали трупы, словно мусор, а мы с мамой жили себе спокойно и ни о чем не догадывались?.. Господи! Какая страшная жизнь!
        Оказавшись в своей квартире и в своей постели, господин Кривой предпринял собственные меры по обезболиванию. Он достал из тумбочки инкрустированную коробочку с беленьким порошочком и трубочку. Порошочек был высыпан двумя полосками на бумажку и втянут в ноздри болящего… После чего господин Кривой откинулся на подушки с выражением нескрываемого наслаждения на лице.
        - Хотите? - щедро предложил он мне.
        - Нет!!!
        Я отказался, пожалуй, слишком резко. Отшатнулся даже, как черт от ладана. Но в свое время, когда я жил в Лондоне, я едва не подсел на эту дрянь… Хорошо, хоть физического привыкания не вызывает! И я успел вовремя остановиться…
        - Не хотите - как хотите. Спасибо вам, Константин, за всяческую помощь. Юраш, подай телефон.
        Я поспешил уйти. Не хочу быть более посвященным в их грязные дела, нежели пришлось посвятиться на данный момент.
        Софья возилась на кухне, бряцала посудой.
        Надо бы зайти к ней, морально поддержать… Но я был не в силах. Очень хотелось побыть одному. И - если уж честно - нюхнуть кокаинчику…
        Был момент тяжелого искушения: может, вернуться и попросить кокаина у соседа?
        Но я устоял.
        Закурив, я устроился на подоконнике. Все-таки из нашего дома открывается очень красивый вид на реку и лесной массив. Дом на Набережной… Дом, где все время кого-нибудь убивают…
        Должен ли я попытаться отговорить Софью от участия в убийстве? Наверное, нет. Во-первых, это бессмысленно. А во-вторых - только так она и сможет вернуться к спокойной жизни: если уничтожит своих преследователей. Вернее, преследуют они не ее, а ее друзей. Но она - не из тех, кто друзей в беде бросает. В отличие от некоторых…
        Черт, ведь кто-то из этих «королей нищих» виноват в гибели Веньки! А я даже не знаю кто. Может, снова попытаться расспросить Лещинского? Но он наверняка не помягчал за эти годы. Пошлет меня - как тогда. Венька спасал племянницу и получил пулю в спину. Чья рука послала эту пулю?
        Может, господин Кривой в курсе той давней истории? Но - вряд ли… Вон у них сколько кланов и группировок… А мой Венечка для них, наверное, «мелочь», как и безногий солдатик Леша Рославлев.
        Должен ли я сопровождать Софью к месту ее будущего преступления? Очень не хочется. Но - должен. Мужик я или кто?! И так вон полтеатра в данном факте сомневаются… Впрочем, они все равно ничего не узнают и перед ними я не смогу самоутвердиться таким способом. Разве что мы погибнем и наши трупы покажут в «Новостях», сопроводив комментарием, что знаменитый актер Константин Шереметьев… Или нас не найдут - даже если мы с Софьей погибнем?
        Сигареты кончились. За новой пачкой нужно было всего лишь спуститься на первый этаж. Но у меня не было сил. К тому же из кухни понеслись такие приятные ароматы…
        Софья - раскрасневшаяся от жара плиты, рукава засучены, косы отброшены на спину, голова повязана пестрым платочком - сосредоточенно поливала соусом какого-то зверя в духовке. Какая же она все-таки прелесть! И лечить умеет, и готовить умеет, и убивает классно… С такой женой не пропадешь!
        - Кто у тебя там?
        - Утка. Я обнаружила в морозилке. Надеюсь, Надежда Семеновна не обидится за своевольное обращение с ее продуктами?
        - Она будет счастлива. Особенно - если мы и ей кусочек оставим. Мама - творческая натура. Она все время приобретает кулинарные книги, накупает продукты для приготовления сложных блюд… И уже на этом этапе теряет к ним интерес. То есть - готовлю в результате я, и вовсе не так вкусно, как хотелось бы. Правда, иногда она интерес не теряет и что-нибудь эдакое соображает… Но у нее это получается совсем уж неудобоваримо. А это что за соус? - Я мазнул пальцем по ложке и совершенно неприлично его облизал.
        - Секрет фирмы. Будет утка. Два салата. Пирог с яблоками.
        - А в честь чего пируем?
        - Тризна, - коротко ответила Софья.
        Я поперхнулся.
        - Такой обычай был у древних славян, - пояснила любимая.
        - Я знаю, что такое «тризна», - осторожно заметил я. - Но… По кому?
        - Или - по ним. Или - по нам. Как уж получится.
        Мы съели салаты и половину утки. Яблочный пирог поливали сливочным йогуртом - за отсутствием взбитых сливок. Выпили чаю. И по рюмочке «Бэйлиса».
        - Как сказано в одном старом фильме: «После еды приходит время любви», - промурлыкал я, целуя Софью в шейку.
        Я не особенно надеялся, ввиду того, что пережили мы сегодня и что предстояло нам завтра, но… Вдруг?
        - Это из «Девушки моей мечты», да? - просияла Софья. - Мой Дедушка обожал эту картину! А Марика Рекк - правда, она божественная красавица?!
        - Ты - лучше. Ты похожа на Вивьен Ли.
        - Марика Рекк гораздо красивее, чем Вивьен Ли! Она… Рыжая и пышная! Причем рыжая от природы! А какая у нее кожа! Как розовый лепесток!
        - Все равно ты - лучше.
        - А ты знаешь, что она снималась в этом фильме, будучи беременной и мучаясь токсикозом?!
        - Нет… И по лестнице на каблуках она скачет, будучи беременной?
        - Представь себе! И ее все время тошнило. Особенно - когда она вертелась волчком на одной ножке. Или совершала сальто через голову.
        - Какое мужество… Так как насчет любви?
        - Да.
        И мы пошли в спальню. И я оказался на высоте - кажется, моя мужская мощь потрясла и сокрушила бедняжку Софью: она при своей неопытности такого вообще не ожидала, и тем более - от меня. Во всяком случае, у меня такого уже лет десять точно не бывало… Засыпая, я подумал: наверное, организм предчувствует свою скорую гибель и потому концентрирует все силы на лучшем выполнении поставленной задачи.
        После всего, когда мы лежали, прижавшись, в темноте, наслаждаясь ощущением приближающегося сна, я спросил:
        - Ты выйдешь за меня замуж?
        - Да, - спокойно ответила она.
        Ну вот! Кто меня за язык тянул?! Но дело сделано. И теперь нужно было продолжать романтическую беседу в том же духе.
        - Ты любишь меня?
        Она долго молчала. Потом тихо сказала:
        - Я не знаю…
        - Как - не знаешь? Так не бывает! Или любишь, или - нет! - вскипел я.
        - Наверное, люблю. Мне не с чем сравнивать. Я еще никогда не любила. Кажется, люблю… Хочешь, мы не пойдем в загс, пока я не буду уверена?
        Я рассмеялся и поцеловал ее.
        - Нет. Все равно пойдем. Если выживем.
        - Если мы поженимся, нам проще будет удочерить Вику. А если Стас женится на Анюте, тогда не будет проблем с усыновлением Гоши.
        - И наступит полная идиллия.
        - Ты не против того, чтобы удочерить Вику?
        - Я - за.
        В тот момент, пресыщенный телесной радостью, перед лицом неотвратимой опасности, я готов был согласиться на что угодно: просто чтобы сделать Софье приятное.
        Глава 11
        Софья
        В ту ночь я не могла спать. Лежала неподвижно, старательно сопела, притворялась спящей… Потому что мне очень хотелось, чтобы Костя заснул. А я наконец могла бы побыть одна, наедине со своими мыслями.
        Я лежала и думала о том, что теперь моя жизнь не просто обрела смысл - она обрела высший смысл! Наконец-то я не просто мечтаю о справедливости, не просто желаю ее всей душой - я могу сама ее осуществить! Завоевать с оружием в руках. Как мой Дедушка - когда-то.
        Высшая справедливость - в том, чтобы Добро побеждало Зло. Конечно, об абсолютной победе Добра пока речь не идет, я и представить себе не могу, каким будет этот дивный новый мир - мир, в котором Добро окончательно восторжествует над Злом! Да и вряд ли такое вообще возможно до дня Страшного Суда. Но даже маленькое, локальное торжество Добра над Злом - это тоже вклад в ту недосягаемую абсолютную победу. Даже попытка борьбы со Злом - это тоже вклад…
        А значит - мне все-таки удастся это сделать. Внести свой вклад в борьбу за торжество Добра. Как когда-то удалось Дедушке. И не важно, останусь ли я жива. Не важно, удастся ли мне перестрелять моих врагов и спасти друзей. Главное - я совершу попытку… Деятельную попытку. Причем уже завтра.
        Говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад.
        Но также говорят, что Господь зрит в наших душах.
        Значит, если уже завтра мне придется предстать на Божьем Суде, я могу быть спокойна: мои намерения абсолютно честны и чисты! Я действительно хотела сразиться за справедливость. И сделала это. Пусть даже не победила…
        А поскольку в Бога я не верю - ведь Дедушка был атеистом и меня воспитал в том же духе - значит, мне бояться вовсе нечего. Я просто поступлю так, как считаю нужным. И если погибну… То за правое дело!
        Костя
        Я хорошо спал в ту ночь.
        Кошмары не мучили.
        Зато пробуждение было ужасным!!!
        В дверь позвонили. Я подумал - это мама… Наверное, ключи забыла. Прошлепал в прихожую, расслабленный и сонный, едва накинув на голое тело халат… Открыл дверь - и весь сон как рукой сняло.
        За дверью стоял Юраш. Очень мрачный. И очень красивый. Как ангел смерти. В руках он держал огромный картонный ларец с надписью «Коркунов» и корзинку с желтыми хризантемами. Мне тут же вспомнилось, что хризантемы считаются цветами смерти, и подумалось одновременно, что такую корзиночку вполне можно принести на кладбище…
        - Алексей Иванович просил передать Софье Михайловне. В благодарность, - прошипел сквозь зубы мальчик.
        Он совсем не умел сдерживать свои эмоции!
        Я принял у него из рук страшно тяжелый ларец. И корзинку. Закрыл дверь. Обернулся.
        Передо мной стояла Софья. Я не слышал, как она подошла.
        - Пошли в гостиную, - тихо сказала она.
        В гостиной она опустила жалюзи, зажгла ночник и раскрыла ларец. Вынула из него верхнюю пластинку: в ячейках лежали конфеты. Под пластинкой, вместо следующего слоя конфет, лежали разрозненные детали автомата. Софья вытащила записку. Развернула, прочла и продемонстрировала мне: «Завтра в 15.00. Между складами № 4 и № 12». Принялась вынимать детали автомата и раскладывать на чистой салфетке. Потом собрала автомат. Быстро и умело. С довольным видом взвесила на ладони запасной рожок с патронами.
        - Милый, у тебя есть липкая лента?
        - Да.
        - Неси.
        Я принес. Она примотала рожки друг к другу.
        - Так быстрее их менять. Не думаю, что мне понадобится… Но лучше - так.
        Она присоединила оптический прицел. Посмотрела в него, что-то подкрутила… Затем принялась копаться в корзинке с хризантемами. Недоумевающе взглянула на меня:
        - А тут ничего нет!
        - Может, просто цветы прислал?
        - Зачем?
        - Ну… Цветы и конфеты. Спасибо, доктор, за лечение.
        - Ты - гений. Он - тоже. У тебя есть большая спортивная сумка?
        - Есть. А зачем?
        - Замотаем автомат в толстый и мягкий свитер и положим в сумку. Вынесем в таком виде из дома. Положим в машину. И поедем на прогулку.
        - На какую еще прогулку?!
        - Мне надо привыкнуть к этому оружию. Пострелять из него.
        - За город куда-нибудь?
        - Нет, конечно. На любом открытом месте мы можем привлечь внимание… Поедем в тир. У меня там друзья. Там меня не побеспокоят.
        - Ты уверена?
        - Да.
        Она выглядела такой радостной, такой возбужденной! Словно не убийство предстояло, а долгожданная вечеринка с раздачей подарков! Принимая душ, она напевала. Я прислушался… Ну вот, так и есть! Она поет: «Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон! Но от тайги до британских морей Красная армия всех сильней…» Наверное, любимая песня ее Дедушки. Или он слишком молод для этой песни?
        В мрачном настроении я тоже принял душ. Вымыл волосы. Долго укладывал их феном. Моя коронная прическа - с локоном, ниспадающим на лоб. Софья расчесывала и заплетала свои длинные косы. Прежде это зрелище меня восхищало. Сейчас - действовало на нервы. «И все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой!»
        Да. Именно так. Это есть наш последний и решительный бой…
        Мы завернули автомат в мой старый свитер, уложили в спортивную сумку и вышли из квартиры. Софья посетовала, что нет времени убрать на кухне после вчерашнего. Как она может думать о таких мелочах, когда у нее в сумке лежит автомат?! Шествуя сначала по вестибюлю, потом - по подземному гаражу, я все время ожидал, что из-за угла выскочит злой дядя-милиционер и потребует предъявить документы… И содержимое сумки. Как поступит Софья? Выхватит автомат и примется стрелять? Девушка моей мечты…
        Мы поехали в центр. Долго плутали переулками. Софья командовала:
        - Направо. Вверх. Прямо. Налево…
        Здесь были тихие дворики и старые кирпичные дома. Во дворах на лавочках сидели старушки. В замусоренных песочницах копалась малышня. Все выглядело таким мирным.
        Притормозили мы возле школьного здания старой постройки.
        - Здесь.
        - В школе?
        - Здесь ПТУ. Но мы пойдем в тир. Я сюда давно хожу.
        Она повела меня к какому-то блиндажу, еле возвышающемуся над землей. Я тоскливо оглядывался на свой красивый синий джип, брошенный на поживу пэтэушникам. Софья постучалась. Сначала - костяшками пальцев. Потом - ногой. Наконец окованная металлом дверь приоткрылась и оттуда высунулась опухшая небритая рожа.
        - Какого хрена? - выдохнула рожа вместе с алкогольными парами.
        И тут же расплылась в улыбке:
        - Софьюшка! Деточка!
        - Здравствуйте, Виктор Сергеевич, - вежливо сказала Софья.
        Боже! Эта рожа - «Виктор Сергеевич»?
        - А мы тут с Васьком на двоих раздавили… Не ждали, знаешь… К вечеру публика собираться начнет…
        Опухший Виктор Сергеевич принялся суетиться, открывая двери перед Софьей.
        - Здравствуй, Вася, - приветливо кивнула Софья сутулому лысоватому мужичонке, выглядывавшему из темноты. - А это - Константин Игоревич, мой друг. Знакомьтесь. Костя, это - Виктор Сергеевич и Василий… как твое отчество, Вася?
        - Можно просто Вася, - промямлил «просто Вася».
        - Можно просто Костя, без всяких «Игоревичей», - любезно откликнулся я.
        Очень странно: я ожидал, что они замрут восторженно, когда узнают меня - Константина Шереметьева! Но они смотрели на меня так… Как будто в первый раз видели! Как будто я был не я, а просто какой-то парень, сопровождающий Софью в тир.
        Мы начали спускаться в темноту по бесконечным сбитым ступенькам. Софья шла уверенно и спокойно. Видно, этот путь ей был настолько знаком, что она и с закрытыми глазами здесь не оступилась бы. А я судорожно цеплялся за холодный поручень. Мне подумалось: вот так Данте спускался вслед за Вергилием в ад.
        Внизу оказался слабо освещенный длинный зал - а рядом закуток, где стояли две ободранные кушетки и столик, на котором, на разостланной газетке, красовались: початая бутылка, два стакана, банка с огурчиками, остатки воблы, вскрытая упаковка с колбасной нарезкой. На полу валялись пустые бутылки: пивные и водочные. Похоже, пировали здесь не первый день.
        - Виктор Сергеевич, у меня к вам большая просьба: не могли бы вы запереть тир и никого не впускать? Даже из наших? - любезно попросила Софья.
        И пояснила:
        - Мне оружие обстрелять надо. Хотелось бы сделать это спокойно, в одиночестве.
        Виктор Сергеевич воспринял ее просьбу как нечто само собой разумеющееся.
        - О чем речь! Из наших никто и так не придет, а чужих не пустим. Что будем обстреливать?
        Софья открыла сумку и бережно, словно ребенка, достала спеленатый автомат.
        «Просто Вася» восхищенно присвистнул.
        - Ну и ну! Хорош! - Мутные глазки Виктора Сергеевича вдруг сделались очень ясными и засверкали, как у хищника, почуявшего добычу. - Сколько ж за такой отвалила?
        - Это не мой. Просто… Дали пострелять.
        - Хороший, видно, человек дал. Доверяет. Ты это… Осторожнее. Когда стрелять будешь.
        - Разумеется, Виктор Сергеевич. Я помню все наши правила наизусть, - мило улыбнулась Софья.
        - Я не о том…
        - Я поняла.
        - Ну, тогда я пошел ставить тебе мишени.
        Виктор Сергеевич резво захромал в противоположный конец зала, «просто Вася», натужно сопя, разбрасывал по полу маты. Я старался не упускать их обоих из виду, чтобы заметить, когда кто-нибудь из этих субчиков побежит звонить в милицию. Но Софья была на удивление безмятежна!
        Потом я сидел в вонючем закутке. От выпивки отказался, но огурчик из вежливости съел. Огурчик оказался на редкость вкусным.
        - Жена солила, - просипел Виктор Сергеевич. - А она по этому делу ходок.
        Я рассеянно кивнул, прислушиваясь к сухим щелчкам выстрелов, доносившихся из зала.
        - Ты с Сонькой-то… Как… По-серьезному или просто? - подал голос «просто Вася».
        - А с ней не по-серьезному нельзя, - ответил за меня Виктор Сергеевич. - Ты смотри, голубь, береги ее, заботься о ней, она девка славная, можно сказать - большой души человек…
        - Обидишь - найдутся защитники, - заметил Вася, хрупая огурцом.
        Я снова кивнул.
        Интересно, на поверхности звуки выстрелов слышны? Наверное, нет. Для того под землей тир и строили.
        Ждал я Софью минут сорок. Виктор Сергеевич и Вася выпивали. Вели отвлеченную беседу. Я не понимал половины того, о чем они говорили. Наверное, какой-то свой, профессиональный сленг.
        На меня они не обращали ни малейшего внимания. Неужели они не смотрят телевизор? Неужели действительно не знают, кто я такой? Прежде я такого и предположить не мог. А вот - поди ты!
        Наконец вернулась Софья, окутанная кислым запахом пороха.
        - Все. Обстреляла. Теперь не промажу. Хорошее оружие, - бодро отчиталась она.
        Завернула автомат в свитер и уложила в сумку. Затем вытащила из кармана пачку пятисотрублевок.
        - Вот, Виктор Сергеевич, возьмите.
        - Куда так много? С ума сошла?! Я же тебе даже патронов не давал!
        - Да так… На будущее. На развитие дела, - пробормотала Софья, отводя глаза. - Может, придут к вам детишки, у которых денег нет, а пострелять хочется… Так ведь бывает…
        - Бывает, - тихо ответил Виктор Сергеевич.
        Но деньги не брал.
        - Сонь, давай, я с тобой пойду? - взмолился «просто Вася». - У меня свой «калаш» есть. Можно еще Женьку Еремеева позвать, втроем точно управимся.
        - Нет, Вася. Я и сама справлюсь. И потом… Это не то, что ты думаешь…
        - …а гораздо хуже, да? - довершил за нее Виктор Сергеевич.
        - А деньги вы возьмите.
        - Возьму, возьму… А когда?
        - Завтра.
        - Значит, послезавтра мне звонишь и докладываешься. Что жива. Если нет - начинаю искать. И доищусь. Этот с тобой пойдет? - Он кивнул в мою сторону.
        - Мы пока не говорили…
        - Разумеется, пойду! - мужественно вякнул я.
        - Тогда с тебя и спросим, - проворчал Вася.
        Они проводили нас до дверей.
        Летний день после подвального сумрака казался просто нестерпимо ярким: золотисто-сине-зеленым. В такие дни особенно остро ощущаешь прелесть жизни. И так не хочется умирать…
        К счастью, я обнаружил свой любимый джип неповрежденным. Никто не нацарапал неприличное слово на блестящем синем покрытии. Никто не проколол шину и не разбил стекло.
        - Слава Богу! - выдохнул я, нежно оглаживая бампер. - Я боялся, что с ним что-нибудь случится.
        - Только не здесь.
        - А ты не боишься, что они тебя заложат? - спросил я шепотом. - Позвонят в милицию, и нас задержат за хранение оружия?
        - Господи, Костя! Да у них у каждого дома - арсенал. Они же этим живут и торгуют… И потом, они - люди надежные. Своих не выдают. Виктор Сергеевич - вообще замечательный человек. Был «сыном полка» во время войны, ему всего-то лет девять было, а такой храбрый мальчик, донесения носил… Мне Дедушкин приятель рассказывал, который нас познакомил. Виктор Сергеевич при этом тире - всю жизнь. А тир еще до войны построили.
        - Да ну? Слушай, ты ведь ненавидишь необразованных, вульгарных и всяких алкашей, а этот твой Виктор Сергеевич…
        - Я ненавижу невежество. А Виктор Сергеевич - высокий профессионал в своем деле. Ему образование не нужно: он и так все знает. Это же разные вещи: леность мозга, от которой проистекает невежество, и отсутствие, допустим, диплома, но при наличии глубоких и полезных знаний какого-либо предмета. Его все уважают. Ну, а то, что он пьет… Так может ведь себе позволить! Как говорится, на свои пьет. И даже в пьяном виде излишней болтливостью не страдает. Конечно, Дедушка осуждал его за связь с криминалом… Но Виктор Сергеевич с этими современными мафиози дела не имеет. Он на самом деле очень принципиальный. Презирает продажную милицию и чиновников, разворовывающих национальное достояние.
        - Действительно, достойно восхищения… Куда теперь? Домой?
        - Нет. Перекусим где-нибудь и поедем на место.
        - Уже?
        - Нам осталось четыре с половиной часа. Надо спрятать джип, дойти туда пешком, все обследовать, приготовиться… Очень надеюсь, что они все-таки не станут обследовать территорию перед «стрелкой». Не представляю, как это - убегать, прятаться… Я не очень-то умею делать это. А если убить разведчиков - так ведь «стрелка» может и не состояться!
        Софья достала из сумки оранжевый флакон со своей любимой туалетной водой «Трезор» и обильно обрызгала волосы и одежду. Наверное, чтобы отбить запах пороха.
        - А у тебя есть памперс для лежачего больного? Или в аптеку заедем? - угрюмо спросил я.
        - Не понадобится. Другая ситуация. Я же не президента США иду убивать и не на крыше Белого дома залягу, где лежать надо терпеливо, не есть, не пить и под себя ходить. Нет, у нас будет определенная свобода передвижений. А вот едой и водой запастись надо будет. Зря мы спальник не взяли…
        - Ты что, ночевать там собираешься? - ужаснулся я.
        - Да. Так я буду меньше беспокоиться. Пообвыкнусь, совью гнездышко… А главное - вдруг они с утра выставят охрану?
        - И тогда тебе придется сражаться с целой толпой бандитов?
        - Возможно.
        - Тогда давай остановимся у магазина спорттоваров и купим два спальных мешка.
        Что мы и сделали.
        Мы неплохо перекусили в каком-то бистро и накупили с собой пирожков и минеральной воды. Софья уговорила меня купить еще шоколад и пепси-колу - для бодрости. Я впервые слышал о том, что пепси-колу можно использовать как возбуждающее средство.
        - Да что ты, милый, в ней столько сахара и кофеина! Знаешь, как бодрит!
        - И ее разрешают пить детям! Неудивительно, что у них после этого крыша съезжает, - возмутился я.
        - Ничего. Энергия никогда не бывает лишней.
        Все было так мило и весело… Словно мы собирались на пикник, а не на «последний и решительный бой».
        Я снова вспомнил Венечку. Как, интересно, он готовился к своему последнему бою? Молился? Рисовал? Слушал музыку? Нюхал кокаин? Спал? Вспоминал страдания сестры и племянницы, чтобы возбудить в себе ненависть? Как он провел последние часы своей жизни? И почему он не позвал меня с собой?!
        Я оставил джип в переулке, за две улицы до завода и склада. Так грустно было бросать его здесь… А вдруг найдутся вандалы, которые искалечат моего красавца? А вдруг угонят, несмотря на дорогую и сложную противоугонную систему? Я взял из бардачка темные очки и повязал на голову бандану - в надежде, что меня никто не узнает.
        Не знаю, видел ли кто, как двое взрослых людей, обремененных двумя спальниками в фабричной упаковке, двумя целлофановыми пакетами с едой и одной очень тяжелой спортивной сумкой, пролезали сквозь дырку в заборе на территорию заброшенного завода. Надеюсь, что никто не видел. И никто меня не узнал. А то тут же начнут звонить во «Времечко»: как же - такая новость!
        Мы долго бродили между заброшенными корпусами.
        - Наверное, здесь водятся крысы. И бездомные собаки. И бомжи, - вздыхал я.
        Вскоре мы нашли те самые склады. Софья бросила меня с вещами внизу, а сама полезла по хлипкой пожарной лестнице сначала на крышу склада № 4, потом - на крышу склада № 12. Наконец, она приняла решение: засаду будем устраивать на № 4. Там удобно проникнуть с крыши на чердак, а на чердаке много окон и обзор хороший. Пришлось мне лезть по этой лестнице и таскать сначала продукты, потом - спальники… Устал страшно. И еще мучила мысль о джипе, брошенном без надзора в чужом переулке.
        Софья разостлала спальник, налила себе водички в пластиковый стаканчик и приняла грациозную позу.
        - Жаль, почитать ничего не взяла. Ну, да так лучше. Сильнее соскучусь. А ты можешь идти…
        - Да ты что?! - Меня охватил праведный гнев. - За кого ты меня принимаешь? Я что, такой трус, по-твоему, чтобы бросить тебя одну и сбежать?
        - Ну что ты, милый. Просто я видела твой взгляд, когда ты прощался с машиной. Иди, отгони ее на платную стоянку. Возвращайся осторожно. Увидишь каких-нибудь подозрительных личностей - лучше пережди. А я тут буду сидеть. Привыкать. Пострелять, конечно, хорошо бы… Но на звук сбегутся все окрестные менты. А нам этого не нужно.
        - Ты… Ты серьезно? Ты меня отпустишь? - обрадовался я. - Я быстро… Отгоню - и вернусь… А то я вправду за него так волнуюсь!
        Я должен признаться: у меня был сильнейший соблазн - не вернуться.
        Пойти домой и притвориться, что знать ничего не знаю и ведать не ведаю.
        Но я поборол этот соблазн.
        Я вернулся.
        Юраш
        Инночка забросила книжки и институт. Выходит из дома только для того, чтобы купить продукты, никому не звонит, ни с кем не общается.
        Она полностью ушла в меня.
        Когда меня нет, она стоит у окна, кусает ногти, иногда плачет. Когда я прихожу, она оживает, она улыбается, и глаза ее светятся.
        Откуда я знаю, что она делает, когда меня нет? А я могу видеть ее как только захочу. Видеть не со стороны, а сразу изнутри. Ее собственными глазами, отражающимися в оконном стекле. И я вижу, что в девочке что-то умерло, но что-то и родилось…
        Именно Инночка и натолкнула меня на интересную мысль использовать мой новый дар… в общем, по назначению. Если уж эту книгочейку, флегматичную и довольно холодную особу, которая даже в постели вела себя как бревно, один мой взгляд превратил в одержимую, то, вполне возможно, и на кого-то еще он может оказать такое же действие, а то и покруче.
        Так, может быть, именно сейчас и пришло время для воплощения моего замысла - создания нового культа Баал-Зеббула? И на хрена мне грязные, вонючие и тупые бомжи, алкоголики и деграданты? Все будет гораздо интереснее и веселее… Если, конечно, получится… Обязательно получится! Знаю, что получится. У меня нынче получится все!
        Две девочки пили пиво на скамеечке в парке. Это были именно те девочки, которые мне нужны. Ярко одетые, густо накрашенные, провожающие прохожих откровенными и надменными взглядами. Маленькие хабалки.
        Время - одиннадцатый час вечера. Явно дома у девочек нет никого, кто мог бы сильно озаботиться их времяпрепровождением, и их вечер собственно только начинается, и еще не ясно до конца, как именно он будет проведен, и скучно… очень скучно… все так же, как вчера, и как позавчера, и как неделю назад. Ску-у-учно!
        Я останавливаюсь рядом, кидаю ничего не значащую фразу, и их лица меняются на глазах: из тупых и надменных превращаются в восхищенные и простецкие, почти детские мордашки.
        Они видят демона, черного принца, головокружительно прекрасного, который являлся доселе только во сне и который не может существовать на самом деле.
        Ну что, девчонки, ваши знакомые пацаны никак не тянут, правда?
        И вы уже мои! Мо-ои! Хотя сами еще этого не понимаете, но я-то знаю! Я уже знаю о вас все, ваши души как открытые книги, в них нет ничего, ничегошеньки сложного или хитрого. Ваши души измучились от безделья, от вседозволенности, от немедленного исполнения любых желаний, и - как ни тривиально это звучит - я, малышки мои, дам вам то, что вы хотите, о чем вы мечтаете и во что не верите. Кайф, который никогда не наскучит. Приключение на всю жизнь.
        Одну из девочек, длинноногую худышку с длинными темными волосами, серыми глазами и чувственным пухлым ротиком, зовут Рита, а другую, которая не так хорошо сложена, но тоже вполне ничего, - Оля. Они учатся - вернее, не учатся - в одном классе. Им по четырнадцать лет. А еще есть Юля, Жанна и Алена. Только они разъехались с предками по курортам. А еще есть Ромка и Антон, только они с пацанами уехали на рыбалку.
        Пять девок и два парня… Для начала хватит. Вполне.
        А для самого начала хватит и этих двух.
        Мы посидели на лавочке, потом отправились в кабачок, выпили еще пива, а потом еще и еще… А потом купили водочки. А потом дома у Риты, родители которой на данный момент находились в загранкомандировке, мы разыграли первый акт моей пьесы. Настоящий сатанинский обряд! Оля и Рита были не против. Не знаю, много ли они поняли из того, что я рассказал им о Баал-Зеббуле и о своем служении… Они все хихикали. Глупо хихикали. Но - согласились. Это - главное. Им было так скучно, что - все равно, какой обряд, лишь бы развлечение… Им все равно, кто - я. Главное - мальчик! Очень красивый мальчик.
        Девочки охотно сыграли двух невинных монашек, которых я - демон-искуситель - соблазнял. «Монашки» с удовольствием и очень быстро соблазнились, сорвали с себя сооруженные из простыней балахоны, под которыми, конечно же, ничего не оказалось, и с большим рвением отдались зловещему «демону», причем каждая старалась оттеснить подругу, чтобы той досталось поменьше внимания, а себе - побольше. Но в конце концов обе остались довольны. Вполне.
        В завершающей сценке первого акта мои девочки, одурманенные большим количеством спиртного и моим личным обаянием, сорвали со стены какую-то старинную икону, бросили на пол, попинали ногами - правда, чисто символически, чтобы не сломать, - а потом по очереди на нее пописали. Уже не символически, а по-настоящему.
        Почему-то это действо привело их в особенно бурный экстаз, и они бросились друг на дружку… нет, не драться - они занялись любовью. Рядом с поруганной иконой, в растекающейся по паркету лужице собственной мочи, испуская страстные стоны, и старались поймать мой взгляд. Мой взгляд подпитывал их и без того неуемную энергию.
        Ох, как же они хотели мне нравиться!
        Потом мы спали на широкой кровати Риткиных родителей, грязные, потные, смертельно уставшие и безумно довольные.
        Потом, уже после полудня, позвонила Риткина бабушка, проверить все ли в порядке с любимой внучкой.
        Потом мы втроем резвились в огромном джакузи.
        Потом мы тщательно убирались в квартире, мыли пол, вешали на стену икону, чтобы бабушка, которая должна была прийти вечером, ни о чем не догадалась.
        Потом мы договаривались, где и когда устроим нечто подобное снова.
        Мы развлекались подобным образом еще несколько раз - втроем, а потом вчетвером, когда появилась подружка моих девочек, Алена. Внешне очень нежная, милая, хрупкая особа, но, когда дошло до дела, она легко переплюнула по темпераменту Риту и Олю, вместе взятых. Впрочем, девочки меня предупреждали заранее, что внешность Аленки обманчива и что она не подведет.
        А перед тем как я готовился встретиться с Ромой и Антоном и, честно говоря, чувствовал себя не очень уверенно - девочки девочками, а удастся ли мне увести за собой и мальчиков? - нашим с Кривым конкурентам, наконец, надоело ждать, и они решили сделать первый шаг. Надо сказать, время они выбрали крайне неудачное и почти застали нас врасплох. Меня - застали врасплох, потому что Кривой, мне кажется, все предвидел заранее.
        Он вызвал меня по телефону с утра, разбудив в несусветную рань, и велел явиться к нему домой, чтобы обсудить что-то, а потом, уже ближе к вечеру, съездить в офис за какими-то документами, которые нужно то ли забрать, то ли подписать… Какие документы?.. Зачем еще нужен я?.. Спросонья я ни фига не понял, но послушно приперся к Кривому домой, в положенный час. Надо сказать, в последнее время он и так не часто меня беспокоил, практически предоставив самому себе, надо же было и совесть иметь…
        Мы долго говорили о чем-то, с моей точки зрения, несущественном, потом Кривой посмотрел на часы и сказал: «Пора!» Мы вышли в коридор, столкнулись нос к носу со сладкой парочкой - актером и его домработницей, а потом из-за угла выскочили бравые ребята и начали в нас стрелять.
        Конечно, я не чувствовал себя настолько уверенным в собственной неуязвимости, конечно, я испугался бы, если бы успел… Но все произошло слишком быстро. И я не успел испугаться.
        Нападавшие стреляли, и мы стреляли, нападавших было больше, но мы уложили всех. Кривой, я и… домработница, у которой оказался в сумочке пистолет!
        Позже, когда эта лихая особа перевязывала раненого Кривого на диване в соседской квартире, бледный как бумага актер судорожно курил на подоконнике, а я медленно отходил от пережитого и начинал соображать… Черт возьми, мне начало казаться, что Кривой все спланировал заранее и даже под пулю подставился нарочно, чтобы ОНА взялась его перевязывать, чтобы наконец-то с НЕЙ познакомиться.
        Я вспомнил его странные слова, которые слышал, когда валялся у него на диване, подыхая от слабости, - он говорил про нее, про эту женщину… Что же он говорил? Уникальная?.. Таких больше нет?..
        Теперь я и сам вижу - что уникальная. Рембо в юбке… в красном старомодном платье, залитом кровью. Верю, что таких больше нет, но ему-то она зачем?
        Влюбился?.. Кривой?!
        Я ломал голову над этой тайной совсем недолго, ровно до тех пор, пока заштопанный умелыми руками Кривой не заговорил.
        Ох, елки зеленые! Вот в чем дело! Мягко, незаметно и как будто совсем случайно босс подвел свою спасительницу к тому, чтобы она взяла на себя роль киллера в устранении наших конкурентов! Да так, что получилось, будто не он ее просил - она сама вызвалась, а он ее еще и отговаривал. Опасался, сомневался, боялся…
        Это было гениально!
        Я едва не задохнулся от восхищения.
        И мне пришлось очень постараться, чтобы не обнаружить радости, чтобы не испортить ненароком дивный замысел Кривого.
        Глава 12
        Костя
        Это была самая странная ночь в моей жизни. На чердаке заброшенного склада… Половицы скрипели, когда я передвигался. Внутренняя лестница - ржавая, винтовая - скрежетала, когда я спускался по ней на второй этаж - по нужде. Ночь в городе была полна шумов - тысячи машин, сотни сирен, миллионы телевизоров… Но здесь, на территории заброшенного завода, - стояла странная тишина. Похоже, ни крыс, ни собак, ни бомжей здесь не было. Только мы с Софьей. И каждый звук отдавался в этой тишине как выстрел.
        Софья была молчалива. То и дело вскидывала автомат, примерялась с ним - то к одному окну, то к другому. Я понимал ее неуверенность и волнение и старался не досаждать разговорами. В конце концов, она была всего лишь врачом, хорошо умеющим стрелять! Не снайпером. Не наемным убийцей.
        Потом она заснула.
        Я пообещал, что буду чутко стеречь ее сон и разбужу, если хотя бы услышу что-то подозрительное.
        Я сидел и смотрел в окно на задымленное московское небо, где и звезд-то не разглядеть. Я понимал, что эта ночь, возможно, последняя в моей жизни. Пытался настроиться на торжественный лад. Но - не получалось. Мысли в голове то метались, как испуганные мыши, то и вовсе замирали, обнаруживая некую космическую пустоту… Вспоминались какие-то глупости. Совершенно неуместные в такой серьезный момент.
        О маме я старался не думать. А то просто с ума сошел бы. Интересно, солдаты накануне ответственного сражения тоже стараются не думать о матерях? В кино нам обычно показывают, как все они пишут письма любимым. Но теперь мне казалось: это - фальшь. Если сегодня думать о тех, кто ждет твоего возвращения, то завтра ты пойдешь не в атаку, а… Побежишь с поля боя куда глаза глядят.
        С размышлений о войне я плавно перешел на размышления о двух своих новых ролях: театральной и кинематографической. Все-таки мой будущий киношный фашист интереснее, чем мой будущий театральный Тит Андроник. Обидно будет не дожить… И не сыграть такую классную роль! Ведь меня даже без проб взяли… Сделали фотографии в гриме - и утвердили. Я на них хорошо получился. Правда, придется стричься. Таких длинных волос, как у меня, немецкие офицеры не носили. Но это - мелочи… Главное - я впервые сыграю в кино не жертву, а палача. В театре у меня были роли злодеев, в кино - никогда. Правда, мне придется изобразить палача интеллигентного, чувствительного, сомневающегося, мятущегося… То есть вызывающего сочувствие. Но все-таки палача! К тому же интересно, как публика встретит фильм о войне после столь долгого перерыва, тем более такой фильм: не про окопную грязь и жестокость СМЕРШа, а о героизме советских людей. Степка боится, что критики его сожрут… Но мне кажется, публике должно понравиться. И история любви там очень трогательная.
        Я и сам не заметил, как заснул.
        Разбудила меня Софья. Выглядела она на редкость свежей и милой. Личико - словно только что холодной водой умыла! Косы явно тщательно расчесаны и переплетены. Блестят, как две сытых змеи. Солнышко светит яркое… Полуденное…
        - Костя! Сейчас половина второго. Уже скоро…
        Я вскочил.
        - Что же ты меня раньше не разбудила?
        - А зачем?
        - Но ведь могут явиться посыльные этих бандитов, разведывать, нет ли тут кого в засаде… А я сплю!
        - Хорошо выспаться тоже важно. Не тревожься. Я давно проснулась. И бдю.
        - А если бы они пришли, когда мы спали?! Вот ужас-то… Надо было кого-то выставить на страже!
        Софья улыбнулась. И я тут же вспомнил, что вообще-то пообещал охранять ее сон. И перестал скандалить. В конце концов, ничего не случилось, так чего же впустую воздух сотрясать?
        - Поешь.
        - Перед боем не едят. На случай, если пулю в живот получишь.
        - Милый, в нашей ситуации, если пулю в живот получишь, то следующая будет - в голову… Контрольный выстрел. Так что можешь спокойно позавтракать.
        - Спасибо! Утешила!
        - Стараюсь…
        Мы поели пирожков, запивая их минералкой. Съели по кусочку шоколада. Софья посетовала на невозможность почистить зубы. Я нашел в кармане пачку «Орбита». Солнышко пригревало. Откуда-то доносились веселые крики ребятни.
        Очень хотелось жить…
        - Давай удерем! Пока не поздно!
        - Нельзя. Я обещала.
        - Кому? Этому бандиту?
        - Это нужно прежде всего мне самой. Спасти Лешу. Успокоить Анюту и Анну Сергеевну. Отомстить за Матвея Николаевича. Я должна! Ты понимаешь? Я должна!
        - Ты думаешь, он говорит правду? Ты думаешь, их действительно перестанут преследовать, если ты убьешь всех главарей? Но ведь те, кто их преследует, - мелкая сошка…
        - Если ослабить влияние цыган в Москве, если власть сконцентрируется в руках Алексея Ивановича - возможно… Если он станет во главе всего их нищенского бизнеса, он прикажет, чтобы Лешу оставили в покое. У меня тоже есть сомнения. Но я считаю, что надо сделать хоть что-то. И посмотреть, что будет.
        Где-то вдалеке завыла сирена «скорой помощи». Залаяла собака. Дети вопили все громче и радостнее. Наверное, лупили кого-нибудь.
        Мой привычный мир - он так близко… И так далеко! Почти недосягаем. Чтобы попасть туда, надо пройти сквозь огонь и кровь. И бросить кольцо в жерло Ородруина.
        Оставшиеся часы мы сидели в молчании. Софья, как мне казалось, дремала, держа на коленях автомат. Какие тонкие у нее руки! Какие нежные! Даже странно видеть в этих руках - орудие убийства… Вдруг она распахнула глаза - широко-широко, как разбуженная средь бела дня сова.
        - Едут…
        У меня сердце рухнуло куда-то в желудок.
        Я тоже услышал шорох шин по гравию.
        В узкий проем между складами въезжали машины. Две - справа. Три - слева. Из них начали выходить люди. Я узнал Кривого. Казалось, он не держится на ногах. Из машины его буквально выгружали телохранитель и Юраш. В свободной руке у Юраша был черный дипломат.
        Я завороженно наблюдал, как Кривого окружают. Его телохранитель выглядел испуганным. Юраш злобно сверкал глазами, похоже, он готов был драться за своего хозяина когтями и зубами, убивать, пока его самого не убьют.
        И тут Софья начала стрелять.
        Два первых выстрела прозвучали с таким маленьким промежутком, что люди внизу не успели отреагировать на первый, когда раздался второй… Двое упали. Оба - цыгане. Остальные рассыпались, прячась за машинами и вытаскивая оружие. Шарили глазами по сторонам, пытаясь определить источник выстрелов. Я видел, как телохранитель Кривого шарахнулся в сторону и присел у машины. Видел, как Кривой неловко сползает по стене. Мне показалось, она и его подстрелила… Юраш пытался прикрыть его своим худым, жилистым телом.
        Следующими тремя выстрелами Софья пригвоздила к земле еще троих. Но остальные поняли уже, откуда стреляют. И принялись стрелять в ответ.
        Пули влеплялись в кладку снаружи и влетали в окна… Свистели над моей головой… Ударяли в стены и осыпали меня розовой кирпичной пылью…
        Я упал на пол и накрыл голову руками.
        Я сжался в комочек, стараясь сделаться совсем-совсем маленьким и незаметным.
        И я слышал, как время от времени сухо потрескивает автомат в руках Софьи.
        Не знаю, сколько времени это продолжалось.
        Вечность?..
        На самом деле, наверное, всего несколько минут.
        Потом все кончилось и наступила тишина.
        А я все лежал, не в силах даже шевельнуться.
        Лежал и ждал контрольного выстрела в голову.
        Я был уверен, что Софья - мертва.
        Что сейчас к нам на чердак поднимаются озлобленные киллеры…
        - Все, Костя. Вставай. Все кончено, - услышал я тихий голос Софьи.
        Я поднялся.
        Солнечный свет резал глаза. В воздухе кружилась розовая пыль. Софья была бледна и печальна. Но - вполне жива… И я тоже - жив.
        Я почувствовал, что весь облился потом. Из глаз текли слезы. Руки и ноги тряслись. К горлу подкатывала тошнота. Я украдкой посмотрел на свои брюки. К счастью, я хотя бы не обмочился со страху.
        Да, не получится из меня героя… На экране и на сцене я умею изображать их весьма внушительно. А в жизни - говнюк!
        - Спускайтесь! - прозвучал бодрый голос Кривого.
        А затем послышались выстрелы.
        Я еле подавил в себе желание снова кинуться ничком на пол… Но Софья спокойно стояла у окна и смотрела вниз. Значит, стреляли не враги. Тогда - кто?
        Я заставил себя сделать несколько шагов к окну и опасливо выглянул.
        И увидел, как Кривой добивает выстрелом в голову последнего из раненых, кто еще шевелился.
        Как меня не вырвало - не понимаю до сих пор!
        Но - не вырвало. Обошлось.
        Мы спустились.
        Кривой вполне уверенно стоял на ногах. Значит, его слабость была притворством. В воздухе чувствовался ужасный запах: крови, дерьма и мочи. Возле двери, из которой мы выходили, лежал мужик в роскошном костюме. Голову ему разнесло выстрелом, и ступени были забрызганы чем-то бело-розовым… Мозгами?!
        Кроме Кривого, в живых оставался только Юраш.
        Шофер и телохранитель были убиты.
        Я не стал спрашивать, кто их положил - Софья или сам Кривой. Буду надеяться, что Кривой. А правду знать не хочу.
        Софья сжимала автомат так, словно готовилась снова стрелять - если что… Не доверяла Кривому?
        А Кривой смотрел на Софью таким странным взглядом… Что мне стало как-то не по себе. Тревожно. Мне почудились в его взгляде восхищение, и нежность, и даже… Любовь? Старательно скрываемая? Любовь, в которой не смеешь признаться? Все те чувства, которые мне и самому были знакомы, которые я и сам к ней испытывал…
        Может быть, мне показалось? Будучи влюбленным, я считаю, что и прочие обязаны испытывать влечение к предмету моих чувств?
        Но - нет. Он действительно ТАК на нее смотрел.
        К счастью; она ответила ему тем абсолютно безразличным взглядом, которым раньше пугала меня.
        - Я восхищен, - тихо сказал Кривой. - Я преклоняюсь перед вашим профессионализмом, Софья Михайловна.
        - Вы не ожидали, что врач окажется хорошим убийцей? - слабо улыбнулась Софья.
        - Вы - не просто «хороший» наемный убийца. Вы - гениальны, Софья Михайловна. Откровенно говоря, я не предполагал… Я не надеялся… Я даже был уверен, что ничего не получится, что я погибну… А вы положили их всех!
        Кривой окинул трупы радостным взором.
        - Они заслужили смерть, - равнодушно сказала Софья. - Больше не будут покупать и продавать людей, как скот… По крайней мере, эти - не будут…
        - Разумеется, я с вами полностью согласен… - начал было Кривой, но Софья перебила его.
        - И я - не наемный убийца. Меня никто не нанимал. Я сама решила устранить этих людей. Вы только помогли мне… Собрать улики и оформить это решение. Я осознаю, что совершила самосуд. Противоправное действие. Но пока государство не научится защищать своих граждан и карать подонков, эту миссию будут брать на себя отдельные личности… Честные граждане, решившие преступить закон во имя справедливости.
        Она говорила таким мертвым голосом, что мне показалось - она произносит заученную речь. Возможно, она впервые произнесла вслух все то, что постоянно сама себе говорила?
        - Цены б тебе не было в тридцать седьмом… Честная гражданка! - прошипел сквозь зубы Юраш.
        У Софьи дрогнул уголок рта. Я подумал, что следовало бы вмазать змеенышу. Даже кулак сжал. Но руки у меня всё еще тряслись после увиденного. Господи, все эти убитые… Кровь… Предсмертные конвульсии того мужика, которого Кривой добил «контрольным выстрелом» в голову… И Софья с автоматом в тонких, нежных руках! Я сейчас явно был не в той форме, чтобы драться. Тем более - с тем, кто заведомо слабее.
        К счастью, Кривой успел быстрее. Обернувшись к своему верному слуге, он улыбнулся:
        - Ты заблуждаешься, Юраш. В тридцать седьмом только серые люди, беспринципные и подлые, могли не бояться за себя и сделать какую-то государственную карьеру. А Софья Михайловна - яркая личность. Тогда таких не любили. И не ценили. Вот ты, дружочек мой, ты бы смог сделать карьеру в тридцать седьмом… Правда, ты у нас не любишь работать. Для тех времен это - большой минус.
        Издали послышались завывания милицейских сирен.
        - Ой-ой-ой… Надо уходить, - проворчал Кривой.
        Он заспешил к приоткрытым воротам какого-то ангара. Мы - за ним. Там он безошибочно нашел за ящиками дверь в подвал. Зажег фонарик - наверное, заранее заготовил себе пути к отступлению?
        - Там остались наши спальники, - спохватилась Софья. - И сумка. И пакеты с остатками еды.
        - Мелочь. Решат, что тут - место ночевки бомжей. Или любовное гнездышко каких-нибудь подростков.
        - Но в сумке Костин свитер!
        - Надеюсь, на нем нет именной бирки?
        - Нет, - ответил я.
        - Но даже если и есть - скажете, что сумку у вас украли. И вам поверят.
        - Но мы только вчера купили спальники! Продавцы могут нас вспомнить!
        - Скажете, что их у вас тоже украли. Спальники - не машина и не бриллиантовое колье. Вряд ли знаменитый актер, обеспеченный человек, живущий в таком доме, станет заявлять об их пропаже в милицию. Успокойтесь, даже если они точно установят, что вы тут были, вас никак не свяжут с убийством. Вы слишком знамениты, Константин. И вы - актер! Что у вас может быть общего с этим отребьем? А ваша невеста, женщина-врач… Какое отношение она может иметь к убийству? Ведь не отравили их и не ланцетом зарезали! Успокойтесь и идите за мной.
        Нам пришлось спуститься в какой-то люк. Софья несколько раз цеплялась автоматом за металлические перекладины лестницы - и по подземелью проносился гулкий грохот. Мне все это ужасно не нравилось. Похоже, мы лезли прямо в канализацию. А что, если Кривой хочет убить нас обоих и похоронить прямо здесь? И будем считаться пропавшими без вести… Надежда оставалась только на Софьин автомат. Но как мы тогда отсюда выберемся?
        Нам пришлось идти по щиколотку в теплой, вонючей воде. Потом мы поднимались… И снова шли, шли, шли… Пол гудел под ногами. Металлический? Каждый звук многократно усиливало эхо.
        Наконец в конце тоннеля забрезжил свет.
        - Вы больше не боитесь, что я убью вас, Софья Михайловна?
        - Почему вы спрашиваете?
        - Потому что вынужден просить вас оставить здесь автомат.
        Софья, поколебавшись, сняла ремень автомата с плеча и протянула его Кривому. Кривой передал оружие Юрашу. Юраш развернулся и скрылся в темноте.
        А мы вышли на свет.
        Обернувшись, я выяснил, что вышли мы из огромной сливной трубы. Перед нами лежал замусоренный берег какой-то мелкой речки.
        - Где мы? - удивленно спросила Софья.
        - Далеко от места преступления, - прокомментировал Юраш, появившись вслед за нами из зловонной темноты. - Обратно придется ехать на метро. Или - ловить тачку. Но уж больно все мы вонючие…
        Действительно - обувь и края брюк у всех четверых были вымазаны в чем-то коричневом и зловонном, подозрительно похожем на экскременты.
        Юраш пошел полоскать ноги в речушке. Остальные последовали его примеру.
        - Ну, здесь нам лучше расстаться. Тачку будем ловить порознь. Вы уходите влево, мы - вправо, - с нескрываемым облегчением заявил Юраш.
        Я был бы рад последовать его предложению…
        Но Кривой не трогался с места. Он стоял и смотрел на Софью. Тепло и ласково.
        - У меня просто не хватает слов, чтобы выразить мою признательность… Но, возможно, этим своим подарком я смогу хоть в какой-то мере отблагодарить вас…
        Поморщившись от боли, он склонился к дипломату, который Юраш поставил у его ног, и принялся быстро набирать код.
        - Не трудитесь, - брезгливо скривила губы Софья. - Я все равно не возьму деньги. Дедушка меня бы проклял за это… К тому же они мне не нужны. На жизнь мне хватает.
        Кривой открыл дипломат и достал оттуда большой конверт из коричневой бумаги.
        - Софья Михайловна, я бы никогда в жизни не осмелился оскорбить вас, предложив вам деньги! Я же не дурачок и не быдло, я знаю толк в людях. Но этот подарок… Полагаю, вы все-таки не откажетесь от него.
        Софья подозрительно посмотрела на конверт, потом - на Кривого. Затем натянула рукава на кисти рук и приняла-таки конверт - так, чтобы не оставить на нем отпечатков. Юраш презрительно фыркнул - должно быть, выражая свое отношение к таким предосторожностям. Софья открыла конверт, заглянула… И глаза ее изумленно расширились. Как у ребенка, столкнувшегося возле елки с живым Дедом Морозом! Отбросив все предосторожности, она выхватила из конверта какие-то плотные листки, принялась перебирать их…
        Это были крупноформатные фотографии. Правда, я не мог видеть, кто изображен на них.
        Кривой смотрел на нее с ласковой улыбкой, за которую точно схлопотал бы по морде… Если бы у меня не дрожали так сильно руки.
        - Откуда? Господи, где вы это взяли? Даже я никогда их не видела!
        - Милая Софья Михайловна, у мафии очень длинные руки, - чуть насмешливо ответил Кривой. - Я задействовал свои связи… И им удалось выкупить это из архива спецслужб одной очень маленькой, очень свободной и очень недружественной нам страны. К сожалению, личное дело похитить они не решились. Только эти фотографии. С негативами. Они были подшиты к личному делу как вещественные доказательства. Вот негативы… На случай, если вы захотите размножить.
        Он достал из дипломата темно-синий конверт такого же размера.
        Софья жадно схватила его.
        - Спасибо! Спасибо вам! - восторженно лепетала она, прижимая оба конверта к груди.
        Кривой так смотрел на нее, что мне показалось: еще мгновение - и он совершит что-нибудь непоправимое… Например, поцелует ее! Мою Софью…
        И потому я поспешил обнять ее за плечи своей постыдно дрожащей рукой.
        - Пойдем? Думаю, на сегодня мы закончили и всем нам пора отдохнуть.
        - Я надеюсь, мы закончили навсегда… - помрачнела Софья.
        - Надежда умирает последней, - рассмеялся Юраш. - Предпоследним умирает надеющийся.
        - Увы, Софья Михайловна, боюсь, на этот раз мой дерзкий юный друг прав. Мы уничтожили нескольких негодяев. Но это - только капля в море. Мы предотвратили войну кланов и вернули власть над московским дном в те руки… Которые смогут управлять этим отребьем решительно и честно! - Кривой поднял руки ладонями вверх и продемонстрировал их нам, пощелкав пальцами. - Но кто знает, что ждет нас впереди? И когда еще честным гражданам придется взяться за оружие, чтобы отстаивать справедливость противозаконными методами?
        Мне показалось, что он говорит почти что издевательски. А на меня смотрит почти что с ненавистью. Но может, это последствие тяжелого дня? Я переутомился, перенервничал - и теперь мне все время кажется бог весть что?
        - Алексей Иванович, не надо меня высмеивать. Я говорила абсолютно серьезно, - сказала Софья, глядя ему в глаза своими чудесными чистыми глазами. - И я надеюсь, что мне не придется больше выполнять работу киллера… Я решилась на это только потому, что эти негодяи затронули лично меня. Потому что они виновны в страданиях людей, которых я люблю. Потому что они представляли опасность для моих близких. Но я надеюсь, что теперь все кончилось. Вы обещали помочь Леше и Гуле вернуться в мир живых. Я убеждена, что вы выполните свое обещание. Вы все-таки по-своему честный человек. Так же я надеюсь, что вы поможете нам в усыновлении Гоши и Вики.
        - Разумеется, я сделаю все, что обещал! Вам не следует тревожиться. Уж если я смог выкрасть для вас вот эти сувениры… Значит, в простых бытовых проблемах я вам уж как-нибудь помогу!
        - Спасибо вам, - тепло поблагодарила Софья, еще крепче прижимая к груди два конверта. - А теперь мы с Костей пойдем. Я действительно устала.
        - Не смею вас задерживать… До свидания, Софья Михайловна. Как жаль… Как жаль, что отныне мы с вами будем видеться только случайно. И только как чужие друг другу люди. - Его голос задрожал.
        О Господи, на этот раз мне точно не показалось! Этот проклятый бандит искренне переживал… Уж я-то, как актер, всегда чувствую фальшь!
        - Мне тоже жаль, - вежливо, но равнодушно ответила Софья. - До свидания, Алексей Иванович.
        Юраша она не удостоила даже прощального кивка. Наверное, в ее системе ценностей он был «недочеловеком». Юраш - проводил ее совсем не ласковым взглядом… Впрочем, его-то я не боялся. Без своего хозяина он - ничто. А Кривой вряд ли когда-нибудь осмелится причинить ей вред.
        Кривой с Юрашем не спеша пошли направо. А мы с Софьей свернули влево и принялись карабкаться на усыпанный мусором склон.
        Вернувшись домой, мы сразу же завалились спать, и проспали шестнадцать часов.
        Впрочем, нет, я - завалился сразу же, а Софья прежде приняла душ и прибрала на кухне остатки позавчерашнего пиршества. Думаю, устала она не меньше меня, а даже больше. Ведь стрелять-то пришлось ей. Но такая уж ее натура… Все и всегда делать хорошо. Все и всегда доводить до конца. Я мучился угрызениями совести, но не нашел в себе сил даже предложить ей помощь!
        Сквозь сон я слышал, как Софья разделась и скользнула под одеяло… Позже - как вернулась мама. К счастью, она привыкла видеть меня спящим в самое неурочное время и не пыталась разбудить. Только тихо постояла у изголовья. Посмотрела на нас. Она плакала - я слышал это по ее затрудненному дыханию. Но, полагаю, плакала она от умиления. От того, что у меня наконец-то все хорошо и что я нашел именно такую жену, о какой она для меня мечтала. В том, что Софья все-таки выйдет за меня замуж, я не сомневаюсь ни секунды. Ведь все женщины хотят замуж! А я - завидный жених.
        Мама все-таки разбудила нас - в три часа следующего дня, когда мне пора было бежать на репетицию. Софья решила проводить меня в театр, а уже потом ехать к Зое за Вичкой.
        Мне было приятно появиться в театре в сопровождении невесты, о которой я до сего дня никому ничего не говорил. Появление Софьи было подобно взрыву атомной бомбы! Большинство коллег не смогли скрыть своего недоумения. Ну конечно, ведь для них я - голубой! Правда, двое наших стариков, Татьяна Георгиевна и Павел Сергеевич, очень тепло меня поздравили. И как мне показалось, вполне искренне. Оля Кондратьева устремила на меня такой тупо-обиженный взгляд… Наверное, пыталась изобразить взгляд раненой лани. Но получился взгляд коровы, страдающей запором. А Ниночка Гзовская закатила визгливую истерику. Что было так же весьма приятно. Пусть стервочка утрется…
        Когда началась репетиция, я, как всегда, «выпал» из реальности, а потому не заметил ухода Софьи. И не знал, естественно, о ее передвижениях по театру. А вечером по возвращении домой меня встретил детский писк и умиленное воркование мамы - моей мамы, потому что Софья, мне кажется, вообще не способна ворковать и умиляться. По-моему, она и с Викой-то так возится сугубо из чувства долга. Раз уж взяла на себя ответственность за ребенка - значит, нужно исполнять предельно хорошо все то, что для ребенка необходимо. Надеюсь, хоть со мной она спит не из чувства долга, а потому что я ей нравлюсь… В конце концов, она мне ничего не должна!
        Мне дали подержать Вику - перед тем, как Софья унесла ее кормить-купать-укладывать, причем все строго порционно и в соответствии с режимом.
        Не могу сказать, что я был в восторге. Наверное, приятно было бы взять на руки своего собственного ребенка. Это интересное переживание, духовно обогащающее. Хотя я отучил себя думать о детях с тех пор, как умерли мои близнецы. Ведь их мне так и не удалось подержать… Но какое удовольствие в том, чтобы тискать чужого?! Тем более - такого несимпатичного, как эта девочка… Наверное, у нас с Софьей будут красивые дети. Но остаток жизни мне придется мириться с присутствием в доме этого найденыша. Зато мама моя, похоже, счастлива даже этим. И девочка не кажется ей такой уж дурнушкой. И потом, не выкидывать же ее обратно на улицу?! К тому же для моего имиджа это будет очень хорошо… Красиво. Романтично. Константин Шереметьев, переживший страшную трагедию в личной жизни, решил удочерить сиротку! И поклонницы, возможно, простят мне мою женитьбу…
        Следующий день тоже был суматошным. С утра - детский писк, днем - репетиция… Вечером, убегая домой и предвкушая очередную порцию Викиных воплей, я был несказанно удивлен, когда Сева Горовиц из декораторского цеха нагнал меня в коридоре и протянул два знакомых конверта: коричневый и синий. Черт возьми! А я и забыл про них! Так и не спросил Софью, что же за подарочек преподнес ей Кривой!
        - Отдай Сонечке. Скажи - я внимательно посмотрел, никакого фотомонтажа нет и в помине. Подлинные фотографии сороковых годов. И очень, очень интересные… Может, хоть ты мне объяснишь, что за фашист на них изображен? Она сказала, что это пока - секрет. Дескать, когда ее исследование будет закончено, она мне первому даст почитать. Или это имеет отношение к твоей новой роли?
        - К роли это отношения не имеет. Но если Софья сказала, что это секрет, значит, я не вправе разглашать, - проворчал я, принимая фотографии. - А давно ли она для тебя стала Сонечкой?
        - Ревнуешь? - хихикнул Горовиц.
        Я окинул пренебрежительным взглядом его хилую ссутуленную фигурку… Ревную, как же!
        - Просто интересно. Я ведь вас даже не знакомил.
        - Татьяна Георгиевна познакомила вчера. Соня очень интересовалась, кто делал те фотографии, что в фойе висят. Вот Татьяна Георгиевна и отвела ее ко мне. А потом, когда мы разговорились, Соня попросила меня изучить фотографии на предмет монтажа. И кстати, она пообещала предоставить мне эксклюзивное право присутствовать при крещении вашей приемной дочери и при вашем бракосочетании!
        - Тебе повезло. Ну, ладно, бывай! - Я поспешил к машине.
        Ужасно хотелось есть.
        Но еще сильнее терзало любопытство: что же за фотографии в этих конвертах?
        А Софья, значит, действительно собралась за меня замуж. Хоть в чем-то - как все женщины! Замуж хочется, дом, семью, ребенка. Ребенок есть уже, осталось пожениться и сделать еще одного! Не то чтобы самому мне очень хотелось ощутить прелесть отцовства… Но Софья не бросит меня, если нас будет связывать ребенок. А может, даже полюбит.
        Я не такой самовлюбленный дурак, чтобы тешить себя иллюзиями относительно ее нынешнего ко мне отношения. Она меня не любит. Пока - не любит. Потому что, когда любишь, - всегда точно знаешь, что любишь. И никаких сомнений в этом чувстве быть не может. Оно заполняет тебя всего, оглушает и ослепляет, затмевает весь мир… А у женщин это бывает даже сильнее!
        Я захлопнул дверцу машины и нетерпеливо выхватил из коричневого конверта фотографии.
        Первая была мутноватой - словно сделана со значительного расстояния.
        Большой бревенчатый дом… Во дворе, на земле, - трупы… Я насчитал восемь человек. Кажется, среди убитых были и мужчины, и женщины.
        Двое вооруженных автоматами ППШ мужчин стоят лицом к дому - спиной к фотографу. Еще двое - лицом к фотографу. Один курит, глядя на трупы. Другой смотрит чуть в сторону. Туда, где пятый - высокий светловолосый парень - прибивает к стене дома доску с надписью на трех языках.
        Сам я в школе учил французский, потом вынужден был изучить еще и английский… Но из трех надписей понял только одну - по-русски. Кажется, еще одна из надписей была сделана по-немецки. Впрочем, не уверен. А надпись по-русски гласила: «Так партизаны карают предателей и фашистских приспешников».
        Господи…
        Я отложил эту фотографию. И почувствовал какое-то смутное беспокойство… Какой-то внутренний холодок… Очень неприятное ощущение! Странно - ведь убийство, запечатленное на этой фотографии, было совершено пятьдесят с лишком лет назад. А я сам только позавчера стоял над свежими трупами!
        На следующей фотографии была изображена та же сцена, только фигуры вооруженных мужчин переменили позы, а тот высокий светловолосый парень, который прибивал доску к стене дома, теперь был пойман в анфас и смотрел прямо в объектив. Его угрюмое лицо показалось мне странно знакомым. Но в тот момент я еще не понял…
        На третьей фотографии была изображена группа немецких офицеров. Фотография была четкой. Их снимали не украдкой, не с далекого расстояния - они явно позировали. И среди них был тот, светловолосый. Только - в фашистской форме, как и остальные. Офицеры улыбались, положив руки друг другу на плечи. И он тоже скалился в объектив. Именно скалился. Вряд ли это можно было бы назвать улыбкой. От его взгляда у меня мороз по коже прошел. Не хотел бы я с ним встретиться… Да и не встречусь. Повезло. Разминулись во времени. А если бы и успел встретиться… Он уже не был бы таким молодым. И может быть, его взгляд стал мягче? Хотя бы в те мгновения, когда он смотрел на свою внучку… Ведь она была так похожа на него! Несмотря на свои грузинские брови и грузинские косы.
        Вот на этой фотографии я его сразу узнал. Хотя раньше видел одну-единственную карточку - ту, где он уже ветеран, увешанный медалями, а за шею его обнимает одиннадцатилетняя Софья!
        На следующей фотографии - последней, четвертой - он был в той же немецкой форме, но лицо его было дано крупным планом. И он уже не улыбался. Большие, красивые, очень светлые глаза - глаза Софьи! - смотрели из-под фуражки с черепом на высокой тулье. Как там назвал его Сева Горовиц? «Этот фашист»… Действительно - этот фашист. Он мог бы играть у Спилберга в «Списке Шиндлера» роль Амона Гета безо всякого грима. И подошел бы куда лучше, чем изысканный англичанин Райф Файнс. Кстати, у Файнса - значительная примесь еврейской крови. По нему не видно, но если знать… То очень даже забавно смотреть, как он играет фанатика-фашиста. Убедительно играет! Но «этот фашист» был бы куда убедительнее…
        У него взгляд человека, не ведающего ни жалости, ни простых человеческих слабостей, ни страстей. Взгляд полубога. Конечно, я знаю прекрасно, что он отнюдь не фашист, а даже наоборот… О чем свидетельствуют две первые фотографии… И форма эта, как бы органично она ни смотрелась на Артуре Модестовиче, - всего лишь маскарад. Наверняка он выполнял какое-нибудь задание партии, подпольщиков, партизан или еще черт знает кого… Софья расскажет мне. Если, конечно, она в курсе. Иначе - почему она отдала эти фотографии Севе, чтобы проверить, не являются ли они монтажом?
        Я вытащил вторую фотографию - ту, где он стоит над трупами «фашистских приспешников», повернувшись лицом к неведомому фотографу. Положил их рядом - вторую и четвертую. Охватившее меня беспокойство все нарастало.
        Его глаза…
        Господи, как же они с Софьей похожи! И как похож их взгляд!
        Неужели и она - из породы полубогов, не ведающих страха и сомнения, без жалости, без слабостей, без страсти?
        Нет, нет, не может быть!
        Та женщина, которая трепетала и плакала в моих объятиях…
        Та женщина, которая ждет сейчас меня дома, чтобы покормить ужином…
        Женщина, пестующая чужого ребенка…
        Женщина, для которой чувство долга превыше всего, которая всегда и все доводит до конца, всегда и все делает хорошо!
        Женщина, которая позавчера убила одиннадцать человек, руководствуясь только чувством гражданского долга!
        А после… Переживала ли она содеянное? Кажется, у нее даже руки не дрожали… И ночами она не плачет. Это уж точно.
        Бежать, бежать от нее…
        Только - поздно теперь. Никуда я не убегу. Я люблю ее. И я уже не смогу быть с другой.
        Я приблизил к глазам фотографию, на которой Артур Модестович Ванагас был изображен крупным планом.
        Да, ему не повезло.
        Причем дважды.
        Единственная женщина, которая могла бы по-настоящему хорошо его понять и по-настоящему сильно полюбить, оказалась недоступна для него.
        Он разминулся с ней во времени… Впрочем, это - такая мелочь для них обоих! Если бы она не была его родной внучкой, разница в возрасте не имела бы значения и не явилась бы помехой для их любви.
        Но ему не повезло вдвойне…
        И ей - тоже.
        Потому что они были родными друг другу.
        Не просто родственными душами, а кровными родственниками.
        Ей было бы легче, если бы она никогда его не знала… Если бы не знала, что такие - бывают. Тогда ей проще было бы примириться с кем-то другим в своей жизни. Например, со мной.
        Я сложил фотографии и засунул их обратно в конверт. Небрежно бросил на сиденье рядом. И завел машину.
        Я ехал домой и думал о своей новой роли. Теперь я знаю, каким должен быть мой фашист. Теперь я его сыграю… Я его так сыграю, что критики изойдут слюной от восторга! Они, кажется, начали забывать, что есть - я… Так я им напомню.
        Эта роль… Она будет чем-то абсолютно новым в моем экранном имидже. Я был комическим героем, я был романтическим героем, я был мятущимся интеллигентом… Теперь они получат палача. Конечно, режиссер встанет на уши, он хочет другого фашиста, он хочет мятущегося интеллигента в форме вермахта. Но ему придется смириться с моим видением роли. О да, я ее уже вижу, эту роль! Я ее уже чувствую! Я ощущаю себя - в ней!
        Я расхохотался и поднажал на газ. Как давно я не чувствовал в себе такого вдохновения! Не чувствовал себя таким счастливым. Почти всесильным. Я знал, как играть эту чертову роль! Я видел, каким должен быть мой герой! Теперь в меня влюбятся все бабы, одержимые садо-мазохистским комплексом! В полку моих поклонниц ожидается пополнение.
        И Софья…
        Она тоже в меня влюбится.
        Потому что я выведу на экран ее деда.
        Я знаю, что я - не тот, кого она хочет. Наверное, она меня даже не любит. Просто… Так получилось, что мы теперь - вместе. Но у меня есть преимущество перед другими мужчинами, с которыми сталкивала и еще столкнет ее жизнь. У меня есть преимущество перед Кривым со всей его властью и всеми его деньгами!
        Я - не тот, кого она хочет.
        Но я могу хотя бы его сыграть.
        Софья
        Удивительно, но я совершенно не переживала о содеянном. Я убила одиннадцать человек. А до того - тех троих в коридоре… Я ведь не знаю точно, чьи пули убили их: мои, Юраша или Алексея Ивановича? Так что возможно - на мне четырнадцать убийств. И - ни малейших угрызений совести. Правда, и свирепой радости, удовлетворения от мести нет. Вообще никаких эмоций. Только облегчение от того, что я это сделала, что это уже позади… И кажется, это имело свой положительный результат: во всяком случае, Рославлевых за эти несколько дней ни разу не побеспокоили - ни по телефону, никак. Если окажется, что я все-таки отомстила за смерть Матвея Николаевича, за страдания Анны Сергеевны и Стаса, а заодно избавила Лешу и его возлюбленную от их мучителей - может, я вообще смогу собой гордиться! Но плакать и трястись, как в кино показывают, я не буду уже, наверное. И блевать - тоже. Совершенные убийства никак меня не изменили. Совсем. Или я не чувствую этих перемен? Хотя - то, что я менялась, когда начались мои отношения с Костей, то, что на меня огромное влияние оказывает каждодневное общение с малышкой Викой - это я
ощущаю! А от убийств - вроде ничего в душе не осталось… Никакой зарубки.
        Жаль, что уже не могу спросить у Дедушки, что он чувствовал, когда убивал «предателей и фашистских приспешников». И чувствовал ли вообще что-нибудь?
        Но зато все эти дни меня неотступно мучила одна мысль. Тогда, после убийства, в состоянии стресса, я не сообразила… Додумалась только потом…
        Алексей Иванович чудесно отблагодарил меня, отыскав фотографии Дедушки, которых даже в семейном-то альбоме не было и быть не могло! Более того, я и не знала, что ему когда-то приходилось переодеваться в немецкую форму и так тесно контактировать с врагами… А теперь и спросить не у кого… Никого из близких друзей не осталось…
        Впрочем, не это важно, а другое: на оформление и исполнение этого заказа - похищение фотографий из архива спецслужб Латвии - ушло какое-то время. Возможно, значительное. Значит, он сделал этот заказ прежде, чем я спасла его от убийц и предложила ему свою помощь в устранении конкурентов! Не ясновидящий же он, чтобы заранее это все предсказать? После всех этих событий подарок выглядел как благодарность. Но если бы ничего не случилось? Ведь могло не случиться… А он все равно заказал похитить фотографии!
        На фотографии Дедушки я могла смотреть часами. Это было - как наваждение… Посреди домашних дел я то и дело урывала минутку, чтобы достать их и полюбоваться милыми чертами. Как он был красив тогда! Каким он выглядит мужественным! В наше время таких мужчин просто нет… Я, словно на свидание с любимым, спешила к этому коричневому конверту. Я никогда в жизни не получала подарка лучше, чем тот, что сделал мне Алексей Иванович.
        И в конце концов, я не выдержала. Я должна была понять произошедшее… Почему он решил добыть эти фотографии задолго до того, как я заслужила его благодарность? Что его сподвигнуло?
        Как-то днем, когда Костя ушел на репетицию, я испекла пирог и, оставив Вику на попечение Надежды Семеновны, прямо в своем домашнем наряде - джинсы, ковбойка, шлепанцы - с пирогом на тарелке отправилась в гости к соседу. Это ведь так естественно - проведать больного и принести ему гостинцев! Вряд ли это вызовет подозрение, даже если за его квартирой следят… Или в таких роскошных, элитных домах люди не дружат и не носят друг другу пироги? Я точно не знала. Но все-таки решила рискнуть.
        Я довольно долго звонила. Подумала уже - его нет Дома. Но потом, из-за двери послышалось удивленное восклицание и щелчок отпираемого замка.
        Похоже, я его разбудила. На нем была пижама, а сверху наброшен красивый банный халат.
        - Софья, вы?!
        И никакой тебе «Михайловны»! Как со старой подругой.
        - Хотела узнать, как вы себя чувствуете, Алексей Иванович. После этого ужасного нападения…
        - Ох, как это мило с вашей стороны! Вы проходите, проходите… Извините за мой внешний вид.
        - Это вы извините меня за вторжение. Наверное, следовало позвонить… Но я не знаю вашего телефона!
        Он потеснился, пропуская меня в прихожую. Проводил на кухню. Там я поставила пирог на стол.
        - Вот. Больным положено носить гостинцы.
        - Это просто пирог? Или с начинкой? - спросил Алексей Иванович, удивленно разглядывая мой кулинарный шедевр.
        - С яблоками и корицей.
        - Ох… Я немного другое имел в виду, ну, да ладно… Спасибо, Софья. Это так мило! И я совершенно не ожидал…
        - Мы можем здесь говорить? - прошептала я.
        - Да, абсолютно спокойно. Теперь моя крепость надежно защищена от подслушиваний и подглядываний. Да и некому за мной подглядывать… Враги пока не оправились от нанесенного удара. Полагаю, на некоторое время они отступят. Вы оценили то, что я уже похлопотал о вашем друге? Надеюсь, мои распоряжения исполнены и их больше не тревожили?
        - Нет. Пока все в порядке. Я хотела спросить про фотографии. Вы ведь, наверное, очень давно заказали их найти, да? Когда мы все и помыслить не могли, что все так обернется? А почему тогда вы это сделали? Почему вас заинтересовал мой Дедушка?
        Мне показалось, что Алексей Иванович как-то смутился. Но потом он сел напротив меня и, взяв мои руки в свои, посмотрел мне прямо в глаза.
        - Софья, милая, я не знаю, поверите ли вы мне… Мы живем в дикое, страшное время, и сейчас принято во всем видеть какую-то тайную подоплеку, даже в простейших действиях и проявлениях чувств… В общем, мне просто хотелось сделать вам подарок. Роскошный подарок. Произвести на вас впечатление. Потому что я планировал поухаживать за вами. И… И склонить вас к интимным отношениям. Возможно, я бы даже женился на вас. Я думал об этом. Я ведь не знал, что у вас все так далеко зашло с Константином… Не знаю его отчества. Если бы вы были обыкновенной женщиной, я бы подарил вам машину. Шубу. Кольцо с бриллиантом. С огромным бриллиантом. Но, как я уже говорил, я не дурачок и не быдло. Я разбираюсь в людях. Я понимал, что вы отвергнете подобные дары и даже почувствуете себя оскорбленной. Чтобы произвести впечатление на вас, я должен был достать что-то, что вам действительно нужно… Что-то, от чего вы ни при каких обстоятельствах не откажетесь. Я… Господи, возможно, вот сейчас вы меня и возненавидите, вы же закрытый человек и не терпите вмешательства в свою личную жизнь… Но когда я осознал, что вы мне нравитесь, что
вы мне очень нравитесь, когда я заинтересовался вами - я задействовал своих людей, чтобы они узнали о вас все. И они узнали. Они говорили с вашими родственниками. У меня есть хорошие психологи, которые умеют разговорить человека на нужную тему, да так, что тот все выложит, а потом об этом разговоре и не вспомнит. Мои люди даже обыскивали вашу квартиру, я и в этом готов признаться, хотя очень боюсь вашего презрения…
        - Так это были ваши люди. А я думала - те, другие…
        - Возможно, и те, другие, тоже у вас побывали. Я не знаю. Но мои - точно были. И я выяснил, что единственное, что по-настоящему вас интересует, - это ваш Дедушка и все, что связано с его жизнью, с памятью о нем. И тогда я придумал… В Латвии есть материалы на всех антифашистов, действовавших на их территории во время войны, ведь это - единственная страна, где антифашистов преследуют как преступников. И я подумал: возможно, там для меня добудут что-нибудь интересное… Я оказался прав. Но преподнести вам этот подарок пришлось при совсем других обстоятельствах, нежели я мог ранее предполагать…
        Он запнулся и замолчал. Он сидел и просто смотрел на меня, сжимая мои руки в своих горячих, сухих ладонях.
        Вообще-то мне не нравятся мужчины с темными глазами. У мужчины глаза должны быть светлые, очень светлые, как у моего Дедушки. Но черные глаза Алексея Ивановича мне всегда нравились. В их взгляде было достаточно жесткости и того холодного, фанатичного огня, который, по моему мнению, делает мужчину по-настоящему обаятельным. Мне нравится, когда от одного взгляда по коже бегут мурашки… Мне нравится ощущать силу. Бояться - и, вместе с тем, чувствовать себя в безопасности. Как это было, когда я находилась рядом с Дедушкой.
        - Вы сделали мне самый лучший подарок, какой я когда-либо в жизни получала. Спасибо вам еще раз, - тихо сказала я.
        - А вы подарили мне жизнь. Никто и предположить не мог вмешательства человека со стороны. Вы - вмешались. И изменили - все. Спасибо вам. - Он прижался губами к моей руке.
        - Но вы тоже… Вы тоже спасли мне жизнь… Вы за мной ухаживали, когда я болела, - лепетала я, но он меня, кажется, не слушал, да и сама я, признаться, не слышала собственных слов, потому что всем существом своим сосредоточилась на том маленьком участке кожи на руке, к которому прижимались его губы.
        Это был пылкий поцелуй, и я не знала, как среагировать, а потом он повернул мою руку ладонью вверх и принялся целовать в ладонь. Да, уж это-то явно не было проявлением галантности… Но я не остановила его. Не знаю почему. Наверное, проявилась какая-то низменная часть моей натуры. Он целовал мою руку, а я просто сидела и смотрела на его склоненную голову. Когда он чуть-чуть прикусил зубами тонкую кожу у меня на запястье, я вдруг почувствовала, как от затылка по позвоночнику заструилось пламя. Странное чувство. Завораживающее. Прежде мне не приходилось испытывать ничего подобного. Я закрыла глаза…
        Он завернул рукав моей ковбойки и скользнул губами по рубцу, оставшемуся от моего «боевого ранения». А затем прижался губами к моим губам. И я вспомнила тот поцелуй, который ощутила на грани сна и яви, когда я болела и он ухаживал за мной.
        Потом он целовал меня в шею. Он впивался в кожу так пылко, что мне было почти что больно - и, вместе с тем, очень, очень приятно. Я чувствовала себя воском в его руках - и наслаждалась этим ощущением. Никакой гадливости, никакого смущения, как это было с Костей… Ничего подобного. Я наслаждалась каждым мигом. Каждым его прикосновением.
        - Пойдем… Пойдем, - прошептал он мне в затылок и увлек меня по коридору в спальню.
        Я сама разделась. Причем очень быстро. И изменила Косте - с наслаждением! Измена завершилась таким экстазом, какого я и вообразить себе не могла, - не знала, что так бывает, думала, что это все придумали порнографические писатели… Я так вцеплялась ему в плечи, что, наверное, разбередила еще свежую рану. Наверняка ему было больно… Но потом я осмотрела повязку - крови не было, значит, рана не открылась.
        - Останься со мной, - сказал мне Алексей.
        И я нашла в себе силы ответить ему:
        - Нет.
        - Ты не любишь Шереметьева…
        - Не люблю. Но мне с ним хорошо. И меня любит его мама. И мы взяли Вику.
        - У меня нет мамы… Но я готов забрать к себе Вику. И еще дюжину таких девчонок тебе привести, если ты захочешь. Останься со мной! Я женюсь на тебе.
        - Нет. Я не могу.
        - Почему?! - Он приподнялся на локте и гневно сверкнул глазами. - Говоришь, тебе с ним хорошо? А со мной зато - отлично! Он же слабак… А тебе нужен сильный! Он дурак, актеришка, он живет творчеством, ролями, это - не жизнь, и вообще - он же не понимает, что ты за женщина и что тебе нужно… Он еще молод для такой женщины, как ты. А я - старый и мудрый. Я способен тебя оценить.
        - Он не так молод, как ты думаешь. Просто выглядит так. И он… Ты прав, он действительно слабый. Но дело не в нем. Он - просто спасательный круг… От одиночества, - честно сказала я.
        - Тогда - почему? Давай я буду твоим спасательным кругом!
        Я попыталась встать, но он рывком опрокинул меня на кровать. И я еще раз изменила Косте. И все время, пока наши с Алексеем тела были слиты воедино, мне казалось - он пьет мою душу, он вытягивает ее из моего тела, он опутывает ее невидимыми нитями - так, что я перестаю чувствовать и сознавать что-либо, кроме блаженного слияния наших тел! Кажется, все это закончилось кратковременным обмороком, очнувшись от которого, я все-таки встала и принялась одеваться.
        - Софья, почему?! Ты можешь объяснить, почему ты не хочешь со мной остаться?
        Я присела на край постели, держа в руках ковбойку.
        Я могла бы объяснить… Но очень не хотелось его обижать. Он бы все равно не понял!
        Я сама не понимала, почему это для меня так важно, но… Я не смогла бы с этим жить. Я не могла бы забыть об этом ни на секунду. Я была бы несчастна всю жизнь.
        Если я сейчас уйду - я тоже буду несчастна всю жизнь. Но - по-другому несчастна. Легче жить в разлуке с мужчиной, которого я могла бы полюбить, чем с сознанием того, что…
        - Твой дед стал бы тебя презирать, да? Из-за того, что ты сошлась с бандитом? - с ненавистью спросил Алексей.
        Я очень удивилась. Неужели он читает мои мысли? Или просто - так хорошо понимает меня? Возможно, мы просто созданы друг для друга… Но даже если так - я все равно не смогу жить с ним, зная, что Дедушка никогда не одобрил бы моего выбора.
        - Да. Я думала, что ты не поймешь… Хорошо, что ты понимаешь. Не обижайся. Но для Дедушки ты - нечестный человек. Непорядочный. Ты живешь неправедным трудом.
        - И Дедушка с удовольствием поставил бы меня к стенке, - мрачно завершил Алексей. - За тунеядство.
        - Нет. За преступление против государства.
        - Ты не забыла, что он умер?
        - Нет. Если бы он был жив… Возможно, у меня оставалась бы надежда. Я попыталась бы с ним поговорить, объяснить, как сильно изменился мир и вообще все… Но он умер. И я знаю, что он презирал бы меня, если бы я согласилась остаться с тобой. Он презирал Славку за то, что тот остался в Америке. Славкино решение причинило ему боль. Мое решение - быть с тобой - тоже причинило бы ему боль. А я никогда, ни за что не сделаю ему больно. Лучше умру.
        - Господи… На самом деле я совсем не понимаю! - застонал Алексей. - Как ты можешь позволять призраку управлять своей жизнью?
        - Дедушка для меня - живее всех живых. - Я с трудом выдавила улыбку и попыталась шуткой смягчить все сказанное. - Для меня его мнение важнее, чем мнение всех тех, кто окружает меня сейчас. Я не прошу тебя понять. Просто… Прими это.
        - Интересно, ты будешь презирать себя за то, что изменила жениху? Раз уж тебе так важно жить честно…
        - Я уже себя презираю. Но больше никогда я не позволю чувствам взять верх над рассудком. Больше в моей жизни такого не будет.
        - Ты - чудовище. Твой дед сделал из тебя чудовище, - прошептал Алексей.
        - Я могла бы полюбить тебя, - честно сказала я.
        - Если бы я был не бандитом, а милиционером?
        - Да.
        - Когда-то я был милиционером… Если бы я им остался, я бы не смог достать для тебя фотографии твоего Дедушки. Мы бы даже не познакомились с тобой…
        - Почему же? Возможно, тебя бы привезли ко мне в реанимацию, раненного в перестрелке с бандитами. Еще в те времена, когда я работала в больнице… Я бы спасла тебе жизнь, и мы полюбили бы друг друга.
        - И поженились! Господи, какой идиотизм… - снова застонал Алексей.
        - Да. Жаль, что всего этого не случилось.
        - Ты придешь еще?
        - Нет. Я хочу быть хорошей женой Косте. Я хочу, чтобы в моей жизни все было честно и чисто. Насколько это возможно.
        - Значит, повинишься перед ним в измене, да? И будешь вымаливать прощение?
        - Нет. Я не стану взваливать на него эту тяжесть. Ему будет неприятно. Я совершила грех - мне за него и страдать.
        - Будешь мучиться угрызениями совести?
        - Еще не знаю. Пока их нет. Но, когда я посмотрю ему в глаза, возможно…
        - Ты сумасшедшая, Софья! Бог мой, ты совершенно сумасшедшая… И я люблю тебя! Я, старый дурак, влюбился, как мальчишка, в чокнутую девку, живущую по заветам дедушки-коммуниста… Никогда и вообразить себе не мог, что со мной такое случится.
        - Я тоже не думала, что отдамся бандиту и буду радоваться этому!
        - Я все-таки попробую что-нибудь предпринять, - пробормотал Алексей, потирая лоб. - Бред какой-то, не может быть, чтобы я… Чтобы ты… Возможно, я смогу победить призрак Дедушки! Это же просто глупо…
        Я застегнула молнию на джинсах и ободряюще улыбнулась ему.
        - Ничего не получится. Я не смогу быть с тобой.
        - А если я вернусь к праведной жизни?
        - Не вернешься. Для тебя слишком важно все это…
        - Богатство? Ошибаешься, киска, это все - прах! - взвился Алексей. - Я мог бы все бросить и начать с нуля, в один миг отказаться от всего…
        - Нет, не богатство, - перебила его я. - Власть. Ты ведь из тех, для кого ничего нет слаще власти! Сознание своего могущества… По сравнению с этим любовь к человеку - ничто, правда?
        - Значит, ты тоже понимаешь меня, - грустно улыбнулся Алексей. - Между нами такое взаимопонимание, какого люди не достигают и за двадцать лет совместной жизни. И все-таки ты уходишь от меня. Ты уходишь…
        - Не забудь съесть пирог. Он вкусный. И я не подложила туда ни взрывчатки, ни наркотиков, ни яда… Или что ты там заподозрил?
        - Давай съедим его вместе! - Он вскочил с постели.
        - Нет. Скоро придет Костя. Мне и так придется объяснять, что я тут так долго делала.
        - Навещала больного… Еще навестишь?
        - До свиданья, Алексей Иванович.
        - Я не отпущу тебя, Софья!
        - Я уже ушла…
        Я справилась с замками на его двери и захлопнула ее за собой.
        Я чувствовала себя очень счастливой.
        Пусть никогда больше я не узнаю такой телесной радости, как сегодня… Но зато у меня это уже было! Ведь могла бы прожить, не зная, что может быть так прекрасно…
        Пусть я буду всегда тосковать о нем и страдать из-за невозможности соединиться! Но зато мне есть за что уважать себя. Измена - это мелочь по сравнению с той жертвой, которую я приношу… Ведь я влюблена в этого волка лютого! Я влюблена - но я его бросила… Устояла перед искушением.
        И Дедушка может мною гордиться. Я проживу жизнь, как порядочная женщина. Без грязи и неправедного золота. Замужем за честным человеком. Мне так повезло: Костя хорошо обеспечен, но деньги он добывает собственным трудом, принося пользу людям - ведь он их развлекает, это тоже большая польза! Конечно, актер - не самая мужественная профессия, но, по крайней мере, - честная. Если у него дела будут идти так же хорошо и дальше, то - когда он выплатит долг за квартиру - я смогу вернуться на работу в больницу и тоже приносить людям пользу! А пока - надо побольше работать, чтобы помочь ему выплатить этот долг.
        Да, теперь у меня в жизни все будет хорошо. Достойно. Я заменю мать сиротке Вике. Возможно, будут свои дети…
        Господи, хоть бы я забеременела - сегодня! Хоть такое утешение пошли мне! Костя ничего не поймет… Он не узнает… Я скажу, что глазки темные у малыша - в мою бабушку… Пусть так будет, Господи! Хоть я в тебя и не верю… Потому что мой Дедушка был атеистом…
        Все еще всхлипывая, я отыскала в аптечке таблетки, которые рекомендовала мне Элечка «на случай чего»: «Пастинор». Принимать после нежелательного сексуального контакта во избежание последствий. Нежелательного… Я снова зарыдала. Проглотила таблетку. Потом еще одну - для верности. Запила ее водой из-под крана. Да, Элечка, кажется, предупреждала, что может стать дурно от этой дряни. Но - что поделаешь? Это - печальная необходимость. В браке не должно быть никакой лжи. В Косте я уверена - в том, что он ничего от меня не скрывает. Ему просто нечего скрывать. Он чистый человек, у него нет, у него не может быть никаких грязненьких тайн! Значит, и у меня не должно быть… И уж подавно - не должно быть ребенка от другого мужчины! Так что, если вдруг я уже беременна… Прощай, малыш! Глазки у моего ребенка теперь уже точно не будут темные. У двоих сероглазых - никак не может родиться кареглазый ребенок.
        Я сидела, запершись в ванной, и плакала.
        Теперь я действительно могла гордиться собой…
        Юраш
        После того дня события закрутились с невероятной скоростью и очень быстро пришли к развязке. Самой для нас благоприятной.
        Девушка-киллер превзошла саму себя. По мере общения с ней я все больше убеждался, что она совершенно безумна… Нет, не так, она как будто из другого мира. Совсем другого - одновременно прекрасного и жестокого, чистого и холодного, как остро отточенная сталь. Когда я заглядывал в ее душу, то видел только эту сталь, резался об нее до крови и отступал. Тьма и Свет смешались в ее душе в какой-то совершенно невероятный коктейль и различить, чего больше, и тем более угадать, что в итоге возьмет верх, не было никакой возможности. По крайней мере, для меня.
        А Кривой сходил по ней с ума.
        Он просто светился, когда видел ее, он говорил о ней, думал о ней, он изо всех сил старался быть с ней рядом. И то, что ей он тоже не безразличен, я видел и понимал, и это очень не нравилось мне. Прямо скажем, меня это пугало.
        Я чувствовал опасность. Не какую-то смутную и неясную, а вполне конкретную опасность, которая исходила от этой женщины и которая касалась непосредственно меня. С некоторых пор я всецело доверял своему так называемому шестому чувству, а оно подсказывало мне, что рано или поздно мы с ней столкнемся, один на один, и я не знаю, кто победит.
        Мы не должны быть рядом, мы должны быть как можно дальше друг от друга, и, если у Кривого есть относительно нее какие-то далеко идущие намерения, я должен это знать.
        Прежде мы никогда не говорили по душам.
        Мой босс никогда не лез мне в душу, никогда не расспрашивал о прошлом, никогда не интересовался, чем я живу на данный момент. Ему это было неинтересно.
        И меня это вполне устраивало.
        И вот, когда появилась необходимость подобного разговора, я никак не мог придумать, как и с чего начать.
        Навалилось много дел - важных и срочных, и просто не было подходящего момента. А потом вдруг случился спокойный и тихий вечер, мы сидели в офисе, в кабинете Кривого, сотрудники уже разошлись, выключили компьютеры и погасили свет, только охранники где-то внизу смотрели телевизор, за толстыми двойными дверями директорского кабинета их было не слышно.
        Мы выпили водочки за успешное окончание рискованной операции, поговорили о том, что следует предпринять, чтобы закрепить свое положение, и Кривой, как всегда, завел речь о своей киллерше… и опять на его лице появилось это мечтательное выражение.
        - И что… она тебе нравится? Серьезно? - спросил я осторожно.
        Кривой довольно улыбнулся в ответ.
        - Нравится - это, мой милый мальчик, не то слово! Тут целый комплекс чувств и причин… Она мне, конечно, нравится. Но главное - она может быть очень и очень полезна для меня.
        - В постели?
        - И это - тоже. Ты разве не заметил, что она - красивая? Но постель - не основное. Ты видел, как она убивает?
        - Она хорошо убивает. Метко и хладнокровно. Но она - не профессионал. Все равно лучше нанимать профессионального киллера. Который все умеет.
        - Профессионализм придет с опытом. Главное - был бы талант. А талант есть. И какой! А киллер, дорогой мой, денег стоит. Но главное - киллеру не всегда можно доверять. Сначала он убьет кого-то для тебя, а потом тебя же продаст конкурентам. Потому-то многие предпочитают иметь дело с дешевыми киллерами, чтобы потом устранить их. А стрелок ее уровня должен стоить дорого! Очень дорого! И его хозяева - потому что почти у каждого киллера есть хозяева - не позволят так просто его устранить.
        - А она, значит, не предаст?
        - Не предаст. Она меня любит. И вообще - она не из тех, кто предает… Она абсолютно надежна. До поры до времени, конечно. Пока верит мне и верит в то, что это необходимо во имя высокой справедливости - убивать тех, кого я укажу. Когда она разуверится во мне… А когда-нибудь такое случится… Тогда она, конечно, станет опасна. Опаснее, чем обычный наемник. Она не станет продавать меня конкурентам. Она меня сама убьет. Но я думаю, что успею почувствовать изменение в ее отношении раньше, чем она решится…
        - И тогда - ты устранишь ее? - почти с восхищением спросил я.
        - Устраню. Хотя это будет очень и очень жаль… Она ведь прелестное создание! Такое чистое и искреннее. Тургеневская девушка. Я думал, таких теперь вовсе нет на свете. Ее дед оказал мне большую услугу, воспитав ее такой. Знаешь, именно из самых чистых и искренних людей получаются самые жестокие и бескомпромиссные фанатики. Достаточно убедить их в чем-то… Ты слышал про инквизицию?
        - Я учился в школе.
        - Ну да, конечно… Так вот: Торквемада был очень порядочным человеком. И те, кто создавал орден доминиканцев - псов Господних - и инквизицию как карательную машину церкви… Они тоже были очень чистыми и честными. Они искренне хотели воевать с сатанизмом, язычеством и ересью. Думаю, хоть ты и учился в школе, у тебя не столь однобокий взгляд на события и ты понимаешь, что адепты Сатаны, черное колдовство и все страшные, кровавые культы, которыми церковники пугали паству, - вовсе не их измышления, а самая что ни на есть печальная реальность. Такие люди, как Софья, создали инквизицию, разожгли первый костер и отправили в пыточный подвал первую женщину, заподозренную в колдовстве. Но их чистой верой и бескомпромиссностью воспользовались другие. Такие, как король Фердинанд, понимавший, что лучше охотиться за маврами и евреями - из них можно вытрясти больше денег, чем из колдунов. Именно он переориентировал инквизиторов на другую добычу. А потом пришли те, кто мог выполнять бесчестную работу без малейших зазрений совести. И теперь инквизицию проклинают во всем мире, а католическая церковь считает ее самой
большой своей ошибкой. Забавно, правда?
        - Ты хочешь сделать из Софьи инквизитора? - Меня несколько удивило такое сравнение.
        На миг я даже представил себе эту женщину в кардинальской мантии и красной шапочке… Или инквизиторы одеваются иначе? У меня почему-то всегда ассоциировались инквизиция - и красный цвет. Цвет крови и огня.
        - А мне не нужно ничего делать, - улыбнулся Кривой. - Она уже - такая. На самом деле она не хочет ни любить, ни растить детей и денег не хочет - ну, ничего ей не надо, что обычно бабы хотят. Софья хочет одного: бороться за справедливость. Ну, так я предоставлю ей такую возможность! И она будет меня просто обожать. Главное - дать женщине то, что она хочет.
        - А этот… Шереметьев?
        - Он - пустое место. Он мне не помеха, - надменно заявил Кривой.
        - Ну… Все-таки муж, - пожал плечами я, хотя в душе был согласен: Шереметьев действительно пустое место.
        - Я хотел жениться на ней, - вздохнул Кривой. - Тогда мне не нужно было бы придумывать бесконечные поводы для свершения справедливости. Она просто защищала бы меня… Потому что она из тех людей, кто защищает все свое до последнего вздоха. К тому же свою собственную жену легче устранить, чем чужую.
        - А зачем… Если она… До последнего вздоха?
        - Все равно рано или поздно она поняла бы, что я ее обманываю и никакой справедливостью тут не пахнет, - а пахнет только деньгами. Причем - большими. Деньги она презирает, считает воплощением мирового зла. Сама она, возможно, этого не осознает… Но я-то старый, я вижу ее насквозь. Когда-нибудь она все равно захотела бы меня убить. Если бы я был ее мужем, если бы у нас родились дети, - тогда это случилось бы позже.
        - Ты говорил ей, что хочешь жениться?
        - Она отказалась. Сказала, что ее покойный Дедушка не одобрил бы такого выбора. Ведь я - бандит! О том, что ее ненаглядный Шереметьев - гомик, она, видимо, не знает.
        - А ты ей скажи.
        - Не поможет. Он хоть и гомик, но честный человек. А я - все равно останусь бандитом в ее глазах. К тому же - невыгодно. Может, она его и бросит, но и со мной не сойдется. А так - хоть жить по соседству будем.
        Этот случайный разговор порадовал меня и успокоил. В целом - успокоил. Мне не понравилось упоминание об инквизиции и инквизиторах… как-то резануло по сердцу… острой холодной сталью. Ну да ладно, наша девочка к псам Господним отношения имеет мало, она вообще атеистка, скорее ее можно назвать Псом Кривого. До поры до времени, как сам он признался, до того, как поймет, что происходит на самом деле. Но тогда Кривой ее просто уберет. Он сможет сделать это чисто, легко и красиво. Как всегда.
        И я наконец могу вернуться к своим делам… К своим детишкам, которые уже, вероятно, соскучились и заждались… Смогу, наконец, сводить их в пещеру, что давно пора уже сделать… Тем более, они так этого хотят…
        С мальчиками - Ромой и Антоном - получилось все едва ли не проще, чем с девочками. Мальчикам очень нравилось убивать.
        Им нравилось быть сильными и жестокими, им нравилось, когда их боялись, им нравилась власть. Власть над слабым, беззащитным и зависимым, возможность миловать и карать.
        И они ничуть не меньше девочек хотели, чтобы их вели - к темному, сладкому, запретному.
        Детишкам так нравился весь этот антураж - перевернутые пентаграммы, черные свечи, осквернение икон, - и веселые оргии в водочных парах и дыму марихуаны.
        Детишки уже отлупили одну из девочек, бывшую свою подружку, Юлю, когда та отказалась вступить в их «тайный орден». Они даже попросили у меня позволения ее убить, но не получили его.
        У Юли отец какая-то шишка в ФСБ, он на уши поставит всю Петровку, случись что с его деточкой. Поэтому: будет Юля молчать - пусть живет, а даже если и проболтается кому - меня она не знает… Да ничего она не знает, кроме того, что у ее одноклассников появилась новая игра!
        По подземельям они шли притихшие и торжественные. Я обещал им показать ворота в Ад и представить Властелину.
        Детишки были одеты в черные балахоны с капюшонами, старательно сшитые рукодельницей Олей из совместно украденного в школе черного бархатного театрального занавеса. В руках они несли зажженные свечи, бережно охраняя огоньки от сквозняков. Их глазки светились восторгом и предвкушением, они действительно верили, что сегодня с ними произойдет что-то сверхъестественное или, по крайней мере, необычное.
        Огромная пещера, расположенная под самым центром родного города, потрясла их воображение. Я освещал фонариком осклизлые стены, высокий каменный потолок, бесконечную темную пустоту.
        - Какая огромная! - прошептала Алена. - Неужели про нее никто не знает?
        - Дурочка, - хмыкнул Рома. - Это же тайное место. Сюда непосвященные просто дорогу найти не смогут.
        - И что там, наверху, - метро?
        - Угу. Арбатско-Покровская линия.
        - Классно.
        - Мне здесь нравится, - сказала Оля. - Я чувствую… Я, правда, чувствую… здесь что-то… что-то особенное…
        - Конечно. Еще бы…
        - Идите за мной, - велел я. - Только осторожно. Пол скользкий, свалитесь прямо в преисподнюю.
        Я привел их на то самое место, где когда-то убил Наташку.
        Девочки и мальчики, опасаясь подходить близко к краю, вытягивали шейки, пытаясь заглянуть в дышащую тьмой и вонью яму.
        - Сколько мух, - поморщилась Рита, отгоняя от лица назойливых жирных насекомых. - Никогда не видела столько.
        - Повелитель мух… - благоговейно произнес Рома. - Неужели… Он и правда там… Он слышит нас?
        Рома посмотрел на меня широко раскрытыми, ошалелыми глазами.
        - Он и раньше слышал вас. И слышал и видел и всегда был рядом с вами. Он готов назвать вас своими детьми.
        - Это правда? - прошептала Алена.
        - Уж я-то это точно знаю, малышка, - улыбнулся я.
        - Нам нужно что-то еще сделать? - спросила Рита. - Ты говорил, что мы должны совершить обряд…
        - Время еще не пришло. Я скажу, когда будет можно.
        Рома понимающе кивнул.
        - Полнолуние? Расположение планет?
        Я тихо засмеялся.
        - Жертва еще не готова.
        Детишки замерли и дружно посмотрели на меня.
        - Юлька? - оскалившись, вскрикнула Оля.
        - Забудьте о Юльке. Жертву приведу я.
        - А кто это будет? На нее можно посмотреть?
        Оля смотрела на меня умоляющими глазами, и в них метались настоящие подлинные демоны. Демоны яростной, всепоглощающей жажды крови. Жажды причинить боль. Унизить. Растоптать. Убить. Все равно кого.
        - Я люблю тебя, малышка, - сказал я ей, притянул к себе и поцеловал, глядя в глаза и сквозь них - в волнующую вязкую тьму, которой слишком много, которая распирает душу и хочет вылиться, должна вылиться как можно скорее.
        - Имей терпение.
        - Я сделаю все, что ты захочешь, - горячо шепчут губы. - Все-все!
        Кто бы сомневался.
        Я встретил ее около лифта, когда ехал к Кривому.
        Худенькая девочка в джинсах и ветровке, с пепельными волосами до плеч и синими глазами заскочила в закрывающиеся двери, когда я уже нажал на кнопку нужного этажа.
        На плече у нее была огромная матерчатая сумка, набитая чем-то мягким. Сумка застряла в дверях, девочка дернула ее и оторвала ручку.
        - Ч-черт! - выругалась она шепотом, поймала сумку, когда двери открылись и посмотрела на меня исподлобья.
        - Мне третий, - пробормотала она и покраснела, как только встретилась со мной глазами.
        - И мне третий, - сказал я, едва сдерживая улыбку.
        Она хотела что-то еще спросить, но постеснялась. А я не постеснялся.
        - Ты к актеру?
        - Ну да. - Снова взгляд исподлобья. - А вы как догадались?
        - На этаже только две квартиры. Я иду в одну из них, значит, ты в другую.
        Девочка улыбнулась и на мгновение перестала быть похожей на сердитого взъерошенного ежика.
        - Я здесь в первый раз, - сказала она доверительно. - Я не к актеру, а к Софье.
        - К Софье? - удивился я. - А кто она тебе?
        - Она подруга тети Зои, - сообщила девочка и, видимо понимая, что имя тети Зои ни о чем мне не говорит, добавила: - Тетя Зоя - жена моего папы. Она вещи отдала для ребенка…
        Лифт остановился, открыл двери, и мы вышли на площадку.
        - Тебя как зовут? - спросил я, прежде чем мы разошлись в разные стороны.
        На меня был устремлен удивленный и недоверчивый взгляд. Взгляд ежика, который видит блюдечко молока и не верит глазам своим.
        - Кристина…
        - А я Юра… Ты к Софье надолго?
        - Нет! Только вещи отдам.
        - И никуда не торопишься?
        - Да нет…
        - Хотел тебя попросить об одолжении… Собираюсь пойти пообедать в какую-нибудь кафешку. А одному скучно. Ты не составишь мне компанию?
        Я почти увидел, как безумно заметались мысли у девочки в головке. И хочется - и колется. Понимает ведь, что к чему, не маленькая.
        Кристина вздохнула, сдула упавшую на глаза челку и улыбнулась снова - ежик почти уже поверил в удачу.
        - Ну хорошо, - пожала плечиком. - Ладно.
        - Я подожду тебя в машине у подъезда.
        Она кивнула и позвонила в дверь.
        Софья открыла через несколько секунд, я широко улыбнулся ей и поздоровался, как мог, учтиво.
        Придется быть полюбезнее с нашей машинкой для убийств, а то как бы она не вздумала помешать мне с Кристиной…
        - Жертву надо любить. Если вы будете к ней равнодушны, если единственным вашим желанием будет просто убить ее из каких-то своих личных соображений, это будет не жертвоприношение, это будет банальное убийство.
        - Как же мы можем любить ее, если никогда не видели? - с сомнением спросила Рита.
        - Но вы ведь любите Того, кому приносите жертву? Если вы любите Его, вы должны быть готовы отдать Ему какую-то часть себя. Себя, - а не кого-то вы должны принести в жертву. Или скажем так - в жертве вы должны видеть себя. Загляните в себя и подумайте хорошенько - вы к этому готовы?
        Они молчали, глядя на меня, бледные, напряженные, с горящими глазами.
        Они не понимают, это слишком мудрено для их маленьких головок.
        - А что, если я выбрал жертву среди вас?
        За ними было так интересно наблюдать. Они боялись, никто из них не хотел умирать, но - случись такое в самом деле, пади мой выбор на кого-то из них, и они бы смирились. Не пытались бы сопротивляться, бежать, спасаться, они приготовились бы умереть.
        Что-то умерло… Что-то родилось…
        Когда они смотрели мне в глаза, когда они смотрели в бездонную яму, во тьме которой замечали присутствие чего-то по-настоящему Великого и Ужасного - что-то умирало в них и что-то рождалось.
        - Когда вы будете убивать жертву, вы должны думать, что убиваете себя. Ее кровь должна быть вашей кровью, ее боль должна быть вашей… И тогда с вами случится то же, что и со мной… Я не смогу объяснить, что именно произойдет. Вы почувствуете сами… Каждый что-то свое.
        - Когда? - хриплым шепотом спросил Антон.
        - Ну когда же?! - простонала Оля.
        - Сейчас…
        Они переглянулись, заулыбались, их охватило радостное возбуждение.
        - А… где же… она?
        Она… Она… Она… Она говорит по телефону с мамой. Она растеряна и расстроена, разговор с мамой всегда действует на нее так - выбивает из колеи.
        - Все хорошо, мамочка… У меня, правда, все очень хорошо, просто очень-очень! Конечно, я зайду, о-бя-за-тель-но! Просто сейчас столько дел навалилось… Завтра позвоню… Да не забуду, не забуду…
        Потом она сидит и смотрит на телефон несчастными глазами.
        Она думает - надо взять себя в руки, сбросить это наваждение и в самом деле заняться делами. Сессия скоро, а я в институте сто лет не была, маму сто лет не видела… Господи, почему я ни о чем не могу думать - только о нем?!
        Это ненормально! Ну где же он… где же он так долго?.. Он так мало бывает со мной… Конечно, я такая домашняя, все время сижу и жду его, и я совсем не умею скрывать своих чувств! Но что я могу поделать, он такой красивый, он такой… Я люблю его. Я просто очень сильно люблю его, и без него, и вне его мне ничего не надо…
        Ты примешь мою жертву? ТАКУЮ жертву? Ты должен ее оценить. Я думаю, ТАКОЙ жертвы тебе не приносил никто и никогда, за все твои тысячелетия.
        И я надеюсь на награду, несоизмеримо большую, чем получали от тебя другие. Я надеюсь, что ты будешь ко мне справедлив.
        …Инночка не понимала, зачем нам ехать куда-то, тем более в столь поздний час.
        Ко всему прочему, шел дождь.
        - У меня сессия скоро, я хотела посидеть позубрить хоть немного…
        - У тебя куча свободного времени.
        - Да… Но мне, правда, ужасно не хочется никуда идти.
        - Ин, это очень важно.
        - Для тебя?
        - Для меня.
        - Ну хорошо… Как мне одеться?
        - Как хочешь.
        - Хорошо… Тогда я надену джинсы и кроссовки.
        - Как хочешь.
        - Мы поедем на машине?
        - Сначала на машине.
        Инночка одевалась медленно и неохотно. Чувствовала что-то? Или просто не хотела выходить под дождь?
        Она не очень хорошо выглядела в последнее время, казалась усталой, какой-то выжатой, обессиленной.
        Я уже ждал ее в коридоре, одетый, когда она наконец вышла. Еще полчаса она зашнуровывала кроссовки, искала на вешалке ветровку.
        - Мы надолго?
        - Конечно, нет.
        - Это хорошо…
        - Что с тобой? Почему ты такая неживая?
        - Да что-то плохо себя чувствую в последнее время, голова кружится и слабость…
        - Ты не заболела?
        - Нет… Наверное, надо гулять побольше.
        Уже просунув руку в один рукав, она вдруг повернулась ко мне и обняла, зарывшись лицом в мой свитер.
        - Ты знаешь… я… наверное…
        Она не договорила, тряхнула головой, словно отгоняя дурацкие мысли, виновато улыбнулась и поспешно надела ветровку.
        - Все! Пошли!
        - Что ты хотела мне сказать?
        - Ничего! Потом…
        - Ну, пошли.
        Я обнял ее за плечи, мы вышли из квартиры, спустились на лифте и под теплым моросящим дождиком заспешили к машине.
        Инночка вышла из сонного оцепенения, только когда мы въехали в поросший бурьяном двор давно предназначенного на снос дома.
        - Зачем мы здесь? - спросила она, удивленно оглядываясь по сторонам, и вдруг тихонько вскрикнула.
        Одетые в черные балахоны, с надвинутыми на лица капюшонами, с двух сторон к машине медленно шли Ромка и Антон. В темноте, за пеленой дождя их фигуры выглядели зловеще и странно.
        - Ой, Юрочка, посмотри, кто это?! Поехали отсюда скорее! Я их боюсь! Ну что же ты?!
        Инночка затрясла меня за плечо.
        - Пожалуйста, поехали скорее! Юрка!
        Времени на то, чтобы включить зажигание и надавить на педаль, было предостаточно, зловещие фигуры не спешили, от них можно было легко удрать, но я сидел, как будто парализованный, опустив руки, склонив голову на грудь.
        - Ну что же ты сидишь?! - взвизгнула девушка.
        Черные фигуры подошли вплотную к машине, встали у дверей, как изваяния.
        В тот самый момент я медленно поднял голову, посмотрел на Инночку и - улыбнулся.
        Инночка замолчала с разинутым ртом, ее глаза наполнились ужасом, кровь отхлынула от щек.
        Она смотрела мне в глаза.
        Она все поняла…
        Она ничего не понимала!
        Я нажал на кнопку, разблокирующую двери, и, когда рухнула эта последняя зыбкая надежда, Инночка закричала. Закричала так громко, что у меня заложило уши.
        Крик резанул по нервам, как лезвие бритвы. Чтобы оборвать его, я с размаху ударил Инночку по щеке. Девушка ударилась головой о боковое стекло и замолчала, а кто-то из мальчишек - я не различал их под балахонами - уже распахивал дверцу.
        С хрупкой худенькой Инночкой оказалось совсем не просто сладить, она вырывалась сильно, настойчиво и самозабвенно. И молча. Ни разу не закричала. Даже когда ее тащили по подземельям. Признаться, мы едва справлялись с ней втроем, и к концу пути она здорово нас вымотала.
        - Сука! Тварь! - ругались мальчишки, кидая жертву под ноги уже давно поджидавших нас девочек, тоже одетых в черные балахоны.
        Упав, Инночка стукнулась затылком о камень, и из глаз ее брызнули слезы.
        - Что ты делаешь?.. Зачем?!
        Она обращалась ко мне, столпившиеся вокруг нее темные низкорослые личности ее не интересовали.
        - Зачем?!
        - Я очень люблю тебя, Инночка. Очень, - сказал я глухо.
        Из глубины ямы поднимался гул, становившийся с каждым мгновением все более яростным. Не только я слышал этот гул - его слышали все, и все различали в нем могучее вибрирующее от напряжения дыхание, и…
        Мне показалось, что я услышал голос…
        Одна из девочек, кажется, это была Рита, зажала ладонями уши и тихонько заскулила.
        Оля почему-то подняла горящее лицо вверх, как будто искала источник этого голоса у сводов пещеры.
        - Он идет! - зашептала она. - Он к нам идет!!!
        Оля выхватила из рукава нож и кинулась на Инночку, но та отпрянула, и широкое лезвие только царапнуло ее по бедру, распоров джинсы и лишь слегка разрезав кожу.
        Нет… Не правда… Он не идет… Он давно уже здесь. Он вокруг нас, среди нас, Он под землей и под сводами, Он…
        Черные мухи сбились в стаю и неожиданно напали на жертву. Инночка взвизгнула от омерзения, стала размахивать руками, пытаясь их отогнать, но мух было очень много, и они были так назойливы… И Оля все кидалась и кидалась на нее с ножом, но никак не могла ударить по-настоящему - просто не умела.
        Громко вереща, Оля размахивала ножом, пока не получила кроссовкой в живот, после чего она упала и едва не съехала по скользким камням в яму.
        И тут, как по команде, на Инночку набросились остальные. Ромка, Антон, Алена, Рита… Капюшоны попадали с их голов, в дрожащем пламени расставленных вокруг ямы многочисленных свечей их лица были одинаковыми - оскаленные, бледные, торжествующие, искаженные яростью, они были лицом одного существа, существа с глазами, пылающими желтым огнем, существа удивительно, невероятно знакомого, которого я видел, видел когда-то… Во сне? Во плоти?!
        Инночка отчаянно кричала. Ни одно из ранений, нанесенных неумелыми руками, не было серьезным, но все они были болезненными, она защищалась изо всех сил, царапалась, кусалась, размахивала руками и ногами, доводя своих мучителей до бешенства.
        А я стоял рядом. Я наблюдал. Наблюдал - как жирные мухи превращаются в серебряные искры, как в диком танце они кружат вокруг нас, выхватывая страх, боль, ярость, ненависть, безумие из раскрытых ртов и выпученных глаз.
        Никто, кроме меня, этих искр не видел, все были слишком увлечены, и никто не чувствовал, что их - пьют и едят. Что их пожирают.
        И вдруг серебряные искры сорвались, взметнулись под самые своды пещеры ослепительно-яркой стрелой и с чудовищной, сокрушительной силой ударили меня в грудь. Меня отшвырнуло на несколько метров, размазало по камням, может быть даже, на несколько секунд я потерял сознание, может быть даже, я, как когда-то, был выбит за грань этой реальности, но на какое-то мгновение я увидел странную картинку.
        Я увидел выжженную пустошь, посреди которой стоял покосившийся черный дом - без дверей, но с провалами окон. На стене дома, сразу под окнами, были выбиты какие-то символы - буквы алфавита, которого никогда не знал мир, где я родился. Я не хотел даже пытаться понять их, но буквы сами притягивали взгляд, и никаким усилием воли его невозможно было от них оторвать.
        Я смотрел на буквы, я чувствовал, что начинаю понимать их и вот-вот постигну смысл написанного… Никогда еще мне не было ТАК страшно… Никогда…
        В тот самый момент, когда я понял, что сейчас умру, видение оборвалось.
        Сквозь ватную тишину я услышал далекие крики жертвы и палачей…
        Я увидел дрожащее пламя свечей…
        Я судорожно вдохнул сырой зловонный воздух…
        С усилием я поднялся на колени и заорал изо всех сил:
        - Убейте ее!!!
        Маленькие демоны в черных балахонах повернули ко мне желтоглазые лица, а потом синхронным движением толкнули Инночку вперед, к яме.
        Истерзанная, окровавленная, но еще живая, девушка подкатилась к краю бездны, отчаянно взмахнула руками, и мне показалось, что смогла ухватиться за край…
        Но нет…
        Слишком скользко…
        Она кричала… Очень долго мы слышали отражающееся от стен бездонного колодца эхо ее крика… Бесконечно долго… Все время, пока она падала… Все время, пока самые призрачные отзвуки ее крика еще могли достичь наших ушей…
        Впервые придя ко мне домой, Кристина прежде всего прилипла к книжному шкафу и принялась изучать корешки толстых, тисненных золотом фолиантов.
        - Ух ты! - воскликнула она. - Я эту книжку давно искала! Где ты ее нашел?
        - В «Библио-Глобусе», - улыбнулся я.
        - Дашь почитать?
        - Я тебе ее подарю.
        - Правда?
        - Запросто.
        Кристина закусила губу.
        - Она дорогая…
        - Мне для тебя ничего не жалко!
        Маленький ежик улыбнулся и посмотрел на меня светящимися нежностью и благодарностью удивительными синими глазами.
        - Спасибо!
        Я не смог удержаться, поднял ее на руки и поцеловал, и она - на сей раз - не очень-то сопротивлялась.
        Эпилог
        Софья
        О том, что это именно Стас «с чудовищной жестокостью вырезал цыганскую семью», я узнала от него - когда он вышел из больницы. Он не испытывал ни малейших угрызений совести. Он даже гордился своим поступком. Впрочем, как и я - своим. Правда, Стасу я не стала рассказывать ни об Алексее, ни о том, как я перестреляла из засады всех его конкурентов. Я вообще об этом рассказала только Лешке. Да и то - опустив имена и подробности. Лешка не стал меня расспрашивать. И я не сомневаюсь в том, что он никому об этом не расскажет. Я, конечно, люблю всех своих друзей и доверяю им… Но все-таки лучше, чтобы о подобных деяниях знало как можно меньше людей. Для них же лучше: меньше знаешь - крепче спишь.
        Стас и Анюта собрались пожениться и усыновить Гошу.
        Леша и Гуля тоже собрались пожениться. Они даже поговаривали о том, чтобы самим удочерить Вику, но инвалиду не очень-то легко добиться разрешения на это. К тому же я, неожиданно для себя, привязалась к девочке.
        Жаль, что Элечка себе никого не нашла. А то была бы полная идиллия: как в мексиканских сериалах, которые я, впрочем, никогда не смотрю, но о которых много слышала от той же Элечки… Потому что даже Зойкина падчерица - Кристина, дочка Андрея от первой его жены, - и то нашла свое счастье. Или не счастье, но… Любовь. По крайней мере, мне она об этом рассказывала очень восторженно.
        Как-то раз она приехала к нам в Дом на Набережной, привезла одежду и лекарства, необходимые для Вики. И в тот же день она познакомилась с Юрашем - секретарем Алексея. Возле лифта! Этот лифт - просто мистическое место… Кажется, Юраш произвел на нее неизгладимое впечатление. Хотя пару они составляют странную: он - демонический красавец, она - совсем невзрачная девочка. Но Кристина твердит, что Юраш - самый лучший, что у них все хорошо, просто прекрасно! Алексей обещал мне, что в ближайшее время поговорит с ним, чтобы тот отнесся к Кристине… деликатно. Так что, наверное, все к лучшему. Она так страдала, что у нее нет парня! А теперь - есть. Причем - самостоятельный и действительно очень красивый.
        Наша с Костей свадьба назначена на сентябрь. Я пока не беременна - к великому огорчению Надежды Семеновны. Она хочет внуков. Своих родных внуков. Хотя Вику полюбила всей душой. Почти как родную. Гораздо сильнее, чем я.
        В нашей официальной, внешней жизни мы с Алексеем по-прежнему сталкиваемся только у лифта. А еще Костя пригласил его на нашу свадьбу. Алексей обещал прийти.
        Я утвердилась в добродетели и больше ни разу не изменила Косте. Хотя соблазн есть огромный и возможности есть. Но если изменять - зачем тогда вообще выходить замуж? А я замуж хочу… Хочу семью.
        Так что наши с Алексеем отношения переродились в нечто несравнимо более возвышенное и чистое, нежели банальная любовная связь. Нас объединяет не страсть, а идея. Наша общая тайная жизнь.
        Уже четырежды он предоставлял мне возможность свершить справедливость.
        Первый раз - над генералом, грабящим и позорящим и без того ограбленную и опозоренную армию. Он глумился как над мирными жителями на вверенной ему оккупированной территории, так и над собственными солдатами и офицерами. Ладно, черт с ними, с мирными жителями, я вообще не верю, что в Чечне может существовать понятие МИРНЫЕ жители!!! Но солдат жалко. А этот гад их не только в качестве наказания в ямы с хлоркой сажал, он еще и продавал чеченским боевикам маршруты следования наших колонн - и боевики одерживали блестящие победы… Генерала отдали под следствие, но так и не осудили. У него оказались сильные покровители. И очень много денег. Я возмущалась чудовищными преступлениями этого выродка, которые хоть и освещались в прессе, но как-то робко и без надежды на торжество справедливости… Я возмущалась - и Алексей подарил мне возможность осуществить акт справедливости. Он все устроил. А я - только стреляла. Правда, расстояние было большое, и я очень боялась промахнуться. Но - повезло. Или - столь велика была моя ненависть… Пуля вошла ему точнехонько в затылок. Он умер прежде, чем упал на землю. Жаль, что
«это преступление» приписали «чеченским боевикам», якобы оклеветавшим, а потом угробившим «русского патриота».
        Вторым был журналист. Продажный ублюдок и клеветник. Талантливый клеветник. Убедительный. Я давно следила за его «творческим развитием». Потом поделилась с Алексеем… И он помог мне. Пригласил журналиста для взятия у него, Алексея, интервью. Обещал некий разоблачительный и эксклюзивный материал. А остальное было делом техники. Журналиста до сих пор ищут. Но вряд ли найдут.
        Журналист - это был подарок, который Алексей сделал мне. Все-таки он взял на себя все хлопоты - от заманивания жертвы до припрятывания трупа.
        А я, в благодарность за журналиста, подарила Алексею банкира! Отъявленного мерзавца, надо сказать… Они с Алексеем что-то там не поделили. Кажется, банкир его «кинул». А богатство банкира основывалось, между прочим, на деньгах вкладчиков, которых он «кинул» несколько лет назад. Причем все это подозревали, но точно доказать не могли. А вкладчики почти все были пенсионеры - он именно такую систему придумал, основанную на грошовых пенсионных вкладах. И наварил - миллионы! Убить банкира было сложнее, чем генерала. Но не так переживательно для меня. Поэтому я была абсолютно уверена, что не промахнусь.
        Четвертым был председатель одного благотворительного фонда, с которым Алексей - тоже усиленно занимающийся благотворительностью - опять же что-то не поделил. С председателем было совсем легко. Снайпера до сих пор ищут!
        Значение того, что делает для меня Алексей, трудно переоценить. Благодаря ему моя жизнь наполнилась высоким смыслом и новыми, яркими красками. Я теперь приношу реальную пользу своей стране. Почти как Дедушка - когда-то.
        Правда, мне не удалось пока вернуться на работу в больницу. Эта работа требует слишком много сил и самоотдачи. В конце концов, врачей много… А людей, взявших на себя миссию, подобную моей, - не знаю, найдется ли хотя бы десяток! Я имею в виду, конечно, только тех, кто действует бескорыстно и во имя идеи. Не стоит путать меня с наемным убийцей. Я вообще не убийца. Я - судья, прокурор и палач. Я сужу, приговариваю и казню. Я не убийца. Я - слуга закона. Пусть даже мой закон отличается от тех законов, которые теперь установлены в нашей стране!
        Да, Алексей много сделал для меня, но и мое влияние на него оказалось прямо-таки благотворным. По крайней мере, из обыкновенного бандита-бизнесмена он понемногу перерождается в благородного разбойника. Что-то вроде современного Дубровского или Робин Гуда. Правда, пока он не раздает бедным то, что отнимает у богатых. Но отнимает-то он власть и влияние… А это трудно раздать по кусочку.

* * *
        Нищие давно уже прочно вписались в столичную жизнь. За день вам встретится человек десять, не меньше. Особенно часто - в метро, где требовательное «Подай!» стало таким же привычным, как рекламные щиты на стенах. Работают они по хорошо отлаженной схеме, каждый на своем месте и каждый - в строго определенные часы, ну а ночуют (едят, пьют, совокупляются) в могущественной подземной Империи, покровительствует которой великий и ужасный Баал-Зеббул, не чурающийся человеческих жертвоприношений. Впрочем, за всем этим стоят вполне реальные, далекие от мистики люди, готовые в любую минуту погреть руки на чужой беде.
        Об авторах
        Татьяна Енина:
        Окончила сценарное отделение ВГИКа. Специализируется на написании триллеров. Участвовала в ряде литературных мистификаций. Серьезно изучает творчество Стивена Кинга и Клайва Баркера, надеясь стать одним из основоположников русского «хоррора». Работает в «Независимой газете».
        Елена Прокофьева:
        Закончила филологический факультет МГрПУ, защитила диплом по теме: «Легенды о вампире в художественной литературе XVIII-XX веков». Окончила сценарное отделение ВГИКа. С 1996 года под разными псевдонимами издала 12 книг в жанре фэнтези, мистики, иронического детектива и историко-биографического романа.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к