Пришельцы с несчастливыми именами Александр Етоев
        Пришельцы с несчастливыми номерами
        В.Стайеру, США, Сан-Франциско
        1.Курилка и жопа - это с одной стороны, с другой - я с Валентином Павловичем
        Курилка стоял на углу возле бывшей бабаевской булочной и прожигал папиросой воздух. Уже от татарского дома в нос ударял ее дрянной запашок, словно был в бычке не табак, была в бычке нестиранная стройбатовская портянка. Я задержал дыхание, накинул на нос платок, в нем еще жили запахи парикмахерского одеколона. Раз, сосчитал я Курилку.
        Напротив булочной у зарешеченного окна ателье стоял его антипод, человек положительный, некурящий, стоял крепко, напоказ оттопырив задницу и блестя скошенным глазом. Вообще-то он делал вид, что интересуется женской модой: манекен за стеклом, хотя и принадлежал к универсальному полу, обряжен был исключительно в женское,- но этот блестящий глаз, но эта жопа навыкате… Я назвал его Жопой.
        Курилка и Жопа. Двое. Чет. Возможно, где-то рядышком еще двое - Бежевый и Холодный. Четверо. Чет. И я, один, идущий навстречу. Нечет.
        Четников следовало бояться. В Галактической Службе Четности они играли роль малую, это по меркам обывателя из пространства с n > 3, по меркам же обывателя, всю жизнь попивавшего свой чаек в коммунальной ленинградской квартире, четник был силой грозной, куда страшнее, чем милиционер или брат его меньшой - уголовник.
        Миновать перекресток не получалось. Проходные дворы остались все позади, Шлемовский переулок второй год как перегорожен работами - итак, пятьдесят метров. Улица, как нарочно, пуста. Если б вывалился из парадной завалящий какой жилец, все было бы просто. Я бы к этому жильцу присоседился, к примеру, попросил закурить, и так, прикуривая без спешки, прошаркал от топтунов мимо. С прохожим мы как-никак пара, а где пара, там чет, и можно идти и не рыпаться - закон парности соблюден.
        Правда, на мостовой впереди под красной тряпкой предупреждения чернела скважина люка - чтобы мостовая дышала.
        Я этот люк знаю. С канализацией он связан частично. Метрах в трех от поверхности, если ползти по боковому отводу, имеется лаз в бункер бомбоубежища. Так что, если уж совсем подопрет, придется вспомнить то золотое время, когда мальчик по имени Сашка, теперешний Александр Федорович, перечитывал «Победителей недр».
        Эх, пaрники, пaрники! Что же мне теперь из-за вас последние брюки драть?
        Пaрники - загадка природы. Материализуются они из чего - неясно. Я думаю, на ближайшей помойке пустует один из бачков, как раз на объем такой фигуры, как, например, Жопа. Или Курилка, или любой другой. Сначала я все удивлялся, почему они со мной церемонятся, почему не шарахнут плазмой или, на худой конец, не спарят с какой-нибудь стервой поядовитей. Знают же, гады, что до стерв я больно охоч. Но не спаривали, не шарахали. И жупел в человечьем обличьи по имени Александр Федорович Галиматов жил и недоумевал, почто ему такое почтение. Потом-то он разузнал, и открытие оказалось обидным: сам Галиматов ни при чем, сам Галиматов лишь малая пешечка, свистулька на озерную птицу, которую подманивают охотнички аж с самой туманности Андромеды.
        С мая месяца эти мусорные ребята, всегда разные и всегда одинаковые, торчали у меня на дороге, шагу не давая ступить. Закон четности, будь он неладен! Лишь только земные власти вступили в Галактическое Содружество и подписали ту долбаную Конвенцию, все шишки посыпались на одиночек вроде меня, и то не на всех - на избранных. Ходят же счастливые люди в обнимку с собственной тенью! Ходят, и ничего. Ан нет, есть еще какие-то особые астральные знаки, указывающие на такого-то и такого-то. Мол, за этими глаз особенный, они человеки меченые. А я меченый втрое.
        Я миновал люк и, двигаясь со скоростью трупа, как раз поравнялся с парадной старинного татарского дома. В доме когда-то проживал татарин Коробкин, звали татарина Абдула и занимался татарин извозом. Во дворе, в дощатом сарае (теперь на этом месте гараж) он держал конюшню на двух ослов, тогда они назывались осликами. Вот по этому единственному татарину, пришедшемуся на тысячу прочего коммунального населения, дом и прозвали татарским.
        -Галиматов,- услышал я из-за двери приглушенный шаляпинский бас.- Приготовься, я открываю.
        Я приготовился и резко прыгнул на голос. Мохнатые руки схватили меня в охапку, втянули в дверное чрево, стали мять и крутить, а борода колоть и слюнявить.
        -Плохо дело, Санек? А что, если я их лбами?
        Мамонт в человечьей одежде, прикрывший бородищей клыки, наконец меня отпустил. Запах благородного табачка, и пузо - богатырское пузо, выпирающее из-под норвежского свитера, и лохмы, схваченные на затылке резинкой, про бас я уже сказал. А про татуировку, что гордо синела на кулаке, и говорить нечего - такое надо читать.
        -Уф!- Я ткнул пятерней в потертые норвежские елки.- Тебе, Валентин Павлович, только бы кого-нибудь лбами. У тебя, гражданин Очеретич, одно душегубство на уме. За это я тебя и люблю. Здравствуй!
        Валентин Павлович Очеретич осветил парадную своей стоваттной улыбкой и кротко, по-ягнячьи, сказал:
        -Я вообще-то, Санек, за папиросами вышел, да какие уж теперь папиросы. Теперь без полбанки не обойдешься. Пойдем ко мне водку пить. А эти - пусть только сунутся.
        2.Снег в августе. Почти фолкнер
        Валькину коммуналку я когда-то знал, как свою. У порога - окаменевшая тряпка, помнящая еще жандармские сапоги старых досоветских времен. Говорят, что до революции квартира принадлежала одному жандармскому офицеру, которого отравила невеста, тайный большевистский агент. Ее тоже потом уморили - кажется, в тридцать шестом.
        Слева от входа - вешалка. Когда-то давно на ней спьяну повесился Валькин сосед дядя Гриша. Дядю Гришу после долго жалели, он был человек добрый и по праздникам играл на гармони.
        Первая дверь от порога - Валькина, Валентина Павловича Очеретича, старинного моего приятеля, а теперь еще и спасителя.
        Девичья короткая память - мое фамильное достояние - опять меня подвела. Скверная штука, когда идешь по знакомой улице мимо знакомого дома и забываешь, что лет тридцать назад в окошке на втором этаже между горшками с геранями всегда блестела очками родная Валькина рожа. Был он в те годы хоть и старше нас, но болезненный, потому и торчал в окне, завидуя нам, уличному хулиганью. И вдруг оказывается - Валентин Павлович жив, здоров, проживает там же, носит норвежский свитер, и в минуты жизни роковые спасает опальных друзей, у которых девичья память.
        Мы сидели в тесной Валькиной комнате: я - на положенном на пол валике от несуществующей оттоманки, Валька - на собственной заднице, подложив под нее три тома соловьевской «Истории». Стакан у нас был один, зато бутылок - четыре. Закусывали горчицей, забродившим черничным вареньем, воспоминаниями и легкими тычками в плечо.
        -Серебрович? Серебрович сидит. Крепко сел, по шести статьям сразу.
        -А дядя Витя? Клепиков дядя Витя? Как он, жив, едреная кочерыжка?
        -Нет, Санек, дяди Вити. Замерз дядя Витя, Санек. Десять зим, как замерз. Прямо у нас в парадной, на батарее центрального отопления.
        -Надо помянуть старика. Помнишь, как он участкового с подоконника сбросил? Веселый был человек, жаль, что замерз. А все-таки, Валя, как ни кинь, а славная была у тебя коммуналка. Не вонючая, не то, что моя.
        -Сплыла, Саня, сплыла. Весь прежний народ, кто сидит, кто помер. Мусор остался. Повитиков один чего стоит, елдон-батон. А что, Шура? Давай, мы с тобой в Америку улетим на воздушном шаре? Положим на всех с прибором и улетим. Алюминий у меня есть. Почти тонна. Кислота есть. Сошьем мешок, надуем его водородом. Под Выборгом я знаю одну полянку. Выберем день поветренней…
        -Валя, что-то на кухне горит.
        -Пусть. Видишь под телевизором пачки? Это метеорологические таблицы, полный комплект с 1860 года. Я их четыре месяца из библиотеки таскал.
        -Точно горит.
        Он отмахнулся мохнатой лапищей, похожей на дворницкую рукавицу.
        -Горит, горит… У нас еще две бутылки не начаты. Саша, я за тридцать пять лет, что живу при социализме, совсем обрусел. Пока штаны тлеть не станут, с места не поднимусь.
        И все-таки Валя поднялся. Допил стакан, вылизал его языком и поднялся. Пока он сидел, на фоне шкафа, перегородившего комнату поперек, его слоновья фигура еще как-то вписывалась в кубатуру.
        Но стоило Вале подняться, как вертикали сжались, объемы выдохнули, сколько могли, предметы сложились, съежились, чтобы, не дай Бог, не очутиться на пути великана.
        Валя перешагнул через лежащую на полу байдарку, откатил ногой самодельную штангу с чугунными чушками вместо кругов, сдвинул щелчком трансформатор и оказался у двери.
        -Если это Повитиков, пойду подолью в огонь керосина, чтобы лучше горело.
        Дверь за Валей закрылась, и мне сразу стало его нехватать. С полминуты в коридоре ничего не происходило. Потом послышался гром, но на пушечный выстрел было не похоже. Потом вошел Валя, живой, в руке зажимая обрывок какой-то тряпки. Я пригляделся. Это была не тряпка, а галстук - черный, в белый горошек, по преданиям такой любил носить Владимир Ильич.
        Я кивнул на трофей.
        -Все, что осталось от трупа?
        Валя как-то задумчиво посмотрел на галстук и забросил его за шкаф. Лицо у него было странно скучным.
        -Саша,- сказал он тихо.- Ты во сколько ко мне пришел?
        -В два.- Я хотел ответить нормально, но получилось шепотом.
        Валя грустно кивнул и показал на зашторенное окно.
        -На дворе-то ночь.
        Я не поверил и пощелкал сперва по горлу, потом по бутылочному стеклу.
        -И снег,- совсем грустно добавил Валя.
        Я понял, что он не шутит. Что-то большое и угловатое зашевелилось внутри, больно задевая за тесную оболочку тела.
        «Пожаловала»,- подумал я про себя, а вслух произнес другое.
        -Валь,- сказал я виновато.- Это из-за меня. Я уж пойду.
        -Куда ты пойдешь? Там же эти… Нетушки, оставайся. И водка еще не допита.
        -Может, ушли?- сказал я, чтобы не показать, что трушу.
        «Ночь, снег… Видно, всерьез за меня взялась Галактическая охранка, раз устраивает локальную деформацию».
        -Может, и ушли. Только одного я сейчас с лестницы спустил.
        -Кого, Валя?
        -Ну, еще одного. Третьего.
        -Какого третьего? Их же там было двое.
        -Какого, какого… Да такого, в черном пальто, с портфелем. Да пес с ним, Санек. Спустил и спустил. Спустил и правильно сделал. Больше не сунется. А сунется…
        В прихожей робко-робко пролепетал звонок. Вообще-то, когда не надо, он грохочет почище тракторного мотора. А сейчас почему-то сробел.
        -Сунулся,- грозно сказал Валюша, и не успел я и слова молвить, как Валентин Павлович Очеретич, вывалившись мешком в переднюю, уже отщелкивал французский замок и заносил для удара руку.
        Чтоб не допустить напрасного душегубства, я просунулся между Валей и дверным косяком и занял упреждающую позицию.
        3.Фашист в лестничном свете и яд, который пригорает на кухне
        На пороге в оплывающих хлопьях снега стоял самый обыкновенный фашист и целился в нас из автомата. Автомат был большой, немецкий, с влажным вороненым стволом, от которого пахло собачиной.
        Первым делом я поднял высоко руки и сказал увядшим, чуть слышным голосом то единственное, что знал по-немецки: Гитлер капут. Я понимал, что фраза звучит странновато, неизвестно, из какого времени вытащен этот овеществленный призрак - из 43 года или из 45-го. Германия на его памяти еще громко пердит или уже слабенько пукает. Но сказал и сказал, сказанного не воротишь.
        Я слышал, как дышит мне в щеку Валька. Хрипло и зло - от водки и закипающей ярости. Валину бабку по матери сгноили в немецком лагере. Отца, Пауля Очеретича, убили в 45-м под Веной. Сам Валька в то время сидел в материнской утробе. Матери повезло, да не очень - за связь с иностранным подданным в России по головке не гладили. И ей досталось от свастики, но уже нашей, пятиконечной. Так что у Валентина Павловича имелось полное моральное право наливаться священной злобой и дать этой злобе выход.
        Я молчал. Валя дышал. Ствол автомата покачивался.
        В лестничной полутьме, при свете загаженной лампочки лицо у фашиста было тусклым, подмерзшим, тройка верхних зубов сдавливала прикушенную губу. Казалось, вот-вот он заплачет. Стоял фашист в широкой немецкой шинели, шинель была старая, ношеная, из коротких вытертых рукавов вылезали красные руки. На кулаке правой отчетливо белела костяшка. Она лежала на спусковом крючке и сама словно светилась, как будто лесную гнилушку обернули прозрачным пергаментом.
        «Валя, Валя… Свалился я на твою голову. А теперь уже ничего не поделаешь, под одним дулом стоим».
        Валькин праведный гнев понемногу передавался и мне. Я стоял, стоял и вдруг не выдержал и зло подмигнул фашисту. Тот попятился, каблуком нащупал ступеньку и направил автомат на меня.
        -Галиматов! Платформа, где она, Галиматов?- спросил он на чистом русском с правильно проставленными ударениями.- Говори, не то пристрелю!
        -Где-где, вот же она, не видишь?
        И надо же, осел с автоматом поверил. Он повернулся туда, куда я показывал пальцем - в окно, за его плечо. Этого было достаточно. Валя сгреб его, как тюфяк, только косточки всхлипнули. Я вырвал из рук ворога автомат, автомат был совсем не тяжелым, наоборот, подозрительно легким, словно крашенная под металл деревяшка. Он и был деревяшкой, которой берут на испуг таких, как мы, простаков.
        -Куда его?- спросил я у Валентина Павловича, переламывая автомат об колено.
        -Туда, откуда пришел,- в болото.
        Валентин Павлович, не выпуская гада из рук, уже примеривал 45-й размер подошвы к его зашинеленной заднице. Фашисту еще повезло - Валя ударил левой. Если бы Валентин Павлович то же самое сделал правой, неизвестно, смог бы когда-нибудь этот болван использовать вышеназванный орган по назначению. Лично я сомневаюсь.
        Когда Валькина резиновая подошва в очередной раз выбила из шинели пыль, фашист не выдержал, напустил вони и подал голос в свою защиту:
        -Не имеете права, не в Америке живем. Групповое разбойное нападение - статья Уголовного кодекса: до пятнадцати лет.
        -Слушай, ты, прокурор. Это из-за тебя на улице снег? Ты своей вонючей шинелью солнце сожрал? А дружки на углу у булочной - не твои дружки? А тот, что до тебя приходил, он что, твой фюрер, елдон-батон? И что это за платформа, из-за которой ты хотел в моего Сашку стрелять, подлюга?
        И тут из-за наших спин раздался простуженный детский голос:
        -Дядь Валь, я этого группенфюрера знаю. Он на мамкиной фабрике на конвейере стоит контролером. Пистонов его фамилия. Мамка говорит, что он ее заколебал, клеивши.
        Мы обернулись. Из прихожей выглядывал щуплый мокроносый парнишка в серой школьной одежке и тапках на босу ногу.
        -Васище,- Валька, не отпуская фашиста, хмуро кивнул пареньку,- а он что, за твоей мамкой так в фашистской шинели и ходит?
        Васище собрался ответить, но вдруг с хлюпаньем потянул носом и сказал:
        -Пойду. Там у меня на кухне в кастрюле яд пригорает. Надо следить.
        4.Летающая платформа
        В темноте под ногами шелестела сухая осока. Болото выгорело от зноя, и коричневые высохшие лягушки, безумно закатывая глаза, просили у прохожего пить. Лягушек я выдумал для полноты картины. И болотца-то, может быть, никакого не было - был лес, лес был сухой, это я помню точно. Когда я переходил канаву, нога вместо воды зачерпнула ботинком песок. Я сидел на мшистом бугре и высыпал песок на ладонь. И смотрел, как в призрачном свете вспыхивают алмазные грани. Когда я поднял голову вверх, чтобы увидеть небо…
        -Понимаешь, это была платформа. Самая обыкновенная. Длинные бетонные плиты, вмятины от каблуков. На торцах ржавые прутья арматуры, ступени, чтобы взбираться. Я подумал, что вышел к станции. Но какая там к черту станция, когда кругом лес - ни рельс, ни просеки, ничего. И платформа-то не стоит, как положено, врытая в землю. А висит. То есть просто лежит на воздухе, как протянутая ладонь, только вместо руки с рукавом пустое темное небо. Звезды еще не вышли…
        Я рассказывал Вале, а он, пригорюнившись, слушал.
        Фашист Пистонов давно отгрохотал на ступеньках, и мокрый след от него протянулся до самого низа. Мы слышали, как хлопнула дверь и пахнуло уличным холодом. Васище ушел помешивать яд, чтобы не попало от мамки. Крысы - умный народ, и ежели яд с пригаром, жрать они такой яд - сдохнут, а ни за что не станут. И мамка надерет уши.
        Валя слушал, не слыша, и ногтем соскребал золото с далевского словаря.
        -Песок,- он кивал бородой,- а звезды еще не вышли.
        Звезд не было.
        До пригородной станции Болышево, я знал, два километра. Я и шел, собственно говоря, туда, к этой маленькой станции, спасаясь от одной назойливой дачницы, стонущей под игом супружества и состоящей членом садоводческого товарищества «Ноктюрн». Супруг ее отбывал срок в Крыму.
        Я как раз срезaл кусок леса, чтобы успеть к полуночной электричке. Но лес оказался хитрее. Он запутал тропинки, навыворачивал елок, и черные, тяжелые от налипшей земли коренья, выпуская из темноты клешни, нависали вдруг ниоткуда, как неуклюжие призраки, репетирующие гоголевские «Вечера».
        Я не боялся леса и призраков отгонял тонким осиновым хлыстиком, который обломал по дороге.
        Но неподвижно висящее сооружение - осязаемое, хлыст его не рассек - заставило бы струхнуть и мумию.
        Мне бы тогда уйти, зарыться в хвойную чащу, а я застыл в столбняке - в левой руке песок, в правой снятый ботинок.
        Тут и появились Бежевый и Холодный. Меня они заметили сразу, я сидел открыто, как манекен на ВДНХ, демонстрирующий достижения обувной промышленности, с одной стороны, а с другой - продукцию песчаных карьеров.
        Может быть, не обошлось без гипноза, не мог я не попытаться подняться. Но силы меня покинули, я сидел колода колодой, а эти двое уверенно приближались.
        Холодный был сед, как иней, и одежда на нем серебрилась. Такое ощущение, что весь он покрылся изморозью, словно перед тем, как выпустить на поляну, с неделю его продержали в морге.
        А почему Бежевый - Бежевый, честно говоря, и не помню. Должно быть, что-нибудь из одежды на нем было этого редкостного по нынешним временам цвета - подштанники, вылезающие из штанин, или платок, в который он то и дело сморкался.
        Они шли вдоль канавы, один по левую, другой по правую сторону - параллельно, между ними было расстояние в размах кулака.
        Странно - трава не шуршала, мелкая земляная крошка не осыпалась под подошвами вниз.
        «Тренировочка»,- подумалось мне тогда. Я не знал, что пришельцы - пaрники, а если бы знал, то, наверно, крепко бы призадумался. Действительно, было над чем подумать. Полудикий пригородный лесок, время, между прочим, ночное. В смысле происхождения - пaрники, конечно, не люди. То есть не мама их родила, не семья и школа воспитывали. Но в смысле физиологии - они как бы и люди. Все, что надо, имеется, включая мужское приспособление.
        Но чтобы на такого, как я, одиночку, продирающегося ночью по лесу,- и науськивать эсгепешную пару… Нет, товарищи дорогие, было в этом какое-то жуткое извращение, сверхковарство какое-то, сущий бред.
        «Может, Ларискин муж тишком вернулся из Крыма и подсматривал через щель в шкафу? Ну и стуканул, насмотревшись».
        С висящей над лесом платформой их появление поначалу я никак не связал. Вообще, мысль моя буксовала крепко, единственное, на что хватило мозгов, это прицелиться в Бежевого ботинком, а Холодному, когда расстояние позволит, попытаться засыпать глаза песком.
        То, что они пожаловали по мою душу, в этом я не сомневался ничуть. Уж слишком осторожен был шаг, и слишком сосредоточены рожи.
        Я сидел и считал метры. Десять, семь с половиной, пять. Траектория полета ботинка была высчитана с точностью ЭВМ. Песчинки щекотали ладонь.
        Но моим оборонным замыслам не суждено было осуществиться.
        Плоское тело платформы словно пробудилось от сна, волна воздуха окатила меня с головой - платформа пошла на снижение. И когда я, прикрывшись от удара ботинком, уже предчувствовал страшную силу, с которой железобетонный обух вгонит меня в могилу,- платформа остановилась.
        Я почувствовал теплый ток и слабые электрические уколы.
        Не оборачиваясь назад, я уже знал, что мыльные пузыри, наспех раскрашенные под людей, лопнули за моей спиной. Бежевый и Холодный исчезли, они были здесь не нужны.
        Я и это странное существо, принявшее облик платформы, вместе и составили пару - пару, необходимую и достаточную, чтобы Службе Галактического Порядка оттяпать шакалий хвост.
        Кажется, Валя заснул. Он сидел на полу неподвижно, голова его запрокинулась и была почти не видна, скрытая в облаке бороды. Я стал говорить потише.
        Моя повесть подходила к концу. Я рассказал про телепатическое общение с платформой, про воздушное путешествие в город - на этом месте Валя шевельнул бородой.
        -Было,- сказал он вяло.- Житие Иоанна Новгородского, раз. И два - Николай Васильевич Гоголь, «Ночь перед Рождеством».
        Я пожал плечами, было так было, и стал пересказывать печальную историю андромедской жизни платформы. Ее она мне поведала, когда мы опускались на темные девяткинские поля.
        Никакая она не платформа. Вообще, у себя на родине она не имеет никакой вещественной оболочки. Вроде как дух бесплотный. Нет, там не все такие. Есть правящая верхушка, которая одна во всей их Туманности узурпировала право на тело. Тела раздаются как награда особо отличившимся, и, конечно же, душонкам гнусным и черным - фискалам, прихвостням и прочим держимордам и дуракам. Что царит при раздаче - и телепатически не передать. Приличным же душам вроде нее о теле даже и помечтать опасно.
        Вот с такой галактической сволочью земные правительства и заключили известный договор от 15 апреля позапрошлого года.
        А почему платформа? А не ДнепроГЭС, к примеру, или не Римский Папа? Да потому, что тайно эмигрировав с родины и наугад ткнувшись в первую подвернувшуюся планету первой попавшейся звезды - лишь бы была подальше и позавалящей,- она оказалась на Земле и, пролетая над лесом, увидела это скромное и красивое сооружение. И поняла: вот ее тело. Таким оно и должно быть - длинным, серым, красивым, с решеточкой ограждения, чтобы не падал народ, со скамеечкой для усталых грибников и старушек и с белыми буквами «БОЛЫШЕВО» на сетке из металлической проволоки. А о праве на материализацию на Земле и просить не надо - захотела и стала. Она ведь тогда не знала, что андромедская хунта уже и сюда запустила свои волосатые щупальца.
        Валя громко зашевелился. Борода его зазвенела серебряной фольгой седины.
        -Суки!- сказал он громко.- Я же тогда еще говорил, когда они появились,- суки! Только нашим земным мудакам покажи золоченый кукиш, они маму родную продадут, не говоря о какой-нибудь черножопой Анголе. Я иногда думаю: вот прилечу я в Штаты на своем шаре, а там, как здесь, на каждом углу эти - спаренные, мать их в лоб. И такая гниль в голову лезет… Поверишь, один раз даже представил себя в петле. Бр-р-р! Язык на сторону. Мерзость! А если и там они, то на какие, спрашивается, муд? мне ихняя буржуазная демократия? Худо-бедно я и здесь как-нибудь проживу. Ты-то живешь.
        Он замолчал и грустно засвистел полонез. Я подыграл мелодии каблуком.
        -А вообще-то…- Он махнул рукой и посмотрел на меня виновато.- Сань, знаешь что… Я тебе не говорил.- Он помолчал, выдохнул и сказал: - От меня Наталья ушла. Насовсем. Один я теперь, понимаешь?
        -Валя.- Я потянулся к недопитой бутылке. Но тут в дверь постучали.
        5.Тайна пятой бутылки
        -Дядя Валь,- в проеме стоял Васище и губы его дрожали.- Вы моего яда не видели? Я пока за вами к дверям ходил, кто-то весь яд спер. Почти полкастрюли.
        Мы с Валентином Павловичем обалдело уставились на него. Валя помотал головой.
        -Честное слово, Василек, мы твоего яда не брали. У нас своего…
        Он показал пальцем на бутылочный ряд и вдруг замер и побледнел.
        -Сашка,- борода его стала пепельной,- мы сколько бутылок выпили?
        -Две. Одну водки и одну «тридцать третьего».
        -А сколько осталось?
        Я посмотрел. На полу на фоне книжных исшарпанных корешков плечом к плечу, ровнехонько, как на параде, стояли три стеклянных богатыря. Три да плюс две бутылки, что выпиты. А всего их было четыре!
        В желудке у меня что-то пискнуло и заскребло. Похоже на мышь, или мне показалось? Я тщательно, вслух, одну за одной, пересчитал две выпитые поллитровки, потом так же тщательно те, что стояли неначатые. Пробок на них не было, Валя заранее постарался.
        -Так,- Валентин Павлович потрогал ладонью лоб.- Пока не холодный. Хотя…
        -Васище,- он позвал соседа,- лоб у меня не холодный?
        -Горячий.- Васище приложил палец.
        -Василек, погоди. Мы твоего яда, конечно, не брали. Ты меня знаешь, я чужого не возьму…- Тут Валентин Павлович слегка смутился, должно быть, вспомнил про краденый алюминий.- Но…
        Он осторожно большим и указательным пальцем поднял над полом одну из непочатых бутылок, медленно приблизил к лицу и ладонью свободной руки сделал несколько легких взмахов. Нос его при этом наморщился и спрятался под встопырившиеся усы.
        -Не яд.- Он положил горлышко на губу и сделал приличный глоток.- Нет, в этой не яд.
        Я внутренне перекрестился. У Васищи выкатились на лоб глаза. Яд оказался в последней, третьей бутылке, а по полному счету - в пятой. Который раз за сегодня гроза проносилась мимо.
        -На, Васище, нашелся твой яд, получай.- Валя передал Васильку бутылку.- Считай, тебе повезло.
        -Спасибо.- Паренек хотел уходить, но Валя его остановил.
        -Кстати, Василек, ты не помнишь, кто, кроме тебя, был на кухне, когда ты его варил?
        Васище задумался и в задумчивости облизал у бутылки горлышко.
        -Никого. Вообще-то разные заходили. Повитиков три раза бегал в уборную. Два раза по малому и раз по большому. Полинка…
        Крамер пельмени жарил. Анна Васильевна…
        -А когда ты пошел за нами, на кухне кто-нибудь оставался?
        -Не помню. Нет. Никого не было.
        -Хорошо, Василек, иди.
        -Итак, что мы имеем,- сказал Валентин Павлович, когда дверь за Васей закрылась.- Имеем сплошной мрак. Внутри и снаружи.
        Он показал пальцем на занавешенное окно.
        Наверное, выпивка подействовала. Мне стало жалко себя до жути, прямо хотелось выть. И себя, и Валентина Павловича, которого бросила зараза Наталья, и Васищу, который чуть не пострадал из-за нас, и платформу, и вообще все несчастные андромедские души, мыкающиеся по пространству без тел. И наших соотечественников тоже, которых так ловко надули по договору от 15 апреля.
        -Я, Валя, пойду. Нет, правда. Вот увидишь, я уйду и сразу все переменится. Зимы не будет, и травить нас никто не станет. И вообще…
        Валька схватил меня что называется за грудки и сильно потянул на себя. Лицо у меня стало мокрым, как от поцелуя коровы, а глаза Валентина Павловича загорелись, будто у обиженного быка.
        -Ты, Сашка, эти разговоры оставь. Я друзей не бросаю. Да и куда ты пойдешь? Платформа твоя далеко, она тебе не поможет. А п'арники - вон они, за стеной. Только свистни. Ну а насчет травить - это еще неизвестно. Тут, я думаю, твои парники ни при чем. Есть у меня такое предположение. Неспроста гнида Повитиков все на стульчак бегал. Ой, Санек, неспроста. С ядом - его работа. Пошли.
        -Куда, Валя?
        -На кухню. С соседями разбираться.
        6.Показания Крамера
        -Чтоб, говорит, их всех в Сибирь на мороз, яйцами в прорубь. Тут сразу в воздухе потемнело и снег повалил. У меня рубашка была на спине потная, так, поверишь ли, задубела моя рубашка. Мороз градусов двадцать. Скажи, Валентин, ежели я схвачу воспаление легких, то больничный мне кто будет оплачивать?
        Крамер сидел за столом и ел пережаренные пельмени. Пиво в алюминиевой кружке подозрительно пахло мочой. Я потянул носом и успокоился: мочой несло из сортира. Ничего, сказал я себе, терпи.
        -Не знаю.- Валя слушал, насупившись.- Значит, только он сказал про Сибирь, погода сразу переменилась?
        -Переменилась. Он еще говорит, правильно фашисты делали, что их в газовых печках жгли. Нет на них, говорит, фашистов.
        -Фашистов, говорит, нету?- Валя хмуро на меня посмотрел.
        Все сходилось. Зима. Фашист. Теперь понятно, чьих это рук дело. То есть сам говоривший вроде был ни при чем. Но вот мысли его кто-то использовал для удара по мне, а - косвенно - и по Вальке, и по всем жителям, которые в это время находились в локальной зоне.
        Собственно говоря, и в Валькино подозрение насчет Повитикова я не верил. Нет, вполне возможно, именно Повитиков и подумал: хорошо бы Валентина Павловича, гада волосатого, отравить. А в локальной зоне, если кто какую ересь задумает, так сразу у тебя на полу лишняя пятая бутылка. Сам он вряд ли воровал у Васищи яд. Слишком он себя любит, чтобы загреметь по «мокрой» статье. Хотя…
        Виктор Теодорович Крамер был родом из немцев. Но успел полностью обрусеть, проживаючи на Юго-Востоке Сибири в деревушке под Новокузнецком. Там он проводил пожизненный трудовой отпуск с августа 41-го по середину 70-х. Всем известно, Сибирь славна своими пельменями. Покуда Крамер там жил, он на многое насмотрелся. На проволоку, на вышки, на счастливую колхозную жизнь, на двух померших с голоду дочек, на охотничков из райцентра, на их мордатых собак, жравших с руки хозяев круги колбасы с жирком, положенные на квадраты печенья. Все видел, кроме пельменей.
        И теперь, сидючи бобылем на коммунальной кухне, он рубал их прямо со сковороды и ни о какой Сибири не думал.
        -Понятно.- Валя почесал в бороде.
        Крамер кивнул, отхлебнул из помятой кружки, вытащил из теста длинный белесый волос, обсосал его и положил сушиться на дальний конец стола.
        -Где-то я этого товарища встречал,- сказал Крамер задумчиво.- Харя у товарища знакомая. Постой, а не он ли в школе на Садовой то ли учитель физики, то ли физкультуры. Или не он?
        -Ладно, приятного аппетита.- Валя отвел меня в коридор, и мы встали в нише между личными шкафами жильцов.
        В коридоре был полумрак, по ногам дуло. Напротив светилась щель под дверью жилища Повитикова.
        -Александр, как ты думаешь, зима эта надолго?
        Свет из щели померк, и за дверью послышался шорох.
        -Зима,- сказал я,- не знаю, а вот человеческое любопытство, дорогой Валентин Павлович, похоже, не имеет предела.
        Я показал на щель, Валя и сам видел. Осторожно, на цыпочках, он приблизился к двери и резко подал ее от себя.
        -Извиняемся, что без стука,- сказал он бесцветным голосом.- Не ваша ли это мочалка с прошлой пятницы над плитой сушится?
        Облако мутноватой пыли было Валентину ответом. Пыль, да скрип матрасных пружин, да слабое копошенье в подушках. Есть в жизни счастье - Повитикова отбросило на кровать.
        -Зима - не знаю,- сказал я тремя минутами позже, озирая привычные стены Валиной комнаты.
        … Стоял нежаркий июнь. На дню по многу раз моросило, и телепатему я принял, петляя меж привокзальных луж.
        Отплюнув последнюю косточку пятнадцатирублевой черешни, я закурил «Беломор» (теперь не курю - бросил), прошел насквозь прямую кишку электрички и уже в вагонной трясучке понял, что дело дрянь. У выхода на площадку слева и справа сидели мои знакомые - Бежевый и Холодный.
        Я их сперва не узнал - уткнувшись в бумажные полотенца, они терли глаза о строчки железнодорожной газеты «Гудок». Пять перегонов терли, на шестом, когда я отправился в тамбур на перекур, они недвусмысленно оседлали места напротив и теперь читали «Гудок», повернувшись в сторону тамбура.
        Табак сделался горьким, я поморщился и подумал: «Спрыгну». Однажды я прыгал с поезда, правда, был юн и пьян, и поезд не летел, а тащился, как через минное поле танк. Так что, опыт имелся, и страха на удивленье не было.
        За себя - не было. За нее - был. Если бы не моя беглянка и не телепатема, в которой она просила о встрече, я бы не то что прыгнул, я бы вообще не прыгал, я бы… Впрочем, Валя, не знаю. Сегодня ты мне помог, а тогда в электричке…
        Тогда в электричке я не очень-то понимал, зачем, чтобы уничтожить беглянку, им нужен был я. Это потом я узнал, что духовную сущность можно уничтожить только в контакте с парной духовной сущностью. В открытую она иначе не проявляется. И даже для напавших на след легавых платформа тогда - всего лишь платформа и ничего больше. Одна из множества попираемых и оплевываемых, мокнущих под дождями и тонущих в тумане седых и туманных утр. Тогда ее хоть взорви, взорвешь - а дух Прекрасной (это я ее так назвал) Андромедянки вселится в другую платформу, например, станции «Ленино» или «Новые Котляки».
        Никуда я прыгать не стал. Даже не вышел на станции «Миловидово», когда раздвинулись двери и с воли повеяло холодком. Докурил прогорклую папиросу и тихо прошел на место. Ветер поменял направление, корабли под газетными парусами резко сменили курс.
        «Болышево» я проехал, сжав зубы и почесывая зудящие кулаки. А еще - я не сказал - на платформе «17-й километр» в вагон заплыло русалоподобное диво в чешуйчатой переливающейся под взглядами полуюбке, а вместо хвоста у дива было что-то слепящее, заставляющее глаза слезиться, а сердце плавиться и истекать медом.
        Даже четники-эсгепешники опустили свои газеты и на мгновение стали похожими на людей.
        Конечно, она села напротив, хотя в вагоне было полно пустых мест. Она села. Она губки повернула к окну, к мелькающим за окном пейзажам. Она по губкам провела язычком, и они сделались влажными и блестящими, словно только что эти губки пригубили из бокала шампанское.
        Сиденье подо мной раскалилось. От брюк повалил пар. Они испарялись, бедные мои ноги под брюками. А ключ от дома в заднем брючном кармане, дома, в котором мне не бывать никогда, стал горяч, как тавро, которым клеймят жеребцов.
        Грешник, я забыл все на свете - Прекрасную Андромедянку, к которой ехал по зову, бумажные пиратские паруса. Все, вся. Видел только печать от губ, невидимо проставляемую на воздухе. Видел ее и себя.
        И теперь-то, Валя, я понимаю, почему эсгепешники остались тогда в дураках. Контакта духовных сущностей не получилось. Плоть моя одолела дух, он весь вышел, нашел дырочку и улепетнул от греха подальше.
        И еще, Валя, я думаю, что платформа меня просто приревновала. Она мне даже телепатемы не стала передавать. И это ее спасло. Невольно спасло, случайно. И «Болышево» я проехал, сжав зубы - от страсти, а не от страха,- чтобы не вывалился язык.
        Вот тогда-то, когда мы проехали «Болышево», и малюты из СГП поняли, что у них прогар, я и познакомился в первый раз с новым явлением природы, которое знакомый физик-молекулярщик П. назвал «локальная деформация реальности». Так они мне отомстили.
        Зимы, правда, не было, слава Богу. Сначала вообще ничего необычного не наблюдалось, кроме занятого места напротив. Я потел, поезд шел, и, наверное, в какой-то момент зубы мои разжались и язык все-таки вывалился.
        В вагоне появился козел. Обыкновенный, с желтыми сточенными рогами и с ухмылкой на бородатой роже. Он медленно пошел по проходу, останавливаясь у каждой скамьи и заглядывая в глаза пассажирам.
        Козел кого-то искал. Пассажиры вели себя странно. Словно бы ничего не случилось и одинокий козел в вагоне - вещь не более необычная, чем какой-нибудь собирающий по вагонам дань инвалид, герой всех на свете войн и жертва всех на свете тиранов, эпидемий и несчастливых браков.
        Наконец, он дошел до нас, и видно было, что настроение его переменилось. Из задумчиво-изучающего оно сделалось нетерпеливо-восторженным, сладострастным, а в глазах у поганой скотины загорелись адские угольки.
        Мокрой спутанной бородой он ткнулся в мое колено, потом закатил глаза и громко-громко заблеял. Хрипло, противно, громко зазвучала козлиная песнь. Громко, гнусно, противно.
        Я в мгновенье остыл. Сиденье подо мной отсырело, ощущение было такое, словно меня посадили в лужу.
        Русалка, что сидела напротив, та, как ни в чем не бывало, закинула ногу на ногу и зеваючи потянулась. Но мне при живом козле было уже не до ее кондитерских прелестей, разложенных под юбочным тентом. На козла прекрасная пассажирка внимания не обратила вообще.
        Тот же намерения имел серьезные и чересчур, и предметом его интереса являлась моя персона.
        -Чей козел?- спросил я на весь вагон. Наверное, голос мой был под стать козлиному. Кто-то хрюкнул, и многие подхватили, пряча смешки в рукава. Но козла не признал никто. Лишь красные козлиные глазки говорили откровенно: «Я твой».
        И вдруг он повел себя решительно, по-козлиному, не обращая внимания на чуждое человеческое окружение. Козел быстренько закинул передние копыта на скамью, простучал ими короткую дробь и - я глазом моргнуть не успел - напрыгнул на меня резво, чтобы…
        -Было,- сказал Валентин Павлович хмуро.- У Апулея было и где-то еще. И вообще, с козлом все понятно. Обозвали тебя козлом, вот он и появился. Твоя красотка и обозвала.
        7.ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ, НО…
        Мы решили забить в землю кол - крепкий, осиновый, называйте его, как хотите: ось, дрын, руль, рычаг,- навалиться, чтобы Земля дала крен, и с нее посыпались все эти ублюдочные козлы, Курилки, Бежевые, Холодные, Жопы - обратно в гнилой галактический омут и сгинули в нем навсегда.
        Для этого нужно было: во-первых, выйти на улицу.
        Валентин Павлович снял с гвоздя долгополый с дюжиной пулевых отверстий тулуп, выменяный у запойного сторожа с автобазы на полбутылки «перцовой», надел на меня, а сам, как был в свитере на волосатое тело, так в нем и пошел, лишь прихватил с собой для пущего устрашения пудовый том Шиллера в издании Брокгауза и Ефрона.
        Я шел, путаясь в идиотских полах. При каждой попытке пошевелить руками из рукавов вылетали стайки мучнистокрылых молей, кружили и залетали обратно. Я вычихивал из себя забивавшую ноздри пыль и уже где-то в прихожей не выдержал и сбросил проклятущий тулуп. Лучше околеть от мороза, решил я, вешая бронтозаврью шкуру на замеченный на стене крюк.
        А на улице…
        Мы забыли про руль и дрын, потому что блестели лужи, солнце плавило облака и улица была чиста, как река, вытекающая из садов Эдема.
        Зима кончилась, крокодил вернул проглоченный месяц август, и ни Жопы, ни его друга Курилки не торчало у булочной на углу.
        Жизнь продолжалась.
        -Валь,- сказал я пьяным от солнца голосом.- Лужи-то как блестят.
        -Пивка бы…- Борода Валентина Павловича лоснилась и отливала медью. Он засунул руку по локоть в карман необъятных штанов.- Тринадцать копеек.- Валя пересчитал наличность.- Мало.
        Он хотел сказать что-то еще, но неожиданно замер. Монеты одна за одной выпадали из разжавшихся пальцев. Они падали и звенели, скатывались с тротуара и пропадали на сверкающей мостовой. Ладонь стала пустой, рука повисла как мертвая.
        Я сначала не понял, потом посмотрел вперед и увидел незнакомую женщину. Она шла, разбрызгивая подошвами лужи, не медленно и не быстро, а Валентин Павлович зачем-то бросился собирать монеты, а сам все смотрел на нее, как она приближалась, и руки его бестолково шарили по асфальту - шарили, шарили и ничего не могли найти.
        «Наталья,- подумал я сразу.- Значит, все хорошо».
        И вдруг у дома №15 шаг ее изменился, сделался неуверенным, шатким, она схватилась за стену и стала медленно сползать на асфальт.
        8.Фикус в аптечной витрине
        -На восьмом месяце! Ну я и осел!
        «Козел»,- поправил я Валентина Павловича, но не вслух.
        Он целовал ее в плечи, как будто ей могло от этого полегчать. Валины волосы разметались, он держал бледноликую деву Наталию на вытянутых руках легко, словно в деве не было веса. Она силилась улыбнуться. Улыбка деву не красила.
        -Саша,- Валя затоптался на месте,- ты уж не обижайся.
        Я кивнул и, сцепив ладони, потряс ими над головой. «Римлянин - римлянину». Валя понял, хоть и сделался враз дураком, понял, что я его понял, и осторожно, чтобы не разбить о плотный уличный воздух, понес сокровище в дом.
        Я придержал дверь, постоял так недолго, пока поцелуи не стихли, и пошел от парадной прочь.
        «Все хорошо,- говорил я себе упрямо.- Я нашел Вальку, Валька нашел Наталью. Наталья тоже кого-то в себе нашла. Неизвестно пока - кого, но зато, от кого - известно. Теперь пройдет месяц-два, и они полетят на воздушном шаре втроем. Втроем не так одиноко…»
        «Не так одиноко».
        Черные мысли на меня накатили. Захотелось печальных песен. Захотелось сидеть в ограде возле могильных крестов и под шорох падающей листвы перечитывать томик Батюшкова.
        Сначала я пожалел себя. Потом подумал: а ей каково, моей преследуемой беглянке? Ей-то как одиноко!
        И еще я подумал: ну на кой ляд, спрашивается, она стала платформой! Воплотилась бы, например, в девушку-сироту. Я бы ее полюбил. Я люблю девушек. А теперь что? Отговорить? Переубедить? Как?
        Я дошел до угла, где булочная, и свернул к Покровскому саду. О Батюшкове я больше не думал. Да и сад был не пуст и не желт, и в ограде вместо крестов чернели шляпы пенсионеров. Слева на остановке толпился народ. Трамваи еще ходили. Хотя Галактическое содружество по апрельскому договору уже полтора года обещало поставить во все города Земли какие-то многоместные люльки - бесшумные, бездымные, бесколесные, безбилетные, работающие по принципу пространственного волчка - и решить таким образом вечную транспортную проблему. В некоторых частях города даже рельсы заранее сняли, и теперь легковерное население, проклиная космических болтунов, обвешивало телами автобусы, которые, впрочем, тоже скоро обещали убрать.
        Договор от 15 апреля населению планеты в целом и гражданам моего государства в частности открывал широкие перспективы прогресса. Все помнят специальные газетные приложения с перечислением обещанных благ и километры благодарственных писем, которые обильно печатала пресса.
        Но кроме новых обязательных правил человеческого общежития, вытекающих из закона четности, да фантомов из службы Галактического Порядка - четников, так их прозвали в народе,- никаких полезных приобретений человечество пока что не получило.
        Четники материализовывались мгновенно из ничего - там, где нарушался порядок. Поначалу, бывало, на улицах только и слышались - где матерщинная брань, где возмущенное бормотанье интеллигенции, когда отбившегося от пары одиночку насильно соединяли во временную пару с фантомом. Так в сопровождении фантома он доставлялся в участок, где заседала комиссия, ставящая отступников на учет. Несколько приводов заканчивались принудительным спариванием, то есть человек по приговору комиссии обязан был общежительствовать с назначенным ему в пару лицом.
        К новым правилам население привыкло быстро. Никого это особенно не тяготило. Пары собирались по интересам, по семейному, профессиональному или национальному признаку. Резко сократилось число разводов. Количество браков, наоборот, стало расти. Статистическим управлением было отмечено повышение уровня рождаемости в сравнении с доконвенционным периодом.
        Жить стало лучше, жить стало веселей. Четников пугались не сильно, не более, чем солдат из военного патруля, которые после полуночи устраивали среди горожан выборочную проверку личности. Да и самих четников в последнее время увидеть можно было не часто (со мной случай особый). Во-первых, население стало дисциплинированным. Во-вторых, дисциплинированное население само взяло инициативу по задержанию одиночек в свои руки, и от добровольных друзей порядка отбою не было. Что касается меня, то я подумал однажды: черт их знает, а вдруг наши галактические друзья постепенно сматывают удочки. Обделали свои делишки, надули земных дураков и отводят потихоньку своих. И, может быть, я последний, кого они продолжают пасти, да и то из-за беглянки-платформы.
        Я смотрел на деревья сада, запертые в чугунной ограде. Идти никуда не хотелось. Я стоял и чувствовал взгляды с трамвайной остановки. Вообще-то одиночек вроде меня теперь на улицах появлялось больше. Но все равно, ревнителей Галактического Порядка опасаться следовало. Да и ближайший участок, где заседала комиссия по надзору, находился неподалеку - на площади Репина в бывшем помещении рыбного магазина.
        А ведь если я прав и Галактическое Содружество, действительно, нас надуло, то вывод напрашивался тревожный. Для меня - тревожный, для прочего населения - не знаю. Моя беглянка - единственная, кому известно истинное лицо космических негодяев. А кто ее друг на Земле, может быть, единственный друг? Александр Федорович Галиматов - нигде не работающий, бомж, человек одинокий, неблагонадежный, правый ботинок вот при ходьбе свистит, штаны сверкают, словно каток в Парке культуры и отдыха.
        Решение однозначно: надо этому, который в блестящих штанах, покрепче зацементировать рот, чтобы он не пошел молоть языком и не расстраивал коварные планы.
        Убить. Подстеречь их обоих, Галиматова и беглянку, и обоих втихаря грохнуть. По спине пробежала холодная змейка страха.
        Если я прав, то дела мои откровенно плохи. Тому подтверждение - события последнего дня. Цепь покушений, по счастью, без трагического исхода. ОНИ (кто ОНИ - было не совсем ясно) решили форсировать развязку. Так-то, Александр Федорович!
        Сопенье в спину я услышал, когда трамвай тринадцатый номер, брызжа белыми искрами, выкатывался из-за угла на площадь.
        -Не оборачивайтесь.- Голос был незнакомый.- Сверните направо, на тротуар. Витрину аптеки видите? Туда, к ней идите.
        -Зачем?- Я не стал оборачиваться, но несмотря на свое «зачем?», послушно пошел к аптеке.
        Шаги и сопенье не затихали.
        -Слушайте, только не отвечайте. Иначе они догадаются. Вы меня не знаете. Я знакомый вашего друга. Имени своего не скажу, нас могут подслушать. Да не бегите вы так, у меня штырь в ноге.
        Я сбавил шаг.
        -Вы на языках говорите?- спросили из-за спины.
        Только я открыл рот, чтобы сказать «нет», как из-за спины зашипели:
        -Тс-с! Словами не отвечайте. Если «да» - наклоните голову вправо, если «нет» - влево. Для конспирации.
        Я качнул головой влево.
        -Жаль, я тоже не говорю. Александр Федорович - я правильно называю? («Да»). Так вот, Александр Федорович, у меня есть к вам кое-какие вопросы.
        Тут мне бы сказать ему: а сам-то ты, конспиратор вонючий, кто будешь таков? И почему я, свободный человек, должен какому-то вонючему конспиратору на вопросы отвечать? Обернуться, да и посмотреть пристально на его нахальную рожу. А то для острастки и врезать.
        В некоторые моменты жизни я бываю ужас какой неинтеллигентный, так что насчет «врезать» - угроза вполне реальная.
        Но я не стал говорить ничего такого и, тем более, оборачиваться. Мне сделалось вдруг интересно. Игра, которую предложил незнакомец, затягивала. «Сыграю,- решил я,- а морду набить - это всегда успеется».
        -Послушайте, это гипноз? То, что сегодня было, это гипноз или не гипноз?
        Я пожал плечами. «Не знаю».
        Голос спрашивающего сделался напряженным. Я почувствовал - ему хотелось кричать, а он принуждал себя говорить тихо.
        -Ведь это вы причина явлений, творящихся в городе и в природе? Молчите? Или вы не русский человек, Александр Федорович?- Я почувствовал на своей шее горячие брызги слюны.- Как же она вас охмурила, что через вас все мы, русские люди, стали жертвами жестокого наваждения!- Я передернулся от брезгливости - слюна затекла за воротник.
        «Русские люди… Наваждение… Все ясно. Пора бить морду».
        Я почти подошел к витрине. Там за пыльным стеклом рос роскошный вечнозеленый фикус. Рос в кадушке, в аптечной неволе, а рядом, в стекле витрины отражался невыспавшийся человек по фамилии Галиматов. Он отражался один, других отражений не было.
        Я приблизил лицо почти вплотную к стеклу и попытался заглянуть себе за плечо, чтобы увидеть спрятавшегося незнакомца. И в этот самый момент нога потеряла опору и восемьдесят килограммов живой человеческой плоти, нелепо взмахнув руками, ухнули вперед на стекло.
        -Твой номер - тринадцатый!- услышал я сквозь соленый туман, окрасивший мир в багровое.
        9.Путешествующие по звездам
        Две среброчешуйчатые рыбы медленно выплыли из-за хребта, поиграли в невидимых струях, сделали круг и пропали.
        Пахло хвоей, и воздух был зелен. В нем дрожали пузыри света.
        Я пытливо вслушивался в свое новое «Я», пытаясь понять, чем чувствую мир, который меня окружает. Почему я вижу без глаз, обоняю без органов обоняния. И кто они, эти рыбы, и что там - за хребтом.
        -Непривычно,- сказал я или подумал. Мысль, а может быть, слово показалось бесцветным и пресным, и я пожалел о своей оставленной неизвестно где хрипотце, которой гордился с юности.
        -Это и есть ваша планета?
        -Нет, это планета-колония,- ответила мыслесловами моя бесплотная спутница.
        -А рыбы - местное население?- Даже без плоти я все еще пытался шутить.
        -Рыбы - те, кто имеет тело. Удостоенные.
        -Рыбье тело? Пожалуй, красиво. Они нас могут увидеть?
        -Они нас уже увидели, иначе не стали бы убегать за хребет.
        -У нас же нет плоти.
        -Видеть можно не одну плоть.
        -И что теперь? Надо уносить ноги?
        -Не сразу. Бюрократия везде одинакова. У вас, у нас. Пока они оформят донос, пока его оприходуют, перешлют по инстанциям. Затем резолюция, визирование, сверка по картотеке. Долгая история.
        -Слава Богу. Мне здесь нравится. Хорошее место. Я не думал, что путешествовать по звездам - такое простое дело. Кстати, о моем теле. Оно, что - на Земле?
        -Конечно.
        -Значит, там, на Земле, я мертв?
        -Нет. На Земле проходит микросекунда времени. А здесь, во времени путешествия, она растянута бесконечно долго. Ты вернешься на Землю в тот момент, из которого я тебя вытащила. Всего лишь.
        -Занятно. А если меня здесь убьют?
        -Тогда и там ты умрешь,- ответила она, не задумываясь. Я даже слегка обиделся.- А что касается такого простого дела, как звездные путешествия, то тут ты здорово ошибаешься. Любые неофициальные перелеты строго запрещены. Нарушители караются по закону. Каждый такой перелет, кто бы его ни проделывал, ведет к значительному сокращению жизненного пространства Вселенной.
        Часть пространства съедается, и к минус бесконечности съеденного пространства прибавляется новый кусок. В принципе, Вселенная может исчезнуть совсем. Тем более, что официальных путешественников - как собак нерезанных. Обладатели плоти обычно развлекаются путешествиями. Например, эти рыбы. Между прочим, перед тем, как сюда прилететь, эта пара получила гарантию, что временно на планете никого нет. За это они заплатили. Так что дело обернется скандалом еще и по этой причине. Ну, с ними ладно. А вот съеденное пространство - это важно для всех. Ближайшие от него миры большей частью ненаселенные. Или в них расположены колонии ссыльных преступников. Если им удастся меня поймать, то я обречена быть сосланной в область Присмертья - так она обозначена на всех звездных картах.
        -Ничего себе, веселенькая история. Постой, раз путешествия - так серьезно, то чего ради мы здесь?
        Она не сразу ответила. Даже без звуковой окраски я почувствовал в ее ответе смущение.
        -Из-за тебя. Во-первых, тебе надо отдохнуть. Во-вторых, крепко подумать, что делать дальше.
        И тут я решился, благо не было тела. Если бы в этот момент оно у меня появилось, включая части, имеющие способность краснеть, наверное, я бы горел, как красный фонарь в сумраке фотолаборатории.
        Я сказал:
        -Есть конкретное предложение. Скажи пожалуйста, ну зачем тебе на Земле быть этой дурацкой платформой?
        -Я думала, тебе нравится.
        -Нравится? Знаешь, дорогая моя, что мне нравится?- И я выпалил на одном дыхании: - Девушка-сирота.
        -Ах, так!- Мысль ее задрожала. Я представил женское лицо, не конкретное, а собирательное - с прикушенной нижней губой и белыми от волнения пятнами посреди раскрасневшихся щек.- Значит, я для тебя никто?
        Кажется, назревала сцена.
        -Да? Если мне нравится быть платформой, а у тебя встает на каждую голоногую блядь, вроде той, что была в электричке, может, и мне прикажешь пойти зарабатывать на панель?
        Фраза отличалась удивительной пуленепробиваемой логикой. Против такой фразы сам Гегель не нашел бы что возразить. Когда существо из женщины превращается в бабу, любые аргументы бессильны.
        Я вспомнил длинную цепь своих коротких женитьб. Конец ее потерялся в прошлом, но стоило разбередить память, как из былого, из топи смердящих блат, цепь протягивалась ко мне, как удав, громыхала медью истерик, звенела перебитой посудой, терзала шлепками наманикюренных пальцев о мою впалую грудь.
        Люда. Из жен она была первой и, пожалуй, долготерпеливей, чем все. С ней мы прожили ровно год и неделю. Она заходилась в крике лишь в дни совместных похмелий, длившихся регулярно от понедельника до среды, где-то к четвергу отходила, а с четверга и по воскресенье включительно мы жили добром и миром, полюбовно деля радости и невзгоды тихого семейного очага.
        За Людой была Аня первая и Аня вторая. С той и другой мы прожили в сумме одиннадцать месяцев. Аня первая, та имела привычку ложиться на рельсы, проложенные за два квартала от дома, хотя знала прекрасно, что это всего лишь запасные пути к свалке цветного лома, и поезда по ним не ходили. Вторая из перечисленных Анн голая вставала на подоконник и так стояла подолгу, мрачно и грозно молчала и, время от времени оборачиваясь, называла меня подлецом.
        За Аннами идет Ольга, за Ольгой - сумасшедшая Нелли. Вот уж где был дурдом, даже вспоминать весело. Ей меня было мало, то есть не всего меня, а той моей главной части, которая скучает сейчас без дела, оставленная на далекой Земле, дремлет, свернувшись калачиком, словно младенец в люльке. Нелли была не права. С размерами у меня полный порядок. Просто на почве шизофрении все предметы нормальной длины казались ей укороченными. Я уверен, даже слоновий хобот показался бы ей мельче медицинской пипетки.
        Мой донжуанский список на этом не обрывался, но я устал вспоминать.
        -Послушай, я же не прошу ничего необыкновенного. Я давно хотел у тебя спросить, в человеческое существо ты можешь воплотиться?
        -Могу, конечно. Только зачем? Мне человеческие формы не нравятся.
        -Значит, и я тебе не нравлюсь?
        -Ты - нравишься, но ты - другое.
        Я растерялся.
        -То есть как?
        -Сказать?- Она немного помолчала для виду.- Не стоило бы вообще-то рассказывать такому блядуну, как ты. Да чего уж. В Панинформарии Жизни твой номер - тринадцатый.
        Видно, она ожидала, что я после этого сообщения устрою по себе покойничный вой. Но я спокойно ответил:
        -Я знаю, я уже слышал. А что - это плохо?
        По мыслевопросу моей спутницы я догадался, что она несколько ошарашена.
        -Погоди. Кто тебе об этом сказал?
        -А…- Я сделал вид, что о таких пустяках и говорить не стоит.- Было дело.
        И все-таки я рассказал. Рассказ мой занял времени не больше минуты.
        -Так…- Она прикусила язык. Похоже, по части загадок мы друг другу не уступали.- Или они полные идиоты, или…
        -Послушай,- я, наконец, не выдержал.- Объясни по-человечески. А то - тринадцатый номер, информарий, фигарий… Для меня тринадцатый номер - номер марки портвейна, и все.
        -Сейчас объясню, не нервничай.
        Она нудно стала мне объяснять, как объясняют тупицам.
        Во Вселенной существует такая область, которая, если перевести на язык Земли, называется Плато. Плато - это область непостигаемых разумом миров, область одностороннего проникновения: оттуда - сюда, и никогда обратно. Миры Плато неуязвимы для внешних сил. По сути они - властелины Вселенной. Только вот власть их, как бы получше сказать - не совсем та власть, как ее обычно понимают. В основу их власти над мирами Вселенной положен принцип свободы. Ну, и некоторые, вроде наших умников с Андромеды, очень удачно этой свободой пользуются.
        -Плато, говоришь?
        -Место, где рождаются сущности.
        -И ты, и все, и даже я, тринадцатый номер? И подонки, и педерасты, и эсгепешники, и фашисты, и антисемиты, и вся красножопая сволочь?
        -Фашистами не рождаются.
        -Конечно. На фашистов учат в советской школе учителя не то физики, не то физкультуры.
        -Галиматов, давай не будем заниматься риторикой. Времени остается мало. Я хочу сказать тебе, что значит тринадцатый номер. К Панинформарию мне удалось подключиться почти случайно. Я, конечно, догадывалась насчет тебя. Слишком уж все было с тобой непросто. Например, твоя странная неуязвимость. Другого давно бы уже стерли в порошок, а ты из любой задницы выбираешься подозрительно ловко. И даже не вымазавшись в говне. Но теперь-то я знаю точно, что твой номер - тринадцать. Так вот, послушай. Это должен знать каждый, имеющий такой номер. Сущность с тринадцатым номером есть связующее миров, что-то вроде заклепки, на которой миры удерживаются. Сам ты этого ни в коей мере не ощущаешь. Живешь как живешь - где хочешь и как хочешь. Но независимо от твоего поведения, нравственности, образа жизни, ты - связующее, и никуда от этого не денешься.
        Она помолчала, чтобы я мог получше переварить информацию, а потом добавила строго:
        -Между прочим, раз ты знаешь теперь свое истинное назначение, мог бы быть немного благоразумней. За бабами бы перестал таскаться. И вообще.
        -Слушаюсь. И перед лицом товарищей по Вселенной торжественно обещаю. Не пить, не грубить, с бабами не… пардон, не таскаться, похабных снов не смотреть, на газоны не блевать, любить родину, не убивать топором старушек. Что еще?
        -Поменьше молоть языком.
        -Не молоть языком. Платформушка, дорогуля. Значит, пaрники на самом деле просто хотели меня отклепать? А я думал…
        -Ты правильно думал. Им не так ты нужен, сколько я. А насчет отклепать - тут не все просто. Им, может, и хочется тебя отклепать, но, с другой стороны, в дыру, которая после тебя останется, затянет всю их вонючую братию, а заодно и планету Земля, и твой зачуханный Ленинград. Но почему они тебе об этом сказали? Пока ты не знал, они могли тебя пугать, как им вздумается. Арсенал у них не богатый, но сделать жизнь несносной до безобразия - это они могут вполне. Устраивать локальные деформации, демонстративно торчать у тебя на пути, перетряхивать вещи в квартире, пока тебя нету дома, оставлять в пепельнице дымящиеся окурки, напустить под матрас клопов, даже насрать в ботинки. Все это они могут и с удовольствием делают. И будут продолжать делать, я уверена. Но ты-то знаешь, что весь их балаган не опасней новогодней хлопушки. Убить-то они тебя не убьют. И они знают, что ты знаешь.
        -Вообще-то, всех перечисленных прелестей не так уж и мало даже для человека-заклепки. Неизвестно, что лучше - мирно лежать в могиле или каждое утро вычерпывать из ботинок говно. И потом - живу-то я не на облаке. А друзья? А знакомые? Они ведь не болты, не заклепки - просто люди.
        10.На берегах стеклянных морей
        Целую вечность я выбирался из стеклянного куба. Я плакал - слезы красными нитями оплетали мое лицо. На зубах хрустело стекло. Стекло набивалось под веки. Стекла было слишком много, и веки, раздавшись, лопнули. Глаза обожгло светом. От света и холода в слипшихся волосах проснулись и зашевелились вши. Голодные стеклянные вши, они подтачивали корни волос и больно вгрызались в кожу. Прозрачный нож гильотины не выдержал удара о шею и сам рассыпался в пыль, из молочной ставшую красной. Я еще плыл по острым стеклянным волнам на какую-то зеленую веху, меня мутило, уши заложило от боли, я разгребал обрубками пальцев боль, а веха не приближалась. Прошел час, или год, и я понял, что стараюсь напрасно. Мне стало смешно. Ноги! Я их сам оставил на берегу, они-то и не давали плыть, утопленные в расплаве асфальта. Я смеялся, я долго смеялся. Я видел, как смех собирается на губах в пузыри, и они, как надутые газом презервативы, уплывают в стеклянную высоту. Потом на красном экране замелькали пятна людей, сначала мелкие и размытые, потом огромней и четче, а самое большое из пятен сказало слезливо и зло:
        -Он мне ответит! Он ответит за то, что в моем аквариуме померзли все коллекционные экземпляры. Лучшие экземпляры! Одна вуалехвостка мадагаскара - пара пятнадцать рублей. А бискайские мраморные дельфинчики! Каждый дельфинчик стоимостью в четвертной. Это двести пятьдесят по старому! Он! Он! Он!..
        Я оторвал по куску стекловаты и заложил ими раковины ушей. Голос сразу сделался мягче.
        -Оставьте человека в покое. Вы что, не видите, у него перебинтована голова? А вы к нему со своими вуалехвостками лезете.
        Невидимка выдернул вату, и голос снова стал злым.
        -А вы кто такая будете, чтобы в чужой квартире защищать какого-то проходимца? Вы что, в ней прописаны? Да мне плевать на твоего хахаля Очеретича. Из-за твоего Очеретича наша квартира не заняла первое место в соревновании за здоровый быт. Из-за него на двери табличку не повесили, поняла?
        Я стал узнавать голоса. Наталья. Значит, я снова в комнате у Валентина Павловича. Сухим языком проведя по верхней губе, я почувствовал больничную горечь. Голос мой прозвучал тише воды, но и такому я обрадовался, как другу.
        -Ухо горит,- сказал я с длинными передышками. А когда отдохнул, спросил: - Валя, ты уже улетаешь?
        Ответил мне голос Крамера, с сухой немецкой пружиной выбрасывающий, как монеты, слова:
        -Поешь-ка, парень, пельменей. Ешь, пока не остыли.
        Я почувствовал скользкую теплоту и острый уксусный запах. От запаха меня замутило. Я стал захлебываться слюной, она была живая и жирная, похожа на суп с червями. Я понял, что причастился смерти, и единственное, о чем пожалел,- что никогда Ее не увижу, мою беглянку, девочку-сироту, единственную, недоступную, близкую…
        Незнакомый голос сказал:
        -Ты же его, мудила с Тагила, своими тухлыми пельменями совсем в гроб загонишь. У парня моча, как сперма. Парень чуть не подох. А ты - ебемать - пельмени!
        Кто этот добрый человек? Я ресницами разодрал липкую пелену возле глаз. Человек был прозрачен, как ангел, и с большими блестящими крыльями. Он говорил «моча», а я слышал «амброзия». Он говорил «мудила», а мне слышалось «брат». Я понял, что он мне снится. Он снился и говорил, я тихо лежал и слушал.
        -Я кого-нибудь в жизни убил? Пашу, как падла. Не ворую. Похабные песни не пою. Подпольную литературу не читаю. А у него даже волосы прихвачены аптечной резинкой. Еще бы гандон на голову надел. Ишь, отожрался, американец. И бабы к нему ходят - богатый! А моя Томка, сука, как придет домой со своего «Красного веретена», так она не то чтобы дать, она меня у двери на раскладушке ложит. Пью вот, бля. Пью, бля, и плачу.
        Ангел стал исчезать в золотистых радужных сполохах. Сначала исчезли крылья. Створки на райских вратах пропели херувимскую песнь.
        -Увидимся, коль не помрешь.
        Я кивнул. На облаке у доброго ангела, должно быть, славно живется. Я устал.
        11.Показания свидетеля Пистонова
        -Вы, Александр, лежите. Чаю с молоком принести? Где-то было печенье.
        -Наташа.
        Мне понравились ее руки, как она гладила ими тяжелый шар живота, пульсирующий под складками дешевого крепдешина. Мне нравилась золотая аура волосков на ее открытых запястьях. Я подумал: когда дышишь на эти руки, волоски припадают к коже и трудно удержаться губам. Если Наташа не истеричка, то Валентин Павлович - счастливый человек.
        -Не надо чаю. И печенья не надо. Наташа, давайте будем на ты.
        Мы перешли на ты.
        Закрывая глаза, я слушал ее ответы. Закрывая глаза, я видел белый шар живота, на котором я поднимался к Богу. Когда моя красавица Люда умудрилась после меня забрюхатеть (а мы к тому времени полгода как были в разводе), встретив ее на Фонтанке, от счастья я чуть не бухнулся под Английский мост. Мне тогда каждую ночь снились раздутые женские животы, и каждый из них был желанен, и к каждому я прикасался губами и целомудренно целовал нежную раковину пупка. Во снах я становился Ван Эйком и медленной кистью рисовал Еву для Гентского алтаря. Когда я доходил до лица, руке не хватало силы, кисть падала, оставляя на полотне жирную уродливую кривую. Я просыпался, подворачивая испачканную простыню. До жути хотелось повеситься.
        -… Тебе сделали перевязку, и Валя тебя увез к себе. Это было позавчера.
        -Значит, я здесь уже больше суток?
        Нет. Хватит. Не хочу жить один. Не могу. Хочу большой круглый живот, чтобы грелся рядом в постели. Женюсь, черт возьми. Бомжевать брошу. Женюсь. Так ей и скажу. Не знаю, как у тебя на Андромеде, а у нас, у земных мужчин, без любви яйца пухнут.
        -Как меня Валя нашел?
        -Мы услышали женский голос, будто кто-то кричал в окно. Сказали, что тебе плохо, что ты на Покровке в аптеке, а кто кричал, мы так и не поняли. На улице никого не было.
        «Она».
        -А где сейчас Валентин?
        -Они с Васищей пошли какого-то Пистонова перевоспитывать.
        Только она это сказала, как комната наполнилась шумным волосатым хозяином.
        -Он что, так и не помер? Галиматов, да ты живой! Раз живой - вставай, поднимайся, нечего проминать лежак. Слушай, Санек, как ты все-таки умудрился влететь в витрину? Может быть, на почве врожденного нарциссизма? Может быть, у тебя на самого себя встал?
        -Валя, перестань.
        Это сказала Наташа.
        -Нет, Наталья, не перестану. Мы сейчас с Васькой Пистонова кололи. Между прочим, выясняются некоторые интересные подробности. Например, такая. Пистонов, оказывается, бывший зять нашего уважаемого Повитикова. А Повитиков, соответственно, бывший пистоновский тесть. И бывший тесть своего бывшего зятя потихоньку дерет через зад. Это фигурально выражаясь.
        -Валя, человек ранен. Не надо при нем фигурально.
        Это сказала Наталья.
        Валя великаньей ладонью закрыл ей полживота и стал гладить, как ласкают котенка.
        Он гладил и говорил:
        -Наташенька, это же Саша Галиматов. Его матерные слова не берут. У него от матерщины прививка. Вот послушай.
        Валя наморщил лоб, пальцами разлохматил бороду и вывалил из себя полную мусорную корзину.
        Наташа вздохнула, а я сказал:
        -Валентин Павлович, ты хотел рассказать про Пистонова.
        -Про Пистонова, да. Пистонов - большой блядун. На фабрике «Красное веретено» он почти всех баб перепортил. Дочка Повитикова, дура дурой, а среди прочих перепорченных дур оказалась самая хитрожопая. Она папе пожаловалась. На фабрике она работала практиканткой, ей, кажется, не исполнилось и шестнадцати. Но по словам Пистонова - курва эта Тамарка была еще та. У нее и пузо-то вздулось не от пистоновских упражнений, ее в школе учитель физкультуры натягивал прямо на матах в спортзале после уроков. Пистонов говорит, что этого физкультурника знает, он сам не раз ходил в тот спортзал пользовать по вечерам комсомолок. Физкультурник одалживал ему ключ. Папа решил просто: или женись, или подаю в суд, за изнасилование несовершеннолетних. А по законам зоны это, считай что вышка. На зоне не любят человека с такой статьей. На зоне такому человеку ночью надевают на голову мешок и перво-наперво отрезают яйца. А после докалывают ножами, как оскопленного борова. Пистонов выбрал женитьбу. Тамарка, ставши женой, рожать сразу же передумала. Она преспокойно совершила аборт, и началось у них семейное соревнование: кто
кому больше наставит рогов. Пистонов, видимо, проиграл, потому что не выдержал распутного жениного поведения и подал на развод. Статья ему уже не грозила.
        Я, пока слушал Валю, чувствовал, как поправляюсь. Духом я становился молод, члены мои укреплялись, наливаясь жизненной силой. Особенно меня вдохновила сцена любви в спортзале. Я представил ее в подробностях. С холодком в коленях, когда ноги со сладкой дрожью елозят по скользкому мату. Со сваленными в кучу мячами - нога в забывчивости ударяет по куче, и мячи непонятно как оказываются то под горячим пахом, то в ложбинке грудей, и это в самый нужный момент, когда градус достигает предела; приходится заниматься мячом и начинать раскачку сначала. И прочие спортивные мелочи. Канаты, свитые в башенки, на которых мы время от времени устраиваем перекур. Шведская стенка - по ней, чтобы поддать в мою печку жара, карабкается голая обезьянка и машет мне сверху хвостом. И еще: щелок женского пота, картавая девчоночья матерщина, пахнущая резиной пыль, тусклая кожа матов в трещинках и масляных пятнах и узкие тамаркины трусики, которые она шутки ради напяливает на боксерскую грушу.
        И мне, воскресшему, стало абсолютно безразлично все это пистоновско-повитиковское копошение, коммунальные заговоры, парники, фашистский маскарад. Это была не жизнь, это была раскрашенная под жизнь фанера. Деревянный автомат, которым можно убить разве что подыхающего от старости таракана. Это попросту было скучно. Скучища!
        -Валя, ну хорошо. Ну докажешь ты, что Повитиков и Пистонов против нас состояли в сговоре. Ты что, собрался на них в суд подавать?
        -Я хочу понять. Мне важна истина.
        -Тебе нужна истина, а мне истина не нужна. Мне все равно, понимаешь? Я живой, ты живой, Наташа живая. А они - они мертвые, мертвяки, от них мертвечиной пахнет.
        Валентин Павлович выслушал мою поэтическую тираду, кивнул и сказал:
        -Все верно, не спорю. Но сейчас ты заговоришь иначе. Вот что нашел следопыт Васище под шкафом у двери Повитикова.
        Валя достал из кармана и выложил на ладонь очень странный предмет. Более всего по форме и размерам он напоминал вставную челюсть. Такой же гладкий и розовый, так же состоящий из двух выгнутых половин. Лишь не было пугающего оскала и, соответственно, клавиатуры зубов. Посередине в пустом овале имелась тонкая металлическая мембрана с отверстиями разной величины.
        -Наташа, дай-ка бутылку.
        Валя взял бутылку с портвейном и плеснул из нее на челюсть.
        -Дезинфекция.- Он заговорщически мне подмигнул. Я обалдело смотрел на его шаманские приготовления.- Теперь вставляем.- И Валя ловко, словно всю жизнь только этим и занимался, пристроил штуковину в рот.
        -Дезинфекция,- повторил он опять, и вдруг я узнал этот голос.
        Голос был тот же самый, что сопровождал меня до витрины. Я вздрогнул, из памяти выплеснулся фейерверк острых стеклянных брызг. Ладонь метнулась к глазам, но Валентин меня успокоил. Он выплюнул игрушку на ладонь. Вымытая слюной, она блестела в комнатном свете.
        -Модулятор. Прибор для изменения голоса. Город Бежин, Московская область. Сработано в челюстном исполнении.
        Воспоминание о пережитом страхе ушло. Я смотрел на бежинскую игрушку, и во мне просыпалась злость. Сейчас бы схватить ее, эту блестящую челюсть, и пойти крушить ненавистных мне филистимлян, как в свое время Самсон.
        -Так что, Александр Федорович, не зря я его вчера дверью по башке съездил. И с ядом его работа. Наверняка. Может быть, не без участия четников. Гипотеза у меня такая. Повитиков работает на СГП. Вопрос в том - вольно или невольно?
        -Давай спросим об этом у него самого.
        -Я бы спросил, я и хотел спросить. Но Повитиков в бегах со вчерашнего дня. На двери замок. Правда, Васька утверждает, что замок фальшивый. Он слышал - в комнате кто-то сморкался.
        Валя вдруг засмеялся и хлопнул ладонями по коленям.
        -Кстати, о замороженных рыбках. Никто их у Повитикова не морозил. Он сам засунул тех, что подохлей, в холодильник, а теперь срет всем на мозги: заморозили. Васище знает, он в дверную щель подсмотрел.
        Валя заерзал на табурете, и я понял, что самую крупнокалиберную подробность, выуженную из пистоновских показаний, он приберег напоследок, чтобы меня добить. У него даже щеки вспотели, распаренные восторженным возбуждением, и волосы вздыбились, словно их кто притянул магнитом, и походили на пар.
        -И еще…- Он прямо на табурете, не слезая, подъехал ко мне, как Иван-дурак на печи.- Еще выяснилось: в Болышево у Пистонова дом. Улавливаешь связь? Твоя беглянка-платформа - станция Болышево. Пистонов - станция Болышево. Эсгепешников ты где в лесу встретил? Возле станции Болышево. А теперь вспомни, что у тебя спросил тогда переодетый Пистонов? Он про платформу тебя спросил, значит, знал, какая она на самом деле платформа. Иначе не стал бы спрашивать.
        -Одним словом - заговор. А скажи мне, Валентин Павлович, раз ты все про Пистонова знаешь, его маскарадный наряд - автомат и шинель, они у него откуда?
        -Шинель и автомат он прихватил на фабрике из музея боевой славы. У них есть такой. Зачем?- спрашиваю. Сам не знает, зачем. Что-то на Пистонова нашло. Может быть, и тут не без помощи наших галактических братьев. Но я сильно подозреваю, что у Пистонова на сексуальной почве образовался имперский комплекс. Если бы в фабричном музее висел парадный мундир маршала Жукова, он бы унес и мундир.
        Я поставил босые ноги на холодные половицы.
        -Спасибо, Валя, за интересные новости,- сказал я, похрустывая ослабевшими пальцами.- Но с меня на сегодня хватит.
        У окна сидела Наталья и, склонив голову к животу, тонко-тонко посапывала. Словно на дудочке играла.
        12.Домой возврата нет
        Последние полгода я бомжевал в Богом забытом подвале стена в стену с ведомственной котельной, которая обслуживала школу милиции. Меня привел сюда Гамзатов Расул, так значилось в паспорте. На самом деле Расула звали Илья, и фамилия у Ильи была веселая - Зильберглянц. Илюшка вообще был человек занятный. Например, держал в подвале библиотеку - небогатую, томов в двадцать пять - и давал читать напрокат - рубль за одно прочтение. Когда рублей накапливалось в достатке, он собирал компанию - меня и еще двух-трех человек знакомых,- мы накупали водки и устраивали праздник души. Первый стакан был всегда за Литературу, за хлеб духовный, потом тосты мельчали и начиналась пьянка. Ближе к ночи Илюха бежал к «Стреле», там снимал девочек из какой-нибудь институтской общаги, и пьянка переходила в оргию.
        Еще Илья собирал истории из еврейской жизни, имеющие хождение в народе. Эти истории он записывал в толстую амбарную книгу и все они начинались словом «однажды». Вот пример:
        Однажды евреи протянули специальный кабель, чтобы взорвать все, что любо и дорого русскому человеку. Взрыв назначили на субботу, праздник еврейского шабаша, на девять вечера, когда население смотрит телепрограмму «Время». Самый главный еврей, зажавши в руке рубильник, говорит еврею помельче:
        -Ну как, Давыдыч, пора? Сколько там на твоих натикало?
        -В самый раз, Соломоныч, тютелька в тютельку,- отвечает еврей помельче.
        -Где наша не пропадала.- Главный осеняет себя шестиконечным еврейским знамением и подает в сеть напряжение.
        Вот какое страшное дело совершили однажды евреи в 9 вечера, в субботу, в праздник еврейского шабаша.
        Или другой пример:
        Однажды евреи придумали хитроумную электрическую машинку, чтобы посредством ее извести русского человека. Назвали они машинку «компьютер», чтобы непонятно звучало. А жил в поселке Торчки такой Юра Перов, механик Погожского МТСа. Он на нее посмотрел, на эту машинку, и ни слова не говоря, швырь ее в кормушку к быку. А бык в стойле был злой, звали быка Петлюра. Он как надавит большим желтым зубом - и нет еврейской машинки. Так механик Погожского МТСа показал безродным изобретателям, где раки зимуют.
        Илья собирался послать эти истории в толстый московский журнал, специализирующийся на еврейском вопросе. Мы даже придумали Илье псевдоним и уговорили знакомую машинистку Верочку перепечатать текст в счет будущего гонорара.
        В подвал я возвращался дворами. Ленинград - город дворов, и сколько его ни перекраивай, сколько ни бей тушами копровых баб по стенам его домов, дворы останутся навсегда - эти разбухшие от гноя аппендиксы, параши, в которые горожане вываливают по вечерам полные лохани с дерьмом, и куда бросаются по утрам девочки-самоубийцы. Можно от старой Коломны пройти дворами до Невского и весь Васильевский остров от Гавани и до Стрелки пересечь, ни разу не расшибив голову о качающийся спьяну фонарь и не наглотавшись уличного бензина. Можно долго и тихо идти, минуя многолюдные линии и слушая одно лишь урчанье в желудках помоечных крыс, да костлявый стук домино, да пьяные заупокойные плачи, да шелест дыханья младенцев, которых матери забывают до вечера на балконе.
        Я пробирался к себе в подвал. Был вечер, по Фонтанке между мостами гуляла рябая вода, и по верхушкам волн прыгали отраженья окон. На плоском горбу моста я остановился позевать на закат, на заляпанное ржавчиной небо, на взбаламученный запад, похитивший у востока свет. И тут двуногая блошка, повисшая между звездами и рекой, звериным нюхом бомжа почуяла - пахнет серой. Сердце мое почуяло.
        Я бросился в паутину улиц. В Троицком мне навстречу катилось бумажное колесо - лист из амбарной книги. Я вжался в церковный забор, вгляделся в туман за садом: ни четников, никого. Серный запах крепчал. Прикинув на глазок расстоянье, я перебежал по прямой проспект, замешкался у подворотни, прошел. Руки мои упали.
        Взрывом выворотило у флигелька брюхо. Из переломленных балок торчало деревянное мясо, и пестрая груда обломков лежала, наспех сваленная у стены. Я разглядел сквозь пролом смятое кружево труб и спирали пара, которые вытягивал из темноты сквозняк.
        Не было у меня больше дома. Не стало. Часть флигеля и стена котельной, намертво приросшая к флигелю, и подвал под флигелем, который я называл своим домом, демоны превратили в прах.
        -Саша,- сказал мягкий голос Ильи. Он стоял по правую руку и улыбался невесть чему.- Когда в котельных ни с того ни с сего начинают взрываться котлы - что надо делать?
        Он прижимал к животу разбухшую амбарную книгу. Из нее лезли листы, и картон переплета расслоился от взрывного удара.
        «Однажды евреи подложили бомбу в котельную…» Улыбка у Ильи была грустной, так улыбается человек, оказавшийся без воды в пустыне.
        -Я знаю, что надо делать.- Он продолжал улыбаться.- Надо отсюда уезжать. Пока не поздно, уносить ноги. Я подал документы на выезд.
        -Конечно, Илья, уезжай. Я тоже скоро уеду. И Валентин уедет.
        Ты его не знаешь, это мой старый друг. Через два месяца он улетает в Америку. Все мы уедем, и останется голое место. Эта вот развороченная куча на месте дома.
        -Я иду к брату,- сказал Илья и пошел. Он шел и держался за книгу, словно это и был пропуск в ту неведомую страну, в которую он собирался уехать.
        -Прощай,- сказал я ему, хотя больше всего на свете не любил слово «прощай».
        -Прощай,- повторил я, когда фигура Ильи ушла в вечернюю тень.
        -Ну, здравствуй,- сказали мне два фосфорных глаза, выглянувшие из темноты пролома.
        -Здравствуйте, человек без пары,- сказала мертвая арка ниши, что чернила черноту подворотни. С площадки спрыгнул фантом, которого я называл Бежевым.
        -Здравствуйте, гражданин Галиматов. Пришло время подвести итоги.
        Это сказал Холодный. Он стоял за водосточной трубой, такой же длинный и узкий, как эта стекающая с крыши бледноголубая сопля, и скалился искусственными зубами.
        Я раскланялся на три стороны:
        -Спектакль начинается. Все актеры в сборе. Где же господин режиссер?
        Я спокойно прошел вперед к наваленной куче мусора и положил каблук на вылезшую из матраса пружину. Пружина была родная, и матрас был родной - он знал наперечет каждое из моих натруженных ребер, как и я - все его заплаты и прошвы,- и помнил все мои сны, которые я рассказывал ему по ночам.
        Они стали сходиться: сзади Бежевый, слева Холодный. Из пролома в стене котельной, скособочась, вылезал Жопа. С карниза посыпалась крошка, и в сахарном облаке штукатурки на землю сошел Курилка.
        Пружина мягко покачивалась под ногой. Сначала я думал о вечности, потом вспомнил, что в кармане в вощеной бумаге лежит завернутая Натальей котлета. Я ее вытащил и, пошуршав оберткой, съел.
        -Друзья,- сказал я, облизывая пальцы.- Зачем вам я, если честно? Ну зачем?
        -Нужен,- услышал я четырехголосый ответ.
        -Как же вы можете со мной что-то сделать, если у меня тринадцатый номер? И не где-нибудь, а в самом главном (я показал пальцем в обиталище Господа Бога) Информарии Жизни!
        -Можем,- ответили мне все четыре.
        -Можете,- согласился я.- Но вы же взрослые… (Я хотел назвать их людьми, но вовремя спохватился.) Вы должны понимать, что плохо будет не одному мне.
        -Понимаем,- раздался односложный ответ.
        -Так стоит ли тогда рисковать?
        -Стоит.
        -Вы уверены?- Я нарочно играл в вопросы. Не то чтобы оттягивал время, просто интересно было узнать уровень их разумности.
        -Платформа,- сказал Курилка.- С ней сегодня покончено.
        -Покончено,- повторили один за другим три его компаньона.
        Я вздрогнул и не поверил.
        -Врете,- сказал я зло.
        «Врут!» - в голове, как бомба, раздался телепатический крик.
        Мне стало весело и нестрашно.
        -Врете,- повторил я отчаянно, и поддев ногой отцепившуюся от матраса пружину, швырнул ее в Курилкину рожу.
        -Ой!- вскрикнул он совсем по-людски и схватился за расквашенную губу.
        «Спешу на помощь. Держись!» - кричала мне беззвучно платформа.
        «Ты где?»
        «Пролетаю над станцией „Колокольцево“».
        «Это днем-то? Ты спятила. Что подумают люди?»
        «Дурак!»
        Я прикинул расстояние от станции «Колокольцево» до места, где меня собирались казнить.
        «Не успеешь».
        «Тяни время».
        -Послушайте, господа. А имеется ли у вас документ, подтверждающий ваше право на лишение меня жизни?
        -Имеется.
        Жопа достал бумагу и предъявил мне. Со ссылкой на пункт 105-й договора от 15-го апреля за категорическое нежелание подчиняться общевселенским правилам я, Галиматов А.Ф., приговаривался к деструкции (в любом виде) в срок, устанавливаемый по закону. Приговор обжалованию не подлежал. Внизу, как бикфордов шнур, извивалась подпись аж самого Президента.
        «Пролетаю станцию „Жмейки“».
        «Не успеет».- И тут я вспомнил, что за кирпичным забором с аурой из колючей проволоки находится милицейская школа.
        -Милиция!- заорал я, что было сил.- Здесь человека убивают!
        Четники на мой крик не прореагировали никак. Не кинулись затыкать мне рот, не замахали руками. А Жопа показал пальцем на стену и сказал:
        -Плюньте туда, Галиматов. Не бойтесь, плюйте.
        Я плюнул. Мой тяжелый плевок, пролетев полтора метра, неожиданно расплющился в воздухе и стал стекать по невидимой вертикали, отделявшей меня от стены.
        -Так же и звук. Кричите - не кричите, никто вас там не услышит. Ни один мент.
        Я посмотрел на небо. Оно еле дышало, и с него не спускалось ни одной спасительной паутинки.
        Умирать не хотелось. Я не любил умирать. Я любил жизнь, женские ножки, особенно выше колен, свободу в ее немарксовом понимании, небо в дождичек или в ведро, землю без пограничных столбов. Любил попить-погулять, любил Пушкина и Баркова, любил «Москву-Петушки», и «Николая Николаевича», и «Лябдянскую смуту» - много чего любил. Я знал, стоит мне умереть, и их без меня не будет. Не меня отнимут от них - все ото всех отнимут. Я - заклепка на теле мира. Я держу этот мир живым. Я затыкаю пальцем дыру, через которую утекает жизнь,- в этом мое назначение.
        Пусть я плох, беден, болящ. Пусть я урод и вор, и член мой темен от блуда. Пусть. Но я вас люблю, и я не хочу умирать.
        -А зачем тебе умирать?- услышал я голос с неба.
        Это не был голос Ее, и не был голос Его. Это был другой голос.
        -Тебе надо жить.
        -Да.- Ноги мои устали. Я сел прямо на мусор, на свой убитый матрас, весь в бурых пятнах и стрелах от раздавленных кровопийц-клопов, сидел и тупо смотрел на мир, который из-за меня не погибнет.
        «Плато. Властелины Вселенной. Место, где рождаются сущности. Оттуда - сюда, и никогда обратно.»
        -Да.
        13.Приключения в мертвом царстве
        Курилка уже пропал в зыбкой воздушной мандорле, куда затягивались один за одним мои несостоявшиеся палачи. Каждый раз меня обдавало мертвым подвальным запахом, каждый раз я обводил языком нёбо, соскребая горчичный налет.
        Пропали Бежевый и Холодный, оба, втянув головы в плечи и уворачивая от удара зады. Теперь Курилка. На поверхности оставался Жопа.
        И вдруг словно невидимая пружина выскочила из невидимого матраса, чтобы поднять меня и метнуть в бой. Мысль липкая, как репей, пристала к изнанке черепа.
        «Тебе всегда везло, Галиматов. Ты даже триппером ни разу не заболел, хотя в половом вопросе отличался абсолютным невоздержанием. Про мандавошек ты знаешь только из анекдотов. А почему? Почему другой и на Красной площади умудряется провалиться в люк? А с тебя все - с гуся вода. Анька первая, когда огрела тебя по темени сковородой,- что с тобой было? Ты не только не сблеванул, ты еще дожрал с пола рассыпавшуюся картошку. А у нее - кистевой вывих, она в суд на тебя подавала. А помнишь, как тебя пьяного в январе ветром смахнуло с Египетского моста, и ты угодил в единственную на всей реке прорубь? У тебя даже насморка тогда не было. И яд ты не выпил. И витриной тебе не отсекло голову. Так чего ж ты стоишь и даром теряешь время! Видишь, Жопа почти исчез, скоро исчезнет совсем. Не упусти шанс. Секунд шесть дыра, в которую они проваливаются, сохраняет пропускную способность. Вперед, Галиматов! Рискуй! Где наша не пропадала!»
        Жопа таял, словно зыбкое табачное облако. Последнее, что от него оставалось,- круглая оттопыренная мишень, обтянутая штанами в полоску. Скоро и мишень исчезла, оставалась мутная овальная рама, и надо было решаться. Я решился. Как отчаявшийся пловец, я бросился в неизвестную глубину. Я успел.
        Яко по суху прошел я по бездне стопами. Была тьма и свет, и семь раз по семь то тьма, то бледная жижа, и меня тысячу раз стошнило, выворачивая наизнанку, и тысячу раз я поминал имя Господа своего всуе. Очнулся я в полутьме, и первое, что услышал, были собственные мои слова:
        -К собачьей матери такие приключения!
        А первое, что я увидел, когда глаза вернулись на место,- это Курилку и Жопу.
        Приятно, конечно, встретить в новом месте кого-нибудь из старых знакомых. Но меня чуть не вытошнило в тысячу первый раз. Они стояли неподалеку - безмолвно, руки по швам, и лица их были пусты, как насухо вылизанные тарелки. И ладно бы они стояли вдвоем - к их подлым рожам я как-никак притерпелся. Нет, таких, как они - пустолицых, с выпущенным жизненным паром - в этом сумрачном месте, похоже, было немало.
        Они стояли рядами - за рядом ряд уходили в темную бесконечность плечи, плечи, над плечами - головы, головы, все повернуты в одну сторону, у всех на лицах полуулыбка-полуоскал идиотов.
        Сам я находился в нешироком проходе, единственный живой человек среди восковых истуканов. Могильная тишина давила. Сделав шаг по проходу, я вздрогнул от грома в ушах. «Дурак,- сказал я себе,- как же ты будешь отсюда выбираться, ведь их здесь миллионы. Попробуй, догадайся, которого из них выбросят в мир людей и когда это будет. Вляпался со своей отвагой».
        Я пошел вдоль рядов навстречу кукольным лицам. В воздухе надо мной висела белесая пыль, она плавно раскачивалась, в ней было заметно движение. В некоторых местах пыль скапливалась в облака, в других ее почти не было, и тогда, напрягая глаза, я различал какие-то ребра, а, может быть, потолочные балки, словно я попал не то во чрево китово, не то на большой чердак. Постепенно я успокаивался. Человек ко всему привыкает. Я даже начал насвистывать и строить фантомам рожи. Потом перестал - мысль о бессмысленности ходьбы и бесконечности лежащей передо мной дороги угнетала меня все больше. Но не стоять же на месте! Раз есть дорога, значит надо по ней идти. Закон движения придуман не мной, к чему мне ему перечить. Правда, может, следовало двигаться в другом направлении - в сторону их взгляда. Но поворачивать было поздно, я шагал в эту сторону не меньше часа.
        Ряды фигур не кончались. Время от времени в воздухе раздавался негромкий пердящий звук, и там, откуда он шел, пыль закручивалась в маленький смерч и в смерче появлялась фигура. Почти тотчас же следом появлялась и пара. Они то падали вниз, чтобы занять положенное человекоместо, то пропадали в тумане, когда парников оживляли для отправки по месту вызова. Несколько раз пылевые столбы с фантомами появлялись вблизи меня, и я даже мог успеть добежать, но что-то меня удерживало. Не страх. Ожидание чего-то, чего я выразить словами не мог, предчувствие приближения к разгадке, от которой, может быть, зависела жизнь, может быть, наши судьбы (моя и беглянки).
        Однообразные позы стойких оловянных солдатиков, выстроившихся по линиям в ряд, напомнили мне давнее детское развлечение. Если костяшки домино выставить в одну длинную очередь и крайнюю легонько толкнуть, все они повалятся с замечательным стрекотом, словно заработала бабушкина машинка «Зингер» или стрекозиное войско выступило в поход на врага.
        Попробовать? Подойдя к ближайшему пaрнику - это был щекастый субъект, похожий на князя Меньшикова,- я тронул его за плечо. Тот тронуть дал. Тогда я его как бы случайно качнул. Он подался. Я качнул сильнее, готовый в любой момент отпрыгнуть в сторону и бежать. Очень уж все это напоминало сцену свержения кумиров. Пaрник был тяжелый, как каменная половецкая баба. Он падал медленно, нехотя. Большой желтокожий кулак, прижатый к серой штанине, смотрел на меня с угрозой: «Ужо тебе, Галиматов!»
        Физика победила мистику. Машина «домино» заработала. Они падали один на другого, передавая эстафету падений все дальше и дальше, и скоро я перестал различать мелькающие вдали фигуры. И шум делался тише, но даже когда расстояние положило зренью предел, в ушах еще долго стоял гулкий каменный грохот.
        Игра в Алкивиада понравилась. Я двигался вдоль шеренг и, уже не примериваясь, без раскачки, толкал и долго смотрел, как катится по ряду волна. Сколько я положил тысяч - одному Богу известно. Должно быть, немало. Руки и плечи устали, натруженные ладони горели, от мельканья зарябило в глазах. Я толкнул еще ряда четыре, и пар из меня вышел. С полчаса я сидел в тишине и ждал, когда успокоится сердце. За мной далеко-далеко тянулись усеянные пaрниками поля. Над полями висели мутные пылевые тучи.
        И вдруг я услышал гул. Сначала тихий, приглушенный, как отдаленные громовые раскаты, он делался все ощутимей, нарастал, брал на испуг. Причина его была скрыта туманом и расстоянием. Я поднялся, не зная, что делать. Бежать? Но куда бежать? Разве что спрятаться, затесавшись между каменных пугал. Но спрятаться я не успел.
        Прятаться было не нужно. Грохоча и давя друг друга, издалека в моем направлении заваливался ближайший ряд. Когда последний (а для меня первый) из п'арников упал, выдавленный в проход соседом, до ума дошло, наконец, что не одному мне в этом сонном царстве пришла в голову мысль - сыграть пугалами в домино. Где-то там в другой бесконечности шел по проходу такой же Тринадцатый номер и мыслил моими мыслями. Гул повторился. Новый чугунный шар покатился по бесконечному желобу. И скоро очередной ряд лег, протянувши ноги. И еще. И еще. Потом гул затих. Наверное, мой товарищ устал. Наверное, сидит в тишине и ждет, когда успокоится сердце. Что ж. Пришел мой черед. Я сменил его на посту и, бодро напевая «Дубинушку», толкал, работал руками, сшибая за рядом ряд.
        Время полетело, как ветер. В моем безумии появился смысл. Я уже пожалел, что не начал крушить кумиров с того момента, как проник в это коммунальное стойло. И где-то там позади меня остались стоять на приколе мои любимчики с выключенными на время мозгами. Работая, я не забывал посматривать на туманные облака, но смерчей не заметил ни разу. Наверное, в материализации парников настал обеденный перерыв.
        Так мы вкалывали по очереди - то я, то мой неведомый сменщик. А в один из трудовых перекуров, я почувствовал спиной холодок. По проходу дуло. Раньше я сквозняка не чувствовал. «Ага,- я смахнул с подбородка пот.- Кажется, близко выход.» И действительно, вдалеке белела одинокая точка. Я толкнул еще один ряд, чтобы не чувствовать угрызений совести, и рысцой побежал на маяк.
        Точечка впереди тоже не стояла на месте. Она подпрыгивала, как мячик, раскачивалась и заметно увеличивалась в размерах. Минут через десять бега в непоседливом светлом пятне стали проявляться признаки бегущего человека.
        Навстречу мне бежал человек. Белела его рубаха, голова моталась из стороны в сторону, а черты лица были смазаны расстоянием, которое нас разделяло.
        Я невольно замедлил бег, ощутив нормальную человеческую неловкость. Еще бы. Бежит себе человек. Бежит спокойно, в белой рубахе. А тут навстречу ему несется взмыленная незнакомая рожа. Почем бегущему человеку знать, что рожа принадлежит А.Ф.Галиматову, что Галиматов этот по натуре не агрессивен, без повода на людей не бросается, хотя и считается бомж.
        Наверное, и у того, который бежал навстречу, возникли сходные причины притормозить. Он побежал медленно, потом еще медленнее, потом остановился на месте и замер.
        Челюсть у человека отвисла, глаза полезли на лоб. Он стоял и не знал - сон ему снится, или он добегался до галлюцинаций, или в самом воздухе фантомохранилища рассеяны микробы болезни, и его пора забирать отсюда и прямиком отправлять на Пряжку.
        Он видел во мне себя. То есть это я видел себя в нем - с такой же отвислой челюстью, похожей на оторванную подошву, с редкими сточенными зубами, в рубахе капитулянтского цвета и в заигранной сучьей жизнью полинялой гармони штанов.
        Про зеркало я подумал тогда, когда скреб на губе щетину, и мой близнец впереди, как и я - яростно и жестоко,- заработал пятипалой скребницей.
        Мы стали сходиться, словно соперники на дуэли. Ступая неспешно, но твердо, сосредоточенно считая шаги и бросая один другому кислые настороженные улыбки. Первый выстрел достался ему. Он целился спустя рукава и, наконец, выстрелил.
        -Сдается мне, Галиматов, ты, как был всегда прощелыгой, так прощелыгой и помрешь.
        -Это почему?- Я выпятил костистую грудь.
        Нахал мне ответил:
        -Вот ты потел, кряхтел, а посмотри, Сизиф Федорович, на результат своего труда.
        Я посмотрел вперед за его плечи. Там белели, желтели, скалились неподвижные лица парников. Их фигуры стояли ровно, сверяясь с невидимой вертикалью, и так - за рядами ряды, исчезая в складках тумана. Я обернулся. Все фигуры, которые я с потом и ломотой в суставах повалил одну на другую, стояли как ни в чем не бывало - затылок в затылок, пятки вместе, плечи развернуты. Ни дать ни взять - царство идеальных коммунистических отношений, о котором радели умнейшие умы человечества.
        Он стоял передо мной и то ли плакал, то ли смеялся. Взахлеб, навзрыд, как в дешевых драмах страдает оскорбленная добродетель.
        Я тоже покатился со смеху. Не от досады - какая в гробу досада,- просто подумал про незнакомого бедолагу-помощника, поделившего со мной пот и труд.
        Я спросил:
        -Тот, который мне помогал, он кто?
        -А-а, этот-то? Такой же прощелыга, как ты. Тоже бомж, и фамилия у него твоя. И имя, и отчество, и походка. И родинка на левом плече. Про возраст я даже не говорю. Он - это ты и есть, ему тоже не повезло.
        -Тоже - ты имеешь в виду себя? Ты действительно мое зеркальное отражение?
        -Эх, Галиматов, Галиматов! Дорого бы я дал, чтобы никогда им больше не быть.
        -Ладно, я устал, я брежу, у меня сотрясение мозга. Но это мрачное место… Где я, черт побери?
        -Где - это одному Богу известно, а я не Бог. Может быть, в собственном зеркальном гробу, может быть, в месте, где рождаются сущности. Я не знаю. А может статься, и в пропасти под обрывом, куда Христос сбросил свиней.
        Я вздохнул и сел, обхватив голову руками. Отражение сделало то же.
        -Загадки я и сам загадывать мастер. Скажи мне лучше, как отсюда выбраться?
        -Зачем? Подвал сгорел. Живи здесь, места хватит. Да и не так тут тоскливо, это с непривычки душа твоя ерепенится. А поживешь - привыкнешь. Все привыкают.
        -Не хочу ни к чему привыкать. Я очень устал. И наверху у меня дела.
        Мы развели руками - я и одновременно он. Он сказал:
        -Вольному - воля. Перечить я тебе не могу. Подойди ко мне, я покажу, где выход.
        Странно было видеть перед собой себя. Неужели я такой старый? Щетина - и та седая. И мешки под глазами, как будто накачали чернил. На шее прыщ - тьфу ты!- розовый. Кожа дряблая, как у ощипанного индюка.
        Рука, не справившись с искушением, ладонью прикоснулась к ладони - моей к его, но кроме холода ртути кожа ничего не почувствовала. Ни теплинки. Я отдернул руку - от холода внутри погорчало. Мы пожали плечами. Я и он.
        -Значит, будем прощаться?- Грусти в его голосе не было. Он посмотрел мне в глаза.- Все-таки в нашей встрече был толк - родственники должны иногда встречаться. А теперь - смотри.
        Дверь здесь, где я стою. Ее не видно, но это неважно.
        Запоминай. Пуговицы на моей рубашке, их четыре. Сначала нажмешь от ворота на вторую. Потом на ту же вторую и одновременно с ней на четвертую. Такой шифр на дверном замке. Только не перепутай. Вторая и вторая с четвертой.
        14.Приключения кончаются
        Я так вдавил ее в грудь, что пуговица разломилась. Прозрачные половинки упали, и я, пока их искал, позабыл от растерянности, на что нажимать дальше. Тогда я ткнул наугад, по пальцу ударило током. Я вздрогнул и посмотрел вперед.
        Младенец лежал в пещерке, в теплом овечьем хлеву - лежал и шлепал губами. В углу стояла жаровня, звезды за откинутым пологом дрожали в воловьем дыхании и были похожи на отлетающие от тела души.
        Трое забредших на тепло путешественников - еврей, вепс и татарин - склонились и молча смотрели, как хлопочет над младенцем старуха. Как вода в медном тазу плещется под ее рукой и стекает по морщинистой коже. Тут же лежала мать - на топчане на овчинах, лицом спрятавшись в шерсть. Мать спала. Дитя ручонками все пыталось отбросить неплотный край пелены, старуха охала и ворчала, и в ответ на ее ворчанье у стены шевелился пес.
        -Девочка. Царевной будет,- сказал белозубый татарин.- За царя замуж выйдет.
        Вепс и еврей кивнули, и все трое заулыбались. От тепла, от выпитого вина, от пропахшей шерстью овчарни, от пахучего марева над углями их давно разморило, бороды падали на колени, а глаза стекленели от сна.
        -Московское время - ноль часов пятнадцать минут,- негромко сказало радио.
        -Ночь,- сказал Валентин Павлович, показываясь из-за книжного шкафа.
        Бороды, соглашаясь, кивнули.
        -Ночь. Ночь.
        Валентин Павлович подошел к младенцу и дал пожевать мизинец. Потом поправил на спящей Наталье одеяло.
        -Спать. Спать пора.
        Бороды стали меркнуть, и вся комната стала меркнуть. Недолгое время в темноте еще теплились малиновые угли - то ли в жаровне в пещере, то ли в небе над спящим городом. Я протянул к ним руки, тронул и не обжегся.
        Это были холодные блестки пуговиц на рубашке у моего близнеца.
        -Мне за тебя стыдно. Любой дурак справляется с этим шифром. Павловская собака бы справилась.- Он почесал в затылке.- Ладно, давай сначала. Нажимай, я буду показывать.
        Появилась дверь, но какая-то странная дверь. Вся перекошенная, среди выгоревших обоев стены она казалась случайной деревянной заплатой, наложенной пьяным плотником. Да и сама стена подгуляла. Прямые линии шли на скос, параллели были не параллельны - геометрия бунтовала. Потом изображение поехало, словно невидимая рука подкручивала ручку настройки. Перспектива стала выравниваться. На середину комнаты проковылял стол, над столом нависали плечи старого человека. Что-то он за столом делал, что - было не видно, мешала спина. Вместе с тем, точка обзора, из которой я наблюдал картину, постепенно сместилась вверх. Теперь я как будто смотрел из угла под потолком комнаты.
        Сцена сделала разворот, и мне открылось то, чем занимался старик. Перед ним на грязной клеенке лежало разобранное ружье. Руки человека блестели от ружейного масла, он макал палец в банку и смазывал им затвор. Когда со смазкой было покончено, человек отер тряпкой ладони и, взяв со стола длинный кусок проволоки, принялся прочищать ствол. Вдруг он крикнул куда-то вбок:
        -Пистон! Когда ты в последний раз стрелял из своей ижевки? Ты ее что, от милиции в землю закапываешь?
        Не таким уж он был и старым, этот человек за столом,- лет шестидесяти, не больше. По виду типичный банщик, гардеробщик или швейцар - гладколицый, седой, с мясистыми белесыми глазками, надо лбом, не узким и не широким, плоская слюдяная плешь. И в плеши отражается лампочка. Работа, которой он занимался, ему явно не шла. Такому стоять при дверях или заведовать вешалками, сортируя пальто и шляпы.
        -Ты там оглох?
        С ружьем было покончено. Человек взял его в руки и прицелился, низко опустив ствол. Только сейчас я заметил черный квадрат в полу.
        -Зятек.
        Из открытого подпола показалась рука с фонарем. Человек у стола продолжал целиться.
        -Зятек, чего ты там столько времени делал? Дрочил?
        Рука оставила фонарь на краю. Потом из люка показались знакомые голова и плечи. Пистонов вылез наполовину и теперь висел, упершись руками в пол. Увидев ружье, он пошел белыми пятнами, и пистоновское лицо по масти стало напоминать серую в яблоках лошадь. Он тужился что-то сказать, но сказать не мог - язык залепил рот изнутри, и словам не было выхода. Бывший же пистоновский тесть, тот, наоборот, говорить мог вполне, что и делал, поглаживая прикладом щеку.
        -Повиси, Сережа, пока. Может, больше и не придется. Я пока чистил твою ижевку, вот о чем подумал. Чем ты их лучше, Вальки и Галиматова? Ну, чем? Может, мне тебя шлепнуть и на этом успокоиться? Сам посуди. Ты мне никто, чужой. Пара? Плевал я на такую пару, как ты. Эсгепешников я не боюсь, чего мне говна бояться. Я и НКВД не боялся, и КГБ. У меня с органами - полный порядок, в органах я на хорошем счету. Вот я тебя и шлепну. Раньше я, может быть, еще и подумал бы, когда ты с Тамаркой жил. А теперь - где Тамарка? Ты же ее, сука-зятек, по рукам пустил. Через тебя она блядью стала.
        Концом ствола Повитиков нарисовал в воздухе крест.
        Пистонов дернулся, но висеть продолжал. Он боялся, что попытка скрыться в подполье будет расценена как попытка к бегству и пресечена огнем.
        -Не дергайся, зятек. Повиси. Ты ж гимнаст, тебе висеть одно удовольствие. Знаешь, из-за чего я когда-то заварил кашу с Валькой-соседом? Смешно сказать. Из-за его комнаты - одиннадцать метров. Мне она была нужна, я хотел дочку у себя прописать: думал, кончит Тамарка школу, уйдет от стервы-мамаши, моей бывшей жены, и - ко мне. Она ж меня, Тамарка, любила. Я ей, как праздник, так то трешечку, то пятерку, чтобы помнила, что есть у нее отец. А теперь, без Тамарки, зачем она мне нужна, эта комната? Я и с Валькой-то воюю по привычке, от скуки. Потом, у Вальки баба вон с пузом, не сегодня-завтра родит. Где он ее пропишет? У себя и пропишет: и получится у них три человека на одиннадцать метров. Встанет Валька на очередь, и лет через пять будет у Вальки квартира. И комната все равно мне достанется.
        Повитиков грустно вздохнул, тяжело опустился на стул и словно забыл про висящего между жизнью и смертью Пистонова. Ружье он упер в пол и, сцепив на стволе пальцы, положил на них подбородок.
        Пистонов пошевелился. Повитиков не обратил внимания. Пистонов пошевелился опять. Повитиков на него не смотрел. Пистонов осторожно, чтобы не зашуметь, подтянулся и теперь стоял на четвереньках в позе сомневающегося кобелька.
        -А этому своему физкультурнику…- сказал Повитиков и грохнул прикладом об пол. Пистонов упал на живот и завертелся по полу, как половинка перерубленного червя,- подумав, что ружье выстрелило. Потом, убедившись, что жив, отполз обратно и снова повис над люком.
        -А своему физкультурнику,- повторил Повитиков грозно,- можешь от моего имени плюнуть в рожу. Кто он там в вашем Военно-патриотическом клубе? Да кем бы ни был, хуй с ним, я всех этих мудаков наизусть знаю. Я же сам когда-то боролся с космополитами, уж мне ли не знать, кому это мудозвонство надо.
        Скажи ему, в другой раз пусть поищет дурака помоложе. У меня хоть и штырь в ноге, хоть мне тоже не все равно - летом идти снегу или зимой,- но людей гробить я из-за него не хочу. Я вообще никого убивать не хочу. После того случая у витрины мне смотреть тошно, как из человека идет кровь. Вылезай, Пистон. Не буду я тебя убивать. Живи.
        Он бросил ружье на стол и вытер о колени ладони.
        -Пистон,- сказал он устало,- завтра на дачу не приезжай. Приезжай в понедельник. Привези водки - вот деньги, и насыпь корму рыбкам. Ключ я тебе дал.
        Зеркальный экран погас, и на нем, как на фотографической карточке, проявилась постная физиономия двойника. Двойник меня презирал. Он сказал:
        -Хорошо. Раз руки растут не оттуда, я сам открою. Прощай.
        15.Прощание
        Тропа петляла между кочками с жесткой травой, вилась среди заросших орляком плешей. Лес был редок, местами черен от прошлогодних пожаров, и в тяжелом от влаги воздухе ощущалась гарь. Стал накрапывать дождичек, и сделалось совсем грустно. Осень почти, август кончается. Подвал разрушен, скоро ударят холода. Нужно искать крышу и думать о будущем. А ни думать, ни искать не хотелось.
        Я шел, думая грустные вещи, разглядывая грустные виды.
        -Привет.
        Ее мыслеголос ворвался в мой мозг, как в комнату врывается ветер. Я ждал этого голоса, но холодные мысли об осени выморозили предощущение встречи. Я вздрогнул.
        Она висела, не касаясь земли, и деревца подлеска казались тонкими нитями, удерживающими ее от полета. Я не мог ничего понять. От ограждения остались редкие покошенные балясины. Не было ни скамеек, ни лесенок, ближний край был разрушен - на согнутых прутьях белели уродливые куски бетона. Я ее не узнал.
        -Что случилось? Кто тебя так?
        -Пустяки,- сказала в ответ беглянка.- Когда я спешила тебе на помощь, с военного аэродрома под Сиверской мне вдогонку подняли два истребителя. Еле удалось увернуться.
        -По тебе стреляли?!
        -Да нет. Я тоже думала - неужели они откроют стрельбу? На обоих самолетах были по две крылатые ракеты, они бы меня на кусочки разнесли. Ты знаешь, мне все равно - хоть взорви водородную бомбу. Но под нами были поселки, дачные домики. На полях под Сергиевской работали пионеры. Страшно. А это - то, что ты видишь,- от удара об железнодорожный мост. Я немного не рассчитала, и нa тебе - полюбуйся.
        -Да-а!
        Наступили ранние сумерки. В августе темнеет быстро, и от хвойных стволов по поляне поползла вечерняя тень.
        -Если за дело взялись военные, то успокоятся они теперь не скоро.
        -Пес с ними, с военными. Я решила, то есть мне пришла мысль… Одним словом, существует одна планетка. В области Предсмертья, но это ничего не значит. Лично мне даже нравится постоянно жить под угрозой.
        -Да, в этом есть своя прелесть. Как у Эдгара По, когда пленник лежит под опускающейся секирой. Интересное состояние, мне как бомжу по профессии такое состояние знакомо.
        -Я знала, что ты будешь согласен.
        -Конечно, почему нет? Маленькая уютная планетка. Мечта! Но… Ты помнишь о моем предложении? Насчет сиротки? Ты согласна?
        -Саша, Сашенька. Дурачок. Если бы я не была согласна, на черта нам с тобой туда улетать? Залезай, будем прощаться с Землей. Все-таки есть места, с которыми хочется попрощаться.
        16.После прощания
        Мы проживаем в Раю.
        Планета тиха, как Земля, которую оставили люди.
        Мы здесь одни.
        Ленинград, 1991