Наши в космосе Александр Етоев
#
Етоев Александр
Наши в космосе
Александр Етоев
НАШИ В КОСМОСЕ
ПЛЫВЕТ, ПЛЫВЕТ КОРАБЛИК...
Груз
Чего впереди было вдоволь - так это времени. Целых двенадцать лет, если фулет на трассе не вздумает развалиться. Тогда придется намертво залечь в капиталку и ждать еще года четыре.
Так что пока довезут груз до Мастырки (перевалочная в системе Цефея), да пока выгрузят, да обратно - полжизни, глядишь, и нет. А груз-то: крышки для люков, 300 тонн. Вот так. Полжизни да 300 тонн каких-то чугунных крышек.
Но ничего не поделаешь - служба.
Фулет грохотал, как телега горшечника, пущенная по мосту галопом. Чугунные кругляшки навалом лежали повсюду: в проходах и галереях, в шлюзах, отсеках, кладовых - куда ни ступи, везде окажется под ногой эта сволочная чугунка. Сколько ног поломали и побили голов, сколько еще поломают за дюжину лет полета - об этом, может, и скажет когда-нибудь корабельный фельдшер, девяностолетний старик, ослепший и оглохший за годы службы в фуфлоте, наживший к старости ангеоцеребральный склероз, но дело свое знающий крепко.
При разгоне чугунные крышки валили в дальние хвостовые отсеки. Если в это время на корабле перегорали лампочки - а они имели манеру перегорать все сразу, - чугунная лава была опасна втройне.
И, наоборот, когда корабль тормозил, из носовой части беги, как от извержения вулкана.
Шум в отсеках стоял такой, что штурман с двух шагов крыл почем зря капитана, а тот думал, святая простота, что ему докладывают о состоянии трассы. Одним словом, полет проходил нормально.
Василий Лукич
- О чем, Вова, взгрустнулось?
- Да так.
- Тошно?
- Да нет.
- Расскажи, Володя. Когда выговоришься, всегда легче бывает.
- Чего говорить-то?
- Как чего? То и говори, почему невеселый. Почему все фулетчики как фулетчики - песни поют, в домино режутся, один ты торчишь дни и ночи у иллюминатора, звезды считаешь. Что, все двенадцать лет так и просидишь-просчитаешь? Много ли насчитал-то?
- Чего?
- Ну, звезд.
- А-а.
- Да, Вова... Трудный ты человек. Значит, решил молчать?
- Не знаю я, о чем говорить.
- А ты подумай.
- Ну, подумал.
- И что?
- Не знаю.
- Ну, хватит, Вова, Цебриков Владимир Олегович, двадцати четырех лет, место рождения Фомальгаут-2Е, Шестая спиральная орбита, планета Лесная, Равнинный пояс, город Рогожин, улица Чапаева, дом 18, квартира 24, холост, судимостей нет, в период межзвездных войн на территориях, оккупированных противником, не проживал, родственников в системах, не контролируемых Советом Галактики, не имел. Хватит, даю тебе сроку час. Если за этот час вот здесь, на этой бумаге, не напишешь подробно все, что от нас скрываешь, о чем думаешь и по ком грустишь, пеняй на себя. Так что думай, Владимир Олегович, думай. И запомни, я тебе не какой-нибудь дядя Миша, вахтер на четвертом шлюзе, с которым ты вчера с восемнадцати двадцати до восемнадцати двадцати четырех вел шепотом двусмысленные разговоры. Я из тебя все жилы вытяну, а правду узнаю. Гадом буду, узнаю. Или я не помощник капитана по режиму Василий Лукич Шестаков и у меня в левом паху не сидит осколок метеорита.
Чужой
На черном с блестками полотне, наглухо спеленавшем Вселенную, глаз лючника Федора Кузьмича Деева, дяди Феди, как его называли в бригаде, не находил себе ничего интересного.
- Ну и что, - говорил Федор Кузьмич, - подумаешь, Космос. - Подслеповатыми глазками он обшаривал скучную пустоту. - У нас на Дльдебаранщине, вот там просторы. А здесь...
Дядя Федя делал губами шлепок и невидимо сплевывал на прозрачную стенку из стеклобетона.
До сдачи смены оставался час с небольшим.
Федор Кузьмич уже переделал все назначенные на вахту дела, оставались мелкие - заштопать продранный на колене пустотозащитный костюм. Да подклепать на правой бахиле носок, вторую неделю просит бахилка каши.
Девятый шлюз - место тихое. Даже грохот чугунных крышек не слишком докучает. Вот на Пятом, где он работал прежде, на Пятом - там суета. То склоки, то мордобой, особенно когда ремонтники возвращаются с профилактики на борт. А еще полюбился Пятый самоубийцам. Каждую смену один-два норовят выброситься через люк. Чего дуракам не живется?
Здесь по-иному, здесь он чувствует себя за хозяина. И чайку успевает попить, и заклепку на бахилу поставить.
Работа лючника не требует особых знаний, как, скажем, у навигатора или пустотника-космолаза, но дураков сюда тоже не берут. Тому пример он, дядя Федя. Вроде бы дело простое. Впустил-выпустил, снова впустил. Люк отдраить, затем задраить. Однако это на первый взгляд. Недаром Василий Лукич, сам бог по режиму, как ни пройдет мимо, всякий раз подмигнет дяде Феде со смыслом. Давай, мол, Федор Кузьмич, работай. Не зря мы тебе доверили такой ответственный пост. Ты уж не подведи. И дядя Федя не подводил.
Штопка - дело дремотное. Прозрачное темя лампочки, подложенной для удобства под ткань, соскальзывало с колена. Игла прокалывала кожу. А медленный гул прибоя - далеко в глубине кормы бились о переборки тяжелые чугунные волны, - утишая укусы иглы, и сам навевал дрему. Федор Кузьмич уснул.
Сон длился недолго, десять минут, не более. Снилась ему, как всегда, родная Альдебаранщина. Белые куполки деревушки, призмы лучевых отражателей, спрятавшиеся в искусственных купах. Звон била, подвешенного на крыльце к крюку: значит, утро и детям пора в убежище. И какой-то скрип или скрежет, как будто во сне дядя Федя сам чесал себе за ухом.
Когда Федр Кузьмич пробудился, скрежет не ушел. Скорее усилился, и к нему добавились всхлипы.
- Что за пес, - спросонья пробормотал дежурный, но, очухавшись, никакого пса не увидел.
Лучше бы он увидел песью свору. Из пропасти за бортом, с той стороны, где серая пустота и скука, плюща лицо о прозрачный стеклобетон, на него смотрел человек.
Да. Человек. С ногами, с руками - все растет, откуда положено: голова и руки из плеч, ноги из - сами знаете, лицо приникло к прозрачной крышке люка, а пальцы с тоскливым визгом царапают неподатливый борт. И еще - всхлипы. А самое главное - как Федор Кузьмич это увидел, так поплотнее захлопнул полы своего защитного зипуна - пустотный житель был абсолютно гол. Обнаружив признаки пола, дежурный понял, что тот - мужчина.
Отдадим дяде Феде должное: несмотря на падение нравов, присущее эпохе фулетной экспансии человечества, наш Федор Кузьмич мерил нравственность еще по древним Ноевым меркам. Поэтому он не то чтобы был оскорблен, нет. Просто некая тень стыдливости омрачила его сознание, и Федор Кузьмич, хотя и держал пришельца под дулом служебного долга, мысленно прикрыл его стыдные части плотной одеждой.
Теперь можно было предпринимать меры.
Человек за бортом вел себя, в общем, по-человечески. То есть откровенно просился, чтобы Федор Кузьмич открыл люк и пустил его, бедолагу, погреться. Мелкие птичьи глаза смотрели на дядю Федю из синих кругов. Глаза глубоко сидели в морщинистых опоясках век, моргали молебно и выдавливали из себя слезу. Они, как цыганские дети, напрашивались на жалость, но дядю Федю на лапоть не купишь. Он знал цену подобным цыганским штучкам и, как столица Галактики, вечный город Москва, слезам не верил.
Он не спеша поднялся с просиженной винтовой табуретки, поправил после себя подушечку и только тогда подошел к торчащей из стеклобетона чашке наружного переговорного рупора.
- Парень, у нас все дома, отваливай.
Федор Кузьмич говорил намеренно громко. А вдруг тот, за стеклом, глух, как еловый пень.
Человек, видимо, понял, что с ним вступили в переговоры. Он заморгал часто-часто и белыми нестрижеными ногтями с силой заскреб по стеклу.
Слов он никаких не произносил, только всхлипывал и пускал ртом пузыри. Рот разевался впустую, как ослаблая рыбья жабра, и дядя Федя подумал: да ты еще и немой.
- Гулял бы ты, парень, а? Все равно не пущу. Чего зря перед люком болтаться?
Но тот и не думал уходить.
Время шло. Федору Кузьмичу стало надоедать упрямое забортное мельтешение, а еще дядя Федя заметил, что на чистом стеклобетоне борта после пальцев этого попрошайки остаются жирные мутные отпечатки. И это после предмайской генеральной уборки.
Теперь отыскалась причина гнать его от фулета, что твоего татарина.
- А ну, отлепись от стекла! Все стекло засрал, козлина немытая!
Федор Кузьмич чуть не всю свою челюсть всунул в забрало рупора, а она была у Федора Кузьмича немалая.
- Дуй давай! Убирайся к едрене фене, откудова пришел!
Он не глядя протянул руку и вынул из гнезда деревяшку электромагнитной швабры. Вогнал ее в наружную шваберную щель и стал тыкать острием в тщедушное тело пришельца.
Тот даже не отбивался. Не мог или из хитрости не хотел - чтобы мирным якобы нравом давить на дяди-Федину жалость.
Швабра - не уговоры, подействовала. Толчок за толчком, и вот уже что-то смутное и призрачное, как в черном тумане парус, побелело-побелело еще какое-то время и растаяло насовсем среди смертной вселенской скуки.
Туда ему и дорога.
- Фу, - сказал Федор Кузьмич, но на всякий случай позвонил на Десятый шлюз. Вдруг чужака отнесет туда.
- Евсеев, ты? Слушай, Евсеев. Это Кузьмич говорит, с Девятого. Тут у меня все крутился один за бортом. Раздетый такой, голый, в общем. Если увидишь, так ты того... Гони его в задницу.
С этим покончено. Запустив через скважины зипуна руки под мышки, он вытер пот. Для порядка поболтал деревяшкой швабры в бутыли с дезактиватором. И вдруг, посмотрев на часы, обнаружил, что вахта истекает.
- Мать честная! Через десять минут пересменка, а у меня еще журнал не заполнен.
Он достал из чемодана тетрадь и тонкой магнитной палочкой записал в графе "Происшествия": "За время дежурства никаких происшествий не было". Потом в графе "Замечания": "Дежурный Десятого шлюза Евсеев Г. А. на контрольный вызов не отвечал в течение трех с половиной минут. Когда ответил, в голосе проверяемого наблюдались явные признаки алкогольного опьянения".
Поставив точку, Федор Кузьмич расписался, отметил время и дату - все, как полагается. Оставалось дождаться сменщика, сдать пост, и покедова - свое Кузьмич отработал.
Пионер
- Товарищ капитан! В кормовой холодильной камере, в чучельном отделении, обнаружен пионер.
- Снова? Это который по счету? Третий?
- Никак нет, четвертый.
- Четвертый! За три недели полета! А что будет через три месяца? Не корабль, а Дворец пионеров, чтоб их... И опять, как те, замороженный?
- Так точно, замороженный. На воротнике рубашки вышито: Коля Грач. В ранце, как и у тех, кулек с конфетами и книга Г. Р. Адамова "Тайна двух океанов". А также номер "Пионерской правды" с заметкой о нашем полете.
- Газету и книжку - в утилизатор. Пионера держать замороженным до окончания полета. Чтобы под ногами не путался.
- Есть - держать замороженным.
- Эх, Булыгин, Булыгин... Мало нам диверсантов, так черти пионеров подбрасывают.
- Этверно, товарищ капитан. С диверсантами, с ними легче, посадил в тюремный отсек - и готово. Вот только... Товарищ капитан, уж заодно... разрешите?
- Ну, что еще там?
- Раз уж мы про тюремный... Товарищ капитан, отсек того - переполнен. В каждой трехместной клетке по десять-двенадцать человек. А баланда в тюбиках на исходе. Почти всю сожрали. Кто ж знал?
- А Баранов? На что туда Баранов посажен? Он у нас главный по надзору, пусть он и думает. А то любой пустяк, и уже к капитану: что да как? А своя голова на что?
- Так товарищ капитан, Баранов с неделю уже как запивши. Я же докладывал.
- Тогда Пилипенко, Флюев, кто там еще по тюремному?
- Товарищ капитан, а ежели сделать запрос, мол, так и так, нельзя, мол, ссадить часть заключенных на ближайшей ненаселенной планете?
- Запрос... А кто его будет делать, запрос-то? У тебя - Баранов, а у меня - Бородин. У тебя - с неделю, а у меня, считай, с самого старта. Набрали на борт алкашей, теперь вот сиди без связи. Хоть самому в запой.
- Дела...
- Такие дела, Булыгин. А ты - пионер, пионер...
Пожар
Папироска раскуривалась не ахти. И табак вроде хороший - Каллистянский, четвертый номер, и фабрика неплохая - имени Диегоня, а как потянешь - трещит, что гнилой скафандр, сыплет по глазам искрами, а не тянется, хоть ты лопни.
Рабочий шлюза Лепехин раскуривал уже вторую. Первая лежала раздавленная, как вражий мизинец, на клепаных плитах галереи и все еще тлела дымом, словно глумилась над напрасными стараниями человека.
Но и вторая оказалась не лучше.
Лепехин, не забыв про напутственные слова, сильным щелчком запустил папиросу вдоль галереи. Как раз туда, где ковылял младший заправщик Белуха с двумя ведрами пентаплаза. Шел он из колодезного отсека.
Папироска, словно летучая рыба, увидела круглые волны в ведрах и быстро сообразила, куда мягче падать. Дымный хвостик над тлеющим ободком потянулся к заветной влаге...
- Ну все, Шамов? Отшутился? А теперь меня послушай. Еще раз услышу эту байку про пожар, таких бздюль навешаю, родная мама после полета не узнает. Запомни, ты мой кулак знаешь.
Дежурный по пожарной части старший брандмейстер Опешлый хлопнул бубновым валетом по выключателю аварийной связи.
- Не, ребята, эта сука Шамов у меня дождется. Госпиталь ему светит, отвечаю... Андрюха, куда? - Волосатый кулак Опешлого, похожий на замшелую мину, закачался над заваленным картами столиком. - А ну, по-ложь карту на место. Не твоя очередь.
- Так Летяга же пропускает, ему ж бить нечем.
- Все равно положь. Положил? Теперь бери. В игре главное - порядок. Что, крести - козыри, говоришь? На, Санек, получи...
Карта упала на стол, одновременно на аварийной панели противно и зло замигал стеклянный глаз вурдалака. Вызов.
- Убью падлу, - Опешлый, не глядя, вырубил на панели ток, - такую игру портит. В прошлый четверг тоже: "Пожар! Пожар!" Пять раз делал вызов. А приперлись всей гопой в предшлюзку, да еще мотни с собой с полтонны набрали, а там всего-то: сварщики варили переборку, вот и воняло... Летяга, ты чего? Опять карта не прет?..
За три с половиной часа огонь из бойкого юноши превратился в дряхлого выдохшегося старика. Он уже, как собака штаны, не прокусывал плиты из стеклобетона, зубы у пламени посточились, и огонь медленно умирал.
Дымный и жаркий цилиндр, в который превратился отсек, был полон свиста и разговоров. Но свистел лопнувший пневмопровод, а говорили между собой головешки.
Еще через час пожар погас сам собой. Гореть было больше нечему.
На следующий вечер (по полетному исчислению) печатный орган парткома, газета "На звездном пути", сообщала:
"В результате случившегося пожара уничтожено материальных ценностей:
Рулонов гофрированного свинца - 15 штук
Шкафов двустворчатых шестиполочных - 8 штук
То же четырехполочных - 12 штук
Диванов кожаных - 1 штука
То же с пристежными ремнями - 1 штука
Тумбочек умывальных (с принадлежностями) - 2 штуки
Подставок для ног - 2 штуки
Щитов пожарных (с принадлежностями) - 1 штука
Козел столярных - 1 штука
Аппаратов Путина - Многобожьего (компактных) - 4 штуки
То же (некомпактных) - 4 штуки
А также жертв человеческих - 3
Точная сумма убытка устанавливается. Для выяснения причин пожара создана комиссия из специалистов. Председатель комиссии - Опешлый В. И. О результатах комиссии будет сообщаться".
О риске
Фулетчик всегда рискует. Где бы ни был. Пример? Пожалуйста, вот он.
Планета Яуза, шестая в системе Звезды Тоногоо. Сами понимаете, место веселое. Так вот, на этой веселой Яузе сидит фулетчик Ершов перед вьшетом в кай-фоломне. До вылета восемь таймов (по земному - десять минут). Фулет неизвестно где. А в системе звезды Нематода, куда выписана путевка, вымирающие ахеряне ждут не дождутся спасительных ампул с айболом, целых пятнадцать ящиков.
Как бы поступили на месте Ершова вы? Включили на полный вентиль угарного газа, чтобы не видеть собственного позора?
Наш же фулетчик преспокойно парится еще семь с половиной таймов (по земному - девять и три минуты) и за полтайма до вылета закуривает папиросу. Поражены? Слушайте дальше.
Огонек папиросы тает в тот самый момент, когда на стартовом таймере корабля загорается красный нолик.
А в кайфоломне какой-то любитель плеснул из ковшика на раскаленную стенку реактора.
Пар застилает глаза. Мутная пелена держится с четверть тайма. Когда пелена спадает, Ершова и след простыл.
А вся хитрость в том (фулетчики вообще народ хитроумный), что наш Ершов заранее перемотал на левую ногу (левая нетолчковая) катушку фигенной смотки и, рискуя быть растворенным в хелеросфере планеты, поставил лазерный смотчик с эластичным фигенокабелем на позицию "РЕВЕРС-0".
Тем временем фулет в саморежиме стартует с Яузы, преодолевает более половины пути, и примерно к финишу наш рисковый фулетчик преспокойно втянут в приемную бультхокамеру собственного фулета.
Дело сделано. К фазе предстартового струения фулетчик мирно плавает в говеноле, регулируя скорость фуления надмозговыми импульсами.
Ахеряне спасены. Преподносят хлеб-соль. Это по-нашему, а по ихнему холодец из рудиментарных отростков черепа старейшего представителя рода.
Шутник Гаврилов
Заходя в курилку третьего кормового яруса, шутник Гаврилов что отмочил?
- Курить - здоровью вредить, вот что.
Но дым съел слова, и на шутку никто не ответил.
- Хлопцы, папироской не угостите? Свои на Земле забыл.
Рукой он загладил карман, чтобы ребра собственной пачки не очень-то выпирали.
- Так ведь вредить, - сказал толстый механик Леха, но папиросу дал. Толстые - они всегда добрые. Шутник Гаврилов ответил:
- Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. На последнем слове кабину качнуло, но не сильно. Наверное, сшибли корпусом очередной маяк.
- Держись за воздух, - подсказал хлопцам Гаврилов. Хлопцы запыхтели от смеха.
Тут Гаврилову на глаза попался подремывающий после смены помощник штурмана Себастьянов. Гаврилов подкрался к нему тихонько и изо всей силы ударил по плечу. Тот соскочил с табуретки и, обалдело вертя головой, спросил неизвестно кого:
- А?
Гаврилов ему:
- Не спи, замерзнешь.
- Пошел... - отмахнулся помощник лениво.
- Спокойно, Дункель. - Гаврилов навел на помощника палец. - Кстати, почему все Севастьяновы - Севастьяновы, а ты один Себастьянов? Смотри, пожалуюсь Василию Лукичу.
В курилку, гремя бахилами, ввалились ребята из группы сцепщиков-многоступенщиков. К дыму добавилось шума. Они только что вышли из санитарного шлюза, некоторые не снимали шлемов, чтобы потом не мучиться надевать. Они, как всегда, уселись кружком в углу и вытащили портсигары.
Шутник Гаврилов бочком-бочком - глянь, уже трется около их бригады.
- Сейчас отмочит про Африку, - сказал Леха.
Гаврилов ждать себя не заставил. Прокуренным пальцем постучал по шлему крайнего сцепщика и сказал громко, чтобы все слышали:
- Пробка, подарок из Африки. В курилке покатились от смеха. Веселый был человек, этот Гаврилов. А других в фуфлоте и не бывает. Там все шутники.
Азы истории
В основу фулетного космоплавания положен известный в теории поля принцип Абкина - Клейсторанта, обычно именуемый законом движущегося стояния (движущейся неподвижности, неподвижного движения). Еще говорят "лететь стоя"; это не в смысле вертикального положения тела, а в смысле отсутствия видимого его перемещения.
Генри Абкин, открывший фуфлоидные составляющие скорости света, и не подозревал, что пролагает новый этап в звездной экспансии человечества. Трагическая кончина ученого, к сожалению, помешала ему увидеть плоды своего замечательного открытия.
Его дело продолжил Мишель Клейсторант, работавший на полвека позже. Он углубил выводы, сделанные учителем, а главное, применил на практике принцип фу-перелета.
На практике фу-эффект - это, по сути, использование разности скоростей спектральных составляющих единого светового луча.
Предельно упрощая проблему: за счет модуляции скоростей составляющих и происходит движущееся стояние фулета в пространстве.
Фу-эффекту сопутствуют и некоторые отрицательные явления. Например, начальная монохромность окраски прибывающих в пункт назначения объектов, в частности, кожного покрова у людей.
На первых этапах истории фулетного плавания такие изменения цвета приводили порой к опасным недоразумениям. Известен случай, когда жители планеты Комсомольская-2 в системе Малого Водолея посчитали мирную экспедицию землян за нападение агрессивных соседей из системы Водолея Большого. К счастью, лица землян по прошествии цветовосстановительного периода из зеленых сделались нормальными и начавшийся было конфликт удалось пресечь.
Главное в этих полетах - экономическая сторона. Если раньше, до создания фу-кораблей (фулетов), основные траты приходились на топливо, то теперь одной трехлитровой банки пентаплаза (универсальное супертопливо) вполне хватает, чтобы преодолеть расстояние в пятьдесят световых лет.
С приходом на трассы фулетов отпала надобность в однообразии форм космических кораблей. Фаллосообразные формы стали необязательны. На первых этапах фу-плавания в моду вошли совершенно немыслимые в дофулетную эпоху конструкции. Квадраты, бочки, волчки, корыта; корабли строили даже в виде старинных океанских судов, например, фулеты типа "Титаник" и "Михаил Лермонтов". В каталогах зарегистрировано множество форм. Кроме типов "Титаник" и "Лермонтов", из подобных выделяется большая группа пиратских барков, фрегатов, бригов и бригантин, причем делались они очень тщательно и непременно со всей оснасткой.
Однако форма фаллоса не отмирала. Она подспудно жила, как живет в каждом здоровом теле животворный фаллический дух. Сначала старые корабли использовались в фу-перелетах, чтобы экономить на строительстве новых. Потом сама форма стала привлекать космопроходцев. Опять вошла в моду мужественность, и древний символ ее, выраженный в привычной форме, вытеснил все остальные.
И тут не обходилось без казусов. Некоторые корабли нарочито стилизовали под мужской половой орган, но таких, к счастью, было немного.
Единственно, кто оставался ярым противником возрождения старой формы, это Межзвездный Союз Воинствующих Феминисток и особенно левое его крыло Анархо-Феминистическое Движение (АФД). Его лидеры объявили самую настоящую войну фаллической форме фулета. В своей ненависти они докатились до прямых диверсий и междупланетного терроризма. Бывали случаи, когда корабли АФД уничтожали на трассе корабли ненавистной формы. К счастью, разум возобладал над эмоциями, в движении произошел раскол, и наиболее агрессивных участниц выселили за пограничную двухсотпарсековую черту без права проживания в системах звезд первой и второй величины.
В истории фулетного дела бывали свои герои и мученики, предатели и еретики.
Последние, например, утверждали, что движения стоя не существует. Просто за годы полета сама Земля изменяется настолько, что становится похожей на ту планету, которая значится конечным пунктом в полетном листе.
Такие фомы неверующие и сомневающиеся макары на первых порах подвергались публичному осмеянию, а затем их объявили социальным злом и стали ссылать за ту самую двухсотпарсековую черту, про которую мы уже говорили.
Во время полета фу-корабля "Кондратий Рылеев", история жизни которого вам повествуется, шел 316 год от начала Фулетной Эры.
Линейка
Капля света проползла по невидимой сфере - медленно, немощно, словно то была раненая черепаха из ночной азиатской степи, а не съеденный расстоянием свет обычного трассового маяка.
Но хозяина рубки капитана Грохотова и его заместителя по политической части офицера фуфлота Буравкина ни вселенская видеорама, ни тем более рефлексирующее животными образами мелкое поэтическое сознание не интересовали вовсе. Хотя замполит Буравкин порой и использовал поэтов как отрицательный пример на своих каждодневных политзанятиях.
Капитану же и без того хватало забот - до лирики ли, когда у тебя на хребте фулет и триста душ экипажа.
Капитан сидел на простом капитанском стуле (от роскоши его воротило), под ногами педальный пульт, в руках - логарифмическая линейка. Слева, в нише на вешалке, словно его двойник, висел белоснежный капитанский скафандр с большими звездами на погонах. Замполит стоял перед капитаном, потупясь. Оба молчали: первый - в ожидании, второй - не зная, с чего начать.
Наконец замполит решился.
- Сергей Сергеевич, здесь... то есть тут... как бы это сказать... прямо не знаю, больно уж дело деликатное... нет, не могу, язык не поворачивается...
- Что, опять развели на корабле клопов?
- Нет-нет, если бы клопов, тогда и беды никакой.
- Что же, Савелий Юрьевич? Или снова болтают про бунт?
- И с бунтарями полный порядок. Все бунтари - люди наши, проверенные, не подведут. Тут другое...
- Савелий Юрьевич, не томите. Вы как красная девица - все вокруг да около. С каких это пор вы стали меня стесняться? Уж говорите, коли пришли.
- Хорошо, Сергей Сергеевич, скажу. В общем, так. На фулете - женщина.
Линейка, как разрывной патрон, грохнула об пол. Фулет качнуло - капитан от неожиданности наступил на тормозную педаль.
- Как... Как вы сказали? Кто?
- Женщина, товарищ капитан. Натурально женского пола. Да вы не волнуйтесь, Сергей Сергеевич. Вон графин, хотите водички?
- Женщина? Вы уверены?
- Так точно, лично проверял. Крылов Анатолий Павлович, лифтер наружного лифта. Он - это она и есть.
- Ничего не понимаю. А медкомиссия? Режимная часть, черт возьми? А Шестаков? Он-то куда смотрел?
- Выходит, смотрел... не туда.
Вдруг до капитана дошло. Он побледнел до восковой белизны, потом покраснел как рак. Подобрав с пола линейку, зачем-то передал ее замполиту. Тот взял. Неожиданно капитан залился беззвучным, рыбьим каким-то смехом. Пенные пузыри вздувались на его выпяченной губе и лопались, разбрызгивая слюну. Тело билось об стул. При этом глаза капитана были полны печали.
Замполит отступил на шаг и спрятал линейку за спину.
Так же внезапно смех прекратился. В голосе капитана появилась была обида.
- Это что же, Савелий Юрьевич, получается. Теперь на всей трассе только и будет разговоров: Грохотов - бабский капитан. У Грохотова в экипаже бабы.
- Сергей Сергеевич... Ну, Сергей Сергеевич!
- Не успокаивайте. Чего уж теперь успокаивать. И... об этом... об этой... кроме нас, еще кто-нибудь знает?
- Как не знать? Все знают, весь экипаж.
Теперь капитан присвистнул. Сначала тихо, на одной ноте, потом свист побежал волнами, и в нем стала проклевываться мелодия.
"Танец с саблями", - определил про себя замполит.
- Все знают... Кроме меня, капитана. Капитану, значит, знать не положено. Он, значит, так - вроде Володи...
- Сергей Сергеевич, не надо. У вас же сердце. И потом, ну, женщина, что ж тут такого? Не бревно же.
- Вы еще и шутите! Замполит, называется! Правая рука капитана!...
- Сергей Сергеевич, разрешите? Раз уж начато... Она на корабле не одна.
- Сколько же их, Савелий Юрьевич? - К капитану, похоже, вновь возвращалась покинувшая его ирония. - Часом за эти дни нас не брали на абордаж корабли из Анархо-Феминистического Союза?
Замполит иронии даже не слышал. Голос его стал грустен, как только что глаза у капитана. Он сказал, ломая в руках линейку:
- Она не одна, их много. Скажу больше, Сергей Сергеевич. Только вы не волнуйтесь.
- Я уже не волнуюсь. Мне уже интересно. Повторяю вопрос: сколько на борту женщин?
- Каждый третий член экипажа, - замполит помедлил и продолжил решительно. - Это в лучшем случае. В худшем - каждый второй.
- Хо-хо, - улыбка блуждала по бледному лицу капитана. Она то скрывалась в опущенных складках век, то щекотала губы, и тогда они раздвигались, открывая мелкую поросль зубов. - Вы говорите, каждый второй? В таком случае если здесь нас сейчас двое, то... Я вас правильно понимаю?
Замполит потупился. Он сказал очень тихо, не поднимая глаз:
- Правильно.
- И раз мужчина из нас двоих я, то вы... Голос замполита сделался едва слышен:
- Нет, Сергей Сергеевич, вы...
Капитан замешкался лишь на секунду. Улыбка не уходила с его лица, но из бледного оно становилось, розовым. Он протянул руку вперед. Замполит, не глядя, вложил в протянутую ладонь линейку. Рука капитана дрожала. Он зажал линейку в кулак, но замполит ее тоже не отпускал. Руки их разделял лишь узкий деревянный мосток, слишком узкий, чтобы на нем смогли разойтись двое.
ЭКСПОНАТ
Говорил тот, краснорожий, что вывалился из корабля первым. Сильно мятый, в пятнах масла комбинезон, продранные рукава и колени, ржавчина на пряжках и на заклепках. И сам он был вроде как не в себе. Дергался, приплясывал, изгибался - может, от волнения, а может, сказывались последствия неудачного входа корабля в атмосферу. Кольца, сетки, фляжки, ножи, помятая стереотруба, с два десятка непонятных приборов, оружие - словом, все, что было на нем, скрипело, звенело, булькало, скрежетало, не умолкая ни на секунду.
- Эй, длинный! Ты, ты, нечего оборачиваться. Тебе говорю: какая у вас планета?
Желтый палец пришельца то попадал в Пахаря, то промахивал мимо и тогда начинал выписывать в воздухе странные танцующие фигуры. Другая рука краснорожего крепко запуталась в ремнях, оплетавших его, будто тропические лианы. Он то и дело дергал плененной конечностью, хотел вернуть ей свободу; плечо взлетало и падало под громкий хохот походного снаряжения, но рука оставалась в путах.
Пахарь, или Рыхлитель почвы, так его называли в деревне, стоял молча, положив локоть на соху и пальцами теребя густую рыжую бороду. Он чувствовал, как дрожит под сохой земля и дрожь ее отдается в теплом дереве рукояти. Земля ждет, когда он, сын ее и работник, продолжит дело, взрыхлит затвердевший покров, и она задышит свободно сквозь ломкие развороченные пласты. Но этот чужой, что кричал от края поляны, и те, что с ним, и то, что было за ними, большая круглая штука, похожая на дерево без коры, - мешали доделать начатое.
Он стоял и молчал. Ждал, когда они уберутся.
- Ты что, глухой? Пахарь молчал.
- Или дурак?
- Он почувствовал зуд на шее под рыжими лохмами бороды. Муравей. Высоко забрался. Пахарь повертел головой, потом пальцем сбросил с себя докучливого путешественника.
- Я спрашиваю, планета как называется, а он мне башкой вертеть. Ты ваньку-то не валяй, знаем мы эти штучки.
Те, что выглядывали из-за спины говорившего - двое слева и двое справа, с виду были немногим любезнее своего предводителя.
Говоривший, не дождавшись ответа, грозно насупился и подался на полшага вперед. Те, что стояли в тени его широкой спины, качнулись было за ним, но удержались - видно, подумали, что безопасность тыла важнее.
Вожак кожей почувствовал пустоту, холодком обдавшую спину, покосился по сторонам и отступил на прежнее место.
- Что это у тебя за уродина? - Голос его стал мягче. Пахарь подумал: отвечу, может, уберутся пораньше.
- Со-ха, - ответил он скрепя сердце.
- Со-ха? - переспросил пришелец. - Ну и название. Со-ха. Ха-ха. Ты ей чего, копаешь или так?
Пахарь устал говорить. Одно слово - это уже труд. Но он сделал усилие и выговорил по складам:
- Па-хать.
- Па-хать, - повторил краснорожий и обернулся к спутникам: - Лексикончик. Зубы о такие слова поломаешь. "Пахать".
Пахарь стоял, не двигаясь. Он сросся с сохой, слушая гул земли. Но пока эти пятеро здесь, она и он, ее сын, будут терпеть и ждать.
Лицо Пахаря, заросшее дикой шерстью, его сильные, грубые руки, низко склоненные плечи - все в нем выражало полное безразличие к суете и словам пришельцев. Он смотрел на них и сквозь них. Так смотрят на свет сквозь пыльную чердачную паутину. Иногда Пахарь зевал, и на солнце вспыхивали желтым огнем его большие сточенные клыки.
Ни интереса, ни страха, ни удивления - ничего не отражалось в его застывшей фигуре. Он просто стоял и ждал. И земля ждала вместе с ним.
Пришельцы тем временем, сбившись в кучу, о чем-то тихо шептались. Шепот то поднимался волнами, и тогда над поляной воронами вспархивали слова: "в рыло", "с копыт долой", "пусть подавится", - то утихал до ровного мушиного гуда. Наконец тот, что был главным, крикнул через поляну:
- Ну ладно, вижу, с тобой много не поговоришь. Значит, так. Бросай эту свою со-ху. Полезай вон туда. Дырку в борту видишь? Люк называется. Туда и полезай.
Пахарь стоял неподвижно. Только рыжие лохмы подрагивали на ветру и солнце перебирало по волоску густую его копну, добавляя к рыжему золотое.
- Ты чего, дылда, совсем уже в дерево превратился? Полезай в люк, тебе говорят. В плен мы тебя берем. Плен, понимаешь? Плен. Будешь ты у нас пленный. Такое правило, понимаешь? С каждой планеты, даже
такой задрипанной, как твоя, мы берем по штуке местного населения. У нас там, - краснорожий показал на ракету, - таких охламонов, как ты, четыре клетки уже набиты. Скучно не будет.
Пахарь его не слышал. Он слушал землю. Он ей отвечал. Она и он говорили. Так, неслышным для чужих языком, они могли говорить долго - сутки, недели, столько, сколько могло продлиться вынужденное ожидание. Земля была терпелива, она задерживала дыхание. Пахарь сдерживал внутренний ток тепла. Если сейчас к нему прикоснулся бы чужой, он почувствовал бы холодную, как у рыбы, почти ледяную кожу. Чужой подумал бы - Пахарь умер или же умирает, превращаясь в застывшую каменную фигуру.
Но чужой стоял далеко. Что-то ему было от Пахаря нужно.
- Слушай, дед. По-хорошему тебе говорю. Полезай в люк. Не то будем говорить по-другому. Это видал?
Говоривший свободной рукой приподнял и держал на весу короткую, но увесистую трубу. От рукоятки она раздувалась плавно, потом, сходясь, выпрямлялась, а на конце чернел, не мигая, круглый опасный глаз.
Мордастый помахал ею на уровне пояса и оставил висеть на ремне.
- А это?
Красная рожа вытащил откуда-то из-за спины длинную-предлинную штангу. Он споро и ловко переломил ее на добрый десяток колен, и получилось колченогое металлическое существо, очень похожее на паука. Существо стояло, не двигаясь. Тогда краснорожий пнул паука ногой и кивнул в сторону Пахаря. В ответ на пинок и кивок паук заходил, запрыгал на пружинящих лапах, потом на секунду замер и как-то медленно, осторожно стал подбираться к Пахарю. Но подойти близко хозяин ему не дал. Ликвидация местного жителя в планы пришельцев, видимо, не входила. Командир снова превратил паука в штангу и убрал ее за спину. Демонстрация военной техники на этом не кончилась.
- Еще и такая штука имеется. И вот. И это. И "УБЮ-25". И песочные бомбы. И сколопендральная костоломка. И причиндатор с педальным сбирометром.
Краснорожий вытаскивал на свет божий и убирал обратно новые замечательные конструкции, одна лучше другой. Стреляющие, сжигающие, стирающие в порошок, перемалывающие в муку, высасывающие из тела кровь, пот и слезы.
Но Пахарь был мертв для слов. Слов он не слышал. Он вел разговор с землей.
- Теперь понял, что мы не шутки шутить приехали? - Рожа кричавшего из красной превратилась в багровую. - Мы разведчики. Экспедиционный десант. Планета Земля - небось и не слыхал о такой, деревня?
Ответа не было. Ответа не было долго. Его и не могло быть.
Вместо ответа что-то скрипнуло над поляной, как бы вздохнуло. Но это был не ответ.
Это был небольшой овальный лючок, открывшийся на цилиндре ракеты. Из лючка вслед за скрипом и клочьями желтоватого дыма выдвинулся конический раструб рупора.
Группа стоявших на поляне землян уже на скрип напрягла скулы и развернула плечи. Когда же раскрылся зев рупора, краснорожий, что выступал за командира и парламентера одновременно, подпрыгнул строго по вертикали, расслабился на мгновенье в воздухе, потом выпрямился и жестко опустился на землю.
Он стоял тоньше лезвия сабли и такой же отточенный, как она. Амуниция ему не мешала. Кроме того, в полете он повернулся, как стрелка компаса, на половину круга и стоял теперь к лесу передом, к полю задом.
Рупор заговорил. Голос его был с песком, словно заезженная пластинка, и звучал очень уж глухо, будто говорили не ртом.
- Старший лейтенант Давыденко...
Сабелька, вставшая к лесу с ракетой передом, замерла, как перед боем. Красная ее рукоятка затемнилась скважиной рта.
- Й-а, тащ грал.
- Плохо, лейтенант. Темпы, не вижу темпов. Форсируйте программу контакта. Немедленно. От третьего пункта - теста на агрессивность - срочно переходите к четвертому: мирная пропаганда. Выполняйте.
Сабелька сверкнула бриллиантовым острием.
- Есть мирная пропаганда.
Рупор убрался. Овальная рана в борту быстро зарубцевалась.
Старший лейтенант Давыденко прочистил рот крепким горловым "га" и приступил к четвертому пункту программы.
- Слышь, дед. Соглашайся, а? На Земле у нас знаешь как хорошо? Малина. Жить будешь в отдельной клетке. Клетка теплая, остекленная. Отличная клетка. Это не какая-нибудь тебе хибарка из соломы или вонючая яма в земле. Жратвы будет - во! Делать ничего не надо. Ни пахать, ни сеять. У нас - автоматика. Ты - экспонат, понимаешь? Работа у тебя будет такая - экспонат. Люди придут, на тебя посмотрят. Во, скажут, ну и дед! Где такие деды водятся? А на клетке табличка. Ага, скажут, планета такая-то, звезда, созвездие, все путем. Ну как? Чем не жизнь?
Цвет лица лейтенанта опять возвращался к нормальному - цвету тертой моркови. Картины рая, которые он только что рисовал, должно быть, подействовали и на него. Наверное, ему стало жаль себя, не имеющего угла, где голову приклонить, и мотающегося по пространству, как безымянный неприкаянный астероид. Но он сдержался, и скупая слеза так и не покатилась по его мужественной щеке.
Лейтенант выдержал положенную по инструкции паузу. На лицо он сейчас был сами милость и доброта. Однако косматого урода ни милость, ни доброта не брали. Наконец Давыденко решил: хватит. С милостью пора кончать. Время переходить к делу. Еще минута, и все. Надо бородатого брать. Такова программа контакта. Пункт пять.
- Эй... - начал он и осекся.
Потому что с местным творилось что-то уж очень неладное. Вроде как он стал короче.
Лейтенант плохо соображал. Он протер рукавом глаза, и, пока протирал, дед заметно укоротился.
- Черт! - сказал Давыденко и повернулся к своим товарищам. А вдруг они что-нибудь понимают в творящемся безобразии? Но те смотрели сквозь главного такими детскими безоблачными глазами, что лейтенант понял: эти ему не советчики.
Он вновь посмотрел на Пахаря. Но не тут-то было. Взгляд его пролетел мимо цели, цель ушла, сильно сместившись к земле.
- Елки-моталки...
От деда оставались буквально плечи, руки и борода. Да на земле перед ним стояла, прикрывая его, словно парижская баррикада, та безлошадная дедова соха, на которую он давеча опирался.
- Куда? Эй! - Давыденко уже приходил в себя. - Стой! Куда ты, дедок? Погоди.
Из-за спины лейтенанта высунул голову некто худой, щуплый, в очках и с лаковой бороденкой.
- Я знаю, я знаю... - Голос его срывался, как у всякого выскочки, стремящегося опередить других.
- Сам знаю, - сказал лейтенант, как отсек. Очочки враз стали тусклыми и погасли за бугристой лейтенантской спиной.
Давыденко скомандовал:
- Рябый, Гершток, Сенюшкин. Быстро. С лопатами. Дед под землю уходит. Вон, одна плешь торчит. Скорей. Почему заминка? Рябый, Сенюшкин. Ибрагимов - на помощь. Черт, весь ушел. Быстро. Копать. Ибрагимов, чурка безмозглая! Да не причиндатором, а лопатой! Отставить причиндаторы, кому говорю!
За спиной лейтенанта стало просторно, там загулял ветерок.
Впереди над полем взлетали и падали белые черенки лопат. Локти копающих ходили мерно, как рычаги. Повалил пар.
Пришельцы копали планету. Планета не сопротивлялась. Планета была умна. Пахарь, Рыхлитель почвы, продолжал делать дело руками пришлых людей.
Ком земли, прошитый белыми волосками корней, откатился к бахилам старшего лейтенанта. Лейтенант вдавил свой каблук в эту зыбкую земляную плоть, и на земле отпечатались мелкие паучки звезд, забранных в контур пятиугольника, эмблема Космофлота.
- Пусто, - сказал лейтенант, заглядывая за спины землекопов. - Никого. Неужто в глубину ушел?
Опять засверкали стекла давешнего очкастого выскочки.
- Товарищ лейтенант, я, кажется, понимаю...
- Во-первых, старший лейтенант, а во-вторых - как тебя там... штаб... штуб?..
- Космозоолог Герштейн.
- Так вот, зоотехник Горшков, понимать - это моя забота, а твоя - молчать в тряпочку и копать.
Тут острие лопаты бортинженера Сенюшкина и его запотевшее от труда лицо повернулись в сторону леса.
- Холмик, товарищ старший лейтенант. Там. Левее того пенька. Раньше вроде бы не было.
- Говоришь, не было? - Давыденко надавил пальцем на правый глаз. Пожалуй, и правда не было. Ах, дед! Ах, зараза! Мы, как гады, копаем вглубь, а он, падла, по горизонтали чешет. Сенюшкин. Ибрагимов. И ты, зоотехник. Всем к тому холмику. Быстро. Копать.
Солнце планеты стояло в воздухе неподвижно. Казалось, оно забыло, что существуют законы движения. Тень от ракеты, как упала когда-то, развернувшись на земле мутной пепельной полосой, так и продолжала лежать. Она чувствовала себя здесь хозяйкой.
Холмик скоро исчез, превратившись в могильную яму.
По черенкам лопат, по их зазубренным лезвиям скатывались желтые горошины пота. Люди трудились. Солнце стояло. Поляна превращалась во вспаханное поле. Земля знала, что делает.
- Вот он. Всем туда. Гершток. Ибрагимов. И опять: пот, труд, могила.
- Ушел. Ну, ловкач. - Давыденко сплюнул в очередную вырытую траншею. Нет, так дело не пойдет.
Плевок еще не впитался в землю, а лейтенант зигзагами, как положено, уже ковылял к ракете. Подойдя к самому борту, он снял с ремня стереотрубу и с размаху ударил ею по обгорелой обшивке. Потом ударил еще. Второй удар был короче. Сделав два условных удара, лейтенант задрал голову вверх и заорал что было мочи:
- Там, на борту! Срочно спускайте экскаватор. Закопался чертов экспонат, без экскаватора не отроешь.
- Спускаем, - послышалось с высоты.
- А вы... - Лейтенант оглянулся на расслабившихся без дела работников. - А вам...
Договорить он не успел. Хорошо, вовремя отскочил в сторону. Запрошенная машина уже дрожала с ним рядом, оправляясь после скоростного падения.
Где-то вверху, на стреле грузового крана, завивался мелкими кольцами лопнувший от натуги трос.
Это был малогабаритный землеройный автомат типа "Урал", управляемый голосом.
- Слушай мою команду. - Лейтенант взял власть над машиной.
Экскаватор его команду почему-то не слушал. Он стоял как стоял, даже дрожь прошла.
Давыденко не стал смущаться. Смущаться лейтенант не любил. Решив, что машина, может быть, слегка глуховата, он добавил голосу грома:
- Слушай мою команду... Глухонемой экскаватор стоял без движения. Сенюшкин, бортинженер, тихонько, как бы разговаривая с лопатой, сказал:
- Белая кнопка на пульте. Питание.
- Ага, - вдруг прокричал Давыденко, хлопнув раструбом причиндатора о бедную стереотрубу, - а питание? Идиоты! А питание кто подключать будет? Пушкин? Белая кнопка на пульте. Совсем отупели, бездельники.
Он кулаком пригрозил переминающейся от смущения команде.
Через пару минут машина уже тарахтела, раскладывая по полю ровные кучи земли.
Время шло незаметно. Азарт поисков несколько поутих, но приказ есть приказ - без экспоната на орбиту не возвращаться. И хотя начальство находилось там, на орбите, распивая чаи на флагманском корабле, и генеральский голос был не самим голосом, а всего лишь радиослепком, усиленным для пущего трепета, все равно - лейтенант в службе был тверд и спуску подчиненным не давал.
То и дело кто-нибудь из землян кричал, показывая на кочующий по поляне холмик.
Послушный "Урал" переползал туда, и скоро новая яма добавляла пейзажу дополнительную глубину и симметрию.
Все бы хорошо, только вот холмик норовил играть в свои прятки все ближе и ближе к ракете. И экскаватор в роли водящего, соответственно, тоже.
Неизвестно, кто заметил первый, да и неважно, но солнце вдруг словно проснулось, и тень от корабля, до того дремавшая в неподвижности, поползла, поползла, словно кто ей хвост прижигал.
Собственно говоря, заметили движение не солнца, а тени, потому что смотрели не вверх, а вниз, в терзаемую машиной землю. А когда посмотрели вверх, ахнули. Корабль превратился в легендарную башню из Пизы. Он стоял, страшно кренясь, и крен на глазах увеличивался. Ракета заваливалась на сторону.
- Ай, - закричал лейтенант как-то по-детски - обиженно и с досадой, но тут же осадил себя, и его бессильное "Ай" превратилось в громкое командное "Эй!"
- Эй, там, на борту! Спите вы, что ли? Ракета падает! Ногу давай, ногу!
Наверху, видно, не поняли, потому что из люка вместо опоры показалась обутая в бахилу нога.
- Да не ногу, а ногу! Не ту ногу, дурак! Кто там на двигателе? Цедриков, твою так? Табань вторым боковым. Ракета заваливается. И ногу, дополнительную опору по четвертому сектору.
Из борта полезла нога. Это была гладкая полированная телескопическая конструкция с ребристой платформой вместо стопы. Одновременно затянул свою волчью песню боковой двигатель, и струя газа, выбивая из почвы пыль, сдобрила воздух поляны новыми ароматами.
Ракета перестала заваливаться и скоро пошла обратно.
- Не спят, черти. Работают, - похвалил лейтенант. Потом повторил громче, чтобы услышали на борту: Работают, черти. Тянут.
Он хотел похвалить еще, но, видно, и того, что сказал, хватило перехвалил. Двигатель продолжал реветь, а ракета, быстренько миновав вертикаль, уже заваливалась на другую сторону.
Как ни орал Давыденко, как ни размахивал кулаками, как ни крутил палец у набухшего от крика виска - все зря. Двигатель заглушал слова.
Будто огромный бидон, полный звонких и хрупких стекляшек, ракета упала на кустарник и низкие деревца, росшие по краю поляны. Тень ее, верный слуга, бросилась к ракете на помощь, но сдержать удар не смогла, слишком была тонка, чтобы уберечь тяжелое тело.
У лейтенанта словно язык отсох. Словно она на него упала.
Что-то ткнулось в лейтенантские ноги. Он посмотрел, что. Это был рупор сильно помятый, битый, но живой и вполне годный к употреблению. Вот только генеральский голос остался высоко на орбите. Но и помятый, и лежащий поверженным на этой чужой земле, рупор, казалось, хранил отзвук генеральского слова, и лейтенант бережно, как ребенка, поднял его к себе на руки.
Цонурая, стояла команда за спиной своего командира. Лишь экскаватор послушно кряхтел на поле, будто ничего не случилось, будто не он, а дядя довел дело до беды.
Первым пришел в себя лейтенант. Ему по званию полагалось прийти в себя первым. Вот он и пришел.
- Не унывай, хлопцы, - сказал Давыденко бодро, - где наша не пропадала. За мной!
Лейтенант впереди, за ним все остальные двинулись к поверженному кораблю.
На зеленом ложе, в тени высоких деревьев, так похожих на земные березы, только листья квадратные и петельки вместо кудрей, он лежал успокоенный, словно спал, - будить не хотелось.
Давыденко с командой и провинившийся экскаватор (про Пахаря как-то забыли) вплотную приблизились к кораблю.
Командир, когда подошли, к уху приставил рупор, а его неровный от вмятин край наложил на борт - чтобы выяснить по внутренним звукам, все ли живы-здоровы.
Так он ходил вдоль борта, прикладывая рупор то там, то сям в надежде услышать хоть легкое шебуршание.
Корабль молчал. Мертвая телескопическая нога, как вражеское копье, торчала из его большого бездыханного тела.
Тогда Давыденко стал осторожно выстукивать рупором сигналы тюремной азбуки. Стучать громко, тем более помогать стуку голосом он не хотел. А вдруг, кроме мертвых, в корабле имеются и контуженые и поднятый стук растревожит их больные барабанные перепонки.
Видно, постукивание и похаживание лейтенанта все-таки повлияли на здоровье оставшегося на корабле экипажа.
Там внутри что-то охнуло - или кто-то. Потом они услышали скрежет и поняли, что изнутри открывают люк.
Из отверстия показалось круглое лицо Цедрикова, оператора.
- Ну, что? - спросил оператор.
- Что - что? - не понял сначала Давыденко.
- Делать будем что? Связи с флагманом нет. Связисту Бражнину отшибло слух. Начисто. А без связиста аппарат - что электроутюг без тока.
- Утюг, - согласился Давыденко.
- Мое дело маленькое, - продолжал оператор, - ответственным за операцию начальство назначило тебя, вот ты и думай, как нам отсюда выбираться.
- Утюг... без тока. - Давыденко все никак не мог переварить образ, нарисованный оператором.
- Вот именно. - Цедриков от досады стукнул кулаком по обшивке.
- Знаю! - Лейтенанта внезапно осенило. - Знаю, как передать на орбиту сообщение. Черт с ним, с утюгом. Рябый, когда здесь темнеет?
- Через четыре часа по земному времени, товарищ старший лейтенант.
- Отлично. Будем жечь лес.
- Как? - это сказал оператор.
- Будем выжигать лес в виде сигнала "SOS", чтобы увидали с орбиты.
- Лес? "SOS"?
- "SOS". Слушай мою команду. Рябый, Сенюшкин, Ибрагимов. Ты, Цедриков, и давай сюда Бражнина. Это ничего, что оглох. Не ушами будем работать. Все на прорубку просек. Лопаты отставить, всем взять топоры. И быстренько, пока не стемнело.
Когда утром следующего дня аварийный подъемник поднимал их всех на орбиту - невыспавшихся, перемазанных сажей и пеплом, из-за нехватки места перемешанных не по рангам в одну плотную кучу, - кто-то, кажется, бортинженер, вспомнил про непойманного аборигена.
Повздыхали в темноте кабины. Оператор Цедриков послал деда подальше, но один голос заметил:
- С этими геоморфами вообще трудно. Сейчас они люди, а через час - земля, глина или песок. И главное, в таком состоянии они будут жить лет сто, если не двести. Ты уже помер, а он встанет себе - и дальше пахать.
Лейтенант от этих слов чуть об потолок не ударился. Хорошо, уберегла теснота кабины, а так бы наверняка подскочил.
- Что ж... что ж... - Он запнулся, не зная, что говорить дальше. От злости и досады на этого чертого умника, который разглагольствовал в темноте.
- Что ж ты... - Он не видел, кто, но догадывался. - Зоотехник, что же ты раньше молчал? Давыденко вдохнул и выдохнул.
- Планета геоморфов. Надо же! А с виду такой приличный старик. С бородой. И вел себя мирно.
Лейтенант представил широкий генеральский лампас, в который скоро упрется его виноватый взгляд, и сказал тихо и уже безо всякой злости:
- Утюг. Без тока. Эх ты, зоотехник.
ВОСЬМАЯ ТАЙНА ВСЕЛЕННОЙ
- Когда такая закуска, и рассказ должен быть особенный.
Слушатели притихли. Что-то он расскажет сейчас, старый космический волк, ходячая легенда космофлота Земли, Федор Ильич Огурцов.
А дядя Федя чуток подпустил важности, осмотрел слушателей поштучно, словно примеривался, смекал, стоит ли изводить бисер. Лотом начал:
- История эта, товарищи дорогие, случилась лет тридцать назад на "Мичурине". Был такой звездолетишко, класса, кажется, третьего, планету приписки не помню, да и вам разницы никакой. После его списали, тоже замечательная история. Была в ней замешана женщина, переодетый робот. Но про это - за отдельную выпивку.
Итак, идем на "Мичурине". Идем, значит, идем, и вот наконец приходим. Куда-то нас принесло.
Смотрим, планета не планета - вроде какой-то шар, похоже, даже искусственный. Посылаем сигнал-запрос, в ответ - никакого ответа. Тогда забрасываем беспилотный шлюп, подводим его на расстояние выстрела, а шлюп целехонек - не сбивают. То ли боятся связываться, то ли стесняются. А может, давно там все перемерли и отвечать не хотят.
Был у нас на борту такой Веня Крылов. "А что, - говорит, - братишки, помните, на Тау Кита мы всемером раскидали сотен пять или шесть. Чай, и с этими не сплошаем".
"Так то ж были мыслящие кузнечики, - отвечает Вене известный спорщик Бычков. - С теми и парализованный справится".
"Уж ты, Бычков, помолчал бы. Ты среди тех семерых, кажется, восьмой был".
Бычков отошел, завял.
"Предлагаю, - предложил Веня товарищам, - набрать абордажную группу и, не тяня резину, трогать. Кто за?"
"Я", - сказали одиннадцать ртов разом.
"И я", - двенадцатый рот был Бенин.
Они оделись в скафандры, вооружились кое-каким оружием, помолились, как водится, на дорожку и после обеда отчалили.
Наш корабль, коли память сильно не изменяет, завис от таинственного объекта примерно этак в полупарсеке. От после обеда до ужина по корабельному часов шесть. Ребята вернулись за десять минут до ужина. Были шибко оголодавши, но лица имели хитрые. И все двенадцать молчали. То есть какие-то слова они говорили, космонавту без слов нельзя, но слова все пустяковые, а про поход ничего, будто его и не было. Даже Фролов молчал, первый корабельный болтун.
Сели ужинать. Ну, думают остальные, сейчас ребята покушают, подобреют, разговорятся. Ни фига. От них только чавканье да обычный застольный присвист, если кто-то из едоков делает продувку зубов. А как который вытащит глаза из тарелки и встретится с товарищем взглядом, так оба фыркнут, как жеребцы, разбрызгают по столу что у кого во рту и снова рожу в тарелку. А Фролов, тот сидел-сидел, а перед самым компотом как всхохотнет на весь стол. "Вы, говорит, - как хотите, а я сейчас обоссусь". И пока бежал до дверей, смех из него так и сыпал.
"Братцы, - наконец не выдержал капитан, - не томите, выкладывайте все подчистую".
"А ты сам слетай, посмотри", - Веня ему отвечает. Капитан Дедюхин был человек простой, и с ним в разговорах особенно не церемонились. Вообще у нас на "Мичурине" народ подобрался бывалый, шляпы ни перед кем не снимали. А уж фуями да ёпами сыпали, не жалея.
Но этих будто бы подменили. И ведь видно - хочется ребятам сказать и вот-вот вроде бы скажут, но вместо слов - одни слюни и глупый щенячий смех.
Тогда завхоз корабля пошел на крайние меры. Выписал с кухни бутыль девяностошестипроцентного.
Первый стакан капитан поднял за доверие. Все выпили не переча. Те двенадцать молчат.
Второй стакан капитан поднял просто так, чтобы побыстрей шибануло.
Лишь когда спирту в бутыли оставалось толщиной с папиросу, языки у ребят развязались и они, не сговариваясь, затянули старинную - "Схоронили парня на Плутоне". На втором куплете ребята позабыли слова, и Веня Крылов полез к капитану целоваться. Ужин закончился тяжело.
Наутро хитрый хозяйственник решил отыграться на опохмелке. Как ребята проснутся и станет на душе у них муторно, так, придумал завхоз, он им - сразу же ультиматум. Или развязывайте языки, или подыхайте с похмелья.
Проснулись ребята бледные. А тут еще наш хитрец вырубил кольцевые двигатели. На корабле - невесомость. А невесомость с похмельем - что Малюта в обнимку с Берией.
Туго пришлось абордажникам. Не всякий такое выдюжит. Да, видно, стоила тайна пытки. Не выдали. Ни один. Обложили завхоза ёпами, помыкались, проблевались и через денек отошли.
Потом за полетными буднями про тайну как-то забыли. Авралы, вахты, ремонты - не до нее было. Скоро у меня самого с "Мичуриным" получился развод, уволился я с "Мичурина". Уволился, перешел сцепщиком на "Исаака Ньютона". "Мичурин" без меня тоже недолго коптил Вселенную, пустили его на сковородки.
Такой, товарищи, переплет. Но самое интересное в случае на "Мичурине", думаете, что? Та искусственная планетка? Нет, товарищи, не планетка. Самое интересное - почему из нас-то никто, из остальных, не додумался слетать на нее, посмотреть, самим во всем разобраться. И никому ведь даже в голову не пришла такая простая мысль.
Все, товарищи, этой сказке конец. - Федор Ильич потянулся. - Вопросы есть?
- Есть, - сказал малахольный Данилов.
- Давай, Данилов, спрашивай свой вопрос.
- А какая же, дядя Федя, была у вашего завхоза бутыль, чтобы довести до похмелья столько здоровых мужиков? Или такой был хилый раньше в космофлоте народ?
|
