Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Житинский Александр : " Вчера Сегодня Позавчера " - читать онлайн

Сохранить .
Вчера, сегодня, позавчера... Александр Николаевич Житинский
        #
        Александр Житинский
        Вчера, сегодня, позавчера…
        Он приехал рано утром, в субботу. Дети еще спали, а я на кухне мыла посуду. У меня всегда с вечера остается посуда, а тут осталась еще с позавчерашнего вечера. Целая гора грязной посуды. Я встала в шесть часов и принялась ее мыть. Я уже почти успокоилась, а потом услышала, как в замке поворачивается ключ. Осторожно так, виновато.
        Он прямо в пальто вошел в кухню и встал сзади. У меня слезы снова сами собой закапали, но я не хотела их ему показывать. Стояла и терла тарелку.
        -Ириша…- сказал он.- Я приехал.
        Я сама видела, что он приехал. И все наизусть знала, что он скажет. Если бы только я смогла не зареветь, я бы повернулась и сказала: «Привет!» Интересно, что бы он тогда сделал?
        -Я тебе потом объясню, можно?- сказал он.
        -Можешь вообще не объяснять,- сказала я.
        А еще лучше было бы, если бы он приехал, а меня нет. Дети на месте, а меня нет. Надо было выкинуть с ним такую штуку. У него всегда есть к кому вернуться.
        Он все стоял, хоть бы разделся, повесил бы пальто в прихожей. Я бы успела слезы стереть, а потом сказала бы: «Привет!» Хотя теперь уже поздно, нужно было сразу.
        -Ты понимаешь, мне нужно было ее увидеть…
        Все это уже было восемь лет назад. Ничего не изменилось. Ему сейчас нужно было врать, врать, небрежно так врать, будто все в порядке вещей. Пропал на двое суток, потом явился. Но он бережет свою честность. Он считает, что мне так легче.
        Все равно бы я ему не поверила. Наизусть знаю.
        Он наконец ушел раздеваться. Я слезы вытерла, а они опять потекли. Никто ничему не научился: ни он, ни я. И она тоже не научилась.
        Странно, что я на нее не злюсь.
        Он снова пришел, обнял меня за плечи и стал тыкаться носом в шею. Его тоже жалко. Ему не повезло, что он в такую ситуацию попал. Это не для его характера.
        Он кончиками пальцев провел по моей щеке, и они у него стали мокрыми. Тогда он повернул меня к себе и стал целовать в щеки, а слезы слизывал языком.
        Тут я подумала, что она, наверное, тоже вчера плакала, когда он с ней прощался. А он тоже ее так целовал. Мне его еще жальче стало. Что за радость целовать плачущих женщин?
        -Не сердись…- сказал он.
        Он даже прощения не просил, потому что считал, что не виноват. А кто виноват? Наверное, я виновата, что нарожала ему детей, пока он разбирался, что к чему.
        -Пойди вымой руки,- сказала я.
        Он пошел. Вымыл руки, потом побрился. Дети проснулись и выскочили из комнаты. Он им улыбнулся, что-то сказал, и мне показалось, что ничего не было, просто так, дурной сон. Всегда я на это попадаюсь.
        Мы завтракали вместе почти как всегда. Он даже шутил, а это было задвинуто куда-то в дальний угол и лежало там до поры до времени. Все равно никуда его не денешь, не выбросишь.
        День был длинный и какой-то бестолковый. Я не могла дождаться вечера, очень устала. Пошли с детьми в Парк культуры, Алик был предупредительнее и внимательнее, чем обычно. Возвращаться домой не хотелось, потому что мы оба знали, что о н о все еще там лежит. Когда катались на карусели, он обнял меня и долго внимательно смотрел в глаза. Нет, он не сравнивал нас, я знаю. Он еще тогда объяснил мне, что мы «находимся в двух непересекающихся пространствах». Наверное, это ему кажется.
        Господи, мы еще катались на карусели! Подумать только.
        Вечером он ходил по комнате и раза три подошел к окну. Долго смотрел в одну точку. Все, ну все как тогда! Только я, пожалуй, уже не воспринимаю это так трагически. И совсем не от уверенности, что он никуда не денется. Просто что-то перегорело еще тогда, восемь лет назад.
        Раньше, когда я была девочкой, я думала, что любовь - это для людей от шестнадцати до двадцати пяти. Дальше уже неинтересно и незачем. И вот оказывается, что она, совсем как человек, тоже переживает детство, юность, зрелость… Наверное, переживает и старость, посмотрим. Конечно, я его люблю, но это уже зрелость. Она у меня с привкусом горечи, потому что, когда любовь у нас переживала юность, все и случилось. Сейчас мне уже не страшно, а вот тогда я могла сломаться.
        Я легла рано и быстро заснула. Проснулась я ночью внезапно, будто от толчка, и увидела, что Алик сидит за столом и пишет. Он сидел ко мне спиной. Я долго на него смотрела и повторяла про себя: «Оглянись, оглянись…» Раньше это у меня получалось, он оглядывался. Но сегодня он все писал и писал, не отрываясь.
        Мне даже не нужно было спрашивать или заглядывать. Я знала, кому он пишет. Потом я снова заснула, и мне снилось то же: он сидит и пишет, а исписанные листы падают на меня, и мне становится тяжело, душно.
        Утром он спал рядом со мной, а на столе ничего не было.
…Я пишу это, чтобы не забыть тебя.
        Мне нужно ежедневно тщательно придумывать тебя заново, не упуская ни малейшей подробности - от походки до тонкой прядки волос, отбившейся от прически и спускающейся на лоб к острому кончику брови,- прядки, которую ты поправляешь легким движением, каждый раз смешивая мои мысли и заставляя тобою любоваться. Мне нужно вспоминать тебя прилежно, как школьное стихотворение, повторяя вслух интонации и копируя насмешливый тон твоих разговоров, пока я не почувствую, что это безнадежное и унылое занятие, но я все равно стану это делать, потому что иначе ты вообще исчезнешь, не оставив мне взамен ничего, кроме фотографии восьмилетней давности, на которую я не должен смотреть, ибо она бессовестно врет.
        Фотографии лгут своей правдоподобностью, своею похожестью на правду, своей, если можно так выразиться, доказательностью. И на той фотографии все твое, то есть настолько твое, что по ней можно отыскать тебя в толпе, если бы это кому-нибудь понадобилось. Но я отыскиваю тебя в памяти, и она вступает в противоречие с фотографией. Я даже не знаю, чего больше в моей памяти - воображаемого или реального.
        Сегодня был второй день, отпущенный нам за шестнадщать лет. Это настолько забавно, если учесть, что мы продолжаем любить друг друга так же, как позавчера, то есть в девятом классе средней школы, это настолько занятно, повторяю, что можно весело посмеяться насчет темпов нашей любви, которая в конце концов, годам к шестидесяти, даст нам полнощенную неделю общения. И сегодня мы бесстрашно смеялись над временем, когда бродили по черной февральской Москве, по слякоти, по переулкам, уставленным грязными автомобилями, то и дело натыкаясь на красные огни светофоров.
        Сегодняшний день я могу описать минуту за минутой, начиная с той, когда я понял, что еду к тебе, и кончая последней, когда почувствовал, что от тебя уезжаю. Вчерашний день восьмилетней давности уже зыбок, непрочен и смешан с фантазией, а наше позавчера вовсе нереально, оно эфемерно, как ты выразилась, между тем как именно там все было по-настоящему. Я уже сталкивался с такой непонятной на первый взгляд вещью, когда сегодняшний день с его утомительными и верными подробностями кажется тем не менее лишенным правды, а выдумка, по сути чистая игра воображения, оказывается стократ истинней. И тут полная аналогия с фотографией, на которой ты - это не ты, а всего лишь твое изображение…
        Иногда я вспоминаю первые дни нашего знакомства.
        Это было в институте, на третьем курсе. Алик потом говорил, что он целый месяц подстраивал все так, чтобы со мной познакомиться. Он перевелся в наш институт из другого и оказался в параллельной группе. На общих лекциях он садился рядом или неподалеку, в перерывах ходил мимо, а я ничего не замечала. То есть я видела его, конечно, но у меня и в мыслях не возникало что-то такое. Он был очень не для меня, я обычно таких ребят сразу отодвигала в сторону. Я была стеснительная, для меня прямо мука была с кем-нибудь заговорить. И нравились мне тоже такие. А ему вроде ничего не стоило завязать разговор, шуточки, то да се… И никогда не поймешь, шутит он или нет. Я как услышала, что наши девочки из группы его обсуждают, так и решила: не для меня. Они говорили про него «интересный», а я этого слова терпеть не могу.
        Поэтому я сначала не поверила, когда заметила, что он рядом вертится. Думала, что он с кем-нибудь из наших девочек хочет познакомиться. Нарочно стала отсаживаться от них, а он за мной. Первое время как бы между прочим, а потом все стали замечать и удивляться.
        Я думаю, что стали удивляться, хотя мне никто не говорил.
        Он долго со мной не заговаривал, просто сидел рядом. С другими запросто болтал, а на меня только посматривал. Потом однажды перед какой-то лекцией сказал, когда я мимо проходила:
        -Я вам место занял… Садитесь.
        Я растерялась и сдуру брякнула:
        -Мы с вами не знакомы.
        Прямо как в трамвае. Он на меня посмотрел долгим взглядом, и тут я увидела, или мне показалось, что он не такой вовсе, как я о нем думаю. Я раньше не замечала, что глаза у него грустные. Он посмотрел и сказал медленно:
        -Я знаю, как вас зовут, и фамилию тоже. И вы знаете… Значит, мы знакомы. Садитесь… И вообще это не тот случай.
        Я не поняла, что он хотел этим сказать, но села. После лекции он пошел меня провожать. Он это сделал так, что все увидели: нес мой портфель, как первоклассник, и был серьезен.
        Мы шли и молчали. У самого дома он отдал мне портфель и сказал:
        -Ты не сердись, что я молчал. Мы еще с тобой наговоримся.
        И я не знаю, почему у меня вырвалось:
        -Все равно у нас с тобой ничего не выйдет!
        Он мне ничего не предлагал еще, три слова сказал, но я как-то почувствовала, что он упрямый и самолюбивый. И все-таки не очень для меня.
        -Выйдет!- сказал он, повернулся и ушел.
        А когда отошел метров на двадцать, обернулся и крикнул:
        -Спорим?
        Ему тогда двадцать лет было и мне тоже. Я до сих пор не знаю, кто же выиграл тот спор.
        Получилось так, что с самого начала между нами не было никакой тайны. Все было ровно. Потом, когда мы с ним разговорились, он стал про себя рассказывать. Он мне все рассказывал, и про всех своих девушек тоже. Кроме одной, как после выяснилось. Я уже догадывалась, что он увлекающийся, поэтому думала, что и со мной это так, на время. И самое главное, я не могла в него влюбиться. Ну так, чтобы мучиться, ссориться, ревновать и все такие вещи. У меня один раз до него это было.
        Он ходил меня провожать, водил в театры и в кино, а я все твердила: «Зачем тебе это? ничего хорошего все равно не получится». А он только усмехался и говорил:
«Посмотрим».
        Незаметно он приобрел надо мной какую-то власть. Мне уже было не по себе, когда его рядом не было. Я очень несамостоятельная и робкая. Я людей с детства боялась, а все думали, что я излишне гордая и заносчивая. Он первый отгадал, какая я на самом деле.
        Потом уже, когда поженились, мы с ним долго говорили об этом. Мы до сих пор любим обсуждать всякие тонкости, только мне сперва казалось, что разговоры интересны только мне. Я до него так мало говорила с другими, что у меня много накопилось. Позже я узнала, что ему тоже интересно.
        Вот о чем мы говорили. Каждый человек имеет о себе мнение. Он думает, что он такой, такой и такой. Но когда он среди других людей, он ведет себя так, что всем кажется: он не такой, не такой и не такой. Он как будто маскируется, чтобы его до поры до времени не узнали. Люди составляют о нем мнение, а он это мнение проверяет своим. Очень редко находится кто-то, кто видит его таким, каким он сам себя видит.
        Алик сразу увидел, еще до знакомства, что я робкая и привязчивая, как собачонка. А я поняла, что он одинокий. Однажды я ему это сказала, и он очень обрадовался.
        -Иришка, ты вундеркинд!- сказал он.- Как ты догадалась? Я это очень умело скрываю.
        Мы уже месяц ходили вместе, и на лекциях, и в перерывах, и в столовой, и в читалке, а он меня ни разу не поцеловал. Наши девочки сгорали от любопытства, когда же это у нас кончится? Никто не сомневался, что кончится, потому что он считался ветреным.
        Перед самыми ноябрьскими праздниками мы пошли в театр. Возвращались поздно. В тот день упал первый снег. На улице никого не было, мы шли и оглядывались на свои следы. Идти было мягко. Потом мы еще час ходили вокруг моего дома, протоптали дорожку в снегу. Когда мы прощались, он меня поцеловал.
        Я помню, что мне после этого стало хорошо и грустно. До него я один раз целовалась, как в лихорадке, губы сухие, в ушах кровь стучит. Это было в школе, когда я влюбилась.
        А тут было тихо, легко, снег опускался, хотелось полететь.
        Потом мы с ним целовались по-разному - и долго, и страстно, и исступленно как-то, а в первый раз грустно и легко.
        Когда он уходил, он посмотрел на меня виновато. Через четыре года я узнала, почему он так посмотрел.
…Позавчера нам было по шестнадцать лет, и все, что с нами тогда происходило, я способен уместить теперь в трех-четырех воспоминаниях.
        Наша школа была кораблем без мачт, плывущим по улице далекого города, слишком далекого, чтобы с уверенностью вернуться туда даже в мыслях. Вероятно, она и сейчас гудит басом, отвечая на приветствия кораблей, входящих в залив, но это кажется не слишком правдоподобным. Город, рассыпанный по склонам сопок, сохранился в памяти лишь местами, точно Парфенон древних греков. Торчащая вверх, как ветка дерева, улочка, по которой я бегал в школу, обрывается с одной стороны пропастью, где стоял твой дом, покрашенный в красный цвет. Я помню дверь подъезда, а рядом прочную тумбу ворот, скрипучих, железных, с гранеными прутьями и пробегающим сквозь них ветром с залива. Створка этих ворот медленно сдвигалась с места, а прутья жгли пальцы, потому что был январь.
        Там остались два месяца: январь и июнь. И еще один день в начале октября, когда ты уезжала с нашего края света на другой.
        Я беру январь в ладони, точно сосульку, и разглядываю его, пока он тает. Мне нужно успеть его вспомнить, хотя это не доставит нам радости. Мне нужно вспомнить новогодний бал старшеклассников в Доме офицеров флота, куда я пригласил тебя.
        Мальчик со смазливой физиономией, что вел тебя в Дом офицеров, был одет по провинциальной моде того времени. На нем был серый, спортивного вида пиджак и черная шелковая рубашка, под воротничком которой болтался узенький желтый галстук. Мальчик был немного пижон. Когда он надел эту рубашку и стал пробовать к ней различные галстуки перед зеркалом, он себе чрезвычайно нравился. Ни один галстук не подошел к черной рубашке. Мальчик был чисто вымыт, и уши у него светились. Он стал рыться в шкафу, надеясь найти что-нибудь подходящее, и увидел желтую матерчатую полоску, довольно длинную. Не раздумывая, он повязал ее на шею. Конец получившегося галстука болтался где-то на уровне колен. Мальчик отрезал его ножницами и пошел показываться маме. «Это же пояс моей ночной сорочки!- сказала мама.- Ты совсем с ума сошел, Алик!» - добавила она, но я уже победоносно нахлобучивал шапку и вылетал из дома.
        Что это было за время! Мода на черные рубашки, появившаяся откуда-то с Запада, может быть, из Тамбова или Саратова, прекрасно уживалась с матросскими брюками
«клеш», которые болтались и на мне, потому что я тоже был в душе моряком. В таком виде я появился в Доме офицеров, где горела елка.
        Мальчики и девочки с глазами, блестящими, как елочные игрушки, музыка, спирали серпантина, черные с голубым курсанты, казавшиеся нам невиданными красавцами, какой-то жизнерадостный и даже на тогдашний мой взгляд неумный затейник и танцы того старинного времени: «Брызги шампанского» и «Рио-рита».
        Я до сих пор люблю эти наивные мелодии, и у меня влажнеют глаза, когда шипящее танго «Брызги шампанского» вертится под иглой проигрывателя.
        Там была одна девочка, и ты, наверное, помнишь ее лучше, чем я. Я ее совсем не помню: ни имени, ни фамилии, ни лица. Она появилась в нашей школе незадолго перед Новым годом и уже успела состроить мне глазки, а я успел это заметить. Она пришла с курсантом, от которого остались в памяти две желтые птички нашивок на темном рукаве.
        Ты куда-то исчезла, а я танцевал с нею почти весь вечер, наслаждаясь победой над неизвестным курсантом.
        Потом мы шли с тобою по улице вечернего города. Собственно, улицы никакой не было, а была серая, покрытая ледяной коркой полоска тротуара необычайной длины. Мы шли молча, ровно, и мое подленькое предательство тащилось сзади, противно скуля. Прохожие обходили его неприязненно и оборачивались нам вслед. Но вот ты повернулась ко мне, и я увидел твои глаза - темные, страдающие, глубокие, как сегодня на вокзале.
        Тогда не было ничего решено. Тогда мы дружили, как принято выражаться на школьном языке, и даже не целовались. Я знал, что нравлюсь тебе - это я понял из твоего собственного дневника, который я нашел как-то случайно и не удержался, чтобы не прочесть. Там, на первой же страничке, было написано по-детски честно твоим ученическим почерком, сохранившимся до сих пор: «Мне очень нравится один мальчик…» Из дальнейшено текста мальчик установил, что речь идет о нем, и это его ошеломило. Удивительно, что я пользовался и пользуюсь этой страничкой дневника, будто неким пожизненным векселем, будто страховой бумажкой, которая надежно, выгодно и удобно охраняет мои права на тебя. Еще удивительнее, что так оно и есть. Я уверен в твоем постоянстве и любви, которая тихо горела в сторонке все эти годы, несмотря на то что в твоей и в моей жизни произошли огромные по юношеским масштабам события. У тебя такой характер, ты верная, так же как и моя жена, но как мне сохранить верность вам обеим?..
        И все же я узнала о ней раньше, чем Алик мне сказал.
        В первый год после свадьбы мы жили у его родителей. Меня там приняли хорошо, но я чувствовала, что принесла с собой некоторое разочарование. Они против меня ничего не имели, но я была не для их сына. Если бы он со мной походил и бросил, они бы даже жалели меня. Но жену Алика они представляли как-то по-другому.
        Он для них всегда был блестящим. Блестящий ученик, блестящий спортсмен, за что бы они ни брался, все у него получалось. И жена у него должна была быть блестящей. Во всяком случае, красавицей.
        Они его не отговаривали, для них это было полной неожиданностью. Они просто советовали повременить. Я думаю, тогда они впервые узнали, что Алик упрям. Они его видели таким же, как все, только еще более блестящим и способным. Я тогда этому удивилась, а сейчас вот приглядываюсь к своему сыну и боюсь, сумею ли смотреть на него изнутри, а не снаружи.
        Родители Алика не смогли посмотреть на меня его глазами. Я их не виню, это ведь редкость, мои родители меня тоже плохо знали.
        Мы тогда увлекались фотографией. Я сидела дома в декретном академическом отпуске и клеила фотокарточки в альбом. Мы решили сделать два альбома: его и мой. А потом уже делать общий, где мы вместе на фотокарточках.
        У Алика альбом получился толще. Его любили фотографировать. Мы разместили все в хронологическом порядке. Алик грудной, потом дошколенок, первоклассник и так далее. Алик спортсмен, Алик на физической олимпиаде, Алик у моря.
        Два листа альбома он сделал сам, без меня. Я не заметила, когда он их сделал. На них были школьные фотографии девятого и десятого класса. На одной была группа девочек. На другой, блеклой, желтенькой,- вид класса на перемене: кто-то стоит спиной, кто-то жует, а на последней парте улыбается девочка. Потом эта девочка на вокзале. Платье в горошек, букет цветов в руках и улыбка. На этой фотографии она улыбалась не так, как в классе. Она старалась улыбаться, чтобы не заплакать. Со мной так часто бывает, поэтому я узнала улыбку.
        Девочка мне понравилась, я в ней почувствовала что-то родственное. На фотографии ей было шестнадцать, а мне тогда было двадцать два. Я смотрела на нее немножко сверху вниз, я уже знала Алика таким, каким она не знала.
        Теперь нам по тридцать два года. Мы сравнялись.
        Хотя нет, мы сравнялись раньше, в двадцать пять. С тех пор мы живем, ощущая присутствие друг друга. Алик со своими «непересекающимися пространствами» ничего не понимает.
        Еще на одном листе мы с Аликом наклеили всех его бывших возлюбленных. Я сама их клеила. В центре я поместила его портрет в возрасте девятнадцати лет, а вокруг целую кучу девушек. Мы с ним смеялись, он мне про них рассказывал. Это были увлечения со скоростью звука, так он говорил. Одной он увлекался неделю, другой целый месяц. Я удивилась. Девушки все как на подбор были красивые, гораздо красивее меня и той, с букетиком.
        Этот альбом любила рассматривать мать Алика. Мы с ней сидели в кухне и шили распашонки. Тогда она мне и рассказала про нее.
        -Она Алика очень любила,- сказала она.- Ее отца перевели куда-то далеко. Она уехала в начале десятого класса… Потом я как-то встретила одну родительницу, я в родительском комитете была, мать ее подружки, и она мне рассказала, что дочка получает письма. «И там все про вашего Алика, все про Алика». Она, когда уехала, очень заболела, чуть не умерла…
        -А вы Алику сказали?- спросила я.
        -Нет, что ты! Я мечтала, чтоб он поскорее забыл. Он ведь тоже… Ну теперь-то дело прошлое…
        Все-таки они его плохо знали. Уж если он вобьет себе что-нибудь в голову, это надолго. Вот так же он вбил себе, что я буду его женой. Между прочим, он мне об этом сказал почти сразу. На ноябрьские, на третьем курсе, у нас был курсовой вечер. Мы с ним танцевали, вот тогда он и сказал на ухо:
        -Ты выйдешь за меня замуж.
        Он даже маленького вопросительного знака в конце не поставил. Будто он один решал.
        -Неинтересно,- сказала я.- Другие мучаются, сомневаются, гадают на лепестках: любит, не любит…
        -А мы в эти кошки-мышки играть не будем. Мы поженимся и будем жить всю жизнь. Это очень долго и довольно серьезно, поэтому ты привыкай к этой мысли.
        Мне показалось, что он старше меня лет на десять. Это было удивительно, его все считали легкомысленным.
        Я шила розовую распашонку, потому что знала, что у меня будет дочь. На столе лежал раскрытый альбом. Девочка все улыбалась, улыбалась, почти плакала. И вдруг я подумала: «А если бы они сейчас встретились?..»
…Когда я сел в самолет, пытаясь сквозь круглое окошко разглядеть тебя в толпе провожающих, над которой летали маленькие белые ладони, где-то на юге Ирина уже ехала в жарком автобусе на аэродром встречать меня. Три часа я находился в пространстве между вами, ничего не понимая и тупо уставясь в облака подо мною, которые ползли к тебе на север, точно ковер из белых одуванчиков. Потом самолет проткнул этот ковер, причем одно семечко одуванчика с парашютом залетело в самолет, и я вдохнул его носом, отчего у меня выступили слезы. Над толпой встречающих кружились уже загорелые ладони, одна из которых принадлежала жене. Я сразу увидел ее, худую и смуглую от солнца. Она радостно смеялась, а у меня в глазах стояли слезы из-за проклятого одуванчика, так что наша встреча оказалась испорченной.
        Потом была душная густая ночь, когда мы с Ириной лежали на влажной простыне, не касаясь друг друга, совершенно неподвижно, и я мертвым голосом объяснял, что не могу до нее дотронуться. Ты тоже была в этой комнате и стояла, видимо, за занавеской из марли, потому что, когда я подошел к двери, занавеска отпрянула от меня, как живая.
        А ведь вчерашний день, предшествовавший нашему с женой объяснению, был, вероятно, самым счастливым днем моей жизни…
        Ты появилась внезапно, сначала в виде открытки, на которой как-то весело были написаны обыкновенные слова, будто мы расстались неделю назад. В открытке сообщалось, что ты приехала в Ленинград поступать в Академию художеств на заочный и хотела бы на меня посмотреть. Было лето, был август, и нам было по двадцать четыре года всем троим: тебе, моей жене и мне.
        Я положил открытку на стол в своей комнате и стал ходить вокруг нее, поглядывая, не исчезнет ли она. Время от времени я подходил к открытке и перечитывал ее, не дотрагиваясь. У меня будто все провалилось внутрь и лежало там темным запутанным клубком, конец которого я и не пытался найти. Кажется, я насвистывал что-то. Потом я вдруг полез в шкаф, где хранился альбом с моими школьными фотографиями, и нашел среди них ту, на которой ты с букетом цветов - помнишь?- в платьице, на вокзале. Там же была и другая. На ней мы сфотографированы всем классом на перроне, и в центре с тем же букетом стоишь ты. Мы позировали, посмеиваясь, хотя ты уже понимала, что уезжаешь насовсем, а я не понимал, для меня не было тогда такого слова. Потом нас стали усиленно оставлять вдвоем, чтобы мы попрощались и поцеловались в конце-то концов. Особенно старалась твоя подружка Таня, она очень за нас переживала.
        Я перевернул страницу альбома, закрыл глаза и увидел тот вокзал по-настоящему. И в самом деле, фотографиям нельзя верить! Поезд стоял длинный, зеленый, пахнущий разлукой и дымом, а паровоз выпускал в небо гроздья белых одуванчиков. Моя курточка с серым верхом и твое платье в горошек, сцепившись рукавами, плавно летели вдоль поезда над узким перроном, на котором не было никого. Букет цветов ронял лепестки каждую секунду, а когда все лепестки упали, паровоз свистнул.
        Ты оказалась за двойным стеклом вагонного окна и прижала к нему губы, отчего они смешно растеклись и стали белыми, как вылившийся из свечи воск. Я прижался к стеклу носом, и тут ты как-то жалко сморщилась, все еще смеясь, а я почувствовал, что стекло скользит по моей коже и твои расплывшиеся губы уходят влево. Проводница крикнула, чтобы я отошел, и поезд, набирая скорость, промелькнул мимо. В каждом окне я видел отраженное свое лицо. Лица мелькали, точно кинокадры, пока не слились в зеленовато-стеклянной поверхности, убегающей вбок, которая оборвалась обрезом последнего вагона. За ним по шпалам вилась коричневая пыль, и я едва не оказался втянутым в пустоту, как восемь лет спустя, когда взглянул в окно взлетавшего самолета и ощутил, что меня неудержимо вотянуло к тебе…
        В то лето мы со свекровью поехали на юг. Нашей дочке было уже два года, и свекровь сказала, что ее нужно «прогреть». Мать Алика очень деятельная, я при ней теряюсь, не знаю, что мне делать. Мне, чтобы что-то сделать, нужно сначала подумать, а она привыкла сразу. Она опережала меня, и все время получалось так, что за ребенком следит она: и готовит, и кормит, и переодевает. А я была так, сбоку припека. Это меня очень расстраивало, по ночам я ревела. Конечно, я была молодой матерью и ничего не умела толком, но все равно мне хотелось самой. И я очень ждала Алика, чтобы он прилетел и с ней поговорил. Он умеет так сказать, что не обидно.
        Алик остался в городе, потому что у него были разные дела. Он только что защитил диплом, и его, конечно, сразу рекомендовали в аспирантуру на кафедру. Его родители восприняли это как должное. У них был готов его жизненный путь: после института аспирантура, через три года кандидатская, а потом лет через пять докторская. Когда он впоследствии свернул с этого пути, они были в недоумении.
        Наконец мы получили телеграмму от его отца: «Алик вылетает завтра утром встречайте». Почему он сам ее не дал?
        Я поехала в аэропорт. Было очень жарко, я на юге похудела от солнца, как-то высохла, и глаза у меня провалились. Я боялась, что не понравлюсь ему. Зачем-то я купила букетик цветов.
        Аэропорт в этом городе был маленький. Самолет сел, его подвезли близко к барьеру, за которым стояли встречающие, и подали трап. Я смотрела во все глаза и волновалась. Все-таки это у нас была первая маленькая разлука.
        Алик вышел из самолета последним. Я махала ему рукой из толпы, а он шел по трапу медленно и прямо. Я думала, что он меня не заметил, но он пошел сразу ко мне, приблизился, поцеловал в щеку и сказал:
        -Ну как тут у вас дела?.. Ты загорела.
        Я сунула ему букетик, обняла и почувствовала, что он какой-то твердый. Твердый и чужой. Я заглянула ему в глаза. Они были далеко-далеко. Он устало улыбался и смотрел поверх меня.
        -Зачем же мне цветы?- сказал он.
        -Я по тебе соскучилась,- сказала я и уткнулась ему в плечо. Оно тоже было круглое и твердое. Будто он напряг все мышцы.
        -Я устал что-то…- сказал он.- Плохо летели.
        Мы втиснулись в автобус и поехали. В автобусе он спрашивал о дочке. Он насильно старался себя вернуть, но у него не получалось.
        Тогда я сделала вид, что ничего не замечаю. Я вела себя спокойно весь день и ждала. Я знала, что он мне все расскажет, ему больше некому рассказывать. Только я этого не хотела. Но и в неизвестности оставаться было страшно.
        Мы не виделись месяц. Что могло с ним произойти за месяц? Конечно, он в кого-то влюбился, по лицу видно. Если так, то это быстро пройдет, надо немного потерпеть, дня три, хотя это и неприятно. Он давно не влюблялся, а тут я уехала, и он остался один. Неужели он так сильно влюбился, что не может скрыть? Тогда нужно подождать больше, может быть, неделю или две. Конечно, он мог бы и скрыть. Что мне за радость видеть его отсутствующую физиономию? Слышать, как он вздыхает. Просто он еще не научился вести себя как другие, подумала я. И я не знала, радоваться мне этому или огорчаться.
        Я ничего не боялась. Это был «не тот случай», как говорил Алик. Я знала, что только по невероятному стечению обстоятельств он мог встретить женщину, которая бы понимала его лучше, чем я. Во всяком случае, он не успел бы в этом разобраться за месяц. И я решила потерпеть, хотя мне было очень тоскливо.
        Я ошиблась. Это был именно тот случай, единственный.
        Поздно вечером мы легли спать. Я чувствовала, что Алик оттягивает этот момент. Он выходил во двор курить, долго умывался, а когда пришел, я уже лежала на простыне, вся черная, с двумя белыми полосками на теле. Я нарочно разделась, чтобы он поскорее все забыл и проснулся бы завтра выздоровевшим. Я по нему, правда, очень соскучилась.
        Он лег рядом на спину и долго смотрел в потолок. Он не поцеловал меня сразу и не стал ласкать, и я уже поняла, что мой номер не удался. Я лежала, как последняя дура, и мне стало ужасно стыдно и противно.
        -Ириша, тебе рассказать?- начал он.
        -Как хочешь…- сказала я в подушку.
        -Я встретил ее. Оказывается, ничего не прошло, все осталось.
        -Кого?- спросила я, а сама уже видела эту девочку с букетом. Я зажмурила глаза, а она продолжала стоять, прижимая цветы к груди, и улыбалась на этот раз весело.
        И он стал рассказывать все с самого начала. То есть он начал с конца, сказал, что получил он нее открытку. А потом, чтобы мне было понятно, чтобы мне стало ясно, почему он с ней встретился и что она для него значит, он вспомнил все.
        Открытка лежала на столе, не таяла и не обращалась в пар. И тогда я вдруг сообразил, что все как нельзя кстати, что жена где-то далеко на юге, что отец отдыхает за городом, что на открытке указан адрес твоей тетки, у которой ты остановилась, что наша квартира пуста, что я никогда не целовал тебя и что ты, наверное, стала красивой женщиной. На мгновенье я опять превратился в того мальчика на балу в Доме офицеров, в спортсмена, берущего новую высоту под восхищенные аплодисменты. Я еще не знал, что на этот раз ты накажешь меня строже, чем позавчера, у скрипящей створки железных ворот.
        Я уже собирался лететь по адресу, как позвонил отец с дачи. «Почему ты болтаешься в городе, тебя ждет жена»,- скучно и наставительно сказал он, а я, словно в отместку, похвастался полученной открыткой. Отец был в курсе нашей школьной дружбы. «Ну и что? Вы увидитесь?» - «Конечно!» - «А она замужем?» - «Какое это имеет значение!» - «Я тебе советую немедленно взять билет и отправиться к жене и дочери».- «Да я же не видел ее восемь лет!» - «И не надо. Тебя вполне могло не оказаться в Ленинграде. Потом ей напишешь».- «Куда?» - «Подумай. Ты взрослый человек. У тебя жена и дочь».
        И тому подобное.
        Августовские сумерки поджидали меня на улице. Я сел в трамвай, сжимая в кармане пиджака открытку, точно пропуск. Одна половина неба была синей от туч, в которых вспыхивали глухие молнии. Я нашел дом на улице Марата, указанный в открытке, и взбежал на четверный этаж по грязной лестнице. На двери и рядом лепилось множество звонков с табличками фамилий. Сердце у меня под пиджаком вырывалось, и я ладонями обеих рук стал нажимать на звонки, захватывая по две-три кнопки разом.
        Дверь распахнулась быстро, и я увидел в глубине коридора испуганные лица женщин, старух и детей. Я разглядывал их одно за другим, ища среди них тебя. Потом я назвал твою фамилию, и люди исчезли из коридора, кроме одной женщины. Она провела меня в комнату, увешанную кружевными салфеточками, уставленную мраморными слониками и фарфоровыми статуэтками, и предложила мне чаю. А я сидел среди кружевных слоников, боясь пошевелиться и нарушить эту идиллию застывшего и обратившегося в салфеточки времени. Я вдруг подумал, что на каждый узелок кружев тратится определенное время и каждый узор заключает в себе дни, недели и месяцы. Оказавшись в белой кружевной сети времени, я мог наглядно представить себе, сколько воды утекло с того дня, когда мы прощались на перроне.
        Тетка сказала, что ты в театре и что ты вообще бегаешь как оглашенная по театрам и музеям. «А она здесь давно?» - спросил я. «Уже неделю как будет»,- ответила она, и у меня внутри что-то оборвалось, потому что я вдруг подумал, что мы с тобой школьные друзья, просто школьные друзья и ничего больше.
        Потом я оставил тебе записку со своим телефоном. Я прижал ее к серванту маленьким слоником с обломанным хоботком и ушел.
        Перед домом был маленький сквер - три клумбы, огороженные низкими деревьями, под которыми стояла скамейка. Я сел на нее и закурил. Старый дом на улице Марата светился окнами, многие из них были открыты, откуда-то падала вниз музыка, а сумерки густели, превращаясь в теплую августовскую ночь, сохранившую слабое воспоминание о белой ночи. Тротуары были еще светлы, но постепенно ночь брала свое, и не столько ночь, сколько тяжелые тучи, заполнявшие небо. В них кипели молнии, что-то там наверху происходило непонятное, и шары грома скатывались оттуда пока еще небрежно и мягко.
        Мне хорошо была видна освещенная дверь подъезда. Я сидел и курил сигарету за сигаретой. Ветер вынырнул из-под арки и обдал меня брызгами запахов дома. Среди них был и запах только что сваренных пельменей…
        На этот раз он ничего уже не вспоминал и не рассказывал. Наоборот, мне хотелось расспросить его, как она там, что делает, а главное, знает ли он то самое, что знала я уже восемь лет. Я была уверена, что тогда она ему ничего не сказала. Может быть, теперь?.. Все-таки я не удержалась и спросила:
        -Ну и что ты узнал? Как она поживает?
        -Все в порядке. Она замужем. У нее двое детей,- сказал он без выражения, и я так и не поняла, знает он или нет.
…И я сразу оказался на какой-то даче, куда мы всем классом уехали в начале июня, чтобы отпраздновать окончание предпоследнего учебного года.
        Наша классная руководительница тоже поехала с нами. Тогда ей было двадцать четыре года, как нам с тобою вчера, и она казалась взрослой женщиной, тем более что все мы знали о ее личной драме: она только что развелась с мужем. Теперь я понимаю, насколько она была молода.
        Тогда мы играли в прятки в лесу на берегу залива, а вечером лепили пельмени. Мы с тобой с того новогоднего вечера находились в состоянии ссоры, вот уже полгода. Нельзя сказать, что я воспринимал эту ссору трагически; в то время я был слишком занят собой и испытывал лишь некоторое неудобство, когда видел в твоих глазах презрение. Оно мешало и напоминало о себе, как камешек в ботинке, хотя ты умело его прятала, так что в классе мало кто догадывался о наших внутренних делах. Мы не разговаривали, что было довольно затруднительно, учась в одном классе и видя друг друга каждый день. Когда возникала необходимость, мы очень изобретательно, посредством третьих лиц, а именно одноклассников, сообщали друг другу какую-то информацию для сведения. Например, тогда-то состоится первенство города по легкой атлетике, на котором я буду выступать, или ты, допустим, не пойдешь на следующий школьный вечер потому-то и потому-то. Это говорилось кому-нибудь так, чтобы слышала ты или слышал я, и мы, кажется, понимали, для чего нам нужна такая сложная игра. Она продолжала связывать нас тонкой ниточкой, хотя ни я, ни тем
более ты не делали попыток помириться.

…Настала моя очередь водить. Я встал у дерева и, уткнув лицо в ладони, громко считал до ста. Когда я оглянулся, лес был чрезмерно пуст. Человек двадцать, включая нашу учительницу, затаились за кустами и деревьями, отчего воздух в лесу был полон сдерживаемого дыхания и смеха. Я крался по прошлогодним листьям, чувствуя, что на мне скрещиваются невидимые взгляды. За спиной уже кто-то мчался к оставленному мной дереву, издавая победный клич; одноклассники, точно куропатки, выпрыгивали из травы, но я не бежал за ними, потому что искал тебя. Я подбирался к тебе безошибочно, как охотничий пес, и наконец увидел. Ты лежала за поваленным деревом, вытянувшись вдоль него в струнку, в спортивном костюме, который обхватывал твою мальчишечью фигурку опрятно и как-то независимо. Все мы тогда занимались спортом - ты гимнастикой, я прыжками в высоту - и у всех были одинаковые спортивные костюмы голубого цвета с белой полосой на вороте куртки-олимпийки, как она называлась. Я подходил к тебе медленно и смотрел в лицо, пока не встретился с тобою глазами. В тот момент мне хотелось взять тебя на руки и понести по лесу,
подбросить вверх и поймать, дотронуться до тебя и долго чувствовать горящее на пальцах прикосновение. Но ты посмотрела на меня с тем же вызывающим презрением, с тем же беззащитным презрением, под которым уже дрожали губы и ресницы.
        Я повернулся и пошел обратно. Я рассчитывал, что ты выскочишь из-за спины, обгонишь меня и побежишь «выручаться», но ты встала и так же медленно пошла за мной. Так мы и пришли к дереву, возле которого уже толпились все наши. Никто не крикнул тебе «беги!», одноклассники вдруг замолчали и уставились на нас чуть ли не со страхом. Я шлепнул ладонью по стволу, выполняя формальности, и проговорил твое имя. Вернее, прошептал его, так у меня получилось. После этого я ушел к заливу, не оборачиваясь, и сидел на берегу один, бросая камешки в воду.
        А вечером были пельмени… Все наши девочки лепили их, каждая на свой лад, отчего пельмени имели ярко выраженную индивидуальность. Мальчики тем временем разжигали костер и пристраивали к нему эмалированное ведро с водой. Когда вода закипела, мы ссыпали туда пельмени и стали ждать. Первые маленькие пельмени выныривали из воды с испуганным видом и тут же попадали в кастрюлю с маслом. Потом гурьбой всплыли пельмени побольше, а последним был выловлен толстый бесформенный вареник, у которого ушки не скреплялись друг с другом, как у остальных. Этот вареник я запомнил, потому что он предназначался мне.
        Твоя подружка Таня, орудуя ложкой, принялась распределять пельмени. На моих пельменях сверху лежал тот самый вареник. Я решил оставить его напоследок. Кажется, я хвастал этим вареником, а Таня как-то нехорошо на меня посматривала.
        Потом все стали задумчиво есть пельмени. Я же глотал их один за другим, почти не жуя, пока в моей миске не остался толстый вареник. Я схватил его за ушко, запрокинул голову и забросил вареник в рот…
        Было такое впечатление, будто я съел горящий уголек. Я вскочил, отплевываясь, и побежал куда-то, выкатив глаза. Все смотрели на меня с изумлением. Правда, не все, а только мальчики, потому что девочки сразу же торжествующе захохотали, уронив миски на колени. Я нашел воду и стал полоскать рот, булькая, как кипящий чайник. Затем я подбежал к тебе и крикнул: «Дура! Я тебе этого никогда не забуду! Так и знай!»
        Я действительно ничего не забыл, но ты не имела к варенику ровно никакого отношения. Об этом я узнал через полчаса от той же Тани, которая сама, по своей инициативе, изготовила и преподнесла мне вареник с перцем. А ты заморгала, испуганно хлопая ресницами, на которых появились мелкие, как искорки, слезы, быстро капавшие в твою тарелку с пельменями.
        Ночью я вышел из дома, где в трех полупустых комнатах на матрацах, положенных рядом на полу, спали наши одноклассники. Я сел на пенек в глубине сада, окружавшего дачу. Ее крыльцо было освещено, в саду висела тонкая водяная пыль тумана, сползшего с сопок вместе с особенной ватной тишиной, в которой отчетливо раздавались причмокивающие звуки капель, падавших с веток. Лампочка над крыльцом, окруженная прозрачными радужными кругами, светила издалека, из другого времени, а я ждал тебя. Вдруг к крыльцу подошла моя жена в плаще, с которого стекали струйки воды, и, отряхнув плащ, вошла в дом. Почему она там появилась? Мне кажется, что в ту ночь я мог видеть далеко, точно оказался в стороне от своей жизни и был способен оглядеть ее разом от начала до конца в этом влажном цветном тумане.
        Я ждал, что ты выйдешь из дому, и удивился, когда увидел тебя, идущую из глубины сада по мокрой дорожке. Ты не заметила меня и прошла рядом в свой подъезд на улице Марата, пока я перелетал промежуток в восемь лет и снова возвращался в августовский Ленинград с остатками белой ночи, с первыми падающими каплями грозы и твоей фигуркой, скрывающейся в дверях подъезда…
        До встречи с Аликом я была один раз сильно влюблена. Меня воспитывали строго, я о мальчиках боялась думать, потому что твердо знала, что еще не время. А когда в шестнадцать лет это время пришло, я все еще думала, что нельзя. Я все время слышала от родителей: нельзя, не ходи, рано. От этого бывает полный разлад с родителями, я видела по своим подругам, которые протестовали и добивались прав. Но я покорялась и становилась только замкнутее.
        Я почувствовала, что влюбилась, и очень испугалась. Это тоже была школьная любовь, как у Алика, только мы не учились в одном классе. Он был старше меня на год и уже заканчивал школу.
        Мне некому было об этом сказать. Я стала вести дневник, куда записывала мысли и наблюдения. Он, конечно, ничего не знал и не обращал на меня никакого внимания. Мне казалось, что никто об этом не догадывается. Но очень скоро оказалось, что скрыть ничего нельзя.
        Я, сама не знаю почему, все время оказывалась где-то неподалеку от него. У него была особенность: красивый голос. Он играл на гитаре и пел. Сам он был неразговорчивый, но вокруг него всегда была компания. Школьное начальство тоже использовало его способности. Он пел на вечерах самодеятельности.
        У меня вдруг обнаружилась любовь к музыке. Я стала жалеть, что родители не выучили меня на фортепьяно, покупала песенники и пела дома одна. Когда я пела одна, все было хорошо. Но потом я записалась в хор, где солистом был он, и тут мне сказали, что у меня нет слуха. И я продолжала петь дома одна, только горло мне сжимало от обиды.
        Однажды на перемене мы сидели с моей подружкой в школьном буфете и ели кефир с булочкой. Вдруг вошел он, скользнул по нам взглядом и встал в очередь. Я уставилась в стакан - до сих пор вижу белый-белый кефир на его дне,- а подружка сказала:
        -Ирка, ты влюбилась! Признавайся!
        -Нет,- сказала я.
        -Я же вижу. Это нечестно с твоей стороны - не делиться…
        А через день весь наш класс уже знал, что я влюбилась. Такие слухи распространяются быстро. Скоро и он узнал. Я это поняла, потому что он стал на меня посматривать.
        Все это кажется мне сейчас очень примитивным, но я ничего не забыла.
        Я не знала, что мне делать, потому что влюблялась в него все сильнее. И чем больше я старалась отвлечься, тем сильнее влюблялась. Иногда мне казалось, что я ни о чем другом не могу думать. Я исписала толстую тетрадь. Наполовину там были мысли великих писателей о любви, а другая половина была посвящена описанию встреч с ним. Где я его видела, посмотрел он на меня или нет и как посмотрел.
        Сама я старалась держаться независимо.
        Просто удивительно, какая я была дура.
        Через месяц мой дневник прочитала мама. После этого я его сожгла. Я жгла дневник на газовой горелке. Распушила тетрадку и сунула ее в огонь. Она загорелась, и я кинула тетрадку на железный противень. Когда тетрадка догорела, я собрала пепел и развеяла его с балкона.
        Маме я этого до сих пор не простила. Наверное, я злопамятная.
        По какому-то совпадению в тот день, когда я сожгла дневник, я увидела его у своего дома. Была весна, шел дождь, а я возвращалась вечером из английского кружка.
        Я была в плаще. Подошла к подъезду, сняла плащ, отряхнула его от капель и увидела, что он стоит на другой стороне улицы со скучающим видом. Руки у него были в карманах, и он прятался от дождя под карнизом.
        На какой-то миг мы встретились с ним глазами.
        Потом я, задыхаясь, взбежала на пятый этаж и осторожно выглянула в окно из-за занавески. Свет в своей комнате я не включила, чтобы он меня не заметил.
        Он постоял минут пять и ушел.
…Сегодня я узнал тебя мгновенно. Я был в незнакомой московской квартире и вышел в коридор из кухни, чтобы надеть пальто и спуститься во двор погулять, пока ты приведешь себя в порядок. Перед тем я произвел легкое потрясение в семье твоей двоюродной сестры, явившись в семь часов утра прямо с поезда. Тебя побежали будить, а я был усажен в кухне рядом с огромным графином, в котором был клюквенный морс. Оставшись один, я выпил стакан и только тут сообразил, что ты сейчас можешь появиться заспанная, неизвестно какая, не виденная мною очередные восемь лет, в халате,- и это меня напугало. Я вышел в прихожую и протянул руку к пальто, но вдруг в глубине коридора из комнаты появилась ты. Мое сердце прыгнуло обратно в кухню, увлекая меня, и я спрятался. Ты тоже меня увидела и узнала. Когда я осмелился выглянуть, тебя уже не было, а я, схватив пальто и шапку, выскочил на улицу…- вернемся назад!- …и побежал к Невскому проспекту по ночной улице Марата, которую уже вовсю долбил крупный летний дождь.
        Придя домой, я сел у телефона и стал его гипнотизировать. Я внушал ему, чтобы он зазвонил. Я считал про себя, причем условие было такое: телефон должен был зазвонить по счету десять. Мы с ним повторили этот сеанс раз двадцать, после чего я убедился, что наш телефон ни к черту не годится. Он молчал, как кирпич. А ведь внутри телефон был начинен тонкими нервами проводов, так что при желании он мог бы прислушаться к моим просьбам. Потом я снял обвинения с телефона, придумав ему в оправдание несколько версий: уже поздно, у тебя нет двухкопеечной монетки или ты уже звонила, пока я добирался до дому.
        Ты позвонила утром, разбудив меня удивительно жизнерадостным голосом: «Алешка, привет! Как ты живешь?» Такие вопросы задаются обычно после столетнего отсутствия.
«Ничего…» - пробормотал я, и дальше мы разыграли остроумный скетч старых школьных приятелей, которым вроде ничего друг от друга не нужно, кроме незначительной информации об одноклассниках и прочем. «Ну давай, что ли, встретимся?» - небрежно предложил я, злясь на себя за этот дурацкий тон. «Конечно, встретимся!» - великодушно разрешила ты.
        И мы встретились…
        После того случая, когда он ждал меня под дождем, я заметила, что немного успокаиваюсь. Всегда у меня получается шиворот-навыворот. Казалось бы, я должна была воспрянуть духом и влюбиться в него еще сильнее, хотя это было трудно. Я даже ругала себя и пыталась как-то на себя повлиять, чтобы любить его дальше, но все напрасно. Моя любовь покатилась под горку, а я следила за ней с огорчением. Неужели она была ненастоящая? Или, может быть, я просто не умею любить?
        Я задавала себе много вопросов, но по-прежнему ни с кем не хотела ничего обсуждать.
        И как нарочно, он стал за мной ходить по пятам.
        Это было необъяснимо. Чем больше он обращал на меня внимания, тем спокойнее я наблюдала за его попытками. И что хуже всего, у меня появилась к нему жалость. Раньше, когда он меня не замечал, я иногда просто его ненавидела. А сейчас я ненавидела себя, потому что не могла быть с ним искренней, а играть в любовь мне не хотелось.
        Я стала его избегать так же, как раньше старалась быть рядом.
        Все это происходило как-то странно. Мы с ним ни разу друг с другом не говорили. Я никак не могла предположить, что на расстоянии возможны такие перемены в чувствах.
        По-моему, из-за меня он не поступил в институт. Во всяком случае, до меня потом дошли такие слухи. Все были поражены, что это на него так подействовало.
        В конце концов мы с ним все-таки объяснились. Это произошло в сентябре, когда я начала учиться в десятом классе, а его вскоре должны были призвать в армию.
        Он подкараулил меня у дверей школы и появился так внезапно, что я испугалась.
        -Здравствуйте, я ваша тетя!- выпалил он и покраснел.
        Он тоже был очень стеснительный и от смущения не знал, как себя вести. Поэтому он сначала пытался острить.
        -Здравствуй,- сказала я.- Ты откуда?
        -От верблюда,- сказал он лихо.
        Я ему обрадовалась. Я не видела его все лето и знала, что он скоро идет в армию. Но с первых же слов я поняла, что он еще мальчик, а я уже повзрослела. Моя любовь к нему позволила мне повзрослеть, а он, виновник этой любви, вдруг оказался ни при чем. Я понимала, что это несправедливо.
        -Все учишься?- спросил он.
        -Учусь,- указала я.
        -А я вот в армию иду…- сказал он тоскливо и, чтобы исправиться, пропел: - А для тебя, родная, есть почта полевая…
        Он замолчал и пошел рядом.
        -Пойдем в ЦПКиО,- предложил он.
        -С портфелем?- сказала я.
        -Занеси его домой… Ну, пожалуйста, занеси его и пойдем, слышишь?..- быстро и как-то жалобно проговорил он. У меня даже горло сжалось от того, что я ничем не могла ему помочь.
        В Парке культуры мы посетили все аттракционы и пили газированную воду. Я старалась быть веселой и видела, что он все больше расковывается и смелеет. Когда мы возвращались домой через Каменный остров, он взял меня под руку. Было темно и прохладно. Он прошел со мной несколько шагов, а потом снял с себя пиджак и накинул мне на плечи.
        И как только он это сделал, что-то вернулось ко мне. Это был какой-то непривычный, незнакомый мне и мужской жест. В его широком пиджаке я почувствовала себя снова девочкой, которая краснела, когда он проходил мимо, а ночью писала в дневник мысли великих писателей.
        Я не помню, как получилось, что мы стали целоваться. Помню только, что пиджак упал с моих плеч, но мы этого не заметили. Это была последняя вспышка с моей стороны. Вот так свеча догорает. Тлеет, ослабевает, а потом напоследок вспыхнет ярко и погаснет.
        У подъезда я была уже спокойна и не позволила ему себя целовать.
        -Ты меня будешь ждать?- спросил он.
        И я не смогла ему соврать, но и сказать правду тоже не могла.
…Знаешь ли ты, как грустно живется метеоритам?.. Я не говорю о крупных метеоритах, возле которых вращаются мелкие осколки, скрашивая их одинокое существование. Я имею в виду маленькие метеориты, которых достаточно много. Эти метеориты вроде нас. Они вечно летят в диком космосе, не имея решительно никакой надежды на встречу с кем-либо. Несмотря на то что их огромное количество, они почему-то редко встречаются друг с другом или с крупными небесными телами. Я уверен, что они мечтают о такой встрече, проплывая бесконечное пустое пространство, похожее на паутину в темном углу комнаты. Метеориты самоотверженны и недальновидны. Такая встреча губительна для них, но зато она позволяет ярко вспыхнуть и стать на мгновение падающей звездой.
        Увидев падающую звезду, нужно загадать желание.
        Наши желания никогда не сбывались. Всегда существовала сила обстоятельств, а скорее даже лабиринт обстоятельств, в котором мы вынуждены были двигаться по закоулкам, вместо того чтобы пройти напрямик сквозь стены. Отыскивая друг друга, мы ходили по лабиринту, изредка оказываясь совсем рядом - через двойное стекло вагона, увозящего тебя или меня на исходную позицию, в дальний угол. Сегодня, простившись с тобой, я подумал, что мы сами искусно сплели этот лабиринт и поддерживаем его в целости и сохранности. Более того, за прошедшие шестнадцать лет мы детально изучили его схему и могли бы прийти друг к другу, не разрушая стен, с завязанными глазами. Но мы этого не делаем. Мы убеждаем себя, что лабиринт непроходим.
        Короче говоря, мы стремимся друг к другу с той же настойчивостью, с какой делаем встречи невозможными. Причина?.. Мы боимся убить любовь.
        Любовь плохо переносит длительное общение. Во всяком случае, она принимает иные формы. Любовь превращается в привязанность, уходя из одной области сердца в другую.
        Представь себе сердце разделенным на две половины, в одной из которых помещается любовь, а в другой - привязанность. Любовь, возникая в одной половине, при благоприятных условиях стремится перейти в привязанность. Если там уже есть привязанность к другому, любовь либо вытесняет ее, либо уходит ни с чем. В любом случае она погибает. Вся штука в том, чтобы не создавать для любви благоприятных условий. Тогда она продлится долго, может быть всю жизнь. Мы всегда это чувствовали - особенно ты - и держали нашу любовь в черном теле, раз в восемь лет подбрасывая ей волшебные подарки в виде встреч, после которых были только письма.
        Мы не давали ей нежиться и лениться, мы были строги…
        Перед свадьбой, когда все уже было решено и даже родители смирились с этой мыслью, мы с Аликом сидели в читальном зале. Мы делали вид, что готовимся к экзаменам, но на самом деле мы разговаривали шепотом и прислушивались друг к другу.
        Мы быстро научились прислушиваться друг к другу. Я даже думаю, что мы слишком рано стали друзьями. Мы не успели или не захотели пройти через все странности любви. Нас не бросало ни в жар, ни в холод, не было неясностей, измен, тоски и отчаянья. Нам было хорошо друг с другом. Может быть, поэтому потом были и тоска, и отчаянье, и холод, и жар. Но даже сейчас, после того как все произошло и неизвестно еще, что произойдет, я думаю, что наша любовь была благоприятной для брака.
        Именно поэтому мы с ним вместе уже двенадцать лет. Конечно, я мечтала о браке без таких потрясений, но другого мужа я себе не представляю. Мне кажется, и он тоже не видит для себя другой жены.
        Я выучилась прощать. Нет, наверное, я даже заслужила это право. Когда все безоблачно, прощать легко. А всякие пустяки, которые женщины так неохотно прощают, даже не заслуживают прощения, потому что это высокое чувство. Алик как-то сказал, что прощение - это великодушие побежденного. Надо почувствовать себя побежденной, чтобы понять, что такое прощение. Когда Алик увлекался другими женщинами, я ни разу не ощущала себя побежденной. Иногда я была равнодушна, иной раз злилась, но почувствовала себя поверженной, разбитой и уничтоженной только тогда, восемь лет назад.
        Алик никогда не был на моем месте. Даже тогда, в читальном зале, он ни на минуточку не усомнился в своем превосходстве. Он даже не посчитал, что я сказала ему что-то важное. Но для меня это было важным и осталось важным, хотя прошло много лет.
        -Я тебе расскажу, что у меня было,- решившись, сказала я.
        -А что у тебя было?- улыбаясь, спросил он.
        -Ты не смейся. Это серьезно.
        И это, правда, было серьзно для меня. Я считала, что обязана рассказать Алику о моей школьной любви. Тот мальчик все еще соперничал с Аликом, я вспоминала, как сильно любила его, и все поступки Алика испытывала с точки зрения той любви. Я давно уже его не любила, то есть не любила этого, который пил со мной газировку в Парке культуры, потом ушел в армию, дальше поступил в военное училище и учился в то время в Севастополе, как я знала. Но того, которого я любила преданно и обреченно, я по-прежнему любила. И я люблю его до сих пор, хотя он никогда не превратится для меня из семнадцатилетнего мальчика во взрослого мужчину.
        Наверное, я люблю в нем свою юность. И Алик тоже любит в той девочке свою юность. Зачем он пытается ее вернуть?
        Тогда, в читалке, Алик на мгновение растерялся, потому что подумал бог знает что. И когда я рассказала ему про моего мальчика, про дневник, про поцелуи на Каменном острове, он только рассмеялся.
        -Это не считается,- сказал он.
        Интересно, что бы он сейчас сказал?
        -Я уж испугался, что у тебя с ним что-то было…- добавил он.
…Я смотрю сверху на Ленинград и вижу его в темных пятнах дождя, медленно перемещающихся в одном направлении. В пятне, захватывающем Казанский собор, площадь Искусств и кончающемся в районе Летнего сада, я вижу себя у памятника Пушкину и тебя с зонтиком на Невском проспекте. Ты приближалась ко мне, как маленький метеорит приближается к короткой и ослепительной гибели. Та же участь грозила и мне.
        Тогда я этого еще не знал. Я стоял у памятника под дождем, чуточку гордясь собственным героизмом. До этого я сидел на скамейке, примчавшись на площадь за час до встречи, когда еще не было дождя. Рядом сидели молодые женщины с колясками. Когда дождь буквально свалился с неба, они побежали по аллеям, прикрывая детей чем попало и неумело управляя колясками. На аллеях остались тонкие переплетающиеся следы колес. Я вышел к памятнику, не делая никаких попыток укрыться от дождя. Проходящие мимо девушки взглядывали на меня из-под зонтиков с любопытством, вызванным моими странными глазами. Я смотрел на каждую с готовностью узнать, и это их немного беспокоило.
        Когда я вдруг обернулся, ты уже стояла в двадцати шагах как ни в чем не бывало. Ты выросла на площади перед памятником, точно гриб под этим теплым дождем. Над тобой был цветной летний зонтик. Я подошел к тебе, отвел зонтик в сторону и, наклонившись, поцеловал безмятежным дружеским поцелуем. Это вышло естественно и непринужденно, потому что я мысленно репетировал момент встречи и сыграл его великолепно.

«Здравствуй»,- сказал я и дотронулся до твоих пальцев.

«Здравствуй, Алешка!» - сказала ты, пряча меня под зонтик, пока я перебирал твои пальцы и нащупывал на одном из них тонкое колечко с твердым граненым камешком. Каким-то краем сознания я успел отметить, что обручального кольца нет, но тут же забыл об этом, потому что нужно было что-то говорить, а моя репетиция не зашла дальше первого поцелуя.
        Мы стояли под зонтиком, взявшись за руки, и смотрели друг на друга, смеясь, говоря разом какие-то слова и заново открывая друг друга, пока стучали капли, а с выгнутых перепонок зонтика стекали параллельные струйки, заключая нас, точно скульптуру какого-нибудь фонтана, в округлый водяной занавес. Я снова наклонился к тебе и поцеловал, а ты вдруг отдала мне зонтик и проговорила: «Ну пойдем, пойдем!» - «Куда?» - спросил я. «Господи! Куда угодно! Не стоять же здесь!» И мы пошли к каналу Грибоедова, а потом вдоль него по каменному узкому тротуару, на котором вспыхивали белые разбивающиеся капли. Я держал зонтик, чувствуя, что он вырывается из рук, как живой, но уже ничего не соображал, а только видел тебя - такую, как позавчера, такую, как сегодня и всегда,- ты обладаешь удивительным свойством не изменяться.
        Храм Спаса-на-крови, чисто вымытый, сиял своими золотыми и пупырчатыми куполами. Решетка Михайловского сада, образующая полукруг, распускала мокрые железные цветы. Мы вышли к Неве, белесой от дождя, катящейся плавно и неторопливо, как беззвучная музыка с короткими водяными столбиками нот, возникающими на месте падения капель. Этих нот было так много, что хватило бы на большую симфонию, исполняемую оркестром Ленинградской филармонии. Их оставалось только выстроить на нотной бумаге, чтобы они зазвучали, но тогда они выпрыгивали из воды в беспорядке, отчего возникало ровное и влажное шуршание.
        В Эрмитаже, куда мы пришли, по залам ходили потерянные от его великолепия посетители из различных мест страны. Они ходили осторожно, как в больнице, волоча за собою длинные тесемки огромных войлочных тапок. Мы тоже сдуру надели эти тапки, хотя этого можно было и не делать. В них я почувствовал себя совсем невесомым, почти летящим, потому что не слышал собственных шагов. Ты тоже скользила рядом; мы смеялись так, что иногородние любители живописи осуждающе смотрели на нас, предполагая кощунство. Никакого кощунства не было, а также не было и всех посетителей, и вечных старух смотрительниц, приклеенных к бархатным стульям, и великих художников тоже не было, а про заурядных живописцев я вообще не говорю. Их не было никогда.
        В тот день, восемь лет назад, случилась удивительная вещь. В знаменитом музее находились только мы, а сам музей был низведен до простого прибежища от дождя. Правда, там было огромное количество комнат, а на стенах что-то висело цветное, но это не имело никакого значения.
        Впрочем, там оказалась одна мраморная девочка. Она сидела на коленях, ладони у нее были молитвенно сложены, а головка чуть приподнята - в общем, она напоминала вздох. Тихий протяжный вздох из мрамора. Девочка называлась «Смирение». Ты подвела меня к ней и сказала: «Это я. Теперь ты будешь знать, где искать меня».
        Я часто хожу к ней, надеясь, что она заговорит. Но она немая, как андерсеновская Русалочка, превратившаяся от любви в морскую пену.
        Мы переходили из зала в зал, и наше настроение менялось, все отчетливее переходя в печаль. Мы уже почувствовали, что восемь лет ничего не изменили, а вернее, лишь сделали очевидной нашу необходимость друг другу, но, с другой стороны, те же восемь лет решили многое и уже закрепили меня на определенном месте рядом с Ириной и дочерью. Правда, тогда это казалось мне не слишком существенным, но ты знала меня лучше, чем я сам, и видела дальше.
        В пустых переходах Эрмитажа я целовал тебя в волосы и вдыхал их запах, отчего у меня кружилась голова, а руки становились слабыми. Я был побежден тобою без сопротивления, и вообще все вышло не так, как представлялось мне накануне. Я сдался без единого выстрела, но с чувством вины, пришедшим оттуда, из нашего позавчера. Только потом я понял, с каким восхитительным достоинством ты себя вела, не испытывая от своей мести никакой радости.
        Потом мы снова пошли по улицам, и солнце купалось в каждой луже на асфальте. В городе в тот момент остановилось всякое движение. Троллейбусы неподвижно висели на проводах, уцепившись за них длинными усами; какой-то старик, пытавшийся пересечь улицу, так и остался наклоненным вперед перед фарой грузовика, а его крепкая полированная палка замерла в нескольких сантиметрах от тротуара; катерок на Неве свистнул, но звук застрял у него в трубе, а матрос, стоявший на палубе и снимавший рубашку через голову, застыл в нелепой позе человека, пытающегося оторвать себя от пола. Мы были одни в городе, как час назад в Эрмитаже, и шли осторожно, обходя группы замерших тут и там людей. Я даже подумал, что это уж слишком и что не стоило превращать нашу встречу в событие общегородского значения, но они все висели в воздухе, немного печальные, должно быть проклиная нас в душе за непредвиденную задержку.
        Я наклонился к тебе и прошептал: «Сейчас мы поедем ко мне. Слышишь?..» Ты ничего не ответила, только взглянула на меня внимательно и чуть насмешливо, но во мне уже опять, в последний раз, проснулся завоеватель. Я вбежал в телефонную будку, дрожа от нетерпения, и набрал свой номер телефона. Это была мера предосторожности - совершенно излишняя, поскольку я знал, что отец не собирался приехать с дачи.
        Но трубку снял именно он и долго кричал: «Слушаю! Алло! Алло!..» - пока я не нажал на рычажок и не услышал острые, бегущие друг за другом гудки.
        Я собирался, кажется, отвоевать тебя у себя самого…
        Мне до сих пор непонятно, почему такое огромное значение придают одному-единственному акту любви. Конечно, он важен, но меня просто бесит, когда говорят: у них ничего не было. Чаще всего это означает, что было все, решительно все, кроме одного: и предчувствия, и волнение до такой степени, что вздохнуть невозможно, и тайные слезы, и признания, и ласки, незаметные посторонним, и слова, и загадывания будущего, и поцелуи до обморока. Разве это ничего? Да ведь это и составляет ту прелесть любви, которую потом, в зрелом возрасте, ищут и не находят.
        У меня с тем мальчиком было все. А то, чего не было, я себе воображала, я думаю, в удесятеренной степени, потому что мало что знала. У меня проснулся интерес к себе. Иногда я рассматривала себя в зеркале его глазами. Я даже напрягалась немножко, и выражение лица у меня менялось, когда я дома перед зеркалом говорила себе: «Он сегодня видел меня такой…» И я очень огорчалась, потому что не нравилась себе.
        Я рассматривала себя и совсем без одежды, в ванной. И огорчалась еще больше, потому что грудь у меня была неразвитая, ноги чересчур длинные и худые. Но я все равно тайно от себя самой думала о том, что ему одному можно увидеть меня такой. Может быть, ему не будет очень противно?
        У меня с тем мальчиком было все. Я повзрослела с ним и открыла в себе женщину, хотя он об этом ничего не знает.
        Я обиделась на Алика после его слов в читалке. Уставилась в книгу и смотрела на буквы. Зачем он так пренебрежительно отнесся к тому, что у меня было? Тогда я не могла знать, что буду отомщена через несколько лет. Но эта месть… Лучше б ее не было!
        Я успокоилась и сказала Алику:
        -Если бы он в тот момент пожелал, у нас было бы все…
…Сегодня я спросил тебя, поехала бы ты ко мне тогда. «Да,- сказала ты,- неужели ты сомневался?»
        Мы сидели в одном из московских кафе, битком набитом молодыми людьми примерно того возраста, в котором мы были вчера. До отхода моего поезда оставалось два часа, мы страшно устали от столичной суеты и безразлично тыкали ложечками в металлические сосуды величиной с наперсток, заполненные чем-то непонятным. В меню это блюдо называлось экзотическим словом «жюльен».
        Пропади они пропадом, эти прощальные жюльены в московских кафе, эти лихие танцы между столиками, этот дурацкий шум убегающей жизни, которую хватают за фалды, если они у нее есть, в чем я не уверен,- пропади пропадом эти блестящие от пота мальчики и девочки с такими бесконечно милыми и глупыми лицами, что хотелось стрелять в них пробками от шампанского и сыпать им на головы пригоршни обручальных колец под свадебный марш Мендельсона.
        Нам было сегодня по тридцать два года, и на двоих у нас имелось четверо детей. Так что относительно нашего будущего можно было быть абсолютно спокойным. Мы и вели почти спокойный разговор, подводя невеселые шестнадцатилетние итоги и даже не пытаясь представить, что получилось бы, если бы в русском языке отсутствовало сослагательное наклонение. «Его пришлось бы придумать»,- сказала ты, а я вдруг пригласил тебя танцевать, вспомнив, что последний раз танцевал с тобою на том новогоднем балу, прежде чем вступить в поединок с неизвестным курсантом. Может быть, тогда все и началось? Меня всегда интересовало, в какой степени судьба зависит от случайности, и я постоянно приходил к выводу, что почти ни в какой степени судьба от случайности не зависит. Но давай уберем из нашей истории страничку дневника, новогодний бал, вареник с перцем и твой непредвиденный отъезд в десятом классе; давай исключим открытку, августовский дождь, приезд отца с дачи и, наконец, билет на самолет. Что тогда? Отсутствие любого звена этой цепочки, а также тысячи других случайных звеньев, могло повернуть нашу жизнь по-другому и
позавчера, и вчера. Но уже не сегодня.
        Так вот, я пригласил тебя танцевать, но ты сказала:

«Алешка, посмотри на мои сапоги! И на свои ботинки, кстати. Зачем нам это? Придумал тоже - танцевать! Что мы, в первом классе?»
        Я посмотрел на свои ботинки. Мало того, что на них проступали белые соляные разводы и следы грязи всех московских улиц,- они были еще и немного рваные сзади. А ведь ботинкам шел всего третий год. «Младенческий возраст даже для ботинок»,- подумал я, представив свои годы в сравнении с их жизненным сроком. На мне тоже был изрядный слой пыли и грязи, и какие-то разноцветные разводы, и сердце мое прохудилось во многих местах,- какие уж тут танцы!

«Когда твой поезд?- спросила ты.- У тебя есть билет?»
        На этот раз у меня не было билета - совсем не так, как вчера…
        Не так давно я встретила того мальчика. Мне было известно, что после окончания военного училища его послали служить на Север. Он был тогда лейтенантом и плавал на небольшом военном корабле.
        Потом я совсем о нем не вспоминала, было не до него. Я вышла замуж, родила дочь, вернулась в институт после годичного перерыва и стала его заканчивать. Алик был для меня единственным, и мне не нужно было думать ни о ком больше.
        И вот я встретила его почти шестнадцать лет спустя. Это произошло в Ленинграде, в
«Пассаже».
        Вся история, случившаяся с Аликом восемь лет назад, еще сидела в моей памяти очень живо. Наверное, я никогда не смогу ее забыть. Даже ее продолжение не вытеснило тех воспоминаний.
        И конечно, первым делом, когда я его увидела, мне вспомнился не дневник, сожженный на газе, и не поцелуи на Каменном острове, а точно ветер пронес мимо ту ночь на юге с моими и мужа разговорами. Это было как предостережение.
        Я увидела его в парфюмерном отделе под руку с какой-то женщиной. Видимо, это была его жена. Она была довольно толстая, гораздо толще меня, но лицо миловидное. На нем была черная форма и погоны с одной большой звездой. Позже я узнала, что это соответствует званию капитана третьего ранга. Он был нагружен покупками: коробочками, свертками, детским конструктором и большим мягким медведем в полиэтиленовом мешке.
        Народу было много, и я из толпы наблюдала за ним. Что со мною происходило? Это непросто объяснить. Во-первых, я вглядывалась в его лицо, жесты, походку и сравнивала их, как с эталоном, с тем, что осталось в моей памяти. Во-вторых, я посматривала на его жену и немножко представляла себя на ее месте. Самую капельку, но представляла.
        Я также с небольшой, но ощутимой ревностью следила за тем, как он с ней разговаривает. И помню, что мне доставила непонятную радость гримаса недовольства на ее лице. Он о чем-то с нею спорил, причем перевес был на ее стороне. Под конец он жалобно улыбнулся и пошел за нею в другой отдел. И я, вспомнив его сразу какой-то другой памятью - вот эту именно жалобную улыбку,- пошла неверными шагами за ними.
        И вдруг я подумала об Алике и его возлюбленной. Каким она видит моего мужа? Неужели тем же мальчиком из школы? Или она тогда полюбила в нем мужчину? Почему она больше не дает о себе знать? Что-то похожее на предчувствие мелькнуло у меня в мыслях. И я не ошиблась: через несколько месяцев они снова встретились.
        Мне хотелось тогда в «Пассаже» пройти мимо него, чтобы он меня заметил. Было прямо-таки дьявольское искушение посмотреть на его лицо в этот момент и на то, как он будет себя вести. Просто пройти мимо и безразлично взглянуть, будто бы не узнав. Но как только я так подумала, ноги сами понесли меня к выходу. Я выбежала из магазина, вскочила в первый попавшийся троллейбус и сошла на следующей остановке. Пошла по улице, размышляя, и вышла к памятнику Пушкину на площади Искусств.
        И опять непроизвольно я вспомнила, как Алик мне рассказывал о свидании с нею у этого памятника.
        Неужели это будет преследовать меня всю жизнь?
…Проводив тебя до подъезда на улице Марата и договорившись о встрече завтра в десять на том же месте, у Пушкина, я поехал домой.
        Первое, что я увидел, войдя в свою комнату, был авиабилет, который лежал на столе рядом с моим паспортом. Я взял билет и прочитал, что самолет улетает завтра, в восемь двадцать. Это был, так сказать, отцовский сюрприз. Второй за один день.
        Отец уже стоял сзади в дверях. Он был в трусах и в майке, поскольку собрался спать, а из рук у него торчала сложенная вчетверо газета. Он был доволен, как стрелочник, только что перекинувший стрелку и направивший состав по нужному, единственному пути. Теперь он любовался плодами своей деятельности, и на его взрослом и мудром лице проступали черты правильной добропорядочности или добропорядочной правильности - не знаю, как лучше выразиться.

«Я не поеду»,- сказал я без всякого выражения. «Правильно. Не поедешь, а полетишь»,- вкрадчиво сказал он, и тут же его голос набрал страшную высоту, точно самолет с вертикальным взлетом. Сейчас есть такие удивительные самолеты.
«Полетишь, как миленький!.. Романчики, понимаешь, стал крутить! Тебя еще сечь надо, сечь!»
        И он показал газетой, как нужно меня сечь - вот так меня нужно сечь, сверху вниз, с оттяжкой, по всем моим чувствительным местам, по нервам, по душе моей надо сечь, которая еще не верила и пела какую-то радостную песенку там, внутри.
        Песенка оборвалась. Часы на кухне вяло склевывали секунды. И вправду, меня стоило тогда высечь, потому что я не разорвал этот билет, не сжег его на огне и не развеял пепел по ветру. Врожденное уважение к документу, к бумажке, предписывающей сделать то-то и то-то в назначенный срок, оказалось сильнее. Вчера бумажка предписывала мне улететь в восемь двадцать утра, а встретиться мы должны были лишь в десять, причем это время не было закреплено документально, утверждено печатью и заверено у нотариуса. Оно не имело той юридической силы, которая таилась в голубом авиабилете.
        Моей умеренной безрассудности хватило вчера на то, чтобы выскочить на следующее утро в шесть часов из дому, добежать с чемоданом до стоянки такси, разбудить водителя, досыпавшего смену, и примчаться на улицу Марата.
        Тетка, скорее раздосадованная, чем удивленная моим ранним визитом, вызвала тебя на лестничную площадку. Ты появилась в халатике, заспанная, со спутанными волосами, и я стал целовать тебя, чувствуя тепло сонного тела. Ты ничего не понимала, послушно ожидая объяснений, а потом, с удивительной покорностью взглянув на билет, тихо ушла одеваться. Через пять минут мы ехали в аэропорт, чтобы расстаться еще на восемь лет, до нашей сегодняшней встречи.
        В такси мы почти не разговаривали. Бывают минуты, когда разговаривать вовсе не нужно, потому что язык чрезвычайно беден, и достаточно лишь касаться руки, как тогда, на пляже, после игры в прятки и той влажной туманной ночи, когда ты шла по саду и меня не заметила.

…Утром солнце выкатилось из моря и высушило туман. Он поднялся к небу прозрачными струйками и превратился в беспечные облака, которые не спеша удалились за сопки. Солнце поднималось над горизонтом, незаметно уменьшаясь в размерах и меняя цвет с красного на желтый, а потом раскаляясь до голубоватой белизны. Искупавшись, мы легли на пляже под этим дальневосточным молодым солнцем, которое только начинало свой путь к Ленинграду, чтобы там опуститься уже холодным в скучные воды Финского залива. Мы спрятались под японским бамбуковым зонтиком, лежащим на боку и просвечивающим фигурками в кимоно, пагодами и цветущими вишневыми ветками. Я не помню, как очутился под зонтиком рядом с тобой. Сквозь твои пальцы сыпался песок, ты набирала его в ладонь и смотрела, как он стекает сухими струйками вниз.
        Ничего не происходило под японским зонтиком: только сыпался песок, только голубые и розовые тени пагод перемещались по нашим лицам, только весь мир исчез за бамбуковыми струнками, и наше молчание было таким согласным и полным, что одноклассники его поняли и расползлись по пляжу кто куда. Но мы не заметили этого. Мы мирились молча, мирились, кажется, на всю жизнь и тихо выбирали друг друга в любимые. Наши руки едва касались, не кожей даже, а белыми, выгоревшими на солнце волосками, по которым передавались неясные и робкие сигналы любви.
        Сколько это продолжалось - минуту, час?.. Выбор был сделан, и он оказался мучительно верным. Не очень счастливым он оказался, это точно, но мы слишком многого хотим. Достаточно, что он был верным. Не всем так везет…
        Сразу после того, как я узнала об их прошлой встрече и увидела, какое она произвела впечатление на моего мужа, я впала в тоску и замкнулась. Алик меня предал, так я думала. Он носил в себе любовь к ней и только ждал случая. Теперь он помучается и бросит меня, если она позовет его к себе. А если не бросит, то сделает так из-за своего упрямства, чтобы быть последовательным. Ведь он мне говорил, что именно такую жену, как я, он и хотел.
        Мы тогда еще жили с его родителями, надеясь в скором времени получить свою квартиру. Еще в июне, перед моим отъездом на юг, мы вместе мечтали о том, как ее получим. Мы расставляли по двум комнатам мебель, которой у нас не было. Мы придумывали веселое новоселье. И мы часто ходили смотреть на строительство нашего будущего дома.
        И вот в один момент мне все стало безразлично. Приехав домой, я обнаружила, что не могу даже общаться с его родителями, хотя они были ни при чем. Отец Алика пробовал со мной заговорить об этом событии. Мне показалось, что он что-то знает, а потом он и сам сказал, что отправил Алика самолетом ко мне, потому что увидел его состояние. Я его поблагодарила, но вышло это у меня так, что он обиделся.
        Самолет здесь не поможет. Каким самолетом можно было его вернуть?
        Только с дочкой я находила общий язык. Я всю свою оставшуюся любовь отдала ей, а сама непрерывно размышляла, что же мне делать. Алик ходил грустный, иногда отрешенный, иногда выпивал, а ко мне относился с печальной лаской. Но мне его виноватые вздохи были не нужны.
        Сначала я хотела на все плюнуть и уйти. Пускай едет к ней, начинает все сначала или продолжает, не знаю. Я проиграла и должна уйти. Я не чувствовала тогда в себе сил бороться и никакой надежды не имела.
        Однажды он выпил и пришел домой поздно. Вошел в нашу комнату, сел на диван и повесил голову. В тот момент он мне показался тряпкой, не мужчиной, и я презрительно ему сказала:
        -Я же тебя не держу… Уходи к ней!
        -Видишь ли, Ириша, меня не зовут,- сказал он.
        -Ну и мне ты такой не нужен.
        -Ты понимаешь, что я не могу соединить… Я теперь навсегда разделен… Мне не собрать себя, я такой никому не нужен, ни тебе, ни ей, потому что вы всегда хотите целое, все или ничего… А я половинка,- усмехнулся он.- Только половинка…
        И он провел ребром ладони ото лба книзу, как бы рассекая себя на две части.
        Я много думала, когда смогла думать, и помог мне случай. Как-то раз я проезжала мимо того места, где строился наш будущий дом. Я не видела его несколько месяцев, с июня, и взглянула в окно автобуса просто по привычке. Как он там продвигается? Я увидела каменщиков. Они клали последний, девятый этаж нашего дома. Дом стоял почти готовый, а наверху маленькие люди методично укладывали совсем крохотные кирпичи. И я подумала, что нужно великое терпение, чтобы сложить из маленьких брусков такую махину. Конечно, умение тоже необходимо, но тогда я подумала почему-то о терпении.
        Я решила бороться за наш дом, за нашу семью и оружием своим выбрала терпение. Это не то же самое, что покорность. Я робкая, но гордая, и если бы Алик хоть чуточку унизил меня, я бы не стерпела. Но он по-прежнему был моим другом и видел во мне друга, хотя думал только о ней. Я это чувствовала.
        Прошло месяца два-три, и я увидела, что положение не изменилось. Я немного воспрянула духом, потому что в этом было и нечто отрадное: мы не расстались с Аликом сразу, а теперь на моей стороне было время.
        И я стала потихоньку бороться. Так, чтобы он не замечал моей борьбы. Я решила не упоминать об их встрече и о ней, вести себя так, будто ничего не произошло, но и не приставать к нему с ласками, излишними разговорами и планами на будущее. Я решила держаться чуть поодаль.
        К моей сопернице отношение у меня было двойственное. Я видела в ней женщину, способную, если она захочет, отнять у меня мужа. Вот это было самое страшное - если захочет. А с другой стороны, она по-прежнему оставалась той девочкой с букетиком и удивительной улыбкой, и ей тоже было несладко.
        Проходили месяцы, наша семья не разрушалась, но и не склеивалась. Я все думала: почему Алик не уходит, почему она его не зовет? Ведь она любит его, и она свободна…
…И вот сегодня я наконец устроил тебе допрос в самом центре Москвы, в каком-то удивительно безлюдном скверике. Мы были точно на островке, окруженном потоками автомобилей и пешеходов, но здесь, рядом с основательной скамейкой, выгнутой как арфа, бродил только жирный московский голубь. Он царапал лапками серый лед, обегая нас по окружности и прислушиваясь к разговору.

«Прости меня, Алешка, я сорвалась,- сказала ты.- Мне не нужно было напоминать о себе. Я случайно узнала твой новый адрес и не выдержала…» - «Да ты понимаешь, что говоришь?! Случайно узнала адрес!.. Ты не должна была терять меня тогда - вот что главное! Или тебе срочно потребовалось замуж? Ты ведь знала, что я был готов на все. Ты знала?» - «Да,- сказала ты и вдруг спросила: - Как твоя семья? Дети уже большие?» - «В семье у меня все в порядке,- отмахнулся я,- при чем здесь моя семья?» - «Вот и хорошо»,- сказала ты и замолчала, снова превратившись в мраморную девочку «Смирение».
        И тут я с изумлением подумал о том, что у меня в семье и вправду полный порядок, что мы с Ириной живем дружно и любим наших детей, что семья стала необходимой моей частью и что дом, который мы только начинали строить вчера, уже построен. А построен он во многом благодаря тебе. Ты единственная могла его разрушить восемь лет назад, но не пожелала этого сделать. Тогда достаточно было даже не твоего желания, а просто согласия - достаточно было писать мне чуть-чуть более ласковые письма, достаточно было появиться еще хотя бы на день в январе, но ты не захотела строить свой дом на обломках чужого…
        Те полгода я не люблю вспоминать. Я будто ходила по ниточке. Внешне все было спокойно, но у меня стали появляться седые волосы. Я выдергивала их и рвала на части от бессилия. И все время твердила себе:

«Подожди, подожди… Еще недельку, еще месяц…»
        Развод - это самое простое. Только на первый взгляд он требует душевных затрат. На самом же деле, по-моему, это нервный вопль эгоизма. Душевного труда требует семья, складывание дома по кирпичику. Не знаю, с какого дня, с какого часа, может быть, я почувствовала, что от меня уже что-то зависит. Я поймала кончик ниточки и стала осторожно тянуть. Алик все еще думал, что хозяин положения он, и еще весь был в том ослепительном дне, в августе. Но уже подходил Новый год, и я знала, что мы проведем его вместе, хотя оснований для таких мыслей совсем еще не было.
        Я видела, что он вспоминает тот день ежеминутно, и мне казалось, что я сама вместе с ними хожу по улицам, горюю и прощаюсь.
…В аэропорту мы зарегистрировали мой билет, поскольку он сыграл в нашей жизни большую и почетную роль, и его непременно следовало зарегистрировать, чтобы все было честь по чести. Мы положили чемодан на весы с длинной стрелкой, мы получили бирочку и посадочный талон, мы послонялись по залу ожидания, мы спланировали нашу дальнейшую судьбу, в то время как кто-то главный наверху уже дал распоряжение своей канцелярии, и машина завертелась - нас пустили по разным ведомствам. Должно быть, нам сочувствовали сверху, глядя, как мы договариваемся о встречах зимой, а потом еще летом, и еще, и еще… Они-то уж знали, что следующий наш день выпадет не скоро.
        Мы едва успели договориться о письмах, когда объявили посадку. Ты поспешно поцеловала меня, и тут твое лицо разделилось на две половины. Одна из них смеялась, а другая плакала. Я впервые заметил, что у тебя разные глаза, но сказать об этом уже не было времени.
        Первое письмо я написал тебе на следующий день в том южном городе, на почте, где чернила сгустились от жары и засыхали на кончике сломанного пера, царапавшего бумагу, точно душу. Чернильница зеленела выпуклым изумрудным глазком, который я то и дело протыкал пером, но глазок непоколебимо восстанавливался и смотрел на меня немигающим застывшим взглядом. Буквы получались толстыми, изумрудно-фиолетовыми, неживыми. Из них строились слова, удивлявшие меня своей непохожестью на то, что они должны были выразить.
        Письмо упало в почтовый ящик тихо и кратко, будто кто-то произнес шепотом твое имя.
        Окошки «до востребования», которые существуют во всех почтовых отделениях, хранят множество тайн. Там, над кассой букв и слогов, точно прилежные первоклашки, сидят девушки-хранительницы или хранительницы-старухи, которые долго изучают паспорта, переспрашивая для верности фамилию, а потом склоняются над кассой и вынимают стопку писем. Они раскладывают их, как колоду карт, словно вот сейчас нагадают тебе перемену судьбы,- пока из-под пальцев не выпорхнет письмо с маленькой тайной, а остальные тайны спрячутся обратно в кассовый ящик.
        Вот женщина отошла от окошечка и украдкой оглянулась. Потом острым ногтем мизинца она вскрыла письмо и, отойдя к окну, стала читать, читать, читать - прочитала до конца и начала сначала, и только во второй раз стала что-то понимать, а до этого слушала чей-то голос, ничего не соображая.
        Вот мужчина получил сразу три письма и спрятал их в карман таким самоуверенным жестом, что мне стало жаль тех слов, которые ждут его взгляда.
        Вот девушка с полуоткрытым ртом, как бы помогая хранительнице перебирать письма, заглянула в окошко, но пачка растаяла без остатки, и девушка осталась ни с чем. Она покраснела и извинилась, а потом отошла на цыпочках и спиною вперед. А та счастливица, что перечитывала письмо десять раз, уже строчит ответ, припав к измазанному чернилами широкому столу, и лицо у нее улетело далеко, кЧерному морю, где минувшим летом она пережила стремительную, как вальс, отпускную любовь, и теперь, мучаясь собственной неверностью, тайком от мужа она прибегает на почту после работы и растрачивает там свою позднюю и неиспользованную нежность.
        Наверное, ты помнишь эти сцены, потому что у тебя тоже было такое окошечко в твоем городе и оттуда тоже вылетали мои письма. Наш вчерашний день сменился осенью, и опавших листьев было так же много, как писем. Я написал тебе все слова, которых, не сказал во время нашей встречи, я изобрел новые слова, и тоже написал их - из них сами собою получились стихи,- а когда пришла зима, выяснилось, что слова кончились, и я стал повторять их, как стертая граммофонная пластинка: я хочу тебя видеть, я хочу быть с тобой, я хочу тебя видеть, я хочу быть с тобой…
        Утомительное однообразие моего рефрена, вероятно, удручало тебя. Твои письма становились все сдержанней. Приближался январь, когда ты должна была приехать в академию сдавать экзамены за первый семестр. Новогодний праздник прошел незаметно, не считая стихотворного прощания со старым годом, которое я послал тебе. Я помню его до сих пор.

«Давай простимся со старым годом и примиримся с его уходом. И дождь, и листья давай забудем и убиваться по ним не будем. Давай простимся с тем днем печальным, таким далеким, таким случайным! С тем днем, в который не возвратимся, давай простимся, давай простимся!»
        Больше ты мне не писала.
        Вчера я еще слишком плохо знал женщин, чтобы понять причину твоего внезапно наступившего молчания. Только потом, в последующие восемь лет, я кое-что понял и узнал. В частности, выяснилось, что поступки женщин, особенно в любовных делах, никогда не являются результатом длительного размышления. Они так же необъяснимы, как законы тяготения, и точно так же безошибочны. Возлюбленная ведет себя подобно небесному телу и может превратиться то в падающую звезду, вспыхивающую пламенем любви, то в холодную комету, улетающую черт знает куда, в глубины космоса.
        Объяснить своей траектории она не может…
        Я догадывалась, что они переписываются. Я даже могла определить, когда Алик получал очередное письмо. Он становился грустным, рассеянным и часто смотрел в окно, будто хотел там кого-то увидеть. Я по-прежнему не упоминала об этой истории и ни разу не заглянула в письма, хотя Алик был довольно небрежен и плохо скрывал тайну. Порой мне попадались полосатенькие авиаконверты.
        Уже зима наступила, приближался Новый год, а улучшения не наступало. Я купила елку и нарядила ее с дочкой. К нам пришли друзья и привели своих детей. Алик был Дедом Морозом. Он очень весело играл свою роль, танцевал с детьми и дарил им подарки. Наверное, никто, кроме меня, не заметил, что с нами была половинка Алика, а может быть и меньше. Только я замечала, как вдруг мгновенно менялось его лицо в те моменты, когда дети отпускали его. Улыбка слетала, а на лице появлялось равнодушно-усталое выражение.
        Я понимала, что ему трудно веселиться. Но и мне было нелегко.
        Новый год - это всегда какой-то рубеж. Всегда надеешься, что после его встречи все станет по-другому. Вот и я ждала, что у Алика наступит выздоровление. Я уже давно относилась к этому как к болезни.
        Но в январе стало еще хуже. Алик стал беспокойным и раздражительным. Домой приходил поздно. Терпеть мне становилось все труднее, но я терпела и все еще искала выхода. Я стала размышлять, почему с ним произошла перемена. Может быть, она снова приехала, и они увиделись? Конечно! Ведь она поступала в академию, кажется, на заочный искусствоведческий… Я не знала, поступила ли она, но если поступила, то в январе у них сессия. Странно, что я не подумала об этом раньше.
        Мне стало все ясно, и мое терпение как рукой сняло. Напрасно я уговаривала себя успокоиться. Я не находила себе места. Одна мысль, что вот сейчас они встречаются, вызывала во мне бешеную ненависть. После приступа злости и тоски были слезы. Я высохла за две недели и почернела. Но я ничего не говорила Алику. Когда он приходил, я пряталась в кухне, чтобы не видеть его лица. Я боялась его увидеть. Мне казалось, что я прочитаю на его лице все.
        Так продолжалось почти месяц. Положение стало невыносимым. Я уже думала за трех человек сразу: за себя, за Алика и за нее. Я решала задачу с тремя неизвестными, потому что я тоже была неизвестной. Я не знала, что могу выкинуть в таком состоянии.
        За нее я думала так. Она сдала сессию, сейчас у нее каникулы. Почему бы не провести их с Аликом? За это время она сможет убедиться в его чувствах. Она поверит ему, потому что это у него по-настоящему. И она поймет, что с нею он будет счастлив.
        За Алика у меня были путаные мысли. Что делать? Как сказать Ирине, то есть мне? Неужели развод? Что будет с дочкой?
        У меня душа разрывалась за Алика.
        А моя душа просто болела. Было так тяжело, что я оглохла и перестала слышать на какое-то время. Наверное, это было торможение нервной системы. Но я, правда, временами ничего не слышала.
        И вот в последний день января - я хорошо запомнила - Алик пришел поздно, разделся и сразу лег в постель. Я пришла из кухни и посмотрела на него. Он лежал и смотрел в потолок. На лице у него было какое-то жестокое выражение. И я не выдержала.
        -Слушай меня!- закричала я.- Встань! Не молчи, я не могу больше! Сделай что-нибудь, уйди, повесься, утопись! Я не могу больше, не мучай меня…
        Он только повернул ко мне голову.
        -Она здесь?- спросила я. Первый раз за полгода я упомянула ее.
        -Нет ее здесь, Ириша, нет…- глухо сказал он.
…В коридорах Академии художеств я казался себе начинающим сыщиком, расследующим не слишком сложное дело. Начинающие сыщики, должно быть, очень самоуверенный народ. Дело оказалось сложным.
        Я нашел деканат и доску объявлений с ним рядом, где были вывешены списки групп заочников. Твоя фамилия значилась в третьей группе, расписание зачетов и экзаменов находилось тут же, и я, довольный ходом следствия, направился в аудиторию, где ты, согласно расписанию, сдавала зачет по рисунку. Я уже приготовил несколько возмущенных фраз: почему ты перестала писать, как ты могла приехать, не предупредив, и тому подобное. После этих вопросов было подготовлено милостивое и легкое прощение, а дальше… Господи, как я ждал этого «дальше»!
        Впрочем, никакого «дальше» тогда не было. Оно наступило только сегодня и совсем по-иному.
        В аудитории рисовали гипсовую античную голову. Я сразу догадался, что это именно античная голова, поскольку она с олимпийским равнодушием смотрела на студентов слепыми выпуклыми глазами. Молодые люди рисовали голову с подлинным вдохновением. Преподаватель курил в углу. Я остановился в дверях и принялся искать тебя среди вынужденных любителей античности. Я уже забыл все возмущенные вопросы, я просто хотел тебя видеть и не находил.
        Молодые люди потянулись к преподавателю с листами ватмана. Тот молниеносно ставил им оценки, не выпуская папиросы изо рта. Я тоже подошел и посмотрел через его плечо на список группы. Твоя фамилия была и здесь, но рядом с ней стояла знакомая со школьных лет буковка «н».
        Буковка не сказала мне ничего нового, это «н» я уже обнаружил самостоятельно. «Ваш рисунок!» - сказал преподаватель, обернувшись ко мне. Я пробормотал что-то насчет того, что ищу свою сестру, и ткнул в твою фамилию пальцем. Преподаватель пожал плечами и посоветовал мне обратиться в деканат. «Знаем мы этих сестер!» - сказала его папироска, иронически покачивая погашенным кончиком.
        В деканате со мной не хотели разговаривать. «А кто вы ей?» - «Брат».- «Братьям полагается такие вещи знать!» - «Я двоюродный брат»,- глупо сказал я. «Ах, кузе-ен!» - пропела секретарша, заливаясь старательным смехом. Однако она все же сообщила, что ты сдала все задания и контрольные в срок, вызов на сессию тебе послан, а дальше ни слуху ни духу. «Может быть, она еще приедет»,- высказала предположение секретарша.
        Но вместо тебя в деканате через несколько дней появилась телеграмма, в которой ты просила академический отпуск «по семейным обстоятельствам».

«У нее нет семейных обстоятельств!» - сказал я секретарше. «Значит, появились»,- уже сочувственно сказала она.
        Тогда я ей не поверил…
        Я ничего не понимала. Прежде всего я не понимала ее. Почему она так себя ведет? Ей достаточно было приехать и забрать его. Я это видела ясно.
        Что я о ней знала? Почти ничего. Она закончила педагогический институт и работала учительницей в приморском городе. Еще она интересовалась искусством. Поэтому поступила на заочный в Академию. Жила она с родителями. Вот и все.
        Я даже не могла представить себе ее лица. Она оставалась для меня девочкой с фотографии.
        Но я чувствовала, что наступил решительный момент. Настало равновесие. Стрелка весов была ровно посередине, но так не могло долго продолжаться. Я стала испытывать ужасное желание увидеть ее.
        Я не могла даже сказать, зачем мне нужно ее увидеть. Мне казалось, что достаточно на нее посмотреть и все станет ясно. А потом уже я подумала, что, может быть, с нею нужно поговорить. Я хотела ей сказать, что не нужно медлить.
        И я решила поехать туда, чтобы привезти к ней моего мужа на тарелочке. Это все-таки был выход. Я не понимала, почему Алик не едет к ней. Не так уж это трудно.
        Я посмотрела ее адрес у Алика в записной книжке. Там она была зашифрована инициалами, но я не знаю от кого. Во всяком случае, я нашла сразу.
        Я что-то наплела Алику про командировку, и он поверил. Моя ложь была абсолютно неправдоподобной, потому что в то время у меня была преддипломная практика. Какие уж тут командировки! Но Алик все равно поверил. У него и в мыслях не было, что я могу на такое решиться. Он, наверное, думал, что в этой истории участвуют только он и она. Меня он не принимал во внимание.
        Мне было очень боязно ехать. Но я взяла билет, оставила дочку Алику, села в поезд и поехала.
        Я ехала целые сутки и все время с нею разговаривала мысленно.
        У нас получались странные разговоры. То мы с нею уступали Алика друг другу. «Нет, он твой, он тебя любит…» - «Нет, он твой, ты его жена…» То мы тянули его каждая к себе и спорили из-за него. А то мы молча сидели пригорюнившись и удивлялись всей нашей жизни и этому узелку, завязанному так крепко, что не распутать.
        Я приехала днем. Снега в городе не было, дул холодный ветер. Я села в трамвай и поехала. Мне сказали, где нужно выходить, я переспрашивала несколько раз, потому что плохо соображала. У меня в голове был какой-то туман. Я нашла дом, вошла в подъезд и подошла к двери.
        И тут мне стало худо. Ноги у меня подкосились, и я уселась на ступеньку рядом с ее дверью. Я не плакала, слез уж не было. Я посидела несколько минут, собралась с силами и нажала на кнопку звонка.
        Мне открыл пожилой мужчина, наверное, ее отец. Я спросила, дома ли она, и он сказал, что ее нет. Она скоро должна прийти. Он пригласил меня подождать в ее комнате, но я отказалась. Я сказала, что дело неспешное, я могу зайти позже.

«Дело неспешное… Дело неспешное…» - повторяла я, как дура, спускаясь во двор. Там я села на скамейку рядом с подъездом и стала ждать. Было очень зябко, я дрожала. Я не боялась, что меня узнают. Она не могла меня узнать.
        Я просидела час. В подъезд входили разные люди, которых я осматривала невнимательно, в том числе и молодых женщин, потому что знала, что узнаю ее сразу. Так оно и вышло.
        Я увидела ее издали. Еще лица не было видно, а я уже почувствовала, что это она. Она шла под руку с высоким мужчиной в меховой шапке. Она была в красном пальто. Они шли медленно, и она ступала так, что мне все сразу стало ясно.
        Она была месяце на шестом или седьмом, даже пальто уже не могло скрыть.
        Мужчина что-то ей говорил, а она внимательно слушала. На его пальце сияло золотое колечко. Они прошли мимо меня совсем близко. Я непроизвольно съежилась. Она повернула голову, и мы встретились взглядами. На секунду я что-то увидела в ее глазах, какое-то узнавание, будто она старалась вспомнить меня. Но тут же отвела глаза и повернулась к своему мужу. Перед дверью подъезда она стянула с руки перчатку, и я увидела, что на ее пальце тоже кольцо. Они вошли в подъезд, а я опрометью бросилась на улицу, к остановке трамвая.
        Ночь я провела на вокзале. Я спала как убитая. Утром я взяла билет и поехала обратно.
…Я наведывался в академию до лета, до белых ночей и новой сессии. Там, на Университетской набережной, у меня появились свои любимые места. Когда наступило лето и ты опять не приехала, я ходил туда почти по привычке и пристраивался под сфинксом, наблюдая за входом в академию. Мимо меня проходили студенты с мольбертами, пока я разговаривал со сфинксом, жалуясь на тебя. Сфинкс загадочно улыбался, словно знал все любовные тайны и много веков работал почтовым оператором в окошечке «до востребования». Сквозь его каменные лапы прошли вавилонская клинопись и египетский папирус, он вручал тайные знаки любви неверным афинским женам и римским воинам, получавшим открытки с видами всех завоеванных провинций империи. Сфинкс устал от чужих тайн.
        И та девушка, что выдавала мне письма на почте, когда они были, за время с января по июнь тоже устала чрезвычайно. Она издали замечала меня, плечи у нее сами собою поднимались в недоуменном и горестном пожатии, а на лицо сходила жалостливая до слез улыбка. Ей-богу, она сама согласилась бы писать мне письма, только бы я успокоился. В конце концов она уволилась с почты, потеряв, должно быть, веру в любовь. Еще одна сентиментальная жертва в нашей истории, происшедшая попутно, мимоходом.
        И я стал забывать тебя - жить мимоходом, не думать о тебе, я бы сказал - изо всех сил не думать о тебе.
        И я преуспел в этом, честное слово.
        Я преуспел в этом настолько, что уже через два-три года мог не вспоминать тебя целую неделю, а если и вспоминал, то кратко, буквально одним вздохом или тонким уколом сердца. Я поместил тебя глубоко в душе, как стопку твоих писем, спрятанных в ящике письменного стола. Потом, года через три, Ирина совершенно случайно нашла эти письма и прочитала. Вот насколько затянулась эта рана: она смогла их прочитать и даже сделала маленький комментарий через несколько дней. «Вы с нею созданы друг для друга. Жаль, что у вас ничего не получилось»,- сказала она спокойно, словно речь шла не о муже, а о незавершенной скульптуре великого мастера. «Не говори глупостей! Так не бывает. Это все красивые выдумки. Просто первая любовь, юношеское увлечение…» - сказал я, зная, что это не так. «Да… очень просто,- вздохнула она.- Ты всюду ищешь компромисса и хочешь усидеть на двух стульях. А любовь нельзя разделить на дольки. Это тебе не апельсин».- «Любовь - не картошка»,- попытался пошутить я, но жена не приняла шутки, да и мне, по правде говоря, сделалось от нее тошно…
        Целые сутки на обратном пути я провалялась на полке вагона. Мыслей у меня никаких не было, мне стало все безразлично. Я только знала, что у нее теперь есть муж. И у меня теперь есть муж. Мы будем жить дальше со своими мужьями.

«Вот и кончилась эта история»,- подумала я, уже подъезжая к Ленинграду.
        И вдруг до меня дошло. Я вообще отличаюсь тем, что до меня доходит медленно. У нас с Аликом все время маленькие стычки на этой почве. Он говорит, что до меня доходит как до жирафа.
        Я вдруг стала считать. Я считала месяцы в обратную сторону. Январь, декабрь, ноябрь, октябрь, сентябрь, август… Я загибала пальцы. И у меня получилось шесть месяцев.
        Господи боже! Я резко согнулась, чтобы сесть, и ударилась головой о третью полку. И снова стала считать уже нормально: август, когда они встретились, потом сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, а сейчас февраль. Седьмой месяц.
        Неужели Алик сказал мне неправду? Неужели тогда, в тот день или в ту ночь, все-таки… Конечно, разве мог он сказать такое! Мне сразу стало все понятно. Она ждала ребенка от моего мужа, и об этом знали теперь только мы с нею. Алик ничего не знал.
        А может быть, он тоже знает? Может быть, он мучается оттого, что она решила выйти замуж? Но зачем? Неужели она такая гордая, что не простила ему измены?
        Вопросы путались у меня в голове. Почему-то я даже не подумала о том, что ребенок самый естественный, не от Алика, а от ее мужа. Но ведь она не была замужем, когда приезжала! Выходит, она сразу вышла замуж, спешно, как только приехала из Ленинграда, очертя голову. Зачем?.. Конечно, чтобы дать ребенку отца.
        Я тупо смотрела в вагонное окно. У моего мужа будет двое детей: одна законная дочка и незаконный ребенок. «Наверное, у нее будет сын»,- подумала я. Я с такой ситуацией впервые сталкивалась. До этого я читала в романах, что такое случается. Но чтобы у собственного мужа…
        Я не знала, как на это реагировать. Я недоумевала.
        Потом, когда это открытие улеглось в моей душе, я подумала о ней. И мне стало ее очень жалко. Я почувствовала в ней женщину, которая больше меня любит Алика. Я увидела гордую и скрытную женщину, сильную натуру, перед которыми я всегда преклонялась.
        Она опять победила меня, как раз в тот момент, когда я поверила в свою победу.
        Я вернулась к Алику удрученная. У меня была мысль поговорить с ним и распрощаться. Пусть едет туда и завоевывает ее снова. Они любят друг друга, нельзя, чтобы такая любовь пропадала зря.
        Но я ничего не сказала Алику. Мне стало теперь жалко себя. Какая ни есть я плохая, но я тоже его люблю. Теперь все кончилось, я снова запасусь терпением и буду строить нашу семью дальше.
        Мне кажется, Алик тоже про себя решил так. Во всяком случае, он потихоньку выздоравливал. Я видела, что он вспоминает ее не так часто, как раньше. Переписка у них прекратилась. Это я узнала через два года, когда нашла ее письма. Они были сложены стопочкой в ящике письменного стола, на самом дне. Письма были перевязаны красной ниткой. Возможно, это случайность, что красной.
        Я прочитала их. Мне казалось, что теперь я имею на это право. Последнее письмо было датировано декабрем того года, когда они встретились. Я не ошиблась.
        Я читала письма и плакала. Письма были дружеские, почти не любовные, только в конце каждого стояло: «Целую». По письмам я поняла, что Алик предлагал ей встретиться и все обсудить. Она отказывалась под разными предлогами.
        Я читала и представляла себе, что же писал ей Алик. И мне хотелось побыть на ее месте, чтобы получать от него такие письма.
        Писем было около тридцати. Я словно прочла маленький роман, опять вспомнила все в мельчайших подробностях и пожалела всех нас.
        Когда я сказала Алику о прочитанных письмах, он стал оправдываться и преуменьшать значение этой истории для себя. Я рассердилась на него. Лучше бы промолчал. Мне такие утешения не нужны.
        Мы жили вместе и все больше сходились. Уж давно построили наш новый дом, и мы в него переехали. У нас родился сын, и Алик очень полюбил его. Теперь я почувствовала, что перевес на моей стороне, потому что у меня стало двое детей. Глупо, конечно, так думать, но я думала.
        И все время она была где-то рядом. Я все время помнила о ней и о том ребенке. Уже и Алик почти все забыл, он даже иногда вспоминал ту историю в шутливом духе, но я знала, что будет какое-то продолжение, и ждала его.
        Я ждала его уже спокойней, потому что у меня было время подготовиться. Целых восемь лег прошло.
…Я знал, что мы, когда-нибудь встретимся. Уверенность в этом была так сильна, что напоминала веру в Бога. Чувство справедливости оказалось бы попранным навсегда, не будь так. Кроме того, у меня врожденная тяга к завершенности, а в нашей истории завершенности как раз не было. Чего-то там не хватало, какого-то штриха.
        И вот штрих появился. Ирина пришла с работы и стряхнула в прихожей плащ. С плаща посыпались капли февральского дождя, который надоедливо моросил уже неделю. Ее жест мне что-то напомнил, какой-то полузабытый сон. Потом она достала из сумочки письмо и отдала его мне. «Это от нее»,- сказала она и исчезла в кухне.

«От кого?» - сказал я ей вслед.
        Обратного адреса на письме не было, а стояли только две буквы, не вызвавшие во мне никаких ассоциаций. Но почерк… Почерк смутно о чем-то напоминал. Я посмотрел письмо на просвет. Оно было совсем тонким. Не письмо, а, скорее, записка. Уже догадавшись, я разорвал конверт, слыша, как во многих, местах бьется сердце.

«Здравствуй, Алеша! Я не уверена, тот ли это адрес. Мне дал его Игорь Минин, помнишь? Но у него сведения пятилетней давности. И все-таки вдруг это не тот адрес?! Это было бы ужасно: найти и вновь потерять! Алешка, я сейчас в Москве по делам, остановилась у своей сестры. Напиши хотя бы пол-листочка о себе и своих близких. Буду очень ждать твоего письма».
        Внизу был адрес сестры и приписка: «Очень хочу тебя видеть».
        Игорь Минин был одним из наших одноклассников. Откуда у него взялся мой теперешний адрес, я не знал. Но это меня сейчас и не занимало.
        Ирина не сказала мне ни слова. Я сам пришел к ней в кухню, будто был виноват в полученном письме, и постоял с минуту рядом. Тогда я не подумал о том, что она могла бы запросто выкинуть это письмо, чтобы не возникало лишних хлопот. Кто бы ее за это осудил? Ведь она знала, что я снова выйду из равновесия.

«Она просто узнала наш адрес… Хочет, чтобы я рассказал о нашей жизни»,- сказал я.
«Наш адрес… О нашей жизни,- повторила жена.- Только я ничего не спрашиваю, зачем ты мне говоришь? Ты хочешь, чтобы я продиктовала тебе ответ? Будь наконец мужчиной!»
        Прошел день с отчетливо обозначенной между нами границей. Иногда я чувствую, что жена становится суверенным государством с неприкосновенными границами, на которых она выставляет дозоры. Я ходил вдоль границы, пытаясь проникнуть внутрь, и одновременно размышлял об ответном письме. Оно складывалось в уме туго, мучительно медленно, потому что было абсолютно ненужным. Мне требовалось тебя увидеть, но я гнал эту мысль, считая поездку вМоскву невозможной,- считая так до следующего вечера, когда я очутился в компании приятелей, отмечавших какой-то новый праздник жизни.
        Часам к десяти я вдруг подумал, что сижу за бокалом вина, а ты находишься совсем рядом, на расстоянии ночи езды, и если я сейчас не уеду, то потеряю тебя навсегда.
        Мне стало легко и весело. Я встал и сообщил обществу, что срочно уезжаю в Москву. Все оценили мою шутку, на секунду прервав разговоры, но я уже надевал шапку. Тогда они забеспокоились и потянули меня к столу, а я упирался, так что произошла смешная возня, детские игры, визг на лужайке. Я рассвирепел и сказал им, что в Москве меня ждет первая любовь, которую я не видел шестнадцать лет. Я почти не соврал. Шестнадцать лет. Они были убиты этой цифрой.

«А Ирина?..- спросила в наставшей тишине женщина, которая знала мою жену. И тут же замахала руками, зашептала убежденно: - Езжай, Алешка, езжай!.. Так надо, не думай ни о чем. Только предупреди Ирку».- «Как? Телефона ведь у нас нет».-
«Напиши записку, я отвезу».
        Все даже протрезвели, почуяв, что решается нечто важное в жизни, происходит, может быть, поворотный момент в судьбе. Почему-то не было и речи о том, чтобы уехать, к примеру, завтра. Я написал невразумительную записку и побежал к Московскому вокзалу, притягиваемый невидимым далеким магнитом, вернее, одним из его полюсов, который находился в Москве и совсем не ждал от меня таких подвигов. Вторым полюсом был я. Тогда еще, вчера, я написал тебе в одном из писем чужие стихи:
«Противоположности свело. Дай возьму всю боль твою и горесть. У магнита я печальный полюс, ты же светлый, пусть тебе светло!..»
        Печальный полюс прилетел на вокзал и убедился, что билетов ни на какие поезда нет. Но это уже не имело значения. Вдохновение тащило меня за ворот пальто, и я подчинялся ему не размышляя. Первая же проводница приютила меня в своем вагоне, поезд дернулся и повез меня в наше сегодня без билета, вопреки всем правилам и инструкциям, регламентирующим проезд пассажиров по Октябрьской железной дороге.
        Я заснул сном ангела, лишенного угрызений совести. У ангелов просто нет совести, потому нет и угрызений…
        За восемь лет я свыклась с мыслью, что где-то живет женщина, которая любила Алика и которую он любил. Я уговорила себя, что в жизни бывает все, в том числе и дети с тайной своего рождения. Я предчувствовала новую встречу Алика с нею, но думала, что она произойдет не так.
        Все-таки Алик ничему не научился. Когда он получил это письмо, он снова впал в тоску и нерешительность. Он не хотел понять, что теперь самое время перевести эту бывшую любовь в нормальную дружбу. Нам ведь уже не двадцать четыре года. Я знала, что если мы хоть однажды встретимся все втроем, просто встретимся по-дружески, то это будет конец той истории и начало совсем новой.
        Ничего не вернуть, как Алик этого не понимает!
        В конце концов, что было, то было. Пускай это останется между нами тремя как горькое, или печальное, или светлое, или не знаю какое воспоминание.
        Я только опасалась, а вдруг у нее не сложилась семейная жизнь? Тогда, конечно, все мои рецепты ничего не стоят. Тогда ей нужен он, а не наша дружба.
        У меня была надежда, что Алик на этот раз поступит по-взрослому. А он опять, как мальчишка, сорвался в Москву, обидев меня.
        Вдруг вечером приехала какая-то женщина, которую я, оказывается, знаю. Мы встречались в одной компании. Она выложила мне записку Алика и принялась утешать меня. Одновременно она сгорала от любопытства и старалась под видом сочувствия вытянуть у меня признания. Ей так хотелось, чтобы я поплакалась! Я прочитала записку, нарочно бросила ее на стол небрежным жестом и сказала:
        -Спасибо… Мне только жаль, что вы потеряли время. Я знала, что он уехал.
        -Как?- ахнула она.
        -Я его хорошо знаю… Лучше, чем он сам.
        -Вы только не волнуйтесь, он вас любит, но тут совсем особая история,- затараторила она.
        Между прочим, в записке об этой истории не было ни слова. Значит, Алик им все рассказал… Я посмотрела на нее так, что она замолчала. Не знаю, что она увидела в моих глазах, но быстро ушла.
        И тогда я разозлилась и обиделась. Я обиделась именно на то, что какая-то незнакомая женщина приехала объяснять мне эту особую историю, которая уже восемь лет не оставляет меня ни на минуту, которая у меня в печенках сидит! Она приехала сообщить о любви ко мне моего мужа! Я очень огорчилась, что Алик не нашел в себе мужества поступить так, чтобы не задеть моего самолюбия.
        Я, правда, знала, что он уедет. И я знала, зачем он уедет, хотя у него на этот счет были, наверное, другие мысли. Я знала, что он уедет, чтобы завершить эту историю, а вовсе не продолжить.
        День, когда его не было, казался мне пустым и холодным. Но я ни на минуту не почувствовала себя побежденной. Было тоскливо оттого, что мое восьмилетнее терпение не дало результата. Я не побеждена, но и не победила. А начинать все сначала уже не было сил.
…Утром я посмотрел на себя в зеркало. Оттуда глядел тридцатидвухлетний мужчина с измятым лицом и суточной щетиной на подбородке. Он не имел никакого отношения к светлому мальчику с Дальнего Востока и энергичному юноше, герою вчерашнего кинофильма с августовским дождем. У этого человека было двое детей и не заслуженная им жена. Когда-то он писал стихи и был влюблен, но теперь мужчина иронически, смотрел на себя и упражнялся в горьком остроумии на свой счет.

«Ну что, Ромео, сокол ясный?.. Так тебя и ждут с распростертыми объятьями! Тебе же сказали: написать о себе, о детях, о жене. Попробовать свои силы в эпистолярном жанре - умеренно и спокойно, как Жан-Жак Руссо. Никому не нужны твои подвиги. Фанфана-Тюльпана из тебя уже не выйдет…»
        Поезд пришел в половине шестого. Спешить было особенно некуда. Я помог проводнице собрать белье и набить им три огромных серых мешка. Попутно я рассказывал ей нашу историю. Она удивлялась, ставя себя попеременно то на место Ирины, то на твое. И так и сяк получалось неладно. Проводница была нашего возраста. «Если будешь сегодня уезжать, приходи вечером, отвезу домой»,- сказала она.
        Пока мы с нею разговаривали и набивали мешки скомканным бельем, состав пригнали в парк. Я спрыгнул с подножки в мягкий сырой снег и пошел в темноте по тропинке на далекие огни Ленинградского вокзала. Вокруг на переплетающихся путях стояли холодные пустые вагоны с эмалированными табличками «Москва -Ленинград», «Москва- Мурманск», «Москва -Таллин». Я перешагивал через стрелки с осторожностью, потому что знал их характер - они уже не однажды разлучали нас с тобой, а двойные стекла вагонов, которыми я был окружен, напоминали о том же. Мимо прошел тихий и темный человек в ватнике. В руке у него болтался железнодорожный фонарь. Мы разминулись с ним на тропинке, не посмотрев друг другу в лицо.
        Мое вчерашнее вдохновение потерялось где-то ночью. Вероятно, оно вышло в Калинине и осталось там дожидаться весны. Я шел к тебе, боязливо гадая, что же может получиться из нашей сегодняшней встречи. Вариант первый был чрезвычайно прост: мы не узнаем, вернее, не захотим друг друга узнать в нашем сегодняшнем обличье. Нам уже не шестнадцать и не двадцать четыре. Мой утренний разговор с зеркалом подействовал на меня отрезвляюще. Ты тоже могла стать иной.
        А если не так?.. Тогда совсем плохо.
        Через час мы уже завтракали в семье твоей двоюродной сестры. Ты сидела справа от меня, а твои родственники, включая детей, мальчика и девочку, смотрели на нас с вежливым любопытством. Тишина была натянута туго, как тетива. Звякнула чайная ложечка, и я снова улетел туда, оказавшись в красном доме с железными створками ворот, в небольшой квартирке на церемониальном чаепитии.

«Возьмите варенье…» - «Спасибо».- «Ну что у вас нового в школе?» - «Спасибо, ничего».- «Скоро Новый год. Куда-нибудь пойдете?» - «Спасибо, да».- «Возьмите печенье, не стесняйтесь».- «Я уже взял, спасибо».
        Потом мы выбежали на улицу, взявшись за руки, и вдоволь насмеялись, катаясь с детской горки, а во рту еще были крошки печенья, которые так приятно было раздавливать языком и глотать. По городу гулял свирепый ветер, задувающий в рукава пальто. Он гнал по улице сухой, смешанный с песком снег. Ты засунула руки в карманы моего пальто, чтобы отогреться, и мы притихли, стоя совсем близко под ветром…
        Когда-то давно, сразу после свадьбы, мы с Аликом были в деревне. Там был высокий сарай в поле, доверху набитый сеном. На этом сене мы спали, подстелив одеяла. Крыша была старая и дырявая, сквозь щели ночью видны были звезды. Мы лежали на спине, рассматривая маленькие кусочки неба. Мы касались друг друга пальцами и разговаривали шепотом, хотя никого кругом не было.
        -У нас уже кто-то есть,- сказала я.
        -Где?- не понял он. Все-таки он был совсем еще ребенок!
        -Наверно, это будет девочка,- сказала я.
        Он наклонился надо мной, стараясь разглядеть лицо, а я увидела среди звезд два его черных блестящих глаза.
        -Ириша…- сказал он.- Ириша… Я тебя очень люблю.
        Никогда, ни до этого, ни после, он так не говорил. Не то чтобы не говорил эти слова, а так их не говорил. Тогда он говорил правду и принадлежал мне весь, целиком. И мы составляли тоже одно целое, лежа на сеновале, почему мне и запомнилась та ночь.
        Особенно я помню его глаза: близко-близко надо мною…
        Несколько лет назад я наткнулась на стихи:
        Музыкант в саду под деревом наигрывает вальс.
        Он наигрывает вальс то ласково, то страстно…
        Что касается меня, то я опять гляжу на вас,
        А вы глядите на него, а он глядит в пространство…
        Я плакала над этими стихами, понимая их по-своему. Я видела всех нас, всех троих - я уже тогда объединила нас в один маленький кружок,- и мне было невыразимо горько оттого, что так редки совпадения в любви. И еще я думала о том, что никто до сих пор не знает, что же это такое - любовь, и этим словом называются самые разные вещи, а может, и нет никакой любви, а есть только память и время.
…Откуда там взялась эта черная слякоть, перетертая сотнями ног, и заляпанные грязью огни светофоров, и потоки машин у Большого театра, и памятник Карлу Марксу, глазированный корочкой льда? Ты стояла точно так же, совсем близко, в скверике после моего допроса - андерсеновская Русалочка, мраморная девочка «Смирение», пожизненная и далекая моя любовь.

«Так что же нам делать?» - спросил я, хотя сегодня этот вопрос уже не имел смысла. Его следовало задать позавчера, но тогда он и в голову не приходил. Все было так ясно и просто.

«Опять звонить в Ленинград»,- ответила ты. И мы снова пошли к Центральному телеграфу, где уже были час назад. Ты осталась в вестибюле, а я набрал рабочий телефон Ирины. Мне необходимо было услышать ее голос. Я даже сам не понимал, зачем звоню и что собираюсь сказать.
        И опять мне ответили, что ее нет на работе неизвестно почему. Потом мы снова кружили по центру, почти без всяких разговоров, и приходили к телефону, и меняли деньги, чтобы получить пятиалтынные, которые проваливались в железный ящик равномерно, пока я ждал ответа,- ждал, когда на другом конце провода, в Ленинграде, какая-то женщина пройдет длинный коридор до лаборатории жены, убедится, что ее все еще нет на месте, не спеша вернется обратно и скажет: «Она еще не пришла. Позвоните позже. Должно быть, у нее вечернее дежурство».
        Любовь и привязанность - больше ничего нет. И сегодня я понял, что они вполне могут померяться силами, разрывая мое сердце на две равные половины.
        В шесть часов вечера я наконец услышал голос жены. До этого я успел уже подумать бог знает что, успел узнать расписание самолетов, чтобы лететь обратно, успел обзвонить и переполошить родственников в Ленинграде и только не успел поговорить с тобою.

«Ну где же ты?- крикнул я в трубку.- Что с тобой? Я очень волновался!» -
«По-моему, это я должна задавать вопросы».- «Я завтра вернусь и все объясню».-
«Хорошо».- «Ты только не думай…» - «Алик, я, ничего не думаю. Какая в Москве погода?» - «Сыро, слякоть».- «Не простудись. У тебя ведь ботинки промокают».-
«Ты что, смеешься?» - «Нет, я просто тебя знаю».- «Ты сердишься?» - «Господи, ты совсем дурак. Приезжай».
        Чтобы не простудиться, мы пошли в кафе есть жюльен и пить белое крымское вино. Вопиющая бессмысленность, торжествующая бессмысленность, ни копейки будущего и оглушительный рев электрогитар - такова была окружающая обстановка. Мы о чем-то говорили, помнишь? Мы касались каких-то тем и поднимали какие-то вопросы, впрочем совершенно невинные. Главный вопрос извивался перед нами на столе, как очковая змейка, вызванная из сумки дудочкой факира. «Что же дальше?» - спросил я. «Ничего, - сказала ты.- Когда-нибудь мы опять встретимся, так же случайно».- «Я не хочу когда-нибудь, я не хочу случайно!» - сказал я тоном обиженного ребенка. «Алешка, я очень рада тебя видеть. Это все, что я могу сказать. Не надо страдать и мучиться. Это ведь радость - знать, что тебя любят. Мы никогда не будем с тобой вместе. Мы не будем с тобой в близких отношениях. Нам этого даже не нужно…» - «Не знаю»,- сказал я. «Знаешь,- сказала ты.- Когда твой поезд? У тебя есть билет?»
        На этот раз у меня не было билета - совсем не так, как вчера.
        На перроне мы отошли к электровозу, рядом с которым не было людей, и только тут я притянул тебя за воротник шубки и стал целовать куда попало, ловя твои ускользающие губы, пока не догнал их и не ощутил впервые их вкуса. Это было похоже на обморок. Ты отшатнулась и прижала ладони к щекам: «Подумать только! Мы могли это сделать шестнадцать лет назад!»
        Тут ты хотела легко засмеяться, потому что это действительно смешно - потерять шестнадцать лет на подготовку к настоящему поцелую. Но ты вместо этого заплакала и махнула рукой: «Иди! Иди!»
        Поезд тронулся с места, и я вскочил в тамбур. «Явился - не запылился!» - сказала моя проводница. Я махал тебе шапкой - почему шапкой?- а проводница выглядывала из-за моего плеча, стараясь тебя получше рассмотреть. Ты ее явно заинтересовала. Потом она решительно отодвинула меня от раскрытой двери и щелкнула замком.
«Симпатичная»,- сказала она, делая мне комплимент. И знаешь, мне стало чуть легче от этого слова.
        А потом я сидел полночи в ее служебном купе, ожидая Бологого, где могли появиться ревизоры, от которых мне надлежало прятаться в багажнике наверху. Я рассказывал о тебе моей проводнице. Она тихо всхлипывала. Как потом выяснилось, она всхлипывала о чем-то своем, похожем и непохожем, о каком-то любимом еще с юности человеке, к которому она готова сорваться хоть сейчас от мужа, да этот человек не зовет и вообще пропал куда-то; она плакала по своей судьбе, а вовсе не по нашей, и плакать, может быть, и не стоило, если бы за двойным оконным стеклом не проносилась зимняя ночная страна без огонька и звука, если бы не летело назад бессмысленное и горькое время, а где-то в Бологом не топтались бы на платформе черные ревизоры в железнодорожных шинелях, ожидая нашего прибытия.
        Он приехал рано утром, в субботу…
1975

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к