Сохранить .
Гейша Александр Николаевич Житинский
        #
        Гейша
        Питонов закрыл глаза и сидел так с минуту, отдыхая. А когда раскрыл их, то увидел новую посетительницу. Она была в длинных белых одеждах.

«Фу ты, черт! Накрасилась-то как!» - неприязненно подумал Питонов.
        -Специальность?- строго спросил он.
        -Гейша,- сказала женщина.
        Питонов прикоснулся пальцами к векам и почувствовал, какие они горячие. Он опустил руки, перед глазами поплыли фиолетовые круги. В фиолетовых кругах, как в цветном телевизоре, сидела женщина и смотрела на Питонова.
        -Как вы сказали?- осторожно спросил он, мигая, чтобы круги исчезли.
        -Гейша.
        -А что вы… э-э… умеете делать?
        -Я гейша,- в третий раз повторила женщина. Она, видимо, считала ответ исчерпывающим.
        -Хорошо,- сказал Питонов.- Хорошо…
        Он посмотрел в окно. Там все было на месте. Питонов потянулся к звонку, чтобы вызвать секретаршу, но ему стало стыдно. Он сделал вид, что передвигает пепельницу.
        -Курите…- зачем-то сказал он и с ужасом почувствовал, что краснеет. Это было так непривычно, что Питонов на мгновение растерялся.
        Женщина закурила, помогая Питонову справиться с волнением. Он снял телефонную трубку и решительно подул в нее.
        -Шестой участок? Вызовите Долгушина…
        Питонов взял карандаш и принялся чертить восьмерки на календаре. Спокойствие вернулось к нему.
        -Долгушин? Слушай, Долгушин, тебе люди нужны? Тут у меня… гражданка… Нет, не станочница. И не подсобница… Кто! Кто! Гейша!- выдохнул Питонов и подмигнул гейше.- Ты мне, Долгушин, прекрати выражаться! Я тебя спрашиваю: тебе гейши нужны? Нет, так нет, и нечего языком трепать!
        Питонов повесил трубку и виновато взглянул на гейшу.
        -Конец рабочего дня. Все нервные какие-то… Знаете что? Зайдите завтра, что-нибудь придумаем.
        Когда гейша ушла, Питонов подошел к окну и внимательно посмотрел на свое отражение в стекле. «Старею»,- подумал он, трогая виски.
        Он выключил свет и пошел домой.
        На Садовой что-то строили. Питонов шел под дощатым козырьком вдоль забора, на ходу читая приклеенные к забору объявления.

«ТРЕБУЮТСЯ ГЕЙШИ»,- прочитал он и остановился. Гейши требовались УНР-48. Объявление было напечатано на машинке. Был указан телефон. Питонов на всякий случай записал его в книжку и пошел дальше.

«ПРЕДПРИЯТИЮ СРОЧНО ТРЕБУЮТСЯ ГЕЙШИ». Этот плакат, выполненный краской на фанерном листе, Питонов заметил на трамвайной остановке. Он улыбнулся ему, как доброму знакомому. И уже в трамвае, развернув «Вечерку», прочитал, что «тресту
„Североникель» требуются дипломированные гейши с окладом 120руб.».

«Дурак Долгушин»,- подумал Питонов, пряча газету в карман.
        Дома Питонов долго ходил по комнате, насвистывая «Марсельезу». Потом он пошел к соседу за словарем иностранных слов. Объяснение слова показалось ему обидным, и он посмотрел год издания словаря. Словарь был издан десять лет назад.
        -Ну, это мы еще посмотрим! Это мы еще поглядим!- весело сказал Питонов словарю и отнес его обратно.
        На следующее утро Питонов пришел на работу в выходном костюме. Он распорядился, чтобы у проходной повесили объявление о гейшах, а в кабинет поставили цветы.
        Но гейша не пришла.
        Еще через день Питонов дал объявление в «Вечерку». Гейши не было.
        Через неделю он снова позвонил Долгушину.
        -Ну что? Так и работаешь без гейши?- спросил Питонов.- Эх, Долгушин, Долгушин! Отстаешь от времени. От времени, говорю, отстаешь. Вот что, Долгушин, кто у вас там есть пошустрей? Коноплянникова Мария? Готовь приказ. Временно назначим ее исполняющей обязанности гейши. Я подпишу… Почему сдельно? Удивляюсь я тебе, Долгушин. Ты что, газет не читаешь? Поставим ее на оклад. Все у меня.
        Осенью, просматривая записную книжку, Питонов наткнулся на телефон УНР-48. Под ним было написано «ГЕЙША» и подчеркнуто двойной чертой. Что-то шевельнулось в душе Питонова. Он посмотрел на голубую стену кабинета, на фоне которой когда-то впервые увидел гейшу, и позвонил вУНР.
        Ему сказали, что новая гейша с работой справляется хорошо.

«Какую гейшу прохлопали!- подумал Питонов и вычеркнул номер из книжки.- Надо переводить Коноплянникову Марию на постоянную должность… Надо переводить».
        И он устало закрыл глаза.
1972
        Балерина
        В обеденный перерыв Савельев выскочил из проходной выпить пива. Он занял очередь, но тут мимо прошла балерина, задев его крахмальной пачкой. Никто не обратил на нее особого внимания, только продавщица в своей будке неодобрительно сказала:
        -Задницу даже не прикрыла! Срамота одна!
        Но Савельев этого не слышал, потому что уже отделился от очереди и поплыл за балериной, как воздушный шарик на ниточке. Он забыл о пиве и о том, что обеденный перерыв кончается.
        Она шла по тротуару, как часики на рубиновых камнях: тик-так, тик-так. Дело было в июле, и за ней оставались следы. Следы были небольшие, глубоко отпечатанные в горячем асфальте. Это были следы ее пуантов.
        Они выглядели как отпечатки маленьких копыт какого-то симпатичного животного.
        Савельев попробовал было тоже идти за ней на пуантах, ступая след в след, но чуть не сломал палец на ноге. Тогда он отбросил эту мысль, тем более что мужчина в комбинезоне, шагающий на пуантах, вызывает вполне естественное недоверие.
        В глубоком детстве родители учили Савельева игре на домре, но он стал слесарем.
        Он шел за ней на расстоянии десяти метров и смотрел на ножки. И вот что странно: в голове у Савельева не рождалось ни одной неприличной мысли. Он испытывал восторг, и только. Это свидетельствует о нем положительно.
        Они вышли на набережную. Балерина вспрыгнула на парапет и пошла по нему, слегка балансируя рукой с отставленным мизинчиком. Савельев на ходу попробовал, как это делается - отставить мизинчик. У него ничего не получилось, потому что мизинец был заскорузлым, навеки приученным к держанию слесарного инструмента. На парапет Савельев вспрыгивать не стал.
        Так они дошли до Марсова поля. И тут Савельев заметил, что с Кировского моста спускается марширующая колонна людей в черных фраках. Впереди шел старик с надменным лицом. У него в руке была палочка, а люди в колонне имели при себе музыкальные инструменты, на которых играли.
        Они играли что-то знакомое даже Савельеву.
        Балерина замерла на парапете, стоя на одной ножке. Другую она держала на весу перед собой, как бы подавая ее для поцелуя. Савельев приблизился к висящей в воздухе ножке и, встав на цыпочки, поцеловал ее в пятку. Балерина скосила глаза и шепотом сказала:
        -Мерси!
        И легонько, концом носочка, щелкнула Савельева по носу. Оркестр продолжал свое движение, огибая памятник Суворову. Позади оркестра пожилой человек катил перед собою огромный барабан, успевая изредка ударять по нему палкой с мягким набалдашником. Общая картина была чрезвычайно красивой.
        Савельев постарался придать своему телу возвышенное положение. Балерина взмахнула руками и тоже сменила позу. При этом она успела сказать Савельеву:
        -Слушай музыку.
        У Савельева было такое чувство, что он перерождается. Он где-то читал, что такое бывает с людьми.
        Но он не успел ничего сказать балерине, потому что она уже крутилась на парапете, как волчок, непрерывно отбрасывая ногу в сторону. Это была нога, которую поцеловал Савельев.
        -Да постой же ты!- ошеломленно сказал он, чувствуя, что восхищение и восторг заполняют его до кончиков волос.
        Однако в этот момент из-за памятника Суворову кошачьей походкой вышел мужчина в черном, до пят, плаще. Оркестр уже обогнул памятник и остановился на широкой аллее Марсова поля, ведущей к Вечному огню. Там они продолжали играть, теперь уже что-то тревожное, отчего Савельев насторожился.
        Милиционер остановил движение, и мужчина в плаще стал, крадучись и замирая, приближаться к балерине. Она сделала движение руками, которое Савельев сразу понял. Оно означало отчаянье и страх. Мужчина в плаще замер на проезжей части, готовясь к прыжку. Савельев подобрался и сделал шаг вперед.
        Соперник, видимо, немного испугался Савельева, потому что вопросительно оглянулся на милиционера. Раздался глухой удар барабана, и милиционер подпрыгнул, сделав в воздухе быстрое движение ногами. Савельев вдруг почувствовал, что его руки изобразили над головой гордое и вызывающее колесо, и он двинулся на соперника, твердо ступая с носка. Носок неудобно было тянуть, потому что Савельев был в лыжных ботинках, но он старался.
        Балерина спрыгнула с парапета, зависнув на мгновенье в воздухе, и побежала, мелко семеня и отставив руки назад, заСавельевым. Она обогнала его и остановилась между ним и соперником, уперев одну руку в бок, а другою указывая в небо. Человек в плаще отшатнулся и заслонил лицо руками. Слева большими плавными прыжками приближался милиционер. Савельев положил ладони на талию балерины. Она тут же начала вращаться, как шпиндель, так что ладоням сделалось тепло.
        Справа трагически замерла очередь за апельсинами.
        -Я человек простой,- сказал Савельев, вкладывая в слова душу.
        -Двадцать три, двадцать четыре…- шептала она.
        Человек в черном скакнул к ним и изобразил хищную птицу. Это у него получилось очень похоже. Милиционер продолжал приближаться, но делал это не по прямой, а по дуге.
        -Ап!- сказала балерина, и Савельев трижды обвел ее вокруг хищника, держа за пальчик. Потом она взмахнула ножкой и полетела к сопернику, который ловко поймал ее и склонился над ней то ли с мольбой, то ли с угрозой. Савельев не успел понять. Он уже был в воздухе, выполняя прыжок, который в фигурном катании называется
«двойной лутц».
        -Где ты учился, фуфло немытое?- зловеще прошептал соперник, когда Савельев приземлился.
        -В ПТУ, а что?- сказал Савельев.
        Очередь, жонглируя апельсинами, пробежала сквозь них и обратно. Это было потрясающе красиво, потому что милиционер в это время успел открыть движение, а оркестр, повернувшись через левое плечо, зашагал к Вечному огню.

«Похоже на конец первого акта»,- подумал Савельев.
        Балерина лежала на клумбе под памятником Суворову, среди роз, вытянув руки к оттянутому носочку ступни. Она тяжело дышала. Первый акт тяжело дался всем троим. Соперник в черном закурил, глядя на балерину с неприязнью. Савельев по инерции подбежал к балерине легкими грациозными прыжками и протянул левую руку, подняв правую над головой. Комбинезон мешал двигаться изящно, но Савельев старался.
        Балерина, склонившись к белой ноге, стирала пятнышко грязи с колготок, слюнявя палец.
        Раздался звонок трамвая. Начинался второй акт. Соперник скинул плащ, под которым неожиданно оказался карабин. Это озадачило Савельева, не готового к такому повороту событий. С моста бежали еще трое в черных масках, стреляя на ходу из револьверов.
        Одним прыжком Савельев вскочил в проносившееся мимо авто. Балерину он подхватил под мышки. Ее безжизненное тело продолжало сопротивляться движению. Те трое залегли за столбами, а соперник, пригнувшись, побежал к розам. Милиционер уже мчался на мотоцикле, передавая что-то по рации.

«Вот тебе и балет!» - успел подумать Савельев, отстреливаясь.
        Балерина лежала на заднем сиденье, напоминая скомканную тюлевую занавеску.
        Бандиты бежали за авто по брусчатке, выдергивая из карманов гранаты. Шофер был уже ранен. Савельев одной рукой перевязывал шофера, другой успокаивал балерину, а зубами выдергивал кольцо у «лимонки».
        Они неслись по набережной, и голуби вырывались из-под колес взрывообразно. Савельев хладнокровно расстреливал преследователей. Ему спокойно помогал милиционер, мчавшийся рядом. Правил движения никто не нарушал.
        Соперник в черном плаще, а теперь без него, юркнул под мост и там отравился. Савельев не успел передохнуть, как авто, резко затормозив, встало у ларька. Савельев выскочил из машины. Во рту пересохло, раны еще горели.
        -Две больших… Буду повторять…- задыхаясь, сказал он, потому что как раз подошла его очередь.
        И пока наполнялась кружка и росла над нею кружевная нашлепка пены, похожая на пачку балерины, Савельев посмотрел на часы, успев оценить расстояние до проходной и время, оставшееся до конца обеденного перерыва.
        Времени было в обрез, но как раз столько, чтобы успеть выпить две кружки и вбежать в проходную легким, балетным шагом, держа свою балерину над головой.
1976
        Тикли
        В канун Нового года выяснилось, что главная проблема современности - тикли. Эту новость принес в лабораторию аспирант по кличке Шатун. Он был хромой и бородатый. Из бороды у него вечно торчали запутавшиеся формулы, которые он выщипывал грязными ногтями и скатывал в шарики.
        Шатун сел на магнит, положил короткую ногу на длинную и изрек:
        -Вот вы тут сидите, а между прочим, тикли - это вещь!
        Шатун всегда бредит вслух при посторонних, поэтому на его слова никто не обратил внимания. Все продолжали исследовать пространство - каждый свое, и никому не было дела до тикли.
        -Тикли!- сказал Шатун.- Дегенераты!
        И он вылил на пол три литра жидкого азота из сосуда Дьюара. Азот зашипел, лихорадочно испаряясь, и скрыл аспиранта в белом дыму. Когда дым рассеялся, Шатуна в лаборатории не было. На месте, где он сидел, валялась буква греческого алфавита, похожая на пенсне.
        -Не верю я в эту тикли,- проворчал Суриков-старший.
        Я взглянул на него и увидел, что тикли лежит у него на макушке, свернувшись змейкой. Оно было янтарного цвета, почти газообразное. Суриков-старший оттолкнулся от стола и сделал два оборота на своем винтовом табурете. Тикли взмыло вверх, изображая над Суриковым нимб, а потом упало на пол и поползло к окну, как гусеница.
        -Надо проверить в литературе,- сказал Михаилус.
        Он прошелся по лаборатории, едва не наступив на тикли. Затем Михаилус снял с полки журнал «Physical Revue», положил под гидравлический пресс и стал сжимать. Журнал противно заскрипел и превратился в тонкий листок. Михаилус вынул его, взглянул на просвет.
        -Шатун прав,- безразлично сказал он, пуская листок по рукам.
        Когда листок дошел до меня, я увидел, что на нем написано по-английски одно слово - «тикли». Михаилус уже одевался с озабоченным видом. Уходя, он сунул в карман пальто букву, оставленную Шатуном, надеясь, что этого никто не заметит. Тикли в это время ползло по оконному стеклу вверх к форточке. Я встал и распахнул форточку, чтобы оказать тикли мелкую услугу. Тикли посмотрело на меня зеленоватым глазом, доползло до форточки и улетело.
        -Подумаешь, тикли!- сказал Суриков-старший.- У меня своих забот хватает.
        На следующий день Михаилус уже вовсю исследовал тикли. Суриков-старший весь день ныл, что у него жена, кооперативная квартира и двое детей, поэтому он не может тратить время на тикли. Тем не менее поминутно заглядывал через плечо Михаилуса, стараясь ухватить ход вычислений. Михаилус писал, пока не кончилась бумага. На последнем листке он написал докладную директору, жалуясь на нехватку бумаги для исследования проблемы тикли.
        До обеда тикли опять залетало к нам. На этот раз оно было похоже на одуванчик без ножки - белое круглое облачко, в центре которого находился все тот же зеленоватый глаз. Тикли повисло над выкладками Михаилуса, водя глазом из стороны в сторону и, по всей вероятности, проверяя правильность расчетов. Жаль, что оно лишено было мимики. Я так и не понял, верно ли рассуждал Михаилус на своих листках.
        Повисев над Михаилусом, тикли улетело вон, точно шаровая молния.
        -И все-таки тикли есть,- сказал Михаилус тоном Галилея.
        -Конечно, есть. Что за вопрос?- пожал я плечами.
        -Дилетант!- сказал Михаилус.
        Я обиделся и ушел на свидание с любимой девушкой. Мы встретились, как всегда, на карусели, в парке культуры. Карусель не работала, потому что механизм замерз от холода. Зато на пальто моей девушки была приколота брошка, которую я сразу узнал. Это была тикли. Тут я понял, что по вечерам тикли становилось женского рода. На карусели было холодно. Наше кресло, скрипя, покачивалось на железных прутьях. Длинные тени убегали по снегу в глубь парка.
        -Откуда у тебя тикли?- спросил я.- Как тебя зовут?
        Она заплакала и ушла, а тикли осталась висеть в воздухе, как снежинка. Разговаривать с тикли я не решился, потому что не был уверен, поймет ли она меня.
        На следующее утро, в последний рабочий день перед Новым годом, тикли встретило меня на моем столе. Оно выглядело усталым и озабоченным. В тот день оно было гладким и твердым, как мрамор. Зеленоватый глаз старался не смотреть на меня.
        Снова пришел Шатун, настроенный агрессивно. С его свитера сыпались на пол какие-то цифры, точно перхоть. Шатун размахивал газетой.
        -Статью читали, олухи?- закричал он.
        Суриков первый бросился к Шатуну, почуяв неладное. Он выхватил газету, которая уже была изрядно замусолена и согнута так, чтобы статью сразу можно было найти.
        -«Тикли и гуманизм»,- прочел Суриков заголовок.- Читать дальше?- спросил он.
        -Мура, наверное,- предположил Михаилус.- Что они могут смыслить в тикли?
        -«Сегодня, когда передовые ученые всех стран…» - начал Суриков, но Михаилус перебил:
        -Суть, суть читай!
        Суриков заскользил глазами по строчкам, отыскивая суть. Шатун не выдержал, выхватил у него газету.
        -«Аморфный гуманизм тикли не имеет ничего общего с классической и даже с квантовой механикой…» - прочитал Шатун, размахивая указательным пальцем.
        Он задел им тикли, и оно рассыпалось на мелкие блестящие пылинки, которые изобразили в воздухе ленту Мебиуса и печально поплыли по направлению к форточке.
        -Ну конечно!- сказал Суриков.- Еще неизвестно, есть тикли или нет, а под нее уже подводят базу…
        -Под него,- сказал я.- Утром оно среднего рода.
        На меня посмотрели чуть внимательнее, чем обычно.
        -Тикли есть. Я это вчера доказал,- заявил Михаилус.
        -Можешь пронаблюдать?- издевательски спросил Шатун.
        -Нужен прибор. Но это уже не мое дело,- развел руками Михаилус.
        Тикли бросилось в стекло, точно бабочка. Я подошел к окну и распахнул его настежь.
        -Ты что, с ума сошел?!- закричали коллеги.
        -Посмотрите, как улетает тикли,- сказал я.
        -Чокнутый - факт,- сказал Шатун.
        Тикли вытянулось в длинную ленту и полетело по направлению к парку культуры. Две синички пристроились к нему и сопровождали, пока тикли не скрылось из глаз. Суриков-старший закрыл окно и постучал себя по лбу логарифмической линейкой. Этот жест он адресовал мне. И все стали стучать по лбу логарифмическими линейками. Последним это сделал вахтер, когда я уходил домой. Неизвестно, где он ее взял.
        Ночью наступил Новый год. Моя любимая девушка не пришла, потому что я так и не вспомнил, как ее зовут. Я сидел один перед телевизором и чокался шампанским с экраном. На третьем тосте экран разбился, вспыхнув ослепительным светом, и Новый год прошел мимо по соседней улице.
        -Тикли!- позвал я.
        Тикли высунулась из стеклянной дымящейся дыры, где только что танцевала Майя Плисецкая. На тикли было короткое вечернее платье, а ее зеленоватый глаз смотрел на меня простодушно и доверчиво, как новорожденный слоненок.
        -Тикли, посиди со мной,- попросил я.- Ты меня понимаешь?
        Она написала чем-то на стене: «Я тебя понимаю».
        -Скоро они научатся тебя наблюдать,- сказал я.

«Пусть попробуют!» - храбро написала тикли.
        -Тикли, дай я тебя поцелую!- обрадовался я.- Ты молодец, тикли!

«Ты тоже молодец,- написала она.- Целоваться не надо».
        Я налил ей шампанского, и тикли отхлебнула глоточек. Видимо, она делала это впервые, потому что ее глаз сразу заблестел, и тикли стала летать по комнате быстро и бесшумно, оставив свое вечернее платье на диване.
        -А кто еще умеет тебя видеть?- спросил я осторожно.

«Никто,- написала тикли.- Только ты! Ты! Ты!»
        -Это значит, что я умнее Михаилуса?- спросил я.

«Ух, какой ты глупый!» - радостно написала тикли.
        Она почти вся истратилась на последнюю надпись, которая осталась гореть на стене зеленоватым светом. От тикли остался небольшой кусочек, вроде драгоценного камня, и я сказал:
        -Тикли, ты больше со мной не разговаривай. Давай помолчим…
        Потом я протянул к ней ладонь, и тикли опустилась на нее, как светлячок. Я осторожно зажал ее в кулак, и мы уснули вместе.
        В новом году я больше не видел тикли. Его никто больше не видел, даже Шатун, который сконструировал прибор и хвастался, что появилась принципиальная возможность наблюдать тикли. Но я не очень горюю, потому что тикли в ту новогоднюю ночь, которую она провела в моем кулаке, успела многое изменить. Она прочертила на ладони несколько новых линий судьбы, а старые подрисовала так, что вся моя жизнь пошла по-иному. Мне кажется, что в этом неоспоримое доказательство существования тикли.
1971
        Урок мужества
        Объявления, передаваемые по радио, иногда привлекают своей загадочностью. Недавно я услышал такое: «Музей Суворова приглашает на уроки мужества. Справки по телефону…»
        С мужеством у меня всегда обстояло туговато. Временами я испытывал острый его дефицит и готов был обменять изрядную долю ироничности или обаяния на маленький кусочек мужества. Поэтому я подумал, что было бы совсем недурно получить предлагаемый урок в музее Суворова.
        Музей Суворова, который находится против Таврического сада, по посещаемости уступает всем известным мне музеям. В среднем в его залы приходит не более полутора человек в день. В тот день, когда я пришел туда, тихая половинка статистического человека уже удалилась, и я был в музее один.
        У дверей, инкрустированных перламутром, на бархатном стуле спала старушка, похожая на графиню. Над нею висел двуглавый орел, который тоже спал обеими головами. Я потоптался перед графиней и робко кашлянул. Старушка интеллигентно вздрогнула во сне, но не проснулась. Орел же открыл один из четырех глаз, который оказался мутноватым и пьяным.
        -Я насчет урока мужества,- обратился я к орлу.
        Орел поцокал кривыми клювами, и графиня проснулась. Я повторил свои слова. Графиня удивленно воззрилась на меня, потом поднялась со стула, обнаружив на нем бледно-зеленую круглую потертость, и почти испуганно спросила:
        -А какой нынче год, не скажете?
        -Говорят, год Дракона,- ответил я.
        -Дракона…- задумчиво повторила она.- А по номеру, по номеру не припомните?
        Я назвал порядковый номер года.
        -От Рождества Христова?- уточнила старушка.
        Я подтвердил, что да, от Рождества Христова.
        Графиня возвела глаза к орлу, пошевелила губами, что-то высчитывая, а затем объявила:
        -Пора в отпуск.
        -Дайте мне урок мужества, а потом уходите в отпуск,- попросил я.
        -Да-да, непременно! Это уж непременно!- оживилась графиня и скрылась за перламутровыми дверями.
        Через минуту там послышались легкие и мягкие шаги, обе створки двери распахнулись, и передо мною предстал маленький человек в напудренном парике, в длинном камзоле и при шпаге. С первого взгляда я узнал в нем Суворова. Это несколько ошеломило меня, и я отступил на шаг.
        -Добро пожаловать, милостивый государь!- быстро проговорил Суворов, глядя на меня снизу вверх абсолютно умными глазами.
        От волнения я забыл, как его зовут. Помнил, что Генералиссимус, но отчество совершенно выпало. Генералиссимус Алексеевич? Генералиссимус Ильич?..
        -Здравствуйте, Генералиссимус…- сказал я.
        -О!- протестующе воскликнул Суворов, поднимая тонкие ладони.- Мы с вами не на плацу. Можете запросто - Александр Васильевич.

«Тезка,- почему-то подумал я.- Мы с Суворовым тезки».
        Я последовал за ним через зал, вспоминая все, что читал когда-то или слышал о Суворове. «Переход через Альпы» - так! «Тяжело в ученье - легко в бою» - есть!
«Плох тот солдат, который…» Дальнейшее сомнительно.
        Мимо нас проскользнула графиня, нагруженная хозяйственной сумкой.
        -Александр Васильевич, миленький, я в отпуск ухожу, в отпуск, может, и не свидимся больше. Вы бессмертный, вам-то что, а мне уж помирать пора,- протараторила она на ходу, на что Суворов довольно резко ответил:
        -Чушь, любезная, чушь!- и добавил что-то по-французски.
        Графиня разразилась французской тирадой, покраснела, сделала книксен и упорхнула.
        Мы прошли еще один зал, где висели пыльные знамена. При виде их Суворов поморщился.
        Распахнулась дверь, обнаруживая кабинет с бархатными креслами и резным бюро темного дерева. На бюро стоял зеленый телефонный аппарат. Суворов отстегнул шпагу, стянул парик и сложил то и другое на бюро.
        -Я полагал, что опять пионеры,- объяснил он.- Пионеров мне положено встречать при шпаге. У нас хозрасчетная организация,- продолжил он, понизив голос,- так что приходится идти на мелкие ухищрения. Присаживайтесь…
        Я сел в кресло. Суворов же в кресло не сел, а принялся расхаживать по кабинету в молчании. Я тоже молчал, считая всякие вопросы нелепыми.
        -Вы не знаете случаем, где можно купить детские колготки?- вдруг спросил Суворов.- Понимаете, такие… шерстяные, тепленькие. На девочку пяти лет.
        -А… А зачем вам?
        -Ах, у меня тьма потомков в этом городе!- воскликнул Суворов.- И обо всех надо позаботиться. Как же - прапрапра… В общем, много прадедушка - Генералиссимус! Неудобно… А я с трудом ориентируюсь. Многое изменилось.
        -Поручите адъютанту,- посоветовал я. Мне понравилось, что я столь находчиво вспомнил об адъютанте. Но Суворов помрачнел и взглянул на меня исподлобья.
        -Мой последний адъютант, да будет вам известно, погиб при взятии Измаила. Редкого мужества был офицер,- сказал он и уселся в кресло напротив.
        -Я спрошу у жены,- сказал я.
        -Да-да, спросите, батенька,- снова потеплел Суворов.- Я заплачу.
        Он порылся в кармане камзола и достал кожаный мешочек, туго набитый. Я подумал, что Суворов собирается отсыпать мне несколько золотых монет, но он встряхнул мешочек, размял его пальцами и высыпал на ладонь горстку бурого порошка. Он поднес ладонь к лицу и энергично втянул носом воздух. Порошок исчез с ладони. Суворов откинулся на спинку кресла, страдальчески зажмурился и оглушительно чихнул.
        В кабинет вяло влетел двуглавый орел с запиской в одном из клювов. Он сел на подлокотник кресла, в котором был Генералиссимус, и протянул ему записку. Суворов прочитал ее и кинул на бюро.
        -Нет, решительно никакого покою!- вскричал он, вскочил на ноги, снова нацепил парик и шпагу и выбежал прочь из кабинета. Орел обреченно полетел за ним.
        Вскоре за дверью послышались детские голоса и шарканье ног по паркету. Голос Суворова сказал:
        -Встаньте полукругом, девочек вперед. Тишина!
        -Малахов, прекрати безобразничать!- сказал женский голос.
        -Вы пришли сюда, чтобы прослушать урок мужества,- сказал Суворов.- Так-с… Это похвально. Славные Отечества сыны, коих ордена и регалии покоятся на стендах, боевые знамена наши, оружие храбрых полков - все перед вами. Не было равного русскому солдату в стойкости, не было равного в терпении, не было и не будет равного по духу.
        -Малахов!- вскричал тот же женский голос.
        -И ты, Малахов, станешь солдатом,- продолжал Суворов,- чтобы с оружием в руках беречь Россию от врагов. Сколько тебе лет?
        -Тринадцать,- послышался голос, по-видимому, Малахова.
        -Я в твои годы уже командовал полком. Гренадеры! Орлы! Все как на подбор орлы… Так вот. Однажды приходит ко мне в штаб полковник Сабуров и говорит: «Александр Васильевич, австрияки шалят!.» Да-с.
        -Александр Васильевич, у них по программе сейчас другое,- сказал женский голос. - Вы нам, пожалуйста, что-нибудь о традициях.
        -Прошу в Рымникский зал,- сказал Суворов.
        Шум переместился в глубь музея. Я приоткрыл дверь кабинета и выглянул. Сквозь распахнутые двери залов мне был виден Суворов перед пионерами. Он стоял, опираясь левой рукой на эфес шпаги. В правой была указка. Ею Генералиссимус водил по карте. Позади пионеров стояла высоченная женщина, скрестив руки на животе.
        Я вернулся в кабинет и принялся изучать обстановку. На бюро, рядом с телефоном, лежала пачка квитанций и счетов. Среди них счет на междугородный разговор с Измаилом и квитанция химчистки. В квитанции значилось: «Камзол зеленый, поношен., ср. загрязн.» Лежал журнал «Огонек», раскрытый на последней странице с наполовину отгаданным кроссвордом. Я осторожно потянул на себя один из ящичков бюро. В нем в полнейшем беспорядке были навалены ордена, медали, часы, радиолампы, конденсаторы и сопротивления. В другом ящичке был ворох почтовых марок. Третий ящичек оказался запертым.
        Внезапно зазвонил телефон. Я отпрыгнул от бюро и снова упал в кресло. Телефон продолжал звонить. Тогда я, оглянувшись на дверь, подошел к аппарату и снял трубку.
        -Александр Васильевич?- сказал мужской голос.- Рад вас приветствовать. Как здоровьице?
        -Александр Васильевич вышел,- сказал я.
        -А с кем я говорю, простите?
        Я назвал свою фамилию и добавил, что я посетитель музея.
        -Ах, вы из нынешних…- разочарованно протянул собеседник и сказал: - Передайте Александру Васильевичу, что звонил Михаил Васильевич. Он знает. Я ему перезвоню.
        Я повесил трубку и вернулся на свое место. Через пять минут пришел Суворов. Он проделал ту же процедуру с париком и шпагой, но парик повесил на медную ручку ящичка бюро для просушки. Он взял гребень и, придерживая парик на ручке, расчесал букли. Пудра образовала легкое облачко. Белые волосы вытягивались под гребнем, и тут же сворачивались, будто на невидимых бигудях. Я вспомнил жену, как она утром кипятит бигуди в кастрюльке, чтобы там, внутри, расплавился воск, поддерживающий бигуди в горячем состоянии, потом накручивает мокрые волосы, скрепляя их специальной резинкой, и в таком виде быстро пьет кофе, торопясь на работу.
        Суворов задумчиво расчесывал парик. Казалось, он забыл обо мне.
        -Вам звонил Михаил Васильевич,- сказал я.
        -А-а… Ломоносов,- протянул Суворов, не оборачиваясь.
        -Тот самый?- вырвалось у меня.
        -А вы, батенька, знаете другого Ломоносова?- язвительно произнес Суворов, быстро поворачиваясь ко мне.
        -Но ведь столько лет…
        -Сколько - столько? Двести с небольшим лет. Вот ко мне недавно Аристотель заходил - тому не позавидуешь. Третье тысячелетие мается.
        -Ну, и как он?.. Что делает?- задал я нелепый вопрос.
        -Я же сказал - мается. Между нами говоря, старик опустился. Но его можно понять. У него миллионов семнадцать прямых потомков только в России. Кстати, как вас зовут?
        Я опять назвал свою фамилию, имя и отчество. Суворов выпятил нижнюю губу и задумался. Потом он решительно снял трубку и набрал номер.
        -Петр Алексеевич? Добрый день, Суворов беспокоит. Простите, что оторвал от дел… Петр Алексеевич, тут у меня один молодой человек желает выяснить, по какой он линии…
        -Да я не…- запротестовал я, но Суворов уже давал мои координаты.
        -Нет, полного списка не нужно, но хотя бы трех-четырех предков. Желательно таких, которые ему известны… Ну да, вы же знаете их школьные программы, о чем тут можно говорить!.. Да, благодарю покорно.
        Суворов положил трубку и принялся насвистывать марш.
        -А…- начал я.
        -Царь Петр,- сказал Суворов.
        -Первый?
        Суворов сделал страдальческую мину, на минуту испортив мелодию марша.
        -Первый, конечно же, первый!- воскликнул он.
        Тут снова зазвонил телефон. Суворов поднес трубку к уху, потом достал листок бумаги и, прижимая трубку плечом, что-то нацапарал на листочке гусиным пером. При ближайшем рассмотрении гусиное перо оказалось искусственным. Это была шариковая ручка в виде гусиного пера.
        Суворов еще раз покорнейше поблагодарил Петра Алексеевича и протянул листок мне.
        -Вот, полюбопытствуйте! Уже готово. Царь Петр собрал неплохой архив. Генеалогические деревья вплоть до античного времени.
        На листке было написано: «Прямые предки. Седьмое колено - Кюхельбекер Вильгельм. Двенадцатое колено - Сусанин Иван. Восемнадцатое колено - Колумб Христофор. Тридцать восьмое колено - Сулла Корнелий».
        -Сулла?- пробормотал я.- Кто это такой?
        -А Бог его знает!- беспечно воскликнул Суворов.- Римский диктатор, вероятно.
        -Так много знаменитых предков?- прошептал я, испытывая, кроме замешательства, страшную гордость. Жаль было, конечно, что нет среди предков Пушкина, Александра Македонского или Иисуса Христа. Хотя у Христа, кажется, потомков быть не могло… Но все же! Колумб, елки зеленые! Сулла! Иван Сусанин, про которого опера!
        -Ну, не так уж много,- сказал Суворов.- Недавно я видел молодую женщину, весьма заурядную, кстати, которая имела в своем дереве Тютчева, Серван-теса, Баха, Колумба, как и вы, Конфуция и фараона Эхнатона. Она считала, что Конфуций - древний грек.
        -Значит, мы все родственники?- спросил я.
        -Практически,- сказал Суворов.
        В этот момент одновременно раздались телефонный звонок и стук в дверь. Суворов поднял трубку и крикнул по направлению к двери:
        -Войдите!
        В кабинет вошел неприятного вида мужчина в длинном прорезиненном плаще. Он остановился у входа. АСуворов уже объяснял по телефону Ломоносову, что слово
«Войдите!» никак не могло относиться к Михайле Васильевичу, потому как он, Суворов, еще не совсем выжил из ума и понимает, что по телефону не входят. При этом Александр Васильевич заразительно смеялся и делал приглашающие жесты мужчине в плаще. Однако тот упорно стоял в дверях.
        Разговор с Ломоносовым касался пятнадцатиюрод-ного восемнадцативнучатого племянника великого ученого. Тот провалил экзамен в институт и теперь по закону должен был быть призван в армию. Судя по всему, Ломоносов просил Генералиссимуса позвонить в военкомат и попросить, чтобы племянничка призвали куда-нибудь поближе к Ленинграду.
        Суворов обещал помочь несмотря на свою многолетнюю отставку.
        Он закончил разговор и почти бегом бросился к посетителю. Тот, ни слова не говоря, распахнул полы плаща и стал похож на кондора. Подкладка плаща имела замечательное устройство. Вся она была в петельках, в которые продеты были радиолампы, транзисторы, сопротивления и другие радиодетали. Над каждым вшита была этикеточка с маркой изделия.
        Суворов стал читать подкладку плаща, как детективный роман. Потом он точным движением извлек из петельки транзистор и показал его мужчине.
        -Владимира первой,- сказал посетитель.
        -Грабеж, батенька!- закричал Суворов, но транзистора не отдал.
        -Александр Васильевич!- укоризненно произнес мужчина.- Это же японский транзистор!
        -Помилуй Бог, согласен!- сказал Суворов, подошел к ящичку бюро, вынул оттуда орден и отдал посетителю. Мужчина окинул орден быстрым оценивающим взглядом, сунул в карман и бесшумно удалился.
        -Вот жук!- в сердцах сказал Суворов.- И ведь наверняка ворует. Владимира первой степени!.. Да государыня, бывало… Эх!
        Потом Александр Васильевич объяснил, что один из его прямых потомков, сохранивший даже фамилию,- некий Кирюша Суворов - учится в седьмом классе и обнаруживает замечательные успехи в точных науках. Генералиссимус доставал ему радиодетали для технических поделок, выменивая детали на ордена.
        -Как знать, может быть, тоже станет бессмертным!- мечтательно и гордо произнес Александр Васильевич.- Не все же Суворовым «ура» кричать.
        Мне давно пора было уходить, потому что урок мужества я прослушал, правда издалека, а Суворов находился в непрестанной деятельности, и я ему, по-видимому, мешал. Однако я продолжал сидеть в кресле, наблюдая. Суворов изредка перебрасывался со мною фразами, но в основном занимался делами.
        Пришел маляр, с которым Александр Васильевич затеял долгий сюрреалистический разговор о покраске подоконников в музее. Маляр мялся, желая стребовать с Суворова что-то такое, чему не знал названия. Суворов показывал ему табакерки, перстни, шкатулочки, часы, аксельбанты, но маляр уклончиво улыбался. Сошлись на элементарных десяти рублях.
        Звонили из Совета ветеранов, из ЖЭКа, из Москвы, Звонил Кутузов, звал на день рождения. Ленфильм приглашал на съемки.
        Суворов, в очках, энергичный, со своим знаменитым хохолком, сидел за бюро, делал записи в календаре, ругался по телефону, успевая решать кроссворд.
        -Басня Крылова из семи букв… Позвонить, что ли, Ивану Андреевичу? Неудобно. Подумает, что не читал. А, батенька?- обращался он ко мне.
        -Квартет,- предлагал я.
        Суворов радовался, как ребенок, потом вписывал слово, находя еще повод для радости: он, видите ли, полагал, что в слове «квартет» восемь букв, учитывая твердый знак. Привычка, знаете ли…
        Я сидел и размышлял. Процесс жизни великого человека складывался на моих глазах из такой откровенной ерунды, что становилось обидно. Двести лет - и конца-краю не видно!
        -Не так просто быть бессмертным,- подтвердил Суворов мои мысли.
        Оказывается, он умел их читать!
        -А вы думали, что достаточно в нужный момент помахать шпагой, дать кому-нибудь по уху или выиграть кампанию, чтобы считаться мужественным?- обратился ко мне Суворов.- Не-ет, батенька!- торжествующе пропел он, подмигивая мне.
        Я ушел из музея вечером. Маляр красил подоконники, важно окуная кисть в ведро с белилами. Маляр был потомком Галилео Галилея.
        Я шел по улицам, заглядывая в вечерние витрины магазинов. В бакалейных и винных отделах толпились потомки Цицерона и Горация. Навстречу мне шли наследники Державина, Рафаэля и Марка Антония. Немыслимо далекий потомок Цезаря сидел в милицейской будке, регулируя движение. Все мы были родственниками, но вели себя странно, будто мы не знаем друг друга. Никто не раскланивался со мною, даже мои братья, внуки Христофора Колумба.
        Жизнь складывалась из ерунды, но в толпе попадались бессмертные.
        Мне встретился небритый Кюхельбекер с авоськой, где болталась одинокая бутылка кефира. Он сел в троллейбус и уже оттуда, когда троллейбус отошел, обернулся, пристально посмотрел на меня сквозь стекло и еле заметно кивнул.
1976
        На холмах Мисуно
        Шел месяц мёдзи, теплый и светлый весенний месяц, который в нашем календаре занимает промежуточное положение между апрелем и маем, не принадлежа ни тому, ни другому. Юноши и девушки ездили в трамваях, обнявшись, и так заняты были томным своим состоянием, что не замечали рывков и поворотов вагона. Они совершенно перестали подчиняться силе инерции, как и любой другой силе, и только любовь могла легонько раскачивать их на задних площадках и в проходах под завистливые взгляды людей, не знающих ничего о месяце медзи.
        В один из таких дней я получил бандероль, запечатанную толстыми сургучными печатями и перевязанную бумажным шпагатом. Бандероль содержала в себе книгу японских гравюр. Когда я разорвал пакет, одна из картинок оторвалась и полетела к дверям почты, плавно скользя над полом и подруливая загнутым уголком, на котором я успел разглядеть машущего крыльями журавлика. Журавлик улучил момент и вылетел на улицу, а я побежал за ним, на бегу засовывая книгу в портфель.
        Я даже не успел посмотреть на обратный адрес. Впрочем, одно слово бросилось мне в глаза, в тот момент когда я швырнул скомканный пакет в урну. Мисуно… Спрятав это слово в памяти, я поспешил за журавликом, который уже пересек улицу и несколько игриво вился у лица продавщицы, торговавшей парниковыми огурцами. Он несомненно мешал ей работать и дразнил очередь. Продавщица уже вынула из ящика длинный огурец и размахивала им в воздухе, стараясь поразить гравюру, но журавлик уворачивался, хлопал крыльями и щелкал клювом, а с картинки сыпались какие-то белые лепестки, которые тут же подхватывались ветром и исчезали в раскрытых окнах дома, будто дом дышал и в этот момент как раз делал вдох.
        Один из стоящих в очереди, по виду пенсионер, вытащил из хозяйственной сумки короткий самурайский меч и несколько раз рассек воздух. На втором взмахе ему удалось попасть по цели, картинка распалась на две части, и половинки начали опадать на землю, покачиваясь в воздухе, как перышки. Продавщица швырнула длинный огурец на весы, и самурай, спрятав меч, стал расплачиваться. Все это заняло не больше десяти секунд.
        Дом сделал выдох, из окон вылетели гурьбой те же белые лепестки и усеяли тротуар. Они все были выгнуты и напоминали маленькие паруса, в которых навсегда остался ветер.
        Итак, первая гравюра погибла, журавлик сложил крылья, а я стоял на другой стороне улицы, стараясь разобраться в происходящем. Разгадку следовало искать в книге. Я перелистал ее, и тогда из книги выпала сложенная вдвое записка. Когда я поднес ее к глазам, буквы сползли по листку вниз, и собрались там в фиолетовую каплю, которая упала на тротуар и разбилась.
        В результате встреча с Мисуно, о котором или о которой я решительно ничего не знал, лишь опечалила меня, поскольку тайный знак остался непОнятым. Тогда я вырвал наудачу еще одну гравюру и подбросил ее вверх, испытывая. На ней был изображен деревянный мост, по которому бежали согнувшиеся под дождем люди. На некоторых были японские соломенные шляпы, напоминавшие широкий и плоский конус. Мокрое дерево моста было скользким, я с трудом сохранил равновесие, пока добежал до противоположного берега, но настроение у меня было самое радостное, потому что мне удалось незаметно выскользнуть и удрать. Книгу я прижимал к себе, и шел теперь по влажной песчаной дороге, которую гладил теплый дождь.
        Оглянувшись, я увидел за мостом скрывающееся в серой штриховке дождя здание почты и застывшую с зонтиками очередь на противоположной стороне улицы. На всякий случай я постарался запомнить место моего бегства, чтобы иметь возможность вернуться, если мне не повезет здесь, в провинции Кэдо.
        Однако, провинция эта быстро кончилась, буквально за первым же поворотом дороги. Я оказался на площади, прямо на проезжей части, и едва не угодил под троллейбус. Водитель что-то крикнул мне из окна. Я до сих пор помню его красное лицо, и рот, растянутый морщинами, точно ниточками. Слева раздался долгожданный, тянущий за душу милицейский свист, я, действуя теперь уже почти осознанно, вынул из книги следующую гравюру и толкнул ее перед собою таким движением, будто запускал в плавание модель яхты. На этой гравюре оказалось изображения японского вокзала, миниатюрного, как и все японские вокзалы, совершенно непредназначенного для фанерных чемоданов и мешков величиною с дирижабль. К вокзалу подкатывался аккуратный синенький поезд. Из паровоза поднимался к чистому небу стилизованный дымок - в общем, все было в лучших традициях графики укиёэ, кроме неизвестно откуда взявшегося дежурного по станции в фуражке, который расхаживал по перрону, заложив руки за спину. Я спросил у него, откуда поезд, и он ответил, что поезд туристский, и добавил, что с этими туристскими поездами прямо беда, народ в них разгульный
и недисциплинированный, а те сутки, пока туристский поезд стоит на запасных путях, для вокзала сущее бедствие, потому что туристы пьют, приводят женщин и вообще веселятся напропалую. Говоря это, дежурный смотрел на приближающийся поезд с неприязнью.
        Повинуясь какому-то предчувствию, я сорвал несколько орхидей с гравюры на соседней странице и встал в начале платформы, чтобы не пропустить никого из туристов.
        Сначала из вагонов выскочили несколько гейш, на ходу приводя себя в порядок. Волоча длинные кимоно по перрону, они простучали мимо меня деревянными каблуками и заняли очередь на стоянке такси. Затем из поезда один за другим стали появляться ленивые заспанные самураи в шелковых одеждах, старики с узелками, разносчики риса, два или три актера в страшных раскрашенных масках, снова гейши и какой-то толстый чиновник, которого пронесли на носилках в здание вокзала.
        Наконец вдали на платформе возникла тонкая фигура женщины в брюках, явной европейки,- единственной, вероятно, европейки в этом японском поезде. Она шла, развеваясь, как детский флажок на ветру, подпрыгивая, как воздушный шарик на ниточке - вот-вот улетит. Я никогда не видел таких женщин и понял, что я стою здесь, на перроне, с букетиком орхидей именно для того, чтобы подарить цветы ей, а там и познакомиться, если удастся, и увезти ее в одну из провинций, которых много было в книге гравюр.
        Она подошла и взяла орхидеи с достоинством и без удивления. При этом она улыбнулась, и тут мне показалось, что я узнал ее. Только вот фамилию забыл, имени не мог вспомнить, адреса не знал совсем - но узнавание было несомненное. Торопясь, чтобы не возникло вдруг непредвиденной и недоуменной паузы, я вытянул из книги очередную гравюру - и, кажется попал!
        В ста метрах от нас стоял красный дом с синей крышей. На доме можно было разглядеть вывеску «Родильный дом имени Володарского». К этому дому не спеша шли люди по одному и парами, а в окнах его молодые женщины демонстрировали новорожденных. Справа от дома начиналась легкая гряда холмов, усеянных цветущими вишнями. Солнечный свет пробивался сквозь лепестки, и на траву ложилась странная тень: она была светлее, чем окружавшие ее бестеневые участки. Потом я разглядел, что этот эффект создавался тысячами лепестков, слетевших с веток вишни.
        С холмов спускались плавные деревянные лестницы, такие чистые, будто их мыли с песком.
        -Где мы находимся?- спросила она.- Это провинция Мисуно?
        -Мисуно…- повторил я, радуясь, что это слово не пропало зря и не осталось невыясненным.
        -Нам планировали четыре часа на Мисуно,- продолжала моя новая знакомая.
        -Кто планировал?- растерянно спросил я.
        -Бюро путешествий,- улыбнулась она.- Мисуно значится в путевке. А вы гид?
        -Нет, я тэкку,- сказал я и сделал чисто японский полупоклон, сложив ладони лодочкой.
        Ее глаза заблестели, она тоже сложила ладони лодочкой и, склонив голову набок, показала, что довольна мною.
        Внезапно с деревянной лесенки кубарем скатился плачущий мальчик лет шести, а за ним прыгая через три ступеньки, сбежала вниз женщина в зимнем пальто, на котором, как я заметил, были оборваны все пуговицы. На месте пуговиц болтались обрывки ниток. Женщина догнала мальчика и, используя инерцию бега, поддала его снизу так, что ребенок взвился в воздух и, пролетев метра два, упал на траву, усеянную лепестками вишни. Женщина прыгнула к нему и ловко схватила за уши. Мальчик отчаянно и безнадежно завыл, а женщина с наслаждением принялась выкручивать ему уши, пока ребенок не укусил ее чуть пониже локтя.
        -Господи, господи…- зашептала моя знакомая, отворачиваясь.
        Я поспешно раскрыл книгу и зашуршал страницами, отыскивая какой-нибудь идиллический пейзаж, а к месту происшествия уже бежали два омоновца с резиновыми дубинками. Мальчик с глазами, горящими, как угольки, извивался на траве, а женщина уже топтала его ногами, войдя в раж. Пальто ей явно мешало, женщина вспотела, волосы у нее прилипли ко лбу, а опухшее лицо тряслось, как желе.
        Мы с туристкой быстрым шагом взобрались на холм и уже оттуда увидели, что порядок восстановлен. Я наконец выбрал гравюру, сложил ее в виде бумажного голубка и пустил с холма. Голубок полетел, рассыпая вокруг себя сумерки, прозрачные облака на небе и блещущую под луной полоску канала. Над каналом тесно лепились круглые мосты, а в воде покачивались плоскодонные лодки с обрезанной кормой.
        Далее, за каналом, воздвигались темные коричневатые горы, очерненные линиями очень скупыми и закругленными. Никаких резких поворотов, пиков и впадин - во всем царила гармония, простота и неслышный ритм, с которым горы переходили одна в другую, постепенно увеличиваясь. Из-за гор вставала полная луна, промежуток между нею и вершинами гор увеличивался на глазах.
        Мы остановились на горбатом мостике и стали смотреть в воду.
        -Меня зовут Мацуо,- вдруг сказала моя знакомая и посмотрела на меня испытующе, словно проверяла, поверил я или нет. Имя мне понравилось, поэтому я охотно поверил ему.
        Спустившись с мостика, я нашел на берегу канала плоский кэйдэй, похожий на отполированный морскими волнами камушек. Вероятно, его обронил здесь кто-то из рыбаков. Я кинул кэйдэй на воду и, стоя на берегу, наблюдая, как круги расходятся по воде, отражаются от берегов канала и образуют рябь. Лицо Мацуо, которая все еще стояла на мостике, поколебавшись в этой ряби, совсем исчезло, будто растворилось, а еще вернее - оно было унесено по частям мелкими волнами. Глаза ее разъехались в разные стороны, губы разбились о берег, а волосы перебегали с волны на волну, и непонятно было, где кончаются завитки волос и начинаются завихрения струй.
        Я вспомнил, что мы с Мацуо жили много лет назад в одной японской деревне, но потом нас разлучили - кажется, это было в семнадцатом веке - а вспомнив это, я испугался, что у меня не хватит гравюр.
        Гравюры действовали безотказно, но лишь на короткое время, как успокаивающие таблетки. Самым главным для меня теперь было, чтобы Мацуо тоже узнала меня и не принимала больше за гида или даже за тэкку, каковым я на самом деле не был.
        Я стал расходовать картинки экономнее. Уже давно исчезли все мостики, кроме одного, на котором стояла Мацуо, уже по каналу пронеслась моторка с рыбаками, а потом прошел теплоход на подводных крыльях, огласивший воздух правильно заученными фразами экскурсовода, уже горы изменили очертания и стали прямоугольными, а в них зажглись окна, но я не спешил менять обстановку.
        Мы пошли по улице, пытаясь найти какое-нибудь кафе, чтобы там посидеть после пейзажей, но везде стояли очереди. Тогда я все-таки разыскал городской пейзаж Эдо, кварталы театров Кабуки и гейш, и мы очутились в маленьком домике, напоминавшем карточный своей легкостью и теснотой, а там уселись на циновки.
        Мацуо смотрела на меня несколько напряженно. Поймав мой взгляд, она улыбнулась и взяла меня за руку.
        -Где мы?- спросила она.
        Вместо ответа я прочитал ей старинные стихи:
        «Мы там, где нас нет.
        Вечером
        Хорошо посидеть у огня».
        И тут я увидел у нее в руках меню. Она листала его с разочарованием потому что большинство блюд, как всегда, были вычеркнуты. Сложив меню, они кинула его на циновку и спросила:
        -Что ты будешь пить?
        У меня закралась мысль, что все происходит несколько иначе, чем мне кажется. Я еще раз придирчиво осмотрел светлые стены домика, пощупал шершавые циновки и спросил:
        -Тебе здесь нравится?
        -Очень,- быстро ответила она, заглядывая мне в глаза.
        -Закажи на свой вкус,- сказал я и, поднявшись, подошел к стене за ее спиной. Мацуо в это время объяснялась с гейшей по поводу заказа. Размахнувшись, я ударил кулаком по стене, и домик рассыпался в один миг, точно его и не было. Гейша ушла, а я сел рядом с Мацуо, как и прежде. Она снова посмотрела на меня, но ничего не сказала. Я понял, что она не заметила крушения домика.
        Обломки валялись тут и там, загромождая проходы. Официантка, переступая через затянутые золотым шелком деревянные планки, подошла к нам и поставила на циновки два коктейля. Мацуо взяла бокал и посмотрела на меня сквозь него. Теперь ее лицо перечеркивала белая полиэтиленовая трубочка, вставленная в коктейль, а под нижней губой уютно примостилась вишенка.
        Мы выпили на останках разрушенного домика. Мимо проплывали японские пейзажи, и в каждом была какая-нибудь ущербинка: то луна висела криво, то посреди рисовых полей торчала телевизионная башня, то на дороге, запруженной деревянными повозками, появлялся автомобиль марки «Жигули» и начинал раздраженно сигналить, отчего владельцы повозок, теснились у обочины, переругиваясь с водителем и друг с другом. Но в целом это все же были японские гравюры.
        -Смотри!- показал я на дорогу, где в этот момент происходил забавный церемониал: четыре гейши, обмахиваясь веерами, изображали нечто вроде танца вокруг ничем не примечательного старичка в шелковой рубахе с длинными рукавами и странного покроя трусах - это в самом деле были трусы, а не брюки или что-нибудь иное.
        Мацуо и не подумала оглянуться. Она продолжала тянуть через соломинку коктейль, смотря на меня несколько печально. Я потребовал, чтобы она обернулась, и Мацуо нехотя посмотрела через плечо.
        -Ну, и что?- сказала она.
        -Что ты видишь?- спросил я.- Кто там на дороге? Говори!
        -Пьяный солдат… Он очень смешной,- сказала она, улыбнувшись. Потом Мацуо снова посмотрела мне в глаза и добавила:
        -Еще там четыре гейши. Правильно?
        Мне стало жаль гравюр, израсходованных впустую. От книги осталась одна обложка, под которой сиротливо ждала своей очереди последняя картинка.
        Мы шли к вокзалу молча. Кое-где еще попадались чудом сохранившиеся деревянные ступеньки или карликовые сосны, росшие посреди тротуара. Уже наступила ночь, теплый ветер весеннего месяца медзи нес по тротуару мельчайшую пыль, в которой перекатывались засохшие лепестки цветов вишни. Они были совсем легкими, как крылья бабочек… Вернее, крылья мертвых бабочек.
        Досада подкрадывалась ко мне постепенно. Сначала она долго шла сзади, подкарауливая момент, а потом, когда мы миновали беседку, казавшуюся издали совершенно японской, а вблизи заплеванную окурками и украшенную изображением женского бюста, а также однообразными словами, написанными мелом и углем, досада овладела мною и привела в полное уныние.
        -Каковы ваши впечатления? Что вы извлекли из поездки по нашей скучной провинции? - обратился я к моей знакомой, которую уже даже мысленно не мог назвать тем нежным и странным именем.
        Она посмотрела на меня тревожно и тут же спрятала глаза.
        -Боюсь, что мы ничего не увидели…- продолжал я, испытывая злость к себе, поскольку не смог проститься с женщиной, сохранив полное достоинство и самообладание.- И ничего не вспомнили,- закончил я значительно, как самодеятельный трагик, отчего у меня сделалось еще противнее на душе.
        -А я и не забывала,- вдруг сказала она.- Чтобы вспомнить, надо забыть… Ну, не валяй дурака, я тебя очень прошу! Сейчас я опять уеду лет на двести, а ты так ничего и не поймешь.
        -Но месяц медзи… Холмы Мисуно…- пробормотал я, действительно ничего не понимая.
        -Книжку прислала тебя я,- сказала Мацуо.- Ты ведь любишь обставлять все в таком духе…- она изобразила пальцами в воздухе трепещущие птичьи крылышки.
        -Тебе было плохо?- спросил я.
        -Хорошо… Только, понимаешь, ты ведь опять убежал. Ты всегда убегаешь. А требуется вот что…
        Она вынула книгу у меня из под мышки и распахнула обложку. Одна единственная картинка, которая оставалась на месте, изображала глубокую, с синеватым отливом, белую тишину. Мацуо оторвала гравюру, секунду полюбовалась ею и разжала пальцы. На холмах Мисуно наступила тишина, в которой цвета и формы быстро растворялись, теряли очертания, таяли и пропадали. Через минуту ничего вокруг не осталось и это не преувеличение. Все было белым-бело,- непонятно, где мы шли, по какой тверди ступали - точно в облаках. Крылышки у нас не отросли - напротив, одежды наши тоже улетучились, как дым, и мы с Мацуо остались одни на всем белом, и вправду, совершенно белом свете.
        Она была очень хороша. Я не видел ее с семнадцатого века. За это время сменилось несколько общественно-политических формаций, ряд государств прекратили существование и многие выдающиеся люди умерли. Но Мацуо совершенно не изменилась. Я наконец разглядел ее как следует. На спине у нее оказалась длинная выгнутая ложбинка, по которой хотелось провести кончиком пальца сверху донизу. Грудь у Мацуо была маленькая, как, вероятно, у всех японок, но на грудь она не позволила мне смотреть, прикрыв ее длинными волосами.
        Так продолжалось какое-то время - может быть, час. Вряд ли больше, потому что до отправления поезда оставался час с небольшим, но та, последняя, гравюра обладала еще одним необъяснимым для графики свойством: она смогла и время растворить в этой белой тишине.
        Нет, это не было похоже на больницу, но и на цветение вишни на холмах Мисуно это тоже мало было похоже. Пожалуй, точнее всего ощущение падения с елки в матовом стеклянном шарике. Есть такие елочные игрушки. Мне до сих пор представляется этот шарик, пронизанный светом и падающий с хвойной ветки. Внутри шарика бело, только тени разных цветов переливаются в нем, и кроме того, там сохраняется невесомость.
        Еще было чувство, что мы должны разбиться.
        Но ничего страшного, в общем, не произошло. Туристский поезд отошел во-время, гейши и самураи, большею частью навеселе, торчали из окон вагонов, пока поезд плавно катил вдоль перрона, набирая скорость, а Мацуо кричала мне:
        -До свиданья, тэкку!
        Мне даже не хотелось узнать, что означает это слово. Поезд ушел, а я отправился искать тот мост, по которому удрал в дождь на берега провинции Кэдо. Я нашел мост и нашел дождь. Я шагал под дождем и пел на заунывный, но все-таки оптимистический мотив, старинную танку, сочиненную мною на холмах Мисуно. Вернее, первую строчку этой танки:
        «Мы там, где нас нет…
        Мы там, где нас нет…
        Мы там, где нас нет…»
1974
        Эйфелева башня
        Ничего не изменилось в моей жизни, когда упала Эйфелева башня.
        По правде говоря, эту махину давно следовало разрезать автогеном на части и тихонько свезти на один из коралловых островов Тихого океана. Там она пролежала бы еще сто лет, постепенно покрываясь хрупкими бесцветными ракушками, похожими на меренги, и ржавея в идеальных условиях.
        Но теперь она упала в Париже, самом любимом городе на земле, и лежала поперек какого-нибудь бульвара Сен-Жермен. Я никогда не бывал в Париже, поэтому, я думаю, мне можно верить.
        Когда она вышла из подъезда и пошла вдоль улицы, как самостоятельное привидение в белом плаще фабрики «Большевичка», я наблюдал за нею с балкона. Между нами было расстояние метров в пятьдесят. Оно увеличивалось с каждой секундой, и тут верхушка башни вздрогнула и качнулась влево, будто от ветра, налетевшего внезапным порывом. Это был ветер моих мыслей.
        В Париже, говорят, в определенное время года цветут каштаны. Влюбленные целуются там прямо на улице, не обращая внимания на ГАИ, а китайские императоры сыплют им на головы сухие иероглифы, точно опускают в кипяток короткие черные чаинки, отчего воздух вокруг приобретает коричневый оттенок. У нас влюбленные целуются в кинотеатрах, подъездах и кооперативных квартирах, когда хозяев нет дома. Я смотрел как она удаляется, похожая уже на персонаж мультфильма, со сложенными на спине крыльями плаща, и думал, что наша встреча, вероятно, последняя в нынешней геологической эпохе.
        Жаль, что я не обратил внимания в тот момент на Эйфелеву башню. Она задрожала всем телом, как женщина,- та, которая удалялась, уже не различимая среди пешеходов и автомашин, та, которая семь минут назад вышла из моей комнаты, подставив на прощанье щеку, будто шла в булочную за бубликами.
        Башня уже валилась, и тень ее скользила по бульвару Сен-Жермен, или как он там называется, со скоростью летящей птицы.
        Но я слышал стук ее каблучков по асфальту, стук мартовских ледяных каблучков, несмотря на то что была осень, а часы показывали без пяти минут шесть.
        Башня падала бесшумно, как в замедленном кино. Обидно было, что падает замечательное сооружение, взлет инженерной мысли конца прошлого века, падает так бездарно и непоправимо, как спившийся поэт или средневековый алхимик. Достаточно было поддержать ее мизинцем, чтобы она опомнилась, но стука каблучков уже не было слышно, а плащ растворился в слезах.
        Этот плащ она купила в детском магазине.
        Она маленькая - это выгодно. В детском магазине можно купить неплохую вещь дешево, будто для дочки или для младшей сестры, и носить ее на здоровье. Когда я с нею познакомился, она донашивала платье с немецкой куклы. Кукле оторвали голову, и платье оказалось лишним. Без головы можно пожить и нагишом. Это не стыдно.
        Она сказала:
        -Спрячь меня в портфель, не то нас могут увидеть вместе. Я не хочу лишних разговоров.
        И я спрятал ее в портфель и терпеливо носил целый год с небольшими перерывами. Когда я открывал портфель и заглядывал к ней, она поднимала лицо для поцелуя, быстро оглядываясь по сторонам, чтобы удостовериться, что за нами не наблюдают. У нее были такие невинные глаза, что мне хотелось рассказывать ей сказки Андерсена и водить за ручку в детский сад. Однако где-то в другом измерении, по субботам и воскресеньям, она была взрослой женщиной, не первой уже молодости, с мужем, дочерью, квартирой и Эйфелевой башней в виде безвкусного кулона, который она почему-то любила носить.
        Дешевый сувенир, подаренный ей французским туристом за прекрасные глаза.
        -Амур! Амур!- мурлыкал он. изгибаясь в талии, как истинный француз, и наклоняясь к ней, будто они в Париже. Так она рассказывала. Ей тогда было девятнадцать лет, иностранных языков она не знала, как и сейчас, и, слушая француза, представляла себе реку Амур - синюю, как вена на руке. Позже она поняла значение этого слова.
        Я никогда не думал, что попадусь на столь нехитрую приманку, как невинные глаза. Все дело, конечно, в Эйфелевой башне, которую она мне вручила на память после первой нашей ночи. Это была приятная ночь. Мы получили друг от друга то, что хотели, не больше, но и не меньше. Встречаться дальше не имело смысла, так как мы понимали, что только испортим удовольствие, если растянем его на несколько месяцев. И вот тогда она, не вставая с постели, протянула руку к стулу, где валялась ее скомканная одежда, ранее сорванная мною с ненужной поспешностью, и взяла кулон, который она сняла сама, когда мне снимать уже было нечего. Кулон лежал, утопая в прозрачных, тонких чулках.
        -Чтобы ты меня вспоминал,- сказала она, вешая его мне на шею. Ее невинный, детский взгляд ничуть не изменился от того, что она лежала рядом со мной обнаженная, и это меня испугало. Я поставил ее на ладонь, а рядом установил Эйфелеву башню. Они были почти одного роста. Серебряная цепочка тянулась от башни, обвивая мне шею. Она тоже обвила меня руками, закрыла глаза и поцеловала уже без страсти, вполне удовлетворенная таким красивым, кинематографическим исходом. Потом она оделась и ушла.
        Я спрятал Эйфелеву башню в бумажник. Широкое, сантиметра в два, основание башни оттопыривало карман бумажника и вскоре прорвало его. Через несколько дней я заметил, что ножки башни, вылезшие из бумажника, царапают мне грудь через рубашку, причиняя небольшую боль. За это время мы с нею не встречались, лишь разговаривали по телефону, обмениваясь даже не словами, а интонациями голоса. Слова были самыми банальными.
        -Ты меня любишь?- спрашивал я, покровительственно улыбаясь телефонной трубке.
        -Не говори глупостей,- отвечала она.
        -Когда мы встретимся?
        -Это очень сложно…
        -Ты меня не любишь…
        И тому подобное.
        Приятно было играть в эту беспроигрышную игру, зная, что уже выиграл когда-то и можно выиграть еще раз, если пожелается. Эйфелеву башню я переложил в портфель, иногда вытаскивал ее за цепочку и покачивал, точно гирьку. Она сильно потяжелела, носить ее на шее было теперь невозможно, потому что цепочка впивалась в тело, оставляя глубокий узорчатый след. Да и портфель с башней я носил с напряжением, пока однажды не отвалилась ручка, не выдержав тяжести.
        А по телефону она сообщала мне удивительно безмятежным голосом всякие новости из своей жизни. Два раза она летала на Луну, по возвращении превращалась в мимозу, чтобы муж ухаживал за нею, а потом выходила на работу, радуя сослуживцев свежестью. Кроме того, когда ей было скучно, она каталась на диске граммофонной пластинки, уцепившись руками за металлический колышек в центре. Она любила эстрадную музыку, которую я не переваривал. Ее жизнь казалась мне излишне пустой. Может быть, потому, что я смотрел со стороны.
        -Твоя башня чуть руку мне не оторвала,- сказал я как-то раз.
        -Какая башня?- удивилась она.
        -Эйфелева башня,- сказал я со злостью.
        -Ах, мой кулон!- рассмеялась она.- Подари его своей новой возлюбленной.
        -У меня нет новой возлюбленной,- сказал я и повесил трубку.
        В то время я реставрировал египетскую пирамиду. Приближался конец года, и нужно было писать отчет о реставрации. По утрам я взбирался на пирамиду, держа в руке портфель, и вел тоскливые споры с прорабом. Настроение портилось с каждым днем, потому что реставрация велась кое-как, да еще проклятая башня очень меня утомляла. Оставлять ее дома я не решался: башню могла обнаружить жена. После того как отвалилась ручка портфеля, я поставил новую, железную, но это был не выход. Наконец я не выдержал и позвонил ей.
        -Нам нужно встретиться,- сказал я.
        -Зачем?- спросила она.- Мы же договорились. Останемся друзьями. Кроме того, мне завтра предлагают билет на новую революцию. Где-то в Латинской Америке. Ты не представляешь! Говорят, будут стрелять подряд две недели.
        -Мне нужно отдать тебе башню,- раздельно произнес я.
        -Если она тебе мешает, отправь ее почтой,- сказала она.- Только, ради Бога, до востребования!
        Я с трудом принес Эйфелеву башню на почту и упаковал в фанерный ящик. Башня еле в нем поместилась. Со всех сторон я обложил ее ватой, чтобы башню не повредили при перевозке. Мне пришлось довольно дорого заплатить за посылку, так как она была тяжелая, но домой я возвратился радостный и счастливый. Башни более не существовало.
        Ночью ко мне пришли китайские императоры в длинных одеждах. Каждый из них имел баночку с тушью и кисточку. Они кивали своими фарфоровыми головами, слушая, как я радовался избавлению от башни, и невзначай рисовали иероглифы на обоях. Штрихи иероглифов напоминали ресницы моей бывшей возлюбленной, а цветы на обоях смотрели сквозь них тем же невинным взглядом. Потом я прогнал императоров, и они, толпясь и чирикая, как воробьи, спустились по ночной лестнице и вышли из подъезда. Трамваи уже не ходили. Я видел с балкона, как императоры ловили такси, бегая по улице, подоткнув свои халаты.
        Утром я проснулся, с удовольствием вспомнил о возвращенной башне и собрался идти на реставрацию с легкой душой. Но, когда я вышел из подъезда, оказалось, что все не так просто, как я предполагал. Башня была тут как тут.
        Она стояла во весь свой трехсотметровый рост на чугунных опорах в виде гигантских арок, под которыми беспечно летали птицы. Одна из опор, самая ближняя, преграждала улицу рядом с домом, где находилась почта, откуда я вчера столь легкомысленно пытался отправить башню. На второй опоре, на высоте примерно семидесяти метров, болтался автофургон с надписью «Почта», нанизанный на одну из черных чугунных балок, точно сушеный гриб на лучинку. Фургон со скрежетом сползал по балке вниз, а из его распоротого кузова сыпались аккуратные фанерные ящики посылок.
        Милиционеры уже оцепили ближайшую опору и на всякий случай никого к ней не подпускали. Вероятно, и остальные опоры были оцеплены, но они были далеко, за домами… Верхушка башни торчала высоко в небе; рядом с нею, как мухи, кружились три вертолета, производя фотосъемку, а наверху, на самом кончике радиоантенны, висела тоненькая серебряная цепочка от кулона. Я знал, что она там висит.
        Мне ничего не оставалось, как пройти мимо башни с чувством некоторого беспокойства и одновременно удовлетворения. И потом, когда я ехал на трамвае и выглядывал в окно, любуясь башней, эти чувства меня не покидали.
        Она позвонила мне на работу, чего раньше не случалось. До этого всегда звонил я.
        -Что ты натворил?- спросила она испуганно.
        -Это мое дело.
        -Я тебя прошу, чтобы ты сейчас же сделал все как было,- быстро проговорила она шепотом.- Не бери в голову!
        Это была ее любимая поговорка - «Не бери в голову».
        -Не мешай мне,- сказал я.
        -Все же увидят!
        -Все уже увидели.
        Более того, все не только увидели башню, но и сделали определенные выводы. Через некоторое время я заметил, что возле башни ведутся земляные работы. Я подумал, что башню решено снести, но бульдозерист, к которому я обратился с вопросом, ответил, что он разравнивает землю под бульвар Сен-Жермен. Название его не очень удивляло, да и к башне бульдозерист уже привык.
        Вокруг башни на глазах вырастал уголок Парижа с каштанами на бульваре, со знаменитыми лавками букинистов на набережной, с домиками неизвестного назначения, возле которых по вечерам стояли толстые усатые женщины, внимательно оглядывая прохожих.
        К этому времени моя бывшая возлюбленная вернулась ко мне. Конечно, она сделала вид, что пришла в первый раз после той ночи просто так. Она щебетала что-то насчет башни, вспоминала незадачливого французика, подарившего ей кулон, но я видел, что ее распирает от гордости. В тот вечер мы пошли по бульвару Сен-Жермен и с легкостью перешли на французский, целуясь под каштанами на глазах у прохожих, среди которых было немало ее и моих сослуживцев.
        -Ты хотела быть в Париже,- говорил я с великолепным прононсом,- вот тебе Париж!
        Потом нас подцепила одна из усатых женщин, которая оказалась владелицей небольшого особняка с видом на башню. Она дала нам ключи от комнаты на втором этаже. Там, рядом с постелью, был накрыт столик на двоих с вином и омарами, которые мне совсем не понравились. Но она героически жевала омаров и повторяла одно слово:
        -Шарман!
        Затем мы занимались любовью, не торопясь, будто на скачках, а делая это изысканно, по-французски, с легким оттенком небрежности. Башня светилась огнями в окне - абсолютно грандиозная, чистое совершенство, самая настоящая Эйфелева башня.
        Теперь ей уже хотелось, чтоб все знали историю башни. Она даже сердилась на меня временами, упрекая в ненужной скромности, потому что башня заслуживала авторства.
        А я, лежа с нею в меблированных комнатах, курил и смотрел на башню, удивляясь ее высоте и прочности.
        Китайские императоры уже не приходили ко мне. Не заглядывали они и на бульвар Сен-Жермен, чтобы благословить влюбленных своими загадочными иероглифами, которые обозначали, должно быть, жизнь и смерть, цветущую вишню и нежный, едва заметный пушок на мочке уха женщины. На башню записывались экскурсии туристов, а вскоре было зарегистрировано и первое самоубийство. Какой-то выпускник средней школы ухитрился забраться на самый верх и повеситься там на серебряной цепочке от кулона. Говорили, что он был влюблен в свою учительницу, но та не принимала его любви всерьез. Это происшествие расстроило меня и заставило взглянуть на башню по-иному.
        Сменились четыре времени года, и наступило пятое - тоска. Мы по-прежнему ходили на бульвар к одной и той же хозяйке, которой я заплатил за год вперед, ели тех же омаров или устриц и любили друг друга с некоей спокойной обреченностью, ибо башня стояла как вкопанная. Башня явно не собиралась снова становиться кулоном.
        И вот однажды осенью, когда моя жена уехала, как я подозреваю, в одно из моих юношеских стихотворений и бродила там между строк, роняя редкие слезинки, моя возлюбленная пришла ко мне домой. Она тоже была печальна и даже не ответила на мой поцелуй. Я чуть было не сказал: на мой дежурный поцелуй. Мы сидели в комнате, пили вино и видели в окне башню, на которой болталась люлька с малярами.
        -Будет как новенькая,- сказал я.
        -Я очень устала,- сказала она.- Нужно что-нибудь придумать… Да, я легкомысленная, я дрянь, дрянь, дрянь! Но эта башня не для меня. Я вся извелась. Признайся, что ты поставил ее нарочно, чтобы всю жизнь напоминать мне: дрянь, дрянь, дрянь!..
        Ее слова звенели, как колокольчики: дрянь, дрянь, дрянь! Как дверной колокольчик в старинном особняке с деревянной лестницей, над которой висит пыльная шпага хозяина. Прислушавшись еще раз к звонку, я встал и открыл дверь. На пороге стоял промокший китайский император. Его одежды облепили жалкую, худую фигуру, отчего он был похож на свечку с застывшими на ней струйками воска. Лицо, нарисованное тушью, было начисто смыто дождем: ни глаз, ни носа, ни рта. Он протянул мне руку и разжал кулак. На узкой ладони с непомерно длинными пальцами лежал мокрый скомканный иероглиф. Я его сразу узнал. Он обозначал любовь.
        -Я не могу без тебя,- услышал я за спиной ее жалобный голос.
        -Да-да, встретимся на бульваре,- сказал я.- Все будет хорошо, вот увидишь.
        И я почувствовал, как она обнимает меня и прижимается сзади всем своим маленьким телом, вздрагивающим под белым плащом фабрики «Большевичка». На секунду я поверил, что все и впрямь будет хорошо, и, быстро оглянувшись, посмотрел на башню. Она равнодушно стояла на том же самом месте. И я тоже обнял и поцеловал свою возлюбленную, шепча слова, от которых она успокоилась, и даже вновь улыбнулась невинно, и подставила щеку для прощального поцелуя совсем уж по-старому, точно шла в булочную за бубликами.
        А когда она вышла из подъезда, башня упала. Об этом я уже рассказывал. Осталось описать последний момент, когда верхушка башни достигла земли, а вся башня переломилась в середине. Верхняя часть ее упала поперек бульвара, а нижняя, нелепо вздернув две опоры вверх, точно собака у столба, легла вдоль улицы. Грохот был ужасающий. Но она даже не оглянулась, продолжая идти своей упругой, легкой походкой, пока не затерялась в толпе.
        Поверженная и разбитая, Эйфелева башня все равно выглядела внушительно. Падая, она разрушила несколько домов, из обломков которых выбегали размахивающие руками люди с чемоданами и тюками. Потом обломки башни покрылись полчищами гигантских муравьев, которые бегали по чугунным балкам с озабоченным видом и ощупывали дрожащими усиками мертвый металл. Башня скрылась под их шевелящейся массой, а когда они разбежались, унося с собой башню по частям, на земле бульвара Сен-Жермен остались лишь глубокие рваные раны, сломанные каштаны и груды кирпичей на месте того особнячка, куда мы отправимся завтра.
1973
        Каменное лицо
        Не так давно мне потребовалось сделать каменное лицо. Обстоятельства сложились так, что мне совершенно необходимо было иметь каменное лицо хотя бы несколько часов в сутки. Я просто мечтал о том, чтобы в эти часы с моим лицом было все в порядке, части его не разбегались в стороны, и я мог управлять ими с достоинством.
        Этого никак не получалось.
        Раньше все происходило само собою. Глаза и брови жили в согласии, уши не мешали щекам, губы двигались ритмично, а лоб находился в состоянии покоя, изредка нарушаемом размышлениями. В таком виде мое лицо было не слишком привлекательным, но вполне человечным - во всяком случае, оно не выделялось в толпе. С первого взгляда становилось понятно, что его обладатель живет ординарной духовной жизнью, ни на что более не претендуя.
        С некоторых пор, однако, произошли изменения.
        Теперь, когда я вхожу в автобус (трамвай, троллейбус, самолет, дирижабль), непременно находится кто-то, не обязательно знакомый, кто в ужасе восклицает:
        -Что с вами?! На вас лица нет!
        Этот невоспитанный человек просто первым обращал внимание на то, что было видно остальным. Поначалу меня пугали подобные возгласы, я подбегал к зеркалу (в автобусе, трамвае, троллейбусе, самолете, дирижабле) и удостоверялся, что со мною не шутят. Лица не было! То есть было нечто, отдаленно напоминавшее разбегающуюся шайку преступников. Щеки прыгали вразнобой, нос заглядывал в левое ухо, а губы были перепутаны местами. Причем, вся эта компания стремилась оттолкнуться друг от друга как можно дальше, переругиваясь, передергиваясь, производя неприличные жесты и обмениваясь оскорблениями. Мне жалко было смотреть на них.
        В особенности неполадки с моим лицом становились заметны именно тогда, когда их опасно было обнаруживать, то есть в те часы и в тех местах, где я заведомо должен был производить впечатление здорового, цветущего и даже процветающего человека, которому не страшны никакие личные и общественные неурядицы. Довольно, довольно! Пускай у других краснеют веки, бледнеют щеки, зеленеют глаза! Пускай, пускай у них зубы выстукивают морзянку, язык проваливается в желудок, брови ломаются от душевных мук. При чем тут я? Я должен быть выше этого!
        Вот почему я мечтал о каменном лице.
        И главное - вокруг столько каменных лиц! Включишь телевизор - каменное лицо. Войдешь в автобус (трамвай, троллейбус, самолет, дирижабль)- полно каменных лиц! Сидишь на собрании - каменные лица у всех, вплоть до президиума и выступающих в прениях. Как им это удается?
        Вероятно, они знали особый секрет, неизвестный мне. «Вот, вот тебе наказание за твой индивидуализм!- временами злорадно думал я о себе.- Вот и воздалось, и аукнулось, и откликнулось! Будешь знать, как быть счастливчиком, попирателем моральных устоев, суперменом. Лови теперь свои дергающиеся веки!»
        Вследствие плохого поведения моего лица, мне перестали верить. А может быть, лицо стало таким, потому что я вышел из доверия. Так или иначе, я стал физически чувствовать, как лгут губы, как притворяются глаза, как обманывают уши. Потеряв согласованность в движениях, они стали врать, как нестройный хор. Каждый звук в отдельности еще можно было слушать, но в совместном звучании обнаруживалась нестерпимая фальшь.
        Я решил принять срочные меры, чтобы достигнуть каменного лица.
        По утрам я делал гимнастику, распевая песни. Потом проводил аутогенную тренировку, повторяя про себя: «Я им покажу… я им покажу… я им покажу… каменное лицо!» Затем я ехал на работу, стараясь миновать памятные места, где мое лицо сразу же выходило из повиновения. Но таких мест много было в городе, почти на каждом углу, в каждом скверике, в каждой мороженице. Мое лицо убегало от меня, я выскакивал из автобуса (трамвая, троллейбуса, самолета, дирижабля) и бежал за ним, размахивая руками. Со стороны это выглядело так: впереди, рассекая воздух, мчался мой нос, по обе стороны от которого, наподобие эскорта, летели уши. Чуть ниже неслись губы и щеки - абстрактная африканская маска, совершающая плоскопараллельное движение. Сзади, задыхаясь, бежал я - безобразный до невозможности, безликий. Так мы с лицом обходили опасные места, которых, повторяю, было множество. На нейтральной территории, не связанной с потерей лица, я догонял нос, ставил его на место, симметрично располагал брови, щеки и уши, приводил в порядок губы - они еще долго дрожали. В таком виде я добирался до работы, входил в комнату с
сотрудниками, и тут все части моего лица мгновенно испарялись. Черт знает что, сублимация какая-то! Они просто исчезали, их не было смысла ловить.
        Так я проводил те несколько часов, в течение которых хотел иметь каменное лицо.
        Какое там каменное! Хоть бы тряпичное, хоть бы стеклянное, хоть бы какое! Нельзя так унижаться.
        Я совершенно измучился за какой-нибудь месяц. Моим губам не верили. В глаза не смотрели. Уши мои, возвращаясь на место, имели обыкновение менять размеры. Они торчали над головой, как неуклюжие розовые крылья, уменьшаясь лишь к утру следующего дня.
        Наконец я не выдержал и обратился за помощью к человеку, лицо которого показалось мне наиболее каменным. Я встретил его в молочной столовой. Он сидел за столиком и ел сметану, тщательно выгребая ее ложечкой из стакана. Я понял, почему он ел сметану. Его лицо было настолько каменным, что даже жевать он не мог. Он просовывал ложечку в рот и незаметно глотал сметану. С большим трудом мне удалось привлечь его внимание. Для этого пришлось уронить поднос, на котором была манная каша и сливки.
        Он повернул лицо ко мне, и тут, желая застать его врасплох, я спросил:
        -Каким образом вы достигли такого лица?
        Он не удивился, выскреб остатки сметаны и проглотил. Это был нестарый еще человек, приятной наружности, с живыми глазами. Мне как раз понравилось, что глаза у него живые, а лицо каменное. Сделать каменное лицо при мертвых глазах - дело плевое.
        -Есть способ,- сказал он.
        -Научите, ради Бога, научите!- воскликнул я, чувствуя, что лицо мое опять начинает разбегаться.
        -Да, здорово вас отделали,- сказал он сочувственно.
        -Мне плевать на это! Я выше этого!- закричал я, отчаянно пытаясь вернуть губы на прежнее место.
        -Я вижу,- сказал он.
        Он поднялся из-за стола, вытер салфеткой рот и сделал мне знак следовать за ним. Мы вышли на улицу.
        -Я могу вам помочь, но не уверен, что вы обрадуетесь,- ровным голосом произнес он.- Сам я избрал этот способ несколько лет назад. С тех пор я живу… (он сделал паузу) нормально.
        -Я тоже хочу жить нормально!- воскликнул я.
        -Придерживайте брови,- посоветовал он.- Они собираются улететь.
        Я прикрыл лицо ладонями.
        -Вы похожи на человека, который ремонтирует фасад, когда в доме бушует пожар,- заметил он.
        -Я ремонтирую пожар,- невесело пошутил я.
        -Можно и так. Тем самым вы даете огню пищу.
        Мы прошли несколько кварталов, свернули в темный переулок и вошли в подъезд. Лестница была широкая, мраморная, освещенная тусклой лампочкой. Мы поднялись на второй этаж - мой новый знакомый впереди, а я сзади. Он отпер дверь, и мы оказались в прихожей, отделанной под дуб. На стене висело зеркало в бронзовой раме.
        -Посмотрите на себя,- сказал он.
        Я взглянул в зеркало и увидел то же ненавистное мне, жалкое, растекающееся лицо.
        -Вы твердо хотите с ним расстаться?
        -Как можно скорее!- со злостью сказал я.
        Хозяин пригласил меня в комнату, где стояли мягкие кресла и диван, окружавшие журнальный столик. Стена была занята застекленными полками со встроенными в них телевизором, магнитофоном и закрытыми шкафчиками. На одном из них, железном, была никелированная ручка.
        -Садитесь и рассказывайте,- предложил он.
        -Что?
        -Все с самого начала, ничего не утаивая.
        Я начал говорить. Губы не слушались меня. Я поминутно щипал их, дергал, тер щеки пальцами, разглаживал лоб. Мое лицо не желало становиться каменным. Оно яростно сопротивлялось, пока я рассказывал до удивления простую историю, произошедшую со мной.
        Историю о том, как я потерял лицо.
        Хозяин слушал внимательно. Холодная маска была обращена ко мне. Лишь один раз, когда я рассказывал о том, как горел тополиный пух, по его каменному лицу пробежала судорога.
        -Простите,- сказал он.- Это очень похоже.
        И тут мне послышалось, что от книжных полок исходит глухой звук. Что-то тяжело и мерно ворочалось там, у стены.
        -Больше мне нечего рассказывать,- сказал я.
        -Верю,- сказал он.
        Я почувствовал, что внутри у меня стало просторно, будто раздвинулась грудная клетка и сердце летало в ней от стенки к стенке, глухо выбивая: тук… тук… тук…
        -Сейчас я вас освобожу,- сказал хозяин.
        В его руке сверкнул ключик, которым он дотронулся до меня, до моей груди. Что-то щелкнуло, будто искра вонзилась в меня, и я потерял сознание. Медленно клонясь на диван, я успел заметить, что хозяин приближается к шкафчику с никелированной ручкой, а на его ладони горит красный шар величиной с яблоко. Вот он открывает бесшумную дверцу, подносит горящий шар к темной впадине, вот…
        Когда я очнулся, передо мною стояла чашка черного кофе.
        -Мы теперь братья,- сказал хозяин строго.- Вы это запомните.
        -Что вы со мной сделали?- спросил я.
        -Посмотрите на себя.
        Я вышел в прихожую и подошел к зеркалу. Из него взглянул на меня человек с каменным лицом. Только глаза оставались живыми, и в них жила боль.
        -Это я,- прошептал я себе.
        -Это я,- беззвучно повторил он губами.
        Я вернулся к хозяину, и мы выпили кофе в молчании. Ни один мускул не дрогнул на наших лицах. Я поблагодарил и с трудом заставил себя улыбнуться.
        -Все-таки интересно, в чем тут фокус? Лекарство?
        -Фокус в том,- медленно произнес он, всем телом наклоняясь ко мне,- фокус в том, что ваше сердце спрятано там, в сейфе… Рядом с моим. Вот в чем фокус.
        С тех пор у меня каменное лицо. Я живу нормально. Никакие обстоятельства, памятные места наших встреч и даже презрительные взгляды моей бывшей возлюбленной не выводят меня из равновесия. Что поделать, если можно иметь либо сердце, либо лицо. Отсутствие сердца не так заметно для окружающих.
1976
        Бенджи
        В сквере Адмиралтейства стоит памятник Пржевальскому. У подножия бюста, подогнув под себя ноги, устроился бронзовый верблюд. Это любимый верблюд великого путешественника. Он один из многочисленного каравана удостоился чести быть отлитым в бронзе.
        С другой стороны, неразумно было бы ставить памятник всему каравану. Хорош он был бы в сквере Адмиралтейства, да и в любом другом месте!
        Но дело не в этом.
        Близкое знакомство мое с верблюдом началось, когда моя возлюбленная стала назначать мне свидания у памятника Пржевальскому. Обычно я приходил первым, сидел на скамейке, курил и рассматривал верблюда. Я хорошо его изучил, потому что приходил на свидания каждый день, утром, в обед и вечером. Возможно, я совсем не уходил оттуда, из скверика Адмиралтейства.
        Я ждал ее, она приходила, садилась рядом и тоже начинала курить. У нас были всяческие сложности. У нас были бесподобные сложности, которые мы сами нагромождали, а потом устранялись с большим трудом.
        Обычно она приносила одну-две сложности в своей красной сумочке. Я сразу туда заглядывал и разыскивал их среди тюбиков губной помады, пудрениц, сигаретных пачек, расчесок и предметов непонятного назначения.
        Это ей не нравилось.
        -Что за привычка заглядывать в чужие сумки?- говорила она, перекладывая сумку подальше от меня.
        Я мягко напоминал, что мы уже перестали быть чужими, что мы теперь свои, даже больше того - близкие. Она недоверчиво качала головой, потом замолкала надолго и вдруг говорила:
        -Знаешь чего? Знаешь чего?..
        И так раз пятьдесят. Постепенно я проникался любопытством, хотя почти наверняка знал, что кончится очередной сложностью. И действительно, она вынимала из сумочки сложность в виде письма или фотографии, или адреса какого-нибудь, или номера телефон. Мы начинали ее рассматривать, она тут же разрасталась, принимала гигантские размеры, распугивала воробьев и прохожих и так далее. Мне стоило большого труда свернуть сложность компактно и запихать в бронзовую сумку, навьюченную на бронзового верблюда. Постепенно их там набилось много. Верблюд олимпийски терпел. Ни разу он не высказал своего неудовольствия.
        Все это в молодежной периодике называют любовью. Однако, у нас имелись отягчающие обстоятельства. Она с детства была замужем, а я был женат тоже с детства. Это серьезно компрометировало нашу любовь в смысле молодежной периодики и переводило ее в разряд аморальных поступков.
        Плюс к тому у нас имелась склонность к выпивке. Это уже совсем ни к черту не годилось, романтика трещала по всем швам, но нам в тот непродолжительный период было наплевать. Мы пили вино прямо на скамейке перед верблюдом, а пустые бутылки складывали туда же, в сумку, рядом со сложностями. Неизвестно, чего было больше - сложностей или бутылок.
        Вдобавок ко всему, мы еще и работали вместе, в одном милом учреждении. Правда, в те месяцы - май, июнь и июль - мы не работали, а сидели в скверике. Изредка кто-нибудь из нас ходил за зарплатой, покупал вино и приносил на скамейку. Скамейка была обжита нами прочно, мы даже повесили на нее таблички: «Не ходить! Работают люди» и «Не стой под стрелой».
        Милиция смотрела на наши дела сквозь пальцы.
        Верблюд совершенно одомашнился и дружелюбно поглядывал на нас своим бронзовым выпуклым глазом. Мы назвали его Бенджи, потому что он был похож на англичанина своей чопорностью.
        Пржевальский же смотрел поверх наших голов, желая показать, что не имеет к нашей любви никакого отношения. Боюсь, что она была ему не совсем приятна.
        Перспектив у нас не было никаких, мы уже не мечтали перевести дело в романтическую плоскость, а только втайне надеялись выпутаться из этой истории без серьезных увечий.
        Занятия наши были просты и увлекательны. Мы кормили голубей. Когда на площадку перед памятником садилась стая голубей, становилось темно. В стае был вожак, хромой облезлый голубь с бельмом на глазу, похожий на спившегося пирата. Он подскакивал к скамейке и приветствовал нас хриплым голосом:
        -Ну что, дрррузья мои, потокуем?
        Мне слышалось всегда одно и то же: «Потоскуем». Любимая обожала этого голубя и кормила его белыми батонами, нежно выщипывая мякоть. Голуби жрали столько хлеба, что нам не хватало зарплаты. Если бы не вино, мы бы могли сносно прокормить стаю, но не пить было нельзя, и голуби часто оставались полуголодными, злыми и настроенными слишком уж революционно. Порой они выстраивались в каре вокруг памятника Пржевальскому и громко скандировали:
        -Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ!
        Наглядный пример неверного применения лозунга, потому что по существу не было только хлеба, а зрелищ было хоть отбавляй.
        Самым главным зрелищем была любимая.
        Как она сидела на скамейке! Как она курила! Как она моргала! Как она прерывисто дышала всею грудью, обсуждая сложность! Как она пила вино из горлышка с залихватским видом! Как она смеялась!
        Она вообще была изумительно хороша.
        Я завидовал бронзовому Бенджи, его спартанской выдержке. Только он мог спокойно смотреть на мою любимую семьдесят часов подряд. Мне не удавалось и пяти минут. Я начинал обнимать ее, говорить глупости на ухо, целовать это ухо, производя массу посторонних движений. Когда вдалеке проходили ее или мои знакомые, голуби прикрывали нас своими крыльями. Становилось темно и таинственно. В полумраке под сизыми крыльями мы поспешно раздевались и тут же забывали все сложности. Мы любили друг друга поспешно и остро, пока вожак стаи, этот старый циник, ни крича нам
«Брек!»
        Голуби складывали крылья, становилось светло. Пржевальский демонстративно отворачивался. До того, как стать бронзовым, он был дворянином и имел строгие понятия о нравственности.
        А Бенджи было хоть бы что!
        Эх, Бенджи! Где моя любимая, как поется в одной песенке? Каким азиатским ветром, в какую пустыню умчало ее со всеми сложностями? Хотя вот же она, рядом, по-прежнему сидит через стол от меня и что-то чертит на миллиметровке. Расстояние между нами, как от Марса до Венеры. Двести семьдесят миллионов километров.
        Та сложность, с которой я не совладал, выглядела простенько. Она выглядела как талончик к врачу. Любимая помахала ею перед моим носом и ушла в поликлинику. Я сидел на скамейке, еще жутко самоуверенный, как Пржевальский, только без эполет, и покровительственно улыбался Бенджи. Вероятно, у меня был слишком надутый вид, потому что Бенджи не выдержал. Он поднялся на ноги и потянулся, с легким звоном распрямляя свои бронзовые конечности.
        -Чему вы, собственно, радуетесь?- спросил он.
        -Любви,- автоматически отвечал я.
        -Бывшей любви, хотите вы сказать?- уточнил Бенджи.
        -Почему это бывшей?
        -Молодой человек,- сказал верблюд,- на этом месте, перед моими глазами, прошли семь тысяч подобных историй. И потрудитесь сдать бутылки. Все-таки некоторая компенсация.
        Пржевальский вдруг сардонически захохотал. Я почувствовал легкое беспокойство, но тут прилетел вожак стаи с записочкой от любимой. «Сижу в очереди. Очень люблю. Помидоры здесь по тридцать. Температура воды +17. Крепость вина та же».
        Я написал семьдесят семь стихотворений на кленовых листьях, обвешал ими голубя и отправил к любимой. Улетающий голубь громко шелестел.
        -Вот так!- гордо сказал я Бенджи.
        -Должно быть, вы плохо играете в шахматы,- заметил верблюд.- Опасно принимать жертвы.

«А! Чего он вообще понимает! Индюк бронзовый!» - думал я, но не говорил, потому что боялся тяжелых копыт.
        Любимая пришла через три дня. Я заметил ее издали. Она шла своей обычной походкой, слегка вразвалочку покинув раздевалочку, и улыбалась на все сто процентов.
        -Тебя на работе ищут,- сказала она.
        -Нашли где искать,- сказал я.- А в твоей сумочке меня не ищут?
        -Как я не люблю твои жлобские шутки!- рассердилась она.
        От таких ее слов несколько близлетающих голубей скончались. Они упали на аллею с мягким стуком. Это был неприятный и тревожный симптом. И тут любимая взглянула на меня, и глаза ее опустели. Взгляд ее стал похож на дом, из которого вынесли мебель. Последний шкаф или диван еще с грохотом тянули по лестнице.
        -Но-но!- закричал я.- Кто разрешил? Почему меня не спросили? Я ответственный квартиросъемщик!
        Но было уже поздно. Она стала говорить, что что-то то ли опустилось, то ли улетело, то ли уплыло. Я все старался представить себя это «что-то». У меня получался странный аппарат типа дирижабля, который держался на ниточке, потом опустился, рванулся и улетел.
        Любимая съежилась и провалилась в щель телефонного аппарата.
        Я хотел последовать за ней, но не пролез. Раздались долгие гудки, потом голос ее мужа сказала: «Да…»
        Я пошел к Бенджи. Под мышкой у меня была бутылка вина. Я выпил ее на нашей скамейке и стал жаловаться Бенджи на любимую. Я говорил, что Бенджи был тысячу раз прав. Но благородный верблюд отнюдь не торжествовал.
        -Ладно. План такой,- сказал он, выслушав меня.- Сдаем бутылки и…
        -И?- с надеждой спросил я.
        -И на полном скаку, с саблей наголо! Асса!- закричал Бенджи, вскочил на ноги и дико тряхнул горбами.
        Я взлетел на него, и мы помчались по городу, привлекая внимание. Бутылки мы сдали молниеносно.
        -Сдачи не надо!- гордо крикнул Бенджи, и мы поскакали в наше учреждение.
        Как он скакал! Как дышал! Как звенела мостовая!
        Вахтерша в нашей конторе пила чай. Царство ей небесное! Это зрелище не для слабонервных, когда мы с Бенджи подобным образом выходим из берегов. Ноздри у меня раздувались, я помахивал саблей, бедуинская чалма развевалась позади. И непрерывные соловьиные трели милицейских свистков. Счастье! Это было счастье.
        Мы ворвались в лабораторию, проломив дверь бронзовой мордой Бенджи.
        -Ну!- заорал я сверху, помахивая саблей и картинно опираясь на передний горб.- Это вы видели!
        Любимая тихо работала. Она выписывала цифры в столбик. Замечательно ровный столбик цифр. Она смотрела сквозь меня, Бенджи, стены, пространство, вечность. Она была более бронзовой, чем Бенджи, Пржевальский и Медный всадник вместе взятые. Она считала экономическую эффективность от внедрения мероприятий по улучшению структуры нашей конторы. Наша любовь в маленькой пудренице была жалкой и твердой, как кусочек компактной пудры.
        Компактная пудра - это удивительное изобретение человеческого гения.
        -Куда же все девалось?- все еще кричал я с верблюда.- Я ведь знаю теорию! Из ничего ничего не получается! Ничто не исчезает бесследно! Это же еще Ломоносов…
        Бенджи ударил копытом об пол и проломил половицу.
        Любимая, милая моя любимая, встала из-за стола, держа в руках экономическую эффективность. Она была уже мудрая, непьющая, некурящая, повзрослевшая, подобревшая. Чужая, одним словом. А я еще был на верблюде в полном раздрае, с саблей наголо.
        Все преимущества были на ее стороне.
        Коллектив это сразу понял, и мне стали шить «аморалку». Я слез с Бенджи, подставил рукав, и к нему пришили желтую лычку, как у курсанта, с маленькой черной надписью
«аморален».
        Я снова взлетел на Бенджи. Он поднял бронзовую свою голову и гордо плюнул бронзовой слюной в нашу общественную пепельницу. Пепельница раскололась.
        -Не первая - не последняя!- закричал я.
        -Не вторая - не третья!- подхватил Бенджи.
        -Не четвертая - не пятая!
        -Не шестая - не седьмая!
        И мы досчитали до двухсот семидесяти пяти.
        -Не двести семьдесят четвертая - не двести семьдесят пятая!- в полном изнеможении выкрикнул Бенджи, когда мы скакали почему-то по Четвертой Красноармейской улице.
        -Единственная,- сказал я и упал на мостовую. И мне стало больно, так больно, как никогда еще не было в жизни.
1976
        Стрелочник
        Это объявление я услышал в вагоне пригородного электропоезда. За окном летел куда-то вбок мокрый зимний лес, а машинист перечислял по радио, какие специальности требуются управлению железной дороги. Относительная влажность была сто процентов. Ни одной из перечисляемых специальностей я не владел, что почему-то вызывало грусть. Последним в этом списке утраченных возможностей значился стрелочник.

«Одиноким стрелочникам предоставляется общежитие»,- сказал репродуктор и умолк.
        Я всегда был одиноким, но никогда - одиноким стрелочником. Нельзя сказать, что мне нравилось быть одиноким, да и профессия стрелочника не слишком привлекала меня. Но в сочетании слов «одинокий стрелочник» была какая-то необъяснимая прелесть, что-то настолько беспросветное и неуютное, бесправное и жалостное, что я немедленно вышел из электрички и отправился искать управление железной дороги.
        Кажется, там подумали, что мне требуется общежитие. Человек в черном кителе с оловянными пуговицами долго рассматривал мое заявление на свет, ища намек на общежитие и пропуская самые главные слова об одиночестве стрелочника. Ему не приходило в голову, что в общежитии сама идея одиночества теряет всякий смысл.
        -Хотите быть стрелочником?- наконец спросил он и задрал голову так, что его ноздри уставились на меня, точно дула двустволки.
        -Одиноким стрелочником,- поправил я.
        -Да, именно одиноким стрелочникам мы предоставляем общежитие,- с удовольствием выговорил он.
        -Я не прошу этой привилегии,- сказал я.
        Должно быть, я вел себя неправильно или говорил не те слова, потому что железнодорожник заерзал на своем кресле, а в глазах его на секунду мелькнул испуг.
        -Вы отказываетесь от общежития?- спросил он задумчиво и вдруг снова вскинул голову и прокричал: - Или как?
        -Послушайте,- сказал я ему.- Дайте мне какую-нибудь стрелку. Я постараюсь быть полезен… А мое одиночество не может иметь для вас принципиального значения.
        -Нет стрелок! Нет ни одной стрелки!- закричал он, как можно дальше отодвигая от себя мое заявление.- Ради Бога, заберите ваше заявление… Я вас прошу! Масса других специальностей, курсы, стипендии, повышение без отрыва…
        -У меня мечта,- сказал я.- Дайте мне стрелку, маленькую будочку, свой семафорчик, желтый и красный флажки… Нет, я сам их сошью. Это больше соответствует одиночеству. В крайнем случае, я обойдусь без семафорчика.
        Он подписал заявление.
        И вот я стрелочник. У меня своя будочка, подогреваемая изнутри небольшой электрической лампочкой, которая одновременно служит для освещения. До стрелки ходить совсем недалеко, километра два, и я ежедневно проделываю этот путь туда и обратно по нескольку раз. Работа у меня сдельная, и зарплата зависит от количества проходящих мимо поездов. Иногда случается, что поезда по какой-нибудь причине не ходят, но это бывает редко.
        Самое главное в моей работе, как я быстро понял,- это угадать момент приближения поезда, так как расписания у меня нет. Мне пытались всучить прошлогоднее расписание, но я отказался, полагаясь на свою интуицию. Интуиция должна быть двойной, потому что нужно угадать не только, идет ли поезд, но и нужно ли переводить стрелку.
        Обычно я угадываю первое безошибочно за полчаса до прохода поезда. Это как раз то время, которое требуется, чтобы неторопливо дойти до стрелки и только тут, когда огни поезда уже видны, за считанные секунды решить, нужно ли переводить стрелку. Как правило, я ее не перевожу, но бывает, что перевожу, проклиная себя в душе за уступчивость. Почему-то мне никогда не хочется ее переводить.
        Моя стрелка очень проста. Говорят, что есть более сложные стрелки, но ими управляют и более одинокие стрелочники. Я еще не слишком одинок. Мне еще улыбаются девушки из окон электричек, так что возможностей для совершенствования сколько угодно.
        От моей первой стрелки отходят два пути - левый и правый, а подходит к ней один - центральный. Эту терминологию нужно выучить раз и навсегда и ни в коем случае не путать. Стрелку следует переводить до прохода поезда, в противном случае будет поздно. То есть можно перевести и потом, но в этом уже будет мало смысла. Ни за что на свете нельзя переводить стрелку в середине состава, так как может произойти что-нибудь непредвиденное. Об этом меня особенно предупреждал мой учитель, бывший одинокий стрелочник, к которому неожиданно вернулась жена с сыном, поставив его перед необходимостью менять специальность.
        Переведя стрелку, я обычно встаю рядом с нею, держа в правой руке желтый флажок. При этом я смотрю на окна вагонов, надеясь, что пассажиры оценят мое старание, точность и полное бескорыстие. Впрочем, я не требую оценки, хотя бывает очень приятно, когда какая-нибудь женщина бросит мне цветок или ребенок состроит рожицу. Однако чаще летят пустые бутылки, что очень действует мне на нервы.
        Проводив поезд, я смазываю стрелку и возвращаюсь в будочку. Вот тут-то и наступают минуты, ради которых я бросил бывшую свою профессию и подался в одинокие стрелочники без общежития. Я достаю свою любимую игру, детскую железную дорогу с шириной пути 12 миллиметров, изготовленную в ГДР, и раскладываю ее на полу в будочке. У меня один паровоз, но зато стрелок целая уйма, и многие из них не в пример сложнее той, за которую мне платят деньги. Я кладу пальцы на клавиатуру пульта и играю, закрыв глаза, какую-нибудь мелодию. Слышно, как щелкают игрушечные стрелки и носится, жужжа, мой паровозик.
        Еще ни разу он не сошел с рельсов, хотя путь его бывает настолько причудлив, что даже сам я удивляюсь. Игра требует полного, совершенного одиночества, одиночества на всю катушку, и безусловно непригодна для общежития.
        Таким образом я совершенствуюсь в своей специальности. После таких упражнений мне нисколько не трудно управляться со своей подотчетной стрелкой. Не трудно, но скучновато. Потому как, что ни говори, а два пути, которые находятся в моем ведении, не исчерпывают возможностей фантазии и вдохновения.
        Больше всего меня печалит, что работа моя, в отличие от игры, абсолютно бессмысленна. Я уже несколько раз убеждался, что оба пути совершенно равноправны, и поезду все равно, по какому идти. Но дело даже не в этом.
        Я совершенно точно знаю, что в пяти километрах от моей стрелки находится точно такая же, но обратного действия. Она сводит два пути в один. Там тоже имеется будочка, в которой сидит стрелочник-профессионал с тридцатилетним стажем. Куда бы я не загнал свой поезд, он все равно направит его на центральный путь. Это единственное, что он умеет делать. Я думаю, что он уже изучил мою манеру и заранее знает, с правого или левого пути ждать от меня поезда. Кстати, он тоже совершенно, совершенно одинок.
1975

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к