Балканский венец Вук Задунайский
Балканы… Непознанные, поразительно прекрасные и суровые одновременно. Полюс силы, где уже много столетий льются реки крови. Цикл сказаний Вука Задунайского «Балканский венец» переносит нас в жестокий и необычайно яркий мир фантастических Балкан. Невероятные обстоятельства битвы на Косовом поле и падения Константинополя. Князь Милош Обилич, одолевший саму судьбу в неравной схватке, и султан-чернокнижник Баязид. Зловещий валашский господарь Влад по прозванию Дракула и монах, ушедший в стену храма Святой Софии. Проклятие королевской династии Неманичей и Железный хромец Тамерлан, повернувший свои орды, а заодно и весь ход истории из-за обычного сна - только обычного ли? Упыри-янычары и дух нечистый, вселившийся в царя македонцев. А еще отсюда родом вампиры всех мастей, оборотни, прекрасные вилы и солдаты миротворческих контингентов. Мистические Балканы оказываются на поверку запредельно реальными. Это мир, где людьми правят нечеловеческие страсти и где чудо не роскошь, но средство выживания.
Вук Задунайский
Балканский венец
Предисловие
«Песни западных славян не поют сегодня боле»?
«Пройдут века, люди забудут о том, что было. Кто им напомнит, кроме нас? Про все забудут - про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. И неоткуда будет людям узнать о корнях своих, кроме как от нас. И будет все так, как в этих книгах».
Балканы… Говорят, в этом названии слились два слова: бал - мёд и кан - кровь[1 - Есть и тюркская версия происхождения названия Балканских гор. Согласно ей, Балканы - это просто горы. Хотя всем давно уже понятно, что просто горами эти горы быть уже никак не могут.]. Завоевателей сюда и впрямь тянуло, как мух на мёд, соответственно и крови здесь пролито немерено. Отсюда - при Александре Македонском - начался первый в истории европейский поход в Азию, приведший к кратковременному созданию мировой державы от Балкан до Индии, включая Египет. Здесь не только произошла первая война ХХ века в континентальной Европе (Первая Балканская 1912-1913 гг.), не только началась Первая мировая война, но также случилась и последняя на данный момент война на континенте с участием НАТО и тысяч добровольцев со всего мира. Так что Балканы носят тревожный титул «пороховой бочки Европы» давно и по праву. Противостояние захватчикам и, как теперь принято говорить, «религиозные и межэтнические конфликты» въелись в плоть и кровь балканских народов, породив множество преданий и легенд, которые могли родиться только здесь. И
которые, не зная подоплеки, понять непросто.
Песни западных славян
Нетипичны для Европы -
В них голодный слышен ропот,
Черный стелется туман.
Их лесной дремучий бог
Христианством лишь затронут.
Так речной не скроет омут
Тонкий временный ледок[2 - Здесь и далее - Александр Городницкий, «Песни западных славян».].
Балканы… Перекресток миров и народов, этнический котел Европы. Мы не замечаем, насколько тесны связи наших культур, от письменности и церковного языка до стихотворных размеров. До того доходит, что у нас самозванцы, и те общие. Знаменитый Штефан Малый, царь Черногории, реформатор, выдавал себя за очередного воскресшего Петра III, хотя в отличие от настоящего Петра был неплохим правителем и хорошим врачом.
Кто только не прошел через Балканы с начала Великого переселения народов. Готы, гунны, гепиды, авары, славяне, булгары, венгры, печенеги и множество иных племен, пытавшихся в тот непростой и в чем-то даже близкий нам по мировосприятию период найти свое место на карте Европы. Балканы - место столкновения интересов многих религий: христиан и ариан, католиков и православных, христиан и мусульман.
Результат этой причудливой смеси наций и мировоззрений вошел в русскую литературу с легкой руки Пушкина не совсем под своим именем: южные ведь славяне, не западные. Западные - это чехи, поляки, лужицкие сорбы, словаки, но с гением спорить трудно, да и не в названии дело, а в том, что с самого начала балканские территории оказались втянуты во все конфликты и проблемы окружающих стран: остатков Западной Римской империи, позднее - Византии, захватившей побережье Венецианской республики, соседней Венгрии. Даже одно из недолговечных государств, основанных крестоносцами - Латинская империя, - включало в себя македонские и греческие территории. Хорватские провинции были захвачены Венгрией, и пошедшая на службу к венгерскому королю верхушка местного дворянства окатоличилась. Та же тенденция наблюдалась и в богатых торговых городах Далмации, чье купечество стало фактически венецианским.
Зато Сербия и Черногория, будучи под сильным влиянием Болгарии и Византии, придерживались православия - так же, как и потомки западных болгар, ныне называемые македонцами. Но на Балканах появляется новая лихая сила - турки-османы.
В 1389 году в битве на Косовом поле огромная турецкая армия уничтожает сербскую. Победа далась нелегко: сербы дрались насмерть, даже турецкий султан Мурад нашел смерть от руки сербского воина Милоша Обилича. Османы задавили числом, взятому в плен сербскому князю Лазарю прямо на поле боя отрубили голову, но окончательной победы захватчикам это не принесло. Только после того, как в 1453 году пал Константинополь и Византийская империя уже де-юре прекратила свое существование, Сербия стала частью владения османов, которые пошли дальше на запад и вновь напоролись на бешеное сопротивление славян и венгров.
В 1456 году венгерский правитель Янош Хуньяди в битве под Белградом нанес поражение туркам, при этом победа была достигнута за счет невероятного героизма пешего крестьянского ополчения, немалую часть которого составляли сербы и хорваты. После смерти Яноша его сын Матиаш более 30 лет сдерживал турок. И он же окончательно подчинил венгерской короне Хорватию и Словению, закрепив там католицизм. Освободить Сербию от османов венграм не удалось, но постоянная война вынудила султанов играть на противоречии между христианами различных конфессий. Тогда же в массовом порядке начинается расселение на христианских землях перешедших в мусульманство славян, ставших основой боснийской нации, а также увеличивается приток мусульман из соседних регионов. Так к противоборству двух религий добавилась третья.
В 1526 году султан Сулейман Великолепный в битве на Мохачском поле нанес сокрушительное поражение венгерскому королю и захватил восточную половину Венгрии. Западная же Венгрия вместе с Хорватией и Словенией перешла под власть австрийской династии Габсбургов. Попытки продолжить экспансию на запад разбились о военную мощь империи, в результате чего образовалось шаткое равновесие. Ни та, ни другая сторона не преуспели в своих территориальных притязаниях. Граница между христианским и мусульманским мирами пролегла поперек Балкан, долгие века и по сей день оставаясь незаживающим кровоточащим рубцом.
Дабы укрепить свои позиции на завоеванных территориях, турки принялись за массовое отуречивание и омусульманивание сербов. Именно к этому времени относятся первые сказания о гайдуках - сербских партизанах-мстителях, таких, как воспетый Пушкиным Хризич с сыновьями.
Все трое со скалы в долину
Сбежали, как бешеные волки
Семерых убил из них каждый,
Семью пулями каждый из них прострелен;
Головы враги у них отсекли
И на копья свои насадили, -
А и тут глядеть на них не смели,
Так им страшен был Хризич с сыновьями.
Партизанская война шла веками, а турецкая империя слабела и подавалась назад. Габсбурги в череде войн оттесняли турок все дальше на юг. Парадокс, но братья-христиане оказались не менее, если не более жестокими гонителями и угнетателями православных, нежели мусульмане-турки. Именно тогда и были посеяны зерна вражды, которые дают урожай по сию пору. Любопытно, но именно эта, пропитанная этническими и религиозными междоусобицами страна уже в XX веке дала миру одного из крупнейших религиоведов и специалистов по сравнительной мифологии - Мирчу Элиаде. Выросший в такой стране и переживший две мировые войны, он не уставал искать общее и единое в культурных корнях всех народов мира.
Песни западных славян -
Ни надежды, ни просвета.
Иссушит колосья лето,
И юнак умрет от ран.
Молодой душе пропасть
В поле боя опустелом.
Волк наелся белым телом,
Ворон крови попил всласть.
Воистину на землях этих веками жили, воевали, любили, ненавидели, убивали и умирали воины, не уступающие ни Иштвану Добо, ни Михалу Володыевскому с Логинусом Подбипентой. Другое дело, что своего Газы Гардони и Генрика Сенкевича гайдуки да воеводы не дождались. Иноземные же литераторы до недавнего времени вспоминали о Балканах нечасто, причем все больше «на вывоз». Разве что байроновский Чайльд-Гарольд лично добрался до Греции и Албании, ну так и сам Байрон нашел в Греции свой конец. Еще вспоминается красавица Гайде, выведшая на чистую воду предавшего ее отца «военспеца»-француза. Характернейшая, к слову сказать, деталь. Дюма вообще мастер по части мелочей, но мелочей, вбирающих в себя бездны. Вот и тут - сколько лет прошло, из Янины все пишут и пишут, а гуманные европейцы все предают и предают доверившихся их слову и совести «дикарей». Но вернемся к известным литературным персонажам балканских национальностей.
Ниро Вульф натурализовался в США, завел домик с орхидеями и только будучи потрясен до глубины души стучит кулаком по столу и орет на непонятном языке, «на которым в детстве разговаривал с Марко Вукчичем». Наследник престола таинственной Герцословакии, хоть и собирается вместе с английской женой на историческую родину, на страницах книги свое намерение не осуществляет. Даже некто (нечто), названное Брэмом Стокером Дракулой, покидает отеческие гробы в погоне за викторианской кровушкой. И, разумеется, терпит фиаско - англосаксы не из тех, из кого можно невозбранно делать доноров, они и сами могут присосаться не хуже иного вурдалака.
Кстати, далеко не все помнят, что Алексей Константинович Толстой взялся за вампиров задолго до Стокера. В «Упыре» действуют перебравшиеся в Россию потомки дунайских злодеев, а в «Семье вурдалака» рассказчик оказывается среди сербов - «этого бедного и непросвещенного, но мужественного и честного народа, который, даже и под турецким ярмом, не забыл ни о своем достоинстве, ни о былой независимости». За независимость уже своей родной Болгарии рвется сражаться смертельно больной Инсаров, герой тургеневского «Накануне». Добровольцем на Балканы отправляется и потерявший Анну Вронский, но ни как он воевал, ни как погиб, читатель не видит. Уехал - и все. Не он первый, не он последний.
Тогда, в 1875-1876 годах, славянское население Османской империи восстало. Дело шло к очередному витку партизанской войны, но вмешалась Россия. Сначала просто собирали деньги и медикаменты, затем в сербскую армию вступили семь тысяч русских добровольцев во главе с покорителем Средней Азии генералом Михаилом Григорьевичем Черняевым, который принял сербское подданство для получения должности главнокомандующего Сербии. После некоторого колебания склонился к вмешательству и Александр II.
Балканская кампания 1870-х годов всколыхнула общество, но литературу в отличие от живописи затронула не слишком. Зато сейчас «балканика» становится популярной, книжный рынок стремительно пополняется новинками самого разного толка. И тут «Балканский венец» оказывается наособицу. Это не исторический детектив, не похождения лихого попаданца, не вампирский ужастик (хотя и мистики, и вурдалаков в книге хватает) и даже не политический триллер конспирологического толка. Тем не менее аналог «Венцу» имеется. Это «Гузла», литературная мистификация Мериме, расширенная Пушкиным за счет подлинных сербских песен и, видимо, собственных имитаций. «Передайте г. Пушкину мои извинения, - писал Мериме. - Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался, и пр.».
Литературоведы и критики до сих пор гадают, в самом ли деле Александр Сергеевич обманулся или действовал по любезному ему принципу «обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Зато точно известно, что французский литератор лукавил, утверждая, что написал книгу за пятнадцать дней. На самом деле он занимался этим семь лет, и сюжеты взяты отнюдь не с потолка. Да и еще один славянин, «Мицкевич не усумнился… в подлинности сих песен». Пушкин же превратил «Гузлу» в уникальный поэтический цикл..
«Пушкин стремится смотреть не со стороны, а изнутри, не оценивать, а реконструировать. Этот угол зрения резко меняет все этические и эстетические оценки; дикость, невежество, извращенная жестокость воспринимаются как естественное состояние, норма жизни. Здесь Пушкин выходит к важнейшему выводу о социально-исторической обусловленности этических и эстетических норм. У каждой эпохи своя мера дозволенной жестокости, свое представление о героизме и т. д. Допустимо сопоставлять эти разные измерения одних и тех же понятий, но недопустимо оценивать людей и события одной эпохи по меркам другой. Пушкин сознательно устраняет эти другие мерки - свои и своей эпохи, чтобы реконструировать именно другое сознание, воспринимающее мир в другой системе ценностей».
Эти слова Ольги Сергеевны Муравьевой идеально подходят и к балканскому циклу Вука Задунайского, тоже, кстати, не чурающегося мистификаций и при этом совершенно не боящегося «разоблачений». Есть и еще одно сходство. Название «Песни западных славян» говорит само за себя, как и «Балканский венец», но венец этот, по сути, надевают не византийцы, не македонцы, не османы, а сербы. Каждое «сказание», как и каждая «песня», самоценно, но будучи собраны воедино они становятся единым целым, не только дополняя, но и многократно усиливая друг друга.
О чем бы ни шла речь в сказаниях - о невероятных обстоятельствах битвы на Косовом поле, о князе Милоше Обиличе, одолевшем саму судьбу в неравной схватке, о султане-чернокнижнике Баязиде, умерщвленном Тамерланом, о зловещем господаре валашском Владе по прозванию Дракула, о падении Константинополя и о монахе, ушедшем в стену, о первых сербских династах Неманичах - святых и грешниках, или об упырях-янычарах и духе нечистом, вселившемся в царя македонцев - везде мы попадаем в жестокий и необычайно яркий мир фантастических Балкан, необыкновенно реальных запредельной реальностью вымысла, мир, где людьми правят нечеловеческие страсти и где чудо - не роскошь, но средство выживания.
Современный человек испытывает острый дефицит сказок. Тех самых, что рассказывают на ночь детям. Автор взял на себя труд вновь рассказать нам сказки, пусть и для взрослых, но зато тем самым, знакомым нам с детства сказочным языком. Нелегкий для чтения - он тем не менее завораживает, цепляясь в нашем подсознании за те самые крючочки, которые все еще есть там и которые, подобно балканским сказителям - гусларам, отвечают за внутрисемейную передачу знаний, за усвоение многовековой мудрости, накопленной в легендах и сказаниях каждого народа. Даже поколение, выросшее на эстетике «Звездных войн», тем самым подсознанием ощущает - не в Силе дело. Тем более что Сила эта биполярна и равнодушна. Гораздо важнее Память во всех ее ипостасях - Клио, Фама, Мнемозина, История. Именно она дает нам возможность сравнивать, сопоставлять и выбирать варианты поведения. История не учит - она дает примеры. Наш выбор - каким из них следовать.
Конечно, «Балканский венец» - книга на любителя. Любителя истории, литературной стилизации, философии, мистики и конспирологии, наконец. По сути, эта книга - открытая дверь в мир за перегородкой. И та доля фантастического, которую предлагает читателям Вук Задунайский, скорее свойственна самому миру Балкан, где нет такой границы между естественным и сверхъестественным, как в нашей обыденной реальности.
Метафизическая неоднозначность мира кровавой нитью проходит через все повествование, сплетая нити жизней героев, сшивая в причудливые полотна ткань времени. «Однажды, - обещает автор, - в последнем сказании все сюжетные линии объединятся, переплетутся, причем уже не в прошлом, а в обозримом будущем. Обретенная голова царя Лазаря, вышедший из стены монах с чудотворной реликвией в руках, услышавший рога Дикой Охоты и восставший из могилы господарь Влад - все это звенья цепи, ведущей нас к грядущим переменам. О таких материях трудно и странно говорить обычным языком, стилизация неизбежна, и она подобна проводнику в тот безумный и яростный, но отчаянно красивый мир, где вершится история и создаются легенды. История творит легенды, легенды творят историю, а Истина упорно оказывается где-то посередине».
И все же «Балканский венец» ориентирован на исторические факты, хотя и допускает порой фантастическое развитие событий и их трактовку. В цикле торжествует «историческое», линейное время: кульминация ожидается где-то в будущем, а сам текст оказывается прогнозом, оставаясь при этом той самой шекспировской веточкой розмарина, что «для памятливости».
Песни западных славян
Не поют сегодня боле.
В них тоска сиротской доли
И в мужья нелюбый дан.
В них ведется бедам счет,
Словно яхонтам в шкатулке…
Не поют. Живут. Под бомбами. Среди разрушенных в который раз святынь и резни, вновь вернувшейся на землю меда и крови.
Не поют, а песня длится,
И не видно ей конца…
АННА ГЕРАСИМОВА, искусствовед (ГИМ)
ВЕРА КАМША, писатель-фантаст
Автор благодарит за оказанную помощь
Веру Камшу, Желько Глигича, Ирину Лосеву,
Эвелину Сигалевич и Иру Голуб
Сказание о том, как князь Милош судьбу испытывал
На Косово царь Мурат выходит.
Как выходит, шлет посланье сразу,
в град Крушевац его посылает,
на колено тому Лазарь-князю:
«Ой, Лазаре, предводитель сербов,
не бывало, быть того не может:
два владыки на едину землю,
два оброка на едину райю;
не сумеем царствовать вдвоем мы,
ты ключи мне вышли и оброки,
от всех градов ключи золотые
да оброки за семь лет к тому же.
Ну а коли платить не желаешь,
выйди, княже, на Косово поле,
тут мы землю саблями поделим!»[3 - Здесь и далее в эпиграфах к настоящему сказанию - отрывки из песен о Косовской битве (Косовска битка или бoj на Косову) из цикла «Лазариц» (Лазарице). Источник: Караджич В. «Срспке народне пjесме» (1845, II т., № 43-53; II изд. 1875). Перевод с сербского Ю. Лощица.]
Плохо, когда разлад среди родичей. А уж когда родичи царских кровей да княжеских, так и вовсе беды жди. Неладно было в семействе царя Лазаря, господаря сербского. Рассорились зятья его, Вук Бранкович да Милош Обилич. И добро бы недругами были, так нет же! Как братья родные всегда ходили, в одних битвах кровь проливали, турок вместе одолели на Плочнике, из одних чаш пили, даже обженились в один день на сестрах родных, дочерях Лазаря, Маре да Любице. Жили всегда душа в душу, а нынче - что случилось? Кошка ли между побратимами пробежала? Околдовал ли кто? Глядят друг на друга волком, вместе не вечеряют, не поднимают чашу заздравную, в совете всегда один супротив другого говорят. А вослед им и семейства их враждовать стали: Южная Сербия - за Бранковича, а Београдский удел - за Обилича стоят. Не успел оглянуться царь Лазарь, а уж по всей земле его вражда, обман и братоубийство - идут, подлые, жатву богатую собирают. Вот уж и босанцы вместе с владетелем своим Тврткой Котроманичем в сторону смотрят, с турками замириться хотят. Бояре да князья повсюду измену замышляют. Что уж о простых людях говорить!
Каждый только и ждет, как бы соседу своему свинью подложить. Даже дочери любимые, нежные голубицы, а и те друг с дружкой - как кошка с собакой. И только самая младшая, Мильева, печалится, рукавом расшитым слезы утирает.
Закручинился царь Лазарь. Господарь - плоть от плоти народа своего, негоже ему пребывать в благости, когда такое вокруг деется, брат на брата дубье поднимает. Испаскудился народ, забыл про веру Христову. Иные уже и вступать в дружбу с нехристями стали, почитая то за доблесть великую. Слабость стала силой, сила - слабостью. А времена наступили страшные: с юга турки наседают, харач[4 - Харач - дань (тур.).] берут да юнаков в войско янычарское, с севера - коварные венгры только и ждут, когда господарство ослабнет, хотят отхватить себе кус пожирнее. Буря черная надвигается, а Стефан, единственный сын царя, мал еще, нельзя ему престол отеческий доверить. Сидит царь в своих палатах белокаменных, бороду кулаком подпирает.
- Не печалься, супруг мой любимый, - говорит ему царица Милица. - Нашептали им злые люди неправду, рассорили. Но даст Бог - помирятся братья названые. Не допустит Господь братоубийства.
- Супруга моя милая, - царь ей ответствует, - не может быть двух солнц на небе, не может быть двух царей на земле. Престол наш един, а их - двое соколов ясных. Как им примириться? Как сговориться друг с другом? На мне вина большая.
А и впрямь было от чего владыке печалиться. Спорят зятья его и на совете, и на пиру, и даже в святой церкви глас поднимают, никто унять их не может. Негоже вести себя так сербским князьям в годину бедствий. Осерчал царь, ударил кулаком по столу да отослал Вука Бранковича из стольного града Крушеваца на юг, в удел его, крепости строить да войско набирать. А Милоша Обилича отослал в Будву, к Георгию Страцимировичу, владетелю Черногорскому, просить помощи в войне с турками. Услышали про то князья, прогневались, но сдержали они гнев свой. Вскочили на резвых коней, да только их и видели - одна пыль вослед клубится. Едут и серчают, друг про друга плохое думают.
Гнал князь Милош коня своего до самой Черной горы, пока не пал конь. Заскрипел князь зубами: «Как мог ты, брат мой, поступить так? Всё мы делили поровну, а теперь друг дружке хуже ворогов стали. Не читаю я боле в сердце твоем. Чую только - задумал ты дело черное, хочешь господарем стать супротив наших древних обычаев. Вот уже и динар свой чеканишь - в народе его скадарским кличут. И крепость построил - такой большой и в Византии не сыщешь». Подводят князю Милошу другого коня, и вновь скачет он без оглядки. Судьбу испытываешь, князь.
* * *
Гой да было тут кому послушать
Лазарь-князя страшное заклятье:
«Кто не выйдет на Косово биться,
не родится ничто в его руку:
ни пшеница белая на поле,
ни лозъца винная на склоне!»
Красивый город Будва. Красивый, но неверный. В Сербии на ночь двери не запираются, в корчме чужака не встретишь, а тут раздолье им. Греки и турки, болгары и венгры, купцы из Рагузы[5 - Рагуза - тогдашнее название Дубровника.] да Венеции. А уж цыгане - на каждом углу. Кого только не встретишь в Будве! Корабли у пристани со всего света стоят, на базарах что хочешь можно купить и продать, люд пестрый по улицам ходит - нешто за всеми-то уследишь? Здесь и ограбить могут, и порезать. Стоит зазеваться - ан и нет кошелька. Всякое случается в Будве.
Въехал князь Милош в город через врата северные. Расступаются пред ним люди. Засматриваются цыгане на коня вороного, торговцы - на сбрую богатую, а девушки - на кудри золотые, что по ветру вьются. Минует князь площадь привратную, - и что ж видит он? Люд местный толпой собрался кричат все, руками машут, суд скорый вершат над чужестранцем, к столбу уже петлю приладили - вешать будут, вестимо. Направил князь Милош коня своего прямо на людей, расступились люди.
- Что ж это творите вы, люди добрые? - вопрошает князь. - Али темницы в городе переполнены? Али враг к стенам городским подошел? Али веру христианскую отменил кто? Почто человека жизни лишить хотите?
Отвечают ему люди местные:
- За то мы повесить его хотим, что лазутчик он турецкий. И колдун вдобавок - вот они, бесовские его снадобья.
Вываливают они из сумы заплечной склянки разные, странные на вид.
- Так колдун или лазутчик? - вопрошает их князь.
Опешили люди местные.
- Чужой он, княже. Лучше убьем его. Невелика потеря.
Оглядел князь Милош чужестранца. Странный он человек, добрым его не назовешь. Бродяга. Весь из себя турок турком, худой, чернявый, глаза темные, как озера на Дурмиторе[6 - Дурмитор - горный массив в Черногории.], повязка на голове грязная. Подвесить бы такого - да и дело с концом. Да только разве ж по-христиански это?
- И многих из вас околдовал сей колдун? - вопрошает князь Милош.
Молчит люд местный, головы все поопускали. Никого чужак не тронул, никому вреда не принес.
- Эх вы, отчизны радетели! - восклицает тут князь в сердцах. - В честной битве не сыщешь вас, как овцы пред турками разбегаетесь. А как человека безвинного смерти предать - так вона вас сколько собралось! Подавай вам борова побольше да бабу потолще - про другое и думать забыли. Грех на душу взять хотите? Невиновного к смерти готовите? Что с того, что чужой он? Коли сделаем чужаков всех козлами отпущения, кто скажет тогда за нас слово доброе?
Хотел возразить на то местный люд, да посмотрел на острый меч князя да на юнаков его сильных и промолчал. Спас князь Милош чужестранца от смерти неминуемой, посадил к себе на коня и был таков. Легким был чужестранец, на харчах убогих совсем отощал, даже коню нести такого не в тягость. Довез его князь аж до Святой Троицы, опустил на землю. Поклонился чужестранец в ноги князю, молвил: «Должник я твой, светлый князь», - и скрылся в толпе базарной, как сквозь землю провалился. Усмехнулся князь: «Всякие должники были у меня, но таких, пожалуй что, и не видал еще!»
Дернул князь поводья и въехал в Цитаделу, где давно поджидал его Георгий Страцимирович, владетель Черногорский. Вошел князь в палаты белокаменные, отпустил юнаков своих, сели с владыкой они, по чарке шливовицы[7 - Шливовица - разновидность ракии, получаемой путем возгонки слив, крепкий спиртной напиток (от 40 до 70 %). Есть также ракия, которая делается из других плодов и ягод (лозовач, кайсия, боровница, стомаклия и др.) (серб.).] выпили да о многом наперед уговорилися, как друзья старые. А и было о чем речь вести - турки с юга напирают, должно православным господарствам рука об руку сражаться, иначе одолеют их нехристи поодиночке.
Красивый город Будва. Красивый, но неверный. Народу здесь немало всякого шляется - так и жди беды! Выходит князь Милош от князя Георгия, минует врата Цитаделы, идет через площадь широкую. Но что это? Окружают его люди темные, достают кинжалы булатные - хотят убить князя Београдского. Но заметил их князь, вынимает он меч свой острый да разит душегубов беспощадно. Жаль только, не видит князь того, кто в спину ему ударить хочет. Уже занесен над князем кинжал, но падает убийца замертво с ножом в спине, а подле него - тот самый чужестранец с повязкой на голове. Долг платежом красен.
- Не люблю, - говорит, - в должниках ходить, светлый князь.
- Благодарствую! - на то князь ответствует. - Раз уж свела нас опять судьба, не откажешься ли ты, чужестранец добрый, отобедать со мною чем бог послал?
* * *
«Брат названый, гей, Иван Косанчич,
ты разведал войско ли у турок?
Велико ли турецкое войско?
Можем ли мы с турками сразиться?
Можем ли мы ворога осилить?!»
И ведет князь Милош гостя своего в корчму приморскую - не какую-нибудь, а лучшую во всей Будве. Корчмарь вокруг них так и вьется - раз одежды златом шиты, значит, и в карманах оно водится. Не ошибся корчмарь. Кидает князь на стол кошель с золотыми динарами и наказывает принести все самое лучшее - для него и для друга его странного. Уж в чем, в чем, а в этом корчмарь знает толк! На столе уже мясо дымится нежное, на камнях запеченное, мирисом[8 - Мирис - запах, аромат (серб.).] пряным исходит - всё еретина[9 - Еретина - мясо молодого козленка (серб.).] да ягнетина[10 - Ягнетина - мясо молодого барашка (серб.).]. Поросенок на вертеле, целиком изжаренный, а к нему пршута[11 - Пршута - традиционный сырокопченый окорок (свиной либо говяжий) (серб.).], гибаница[12 - Гибаница - традиционный пирог с сырной начинкой (серб.).], сыр, ражньичи[13 - Ражньичи - небольшие шашлычки из разных сортов мяса (серб.).], белый хлеб пшеничный да горячая приганица[14 - Приганица - шарики из теста, обжаренные в большом количестве масла, напоминают колобки или пончики (серб.).] - ай, хороша княжеская трапеза! Наливает князь
шливовицы в чарку серебряную да протягивает ее гостю.
- Выпьешь ли со мной, гость дорогой, питие доброе? Аль у вас, нехристей, пить сие не положено?
- Не положено, светлый князь. Не к лицу правоверным трезвость терять пред лицом Всевышнего.
- А ты не бойся, гость, смерклось уж, твой Всевышний ничего не увидит.
Усмехнулся гость да залил в себя всю чарку разом. Возрадовался князь - хоть и чужак, а пьет по-доброму, по-сербски. Достает тогда князь кинжал, отсекает от поросенка кременадлы[15 - Кременадла - корейка либо шейка на кости, чаще запекается на углях отдельно, но может быть и отрезана от цельной туши (серб.).] кус - не тонкий, в три пальца шириной - да подает его гостю.
- Откушаешь ли ты со мной, гость дорогой? А то отощал ты больно. Аль и этого вам, нехристям, не положено?
- Не положено, светлый князь. Свинья о дом Всевышнего потерлась боком - за то и не жалуем ее.
- А ты ешь, гость дорогой, не бойся - другим боком она терлась, нутром чую.
Рассмеялся гость, да и проглотил кременадлу - да и как тут не проглотить, ежели вкусна она?
- Светлый князь! Ты жизнь мне спас, как гостя меня принимаешь да потчуешь, а я низкий пес. Негоже тебе с такими якшаться да чашу заздравную поднимать.
- Негоже, говоришь? С кем хочу, с тем и якшаюсь. Я князь - мне и решать. Что чужак? Он предать не может. Хуже всех - брат, ударивший в спину. С ним по мерзости ни один пес не сравнится. Ответь же, чужестранец, как имя твое?
- Зачем тебе, светлый князь?
- Знать буду, кому жизнью обязан.
- Баязидом кличут. Иметь у нас такое имя - все равно что не иметь его вовсе. А твое имя как, светлый князь?
- Милошем нарекли при рождении - даром что и у нас Милошей предостаточно. Ответь, Баязид, а отчего ты меня князем называешь? На лбу у меня это, что ли, написано?
- На лбу не написано, а сапоги на тебе алые, одежды твои богатые, золотом шиты…
- Так в Будве любой конокрад злата на себя понавесит - пока не выловят да не высекут. Царь наш Милутин сказал давным-давно, что муж должен надевать на себя столько золота, сколько снести сможет, - вот и надевают люди неразумные.
- Меч при тебе острый, князь, каменьями самоцветными украшенный…
- Так, может, сотник я? Аль юнак при витязе знатном?
- О нет, князь. Мой глаз не обманешь. У тебя прямая спина и гордый взор. Волосы у тебя слишком светлы, глаза - слишком ясны. Ты князь, пришедший с севера. Про таких говорят в народе, что у них кровь другого цвета, нежели у простых людей. Теперь вижу я - не врет народ, правду говорит. Я пью за твое здравие, светлый князь.
- И за твое, Баязид.
Подняли они чаши серебряные да опорожнили их. Вновь подняли и вновь опорожнили. Чем не побратимы? А луна меж тем поднялась на небо. Закончилась шливовица в кувшине, тащит корчмарь другой. Загрустил с чего-то князь Милош. Спрашивает его чужестранец:
- Чего закручинился, светлый князь? Вижу я - грусть-тоска тебя снедает?
- Никому бы не сказал, а тебе скажу - нравишься ты мне. Был у меня брат. Был - да сплыл. Почитай что и нет его боле. Предать меня он замыслил - а от мысли до дела один шаг неверный. Скорблю я по дружбе порушенной.
- Эх, светлый князь, - Баязид ответствует, - мне ли не понять тебя! Ведь и мой старший брат замышляет убить меня - только и жду я коварного удара его. По обычаям нашим младший брат - и не брат вовсе, а так, отродье шайтаново. Никто не ранит нас так сильно, как братья наши.
- Дело говоришь, Баязид. Только скажи-ка, за что хотели тебя повесить на площади? Ты и вправду лазутчик?
- Похож я на лазутчика, светлый князь?
- Нисколько. Лазутчика не увидишь и не услышишь - а тебя видно сразу. Тогда колдун?
- Лекарь я. Вот зелья мои, яды.
- На что тебе эти бесовские снадобья?
- Эх, князь! Яд - это оружие, как и меч твой. Он может не только брать, но и возвращать жизнь. Разве не обнажал ты меч за дело правое?
- Думал я, что лекари только сперва лечат, а потом - убивают.
- Не таков я, князь. Я сперва убиваю, а потом - лечу.
Засмеялся князь:
- Хоть и змей ты, а по нраву мне!
Хороши ночи в Будве. Сидят князь Београдский и бродяга заезжий в корчме до звезды утренней, выходят в обнимку, как пьянчуги заядлые, ноги у них заплетаются. Омылись они в волнах Ядранского моря[16 - Ядранское море - Адриатическое море (серб.).], прояснилась голова. Говорит Баязид князю Милошу:
- Что ж ты за человек, светлый князь! Все думают, как бы ближнего своего убить да ограбить, а ты подобрал бродягу, посадил с собой за стол, накормил-напоил. Не думал я, что такие люди бывают на свете, - ан все-таки бывают. Ты светлый князь, пришедший с севера. За силу твою и щедрость вознаградит тебя судьба.
- Зачем мне верить в судьбу? Я сам ее творю.
- Не веришь? Напрасно!
- Я верю в Господа нашего.
- Разве помеха одно другому? В судьбу надо верить. Судьба каждого читается по глазам - надо только уметь читать. Вот чует мое сердце, князь, встретимся мы еще. И эта встреча наша неспроста была. В ней видится мне перст судьбы.
Усмехнулся князь Милош:
- Раз читаешь судьбу, то скажи, какова моя судьбина?
- Твоя судьба велика; одного взгляда тебе в глаза - там, на площади, - мне было достаточно.
- Вот как? А свою судьбу знаешь ли?
- Знаю, князь, как не знать. Стану сперва я султаном…
Смеется князь. Смеется чужеземец. Плох тот бродяга, что не мечтает быть султаном!
- А после, князь, посадят меня в клетку и будут показывать людям, как зверя дикого.
Еще больше князь развеселился. Султана - и в клетку! Добрые истории чужеземец рассказывает.
- Вся судьба эта - бабские россказни. Если меч крепко в руке держишь - получше он твоей судьбы будет, повернее.
- Прям ты, князь, как дорога на Константинополь, и честен. Слишком хорош ты для подлунного мира.
- Кабы были все турки такими, как ты, так и не воевали б мы с ними, - ответствовал Милош.
- А хочешь ли узнать, светлый князь, кто подослал к тебе убийц? Отправь людей своих в местечко Прокупле, что подле Ниша. Корчма там есть на окраине. На десятую ночь после вашего дня святого Николая придет туда человек в шапке зеленой, назовется Душаном, спросит у хозяйки чарку лозовача[17 - Лозовач - та же ракия, только из винограда (серб.).]. Пусть твои люди возьмут то, что у него в суме лежит. Вдруг тебе пригодится.
Сказал это Баязид, поглядел в глаза, словно углями обжег, и исчез в тумане утреннем. А тут и солнце встало, пора князю юнаков своих искать да в путь обратный отправляться. Только запал чужестранец в душу князю. Странный он. Чужой. Но правда в глазах его - незваная, нежданная, нездешняя правда. И знание сокровенное, как у старцев греческих. Задумался князь, но ко дню святого Николая послал людей своих в Прокупле.
* * *
Славу славит князь наш сербский Лазарь
во Крушевце, заповедном граде.
Всю господу усадил за стол он,
с сыновьями всю свою господу:
Юг-Богдан старой - от князя справа,
за Богданом - Юговичей девять,
Вук Бранкович - по левую руку,
по порядку - прочая господа,
впереди же воевода Милош.
Не стоит быстрая Дрина на месте, не пресекаются годы по мановению людскому. Тучи черные собрались над Сербией, ветры грозные воют, бурю несут с собой. Стоит войско османское подле самых ворот, и несть числа ему - и янычары там, и сипахи[18 - Сипахи - разновидность турецкой тяжелой кавалерии (тур.).], и акынджи[19 - Акынджи - иррегулярная турецкая конница (тур.).], и даже всадники на верблюдах. Султан Мурад ведет его - грабить и жечь земли сербские, убивать люд православный, нести свою веру огнем и мечом.
И собиралось по всему краю войско великое. Пришли воины от боснийского владетеля во главе с воеводою Влаткой Вуковичем, черногорцы пришли от Георгия Страцимировича, Вук Бранкович, владетель Южной Сербии, Милош Обилич, князь Београдский - все с юнаками своими. Пришла подмога от владетеля Герцеговины и от Юрия Кастриота, князя Албанского. Юг Богдан привел войско и девять своих сыновей - ай да тесть у царя! Пришли и витязи знатные - Стефан Лучич, Баня Страхинич, Иван Косанчич да Милан Топлица. Сербы, босанцы, албанцы, валахи, венгры, болгары да греки - все собрались с турками-нехристями за обиды поквитаться. Только вот незадача: воинство хоть и великое собралось, да только все равно меньше османского. Шло-шло войско, да встало в поле. И турки тоже встали супротив.
- Что за поле такое? - спрашивает царь Лазарь у крестьянина. - Что за река?
- Река Ситницей прозывается. А поле - Косово, господарь.
Лагерь разбили сербы. Да и турки не дремлют. Шатров их, как снега зимой на Златиборе[20 - Златибор - горный массив в Сербии.] - видимо-невидимо. Собрались на совет воеводы да витязи сербские, смотрят да прикидывают, как им турок одолеть. Порешили, что посредине встанет сам царь Лазарь да с князем Београдским, одесную - Юг Богдан с сыновьями, а по левую руку - Вук Бранкович. Говорит князь Милош:
- Войско наше втрое меньше турецкого. Посему давайте, братия, нападем на него ночью, не дадим туркам опомниться.
Одобрительно встречают слова Милоша. Но поднимается Вук Бранкович и молвит такие слова:
- Не годится нам, господарь, нападать ночью, как будто мы воры какие или цыгане. Достанет у нас воинов, чтоб одолеть турок днем. Да и как во тьме сражаться? Кони наши с пути собьются, ряды попутаются.
И эти слова встречает гул одобрительный. Думал-думал царь - и говорит наконец:
- Драться будем при свете дня, как предки наши дрались. Не посрамим чести своей, одолеем нехристей. Негоже, чтоб говорили, будто сербы - хуже цыган. А теперь, по древнему обычаю, давайте отвечеряем в эту ночку по-доброму - кто ведает, когда еще попируем всласть?
- Время ли пировать, государь? - вопрошает Милош. - Не лучше ль напасть на врага внезапно?
- Уймись, князь, - говорит на то Лазарь. - Возьми пример с побратима своего. Хватит тебе судьбу испытывать.
Нахмурился Милош, ничего не ответил, но стало на сердце его неспокойно. Вучище исподлобья глядит, втайне радуется. А на пиру-то на царском мед да шливовица рекою текут, еретина, ягнетина да поросятина тушами громоздится, сарма[21 - Сарма - разновидность голубцов, варится в больших чанах (серб.).] да попара[22 - Попара - горячее блюдо из хлеба, молока и сыра (серб.).] в больших котлах дымятся, а пршуте да гибаницам уж и счет потеряли. Хмель воеводам языки развязывает. Наполняет князь Милош чашу золотую шливовицей да подносит брату своему названому Вуку Бранковичу со словами:
- Чашу эту подношу тебе, брат. Осуши ее за здравие тех, кого предал ты.
- В своем ли ты, брат, уме? Говорить мне такое! Мне, Вуку Бранковичу, владетелю Южной Сербии!
Налились глаза Вуковы кровью, как у быка. Швырнул он чашу на пол, разлилась шливовица по коврам царским. А и Милош тут как тут, кинжал в руке сжимает. Видят сотрапезники - плохо дело. Навалились на них Божко, младший Югович, да Страхиня, разняли буянов. Нахмурился царь - не любо ему, что надежа и опора под ним шатается. Вопрошает он Милоша:
- Сможешь ли, князь, подтвердить слова свои?
Достает князь Милош из-за пазухи свиток, что получил намедни, подает царю. Взят этот свиток людьми князя у человека по имени Душан в корчме прокупленской. Разворачивает царь свиток, а в нем начертано: «От Якуба ибн Мурада Вуку Бранковичу. Пусть солнце воссияет над твоей головой, сиятельный князь! Место твое - на престоле сербском, и в том тебе будет моя подмога. Уводи войско свое с поля, не воюй с нами - и станешь тем, кем рожден быть. Отец мой, султан, стар. Скоро я приму власть над османами и награжу тебя за здравомыслие, эту истинную добродетель правителя. А что до опасений твоих, что я хочу обманом захватить твои земли и лишить тебя власти, то в доказательство слов моих возвращаю я тебе весь харач, который отец мой получил с земель твоих. Знай же, что буду стоять я на правом крыле войска нашего и не двинусь с места, дабы не навредить твоим людям, пока они будут уходить. Князя же Београдского, что злоумышлял против тебя, люди мои подстерегали по твоей просьбе, да только ушел он от них живым. В другой раз не уйдет. Слава Всевышнему!»
Потемнело лицо царя, как прочел он слова Якуба, сына султанова. Бросился Вук на колени - но не пощады он просит:
- Выслушай меня, господарь! Челом тебе бью на Милоша Обилича. Завидовал он всегда моей власти и богатству. Замыслил погубить меня. Сам он состряпал это письмо! Сам сюда принес! Не знаюсь я с Якубом, писем ему не пишу и не встречаюсь, золота от турок не получаю. Да и как мог Якуб написать мне на нашем языке? Милош, Милош измену замыслил!
- Целуй крест! - наказывает ему царь.
Приложился Вук к кресту господнему - и как только крест в прах от лжи такой не рассыпался? Молвит тогда царь князю Милошу:
- Так вот кто у нас тут Иуда истинный! Уйди с глаз моих, не хочу видеть тебя!
Хочет оправдаться Милош, да только не судьба, видно. Уходя, говорит он царю - и все про то слышали:
- Ошибся ты, господарь. Не изменял я народу своему и вере православной. В доказательство слов этих завтра в Видов день убью я султана Мурада у всех на глазах - иначе не получить мне прощения.
Сказал так князь Милош и вышел. Горяч был нравом, горяч и резок. Ожесточилось сердце его. Лишь хладной стали под силу остудить эту буйную голову.
* * *
Поднял Лазарь золотую чашу
и сказал он той господе сербской:
«За чье здравье выпить эту чашу?
Коли пить мне за старейших родом,
за старого Юг Богдана выпью;
коли пить я за знатнейших стану,
то за Вука Бранковича выпью;
коли пить мне, как подскажет сердце,
то за девять шурьев чашу выпью,
девять шурьев, девять Юговичей;
ну а коли пить мне за геройство,
за Милоша выпью воеводу.
Пить не стану за кого другого,
но во здравье Милоша Обилича!
Здравье, Милош, вера и невера!
Прежде верный, нынче же - неверный!
На Косове завтра мне изменишь,
сбежишь к туркам, к их царю Мурату!
Будь же здрав ты и здравицу выпей,
вино выпей, а кубок в подарок!»
Велико ты, поле Косово. Обильны на тебе пашни. Да только не пашнями ты славишься. Много битв кровавых ты видело, много костей в тебе покоится. Если взять все слезы, что ты пролило, да высыпать на тебя дождем, то было бы на месте твоем озеро Скадарское. И снова встали на тебе две рати могучие. Ни одна не отступит, не уйдет восвояси. Нельзя уйти с поля Косова - можно лишь победить или умереть. Заалела над полем зарница - то Видов день, страшный день наступает. Что он уготовил?
Взошло солнце красное, началась битва великая. Столкнулись два войска могучих. Железо входит в плоть живую, ломаются древки, звенят щиты, ржут кони. Стать Видову дню самым великим днем Сербии - а как же иначе? Теснит царь Лазарь Мурада, топчутся нехристи на месте, как стадо баранов, сама земля гонит их восвояси. Даже Ага янычар непобедимых - а и тот сделать ничего не может. Одесную Юг Богдан со своими сыновьями крушит Евренос-Бека и Али-пашу, вот уж и спину турки показали. А как Страхиня мечом машет - одно загляденье! Вспомнил он, видать, жену свою обесчещенную и сносит головы турецкие, как дрова рубит. А по левую руку стоят витязи Вука Бранковича да босанцы - Якуб и нападать-то на них боится, даром что верблюдов привел. Теснят сербы неприятеля, вот уж и лагерь турецкий недалеко. И шлет воевода Влатко своему господарю, Твртку босанскому, весточку победную.
Но коварно поле Косово. Видов день тянется, как год. Солнце уж на средину неба поднялось, а сербы всё никак победить не могут. Что за чертовщина! Сжимают воины в руках оружие, разят врагов бессчетно, а врагов больше и больше становится - на одного серба по пять турок! И впрямь ошибся царь Лазарь. Но чу! Что такое? Упало посреди битвы знамя князя Београдского. Видать, одолели его турки. Или князь и вправду предательство замыслил? Бросает он меч свой оземь и дается в руки янычарам. Говорит, что надумал не воевать с султаном, а союз с ним заключить. А нехристям только того и надо! Хватают они князя Милоша да волокут в шатер султанов, связав руки да отобрав все оружие - даже кинжал заветный, византийской работы с сердоликами. Эх, князь, князь, что ж ты наделал! Как же ты теперь исполнишь обещание свое? Как убьешь султана без оружия? Сжалось сердце у царя Лазаря: «Предал меня тот, кого за сына почитал». А Вучище ухмыляется: «Что говорил я тебе, господарь?»
Гремит битва, конца-края ей нет. Бьются сербы насмерть, да не одолеть им турок. Притащили князя Милоша в шатер султанов, бросили лицом оземь, как скотину, - лежи, князь, думай о чести своей погубленной. Тут вдруг шаги слышны, голос звучит знакомый:
- Негоже тебе, светлый князь, лежать, как быку на бойне!
Мелькает кинжал булатный, и путы падают с рук княжеских. Поднимает глаза князь. Пресвятая Богородица! Баязид?!
- Узнал, князь? А я-то тебя сразу заприметил - таких, как ты, не забывают.
- Откуда ты тут?! Таки лазутчик? - князь спрашивает.
Плетью ударяет за эти слова турок-охранник князя Милоша:
- Как с сыном султана говоришь, неверный?!
- Оставь нас, Али, - наказывает тому Баязид.
Уходит турок согнувшись, не смеет он господина своего ослушаться, хотя и не нравится ему пришелец-северянин. За ослушание у турок - верная смерть.
- Эх, князь, князь, - смеется змей Баязид, - вот не догадался ты, кого в Будве потчевал. Не знал, что у султана два сына? Скоро отец мой придет сюда с людьми своими, хочу приготовить тебя к встрече с ним. Желаешь быть рабом султана? Добро. Будешь ползать на брюхе, сапоги его целовать…
- Не буду.
- Что ж ты тогда, светлый князь, делаешь здесь? Постой-ка, а не ты ль обещался намедни убить султана? Мне все ведомо.
- Змей ты подколодный.
- Змей, говоришь? Спорить не буду, Всевышний нас рассудит. Только как же ты хочешь убить султана? У тебя ж и оружия нет. Видишь этот кинжал? Он твой? Дамасская сталь, рукоять золотая с сердоликами, на греческий манер сделана. С таким кинжалом на султана пойти не стыдно. Хочешь, светлый князь, верну его тебе? Верну, но с условием: исполнишь ты то, что обещал.
Не верит Милош своим ушам:
- Как же так, Баязид? На отца своего замышляешь? Неужто Всевышнего не боишься?
- Сегодня слишком жаркий день, Он прохлаждается на небесах. Я возвращаю тебе кинжал - делай свое дело. За свои я сам отвечу. Судьба моя - быть на османском престоле. Если не сделаю этого сейчас - брат мой убьет меня. Что смотришь так, светлый князь?
Ничего не сказал князь Милош, только спрятал кинжал под одежду.
- Али, слуга мой, свяжет тебе руки, но ты легко развяжешь веревку. Не бойся лишних ушей - Али умеет молчать. Но и тебе про все это говорить не след. Пусть будет верной твоя рука, светлый князь.
- Пусть полученная власть принесет тебе радость, Баязид.
И было все, как сказал младший султанов сын. Связал Али князя, да так хитро, что развязаться проще простого. Пришли в шатер турки - все в доспехах, богатых халатах, чалмах да с ятаганами. Шествует султан среди них, как лев среди шакалов. Грозен видом Мурад, грузен телом. Халат на нем золотой с красным подбоем, на пальцах - сплошь каменья самоцветные. Садится султан на трон золоченый, на подушки атласные, и падают все ниц - от визиря до последнего срамного отрока. Смотрит султан на князя Милоша - глаза у Мурада мутные, нехорошие, - и манит его к себе рукою. А другие на султана и глянуть не смеют - как бараны в стаде, прости Господи! Опустился князь Милош пред султаном на колено, и только тот протянул ему сапог свой для целования, как прыгнул князь, словно барс, и рассек султану нутро его поганое одним ударом кинжала - от брюха до бороды. Началось тут столпотворение несусветное - кровища из брюха хлынула, залила все подушки атласные, завалился султан под ноги, турки туда-сюда бегают, Всевышнего призывают, князя схватили и поднять на копья хотят, но слышен тут голос Баязидов:
- Не убивать неверного! Живым он нужен мне! Завтра мы предадим его смерти на виду у всех - пусть все знают, что бывает с теми, кто посягает на правителей османских. И про смерть султана чтобы в войске не знал никто. За одно слово о ней - смерть неминучая.
Подивились турки словам Баязида, но перечить не посмели - кто знает, может, он султан следующий. Связали они князя Милоша по рукам и ногам да в яму бросили, янычар к нему приставили. Не сбежать тебе, князь.
* * *
Вскочил Милош на резвые ноги,
поклонился до землицы черной:
«Хвала тебе, славный Лазарь-княже!
Хвала тебе за здравицу эту,
за здравицу да за твой подарок,
но такие не по сердцу речи!
Коль солгу я, убей меня Боже,
никогда я неверою не был,
никогда им не был и не стану,
хочу завтра на Косовом поле
я погибнуть за Христову веру!
С тобой рядом сидит твой невера,
втихомолку вино попивает -
Вук Бранкович - клятый и проклятый!
Завтра будет Видов день пригожий,
поглядим же на Косовом поле,
кто тут вера, а кто тут невера!
Что там будет, видит Бог великий,
утром выйду на Косово поле
и зарежу царь-Мурата турка,
и на глотку наступлю ногою;
коли даст мне Бог такую долю,
в град Крушевац ворочусь здоровым,
изловлю я Бранковича Вука,
приторочу к копью боевому,
как старуха кудель к прялке крепит,
на Косово вытащу на поле».
А на поле-то битва не стихает. День уж к вечеру клонится, пролилась кровь на пажити щедро, но не сдаются турки, не сдаются сербы, стоят насмерть. Иссякло терпение у Якуба, старшего сына султанова, - а и не знает он про смерть отцову, исполняется приказ Баязидов. Обнажает он ятаган свой и гонит коня вперед - не терпится ему победу одержать. Тронулось следом за ним правое крыло турецкое навстречу сербам. Заголосили янычары, зазвенели сипахи железом, закричали верблюды. Вот уж и войско сербское должно показаться под рукою Вука Бранковича. Но что это? Нет его! Куда делся Вук? Ищут Вука на поле боя, ищут войско его - ан нету их. Предал Вук своего господаря. Да что там - предал веру Христову. Нет ему теперь прощения. Увел он войско свое. Увидев это, разбежались босанцы с албанцами - бабы, а не воины. Нету больше сербского непобедимого войска.
Рад Якуб, гонит верблюдов в прореху. Но недолго ему радоваться. Падает он вдруг с коня да хватается руками за горло - а оттуда кровища хлещет. Подбежали к нему янычары - а он уж в пыли лежит мертвый. Что случилось с Якубом? Стрела его не находила, меч вражеский не доставал. Не пожалел Баязид яду для брата своего единокровного. Лишилось войско османское в Видов день двух своих повелителей, смешалось. Вот она, победа сербская, осталось только руку протянуть.
Но кто знает судьбу? Встал во главе османов Баязид, султанов младший сын, гонит он отару свою прямо на сербов - а тем и ответить нечем. Полегли витязи в сырую землю. Нет больше Страхини и Лучича. Нет Юга Богдана. Храбро он сражался, славу вечную снискал - всем бы так! Погибли один за другим все девять его сыновей - заменяли они отца, пока рука меч держала, а потом падали, ятаганами да саблями подрубленные. Последним пал Божко Югович, младший сын. Не осталось братьев у царицы Милицы, горько ей их оплакивать. Но не ведает она, что не только братьев лишилась. Выехал царь Лазарь вперед, разит турок, да только конь его оступился да в яму упал. Зовет царь юнаков своих - не могут они к нему пробиться. Турки царя окружили, спешили да в плен увели. Тут дрогнули сербы, побежали болгары да черногорцы, а те, кто остался, преданы были страшной смерти - много дней еще головы на кольях вокруг поля стояли, пугая людей живых.
Страшное ты, поле Косово. Сколько на тебе крови пролилось, но такого не знало ты прежде. Воды Ситницы стали красными. Волки воют, вороны стаями слетаются - знатная для них тризна нынче. Лучшие воины полегли на землю - не поднять их уже. Не петь им песен, не ходить в поле, не ласкать жен своих. Пала в Видов день гордость сербов на целых пять веков.
За полночь достали янычары из ямы князя Милоша, притащили его снова в шатер султанов. А там теперь - новый хозяин. Баязид на троне сидит, на подушках атласных, а на голове его - все та же грязная повязка. Принимает он Милоша по-царски, приглашает с собой отужинать, но отказывает князь - сыт он по горло милостями турецкими. Не унимается Баязид:
- Думаешь, светлый князь, не ведаю я, почему ты взор от меня отворачиваешь и ложиться не хочешь со мной за один стол?
- Тогда почто мучаешь? Убей меня скорее, оставь в покое душу мою.
- О нет, княже, должок за тобой. Я с князем Београдским в Будве отобедал - а нынче князь Београдский со мной на поле Косовом вечерять будет.
- Зачем мне с тобой вечерять?
- Вдруг захочешь просить меня о чем-нибудь? Сегодня я добрый.
- Не было еще такого, чтобы князь Београдский просил милостыню у нехристя и убийцы.
- Не за себя просить будешь - за них, братьев своих по вере!
Помрачнел князь, но делать нечего - прилег за стол. А Баязид его потчует:
- Испробуй, светлый князь, теперь наши лакомства: мезе[23 - Мезе - традиционная турецкая закуска, состоящая из разнообразных лакомств (овощи, зелень, мясо, рыба, орехи и др.) (тур.).], бура[24 - Бура - разнообразные пироги и пирожки (тур.).], брынза нежная, как тело женщины, суджук[25 - Суджук - разновидность острой колбасы (тур.).], мозги ягненка, эзме[26 - Эзме - острая смесь из овощей (тур.).], хайдари[27 - Хайдари - соус из сметаны с чесноком и специями (тур.).], джаджик[28 - Джаджик - холодный суп из айрана и огурцов, заправленный оливковым маслом, чесноком и мятой (тур.).], бобрек[29 - Бобрек - почки (тур.).] да пирзолы[30 - Пирзолы - баранина на ребрышках (тур.).]. Кушай, князь, насыщайся. А вот «молоко львицы»[31 - «Молоко львицы» - крепкий спиртной напиток, разновидность самогона, который после добавления в него воды (льда) становится белым.] - видит Всевышний, оно не хуже того напитка, коим меня ты в Будве потчевал.
Ест молча князь, но не унимается змей Баязид:
- Вижу я, посылал ты людей своих в Прокупле?
- Откуда знаешь?
- Предал вас Вук Бранкович - тут и думать нечего. Не вскрылся б его обман - может, и не увел бы он войска. Да и брат наш Якуб учудил. Говорили ему - не веди верблюдов на поле, они конницы сербской испугаются, затопчут янычар. А он ни меня, ни отца не послушался, все сделал по-своему - кабы не помер, вреда нанес бы немало.
Опустил князь голову, душа его рвется на части. Смотрит он на стол и видит - нож лежит. Загорелись глаза у князя. Убил он султана одним ударом, убьет и сына его окаянного. Но змей Баязид будто мысли его читает:
- Убить меня хочешь, светлый князь? Не понял ты знаков судьбы. Суждено мне было стать султаном, правителем всех османов, суждено было завоевать твой народ - и стало так. Суждено было отцу моему принять смерть от руки владыки светлого, пришедшего с севера, - и стало так. Я же приму смерть от владыки темного, пришедшего с востока. А тебе что суждено, ведаешь?
- Не ведаю и ведать не желаю. Знание твое от нечистого идет. Оно мне без надобности, коли есть у меня вера.
- Эх, князь, князь, - ухмыляется Баязид, - ты слишком прям и открыт. Не живут такие долго - ни у нас, ни у вас. Отсекут тебе завтра голову. Кабы не отсекли, так брат твой зарезал бы тебя ножом в спину. А если б одолели вы, то за голову твою никто не дал бы мелкой серебряной монеты. Не может быть двух солнц на небе, не может быть двух владык на земле. Да и не судьба вам победить теперь.
- Нет судьбы никакой!
- Хочешь еще раз ее испытать? Вот, выпей «молока львицы» - твоя последняя ночь будет легка.
- Наливай!
Заплескалось в чаше «молоко львицы» - белое, и впрямь как молоко, но запах у него странный. Не пей, князь! Мало ли что чародей этот нальет тебе! Но уже нет страха, когда случилось самое страшное. Подносит князь чашу ко рту, глотает из нее - и падает замертво. Хорошие яды у Баязида, доволен сын султана. Но не обычный яд подсыпал он князю.
* * *
Велика, брат, у тех турок сила:
коли солью все мы обернемся,
обед туркам посолить не хватит!
Вот уж полных пятнадцать денечков,
как скачу я по турецким ордам
и ни края не вижу, ни счета,
от Мрамора до Явора Суха,
от Явора, братец, до Сазлии,
от Сазлии до Чемер-Чуприи,
от Чуприи до града Звечана,
от Звечана, братец, до Чечана,
от Чечана до гор до высоких -
все турецкой придавлено силой:
конь за конем, юнак за юнаком,
что лес темный копья боевые,
а знамена точно в небе тучи,
а шатры их точно белы снеги;
ежли б дождик там пролился с неба,
ни за что бы не достал землицы,
только б кони да бойцы намокли.
Сколько времени прошло - кто знает? Просыпается князь. И что ж видит он? Знакомый шатер, ковры на полу, хоругви вокруг с крестами. Вокруг родные лица - как увидал их князь, так возрадовался более меры. Вот Юг Богдан сидит да сыновья его - живые все. Стефан Лучич и Баня Страхинич в добром здравии. Подумалось князю - уж не на тот ли свет попал он? Ан нет - царя Лазаря видит, предателя Вука. Нет, не тот это свет! Смотрят все на князя Милоша - а он и не знает, что сказать, язык к гортани прилип. Молвит слово тут Божко Югович:
- Войско наше втрое меньше турецкого. Посему давайте, братия, нападем на него ночью, не дадим туркам опомниться.
Одобрительно встретили слова его. Вспоминает про все князь Београдский. Поднимается тут Вук Бранкович и молвит другое слово:
- Не годится нам, господарь, нападать ночью, как будто мы воры какие или цыгане. Достанет у нас воинов, чтоб одолеть турок днем. Да и как во тьме сражаться? Кони наши с пути собьются, ряды попутаются.
И эти слова встретил гул одобрительный. Не верит князь Милош своим глазам - так это все удивительно. Говорит царь Лазарь:
- Драться будем при свете дня, как предки наши дрались. Не посрамим чести своей, одолеем нехристей. Негоже, чтоб говорили, будто сербы - хуже цыган. А теперь, по древнему обычаю, давайте отвечеряем в эту ночку по-доброму - кто ведает, когда еще попируем всласть?
На пиру сидючи, достает князь письмо из-за пазухи - а письмо то Якуба до Вука-предателя, слово в слово оно повторяется. Смотрит князь на него и видит - стоит на письме печать султанская, такую не подделаешь. Наполняет князь чашу золотую шливовицей и подносит брату своему названому Вуку Бранковичу со словами:
- Чашу эту подношу тебе, брат. Осуши ее за здоровье тех, кого ты предал.
- В своем ли ты, брат, уме? Говорить мне такое! Мне, Вуку Бранковичу, владетелю Южной Сербии!
Во второй раз бросается брат на брата, во второй раз разнимают их Божко со Страхинею, во второй раз свиток ложится в руки царские. И опять падает Вук на колени перед царем и крест целует, но говорит князь Милош:
- Врет он все, господарь, кары справедливой избежать хочет. На письме-то печатка султанова!
Побелел Вук, снова в ноги царю валится, волчина:
- Это турки, турки всё сделали, господарь, чтоб порушить веру меж нами! Они написали это письмо и послали тебе через Милоша. Не предавал я тебя, с поля боя не сойду живым. Пусть Милош ответит, откуда письмо у него? От нехристей этих небось?
Ничего не ответил Милош, лишь поклялся опять он убить султана. Снова прогнал его Лазарь с глаз своих, но не теряет надежды князь Београдский. Идет он к Юговичам и подзывает к себе Божко, младшего.
- Веришь ли ты мне, Божко Югович?
- Верю, князь. Ты как брат мне - как могу я не верить?
- Тогда слушай, Божко, и запоминай, хоть это и странно. Завтра мы сперва верх будем брать, но потом турки начнут одолевать нас. Отец твой и братья погибнут - вечная им память. Но ты, младший Югович, ты останешься дольше других. Господом нашим тебя заклинаю - не спускай глаз с царя, не давай ему вперед выезжать. Мало ли что? Вдруг конь его в яму провалится? Не должен царь попасть в лапы к нехристям. Сделаешь?
- Сделаю, брат. Как не сделать? Будет царь в целости и сохранности. На шаг от него не отойду, покуда живой.
* * *
Снова Милош Обилич с вопросом:
«Так, Иване, побратим любимый,
а скажи мне, где шатер Мурата?
Я поклялся нынче Лазарь-князю,
что зарежу самого Мурата
и на глотку наступлю ногою».
Но Косанчич говорит на это:
«Ты в уме ли, побратим любимый!
Ведь шатер тот сильного Мурата
посредине табора поставлен;
если б крылья ты имел сокольи,
если б рухнул из ясного неба,
твое мясо перья б не подняли».
Взошло солнце красное. Началась снова битва великая. Столкнулись два войска могучих. Железо входит в плоть живую, ломаются древки, звенят щиты, ржут кони. Видов день станет самым великим днем Сербии. Выезжает князь Милош на поле. Горят глаза его огнем, сияет меч острый на солнце - худо будет врагам. А сам думает: «Нет, Баязид, поспорим мы с твоею судьбою. Негоже князю Београдскому оружие пред нехристями складывать. Быть мне проклятому вовеки, если не вырву победы у врагов наших. Руки отрубят - так зубами вырву». Дерется Милош отчаянно, хочет пробиться к шатру султанову, да не может турок одолеть - слишком много их. Тут бросает он взгляд по левую руку и видит - тронулись верблюды вперед. Не послушал Якуб ни брата своего, ни отца. Осеняет тут князя Милоша. Кличет он конников своих, говорит им:
- Братья мои! Сослужим службу царю православному! Поскачем лоб в лоб на верблюдов, а когда близко будем - застучим мечами о щиты что есть мочи. Верблюды шума того испугаются - побегут и своих затопчут.
Выехали конники Милоша против верблюдов, стучали они мечами о щиты что есть мочи. Испугались верблюды, порвали постромки и заметались, топча своих и чужих, но своих более. Налетел Милош на Якуба, вышиб его из седла буздованом[32 - Буздован - разновидность палицы (серб.).]. Сын султанов в пыль упал мертвый, изо рта его кровища хлещет - видать, и вправду судьба ему быть убитым на поле Косовом. Наступают сербы. Уже шлет воевода Влатко своему господарю весточку победную. Рубит князь Милош турок направо и налево, вот и шатер султана. Янычары стоят насмерть - только разве ж остановить судьбу? Один князь к шатру прорывается, въезжает в него на коне. Не ждут его здесь. Отроки срамные разбежались все, сам Мурад за подушками прячется. Спешился Милош, приколол халат султанов копьем к трону да рассек ему нутро поганое одним ударом кинжала - от брюха до бороды. Видать, и Мураду не миновать судьбы, раз второй раз помирает он одной и той же смертию. Набежали тут турки, князя схватили, поднять на копья хотят, но знает дело свое Баязид, не отдает князя.
- Что, светлый князь, все еще не веришь мне?
- Разве таким, как ты, можно верить?
Но чу! Что на поле Косовом деется? Куда Вук Бранкович подевался? Ищут Вука на поле боя, ищут войско его - ан нету их. Предал-таки Вук своего господаря. Нет ему теперь прощения. Увел он войско свое, и босанцы с албанцами следом разбежались. Ухмыляется змей Баязид:
- Предал тебя брат твой. Да и как ему было не предать? Обозвал ты его в сердце предателем, а он всего-то хотел править Сербией да монету свою чеканил - разве ты того ж не хочешь?
- Но убийц он ко мне посылал!
- О светлый князь! Ты слишком доверчив и прям. Откуда известно тебе, что он послал их?
- Об этом сказано было в том письме.
- Ха! Сам я писал его. Сам печать ставил. И сам подвел тебя к нему - иначе как бы ты получил его? И убийц к тебе я подсылал. Но не для того, чтоб убить - рассмотрел я на тебе знаки моей судьбы. А побратим твой… Ждал ты зла от него - и дождался. Ушел он с поля в испуге, что все свои промахи на него вы возложите.
Ничего не ответил Милош, заныло сердце его. Не сумел перебороть он судьбу - только хуже еще сделал. Не помог он братьям своим. Просил он Божко Юговича царя охранять - тот и охранял, вперед не пускал. Да только запали ему в душу слова Милоша о том, что отец и братья погибнут, бросился он на подмогу к ним да первым из Юговичей голову-то и сложил. Некому стало за царем смотреть - а тот в бой так и рвется. Вынул царь меч свой из ножен и стал турок разить, да только конь его плохо был подкован - выпала подкова, захромала животина. Спешили турки царя да в плен увели - и здесь судьба постаралась, проклятая. Дрогнули витязи сербские, побежали болгары да черногорцы. Пала в Видов день гордость сербов. Волки воют, вороны стаями слетаются - знатная для них тризна нынче. Воды Ситницы стали красными от крови. Страшное ты, поле Косово.
За полночь достали янычары князя Милоша из ямы, как и положено, притащили опять в шатер султанов. Баязид там уж на троне сидит, принимает он Милоша по-царски, приглашает с собой отужинать, яствами кормит восточными да приговаривает:
- Негоже тебе, светлый князь, одному за народ свой страдать. Каждый день твой будет битвою страшной. Начинать ты будешь его на поле Косовом, заканчивать - смертию лютою. Каждый день ты будешь по локоть в крови рубить врагов. Каждый день убивать ты будешь султана. Каждый день тебя брат предаст. И каждый день будешь ты повержен вместе с народом своим. Не передумал еще судьбу испытывать?
- Нет, не передумал. Пусть даже каждый мой день станет Видовым - а и тогда не отступлюсь. Неведомы мне боль и страх. Есть вера у меня, что однажды правда одолеет судьбу.
- А ежели случится это через сотню зим? Через две сотни? Через пять?
- Негоже князьям сербским отступаться от намеченного.
Ухмыльнулся Баязид. Но не знает он, что нож со стола уже у Милоша в руке. Не успел султанов сын и глазом моргнуть, как вскочил князь да приставил нож острый к горлу его. Что скажешь теперь, песий сын?
- Не зарежешь меня ты, светлый князь.
- Отчего ж?
- Не судьба. Я бы и рад - да не судьба. Умереть мне смертию долгой и мучительной, не от твоей руки. Да и зачем тебе меня убивать? Ты же хочешь еще раз испытать судьбу - вижу, что хочешь.
Бросил князь Милош нож:
- Давай сюда свое «молоко львицы». Негоже мне тут с тобой лясы точить, когда братья мои там погибают.
Выпил князь зелье Баязидово и снова впал в забытье черное.
* * *
Что за добрый молодец удалый:
вострой саблей он махнет разочек,
вострой саблей и рукой-десницей -
сразу двадцать голов отсекает?» -
«Его кличут Банович Страхиня!»
«Что за добрый молодец удалый:
на гнедом он на коне великом
и с крестовым знаменем в деснице,
турок в толпы тот юнак сгоняет,
гонит в реку, в Ситницу, как стадо?» -
«Это Бошко Югович удалый».
В третий раз князь Милош на совете у царя Лазаря. Юг Богдан там да сыновья его - живые все. Стефан Лучич да Баня Страхинич, царь Лазарь да брат названый, Вук Бранкович. Пока князь на лица их светлые любуется, молвит слово Божко Югович:
- Войско наше втрое меньше турецкого. Посему давайте, братия, нападем на него ночью, не дадим туркам опомниться.
Одобрительно встретили слова его. Но тут опять поднимается Вук Бранкович и молвит другое слово:
- Не годится нам, господарь, нападать ночью, как будто мы воры какие или цыгане. Достанет у нас воинов, чтоб одолеть турок днем. Да и как во тьме сражаться? Кони наши с пути собьются, ряды попутаются.
И эти слова встретил гул одобрительный. Но преклоняет тут князь Милош колени пред советом и молвит:
- Ради Христа, выслушайте, братья, что я скажу. Не выстоять нам супротив турецкого войска, если не нападем мы ночью. Пресвятая Богородица мне давеча привиделась и сказала так. Давайте же начнем биться во тьме - если победим, никто нас не осудит, ибо лишь Божьему суду подвластны победители.
Задумался царь, говорит наконец:
- Благие слова Богородицы. Драться будем ночью, как при свете дня. Не посрамим своей чести, одолеем нехристей.
Достает тут князь письмо из-за пазухи - а письмо Баязидом то писано от имени брата его Якуба - да кидает его в жаровню, в самый огонь, дабы не смущало оно сердца княжеского. Обнимает Милош побратима своего Вука Бранковича, говорит ему:
- Был не прав я, думал про тебя плохое, но нынче каюсь. Неповинен ты. Простишь ли меня за неверие, брат?
- За неверие прощу тебя, брат, - отвечает Вук Бранкович, - но не за предательство.
- В своем ли ты, брат, уме? Говорить мне такое! Мне, Милошу Обиличу, князю Београдскому!
В третий раз бросается брат на брата, в третий раз разнимают их Божко со Страхинею. Говорит царь Бранковичу:
- Сможешь ли подтвердить слова свои?
Отвечает Вук Бранкович:
- Господарь мой, встречался Милош с младшим сыном султановым Баязидом в Будве. Видели их в корчме приморской. Сидели они, как побратимы, чаши заздравные пригубляли. Зачем им встречаться, как не для сговора черного? Подтвердить слова мои корчмарь может - позвать его?
Стоит князь Милош и не знает, что сказать. Правда ложью обернулась, а ложь - правдою. Колдовство вокруг да обман - как разобраться в них тому, кто привык идти прямою дорогою?
- Правду ли Вук говорит? - молвит Лазарь.
- И да, и нет, - Милош ответствует. - Сидел я в корчме с Баязидом, но не знал тогда, кто он, и черных дел не замышлял отнюдь. Не предатель я.
Туча черная на чело царя надвинулась, прогнал он Милоша с глаз своих. И в третий раз поклялся князь Београдский убить султана. Не смирился он, хочет и дальше судьбу испытать. Идет он в шатер к Юговичам и спрашивает Юга Богдана и девятерых его сыновей:
- Верите ли вы мне, братья Юговичи?
- Верим, князь. Ты нам как сын и брат. Если тебе нельзя верить, то кому ж тогда?
- Выслушайте, хотя это и странно. В битве мы должны верх взять, но турки огрызаться будут и захотят господаря нашего захватить. Нельзя дать им сделать это. Не знаю я, кому погибнуть суждено, кому в живых остаться, потому всем и говорю, всех Господом заклинаю - не спускайте глаз с царя Лазаря, не давайте ему вперед выезжать да подковы коня его проверьте - ведь конь без подковы, что птица без крыла. Не должен царь попасть в лапы к нехристям.
- Мы и сами про то же думали, - отвечает Юг Богдан, - не бойся, смело иди в бой, будет зять мой Лазарь в целости и сохранности, пока живы мы.
Обнимает их князь Милош на прощание - чует сердце его, не увидит он больше славных Юговичей.
* * *
Как отъяли главу Лазарь-князю
на том славном на Косовом поле,
никого тут не случилось сербов,
оказался лишь турчонок малый.
Хоть он турок, но от полонянки,
мать малого - сербская рабыня.
Слово молвил тот турчонок малый:
«Ай же, турки, братья дорогие,
а глава-то, братья, государя,
согрешим мы пред единым Богом,
коли ею поживятся враны,
коль затопчут кони и юнаки!»
Зашло солнце красное. Началась в третий раз битва великая. Столкнулись два войска могучих. Железо входит в плоть живую, ломаются древки, звенят щиты, ржут кони. Не ждали турки нападения, смешали ряды свои. Выехал князь Милош на поле, страшен вид его. Горят глаза его огнем, и факелов не надо. Сияет меч острый в лунном свете - худо будет врагам. Бьется Милош не на живот - на смерть, хочет добраться до шатра султанова. Погнал он уже верблюдов да сшиб Якуба буздованом. Наступают сербы. Шлет воевода Влатко своему господарю весточку победную. Рубит князь Милош турок направо и налево, вот и шатер виден. Но что такое? Почему повернули сербы и показали туркам спину? Встал Милош как вкопанный, понять ничего не может - уводит Вук Бранкович рать свою, уходит брат с поля битвы, а за ним босанцы бегут во всю прыть. Закричал князь, как зверь лесной - аж янычары вокруг наземь от страха попадали. Все сделал князь для победы - не может того сделать смертный человек, а он сделал. И что ж? Пропало радение великое без пользы, в землю легло, как семя бесплодное.
Не знает про то князь, что, выходя на битву, сказал царь Лазарь Вуку Бранковичу: «Боюсь, предаст нас Милош, и возьмут турки через это верх над нами. Слушай меня, Вук. Пусть разобьют нас сегодня - но отборное войско за тобой, сохрани его. Запритесь в крепостях, заключите мир с турками, дайте им все, что просят. Пока сын мой Стефан мал, быть тебе правителем Сербии. Позаботься о народе, о сыне моем и о царице Милице. А там снова мы с турками в битве встретимся - коли будет на то Божья воля, то и победу одержим».
И начался бой, но не пустил Юг Богдан царя в первые ряды, как ни рвался тот. Отправили Юговичи Лазаря за спины свои, подальше от стрел с ятаганами. Но не знало о том войско сербское, и поползли по нему слухи темные - что ранен тяжко царь, а может - и убит даже, что турки верх взяли. Вокруг темень такая, что хоть глаз выколи, не видят ничего пред собой воины, только слышат ржание лошадей, звон ятаганов да страшные крики верблюдов. И привиделось воинам, что смяли турки ряды сербские, и вот уже в двух шагах от них смерть ощетинилась. Ночью сомнение быстро проникает в душу, а у страха большие глаза. Дрогнули сербы. Дрогнули и побежали. Узрел Вук Бранкович, что проиграна битва, и отвел войско свое, как царю обещал. А за ним побежали босанцы с албанцами. Окружили турки царя Лазаря, и хоть бились отважно Юговичи до самой смерти, не сумели они царя охранить - пленили его нехристи. Упал князь Милош на землю горючую. Умел бы плакать - заплакал бы. Но не умел, да и не к лицу это воину. В третий раз бился он на Косовом поле и в третий раз видел самый черный день народа своего. Кто из мужей смертных смог бы
такое вынести? Завалило Милоша телами, своими и чужими. Что теперь скажешь, князь? Испытал ты судьбу?
Заря на небе разгорается, поднимается солнце алое, а вода-то в реке красна от крови. Стон предсмертный стоит над полем Косовым. Выходит на поле султан Мурад, хочет победе своей в глаза взглянуть. Топчет он, пес, тела ногами, над умершими насмехается. Видит вдруг султан - рука окровавленная из груды тел вверх тянется. То князь Београдский сдаться султану решил. Приказал Мурад привести к нему знатного пленника. Хочет, чтобы тот сапог ему целовал и ползал на брюхе в знак покорности, да чтоб все узрели мерзость сию. Кинули янычары князя оземь лицом - давай, ползи к своему новому хозяину. Не ведали ничего они про судьбу и про то, что кинжал византийской работы с сердоликами сжат был уже в руке княжеской. Не миновать тебе, султан, поля Косова! Не разминуться тебе на нем с Милошем Обиличем, князем Београдским! Протянул Мурад князю свой сапог, но вскочил князь на ноги, как барс, да рассек султану нутро поганое одним ударом кинжала - от брюха до бороды. Собаке собачья смерть. Всю ненависть вложил князь Милош в удар свой, и не зря - остался он в веках. Видать, и вправду свершил когда-то султан смертный грех
- иначе зачем бы судьба ему выпала трижды со вспоротым брюхом на поле валяться? Турки князя схватили, поднять на копья хотят, ан Баязид уже тут как тут.
- Негоже тебе, светлый князь, на себя брать вину общую.
- А твое какое дело?
- На что ты себя, князь, обрекаешь? Каждый день твой будет Видовым. Не будет тебе покоя.
- Разве просил я о нем?
- Все ты сделал для них - такого никто не сделает. И все равно повержены они. За грехи отвечать им еще пять веков.
- Я останусь с ними в горе, как оставался в радости.
- Твоя воля, светлый князь. Я смогу сделать для тебя совсем немного - когда солнце будет клониться к закату, лишат тебя жизни.
- Не за жизнью шел я на поле Косово.
Эх, светлый князь, светлый князь! Неужто жизнь не дорога тебе? Одно слово - и снова будешь ты как прежде осаживать коня своего сильной рукою, пить золотистую шливовицу из драгоценных кубков и перебирать шелковистые кудри красавиц. Всего одно слово! Вот уже дрогнуло сердце княжеское, хочешь ты пасть в ноги своему новому владыке и признать его власть над тобой - тут-то сразу мир переменится, и не надо будет тебе завтра класть голову свою на плаху окровавленную. Но застряло слово в гортани, да ноги одеревенели. Что не пускает тебя, князь? Разве есть что-то дороже жизни? Подумай покамест над этим, покудова есть еще время…
Как повелось уже, зовет Баязид князя Милоша в шатер султанов на трапезу, подает ему яства царские да говорит:
- Смотри, князь, обманывал я, убивал исподтишка - а султаном стал. А ты был прям и честен, за других вину брал на себя - и вот ты на пороге смерти. Так кто из нас прав?
- Тьма не может быть правой пред светом, а ложь - пред истиной.
- Эх, светлый князь! Не хуже меня ты знаешь, что империи строятся железом и кровью, ложью и ядом, поддельными письмами и кинжалами в спину.
- Зато потом и рассыпаются в один миг, будто и не было их.
- Но не построить их по-иному!
- Значит, и браться не след. Остается в веках лишь то, что в добре было зачато.
- Все красиво, князь, у тебя на словах. А на деле вот убил я отца своего и брата, дабы султаном стать. Согрешил я пред ликом Всевышнего. Взять бы Ему - да наказать меня смертию. А нет…
- Он накажет тебя жизнью.
- Что ж ты, светлый князь, даже и не убьешь меня? Меня, разорителя Сербии?
- Нет, Баязид, и не проси. Не судия я тебе. Да и не от хорошей жизни отцеубийцами становятся. Бывало, что князья сербские султанов убивали, но чтоб сразу двух да в один день - не было еще такого.
Рассмеялся Баязид:
- Хоть и упрям ты, как ишак, а по сердцу мне! Добрые побратимы из нас вышли бы.
Глянул Милош в глаза Баязиду, хотел сказать ему что-то важное - да запнулся и замолчал. Но потом молвил все-таки:
- Добрые. Только не братаются сербские князья с истребителями народа своего.
* * *
И спустился в тот студеный кладезь,
и главу он из колодца вынул
Лазарь-князя, сербского святого,
на зелену положил на траву,
сам с кувшином за водой вернулся.
Но как жажду утолили вместе
да на черну оглянулись землю -
а главы-то нет в траве зеленой:
через поле голова святая
ко святому поспешает телу,
прирастает, будто так и было!
К вечеру день клонится, тучи свинцовые небо заволокли. Волки рыщут на поле брани, вороны стаями слетаются на кровавую тризну. Вывели янычары царя Лазаря, князя Милоша и других сербов пленных на погибель лютую. Сидит Баязид на троне султановом, на казнь смотрит. Первым встречает смерть царь Лазарь. Стоит он в рубахе белой, ветер треплет седые его волосы. Светел лик царя. Не за себя скорбит он, за народ свой, но знает царь, что двери царствия небесного открыты для всех сербов в Видов день, и не собьются они с пути. Подходит к нему князь Милош и прощаются они, как отец с сыном, обнимаются и троекратно целуются по сербскому древнему обычаю.
- Ты прости меня, господарь мой. Немало грусти я тебе принес. Был несдержан и груб, буйством славился. Не мог спокойно на месте сидеть. Творил что хотел, с тобой не советовался. Судьбу каждый день Божий испытывал. Дочь твою вдовою оставляю. Прости, отец.
- Прощаю тебя, сын мой, хотя и нет за тобой вины. Во всем я виноват, я один. Господарь - плоть от плоти народа своего, негоже ему пребывать в благости, когда такое вокруг деется. Верю я, князь, что скоро мы встретимся.
- Встретимся, владыка. Нам отныне всегда вместе быть.
Падает глава царя Лазаря, за нею - глава князя Београдского, а там головы сербов сыплются, как горох. И кто сказал, что у князей с севера кровь другого цвета, нежели у простых людей? Смотрит на казнь Баязид. Глаза его темные и бездонные, как озера на Дурмиторе, пеленою бледною затянулись. Видит ли он в тот миг бесславную погибель свою от руки черного владыки с Востока? Иль поражение народа своего? Кто знает? Но лишь положил князь Милош главу свою на плаху окровавленную, вышло солнце закатное из-за туч, и заиграли кудри на ветру золотом червонным. Отвернул глаза Баязид, не посмел на красоту такую смотреть. Негоже тебе было, светлый князь…
Подходит после казни к Баязиду царедворец лукавый. Подносит две головы - с седыми волосами и золотыми. Говорит он Баязиду:
- Чего делать нам с псами этими? Скормить их свиньям? Иль на копья поднять, дабы все могли видеть позор их?
Ударил Баязид царедворца сапогом в лицо. Покатился тот по ковру, скуля как собака.
- Как обращаешься ты к султану, нечестивец! - вскричал Баязид. - Не видишь ты, кто пред тобою? За это быть тебе самому на копье!
Набежали янычары - волю султана выполнять.
- Отныне повелеваю называть нас Баязид Молниеносный.
Рухнули турки на землю. И опять тащат Баязиду головы - ползком тащат, не поднимая глаз:
- О мудрейший из мудрейших! Да продлит Всевышний бесконечно дни твои! Что прикажешь делать с этими недостойными?
- Тела их выдайте родичам - пусть похоронят по своему обычаю. Голову царя припрячьте, да получше. Пусть ищут. Тогда лишь кончится война для народа этого, когда найдут они голову царя своего. Голову же убийцы отца моего, его доспехи, сбрую и оружие я оставлю себе.
- О мудрейший из мудрых!
- Что, псы, не хотите вы такого султана? Предать меня надумали?
- Нет, величайший, как можно!
- Запомните, собаки, - были бы все такими, как убийца отца моего, не надо было б нам воевать ни с кем. Вспомнят нас лишь потому, что вспомнят поле Косово и князя Београдского.
Будто ветер шелохнул головы подданных султана, но никто не нарушил молчания. И продолжал Баязид:
- Дошло до наших ушей, что брат отца нашего, эмир Муса, в Анатолии бунт против нас затевает. Говорит он, что будто Мурад с сыновьями погибли, и отныне ему править османами. Дабы не дать свершиться святотатству такому, мы возвращаемся в столицу. Отца и брата моего похороните на поле с великими почестями. Пусть стоит здесь гробница в их память. В столицу отправьте гонца с вестью о том, что султан Мурад и сын его Якуб пали в битве, да с приказом подготовить достойную встречу султану Баязиду. Али-паша! Наказываем тебе заключить мир с князем Бранковичем и царицей Милицей.
- О мудрейший из мудрых! Позволь слово молвить! Враги наши сейчас слабы, одолеть их просто - потом же они могут усилиться…
- Есть у нас нынче дела поважнее, чем врагов по норам добивать. Брат отца нашего черное дело замыслил, хочет в спину нам ударить. А с врагами будет у нас разговор еще. Все получат по заслугам. Да не забудь, Али-паша, донести царице сербской, что намерены мы взять в жены младшую дочь ее.
Не зря плакала Мильева. Все продумал змей Баязид. Все продумал, да не все сказал. Не сказал он князю Милошу про судьбу его. А и была судьба его в том, что одолел он судьбу. Говорят в народе, что нельзя уйти с Косова поля - можно лишь победить или погибнуть. Но неправда это. Живым не дается здесь победа, только мертвым. Мертвые пашут, сеют и жатву собирают. Мертвые смотрят на дым от храмов горящих очами незрячими, считают годы и ждут, когда снова выйдут рати на поле и начнется битва великая. Не потому ли стал Видов день святым днем? Не потому ли так чтят его сербы - а другие на месте их забыли бы скорее о дне поражения своего? Победили они на поле Косовом. Лишь узнали про то ни много ни мало - через пять веков. Одолели сербы судьбу свою, подобно князю Београдскому. И любой из них, кто идет на врага, помнит про князя Милоша и про удар его знатный. Обращают к нему люди молитвы свои, уповая на чудо, ибо на что еще можно надеяться, когда вновь времена наступают страшные? Когда брат на брата руку поднимает, когда забыл народ про веру, когда слабость за силу почитается, а сила - за слабость, когда с
севера и юга, с запада и востока буря черная надвигается и неоткуда ждать спасения - вспомни о том, кто стал сильнее судьбы. Вдруг поможет он тебе?
Сказание о господаре Владе и Ордене дракона
Бысть в Мунтьянской земли греческыя веры христианин воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим Диавол. Толико зломудр, яко же по имени его, тако и житие его[33 - В качестве эпиграфов здесь и ниже в настоящем сказании использованы отрывки из «Повести о Дракуле воеводе». Список ГПБ, Кирилло-Белозерское собрание, № 11/1068 (Ефросиновский список).].
Крепки монастырские стены. Узки горные тропы. Круты склоны Святой горы, надежно защищены они морем от поругания. Повсюду пламя бушует, топчут поганые нехристи земли православные, рушат храмы, плач доносится со всех сторон, но стоит Хиландар[34 - Хиландар - монастырь сербской православной церкви на горе Афон, сохранился до наших дней.], как утес посреди ярящихся волн, и не под силу тем волнам сокрушить его. Но не только стены, скалы и море защищают Хиландар. Стоит он на Святой горе Афон, и нет туда ходу тому, кто нечист душой. Нет туда ходу ни душегубу, ни отступнику, ни духу адскому. Хранят древние стены седую мудрость веков. С самого первого камня в основании, заложенного святыми Саввой и Симеоном, копится в Хиландаре эта мудрость, по крупице прибавляется каждый божий день. А ну как поднимется она выше стен монастырских, что тогда устоит?
Глядят святые с икон и фресок. Глубоки их глаза, глубоки и печальны. От многой мудрости много печали. Заполняют библиотеку монастырскую тома, свитки да пергаменты. И хранят их монахи-книжевники[35 - Книжевник - писатель, книговед (серб.).] со всем тщанием. Времена приходят и времена уходят, а сокровенное знание живет вечно. Живет благодаря любви к истине, которая есть слово Божье. Громко говорящий да не услышит. Грош цена вере той, что прокладывает себе дорогу в сердцах людских огнем да мечом. Оплела образ святого Симеона, высеченный в скале, виноградная лоза - чудесным образом выросла она из камня. Так и вера живая - сама оплетет она руины и вдохнет в них жизнь, едва стихнет буря.
Размышлял про то отец Николай, возвращаясь в свою келью со службы в храме Соборном. Был он одним из тех умудренных книжевников, коим доверил Господь заботу о слове своем, и нес эту тяжкую ношу отец Николай честно, по совести, не жалуясь и не перекладывая на других. Просыпался он рано поутру, вставал вместе с первыми лучами солнца, умывался водой ключевой, творил молитву, шел пешим ходом до монастырской пристани и возвращался обратно, дабы члены его не дряхлели преждевременно. А там уже прибегал с трапезой Ратко - сирота, росший при монастыре, ученик отца Николая. Проста была монастырская пища - пресная погача[36 - Погача - постный пресный хлеб (серб.).] да лепинья[37 - Лепинья - лепешка (серб.).], рыба, сыр козий, цицвара[38 - Цицвара - каша из муки на молоке (воде) с козьим сыром (серб.).], гибаница[39 - Гибаница - сырный пирог (серб.).], подварак капустный[40 - Подварак капустный - блюдо из квашеной капусты, которую сперва тушат, а затем запекают в специальной посуде (тепсии) (серб.).], маслины да иные дары огорода монастырского. Водой запивали монахи еду, отварами травяными и реже - молодым
вином, водой разбавленным. Корпел отец Николай над пергаментами с утра до вечера, прерываясь только на молитву да трапезу. Лишь на празднества великие оставлял он рукописи свои и шел с монахами в храм Соборный на службу.
Как посмотришь на отца Николая - так увидишь пред собой столь великого праведника, что ажно тошно станет. Идет ли он по дороге к пристани иль в храме молится - так глаза вверх устремлены, а в них - думы совсем не мирские. Так и падал он часто на ровной дороге, задумавшись. Но ведал Ратко, что учитель его, хотя и не чужд созерцанию смиренномудрому, не токмо им одним пробавляется. Как сядет он за свои летописи любимые - так и преображается весь. Откуда только что берется! Глаза горят, как глазам благонравного монаха гореть не должно, борода вздыбливается, как у козла бешеного. А то еще как начнет отец Николай бегать взад-вперед по келье, как лев по клетке, - тут только держись! А и падал он частенько на ровном месте, ибо всю дорогу помышлял о том, какой клад по крупице извлек из небытия.
- Ты только помысли, сыне, - восклицал отец Николай, - как милостив к нам Господь! То, что держим мы в руках, есть бесценное сокровище! Пройдут века, люди забудут о том, что было. Кто им напомнит, кроме нас? Про все забудут - про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. И неоткуда будет людям узнать о корнях своих, кроме как от нас. И будет все так, как в этих книгах. А кто их пишет? Мы! То-то же! А вот теперь поведай мне, аспид, почто ты намедни залил список с «Деяний османов» чернилами?
Сурово говорил отец Николай - но улыбался при этом. И ведал Ратко, что нет злости в учителе на него за испорченный пергамент. Мудр был отец Николай, и вся жизнь его была в книжевности[41 - Книжевность - написание книг, литература (серб.).]. Перечитывал да переписывал он летописи дней давно минувших, а все прочее для него будто и не существовало. Потому выносил Ратко ворчание учителя со смирением и ответствовал только:
- Не гневись, отче. Я все перепишу.
* * *
Царь же, услышав то от посла своего, что Дракула хощет приити к нему на службу, и посла его почести и одарити много. И велми рад бысть, бе бо тогда ратуяся со восточными. И посла скоро по всем градом и по земли, да когда Дракула поидет, никоего ж зла никто дабы Дракуле не учинил, но еще и честь ему воздавали. Дракула же поиде, събрався с всем воиньством, и приставове царстии с ним, и велию честь ему воздаваху. Он же преиде по земли его яко 5 дни, и внезапу вернуся, и начат пленити градове и села, и множьство много поплени и изсече, овие на колие сажаху турков, а иных на полы пресекая и жжигая, и до ссущих младенець. Ничто ж остави, всю землю ту пусту учини, прочих же, иже суть християне, на свою землю прегна и насели. И множьство много користи взем, возвратись, приставов тех почтив, отпусти, рек: Шедше, повесте царю вашему, яко же видесте: сколко могох, толико есмь ему послужил. И будет ему угодна моя служба, и аз еще хощу ему тако служити, какова ми есть сила. Царь же ничто ж ему не може учинити, но срамом побежен бысть.
Научен был Ратко грамоте - спасибо отцу Николаю, загодя готовил он себе смену. И хотя был отрок еще совсем зеленым, а уж доверяли ему делать списки с летописей - слово в слово. Ну а больше был он на побегушках при учителе - сходи туда, принеси то, дай чернил, просуши лист. Но не серчал Ратко на такое ученичество. От кого бы узнал он столько, сколько от отца Николая! Помнится, когда писал тот «Сказание про битву на Косовом поле», так Ратко ни на шаг не отходил от него, написанное только что из рук не выхватывал. Видел он будто бы пред собой, как сошлись два войска могучих, как железо входит в плоть живую, ломаются древки, звенят щиты, ржут кони. А еще мечтал он быть как князь Милош Обилич, мчаться на коне сквозь турецкие ряды, рубить нехристей мечом, а потом ворваться в шатер и вспороть ножом толстое брюхо султану - от живота до самой бороды. Бывало, так размечтается Ратко, что чернила прольет или яблоки на пол рассыплет. Не ругал его за то учитель, только приговаривал порой: «Ай да Ратко! Растет ученик!»
А после Пасхи стали ученик с учителем и вовсе пропадать - как засядут в келье, так даже на службу не дозовешься. Дивится братия - уж не переусердствовали ли они в книжевности? Не ведали монахи, что принялся отец Николай за хроники Ордена Дракона. Немало поведал он Ратко, пока писал. О том, что основал Орден не кто-нибудь, а столь любимый Ратко князь Милош. Каждый раз, входя в храм Соборный, спешил Ратко в северный придел, дабы глянуть на фреску, где написан был князь Милош в полный рост с мечом в руке. На голове его был шлем с драконом - прежде-то Ратко и не знал про то, что это дракон, покуда отец Николай не просветил.
А еще поведал ему учитель о том, что рыцарей Ордена прозвали змиевичами[42 - Змиевич - змей, дракон (серб.).], по имени оного же дракона. Так нарек царь Лазарь князя Милоша на вечере пред битвой Косовской. И не потому нарек, что князь предал его - не водилось такого за Милошем никогда! А затем нарек, что был князь Милош первым рыцарем Ордена, и не просто так искал он встречи на поле боя с султаном Мурадом, позабыв о делах иных. А еще поведал отец Николай о другом змиевиче - короле венгерском Сигизмунде Люксембурге, ставшем во главе Ордена. И про дела орденские поведал, как боролись его рыцари - все сплошь господари да воеводы сербские, венгерские, валашские да молдавские - с турками, как выходили смельчаки против вождей османских и убивали их ценою своей жизни. И не было ни доселе, ни после сего примеров, чтобы бок о бок сражались рыцари православной и латинской веры. Вот какие они были, змиевичи.
Загорелись глаза у Ратко от рассказов таких. Да и как не загореться! Был он еще мал совсем, когда разорили и пожгли турки деревню его. Видел он, как убивали родных, отца и мать. Самого его увели турки в полон. Еще повезло мальцу, что не попал он на галеры турецкие, а купили его монахи греческие у торговцев и отдали потом в Хиландар. Тут глаза и не так загорятся! Засели учитель с учеником в келье, носа оттуда не кажут месяц, другой, исхудали за таким делом. Да только охота ж пуще неволи. Как поминал Ратко слова учителя о том, что от них теперь зависит вечная жизнь тех, про кого они летописи слагают, так руки сами к перу и тянулись. Рос ученик.
Пришел как-то поутру Ратко в келью - а отца Николая нет, вышел ноги размять по обыкновению. Свечи совсем оплавились - видать, трудился учитель всю ночь. Поставил Ратко поднос с трапезой на стол да сунул нос в пергаменты. Лежал посреди стола лист, и было на нем рукою отца Николая начертано:
Сказание
о валашском господаре Владе Дракуле
по прозванию Цепеш
А дале такие шли слова:
«Был в Валашской земле господарь Влад, христианин веры православной, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему - Дракон. Так велик и мудр он был, что каково имя, такова была и жизнь его. 30 октября 1431 года от Рождества Христова, в канун Врачеви[43 - Врачеви - сербский аналог Дня Всех Святых, когда пробуждается нечистая сила (серб.).], увидел он свет в замке Сигишоара. То был славный день для отца его, господаря валашского Влада II, ибо пришла ему весть о том, что посвятил его король Сигизмунд в рыцари Ордена Дракона. Посему Влад, сын Влада, потомок Великого Басараба, получил такое диковинное имя да дракона на знамени. Не рождалось еще в земле Валашской столь могучего воина и мудрого правителя, коим был Дракула. И вскрикнула мать его, княгиня Василисса Молдавская, едва появился он на свет, пала на подушки, и отошла душа ее в выси горние, ибо прозрела она все величие, выпавшее на долю ее сына».
* * *
И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татбу или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ль велики болярин, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысть.
Как прочел сие Ратко, так рот у него и открылся. Не слышал он доселе ни про господаря Влада, ни про славные деяния его. Так и стоял бы, кабы отец Николай не подошел. Увидал он раскрытый рот и засмеялся. Преломил погачу, закусил сыром да маслинами, запил водицей, сел за стол, и перо его вывело на пергаменте:
«Был юный Влад Дракула одарен умом и умением привлекать сердца людские. Владел он латынью, немецким и венгерским языками, а потом еще и турецким. Воинское искусство постигал он не только на Западе, но и на Востоке, кои навыки потом неоднократно и с таким успехом применял. Его рыцарская доблесть не знала себе равных. С турниров не возвращался Дракула побежденным, и даже в славном городе Нюрнберге сохранилась память о достославном его поединке с немецкими рыцарями. Был Дракула высок ростом, весьма крепко сложен и строен. Черты его были цветущими: орлиный нос, длинные ресницы, зеленые, широко раскрытые глаза. Черные кудри волнами ниспадали на широкие плечи. Оборачивались жены ему вослед, вздыхали девицы. И был он силен, как бык, и вынослив. Измученная войнами страна давно ждала такого господаря».
- А дальше? Что было дальше? - спросил Ратко.
- Вот неугомонный!
Отложил отец Николай перо да задумался. Все стирается из памяти людской. Проходят века, люди забывают о том, что было. Про все забывают - про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. И будет все так, как написано в этих книгах. К чему зло плодить? Его и так через край вокруг…
- Слушай, сыне, я поведаю тебе про господаря валашского Влада Дракулу по прозванию Цепеш. Был он великим воином и правителем. Народ в правление его благоденствовал, не опасаясь проклятых турок. Можешь ли ты представить себе это? Много ли сейчас народов таких в наших краях? Не мог такой господарь не нажить себе врагов на Западе и на Востоке. Не одолели они его при жизни - так чернят имя его после смерти. Да только зачем их слушать?
Провел Влад отрочество у турок в заложниках. Отец отдал его с младшим братом Раду султану Мухаммеду, ибо не мог поступить иначе. Но судьба была немилостива к старшему Владу. Опутали его тенетами коварные венгры, опутали - и погубили. И старшего сына его, Мирчу, тоже сжили со свету. Как проведал о том Дракула, так ничего не оставалось ему, как бежать от султана и идти отвоевывать престол отца своего. С лёту овладел он тогдашней столицей Валахии, Тырговиште, и не успели враги помешать ему, ибо был он рожден властителем, коего ждал народ. Все бояре до единого отдали за него свой голос.
В одеяниях белых взошел Влад, сын Влада, на престол господарский. И украшал главу его венец, который добыл он в славном городе Нюрнберге на турнире. Был он искусно сделан из серебряных цветов и листьев тончайшей работы и украшен рубинами, сверкавшими на солнце, как капли крови голубиной. Быстро навел Дракула порядок в стране. Каждый получил по делам своим: любовь господарскую и дары богатые - за добрые деяния, гнев и наказание - за худые. Не стало в землях валашских воровства и татьбы. На главной площади в любом городе стояло по золотой чаше, дабы люди могли испить воды из источника. Никто эти чаши не охранял - но никто и не крал их…
- Да ну!
- Во тебе и да ну! Это правда истинная! В том согласны все летописи. Купцы оставляли свои товары прямо на улицах - и никто не брал их. Обокрали однажды в столице некоего купца семиградского[44 - Семиградье - историческое название Трансильвании.], взяли у него из повозки ночью пятьдесят дукатов - так на следующий же день по приказу господаря злоумышленника нашли и наказали, а купцу вернули украденное, прибавив к нему один дукат. А и был купец тот честен настолько…
- Вот этого уж никак не может быть! Где ж такое видано - честные купцы?
- А вот может! Невиданное делал Дракула обыденным. Так вот, когда купец благодарил господаря, поведал он ему, что воры вернули ему на один дукат более, чем похитили. На это ответствовал господарь, что ежели купец утаил бы сей дукат, то сам бы подвергся наказанию вместе с вором. А еще не стало при Дракуле лодырей. Как-то приметил господарь в поле крестьянина, рубаха которого была коротка. Выспросил господарь, есть ли у того жена, достаточно ли льна он вырастил. А когда оказалось, что и жена имеется, и льна достаточно, наказал господарь жену крестьянина, поленившуюся соткать для мужниной рубахи достаточно ткани.
А поелику не стало в стране воров и лодырей, то не стало и бедняков. Сербы да болгары рады были, когда удавалось им вкусить на Пасху краюху погачи пресной да кружку молока козьего, а в Валахии даже простые люди по воскресеньям ели жареных поросят да гусей. Амбары ломились от зерна, бочки были до краев полны вином, по лугам бродили стада тучных коров, а уж кур сколько бегало - не считал никто. Не стало при Дракуле таких людей, у коих не было бы лошади с телегой, и даже самые простые крестьянки надевали при нем на праздники золотые мониста. Надолго запомнил народ сие благоденствие.
Но не токмо им было славно правление Дракулы. В те поры все люди были равны пред господарем, но при этом каждый - на своем месте. Крестьяне пахали землю, купцы торговали, воины - воевали, бояре - управляли. И всякий делал это ладно и ко времени. И всякий, невзирая на род и положение, мог прийти к господарю и говорить с ним. И всякий мог рассчитывать на помощь его. Но такоже знал всякий, что наказание за проступки зловредные будет таким же, как и у прочих. Справедлив был господарь Влад и строг со своим народом, как отец с детьми. Но разве не нуждаются дети в строгости? Ведь без нее и купец не будет честным, и бояре воровать не перестанут, а уж народ - так и вовсе от баклажки с вином не оторвется. Возвел Дракула в захолустье Букурешть замок, и выросла потом на том месте новая столица Валахии.
Но не только этим заслужил Дракула любовь своих подданных. Был он рожден воином, истым змиевичем, и хорошо это помнили враги его. Бил он их в Валахии и Семиградье, в Сербии и Молдавии, в Боснии и Болгарии. И где бы ни появлялся его шлем, увенчанный, как у князя Милоша, драконом, где бы ни реяло его драконье знамя - везде ждала победа воинство христианское. Надевал Дракула свой прославленный доспех из множества мелких чешуек золоченой стали, наподобие кожи драконьей, брал в руки меч - и враги бежали пред ним. Изгнал он турок из Сербии, освободил крепости Шабац и Сребреницу излюбленным своим способом - переодевшись вместе с самыми верными воинами в турецкую одежду и обманным путем проникнув в крепость, поддержал потом идущих на приступ изнутри. С побратимом своим, молдавским господарем Штефаном, прогнал Дракула турок из Молдавии. С Яношем Хуньяди, королем венгров, одолел он турок в Београдской битве. А многие ли тогда умели побеждать непобедимых османов?
Очистил Дракула от турок всю страну свою, особливо Южную Валахию, где они по недосмотру господнему чуть было не расплодились. Захватил он там три большие турецкие крепости - Джурджиу, Новиград и Туртукай - и перестал платить дань туркам. Зол был султан Мухаммед, рвал он на себе шелковые халаты да сек рабам головы. А толку-то? Не мог ничего поделать султан с рыцарем Ордена Дракона. И тогда надумал он стереть Валахию с лица земли…
Глянул отец Николай на Ратко - а у того глаза не на месте.
- Но не стер же он, правда?
- Нет, сыне. Куда ему, этому султану! Ишь ты, а я и не приметил, как за делами да разговорами день прошел. Иди почивать, умаялся небось, а я пока потружусь. Только свечи мне поставь. Иди.
Осенил отец Николай Ратко крестным знамением, коснулся губами лба его - и вернулся к рукописям своим. Снилось Ратко всю ночь, что он витязь в сверкающих золотом чешуйчатых доспехах, а на голове у него - шлем с драконом. Мчится он по полю брани, разя мечом поганых, и попирает конь его тела их копытами немилосердно. И крик вырывается из гортани его - «Мортэ лор! Мортэ лор!»[45 - Мортэ лор - «смерть им» (рум.).] Свистит ветер в ушах, струятся по плечам вороные кудри, а впереди из-за гор восходит алое солнце.
* * *
Единою ж пусти по всей земли свое веление, да кто стар, иль немощен, иль чим вреден, иль нищ, вси да приидут к нему. И собрашась бесчисленое множество нищих и странных к нему, чающе от него великиа милости. Он же повеле собрати всех во едину храмину велику, на то устроену, и повеле дати им ясти и пити доволно; они ж ядше и возвеселишась. Он же сам приде к ним и глагола им: Что еще требуете? Они же вси отвещаша: Ведает, государю, Бог и твое величество, как тя Бог вразумит. Он же глагола к ним: Хощете ли, да сотворю вас беспечалны на сем свете, и ничим же нужни будете? Они же, чающи от него велико нечто, и глаголаша вси: Хощем, государю. Он же повеле заперети храм и зажещи огнем, и вси ту изгореша.
Наутро чуть свет побежал Ратко в храм полюбоваться еще разок на князя Милоша, а потом через кухню, на ходу закусив гибаницей, поспешил он в келью к отцу Николаю. Тот гулял по обыкновению, и прочел Ратко последнюю его запись:
«Весной 1462 года Махмуд-паша, великий визирь султана Мухаммеда, во главе армии из тридцати тысяч воинов вышел в карательный поход против господаря Влада Дракулы. Османы переправились через Дунай и напали на Валахию».
- Что? Что дальше было? - накинулся Ратко на вошедшего учителя.
Оторопел тот сперва. Но не будешь же сироту за такое лупцевать! Потому и ответствовал:
- Сбегай сперва к брату Ничифору за пергаментом да за чернилами, а потом поведаю я тебе, чем дело кончилось.
Бежал Ратко, не чуя ног под собой. И как только сосуд с чернилами не разбил? А когда прибежал, бухнул все на стол, уселся в углу кельи на овечьей шкуре, поджал худые ноги - и жадно внимал учителю.
- Вошло войско Махмуд-паши в Валахию и принялось разорять ее…
- Но как же?! Почему господарь оставил свой народ?!
- Терпение, сыне! Твою деревню разорили когда-то турки в таком же грабительском походе, и ни один из господарей за вас не вступился. Не всесильны они, господари. Только Господь всемогущ, запомни это. Ну так вот. Пограбили, пожгли да поубивали турки всласть, как повсюду они это делают. Много пленников взяли они, дабы потом продать их на рынках своих богомерзких. И вот на обратном пути, когда переправлялись турки через Дунай с награбленным добром и пленниками, налетел на них Дракула со всем своим войском - а и было его в те поры не больше трех тысяч всадников. Налетел - и одолел, турки и опомниться не успели. Десять тысяч турок убиты были на месте, еще столько же - при бегстве поспешном. Мало кто из турок добрался тогда до дома своего.
- Вот это да!
- Да, победа была неслыханной. Одолел Дракула турок, коих было в десять раз больше, нежели его воинов. Не бывало такого прежде. И мыслить стали другие господари - видать, не так уж и непобедимы эти турки, раз под силу смертному мужу одолеть их. Вернул Дракула все награбленное добро обратно и освободил людей. Убитых не мог он вернуть, но разве напрасной была их жертва? А уж какой злобой изошел султан после этого! Но Турция сильна была - она и теперь сильна, одолеть мы ее всё никак не можем. Выслал тогда султан Мухаммед на Валахию новое войско - в десять раз больше прежнего. Двести пятьдесят тысяч сабель! И сам пошел во главе. Кликнул тогда Дракула на битву рыцарей Ордена Дракона - короля венгерского Матиаша да побратима своего Штефана, господаря Молдавского. Да только не явились они - кто на засуху жаловался, кто на дожди. Стали их воинства на границах и ждут, пока с турками дело решится. Не устоять на сей раз господарю Владу. Стать Валахии пепелищем.
- И что же?
- Воистину, случилось чудо, сыне! Хорошо усвоил Дракула уроки битвы Косовской - так хорошо, что ни одной ошибки царя Лазаря не повторил. Твердо знал господарь Влад, что нельзя побить османов в открытом бою. Как бы ни были доблестны его воины - а не одолеть двадцати пяти тысячам двести пятьдесят.
- Но одолел же он их, одолел?
- То-то и оно, что одолел! С тех самых пор турки и заговорили о Дракуле-колдуне. Ан не было там никакого колдовства! Держи крепче оружие в руках, будь чист сердцем, думай головой, а не задом, - вот и все колдовство. Так слушай - летом 1462 года вступило в Южную Валахию несметное войско османское. Но что видит султан на месте цветущего края? Ни деревни, ни колосящегося поля, ни колодца, ни амбара. Ничего нет! Лишь черный дым от горящих полей застилает небо. Выжжена земля, отравлена вода, и нечего делать там ни людям, ни зверям. Идет так султан день, идет неделю. Пожрало войско его последние припасы, ибо шли налегке, уповая на легкую добычу. Надумал тогда султан подвозить пропитание для голодающего воинства своего по Дунаю. Но запирала вход в Дунай могучая крепость Килия, и красовался на ней герб венгерских королей. Тут-то король Матиаш и расстарался - ни одно турецкое судно не вошло в Дунай. Осадили турки Килию, да что толку-то! Крепости еще полгода стоять, а войско святым духом не накормишь. Но то был только зачин, ибо, когда ступили турки на дорогу, ведущую к столице валашской, начались дела
пострашнее.
Как-то ночью завыли вокруг турецкого войска волки, а потом налетели на сонных турок всадники в турецкой одежде. То были воины Дракулы, и мчался он на коне впереди их, рискуя жизнью. Много турок полегло в ту ночь. Без малого тридцать тысяч. Бегали они по лагерю своему во тьме, как обезумевшие, а знаменитый чешуйчатый доспех господаря весь залит был поганой их кровищей. Не давала покоя Дракуле слава князя Милоша - она и теперь никому покоя не дает. Разыскал он шатер султана, ворвался в него прямо на коне да заколол того, кто лежал на султанском диване в красном халате, богато шитом золотом. Рассек ему Дракула ножом брюхо - от живота до самой бороды. Но хитер был султан Мухаммед, да и про битву Косовскую тоже не забыл. Посему ночевал султан не в своем шатре, а в шатре орта-баши янычар[46 - Орта-баши - начальник орты, основного подразделения янычарского войска (тур.).]. На диван же положил слугу в халате своем.
Остался султан жив в ту ночь, но ужас навсегда поселился в его сердце. Кровь залила шатер его, а халат богатый порезан был на мелкие лоскутки. Много воинов потерял султан в ту ночь, а тех, что остались, нечем было накормить. И когда опять наступила ночь и услышал султан волчий вой, страх завладел его сердцем безраздельно. Молвил он своим приближенным: «Невозможно отобрать страну у мужа, способного на такие деяния», бросил войско свое и бежал в Андрианополь. И случилось это в одном дневном переходе от валашской столицы. Тогда ударил в тыл бегущим османам господарь Влад и одолел их. Только малая часть турок выбралась из Валахии. Тогда и прозвали Дракулу турки «Казыклы»[47 - Казыклы - Насаживающий (тур.).], ибо трупы врагов своих, по их же собственному обычаю, насадил он на колья.
Случилось невиданное! Одолел господарь Влад с его малым воинством турок. И гремела его слава по всему христианскому миру. Угнетенные воспряли духом, ибо показал он, что уязвимы османы и что ведом им страх. Сохранил господарь Влад страну свою и обитателей ее - насколько было это в его силах. Даже сами турки, никогда не признававшие поражений своих, в хрониках «Теварих-и аль-и осман»[48 - «Деяния османов».] написали про победу господаря Влада. Дабы избежать позора, въехал султан в Адрианополь ночью, как вор. А те турки, что обживали захваченный недавно Констинтинополь, убоялись гнева Дракулы и стали в спешке покидать город. И всегда, во всех сражениях, больших и малых, шел Дракула впереди воинства своего и сражался наравне с простыми воинами. За то возносились ему молитвы в храмах православных и украшал его лик стены церковные. Великому герою - великие почести.
- Что же было далее? Господарь Влад управлял своей страной, и она процветала?
- Эх, сыне! Если бы все было так, как в сказках!
* * *
Единою ж приидоша к нему от Угорскыя земли два латинска мниха милостыни ради. Он же повеле их развести разно, и призва к себе единого от них, и показа ему округ двора множьство бесчисленое людей на колех и на колесех, и вопроси его: Добро ли тако сотворих, и како ти суть, иже на колии? Он же глагола: Ни, государю, зло чиниши, без милости казниши; подобает государю милостиву быти. А ти же на кольи мученици суть. Призвав же и другаго и вопроси его тако же. Он же отвеща: Ты, государь, от Бога поставлен еси лихо творящих казнити, а добро творящих жаловати. А ти лихо творили, по своим делом въсприали. Он же призвав перваго и глагола к нему: Да почто ты из монастыря и ис келии своея ходиши по великым государем, не зная ничто ж? А ныне сам еси глаголал, яко ти мученици суть. Аз и тебе хощу мученика учинити, да и ты с ними будеши мученик. И повеле его на кол посадити проходом.
Продолжил отец Николай свое повествование:
- Чем мудрее правитель, чем благороднее и удачливее, тем больше у него врагов. И зашипели повсюду змеями злые языки, подстрекаемые врагами Валахии. Начали говорить в народе, что Дракула - колдун, ибо не мог смертный муж свершить то, что он свершил. Называли его изувером, не имевшим прав на престол господарский. Кто только не предавал Дракулу! И венгры хитроумные, и побратим его, Штефан, господарь Молдавский, и бояре да воеводы валашские. Даже брат родной - Раду Красивый - и тот продал его туркам, как Иуда.
Хотели венгры завладеть Семиградьем да Валахией, истребить там веру православную и заменить ее латинской. Прикрывались они господарем Владом как щитом от османов и плели исподтишка тенета свои, звали на престол господарский князя Лайоту. Выехал в те поры Дракула с малым отрядом в замок Бран, что близ Брашова, на встречу с королем венгерским. Но была устроена в узком ущелье засада, и перебиты были воины господаря, а сам Дракула схвачен черным войском чешским, что служило злокозненным венграм. Злорадно писал про то турецкий летописец: «Казыклы, спасаясь от когтей льва, предпочел попасть в когти ворону-падальщику». Ежели подо львом разумел летописец султана, то в падальщики записан им был король венгерский Матиаш Хуньяди, родовое имя которого - Корвин - по-латыни значит «Ворон». Любил, ох любил этот ворон выклевывать глаза у воинов, павших на поле брани!
Так начались долгие годы заточения господаря Влада в венгерском плену. Прозябали отвага и рыцарство в застенках. И только сестра короля Матиаша Илона полюбила Дракулу, и по приказу ее был прорыт ход в темницу его, дабы она могла видеть своего возлюбленного. Хотел король Матиаш, чтобы Дракула принял веру католическую, но отказался тот наотрез. А Валахия под рукой Лайоты тем временем погружалась во тьму. Турки захватывали одну крепость за другой, и настолько обнаглели, что самой Венгрии угрожать стали. Вот тогда обратился к королю Матиашу Штефан, господарь Молдавский, с просьбой освободить узника и дать меч ему в руки для защиты страждущих земель христианских. Не мог король Матиаш отказать Штефану. Взял снова Дракула в руки свой меч, надел он снова свою кольчугу - и бежали турки пред ним, ибо боялись его более, нежели своих жестокосердных правителей.
Таким и было житие Влада, сына Влада, господаря Валахии - будто на острие меча. Посреди бушующего моря скалой возвышался он, и ничто, казалось, не могло сокрушить его. Но стал виновником гибели господаря случай. Однажды во время битвы с турками выехал господарь неожиданно из-за холма - а был он одет в турецкие одежды. Не ведали воины валашские, что это господарь их, и поразили его копьями в самое сердце.
Так погиб великий воин, рыцарь Ордена Дракона. Тело Дракулы новый господарь Раду - младший его брат, с коим прожил он немало лет у турок в заложниках, - выдал семейству Владову, а голову его, по обыкновению тогдашнему, отослал султану Мухаммеду. Погребли тело Дракулы в Снаговском монастыре, тихо и без почестей. Истинная доблесть всегда незаметна. И положили ему в гроб венец, который добыл он в славном городе Нюрнберге на рыцарском турнире - тот, что был искусно сделан из серебряных цветов и листьев тончайшей работы и украшен рубинами, сверкавшими на солнце, будто капли крови голубиной.
После смерти Дракулы пошло все наперекосяк. Захватили турки и Валахию, и Молдавию, и даже Венгрию. И предали они память Дракулы поруганию. Подсобили им в том хитроумные монахи латинские. Тогда и посбивали фрески с ликами Дракулы со стен церковных. И стало все так, как теперь - некому стада пасти, некому нивы возделывать, и пала тень полумесяца на Крест Господень.
Закончил свою историю отец Николай, и слезы полились у Ратко из глаз. Наутро пошел он чуть свет в храм Соборный искать, нет ли на стенах там ликов господаря валашского Влада. За этим делом и застал его игумен Прокопий.
- Что ищешь ты в храме, сын мой?
- Я ищу лик Влада Дракулы, господаря валашского.
- Чей-чей?! - переспросил игумен, и выпучились глаза его. - Кто сказал тебе, что потребно искать его здесь?!
Громогласны были слова игумена. Заробел Ратко.
- Отец Николай…
- Ужо дождется он у меня со своей ересью. Совсем стыд потерял! Пойдем, пусть сам поведает, как дошел до жизни такой, что послал отрока в храм Божий черта искать.
Не понял Ратко, что именно стряслось, но почуял, что нечто дурное. Долго и сердито говорил игумен Прокопий с отцом Николаем. Из-за двери не разбирал Ратко слов, но гудел голос игумена, как труба иерихонская. Когда удалился игумен, вошел Ратко в келью к учителю. Тот сидел за столом и глядел на чистый лист. Пал Ратко на колени:
- Прости меня, отче, что глупостью своею навлек я на тебя немилость. И в мыслях у меня того не было.
- Встань, сыне. Не твоя в том вина. Все стирается из памяти людской. Проходят века, люди забывают о том, что было. Про все забывают - про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро… И будет все так, как написано в этих книгах. Мыслил я, что незачем зло плодить. Но теперь я поведаю тебе истинную историю господаря валашского Влада Дракулы по прозванию Цепеш.
Обмакнул отец Николай перо в чернила и вывел на чистом пергаменте:
Сказание
о валашском господаре Владе Дракуле
по прозванию Цепеш
А дале такие шли слова:
«Был в Валашской земле господарь Влад, христианин веры православной, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему - Дьявол. Так жесток и зломудр он был, что каково имя, такова была и жизнь его. 30 октября 1431 года от Рождества Христова, в канун Врачеви, увидел он свет в замке Сигишоара. То был славный день для отца его, господаря валашского Влада II, ибо пришла ему весть о том, что посвятил его король Сигизмунд в рыцари Ордена Дракона. Посему Влад, сын Влада, потомок Великого Басараба, получил такое диковинное имя да дракона на знамени. Не рождалось еще в земле Валашской столь кровавого и страшного правителя, коим был Дракула. И вскрикнула мать его, княгиня Василисса Молдавская, едва появился он на свет, пала на подушки, и отошла душа ее в выси горние, ибо прозрела она все зло, сотворенное ее сыном».
* * *
Единою ж яздящу ему путем, и узре на некоем сиромахе срачицю издрану худу и въпроси его: Имаши ли жену? Он же отвеща: Имам, государю. Он же глагола: Веди мя в дом твой, да вижю. И узре жену его, младу сущу и здраву, и глагола мужу ея: Не си ли лен сеялъ? Он же отвеща: Господи, много имам лну. И показа ему много лну. И глагола жене его: Да почто ты леность имееши к мужу своему? Он должен есть сеяти, и орати и тебе хранити, а ты должна еси на мужа своего одежю светлу и лепу чинити, а ты и срачици не хощеши ему учинити, а здрава суща телом. Ты еси повинна, а не мужь твой, аще ли бы муж не сеял лну, то бы муж твой повинен был. И повеле ей руце отсещи и труп ея на кол всадити.
«Был Влад Дракула злобен с юных лет, имел он дар погружать сердца людские во тьму. Колдовал он и поклонялся сатане, за что был отлучен от церкви. Воинское искусство его было от нечистого, ибо ни разу не был Дракула побежден на поле брани, и был он будто заговорен от сабель и стрел. Изуверство его не знало себе равных. Был Цепеш истым дьяволом. Роста был Дракула низкого, черты его были отвратительны. У него был большой нос крючком, как клюв грифа, и выпученные глаза, горевшие адским пламенем. Чернявые космы змеями сползали на широкие плечи. Околдовывал он женщин одним взглядом, уволакивал к себе в замок, где надругался и пил у них кровь. И был он силен, как бык, и нельзя было его убить обычным оружием. Ужаснулась измученная войнами страна, узрев такого господаря».
Свидетельствуют о сем правдиво Михаэль Бехайм из Вены в своем «Великом изверге Дракола Вайда», итальянец Антонио Бонфини в «Венгерской хронике», иеромонах Ефросиний из Московии в «Сказании о Дракуле воеводе», да греки Дука, Критовул и Халкокондил. Сотня лет миновала с тех пор - а в народе по сей день говорят про деяния Дракулы, и кровь стынет в жилах у тех, кто слушает. Прозвание свое получил Влад оттого, что излюбленной забавой его было сажание людей на кол, ибо «Цепеш», как и «Казыклы», означает «Насаживающий». Занимался он сим богомерзким делом с утра до вечера и с вечера до утра не покладая рук. И не надо тебе, сыне, знать, что сие такое…
- Я знаю… Я видел… У нас в деревне… Турки…
- Тогда молчи, сыне, молчи. Ты слишком многое видел. Негоже это отроку. Но раз была на то воля Божья… Смерть на колу - страшная смерть. Ежели сделать все «правильно», то пять дней человек будет умирать - и все еще не будет мертв. «Искусству» сему научился Цепеш у турок, было у него время, ибо все отрочество смотрел он на то, как свершали они богомерзкое это дело под стенами замка Эгригёз. Так слушай же далее. Страшным изувером был Дракула. Даже турки боялись его пуще шайтана - а уж страшнее турок, как известно, нет никого. Помнишь, говорил я тебе про то, что не было при Дракуле в Валахии воров и что на площадях стояли золотые чаши, а никто их не крал? Почему, думаешь? Да потому как в десятке шагов от этих чаш высились колья с телами тех, кто покушался на них, и не убирали тела до тех пор, пока грифы да вороны не склевывали мертвую плоть. Помнишь историю про купца, которого обокрали и которому Дракула подложил дукат? Так вот, вора тогда нашли и посадили на кол, а сам Дракула ответствовал купцу так: «Ежели не сказал бы ты мне про дукат, то сидел бы сейчас рядом с ним».
А знаешь ли, почему в господарство Владово не было в Валахии людей бедных и убогих? Да потому что извел он их жестоко! Мыслил Дракула, что в стране его развелось слишком много попрошаек и увечных, от которых нет никакой пользы. Собрал он их всех на роскошную трапезу в хоромах богатых. После обильного угощения и возлияния спросил Дракула гостей своих, не хотят ли они быть навсегда избавлены от забот и голода? «Хотим! Хотим!» - донеслось в ответ. Тогда приказал Цепеш запереть выходы из хором тех и поджечь их. А помнишь ли историю про крестьянина и его нерадивую жену? Так вот - жену эту Цепеш посадил на кол, сперва обрубив руки за лень.
Однажды, посадив на кол сразу тридцать тысяч человек, уселся Цепеш трапезовать прямо посреди леса из кольев с телами казненных, дабы насладиться их предсмертными стонами. И увидал он, что один из бояр зажал нос, дабы избавиться от ужасного запаха растерзанных. Тогда Дракула приказал казнить его, посадив на самый высокий кол, дабы не беспокоил брезгливца неприятный запах. Вот, видишь, гравюра немецкая? Это Цепеш трапезует. А вот это - тела, насаженные на колья. А вот чан с человечьими головами, ибо говорят, что Дракула не токмо убивал людей, но и пожирал их. И кровь пил, как упырь. Будучи духом нечистым, не переносил он света солнечного, выходил из замка своего все больше по ночам, а наутро подсчитывали люди, кого умучал господарь. Умел он обращаться волком и нетопырем, мог вызывать грозу и нагонять туман - вот как велика была его темная сила! А про бояр честных не запамятовал? Еще бы не быть им честными!
В одеяниях черных взошел Влад, сын Влада, на престол господарский. После восшествия собрал Дракула всех бояр своих на пасхальный обед да задал им вопрос: скольким господарям служил каждый из них? Оказалось, что немалому числу: кто - пятнадцати, а кто - и семнадцати, лишь самые молодые служили всего семи господарям. И молвил тогда Цепеш: «А не ваше ль вероломство причиной тому, что недолго сидят господари на престоле валашском?» После этого всех бояр своих посадил Цепеш на кол.
Не смотрел Дракула на то, кто пред ним, какого рода-племени. Рубил он головы, сжигал, сдирал кожу, варил заживо, вспарывал животы у простолюдинов, бояр и даже у монахов. Любил он, чтобы колья различались по длине, толщине и цвету, а еще любил, чтобы из них составлялись фигуры разные, от вида коих даже у людей бывалых сердце замирало. Пришли как-то к Цепешу два монаха. Спросил он их, что говорят о нем в народе. Один монах сказал - мол, говорят, что злодей господарь, каких мало, и кровопийца. А другой сказал, что хвалят все его мудрое правление. И тогда посадил Дракула на кол обоих: первого за то, что хулу возвел на господаря, второго - за то, что господарю солгал. Вот тебе и змиевич…
Но хуже всего приходилось при дворе Дракулы посланникам из других стран. Отказались однажды послы турецкие снять чалмы свои пред господарем - де, таков обычай страны их, не обнажают они голов своих даже пред султаном. Похвалил господарь Влад обычай страны их и, дабы впредь не был он нарушен даже по случайности, приказал прибить чалмы к головам послов гвоздями. А другое посольство турецкое Юнус-бея и Хамза-паши, выехавшее приветствовать Дракулу, так и вовсе исчезло бесследно - так долго думали.
А вот еще случай был. Посланнику венгерскому во время трапезы показал Дракула позолоченный кол и спросил, зачем, по его мнению, это сделано. Ответствовал посол, что, вероятно, знатный боярин не угодил господарю, по какому почетному случаю кол и был позолочен. Похвалил господарь посланника за сообразительность и ответствовал, что кол предназначен для самого посла, дабы оказать ему высокую честь. Но умен был посол и сказал на это, что ежели виноват он пред господарем, то, стало быть, на колу ему самое место, и золото незачем было тратить на такую собаку. По нраву пришлись Цепешу таковы слова, осыпал он гостя дорогими дарами, сказав, что любой другой ответ привел бы досточтимого посланника венгерского прямо на оный кол. Даже попав в заточение в замок Вышеградский, не мог Цепеш ни дня прожить без любимой своей забавы. За неимением людей сажал он на кол в своей темнице крыс, мышей и птиц.
Закончил эти речи отец Николай и глянул на Ратко - были глаза у того огромны и темны, и жил в них ужас. Устыдился отец Николай, что напугал так отрока неразумного, и молвил:
- Давай-ка, сыне, ступай к себе, выспись хорошенько, а я потружусь покамест. Иди.
Осенил отец Николай Ратко крестным знамением, коснулся губами его лба и вернулся к рукописям своим. Еле-еле добрел Ратко до постели. И снилось ему всю ночь, что он воин дьявола, и тело у него драконье, все в чешуе, не пробиваемой ни копьями, ни стрелами, а на голове - шлем с черепом дракона. И мчится он по полю брани на огромном шерстистом волке, разя мечом проклятых турок, и попирает волк тела их своими когтистыми лапами немилосердно. И крик вырывается из гортани его: «Мортэ лор! Мортэ лор!» Свистит ветер в ушах, змеятся по плечам вороные кудри, а впереди из-за гор восходит кровавая луна.
* * *
Учиниша же ему мастери бочкы железны; он же насыпа их злата, в реку положи. А мастеров тех посещи повеле, да никто ж увесть съделаннаго им окаанства, токмо тезоимениты ему диавол.
Наутро чуть свет побежал Ратко в келью к отцу Николаю - успел только по пути прихватить его трапезу. Учитель в те поры прогуливался по окрестностям, и Ратко прочел последнюю его запись:
«Весной 1462 года Махмуд-паша, великий визирь султана Мухаммеда, во главе армии из тридцати тысяч воинов вышел в карательный поход против господаря Влада Дракулы. Османы переправились через Дунай и напали на Валахию».
Памятны были Ратко слова сии. Все меняется в мире - одни турки остаются такими, каковы они есть, и ничто не в силах исправить их.
- А, ты здесь уже! - приветствовал его учитель, входя в келью. - Погоды нынче какие стоят! Не лучше ль тебе подняться в гору, сыне?
Покачал Ратко головой. Не погоды ему надобны были, но истина. И пришлось отцу Николаю скрепя сердце продолжить свой рассказ.
- Надо сказать тебе, сыне, что султан не просто так прислал в Валахию воинство Махмуд-паши. Как вассал платил Дракула дань султану. Но долго мешкал в тот раз господарь, то на засуху жаловался, то на дожди, покуда не прислал Мухаммед за данью посла своего Юнус-бея да Хамзу-пашу, наместника захваченной турками Южной Валахии. Полагались туркам на сей раз тысяча овец, тысяча золотых дукатов и тысяча мальчиков для пополнения янычарского войска. Назначил Дракула туркам встречу в чистом поле, неподалеку от крепости Джурджиу, захваченной турками еще при отце его. Прибыл господарь в условленное место с положенными овцами и мальчиками. Но не ведал никто, что скрытно по пятам за ним следует войско его в три тысячи воинов.
Юнус-бей и Хамза-паша тоже не одни пожаловали, а с десятью тысячами сабель. Прибыли они в условленное место - и как сквозь землю провалились. Сам же Дракула объявился через день под стенами Джурджиу. Подошло к крепости вроде бы посольство Юнус-бея со стадом овец и толпой мальчиков, турки отворили ворота и тут же были заколоты Дракулой и его воинами, переодетыми в турецкое платье. Так пали и другие турецкие крепости. Легко было Цепешу выдавать себя за пашу турецкого, ибо знал он все повадки османские и языком их поганым владел, как будто сам турком родился. Нехристям, что сидели по крепостям, не были подозрительны сигналы, что подавал господарь, отворяли они ворота, после чего ждала их гибель - кого быстрая, в бою, а кого - долгая и мучительная. Не зря прозвали турки Дракулу Казыклы.
Страшным ураганом пронесся Дракула по Южной Валахии, громя крепость за крепостью, огнем и мечом неся справедливость в забытый Богом край. Никто не успевал донести весть о его приближении, ибо шел он быстрее, нежели слухи о нем. Да и некому было передавать страшные вести, ибо убивал Цепеш всех до единого. Тридцать тысяч человек полегло от руки его. Даже в самой малой деревушке на площади возвышалось по три кола с насаженными на них предводителем воинства турецкого, старостой албанским да муллой.
- Так то ж враги, отче! Разве не делали они то же самое в наших деревнях? Разве с добром пришли они к нам?
- Так-то оно так, сыне. Да только когда смерть сеешь и пожинаешь, нешто заметишь, где свои, где чужие? Султан Мухаммед в те поры воевал Грецию, не мог он выпустить надкушенный кусочек рахат-лукума изо рта, но оставлять без наказания отложившегося вассала было не в его привычках. Отдал султан повеление великому визирю Махмуд-паше покарать смутьяна. Что сталось с войском Махмуд-паши - ты знаешь. А когда послал Цепеш султану письмо, где промеж делом сообщил, что он, покорный раб султана, позволил себе наказать другого раба, Махмуд-пашу, который покусился на положенную самому султану дань, осерчал султан сверх всякой меры. Вышло, будто владыка мира поручил рабу украсть у себя свою же дань! Никто еще не потешался так над Мухаммедом, он даже забитые в головы послам своим гвозди запамятовал. Пришлось султану выпустить изо рта кусочек рахат-лукума и взять в него кусок раскаленного железа, ибо оставила его армия Грецию, дабы усмирить строптивого валашского господаря. Летом 1462 года вступило в Валахию несметное войско османское.
Наслышан ты, сыне, об этом походе. Только не все я поведал тебе в прошлый раз. Когда шло султанское войско по выжженной Валахии, каждую ночь вокруг него выли волки, и каждую ночь утаскивали они турок, много турок - по сотне воинов за ночь. А наутро находили их в поле, и все мясо с костей у них было обглодано. Но сколько бы ни стреляли турки по ночным пришельцам, ни одного не удалось добыть им. В роковую ночь нападения на лагерь турецкий волки выли так, что бывалые янычары затыкали уши и хотели укрыться подале от этих мест. Ворвались Дракула и воины его в лагерь в волчьем обличье. Только были те волки гораздо крупнее обычных, черны и шерстисты, и были у них стальные зубы и когти. Одним движением челюсти перекусывали они шеи лошадям. И когда нашел султан на диване своем труп слуги, растерзанный волком, наполнилось его нечестивое сердце страхом.
Тридцать тысяч воинов недосчитался в ту страшную ночь султан. С тех пор и пошла молва, будто продал Дракула душу шайтану и стал оборотнем, пожиравшим человеческую плоть и пившим человеческую кровь, ибо не мог никакой человек одолеть османов в чистом поле без оружия. И все воинство свое обратил Цепеш в волколаков: днем отлеживались они по чащобам лесным, ибо ненавистен адским отродьям солнечный свет, а ночью жестоко терзали врагов своих. И не ведали турки, чего еще ждать им от Дракулы - а сам-то он все про них знал заранее. С тех пор, едва солнце садилось за холмы, сжималось сердце у султана - а ведь был он жестоким владыкой, каждый день отправлявшим на смерть лютую многих людей одним взмахом холеной руки. Но ждал его еще один подарок господарский.
В дневном переходе от валашской столицы узрели турки в стороне от дороги удивительный сад со стройными рядами деревьев. Издали сад был прекрасен и манил к себе, а турки были столь уставшими и голодными, что тотчас направились к нему в надежде найти там пищу. Затем они почуяли запах… Нет, не цветов и плодов, а страшный запах смерти. Вблизи увидали они, что это был за сад… Встали лесом перед турками колья. Впереди красовались Юнус-бей и Хамза-паша в своих роскошных одеяниях. За спинами их насажена была на колья вся пропавшая османская армия. Уж начали гнить тела, и заполнил тошнотворный запах окрестности, а привлеченные им грифы да вороны кружили над страшным тем садом. Глянул султан на сад, молвил - «невозможно отобрать страну у мужа, способного на такие деяния», и приказал воинству отступать. И не отступление это было, а бегство, ибо в хвост османам ударил Дракула. Немногие турки увидели Андрианополь, а сам султан пробрался туда ночью, опозоренный. Со времен Тамерлана не ведали османы таких поражений.
Много чего еще говорили потом про Дракулу. И что бродил он по ночам в облике волка и пил кровь у молоденьких девушек. И что при помощи чар колдовских соблазнил он сестру короля Матиаша Илону, а потом, когда чары рассеялись, бросилась она с высокой башни Поенарского замка, ибо дьявольская его сущность открылась ей целиком. И что трапезовал он сердцами человечьими. И что каждый год в одну и ту же ночь уходил он в лес или в горы один, а когда возвращался под утро, была вся его рубаха в крови, и будто бы служил он там черную мессу самому Сатане и приносил ему в жертву младенцев, за что ему были дарованы сила и неуязвимость. Отрекся Дракула от Господа делами своими богомерзкими. Отлучили его от церкви святые отцы и прокляли. Сама земля переполнилась кровью от его невиданных доселе злодеяний. Пил он кровь человечью кубками, и хлеб ел, обмакивая его в эти кубки. Плохи были турки. Но господарь Влад был хуже во сто крат. И так все боялись и ненавидели его, что только и ждали, когда кто-нибудь наконец освободит их от этого дьявола во плоти.
И однажды стало так. Когда выехал Дракула на сражение с турками, обступили его воины валашские и закололи. И каждый, кто мог, подошел к телу и проткнул его копьем, ибо злы были люди на Цепеша. А потом отсекли его голову и, положив ее в бурдюк с медом, поднесли брату Дракулы, Раду Красивому, а тот уж отослал голову султану Мухаммеду, дабы не гневался тот на Валахию. Бросили тело Дракулы в глубокую яму и завалили его камнями, дабы никто не мог откопать душегуба. Но говорят в народе, что не помогло это - встает Дракула из своей могилы по ночам, ходит по окрестным селам и пьет кровь человечью. Посему крестьяне из той местности с заходом солнца не выходят из своих домов, крепко-накрепко запирают двери и развешивают чеснок над проемом, дабы не тревожил их Дракула в час полуночный.
Закончил отец Николай свое повествование, ан тут и вечер наступил. Жалко было смотреть на Ратко - весь он осунулся, налились щеки болезненным румянцем, а глаза блестели, как в лихорадке. Осенил отец Николай его крестным знамением и отправил восвояси.
Глубокой ночью разбудили отца Николая встревоженные монахи. Поведали они, что Ратко тяжко болен - стоны его услышал брат из соседней кельи. И поспешил отец Николай к своему ученику. Тот лежал весь в горячке и бредил. То поминал он чешую дракона, то волков с железными зубами, а то и вовсе пел песню о том, какой красивый садик вырастила молодка под окошком, а в садике том… Но сел вдруг Ратко на постели, схватил отца Николая за руку, глянул ему в глаза и прошептал:
- Он ведь приходил за мной, господарь Влад. Приходил. И снова придет. Он так сказал.
Промолвил это Ратко и вновь впал в беспамятство. Опечалился отец Николай. Застыдил он себя за то, что поведал отроку вещи, кои знать ему не положено. Посему не отходил он от него всю ночь и весь следующий день - обтирал водой, смешанной со скисшим вином, поил отварами из лечебных трав, читал молитвы. И на следующую ночь остался отец Николай в келье Ратко, ибо не мог оставить того одного в его болезни. И когда за полночь молился истово за здравие болящего, услышал вдруг, как кто-то скребется в окно. Оглянулся - и в неверном свете узрел за стеклом руку. Дивной была рука сия - с длинными острыми ногтями, пальцы унизаны золотыми перстнями с каменьями драгоценными. Снова заскреблись ногти в стекло. Осенил себя отец Николай крестным знамением:
- Изыди, нечистый!
Замерла рука, перестала скрестись, и защемило сердце у монаха. Выскочил он из кельи и побежал наружу глянуть, что ж это за гость пожаловал к ним так поздно. Выбежал, смотрит - ан темень вокруг, только Млечный Путь ярко сияет над головой да цикады поют. Походил отец Николай под окнами кельи, побродил - никого не нашел там, ничьих следов, и вернулся обратно, бормоча под нос: «Святое место Хиландар. Стоит он на горе Афон. Нет сюда ходу тем, кто черен душой. Нет сюда ходу ни душегубу, ни отступнику, ни духу адскому. Аминь!» Вернулся отец Николай в келью, да и просидел у изголовья Ратко остаток ночи. «И чего только с недосыпу-то не привидится!» - думалось ему. Дабы не пугаться бог знает чего, осенил еще раз он себя и мальчика крестным знамением да углубился в молитву.
Наутро открыл Ратко глаза и улыбнулся первым лучам солнца. Отступила ночь, а вместе с ней хворь и страхи. И вот уже сидит Ратко на постели своей и горячую цицвару уплетает. Когда совсем поправился малец, вышел он погулять за стены монастырские да встретил отца Николая на тропинке, ведущей к пристани.
- Будешь еще сказания мои читать? - спросил его тот.
- Конечно, буду!
- Послушай, сыне. Все стирается из памяти людской. Проходят века, забывают люди о том, что было. Про все забывают - про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. И будет все так, как мы пишем. Помыслил я, что незачем зло плодить. Посему расскажу я тебе на этот раз самую истинную историю господаря валашского Влада, рыцаря Ордена Дракона.
Усмехнулся Ратко:
- Еще одну? Самую истинную?
- Самую.
И настал тот день, когда опять сидел Ратко в келье отца Николая и с замиранием сердца следил за тем, как тот выводил на чистом листе:
Сказание
о валашском господаре Владе Дракуле
по прозванию Цепеш
А дале такие шли слова:
«Был в Валашской земле господарь Влад, христианин веры православной, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему - уж и не знает никто. И такими страшными и темными были те времена, что под стать им была и жизнь его. 30 октября 1431 года от Рождества Христова, в канун Врачеви, увидел он свет в замке Сигишоара. То был славный день для отца его, господаря валашского Влада II, ибо пришла ему весть о том, что посвятил его король Сигизмунд в рыцари Ордена Дракона. Посему Влад, сын Влада, потомок Великого Басараба, получил такое диковинное имя да дракона на знамени. Не знала еще земля Валашская более тревожных лет, нежели те, в кои привелось править Дракуле. И вскрикнула мать его, княгиня Василисса Молдавская, едва появился он на свет, пала на подушки, и отошла душа ее в выси горние, ибо прозрела она тяжкое бремя, выпавшее на долю ее сына».
* * *
Некогда же поиде на него воинством король угорскы Маттеашь; он же поиде против ему, и сретеся с ним, и ударишась обои, и ухватиша Дракулу жива, от своих издан по крамоле. И приведен бысть Дракула ко кралю, и повеле его метнути в темницю. И седе в Вышеграде на Дунаи, выше Будина 4 мили, 12 лет. А в Мунтьянской земли посади иного воеводу.
Почему Дракулу начали величать не иначе как Дьяволом? Потому что «Дракула» по-валашски значит «Дьявол», правда это. Но стало так уже после смерти господаря Влада. А при жизни его, при жизни отца его «Дракула» значило лишь то, что значило. Отец Влада был рыцарем Ордена Дракона, и прозывался он Дракул. Стало быть, сын его стал Дракулой. Прозвания Цепеш никто в Валахии и знать не знал до последних лет. И только турки нарекли Влада «Казыклы» - «Насаживающий на кол», но разве не заслужили они того?
А времена наступили страшные. Тень полумесяца накрыла многие земли православные. А с другой стороны надвигалась на них тень креста латинского. Все меньше и меньше становилось истинной веры. И были венгры немногим лучше турок, а король Венгрии Сигизмунд, глава Ордена Дракона, - немногим праведнее султана Мухаммеда. Но умер Сигизмунд, и сын его, король Владислав, желая превзойти отца, затеял на золото, что дал ему Папа, крестовый поход по землям Болгарии. Единственный раз выехали бок о бок против турок рыцари православной веры и латинской. И была большая битва рыцарей с турками у Варны, но разбил султан воинство Ордена. Много рыцарей полегло тогда, сам король Владислав сложил голову.
Были среди рыцарей те, кто стоял подле короля насмерть, как Юг Богдан стоял подле царя Лазаря на поле Косовом. Среди таких и был Влад Дракул, отец Влада Цепеша, и побратим его Георге Бранкович - не в предка своего пошел сей славный воитель! Но были и иные рыцари, коим предатель Вук примером служил. Таков был Янош Хуньяди, воевода короля Владислава. Бежал он с поля боя в великом страхе со всеми своими воинами - а ведь мог бы спасти короля своего и принести победу Ордену. И вышло так, что сложили православные рыцари головы при Варне, а католики - покинули поле боя. Изловили потом Влад Дракул с Георге Бранковичем предателя Яноша, заточили в темницу, но только пожалели его да отпустили в Венгрию. И зря отпустили - надо было туркам отдать.
Остался Влад, отец Влада, один на один с турками в ослабленной распрями стране. Захватили они Южную Валахию, кого из жителей не вырезали - тех на галеры отдали, а засим еще и столице угрожали. Что было делать господарю? Пришлось на поклон идти к нехристям поганым, гнуть спину пред султаном и целовать туфлю его. И дань платить - золотом, овцами и мальчиками, коих забирали турки для войска янычарского. Смилостивился тогда султан и нарек Валахию «мумтаз эйялети», что означает - «вольная провинция». Значило это, что не могли здесь турки грабить и убивать по собственной воле, но токмо по воле султана. И дабы не предал его новый вассал, забрал султан себе в заложники двух сыновей его, Влада и Раду, и запер их в крепости Эгригёз, что означает «Кривой глаз». Воистину кривым стал сей глаз для сыновей господаря валашского! Ибо на глазах у Влада растлил султан брата его, и смеялся при этом зело похабно. И смеялись все подданные султана, даже рабы последние, глядючи на то, как совершает султан над мальчиком богомерзкое дело. Глубоки и черны были горнила, в коих ковалась ненависть Дракулы.
Но сие было только началом бедствий. Занял Янош Хуньяди венгерский престол всеми неправдами - не затем оставил он на верную гибель при Варне короля Владислава, чтобы кто-то иной правил королевством. Ничего не прощал он и не забывал. Заманил он отца Дракулы в ловушку, где тот был убит по его приказу. А через краткое время умерщвлен был мучительной смертью и старший брат Дракулы Мирча - ослепили его да заживо похоронили жители славного города Тырговиште. И здесь не обошлось без хитроумных венгров, будь они неладны! Рвался юный Влад на свободу, да только прочны были оковы его. Говорят, что бежал он от султана, да только неправда это. Сгнил бы он в «Кривом глазе» заживо, кабы не решил Мухаммед, что новый глава Ордена Дракона, король Янош, опасен для него. И кого послал султан супротив короля? Верно, злейшего врага его, сына и брата убитых им господарей. Страшное то было время, жестокое.
«Был юный Влад Дракула одарен сверх меры умом и умением наживать себе врагов. Владел он латынью, немецким и венгерским языками, а потом еще и турецким. Воинское искусство постигал он не только на Западе, но и на Востоке, кои навыки потом неоднократно и с таким успехом применял. Да только одолеть ли ему было в одиночку таких врагов? Был Дракула ростом не низок, но и не высок, зато весьма крепко сложен. Имел он большой орлиный нос, зеленые, широко раскрытые глаза. Черные волнистые кудри падали на широкие плечи. И был он силен, как бык, и вынослив. Давно измученная войнами страна ждала такого господаря. Но разве под силу ему было изменить сей неправедный мир?»
А знаешь ли ты, сынок, кто таков господарь? Это плоть от плоти народа своего. Что у народа в голове - то в голове у господаря, ибо он не свободен. Чем сильнее страсти обуревают народ, тем сильнее бушуют они в господаре. А страсти тогда сильны были - ох, сильны. И главной из них был страх. Страх обуревал всех от мала до велика. Захватили османы соседние царства, железной сохой прошлись по Сербии и Болгарии, по Греции и Боснии. Отхапал султан себе и Южную Валахию, а жителей либо убил, либо обратил в рабов. Потому все боялись, все. Страх вползал в каждую деревню, в каждый дом. И пеленал этот страх господаря Влада, как крестильная рубаха младенца, - хоть сам он не ведал его. Страх народа сделал его жестоким, страх отрастил ему железные зубы и волчью шерсть. Мог господарь в те поры быть только таким - иль никаким не быть. Ведал Дракула, что сильный всегда прав. Про то же ведали и Штефан, господарь Молдавский, и Сигизмунд Люксембург, и султан Мухаммед. И так же поступали.
В одеяниях алых взошел Влад, сын Влада, на престол господарский, ибо пролил он уже кровь. Едва прибыв в столицу из турецкого плена, убил он Владислава Дэнешти, занявшего престол после убиения Мирчи, Владова брата. Казалось, и самого Дракулу постигнет вскорости та же участь, но судьба его была куда страшнее. Властители мира забыли до поры о Валахии, ибо бушевали тогда бури посильнее. В 1453 году захватили османы Константинополь. Пала Византийская империя, оплот веры православной. А потом поразила народы чума. Не щадила она ни турок, ни венгров, ни владык, ни рабов. Валялись вдоль дорог тысячи трупов, и волки жестоко терзали их. Забрала чума и венгерского короля Яноша Хуньяди, старинного недруга Дракулы.
И остался Дракула один на один с турками, как и отец его некогда. Легла на его широкие плечи тяжкая ноша. Разве под силу вынести ее смертному мужу? Только ежели научится он чудеса творить. И научился Влад. Начал он с того, что навел порядок в доме своем. Вскрыл Дракула могилу брата Мирчи, и увидали все, что перевернулся тот в гробу, ибо был погребен заживо. Было то на светлую Пасху Христову. Все жители столичные нарядились в лучшие свои одежды, вышли в храмы да на трапезы пасхальные. Не омрачало их радость то, что закопали они заживо господаря своего. Видит бог, Цепеш был справедлив! Отверг он Христа в душе своей, но сам был орудием господним. Приказал он заковать всех нарядившихся к Пасхе в цепи, как рабов, и отправил их строить замки и укрепления для войны с турками. И трудились там несчастные, пока не умерли, а богатые их одежды не превратились в груды тряпья.
Время было таким, сыне. Испаскудился народ. Трудиться не хотел никто, только торговать. Поля лежали заброшенными, скотина ходила голодная, зато через одного тянули люди все, что плохо лежит. Распутничали жены по корчмам, валялись пьяницы вдоль плетней. Отвернулся народ от веры истинной - воровал, лгал, прелюбодействовал. И тогда отвернулся от веры сам господарь. Воров сажал он на колья на площадях, прелюбодеев - на перекрестках дорог, нечестных купцов семиградских - на торжищах, бояр же - на высоких местах, а колья покрывал золотом сусальным, дабы кол знатного человека отличался от кола простолюдина. Стали бояться в народе Дракулу более, нежели турок, и сразу наступили в стране порядок и процветание.
Не стало нищих на улицах, но не оттого, что пожег их Дракула - собрать всех нищих в хоромину и истребить их огнем даже ему было бы не под силу! А случай такой и впрямь был. Только спалил Дракула вовсе не нищих. Своими глазами видал я старинную валашскую летопись, где говорилось, что сжег Дракула бродяг, собранных им с ярмарок страны и якобы прибывших в Валахию для «изучения языка», а на самом деле - для того, чтобы шпионить. Страх был оружием Дракулы. Страхом он боролся с врагами своими, страхом одолевал их. И страх всегда шел впереди него.
Потянулся Ратко за кувшином воды, что стоял на столе, но от слов таких дрогнула рука его, задела за перо, и пролились чернила на бесценные пергаменты.
- Ох ты боже ж мой! - воскликнул отец Николай. - Бедный мой список с «Жеста Хунгарорум»[49 - «Деяния венгров».]! Почто ж ты, скорпий, венгров обидел?
Грозно говорил отец Николай - и улыбался при этом. Не было в нем злости на ученика за испорченный пергамент.
- Ты только помысли, сынок, - продолжал отец Николай, отсмеявшись, - как милостив к нам Господь! То, что мы держим в руках, - это бесценное сокровище! Пройдут века, и люди забудут о том, что было. А кто им напомнит, кроме нас? То-то же! А мне теперь новый список делать…
- Я сделаю, отче.
- Ну ежели так, то поведаю я о том, как Дракула любил шутить над людьми. Прибыло однажды к нему посольство с дарами и посланием приветственным от какого-то другого господаря. Принял Дракула дары, да только когда начали послание зачитывать, все и обнаружилось - по недосмотру писцов посольских добавлены были к имени господарскому и титулам лишние буквы, посему к господарю Валахии обращались в послании так, будто он женщина. Посмеялся на то Дракула - и приказал отсечь послам да писцам уды срамные за ненадобностью, ведь отсекли они то же господарю, не поморщившись. И спросили тогда Дракулу - а что бы сделал он, ежели прибыла бы к нему с посольством какая-нибудь жена достойная да натворила бы такое, на что ответствовал господарь, что приказал бы пришить ей то, что отсек у мужей.
* * *
Умершу же тому воеводе, и краль пусти к нему в темницю, да аще восхощет быти воевода на Мунтиянской земли, яко же и первие, то да латиньскую веру прииметь, аще ль же ни, то умрети в темници хощеть. Дракула же возлюби паче временнаго света сладость, нежели вечнаго и бесконечнаго, и отпаде православия, и отступи от истинны, и остави свет, и приа тму. Увы, не возможе темничныя временныя тяготы понести, и уготовася на бесконечное мучение, и остави православную нашу веру, и приат латыньскую прелесть.
Просидел Ратко в келье отца Николая цельную ночь. Хоть и не верил отец Николай, что может нечисть спокойно гулять по монастырю, а все ж таки боязно было оставлять мальца одного в темное время. Слушал Ратко, что говорил учитель, смотрел, как обмакивает он перо в чернила и выводит красивым почерком:
«Весной 1462 года Махмуд-паша, великий визирь султана Муххамеда, во главе армии из тридцати тысяч человек отправился в карательный поход. Он перешел Дунай и начал грабительский набег на Южную Валахию».
После вторых петухов уснул Ратко на постели отца Николая да так разоспался, что заутреню пропустил. Когда вползла предрассветная свежесть в келью, накрыл отец Николай мальчика покрывалом из козьей шерсти, осенил крестным знамением и вышел по своему обыкновению размять затекшие члены. Видел он, как встало светило из-за скал, как играли блики его на воде - и отпустило его, будто камень с души упал. Времена приходят и времена уходят, а сокровенное знание живет вечно. Громко говорящий да не услышит. Посему решил отец Николай закончить историю господаря Влада и Ордена Дракона и боле не возвращаться к ней. Перекусили они с Ратко капустным подварком да яблоками, выпил отец Николай вина для поднятия сил, и сели они вновь за рукопись. Продолжил отец Николай повествование:
- Но тяжелее всего приходилось Дракуле в борьбе с османами. Разбежались все союзнички его, рыцари Ордена Дракона: у одних засуха, у других - дожди. Остался Дракула один на один с врагами своими, как родитель его когда-то. Тогда и заполз в души людские ужас. Столь лелеемая Владом Валахия была «мумтаз эйялети», а господарь валашский - вассалом султана, и платил ему дань. Да только хуже ножа в сердце была людям та дань. Баранов и золото еще можно было пережить, а вот когда турки забирали детей, старики ложились на землю и плакали. Нельзя было отдавать души невинные нехристям на растерзание. И тогда задумался крепко господарь, как не отдавать туркам боле детей своих. И надумал. Как только надумал, так сразу вскочил на коня и умчался - только и видели его в столице. Потом говорили, что умел он летать нетопырем, но неправда это. Правда то, что не сидел Дракула ни дня на месте, видели его то здесь, то там, и казалось людям, что он вездесущ - а он всего лишь загонял по три коня за день, но делал то, чего нельзя было сделать.
Привел Дракула обещанных туркам мальчиков и стадо в условленное место, подле турецкой крепости Джурджия. Вышли навстречу ему Юнус-бей и Хамза-паша с воинством немалым. И надо тебе знать, сынок, кто таков был этот Юнус-бей. На сей паршивой овце клеймо негде было ставить! Был он когда-то дьяком по имени Фома Катаволинос, верой и правдой служил императорам византийским. Но отрекся от Христа, принял магометанство и стал верой и правдой служить султану под именем Юнус-бея. Хитер был Катаволинос, как лисица. Скольких господарей обманул он своим двоедушием византийским да коварством турецким, скольких под ятаган подвел. Исполнял он самую черную волю султана, где нужна была только ложь и ничего, кроме лжи, ибо преуспел в ней Юнус-бей. Хотел он льстивыми речами заманить господаря Влада в турецкий лагерь, схватить его и выдать султану на верную смерть. Только не прознал Юнус-бей, с кем на сей раз свела его судьба. И что очутился он на колу позолоченном - так то кара господня за лихие дела его.
Сильные морозы стояли в тот год. Сковало Дунай льдом. Перешло ночью малое войско валашское по льду через реку, окружило турок и напало. Половина турок убита была сразу, другая половина вместе с Юнус-беем и Хамза-пашой - взята в плен. Ни один нехристь не вырвался из кольца. И пронесся Дракула по Южной Валахии, громя крепость за крепостью, убивая всех, кого встречал на пути. Страшное это было время. Турки при отце Дракулы прошли тем же путем, неся с собой смерть. Но разве кто вспомнил об этом? А потом заселили турки Валахию албанцами, принявшими магометанство. И в каждом селении стояли турецкие воины, и была поставлена мечеть, где сидел мулла, - эти-то побеги сорные и срыл Дракула под корень. Ни одного волоска не упало с головы тех мальчиков, что приведены были им к туркам, живые и невредимые вернулись они в дома свои, но только кудри их поседели преждевременно, ибо видали они то, что видеть им нельзя.
Черные дела творил Дракула, черные. Истый змиевич! Только скажи мне, сынок, - будь у тебя власть его, пошел бы ты на такое? Нет ли? Молчишь. Вот и я молчу. Ни один из сербских господарей не творил такого ни в Косово, ни в Боснии - и что обрели они своим мягкосердечьем? Когда Господь отвернулся от народов, когда живут они во мраке - кто вправе судить за смерть? Когда живут люди по древним законам, по коим жили еще до Христа, когда кровью отвечали за кровь, - кто из них прав? Кто виноват? И мнится мне, что власть господарская в Валахии крепче, нежели в Сербии, и что ежели бы нашелся у вас господарь храбрый, как Дракула, то… не пожгли бы турки безнаказанно деревню твою, как и другие прочие. Да и не осудил господаря Влада никто в те годы, даже супротив того - прислали ему властители наихристианнейшие здравицы с победой над неверными и отстояли в ознаменование сего события молебны в храмах.
Возвращал господарь Влад нехристям два ока за око и десять зубов за зуб. И предавал он смерти лютой душегубов за дела их темные, ибо был бичом Божьим, присланным людям в наказание за грехи их. Не мог он ни остановиться, ни свернуть с пути своего, хоть и тяжким было его бремя. Много понарассказали про него турки, венгры да немцы - да только выдумки все это. Незачем ему было каждый раз сажать на кол по тридцать тысяч человек, ибо стали бояться его и после первого раза. Незачем было ему истязать голубей и крыс, ибо заключен он был не в темнице, а в замке королевском, а после так и вовсе жил при дворе короля венгерского, где ничего такого за ним не водилось. Незачем было ему соблазнять сестру короля Матиаша - сам король выдал Илону замуж за Дракулу, и пока тот заточен был в Вышеграде, родила она ему двух сыновей.
А с башни Киндии Поенарского замка бросилась первая жена Дракулы, княгиня Елизавета, которую он очень любил и которой был верен, хотя и не были они венчаны пред алтарем. Случилась та беда, когда огромное войско султана Мухаммеда шло к Тырговиште. В сто первый раз предали Дракулу бояре ближние, донесли они султану, что в Поенарском замке прячется супруга господаря, к которой он вельми привязан. Тайно отрядил султан на поимку княгини валашской отряд. Но не желала гордая княгиня оказаться в руках нехристей, и когда пошли они на приступ замка, прыгнула с высокой башни и разбилась о камни. Да тут еще и отцы святые отличились - отказались хоронить ее по-человечески, ибо сама она лишила себя жизни. Сильно горевал о ней Дракула. А когда смог дотянуться до турок, до предателей-бояр и семейств их - то пожалели они, что на свет народились. От веры своей не отрекался Дракула, но христианское милосердие и всепрощение чужды были ему. Страшное то было время, страшное.
Был король Матиаш лукавым и двурушным правителем. Когда-то помог ему Дракула занять престол венгерский - через голову потомков короля Владислава, погибшего при Варне. Но обманом заточил Матиаш Дракулу в замок Вышеград под надзор черного чешского войска и отправил в Рим послание с просьбой признать Влада преступником против веры и церкви с изложением всех - и настоящих, и мнимых - преступлений Дракулы, коих свет не видывал прежде. Хотел король казнить Дракулу прилюдно страшной казнию. Но ответствовали королю из Рима, что ежели перебьет он всех рыцарей Ордена Дракона, то некому будет с нехристями биться. Не было дела Святому престолу до цены побед, подавай ему торжество веры латинской. И все-таки заступился тогда за Дракулу господарь Штефан Молдавский, не забыл он побратима, честь и хвала ему.
Не бегал Дракула волком да не летал нетопырем. Не пил он кровь человечью. Кровь на руках его была кровью на руках лекаря, а не кровью на руках палача, хотя и много ее было, крови этой. Прознал он как-то про обычаи даков, обитавших в родных его местах еще до того, как пришли туда ромейские легионы. И было в тех обычаях пред боем надевать волчьи шкуры и выть на луну. Остановили давным-давно волки-даки воем своим воинов ромейских, остановил волк-Дракула воем своим османов. Ибо сказано, что нет ничего нового под солнцем. Не соблазнял Дракула девушек, не прокусывал им шейки. По своей воле приходили они в замок к нему, ибо не мила была им жизнь без того, кого они страстно желали. И была во всем том не вина Дракулы, но беда его.
Нашелся и тот, кто сокрушил господаря Влада. Был то родной его брат, Раду чел Фрумос, что означает Красивый. С ним заточены они были когда-то в турецкой крепости Эгригёз. Только встал старший брат на защиту страны своей и веры православной, а младший поддался на турецкие посулы, принял магометанство и предал брата в надежде самому сесть на господарский престол. Более, нежели радение рыцарское, прельстили его ласки султанские. По сердцу было Раду стать наложником Мухаммеда, возлежать на атласных подушках, раскуривать кальян и глядеть на танец гурий гаремных. Выловил однажды Дракула братца своего порченого вместе с турками из воинства Махмуд-паши, да только рука не поднялась у него убить брата родного. Турок посадил он на колья, а Раду отпустил.
Но не таков был чел Фрумос. Подкупил он воинов брата своего, и во время боя с турками повернули они копья свои против Дракулы и пронзили его насквозь. А потом отрезал Раду голову брату и отослал ее султану в бурдюке с медом. По преданию, молвил султан, достав голову Дракулы из бурдюка: «Будь Аллах более милостив к нему, сотворил бы он многое. Не устояла бы империя османов». И приказал султан водрузить голову господаря Влада на высокий кол посреди Константинополя, дабы всем видна была. А ведь и вправду хотел Дракула отвоевать у турок все захваченные ими земли христианские, особливо Константинополь, и возродить там новую Византию. Он и монеты с орлом византийским чеканил уж…
Слушал Ратко слова сии, и кружилась голова его. Думал по первости, что от слабости кружится, от болезни. Проглотил он нехитрую вечернюю трапезу - печенную на углях рыбу да лепинью с сыром, - а все равно глаза будто слипались. Прикорнул он на постели, слыша сквозь сон скрип пера и голос учителя. И снилось Ратко, что он израненный витязь в тяжелых чешуйчатых доспехах, и нестерпимо давит ему голову шлем с драконом… Мчится он по полю брани, разя мечом людей каких-то, должно быть - врагов, не разобрать… И еле скачет его конь, попирая тела их копытами… Свистит в ушах смрадный ветер с болот, лезут в лицо нечесаные космы, а пред глазами будто бы пелена, черная муть, чрез которую едва пробивается свет то ли солнца, то ли луны… И громкий крик вырывается из гортани его - «Мортэ лор! Мортэ лор!». И знает Ратко, что это значит - «Смерть им! Смерть им!». Но слышит вдруг он глас учителя своего, от коего спотыкается конь:
- Изыди, нечистый! Святое место Хиландар на горе Афон. Нет сюда ходу духу адскому. Изыди!
Содрогается Ратко от слов таких, но ответствует - только не своим, а чужим чьим-то голосом:
- Вошел я сюда - значит чист пред Богом.
* * *
Глаголют же о немь, яко, и в темници седя, не остася своего злаго обычая, но мыши ловя и птици на торгу покупая, и тако казняше их, ову на кол посажаше, а иной главу отсекаше, а со иныя перие ощипав, пускаше.
Ответствует Ратко - и просыпается. И чудно ему, что знает он слова языка валашского, прежде неведомого. Понимает Ратко - не он говорит слова эти, а тот, кто сидит спиной к нему на лавке. Кто сей гость? Зачем пожаловал он к отцу Николаю? Почему поздно так? Может, монах из монастыря какого греческого? Да нет вроде - даже при свече видно, что из мирских, знатный гость. Одежды на нем просторные, темного бархату, золотом шиты да соболем оторочены. Кудри черные падают на широкие плечи крупными кольцами. Украшает чело венец, искусно сделанный из серебряных цветов и листьев, и сверкают на нем рубины, словно капли крови голубиной. И осенило тут Ратко, но, упреждая его, молвил отец Николай по-валашски, осеняя себя крестным знамением:
- Уходи! Мы не звали тебя!
- Неправда. Я прихожу только к тем, кто называет имя мое.
Понял Ратко, кого занесло к ним в келью этой ночью. И волосы зашевелились на голове у него. Воскликнул он, не помня себя:
- Господарь Влад!
Обернулся ночной гость. Был он таким, каким видел его себе Ратко, - и не таким. Глубокие морщины лежали на лице - а ведь был он вроде не стар, когда умер, сорока пяти лет от роду. И шел поперек его шеи страшный багровый шрам. Уставился на Ратко гость - будто дырку в нем просверливал. Мерцали глазищи его зеленым светом, как у кошки. От этого прошиб Ратко хладный пот, подался он назад и уперся спиной в стену. Заглянул к нему в душу ночной гость - и тут же прикрыл глаза, спрятал силу свою бесовскую под ресницами, только промолвил усталым голосом:
- Хороший ученик у тебя, святой отец. Мне такого не дал Господь.
- Почто ты пожаловал, дух нечистый?
- Вы звали меня.
- Знали бы, что придешь, - не произнесли б имени твоего поганого.
Испугался Ратко - а ну как господарь осерчает на такие слова? Что он потом с ними сделает - страшно даже подумать. Но рассмеялся ночной гость. Тихо рассмеялся, и стены кельи сотряслись от его смеха.
- Почто ты бранишься, святой отец? Не к тебе пришел я. К нему. Он меня звал.
Сказал это Дракула и указал на Ратко рукой. Дивной была сия рука - с длинными острыми ногтями, пальцы унизаны златыми перстнями с каменьями драгоценными.
- Он дитя малое, неразумное. Мало ли что ему в голову-то втемяшится?
- А и напрасно не веришь ты отроку, святой отец! Честен он, и нет греха на нем. Я доверял таким.
- Ты пришел поведать нам о нашем грехе? Ты, дьявол во плоти человеческой?!
Забился Ратко в темный угол, зажмурил глаза - страшно было ему даже взглянуть на господаря Влада. А тот и вправду осерчал, вскочил на ноги:
- Да кто ты такой, монах, чтоб судить меня? Ты просидел всю жизнь в келье и ничего не видал, кроме книг своих. А знаешь ли ты, как пахнет паленое человеческое мясо? Видел ли, как турки прикалывали копьями младенцев к груди матерей их? Отгонял ли ты волков, грызущих трупы твоих братьев, что валяются вдоль дорог? Ходил ли ты на врага конным строем - копье к копью? Как ты можешь судить меня?
- Многих людей убил ты неправедно, смертию лютою, отверг ты Христа в сердце своем…
- А что бы ты делал, монах, окажись ты на моем месте? Удалился бы на молебен, как третий мой братец, оставив землю туркам на поругание?
- Но не только врагов лишал ты жизни…
- Иные друзья хуже врагов! Я делал для них все, что возможно, даже невозможное делал - но как они отплатили мне за это? Я искал друзей - но они отреклись от меня. Я искал свой народ - но он погряз в грехе. Я искал любовь - но она ускользала от меня. Я искал воинство свое - но оно покинуло поле боя. Я искал бояр верных - но они предали меня. Я искал врагов - но они оказались трусливыми собаками. Я искал побратимов-рыцарей - но они превратились в торгашей, грызущихся за золото папское. Я искал брата - но он отсек мне голову и отослал ее султану…
Откинул господарь волосы и показал на свой шрам, свидетельство усечения главы.
- Что заслужили все они?! Они заслужили смерть! Они недостойны того, чтобы жить! Мортэ лор! Мортэ лор!
Страшно говорил Дракула - ажно сотрясались стены монастырские. И как братия не проснулась? Но ведомо было Ратко, что никто, кроме них, не слышит этого гласа. Схватил господарь со стола яблоко неспелое, сжал его в руке - и брызнул из кулака белый сок, потек по пальцам, а когда разжал господарь кулак, то была там вместо яблока будто бы горстка цицвары. Но прошел его гнев - так же быстро, как начался. Молвил господарь таким голосом, что будто нес он нестерпимо тяжкий груз, но иссякли силы его:
- Что бы ты сделал, святой отец, узрев все это? Затянул бы петлю у себя на шее?
- Если нельзя было помочь этим людям - ты должен был уйти…
- И оставить их одних? Нет, святой отец. Не может господарь покинуть свой народ. Я искал смерти - но смерть бежала от меня, и была мне дарована вечная жизнь. До тех пор, пока не затрубят рога Дикой Охоты.
- Творил ты богопротивные вещи, господарь…
- А кто не творил их? Матиаш? Штефан? Мухаммед? Кто?!
- Но воители святые на поле Косовом…
- Чем помогли они народам своим, сложив голову в битве? Я творил чудеса, кои творили они, я защищал веру так, как защищали они, я мучился так, как они мучались, - но лики их красуются в ваших храмах, а мои посбивали со стен. За что? Только за то, что не смог я стать святым угодником? В чем тогда она, ваша справедливость?!
- Погубил ты свою душу…
- Разве значит она что-то по сравнению с тысячами душ таких, как он? - снова указал господарь на Ратко.
- Ты служил Сатане и каждый год выходил из лесу весь в крови невинных младенцев…
- Чушь! Да, я вызывал Дикую Охоту. Но кроме нее, никто не мог помочь мне. Христос давно отвернулся от наших земель - иначе как бы он мог смотреть на то, что творят нехристи с его паствой? А Дикая Охота давала мне силу. Кровь, что на мне, - моя кровь. Древним богам не нужна чужая.
Задумался отец Николай. Долго стояли они с господарем друг против друга, Ратко и шевельнуться боялся. Наконец молвил отец Николай:
- Ты спросил у меня, кто я? Я книжевник, пишу летописи, перекладываю древние хроники на новый лад. Пройдут века, и люди забудут о том, что было. А кто им напомнит, кроме меня? Про все забудут - про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. Неоткуда будет людям узнать о своих корнях, кроме как от меня. И будет все так, как я начертаю. И судить о тебе, господарь, будут по моим книгам. Но сам я тебя не сужу, ибо недостоин. А вот он, - показал отец Николай на Ратко, - достоин, ибо чист душой.
Опустил глаза господарь Влад, пали длинные тени от ресниц на щеки его, и молвил тогда:
- Да будет так!
- Подойди сюда, - тихо сказал отец Николай Ратко. - Смотри. Узнаешь? Это сказания о господаре валашском Владе Дракуле по прозванию Цепеш. Все три. Вот первое. Вот второе. Вот третье - я закончил его, пока ты спал. Мы с гостем покинем келью - негоже ему тут оставаться. А ты выбери одно из трех сказаний и отнеси его в монастырскую библиотеку. Два же других сожги в жаровне. Понял ли ты меня, сын мой?
- Да, отче. Я понял.
- Смотри, не ошибись. Тебе решать судьбу господаря Влада и народа его.
Кивнул Ратко головой, но смотрел все время на гостя не отрываясь - видать, и вправду был у Дракулы дурной глаз. Вышел отец Николай из кельи, за ним двинулся и господарь Влад. Выходя чрез дверь, наклонился он пред низким косяком. Наклонился, но на миг обернулся, глянул на Ратко напоследок своими глазищами - и зашуршал соболями по каменной кладке узкого хода.
Стихло все в предутренний час. Спокойно спал древний монастырь за крепкими стенами. Стоял Ратко подле стола, на котором лежали три стопки пергаментов. Стоял - и не мог решиться, какой из них взять. То к первому руки тянулись, то ко второму, то к третьему… Все они были истинными. Все они были ложными. Не смог Ратко сделать выбор. Кто он такой, чтоб судить господаря Влада? Не ведал Ратко, было ли дело господаря правым или неправым. Но в том, что сам он задумал дело правое, сомнений у него не было. Сложил Ратко все три сказания в суму, а в жаровню бросил список с «Жеста Хунгарорум», залитый намедни чернилами, - туда и дорога этим венграм. Запамятовал отрок, что решает он ныне судьбы народов. Не потому ли закатилась с той поры звезда королевства Венгерского?
Сделал так Ратко, взял суму на плечо, тихо вышел из кельи и направился в библиотеку. Страшно было ему идти по темным залам монастырским. Защищают здесь сами стены от духа нечистого, но от себя самого как защититься? Прижал Ратко к себе покрепче суму и проскользнул в зал, где хранились рукописи. Зашел в самый дальний угол, разыскал самый дальний сундук и положил на дно его все три сказания, завалив сверху тяжелыми томами. Пусть упокоится господарь Влад до той поры, пока не придут сюда люди, не откроют сундук и не отыщут под горой пергаментов то, что было сокрыто. Пройдут века, и люди забудут о том, что было. Про все забудут - про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. Но станет все так, как в этих сказаниях. Быть господарю Владу едину в трех лицах: и героем, и кровопийцей, и тем, кто ищет смерти, а та бежит от него. Так осудил отрок великого и страшного господаря Валахии Влада по прозвищу Цепеш из Ордена Дракона. И был справедлив его суд.
* * *
Конец же его сице: живяше на Мунтианской земли, и приидоша на землю его турци, начаша пленити. Он же удари на них, и побегоша турци. Дракулино же войско без милости начаша их сещи и гнаша их. Дракула же от радости възгнав на гору, да видить, како секуть турков, и отторгъся от войска; ближнии его, мнящись яко турчин, и удари его один копием. Он же видев, яко от своих убиваем, и ту уби своих убийць мечем своим 5, его же мнозими копии сбодоша, и тако убиен бысь.
А жизнь монастырская пошла своим чередом. Отец Николай писал свои рукописи, Ратко подсоблял ему. Не являлся боле господарь Влад в Хиландаре, но ведали они, что ушел он только на время и что когда наступят сроки - выйдет он на Дикую Охоту, и ужаснутся те, кто отрекся от света и избрал тьму. Не сказал Ратко учителю о своем выборе - да тот и не спрашивал. Только потрепал его по голове да прижал к себе - совсем как отец когда-то.
Так прошли три года, пока однажды Ратко тайно не покинул Хиландар. Хватился его отец Николай - а уж поздно было. За мелкую серебряную монету увез моряк-грек юношу с горы Афон туда, где не было ни крепких стен монастырских, ни крутых берегов. Потерял отец Николай след его. Ни разу не приходила ему весть от ученика - ни добрая, ни злая. Взял он тогда себе нового воспитанника - Живко, а все вспоминал о том, пропавшем. Все выспрашивал у гостей монастырских да у греков, что корабли приводят к причалу, не видали ли они юношу-серба по имени Ратко? Не слыхали ли что о нем? Но те в ответ только качали головами.
Однажды только услыхал отец Николай весть о том, что нагнал на турок страху под Митровицей некий хайдук Ратко Младенович. Появлялся-де он и исчезал прямо на глазах невероятным образом, будто из-под земли, был заговорен от сабель и пуль, неуловим и жесток с турками настолько, что боялись они его поболе мутессарифа смедеревского[50 - Должность тогдашнего турецкого правителя Сербии.]. Но был ли то его Ратко или какой другой - про то отец Николай не ведал. Мало ли бродило по Сербии тех, кому нечего терять и кто брал в руки оружие, дабы наказать турок за дела их поганые! А ежели то был его Ратко, то, видать, сглазил его Дракула. Сманил он парня, сбил с пути истинного на путь мученический.
Исправно носил Живко в келью сыр, пресную погачу, оливки и вино, старательно выводил буквы на бумаге, высунув от усердия язык. Но не брал боле отец Николай в руки летописей про Орден Дракона, корпел он отныне только над деяниями святых угодников. Ибо пройдут века, и люди забудут о том, что было. И будет все так, как начертано им. Сокровенное знание живет вечно. А ну как поднимется оно выше стен монастырских - что устоит тогда?
Сказание о сестре Софии и падении Константинополя
23 мая 1453 года
Когда же было подготовлено место, собрал цесарь вельмож, и мегистанов, и магистров и начал обсуждать, где стоять стенам, и башням, и воротам городским. И велел размерить место на три стороны, и каждая сторона длиною в семь верст, так как было то место между двумя морями - Черным и Белым. И вдруг выползла из норы змея и поползла по земле, но тут ниспал с поднебесья орел, схватил змею и взмыл ввысь, а змея стала обвиваться вокруг орла. Цесарь же и все люди смотрели на орла и на змею. Орел же на недолгое время скрылся из глаз, и, показавшись снова, стал снижаться, и упал со змеей на то же самое место, ибо одолела его змея. Люди же, подбежав, змею убили, а орла у нее отняли. И был цесарь в великом страхе, и, созвав книгочеев и мудрецов, рассказал им об этом знамении. Они же, поразмыслив, объявили цесарю: «Это место «Седьмохолмый» назовется, и прославится, и возвеличится во всем мире больше всех городов, но поскольку встанет город между двух морей и будут бить его волны морские, то суждено ему поколебаться. А орел - символ христианский, а змея - символ мусульманский. И раз змея одолела орла, то этим
возвещено, что мусульманство одолеет христианство. А так как христиане змею убили, а орла отняли, явлено этим, что напоследок снова христиане одолеют мусульман, и Седьмохолмым овладеют, и в нем воцарятся»[51 - В качестве эпиграфов в настоящем сказании использованы отрывки из «Повести о взятии Царьграда турками в 1453 году».].
- Утро доброе, сестра Мария.
- Доброе, сестра София.
- Как почивали, брат Иоанн?
- Благодарствую, сестра. Не жалуемся.
- Не мешал ли кто, сестра Ирина?
- Нет, сестра. В Акрополисе было покойно.
- У Харисийских ворот всю ночь соловьи пели.
- И что же, брат Георгий? Они нарушили твой покой?
- Нисколько, сестра.
- Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?
- Спокойно, сестра София.
- Во Влахерне на заре распустились розы…
Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день…
Так молился инок. Бессчетное число раз слышала Она слова эти на заутренях и вечерях, в ектеньях и акафистах, в литургиях и песнях херувимских. Все люди были похожи друг на друга, как братья единоутробные. Впрочем, разве не братья они? Разве не одна и та же кровь течет в них, в людях? И вина ли братьев в том, что так жестоки они друг к другу? Все они равно молятся Богу, уповая на облегчение страданий своих и усугубление страданий ближнего. Как будто слышит Он их. Да и нужно ли Ему это слышать?
Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой…
Многие молились здесь, и все они походили друг на друга. Перебирая бесценные сокровища из самых дальних тайников своей памяти, Она не могла припомнить, чем один из приходивших к Ней отличался от другого. Хотя нет, этого инока Она уже не забудет. Был он молод, огонь истинной веры горел в его глазах, хотя и был инок увечен на ногу. Подобных ему Она знавала и прежде, но времена нынче наступили такие мрачные, что любой светлый лик сиял, как солнце, навечно врезаясь в память. Он молился ночью, один, в темном Храме, не для кого-то - для себя, и было Ей слышно биение его сердца. Ну что же, пусть оно согревает долгой холодной ночью то, что подарит Она иноку - вернее, даст на сохранение.
Во всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня…
Сильно хромал инок, с самого рождения, потому и молился он нынче во Храме да менял свечи, а не копал рвы и не мешал раствор на стенах. Иные - да и сам он - считали, что такие нынче Городу без надобности, ибо какая польза от калеки в бою? Однако не покинул инок столицу, когда была такая возможность. Был он родом из Дечан, с берегов Белого Дрина. О чем думал он в час молитвы? Вспоминал ли поросшие лесом горы да чистые горные ручьи страны своей? Или лица родичей своих, опаленные горячим солнцем? Недобрые ветры занесли его в Город меж двумя морями - Черным и Белым - в такое страшное время. Тяжко было ему жить в каменном мешке, но еще тяжелее было вспоминать о том, что оставил он там, на берегах Дрина. Он никогда ни с кем не говорил об этом, но Она читала мысли его, ибо были души людские для Нее раскрытой книгой. Целый год присматривалась Она к нему - сгодится ли, справится? Достанет ли сил? Но время торопило, сроки были на исходе, а черная туча накрыла уже крылом своим Великий Город. И Она решилась.
- Покоя просил ты, брат Димитрий, дабы достойно встретить то, что несет тебе день грядущий? Он дарован тебе.
Умолк инок, осмотрелся по сторонам, однако же вскорости вернулся к молитве своей. Почудилось ему, что тихий женский голос вроде бы доносится откуда-то из-под темного купола, но на самом деле нет ничего этого, просто он, брат Димитрий, переусердствовал в посте и молитве. Людям всегда хочется быть не такими, как все, быть особыми и избранными. А уж как сладки эти мечты в годину суровых бедствий, когда так хочется одним махом спасти свой народ и выехать вперед на белом коне подобно святым воителям! Как хочется верить, что уж кто-кто, а ты-то не по зубам всякой нечисти, обломает она об тебя ядовитое жало. Только все это мечты, пустые мечты… Инок уже смирился с тем, что он самый обычный смертный - за исключением, пожалуй что, кривой ноги, из-за которой не брали его на стены. Сам калека, а туда же, в святые Георгии ладится! Жил он, как все, и умрет, как все, когда турки захватят Город. И схоронят его в общей могиле, куда свалят все тела, не разбирая рода-племени. И ничего не случится из того, что указывало бы на избранность его. Уже почти убедил себя в этом инок Димитрий, а тут…
- Хотел ты всецело предаться высшей воле? Тебе дано это право.
Оторопел инок. Встал на ноги - криво и косо, уж как умел, - и поднял глаза, всматриваясь в темный купол Храма, порой отвечавший на язычок свечи в руке его золотыми мозаичными всполохами. Почудилось иноку, что слышал он глас свыше. Привидится ж такое! Похолодело внутри у него - не из страха пред гласом неизвестным, а из боязни, что нет его, этого гласа, что это только ветер завывает в пустых хорах, где некому стало петь нынче - все певчие ушли на стены, а он, инок, опять ошибся, приняв желанное за сущее. Более всего страшился он потерять последнюю надежду, что так нежданно осенила его. Она ведала о том и была покойна - выбор Ее оказался правильным. И промолвила Она вновь:
- Во всякий час наставлю и поддержу тебя, брат. Не бойся. Верь мне.
Рухнул инок на колени и осенил себя крестным знамением. Глаза его, потемневшие от ужаса и нечаянной радости, смотрели ввысь с надеждой.
- Не бойся меня, брат. Ты избран.
Сколько раз говорила Она эти слова! И все они смотрели одинаково, тщась различить Ее черты в золотом мерцании мозаик, но так ничего и не видели пред собой, ибо нельзя было узреть Ее внешним взором, только внутренним.
- Чего хочешь Ты от меня? Что должен я делать? Что? Подскажи!
Нет, он и впрямь был другим, не таким, как все. Быстро же понял он, чего от него ждут! Видать, давно предчувствовал что-то. Не следует низко оценивать людей - среди них всегда найдутся такие, кто по праву поднимает главу свою выше других и кому открыто больше, нежели кажется на первый взгляд.
- Главное, брат, - это хранить тайну. А тайна эта в том, что ты знаешь обо мне и слышал мой голос. Об этом никому нельзя говорить, никому. Тайну сию хранили все, кто был избран до тебя. Сохранишь ли и ты ее?
- Всеми святыми клянусь, что сохраню, Божественная Премудрость!
Если бы мог он видеть Ее, то узрел бы улыбку на Ее тонких устах.
- Сестра, просто сестра.
- Клянусь, сестра!
- Но это еще не все, брат…
- Если потребна Тебе жизнь моя - забирай! Скажи только - зачем? Зачем все это? Почему агнцы побиваемы, а душегубы благоденствуют? В чем смысл того, что зрим мы каждый божий день? И есть ли он, этот смысл? Дай мне знать!
Изумилась Она. Пришли в движение потоки эфира под куполом, затрепетало пламя одинокой свечи. Был инок сей готов к тому, что уготовила ему судьба.
- Я дам тебе смысл, брат. А пока - ступай, отдохни от трудов своих праведных. Доброй ночи тебе.
Он молчал, не решаясь двинуться с места. О нет, без надобности была Ей жизнь его. Она никогда не брала их жизней. Ныне намеревалась Она забрать не жизнь, но смерть его - так зачем ведать ему о том прежде срока?
- Ступай, брат Димитрий, ступай. Если пожелаешь говорить со мной - приходи в Храм, я отвечу тебе.
Встал инок с колен и пошел к выходу, прихрамывая. Но громом отдавался каждый шаг его под могучими сводами Храма, приближая неизбежное.
24 мая 1453 года
Через несколько дней цесарь с патриархом и архиереями, снова собрав весь клир церковный, а также весь синклит царский и множество народа на богослужение, вознесли молитвы, славя и благодаря в них всемогущую и живоначальную Троицу - Отца, и Сына, и Святого Духа, и Пречистую Богоматерь. И предали город и весь народ в руки святой Богородицы Одигитрии, говоря: «Ты же, непорочнейшая владычица и Богородица, человеколюбивая по природе своей, не оставь город этот милостью своей, но, как мать христианскому роду, защити, и сохрани, и помилуй его, наставляя и поучая во все времена как человеколюбивая и милостивая мать, да прославится и в нем и возвеличится имя великое твое вовеки!»
- Утро доброе, сестра Мария.
- Доброе, сестра София.
- Как почивали, брат Иоанн?
- Благодарствую, сестра. Не жалуемся.
- Не мешал ли кто, сестра Ирина?
- Нет, сестра. В Акрополисе было покойно.
- У Харисийских ворот ночью трудились строители - углубляли рвы, чинили стены…
- И что же, брат Георгий? Это нарушило твой покой?
- Нисколько, сестра.
- Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?
- Спокойно, сестра София.
- Ах, как пахнут розы во Влахерне…
Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душою и твердым убеждением, что на все Твоя Святая воля…
На другой день люди пришли в Храм на литургию. Давно не видала Она в стенах этих так много народа. Светило по-летнему яркое солнце, и купол, изукрашенный мозаикой с Богородицей Перивлептой, будто воспарял над сиянием, льющимся через сорок окон. «Подвешенный к небу», «небо на земле», «второй рай» - так нарекли этот купол смертные. За тысячу лет Она привыкла к их изумлению и восторгу. В сей же час все они стояли с непокрытыми головами - друзья и недруги, православные и латиняне, старики и отроки, динаты[52 - Динаты (от греч. dynatуs - могущественный), - термин, употреблявшийся в Византии для обозначения господствующей верхушки византийского общества.] и простолюдины, севастократоры[53 - Севастократор - высший придворный титул в поздней Византийской империи (греч.).] и стратопедархи[54 - Стратопедарх - военачальник (греч.).] - и молились бок о бок, чего прежде не бывало, ибо никогда еще не сгущались вокруг Великого Города столь черные тучи.
Во всех словах и делах моих - руководи моими мыслями и чувствами…
Впереди стоял император Константин, базилевс базилевсин[55 - Царь царей, один из титулов византийских императоров.], в тяжелых златотканых одеждах. Талар[56 - Талар - длинное парадное одеяние царей.] его был богато шит жемчугами и самоцветами. Пурпурная мантия, украшенная золотыми тавлионами[57 - Тавлион - узорчатая, зачастую расшитая золотом широкая ромбовидная нашивка на плаще, указывающая на высокий пост его носителя. Золотой тавлион на пурпурной хламиде носил император.], с драгоценной фибулой на правом плече, устилала мраморные плиты, будто была на них кровь. Адамантовая стемма[58 - Стемма (греч., от stephein - увенчивать) - род диадемы, короны.] сияла на челе базилевса, двуглавый орел Палеологов расправил на ней крыла свои. Величественен и тверд был Константин, как скала, и мало кто знал, что поутру лишился он чувств от черного отчаяния, когда прознал, что христианские государи не придут на помощь осажденному Городу. Отправил он послов к наихристианнейшим престолам - но не получил от них ответа, а турки меж тем уже обложили Город с суши и с моря, и крепко заперли Босфор их крепости Анатолу и
Румели.
Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобою…
Немало автократоров[59 - Самодержцев, императоров Византии.] повидала Она. Были среди них и хорошие, и плохие. Были и вовсе никакие. Но невесело стали жить в великой некогда империи в последние годы. Зело нагрешили базилевсы, упокой Господь их души. Предавались они всем грехам - ублажали плоть преизобильными яствами и прекрасными женщинами, предавали отцов и убивали братьев своих, увешивали себя золотом так, что еле могли подняться с носилок. Тратили они свое бесценное время на пиры и застолья, часами обсуждая, как правильно готовить те или иные блюда и в каком порядке подавать их к столу - про подробности сии застольные составлялись трактаты столь могучие, что отцам-вероучителям в пору.
Под ласкающий аромат благовоний вкушали правители великой империи запеченных целиком фазанов, обсыпанных корицей и начиненных оливками и бараньими языками, жаренных на углях пулярок, фаршированных устрицами и айвой. Жир лился с августейших пальцев на тончайшие шелка. Куропаток подавали с цикорием, а цесарок - с миндалем и тмином, и повар, нарушивший сей закон, претерпевал немалые поношения. Едали ли вы журавля в соусе из пафлагонского сыра? А истекающую нежнейшим соком зайчатину с ароматическими травами, привезенными из Индии, за которые на рынке давали золото по весу самих трав? А молочных поросят с фригийской капустой, плавающих в густом пряном жиру? А жаркое из медвежатины с тыквой?
Нежную лиманду[60 - Рыба семейства камбаловых.] принято было вкушать в вареном виде, с гвоздикой, осетрину - в копченом, таврийскую берзитику[61 - Рыба крымского происхождения.] начиняли истолченной в порошок макрелью, а кефаль - дольками лимона. Омары щедро приправлялись майораном, а каракатицы - чесноком, хотя некий повар родом из Трапезунда имел наглость при дворе самого императора подать их с медом и горчицей, чем навлек на себя немилость августейшую. Завершались пиршества великих сладостной мусталеврией[62 - Десерт наподобие лукума, готовится из вываренного виноградного сока с добавлением муки, розовой воды, корицы и мастики.] с лепестками роз и персиками в гранатовом сиропе, игравшем на солнце, как рубин.
После трапезы вкушали пирующие плоды из золотых и яшмовых ваз, кои вследствие непомерной тяжести своей спускались с потолка на увитых позолоченной кожей канатах. Вино самых лучших лоз рекой текло в кубки, выточенные из цельных кусков оникса и горного хрусталя. «Холмы хлеба, леса зверей, проливы рыбы и моря вин», возмущавшие святых отцов (впрочем, далеко не всех), затмили разум многим базилевсам, и не только им. Поваров назначали стратегами[63 - Стратег (греч. strategos) - военачальник, облеченный широкими военными и политическими полномочиями.], а поварят - архонтами[64 - Архонт (греч. archon - начальник, правитель) - в Византийской империи этот титул носили высокопоставленные вельможи.]. Аристон плавно переходил в дипнон[65 - Аристон - первая трапеза дня, завтрак. Дипнон - вторая трапеза дня, обед.], а тот, в свою очередь - в вечерю, коя завершалась далеко за полночь, сменяясь предрассветными любовными утехами в благоухающих розами влахернских садах под соловьиные трели.
Жили в просторных светлых дворцах из мрамора и порфира, украшенных бесчисленными статуями, фресками и мозаиками, с тончайшими, колышимыми слабым морским ветерком занавесями. Давали расслабление своим холеным и изнеженным телам в бассейнах с розовой водой. Возлежали на широких ложах, устланных атласными подушками лебяжьего пуха и ценными мехами, кои у европейских варваров шли на королевские мантии. Надевали на себя одежды из узорчатой парчи и цельнозолотного алтабаса[66 - Алтабас - персидская парча, плотная шелковая ткань с орнаментом или фоном из волоченой золотой или серебряной нити.]. Ездили в золоченых колесницах - из-за их верениц во время больших празднеств в Городе нельзя было проехать по улицам. Их жены и наложницы облачали свои умащенные благовониями тела в расписные шелковые туники и водружали на головы венцы с расходящимися во все стороны лучами, что блистали на солнце жемчугами и каменьями драгоценными. Били копытами в их конюшнях (отделанных хоть бы и храмам впору!) лучшие скакуны - с упругими боками и вьющимися гривами, куда вплетались ленты, цветы и маленькие серебряные Базилевсы жили как боги, динаты - как базилевсы, купцы - как динаты, а простые люди могли позволить себе почти то же самое, только через день. Даже нищие - те, кто палец о палец не ударил за всю никчемную жизнь свою, - всегда имели в пропитание хлеб, рыбу и фрукты, а уж в праздники для них по всему Городу накрывались столы, на которых громоздились туши жареных поросят, а вино выставлялось на площадях в огромных бочках. Последние гистрионы[67 - Актеры.] в цирке и актрисы с улицы Наслаждений облачались в пурпур - до тех пор, пока базилевсы не запретили им это под страхом смерти. Не было в Городе лачуг и развалюх, все сплошь дворцы да дома добротные, улицы же мощены были гранитной брусчаткой. Некий эпарх[68 - Эпарх (греч. eparchos - правитель, начальник), в Византии градоначальник Константинополя (с его округой). Подчинялся непосредственно императору.] так усердствовал в возведении по всему Городу больших домов, что базилевс указом своим запретил ему строить здания выше десяти этажей. Повсюду журчали фонтаны и благоухали цветы, среди которых вальяжно вышагивали походкой, сделавшей бы честь
императору, жирные пышнохвостые павлины.
В бесчисленных лавках крытой имполы на Средней улице можно было купить все на свете: были здесь шелка и фарфор из Китая, янтарь с берегов далекого Балтикума, тончайшее венецианское стекло, дамасские клинки, прочные стальные панцири из Страсбурга, персидские ковры, благовония из Индии, слоновая кость из Эфиопии и златотканые сирийские материи. Со всего подлунного мира везли купцы в Город Константина все самое лучшее. Столы торговцев на форуме Быка ломились от фруктов, свежих и сушеных, от белоснежной валашской брынзы, густого и терпкого египетского меда, диковинных сладостей восточных. В бочках дожидались своего часа изысканные критские вина, киликийский мускат и дешевый мареотик[69 - Белое вино со сладким привкусом.]. Из открытых дверей таверн сочились неземные ароматы, заставлявшие ноги путников и моряков сворачивать по направлению к застеленным белыми скатертями столам. Нельзя было пройти мимо бесчисленных пекарен, где румянились в печах рассыпчатый белый с золотистой корочкой силигнитис и сладкие крендели на меду. И даже крибанон - черные лепешки для бедняков - были чудо как вкусны! А уж про
константинопольские термы и ипподром так и вовсе ходили легенды.
Не было такого изобилия и процветания ни на диком, вечно кочующем Востоке, ни на грязном и нищем Западе, ни на обдуваемом холодными ветрами Севере, ни на жарком, ссохшемся Юге. Но куда подевалось все это? Бог ли плохо хранил империю ромеев или люди не уберегли ее? Осетры и фазаны были съедены, вина - выпиты, золото - истрачено да украдено, драгоценности - проданы или заложены генуэзцам (а это еще хуже, нежели украдены). Дворцы никто не чинил, плющ да дикие розы увили беломраморные колоннады. Юные прелестницы постарели, погрузнели, мужи поседели, стали слабы их десницы, и некому было взять в руки оружие. Пока жили-поживали себе автократоры великой империи, тратя накопленное, то мирно, то воюя друг с другом и с соседями, приходила в упадок благословенная страна, дичал народ. Заброшен был дивный сад, заколочен старый храм, и некому было зажечь там лампаду. Редко звучали в пышных чертогах детские голоса.
Как-то само собой вдруг вышло так, что жителей в Городе стало вдвое меньше, чем в прежние годы, да и то - было среди них немало магометан и латинян, коим все равно, кто восседает на древнем престоле - потомок благородных базилевсов, султан или черт лысый, главное - чтобы торг шел хорошо да наполнялась мошна. Многие окрестные земли давно уж отложились от столицы в поисках лучшей доли - правда, обрести ее никому покамест не удалось. А ведь когда-то все племена окрестные, все провинции жаждали слиться с империей, стать частью ее. Не покоряла их империя огнем и мечом - сами они очарованы были красотой ее и мощью. Но потом вдруг оказалось, что столица высасывала из них соки, а они терпели, маялись, и восторженность однажды сменилась разочарованием.
Были времена, когда жизнь была понятной и размеренной и всегда можно было узнать, что и кого ждет, на многие годы вперед. Нынче же все изменилось. Все бурлило и утекало каждый день, и ложась спать, нельзя было быть точно уверенным, что проснешься. Если прежняя жизнь походила на прямую, ровную, мощенную камнем дорогу, то нынешняя все более напоминала болотную тропку: одно неверное движение, и угодишь в трясину. Мелкие случайности, на кои раньше и внимания не обратили бы, теперь стали превыше законов. В базилевсовой казне не осталось ничего, кроме воздуха, пыли да эпикуровых атомов. Богачи ходили подобно нищим, а уж нищие… Это только наживается добро столетиями - проедается оно быстро, за пару поколений, и случилось это задолго до Константина и отца его, императора Мануила. Начиналась когда-то великая империя с Города - Городом ей и завершаться.
Но последний император… Он был не таким, как его предшественники. Порода древних властителей проявилась в нем, хоть и мнила Она, что не будет уже у Византии достойного правителя. Но вот он родился - не для того, чтобы начать, но для того, чтобы завершить начатое. Отец его, базилевс Мануил, слыл благородным и праведным государем. Один только был у него порок - слабость. Всю жизнь колебался базилевс, как щепка в море, - то на Запад глядел, то на Восток озирался, то латинской прелестью умилялся, то полумесяцем, то в Лондон наезжал, то к султану. Но сколько бы ни колебало его злыми ветрами, а все одно концы с концами не сходились: прибрали генуэзцы к рукам всю торговлю византийскую, губили они державу исподтишка, а что до турок, так те просто брали дань немалую - все равно что грабили средь бела дня. И те, и другие убивали империю, но не было у императора сил, дабы помешать им.
Нет, не повезло базилевсу Мануилу с эпохой. Надо было родиться ему на пять веков ранее. Зато повезло базилевсу с женой. Красива была Елена, княжна благородного сербского рода Драгашей, красива и умна. Текла в ней кровь славных родов Неманичей и Деяновичей. Единственной из славного своего племени взошла она на престол константинопольский, да еще и в столь грозную годину. И почему не родилась базилисса, подобно супругу своему, прежде, когда блистала Византия под стать достоинствам ее? Блеск сей так подошел бы к ее тяжелым золотым косам и ясным, как лазурь Мраморного моря, глазам. Но выпала императрице иная доля - ежечасно умиротворять страну, укреплять супруга своего, дабы не предался он черному отчаянию, да провожать туда, откуда не возвращаются, тех, кто дорог.
Родила базилисса восьмерых сыновей. Старший сын Иоанн наследовал престол. Был он благочестивым базилевсом, даром что Унией опозорил империю православную - за то и прибрал его Господь. Второй сын умер во младенчестве. Третьим сыном был Константин, что ныне носил адамантовую стемму с орлом Палеологов. Потом родился Феофил - всем братьям брат, математик и философ, да только и от него не жди подмоги в трудное время - не приведет философ к стенам осажденного города войско, не пришлет флот отогнать захватчиков от стен. Андроник тоже хорошим был братом, да только постригся он в монахи, и помощь теперь от него - токмо для укрепления духа. Шестого сына - Михаила - тоже прибрал Господь прежде времени. Димитрий и Фома, деспоты морейские, не сказать чтобы плохими были братьями, да только и от них не ждать базилевсу подмоги - перессорились братья, друг на друга ножи точат, да так увлеклись сим занятием, что турок проспали у границ своих.
Остался император Константин Драгаш один-одинешенек во всем большом доме Палеологовом. Некому помочь ему в трудный час, некому дать верный совет, некому подставить плечо, дабы оперся на него уставший базилевс. Потому и молился он всегда по-особому, вкладывая в слова смысл, коего не было у иных. Потому и не надеялся он боле на помощь, что вдруг нежданно-негаданно свалится к нему с неба. Потому и подписывался он сразу двумя именами - отцовским и материнским, ибо любил свою мать и почитал род ее славный, хотя и от него тоже помощи особо ждать не приходилось - хоть сами бы от турок проклятых отбились!
Подле базилевса молились брат его Феофил и верный отрок Иоанн. Здесь же в скорби стояла инокиня Ипомони, некогда сама императрица Елена Драгаши, мать Константина, правительница Византии, постригшаяся после смерти супруга своего. Когда-то носила она скарлату[70 - Скарлата - женское платье из пурпурного бархата.], багряную атласную столу[71 - Стола - женский вариант тоги, несшитая накидка из богатых тканей с вышивкой. Элемент одеяния знати, который не имели права носить чужестранки, гетеры и рабыни.], пурпурную мантию и золотистый лорум[72 - Лорум - узкий шарф из твердой парчовой ткани, обычно украшенный золотыми чеканными пластинами и драгоценными камнями. В Византии элемент одеяния императоров.], шитый богато жемчугами да самоцветами. Диадема базилиссы сияла на челе ее, тяжелые ожерелья и браслеты украшали лебединую шею и изящные руки. Златовидные косы ее, блестящие на солнце и мерцающие при свечах, кольцами вились вокруг головы. Но сменила императрица оперение райской птицы на простую белую фелонь[73 - Фелонь - риза, верхнее богослужебное облачение православного священника без рукавов.], белое
покрывало легло ей на голову и плечи, и не снимала она отныне траура до конца дней своих. Выпала ей горестная доля - быть последней императрицей и пережить многих из тех, чья смерть была для нее хуже собственной. Косы ее давно уже стали седыми, а глаза - мутными, как Черное море в бурю. И куда девалась их ясная синева?
Поодаль, среди латинян, стоял кондотьер Джустиниани. Был он предводителем генуэзцев и венецианцев, пришедших-таки на помощь братьям во Христе. Правда, не за спасибо пришли рыцари с Запада защищать Град Константина от османов - немало утвари церковной и драгоценностей дома императорского пошло на переплавку, дабы заплатить благородным рыцарям за дело святое. А сверх того по снятии осады с Города обещан был Джустиниани остров Лемнос. Намедни на совете увещевал он базилевса либо принять веру латинскую и уповать на помощь Папы да государей христианских, воинство коих готово было при таком условии сразу прийти на помощь осажденному Граду, либо же сдать его без боя. Умным и своевременным был сей совет, но не лежало к нему сердце. Возблагодарил базилевс мудрого воителя, но к совету его не прислушался.
По другую руку от алтаря, в окружении соплеменников своих, молился и другой гость - Георге, князь сербский, деспот Косовский из славного рода Бранковичей, родич императрицы Елены. Высок был Георге и широк в плечах, глас его был громок, а нрав - тяжел. Как стукнет кулаком по столу - так стол и рушится, а ведь разменял князь уже седьмой десяток. И при Варне меч свой обнажал, и в крепости Шабац, и у Железных врат на Дунае - не брала его покамест сталь турецкая. И ныне пожаловал князь не с пустыми руками. На золото его залатаны были прохудившиеся стены Города - только б выдержали они! - углублены рвы да укреплены ворота. Привел он и воинство свое - пусть не столь многочисленное, зато не раз бывавшее в деле, а в Городе каждая пара рук была на счету. А еще привез князь хлеба в осажденный Город. Не забыл Косовский деспот союзного долга, хотя и мог столкнуться в грядущем бою с соплеменниками своими, ибо немало было в войске османовом нынче христиан. Когда-то гордые византийцы почитали сербов за варваров, но прошло время, и глядь - а они уже чуть ли не единственные, на чью помощь можно рассчитывать.
Слишком многое изменилось в этом мире.
Молился в окружении семейства своего многочисленного и мегадука[74 - Великий дука, мегадука, дука флота - одна из самых высоких должностей в иерархии поздней Византийской империи, главнокомандующий флотом.] Лука Нотар, богатейший динат византийский и стратег флота имперского - в алом плаще и раззолоченных узорчатых доспехах, которые ему, впрочем, были без надобности, ибо ни разу не видали мегадуку в бою. Зато громко раздавался глас его в собраниях высоких, и не забыл еще никто, как накануне громогласно вещал он, что предпочтет скорее, чтобы в Городе господствовала турецкая чалма, нежели папская тиара. Золото же, добытое базилевсом такой ценой и отпущенное на флот, чудесным образом затерялось в бездонной мошне мегадуки. Говорили злые языки, что нечист князь Лука на руку, а золотом от турок откупиться хочет. И были они правы - хотя как может быть правым злое? Не за спасибо выгораживал мегадука турок в глазах базилевсовых - а и много ли поимеет он от своих новых хозяев? Намедни на совете увещевал он базилевса принять веру магометанскую и склонить главу пред султаном, воинство коего готово было при
таком условии уйти из-под стен константинопольских. Если же базилевс не желал делать это, то Город следовало сдать без боя. Умным и своевременным был сей совет, но не лежало к нему сердце. Возблагодарил базилевс храброго мегадуку, но к совету его не прислушался.
Молился подле базилевса на свой, латинский манер и Франциск, рыцарь испанский. Прибыл он в Град Константина вместе с генуэзцами, кои объявились здесь для защиты его от османов, но пока все больше защищали негоциантов своих да торг их. Только все реже видели Франциска среди братьев по вере, в тавернах сидящим, и все чаще - во дворцах влахернских. Изумило рыцаря благородство базилевсово, покорило оно его сердце, ибо мнилось ему прежде, что не может быть в Византии достойных властителей, а те, что есть, погрязли во лжи да в грехе. Вот до чего дошла великая некогда империя, что так думали о ней! Начал Франциск все чаще бывать подле императора во всех делах его, а после и вовсе стал тому другом - а и не бывало у императоров византийских друзей уже много поколений, не приживались они во влахернских хоромах.
Тихонько стоял за колонной человек в простом скаранике[75 - Скараник - кафтан с короткими рукавами для верховой езды.]. Он не плакал и не молился - он смотрел. Нет, не латинский прознатчик то был и даже не османский. То был Лаоник Халкокондил, летописец. Жадно внимал он всему, что видел, ибо именно ему выпала честь описать падение Града Великого.
Был в Храме в тот день и апокрисиарий[76 - Апокрисиарий - посол, дипломат в Византии.] Фома Катаволинос, облаченный в богатый зеленый скарамангий[77 - Скарамангий - одежда наподобие кафтана, длинного, значительно ниже колен, довольно узкого.], подпоясанный золотым поясом с большими изумрудами. Верой и правдой служил Фома базилевсам византийским. И к латинянам с посольствами ездил, и к османам. И верил ему Константин как самому себе - да напрасно. Давно уже переметнулся Катаволинос на сторону врагов, ждал только времени, когда выгоднее ему обнаружить измену свою. Отрекся от Христа дьяк Фома, тайно принял магометанство и стал верой и правдой служить султану Мехмеду под именем Юнус-бея. Она давно все знала, но не говорила, ибо никто не спрашивал.
Не все явились нынче в Храм. Не было многих воинов, ибо стояли они на стенах, вглядываясь в туманную утреннюю дымку, в которой шевелилось, как огромный дикий зверь, воинство османское. Не было генуэзцев из крепости Галата, что на том берегу Золотого Рога, - ожидали они вроде бы внезапного нападения турок с моря, посему и не оставили постов своих. Не было многих горожан и купцов, ибо покинули они Город. Не было в Храме и мастера Урбана. Сей искусный муж родом из Венгрии служил немало лет базилевсам в деле пушечном, да только оставил службу и к нехристям переметнулся. Говорили, что посулил ему султан вдвое больше золота, а мастер не стал раздумывать. Не было в Храме и патриарха Георгия Мамми, бежавшего в Рим папскую туфлю лобызать - то ли со страху, то ли преисполнившись благости латинской. Вместо него вел службу митрополит Геннадий Схоларий, ученик неукротимого Марка Эфесского. Уж таких-то противников Унии еще поискать надо было, да только одна беда - алкал митрополит более всего занять престол патриарший, от того все беды его и приключались.
В этот день все они стояли с непокрытыми головами - друзья и недруги, православные и латиняне, старики и отроки, динаты и простолюдины, севастократоры и стратопедархи - и молились бок о бок. У всех были свои помыслы да дела свои. И настолько увлеклись люди бренным, что позабыли о вечности. А вечность такого не прощает.
Прислуживал митрополиту Геннадию инок Димитрий. Когда же завершилась литургия и покинули люди Храм, поднялся инок на солею[78 - Солея - возвышение пола перед алтарной преградой или иконостасом в христианском храме.] и долго всматривался в сияющий купол. Видел он там одну лишь мозаичную Перивлепту, ничего более, но продолжал беззвучно звать, пока не услышал ожидаемого:
- Чего тебе надобно, брат Димитрий?
- Я пришел к тебе, божест… сестра, дабы спросить - не будет ли ко мне обращено каких твоих пожеланий?
- Нет, брат, ступай, укрепляйся духом. Доброго дня тебе.
Опустил инок голову и побрел вон из Храма, но уже у самых дверей окликнули его:
- Постой, брат! Слыхала я, во Влахерне расцвели розы… Хотелось бы мне… почувствовать запах… Ежели принесешь цветы, просто положи их на алтарь. Я буду благодарна тебе за это, очень благодарна.
25 мая 1453 года
Поэтому и непорочная владычица, мать Христа, Бога нашего, во все времена царствующий град хранила, и берегла, и от бед спасала, и избавляла от тяжких напастей. Вот таких великих и неизреченных благодеяний и даров Пресвятой Богородицы удостоился город сей, с которым, думаю, и весь мир не может сравниться. Но так как по природе своей мы грубы сердцем и нерадивы, и, словно безумные, отворачиваемся от милости Бога и щедрот его к нам, и обращаемся на злодеяния и беззакония, которыми гневим Бога и пречистую его мать, и славы своей и чести лишаемся, как писано: «Злодеяния и беззакония разрушат престолы могучих», и еще: «Источат гордые мысли сердца их, и низвергнут могучих с престолов», - так и этот царствующий город бесчисленными согрешениями и беззакониями лишился стольких щедрот и благодеяний Пречистой Богоматери и в течение многих лет страдал от неисчислимых бед и различных напастей.
- Утро доброе, сестра Мария.
- Доброе, сестра София.
- Как почивали, брат Иоанн?
- Благодарствую, сестра. Не жалуемся покамест. Ночью, говорят, галеры турецкие вышли в море…
- Не мешал ли кто, сестра Ирина?
- Нет, сестра. В Акрополисе было покойно.
- Подле Харисийских ворот ночью шумело воинство латинское.
- И что же, брат Георгий? Это нарушило твой покой?
- Ну… латиняне - это ведь не турки, правда?
- Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?
- Спокойно, сестра София.
- Сестра! А правду ли говорят прихожане, что Мехмед обложил Город ратью бесчисленной, как песок на берегу моря Мраморного? И что переволокой затащили турки в Золотой Рог корабли свои, а генуэзцы из Галаты перешли на их сторону? Правда ли, что ни один из христианских государей не пришел нам на помощь? Что делать нам, сестра?
- Что делать? Что всегда. Стоять, братья и сестры! Стоять!
Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая…
По обыкновению стоял инок на коленях в пустом Храме и молился. Поутру пришел он с охапкой влахернских роз - кроваво-алых и девственно-белых, чуть тронутых розоватой дымкой восходящего солнца и багрово-пурпурных, нежных и величественных. Они распустились на рассвете, капли росы еще сверкали на лепестках, подобно адамантам. Она издали почувствовала их аромат, аромат еще не умерших цветов. Он отличался от того елея, коим потчевали Ее каждый божий день. Запах роз… Она чуть не забыла, как он прекрасен. Инок положил цветы на алтарь и ушел, а когда вернулся к обедне - их уже не было. Тогда обратился он к Ней:
- Возлюбленная сестра моя! Раз владеешь ты сокровенным знанием - скажи, как случилось так, что вечная и непоколебимая империя, простоявшая тысячу лет, подобно скале, вдруг рушится в единочасие?
Она задумалась. Непросто было объяснить ему то, что не имело объяснения. Все беды одновременно обрушились на империю. Перевелось в ней золото, не стало хлеба, нечего стало есть, нечем платить за еду. Плохо управлялась империя - то одни базилевсы приходили, то другие, перстами водили все в разные стороны. Не было порядка должного, осмелели динаты с деспотами, каждый делал что хотел, ни на кого не оглядываясь. А тут с Востока да с Запада тучи ветром нагнало. Но такое бывало не раз, почему же только ныне начало рушиться здание тысячелетнее? Не потому ли, что не менялось оно со дня своего основания - хотя мир вокруг ох как изменился? Не потому ли, что не могло оно меняться, ибо были крепко-накрепко сложены его стены из глыбин гранитных, залитых густым раствором? Когда трясется земля, рушатся дворцы да колокольни высокие. Не могло сие здание быть перестроено, могло оно только рухнуть. А те люди, что возводили его, устали и выдохлись, не построить им теперь нового. Подумала Она так - и ответила:
- Она просто состарилась, брат мой. Империи старятся так же, как и люди.
- Но что делать нам, простым смертным? Как противостоять той черной мгле, что окутывает сердца наши? Поглотит ли она их? Или свет однажды пробьется сквозь тьму?
- А как бы ты хотел, брат?
Непривычно было иноку. Впервые слышали его там, наверху, - прежде-то все молитвы уходили под сияющий купол, как дым в облака.
- Я хотел бы, чтобы после долгой ночи наступило утро, и солнце, вставая над Босфором, золотило бы кресты на куполах.
- А ежели ночь будет долгой, очень долгой?
- Да пусть хоть сто лет она длится - главное, увидеть рассвет!
- Сто лет, говоришь? А двести, триста, пятьсот? А целую тысячу? Согласен ли ты тысячу лет ждать рассвета?
- Я согласен на все, лишь бы это было не напрасно.
Она помедлила, хотя медлить было уже нельзя.
- Брат мой… Мнится мне, что готов ты постичь предназначение свое. Так слушай же. Есть в Городе святыня нерукотворная. Заключена в ней частичка души всех живущих. Слыхал ли ты, брат, про Одигитрию?
- Да кто ж не слыхал о ней! - воскликнул инок. - Чудотворная икона Пресвятой Богородицы, небесной покровительницы Града нашего. Исполнена она, говорят, евангелистом Лукой, привезена со Святой земли императрицей Еленой, матерью императора Константина, который основал наш Город. Сейчас на сохранении она во влахернском храме Святой Марии. И вправду - нет у нас святыни более ценной и хранимой.
О да! Не было в граде Константина того, кто хоть раз не слышал бы об Одигитрии! Ей молились, оклад ее покрывали поцелуями, до блеска отполировав драгоценный металл. Но никто не знал о ней того, что знала Она. Великая сила сокрыта была не в самой иконе, а в хранящемся в ней Омофоре[79 - Омофор (мафорион) (от греч. «омос» - плечо и «феро» - носить) - деталь женской одежды, широкий платок-покрывало, надеваемый на голову и спускающийся на плечи.] - куске белой ткани, что была, по преданию, нерукотворным покровом Богородицы. Стоило омочить полы Омофора в волнах Золотого Рога и воззвать к высшим силам о спасении, как откликались они, поднималась страшная буря и сметала все, что угрожало Великому Городу, - но сам Город обходила сия буря стороной. Никогда не пыталась Она объяснить людям, что такое Омофор, откуда сила его. Люди верили в Богородицу, им проще было думать, что Дева Мария защищает их. Она с этим смирилась, да и Ей так было покойнее. Но был Омофор не всесилен - мог он спасти только трижды. Дважды бушевала уже буря, вызванная ею. Теперь мог спастись Город всего один, последний раз.
Когда-то давно осадили Константинополь русы-язычники, приплывшие с Севера на ладьях, - все море вокруг, насколько хватало взгляда, было заполнено ими. Страшно бесчинствовали варвары у стен Города, грозясь превратить его в руины, жгли дома и истребляли люд ромейский. Вышел тогда на берег Золотого Рога крестный ход, и впереди патриарх Фотий нес Омофор в руках. Омочил он полы его в волнах морских и воззвал к Богородице. Говорят дальше, что услышала его Богородица и накрыла город белым своим покровом. И пошел вдруг сильный снег - да такой, что в двух шагах ничего не было видно, а было то в летнюю пору. Говорят еще, что видели в тот день над заливом женщину со светящимися крылами за спиной и царским венцом на челе, всю преисполненную небесным светом, с белым платом в руках, что шла будто бы по воздуху. Ну и порешили с тех пор, что защитила Город сама Богородица. Споры с людьми напрасны, для Нее главным было, что Город спасен был. На спокойном дотоле море поднялась вдруг страшная буря - ладьи русов тонули, как скорлупки, раздавленные стеной воды. Не выдержал такой бури Скьельдольф, безжалостный конунг
русов, и отдал приказ ладьям своим отойти восвояси. В священном ужасе провернул великий воитель непобедимый флот свой. Он, никогда и ничего не боявшийся и ни пред кем не отступавший, ушел вдруг обратно на Север, никем не гонимый. Так спасен был Город в первый раз.
С тех пор хранили бережно святыню, глаз с нее не спускали. Когда захватили латиняне Константинополь и бесчинствовали в нем, посадив на престол нечестивого Балдуина, Одигитрия чудотворная сокрыта была иноками, исповедовавшими истинную веру. А когда первый император из рода Палеологов, Михаил, снова занял дворец во Влахерне, вернулась Одигитрия в свой Город, чтобы уже не покидать его. Тогда и построили для нее церковь - Святой Марии во Влахерне, - дабы нерукотворный образ лучше сохранился в рукотворном, и никто об этом не ведал. Только блаженных изредка посещали видения, в которых преисполненная света крылатая женщина, принятая ими за Богородицу, протягивала к ним руки свои с развевающимся по ветру белым Омофором. Она улыбалась, ибо блаженные, подобно другим, тоже ничего не ведали.
Прошли годы - и вновь сгустились черные тучи над Градом Константина. Почти полвека назад турки впервые вторглись в пределы благословенной империи и одолели союзное ромеям воинство царя сербского Лазаря на поле Косовом. Поклялся тогда нечестивый султан Баязид, прозванный подданными своими Молниеносным, всем чародейством своим, что возьмет Константинополь и воссядет на троне базилевсовом. И не только поклялся - осадил Город с моря и суши. Купцы генуэзские да венецианские пошли уже к султану на поклон - как мало изменились они с тех пор! Прямой и короткой была дорога Баязида на Град Константина - да только не судьба была ему пройти по ней. Вынес патриарх тогдашний во второй раз Омофора к берегу Золотого Рога, омочил полы его в волнах морских и воззвал к Богородице. Ничего не случилось в тот миг - не пошел снег сплошной стеной, буря не разыгралась. И даже помыслили маловерные, что потерял Омофор силу свою. Да только ошибались они.
На другой день ушли вдруг турки из-под стен городских, растаяли галеры их в дымке морской. А через некий срок узнали в Городе - поднялась большая буря далеко-далеко, на Востоке, поднялась - и накрыла поганое царство турецкое. Пришел по душу османскую великий и страшный воитель Тамерлан, прозванный Железным Хромцом. Не оставлял он после себя в захваченных землях ни одного живого человека, будь то муж, жена или ребенок.
Перед битвой при Анкаре встретились Тамерлан и Баязид на поле брани. Едва взглянул султан на пришельца с Востока, как смертельная тоска охватила чародея. На черном знамени Тамерлана расправил крылья свои золотой дракон, как бы попирающий когтистыми лапами весь мир. На зеленом же знамени Баязида красовался полумесяц. Не хотел Баязид верить в судьбу свою, хотя давно уже была она ему предначертана. Оглядывая знамя врага своего, сказал султан надменно: «Какая наглость думать, что тебе принадлежит весь мир!» В ответ, показав рукой на знамя султаново, произнес Тамерлан: «Еще большая наглость думать, что тебе принадлежит луна!» Сшиблись две рати, взял золотой дракон верх над полумесяцем. Поглотила черная буря с Востока Баязида со всем воинством его - и будто бы растаяла. А самого султана Тамерлан держал в клетке, разговаривая с ним подолгу, пока тот не испустил дух в страшных мучениях. Не помогло Баязиду его чародейство. Ему ли было идти против судьбы?
И не ведал никто, отчего это вдруг объявился Железный Хромец в такой дали от степей своих, почему шел он на Север - но свернул вдруг с проторенного пути. Только Она знала, в чем дело. Там, на Севере, почти дойдя до богатых сарматских земель, взял и сжег по обыкновению Тамерлан безвестный город, а в ночь после этого явилась пред войском его крылатая женщина с царским венцом на челе, идущая по воздуху, вся в лучах солнечных, и держала она в руках белое покрывало, как бы простирая его над землями сарматскими и закрывая путь. Узрев ее покрывало, в священном ужасе повернул великий воитель свое непобедимое воинство. Он, никогда и ничего не боявшийся и ни перед кем не отступавший, вдруг ушел обратно в свои степи. И присыпал следы от копыт скакуна его снег, нежданно выпавший летом.
Погнал Омофор бурю туда, где не ждали ее, и обрушила ровнехонько там, где нужно было. И хотя не ведали ромеи про то доподлинно, но сходство жены, явившейся Тамерлану, с той, что показалась когда-то над Золотым Рогом, было несомненным. И укрепилась тогда в Городе вера, ибо поняли люди, что и на сей раз спасла их Одигитрия, укрыла своим покровом, подняла бурю на Востоке, сокрушившую врагов на Западе. Возносились в Храме похвалы Богородице, а Она была рада.
Но прошли годы - снова окутала Город черная туча, и посвященные тогда вновь обратили взоры свои на Одигитрию. Последний раз предстояло ей укрыть Город, последний раз сокрушить врагов… И спросила Она инока, помедлив какой-то миг:
- Только ли иконой славна Одигитрия? Не припомнишь ли, брат Димитрий?
- Конечно же, образом чудотворным! А чем же еще, сестра?
- Значит, не ведаешь ты… Ну так слушай. Сила заключена не в иконе. Икона - это только вместилище. Сама же святыня сокрыта внутри нее от жадных глаз людских. Это - Омофор, который почитают как нерукотворный покров Богородицы. Обрели мы реликвию сию давно, очень давно. Императрица Елена, благословенная матерь императора Константина, по основании Города привезла ее со Святой земли, а уж как она ее там добыла, то долгий разговор. И настрого наказала всем перед смертию императрица - не отдавать Одигитрию в чужие руки, ибо сила в ней страшная и не всякий сможет совладать с ней. Понимаешь ли ты меня, брат?
- Понимаю, сестра. Должен ли я укрыть святыню от поганых?
Он не видел, как Она торжествует.
- И такая сила в Омофоре, что горы разгладит равниной, а равнину вздыбит горами, поворотит русла рек, небо опустит на землю, а море поднимет до самых облаков. Негоже, чтобы попал он туркам в лапы. Не миновать тогда беды. А время пробудить силу его не настало еще. Не настало… Так слушай. Завтра пойдет крестный ход с Одигитрией. Поднимут ее на носилки пышные, вынесут из храма Святой Марии и двинутся по всему городу - по Влахерне, мимо Харисийских ворот и церкви Святого Георгия, по Средней улице, мимо форума Феодосия, до самых Друнгарийских врат, а оттуда - к берегу Золотого Рога. Там извлечет митрополит Геннадий из иконы Омофор, и полы его омыты будут в воде с молитвою. Много людей прошествуют вслед за иконой, бережно будут иноки нести ее по Городу. Тебе же предстоит незаметно для всех взять икону, сдвинуть оклад, вынуть оттуда реликвию и сокрыть ее, а икону возложить на место прежнее, как стояла, дабы никто не заметил пропажи. Возьмешься ли за такое, брат?
Опешил инок. Впервой ему было думать о том, как украсть, да не кошелек у купца какого, а такую святыню.
- Но как можно сотворить такое на глазах у толпы?
- Ты ответствуй сперва - возьмешься иль нет. А ежели возьмешься, то будет тебе от меня помощь.
Изумился инок:
- Если во власти Твоей сделать видимое невидимым, то почему Тебе, сестра, не сокрыть сию реликвию? Ведь тогда не нужно будет Тебе полагаться на хромого и недостойного…
- Так ты отказываешься, брат?
- Нет! Как можно, сестра? Я сделаю все, что Ты пожелаешь. Разум мой слаб, как и любой разум человеческий, - не может он постичь промысел высший, но должен только следовать за совестью, а маяк сей отныне ярко светит мне.
- Итак, ты согласен?
- Да!
- Так слушай же. Нет у меня ни рук, ни ног, не могу я взять Омофор и сокрыть его. Но могу я сокрыть тебя вместе с ней. У всякой святыни должен быть хранитель. Святыня без хранителя все равно что книга без букв. Без хранителя Омофор - кусок материи, не слишком белой, не слишком чистой, в коей нет ни силы, ни ценности. Как хранитель мыслит о святыне - так и пребывать ей вовеки. Я не смогу быть хранителем - мне скоро покидать эти края…
- Навсегда?
- О нет, брат! Не бойся. Я вернусь. Правда… будет это не скоро. Тебе выпало дожидаться меня и сохранить реликвию к моему приходу. Но теперь слушай внимательно. Слушай и запоминай. Нынче ночью захворает инок в церкви Святой Марии. На рассвете придешь ты к отцу-настоятелю и попросишься у него нести носилки с иконой. Возрадуется он приходу твоему и сразу дозволит то, что просишь, на хромоту твою даже не посмотрит. Когда будете с другими братьями нести икону по Средней улице, жди удобного случая - как выпадет он, сразу поймешь. Едва случится это, незаметно для других возьми икону и достань то, что внутри нее спрятано. Укрой это под фелонью и не оставляй ни днем, ни ночью. А теперь - ступай…
Склонился инок в поклоне и тенью скользнул мимо мозаичных стен - хромота уже не мешала тому, кому был открыт смысл.
26 мая 1453 года
Так вот и ныне, в последние времена, по грехам нашим, - то из-за нашествия неверных, то из-за голода и болезней, то в междоусобных распрях, - утратили могущество свое сильные, и обнищал народ, и в уничижение впал город, и ослабел безмерно, и стал точно шалаш в саду и словно амбар посреди цветника. Узнав обо всем этом, властвовавший тогда турками безбожный Магомет, Амуратов сын, который жил в мире и согласии с цесарем Константином, поспешно собрал множество воинов на суше и на море и, неожиданно приступив к городу, окружил его большими силами.
- Утро доброе, сестра Мария.
- Доброе, сестра София. Только не такое уж оно и доброе…
- Что-то встревожило тебя, сестра?
- Неспокойно было ночью, я глаз не сомкнула. И слышала все время - турки били в свои барабаны…
- Я тоже слышал, сестра! Их неисчислимое множество! Мне слышны были даже говор чужой и ржание лошадиное! Прихожане слезами заливаются - жечь и убивать идут поганые. Вроде потребовал султан сдачи Города и посулил свободный выход из него жителям, но базилевс отказался…
- И что же, брат Георгий? Ты полагаешь, ошибся базилевс?
- Разве базилевсы ошибаются, возлюбленная сестра? Только чует мое сердце… Говорят еще, что турки взяли приступом две крепостицы в предместьях - Ферапию и Студиос, и всех пленных оттуда вздели на колья прямо пред стенами городскими…
- Богородица, сохрани и помилуй!
- Ох, что же будет-то?! Море все заполонили галеры турецкие. Узрели поутру парус белый на горизонте. Подумали было, что вот он, флот долгожданный, посланный нам на подмогу государями христианскими. Да только оказалось, что наш это корабль, и плавал он на Запад за помощью да вернулся ни с чем…
- Что поделаешь, брат Иоанн. Разве должен Запад помогать нам? Разве не самим нам отвечать за себя? Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?
- Всю ночь воины шумели, ходили туда-сюда, под утро громыхали повозки с камнями. Неспокойно было, сестра.
- Не мешал ли кто, сестра Ирина?
- Нет, сестра. В Акрополисе было покойно. Слишком покойно… Опустели дома и улицы, не слышен детский смех…
Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и всех событий его…
На другой день случилось все так, как и предрекала иноку Димитрию новоиспеченная сестра его. Едва поутру пожаловал инок в церковь Святой Марии во Влахерне - а отец-настоятель уж встречает его с распростертыми объятиями. Всю ночь трудились иноки на стенах, таскали камни, месили раствор - иные и поныне заняты были сим делом богоугодным. Один из иноков упал с лестницы, ушиб себе бок, лежать ему еще долго. Димитрий был хромым с рождения, посему не брали его на стены, но для того, чтобы нести носилки с иконой чудотворной, дано было ему достаточно сил. Не смутил калека-инок отца-настоятеля, на все была воля высшая.
Ясным было небо в тот день, лазоревым, ярко светило солнце, как будто и не было вовсе турок и латинян, Востока и Запада, а была лишь она, молодая и сильная империя, со священным Градом в сердце, а вокруг цвела вечная весна. Тихо вынесли иноки из церкви носилки пышные с образом, тихо прошли по Влахерне, ибо мало людей встречало их среди дворцов да хоромин заброшенных.
Когда-то легенды о неземной красоте чертогов императоров византийских ходили по всему свету, но дала слабину империя, сокрушили ее коварные латиняне, прошлись по ее величию коваными сапогами. Тогда порушен был Великий Город, сожжен и разграблен. Она не забыла, как выламывали «рыцари гроба Господня» золотые кресты, усыпанные самоцветами, из алтарей, как лакали брагу из церковных потиров[80 - Потир (от др. - греч. «чаша, кубок») - сосуд для христианского богослужения, применяемый при освящении вина и принятии причастия. Чаша с длинной ножкой и круглым, большим по диаметру основанием.], как жрали, давясь, истекающее кровью мясо с дискосов[81 - Дискос - греческое круглое блюдо на высокой ножке, служит для хранения просфоры.] храмовых и как бродили потом по улицам, пьяные аки свиньи, увешавшись драгоценными женскими уборами. Времени немало прошло с тех пор. Раны, оставленные Западом, затянулись слегка, но вылечить их было не под силу никаким лекарям. Потому и стояла некогда кичившаяся роскошью Влахерна в руинах и запустении. Зато разрослись в ней розы - а Она их очень любила.
Прошла процессия по пустой Влахерне, вышла к Харисийским вратам и церкви Святого Георгия - а уж там встречал ее народ. Воины, монахи, купцы, простой люд - все вышли просить Богородицу о заступничестве. Каждый жил здесь и сейчас, и тяжело было людям думать, что время для заступничества еще не настало. Толпы народа стояли вдоль Средней улицы, каждый хотел увидеть образ и поклониться ему, а иные - так и дотронуться. Но зорко охраняли святыню иноки, шли через толпу, как судно по волнам - прямо, гордо и никуда не сворачивая. Опасался Димитрий, что не выпадет ему удобного случая при таком-то скоплении народа сделать дело свое, но укреплял неустанно себя в вере и ждал знака. А ждущий всегда дождется.
Как дошел ход до пересечения Средней улицы с Триумфальной дорогой, затянуло небо белесой пеленой - почти такой же, что заставила некогда убраться восвояси жестокого конунга русов. Но недоброй была эта пелена, сердитой какой-то. Да и раньше положенного времени надвинулась она - не были еще омочены полы Омофора в волнах Золотого Рога. А как дошла процессия до форума Феодосия, потемнело небо, как ночью, загрохотал гром, первый в этом году. Испугался народ, креститься начал. И понял Димитрий, что вот, настал его час. Как ступили они с форума на улицу, ведшую к вратам Друнгарийским, так полил ливень, да с таким крупным градом, какого не видели в этих местах. Вода текла со всех сторон, сверху и снизу, поднимаемая ветром. На узкой мощеной улице поднялась она выше колена, снося людей. Криками наполнился Город. Хотели иноки прикрыть бесценный образ от дождя хламидами своими, да только накренились носилки - и упала на камни икона чудотворная.
Недобрый знак это был. Не пришла еще пора Богородице защищать Город. И тогда обуял людей суеверный ужас, падали они в воду и рвали на себе волосы. Один лишь Димитрий не растерялся, ибо был он избран и ведомо ему было более, нежели другим. Пока братья его и простой люд стенали да руки заламывали, подхватил Димитрий икону, почти из воды ее выудил, укрылся с ней за носилками перевернутыми, раздвинул оклад и быстро сунул за пазуху то, что внутри нащупал. Никто не приметил этого, а когда носилки были-таки подняты, водрузил на них Димитрий спасенную от воды икону, как будто и не падала она. Тут буря и прекратилась - так же внезапно, как началась. Никакого вреда не нанесла она туркам - ни на воде, ни на земле. Недоброе это было знамение. Повернул ход крестный обратно в церковь Святой Марии. Опустилась на Город печаль.
Уже ввечеру еле-еле добрел Димитрий по залитым водой улицам до Храма. Тут и здоровому мужу несладко пришлось бы, не то что увечному. Вошел в Храм - и сразу к Ней.
- Сестра! Вот, я принес то, что просила ты!
И занес он руку, дабы вытащить из-за пазухи Омофор, но услыхал:
- Тише, не надо! Я уже чую, что здесь она, у твоего сердца. Благодарю тебя, брат Димитрий. Теперь сохрани реликвию - не говори о ней никому, не расставайся с ней и не выходи из Храма. Спать можешь на хорах пустых. Здесь смогу я защитить тебя. А как придет время закончить то, что начато, - оповещу тебя.
Говорила Она слова сии, и купол будто бы наполнялся сиянием. Не понял инок - то ли в глазах у него светится, то ли в паникадилах свечей прибавилось. Только светло стало вокруг, и мозаика под куполом вся зажглась, заиграла золотыми искрами. Такова была улыбка сестры его. Но тут услыхал инок шаги. Кто-то вошел в Храм. Был поздний гость высок и закутан в темный сагион[82 - Сагион - воинское облачение, короткий плащ.]. Сразу узнала Она его, хотя и был он одет в плащ простого ратника. Узнала по особенной осанке и поступи - такая бывает только у багрянорожденных. Повинуясь знаку Ее, бесшумно скрылся инок среди колонн.
Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить…
К Ней обращал он молитву свою - хотя и не ведал о Ней ничего доподлинно. Она и прежде говорила с базилевсами - с теми, кто готов был слышать Ее. Хорош был последний император, давно таких не видала Византия. Не так важно, как жила империя, - важнее, как она погибала. Шептали губы его:
- Прости меня, Господи! Нет, можешь и не прощать - пощади хотя бы их! Много грехов вершилось, много ошибок было сделано. Пусть все на мне будут. Если б не я - процветал бы народ ромейский…
Наговаривал на себя базилевс. Делал он все, что возможно. И что невозможно - тоже делал. Все ждали голода в Городе осажденном, но отдал он последнее золото из казны, купил хлеба, и каждая семья получила себе пропитание - немного, но достаточно, как раз чтобы не голодать. Все ждали, что в осажденном Городе не будет воды, но загодя повелел базилевс починить древний резервуар - Цистерну Базилику, - построенный еще при основании Города и питавшийся подземными источниками. Располагался он под землей, вели к нему пятьдесят две ступени, по которым и днем, и ночью теперь таскали воду. Велик он был, на весь Город хватало. Поддерживали Базилику над ним триста тридцать шесть мощных колонн, по двадцать восемь в каждом из двенадцати рядов. Не схватили Город за горло ни голод, ни жажда.
- Не виновен ты, Константин. Встань с колен, - был ответ.
Но казалось базилевсу, что это сам он говорит с собой.
- Не виновен, речешь? Сколько раз предлагали мне сдать Город - и султан предлагал, и латиняне, и Джустиниани, и мегадука… Не слушал я их, стоял на своем, как осел упрямый. А ныне погублен Город, ибо не сможем мы удержать его.
- Думаешь, изменило бы согласие твое хоть что-нибудь? Или веришь до сих пор в лживые посулы султанские? Те, кому суждено погибнуть - погибнут. То, чему суждено сгореть - сгорит. То, чему суждено прорасти - прорастет. Веками стояла империя на перекрестье дорог с Запада на Восток и с Севера - на Юг, из Черного моря - в Белое, питая и защищая мир христианский от диких орд. Теперь приходит конец служению ее. Не устоять Городу, но не твоя в том вина.
- Я мог бы забыть о гордости своей и признать первенство Папы - но я не сделал и этой малости для народа своего.
- И что, полагаешь - обошлись бы латиняне с ромеями лучше, нежели турки? Или забыл ты, как хозяйничали рыцари в Городе твоем? Варвары с Запада мало чем отличаются от варваров с Востока.
- Я был недальновиден. Доверял не тем, кому надо доверять, изгонял тех, кто говорил мне правду. Я не думал о том, что впереди, и не помнил того, что сзади. Вина моя тяжка.
- Всякий человек ошибается. Не ошибается только Бог. Будь покоен, нет в том твоей вины.
- А кто, кто ж тогда ответит за все?
- Кто виновен. Один раньше, другой - позже, но ответят все. Латиняне ответят, когда узрят зеленые флаги с полумесяцем под стенами Вены, турки - когда за то, что ты турок, будут убивать еще в утробе материнской. Всяк за свое ответит, а кто не успеет - за того детям ответ нести. Иль усомнился ты в том?
- Но что же делать мне? Смотреть на гибель Города своего и веры?
- Вера бессмертна, ежели это истинная вера. А вот Город… Знаешь ли, базилевс, - умирают все, только живут немногие. Всему приходит конец - городам и империям, автократорам и простолюдинам. Пал Рим когда-то - падут и иные империи Востока и Запада. Никто не избежал еще смерти. Только по-разному умирать можно. Возьми хотя бы предков своих, базилевсов: кто от удара ножом в спину преставился, а нож тот в руке брата был, кто от яда, подсыпанного супругой любимой, скончался в страшных муках, кто задушен был по приказу сына родного. Даже те, кто умирал на мягкой перине своей смертию, - разве не страдали они? Твоя же смерть будет иной.
- Погибнуть базилевсу как простому ратнику…
- Так что с того? Это лучшая смерть для базилевса, мало кто заслужил такую. Но тебе она пожалована будет в награду за стойкость твою и благородство.
- Только кого выбрать мне - магометан или латинян? Запад или Восток?
- Не делай выбора там, где нет его. Выбор между восходом и закатом - разве это выбор? У тебя свой путь, ярко освещен он полуденным солнцем - так иди по нему!
- Может, лучше все-таки отворить врата туркам или отослать султану ключи от Города? Так я хотя бы спасу остатки народа ромейского.
Но молвила Она:
- Не нужно отворять врат, базилевс. Нам ли самим впускать нечестивых в Город?
Хотел император снова предаться молитве, но не мог, ибо завладел разумом его этот вопрос:
- Может, лучше все же отворить врата?
Но сказала Она ему:
- Не нужно отворять врат, базилевс. Пусть нечестивые сами войдут в Город.
И вновь приступил император к молитве своей. Но не стерпел и в третий раз вопросил:
- А может?
И сказала Она:
- Не нужно отворять врат.
- Разве не сломают они их все равно?
- Но зато не сами мы впустим к себе Тьму. Тем и спасемся. Побеждает всегда тот, кто сражается с оружием в руках до последнего. Тот, кто идет вперед к цели, не оглядываясь по сторонам. Ступай же! Смерть твоя да искупит жизнь твоих предков.
Встрепенулся базилевс:
- Кто здесь?! С кем говорю я?! Мой ли это голос призывает меня идти на смерть?
Но никто не ответил базилевсу. Тишина висела под куполом, лишь только эхо тихо шептало «Кто здесь? Кто здесь? Кто здесь?». Слушал базилевс - но ничего не слышал, кроме гула ветра в пустых хорах. Выронил он из рук молитвенник в кованом переплете - гулким эхом прогромыхал он по мраморным плитам. И молвил Константин:
- Я слышал Тебя! Ты есть, Премудрая! Тебя не может не быть! Говорили мне, что Ты есть, - а я не верил. Давай же условимся, Премудрая. Если Ты есть - останусь я в Городе и исполню то, к чему влечет меня сердце, но чему упрямо противится разум мой. Если нет Тебя - я покину эти места, сяду на корабль и отплыву к братьям моим, деспотам морейским, а там, может, и до Рима доберусь. Выйду я сей же час из Храма. Если встретит меня полная луна, что светила, когда вошел я сюда, - значит, нет Тебя, и все это - морок. Если же луна будет сокрыта - значит, услышали мы друг друга. Прощай же, Премудрая!
Покинул базилевс Храм с неспокойным сердцем. Ну что же, прощай, последний и лучший из императоров. Было Ей грустно и легко. Она как будто видела - вот, базилевс вышел на площадь, залитую светом лунным, готов уже он принять решение и покинуть Город, как вдруг… Тень закрыла луну! Сперва часть ее, будто откусив кусок от лунного диска, потом половину, потом - почти целиком, оставляя лишь месяц, столь любимый османами, а потом на Город пала тьма. Не ждал никто лунного затмения. Никому, кроме Нее, не было ведомо, что в эту ночь тень солнца закроет луну и погрузится Город в непроглядный мрак. Замер базилевс и встал посреди площади как вкопанный.
Видел затмение не только базилевс. Видели его жители Города и припали к стопам Богородицы, дабы защитила она их. Видели затмение и воины на стенах - и сжали они рукояти мечей своих да древки копий. Видели затмение и генуэзцы в Галате - и страх поселился в их сердцах, ибо клятвопреступление всегда будет наказано. Перекрестилась Елена Драгаши, а ныне инокиня Ипомони, увидев, как тень солнца закрыла луну, перекрестилась - и слезы потекли по ее щекам, более прекрасные, нежели адаманты из короны.
Запечатал Георге Бранкович перстнем своим гербовым послание к соплеменникам, стоявшим у стен Города под султанскими стягами, в котором просил он их не усердствовать при штурме, а в ответ обещал щадить нападающих. Как только скрылась луна, возрадовался князь сербский - верному человеку проще будет незамеченным проникнуть в лагерь турецкий. Запечатал и кондотьер Джустиниани перстнем своим гербовым послание к правителям города Генуи, в котором писал он, что бессмысленно отправлять на помощь Городу войско, а лучше выждать, когда турки ослабнут при штурме, и тогда… Но как только скрылась луна, адская боль пронзила вдруг шею кондотьера, и не знал он, что это с ним творится.
Пересчитал мегадука Лука Нотар все свои монеты золотые, а когда померк лунный свет, охватил его страх, что они ему уже не понадобятся. Видел затмение и мастер Урбан - и показалось ему, что по такой тьме не найдет он дороги домой. Видели затмение и турки - и мнилось им в сокрытии полумесяца что-то жуткое, пали они ниц и взмолились Пророку своему. Видел затмение и Фома Катаволинос, апокрисиарий базилевсов, и почудился ему в ухмыльнувшейся черной луне лик смерти его лютой - в шлеме с головой дракона. Видел затмение и Лаоник Халкокондил, летописец. Видел и тут же записал: «26 мая 1453 года от Рождества Христова на Великий Град Константина пала тень лунного затмения».
Она все ведала, но не говорила никому, ибо никто не спрашивал. И знала Она, что в кромешной тьме на площади пред Храмом подошли к базилевсу три темные фигуры. Нет, были это не тати ночные, а милые его сердцу брат Феофил, отрок Иоанн и рыцарь Франциск. Возрадовалось сердце императора.
- Что делаете вы тут, по времени ночному? - спросил он пришедших.
- Тебя ищем, - был ответ. - Негоже тебе ходить одному в такое время. И в пустой дворец идти негоже, разговаривать там с тенями умерших. Пойдем-ка лучше в кабак, здесь неподалеку как раз есть подходящий. Там подают вино из Моравии, терпкое, его настаивают на смоле. Выпьешь - так сразу забудешь обо всем, только наутро в голове шумит.
Рассмеялся император - в первый раз за последние десять лет:
- И что - по-вашему, станет базилевс пить эту бурду, к которой во времена предков его не всякий простолюдин притрагивался?
- Будет тебе, Константин! Раз уж суждено нам быть пьяными - уж сделаем это вместе и с радостью.
- А и впрямь, - ответствовал император, - пойдем, сразимся с этим редкостным вином! Опьянеть лучше, чем отступить.
И так вместе, рука к руке, направились они к таверне. У Нее навернулись слезы на глаза. Мраморный пол поутру залит будет плавленым воском, но некому будет счищать его. Да и нужно ли? Засветились стены и купол Храма, освещая во мраке путь тем, кто шел один по темной дороге. Видели сияние это жители Города и припали к стопам Богородицы, дабы простила она их. Видели сияние и воины на стенах - и еще крепче сжали они рукояти мечей своих да древки копий. Видели сияние и генуэзцы в Галате - и зависть поселилась в их сердцах, ибо оставшиеся в Городе были избраны, а их, отступников, обделил верой кто-то свыше. Инокиня Ипомони перекрестилась, увидав, как воссиял купол Храма во мраке, перекрестилась - и улыбка тронула ее губы, более светлая, нежели когда-то парча на златотканом ее лоруме.
Видел сияние Георге Бранкович - и возрадовался, ибо счел сие знамением успеха непростого его предприятия. Видел сияние и кондотьер Джустиниани, и отступила боль в шее его, но недобрые предчувствия сжали сердце. Припрятал Лука Нотар свои деньги, а когда засветились стены Храма, пал он вдруг на колени и стал истово молиться. Видел сияние и мастер Урбан - и понял он, что не будет ему прощения, а дом его будет захвачен и разорен теми, кому служит он. Видели сияние турки - и снова пали ниц, молясь Пророку своему. Видел сияние и Фома Катаволинос, апокрисиарий базилевсов, и напомнил ему купол Храма голый череп, скалящийся в ночи. Видел сияние и Лаоник Халкокондил, летописец. Видел и тут же записал: «26 мая 1453 года от Рождества Христова Великий Град Константина озарился светом от купола Святой Софии».
К утру осажденный Город окутал густой туман.
27 мая 1453 года
А сам цесарь с патриархом и архиереями, и весь церковный клир, и толпы женщин и детей ходили по церквам Божьим и молитвы и мольбы возносили, плача, и рыдая, и возглашая: «Господи, Господи! Грозно естество твое и непостижима сила; древле и горы, познав силу ту, затряслись, и все сотворенное содрогнулось, солнце же и луна ужаснулись, и блеск их померк, и звезды небесные ниспали. Мы же, несчастные, всем этим пренебрегли, согрешали и беззаконничали, Господи, перед тобой, и многократно гневили и озлобляли тебя, Боже, забывая твои великие благодеяния и попирая твои заветы, и, словно безумцы, отвернулись от милостей твоих к нам и щедрот, и предались злодеяниям и беззакониям, и тем далеко от тебя отступили. Все, что навел ты на нас и на город твой святой, по справедливому и истинному суду свершил ты за грехи наши, и не можем открыть мы уст своих, ибо нечего сказать».
- Утро доброе, сестра Мария.
- Разве может оно добрым быть, сестра София?
- Что-то тревожит тебя, сестра?
- Что-то тревожит меня?! Разве это не тревожит всех сейчас? Турки, кругом турки, эти нехристи, и несть им числа! Ночью, говорят, протащили они волоком мимо Галата свои галеры из Босфора в Золотой Рог. Вышли наши корабли в залив под утро, вел их капитан Тревизано. Напали они на турок с тыла, но позабыли, что в Галате засели предатели-генуэзцы, кои принялись кричать и стрелять им в спину. Потопили наши немало галер турецких, пожгли их огнем греческим, но и одно наше судно ушло под воду, а моряков с него турки казнили. Разгневался базилевс и приказал казнить пленников турецких да выставить их головы на стены. Ужас что творится! А тут еще и Омофор злодеи похитили…
- Защити нас, Богородица!
- Уверена ль ты, сестра, что похитили?
- Разве могу я ошибиться в этом? Чую я - нет ее более. Уносили образ с ней внутри, а вернули - пустым…
- И кому же могла она понадобиться, сестра?
- Мало ли нынче охочих до добра чужого!
- А может, и хорошо, что взяли Омофор-то? Все ж туркам не достанется. А что помогать он не стал нам - так на то воля высшая.
- И что же, брат Георгий? Полагаешь ты, что это вышняя воля?
- А как же иначе, возлюбленная сестра! И то, что враги стоят у ворот, - это тоже она, родимая. Видать, провинились мы в чем-то, сильно провинились… Скоро, ох скоро обрушится на нас буря. Я-то и сам ночью глаз не сомкнул, прислушивался к шуму из-за стен.
- Да-да, сестра! Слышал я, сегодня поутру базилевс с воинами своими сделал вылазку, и много турок полегло под стенами - да только их все равно что песка на берегу морском.
- Ох, брат Иоанн, ромеев тоже когда-то много было - да только куда подевались все? Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?
- И днем, и ночью ходят по ней латники туда-сюда, гремят оружием. Не спасет нас на сей раз чудо, как спасало когда-то. Об этом печалюсь.
- А у тебя что, сестра Ирина?
- В Акрополисе тихо. Слишком тихо…
- Так что же все-таки делать нам, сестра?
- Что делать? Что всегда. Стоять!
Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой…
Молился нынче в Храме, стоя на коленях, без малого весь Город. Растаял белесый туман, обнажив правду горькую. В последний раз Мехмед потребовал сдачи Константинополя и посулил свободный выход из Города всем жителям. Базилевс же предложил ему выплатить дань боле обычного - а платил он ни много ни мало триста тысяч серебряных монет в год! - только чтобы оставить Город под скипетром базилевсовым. «Отдать же Град невозможно ни мне, ни кому другому из живущих в нем. Духом единым все умрем по воле своей и не пощадим живота своего», - таков был ответ императора Константина. Передан он был султану через Фому Катоволиноса. С тем оный Катоволинос от базилевса своего и отложился. А уж как рвал и метал султан - так и не передать словами. Казнил он немало своих сподручных - за то, что проспали вылазки ромеев на море и на суше, - и поклялся, что по обычаям ислама отдан будет Город на три дня на поток и разграбление. Скоро, скоро обрушится гнев султанский на Град Великий!
В этот день многие друзья и недруги, православные и латиняне, старики и отроки, динаты и простые люди, севастократоры и стратопедархи малодушно молили Константина, дабы оставил он Город - для того якобы, чтобы вдали от опасности собирать войско, что однажды очистит Град Великий от нехристей поганых, которых намеревались они впустить. Но тверд был император, высоко держал он главу свою: «Немало героев, великих и славных, за отечество свое жизнь отдали. Мне ли не сделать этого? Нет, государи мои, если суждено мне погибнуть - погибну здесь с вами». Не было больше уныния и нерешительности. Прошло время страха. Наступило время стойкости.
Во всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душою и твердым убеждением, что на все Твоя Святая воля…
Едва рассеялся туман, полетели в сторону Города ядра, несущие смерть и разрушение. Супротив укреплений Феодосиевой и Ираклиевой стен стояли четырнадцать батарей, а недалеко от шатра султанского поставил мастер Урбан свою бомбарду длиной в сорок пядей, с жерлом в девять пядей и толщиной железа - в целую пядь[83 - Пядь - 17-20 см.]. Могла она стрелять всего пять раз в день - но какие это были выстрелы! Содрогалась и стонала от них земля. Хорошо еще, что наводчики у орудий были плохи, большая часть ядер не долетала до стен, а те, что долетали, падали не туда, куда направляли их. Повелел султан придвинуть батареи ближе к Городу - но напрасно, ибо погибали орудия из-за подкопов да вылазок ромеев. Повелел султан засыпать побольше пороха - да только начали рваться пушки, полетели осколки в шатер султанский, чуть самого не покалечили. Тогда повелел султан поставить пушки на галеры и стрелять по Городу со стороны Золотого Рога, там, где стены были тоньше и ниже. Но взволновалось море, полетели ядра мимо целей, орудия же сорвало и бросило в волны.
Тяжелые времена настали для защитников Города. Рушили ядра стены и башни, немало там людей голову сложило. От ударов своих же орудий турок гибло больше, много больше, но что им сей урон? Слишком мало осталось защитников у Города, все вышли на стены - не только воины, но и старики, и жены, и даже отроки. Все, кто мог держать оружие в руках. И стоило туркам пойти на приступ, как встречали их пули, стрелы, камни и огонь греческий. Заговорила пушка Урбана - и посыпались камни со стен, но выстояли стены. Летело раскаленное железо в Город, и всякое ядро не падало на землю, но находило себе жертву - церковь, дом или плоть живую. И хотя сыпалась с неба смерть, как град стальной, никто не покинул постов своих, никто не побежал, только крепче сжимали оружие защитники Города.
Остался инок Димитрий один в опустевшем Храме. Все братья, кто мог на ногах стоять, ушли на стены - а и было там нынче не по-весеннему жарко. Сюда же не долетали ядра, посему и остались здесь только пара немощных старцев, женщины да калеки. Но звук… Звук падающих ядер терзал слух, и вздрагивали все, когда говорила пушка Урбана.
- Сестра София! Сестра! - позвал Димитрий ту, которой обязан был надеждой. - Сестра, вышли все сроки. Что делать мне далее? Как сохранить святыню, как спрятать ее от нечистых? Ведь найдут ее турки. А ежели не найдут, так просто убьют меня да бросят в яму - калека им без надобности, меня и на рынке не продашь, никто не позарится. Или сгорю на пожаре. Погибнет Омофор, истлеет в огне, вымокнет в грязи да в крови. Как уберечь его от напастей сих?
- Готов ли ты, брат?
- Зачем спрашивать - разве есть такое, на что я не готов?
- Тогда слушай. Когда турки ворвутся в Город, будь здесь, в Храме, вместе с людьми. Никуда не отходи, держи при себе святыню. Не терзайся понапрасну - не пропустишь ты, как откроется для тебя путь спасительный. Никто другой не сможет за тобой проследовать, ибо откроется сей путь только для тебя.
- А что там, на пути?
- Разве важно это?
- Нет, но… почему мы должны прятаться? Почему не омочить полы Омофора в волнах Золотого Рога и не испросить у Не помощи? Неужто откажет?
- Не откажет, брат, не откажет. Но время еще не пришло.
Ясно стало Ей, что не смогли пока слова Ее убедить инока. И сделала Она еще одну попытку:
- Возлюбленный брат мой! Нынче гибель Города видится тебе концом света. Но это не так, далеко не так. Погибнет Город - но люди останутся. Греки, турки, генуэзцы, сербы… Много останется и других людей. Будут они рождаться и умирать, пить и есть, воевать и строить, радоваться и грустить. Но всему приходит конец. Погибла империя ромеев - погибнет и империя турок, и империя латинян. Никто не избежал еще гибели. Но однажды придет день, когда не Город ждать будет последнего своего часа, но весь род человеческий. Поднимется большая волна на Востоке, но двинется навстречу ей такая же волна с Запада, вскипят валы с Юга - но встретятся они с такими же валами с Севера. Схлестнутся они, и ничто не устоит, а полю битвы снова быть здесь. И будет война сия уже не для покаяния, а для истребления. Где пройдет она, там людей не останется. Железо будет гореть, а камни - плавиться. Огонь и дым с пеплом поднимутся до неба, и земля сгорит. Вот тогда и скажет реликвия слово свое.
- Неужто и за это тревожишься ты?
- А кому за это тревожиться, кроме меня? Я в ответе за всех, кто живет, кто умер и кто будет жить, ибо все люди - единое целое, хотя они про это и не ведают. Впереди у тебя, брат, много времени, подумай об этом.
Падали ядра на Город, и вздыхал он каждый раз, когда говорила пушка Урбана. Тяжко ранен был Город, но покамест жив и не намерен сдаваться. Были времена, когда стояла столица империи, колеблемая ветрами, и не знала, куда преклониться ей, но времена сии миновали. Теперь не боялась Она за Город. Земной Град построен для того, чтобы разрушенным быть, небесный же нерушим вовеки. Заботило Ее иное. Провидела Она все, что было и что будет, все было открыто Ей, посему жертвовала Она дорогим для Нее во имя спасения еще более дорогого. Черные тучи сгустились над Городом. Но когда те же тучи сгустятся надо всем живущим - на что уповать ему? И вот уже слышала Она голоса из прошлого, настоящего и будущего, и так они перемешались, перебивая друг друга, что сложно было Ей понять, откуда идут они.
Мы будем воевать с теми, которые не веруют в нашего Бога, покуда они не будут давать выкуп за свою жизнь, обессиленные, уничтоженные!
Сколько раз слышала они эти слова! Разными были имена богов, разными были имена людей - но главное оставалось неизменным.
Мы предупреждаем поклоняющегося кресту: ты и Запад будете разбиты!
И смотрела Она на это с тревогой и болью.
Мы сломаем крест и выльем вино!
Все люди были похожи друг на друга, как братья единоутробные. Впрочем, разве не братья они?
Мы завоюем весь мир!
Разве не одна и та же кровь течет в них, в людях?
Мы перережем горло неверным, а их деньги и дети станут трофеями наших воинов!
И вина ли братьев в том, что так жестоки они друг к другу?
Мы говорим неверным: ждите того, что сокрушит вас!
Все они равно молятся Богу, уповая на облегчение страданий своих и усугубление страданий ближнего.
Мы продолжаем нашу священную войну!
Как будто слышит Он их. А впрочем - слышит.
Мы не остановимся до тех пор, пока знамя единости не пролетит по всему миру!
Только хороший слух у Него, и всегда по мощам воздает Он елей.
У вас не будет другого выбора, кроме как принять истинную веру или умереть.
Вставала, вставала черная волна на Востоке, но поднималась навстречу ей такая же волна на Западе, шли валы с Юга - но встречались они с такими же валами с Севера. Схлестнутся они, и ничто не устоит, а полю битвы снова быть здесь. «Покажите мне, что нового несете вы, и найдете злые и бесчеловечные вещи, такие как приказы мечом нести веру, которую вы проповедуете», - говорил император Мануил, отец Константина. Не убоялся он говорить так - открыто, при всех, хотя и пребывал он в те поры в плену Баязидовом. И уж ежели пленник не побоялся говорить такое - так разве пристало бояться взять в руки оружие тем, кто свободен? Поднимутся две волны - и схлестнутся. Кто тогда устоит?
Она вспоминала… Мануил тогда был молод и нерешителен, томился он в заложниках у Баязида, клонился то туда, то сюда, но едва услышал о кресте поломанном да детях, в рабство проданных, как иссякло смирение его. Забыл он про страхи свои и начал говорить правду и только правду, хотя были противники его сильны да злокозненны. Не прошло и полгода, как бежал Мануил от султана, взял в жены прекрасную Елену Драгаши, которую любил всем сердцем, а вскорости возложил патриарх Антоний на чело его адамантовую императорскую стемму с двуглавым орлом Палеологов, расправившим крыла свои. Она помнила это. Базилевс и супруга его в пурпурных, шитых золотом одеждах стояли пред алтарем, и солнечный свет падал на них так, что они, казалось, парили в сияющем эфире.
А потом, на вершине славы своей и могущества, нежданно для всех принял Мануил постриг и под именем Матфея ушел в монастырь Перивлептос. И составил тогда Мануил свое завещание - после плена Баязидова да после Собора Флорентийского не могло оно быть иным. Завещал император потомкам своим никогда и ни в чем не доверять ни Востоку, ни Западу и не полагаться на них. Жаль, что не указал он, на что полагаться и кому доверять. На свои силы, не иначе. Зашаталась империя без опоры.
Трон базилевсов занял тогда старший сын императора, Иоанн. Не передались ему таланты отцовские, зато достались они младшим, Константину и Феофилу, посему и было призвание их большим, нежели собирание останков великой некогда империи. Все империи рушились рано или поздно. Тяжкое это было зрелище. Гнили они изнутри, отравляя все вокруг своими миазмами, предавали правители свои народы, продавали их врагам за гроши, делили на части, сквернословили и дрались за несуществующие и мнимые престолы, а народы в ответ убивали и предавали своих правителей. Смотрела Она на них с жалостью и презрением. Но эта империя отличалась от прочих. Она погибала с оружием в руках, на поле брани, непокоренная. Не потому ли, что и власть ее была разумна и не зиждилась токмо на острие меча?
Тяжко говорила пушка Урбана, грозно вторили ей другие орудия османские, пробивало железо камень, разрывало плоть живую. Гул стоял над Городом, и крики отовсюду неслись предсмертные. Вот уже запылали пожары. Но не покинули постов своих защитники, крепко стояла стена Феодосия. Двинули турки на Город огромные осадные башни - да пожгли их ромеи огнем греческим. Прорыли турки подкоп под стены - да нашли его ромеи и взорвали ничтоже сумняшеся. Сотни воинов османских нашли под землей погибель свою. Но слишком мало защитников осталось у Города.
В ярости был Мехмед. Стояло войско его огромное у Константинополя, давно уже стояло, и конца-края этому стоянию видно не было. Желая смутить базилевса, отправил султан ему новое послание, предлагая на выбор - смерть или переход в веру магометанскую. И нашлись такие, кто предлагал принять сии условия. Были среди них и мегадука Лука Нотар, и кондотьер Джустиниани. Всю дорогу слыли они противниками рьяными, но куда пыл их подевался? Только знал уже базилевс, что не надо выбирать там, где нет выбора.
Тщетно с башен обескровленного Города высматривали дозорные в дымке Мраморного моря паруса кораблей христианских. Препирались венецианцы с Папой, ссорились с генуэзцами из-за каждого дуката. Ждал Город помощи - да не пришла она. Ввечеру зияли в стенах городских страшные бреши. Но не решились турки идти на приступ ночью, а как вышли к стенам наутро, увидали - нет в стенах провалов, будто и не было их вовсе.
28 мая 1453 года
Цесарь же объезжал весь город, ободряя людей своих, вселяя в них надежду на Бога, и велел звонить в колокола по всему городу, созывая людей. Турки же, услышав громкий звон, снова затрубили в зурны и трубы и стали бить в бесчисленные тимпаны. И была сеча яростна и страшна: от грохота пушек и пищалей, и звона колокольного, и воплей и криков с обеих сторон, и треска оружия - словно молнии, блистало вооружение сражающихся, - а также от плача и рыдания горожан, и женщин, и детей казалось, что небо смешалось с землей, и оба они содрогаются, и не было слышно, что воины говорили друг другу, так слились вопли, и крики, и плач, и рыдания людей, и грохот пищалей, и звон колокольный в единый гул, подобный сильному грому.
- Сестра! Господи, что творится вокруг! Это ад!
- Совсем плохо, сестра Мария?
- Мне-то еще ладно, слегка меня задело. Но что кругом делается! Ядра летят, огонь всюду пылает, из-за дыма не продохнуть…
- Крепись, сестра!
- Сестра! Я весь в огне! Ядро… Оно поразило меня… Я умираю…
- Крепись, брат Георгий! Потерпи немного - скоро легче станет. Закрой глаза… Вот так… Поспи…
- Сестра! Вокруг обломки летят, все в дыму, люди обезумели и бегут, не разбирая пути. Что будет с нами всеми?
- На все воля божья, брат Андрей.
- Сестра! Турки - они везде! Кажется, вот-вот, и…
- Не бойся, брат Иоанн! Не бойся - и ничего не случится. Что может быть страшнее страхов наших?
- А в Акрополисе тихо. Только слышен гул издалека, и земля содрогается… Это конец?
- Конец - это всегда начало.
- Что делать нам, сестра?
- Что всегда. Стоять!
Во всех словах и делах моих - руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобою…
Наутро турки собрались было идти на приступ в пробитые накануне бреши - ан глядь! - уж и нет их. Стоят стены как новенькие. Всю ночь жители Города не спали, таскали глыбы каменные, раствор месили, всю ночь клали кирпичи и камни. Осерчал султан, затопал ногами, приказал Урбану снова расчехлить пушки да проучить хорошенько строптивых. Снова подала голос бомбарда, и сотни малых орудий вторили ей. Опять заполыхали пожары по всему Городу - но стоял он, не шелохнувшись, только плыл над ним тревожный колокольный набат.
Изумились турки. Опустили оружие. Но молод был султан, молод и горяч, как жеребец, которого некому объездить. Был Мехмед Фатих, что значит по-турецки Завоеватель, образован, владел он латынью и греческим, знал философию и астрономию. Но не пошло это впрок султану, ибо был он жесток, хитер, лжив и вероломен. Приказал он как-то обезглавить слугу, дабы некий живописец италийский увидал, чем отличается гримаса отрубленной головы от того, что рисовал он на картинах своих. Велел султан как-то вспороть животы сотне слуг, желая найти похитителя дыни из сада султанского. Было у султана два гарема - один из женщин, другой из мальчиков - для любовных утех, коим предавался султан при всех денно и нощно. Даже в этот поход взял он с собой для услады чресл томных широкобедрых красавиц, увешанных драгоценными каменьями, и молоденьких красивых мальчиков. Помышляя о военных подвигах, а еще более завидуя лаврам губителя турок Тамерлана, поклялся Мехмет уничтожить Византию и создать на месте ее свое царство, коему не было, нет и не будет равных. Был скрытен султан, как и все государи Востока, держал замыслы свои в
тайне и усыплял бдительность ромеев ложными уверениями в дружбе да подарками дорогими. Истинные намерения его вскрылись слишком поздно.
Махнул султан нечестивой рукой своей - и пошло войско его на штурм. Поднялся черный вал вдоль стен, всколыхнулись люди, кинутые сюда злой волей с разных концов света. И сами не ведали они, что творят, только не могли остановиться и повернуть назад, ибо за это ждала их верная и мучительная смерть. Первыми шли на приступ башибузуки. Слыхал Димитрий, что набирали их повсюду, где прошлись нехристи проклятые своей тяжкой пятой. И в родных его краях сгоняли селян и пастухов гуртом в войско башибузучье, как на бойню. Вели их в бой не турки - вели свои воеводы, то ли убоявшиеся гнева османского, то ли до золота османского охочие, не разберешь их. Были башибузуки в плохих доспехах, а то и вовсе без оных, и вооружены никуда не годным оружием - куда им супротив закованных в панцири латников Константина да рыцарей Джустиниани?
Только жесток был Мехмед, но не глуп. Не уповал султан на башибузуков, были они для него как волы тягловые - коль издохнут, так невелика потеря, и кормить не надо. Шли позади башибузуков палачи султанские в черных одеждах - следили за ними, не давали бежать с поля боя, убивали сразу же, едва те поворачивали назад. Бросил султан на стены башибузуков, дабы проверить, крепко ли держат оружие защитники Города. Оказалось, что крепко. Не по зубам башибузукам. Через два часа затрубили турки отбой. Немногие вернулись с приступа. Где-нибудь в Боснии да в Болгарии зажгутся свечи поминальные, многие жены станут вдовами, а дети - сиротами. Но кому об этом расскажешь? Кто станет слушать?
Изумились турки. Опустили оружие. И замер султан, а за ним - и все его воинство черное. Вздохнули жители города полной грудью. И вышел вдоль стен городских ход крестный, а после много людей собрались в Храме. Давно не было в этих стенах столько народу. Пробивалось закатное солнце сквозь дымы пожарищ, и купол казался парящим над сиянием, что проникало через сорок окон, но багрянцем окрасилась золотая мозаика с воздевшей руки Перивлептой в тот вечер. Все они стояли с непокрытыми головами - друзья и недруги, православные и латиняне, старики и отроки, динаты и простолюдины, севастократоры и стратопедархи - и молились бок о бок. У всех были общие помыслы да дела единые. Повернулись люди к вечности, только поздно. Впрочем, вечность незлобива, и поздно лучше, чем никогда. Плакали люди, обнимали друг друга, просили прощения и прощались.
Впереди стоял император Константин в сагионе простого воина. Был невыразимо красив он сегодня. Не отяжеляли его плеч златотканые одежды, не переливался в лучах солнечных талар самоцветами и жемчугами, пурпурная мантия не стекала на мраморные плиты, не сияла адамантами стемма на челе. Кроток и прост был нынче император, и тянулись к нему сердца людские. Немало базилевсов повидала Она на своем веку. Были среди них и хорошие, и плохие. Были и вовсе никакие. Но таких еще не было. Последний император, как и первый, не забывается.
Здесь же стояла в скорби инокиня Ипомони. Златовидные некогда косы ее были седыми, а глаза - печальными, как у Богородицы с мозаик. Многих пережила она, но многих еще предстояло ей пережить. О, как понимала Она мать базилевса! Сама была такой же. Все они были Ей как дети, и всех провожала Она из этого мира со слезами на глазах. Это только кажется, что умереть - самое страшное. Самое страшное - это остаться жить. Она жила уже давно, Ей была знакома эта тяжесть.
Стоял среди латинян и Джустиниани, кондотьер генуэзский. Был он мрачен и зол. Отказался базилевс принять веру латинскую, отказался сдать Город без боя. Из-за этого не мог кондотьер покинуть Город - но не мог и отстоять его. Загнал он сам себя в капкан, как зверь дикий, - а из ловушек таких разве спасаются?
В окружении людей своих молился Георге Бранкович, деспот Косовский. Был он тверд и спокоен, хотя и столкнулся уже в бою с соплеменниками. Едва завидели башибузуки князя - тотчас ослабили натиск, ибо немало было среди них сербов, черногорцев да босанцев. А и сам князь не лютовал - весь кусок стены Феодосия от Пигийских до Золотых ворот, что был под началом его, невредим остался, откатились от него волной башибузуки после атаки, и среди них потери были невелики. Мудр был Георге, понимал, что не нужны сербам стены константинопольские и что не охота их вперед влечет, а неволя сзади подгоняет.
Подле молился мегадука Лука Нотар, стратег флота имперского - в алом плаще и раззолоченных доспехах. Впрочем, были они ему без надобности, ибо Луку еще никто не видал на стенах. Золото базилевсово и все ценное имущество, кое удалось ему нажить непосильным трудом, погрузил он на галеры в гавани Элевтерия в надежде улизнуть, подкупив турок, стерегущих Город с моря. Об успехе сего предприятия и молился Лука. Она его не судила. Всяк свое получает, и князь, и простой человек - только не всякому дано понять, что и почему он получил.
Молился на свой, латинский манер и испанский рыцарь Франциск. Был он теперь всегда подле Константина и не отходил от него ни на шаг. Ведала Она, что забыл он и про истекающий кровью Город, и про ворота Романа, где сильнее всего был натиск, и про османов проклятых - а помышлял только о том, как бы сделать так, чтобы император, поступая согласно чести своей, все же остался в живых. Знал рыцарь, что не получится увести его со стен, не пойдет Константин по своей воле. Так может - унести, если император ранен будет или оглушен? Спрятать на галере, поднять парус и отплыть подале от горящих развалин? Никто не кинет камень за то в императора. Никто не кинет камень за то в рыцаря Франциска. Она бы с этим не согласилась, но объяснять это рыцарю не стала. Скоро сам он все увидит и поймет. Она не судила его - ошибался он из любви, а не из ненависти, а за любовь не судят.
Тихонько стоял за колонной Лаоник Халкокондил, летописец. Он не плакал и не молился, не с кем было ему прощаться. Жадно внимал он всему, что видел. Повесть его о падении Града Великого станет историей. Не повредят сему манускрипту ни огонь, ни вода. Переживет летописец штурм, допишет свой труд под защитой нового патриарха, а потом примет постриг в монастыре на горе Афон, откуда и разойдется повесть его по всему свету. Помышлял же нынче летописец только об одном - как бы не пожгло его рукопись пожаром. Замыслил он упрятать ее в железный сундук, поглубже в подвале. Пожелала Она ему попутного ветра.
Много пришло в Храм людей в тот вечер, яблоку негде было упасть. Но не все, далеко не все, кто должен был. Не было Фомы Катаволиноса, принявшего магометанство и служащего теперь султану под именем Юнус-бея той же верой и правдой, какой он служил императорам. Поступал Катаволинос аки падшая женщина с улицы Наслаждений, а по мощам, как говорится, и елей. Трепать его роскошный бархатный скарамангий злым валашским ветрам. Не было в Храме и патриарха Георгия, коему папская туфля показалась благостнее откровения. Не было и мастера Урбана, пушкам которого скоро стрелять по дому его. Она не думала о них, ибо сей день не предназначался для пустомыслия. Службу вел митрополит Геннадий, о патриаршем престоле уж и не помышлявший, а помогал ему инок Димитрий. У всех были когда-то свои мысли да дела свои. Но все оказались на одном корабле без руля и паруса, посреди бурного моря, и бежать было некуда.
Причастился базилевс святых таинств и испросил у всех прощения. Она давно простила его. Первый и последний императоры носили одно и то же имя - Константин, матери их звались тоже одинаково - Еленами, а такое не может быть просто случаем. Закон - это то, что люди помышляют о Боге, случай же - то, что Бог помышляет о них. Она научилась читать эти мысли, и прихотливая, как разводы на сирийских тканях, вязь времен не была для нее непознанной. Закончив молитву, опустились все на колени, и молвил базилевс:
Вы, доблестные архонты и славные демархи, воины и храбрые соратники и весь наш верный и честной народ, хорошо знаете, что пришел час и враг нашей веры стремится любыми средствами и ухищрениями сокрушить нас мощным натиском с суши и моря всеми своими силами, дабы излить на нас свой яд, как змей, и пожрать нас, как свирепый лев.
В тот же час говорил султан Мехмед своим воинам под стенами Города такие слова: «Если кто из нас и будет убит, как это обычно случается в войнах, ибо каждому своя доля, то будет это не напрасно…
Поэтому говорю вам и прошу вас стать мужественно и с твердым духом, как вы всегда это делали прежде, против врагов нашей веры.
…Вам хорошо известно, что тот, кто умирает на поле брани, переносится целым и невредимым в рай, где возляжет с детьми, прекрасными женщинами и девами на зеленом лугу, благоухающем цветами, и омоется чистейшими водами, и все это в том месте у него будет от бога…
Вверяю вам этот славнейший и знаменитейший город, родину нашу и царицу городов земных.
…Здесь же от меня все мое войско и вся знать моего двора, если победим, получит жалованье вдвое против того, что получает каждый, и так будет до конца их дней…
Знайте же, братья, что есть четыре вещи, за которые нам должно предпочесть умереть, а не жить: прежде всего за нашу веру и благочестие, во-вторых, за нашу родину, в-третьих, за царя, помазанного на царствие, и, наконец, за родственников и друзей.
…Если же найдете и захватите драгоценности золотые или серебряные, или платье, или же пленников, мужчин или женщин, больших или малых, никто не сможет отнять их у вас или причинить вам иное беспокойство…»
Итак, братья, за одну из этих четырех вещей надлежит сражаться не щадя жизни, а наш долг намного больше, ибо мы теряем их сразу все.
Эхом под сводами Храма звучали слова базилевса. Блеснул закатным сиянием купол, и Богородица с мозаики будто простерла ко всем свои руки. «Ваше поминовение, и память, и слава, и свобода вечно да пребудут!» - будто и не император говорил сии слова, а Она сама. Рыдания людские заглушали слова базилевса. Каждый хотел жить и хотел, чтобы остались жить дети его. О, если бы люди задумались об этом хотя бы чуточку ранее! Они подходили к базилевсу и целовали ему руки, ноги и край его сагиона. Он же был спокоен, как и положено последнему стражу Великого Города. Светел был лик его. Прямо из Храма ушел он на стены городские, ибо там было отныне место императора. Ушел не для того, чтобы вернуться. И воины следом за ним покинули Храм. Махнул султан нечестивой рукой своей - и снова пошло войско его на штурм.
Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и всех событий его. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь.
Осталось теперь разве что молиться. Ввечеру вновь поднялся черный вал у стен, и вновь посыпались ядра на Город, и вновь, не дожидаясь, пока пушки кончат стрелять, погнал султан на штурм Города войско свое, как баранов на бойню. Нетерпелив был султан, а набранные среди побежденных воевали плохо, посему нынче пустил он в ход отборные части. Худо стало защитникам Города. Тяжелее всего пришлось у ворот Святого Романа - стены там были старше и ниже, и много уже было в них прорех, много пожаров пылало вокруг. Когда ядро из бомбарды Урбана разбило заграждение, что ночью воздвигнуто было в бреши, бросились в пролом сотни турок с победными криками. Ждали они легкой победы, куражились и горланили песни бесовские. Но встретили жесткий отпор. Полетели в них пули и стрелы, посыпались камни, полилась смола кипящая. Крепко стоял и князь Бранкович у Золотых врат.
Не смогли османы взять верх и на сей раз. Сам император обнажил свой меч и ринулся навстречу врагам, и воины его последовали за ним - как тут устоишь? Тела же убитых падали в ров - и был он до краев полон крови. Безуспешны были атаки. Скомандовал султан отход. И те, кто шел на приступ с песнями, ныне бежали в страхе, оставив гнить во рву и периволосе сотни трупов. Не мог поверить никто, что одерживали ромеи верх над турками, но знала Она, что они просто делали то, что выше сил человеческих. И снова крепость стен городских и сердец защитников Города стали проверять пушки.
Не расходились люди из Храма. Горели все свечи в паникадилах - уж и не передать, как Димитрий расстарался, дабы засветить махины эдакие. Здесь и сейчас были его стена и его ров, ибо желающий найти свою стену всегда да отыщет ее. Когда доносился издали гул рвущихся ядер, вздрагивали люди в Храме и начинали молиться еще истовее. И в этот миг снова услыхал инок Димитрий столь ожидаемый им голос. Он звучал будто внутри его, и никто более не слыхал его.
- Брат Димитрий, слышишь ли ты меня?
Тихо, как будто в молитве, чтобы не тревожить других, ответствовал инок:
- Слышу, сестра. Все стало так, как предсказала Ты. Но что делать мне теперь?
- Ждать, только ждать. И хранить святыню. Я укажу тебе путь.
- Сестра… Я все сделаю, только выслушай меня! - Инок осекся и огляделся по сторонам: не слышит ли кто? Казалось ему, что весь мир следит за ними, подслушивает их разговор. Но нет - не было никому дела до бормочущего себе под нос псалмы инока. - Сестра, страшусь я представить, что будет. Там, за стенами, такое неизбывное зло, такая тьма кромешная… Не устоять Городу. Но Ты… Тебе больно будет, когда проникнет сия тьма сюда и окрасятся пол и стены Храма кровию невинных жертв. А потом бесы, сбежавшие из преисподней, посрывают с Тебя кресты, замалюют золотую мозаику штукатуркой да развесят повсюду богомерзкие свои знаки. Они изуродуют Тебя, и не мирную проповедь и херувимские песни слышать тебе каждый день - а завывания дьявольские. Как же оставаться Тебе тут, сестра? Может, успею я еще добежать с Омофором до Золотого Рога? Может, настало время его?
Изумилась Она. Никто прежде не думал о том, что Ей может быть больно. Все считали почему-то, что Она не чувствует ни боли, ни радости. Людям удобнее было думать так. Она не спешила раскрыть им глаза, ибо незачем было кому-то знать о муках Ее. Но этот инок… Он первый догадался - сам, без помощи. Видать, и вправду пришло время меняться этому миру - Бог думал об этом так громко, что сложно было не расслышать.
- Брат мой… - нелегко давались Ей объяснения. - Никто еще не говорил мне слов таких. Для меня они - как дуновение легкого ветерка на рассвете, как шепот волн в горячую звездную полночь, как аромат роз, распустившихся после грозы. Слова твои ласкают слух. Но не пришло еще время Омофора, поверь же мне. Ты избран затем, чтобы сохранить, а не затем, чтобы использовать. Впереди у тебя еще много веков, чтобы подумать об этом. И однажды согласишься ты со мной. Храни же ее! Я укажу тебе путь - только не покидай пределов алтаря.
- А с ними что? Им кто укажет путь?
- Не тревожься за них. Их выведут разными путями. Одни из них будут темны и извилисты, другие - светлы и прямы. Не твоя то забота. Заприте только двери Храма получше и не отпирайте никому. Будь покоен. Никто не заблудится на темной дороге.
Гулко захлопнулись двери Храма, звякнули прочные железные засовы. Затворился Храм от тьмы ночной, ярче воссияли свечи, отпугивая тени. Чем гуще тьма, тем ярче луч света. Не было более страха в людях - ни в тех, кто молился в Храме, ни в тех, кто стоял на стенах. Наступила полночь. Махнул султан нечестивой рукой своей - и в третий раз пошло войско его на штурм. На сей раз выставил Мехмед отборные орты любимцев своих, янычар. Всю ночь напролет бились янычары, но напрасно. Крепко стоял Град Константина. Но видать, и вправду пришло время меняться этому миру.
Сильнее всего кипела сеча у ворот Святого Романа. Но напрасным был бы натиск османский, кабы не стрела, пущенная рукой какого-то турка безвестного, - видать, сама судьба направляла ее. Пронзила стрела шею кондотьера Джустиниани - не вовремя поднял он забрало. Тяжко ранен был предводитель генуэзцев. Знаками повелел он людям своим, чтобы вынесли его со стены и перетащили на галеру. Великое смятение случилось от того среди генуэзцев, многие бежали со стен, а многие побросали оружие да на сторону османов переметнулись. Смотри, Франциск, что бывает, когда предводитель покидает войско свое и уходит со стен во время битвы, пусть даже и смертельно раненным. Разве этого хотел ты для своего императора? Хлынули в прореху янычары - но встали защитники Города у них на пути, и никто из прорвавшихся не прошел далее, все остались во рвах да в периволосе. Но случай в ту ночь перестал быть случаем.
Была во влахернской стене дверь, Керкопортой называлась. Через нее обитатели дворцов веками покидали Город. Через нее же возвращались они, не замеченные никем. Кто открыл эту дверь туркам? Подручные ли Катаволиноса? Луки Нотара? А может - купцы генуэзские? Или ее вообще забыли запереть? Кто знает! Разве так уж важно это теперь? Важно, что через Керкопорту вошел враг в Город. Когда увидали это на стенах, было уже поздно. Кинулись воины базилевса от ворот Романа до Керкопорты, ан глядь - уж со всех сторон янычары кишат да ятаганами машут. Там, где все давно решилось, ничего нельзя изменить.
Остался на стене последний император Византии, базилевс Константин Драгаш, дравшийся, как простой воин. И подошли к нему среди всполохов пожарищ три темные фигуры. Нет, были это не янычары и не башибузуки, а милые его сердцу брат Феофил, отрок Иоанн и испанский рыцарь Франциск. Всего четверо против целого войска. Возрадовалось сердце императора.
- Что делаете вы тут, среди смерти разящей? - спросил их Константин.
- Тебя ищем, - был ответ. - Негоже тебе ходить одному по стенам в такое время. И на галеры следом за Джустиниани идти негоже, разговаривать там с тенями былого величия. Вот, мы принесли твое любимое вино из Моравии, на смоле настоянное. Выпей - головам нашим все равно наутро не болеть.
Рассмеялся император - в первый раз за последний день, - откупорил бутыль да отхлебнул вина:
- Вот уж не думали летописцы, что станет базилевс пить сей благородный напиток, к которому во времена предков его не всякий простолюдин прикасался, да еще и на стенах гибнущего Города.
- Будет тебе, Константин! Раз уж суждено нам погибнуть - сделаем это вместе и с радостью.
- А и впрямь, - ответствовал император, пустив бутыль по кругу, - пойдем, сразимся с этими варварами! Умереть лучше, чем отступить.
И так вместе, клинок к клинку, бросились они в самую гущу битвы. Мраморный пол Храма поутру залит будет расплавленным воском, но некому будет счищать его. Да и не нужно, ибо сверху покроет его кровь. Вчетвером защищали они ворота и пали на поле чести. Пал вместе в ними Великий Город. Закрыла наутро небо черная пелена, заволокли дымы пожарищ. Закончилась страшная ночь, но не было в Великом Городе более рассвета.
29 мая 1453 года
Как словами можно поведать и рассказать о тех бедах и страданиях, ибо убитые с обеих сторон, словно снопы, падали с заборол, и кровь их ручьями стекала по стенам. От воплей же и криков сражающихся людей, и от плача и рыдания горожан, и от звона колоколов, и от стука оружия и сверкания его казалось, что весь Город содрогается до основания. И наполнились рвы доверху трупами человеческими, так что через них карабкались турки, как по ступеням, и сражались, мертвецы же были для них как бы мост и лестница к стенам городским. И все ручьи окрест Города были завалены трупами, и устланы ими берега их, и кровь, как могучий поток, текла, и залив Галатский, то есть Лиман, весь побагровел от крови. И рвы, и низины наполнились кровью, настолько ожесточенно и яростно бились. И если бы по Божьей воле не окончился тот день, окончательно погиб бы Город, ибо совсем изнемогли горожане.
- Сестра! Спаси нас! Мы гибнем!
- Совсем невмоготу, сестра Мария?
- Огонь, сестра! Огонь повсюду! Тяжело дышать…
- Крепись, сестра!
- Сестра, они пришли! Они срывают кресты, набивают мешки утварью церковной. Они рубят иконы и выкалывают глаза святым на фресках. Они нашли образ Одигитрии… Нет, не случайно это, за ним и шли, его и искали. Но Омофора там не было, слава Богу! Порубили они образ да пожгли в костре. Господи, что творится!
- Терпи, сестра. Бог тоже терпел. Брат Георгий! Слышишь ли ты Меня?
- …
- Брат Георгий?
- …
- Боже мой, он не отвечает!
- Брат Георгий, где ты?
- …
- До встречи, брат! До скорой встречи!
- Сестра! Мы все умрем? Говорят, базилевс погиб, и столько тел вокруг навалено, что не нашли его. И все, кто защищал город, тоже погибли. Что творится на улицах! Кровь течет по мостовым, как потоки дождевые. Я ранен. Мы все тоже умрем?
- Нет, брат Андрей. Ты же знаешь, мы не умираем - мы просто уходим на покой.
- Сестра! Мне, должно быть, повезло больше других. Вошли в Студион башибузуки, но оказались они - и кто бы подумал! - истинной веры. У нехристей руки-то до нас не дошли. Кинулись они грабить богатые дома и дворцы, а про бедные окраины позабыли. А эти выпустили из Города всех людей князя Бранковича и тех, кто мог и хотел бежать, вошли в дома и храмы и защитили их от разграбления. Мы теперь - их добыча. На вид - ну вылитые турки, однако ж крестов не сбивают и икон не рубят, стоят, как обычные прихожане, никого не режут, крестятся. Иные даже исповедуются и причащаются.
- Неисповедим промысел Господень, брат Иоанн.
- Сестра! Я слышу их шаги! Они уже в Акрополисе! Они приближаются…
- Не бойся, сестра Ирина. Всем говорю - не бойтесь! Они не смогут причинить нам зло.
- Но как же быть нам, сестра?
- Быть! Просто быть!
Пал Великий Град Константина, колыбель тысячелетней мудрости и красоты. Долгая и страшная ночь закончилась, но утро так и не наступило. Со всех сторон хлынули турки в Город, заполонив его. Бои шли прямо на улицах. Да и не бои это были, а бойня. Иные защитники убиты были прямо на стенах, иные - уже в Городе. Каким-то людям повезло - успели они добежать до кораблей, поднять паруса да выйти в море, ибо по первости галеры турецкие не преследовали их. Бросив суда свои в порту, устремились турки в Город в страхе, что все разграбят без них. Но не все, далеко не все, кто хотел, попали на корабли. Сгрудились толпы на пристани, давили люди друг друга, отталкивали, лезли по сходням, подбирались к бортам на лодках, а то и вовсе вплавь, но корабли не могли вместить всех.
Судьба же тех, кто остался в Городе, была незавидна. Люди в тот день перестали бояться смерти. Никому не нужных детей, стариков и калек убивали турки на месте, остальные становились рабами. Выламывали воины Мехмеда золотые кресты, усыпанные самоцветами, из алтарей, лакали брагу из церковных потиров, жрали, давясь, истекающее кровью мясо с дискосов храмовых и бродили потом по улицам, пьяные аки свиньи, увешавшись драгоценными женскими уборами.
Плачевна была судьба и храмов прекрасных. Иные были сожжены, иные - порушены. Ограбления же не избежал никто. Уцелело лишь несколько храмов - взяли их под покровительство свое христианские вассалы Мехмеда. А сколько было порублено да пожжено икон? Выдирались они из окладов, как и книги бесценные, да летели в огонь. Пал Город Великий. В одно только место не ступила еще нога нечестивых - в Святую Софию. Затворились в Храме люди, заперли тяжелые двери, железом окованные, и стояли как будто в забытьи, ничего не видя по сторонам, внимая лишь словам литургии:
Подвига почесть от Создателя приял еси, мучениче доблественне, Палеологов светоче, Константине, Византия царю крайний, темже, Господу ныне спребывая, моли Его, мир даровати всем и враги покорити под нозе людей православных.
Нараспев читал молитву митрополит Геннадий, прислуживал ему инок Димитрий. Сильно билось его сердце, ибо чуял он, что вышли все сроки и скоро потребно будет служение его. Страшный стук прервал песнь херувимскую. Будто требовал он, дабы отворили двери Храма. Собрался было Геннадий сказать служкам, чтобы подняли они засовы, но молвил инок Димитрий:
- Не нужно отворять, святой отец. Нам ли самим впускать нечестивых в Храм?
Махнул рукой митрополит, остановил служек, и вновь приступил к молитве. Но недолго было ему читать ее. Во второй раз страшный стук прервал песнь херувимскую. Умолк митрополит, задумался. Но сказал ему инок Димитрий:
- Не нужно отворять двери, святой отец. Пусть нечестивые сами войдут в Храм.
Снова поднял руку митрополит, запрещая служкам поднимать засовы. И вновь приступил к молитве, но тут уже в третий раз страшный стук прервал песнь. И сказал инок Димитрий митрополиту:
- Не нужно отворять двери, святой отец.
- Разве не сломают они их все равно?
- Но зато не сами мы впустим к себе Тьму. Тем и спасемся.
Собрался было ответить митрополит, но стук повторился - и уже не стук это был, а грохот топоров да таранов, коими ломали двери. И застыла кровь в жилах у всех, кто был в Храме. Отдавался стук в тишине, как будто был это звук шагов самого Сатаны. Страх сковал всех. Один только хромой инок не убоялся, ибо знал, что видимое не есть сущее. Стоял он тихонько в алтаре, держась рукою за грудь, на которой под фелонью была спрятана главная святыня Великого Города, а может - не только его одного. И почудилось ему, что прямо в сей миг мог бы он, слабый и хромой, безоружный, в одиночку выйти против силы темной, что рвалась нынче в Храм. Выйти - и одолеть ее. Одно лишь удерживало его - данное Ей слово. Да и не пришло еще время. Побеждать Тьму надобно, когда возьмет она власть надо всем живущим, растечется по городам и народам, заползет в каждую открытую ей душу, набухнет и разжиреет, решив, что весь мир уже подвластен ее тлену и ничто уже не помешает ей пожрать его.
- Готов ли ты, брат Димитрий?
- Готов, сестра София!
Со страшным скрежетом рухнули тяжелые, железом окованные двери, ворвалась Тьма в Храм Божественной Премудрости. Задул ветер пламя свечей, и погрузился Храм во тьму кромешную - только в алтаре ясно горели светильни. И кинулись турки на свет, рубя всех на пути, как будто знали доподлинно, что нужно им здесь искать. Вот схватили они митрополита Геннадия, сорвали с него клобук и величественные одежды митрополичьи да бросили старца оземь. И других иноков валили турки, а простых людей убивали на месте, одних только молодых женщин хватали и вязали, как овец, отшвыривая прочь детей их. Страшными воплями наполнились своды, и эхо, привыкшее к песнопениям благозвучным, многократно отразило их. Те, кто слышал этот вопль, никогда, до самой смерти не забыли его.
Отступил инок Димитрий назад, ближе к стене мозаичной, на которой в окружении архангелов император Константин, основатель Города, с семейством своим и матерью, императрицей Еленой, приносил дары святые. Не сразу заметили турки в суматохе инока. А когда заметили, то встали вдруг как вкопанные и обратили лица (ежели можно было назвать так страшные морды их) ко входу во Храм. Там, освещенный светом факелов, восседал султан Мехмед на огромном коне. И заорали янычары, приветствуя своего Господина, потрясая при этом ятаганами окровавленными. Забыли они на миг о враге своем, что затаился и ждал.
Всего миг оставался у инока - а он не ведал до сих пор, как ему исполнить обещанное. Поднял он глаза к сотрясающемуся от криков куполу и вдруг почуял запах роз. Не сразу понял инок, к чему это, покуда не упал ему прямо на лицо сухой лепесток, потом еще один, и еще, и еще… Кроваво-алые и девственно-белые, чуть тронутые розоватой дымкой и багрово-пурпурные лепестки сыпались откуда-то сверху. Только были они бледными и сухими, адамантовые капли росы на них давно уже высохли. Наслаждался инок их ароматом, пусть это и был аромат уже умерших цветов. Узнал его Димитрий, ибо не было в Храме иных роз, кроме тех, что рвал он поутру в мирно спящей еще Влахерне целую вечность тому назад. И понял он, что знак свыше ему подан. Не ведали ничего турки ни о розах влахернских, ни о лепестках, рассыпанных по полу, ни о промысле высшем. Видели они только внешнее, но не прозревали внутреннего.
Пали лепестки на мрамор.
Шагнул инок за ними следом.
Заметили его турки.
Пали лепестки на мрамор.
Шагнул инок за ними следом.
Кинулись турки к иноку, будто знали, что прятал он.
Пали лепестки на мрамор.
Шагнул инок за ними следом и уперся в стену.
Некуда было далее идти ему.
Пали лепестки на мрамор.
Протянули турки к иноку руки.
Не спастись от них, не спрятаться.
Но разверзлась вдруг стена и поглотила инока.
Застыли турки в оцепенении.
Не могли они сделать ни шагу дальше.
Пали лепестки на мрамор…
Но не привыкли нечестивые упускать добычу. Рванулись они вперед, топча лепестки, но наскочили на стену и далее уже не могли пройти. Захлопнулась стена - ни трещинки не осталось на ней, как будто и не открывалась вовсе. Остались турки ни с чем. Видели они только внешнее, но не прозревали внутреннего. Клацали они зубами, рубили стену ятаганами, стучали по ней копьями, колупали мозаику - но была не по зубам им стена Храма. Затупились ятаганы, сломались копья. Сокрыта была святыня от них на веки вечные, до тех пор, пока не придет время извлечь ее на свет божий да погрузить в волны Золотого Рога.
Она была покойна. Выбор ее был верен. Время вышло, и запела Она свою прощальную песню.
Радуйтесь, избавленные от бед, возносите победные и благодарственные песни! Держава ваша необорима, от всяких напастей свободна она.
Вспыхнул ярко свет под куполом, разгорелся так, будто само солнце спустилось в Храм посреди ночи.
Радуйтесь, радостью всех озаряя! Искупили вы проклятие Града Великого. Падший будет восстановлен на высоте, недостижимой для мыслей человеческих.
Столп яростного света пронзил Храм до самых небес. И увидели в нем люди будто бы женщину со светящимися крылами за спиной и царским венцом на челе, всю преисполненную светом, что протягивала к ним руки, приглашая последовать за собой.
Радуйтесь, ибо звезда, предваряющая Солнце, уже взошла на небо. Близко уже новое воплощение, чрез которое обновляется жизнь.
Узрели столп сияющий жители Города и возрадовались, узрели его латиняне - и опечалились, узрели турки - и страх объял их.
Радуйтесь, посвященные неизреченным советом! Долго молчали вы о том, что требует веры. Отныне указываю я вам лестницу небесную, которою шел Бог и которой можете идти вы. Вот он - мост, переводящий земнородных на небо, каждый может пройти по нему, кто получил знание, но никому не открывший сего таинства.
Расколол столп света небо, остановил время и повернул его вспять.
Радуйтесь, прогнавшие врагов, не открывшие им дверей! Небесное сорадуется земле, а земное воспевает небесное. Непобедима храбрость мучеников, облечена она славою.
И узрели сей столп души тех, кто пал нынче в Городе безвинно, восстали они и полетели на свет, струящийся из купола, подобно мотылькам, летящим в ночи на свечу. И было их много, тысячи и тысячи, но каждый находил дорогу. Рванулись к свету и неправедно умершие, но будто наскочили они на стену невидимую и далее уже не могли пройти.
Радуйтесь неминуемому исправлению людей и низвержению бесов! Напрасно обольщали они вас лживыми своими идолами. Это говорю я, камень, напоивший жаждущих жизни, я, огненный столп, путеводящий бывших во тьме, я, покров мира.
Уходили души вверх по столпу, и покидала вместе с ними сила Ее Великий Город.
Радуйтесь цветам нетления, плодоносящим свет, тенистым деревам, под которыми укрываются в полдень!
Но покидала Она его не на веки вечные, а для того, чтоб однажды вернуться.
Радуйтесь, вмещая невместимое и соединяя противоположное воедино! Придут однажды в чувство лишенные разума.
Начало отныне будут искать в конце, а конец - в начале.
Радуйтесь блистанию незаходимого Света, радуйтесь молниям, озаряющим души, и грому, устрашающему врагов, радуйтесь многоводным рекам и аромату благоухания роз!
Такова была сила Божественной Премудрости.
Радуйтесь, ибо не навсегда отлучаюсь! По возвращении каждый получит то, что заслужил. Как только зазвучит в стенах Храма молитва - так и ждите меня.
Закончила сестра София свою песнь. Померк столп света яростного, переполошивший турок. И наступила тьма кромешная.
* * *
И так случилось и свершилось по грехам нашим: беззаконный Магомет воссел на престоле царства, благороднейшего среди всех существующих под солнцем, и стал повелевать владевшими двумя частями вселенной, и одолел одолевших гордого Артаксеркса, чьих кораблей не вмещали просторы морские и чьи войска занимали всю ширь земли… Но да познай, о несчастный, что если свершилось все, предвещанное Мефодием Патарским и Львом Премудрым и знамениями о Городе этом, то и последующее не минует, но также совершится. Пишется ведь: «Русый же род с прежде создавшими Город этот всех измаилтян победят и Седьмохолмый приимут с теми, кому принадлежит он искони по закону, и в нем воцарятся, и удержат Седьмохолмый русы, язык шестой и пятый, и посадят в нем плоды, и вкусят от них досыта, и отомстят за святыни».
Три дня лилась кровь невинных в Константинополе, три дня грабили неимущих и насиловали не грешивших. Стал пустыней Град Великий: ни человека, ни скота, ни птицы каркающей или щебечущей. В иных местах из-за множества трупов самой земли не видно было. Когда же грабить и убивать стало некого и порядок кладбищенский был восстановлен, первым делом повелел султан принести ему голову базилевса. Искали тело последнего императора Византии на поле брани день и ночь не переставая - но так и не нашли. Горы трупов перерыли - а и не было среди них искомого. И тел спутников базилевса тоже нигде не было. Узнал об этом султан, затопал ногами, повелел казнить всех, кто искал, но не нашел, и отправил на поиски других рабов своих.
Другие рабы оказались догадливее. Отыскали они тело человека, по стати походившее на последнего императора, отъяли ему голову да надели на ноги ему сапоги базилевсовы - пурпурные, с золотом шитыми орлами двуглавыми, что раздобыты были во дворцах влахернских. А к телу приложили изуродованную голову невесть кого. И так принесли все султану. Возрадовался Мехмед, повелел насадить голову на шест и выставить ее на форуме. Потом же голову сию набальзамировали и возили по дворам мусульманских владык, дабы узрели они могущество султана и трепетали пред ним. Про императора же говорили одни, что вовсе и не погиб он, а живехонек и где-то в далекой Венгрии собирает армию - Город свой у турок отвоевывать. А другие говорили, что не погиб Константин, но превратился в статую, которая и по сей день стоит где-то в Городе, и что как только истекут положенные сроки, оживет статуя, сдвинется с места - и уж никто тогда ее не остановит. И что подле императора снова встанут брат его Феофил, отрок Иоанн и рыцарь Франциск.
Когда прежние властители великой империи перестали быть опасны, озаботился новый владыка и другими делами. Унесены за Город и сожжены были все трупы, оставшиеся в живых враги - казнены или сосланы на галеры, женщины были поделены по гаремам, дома и золото розданы войску, повсюду сами собой открылись базары, потянулись к Городу корабли с товаром и повозки с провизией.
Сам же султан занял дворцы Влахернские, окружив себя всей роскошью византийской. Приказал он принесть себе фазанов, посыпанных корицей и начиненных оливками и бараньими языками, жаренных на углях пулярок, фаршированных устрицами и айвой, куропаток с цикорием, цесарок с миндалем и тмином, журавля в соусе из пафлагонского сыра и истекающую жиром зайчатину с ароматическими травами, привезенными из Индии, за которые на рынке давали золото по весу самих трав. Привели к султану пышногрудых жен и красивых мальчиков, прекрасные тела которых, умащенные благовониями, облачены были в расписные шелковые туники и увешаны жемчугами да камнями драгоценными. Только слишком светлы были для нового хозяина дворцы базилевсовы, и взирали на него со стен совсем не те лики, что хотелось бы ему. Посему приказал султан построить себе новый дворец, на свой вкус - с низкими потолками и черными стенами, - и назвал его Сараем.
Но мало было этого султану, мнившему себя хозяином половины мира. Потребна была ему и духовная власть над новыми подданными. Церкви превращены были в мечети, повсюду пронзили плоть их иглы минаретов. Но хотелось султану управлять и душами тех, кто не принял магометанства. Нужна была ему новая патриархия - не из любви к вере православной, а чтобы Рим позлить. Посему приказал он первым делом отыскать патриарха. Но сказали ему, что патриарх византийский, Георгий Мамми, бежал в Рим. Затопал султан ногами, повелел низложить его и поставить нового патриарха из числа митрополитов. Но и тут ждали его трудности. Не смогли рабы султанские отыскать ни одного из митрополитов: кто немощен был, кто погиб от рук турецких, а кто и вовсе делся невесть куда. Однако же после долгих поисков нашли-таки Геннадия Схолария - был почтенный старец захвачен во время последней службы прямо в Святой Софии и угнан в Эдирну. Купили его на невольничьем рынке и доставили обратно в Константинополь. Так и стал митрополит Геннадий новым патриархом, по-турецки - милет-баши. Исполнилось его заветное желание, но не прибавилось счастья,
только скорби, ибо был патриарх в то роковое утро во Храме, все видел он и все помнил.
Всяк получил то, что причиталось ему. Низложенный патриарх так и ползал на коленях пред Папой до конца дней своих - да только получил от него лишь жалкую милостыню.
Деспот Косовский Георге Бранкович вместе с остатками войска своего добрался до родных земель и затворил намертво крепость Голубац - Железные ворота Дуная. Не было туркам туда ходу, покуда был он жив.
Получили свое и латиняне, что покинули когда-то стены Города, а то и вовсе к туркам переложились. Был султан жесток, но не был он глуп. Не пощадил он предателей, а то глядь! - и самому в спину ударят. Как только открыли ворота Галаты генуэзцы, встречая своего нового повелителя с радостными лицами, повелел Мехмед изловить и перебить их, и всякое обещание, которое прежде давал он им, ни во что не вменил султан. Джустиниани же вывезли из пылающего Города на галере. Умирал он долго и, видит Бог, завидовал последнему императору. Остальные же венецианцы да генуэзцы поспешили присягнуть султану на верность. Не зря, ох не зря поместил их один поэт в самый последний круг ада, поближе к пеклу! Бойкую торговлю открыли они на захваченных турками торжищах, ударяли по рукам да заключали сделки. И так увлеклись содержимым кошельков своих, что не заметили, как появились флаги с полумесяцем под стенами самой Вены - ну да это уже отдельная история.
Получил свое и Юнус-бей, он же Фома Катаволинос. Отправил его султан на Север, с посольством к господарю валашскому - а уж этот-то господарь знал, как учить послов честности при помощи кольев позолоченных, и достиг он в сем непростом деле известных высот.
Получил свое и мастер Урбан. Не смог он вернуться на родину, ибо после взятия Константинополя объявил султан войну королю венгерскому. Стал Урбан врагом для соплеменников своих, и даже родичи, дети родные, отреклись от него, как от отродья сатанинского. И настал тот час, когда жерла пушек его повернуты были в сторону дома его. Жалким был конец Урбана. Возлежал он на роскошных диванах в окружении наложниц, но даже райские гурии не могли облегчить его страданий, ибо не был он более мастером. Проклят был Урбан и дело его.
Свое получил и мегадука Лука Нотар. Сперва привечал его Мехмед за то, что ползал мегадука бывший пред ним на коленях. Сохранил за ним султан его владения и казну, даже на службу взял - и не кем-нибудь, а эпархом константинопольским! А потом в один прекрасный день прослышал султан, что есть у мегадуки сын любимый, тринадцати лет от роду, красивый настолько, что ходили об этом легенды. Распалился султан да повелел доставить мальчика в гарем свой. Но отказался мегадука, за что и был казнен вместе с сыном и другими мужами из рода его. Та же судьба постигла вскорости и иных динатов, что султану поклонились, а состояния их обширные забрал тот себе. Ну что, мегадука, впору оказалась тебе чалма турецкая? Не жмет ли?
Получил свое и Лаоник Халкокондил, летописец. Удалось ему покинуть пылающий Город - на корабле, что вез инокиню Ипомони в Морею, к сыновьям ее, морейским деспотам, и спасти самое ценное - манускрипты свои. Добрался он до Афона и в одном из монастырей тамошних описал то, чему стал свидетелем: «И так пострадал благоверный царь Константин за Божьи церкви и за православную веру месяца мая в 29-й день, убив своей рукой, как сказали уцелевшие, более шестисот турок. И свершилось предсказанное: Константином создан Город и при Константине погиб. Ибо за согрешения время от времени бывает возмездие судом Божьим, злодеяния ведь, говорится, и беззакония низвергнут престолы могучих».
Султан же въехал в Святую Софию на коне, повелел сбить с нее крест, водрузить на его место полумесяц и обратить Премудрую в мечеть, самую большую во всем подлунном мире. Замазали фрески и мозаики в Храме раствором, намалевали поверх словеса магометанские, понатыкали минаретов вокруг. Думали, что станет так Премудрость служить иным владыкам. Но остались турки ни с чем. Видели они только внешнее, но не прозревали внутреннего. Под раствором, никем не замеченная, жила себе мозаика, где в окружении архангелов изображен был император Константин, основатель Города, со всем семейством своим и с матерью, императрицей Еленой, приносящим святые дары. И проявился на мозаике сей некий инок, коего ранее тут не было. Держал он в руках полотнище цвета белого - непонятно: зачем, почему? Погибли все братья, и некому было опознать инока. Да и под штукатуркой кто его увидит?
Совсем иные молитвы возносились теперь из Храма к небесам. Совсем иные - и вместе с тем похожие. Все люди одинаково молились Богу, надеясь получить от него облегчение своих страданий и усугубление страданий ближнего. Как будто слышал Он их. Да и нужно ли Ему было все это слышать? Про столп сияющий, что прорезался из купола Святой Софии прямо в небо, и про женщину крылатую, исполненную света, запретил Мехмед упоминать под страхом смерти - был султан не глуп, но страх поселился в его сердце.
И писал Лаоник Халкокондил, летописец: «Когда-то давно пришла Азия в Европу, но встали на пути беснующихся орд Спарта и Афины. При Фермопилах, Саламине и Марафоне показали она завоевателям, что не всесильны те, дабы через полтора века родился Александр Великий и изгнал Азию в пыльные степи, откуда и вышла она. Прошли века. Думали люди, что никогда не повторится единожды свершившееся. Но снова пришла Азия в Европу, и вставшие на пути у нее так же, как тогда, показали беснующимся ордам, что не всесильны они. Но где тот Александр, который изгонит Азию в пределы ее?»
- Сестра! Слышишь ли ты? Кабы сказали мне тогда, как оно будет, не поверила б я ушам своим. Каждый день приходят ко мне толпы людей с разных концов света, а турки ничего сделать им не могут, ибо люди эти несут туркам деньги. На месте брата Георгия теперь мечеть, а вокруг колонны Константиновой - сараи какие-то. Впрочем, у этих и сараи за дворцы сойдут. А роз во Влахерне больше нет… Да и самой Влахерны… Турки молятся по пять раз на дню - неужто думают, что спасет это их?
- …
- И не говори, сестра! Через Золотой Рог теперь перекинут мост в Галату, а на месте Триумфальной дороги нынче улица, вся в яминах - при базилевсах и то лучше мостили. Едут по ней вонючие железные повозки и днем, и ночью. Да и самого Константинополя теперь уж нет - вместо него Стамбул.
- …
- Сестра! Мы скучаем по Тебе! В Акрополисе теперь стоит богомерзкий султанский дворец - даже динат средней руки постеснялся бы сделать себе такую конюшню! На месте форума - базар. Базары теперь повсюду, повсюду мусор и нищета, грязь течет прямо по улицам. Эти варвары повадились брать воду из Цистерны под Базиликой, и туда же сливают они нечистоты свои. А что они сделали с Тобой, сестра! Как изуродовали облик Твой! Айя София теперь звать Тебя…
- Айя София?
- Сестра?! Это ты?!
- Слышишь ли Ты меня, сестра? Это я, айя Ирина! Сестра Ирина!
- Слышу, сестра.
- О Господи!
- Скоро, скоро мы встретимся. Погодите, недолго уж осталось.
- Несчастливым оказался конец наш, да?
- Конец? Бог с тобой, сестра! Это только начало.
Сказание об ослепленных королях
Темно во Храме, лампады едва теплятся пред иконами. В полночный час пришел он, когда вся братия почивала. Крался подобно вору. Да он и был вором. Она была нужна ему, Ее хотел он украсть, только Ее. Давно Она не давала ему покоя. Она лишила его сил и сна. В деревне все смеялись над ним, говорили, что он хуже, чем женщина, но он не мог ничего с этим поделать. А еще пошел разговор - сглазила! Сглазила его эта чужая царица, которой люди поклонялись как святой, а на самом деле была она никакая не святая, а ведьма. Едва закрывал он глаза, Она будто вставала пред ним. Едва открывал - парила Она над ресницами в потоках эфира. Она преследовала его во сне и наяву. Измучился он от жгучего желания обладать Ею. Жить не было мочи. Он должен был покончить с Ней раз и навсегда, дабы Она оставила его в покое. И вот луч от лампады упал на Нее…
О, как прекрасно было вечно юное лицо Ее! Как светилось оно во тьме! Как сияла, переливалась каменьями драгоценными высокая Ее корона. Как застило глаза огненным цветом царского Ее одеяния, скрывавшего хрупкий стан. Тонкие белые руки держали скипетр, а сверху уже летел к Ней ангел, дабы возложить на главу Ей тиару небесную и вознести в выси горние. Глаз нельзя оторвать от красы такой! Кабы мог, так забрал бы он Ее в дом свой, высоко в горах, да смотрел бы на Нее день и ночь, никому бы не показал. Но такую разве возьмешь! Вон Она, в Храме, гордая стоит, идут на поклон к Ней люди нескончаемым потоком.
А супротив - скорпион ядовитый, муж Ее, старый и злой царь, ухмыляется. Зажатый в руке, блеснул нож. «Ах, ты так? Вот тебе, собака! Получи! Выколоть тебе глаза - и то мало за дела твои поганые! Чтоб не мог даже смотреть на Нее, подлый змей. Мне Она принадлежит, только мне!» Ослеп царь под ударами ножа, нет у него больше глаз - а и не нужны они ему, нечего глазеть на чужое. Обернулся на Нее ночной пришелец. Все так же по-ангельски смиренно взирала Она на него, ни грусти, ни тревоги, ни сожаления не было в лучистых глазах. И вдруг ожило лицо Ее, полился из очей свет небесный. Глянула Она ему прямо в сердце - а там тьма клубилась непроглядная. И тогда закрыла Она глаза, спрятала свет Свой, не пожелала смотреть на него. Пренебрегла.
Не в силах был он вынести поношение такое! Ударил он ножом в глаза Ей, потом еще и еще, пока и Она не стала незрячей. Ярость толкала его вперед, колол он ножом ненавистную фреску, покуда совсем не изнемог. Но вдруг почудилось ему - кто-то смотрит на него. Глядь - а позади на стене еще один царь стоит, ангелом прикинулся, среди других таких же крылатых. Молодой, смотрит гневно и яростно. Знаем мы этих ангелов! Вот занесен уже нож над глазницами в третий раз… Но что это? Где глаза его? Куда подевались?! Незрячий буравил ночного пришельца горящими очами, и будто воспламенилось от этого все нутро его. Рухнул он на хладный пол, и вопли сотрясли Храм, подобные крикам дикого зверя. Придя в себя, зарыдал горько пришелец. Что же он наделал? Что сотворил? Она боле не могла смотреть на него, он был отвергнут. Лишь нож верный все еще был при нем…
На другой день облетела всю Грачаницу весть: утром в Храме нашли иноки мертвого албанца. Лежал он в луже крови, на полу, посреди внутренностей своих. По всему видно было, что сей бесов сын жестоко лишил себя жизни прямо здесь, в святом месте, располосовав нутро свое ножом, пред тем свершив кощунство и надругавшись над фресками. Выколол безумец глаза королю Милутину и королеве Симониде, что были сотворены здесь кистью греков-иконописцев в стародавние времена, когда только возведен был Храм. Переосвятил это место игумен, да задумался глубоко: «Не слути то на добро. Биће несреће»[84 - Не к добру это. Быть беде (здесь и далее - перевод с серб.). Ударения в сербском языке ставятся, как правило, на первый слог, в длинных словах - на второй.]. Вслед за ним в скорбь погрузилась братия монастырская и весь люд православный, ибо явлено им было в сем деянии безвестного дикаря грозное предвестие грядущего.
* * *
О дивная фреска, а где твои очи?
В пустующий храм проскользнувши ужом,
Албанец во мгле наступающей ночи
Глаза тебе выколол острым ножом[85 - В качестве эпиграфов в этом сказании использованы отрывки из стихотворения Милана Ракича (1876-1937) «Симонида». Пер. Виктора Кочеткова.].
Она почти забыла то время, ибо не исполнилось ей тогда еще и семи лет. Буря надвигалась на Град Константина: отец ходил по беломраморным палатам мрачнее тучи, на матери лица не было, а сестрицы да няньки заливались слезами горючими с утра до вечера. Пришел под стены Града Великого грозный воитель - король сербов Милутин, еще вчера верный союзник базилевса, а ныне - подлый предатель. Привел он войско большое - со всего Севера и Запада племена варварские собрал! - и осадил Константинополь. Выслал навстречу ему отец воинство ромейское, да куда там! Потрепал Милутин это воинство, как хорек курицу, только пух да перья полетели. А базилевсу передать велел через ромеев отпущенных, чтоб тот готовил прием знатный - придет скоро король сербский мыть сапоги свои в Золотом Роге. Велика была слабость великой империи.
Заняли сербы все земли от Вардара до Афона, подступили к самим стенам столичным, принялись в пригородах беззакония чинить. Затворились остатки доблестного воинства ромейского в Солуни, и писал их предводитель базилевсу в страхе великом, что нет никакой надежды одержать победу над Милутином силою оружия и что единственное средство спасти империю - мир с Сербией. «Если бы только с Сербией!» - воскликнул горестно базилевс Андроник, прочитав сие послание. Не только с Севера и Запада грозила империи беда - магометане с Востока такоже вознамерились вскорости проверить стены Города Великого на прочность.
Долго мог император сокрушаться над тем, что обманул его вероломный союзник, воспользовался слабостью империи, ударил в спину, выждав нужный день, привел войско свое под стены столичные, когда не ждали его, - да только разве делу этим поможешь? Ничего не оставалось базилевсу, как выслать навстречу королю Милутину посольство с дарами богатыми да предложить заключить мир, по которому получит король сербский все земли, что и так он уже захватил (не могла империя отстоять их, ходили там варвары туда-сюда, как у себя дома, разорили все, и давно уж решил базилевс, что лучше бы кто-то один сел на земли те и защищал их), но не южнее Вардара и Афона. Такоже даст ему базилевс много золота, и, дабы достойно скрепить союз двух властителей, платит Андроник кровную плату - отдает сыну короля сербов, королевичу Стефану, руку дочери своей Симониды (предлагал базилевс сперва руку сестры своей Евдокии, да отказал король сербов, ибо была та некрасива лицом и уже не слишком молода годами, да к тому же еще и вдова). В знак признательности же за то выступает король Милутин под стягами с двуглавым орлом, бок о бок с
доблестным воинством ромейским на войну с магометанами, порази их Господь.
Высохли чернила на пергаменте, скрепили договор две печати: одна с двуглавым орлом Палеологов, другая - с крестом сербским. Так греческое золото и варварская удаль сделали дочь базилевса невестой. Слишком юна она была тогда, чтобы понимать, что это значит, но на лбу отцовском залегла глубокая морщина, а мать украдкой смахивала слезу. Они будто хоронили ее, только начавшую жить, и было ей оттого тоже невесело.
- Симонис, доченька моя милая, - говорила мать, прижимая ее к себе, - кто ж виноват, что выпало жить нам в такое время? Прежде варвары эти и помыслить не могли о том, чтобы привести в дом свой дщерь багрянорожденную. Короли, князья да императоры смиренно, на коленях просили руки дочерей базилевсовых, но гонимы были с позором. А ныне любой дикарь, взяв в руки меч, может приступить к стенам столичным да потребовать то, на что он раньше и смотреть не мог.
- Не тревожьтесь, матушка, - был ответ. - Я сделаю все, что скажете вы, без ропота и стенаний.
- Симонис, доченька, - продолжала базилисса, - никогда бы не отдали мы тебя этим варварам, но такова уж судьба дочерей базилевсовых - покидают они отчий дом, дабы усмирять дикарей и приводить их к нашей святой вере. А в этом деле сестра наша может поболее иного полководца. Сербы эти еще не самые закоренелые из варваров, они во Спасителя веруют.
- Не тревожьтесь, матушка, - был ответ. - Я сделаю все, что скажете вы…
- Симонис… - слезы блеснули на глазах базилиссы. - Ты одна только в силах помочь всем нам, семье своей и народу своему. Такова наша судьба, судьба жен венценосных. Но Господи, как же отдать тебя этим страшным людям! Все равно что овечку кроткую волкам лесным на заклание!
- Не тревожьтесь, матушка, - был ответ. - Я сделаю все…
Кормилица тоже попервоначалу выла так, будто в доме покойник. Но прошло время, и утихла она. А потом и вовсе улыбаться стала.
- Симонис, красавица моя! - говорила она напевно, расчесывая гребнем драгоценным да заплетая длинные, до пола, золотые косы дочери базилевса. - Такова наша бабья доля. Все мы покидаем отчий дом, и всем нам следовать за мужем своим в бедах и радостях. А что главное для жены? Чтобы муж был как муж да чтоб свекровь - не больно злая. А муж у тебя будет не из завалящих каких. Говорят, королевич Стефан молод и хорош собой. А еще он герой, каких свет не видывал! Семь лет прожил в заложниках у свирепого хана Ногая, а потом убил его на пару с другом каким-то своим из русов. Вот так взял и воткнул хану кинжал прямо в сердце! И бежал от дикарей этих, чтоб им пусто было. По всей империи нынче славят его. А свекрови у тебя и вовсе не будет, ибо давным-давно преставилась мать Стефана, как только на свет родила его. Мачеха теперь у него, да и та из покоев своих носа не кажет - безбожный и распутный Милутин уже четырех жен своих до смерти замучил, не считая наложниц…
- Наложниц?
- Ах ты, Господи прости! Заговорилась я, голубица моя, совсем заговорилась, баба глупая.
- На что ему наложницы? Разве он не старик уже?
- Верно в народе говорят: «Седина в бороду - бес в ребро». Раз повадился грешить муж какой, так охоту к бесстыдству у него уже ничем не перебьешь. Но Стефан не таков, как отец его. Повезло тебе, голубица моя. Не за кочевника грязного идешь, за христианина. А палаты царские да уборы драгоценные всегда с тобой будут.
Улеглись в душе у домочадцев базилевсовых волны от камня, что бросил туда, будто в воду, вероломный Милутин, и жизнь, подобно реке, вернулась в русло свое, ей свыше предначертанное. Так же всходило солнце по утрам, так же пели птицы в саду, так же колыхал легкий утренний ветерок шелковые занавеси в беломраморных палатах влахернских. Только дочь базилевса невидимой чертой отрезана была уже от мира, привычного ей, подобно жемчужине, вынутой из раковины. Порой становилось ей тяжко, но она училась жить с этим, ведь было ей всего шесть лет от роду.
Три года миновало. И когда все уже, казалось, позабыли о женитьбе грядущей, прибыло в Град Константина сербское посольство, и был при нем молодой королевич Стефан. Суета несусветная воцарилась на женской половине дворцов влахернских. Вынимались из сундуков тяжелые, шитые золотом парадные платья и пурпурные мантии, из обитых бархатом ларцов доставались драгоценные уборы, самоцветами усыпанные. Всякая женщина хочет быть красивой в день, когда сваты стучат в ворота. Но не без грусти смотрела базилисса Ирина, как убирали дочь ее к празднеству. Судьба судьбой, а тут родную кровиночку отдавать воронам черным на поклевание. И научала императрица дочь свою:
- Что бы ни творилось вокруг, милая дочь моя, никогда не забывай, что кровь базилевсов течет в тебе. Царственной и спокойной надлежит быть тебе всегда. Ни радости, ни горя никто не должен прочесть на лице твоем.
- Ни радости, ни горя, - повторяла Симонис послушно.
Но закончены были все приготовления, и сестрицы с нянюшками всплеснули руками - ангел небесный! И впрямь походила дочь базилевса Андроника на ангела. Платье на ней из светлой, тронутой искрящейся нитью парчи отделано было тончайшим золотым шитьем по краям, а широкие рукава из тонкого шелка струились подобно крыльям - это ли не ангел? Белоснежный омофор из невесомого дамасского газа, что легче паутинки, окутывал чело и плечи, спадая позади до пола, и выбивались из-под него тугие, жемчугом перевитые золотистые косы - кому, кроме ангела, могли принадлежать они? А высокий зубчатый венец, усыпанный перлами и адамантами, с длинными, до плеч, подвесками, сиявший подобно звезде? Ни грусти, ни тревоги, ни сожаления не было в лучистых очах.
Хрупка была дочь базилевса сложением, росту малого, а как вышла на средину залы да упал луч солнечный на парадное ее облачение и на убор драгоценный - так больно глазам стало. И прокатился под сводами порфировыми возглас - ангел! ангел! ангел! Сам базилевс дивился красоте дочери своей, а уж послы сербские так и вовсе рты пораскрывали. Смотрите, послы, на красу эдакую, пусть совестно будет вам, что нечестно вы из дома родного ее увозите. Не ровня она вам. До нее вам как до звезды небесной. Не переступала еще прежде нога дочери базилевсовой порог дома Неманичей - и не переступила бы, кабы не вероломство короля вашего.
И приблизился к дочери базилевса жених ее нареченный. Был он высок и статен - чтоб посмотреть в лицо ему, пришлось Симонис поднять глаза. Ничего варварского не было в королевиче сербском, даром что прожил он много лет заложником среди кочевников диких. Посмотришь - и не скажешь, что он не юноша константинопольский, из семейства благородного. Одет и причесан по моде столичной, кудри темные на плечи спадают. Одежда дорогая да оружие самоцветами усыпаны. Все при нем, при потомке рода Неманичей, слава о деяниях коего докатилась аж до столицы великой империи ромеев. Но глаза его… О, эти глаза! Будто переспелые вишни на меду, источающие нектар. То ласкают мехами соболиными, то умащивают сладкой патокой, то опутывают паутиной адамантовой - и не отпускают.
Подошел Стефан к невесте своей нареченной и поклонился учтиво. В ответ, как и положено, поднесла она ему чашу с вином, сказав при том по-сербски:
- Уздравље, господару мој[86 - Будь здоров, государь мой.].
Учили ее языку страны, в которой предстояло ей жить всю жизнь, но не ведал про то королевич и удивился.
- Благодарим те, - ответствовал он и выпил вино, потом вдруг опустился на одно колено и поднес край платья дочери базилевса к губам. - И благодарим земљу ову, заиста величанствену, јер у њој анђели живе[87 - Благодарю тебя. И благодарю страну эту, воистину великую, ибо в ней обитают ангелы.].
Замерла Симонис, не зная, как поступить ей. Никто никогда не смотрел на нее, дочь базилевса, так, никто не вставал пред ней на колени и не целовал подол платья ее. В строгости держал Андроник дочерей своих, не знали они общества мужского, не ведали куртуазных развлечений, столь частых ныне повсюду. Ахнул весь зал, ибо не принято было вести себя так с багрянорожденными, но поступок Стефана был настолько исполнен достоинства и уважения, что никто не поставил ему то в вину. Пред ангелом достойно падать ниц.
Ушло солнце закатное за горы, тихо вздыхало море, теребя шелковые занавеси. Умиротворение посетило в тот вечер палаты влахернские. И даже губы базилевса тронула слабая улыбка, а глаза базилиссы засияли, как когда-то в юности. Может, и впрямь на небесах свершился брак сей? Может, будет с него толк, и не на растерзание отдают они дикарям дочь свою любимую? Только напрасно, ох напрасно показал базилевс всем сокровище свое. Поползут слухи о нем во все стороны, опережая самых быстрых гонцов. Не показывает путник в корчме придорожной случайным попутчикам адамант, таит он драгоценность свою от глаза жадного, ибо ведает - стоит выехать ему на дорогу большую, как придут лихие люди да отберут ее.
После отъезда послов потекла жизнь в палатах влахернских своим чередом. Все как будто умиротворились, даже Симонис предстоящее замужество не пугало более - да и как пугаться после таких-то медовых глаз? Теперь она уже ждала его, а и ждать было еще немало времени. По договору, что заключил отец ее с королем сербов, до женитьбы надлежало Милутину выполнить союзный свой долг и очистить пределы империи от вторгшихся в нее богомерзких магометан. Ожиданием наполнилась жизнь дочери базилевса.
Как-то присоветовала ей кормилица погадать на суженого - девушки во все времена делали это перед свадьбой. Сперва отказалась дочь базилевса, ибо ворожба почиталась делом дурным, порицали ее отцы святые, но потом, когда уверила ее кормилица, что никто ничего не узнает, согласилась. Какой вред с гадания? А соблазн узнать, как там оно дальше-то будет, велик, ох велик! Да и глаза молодого королевича покоя не давали. «Скажу, что ты дочь моя, - успокоила кормилица. - Комар носа не подточит». И вот вечером, едва спала жара, укутались дочь базилевса с кормилицей в темные покрывала, сели в простые носилки и направились по шумным столичным улицам в неблизкий Студион, где обитала гадалка.
Немолодая уже чернявая женщина встретила их, пригласила в дом. Не было ни в ней, ни в доме ее ничего такого, чем пугают людей, когда говорят про ведьм. Ничего жуткого и зловещего. Обычная женщина, обычный дом, только бедный да тесный. Как вошли они и расселись по лавкам, зыркнула гадалка на Симонис и сказала кормилице:
- Глупая женщина! Зачем ты подумала, что сможешь обмануть меня? Я вижу все как на ладони. Забирай свои деньги и уходи.
Немалых трудов стоило кормилице уговорить ее не гневаться. Прибегла она даже к помощи кошелька с золотыми монетами - лучшего советчика в таких случаях. С омерзением взирала Симонис на всю эту суету. Выторговав двойную плату, согласилась гадалка заняться ремеслом своим да погадать на судьбу. Сидела Симонис и глядела, как берет гадалка ее руки, ощупывает да осматривает, - безучастно глядела, будто имело это касательство не до ее будущего, а до чьего-то чужого. Цокнула гадалка языком, вгляделась пристальнее в линии на руке.
- И что говорят они? - не вытерпела Симонис. - Что буду жить долго и счастливо и будет у меня десять детей?
- А готова ли ты узнать судьбу свою, багрянорожденная? - И откуда узнала ее гадалка? Может, видела где прежде? - Не испугает ли тебя грядущее? Не отвратит ли от приятия неизбежного за должное?
И сама не знала Симонис, нужно ей проникать в тайны грядущего или нет, потому тихо поднялась и направилась к двери. Но молвила гадалка вослед ей:
- Вижу, не убоишься. Так слушай. Брат убивает брата, отец убивает сына, сын убивает отца. Таково проклятие. Никто не избегнет его, никто не обманет. Не становись у него на пути, багрянорожденная, если не хочешь вечно страдать во искупление грехов чужих. Лучше иди в монастырь. Что, испугала?
Жуткий хохот разразился, когда выбегала она в ужасе из дома гадалки. Не помнила Симонис, как добралась до Влахерны. Отчитала базилисса кормилицу, едва узнала, где были они. Дурная это была затея, но сделанного не воротишь. В ту же ночь было Симонис видение. Проснулась она посреди ночи, когда луна ярко светила с балкона, а легкий ветерок ночной играл невесомыми занавесями. Но был в опочивальне ее еще кто-то. Старец. И сразу поняла она, что это не простой старец и что даже не человек это вовсе. Стоял он спиной к луне, лица не разглядеть совсем, а лампада еле теплилась. Вот подошел он совсем близко к оцепеневшей дочери базилевса да рассмеялся тихо:
- Судьбу свою знать захотела? Думаешь изменить ее?
Хотела сказать преисполненная священного трепета дочь базилевса, что ничего такого не думала, а просто любопытство всему виной, но старец не слушал:
- Иди по пути прямо, никуда не сворачивай, и будет тебе за то награда. Ежели кто камень в тебя кинет - десять в ответ получит. А к гадалке не ходи больше. Грех это.
Сказал так - и рассеялся в лунном свете. Не знала Симонис, кто таков это был - может, просто сон дурной, но до того стало ей странно и страшно, что никому про то словом не обмолвилась.
Пролетели еще два года, и вновь подзабыли в светлых палатах влахернских о замужестве злосчастном, покуда не пришли в столицу вести - радостные и тревожные одновременно. В жестокой сече одолело воинство ромеев и сербов орду татарскую, разбило ее наголову и изгнало за пределы империи. Оказал король Милутин великую честь хану богомерзких варваров, ударив копьем по кривой башке его, отчего раскололась та, аки гнилой арбуз. Сын же его, королевич Стефан, не отставал от отца и вместе с ним совершил в тот день множество подвигов. Про подвиги же Михаила, сына базилевсова, что такоже был на поле брани, посланцы умолчали. Остатки орды бежали от воинов Христовых в реку, где и утопли скопом. Радостная то была весть, и по случаю избавления от магометан устроены были в столице большие празднества.
Но привез гонец от короля Милутина и другую весточку. В письме, запечатанном сербским крестом, напоминал король базилевсу Андронику о договоре и настоятельно просил выдать дочь его Симониду, как и было оговорено прежде. А оставшуюся часть золота требовал король выплатить как приданое. Взвилась базилисса Ирина - как же так! Не исполнилось еще девочке положенных лет, по какому праву требует король исполнения договора? И полетело в ответ другое письмо, запечатанное двуглавым орлом. Однако ж на то отписал Милутин, что молодые будут обвенчаны, как сие надлежит сотворить пред лицом Господа, и слишком юный возраст невесты тому не помеха. Но станут они воистину супругами лишь тогда, когда исполнятся положенные сроки. Писали ему, что негоже играть свадьбу, покуда не кончился траур по случаю смерти королевы сербской Анны, супруги Милутиновой, - но ответствовал он, что как никогда народу его нужен нынче праздник, дабы он, народ, уверовал, что есть в жизни не одни только горестные дни да войны беспрерывные. А вокруг не таясь говорили - уморил Милутин еще одну жену свою.
Опечалили эти вести базилевса. Но что делать - он базилевс, ему думать не токмо о семействе своем, но обо всей империи ромейской. Посему надлежало ему исполнить договор даже ценой счастья возлюбленной дочери. Она помнила то время - ведь ей тогда уже исполнилось одиннадцать. Радостно было в те поры в Граде Константиновом, люди на улицах пели да плясали, а на площадях стояли бочки с вином, испить из которых мог любой, ничего при том не платя. И только отец Симонис ходил по палатам мраморным мрачнее тучи, ибо знал, чем куплена радость сия. На матери опять лица не было, а сестрицы да няньки вновь заливались слезами горючими, как им и положено. Одна она не плакала и не причитала. Ни грусти, ни тревоги, ни сожаления не было в лучистых очах. Она смирилась со своей судьбой, а где-то там, далеко, ждали ее источавшие нектар глаза, которые нельзя было забыть.
* * *
Но он не решился коснуться рукою
Лица твоего и пылающих уст.
И вышел, и скрылся, как тать, за рекою,
Покуда был храм еще гулок и пуст.
Позади остались слезы и сборы, отец с матерью, няньки с сестрицами и сам Великий Город. Свежее дыхание ветра морского влекло вперед. Вздымались валы Белого моря[88 - Мраморное море.], качая палубу корабля, увозившего дочь базилевса Андроника навстречу судьбе ее. Плыли на юг корабли ромейские, потом на запад, а потом - на север, везли они Симонис к жениху ее нареченному. Легок был путь их, ветер надувал паруса, солнце ласково искрилось на волнах. К берегу пристали в Солуни, где дочь базилевса со свитой своей покинула корабли и двинулась по старой дороге на север, вдоль Вардара, до самого королевства Сербского.
В горный край пришла весна. С восхищением оглядывала Симонис окрестности из богатых своих носилок. Глянулась ей эта земля. Она, просидевшая всю недолгую жизнь свою за пяльцами, уроками да молитвами в светлице своей, и представить не могла, что бывает жизнь за стенами городскими. Велик был мир подлунный, гораздо больше, чем могла она себе представить. Здесь все было не так, как в родной Греции, но от этого не было новое менее прекрасным. С обеих сторон дороги пронзали небо горы, поросшие вековыми лесами, не знавшими еще топора. Скалы то проваливались величественными ущельями, то перетекали плавно в холмы, поросшие зелеными травами, на коих будто капли крови алели маки. Холмы сменялись плодородными долинами, перерезанными руслами звонких горных речек. И опять их сменяли горы, склоны которых подобно снегу усыпаны были лепестками дикой сливы. Все цвело и играло, и сердце дочери базилевса наполнилось сладким томлением. Все ближе и ближе был Призрен, столица королевства Сербского.
Медленно двигалась процессия дочери базилевса по землям, ей прежде неведомым. Была она немалой, ее свита, ибо много соплеменников ехало вместе с Симонис - воины, охраняющие особу ее, дьяки посольские, царедворцы, писцы, служки, а такоже строители, иконописцы да прочие мастера ромейские - дабы нести свет веры и цивилизации византийской сербам, этим все еще варварам. Служанок и вовсе ехала целая толпа, и даже кормилицу любимую отпустили с Симонис родители. Тянулись бесчисленные подводы с приданым и дарами свадебными. Молчала всю дорогу Симонис, молчала и ждала.
Наконец доехали они до небольшой горной речки - заранее условленного места встречи - и встали лагерем на берегах ее. Для дочери базилевса разбили большой шелковый шатер, устлали пол его мягкими коврами, уложили подушками атласными, принесли такоже тончайшей работы поставцы со сладостями, напитками и фруктами диковинными. И трепетал на шатре стяг с двуглавым орлом Палеологов. Разбили для свиты шатры поменьше да выслали гонцов вперед. Не заставили себя ждать вести из Призрена - едет король Милутин навстречу невесте сына своего, будет ввечеру другого дня. Не могла Симонис ни есть, ни пить, ни спать, всю ночь проворочалась на пуховых перинах, а с дальних гор дышал холодный ветер и доносился волчий вой.
На другой день нарядили дочь базилевса как положено - в блиставшие на солнце парчовые одежды и тяжелые драгоценные уборы - и усадили на атласные подушки, ждать. Не смела Симонис ни охнуть, ни вздохнуть. А вокруг была красота такая, что словами не описать! Не хуже палат влахернских. Вздымались вдалеке горы высокие, со скалами отвесными, а вокруг, куда взгляд ни кинь, - холмы крутые, молодой травой поросшие. И не ведала Симонис, что сидит она сейчас - как адамант в золотой оправе на ложе из бархата изумрудного, глаз нельзя оторвать.
Когда солнце поднялось высоко над долиной и тени стали коротки, за рекой увидели ромеи всадников. Звук рогов возвестил об их появлении. Ждали короля к вечеру и подумали было, что это посланцы его, но едва Симонис глянула на берег, как сердце подсказало - за ней пришли. Не встали всадники у реки, направили коней своих вброд, подняв брызги тучей. «Едут! Едут!» - пронеслось среди ромеев.
Вот они уже рядом. Впереди, на белом коне со сбруей богатой и красным чепраком, видный, высокий человек. По осанке да по всему облику его поняла Симонис - пред ней король. Одет он в одежды черные, будто инок, но пояс на нем драгоценный, золотой, и увешан господарь в изобилии тяжелыми золотыми же цепями, а крест на них - так и вовсе с кулак размером, патриарху впору. Только сапоги ярко-красные - видать, те самые, что в Золотом Роге намеревался некогда омыть вероломный король сербов. Были времена, когда носили такие только базилевсы, но теперь каждый варварский царек мнил себя равным им, потому и надевал ничтоже сумняшеся. Вроде сказал однажды король Милутин, что на мужчине должно быть золота столько, сколько сможет тот нести, и запомнили в народе слова эти. Но прославился сей господарь не токмо цепями - на поле брани снискал себе славу, чем базилевсы давно не могли похвастать. Длинные седые волосы ниспадали на плечи из-под толстого обруча, самоцветами крупными украшенного, алыми, как кровь горлицы. Немолод был господарь сербов, полвека прожил на свете, но держался в седле лучше молодых и так же был
строен. И гордо нес голову свою наперекор всем ветрам.
Всякое слыхала Симонис про короля Милутина, будущего свекра своего: и что в бою нет ему равных, хотя господарь и немолод уже, и что заколдован он от стрел и копий, и что не стареет с годами - видать, знает какой эликсир, и что скопил он богатство несметное войнами своими да набегами, и что набожнее патриарха константинопольского, и что жесток да вероломен, и что ни одну женщину не пропускает мимо в греховных своих помыслах - и не только в помыслах. Да только как отделить зерна от плевел, а правду - от сплетен досужих? Как увидела Симонис, что направил король к ней коня своего, так остолбенела вся и будто приросла к подушкам. Чуяла она угрозу какую-то, но понять не могла откуда. «Ой, боюсь я, боюсь!» - только и смогла пролепетать она кормилице, та же как умела унимала страх ее да расправляла складки парадного ее одеяния.
Король меж тем подъехал ближе и осадил коня. Хотела дочь базилевса произнести полагающееся в таких случаях приветствие на наречии сербском, но слова застряли на языке. Король же, видать, не охоч был до церемониалов византийских.
- Так это и есть, стало быть, тот самый ангел, которого за какие-то провинности услали с неба на грешную землю? - громко вопросил он со смехом.
Набежали ромеи, начали что-то объяснять королю, руками разводить, но заставить его свернуть с пути было не так-то просто. Ежели что решал господарь, то так оно и было.
- Вижу, что ангел. Так дайте хоть взгляну на него поближе! - промолвил король и отодвинул всех ромеев одним жестом руки своей в черной перчатке, искусно шитой золотом.
Подъехал он к Симонис совсем близко - едва не налетел на нее огромный дикий конь с таким же всадником. Ждала она, что спешится король, - да где уж там! Подняла дочь базилевса голову, насколько позволил ей тяжкий венец, дабы посмотреть в лицо королю. Мелькнули пред ней чужие глаза, но до чего ж знакомые! - темные, как переспелые вишни на меду. Похожи были отец и сын друг на друга, как будто был пред ней один и тот же человек, только в разных летах. А и правду говорят - кровь не вода. Паутиной опутывали ее эти глаза, сладкой патокой умащивали, не оставляя пути для бегства.
То, что случилось в сей миг, не имело объяснения ни на языке ромеев, ни на языке латинян, ни на сербском - склонился король прямо с седла, сильной рукой своей обвил хрупкий стан дочери базилевса, сдернул с подушек, на коих сидела она, поднял наверх и водрузил добычу на луку седельную пред собой. Так быстро случилось это, что никто не успел даже рта раскрыть. Резво заржал и заплясал под Симонис конь господарев. Опешили дьяки, ахнули служанки. Не принято дочерей базилевсовых в седле умыкать, как девок простых. Только хотели ромеи подбежать да отобрать столь хранимую ими драгоценность, жемчужину короны базилевсовой, как был господарь таков. Преградил кто-то из воинов ромейских дорогу ему копьем - поднял господарь коня своего, и лихо тот перескочил через преграду. Стегнул господарь коня плетью по крупу атласному, погнал его прямо в реку, а за ним и юнаки его поспешили. Всплеснули ромеи руками, заголосили, да только делу тем уже не помочь - недоглядели они за главным своим сокровищем, увезли его лихие люди.
На всю жизнь запомнила Симонис ту скачку. Никогда не скакала она так прежде. Пустил король коня своего во весь опор, и казалось - перелетал тот с холма на холм подобно птице. Мчались подле них спутники короля, жутко вопя что-то несусветное. Бряцало оружие, щелкали хлысты, развевались мантии. Она едва не лишилась чувств от ужаса, услышав тяжкое дыхание подле себя, ведь так близко ни один мужчина прежде не подходил еще к ней, - но сильные руки крепко держали ее, не давая упасть. А конь летел, мерно качаясь, будто по волнам, и всхрапывал, как зверь. Вились по ветру косы дочери базилевсовой, опутывая короля, подобно змеям, а невесомый омофор ее, что легче паутинки, и вовсе упал с головы, сдуло его и понесло потоками воздушными, аки облачко - еле венец рукой удержала. Затаилась Симонис, как мышка, почудилось ей, что увезла ее Дикая Охота, которой пугала ее кормилица, когда совсем еще малышкой не хотела она спать.
Выскочили всадники на гору со всего маху, осадил король коня своего прямо над крутым обрывом, а там, внизу - едва ли не все воинство сербское встретило его воплем приветственным, от которого, казалось, небо упадет на землю. Властно подъял Милутин десницу свою - и вопль смолк.
- Ратници моји! - крикнул он, и глас его прогремел в ущелье, отраженный эхом. - Много пута сам вас водио у бој - и увек смо се враћали с победом. Разбијали смо непријатеља и брали богат плен. Но оваког плена у нас још није било. Погледајте, довео сам анђела![89 - Воины мои! Много раз я водил вас в бой - и мы всегда возвращались с победой. Мы разбивали врага и брали богатую добычу. Но такой добычи у нас еще не было. Смотрите, я привез ангела!]
И снова дико завопила рать, вздымая над головами мечи и стуча копьями о щиты. Закружилась голова у дочери базилевса, вниз клонится, уж летит под копыта венец ее. Но не дали пасть ей сильные руки короля, а дыхание его будто задавало ритм песни, прежде неведомой, но страшной и манящей. Узрела она краем глаза, как летел омофор ее вниз с обрыва да зацепился за край скалы, но сразу же ринулись к нему воины Милутиновы, достали копьями и тут же разодрали на мелкие клочки, дабы взять себе на память, ибо было их много, а добыча драгоценная - всего одна. И подумалось ей, что было в этом что-то не то, неправильное что-то, не так все должно было быть, но оцепеневший от предчувствия разум мог только ставить вопросы, но не давать ответы на них. Искомый ответ дал чужой голос, тихо, но властно промолвивший:
- Твој народ те поздравља, моја краљице![90 - Твой народ приветствует тебя, моя королева!]
Тяжела была рука Неманичей. Непрекословна их воля.
Через неделю в Призрене при большом стечении народа обвенчал архиепископ Никодим короля сербов Стефана Уроша Милутина и Симониду Палеологиню, дочь императора византийского. Было это в 1300 году от Рождества Христова, в пору безвременья, когда один век сменялся другим. Не видал еще свет более странной пары. Мог жених стать невесте не то что отцом - дедом, но Господь распорядился по-иному. Напрасны были слезы и стенания, ни к чему были уговоры и предостережения. Король делал то, что хотел, по воле своей господарской, а она… она была покорна, молчалива и полна достоинства, как учила ее мать. Единственное, что сказала она за все эти дни, было слово «да» в храме, когда святой отец спросил ее о чем-то, должно быть, очень важном. Зачем она произнесла это слово, она не знала. Ни грусти, ни тревоги, ни сожаления не увидел никто в лучистых глазах.
По дороге в храм посланники отца нашептывали ей - не тревожься, славная дочь базилевсова, что бы ни учинил король сербов, не бывать сему браку. Незаконен он, неканоничен, ибо шестой по счету он у господаря сербов. Обманул Милутин императора, и за то не признают в Константинополе этот брак - ни патриарх, ни сам базилевс, вернут тебя скоро обратно в дом родительский. Потерпи, багрянорожденная. В печали стояли ромеи на венчании госпожи своей. Велеречивы были, а слов нужных подобрать не могли. Сербы же радовались бурно, аки дети, ибо такой знатной добычи еще не брал господарь их. Головы ханские притаскивал на копьях, было дело. Золото ромейское - телегами целыми возил. А вот ангела на луке седельной узрели они впервые.
Ничего и никого вокруг себя не видела она, и все, что делала, делала будто во сне. Только одно жгло душу нестерпимо и стояло все время пред взором ее - как переспелые вишни на меду, глаза того, к кому так стремилась душа ее. Не нектар источали они нынче, а смертную муку. Не достоял королевич Стефан до конца венчания, и когда соединили руки молодых белоснежным платом и повели вокруг алтаря, выбежал из собора, вскочил на коня да умчался прочь. Смотри, господарь, что ты наделал! Пролегло меж тобой и сыном твоим отныне ущелье глубокое, не завалишь его камнями, не перекинешь мост.
Все мелькало пред Симонис, как в густом тумане прибрежном. Будто и не она стояла пред алтарем в богатом подвенечном уборе, будто не она отвечала «да». Все перепуталось - пережитое, желаемое и то, что никогда уже не сбудется. Она видела вдовую королеву Елену, теперь свекровь свою, мать Милутина, совсем седую старицу, с ног до головы закутанную в черное, которой было страшно представить сколько лет. Показал король Симонис матери своей, едва приехали они в Призрен, - снял он тогда добычу свою с седла и понес на одной руке, а в покоях старой королевы поставил на стол, скинув сперва оттуда ценную утварь.
- Ево моје младе![91 - Вот моя невеста!]
Глянула королева на невестку свою да обмерла:
- Совсем еще дитя! Сын мой, что задумал ты?
- Она станет моей женой и королевой.
- Разве мало тебе было твоих пяти жен?
- Сил во мне достанет и на шестую, и еще останется.
- Отрадно матери слышать, что сын ее да в летах таких сохранил силу мужскую. Но разве мало вокруг тебя женщин доступных? Разве кто когда считал тех, у кого заночевал ты? Зачем под венец тащить агнца эдакого? Оставь ее Стефану, а сперва пускай подрастет немного.
- Что слышу я? Родная мать наставляет меня жить во грехе?
- А о сыне своем ты подумал?
- Сын мой получит десять таких, если захочет, - пусть сам руку к тому приложит. Для меня этот ангел единственный. Другого не будет. Могу я хоть раз в жизни выбрать жену сам - ту, которую я хочу, раз Господь дал мне это право? Ја сам краљ, на мени је одлука[92 - Я король, мне и решать.].
Падали слова эти в вечность, как жемчужины из порванного ожерелья, но нельзя было нагнуться, дабы собрать их и нанизать на шелковую нить. Она не должна была понимать их, но она учила язык сей, и смысл быстро становился ей ясен, хотя сама говорила пока с трудом. А вокруг, куда ни кинь взгляд, везде было знаменитое Милутиново воинство, тысячи мужчин, и они смотрели на нее, как голодные волки на нежное мясо козленка, запекаемое на вертеле, истекающее соком ароматным. Цепенела дочь базилевса от взглядов таких. Кабы рука господаря не держала ее крепко - пала б она ниц, и поглотила бы ее пучина сия.
И вот снова храм. Дал ей святой отец пригубить вино из чаши, и она послушно отпила глоток. А потом руки господаря снова обвили ее и приподняли вверх, дабы скрепить брачный союз поцелуем. И тут она вспомнила, что она в храме и уже обвенчана с мужчиной, которого не любит и который пугает ее, но с которым теперь жизнь ее будет связана навеки. Чужие губы целовали ее - долго, жадно и беспощадно. Не бывать браку сему, не признают его в Константинополе - ни патриарх, ни сам базилевс, и вернут тебя домой из этого вертепа. Терпи, багрянорожденная.
Когда вышли молодые из храма, зазвонили сразу все колокола, и люди, что толпились на площади, после обычных для них воплей, которые, как казалось Симонис, почитались тут признаком радости, стали тесниться ближе к крыльцу. По древнему обычаю хотели они поздравить господаря с молодой женой, а жену молодую - с оказанной ей честью. И все, кто был на площади, подходили к молодым и трижды целовали их. Как достояла она эту пытку? Кто были все эти люди? Хотела она видеть одного, только одного - но он отныне разлучен был с ней навсегда. Горячий ветер развевал одеяния старого короля и юной королевы, мешая алое с черным, сверху сыпался дождь из золотых монет, и звон их раздавался повсюду. Мачеха! Ты - мачеха! Могла ты стать для него всем, а кем стала?
Против воли всплывали в памяти приготовления к свадьбе. В город стекались тысячи людей, днем и ночью они ели, пили и орали варварские песнопения. А еще они танцевали дикий танец коло - много мужчин становились в круг лицом, брались за руки и быстро кружились под зверские вопли вместо музыки, распаляя и без того свирепый дух свой. Повсюду забивали скотину для пира свадебного - целые стада быков и свиней, отары овец шли под нож. Повисли над городом предсмертные крики животных, кровь их текла повсюду. Солнце опаляло скалы, ей было дурно. А потом сотни туш запекались на кострах, прямо здесь же, на площадях, а такоже в печах огромных. Повсюду исходили чадом котлы, до краев наполненные, как сказали ей, свадбарским купусом[93 - Свадебная капуста.] с мясом молодых козлят, и запах этого адского варева, проникая всюду, сводил ее с ума.
День и ночь двигались в город подводы, груженные большими дубовыми бочками с вином и шливовицей. Бесконечные свиные туши в кошмарах ее сменялись ворохами тончайших шелковых платьев, шитых золотом, и целыми сундуками драгоценных уборов. Ничего не жалел господарь для юной своей невесты, которую уже и в народе прозвали ангелом. Жемчуга в ее покои несли ларцами, а перстни - целыми связками, и жутко было представить, где и как они были добыты.
В утро венчания облачили служанки еле стоящую на ногах дочь базилевса в подвенечную багряницу и алую мантию, украсили лорумом златотканым и водрузили на чело ее корону - столь великую размерами, что адаманты на кончиках лучей ее не могла достать Симонис рукой, - и повели на заклание. Окрасились перья ангела багрянцем, покрыла их золотая патина, и плясали отблески ее в глазах, что были словно переспелые вишни на меду, только одни из них источали нектар, а другие - сочились болью, но ни те, ни другие не отпускали.
Длился свадебный пир всю седмицу. Сидела она за столами, ломившимися от яств и напитков, как кукла, боясь вздохнуть. Ничего не ела и не пила, только пригубила кубок с вином да надломила кусок пирога. Ей, вскормленной на муставлерии с лепестками роз, дико было видеть горы еды и реки пития, жутких видом людей, которые выдирали мясо из туш при помощи кинжалов или прямо руками, брызгая жиром на богатые одежды. Здесь ели мясо, закусывали мясом и запивали бы мясом, кабы можно было налить его в чаши. Дабы порадовать госпожу свою, достали ромеи привезенные ими дары - золотую и серебряную посуду тончайшей работы, кубки, сделанные из огромных перламутровых раковин, и золотые вилки с витыми ручками, сердоликами украшенными. Переглянулись дикари, зашептали - «златнэ вилюшке, златнэ вилюшке»[94 - Золотые вилки.] - и налили себе еще по чаше.
Веселился в те дни весь Призрен до упаду. Веселился и воздавал должное господарю своему. Надменные ромеи - и те как будто подобрели, развязывает-то язык сербская шливовица. Даже враги заклятые - король Милутин и брат его Драгутин - обнялись да расцеловались по старинному обычаю. Только сын короля, королевич Стефан, сидел супротив молодых и мрачен был, как тучи над Босфором. Нахмурился господарь:
- Зашто ти - пехар наздрављени на очевој свадби не дижеш?[95 - Что ж ты - чашу заздравную на свадьбе отца своего не подымешь?]
Кинул Стефан взгляд на отца - будто клинком отрезал. А потом посмотрел на сидящую подле Симонис - да так посмотрел, что сердце ее оборвалось, - и ответствовал:
- Ако ја будем дизао пехар за здравицу сваки пут, кад на кучку скочи кер, брзо бих се пијан ваљао испод плота[96 - Ежели я всякий раз буду чашу заздравную поднимать, когда кобель на сучку вскочит, то скоро мне пьяным под забором валяться.].
Разгневался господарь на такие слова, швырнул кубок золотой в сына своего. А потом показал рукой жест, от коего ромеи, за столами сидевшие, поперхнулись. Да наказал господарь сыну своему, чтоб не показывался тот ему на глаза более. А Стефану только того и надо - вскочил он с места, дернул скатерть, повалил на пол посуду драгоценную да яства царские, пнул ногой скамью, ажно отлетела та к стене да развалилась на части, - и выбежал из залы. Потом снова вскочил на коня, да и ускакал с юнаками своими в Зету, что ромеи называли Диоклеей, ибо то был удел его в королевстве Сербском. Упрямы были Неманичи, как черти. И своевольны. Порода. Совсем сникла невеста, но ни радости, ни горя никто не узрел на лице ее. Терпи, королева, это пока только пир свадебный, дальше будет хуже.
- Ничего, - говорил на то господарь, отпивая из другой чаши, - молод еще, перебесится. Женю-ка я его на дочери царя болгарского. У девки высокая грудь и крутые бедра, она родит ему хороших детей. Пускай он сперва кобылу объездит - а там посмотрим, на что годен. Я в его годы войско водил и не возвращался без победы.
Вздохнула на то королева Елена, но не сказала ничего, ибо не имели права жены сербские перечить мужам в собрании. Набежали тут прислужники с блюдами немалыми, на коих возвышались новые горы мяса, прикатили бочки со шливовицей взамен пустых - пей, народ, веселись, господарь в высях горних ангела заарканил и в жены себе нынче берет.
Как досидела она до той поры, когда уместно было ей покинуть залу пиршественную, не помнила Симонис. Оставили ее служанки в покоях, возрадовалась она - ну слава Богу, можно одной побыть. Не тут-то было! Вошел господарь в опочивальню к ней, смотрит на нее, как кот на мышь, ласкает взглядом своим всю с головы до ног, будто нет на ней одежд ее. Многое говорила ей мать перед отъездом, еще больше - кормилица по дороге, но про то, зачем муж в ночь после свадьбы приходит к жене - об этом они умолчали. Не хотели тревожить ее прежде срока? Или настолько грешно это было, что слов не подобрали нужных? Кто знает. Но вот - муж вошел к ней, а она боится его, как будто это сам сатана явился из преисподней по ее душу.
- Не плаши се, анђеле мој. Нисам медвед, не уједам[97 - Не бойся, ангел мой. Я не медведь, не кусаю.].
Подошел король к Симонис совсем близко - слышала она уж дыхание его жаркое. Ждала, что скажет он ей. Подняла голову, дабы посмотреть на него, но тут снова мелькнули пред ней те самые дивные глаза, лишившие ее покоя когда-то. Заструился сладкий багровый сок по ягодам виноградным, умастил елей сосуды потаенные. И то, что случилось в сей миг, не имело объяснения ни на языке ромеев, ни на языке латинян, ни на сербском - обвил господарь хрупкий стан ее руками и увлек за собой на ложе. Как дикий зверь налетел на нее, порвал одежды драгоценные, раскидал повсюду. Зазвенела корона, покатилась по полу. Завладели чужие руки и губы телом ее, и не было для них там ничего запретного. Узри такое ромеи, лишились бы дара речи, ибо не принято дочерям базилевсовым подол рвать и охаживать их, как девок простых. И прямо как тогда, на реке, будто подстегнул король коня своего плетью да погнал вперед.
На всю жизнь запомнила Симонис ту скачку. Пустил господарь коня своего во весь опор, и казалось - вот сейчас он раздавит ее, разорвет на мелкие кусочки. Будто в жернова попала она - так сдавило ее и сжало. Боль пронзила все тело, и сиплый стон вырвался из горла, но он только распалил всадника. А под окнами голосили что-то несусветное. Пыталась она вырваться, потом едва не лишилась чувств от боли и стыда - но сильные руки в толстых золотых запястьях крепко держали ее, а что-то чужое и страшное проникало в самое сокровенное, будоража его. Тяжкое дыхание задавало ритм песни, жуткой и манящей. Летел конь, мерно качаясь, будто по волнам, и всхрапывал, подобно зверю. На самой вершине горы осадил господарь коня своего, и вместе упали они с обрыва крутого под крик, от которого небо валится на землю. Багровый сок от смятых ягод виноградных стекал по телам, капал на белое полотно. Чудилось ей в этом что-то неправильное, не так все должно было быть, но оцепеневший от смятения разум мог только давать ответы на вопросы, которых не знал. Вывел ее из забытья голос, тихо, но властно сказавший:
- Одсад моје срце теби припада, моја краљице![98 - Сердце мое отныне принадлежит тебе, моя королева!]
Окровавленная простыня вывешена была с балкона опочивальни королевской, дабы узрел народ свидетельство чистоты королевы своей и доблести короля. Варварский обычай. Напрасно опасалась королева Елена, что дочь базилевса еще слишком молода, дабы стать женой мужу своему. На то отвечал ей Милутин, что ежели недостает у мужа иного крепости в членах - так нечего на жену пенять, ибо все в этом деле зависит от мужчины. Раз может он взять - так берет, кого ему спрашивать?
Но простыня еще не была концом всему. Раз за разом продолжался для Симонис этот кошмар, совсем измучил ее господарь - неудивительно, что жены его жили недолго, кто ж такое выдержит. Всю ночь до утра подгонял он коня своего да столь отвратительным вещам учил ее, что она и представить себе не могла, что бывает такое. Хотелось ей провалиться сквозь землю от стыда. И почему не ушла в монастырь она сразу? Приоткрылась пред ней дверь в неведомое, но плата за это была высока. А под окнами гремели, встречаясь, чаши со шливовицей: «У здравље господара! Свима би такве моћи, као он у својим годинама![99 - За здоровье господаря! Всем бы мочь так, как он, в годы свои!]»
Тяжела была рука Неманичей. Непреклонна их воля. Дано было им более, нежели другим. Все мужи из сего славного рода жили долго, если не были убиты, и сила их являла себя во всей красе своей после того, как разменивали они пятый десяток.
Но не кончился еще свадебный пир, не отгремели песни застольные, не осушены были чаши заздравные, как пополз слух в народе. Мол, дочь базилевсова-то - только на вид ангел ангелом, а на деле - ведьма, змеюка подколодная. Сглазила она господаря и сына его, что прежде жили душа в душу. Околдовала обоих, оплела тенетами своими - тайными, любовными - да развела в разные стороны, врагам на поживу. Была это неправда - все, до последнего слова, - но кому об этом расскажешь? Припомнилась тут Симонис отчего-то гадалка из Студиона, а отчего припомнилась - разве разберешь? Терпи, королева.
Жива была еще у ромеев надежда, что не признают сей брак противоестественный в Констинтинополе - ни светские властители, ни духовные. Посему, едва отгремел пир свадебный, отправился в тайне великой к базилевсу Андронику гонец с письмом, в коем со всем усердием и в ужасающих подробностях изложили посланники прегрешения господаря сербского - и то, как нарушил тот священный договор, и то, как умыкнул жену себе, и то, как супротив воли Господней растлил дитя невинное. Изложено все это было в надежде, что скажет повелитель империи веское слово свое, расстроит брак да вернет назад все посольство вместе с дочерью. А тайно гонца слали затем, что боялись гнева господарева. Но не вчера родился Милутин на свет Божий, знал наперед он все премудрости византийские, хотя препятствий ромеям и не чинил. Как только улеглась пыль из-под копыт гонца ромейского, из тех же ворот выехал гонец короля сербов. Так и помчались гонцы наперегонки до Константинополя.
Страшно разгневался базилевс, как прознал обо всем. Не было таких слов бранных, коими не называл бы он короля сербского. Не было таких кар господних, коих бы он не призывал на его голову. Женская же половина дворцов влахернских погрузилась в траур - заживо хоронили они милое их сердцу дитя, доставшееся стервятнику на поживу. В годах таких о вечном пора уж думать, а старому греховоднику все нипочем, подавай ему агнца на растерзание. Кинул базилевс в сердцах письмо короля сербского на пол, истоптал его ногами. Но опосля помыслил, что неразумно властителю империи давать ослепить себя гневу, - не поленился, нагнулся за письмом, надломил печать с крестом сербским да прочел.
Писал ему король Милутин, аки родному, как ни в чем не бывало. Радовался, что отныне как братья они стали и что теперь славным родам Палеологов и Неманичей рука об руку строить царствие Христово на земле. А заодно сообщал господарь, что готов он во главе воинства своего выступить в поход супротив богумилов, богомерзких еретиков, отступников от веры, коих базилевс давно уже призывал одуматься, но кои, подстрекаемые злокозненным царем болгарским, плевали на увещевания базилевсовы с высокой колокольни. Давно уж хотел базилевс выжечь в империи заразу эту - а войско все никак не мог собрать. Призывал он государей христианских на дело богоугодное - а и те отчего-то не спешили, кто на засуху жаловался, кто на дожди. Так кому же, как не зятю новоиспеченному, оказать помощь семейству своему, постоять за веру отчую! Такоже сообщал господарь сербский между делом, что желает он в честь супруги молодой возвести в стране своей сорок задушбин - храмов да монастырей - по числу городов сербских, для чего не пожалеет он несметных сокровищ, взятых им в походах, а от базилевса же покорно просит помощи в деле сем
многосложном - потребны ему искусность мастеров ромейских да отцы святые в нужном количестве, дабы вести народ к вере истинной.
Опустился на трон базилевс, выронил письмо из рук своих. О, как давно ждал он этого! Как давно ждали этого предки его! И вот - случилось оно в тот самый миг, когда совсем уже и надежду потеряли. Это болгары всегда на Орду оглядывались, а братец Милутинов Драгутин мало что в рот Папе не смотрел, веры им не было никогда, но Милутин избрал иное. Связывали себя сербы навеки с Византией и с верой истинной. Да так связывали, что никак потом не развяжешь. И нужны они были нынче империи - ох как нужны! Нужна была сила их и мощь, пусть и варварская, но принявшая самую суть веры в сердце свое. Нужно было и золото их, и клинки, и зерно. Нужна была свежая кровь. Разумел базилевс, что не все так просто, что и сам король сербский нуждается в союзниках, а пуще их ищет он опору внутри народа своего, на которую можно было бы уповать в суровую годину бедствий. И по всему было видно, что оба они обрели наконец искомое.
Давно тщился базилевс найти слабое место у союзника своего, дабы давить на него при случае, но все как-то не находилось такового у короля сербского. А тут вон оно где отыскалось, место-то это! Бес в ребро. Не зря отдал базилевс дочь свою, этого кроткого ангела, дикарям на растерзание. Правду говорили в народе, что, мол, ночная кукушка дневную перекукует. Ай да ангел! Не ошибся базилевс в дочери, всегда была она умной девочкой. За одну ночь сделала более, нежели все базилевсы, стратеги да церковники вместе взятые за пять сотен лет. И не время было нынче отворачиваться от руки протянутой. Отец в Андронике вопил об отмщении, император - о выгоде великой. Знал Милутин, какие слова тестю его потребны, какие найдут дорожку к сердцу его.
«Ладно уж, забирай ее, раз так нужна она тебе, - думал базилевс. - Наш товар - ваш купец. И с неканоничностью мы сладим, и с прочим. Но платить тебе за это, предводитель сербов, всю оставшуюся жизнь, да такую цену, какую только сможешь ты заплатить». И говорил ныне в Андронике отнюдь не базилевс.
Ждали ответа императора византийского в Призрене: ромеи и королева молодая - с трепетом, король - со знанием, что всегда платили Неманичи по долгам своим и что все, за что брались они дерзновенно, было им по плечу, ибо любил их Господь более других. А когда пришло письмо долгожданное с орлом двуглавым на печати, зачитал его король пред всеми. Писал базилевс Андроник, что благословляет брак дочери своей возлюбленной с королем сербским и что он и супруга его молиться будут за счастье молодых. Писал базилевс такоже, что и патриарх дает свое благословение и вскорости пошлет королю все потребное для сорока задушбин, кои тот вознамерился возвести во славу Божию. И не забыл базилевс напомнить между делом, что еретики эти, богумилы, совсем стыд и совесть потеряли и что в будущем году намерен он при помощи зятя своего выжечь заразу сию на корню, покуда по всему свету не расползлась. С усмешкой прочел слова сии господарь - уж он-то знал, чем благословение сие оплачено будет. С отчаяньем внимали словам сим ромеи - продал базилевс возлюбленную дочь свою, как рабыню на рынке невольничьем, как корову на базаре,
принес ее в жертву, подобно язычникам древности.
«Молиться мы будем за тебя, доченька…» Уступила ее на большом торжище константинопольском родная семья по сходной цене, отреклась от нее. Во времена, когда все доступно, стало целомудрие хорошим товаром, а базилевс - удачливым торгашом. И тогда потеряла Симонис надежду. Но хуже всего было то, что ни в чем не могла упрекнуть она мужа своего. Любил ее он так, как в юности не любят - не научились еще. Ласкал он ее со всем пылом натуры своей и баловал как ребенка, только были у нее теперь совсем иные игрушки. Щедро сыпались на нее едва ли не каждый день божий, будто из рога изобилия, золотые украшения, усыпанные самоцветами, дорогие платья из шелка и парчи, безделушки драгоценные, к коим женщины во все века слабость большую питают.
Все прихоти ее тотчас же исполнялись, желала ли она гранатовых яблок, что росли на земле обетованной, или понежиться на покрывале из мехов горностаевых, когда холодный ветер задувал с гор. Все тут же доставлено было во дворец, и вот уже сам господарь потчевал ее искомыми яблоками на том самом покрывале, и губы от них были сладкими на вкус. А еще преподнесен был молодой королеве горностай ручной, дабы было ей кому дарить ласку свою в отсутствие господаря. Как-то обмолвилась она, что нравятся ей изумруды, - и вот уже надевает господарь на нее ожерелье изумрудное, да такое, что любая царица от зависти удавится, во все плечи. Прознал как-то господарь, что любит его юная супруга пенье птичье, так на следующий же день в покоях ее щебетали птицы будто из сада райского, соперничая друг с дружкой красотой оперенья своего.
Приказал он построить для нее новый дворец и насадить большой сад, закладывал в честь ее храмы, где запечатлевали лик ее лучшие мастера. По воле господаревой все вокруг благоговели пред ангелоподобной супругой его, будто она святая. И на руках носил он ее - вернее, на одной руке, у сердца, ибо легка была для него ноша сия. И на колени пред ней вставал, что уж и вовсе было делом небывалым, ибо никогда и ни пред кем не преклонял король колен своих. Как, бывало, придет он к ней в покои, а играет она там со сверстницами своими, на полу, на шкурах медвежьих, разбросав по ним подушки, то стоит опуститься ему к ним на пол, как тотчас все исчезают, оставляя господаря наедине с юной супругой его, дабы никто не мешал ему брать то, что принадлежит ему по праву. И не в детские игры приходил он играть на шкурах тех. Сядет господарь, бывало, на ложе, устроит Симонис у себя на коленях, зароется лицом в копну волос ее душистых, смешивая белые пряди с золотыми и целуя ее в теплый пробор, - и сидит так, преисполнившись духа святого. Вот уж воистину седина в бороду!
Удивительно было Симонис и странно - вот, этот человек, которого боятся все вокруг, даже властители держав иных, даже отец ее, всесильный базилевс, а пред ней слаб он и беззащитен, могла б она веревки из него вить, кабы имела к тому наклонность. Приятно было иметь власть над господарем таким, пускай и не простиралась она далее опочивальни. По приезде в Призрен узрела Симонис во дворце некое число красивых женщин. Носили они одеяния яркие да украшения богатые, и хотя сами считались служанками, но тоже имели прислужниц. А ныне их как ветром сдуло, ни одной нет. Всплеснула руками королева-мать: «За одну ночь ребенок этот сделал больше, нежели пять жен да за всю свою жизнь!» Смягчил ангел суровое сердце господарское.
Щедра рука Неманичей. Сладостно повиноваться их воле. Ни днем, ни ночью не давала воля эта отныне покоя юной королеве. Все принимала она, что было ей дадено, - и ласки, и дары богатые, - не выказывая при том радости либо грусти. Хорош был господарь, второго такого не найти, но Господи - в сердце у нее уже был другой, а вместе им там разве ужиться? Где-то далеко, в Диоклее, был сейчас королевич Стефан, все чаще смотрела она на юг и думала о нем. А в народе уж и спор пошел. Одни мыслили, что неправ был господарь, забрав невесту у сына своего, ибо сам он был уже стар и не об утехах с девами юными помышлять ему надлежало. Другие же говорили, что много сделал господарь для народа своего и потому право имеет хотя бы в преклонных годах выбрать себе ту, что по сердцу ему, сын же должен следовать за волей отцовской и принимать с благодарностью то, что дадено ему, не вправе сын отца судить.
А когда, бывало, выезжал король сербов на прогулку да сажал юную супругу на луку седла своего, то все оборачивались им вослед, ибо странно было видеть их вместе - столь умудренного летами, сурового и наводящего ужас на врагов мужа и столь прелестное дитя. Смолкали в их присутствии громкие разговоры и смех, только перешептывания слышались да вздохи. И было в этих двоих что-то такое жгучее и пряное, что люди смотрели им вослед и не могли оторвать глаз.
Год прошел с тех пор, как отгремела королевская свадьба, а за ней уж и другая торопится - королевского сына. Дабы поощрить болгар на более тесные сношения, женил король Милутин сына своего Стефана на Феодоре, дочери Смилеча, царя болгарского. Была царевна болгарская совсем не похожа на Симонис, статная и чернявая, как и обещал господарь - с высокой грудью да крутыми бедрами. И вновь начался для дочери базилевса знакомый уж ей страшный сон - толпы народа на улицах, туши на вертелах, смрадный дым из котлов, летящие на крыльцо пред храмом золотые монеты да простыня, с балкона вывешенная.
Но свадьба эта еще более походила для Симонис на похороны, нежели ее собственная. Тогда боялась она неведомого, теперь же того, что знала доподлинно. Сама она держалась на ногах только матушкиными заветами, господарь пил одну чашу шливовицы за другой, но никак не пьянел, а жених так и вовсе напоминал покойника - лицом бледен, видом яростен, а из глаз, тех самых глаз, сочилась боль, не патока. Не своя воля привела его ныне к алтарю, но долг пред народом своим да сыновний долг - так же, как и дочь базилевса когда-то. Не вольны короли выбирать себе супруг по сердцу. Один Милутин на такое сподобился, да и ему это дорого станет.
Утешала кормилица Симонис, оплетая жемчугом косы ее, говорила, мол, полюбишь еще, никуда от тебя это не денется, была бы шея - а хомут уж найдется. Вон мать с отцом - тоже шли к алтарю, не зная друг друга. Был он сыном базилевса, она - из далеких земель италийских, даже не видали они друг друга до свадьбы-то, а и поныне живут душа в душу. Но что до увещеваний сих тем, чьи жизни навеки связаны с нелюбимыми? Одна только болгарка Феодора и радовалась на свадьбе той, ибо заполучила она то, что хотела.
По случаю торжеств свадебных полон был город гостями, и более всего среди них было болгар заезжих. Сам царь болгарский почтил Призрен присутствием своим. Приехал и родич царя, владетельный князь Шишман с супругой своей Анной, дочерью Милутина. И когда отгремели все пиры, а под окнами молодых отголосили положенное, собрались властители земель окрестных на совет в большом зале дворца.
Восседал на троне сам Милутин, по обыкновению - в черных одеждах по моде ромейской, со своими тяжелыми цепями и толстыми запястьями из чистого золота да в венце королевском. Подле господаря сидела на креслах изящных, резным перламутром отделанных, Симонида Палеологиня, супруга его, в пурпурных одеяниях и с блистающей тиарой на челе. Не принято было что у сербов, что у болгар жен допускать на советы мужей сильных, но на то была воля господаря. Хотел ли похвастать он женой молодой пред соседями или перенял порядки константинопольские, дабы во всем походить на империю, - кто знает? Но цели своей достиг - позавидовали господарю все черной завистью, ибо второго такого ангела воистину не было больше на свете. Не было ни у кого из правителей окрестных столь прелестной супруги, а у кого была жена лицом приятна, так языкам не была научена и обхождению правильному, только и годилась, что вышивать, на женской половине сидючи.
Явился на совет и болгарский царь Смилеч со своими боярами, и владетельный князь Шишман. Явился и старый недруг Милутина - брат его старший Драгутин с сыном своим Владиславом и приближенными. Явились и посланники ромейские, венгерские, валашские, боснийские, хорватские, италийские и всякие прочие. Много было и сербов знатных. Одесную от короля сидел сын его, королевич Стефан, опора и надежа господарева, только глядела эта опора все больше куда-то на сторону - то на Драгутина взгляд кинет, то на мачеху свою.
Не для словес праздных совет собрался. Должно было решать наконец, когда начинать войну с проклятой ересью богумильской и как войско собирать. Но не так-то просто было властителям разным достичь согласия. Симонис, по привычке своей к учениям всяким, перед советом пытала женщину, что знала по-ромейски и к ней приставлена была, - о чем говорить будут там мужи именитые да в чем все дело? А и было дело не сказать чтоб простым. Обязался Милутин идти на богумилов. Дело то было нехитрое, богумилы - чай, не татары, ордами не кочуют, в деле ратном не сильны. Но тронуть их просто так нельзя было, ибо обитали они в царстве Болгарском, под крылышком у царя тамошнего, а между сербами и болгарами давно уж кошка пробежала, и немало войн случалось меж соседями, потому якобы и не хотел царь болгарский впускать чужое воинство в страну свою. Было и другое. Как только наладится Милутин в Болгарию, так сразу же в спину господарю ударить может брат его родной Драгутин да с венграми заодно.
- Как же так? - вопрошала Симонис. - Родной брат - и в спину? Как получилось, что братья стали врагами? И почему сербами правит Милутин, а не старший брат его?
- Потому и враги, - был ответ.
И узнала Симонис такую историю. Был Драгутин старшим сыном господаря сербов Уроша. Жаждал он власти более всего на свете и не мог противиться сему. Не хотелось ему ждать своей очереди у трона, и задумал он дело лихое. Сверг он отца своего с престола, убил и занял место его. Но власть его и после этого не стала беспредельной. Боялся Драгутин младшего брата своего, что тот поднимет бунт против него, отцеубийцы, ибо был Милутин неистов и искусен в деле ратном. Текла в их жилах одна и та же кровь, кровь Неманичей, она-то и толкнула Драгутина на новое лиходейство, коего свет не видывал.
Сложно в это поверить, но были времена, когда жили братья душа в душу и все делали сообща - было то до смерти отца их. А когда нечем было заняться им, проводили они дни в неизъяснимом веселии, и были посрамлены те, кто мыслил зло, видя изобильную любовь их. Каково же было изумление всеобщее, когда напали на Милутина убийцы, посланные братом его. Подло напали, со спины, ибо, даже имея перевес, боялись они скрестить с ним оружие. По всему, должны они были убить его наверняка, но силен и ловок был Милутин, а еще отчаянно смел - не раз спасало это жизнь ему и народу его. Жестоко раненный, ушел он от жаждущих крови убийц и даже поразил клинком своим некоторых. Видела Симонис на теле господаря эти страшные шрамы, братом оставленные, врагу такого не пожелаешь. Напрасно болтали, что не берет господаря сербов ни стрела, ни копье, ни какое иное оружие. Еще как берет! Только спасают от смерти живучесть породы его и бесстрашие - после того, как брат поднял на тебя руку свою, чего еще достойно убояться?
Однако рано ли, поздно ли - а старший брат все равно убил бы Милутина, кабы не воля Господня. Как только разнеслась неверная весть о смерти брата - а люди Драгутина несли ее повсюду, предвкушая удачу в сем гнусном деле, - выехал господарь Драгутин на лучшем коне своем за ворота крепости Елече, где пребывал в ту пору, на дорогу, что вела в Призрен. Но тут, при стечении народа, вдруг словно бес вселился в коня его. Не чуя понуканий, понес он вперед, топча всех, кто попадался на пути, и никто не мог остановить его. Домчавшись же до крутого обрыва, взвился конь на дыбы и скинул Драгутина вниз. Да так скинул, что не смог уже подняться король, замертво принесли его в палаты. Пришел в себя господарь Драгутин по истечении пяти дней, да только хвор был и ходить уже не мог - носили его с тех пор повсюду на носилках.
Узрев сие, решили люди, что была то кара Божья за грехи господаревы: за то, что поднял руку на отца своего и на брата. И собрался тогда в Дежево великий собор, долго судили да рядили, как поступить. И порешили: престол сербский в Призрене отдать Милутину, ибо Драгутин вел себя недостойно, чем вызвал на себя гнев Господень. Да и войско водить отныне не мог он уже. И хотя именовался Драгутин с тех пор королем Сремским, сие была дань уважения рода его, но не знак господарства. Саму же страну разделили на две части: север отдали в удел Драгутину, а юг - Милутину. Однако же, поскольку потомки Драгутина ничем не провинились пред Господом, поставил их собор преемниками престола сербского после Милутина - неважно, будут у того дети или нет. О сем составлен был договор, и в присутствии высоких лиц светских и духовных запечатлели на нем Милутин и Драгутин подписи свои. Вышел Милутин навстречу брату нетвердым шагом, опираясь на посох, но шел он сам, Драгутина же принесли на носилках и едва смог он поднять руку.
Так и жили братья много лет - прятали вражду под притворными личинами, да не могли ни от кого спрятать. Крепка была власть Милутина, но наследовал ему Владислав, сын Драгутинов, и грозило это обрушить все королевство, подобно тому, как в горах один камушек порой становится причиной большого обвала, ибо держалась вся ветвь Драгутинова веры латинской. Не мог не знать про то базилевс - может, потому так легко и согласился он на сей странный брак?
Посему и нынче не спешил Милутин с войском своим в Болгарию. Изменился он за прошедшие с тех пор годы: любовь к брату уступила место ненависти, а договор… Кто исполнял их, договоры эти! Может, Драгутин, когда подкупал бояр Милутиновых, дабы отравили они брата, а короля венгерского подговаривал напасть на державу его? Скор был и Милутин на ответ - дал он понять всем, что не затем сын его Стефан убил хана и бежал от татар, дабы прозябать без престола, и что достоин он наследовать престол сей более, нежели оглядывающийся на Венгрию Владислав.
Непросто было юной королеве понять сии хитросплетения, но была она дочерью отца своего, кровь базилевсов текла в ее жилах, и быстро постигала она то, над чем другие всю жизнь ломали не токмо головы, но и шеи. И всплывали в памяти ее слова про то, как брат убивал брата. Кто же говорил их? Уж не гадалка ли из Студиона?
Долго заседал совет. Но решать что-то надо было, и порешили, что выходит воинство сербское в Болгарию через полгода, что болгарское воинство сопровождает его, дабы не было лиха от сербов царству Болгарскому. «Как же, пусти козла в огород», - приговаривал царь болгарский. И порешили такоже, что при воинстве сем пребывать надлежит отряду княжича Владислава - дабы не ударил Драгутин в спину брату своему. А ежели ударит - из союзника превратится Владислав в заложника. Судили да рядили господари сильные, а дочь базилевса сидела и глядела на того, кто был теперь ей пасынком, и не могла наглядеться. Сердце ее попеременно одолеваемо было то желанием быть с ним, то страхом, ибо стала ясна ей природа чувств ее к нему. И не укрылись взгляды эти от людей наблюдательных.
- А что, ежели обманет меня Милутин? - вопрошал Драгутин. - Что, ежели убьет он сына моего под предлогом надуманным? Тогда получит он власти более, нежели по договору в Дежево ему полагается, ибо тогда сын его станет преемником на троне сербском.
И снова грозились распри братьев разрушить все, что такими трудами создавалось и стольким оплачено было. Встала тогда с места своего юная королева сербская и, пользуясь правом говорить в собраниях, кое даровал ей господарь, промолвила четко, хотя и на чужом для нее языке:
- Испокон веков господари сербские держали слово свое и исполняли договор. Заподозрив в измене брата своего - не по себе ли судишь?
Сказала так - и глянула на мужа своего так, будто солидом[100 - Византийская золотая монета, имела хождение во всей империи, в Европе и даже на Руси.] одарила. Не поверил совет ушам своим. Так все верно сказала юная супруга короля, что лучше и не скажешь. Устами младенца глаголет истина. Не стали слушать более Драгутина, надоел уже. А заодно совет ему дали - поболе думать о том, как найти бревно в своем глазу, а не соринку в глазу брата своего. С этого дня частенько слышали в совете голос Симониды Палеологини - тогда, когда господарь не хотел, чтобы слышали его голос. Возненавидел с того же самого дня Драгутин молодую королеву. А многие еще сильнее позавидовали королю сербскому, ибо была супруга его не только красива, но еще и учена, и в риторике сильна.
Ночью же в опочивальне спросил у нее Милутин с улыбкою после обычных своих ласк неумеренных, когда конь загнан был уже в стойло, - чего это посмотрела она на него так давеча, сглазить хотела, не иначе?
- Нет, господарь мой, - отвечала на то Симонис. - Просто слова мои к вашей особе относились более, нежели к кому-то другому.
- Вот как? - вопросил Милутин, и стал взгляд его жестким, как клинок. - О да, я не исполняю договоров. Я вероломен и лжив. Зато отец твой честен и всегда отвечает по долгам своим.
Молчание было ему ответом.
- Молчишь? И верно. Сперва научи держать слово базилевсов византийских, а уж после требуй того же с простых смертных.
- Господарь говорит это после того, как сам нарушил договор с отцом моим?
- Что можешь знать ты, женщина! Ты не ведаешь и десятой доли того, в чем повинен отец твой. Первым базилевс обманул меня и чуть не погубил весь мой народ. И как это он забыл сказать тебе об этом?
И поведал Милутин такую историю. Задолго до того, как явился король сербский с мечом под стены Константинополя, заключил он с базилевсом союз, и надлежало господарю по договору, скрепленному печатями с двуглавым орлом и крестом сербским, выйти на битву с магометанами, вторгшимися в пределы империи. Сведения о воинстве кочевников, кои сообщил королю сербскому базилевс, были, по словам того, самые что ни на есть верные - орда была немногочисленна и разрозненна, и победа над ней не составляла особого труда. За нее обещал базилевс сербам золото и земли. Но обманул и обрек на гибель лютую, ибо как выехал Милутин на холм, что возвышался над полем брани, узрел он, что татар - тьмы и тьмы, во много раз больше, чем сербов. Что они плотно сбиты, хорошо вооружены и уже окружают воинство сербское. Предал базилевс союзника своего, отправил на верную смерть.
Один только Господь в тот день спас сынов своих да доблесть сербских воинов, среди которых король был первым. Целый день и целую ночь продолжалась битва, но несмотря на то что дрались сербы, как львы, становилось их все меньше и меньше. Держали пока они гору свою, на которой засели в самом начале, - и только. Уже недолго осталось ждать того часа, когда падут последние воины, среди которых король сербов и сын его Стефан, коему исполнилось тогда всего шестнадцать лет. Тогда-то Господь и помог Милутину. Один из засадных его отрядов по сигналу, данному господарем, запалил костры в лесу на соседнем склоне, куда конники татарские не могли добраться из-за крутизны его, - будто это подмога подошла немалая. Сам же король тем временем вызвал предводителя татар, хана Ногая, на переговоры. То ли попались дикари на хитрость простую, то ли были у них совсем иные планы и что-то торопило их, только пошли они на мир. Лишился через это господарь сербский части золота своего, а заодно и сына единственного, ибо забрал хан Ногай Стефана себе в заложники, дабы обезопасить себя от удара в спину.
Не поражением было это, нет. Было это даже победой, ибо сохранился народ сербский и сохранилось войско его, хоть и велика была орда да свирепа. Не были сербы разбиты, ушли они с оружием и хоругвями своими, но были обескровлены, ибо многие воины остались на поле брани. Ничего не сказал тогда Милутин базилевсу Андронику, ни единого слова худого, но решил про себя, что возмездие рано или поздно падет на главу его, и быть Милутину орудием его. Едва повернулся к нему Андроник спиной - ударил. Сполна взял в оплату долга кровавого господарь сербский - и золото, и земли, и дитя родное. А еще с тех пор перестал господарь верить людям на слово. Молчала дочь базилевса, ибо нечего было ответствовать ей.
Вскорости после женитьбы королевского сына слегла от хворей старая королева Елена. Призвала она к себе всех невесток своих - а и было их четыре, по числу сыновей ее и внуков. Каталина, Драгутинова супружница, была принцессой венгерской, Констанца, жена Владислава - благородной женой из земель италийских, Феодора, супруга королевича Стефана, - царевной болгарской, а сама Симонис - дочерью императора византийского. Со всех окрестных царств брали Неманичи себе лучших женщин, что там были, дабы крепла лоза их и наливались сладким соком ягоды виноградные. Жаль только, ни с одной из сих жен венценосных Симонис даже поговорить не могла по душам - слишком уж зло смотрели они на нее, зло и завистливо.
Призвала всех их старая королева к одру своему. Была она родом из земель франкских, королю тамошнему родней приходилась, но выдали ее замуж за сербского короля Уроша, да и тоже не спросили, хочет ли. Но любил ее король, а она отвечала ему тем же, и когда поминали люди брак богоугодный, всегда смотрели в сторону Уроша, и Елены. Ради нее повелел король насадить кусты сирени вдоль всех дорог, дабы напоминали они молодой королеве родину ее. Ради нее едва не перешел он в веру латинскую - но тут уж святые отцы сделали ему внушение могучее.
И молвила старая королева:
- Ћерке моје миле![101 - Дочери мои милые!] Тяжка ваша ноша, ибо все вы жены Неманичей, и посему надлежит знать вам нечто. Любит Господь лозу Неманичей, щедро расточает ей милости Свои. Но того, кого любят, наказывают строже. Провинились Неманичи пред Богом, и наложил Он на них страшное проклятие: брат убија брата, отац убија сина, а син - оца[102 - Брат убивает брата, отец убивает сына, а сын - отца.]. Таково проклятие Неманичей, и никто не в силах избегнуть его, как бы ни старался.
Страшные слова говорила королева-мать. Стефан Немани, основатель рода, воевал с братьями своими и убил их, Стефан Первовенчанный сделал то же с братом своим Вуканом, свергнуты были родичами своими близкими с престола и убиты короли Радослав и Владислав. И даже сын королевы Елены Драгутин восстал и против отца своего Уроша, и против брата Милутина, и не его вина, что выжил тот. Веками свирепствовало проклятие в землях сербских, в каждом поколении господарей давало знать о себе, и горьки были плоды его. И никому из Неманичей не удалось избегнуть его, как ни старались они, как ни бежали от тяжкого креста породы своей.
- Но вы, дочери мои, - продолжала королева, - должны беречь мужей ваших от проклятия как зеницу ока, ибо по смерти их ляжет проклятие на весь народ.
- Но как нам сделать это? - вопрошали жены. - Нам даже слова в собрании сказать нельзя, и жен своих мужья наши не слушают.
- Не словом в собрании сильна жена. Усмиряйте мужей своих, смягчайте страсти их, посыпайте раны их не солью, но травами целебными. Наставляйте жить в любви, творить богоугодные дела и защищать отечество свое. Держите их за руку, не давайте свершить неизбежное. Многое может жена. Такое, что другим не под силу. Вон, гляньте на нее, на дщерь базилевсову! Постигла она сию науку, учитесь у ней. Кротка, аки овца, а какие столпы свернула.
- Так что ж, мы хуже нее, выходит? - вопрошали жены Неманичей.
- Не хуже, - ответствовала королева старая. - Ибо хотя искусна она как жена венценосная, но нет у ней сердца.
* * *
Смотрю я, как ты в полутемном притворе,
Средь древних икон и старинной резьбы,
В своем золотом королевском уборе
С достоинством сносишь удары судьбы.
Как исполнились сроки, выехало воинство сербское на войну с богумилами. Вел его король Милутин. Никогда не отсиживался господарь за спинами воинов своих, всегда шел впереди и десницей своей учил недругов, как надлежит тем вести себя. Тяжела была рука Неманичей. Разил меч, в ней сжатый, все, что было супротив веры их.
Осталась Симонис в палатах совсем одна, не с кем ей, окромя кормилицы, даже словом перемолвиться. В те поры наехал в Призрен из Диоклеи королевич Стефан с женой своей. Сразу после свадьбы понесла Феодора, а нынче вернулись супруги в столицу, дабы благополучно разрешилась она от бремени. Не взял Стефана господарь с собой в Болгарию, не хотел рисковать он единственным сыном своим - а ну как убьют того на войне, кому он престол оставит? Неужто Владиславу, который мало что не ест с руки короля венгерского? Да и Стефан с отцом не очень-то ладил в последнее время. И зачастили к нему что-то в Зету гонцы с посланиями - то от короля Сремского, то от сына его, а то и вовсе со щитом, на коем красовались девять львов, - гербом кролей венгерских из дома Арпадов, - на печати. Что замыслил ты, королевич? Одумайся! Неужто проклятия не боишься?
Вскорости разрешилась от бремени Феодора. Колокола звонили по всему городу, и весть добрая была послана господарю в Болгарию. Родился не один - сразу двое Неманичей, сын и дочь, близнецы. Порадовала господаря невестка его. И по желанию матери нарекли новорожденных Душаном и Душицею. Торжествовала царевна болгарская, ибо от нее родились наследники престола сербского. В храме, на молебне по случаю сего события, повстречала Симонис пасынка своего. Простоял он всю службу с прикрытыми глазами, даже не посмотрел на нее. Ну что ж, у него теперь жена да дети - чего на сторону глазеть?
Однако же, выйдя из храма, в саду столкнулись пасынок с мачехой, и не было никого вокруг, кроме кормилицы ее, следовавшей почтительно поодаль. А вокруг благоухала та самая сирень, что насадил когда-то король Урош для королевы своей, закрыла она сад от взглядов ненужных. И когда Симонис, потупив очи, намеревалась уж пройти мимо, заступил ей дорогу королевич. И снова сочились переспелые вишни болью:
- Сачекај, срце моје! Дај ми да те бар погледам![103 - Постой же, сердце мое! Дай хоть взгляну на тебя!]
- Зачем же тебе, королевич, смотреть на мачеху свою?
- Не на мачеху смотрю, но на любимую.
Земля будто разверзлась под ногами дочери базилевса. Не нашлась она, что ответить. Хотела уйти, но сильные руки уже обхватили ее стан и тяжкое дыхание послышалось за спиной.
- Душо моја![104 - Душа моя!] С тех пор как увидел тебя, нет мне покоя ни днем, ни ночью. Жизнь без тебя не нужна мне. Едва закрою глаза - ты предо мной. Едва открою - снова ты, паришь в потоках эфира. И такая сладость по телу разливается. Ты преследуешь меня во сне и наяву. Измучился я от желания обладать тобой. Не могу живети. Или ме уби, или се сажали[105 - Жить нет мочи. Или убей меня, или сжалься.].
Крепко обнял дочь базилевса жених ее, с которым обручена она была на небесах. Мелькнули пред ней глаза, лишившие ее покоя когда-то. Заструился сладкий багровый сок по ягодам виноградным, умастил елей сосуды потаенные, сокровенные.
- Пољуби ме, душо моја[106 - Поцелуй же меня, душа моя.].
То, что случилось в сей миг, не имело объяснения ни на языке ромеев, ни на языке латинян, ни на сербском - чужие губы завладели ее губами, повергая душу и тело то ли в смятение, то ли в сладчайшую истому, и она не противилась тому, но напротив - отвечала. И было это так хорошо, как никогда прежде не бывало. Увидь их сейчас кто - была бы обоим верная смерть. Но их никто не видал…
- Приходи завтра в дом из белого камня, что сразу за храмом Богоматери Левишки, - молвил Стефан. - Только сад разделяет их. Никто тебя не увидит. Если не придешь - не жить мне.
Неправду сказала старая королева, было сердце у дочери императора византийского. Наведалась она в дом из белого камня один раз, второй, третий… И вроде говорила себе, что нехорошо это и что беду накличет она на всех, а ноги сами несли. Ни о чем другом думать уже не могла. Жгли ее по всему телу поцелуи греховные, запретные, ласкали мехами соболиными да сладкой патокой умащивали - и не отпускали.
Когда в первый раз пришла она в храм Левишки, то не знала, что делать ей. Но как стала ставить свечи пред иконой, вдруг подошел к ней инок незнакомый с лицом, куколем[107 - Капюшон, колпак в одеянии иноков.] закрытым, и вроде бы хотел поправить свечу, но на самом деле незаметно дотронулся до руки ее. Вздрогнула Симонис, ибо не ждала такого, но тут поднял инок голову и увидала она глаза его… «Выйду я через заднюю дверь храма, - молвил тихо Стефан. - Выходи за мной немного погодя. Пройдешь по дорожке сад, за ним ограда храма, а в ней калитка открытая. Ступай туда, не сворачивай с дорожки и выйдешь к дому. Там буду я ждать тебя». Молвил так и отошел от нее, будто и не знаком вовсе.
И было все так, как сказал он. Вышел инок через заднюю дверь храма, следом и она вышла, прошла через сад, через калитку, и открылся пред ней другой сад, в глубине его - дом из камня белого, в нем дверь приоткрыта, а там… Там уже ждали ее, да так ждали, что и словами не опишешь, и фелонь иноческая уже валялась на полу, а следом полетели и богатые шелковые одежды. Подобен был королевич Стефан отцу своему - и лицом, и телом, и нравом, но сердце его было мягче, только сердце. Не пускал он коня своего вскачь по крутым холмам да во весь опор, не осаживал грубо на самой вершине. Плыли они по течению реки, широкой и спокойной, и не было у нее ни дна, ни берегов, и задавало дыхание его ритм песни, уже знакомой, но от того не менее прекрасной. Дабы не выдала она их криком, закрывал он рот ей рукой, а она потом целовала ее. Самому же приходилось со всей силы стискивать зубы, ибо молчать не было сил.
Струилось сладкое вино по телам изможденным, капало на полотно белоснежное. Впадала Симонис в блаженное забытье, подобное сну, и не желала пробуждаться, лишь тонкие пальцы сами собой играли темными кудрями, рассыпавшимися по телу ее. И тот, кого желала она, лежал подле нее. Хуже пытки потом было очнуться, надеть на себя пышные одеяния свои и неслышно выскользнуть из дома навстречу бледной от страха кормилице, ибо ноги не слушались, а тот, кого оставляла она, падал на колени и покрывал поцелуями край платья ее в напрасной надежде задержать хоть на миг. Чудилось ей в этом что-то правильное, все так и должно было быть, но ослепленный чувствами разум не мог ни ставить вопросы, ни искать ответы на них.
Зачастила молодая королева в храм Богоматери Левишки. И говорили люди - до чего набожна жена у господаря нашего. Но шептались и об ином - что у молодой королевы два мужа, вместе возделывают они одно поле: утром отец пашет, а вечером сын сеет. Кот из дома - мыши в пляс. Как-то встретила Симонис в саду подле дворца Феодору, супругу Стефанову, хотела подойти к ней, сказать слово доброе - а та отшатнулась от нее, как от прокаженной. Не нужны ей были утешения от разлучницы подлой. Не надо, ох не надо было дочери базилевса ходить в дом из белого камня! Но ждали там ее дивные глаза, а спокойная прежде река в половодье вышла из берегов и не могла уже вернуться назад. Никогда не бывала на охоте дочь базилевса, потому и не знала, что по весне, когда олени начинают кричать в горах и покрывают самок своих, охотники берут их голыми руками. Не боялась она охотников. А судьба меж тем уже шла за ней по пятам.
Вернулся супротив ожидания из Болгарии господарь - ночью примчался, коня загнал, гонцов даже не выслал. И сразу в опочивальню королевскую. Предавалась в те поры Симонис сладким грезам да сновидениям греховным на ложе своем. Разбудил ее супруг, ласкать да баловать принялся - как обычно и даже сверх того. Закрыла она глаза и представила, что с ней не муж ее, а тот, другой. И так, видать, хорошо это у ней вышло, что господарь чуть не избезумился от радости великой, ибо жена в кои веки ответила на ласки его. Так измучил он ее, просто сил нет, и не отпускал долго. Уже обедню бьют, уже давно ждут Симонис в доме из белого камня - а не выпускает господарь ее из рук своих.
- Зашто одлазиш, душо моја! Остани још мало[108 - Зачем уходишь, душа моя! Побудь еще.]. Я так скучал по тебе.
Но спросила Симонис, поднимаясь да заплетая косу:
- Можно ли мне пойти в церковь, молитву сотворить?
- Зашто одлазиш, радост моја! Остани још мало[109 - Зачем уходишь, радость моя! Побудь еще.]. Подарки я привез тебе из Болгарии - венцы жемчужные, запястья золотые с каменьями драгоценными, шелка и бархат.
Но снова спросила Симонис:
- Можно ли мне пойти в церковь?
- Зашто одлазиш, срце моје! Остани још мало[110 - Зачем уходишь, сердце мое! Побудь еще.]. Я наказал мастерам сотворить лик твой на стене храма. Как святая ты там стоишь. Давай прямо сейчас поедем туда, взглянем на работу.
- Можно ли мне идти? - взмолилась она.
- Иди, - был ответ, - кад си већ тако решила[111 - Ступай, раз так решила.].
А и могла ли она не пойти? Жгли ее поцелуи того, имя которого не могла она произнести, не давали покоя ни днем, ни ночью. Ходила она, говорила с людьми вокруг, смеялась - а на уме был он один. Даже на молитве думала о нем, будто живой вставал он перед ней, брал на руки и говорил, склоняя к ней лицо: «Пољуби ме, радост моја»[112 - Поцелуй меня, радость моя.].
Пришла она в дом из белого камня, не могла не прийти. И опять подхватила ее река и унесла далеко-далеко, к морю, у которого родилась она и выросла, - к ласковому прибою, мраморным колоннам, увитым розами, и тихому рокоту волн. И тот, кто был желанен ей, опять был подле нее, прижимая к себе добычу свою. Когда-то при одной мысли о таком готова была она провалиться сквозь землю от стыда, а нынче сама звала его к себе и стремилась навстречу. Плескались волны в изможденные тела и усыпляли, усыпляли…
Тихо вошли охотники, без единого стука, как заходят к себе в дом. Было их много, в руках - оружие. Первым шел господарь, и таков был взгляд его, что стены, казалось, тают под ним струйками дыма и рассыпаются пеплом. Так смотрел господарь на врагов своих. Вскинулся Стефан - ан поздно, королевич, спохватился. Прежде думать надо было, когда псы охотничьи еще не обложили тебя, и головой думать, а не чем-то иным. Повалили королевича на пол юнаки отца его, даже за клинки свои схватиться он не успел, распластали да прижали к камню, заломили руки за спину, пошевелиться не может королевич.
Подступил господарь к юной супруге своей. Глянул на нее - будто испепелил.
- Хорошо жена моя веселится, - молвил он, да с усмешкою, а глаза-то холодные-холодные. - Хорошо мужа своего встречает, ублажает. А и муж сам виноват. Кому ж еще поучать жену, как надлежит ей вести себя, окромя него самого?
С такими словами поднял господарь Симонис за плечи да встряхнул - будто железными были пальцы его, оставляли они на нежной коже багровый след. Взял он рубашку ее за вырез, рванул - и разодрал до самого подола. Соскользнула рубашка на пол полотнищем шелковым, и вот он, ангел, нагой, простоволосый, стоит пред всеми, и каждый вправе швырнуть в него камень. И будто сияет тело белое, прилюдно напоказ выставленное, как товар дорогой. Остолбенела Симонис от стыда и ужаса. Прежде следовало думать про то, королева, а нынче - терпи.
Зарычал Стефан, как дикий зверь, заворочался на полу, но что мог он супротив отца да с руками скрученными? И кому, как не мужу законному, в церкви венчанному, учить жену, как вести ей себя? Бросил господарь ее лицом на ложе, что хранило еще на себе следы утех греховных, намотал на руку себе волосы ее длинные да крепко научил всему, что жена честная знать должна. На глазах людей научил, дабы видели все, что не прощают господари сербские измены. И как мужа своего любить порядочной жене надлежит научил, и как блюсти себя, и как семью свою не бесчестить. Зажмурила Симонис глаза, дабы не видеть ничего, но боль и стыд были таковы, что предпочла бы она умереть, нежели так. Не было еще во всей империи ромейской такого позора, чтобы багрянорожденную дочь базилевса поймали, как приблудную сучку под кобелем, и чтоб муж ее, достославный король, учил ее уму-разуму через то самое место, коим и грешила она, да еще и на глазах у людей.
Но знать не могла дочь базилевса, что самое страшное еще впереди. Не помнила она, как оставил тело ее господарь в покое и обратился к сыну своему, что бился в руках юнаков дюжих, как пойманная в силки дичь. Настал и его черед. Что, королевич, отца хотел обмануть? Стар твой отец - но не слаб. И не слеп. И не выжил из ума покамест. Хотел ты, королевич, престол забрать у отца своего, обидой преисполнившись, - не зря в Зету послы от Драгутина да от короля венгерского зачастили. Хотел ты и жену молодую забрать у отца своего - зачем, мол, ему, старому, жена такая, мне она нужнее. Как вор последний ты вел себя, не как сын.
Но не подумал ты, королевич, что обманывает тебя Драгутин, против отца настраивает, что замыслил он поссорить вас, дабы поубивали вы друг друга, а сын его правил бы Сербией и привел ее через это в веру латинскую. Да и запамятовал ты, что крепко усвоил Милутин урок, братом преподнесенный, и про смерть отца своего от руки Драгутиновой не забыл он - как же, забудешь такое! Следил он за тобой, королевич, через перекупленных людей твоих же, и в Зете, и в Призрене. Но какая ж весть «добрая» была для господаря, когда поведали ему, что вместо тайных посланцев венгерских видели с тобой королеву молодую! Никогда б не решился ты на грех такой, супротив отца идти - да тут бес-то и попутал. И за то будет тебе наказание суровое, но справедливое.
Выхватил господарь кинжал из-за пояса - острый кинжал, с золотой рукоятью, гранатами усыпанной. Вскрикнула Симонис, ибо открылось ей, что сейчас свершится. Наказал король юнакам поднять сына его да крепко держать, а сам потянул ему голову назад, за волосы схватившись. Встретились взглядами отец и сын, будто скрестили клинки.
- Должен я убить тебя по законам страны этой за измену.
- Так убивай, ползать на коленях пред тобой не стану.
- Но я не сделаю этого. Не будет смерть сына моего на мне.
- Отчего же? Давай! Все равно не отец ты мне боле! Не порешишь меня сейчас - убью тебя потом!
- Ах, тако значи?! Незахвално штене! Ево ти, шта си тражио![113 - Ах так?! Неблагодарный щенок! Так получи, что просил!]
Ужасен был господарь в гневе. Зажатый в руке, блеснул кинжал. Рванулась Симонис, схватила за руку мужа своего, как научала невесток своих королева Елена, но отшвырнул ее господарь, как кутенка. Не так-то просто было заставить его свернуть с пути, им избранного. Ежели что решал, так оно и было. Нашло острие кинжала цель свою, вошло в плоть живую и сделало ее мертвой. Вырезал господарь глаза сыну своему и бросил их на пол. Ослепил господарь своего сына.
И таков был ужас от деяния сего, что сознание милосердно оставило Симонис. Слыхала она только, будто сквозь сон, как страшно кричал Стефан: «Ви сте сви слепи! Слепи сте![114 - Вы все слепы! Сами слепы!]», а потом упал, заливая кровью все вокруг, и вместо глаз у него зияла пустота. Рыдал над ним отец его: «Шта учиних ја? Ја их убих обоје!»[115 - Что наделал я! Я убил их обоих!] А с рук его стекало… нет, не вино стекало, кровь сына его. Хотел господарь наложить на себя руки, да юнаки вырвали у него кинжал окровавленный. Еще вчера ясно сияло солнце, а ныне погрузилось все во мрак непроглядный.
Так вновь страшное проклятие пало на головы Неманичей. Собрался было сын поднять руку на отца - а отец в ответ все равно что убил сына. Бес попутал обоих, гнев ослепил. Погрузилось королевство Сербское во тьму, налетели на него стервятники со всех сторон, прослышали, трупоеды подлые, о поживе знатной.
С севера идет на Призрен немалое воинство. Во главе его Драгутин, несут его на носилках, а подле едет сын его Владислав, мнящий себя уже хозяином престола сербского - даром что пировали недавно в чертогах королевских с Милутином и клялись ему в дружбе вечной. Сбежал Владислав из войска Милутинова, что стояло в Болгарии, пользуясь отлучкой господаревой. Радовался Драгутин, что удалось ему так лихо рассорить господаря с сыном и что, ослепив его, лишился Милутин наследника, и все, что сделал он за эти годы, прахом пойдет, ибо рано или поздно умрет господарь (а ежели не захочет, так можно и помочь ему в том), а на престол взойдет ветвь Драгутинова. А еще рад он был, что удалось ему сие без особых потерь для себя. Всего-то приплатил людям Стефана за то, чтоб донесли они до Милутина правду истинную, не придуманную, с кем это сын его время свое так весело проводит.
И венгры с ними идут, под началом воевод венгерских. И не просто так идут, а попов латинских при них во множестве. Хотят они, знамо дело, утвердить веру свою в землях сербских. Давно, давно уж венгерский король заключил тайный сговор с Папой супротив Милутина, как прозвали они его, «короля-схизматика»[116 - Схизма (греч.) - раскол, ересь. Схизматик - раскольник, отщепенец. В словоупотреблении римско-католической церкви схизматиками называются лица, отпавшие от церковного единства, но оставшиеся правоверными в догматическом отношении; поскольку церковное единство поддерживается Папой, то под схизматиками понимаются главным образом православные.]. И примкнули к ним открыто бан хорватский Младен и князь Филипп Тарентский, коего Папа хотел посадить на престол базилевсов в Константинополе, свергнув оттуда законного владыку ромеев, а такоже иные правители земель окрестных. Старой была вражда Папы и сербского короля-схизматика, глубоки были их чувства друг к другу. Каждый год подсылали из Рима к Милутину отравителей, а и тот отвечал взаимностью: с боем взял у правителей латинских все Приморье с главным
его городом - Рагузой, да и мало того что взял, а и сумел сделать иудеям тамошним, что весь торг держали, такие предложения, от коих не смогли те отказаться. Потекло золото в казну сербскую, довольны были иудеи, один Папа с носом остался. Тут и не так озлиться можно! Нынче же повод припомнить все и представился. Несдобровать на сей раз королю-схизматику.
И с востока идет на Призрен большое воинство. Во главе его Смилеч, царь болгарский, надумавший оторвать себе кусок державы сербской, который Драгутин с венграми не проглотят, - даром что недавно пировал в чертогах королевских с Милутином и клялся ему в дружбе вечной. А и болгары с ним идут, под началом воевод болгарских. Обратил царь на пользу себе то, что войско сербское в Болгарии стоит без предводителя своего.
А и с юга идет на Призрен тоже воинство немалое. Во главе орды Тохта-хан выступает, наследник Ногая. Этот хоть не пировал с Милутином и не клялся ему ни в чем - враг обычный, каких тьмы, да и дело у него до сербского господаря обычное, кровное. Татары с ним идут, под началом воевод татарских.
Гроза страшная движется на Сербию. Учиняют все три воинства разорение землям сербским. Кинулись юнаки да бояре во все стороны, а что делать - не ведают. Все воеводы сербские с войском в Болгарии пребывают. Королева-мать лежит - немочь в ней старческая, того и гляди помрет. Молодая королева тоже лежит, в беспамятстве бредит, жар ее сковал. Королевич, опора и надежа господарства, в темнице, в цепи закован, как бунтовщик, и сочится кровь из глазниц его пустых на плиты каменные. Да и какая польза от слепого на поле брани? А сам господарь затворился в монастыре Михаила Архангела, что недалече от города, сидит на хлебе и воде, никуда из кельи не выходит, грехи замаливает, к постригу готовится, да не просто к постригу, а к схиме. Только было к нему юнаки сунулись - выгнал он их взашей, да так выгнал, что обратно не воротишься. Кричал им вослед грозно: «Ако још неког спазим, сам ћу га обесити![117 - Ежели кого еще увижу, сам повешу!]» Не привыкли юнаки к ослушанию, так и вернулись ни с чем из обители. А беда меж тем все ближе.
«Припази се ти, господару»[118 - Поберегся б ты, господарь.], - говорили ему воеводы, подводя другого коня. «До ђавола!»[119 - К черту!] - был на то ответ, и гнал опять на поле коня своего Милутин.
Узрев, что есть в Сербии господарь, не делся никуда супротив ожиданий, разбегаться стали венгры, пощады запросили. Вспомнили, что недавно скрепили они с Милутином договор о дружбе вечной - и как прежде-то позабыли? И многие из воинов, что не побежали сразу, пали потом в сражении. Разил их король сербский мечом своим без счета, ибо был гнев его безграничен. Драгутина же, родного брата своего, поразил господарь сербский кинжалом - не любил перекладывать он грех на других, на себя брал всегда. А прежде заставил короля Сремского подписать отречение от притязаний своих на престол сербский - и за себя, и за потомство свое. Об одном только просил господаря брат его - не за себя, за сына своего Владислава. Просил он не убивать того и не калечить, хотя не имел на то права, ибо Стефану не было пощады во время оно от дяди его. И обещал ему Милутин исполнить просьбу его. Разменялись короли сыновьями.
Так снова свершилось проклятие Неманичей. Брат поднял руку на брата, за что братом и был умерщвлен. Владислав, Драгутинов сын, собрался было бежать от гнева Милутинова к венграм под крылышко, да изловили его юнаки и хотели было убить. Однако ж пощадил господарь племянника своего, не тронул - обещание ли свое исполнял, проклятия ли убоялся? Заточили Владислава в дальнем замке - туда ему и дорога. У венгров же отобраны были все земли их до Дуная, что называли ромеи Стримоном, а крепостица невеликая под названием Београд стала заставой пограничной. Венгерский же король с остатками войска своего ушел в Венгрию, цел и невредим, но так велик был урон, нанесенный ему сербами, что очень скоро скончался венгерский король в муках душевных, а с ним пресекся и славный род Арпадов.
Тохта-хан же, видя, что легкой поживы из королевства Сербского на сей раз не выйдет, отогнал орду свою на восток и предпочел побыстрее заключить мир с королем Милутином. Злобу же свою обрушил он на ромеев, ибо не могла орда уйти просто так, ни с чем, не пограбив и не поубивав вдоволь.
В разгар дел венгерских, когда войско уже двигалось к Дунаю, а господарь был в седле, принесли ему письмо из Призрена. Сорвал он печать, даже не сняв перчаток, да прочел. Потемнели и так темные глаза его. Затрубили рога. Возвращался господарь в столицу свою, воинству же его надлежало довершить начатое, выдворить всех инородцев за новые пределы королевства, попутно наказав каждого сотого из них и отобрав все, что не было еще отобрано. Войско же венгерское повелел господарь преследовать, но не зверствовать при том, а отставших и раненых, ежели они не вредили, брать в плен. Только стрелков в плен не брали сербы - по наказу господареву.
Муками адовыми стали роды для дочери базилевсовой. Боль эту нельзя было описать словами ни на одном из известных ей языков. Но вот, рожала она уже день, второй, третий начался, совсем измучилась, ослабла так, что не могла голову поднять, схватки то начинались с нечеловеческой силою, то прекращались, воды уже отошли - а ребенка все не было. Кричала Симонис так, что казалось, на том конце Призрена слышно, губы в кровь разодрала - но никто не мог помочь ей. Бурой стала перина под ней от крови. То был ее путь, и некому было пройти его вместо нее. Терпи, королева.
Сновали вокруг повитухи с полотенцами окровавленными. Сквозь боль и мрак доносились до Симонис голоса их: «Она не родит… Недолго уж ей осталось, бедняжке, скоро отмучается… Кровь, много крови… Ребенок слишком большой, не выйдет сам… Бледная какая, ни кровинки в лице… Да она ж сама ребенок, чего вы хотите… Вот уже третий день… И угораздило же господаря взять в жены эту дохлую гречанку, своих, что ли, мало… Добрая баба родила бы ему десятерых сыновей, а эта помрет… С такими бедрами надо было сразу в монастырь идти… Пора, надо кончать, потом уж поздно будет… Кого оставлять - мать или дитя… Где господарь… Пускай он решает».
Прежде осерчала б Симонис, услыхав слова такие, но тут вдруг младенец так сильно повернулся в ней, что испустила она вопль, который мог бы поднять и мертвого. И не ведала она, что за стеной сидит господарь, муж ее, и слезы катятся по щекам его, как у ребенка, ибо надо ему сделать выбор, коего сделать он не в силах, а время на исходе. Никогда не плакал он и не молился так, хотя многое повидал на веку своем. Даже когда понял, что сына почитай что убил, а тут… Говорил же когда-то: «Ја сам краљ, на мени је одлука»? [120 - Я король, мне и решать.] И стало так. Ты господарь, тебе и решать. Что, не хочешь? А и переложить-то ведь не на кого.
И не ведала она, что где-то там, далеко, за толстыми стенами, закованный в цепи, тот, другой, чье имя теперь нельзя было произносить и кто навеки поселился в сердце ее, тоже плакал, только вместо слез текла по щекам его кровь и падала на хладные камни.
Но путь дочери базилевса был прям, не было в нем извилин, а потому не пришлось выбирать господарю. Едва открыл он рот, дабы огласить решение свое, как подоспела подмога. Вовремя же приехал лекарь, посланный базилиссой Ириной. Немного задержался - и лишился бы базилевс дочери своей, а король сербский - жены и сына. Как никто другой, владели лекари ромейские мастерством своим. Ведомы были им такие секреты врачевания, о коих в других краях даже и не помышляли. Много знаний накопила великая империя, многое сохранила до сих пор.
Разложил лекарь на столе инструменты свои, только что не бесовские, да скляницы всякие - охнули повитухи, но перечить не посмели. То, что сделал далее сей лекарь, нельзя было описать ни на языке ромеев, ни на языке сербов. Взял он лезвие, тонкое и острое, из обсидиана выточенное, и рассек живот роженице. Ахнули повитухи - но перечить было уже поздно, да лекарь их и не слушал. Рассек он живот - и вынул ребенка прямо оттуда. Симонис прежде дали испить какой-то горький настой, обкурили чем-то да обмазали весь живот смолой бурой и пахучей, от чего перестала мучить ее сильная боль и смотрела она на все будто со стороны. Вот лекарь извлек из нее измазанный в крови комок плоти. Вот перерезал пуповину, встряхнул… Крик огласил покои королевские. Пришел в мир еще один Неманич.
Никто не смог удержать господаря. Ворвался он в покой, подхватил омытого водой младенца из рук повитухи. Подхватил, глянул на него - и застыл. Видела это Симонис, пока сознание не оставило ее, ибо муки ее покамест не закончились. Видела - и дрожь пробежала по телу ее. Вправе был господарь отказаться от младенца сего, ибо отец его не известен никому, а ежели вспомнить день, в какой зачат он был… Но тут потеплели глаза господаря - впервые за долгое время. И вместо хладной тьмы оттуда вновь заструился сладкий нектар. Повелел господарь бить во все колокола и готовить празднество великое. Сам же вышел на балкон и поднял младенца, увернутого в белое полотно, пред толпой, собравшейся возле дворца. Встретила толпа его криком, от которого, по обыкновению, небо должно было пасть на землю. Властно подъял Милутин десницу свою - и смолкло все.
- Народе мој! - крикнул он, и глас его прогремел над площадью. - Радуј се и захвали Господу, за величанствени догаћај! Родио се Немањиђ![121 - Народ мой! Радуйся и благодари Господа, ибо свершилось великое! Родился Неманич!]
И снова завопила толпа, вздымая над головами все, что было под рукой. Зазвонили колокола на всех церквах. Пронзил лекарь иглой чрево Симонис, и лишилась она чувств. Услыхала только, как чужой голос тихо, но властно сказал:
- Иди по пути своему прямо. Будет тебе за то награда. Но детей ты больше не родишь.
Выжила Симонис. Выжил сын ее. Вымолил их господарь. Продолжился род Неманичей. Не пресекся. Осталось на нем его проклятие.
Через год в Призрене при большом стечении народа окрестил архиепископ Никодим сына короля сербов Стефана Уроша Милутина и супруги его Симониды Палеологини. Нарекли его именем Константин, в честь основателя великой империи ромеев. А сперва полетело в Константинополь письмо, запечатанное сербским крестом, где изложено было все так, как оно было. Под конец же писал господарь тестю, что намерен признать сына как своего собственного и никогда никому в вину то не поставит. И наследовать этому отпрыску лозы Неманичей, когда возмужает, сербский престол, а воспитать его хочет господарь не только в сербских, но и в ромейских обычаях. Но и от базилевса ждал господарь услуги - принять сына его Стефана под попечение свое, ибо господарь не враг чаду своему, хоть и проявило оно непочтительность сыновнюю. Просил Милутин заключить Стефана в монастырь Пантократора, что близ Константинополя, со всем его семейством - женой, сыном и дочерью, и чтоб не чинили им никаких неудобств, но не дозволяли общаться ни с кем, окромя иноков обители оной.
Разгневался базилевс, как прознал все подробности появления наследника в доме Неманичей. Не было таких слов бранных, коими не называл бы император Андроник дочь свою. Как давно ждал он этого! Как давно ждали этого предки его! Быть на престоле сербском господарю, в коем течет кровь Палеологов, и прирастет империя великая, но дряхлая, молодым сильным побегом. И вот - угораздило глупую дочь его в тот самый миг изображать из себя девку уличную. Чуть не порушила все, окаянная. Связали себя навеки сербы с Византией и с верой православной. Да так связали, что никак потом не развяжешь. И нужны они были нынче империи - ох как нужны. Нужна была сила их и мощь, пусть и варварская, но принявшая самую суть великой империи и веры в душу свою. Знал Милутин, какие слова тестю его потребны, какие найдут дорожку к сердцу его.
Женскую же половину дворцов влахернских мало что не затопило - слезами, пролитыми по отроковице заблудшей, высшей волей заброшенной на доску шахматную, да не простую, а ту, где решались судьбы целых народов.
И пришел в Призрен ответ, двуглавым орлом запечатанный. Благословляли базилевс и базилисса внука своего. Ослепленный же королевич тайно, под покровом ночи, вывезен был на юг, в Солунь. Там соединился он с несчастным семейством своим - женой да двумя детьми малыми. Посадили их на корабль ромейский, и уже очень скоро захлопнулись за ними кованые врата обители Пантократора. Что сделано, то сделано. По воле Господней ли, по человечьему ли произволу, но стало так. И ничего уже нельзя было изменить. Тяжела рука Неманичей, но еще тяжелее - проклятие их.
* * *
Лица твоего не коснулась обида,
Все так же светло и прекрасно оно,
Сиянье идет от него, Симонида,
Как свет от звезды, что погасла давно.
Годы прошли - нет, пролетели. Молодой королевич Константин бегал уже резво по палатам королевским, а для Симонис случилось все будто вчера. Долго не приходил к ней в опочивальню господарь, и не притронулся бы он к ней более, кабы сама она к нему не пришла однажды, отчего возрадовалось сердце господаря. На животе ее отныне был страшный шрам, коего сама она боялась. Украшают шрамы мужчин, взять хотя бы Милутина того же, но не женщин, нет, женщин они уродуют. Однако же господарь шрама не убоялся и не раз прикасался к нему губами с нежностью, ему не свойственной. Оба они теперь были мечены проклятием. И была окружена Симонис тем же почетом, что и прежде. Кресло ее было подле трона королевского, и восседала она на советах, когда хотела того. Кланялись ей, как и подобает кланяться королеве, и без счету дарил ей супруг дары богатые.
Сам же он почти не изменился - все так же твердо сидел в седле, строен был почти по-юношески и легок на подъем. Был он прежним Милутином - жадным до жизни и сметающим на пути своем все преграды. Только волосы стали совсем белыми, белее снега, да морщины на челе глубже залегли. Симонис одна и знала, во что стало господарю проклятие и сколькими годами жизни заплатил он за него. И новые шрамы на теле его видала тоже она одна. Но всегда теплели глаза господаря и разглаживались морщины, едва видел он, как жена его прикладывает сына своего к груди.
На родине дочери базилевса принято было после родов туго утягивать грудь полотном и брать в дом кормилиц, но не знали сербы обычая такого, сами матери кормили детей своих. И хотя самого молока у Симонис было меньше, нежели разговоров о нем, такое неизъяснимое удовольствие доставляло ей кормление сына, что с радостью она уделяла ему немало сил. В ту пору ей все время хотелось спать - и днем, и ночью, ибо с рождением ребенка смешалось все в доме королевском. И так умаивалась она за день, что путалась порой в самом простом, а просыпаясь посреди ночи, когда прибывало молоко, порой не знала уже, кто подле груди ее, избавляя ее от мучений, - сын или муж.
Крупен был отпрыск славного рода и жаден до всего, подобно предкам своим. Грудь высасывал в один присест (кормилиц все же пришлось звать), крик его раздавался по всей округе, а уж бегал после по дворцу да крушил утварь ценную каждый божий день, не могли няньки с ним совладать. И наполняли проделки наследника сердце господаря радостью великой. Детям семьи этой полагалось давать все, что хотели они, притом немедленно - лишь тогда росли они истыми Неманичами.
Одно только омрачало жизнь королевы сербской - где-то там, на родине ее, заживо погребенный, томился в монастыре тот, кто никогда более не увидит света, хотя и достоин он был совсем иного жребия. Виновата была она пред ним, да так виновата, что по гроб жизни не расплатиться. Не стала любовь к нему меньше за эти годы - она просто ушла в глубь сердца и затаилась там. Ангелоподобное дитя, волею судьбы заброшенное на доску, где решаются судьбы целых народов… Кому было дело до глубин сердца ее?
Послание с двуглавым орлом на печати нарушило покой семейства королевского. Расчесывала Симонис темные кудри сына своего гребнем черепаховым, любовался на то господарь, когда поднесли ей письмо от базилевса - но почему боялась она прочесть его? Сердце не зря упреждало ее. Писал отец, что тяжко больна мать Симонис, базилисса Ирина, и что просит он дочь свою без промедления прибыть в Константинополь, раз дело такое. Долго смотрел господарь то на письмо, то на жену свою, всю в слезах, и молвил: «Иди. Био бих грех да те не пустим[122 - Поезжай. Грех тебя не пустить.]». Мать его умерла, когда был он далеко, в Болгарии. И не забыла Симонис, чья вина была в том, и заплакала от того еще сильнее. Обнял ее господарь и поцеловал: «Иди, срце моје[123 - Езжай, сердце мое.]».
В Солуни вновь увидала она море. Как же скучала она по нему! Море несло ее к умиравшей матери и к тому, чьи глаза уже не посмотрят на нее так, как когда-то под сияющими сводами дворцов влахернских. Слыхала Симонис, что умерла в заточении дочь Стефана, совсем еще ребенок, а потом от горя слегла и отдала Богу душу жена. Во что бы то ни стало должна была она видеть его, говорить с ним. Ничто не могло помешать ей, не должно было. Мог ли муж ее не знать об этом? Почему тогда пустил?
Дул ветер в паруса исправно, и вот уж в дымке показался Великий Город - как гора белая над гладью морской, со сверкающими на солнце куполами. Тоска по дому донимала Симонис - уж скорее бы добрались. Порт, улицы городские, парк с цветущими розами, бесконечные лестницы да террасы… Вот он, дом родной! Только невесело встречает - при смерти базилисса Ирина. Еще недавно вроде здорова была, но злая хворь за полгода сделала из женщины в расцвете сил едва ли не старуху. Закрыты все окна, задвинуты занавеси, в полутемной духоте лекари, сиделки да запах эликсиров. И мать, с иссохшейся темной кожей и ввалившимися глазами, лежащая на горе подушек. Матушка! Как же ты так?
- Не плачь, доченька. Это всех ждет - кого раньше, кого позже.
- Не уходи, матушка! Не оставляй нас!
- Я должна. Зовут меня. Но я не могла уйти, пока не увижу тебя. Виновата я пред тобой, грех на мне. Покуда не облегчу души, не знать мне покоя.
- Да что ты, матушка, Бог с тобой!
- Грех на мне, ибо сломали мы жизнь тебе, загубили, согласились отдать тебя за старика этого…
- Да не старик он вовсе, матушка! И не так все… Отличен мир за стенами городскими от того, что думаем мы о нем.
- Молю, дай закончить! Тяжко мне, а отец не скажет тебе этого. Накануне того дня, как отправили мы письмо с благословением брака вашего, ночью явился отцу твоему некий муж в одеждах светящихся. Решил он, что это святой, но не признал его. На одной руке у явившегося сидел орел о двух головах, и было на них две короны - императорская и королевская, а в другой руке держал он крест. И сказал сей муж отцу твоему: «Ежели хочешь, чтобы два объединились в одно, дабы вера истинная шла повсюду, не встречая преград, так пусть будет и твой путь прям. Не тщись изменить то, что свершилось уже». огда отец твой согласился на ваш брак, и я вслед за ним. Сделали мы тебя несчастной, отдали на растерзание зверям…
- Матушка, да что вы такое говорите? Все звери, что терзают нас, сидят внутри нас самих. Нет вины вашей предо мной…
- Так ты прощаешь меня?
Кивнула головой Симонис. Откинулась базилисса на подушки, закрыла глаза. Набежали лекаря да сиделки, оттеснили Симонис от одра материнского. Невесело встретил дочь базилевса дом родной. Вместо веселого смеха во дворце - тишина, прерываемая плачем. Вместо песен - молчание. Вместо объятий да поцелуев - сжатые добела губы. Вместо аромата роз - запах ладана.
Ввечеру собралось все большое семейство Палеологов с базилевсом у постели умиравшей императрицы. Со всех концов света приехали дети и внуки, братья и сестры, племянники и племянницы. Ярко горели светильники, читали молитвы святые отцы, дым поднимался из кадильниц. Все были в тот вечер у постели императрицы, кроме любимой дочери ее. Не сразу приметил базилевс ее отсутствие, а как приметил, смекнул, что нечисто дело, да послал на поиски беглянки сына своего Михаила.
Но была она уже далеко, опять кормилица подсобляла ей как могла - раздобыла для них обеих одеяния инокинь, в обитель-то по-иному никак не пробраться, нашла и носилки простые, дабы не привлекать им внимания к персонам своим. Так и отбыли дочь базилевса с кормилицей ее к монастырю Пантократора. Болело сердце у Симонис, мать на одре смертном оставляла она за спиной, но в другой раз не покинет она дворец незамеченной, а не ехать она не могла.
Много народа на улицах Великого Города - даром что вечер. Факелы горят повсюду, двери и окна в корчмах распахнуты, гуляет там народ, веселится, льются рекой напитки хмельные. Из бань смех женский да песни срамные доносятся. Люди толпами бродят, много среди них вином упившихся да под ногами на мостовой лежащих, циркачи кругом вертятся да девки уличные. И нищие толпами. А еще приметила Симонис на улицах немало воинов-латинян вида подозрительного - наемники это были, нанятые базилевсом на Западе, дабы отразить очередное нашествие магометанское. Дивилась молодая королева сербская: в Призрене такого за все годы, что жила она там, не видала - ни пьяных, ни нищих, ни циркачей этих, что больше походили на воров. Да и прежде за городом своим родным такого она не помнила. Неужто так быстро изменилось все? Хотела уж было Симонис задвинуть занавесь полога, как нищенка какая-то вцепилась ей в руку и не отпускает. Выдернула Симонис руку свою - а та как закричит:
- Узнала я тебя, багрянорожденная! Нешто ты меня не помнишь?
Волосы у Симонис зашевелились от ужаса, что узнают ее сейчас и вернут во дворец. Кинула кормилица нищенке золотую монету - на, мол, отстань от нас. Та сперва опробовала монету на зуб, а потом рассмеялась громко. И тогда узнала ее Симонис - была это та самая гадалка из Студиона, что нагадала ей несчастливую судьбу. И про проклятие Неманичей от нее первой узнала дочь базилевса. Увидала глаза ее нищенка, смеяться перестала и глянула так, будто в душу влезла.
- Вот видишь, и ты меня признала, багрянорожденная, - промолвила гадалка. - А уж я тебя забыть-то не смогла: с тех пор как побывала ты в гостях у меня, все наперекосяк пошло. Я старая ведьма - так говорят люди, а ты - молодая, раз сглазила меня. Но я тоже не лыком шита. Не поведала я тебе тогда правды всей…
Вцепилась нищенка в носилки - не отдерешь. И вперед так с ней не двинешься. «Денег! Надо дать ей денег, чтоб отвязалась!» - зашептала кормилица в великом страхе и кинула нищенке еще монету. Та поймала ее и причмокнула губами.
- Хороший улов! Раз уж заплатили вы мне, я, пожалуй, и скажу то, что в тот раз недосказала…
Дабы не слышать ее, крикнула Симонис носильщикам бежать быстрее, но долетел-таки до ушей ее ненавистный голос в гомоне толпы:
- Кого любят, того и наказывают строже. Но ежели закроешь его собой, спасение обретешь, а ежели камень кинешь - так получишь в ответ десять камней.
Темны были слова гадалки, темны и непонятны, хотя мнилось дочери базилевса, что единожды она уже слыхала их где-то.
Тихо было в обители Пантократора, тихо и благостно. Только запах ладана был еще сильнее, чем в покоях императрицы. Уж неизвестно, каким образом, но удалось кормилице подкупить нужного инока, и проникли они вместе с Симонис внутрь никем не замеченные. Затворник Стефан в те поры молился в храме - так сказал им инок, и поспешила она туда.
Темно было во храме, лампады еле теплились. Сперва почудилось Симонис, что пусто здесь, нет никого, но когда привыкли глаза ее к полутьме, увидала она человека, сидевшего на скамье. Это был он - тот, чье имя нельзя было произносить и к кому она стремилась так долго. Сильно изменился Стефан с того страшного дня, как разлучили их. Возмужал и шире стал в плечах, борода отросла. На глазах повязка черная - не мог он, ослепленный, отныне видеть ни ее, ни сам свет. Когда-то он падал пред ней ниц, теперь пришел ее черед:
- Вољени мој, дали ме чујеш?[124 - Возлюбленный мой, слышишь ли ты меня?] - молвила она тихо, опускаясь пред ним на колени и прижимаясь головой к ногам его. - То сам ја, Симонида[125 - Это я, Симонис.].
Ничего не ответил Стефан, только руки его легли на голову ее, провели по покрывалу монашескому, по лицу, по губам. Вздох был ей ответом.
- Опрости ми, опрости![126 - Прости меня, прости!] - спрятала Симонис лицо свое в складках его фелони, но поднял он его, взяв ладонями своими.
- Ах то си ти? Ти? Ти си ми дошла - или ја опет сањам?[127 - Так это ты? Ты?! Ты пришла ко мне - или это снова сон?]
- Ја сам, ја… Опрости ми, вољени, ако можеш[128 - Это я, я… Прости меня, любимый, если сможешь.].
- За что мне прощать тебя? Сотворил я грех великий, за это и было мне наказание. Я пред тобой виноват более…
Не нашлось у них более слов - ни на языке ромеев, ни на латыни, ни на сербском. Сидели, обнявшись крепко, дочь базилевса, а ныне - королева сербская и королевич, а ныне - ослепленный изгнанник. Потянулась Симонис к глазницам Стефановым - но отпрянул тот, не хотел пугать ее. Однако же настояла она на своем, сняла повязку и коснулась руками страшных шрамов, следов проклятия родового, что остались на месте прекрасных некогда глаз, и прильнула к ним губами. От этого сотряслось все тело его, и глубоко вздохнул он, будто задыхался, но не от боли то стряслось, не от боли. И были они несчастнее всех людей в обеих державах и счастливее одновременно.
Возглас чей-то нарушил покой их. Вскинулась Симонис. Стоит пред ней отрок, виду изумленного и возмущенного. Что делает отрок сей в обители иноческой? Что нужно ему? Посмотрела она в глаза его - и обмерла. Глаза-то у отрока были те самые, глаза Неманичей. Был то сын Стефана, Душаном нарекли его при рождении. Насупился Душан и гневно выговорил с укором:
- Что ж ты, отец, с ней говоришь? Она ведьма! Тебя погубила и всех нас. Гони је одавде![129 - Гони ее прочь!]
Сбежались на шум иноки, послали за игуменом. Ничего не оставалось дочери базилевса, как бежать из обители, коснувшись на прощание губами руки того, ради которого не убоялась она потерять честь свою, корону и жизнь заодно.
Но не ждало ее по возвращении во Влахерну ничего такого, что стоило бы попомнить словом добрым. Погрузился Великий Город в траур. Скончалась императрица Ирина, и не было в сей роковой час подле нее возлюбленной ее дочери. А на лестнице дворцовой, на пути к покоям женским ждал Симонис брат ее Михаил, лукавыми царедворцами окруженный. Улыбкой сияло круглое лицо его, и ничего хорошего не сулило это встреченным.
- Доброй ночи, возлюбленная сестра моя! - нарушил громкий глас Михаила тишину покоев базилевсовых. - Где была ты, ангел мой? Искали тебя все, обыскались. А уж мать так ждала, так ждала! Так и преставилась, не дав тебе благословения своего. А ты, как видно, в одеянии иноческом? К чему бы? Не в Христовы ль невесты ладишься? Неудивительно сие, с мужем-то таким да с полюбовником - один старый, другой слепой.
Ухмылки расплылись на лицах царедворцев при гнусных словах сих, уж эти-то знали все сплетни дворцовые. И не токмо слушали они их да пересказывали, но и от себя добавляли - про то, как дочь базилевса, а ныне королева сербская наставляла рога мужу старому сперва с пасынком своим, а после - и вовсе со встречными-поперечными, коих немало в опочивальню к ней захаживало, и что назначала она свидания любовникам прямо в церкви, и дите свое нагуляла неизвестно от кого, и что, домой возвратясь, опять взялась за старое, даром что мать при смерти. И произносилось сие тайно, с ухмылками и завистью великой. Но не смели они сказать то в лицо дочери базилевса, только молчали да улыбались.
Не ведали они, что давно уж она не дочь базилевса, ангел кроткий, а королева сербская, которая отпор даст почище мужа любого. Собрала она все силы свои да ответствовала братцу с улыбкой, яда преисполненной:
- О да, брат мой возлюбленный! Хотела б я постричься в инокини, ибо греховна жизнь мирская, дворцовая, и мнится мне - пришло время для забот о душе.
- Что ж ты, сестра моя любезная, ранее о душе-то своей не заботилась? - продолжал брат ее.
- Решимость моя не была неизменной, но росла она день ото дня - так же, как росла в глазах соплеменников моих доблесть брата моего. Еще вчера бежал он с поля битвы в страхе великом, только пятки сверкали - а ныне хватило у него смелости заговорить с сестрой своей.
А потом показала дочь базилевса рукой жест, от коего ромеи истинно поперхнулись. Побагровело лицо Михаила, тяжким стало дыхание его. Всем ведомо было, что бежал он, убоявшись, с поля брани, на коем воинство сербов и ромеев одолело татар, а хана их король Милутин ударил копьем в голову, отчего раскололась та, аки гнилой арбуз. И выказал тут сын базилевсов слабость свою, да еще и при царедворцах - кричал слова бранные, топал ногами на сестру, даже пытался сорвать с нее одеяние иноческое, но на шум вышел сам базилевс и увел Симонис в покои свои. Разбуженным же шумом обитателям дворца сказано было, что сын базилевса и королева сербская затеяли диспут относительно учения святейшего Фотия, патриарха Константинопольского, об иконоборцах и не сошлись во мнениях.
- Что же ты, дочь моя, делаешь? Что творишь?! - причитал базилевс. - Виновен я пред тобой, страшно виновен - но требуй с меня! Почто народ через то страдать должен? Почто мы все ночами глаз не смыкали, ибо если б удалось венграм да латинянам всяким прочим верх одержать тогда над мужем твоим - не сидеть мне на троне базилевсовом, а говорила б ты сейчас не с отцом своим, а с князем Тарентским, который - то ведомо всем - служил на теле жены своей черную мессу? Что ж не ответствуешь?
Молчала Симонис, опустив глаза ниц.
- Что отвечу я мужу твоему, ежели спросит он меня, где была ты ночью нынешней? Думаешь, не знаю я об этом? А ежели знаю - так почему б и ему не узнать?
- Сами вы просватали меня за Стефана, батюшка! Наш с ним брак на небесах заключен. За что вы теперь корите меня?
Всплеснул базилевс руками, будто не в силах ничего боле поделать, но нежданно вдруг заключил дочь свою в объятия и зарыдал.
- Симонис, ангел мой, пойми же наконец! От мужа твоего зависит ныне империя, от воинства его, от золота, но более - от желания и решимости. Сорок задушбин, что возводятся ныне по всей Сербии, - это чудо истинное, спасение наше. Не можем мы сейчас перечить ему. Не можем оставить тебя здесь и расторгнуть брак - думаешь, не пришлет он под стены опять войско свое и не будет требовать выдачи?
- Да что вы, батюшка, об этом я не просила.
- Не можем мы даже дозволить тебе постриг принять, хоть это и святое право каждого христианина. Мы, правители, не вольны в жизнях своих и желаниях…
- А Милутин как же? Волен?
- За то, чтобы быть с тобой, заплатил он слишком высокую цену. Я такую платить не готов. Любовь господаря сербов к тебе беспредельна. Это еще одно чудо истинное! А вы что же?! Таких делов там наворотили, что прахом все пошло бы, кабы не закрыл он всех вас собой. На волоске все висело. Чего ж тебе еще не хватает-то?
Вновь молчала она, а базилевс не унимался:
- И ладно бы решилась ты мужу старому рога наставить. Вот дело-то какое невиданное! В Константинополе вон мужа безрогого днем с огнем не сыщешь. Но зачем же творить грех сей на глазах у мужа, да еще и с сыном его? Совсем стыд потеряли! А впрочем - ни слова более об этом! Пойми, дочь моя, базилевсу нет дела до того, кто отец сына твоего, - главное, что ты ему мать и что признал его Милутин преемником своим. За сыновей, мужей и любовников Господь может еще простить - за империю никогда!
Страшным выдался остаток ночи. Ближе к утру грянул гром, сверкнули молнии и разверзлись над Градом Великим хляби небесные. Будто Бог разгневался на Город и на людей, что в нем были, за грехи их. Впала Симонис в беспокойное забытье, и привиделось ей, будто лежит она не в опочивальне своей на ложе роскошном, а в темном и сыром подземелье, цепями прикована к стене каменной. И никуда не сбежать оттуда, никуда не скрыться, давит подземелье тяжко, неимоверно страдание ее, а из глаз не слезы текут, а потоки кровавые. И вдруг пред ней он, тот самый старец - теперь она узнала бы его даже во тьме. И вот странно - видит она его.
- Что, - говорит он, - страдалец? Намучился? Аль нет еще?
А в длани правой держит что-то, но не показывает. И тут замечает Симонис, что одеянье на ночном пришельце святительское, крестами отмечено - и как она прежде-то не видела? Да и лицо какое-то знакомое. Открывает он пред ней длань свою, а на ней - два глаза! И говорит такие слова:
- Не скорби! Вот на длани моей твои очи. Я верну их тебе, коли будет путь твой прям.
Сказал это старец - и протянул ей глаза на ладони. Глянули те на Симонис - тут и оставил сон дочь базилевса. Странный то был сон, но вот чудо - пробудившись, почуяла она облегчение страданий своих.
Осталась Симонис в Константинополе на похороны материнские да на поминки, но выход из дворца отныне был ей заказан. Оплакивала женская половина Влахерны не токмо императрицу, но и грядущий брак в доме Палеологов. Просватали младшую сестру Симонис за Тохта-хана - потрепал он пограничье имперское, замирился с ним базилевс да дочь отдал по обыкновению. Вот уж правду говорила во время оно кормилица Симонис - повезло ей, сильно повезло, за христианского правителя замуж шла.
А тут сидела на подушках атласных девочка, совсем еще дитя, как сама Симонис когда-то, все равно что овечка, а няньки да тетушки напевали ей: «Кто ж виноват, что выпало жить нам в такое время… Никогда бы не отдали тебя этим варварам, но такова уж судьба дочерей базилевсовых… Ты одна только в силах помочь всем нам, семье своей и народу своему… Такова наша судьба». Готовилось семейство Палеологов к новому жертвоприношению. О сестрице же бедной оставалось Симонис только молиться.
Не могла уже более королева сербская сносить все эти слезы да стенания, коими всегда славилась женская половина дома ее. Надоели ей и извечные эти пяльцы с мотками нитей шелковых да золотых. Изменилась она за эти годы, не быть ей более овцой безответной. С некоторых пор старинные рукописи стали привлекать ее более, нежели рукоделия женские. Муж ее тому препятствий не чинил, но собрание книжевное в Призрене невелико было - почитай что и не было его вовсе, не то что здесь, в Константинополе. Во всем мире подлунном не было библиотеки, равной базилевсовой. Потому решила скоротать здесь Симонис тягостные дни, но совсем не ждала встретить тут отца. И подступилась она к нему, раз уж так вышло.
- А правда ли, батюшка, - вопросила она базилевса, едва поднял он голову свою от пожелтевших пергаментов, - что не просто так приходил Милутин тогда к стенам константинопольским? Правда ли, что долг был за базилевсом?
Поведала ему Симонис о разговоре своем с господарем - и про договор, базилевсом порушенный, и про татар, и про долг кровавый, что брал потом Милутин с ромеев.
- Правда ли все это? - вопросила Симонис базилевса.
Не сразу ответствовал тот:
- Правда, дочь моя, не бывает одна, их всегда много, правд этих. И то, что правда для Милутина, вовсе не обязательно правда для Андроника. Был договор, да решил Милутин, что базилевс нарушил его. А почему решил? Выставили воинство его супротив татар, дескать, обманом. Но не только его - и болгарское войско в бой вышло, и ромеи татарам противостояли, правда, в местах иных то было. И все единовременно - только так можно было одолеть нехристей проклятых. И ежели хотя бы один из союзников ушел, не повернул бы мечи свои супротив Орды - торжествовала бы она всецело. Всем жертвовать чем-то пришлось, не одним сербам. А как иначе? Раз враг пришел - время не торг вести, а защищать земли свои. Пошел я на хитрость, но разве был у меня выбор? Должны были сербы хотя бы ценою жизни своей задержать Орду на несколько дней - они и задержали. Разве лучше стало бы нам всем, не возьми тогда я грех на душу? Что с того, что пали бы сперва Болгария да Македония, а потом уже и державы иные? До всех враги доберутся рано иль поздно. Так не лучше ли сразу ударить, собрав пальцы в кулак? Тогда и жертвы будут не напрасны, не
перебьют всех в норах поодиночке. А что воинов много пало, так то не беда, женщины новых родят. Запомни, дочь моя! Немало варваров приходило в великую империю - и таких, и сяких, и всяких прочих. Но приходили они и уходили, а империи стоять до второго пришествия. Когда припожаловали сербы твои в пределы имперские - давно это было, но ромеи ничего не забывают, - то творили они такое, по сравнению с чем татары нынешние все равно что отроки из хора церковного. От Диоклеи до Солуни стояли вдоль дорог колья с наколотыми на них телами подданных императора. Подобно зверям лесным живут варвары и умирают так же, не чуя боли. А нам хранить веру Христову да знание великое. Не жалей их, дочь моя. И не верь.
Настал день, когда снова села на корабль королева сербская со свитою своей и вернулась в страну, где теперь жила она. Если и знал что-то муж ее, король Милутин, про обитель Пантократора, то виду не подал. И потекли годы, один лучше другого. Закончились войны, поля родили исправно, народ благоденствовал, и детей рождалось особенно много. Росли с каждым днем знаменитые сорок задушбин, хорошели. Дивились люди на красу такую, кланялись стенам недостроенных храмов издали. И мнилось, что навсегда оставило эту страну благословенную страшное проклятие.
Расцветала день ото дня молодая королева, была она уже не ребенком, но женщиной. Красота ее только налилась новыми красками. Едва ли не половина ангелов да богородиц, коими украшали греки храмы сербские, были с лика ее писаны, к вящему удовольствию господаря. Но так и не полюбили королеву в народе. Ангел-то оно ангел, токмо знаем мы этих ангелов! Только отвернешься, а там уж и бес хвостом крутит. Говорили, что порчена гречанка, что, пусть и лик у ней ангельский да нрав кроткий, все зло для семейства господарского в ней одной сосредоточено. И еще говорили, что нельзя смотреть в глаза ей - околдует, ведьма.
Но взгляды обращены были отныне не только на королеву, как прежде, но и на наследника престола, молодого королевича Константина. Был он прекрасен, как языческие боги древности, нельзя было на него наглядеться. Истый Неманич, брат своего отца и сын своего деда - немало про то говорено было в народе, каждый за долг почитал высказаться о том, на кого из отцов своих более похож наследник, в кого пошел он статью и норовом. Был он совершенен, и не было изъяна на нем. Горевшее в Неманичах пламя, как открылось Симонис, в молодые годы давало только свет, не отбрасывая тени. А еще был мальчик ласков и сильно любил мать свою.
Хоть и юн был летами королевич, а уж выезжал на господарскую охоту да лихо пускал с кулака в перчатке кожаной сокола королевского. Метко бил из самострела птицу да зверя. Лицом и телом подобен был Константин предкам своим - заметно сие было уже теперь. Порода. И умилялась мать, на него глядючи - точно такими должны были быть в юности и муж ее, и тот, другой. Особенно глаза… О, эти глаза! Но пугало Симонис, что сын ее так рано выказывать стал все черты породы своей. Подстрекал его к тому Милутин, сажал чадо неразумное на большого коня, брал на охоту да в лагерь к воинам своим. Всплескивала королева руками:
- Упашће! Разбиће се![130 - Упадет! Разобьется!]
- Не падали еще с коней в роду нашем, - был ответ, - кроме брата моего, да и тот по воле Господней.
Едва только крепость появилась в руках Константиновых, дал господарь ему оружие - не детское, для забавы, а то, коим убивают на поле брани: остро заточенные клинки с золотыми, усыпанными самоцветами рукоятями, бьющие без промаха самострелы да буздованы всякие разные. Только меча в руки не давал, ибо роста наследнику недоставало покамест. Может, и недоставало, а в тринадцать лет был он уже выше матери своей. Зато в стычках со сверстниками не было ему равных, и гордился им господарь.
Мать, как и положено ей, тревожилась, ибо других детей родить уже не могла. Выписывала она для сына лучших учителей из Константинополя, дабы учили они юного королевича языкам и наукам разным, дабы мучили его ненавистным всем отпрыскам знатных фамилий «Стратегионом». И с ужасом узнала она, что когда проснулся в Константине мужчина, - а было ему в ту пору двенадцать лет, - господарь сам привез для него во дворец трех ладных девушек да научил сына, что и как надлежит тому делать. Так принято было в семье этой. Девы же оные носили отныне одеяния яркие да украшения богатые, и хотя сами считались служанками, но тоже имели прислужниц.
Ярким было солнце в этих краях, высоко поднимали горы вершины свои. Испокон веков росла здесь лоза Неманичей. Любил их Господь - высоких, сильных и красивых, с дивными глазами. Плескались кудри их на горячем ветру, омывала вода ключевая тела стройные. Топтали кони их копытами молодые травы, а клинки в руках яростно блестели. Осушали они чаши с вином заздравные, плясали коло и ласкали женщин своих. Росла лоза, ветвилась, зрели багряные ягоды и проливались на иссушенную землю - то соком виноградным, а то и кровью. Королями становились они по праву рождения.
Но не родит земля каждый год, нужен ей отдых. И везде это так. Бывало так, что в ином роду благородном рождалось сразу несколько мужей видных, но любой род хирел и слабел с годами. Только лоза Неманичей веками вилась, и в каждом поколении давала она плоды преизобильные во множестве - либо святого, либо господаря великого, либо воина сильного, - и не было в лозе той пустых соцветий. Все мужи породы этой похожи были друг на друга как две капли воды, и не вырождалась лоза. Создавали они державу свою с любовью, пестовали да хранили во времена темные, и всегда знал народ, даже в самую лихую годину: если Неманич впереди, значит, пребудет с ними удача, значит, близко спасение. Многое давал им Господь - но взамен и требовал сполна. И мало кто из Неманичей доживал до зрелости, дабы сила его явлена была в полной мере.
Не давало покоя королеве сербской то, что слышала она от отца своего. И спросила как-то мужа: а правда ли, что явились сербы в империю ромейскую нежданными и незваными, много дел натворили небогоугодных и много людей невинных пострадало от них через это? Почто тогда базилевса ругать за то, что прикрывался он жизнями сербскими от врагов своих?
Долго молчал на то Милутин, а потом ответствовал:
- Многомудры базилевсы византийские, да только глядят они на нас сверху вниз, и целые народы для них - все равно что игрушки. Не ведут императоры счет жизням нашим, не ставят их даже в мелкую серебряную монету. Мы для них - что фигурки из кости слоновьей на доске шахматной. Но мы люди и живыми бываем порой. И боль чувствуем так же, как все прочие, как варвары и ромеи, - могла ты в том убедиться.
- Но вы же пришли к ним, не мы к вам.
- Мы выживали. Нећеш нас ваљда кривити за то?[131 - Неужто поставишь нам то в вину?]
И открыто было королеве, что все века, кои сербы провели на землях, у империи отвоеванных, они только и делали, что пытались сохранить жизни свои и детей своих, и пришли они в империю не за золотом или славой и не за кровью напрасной. Выбора не было у народа, некуда было ему деться - вот и подался, куда смог. Желание жить - не грех, раз даровал его Господь.
И поняла с годами королева, что не все видимое есть сущее. Вон, почитали латиняне мужа ее едва ли не за исчадие ада, говорили про него, что жесток он и жаден сверх меры, что вероломен и помышляет токмо об удовольствиях телесных да о стычках кровавых, а уж о пирах его роскошных и о распутстве, что там творилось, так и вовсе легенды слагались. А на самом деле все было по-другому. Восседал король на пирах тех, да только в рот ничего не брал, кроме воды, а за полночь, когда упивались гости и валились под лавки, уходил к себе никем не замеченный и предавался делам насущным. И не ведал никто, что почти не спал он и не давал покоя телу своему. И что ел он мало и только простую еду - хлеб грубый, какой в Константинополе ели разве что бедняки, сыр и то, что в огороде выросло, да и посты соблюдал ревностно.
А что надевал он на себя золота и каменьев немерено - так это дабы преисполнились люди священным трепетом пред могуществом королей сербских, самому ж ему то золото было без надобности, да и одежды носил он черные и самые простые, будто и вправду схимник. А еще бывало - выходил он порой с крестьянами в поле работать. О таком диве дивном посланники чужестранные шепотом говорили, как будто был король сербов чернокнижником да пил по ночам кровь христианских младенцев. А и было все просто: повидал господарь на веку своем слишком много низости человечьей, познал он глубины ее сполна, посему и отдыхал на земле душой. Не был он исчадием ада, и только одна слабость водилась за господарем…
Прибыл однажды в Призрен из Константинополя игумен обители Пантократора. Сего игумена, как человека красноречивого и искусного, послал базилевс к зятю своему, дабы просить помощи военной против еще одних врагов империи ромеев. Взбунтовались каталанцы - те самые наемники-латиняне, что бродили по городу пьяными. Мало-де дал им базилевс золота в оплату за труды их. А и позабыли они, что от хана-то бежали в страхе великом и не смогли оборонить земли ромейские, как было то уговорено. Взбунтовались они, опустошать принялись земли имперские, до самого Афона безобразия чинили. Одного взгляда на них было Симонис достаточно, дабы заключить, что не будет с вояк сих ничего путного, ибо грабить ромеев мирных куда как проще, нежели с кочевниками воевать, да и давно уж известны были рыцари сии бесстрашные жаждой своей к наживе да попранием закона Божьего. Обязался Милутин подсобить тестю, изловить каталанцев да научить их хорошенько, как надлежит воинам почитать императора своего.
Поговоривши о делах державных, стал вдруг Милутин расспрашивать посланца базилевсова о сыне своем. Слышала про то Симонис, но виду не подала - ни печали, ни радости не увидел никто на лице ее. Игумен же подробно повествовал отцу о добродетелях и терпении королевича Стефана. Тронули рассказы эти суровое сердце господаря, решился он возвратить сына. Так, после многих лет заточения на чужбине, вернулся Стефан в Сербию вместе с сыном своим Душаном. Поселил их Милутин в отдаленном монастыре в области Будимльской, что на самом юге Диоклеи. Сердце сердцем, а присматривали там за ним зорко, ибо не забыл господарь проклятия рода своего, глубоко оно в нем отпечаталось. Не могла королева сноситься с изгнанником так, чтобы не стало это известно, но все же было ей легче при мысли, что стал он отныне ближе к ней.
Привез с собой игумен дары от базилевса - списки с книг старинных и пергаментов, имевших касательство до истории народа сербского в пределах империи ромеев, а такоже книги духовные. Перебирая свитки драгоценные, обратилась Симонис к игумену с вопросом - как так случилось, что племена сербские, живя благословенно где-то в Сарматии, вдруг пришли в движение и оказались не где-нибудь, а на границах империи? Зачем решились на такое странствие многосложное? Ради золота шли они вперед или что-то гнало их? Дивился на то игумен. Боялся он, что спросит его молодая королева про изгнанника, чье имя нельзя произносить вслух, а тут вещала она, как старец, годами умудренный.
- На все Божья воля, дочь моя, - ответствовал игумен. - Народ приходит и народ уходит, а земля остается вовеки. От земли все наши радости, от нее же и беды. Отчего, спрашиваешь, пустилось племя супруга твоего странствовать? А ты сама - отчего покинула дом отца своего и живешь теперь в стране чужой? Разве не пришел муж твой под стены Города Великого с воинством большим? Так же было и у народа его: жили они жили, не трогали никого, землю свою, какая им от Бога дадена, возделывали, а тут поналетели чужаки ордами, и жизни не стало вовсе. Вот и пустились во все тяжкие, не по доброй воле, знамо дело. Когда на море начинается большая буря, не укроешься и в тихой заводи. Страшное то было время. Восточная империя ромеев только-только нарождалась, а все вокруг пришло в движение. Не было такого народа, чтобы не переходил с места на место. Оттого не устояла Западная империя. Накатывались на нее варвары, как волны на песок, подтачивая самую ее основу. Византия же, по воле Господней, не токмо выстояла в ту бурю, но и закалилась, усилилась, обрела немало земель новых. И были сербы всего лишь одной среди многих
варварских орд, что пришли тогда к границам ее, смытые с родных своих мест переселением великим. Никто тогда и помыслить не мог ни о союзе с ними, ни о вере единой. Дикари и язычники не знают верности слову - они и слова-то Божьего не ведают.
- Так выходит - виновны они в том, что вторглись в пределы ромейские? Никто их сюда не звал.
- Виновны? О нет, королева! Нет вины на них, ибо неразумны они, что дети малые. Они и про империю ромеев-то не ведали ничего, даром что прошли ее вдоль и поперек. Выживали они, как умели, в то страшное время.
- Тогда виновны те, кто прогнал их с мест обжитых?
- Они тоже невиновны, королева. Так же были они кем-то приведены в движение.
- Но был же тот, кто первым двинулся в сторону заката?
- Воистину, было такое племя. Но нету его давно уж на свете, вымерло все. Жили люди далеко на Востоке, пасли стада свои на равнинах, коим нет конца. Но, видать, прогневался на них Господь за что-то. Лето в тех краях стало жарким, трава на пастбищах вся повысохла, а зима сделалась так холодна, что снег накрыл их толстым ледяным одеялом. Сперва пал скот, а потом и люди. Тем, кто остался в живых, не осталось ничего иного, как бежать без оглядки куда глаза глядят. Они и бежали. Но везде уже кто-то жил, кто-то пас стада и возделывал пашню. Свято место пусто не бывает, а на одном поле два пахаря не уживутся. Вот отсюда все и пошло. Не ищи виноватых, дочь моя. Все, что дается нам свыше, - это испытание. Кого больше любит Господь, кого он больше одаривает милостями своими, того и крепче испытывает, и суровей наказывает. Так было всегда, так будет вовеки.
Последний кусочек смальты встал на место свое в мозаике, куда более величественной, нежели те, что украшали Святую Софию в столице империи ромеев. Каждый дрался за жизнь свою, но более умные - за жизнь рода своего. Господари дрались за жизни народов своих, и только патриархи да императоры - за жизни народов многих. Кто-то жертвовал врагами, кто-то друзьями, а кто-то - и самим собой, но не было в том ничьей вины. Мир устроен был так, что каждый получал то, что нужно было ему, - но не каждый сохранить мог полученное. И с того, кому дадено было больше, больше был и спрос.
Милутин меж тем взялся за дело свое излюбленное. Дорвался козел до огорода. Вышел он с войском своим в сторону Афона. Доносили ему гонцы, что чинят каталанцы разорение на Святой земле и в окрестностях, грабят да убивают народ ромейский, жгут все подряд, женщин бесчестят и по-иному безобразят как могут, ничего не боятся, проклятые. А самые наглые даже к монастырям Божьим подступились, к самому Хиландару, сербской святыне. «Безобразлуче, значи?»[132 - Безобразят, значит?] - вопросил Милутин, и глаза его были в тот миг добрыми-добрыми. И взялся учить каталанцев достославный король-схизматик уму-разуму через то самое место, коим и грешили они. Отец его, король Урош, светлая ему память, украшал дороги кустами сирени. Сын же изукрасил их на свой вкус - поставлены были вдоль дорог колья с наколотыми на них телами лиходеев. Очищена была Святая земля от мерзости эдакой.
А жизнь текла тем временем, как реки в предгорьях, - стремительным и бурным потоком. Уже службы шли в только что отстроенных храмах, и привел король семейство свое в новый дворец среди сада большого, где надлежало им пребывать теперь в радости. Возведен он был по образу и подобию палат влахернских, и дивились люди красоте его. Подъехав к вратам, увидала Симонис над ними искусно выточенный в мраморе герб. Оборотилась она на свиту мужа своего - а и юнаки несли знамена с тем же гербом. Прежде такого она не видала: расправил свои крыла на алом щите белый орел, но не простой, а двуглавый, почти как орел Палеологов. На груди же у орла - алый щит с крестом сербским. Изумилась королева.
- Что за герб? - спросила она мужа своего. - Прежде не видала такого. Будто слились в нем орел Палеологов и крест сербский.
- Отныне это герб королевства Сербского, - ответил на то Милутин. - А что на иной похож, так не случайно это: когда две державы станут одной, менять не придется.
- Но кто ж тот правитель, которому под силу будет исполнить задуманное?
- Пора бы уж и догадаться, мать, - ответствовал Милутин, с улыбкой взглянув на сына.
Сочилось время, как вода в клепсидре. Завершено было возведение последней задушбины, Грачаницы, что была краше всех прочих. И в храме тамошнем на стенах написали греки самого короля Милутина и супругу его Симониду Палеологиню в одеяниях царских. И ангелы летели к ним сверху, осеняя их головы венцами небесными.
По такому случаю назначена была торжественная служба, на которой господарь вдруг лишился чувств и упал, как всем показалось, замертво. Старость будто обходила его стороной, остался он так же силен и крепок, объезжал всю большую страну свою вдоль и поперек, ходил на вепря мало не в одиночку. Ничто не предвещало худого - а поди ж ты! Мало кому отпущено было столько, сколько ему, но все земное имеет предел. Унесли господаря в палаты, уложили на ложе. Боялись худшего, но вскорости пришел он в себя.
В великом ужасе не отходила от него Симонис ни на час, как и пристало любящей и верной супруге. Страшно ей стало за сына своего и за всех вокруг. Нес господарь на себе проклятие рода своего, а как умрет - на кого падет оно? Когда-то давно казалось ей, что, если бы муж ее умер быстрее, стала б она счастливее. Нынче же ругала себя за глупость детскую и молила только об одном - чтобы жил он как можно дольше.
- Душо моја[133 - Душа моя.], - сказал он ей, - недостоин я, чтоб остаток жизни просидела ты у постели старца немощного. Виноват я пред тобой и пред сыном своим. Вправе ты ненавидеть меня, и было бы то справедливо. Бес попутал меня в тот миг, как увидел тебя. Потерял я разум, ослепила меня страсть. Сможешь ли даровать мне прощение свое?
Взгляд ее в тот миг стал таков, что вопрос сей был излишним.
- Не властен я изжить проклятие рода моего. Прав был Стефан - все мы слепы, хуже того - ослеплены. Кто властью, кто золотом, кто гордыней, кто яростью, кто томлением любовным. Все мы слепы - он один прозрел, потеряв глаза свои. И пред ним вина моя такова, что не искупить мне ее ничем.
Молчала Симонис. Знала она теперь все вопросы и все ответы на них, но знание это не принесло ей радости. И тогда посмотрел на нее господарь и спросил тихо:
- Срце моје, реци ми истину - дали си ме волела бар један дан, за све ово време што смо били заједно?[134 - Сердце мое, скажи мне правду: любила ли ты меня хотя бы один день из всех, что были мы вместе?]
Улыбнулась она, ибо излишним был и сей вопрос тоже:
- Тебе, господару мој, немогуће је не волети[135 - Тебя, господарь мой, нельзя не любить.].
Сказала - и дотронулась рукой до волос его, он же весь просветлел:
- Онда дођи овамо![136 - Так иди же ко мне!]
Горбатого еще могила может исправить, а господарю сербскому и она нипочем. Передумал он покамест умирать, совсем о другом мысли его, вернула ему жизнь возлюбленная его королева. По высшей воле легла любовь, как печать, на сердце его, легла, как перстень на руку. И крепка была, как смерть, и люта, как преисподняя.
- Душо моја, - прошептал он ей, когда дыхание его стало ровным, - скажи мне, ведь любила ты и сына моего все это время?
Прикрыла глаза Симонис, не в силах ответить господарю.
- Значит, любила. Что ж, люби его и впредь, ибо достоин он любви более, нежели кто другой.
От слов таких потеряла Симонис дар речи. А господарь меж тем продолжал:
- Как-то давно приснился мне сон… Даже не сон, нет - увидел я это как наяву. Явился ко мне святой Савва, небесный покровитель рода нашего. В руке у него была лоза виноградная, а на лозе сидел белый орел о двух головах и расправлял крыла свои. На каждой голове было у него по короне: одна ромейская, другая - сербская. Протянул мне святитель небесный лозу - тем сон и закончился. И подумалось мне, что это знак свыше: суждено лозе Неманичей соединить орла Палеологов с крестом сербским, слить обе державы в одну и хранить ее от бед и напастей во дни смут грядущих. Однажды тот, в ком течет наша кровь, взойдет на трон императорский в Константинополе и объединит обе державы под скипетром своим. И тогда ни Запад, ни Восток не осмелятся поучать, во что нам верить и как жить. Константину это будет по плечу, как достигнет зрелости, ежели одолеет он проклятие.
На другой день встал господарь с постели как ни в чем не бывало и занялся делами привычными - то с войском своим, то с царедворцами, то на охоте весь день пропадает, а ведь разменял уже восьмой десяток. Пыталась перечить ему Симонис - мол, поберечь лучше себя, не перетруждать. Но перечить Милутину - все равно что воду лить против ветра. «Ни один Неманич не преставился лежа в постели, ибо нет хуже позора, - был ответ. - Всегда умирали мы с оружием в руках. И не были жены наши никогда сиделками». Все как всегда. Ја сам краљ, на мени је одлука[137 - Я король, мне и решать.]. И что ты на это скажешь? Жил господарь жизнью через край, дышал полной грудью, ни в чем себе не отказывал и меры даже знать не хотел.
Через полгода привезли юнаки бездыханное тело господаря с осенней охоты, еле успели соборовать его. Случилось несчастье на привале, когда разжигали большие костры и жарили на них туши оленей и вепрей, а на траве расстелены были богатые узорчатые ковры да посуда драгоценная на них разложена. Встрепенулся вроде бы король и молвил: «Ја чујем рог. У шуми још увек је лов?»[138 - Я слышу рога. В лесу еще охота?] Но ответствовали ему все: «Не, господару, учинило ти се. Ми ништа не чујемо»[139 - Нет, господарь, показалось тебе. Мы не слышим ничего.]. Однако же когда подняли они серебряные чарки со шливовицей, за удачный лов, опять встрепенулся король, даже чарку свою не выпил: «Ја чујем рог. То је лов»[140 - Я слышу рога. Это охота.]. Но ответствовали ему: «Не, господару. Ми ништа не чујемо. Немо овде другог лова»[141 - Нет, господарь. Мы не слышим ничего. Нет здесь другой охоты.]. А потом, говорят, когда сели все на ковры и принялись за дичину, истекающую нежным золотисто-розовым соком, король, не разделявший их трапез, стоял поодаль с сыном своим, но вдруг бросился прочь да вскочил в седло свое с
криком: «Ја чујем рог! Они ме зову!»[142 - Я слышу рога! Они зовут меня!], и прянул конь его прямо в чащу.
Побросали все юнаки да устремились следом, но никак не могли догнать короля, только мелькал он впереди, среди деревьев, да стучали подковы коня его. Но вдруг все стихло, и узрели юнаки - вон он, господарь их, лежит на листьях опавших да глядит в небо, не говорит ничего, сам живой еще, глаза же его будто стекло, а конь бродит вокруг и ржет. Видать, в скачке случился у короля удар, и пал он на землю. Забрала господаря Дикая Охота, ибо звучали рога ее только для него одного. Верой и красотой строил он страну свою, и расцвела она наконец долгожданными и преизобильными цветами. Правил он сорок лет и воздвиг сорок монастырей, в коих стал ктитором[143 - От греч. ktitor (основатель, создатель) - человек, на средства которого построен или заново убран (иконами, фресками) православный храм.], - по храму на каждый год, ибо дал когда-то обет в том. Твердили иные злопыхатели, что много было грехов у господаря и что так замаливал он их пред Господом. Всяко может быть, только что с того? Не для того жизнь дается человеку, чтоб не грешить, а для того, чтоб замолить грехи свои.
Люди при Милутине зажили богато и вольготно. Не токмо князья да бояре, но даже и простолюдины, ибо много делал он и для них. Больницы и дома странноприимные отстроил, а прежде их в стране в глаза не видывали, и подаяние раздавал, не скупясь, тем, кому потребно оно. Не был побежден Милутин ни в едином сражении и вдвое увеличил размеры державы своей супротив того, что оставили ему отец с братом. Простиралась она теперь от Дуная, что называли ромеи Стримоном, до Ядранского моря, от Дрины - до моря Белого, вплоть до самого Афона. Пережил господарь пятерых жен своих и детей без счета, и даже внуков иных, а сына даже ослепил своею рукою.
Но едва накрыла могилу господаря плита мраморная, как снова налетели на Сербию злые ветры. Держали страну прежде сильные руки, а как ослабли да разомкнулись, так и стряслась беда. Обернулась королева, на троне сидючи, а вокруг - никого из тех, на кого можно было бы опереться. Сын в бой рвется, да только молод он еще, годков ему всего шестнадцать, и хоть мечом справно машет да «Стратегион» одолел, но господарю ж не токмо сие потребно.
Тут же и враги старые ждать себя не заставили - и как они, проклятые, скоры-то на подъем поживы заради? При Милутине и голову поднять не смели, скор был господарь на расправу, а тут вольницу почуяли. Бежал из крепости, подкупив стражников, Владислав, объявился на северной границе с войском, наполовину сербским, наполовину венгерским, господарем себя кличет - дескать, по договору в Дежево после смерти Милутина править потомкам брата его, Драгутина, а что отрекся тот под принуждением, так не мог он отречься за сына. Покинул обитель свою и королевич Стефан. Те, что приставлены были следить за ним, сами признали его королем и подались вместе с ним, а иноки тому не препятствовали. Объявился Стефан на восточной границе с войском, наполовину сербским, наполовину болгарским, помог ему царь Шишман, муж сестры его Анны. Тоже господарем кличет себя Стефан по праву, ибо он старший сын Милутина и преемник законный.
И собрались все, кто верен остался семье господаревой, в Призрене, провозгласили королем сербским Константина да поставили его во главе воинства, ибо ему завещал Милутин державу свою, его назвал преемником своим. Перекрестила Симонис сына на прощанье и долго глядела вослед ему, тяжко было у ней на сердце.
Двинулись все три воинства, равные по мощи, навстречу друг другу. Только сталь могла решить спор Неманичей. Почуяла Симонис неумолимую поступь проклятия. Разливалось оно в воздухе, текло по воде и стелилось по земле. Скоро, очень скоро падет оно на головы жертв своих. Широка земля, высоко небо, можно идти на все четыре стороны и никогда не встречаться, но раз родился Неманичем, никуда тебе не деться, найдешь ты проклятие свое, и оно тебя отыщет, где бы ты ни был. Не разойдутся двое Неманичей на одном поле, не разъедутся, не уживутся они там - многое могла поведать о том королева сербская. А тут их сразу трое собралось. Не носит столько земля.
Ни жива ни мертва сидела королева в палатах своих, когда принесли ей добрую весть. Встретились в поле два воинства, Владислава и Константина. Досталась победа Константину. Зарублен был умудренный летами бунтовщик молодым королевичем в честном бою. Отныне не будет ветвь Драгутинова воду мутить, ибо не оставил брат старого господаря более сыновей. Хотя нет, был еще сын, Урошичем звали его в миру, но убоялся он проклятия родового и скрылся от него за стенами монастырскими, приняв постриг, и не коснулось его проклятие крылом своим. И хотя радостной была весть о победе, не по себе стало королеве, ибо вновь свершилось неизбежное - брат убил брата. Но впереди ждала сеча еще страшнее прежней.
Как встали друг против друга два воинства - одно Константиново, другое Стефаново, - не смогла королева усидеть на месте. Берет она перо и бумагу да пишет письмо Стефану - когда-то жениху своему нареченному, а нынче выходит так, что и первому врагу: «Заклинаю тебя, Стефан, всем святым, что есть у тебя, не дай свершиться греху тяжкому. Не убий сына своего Константина - сын он тебе, хотя и сам о том не ведает. Не допусти смертоубийства, иначе вновь падет проклятие Неманичей на тебя и на потомков твоих и сотрет их с лица земли». Запечатала королева сербская письмо печатью своей и шлет с гонцом к Стефану. Все продумала королева - не станет убивать он сына своего. Одно только позабыла - ослеплен Стефан, нет у него глаз, нечем прочесть ему послание ее, а чужим людям видеть его не надобно.
Меж тем сошлись два воинства. Вел одно Константин, другое - Стефан, оба с воеводами своими. Но поелику был Стефан незряч, то садился он на коня, коего вели в поводу юнаки, и так как не мог сам, подобно отцу, испытывать крепость мышц своих прямо в поле, то только лишь указывал. Не было еще такого ни на чьей памяти, чтобы слепой водил воинов в сечу. Сошлись два воинства - но ни одно не могло взять верх. День бьются, два бьются…
Не усидела королева в Призрене, ходила по палатам взад-вперед, не было ей покоя. Велела седлать коней для себя и свиты своей да выехала прямо туда, где решалась сейчас судьба их. Но не суждено было доехать ей до поля бранного. У Печа повстречались ей воины раненые, что ехали с севера, все больше и больше их становилось с каждым поворотом дороги. Поведали они королеве, что на третий день повернули оружие воеводы Константина, болгарами подкупленные, против господаря своего, на том битва и кончилась. Взял верх Стефан, будет теперь у Сербии новый король. Держат опального королевича под стражей, в шатре его.
Бешено забилось сердце Симонис от вестей таких, быстрее погоняла она коня, дабы не опоздать. Едва миновала королева со свитою своей мост через Ситницу, как узрела обоз на дороге. Старшие над ним признали ее, но на вопрос, что везут они, не могли внятно ответствовать. Неправильным показалось это Симонис, спешилась она, подошла к подводе да откинула край ковра, коим была та накрыта. И ужас обуял ее, ибо узрела она сына своего, королевича Константина, мертвого, с перерезанным горлом. Земля ушла у нее из-под ног. Умерла в тот миг дочь базилевса Андроника, этот ангел, тихий и кроткий, но дала знать о себе истая королева сербов, будто родилась она не в роду Палеологов, а в роду Неманичей. Ни слезинки не пролилось, ни стенания никто не услышал. Развернулась королева да вскочила на коня.
- Где Стефан? - только и услышали воины вопрос ее.
- В Призрен направился, господарыня, дорогой другой.
Прянул с места конь королевский, только копыта засверкали. Мчалась она так всего раз в жизни - когда умыкнул ее король Милутин. Но теперь была сама она, и кинжал висел у нее на поясе. Прежняя Симонис, няньками воспитанная, и подумать о таком не могла. Спешила она в Призрен, возмездие стучалось в ее сердце. Должна была она наказать того, кого любила, за то, что не пощадил он их сына. Крепко въелось проклятие Неманичей в ее душу, и сама она в этот миг стала, как они.
Не ведала королева сербская, что въехал уже королевич Стефан с воинством своим, изрядно увеличившимся за счет двух других, в Призрен. Явились они на главную площадь к храму, где ждал уже их архиепископ Никодим посреди народа собравшегося. И молвил он:
- Помазал бы я тебя на царство, Стефане, да только закон не велит - не может господарь сербов быть слепым. Невиданно, чтобы слепому приличествовало царство. Куда заведет он народ свой? В какие овраги? Каким поводырям доверится?
И загудела толпа одобрительно. Но вышел вперед Стефан:
- Правду говоришь, отец святой. Только нисам ја слеп![144 - Не слеп я!]
С этими словами сдернул он повязку с глаз своих, и обмерла толпа - сияли глаза королевича, как камни драгоценные на солнце, величием и яростью.
- Одакле ти очи, сине мој?[145 - Откуда глаза у тебя, сын мой?] - вопросил Никодим.
Был он изрядно изумлен, ибо видел королевича ослепленным и в том мог поклясться.
- Что и откуда имеем мы, аще не от Господа нашего? - был ответ ему.
А в толпе кричали уже - чудо! чудо! Господь вернул глаза Стефану - значит, хочет Он, чтобы Стефан правил нами. И никто помыслить не мог иначе, ибо были в толпе и те, кто видел в тот роковой день и час, как король Милутин своею собственной рукой ослепил сына. Верна была рука старого короля - в том мог поклясться каждый. Но и зряч был ныне Стефан - сие тоже нельзя было оспорить. Потому и уверовали все в чудо возвращения глаз незрячему по воле вышней. Тотчас венчан был Стефан Урош архиепископом Никодимом в сослужении всего собора духовного на престол сербский королевским венцом. И народ встретил его на площади ликованием да криками радостными. Окончилась смута, был теперь в Сербии новый король.
Никто не посмел остановить королеву. Вбежала она в залу, когда был там Стефан и бояре его приближенные. Совсем близко подошла к нему, занесла кинжал…
- Стефане, шта учинио то![146 - Стефан, что наделал ты!]
Но упал кинжал на пол со звоном. Посмотрел на нее Стефан, увидала она глаза его - и выронила орудие убийства. О, эти глаза! Она уже распрощалась с ними навсегда, но тут они были подле нее и излучали такую грусть и такое тепло… Если б смотрели они с холодом и ненавистью! О, если бы! Тогда… Но Стефан был не таков, подхватил он падающее вослед кинжалу тело и не отпускал.
- Шта ти је? - спрашивали глаза его. - Зар не видиш, ја нисам крив[147 - Что же ты? Разве не видишь, не виновен я.].
- Я слала тебе гонца с письмом, я просила, я молила тебя - пощадить нашего сына!
- Письмо?
- А ты? Что сделал ты?! Приказал его зарезать?
- Нашего сына? У нас был сын?! Я не получал письма!
- О Господи, проклятие снова пало на нас…
Бережно поставил король Симонис на пол, как вазу хрупкую, драгоценную, опустился на колено пред ней - совсем как тогда, в Константинополе, - и взял ее руки своими:
- Пред лицом Господа клянусь - не убивал я королевича Константина, не приказывал никому делать это богомерзкое дело. Крест целовать в том готов. Веришь ли мне теперь? Я не видал письма.
- Ја сам га видео![148 - Я его видел!] - раздался глас из-за спины.
Обернулась Симонис. Стоял позади нее королевич Душан. Посмотрела она на него. Истый Неманич. Так выглядел когда-то Стефан, когда был молод, таким же был, должно быть, Милутин, и Константин стал бы таким, кабы не… Но глаза эти не дарили тепло, глыбами льда сверкали они на вершинах Черной горы. Ошиблась она, полагая, что сошлись на одном поле три Неманича. О нет! Было их на сей раз четверо!
- Я взял письмо у гонца, прочел и сжег его. Я убил Константина. Сколько можно верить этой ведьме, отец! Этот ублюдок не брат мне никакой был, и тебе тоже. Лучше спроси, под каким кустом нашла она отца его. Хочешь, чтобы правили нами эти Палеологи? Да будь моя воля, я б…
Осекся молодой королевич. Страшный грех на душу взял, брата убив, не расплатиться ему теперь во веки вечные. Разгневался господарь Стефан на такие слова, швырнул в сына своего, что под руку подвернулось, да наказал ему, чтоб не показывался тот ему на глаза более. А Душану только того и надо - резко развернулся, пнул ногой скамью, ажно отлетела та к стене да развалилась на части, - и выбежал из залы. Потом вскочил на коня, да и ускакал с юнаками своими в Зету, ибо та назначена была уделом его в королевстве Сербском.
- Опрости му, Господе![149 - Прости его, Господи!]
Все повторялось. Жизнь шла по начертанному ей свыше кругу, и никак нельзя было перечертить его заново, но только наблюдать за величественным ее ходом. Вот опять озлобился сын на отца. Она смотрела на все, но даже слезы уже не текли из глаз ее, как когда-то, не осталось их более, все выплакала давно. Не родилось еще того Неманича, чтобы был к ней равнодушен - любили они ее, как и ненавидели, со всею своею страстью.
Вскорости женили королевича Душана на болгарской царевне Елене. Традиции в семье этой блюлись свято. По случаю торжеств свадебных полон был город гостями, и более всех из них было, как и положено, болгар заезжих. Новый царь болгарский Иван Асень (пока старый Шишман воевал в Сербии, захватил он трон его) почтил Призрен присутствием своим. Длился свадебный пир всю седмицу. Здесь ели мясо, закусывали мясом и запивали б мясом, кабы можно было налить его в чаши. Дабы прихвастнуть пред болгарами, достали сербы золотую и серебряную посуду тончайшей работы, кубки, сделанные из огромных перламутровых раковин, и золотые вилки с витыми ручками, сердоликами украшенными. Переглянулись болгары, зашептали - «златнэ вилюшке, златнэ вилюшке» - и налили себе еще по чаше.
Так же голосили ночью под окнами дворца, так же вывешена была простыня с балкона. А король сербский пришел в ту ночь в покои к мачехе своей, утешить ее в горестях. Пришел - да и остался до утра. Прежде такое и представить себе нельзя было, но нынче… Будто была это их брачная ночь. Насладилась-таки королева глазами любимыми - глядеться в них, трогать, целовать было мучительно приятно, даже сильнее, чем прежде. И сказал ей король, когда дыхание их стало ровным, однако же не выпуская добычу из рук своих:
- Когда-то давно на небесах свершился наш брак. Многое случилось с тех пор. Но мы - вот они, остались, и каждый из нас не связан ничем. Сердце мое всегда принадлежало тебе, моя королева. Почему бы небесный брак не сделать земным? Мне не нужно иного.
Коснулась Симонис волос его, что начала уже серебрить седина, и ответила:
- О нет, возлюбленный мой король, теперь связаны мы еще сильнее, чем прежде. Ты связан долгом своим и престолом. А ежели будешь поступать так, как хочешь, - опять падет на тебя проклятие, как пало на отца твоего. Возненавидит тебя сын, а ты - его. Да и как могу я стать женой тебе - я, твоя мачеха? Что люди скажут? Меня же зовут те, кто переступил последний порог и ушел туда, откуда не возвращаются. Не быть мне твоей королевой. Но нельзя тебе оставаться одному. Когда была я в Константинополе в последний раз - помнишь ли нашу встречу? - видела я во дворце базилевсовом девочку, настоящего ангела, походила она на меня, какой была я когда-то. Имя ей Мария, она дочь Иоанна Комнина, брата моего двоюродного, деспота Македонского. Тогда была она совсем еще ребенком, но скоро станет юной девушкой. Будет она тебе хорошей женой. Возьми ее, только поспеши, а то выдадут за хана какого-нибудь.
- Так и отдаст мне ее семейство твое! - усмехнулся король.
- А не отдаст - так явись под стены с мечом да потребуй. Не впервой.
Чем дольше смотрелась она в эти глаза, тем тверже знала, что уйти для нее значило умереть, но тем сильнее звал ее неизъяснимый долг. Когда под утро король погрузился в сон и разжал объятия, тихо ускользнула она из дворца, села в седло и в сопровождении двух служанок покинула столицу, благо все было приготовлено загодя. Вскорости королева сербская приняла постриг в монастыре Грачаница, ктитором которого был супруг ее, и не покидала его до самой смерти. Слал король к ней гонцов - но она не читала посланий его, сам приехал - но не вышла она к нему. Ибо любила. Говорили в народе, что околдовала мачеха пасынка своего, король не слушал ничего, целые дни проводил в храме Грачаницы, но все было напрасно.
Исполнилось ей в те поры немногим более тридцати. Часто бывает так, что в эти годы достигают женщины истинной красоты и зрелости. Так было и с ней, но жизнь ее уже была закончена, ибо началась слишком рано, да и скакала она по слишком крутым холмам на слишком горячих конях. Милосердно погубили инокиню, что была некогда дочерью базилевса византийского и королевой сербской, холодные зимы да снег на вершинах горных - она никак не могла привыкнуть к ним и все время мерзла да мучилась приступами кашля. На удивление спокойно принимала она болезни свои, и почти незаметно случилось с ней то, что уже было единожды во время родов, - Она как бы посмотрела на себя со стороны и испытала от того большое облегчение. Она и прежде верила, что со смертью не кончится земной Ее путь, и теперь рада была тому, что смогла наконец узреть сию истину воочию. Безучастно смотрела Она, как одевали и отпевали скромную инокиню, как клали ее в уготовленную для нее загодя могилу - подле мужа ее. Ни грусти, ни тревоги, ни сожаления не было в Ней. Судьба тела сего, которое по чьему-то высшему попущению приняли за ангельское,
попутав с душой, мало Ее волновала.
Влекло Ее иное. Она смотрела на небо и горы, на храмы и на людей - и Ей не хотелось покидать их. В горный край пришла весна. Со всех сторон долины, где стоял монастырь, пронзали небо горы, поросшие вековыми лесами, не знавшими еще топора. Скалы то проваливались величественными ущельями, то перетекали в холмы, поросшие зелеными травами, на коих, будто капли крови, алели маки. Холмы сменялись плодородными долинами, перерезанными руслами звонких горных речек. И опять их сменяли горы, склоны которых усыпали подобно снегу лепестки дикой сливы. Все цвело и играло, и преисполнилась Она покоя.
Она частенько гуляла по округе. Нравилось Ей наблюдать за людьми - вон пастухи погнали стадо свое на водопой, вон женщины идут с полными корзинами яблок, вон дети… Детей Она особенно любила и часами могла смотреть, как играют они и дурачатся. А если дети забегали вдруг на высокий обрыв и, заигравшись, ступали на самый край его, Она отводила их от края. Они не видали Ее, но чувство радости, которое испытывали при Ее появлении, запоминали и не забывали уж потом.
«Не иначе, ангел-хранитель помогает нам», - говорили жители окрестных деревень. Но видеть они Ее тоже не видели. Только однажды местный кузнец, перебрав шливовицы на свадьбе, узрел на винограднике то ли ангела, то ли царицу небесную в адамантовом уборе, всю светящуюся во тьме, но никто ему не поверил - с пьяных глаз и не такое увидишь. И еще раз было: увидала Симонис совсем маленькая девочка - она заблудилась в лесу зимой. Смеркалось в те поры рано, а волки в тот год подходили прямо к селениям, потому взяла Симонис ее за руку и вывела из лесу. Девочка потом рассказала в деревне про ангела, но все решили, что вышло так оттого, что дети часто придумывают. Однако же про ангела не забыли.
Порой думала Она о Стефане, все не могла забыть его - вот каков он, брак небесный! Вспоминалась Ей часто последняя их встреча пред тем, как бежала она из Призрена. Лежал он на спине, перебирая рукой волосы ее, раскидавшиеся повсюду, - все такие же длинные и сияющие, - и рассказывал:
- Было это в ночь после того, как приходила ты ко мне в обитель Пантократора. Душа моя так возрадовалась, вознеслась в такие выси заоблачные, что, будь у меня глаза, зарыдал бы я от счастья. Но тут мне привиделось…
- Что привиделось тебе, любимый?
- Как будто во сне… Вижу, хоть и незрячий, что предо мной старец стоит…. Не сразу, но признал я его - это ж был святой Савва, покровитель рода нашего! «Что, страдалец, - сказал он мне, а в длани правой держал что-то, - намучился? Иль нет еще?» Открыл он предо мной длань, а на ней…
- На ней глаза твои, смотрят на тебя, да?
- Откуда ты знаешь?
- А потом сказал старец: «Не скорби, Стефане! Вот на длани моей твои очи. Я верну их тебе, коли будет путь твой прям».
- Господи! Откуда?! Да, он так сказал - и протянул глаза мне на ладони. Едва я взял их в руку свою, как осенил он лицо мое крестным знамением, коснулся глазниц и произнес: «Господь наш, даровавший очи слепому от рождения, дарует и твоим очам первоначальное зрение!» Тут очнулся я ото сна и увидал, что сижу в храме, на скамье, а вокруг меня лампады еле теплятся - но показались они мне тогда, после тьмы непроглядной, ярче солнца. По неизреченному милосердию Божию глаза мои вернулись ко мне, стал я видеть, как и прежде, но не показал это никому. Но ты откуда могла узнать про то?
- Я видела сон, просто сон…
Не было таких сербов, что не знали бы про святого Савву. Был он младшим из сыновей великого князя Стефана Немани, основателя рода Неманичей, имя ему тогда было Ростислав или просто Растко. Должен был он умереть во младенчестве, ибо родился слабым и прежде срока, но отец его, как говорили, вымолил сына. И многое ждало его впереди: мог сын княжеский занять престол отцовский и ублажать душу правлением справедливым, мог он стать воином великим и насаждать волю свою повсюду силой мышц своих, мог любить женщин и иметь многих детей от них. Но нежданно для всех покинул Растко отчий дом и объявился на Афоне, где принял постриг под именем Саввы. Разгневался тогда на него отец, великий князь сербский, сильно разгневался. И никто в те поры не понял поступок молодого княжича. Да и о проклятии тогда не ведал никто.
Однако прошло совсем немного времени, и ясно стало, с чего это снизошла такая благодать на сына княжеского. Страшная война разразилась между Стефаном Немани и братьями его, в которой всех их и порешил он. Прозрел это Растко задолго до того, как случилось оно. И постиг он такоже, что нельзя было по-иному противостоять проклятию, как только отказываясь по воле своей от того, что дорого тебе в этом мире. Понял это Растко и отказался. И уже очень скоро понял то и отец его, великий князь сербский, и тоже принял постриг, едва достигнув высшей власти, - почитался он потом в народе как преподобный Симеон Мироточивый. Вместе свершили они немало благих дел, отстроили Хиландар, а потом и всю сербскую церковь православную. И никогда потом не оставлял святой Савва заботами ни народ свой, ни род, заступался за них и оберегал - но только там, где сами хотели они уберечься, ибо обрести могли они, только потеряв. Не зря казался старец сей знакомым Симонис. Был он тоже Неманичем когда-то.
Немало лет наслаждалась Сербия миром и благополучием при короле Стефане. Не было более смут междоусобных, почти не случалось войн с соседями, а связь с Византией крепла. Никогда еще не жил народ на земле сей так вольготно, как в те поры. Занимался господарь делами богоугодными - копил казну, заботился о войске и о простых людях, строил да украшал храмы. В Грачанице повелел он изобразить архангелов, похожих лицом и видом на него и на королевича Константина, напротив того места, где уже стояли в полный рост отец его и мачеха, только был тот архангел, что с него писан, слепым, безглазым. И была Она счастлива, ибо наконец-то все трое были подле Нее.
И поелику построить задушбин более, нежели отец, не мог он уже, решил Стефан поступить по-иному - возвести одну, да такую, чтоб равной ей не было во всей стране и в землях соседних. Обратился господарь за советом к архиепископу Даниилу, преемнику Никодима, которого узнал еще в поры заключения своего в монастыре Пантократора, - Даниил тогда утешал ослепленного королевича своими речами и потом поддерживал. Вместе с ним стал Стефан искать в своих владениях место, достойное того, чтобы принять величественный храм. И была Она незримо вместе с ними. Много объехали они мест разных. Наконец остановился господарь в горной стране, на речке Быстрице, недалеко от Печи, бывшей местожительством архиепископов сербских, в местечке, именуемом Высокие Дечаны. Долина была так дивно хороша, что Она не могла остаться равнодушной.
Не услышал бы господарь голоса Ее, даже если б Она закричала, но когда говорила Она с ним, замирал он и как будто думал о чем-то своем - так он внимал речам Ее. И стоило Ей шепнуть, что вот оно, то место, которое так упорно ищет он, как остановился Стефан и объявил всем волю свою - воздвигнуть задушбину именно здесь. Прошло время, и монастырь Высокие Дечаны уже красовался на том самом месте. И был он прекраснее всех прочих храмов. Стены его были облицованы дивным мрамором трех сортов - белым, серым и розовым, шедшим полосами. На восточной стороне храма сооружен был большой алтарь, а по сторонам его - два придела, один из которых посвящен был святому Савве, небесному покровителю и заступнику рода Неманичей. Так величествен был сей храм, что короля сербского прозвали с тех пор - Стефан Дечанский.
Как и просила Она, взял господарь в жены Марию, дочь деспота Македонского, не пришлось даже стены ничьи штурмовать. Родились у них дети - Она почти что принимала и растила их. Наслаждались все покоем и благополучием, покуда вновь не вернулось в мир проклятие Неманичей - остро почуяла она тот миг, как будто во тьме ночной вдруг вспыхнул большой пожар.
Господарь мирно жил в своих владениях, то в одном дворце, то в другом, занимаясь делами благими и не заботясь о том, что кто-то может желать ему зла. В то время как предавался он уединению в горном дворце Петриче у Неродимля, внезапно наехали туда зетские бояре с сыном его, королевичем Душаном, во главе, окружили дворец и захватили господаря со всем его семейством. И приказал Душан отвезти отца своего в отдаленный замок Звечан. Говорил он всем, что отец замыслил ослепить его по примеру деда, короля Милутина. Но это была неправда. Просто решился в те поры Душан на большой грех - покончить с отцом своим, ибо жаждал власти он более всего на свете и не мог противиться сему. По приказу Душана явились в Звечан ближние бояре его и задушили короля Стефана, когда тот предавался молитве. Тело быстро вывезено было в отстроенную недавно обитель Дечанскую и погребено там.
Она скорбела о нем - хотя так ему, без сомнений, было гораздо спокойнее. Но еще более скорбела Она о народе сем, ибо с тех пор видел он мало хорошего. Делало свое черное дело проклятие Неманичей. Взошел на престол король Стефан Урош Душан, прозванный Сильным, ибо во всем стремился он походить на деда своего, короля Милутина. В правление Душаново держава сербская достигла вершины могущества, но вершина сия оказалась, увы, не слишком крепка.
Только надел король Душан на себя тиару базилевсову, только провозгласил себя в Скопье царем сербов и ромеев, только направился он к Константинополю, - а ворота того почитай что открыты были для него, - как случилась с ним беда. Внезапно умер король, безо всякой на то причины, в самом расцвете сил. Пряма дорога к Великому Городу, да не всякий пройдет ее. Не зря, ох не зря незадолго до конца дней своих потерял царь Душан вкус к жизни. Запирался в своих покоях, ни с кем не говорил целыми днями, не мог ни есть, ни пить, ни сходиться с женщинами, и страх гнетущий был в глазах его - страх, которого Неманичи не ведали прежде. И не могли понять царедворцы лукавые, чего может бояться великий господарь, у ног которого лежит целая империя, подобно блуднице готовая, чтобы взяли ее.
Не успели схоронить царя, как скончался единственный сын его, коему едва исполнилось столько же лет, сколько было убиенному королевичу Константину, когда Душан приказал зарезать его, - и тоже безо всякой причины. Долго не было детей у царя Душана, чего только они с царицей Еленой не делали, но вот даровал им Бог наследника - а не впрок. Не убоялся Душан проклятия, даже знать о нем не желал - только не спасло его это.
Уничтожили ослепленные Неманичи сами себя, срубили под корень, выкорчевали лозу свою. И пало проклятие на народ их. Осталась страна без господаря, пошла смута среди бояр да князей, уж боковые ветви Неманичей вступили в спор за наследство Душаново, и совсем скоро не стало державы, распалась она на мелкие клочки. Позабыли люди, что на знамени их начертан крест, а подле него четыре буквы «с», что значило: «Само слога србина спасава»[150 - «Только единство спасет сербов».]. Запамятовал про то народ, сам обрек себя на испытания суровые. Долгая усобица началась на благословенной прежде земле. Лихо воевали сербы сами с собой, да так увлеклись сим занятием, что врага истинного - турок - не приметили, а когда приметили - так уж поздно было. Платили потом за ошибки они без малого пять веков кровью своей, да и сколько еще платить осталось?
Но и этим проклятие не насытилось. Перекинулось оно на земли соседние, и вот уже валашские да болгарские господари что ни год, то режут друг друга при свете дня. В Византии оставило по себе проклятие память недобрую: старого базилевса Андроника сверг с престола внук его, тоже Андроник, сын брата Ее Михаила. И вот уж в Константинополе сталь зазвенела о сталь в бойне братоубийственной, чего отродясь тут не водилось. Все вокруг пришло в движение, и доподлинно ведала Она, куда ведет сей путь.
В конце же правления царя Душана случилось чудо. Экклисиарху и игумену Дечанской обители в один и тот же день в сонном видении явился святой Савва и повелел извлечь из земли тела королей покойных, Стефана и Милутина. Про то было сразу же сообщено архиепископу Даниилу, который ведал от Стефана про то, какую роль сыграл сей святой в судьбах ослепленных королей, и даже годы спустя составил жития их. Собрался духовный собор, по решению его вскрыты были гробницы королевские, и везде повторялось одно и то же: по всему храму и вокруг его разносилось будто бы благоухание, а мощи обоих королей были нетленны. Мало того - выглядели они так, будто положили королей в могилу молодыми: лица их были свежи, кожа на руках - гладкой и светлой, а волосы только что не вились. Все болящие, кто припадал к мощам сим, исцелялись.
Прошло еще время, и оба мужа Симонис - как земной, так и посланный свыше - вознеслись на небеса и причислены были к лику святых. Но сама Она святости не заслужила, нет. Только почему-то нарекли Ее в народе Всевидящей. Люди приходили в храм и обращались к Ней за защитой и помощью, хотя и была Она при жизни никем - так, порченой гречанкой, паршивой овцой в славном доме Неманичей. А потом и вовсе забыли, кто Она такая, помнили только, что жена короля Милутина да мачеха короля Стефана.
С изумлением взирала Она на мир. Вот отзвенели клинки на поле Косовом - Она слыхала их, ибо раскинулось поле недалече от обители Ее. Ничего иного и не ждала Она. Вел сербов в тот день хороший господарь, но не текла в его жилах кровь Неманичей. Народ приходил и народ уходил, а земля оставалась вовеки. До всех враги добрались рано иль поздно. Тех, кто не смог сразу ударить, собрав пальцы в кулак, перебили потом поодиночке.
А вскорости свершилось то, что прозрел когда-то Милутин, но чего так и не увидел - трон базилевсов занял тот, в чьих жилах текла кровь Неманичей. Был император Константин Драгаш потомком королю Стефану Дечанскому через младшую дочь того Феодору и носил он то самое имя, коим наречен был когда-то сын Симонис. Но недолго выпало править великой империей базилевсу Константину, ибо стал он последним императором ромеев. А вскорости ни империи, ни родного для Нее Города Великого, простоявшего меж Черным и Белым морем уже тысячу лет, не стало, рухнули они под натиском османским. И в сем явственно ощущала Она поступь проклятия. Но была в том и надежда, ибо не на коленях погибла империя с императором во главе, не трусливо моля о пощаде, как закончила дни свои Западная империя ромеев, - а на стенах города, с оружием в руках. Базилевсы не поступали так, только Неманичи. Порода. Надежда же заключалась в том, что не сдавшиеся непобедимы, и однажды придет время их.
Много людей перевидала Она за века, всех и не упомнишь. Но приметила: ежели кто приходил к Ней с добром, то с добром и уходил вдвойне, а ежели со злом - то от зла сего сам не мог потом никуда скрыться. Видать, не только проклятие силу взяло в этих краях, что теперь никогда не знали мира, но и воздаяние шло за ним по пятам, награждая не токмо людей, но и народы целые плодами помыслов их.
Дикарь сей пришел откуда-то с гор в те поры, когда уже и правители местные давно перестали выводить род свой от Неманичей. Что понадобилось в храме албанцу, да еще и магометанину? Он смотрел на Нее жадно, как вор смотрит на кошелек, торчащий в чужом кармане. Он приходил к Ней каждый день, говорил какие-то непонятные слова на своем языке - должно быть, ласковые, Она их не понимала. Когда иноки не видали сего, гладил он стену, где написал Ее когда-то художник-грек. Всего раз глянула Она в сердце его - а там тьма клубилась непроглядная. Он же пожаловал в храм ночью, вооружившись ножом. Будучи ослеплен страстью своей, выколол он глаза сперва у короля Милутина, а потом - и у Нее. Хотел он выколоть глаза и у архангела, что стоял неподалеку, но узрел, что нет у того глаз, и тогда вдруг закричал дико да вонзил в себя свой нож, свершив дело богомерзкое прямо в храме Господнем.
Ослепли короли. Так настигло их воздаяние длиной в пять веков. Но именно в тот самый день и час прозрели они друг для друга и для мира. Когда-то истребили Неманичи лозу свою под корень. Но никуда не ушло проклятие их - вон оно, повсюду, весь мир теперь под властью его. Неужто и он себя истребит? С тех пор говорили в народе: все войны, какие есть, начинаются на Балканах - так, кажется, нарекли эти горы когда-то турки? А еще стали верить люди, что храм сей непростой, что защищает он народ от погибели и потому неуничтожим. И что всякого, кто причинит ему зло, ждет кара страшная и неминучая, а того, кто защитит, - награда ценой в спасение. С тех пор немало лихих людей приходило в храм - кто костры палил, кто ковырял фрески ножом, а кто и вовсе стрелял по ним, да только и поныне стоят ослепленные короли, и пока стоят они - останется стоять и дело рук их. А те, кто приходил к ним со злом, - где они теперь?
* * *
Местами потрескалась древняя фреска,
Ударам упрямых веков поддалась,
Но смотрит все так же внимательно-резко
Зрачками-лучами проколотых глаз.
Темно во Храме, лампады едва теплятся пред иконами. В полночный час пришел он, когда вся братия почивала. Он не крался, подобно вору, ибо не был вором. Он был солдатом, из тех миротворцев, что охраняли храм от ополоумевших дикарей. Родом он был откуда-то из земель италийских, Она точно не знала, но по виду напоминал он юношу ромейского. Одежды его были пятнисты, цвета прелой листвы, доспех странный, черный, и шлем голубого цвета с буквами на нем KFOR, смысл которых был Ей непонятен. Она была нужна ему, к Ней он приходил - Она сразу поняла это, как понимает любая женщина, лик которой хоть на миг отразился в сердце мужчины.
Покоя Она лишила его сразу, едва миротворцы объявились в Грачанице. Он приходил в Храм и часами смотрел на Нее. Другие солдаты смеялись над ним, говорили, что он как последний дурачок, а он не мог ничего с этим поделать. А в народе сразу сказали - сглазила! Сглазила бравого миротворца эта царица, которой поклонялись люди как святой, а на самом деле была Она никакая не святая. Он же дивился Ей. «Вот, - думалось ему, - стоит Она тут уже без малого семь столетий, а ничуть не изменилась. Все так же хороша, хоть и жгли Ее, и стреляли, и глаза вон выкололи. Сложно сыскать на свете что-то более прекрасное и удивительное. И цены Ей нет - не той, что измеряется в евро и долларах, а другой, что платится сердцем».
Оторвался от созерцания фрески миротворец и перевел взгляд свой в сторону короля Милутина. «Слыхал я, - думал он, - что старый царь этот был ее мужем, что правил он сорок лет, построил сорок монастырей, и страна при нем стала вдвое больше размером, а уж как соседям своим задал жару! И что когда поженились они, было ему пятьдесят, а ей - всего одиннадцать. Вот это человек был! Страшно даже представить. Скала! На все его хватило. Не то что нынешние люди. Измельчали, да… Нам бы сейчас такого премьера, а не этого хмыря, который… Хотя за иные делишки свои заработал бы царь себе хороший срок в местах не столь отдаленных, прямая дорога ему в Гаагский трибунал. И еще вроде слышал я где-то, что мощи его недавно вернули сербы откуда-то и поклоняются им, интересно было бы глянуть».
Вновь оглянулся на Нее ночной пришелец. Все так же по-ангельски смиренно взирала Она на него - без грусти, без тревоги, без сожаления. И вдруг ожило лицо Ее. Из сколов, что зияли на месте лучистых глаз, полился свет небесный. Глянула Она ему прямо в сердце - а там сплетались сомнения в клубок, как змеи, но внутри клубка будто горела свеча, ярко и не колеблясь. И тогда открылись уста Ее, и сказала Она ему: «Кого любят, того и наказывают строже. Но ежели закроешь собой, спасение обретешь, а ежели камень кинешь - получишь в ответ десять камней». Темен был для миротворца смысл слов сих, но изумление было настолько велико, что долго не мог он прийти в себя. Никогда прежде не думал он, что фрески могут разговаривать. Или ему почудилось? Странное это место, страшноватое даже - впрочем, как и вся эта страна. И как занесло его сюда? Ходишь тут как по минному полю и не знаешь, откуда прилетит тебе. И отовсюду то святые взирают, то нечисть какая-то древняя лезет, не разберешь их, кто да что замышляет. Ведь хотел же отец, чтобы поступал он в университет…
Но вдруг почудилось ему, что кто-то еще смотрит на него. Глядь - а позади на стене еще один царь стоит, в облике архангела. Молодой, взирает твердо и спокойно. Но где глаза его? Куда подевались? Незрячий смотрел на ночного пришельца горящими очами, и уразумел тот наконец, что все это ему не приснилось. Узрел его поутру игумен, стоящего вот так столбом, и молвил: «Не слути то на добро. Биће несреће»[151 - Не к добру это. Быть беде.].
Не ошибся игумен.
Об этих событиях рассказывали потом в окрестных селах удивительные вещи.
Когда ситуация в Косово вновь обострилась, косовары за американские деньги опять начали резать сербов и жечь православные храмы. Собралась их большая толпа, больше тысячи человек, и направилась к Грачанице, чтобы осквернить, сжечь и разрушить тамошний монастырь четырнадцатого века. По дороге они стреляли во все стороны, сильно избили попавшихся им под руку сербов и сожгли пару небольших церквей.
Миротворцы из итальянского контингента были озабочены сложившейся ситуацией. Их руководство тут же набрало номер своего руководства и получило приказ, удививший всех: ввиду приближавшейся толпы вооруженных и агрессивно настроенных местных жителей надлежало в экстренном порядке свернуть миротворческий пост в Грачанице и эвакуировать оттуда всех монахов. И еще было сказано - огонь не открывать ни при каких обстоятельствах. Руководство поста долго переспрашивало по телефону, никак не могло взять в толк, вправе ли оно оставить пост по приказу из центрального офиса, если было поставлено тут охранять этот монастырь по мандату ООН. Руководство справедливо опасалось внутреннего разбирательства.
Но приказ есть приказ, за неисполнение светит если и не трибунал, то постановка вопроса о служебном соответствии. А с ООН руководству поста все равно детей не крестить. В штаб миротворцев были вызваны монахи, однако они наотрез отказались покидать монастырь, предпочитая погибнуть здесь. Никакие уговоры и угрозы не подействовали. Это еще более озадачило руководство, поскольку приказа на депортацию монахов у него не было, а жертвы среди мирного населения, которые обязательно будут, как только косовары доберутся до монастыря, спишут потом на итальянские силы KFOR и лично на него, руководство поста, как на стрелочника. А потом ушлые журналюги…
Когда руководство представило себе морды этих самых журналюг, оно тут же бросилось опять звонить в центральный офис. Однако разговора не получалось. Из кабинета руководства то и дело раздавались возгласы: «You crazy? We must move these monastery asses and they don’t wanna! What? Why? I dunno, they just don’t wanna! I understand, but what we will do? The locals advance, over a thousand o’ them, shootin’… No, no automatic weapons. I understand, but what will we do?! We have an order OK, but we need further directions. What?! Fuck your concurrence! Shit!»[152 - Вы что там, сдурели, что ли? У нас приказ вывозить этих чертовых монахов, а они не хотят. Что? А я знаю?! Не хотят, и все! Это все я понимаю, но нам-то что делать? Как чего - эти ж местные прут, их там больше тысячи, палят во все стороны… Нет, не из автоматического. Я все понимаю, но нам-то что делать?! У нас приказ, но мы его не можем исполнить, нам нужны разъяснения. Что?! Идите вы знаете куда со своими согласованиями! Бардак!]
На звонки руководству руководства ушла еще пара часов. Косовары тем временем подошли к самому монастырю. Они стреляли в воздух из ружей, улюлюкали и кричали: «Смерть сербам!» по-албански и почему-то по-английски. Ситуация становилась критической. Миротворцы должны были выполнить приказ и оставить пост, но они не могли сделать этого без монахов. Монахи же стояли на своем. В сторону монастыря полетели камни и бутылки с зажигательной смесью, косовары уже принялись срезать колючую проволоку с ограды монастыря. Руководство держало руку на трубке, но телефон молчал, поэтому никаких дополнительных указаний не последовало. Миротворцы, стоявшие в оцеплении по периметру монастыря, пятились под напором толпы и прятались за бронемашины миссии. У них не было приказа. Они не знали, что делать, и топтались в замешательстве.
Он стоял среди прочих солдат вокруг Храма. Когда пред ним появились албанцы, муторно стало ему от омерзения. До чего ж отвратные морды! Дикари! Вот такие понатворили дел по всему миру, взрывают и крушат, заложников берут - и все во имя веры своей, которая ничему такому их на самом деле не учит. Лица перекошены от злобы и ненависти, да еще и к людям, которые ничего плохого им не сделали. Или же к святыням чужим. Как можно ненавидеть храмы? По всему Косово видел он развалины церквей - порушенные, сожженные, оскверненные. Камня на камне не оставили эти варвары от многих. Так неужто и Грачаницу порушат? Эту жемчужину? Как же так? Ведь Она там, за его спиной! Неужели будет приказ отступить?
Но приказа не было. Он пятился вместе с другими солдатами в голубых касках, прижимавшими к себе оружие в страхе великом, и никто не знал, что делать. И когда они дошли до самых дверей Храма, стало ясно им, что отступать дальше некуда. Албанцы уже лезли через ограду, в стены летели камни и бутылки, откуда-то повалил уже густой черный дым. И тут показалось ему, что слышит он голос Ее подле себя: «Додај камен - и добићеш назад десет, а заклониш собом - би ће ти спасење»[153 - Добавишь камень - и получишь в ответ десять, а закроешь собой - будет тебе спасение.], - и не только слышит, но и понимает чужой язык. И в тот миг, когда не действуют приказы, когда слова не значат ничего, когда молчат небо и земля, затаив дыхание, а ты выходишь один на один со злом - древним, как сам род человеческий, - в тот миг и решается все. Так было во все века, так случилось и ныне. Передернула затвор рука, палец нажал на курок - и не отпускал, доколе смерть вырывалась из дула.
Потом рассказывали, что когда косовары начали напирать и бросать камни и бутылки с «коктейлем Молотова» в стены монастыря, один из солдат оцепления дал по толпе очередь из автомата - то ли случайно нажал на курок, то ли просто нервы сдали. Никто не успел остановить его, а когда на стрельбу прибежало руководство поста, все было уже кончено. Косовары оказались далеко не такими храбрецами - как только они поняли что к чему, тут же побросали все и разбежались. Тела остались валяться на дороге. Через десять минут возле храма было пусто. Руководству KFOR пришлось потратить немало сил и средств, чтобы замять эту историю - хорошо еще, пресловутые журналюги не успели набежать. Пострадавшим были выплачены компенсации, виновный в происшествии до дальнейшего разбирательства был помещен под арест, в новостных выпусках инцидент в Грачанице никак не освещался. Вскорости пост итальянских миротворческих сил был демонтирован, на его место пришли канадцы.
Через пару дней после демонтажа поста где-то возле самой македонской границы упал и загорелся военный вертолет, перевозивший тех самых итальянских миротворцев на базу многонациональных сил в Косово. В район катастрофы была направлена спасательная группа, однако найти удалось только одного пассажира, выжившего каким-то чудом. Тела остальных пассажиров и членов экипажа, а также обломки вертолета собирали потом по всей округе. Причины катастрофы назывались самые банальные - сложные метеорологические условия, сильный ветер, дождь и низкая облачность. Однако такие вертолеты в такую погоду летали над Косово ежедневно десятки, а то и сотни раз, - только разбился всего один.
Выживший пассажир вертолета - солдат итальянского миротворческого контингента, чье имя не разглашалось, - ничего не мог сообщить следствию по причине шокового состояния. Он был доставлен в госпиталь на базе многонациональных сил, где из бессмысленного набора слов, которые он произносил в бреду, одна из медсестер, понимавшая сербский, услышала что-то про камни, фрески и про спасение, а еще - про каких-то людей с выколотыми глазами, но смысл этих слов остался для следствия темен. Дело об инциденте в Грачанице и потерпевшем авиакатастрофу вертолете не стали раздувать, выжившего солдата комиссовали по состоянию здоровья, и более ничего о судьбе его известно не было.
Она видела все - не зря Ее прозвали Всевидящей. Построенное когда-то мужем Ее не кануло в Лету. Это была не прихоть и не игрушка, этим спасался потом народ его, потеряв прочее. Ослепленные видят куда больше, чем зрячие, а зрячие ведут себя так, будто слепы от рождения. И снова назревало что-то в этих краях, Она в таком не ошибалась никогда. Нечто такое, что изменит сущее навсегда. Выросла на могиле святого Симеона в Хиландаре лоза чудотворная, - иноки прозвали ее лозой Неманичей, - а никто не сажал ее там, сама принялась. Разрослась, закустилась, и плоды на ней вызрели, гроздья виноградные - кто вкушал их, у того рождались дети, даже если их и быть не могло вовсе. Было то знамением. Ибо решится все скоро и в тот самый миг, когда не действуют приказы, когда слова не значат ничего, когда небо и земля молчат, затаив дыхание, а из глубин души надвигается зло - древнее, как сам род человеческий. Так было во все века, так будет и ныне. А о забытом напомнят ослепленные короли.
Сказание о новых воинах
И другой правильной дороги к этому нет иначе, как через братское согласие, единство и любовь всех христиан, дабы они были вызволены из рук поганых[154 - Записки янычара (Хроника о турецких делах Константина, сына Михаила из Островицы, раца, который был взят турками среди янычар).].
Мальчики жались у стены. От них исходил резкий запах страха, неприятный для ноздрей Али. Какие это воины? Это овцы, детеныши овец! Что хотят бекташи - чтобы он из грязи делал им зюмрюды[155 - Зюмрюд - изумруд (тур.).]? Он не факир и не джинн. Да что же эти дервиши так надрываются? От их воя у Али закладывало уши. Нестерпимо воняло гашишем. Из этих посиневших трясущихся щенков не получится воинов Великого Султана, попирающих смерть пятами своими. Они просто не выживут, сдохнут. Иные сразу, иные - месяц спустя. Никто из них не проживет и года. Хотя…
Чуть поодаль стоял еще один мальчик. Он был гол, как и все. Ему так же непривычны были завывания дервишей и вонь гашиша. Но он не боялся. В глазах его не было страха, и это было хорошо. Значит, этот день для Али не пройдет даром. А может, и месяц. Он подошел к мальчику, приподнял его голову за подбородок и для верности еще раз заглянул в глаза. Нет, он не ошибся - страха там не было. Зато было что-то иное. Ненависть? Это хорошо. Щенки должны быть злыми. Только из злых щенков вырастают волки. Рука у мальчика обвязана была грязной тряпкой. Ох уж эти матери! Они еще могут родить хороших воинов - но не могут понять, что нужно сыновьям их для того, чтобы подняться над другими хоть на голову. Мальчик, судя по виду, был родом из рацей. Оно и понятно. Из них выходили отличные бойцы. Эти дервиши когда-нибудь умолкнут?
Будто кто-то услышал его, и стало тихо. Взял Али со стола свой верный инструмент - молоток. «Этого, - толстый палец с длинным загнутым ногтем указал на мальчика, стоящего поодаль, - первым ко мне. Потом этих двух. Ну и еще того, сзади, с волосами цвета пшеницы - он красив, сойдет для дворцовой службы. Остальных уберите - пусть их продадут на рынке, будет хороший торг».
Али был доволен. Теперь начиналась его работа. Подручные уже докрасна накалили гвозди на углях жаровни. Не был он ни джинном, ни факиром, но зато умел то, чего не умели другие. За это и прозвали его Большой Али, а вовсе не за громадный рост и толстый живот. Другие только портили материал. Если вбить гвоздь слишком слабо, он клюнет череп и соскользнет вбок, мальчик останется жить. Если вбить гвоздь слишком сильно или на волос мимо того места, куда надо, - мальчик тут же умрет. А Великому Султану и Большому Али следом за ним не нужны были ни живые, ни мертвые - их в Богохранимой империи и так было слишком много. Потребны были умершие, но возродившиеся к жизни вновь. Живые мертвецы. Ибо никто лучше них не нес по свету знамя истинной веры. И этого можно было добиться, умертвив живых одним только способом - вбив раскаленное железо в темя, но в одну-единственную точку и на известную только Али глубину. Он не измерял ее, да и была она для всех разной. Али ее чуял и почти никогда не ошибался. Остальное было делом магии бекташей.
Вечером, когда Али отдавал подручным свой инструмент, дабы почистили его на завтра, и снимал окровавленный фартук, мог он быть доволен собой. Нынче хорошо потрудился он во славу Великого Султана.
* * *
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли, вера Его превыше иных вер, а воля Его - закон для рабов Его, заблудших же и отрекшихся новые воины преследуют, где только можно, днем и ночью.
Новые воины воюют против гяуров[156 - Гяуры - неверные, не мусульмане.], и это угодно Всемогущему творцу неба и земли, давшему им сабли, дабы они уничтожали гяуров, ибо они заблудшие и отрекшиеся.
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца неба и земли, и слова его - закон для новых воинов, воспротивившийся заслужил смерть.
Новые воины - рабы Великого Султана, и нет такого, чего бы не смогли они сделать по воле его.
Новые воины свято чтут все заповеди братства их, воля Аги[157 - Ага Янычар (тур. еничеры-агасы) - глава янычарского войска. Ага также мог быть просто старшим по званию офицером.], сердаров[158 - Сердары - военачальники (тур.).]и бекташей[159 - Бекташи - исламский религиозный орден мистиков-суфиев, ставший идеологическим ядром янычарского войска. Его члены, дервиши, исполняли в янычарских подразделениях роль полковых капелланов.]- закон для них.
Новые воины не пашут и не сеют, но лишь пожинают славу и могущество Великого Султана.
Новым воинам нет нужды в женах и детях, ничего не оставляют они после себя на земле, кроме побед над неверными, душам же их после смерти обещан Рай.
Новым воинам нет нужды в женщинах, ибо через них шайтан пришел в мир, и к тому же они делают воинов слабыми.
Новым воинам нет нужды в пище гяурской, ибо это огрубевший народ, и взятое от них не пойдет на пользу.
Новым воинам нет нужды в питии гяурском, ибо если они пьют вино и будут убиты, то попадут в Ад.
Новые воины не заходят в храмы гяуров, ибо это мерзость.
Новым воинам нет нужды слушать речи гяуров, ибо они все лживы и богохульны.
Так повторял про себя Урхан-ага заветы Кануна Мурада[160 - Канун Мурада - закон Мурада I, регулирующий порядок функционирования янычарского корпуса.], пока орта[161 - Орта - подразделение корпуса янычар, в орту могло входить от ста до пятисот человек (тур.).] его, семнадцатая по счету, шла в деревню Медже, которую местные гяуры называли Радачевичи, и слово это непроизносимо было для османов. Пусть жители Эдирны и Истанбула по пять раз на дню расстилают серджаду[162 - Серджада - коврик, на котором мусульмане совершают моление.], дабы предаться намазу, - у новых воинов нет на то времени. Иным служат они Всемогущему творцу неба и земли, и не менее приятственно Ему служение их, нежели бдения простых людей, ибо поднимают они ятаганы свои и проливают кровь во славу Его.
Славный воин был Урхан-ага. Про таких сказал Хаджи Бекташ[163 - Хаджи Бекташ - глава суфийского ордена Бекташи, небесный покровитель янычар.], - да продлится слава его наравне со славою пророка Исы и матери его Марьям[164 - Пророк Иса и мать его Марьям - исламское наименование Иисуса и матери его Марии.]! - что всегда блистательно мужество их, заострена сабля и победоносны руки. От диких босанских[165 - Боснийских.] гор до полноводного Евфрата, от египетских песков до серых маджарских[166 - Венгерских.] крепостей нес он имя Всемогущего творца неба и земли и волю Великого Султана, наместника Его на земле, и ни разу не был побежден. Приступом брал он стены Истанбула, освобождая его от подлых ромеев, и резал мамлюков, насмерть бился с Янкулом Гуниадом[167 - Янкул Гуниад - Янош Хуньяди, выдающийся венгерский правитель и полководец из рода Корвинов.] - да приберет шайтан его душу! - и гнал Узун-Хасана по крутым горным перевалам. От простого ачеми оглана[168 - Ачеми оглан - чужеземный мальчик, новобранец в корпусе янычар (тур.).] дослужился он до орта-баши[169 - Орта-баши - начальник орты (тур.).], но
не родством и золотом проложил он дорогу себе, как делалось это в дворцовых ортах, и не завитыми локонами и податливым задом, что тоже случалось иной раз, а кровью оплатил он победы свои, и мало нашлось бы равных ему что среди братьев его, что среди гяурских отродий. Ногами своими прошел он с севера на юг и с запада на восток, ни разу не опозорив братство новых воинов, - да будут всегда сабли их острее зубов льва! - прежде чем сел на коня и надел алую доларму[170 - Доларма - верхнее одеяние янычар, довольно длинное, края которого они в бою затыкали за пояс.].
Сильны сипахи[171 - Сипахи - тяжелая кавалерия Османской империи.], как нож режет сыр, так и они рассекают толпы врагов султана. Акынджи[172 - Акынджи - легкая иррегулярная конница Османской империи.] стремительны, налетают они на врагов быстрее, чем сокол на цаплю. Но янычары[173 - Янычары (тур. yeniсeri - новое войско, новые воины) - регулярная пехота Османской империи, набиралась из числа порабощенных народов посредством взятия в плен либо отъема и похищения детей.] сильнее и быстрее их. Руки их будто из железа - ими они крошат стены крепостей гяурских. Ноги их - будто дубы вековые, крепко стоят они на земле и никто еще не смог сдвинуть их с места. Ятаганы их подобны сабле Зульфикари[174 - Чудесная сабля, принадлежавшая Али, зятю Пророка.], дивной остроты и такой твердости, что куда бы ни обрушивали ее, будь то камень или сталь, все пред ней было, как паутина. Как будто сама Фатима, великая чародейка, волшебством своим придавала такую остроту ятаганам их, подобно тому, как сделала она это с саблей мужа своего Али.
Если Великая империя османов - это мост, то новые воины - столбы, на коих стоит он; если дом - то камни, на которых держится он; если же уподобить Великую империю османов бурному морю, то новые воины - это волны, разбивающие берег и несущие воду на равнину. Более всех любимы они султаном, да продлятся бесконечно дни его! Всегда стоят они в битве подле него, прикрывая от стрел и копий неверных, за то зовет он их своими милыми овечками и щедро одаривает золотом и дарами ценными. Ничего не жаль падишаху для овечек своих. Крепко помнят они об этом и никогда не отступают. Ибо есть у них еще одна заповедь - наиглавнейшая, но в Канун не вошедшая. Новые воины не боятся смерти, попирают они ее стопами своими - посему и бежит от них грязная старуха куда глаза глядят. Не родился еще тот, кто мог бы сказать, что одолел янычар. Да и тот не родился, кто видел бы спину их. Не возвращались они никогда с поля брани без победы. Единожды только, в страшной битве под Ангорой[175 - Анкара.], растоптал их посланец шайтана, Черный Тимур, закованными в железо боевыми слонами. Тогда все новые воины пали, не будучи
побежденными. Но не было больше Железного Хромца, а Ворону[176 - Ворон - прозвище Яноша Хуньяди. Он происходил из рода Корвинов, на гербе которых был изображен ворон.] до него было как до звезды небесной.
И ныне семнадцатая орта не просто так прохлаждалась в поросших густыми лесами босанских горах. Затеял Великий Султан большой поход против неверных, стягивал воинов своих со всех сторон к крепости Београд, где засели поганые маджары и рацы[177 - Рацы - сербы.], направившие мечи свои в спину султану, невзирая на всю его доброту к этим недостойным. И командовал ими Джирджис[178 - Джирджис - турецкое прозвище Георгия Бранковича, деспота Сербии.], подлый изменник, да покарает Всемогущий творец неба и земли весь род его до скончания времен! Скоро, ох скоро поднимутся железные волны воинства османского, ударят в стены крепостные - и рухнут те. Скоро, ох скоро недосчитаются многие гяуры голов своих, не поможет им собирающий воинство свое в Будуне[179 - Будун - турецкое название Будапешта.] Гуниад, надорвется поди.
Недолго ждать осталось славного дня сего, а покамест орта Урхан-аги шла в деревню Медже, которую местные гяуры называли Радачевичи, и слово это непроизносимо было для османов. Надлежало орте разбить в оной деревне шатры свои и дожидаться здесь других воинов Богохранимой империи, которые спешили с других концов аялета[180 - Аялет - провинция Османской империи.]. Ярким было солнце, высокими горы, стекали с них реки и росли деревья и цветы такой красоты, как в райском саду. Не было ничего удивительного в том, что гяуры зубами держались за землю эту - разве кто-то отказывается от рая по воле своей? Но рай один, а страждущих поселиться в нем - как звезд на небе, не разойтись им с миром. Посему остаться в райском саду надлежит тем, кто сильнее и храбрее, чья вера крепче, и грядущее сражение да укажет достойных! Много тех, кто бьет себя в грудь - но железо справедливо, оно не ошибается в выборе сильнейшего.
На подходах к деревне открылась орте дивная картина: дорога шла по краю глубокого, подобного чаше ущелья, на дне которого плескалось озеро - большое, как залив в море, и чистое, как девственница. И в нем, как в зеркале, отражалась гора, вершина которой увенчана была острыми черными скалами странного вида.
- Гляньте, это зубы! Зубы шайтана! - раздались голоса.
И впрямь походили эти скалы на обгорелые зубы джинна. И сказал тогда чорбаши[181 - Чорбаши - дословно «суповар», офицер янычарского корпуса более низкого ранга, чем орта-баши. В отсутствие последнего мог исполнять его обязанности (тур.).] Якуб:
- Местные рацы называют их Чертов город. Вроде как живут там злые джинны, которые нападают на путников и сбрасывают их с тропы на скалы.
- И ты, стало быть, боишься этих джиннов?
Расхохотался Якуб, ажно живот его заходил ходуном:
- Джиннам впору бояться нас, ага!
- Не знаю, боятся ли нас джинны, - ответствовал Урхан-ага, - но вот ежели на тропах этих обрушат они свои камни, целая армия не пройдет, застрянет.
Веселы были воины. Шли они по чужой земле так, будто была она своей. Вошла дорога в узкую седловину, склоны которой густо поросли деревьями диковинного вида. Местные называли их оморикой[182 - Оморика - ель сербская (ель Панчича), достигает 40 метров высоты. Произрастает только в районах среднего и верхнего течения Дрины (серб.).], было древо то высоким, едва не небо подпирало, и узким, как игла, да к тому ж еще и колючим. Такие деревья видел Урхан-ага только в этих краях. И сгодились бы они по высоте и крепости своей не только на султанские галеры, но даже и на огромные мачты кораблей рыцарей италийских, что видал он в Золотом Роге, когда брали они Истанбул.
Пока предавался орта-баши этим размышлениям, на дорогу перед конем его что-то будто выкатилось из кустов придорожных. Проделки духов гор, не иначе. Встал конь Урхан-аги на дыбы, заржал. Следом встала вся орта, но пешим это было проще - был он единственным, кто мог позволить себе сидеть в седле, ибо янычары ходят пешими, лишь орта-баши и высокие сердары ездят верхом, право это даровано им самим султаном, да распространится власть его на весь подлунный мир! И когда справился Урхан-ага с конем своим, узрел наконец, кого послал им на сей раз Всемогущий творец неба и земли.
Урхан-ага верил в приметы, ибо не без оснований полагал он, что Всемогущий всегда дает знаки рабам Своим о том, что ждет их впереди. Если дорогу воинам перебегала корова или коза - это было хорошей приметой, если кошка или собака - могло выйти и так и сяк, а вот если женщина… Баба на дороге - хуже не придумаешь. Если дорогу воинам переходит баба - жди беды и всяческих безобразий, ибо женщины - это первейшие слуги шайтана, который, как известно, любит вводить во грех сынов человеческих, через это он и расстраивает их планы, и губит их. И все бабы на свете были в том одинаковы.
Говорят, когда маджарский король Ласло[183 - Венгерский король Владислав III, павший в битве при Варне.] с войском своим, которое дал ему Папа из Рима, шел в поход на Падишаха Богохранимой империи, дорогу ему перебежала какая-то цыганка, которая вызвалась предсказать судьбу короля по руке его. И вместо того чтобы убить цыганку на месте, король выслушал ее и даже одарил маджарией[184 - Маджария - венгерская золотая монета.]. И напрасно, ибо не прожил король после этого и трех дней - порезано было воинство гяурское под Варной, как мясо барана крошат в кебаб, сам же король головы недосчитался. Урхан-ага помнил ту битву, она была горячей. Не сразу удача улыбнулась янычарам, но дело неверных было заранее проиграно. В Эдирне[185 - Адрианополь, тогдашняя столица Османской империи (совр. территория Болгарии).] знатно отпраздновали ту победу - не поскупился султан на дары богатые, взятые у гяуров. А голову короля начинили кореньями ароматическими и таскали по улицам на копье. Поскольку же при жизни носил он редкостные шаровары: одна штанина у них была черная, а другая - красная, то все войско рядилось в
такие в веселии большом, а пилаф[186 - Пилаф - блюдо из риса и баранины, он же широко известный плов.] варился на улицах в огромных котлах, и любой мог подойти и взять себе столько, сколько хотел. Не довела короля до добра зловредная баба.
Даже самые лучшие из женщин, вроде Фатимы, жены Али, и те были опасными чародейками. И ведь вот как назло - знали эти бабы, что от них столько разорения, так ведь нарочно лезли туда, куда не надо, будто было им там медом намазано, а они слетались на него, как мухи, вместо того чтобы дома сидеть и печь баклаву[187 - Баклава - слоеный пирог с орехами, пропитанный медом, пахлава.] для мужа своего. И вот ныне, по воле самого шайтана, не иначе, на дороге стояла баба, и это не сулило орте ничего хорошего. Тьфу! И что еще хуже, была это не какая-нибудь старая и почтенная женщина, а совсем еще девчонка, большеглазая, со светлой как молоко кожей, черными бровями и длинными тяжелыми косами - темными, как ночь над Золотым Рогом. Сбилась с головы косынка, разметались косы по плечам…
Выбежала она на дорогу, не замечая их, смеясь и крича - наверняка что-то глупое, что ж ей еще кричать? - куда-то в сторону, где, как было понятно по голосам, находились еще такие же, как она. Одна женщина - это уже смерть, а две - много хуже: умершие за веру попадут в рай, умершие из-за бабских шашней - прямо к шайтану в казан. Но тут девчонка обернулась и заметила их. И ужасом наполнились глаза ее, от чего стали они подобны перезрелым маслинам. Такие украсили бы гарем какого-нибудь субаши[188 - Субаши - градоначальник (тур.).].
Сжавшие рукояти ятаганов ослабили хватку, ибо она не представляла для них угрозы, но даже против того - манила, особливо задранным горным ветерком подолом юбки. Так и встали они друг против друга - деревенская девчонка и полторы сотни мужчин, за мгновение ставших подобными разгоряченным жеребцам на весеннем лугу. Длилось это всего один миг, но хватило его. Крутнулась нежданная гостья и с визгом скрылась в кустах придорожных. Грянул ей вослед смех из янычарских глоток - да такой, что мог и мертвых поднять. И спросил чорбаши Якуб, скосив и без того кривой глаз свой:
- Может, изловим эту козочку? Какие у нее глазки, какая кожа! Такой персик нельзя не отведать.
- И готов ты прыгать по скалам подобно козлу? А потом обрасти шерстью и получить украшение в виде рогов?
Заржал Якуб как настоящий жеребец:
- За ночь с такой козочкой не жаль и рога потаскать. Мне не жаль, ага!
Приподнялся в стременах Урхан-ага, поднял вверх правую руку, и голос его прогремел в ущелье:
- Братья, кха! Возьмем в руки чапары[189 - Чапары - большие деревянные щиты, использовавшиеся янычарами для защиты от стрел и пуль (тур.).], наденем на головы колпаки! Музыканты - бейте в барабаны, стучите в бубны! Мы войдем в эту грязную деревню не как бродяги, ищущие кров, но как хозяева! Пусть гяуры знают, кто идет к ним, пусть готовят достойную встречу!
Громкие крики да стук оружия встретили эти слова. Так новые воины изъявляли свою радость - они были хозяевами на этой земле, они были сильны, а если смерть и забирала их, то в райских кущах ждали их толпы гурий, готовых к соитию. Они шли и выкрикивали слова песни, которая была неверным хуже ножа под сердце:
Минареты - наши клинки.
Купола - наши шлемы.
Правоверные - наши воины.
Это войско ждет призыва.
Хвала Всегомущему творцу неба и земли!
Так вошла семнадцатая орта в деревню Медже, которую местные гяуры называли Радачевичи. Непростая то была орта. Чергеджи называлась она, и означало сие, что шатры ее разбивались напротив шатров султанских, когда стоял тот военным лагерем, и то была высокая честь, дарованная орте за славные дела ее. И вел ее Урхан-ага, славный воин. От диких босанских гор до полноводного Евфрата, от египетских песков до серых маджарских крепостей нес он имя Всемогущего творца неба и земли и волю Великого Султана, наместника Его на земле, и ни разу не был побежден. Но перебежала им дорогу простая девчонка, и не к добру это было. А когда вошли они в деревню, не увидели там ни души, неверные все попрятались по домам. Только собаки их завыли за заборами да заволновались в стойлах лошади - так всегда встречали новых воинов, куда бы ни шли они, как будто не люди это были из плоти и крови, а покойники. А неверные, за стенами домов своих сидючи, тихо перешептывались: «Поколичи, поколичи пришли!»[190 - Поколичи - вампиры, упыри.] - крестясь при том.
* * *
Задымился пилаф в походных казанах, распространяя по округе запахи, ласкающие ноздри. Непростой то был пилаф, только настоящий воин мог съесть плошку такого и не свалиться замертво от заворота кишок. Топился в казане курдюк до тех пор, пока не становился он золотистым на вид и не таял во рту. Потом жарили в том жиру куски молодого ягненка. Когда же аромат мяса становился совсем нестерпимым и влекущим, заливали в казан воду и тушили зирвак[191 - Прижаренное для плова мясо с овощами.], куда сыпали булгур[192 - Булгур - разновидность пшеничной крупы, которую также использовали для приготовления плова, однако это была более дешевая, нежели с рисом, его разновидность.] да специи индийские, кои жаловал султан своим милым овечкам, хотя и ценились те специи на вес золота.
Ягнятину же на пилаф воины всегда добывали себе сами. Нет, не крали они ее у крестьян - воровство среди воинов не в чести было. Просто брали то, что принадлежало им по праву, убивая всех, кто имел что-то против. Потому и стали глупые крестьяне все меньше разводить ягнят и все больше - нечистых животных. Вот что делает с людьми нежелание делиться добром своим с ближними! И все чаще стали неверные подкладывать свинью воинам веры истинной. Бывало, придут они в иную деревню на праздник рождения пророка Исы, зная, что в тот день принято у неверных зажаривать туши ягнят. Идут и уже чуют ласкающий ноздри запах жареного мяса. Но что видят они по приходе? На месте ягненка - свинья на вертеле крутится, и жир от нее скворчит да стекает на угли. Нечистые - они и есть нечистые.
Дымился пилаф в походных казанах, кои были для янычар все равно что знамена - дорожили они казанами своими, как неверные дорожили кусками материи с крестами на них, и брали их с собой даже на поле брани, защищая ото всех врагов, ибо не было хуже позора для орты, чем оставить казан свой у неприятеля.
Крепко встала семнадцатая орта в деревне Медже, которую местные гяуры называли Радачевичи, и слово это непроизносимо было для османов. Но Урхан-ага выговаривал его с легкостью. Давно уже приметил он, что понимает язык рацей[193 - Язык рацей - сербский.], бывший в ходу среди гяуров на крайнем западе Богохранимой империи. У этого могло быть только одно объяснение - видать, был он родом откуда-то из этих мест, но, как и всякий янычар, не мог помнить про то. Взятые по девширме[194 - Девширме - налог кровью, система отъема христианских детей для янычарского войска (тур.). Набор производился один раз в 5-7 лет, собиралась одна пятая всех мальчиков в возрасте от 7 до 14 лет (примерно 1 человек от 40 дворов).] мальчики колдовством бекташей лишались памяти, и первое, что знали они в жизни, - это пробуждение в ачеми оглан[195 - Ачеми оглан - это также название школы янычар.] с окровавленными тряпками на головах, в жару и бреду. Многое об этом могли бы поведать дервиши - но разве ж от них услышишь лишнее слово?
Урхан-ага не помнил ни детства своего, ни родства, как и все братья его. Отцом янычар был сам султан, а матерью - война. Иные родичи были им без надобности. На память о прежней жизни остались у него, как и у прочих братьев, только разумение языка неверных да шрам на темени - теперь уже совсем не видный даже на гладко выбритой коже головы, а пук волос, что оставляли себе воины по обычаю, и вовсе скрывал следы посвящения. И странно было Урхан-аге представить, что было бы, если б в девширме взяли тогда кого-то другого и остался бы он, Урхан-ага, славный воин, не утверждать среди гяуров со всех концов света веру истинную, а рыться в свином навозе да ходить за коровами. Но судьба его была иной, и он был рад тому.
Воин выше крестьянина, ятаган сильнее сохи. Не будь нового войска - не увидал бы Урхан-ага блистательного Истанбула, не проливал бы кровь неверных на его стенах, не подчинялись бы воле его закованные в железо маджарские рыцари и надменные мамлюки[196 - Мамлюки - египетское войско, по образу и подобию которого формировался янычарский корпус, впоследствии - правители Египта.]. Кабы не фирман султанский[197 - Фирман - указ султана, выпускался перед каждым набором девширме.], так и остался бы Урхан-ага в своей деревне убогой, копался бы в земле да дрожал пред господами своими. Янычаром же не боялся он никого, ибо не было у него иного господина, кроме Великого Султана, да продлятся бесконечно дни его и да покорятся ему все владыки Запада и Востока! А что люди обходили его стороной, дети плакали, едва завидев, а собаки выли - так невелика была в том беда, меньше под ногами крутиться будут. Коней же, норовивших сбросить, можно было объездить, а если артачились - так наказать.
Славный воин был Урхан-ага, но предчувствие подобно туче накрыло чело его, когда въезжали они в эту проклятую деревню. Неладен был весь их поход с самого начала, едва вышли они из Визегада[198 - Вишеград, город в совр. Боснии и Герцеговине.]. Сперва захромал конь его - молодой, здоровый скакун, пожалованный султаном рабу своему. Да так захромал, что пришлось брать себе другого. При переправе через Дрину на орту напали хайдуки[199 - Хайдуки, они же гайдуки, - балканские партизаны, боровшиеся с турками.], полетели в воинов стрелы с другого берега. Пока заряжали янычары ручницы[200 - Огнестрельное оружие типа ручной кулеврины.], неверных и след простыл, а гонять их по горам, как козлов, приказа не было. Если бы поймали их - сразу набили бы на колья, но надлежало орте идти вперед.
Знал Урхан-ага, как поступать в таких случаях, пусть и получил он орту в те годы, когда другие только-только чорбаши становились. Приказал он сжечь ближайшую деревню. Тех, кто будет сопротивляться, - убить, покорившихся же - продать торговцам по сходной цене, ибо новые воины не брали себе рабов из неверных. Так поступали все сердары, когда не имели возможности бегать по горам да ловить хайдуков, чтоб муки их в аду превзошли муки воров и прелюбодеев! И хотя потери в орте были невелики, один воин да бекташ, оставлять без ответа такое было не принято. Эти свиньи должны были знать, кто тут хозяин, и научить их покорности было долгом орта-баши.
Деревня была сожжена, но на том дурные предзнаменования не закончились. В другой деревне, где орта остановилась пополнить запасы воды, скопилось много неверных. Они сидели повсюду, как цыгане, на своих телегах, с узлами и грязным скарбом - даже башибузукам[201 - Башибузуки (тур. basibozuk - буквально «неисправная голова») - название отрядов турецкой иррегулярной конницы. Этим войскам давали оружие и продовольствие, но они не получали жалованья, живя, таким образом, за счет грабежей мирного населения. Башибузуки прославились зверствами на оккупированных турками территориях.] нечем было здесь поживиться. Гяуры бежали из своих домов, боясь войны, и на воинов Урхан-аги взирали с положенным страхом в глазах. И это было хорошо. Плохо было то, что у колодца какая-то женщина, укачивая своего ребенка, запела, когда поил орта-баши коня своего. Песня ее зазвучала для его уха так странно, что казалось, на миг позабыл Урхан-ага, кто он и где находится. Пела та женщина:
Ни-на на-на у џиџану бешу,
Спавај, спавај сине,
Сан те преваријо, сан ти добар бијо,
Сан у бешу, уроци далеко,
Сан у бешу, уроци далеко.
Пела женщина, хныкал ребенок ее - а Урхан-ага угадывал, что будет далее:
Уроке ти вода однјела,
Теби лепе снове донјела[202 - Ни-на на-на, в украшенной колыбельке / Спи, спи, сынок, / Сон обманул тебя, доброго сна тебе, / Сон в колыбельку, порча прочь, / Сглаз пусть вода уносит, / Тебе хороший сон приносит (серб.).].
Слова этой песни слышал он впервые - но как будто знал заранее. Остановился суровый воин, вслушался - и показалось ему, что все изменилось вокруг, но не мог понять он почему.
Новым воинам нет нужды слушать речи гяуров, ибо они все лживы и богохульны.
Неверных нельзя было слушать, все они были лживы, и слова их были лживы, но слышал их Урхан-ага, и как будто земля и небо менялись местами своими, черное становилось белым, а белое - черным. И будто он был не он, Урхан-ага, славный воин, прошедший с ятаганом половину подлунного мира, а кто-то совсем другой. Простая песня, лишенная смысла, как и все, ей подобные. Что с того, что он ее слушает? Разве может эта глупая женщина обмануть его или еще как-то навредить?
Новым воинам нет нужды слушать речи гяуров…
Было в этом какое-то колдовство, не иначе. Но очнулся воин от наваждения и обнажил саблю:
- Эй, женщина!
Прервалась песня, и полные ужаса глаза посмотрели на него, как будто он был зверь, вышедший из лесу, а с клыков его капала кровь. Попятилась женщина, пытаясь закрыть ребенка своего от изогнутого клинка. Она понимала слова его, ибо сказаны они были на ее языке, которого он не должен был знать:
- Стой, женщина! Ты ведьма? Что ты пела? Отвечай!
Неверные вокруг них застыли в великом ужасе, и только какой-то старик заступил ему дорогу. Он низко склонил голову свою и припал к стремени Урхан-аги:
- Не гневайся, господин! Это глупая женщина, не ведьма она. Она просто пела колыбельную своему ребенку. Мы все склоняем головы пред величием султана и силой посланцев его. Не гневайся, господин.
Новым воинам нельзя было слушать речи гяуров, ибо были они все лживы и богохульны. Нельзя. Но он слушал и даже говорил на их поганом языке:
- Что за песню пела она? Это тайное заклинание? Она хотела напустить на меня порчу?
- Что ты, господин! Как можно! Это просто колыбельная, ее здесь все поют - спроси любую бабу на деревне, если не веришь.
Неверным нельзя было верить - так зачем же он говорил с ними?
- Любую бабу, значит?
- Да, господин. Если она родом с Подринья[203 - Подринье - область по берегам реки Дрины.]. В других местах эту песню поют по-другому.
Ужас в глазах неверных сменился надеждой, что их не порубят на кебаб здесь, прямо на этом месте. Но это не занимало Урхан-агу. Глупые бабы, слабые людишки… Зачем он тратит на них время? Новым воинам нет нужды воевать с женщинами и детьми, это слишком легко и скучно. В разгар боя пить с клинка кровь врага своего - настоящего, того, который бьется и не боится, - это как глоток чистой воды в пустыне. От этого обретали новые воины силы, взятые ими у побежденных врагов. Но такие враги по нынешним временам - редкость. Все боятся новых воинов, трепещут пред ними, а значит, и кровь их стухла, запах ее неприятен. А эти селяне… Они боятся так сильно, что вонь слышна еще на подъезде к селениям их. Пусть поют свои песни и рассказывают свои байки. Они пусты, и нет в них вреда.
Вернулась сабля на место свое.
- Ладно. Пусть поет. Только другую песню.
Склонился старик еще ниже. Кха! Урхан-аге не было дела до этих червей, копошащихся в навозе:
- Эй, женщина! Давай пой, услади наш слух красивой песней!
Вышла женщина вперед, сжимая в руках ребенка своего, и запела - ни разу не дрогнул голос ее, хотя на глазах выступили слезы, а ребенок надрывался от крика:
Смиљ Смиљана покрај воде брала.
Набрала је недра и рукаве,
Извила је зелени венац,
Зелен венац низ воду пуштала.
Плови, венче, плови, плови,
Мој зелени венче, до Јовина двора,
Па запитај Јованову мајку
Оће л’ ме Јова оженити[204 - Смилье Смиляна по краю воды собирала, / Набрала полную охапку, / Сплела зеленый венок, / Зеленый венок вниз по воде пустила. / Плыви, венок, плыви, плыви, / Мой зеленый венок до Йовина двора, / Спроси Йовину мать, / Хочет ли Йован на мне жениться (серб.).].
И песня эта не прерывалась, пока орта не покинула деревню, слышна она была даже за поворотом дороги. Сила - вот что главное. У кого есть сила, тот получит и остальное. Таков закон Всемогущего творца неба и земли.
После той песни и захромал конь Урхан-аги.
* * *
Нет Бога кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины - рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Новые воины не пашут и не сеют…
Новым воинам нет нужды в женах и детях…
Новым воинам нет нужды в женщинах…
Новым воинам нет нужды в пище гяурской…
Новым воинам нет нужды в питии гяурском…
Новые воины не заходят в храмы гяуров…
Так повторял про себя Урхан-ага заветы Кануна Мурада, пока орта его, семнадцатая по счету, разбивала шатры свои в деревне Медже, которую рацы называли также Радачевичи. Все здесь было так же, как и в других местах страны этой, забытой Всевышним творцом неба и земли. Крестьяне сразу попрятались по домам своим, больше похожим на лачуги, ибо никто не хотел давать незиль захиресы, постойный провиант. Так же, как и повсюду, провожал новых воинов страх, сочившийся из плотно закрытых ставен. И старики шептались по углам, думая, что слов их никто не поймет: «Наступит, наступит день, когда зазвонит колокол, проснутся вилы в Чертовом городе, тогда слабый станет сильным, а черный - белым. Тогда падет ярмо».
А тут еще эти бабы по дороге… И бекташ… Урхан-ага донесет о смерти его куда следует при первой же оказии, только нового вряд ли скоро пришлют, разве что под стенами Београда найдется кто-то. Кха! Оно и к лучшему! Разве настоящие воины без этих колдунов - это не настоящие воины? Не дервиши брали Истанбул, хотя и нагнали их туда без счета. Не дервиши громили маджар при Варне. Не дервиши прославились на все стороны света. Так что без дервиша можно было вполне прожить. Невелика потеря. Когда бекташ семнадцатой орты на переправе получил стрелу в брюхо и завалился вместе со своим ослом в воду, посыпалось туда все содержимое мешков его - вонючие порошки, скляницы с эликсирами… Тьфу! Никто из воинов даже не полез в воду вытаскивать их, ибо новые воины не были овцами - это были волки, а волкам ли любить пастырей своих? Подоспевшему Урхан-аге удалось тогда спасти только несколько сафьяновых мешочков с порошками всякими да сосудов с какой-то дрянью, свойств которых доподлинно он не знал. Припрятал он их в свой баул - никогда не знаешь, что пригодится тебе в долгом походе. Дервишу они все равно уже без
надобности.
* * *
Красивы были девушки в деревне Медже. Особенно та, что со светлыми, словно выдержанный мед, косами, слегка прикрытыми алым платком. Что там субаши - любой санджак-бег[205 - Санджаг-бег - управитель области (тур.).] должен был почитать за счастье, заполучив такую в гарем свой. Стояла она с подругами на площади перед храмом неверных, смеялись они чему-то своему, наверняка глупому - и это спустя всего неделю после того, как семнадцатая орта поставила шатры свои в деревне. Кха! Неверные перестали бояться, и это было не по нраву Урхан-аге. Их было много, за всеми не уследить, а страх был лучшим надзирателем. Когда они перестанут бояться - перестанут подчиняться. И снова спросил чорбаши Якуб, скосив и без того кривой глаз свой:
- Может, утянем вечером из дома эту птичку? Какие у нее перышки! Золотые! Этот персик нельзя не отведать.
- И готов ты потом убить всех мужчин этой деревни? А потом самому идти косить сено и пасти баранов?
Рассмеялся Якуб:
- За ночь с такой птичкой я вырежу всю эту вонючую деревню вместе с их овцами. Мне нетрудно, ага!
Покачал на то головой Урхан-ага:
- Забыл ты, брат, что новым воинам нет нужды в женщинах, ибо через них шайтан пришел в мир. Забыл ты, как бабы эти ослабляют воинов, высасывая у них силу. Хочешь с клюкой доползти до стен београдских и упасть, обессилевший, пред лицом неверных? Опозорить нас перед другими ортами, перед самим султаном хочешь? Нет, Якуб, не бывать тому, пока я здесь поставлен над тобой. Возьми мабуна[206 - Мабуны - мальчики, пассивные гомосексуалисты, сопровождавшие воинские подразделения.] на ночь, уйми плоть свою.
Глянул на Урхан-агу Якуб, усмехнулся, но по глазам его видно было, что девку эту с золотыми косами не забыл он. Забудешь их таких! Просто написать в Кануне, да непросто исполнить. Строжайше запрещено было новым воинам ложиться с женщинами, были ли они правоверными, или из гяуров, или вовсе невесть откуда. Бекташи учили, что через женщин шайтан пришел в мир, и через них же он неслышно прокрадывается в души воинов и порабощает их. Потому к женщинам нельзя было прикасаться. За такое могли изгнать из нового войска, а то и лишить жизни, ежели виноватый упорствовал. Для усмирения плоти шли с ортой мальчики-бачи, или мабуны, которые заодно за конями присматривали, чистили одежду да воду носили. Но это были далеко не прекрасные розы из садов падишаха. Урхан-ага брал их не чаще других, да и то - лишь потому, что иное было под запретом. Когда же новые воины врывались в осажденные города, никто не судил их за то, что делали они с женщинами прямо на улицах, - бекташи учили, что, если этих женщин убить сразу после этого, они не успеют никого околдовать.
И спросил Урхан-ага у Якуба:
- А скажи, что ты станешь делать, если вся орта выстроится к твоей прекрасной розе?
- Так мы ж никому не скажем про то, ага. Тихо придем ночью - никто из наших не узнает.
Усмехнулся на то Урхан-ага. Сокрыть что-либо от братьев своих никому еще не удавалось. А прекрасная роза из садов падишаха не выдержит сотни любимых его овечек, поломается. Посмотрел Урхан-ага в другую сторону и увидал у колодца ту самую девчонку, что выбегала тогда пред ними на дорогу. И направил он коня в ту сторону.
- Красавица, не напоишь коня моего?
- Отчего ж не напоить?
Посмотрел на нее Урхан-ага и увидал, что нет в ней страха, как в других. Он мог убить ее, не сходя с коня, а она не боялась его. Изумился Урхан-ага. Смелая девчонка! Так и надо. Запах страха, разлитый повсюду, был неприятен, но приходилось терпеть его. А тут…
Пока пил конь его, сказал он девчонке тихо, чтоб никто не слышал:
- Слушай и передай своим. Если им хоть немного дорога девка со светлыми косами в красном платке, пусть она не ночует дома - придут за ней. И пусть уберут всех баб с площади, чтоб глаза не мозолили. Поняла?
Кивнула она. Это было хорошо. Урхану-аге нужны были подвиги его воинов под стенами Београда, а не в этой позабытой Всемогущим творцом неба и земли дыре, да еще и вдобавок из-за какой-то юбки.
* * *
Все стало так, как предполагал Урхан-ага: ночью Якуб и еще четверо братьев пожаловали в дом, где жила красавица с волосами цвета меда, но не застали ее там. Родня же ее твердила, что ничего про нее не знает, хотя, конечно же, знала - гяуры всегда лгут. Якуб с братьями разнесли грязную лачугу, но ушли ни с чем.
Бывалым воином был Урхан-ага. Всегда полагал он, что никто, кроме Всемогущего творца неба и земли, не мог установить такое правило, чтобы было оно на века и на все случаи. Посему на мелкое нарушение Кануна смотрел он, как смотрят сквозь пальцы на солнце - кануны для того и существуют, чтобы нарушать их. Если б не поступал он так - не свершил бы он и воины его тех подвигов, что делали их бессмертными в глазах Всемогущего. Не было ему дела до неверных и женщин их, но не мог он допустить, чтобы воины его, разгоряченные воздержанием, позабыли про то, зачем они здесь. А все эти кануны… Они для ачеми оглан предназначены. Им дольше объяснять, почему это можно, а то - нельзя. Опытные воины понимают, а новобранцев проще напугать и заставить, нежели втолковать.
Бывалым воином был Урхан-ага. Знал он, зачем соблюдать заветы Кануна, потому и спокоен был, когда нарушал их, - и ни разу ни одна кара небесная не постигла его за нарушение, что бы ни твердили про то бекташи. Новым воинам нельзя было разговаривать с гяурами без крайней надобности - а он говорил, и ничего не стряслось с ним, и небо не упало на землю. Хотя… Нет, это ему показалось. Колыбельная песня - это все равно что песчинка. Не будешь же вспоминать каждую, попавшую в сапог?
Было и другое. Уже после той переправы через Дрину, где убило дервиша, проезжали они через деревню, сожженную еще два года назад. Урхан-ага помнил тот поход. Тогда он был еще чорбаши и во славу султана Богохранимой империи вместе с другими братьями гнал босанского короля от одного замка к другому, а тот бежал, поджав уши, как трусливый заяц, к своим маджарским хозяевам, только пятки сверкали. Не убежал. Янычары не ездят на лошадях, но от них нельзя убежать. Многие города и деревни были пожжены в тот год, многие опустели. Та, через которую проезжали они, была одной из таких. Посреди деревни, как и повсюду, стоял храм неверных - запущенный, со сбитыми крестами, но не порушенный до конца. И хотя Канун строго запрещал это, Урхан-ага зашел внутрь - не боялся он этих мертвых лжепророков на стенах. Что могли они сделать ему, славному воину, силу которого помнили на Западе и на Востоке?
Ничего интересного не увидал Урхан-ага в той брошенной церкви, кроме троих башибузуков, которые откуда-то приволокли к алтарю деревенскую девку и пытались совокупиться с ней, а та кусалась и истошно визжала. Урхан-агу оскорбила эта возня. Что эти псы, место которых при нужниках, позволяли себе в его присутствии? На поле боя дрожат, как трусливые собаки, их не увидишь перед строем закованных в железо рыцарей и на стенах маджарских городов. Зато по дороге, проложенной кровью новых воинов, всегда крутятся, как шакалы. Падальщики. Это воры, а не воины. Они умеют только лапать баб и тащить гяурское барахло, брать же приступом крепости и опрокидывать конницу Гуниада на полном скаку они не могут. Падаль. Только распугали всех крестьян, и недосчитался султан хараджа[207 - Харадж - дань, налог с христианского населения Оттоманской империи (тур.).] через это. А все потому, что там, где прошли башибузуки, сборщикам налогов делать уже нечего. Да что сборщикам - много лет там не звучит голос петуха. Новым же воинам нет нужды в гяурском золоте и ином добре, ибо Великий Султан кормит их и заботится о них, как о
детях своих. Роскошь же делает тело изнеженным, а дух - слабым.
Подошел Урхан-ага к башибузукам ближе:
- Кха! Доблестные воины! Может, помочь вам? А то, гляжу, втроем вам бабу не одолеть.
Сказал - и громко смеялся при этом. Оскалились башибузуки, бросили девку и обернулись к Урхан-аге. Злы они были так, что и не передать словами:
- Ты пришел учить нас, как нам обращаться с женщинами? Много знаешь об этом?
- Достаточно, чтобы видеть, что вы даже бабу не осилите, не то что неверных, что ждут вас в Београде.
Налились глаза у башибузуков кровью:
- Теперь уже и те, которым нельзя ложиться с женщинами, будут учить нас. Смилуйся, о Всемогущий творец неба и земли!
- Да оставь ты этого мертвяка, - подал голос другой. - Не знаешь, что ли, гулямов[208 - Гулямы - арабские военизированные формирования, прообраз янычарского корпуса; в их рядах процветали однополые отношения.] этих?
Закипела горячая кровь, заходили желваки. Кха! Не успел подлый башибузук повести бровью, как взметнулась острая сабля, взметнулась - и пала сбоку от головы его, отсекая ухо. Было оно ему без надобности - все равно не слышал он, что говорили ему. Брызнула кровь, окропила алтарь. Заверещал безухий, как свинья, а другие в страхе попятились к выходу, хотя и было их трое против одного. Только знали они, что может с ними случиться, потому и пятились. Грязные псы. Не им тягаться с настоящим воином, кха!
И тут снова наваждение обуяло Урхан-агу. Все это случалось с ним впервые - но как будто было уже когда-то прежде. Остановился суровый воин, обратил взгляд на окропленный кровью алтарь, на выглядывающую из-за него перепуганную девку, потом на купол, сквозь который через зияющие дыры падали лучи закатного солнца. С него глядели на Урхан-агу пророк Иса и мать его Марьям… И показалось ему, что все изменилось вокруг, но опять не мог понять он, каким образом.
Новые воины не заходят в храмы гяуров, ибо это мерзость.
В храмы неверных нельзя было заходить, были они отвратительны для тех, кто исповедовал истинную веру, но он стоял, вдыхая еле слышный сладковатый запах, а земля и небо как будто поменялись своими местами, черное стало белым, а белое - черным. И будто он был не он, Урхан-ага, бесстрашный воин, прошедший с ятаганом половину подлунного мира, а кто-то совсем иной, не проливавший никогда чужую кровь и чистый, как небо после грозы. Разрушенная церковь, каких сотни на пути от Истанбула до Београда… Что может быть с того, что зашел он сюда? Разве могут эти старые размалеванные камни свернуть его с пути истинной веры? Было в этом какое-то колдовство, не иначе.
Новые воины не заходят в храмы гяуров…
Очнулся воин от наваждения, вытер саблю свою о повалившегося наземь башибузука да убрал ее:
- Пшли вон отсюда, свиньи. Кха! Еще раз увижу - натяну ваши кишки на барабан!
И глаза из-за алтаря смотрели на него с ужасом и надеждой.
* * *
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины - рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Новые воины не пашут и не сеют…
Новым воинам нет нужды в женах и детях…
Новым воинам нет нужды в женщинах…
Новым воинам нет нужды в пище гяурской…
Новым воинам нет нужды в питии гяурском…
Приятен для ноздрей воинов запах поспевающего зирвака в котлах. Подошел к Урхан-аге ашчи-баши[209 - Ашчи-баши - главный повар. Выполнял также функции квартирмейстера и палача (тур.).] Муса и сказал:
- Ага, две новые заботы появились у нас.
- Говори.
- Наши парни ходили в лес за дровами и видели на соседнем склоне гяуров. Без сомнения, то были хайдуки, прибери их шайтан! Они ходят вокруг деревни. Это опасно.
Кха! Усмехнулся про себя Урхан-ага. Ашчи-баши нельзя показывать своих мыслей - они затем и существуют, эти ашчи-баши, чтобы докладывать об этом сердарам. И еще тому усмехнулся, что крестьяне по велению его натаскали в лагерь дров столько, что хватило бы на половину зимы даже в этом суровом краю, где выпадает снег. Истина была в том, что доблестные воины повадились на озеро подсматривать за купающимися девками. И ответствовал Урхан-ага:
- Пускай ходят. Они не тронут нас.
- Но эти гяуры… Им нельзя верить…
- При чем тут вера? Они побоятся: за любого из братьев я разнесу эту вонючую деревню по камушку, и они знают про то. Будь спокоен. Что-то еще тебя тревожит, достопочтенный Муса?
- Якуб. Чорбаши Якуб, ага. Он не берет в рот мяса и не спит, только сидит на камне и глядит в сторону деревни. Эта женщина с золотыми косами - ведьма, она околдовала его.
- Кха! Если бы чорбаши почаще вспоминал, кто он и зачем он здесь, ничего такого с ним не приключилось бы. Нынче утром, когда все упражнялись в стрельбе, он десять раз стрелял и ни разу не попал в цель. Если бы он больше совершенствовал свое мастерство и меньше таскался за юбками, стал бы уже давно агой янычар!
- И все же…
- Понимаю, ашчи-баши, ты озабочен тем, что видел. Ты правильно поступил, что поведал мне о своих опасениях. Но у них одна причина: воины должны воевать, когда же они сидят и ничем не заняты - это плохо, это развращает и ослабляет. Не приезжал ли мубашир[210 - Мубашир - посланец (тур.).]? Не приносил ли вестей?
- Нет, ага. Никаких.
- Раз никаких, тогда следует нам занять орту каким-то делом. Пускай стреляют в чапар со ста шагов. Что скажешь ты об этом?
- Я скажу, ага, что это умно. Только поберечь бы нам порох…
- Тогда пусть борются друг с другом. Голыми руками, без оружия. Попарно. Кто одолеет остальных, тому будут от орта-баши золотые монеты в дар.
Замолчал было ашчи-баши, но воскликнул вдруг:
- Какое же несчастье, что бекташа нашего убило! Никогда не думал, что могу сожалеть о нем, но нынче только он смог бы помочь нам.
Кха! Бекташ… У него всегда находился ответ на любой вопрос. У него всегда припрятаны были порошки и снадобья, пригодные для любого случая. Урхан-ага спас ничтожную долю скарба дервиша из реки, но он не знал, как это применять в деле. Да и не любил он всей этой магии. Все это было от шайтана. Эдак выходило, что новые воины свершают подвиги свои во имя Всемогущего творца неба и земли не потому, что они хорошие и храбрые воины, а потому, что бекташи навели на них колдовство, делающее их сильными. Такие мысли неприятны воинам, которые в глазах дервишей были вовсе и не воинами, а детскими игрушками: подсыпал чародейский порошок - одержали они победу, а не подсыпал - так и бегут, как зайцы, уши поджав. Все было не так. Урхан-ага знал это, но не мог объяснить, почему он прав. Да и некому было особо объяснять. Другие воины тоже недолюбливали бекташей, и не надо было быть улемом[211 - Улем - мудрец, учитель.], чтобы понять почему.
- Пусть воины займутся своим делом. Я же возьму четверых и отправлюсь поглядеть, что там за дичь завелась в лесу.
- Будь осторожен, ага, - у этой дичи острые клювы и железные когти.
- Если бы новые воины боялись железа, они не прошли бы половину подлунного мира.
- Их видели в той стороне, где гора с зубами шайтана - помнишь ее, ага?
Он помнил. Эту гору нельзя было забыть. Она уже снилась ему во сне - понять бы еще, к чему.
* * *
Все стало так, как сказал Урхан-ага: орта под присмотром ашчи-баши отправилась на поле возле деревни тренировать ловкость мышц своих, сам же Урхан-ага, взяв с собой четверых воинов, отправился на гору, которую в орте прозвали Зубами шайтана, а гяуры нарекли Чертовым городом. Высоко в небо поднимались ее склоны, острые скалы нависали над головой, закрывая солнце, смолистые сосны цеплялись за их откосы скрюченными корнями своими. Сияющая где-то внизу гладь зеленого озера делала это место хотя и зловещим, но прекрасным.
Странная это была гора. На вершину ее вела всего одна тропка, петлявшая по отвесным склонам - но кому и зачем было ходить туда? Встретились Урхан-аге и его воинам несколько источников, но вода в них была то желтой, то красной, то пурпурной, а то и вовсе дымилась, так что не стали они ни пить, ни омывать в ней руки, даже когда видели прозрачные ручьи. И все вокруг было безжизненным, ветер же выл в скальных зубьях как будто человечьими голосами. Местные говорили, что в Чертовом городе живут вилы, и в это легко было поверить. Но Урхан-ага вил не боялся. Негоже было славному воину уподобляться деревенским бабам.
- Тут нет никого, - молвил один из воинов. - Пойдем назад.
- Кха! Испугались?! - рассмеялся Урхан-ага. - Девчонки из местных сел ходят и не боятся. А вы что - трусливее их?
Застыдил он своих воинов, ибо страх был худшим из всего, что могло только с ними приключиться. Янычары не боялись никого и ничего. Если воин боялся - значит место его было не в их рядах, а на кухне, за тестом и грязными пеленками.
- Тут есть тропа, - сказал Урхан-ага как ни в чем не бывало, - значит, ее кто-то проложил. Возьмем медведя в его логове.
И они стали подниматься выше по склону. Испарения же, поднимавшиеся из трещин, кружили им головы. Когда очутились они у подножия тех самых шайтановых зубов, будь они прокляты, камень вдруг разверзся у них под ногами, и из разверстой дыры повалил зловонный пар. Трое воинов Урхан-аги упали туда, и крики их огласили окрестность. Тянули они руки к нему, но и сам он не удержался на краю трещины и рухнул вниз. Обжег его горячий пар, но успел он крикнуть воину, что шел следом, чтоб тот бежал вниз и сказал про все в орте. Прокричал - и погрузился во тьму.
Когда очнулся Урхан-ага, отовсюду шел дым. Он жег кожу и выходил кашлем из легких. Удалось орта-баши все-таки в последний миг вылезти из дымной расселины. Ободрали камни одежду, кровавыми полосами прошлись по телу. И оружие, видать, упало в трещину - только кинжал остался, за голенищем припрятанный. Никого более не было вокруг: трое упали в расселину, а тот, что сзади, побежал вниз. И услышал вдруг Урхан-ага странный звук - не зря нарекли это место именем Проклятого. Это был вроде как рык звериный, но не совсем. Будто земля ворочалась и ревела, недовольная, что чужаки ступают по ней. И была злоба ее слепа, но не бессильна. И исторгла она из себя зверя, достойного своей злобы. Гляди, Урхан-ага! Шел ты медведя завалить в его логове - как бы сам теперь не стал добычей. Крупен был явившийся из ниоткуда медведь темной масти. Свиреп и преисполнен злости. Шерсть стояла на нем дыбом, а когти были как ножи. И откуда он тут взялся? Не иначе сам шайтан привел его сюда в назидание сыну человечьему, дабы не гордился тот силой своей. Или духи горы этой встречали так чужаков?
Но не таков был Урхан-ага, славный воин, прошедший с Запада на Восток и с Севера на Юг, чтоб испугаться зверя. Не ведал он страха смерти. Когда навис над ним медведь и протянул к нему свою когтистую лапу, ударил по ней Урхан-ага кинжалом. Взревел адский зверь, отдернул лапу, полоснув обидчика когтями по боку. Но так хотел завалить его Урхан-ага, что даже боли не почуял, только заскрипел зубами. Встал зверь на задние лапы и пошел на него, и смерть была в его налитых кровью глазах. Но поднялся навстречу ему Урхан-ага, и схватились они крепко - так крепко, что не расцепишь. Загнал Урхан-ага кинжал медведю в шею по самую рукоять. Ревел медведь, драл плоть человечью, но смертельной была и хватка Урхан-аги, не отпустил он рукояти. Кровь залила ему глаза, своя и звериная, затуманился взор его, и запомнил он только, как повалились они на камни и шел от разверстой пасти медвежьей нестерпимый запах. Досадно было славному воину, что жизнь его прервется бесславно не на поле брани, а от лап какого-то зверя. Не попасть теперь ему в сады, где текут полноводные реки, не совокупиться с семьюдесятью двумя
луноликими гуриями, на бедрах которых подрагивают пояса, украшенные фирузой и сардисом[212 - Фируза - бирюза. Сардис (от лидийского города Сардиса) - старинное название рубина (перс.).].
* * *
Не помнил Урхан-ага, как очнулся. Только вот видит - лежит он на горячих камнях, весь ободранный и залитый кровью, а подле него лежит зверь, принявший по воле злых духов облик медведя. И скалы вокруг них курятся тонкими струйками. Сквозь дым и узрел Урхан-ага девчонку с черными косами. Ту самую. Она будто парила над камнями, а юбка ее колыхалась в струях теплого воздуха, как будто это был цветок тюльпана. И подумалось ему, что он, должно быть, заснул, а все это снится ему. Или это шайтан опять решил водить агу семнадцатой орты за нос. А раз так, то он не собирался сдаваться. Закрыл глаза Урхан-ага и прочел про себя молитву. Однако шайтан упорствовал: открыв глаза, опять узрел Урхан-ага ту самую девчонку, только теперь сидела она подле и трогала его за плечо. И тогда понял Урхан-ага, что жив пока и что шайтан, конечно, виновен во всем, но расселины в скале и медведь могли случиться и без непосредственного его в том участия.
Девчонка меж тем содрала с плеча его клок прилипшей к коже рубахи.
- Что делаешь ты? - зашипел на нее Урхан-ага, ибо это было неслыханно. - Кто ты?
- Я из деревни неподалеку, она зовется Крничи, но ее называют еще и Маляны…
Ну что это за страна! У этих неверных все деревни имеют по десять названий, а женщины их бродят везде, где им вздумается, и никто не надзирает за ними.
- Дай я перевяжу тебя, - сказала девчонка и, застыдившись, опустила глаза.
Пугали ее арабские заклинания, что накололи бекташи на коже его на погибель врагам Великого Султана.
- Ты разве не знаешь - я враг вам?
- Отчего ж не знаю? Янычары - это звери, хуже зверей. Это зло, посланное людям в наказание за грехи их. Вы пьете кровь…
Много понимает она, эта девчонка! Капля крови врага - это как глоток живительной влаги в пустыне египетской. Но она продолжала:
- …Так говорят у нас в деревне. Но ты спас мою сестру…
Кха! Усмехнулся Урхан-ага. Эти крестьяне во зле разбирались примерно так же, как и в добре, даром что и добра-то у них этого почти не осталось, и взять с них было нечего. Однако тут же ощутил он боль - ему больно было смеяться, хотя никому он в этом не признался бы. Сделал-таки этот шайтанов медведь свое дело, хорошо подрал он агу семнадцатой орты.
- Какую сестру? Я не спасал никакой сестры.
- Ну как же? Ту, с золотыми косами, в алой косынке…
- Ах эту!
- Это моя родица[213 - Родица - двоюродная сестра (серб.).] Беляна. Ты спас ее, я помогаю тебе.
Все это никуда не годилось, но солнце уже склонялось к западу, а Зубы шайтана отбрасывали длинные тени. Урхан-аге нужна была помощь. «Смелая, однако, девчонка, - подумалось ему. - Не побоялась пойти в гору одна, да и меня не боится». Не успел он ответить ей, как к губам его поднесено было горлышко бутыли, сделанной из засушенной тыквы.
- Пей, - молвила девчонка, - тебе станет легче.
- Ты, наверное, ведьма? Поишь меня зельем, заколдовать хочешь? Сперва медведя этого на меня наслала…
- Да ты и так заколдован, ведьмам и не снилось такое. А медведя на тебя напустили вилы с этой горы - они просто не любят чужаков. Пей!
Усмехнулся Урхан-ага, но глотнул пойло из рук ее - и тут же дернулся, ибо оно обжигало ему внутренности.
- Что это?!
- Не бойся, пей! Это обычная шливовица, никакое не зелье. У нас все ею лечатся, принимают внутрь и прикладывают наружу - и облегчает она страдания болящим.
Новым воинам нет нужды в питии гяурском, ибо если они пьют вино и будут убиты, то попадут в ад.
Ведал про то Урхан-ага, но помедлил миг пред тем, как отхлебнуть из бутыли. Нынче нужно было ему снадобье хоть какое, а иных у него нет. Да и сто раз нарушали на глазах его новые воины правила Кануна, и земля не разверзалась у них под ногами. Не разверзнется и на сей раз. Нельзя жить по одному только Кануну - Всемогущий творец неба и земли высоко, всесильный султан далеко, а добиваться своего нужно каждый день. Новым воинам нет нужды в питии гяурском, но в ад Урхан-ага покамест не собирался, потому и глотнул смело из бутыли.
Воистину, это и впрямь было адское зелье! От него внутренности горели, как зирвак на сильном огне, дыхание прервалось на миг и слезы чуть не полились из глаз. И тут вновь померещилось Урхан-аге, что земля переворачивается под ним и меняется местами с небом, а тело становится легким, как перышко цапли, и парит над скалами. И тогда отступила боль, тепло разлилось по телу. Всего один миг длилось это, но он не мог не вспомнить, что это случилось с ним уже в третий раз за последнее время. Неужто ему и впрямь нужно бежать к бекташам?
* * *
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины - рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Новые воины не пашут и не сеют…
Новым воинам нет нужды в женах и детях…
Новым воинам нет нужды в женщинах…
Новым воинам нет нужды в пище гяурской…
Когда Урхан-ага проснулся, запад уже начал алеть, но боль уменьшилась. Девчонка же сидела подле.
- Ты не ушла еще?
Мотнула она головой:
- Оставить тебя такого?
- Так мы ж звери по-вашему…
- Звери. Но вас такими сделали. А когда-то были вы такими же людьми, как и все. Бабушка сказывала, что когда-то давно и к ним в дом захаживали сборщики девширме. Тогда забрали у нее сына, хотя пырнула она руку его ножом, чтобы выглядел он калекой…
Пара глотков из бутыли снова подкрепили силы Урхан-аги.
- Как пьете вы дрянь эдакую?
- Лекарство не должно быть сладким. Дай перевяжу тебя, ты совсем слаб.
Она придвинулась ближе, и он почуял ее запах, запах женщины. Этот запах состоял из парного молока и свежего хлеба, из пряных трав и каких-то лесных ягод, и еще что-то было в нем настолько дивное и неведомое, что заставляло принюхиваться, раздувая ноздри. А она меж тем приподняла свою верхнюю расшитую юбку, взялась за край нижней и оборвала его. С треском поддалось белое полотно ловким ручкам. Подумалось Урхан-аге, что если она оторвет еще несколько кусков, то останется совсем без нижней юбки, и это будет хорошо, но тут же оборвал себя, ибо мысли такие были недостойными для воина. Девчонка меж тем смочила тряпку шливовицей и приложила ее к подранному медвежьими когтями боку. Сморщился Урхан-ага, ибо нельзя было показывать боль никому, тем более бабе, но жгла эта шливовица бок не хуже раскаленного прута. А девчонка еще и приговаривала заклинание:
- Виле, виле, дођите, убите мртво[214 - Вилы, вилы, придите, убейте мертвое (серб.).].
Густо тряпка окрасилась кровью, а бок Урхан-аги будто посыпали солью. Покачала девчонка головой:
- Боюсь я, недостаточно этого. У медведя вон какие когти, борозды от них - как от плуга, завтра они загноятся, и начнется жар. Нужно лечить их водой.
Глаза полезли на лоб у Урхан-аги:
- Много понимаешь ты, девчонка! Да кто ж лечит раны водой?
- Уж понимаю что могу. У нас тут вода не простая. Есть живая, есть мертвая. Лечит многие хвори. Вилы Чертова города поделятся ею с нами.
- Что-то вилы ваши неприветливыми оказались. Не знают, как гостей принимать.
- Вы чужаки. Явились сюда без спроса и ведете себя хуже козлов в огороде. С чего им любить вашего брата? А меня они знают и не тронут.
И повела его девчонка к чесме[215 - Чесма - источник, родник.], из которой, по словам ее, текла мертвая вода. Брел Урхан-ага, славный воин, как древний старик, трясся при каждом шаге, и если бы девчонка эта не поддерживала его, верно, упал бы в пропасть да сломал себе шею. Туда ему и дорога - добавили бы старики из деревни Медже. Но, видать, срок его еще не пришел, да могли старики-то и ошибиться.
Текла из мертвой чесмы вода, и все вокруг источника было будто мертвым - ни травинки, ни кустика. А камни на дне чесмы были красными, будто кто-то посыпал их киноварью, которую персы не зря прозвали драконьей кровью. Опустилась девчонка на колени пред чесмой, погрузила пальцы в воду и прошептала:
- Виле, виле, дођите, убите мртво, ослободите пут живом[216 - Вилы, вилы, придите, убейте мертвое, дайте дорогу живому (серб.).].
Потом омыла она окровавленную тряпку в источнике да вновь приложила ее на раны. Обожгла мертвая вода плоть человеческую, но не испепелила. И тогда повела девчонка из деревни Крничи Урхан-агу далее - к чесме, из которой текла живая вода. Все вокруг нее тоже было будто мертвым, камни же на дне были белесыми, словно скованными льдом. Так же опустилась девчонка на колени пред чесмой, погрузила пальцы в воду и прошептала:
- Виле, виле, дођите, ослободите пут живом, излечите ране[217 - Вилы, вилы, придите, убейте мертвое, дайте дорогу живому, залечите раны (серб.).].
Потом омыла она окровавленную тряпку в источнике да опять приложила ее на раны. Смягчила живая вода боль плоти человеческой. И сказал Урхан-ага:
- Кха! Если раны назавтра и вправду затянутся, ты точно ведьма. Если же нет - просто дуришь меня. В обоих случаях от тебя надо держаться подальше - вон, и так уже орту сглазила.
Говорил он это с усмешкой. Не сдержала улыбку и она:
- Вот завтра и увидим. Я приду к тебе снова. Не уходи с этого места далеко, иначе искать тебя придется. Если захочешь пить - не бери воды с этого склона, только с того, что обращен на юг. Там пить можно, но только не из тех источников, что окрашены в желтый цвет. И не шуми - вилы не любят чужаков.
- Это я уже знаю.
Когда солнце скрылось за горами, окрасив небо красками, кои не сыщешь на рынке пряностей в Истанбуле, девочка из деревни Крничи ушла. Урхан-ага смотрел ей вслед и не мог понять, что с ним. И трясло славного воина, как будто был он преисполненным благодати дервишем в миг молитвенного бдения. Всю ночь ползал он среди скал, не зная направления, а со стороны шайтановых зубьев раздавалось такое уханье и леденящие душу крики, что и впрямь можно было поверить - живут, живут здесь вилы, и зазывают они к себе в гости духов адских, дабы совокупляться с ними. Только к утру сон, подобный забытью, смежил веки Урхан-аге. И снились славному воину странные сны. Не бесчисленные сражения и победы его, не трупы поверженных им врагов и не то, как водружает он знамя османов с конским хвостом на башне покоренного Београда. Снилось, что склоны Чертовой горы поросли зелеными травами и золотистыми цветами, а он ходит по ним босиком и косит их косой, как будто крестьянин он, а не воин Великого Султана. На склоне же рядом сидит девчонка из деревни Крничи, название которой непроизносимо для османов, посему дали ей и другое
название - Маляны. Сидит, плетет венок из тех самых золотистых цветов и поет:
Смиље брала Смиљана девојка,
Смиље брала, па у смиљу заспала,
Од мириса заболе је глава[218 - Смилье собирала девушка Смиляна, / Смилье собирала да в смилье заснула, / От запаха заболела у нее голова (серб.).].
И так хорошо ему, славному воину, так спокойно, как будто так и должно быть, но твердо знает он, что так не бывает. А девчонка надела свой венок и запела другую песню:
Смиљ Смиљана покрај воде брала.
Набрала је недра и рукаве,
Извила је зелени венац,
Зелен венац низ воду пуштала.
* * *
Когда проснулся Урхан-ага, солнце стояло высоко, а подле него сидела та самая девчонка, плела венок из золотистых цветов и впрямь пела:
Плови, венче, плови, плови,
Мој зелени венче, до Јовина двора,
Па запитај Јованову мајку
Оће л’ ме Јова оженити.
Хотел Урхан-ага встать - да едва не упал с камня, на котором лежал. Не слушалось его тело, для которого прежде не было ничего невозможного. Вскинулась девчонка. Хотела подойти к нему - но остановил он ее:
- Зачем ты опять пришла? Мы враги, забыла? Уходи!
- Как же? Ты как ребенок, слабый еще. Нельзя оставлять одного тебя в горах. Не по-божески это.
Усмехнулся Урхан-ага:
- Кха! Куда смотрит ваш бог, раз дозволяет вам помогать недругам вашим?
- Он не только дозволяет. Он учит нас делать так…
- О Всемогущий творец неба и земли! Как можно не стать волком среди эдаких баранов?
Но девчонка этого будто не заметила:
- Я принесла тебе еды, - она показала котомку. - Дай я гляну на твои раны. И есть у меня еще лекарство для тебя.
Она достала откуда-то из передника своего несколько кусков коры.
- Это что еще такое?!
- Кора оморики - вон целый лес растет. Не бойся, в ней нет яда. Из нее делают живицу, которая лечит тело и душу. Святые отцы кладут ее в ладан…
Усмехнулся Урхан-ага. Хитрая девчонка. Да только что ему, славному воину, колдовство всякое? Пусть колдует.
Разведен был небольшой костер и на нем в котелке вскипячена была вода с кусками коры. И запах стоял от нее странный. Урхан-аге показался он очень знакомым, хотя точно помнил он, что ни деревьев этих прежде никогда не видел, ни кору с них не варил. Сперва показался тот запах слишком резким, ударил в нос, но после оказалось, что он приятен. Девчонка меж тем открыла его раны. Кровь уже не сочилась из борозд, оставленных медвежьими когтями, и гноя в них не было. Вилы, должно быть, и впрямь решили помочь чужаку. Раны смочены были жидкостью из котелка, а остаток ее пошел орта-баши на питье, оказавшееся горьким на вкус. И хотя Урхан-ага был слаб еще, не мог не признать он, что сил у него прибавилось, а девчонка, видать, и впрямь знала толк в знахарстве.
Раскрыла она свою котомку - и он почуял запах чужой пищи. Крепко помнил Урхан-ага, что новым воинам нельзя прикасаться к еде неверных. Если девчонка ведьма, то тем более ничего нельзя было брать из рук ее. Но ему надо было подкрепить силы свои, и вряд ли небесный огонь испепелил бы его за хлеб с сыром, вяленое мясо («Это козлятина, - сказала она, - я знаю, что свинины вы не едите») да кусок урманицы[219 - Пирог с финиками или другими фруктами.]. И за пару глотков шливовицы тоже. Но прежде чем потянулась рука его к хлебу, горящими буквами зажглось в голове его правило из Кануна Мурада:
Новым воинам нет нужды в пище гяурской, ибо это огрубевший народ, и взятое от них не пойдет на пользу.
Но он не внял тому, что прежде было законом. Девчонка же подначивала:
- Ешь. Это хороший хлеб. Мать пекла его на Славу[220 - Слава - сербский религиозно-семейный праздник.] и освятила в церкви.
Хлеб сперва показался Урхан-аге грубым, но проглотив его, понял воин, что это лучший хлеб из всех, какие он когда-либо ел, а ел он совсем неплохо - заботился султан об овечках своих. Каждый день полагался Урхан-аге как орта-баши золотой алтын, а уж пышных белых лепешек, наваристого пилафа и баклавы давал им султан столько, сколько могли они съесть: были новые воины самыми лучшими рабами его, и давалось им сразу все, в чем нуждались они. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем простым хлебом, что ел Урхан-ага нынче. Поражался он, насколько вкус принесенной ему пищи был хорош и знаком ему, хотя не помнил он, чтобы вкушал ее прежде. Особенно пирог - у турок его пекли повсюду, но нынче был он совсем другим, таким, каким он должен быть, а кому и зачем должен - как знать? И шливовица более не обжигала нёбо, а ласкала ароматом спелых слив. Мир был не таким, каким он привык его видеть, и Урхан-ага ничего не мог поделать с этими переменами.
- Я была на том месте, где нашла тебя вчера, - сказала девчонка и протянула Урхан-аге его баул, - и принесла твои вещи. Они не упали в расселину, и звери их не тронули. А ваши там были. Я видела их на склоне, они несли тела твоих воинов и тушу медвежью. Тебя они тоже искали.
Шайтан тебя подери! Они скажут сердарам, что Урхан-ага погиб, место орта-баши займет Якуб, и как потом доказать, что ты живой? Урхан-ага вскочил - но тут же скривился от боли и унижения. Ходить ему было еще рано.
- Останься здесь до завтра, - сказала девчонка, - без тебя там ничего не случится.
И была в словах сих тоже правда - нынче орта будет хоронить воинов до захода солнца, а потом до вечера справлять будет поминальный пир, о нем же вспомнят только на третий день. Да будет так! Он останется здесь еще на одну ночь, да и негоже приползать к братьям своим на карачках, подобно овце, подранной волками. Вот смеху-то будет! Орта-баши, славного воина, чуть не задрал медведь! Нет, он придет к ним твердым шагом. И тверда будет рука его, если чорбаши позволит себе лишнее.
- Только не уходи больше с того места, на котором я тебя оставила, - молвила девчонка. - Можешь мне верить - я не приведу к тебе ни хайдуков, ни мужчин из деревни. Если б я желала тебе смерти, не стала б лечить раны твои, сам бы кровью истек.
Была и в этих словах правда. Кха! Давно ли Урхан-ага начал слушать неверных, да еще и женщин, и находить в этом правду?
Еще раз промыла девчонка его раны - сперва красной водой, потом - белой. И отступила снова боль, а члены наливались силой. Встала девчонка, мотнула подолом и засобиралась домой. Как отошла она на десяток шагов, промолвил он:
- А ты и вправду ведьма!
- Славный воин уверовал в вил из Чертова города?
- Славный воин благодарен тебе.
- Разве такие, как ты, могут быть благодарными?
- Могут, и скоро ты об этом узнаешь.
Когда ушла она, лежал Урхан-ага на спине и жевал кусок хлеба. И было ему так легко и спокойно, как никогда прежде. От этой легкости веки его смежились. И снились славному воину дивные сны. Не бесчисленные сражения и победы его, не трупы поверженных им врагов и не то, как водружает он знамя османов на башне покоренного Београда. Снова снилось ему, что склоны Чертовой горы поросли зелеными травами и золотистыми цветами. Он опять косит их, а рядом на склоне стоит девочка из деревни Крничи, название которой непроизносимо для османов, посему дали ей и другое имя - Маляны. Стоит, плетет венок из тех же золотистых цветов и поет:
Смиље брала Смиљана девојка,
Смиље брала, па у смиљу заспала,
Од мириса заболе је глава.
Ветер колышет ее подол, а солнце светит сзади так, что становится он прозрачным как дюльбенд или дорогая тончайшая чатма[221 - Тюль и шелк.]. А вокруг них бегают и дурачатся два мальчика и крохотная девочка в белых рубашках, а на головах у них такие же венки. И знает Урхан-ага, что это не просто деревенские дети, а дети его, Урхан-аги. И так хорошо ему, славному воину, смотреть на это, так спокойно, как будто так и должно быть, но твердо знает он, что так не бывает. А девушка из деревни Крничи надевает свой венок и поет другую песню:
Смиљ Смиљана покрај воде брала.
Набрала је недра и рукаве,
Извила је зелени венац,
Зелен венац низ воду пуштала.
И тут понял Урхан-ага, что знает, как называются эти цветы, как будто всегда знал. То были самые красивые цветы в этих местах. Называли их еще бессмертником, потому что, даже засохнув, всю зиму сохраняли они такой вид и запах, как будто только что сорвали их на лугу.
* * *
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины - рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Новые воины не пашут и не сеют…
Новым воинам нет нужды в женах и детях…
Новым воинам нет нужды в женщинах…
Проснулся Урхан-ага уже после заката, однако небо еще не стало темным, как глаза луноликой красавицы, что снилась ему. Сел он, допил то пойло из котелка, что дала ему девчонка, потом шливовицу и сжал голову руками, ибо начал понимать, что не только мир вокруг него изменился, но и сам он меняется. Плохо, когда воины между сражениями не заняты делом, а предоставлены сами себе, - они начинают искать то, что искать им нельзя, а иные и получают это всеми правдами и неправдами. Не придворными мубаширами измыслены были правила Кануна, не были они глупыми запретами, которых так много на каждом шагу и которые чем больше нарушаешь, тем лучше. Таился в них смысл, но Урхан-ага покамест не мог ухватить его за хвост.
И тогда решил он, что пора положить конец сомнениям сим. «Сомневающийся не победит», - так учил Хаджи Бекташ, да продлится слава его выше неба! Воины перед сражением не должны думать о луноликих девах и бутыли со шливовицей. Слабым гяурам это к лицу, даром что проиграли они все битвы, и сколько Урхан-ага помнил себя, видел он только их спины. Но не хотел он, чтобы и гяуры увидели его со спины. Посему пришло время для излечения. Взял он баул свой и извлек оттуда сосуд бурого стекла и два сафьяновых мешочка - те самые, что спасены были из тонувших тюков бекташи на переправе через Дрину. Лежали они в тиши и покое и ждали, когда протянется за ними рука чья-нибудь, - и дождались.
Не жаловался Урхан-ага прежде на память, да и ныне не подвела она его. Помнил он, как когда-то, на пустынных берегах Евфрата, тащил на себе он еще одного дервиша и таки дотащил его живым до своих. А могло для него тогда все обернуться иначе, ибо преследовало войско султанское в том походе Узун-Хасана и подлых карманийских беков, - да укоротит их дни Всемогущий творец неба и земли! - предавших Великого Султана и поменявших неистощимые милости его на лживые посулы грязного кочевника. То была чужая для янычар страна, и несладко пришлось им в той погоне - из-за каждой скалы летели в них стрелы, а источники были отравлены. И все вокруг было непригодно для жизни - не то что в стране рацев, где реки текут посреди садов, а неверные так глупы, что живут в раю и даже не понимают этого. В Кармании все было не так - солнце испепелило скалы, сменявшиеся то выжженной степью, а то и каменной пустыней.
Конники Узун-Хасана налетели на них, когда новые воины карабкались на гору, таща пушки для осады карманийских крепостей. Внезапность была их главным оружием, ибо враг, столкнувшийся с новыми воинами, не смел надеяться на то, что увидит следующий восход солнца. Но конников было много, целая тьма, - а новых воинов мало, одна орта, остальные же были из тех, кто занят пушками, погонщики верблюдов да немного акынджи - они-то и попали первыми на сабли кочевников и под стрелы их. Янычары же встали в строй, выставили вперед чапары - стрелы уже не могли нанести им вреда - и дали залп из ручниц, разметавший кочевников, ибо не ведали те, что это, а луки были пределом их мечтаний, хотя нельзя не признать, что ими владели кочевники отменно. Потом орта двинулась вперед, топча все на пути своем, и те кочевники, что не успели укрыться за скалами, были сброшены с обрыва, где коршуны выклевали поганые глаза их.
Урхан-ага тогда был простым чорбаши, отряд его стоял с самого краю, по нему пришелся главный удар. Урхан-ага был ранен стрелой, но удалось ему залечь в расщелину между камнями так, что промчавшиеся мимо кочевники не приметили его. Сражение продолжалось до захода солнца. Наутро же войско султана продолжило преследовать орду. Урхан-ага, вынувший стрелу из бока, покинул тогда свое убежище и пошел догонять войско османское. Едва вышел он на поле брани, кишевшее коршунами, как окликнули его:
- Многоуважаемый господин! Не будете ли вы так любезны помочь мне встать?
Это был, вероятно, бекташ из их орты. Никто никогда не помнил их в лицо. Они часто менялись и в то же время оставались неизменными: неопределенного оттенка доларма и шаровары, простая белая чалма, длинная борода, безумный взгляд. А еще все бекташи как на подбор были мелкими и тщедушными. На поле брани от колдовства дервишей проку не было, старались они и не попадать туда. Но зато в кратких промежутках между схватками могли они многое и были далеко не так просты, как хотели казаться. Относились к ним воины не сказать чтоб дружелюбно. Можно было бросить этого бекташа в поле, никто бы не узнал об этом, ибо был он ранен и сам бы оттуда не выбрался. Но Урхан-ага принял решение, хотя и сам передвигался с трудом. Он протянул дервишу руку и вытащил его из груды грязных тел.
- Тешеккюр едерим[222 - Тешеккюр едерим - спасибо (тур.).], многоуважаемый…
- Урхан, эфенди[223 - Эфенди - господин. Обращение к образованным людям.].
- …многоуважаемый Урхан. Я тут немного ранен, - бекташ развел руками. - Эти дикари налетели так внезапно. Хвала Всемогущему творцу неба и земли, твои братья дрались как львы и показали этим грязным шакалам, да изгложет адское пламя их кости, что такое настоящая доблесть! Но что делать нам теперь - ума не приложу.
- Выбираться отсюда скорее и догонять своих.
- Но мы оба ранены, нам не нагнать их. И к тому же - мы одни в этой дикой стране, где живут только шакалы да коршуны: первые с удовольствием перегрызут нам глотки, а вторые - выклюют глаза.
Была в словах дервиша правда. Горы вокруг кишели недобитыми кочевниками Узун-Хасана, да и просто дикарями, которые, по слухам, ели людей, попадавшихся им на пути, а кости их складывали в своих жилищах. Но отступать было некуда.
- Я поднимался на этот кряж и видел, что войско султана, да продлятся бесконечно дни его, гонит шакалов Узун-Хасана на север, вдоль восточного склона. Хребет же разрезает ущелье реки. Если мы пойдем по нему, мы опередим наше воинство и встретим его на севере. Я дойду.
На лице дервиша отразилось сомнение, но выбор его был небогат, как лавки македонских купцов: либо идти с каким-то янычаром куда-то на север, либо оставаться тут и столкнуться лицом к лицу с падальщиками.
Они тронулись в путь по каменной пустоши, обожженной солнцем и продуваемой всеми ветрами. Русло реки оказалось сухим, наполненным грязью, и им приходилось беречь воду. Бекташ проковылял недолго и упал на горячие камни. Урхан-ага мог бы бросить его там, коршуны быстро распорядились бы этим мешком плоти, но он почему-то посадил бекташа себе на спину и потащил. И баул даже прихватил. Урхан-ага никогда не менял своих решений и двигался вперед подобно быку, бегущему с горного склона. Если начинал он что-то делать, остановить его было невозможно.
- Почему ты тащишь меня, многоуважаемый Урхан? - вопросил бекташ. - Я знаю, многие твои братья не любят дервишей из Ордена…
- Новые воины не бросают своих на поле брани.
- Что ж - похвально! Если мы останемся живы, я не забуду этого.
Урхан-ага промолчал в ответ. Новые воины никогда ничего не просят. Если что-то потребно им, они просто берут это. Но у новых воинов нет ничего своего. Все, что нужно, дает им Великий Султан.
Ночь стремительно пала на ущелье. Урхан-ага усадил бекташа на камни, нарубил неподалеку сухой колючки и запалил костер. Вокруг выли волки. Урхан-ага не боялся их, он и в одиночку мог справиться со стаей - волки чуяли это и близко не подходили, - а вот дервиш то и дело вздрагивал. Если бы не большая змея, которая решила попробовать тщедушного дервиша на зуб, они остались бы без трапезы. Но Урхан-ага отсек гадине голову ятаганом и зажарил тварь на огне. Бекташ сперва отказывался, но голод взял свое. Зато потом, когда оказалось, что мясо змеи нежно на вкус, благодарности его не было предела. Он отхлебнул какого-то пойла из фляги, извлеченной из баула, и начал изливать свое восхищение.
- Вот вы, многоуважаемый Урхан, просто образец воина, вам неведом страх, боль и сомнения, но при том вы сохранили представление о чести. Вас надобно ставить в пример для ачеми оглан, что только начинают службу. Вы - едва ли не лучшее из того, что удалось сотворить нам с братьями. Глядя на плоды трудов сих, понимаешь, что не напрасно прошла жизнь. Про таких сказал Хаджи Бекташ, да продлится слава его наравне со славою пророка Мусы[224 - Пророк Муса - ветхозаветный Моисей.], что всегда блистательно мужество их, заострен их меч и победоносны руки. И возложил на голову одного из первых твоих братьев рукав своего белого халата, который с тех пор свешивается с головы каждого из вас.
Бекташ, про которых говорили, что они слова лишнего пожалеют, разливался подобно майскому соловью в садах падишаха. Рядом с таким воином он мог не опасаться никого и ничего.
- Но я вижу, многоуважаемый Урхан усмехается?
- О нет, эфенди, просто слова ваши слишком лестны. Простой воин не заслужил их.
- Воинов украшает скромность. Но мне кажется, дело не в ней. Так в чем же?
- Многоуважаемый эфенди сказал, что мы, новые воины, являемся творениями рук его и его братьев. Нам же странно это слышать, ибо наши свершения сотворены нашими руками во имя Всемогущего творца неба и земли и ради славы Великого Султана, как и мы сами.
- О, конечно, конечно, недостойные служители Всемогущего из Ордена Бекташи только выполняют Его волю! Но простирается эта воля и на вас. Ведомо мне, многие из вас думают, что причиной ваших качеств, столь поражающих воображение каких-нибудь гяуров, являетесь вы сами, что все дело только в вашей доблести и бесстрашии. Но спешу разочаровать тебя, уважаемый. Доблесть и бесстрашие - это прекрасно. Но только с ними янычары не были бы тем, кем они стали сегодня - воинами, не знающими поражений. Вы сами по себе - ничто, материал. Как глина для гончара и руда для кузнеца. Руда мертва. Вы тоже мертвы. Давно мертвы. Ты никогда не думал, почему собаки воют, когда заходите вы в деревни, будто несете вы с собой покойника? Собаку не обманешь, она чует мертвечину. Мы находим руду, мы плавим ее, лишаем памяти о прежних воплощениях, мы расплющиваем ее молотом и кидаем в холодную воду. И так повторяется раз за разом, пока из оружейной не выходит дамасский клинок, разрубающий перо на лету. Ты не помнишь этого, хвала Всемогущему, но когда вас привозят в столицу детьми, вид у вас настолько жалкий, что кажется совсем
неуместной идея, будто из этого можно сделать что-то приличное. Так оно и есть отчасти - не вся руда пригодна для клинка, многое идет в отвал. Из железа куют разные полезные вещи - плуги, засовы, подковы. Но клинки - вершина наших трудов. И поверь, многоуважаемый, нам есть чем гордиться. Взгляни на себя - и ты поймешь почему.
Урхан-аге не нравилось это. На большом базаре в Истанбуле видел он тряпичных кукол, которые двигались как живые люди, но было это всего лишь мастерство тех, кто умело дергал за нити, прицепленные к ним. Урхан-ага был славным воином, он не желал становиться тряпкой.
- По вашим словам, эфенди, выходит, что я - не я, а то, что сотворили из меня ваши эликсиры и заклинания?
- Все не так просто, многоуважаемый. Одними заклинаниями такого не сделать. Тут нужно много сил и много времени. Но глядя на тебя сейчас, я могу сказать, что ты - одно из наиболее совершенных наших творений. Ты силен и вынослив. Ты не ведаешь боли, страха и жалости к врагам Всемогущего творца неба и земли и наместника Его на земле. Твоя рука лишает жизни всех, на кого указывают тебе Ага и сердары, она тверда и не ведает сомнений. Но ты стал таким не за один день. Сперва мы убиваем вас. Потом удаляем память - она вам более не нужна. Дай мне твою голову. Вот, чуешь, я дотронулся до шрама у тебя на темени - такой же есть у всех твоих братьев. Потом мы оживляем вас. Это великая тайна Ордена, он никому не выдает ее, даже султану. Потом вас обращают в истинную веру и учат, долго учат. Но даже после этого вы все равно не свободны.
Дервиш раскрыл свой баул, достал оттуда сафьяновый мешочек и высыпал на ладонь белый порошок:
- Этот порошок я подмешиваю в питье ваше, дабы гурии лишний раз не смущали вас. Вот этот, - поднял бекташ другой мешочек, - для поднятия духа вашего. Порошок сей делает вас непобедимыми и избавляет от ненужных сомнений. А сей чудодейственный эликсир, - на сей раз взору Урхан-аги предстала склянка, - это награда за верное служение, отведавший его попадает в рай. Есть и такое зелье, - достал дервиш сосуд бурого стекла, - мы по капле даем его тем, кто начинает вдруг вспоминать о том, что такое жизнь. Для вашего брата это все равно что смерть. Это хуже смерти.
- А ежели и после этого не излечится он?
- Тогда пусть Всемогущий сам решает, что делать с ним. Нам остается только устроить их встречу.
- И что же - за все время не было еще никого из моих братьев, кто бы вспомнил о том, что такое жизнь?
- Ты обижаешь нас, уважаемый. Мы хорошо делаем свою работу. Из тех, кто прежде умер, а потом нашими усилиями ожил и стал непобедимым воином, ни один не вспомнил о жизни и не пожалел о том, что потерял.
Вспомнил Урхан-ага слова дервиша и поморщился. Что все эти порошки да скляницы по сравнению с доблестью воинской? Подтащил он баул свой к обрыву и раскрыл его. Кроме вещей его, были там и вещи сгинувшего на переправе бекташа. Отыскал он среди них мешочек с белым порошком - точно такой, что показывал ему дервиш тогда, на берегах Евфрата. Отыскал - да бросил вниз. Неужто ж воин не сможет сам обуздать тягу свою к женщинам? Кинул и бутыль с эликсиром, сулящим рай, ибо не нужен был воину рай на земле, его обретал он в бою, и только там. Лишнее все это было, ненужное. И другие мешочки тоже кинул. Одну только скляницу оставил, бурого стекла которая, - для тех, кто затосковал по жизни. Откупорил пробку, поднес ко рту, да и выпил все содержимое сразу, благо немного его было. Что такое глоток горечи для того, кто давно умер?
Но не знал Урхан-ага, что делал он, ибо случилось с ним ночью страшное. Мир подлунный будто бы встал на дыбы, земля поднялась вместо неба, а луна светила под ногами. И все вокруг сжималось и вытягивалось с урчанием, будто идущим из утробы. Из открывшихся подземных трещин лезли толпы врагов с песьими головами, которых всю ночь рубил бравый ага палкой, ибо не было у него сабли. Голова его, будто стеклянная, раскололась на мелкие части, кои рассыпались на камни со звоном, а сам бравый ага блеял, как баран, которого режут на священный праздник жертвоприношения. Лишь к утру упал он лицом в камни да затих. Непростым было то зелье, намешали там бекташи эликсиров всяких, да только шайтан разберет, в чем была его сила. По Урхан-аге - так и не было ее, никакой силы, в зелье этом, одна муть и колдовство. Пастухи же, что пасли овец своих на соседней горе, услышав в ночи дикий рев, доносившийся ветром издалека, крестились: «Господи, спаси нас от оборотня, от духа адского поколича, что рыщет по земле в ночное время в поисках плоти и крови человечьей!»
Очнулся Урхан-ага от того, что солнце стояло высоко на небе. Глядь - а подле него опять сидит та самая девчонка, имя которой как цветок, плетет венок и поет по обыкновению:
Плови, венче, плови, плови,
Мој зелени венче, до Јовина двора,
Па запитај Јованову мајку
Оће л’ ме Јова оженити.
Поднялся Урхан-ага с камней, где лежал он.
- Зачем снова пришла ты? Уходи!
- Как же уйти мне? Нельзя оставлять тебя, пока ты слаб.
Не знал Урхан-ага, что и думать. Все, кто окружал эту глупую девчонку, ненавидели его и таких, как он. Отчего ж она помогала ему? Любой из ее сородичей оставил бы Урхан-агу подыхать на Чертовой этой горе, а то и добил бы. И был бы прав по-своему. Шайтан разберет, что в голове у этих женщин! Про иных говорили, что они умеют любить всем сердцем, но на это оставалось лишь рассмеяться. Глупые бабы! Истинным воинам не нужна никакая любовь, если это не любовь к Великому Султану, наместнику Всемогущего творца неба на земле. А женщины - пусть они развлекаются, как умеют, в чем и проявляется вся их испорченность. Ну где ж это видано - любить таких грязных шакалов, как неверные! Это только бабы и могут.
Но тут подсела она к нему поближе да перекинула косы за спину. А солнце осветило венок ее, и засиял тот, как будто был из чистого золота. И оттого забыл Урхан-ага, славный воин, утвердивший волю султана повсюду - от диких босанских гор до полноводного Евфрата, от египетских песков до серых маджарских крепостей, ни разу не будучи побежденным, и про братьев своих, и про наказы Аги, и про Канун Мурада забыл, и про самого султана. Все-таки неизъяснимой силой наделены женщины, раз могут сотворить такое с любым воином, и не зря говорят улемы, что надлежит мужам остерегаться прелестей их.
Не остерегся Урхан-ага этой большеглазой, с кожей теплой, как парное молоко, и длинными тяжелыми косами - как змеями опутала его ими эта девчонка. Был он, многоопытный воин, пред ней точно мальчишка. И едва прикоснулся к волосам ее, как тотчас был околдован. Хотя звучал еще в голове его Канун Мурада:
Новым воинам нет нужды в женщинах, ибо через них шайтан пришел в мир, и к тому же они ослабляют воинов.
Но перед глазами змеились косы черные - в том месте, где ложатся они на спину. Не мог он перебороть желания свои, да и не хотел. Протянул он руки к косам и расплел их. И пахли они травами так, что кружилась голова. Мнилось ему, что не умирают мужчины от женских ласк и не глупеют, разве что только самые слабые из них. И захотелось ему испытать себя. Не внял Урхан-ага Кануну и испробовал то, чего пробовать ему было нельзя под страхом смерти. Скатился венок с головы, рассыпались волосы по спине - как откажешься от чуда такого? А она только смеется в ответ:
- Давай хотя бы поцелуемся!
Целовать друг друга? Знал Урхан-ага, что иные поступают так, но невдомек было ему - зачем? Он целовал только туфлю султана, когда приносил клятву верно служить ему, и на прочие поцелуи смотрел, как баран на священную книгу.
- Ты что ж - не целовался ни разу? - дивилась она.
- Нет, а зачем?
- У нас все парни и девушки так делают, когда любят друг друга. Но ты не думай, я не целуюсь со всеми…
- А без этого никак? - вопросил он, и впервые в голосе его не звучало былой силы и веры.
- Это просто. Я научу. Просто повторяй, - сказала она, и узрел он прямо перед собой ее губы. - Вот так!
Кха! Это не шло ни в какое сравнение с тем, что знал он прежде! Эти губы, как и все остальное, что прилагалось к ним, были подобны нектару самых лучших роз из тайных садов падишаха. Начав вкушать его, нельзя было уже остановиться. И сама она раскрывалась навстречу, как роза. Ничего общего не имело это с теми гуриями, что являлись воинам, заслужившим кущи райские из склянок бекташей. И с мальчиками-мабунами тоже не было сходства. Все было легко и просто и не требовало никаких объяснений. Вкус тела ее отличался от испробованного прежде так же, как дамасский клинок отличается от ножа торговца мясом.
Не вкушал он никогда прежде такого рахат-лукума. Близость не обжигала плоть, как прежде, а ласкала ее ароматом горных трав и спелых слив. Мир был не таким, каким привык он видеть его, и Урхан-ага ничего не хотел делать с этими переменами. Эта девчонка и впрямь была колдуньей! В какой-то миг, когда вскрикнула она, вновь показалось Урхан-аге, что земля переворачивается под ним и меняется местами с небом, а тело становится легким, как перышко цапли, и парит над скалами в потоках воздуха. Совсем недолго длилось наваждение - а он уже понял, погружаясь в забытье, похожее на сон, что не сможет ни забыть, ни отказаться от него. Зелья бекташей таким вряд ли помогут…
Новым воинам нет нужды в женщинах…
В забытьи этом, пронизанном солнечными лучами, открылось ему, что имя ее таково же, каково название этого золотого цветка, что рос на склонах здешних гор в изобилии и запах которого был так сладок. Смилье назвали его. Смиляной звалась она, и это было самое красивое имя из всех, которые знал он. А еще цветок сей называли бессмертником, ибо не умирал он зимой, когда все вокруг умирало.
Спросил он ее только:
- Смиляна имя твое?
И ответила она в полусне, улыбаясь чему-то:
- Узнал-таки. Да, меня назвали как бабушку. Правда, умерла она две зимы назад…
Когда очнулись они, солнце клонилось к западу. Алым светом горели шайтановы зубы, длинные тени легли на камни. И тяжело было даже тронуться с места, не то что разорвать объятия. В жажду их могло вместиться море, а сделали они всего лишь по глотку. Но Смиляны могли хватиться в деревне, потому выпустил он ее из жадных рук:
- Беги до дома. Завтра в полночь я приду к тебе.
Мелькнула светлая юбка меж камней, остался в руках золотистый венок да на губах - вкус медовый. Эх, Урхан-ага, славный воин! Как дошел ты до жизни такой, что из-за юбки деревенской забыл и про Всемогущего творца неба и земли, и про наместника Его, Великого Султана османов, и про Богохранимую империю? И про братьев своих позабыл, и про Канун Мурадов, и про то, что доблестная армия османов идет сражаться под стенами Београда со злонравными Гуниадом и Джирджисом, забери их шайтан! Лучше вспомнить тебе о них сейчас самому, а то напомнят другие.
Встал Урхан-ага на ноги. И была в членах его прежняя легкость, будто бы не провел он на Чертовой горе пленником три дня - то ли у вил здешних, то ли у девчонки этой, которая мало что не одна из них. Думал он всегда, что женщины лишают воинов силы, и в новинку было ему ощущать, что могут они и давать ее. Надо было возвращаться в орту. Ежели не вернется он до рассвета, пошлют братья на третье утро после пропажи его весть Аге янычар о том, что Урхан-ага, орта-баши семнадцатой орты, умер и что надлежит назначить нового. Но спускался с горы славный воин уже не тем, что поднимался на нее.
* * *
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины - рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Новые воины не пашут и не сеют…
Новым воинам нет нужды в женах и детях…
Велико было удивление братьев, когда вернулся Урхан-ага в орту. Вышел он прямо из тьмы к костру их. Уставились братья на Урхан-агу, будто пред ними стоял сам шайтан, а иные даже выронили из рук плошки с пилафом, ибо оброс Урхан-ага щетиной, а из одежды были на нем только грязные шаровары. И повязки на ранах бурые, в крови запекшейся. Когда улеглось первое изумление, вышел вперед ашчи-баши Муса и сказал:
- Ежели ты брат наш, Урхан-ага, а не дух нечистый, то отведай пилафа нашего с молитвой: духу то будет невмоготу, а воину от того токмо польза.
Протянули Урхан-аге плошку с пилафом, как положено прочел он над ней молитву и отправил полную горсть булгура в желудок свой. И возрадовалась орта. Жив ага их, жив и здоров, и пилаф ест, как всегда. И он это, он, самый молодой и удачливый ага среди новых воинов, а не какой-то дух нечистый, пришедший с гор на запах человечины. Облепили воины Урхан-агу, кинулись обнимать его, бить по плечу, и начались расспросы бесконечные. Нашли воины кинжал его в шее медведя, да только самого орта-баши не нашли. Думали уж, что либо упал тот в расселину, либо унесли его дикие звери, а то и, что всего хуже, к хайдукам попался в лапы. Но сказал он им, что просто отполз от места схватки со зверем на другой склон, где была вода, пригодная для питья, там и залечивал три дня свои раны.
Возрадовались воины возвращению Урхан-аги, ибо снискал он уважение в глазах их. Один Якуб хмурился - еще бы, ведь потерял он через это надежду стать орта-баши. Очень скоро вся орта гудела наподобие пчелиного роя. Весть о сражении Урхан-аги с медведем, посланным зловредными ведьмами с Чертовой горы, и его чудесном исцелении от ран мигом облетела весь лагерь османский, все дальние посты, через которые прошел он прежде незамеченным. И нынче хотели все узреть героя своими глазами. Плохую весть Аге намеревались послать они наутро, а тут радость такая - жив орта-баши, никуда не делся, героем возвратился из лап силы вражьей, тайной и колдовской. За то и преподнесена была ему в дар шкура того самого медведя, которого поразил он.
А когда глубокой ночью заснули все прямо под луной и звездами, подошел к воскурившему кальян Урхан-аге один из молодых воинов по имени Камаль и подсел рядом.
- Ты хочешь сказать что-то? - догадался Урхан-ага.
- Спросить, если уважаемый ага позволит.
- Спрашивай.
- Скажи, а правда ли говорят, что мы, новые воины, давно умерли, что мы - мертвецы, у которых отняли душу? И что вроде бы потому мы почти не ведаем боли и усталости…
- Кто ж это так треплет языком? Кто-то в нашей орте?
- Нет, ага…
- Так это небось башибузуки чешут языками хуже баб!
Кивок Камаля был на то ответом.
- Если б они так же хорошо держали в руках свои сабли, как вращают языками… Нечего их слушать.
- Так, значит, неправда то, что говорят про нас?
- А тебе какая разница? Когда вокруг смерть - так ли надобно быть тебе живым?
И снова началась в семнадцатой орте, вставшей на постой в деревне Медже, та жизнь, к которой уже привыкли все. Каждый делал свое дело: рацы пахали землю, ходили за свиньями и приносили незиль захиресы, а новые воины ели пилаф и упражняли тела свои, готовясь выйти под стены београдские по первому зову господина своего.
По ночам же, лишь луна восходила над гребнями гор, собаки в деревне жалобно скулили и прятались, лошади волновались и всхрапывали, переступая копытами в стойлах, дети плакали в люльках, а взрослые крестились и закрывали окна домов, ибо слышался из ущелья волчий вой, тоскливый и заунывный. И говорили крестьяне, что это не простой волк, а волколак, поколич. Не задрал он еще ни одной деревенской коровы, но искал теплую плоть и кровь, а пуще их - душу человечью, ибо без нее не мог он жить своей призрачной звериной жизнью, более похожей на смерть. Услыхав вой сей, одна только красавица Смиляна не боялась, ибо знала, что за ней пришли. Тихо, дабы не разбудить сестер, вставала она с постели и выходила из дома, набросив платок на плечи. И никто не смел помешать ей, даже дворовый пес поскуливал, не осмеливаясь лаять. Стоило ступить ей за околицу, как тут же подхватывали ее сильные руки, влекшие ее прочь от деревни, и не отдаться на их волю не было сил.
Он же приходил по ночам к околице и выл, как волколак, зазывая ее к себе. Ибо не мыслил сей воин, некогда чтивший Канун Мурада, и дня жизни без того, чтобы не увидеть розу сердца своего, хотя и не знал доподлинно, есть ли у него сердце. Получив же вожделенное, хватал и тащил его к устью врело - вырывающегося из скалы бурного потока, ревевшего так, что даже крика не слышно было в трех шагах. Камни там были сырыми от брызг, но мягкими, ибо покрывали их мхи. Там и наслаждался поколич своей добычей, невидимый и не слышимый никем. А к первым петухам относил ее обратно к околице. И всякий раз, когда приходило время выпустить добычу из рук своих, начинал он чувствовать боль, хотя и не с руки такое было янычару, ибо всем, даже детям, от королевства Маджарского на севере до египетских песков на юге, от земель италийских на западе до поросших тюльпанами долин Персии на востоке, ведомо было, что новые воины не чувствуют боли. И странные желания обуревали его. Так, захотелось ему не таясь пойти со Смиляной в деревню и бросить все свое золото к ногам отца ее, и взять ее в жены - не ночью, как вор, а при свете
дня, честно, перед всем миром. Но знал он, что это дурное желание и следует отринуть его как можно скорее.
Новым воинам нет нужды в женах и детях, ничего не оставляют они после себя на земле, кроме побед над неверными, душам же их после смерти обещан Рай.
Хотя… Ему не нужно было того, большого рая, но почему за доблестную службу султану не наградить его хотя бы маленьким раем на земле? Без надобности были ему райские реки и райские сады - ему нужны были всего лишь эти горы и эти поля. И Дрина, вода в которой была то ли синей, то ли зеленой - не разберешь. И яблони на склонах, и горные леса, осенью становившиеся красными, как киноварь. Ему не нужны были эти толпы девственниц, которых он должен был удовлетворять, но отчего-то не хотел. Как-то видал он этих девственниц - походили они на розы в садах падишаха еще меньше, чем мальчики-бачи, шедшие за ортой. Лучших воинов награждали тем, что подмешивали им в кальян тот самый порошок, от чего старые неопрятные женщины казались им прелестными гуриями. На Урхан-агу тот кальян не подействовал, только в голове потом шумело так, будто по ней проехалось стадо жеребцов. Он видел этих женщин в их истинном виде, после чего в обещанный рай ему не хотелось уже. Ему нужна была одна, только одна, с тонкой молочной кожей и толстыми черными косами, которой не было нужды умащивать себя розовым маслом, ибо сама она была
как цветок.
Новым воинам нет нужды в женах и детях…
Но понятно было и то, что семнадцатую орту в любой из дней могли снять с постоя и бросить в бой. Большое дело затевалось в Београде, кто-то должен был показать Гуниаду и приспешнику его Джирджису, с какой стороны держать саблю. Посему заслужил Урхан-ага себе право на рай только в эти несколько дней, и даже думать боялся он, славный воин, что будет делать потом, как сможет обходиться без него в иные дни своей никчемной жизни. И хотя знал Урхан-ага, что нарушает Канун, все равно приходил ночью к околице и выл волколаком, подзывая ту, что заслонила для него даже свершения во имя славы Великого Султана.
* * *
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины - рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Новые воины не пашут и не сеют…
Поутру, едва вернулся Урхан-ага в спящую еще орту, встретился ему Якуб, и лицо того расплывалось в сальной ухмылке:
- Ну как, ага, хороша ли она? Покорна ли?
- На лбу у меня это, что ли, написано?
- Обижаешь ты меня, ага! Это всегда видно на лице мужчины. Тот, кто давно не был с женщиной, подобен дикому жеребцу, топчущему все на пути своем. Тот же, кто был, - подобен коту, которому дали сметаны. Потому и спросил - хороша ли твоя сметана?
- Тебе-то что? Не для тебя сметана та сбивалась.
- А как же Канун, ага?
- Больно много думал ты о Кануне, когда силой брал жен гяуров.
- Ох, ага… Ведомо всем, что новые воины свято чтут все заповеди братства их. И нет у них ничего своего. Ежели что-то взял себе один - то же берут и другие, кому это надобно. Так живем мы, таковы наши законы. Мы берем ягненка у неверных - а пилаф едят все братья. Мы берем добычу - и делим ее на всех. Мы берем женщин…
- Что запрещает Канун…
- Так решил ты вдруг встать на страже его? Значит, ты снова с братьями своими. А то уж я начал бояться, что околдовали тебя духи гор здешних.
Кха! Усмехнулся Урхан-ага, но недоброй усмешкой. Был Якуб самым опасным из чорбаши, спал он и видел, как сам станет орта-баши, и уверен был Урхан-ага - писал тот на него и сердарам, и бекташам такое, что Хаджи Бекташ в гробу своем переворачивался, хотя в бою был Якуб далеко не из первых воинов. И ответствовал тогда ему Урхан-ага:
- Ты, Якуб, научись сперва понравиться женщинам, тогда и не придется тебе, как псу, болтаться в хвосте стаи, что плетется за течной сучкой, ибо если женщина принадлежит более чем одному мужчине - значит она принадлежит всем, и братьям твоим, и неверным, и шайтан ведает кому. А иметь женщину после кого-то - это все равно что доедать отрыжку за прокаженным. Это недостойно воина Великого Султана. Посему найди себе женщину да развлекайся, как угодно тебе, и не баламуть братьев.
- Мудры слова твои, ага. Только вот не любят меня женщины, уродом считают. Как увидят шрамы мои - так тотчас прикрывают лицо платком.
Было то правдой - шли через все лицо и голову Якубовы уродливые багровые шрамы. Но совсем не потому сторонились его женщины. Был он огромен ростом, худ - но притом с отвисшим сальным брюхом, напоминавшим переполненный бурдюк, и весь поросший шерстью, нос же Якуба висел на лице подобно гнилой сливе. И шел от него запах, подобный запаху стадного козла. Но даже не потому сторонились его. Глаза Якубовы горели недобрым огнем, и всякий, кто заглядывал в них, тотчас отстранялся с отвращением, ибо никому не хотелось при жизни жариться на адских сковородах.
Рассмеялся Урхан-ага:
- Кха! Посмотри на меня, Якуб! У меня шрамов не меньше твоего, но никого они пока не напугали. Шрамы украшают мужчин в глазах женщин. Да и не на шрамы смотрят они и даже не на лицо. Главное, что у тебя в шароварах, Якуб, и в кошельке. Запомни это и перестань баламутить братьев. Я говорю только один раз, ты меня знаешь. Возьму у первого встречного дервиша белый порошок и скормлю тебе целый мешок, чтобы на баб без дела не прыгал.
- Как скажешь, ага. Я-то порошок выпью, мне не впервой. А вот каким порошком тебя бекташи лечить будут, ты знаешь уже?
- Орта-баши сам знает, что ему дозволено, а что нет. И не все, что дозволено орта-баши, позволено Якубу. Понял ли ты меня?
Глянул Урхан-ага в глаза Якуба, но не горели те адским огнем, как обычно, а стали словно патока, отчего смотреть в них было омерзительнее, чем обычно. Означало это, что услышал Якуб сказанные слова и во всем им подчинился. Но знал Урхан-ага, что стоит ему только отвернуться, как опять посмотрит на него Якуб волчьим взглядом, потому и не верил ему. Но хорошо было уже то, что не посмеет тот открыто идти наперекор орта-баши, побоится, хотя ударит в спину при первом же удобном случае. И закралась тогда Урхан-аге мысль, невозможная прежде, - при первом же удобном случае убить Якуба.
Странная жизнь пошла в деревне Медже, которую местные гяуры называли Радачевичи. Днем там неустанно соблюдался Канун Мурада, ночью же… О, эти ночи на берегах Дрины! Они были горячими, как раскаленные на солнце камни, и пряными, как индийские приправы, ценившиеся на вес золота. Они все ставили с ног на голову. И то, что казалось прежде само собой разумеющимся, становилось вдруг зыбким, как мираж в пустыне. То же, о чем ранее и не помышлялось, приобрело вдруг свои очертания, цвет и вкус. Наверняка не обошлось тут без тех самых горных ведьм, что любят морочить всем головы и сбивать с пути. А мубашира от Аги янычар все не было.
Прежде думал Урхан-ага, что достаточно усердно держаться Кануна и быть хорошим воином, чтобы попасть в рай. Теперь же оказалось, что и рая-то никакого нет, по крайней мере там, куда помещали его улемы. Прежде думал Урхан-ага, что братья его, новые воины, не имеют зависти между собой, подобно гяурам, которые один другому не желают ничего доброго, брат у брата, друг у приятеля ворует, один другого предает, думая, что ему бог помог. А тут оказалось, что то же самое творят и братья его, и все правоверные, и одни других не лучше. Все предают своего ближнего за деньги и едят хлеб, веселясь и похваляясь, что им очень везет, а сами же едят свое собственное мясо.
В жаркий полдень солнце раскалило скалы так, что на них больно стало смотреть. Урхан-ага шел мимо чесмы и увидел там старую женщину, почти старуху, всю в черном, пасущую коз. Держалась она все время в тени деревьев. Видно было, что хочет она пить сама и коз своих напоить, но не может нагнуться за водой. Подошел Урхан-ага к чесме, набрал ведром студеной воды из самых недр горы, напился вдоволь да опрокинул на себя ведро, ибо приятно это было для тела. Стояла старуха поодаль, не смея приблизиться. Показалось Урхан-аге, что видал он ее прежде, - должно быть, это из деревенских. Набрал он второе ведро, несложно это было, да подозвал старуху - на, мол, пей, не жалко, и коз своих напои. Вспомнился ему тут Канун:
Новые воины не пашут и не сеют, но лишь пожинают славу и могущество Великого Султана.
Вспомнился Канун Урхан-аге, но посчитал он, что напоить коз старой почтенной женщины - это не копаться в грязи, подобно свинье, что пристало неверным. Потому никто не осудит его поступок. Да и не видел его никто из братьев в тот миг. Женщина слаба, не сможет сама напиться, и не будет в том беды, если дать ей воды. Напоил он старуху, и в поильник, выдолбленный из половины ствола бука, воды для коз плеснул. Старуха же кинулась благодарить его: «Хвала! Хвала!»[225 - Спасибо! Спасибо! (серб.)] - схватила за руку и принялась целовать ее. И так вцепилась она в руку, что пришлось употребить силу, дабы вырвать ее. Вот это старуха! Эти гяуры хоть и говорят, что жены их свободны и вольны делать все что им угодно, на самом деле заставляют их работать в поле как рабов, пахать, собирать урожай и ходить за скотиной. Ни один правоверный не станет так делать. Жена - это большое богатство, кому придет в голову портить ее нежную кожу под палящим солнцем?
Еле-еле оттолкнул от себя старуху Урхан-ага. А та все норовила снова схватить его за руку да облобызать ее.
- Да уймись ты, старая! Вот тебе!
И полетела в старуху, сверкнув на солнце, мелкая серебряная монета, дар от воина Великого Султана. Направился Урхан-ага прочь от чесмы, а старуха стояла и смотрела ему вослед, шепча: «Хвала, хвала». Таков был ее взгляд, что чуял он его даже спиной. И что-то было в том взгляде… Что-то странное и очень важное. Он будто силился вспомнить, но не мог. И подумалось ему, что все женщины в горах этих - сильные колдуньи, от мала до велика, и пропащее место эти Зубы шайтана, не нужно было ставить шатры свои в тени их. Да только все умны после того, как петух клюнет.
* * *
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины - рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Все сильнее становилось день ото дня желание аги семнадцатой орты, направленное к девочке по имени Смиляна из деревни Крничи. И все темнее становился путь его. Прежде видел он стены Београда, залитые светом, а теперь даже луна не освещала их. Прежде видел он себя на этих сияющих стенах, расшвыривающего маджаров и рацей, подвизавшихся за Гуниадом и Джирджисом, как медведь расшвыривает собак. Нынче же будущее было сокрыто будто туманом, и уже не хотелось ему на стены - чего не видал он на них? А то, что хотелось ему, он уже получил - но не мог удержать, ибо умер давно, а мертвые не ходят путями живых. И оттого болело у него в груди, в том месте, где у обычных смертных находится сердце, а у него ничего не было, ведь говорят бекташи, что новым воинам нет нужды в сердце.
Увидела однажды эту грусть в его глазах Смиляна да спросила:
- Что тревожит тебя? Ты самый сильный, сильнее тебя никого нет в наших краях. Если бы сказала я товаркам, кто мой парень, они бы завидовали мне.
Много понимают эти женщины!
- Я умер давно. А ты живая. Идти ли нам одной дорогой?
- Так об этом мысли твои?
Сказала так и поцеловала его в бритый висок. И наполнилось сердце воина радостью, что хотя бы здесь и сейчас может он получить то, что желает. А она продолжала:
- Злые люди забрали у тебя жизнь, сердце и память. Но я расколдую тебя. В моем народе верят, что когда-то давно одна девушка расколдовала семиглавого дракона Аждая. Полюбила она его, и через это превратился он в королевича и стал ее мужем.
- Так за этим поила ты меня этим вашим…
- Живицей. Она изгоняет бесов. Потому и кладут ее в ладан. Любой девушке под силу расколдовать своего суженого, под какой бы личиной ни явился он к ней. Главное - узнать его. Я тебя узнала.
- Когда ж ты успела?
- А когда увидала тебя первый раз. Помнишь - я вам тогда дорогу перебежала?
Усмехнулся Урхан-ага. Как можно забыть явление семнадцатой орты в этих местах! Как ни крути, а сглазила ее эта девчонка.
- По каким же знакам опознала ты меня? По вашим меркам я зверь. Хуже зверя.
- Сердце мне подсказало, а сердце не врет. Я увидала, как смотришь ты на меня…
- Так на тебя тогда вся орта вылупилась!
- Но ты смотрел так, как не смотрел никто.
В тот день они пробыли вместе более обычного и даже не при луне, а днем: отец послал Смиляну пасти овец на горных лугах. С этим прекрасно справлялись его собаки. Но к Урхан-аге они не приближались, а если и приближались, то ложились на землю и ползли, поскуливая. Так он снова смог видеть розу свою при свете дня.
Но день был опасной порой, ибо надлежало аге быть со своей ортой. Дни стояли жаркие, кровь у воинов кипела, и следовало опасаться происков Якуба, который за эти дни уж всяко не стал добрее. Пора было идти - а Урхан-ага все не мог оторваться от красавицы своей. Попал он в ловушку, из которой нет выхода: не мог он остаться в этих местах, но не мог и покинуть их. Скоро, очень скоро примчатся мубаширы от Аги, и будет предписано семнадцатой орте свернуть шатры свои…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их, повеления Аги, сердаров и бекташей - закон для них.
Выполнишь ли ты, Урхан-ага, славный воин, обласканный султаном, приказ его? Не ослушаешься ли? Что толку вопрошать, когда уже и так ясно, что Канун Мурада давно втоптан тобой в пыль. Не чтил ты заповеди братства своего, нарушил все заветы Кануна, осталось только ослушаться фирмана султанского.
И надумал тогда Урхан-ага. В одном из переходов по дороге на Београд, как только будет нападение хайдуцкое, - а оно обязательно будет, - оставит он незамеченным орту свою, прихватив с собой все свое золото, жалованное ему султаном. Вернется в эти места, заберет ненаглядную свою раскрасавицу, и только его и видали. Они поедут жить в один из городов на берегах Ядранского моря, что в Далмации. Там принимают любого, будь ты магометанской, православной или римской веры, а то и вовсе невесть кто, - главное, иметь кошелек тугой да блюсти порядки местные. А кто ты таков, откуда у тебя золото и кто жена твоя - и не спросят. Там Урхан-ага возьмет себе другое имя, отпустит волосы и бороду - и никто не узнает в нем непобедимого воина султана. Он заслужил этот рай, а иной ему был без надобности.
Задумал он это да усадил Смиляну к себе на колени, и была она как пушинка для него:
- Слушай меня. В любой миг я могу получить приказ выступать к Београду. И я исполню его, уйду вместе с ортой своей. Но по дороге я оставлю воинов - пусть идут своей дорогой, а у меня своя. Жди. Я приду к тебе ночью, как всегда, ты услышишь. Выйдешь ко мне одна, без узлов, в чем будешь. И мы уйдем далеко-далеко отсюда, где никто не найдет нас и не узнает. Там у тебя будет все, что пожелаешь, носить ты будешь только дюльбенд и тонкую чатму, а руки твои забудут про работу. Только дождись меня, слышишь?
Она лишь кивнула головой и протянула ему губы свои. Это означало, что она согласна. Но недолгим был тот поцелуй, ибо был он прерван колокольным звоном. Вскинулась она. То звонил колокол в церкви деревни Радачевичи, и недобрым был тот звон. Как бы не опоздал ты, орта-баши, как бы не случилось того, что нельзя исправить.
- Слушай! - сказал он девочке, поставив ее на ноги. - Сейчас побежишь ты домой, в село свое, и будешь сидеть там тихо как мышь, что бы ни творилось вокруг. Бараны твои сами домой придут. И своим скажи - пусть тихо сидят. Целыми останутся.
- Но разве послушают они меня?
- Скажи, что это мои слова, если это для них что-то значит. Беги!
Оттолкнул он ее от себя, мелькнула ее юбка среди камней - и скрылась из виду. Сам же Урхан-ага поспешил к лагерю. Сменился колокольный звон зловещей тишиной, а из-за склона поднимались уже клубы черного дыма. Опоздал ты, орта-баши. Не на миг и не на день - на всю оставшуюся жизнь опоздал. Нарушил ты заповеди Кануна - за то и надлежит теперь нести ответ.
Смертной гримасой встретила деревня Медже Урхан-агу. На въезде увидел он разоренную телегу, с которой свешивались тела рацей - насчитал он трех мужчин и двух подростков, почти детей. Горло у них было перерезано ятаганами. На главной площади валялись тела, много тел. Горела колокольня при церкви, и висел на ней поп в черной рясе. Отзвонил свое колокол. Иные дома тоже горели, и слышались отовсюду крики и женский истошный визг.
Перешагнул Урхан-ага через тело чье-то, и снова почуял он боль. Что-то болело внутри, там, где болеть нечему. Но боль была столь сильной, что остановился он и глянул под ноги. Там лежала мертвая женщина с перерезанным горлом. Одежда на ней была вся изодрана и окровавлена. А подле в пыли ползал, скуля, ребенок ее и искал грудь, но текла оттуда только кровь вместо молока.
Что ж встал ты, славный воин? Разве впервые видишь ты это? Разве в новинку для тебя валяющиеся вокруг под ногами тела неверных - убитых и растерзанных? Или сам не отдавал ты приказов вырезать иную деревню и не исполнял их? Что ж теперь случилось? Почему смотришь ты на чужую женщину и ребенка ее, как будто их кровь - это твоя кровь? Может, перегрелся ты на солнце? Или ведьмы горные околдовали? А может, перестал ты быть воином, раз вид крови неверных не бодрит тебя? Можешь сколько угодно говорить себе, что, когда ты занимался этим, всегда был у тебя порядок, мертвые женщины не валялись по улицам, - тем более что можно их было продать торговцам с выгодой, - а если кого из гяуров надо было убить, то их уводили к ближайшему лесу. Разве это что-то меняет?
И тут увидал Урхан-ага братьев своих. Они ходили по площади и добивали тех, кто был еще жив. Иные лазили по домам и копались в тамошней утвари - вдруг что ценное отыщется? А подле входа в храм стоял Якуб, сиявший, как начищенный алтын. Мохнатое брюхо его украшали подтеки крови. Да и другие братья не отставали.
- А, вот и достопочтенный орта-баши! - приветствовал Якуб Урхан-агу издали, широко раскинув руки. - Ну, брат, ты не представляешь, что тут было. Поймал я наконец свою козочку. Ну и козочка, скажу я тебе! Настоящий персик. Кусалась, зараза, и верещала. Пришлось ее малость успокоить. Тут, правда, местные сбежались - но мы-то их быстро на место поставили. Ишь чего затеяли - на воинов Великого Султана руку поднимать! Уж прости ты нас - мы тебе кусочка персика не оставили… Но тут еще много таких по деревне, тебе хватит.
Вошел Урхан-ага в храм. Зачем входил? Ноги сами несли. Было здесь все так же разорено, как и повсюду: ободран алтарь, выковырнуты дорогие оклады и повалены светильни. Как все это было знакомо! И сильнее обычного пахло этим церковным запахом, которым попы окуривают церкви свои. Но было там еще кое-что…
Посреди храма на полу лежала мертвая девушка. Была это та самая Беляна, на которую давно заглядывалась вся орта. Клочки платья ее валялись вокруг, а прекрасное тело, хоть бы и в султанский гарем впору, истерзано было так, что страшно было на него смотреть. Лежала она, раскинув руки и ноги, живот же и лоно ее были сплошным кровавым месивом, а грудь будто обгрызли дикие звери, хотя знал он, что не звери это никакие, ибо звери не поступают так. Рот застыл в беззвучном крике, широко распахнутые глаза заволокло уже смертной мутью, а сияющие подобно золотому алтабасу волосы, рассыпанные в беспорядке по полу, залило алой кровью. Было ее так много повсюду, что сразу въелась она в подошвы сапог, и ничем было ее уже не смыть. И доносились из-за спины слова Якубовы:
- Ну, я и говорю ей: «Что это ты, луноликая, прячешься? Считаешь, что я недостаточно хорош для тебя?» А она, видать, не понимает, и все жмется ко входу. Тут местные, понятное дело, зашумели, а поп полез вперед с крестом… Ну и получили… А эта вся такая… напугалась, красавица… глазищи - во! Укусила меня два раза, думала, отстану. Дурочка. Да меня такие укусы только распаляют! Ну а потом…
И снова будто удар обрушился на Урхан-агу, да такой силы, что еле устоял он на ногах. Страшная боль змеей заворочалась внутри него - такой боли он не знал прежде. Будто все внутренности его протыкали раскаленным железным прутом. Янычары не ведают боли, то всем известно. Потому что они умерли давно, а покойники боли не имут. Но что это? Почему?!! Поднял Урхан-ага глаза вверх в поисках ответа и застыл так, остолбеневший.
* * *
Все вокруг было таким же, как всегда. Но все изменилось. Он видел лучи солнца, пробивающиеся под купол через боковые оконца. Он чуял этот церковный запах - так пахли сирийские благовония. Он слышал какие-то голоса, но это был вовсе не голос Якуба. Священник читал молитву, тихо переговаривались женщины на родном ему языке, и это вовсе был не турецкий. А сам он стоял здесь же, на этом самом месте, в простой холщовой одежде, на ногах его были стоптанные опанки[226 - Плетенная из кожаных ремешков обувь, характерная для балканского региона.], а в руках - свеча. И он так же смотрел на купол, на глаза Спасителя, взирающего на него и по сей день с жалостью и добротой. Тогда ему было всего лет пять, но он почему-то запомнил ту Пасху. Странно, как он мог забыть все это? И почему так долго не вспоминал?
За один миг вспомнил он всю свою жизнь, которая оказалась не слишком длинной. Вспомнил лицо матери - оно было таким знакомым! Мать его была самой красивой изо всех женщин, которых он знал. Она завязывала свои тяжелые черные косы платком, чтоб не мешались, когда она готовила тесто для хлеба. Вспомнил он, как ходили они с отцом на Рождество в лес рубить белый дуб, и вкус праздничного жита на меду[227 - Рождественское жито в Сербии соответствует русскому сочиву: пшеничная каша на меду с добавлением орехов, мака и пр. Едят жито в сочельник с первой звездой.] в сочельник. Вспомнил братьев и сестер своих. Вспомнил, как дядя Живко водил их на реку ловить пастромку[228 - Речная форель.] и как они потом жарили ее на углях и ели так, что за ушами трещало. Как осенью резали поросят, варили из мяса пихтию[229 - Пихтия - балканский вариант холодца.] и начиняли колбасы. А с сестрами собирали они в горах чишки, которых турки называют мушмулой[230 - Чишки, мушмула - дерево или кустарник с колючими побегами и округлыми плодами, напоминающими шиповник.], мать же варила из них пастилу, вкуснее которой не было
ничего, и пела колыбельную - ту самую, что услышал он, едва попав в эти края:
Нина нана у џиџану бешу,
Спавај, спавај сине,
Сан те преваријо, сан ти добар бијо,
Сан у бешу, уроци далеко,
Сан у бешу, уроци далеко.
Потом все обрывалось - пришли сборщики девширме и забрали его, соединив с другими такими же мальчишками. Потом были только чужие лица и бесконечные дороги. В памяти всплывал только большой город, куда привезли их. Потом… Потом его втолкнули в темную комнату без окон. Там горели жаровни и было душно, вокруг клубился едкий дым. В комнате сидели странные люди в белых одеждах - все худые, но с почерневшими сморщенными, как сушеная слива, лицами, которые ничего не выражали. Это сейчас он знает, что это дервиши, - а тогда он ничего не знал. Они сняли с него одежду и осмотрели, довольно причмокивая. Потом ему дали выпить какой-то горький отвар, от которого перед глазами все поплыло, а дервиши принялись кружиться вокруг, как если бы они танцевали коло, только в несколько раз быстрее. Его увлекли в этот круг. Люди вокруг при этом стали издавать истошные курлыкающие звуки, от которых хотелось заткнуть уши. В центре же круга вертелся как
волчок главный из них, в широкой белой юбке, все быстрее и быстрее…
Весь мир тогда будто закружился перед глазами, и Урхан-ага помнил только, как повалился на пол. А потом к нему подошел человек, похожий более на джинна из сказок - огромного роста, с огромным же, как бурдюк, животом. Кроме шаровар, был на нем только окровавленный кожаный фартук. В правой руке держал он молоток, а в левой, обмотав шляпку грязной тряпкой, - большой раскаленный гвоздь. Череп его был обрит, а глаза с темными мешками под ними были такими добрыми и печальными… Большой человек подошел ближе, все закрутилось перед глазами, а темя пронзила страшная боль. Дальше наступила тьма…
Все это пронеслось перед глазами Урхан-аги за какое-то мгновение. Быстро, оказывается, меняются местами небо и земля! Он вспомнил все и стоял теперь, не понимая, кто он и что тут делает. Об этом напомнил голос Якуба:
- …Ну и принялась верещать и царапаться, как кошка. А у нее там все такое мягкое и теплое… настоящий персик… Ну я и откусил…
Посмотрел Урхан-ага вниз, под ноги. Посмотрел по сторонам. И понял он, что мир велик и прекрасен настолько, что ни одна из империй мира не сравнится с ним. Что он полон разными цветами, звуками и запахами, и слова приказов - не единственные, которые звучат в нем. Есть в этом мире много темного и светлого, он дышит и ворочается, как плод в материнской утробе. А еще он понял, что давно умер и в этом мире для него места нет. Мертвые к мертвым, живые к живым. Как же глуп он был, надеясь стать его частью! И боль его отныне превысила размерами море.
Какой глупостью показались ему все эти кануны и заветы! И каким обманом! Его лишили жизни, лишили целого мира, сделали тряпичной куклой. Взамен же дали золото, которое он не сможет потратить, ибо получали его янычары по окончании службы своей, а всем известно было, что кончается она на поле брани. Да, еще и рай обещали, которого нет, - взамен настоящего. За это отрядили его истреблять ту самую жизнь, которая породила его, оплачивая верную службу пустыми обещаниями и ничтожными подачками. Глупец тот, кто меняет целое царство на горсть трухи, но он оказался еще глупее этого глупца. И твердил он все время, как попугай, слова Кануна, которые смотрелись нынче издевкой надо всем живущим. И не было на том свете никакого ада, коим пугали их, - весь ад люди творили на этом свете своими руками. А там если что и было, так только то же, что и тут, и выходило, что раз здесь пребывал ты в аду, то и там иные дороги были тебе закрыты.
Новые воины - рабы Великого Султана, и нет такого, чего бы они не смогли сделать по воле его.
Какая чушь! Воины не могут быть рабами: либо одно, либо другое. Хорошо воюют только свободные. А рабы - это шакалы. И как бы могуществен ни был султан, Бог все равно выше. Волю султана можно нарушить - но не волю Божью.
Новые воины воюют против гяуров, и это угодно Всемогущему творцу неба и земли, давшему им сабли, дабы они уничтожали гяуров, ибо они заблудшие и отрекшиеся.
Гяуры были такие же люди, как и все прочие, и жили они испокон веков на своей земле по своим законам. И заблудились и отреклись они не более чем все иные. Всемогущий творец неба и земли дал людям голову, чтобы разобраться в этом, а потом уж и сабли, но вовсе не для того, чтобы кромсать всех, кто хоть чем-то отличается от тебя, да еще и где-то на другом краю света.
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца неба и земли, и слова его - закон для новых воинов, воспротивившийся заслужил смерть.
Напугали покойников смертью лютой! Закон един и послан свыше всем, и подчиняться ему должен не только простой воин, но и султан.
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли, вера Его превыше иных вер, а воля Его - закон для рабов Его, заблудших же и отрекшихся новые воины преследуют, где только можно, днем и ночью.
Ко Всемогущему творцу неба и земли ведут много путей, среди них есть правильные и есть ложные. Но путь, по которому можно дойти, не один. Пророк Иса так же ценен в глазах Всемогущего, как и пророк Муса. А кто говорит, что только один он знает сей путь, - тот и есть заблудший и отрекшийся.
Все было не так - все, чему учили его.
Разве не воля Божья должна быть законом для всех вопреки воле каких-то сердаров и улемов?
Разве пахать, сеять и собирать урожай не лучше, чем с оружием в руках разорять и лишать жизни?
Разве любящие и любимые жены и дети не есть истинный рай, для обретения которого не нужно курить много гашиша?
Разве женщина только ослабляет мужчину, а не придает ему сил?
Разве не нужно во дни своей жизни вкушать вкусную пищу и пить доброе вино - когда же еще делать это, как не пока жив ты?
Разве гяуры более лживы и богохульны, нежели все иные?
Повсюду был один обман. А он, Урхан-ага, славный воин, огнем и саблей насаждал его в тех местах, где родился, даже не понимая, что творит он. Колдовство дервишей заморочило ему голову, отняло память. И вернуться назад он уже не мог.
Всего один миг понадобился на то, чтобы понять это. Мир для Урхан-аги стал иным. Другие же видели его пока прежним: все так же горела колокольня - едкий дым уже заползал в храм, так же лежало на полу растерзанное тело и слышались голоса:
- Да не, когда дошла моя очередь, она уже не дергалась… Что-то быстро вы ее… Тут еще есть такие поблизости?
- Есть, как же не быть! - был ответ.
- А, орта-баши! Ты поделишься с нами своими красавицами?
Якуб смеялся, вытирая кровавые подтеки на руках и животе шароварами. Двое других братьев смеялись вместе с ним. Сейчас засмеетесь вы по-другому. Кинжал неслышно лег в левую ладонь, а ятаган - в правую. Единственное, что умел он делать, - убивать, но это умел он отменно.
Кха! Первый из братьев даже не заметил, как лезвие ятагана перерубило горло ему, - он все еще смеялся, но смех вдруг стал подобен бульканью шурпы в котле. Кха! Другой брат только открыл рот - и в шею ему впился брошенный кинжал. Якуб был настолько глуп в любовании уродством своим, что даже не заметил этого. Когда ятаган вошел ему в спину и пронзил сердце, он обернулся и выкатил глаза. Взгляд его был удивленным:
- За что, ага?!!
- Это тебе привет. От девушек. Из деревни Маляны.
Кха! Урхан-аге всегда нравился хруст, с которым железо входило в плоть. Этот звук вселял неизъяснимую бодрость. Для верности трижды повернул он клинок в теле, и Якуба чуть не вывернуло наизнанку. Рухнуло грузное тело на пол, аки бурдюк с нечистотами, дрыгая конечностями. Оружие извлечено было из тел, а кровь с него - опробована на вкус, и вкус этот признан был годным. А с улицы раздавались крики - там было еще много работы. Переступил Урхан-ага через тех, кто еще миг назад были его братьями, и направился к выходу.
* * *
Гудел колокол. Не тот, что бессильно повис на горящей колокольне деревни Радачевичи, а тот, что был подвешен в Чертовом городе, в месте, известном только немногим посвященным, и гул его, многократно усиленный эхом, разносился далеко по округе. Он призывал людей встать и идти на бой с нечистью, пришедшей с Востока. Наступил тот день, когда зазвонил он. Слабый стал сильным, а черный - белым. Пало ярмо страха, и мужчины из окрестных деревень откапывали припрятанное оружие и стекались в лощину у подножия горы. Их собралось уже много, гораздо больше, чем этих убийц-турок, и все уже знали, что случилось в Радачевичах, - дым оттуда был виден даже здесь.
Когда решили, что собравшихся уже достаточно и можно идти в деревню, - если и не спасти кого-то, то хотя бы покарать душегубов, - из густых зарослей орешника вышла седая женщина, почти старуха, вся в черном. За ней шли козы.
- Постойте! - крикнула она неожиданно громко и резко. - Выслушайте меня!
Недовольно поморщились мужчины - они шли заниматься мужским делом, в котором не было места женщинам. И как она вообще нашла их? Кто пустил ее сюда? Но рассмотрев старуху, оторопели и начали креститься, ибо уже два года тому, как схоронили ее на сельском погосте и шливовицу выпили на поминках.
- Живко, - продолжила она, - неужто не признал ты меня? А ты, Драган?
Навстречу ей вышел дед, худой, седовласый, с белой бородой - был он одним из тех, чьих слов слушались другие. Имя ему было Драган, и был он главой большой семьи Тримановичей, испокон веков обитавшей в этих горах.
- Я узнал тебя, Смиляна, жена моего младшего сына, пусть земля ему будет пухом. Зачем презрела ты Божий Закон и вернулась в мир людей? Мертвые с мертвыми, живые с живыми. Уходи, откуда пришла. Ступай с миром.
- Я уйду, Драган. Но не раньше, чем сделаю дело, ради которого пришла. Вы не очень слушали меня при жизни - выслушайте хотя бы после смерти. У нас общая беда.
Мужчины загалдели. Время было на исходе. Но мертвые по прихоти своей не встают из могил. Это был знак, и негоже было от него отмахиваться.
- Говори, Смиляна, дочь Петара. Только знай - нехристи режут наших братьев, мы не можем долго слушать.
- Благодарствую, Драган, - голос ее дрожал сперва, но потом стал усиливаться. - Всем ведомо, что я умерла от того, что не смогла забыть, как турки забрали моего бедного мальчика по девширме, а потом еще и убили мужа моего.
Все молча склонили головы. Это было страшное горе, и все его помнили. Увы, такого горя теперь становилось все больше и больше вокруг. Проклятые турки!
- Я не находила себе покоя при жизни. Не нашла и после смерти. Душа моя бродила по округе и звала, звала моего мальчика. И открылось мне, что я не смогу покинуть этих мест, не обрету покоя, пока не увижу его…
- Нам ведомо горе твое, - прервал ее Драган, - но нынче разве время вспоминать об этом?
- Время, отче! Ибо свершилось чудо! Я увидела его и узнала! Мой сын здесь, в деревне.
Крестьяне зашумели.
- Ты хочешь сказать, что он среди этих… - старик не мог подобрать слова, - этой… нежити?
- Да. Он в их обличье. Но он отличен от них.
- Уверена ли ты? Не обозналась ли? Они все на одно рыло, бритые и с черными письменами на коже.
- Я уверена, Драган. Я вижу их не так, как вы. Он главный в их отряде. Но есть еще один знак, который видим и вам. Когда его забирали, я не просто проткнула ему правую руку ножом - я вырезала на ней крест. Рана давно зажила, но остался шрам. Если не верите мне, посмотрите сами. А вот это, - упала в ладони Драгану турецкая серебряная монета, - дал он мне при встрече, хотя и не узнал меня. Это доказательство того, что не вру я.
- Но что нам с того, что твой сын сейчас там, с этой нежитью? Он больше не твой сын - он такой же, как они все. Разве не по его приказу сожгли деревню и усыпали ее трупами?
- Мой сын не мог отдать такого приказа. Когда я увидала его, мне открылось: он не такой, как они. В них только смерть. А в нем есть жизнь. Она еле теплится, но она есть. Это как нарыв - набухает, чтобы потом прорваться, и срок прорыва близок. А кровь - не вода. Он не причинит своей крови зла. Только не пытайтесь преследовать или убить его.
Задумался Драган:
- Хорошо, Смиляна. Ступай с миром. Мы не тронем твоего сына, если он не поднимет руку на тех, в ком течет его кровь. А теперь не мешай нам.
Но недалеко ушли они из тайной лощины. Навстречу им из кустов выбежал паренек. Звали его Зоран, и был он из Радачевичей. Вид его был ужасен, глаза выпучены, волосы всклокочены, а в руках сжимал он перемазанного в крови младенца - но тот был, слава Богу, живой. Ничего не мог поведать он толком - так сильно запыхался, и ужас стоял в глазах его. Дабы привести в чувство, пришлось окатить его студеной водой из ближайшего ручья. Только тогда стало понятно, что бормочет он. И пока все слушали его, собравшись в круг, стало так тихо, что казалось, слышно было жужжание мух.
И поведал им Зоран, как случилась беда. Был он на площади перед храмом незадолго до службы, когда все и началось. А началось с того, что поганые эти, особенно пузатый мерзкий турок, начали лезть к Беляне прямо на пороге храма. Их пытались урезонить, но они ж ничего не соображают! Звери, хуже зверей. Началась драка, блеснули ятаганы, полилась кровь. Беляну затащили в храм - еще долго оттуда раздавались ее истошные крики. А святого отца, который пытался защитить ее и пристыдить этих нелюдей, вздернули прямо на колокольне, которую потом и подожгли. Многих деревенских убили прямо на площади, а над женщинами еще и надругались. Потом пошли поганые по домам, убивая, грабя и поджигая. Сам Зоран спасся тем, что еще в самом начале спрятался в кустах у церковной ограды и сидел там тише мыши.
Замолчал он, хватая ртом воздух. Ему дали воды.
- Но это не все. Дальше было то, чему я не поверил бы, кабы сам не видал. На площадь пришел этот, их главный мертвяк, в красном который. Походил там. Вот, думаю, гнида, еще и ходит, рассматривает. Потом он зашел в храм, они там со своими смеялись у входа и о чем-то говорили, я по-ихнему не понимаю. И совсем недолго он там пробыл. А тут выходит - а спиной к нему как раз двое этих стояли. Так он их хоп! - и прирезал, да так тихонько, что никто ничего не заметил. Только я видел, в двух шагах от них сидел. Остальные-то ихние на том конце площади были и по домам шарили. И он пошел… А за ним прямо кровавый след тянулся. Страху я натерпелся - а ну как меня учует поколич этот! Но не учуял, слава Богу, прошел мимо. Еще одного убил с той стороны ограды. Другого - у дома Петровича. А этот стоял с факелом - он там все поджигал - и с бутылью шливовицы в другой руке. Так он ему так ловко горло перерезал, что тот даже ничего выронить не успел. А потом этот главный запер двери дома - а ихние там внутри были, пытались Петровича с братьями из погреба выкурить, - а потом швырнул в окно бутыль и кинул факел. Когда
дым пошел, ихние, конечно, из окна полезли, а он их тут всех и понакалывал… Я сидел и… не знаю… Как он их… Резал, как свиней. А они такого не ждали, потому шли к нему, как бараны. Он прибил на улице еще сколько-то своих, а потом на него выскочили сразу пятеро ихних, да все сабли подоставали - видно, догадались, что к чему. Я тут подумал, что конец ему пришел. Куды там! Он стал рубиться так, что порубил их всех. И силища в нем такая… Рубил - и с клинков кровищу-то слизывал. А тут еще один сразу подбежал вплотную к нему да разрядил в упор ручницу. А этому - хоть бы что. Вот вам крест! Ему ничего не было, озлился только еще больше. Пули не берут его. И он этого, который стрелял, как схватил голыми руками и р-р-раз! - прямо порвал на части, кровь так и ливанула. Сила у него нечеловеческая, человек так не сможет. А как порвал, напился крови, и глаза его загорелись при этом красным огнем. А еще когда рвал он этих, так прямо взрыкивал, как волк. Ну как есть враг рода человеческого, только рогов с копытами не хватает! Потом пошел он к ихним шатрам, а до меня тут дошло, что на площади никого нет и надо
сматываться. Я и побежал сюда. По дороге вот прихватил ребенка Бранкиного - саму-то ее поганые… А когда пробирался мимо ихнего лагеря, увидал, что шатры уже дымятся, а оттуда слышны крики и звон сабель. Но я уж прям сюда побежал…
Удивительным был рассказ отрока. Даже старейшины не знали, что нынче делать им. Идти в разоренную деревню нельзя было, но и не идти нельзя было тоже.
- Ну не порвет же он там всех… - начал было один из селян.
- А почему бы и не всех?
- Очень даже может быть, что всех, - вмешался Зоран. Прежде ему и слова не дали бы, а нынче он мог говорить. - Очень вид у него был… нечеловеческий.
- Может, и так, - ответил старейшина. - Поколичи и не такое могут. Дед моего деда сказывал, что они еще при князе Вратко ходили к дуклянам[231 - Дукля - средневековое княжество, располагавшееся на территории совр. Черногории.] и там в горах нарвались на поколича или, как его там называли, штригоя. Местная ведьма сотворила его для каких-то своих богопротивных нужд. Так пока не порешили его, подрал он с сотню воинов - а были то добрые юнаки с длинными мечами и в броне. Нечисть очень сильна, ибо мощь ее - не от Господа. Но на всякую нежить есть управа.
- А может, ему там, эта… подсобить надобно?
- И много ты подсобишь? Только мешаться будешь под ногами. Они - воины, мы - крестьяне. А он еще и порешит тебя вместе со всеми… Это оборотень, и сила его - нечеловеческая. Дай Бог или кто там еще, чтоб хватило ее на всех этих душегубов.
Прервали их голоса, идущие из леса. То были свои. К лощине пришли те селяне, что сидели в засаде возле Радачевичей, - старейшины послали их туда на случай, ежли турки решат пойти в другую деревню, им же надлежало предупредить остальных. И поведали пришедшие, что странные дела творятся в разоренной деревне. Видно им ничего не было, но вот крики, леденящие душу, они слышали, и то были не крики селян: эти давно либо были убиты, либо разбежались. Кричали поганые. А чего кричали - черт их разберет. Загорелись их шатры, дым повалил клубами. А потом с два десятка поганых выбежали оттуда и с криками «шайтан! шайтан!» понеслись в лес не разбирая дороги. Только селяне уже приготовили им добрую встречу. Все поганые там и остались - кого ножом поддели, а кого и на колья подняли. Но до чего ж перекошены были морды их от ужаса! А потом еще один пытался выехать на коне по дороге - но парни, что засели на холме, достали его из самострела. Что творится там, в этой деревне?
И тут окрестность всю сотрясли едва ли не громы небесные. Попадали селяне на землю, шепча молитвы Господу. Только один не упал. Слободаном звали его, и был он как-то в ополчении у деспота Георгия Бранковича. Почитался Слободан в округе человеком бывалым и сведущим в деле ратном.
- Чё попадали-то, вояки? Это не гнев Господень. Порох так рвется. Вас бы под Смедерево[232 - Столица Сербской деспотовины, самая большая крепость в Европе. Построена по приказу деспота Георгия Бранковича. Взята штурмом турками дважды - в 1443 г. и в 1459 г.] - вы б там и не такого насмотрелись. Я-то сам оттуда еле ноги унес, но грохот рвущегося пороха ни с чем не спутаю.
- Так что творится-то?
- Да что-что! Ихний пороховой склад рвется, вот что.
А творилось в деревне Радачевичи, вернее - в том, что осталось от нее, и впрямь небывалое. Скорбь по погибшим смешалась с изумлением, ибо такого никто и представить себе не мог. Чтоб один из нелюдей вдруг оказался вроде как своим и отплатил остальным за все, что натворили они на этой земле… И решено было в деревню на ночь глядя, пока там поколич рыщет, не ходить. Всем разойтись по домам и подсчитывать, кто жив, а кто помер нынче: радоваться первым и скорбеть по вторым. Рано же утром, с первыми петухами, всем идти в деревню - надо все-таки узнать, чем там дело кончилось, надо тушить пожары да хоронить убитых. Так и сделали. Только утром не нашли в деревне ни единой живой души. Даже мертвяки эти живьем не шлялись. Всех их порешил штригой и ушел, как говорили, в Чертов город.
Догорали пожары в деревне Радачевичи. Но видели это не только селяне, а и еще один человек, которого они не заметили. На взмыленном жеребце влетел он в разоренную деревню на закате, когда живых там уже не было. То был долгожданный мубашир, посланник от Аги. Принес он семнадцатой орте добрую весть о том, что началась под стенами Београда большая битва, движется по всем дорогам воинство Великой империи османов, и сам султан, да продлятся бесконечно дни его, командует им под стенами города. И ждет он там своих возлюбленных овечек, очень надобны ему их острые сабли и ятаганы, меткий глаз и твердая рука. Давно ждали гонца этого, да только прибыл он нежданным. И то, что увидал он, его не сказать чтоб обрадовало.
Освещало закатное солнце багряными лучами сквозь дымы догоравших пожарищ площадь деревенскую, а там лежали вповалку трупы неверных и лучших воинов султана, и залито все было бурой их кровью. Орала в деревне недоеная скотина, и ходили повсюду свиньи, нечистые животные, и грызли они, довольно хрюкая при том, лучших воинов султана, как будто были те капустными кочерыжками. И было это зрелище и запахи, ему сопутствующие, настолько омерзительны для мубашира, что облегчил он желудок свой, не сходя с коня. Хуже всего же было то, что убиты воины были их же собственным оружием, а то и вовсе порваны на части. Лагерь был разорен, а порох - взорван. И не похоже это было на дело рук рацей здешних или хайдуков, но что привело к столь плачевным последствиям, доподлинно гонец знать не мог. Однако же мысль о том, что семнадцатая орта взбунтовалась, пришла ему в голову и прочно засела там. Не в силах более смотреть на жуткую картину разорения и опасась за жизнь свою, поспешил посланец прочь из деревни. Скоро, очень скоро дойдет весть сия до Аги и до самого султана, опечалит она их, да только разве ж такое
* * *
Едва рассвело, пришли мужчины в деревню Радачевичи, которую турки прозвали также Медже. Страшная картина открылась им, но нельзя было сидеть сложа руки. Посему тела искали они повсюду и складывали в храме, а когда он уже не вмещал их - на расчищенное подле него место. Потом складывали тела на телеги и везли на погост, где копались уже большие ямы. Не было ни стенаний, ни слез: мужчины были суровы, а женщин в разоренную деревню не пустили. Поганых же никто не хоронил - свалили их в кучу на площади, пусть звери едят. По мощам и елей.
Много еще было дел - надо было пройти по домам, свести оттуда скотину и забрать все ценное, ибо жить в деревне этой было уже нельзя, считалась она проклятой. И недоумевали все - как же так вышло? Где тот, кто сделал это, неужто это и правда свой? Вопросов было много, но ответов на них никто не давал. Чуть позже отыскался и виновник случившегося. Сидел он на склоне горы, как будто ничего не случилось. Нарубив молодых осин, вытачивал он из них топором колья, и выглядело это так, будто иной селянин собрался сделать новую ограду вокруг дома своего.
Навстречу тому, кого и не знали, как величать - то ли поколичем, духом адским, то ли заступником, - вышли старейшина Драган из семьи Тримановичей, приходившийся оборотню, как ни крути, дедом, сын его Живко и еще один парень из деревни. Остальным Драган строго-настрого наказал носа из лесу не казать: с поколичем этим ни десять, ни двадцать человек не помогут, ежели осерчает да начнет кидаться, так что зазря глаза-то мозолить? Подошли к оборотню ближе посланцы не скрываясь, без оружия. И тут видно стало, что они и впрямь из одной семьи, все как на подбор высокие и поджарые, с широкими плечами, даром что одному перевалило уже за восьмой десяток, а другому не было и двадцати лет от роду. Кровь и правда не вода. А оборотень будто и не замечает их, знай себе топором колья вытачивает.
- Ну здрав будь, Велибор! - обратился старик к пришельцу, и встрепенулся тот. - Хорошо, что помнишь ты имя свое.
- Вчера вспомнил.
Он вспомнил свое имя вместе с прочим, но никто к нему не обращался так уже много лет, посему звучание его имени было для него внове. Пришло ему такоже в голову, что его настоящее и данное бекташами имена суть одно и то же[233 - Имя Велибор означает «великий воин», имя Урхан (Орхан, Гурхан) - «великий воин (хан)».]. Но более не сказал он ничего - слова отчего-то давались ему с трудом. Пришедшие не знали, что делать, неуверенность сковывала их.
- Как поступить надумал? - начал опять Драган.
Но на сей вопрос не последовало ответа. Молчал страшный пришелец, бывший некогда мальчишкой из их села, так же, как они, когда-то собиравший сливу в корзины по осени и уминавший жито в сочельник. Молчали селяне. И тут вдруг ответил он им, и голос его звучал, как из могилы:
- Уходите. Уходите отсюда. Совсем уходите. Чтоб завтра ни в одном из сел окрест не было ни души.
Недоуменно взирали на него пришедшие.
- Скоро, очень скоро вышлют турки сюда много воинов. Не дадут они вам жить, а деревни все ваши станут как Медже. Берите только то, что сможете унести, и уходите.
Опустил старейшина голову в знак того, что понял сказанное.
- Куда пойдете? - вдруг спросил пришелец.
- На север, а потом на запад. В Срем пойдем, к венграм.
Усмехнулся пришелец:
- Османов решили поменять на маджар? Думаете, лучше они?
- Наши туда уже ходили. Говорят, вроде венгры всех принимают, им нужны воины, много воинов.
- Если и воевать, то только под знаменами Джирджиса, таков мой вам совет. Османы забирают душу вместе с жизнью, а маджары - только душу.
Снова старейшина склонил голову в знак того, что слышал и это.
- Ты-то сам что будешь делать, Велибор?
- Здесь останусь, на горе этой. Турок подожду. Есть у меня до них дело.
- Как же ты? Против своих…
- Свои они мне или не свои - это пусть там решают, - указал пришелец пальцем вверх. - Или там, - указал он вниз. - Я только должен устроить им встречу.
И увидал тут старейшина, что ногти у оборотня длинные и острые, не как у человека, а как у зверя, которому тот был подобен, а глаза светятся зловещим красным огнем, изнутри идущим. И стало старейшине не по себе, а и видел он за долгую жизнь свою всякое. И понял, что не с человеком говорил он ныне.
- С нами не пойдешь? - спросил он, хотя и не был уверен, что нужно это спрашивать.
Покачал головой нелюдь:
- Мертвые с мертвыми, живые с живыми. Не по пути нам. Да и сильно вам я сдался. Тут посижу, подожду.
- Лазутчики доносят - дорога войском запружена, все идут на Београд. Жарко там будет.
- Скоро ли ожидать их тут?
- Да завтра и ожидать.
- А не знаешь ли, дед, кто там идет?
- Да чего ж не знать-то? Первыми едут конники ваши…
Стремительны акынджи, налетают они на врагов быстрее, чем сокол на цаплю… Кха! Только знал Урхан-ага, что толку никакого нет от них на поле брани. Все выигранные сражения выиграны были янычарами и пушками, все проигранные - проиграны конницей. Только и хороши башибузуки, что баб портить да крестьян грабить. У Якуба было сердце башибузука, как попал он в янычары? Всадников Урхан-ага не боялся.
- А следом за ними?
- Следом пушки везут, большие пушки…
Пушки… Они царили на полях сражений. Урхан-ага видел, как крошили они в песок стены Истанбула, как будто были то не мощные камни, а черствая урманица. Но в горах пушки были бессильны, а на дорогах таких становились они обузой. Их он тоже не боялся.
- Дальше кто?
- Следом идет ваш брат-янычар…
Кха! А вот с этими мы и поговорим…
- У вас будет время уйти подальше, но не более одного дня и одной ночи. Больше не обещаю. Управитесь?
- Есть ли у нас иной выход?
И опять наступило молчание.
- Останешься тут? Один? Может, помощь нужна?
- Да уж как-нибудь сам управлюсь. Идите.
- Как же ты на гору их заманишь? Мимо не пройдут?
- Не пройдут, кха! Раз уж помочь вызвались, принесите мне сюда девять тел янычарских из деревни, пять ручниц и пороха на десять выстрелов из каждой. Больше не надо. Остальное возьмите себе, пригодится.
- Сделаем. Может, броню какую тебе принести?
Усмехнулся Урхан-ага:
- Нынче железо мне без надобности. А вот хорошо бы дорогу завалить при съезде с горы - всадников это остановит на время. А когда следом за ними на дорогу вывезут пушки, хорошо бы подстрелить пару лошадей - пусть упадут пушки с обрыва, хуже не будет.
Кивнул старейшина. А сам нелюдь отвернулся, ибо сказал уже все слова. Но перед тем как уйти, все же обернулся старик Драган:
- И, это… Ты прости нас, Велибор, но Смиляну мы тебе отдать не можем.
Встрепенулся тот, но ничего не ответил, хотя и видно было, что слышит.
- Ее теперь замуж все равно никто не возьмет… После того как она с тобой была… Подпортил ты нам девку. Но мы не виним тебя, хотя это и против законов Божьих - она дочь сестры твоей. Это судьба. А уж как она радовалась, что первой узнала тебя…
Обернулся Урхан-ага, и увидали они наконец, что лицо его может отличаться от камня.
- Держите ее крепче! Свяжите, если нужно. И не пускайте никуда. Увезите с собой далеко, чтобы не смогла вернуться. Да скажите, чтоб забыла про меня.
- Мы выполним просьбу твою, Велибор из рода Тримановичей. Да поможет тебе Бог и… сам черт, если вы с ним побратимы.
Опустился пришелец на колени, и старик перекрестил его да поцеловал в лоб. Больше говорить было не о чем, да и ни к чему. Каждый шел своей дорогой.
На другой день с первыми петухами потянулись по тропам люди со скарбом своим и вереницами скотины. Уходили от верной смерти селяне из окрестных деревень, никто не хотел себе и семье своей участи тех, кто жил в Радачевичах. Собирались наспех, брали только самое ценное и нужное, что сами могли донести да на лошадей с ослами навьючить, ибо закрыты были для них дороги, идти пришлось горными тропами, где не проехать телеге. Столько было страшных вестей за последние дни, что люди ни о чем другом и думать не могли, как только о брошенном хозяйстве да об опасности, что подстерегала их со всех сторон. Потому про то, что творилось в тот день в Чертовом городе или Зубах шайтана, как называли эту гору проклятые нехристи, никто доподлинно не знал. Лазутчики засели на соседних склонах, но и они видели не все, а потому и рассказывали по-разному. Но даже то, что дошло до людей, быстро стало легендой, ибо было оно жутко и чудесно.
Говорят, что следующим утром въехали передовые турецкие всадники в разоренные Радачевичи, и открывшаяся картина тоже не очень порадовала их. На выезде же из деревни, на той дороге, что вела к Чертову городу, возвышалось три кола, и на них насажено было по янычару. Устремились турки по этой дороге и увидали далее еще три таких же кола. Очень быстро добрались они до того места, где дорога, петляя, взбирается на склон горы, и там открылась их взору та же картина. Тогда разозлились турки, спешились и полезли на гору. Более живыми их никто не видал.
Но то были только лазутчики. Вскоре подъехали и другие всадники, много всадников. Они спешились и тоже полезли на гору. Встретили их оттуда залпы из ручниц, тела остались лежать на склоне. Остальные же отползли подальше, ибо не знали, сколько врагов ждет их на вершине. Думали они, что это хайдуки, но точно про это знать не могли, ибо все янычары из деревни убиты были янычарским оружием и такими ударами, которые наносят сами янычары. Да и слух о бунте в семнадцатой орте уже, видать, достиг ушей их. Наконец решили они выслать отряд наверх, только шел он по лощине да хоронился в кустах. Но выше по склону они были встречены тем, кого сложно назвать человеком. Зазвенела сталь. Делал он один шаг к вершине - и за каждый такой шаг один из его врагов падал мертвым, зарубленный, до вершины же оставалось еще много шагов. Та же судьба постигла и второй отряд. Они никогда не были хорошими воинами. Солнце раскалило камни, густо политые кровью. Никто из тех, кто ушел наверх, не вернулся.
Тогда решили всадники действовать по-иному. Собрались они обогнуть гору по дороге и зайти к «шайтану» - так они его прозвали - в тыл. Однако и в сем не преуспели они, ибо по наказу старейшины завалили мужики дорогу за гору, и не было там проезда, кучу же из больших камней и стволов вековых буков разбирать было до вечера. Сунулись было всадники по окрестным деревням, только те были пусты. Тогда снова спешились они и решили обойти гору пешим ходом. Дошли до другого склона, но тут земля провалилась у них под ногами, клубы ядовитого дыма вырвались из недр и поглотили пришельцев. Не было им хода на вершину - кроме того, на котором ждал их он.
Тут уж и турки смекнули, что перед ними дело не для простых воинов и что тут надо призвать тех, кто только и мог справиться с собственным порождением. Двадцать четвертая орта стояла далее на дороге. Но узкая дорога на подходах к деревне запружена была подводами с большими пушками и бочками с порохом. Когда же сердары собрались развести затор, с окрестного склона вдруг неожиданно раздались выстрелы, которыми убито было несколько лошадей. Выстрелы прекратились так же внезапно, как и начались, нападавшие быстро исчезли со склона, но цели своей достигли - лошади понесли, и несколько повозок упало с обрыва прямо в озеро, иные же животные в страхе начали напирать на других, давя всех на пути своем, повозки сцепились и опрокинулись, порох в одной из них от удара о камни взорвался. Ржание и крики, усиленные эхом, слышны были далеко в ущелье. Стала дорога непроходима до вечера.
Но сердары призвали-таки янычар. Лезли те вдоль запруженной дороги по обрыву отвесному, новым воинам не привыкать, ибо взбирались они и на стены неприступных маджарских крепостей без лестниц. Когда тени стали длиннее, добрались они до склона Чертова города и сразу полезли наверх, как жуки. И несладко пришлось тому, кто ждал их наверху. Они уже знали, с кем имеют дело, и был засевший на горе кафир[234 - Изменник, предатель, еретик, отступник от веры.] нужен живым: султану - чтобы покарать его так жестоко, как только мог он измыслить, дабы другим неповадно было, и бекташам - чтобы понять, где допустили они ошибку, ведь прежде еще не случалось такого, чтобы оживленные ими из мертвых воины вспоминали вдруг, кто они есть, и поворачивали оружие против своих. Посему и лезли вверх янычары, равные Урхан-аге по мастерству, выносливости и силе мышц своих.
Но то был его день високосный. Не чуял он ни боли, ни усталости, и силы его увеличились неимоверно. Отступал он к вершине и за каждые три шага убивал одного из своих братьев, а путь наверх еще был долог. Иные из шедших на него были не просто зарублены, но и порваны им на части - так возросла сила его, что дана была ему не от Бога. Но от Бога было то, что обернулась она против создателей своих. Тогда пригнали сердары на гору воинов с ручницами и дали залп по рубящемуся с янычарами кафиру, в которого, по общему мнению, вселились злобные джинны. Однако от выстрелов попадали замертво только те, кто рубился с ним, их не жалели глупые пули, взбесившемуся же кафиру они не нанесли вреда. У тех же, кто подходил близко, дабы бить наверняка, не хватало времени на перезарядку, и были они порваны оборотнем, не спасли их хитроумные трубки для стрельбы, неверными придуманные.
И помогали обуреваемому джиннами отступнику вилы Чертова города - трижды проваливалась земля под нападавшими, и падали они в раскаленный дым, сродни адскому. Вышел из леса даже медведь размера огромного да бросился на них, самого же Урхан-агу он не тронул. Еле завалили зверя бешеного. Сама земля, казалось, противилась тому, чтобы ступали по ней душегубы. Испившие же в горячке боя воды из источников падали замертво, ибо не знали они, что нельзя ее пить, и некому было сказать им об этом. Раз за разом накатывались на Чертов город янычары, и раз за разом отползали оттуда те, кто остался жив, и вид их был жалок. Не видели всего лазутчики, засевшие на склонах окрестных, но слышали они сабельный звон и примечали мелькавшие то и дело среди камней и кустов фигуры, и был там тот, кто перешел с темной стороны на светлую, весь в крови, своей и чужой, но живой на вид и непобежденный, и руки его работали не хуже, чем обычно, истребляя ненавистную ему плоть, а сабля если и тупилась, то брал он новую у поверженных им. А чтобы подкрепить силы, пил он кровь врагов своих и от того становился совсем безумным. И
подвывал то и дело, подобно волку из лесу. Кричали ему снизу, чтоб сдался он, сохранив себе жизнь, ибо напрасным было противостояние, но он лишь хохотал в ответ, и зловещий смех его эхом отражался от скал, ибо и впрямь было ему смешно и непонятно, как можно предлагать сохранить жизнь тому, кто давно уже мертв.
Лишь к вечеру, когда солнце склонилось к закату, окрасив Зубы шайтана кровавым светом, стих звон на горе. Бой был кончен, выносили турки оттуда тела убитых, ибо не в их обычаях было оставлять их без погребения. Утверждали лазутчики, что убили-таки янычары оборотня, ибо живым он с горы не сходил. Кто-то видал даже, как тащили голову его, дабы поднести ее султану в знак того, что кафир понес достойную его проступка кару. Но иные говорили, что тело его вовсе не нашли, а голову для султана отняли у другого воина, предварительно изуродовав ее. Также говорили, что только благодаря магии бекташей удалось одолеть взбесившегося штригоя. Научили-де они других янычар слизать кровь с того клинка, коим был он ранен. От этой крови скоро и сами они стали такими же бешеными, как он, и смогли одолеть его, но поелику жажда крови уже сделала их буйными, не могли они взять его живым, а только растерзали на месте, после чего и сами были убиты по приказу бекташей ударом в спину. А еще пошла легенда, что как только упал оборотень замертво почти у самой вершины, явилась там старуха, вся в черном, накрыла своим платом
истерзанное тело его и забрала с собой, и такова была ее сила - не от мира сего! - что даже янычары не посмели перечить ей. Всякое говорят, и каждый верит тому, что ему больше по нраву. Но в одном все лазутчики сходились - виновник событий сих в миг своей смерти испытал большое облегчение.
Во тьме вернулись турки к наскоро разбитым шатрам своим, что были поставлены недалеко от разоренной деревни Медже, - в самой деревне, населенной нынче злыми духами, даже турки боялись селиться. И не могли они немедля тронуться в путь, ибо не захоронены были еще тела правоверных, а горные дороги были трудны и завалены камнями и стволами деревьев, в горах же лютовали хайдуки и оборотни, и неизвестно еще, что было хуже. Так что выход отложен был на утро.
И летели весь день Аге янычар и султану послания, которые, будучи переданы через множество придворных мубаширов, искажались так, что противоречили сами себе, и сложно было разобрать, что ж такое на самом деле стряслось у этой проклятой деревни. Сперва доложили султану, что на семнадцатую орту напали хайдуки и убили всех воинов. Потом доложили, что семнадцатая орта взбунтовалась, воины-де потребовали больше золота, булгура и специй на пилаф, а когда им было в том отказано, порешили не идти на Београд, и тогда одна часть воинов передралась с другой и все погибли. Потом же донесли, что в агу семнадцатой орты вселился шайтан, спустившийся с местных гор, где он, как известно, всецело властвует, тот стал упырем и перегрыз шеи всем воинам из своей орты.
Посланцев, пришедших с первой вестью, приняли и накормили. Посланцам, пришедшим со второй вестью, всыпали по десять ударов палкой каждому и отправили отлеживаться в грязный сарай. Третьих же вообще приказал султан лишить жизни, ибо мнилось ему, что подданные его издеваются над ним и не хотят верно служить Богохранимой империи, предпочитая вместо этого выдумывать байки про упырей и прочую чепуху. Ему нужны были его янычары, его пушки и его всадники здесь и сейчас, под стенами Београда, где стоял он против объединившихся супротив него маджар Гуниада и рацей Джирджиса, причем стороны равны были по силам и ни одна не могла взять верх. Он ждал своих возлюбленных овечек - а ему рассказывали басни про джиннов и оборотней. Давно не был Великий Султан так зол.
И полетели головы. А заодно полетели обратно в Боснию послания султана, которые, будучи переданы через множество придворных мубаширов, искажались так, что противоречили сами себе, и сложно было разобрать сердарам застрявшего там воинства, чего хочет султан от своих верных слуг. Сперва пришло указание переловить всех хайдуков да набить на колья вдоль дороги. Потом взмыленный всадник принес иную весть - переловить всех янычар из семнадцатой орты и набить уже их на колья вдоль дороги. Третий гонец сообщил, что султану нужен орта-баши семнадцатой орты, причем живой, а не мертвый, и сразу же после того пришел еще один грозный наказ - под страхом смерти всем войскам надлежит срочно двинуться по дороге на Београд.
Сердары кинулись выполнять все и сразу. Но было это не так-то просто, ибо, исполняя одно, не могли они одновременно исполнить другое. В округе не осталось не только никаких хайдуков - этих еще найди да поймай! - но и вовсе никаких неверных, которых можно было бы убить и выдать за бандитов, даже трупов их - и тех не было. С янычарами было проще: уже закопанные тела - те, что не были подъедены свиньями, - были откопаны и набиты на колья. Однако потом было сказано, что семнадцатая орта ни в чем не провинилась, а виноват только орта-баши, тела посему пришлось снять и снова закопать. Проклятого орта-баши, в которого вселились джинны, - пусть будет ему пусто на том свете! - не удалось взять живым, да и мертвым опознать его не могли из-за неразберихи, что царила на этой шайтановой горе, когда пали на нее сумерки. Но удалось добыть похожие голову и тело, которые могли быть выданы за нужные, и измыслено было донесение, согласно которому оборотень сам лишил себя жизни, впав в черное безумие и осознав, что ожидает его немилость Великого Султана. Поскольку же воинов, убивших его, не осталось в живых - а были
они благоразумно убиты своими же - опровергнуть сие донесение было некому.
За этими, без сомнения, важными делами сердары не могли выполнить последнего повеления султана - срочно выступать к Београду, не нарушив всех других, никем не отмененных. А ночью ни один из воинов ни за какие посулы, даже под страхом смерти не отважился выступать, ибо сами горы грозились поглотить смельчаков, да и близка была память о рыщущем по округе штригое. Выступить удалось только на третий день, после полудня.
Два дня потеряло воинство османское на пути к стенам београдским. Неслись потом воины во весь опор, сбивая ноги в кровь и загоняя лошадей. И удалось османам отыграть целый день. Но оставшийся решил судьбу их. Войско покинуло Боснию, а на другой день осажденные в Београде венгры и сербы большой кровью отбили турецкий штурм. Когда же войско османское спешило миновать Шумадию, проклятые гяуры во время дерзкой вылазки пожгли корабли султана на Дунае, захватили пушки его, а потом и вовсе разгромили лагерь султанский. Самого же наместника Всесильного творца неба на земле успели янычары унести с поля битвы со стрелой из самострела, в ноге застрявшей. Не бывало никогда прежде еще позора такого на султанскую голову.
Случилось небывалое - дрогнули непобедимые прежде османы. А ведь когда выезжали Янош Хуньяди да Георгий Бранкович с людьми своими из осажденного города на отчаянную вылазку, не было у них надежды на спасение, и был то для них последний бой. Каково же было удивление их, когда стали османы спасаться бегством. Не знали вожди христианского воинства, почему так случилось и какая беда стряслась вдруг с турками, что они в спешке побросали свои укрепления. Это потом уже сказали им - не дождался султан возлюбленных овечек своих, лучших из лучших, остался он без войска своего, застрявшего в пути, на босанских горных дорогах. Не разбила семнадцатая орта, прозванная чергеджи за славные дела свои, шатры напротив шатров султанских. Всего один день выиграл Урхан-ага для тех, в ком текла кровь его - но этот день решил судьбу их. Шутка ли - первое поражение турок после столетия побед! Казаны турецкие брали неверные под стенами Београда сотнями.
А потом в наказание за грехи людские в обезумевший от войны край пришла Чума. Черным посохом била она по земле, собирая обильную жатву. Всех косила без разбора - и ревнителей веры латинской, и магометан, и православных. И те, кто не погиб в бесконечных сражениях, настигнуты были Чумой. Никого не щадила она. И видали ее то тут, то там в облике старухи, одетой в черное, за которой по пятам шли грязные козы.
Почти семь десятков лет после того страшного года не дерзали турки заходить в пределы королевства Венгерского и союзной ему Сремы[235 - Сремская деспотовина - часть королевства Сербского, находившаяся под властью сербских правителей. Управлялась потомками Георгия Бранковича.]. И никто из них не знал толком, отчего вышло так, что в решающий день остался султан Богохранимой империи без подкреплений. Виновниками поражения назначены были хайдуки, взбунтовавшаяся семнадцатая орта, оборотни, ведьмы и сам Папа Римский, уж непонятно каким боком в сей перечень затесавшийся. И поелику покарать их не представлялось возможным, под страхом смерти запрещено было упоминать о поражении под Београдом. Семнадцатая же орта исключена была изо всех списков, казан ее разбит, а имя Урхан-аги стерли даже из тайных книг бекташей. Осталось оно лишь в памяти тех, кто знал его.
* * *
Когда ушли турки из Чертова города, но пыль от воинства их клубилась еще на дороге, пали на скалы длинные тени. И хотя турки не ушли еще далеко, отважились лазутчики из соседних деревень подняться на гору. Ничего они там сперва не нашли, обычные следы схватки - побуревшая кровь на камнях, обрывки одежды да веревок. Тел турки на горе не оставили. И когда собрались лазутчики уходить, услышали вдруг, как собаки их подтявкивают откуда-то с самой вершины. Поспешили они туда и увидали то, чего могли ожидать и чего боялись.
Лежала Смиляна на плоском камне, нависшем над обрывом. Не удержали ее родные, не связали, решили - одумается девка, простого слова будет ей достаточно. И как стали сниматься с места да осталась она без присмотра - только ее и видали, убежала в горы. Приворожил ее этот оборотень, и без него не было ей жизни. Потому и пришла она на вершину горы и провела конец краткой жизни своей с тем, кого сама выбрала, хотя это было и против законов Божьих.
Безмолвно обступили ее лазутчики. Лежала она на горячем камне, на спине, как будто только уснула, а лицо ее светилось счастьем, так что казалось - вот-вот откроет она глаза и улыбнется из-под пушистых ресниц. Тлен не затронул ту, которую назвали в честь цветка бессмертника. И тело ее не было ни осквернено, ни истерзано. Видно было, что не прикасались к ней руки нехристей. Одежда цела была - рубашка беленого полотна, юбка алая… Только ножки были босыми, но подле на камне стояли ее опанки. Легли вокруг головы распущенные черные волосы прядями, а на челе красовался золотистый венок из смилье, неувядающих цветов, и те же цветы вложены были ей в руки, что держала она на груди. И была она вся будто невеста, ждущая жениха своего, который придет и разбудит ее, а не как несчастная истерзанная беглянка. Невеста оборотня…
С левой же стороны груди заметна была капля крови, пролившаяся на рубашку, - одним ударом кинжала убил ее нелюдь, сразу в сердце, пока спала она, да так, что она, видать, того и не приметила. Забрал-таки с собой. Не захотел оставить. То ли жадность обуяла, то ли жалость - не желал он ей судьбы Беляны. Разберешь его, этого оборотня, что там в голове у него. А теперь уже и разбирать без надобности. Тело обернули в ковер и забрали с собой, дабы отдать родным для погребения. Все равно не было бы ей жизни среди своих. Кто ж такую, поколичем порченную, замуж возьмет? Одна ей дорога была - в монастырь, грехи замаливать. А оборотень, не погребенный по обычаю христианскому, все равно не оставил бы ее в покое, начал бы являться и голову морочить. Так что на все была Божья воля.
И не судьба была кому-то прознать, отчего же на самом деле непобедимое прежде войско османское потерпело поражение под стенами Београда: ни Яношу Хуньяди из славного рода Корвинов, королю венгерскому, ни деспоту сербскому, внуку святого царя Лазаря Георгию Бранковичу, ни тем более султану Мехмету, прозванному Завоевателем, брату его двоюродному и зятю. Заняты были они судьбами народов, люди же мало занимали их, таков удел властителей земных. И никто даже подумать не мог, что причиной столь поразивших всех событий была простая деревенская девчонка по имени Смиляна, которая волей судьбы перебежала дорогу семнадцатой орте, вел которую Урхан-ага, славный воин, взятый некогда из этих мест мальчиком и умерщвленный бекташами, а потом превращенный их ворожбой в живого мертвеца, беспрекословного исполнителя воли султанской. Выбились тогда косы из-под косынки, раскинулись по плечам, и судьба битвы была предрешена.
Бывает так, что мелкие камни вызывают большой обвал в горах, а незначительные события предопределяют ход судьбоносных. Бывают такие стены, которые люди рушат веками - и не могут разрушить, а потом приходит младенец, тычет кулачком в стену - и падает она. В такие неспокойные времена за день рушатся вековые царства и на месте их воздвигаются новые. Тогда ход событий может решить любой, достаточно оказаться ему в нужном месте и в нужное время. В такие мгновения случайный взгляд и меткое слово могут стать оружием пострашнее ятагана. Пусть благословенны будут те, кто жил в эти времена и пережил их, помогая пережить другим. А такоже те, кто осмелился еще и любить во времена эти, зная, что кратка будет любовь, не длиннее жизни. Ибо жизнь должна продолжаться во что бы то ни стало.
* * *
Мальчики по обыкновению жались у стены. От воя дервишей у Большого Али, как всегда, заложило уши. Воняло гашишем. Перед ним стояли братья. Младший зажмурил глаза, весь трясся и едва не пятился назад. Он был напуган. Обычное дело. Таково большинство из них. А вот старший стоял крепко и держал брата за руку - только благодаря этому тот не падал. В глазах старшего не видно было страха, и это было хорошо. Значит, этот день для Али не пройдет даром. А может, и месяц. Он подошел к мальчику, приподнял его голову за подбородок и для верности еще раз заглянул в глаза. Зло сверкнули они на Али, подобно коварным зюмрюдам. Нет, не ошибся он - страха там не было. Но было что-то иное. Ненависть? Это хорошо. Щенки должны быть злыми. Только из злых щенков вырастают волки.
Затея сия Али сперва не понравилась, но просьба самого султана… Выполнять ее надлежало с большим рвением, нежели приказ. Владыке Богохранимой империи зачем-то понадобилось умертвить, а потом оживить, заставив выполнять свою волю, этих двух мальчиков. Но не для того чтобы сделать их воинами, а для каких-то иных целей, о которых Али не знал, да и не должен был знать. Говорили, будто это сыновья какого-то валашского князька, вассала султана, платившего ему харадж. Но вот беда - как только султан оборачивался к нему спиной, норовил тот изменить ему, подстрекаемый маджарами. И дабы оградить не совсем еще заблудшую душу от греха предательства, забрал султан сыновей его в заложники, дабы не метался неверный, а лучше думал о том, кто истинный его союзник, а кто - лишь выгоду решил извлечь из смуты.
Привык Али сам выбирать тех, кого умерщвлял он, потому сперва затея сия пришлась ему не по сердцу. Но увидев мальчиков, понял он, что напрасно злился. Младший из братьев был хотя и слаб, но красив лицом и телом, он вполне мог сойти на что-то путное. А вот старший… Настоящий волчонок. Али нравились такие, хотя бекташи относились к ним с недоверием. Считали они, что слишком злые дети плохо подчиняются потом, что ими сложно управлять. Много они понимают, эти иссушенные гашишем и своими безумными бдениями старцы!
Нынче Али был доволен. Начиналась его работа. Подручные уже докрасна накалили гвозди на углях жаровни. Не был он ни джинном, ни факиром. Но он умел то, чего не умели другие. За это его прозвали Большой Али, а вовсе не за громадный рост и толстый живот. Сегодня из-под молотка его выйдет совершенное творение, наподобие тех великолепных статуй, что выходят из-под резцов мастеров из числа неверных, только те высекают их в мраморе или плавят из бронзы - Али же мог позволить себе живую плоть и кровь.
Вечером, когда Али отдавал подручным инструмент свой, дабы почистили его на завтра, и снимал окровавленный фартук, он мог быть доволен собой. Нынче хорошо потрудился он во славу Великого Султана. Творения его оставят след в памяти людской.
Сказание о македонцах и духе нечистом
Тогда проклял бог Амирани и… обрушил на него покрытые снегом и льдами Гергети и гору Казбек, чтобы Амирани больше не видел неба и земли, лишился света и радости. С тех пор Амирани прикован там… Вот-вот, кажется, цепь готова прорваться; радостно вздрагивает сердце Амирани, появляется надежда на освобождение, но в это время, в великий четверг, проклятый кузнец ударяет молотом по наковальне, и готовая прорваться цепь снова толстеет, становится страшной, отделяет Амирани от жизни и смерти, превращается в границу света и тьмы. Сказание об Амирани
Нет покоя царю Египта. Ничто не радует его. Ни Александрия, прекрасный город его, названный в честь сына бога. Ни столь поражающий воображение чужеземцев со всего подлунного мира Мусейон. Ни новый дворец из мрамора со множеством колонн и тенистым садом, террасами спускающимся к морю, где благоухают дивные цветы, привезенные со всех концов света. Угрюм и нелюдим, бродит царь по дворцу своему, по саду - но нет ему там покоя. Целыми днями стоит он на берегу морском и смотрит в сторону Греции - туда, где далеко на севере раскинулась милая сердцу его Македония, как будто желая приблизить ее силою мысли своей.
Слуги несут ему столы из слоновой кости, полные изысканных яств. Подносы из чистого серебра ломятся от запеченных на углях журавлей и перепелов, винограда, инжира, плодов сикомора и побегов молодого папируса. Подают царю истекающий жиром нежный сыр, пышные пшеничные лепешки на меду и кубки из горного хрусталя, полные пенящимся финиковым пивом и сладостным гранатовым вином, цветом своим похожим на кровь. Украшают слуги столы цветами лотоса, окуривают благовониями, каких не сыщешь более нигде в подлунном мире, ибо какое пиршество без благовоний! Но не притрагивается царь к яствам сим. Идет в покои свои и вкушает там в одиночестве кусок вяленого мяса, сухой козий сыр и лепешку из грубой серой муки, запивая все это кислым вином, привезенным из Греции. Такое к лицу беднякам, негоже царю осквернять себя грубой пищей. Впрочем, поговаривают, что подобным образом питаются на родине царя, в далекой Македонии, все, от простых людей до царей. А еще говорят, что первые там не слишком отличны от вторых, но разве можно такому поверить? Не может такого быть, чтобы царь жил так же, как простой человек.
Слуги подносят царю одежды из тончайшего беленого льна, шитые золотой нитью, и сандалии из мягкой кожи ягнят, но тот отбрасывает их. И диадему отвергает, хотя и сделана она, как и прочие украшения царские, из чистого золота с драгоценными камнями, достойными властителя Египта. Редко надевает он их. Встает царь на рассвете, когда весь дворец еще спит, без помощи слуг облачается в хитон из грубой ткани и идет на берег морской. И никому - ни царице, ни сыновьям царя, ни приближенным царедворцам - не ведомо, что гложет царя и не дает ему покоя ни при свете солнца, ни в сиянии луны. Только порой, когда удаляется он в гробницу Царя царей, великого своего господина, сына бога, красивее и богаче которой нет на земле, и остается там наедине с гробом его до рассвета, слышат приближенные бормотание царя, эхом отражающееся от порфировых колонн: «Неарх… Пердикка… Пифон… Селевк… Гефестион…» Похоже это на чьи-то имена, скорее всего - македонские, но что это за люди, слуги царские доподлинно не знают.
Водятся за царем Египта и другие странности. Ведомо царедворцам, что не спешит он ко встрече с правителями царств иных, хотя и пользительно это, и все властители поступают так, скрепляя дружбу соседскую возлияниями обильными. Намедни зачитали ему писцы послание от Кассандра, правителя Македонии, что-де будет проплывать он на кораблях своих мимо берегов египетских и хотел бы встретиться с царем державы великой и прижать его к сердцу, как брата и союзника. При словах сих побелело лицо царя, вскочил он и закричал: «Нет! Нет! Никогда! Пишите ему что хотите - умер я, болен, меня нет, отбыл к истокам Нила, что хотите! - но видеть его я не желаю». Смутились писцы, ибо ведомо им было, что пребывали в крепком союзе Египет и Македония при правителе Кассандре, и негоже было господину их, пусть и величайшему из царей после того, кто лежал в гробнице в самом сердце Александрии, отталкивать руку союзника.
Но воля царя закон. А еще любит царь сидеть в кузне, что для властителя дело и вовсе неподобающее. Может он целый день сидеть, смотреть на огонь и слушать звон молота о наковальню, шепча что-то по обыкновению своему.
Немолод царь, хотя крепок телом и духом. Но червь беспокойства точит его изнутри. Есть у царя еще одна страсть. Когда отступает дневная жара, садится он с писцами на террасе сада своего, что выходит к морю, и наговаривает им то, что помнит про свою долгую жизнь, а они записывают все и сводят потом записанное в одну книгу. Посвящена книга сия Царю царей, богу и сыну бога. За занятием сим червь сомнений перестает глодать душу царя Египта и засыпает он, бормоча во сне. Писцы же, отложив свои папирусы, опять слышат знакомый им шепот: «Неарх… Пердикка… Пифон… Селевк… Гефестион…», - но они уже не записывают это.
Чаще всех других повторяет царь одно имя. Будь на то воля царя, вся книга состояла бы только из него одного, хотя вряд ли бы тогда ее кто-нибудь понял. А царю нужно, чтобы поняли, и поняли хорошо, те, к кому обращается он. И время его, как он знает, на исходе.
Александр…
Книга посвящена ему, Царю царей и сыну Зевса. И начинается она такими словами:
«Возлюбленные дети мои!
Пока всесильные боги не позвали меня в темные бездны Аида, я, Птолемей, сын Лага, царь Верхнего и Нижнего Египта, правитель Мемфиса и Александрии, хотел бы поведать вам об Александре, великом воине и мудром царе, властителе мира и сыне бога. Злые языки на Востоке и Западе многое говорили про него такого, чего никогда не было, и непросто теперь отличить правду от вымысла и злокозненной лжи. Его называли пьяницей, развратником и тираном. Все это неправда. То был не Александр. Я поведаю вам то, что видел сам и чему был свидетелем, покуда боги не затмили мой разум. Время не ждет. Зло, пришедшее в наш мир и безнаказанно творящее в нем столь сильные разрушения, должно быть повержено, иначе со временем оно сокрушит нас и все то, что нам дорого и что мы создавали в таких трудах, ибо силы его велики и непостижимы».
Александр…
Когда царь произносил это имя, сердце его наполнялось невыразимой радостью и невыразимой скорбью. Радостью - потому что он, этот бог, спустился с небес к людям и осветил их безнадежный путь во тьме. Скорбью - оттого, что покинул он мир сей так рано. Слишком рано. Гораздо раньше, чем его умащенное благовониями тело нашло упокоение в гробнице, равной которой не было нигде. Тоска по нему и поныне снедала душу царя Египта. Но ему надлежало не предаваться воспоминаниям, а довершать свой труд. Боялся он, что зло, поселившееся в нем, возьмет-таки верх над его волей и разумом, потому и спешил. А злу этому нельзя было поддаваться, ибо с каждой новой жертвой становилось оно все сильнее и сильнее.
Уже немолод был царь, хотя по-прежнему хитер, как лис, и отважен, подобно льву, - врагам не раз приходилось проверять это на своей шкуре. Но живущий в нем дух нечистый был много сильнее его, сильнее и старше, оттого и укусы его были смертельны. И страшно было представить царю, что случится, когда во власти этого зла окажется весь мир. Кто помешает ему, ежели жертвами его пали уже сильные? Такоже ведомо было царю, что в грядущие времена об Александре напишут много всякого, но не будет среди написанного лишь одного - правды. Ее и тщился донести царь египетский - если не до всех, то хотя бы до детей своих и потомков, ибо им суждено было принять на себя после смерти его тот груз, что нес он денно и нощно уже много лет.
Александр…
Царь, казалось, очнулся, но потом опять устало закрыл глаза, и голова его пала на грудь. Писцы молча переглянулись. Они уже привыкли к немощи царя. Воины Александра Великого никогда не отступали ни перед чем, но время все-таки простирало над ними длань свою. Как могли писцы знать о том, как тяжко было царю под пятой духа нечистого! Однако же царь не винил их в том. Они не знали, кем был Александр, хотя и писали о нем со слов царя от заката до рассвета. Впрочем, царю сейчас не было дела до них. Он уходил все дальше и дальше в глубины своей памяти, которые были глубже самого глубокого ущелья Кавказских гор.
Для тех, кто шел за ним, Александр был полубогом. Подобно солнцу озарял он угрюмые пределы мира. Сами же боги щедро одарили его всевозможными совершенствами и добродетелями: Зевс даровал своему сыну редкую силу и царственную мудрость, Аполлон - красоту и умение привлекать к себе сердца людские, Посейдон - способность управлять стихиями и мистические прозрения, Афина Алкидема, под эгидой которой прошел он всю Азию, - стойкость и острый ум, Арес - волю, сокрушавшую все на пути своем. С одним только богом Александр был не в ладах. Дионису чересчур ревностно поклонялась царица Олимпиада, мать его. Поговаривали даже, что на самом деле именно он отец Александра, но как в это можно было верить? Бог молодого вина был коварен, очень коварен. Ему поклонялись еще и как богу безумия.
Бог, сын бога…
Все любили его. Все македонское войско, от гетайров до простых пехотинцев. Сердца бились сильнее, крепче сжимали воины оружие свое, стоило завидеть им два белых пера и алый конский хвост между ними, что были на шлеме царском, среди сарисс фаланги. Тогда даже самая безнадежная битва сулила победу. Александр проносился по полям сражений с горящими глазами, меч его разил врагов, и никто не мог противостоять ему.
Он был совершенен. Он мог все и даже более того. С легкостью делал он то, чего не могли даже древние герои, Ахилл и Геракл. Да что там герои - боги должны были завидовать ему! Должно быть, из-за этой зависти все и случилось. Но это было потом - Александр с безумным взором, опухшим бурым лицом и словно бурдюками под глазами, не просыхавший от заката до рассвета, кромсавший всех, кто попадался ему на глаза, окруживший себя подобранным по всей Азии отребьем, не узнававший близких и друзей своих, умудрившийся заблудиться в каналах вавилонских, как в трех оливах… Таким запомнили его многие. Но не Птолемей, сын Лага. Тот помнил его другим, совсем другим.
Александр…
Улыбка разгладила чело спящего царя. Золотой мальчик… Таким он запомнил Александра. Тогда, в Миезе, мир был совсем иным, и Александр был иным тоже. От него будто бы шло сияние, а глаза его были ясны, как Посейдонова бездна тихим летним утром. Уже одним этим боги давали понять, что у Македонии просто не могло быть иного царя. Там, в Левкадии, на склонах Бермия, они были молоды. Детские игры давали им упражнения для тела и ума, а мечты о будущем будили воображение невероятными и соблазнительными картинами. Как и все мальчишки, давали они друг другу клятвы вечной дружбы до тех пор, пока Аид не разорвет связавшие их узы.
Царь любил вспоминать свое отрочество. Царедворцы не понимали его. Что там можно было любить в этой холодной и дикой стране? Теперь у царя были мраморные дворцы, где было прохладно даже в самый лютый зной, и спускающиеся к морю сады, в которых были устроены водоемы, полные цветущих лотосов. В Македонии же дворцы властителей походили более на дома простых горожан Александрии: из камня - и то хорошо. А уж о садах и говорить не приходилось - сосны, прицепившиеся узловатыми корнями к скалам, вот и все сады. Не могли понять царедворцы, что очарование родных мест царя можно постичь, только побывав там.
Склоны Бермия не были крутыми, поросли они соснами и кедрами, и сквозь смолистые ветви их всегда можно было видеть, как синеет прорезанная горами даль. Солнце добела раскаляло древние камни. Хвоя же сосен, особенно в полдень, источала ароматы, с которыми не могли сравниться лучшие благовония царства Египетского. Этим запахом было пропитано все вокруг - трава и воздух, волосы и губы. В бескрайних пространствах Азии запах этот выветрился, царь почти позабыл его.
Там, среди горячих камней и смолистых сосен, будущие властители мира познавали то, чем предстояло им править. Пили они этот мир жадно, большими глотками и никак не могли напиться. Это было лучшее время в жизни царя Египта. После прогулок по тенистым дубравам с Аристотелем и горячих споров о первоначалах, о душе, диалектическом и аподиктическом познании, впоследствии вошедших в знаменитые труды Аристотеля - «Метафизику» и «Никомахову этику», после атлетических и воинских упражнений в изнеможении падали они в прохладный бассейн, а по ночам, когда на бездонное небо высыпали казавшиеся такими близкими звезды, у костра они делились друг с другом самым сокровенным.
В те поры Птолемей, сын Лага, был еще отроком, и среди других таких же отпрысков именитых македонских семей проходил он обучение премудростям жизни в нимфейской школе вместе с будущим царем Македонии. Александр всегда был у них заводилой. Но не только потому, что был сыном царя Филиппа. Он рожден был царствовать над телами, умами и сердцами людскими, и тела, умы и сердца подчинялись ему добровольно. Иных привилегий в Миезе царский сын не имел. Был он первым среди равных - и это при том, что даже не все ученики школы были из благородных семей! В Македонии испокон веков все решал не знатный род и не заслуги предков. Сила, честность, смелость, стойкость, верность - этого было достаточно, чтобы находиться подле будущего царя, даже если ты родился сыном пастуха. В Египте такое было немыслимо. Царские сановники даже представить себе не могли, чтобы будущий царь днем учился метать дротик, а ночи коротал у костра в обществе детей пастухов, поедая украденные кем-то с кухни пресные лепешки. Впрочем, Птолемей, сын Лага, даже по египетским меркам был ровня царскому сыну, ибо приходился тому родичем.
С радостью Александру подчинялись все - Гефестион, Кассандр, Неарх, Филот, Евмен, Онесикрит, Кратер, Лаомедонт… Какие имена! Какие люди! Царь Египта завидовал сам себе, ибо был тогда среди них - юных, красивых, полных сил и желания побеждать. Все они готовились к нелегкой, но великой миссии - быть властителями мира. Лисимах, Пифон, Селевк, Гарпал, Эригий, Протей, Гефестион…
В Миезе самые счастливые годы жизни прошли, как один день. Невыспавшиеся, утомленные риторикой, борьбой и метанием копий, при звуках отбоя мчались они в кедровник на склоне горы и спешили излить друг другу накопившееся за день. С легкой руки Александра сын Лага вошел в этот сонм полубогов, как будто так и было предначертано. Сам же он стал называть Птолемея не иначе как братом. Это было очень лестно - всем было ведомо, что в жилах Александра текла не человеческая кровь, а божественный ихор, делавший бессмертными всех, кто к нему прикасался.
В те поры они были молоды и бесстрашны, впереди их ждал целый мир, небо было безоблачным, мечи крепко сидели в ножнах, и впереди шел, ведя их за собой, настоящий бог, спустившийся ради этого со своих олимпийских высот. Чего можно было еще желать? Под конец лета они пропадали в кедровнике на склонах Бермия целыми ночами, пытаясь отдохнуть там от палящего дневного зноя. Ночное небо в ту пору будто переливалось мириадами жемчужин, и казалось, что до Млечного Пути можно дотянуться руками. С неба на головы юным полубогам падали звезды, и они успевали загадать желание, прежде чем те тонули где-то за горизонтом, в объятиях далекого Океана.
В одну из таких ночей, утомленные изнурительными упражнениями и дневными проделками, но счастливые, устроились они в можжевеловых зарослях у прохладного горного источника. Сладко пахли сосны, надрывались цикады. В изнеможении повалились они на подстилку из сухой травы и хвои, кто-то разжег костер. Разговор как-то сам собой зашел о грядущем. Все наперебой стали говорить о том, что давно бы уже пора показать этим разжиревшим персам, что такое настоящие воины.
- Показать - это хорошо, - сказал тогда прислонившийся к стволу сосны Птолемей. - Но в этом ли наше предназначение?
- А в чем тогда? - посыпалось со всех сторон. - Разве есть что-то более героическое, нежели загнать этих проклятых персов туда, где им и место? Сколько лет мы терпели их власть! Пора бы уж и показать, что мы не женщины и не бараны. Гнать их обратно в их Азию, в какую-нибудь выжженную солнцем пустыню, где им самое место. Что может быть важнее этого? Царь Леонид…
- Так что Леонид? - спросил вдруг Александр, как будто впервые слышал о сем легендарном царе Спарты.
- Разве он делал не то же, что мы собираемся сделать?
- Полагаете, он именно это делал? - Птолемею было лестно, что Александр в споре перешел на его сторону. - Да он даже персов не победил. Нет, он сделал великое дело, конечно же, но совсем иного рода. Так что же он сделал?
- Он показал, как надо вести себя, когда отступать уже некуда. - Птолемей не был уверен в своей правоте, но у него не было иного ответа. - Он показал, что можно сделать невозможное, если сильно этого захотеть.
В ответ послышался смех.
- Это все хорошо на словах, - вступил в их разговор Кассандр. - Но убьют тебя в первом же бою - вот и будет тебе невозможное…
- Ежели будет на то воля богов… - попытался возразить Птолемей.
- А она известна тебе, эта воля? Может, завтра ты упадешь с этого склона и ударишься головой о камни? Что ты скажешь богам тогда? - прозвучало в ответ.
Снова раздался смех. Но на сей раз громче всех смеялся Александр.
- Отец мой небесный! Какие же вы все глупые! Самое страшное - это не когда нас поубивают в первом же бою, а когда мы победим во всех битвах и завоюем весь мир. Вот тогда и начнется самое страшное, ибо отступать нам будет уже некуда.
Смысл слов сих остался тогда темен для наперсников будущего Царя царей. Вспоминая потом эту ночь, Птолемей не уставал поражаться. Александр все знал! Он все предвидел! И сразу же сына Лага начинал терзать вопрос - раз он все знал, почему не предотвратил грядущее? Что могло помешать богу, сыну бога? На этот вопрос много лет уже не было ответа. Появился он лишь тогда, когда царю Египта открылась истинная природа вещей, а когда это случилось, поздно было уже что-то менять.
Разговор после этого ушел куда-то совсем в другую сторону. Пока отроки предавались глубоко научному диспуту о воле богов и человеческой свободе, Александр взглянул на небо и воскликнул:
- О! Еще одна! Какая яркая!
Он имел в виду упавшую звезду.
- Хороший знак! - сказал кто-то. - Боги благоволят нам в наших начинаниях.
Александр усмехнулся:
- Ой ли! А меня ни на день не оставляет чувство, что боги уготовили мне, да что мне - всем нам особое испытание. Совсем не то, к чему меня готовит отец, и даже не то, к чему готов я сам. Это проверка не силы, не доблести и не добродетели. Это не то, с чем столкнулся царь Леонид и что он так доблестно превозмог. Это зло. Неведомое и невообразимо отвратительное. Его не встретишь на поле боя и под стенами неприятельских городов, в походе и на хмельной пирушке. Но вместе с тем оно повсюду! Оно рыщет по миру в поисках наших душ, и теперь оно совсем близко…
Слова Александра были странны, в них слышался неподдельный страх, столь несвойственный его натуре. Все знали, что он суеверен, частенько слушает прорицателей и пифий, но чтобы этот полубог, совершенный и прекрасный, открывал свое сердце и свой разум страхам, более приличествующим женщинам?
- Брат мой, - обратился к нему Птолемей, - откуда ты знаешь, что кто-то тебя ищет и хочет завладеть твоей душой? Может, это просто сон? Или какой-нибудь прорицатель нагадал тебе это? Покажи мне его - я убью эту скотину!
- Да, это сон, - ответил Александр, улыбнувшись. - Во сне боги говорят со мной. Они поведали…
Разговор утих. Дело принимало серьезный оборот. Кудри будущего Царя царей золотились в мерцающем свете костра, а глаза будто горели. И тогда, в ту ночь, он взял со всех своих друзей обещание.
- Обещайте мне… Вы все, да! Обещайте!
В ответ раздались возгласы:
- Все, что хочешь! Говори! Мы выполним любое твое желание.
- Не шутите, это серьезно. Боги сурово наказывают тех, кто не исполняет обещаний. А еще они очень коварны: одной рукой дают, а другой - забирают. Если ты хочешь получить весь мир, они дадут тебе весь мир, но тут же сделают так, что ты не сможешь его взять. Такова наша судьба. Моя судьба.
- Неужели отец небесный, - спросил Пердикка, - не вступится за сына своего?
- С сына, - последовал на то ответ, - и спрос будет особый. Посему, друзья мои, - Александр в тот миг казался даже слишком серьезным и взрослым, - обещайте мне, что освободите меня от непосильного бремени, данного мне богами, когда нести его станет превыше моих сил.
- Александр! Что ты говоришь?! О чем ты? - раздалось со всех сторон.
- Поклянитесь! - Сын бога не собирался отступать.
- Александр, ну что ты! Мы пообещаем тебе все, что ты захочешь, только…
- Все не надо. Только это. Клянитесь.
- Александр…
- Клянитесь! Именем Зевса и Аполлона… отныне и вовеки веков…
В ту ночь друзья Александра поклялись ему именем Зевса и Аполлона, что освободят его от бремени, данного ему богами, когда оно станет для него непосильным. Тогда они не понимали, о чем идет речь. Звезды будто отражались в глазах будущего Царя царей. Как можно было не уважить его просьбу? Птолемей тоже дал эту клятву, суть которой он постиг много лет спустя.
То было их последнее лето в Миезе. Осенью Филипп призвал своего сына в Пеллу, где собиралось войско для войны против медов в верховьях Стримона. Бывшие друзья по детским играм выросли и последовали за своим вождем в первую для них настоящую войну. Лисимах, Пифон, Селевк, Гарпал, Эригий, Протей, Гефестион…
А потом… Об этом знают все, это записано во всех летописях и пересказано на тысячи ладов бесчисленное множество раз. Царя Филиппа пырнул ножом наемный убийца. Александр тогда первый подбежал к отцу, который вскоре испустил дух у него на руках. Потом Александр стал царем Македонии, гегемоном Греческого союза, царем Тира, Верхнего и Нижнего Египта, освободителем Вавилона, царем Азии, сыном бога, богом… И друзья его всегда были с ним на этом нелегком, но преисполненном сиянием славы пути.
Птолемей тоже был среди них, он преодолел это невероятное восхождение с низкой ступени до самой высокой. Среди других гетайров летел он на коне подле Александра при Гранике, Иссе и Гавгамелах. Он видел, как царь метнул свое знаменитое копье, убившее возницу колесницы Дария, как он первым прыгнул с осадной машины на считавшуюся прежде неприступной стену Тира. Он ждал Александра во дворе храма Агурми в Сиве, пока жрецы провозглашали того сыном бога Амона. Он шел следом за своим царем, вбивая в землю колья, неподалеку от западной оконечности дельты Нила, у озера Мареотида, где основана была первая Александрия, принадлежащая ныне ему, царю Птолемею. Он входил с Александром в ворота Вавилона, вечного города, и на голову им сыпались лепестки роз…
Все это было, и все это абсолютная правда. Александр исполнил свой жребий, данный ему богами, за что был прозван Великим еще при жизни. Наперсники же его выросли и возмужали, это были уже не те мальчишки, что прятали слезы, разбив в кровь колени во время воинских состязаний. Они прошли через испытания и стали без малого хозяевами мира. Несмотря на пролившийся на всех золотой дождь, узы их дружбы не истончались со временем.
Ночи в Вавилоне были долгими и жаркими. После обильных возлияний полубоги совершали поклонение пышнотелой Афродите, благо гарем Дария всецело находился в их распоряжении. Облаченные в развевающиеся прозрачные покрывала и умащенные ароматическими маслами тела танцовщиц мерцали в призрачном сиянии ламп. Александр тогда часто смеялся, и другие смеялись следом. А потом…
Потом случилось то, что будущий царь Египта объяснить себе не мог. Александр вбил себе в голову, что он должен преследовать Дария. Никто не понимал этой его тяги к поверженному врагу. Каждый день начинал он любой разговор с того, что не может считаться царем Азии, пока Дарий разгуливает где-то цел и невредим.
- Он Царь царей. Он, а не я! - твердил Александр.
И это после Иссы и Гавгамел!
- Ну какой же он царь? - убеждали его все.
- Царь из него такой же, как из меня девица, - сказал Певкест, оторвавшись от чаши с вином.
Слова эти были встречены взрывом хохота, ибо сказавший их менее кого бы то ни было походил на девицу.
- Пойми, Александр, - сказал тогда Птолемей, - у него нет царства. У него нет войска и казны. От него отвернулись почти все сатрапы. Он никто! Пустой звук!
- Нет, брат мой. Он царь и будет им до тех пор, пока я не уничтожу его.
Что было делать! Оставалось следовать царской воле, а она была недвусмысленна. Александр начал искать встречи с Дарием, как только в гавани ахейцев ступил на землю Азии и воткнул в нее копье. Он искал Царя царей в бою, настаивал на встрече в посланиях, которыми они обменивались. Он хотел броситься в погоню за Дарием еще при Гавгамелах, но тогда ему помешали дизентерия и Парменион. Его влекла к Дарию какая-то неведомая сила. Знать бы им тогда, чем это обернется! Если б знали - уберегли бы от беды. Но они были простыми людьми, боги не беседовали с ними по ночам. Они не ведали будущего. Да и не в привычках их было противиться воле вождя своего, желавшего в полной мере ощутить сладкий вкус победы. Он был достоин этого.
Сделав большой крюк на восток, македонское войско двинулось к Экбатанам, столице Мидии, где Царь царей с Великим визирем Набарзаном и верными сатрапами собирали новое войско. Но едва македонцы подошли к Экбатанам, как Дарий бежал оттуда. Началась большая охота. Его травили повсюду, как волка, не ослабляя хватки, а он уходил все дальше и дальше на восток. Его загнали сперва в Раги, потом за Гирканские ворота, а потом - в Дамган. Армия двигалась днем и ночью - так повелел Александр. В Дамгане македонцы настигли царский обоз.
И вот настал тот черный день… Первый день среднего месяца лета. Сын Лага запомнил его на всю свою долгую жизнь. Каждый день он видит его перед глазами, каждую ночь захлебывается в предостерегающем крике, но это сон, только сон. И на смертном одре не забыть его царю Египта.
Когда македонцы преодолевали отроги Эльбурза недалеко от Дамгана, пришла долгожданная весть - они настигли Дария. Он был совсем рядом, в соседнем ущелье. Воодушевленный известием Александр не мог долее сдерживать свой пыл. Он оставил войско и с небольшим отрядом, - Птолемей тогда был подле царя, - устремился вперед. Македонцы перешли вброд небольшую горную речку, и тут разведчики доложили, что Дарий в двух шагах от них, лежит подле своей кибитки. По приказу Бесса, сатрапа Бактрианы, Сатибарзана, сатрапа Аны, Барсаэнта, сатрапа Дрангианы, и, наконец, самого Набарзана, его ближайших сподвижников, Царя царей ударили ножом и бросили подыхать в пыли, как шакала. Александр бросился вперед - всегда и во всем был он первым.
То лето выдалось очень жарким. Македонцы шли по самым гиблым местам, какие только можно было себе представить. Царь Египта усмехнулся во сне - тогда они еще не знали, что есть красные пески и пустыни Гедросии. Земля плавилась у них под ногами, кожа спекалась под кирасами, а на горячих камнях можно было изжарить птичьи яйца. От этой жары плавилось все - и жир, и мозги. Все вокруг будто тонуло в горячем мареве. Сквозь это марево Птолемей видел, как Александр бросился к лежащему неподалеку телу Дария.
И тут впервые ощутил будущий царь Египта неведомую ему прежде тревогу. Он был спокоен, когда Александр прыгал на стену Тира. Он был спокоен, когда тот лез в самую гущу персидской конницы при Иссе. Он знал - Зевс защитит сына своего. Но здесь что-то было не так, как всегда. Что - сын Лага не мог понять. Здесь не было вражеского воинства, тучи стрел и смертоносных боевых колесниц. Только умирающее тело предводителя этого воинства и бегущий к нему по раскаленным камням молодой царь с непокрытой головой, волосы которого на солнце отливают чистым золотом. Сопровождавшие Александра гетайры последовали за ним. Успей они к телу Дария первыми, все сложилось бы по-иному.
Приблизившись к телу, Александр дал своим спутникам знак остановиться. Он меж тем опустился на колени и приподнял с земли Дария - худого, нечистого и заросшего жесткими темными волосами, как шерстью. В лохмотьях, еще покрывавших его кое-где, с трудом можно было угадать царский наряд. Убийцы пырнули его в живот, рана сильно кровоточила, но Дарий был еще жив. В предсмертных судорогах он открывал и закрывал рот, пытаясь сделать вдох, и дико вращал глазами. Александр склонился ниже, как будто силясь услышать то, что хотел поведать ему Царь царей.
- Нет! - хотел закричать Птолемей. - Не делай этого, брат!
Но язык будто прилип к его гортани, и он издал только нечленораздельный хрип. Каждую ночь кричит теперь царь Египта: «Не делай этого, брат!», пугая обитателей дворца, и мечется на роскошном ложе своем, но каждый раз видит он, как Александр склоняется все ниже и ниже над грязным телом, а он, брат его, никак не может помешать тому. И каждую ночь видит царь Египта, как Александр вдруг содрогается всем телом и начинает трястись, подобно припадочному. Прекрасное лицо его искажается, глаза выпучиваются, как у морских гадов, губы отвратительно кривятся, и сквозь них сочится пена. Любимые черты становятся старыми и совсем чужими.
Бам! Как будто звон железа, ударяемого о железо, раздался в голове у сына Лага. Тогда, в тот жаркий день у отрогов Эльбурза, Птолемею все это показалось порождением его спекшихся на солнце мозгов. Но тут ожидало его новое видение - Дарий будто ожил, протянул руки свои к горлу Александра и стал душить того. Этого сын Лага стерпеть уже никак не мог и рванулся к царю. Через миг Дарий в предсмертных конвульсиях бился в пыли, подобно рыбе, выброшенной волнами на берег, выкрикивая почему-то по-гречески: «Верни мне мое царство! Верни мне мое царство!» Александр же сидел подле него с посеревшим перекошенным лицом и держался руками за шею, судорожно дыша. Когда Дарий затих, Александр кинул на него странный взгляд, глаза его затуманились, он уткнулся головой в горячую землю и лишился чувств.
Более странное происшествие трудно было себе представить. Обморок Александра лекари приписали удару, случившемуся от долгого пребывания на солнце с непокрытой головой. Объяснение было рациональным, но… Что-то было не так, концы не сходились с концами. Тревога отныне стала преследовать Птолемея денно и нощно. Все изменилось, только никто тогда и подумать не мог насколько.
В ущелье, на которое уже пала тень Эльбурза, подле прохладного потока разбит был царский шатер. Его убрали дорогими тканями и шкурами, взятыми из обоза Дария. Александра оставили там приходить в себя. Целители полагали, что тень, прохлада и влажные примочки поправят его крепкое до того времени здоровье. Переход македонского войска через перевалы застопорился, посему военачальникам пришлось на время предоставить врачевателям и прислужникам заботу о здоровье царя и заняться своим прямым делом, а заодно и проследить насчет обоза Дария - всем ведом уже был неписаный закон, гласящий, что украдено будет все, что может быть украдено. Птолемей с Гефестионом поспешили в самый хвост войска, до которого был день пути, дабы поторопить отстающих, но едва они навели там порядок, как получили известие - царь пришел в себя, здоровье его поправилось. Однако лицо принесшего весть гонца было не слишком радостным.
- Что-то еще? - спросил его Гефестион.
Гонец какое-то время молчал, будто о чем-то размышляя, но потом все-таки сказал:
- Да. Об этом не велено говорить, но царь… Он никого не узнает.
Бам! Снова звон железа раздался в голове у Птолемея. Что случилось? Почему? Как? Но ответ был один - не уберегли. Не уберегли того, кто дороже остальных, за кого они разметали бы не глядя все воинства Запада и Востока. Но тут не было никаких воинств, тут ничего не было, кроме раскаленных на солнце камней, и потому некого было побеждать. Враг был невидим и непознан. Только глаза у Гефестиона стали вдруг такими, что Птолемей не раздумывая приказал привести коней. Они понеслись навстречу судьбе не разбирая дороги.
У входа в царский шатер они увидели Филота. Он приветствовал их, хотя весь вид его свидетельствовал о том, что церемониал встречи - это последнее, что его занимает. Филот поведал им, что, придя в себя, царь никого не узнавал. Потом вдруг вскочил на ноги, вырядился в персидское платье и пошел гулять по лагерю. Лекари его рвали на себе волосы, а он бродил, бродил, осматривал все, будто впервые в жизни видел, и тут вдруг схватил какого-то евнуха, который был при обозе Дария, и затащил его в свой шатер. Уж что он там с ним делал - один Зевс знает. Но доподлинно известно было, что пил царь вино, много вина, чашу за чашей.
Поводов для тревоги в словах Филота вроде бы не было. Как еще должен вести себя царь в завоеванной им стране? Почему бы ему не примерить одеяние поверженного врага и не взять себе что-то из богатств его? Аристотель сказал бы, что здесь все логично и предопределено природой вещей, но Аристотеля не было в тот день у отрогов Эльбурза, и, следовательно, не мог он дать им мудрый совет. Что-то противное логике было в происшедшем, и это требовало разъяснений. Птолемей с Гефестионом вошли в царский шатер - никто не имел права останавливать их.
Первое, что увидали они там, - это был Александр, восседавший на богатых подушках. В одной руке держал он чашу, искусно сделанную из большой морской раковины, оправленной в золото, основание ножки которой было усыпано крупным жемчугом и бирюзой - явно из сокровищницы Дария. Другой рукой новоявленный Царь царей трепал загривок Багоаса, царского евнуха. Более омерзительное создание сложно было себе представить - не мужчина, не женщина, невнятного возраста, худое, с рыбьим выражением пустых глаз. Почти голышом существо это возлежало на подушках у ног царя, смеялось и всем своим видом свидетельствовало о крайней степени непристойности происходящего.
Но даже не это поразило вошедших. Лицо царя было одутловатым и опухшим, под глазами висели бурдюки. Он как будто постарел на двадцать лет. Александр был пьян - и это при том, что он почти не пил вина. От него впервые за многие годы дурно пахло - умащение всеми маслами Вавилона не могло истребить идущего невесть откуда духа стадного козла. Сам вид царя был дик и несообразен. Он облачился в персидское одеяние. Просторная рубаха из тончайшей сидонской ткани, просвечивающей наподобие паутины, цвета роз с предгорий Фессалии, была вся расшита золотыми цветами, в сердцевине каждого из которых мерцало по крупной жемчужине. Подол и рукава украшала тяжелая золотошвейная тесьма с длинной бахромой. Вырез шел от шеи до пупа, а края рукавов расширялись настолько, что волочились по земле. Массивные перстни с каменьями Александр надел на все пальцы рук, а кое-где - так сразу по две штуки. В другое время друзья царя только посмеялись бы над такой нелепицей, а то и возрадовались бы - царь приходит в себя, он пьян и весел, подобно отцу своему, ревностно почитавшему Диониса. Да и не было ничего плохого в том, чтобы
мужчина брал себе женщину или мальчика, особенно если прежде они принадлежали его поверженному врагу. Но сейчас на душе у них было совсем скверно. Да и Багоас мало походил на Ганимеда.
- Александр, мы пришли сказать тебе, что последние македонские илы покинули Дамган и находятся в твоем распоряжении, как и обоз, взятый у Дария, - молвил Гефестион, невзирая на ужимки Багоаса, заискивающе теребящего край царского одеяния. - Узнаешь ли ты нас?
Александр испытующе посмотрел на вошедших, но тут же лицо его расплылось в неприятной гримасе, которая, видимо, должна была изображать улыбку. Он отшвырнул прочь евнуха, раскинул руки и воскликнул:
- Как я могу не узнать вас, друзья мои?!
С этими словами Александр принялся обнимать и целовать вошедших, которые не успевали перевести дух от царских милостей, смутивших их - уж слишком настойчиво и напоказ выказывал царь свои предпочтения, чего прежде никогда не делал. Было в объятиях его что-то неискреннее. Царь в миг сей напоминал более актера в театре, нежели старого друга. Но Александр не дал им времени на раздумья. Он тут же наказал Багоасу наполнить чаши вином и заставил друзей выпить их, осушив попутно и свою. Потом чаши были наполнены еще раз, и еще… Царь пил крепкое сладкое персидское вино, не разбавляя его, как это принято было в Македонии, отчего совсем быстро стал пьян, неприлично весел и развязен.
Гефестион вручил ему письма из Македонии, которые друзья перехватили по дороге, - от Антипатра, Аристотеля и царицы Олимпиады. Первые два царь отложил, а письмо матери тут же вскрыл. Багоас в это время угощал царских друзей охлажденными мозгами павлина. В Персии эти дурно пахнущие катышки, по виду напоминавшие бараньи кизяки, почитались за пищу богов, но никому из македонцев и в голову не пришло бы, Александру - в первую очередь! - притронуться к этой гадости. Нынче же в шатре его можно было отведать только омерзительную азиатскую пищу. Рассчитывать на жаренное на углях мясо, козий сыр, простые лепешки и оливки в гостях у царя уже не приходилось.
- Ха! - разразился он восклицанием, пока друзья его давились павлиньими мозгами. - Она хочет стать царицей Вавилонской! Собирается приехать сюда!
- Она всегда хотела этого, Александр, - сказал Гефестион. - Она же мать!
- Всегда? Хотела? - Александр ухмыльнулся. - Так расхочет. Я не хочу видеть ее. Змея…
- Воля твоя.
- Раз уж речь зашла о матерях… - продолжил Александр, отхлебывая вино из чаши. - Я хочу, чтобы Сисигамбрия, мать Дария, и все семейство его не испытывали никакой нужды. Пусть им оставят всех слуг и рабов и относятся так, как если бы они были моей семьей. Пусть живут в Вавилоне, в одном из дворцов, какой они сами выберут. Передайте это Гарпалу.
- Разумеется, Александр. Думаю, эти азиаты должны оценить твою щедрость и великодушие.
- Полагаешь? - спросил Александр, усмехнувшись.
Гефестион и Птолемей кивнули, хотя решение царя было неожиданным для них - выходило, что к своей родной матери он относится хуже, чем к матери врага своего. Они выпили еще по чаше. От персидского вина убранство шатра будто поплыло у них перед глазами, и даже Багоас начал казаться в какой-то миг вполне привлекательным юношей.
- Вы хотели сказать мне что-то? - спросил вдруг царь.
- Да, Александр, - отважился наконец Гефестион. - Мы достигли цели нашей миссии. Дарий повержен. Ты теперь законный царь Азии. - При этих словах Александр воссиял. - А это значит, что нам пора возвращаться в Македонию. Воины ропщут. Они давно не видели дома. Пора возвращаться.
Несколько мгновений царь молчал, но потом поставил чашу и сказал:
- Я понимаю тебя, друг мой. Однако многое изменилось..
- Но… - попытался прервать его Гефестион.
- Никаких но. Пока эти грязные шакалы, это отродье бешеной лисицы, изменники Бесс, Сатибарзан, Барсаэнт и Набарзан ходят по моей земле, мне не будет покоя. Они опасны. Мы должны уничтожить их. Пока мы не сделаем этого, миссия наша не может считаться завершенной.
- Александр, - вмешался в разговор Птолемей, - они изменники, спору нет. Но разве тебя они предали? Нет, они предали Дария. И следует возблагодарить богов за их предательство, иначе бы бегать нам за ними туда, куда сам Зевс не гонял своих быков. Пусть уходят на все четыре стороны. Если у них есть хоть капля мозгов, они не встанут у тебя на пути.
Александр задумался.
- Вы многого не знаете, друзья мои, - сказал он нарочито терпеливо. - Бесс, эта жалкая кучка верблюжьего навоза, уже надел на себя в Бактрах царскую диадему. Он провозгласил себя моим… законным наследником Дария и царем Азии. А еще он собирает новое войско, и другие изменники готовы поддержать его. Я не могу оставлять в тылу такого опасного врага. Раз уж мы забрались в эту глушь, надо покончить со всеми гадюками раз и навсегда. На небе не может быть двух солнц. У Азии не может быть двух царей. Завтра я объявлю об этом войску.
Птолемей и Гефестион тогда по здравом размышлении признали, что рассуждения сии лежат вполне в русле аристотелевой логики, потому и не стали спорить с царем. К тому же они смертельно устали, да и Дионис уже начал потихоньку простирать над ними опасную длань свою. Александр по-братски расцеловал обоих и отправил их на покой, в объятия Морфея. Уже уходя, расслышали они, как он через Гермолая давал поручение Эригию проследить за тем, чтобы тело Дария было умащено маслами и отправлено в Сузы, матери Дария, дабы она захоронила его по всем правилам, как царя, в усыпальнице Ахеменидов.
Ночью в забытых богами горах дул холодный ветер. Он свистел в острых скалах и сливался с заунывным волчьим воем. Звезды были далекими и тусклыми, и лишь красноватый диск луны зловеще выглядывал из-за черного хребта. Это была не Левкадия.
Александр…
Он стоял у них перед глазами. В его поведении не было бы ничего необычного, если бы не…
- Знаешь, - сказал Гефестион сыну Лага, - когда Александр сегодня прикоснулся ко мне, мне показалось, что это не он, а кто-то чужой.
Гефестиону в таких вопросах можно было верить. Все и впрямь изменилось. Только никто тогда и предположить не мог насколько.
Утром Александр вышел к войску. Вид его был не менее ужасен, чем накануне. Впоследствии он утверждал, что такими одеяниями мыслил привлечь к себе сердца своих восточных подданных. Это тоже было бы вполне по-аристотелевски, если бы столь безвкусное нагромождение роскоши, собранной со всех концов Азии, не вызывало улыбку у самих персов и мидян, не говоря уже о греках. На Александре был пурпурный хитон мидийского кроя, украшенный белыми лентами. Великолепие его плаща цвета молодой травы усиливали вышитые на нем ястребы. На повязанном по-женски золотом кушаке висел меч Дария, рукоять которого выточена была из цельного камня белого цвета и инкрустирована гранатами и турмалинами - индийская работа. Голову царя венчало и вовсе диво дивное - синий в белую полоску кидарис, украшенный металлическими пластинами, с эмалью и драгоценными камнями, концы повязки которого заканчивались бахромой и спускались на спину. Вдобавок ко всему царь был увешан с ног до головы украшениями с крохотными золотыми бубенчиками, звеневшими при каждом его движении. При виде такого великолепия воины скрывали улыбку - из уважения к
тому, кто вел их от одной победы к другой, не ведая промахов. Не улыбались только Птолемей с Гефестионом. Если бы они не знали, кто сейчас пред ними, они решили бы, что это… Дарий.
Разумеется, царю удалось склонить войско на свою сторону - воины еще не знали ничего о случившемся. Александр щедро раздавал обещания и богатые дары. Каждый всадник получил по шесть мин, пехотинец - по две, и голосов тех, кто был недоволен продолжением похода, слышно не было. Царь объявил также об отпуске изрядно потрепанных боями ил в Грецию и замене их новыми, как впоследствии оказалось - на скорую руку составленными из бывшего воинства Дария. Воины ликовали.
Уже через месяц в Задракарте, столице покоренной Гиркании, Александр окончательно сменил македонскую одежду на персидские тряпки и подтвердил власть сатрапов, прежде правивших Парфией и Гирканией. Азиаты ходили теперь по лагерю македонцев, как будто это был их дом. А еще они падали ниц пред Александром, утопив лица в пыли, как делали они это веками пред всеми этими дариями и ксерксами. Царь пожелал было, чтобы так же к нему обращались и греки, но не стал настаивать на том - слишком уж сильна была у любящих свободу ненависть к рабским обычаям Востока. Но о своем намерении Александр не забыл. Еще велел он Эвмену вести каждый день запись царских деяний и поступков, наподобие того, как это делалось при Дарии. Тождество было полным.
Тревожное то было время. Славное воинство македонское, совершившее столько побед, стремительно сокращалось - часть воинов, получив деньги, уходила домой, другая гибла от стрел варваров, ледяных ветров Гиндукуша, красных песков и дизентерии. Их место занимали воины с Востока, которых Александр велел обучать по македонскому образцу. Сам он проводил время в пьянстве и разгуле.
С тяжкими боями прошли македонцы Ариану, Дрангиану и Арахосию, взяли мятежные столицы их Нарату и Артакоан. Сатибарзан и Барсаэнт, эти «гнусные изменники», были убиты, воинства их истреблены либо рассеялись и пополнили впоследствии силы македонцев. Но Александр уже не мог остановиться, он шел все дальше и дальше. Гром грянул во Фраде, что в Дрангиане. Открылся первый заговор против царя. Его зачинщиками были некоторые гетайры, во главе же заговора стоял Филот, входивший в круг Александра еще в Миезе, и отец его Парменион, правивший от имени Александра в Сузах.
Сыну Лага отрадно было обнаружить, что он оказался не одинок в своих догадках. Другие друзья царя тоже имели глаза и уши. И достаточно мозгов, чтобы сопоставить увиденное и услышанное. Что до бунта, то он стремительно был подавлен, а его зачинщики, включая Филота, подвергнуты пыткам и казнены. Александр поручил эту «благородную» миссию Гефестиону, зная о его нелюбви к напрасному кровопролитию. И дабы тот не жалел тех, с кем связан был узами дружбы, царь сам присутствовал при пытках и отпускал нелестные комментарии в адрес заговорщиков. Парменион был зарезан позже, по поручению Александра специально выехавшим с этой целью в Сузы Клеандром. Воины были разделены на две части, одну из которых составили неблагонадежные, сомневавшиеся в том, что они идут правильным путем, - Александр назвал их «диким отрядом» и отправлял на самые опасные задания, вследствие чего отряд сей таял на глазах.
Но главного уже было не изменить. Птолемей с Гефестионом были не одиноки, и очень скоро по всему войску пошел слух, что царь либо сошел с ума, либо околдован персами. Когда Филота отправляли на смерть, он кричал македонцам:
- Опомнитесь, братья! Александр, за которым вы идете, - это не тот Александр, что приветствовал вас при Гранике, Иссе и Гавгамелах…
- А ты, стало быть, тот Филот, из-за злоумышлений которого твой царь чуть не лишился своей победы? - прервал его Александр. - А теперь ты, трус, еще и отравить его задумал?
- Вспомни, вспомни, о чем ты просил нас тогда в Миезе! - не унимался Филот. - Мы все поклялись тебе Зевсом и Аполлоном, что освободим тебя от непосильного бремени, данного богами.
- Филот так боится смерти, что готов нести чушь, только бы отдалить ее, - сказал Александр пренебрежительно. - Я не брал ни с кого никаких клятв. Убейте его.
Филота и его сообщников казнили. Гефестион скрепя сердце проткнул их копьем. Филот был виновен. Но одновременно с этим он был прав, тысячу раз прав. И правы были те, кто пошел за ним. Клятва была, Птолемей помнил ее отчетливо. И чем больше он о ней вспоминал, тем более поражался тому, как жестока и неумолима Ананке-судьба. Пред ним был уже не тот Александр, которого он знал когда-то. Пред ним был вообще не Александр, золотой мальчик, сын бога и баловень судьбы. Это был царь Азии - старый и больной, распутный и опухший от пьянства, тупой и жестокий, а еще недалекий и слабый.
Долго грустить македонцам не пришлось, их настигли новые беды. Изо всех щелей полезли толпы фанатиков, последователей какого-то Заратуштры - Птолемей понял так, что у персов это был некий посланец богов. И фанатики эти повсюду стали кричать, что Александр - это «воплощение проклятого Аримана», что в царя вселился и полностью овладел им злобный дух, который только и ждет, как бы навредить людям. И народ верил им. Птолемей не знал толком, кто таков был этот Ариман, но варвары при имени сем хватались за ножи и резали без разбора всех, кто, по словам жрецов, имел к нему хоть какое-то отношение. Александр, услышав эти вести, пришел в ярость.
- Не придавай этому такого значения, брат, - утешал его Птолемей. - Ты не золотой слиток, чтобы нравиться всем. Жрецам этим веры никогда не было. Им бы только народ баламутить да жиреть на чужом горбу. Они и Дария называли воплощением Аримана. Но не слышал я, чтобы ему это мешало быть царем Азии.
- Много крови они попили у него, это правда, - ответил Александр, улыбнувшись так, что сын Лага посочувствовал проповедникам. - Но я не Дарий.
С этого дня в подвластных Александру владениях на последователей Заратуштры начались гонения, а главарь бандитов, к которым они примкнули, некий Спитамен, приговорен был к смерти. Царь не мог уже удовлетвориться изгнанием предателей и изменников из своих новых владений, ему нужны были их головы. Кровавый поход свершили македонцы по Дрангиане, Гедросии и Арахосии, дабы, по словам Александра, подчинить тамошних сатрапов, которые взяли себе слишком много воли после того, как ослаб Дарий. Потом, несмотря на суровую зиму и отвесные склоны Пара Упари-Сена - «гор столь высоких, что орел Сена не может перелететь через них», - македонцы снова двинулись вперед, на этот раз на север, дабы покорить Бактриану и уничтожить наконец ее самозваного царя Бесса.
С того самого дня, как произошло перерождение Александра, он стал все больше отдаляться от тех, что еще вчера были его друзьями. Гефестион еще задерживался в его шатре, но лицо его после этих посещений нельзя было назвать счастливым. Никто не расспрашивал его почему. Царские друзья по Миезе были приставлены к делу и сторонились друг друга. У всех перед глазами стоял Филот с его предсмертными криками. Никто так и не понял, как могло случиться такое, чтобы близкие друзья так ополчились на Александра, а он - на них. Ведь еще вчера все они были единым целым и пили из одной чаши. Птолемею больно было смотреть, как враждебное и злое начало постепенно завладевает братом его, как берет оно верх над его прежде непобедимым духом, оставляя на месте его выжженную пустыню, красные пески - сродни тем, что видали они потом в Гедросии.
По дороге с Ортоспаны на Драпсак македонцы преодолели горную долину Панджир и перевал Хавак в самые лютые морозы. Дорого стоило это им. Спустившееся по весне с хребта войско было лишь бледной тенью прежнего. Зияющие дыры в нем пополнялись все новыми и новыми азиатами. Но случилось в горах еще одно происшествие.
Сказать, что македонцы замерзли там, - это ничего не сказать. Люди и лошади едва не покрылись ледяной коркой. Сугробы навалило выше человеческого роста, а метель в этих горах была такова, что в нескольких шагах уже не было видно ничего. Птолемей держался подле Александра и видел, как тот с каждым днем слабеет. Золотой мальчик… Издали теперь он казался прежним, только измученным и разбитым. На одном из перевалов замертво рухнул его конь. Сам же царь столь ослаб, что упал в снег вместе с ним и не смог подняться. Сын Лага первым оказался рядом, поднял его на руки, - тело было на удивление легким, - и отнес в спешно поставленную палатку. Вся азиатская свора царя грелась у костров в обозе и о своем повелителе напрочь позабыла. Эти люди хороши были только для того, чтобы разбивать лоб о землю и подставлять зад небесам. Ни на что путное они не годились.
У Александра открылся сильный жар, огонь пожирал его. Птолемей попросил воинов из царской илы развести у входа костер побольше, накалить в нем камней и принести в палатку жаровню. Когда это было сделано, он устроил лежанку из овечьих и козьих шкур, набросал в них горячих камней и уложил туда царя, напоив его горячим вином с нутряным жиром - так лечили горячку на родине Птолемея, в Орестиде. А еще он сел подле брата своего и не отходил от него ни на шаг. Так Александр проспал остаток дня. Ночью он очнулся, его бил сильный озноб. Птолемей хотел было послать за врачевателями, но Александр тихо попросил:
- Постой, брат. Не уходи. Мне никто не нужен, да и не исцелить им меня уже.
Царь бредил. В видениях его мелькали бескрайние пустоши, хребты, закрывающие небо, бездонные пропасти, снеговые вершины и бесчисленные, как морской песок, толпы варваров. А еще какие-то толстые железные цепи, которые надо было разорвать, но какие-то злобные кузнецы не давали сделать этого, выковывая все новые и новые. Он метался, говорил, что хочет домой, в родные горы, на склонах которых растет крупный виноград, но какая-то сила все гонит и гонит его сперва на юг, в Вавилон, потом на восток, потом - на запад… Он жаловался, что у него нет больше друзей - все его предали. Семья стала ему чужой - ни жёны, ни дети не могут понять его. Все сатрапы - воры и предатели, их надо почаще вешать, а народ - жалкое скопище глупых оборванцев. Все только и делают, что желают ему смерти, отовсюду идут толпы завоевателей, которые хотят захватить царство его. «Шакал Бесс… А тут еще эти пастухи македонские…» - бормотал Александр.
Походило это на бред Дария, хотя… Жалость шевельнулась тут в сердце сына Лага. Вспомнил он клятву, данную много лет назад на склонах Бермия. Надо было решаться. Птолемей подошел тогда к Александру и дотронулся до его горячего лба. Царь тихо застонал. В руке у Птолемея был нож, но он не мог сделать то, в чем поклялся когда-то Зевсом и Аполлоном. Подло и бесчестно было убивать слабого, пускай и был тот едва ли не средоточием зла. Снаружи свирепствовала снежная буря, а они затерялись где-то в бредовых видениях царя на самом краю мира. Пути обратно не было.
- Гефестион… - пробормотал Александр.
- Я не Гефестион. Я брат твой Птолемей…
- Брат… - хрипло выдохнул царь.
На краю мира дул ледяной ветер. Птолемей прошептал Александру:
- Ты помнишь - там, в Миезе… Кедры, цикады и звезды, которые падали прямо на нас? Помнишь?
- Я помню, брат, - отвечал во сне Александр.
- А помнишь - запах смолы и лица друзей?
- Помню.
- А помнишь, какую клятву дали мы тебе?
- Да.
- Не забывай этого, слышишь?
Царь только всхлипнул в ответ. Наутро он пришел в себя и не узнал брата. Глаза его были холодными и далекими, как небо в этом забытом богами краю. Он вопросительно посмотрел на сына Лага, и тот оставил его палатку. Македонцы продолжали свой бессмысленный поход.
В Бактрах Бесса не оказалось - он бежал оттуда накануне. И снова началась большая охота. Македонцы переправились через Окс - на местном наречии река называлась Кипящей водой, и вовсе не напрасно дали ей такое имя, - где потеряли немало людей. Поскольку Бесс сжег все лодки и паромы, македонцы переправились на тот берег на бурдюках. Тяжелая переправа не помешала им тут же взять город Тармиту. Птолемей между тем начал ощущать, что Александр тяготится его присутствием - должно быть, он подозревал, что в бреду, не имея власти над разумом своим, позволил себе лишнее. Посему во главе отборных сил сын Лага услан был в Каршинскую степь на поимку неуловимого Бесса. Ровно через тридцать дней царю доставлен был сей самозванец, закованный в цепи, как царь того пожелал. Александр встретил своего заклятого врага, стоя на царской колеснице, облаченный в самое свое нелепое одеяние, весь в золоте, драгоценных камнях и павлиньих перьях.
- Приветствую тебя, царь Азии! - сказал он Бессу с издевкой в голосе. - Только не вижу я твоих бесчисленных воинов. Да и украшения у тебя не царские что-то.
- Гореть тебе в вечном пламени, Ариман! - прорычал Бесс в ответ.
- Ха! Ты полагал, что царем Азии можно стать, убив Дария? Как бы не так! Смотри мне в глаза! Смотри! Узнаешь меня?!
Бесс поднял косматую голову и загноившимися полубезумными глазами глянул на Александра. И уже через миг забился в цепях, крича как сумасшедший. Птолемей разобрал только персидские слова - «Артаксеркс», «шакал», «Кодоман» и «проклятие». Смысл сказанного был для него темен.
- Вижу, что узнал, - сказал Александр с усмешкой. - А теперь уведите его. Отрежьте ему нос и уши, как свинье. И пусть его предадут самой позорной и мучительной казни - распятию!
- О шахиншах, не делай этого над рабом твоим! Он верно служил тебе! - заорал Бесс, упав в пыль лицом. - Он не предавал тебя! Даруй мне скорую смерть!
- Предатель и убийца лучшего не заслуживает. Знаешь, на кого ты замахнулся? Знаешь? Увести его! - Этот приказ был обращен к охране.
Остаток дня даже бывалые македонцы старались не смотреть в сторону главной площади Тармиты и не слышать дикие вопли Бесса и его приспешников, доносившиеся оттуда. Потом уже те, кто был там, поведали остальным, что перед самым концом своим Бесс успокоился, хитро сощурил залитые кровью глаза и сказал:
- Вот погодите… Сейчас он разделается со мной… Узнал я его… Но вы будете следующими… Ни один из вас не вернется домой… Ни один…
- А кто? Кто разделается? - спросили его. - Александр?
- Этого я вам не скажу… Проклятье на головы ваши!
Бесс скончался в муках, так и не сказав того, о чем Птолемей давно уже догадался. Слова Бесса тяжелыми слитками ложились в копилку того знания, которое никому и никогда не добавляло еще радости. На пиру по случаю избавления края от самозванца после обильных возлияний сын Лага надоумил простодушного Онесикрита спросить у царя о том, что ожидало их всех в дальнейшем.
- Александр, - начал Онесикрит, вальяжно развалившись на ложе и отпивая из кубка, - вот мы дошли до границ царства Дария. Все самозванцы повержены. Что далее? Мы возвращаемся домой, в Македонию, с колесницами, полными золота?
Царь молчал, поигрывая концом своего расшитого сердоликами кушака. Ничего хорошего это молчание не предвещало.
- Я понимаю, - сказал он наконец, - что все вы устали и хотите домой. Но пред нами лежит Согдиана…
- Ну и что? - продолжал Онесикрит, слывший простаком. - За Согдианой наверняка есть еще какая-нибудь Скифия, за ней - Сарматия, а за ними - так и вовсе Гиперборея, куда Зевс быков не гонял. За каким Ариманом, как сказали бы персы, нам туда тащиться? Вина и баб нам и так хватит до конца наших дней!
Грянул хохот. Царь на сей раз был ласков и терпелив.
- А то, мой милый Онесикрит, - ответил он, - что Согдиана - мятежная сатрапия. Семена бунта зрели в ней издревле.
- Ну и пусть бунтует. Нам-то что? Мы вон как далеко!
- Ты не понимаешь, Онесикрит. Согдианой не удалось овладеть в свое время ни Дарию, ни Артаксерксу. Неужели мы хуже их? Слабее? К тому же там есть золото, много золота. И еще там засели поганые последователи этого местного пророка - никак не могу запомнить его имя! - которые обозвали меня воплощением Аримана.
Птолемей ждал такого ответа. Шахиншах был зол, что в свое время Согдиана не покорилась ему. Теперь он пришел к ее рубежам с новыми силами и в новом обличье. Царь Азии не умел останавливаться и забывать.
Македонцы вступили в Согдиану. Более мерзкую войну трудно было себе представить. Из-за каждого камня в них летели отравленные стрелы. Вокруг были только скалы и пески. Грязные речушки казались парадисом среди бескрайних пыльных пустошей. Ночью здесь было холодно, днем стояла удушающая жара, и изо всех щелей лезли варвары - дикие и воинственные. Все города их и становища полны были человеческих костей, своих и чужих, - таковы были их странные обычаи. Ни один обоз не доходил до войска без потерь. В двух шагах от дороги любого ждала верная смерть. На вражеские вылазки македонцы отвечали убийством тех, кого удавалось поймать, но это ничего не давало, поскольку в этих забытых богами местах почти никто не жил, а жизнь тех, кто жил, не ценилась никем. Это была не война, а какая-то бессмысленная резня. Зачем царю Азии нужна была эта земля? Только потому, что она однажды не покорилась ему?
В конце лета македонцы минировали Яксарт и взяли несколько горных крепостей, самая крупная из которых называлась Курушкат, Город Кира. Отсюда сей великий завоеватель начал свой путь к славе, ибо здесь находилось сердце Азии. Здесь же македонцам пришлось сразиться со скифами и хаомаваргами: они внезапно нападали и так же внезапно уходили в степь, где настигнуть их не представлялось возможным. Противостоять им было непросто, ибо ездили они по двое на одном коне и умели в один миг являться целыми толпами там, где их не ждали. Все селения на пути были сожжены, все колодцы - испорчены. Войско страдало от ран, болезней, голода и жажды. Сам Александр был дважды ранен и подхватил дизентерию - как и многие воины его.
Чудом пережили македонцы наступившую зиму. Вдобавок ко всему проклятый бунтовщик Спитамен со своим приспешником Ариамазом взбаламутили всю Согдиану и заручились поддержкой ее царька Сисимитры, известного тем, что он женился на собственной матери, которая успела нарожать ему детей. Кровосмесительство было в крови у этих варваров, живших и умиравших как звери, а не как люди. Из-за козней Спитамена македонцам пришлось свернуть свой лагерь и двинуться в сторону Мараканды. Александр был в ярости. Он не терпел прекословья, подозревал всех в недобрых помыслах, целыми днями ни с кем не разговаривал и все время хлебал из большого кратера местный напиток под названием хаома - мутную жидкость, источавшую смрад, от которой пьянел быстрее, чем от вина. Его посетил приступ настоящего бешенства, едва узнал он, что передовой отряд гетайров, отправленный к Мараканду, попал в засаду и был перебит. Тут шахиншах показал себя во всей красе - Мараканда была сожжена, ее жители - истреблены. Бунтовщики бежали все дальше и дальше.
Только пески остановили македонцев. Весной они покрылись алыми маками - зрелище, на взгляд Птолемея, сколь прекрасное, столь и зловещее. Македонское войско вышло к еще одной горной крепости, которую прозвали Согдийской скалой. Говорили, что она неприступна, ибо до нее могут долететь только орлы, и что вся армия Дария когда-то штурмовала ее, но так и не смогла овладеть. Александр и в этом вознамерился пройти путь Царя царей. В крепости засел еще один местный царек, Оксиарт, подстрекаемый бунтовщиком Ариамазом. А еще говорили, что там живет некая «блистающая» красавица, дочь царя.
Крепость македонцы взяли за одну ночь - это было гораздо проще, чем ловить скифов по бескрайней степи. Потом говорили, что у воинов Александра выросли крылья, ибо спустились они на крепость сверху, с нависших над ней скал. Бунтовщиков казнили, Ариамаз был распят на кресте. Только Оксиарта Александр помиловал без объяснения причин. После этой победы местные царьки все как один вдруг потянулись к нему, будто почуяв настоящего шахиншаха. Права оказалась старая мидийская пословица: «Куда ветер дует, туда и трава клонится». Приполз на коленях и облобызал сандалию царя царей даже беглец Сисимитра. Прежде с таким Александр и говорить не стал бы, а ныне восседал рядом, пил вино и принимал дары. Только ухмыльнулся однажды:
- Вот еще Эдип! На матери своей я бы никогда не женился - старовата она для меня. Лучше уж на дочери.
Эти слова были встречены взрывом пьяного смеха. Началась пора бесконечных попоек, которые Птолемей никак не мог одобрить. Царь опух от пьянства. Иные гетайры похожи стали на гетер, ибо подобно царю обрядились в восточные тряпки. И тут как гром среди ясного неба грянула весть о женитьбе Александра на «блистающей» дочери Оксиарта, которая потом вошла в историю под именем Роксана. Никакая она была не блистающая. На взгляд будущего царя Египта, она напоминала скорее ослицу на фоне породистых кобыл - если сравнивать ее с афинскими и вавилонскими красавицами. Не слишком молодая, кривоногая, темноватая с лица и совсем дикая, как кошка, безо всякого обхождения - Александр прилюдно рассказывал о том, как она кусается и царапается по ночам.
Для многих так и осталось неясным, чем эта «блистающая» так прельстила царя. При слове «любовь» смеялись - Царь царей не может любить, да еще такую женщину. Расчет? Вряд ли. Никакой выгоды от этого брака Александр не поимел. Попытка привлечь на свою сторону местных царьков? Они боялись только клинка, и пока их не казнили пару-тройку в год, повиновения от них добиться было нельзя. Спокойный тыл для непобедимого воинства? Зачем? Царь только тем и занимался, что уничтожал его.
Причина открылась Птолемею случайно, на свадебном пиру. К ним с Эвменом за стол подсел какой-то одурманенный парами хаомы азиат, как оказалось - родич новой царицы, - и за чашей начал вещать то, что обычно вещают площадные пропойцы. Сын Лага тогда уже понимал по-персидски, потому смысл слов рассказчика дошел до него. Родич царицы поведал о том времени, когда Роксана была еще ребенком. Полчища тогдашнего шахиншаха Дария явились под стены Согдийской скалы. Дарий потребовал у царя Оксиарта, чтобы тот сдал крепость, склонился пред властью шахиншаха и отдал ему в жены свою дочь - возраст ее не имел значения. Оксиарт отказался. За это его город должны были сровнять с землей, его самого и мужчин из его рода убить, а женщин сделать наложницами и рабынями. Но боги не допустили этого, и вражеские полчища по их мановению рассеялись, будто их и не было.
Все это было похоже скорее на легенду, чем на историю. Впоследствии Птолемей узнал, как все было на самом деле. Дарий не водил войско свое в такую глушь, да и воевать тут ему было не с кем. От его имени под стены Согдийской скалы пришел тогдашний сатрап Бактрии, Бесс, со своими воинами. Он-то и предложил Оксиарту то, что обычно предлагалось правителям при сдаче на милость Царя царей. Среди прочего это подразумевало, что молодые и приятные на вид дочери правителя, признавшего власть шахиншаха, становятся его наложницами, чем и самому правителю, и дочерям его оказывалась высокая честь. Бесс тогда не взял Согдийскую скалу с лету, а потом ему пришлось и вовсе отказаться от этой затеи, ибо намерения самого Дария изменились, едва пришли к нему вести из далекой Македонии. Он прекратил войну здесь, на восточном краю мира, и стал собирать войско в Вавилонии для войны на западном, но царя Оксиарта с дочерью его царь Азии не забыл - забывать он не умел.
Гром грянул, по обыкновению, в разгар очередной попойки - на сей раз по случаю окончания брачной церемонии. Дионис зло шутил над царем Азии. Александр наконец потребовал от греков и македонцев по примеру дикарей склонить пред ним свои головы, то есть обращаться к нему только в низком поклоне, а еще лучше - преклонив колени. У греков же и тем паче македонцев такое было не в чести, они рождались свободными. Посему войско отнеслось к новому капризу царя без должного в таких случаях уважения. Теперь все уже говорили про то, о чем раньше боялись и подумать и что разносилось гулким эхом по всему царству, громко отзываясь в Афинах речами Демосфена. Александр сошел с ума! Царя околдовали!
Подстрекаемый коварным Дионисом Царь царей меж тем свершил новое преступление - во хмелю он заколол копьем Клита, одного из лучших своих воинов. Вина Клита состояла в том, что он осмелился сказать Александру в лицо то, о чем шептались уже все вокруг. Клит не был тогда с друзьями царя в Миезе, он был старше, но за годы битв и странствий все узнали его и испытывали к нему если не любовь, то по меньшей мере уважение. Он был хорошим воином, мудрым военачальником и верным другом. Он всегда помогал тем, кто нуждался в помощи, стойко выносил все тяготы походов и никогда не отступал с поля брани. Он спас жизнь Александру при Гранике - проткнул копьем Спитридата, сатрапа Мидии, когда тот занес руку со смертоносной персидской саблей над головой юного царя.
Все это было совсем скверно. Никто не знал, что делать дальше. Ближний круг царя, куда неизменно входил Птолемей, собрался в покоях Гефестиона, дабы обсудить свершившееся. Только о чем им было говорить? Что они могли сказать друг другу? Птолемей на той встрече не раскрывал рта - уже тогда он решил молчать про то, что знал. Другие же думали, что причина всех бед - это болезнь царя, помрачение ума, подобное тому, что боги наслали когда-то на Геракла и которое должно было пройти со временем. Не стал Птолемей говорить им о том, что по упущению богов нечистый дух Дария вселился в Александра, завладев его телом и душой, ибо как изгнать этого духа, ему было неведомо. Эх, Александр, золотой мальчик и сын бога! Почему так случилось? Почему ты стал врагом народу своему? Ты окружил себя чужаками. В прежде непобедимом войске твоем греков и варваров стало теперь поровну, демон розни и раскола уже витал над ним, как падальщик, чуя скорую поживу.
После смерти Клита начались погребальные церемонии. Царь бил себя в грудь, отказывался принимать пищу и делал вид, что хочет прервать свою жизнь своей же рукой. Все ходили и уговаривали его, дабы не сотворил он этого, сохранив себя для новых свершений, но скорбное действо сие опять походило на представление в театре. Притворялся Александр не слишком старательно, и видно было, что он не слишком скорбит по своему убиенному другу. Да и сами погребальные церемонии продлились недолго - через несколько дней дано было новое представление.
Один из царских отроков, Гермолай - славный юноша, прошедший с македонцами весь путь от самой Греции, отказался обращаться к царю, упав ниц, лицом в землю, за что царь решил наказать его. Прямо на пиру пьяные гости Александра забили Гермолая ногами и всем, что попалось под руку. Среди забивавших были не только гетайры, но и назначенные недавно военачальники из азиатов. Птолемей ушел с пира в самом начале под предлогом проверки войска, да и не понимал он прелестей такого рода пиршеств. Не стал участвовать в нем и Гефестион. Александр заметил их уход. Когда же оба они явились на шум, то увидели лежавшее под лестницей тело Гермолая - тот был едва живой, весь в ужасающих кровоподтеках.
Наутро Гермолай умер. По приказу Александра было объявлено, что он учинил заговор против царя, за что и был подвергнут наказанию. Та же участь в самом скором времени постигла и находившегося при войске философа Каллисфена - племянника Аристотеля. Поводом к расправе послужило то, что он якобы советовал Гермолаю не кланяться царю и «показать себя мужчиной». На самом же деле философ в силу присущего ему ума догадался, что Александр - это Дарий, и не просто догадался, а решил написать об этом своему дяде в Грецию, одно из писем было перехвачено… Каллисфен был также причислен к сонму мифических заговорщиков, которых теперь отлавливали и казнили почти ежедневно. Все должны были усвоить - это может случиться с любым, нельзя становиться на пути у Царя царей, иначе…
Тем временем македонское войско по воле Александра вышло в новый поход. На сей раз в Индию. Сложно представить себе что-то более бессмысленное и губительное. Но Царь царей не умел останавливаться. Попервоначалу его военная тактика была загадкой даже для Птолемея, но потом он понял… О боги! Дарий не умел пользоваться македонским войском! Он не знал его! Да и откуда ему было знать, если он проиграл все сражения с этим войском и трижды позорно бежал с поля боя, имея перевес в воинах? Откуда царь Азии мог знать построение фаланги? Он водил свои лучшие илы, как будто это были толпы необученных варваров. Он бросал их в бой гурьбой, глупо и хаотично. Их топтали слоны и косили боевые колесницы. Они еле-еле могли защитить себя. Это было уже не то великое воинство, которое высадилось некогда в гавани ахейцев. Ни одной из побед, подобных Иссе или Гавгамелам, уже не было.
После двух-трех сражений потери македонцев стали ужасающими. Войско таяло на глазах. Однако оно бы так и продолжило свое безумное движение вперед, если б при переправе через Гифасис воины не взбунтовались, а за некоторое время до этого на берегах Гидаспа, в одном из сражений с индусами под предводительством царя Пора, Александр не был тяжело ранен - стрела попала ему в грудь. Тут же пал его любимый Буцефал. Был ранен и Гефестион. В тот день в некогда непобедимом македонском войске мало было тех, кто уцелел. Руку Птолемея задело копьем, но не сильно, потому он успел на помощь к Александру и отогнал от него толпу индусов, похожих более на обезьян, нежели на людей.
Прикрывая царя своим телом, Птолемей вдруг заметил взгляд их друга Певкеста, который оказался в свалке гораздо ближе к царю, нежели он, однако на помощь не спешил. Птолемей понял этот взгляд. Он будто кричал: «Зачем ты делаешь это, глупец? Если спасем его сейчас, потом он погубит всех нас! Оставь его! Пусть эти варвары довершат дело! Наша совесть будет чиста». Но тут же с другой стороны на Птолемея посмотрел лежавший на траве Гефестион. Глаза его уже начала заволакивать кровавая муть, но они молили: «Брат, спаси его! Это же он, наш Александр!»
Птолемей посмотрел на Александра. Тот лежал на земле, сознание оставило его. Из-под кирасы струилась кровь, пачкая золотые кудри. Не было ни Дария, ни царя Азии, ни бурдюков под глазами. Пред будущим царем Египта лежал его брат, тяжко раненный и нуждающийся в помощи. Укорил себя Птолемей за сомнения и крикнул воинам, чтобы прикрыли их. Удалось ему срезать с царя доспехи и извлечь из раны наконечник стрелы - она вошла неглубоко, двумя пальцами ниже соска. Рану наскоро перевязали, царя спешно унесли с поля боя. Само сражение закончилось с неопределенным результатом - Пор ушел, но мог в любой миг вернуться. Непобедимое македонское воинство зализывало раны, как подранный лис. Пути вперед не было.
Птолемей лежал в своей палатке и залечивал руку, когда к нему неслышно вошел Багоас - тот самый евнух, неизменным атрибутом царской власти переходивший по наследству от одного шахиншаха к другому. Он пришел сказать, что царю совсем плохо, он весь в жару и бредит, никого не узнает и к себе не подпускает и все время повторяет два имени - Птолемея и Гефестиона. Поскольку последний тоже лежал при смерти, сын Лага поспешил к царю в одиночку. От боли и страданий терзавший того дух Дария ослаб, как это было в Гиндукуше, и перед Птолемеем снова был настоящий Александр. Он лежал слабый и истекающий кровью.
Семь дней провел Птолемей в царском шатре. Александр бредил, ничего не видя вокруг, Птолемея он узнавал. Тот поил его горячим вином, обтирал уксусом и перевязывал рану. Врачеватели тут были бессильны - они лечили тело, а не дух, да и то - скверно лечили. Александр ничего не забыл - ни склонов Бермия, ни смолистых кедров, ни звезд, падавших прямо в руки. Только помнил он это лишь тогда, когда сознание оставляло его. Через семь дней Александр пришел в себя и снова не узнал своего брата. Птолемей сразу понял это по его взгляду и тихо удалился. Тяжко ему было смотреть на то, как нечистый дух снова берет верх над сыном бога.
Единственное, с чем Александру повезло в Индии, так это со жрецами и философами. Они сразу признали его живым богом. А какой-то проходимец Калана, которого по чьему-то недосмотру обозвали гимнософистом, так и вообще увязался за царем. Потом оказалось, что он поклоняется местной богине смерти, но кого в те поры это волновало?
Потом была дорога назад. Македонцы позорно ушли из Индии, оставив там обозы и раненых. А также тех, кого царь посчитал ненадежными. На переправе через Инд вода унесла все припасы. Потом была раскаленная пустыня Гедросии, где полегли остатки некогда великого воинства. Когда оставшиеся в живых добрались-таки до Кармании, одной из забытых богами персидских сатрапий, на них больно было смотреть. Это была горстка жалких оборванцев. Но несмотря на это, тут же были назначены торжества, жертвоприношения и игры по случаю никому не известной победы, где пировали целый месяц - то ли празднуя чудесное спасение, то ли убиваясь по тем, кого уже не вернуть. Трезвым Александра с этих пор не видали - он возлежал на ложе, икал и выводил руками в воздухе замысловатые загогулины, долженствующие показать его таланты великого полководца. Вино и пиво лились рекой. По ночам же вокруг сатрапского дворца разъезжала процессия, во главе коей, освещенная факелами, двигалась запряженная ишаками повозка, на которой восседал вконец упившийся Царь царей - почти голый, но в высоком парадном кидарисе - и разбрасывал повсюду золотые
монеты.
Едва македонцы оправились от ран, как последовала вакханалия с бесстыдными персидскими отроками, облаченными в прозрачные одеяния танцовщиц. Для пущего веселья Александр стал казнить сатрапов и казначеев по одному каждый день. Он говорил, что за всеми не углядишь, а казни эти хотя бы держат воров в страхе. Управлять таким огромным царством по-другому не получалось. Так думал царь Азии. Попутно истреблялись все недовольные, последователи Заратуштры, бунтовщики, самозванцы и лжесатрапы.
Вавилон встретил македонцев не так, как в первый раз. Не было ни лепестков роз, ни праздничной толпы. Богатый дворец шахиншахов стоял пустой и мрачный. Наместник Гарпал, царский друг еще с Миезы, был уже оповещен о том, какая беда приключилась с Александром. Опасаясь разделить судьбу Гермолая и Каллисфена, он бежал в Грецию, прихватив с собой царскую казну. Впрочем, до Греции он так и не доехал - было объявлено, что он погиб в стычке с наемниками, позарившимися на золото, однако шепотом говорилось иное - Гарпал умер от какой-то странной болезни или от яда. Александра это не особо опечалило. Попойки, оргии и казни не прекращались ни на день. Царь задумал новый бессмысленный поход - он приказал строить корабли, много кораблей, на которых он намеревался завоевать Аравию. Плотники тут же приступили к работе, благо остовы кораблей уже были готовы, их начали делать еще при Дарии.
Гефестиону по выздоровлении присвоены были высочайшие в царстве титулы хазарапатиша, а также дарованы несметные богатства. Остальным «друзьям царя», включая Птолемея, преподнесены были в дар от царя золотые венки победителей, пространные владения и много золота. Иные после этого усланы были в дальние сатрапии. На торжествах, посвященных сему событию, насмерть упились сорок «друзей царя» и гетайров, пришедших с ним из самой Македонии, среди которых были и те, кого Птолемей знал еще по Миезе. Событие это встревожило сына Лага, особенно после странной смерти Гарпала. Не верил он, что столько опытных и умудренных жизнью воинов, к тому же не чуждых поклонению Дионису, в один и тот же день могут вдруг неожиданно умереть от вина. Про пьянство македонцев по всей Азии рассказывали небылицы, но это была ложь. В Македонии пили весьма умеренно, да и то - вино, разведенное водой. В смерти «друзей царя» крылось что-то иное.
Царство меж тем трещало по швам, как плохо сшитое платье. Македонцы уверились, что царь околдован или сошел с ума, они прибирали награбленное добро, кто сколько мог, и бежали на родину - впрочем, мало кто из них добирался до дома. Пророчество Бесса сбывалось. Местные царьки готовы были предать и отложиться в любой миг, им нельзя было доверять. Они умели либо низко кланяться, либо жестоко разить в спину, соблюдение клятв было для них пустым звуком. Поклонявшиеся Заратуштре кромсали все, что имело хоть какое-то отношение к Ариману. А сам Александр… Ему не было дела ни до чего. Он называл себя богом, рубил головы сатрапам и отдавал приказы, стиравшие с лица земли целые города и народы. Так испокон веков управлялась эта проклятая Азия, по-другому тут и быть не могло. Так правили все эти дарии, артаксерксы и киры. Так же будут править те, кто придет на их место. Птолемею не было жаль их. Но Александр, золотой мальчик, превзошедший всех в доблести, тот, к кому неизменно стремились сердца людские, - разве был он создан для этого? Неисповедим промысел богов.
Весной, исполняя давнее свое обещание, Александр-Дарий женился сразу на двух девицах - своей дочери Статире и Парисатиде, дочери прежнего персидского царя Артаксеркса. Глубину сего святотатства сложно было описать словами. В Греции за такое полагалась смерть, но здесь была не Греция. Родственницы Александра-Дария полагались и другим его друзьям: Гефестиона он женил еще на одной своей дочери Дрипете, Кратера - на племяннице Амастрине. Кроме них, Александр дал жен еще сотне своих гетайров и тысяче простых воинов. Свадебный пир грозил затмить предыдущие по количеству выпитого, а разгул должен был дойти до небес и вызвать зависть богов.
Птолемею Александр также предложил в жены какую-то родственницу Дария, но Птолемей к тому времени успел уже жениться на афинянке Таис. Хотя и принадлежавшая некогда к числу гетер, она стала хорошей женой и матерью. Вторую жену он брать отказался. Македонцы сидели на свадебном пиру, как будто это были похороны. Гефестиона мучило какое-то дурное предчувствие. Сын Лага пытался развеселить его приятной беседой, но не слишком преуспел в том. Когда-то Гефестион был ближе всех к Александру, потому и было ему больнее всех. Царь более не доверял ему своих мыслей. Шахиншахи не нуждаются в свидетелях.
Почетной гостьей восседала на пиру Сисигамбрия, мать Дария и бабка новой царицы. Старуха была бодра и приветлива - явление Александра вдохнуло в нее новую жизнь. За вином и сладостями Птолемей стал расспрашивать ее о Дарии - правда ли, что он, подобно Александру, питал страсть к хмельным напиткам? И каким он был, сей царь Азии? Она удивилась таким расспросам, но поведала немало. От нее Птолемей и узнал, что Дарий не всегда был таким, каким запомнили его все.
Когда-то будущий шахиншах был молод, красив, черноволос и полон надежд. Настоящее имя его было Кодоман. Его глубокие, как персидские ночи, глаза, доброе сердце и удачливость привлекали к нему сердца людские. Бесс и Набарзан были его первыми друзьями, а после стали и родичами. Он хотя и принадлежал к династии Ахеменидов по крови, от персидского трона был страшно далек - до него всегда было слишком много охочих из ближайших родственников шахиншаха. В тогдашней Персии из-за этого ему приходилось довольствоваться весьма скромным положением. Однако когда ему исполнилось всего двадцать, Артаксеркс Третий по прозвищу Ох сделал его сатрапом Армении. Не благодаря богатству и положению семьи - верной службой заслужил Кодоман столь высокий пост и хорошо показал себя в деле. По словам матери, все любили его и чуть ли не молились на него как на бога - настолько был он честен, силен, справедлив. Он мог то, чего не могли другие. Он был лучшим. Но потом…
В голосе матери послышались любовь и застарелая боль. Потом шахиншах Артаксеркс ослаб, началась борьба подле трона. Кодоман волею богов оказался самым удачливым из претендентов. Его поддержали войско и главные сатрапии. По его приказу Артаксеркса отравили, сам же Кодоман женился на его старшей дочери и провозгласил себя царем Дарием в честь Дария Великого, древнего царя Персии. Но в день смерти Артаксеркса все изменилось. Непосильный груз лег на плечи нового царя.
На глазу у рассказчицы блеснула слеза. Птолемей знал, по ком она скорбит. Она оплакивала своего сына, а он - всего лишь своего брата. Оба пали жертвой одного и того же недуга, насланного Ананке-судьбой. Дарий тоже был всего лишь орудием недобрых богов. Он тоже когда-то порабощен был нечистым духом царя Азии, непостижимым образом передававшимся от прежнего правителя новому в момент его смерти. Не на это ли намекал Бесс? Он знал Дария много лет, еще со времен армянского сатрапства - в те поры Бесс был ему другом.
Парисатида… Она тоже была его дочерью! А что тогда Дарий Великий? Кир? Птолемея осенило. О боги! Они тоже были царями Азии, а значит - рабами нечистого духа, как твердили эти последователи Заратуштры. Вот кто противостоял македонцам, вот кто одолел их исподтишка, не в честном бою. Знать бы об этом заранее… А что бы тогда изменилось? Ежели дух этот был столь злокознен и силен, что могли против него простые смертные?
Бабка же царицы, выпив пива, все вещала про высокие горы своей родины и про духов, обитающих там. Одного из них люди прозвали Амирани. Когда-то был он добрым и хорошим, помогал людям, но возгордился сверх меры и бросил вызов богам, претендуя быть первым среди них. Это было не по заведенному свыше порядку, посему изгнан он был из чертогов небесных. И тогда извратил он путь свой и начал делать все назло другим богам, братьям своим. Опустившись на землю, стал он самым злым и могучим из всех обитавших там низших духов. Он подчинял людей черной воле своей, извращал их путь следом за своим, лишая его добродетели, и выпивал их жизни. Он глумился над народами и приводил их к погибели. И тогда собрались боги и одолели Амирани. Повержен был дух сей и заточен в самые глубокие и темные ущелья Кавказа, под Гергетской горой, и прикован там толстой железной цепью. Но каждый год ржавела, истончалась цепь, открывалась гора и пытался он выйти оттуда на свет и наделать новых бед. И тогда боги научили людей - дабы не дать Амирани выйти на поверхность земли из заточения, все кузнецы должны были каждый год в самую
долгую ночь громко бить молотом о наковальню, железом о железо, ибо только так можно было остановить зло. Но однажды кузнецы увлеклись вином и позабыли про долг. Нечистый дух получил свободу и… Сисигамбрия закрыла лицо покрывалом, пряча слезы. Да, плохо стучали кузнецы, и впрямь плохо.
В полном согласии с древними обычаями, царь Азии женился на своих дочерях и наполнил города свои костями человеческими. Свои же кости он, напротив, берег - какой-то грек, разоривший гробницу Кира, казнен был на месте. Ананке-судьба была неумолима. Осенью в Экбатанах после одного из пиров слег в горячке Гефестион. Когда его спрашивали о причинах болезни, он молчал и только смотрел на друзей глазами, полными безнадежной грусти. Три дня спустя он умер. Так же, как скончавшиеся прежде «друзья царя». Это был яд. На другой день умер Горгий - они вместе сидели на пиру и пили из одной чаши, наутро же царь услал его в Грецию, до которой Горгий так и не добрался.
После этого начались уже ставшие привычными похоронные церемонии. Во всем были обвинены врачеватели, якобы из рук вон плохо лечившие царских друзей, за что бедолаг казнили одного за другим. Александр-Дарий-Артаксеркс прилюдно предавался скорби, но однажды Птолемею удалось заглянуть ему в глаза - они были пусты, в них не было скорби, в них не было жизни, только темные и мглистые ущелья Кавказа, где с начала времен копилась неимоверная злоба и зависть к свету и жизни. Царь рыдал при виде погребального костра, рвал на себе волосы, а потом удалялся в свои покои, где смеялся и бражничал.
- Ну что, брат мой, - сказал он как-то сыну Лага, глянув на него исподлобья. - Вот и наш друг Гефестион оставил нас. Кто следующий?
Сердце Птолемея сжалось. В ту ночь он плохо спал. Лишь под утро забылся он неспокойной дремой, и приснился ему Александр. Настоящий, каким Птолемей запомнил его с Миезы. Как много времени прошло с тех пор! Они лежали под сенью кедров и смотрели на звездное небо. Александр был отстраненным и уставшим, хотя и совсем еще молодым. Он повернул к Птолемею лицо, казавшееся высеченным из мрамора.
- Помнишь ли ты о своей клятве? - спросил сын бога, заглянув Птолемею в душу глазами, в которых отражались звезды.
- Да, мой бог. Я сделаю все, что ты пожелаешь.
- Я устал… - сказал Александр еле слышно.
Птолемей промолчал.
- Освободи меня. Силы мои иссякли. Боги взвалили на меня груз, нести который мне не под силу.
- Александр…
- Ты поклялся!
- Но…
- Освободи!!!
Утром в голове у Птолемея будто звучал голос Александра, каким он некогда был:
- Запомни, брат. Против яда, которым я отравил Гефестиона, Кена, Аминта, Никанора, Клеандра и других и которым я буду завтра на пиру у Медия травить тебя, нет противоядия. Я всыплю его тебе в чашу из перстня, когда все станут пить за здравие царя. Ты не сможешь не выпить. Но ты обещал освободить меня, а не сойти в Аид. Если ты полон любви ко мне, ты исполнишь клятву. Прощай, брат. Сделай это во имя любви, если не помнишь иных имен…
Крепко Птолемей запомнил эти слова. Боги впервые говорили с ним во сне, а это значило, что он тоже избранный. После полудня он явился к Медию. Но решиться - это одно, а сделать - совсем другое. Он, воин, прошедший все битвы своего времени, шел робко и неуверенно, руки его тряслись, а тело прошибал пот. Ему предстояло сделать дело всей своей жизни. И мнилось ему, что дело это отнюдь не простое. Не проще, чем выпало некогда на долю царя Леонида. Тот видел Ксеркса, врага своего, в бою - а нечистый дух царя Азии был невидим и слился с тем, кто был дороже других. А каков Александр! Он с самого начала знал, что все будет далеко не так просто и ясно, как при Фермопилах. Еще в Миезе знал. И назначил своим спасителем Птолемея. Почему? На сей вопрос сын Лага не знал ответа, как и на предыдущие. Простым смертным не нужно их знать.
Все было так, как сказал Александр. Гости подняли чаши за здравие царя, виночерпии налили вина в два роскошных золотых кратера, инкрустированных сердоликами и кораллами, с вычеканенными на них мифическими зверями. Кратеры стояли на столе подле царя Азии - его необъятные рукава-крылья загораживали их от Птолемея. Потом он поднял один из кратеров и громко провозгласил:
- А эту чашу хочу я предложить моему другу и брату - самому верному из всех, тому, который никогда не предаст!
В зале зашумели. Все - и греки, и азиаты - хотели быть любимыми друзьями и братьями царя, они продолжали думать, что для этого достаточно ползать перед ним на коленях. Впрочем, в самих словах Александра заключался такой изощренный яд, что уже ими одними можно было убить любящее сердце. Он приблизился к Птолемею и протянул ему кратер. Свой он держал в другой руке. Вид его был торжествующим. Царь Азии продолжал свое победное шествие по ойкумене.
Птолемей принял кратер из его рук. Оттуда пахнуло смертью, но он был тверд в своих намерениях. Клятвы надо исполнять.
- О бессмертный бог! - обратился Птолемей к Александру. - Позволь мне перед тем, как я приму твой бесценный дар, - ибо чаша из рук твоих дороже мне всех сокровищ мира, даже если она до краев наполнена ядом, - позволь мне поведать о том, что давно у меня на сердце.
- Не вижу причин отказать тебе, брат мой, - сказал царь с ухмылкой. - Говори!
Внешне он был спокоен, но глаза его блестели, выдавая крайнее возбуждение. С тем же блеском в глазах он отправил в Аид Гефестиона и всех других. С тем же блеском в глазах казнил Набарзана и Бесса. Этому пора было положить конец, ибо отступать было уже некуда.
- О Александр! - Птолемей сделал несколько шагов к центру пиршественной залы и принял позу оратора. - С твоего позволения, я вернусь в лето года, последовавшего за битвой при Гавгамелах. Кто-нибудь из присутствующих помнит, что было тем летом?
Раздались пьяные крики:
«- Сражение! Было какое-то сражение! Исса? - Да нет, это было раньше… Какое сражение? Это было в Персеполе - мы устроили там небольшой пожар, ха-ха… - Ерунда! Это было в Бактрии, мы переправлялись через эту проклятую реку, куда смыло наш обоз. - Да нет же! В Гиркании это было! Мы поймали там рыб с шипами…»
Птолемей поставил кратер на круглый серебряный поднос и поднял обе руки вверх, пытаясь привлечь к себе внимание. Александру, видимо, стало любопытно, что скажет его очередная жертва в последние мгновения своей жизни, и он тоже поставил свой кратер - рядом с кратером Птолемея, на тот же поднос.
- Стойте-стойте! - перебил спорящих Птолемей. - Летом упомянутого года мы были в Парфии, в горах Эльбурза…
«- А-а-а! Точно! - раздалось в ответ. - Пердикка, ты должен помнить: твой конь чуть не свалился где-то там в пропасть… - Дурак, это было в Гиндукуше! В Эльбурзе… - Я не помню, что там было… Какие-нибудь варвары?»
- Нет, никаких варваров там не было. Хотя нет - были, конечно. Варвары были там повсюду, одни варвары. Мы преследовали…
«- Бесса! - Нет - Спитамена! - Да нет же - какого-то Аримана! - Ты дурак - Аримана нельзя преследовать, он сам преследует души людей. - Тогда Зороастра! - Да нет, он же помер давно! - Ну кого-то же мы преследовали все это время?»
Александр взирал на это с улыбкой. Его стараниями почти никто уже не помнил, с чего все началось, и уж тем более не мог понимать, чем все закончится. Птолемей продолжал:
- Летом упомянутого года в горах Эльбурза, неподалеку от Дамгана мы наконец настигли того, кого преследовали уже давно, - Дария!
Кто-то в зале даже присвистнул. Стыдно было не помнить этого. Александр внимательно слушал Птолемея - он не мог понять, к чему тот клонит. Все засмеялись и начали стыдить друг друга. Стоя спиной к столу и расправив пошире парадный плащ, Птолемей незаметно для других повернул поднос несколько раз. Кратеры поменялись местами. Теперь даже сам Птолемей не смог бы сказать, в котором из них был яд. Глубока пропасть между любовью и ненавистью. Боги должны были рассудить их спор.
- Так вот, - продолжил Птолемей, стараясь не выдать себя дрожащим голосом и отойдя от подноса на два шага, - мы настигли его. Царь царей… Он лежал пред нами почти нагой, в каких-то грязных лохмотьях. Он был жалок…
Участники тех событий - их осталось совсем уже немного - закивали головами.
- И к чему сводится столь пространное описание столь давних событий? - вопросил Александр, которому надоело ждать.
- А к тому, государь мой, что без любви даже Царь царей становится жалкой тенью своего величия. - Птолемей взял с подноса ближний к себе кратер и высоко поднял его. - Друзья мои! Я хотел бы выпить за любовь. Но не за ту, которую мы оплачиваем гетерам золотыми монетами, а за ту, которой мы любим нашего царя. Она сворачивает горы и меняет русла рек. Она стирает в пыль целые народы и созидает новые царства. Она прекрасна и жестока, но справедлива. И каждому воздаст она по делам и думам его. Да не ослабнет она! Да будет она радовать царя во все дни его бесконечной жизни! За любовь!
- За любовь! За любовь к Александру! - вскричал зал в едином порыве.
Царь взял оставшийся кратер и обратился к Птолемею с улыбкой:
- Хотя ты и не слишком дружен с Аристотелевой логикой, как сказал бы Каллисфен, мир его праху, но слова твои мне по нраву. За любовь! И за то, чтобы она длилась дольше жизни!
Все кричали и пили. Один Александр не пил - он ждал свою жертву. Птолемей поднес кратер ко рту и выпил его одним залпом, хотя был он не мал. Пусть боги рассудят. Глаза их встретились. Прямо на сына Лага слепо глядело древнее зло, привыкшее править мертвецами и превращать живую плоть в холодные камни. Оно будто прощупывало его оборону и пыталось найти в ней брешь, как когда-то Ксеркс под Фермопилами. Но Птолемей не намерен был сдаваться. Тогда зло поднесло кратер к губам и прошептало:
- Ты ведь узнал меня?
Птолемей прикрыл глаза в знак согласия.
- Прекрасно! Я пью за твое здоровье, - сказало зло и осушило свой кратер. - Пусть твое знание будет таким же долгим, как и твоя жизнь.
Кто может предугадать высший промысел? Боги коварны, шахиншахи - не всесильны, а люди - смертны. Властителей вавилонских никогда не травили плохими ядами. Ночью всех подняли с постелей истошными воплями - царю внезапно стало плохо, у него открылся сильный жар, он впал в беспамятство и выкрикивал бессвязно имена своих друзей, многих из которых уже не было на этом свете. Во дворце начался переполох. На третий день царь начал свой путь в Аид.
Птолемей старался реже вспоминать то, что происходило в эти дни вокруг умирающего царя. Там не было ничего из того, что нужно было вспоминать. Это право он оставил другим. Пусть другие предаются печали по тому, чьей смерти они в действительности давно желали. Пусть они делят его наследство. Сыну Лага всегда нужен был сам Александр, и только он - прекрасный и счастливый, не искаженный нечистым духом.
Приближенные царя стояли у ложа умирающего и ждали, когда он назначит себе преемника. Но он молчал, ибо не мог уже говорить. Глаза его были пусты, лицо обрюзгло и почернело. Птолемей запомнил стоящих подле царского ложа Антигона, Евмена, Лисимаха, Пифона, Пердикку, Мелеагра, жен царя - Роксану, бывшую тогда на сносях, и Статиру с ее сыном Гераклом, а также Арридея и Клеопатру - брата и сестру Александра. Все они смотрели на уходящего алчными глазами. Александра била крупная дрожь, со лба на дорогие ткани стекали крупные капли пота. В какой-то миг он резко дернулся, глаза его закатились, и голова упала на подушки. Выпавший из руки перстень с царской печатью ловко поймал Пердикка. Антигон издал клич, который означал одновременно и скорбь по ушедшему другу, и радость по поводу начала дележа его царства. И в этот миг…
Бам! О боги! До конца жизни Птолемей потом ругал себя. Как можно было забыть о самом главном! Будто солнечный луч ярко блеснул ему прямо в глаза, ослепив его. Сын Лага ощутил тогда сильный удар по темени, от которого у него потемнело в глазах и голова закружилась так, что он завалился куда-то вбок. Это был Он, царь Азии, нечистый дух, прозванный персами Ариманом! Он был свободен и искал себе новую жертву! Последнее, что успел Птолемей до того, как сознание покинуло его, - это выхватить из-за пояса кинжал и с силой ударить им по мечу, дабы утолщить ту цепь, на которой они все оказались подвешены в этот миг. Раздался звон железа о железо - тот самый, который он уже слышал однажды в предгорьях Эльбурза. Из застившего глаза тумана услышал сын Лага как будто свой голос, но вместе с тем это был голос зла: «Я должен стать преемником! Я!»
Помешательство продолжалось всего один миг. Когда Птолемей пришел в себя от истошного женского визга, то осознал, что сидит на полу подле царского ложа, на котором возлежит мертвое тело Александра, и бешено стучит кинжалом о меч. Жутко отдается под древними сводами дворца скрежет железа. Подле Птолемея вповалку лежат Антипатр и Пердикка, сжимающий в руке перстень с печатью, чуть поодаль - все остальные. Глаза их совсем безумны. С ковра пытается встать Роксана, лицо ее сведено страшной судорогой, потому и кажется оно особенно уродливым. Все было напрасно! Ариман вышел на свободу и обрел себе новое вместилище. Все, кто оказались в миг смерти Александра подле него, задеты были духом нечистым, и Птолемей не знал даже, к чему это могло привести. Он не был кузнецом, он не умел стучать железом о железо.
Слуги, наложницы и рабы Александра, казначеи, сатрапы и «яблоконосцы» - все стояли в отдалении, потому и устремились к царскому ложу уже после того, как все было кончено. Странный обморок приближенных к царю объяснили сильной скорбью, вызванной смертью Александра, и страшной жарой, которая стояла тем летом. Никому и в голову не могло прийти, что теперь вместо одного царя Азии их станет более дюжины.
Последующие дни Птолемей чувствовал себя скверно. Все и впрямь походило на солнечный удар, но памяти, подобно Александру когда-то, он не терял. Жена обтирала его уксусом и молила богов о здоровье мужа. Может, и отмолила. А может, железо помогло. Птолемею сие было неведомо, но он чуял, что нечистый дух Аримана задел его. И догадывался, что должно последовать за этим. Но главного, как оказалось, он еще не знал.
Основной удар духа пришелся по тем, кто стоял подле Птолемея у ложа умирающего царя. Антигон, Евмен, Лисимах, Пердикка, Пифон, Селевк… Дети и женщины Александра… Едва придя в себя, все они заварили такую кашу, по сравнению с которой дрязги у трона царицы Олимпиады показались детскими шалостями. Только теперь Птолемею стало понятно, от чего их всех спасал Александр, от чего сохранял, жертвуя собой. Плохо, когда Ариман обуревает одного человека. Но гораздо хуже, когда он вселяется сразу в нескольких. Тут остается только бежать подальше без оглядки.
Убийства и предательства, эти извечные спутники власти, начались сперва во дворце и распространились впоследствии на все Александрово царство. Власть захватил Пердикка, правивший якобы от имени неродившегося сына Александра от Роксаны. Он склонил на свою сторону Селевка, сделав того командующим гетайрами. Однако правителем себя объявил и Мелеагр, тащивший в цари Арридея, Александрова братца. Очень скоро Мелеагр устроил заговор, потерпевший, однако, неудачу, и был убит Пердиккой. Другие военачальники Александра и сатрапы тоже стали требовать своей доли в наследстве. На Пердикку стало больно смотреть. Лицо его потемнело, стало одутловатым, а глаза налились кровью. Даже голос изменился. Птолемею это было знакомо слишком хорошо. Нечистый дух сказался в Пердикке сильнее, нежели в других.
Царство трещало по швам. И тогда решено было поделить его между сильными. Каждому из царских друзей и приближенных досталась какая-либо область, и с тех пор стали они называться не просто «друзьями царя», а диадохами. И каждый диадох получил свой кусок земли и власти. Птолемею достался Египет - одна из самых дальних сатрапий. Пердикка отправлял подальше тех, кого более других опасался у трона. Леоннат получил Геллеспонтскую, а Антигон - Великую Фригию, Неарх получил Памфилию и Ликию, Евмен - Пафлагонию и Каппадокию, Антипатр и Кратер - Грецию и Македонию, Лисимах - Понт и Фракию, Пифон - Мидию. Впрочем, списков раздела Александрова царства ходило много, все они отличались друг от друга, и никто не ведал, какой из них истинный, и даже много лет спустя на них ссылались потомки диадохов, пытаясь обосновать свои права на то, на что никаких прав они не имели. Как только диадохи выехали в свои новые владения, начались их нескончаемые войны, длившиеся потом почти полвека. У Азии не может быть двух царей - это тоже были слова шахиншаха.
Женщины стали рабынями нечистого духа подобно тому, как мужи стали его рабами. Роксана начала свой путь к царской диадеме с крови: при помощи подложного письма заманила она к себе Статиру и Парисатиду, собственноручно прирезала их, как овец, и бросила трупы в колодец. Пердикка же заручился поддержкой войска и сатрапов и дал понять диадохам, что им не место отныне в сердце Александрова царства. Воспользовавшись смутой в верхах, отложились с таким трудом завоеванные индийские сатрапии, Согдиана и Бактрия, а потом и подстрекаемые Антипатром греческие города Троады.
Началась братоубийственная война. В борьбе за наследство Александра погибла вся его семья и все его преемники. Ариман не любит раздваиваться. Он всегда будет искать случай снова стать единым. А это означало, что каждый из осененных нечистым духом всегда будет желать смерти остальным - вот почему Птолемей с тех пор ни разу не встречался ни с одним из тех, кто видел смерть царя воочию, а также из тех, кто убил их либо присутствовал при их смерти, ибо все они становились больными, не понимая того. Со временем находить и угадывать их становилось все сложнее…
Пошедший было войной на Птолемея Пердикка после неудачной переправы через Нил близ Мемфиса, когда погибло две тысячи его воинов, убит был своими приближенными, среди которых первым был Селевк, начальник его щитоносцев. Внимал Птолемей донесениям из лагеря Пердикки, ибо убивший того был теперь и его врагом. Властителем Вавилонии после Пердикки провозглашен был Селевк, посему в том, что именно он стал вместилищем духа нечистого, сомневаться не приходилось.
Антигон казнил Евмена и Пифона. Внезапно и странно погиб Леоннат - Птолемей уже затруднялся сказать, от чьей руки. Скорее всего от руки Антипатра, ибо тот находился подле него в смертный час. Но совсем скоро в далекой Македонии умер и сам Антипатр - как поговаривали, от руки своего сына Кассандра. И уже на родине сына бога разгорелась кровавая междоусобица. Дух царя Азии гнал вперед своих рабов. Кассандр захватил крепость Пидну, где прятались мать Александра Олимпиада, Роксана и ее сын, наследник великого царя. Убиты были все, а Кассандр после этого стал царем Македонии.
Птолемею ведомо было, что случится далее. По приказу Кассандра удавили еще одного сына Александра, Геракла. Кассандр же вместе с Лисимахом в битве при Ипсе убил Антигона. Впрочем, Лисимах прожил после этого недолго и был убит своим союзником Селевком… Круг замыкался. Однажды Птолемей обнаружил, что он единственный остался в живых из тех, кто стоял в тот роковой день подле ложа умирающего Александра. Но это знание не принесло ему радости, ибо нечистый дух злобствовал теперь под иными личинами.
Кассандр, правитель Македонии, слал ему богатые дары и в каждом послании просил о встрече - во всколыхнувших земли Европы и Азии схватках они стали союзниками, но Птолемей ни на миг не забывал о духе нечистом, потому и сторонился Кассандра, всякий раз отказывая ему в том, о чем тот так просил. Селевк же, правитель Вавилонии, что ни год, то собирался войной на Египет, и не его вина была в том, что он не дошел до границ египетских. И ведомо было Птолемею, что нужна Селевку не только богатая страна сия, но более всего - голова царя ее, Птолемея.
Сын Лага теперь уже и не знал доподлинно, кого еще ему надлежит сторониться, ибо сколько их было, этих новых правителей, обуреваемых духом нечистым? Этих детей, убивших отцов ядом или кинжалом? Этих военачальников, направивших диадохам в спины отравленные стрелы? Все правители Европы и Азии отныне стали для Птолемея на одно лицо, ибо все до единого попали они под власть Аримана. Но не только они. Прибывшего в Александрию пред очи царя Египта посланника Селевка Птолемею захотелось убить немедленно, едва он узрел сего посланника. Так сильно было это чувство и так беспричинно, что задумался царь. И постиг он, что пред ним человек, тоже обуреваемый духом Аримана, и часть этого духа, заключенная в Птолемее, понуждает его к убийству.
С тех пор сторонился царь не токмо других властителей мира и посланников их, но и вообще людей. Оттого и прослыл царь Египта отшельником. Вспоминал он слова Александра, сказанные им в ту ночь на склонах Бермия, и мнилось ему, что уже тогда обуреваем был тот духом, ибо зачем еще было ему преследовать Дария? Уже тогда обитала частичка духа невидимо в сыне бога подобно тому, как в свежем яблоке сокрыт уже зародыш будущей его гнили, незаметный до поры. Вспомнил царь Египта, как склонился Александр над телом умирающего Филиппа, отца своего…
Александр…
Тело его не успело еще остыть, как все, забыв о том, кто создал невиданное прежде царство, вступили в нескончаемую распрю. Когда Птолемей пришел в себя, он вспомнил, что тело до сих пор не погребено. В ужасе от проделок треклятого Аримана поспешил он в дальние покои дворца, где лежало тело - на простой лежанке, где спали по обыкновению прислужники, без пышного убранства, полагающегося Царю царей, не умащенное маслами, будто было оно вместилищем духа простого смертного, а не сына бога.
Со смерти его прошло уже семь дней. В Вавилоне в это время года стоит такая удушающая жара, что царь Египта ожидал узреть на месте своего божества смердящие останки с шевелящимися на них червями. Но отдернув полог, он узрел Александра, как будто тот был жив, но только прилег отдохнуть после трапезы. Тело его не тронул тлен, оно было свежим и юным, как когда-то. Исчезли опухлость, чернота и так портившие его бурдюки под глазами. Он стал опять молодым и прекрасным, золотые кудри его рассыпались по лежанке. В лице его и во всей позе ощущался такой покой и такое умиротворение, что слезы невольно навернулись на глаза Птолемея.
Сын бога покинул мир. Он исполнил свою миссию и обрел успокоение - а была эта миссия не проще, чем миссия царя Леонида, ибо видел тот врага своего, царя Азии, в то время носившего личину Ксеркса, в лицо. И в тот самый миг началась миссия будущего царя Египта. Ариман все еще терзал его, но память о клятве, данной много лет назад, придавала сил. Александр был отныне избавлен от бремени, тяжелее которого нет на свете. Оно не могло быть наложено людьми, это все были боги, завистливые боги. Про их проделки не врали старые легенды, ибо и в самом деле убивали они титанов и смертных героев в страхе пред силою их духа. Хирон и Геракл, Ахилл и Тесей… Все они пали жертвой ревнивых богов.
Пока друзья Птолемея, обуреваемые злом, делили мир, он испросил себе Египет и тело своего царя. Ему не отказали - ни то, ни другое новых властителей мира не заботило. Птолемей же приказал забальзамировать тело по всем правилам и перевез его сперва в Мемфис, а потом, уже спустя много лет, - в роскошную гробницу, которую по приказу его возвели посреди Александрии. Саркофаг был выточен из цельного куска горного хрусталя, оправленного в золото и серебро и инкрустированного самыми дорогими каменьями, какие только можно было найти в подлунном мире. Александра Великого по желанию царя почитали теперь наравне с Сераписом и двенадцатью богами. Каждый год в его честь проводили игры, которым позавидовали бы Афины.
Птолемей часто приходил к своему царю и брату. Он старел, смерть уже спешила к нему, и это тревожило царя. У него было два сына-наследника. Если он умрет в их присутствии, случится то, чего нельзя допустить, - для этого он слишком любил своих детей. Если же смертный миг настигнет его вдали от родных, рядом с чужими людьми, то дух царя Азии вселится в них и те непременно пойдут войной на сыновей царя, чего Птолемей тоже допустить не мог. Посему и терзали его невеселые думы. А время смерти меж тем неумолимо приближалось…
Однажды царь Египта заснул в усыпальнице, и ему привиделся Александр, говоривший ему: «Брат! Ариманы не уйдут из этого мира. Но на каждого из них найдется свой Александр и свой Птолемей. И неизвестно еще, кто одержит победу. Они будут приходить и уходить. Мы - тоже. Эта битва будет длиться вечно, и тебе выпало участвовать в ней. Гордись этим, как ты гордился Гавгамелами и Иссой. Я верю, ты найдешь средство одолеть нечистого. А я… Я еще вернусь, обещаю. Мои обещания хоть чего-нибудь стоят?» И тогда постиг Птолемей, что пусть и не без помощи его, Птолемея, Александр все-таки остался непобежденным. Дух нечистый бродил по свету, продолжая темное бытие свое в сердцах людских. Но и дух Александра теперь рано или поздно придет в мир в не известном никому обличье, дабы сразиться с тьмой и одолеть ее. Жаль, не увидеть этого царю Египта.
И тогда голова его снова склоняется на грудь, а писцы снова слышат его шепот: «Неарх… Пердикка… Пифон… Селевк… Гефестион… Александр…» Шуршат перья о папирус:
«Возлюбленные дети мои!
Боги уже зовут меня, и я, Птолемей Сотер, царь Египта, готовлюсь предстать пред ними в темных безднах Аида. Я поведал вам об Александре, великом воине и мудром царе, властителе мира и сыне бога, одолевшем огонь, воду, воздух и землю. И даже смерть. Поведал всю правду о его жизни и бессмертии и о духе царя Азии, которого персидские жрецы называют Ариманом, а иные - Амирани, о его противоборстве с Александром и победе последнего».
Александр, Искандер, Зуль-Карнайн…
Македонские воины не по зубам смерти. Все ветры Посейдона не помешают путям их пересечься снова, на перекрестке миров, в преддверии новой битвы - самой великой и страшной изо всех, в которой боги и титаны вновь будут сражаться бок о бок с людьми. А пока - ждите назначенных сроков и стучите железом о железо, ибо нет для мужей македонских звука более ласкающего их слух, нежели меч, ударяющий о меч…
Сворачивают писцы папирусы свои, написав на них последние слова:
«С дозволения богов записано в Александрии со слов Птолемея, царя Верхнего и Нижнего Египта, правителя Мемфиса и Александрии».
Птолемей правил долго. Ему удалось сохранить мир и согласие во всем Верхнем и Нижнем Египте и избегнуть тех бедствий, кои обрушились вскоре на империю Александра. Обошли его народ стороной и разрушительные войны диадохов. Потому и нарекли его Сотер, что значит - Спаситель, хотя никому не ведомо было доподлинно, кого и от чего он спас. Одни считали, что первыми Сотером его прозвали жители Родоса, когда он спас их от Антигона, другие называли его так за то, что когда-то спас он царя Александра в Индии. Диодор же полагал, что Сотером царя Египта прозвали за то, что он спас египтян от жестокого наместника Клеомена, назначенного еще Александром.
Когда же пришло время смерти, царь Египта сделал соправителем младшего своего сына, а сам ушел от мира, оставив царство новому Птолемею. Рыбаки видели, как целыми днями он, облаченный в простой хитон, сидел на берегу моря и слушал прибой, смотря на север, будто тщился увидеть там свою Македонию. А непогоду царь проводил в кузне, где и спал ночами на простой лежанке, а когда не спал - наблюдал за тем, как молоты бьют по наковальне. Любил он слышать звон железа о железо, почитая звук этот превыше гимнов. Говорят, что так он и умер. Не побежденный нечистым духом.
Вместо послесловия
Балканы: край победившего мифа
Речь у нас пойдет главным образом о балканских мифах. Но и не только о них.
1. Сказка ложь, да в ней намек…
Все еще веря, что их земля там, где покоится прах их предков и где разбросаны их исторические памятники, они продолжают сражаться в давно проигранных битвах… Они исповедуют… приверженность таким идеям, как индивидуальная жертва, коллективное имущество, абсолютная истина и Господня справедливость, которые в цивилизованном мире давно релятивизированы и развенчаны. Не ощущая глобальных потоков, эти создания обречены на единственный доступный им способ существования - исторический мистицизм, иррациональность, коллективизм и насилие… Слободан Наумович, «Балканские мясники»: мифы и заблуждения о распаде Югославии»
Некий мыслитель заметил однажды, что сербы - это единственный народ, для которого национальную стратегию заменяют мифы и который свои самые большие поражения чтит как победы. Неудивительно, что на этой плодородной, щедро удобренной мистицизмом почве произрастают плоды столь богатые, что уже много поколений фантастов и мистиков всех мастей пожинают на Балканах богатый урожай, конца и края которому покамест не видно. К сожалению, в России балканские мифологические изыски воспринимаются почти как тропическая экзотика, даром что русские и многие балканские народы (сербы, черногорцы, хорваты и др.) относятся к единой славянской семье. Но если взять какой-нибудь балканский миф и хорошенько его «потереть» - то окажется, что он весьма похож на привычные нам «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». А песни о царе Душане Сильном и его юнаках окажутся очень созвучны былинам киевского цикла о князе Владимире Красное Солнышко и богатырях.
Но если бы дело ограничивалось только привычным мифом, то это был бы просто еще один миф, в чем-то похожий на наш исконно-посконный, в чем-то - отличающийся от него темпераментом, напряженностью и оголенностью нерва, не более того. Основная «засада», подстерегающая ценителя балканской мистики, заключается в том, что Балканы - это не только край победившего мифа. Это еще и место начала мировых войн. Именно из Сербии (по крайней мере так считают не только сами сербы, но и их политические оппоненты) тянутся корни обеих мировых войн. И не исключено, что третьей тоже, ибо прецедент Косово - это не только спорная и в высшей степени сомнительная геополитическая реальность, но и многовековые огнеопасные мифологические наслоения, к которым приделан зажженный фитиль современных синтетических мифозаменителей, и все это - на пороховом складе Европы.
Поводом к Первой мировой войне стали выстрелы сербского националиста из организации «Млада Босна» Гаврилы Принципа, убившего в Сараево наследного австрийского эрцгерцога Фердинанда. Как выразился по этому поводу бравый солдат Швейк: «Убили Фердинанда-то нашего!» Гаврила пытался повторить (и в чем-то это ему даже удалось) подвиг другого сербского героя Милоша Обилича. Тот убил турецкого султана Мурада на Косовом поле, пронзив того кинжалом, как говорят сербы, мечтательно прикрывая при этом глаза: «От живота до шеи». Показательно, что участники обеих, без сомнения, «темных» историй умерли в самом скором времени, причем далеко не своей смертью. Неспроста! - воскликните вы и будете правы. На Балканах ничего не бывает «спроста». Здесь до сих пор миф заменяет официальную историю, а по улицам гуляют настоящие ведьмы, которых местные жители рекомендуют обходить стороной.
Мистики в «мягком подбрюшье Европы» (именно так обозвал Балканы Уинстон Черчилль, а он редко ошибался) хватит, чтобы высаживать сюда десанты писателей и режиссеров, охочих до фантастических и фантасмагорических сюжетов на любой вкус, и никто из них не уйдет обиженным. Вот только мистика эта, по аналогии со знаменитым балканским юмором, довольно-таки «черная», можно сказать - кровавая. Мифы здесь слишком сильно переплетаются с реальностью, а порой и меняются местами, причем настолько основательно, что перестаешь уже различать, где суровая реальность, а где - еще более суровая сказка. И уже не знаешь, что страшнее: страшилки про балканских вампиров «со стажем» или новостные сводки эпохи югославских войн о проделках их современных коллег по цеху. Где уж тут простым читателям, далеким от политики, разобраться в этих хитросплетениях!
Если набрать в любом поисковике словосочетания «балканские мифы», «балканская мифология» и тому подобное, то полученная информация, мягко говоря, удивит непосвященного искателя. Только две-три ссылки будут касаться собственно балканского фольклора - Косова поля, Вука Огнезмия и других балканских редкостей. Основная масса ссылок выведет на мифы совсем иного рода - по крайней мере так покажется на первый взгляд. Заголовки типа «косовский миф», «западный миф о Сребренице», «мифы НАТО о кровожадных сербах», «миф о сербском фашизме» сразу дадут читателю понять, что речь идет далеко не о «старорежимных» вампирах и красавицах-вилах.
Если же «пробежаться» по открывшимся ссылкам, то выяснится, что «цветет махровым цветом» не только балканский миф, но и антимиф - это когда не в меру западно-ориентированные граждане начинают рьяно и не всегда добросовестно бороться с «мифами о балканских холокостах», обвиняя их носителей в том, что они, дескать, занимаются мифотворчеством исключительно с целью оправдать экспансионистские цели руководства балканских государств.
Балканский антимиф простер свою «когтистую лапу» и в кинематограф. В основе многих голливудских фильмов лежат негативные политические стереотипы сербов и Балкан в целом. Апеллируя к архаическим пластам массового сознания, создатели такого сорта кинопродукции переносят созданный ими с определенными целями антимиф из области рационального в сферу коллективного бессознательного. А от такого переноса до переброски военной техники, как оказалось, всего один шаг.
Ну и как на таком фоне говорить, что балканский миф умер? Он и сейчас живее всех живых! И до того сроднился с реальностью, что сам Гаагский трибунал не разберет, где тут «агнцы», а где - «козлища». И не захочет разбирать, между прочим, самим этим фактом творя новую мифологию, в которой упыри в который раз меняются местами с героями, а герои - с упырями. На Балканах так было во все эпохи, и нынешняя не стала исключением.
2. Косово поле, кто тебя усеял мертвыми костями?
Надо ударить дубинкой по танку. Неважно, что танк потом тебя раздавит. Зато народ будет слагать песни о герое. Сербская поговорка
Пожалуй, главный сербский миф - это битва на Косовом поле. Видовдан. 15 июня 1389 года. Самый черный и самый великий день сербов. Для балканской культуры этот героический эпос имеет такое же значение, как легенды о короле Артуре, о рыцарях «круглого стола» и о Беовульфе вместе взятые - для культуры английской. Нет, сама-то битва как раз не миф, она вполне реальна и произошла на самом деле. И даже не одна - из-за гористой местности на Балканах не так-то много мест, удобных для противостояния крупных армий, поэтому Косово поле (в переводе с сербского - «поле черных дроздов») в этом плане можно сравнить с футбольным, кровавые матчи тут случаются с завидной регулярностью[236 - На Косовом поле не раз происходили крупные сражения: в 1073 году сербы победили греков и их союзников болгар; в 1170 году сербский жупан Стефан Неманя отстоял свою власть от братьев и греков; в 1389 году под ударом турок пала сербская государственность; в 1403 году деспот Стефан Лазаревич разбил султана Мусу; в 1448 году венгерский правитель Янош Хуньяди потерпел поражение от турок; в 1689 году австрийский полководец Пикколомини
побежден турками, а в 1831 году султан Махмуд разбил боснийцев.]. Но только одной из битв суждено было стать главной, предопределившей весь ход балканской, а следом - и мировой истории и культуры на шесть веков вперед.
Тогда, в конце XIV века, разрозненные сербские королевства не могли оказать серьезного сопротивления вторгшейся турецкой армии. Несмотря на это, сербский царь Лазарь (точнее - князь Лазарь Хребельянович), собрав под свои знамена все наличные силы, принял неравный бой. Сербы стояли насмерть, но их было гораздо меньше турок. А тут еще и так некстати случившееся пленение самого царя (по преданию, захромал его конь) и предательство одного из крупных сербских военачальников и по совместительству царского зятя Вука Бранковича, уведшего свое войско с поля брани. В результате сербы потерпели жестокое поражение, после чего страна попала под без малого пятисотлетнее османское иго.
И тут начинается самое интересное. Сербы считают, что победили в Косовской битве именно они. И виной тому даже не преждевременно разосланная повсюду весть о победе войска царя Лазаря, внесшая впоследствии немало путаницы в историю. Победа была моральной, так сказать. Сербы вышли на бой с явно превосходящим их противником и не ударили в грязь лицом, поэтому значение такого поражения для последующих поколений превысило значение гипотетической победы. Заветное слово «Видовдан» всегда на устах у любого серба. Блестящий пример того, как национальный миф можно с успехом взрастить даже из военно-политического краха!
Главным героем сербской национальной мифологии со времен Косова поля стал Милош Обилич. Поступок Милоша во время сражения довольно нетривиален: он сдался туркам в плен, грубо говоря - дезертировал, а когда его подвели к Мураду для присяги, вместо того, чтобы лобызать его туфлю, выхватил спрятанный кинжал и убил султана. Впрочем, на боеспособности турок это не сказалось, как и скорая загадочная кончина его старшего сына и наследника Якуба. Командование турецкой армией принял на себя младший сын султана Баязид, впоследствии - султан Баязид Молниеносный, гроза врагов Османской империи, тоже человек страшной и поразительной судьбы (по некоторым данным, он-то и удавил своего брата Якуба). Обилича в скором времени казнили, как и взятого в плен царя Лазаря, и множество других сербов. Вот и вся история. Сюжет был экранизирован югославами в конце 80-х. Фильм под названием «Бой на Косовом поле» («Boj na Kosovu», Югославия, 1989) рекомендуется к просмотру как эталон балканского героического киноэпоса.
Казалось бы - ну и что тут героического? Продули битву, так сказать, по собственной инициативе. Однако сербы ценят подвиг на Косовом поле даже выше, чем победу, за что и канонизировали обоих героев - царя Лазаря и Милоша Обилича. И, надо сказать, у них есть на то свой резон. Одержи сербы победу - ну и была бы у них еще одна победа, память о которой, как показывает практика, недолговечна. А вот поражение… Как говорится, на ошибках учатся. На этом поражении, как на дрожжах, через церковный культ и выросла вся сербская культурная доминанта. Так что в чем-то создатели мифа о Косовом поле, пожалуй, были правы.
Почему мифа? Да потому, что события Косовской битвы легендарны и архетипичны. Сосуществует с десяток подчас несовместимых друг с другом вариантов событий того рокового дня 1389 года, причем все они верны, то есть неопровержимы. Потому что исторические данные не позволяют нам сказать о Милоше Обиличе ничего определенного. Потому что впоследствии выяснилось: Вук Бранкович, чье имя стало нарицательным обозначением предателя, как это произошло в свое время с Иудой, вовсе не предавал царя Лазаря, а напротив, много сделал для успеха сражения. Впоследствии он так же упорно сражался с турками, за что и был убит ими. В романе «Одна ночь в Вальхалле» Миливое Йовановича Вук попадает на небо и участвует в пиру, который происходит не где-нибудь, а в самой Валгалле, причем приглашены на него исключительно герои всех времен и народов.
Легендарное, Небесное Косово оказалось сильнее Косова исторического. Косовский миф и по сей день занимает центральное место то ли в сербской исторической мифологии, то ли в мифологической истории, что для тамошних реалий примерно одно и то же, и позиций своих сдавать покамест не собирается. Идея Небесного Косово, древнего сербского царства благоденствия и справедливости, по злому року павшего от превосходящего противника, близка библейской идее об избранном народе, «что грешит и бывает благословен, возвышается и падает, что прошел через тяжкое вавилонское пленение с надеждой и затем - триумфом»[237 - Цит. по: Белов М.В. Косовская легенда: от церковного культа до национального мифа.]. Таким образом, если одна сторона косовской легенды представлена эпосом, то вторая - безусловно, библейской мифологией. Отсюда и возник культ Лазаря - царя-мученика, сделавшего выбор в пользу Царствия Небесного и не пошедшего ни на какие компромиссы с нехристями.
Среди сербов и поныне есть поверье, что до тех пор, пока они не отыщут припрятанную где-то турками голову царя Лазаря, не быть миру на Балканах[238 - Нетленные мощи святого царя в настоящее время хранятся в монастыре Раваница на территории Сербии.]. Вариации гипотетического обретения этой реликвии также стали сюжетом преданий. В одном из них речь идет о торговцах, которые разъезжали по Сербии по каким-то своим торговым делам и остановились как-то ночью на привал в пустынном месте. Они отправились за водой к отыскавшемуся неподалеку заброшенному колодцу, но из ведра с водой на них вдруг уставилась… человеческая голова, которая к тому же еще была еще и в короне и вся светилась. Торговцы, понятное дело, опешили и уронили ведро. И тут увидели, что к ним идет нечто, похожее на тело в развевающихся одеждах, но… без головы. Тело подошло к ним, взяло в руки голову и так же безмолвно удалилось. Когда торговцы пришли в себя, им открылось, что нашли они не что-нибудь, а голову Лазаря, причем приходил к ним за ней сам царь. Выдается эта история, как водится, за быль, реально случившийся эпизод из жизни, в чем
мы, естественно, ничуть не сомневаемся.
Параллельно сосуществует несколько различных вариантов легенды, в результате чего появился на свет, живет и развивается мозаичный свод преданий о Косовской битве. Подобно лоскутному одеялу он соткан из разных мистических элементов и символов, генеалогически восходящих то к индоевропейской древности, то к христианской традиции, а то и привнесенных разными авторами. Одним из первых произведений, где народная эпика была использована в целях национальной консолидации, стала написанная в самом начале XIX века народным стихом поэма Гавршила Ковачевича «Сражение страшно и грозно между серблима и турцыма на полю Косову, под князом Лазаром, случившесе у 1389-м лету юния 15 дана»[239 - Поэма вышла в 1805 г. До 1879 г. она выдержала 10 изданий.]. Она оказалась самым популярным изложением легендарных событий на Косовом поле.
Именно отсюда пошло отождествление пира накануне битвы с тайной вечерей Нового Завета. В начале ее князь Лазарь разочаровывается в Милоше Обиличе как в змиевиче, публично сообщая об этом всем присутствующим сербским и союзным военачальникам. Это явный языческий мотив - чуть ниже мы узнаем, кто такие змиевичи и с чем их едят, пока же для нас важно, что это название несет в себе отрицательную коннотацию. Лазарь отождествляет себя ни много ни мало с Иисусом. В полном согласии с евангельским сценарием, он подает Милошу чашу с вином, предлагая выпить за него тому, кто «…меня предать замыслил, как Иуда Спасителя своего». Однако Лазарь, хотя и причислен к лику святых, был на тот момент пока еще обычным человеком, а потому вполне мог и ошибаться. В отношении Милоша он явно допустил промах: не исключено, что Милош действительно был тем самым пресловутым змиевичем, но своего царя он никоим образом не предавал и даже напротив - стремился переломить ход сражения в пользу сербов ценой своей жизни.
Милош Обилич также заслужил посмертной канонизации. Правда, до сих пор доподлинно неизвестно, кем он был: по одной из версий это влиятельный сербский князь, зять царя Лазаря, накануне битвы поклявшийся убить султана, по другой - простой человек, пастух, чуть ли не случайно проходивший мимо и заинтересовавшийся ходом сражения. В образе Милоша евангельский сюжет гармонично соседствует со вполне языческими отсылками к сверхъестественным способностям Милоша-змиевича. Такая мистическая эклектика не только не порождает смыслового конфликта, но, напротив, помогает мифу жить и развиваться дальше. Косовская легенда вбирает в себя даже непримиримые мифологические и идеологические конструкции, отчего сила ее воздействия только возрастает.
Впоследствии тематика Косова поля стала предметом приложения сил множества авторов. В 1828 г. вышла героическая драма «Милош Обилич» Йована Стерия Поповича. Наряду с «историческими», т. е. легендарными персонажами здесь действуют три аветины (вилы, русалки) и их царица. Однако при всех фантастических допущениях основное содержание драмы составляют отнюдь не чудеса. Главная задача произведения - проповедь патриотизма. Поэтому после короткого пролога с участием аветин на лоне природы следует серьезный диалог на тему, как следует любить Отечество. Во сне Милошу Обиличу в роли «тени отца Гамлета» является царь Душан Сильный, последний из легитимных и успешных правителей Сербии, к тому моменту давно почивший в бозе, который вопрошает: «Где, Милош, твоя клятва, которой ты уверял, что будешь Отечеству верен?» После этих слов царь Душан превращается в кровавую реку, из какового намека высших сил уже точно можно заключить, что мира и покоя на Балканах не будет еще очень и очень долго. Недавнее обострение косовского кризиса и бомбардировки НАТО вновь воскресили главный сербский миф, причем не только в самой
Сербии.
Литература о Косовом поле обширна, причем не только ее сербский сегмент. Примечательно, что на Западе в последнее время стала популярна антимифологическая версия тех событий, т. н. «серый миф». Ее смысл в том, что не было никакого Небесного Косово и героического сражения сербов с турками, все это сербская идеологическая диверсия эпохи царицы (точнее - деспотиссы) Милицы - супруги царя Лазаря, правившей страной после поражения на Косовом поле. Дескать, сражались с турками на Косовом поле на самом деле албанцы, предки нынешних косовар, и вот наконец-то пришла пора вернуть им их исконные земли, при этом Милош Обилич описывается как албанский национальный герой. «Серый миф», как, впрочем, и сам миф, живет своей жизнью, но об этом мы поговорим отдельно.
В косовском мифе много действующих лиц, и это не только царь Лазарь и Милош Обилич. Это и уже упомянутый Вук Бранкович. Тень несостоявшегося предательства пала на него самого и на все его семейство, поэтому в балканском мифологическом пространстве все Бранковичи - персонажи, как правило, отрицательные. А между тем и сам Вук, и сын его, будущий сербский деспот Георгий Бранкович, и их потомки - самые настоящие герои и мученики: одни всю жизнь воевали с турками, не вылезая из седла до 80 лет, другие были этими турками ослеплены и умерщвлены.
Досталось от мифа даже женской половине дома Бранковичей. «Проклета Ерина» - проклятая Ирина, супруга деспота Георгия, родом из византийской династии Кантакузенов, изображена в народных преданиях искушенной ведьмой, виновной в гибели многих сербов во время строительства крепости Смедерево - и поныне самой большой крепости в Европе. Тела умерших, как и положено, замуровывали в стены - до сих пор в Смедерево есть т. н. башня Ерины. На самом деле тут сработал скорее синдром Марии-Антуанетты: куда проще свалить все просчеты, да и просто неудачно сложившиеся обстоятельства на чужую принцессу, на иностранку, плохо гармонирующую с родными ландшафтами, да еще и говорящую на другом языке, чем признаться самим себе в собственных ошибках. Деспотиссе Ирине просто не повезло со временем, в котором выпало ей жить. Закат сербской и византийской государственности и захват последней столицы независимой Сербии, а заодно и Константинополя турками не располагал к романтическим балладам трубадуров при луне. После печальных событий середины XV века Сербия на несколько столетий стала смедеревским санджаком -
административно-территориальной единицей Османской империи. Сегодня о проклятой Ирине напоминают только страшные сказки да названия придорожных ресторанов в центральной Сербии.
А вот царица Милица - это пример поистине героической женщины, тоже впоследствии канонизированной. После Косовской битвы и гибели мужа она правила разоренной страной, умудрилась подписать более-менее выгодный мир с турками, предусматривавший некоторую независимость Сербского государства (хотя отныне она юридически также звалась деспотиссой, правительницей вассального образования, а не царицей), как могла залечивала страшные раны своего народа, писала литературные произведения и воспитывала сына и единственного наследника царя Лазаря - будущего деспота Стефана Лазаревича, чье правление потом назовут Балканским Ренессансом.
Но не только своей культурной миссией (Стефан унаследовал материнский литературный талант, его «Slovo ljubve» («Слово любви») известно как один из наиболее известных памятников сербской литературы Средневековья) и переносом столицы в Белград прославился деспот Стефан, но и неслыханной доблестью. Выполняя свой союзнический долг перед турками - как истинный рыцарь он понимал его очень четко и в чем-то даже буквально, - деспот вместе со своим войском выступил бок о бок со своими вчерашними врагами-турками под предводительством все того же злосчастного султана Баязида против куда более страшной угрозы с Востока - против Тамерлана. Вот уж кто сметал все на своем пути, не разбирая, кто перед ним: женщины, дети или старики. И складывание пирамид из человеческих черепов - тоже на совести Железного Хромца (так прозвали эмира Тимура). В страшной битве при Анкаре, когда Тамерлан наголову разбил турок, сербский отряд деспота Стефана был единственным подразделением, не отступившим с поля брани и выполнившим свои боевые задачи, а заодно и спасшим сына и наследника султана от лютой смерти. Как будто в награду за
то годы правления Стефана Лазаревича оказались относительно благополучными для тех неспокойных времен - этому сюжету посвящен известный роман «Стефан, государь сербский» Славомира Настасиевича.
Тамерлан же опустошил османские земли. Перед битвой при Анкаре на поле брани произошла историческая встреча Железного Хромца и султана Баязида. На черном знамени Тамерлана расправил крылья золотой дракон, попирающий когтистыми лапами весь мир. На зеленом знамени Баязида красовался полумесяц. Беседа властителей мира была прелюбопытной. Баязид сказал надменно: «Какая наглость думать, что тебе принадлежит весь мир!» Тамерлан же произнес в ответ: «Еще большая наглость думать, что тебе принадлежит луна!» После победы над турками Тамерлан поймал Баязида и посадил в клетку. По преданию, он любил подолгу разговаривать со своим пленником, пока тот совсем не испустил дух в страшных мучениях. Вот вам и незавидная судьба победителя битвы на Косовом поле!
Но вернемся к косовским делам. В легенду вошли и дочери царя Лазаря: одна стала супругой Вука Бранковича, другая - Милоша Обилича, а третья - султана Баязида. Так что весь косовский миф отчасти превратился в семейную легенду династии Лазаревичей. Другое родственное семейство, также отметившееся на Косовом поле - Юговичи, - также стали героями многочисленных преданий. Прославился глава рода - Юг Богдан (кстати, отец царицы Милицы) и его девять сыновей, особенно младший - Бошко (или Божко). На Косовом поле они погибли все, одни за другим, а жене Юга Богдана, еще не знавшей об исходе битвы, вороны, по преданию, принесли руку ее мужа…
Оставили свой след на Косовом поле и юнаки, по-нашему - витязи, богатыри или рыцари, если на западный манер: Иван Косанчич, Милан Топлица, Страхиня Банович и другие, аналоги наших Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича. Легендарная история Страхини особо интересна, поскольку относится к общему для славян преданию о неверной жене. Где-то за год до Косовской битвы в отсутствие Страхини турки похитили у него из дома красавицу жену. Он, разумеется, поехал отбивать ее, но тут выяснилось, что саму жену (кстати, звали ее Елена, практически Прекрасная) такое положение дел вполне устраивает и возвращаться домой из объятий турецкого военачальника она как-то не торопится. Во время противостояния Страхини с турком неверная жена подкрадывается сзади и даже нападает на своего мужа! Удивительно, что Страхиня все-таки берет верх. Но с неверной женой сладить - это тебе не турка завалить. После победы Страхиня по местным обычаям должен наказать жену, убив ее либо ослепив, но он вдруг проявляет совсем уж неожиданный для такого случая гуманизм, чем эта история и выделилась на фоне аналогичных. Ей посвящен
фильм «Закон любви» (Banovic Strahinja, Югославия - ФРГ, 1981). Разумеется, когда дело дошло до сражения, Страхиня был в первых рядах, ибо…
Разобрать, что в косовском мифе правда, а что - вымысел, непросто. Да и нужно ли?
3. Проклятие ослепленных королей и всевидящая Симонида
Местами потрескалась
древняя фреска,
Ударам упрямых веков
поддалась,
Но смотрит все так же
внимательно-резко
Зрачками-лучами
проколотых глаз. Милан Ракич, «Симонида»
В старинном сербском монастыре Грачаница, что стоит до сих пор на территории Косово под надзором международных сил KFOR, на стене храма красуется изумительная фреска начала XIV века. На ней изображена прекрасная молодая женщина в богатых византийских одеяниях и высокой золотой короне, усыпанной жемчугом и драгоценными камнями. Но она слепа, глаза у фрески выколоты. Это королева Симонида Палеологиня, дочь византийского басилевса Андроника и супруга сербского короля Милутина[240 - Византийская принцесса Симонида стала сербской королевой на рубеже XIII и XIV веков, выйдя замуж за 54-летнего короля Милутина. Самой ей на тот момент было тогда 9, по некоторым данным - 5 лет.]. Говорят, увидевшие фреску не могут оторвать от нее взгляд, да и забыть ее потом сложно.
Когда-то давно, еще в начале XIX века, дикий арнаут (так турки называли албанцев), преисполнившись противоречивых чувств, ночью прокрался в храм и ножом испортил фреску, выколов глаза королеве. Но даже с выколотыми глазами она сияет красотой. Чего только не делали потом с этой фреской - и кололи, и жгли, причем складывается впечатление - прицельно желая уничтожить этот мистический символ Небесной Сербии. А она все равно стоит как ни в чем не бывало. Считается, что глазами своей души Симонида охраняет Сербию. Для сербов это само по себе уже исчерпывающая аргументация лозунга «Косово је србско!».
Вот как описал свою встречу со всевидящей Симонидой один из очевидцев: «Встреча с Грачаницей долго не давала мне покоя. В голове бродили какие-то мысли, вспыхивали поэтические образы. Вскоре в одну из ночей мне приснилась церковь Грачаница, прекрасная фреска Симониды, увы, «слепая». Во сне я гладил фреску, и необъяснимая теплота охватила мою душу. Потом мне показалось, что из выколотых глаз королевы кровоточат все раны Сербии, за века варварства и разрушений - раны страны, которая сквозь балканские пожары сохранила свою прелесть»[241 - Симонян Б., Сербские зарисовки. / Но мы забегаем немного вперед. Когда-то сербы управлялись не политиками-временщиками, как это принято в эпоху победившей (здравый смысл) демократии, а сакральной, назначенной править свыше династией Неманичей. В те стародавние времена принято было приписывать правителям родственные связи с римскими кесарями или другими венценосными кланами, а то и вовсе с богами. У Неманичей же родичей среди кесарей и богов отродясь не было. Да и зачем они тем, кого править поставил сам Господь?
Сакральность земной миссии династии стала подтверждением ее прав на сербский престол. Огромное значение имело развитие культа царствующей фамилии, что обеспечивало ее легитимность. Воплощением этого культа стала до сих пор красующаяся на фресках во многих старинных храмах т. н. Лоза Неманичей, их символическое семейное древо. Надо сказать, сами Неманичи такому статусу божественных миссионеров вполне соответствовали. В каждом поколении их Лоза давала великого (без тени иронии) правителя-полководца или святого, порой - сразу обоих, иногда - даже в одном лице. Нетленные мощи этих святых правителей до сих пор хранятся в сербских монастырях, что уже само по себе воспринимается как чудо.
Из Лозы Неманичей щедро произрастала и христианская мистика. Основатель династии Стефан Неманя (он же св. Симеон), его сын Ростислав, Растко (он же св. Савва, небесный покровитель Сербии), другой его сын - Стефан Первовенчанный, первый король Сербии, основатель ее государственности, сын Первовенчанного св. Стефан Урош I и его внук, св. Милутин, оба короли сербские, сын Милутина - св. Стефан Дечанский, тоже король… На Лозе Неманичей не росло гнилых и порченых ветвей. Жития этих святых правителей до сих пор являются источником вдохновения не только для писателей и историков, но и для сотен тысяч верующих.
Но силы небесные тоже не дремали. По всем законам высшей справедливости, если они кому-то что-то дают - то с этого кого-то и испрашивают по мере данного. И отвечали Неманичи перед Богом за предоставленные свыше преференции по всей строгости своего неспокойного времени. Это стало своего рода проклятием династии - власть практически ни разу не передавалась бескровно, резали друг друга ближайшие родственники, брат шел на брата, отец - на сына, а сын - на отца. Сколько бы Неманичей ни встречалось на том или ином историческом отрезке, в результате, за редким исключением, должен был остаться только один.
Средние века знают немало кровавых семейных разборок на ступенях трона. Одна французская версия этой в общем-то вечной истории - «Проклятые короли» Дрюона - чего стоит! Но Неманичи, эти «проклятые короли» балканского розлива, в данном виде спорта выбились в признанные лидеры. Правящая династия, подарившая Сербии 11 выдающихся правителей, пережила 15 внутрисемейных столкновений, которые лишь на первый взгляд казались узкоклановыми, а на самом деле охватывали государство и общество. В 9 случаях сталкивались братья, 4 раза - отец и сын, 2 раза конфликтовали племянник и дядя. Только 2 правителя начали и закончили свое правление без столкновений, но им также приходилось бороться за сохранение престола. С престола были свергнуты 6 правителей, 3 конфликта завершились смертью одного из членов правящей семьи. Сама статистика настойчиво свидетельствует о том, что проклятие Неманичей - это не только фигура речи, но и суровая балканская мистическая реальность.
Неудивительно, что столь мощная династия не устояла пред силой судьбы и во второй половине XIV в. практически самоликвидировалась без явных на то причин, оставив страну без легитимных правителей и посему - без особых перспектив. Уже упомянутый царь Лазарь не был Неманичем по крови, лишь женитьба приблизила его к небожителям - потому в представлениях современников и потомков вполне закономерно, что Косовскую битву он все-таки проиграл. С Неманичем такого не могло случиться в принципе.
Неманичи битв не проигрывали. В крупнейшем сражении докосовских времен - с вторгшимися на Балканы татаро-монгольскими ордами, к тому моменту уже опустошившими Русь, - победил король Милутин, практически уничтоживший кочевников. А еще он «правил 40 лет и построил 40 монастырей». Неудивительно, что святым ему не помешали стать ни его совершенно неканоничная женитьба четвертым или даже пятым браком на малолетней Симониде, ни кровавые конфликты с братом, сыном и племянником. Более всего на этого сербского средневекового правителя походит один из русских царей - Иван Грозный. По «случайному стечению обстоятельств» он повторил многие из жизненных вех короля Милутина - правда, в негативном плане. И ничего удивительного нет в том, что впоследствии выяснилось - и в нем течет кровь Неманичей, ослепленных королей[242 - Эта кровь передалась Ивану Грозному через его бабку Софью Палеолог, а к Палеологам она попала через сербскую княжну Елену Драгаши, жену предпоследнего византийского императора Мануила, в предках которой числится младшая ветвь Неманичей.]. А если учесть, что именно Грозный стал началом конца
сакральной для России династии Рюриковичей…
Мистика преследовала представителей династии на каждом шагу. Вот нарушил король Драгутин заповеди и поднял руку на отца и на брата. А тут вдруг понес его любимый конь и сбросил с обрыва, да так «удачно», что Драгутин едва выжил и охромел на одну ногу. По этому поводу в Дежево заседал Собор, порешивший: разгневались высшие силы на короля, недостоин он править. И отдали престол брату его Милутину.
Или другой случай. Однажды королевич Стефан якобы захотел свергнуть с престола отца своего, уже известного нам короля Милутина. Но тот оказался не лыком шит, заточил своего сына в крепость и приказал выколоть тому глаза раскаленным железным прутом. Той же ночью несчастному королевичу явился св. Николай и сказал: «Не бойся - твои глаза у меня в руках». Ослепленного Стефана заключили в монастыре Пантократора близ Константинополя, и там начали происходить чудеса. Святой явился Стефану во второй раз, принеся в руках оба его глаза, и вставил их на место. Опальный королевич вновь обрел зрение, но никому не говорил об этом и даже виду не подавал, по-прежнему нося на глазах черную повязку. И только спустя много лет, после смерти своего отца, венчанный королевским венцом Стефан снял повязку с глаз.
Что интересно, в чудо сразу же поверили без лишних расспросов, а заступничество св. Николая и прозрение ослепленного короля стало… нет, даже не народным преданием, а эпизодом официальной истории. В тот же день король Стефан начал свои чудесные исцеления, причем особенно ему удавалось лечить глазные болезни. Зато изображенному на фреске королю Милутину и его супруге королеве Симониде спустя несколько столетий по все тому же «случайному стечению обстоятельств» выколол глаза маньяк-арнаут… Вроде не обошлось в этой истории и без амуров между Стефаном и Симонидой, его мачехой, которая по возрасту годилась ему в дочери, - этому без пяти минут сюжету древнегреческой трагедии посвящена пьеса «Королевская осень» Милутина Боича. Все смешалось в доме Неманичей. Неожиданно и по невыясненным причинам прежде положенного срока умер и царь Душан Сильный - сын Стефана Дечанского, по чьему приказу тот был удавлен. В тот же год, вслед за царем Душаном, умер и его 16-летний сын и наследник…
Построенный королем Стефаном монастырь Высокие Дечаны - он и поныне сохранился на территории Косово - до сих пор является местом паломничества не только верующих, но и любителей непознанного несколько иного рода. Историки, специализирующиеся в иконописи, изучали его бесценные фрески, но никто из них не сумел объяснить, что заставило древних иконописцев поместить на стенах храма изображения странных летательных аппаратов. Некоторые даже пришли к выводу, что эти фрески - неопровержимое доказательство того, что в XIV веке человечество посетили инопланетные существа! Как бы то ни было, мистика окружает даже имя ослепленных королей и поныне.
А на Святой горе Афон, в сербском монастыре Хиландар, на месте захоронения св. Симеона (основателя династии) выросла самая известная в христианском мире виноградная лоза, причем никто ее там, по уверениям монахов, не сажал. Вот уже восемь веков она приносит удивительные ягоды, способные исцелять болезни и разрешать от бесплодия. Поэтому когда несколько лет назад разъяренная толпа косоваров, вооруженных «коктейлем Молотова», пошла на штурм одного из знаменитых косовских храмов, построенных теми самыми Неманичами (а практически все старинные памятники в Сербии возведены в годы их правления и по их непосредственным указаниям), причем вовсе не для того, чтобы сфотографироваться на его фоне, а в ответ один из солдат итальянского оцепления KFOR случайно открыл огонь, совершенно закономерно, что сей казус был расценен как чудесное спасение храма, а сама история уже вошла в новую балканскую мифологию.
4. Граф Дракула vs господарь Влад
Трусоват был Ваня бедный:
Раз он позднею порой,
Весь в поту, от страха бледный,
Чрез кладбище шел домой.
Бедный Ваня еле дышит,
Спотыкаясь, чуть бредет
По могилам; вдруг он слышит, -
Кто-то кость, ворча, грызет. А.С. Пушкин, «Песни западных славян»
Говоря о Балканах, нельзя обойти вниманием еще одного знакового персонажа. Он хорошо знаком всем по произведениям Брэма Стокера, разного рода голливудским фильмам, второсортным ужастикам и костюмам к Хэллоуину. Поприветствуем признанного отца-основателя вампиризма графа Дракулу! Однако поспешим разочаровать или, напротив, внушить веру в сверхъестественное - кому как. Настоящий Дракула вовсе не был никаким графом, да и на вампира традиционного опереточного, каким мы привыкли его видеть, тоже не очень смахивал. Он не носил черного фрака с бабочкой и кружевных манжет. Он не был готичен и гламурен. Но начнем с азов вампироведения.
Вампир в балканском фольклоре - жуткое потустороннее существо, питающееся кровью людей и животных. Считается, что само слово «вампир» пришло из Сербии, а исторической родиной вампиров называют Балканы, Карпаты и Западную Украину. В славянской мифологии вампир - это умерший человек, который при жизни был колдуном и даже умел превращаться в волка (волколак). Для поддержания своего существования он должен питаться кровью и плотью живых существ. Кровососущая нечисть известна разным народам. Еще древние греки верили, что молодые девушки, умершие до брака и не познавшие любви, становятся демонами-ламиями, высасывающими кровь из юношей. Казанские татары называли их убырами, восточные славяне - упырями. Всего известно около ста названий вампиров у разных народов. Но прародина вампиров - это все-таки Балканы.
До XVIII века вампиры и волколаки безобразили в основном в народных суевериях. Но с началом эпохи романтизма они начали потихоньку проникать на страницы литературных произведений. Истории о вампирах стали появляться не только в сборниках народных преданий, но и в газетных новостях, и даже в официальных донесениях. Так, в 1732 году среди солдат австрийской армии, расквартированных на территории нынешней Сербии, была распространена директива, где сообщалось об участившихся случаях вампиризма среди местного населения и давались рекомендации по усилению мер безопасности. Тогда же в адрес австрийского военного руководства поступил рапорт о некоем гайдуке по имени Павле: умерший внезапно, он стал появляться возле дома, где жила его вдова, нападал на людей и скот и высасывал кровь. Как написано в рапорте, «когда тело указанного Павле извлекли из земли на третий месяц после захоронения, то означенное тело было не тронутым тлением, лицо же умершего отличалось противоестественной красотой. По решению деревенского старосты указанный Павле был пронзен колом, причем голова его была отрублена». Но на этом беды
не закончились, потому что и вдова Павле, и другие его родные, и даже те, кому случилось есть мясо «испорченной» им скотины, стали, в свою очередь, вампирами.
Так начал формироваться образ вампира литературного, довольно сильно отличающийся от вампира фольклорного. Вампиром мог стать практически любой человек - это зависело от обстоятельств рождения, жизни и смерти. Перечень оснований овампиривания был довольно обширен: от рождения «в рубашке» до задевания гробом с покойником о дверной косяк. Существует немало вполне рациональных версий феномена вампиризма, однако они не объясняют того факта, что вера в вампиров так распространилась именно на Балканах. Может быть, они действительно водились там?
В том, что пресловутый Дракула - это реальное историческое лицо, нет никаких сомнений. Каких только злодеяний не приписали воеводе (именно так величался тогдашний правитель Валахии) Владу III Дракулу по прозвищу Цепеш! И вампирствовал не покладая рук (точнее, клыков), и сажал тысячи человек на колья, наслаждаясь агонией несчастных, и ел человеческое мясо, не говоря уже о питии крови христианских младенцев. Про колдовство и оборотничество на этом фоне даже и упоминать как-то неудобно.
Правда, впоследствии оказалось, что Влада оклеветали, как сейчас принято говорить, политические оппоненты. Зато он был едва ли не единственным из тогдашних балканских правителей, кому удалось защитить свою страну от османского ига - это и есть главная историческая правда. И цель в данном случае с лихвой оправдала использованные для ее достижения средства. Дракулу очень боялись не только внешние враги, но и внутренние. Он довольно эффективно сражался с превосходящими силами турок и умел их побеждать в, казалось бы, совершенно не подразумевающих побед обстоятельствах. Ясное дело, что туркам это не нравилось, отчего и пошло его прозвище Цепеш - Колосажатель.
Но с турками все понятно: враги - они и есть враги. Только обнаружились у господаря Влада неприятели не только на Востоке, но и на вроде бы союзном ему Западе. Венгерский король Матиаш Корвин, помышлявший о гегемонии в Восточной Европе, не прочь был разгребать жар чужими руками. Он активно пользовался услугами валашского воеводы в качестве щита Венгрии от османов, при этом пытаясь все время держать строптивого союзника под контролем. Ну и классический «конфликт хозяйствующих субъектов» из-за богатой пограничной области Семиградье (другое ее название - Трансильвания) дал о себе знать.
Венгерских потуг на гегемонию господарь Влад, понятное дело, стерпеть никак не мог. Отсюда и предательство венгров, арестовавших Дракулу, приехавшего к ним на переговоры, и его многолетнее заключение в венгерском замке (там он якобы сажал на колья птичек и крысок, но это все, как оказалось, плод фантазий венгерских придворных баснописцев), и долгое судилище (на память приходит почему-то все тот же Гаагский трибунал), закончившееся по традиции пшиком: никаких доказательств вампиризма и колдовства господаря, а такоже истребления им тысяч ни в чем не повинных христиан обнаружено не было. Аккурат в этот момент турки перешли в контрнаступление по всем фронтам, так что Дракулу пришлось немедля отпустить и даже дать ему в руки оружие для противостояния общему неприятелю.
Много было за время процесса придумано и пересказано на разные лады турецких и венгерских басен, впоследствии взятых на вооружение итальянскими и немецкими авторами, падкими, как сейчас говорят, на «жареное». Страшная история об изверге Дракуле разошлась по городам и весям. Жителей тогдашней Европы будоражили леденящие душу истории про князя-вампира и насаживание на колья. В западноевропейских традициях тех времен это считалось неприемлемой жестокостью, хотя саму эпоху особо гуманистической не назовешь. Да и политику как повод для развешивания ярлыков никто пока не отменял. И религию, кстати, тоже - по некоторым данным, в венгерском заключении Влад отказался принять католичество, а православных, как тогда говорили - схизматиков, тогдашняя римская власть не слишком жаловала.
Вот из этих источников с составными частями и возникла ужасная репутация Влада Дракулы, в действительности же - наиболее честного и последовательного (и добавим - успешного) борца с турками на Балканах. Самое же страшное заключается в том, что в его истории слишком много современного. Миф продолжает жить, от этого не становясь менее жутким. Владова известность основана не на погрызании лилейных шеек местных барышень и не на полетах нетопырем над пересеченной местностью. Дракула прославился неистовой отвагой и столь же неистовой кровожадностью, которая даже в мрачную эпоху позднего Ренессанса казалась патологической. Он был немыслимо жесток и к врагам, и к союзникам, и к подданным: рубил головы, сжигал, сдирал кожу, варил заживо, вспарывал животы, сажал на кол. Однако в те поры многие европейские государи, не говоря уже о султанах, «делали это», а слухи о тысячах одномоментно замученных оказались политическими утками. Но то, что с врагами Дракула умел управляться довольно-таки эффективно, - это сомнению не подвергалось.
Сын воеводы Влада II, он еще в детстве был отдан в качестве заложника вместе со своим младшим братом Раду турецкому султану Мехмету. Братьев заключили в крепость Эгригёз, что значит «Косой глаз». По некоторым данным, брат Дракулы был там же растлен султаном, имевшим весьма специфические привычки - достаточно сказать, что у него было сразу два гарема: состоящий из женщин и из мальчиков. После того как отец и брат Дракулы в Валахии были убиты (старший брат Дракулы Мирча был закопан живьем в землю), он то ли сбежал от султана на родину, то ли был отпущен тем с целью возвращения валашского престола под османский контроль. Но даже если это и так - то был единственный случай сотрудничества Дракулы с турками. Получив свободу и трон, он более никогда не выполнял волю султана в отличие от своего братца Раду, которого положение султанского наложника вполне устроило и который достиг на этом поприще небывалых карьерных высот. А дальше потянулись годы сражений и внутренних смут, в которых главным было - совершить невозможное.
Понятно, что при таком образе жизни Дракула не мог умереть от старости в теплой постели. Он был убит в результате заговора своего брата Раду, щедро оплаченного турецким золотом, своими же воинами. Они напали на Дракулу внезапно и проткнули его тело копьями, а потом отрезали голову и отправили Раду, а тот переслал ее своему покровителю, султану Мехмету. Не то чтоб султан коллекционировал головы своих врагов (хотя от Мехмета вполне можно было этого ожидать), просто в те времена не было других доказательств смерти человека. Султан же приказал водрузить голову на шест в центре Истанбула, еще совсем недавно бывшего Константинополем. С тех пор и повелось: чтобы убить вампира, его сперва пронзали колом (вместо копья), а потом уже отрезали голову. Зачем это было сделано - уже давно забыли, но традиция сохранилась.
Так кто такой Дракула? Одни видят в нем национального героя Румынии, защитника страны от мусульманской экспансии, борца с боярскими злоупотреблениями. Другие считают беспринципным тираном и вампиром, предтечей Сталина и Гитлера. Иван Грозный упоминался нами в этой связи не случайно: Дракула был его, если можно так выразиться, кумиром, предметом для подражания. Но не вина господаря Влада, а беда его в том, что последователи не могли правильно усвоить преподнесенный им урок. Вопрос о том, кто перед нами - тиран-вампир или всего-навсего патриот своей страны, - остается открытым.
Однако при определенном взгляде на вопрос одно не противоречит другому. Для вампиров, даже типовых киношных, характерна привязанность к земле предков, любовь, так сказать, к отеческим гробам. Об этом как о слабости Дракулы говорится в самом известном из посвященных ему фильмов - в «Дракуле» Фрэнсиса Форда Копполы. Именно это и позволяет героям фильма довольно успешно бороться с проникшим в Лондон зловещим трансильванским графом. Но если вдуматься, то в историческом контексте эта метафора перестает быть метафорой. Вампир «живет» только на своей родной почве, только в рамках своей литературной традиции. Перенесенный силами постмодернизма в чуждую ему обстановку (в современный Нью-Йорк, в мексиканскую глубинку, в лондонское высшее общество и пр.), он перестает быть собственно вампиром, а становится обычным садистом, паразитирующим на беззаботном и беззащитном социуме.
«Дракулическая» традиция в литературе периода «до Брэма Стокера» представлена немецкими, венгерскими, итальянскими, поздневизантийскими и русскими текстами. Среди немецких - десятки памфлетов XV века и стихи «О великом изверге Дракола Вайда» венского миннезингера Михаэля Бехайма, повествующие о жутких деяниях господаря-изувера. Аналогичная точка зрения на Дракулу представлена итальянским гуманистом Антонио Бонфинио, подвизавшимся при венгерском дворе и живописавшим похождения православного государя, сжигавшего католические монастыри. А вот византийские историки XV века Дука, Критовул и Халкондил относятся к Дракуле с симпатией, но и они в основном пересказывают истории о свирепых шутках Цепеша вроде прибивания гвоздями к головам турецких послов их тюрбанов: послы отказались снять их перед господарем, мотивируя это тем, что они снимают головные уборы только перед султаном; Дракула одобрил сей обычай и приказал прибить тюрбаны - дабы ненароком ветром не сдуло.
Корпус «дракулических» текстов фольклорен, а у фольклора свои законы. Потому сведения о Дракуле следует интерпретировать не в историко-прагматическом аспекте, а в мифологическом. В первую очередь это касается самого имени, точнее, прозвища Влада III. «Дракул» означает по-румынски не только «дьявол» (таковым он стал уже по мотивам деяний господаря Влада), но и «дракон». Отец Влада был произведен в рыцари Ордена Дракона, потому без задней мысли поместил на свои знамена орденскую символику. То есть Влад Дракул был еще одним представителем клана «змиевичей» на балканском геополитическом поле. Есть даже данные, что в какой-то момент Влада канонизировали - но потом «линия партии» изменилась, и фрески с его изображениями посбивали со стен храмов.
Вот и нарисовалась у нас вместо жестокого, но справедливого господаря бродящая по земле нежить, каждую ночь подыскивающая себе новую жертву, дабы утолить мучительную жажду крови. По своему желанию Дракула, а следом за ним и остальные вампиры якобы могли обернуться волками, летучими мышами, кошками и крысами, а то и вовсе раствориться туманом. В том или ином облике вампиры взбирались на стены, пролезали в любые окна и даже проникали через замочные скважины. В действительности Дракула и впрямь успешно брал турецкие крепости, как орехи щелкал, и в этом ему помогало знание турецкого языка и обычаев, в том числе разного рода опознавательных знаков.
Еще вампиры якобы могли подчинять себе разных ночных тварей, а также гипнотизировать людей, лишая их возможности сопротивляться. В жертвы же они выбирали себе в основном молоденьких и хорошеньких девушек. Вампиры не отражались в зеркалах, не любили солнечный свет. Вампиризмом они могли заразить любого человека, дав ему выпить свою кровь. Короче, не было против вампиров никакого спасу, окромя креста, святой воды, молитвы, чеснока, осинового кола да серебряных пуль.
Надо сказать, что вампирские пристрастия были характерны далеко не только для одного господаря Влада. Его пристрастие к крови разделяли и другие представители балканской элиты. В 1610 г. по указу короля Венгрии и Хорватии, австрийского эрцгерцога Матиаса была фактически казнена графиня Элизабет (Эржбета) Батори - кстати, по некоторым данным, Дракула числится среди ее предков и даже навещал ее замок - разумеется, уже после своей смерти. Заодно «чахтицкая пани» была племянницей польского короля Стефана Батория, а ее брат Габор Батори - правителем Трансильвании. Эта продолжательница дела Дракулы продлевала свою молодость и красоту, купаясь в крови юных девственниц. В ее дневниках насчитали упоминания о шестистах жертвах! В наказание за совершенные злодеяния «кровавую» графиню заживо замуровали в ее собственной спальне. Такой вот женский вариант балканского вампиризма[243 - Существует и версия, согласно которой графиня подверглась гонению как глава протестантов Западной Венгрии, а большинство улик было сфальсифицировано по политическим мотивам при участии венгерского магната Дьёрдя Турзо, который
претендовал на часть обширных земельных владений рода Батори, и отдельных иерархов католической церкви. К этой точке зрения склоняется венгерский историк Ласло Надь, выпустивший в 1984 книгу «Плохая слава Батори».].
Однако в отличие от других стран, где кровопитием занималась в основном элита (образ чиновника-кровососа и «оборотня в погонах» весьма близок современной России), на Балканах от аристократов не отставал и простой народ. Деревни повсюду наводнились упырями всех мастей. Причем для односельчан они играли ту же роль, какую отводили ведьмам в Средневековье: они были вечными козлами отпущения, виноватыми во всех бедах и напастях. Что бы ни стряслось в деревне, во всем обвиняли упыря. В Румынии, ныне стране Евросоюза, еще каких-то четверть века назад усопшим иногда вводили в задний проход зубчики чеснока и связывали ноги веревкой - чтоб не вылезали из могил и не безобразили. В некоторых местностях еще совсем недавно можно было наблюдать особые процессии на кладбищах, организованные для проверки «подозрительных» покойников. Если «общественным контролерам» казалось, что труп слишком свежий, они вбивали в сердце мертвеца кол - универсальный способ упокоить упыря.
Некоторые ученые считают, что возникновение легенд о выходцах с того света, пьющих кровь, объяснить довольно просто. Заболевшие бешенством часто бросаются на людей в приступе необъяснимой ярости, что могло послужить причиной фантастических представлений о нападающих на людей кровососах. При порфирии - редком заболевании, вызываемом нарушением обмена веществ в организме, - в крови образуется очень мало красных кровяных телец, сверхчувствительная кожа больных порфирией «боится» солнечного света, они смертельно бледны, а при разговоре заметно, что зубы у них красноватые. Но разве эти объяснения способны поколебать миф о вампирах?
Вампиры буквально царят на прилавках книжных магазинов и в кино. Книго- и кинопродукции о них великое множество, начиная с «классики» - «Дракулы» Брэма Стокера и его первой экранизации, немого кинофильма «Носферату» 1922 г., заканчивая современной «вампирятиной». Из наиболее значимых «дракульских» вещей следует упомянуть роман «Вампиры замка Карди» Барона Олшеври, фильм «Дракула» 1931 г. (режиссер Тод Броуниниг, с Белой Лугоши в главной роли) и копполовского «Дракулу» с Гэри Олдменом.
Однако ни авторы с режиссерами и ни читатели со зрителями не могли удовлетвориться одним-единственным, пусть и колоритным, представителем вампирского племени. «Вампирятина» стала интенсивно пополняться новыми персонажами и направлениями, среди которых хотелось бы отметить:
- труды столпов жанра - ими оказались преимущественно дамы-писательницы: Энн Райс (роман «Интервью с вампиром» и его экранизация, а также другая экранизация - «Королева проклятых»), Лорел Гамильтон (серия книг про Аниту Блейк), Стефании Майер (серия «Сумерки», в контексте экранизации которой вышло уже 4 фильма), Ш. Харрис (цикл про Сьюки Стакхаус и недавно снятый по нему сериал «The Blood»), Л.Дж. Смит («Дневник вампира» и снятый по нему сериал), Таня Хафф (серия «Хроники крови» и примыкающая к ней «Дымная трилогия»), Барбара Хэмбли («Те, кто охотится в ночи» с продолжением - «Путешествие в страну смерти») и многие другие;
- произведения, посвященные потомкам Дракулы, - манга «Кастельвания», «Дневники династии Дракула» Джинн Калогридис, а также несколько книг про графиню Батори и фильмы «Графиня Дракула» (1971), «Батори» (2008), «Графиня» (2009);
- произведения, посвященные борцам с вампирами, - голливудские «Ван Хелсинг» и «Блейд», сериал «Баффи - истребительница вампиров», аниме «Хеллсинг» и «Ди - охотник на вампиров»;
- комедии - «Дракула, мертвый и довольный этим» и «Вампир в Бруклине»;
- вампирятина для подрастающего поколения - «Дом ночи» Ф.К. Каст, «Академия вампиров» Рэйчел Мид, мультсериал «Дракулито-вампиреныш» и еще десятки разномастных книг и фильмов.
Отечественная «вампирятина» также богата традициями - чего стоит одна «Повесть о Дракуле воеводе»! Ее авторство приписывают Федору Васильевичу Курицыну, посольскому дьяку при великом князе Иване III Васильевиче. Именно этой повестью зачитывался Иван Грозный. Далее следуют классики - Алексей Константинович Толстой с его балканскими «Упырем» и «Семьей вурдалака» и «наше все» А.С. Пушкин с «Вурдалаком» - правда, воспринимается он исключительно в юмористическом ключе. В том же самом ключе писали о «правом (глазном) рабочем зубе графа Дракулы Задунайского» и братья Стругацкие («Понедельник начинается в субботу»).
Настоящий рассвет вампирская тематика переживает в последние годы. Тут тебе и цикл Алексея Пехова, Елены Бычковой и Натальи Турчаниновой «Киндрэт», и Сергей Лукьяненко с его «Дозорами», и Вадим Панов с серией «Тайный город», и Пелевин с его «Empire V», и Олди со «Сказками дедушки-вампира», и многие-многие другие.
Непонятно, в чем кроется такая популярность вампиров - в сущности, это всего лишь бледная полуразложившаяся нечисть, выползающая из могил. Сексуальность - на грани некрофилии, идея бессмертия - уж лучше сразу и не мучиться. Или все-таки каждый видит в них что-то свое? Зато сами вампиры доказали, что подобно всем нормальным гастарбайтерам, они могут выжить в любую эпоху в любой точке земного шара. Но чтобы понять их, нужно сперва постичь их загадочную родину. Кстати, простое посещение т. н. замка Дракулы результатов не даст: во-первых, это исхоженный вдоль и поперек объект туристской индустрии, а во-вторых, к самому Дракуле он имеет весьма опосредованное отношение - в замке Бран тот провел всего одну ночь, когда был, выражаясь языком милицейских сводок, незаконно задержан и помещен под стражу венгерским королем. Вампиры умеют скрываться, особенно от всяких международных трибуналов, так что искать их надо вовсе не там, где «фонарь», а там, где они действительно прячутся от дневного света истории.
5. Вук Огнезмий, вилы и прочие жители земли
По саду, саду по зеленому
Ходила-гуляла молода княжна
Марфа Всеславьевна,
Она с камени скочила
на лютого на змея -
Обвивается лютый змей
Около чебота зелен сафьян,
Около чулочика шелкова,
Хоботом бьет по белу стегну. Былина «Волх Всеславьевич»
Балканы знают и множество других мифов и легенд. Начнем, пожалуй, с близкого и понятного всем славянам Вука Огнезмия.
Вук Огнезмий (Волк Огненный Змей) - это персонаж сербского эпоса, восходящего, как и древнерусское предание о Всеславе, князе Полоцком, к общеславянскому мифу о чудесном герое - волке. Обращаем особое внимание - Вук Огнезмий, хоть и числился в оборотнях, по совокупности деяний относится к героям! Отсюда видно, что змеи и волки изначально не были «нечистыми» животными, ассистентами сил зла в их гнусных проделках. Это потом Змей стал злобным Змеем Горынычем из детских сказок, а официальные культы поместили его под копыта коня св. Георгия, в каковом виде он и вписался в герб города Москвы. А когда-то давно ничего плохого ни в змеях, ни в волках априори люди не видели.
Вук Огнезмий, он же Волх Всеславич, он же князь Всеслав Полоцкий, он же Вольга киевского былинного цикла - рождается от Огненного Змея. То есть Вук - это тоже один из змиевичей. Он появляется на свет в человеческом облике, «в рубашке» или с «волчьей шерстью» - приметой чудесного происхождения. Вук, как ему и положено, может оборачиваться волком и другими животными, птицами и даже насекомыми - в одной из русских былин он превращается в муравья. Но главное - способности превращения себя и даже всей своей дружины в животных Вук использует не для душегубства, а для совершения подвигов. Вот и выходит, что князь-оборотень со змеиными чертами (кстати, идол новгородского Волха тоже изображался в виде дракона) - это далеко не фантазия Брэма Стокера. Это древнейший народный миф об идеальном балканском и даже шире - славянском правителе, непобедимом и безжалостном к врагам, использующем для победы силы потустороннего мира. Попробуй теперь, объясни это Гаагскому трибуналу!
Колоритен и родитель нашего Вука - Огненный Змей, Велес, хозяин мира мертвых, змеевидный демон, наделенный антропоморфными чертами. Огненный Змей норовит вступить в брак с женщиной (или даже изнасиловать ее), после чего рождается змиевич Вук. Но сын Огненного Змея не так прост - рано или поздно он вступает в единоборство с отцом и даже побеждает его. В заговорах Огненный Змей призывается как волшебное существо, способное внушить страсть женщине. Поклонение ящеру - это вообще старославянская забава. Вера в посещение женщин Огненным Змеем веками была распространена среди славян. Сигизмунд Герберштейн в «Записках о Московии» (первая половина XVI в.) писал о поклонении ящеру литовцев: «Там и поныне очень много идолопоклонников, которые кормят у себя дома, как бы пенатов, каких-то змей с четырьмя короткими лапами наподобие ящериц с черным и жирным телом, имеющих не более 3 пядей (60-75 см) в длину и называемых гивоитами. В положенные дни люди очищают свой дом и с каким-то страхом, со всем семейством благоговейно поклоняются им, выползающим к поставленной пище. Несчастья приписывают тому, что
божество-змея было плохо накормлено».
Общие черты преданий о Вуке и Волхе свидетельствуют о том, что культ воина-оборотня восходит к VI-VII вв., когда славянская общность имела еще относительно общую культуру. К тому же времени относится и упоминание византийского автора Псевдо-Кесария о том, что славяне перекликаются волчьим воем. Интересная деталь: по донесениям турок, воины Дракулы тоже в массовом порядке оборачивались волками, что давало им колоссальное преимущество в ночных стычках с османской армией, на тот момент - самой сильной в Европе. Достаточно сказать, что именно способностью превращения Дракулы и его войска в волков турки объяснили его победу над османской армией, обладающей десятикратным численным преимуществом!
Еще одним земным воплощением князя-оборотня стал Всеслав Полоцкий, правивший в 1044-1101 гг. Согласно летописям, он был рожден от волхвования, в «рубашке» и был от того «немилостив на кровопролитие», то есть излишне агрессивен. При этом былинный Всеслав - явно положительный, а не отрицательный персонаж и уж тем более не «черт лысый». Примечательно, что в самой Сербии в наши дни Вуком (т. е. Волком) называют долгожданного ребенка, родившегося после смерти других детей. Считается, что он посвящен волку и волк отныне его покровитель, а это накладывает определенные обязательства[244 - Симптоматично, что самые тяжелые бои сербско-хорватской войны начала 90-х годов происходили как раз за город Вуковар, ставший своего рода символом новых балканских войн.].
Другой характерный персонаж балканских мифов - вила. Она чем-то напоминает русалку, берегиню, сирену и прочих нимфообразных, но есть у нее и свой колорит. Когда речь идет о виле, то прежде всего подразумевают вилу, живущую в горах. Рождается она почти как дюймовочка - в бутонах шиповника или любого другого красного цветка. О красоте вилы ходят легенды. Она обязательно высокая, стройная, с черными или золотыми распущенными волосами, раскинутыми по плечам или вьющимися на ветру. В волосах заключена вся сила вилы, и если ей выдернуть хотя бы один волосок, она умирает. Считается, что паутина, летящая по воздуху в начале осени, - это волосы умерших вил, поэтому местные жители называют их «вилина влас». Но существует и другое поверье - о том, что вилы живут вечно, а летящая паутина называется «вилина нит», это вила просто шьет себе новый наряд. Кроме волос, в которых таится ее сила, у вилы есть и другое оружие - голос. Именно голосом своим подобно сирене она заманивает молодых парней в горы, где те пропадают бесследно. Вообще вилы влюбчивы и очень ревнивы, но любовь их не приносит счастья. Кроме того,
увы, и у прекрасных вил есть свой недостаток - ноги. Нет, вилы не страдают целлюлитом, просто ноги у них козьи или ослиные - волосатые и с копытами.
Бывают еще полевые вилы. Эти скорее добрые. Такая вила может взять за сестру (посестримить) обычную девушку, чаще всего бедную, и будет помогать ей. А вот не любят вилы, когда задето их самолюбие, - тогда они начинают мстить, могут и убить в сердцах. Еще они не любят тех, кто наступает на вилино коло. Это сейчас круги на полях принято объяснять активностью внеземных цивилизаций. На Балканах же про инопланетян и прочих гуманоидов ничего не знали, своей нечисти хватало, посему концентрические круги, появляющиеся на полях, приписывали именно вилам и относились к ним с мистическим трепетом. Любое круговое завихрение в траве или пшенице считалось вилиным колом, и его обходили стороной. Вилы могли также превращаться в змей, и плохим знаком считалось спугнуть такую змею (вспоминаем нашу Хозяйку Медной горы).
Были еще и водные вилы. Они очень близки хорошо знакомым всем русалкам, сиренам и наядам. Это чаще всего души умерших девушек-утопленниц, которые живут в воде или по берегам и проводят время за хороводами, заманивая прохожих, конец у которых одинаков - их защекочут и утопят в омуте. Таких вил воспел Пушкин в своих «Песнях западных славян», про них же писали Гоголь и Кондратьев. У этих вил даже дети могут быть от смертных мужчин. Кстати, в сербском предании из лужи пить нельзя не потому, что козленочком станешь, а потому, что там вила искупала своего ребенка, и, выпив, ты тоже рискуешь стать виличем. С ногами у водных вил тоже проблемы: либо рыбий хвост, либо лебединые лапы с перепонками, а бывает и вовсе лягушачьи. Если замутить вилам воду, они могут разозлиться и осушить реку или колодец и наслать засуху. Тогда хочешь, не хочешь, а придется принести кого-нибудь в жертву.
Но и это не все. Мифологическое разнообразие вил на Балканах довольно велико. Есть еще небесные вилы. Они самые красивые, но и самые жестокие. Они умеют строить дворцы в облаках, но требуют жертв, когда люди строят что-то подобное на земле. Именно небесная вила потребовала человеческую жертву во время строительства Скадра на Бояне, и тогда в фундамент была замурована молодая мать, только груди ей оставили, чтобы могла сына кормить. Этой виле долго приносили человеческие жертвы, замуровывая людей в стены зданий и мостов. Возле Ниша есть мост, в фундамент которого еще в 1902 году якобы был замурован человек. Аналогичная история случилась и с мостом через Дрину, воспетым Иво Андричем, - правда, туда замуровали двух младенцев, и в определенные дни из отверстий в мосту, по преданию, начинает струится молоко. Небесная вила тоже может родить детей от смертных, причем вилины дети отличаются от других: они храбрее остальных, у них глаза как молнии и светлые волосы. Вилиным сыном считался известный сербский герой - Марко Кралевич. И не беда, что в истории сей правитель одного из сербских княжеств был
довольно беспринципным политиком, незаконнорожденным сыном нелегитимного короля, да еще и воевавшим на стороне турок. Миф из-за таких пустяков менять не стали.
6. Новая мифология: «Черная рука» в подбрюшье Европы
«Девочка, девочка, Черная Рука стучит в твою дверь!» Детская страшилка
Как мы уже говорили, герой Косовской битвы Милош Обилич был причислен Сербской православной церковью к лику святых. В знаменитом сербском монастыре Хиландар на горе Афон до сих пор сохранилась фреска с его изображением. Если присмотреться к ней, то замечаешь странный шлем на голове у Милоша. Что-то не так с этим шлемом, но что - сразу непонятно. Дальнейшее изучение фрески ничего не дает. Зато другие изображения героя несколько проясняют вопрос - шлем Милоша увенчан драконом. И это не просто украшение. По некоторым данным, именно Милош Обилич был основателем пресловутого Ордена Дракона - религиозной организации орденского типа, включавшей в себя знатных рыцарей, исключительно королей, князей и крупных феодалов христианского (православного и католического) вероисповедания, что удивительно уже само по себе. Целью Ордена Дракона было противостояние мусульманской экспании в Европе, в том числе путем устранения османских вождей. Отличительным признаком рыцарей Ордена было изображение дракона на знаменах и элементах воинской амуниции.
С учетом этого странное и нелогичное, на первый взгляд, поведение Милоша на Косовом поле рационализируется: он выполнял директиву Ордена и таки достиг намеченной цели, пусть и ценой своей жизни. Впоследствии император Священной Римской империи, венгерский король, а по совместительству - глава Ордена Дракона Сигизмунд Люксембург произвел в рыцари Ордена Влада II, отца Влада Цепеша. Так Дракула получил свое имя и дракона на знамя. И действовал господарь Влад так, как будто тоже выполнял руководящие указания орденского политбюро. Кстати, деспот Стефан Лазаревич, сын царя Лазаря, также был членом означенного Ордена, а герб его включал уже упомянутого дракона, кусающего себя за хвост. Какой простор для любителей теории заговора! Но погодите смеяться. История знает и более «свежие» примеры активности змиевичей.
Известная сербская террористически-националистическая организация, боровшаяся за освобождение сербов из-под власти Австро-Венгрии и объединение южных славян, носила знаковое название - «Черная рука» (другое название «Единство или смерть»). В идейном плане она в какой-то мере продолжила традицию Ордена Дракона. Главой «Черной руки» был полковник Драгутин Дмитриевич по кличке Апис, начальник сербской контрразведки. Государственный аппарат Сербии начала ХХ века практически полностью контролировался «Черной рукой». По некоторым данным, в организации практиковалась суровая орденская дисциплина, а его заседания проходили в черной комнате за столом, устланным черной скатертью. На символике «Черной руки» - череп и скрещенные кости на черном фоне.
Только тянулась эта «рука» далеко не за шеей девочки, как это живописали страшилки школьников из советских пионерлагерей. 11 июня 1903 г. король Сербии Александр Обренович и его жена Драга были заколоты штыками в своем дворце в Белграде. Напоследок убийцы сфотографировались у трупов. Этот заговор - одно из «громких» дел «Черной руки». В стране тогда произошел государственный переворот, к власти пришла конкурирующая династия Карагеоргиевичей. «Кара» по-турецки - черный, еще одно «случайное» совпадение. Кстати, родоначальником этой династии был выдающийся борец против турок, вождь первого сербского восстания в начале XIX и настоящий народный герой Караджорджи или Георгий Черный. Прозвище свое получил он от турок не только за смуглость и смоляные волосы, но и за весьма беспардонное отношение к самим туркам. Как и положено настоящим сербским героям, погиб Караджорджи в результате предательства, а голову его отослали султану, причем, по некоторым данным, не без ведома его коллеги по освободительной борьбе Милоша Обреновича, потомка которого, короля Александра, и уничтожила «Черная рука».
Филиалом «Черной руки» была организация «Млада Босна», одним из членов которой и был Гаврила Принцип, убивший в Сараево австро-венгерского эрцгерцога Франца-Фердинанда, в результате чего локальный югославский конфликт спровоцировал Первую мировую войну. Балканские мифы вырвались на свободу и погрузили всю Европу в состояние невиданного прежде по своим масштабам военного противостояния. Интересно, что в скором времени как исполнители, так и заказчики убийства Фердинанда из членов «Черной руки» умерли преждевременной смертью. Есть данные, что новый сербский король Александр I Карагеоргиевич уничтожил «Аписа» и всех его приближенных, опасаясь усиления влияния «Черной руки». По другим данным, кто-то из руководства организации заметал следы. Узнаем ли мы, что произошло на самом деле? Или миф не следует будить, как и спящую собаку?
Но и на этом дело Ордена Дракона на Балканах не умерло. Его продолжателем стала «Белая Рука» - организация с не менее впечатляющим послужным списком, члены которой подозреваются в том числе в государственном перевороте 27 марта 1941 года. Тогда на сербский престол был возведен несовершеннолетний принц из династии Карагеоргиевичей Петр II, что фактически поставило Югославию в состояние войны с нацистской Германией. А отсюда оказалось недалеко до бомбежек Белграда и активной стадии Второй мировой. «Мягкое подбрюшье Европы» опять сыграло роковую роль в судьбе всего континента.
А вот и вовсе «свежий» случай произрастания сказки на почве сугубой балканской реальности. Широко известен миф о сербских зверствах в Сребренице, легитимизированный тысячами повторений в мировой прессе. Но оказалось, что все было с точностью до наоборот. В Боснии до сих пор живет человек по имени Насер Орич. Однако слово «человек» применимо к нему лишь по формальным признакам. По балканским понятиям, Орич никакой не человек. Все началось, как обычно, в роковом городе Сараево. В марте 1992 г. на пороге православного храма мусульманские боевики расстреляли сербскую свадьбу - говорят, там были какие-то личные счеты, но теперь это уже не важно. Мусульманская и сербская общины объявили друг другу войну. Правительство Боснии во главе с Алией Изетбеговичем провозгласило независимость республики. По всей Боснии мусульмане принялись резать сербов. В апреле 1992 г. бойцы Насера Орича установили контроль над Сребреницей, а 6 мая началась резня местной сербской общины. На «кровавое рождество» (декабрь 1992-го - январь 1993 г.) боевики Орича вырезали большое сербское село Кравице - только за один день 7 января
там были зверски убиты 46 мирных жителей. Бойцы Орича отстреливали даже кошек и собак, остававшихся в опустевших домах. А напоследок сожгли все 690 домов и православную церковь. Всего за то время, что Насер Орич командовал оперативной группой «Сребреница», было уничтожено более 150 сербских сел и хуторов, убито более 3500 человек. Боевиков Орича в народе называют «поколи» (или приколичи) - так на Балканах именуют вампиров. Как вампиры, они приходили ночью в дома, окружали хутора, убивали и расчленяли трупы…
Страшны балканские мифы. Не вампирами страшны и не колдунами. А тем, что они реалистичны. И это действительно жутко. Но еще хуже, когда миф отрывается от родной почвы и начинает гулять по миру. Тут, как говорится, пиши пропало. Так, на Западе сегодня довольно популярны теории, согласно которым преобладание мифологического мышления над рациональным, национализм, жестокость, склонность к авторитаризму, взятые совокупно, объясняются доминантными культурными моделями балканского региона. Из этого делается поразительный по своей оригинальности вывод - о том, что во всех неурядицах и трагедиях в регионе виновата сербская культура, которую якобы отмечают крайняя патриархальность, авторитарность, традиционализм, этнонационализм и тяга к насилию. Но как же нужно не знать ничего о сущности мифа, чтобы распространять такого рода «теории»!
Миф (от греч. mythos - слово, повествование, предание) - специфический, свойственный прежде всего архаической эпохе человечества способ функционирования мировоззренческих конструктов, при котором условные и логически недоказуемые умозрительные феномены воспринимаются субъектом в рамках нерасчлененного, чувственно-рационального сознания как подлинно существующие и неизменные элементы реальности[245 - Социология: Энциклопедия / Сост. А.А. Грицанов, В.Л. Абушенко, Г.М. Евелькин, Г.Н. Соколова, О.В. Терещенко. - Мн.: Книжный Дом, 2003.]. Миф играет роль и защитного механизма коллективного бессознательного перед лицом грозных испытаний - а на Балканах такие испытания наблюдаются непрерывно как минимум последнюю тысячу лет. Миф столь реален, сколь действен. Его причиняющая сила - способность максимально унифицировать поведение и организовать деятельность субъекта в конкретном направлении - превращает миф в регулятор общественных отношений, в аналог права. Коллективная природа человеческого бытия способствует становлению самоочевидности мифологических построений и усиливает их действенность.
Утратив очевидность своих положений, побежденная мифология превращается в набор второстепенных артефактов и исключается из практики, оставаясь в «народной памяти», где, уже не претендуя на право мотивации и легитимации, участвует в формировании того, что позднее назовут фольклором или народной традицией. Так случилось в современных западных странах. Да и, чего греха таить, в России. На Балканах же миф жив до сих пор. Там его творят сами люди, а не средства массовой дезинформации по заранее утвержденным шаблонам. И развивается эта общая культурно-детерминистская модель балканского мифа на фоне очередной югославской трагедии. Сербы, наиболее частые объекты нападок такого рода (особенно много претензий на Западе вызывает миф о сербах как о «небесном народе»), считаются выходцами из Средневековья. Они якобы настолько плотно оплетены сетью исторических мифов, которую сами сплели, что не в состоянии встретиться лицом к лицу с реальностью постисторического мира.
«Этот народ ограничен циклической, круговой, внеисторической, замкнутой концепцией времени, принципиально отличающейся от западной, линеарной, эволюционирующей, реалистичной и разомкнутой. Именно поэтому у них невообразимое количество годовщин, юбилеев и памятных дней, они скованы ритуализированными формами поведения, являющимися для них единственно приемлемой связью с действительностью. В сущности, этим ритуализмом они вписывают свой исторический горизонт в вечно обновляемый круг. Все еще веря, что их земля там, где покоится прах их предков и где разбросаны их исторические памятники, они продолжают сражаться в давно проигранных битвах, предпочитая небесную славу последовательному соблюдению прав человека и процветанию страны. Более того, они исповедуют обсессивную приверженность таким идеям, как индивидуальная жертва, коллективное имущество, абсолютная истина и Господня справедливость, которые в цивилизованном мире давно релятивизированы и развенчаны. Не ощущая глобальных потоков, эти создания обречены на единственный доступный им способ существования - исторический мистицизм, иррациональность,
коллективизм и насилие»[246 - Цит. по: Слободан Наумович, «Балканские мясники»: мифы и заблуждения о распаде Югославии / Нова српска политичка мисао (Новая сербская политическая мысль). VI (1999). № 1-2. С. 57-77.].
Теперь понятно, почему Гаагский трибунал никогда не сможет по достоинству оценить того же господаря Влада. Представителям антагонистических мировоззрений - западного рационалистического и балканского мистического - никогда не понять друг друга. Поэтому Запад всегда будет проецировать миф об эксклюзивной балканской склонности к насилию, не гнушаясь при этом «огнем и мечом» строить «демократию» во всем мире. Имеющиеся трагические доказательства, поражающие и отталкивающие, в рамках данного подхода сознательно преувеличиваются (игра с количеством жертв), подаются весьма избирательно (игра с неслыханными ужасами) и намеренно неправильно истолковываются (игра с понятиями «геноцид» и «холокост», мистификация «теории» этнической чистки). Так и был создан антимифологический образ «свирепых балканцев», до сих пор широко использующийся на Западе.
Ну а от таких образов до создания мифа (вернее - антимифа) о «вечном сербском агрессоре» оказалось рукой подать. «Таким образом, получается, - пишет Слободан Наумович, - что предполагаемая и «подтвержденная» с помощью крайне избирательного подхода к истории и сомнительного анализа глубин сербской души глубинная склонность сербов к жестокости может объяснить причину недавних войн, а также сопровождавших их зверств и кошмаров… В очередной раз исторические трагедии истолкованы как результат механического нагромождения деяний одного радикального Зла, воплощенного в радикально противопоставленном другом». Удивительно, до чего причудливо уже не первое столетие преломляется «серый миф» в устах политических оппонентов! Даже если ты накормил и защитил страну от врагов, раз тебя зачем-то признали вампиром в Империи Добра, то кол тебе в сердце и голову долой.
Но остается открытым вопрос - зачем западным идеологам нужно наступление на балканский миф? Жил бы себе и далее радовал ценителей россыпью светлых и темных, по-своему притягательных образов. Ответ банален и прост. Движущая сила западной модели развития - это конкуренция. Потенциального потребителя, эту боевую единицу мира потребления, нужно привлечь на свою сторону, показав ему красивый фантик, а вот конкурирующий миф как главного идеологического врага - стереть с лица земли или хотя бы дискредитировать. Переживаемый сегодня Западом т. н. «новый трибализм» («новая социальность малых групп») есть переход от долгого периода господства рационализма, «расколдовывания мира» (М. Вебер) к «ремифологизации», новому «заколдовыванию мира» в сознании людей (М. Мафессоли). А под силу ли новым западным мифическим симулякрам сражаться с балканским мифом на Косовом поле в честном бою, один на один? Вряд ли. Вот и приходится прибегать к бомбометанию и всей мощи пропагандистского аппарата.
Выходит, прав был мыслитель, который сказал, что для сербов национальную стратегию заменяют мифы. Битва мифа с антимифом, начавшаяся на Косовом поле более шестисот лет назад, не только не утихает, но и разгорается с новой силой. И будут в ней еще и животворящие лозы, и нетленные мощи, и господари-оборотни, и Орден Дракона с «Черной рукой». И состоится долгожданное обретение головы царя Лазаря, а также множество других чудес. И выйдет на свет Божий воспетый Кустурицей Андеграунд - трансцендентное мировое подполье, где люди изолированы от привычной жизни и находятся в плену своих мифов, причем разверзание этого подполья и попадание людей из мира Андеграунда в мир живых чревато крупномасштабными геополитическими потрясениями.
Всякому делу свое время под солнцем, сказал когда-то Екклесиаст. Пока сложно сказать, чем закончится эта битва. Но история показывает, что всякий раз, когда на Косовом поле сшибались в смертельной схватке не просто две армии, но две непримиримые системы, во власти леденящих душу мифов оказывались не только Балканы…
Вук Задунайский
notes
Примечания
1
Есть и тюркская версия происхождения названия Балканских гор. Согласно ей, Балканы - это просто горы. Хотя всем давно уже понятно, что просто горами эти горы быть уже никак не могут.
2
Здесь и далее - Александр Городницкий, «Песни западных славян».
3
Здесь и далее в эпиграфах к настоящему сказанию - отрывки из песен о Косовской битве (Косовска битка или бoj на Косову) из цикла «Лазариц» (Лазарице). Источник: Караджич В. «Срспке народне пjесме» (1845, II т., № 43-53; II изд. 1875). Перевод с сербского Ю. Лощица.
4
Харач - дань (тур.).
5
Рагуза - тогдашнее название Дубровника.
6
Дурмитор - горный массив в Черногории.
7
Шливовица - разновидность ракии, получаемой путем возгонки слив, крепкий спиртной напиток (от 40 до 70 %). Есть также ракия, которая делается из других плодов и ягод (лозовач, кайсия, боровница, стомаклия и др.) (серб.).
8
Мирис - запах, аромат (серб.).
9
Еретина - мясо молодого козленка (серб.).
10
Ягнетина - мясо молодого барашка (серб.).
11
Пршута - традиционный сырокопченый окорок (свиной либо говяжий) (серб.).
12
Гибаница - традиционный пирог с сырной начинкой (серб.).
13
Ражньичи - небольшие шашлычки из разных сортов мяса (серб.).
14
Приганица - шарики из теста, обжаренные в большом количестве масла, напоминают колобки или пончики (серб.).
15
Кременадла - корейка либо шейка на кости, чаще запекается на углях отдельно, но может быть и отрезана от цельной туши (серб.).
16
Ядранское море - Адриатическое море (серб.).
17
Лозовач - та же ракия, только из винограда (серб.).
18
Сипахи - разновидность турецкой тяжелой кавалерии (тур.).
19
Акынджи - иррегулярная турецкая конница (тур.).
20
Златибор - горный массив в Сербии.
21
Сарма - разновидность голубцов, варится в больших чанах (серб.).
22
Попара - горячее блюдо из хлеба, молока и сыра (серб.).
23
Мезе - традиционная турецкая закуска, состоящая из разнообразных лакомств (овощи, зелень, мясо, рыба, орехи и др.) (тур.).
24
Бура - разнообразные пироги и пирожки (тур.).
25
Суджук - разновидность острой колбасы (тур.).
26
Эзме - острая смесь из овощей (тур.).
27
Хайдари - соус из сметаны с чесноком и специями (тур.).
28
Джаджик - холодный суп из айрана и огурцов, заправленный оливковым маслом, чесноком и мятой (тур.).
29
Бобрек - почки (тур.).
30
Пирзолы - баранина на ребрышках (тур.).
31
«Молоко львицы» - крепкий спиртной напиток, разновидность самогона, который после добавления в него воды (льда) становится белым.
32
Буздован - разновидность палицы (серб.).
33
В качестве эпиграфов здесь и ниже в настоящем сказании использованы отрывки из «Повести о Дракуле воеводе». Список ГПБ, Кирилло-Белозерское собрание, № 11/1068 (Ефросиновский список).
34
Хиландар - монастырь сербской православной церкви на горе Афон, сохранился до наших дней.
35
Книжевник - писатель, книговед (серб.).
36
Погача - постный пресный хлеб (серб.).
37
Лепинья - лепешка (серб.).
38
Цицвара - каша из муки на молоке (воде) с козьим сыром (серб.).
39
Гибаница - сырный пирог (серб.).
40
Подварак капустный - блюдо из квашеной капусты, которую сперва тушат, а затем запекают в специальной посуде (тепсии) (серб.).
41
Книжевность - написание книг, литература (серб.).
42
Змиевич - змей, дракон (серб.).
43
Врачеви - сербский аналог Дня Всех Святых, когда пробуждается нечистая сила (серб.).
44
Семиградье - историческое название Трансильвании.
45
Мортэ лор - «смерть им» (рум.).
46
Орта-баши - начальник орты, основного подразделения янычарского войска (тур.).
47
Казыклы - Насаживающий (тур.).
48
«Деяния османов».
49
«Деяния венгров».
50
Должность тогдашнего турецкого правителя Сербии.
51
В качестве эпиграфов в настоящем сказании использованы отрывки из «Повести о взятии Царьграда турками в 1453 году».
52
Динаты (от греч. dynatуs - могущественный), - термин, употреблявшийся в Византии для обозначения господствующей верхушки византийского общества.
53
Севастократор - высший придворный титул в поздней Византийской империи (греч.).
54
Стратопедарх - военачальник (греч.).
55
Царь царей, один из титулов византийских императоров.
56
Талар - длинное парадное одеяние царей.
57
Тавлион - узорчатая, зачастую расшитая золотом широкая ромбовидная нашивка на плаще, указывающая на высокий пост его носителя. Золотой тавлион на пурпурной хламиде носил император.
58
Стемма (греч., от stephein - увенчивать) - род диадемы, короны.
59
Самодержцев, императоров Византии.
60
Рыба семейства камбаловых.
61
Рыба крымского происхождения.
62
Десерт наподобие лукума, готовится из вываренного виноградного сока с добавлением муки, розовой воды, корицы и мастики.
63
Стратег (греч. strategos) - военачальник, облеченный широкими военными и политическими полномочиями.
64
Архонт (греч. archon - начальник, правитель) - в Византийской империи этот титул носили высокопоставленные вельможи.
65
Аристон - первая трапеза дня, завтрак. Дипнон - вторая трапеза дня, обед.
66
Алтабас - персидская парча, плотная шелковая ткань с орнаментом или фоном из волоченой золотой или серебряной нити.
67
Актеры.
68
Эпарх (греч. eparchos - правитель, начальник), в Византии градоначальник Константинополя (с его округой). Подчинялся непосредственно императору.
69
Белое вино со сладким привкусом.
70
Скарлата - женское платье из пурпурного бархата.
71
Стола - женский вариант тоги, несшитая накидка из богатых тканей с вышивкой. Элемент одеяния знати, который не имели права носить чужестранки, гетеры и рабыни.
72
Лорум - узкий шарф из твердой парчовой ткани, обычно украшенный золотыми чеканными пластинами и драгоценными камнями. В Византии элемент одеяния императоров.
73
Фелонь - риза, верхнее богослужебное облачение православного священника без рукавов.
74
Великий дука, мегадука, дука флота - одна из самых высоких должностей в иерархии поздней Византийской империи, главнокомандующий флотом.
75
Скараник - кафтан с короткими рукавами для верховой езды.
76
Апокрисиарий - посол, дипломат в Византии.
77
Скарамангий - одежда наподобие кафтана, длинного, значительно ниже колен, довольно узкого.
78
Солея - возвышение пола перед алтарной преградой или иконостасом в христианском храме.
79
Омофор (мафорион) (от греч. «омос» - плечо и «феро» - носить) - деталь женской одежды, широкий платок-покрывало, надеваемый на голову и спускающийся на плечи.
80
Потир (от др. - греч. «чаша, кубок») - сосуд для христианского богослужения, применяемый при освящении вина и принятии причастия. Чаша с длинной ножкой и круглым, большим по диаметру основанием.
81
Дискос - греческое круглое блюдо на высокой ножке, служит для хранения просфоры.
82
Сагион - воинское облачение, короткий плащ.
83
Пядь - 17-20 см.
84
Не к добру это. Быть беде (здесь и далее - перевод с серб.). Ударения в сербском языке ставятся, как правило, на первый слог, в длинных словах - на второй.
85
В качестве эпиграфов в этом сказании использованы отрывки из стихотворения Милана Ракича (1876-1937) «Симонида». Пер. Виктора Кочеткова.
86
Будь здоров, государь мой.
87
Благодарю тебя. И благодарю страну эту, воистину великую, ибо в ней обитают ангелы.
88
Мраморное море.
89
Воины мои! Много раз я водил вас в бой - и мы всегда возвращались с победой. Мы разбивали врага и брали богатую добычу. Но такой добычи у нас еще не было. Смотрите, я привез ангела!
90
Твой народ приветствует тебя, моя королева!
91
Вот моя невеста!
92
Я король, мне и решать.
93
Свадебная капуста.
94
Золотые вилки.
95
Что ж ты - чашу заздравную на свадьбе отца своего не подымешь?
96
Ежели я всякий раз буду чашу заздравную поднимать, когда кобель на сучку вскочит, то скоро мне пьяным под забором валяться.
97
Не бойся, ангел мой. Я не медведь, не кусаю.
98
Сердце мое отныне принадлежит тебе, моя королева!
99
За здоровье господаря! Всем бы мочь так, как он, в годы свои!
100
Византийская золотая монета, имела хождение во всей империи, в Европе и даже на Руси.
101
Дочери мои милые!
102
Брат убивает брата, отец убивает сына, а сын - отца.
103
Постой же, сердце мое! Дай хоть взгляну на тебя!
104
Душа моя!
105
Жить нет мочи. Или убей меня, или сжалься.
106
Поцелуй же меня, душа моя.
107
Капюшон, колпак в одеянии иноков.
108
Зачем уходишь, душа моя! Побудь еще.
109
Зачем уходишь, радость моя! Побудь еще.
110
Зачем уходишь, сердце мое! Побудь еще.
111
Ступай, раз так решила.
112
Поцелуй меня, радость моя.
113
Ах так?! Неблагодарный щенок! Так получи, что просил!
114
Вы все слепы! Сами слепы!
115
Что наделал я! Я убил их обоих!
116
Схизма (греч.) - раскол, ересь. Схизматик - раскольник, отщепенец. В словоупотреблении римско-католической церкви схизматиками называются лица, отпавшие от церковного единства, но оставшиеся правоверными в догматическом отношении; поскольку церковное единство поддерживается Папой, то под схизматиками понимаются главным образом православные.
117
Ежели кого еще увижу, сам повешу!
118
Поберегся б ты, господарь.
119
К черту!
120
Я король, мне и решать.
121
Народ мой! Радуйся и благодари Господа, ибо свершилось великое! Родился Неманич!
122
Поезжай. Грех тебя не пустить.
123
Езжай, сердце мое.
124
Возлюбленный мой, слышишь ли ты меня?
125
Это я, Симонис.
126
Прости меня, прости!
127
Так это ты? Ты?! Ты пришла ко мне - или это снова сон?
128
Это я, я… Прости меня, любимый, если сможешь.
129
Гони ее прочь!
130
Упадет! Разобьется!
131
Неужто поставишь нам то в вину?
132
Безобразят, значит?
133
Душа моя.
134
Сердце мое, скажи мне правду: любила ли ты меня хотя бы один день из всех, что были мы вместе?
135
Тебя, господарь мой, нельзя не любить.
136
Так иди же ко мне!
137
Я король, мне и решать.
138
Я слышу рога. В лесу еще охота?
139
Нет, господарь, показалось тебе. Мы не слышим ничего.
140
Я слышу рога. Это охота.
141
Нет, господарь. Мы не слышим ничего. Нет здесь другой охоты.
142
Я слышу рога! Они зовут меня!
143
От греч. ktitor (основатель, создатель) - человек, на средства которого построен или заново убран (иконами, фресками) православный храм.
144
Не слеп я!
145
Откуда глаза у тебя, сын мой?
146
Стефан, что наделал ты!
147
Что же ты? Разве не видишь, не виновен я.
148
Я его видел!
149
Прости его, Господи!
150
«Только единство спасет сербов».
151
Не к добру это. Быть беде.
152
Вы что там, сдурели, что ли? У нас приказ вывозить этих чертовых монахов, а они не хотят. Что? А я знаю?! Не хотят, и все! Это все я понимаю, но нам-то что делать? Как чего - эти ж местные прут, их там больше тысячи, палят во все стороны… Нет, не из автоматического. Я все понимаю, но нам-то что делать?! У нас приказ, но мы его не можем исполнить, нам нужны разъяснения. Что?! Идите вы знаете куда со своими согласованиями! Бардак!
153
Добавишь камень - и получишь в ответ десять, а закроешь собой - будет тебе спасение.
154
Записки янычара (Хроника о турецких делах Константина, сына Михаила из Островицы, раца, который был взят турками среди янычар).
155
Зюмрюд - изумруд (тур.).
156
Гяуры - неверные, не мусульмане.
157
Ага Янычар (тур. еничеры-агасы) - глава янычарского войска. Ага также мог быть просто старшим по званию офицером.
158
Сердары - военачальники (тур.).
159
Бекташи - исламский религиозный орден мистиков-суфиев, ставший идеологическим ядром янычарского войска. Его члены, дервиши, исполняли в янычарских подразделениях роль полковых капелланов.
160
Канун Мурада - закон Мурада I, регулирующий порядок функционирования янычарского корпуса.
161
Орта - подразделение корпуса янычар, в орту могло входить от ста до пятисот человек (тур.).
162
Серджада - коврик, на котором мусульмане совершают моление.
163
Хаджи Бекташ - глава суфийского ордена Бекташи, небесный покровитель янычар.
164
Пророк Иса и мать его Марьям - исламское наименование Иисуса и матери его Марии.
165
Боснийских.
166
Венгерских.
167
Янкул Гуниад - Янош Хуньяди, выдающийся венгерский правитель и полководец из рода Корвинов.
168
Ачеми оглан - чужеземный мальчик, новобранец в корпусе янычар (тур.).
169
Орта-баши - начальник орты (тур.).
170
Доларма - верхнее одеяние янычар, довольно длинное, края которого они в бою затыкали за пояс.
171
Сипахи - тяжелая кавалерия Османской империи.
172
Акынджи - легкая иррегулярная конница Османской империи.
173
Янычары (тур. yeniсeri - новое войско, новые воины) - регулярная пехота Османской империи, набиралась из числа порабощенных народов посредством взятия в плен либо отъема и похищения детей.
174
Чудесная сабля, принадлежавшая Али, зятю Пророка.
175
Анкара.
176
Ворон - прозвище Яноша Хуньяди. Он происходил из рода Корвинов, на гербе которых был изображен ворон.
177
Рацы - сербы.
178
Джирджис - турецкое прозвище Георгия Бранковича, деспота Сербии.
179
Будун - турецкое название Будапешта.
180
Аялет - провинция Османской империи.
181
Чорбаши - дословно «суповар», офицер янычарского корпуса более низкого ранга, чем орта-баши. В отсутствие последнего мог исполнять его обязанности (тур.).
182
Оморика - ель сербская (ель Панчича), достигает 40 метров высоты. Произрастает только в районах среднего и верхнего течения Дрины (серб.).
183
Венгерский король Владислав III, павший в битве при Варне.
184
Маджария - венгерская золотая монета.
185
Адрианополь, тогдашняя столица Османской империи (совр. территория Болгарии).
186
Пилаф - блюдо из риса и баранины, он же широко известный плов.
187
Баклава - слоеный пирог с орехами, пропитанный медом, пахлава.
188
Субаши - градоначальник (тур.).
189
Чапары - большие деревянные щиты, использовавшиеся янычарами для защиты от стрел и пуль (тур.).
190
Поколичи - вампиры, упыри.
191
Прижаренное для плова мясо с овощами.
192
Булгур - разновидность пшеничной крупы, которую также использовали для приготовления плова, однако это была более дешевая, нежели с рисом, его разновидность.
193
Язык рацей - сербский.
194
Девширме - налог кровью, система отъема христианских детей для янычарского войска (тур.). Набор производился один раз в 5-7 лет, собиралась одна пятая всех мальчиков в возрасте от 7 до 14 лет (примерно 1 человек от 40 дворов).
195
Ачеми оглан - это также название школы янычар.
196
Мамлюки - египетское войско, по образу и подобию которого формировался янычарский корпус, впоследствии - правители Египта.
197
Фирман - указ султана, выпускался перед каждым набором девширме.
198
Вишеград, город в совр. Боснии и Герцеговине.
199
Хайдуки, они же гайдуки, - балканские партизаны, боровшиеся с турками.
200
Огнестрельное оружие типа ручной кулеврины.
201
Башибузуки (тур. basibozuk - буквально «неисправная голова») - название отрядов турецкой иррегулярной конницы. Этим войскам давали оружие и продовольствие, но они не получали жалованья, живя, таким образом, за счет грабежей мирного населения. Башибузуки прославились зверствами на оккупированных турками территориях.
202
Ни-на на-на, в украшенной колыбельке / Спи, спи, сынок, / Сон обманул тебя, доброго сна тебе, / Сон в колыбельку, порча прочь, / Сглаз пусть вода уносит, / Тебе хороший сон приносит (серб.).
203
Подринье - область по берегам реки Дрины.
204
Смилье Смиляна по краю воды собирала, / Набрала полную охапку, / Сплела зеленый венок, / Зеленый венок вниз по воде пустила. / Плыви, венок, плыви, плыви, / Мой зеленый венок до Йовина двора, / Спроси Йовину мать, / Хочет ли Йован на мне жениться (серб.).
205
Санджаг-бег - управитель области (тур.).
206
Мабуны - мальчики, пассивные гомосексуалисты, сопровождавшие воинские подразделения.
207
Харадж - дань, налог с христианского населения Оттоманской империи (тур.).
208
Гулямы - арабские военизированные формирования, прообраз янычарского корпуса; в их рядах процветали однополые отношения.
209
Ашчи-баши - главный повар. Выполнял также функции квартирмейстера и палача (тур.).
210
Мубашир - посланец (тур.).
211
Улем - мудрец, учитель.
212
Фируза - бирюза. Сардис (от лидийского города Сардиса) - старинное название рубина (перс.).
213
Родица - двоюродная сестра (серб.).
214
Вилы, вилы, придите, убейте мертвое (серб.).
215
Чесма - источник, родник.
216
Вилы, вилы, придите, убейте мертвое, дайте дорогу живому (серб.).
217
Вилы, вилы, придите, убейте мертвое, дайте дорогу живому, залечите раны (серб.).
218
Смилье собирала девушка Смиляна, / Смилье собирала да в смилье заснула, / От запаха заболела у нее голова (серб.).
219
Пирог с финиками или другими фруктами.
220
Слава - сербский религиозно-семейный праздник.
221
Тюль и шелк.
222
Тешеккюр едерим - спасибо (тур.).
223
Эфенди - господин. Обращение к образованным людям.
224
Пророк Муса - ветхозаветный Моисей.
225
Спасибо! Спасибо! (серб.)
226
Плетенная из кожаных ремешков обувь, характерная для балканского региона.
227
Рождественское жито в Сербии соответствует русскому сочиву: пшеничная каша на меду с добавлением орехов, мака и пр. Едят жито в сочельник с первой звездой.
228
Речная форель.
229
Пихтия - балканский вариант холодца.
230
Чишки, мушмула - дерево или кустарник с колючими побегами и округлыми плодами, напоминающими шиповник.
231
Дукля - средневековое княжество, располагавшееся на территории совр. Черногории.
232
Столица Сербской деспотовины, самая большая крепость в Европе. Построена по приказу деспота Георгия Бранковича. Взята штурмом турками дважды - в 1443 г. и в 1459 г.
233
Имя Велибор означает «великий воин», имя Урхан (Орхан, Гурхан) - «великий воин (хан)».
234
Изменник, предатель, еретик, отступник от веры.
235
Сремская деспотовина - часть королевства Сербского, находившаяся под властью сербских правителей. Управлялась потомками Георгия Бранковича.
236
На Косовом поле не раз происходили крупные сражения: в 1073 году сербы победили греков и их союзников болгар; в 1170 году сербский жупан Стефан Неманя отстоял свою власть от братьев и греков; в 1389 году под ударом турок пала сербская государственность; в 1403 году деспот Стефан Лазаревич разбил султана Мусу; в 1448 году венгерский правитель Янош Хуньяди потерпел поражение от турок; в 1689 году австрийский полководец Пикколомини побежден турками, а в 1831 году султан Махмуд разбил боснийцев.
237
Цит. по: Белов М.В. Косовская легенда: от церковного культа до национального мифа.
238
Нетленные мощи святого царя в настоящее время хранятся в монастыре Раваница на территории Сербии.
239
Поэма вышла в 1805 г. До 1879 г. она выдержала 10 изданий.
240
Византийская принцесса Симонида стала сербской королевой на рубеже XIII и XIV веков, выйдя замуж за 54-летнего короля Милутина. Самой ей на тот момент было тогда 9, по некоторым данным - 5 лет.
241
Симонян Б., Сербские зарисовки. / 242
Эта кровь передалась Ивану Грозному через его бабку Софью Палеолог, а к Палеологам она попала через сербскую княжну Елену Драгаши, жену предпоследнего византийского императора Мануила, в предках которой числится младшая ветвь Неманичей.
243
Существует и версия, согласно которой графиня подверглась гонению как глава протестантов Западной Венгрии, а большинство улик было сфальсифицировано по политическим мотивам при участии венгерского магната Дьёрдя Турзо, который претендовал на часть обширных земельных владений рода Батори, и отдельных иерархов католической церкви. К этой точке зрения склоняется венгерский историк Ласло Надь, выпустивший в 1984 книгу «Плохая слава Батори».
244
Симптоматично, что самые тяжелые бои сербско-хорватской войны начала 90-х годов происходили как раз за город Вуковар, ставший своего рода символом новых балканских войн.
245
Социология: Энциклопедия / Сост. А.А. Грицанов, В.Л. Абушенко, Г.М. Евелькин, Г.Н. Соколова, О.В. Терещенко. - Мн.: Книжный Дом, 2003.
246
Цит. по: Слободан Наумович, «Балканские мясники»: мифы и заблуждения о распаде Югославии / Нова српска политичка мисао (Новая сербская политическая мысль). VI (1999). № 1-2. С. 57-77.
|
