Землемер Евгений Иванович Замятин
        #
        Землемер
1
        В расчетах выходила невязка, надо было проверить два-три угла. Землемер пошел в поле - последний раз.
        На парах - полынь осыпалась сухой, желтой пылью. Веял ветер, пел ветер весь день - и душно было еще пуще от ветра. Еле тащил себя землемер на чудных своих мушиных ножках, ботинки дамские - французские каблуки спотыкались о колочь. Угрюмо с вешками шли каликинские мужики, и только Митрий, маляр, не замолкал ни на минуту: все о том же, насчет управляющего Лизаветы Петровны.
        -Вот она книжка, да-с,- размахивал Митрий записной книжкой.- И здесь доклад: я это в городе все произошел, да-с. И совершенно очевидно, что господин управляющий продал нам землю вульгарно и неправдоподобно. Не такое нынче время, чтобы продавать, да-с…
        У Митрия правый глаз от паралича прищурен, одна бровь выше, другая ниже - все будто подмигивал, и не мог никак землемер привыкнуть.
        На губах у землемера - полынная горечь. Оглядывал - последний раз - желтые одонья хлеба, лиловые чаберные луга, ослепшую от зноя Мечь внизу - и все складывал в заветную шкатулочку: увезти с собою в Москву. И вслух, неожиданно для себя, спросил - должно быть, себя же:
        -А Лизавета Петровна - как же?
        Маляр Митрий поглядел хитро прищуренным глазом:
        -Лизавета Петровна - что ж: никаких закононарушительных пороков мы за нею не знаем. Прогуливает себя с белой собачкой, только и делов… да-с…
        Кипенно-белого Лизаветы Петровны фокса землемер тоже запер в шкатулочку и заковылял дальше. Гумном подходили уже к сыроварне. Тут землемер по воскресеньям читал мужикам про молочное хозяйство и с Лизаветой Петровной вместе, как будто так еще недавно, учил их есть сыр.
        У сыроварни стали прощаться. Пожимал землемер шершавые, из сосновой коры руки, схватывало горло - не с ними прощался - слова спотыкались.
        -Ну, с п-п-покупкой вас. Л-ли-лихом меня не помянете, худого ничего не сделал?
        Невнятно загалдели, все одинаковые - из сосновой коры, только бороды разные: калачом, сосулькой, пасьмом льняным, козьим хвостиком.
        Вытолкали вперед калача: круглая, рыже-румяная, как поджаренный московский калач, борода.
        -…Ишь вот ребята говорят, насчет мыла ты нас дюже обидел. Неладно это - над людьми изгаляться.
        -Какого мыла?
        -…Мы этого самого мыла тогда фунтов пять приели. Желтенное, вонюченное, и глядеть-то гаведно, а ты - народ кормить, а сам с барыней потешаешься.
        -Господи, сыр же это, говорил же я!- засмеялся землемер: нельзя было не засмеяться.
        И стало от смеха нестерпимо: было согнуто в одну сторону - смех перегнул насильно в другую - и хрустнуло. Почуял землемер: будет смеяться все пуще, махнул рукой - и побежал в дом. Большая, прекрасная, с длинными волосами землемерова голова нелепо болталась - чужая мушиным ножкам голова,- с трудом нес чужую голову. Мужики сзади гоготали - знал землемер: все над теми же его бабьими полусапожками на высоких каблуках - и сам смеялся все пуще.
        Лизавета Петровна была еще у себя, наверху. Землемер один, в угловой бильярдной, укладывал чемодан. Значит, опять - Москва, протабаченная пустая комната, и быть может - уж никогда больше в жизни…
        Показалось: постукивание легких шагов в гостиной. Выбежал: никого, пусто. И только где-то легонько в венцах дубовых стен или в красного дерева креслах - поскребывал шашель. Вспомнил, как-то раз бухнулся с размаху в кресло, а ножка-то - кряк: вместо дерева - внутри уж труха, дым. Нянька Авдевна выметала, ворчала под нос:
        -У нас все чуть лепито, а ты эка, батюшка, брякнулся как.

«Все - чуть лепито,- думал землемер,- чуть потяжелее, чем сон. Дохнуть - и нету. И не надо дышать, не надо говорить, называть вслух: пусть - сон…»
        После обеда сидели с Лизаветой Петровной на балконе - последний раз. Тени от лип быстро длиннели, налегали все тяжелей. Под полом начали точить свои ножички три-четыре сверчка. Все острей ножички, и в виске бьется все чаще.
        -Полем проходил - хлеб-то уже в одоньях ст-стоит…- будто бы про хлеб землемер, но Лизавета Петровна - слышала про что.
        -Да, вот и конец лету…- Помолчала.- Так вы это окончательно решили: завтра?
        -О-к-к-кончательно. Да оно, может, и лучше так-то.
        -Вы так хорошо знаете, что лучше?- и где-то еще ближе от Лизаветы Петровны, еще чаще заточили сверчки.
        Землемер усмехнулся:
        -Вернее знаю, что хуже. Вот я нынче с астролябией ходил-ходил, жарища, и про к-к-квас думал: ничего нет на свете лучше квасу. А оказалось: квас - как квас, и даже м-му-ммуха в квасу.
        Посвистывал землемер что-то веселенькое. В кармане отыскал ключ, стиснул изо всех сил, бородка - острая, так хорошо, что острая, и глаз не отрывал, запоминал навсегда: золотой туман волос, голубые жилочки на висках у Лизаветы Петровны, и всю ее - чуть лепитую, хрустальную.
        Так было все два месяца: посвистывал землемер и будто бы усмехался и ни разу не сказал вслух. А завтра уедет - и все.
        Лизавета Петровна взяла с полу кипенно-белого фокса Фунтика. Медленно, с закрытыми глазами, тихонько прижимала Фунтика к груди. И так же тихонько стискивала землемерово сердце, было страшно поверить, боялся землемер шелохнуться - рассыпется все, как сон.
        И нет силы молчать. Вскочил землемер, забегал по балкону. Половицы с дырьями, старые, застонали.
        -Ли-ллизавета Петровна…- и споткнулся: в какую-то дыру попал высоким каблуком, застрял, не вытащить - засмеялся, вспомнил землемер - бабьи свои полусапожки с пуговками.
        Сел в кресло, нарочно положил нога на ногу, чтоб видно было, чтобы больнее,- нагнулся к каблуку.
        -Хм, по вашим полям ходючи - каблуки стоптал. На моих французских каблуках - да по колочи.
        -Вы другого разговора не придумаете - для сегодняшнего вечера хотя бы?- Лизавета Петровна сбросила Фунтика с колен, встала.
        -Ну что же вам? Насчет луны чего-нибудь? Так и на луну туча насела.
        Туча была темно-лиловая, узкая и длинная, как язык.
        -Язычина-то с неба какой нам высунут, а?- глядел вверх землемер.- То есть до чего п-п-подходяще: именно - язычина с неба…- закатывался землемер.
        Лизавета Петровна молча ушла в комнаты. Землемер посидел еще один. С пустыря тянул зеленоватый, горький от полыни и от луны, ветер. Сверчки затихали.
        На дорожке увидал землемер белого Фунтика. Подозвал к себе - взял на руки. Но оглянулся назад на окна: в окне что-то белело. Скинул Фунтика с дорожки ногой - и пошел прямо, к пустырю.
        За ужином говорили о земле, о купчей с каликинцами, о бунтах, о мужичьем царстве. И все землемер смеялся: что-то про Митрия, маляра - и смеялся, опять про язычину с неба - и смеялся.
        У буфета стояла нянька Авдевна - разлатая, книзу широченная, как матрешка. Не вытерпела Авдевна землемерова смеха:
        -Уж больно ты мнимый об себе человек, погляжу я. И все смеется, и все ему чудно. Ну только бога не пересмеешь, брат, не-ет!
        Но землемер не унимался. И только когда ушла Лизавета Петровна наверх и остался один - затих. Сидел, оплывала свеча. Налево в окне проступало далекое зарево: где-то горела помещичья усадьба. Все по забывчивости взглядывал землемер на стенные часы, и все было на часах половина второго: уж сколько годов часы стояли, и только тихое тиканье грусти, и шашель потукивает в стенах.

2
        Канун второго Спаса, бабы скребли пол, сажали пироги с яблоками в печь. И наверху - тоже, чисто хлебную печь разжарили: так и пыхало пылом вниз. Куры языки повысунули, бродили осовелые. Воробьи трепыхались в золе. Для малярной работы - самое любезное время, и взгромоздился Митрий на крышу к лавочнику Ивану Иванычу: зеленым колером к празднику покрыть железную крышу.
        Ясное дело - перед праздником был Митрий немного навеселе и распевал любимую свою песню:
        Мине кстили у трактире-кабаке,
        Окурнали у виноградном у вине,
        Отец крестный - целовальник молодой,
        Мамка крестна - винокурова жана…
        Сам шершавый и взъерошенный, как воробей драчливый,- с воробьями разговаривал Митрий по-товарищески:
        -Ну, что, братцы, праздник? Эх, и дрызнем! Да-а-с… Ну куда вы, куда? Кши! Ножки в зеленое замараете.
        А внизу ребятенки чистили носы, сосредоточенно и подобострастно поглядывали вверх на Митрия.
        И случилось - увидал сверху Митрий: бежит по улице Фунтик Лизаветы Петровны, кипенно-белый. Бежит - и все на сторону сбивается: должно быть, еще с той поры привычка осталась, как был у Фунтика хвост, перевешивал на сторону. И замахал Митрий ребятам:
        -Держи, держи, братцы! Держи собаку барынину!
        Бросили ребята свои носы, растопырили руки, вдогонку за Фунтиком - только зола завилась. А Митрий уперся в бока, гогочет и все кому-то правым глазом подмигивает.
        Приволокли Фунтика, завозились над ним кучей ребята внизу. И пришло в голову Митрию: устроить потеху.
        Спустил вниз на веревке ведро с зеленой краской:
        -Кунай его, ребята, чего там! Кунай его в ведро-то, крась!
        Выкрасили Фунтика в зеленое - и отпустили. Страшный, слепой, зеленый - как-то Фунтик все-таки дотащился домой и забился в свой уголок в столовой.
        А во дворе, перед каретным сараем, закладывали уже тарантас, приторочивали чемодан землемеров. Землемер - как улыбнулся с утра, как схватился рукою за тяж - так и стоял. А Лизавета Петровна - что-то будто делала, распоряжалась будто. Бегает-бегает и станет: что-то такое не позабыть бы, не упустить, а что - никак вот и не вспомнить.
        -Ах, что же я: закусить на дорогу…- встрепенулась Лизавета Петровна и побежала в столовую.
        И услышала в столовой жалостный стон в углу: Фунтик - зеленый. Хлынули слезы - за все сразу. Бросилась перед ним на колени, заломила руки:
        -Фунтик мой, миленький мой, миленький! За что? Фунтик мой миленький!
        Было слышно и во дворе. Спотыкаясь, помчался землемер в дом и увидел: страшного зеленого Фунтика и Лиза-вету Петровну - в перемазанном зеленой краской белом платье, и слезы - утирать не могла - сыпались слезы на пол, как слепой дождь на пол.
        Забыл землемер обо всем, нагнулся и стал гладить волосы Лизаветы Петровны, закрыл глаза, прижал к себе голову тихонько-тихонько, как вчера - прижимала Фунтика Лизавета Петровна, и такая же боль в сердце.
        Ничего не сказала Лизавета Петровна, только минуту еще сильнее молча сыпались слезы на пол. Потом встала и тихо обернулась к землемеру:
        -Может быть, еще не поздно?

«Нет! Не поздно!» - хотел закричать землемер. Но увидел: подавала ему Фунтика Лизавета Петровна: это о Фунтике - не поздно.
        -Может быть, и поздно, но я п-п-попробую,- ответил землемер.
        Фунтика вымыли бензином, но и бензин не помог: глаз не открыл Фунтик, так к вечеру и помер.
        Провозился с Фунтиком землемер - совсем из ума вон про тарантас, про чемоданы. Глянул на часы: сегодня уж и думать было нечего. Конфузливо спрятал от Лизаветы Петровны глаза:
        -Я велю от-отложить. Завтра придется ехать. Уж вы м-м-меня простите.
        -Прощаю,- улыбнулась Лизавета Петровна. Глаза были заплаканы, но, смытые, сияли, хрусталь был синий.
        А землемер - все вожжи растерял: ни посвистеть, ни усмехнуться, сидел в кресле тихий - дохнуть страшно. И только в глазах-колодцах скакали колодезники с красными фонарями, все выскочить норовили наружу, да глубоко: не выскочить.
        Все еще не шла Авдевна с самоваром, замешкалась чего-то. И уж хотела сама Лизавета Петровна на кухню идти - как вкатилась Авдевна, без самовара: какой там самовар! Вся была обвислая, невиданная. Упыхалась, охала, приперла дверь спиной и руки растопырила - будто кто гнался за ней - не пускать.
        -Приехали…- никак не отдышится.
        -Кто приехали?- вскочила Лизавета Петровна.
        -Да каликинцы наши, кто же еще. О, господи: говорила тебе - уезжай… С телегами, тебя требовают. Что же это будет-то, о господи!
        Твердо ступая ножками на французских каблуках, понес землемер свою - чужую - громадную голову: так рисуют Симеона-мученика с своей головой на руках. И вся в ознобе, кутаясь в шаль, вышла Лизавета Петровна.
        Под тихой зеленоватой луной копошились разные бороды: калачи, сосульки, пасьма льняные, козьи хвостики. Калач выступил вперед, легонько, как ребенка, отвел землемера с дороги и поклонился Лизавете Петровне:
        -Уж не прогневайся, Лизавета Петровна: хлеб из амбара выберем, и скотину там. Никак нельзя: конный по селам ездит.
        -Какой конный?
        -Какой-какой, известно какой. Да ты не боись: мы тихо-благородно. Управителя спалим - это уж верно. А насчет чего прочего - тихо-благородно.
        Откуда-то вынырнул Митрий, подмигнул глазом, язык у него заплетался:
        -Н-никаких закононарушительных… жи-жизненных пороков… С собачкой… И потому: ш-ш-ш! Прошу! Чтоб все тихо!
        В гостиной Авдевна всхлипывала, пихала в корзинку серебряный кофейник, вышиванье, зимние ботинки Лизаветы Петровны. Лизавета Петровна подошла к землемеру:
        -Ну куда же мы теперь?
        От «мы» - взмыло землемера, вырос сразу:
        -К Устряловым - шестьдесят верст,- вслух считал землемер.- На станции - весь день ждать. А что, если в монастырь, в Троекурово?
        Это было правильно: к рассвету будут там, и от станции недалеко. Заложили тарантас, бросили корзинку и чемодан землемеров. С гумна шел скрип тележный и гвалт, как с ярмарки. Авдевна утиралась фартуком, прощалась с Лиза-ветой Петровной, как навсегда.
        На повороте Лизавета Петровна оглянулась на дом: в окнах медленно двигался подслепый огонек - Авдевна со свечкой. Хоть и тихо-благородно, а кто знает: может, и не увидать больше дома?
        -Часы жалко… в столовой… Хоть они и не ходят…- дрожали губы у Лизаветы Петровны. - И Фунтика - жалко. А впрочем…- и улыбнулась.

3
        Обедня была праздничная, церковь битком набита. Вчера святили яблоки, еще осталась на клиросе чья-то корзинка с янтарным аркадом: пахло яблоками, воском и новым, не- стираным, ситцем. В нос, однотонно, тонко пели монашки. Два мужика волокли под руку кликушу - причащать. Желтые глаза ввалились, кликуша кликала дико, а рот у нее закрыт, и будто кликал чей-то нечеловечий голос под сводами.
        Фунтик зеленый, и бороды под луной, и кликуша, и в монастыре с Лизаветой Петровной вдвоем, как на острове… Натянулась тетива в землемере, звенела все выше, и вот еще секунда - и сам завопит в одно с кликушей.
        -Я не могу. Выйду…- нагнулся землемер к Лизавете Петровне.
        Лизавета Петровна, на коленях, молча и упорно о чем-то молилась, должно быть, все о том же, и не сразу услышала землемера.
        Кой-как протолкались наружу. В липовой аллее, в тени, полегчало, отпустило. Зачем-то сорвал землемер ветку, поглядел: маленькие липовые орешки, желтые, как воск, восковые цветы - вроде венчальных или смертных.
        -А ведь после обедни нам номера обещали,- вспомнил землемер.- Может, освободились уже, пойдемте?
        Мать-ключница сидела у гостиницы на каменной скамье, уписывала большую, полтинничную просфору. И сама - просфора: только еще больше, пятипудовая. Белая, бокастая, толстая - как просфора; добродушная, уютная, вкусная - как просфора.
        -Ну что, голубки, вернулись? Чаевничать будете?
        -Вы нам, матушка, после обедни номера обещали, первый и третий. Уж нельзя ли как-нибудь: уморились очень.
        Мать-ключница неторопливо подобрала просфорные крошки, ссыпала в рот.
        -Ну уж, красавица, не прогневайся: ране вечера не будет. Уж как-нибудь перемогнитесь до вечера.
        Тут только землемер и Лизавета Петровна почуяли, что устали, и ночь бессонную, и все. День плыл мимо, не задевая, как дрема. В укромном каком-то садике, под бузиной, пили чай с топлеными сливками. Под солнцем, по яростно-белым зубцам монастырской стены расхаживал павлин и кричал пронзительно, но только понимали, что кричал, а слышать - не слышали. Очутились перед какой-то избушкой в длинной очереди богомольцев. Крошечное избяное окошко завешено черным.
        -Это куда же очередь?
        -Куда-куда…- окрысилась на землемера голова в кашемировом платке.- Известно куда: к батюшке, к Стефану Болящему.
        Медленно ползла очередь. Вошли в избушку вдвоем. Тесно, тусклая лампочка. Чернички в белых косынках, неслышно, мышино-суетливые. На огромном, одутлом лице - закрыты глаза у Стефана Болящего.
        -Барин с барыней пришли, погляди на них, батюшка, погляди, драгоценненький. Скажи им, батюшка, скажи что-нибудь…- суетились чернички.
        Стефан сидел в креслице неподвижно: громадная кукла, с прямыми, деревянными руками-ногами. Черничка стала сзади, пальцем подняла ему веки, как Вию. Глаза были неживые, свинцовые, уставились в Лизавету Петровну.
        -Будете богаты. Через счастье - будете несчастливы…- Помолчал и прибавил неожиданно: - А проживешь сорок пять годов.
        Усмехнуться бы землемеру, вспомнилось ему: так гадают цыганки. Но уже нашли его свинцовые Стефановы глаза, придавили.
        -По… покорись… Покорись, говорю!- строго крикнул Стефан.
        Хотел землемер сказать: «Уж я, кажется, покорился», да увидел, замкнулись веки, была только громадная неживая кукла…
        После всенощной опять пошли в гостиницу. Все на том же месте, на каменной лавочке, сидела мать-просфора.
        -Насчет номерков-то? Не позабыла, красавица, нет. А только уж больно нынче народу - труба, терпенья моего нету. Ну пойдем, поглядим.
        В прихожей, на стене под лампой, висели ключи, синий черт ехал верхом на рыжебородом грешнике. Мать-ключница, не спеша, перебирала ключи. Еще раз перебрала, какой-то ключ вытащила.
        -И рада бы, хорошие мои, да нету, сами глядите: только вот и остался один первый номер. Да он у нас большо-ой ведь, две кровати, балкон.
        У землемера ухнуло сердце. Взгянул на Лизавету Петровну: она вся до ушей полыхала.
        Натянул землемер поводья изо всех сил - и как будто голос был ровный, не дрогнул:
        -Ну нету - так нету. Придется, значит, в первый.
        -Ну вот и ладно. Пожалуйте, други мои милые, а я самоварчик сейчас принесу…- не спеша, вкусно пела просфора пятипудовая.
        Так будто в номере жарко - дышать нечем. Заторопился землемер балкон открыть. Напротив, сквозь липы, дрожал, тухнул в последних лучах золотой крест. По белой стене медленно гулял павлин и поглядывал вверх на облако: было оно длинное, лиловое, по краям - прозолотина.
        -Вот - видите - как тут - хорошо - облако…- обрывалась Лизавета Петровна на каждом слове.
        Принесла мать-ключница самовар и золоченые кружки: должно быть, такие полагались к первому номеру. Взял свою кружку землемер, повертел. На одной стороне был голый старец под древом и подпись: «Ной», а на другой стороне - золотые литеры: «Пьяный проспится, а дурак никогда».
        Прочитала вслух - засмеялась Лизавета Петровна, засмеялся землемер. Вкусно засмеялась просфора пятипудовая, поклонилась, плотно прихлопнула за собой дверь в мир.
        От прихлопнутой ли двери или от чашки с Ноем - напала смехота смертная, отчаянная, до колотья. А брал чашку от Лизаветы Петровны, тронул ее руку землемер - была рука холодная - лед.
        -…Помните, ученица у меня, Устюшка?- задыхалась Лизавета Петровна от нестерпимого смеха.- Все ничего, ничего, а как месяцы начнет считать - так готово: март, апрель, Ной, июнь… Ной -ой - не могу!- и сквозь синий хрусталь проступили слезы, закапали горько-сладкие, частые.
        Смотрел землемер, не отрывался.
        -Запомнишь, как мы в монастыре пили чай?- очень тихо сказал землемер. Как-то само сказалось: запомнишь, очень захотелось сказать так.
        И сразу от «запомнишь» утихла Лизавета Петровна, как и не было смеха, сидела, покорно опустив голову.
        -Господи, что же это из имения-то никто не едет, что же там?- на лету последний раз ухватилась Лизавета Петровна.
        -Поздно уже…- засмеялся землемер и вынул часы. Было еще девять, но знал землемер: поздно уже, все уже решено.
        Встал, прошелся взад-назад, покачался еще секунду на краю - и остановился сзади стула Лизаветы Петровны. Так же, как тогда с Фунтиком, взял в руки ее голову, тихонько-тихонько, и стоял так: страшно дохнуть. Потом опустился на пол, долго, прощально, нежно целовал колени сквозь шелк. Сладко укололся о какую-то булавку в платье. Время прекратилось.

…Может быть, это случилось очень скоро: начали стучать в дверь. Услышал землемер, как во сне: знал, что стучат - но не было сил выпутаться из сна и услышать. И уж когда стал стук совсем оголтелый - оторвал губы от колен, поднял голову; стучат.
        Встал, подошел к двери, не своим голосом спросил:
        -Кто там?
        -Да господи, да что вы, оглохли там ай спятили? Да я же, Авдевна, ну?
        Землемер отпер. Поставил свечку за ширму, нестерпимо резала глаза свечка. Вышел на балкон. От белой стены напротив - такая же резь в глазах, как от свечки. Как ни в чем не бывало - разгуливал по стене павлин.
        -Митька этот пьяный - все окна вдребезги…- всхлипывала, причитала Авдевна.- От посуды - ни звания не осталось. И кофейник серебряный…
        -А часы?
        -А часы твои сняли - да на подводу, тащат, а пружины-то бренча-ат… А Митьку уж под руки - насилушки вывели…
        Уж будто такое часы эти - не снесла часов Лизавета Петровна: ничком в подушку. А может, совсем и не от часов это - от другого.
        Утерлась Авдевна, деловито выпила холодного чаю, опять утерлась - и села, разлатая: с места не сковырнешь.
        -Ну, теперь что же, деваться мне некуда, я тут в уголку на ковре лягу. А ты бы, батюшка, на станцию бы ехал. Ничего, ко времю поспеешь.
        Вынул часы землемер: да, ко времю. Засмеялся, затрясся весь. Подошел к кровати:
        -Ну что ж, Лизавета Петровна, прощайте…- оглянулся на Авдевну: она копошилась, угромащивалась на ковре. Нагнулся землемер к Лизавете Петровне, к уху, дохнул: запомнишь?- и вышел.
        Всю дорогу до станции висел над землемером лиловый с неба язык. Курил землемер папиросу за папиросой. А взглянет вверх на язык - и закатится: у кучера инда мураши по спине, и все пуще настегивал лошадей.
        Приехали загодя. В пустом, темном зальце первого класса сидел землемер за круглым клеенчатым столом, а на столе - графинчик с водкой. Пил землемер и все яснее видел себя, каким был бы раздетый: громадная голова - и тоненькие кривые ножки - как паук.
        -Тьфу!- сморщился весь. Поглядел графинчик на свет и спросил еще.
        Пока буфетчик наливал, землемер подошел к окну - взглянуть последний раз в ту сторону, где была усадьба Лизаветы Петровны. Он увидел: в черном небе вырезаны были огромные, красные, качающиеся ворота - горела усадьба.
1918