Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Звонцова Екатерина : " Рыцарь Умер Дважды " - читать онлайн

Сохранить .
Рыцарь умер дважды Екатерина Звонцова
        1870 год, Калифорния. В окрестностях Оровилла, городка на угасающем золотом прииске, убита девушка. И лишь ветхие дома индейцев, покинутые много лет назад, видели, как пролилась ее кровь. Ни обезумевший жених покойной, ни мрачный пастор, слышавший ее последнюю исповедь, ни прибывший в город загадочный иллюзионист не могут помочь шерифу в расследовании. А сама Джейн Бёрнфилд была не той, кем притворялась. Ее тайны опасны. И опасность ближе, чем кажется. Но ответы - на заросшей тропе. Сестра убитой вот-вот шагнет в черный омут, чтобы их найти. На Той Стороне ее ждет заживо похороненный принц. Древние башни, где правит Вождь с зачарованным именем. И война без правых и виноватых. Живая должна заменить мертвую. Но какую цену она за это заплатит?
        Екатерина Звонцова
        Рыцарь умер дважды
        Мы видели их, мы слышали их, пути на краю земли, И вела нас Сила превыше земных, и иначе мы не могли.
        Р. Киплинг. «Песнь мертвых»
        ПРОЛОГ
        [ТОТ, КТО ДАВНО МЕРТВ]
        Они танцуют - на лицах черные, красные и охристые полосы, треугольники, пятна. Танцуют - и ночной ветер развевает волосы, поет в украшающих прически звериных черепах. Танцуют - и безоружные не менее страшны, чем те, в чьих руках копья или боевые топоры.
        Они завораживают, не отвести глаз. Я впервые на этом празднестве, приглашен единственным, кто вправе был меня пригласить, ведь обычно они нас сторонятся. Хотя к ним добры и никому не дозволено обижать их, они словно не верят, не верили с самого начала. Кто знает? Они не гонят любопытных прочь, приветливы, если к ним обратиться, а при встрече неустанно благодарят меня за доброту: и сейчас отдали лучшее место, поднесли лучшую пищу в бесхитростных деревянных и плетеных пиалах. Но сами… сами они извечно делают вид, что их нет. И все равно они уже незримо всюду.
        О них говорят на улицах, к ним бегают дети - посмотреть на танцы, моления, даже трапезы. Их музыка - колдовство: едва просыпаются чужеземные флейты и барабаны, едва врываются в вечернюю тишину зычные голоса, как многие спешат на звук, забыв все прочее.
        Они завораживают. Они прекрасны. У них столько тайн. Как же я их ненавижу.
        Больше других - тебя, нечестивец, тебя. Ведь это тебя слушаются, ты велишь литься песне, заклятью, вину. Ты уже не юн, но в расцвете сил и красоты, у тебя пронзительные глаза и величавая поступь. Вождь - так они зовут тебя, но для меня ты просто грязный зверь. Был и будешь.
        Ты танцуешь среди них, притворяясь равным, - но все равно высишься, вырастаешь искусно вырубленным деревянным божком. В твоих длинных волосах вороний череп; чудится, что глазницы светятся золотом. Впрочем, не чудится, ведь ты колдун, как и я. Другой свет, свет твоих глаз, рожден кострами - теми, что пылают теперь на площади, теми, что видны по всему краю Форта, где вы вольготно обжились. Что вы ищете в огне? К кому взываете, запрокидывая головы, давая пламени играть на лицах? Однажды я спросил, молитесь ли вы Звездам. Что ты ответил? «Звезды - лишь частицы мира, молиться им - что молиться каплям росы». Я промолчал, мы не смели неволить вас в вере. Не стоит мешать слепцу, сознательно выбравшему слепоту.
        …Ты танцуешь, восхваляя ваших странных духов, но скоро вернешься и сядешь подле меня. Наши чаши рядом, там недопитое вино - оранжевое, как огонь, апельсиновое, которое вы так полюбили. Оно терпче нашего: вы добавляете туда дикие ягоды лиан, соцветия сорных ползучих кустарников. Не потому ли запах так резок и сладок, не потому ли так играет искристая глубина?
        Вы взяли местный рецепт и извратили: наше вино не туманит столь сильно мысли, не будоражит душу. Вы взяли наш дом и изменили уклад до неузнаваемости: ходите босыми, спите в теплые ночи на крышах, разжигаете ослепительные костры. Вы взяли все, что вам щедро предложили, но вам было мало. А я, наивный глупец, не замечал.
        Жаль, я хватился поздно, жаль, лишь ныне. Когда ты, нечестивец, взял и душу моего сына, околдовал россказнями, будто каждый волен поступать, как хочет, и нет оков, что нельзя сбросить. Когда он глядит на тебя с обожанием, когда пересказывает ваши сказки и забывает свои. Когда его герои - Голубая Сойка, сбежавший в Лунные Земли вопреки воле отца, и Койот, коему не стыдно презреть долг во имя собственного счастья или вовсе мимолетного развлечения.
        Я ненавижу тебя. Тебя и отраву, что ты принес, отраву, от которой ширится и без того огромная пропасть меж мной и моим мальчиком. И это не все; ведь сегодня он один боготворит тебя, а вскоре к тебе потянутся многие, сотни тех, кто слышит ваши песни. Но нет… нет, я не допущу. Вы чужаки, таковыми и останетесь. Посмотрим, что станет с твоим народом без вождя?
        Мы не знаем войны, нечестивец, и почти не знаем оружия. Это ты принес сюда первый лук, первый топор и трубку, стреляющую дымом и сталью. Мы не скоро научимся делать подобное; мы никогда не видели в том нужды; нам хватало мечей и доспехов для фортовой стражи. Но наши тайные умения тоже широки, а наш мир, мир, столь тепло вас принявший, на самом деле коварен.
        Он при мне - алый порошок. Пыльца черной орхидеи, самого красивого цветка наших краев. Она обжигает, даже если случайно коснуться лепестка; мы все носим ее с собой, чтобы отпугивать змей. Когда ты выпьешь пыльцу с вином, она разъест твое нутро, но никто не увидит этого. Сначала ты просто уснешь подле меня. Задремлешь под треск пламени, задремлешь, устав от плясок, не закричишь. Никто ничего не заподозрит, ведь вы так много знаете об острых стрелах и так мало об отраве, хотя сами - отрава.
        Танцуй, нечестивец, молись. Танцуй, молись, ведь моя рука уже замерла над твоей чашей.
        Танцуй. Молись. И…
        Как близко сегодня наше зеленое небо.
        Что это? Впервые за все мое существование оттуда падает стремительная звезда?
        И… почему эта звезда взрывается прямо в моей груди?
        ЭПИТАФИЯ ПЕРВАЯ
        СЕРДЦЕ СЕСТРЫ
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        Я помню Джейн.
        Я помню ее с того далекого дня. Июнь, запах лесных цветов и мелькание крыльев - никогда ни до, ни после мы не видели в саду столько бабочек. Белых бабочек, говорили, что из горного снега. Две маленькие дурочки, мы с Джейн, верили небылицам: до гор было недалеко, пара миль против течения по зеленым холмам, не сворачивая. И вот уже торопливая беглянка-река Фетер, голубая змейка. Вот деловитый Оровилл - городок на пути к расцветающему Сакраменто. И вот, наконец, огромная безмолвная Сьерра-Невада, ее промозглые склоны, поросшие древним лесом. Даже теперь, когда в Калифорнии вовсю добывают золото, когда оно потоками растекается по Америке и, ища удачу, всюду селятся люди, цепь остается дикой. С белых пиков вполне могут прилетать снежные бабочки, но я уже не узнаю: горы берегут свои тайны. Как берегла их моя Джейн. Жаль, я поняла это поздно.
        А тогда - раннее лето, июнь. Пыльца на пальцах. Мы учились ходить, пытались подняться из высокой, - так нам казалось, на самом деле было едва-едва по колено, - травы. Крепко держались друг за друга и за изумрудную живую изгородь, увивавшую ворота особняка. Мы засмеялись, когда удались первые, еще маленькие и неловкие, шаги. Мы сделали их одновременно. Вместе. Мы все делали вместе, с самого появления на свет, и так должно было продолжаться до могилы.
        Я помню Джейн.
        Я помню ее в дни, когда мистер Уинслоу, учивший нас дома, становился особенно зануден. Пускался в пространные философствования или нырял в дебри американской и мировой истории, нам, озорным девчонкам, не очень-то интересные. Джейн, стоило статному старику в опрятном зеленоватом сюртуке отвернуться, бесшумно передразнивала его манеру махать руками, а я давилась со смеху. Это не значило, что учеба не прельщала нас, совсем наоборот: мистер Уинслоу грустил, расставаясь с нами, и назвал нас «самые смышленые особы на моей пыльной памяти». Мы же на прощание вышили ему шесть носовых платков.
        Я помню Джейн.
        Помню ее долгие прогулки и задумчивые взгляды в вечернее небо. Помню, как, приходя, она садилась у стены и обнимала колени; подол платья всегда был перепачкан землей и хвоей. Помню день, когда она небрежно спросила у отца: «Зачем к нам приезжали мистер и миссис Андерсен?», и он быстро переглянулся с матерью, и оба расцвели улыбками, полными счастливой надежды. А Джейн вдруг потупила голову…
        Я помню Джейн.
        Я никогда не забуду утро, когда она вернулась домой, после того как пропала на три дня. Вернулась, истекая кровью, оставляя яркий алый шлейф на молодой траве, подернутой росой. У Джейн был вспорот живот; она зажимала внутренности бледной дрожащей рукой.
        Пока сестра, хватая воздух сухими губами, лежала навзничь и доктор тщетно удерживал в ней искры жизни, она не успела ничего рассказать. Может, если бы она дождалась шерифа, к которому питала особую симпатию и которого звала «надежнейшим джентльменом Оровилла», наша несчастная семья поняла бы хоть что-то. Но Джейн не смогла дождаться. За доктором прибыл лишь пастор; с ним разговор был недолгим и остался тайной. Мрачной тенью пастор явился для исповеди и еще более мрачной - исчез, когда все кончилось.
        Джейн умерла быстро, без криков и молитв, просто закрыв глаза, будто хорошо потрудилась за день и теперь решила поспать. Ее прохладная рука выскользнула из моей, как выскальзывали когда-то тонкие побеги живой изгороди. Последними ее словами было:
        - Сходи к Двум Озерам, Эмма. Пожалуйста, сходи к Двум Озерам и…
        Я помню Джейн.
        Я никогда ее не забуду.
        ЧАСТЬ 1
        НА ЩИТЕ
        Мне снилось: мы умерли оба,
        Лежим с успокоенным взглядом,
        Два белые, белые гроба
        Поставлены рядом.
        Н. Гумилев
        1
        ДВЕ СЕСТРЫ
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        ЗДЕСЬ. АГИР-ШУАКК, МИР ПОД ЗЕЛЕНЫМ НЕБОМ, СУХОЙ СЕЗОН
        Мне страшно.
        Настолько, что прошла волна тошноты, но я по-прежнему не могу пошевелиться. Тело затекло в расщелине меж корнями, холодное, липкое, но как никогда живое, впивающееся в эту ускользающую жизнь. Платье пропиталось грязью и потом, а самый громкий из еще доступных мне звуков - стук в висках. Интересно… они слышат? Тогда они скоро придут.
        Чужой мир полон трав и папоротников, колючего кустарника и гибких ветвей. Здесь нет елей и сосен, седых от мха, а высится что-то незнакомое, увитое орхидеями и лианами с длинными стрекучими усами. Побеги шевелятся, как тощие черви; один плотный лист задел мою щеку и липнет к ней. Вместо освежающего хвойного флера - душный смрад. Гнилой смрад болота, горький смрад подступающей рвоты, едкий смрад дыма. Дыма? Что-то жгут… где жгут? Не меня ли выкуривают, как зверя?
        Я еще что-то понимаю, только поэтому мысль бежать и кричать кажется глупой. Поляна открытая, деревья замыкают ее в полукруг. Ни камня, ни пня, ни хоть чего-нибудь, где можно укрыться. Меня увидят и в лучшем случае поймают. Я не знаю, что тогда сделают, но этого нельзя допустить. К тем, кто уже стрелял тебе под ноги, лучше не приближаться по доброй воле. Этот закон я запомнила в Калифорнии. Дома.
        Закрываю глаза, делаю вздох, пробую шевельнуться. Не ранена, убедилась хотя бы в этом. Дальше? Нужно понять, что случилось, где я. И пусть…
        Пусть они уйдут.
        Но они не уйдут. Меня видели, знают, куда я побежала. Лучше бы я осталась там, на другой поляне, возле поросшей кувшинками воды, пусть в ней и прячется тварь. Тварь, затащившая меня сюда, когда я склонилась над одним из Двух Озер еще в своем родном лесу. В лесу Джейн. Моей мертвой Джейн.
        Пусть они исчезнут!!!
        Перепуганный ребенок беснуется в голове, его не утихомирить. Все, что я делаю, чтобы успокоиться, - представляю омут, сине-зеленую заводь. Заводь, откуда смотрели глаза-провалы, заводь, где меня назвали чужим именем и взяли за руку. Может, оттуда я смогу вернуться? К маме. Отцу. Я все расскажу шерифу и пастору. Я подниму весь город, только бы…
        Домой. Домой. Домой.
        Но я могу лишь выть в своем убежище. И этого достаточно, чтобы меня нашли: просвистев в воздухе, что-то пронзает кору рядом с моим левым виском. Шея отзывается болью, стоит повернуть голову, рассудок взрывается страхом. Стрела. Это горящая стрела.
        Пламя странное, желтое, в нем отчетливо виден черный наконечник, испещренный знаками. Откуда-то я точно знаю: как и огонь, наконечник обжигающе холодный. А этот материал… Вулканический камень. Это обсидиановые стрелы, я находила такие, их много валялось среди прелой хвои, когда однажды…
        «- Яблочки, не ходите в лес за дубравой. Там давно ничего нет.
        - А как же индейцы?
        - И индейцев нет. Это дикие места.
        - А что значит «дикие»?
        - Дикие, значит, там может случиться что угодно. Так что будьте хорошими девочками. Даже ты, Джейн…
        Джейн… Джейн…»
        Слышу голос отца и смотрю на желтое пламя. Оно все ярче; ослепляет и в конце концов заставляет прищуриться. Оно меня не трогает, не трогает и дерево, просто пляшет на ветру. Но я сдаюсь. Зажмуриваюсь, сжимаюсь. Я твержу себе, что сплю, что достаточно ущипнуть себя, и все кончится, что на самом деле ничего не произошло.
        Домой. Если бы я могла попасть домой… Ничего не произошло.
        Продолжая прятаться среди корней, не способных меня укрыть, я прячусь и там, где до меня точно не доберутся. В собственных мыслях, в прошлом - переношусь на несколько недель назад. Когда меня найдут и там, я умру.
        ТАМ. КАЛИФОРНИЯ, ЛЕТО 1870 ГОДА
        Джейн нет. Сегодня «ее четверг», и сейчас самый его разгар. Джейн, как обычно, бродит в лесной тени и мечтах. Мне ее не найти: не только потому, что я не знаю наших дебрей и до смерти их боюсь, но и потому, что сестра удивительно прячется, подчас находясь в шаге от меня, и возвращается, как ей вздумается.
        Пора бы привыкнуть: Джейн уходит на долгие прогулки с тринадцати лет. Бедные приземленные родители в конце концов смирились и выделили ей «свои четверги». Джейн отвоевала их с обещанием - не забредать далеко. Пусть окрестности Оровилла тихие, пусть на тропах не подстерегают грабители и дезертиры, пусть сюда не долетело эхо войны, а последний здешний краснокожий ныне носит шерифский значок. Лес всегда останется лесом. В нем будут жить холодный сумрак и страхи. Даже залитый солнцем, исхоженный вдоль и поперек, лес извечно прячет какую-нибудь угрозу на случай, если люди станут слишком назойливыми. Однажды лес уже избавился от тех, кого приютил. Кто знает, не произойдет ли это снова.
        Скрип пустых качелей рядом раньше успокаивал. Сегодня от него грустно, настолько, что я встаю и начинаю бесцельно скитаться. Праздное дело для девушки, девушка должна уметь себя занять: не чтением, так музыкой, не музыкой, так вышивкой, не вышивкой - так помогла бы по дому, а почему нет, привыкай, рабство-то в прошлом. Но папы, чтобы сказать подобное, рядом нет. И я… слоняюсь. Кажется, это слово в ходу там, где по Фетер сплавляют золото, на улицах устраивают драки и мало кто следит за языком.
        Ни звука. Спит наш дом, который должен напоминать особняк наполеоновских времен, а напоминает кремовый торт, утонувший в неухоженной зелени. Не колышутся занавески, ни одного силуэта не мелькает в оконных проемах, а два каменных грифона - те, что по устарелой парижской моде охраняют крыльцо, - разнежено уронили на лапы головы. Грифонам душно. Они рады, что эта часть дома наконец-то в тени и можно прикорнуть.
        Мне хватает десяти минут, чтобы обойти все. В четвертый или пятый раз за день оглядеть фонтанчики, клумбы и птичьи купальни; миновать огороженный пятачок, к которому я обычно не приближаюсь, - на восточной стороне двора. Там на аккуратных грядках растут овощи: «Каждый должен возделывать свой сад, как делали наши предки и как советовал умная голова Вольтер в своем “Кандиде”». В этом убежден отец, потому год за годом здесь появляются чахлые посадки разных культур. Они не вяжутся с грифонами, колоннами и резными балкончиками, не вяжутся с прошлым отца - лихого сорокадевятника[1 - Сорокадевятники (от «1849 год») - старатели первой волны калифорнийской «золотой лихорадки». - Здесь и далее примечания автора.] по молодости, успешного судостроителя в войну, не менее успешного судовладельца ныне. К тому же грядки не дружат то ли с жарой, то ли с ветрами, налетающими с гор. А может, наш садовник не способен вырастить ничего, кроме цветов и цитрусов, - так считает Джейн.
        - Скучаешь, яблочко?
        Голос находит меня там, откуда и началось блуждание, - на качелях. Яблоки не растут в нашем саду, да и в окрестностях проще найти апельсины: их высаживают все кому не лень, за последние десять лет они вошли в повальную моду. Но почему-то у родителей прижилось именно такое прозвище; мы с Джейн - их «яблочки». И я привычно улыбаюсь, когда мама опускается на качели рядом.
        - Нет, ничего…
        Она убирает за ухо прядь волос, каштановых и прямых, как у меня. Расправляет складки на голубом платье, пропуская меж пальцами кружевную оборку. У мамы сонный вид, как и у многих в послеполуденное время. Как и у многих в безлюдной долине, лишь местами присыпанной особняками. Как и у многих в богом забытом краю под снежными боками гор.
        - Как думаешь, Эмма, Джейн вернется к чаю?
        - Может, и к ужину. Скорее к ужину.
        - Я велела приготовить цыпленка в меду.
        - Звучит здорово.
        Беседа такая же сонная, как мамино лицо и, наверное, как мое. В последний год мне совсем невыносимы тихие часы, особенно в «четверги Джейн». Время, когда все могли скрасить сказки садовника или игры с детьми кухарки, не вернуть: садовник растит собственных внуков, а кухаркины дети подались на дальний прииск и там, не найдя счастья, по слухам, стали грабить поезда. Я выросла. Безнадежно.
        - Кстати, новые соседи поселились к западу. Надо бы нанести визит. Генри говорит, у них двое сыновей.
        Это брошено небрежно, но, не поднимая головы, я знаю: за мной наблюдают. Лицо мамы уже не сонное, возможно, и окрасилось румянцем. Она всегда находит, чем себя занять, чтобы не спятить в нашей глуши, деятельно строит планы, неважно, какие: по посадке «вольтеровских» овощей, по благоустройству террасы, по пошиву платьев. Ныне она погрузилась в исполнение нового, поистине наполеоновского плана. Ей пора выдавать замуж дочерей.
        - Да, я была бы рада выехать хоть куда-то, - осторожно соглашаюсь я.
        - Ты увядаешь, яблочко. Тебе совсем скучно. Не пора ли заказать тебе из города книг?
        - Надоели книги.
        Я говорю резковато. Конечно, книги не могут надоесть: они успокаивают душу и проясняют разум, а иногда дарят интересные путешествия. Но если их считают единственным лекарством от твоей хандры, пичкают тебя ими, как микстурой, даже они начинают вызывать тошноту. Я вздыхаю, и мама нежно берет меня за руку.
        - Значит, будем радоваться предстоящему знакомству. Андерсены из Нью-Йорка, занимаются железными дорогами. Наверняка им есть о чем рассказать провинциалам вроде нас.
        И есть, по какому поводу задрать нос. Нью-Йорк! Я видела выходцев из краев, где поезд встретить легче, чем лису. В большинстве своем подобные гости не скрывают снисходительной скуки, знакомясь с такими, как мы: судостроителями, лесопромышленниками, снабженцами, владельцами добывающих предприятий, пусть даже золотых приисков. Золото прибавляет нам блесток, но не блеска. Приезжие важничают, как могут, перед всеми, благодаря кому об Оровилле говорят, что он процветает. Процветает, бесспорно, - как цветок, вылезший на свет божий из горки руды. Да и сколько ему осталось процветать, когда, по слухам, жилы скудеют?
        - Эмма, а может, тебе тоже нужны «свои» дни? Мы уже спрашивали…
        Видимо, мама чувствует некоторое раскаяние, глядя сейчас на меня. В последний раз вопрос: «Детка, а ты не хочешь взять среды или, например, понедельники?» задавался, когда Джейн только начала сбегать на лесные прогулки. Я сказала «нет»; я и не могла сказать ничего другого, но обида гложет до сих пор.
        - И я тоже уже спрашивала, могу ли в «свои дни» уезжать с отцом. Мы ответили друг другу на все вопросы, разве нет? Или вы…
        В мой голос пробилась надежда. Конечно, маму это пугает, и она спешит оборвать меня даже раньше, чем я произнесу «передумали»:
        - Ох, Эмма. Я и не полагала, что ты по-прежнему хочешь, чтобы тебя застрелил первый забулдыга, продавший пару самородков за виски.
        - Если мне встретится забулдыга, у него найдется цель поинтереснее. Другой забулдыга или кто-то, у кого есть еще самородки.
        - Яблочко, послушай, даже твой отец…
        - Хорошо. Просто не будем об этом.
        «Свои дни». Единственное, на что они могли бы мне пригодиться, - поездки в город, пусть Оровилл и не самое располагающее место. Речной порт, через который идут суда старателей, где останавливаются для погрузок, починок и попоек. Оровилл - родной дом для людей двух пошибов: рабочих и лихих. Законники, третья местная «каста», тоже неплохо себя чувствуют, но слишком малочисленны, чтобы сделать город полностью безопасным для меня, мамы и прочих, кто не носит оружия, или для таких, как отец: кто носит, но в мирные годы так посадил зрение бумагами, что едва ли попадет в дерево с пять шагов. И все же я люблю Оровилл: неуклюжие пароходики, узкие улицы, гомон на десятке языков от английского до китайского. Люблю блестящие значки-звезды рейнджеров, люблю приглушенную музыку салунов. К тому же в Оровилле, при всех «опасностях, губительных для девушки», есть привлекательные места, к примеру, книжная лавка, магазин европейских товаров, кондитерская. Ох, если бы мы располагали хоть одним слугой, способным защитить меня в случае неизвестно чего! Но пока…
        - Не грусти. Уверена, будущий супруг сможет возить тебя в город или даже будет там жить. А может, он вовсе будет жить, где ты и не мечтаешь? Нью-Йорк или…
        …Или что угодно, только бы я дала себя окольцевать. Возможность вырваться - немногое, чем меня можно завлечь замуж, так считает мама, и, в общем-то, она права. Я устала от разговоров об этом пока еще несуществующем звере, своем «будущем супруге». Я даже воображаю его как белого оленя с вызолоченными рогами, или толстого дракона, или покрытое шерстью создание с гор. Не слишком романтично. В книгах все по-другому.
        - Да, конечно…
        Мама вдруг подмигивает; у нее становится хитрый вид, как у ребенка, уверенного, что конфету он прячет в кулаке совсем незаметно.
        - Кстати, в этом ты счастливее Джейн. Замужней женщине сам Бог велел ездить развеиваться в город, а вот гулять по каким-то чащобищам…
        Тут можно только махнуть рукой.
        - Ты же знаешь, у нас нет таких уж чащобищ. А если и есть, они слишком высоко, Джейн туда не ходит.
        - А куда она ходит, яблочко? Может, ты узнала?
        У вас нет секретов, вы так дружны…
        Рано или поздно мы всегда к этому возвращаемся: мама вот так заглядывает мне в лицо, тревожно ерзая. А я испытываю смутные угрызения совести, хотя причин для них нет и быть не может. Потому что, сколько бы мы ни шептались с Джейн, сколько бы ни читали дневники друг дружки, в каких бы страшных грехах друг другу ни признавались…
        - Нет. Я давно за ней не увязываюсь.
        Да. Я не знаю. Не знаю, зачем Джейн столько «четвергов», ведь она берет иногда все четыре за месяц. Не знаю, что можно делать в лесу несколько часов, а то и от рассвета до заката. И понятия не имею, почему иногда она возвращается с прогулок такая… чужая. Я долго боялась проговаривать это слово даже в мыслях; однажды оно все же прорвалось и теперь меня преследует. Каждый раз, когда я смотрю Джейн в глаза.
        - Понимаешь, яблочко, вы совсем взрослые, скоро у вас будут свои дети. Вы, может, покинете наши места. Но этот лес…
        Мама осторожно подбирает слова, как если бы ступала по льду. Опасается, что я передам все Джейн, но это не единственное. Мы похожи, даже больше, чем на первый взгляд, и недавно я осознала кое-что с беспощадной четкостью: мама не просто не понимает, что Джейн, наша милая Джейн, может искать в глуши древних елей и дубов. Мама тоже боится леса и не уверена, что это обычная глушь. Лес не дает ей покоя. Неспроста.
        В тринадцать Джейн бегала туда тайно, потом получила законные дни. Нам уже восемнадцать, и сестра все еще уходит. Я увязывалась с ней не раз, но эти прогулки лишь сбивали меня с толку. Правда, что можно сделать в лесу? Устроить пикник, почитать, вздремнуть, помолиться. Тайно встретиться с возлюбленным или понаблюдать за белками. Еще можно поохотиться - в компании прочих детей «новой аристократии», как зовет соседей отец. Да, лес - по-своему приятное место… если ты не одна. И если не ждешь опасности из-за каждого дерева, как, например, я.
        Джейн бродит по тропам, кормит животных, плетет венки. Сидит в корнях какой-нибудь ели, прислонившись к стволу. Она делала это, когда мы ходили в лес вместе; делала, когда я кралась за ней тайно, делала, когда отец посылал следить за ней слуг. Ни разу она не встречалась с каким-нибудь таинственным юношей, вроде беглого каторжника, краснокожего или рейнджера. Не превращалась в лису, зайчонка, птицу или другое существо, как герои сказок. Не купалась нагишом в Двух Озерах. Не занималась вообще ничем, что могло бы показаться странным хоть немного. Джейн даже возвращается вовремя - свежая, раскрасневшаяся, усталая и, как правило, страшно голодная. Быстро уплетает ужин. Отец, с любопытством наблюдающий, отпускает что-нибудь вроде: «Молодая кровь. Приволье, это славно, взять хотя бы краснокожих красавиц и их здоровых детишек!». Хотя мы не застали здесь краснокожих, Джейн кивает и смеется, обещает, что ее дети будут ловчее и умнее любых индейцев. А потом мы идем в комнату, шепчемся до поздней ночи, и все становится как раньше. До следующего четверга.
        - В конце концов, не все ли тебе равно? - мирно спрашиваю я.
        Мы встречаемся глазами.
        - А тебе? Все бы ничего, но в последнее время она приходила мрачнее тучи… замечала?
        Замечала, как иначе? Пусть Джейн сразу начинала оживленно болтать, пусть она трепетно обнимала меня, пусть на следующий день мы веселились у кого-нибудь на балу или всей семьей ехали в Оровилл. Да. Джейн возвращалась из леса хмурой уже несколько раз. Хмурой и грязной, отвечая на все вопросы лаконичным «Спешила, упала».
        - Может, ей надоедает?
        - Не знаю, яблочко. У меня странное чувство…
        - Какое?
        Мама смотрит на носы мягких туфель и шевелит ими в траве, вспугивая большого жука. Она явно колеблется, поделиться ли тревогами со мной или с пастором, который просто посоветует молиться. Или с отцом, который ответит латинским афоризмом о том, как изменчива юность? Оба ответа ее не успокоят, а больше она не доверяет никому в этом мире. И, вздохнув, мама все же признается:
        - Тревожное. Может, стоит за ней последить?
        - Она уже замечала слежку. Помнишь, как она была возмущена?
        - Значит, нужно попросить кого-то, кто ловчее. Какого-нибудь рейнджера?
        Я фыркаю, представив этих ладных, довольно милых, но небритых и неопрятных мужчин в тяжелой обуви, крадущихся за Джейн так, что скрипят ветки и стаями вспархивают птицы. У оровиллских рейнджеров немало достоинств вроде отчаянной храбрости, зоркого глаза, твердой руки и (у некоторых) даже воспитания. Но навыков слежки у них маловато, мне случалось наблюдать, как они ходят. Звон шпор, бряцанье оружия и зычный бас оповещают о прибытии законника задолго до того, как замаячит тень его шляпы.
        - Ох, мама!
        - Смеешься надо мной, яблочко? Вот погоди, будет у тебя дочь…
        - Для твоих маленьких хитростей лучше подошел бы индеец.
        Она сокрушенно вздыхает.
        - Винсент не согласится, у него дел по горло, да и он слишком дружен с нашей чертовкой. К тому же вряд ли он за эти годы не забыл, как красться за дичью и…
        - Ты говоришь с таким укором, будто сама умеешь красться за дичью.
        Мама не без доли самолюбования вздергивает подбородок, где видна маленькая ямочка.
        - Может, стоит попробовать? Я не подозреваю о многих своих талантах. А вообще иногда мне кажется, что Генри с его восторгом по поводу всех без разбору чужих культур прав. Жаль, в округе индейцев совсем не осталось… Ой, смотри, она!
        Последнее мама произносит, поднимаясь, шурша платьем, торопливо одергивая его. Глядит в сторону калитки, увитой вьюном. В проеме стоит Джейн, и она не одна: джентльмен в сером сюртуке, совсем молодой и немного запыхавшийся, переминается с ноги на ногу рядом.
        - Добрый вечер. Мама, Эмма… это Сэм Андерсен, наш новый сосед. Я случайно встретила его по дороге, и он настоял на том, чтобы меня проводить.
        Джейн улыбается; ее щеки оживляет призрачный румянец. Она то и дело поглядывает на своего спутника, в иссиня-черных кудрях которого блестит заходящее солнце.
        Джейн остается жить около трех недель.
        ЗДЕСЬ
        Стрела пылает от наконечника до оперения. Хочется выдрать ее и бросить подальше, но, может, этого и ждут. А может, дым уже отравляет меня, лишает способности двигаться и думать? Я и вправду не могу ее вернуть.
        Они пришли. Тени за деревьями; я различаю зеленые узорчатые маски. Маски сливаются с растительностью, кроме них, из черноты одежд не выбивается ничего. Даже самострелы из чего-то черного. Дерево? Сталь? Снова обсидиан? Тени безмолвны. Они приглядываются ко мне, еще немного - и я различу блеск глаз за прорезями. Глаз ли? Есть что-то нечеловеческое в их движениях: не трещат ветви, точно стопы вовсе не касаются земли. Или сердце заглушает смертную поступь?
        Они собираются вместе, теперь говорят. Четверо, высокие и поджарые, не понять: мужчины, женщины? Поглядывают на меня, и разговор становится оживленнее, переходит в… спор? Похоже. Одна тень качает головой, но другая делает шаг. Ее удерживают, начинают увещевать. Тень остается на месте; я не слышу, что ей сказали, но что-то в быстрых жестах вдруг будит догадку. Нелепую, невозможную, но…
        Они боятся? Кажется, они чего-то боятся или… кого-то?
        Тени бурно спорят, но все равно замечают опасность раньше, чем я, ловящая каждое движение и звук. Треск-треск. Смерть-смерть. Одна тень даже успевает выстрелить, правда, это уже не может ей помочь. Рыжее животное, вынырнув из чащи, прыгает молниеносно; под лапами хрустят кости сразу двоих. Над деревьями несется клич. Третья тень шарахается к деревьям; за ней кто-то, сорвавшийся со спины зверя, - низкорослый, одетый в лохмотья. У этого кого-то в зубах нож. Росчерком сверкает лезвие, и незнакомец исчезает в зарослях.
        Пара мгновений - крик. От того, как, захлебнувшись, он переходит в бульканье, пробирает озноб. Впрочем, не сильнее, чем от того, как животное, из груди которого торчат стрелы, придавливает последнюю тень к земле, наваливается всем весом. Руки исступленно вцепляются в шерсть, соскальзывают. Правая, дотянувшись до ножа, наносит удар, но тщетно. Зверь душит осознанно, терпеливо ждет, пока жертва обмякнет, после чего сразу выпускает ее. Падает нож. Голова запрокидывается, и я вижу разметавшиеся пряди длинных волос. Определенно, человек, определенно, мертв. Зверь обнюхивает разрисованную маску, облизывается в задумчивости, но в конце концов просто переступает труп.
        - Хороший… хороший…
        Повторяю заклинанием, стараюсь не шевелиться и даже не дрожать. Наверняка зверь чует мой ужас, а задушить меня будет гораздо проще, чем вооруженного человека в черном.
        - Не подходи… ладно?
        Лучше было молчать. Зверь, прежде обнюхивавший траву, вскидывается. Теперь он заинтересованно уставился прямо на меня.
        Длинный, гибкий, с лоснящейся шерстью и острой мордой. Я видела таких в разъездном зверинце; там подобные, но размером с кошку для потехи убивали змей, почти так же придушивая или перекусывая горло. Тогда я восхищалась их хищным изяществом больше, чем изяществом пантеры из другой клетки. Теперь я сжимаюсь в комок.
        Зверь идет - так же бесшумно, как шли тени; не хрустит ни одна ветка под короткими лапами. Зверь подергивает влажным носом, блестят черные глаза, мотается туда-сюда хвост. Зверь издает свистящие, а может, щелкающие звуки и щерит зубы. Он уже близко. Стрелы, торчащие из груди и окутанные огнем, явно его не беспокоят. Он подходит вплотную и неторопливо садится. Склоняет голову, снова щелкает или ворчит, почесывается задней ногой. Он кажется безобидным, и все же я подаюсь назад и делаю неглубокий вздох.
        Зверь огромен, больше лошади. Стрелы торчат не из груди, а из доспеха, эту грудь прикрывающего. Пластина обита свалявшимся мехом такого же оттенка, возможно, чтобы сбить врагов с толку.
        Да, зверь огромен. На нем седло и броня. Он убил трех человек. Но это всего лишь очень большой мангуст.
        2
        ДОМ И УБЕЖИЩЕ
        ПО-ПРЕЖНЕМУ ЗДЕСЬ
        Зверь обнюхивает меня, я не сопротивляюсь. Сейчас, когда ясно, что на меня не нападут, больше тревожит не любопытная морда с колючими усами, а стрелы: та, которая все еще торчит в дереве, и те, которые вонзились в мангуста. Золотые символы на камне о чем-то напоминают, это уже мелькало в моей голове до появления животного и его… всадника? Кстати, где он?
        Прислушиваюсь. Шуршит листва, на развесистые ветви возвращаются, всплескивая крыльями, птицы, отдаленно журчит родник. Других звуков нет. Где маленькое существо с ножом в зубах?..
        Зверь поводит головой в сторону, дергаются торчащие уши. Затем он задирает морду, разевает розовую пасть и протяжно визжит. Ему тревожно, а может, больно? Я присматриваюсь к нему внимательнее.
        - Ты… как?
        Скорее всего, он не понимает; меня просто обманула рассудочность, с какой он задушил человека. А что если все произошедшее - вообще плод болезни моего воспаленного рассудка? У меня были причины сойти с ума. Но, видя, что зверь снова в меня вглядывается, я дружелюбно предлагаю:
        - Давай я вытащу твои стрелы… дружок?
        Мангуст спокоен. Я, перебарывая страх, тянусь к пламени вокруг первой стрелы. Она не обуглилось, это убеждает меня, что от прикосновения не будет больно, совсем не будет. Я готова сомкнуть пальцы и хорошенько потянуть, когда…
        - Стой! Дуреха!
        Вжимаюсь в расщелину меж корнями, торопливо опускаю руку. Я успокоилась рано: я же не в безопасности и все еще не одна. Всадник, впрочем, теперь я убеждена, что всадница, вылез из зарослей. Девушка движется неторопливо, вразвалку, совсем не так, как преследовала врага. На ходу она распихивает по карманам грубой накидки какие-то предметы, а еще что-то тащит под мышкой. Приглядываюсь. Это колчан и самострел.
        - С ума сошла? - кричит она снова. - Сгоришь до уголечков!
        Она низенькая, не выше десятилетнего ребенка. Широкая и плотная, негритянского типа лицо, но не это привлекает мое внимание. Куда больше - зеленые волосы колечками, длинные обвислые уши и рожки, растущие из верхней части открытого лба. Девушка - если можно назвать это девушкой - густо намазала веки зеленым, в зеленый выкрашены пухлые губы.
        Незнакомка деловито направляется не ко мне, а к трупам, переворачивает ближний на спину небрежным пинком. Присаживается, начинает быстро обшаривать. Раз - ссыпает в поясную сумку горсть сухих ягод. Два - находит нож. Три - довольно щелкает языком, оглядывая пару каких-то камешков. Чиркает, высекая искру, прячет и прищелкивает языком повторно. Поправляет грязную обмотку на жилистой ноге и продолжает мародерствовать, как ни в чем не бывало. Ей-богу… слушая рассказы тех, кто воевал с Конфедерацией, я всегда представляла, как южане обирали наших убитых солдат столь же нагло, раздевая почти донага. Да где же я?..
        - Что смотришь, Жанна? Помоги!
        От окрика я вздрагиваю. Чужим именем меня называют во второй раз, первой его произнесла тварь, затащившая меня сюда. И во второй раз «Жанна» звучит с такой неколебимой уверенностью, что в горле ком. Вот только бежать уже некуда.
        - Я…
        Девушка, обшаривая второй труп, поднимает черные глаза; я опускаю свои.
        - А я слышала, ты ничего не боишься. Самим вождем командуешь.
        Звучит разочарованно, и, пусть не понимая, какое отношение разочарование имеет ко мне, я теряюсь. Оцепенела, не думаю даже о том, что теней вокруг может бродить больше, чем четыре, и лучше скорее убраться. Наконец мне удается, пересилив себя, выдавить:
        - Скажите, пожалуйста, мисс, как мне попасть домой?
        Я ни на что не надеюсь, поэтому с трудом сдерживаю радостный возглас, когда незнакомка отвечает вполне мирно:
        - Да я отведу. И чем быстрее мы управимся…
        Она осекается, еще раз раздраженно на меня зыркнув: видимо, я не поняла какой-то намек. Снова поджимает губы и безнадежно машет рукой.
        - Ладно, похоже, ты умеешь только красоваться. Ну, хоть это у тебя выходит славно.
        За следующую минуту она обшаривает последнее тело. Забирает какую-то склянку, кожаный мешочек, три перышка: красное, белое и желтое. Потом она сует за пояс очередной чужой нож и поднимает самострел.
        Их у нее уже четыре, и с ними она идет мне навстречу.
        - Шику!
        Незнакомка иначе, чем прежде, более громко цокает языком. Рыжий зверь разворачивается, она оглядывает его и морщит плоский курносый нос.
        - Дурень обстрелянный.
        - Как вас зовут, мисс?
        Я спрашиваю тихо, не особенно рассчитывая, что ответом меня удостоят. Я не нравлюсь девушке, это видно, впрочем, не скажу, что она нравится мне, но куда деть манеры? С человеком, спасшим тебе жизнь, так или иначе лучше познакомиться. Разве не так принято у…
        - Цьяши из рода Баобаба. - Она бросает это, уже запустив руку в один из своих бессчетных карманов. - Цьяши Гибкая Лоза. И брось эти ваши «мисс». Глупость.
        Первая мысль: девушка похожа скорее на крепкий бочонок, чем на гибкую лозу. Вторая: за такое замечание она перережет мне горло. Третья: «мисс» - это не про Цьяши. Я просто киваю, собираюсь тоже представиться, но не успеваю.
        - Зачем Исчезающему Рыцарю мое имя? - цедит девушка сквозь зубы.
        Исчезающий Рыцарь?
        - Шику, стой спокойно!
        Она повышает на мангуста голос. Вытряхивает из кожаного мешочка на ладонь немного синего порошка и посыпает горящие стрелы. Пламя гаснет, меркнут цепочки символов на черном камне. Цьяши небрежным движением выдергивает стрелы, придирчиво оглядывает, одну даже пробует на зуб, после чего запихивает в колчан, буркнув: «Сгодятся».
        Возясь с мангустом, она забыла о странном вопросе, по крайней мере, не повторяет его, когда, с усилием встав, я все же подхожу. Девушка молча вручает мне два колчана, которые я…
        - Растяпа!
        Они тяжелые, примерно как мешки с продуктами, которые привозят из Оровилла. Я роняю их мгновенно, ощутив, как сводит мышцы рук. Закусываю губу, опускаюсь, чтобы все подобрать, но Цьяши делает это куда проворнее.
        - Ладно, все с тобой понятно… Шику, вниз.
        Мангуст послушно пригибается; Цьяши деловито распихивает по креплениям на седле свою добычу. Я вспоминаю: она пронесла все колчаны на себе через поляну, насколько же она сильная? Так взмокла… то и дело сдувает со лба волосы, но в целом не кажется уставшей.
        - Надо ехать. Влезть-то можешь?
        Она уже вскочила зверю на спину. Красноречиво шлепает по месту сзади себя, затем подает руку. Я редко катаюсь на лошади, что говорить о мангусте… но я залезаю. Седло подо мной твердое как камень, а может, камень и есть.
        - Домой, Шику.
        Мангуст не замечает груза: он перемещается гибкими скачками, столь же стремительно, как двигался налегке. Я так же не слышу треска под его лапами. Всадница не направляет его, он наверняка прекрасно знает, где дом. Вопрос только… мой ли?
        - Куда ты меня везешь?
        - Не слышала? - Цьяши нехотя оборачивается. - Домой. Тебя обыскались.
        Заросли тянутся бесконечной полосой, вверху - в прорезях листвы - клочьями мелькает низкое небо. Может, мне чудится, но оно, затянутое облаками, имеет странный зеленоватый оттенок. Нет. Это определенно не мой дом.
        - Откуда ты меня знаешь? - звучит в спину: Цьяши потеряла ко мне интерес, смотрит вперед.
        - Да кто тебя не знает? - пренебрежительно выплевывает она. - Хотела бы я посмотреть на такого дурака.
        Видишь? Даже мне тебя навязали.
        Смысл слов понятен мне не сразу, потому что все это время я цеплялась за нее мертвой хваткой, подпрыгивая как мешок и боясь упасть. Я держалась, я зажмуривалась, я сжимала коленями скользкое седло, в конце концов, я молилась. Мне было, чем себя занять. Но теперь, когда мы немного замедлились, я распрямляюсь и вижу: на серо-коричневом одеянии Цьяши Гибкой Лозы, на лопатках, что-то вышито бело-зелеными нитками. Женское лицо, обрамленное развевающимися волосами.
        И хотя черты упрощены, я узнаю его безошибочно.
        Это мое лицо.
        Мир вращается. Незнакомое небо все дальше.
        ТАМ
        - Старшего сына я назвала Марко. Люблю все итальянское, а Джером потворствует моим мелким страстям.
        По столовой разносится звонкий смех.
        Дом Андерсенов, пусть немного запущенный, уютен. Все сдержанно и добротно: никаких буфетов до потолка, никаких канделябров или стульев, к спинкам которых страшно прислониться из-за великолепной обшивки. Светильники - ажурные бра - не горят, хватает солнца из огромных окон. Скромная посуда на столе: пузатый графин с прохладным чаем, белые без позолоты тарелки, бесхитростные приборы. Здесь свободно, свободнее, чем дома. И мне очень, очень нравятся наши обаятельные соседи.
        Флора Андерсен вправду похожа на итальянку: черноволоса и не следует моде, требующей избегать загара. Ее кожа смуглая, но ухоженная, свежая настолько, что моя мать требует поделиться тайной такой красоты. Глаза миссис Андерсен карие и беспокойные: перебегают по лицам, обращаются то и дело к окнам. Восторженная непосредственная особа; я поняла это, еще увидев море романов на стеллажах в гостиной. Нас с хозяйкой дома разделяют два десятилетия, но читаем мы одно и то же.
        Ее рыжий пышноусый муж Джером Андересен - человек иного склада. Он мог бы быть рейнджером: плечистый, жилистый и так же не уделяет внимания туалету. Одежда помята, подбородок небрит. Расслабился в провинции? А может, в Нью-Йорке не все застегиваются на каждую пуговицу? Так или иначе, Андерсен не напоминает сейчас лощеного делового горожанина: вальяжно расселся, ест с аппетитом, а серые глаза вспыхивают нежностью каждый раз, как супруга открывает рот, даже если щебечет о пустяках.
        - На втором я уже настоял, - разносится его бас. - Политически меткое имя.
        Андерсен подмигивает нам с Джейн, оглаживает усы. Говорит он быстро, такие же быстрые жесты, и мне нравится, как широко он улыбается. Сын не унаследовал ни рыжины, ни широких плеч, но улыбку все же взял. И сейчас она адресована Джейн.
        - Да, когда раздавали имена, я опоздал, чтобы стать итальянцем.
        - Не жалейте об этом, - проникновенно утешает она. - Италия скоро утонет.
        - Потише, мисс Бернфилд, это расстроит маму.
        Они пересмеиваются и торопливо, как нашалившие дети, принимают скромный вид.
        Сэмюель не прав: может, он вовсе и не опоздал. Волосы у него черные и непослушные, как у матери, он тоже смуглый, так что от итальянцев его отличают только глаза - отцовские, серые, но необычного миндалевидного разреза. Красивый… я в который раз ловлю себя на том, что любуюсь им и прислушиваюсь к голосу, и в который раз одергиваю себя.
        - Так что же этот загадочный Марко? - с не обманывающей меня невинностью уточняет мама. - Не приедет?
        - Он занимается дорогами на побережье, вряд ли почтит присутствием эти места. Он, знаете ли, не жалует провинцию.
        - Что же занесло сюда вас?
        Вопрос задает отец. Кажется, не стоило: старший Андерсен мрачнеет, переглянувшись с сыном. Я не успеваю понять, что вдруг мелькает на их лицах, но ничего хорошего, точно ничего, о чем они расскажут малознакомым людям.
        - Мы… - не заметив заминки, начинает хозяйка, но ее перебивают:
        - Думаем о магистрали через ваши края. Перспективное направление. Хотели бы тут осмотреться и…
        - Какая дерзость! - Несмотря на громкость возгласа, тон отца шутливый. Так же шутливо он потрясает кулаком. - Вы разорите судоходцев, меня в том числе! Конечно, ваши железные чудовища быстрее, но нет, сэр, у нас здесь все по старинке. Река - наша мать, жена, жизнь!
        Сэмюель, выслушав горячую речь, отвечает мягким смешком. Он тронут; это чувствуется по тому, как он возражает - деликатно, без снисходительного раздражения:
        - Не тревожьтесь, это не будет параллельная реке ветка. Мы хотим связать Оровилл с более заселенными областями. Сюда ведь едут люди, многие хотят осваивать горные массивы.
        - Да и согласитесь, - поддерживает его Джером Андерсен. - Если случается сильно заболеть, если разливается Фетер или происходит что еще, быстро вы получаете помощь?
        Отец оценивающе их обоих оглядывает и наконец кивает, возможно, вспомнив эпидемию желудочной инфекции, захлестнувшую Оровилл прошлой весной. Тогда мы успели похоронить многих, прежде чем власти штата прислали дополнительные лекарства и медиков.
        - Да, с этим беда. Но имейте в виду, я буду следить, где вы проложите рельсы!
        Мужчины смеются, мы их поддерживаем. Заметив, как переглядываются Джейн и Сэм, я давлюсь смешком и опускаю глаза. В моей тарелке - нежная грудка индейки, политая удивительным базиликовым соусом, и несколько золотистых картофелин. Но я не хочу есть.
        …В день, когда Джейн встретила Сэмюеля впервые, он не принял предложение остаться на ужин. Возможно, действительно спешил домой, возможно, его просто поразило нелепое уродство нашего особняка, что нисколько бы меня не удивило. Так или иначе, представившись и перекинувшись парой фраз, он отбыл, но уже на следующее утро мы получили от Андерсенов приглашение на обед. Сэм привез его сам. Я не сомневалась, что, даже путешествуя налегке, Андерсены взяли пару слуг, которым могли это поручить. Но понять, почему прибыл знакомый юноша, не составило особого труда.
        Мама, конечно, отправила встречать его Джейн. Сестра, замерев в тени крыльца, вытолкнула вперед меня. Схватила за запястье, положила подбородок на плечо и прошептала:
        - Я хочу проверить. Сходи, Эмма, сходи!
        У нее блестели глаза, и она была так взбудоражена, что я уступила.
        Там, у калитки, стоял серый в яблоках конь. Юноша, державший его под уздцы, приветливо улыбнулся и поклонился, тут же отведя со лба черную прядь.
        - Мое почтение, мисс Бернфилд. Доброе утро.
        - Доброе утро, мистер Андерсен. Рада видеть вас вновь так скоро.
        Он снова был в сером, белела только рубашка. Снова имел опрятный, изысканный вид. Я подала руку, он ее поцеловал: не удержал, не отпустил сладкой пошлости из тех, на какие щедры местные джентльмены любых лет. Один короткий поцелуй, одно пожатие прохладных пальцев и быстрый взгляд, который я перехватила, глупо вспыхнув. Следовало потупиться, но я не опустила голову. Не знаю, что заставляло меня так его разглядывать, скорее всего, то, насколько нездешним он был, весь, от волос необычного оттенка до остроносых сапог. Казалось, очарования не убавили бы даже шляпа, револьвер и популярный у нас жилет коричневой кожи. И даже если бы вдруг Андерсен вздумал погонять из одного угла рта в другой зубочистку.
        Сэм сообщил, что его семья будет рада свести знакомство с нашей. Я ответила любезностью, как подобало, и хотела пригласить его в дом, когда он вдруг тихо спросил:
        - А Джейн здесь? Я могу ее увидеть? Или она в лесу?
        - Она ходит туда только в некоторые четверги.
        Я ответила раньше, чем кое-что осознала. Тут же я вскинулась и, скрывая одновременно улыбку и необъяснимую досаду, уточнила:
        - Как вы угадали, что я - не она?
        - Вы разные, - просто ответил он и ничего не пояснил. - К тому же, - я увидела усмешку, по-детски широкую и открытую, - она у вас за спиной. Здравствуйте, мисс Бернфилд.
        - Я тоже всегда это говорила, Сэмюель. И почему нас вечно путают…
        Не знаю, как Джейн успела подкрасться по садовой дорожке, но знаю, почему, гордо выпрямившись со мной рядом, сестра так просияла. Я поняла, что именно она хотела проверить, и поняла: Сэм справился с испытанием. Оно показалось нелепым, но я не сказала этого ни тогда, ни позже. Мы поговорили еще немного - в основном, Джейн и Сэм. Потом мама напоила его прохладным чаем, мы договорились о дружеском обеде и расстались.
        …И вот, тот самый обед в разгаре. Я мечтаю о его окончании.
        - Одно я знаю точно. - Флора Андерсен улыбается почему-то именно мне. - Эти края очаровательны. Непременно буду ходить рисовать. Сэм сказал, юная леди хорошо знает лес…
        Она продолжает смотреть на меня. Все уже поняли, какое недоразумение грядет. Сэм тихо кашляет в кулак; кашель подхватывает и мама, а вот отец делает вид, что полностью поглощен наливанием в стакан чая.
        - Моя сестра. - Приходится разомкнуть губы. - Мистер Андерсен говорил о моей сестре.
        Все, что он говорил, могло быть о моей сестре и только о моей сестре.
        Тон звучит ровно, все лишь кивают. Конечно, кроме Джейн, тут же устремившей на меня пытливый взгляд. «Что случилось?» Она не спрашивает вслух: нет необходимости, мы и так понимаем друг друга. Я слабо качаю головой и, к счастью, могу промолчать: отец подхватил беседу, так, будто любовь Джейн к лесу - его личная заслуга.
        - Уверен, даже будь здесь краснокожие, моя девочка дала бы им фору в следопытстве. Она любит наши дебри и покажет их вам, миссис Андерсен. В одну из своих следующих…
        - Покажу непременно. Но никак не в четверг.
        Напряженно сузились глаза, поджались губы, и в вежливом - слишком вежливом ответе Джейн тоже что-то настораживает. Теперь я немо задаю тот же вопрос: «Что случилось?» Ожидаемо: она качает головой в ответ и улыбается, мягко прибавив:
        - Поедемте прямо завтра, если хотите, миссис Андерсен.
        - Может быть, и я порисую? - Сэм живо поворачивается к матери, а она изящно прикрывает рот узкой ладонью и молчит. - Что ты смеешься?
        - Ты же не умеешь рисовать, мое сокровище. Ты даже в детстве предпочитал этому занятию игры с мячом.
        Он смущен, но скрывает это, быстро отпивая из бокала.
        - Взрослея, люди меняются. Да и потом, ничто не успокаивает душу так, как природа.
        - И красота, - невинно уточняет Флора Андерсен.
        - А это не одно и то же?
        - О, слишком философский вопрос для застольной беседы. Давай-ка обсудим его попозже.
        Живой взгляд хозяйки дома изучает Джейн. Несомненно, там дружелюбное восхищение, тем более, Джейн с подвязанными волосами и жемчужными клипсами сегодня особенно хороша. Но я вижу кое-что еще, полуприкрытое. Уверенность коллекционера, который уже увидел в тележке старьевщика заинтересовавшую вещь. Осталось узнать цену.
        - Кстати, раз уж упомянули краснокожих! - Джером Андерсен нарушает повисшую тишину. - Не расскажете новичкам жуткую историю про индейцев? Я слышал краем уха, но все искал, кого бы спросить…
        - О! - Отец буквально расцветает и торопливо смахивает остатки соуса с усов. - Вы знали, к кому обратиться! Хотя на самом деле история короткая, да и не такая жуткая, если, конечно, за всем не стоит местный сброд… в чем, сомневаюсь, очень сомневаюсь!
        Обмениваюсь улыбками с Джейн. Мы привыкли: отец, до смерти любящий ораторствовать, в совершенстве овладел этим искусством, в частности, искусством красивых пауз. Впрочем, мама не дает затянуть, требуя: «Постарайся справиться до кофе, дорогой!», и он покоряется. Андерсены ждут - все трое, одинаковое любопытство горит в глазах. Отец начинает. В одном он прав: история короткая. Намного короче большинства похожих историй.
        Яна-яхи жили в лесу - не у города, а ближе к нам. Поселение, занимавшее холм и небольшую низину, спускалось к реке. Можно было наблюдать, как краснокожие ловят рыбу или стирают, как купаются дети; каждое утро - видеть дым костров, а в иные вечера - слышать ритуальное пение. Старожилы говорят: это было необременительное, славное соседство.
        Индейцев возглавлял хороший вождь, для которого мы, белые, были не чужаками, а «странными братьями», потому племя соблюдало крепкий мир. Это удивительно, и именно это делает нашу историю, едва ли не первую, которой пичкают приезжих, такой таинственной. Ведь до нас доходило и до сих пор доходит много ужасных баек со всех Штатов: о том, как индейцы, нападая «внезапной бурей», вырезали целые города, или как «доблестные сыны Америки» дотла сжигали стоянки «дикарей, опрометчиво выкопавших топоры». Байки отличаются лишь числом убитых с обеих сторон. Они привычны, настолько, что без них чужаку трудно представить нашу славную страну. Столкновения случались и на реке; в предгорьях Сьерра-Невада тоже жили краснокожие. Им было сложно, многочисленные золотоискатели выживали их дальше и дальше вглубь каньонов. Выживали зачастую бесцеремонно, отнимая угодья, не оставляя выбора. Индейцы долго сопротивлялись, прежде чем уйти, и то, как яростно они сопротивлялись, мутило Фетер кровью. Взрослые помнят это, а дети оживляют подобные сценки в уличных играх.
        Наше племя, в противоположность соседям, жило тихо, замкнуто, даже слишком; так, словно вокруг не существовало никого в помине. Они не злились, если кто-то забредал в их владения, могли, не тронув, проводить заплутавшего до города, но сами не приближались. Лишь изредка женщины и дети яна обменивали на что-нибудь свои красивые тканые одеяния, снадобья, ожерелья из речных раковин или искусно вырезанные игрушки. Две таких - енот и лисенок - есть у нас с Джейн; мама отдала за них свой гребень, когда еще носила нас под сердцем, в тот самый год, после которого…
        Никто не знает, как это назвать. Не знает мэр, не знают рейнджеры, шериф и священники. Поэтому размыто: год, когда все произошло.
        - Я хорошо помню! - гудит тем временем отец. Он от души отпил виски, готовится к кульминации рассказа. - Я был среди тех, кто пошел с рейнджерами и шерифом, еще Стариком Редфоллом. Знаете, мы обычно не лезли, все-таки они дикари. Не трогают нас, мы - их… но это насторожило. Ну, что с их холма два дня не поднимался дым. А ведь они каждое утро готовили на кострах, мы привыкли. А тут и их женщины не выходили стирать, ребятишки не игрались в воде. Тогда кто-то подумал: может, какая болезнь и они все там лежат вповалку? Опять же, не скажу, что до этого кому-то было бы дело, но ветры и вода у нас одни, и черт знает, не перекинется ли зараза? Тем более в тот же год в Сакраменто была жуткая холера… Мы поболтали, взяли врача, рейнджеров прихватили и пошли. А там…
        Когда в детстве отец рассказывал это на ночь, мы с Джейн жались друг к другу. Сейчас вроде уже не должно быть страшно, но…
        - Пустота - все, что мы нашли. Будто никто там и не живет давно: всюду мох и листва, кострища завалены, нет тотемов. Мы тогда подумали, а ну как резня? Кто из городских озлился? Или вовсе прислали карателей? Да вот только молодчики бы незамеченными не прошли, тем более конники, тем более с ружьями. Кто-то бы услышал хоть выстрел, крик, иные рыбаки вовсе ночуют на берегу. Но никто, ничего, мы потом расспрашивали соседей и горожан.
        - А поначалу? - Теперь и Джером Андерсен подлил себе в стакан, нетерпеливо постукивает пальцами по столу.
        - Выясняли сами, не подъезжал ли кто. Дикари в следах разбирались получше, но даже мы поняли: не было отрядов. Ни подков, ни погрома, ни крови. То есть кровь была, конечно, но малость, в паре мест, скорее всего, не человечья. Они ведь и жертвы приносили, и питались, охотились. Нет, определенно, никто их не резал, да и пошел бы хоть слух о таком подвиге, в городе это любят. Просто исчезли наши индейцы. Как в воду канули.
        Я знаю рассказ наизусть и поэтому, отвлекшись, успеваю заметить: с Джейн снова что-то не так. Она побледнела, сжала ножку бокала. Дикое выражение мелькает в глазах, кажется даже, сейчас она упадет в обморок. Спустя пару мгновений лицо проясняется. Джейн что-то шепотом говорит Сэму, наклонив голову. Тот отвечает рассеянной улыбкой. Джейн выпрямляется и отпивает воды; она все еще бледна, но спокойна. И в этот раз она делает вид, что вовсе не заметила мой встревоженный вопрошающий взгляд.
        - Неужели совсем ничего не нашли? - уточняет Флора Андерсен, дождавшись паузы. - А вещи? Вещи были?
        - Какие вещи у дикарей, любовь моя? - слабо усмехается ее муж, но мой отец с видом знатока качает головой.
        - Не заблуждайтесь, городская душа. Краснокожие живут налегке, но кое-что имеют. Циновки, и метелки, и у некоторых что-то вроде скамеечек для сна. Опять же, они плели люльки для младенцев, ткали, а какую посуду делали, тоже плетеную! Многое из этого было на месте, если какие-то предметы и пропали, мы знать не могли. Однако… - он опять хочет театрально помедлить, но мама осаживает его сухим кашлем, - кое-что мы нашли.
        Точнее, кое-кого.
        - Позвольте-позвольте. - Джером Андерсен привстает с места и тут же опускается назад. - Так значит, правда, что ваш шериф…
        - А вы еще не убедились?
        - Мне не случалось его видеть. Но, откровенно говоря, не терпится!
        - Приезжайте к нам в субботу, мы устраиваем бал, и он непременно будет! - встревает мама и посылает улыбку Сэму. - Все вместе! Джейн и Эмма будут очень…
        - Да дай же мне досказать, Селестина! - возмущается отец и завладевает вниманием Джерома Андерсена, уточняя: - Да-да. Шериф часто принимает наши приглашения и, в общем, не дичится. Если бы не его глазищи, да лицо, да волосы, ничего бы в нем не было от…
        …От последнего индейца, который прятался в груде листьев на краю покинутого селения; от худого мальчишки, попытавшегося убежать, но пойманного рейнджерами. Как и большинство соплеменников, он не знал нашего языка и поначалу не говорил даже на родном. Он не был ранен, но трясся от ужаса. Только шериф, Старик Редфолл, в конце концов кое-чего от него добился, впрочем, немногого: мальчик перестал вырываться и согласился поесть. Его даже не смогли увести из леса; там он провел еще несколько дней, явно ожидая, что за ним вернутся. Не вернулся никто, и Редфолл забрал ребенка в город.
        - Он вырос, но так ничего особо и не рассказал. Вообще не любит про все это говорить. Но славный, славный мальчик…
        - Настолько, что получил такую должность? - Андерсен уже не скрывает, насколько впечатлен. - Ведь если я верно помню, шерифа…
        - Да, шерифа тут выбирают. За Винсента я голосовал лично, чем и горжусь.
        - То есть у вас большинство выбрало краснокожего?
        - О, это еще одна история, и я мог бы…
        - Не пора ли подать кофе? - Флора Андерсен одаривает всех улыбкой. - Правда, очень интересно, но было бы интереснее услышать от него самого. Я бы так хотела на него посмотреть!
        - В таком случае я настаиваю на приглашении!
        Мама крайне довольна, но, кажется, не тем, что папа замолчал, а тем, сколько раз за последние минуты переглянулись Сэм и Джейн. Несомненно, они с Флорой Андерсен отлично поняли друг друга: такие разные, но улыбаются с одинаковым удовлетворением. Отчего-то становится душно, и я, быстро извинившись, вылетаю из столовой на проходную террасу, а оттуда - на улицу.
        Тихо. В воздухе - запах цветов. Лицо обдувает ветер, но не может успокоить сердце; оно колотится, точно его сейчас сожмут в кулак. А ведь сжимают вовсе не мое. Джейн… милая Джейн, неужели все всегда так быстро, так неожиданно и так… жестоко? Почему Сэм, почему сразу, почему ты, если мы такие одинаковые, что мало кто может нас различить? Почему?
        «Вы разные». Сейчас я понимаю: то, что читалось в глазах, когда он произносил это, уже говорило о выборе. Все правильно, так ведь и бывает там, откуда я все знаю о любви. В книгах.
        - Эмма!
        Обняв меня сзади, Джейн опускает голову на плечо. Она делает так всегда в последний год, особенно когда возвращается из леса. Я привыкла к тяжелому теплу в том месте, где сестра прижимается подбородком. Сейчас за спонтанным желанием вырваться тоже приходит пусть иллюзорное, но успокоение. Она со мной. И неважно, кто остался в столовой.
        - Ты стала такой грустной.
        - А ты - такой счастливой.
        Она вздрагивает и странно, горько хмыкает; обнимает крепче. Не отвечает.
        - Он замечательный…
        - Да. Замечательный.
        - Ты уже влюблена?
        - Прошло три дня.
        - Так влюблена?
        Шуршат наши платья. Жемчужина в ее ухе холодит мне шею.
        - Все сложнее, чем кажется, Эмма.
        - О чем ты? Пусть он из большого города…
        - Нет, я не о том.
        - А может, о… - я невольно улыбаюсь, - Винсенте?
        Она отстраняется, отпускает меня и недовольно топает ногой.
        - И что ты только фантазируешь. Редфолл просто считает меня немного краснокожей. Он в меня не влюблен.
        - А как это можно - быть немного краснокожей?
        Джейн плавно опускается на корточки: ее заинтересовали несколько цветков, притаившихся среди некошеной травы. Она аккуратно собирает венчики меж ладонями, не срывая, внимательно рассматривает. Бело-лиловые широкие лепестки, желтые сердцевинки. Цветы невзрачны, но Джейн все смотрит и смотрит на них.
        - Никак. Но когда остаешься один, в такое хочется верить.
        Я не знаю, что ответить; это слишком сложно, но, может, Джейн права. Человек, о котором по городу ходят разные слухи, забыл дорогу в свой прежний дом - в лес. Но вряд ли так же он забыл дорогу в свое прошлое, к людям, которых когда-то любил.
        - Сэм чудесный.
        Снова комок в горле. Проглатывая его, я повторяю ее тоном:
        - Прошло три дня.
        - И все же. Некоторые вещи понять легко. - Джейн встает, цветы остаются тихо покачиваться у ее ног. Она по-прежнему бледна и предлагает с лживой безмятежностью: - Давай вернемся.
        И мы возвращаемся, чтобы провести еще час в праздных разговорах о музыке и железных дорогах. Несколько дней спустя с Флорой Андерсен и Сэмюелем отправляемся рисовать на природу, Джейн показывает им живописный склон. Сэм любуется, но не пейзажем. Его сестра отводит в уединенное место - к Сросшимся соснам, напоминающим шепчущихся влюбленных.
        Я с ними не иду.
        Джейн остается жить чуть больше двух недель.
        ЗДЕСЬ
        - Отличное начало, Цьяши. Просто замечательное.
        - Что именно? Притащить девку, свалившуюся в обморок? Не смеши меня, трофеи не лучше ли? Самострелы видела? Четыре! А перья?
        - Ох, Цьяши…
        Голоса пробиваются в сознание. Глаз я не открываю, так и лежу, прислушиваюсь к звукам и собственным ощущениям. Если из звуков слышен только отдаленный говор, то ощущений множество. Тепло: я явно в помещении. Грязно: шею и спину колет что-то вроде листвы, пара веточек забилась в рукав. Пахнет сырой землей. А еще по мне, кажется, ползет насекомое, и если бы тошнота ужаса своевременно не напомнила, что я в беде, я бы уже вопила или, по крайней мере, дергалась. Но я лежу недвижно и пытаюсь выяснить последнюю важную вещь: цела ли я, а если не цела, то насколько пострадала?
        Цела; ничего не болит, во всяком случае, сильно. Дышу, слышу, могу шевелить пальцами. Цьяши, назвавшая меня «девкой», права: от нервного истощения я лишилась чувств, но вроде даже не свалилась с мангуста. Или Гибкая Лоза меня подхватила? А может, я все-таки упала? Это бы объяснило и ветки, и легкую разбитость, и насекомое… Насекомое! Фу!
        Приоткрыв глаз, кошусь на собственную правую руку. Крупная мокрица ползет именно по ней. Тихонько стряхиваю нахалку и озираюсь, убеждаясь: я в помещении; если точнее, то в подземелье, иначе почему всюду торчат корни, а единственный источник света - грозди растущих из стен грибов с развесистыми желтыми шляпками? Светят они славно, даже лучше свечей: мягко, не бросают резких теней. Грибы-светильники! Прежде я встречала только светящихся насекомых. Грибы посажены - или выросли сами? - всюду. Гроздей около дюжины, и их хватает, чтобы осветить всю залу, выхватить вполне обычные табуреты, шкафы, ящики, очаг. Бросается в глаза и кое-что необычное: крошечное озеро, обложенное камешками. Ненастоящее? Или в этих земляных пещерах есть подземные воды?
        Пока я озираюсь, две девушки в дальнем конце помещения не разговаривают. Знакомая мне Цьяши стоит, уперев руки в бока и выпятив грудь, а товарка - ее плохо видно, присела на корточки, - сосредоточенно сортирует предметы, раскиданные по полу. Склянки, перышки, камни… самострелы. Девушка разбирает мародерскую добычу. Судя по тому, каким самодовольством дышит поза Цьяши, она заслужила похвал. Заслужила и устала ждать.
        - Ну же. Скажи, что я молодец, Кьори! Перья!
        И стрелы… ну и девка-рыцарь.
        Рыцарь? Опять?
        - Ты молодец, никто и не спорит.
        Голос второй девушки журчит родником. Она наконец выпрямляется - тонкая, темноволосая, такая же рогатая и черноглазая, как и Цьяши, но нормального, даже выше среднего роста. Кожа цвета топленого молока, в то время как у Цьяши напоминает обожженную глину. Черты намного острее, хрупче; девушка ассоциируется с каким-то знакомым мне существом, но я не могу пока понять, с каким. Эта незнакомка - Кьори - вглядывается в Цьяши.
        - Молодец. Но лучше не высказывайся так о Жанне.
        Ты забываешь, что она…
        - …Твоя подруженька, которая все делает хорошо! - Ее дерзко обрывают. - Заменившая тебе меня. А также наш свет надежды!
        Кьори, дернув острым и обвислым, как у Цьяши, ухом, невозмутимо продолжает:
        - …ранена. Не просто так многие говорили о ее гибели. Ее наверняка настигли. Ты ведь помнишь, кто шел по ее следу?
        Кто. Простое слово, а меня продирает озноб. Теряет часть лихости и Цьяши: на пару секунд сжимается, пытается стать меньше. Но, видно, она не умеет бояться долго, тут же распрямляется как тугая пружина и парирует:
        - Пусть так. Вот только слушай, Кьори, эта девчонка не ранена, нет. Грязная - да, перепуганная до поджилок - да, несла чушь - да. Но кровью она не истекала.
        И эта ее тряпка… разве обличье воина?
        - Жанна всегда приходит в такой одежде. Для ее народа она обыденна.
        - Счастлив мир, где не надо носить брони и оружия да таиться в траве…
        Тон Цьяши желчный, голова упрямо наклонена. Кьори все так же спокойно вразумляет:
        - Прошло немало с тех пор, как Исчезающий Рыцарь покинула нас. Раны могли зажить, но не забывай: Жанна - дитя мира, где давно нет войны. Ее навыки при ней, просто ей нужно…
        Незнакомка оправдывает меня так горячо и искренне. Впрочем, меня ли?
        - Ладно. - Цьяши обрывает ее досадливым жестом. - Поняла! Ты видела, как эта твоя Жанна бьется, я - нет; мне нечем возразить, у меня нет и основания тебе не верить. Но, - растопыренными пальцами она тыкает себя в веки, - глазам я тоже верю, они еще меня не подводили. Девчонка не то что не умеет драться, даже не может поднять самострел.
        Кьори молчит; ее рассеянный взгляд обращается на меня, и я торопливо зажмуриваюсь. Я не смогу притворяться беспамятной вечно, но пока не готова говорить с этими девушками. Надо послушать, понять. Они принимают меня за кого-то, и не только они. А главное, одна из них явно любит этого «кого-то», этим можно воспользоваться, чтобы… выбраться? Откуда?..
        - Впрочем, я всегда так думала, Кьори, уж извини, - пробивается ко мне напористый голос Цьяши. - Жанна - красивый образ, чтобы вышивать ее на тряпках, принимать ее благословляющие поцелуи, чтобы она красовалась в своих белых одеждах и чтобы о ней пели песенки за выпивкой. На большее…
        - Она способна на большее! - Кьори впервые повышает тон. - Всегда была, даже в день, когда явилась. Ты убедишься, едва она оправится, ты будешь сражаться с ней плечом к плечу. Теперь, когда ты в наших рядах…
        Гибкая Лоза фыркает, я же холодею. Сражаться? Тошнота усиливается, и как сквозь пелену я слышу вновь смягчившийся голос Кьори:
        - Не будь такой. И следи за языком, прошу. Ты совершила подвиг, выручив Жанну. Великий подвиг, слышишь? Это оценят, ценю и я. Чем ты недовольна?
        - Мечтаю совершать подвиги, - колко отзывается Цьяши. - За этим и притащилась, да. Только не люблю бесполезных. В принципе не люблю, а на войне - особенно. И не нужны мне никакие вышитые девки…
        - Цьяши!
        Я открываю глаза в миг, когда она скидывает плащ и демонстративно топчет бело-зеленую вышивку. Подбирает часть добычи, прижимает к груди и шагает прочь, сухо пояснив:
        - Пойду сдавать трофеи. Сил нет смотреть на эту неженку. Возись с ней сама, мисс жрица!
        - Мисс?.. - Кьори улыбается, несмотря на гнев Гибкой Лозы. Та раздраженно поясняет:
        - Так твоя подруженька говорила, мне рассказывали. Эта тоже говорит. Фу. - И злобный комок зеленых волос, самострелов и ненависти ко мне выкатывается прочь.
        Кьори стоит, нервно стиснув перед грудью тонкие руки. Она смотрит не на меня и не вслед подруге, а на одну из гроздей светящихся грибов. Девушка огорчена, а может, задумалась. Наконец она поднимает плащ, бережно отряхивает, вглядывается в лик - мой лик - на грубой ткани… и грациозно разворачивается ко мне настоящей.
        - Слушаешь? Так я и знала. Не злись, она горячится, потому что ревнует. Мы были в детстве неразлучны, она… Ох, я не о том! Жанна, милая, милая моя…
        Кьори говорит быстро, на последних словах спешит ко мне, не отводя жгучего испуганного взгляда. Я смотрю в ответ, но не двигаюсь, пытаюсь понять, о ком же, о каком существе напоминает изящная незнакомка. Образ настойчиво маячит на краю сознания, но ускользает.
        - Ты не умерла, - внезапно охрипнув, продолжает она. - Ты вернулась. Я так боялась, я думала, все кончено, если бы ты только знала, как я сожалею, и… просто скажи. Как ты? Я… я…
        Она запинается, останавливается, смотрит - пытливые глаза на нежном лице. Она ждет, и мне приходится, разомкнув сухие губы, ответить:
        - Если быть честной, мисс… неважно. Или даже прескверно. Где я нахожусь?
        Кьори шарахается, взметнувшейся рукой прикрывает рот, бледнеет. Только что почти счастливая, она словно гаснет.
        - Ты… - исчезает из голоса звонкое журчание. - Ты не Жанна! Не Жанна. Ты… - казалось бы, она уже на пределе ужаса, но нет, до предела далеко. - Ты… Эмма?
        Она зовет меня настоящим именем первая в этом мире. Мире, который я вскоре буду знать как Агир-Шуакк - «Зеленый». Мире, где затянутое изумрудными облаками небо скрывает немые Разумные Звезды, а на знаменах вышивают мое - и не мое - лицо. Но все это позже. Ныне я в щемящем облегчении сама хватаю Кьори за руку. Я верю, что нашла ту, кто меня пожалеет, кто вернет жизнь на круги своя. Кто меня защитит и объяснит, что здесь творится.
        Я ошибаюсь: несколькими вопросами и ответами Кьори разрушит мою душу, разум и веру. Не оставит камня на камне от моего прошлого и настоящего. А потом Зеленый мир протянет руки и к моему будущему, и я ничего не сумею сделать. Так ли просто оттолкнуть переломанные, окровавленные пальцы, простертые с мольбой о помощи?
        3
        ТИЦИАН И ДЖОРДЖОНЕ
        ТАМ
        Суббота, проклятая суббота, наступает быстро - даже для меня, хотя не моя жизнь так изменилась, не мои дни проходят теперь в компанейских прогулках, не на меня обращено столько взглядов. Точнее я, конечно, присутствую при большинстве прогулок; мы с Джейн неразлучны, как и всегда, она ни за что бы меня не бросила. Вот только меня особенно не замечают: и Сэмюель, и миссис Андерсен увлечены Джейн, расспрашивают ее о лесе, о городе.
        Новоприбывшие пока не появляются в Оровилле: мистер Андерсен объезжает окрестности, прикидывая, где проложить ветку, а его домочадцы разделяют наше общество и общество мамы. «Гнездо прелестниц» - так добродушно зовет нас отец семейства. Вместе интересно, ведь мы с Джейн ничего не знаем о Нью-Йорке и вообще о цивилизованных краях. Самый большой известный нам город - Сан-Франциско, недавний призрак с тысячей человек населения, а ныне ширящийся центр, куда спешат торговцы и владельцы шахт, магнаты и эмигранты. Но даже о Сан-Франциско мы знаем понаслышке, и если меня он манит, то Джейн почему-то отталкивает. О Нью-Йорке же она слушает с интересом. Неважно, что: о магазинах со стеклянными витринами, или о покоряющей ньюйоркцев моде на наши синие штаны «деним»[2 - «Деним» - прочная французская ткань, наподобие парусины, из которой в период «золотой лихорадки» в Калифорнии предприниматель Леви Штраусс стал производить первую вариацию современных джинсов, пользовавшуюся небывалым спросом у старателей.], или о железнодорожных линиях, позволяющих попасть из одного конца города в другой: это называют
метрополитен[3 - Одна из первых веток нью-йоркского метрополитена была открыта в 1868 году. Это была эстакадная линия Девятой авеню.].
        Нью-Йорк очаровывает. Даже без трудновообразимых диковин он невероятен: пронизанный проводами, шумный и день за днем служащий гнездом для тысяч беглецов со всего мира. Город, где блестящие районы промышленников, политиков и банкиров соседствует с трущобами рабочих, нищей богемы, бродяг и преступников. Где в портах звучит наверное, больше языков, чем у нас в Оровилле. И где вряд ли знают такие страшные сказки: об исчезающих индейцах, неприкаянных душах старателей, разумных зверях, спускающихся с гор, и бандитах, убивающих шерифов в спину.
        То, что рассказчик - Сэм с его живой обаятельной манерой, оправдывает мое неотрывное внимание. Я могу смотреть на Андерсена-младшего, ничего не скрывая, улыбаясь, задавая вопросы и получая пространные ответы. Я могу врать себе, будто его слова столь же адресованы мне, сколь и Джейн. Я могу верить: ничего еще не решено.
        Но не в эту проклятую субботу. В субботу - бал, и с самого утра я мучительно колеблюсь, не сказаться ли больной. Но Джейн наблюдает за мной так зорко, что я не решаюсь ее обмануть, хотя бы потому, что позже придется держать ответ. За что мне это?..
        Бал, конечно, вовсе не бал; просто по все той же безнадежно устарелой моде отец зовет так все вечера с танцами. Вечера, ограничиваемые ужином, беседами и карточной игрой, он величает салонами. Сегодня отец зазвал уйму друзей, ожидает всю окрестную молодежь, поэтому - бал и только бал, «разогнать старую кровь и подогреть молодую». Не сомневаюсь: у родителей большие планы на вечер, а если точнее, на Сэмюеля. Их замшелые суждения подсказывают: ничто не сближает сильнее, чем сладкий пунш и нежный танец в полуосвещенной зале. Ньюйоркцы, видимо, поддерживают мою семью: еще накануне Флора Андерсен два или три раза задала вопрос, будет ли музыка. Музыка будет: из города пригласили очаровательный негритянский квартет, знающий не только модные вальсы и польки с континента, но также комедийный, дурашливый кейкуок[4 - Кейкуок (от англ. cakewalk - «ходьба с пирогом») - вошедший в моду после освобождения Юга танец, изначально перенятый от афро-американского народа. Характерны: бодрая музыка, струнный аккомпанемент и множество комедийных элементов: это пародия разом и на бальные танцы «белых господ», и на
марши.] Нового Орлеана. Ах… как я обожаю танцы, как обожала, когда мне было еще все равно, с кем танцевать. Еще неделю назад.
        …Наш вовсе не бал блестящ и провинциален: гости опаздывают, разодеты кто во что горазд, иные везут подарки, хотя повода нет. Многие приглашенные давно не виделись, все толпятся, а встречая знакомое лицо, разражаются восклицаниями, совершенно не сдерживаемыми этикетом. Наконец вроде бы являются все, почти, кроме одного - к разочарованию Андерсенов. Но шерифа наверняка держат дела, он не из тех, кто пренебрегает обязанностями во имя света. Может, заглянет к вечеру? Этим мама утешает Флору Андерсен. И, пока не опускаются мягкие сумерки, в саду журчат разговоры, смешки, шепотки. Родители поглощены последними приготовлениями к танцам, а ньюйоркцы знакомятся с соседями. Джерома Андерсена окружает толпа мужчин, расспрашивающих о делах партийных, Флору Андерсен - женщины, любопытствующие о нарядах, посуде и суфражистках.
        Сэм тоже не обделен вниманием: наши приятели-ровесники зазывают его на охоту. А сколько соседских дочек мелькает рядом с нами - его «первыми, но ведь не единственными же?» приятельницами. Девушки ждут танцев, обнадеженные приветливостью Сэма; они не видят, как уверенно улыбается уголками губ Джейн. Она-то знает: когда опустится вечер, и прибудет оркестр, и пунш выпьют, но аппетит еще не нагуляют, Андерсен будет танцевать только с ней. И я тоже знаю.
        В какой-то миг становится столь тоскливо, что я, сославшись на необходимость сказать пару слов матери, оставляю друзей. Хочется закрыться в комнате, задернуть гардины. Потому что Сэм слишком явно, слишком трепетно смотрит на Джейн. Потому что он подает ей бокал, задевая пальцами ее пальцы. Потому что он склоняется к ее уху и сообщает какие-то впечатления об обществе, а Джейн, вопреки привычке делить секреты, не передает их мне. И в толпе веселой молодежи, там, где обычно занимаю одно из центральных мест, я чувствую себя остро, непереносимо одинокой.
        Я нахожу убежище в тени грифона. Пространство здесь, меж этим входом и парадными воротами, заставлено экипажами, из которых распрягли и увели в конюшню лошадей. Вид множества по-разному украшенных, открытых и крытых, зачастую аляповатых повозок напоминает то ли о странствующем цирке, то ли о цыганском таборе и навевает тоску. И это цвет наших краев, это «новая аристократия»! Это мое будущее, если не выберусь, если приму участь жены какого-нибудь промышленника из кругов отца. С другой стороны… рудники иссякают, и вскоре ничего зазорного не будет в том, чтобы бежать из Оровилла, а то и из Калифорнии. Мне бы подошло, уверена: подалась бы в суфражистки, получила какое-никакое профессиональное образование и работу. Семья бы не пропала; даже если по Фетер не нужно будет возить золото, останутся древесина, камни, скот, люди, в конце концов. Отец всегда чуял новые веяния, никогда не оказывался за бортом деловой жизни. А потом его место в качестве хозяйки судоходной компании «Фетер Винд» - пусть так не принято, пусть в этом видится верх странного неприличия, - могла бы занять диковатая, но хваткая, умная
Джейн.
        Вот только так не будет, никогда. Джейн отдадут за Сэма, и он увезет ее в Нью-Йорк, куда хочу я. А я останусь здесь, сначала одна, потом с кольцом на пальце. Мне-то не доверят компанию, ведь это Джейн умеет расположить людей и снискать их уважение бойкими речами. Это Джейн хватило мужества отстоять «свои четверги» и пресечь все попытки вмешиваться в ее жизнь.
        Это Джейн идеальна, а я нет.
        - Дитя мое, что вы здесь делаете? Покинули общество?..
        Голос Флоры Андерсен я узнаю сразу, но не поворачиваюсь. Я почти не сомневаюсь, что сейчас повторится давний конфуз: меня перепутают с сестрой. Что еще могло бы толкнуть эту неудавшуюся итальянку на мои поиски? Ведь не меня она прочит в избранницы своему…
        - Эмма, вам дурно?
        Вскидываюсь, не пытаясь скрыть удивления: меня узнали? Флора Андерсен стоит на дорожке, в паре шагов. Одета сегодня не по-ньюйоркски, но и не провинциально: на ней длинное, оттенка персика платье с посеребренной вышивкой, с пышным турнюром[5 - Турнюр - модное в 1870-1880-х годах приспособление в виде сборчатой накладки, располагавшейся чуть ниже талии на заднем полотнище верхней части юбки, что формировало характерный силуэт с очень выпуклой нижней частью тела.], струящиеся слои которого неуловимо похожи на перья. Верх подчеркнут корсетом, смуглые плечи полуоткрыты. А кружево… я могу и уколоться об эти изломанные линии; ни одна мастерица Калифорнии такое не сплетет, здесь в ходу штампованный гипюр. Еще когда Андерсены прибыли, я вспомнила, где видела подобные наряды: на иллюстрациях к «Венецианскому купцу» Шекспира. Рядом с мужем и сыном, предпочитающими ладно скроенные, но лишенные изысков костюмы, миссис Андерсен - тропическая птица.
        - Просто захотелось проветриться.
        Неудачная ложь: в саду сейчас не меньше тени, чем здесь, но миссис Андерсен не настаивает. Правда, она и не уходит, опускает тонкую руку на массивное грифонье крыло, проводит по мраморным перышкам. У нее задумчивый взгляд, я такой уже замечала: точно улетает в свою Италию, а может, дальше.
        - У вас очаровательнейшие места, - новая попытка завязать беседу.
        Не хочется отвечать, тем более подтверждать очевидное: да, окрестности Оровилла красивы. Особенно, наверное, хороши, если ты волен по первой прихоти их покинуть. Все же я высказываюсь в духе того, что да, трудно вообразить дом лучше. Я не кривлю душой: горы, река, лес - рай. Я люблю их, как и в детстве, но откуда же странное ощущение, откуда страх, будто я потихоньку начинаю… гнить здесь? Гнить в раю?
        Чтобы не сосредотачиваться на этом, чтобы вернуть подобие душевного равновесия, я меняю предмет разговора. Открыто взглянув на Флору Андерсен, немного нарушив правила этикета, я напрямик спрашиваю:
        - Как вы различили, что это именно я? У… - в последний момент отказываюсь от слова «вас», - многих с этим возникают проблемы. Мы с Джейн…
        - Похожи, но на первый, беглый взгляд, - заканчивает она. - Я, каюсь, бываю поначалу поверхностна. Зато потом… - она вдруг, как дурачащийся ребенок, ненадолго прикрывает глаза ладонями, - потом я подмечаю даже то, чего не заметить другим.
        - Вот как? - с недоверием, но почему-то приободрившись от этой манеры вести разговор, уточняю я. - Интересно.
        - Вы с сестрой разные, - продолжает миссис Андерсен. - Очень.
        «Вы разные». Я закусываю губу, когда голос Сэма звучит в голове вместо голоса его матери, и опять смотрю в траву. Нужно сдержаться, но я не могу.
        - О да. Разные, как апельсиновое дерево и… - приминаю пару травинок носком туфли, - эта поросль. Удивительно, что не все пока заметили, но все ведь впереди?
        Глаза щиплет, но слезы еще можно сдержать, пару раз моргнув. Что, в конце концов, я себе позволяю? Я люблю Джейн, и я не позволю приехавшему незнакомцу разрушить… нет, не привычную жизнь, конечно, она уже изменилась, но гармонию своей души - точно. Мной движут лишь страхи одиночества, неустроенности и перемен. А их можно победить.
        Мысленные попытки самоутешения обрывает Флора Андерсен: наклоняется и берет мои руки в свои. Это настолько покровительственный, но одновременно материнский жест, что я невольно поднимаюсь и не пробую прервать неожиданное пожатие.
        - Знаете, Эмма, - мягко, тихо начинает она. - Я большая ценительница итальянской живописи. Наверное, это очевидно?..
        Киваю, не понимая, к чему она ведет, но не желая быть невежливой. Миссис Андерсен, глядя мне в лицо живыми, беспокойными глазами, продолжает:
        - Так вот, есть два удивительных мастера Венецианской школы: Тициан и Джорджоне. Миссис Бернфилд говорила, вы с сестрой отлично образованны, так что, полагаю, эти имена для вас не пустой звук. - Она все больше оживляется, а я все меньше понимаю смысл монолога. - Для меня - а мне случалось путешествовать на континент, - они обрели особую плотность, ведь я видела вживую работы обоих. Они… тоже сходны для одних и контрастны для других. Первых сбивают колористика и склонность к остроумным аллегориям, вторых - манера писать лица и расставлять акценты, а также то, что у Джорджоне в полотнах всегда или почти всегда есть еще один, помимо человека, персонаж. Природа. Джорджоне неразлучен с природой.
        - Совсем как Джейн. - Невольно я улыбаюсь; Флора Андерсен серьезно кивает.
        - К слову, в ее загадочной мятежной душе есть некие оттенки… близкие к «Буре» Джорджоне. Странная, очень странная картина, где лес и небо словно сходят с холста, в то время как люди подобны изваяниям. А как опасны золотистые молнии среди туч!
        Никогда не видела эту картину, но у матери Сэма удивительная способность передавать краски в словах. Невольно заинтригованная, я тихо спрашиваю:
        - А что же в моей душе? Какие… оттенки? Чьи? Джорджоне?
        Некоторое время она молча глядит на меня, потом слегка склоняет голову.
        - Нет, милая. Тициана. В вас есть что-то от нежных красавиц с его полотна «Любовь земная и небесная». Творческая манера Тициана формировалась в том числе под влиянием Джорджоне: они не были братьями, но были близки, Тициан любил своего старшего друга и тянулся за ним. На картине тоже есть пейзаж, есть попытка подражания Джорджоне… но Тициан - уже Тициан. Насколько людские силы, телесные и духовные, у Джорджоне затаены, настолько Тициан их выплескивает. В его персонажах, даже если они сидят, лежат, молятся, ощущается движение. Устремленность. Желание… вырваться? Изменить что-то, скрытое от зрителя?
        Кто знает…
        Изменить, вырваться? Я хочу, очень. Она права, и двое художников почему-то ясно мне представляются. Я слабо улыбаюсь, а Флора Андерсен чуть понижает голос:
        - Кстати, дорогая. Я вспомнила их с целью донести до вас одно: какими бы сходными или различными мастера ни были, это не помешало им полюбиться и запомниться потомкам, а также не помешало до определенного времени дружить…
        Ах, так это была все же не лекция по живописи, а попытка душеспасительной беседы? Тогда я благодарна Флоре Андерсен вдвойне, хотя не люблю подобное морализаторство. Но она замаскировала его красиво, тоньше проповедей нашего пастора. Лишь одно смутно тревожит:
        - До определенного времени? А что потом? Они… разругались?
        Миссис Андерсен грустно качает головой.
        - О нет, нет. Им случалось ссориться, но не по-крупному. Джорджоне умер от чумы, молодым даже по меркам того времени: ему было около тридцати. А Тициан… подумайте, девочка, Тициан ведь так скорбел, что завершил некоторые неоконченные полотна своего друга, а перед этим спас их из костра, вытащил из пламени, обжигая руки! Например…
        И она погружается в новый монолог, пестрящий названиями картин, затем - в пространные рассуждения о тленности всего сущего, даже гениев. Об увядающей молодости, о бремени незавершенных дел. Она не замечает, что меня сковал необъяснимый озноб.
        Он проходит, только когда я, ведомая ласковой рукой миссис Андерсен, возвращаюсь в свой «кружок» и формально извиняюсь за долгое отсутствие. Когда Джейн обнимает меня, а кто-то из джентльменов галантно подает бокал, где плавает долька красного апельсина. И то - холод разжимает когти не сразу.
        Я еще не знаю, но будто предчувствую.
        Джейн остается жить ровно двенадцать дней.
        ЗДЕСЬ
        - Эмма…
        Кьори повторяет это так, словно мое имя значит «я обречена». Чувства сменяются на лице: неприятие, удивление, страх, наконец, - росчерком, изломом тонких бровей - горе. Рука в моих пальцах дрожит, и я ее выпускаю. Я не решаюсь говорить, просто жду с холодным и внезапным пониманием: едва девушка с собой совладает, я услышу что-то очень, очень плохое. Что-то, что, возможно…
        - Эмма, а где Жанна? Где твоя сестра? - Второй рукой она все еще прикрывает губы.
        …Что-то, что, возможно, убьет меня. И вот, убило.
        Это действительно смерть: я не вскакиваю, не кричу, не захлебываюсь вопросами «О чем ты?», «Куда я попала?», «При чем тут Джейн?». Я лежу все так же недвижно, ощущая сучья у себя под поясницей и в рукаве. Я смотрю на присевшую возле моей закиданной листвой постели девушку, а она смотрит на меня. Сейчас будет наоборот. Я скажу что-то, что возможно…
        - Моя сестра умерла, мисс.
        …Что-то, что, возможно, убьет эту странную, тонкую Кьори. Я не хочу ей мстить, но у меня нет выбора. Пусть лучше скорее узнает правду.
        - Умерла…
        Я вижу: она хочет заплакать, тщетно силится этого не сделать. Я сама готова плакать, не только от ужаса, но и от собственных беспощадных слов, произнесенных впервые с того дня. Оказывается, это сложно - зарыв мертвеца, не плакать при малейшем упоминании его могилы. Явственно представляю: бледная Джейн, ее легкое платье, венок, гробовая подкладка и… черви, сотни подбирающихся к моей сестре червей. Их так много в нашей земле, так много, и они так проворны и голодны, а мертвая Джейн так беззащитна. На ней нет ни доспехов, ни кольчуги… «Счастлив мир, где не надо носить брони и оружия». Цьяши права. Вот только не существует таких миров.
        - Кто вы, мисс?
        Никогда еще не было так сложно вытолкнуть простые слова из горла, но нужно сказать хоть что-то, чтобы не сойти с ума. Кьори тоже это понимает, хватается за вопрос и представляется, добавив к уже известному имени прозвище:
        - Я Кьори из рода Плюща. Кьори Чуткое Сердце.
        «Чуткое Сердце». Ей подходит. Чуткость - в манерах и тоне, во взгляде, внимательном и приветливом даже сейчас. Кьори кажется примерно моей ровесницей, как и Цьяши, и вблизи отлично видно, что волосы у нее зеленые, но не лиственного, а мрачного, глубокого оттенка. Напоминают воду знакомого омута… или омутов, ведь два таких же плещутся в калифорнийском лесу. Где-то, где я живу… жила…
        - Почему вы зовете Джейн Жанной? - Это дается еще тяжелее прежних фраз. - Откуда знаете ее? Ваш разговор с подругой сбил меня с толку, мне показалось, вы… были близки?
        Кьори колеблется. Вместо того чтобы ответить, она задает свой вопрос, и глаза мягко, но требовательно встречаются с моими.
        - Ты не знаешь ничего, да? Она не сказала даже перед смертью? Как же ты оказалась здесь?
        «Сходи к Двум Озерам, Эмма. Пожалуйста, сходи к Двум Озерам и…»
        Я глухо повторяю эти слова - последние слова моей Джейн. Кьори так же глухо их за меня заканчивает, низко опустив голову:
        - «…предупреди повстанцев, что я не вернусь». Наверняка она хотела дать знать. Чтобы не надеялись, чтобы не попали в ловушки, пытаясь ее искать. Она… отвечала за каждый свой поступок. Даже за свою смерть. Я… я…
        Она плачет. Плачет по моей Джейн, так же горько, как плакала я. Плачет сдавленно, глухо, силясь затолкать рыдания назад. Не получается: Кьори начинает кашлять, гладкие пряди закрывают лицо. Я жду, мне нечего сказать, нечем ее утешить. К горю и страху внезапно, бесцеремонно прибавилась ревность. Что за девушка? Что за место? И… «повстанцы»? На воссоединившихся Севере и Юге мир. Думая об этом, я оглядываю помещение снова: похоже на обычную комнату, похоже во всем, кроме корней, грибов и озерца… где-то здесь оружейные склады? Лазареты? Конюшни?
        - Прости. - Кьори отнимает руки от лица. Я вижу невысохшие слезы, вижу, что пальцы с длинными коготками дрожат. Но Чуткое Сердце силится улыбнуться, и я делаю вид, что верю.
        - Ничего… я сама все еще о ней скорблю. Но почему… почему Жанна? И где мы?
        Кьори теперь тоже озирает свое… жилище? убежище? Она размышляет, и, думаю, размышления нелегки. Я чужая; что бы это ни значило, я - чужая. И я не Джейн.
        - «Жанна» - так мы упростили ее имя в нашей речи. Нам непривычны сочетание «дж» и женские имена, оканчивающиеся на согласный. Твое имя проще, я произношу его без труда. Эмма. Правильно? - Получив кивок, она снова улыбается. - Я запомнила, потому что часто слышала. Жанна любила о тебе рассказывать вечером, когда мы приносили сюда тлеющие цветы, грелись возле них и…
        В ее речи много непонятного, например, «тлеющие цветы», но наиболее непонятно другое.
        - «Вечером»? - Резко сажусь. - Постой. Она никогда не уходила из дома… а вы ведь знаете, что она уходила, судя по вашему разговору… так вот, она никогда не уходила из дома больше, чем на день. К вечеру или хотя бы к ночи она всегда возвращалась. Может…
        Ты путаешь ее с кем-то? Или мне снишься? А может, ты просто сумасшедшая, живущая под землей? Любой из вопросов, увенчайся он ответом «да», принес бы мне облегчение, но я не успеваю задать ни одного. Кьори, терпеливо покачав головой и прервав меня, поясняет:
        - Чтобы говорить дальше, ты должна понять, Эмма. Это не ваша… - она облизывает губы и с трудом, ошибившись, проговаривает: - …Калифорна. Это другой мир, но его связывает с вашим Омут Зеленой Леди. Ты прошла сквозь Омут, - тебя пропустили, приняв за Жанну, - и отныне понимаешь нашу речь как свою. Но ты не дома. У нас все другое, время тоже. Уйдя на шесть-восемь ваших часов, Жанна проживала здесь полтора наших дня, порой задерживалась на два. А потом вновь шла к Зеленой Леди и возвращалась домой.
        - «Зеленая Леди»… - повторяю с содроганием.
        Тварь. Она ведь говорит об озерной твари.
        - Ты испугалась? - Кьори впервые улыбается искренне. - Зря. Она очень добрая, но она - страж. И это Жанна придумала так ее звать, она считала ее чудесной.
        Я вспоминаю: там, у нас, я склонилась над одним из Двух Озер, и меня утащило в глубину создание, похожее на нимфу. Над ушами ее, на плечах и груди прорастали нежные цветки кувшинок, источавшие сладчайший запах. Но когда она подалась ко мне, схватила за руку второй раз и выдохнула: «Ты так нужна нам, Жанна! Где ты была?», я увидела хищные сахарно-белые зубы и черный язык. Тогда я и побежала не разбирая дороги, тогда мне и встретились вооруженные тени. Я не готова признать, что обитательница озера милее и симпатичнее, чем они. Но мысль быстро меркнет, другие прогоняют ее прочь.
        «Ты не дома». Рассудок захлебывается гневным отрицанием, но одновременно - подсчитывает доказательства. Зеленая Леди. Огромные мангусты. Желтое пламя стрел. Обитатели окрестностей - все странные, как один. И если поначалу «английская» речь еще позволяла цепляться за иллюзию, что меня каким-то образом занесло на юг Штатов, то пора ее отбросить. Кьори дала объяснение: дело в озерной воде, той самой, возле которой когда-то уже пропали люди - индейцы. Интересно, их тоже утащили? Но если речи о другом ходе времени правдивы, можно даже не спрашивать: у нас с того дня прошло восемнадцать лет. И если наш час равен где-то четырем здесь, то сколько минуло для Зеленого мира?
        Больше полувека, если тут считают века.
        Я не знаю, что дальше, какой вопрос задать первым. «Вы настоящие?», «Я в плену?» или все же главный, болезненный, накрепко сплавленный из трех: «Что связывает вас с Джейн, почему она ходила к вам, почему лгала мне?». Молчу, хмуро глядя перед собой. Боковым зрением замечаю: Цьяши периодически возвращается за очередной добычей; всякий раз хмуро косится в сторону постели. Хорошо, что она не заходила, пока Кьори плакала: точно влепила бы мне крепкую затрещину за то, что я обидела ее дорогую подругу.
        Кьори, наверное, догадывается о моем смятении. Она вновь начинает говорить сама и в рассказе аккуратно задевает все пришедшие мне на ум вопросы, а также многие не пришедшие. Слушаю, созерцая грязные корни, светящиеся поганки, листву, устилающую пол. Мне тяжело смотреть в лицо новой знакомой, а еще хочется зажать уши. Я не знаю, когда буду готова поверить в такое, буду ли вообще. В детстве я пришла бы в восторг, услышав подобный рассказ; подпрыгивая, расспрашивала бы подробности и в красках воображала себя на месте действующих лиц. Но в детстве это была бы сказка… сказка для двоих, Джейн слушала бы со мной. Сейчас я взрослая, одна, и с каждым словом меня оставляют силы.
        В этот мир - Зеленый мир Агир-Шуакк - пришли когда-то враги. Леди из рода Кувшинки (все стражи Омута из рода Кувшинки) была добрее, беспечнее нынешней. Молодой мир не знал войн, любопытствовал до миров других и охотно открывал двери тем, кто находил сюда путь. Чужаки попросили убежища, их впустили. То были люди - по крайней мере, так считает Кьори, хотя в ее мире нет такого понятия. Существа здесь делятся на ветви: «зеленую» и «звериную». Первую местные божества - Разумные Звезды, что за облаками, - сотворили из деревьев и цветов, к ней относятся Кьори и Цьяши. Вторая ветвь имеет в основе зверей и птиц. Она вышла жестокой и своевольной, поэтому Звезды сделали ее малочисленной, но все же не извели полностью, ведь именно «звери» защищали Агир-Шуакк и пытливым умом двигали его вперед. Один из «звериных» родов - правящий род Белой Обезьяны - сильнее прочих был похож на гостей из Озера. И он первым поплатился за гостеприимство.
        Чужаки приютились в лесу. Многие были ранены и испуганы; видимо, из родных мест их изгнали. Чужаки ссорились, что-то у них шло в разлад, некоторые рвались назад. Но рука предводителя объединила их: его уважали, ему верили. Он был смел и силен, мало, но метко говорил, прямо смотрел. Он понравился и «зеленым» и «звериным», показался им созданием, достойным дружбы. Как они ошиблись… но он мог обмануть кого угодно, даже Звезды, иначе почему те не вступились за своих детей, почему не послали знамений? Когда грядет беда, тонкие зеленые облака, обычно окутывающие небо, расступаются, и Звезды являют лики. Такое бывало пять или шесть раз за мировую историю.
        Никто не догадывался, что с собой чужаки принесли не только пожитки и младенцев, но и оружие. Его Агир-Шуакк прежде не ведал: здесь если сражались, то чаще зубами, когтями и чародейством. Но вскоре, когда гости обжились, хозяевам пришлось узнать их силу. Тиктэланы - изгнанники - превратились в экиланов - захватчиков. А ведь их было совсем мало.
        - Луки… - тихо продолжает Кьори, страх звенит в голосе. - И острые-острые ножи. И, говорят, когда экиланы пришли, у некоторых были грохочущие дымные трубки, но потом перестали работать, и тогда кто-то из них изобрел то, что зовут самострелом, - механический лук. Мы проиграли. Нас выгнали сюда, заняли наш прекрасный Черный Форт. Предводитель экиланов… он не только умелый воин, но и колдун. Видела перья, которые принесла Цьяши? Одно ненадолго превращается в клинок. Второе делает невидимкой. Третье дает способность летать. И желтый огонь… страшный огонь для каменных стрел тоже создает он.
        - И он… один такой? - заикаясь, спрашиваю я. - Или все? У нас вот на весь город ни одного колдуна, поверишь ли. Откуда они могли прийти к вам?
        Не дьявол ли их прислал? Но лучше не поминать нечистого в явно нечистом месте.
        - Он один, - отзывается Кьори, тоже с дрожью. - Единовластный вождь экиланов и единственный колдун, остальные лишь пользуются зачарованными предметами. Он…
        - Как его имя? - почему-то я хрипну. - Не зовут ли его часом… Люцифером?
        Глаза Кьори расширяются. Зачем-то она озирается и только потом произносит:
        - Мэчитехьо. Это значит Злое Сердце. Он привел первых чужаков, но в то время как все они давно истлели, он жив, молод. Убивая своим каменным ножом, он забирает остатки жизни, отведенной врагу богами. А он убил уже многих. В том числе… ох, Эмма… всегда хотел убить ее.
        Джейн. Он убил Джейн. С трудом удается вдохнуть, с еще большим - сдержать стон. Убил… вспорол живот, как жертвенному животному, так, что Джейн, приближаясь к дому, оставила столько крови на траве и нежных белых цветах, на ступенях, на крыльце…
        - В давние времена от его руки пали и’лияр из рода Белой Обезьяны и его сын, возглавивший сопротивление. Богоизбранный род Белой Обезьяны пресечен, а с ними из мира ушла почти вся магия, которой нас питали Звезды. Правители Агир-Шуакк зовутся… звались… «и’лияр», светочами: сквозь них струилось небесное сияние, они были средоточием силы. Их не стало - не стало волшебства. Война длится до сих пор. Мы научились делать оружие и пользоваться тем, что забираем у экиланов, но этого мало. Мы слабы, нас выживают к краям мира. Мы гибнем, а Черный Форт растет. Экиланов все больше, они долго живут и рожают много детей, к тому же к ним уходят многие с нашей стороны, чтобы не голодать и не мучиться в диких землях. Но… - Кьори спохватывается, давит улыбку, - это нет смысла рассказывать. Это наши беды, не твои. Честнее будет рассказать тебе о Жанне.
        Жанне, для которой ваши беды были не вашими, а ее. Иначе почему она так часто сбегала в лес? Почему возвращалась мрачная, грязная и голодная? Почему крепко, как перед казнью, обнимала меня? У нее была война. Она ушла на свою незримую войну, когда мужчины Севера еще только-только возвращались с другой. Видимой, осязаемой, приютившейся в каждой газете.
        И я киваю, набравшись мужества.
        - Я очень хочу узнать о Джейн. Я очень хочу… понять Джейн.
        Кьори снова начинает говорить. Она рассказывает, что Жанна пришла в Зеленый мир еще до того, как Кьори присоединилась к повстанцам. Легенды о Жанне она знала с детства. А почти не увядающая молодость девушки в белом - Исчезающего Рыцаря - была для всех таким же поводом благоговеть, как и ее храбрость.
        - Впервые она попала сюда еще ребенком. Она тогда пыталась спрятаться в озере от какого-то животного - там, у вас. Зеленая Леди пожалела ее и провела к нам.
        - Провела?..
        Кьори, спохватившись, поясняет:
        - Ах да, ты не поняла… Зеленая Леди - не просто страж. Она волшебная воля Омута; если она не захочет помочь тебе, ты никогда не попадешь к нам и никогда от нас не уйдешь. Поэтому Мэчитехьо… - Она осекается, явно сомневаясь, завершать ли фразу. - Поэтому экиланы больше не приходили к вам за стреляющими трубками.
        …И за жизнями, которые могли бы забрать каменным ножом. Или чем этот сумасшедший продлевает собственные годы?
        - Стражи ненавидят экиланов, не выпускают даже под страхом смерти, и те оставили попытки прорваться в ваш мир. А вот для Жанны Омут всегда был открытой тропой.
        Я вспоминаю: в тринадцать Джейн рассказывала, как в лесу ее напугал медведь. С начала Лихорадки их стало меньше, этих животных истребляют, но все же медведи по-прежнему встречаются в наших краях. Это одна из причин, по которым отец поначалу был категорически против «четвергов Джейн», и одна из причин, по которым научил ее стрелять. Иногда - видимо, подстегиваемый интуицией - он просил, чтобы она брала револьвер. Джейн не всегда подчинялась просьбам, называя свои прогулки «мирным женским досугом». Мирным…
        - …Она вступилась за наших раненых воинов, выстрелила из… трубки, но маленькой, - тихо рассказывает Кьори. - Повстанцы взяли ее с собой, поначалу хотели просто допытаться: кто она, откуда, откуда у нее эта вещь…
        Папин «кольт», не иначе. Джейн иногда просила у него патроны, говоря, что упражнялась в стрельбе. По дер е вьям .
        - Она мало тогда рассказала о себе, зато помогла. - Кьори мягко поводит рукой, точно ткет нить. - Она умела прижигать раны, промывать, перевязывать. Позже она приносила снадобья, не дающие ранам гнить, спасала командиров, и… временами мы даже начали выигрывать. Девушка в белом стала для всех как живая удача. Многие просили у нее благословляющего поцелуя или что-нибудь на счастье, вышивали ее лицо на плащах, особенно на спине, веря: тогда в спину не убьют. И их не убивали. Надежда - вот что она нам дала, еще не взяв оружия. Много ли для надежды нужно отчаявшимся?
        Кьори кидает на меня странный взгляд. Становится скверно, когда я понимаю, что там читается. Вина. Чуткое Сердце прекрасно понимает, что виновата, виновата, как частица мира, навеки забравшего у меня сестру. Бормоча что-то о надежде и отчаянии, Кьори тщетно силится оправдаться, хотя не обязана. Я отвожу глаза первой.
        - Она взрослела, приходя к нам, - продолжает Кьори. - И вскоре ей надоело оставаться за чужими спинами. Да, однажды она стреляла, да, несколько раз пряталась в засадах. Но обычно ее оружие не работало.
        Она не могла брать у отца пули слишком часто, он бы что-то заподозрил, он же не идиот.
        - Воины боялись за нее. Она попросила обучить ее драться лучше. Они в конце концов согласились, нашелся наставник - один из лидеров движения. И…
        Дальше Кьори рассказывает то, что я поняла и сама, разве что подробнее. Джейн перестала быть лекарем, а стала рыцарем, как называла себя сама. У нее были доспехи и меч - наследие лучших дней Форта, в то время как у прочих лишь трофейные арбалеты, ножи, дубины и копья. Верхнее одеяние ее тоже отличалось: если повстанцы силились слиться с зеленью, она летела вперед, в атаку, в белом плаще. И ни разу ее не поразила стрела, что-то ее берегло, берегло дуреху Джейн столько лет. Моя любовь? Или вера этих странных созданий? Или…
        - Знаешь… - Обрывая мысль, Кьори снова смотрит на меня, пусто и безжизненно. - Эмма, она так близко принимала нашу войну. Она говорила, ваш народ знает вину жестоких гостей перед радушным и более слабым хозяином. Она говорила, вы уже так воевали, и ваша война выиграна. Выиграна… вами?
        - Нами, - эхом отзываюсь я.
        Я вспоминаю снисходительные замечания отца о краснокожих соседях. Вспоминаю истории о том, как многие индейцы, уходя из плодородных низин Сьерра-Невада к взгорьям, проклинали старателей, суля им беды, а вскоре умерли от голода и холода в злом снегу. Вспоминаю иные байки: о повешенных индейцах, застреленных индейцах, о попытках сделать индейцев рабами, еще на заре Америки. Последнее воспоминание - индеец из города. Индеец, каждый день которого - попытки доказать, что он заслуживает шерифского значка, места на церковной службе и фамилии покойного приемного родителя. Заслуживает, независимо от оттенка кожи, волос и глаз. А ведь он не обязан ничего доказывать. Однажды он уже это сделал.
        - Да, - повторяю я. - Однажды мы выиграли. И…
        Я понимаю Джейн.
        Я не успеваю закончить, Кьори не успевает ответить. Рядом раздается знакомый, бесцеремонный, громкий голос:
        - Итак… это не Жанна! Иначе почему бы ты болтала с ней о ней самой? Так я ее убью?..
        Возле моего горла маячит нож. Вскрикиваю; замерев, гляжу на смуглое лицо Цьяши, которое сейчас примерно на уровне моего лица. Гибкая Лоза злится и одновременно торжествует. Не знаю, сколько времени назад она утащила из комнаты награбленное добро, но это явно произошло давно, так или иначе, она в курсе нашей беседы и не собирается молчать.
        - Так и знала! Знала!
        - Цьяши. - Кьори плавно отводит занесенный нож. - Перестань. Это Эмма. Она сестра Жанны. И она…
        - Так же бесполезна!
        - Цьяши! - Кьори уже по-настоящему зла. - Она здесь впервые! Ей страшно! Ты перепугала ее еще сильнее, ты вела себя, как звериные, и…
        - Но ведь она права, - тихо перебиваю я. - Она совершенно права: я бесполезна. Если я должна была исполнить последнюю волю Дж… Жанны… я ее исполнила. Сообщила вам о ее смерти. Теперь я хотела бы попасть домой. Вы поможете?
        Цьяши так удивлена моим согласием, что позабыла бранные слова. Гибкая Лоза то открывает, то закрывает рот, бездумно созерцая собственный нож. Кьори глядит мимо нее и мимо меня, в пустоту, брови сдвинулись к переносице, на лбу прорезалась морщинка.
        - Пожалуйста…
        Прежде чем хоть одна из них бы ответила, помещение вдруг заполняют незнакомые голоса. Их не два, не три, даже и не дюжина; их десятки, они ревут и перехлестывают друг друга. Многие заклинанием повторяют имя. Не мое имя.
        - Жанна!
        - Жанна вернулась к нам!
        - Да здравствует Исчезающий Рыцарь!
        - Пропустите!
        Кьори и Цьяши почти одинаково прижимают руки ко ртам и вскакивают.
        4
        ПАНТЕРА, ВОЛК И ОРЕЛ
        ТАМ
        Танцы именно таковы, какими представлялись мне с утра: шумны и бестолковы, несмотря на то, что квартет начинает со стройных европейских вальсов. Настроение не улучшается, хотя по зале разливаются нежные «Песни любви» и «Голубой Дунай». Штраус прекрасен. Талант его расцветает там, на Большой земле, познавшей тысячи войн, перемирий и великих открытий. Музыкант вроде Иоганна Штрауса никогда не поедет гастролировать в полудикие Штаты[6 - На самом деле уже в 1872 году «король вальсов» все же посетит Америку.]; все, чем нам суждено довольствоваться, - посредственное исполнение его композиций негритянскими оркестрами и не менее посредственное - оркестрами белых филармоний. Почему-то я ни минуты не сомневаюсь: европейцы играют свою музыку лучше нас, жалких подражателей. В конце концов, они создали ее.
        - Чудесно, не правда ли?
        Со мной снова беседует Флора Андерсен; кажется, она взяла роль моей верной компаньонки. Я неловко улыбаюсь, пожимаю плечами и решаюсь озвучить мысль:
        - Едва ли эта вальсы так звучат в Вене…
        - Не поспорю, - отзывается миссис Андерсен, изящно отпив из бокала. - Венцы неважно умеют веселиться, их исполнение лишено такой живости, хотя играют зачастую десятки музыкантов, огромнейшие оркестры…
        - Правда? - недоверчиво уточняю я и получаю величественный кивок.
        - Моя девочка, мне случалось бывать в Вене. Балы подлинно блистательны, трудно отыскать подобное даже на старом Юге. Но эта блистательность чопорна.
        Здешняя простоТамне куда милее.
        - Неужели…
        Разговор занятен, но среди сюртуков и платьев уже мелькнула знакомая пара, отвлекающая от философских размышлений о вторичности нашей культуры. Серое и лазурно-голубое в отделке лимонных лент. Сэм и Джейн. Они смеются, стремительный вальс не мешает им вести беседу и иногда непозволительно близко склонять друг к другу головы. Я смотрю на кружево подола Джейн, на точные шаги ее стройных ног в легких туфельках. Мое кружево на таком же, только фиалково-бежевом платье запылилось, нижние оборки испачканы травой, турнюрная накладка примялась, когда я попыталась посидеть на постаменте каменного грифона.
        - Америка уникальна, - заливается Флора Андерсен. - Подумайте, в каких условиях возводилось наше государство? Нас было немного, мы были бедны и просты… Сам Вашингтон отдыху на перине предпочитал скромный сон под сенью дуба, а кремовым тарталеткам - вишневый пирог! Мы привыкли обходиться малым во всем, от пищи до музыки, и едва ли отыщется в Вене квартет, - она кивает на наших темнокожих, - способный на такое исполнение Штрауса. Вчетвером они стоят четырех дюжин. Почти каждый наш человек, если, конечно, не совсем пропащая душа, стоит десятка европейцев!
        На последних словах она экзальтированно возвышает голос и получает одобрительные смешки от наших соседей, уже порядком налегших на пунш. Один из джентльменов, почтенный владелец лесопилки мистер Нортон, подлетает к нам и неуклюже ангажирует «блистательную нью-йоркскую патриотку» на вальс. Та соглашается, не забыв кокетливо поинтересоваться, хорошо ли мистер Нортон танцует. Ответ «О да, мэм, как и все лесорубы!» награжден грудным «Ах, очаровательно!». И я снова остаюсь одна, ищу Джейн среди кружащихся девушек, и тысячи демонов разом терзают меня. Кажется, вот-вот я лишусь чувств, но…
        Но меняются аккорды. «Прекрасный голубой Дунай» отхлестывает от наших берегов.
        «Сказки Венского леса» слишком любимы, слишком напористы и волшебны, чтобы я устояла. В «Сказках…» живет огромный мир за пределами Оровилла, мир, которого я не видела, но о котором грущу. Я дарю вальс Сэдрику Смарту, сыну одного из компаньонов отца. Мысли мои по-прежнему о том, каково быть в объятьях Сэмюеля Андерсена, но нельзя, нельзя поддаваться, тем более Сэдрик не менее ловок, красив, а как он глядит на меня… В полете и кружении игра негров перестает казаться посредственной, созвучия берут надо мной верх. И когда Джейн, увлекаемая Сэмом, улыбается мне из-за его плеча, я улыбаюсь в ответ.
        Вальс… вальс для меня, наверное, что виски для пьяниц. В вальсе я перестаю тосковать и тревожиться, дурное отступает. Остаются свет залы, игривый блеск начищенного паркета, руки, держащие галантно, но крепко.
        Сэдрик любуется мной, и мне нравится его любование, может, хотя бы оно вернет мне румянец?
        - Вы сегодня так красивы, мисс Бернфилд, совсем как… горный цветок.
        Сэдрик шепчет это, и его, а не мои щеки алеют. Позволяя чуть сильнее сжать руку, дарю еще улыбку. Это ни к чему не обязывает: он влюблен давно и без иллюзий, лишь изредка робко напоминает о своей любви и благодарен за то, что я хотя бы не топчу ее. Я жестока… как я жестока, если разобраться. И как жестока судьба теперь со мной, не в наказание ли?..
        - Эмма? - обеспокоенно зовет Сэдрик, и, прежде чем момент стал бы неловким, вальс смолкает. Я размыкаю объятие и тепло, но безмолвно киваю на вопрос «Вы в порядке?», после чего покидаю своего кавалера.
        Он тоскливо глядит вслед.
        Музыканты берут паузу; кто-то по щелчку отца несет в их уголок подносы с напитками и угощениями. Сам отец торопится в противоположную часть залы, ко входу, где собирается толпа, явно обступающая кого-то. Кого-то долгожданного и обещанного. Тут же я получаю подтверждение догадке: среди серых, коричневых и цветных сюртуков мелькает высокий силуэт в черном.
        - Идемте, идемте, мистер Андерсен!
        Рядом незаметно возникла Джейн. Ее разгоряченный взор устремлен на гостя. В толпе мелькают и вызывающе-полосатый сюртук отца, и персиковое платье Флоры Андерсен, и сдержанный пиджак ее мужа. Все шумят; до нас, по мере того как мы пересекаем залу, начинают доноситься оживленные голоса:
        - Вы нас почтили!
        - Старина Винсент, вы чуть не пропустили пунш!
        - Что там головорезы, шериф, многие сегодня за решеткой?
        - Мистер Редфолл, хоть к ужину успели!
        - Позвольте представиться…
        Джейн тихонько хихикает в кулак и сообщает Сэму:
        - Вот наш индеец… нужно выручить беднягу, он не любит внимание. Я уже придумала, как это сделаю, но не вырывать же его сразу из рук отца, он меня убьет! Идите, познакомьтесь, а я пока угощусь пуншем. Совсем пересохло в горле, вы замучили меня, милый Сэм.
        «Милый Сэм»… моя Джейн не просто меткий стрелок, она метка и в словах. Она выпускает локоть Андерсена, - как если бы сдула дымок со ствола невидимого револьвера, - и отходит. По лицу Сэмюеля я с горечью понимаю: еще недавно заинтригованный «краснокожим шерифом», сейчас он с радостью променял бы знакомство на общество моей сестры, на возможность наполнить ее бокал и увериться, что она останется рядом до конца вечера. Но Джейн окончательно поработила его разум: Сэм не перечит. Ответив на ее улыбку, подарив вторую мне, он идет к отцу. Его пропускают; я, пользуясь этим, спешу следом.
        Молодой индеец стоит, прямо держа спину. Он выделяется из толпы: не только длиной густых волос, не убранных в хвост и достигающих лопаток, но и нарядом. Он не счел нужным переодеться перед визитом, впрочем, я вообще не знаю, есть ли у него вечерний костюм. На официальную одежду не раскошеливаются многие оровиллские белые, что говорить о племени, для которого правильный наряд - удобный наряд? Редфоллу, например, удобно в рубашке с небрежно повязанным шейным платком, в кожаном жилете с грубой бахромой по краю и в привычных для Калифорнии штанах «деним», разве что не синих, а черных. Вид довершают пыльные сапоги и единственная блестящая деталь - звезда на груди. Невзирая на отсутствие перьев, бусин, черепов и других амулетов, шериф смотрится крайне живописно, а ведь на скуластом лице нет даже боевой раскраски. Впрочем, Винсент не носит боевой раскраски; как и прочее, этот обычай для него мертв. Он сделал ее один раз за всю жизнь, на один день, точнее, одну ночь. Вряд ли когда-либо это повторится.
        Редфолл уже представлен Джерому Андерсену; улыбается его супруге, но делает вид, что не замечает протянутой для поцелуя руки. Винсент не целует рук, редко жмет их; как правило, его приветствие ограничивается приподнятой ладонью. Мистер Андерсен сам хватает смуглую, отливающую медью кисть индейца и энергично трясет. Редфолл, в первый миг вздрогнувший, не проявляет резкости, терпеливо ждет, пока его отпустят. Возможно, он видит, что гости безобидны, но скорее просто устал, да и привык будить любопытство в приезжих. Наконец разорвав пожатие, Джером Андерсен выпаливает:
        - Рад, очень рад! - Он одергивает жену. - Милая, это поистине вульгарная, устарелая формальность - целование ручек. Пережиток Юга.
        Тонкие брови Флоры Андерсен капризно сходятся к переносице, и супруг спохватывается: ловит замершую в воздухе ладонь, игриво целует, после чего опускает и извиняется перед шерифом, прибавив:
        - Мы не подозревали, сколь прогрессивны ваши края. Рискуем сами прослыть здесь простаками, не знающими манер!
        - Что вы, мистер Андерсен! - встревает отец, донельзя удивленный. - Вы придаете лоска нашему скромному балу. Что же касается Винса, - он подмигивает индейцу, - не обижайтесь на него, он неизменно строг и начеку. Правильно, мой мальчик? - Тон смягчается. - Как дела в городе? Мирно? Видимо, не очень, раз ты припозднился. Селестина!
        Маму он окликает шутливо-грозным тоном, и она понимает с полуслова: сама приносит Редфоллу бокал пунша. Ласково улыбается, и улыбка краснокожего тоже «оттаивает». Мама на многих так действует, буквально как луч солнца в ненастное утро. Тем более, Винсента она знает слишком долго, чтобы не считать почти отпрыском.
        - Благодарю, миссис Бернфилд. - Винсент забирает бокал, неглубоко кланяется и обращает взор на моего отца. Сильный голос ровен, речь почти без акцента, лишь гласные чуть-чуть растянуты. - В Оровилле спокойно, во всяком случае, еще недавно было так. Даже с той переправляемой партией золота обошлось почти без проблем.
        - Почти? - оживляется Джером Андерсен. - Сколько выстрелов? Сколько парней покушались на самородки и были уложены вашими храбрецами?
        Редфолл смотрит на него с легким удивлением; «Ньюйоркцы…» - читается в глазах. Вообще Винсент, скрестивший у груди руки и лишь иногда попивающий пунш, выглядит забавно рядом с едва ли не прыгающим, излучающим любопытство отцом Сэма. Сухо прокашлявшись, индеец наконец отвечает:
        - Ни одного. Но кое-кто из сопровождающих переусердствовал с виски и упал за борт. Его достали без помощи рейнджеров, правда, потом он из-за чего-то затеял со спасителем драку.
        - Какая проза! - Андерсен хмыкает с долей разочарования, но, кинув красноречивый взгляд на кобуру шерифа, приободряется. - Ну, хотя бы на неделе-то расчехляли его? - Кивок на револьвер. - Славный «вессон», даже узнаю модель, первый тип, верно? Диковинка, выглядит едва ли не старше вас! Неужели были на Гражданской?
        - Это оружие отца, - сухо поясняет Редфолл и прибавляет, отвечая на предшествующий вопрос: - Неделя спокойная. Больше в бумагах, в делах, и…
        Его перебивают с бесцеремонностью, какой я поистине не жду от жителя большого города:
        - Оружие вашего… - Глаза Андерсена округляются. - А разве вы… такие, как вы…
        Угадать несказанное легко, и это чревато нарушением этикета. Мистер Андерсен в пылу насыщенного вечера ухитрился забыть самую важную деталь биографии Винсента. Мать переглядывается с отцом; тот красноречиво кашляет и спешно, опережая конфуз, напоминает:
        - Винсент воспитывался нашим прежним шерифом, Дональдом Редфоллом. Семейное дело, так сказать, призвание… - Он подмигивает в этот раз непонятно кому, потому выходит двусмысленно. - Да, господа, защищать закон - тоже призвание, к нему должен быть талант. У Винсента талант выдающийся.
        - И многие из нас, к слову, умеют стрелять, - спокойно прибавляет Редфолл. - А также говорить на вашем языке, пользоваться столовыми приборами и носить обычную для вас одежду. Представители племен принимают чужие правила, если необходимо.
        - О… - У Андерсена по-мальчишески пунцовеют уши. - О… мне, право, неловко. Конечно, я все это знаю, просто впечатлен, я… - Он замечает сына и, точно утопающий, хватает за руку. - Кстати, вот кого вам еще не представили, мистер Редфолл! Мой Сэм, он наслаждался дамским обществом, чуть все не пропустил. Сэм! - Ладонь Андерсена размашисто перемещается на плечо сына. - Это мистер Винсент Редфолл, шериф Оровилла! Веди себя с ним вежливо, он ревностный законник.
        Сэм дружелюбно смотрит на краснокожего и, видимо, помня что-то о племенных традициях, не пробует добиться рукопожатия. Шериф в свою очередь изучает Сэма внимательно, чуть свысока: тот уступает в росте на треть головы. Лицо Редфолла по-прежнему непроницаемо, вероятно, маска не слезет до конца вечера. Винсенту неуютно в шумном обществе, это заметно как никогда. Сэм неуверенно приподнимает руку на уровень груди и говорит:
        - Рад встрече. Не знаю, приятно такое слышать или нет, но о вас ходят легенды.
        - Вот как? Догадываюсь о содержании.
        Редфолл потирает лоб - нехарактерный жест; обычно он слишком крепко держит себя в руках, чтобы демонстрировать усталость. Наконец шериф улыбается Сэму - мирно, но отчужденно - и повторяет его движение: приподнимает кисть.
        - Взаимно рад. Как находите наши места? Они вам ранее не были знакомы?
        - Не были, но мне они нравятся. И люди душевные. Добрые. Необыкновенные…
        Ненадолго он отворачивается, мечтательно выискивает Джейн, но ее скрыла отхлынувшая, потерявшая интерес к запоздалому гостю толпа. Мужчины и женщины, разбившись на группки, болтают и пьют, кто-то удалился проветриться в сад. Музыканты деловито настраивают инструменты. Возле Винсента остались только Андерсены, наше семейство и пара праздных слушателей вроде мистера Нортона и престарелой тетки Сэдрика Смарта. Сэм смотрит на Редфолла, но тот больше не обращает на него внимания. Пытливый взгляд, оттененный угольно-черными ресницами, устремлен на Андерсена-старшего.
        - Скромное знание человеческой природы заставляет кое-что предположить. Позволите?
        Тот, вздрогнув, неловко улыбается, стряхивает невидимую пылинку с рукава и кивает:
        - Вне всякого сомнения. Интересно, о чем вы.
        - О… - Винсент слегка склоняет голову, - любопытстве. У вас есть вопрос. Я слышал его уже столько раз, что, вопреки вашим ожидаемым опасениям, привык. Спрашивайте смело: незаданные вопросы сгнивают на кончике языка или, хуже того, пускают дурные корни в сердце.
        Все-таки, как бы вежлив Винсент ни был, как бы гладко ни звучала его речь, нельзя забывать, кто он. Отталкивающий образ возникает перед глазами, я вспоминаю все свои замолчанные, гниющие вопросы. С приездом Андерсенов их стало только больше, они невыносимы. Страшнейший - «Почему Джейн, а не я?..». Я отвожу взор и слышу возглас Джерома Андерсена:
        - Ваша проницательность опасна! И мне вправду обещали рассказ о вас, а именно о том, как это, - отец Сэма не указывает пальцем, а лишь кивает на значок шерифа, - оказалось на вашей груди. Не люблю вынюхивать, особенно в делах семейных, но…
        - Но лучше, - смиренно перебивает Редфолл, - вам услышать это от меня, чем от кого-то в искаженном виде. Ведь вы гость. - Он заводит за ухо гладкую прядь. - А гостям не отказывают в прихотях, по крайней мере, пока они не нарушают границ дозволенного.
        - А если нарушат, можно и скальп снять? - Андерсен издает нервный смешок. - Прямо заживо? Я слышал, их не только с покойников сдирают.
        Отец фыркает: он-то выспросил все о скальпах еще на заре сближения с Винсентом. Редфолл выразительно приподнимает густые брови, но кивает ньюйоркцу так, точно речь зашла об очевидных и скучных вещах.
        - Сдирают, верно. Но мое племя всегда предпочитало другие расправы. Скальпирование было в ходу у наших соседей, мы же…
        - Что?.. - Андерсен с опаской приглаживает свои довольно пышные волосы.
        Редфолл отвечает джентльменской улыбкой и допивает пунш.
        - Мы метки в стрельбе. Чтобы убить человека, нам не нужно обдирать его, по крайней мере, я такого не припомню. Впрочем, я забыл многое.
        …Но не все. Глаза прирученного хищника, научившегося вести себя и под сводами церкви, и в бальной зале, и в салуне, выдают это тяжелым блеском. Блеск, подобный плещущейся бездне, устрашает многих в Оровилле, страшил даже в день, когда полуголого ребенка - последнего в племени - выманивали из леса. Бездны тогда не испугался один-единственный человек. Позже бездна ответила ему любовью, горечь которой до сих пор не может смягчиться.
        …Я помню Дональда Редфолла - Старика. Стариком его прозвали задолго до того, как ему минуло пятьдесят, и вовсе не из-за ранней седины или привычки сутулить могучие плечи. Шериф Редфолл не просто поддерживал порядок. Он обладал разительным чутьем, что помогало ему отбирать рейнджеров себе под стать, и живым умом: если вмешивался в перестрелку и бросал распаленным горожанам пару фраз, конфликт нередко разрешался бескровно. Старика боялись за крутой нрав, но уважали за доброту и твердость. Отец гордился дружбой с шерифом, даже пытался просватать за него кузину, нашу с Джейн тетку из Сакраменто. Безуспешно: семью Старик не заводил, отговариваясь нежеланием подвергать кого-либо риску, ведь, как известно, за честность законника платит не он, а те, кто ему дорог. А потом пропали краснокожие Двух Озер и появился Винсент - еще не Винсент.
        Даже выйдя с Дональдом Редфоллом из леса, маленький индеец шарахался от каждой тени и скалился на рейнджеров. Шериф забрал его в участок, а напарников отрядил искать следы нападения на племя: он еще придерживался версии о расправе. Когда под вечер мужчины вернулись, мальчик не проявил прежнего беспокойства. Он уже бормотал на своем языке, ел и с интересом изучал окружающие предметы - книги, чернильницы, патроны. Вопреки советам Старик не отправил мальчика в ближайший миссионерский приют, а временно оставил у себя.
        Через пару дней краснокожий согласился надеть рубашку и штаны, в каких ходили белые дети, еще через день - впервые сам заговорил с шерифом. Это не был разговор в полном смысле: мальчик рисовал палкой на земле, жестикулировал и сбивался с родного наречия на обрывки услышанных и смутно понятых английских фраз. Тем не менее Редфолл догадался: это попытка что-то объяснить про сородичей. Постепенно у Старика сложилась некая картинка - туманная, подбавляющая страху, но все же.
        Выживший мальчик был, на языке яна, «сидящим у подножья»[7 - Сидящий у подножья (инд. - wa‘t‘a’urisi, англ. sitting at the foot of the ladder) - выражение, означающее незаконнорожденного.]. Отец, не найдя в младенце сходства с собой, взял другую жену, а прежнюю выгнал. И хотя не все соплеменники разделили подозрения, женщина вынуждена была подчиниться и принять позор. Подрастающего ребенка сторонились; может, в конечном счете это его и спасло. Спасло от… чего?
        Мальчик сказал Редфоллу, что в день перед той ночью - ночью исчезновения, - соплеменники волновались, ссорились. Необычно: большинство отличалось нравом, сходным с водами Двух Озер, даже конфликты вроде того, где мать обвинили в блуде, решали бескровно, в то время как у иных соседей незаконнорожденных душили в колыбелях. Так или иначе, мальчик заметил: что-то происходит. Мать подтвердила опасения, неожиданно велев провести ночь вне селения. Она отправила его к Сросшимся соснам, тем самым, куда Джейн водила Андерсена. Там мальчик и ночевал, дрожа от страха, не связан ли приказ матери с опасением, что его все же лишат жизни? Но никто не пришел за его кровью. Ночь была теплая, ласковая, мирная.
        Сросшиеся сосны далеко, выше и восточнее селения, но мальчику казалось, он слышал голоса и видел пламя. Пару раз, просыпаясь, он замечал, как деревья в низине окутываются цветным дымом: шаман, наверное, жег травы, просил у духов какие-то ответы. Закралась даже обида: может, у племени праздник, куда не дозволено являться wa‘t‘a’urisi? Но мальчик послушался матери: остался в убежище до рассвета.
        Когда утром он вернулся, все выглядело заброшенным: поросло мхом и кустарником, покрылось прелой листвой. Будто тут никто не был давно, будто одна ночевка обернулась многолетним странствием неизвестно где. Жилища не сожгли, камни не обагрились, исчезли некоторые вещи. Племя ушло? Как бы оно сделало это незаметно? Ведь сон маленького изгоя был чутким. И мальчик нашел объяснение: духи, за что-то прогневавшись, стерли племя с лица земли, пощадили его одного. Охваченный тоскливым ужасом, он спрятался в руинах, пока его не нашли.
        Ко времени, как Дональд Редфолл узнал все это, окончательные подтвердилось: белые не устраивали расправ, не могли и увести людей силой, по крайней мере, без шума. Слухи по городу поползли совсем безумные. Любопытные толпами начали ходить к Озерам, хотя особо и не прикасались к заросшим останкам жилищ. Это длилось недолго: вскоре кто-то там случайно, вероятно, выпив, сломал шею, и брошенное селение обрело дурную славу. Индейцев объявили погибшими, священники разных городских церквей отслужили за упокой их дикарских душ, и исчезновение перестали расследовать. Вопрос остался один - мальчик.
        У него не было дома: лесная стоянка осталась последней в наших краях, родственные племена ушли в горы. У него не было имени: по законам яна, он не имел права назваться чужакам, представить его мог только родственник, друг или вождь. У него не было ответа, что делать дальше, да и мог ли такой ответ найтись в шесть лет? Все решилось просто: услышав вопрос заезжего миссионера: «Хочешь жить в церковном приюте?», мальчик прижался к шерифу и впился в край его перекроенного из старого мундира плаща. Не отпустил, пока миссионер не ушел. Так Дональд Редфолл - может, впервые в жизни, - поступился принципами. Отец говорит: «Старик сразу, накрепко привязался к чертенку. Учуял родную душу». И он прав.
        Люди, знающие законодательство Штатов, любят посмеяться над парадоксом: недавние рабы у нас уже близки к «полноценным американцам» (по крайней мере, на бумаге[8 - В 1866 г. конгресс США принял закон, наделяющий гражданскими правами всех урожденных жителей страны. Закон распространялся как на белых, так и на цветных, но не касался индейцев. Индейцы получили равные права лишь в 1924 г.]), в то время как свободы индейцев заканчиваются на территории резервации. Случаев, чтобы белые усыновляли краснокожих детей, - единицы, и Редфоллу пришлось пустить в ход все старые связи, добиваясь разрешения. Способствовали этому и мой отец, и мэр. Они добились: мальчик получил все права белого, а с ними имя - «Винсент». Так звали кого-то из европейских предков Старика, и это, видимо, было созвучно с чем-то из языка яна: по крайней мере, приросло с легкостью.
        Поначалу Редфолл не отдавал мальчика в школу и учил дома, но спустя полгода, когда речь Винсента стала непринужденно беглой, а манеры окультурились, перестал за него опасаться. Винсент прижился, был на хорошем счету, проникся неожиданным интересом к Закону Божьему, а вскоре принял крещение. Поладил он и с другими детьми: наслышанные о «страшных ужасах» Двух Озер, они видели в нем скорее героя, с которым надо считаться, чем чужака. Цвет кожи и длина волос не были им важны, что, впрочем, неудивительно для наших краев: в школах Оровилла встречаются и метисы, и китайцы, и русские - дети искателей счастья со всего мира. И большинство их умеет за себя постоять.
        Винсент взрослел, и таяли сомнения, чем он будет заниматься: ему нравилась работа законника. Все свободное время он искал общества Старика и рейнджеров, рано освоил стрельбу и езду верхом, обладал быстрой реакцией. Он, как оказалось, не потерял и навыка читать следы. Его не допускали к серьезным делам, но и не гнали, иногда прислушивались к его рассуждениям.
        На войну Дональд Редфолл - ярый сторонник Линкольна - ушел сразу после «Призыва 75 000»[9 - «75 000 добровольцев Линкольна» - прокламация президента, опубликованная 15 апреля 1861 г. И призывающая добровольцев в армию США. Была издана на следующий день после падения форта Самтер и стала формальным объявлением войны Югу.]. Он оставил нашим родителям наказ присматривать за пятнадцатилетним Винсентом, а законникам - вводить его в курс дел. К возвращению Старика в конце 1864, - с легким ранением, после того как грядущее поражение Юга стало очевидным, - Винсенту было уже девятнадцать, он влился в разношерстную компанию рейнджеров и снискал в городе уважение. Его звали достойным красным сыном белого отца. Именно тогда, чрезвычайно гордясь, Дональд Редфолл подарил ему свой «вессон». В Оровилле, в Калифорнии, на Севере многие были опьянены победой, предчувствовали славные перемены. В дни возвращения горожан с фронТамы с Джейн в числе других девочек плели им венки.
        Как мы ошибались. Все ошибались, веря: впереди мир и счастье.
        Лето Беззакония - под таким названием оно осталось у нас в памяти - пришлось на 1868 год. Лето Беззакония - лето, когда низкую ограду нашего особняка заменили той, что выше многих деревьев, а стрелять научили уже всех, даже прислугу. Лето Беззакония - единственное лето, когда отец запретил Джейн «ее четверги».
        Дикие Псы Счастливчика Бэна Бинкотта объявились близ Фетер в начале июня; тогда никто не связал разрозненные нападения на суда с какой-то бандой. Грабежи были жестокими: забирали все, не оставляя живых, особо зверски расправлялись с неграми. Пароход потерял и отец, он подгонял Редфолла рыть носом землю. Но шериф не успел сделать ничего.
        Смерть Старика не была геройской, хотя наверняка стала бы, выдайся ему шанс побороться за жизнь. Шанса не дали: трое головорезов, выйдя из переулка, просто всадили в шерифа по пуле; вместе выстрелы разворотили его грудь и убили наповал. Дикие Псы все были меткими стрелками; банда состояла, как потом выяснилось, большей частью из озлобленных конфедератов. Под личиной Счастливчика Бинкотта, по слухам, вовсе скрывался кто-то из генералов Юга. Калифорнии они словно мстили - за приверженность Северу, за то, что война обошла нас.
        На несколько дней, - пока тщетно искали убийц, пока готовили похороны, - банда притихла. Псы выжидали намеренно, чтобы объявиться прямо во время погребения шерифа. Их было уже не трое, а больше полудюжины; Счастливчик Бинкотт - белокурый, кудрявый, с голубыми глазами и джентльменской улыбкой - возглавлял их. Какое-то время бандиты - в Оровилле еще не знали их лиц - скромно стояли в стороне от скорбной процессии, их приняли за любопытствующих проезжих и не спросили ни о чем. А потом они открыли по толпе стрельбу.
        В той перестрелке погибли трое лучших законников Старика и несколько горожан. Рассказ о Кладбищенской бойне я знаю от отца: он, конечно, провожал друга, стоял у гроба, был ранен в плечо. Псы не ставили цель убить всех сразу, хотели другого. Они своего добились: город обмер. Здесь уже не ходили по улицам просто так, не засиживались в салунах и не заговаривали с незнакомцами. Ведь, уходя с кладбища, Счастливчик Бинкотт плюнул в разверстую могилу шерифа, бросил остолбеневшим людям: «Глядите в оба. Псы всюду» и клацнул зубами.
        Уцелевшие рейнджеры пытались дать отпор, но наглые нападения - в городе, на реке и в окрестностях - сводили их усилия на нет. Законников оставалось все меньше: их убивали, они сбегали, один наложил на себя руки, оставив послание, где каялся перед всем Оровиллом за то, что не сберег его. Помощь не шла; власти штата не спешили даже присылать шерифа. В Сакраменто и дальше уже знали зверства Псов: они промчались по многим городам, прежде чем почему-то обосновались у нас. Почему? Возможно, из-за военного прошлого шерифа. Возможно, из-за угасающей, но еще не угасшей славы «золотого города». Возможно - как Божья кара.
        К июлю рейнджеров осталось трое, а речная вода все чаще мутилась багрянцем, как раньше бывало лишь в войны с индейцами. Лето Беззакония подвигло отца на безумство: вспомнить прошлое, взять «винчестер». Он был готов сам выйти на улицы Оровилла - Города Без Шерифа. Был готов, но последний, кто еще держал закон на своих плечах, именно тогда пропал.
        Шептались, будто Винсент Редфолл предал покойного отца, сбежал. Другие говорили, Псы поймали его и утопили. Третьи - что он сам сиганул в реку. Но вскоре эти слухи вдруг затмил другой, уже не об индейце. О золоте, о двух груженных им теплоходах, что движутся по Фетер к Сакраменто и скоро зайдут в наш порт. Новое месторождение - впервые за пять лет! Жила в самом сердце гор! И жила, и грядущая переправа должны были остаться в строжайшем секрете, но тайна просочилась… и расползлась шире, чем река в половодье. О золоте говорили все.
        …В Ночь Пуль и Стрел отец запер нас и велел не зажигать свет, не подходить к окнам, - но мы все равно слышали пальбу и видели всполохи, обагрявшие небо. В Ночь Пуль и Стрел «золотые» пароходы действительно двигались по реке, а банда поджидала их на узком участке русла. В Ночь Пуль и Стрел Диких Псов не стало. Потому что в вечер перед нею Винсент Редфолл, краснокожий сын белого шерифа, вернулся и нанес боевую раскраску.
        Отец говорит, он напоминал дьявола - с кровавыми полосами через лицо, с пылающим взглядом. На нем по-прежнему была одежда белого, на шее - крест, на груди - звезда, но все это казалось как никогда чужим. Винсент пришел из леса: отец, даже не будучи следопытом, понял это по листве и мху, налипшим к сапогам. Это же подсказал лук у Редфолла за плечами. Лук с каменными стрелами. Белые ничего не тронули в брошенном селении, значит, Винсент нашел оружие именно там. Нашел и зачем-то взял, хотя револьвер тоже был при нем.
        Винсент провел в лесу немало времени и там, как сам объяснил, «искал свою душу». Мне до сих пор не совсем ясно, что индейцы вкладывают в это понятие, но мужество преодолеть горе Редфолл нашел. План был злым и смелым, я бы назвала его самоубийственным. Так считает и отец, одобривший это самоубийство и сыгравший там немалую роль.
        …В тот вечер Винсент, уподобившись Полу Ревиру[10 - Пол Ревир (1734 - 1818) - герой Американской революции. В ночь с 18 на 19 апреля 1775 года, накануне сражений при Лексингтоне и Конкорде, Ревир верхом проскакал к позициям повстанцев, чтобы предупредить их о приближении британцев. Благодаря Ревиру патриоты успели подготовиться к встрече с королевскими войсками. Его подвиг воспет поэтом Генри Лонгфелло в стихотворении «Скачка Пола Ревира».], стучал в двери прежних друзей и искал отчаявшихся рейнджеров. Звал вступить с Псами в бой в последний раз. Винсент сказал, что скоро, после полуночи, все или почти все бандиты соберутся в одном месте, и нужно всего-то побольше патронов да метких глаз. Ведь «золотые» пароходы, хоть и существовали, на деле были списанными посудинами моего отца и должны были везти не самородки, а стрелков, тех, кто не устанет раз за разом перезаряжать стволы. Редфолл перешагнул через индейское благородство, вернул Счастливчику подлость: запланировал атаку и второго отряда. Эти всадники должны были подойти к Псам со спины. Винсенту поверили. Фронтовой отряд, возглавленный им,
состоял из восьми человек, замыкающий - из целой дюжины.
        Все прошло так, как было задумано: на «золотые» пароходы Бинкотт бросил большую часть людей и явился сам. Стрелки Винсента пострадали в первые минуты столкновения, потому что второй отряд, тот, где был отец, чуть запоздал. Тем не менее в бою уложили большинство бандитов; краснокожий с «новыми рейнджерами» прорвал остатки разрозненной своры, соединился с замыкающими и подорвал «Марию» и «Луизу» - отцовы развалюхи. Взрывом уложило почти всех Псов, кто к тому времени еще стоял. Отец любит ввернуть, что его тогда контузило, но следов что-то не заметно.
        Самое яркое впечатление отца от Ночи Пуль и Стрел - что, когда у Винсента кончились пули, многих он уложил из лука. Стрелу точно в лоб получил и Счастливчик Бинкотт. В дополнение к кровавому раскрасу и дьявольскому виду это, наверное, смотрелось эффектно, раз стало популярной городской легендой. Так или иначе, банду уничтожили. Ее остатки не задержались в городе. Настал мир, а почти все герои, поддержавшие Редфолла, были торжественно приняты им в рейнджеры, правда, с поправкой «временно». Временным Редфолл считал и свое пребывание на должности. Оказалось, многие думали иначе, и большинство, как и часто в нашей демократичной стране, победило.
        Шериф - выборная должность. Если «своих» кандидатов нет, власти присылают ставленника, но и его полномочия спустя какое-то время должны одобрить горожане. Именно с просьбой составить прошение в округ Винсент обратился к мэру, когда тот несолидно округлил глаза и сообщил: «У меня есть кандидат, и не я один голосую за этого парня. Это ты, сынок». Вскоре Редфолл надел звезду уже законно. На улицах с тех пор тихо, насколько может быть тихо там, где правит золото. Конечно, окружные чиновники не слишком довольны происходящим, но пока мэру удается держать их подальше от наших дел и, прежде всего, наших законников.
        Забавно… горожане видели Редфолла с кровавым боевым раскрасом. Видели его с луком, - а ведь из таких здесь не стреляли много лет. Видели его со скальпом Счастливчика Бинкотта, болтающимся на луке седла; поговаривали, индеец содрал с трупа вожака «Псов» не только волосы, но и часть лица (хотя упорно отрицает существование такого обычая у яна). Горожане видели суть Винсента Редфолла - законника и доброго христианина, но краснокожего. Дикаря. И все равно абсолютное большинство выбрало его шерифом. Сейчас - третий год срока.
        …Винсент рассказывает все короче и суше, не в тех красках, в каких помню я. Но миссис Андерсен бледна и прижимает ко рту ладони; мистер Андерсен мрачно-взбудоражен и уважительно похмыкивает в усы; Сэм тоже жадно слушает, задавая иногда вопросы и, кажется, не веря ушам. Я бы тоже не верила: ни одна желтая газета, ни один роман не вместит столько событий - страшных и невероятных. Редфолл завершает историю:
        - Я отомстил за отца; это все, чего я желал, и теперь я в мире с собой.
        Повисает тишина, нарушаемая только музыкой: квартет снова принялся за вальсы, уже не европейские, а американские. Я выискиваю Джейн, но то ли она упорхнула танцевать, то ли вышла на воздух… не спешит на помощь. Когда я смотрю на мистера Андерсена, тот тянется хлопнуть шерифа по плечу, но не решается.
        - Что ж, - звучит преувеличенно бодро, - справедливый поступок, диковатый, но… справедливый. Вы славный малый, Винсент, и невероятный смельчак.
        Флора Андерсен учтиво прибавляет:
        - Вы молоды, но видитесь мне человеком, умеющим добиваться целей. Ваша история станет поучительным примером для нашего сына.
        Сэма, силясь скрыть досаду, жмет плечами. «Я не мальчишка», - вот что выражает лицо, а я с невольной улыбкой вспоминаю, что Андерсен младше меня на год, хоть это и незаметно. Винсент тихо фыркает: его вряд ли впечатлила лесть белых, да и едва ли ему приятна - и вообще нужна - сторонняя оценка того, что сломало его жизнь.
        - Чужие истории - не лучшие учителя, мэм, - наконец размеренно изрекает он. - Учиться следует на собственных. Вы не…
        Жалкое подражание Штраусу перерастает в бодрые аккорды - столь громкие, что Винсент осекается. Оживление катится по зале, молодежь смеется, и я узнаю настырный мотив. Время кончается, и музыканты знают, чем завершить вечер. Под нашими сводами разливается…
        - Кейкуок, господа! - звенит рядом. - Кейкуок!
        Идемте со мной, о Черная Пантера!
        Мгновенно появившись, Джейн выскакивает перед шерифом и отвешивает ему шутливый книксен. Винсент изумленно поднимает брови.
        - Мисс Джейн? Я…
        Она, посмеиваясь, хватает его под руку и волочет прочь, туда, где уже строятся пары. Обернувшись, поведя оголенным плечом, сообщает Сэму:
        - Простите, мистер Андерсен, этот индеец сегодня крайне неучтиво опоздал. А ведь я обещала ему танец!
        Скоро я снова буду с вами!
        Они сливаются с толпой под сконфуженными взглядами моих родителей и удивленными - Андерсенов. Отец тут же бормочет о том, что Джейн «дикарка, хотя на самом деле прекрасно воспитана»; мама, явно не желая участвовать в оправдании дочери, сообщает, что ей необходимо проверить, как там ужин. Я жду, поглядывая на расстроенного Сэма: может, ведомый дружеской симпатией или хотя бы желанием наблюдать за Джейн, он пригласит меня?.. Но он остолбенел; продолжает стоять, когда отец предлагает Андерсенам «допить, наконец, пунш, ведь он повышает аппетит!». Взрослые уходят. Мы остаемся вдвоем.
        Cлавный танец - кейкуок. Насмешка над всем, что танцевалось до него. Дурашливая бравада, торжественный променад и чудесный простор для флирта - ведь можно держаться за руки, строить гримасы, подталкивать партнера и даже легкомысленно клюнуть его в щеку. Главное - не сбивать шаг, не мешать другим, ведь в какой-то степени кейкуок, что танцует молодежь в бальных залах, - еще и марш. Джейн с ее лазурно-лимонным платьем кажется такой чудной рядом с Винсентом Редфоллом. Он выбивается тенью среди пестрых сюртуков, но танец знает. Порой смеется, хотя в другие мгновения медно-смуглое лицо принимает привычное выражение - строгое и настороженное. Смотрится это довольно комично.
        - Неожиданный выбор, - слышу я напряженный голос Сэма. Он хмурится. - Я не полагал, что они близки…
        Злится. Сердце колет предательская радость. Я могла бы сказать сейчас что угодно, любую чушь, подогревая эту злость. Но… я знаю свою Джейн. Знаю себя. Мы уже говорили о Винсе и о том, что моя сестра для него - просто «немного краснокожая». А я никогда не делаю подлостей. Мягко коснувшись локтя Сэма, я отзываюсь:
        - Винсент тренировал ее в стрельбе по просьбе отца. Вообще бывал у нас часто, пока не стал шерифом. Он старше лишь на шесть лет, мы с Джейн считаем его… кузеном или вроде того. Не берите в голову глупости, мистер Андерсен… Сэм.
        «Ей нравитесь вы». Но на это не хватает мужества, и я молча отвожу глаза.
        - Она назвала его Черной Пантерой.
        Невольно у меня вырывается вполне искренний смех.
        - Она считает, что не бывает индейцев без подобных кличек. Сама придумала. Его так не зовут. Джейн…
        - Удивительная.
        Как тепло он произносит это, с какой тоской смотрит на мою сестру и шерифа, замерших друг против друга. Кейкуок кончается, комичная процессия уже описала по залу полукруг. Джейн хватает Винсента под руку, кружится с ним. Рядом вдруг раздается глухой стон.
        Когда я поворачиваюсь, Сэм стоит, согнувшись, и яростно трет лоб. Дрожащие пальцы сжимают локоны, зубы стиснуты, и во всем лице - невыносимое страдание. В неожиданном даже для себя самой порыве я склоняюсь, беру его за плечи, тяну ближе. Он поддается, слегка опираясь на меня. Прижимается. Точно ищет спасения.
        - Мистер Андерсен? Сэмюель? Господи… вам дурно?
        Он дрожит. Он очень холодный, как ледышка или… мертвец? Или я сама похолодела? Приглаживаю его иссиня-черные вихры, накрываю своей рукой руку и тихо предлагаю:
        - Идемте на воздух.
        Но он уже приходит в себя и выпрямляется - резко, пружиной. На прикушенных губах знакомая улыбка; только бледность и потемневшие глаза выдают, что буквально пять секунд назад что-то было не так. Сэм оправляет манжеты, затем ворот и делает глубокий вдох.
        - Боже, мисс Бернфилд. - Его голос ровен. - Эмма… вы совершенно правы, я позволил себе лишние домыслы и лишний пунш, наверное. Мне лучше. Благодарю вас. И…
        Спохватившись, я убираю руку с его волос. Румянец заливает щеки и становится совсем невыносимым, когда Сэм дарит мне новую улыбку.
        - И спасибо… за заботу.
        Киваю, пытаясь согнать краску со щек. Смолкает музыка, пары расходятся. Джейн подлетает к нам - без Винсента. Она сияет, явно не заметила, как Сэму только что стало дурно… От ревности? Джейн как ни в чем не бывало говорит: «Вы стали так угрюмы, идемте же есть». Остается только подчиниться, тем более, гостей уже созывают в столовую. Все время ужина я с тревогой смотрю на Сэма. А он - только на Джейн.
        …Через несколько дней, на вечере уже у Смартов, моя сестра танцует кейкуок только с Сэмом и в шутку целует его в губы. После бала Андерсены зовут наших родителей на первый «серьезный разговор».
        Джейн остается жить семь дней.
        ЗДЕСЬ
        Помещение заполняется слишком стремительно, чтобы слова «К Жанне нельзя!» услышали. Гостей около двух десятков; люди напирают друг на друга, вглядываются, впрочем… люди ли? Я больше не уверена, что могу называть существ вроде Кьори и Цьяши людьми. Хотя как их звать еще - растениями, исходя из предания об их происхождении? Еще нелепее. Интересно, как звала их Джейн?
        Существа - все с волосами разных оттенков зелени, со смуглой кожей, смутно напоминающей кору. То, что на них надето, похоже на примитивные наряды дикарей, но соединяется с плотными доспехами, у нескольких - даже с кольчугами из крупных чешуек. Большинство вооружены ножами и луками, у кого-то дубины и топоры. Гости выглядят угрожающе… и тем разительнее их полные радости взгляды, устремленные на меня.
        - Жанна, - шепчет одно из существ - статный мужчина, чьи темно-зеленые волосы убраны в сложную прическу. Среди прядей пробиваются незнакомые черные цветки. - Мы успели попрощаться с тобой. Слава Звездам, ты цела.
        Он опускается передо мной на колени. Глаза - черные, как у всех здесь, - неотрывны от моего лица, у них интересный восточный разрез. Мужчина красив, а еще от него необычно пахнет, запах цветочный. Это не похоже на парфюм, завозимый в Оровилл на радость местным девушкам; от незнакомца тянет тяжелыми, сладкими, ничем не оттененными дикими соцветиями. Я заворожена. Невольно подаюсь ближе, отвечаю на горячее пожатие сильной руки. В тот же миг слышу мольбу Кьори, вновь севшей на постель:
        - Молчи… - похоже на шелест ветра. - Молю, молчи с ним, или он узнает…
        Наваждение проходит, возвращается страх. Я откидываюсь обратно на постель, прикрываю глаза, чтобы спрятаться от мужчины. Кьори заговаривает с ним:
        - Зачем ты пришел, Вайю Меткий Выстрел? Зачем пришли все они?
        - Я не смог удержать их, - отзывается тот. - Да не особенно и пытался. Им нужна вера, нужна и мне. Благодари за то, что мы не допустили сюда большинство.
        - Вера? - Цьяши, тоже остающаяся рядом, хмыкает с неприкрытым презрением. - Тебе придется разочароваться, Вайю из рода Черной Орхидеи. Вам всем. Потому что это…
        - Не время, - обрывает Кьори. Ее голос подрагивает. - Вы…
        - Что с тобой, Жанна? - Мужчина игнорирует обеих девушек. - Ты ранена?
        «Я не Жанна». Вот что я должна ответить, вот что правильно. Но я вижу блеск оружия всех этих существ, страшный блеск, с которым не вяжется затравленное, усталое, но оживленное надеждой выражение глаз. Во рту сухо. Я лихорадочно думаю. Что делать? Что если я признаюсь, кто я, и они… бросятся? Если убьют в ярости? Если не поверят, не отпустят, будут пытать? Цьяши не вступится. И хрупкая Кьори не сможет. А мужчина, Вайю? Он явно вожак. Они позволяют ему говорить первым. В том, как он произносит имя, чужое имя, слышны тревога и… нежность? Кем он приходился сестре? И как поступит, узнав, что держит за руку подменыша? У него на поясе кинжал, за спиной - самострел, в волосах перья, не зачарованы ли они? Он так красив и одновременно страшен. И прочие не менее страшны в своей слепой вере.
        - Милая Жанна, милая… прошу, улыбнись, улыбнись как раньше, большего не просим.
        Рядом появляется женщина, почти старуха. Лицо цвета луковой шелухи, из-за прически - светло-зеленых, зачесанных в высокий хвост прядей, - голова вся похожа на луковицу. Ростом женщина примерно как Цьяши, сухая, быстрая, а на поясе два ножа. Беспокойные глаза мечутся по моему лицу, в глубине словно вспыхивают иногда крохотные звездочки.
        - Помнишь, - говорит она, - ты дала мне лоскут своего платья? Вот он. - Показывает запястье, обвязанное грязной тряпкой. - С тех пор я не получила ран.
        С тех пор ничего не боюсь.
        - Молчи, - снова слышится шепот Кьори. - Молчи… или они отчаются.
        Вайю из рода Черной Орхидеи смотрит на нее, она смолкает. Он что-то услышал?.. Его губы сжаты. Даже если услышал, что он мог понять?
        - Послушай. - Женщина с «луковой» прической заглядывает мне в лицо. - Ты - наше благословение. Не можешь умереть. Не можешь. Ты нам нужна.
        - Нужна… - вторят стоящие сзади.
        Они напирают, толкаются. Я смотрю на них - мужчины и женщины разных возрастов, высокие и низенькие, плечистые и хрупкие. Некоторые тянутся ко мне, другие шипят на них и одергивают, бросая: «Она слаба. Не трогай…». Паника захлестывает все сильнее. Я не Жанна. Не Жанна, и они пришли не ко мне, не мне предназначены их тревога и любовь. Кьори кладет руку на мое плечо, эта рука дрожит. Что я должна сделать? Что?
        Если…
        - Пропустите! - по подземелью катится вдруг новый голос, низкий и рокочущий.
        - С дороги! - вторит другой, высокий и гортанный.
        - Прочь, зелень… - прибавляют еще несколько, сливающиеся в злой рык.
        Те, кто первыми пришел ко мне, переглядываются, вздрагивают, некоторые торопливо расступаются. Спокойными остаются лишь двое у моей постели - мужчина и старушка. Цьяши бормочет ругательства. Вновь прибывшие прорубают в толпе путь, путь ко мне. И уже не нужна новая подсказка Кьори, сдавленный шепот:
        - Молчи… Молчи ради себя же. Они тебя убьют.
        Я и так бы потеряла дар речи.
        Насколько «зеленый» народ близок к людям, настолько далеки от них новые гости. Двое впереди более всего напоминают тотемы индейцев: столь же высоки, могучи, столь же… звероподобны. Но если, вырезая лица тотемам, краснокожие пытаются передать мудрость духов, то пристальные глаза незнакомцев полны лишь настороженности, презрения и гнева.
        Зная вкратце о «звериной» ветви, я безошибочно определяю принадлежность обоих: род Волка и род Орла. Второе существо от первого отличают лишь перья, острый клюв и крылья за спиной, крылья, которые могли бы служить плащом, - так они огромны, задевают землю. Оба мужчины плечистые, обнажены по пояс, броней защищены только их ноги. У существа из рода Орла они венчаются огромными желтоватыми когтями. В наступившей тишине двое подходят к моей постели. Я жду, что они потребуют от Вайю уступить место, но «звериные» лишь переглядываются с «зеленым» и мирно кивают, почему-то не решаются дерзить.
        - Эйро, Ойво, - приветствует он. На других пришедших, оставшихся в толпе, даже не смотрит. - Кьори Чуткое Сердце сказала, мы выбрали не лучшее время, чтобы прийти.
        Человек-волк - видимо, Эйро, - щурится на замершую девушку.
        - «Кьори сказала»… - низко повторяет он. - А что сказала сама Жанна? Она нам что же… - морду ощеривает двусмысленная улыбка, - не рада? Почему молчит?
        Мне не нравится услышанное, и не только потому, что обо мне - точнее, о Джейн - говорят как об отсутствующей и при этом неотрывно глядят в упор. У человека-волка зеленые глаза, шерсть отливает платиной. Когда он склоняется, я замечаю на шее украшение на шнурке - продырявленную монету, серебряный доллар.
        Подарок Джейн?..
        - Мы скучали по твоему запаху, - заявляет вдруг Эйро, и клыки блестят за приподнятой верхней губой. - И по тебе всей. Ты обещала остаться навсегда, а потом сбежала… странный поступок, ты обычно держишь слово.
        Когтистая лапа тянется к моему поцарапанному лицу. Цьяши с размаху бьет по ней, прошипев: «Прекрати, занесешь ей заразу!», но меня волнует не возможное прикосновение чудовища. Навсегда?.. В висках стучит. Моя Джейн пообещала этим тварям остаться в их мире навсегда? Пообещала и пробыла здесь три дня, а три наших дня - что-то вроде их двенадцати. Все это время мы искали ее по округе. Исчезновению предшествовало, казалось бы, счастливое событие, такое счастливое, что…
        Такое счастливое, что Джейн решила сбежать на войну и никогда, никогда не приходить больше домой. Ко мне. К маме и папе. К Сэму.
        У меня вырывается сдавленный всхлип; его принимают за стон боли. Кьори начинает удобнее устраивать меня на постели, а человек-орел, Ойво, одергивает товарища: берет за плечо своей покрытой оперением рукой, хорошенько встряхивает и вкрадчиво напоминает:
        - У нас было две цели, Эйро с Дикой Тропы. Первая - убедиться, что Жанна жива, вторая - задать ей два вопроса. После этого мы собирались уйти, мы же… - не могу сказать точно, но, кажется, орел брезгливо ухмыляется, - не зеленый сброд, которому лишь бы поваляться у Рыцаря в ногах. Мы же понимаем, что ей необходим отдых?
        Цьяши подпрыгивает от возмущения, открывает рот, но Вайю из рода Черной Орхидеи, встав с колен, властно осаживает ее:
        - Не поддавайся. А то ты не знаешь эту птичку.
        «Птичка» отвечает учтивым кивком:
        - Тебя не спрашивали, цветочный куст. Не нужно злиться, никто не отнимет твоего первенства. Но будь щедрее, Жанна наверняка соскучилась и по другим соратникам… Верно?
        Ойво смотрит прямо на меня; его глаза - такие же серебристые, как доллар на шее его приятеля. Это колючий, требовательный, но не угрожающий взгляд, и, то ли испуганная, то ли вновь завороженная, я киваю орлу, даже пытаюсь улыбнуться. Я еще не знаю, что иногда самая длинная и страшная ложь начинается не со слов, а с простого кивка.
        - Задавайте вопросы. - Голос Черной Орхидеи холоден, кулаки сжаты. - И уходите. Все.
        Последнее адресовано толпе, где окончательно смешались и переругались «зеленые» и «звериные». Я замечаю среди последних человекоподобного кролика, крокодила, ягуара; все они едва ли довольны услышанным. Волк и орел перемигиваются. Первый слегка кивает второму.
        - Прежде чем уйти, ты обещала, что скоро расскажешь нам о Мэчитехьо Злом Сердце нечто важное. Ты узнала секрет?
        Ойво говорит громко, внятно, и слова действуют на собравшихся. При имени врага они дрожат и скалятся, при слове же «секрет» все в едином порыве подаются вперед. Теперь в глазах не только тревога и благоговение, там - вера, и я готова умереть прямо сейчас, умереть, чтобы не лгать. Кьори бледнеет. Кажется, она не подскажет, она ничего не знает. Я зажмуриваюсь; все силы уходят на одно - владеть лицом, скрыть, насколько я боюсь тех, кто окружил меня. Мне даже страшнее, чем было, когда я пряталась от теней. Экиланы могли убить меня, ненавидя ту, на кого я похожа; эти же существа убьют меня как предательницу, лишившую их идола. Их больше. Они не ограничатся одной стрелой. «Я не Жанна. Не Жанна!» - вопль рвется из груди, но я его давлю. Под серебристым взором орла, под десятками других взоров я пытаюсь спасти свою жизнь и во второй раз отрезаю себе путь назад.
        - Нет. - Удается выровнять тон, посмотреть на Ойво прямо. - Не узнала. И была ранена.
        Вайю, внимательно меня слушающий, хмурится; лицо принимает удивленное, затем скорбное выражение. Он вдруг отступает, прячет за спиной руки, наверняка сжатые в кулаки. Слышу тяжелый вздох, но не даю себя сбить и продолжаю:
        - Я пыталась. Но мой план не сработал.
        - План? - Глаза Эйро сужаются, искря любопытством. - Какой план? Расскажи!
        Я сама загнала себя в яму, сама оборвала последнюю веревку и теперь обречена. Не стоило, не стоило углубляться. Слов ждут все, не только нависшие надо мной орел и волк. Пасть одного, хищный клюв второго - один вид их, вместе с флером звериного запаха, тошнотворен. У меня нет ответа. Но неожиданно меня выручает та, от кого я этого не жду.
        - Да что вы?.. - Цьяши нагло ударяет кулаком в плечо орла и отпихивает его. - Зачем обсуждать неудачные планы? Ну провалилась ее вылазка, кто не проваливался? Болтают, что он просто ее выследил раньше, чем она к нему подобралась.
        Торопливо цепляюсь за эту версию, киваю, более всего на свете боясь новых вопросов:
        - Именно. Он… нашел меня, я едва ушла. И меня ранили каким-то… волшебством. Я с трудом добралась домой.
        Некоторые сзади ахают.
        - О Звезды… - выдыхает старая женщина с волосами, похожими на лук. - Что бы мы делали, если бы тебя не стало…
        Кто-то шепчется, кто-то взбудораженно рычит, кто-то всхлипывает. Кьори сильно-сильно прикусывает губу, мрачна и Цьяши, которой я пытаюсь благодарно улыбнуться за неуклюжее, но напористое заступничество. Она не видит этой улыбки.
        - Что ж, - тихо изрекает Эйро. - Не узнала. Жаль. Тогда второй наш вопрос по поводу… последнего разговора. Ты не переменила решение, Жанна?..
        Ойво спасает меня, прежде чем я успела бы снова запаниковать. Он напоминает:
        - Мы все еще хотим в твой мир. За стреляющим оружием. Оно нужно нам в борьбе, и если бы ты уговорила волю Омута пропустить нас с тобой, мы были бы благодарны. В отличие от большинства… - Он опять обводит толпу, - мы не боимся, какими бы жестокими ни были твои сородичи. Мы возьмем, что нам нужно, и уйдем, и…
        Я не владею виртуозным даром угадывать обман. Обмануть меня не многим сложнее, чем одурачить лысого джентльмена, скупающего у заезжих торговцев все подряд «средства для чудесной шевелюры», или ребенка, которому приятели предлагают волшебные бобы за доллар. И все же что-то в словах тревожит; на мысли наводит и то, как подобралась Кьори. Если при вопросе о тайне Мэчитехьо я не могла рассчитывать на подсказку, то здесь получаю ее сразу: делая вид, что поправляет волосы, Кьори едва уловимо качает головой. «Не пускай их!» - вот что она немо, испуганно говорит.
        Я ищу ответ, за который не буду растерзана, но меня освобождают от поисков. Один из присутствующих, - казалось бы, самый невозмутимый, Вайю, - буквально взрывается. Вновь подступив, он впивается взглядом в звериных; черные цветки в волосах источают еще более резкий запах, чем раньше.
        - Не верю. Вы все еще не отказались от затеи? Жанна все вам объяснила.
        - Объяснила. - Ойво отвечает мирно, но в глазах нервный блеск. - Но прошло столько времени… Вдруг передумала?
        Тон не вводит Черную Орхидею в заблуждение, он продолжает смотреть прямо и зло. Двое смотрят в ответ. Вайю оглядывается на толпу, кидает пустой взгляд на меня и, точно прочтя мои мысли, качает головой:
        - О нет. Я знаю ее достаточно, она не передумала. И то, что вы не боитесь этого мира, не делает его для вас менее опасным. У людей короткий разговор с не похожими на них существами: они открывают стрельбу. А вы еще нужны движению.
        Ойво раздраженно качает крылом и, видимо, не переборов себя, переглядывается с товарищем. Эйро, подавшись вперед, вдруг бесцеремонно тянет когтистую руку. Он снова улыбается, так, что видны ощеренные клыки.
        - Храбрейший из этой зелени… лучший. И все равно трус.
        Пальцы тянутся к черному цветку в волосах Вайю. Откуда-то я почти знаю: это запрещенный жест, жест-вызов. Знаю, еще до того как рука - жилистая и смуглая - молниеносно перехватывает чужую, когтистую и заросшую. Стискивает - и волк шипит от боли. Когда хватка разжимается, я вижу: часть шерсти на этом месте слезла, а кожа обожжена.
        - Не забывай, кто я, - вкрадчиво проговаривает Вайю. - Не забывай: мы союзники. И не забывай… - интонация едва уловимо меняется, становится угрожающей, - мы отстаиваем эту землю. Другой у нас не будет.
        - Не будет, - повторяет Эйро, растирая руку, и хочет что-то прибавить, но опять натыкается на взгляд крылатого друга. Предостерегающий взгляд.
        - Ответь им. - Вайю неожиданно разворачивается ко мне. Он не произносит имени «Жанна». - Объясни то, что возможно объяснить, и давай прекратим это.
        - Ей дурно, - робко вмешивается Кьори. - Вы и так…
        - И все же. - Вайю неприкрыто над нами насмехается. - Пара фраз ее не убьет. Она ведь у нас крепкая девочка… не так ли?
        Догадался. Подозрение, вспыхнувшее, еще когда он отступил от постели, окрепло. Он знает тайну, но почему-то не выдает. Щадит меня?..
        - Послушайте. - Мне стоит невероятного труда владеть голосом. - Послушайте, он прав, и об этом говорилось не раз. В мой мир лучше не приходить чужакам в таком обличье, в моем мире на двух ногах ходят только люди. У вас не получится просто взять оружие, не получится ничего, вас могут убить, и от этого будет хуже общему делу.
        «…Или вы кого-то сожрете». Я не делаю таких предположений, хотя именно этого, вероятно, опасалась Джейн. Теперь нужно пустить этим двоим пыль в глаза, так, чтобы сейчас они утихомирились. А ничто не пускает пыль в глаза лучше, чем…
        - Но я подумаю, возможно ли пронести оружие сюда. Я попытаюсь.
        Ничто не пускает пыль в глаза лучше, чем обещания, даже отсроченные. И ничто так не выдает двойное дно в чужих желаниях, как иллюзия уступки. «Звериные» недовольны, и вовсе не тем, что мои рассуждения расплывчаты. Досаду вызвало другое.
        - И все же лучше бы мы сами туда… - начинает волк, но орел его одергивает. Серебристые глаза устремляются на меня, а спустя мгновение Ойво склоняет голову.
        - Что ж. Славно. Благодарим, Жанна. Не смеем более тебя тревожить. Отдыхай.
        - Отдыхай, - вторит Эйро и все же гладит меня по щеке кончиками теплых когтистых пальцев. С трудом заставляю себя не отшатнуться, молча смотрю на покачивающийся доллар на его шее. - Но мы еще вернемся к разговору… думаю, не раз.
        - Эйро! - окликает его Черная Орхидея. - И прочие! Аудиенция окончена.
        - Пора идти. Дела не ждут! - поддерживает его Ойво, отступая.
        Волк дарит Вайю кривую, наигранно-извиняющуюся ухмылку и снова машинально потирает руку; на крылатого товарища тоже косится довольно злобно.
        - Как будет угодно. С дороги!
        Двое, а с ними компания других «звериных», убирается из подземелья. Следом тянутся и «зеленые», правда, не сразу. Многие подходят, чтобы коснуться моей руки поверх грубого покрывала или хотя бы заглянуть в лицо. Я улыбаюсь и принимаю пожелания выздоровления. Тошно. Я никогда не лгала так. От моей лжи никогда не зависело что-то важное, а теперь от нее зависит… мир? Удавшаяся ложь несет в себе лишь отсрочку.
        Агония после нее будет болезненнее.
        Помещение пустеет, но прогнавший всех Вайю не уходит. Он прислоняется к земляной стене и хмуро скрещивает на груди руки. В желтом свете грибниц цветки меж его заплетенных, высоко зачесанных волос - еще чернее.
        - Аудьенца окончена, - пытается повторить Кьори и получает желчную улыбку.
        - Обезьянничаешь за Жанной? Научись хотя бы делать это грамотно, змеиная жрица.
        Змеиная жрица?..
        - Что здесь происходит? - Вайю оставляет насмешки и в упор, с почти осязаемым отвращением глядит на меня. - Что это?
        - Не узнаешь ученицу? - Кьори с неожиданной злостью выпрямляется, смело идет навстречу. - Удивительно.
        - Присмотрись, - хмыкает Цьяши, тоже поднимаясь. - Вдруг опознаешь легендарную девчонку с плащей и щитов? Сам лепил.
        Вопреки собственному совету «присмотреться» девушки встают так, чтобы загородить меня от пытливого взора мужчины. Я, скованная паникой, еще и отворачиваюсь к стене, хотя не лучшее решение - подставить спину. Если Вайю нападет, эти двое меня не защитят. А он, судя по его скрытому, но ощутимому гневу, может напасть.
        - Что вы задумали? - наступает он. - Вы хотя бы понимаете, до чего можете доиграться? Особенно сейчас, когда Мэчитехьо в таком бешенстве? Экиланы всюду, они очень кровожадно настроены. Они…
        - Они всегда жаждут крови, - фыркает Цьяши. - Тоже мне удивил, учитель.
        - Маленькая нахалка, - рявкает Вайю, постепенно теряющий терпение. - Еще одна подобная дерзость… - Он осекается. - Так. Хватит морочить мне голову. Где Жанна?
        - Перед тобой, - упрямо заявляет Кьори. - И то, что ты ее не узнаешь, ей едва ли приятно. Вы ведь так близки… были.
        - Правда? - Я ощущаю тяжелый взгляд, даже сквозь загораживающих меня девушек. - Правда, Исчезающий Рыцарь? Мое недоверие обижает тебя? Так обернись. Глянь мне в глаза.
        Я не двигаюсь.
        - Жанна?..
        Запах орхидей кружит голову, будя страх: не швырнут ли в меня нож? Я кусаю губы.
        - Жанна, я приказываю. Когда я брал тебя в ученицы, ты поклялась подчиняться во всем.
        Нет. Клятвы Джейн - не мои клятвы. И я ничего не должна ее учителям.
        - Слушай, ты! - Цьяши, судя по гулу, топает ногой. - Никто не отрицает твою несомненную роль в наших победах. Но прояви хоть разок милосердие и уйди.
        Поговорите позже. Ты не видишь, что она больна?
        - Я вижу другое. И я предпочту удостовериться прямо сейчас, что вы…
        - Стой! - Цьяши почти верещит и, вероятно, пытается удержать Вайю. Вряд ли сможет, учитывая, что он выше почти вдвое.
        - Вайю! - К нему взывает и Кьори. - Вайю, пожалуйста. Происходит действительно кое-что… серьезное. Очень. Но я прошу тебя - прошу как жрица - пока не вмешиваться. Дай мне время. Я… - Она медлит, но продолжает: - слышала зов из Саркофага, прямо сейчас. И… - она сбивается, но снова меняет интонацию, в этот раз на требовательную: - и я не желаю медлить, препираясь с тобой, как с ребенком! Твое сердце охвачено горем и сомнением, знаю. Но ты старше и мудрее меня, так веди же себя соответственно! Дай Жанне оправиться, дай мне собраться с мыслями, дай нам встретиться с ним, и тогда…
        «Сердце охвачено горем и сомнением»? Это скорее про меня, чем про мужчину с черными цветами в волосах, готового меня уничтожить. Его сердце - если оно вообще есть - переполнено чем-то куда более опасным. Кьори его не урезонить, я убеждена. Но я ошибаюсь.
        - Так ты идешь туда? - Вайю вдруг смягчается, уточняет тревожно: - С ней? Это опасно.
        «С ней…» Со мной? Куда? Хочется обернуться, но я заставляю себя не шевелиться. В конце концов, что даст мне один брошенный взгляд?
        - Экиланов там не бывает, а он требует ее, - сухо откликается Кьори и добавляет: - я в последний раз прошу тебя оставить нас. Дай нам время…
        - Время выпутаться из собственной лжи? И сколько?
        Я все же оборачиваюсь в тот самый момент, когда Кьори с достоинством приподнимает подбородок и отвечает:
        - Зови это как хочешь, Вайю Меткий Выстрел. Ты услышал мои слова, а я могу обещать тебе: он обязательно услышит твои. Я передам. Каждое.
        Они смотрят друг на друга, и неожиданно Чуткое Сердце побеждает. Вайю кивает, разворачивается и без слов выходит, почти вылетает прочь. Цьяши разбивает тишину громким «Фу-ух!» и не менее громким приземлением на мою постель. Гибкая Лоза вытирает лицо, и я вдруг улавливаю: от нее тоже идет цветочный запах, но не такой острый, как от Черной Орхидеи. Видимо, это врожденная особенность «зеленого народа». А вот от Кьори не пахнет ничем, зато кожа - и так менее смуглая, чем у Цьяши, - стала совсем бледной.
        - Звезды, Звезды… - повторяет она дважды и закрывает руками лицо.
        Плечи подрагивают. Я опять устремляю взор на стену, почти утыкаюсь в нее носом, не обращая внимания на проползающего меж корней жирного червя. Я чувствую вину, хотя не понимаю, за что.
        - Как я могла…
        - Но ведь смогла, - философски отзывается Цьяши и тычет пальцем в мою лопатку. - Эй ты, не-Жанна, поворачивайся. Большой злой куст ушел.
        Странно, что она так дружелюбна, и перестала пытаться меня убить, и неловко хлопает по плечу. Впрочем, если подумать, не странно: я ведь не та самая мисс, что забрала у нее Кьори, не та самая мисс, которую здесь боготворят. Я обреченная несчастная, которой пришлось влезть в чужую шкуру, и даже это не продлится долго. Ведь так?.. Я сажусь, опираясь о набитую какой-то травой подушку. Кьори, все так же пряча лицо в ладонях, устало, но грациозно опускается с нами рядом. Хочется пожалеть ее и утешить, но я не решаюсь. Цьяши поясняет:
        - Она у нас честная. Никогда не врет. А тут не призналась, что ты самозванка, и…
        - Они радовались, - сипло прерывает ее Кьори. - Цьяши, видела, как они воспрянули? Им нужна Жанна. Я… я не решилась сказать, не смогла. Убить их надежду, не сейчас, нет…
        Подруги смотрят друг на друга. Кьори трясется, Цьяши тревожно потирает один из рогов. Наконец Гибкая Лоза обреченно вздыхает и дергает плечом - точно сгоняет кого-то, кто туда сел.
        - И правда. Не время для признаний. Еще чокнутые звери…
        - Они убили бы тебя, если бы все поняли. - Кьори теперь глядит на меня. - Сразу. Эйро и Ойво были дружны с Жанной. Но… они не очень хорошие.
        - Догадалась, - даже пытаюсь улыбнуться. - Спасибо, что не выдали.
        Не хочется размышлять о том, сколько странных друзей завела сестра втайне от меня. Не хочется думать о новых и новых витках обрушивающегося на меня обмана. Больше всего хочется проснуться от кошмара и обратиться к доктору Адамсу - пусть выпишет пилюли от расшатавшегося воображения. Но я уже не проснусь. А из историй о Джейн - вокруг соринки ее мирной жизни в Оровилле - скоро вырастет огромная черная жемчужина лжи.
        - Этот Вайю… - медленно начинаю я, подбирая слова. - Он сразу догадался, что я не Жанна. Кроме него поняла только ты, Кьори. Как?
        И эта девушка, Чуткое Сердце, грустно посмотрев на меня, произносит слова, что уже причиняли мне боль там. Дома.
        - Вы разные, Эмма. Вы очень разные, особенно для тех, кто вас полюбит.
        Полюбит. Сэм. Вайю. Она. Флора Андерсен. И все любят… любили… не меня.
        - Зато для прочих вроде меня, - Цьяши бестактно подмигивает, - вполне одинаковые. Сойдешь, чтобы вышивать тебя на знаменах. Соображаешь неплохо, говоришь гладко: вон как нагородила про тайну. Еще бы подучить тебя махать мечом, и никто не заметит подмены.
        - Подмены?
        Вновь пробирает озноб, в разы сильнее, чем раньше. Цьяши как ни в чем не бывало разводит короткими руками.
        - Ну… если бы ты осталась…
        - Я не останусь!
        Выдержка наконец изменяет: я срываюсь на вопль. Даже хрупкие грибницы на стенах содрогаются, а с потолка осыпается земля. Цьяши и Кьори молчат, видимо, в ожидании, что я что-то добавлю. Если бы я могла передать им весь ужас от услышанного предположения… предложения?.. Я бы сделала это, не задумываясь. Если бы могла выплеснуть страх, - выплеснула бы. И они бы захлебнулись.
        - Я осталась, - справляюсь с собой, перевожу дыхание, - единственной дочерью в семье. Осталась… - облизываю сухие губы, - из-за вашего мира. Джейн прислала меня сообщить вам о ее смерти, и я сообщила. Я хочу домой. Отведите меня. Если Джейн была важна хоть кому-то и у вас есть совесть.
        Они обмениваются взглядами, и там нет упрека, только беспомощность. В общем-то, жаль их: расставшись со мной, они будут сами отвечать за обман, сами разнесут весть о гибели Жанны по своим землям, а потом, вероятно, умрут в бою. Да, мне жаль их. Но куда больше жаль себя.
        - Не торопись, - вскидывается вдруг Цьяши. - Кто бы ты ни была, не торопись. Кьори сказала, тебя желают видеть. А его волю лучше выполнять, в каком бы мире ты ни жила. Правда?
        Но Кьори молчит. Она потупилась и опять изучает свои стройные босые ноги, защищенные, как и у подруги, лишь обмотками.
        - Ты ведь слышала зов из Саркофага? - напирает Цьяши, и я тоже вспоминаю те странные слова. - Он хочет поглядеть на эту особу? Передать что-то повстанцам?
        Кьори качает головой.
        - Да что такое?.. - не отстает Гибкая Лоза. - Что ты такая белая? Он что, хочет жертвоприношение? Так давай…
        - Ничего я не слышала, - отзывается наконец Чуткое Сердце. - Он никого не звал. Я… я солгала Вайю, чтобы он ушел. Я солгала уже дважды за день. Потому что я не знаю, что дальше делать. С ней. - Кивок на меня. - И вообще. Звезды покарают меня за ложь. Я заслужила. Я многое заслужила, я… виновата…
        И она опять прикрывает лицо. Цьяши наоборот начинает вдруг так смеяться, что это кажется скорее припадком, чем весельем. Она хлопает себя по коленям, потом в ладоши. Не удивлюсь, если завалится на пол и примется кататься, словно резвящаяся собака. Тем не менее Гибкая Лоза с собой справляется, обрывает хохот и бесцеремонно хватает подругу за плечо.
        - Так, - командует эТамаленькая особа. - А ну хватит. Ты жрица или кто?..
        - Жрица… - доносится из-за ладоней.
        - Тогда у меня отличный план. - Цьяши деловито хмыкает. - Не очень безопасный, но безопаснее, чем тащить ее сейчас к Омуту. Там кишат экиланы, наверняка.
        - Я же сказала, что хочу вернуться, - встреваю было, но меня нетерпеливо обрывают.
        - Да никто тебя не держит, не льсти себе, неумеха! Отправим домой, но позже, ты ведь хочешь выжить? Рано или поздно лазутчики вернутся в Форт. Или…
        - Или? - вскидывается Кьори. Судя по настороженному блеску глаз, она увидела в словах упущенное мной двойное дно.
        - Или, - Цьяши поднимает палец, - твой замурованный дружок сначала подскажет нам, как развенчать легенду об Исчезающем Рыцаре без массовых самоубийств и дезертирств. Он же умнее всех живых вместе взятых. И он наверняка уже почувствовал, что случилось.
        - Думаешь, знает? - Кьори начинает нервно заламывать пальцы.
        - Он всегда все знает, ты сама говорила. И ему не понравится, если ты не придешь обсудить такие новости.
        Может, он действительно ждет тебя и девчонку?..
        - Но он меня не звал…
        - Или ты, трясясь как напуганная мышь, не услышала? Ты же размазня и растяпа, такая же, как… - Цьяши в который раз машет рукой на меня, - эта.
        Я не улавливаю сути разговора, но одно понимаю безошибочно: Цьяши намеренно выводит Кьори, чтобы приободрить. Забавная знакомая тактика, Джейн тоже часто поддразнивала меня, заставляя воспрянуть духом. Это получалось. Получается и с Кьори: она, расправив плечи и проглотив оскорбления, оживляется.
        - Что ж, это здраво. К тому же если вдруг Вайю следит за нами, а он может следить… лучше хотя бы сделать вид, что мы идем в Змеиную лощину. А там…
        - Не надо делать вид! - Цьяши хлопает ее по плечу. - Идем по-настоящему, благо, дорога наверняка свободна, если Злое Сердце не спятил совсем! Поболтаем…
        - Цьяши. - Кьори щурится, разворачиваясь к ней. - Напоминаю, что это не «мой замурованный дружок», а наша святыня. К нему не ходят «поболтать». И что-то мне подсказывает, что ты просто хочешь посмотреть на Саркофаг, а вовсе не решить наши проблемы. Так вот, это…
        - Что ты, я хочу решить проблемы, - невозмутимо возражает Цьяши. - Но и на Саркофаг глянуть - тоже! Ты не водила меня туда ни разу с моего приезда, а ведь обещала! Должна же я знать, чьим священным именем, кроме имени этой Жанны, мы…
        - Цьяши, - тихо перебивает Кьори. - Хватит. Эмме эти подробности не нужны, они ее только напугают.
        - Меня уже вряд ли что-то напугает, - рискую возразить я и получаю насмешливый вопрос:
        - Да? Много у вас живых мертвецов? Разлагающихся, обмотанных бинтами…
        - Цьяши! - Кьори, которую недавно обозвали размазней, рычит. - Остановись сейчас же. Не порочь его святое имя, не зли меня, или я… я… я…
        - Ты что? - фыркает Гибкая Лоза. Глаза Кьори сердито блестят, и она выпаливает:
        - Или я тебя не возьму! Велю стражам на выходе тебя задержать. Отправлю на кухню.
        - Да кто ты такая! - Цьяши морщит нос и бубнит: - Мисс жрица! Важная такая стала…
        Кьори больше не обращает на нее внимания, разворачивается ко мне и неуверенно берет за руку. Я не сопротивляюсь, касание скорее успокаивает, даже удивительно, как Чуткое Сердце так действует на людей. Подбирая слова, она начинает:
        - Послушай, Эмма. Жанна очень любила тебя, и я сделаю все, чтобы тебе не причинили вреда, пока ты здесь. Но ты тоже должна понять, что, - она тяжело сглатывает, - твой уход и ее уход будет значить. Нам придется плохо.
        - Я ничем не смогу помочь, - шепчу одними губами. - Я… прости, я…
        Я не Джейн. И никогда не стану Жанной - Исчезающим Рыцарем. Почему-то наворачиваются слезы, и я начинаю быстро-быстро моргать. Цьяши презрительно сопит, Кьори сжимает мою руку крепче.
        - Знаю. - Тон по-прежнему мягок. - Знаю очень хорошо. Именно поэтому никто тебя не задержит силой; как Цьяши и сказала, мы тебя проводим, и дальше ты сможешь все забыть, как сон, в конце концов, это не твоя жизнь.
        «Наши беды. Не твои». Я продолжаю яростно моргать.
        - Но нам нужен совет, что делать без вас. Одно… существо может его дать. И будет лучше, если он увидит тебя и от тебя услышит весть о Джейн. Он, к сожалению, не может прийти, он вообще не может ходить. По сути, он…
        - Живой мертвец? - угадываю я, вспомнив слова Цьяши. Боль искажает тонкое лицо Кьори.
        - Примерно так. Не совсем. Я могу рассказать тебе по пути, если ты…
        - Я боюсь, - тихо признаюсь я. - Я очень боюсь, Кьори.
        - А кто мел языком, что его уже «вряд ли что-то напугает»? - издевательски передразнивает Цьяши. - Тьфу!
        - Я боюсь, - глухо повторяю я, заставляя себя пропустить насмешку мимо ушей. - Но не сказала, что не пойду. Если это вам поможет, этого наверняка хотела бы Джейн.
        - Поможет, - благодарно шепчет Кьори. - Поможет, он всегда помогает, с самого начала, и он не забудет твоей доброты.
        Я снова киваю, слышу слабый радостный возглас и сажусь совсем прямо. Тело отзывается болью, но потерпеть можно. А вот выпутывание листвы, насекомых и земляных комьев из волос куда неприятнее. Погружаясь в это методичное занятие, я спрашиваю:
        - А все же кто он? Этот мудрый советчик?
        Кьори, поднявшаяся на ноги, смотрит вверх, будто хочет найти зеленое небо; может, и вправду хочет. Наконец, обернувшись, она отвечает:
        - Вечно живой и вечно мертвый. Престолонаследник из рода Белой Обезьяны. Последний светоч, павший в бою с Мэчитехьо. Он говорит с нами с самого начала войны. Точнее, сейчас преимущественно он говорит со мной.
        - А ты…
        Цьяши, пинающая какой-то обломок дерева, бесцеремонно влезает с пояснением, простым и максимально лаконичным:
        - А она - его жрица. Жрица и заклинательница змей. Для всех - Змеиная жрица. Так что, ты долго собралась тут чесаться? Пошли!
        5
        ПРЕДРЕШЕННАЯ СУДЬБА
        ЗДЕСЬ
        - Знатные железки. Разжилась бы такими и… ух!
        Цьяши движется бесшумно; так же бесшумно она взмахивает иногда двумя ножами, и широкие лезвия срубают лианы, развесистые листья, ветви, перегораживающие узкую тропу. Ножи в длину едва ли не больше самой Цьяши, что не мешает ей управляться крайне проворно. Впрочем, как пояснила Кьори, дело не только в мастерстве Гибкой Лозы, но и в особенной заточке орудий - священных «эйквали», клинков-прорубающих-путь .
        - Сюда… - Чуткое Сердце показывает очередной скрытый в зарослях, невидимый глазу поворот. - Нет, нет, левее! Ох, Цьяши, пожалуйста, осторожнее! Не руби лишнего, им больно!
        Убежище повстанцев - точнее, множество убежищ, целый подземный мирок, - надежно спрятано за обманчиво непролазными буреломами. Впрочем, Агир-Шуакк настолько утопает в джунглях, что куда больше этой дикости меня удивляет существование здесь цивилизованного поселения - Черного Форта, по описанию напоминающего город. Тропическая растительность же словно живая: оборачиваясь, я замечаю, как срубленные побеги отрастают заново, стоит нам пройти. Впрочем, как пояснила Кьори, это тоже особенность ножей, в давние времена украденных у захватчиков. Эйквали с их каменными лезвиями незаменимы, чтобы проложить дорогу ненадолго и незаметно. Но лучше не представлять, сколько они весят.
        Кьори идет рядом. Неровной тропки нам достаточно на двоих, мы занимаем столько же места, сколько вышагивающая впереди широкая, коренастая Цьяши. Кьори, явно привыкшая к нагромождению коряг и провалов, смотрит подруге в спину, я же - в основном, под ноги, опасаясь споткнуться и ушибиться.
        - А когда ты идешь туда одна, прорубаешь дорогу сама?
        Она качает головой.
        - Я эти ножи и не подниму, пробираюсь так. Но я редко бываю у светоча одна, обычно меня сопровождает кто-то из командиров. Это им дают указания. Я… - она понуро вздыхает, - проводник. Змеиная жрица в большей степени, нежели жрица светоча. Нужна, чтобы отгонять змей там, где их много.
        Чувствуется: она не слишком довольна своей долей. Невольно испытываю новую волну симпатии, теперь из-за нашей схожести - схожести слабых. Нога вдруг проваливается меж мшистых коряг, я жалобно взвизгиваю и неуклюже расставляю руки, ища равновесие. Как отвратительно. Устоять удается с трудом. Обернувшаяся Цьяши награждает меня красноречивым взглядом и заявляет, вроде бы не обращаясь ни к кому конкретно:
        - Даже если экиланы не знают этой тропы, скоро узнают.
        Она новым взмахом срубает широкий пальмовый лист и прибавляет шагу.
        - Идем. - Кьори помогает мне выбраться. - Недалеко осталось. И не бойся… экиланы не придут. Они суеверны, опасаются змей. А их тут…
        Я взвизгиваю снова: рядом проползает гадюка. Змея не обращает на нас никакого внимания, но я при виде блестящей чешуйчатой спины содрогаюсь и хватаю Кьори за руку, сглатываю слюну, замираю как вкопанная. Та заканчивает:
        - …Много. Но если не наступишь, не нападут. И главное…
        Звучит воинственный клич, за ним - свист лезвия. На землю падает срубленная лиана; приглядевшись, с ужасом понимаю: не лиана, а еще одна змея, изумрудная кобра. Раздутый капюшон похож на плотный лист. Цьяши оборачивается на сей раз с неприкрытым самодовольством. Но Кьори не спешит ее хвалить.
        - И главное… - с напором заканчивает Чуткое Сердце. - Не убивай их. Ни в коем случае не убивай местных змей.
        Я и так вряд ли смогла бы, я и мышь не уничтожу. Совет нужнее воинственной особе с клинками. Она сплевывает сквозь неровные передние зубы:
        - Почему это?
        - И чем только ты меня слушала? Помнишь, почему мы не взяли мангуста? И зачем вообще повстанцам нужна я?
        Говоря, Кьори смотрит на убитую кобру. Половинки разрубленного туловища шевелятся и вытягиваются; у передней удлиняется хвост, а у задней отрастает голова. И вот уже две живые змеи шипят на Цьяши. Я зажимаю рот, борясь с желанием в очередной раз завизжать и с другим - развернуться и лететь обратно, подальше отсюда, к подземным убежищам, путь в которые давно потерян, забыт и скрыт. Но я справляюсь с собой и делаю новый шаг. Две кобры теперь сопровождают нас. Их тела иногда сливаются с травой.
        Змеи охраняют путь к Саркофагу - это Кьори рассказала, помогая мне переодеться в здешний наряд Джейн: длинную рубаху, обмотки и чешуйчатый доспех, благо, достаточно легкий, чтобы я выдержала вес. Змей полчища; Лощина кишит ими так, что пройти к светочу и не быть укушенным почти невозможно. Змей запрещено убивать, потому что из каждой убитой рождается несколько новых, эти новые - злее прежних. Когда кто-то однажды взял с собой мангуста и тот съел гадюку, змееныши полезли из его нутра, проломив грудину. Их было два десятка. С тех пор никто не приводил зверей на заросшую тропу, не трогал живущих здесь тварей. И стало ясно, что род змеиных жриц - род Кобры - не должен пресекаться, иначе дорога заказана. Однажды он все-таки пресекся. Об этом Кьори говорила с горечью.
        Она была ребенком, когда все случилось, и не знала, что отличается от сородичей. Она верила бабушкиным словам, что тонкие черты, прохладная кожа, когти и дар усмирять животных музыкой - лишь забавные странности. И она не собиралась присоединяться к повстанцам: ей нравилось мирно жить на краю Агир-Шуакк, в отличие от Цьяши, рвавшейся в его сердце. Не там Кьори собиралась провести жизнь… а потом последняя змеиная жрица пала в бою с экиланами, не родив дочерей. Тогда и вспомнили, что у кого-то из мужчин рода Кобры была связь с женщиной из «зелени» и осталась дочь. Смешанные союзы не порицаются в Агир-Шуакк, но и не распространены, потому что либо не дают потомства, либо дают калечных выродков. Кьори - спасение повстанцев - родилась здоровой. Я наконец поняла: грациозная девушка вправду напоминает змейку, а разозлившись, раздувает невидимый узорчатый капюшон.
        Кьори забрали и обучили всему, что должна уметь жрица: ловко двигаться, складно говорить, подчиняться командирам и не бояться змей. Но прежде всего, - играть на тростниковой свирели, зачаровывая кишащих в Лощине существ и пробуждая того, кто в Саркофаге. А позже Кьори предстоит родить от кого-то из мужчин рода Кобры здоровую девочку и приумножить кровь жриц. Предрешенная судьба. И я еще считала предрешенной свою.
        - Кто он? - спрашиваю я, когда Цьяши в очередной раз обрушивает нам под ноги несколько лиан. - Этот правитель… светоч… мертвец? Почему он остался с вами? И как?
        - Ты вправду хочешь знать? - отзывается Кьори. - Тебе едва ли понравится, даже Жанна приняла его главную тайну с трудом.
        Она держит меня под руку, опасаясь, что я упаду. Мы похожи на прогуливающихся подруг, и Цьяши это явно раздражает. Пару раз она уже отгибала ветки так, чтобы хлестнуть нас побольнее, вот и сейчас я вовремя перехватываю гибкий побег с мелкими красно-розовыми бутонами. На ладони остается ожог, точно уцепилась за крапиву.
        - Да… - растираю руку. - Приму, если Джейн приняла…
        - Тогда слушай. - Кьори нервно облизывает губы. - Так будет даже лучше, по крайней мере, ты меньше испугаешься. Лощина - священное место, там лучше не кричать. Там, в земле, последний Саркофаг из созданных Разумными Звездами. Спасительный… - она запинается.
        …История, которую она рассказывает, похожа на кровавую сказку еще сильнее предыдущих. Я забываю смотреть под ноги, - вглядываюсь в жрицу, вслушиваюсь, одновременно завороженная и переполненная отвращением и ужасом - ужасом девушки, верящей в другое. В то, что лишь один Человек за всю историю мира воскресал и воскрешал.
        Разумные Звезды, местные божества, не слепили жителей Агир-Шуакк из глины, не создали из света и воды. Они взяли за основу свои же ранние творения: сначала вырастили из семян «зеленый» народ, затем, не в полной мере довольные, решили выяснить, что получится из зверей. То, как они сделали это, напоминает не Божий акт Творения, а эксперимент безумца, кого-то вроде доктора Фауста или вовсе - Виктора Франкенштейна.
        - «И исторглись из земли Гробы-Саркофаги… Большие для мужей, меньшие - для жен. И было их по два на каждый Звериный Род. Легли во Гробы те Он и Она от каждого Зверя. И когда легли они, сманенные Звездным Светом, Свет тот затопил мир. И вышли из Саркофагов уже не Звери, но существа о двух ногах, вольные и разумные. И пожалели Звезды о Деянии. И раскололи Саркофаги молниями, дабы никто более не лег в них и не поднялся оттуда…»
        - Но «звериным» уже не нужны были гробы, чтобы плодиться, вот в чем загвоздка, - бесцеремонно обрывает подругу Цьяши. - Они ведь уже знали, как сношаться. И благополучно делают это до сих пор.
        - Цьяши!
        Гибкая Лоза смеется и отмахивается, к нашим ногам падает ветка. Кьори вздыхает, аккуратно перешагивает ее, подобрав полы травяной юбки, и продолжает рассказ.
        Светочи - род Белой Обезьяны - получили власть, потому что первыми присягнули Звездам на верность и вознесли молитву. Прочие «звериные» в большинстве оказались слишком горды и кровожадны, «зеленая» же ветвь - робка. Мужчина и Женщина из рода Обезьяны сумели объединить, примирить и успокоить разрозненный молодой народ и повели его за собой. Что же касается Саркофагов, боги действительно уничтожили их, не желая новых творений. Уничтожили все, кроме одного. Саркофаги несли в себе даже не магию, а домагию - силу, сотворившую мир и не зависящую от поступков и судеб населивших его существ. Саркофаг Обезьяны боги сохранили, спрятав от смертных. Он был явлен только века спустя, когда…
        - Когда пришли экиланы. - Кьори поднимает глаза к небу, едва виднеющемуся за листвой. - Когда погиб старый светоч. Когда молодой престолонаследник Эйриш Своевольный Нрав принял его магию и сразился с Мэчитехьо, но проиграл. Он умирал, а наши жрецы и воины забрали его и, по знамению Звезд, отнесли в Лощину. По пути многие отдали жизни, ведь никто не умел тогда заклинать змей. Светоча положили в Саркофаг в надежде исцелить. Чуда не произошло, но… Эйриш и не умер. Он там до сих пор. Оттуда он говорит с нами, и мы верим, что однажды он восстанет. Жаль, пока это невозможно: едва крышку открывают, едва он делает шаг, страшные раны кровоточат. Мы не открывали ее давно.
        У меня больше нет возможности смотреть на жрицу: нужно быть внимательнее, слишком много змей. Приходится останавливаться, пропускать их, задерживать дыхание, чтобы не закричать. Змеи - зеленые, черные, кораллово-красные - не нападают, спешат, влекомые чем-то вперед. Но я слишком хорошо представляю, как вопьются ядовитые зубы, если наступлю гадкой твари на хвост. А две кобры, рожденные неосторожным ударом клинка, неизменно рядом.
        - То был честный бой, - продолжает Кьори. - О Мэчитехьо можно сказать много дурного, но сражается он всегда честно, если выходит на поединок сам. Просто Эйриш был ослаблен. Когда умер его отец, вся магия, обычно передаваемая наследнику плавно, ритуалами, влилась в Эйриша разом, подобно молнии. Он…
        Кьори опять осекается, смотрит под ноги. Вовремя: там проползает кобра с причудливым желто-серым капюшоном. Цьяши больше не рубит ветви; стволы деревьев пошли гладкие, кроны начинаются выше человеческого роста, зато лианы тянутся нескончаемым пологом над самыми головами. Приходится иногда пригибаться. Ноздри щекочет запах подгнивающего болота. Становится все жарче, из-за перегороженного неба - темнее.
        - Он спятил, - заканчивает за подругу Цьяши. - Не мог управлять силой, а еще, вливаясь в тело, она состарила его.
        - Не состарила, - уточняет Кьори, - а осушила, забрала юность. Он был почти мальчиком, когда это случилось, а очнулся уже мужчиной. Не стариком, но…
        - Ужасно!
        Это вырывается помимо воли. Я представляю: быть, например, девочкой лет двенадцати и мечтать, как расцветешь в юную девушку, а потом - в один день! - проснуться сразу женщиной?.. С увядающей кожей, без нежной хрупкости, без свежего сияния глаз и улыбок? И без… памяти о юности? О первой любви? Как если бы ранняя весна с чахлой молодой порослью, минуя майское тепло и лето, сразу перетекала в осень.
        - Да, именно так, - продолжает Кьори. - Но Цьяши не права, престолонаследник не «спятил», а был убит горем и яростью: из-за отца, из-за того, что гости, к которым мы были так добры, предали нас. Убили старого светоча Элиэна в мирный час, на своем…
        - Это, может, святотатство, - вмешивается Цьяши. Она замедлила шаг и небрежно поигрывает клинками. - Но, по-моему, престолонаследник сглупил. Ему досталась вся магия отца, магия Звезд… неужели он не победил бы этой магией каких-то там чужеземных экиланских божков, если бы постарался?
        Кьори резко высвобождает у меня руку и упирает в бок.
        - Цьяши!
        Но на подругу не действует тон, она настаивает:
        - Решение было глупым. Тем более глупым, учитывая, что сражался этот Эйриш, дай Звезды, чуть-чуть получше, чем… - короткий палец указывает на меня, и я, стараясь скрыть раздражение, напоминаю:
        - Эмма.
        - Да плевать! Это…
        - Не слушай! - горячо перебивает Кьори. - Не слушай эту пигалицу, она не понимает, о чем говорит.
        - Да все я понимаю!
        Признаюсь - скорее чтобы примирить их и заставить понизить голоса:
        - Я не понимаю вас обеих. Какое решение принял ваш светоч? Что он сделал не так? Мне казалось, то, что он вообще сразился, не будучи воином, было…
        - Глупостью! - выпаливает Цьяши.
        - Подвигом. - Я встречаю благодарный взгляд змеиной жрицы. - Я не смогла бы.
        - Забавно… - тихо, точно про себя, говорит Чуткое Сердце. - Жанна приняла бы сторону Цьяши. Она всегда считала, что главное - результат поступка, а не то, каких сил стоило на него решиться…
        Да, такова была Джейн. Жанна. Имя, тень имени в мыслях в который раз опаляет горем. Я опускаю глаза и без ужаса, почти привычно натыкаюсь взором на блестящую черными чешуйками змеиную спину. Мелькнув рядом, меж корней дерева исчезает гадюка. Снова раздается сдавленный голос Кьори:
        - Вызывая Мэчитехьо на поединок, Эйриш не думал, что овладение магией требует столько времени. Она ему по-прежнему не подчинялась, когда они сошлись. Вождь предложил драться обычным оружием - на ножах. Эйриш проиграл. И случилось то, что случилось.
        Она прибавляет шагу. Полог над нами редеет, вновь проглядывает небо. Тропа расширяется и едва заметно идет под уклон. Стена деревьев становится плотнее, каждое обвивают лианы, там и тут пестреют орхидеи, видны и другие цветы. Путь сродни коридору, из которого не свернуть. Коридору, где под ногами все больше змей, а земля противно чавкает.
        - Эйриш лежит в Саркофаге давно. - Кьори выпрямляет спину, невесело улыбается. - Благодаря искрам его жизни у нас уцелела хоть какая-то магия. Возможность взывать к богам. Пользоваться артефактами экиланов. И… приходить сюда, не боясь змей.
        Она снимает с пояса ранее не замеченный мною предмет - аккуратную свирель из семи тонких трубочек. С подобной в книгах изображают Пана, козлоногое божество то ли виноделия, то ли скотоводства. Поднимая эту свирель, Кьори выступает вперед.
        - За мной.
        Дальше - за изгибом тропы - болотистая низина, окруженная древними переплетающимися деревьями. Копошатся в гуще мха и осоки десятки змей. Кьори подносит тростниковые трубочки к губам и словно бы нежно целует крайнюю, самую длинную. Начинает.
        Мел о дия .
        Первый же звук разбивает холодное шелестящее шипение. Жрица не произносит ни слова, чтобы приветствовать невидимого правителя; за нее говорит музыка, свитая из шепота ветра, переклички птиц и журчания ручья. С этой музыкой - зыбкой, летящей - все вдруг меняется. Расползаются к деревьям змеи, сворачиваются у корней в клубки. Ниже наклоняются ветви: точно вековые секвойи, тики и баобабы тоже слушают Кьори. Может, действительно слушают, скучали, рады встрече? Но главное - мох. Он… дышит? По нему бегут волны, как по воде или лугу на ветру. Рябь ширится; волны сталкиваются; кажется, еще немного - и вместо изумрудного ковра я увижу изумрудный шторм. Но происходит другое: из мха что-то выступает - серое, перепачканное землей, а вокруг булькает болотная жижа. И запах: тина, ряска, прогретая и полная смрадных тел почва… Он тоже становится сильнее.
        Кьори стоит прямо - гибкая, гордая, страшная. Она продолжает играть, а в волосах я впервые вижу два побега плюща, знак ее рода по матери. Цьяши неотрывно наблюдает. Когда подруга запрокидывает голову к небу и тут же как подрубленная падает на колени, Гибкая Лоза нервно втыкает в землю священные клинки и опирается на них, шепча:
        - Жуть… Жуть!
        Мы бессознательно беремся за руки. А Кьори играет. Играет. Играет. Птицы, ручей, ветер, а за ними - дождь, лупящий по чьим-то оголенным ребрам, и снег, сходящий с гор. За ними - первый крик новорожденного и последний стон старца. За ними - молодой воин захлебывается в собственной крови. Все это в одной мелодии. Странная музыка. Музыка мертвых.
        «…И исторглись из земли Гробы-Саркофаги».
        Наконец я догадываюсь, что увижу прямо сейчас.
        Неужели моя Джейн выдержала это? Выдержала и не сошла с ума?
        Или сошла?..
        ТАМ
        Фетер несет потоки вперед, искрит жемчужно-пенными барашками. Тут, достаточно далеко от нагорий, стремительные воды замедляются, тяжелеют, движение их становится степеннее. Ширится русло. Порастают густой травой берега, крутизна перетекает в приветливую пологость. Река никуда больше не торопится, опасности холодных пиков позади. На пути лишь Оровилл и еще с полдюжины деловитых городишек. А прямо сейчас река минует наше скромное общество, расположившееся после прогулки на лугу.
        Джейн стоит на краю берега, там, где он плавником уходит вверх, и смотрит по течению Фетер. Будто ищет что-то за очередным извивом, но ей ли не знать, что там ничего примечательного? Суда не идут ни со стороны Сьерра-Невады, ни обратно. Живая навигация сейчас у Сакраменто, в наших же краях блаженная солнечная тишина, сонливое летнее безделье. Близ рощ - малообитаемые края. Не потому ли Флора Андерсен с таким упоением несколько дней подряд писала здесь очередной вид, а теперь выбрала этот уголок для пикника?
        Она, одетая в вишневое платье, - слишком смелое для утра, - сидит со мной рядом на клетчатом покрывале. Взятая еда - мама собрала корзину в лучших, пусть устаревших традициях Лондонского Пикникового общества[11 - Лондонское Пикниковое общество - английский клуб по интересам; туда входили отпрыски многих знатных родов. Был своеобразным «законодателем» в области пикников. Именно члены этого общества ввели в моду клетчатые пледы, плетеные корзины и многие ставшие традиционными блюда. К моменту повествования клуб уже перестал быть столь известным.] - ее не вдохновляет. Она равнодушна и к говяжьим сэндвичам с сыром, и к яйцам по-шотландски[12 - Яйца по-шотландски - блюдо британской кухни. Вареные яйца, обмазанные фаршем и обжаренные в панировочных сухарях. Традиционно для пикников.], и даже к шедевру нашей кухарки, румяно-золотистым корнуэльским пирожкам[13 - Корнуэльские пирожки - национальные английские пирожки, фаршированные говядиной, картофелем и луком. Изначально готовились женами для рудокопов-корнуэльцев. В уголке теста лепились инициалы, а сам уголок (за который удобно было держать пирог)
традиционно оставляли подземным гномам, чтобы те благоволили работам.]. Миссис Андерсен скромно угощается апельсинами и яблоками, чередуя их с тонким имбирным печеньем.
        - Должна сказать, - осторожно отмечает мама, - вы совершенно не едок. Такая редкость в нашей провинции, воздух здесь здорово пробуждает аппетит!
        - Это и в нашей непровинции нечастое явление, - встревает Джером Андерсен, только что расправившийся с третьим по счету яйцом. - Мое сокровище, думаю, боится покруглеть, а сейчас еще и кокетничает… - Он подмигивает жене. - Угостись посолиднее, все ведь свои.
        «Все свои». Два простых слова, которые должны значить лишь, что наше семейство сблизилось с Андерсенами. Два простых слова, подтверждающие: нас не держат за деревенщин, вопреки опасениям. Два простых слова за последние несколько дней звучали не раз и причиняют мне боль. Потому что слова эти начали слетать с языка Джерома Андерсена после бала, где Джейн поцеловала Сэма. И после первого «разговора о будущем».
        - Нет, дорогой. Итальянцы не знают обильного завтрака и живут долго, чего и тебе желаю. Иногда у супруги, вопреки закостенелым мужским мнениям, есть чему поучиться.
        Родители с улыбкой переглядываются, в этом мне тоже чудится что-то двусмысленное. Флора Андерсен сжимает очередное печенье меж длинных пальцев и отправляет в рот. Даже когда крошки просыпаются на кружево воротничка, она стряхивает их с изящной непринужденностью, жестом, которым уместнее наносить духи на кожу. Женщина во всем… я вдруг представляю, как тяжело ей будет ужиться с дикаркой Джейн, и испытываю необъяснимое злорадство, которое тут же в ужасе отталкиваю. Я ли это? И… не далеко ли я гляжу?
        - Как прекрасна юная любовь, как робка!
        Нет. Не далеко. Ведь Флора Андерсен сладко мурлычет о «юной любви», наблюдая за собственным сыном. Сэм старательно делает вид, что прогуливается по лугу без цели, но то и дело кидает взгляды на возвышение берега, туда, где стройной кариатидой застыла Джейн с развевающимися волосами. Как она задумчива… какая у нее прямая спина.
        - И как ленива любовь устоявшаяся, - с нежной насмешкой прибавляет мама, поглядывая на папу. - Мальчик собирает букет. Так трогательно!
        Сэм действительно срывает иногда цветы, особенно ему по душе редкие маки - гости, занесенные с юга штата. Медово-золотые и алые головки пестреют на фоне серого сюртука, с ними переплетаются невзрачные соцветия клевера и васильки. Я отвожу глаза и изо всех сил сосредотачиваюсь на дурашливой перепалке родителей.
        - Что, Селестина, тоже хочешь, чтобы твой старик гнул спину? - мирно ворчит отец. - Мало я дарил цветов, когда мы были молоды?
        - И все полевые? - интересуется Флора Андерсен. - В этом есть что-то чудесное, такое невинное! В Нью-Йорке предпочитают розы. А в Италии лилии.
        Белые лилии…
        - У лилий тяжелый запах, - откликается мама. - Да и вообще одна из прелестей провинциальной жизни - несомненно, цветы, за которые не надо отдавать доллары. Здесь можно было бы… - опять взгляд на папу, - оставаться романтичным супругом хоть до старости и при том экономить. Было бы желание.
        - Ну, дорогая! - Он разводит руками. - Помнишь ли, что я назвал твоим именем свой первый пароход?
        Это куда романтичнее!
        - Дымящее железное чудище! И если не ошибаюсь, оно уже затонуло!
        - Ты же понимаешь. Все понимаешь, ну, Селли!
        Андерсены смеются. Они понимают шутливость спора не хуже, чем я, давно привычная к подобным. У родителей чудесный брак, выросший из дружбы с малых лет. Куда бы мятежная душа ни влекла юного папу, мама следовала за ним. До самого Оровилла, тогда еще жалкой палаточной деревеньки, где не было почты, зато ходили легенды о золотых реках. Мама поверила и в желание податься на прииск, и позже - в то, что будет здорово «пустить корни» в новорожденном городке. Поверила в рискованную идею речных перевозок и в идею сумасшедшую - строить суда для Севера, разорвав связи со всеми сторонниками Юга. Мама всегда верила в папины начинания, а папа верил, что мама будет рядом. Их отношения - наглядное подтверждение, что самые крепкие союзы - между людьми, верящими друг в друга. Иногда я завидую родителям и задумываюсь, не лучшая ли мысль - тоже выйти за кого-то, знакомого с детства? Мама не зря ведь позаботилась о том, чтобы у нас с Джейн было много поклонников среди «новой аристократии».
        …Но я вижу маки в руках Сэма Андерсена, и смех взрослых режет мне слух.
        Джейн оборачивается, когда Сэм взбирается на поросший травой «плавник». Дарит улыбку, принимает цветы, рассеянно прижимает к груди. Двое начинают беседовать, глядя на воду. Джейн то и дело поправляет непослушные локоны, зябко поводит плечами. Она с самого утра задумчива и рассеянна. У нее скверный аппетит, да и перемолвились мы от силы несколькими фразами. Что-то мучает ее, хотя накануне она предвкушала прогулку. С Сэмом она смеется, но смех кажется мне каким-то… разбитым. Не разносится ветром, а падет зеркальными осколками.
        - Иногда я удивляюсь. - Флора Андерсен заговаривает вновь, и, в надежде отвлечься, я судорожно цепляюсь за ее голос. - Сэм - такой одухотворенный мальчик. Голова часто в облаках, не то что у Марко, тот донельзя прагматичен.
        - Сэмюель молод. - Мистер Андерсен миролюбиво наблюдает за сыном. - И у него нет такой уж нужды сразу взрослеть. Пусть себе… - Он делает рукой широкий круг, пытаясь охватить все, что включает «пусть». - Еще станет серьезным парнем. А начать можно и с женитьбы на хорошей девушке.
        Родители улыбаются, мне приходится сделать то же самое. Я смотрю на иссиня-черные кудри Сэма, которые Джейн аккуратно приглаживает кончиками пальцев, потом ненадолго закрываю глаза. Тщетно: видение - его красивые волосы, ее пальцы, так похожие на мои, - не уходит.
        - И все же, - продолжает мысль миссис Андерсен. - Согласись, дорогой: вы с Марко скорее купите девушке клумбу, чем своими руками соберете букет.
        - Ну, Сэм пошел в тебя, - басит Джером Андерсен. - Должен же хоть один из двоих…
        - Наверное, это следствие, - она будто не слышит, больше не дает себя перебить, - того инцидента, о котором я рассказывала. Помнишь, когда…
        - Дорогая. Мое сокровище. Я же просил…
        Услышав привычные ласковые обращения и осознав, что от них веет холодом, я открываю глаза и ловлю недоуменный взгляд мамы. От нее тоже не ускользнуло: от одной фразы, меньше чем за полминуты, между нью-йоркскими супругами что-то переменилось, настолько, что отец уже ерзает и, судя по всему, собирается окликнуть Джейн и Сэма - хоть как-то перевести разговор. Он не успевает. Флора Андерсен как ни в чем не бывало обращается к моей матери:
        - Случалось ли с вами что-нибудь странное перед родами? Нечто… выдающееся?
        - Дорогая, - напряженно повторяет Джером Андерсен, но замолкает, поняв, с каким любопытством на него косится мой отец. - А впрочем, плевать. Плевать, продолжай в свое удовольствие.
        - Женщины! - Отец пытается утешить его. - И о чем только беседуют…
        Видно, он решил, что у ньюйоркца, как и у многих мужчин, вызывают священный ужас любые разговоры о таинствах деторождения. Он щедро предлагает Андерсену сигару, но тот отказывается. Мама пожимает плечами и, ошибочно решив, что опасность миновала, отвечает:
        - Пожалуй, наиболее необычным было спонтанное желание купить деревянные фигурки у краснокожей. Из того племени. - Мама оживляется, румянец окрашивает ее щеки. - Кстати, интересное совпадение: игрушек-то я взяла две, хотя еще не знала, что жду близняшек!
        - Ах, как очаровательно! Да, это явно был знак судьбы! Так вот, я тоже, я тоже его получила, когда носила Сэма!
        Глаза Флоры Андерсен возбужденно сверкают, она нацелилась поведать что-то особенное. Отец и Андерсен молчат: первый предупредительно, второй - нервно. Поведение Джерома Андерсена все дальше от моего понимания: что его обеспокоило? Почему он выглядит так, словно, не будь поблизости посторонних, между супругами уже кипела бы ссора?
        - Расскажите, - просит мама. - Интересно.
        Миссис Андерсен и просить не надо.
        - В одну из ночей я очнулась от необычного ощущения. Кто-то позвал меня. Я вообще спала беспокойно, тревожилась, к тому же плохо перенесла путешествие, - я сопровождала Джерри, как раз в этих краях, у нас была тогда доля на приисках. Так вот. Я лежала, пытаясь понять, что за зов. Мне не спалось. Сердце трепетало… - Флора Андерсен прижимает руку к груди. - Я чувствовала: что-то должно произойти.
        Она делает театральную паузу. Порыв ветра играет травой, которую я машинально перебираю пальцами. Джейн и Сэм увлечены лишь друг другом. Чтобы не думать об этом, я спрашиваю:
        - И что произошло?
        Взгляд Джерома Андерсена мог бы прожечь во мне дыру. Моя попытка притвориться благодарным слушателем ему не по душе. Конечно, отец Сэма не проявляет враждебности, тут же натягивает улыбку, но морщины в углах сжатых губ выдают скрываемые эмоции.
        - Окно открылось. - Флора Андерсен внезапно поднимает голову к небу, словно высматривая кого-то. - В комнате появился красивый незнакомец. Он был длинноволосый, в свободном одеянии - что-то вроде одежд библейских пророков, так мне показалось, - правда, черном. Я приняла бы его и за дьявола, но не успела испугаться. Ведь крылья… какие у него были крылья! Из солнечного света, широкие, теплые… - Голос ее звенит, а Джером Андерсен мрачнее тучи. - Я потрогала перья. Это первое, что я сделала, когда он приблизился. Потрогала, сказав: «Как вы красивы, вы ангел?». А он вырвал одно перышко и вложил мне меж ладоней. Перышко было… в его священной крови. И меня озарила благодать, я вдруг заплакала…
        - Дорогая, - снова начинает отец Сэма, но теперь его перебивает моя донельзя заинтригованная мама:
        - Так у вас есть перо ангела? Неужели такое бывает? Что бы сказал наш преподобный, услышь он это… У вас нет этого перышка с собой?
        Флора Андерсен сокрушенно качает головой.
        - Оно растаяло с рассветом. Но ангел долго еще сидел в изголовье и вел со мной беседу. Вы не представляете, как это было…
        - О чем? - Не скрывает любопытства и отец, на губах которого играет недоверчивая улыбка. - О чем ангел мог с вами… точнее вы могли с ним беседовать?
        Миссис Андерсен, благо, не уловив скепсиса, с достоинством расправляет плечи.
        - О Сэме, конечно. Больше всего - о Сэме, ведь срок был ранний, и я очень хотела узнать, кто же у меня будет, что его ждет, какая судьба, да и вообще выдержу ли я вторые роды. Наверное, я просто засыпала божьего посланника вопросами, но он терпеливо утешил меня и прогнал страхи. Он сказал, что сына ждет славная судьба. Что я не должна бояться. А потом его благословляющая рука легла мне на живот, и я уснула.
        Отец фыркает. На его выразительном лице читается: «Приснится же такое…»
        - Наутро я была свежа и бодра, тревоги изгладились из сердца, - продолжает миссис Андерсен, обращаясь, в основном, к нам с мамой. - Я всегда верила в Господа, вопреки пагубной моде. И я так благодарна Ему за знамение…
        - А вскоре я решил, что ей необходимо переменить обстановку, и отправил пожить в Италию, - колко встревает Джером Андерсен. Его улыбка по-прежнему выглядит натянутой. - Там Сэм и родился, и никакие ангелы никого не беспокоили. Надеюсь… - Серые глаза сужаются, - не потревожат и впредь. Слугам господа, если, конечно, они существуют, следует оставаться по месту работы - на небесах. И не приближаться к живым женщинам.
        Флора Андерсен безмятежно щебечет:
        - Я прекрасно перенесла роды, Сэм появился на свет здоровым и очаровательным. И до сих пор я вспоминаю ту ночную встречу как одно из самых ярких событий жизни. Впрочем… - Она вдруг непосредственно, по-детски находит широкую ладонь мужа на покрывале и сжимает. - Он тоже прав. Поездка в Италию была волшебной. Джером подарил мне мечту.
        Так вот почему они не ссорятся, вот каков их рецепт крепкого брака: на эту женщину невозможно злиться, она обезоруживает невинностью. Мистер Андерсен, устало улыбаясь, целует жену в висок, бормочет: «Выдумщица…». Они нисколько не стесняются своей нежности, не пекутся о том, что нам с мамой и отцом приходится куда-то прятать взгляды. Впрочем, лучше так, чем если бы ньюйоркцы поругались, а наша семья стала тому принужденным свидетелем. Теперь же над клетчатыми пледами - одинокими кораблями посреди колышимого ветром травяного моря - вновь воцарился мир. Флора Андерсен угощается печеньем, Джером Андерсен с любовью за ней наблюдает.
        - Ну, о чем здесь ведутся беседы в мое отсутствие?
        Над нами стоит Сэм. Только что он спустился с «плавника», а Джейн осталась на прежнем месте. Развернулась уже в другую сторону, глядит против течения и прижимает букет к груди. Фигуру заливает свет проглянувшего из-за рассеянных облаков солнца, блики на волосах играют карамелью.
        - О тебе, - признается миссис Андерсен, с улыбкой щурясь на сына. - Что же ты не вернул нам мисс Бернфилд? Не вредны ли девушке такие сильные ветра?
        - В умеренных дозах сильные ветра полезны всем, - подает голос отец. Он, как и я, глядит на Джейн. - А наши яблочки вовсе к таким привыкли. Она вернется.
        Только дайте время.
        - Да, я тоже уже понял. - Сэм отводит завивающуюся прядь со лба. - Джейн… мисс Бернфилд… нельзя неволить. - Он вдруг улыбается мне и поправляет сам себя, уточняя: - Ни одну из мисс Бернфилд. У вас удивительная семья.
        Я не слушаю, как очарованная комплиментом мама начинает уговаривать Сэма чем-нибудь угоститься. Мне горько от этой «удивительной семьи», горько от сладкого мирка, где удивительно - и действительно важно для Сэмюеля - лишь одно существо.
        Я обращаю взор на Джейн именно в тот миг, когда она вдруг хлестко вскидывает руку. Разжимаются пальцы, и старательно собранный букет рассыпается в реку. Со своего места мне не различить уносимых течением красно-золотых маков, не различить беззащитных комочков клевера и синего кружева васильков. Зато я вижу испуганное, тоскливое лицо Джейн - таким оно становится на считаные секунды, прежде чем застыть. Сестра снова зябко поводит плечами, разворачивается, направляется к пледам и, уже присев, говорит:
        - Цветы уронила… я такая неловкая, Сэмюель, простите.
        Выбросила. Ты выбросила их, намеренно. Я это знаю, и теперь я знаю кое-что еще. Внутри тебя бушует буря, Джейн. Странная буря, которую ты прячешь.
        - Ничего страшного. - Сэм верит в ее раскаяние, да и кто бы не поверил, когда Джейн так виновато хмурится? - Они все равно не пережили бы нашу прогулку. Хотите шампанского? Или, может, воды?
        …Ты можешь скрыть бурю от него, но не скроешь от меня.
        - Что-то случилось, Эмма?
        Видимо, я слишком долго на нее смотрела. Настолько, что, вместо того чтобы привычно задать вопрос взглядом, Джейн спрашивает вслух. Требует ответа: от него не уклониться прилюдно. Но она просто не догадывается, как часто мне приходится от чего-то уклоняться и что-то сдерживать в последние дни. Не догадывается, как славно я этому научилась.
        - Да, Джейн. Как всегда грущу, когда грустишь ты. Ведь мне показалось, ты… печалишься? Раз ищешь уединения?
        - Я любовалась рекой, только и всего, - отвечает она, будто не замечая моего напряженного тона. - Мы ведь редко забираемся для пикника так далеко. А тут красиво. Правда, миссис Андерсен?
        - Да, невероятно! - откликается мать Сэма. - Знаете, уголок этот напоминает мне северную Италию, окрестности Вероны. Там много крохотных речек, и хотя не добывают золото, всюду такое же приволье!
        Дальше она говорит об Италии, потом о Нью-Йорке и почти не дает говорить другим. У меня не остается возможности что-либо спросить у Джейн. Сестра безмятежно смеется и задает разговору новые и новые направления, искусно уводя дальше от себя. Сэм вставляет какие-то замечания. Он не спускает с Джейн глаз. Знал бы он… знал бы, видел бы, с каким выражением, каким жестом выбросили его наивные цветы. Но почему? Случилась между ними тайная размолвка? Был у сестры приступ дурного настроения? Или…
        …Время бежит, не отвечая на мои вопросы. Бежит, как тяжелые воды Фетер. Вечером мы расстаемся с Андерсенами и возвращаемся домой.
        - Каково это - быть влюбленной?
        Я тихо спрашиваю уже после вечерней молитвы, когда обе мы лежим в кроватях. У меня есть чудесная недочитанная книга, сборник рассказов По, но мне не читается. Хотя казалось бы, что может быть лучше, чем навести на себя жуть перед сном? Навести, но уснуть в светлой уверенности, что вся жуть живет лишь на страницах, откуда призраками встают мрачные улицы? Нет… не сегодня. Сегодня жуть слишком близко, вот-вот постучит в наши уютные окна.
        - Каково это? - повторяю я, когда Джейн отводит пустой взор от потолка.
        Сестра садится и обнимает руками колени.
        - Больно. - Голос так же похож на разбитое зеркало, как и смех.
        Сердце сжимается от непонятного предчувствия, задавленной обиды и… жалости. Я перебираюсь к Джейн на кровать и сажусь рядом. Вдруг замечаю: на прикроватной тумбе - резная фигурка, лиса. Та самая, которую мать когда-то выменяла у индейцев и о которой сегодня вспоминала. Флора Андерсен назвала ее знамением. Зачем Джейн разыскала зверька, брошенного некогда в дальний ящик? Зачем выставила рядом наподобие оберега? Она ведь не слышала наш разговор…
        - Что гнетет тебя?
        Почему-то я не могу смотреть на сестру. Упрямо разглядываю тумбочку и обращаю внимание: здесь еще фигурка, из темного дерева. Остроухое животное вроде волка глядит осмысленно и вырезано так же искусно, как лисенок. Я узнаю койота, героя мифов. Кто сделал его, интересно? Догадка есть. Она крепнет, несмотря на все недавние разговоры. «Немного краснокожая…». Глупая, глупая Джейн.
        - Не смей врать, - добавляю я, все-таки поднимая голову. - Не смей. Я люблю тебя, я вижу: с тобой что-то не так. Ты… не счастлива! Ты не счастлива, хотя…
        - Хотя должна быть?
        Она глядит в ответ. Волосы распущены, пряди перекинуты через плечо, змеятся по груди. Она рассеянно перебирает их, заплетает слабую косичку и снова расплетает. Джейн бледна - или это обман неяркого света? Я киваю и беру ее за руки, заставляю оставить волосы в покое. Она сжимает мои пальцы.
        - Я счастлива. - Губы едва шевелятся. - Просто все слишком меняется. Наверное, я боюсь. Я вижу, к чему все идет. И ты тоже видишь.
        Она запинается, высвобождает руку и потирает висок. Закрывает глаза, тут же опять смотрит в упор. Она хочет, чтобы я поняла, буквально молит об этом. И я пытаюсь.
        - У нас тут… провинция, - продолжает Джейн хмуро. - Живем по законам едва ли не прошлого века. Я не решалась говорить про это с Сэмом, но сомневаюсь, что там, в его Нью-Йорке, так быстро решают серьезные дела. Вопросы…
        - Брака? - в горле становится сухо.
        - Будущего. - Джейн кивает. - Горожане осторожнее провинциалов. Дают себе время узнать друг друга, намного больше времени. Вот только Флора Андерсен - южанка. Южанка из Вирджинии, все мужчины ее рода сражались на войне и погибли. А что такое по сути Юг, как бы ни разрастались его города? Та же… провинция.
        Провинция, где нет ничего страшнее, чем упустить хорошую партию. Это моя сестра хочет сказать, поэтому чувствует себя… обреченной? Но почему? Почему, проклятье, она ведет себя как приговоренная? На нее давит мама? Отец? Или…
        - Не выходи за него, - слетает с губ. Кажется, я выдала все, буквально все, что таила, но продолжаю: - Если ты боишься… не выходи. Прошло всего две недели, мистер Андерсен - человек с холодной головой, не станет никуда спешить.
        Джейн грустно глядит на меня, и я вспоминаю: «Все свои». Все свои, а значит, многое решено. Мистер Андерсен - в конце концов, деловой человек, как их называют, бизнесмен, ценящий свое время. Точно прочтя мои мысли, Джейн устало отвечает:
        - Эмма, когда кончится лето, Андерсены уедут, а отец Сэма - и того раньше, в начале августа. Ты… наверное, ты не знаешь, что вообще привело их сюда помимо железной дороги, с которой еще ничего не решено.
        Это скорее отговорка, далекие планы.
        - И что же?..
        - Флора Андерсен, - Джейн тщательно подбирает слова, - не совсем здорова, по мнению ее мужа. Я имею в виду здоровье душевное. Она очень возбудима. Видит странные сны. Рассказывает дикие истории на людях…
        - Да, сегодня как раз рассказывала одну, об ангеле с солнечными крыльями.
        Джейн с блеклой улыбкой, без удивления или интереса кивает.
        - Мистер Андерсен совмещает здесь несколько дел разом: осматривает окрестности для прокладки рельсов, помогает супруге сменить обстановку, вводит сына в курс дел и… - Джейн вздыхает и опять трет висок. Ее рука тянется к моей, сжимает, а щеки заливает слабый румянец. - И, вероятно, вправду ищет ему невесту. Сэм говорил: только приехав, отец планировал много знакомств, и все с семьями, где есть дочери. Встреча с нами переменила его планы…
        - К чему это? - Поглаживая ее ладонь большим пальцем, убеждаю себя: «Не больно, все равно, все равно». - Тебе… тебе что-то все-таки сказали? Уже сказали?
        Сестра качает головой.
        - Просто если они уедут, могут и не вернуться. Просто если я не разрешу торопить события, их поторопит кто-то другой, у нас столько соседок. Просто Оровилл угасает, Эмма, а время бежит. Перевозки будут прибыльными еще пару лет, но постепенно - да уже сейчас - все самое важное переносится в Сакраменто и дальше, а мы остаемся на краю, доходы падают, как бы отец ни искал альтернативы золоту. За железными дорогами будущее. И родители… думаю, они торопят события, в основном, потому что понимают это. И…
        Мои руки сжимаются так, что я ощущаю каждый сустав пальцев Джейн; она морщится. Начинает стучать в висках, глаза щиплет. Я не верю ушам. Горячо, запальчиво перебиваю:
        - Так Сэм… для тебя Сэм - только деньги?
        Я будто разучилась говорить; вопрос звучит бессвязным лепетом. Только бы не выдать обуревающих меня недоумения и отчаяния, не закричать. Но Джейн не задевает предположение, а вызывает лишь смех - тихий, все такой же расколотый, как днем.
        - Мать с отцом видят, что мне нравится Сэм, - заканчивает она фразу, которую я прервала. - Видят, потому не считают зазорным говорить, что наш брак был бы не только счастливым, но и крайне выгодным. Два в одном, понимаешь, Эмма? Ничем не жертвовать: ни счастьем, ни благополучием. Найти судьбу и спасти семью разом. Такие шансы нельзя упускать.
        - Нельзя… - эхом отзываюсь я.
        Мне теперь стыдно за горький комок, терзавший душу еще минуту назад, стыдно, что я заподозрила Джейн в расчете. Я корю ее за наше отдаление, корю за то, что удача улыбнулась ей, корю, видя, как она любима. Не пора ли очнуться и начать корить себя? За то, что позволяю себе отвратительные домыслы, что не воспитываю смирение?
        - Что бы ни случилось. - Я выпускаю ее руки. - Что бы ни случилось, Джейн, я буду молиться, чтобы у тебя все было хорошо. И меня услышат.
        - Эмма…
        Она обнимает меня. И так мы замираем.
        - Джейн, - тихо окликаю я, гладя ее по плечу. - Джейн, как ты думаешь… каково быть влюбленной в кого-то неправильного?
        Догадка все не дает покоя. Другое - желание понять, что же делать с самой собой, со своей тайной, - тоже не отпускает. Джейн вздрагивает; я не вижу ее лица, но точно знаю: там снова испуганное, тоскливое выражение. Не стоило спрашивать. Лучше было задать вопрос Господу и попросить покоя, для себя и для сестры.
        - Неправильного?.. Эмма, от таких чувств лучше бежать. Куда угодно. Лучше всего - туда, где что-то поможет тебе их забыть.
        - Например, в Нью-Йорк? - Я отстраняюсь, и невольно на губах появляется улыбка.
        - Почему бы не в Нью-Йорк… там наверняка славно.
        Но Джейн не улыбается и явно не хочет продолжать разговор. Я щажу ее, оставляю даже мысль спросить, почему она выбросила цветы. Пошептавшись еще немного, мы желаем друг другу доброй ночи и ложимся. Я не могу уснуть почти до рассвета.
        …Через день Андерсены во второй раз приедут поговорить с нашими родителями «серьезно». Через день Джейн исчезнет из дома, а к ночи искать ее будет весь город.
        Джейн остается жить четыре дня. Но мне все чаще кажется, что она умерла намного раньше.
        6
        САРКОФАГ И ГРОБ
        ЗДЕСЬ
        Мох расступается; из рыхлой зеленой плоти восстает лик - уродливая обезьяна с высоким лбом, тяжелыми надбровьями, маленьким носом и длинным ртом-щелью. Изваяние высечено на крышке в полный рост и плавно вырастает, по мере того как земля с чавканьем исторгает Саркофаг. Вскоре каменная морда уже на уровне наших лиц, потом поднимается выше. Саркофаг повисает в воздухе, в паре дюймов над самыми длинными побегами осоки. Настает оглушительная тишина.
        Саркофаг огромен; глядя снизу вверх, я ощущаю холод отбрасываемой им тени. Камень порос лишайниками, в трещинах копошатся жуки. Я не воображала подобного, даже читая истории о египетских гробницах. По спине бегут мурашки, колени дрожат. Гадаю: может ли открыться крышка? И… что явится из темного нутра? Мумия? Рассыпающийся скелет? Оборотень вроде того, что носит на шее серебряный доллар?
        У Белой Обезьяны могучие плечи. Руки скрещены на груди, искусно вырезана не только шерсть, но и одеяние, украшенное орнаментами и бусинами. Веки опущены, существо словно сковано сном. Заметив это, я испытываю неожиданное облегчение, а вот Кьори, опустившая свирель, наоборот встревожена и… расстроена?
        - О нет. - Жрица делает шаг, чуть не плачет. - Нет, почему сейчас? - Она в отчаянии оглядывается. - Мы пришли зря! Вернемся позже. Светоч не может с нами говорить.
        Позже?.. Я вспоминаю путешествие через душный сумрак тропического леса. Позже? В висках пульсирует: «Повторить это? Ну нет!». А еще «позже» значит, что жрица нарушает обещание, что не проводит меня и не отпустит. А ведь я уже потеряла счет времени, не знаю, как давно отсутствую там, дома. Что с родителями? Не хватились ли они?..
        Пока я беспомощнее тонущего ребенка барахтаюсь в мыслях, Цьяши высказывает их вслух - одним крепким, не подобающим женщине ругательством. Размашисто приблизившись к Саркофагу и подбоченившись, она интересуется у подруги:
        - Это он что, сам сообщил? А ну! - Она стучит кулаком чуть пониже обезьяньей грудины. - Эй! Светоч!
        Мы принесли тебе вести! Проснись!
        Кьори в ужасе хватает ее за плечо и оттаскивает.
        - Ты что? Так нельзя! Не смей, ты даже не поклонилась!
        Цьяши фыркает.
        - А я вот слышала, он никогда не задирал нос и не любил все эти церемониалы… Ладно, трусиха. - Поймав новый испуганный взгляд, Гибкая Лоза прячет руки за спину. - Я не буду его трогать. Но с чего он отказывается говорить? Может, ты попросишь получше?
        - Нет.
        Кьори бережно касается обезьяньей груди и ведет вверх. Привстает на цыпочки, и постепенно дрожащие пальцы добираются до морды, ласково обводят губы, поднимаются к сомкнутым ресницам. Эти длинные ресницы тоже вырезаны все до одной, я все больше убеждаюсь: Саркофаг действительно нерукотворен. Ни один скульптор не создаст такую вещь. Ни один смертный скульптор.
        - Он… спит? - осторожно уточняю я. Кьори качает головой.
        - Его нет. Прямо сейчас его здесь нет.
        - Что? - Цьяши опять вспыхивает, но держит обещание: не машет кулаками. - Всем известно, что он не может выйти, для этого нужно, чтобы…
        - Цьяши.
        Не дает о чем-то проболтаться? Впрочем, все равно, пусть. Я делаю вид, что вообще ничего не слышала, вглядываюсь в Обезьяну. Пальцы Кьори по-прежнему поглаживают сомкнутые каменные веки.
        - Он… здесь. Но не здесь. Именно поэтому обычно я хожу по зову. Когда он ждет, у него, - жрица убирает руку, - открыты глаза. Но я так надеялась застать его, так…
        - Ничего не понимаю. - Цьяши топает ногой. - Так он здесь, или не здесь, или…
        - Его душа, - хмуро обрывает Кьори. - Вспомни: светоч мудр, а ведь он пал, не успев прожить и полжизни. Так вот, он живет сейчас. Звезды забирают его и уводят туда, куда не попасть другим. Он не делится тайнами своих странствий, но с каждым возвращением он сильнее и просветленнее. Эти путешествия - вехи к его воскрешению.
        - К невозможному воскрешению, хотела ты сказать?
        Кьори хмурит брови. Я перехватываю взгляд Цьяши: она высматривает что-то возле стоп изваяния. Присаживается на корточки, сковыривает с камня землю. Глазам открывается выбитая внизу крышки надпись, но я не могу понять разлапистые округлые символы. Как и в нашем мире, даже обретя дар говорить на некоем языке, наверное, читать надо учиться отдельно.
        - Мы могли бы подождать его, - предлагаю я. - На какое время он обычно… уходит?
        - Всегда на разное, - откликается Кьори. - Его может не быть несколько дней, он может пропадать треть сезона, особенно в Дожди. И… - она вздыхает, видимо, поняв мои мысли, - мы, конечно, не станем держать тебя. Это… все, Эмма, хватит с тебя мучений, даже эти были излишними. Что бы сказала Жанна, видя, как ты рискуешь собой?
        Я благодарно киваю, беря ее за руку. Как же мне хочется домой, но как жаль эту девушку. Она напоминает маму: все силится делать как лучше, а ведь поступать всегда правильно невозможно. Интересно, как же она дружила с Джейн, для которой правил не существовало?
        - Трогательно. - Цьяши презрительно сопит, вставая и отряхиваясь. - Жаль, я убила столько времени, чтобы посмотреть на пустой каменный ящик.
        - Я тебя еще приведу, - робко обещает Кьори. - Сразу, как он позовет, ведь я не смогу во всем признаться сама, одна, не смогу сообщить ему…
        Она вытирает глаза. Да, она по-настоящему расстроена, едва владеет голосом. Цьяши, понимающе хмыкнув, хлопает ее пониже спины и утешает:
        - Я тебя не брошу. Я же… - новая шпилька в меня, - не какая-то там Жанна.
        - Не говори так.
        Мы с Кьори выпаливаем это хором и переглядываемся. Цьяши раздраженно фыркает; у нее явно заготовлена ответная острота, вот-вот слетит с языка. Но внезапно, замерев и напружинившись, девушка произносит другое:
        - Эй!..
        Шелестят деревья, словно охваченные трепетом. Воздух, - так мне чудится, - становится горячее и пронизывается мерцающей дымкой; мелко дрожит земля. Пролетают над поляной вспугнутые птицы; в миг, когда из-за лиственного кружева еще только появляется их яркий длиннохвостый вожак, Кьори уже играет на свирели короткую тревожную трель. Саркофаг уходит вниз. Мох смыкается, наползая, будто в этом месте ничего никогда не было, и вскоре перед нами лишь зелень. Тогда жрица сжимает мое запястье, другой рукой хватает за плечо Цьяши. Кьори дрожит как листок. Я скорее читаю по губам, чем слышу:
        - Экиланы. Бежим.
        Она стремительно тащит нас туда, где в стене переплетенных стволов виден зазор. Под ногами почти всюду - скользкие чешуйчатые спины; то и дело звучит сердитое шипение, и я вздрагиваю, ожидая быть ужаленной, но этого почему-то не происходит. У древесных корней на пути свернулись сразу с десяток змей. Я останавливаюсь как вкопанная и умоляю:
        - Нет, не пойдем, не надо. Они…
        - Они спят, - сбивчиво бросает Кьори. - Доверься мне, Эмма! Они пока ничего не сделают. Мы успеем.
        Успеем…
        - Успеем что? - Цьяши вертит головой. - Что ты унюхала? Услышала? Увидела?..
        - Лезь! - Кьори вталкивает в проем меж деревьями ее, затем меня и пробирается сама, нервно выдергивая зацепившуюся за сучья юбку. - И молчи!
        Мы среди кустарника и папоротников; здесь тесно из-за упругих побегов и плотных листьев. Над нами снова нескончаемый лианный полог, вокруг жужжат насекомые, а горло спирает от запаха орхидей и прогретой земли. Змеи добрались сюда тоже: несколько дремлет прямо у меня в ногах, две особенно крупных свернулись возле Цьяши. Кьори прислоняется к стволу тика и запрокидывает голову; я едва слышу ее дыхание и сама стараюсь дышать потише, а вот Цьяши злобно шмыгает носом. Внезапно она зачем-то высовывается из убежища и… шарахнувшись, сама зажимает себе рот рукой.
        - Проклятье!
        Голову поворачиваю и я. В тот же миг на залитую легким сиянием поляну приземляется последний из трех внезапных гостей.
        Едва ноги его касаются мха, в волосах двух спутников рассыпаются прахом желтые перья. По одному у каждого - успеваю заметить и даже вспомнить, что Кьори говорила о свойствах таких перышек. Их можно заговорить на полет, но… у последнего экилана пера нет, и все же он спустился с неба. Спустился с легкостью хищной птицы и с той же гордостью вскинул взор.
        Сложением он крепче других - высокий, плечистый. Ему около сорока, впрочем, может, ближе к следующему десятку. Он кутается в темную накидку и не скрывает маской лица - медно-смуглого, скуластого. Я замираю, в первый миг не веря глазам, потому что… это лицо краснокожего. Черные прямые волосы, зачесанные вверх, но отдельными прядями обрамляющие виски, тоже выдают индейца, как выдает его вороний череп, украшающий струящийся по спине хвост. Ну конечно. Яна пропали возле Двух Озер; пропали - а неизвестные враги с ножами и луками появились здесь. И два этих события произошли почти одновременно.
        Я не сомневаюсь: догадка верна. Не сомневаюсь: вот так, не будучи ни рейнджером, ни следопытом, я разгадала самую страшную тайну Оровилла. И также не сомневаюсь: мне некогда будет порадоваться собственной сообразительности и тем более рассказать о ней. Потому что недалеко от меня, заложа руки за спину и сосредоточенно глядя перед собой, шагает сама смерть.
        - Мэч…
        Ладонь ложится на рукоять крепящегося к поясу ножа. Вскинувшийся незнакомец будто слышит жалобный писк, но рука Кьори прикрывает мне рот раньше, чем я произнесла бы имя до конца. Жрица подалась ближе, ее глаза невообразимо расширились. Секунды три мы глядим друг на друга в тишине, ведь поступи экиланов не слышно. Наконец, совладав с собой, Кьори убирает руку и поясняет:
        - Его имя зачаровано. Если он на расстоянии пущенной стрелы, не называй его. Он услышит самый тихий шепот. И он тебя найдет.
        Киваю. Цьяши опять осторожно высовывается из-за дерева. Папоротники скрывают нас, но сквозь них поляна просматривается, и мы наблюдаем происходящее уже вместе. Трое безмолвно ходят по ней. Ходят и… кажется, прислушиваются к чему-то под ногами.
        - О нет. - Кьори сжимается. - Нет, нет, неужели они…
        «Ищут Саркофаг?» - додумываю за нее. Скорее всего, она боится этого, я бы тоже боялась. Если я понимаю правильно, и светоч помогает повстанцам, экиланы… индейцы… должны были рано или поздно что-то заподозрить. Но почему сейчас? Почему - когда я здесь? Господи…
        - Смотри! - раздается вдруг приглушенный маской возглас одного из спутников вождя. Он так близко, что я различаю украшающие черную одежду бусины. - Смотри, Злое Сердце, как странно ведут себя змеи.
        Он вынимает из колчана стрелу и ворошит осоку. Трогает одну из гадюк и, убедившись, что она не бросается, а только шипит в зачарованной дремоте, оборачивается. Вождь глядит равнодушно. Глаза под тяжелыми, выразительными бровями напоминают тлеющие угли.
        - Змеи спят, - продолжает экилан, судя по голосу, не юноша, но и не старик. - Кто-то заколдовал их. Местные? Тут может быть путь в их убежища. А может, здесь они поклоняются своим… - смешок, - звездочкам?
        - Что с того? - низко, сухо звучит в ответ.
        Это впервые заговорил тот, чей вид внушает почти священный ужас. Вождь потирает лоб, точно мучается мигренью. Если и так, держится он прямо, а погасшие глаза не теряют хищного выражения. Он делает к экилану шаг. Второй спутник отходит на противоположный конец поляны и сосредоточенно изучает мох под собственными стопами.
        - Что с того? - вкрадчиво повторяет Мэчитехьо. - Природа отзывается на мое приближение. Все, что может быть мне помехой, исчезает с пути.
        - Это не обычный сон. Гляди, они еще и убрались с середины поляны. Кто-то их заставил.
        - Кто-то? - Мэчитехьо щурится, губы вдруг подрагивают в улыбке. - Много здесь заклинателей змей? Хм… может, она даже все еще здесь? Милая маленькая девочка… Кьори Чуткое Сердце. Так ведь зовут последнюю из рода?
        Кьори сжимается в комок; Цьяши напружинивается, до побелевших костяшек стискивая рукояти клинков. Гибкая Лоза изготовилась к прыжку, но прыжок не спасет нас, а будет последним в жизни, уверена. Хватаю спутниц за руки, качаю головой. Мы прижимаемся друг к другу так тесно, как можем, и просто следим за каждым шагом вождя.
        Он наверняка увидит нас, если вглядится в заросли, но пока взор прикован ниже, ко мху. Индеец присаживается, склоняется и упирает в зеленую поверхность ладони. Опускаются веки. Шевелятся губы. Отстраненным становится лицо, лишенное боевой раскраски, - лишь несколько алых полос тянутся от уголков глаз к вискам. Я могу рассмотреть Мэчитехьо, улавливаю идущий от него запах дыма и жженой листвы. И… я убеждаюсь: у него вид человека, страдающего то ли мигренью, то ли бессонницей. Отчего? Отчего, если он преумножает свою жизнь кровью и если сама природа при его появлении прячется так же трусливо, как мы?
        - Ты нашел что-то? - окликает экилан.
        Мэчитехьо открывает глаза, но не двигается. Его лицо сейчас, когда он сидит, - примерно на уровне наших лиц. Все, он нас увидел. Вот-вот махнет рукой, отдавая спутникам приказ, или обнажит каменный нож сам, что еще страшнее. Что он сделает? Снимет скальпы? Надо бежать. Нет, надо было раньше: заросли, где мы укрылись, подобны сети, впиваются в одежду и волосы. Пока мы выберемся, пока найдем хоть какую-то тропу, нас убьют. Кьори всхлипывает. Моя очередь зажимать ей рот. Делая это, я стараюсь не шевелить ничем, кроме руки, не дышать. Вождь Злое Сердце смотрит мне в душу с той стороны спасительной зеленой стены. Смотрит и…
        - Нет. - Он выпрямляется, отворачивается и отступает к своему спутнику. - Нет, Бесшумный Лис, здесь нет вещи, которую я ищу. Я ее не чувствую.
        Саркофаг. Он ищет Саркофаг, Кьори права. Ее слеза падает мне на руку, из груди вырывается хрип, но я не поворачиваюсь, продолжаю напряженно наблюдать и вслушиваться. Мэчитехьо окликает второго экилана:
        - Белая Сойка, подойди к нам. Легенды лгут. Нужно возвращаться.
        - Да, вождь, - чистым молодым голосом отзывается тот, кого назвали Белой Сойкой.
        Но кое-кто в этом странном обществе настроен иначе.
        - Возвращаться? - Тот, кого назвали Бесшумным Лисом, будто не верит. - Когда поблизости лазутчики? Девчонка-заклинательница, а может, и кто-то еще? Может… Жанна?
        Ноздри Мэчитехьо вздрагивают. Одно упоминание здешнего имени Джейн привело его в явное бешенство. Он качает головой.
        - Жанны здесь нет и не может быть. Остальные не столь ценны.
        - Вождь! - Бесшумный Лис вдруг сдергивает маску. Под ней мужчина лет сорока, тоже краснокожий, с выбритыми висками, длинной косой и подкрашенным в рыжий хохолком. - Подумай, насколько нам повезло. Заклинательница! Она обладает даром, не говоря о том, что у нее можно вызнать об убежищах этих… этих…
        - Этих несчастных созданий, которых мы истребляем не хуже, чем белые истребляли наших предков, а наши предки - друг друга?
        Готова поклясться: Мэчитехьо улыбается. Улыбается, поглядывая на соратника исподлобья и постукивая кончиками пальцев по рукояти ножа, покоящегося в ножнах. Бесшумный Лис облизывает губы, возможно, чуя неладное, но тем не менее настаивает на своем:
        - Этих дикарей, которые не слушают никаких…
        - Теперь они точно ничего не станут слушать, - перебивает Мэчитехьо. В тоне впервые слышно раздражение. - Теперь я сам не уверен, что готов говорить. Мы оказались по одну сторону лжи, оставшись по разные стороны войны. Забавно, правда?
        - Быстро ты меняешь решения, - повышает голос и Бесшумный Лис. - Бои за Форт. Потом - немыслимые милости и поблажки дикарям. Ныне - поиски призрака. Что дальше?..
        Двое смотрят друг на друга. Взгляд Мэчитехьо горит, Бесшумный Лис настороженно щурится. Наконец вождь, явно сделав какое-то душевное усилие, размыкает губы первым.
        - Поиски не бессмысленны. И если они не кончатся удачей, ты не получишь ответа на вопрос. Потому что без этой вещи…
        - Ее может и не существовать, пойми! - Бесшумный Лис выкрикивает это так, что Белая Сойка вздрагивает. - У здешних жителей много легенд. И я не понимаю…
        - Не перебивай меня. Саркофаг есть. Если его не найду я, найдут те, кто рыщет в подземельях Форта. Там много древних реликвий…
        Кьори больше не плачет, только цепляется за мое запястье и бормочет: «Нет. Нет…».
        - Может, докажешь это? Пора бы, учитывая, сколько полегло в тщетных поисках, скольких убили повстанцы.
        Мэчитехьо, вопреки моему ожиданию, даже не хмурится. Ладонь ложится Бесшумному Лису на плечо, а речь становится почти мягкой.
        - Непременно. Вот только если не вспомнишь, кто из нас вождь, докажу уже не тебе. Помни: все мои советники рано или поздно умирают. Что выберешь - «рано» или «поздно»?
        Пальцы, поначалу расслабленные, сжимаются. Жилы выступают так, что ясно: мне хватка сломала бы ключицу. Бесшумный Лис тихо вскрикивает, дергается, но не опускает головы. Вождь мирно напоминает:
        - У нас мало времени. Вещь нужна чем скорее, тем лучше. По сути, поздно уже сейчас.
        Мэчитехьо опять потирает лоб. Разворачивается к человеку по имени Белая Сойка, касается одного из перышек, украшающих его волосы. Перо окутывается светом.
        - Теперь ты.
        Но едва он тянет руку к такому же перу за ухом Бесшумного Лиса, тот отступает.
        - А девчонка? Если спешишь, оставь меня тут! Я осмотрюсь, я…
        - Станешь добычей змей, брат? - Вождь криво усмехается. - Они проснутся, едва я улечу. Их бессмысленно убивать, они лишь множатся. Мне проще… - глаза сужаются, - убить тебя самому, чтобы не мучился. Все-таки ты был мне славной опорой.
        Но слова, дышащие затаенным гневом, не предостерегают. Бесшумный Лис отвечает таким же насмешливым оскалом и приподнимает подбородок.
        - Благодарю за заботу, вождь. Позволь-ка отплатить за нее ценным советом. Даже тремя, я давно берегу их для особого случая. Видимо, пора.
        Мэчитехьо, явно заинтересованный, подступает и кивает, складывая руки на груди. Поза мирная; в ней есть кое-что общее с позой мертвой… спящей обезьяны на Саркофаге - иллюзия вечной недвижности. Но я не спешу верить, я уже знаю: изваяние может проснуться. И я совсем не хочу знать, что сделает вождь, устав от пустого спора. И от споров столь же пустых, но случившихся раньше, чем трое оказались в Лощине, - а они явно были.
        - Так вот. - Соратник не видит угрозы. - Оставь поиски. Сбрось остатки зеленой падали с краев мира. И главное - сбрось недостойные оковы. Ты понимаешь, что творишь?
        - Бесшумный Лис! - взывает из-за спины вождя Белая Сойка. - Будь же благоразумен!
        - Ты сам увел людей сюда! - Его не слышат. - Отрекся от прежнего дома! О, молись, молись, чтобы слухи, которые ширятся в последнее время, были правдой! Это смилостивились духи, спасли твое сердце, очистили твое имя! Это…
        - Замолчи, - ровно просит Мэчитехьо. - Довольно. Ты не знаешь, о чем судишь.
        Бесшумный Лис делает к нему шаг, заглядывает в лицо. Он чуть ниже вождя - и привстает на носки, коротким движением отбрасывает за плечо косу. Глаза сверкают.
        - О нет, хватит! Знаю! Все знаю… - Он вдруг перестает кричать, переходит почти на шепот, но шепот отлично слышен. - Знаю, а также помню, вождь: о тебе ходят легенды. Много легенд. И… ты так хочешь новую? О твоей грязной, мерзкой, смердящей дочери…
        Бесшумный Лис не успевает закончить.
        Одно движение - запылавшая рука устремляется к нему. Одно движение - пробивает грудь, словно бумагу. Бесшумный Лис охает сквозь зубы; расширяются его глаза, потом закатываются, и по телу пробегает быстрая судорога боли. Мэчитехьо подается ближе. Склоняется так низко, что почти прислоняется лбом к покрытому смертной испариной лбу оседающего на колени советника. Глаза-угли вспыхивают от едва уловимой улыбки, полной дружеского участия. Тем более искреннего, чем глубже рука погружается в раздробленное месиво плоти и костей.
        - Молись, друг мой. Молись и прихвати с собой свои мудрые советы.
        Я чувствую: там, внутри, пальцы сжимаются. Когда Мэчитехьо наконец выдергивает их, они покрыты кровью. В ладони ком мяса в обрывках каких-то жил. И я готова поклясться: выдранное сердце, прежде чем на него упал первый луч дневного света, успело сделать удар.
        Наконец происходит то, что должно было произойти уже не раз. Меня рвет, и я торопливо подаюсь назад, чтобы только не вывалиться из проклятых зарослей ничком. Трясет. По горлу расползается горечь. Сквозь пелену вижу, с какой брезгливостью вождь бросает сердце рядом с трупом. Затем Мэчитехьо как ни в чем не бывало разворачивается к молодому индейцу.
        - Ну… а ты-то веришь мне, Белая Сойка? - Это звучит устало. - В последнее время наш брат все равно стал излишне дерзок, и я перестал чувствовать его душу как свою. Это плохо кончается. Рано или поздно… что ж, он выбрал «рано». Я не неволю своих людей в выборе.
        - Да, вождь, - торопливо откликается юноша, поправляет маску подрагивающей рукой. - Да, я… верю тебе. Я знаю, ничего и никогда ты не делал без смысла.
        - Верно. - Мэчитехьо приближается. Он будто пытается заглянуть за прорези маски. - Верно… и я прощаю тебе твой страх. И пусть это тело, - кивок на советника, - станет подношением здешним змеям, которых мы потревожили. Ненавижу змей, Белая Сойка, более всего на свете ненавижу змей, но с ними лучше дружить.
        Все время, что вождь говорит, я наблюдаю за его рукой. Она расслабленно опущена, красна от крови. В какой-то миг ее вдруг снова окутывает пламя: кожа стремительно обугливается, лопается, но не источает ни запаха, ни дыма. Осыпается пепел. Рука сгорает до костей. Остается черный остов, на который неторопливо нарастают свежая плоть и мышцы, следом - кожа. Эта медно-смуглая кисть с длинными сильными пальцами уже не окровавлена, и она почти ласково поправляет перо за ухом молодого экилана.
        - Ты прав, вождь. - Больше Белая Сойка не произносит ничего. Он все еще дрожит.
        - Тогда летим. Хватит тратить время. Я чувствую… пора искать в Форте.
        Мэчитехьо отступает. Его ноги просто отрываются от земли, он плавно взмывает. Одновременно наливается светом перо в волосах Белой Сойки, но экилан не следует за вождем. Упрямо стоя на месте, он поднимает голову.
        - Позволь задать вопрос, Злое Сердце. За мою верность. Я ведь все сделаю ради тебя…
        - Все - сильное слово. - Мэчитехьо чуть опускается. - Задавай. Обещаю сохранить тебе жизнь, ведь ты так молод, и я еще не устал от тебя.
        Меня подобные слова повергли бы в ужас, юноша же, ободренный, встает прямее.
        - Скажи, для чего мы ищем эту вещь? Советник был дерзок и глуп, но вопрос тревожит и меня. Для чего тебе Саркофаг Творения? Мы сильны, но не уподобимся богам, даже чужим.
        Мэчитехьо кивает.
        - Не уподобимся. И не нужно. Но у саркофагов есть иные свойства.
        - Какие?
        Вождь недолго колеблется, но, опустившись еще чуть-чуть, поясняет:
        - Придавать сил. Продлевать годы. Они насыщены древней магией, и, даже чуждая нам, она живительна. - Он подается навстречу юноше. - Посмотри на меня. Я словно болен, правда? Так знай же: мне тяжело. Защищать и врачевать вас, взывать к предкам, раз за разом давать такую мелочь, как… - снова пальцы касаются пера за ухом юноши, - полет. Я хочу жить, Белая Сойка, жить, а не угасать. И вы должны помочь мне разыскать Саркофаг. Иначе в следующем сражении я пожалею желтого пламени, и более никогда вы не почувствуете себя птицами. Будете как повстанцы, ползать в грязи. Ты понял меня?
        Юноша не перебивает. Едва вождь замолкает, он торопливо кивает, после чего тоже отрывается от земли.
        Мэчитехьо слабо усмехается, уступая дорогу.
        - Что, наперегонки? Может, наконец победишь?
        Две фигуры стремительно улетают. В тишине остаемся лишь мы и распростертый среди осоки мертвец.
        - Нет… нет! - как одержимая повторяет Кьори.
        Забыв осторожность, она вылезает на поляну. Цьяши тянет ее за юбку назад и отрывает клок подола, состоящего из сшитых листочков. Жрица не замечает этого. С трудом распрямившись, она начинает причитать:
        - Он ищет Саркофаг! Собирается лишить нас надежды! Если Эйриш попадет к нему в плен, если он вытащит его тело, если… если надругается над ним?..
        - Так! - обрывает Цьяши. Мы с ней тоже, переступая через змей, покидаем убежище. Гибкая Лоза подходит к подруге и снова хватает за юбку. - Так! Для начала не ищет, а искал! И если тут он ничего не нашел, то не вернется.
        - Это место осквернено! - Кьори кивает на труп. - Он оставил здесь…
        - Ах да! - Гибкая Лоза выпускает клинки, которые все это время волокла за собой, и они падают в мох. - Славные… какое там слово ты подцепила от Жанны… жанталманы… оставили подарок. Надо поскорее его забрать, пока не проснулись змеи!
        И Цьяши деловито отправляется обирать труп. По пути она пихает меня локтем чуть выше колена, буркнув: «Утешь ее, неженка». Вздохнув, я подступаю к Кьори.
        Чуткое Сердце потерянно стоит посреди поляны и озирается, что-то бормоча, возможно, молитву. Не высохли дорожки ее горьких слез. Я снова испытываю жалость, вдруг осознав: обычно эту девушку - бесценную жрицу - защищают в путешествиях либо воины… либо моя Джейн. Наверное, Кьори так же напугана, как была я, едва попав в Агир-Шуакк. Еще недавно… почему кажется, что немыслимо давно? И почему весь мой страх сжался до комочка и даже почти не мешает дышать? Впрочем, наверное, обычное дело. От доктора Адамса я не раз слышала фразу: «Человек ко всему привыкает». Значит, если страх срастается с тобой и становится твоим вечным спутником, рано или поздно ты просто перестаешь его замечать.
        - Цьяши права. - Произносить это так же странно, как не дрожать от ужаса, и я неловко улыбаюсь. - Все, кто бывал на войне, говорят: нет места надежнее того, где враг только что искал. Мэ… - прикидываю «расстояние стрелы» и на всякий случай поправляюсь, - вождь не нашел светоча. А возможно…
        - А возможно, он ищет вовсе не меня, моя глупенькая жрица, ведь древних саркофагов были десятки. Утри слезы. О Звезды, как тут стало грязно…
        Страх возвращается, ведь с нами говорит земля. Пока я, переведя взор вниз, осмысливаю, что происходит, Кьори оживает: упав на колени, почти прижимается ко мху губами.
        - Эйриш! - лихорадочно шепчет она. - Эйриш, ты здесь? Почему я не слышала зов?..
        Земля смеется: мох нежно дрожит. По нему бежит волна.
        - Зачем мне звать тебя? Ты и так здесь.
        …Вскоре каменная обезьяна вновь встает из земли. Она взмывает и замирает - величественная, темная, древняя. На этот раз ее веки подняты; в глазницах горит зеленое небо. Я теряюсь там. Я стараюсь глядеть куда угодно, но не в эту мерцающую звездами глубину.
        - Здравствуй, жрица. - Губы не шевелятся, но голос - мелодичный, мощный и молодой, - слышен отчетливо. - Здравствуй, маленькая воровка Цьяши, стоящая ко мне задом. И… - чудится, будто я улавливаю, как там, в могиле, мертвец поворачивает голову. - Эмма. Здравствуй. Ты оказалась храбрее, чем мог ждать я… и тем более она, ведь она так тебя берегла.
        В тишине Кьори бормочет ответное приветствие и потупляет взор, видимо, опасаясь вмешиваться. Цьяши продолжает сосредоточенно обирать экилана; ее запасы уже пополнились ножом, перышками, парой колец и очередным самострелом.
        - Здравствуйте, мистер, - наконец, сглотнув, отзываюсь я. - Я не была храброй, и не пыталась. Единственное, зачем я здесь, - сказать, что моя сестра умерла. Впрочем, наверное, вы…
        - Знаю, - отзывается светоч. - Знаю, и это страшная смерть.
        - Может… - само слетает с губ, - вы знаете, кто это сделал? Это мучает меня. Мучает сильнее всех секретов.
        Кьори вздрагивает, прижимает руки к груди. Меня саму колотит при мысли, что я что-то услышу, что имя станет отныне частью меня и боли, с которой мне придется существовать дальше. Но мертвец в каменном Саркофаге после недолгого молчания произносит:
        - Мне нечего тебе сказать, Эмма. Пока. Мне жаль.
        И я испытываю гадкое облегчение, я торопливо киваю. Жанна. Чужая незнакомая Жанна. Джейн. Моя милая Джейн. Вокруг слишком много ужасов, с меня пока достаточно, я… не готова. Прости меня. Прости.
        - Светоч, - зовет Кьори. - Надо укрыть тебя, унести Саркофаг. Ведь Мэч… этот…
        - Он не вернется, - нетерпеливо обрывают ее почти моими словами. - Не тревожься. А если вернется, у меня хватит сил за себя постоять. Но не скажу, что твоя забоТамне не отрадна…
        - Я всегда буду заботиться о тебе!
        И снова по мху пробегает волна незримого смеха. Кьори опускает взор; у меня возникает вдруг невероятное подозрение, заставляющее одновременно улыбнуться и содрогнуться от жалости. Чуткое Сердце протягивает руку. Пальцы ложатся поверх запястья Белой Обезьяны.
        - Прошу, дай нам совет. За ним мы пришли.
        - Я слушаю, жрица.
        - У меня получится сказать короче, уж прости, светоч! - Рядом появляется нагруженная Цьяши и кланяется, попутно скидывая ношу в траву. Кьори открывает рот, но не успевает вмешаться. - Поведай нам, куда девать белолицую дуреху и как жить дальше, не вышивая на одежде лика другой дурехи, покойной? В нее верят не меньше, чем в тебя, куда без нее?
        - Цьяши!
        Окрик Кьори тонет в вернувшейся тишине. По ту сторону Саркофага молчат, звезды в глазницах колко мерцают. Змеиная жрица с возмущением поворачивает к подруге голову. «Ты его разозлила!» - говорит взгляд, но Гибкая Лоза непринужденно дергает плечом и возражает вслух: «Он просто размышляет». На удивление, права именно она.
        - Легенда о Жанне не окончена. - Голос мрачнее, чем раньше, но тверд. - Как и война. Но каждый должен быть на своем месте, и лучше сейчас оставить все как есть.
        - Как есть?.. - переспрашивает Кьори.
        Я думаю о других словах: «Легенда о Жанне не окончена»; они колют сердце. Зачем так жестоко? Легенда кончилась, когда первая горсть земли упала на заколоченный гроб моей Джейн. А может, и раньше, когда прозвучали последние слова ее исповеди.
        - Горе всегда острее после бурной радости, - продолжает светоч. - А народ радуется, ведь… живая сестра заменила ненадолго мертвую, верно?
        - Заменила, - сдавленно откликаюсь я. - Я не хотела! Я совсем не воин, не…
        - Заменила. - Светочу неинтересны мои слова, вероятно, для него очевидные. - Но никогда не станет ею. Место Эммы дома, и лучше ей незамедлительно туда вернуться. Ей уже пришлось плодить ложь, считайте, что этой ложью она милостиво дала вам отсрочку. Исчезающий Рыцарь ушла… вера в нее осталась.
        - Но вера иссякнет! - в ответе Кьори звенит отчаяние. - Это случится! Случится, если Жанна больше не будет являться, сражаться и…
        - Все решат Звезды, Кьори. Только Звезды. Они определяют цену и исход каждого нашего поступка, они все видят и знают, тебе известно это. Все потерянные нити однажды сплетутся. Для кого-то в колыбель, для кого-то в подвенечный наряд… а для кого-то в удавку.
        Жрица вздрагивает, даже охает. Цьяши наоборот оживленно потирает ладони; довольная улыбка расцветает на полных губах, когда она предполагает:
        - Может, к тому времени прославлюсь я? Стану новым героем?
        Бахвальство заставляет мох снова колыхаться от смеха. Качается даже трава.
        - Почему бы нет? Ты славная. И будешь вдвойне славной, если оттащишь подальше труп. Знаешь ли, люблю чистоту…
        Определенно, мне нравится этот незнакомец, и даже не тем, что отпускает меня домой. Никогда не полагала, что буду питать безотчетную симпатию к покойнику, тем более говорящему, но это так.
        - Будет сделано, - бодро обещает Цьяши и поворачивается ко мне. - Эй, неженка, в этот-то раз поможешь мне? Не мисс жрице же пачкаться…
        - Нет, - неожиданно возражает светоч. - Оставьте мне Эмму. Я хочу сказать ей пару напутствующих слов.
        - Хорошо, Эйриш! - Кьори торопливо кивает. Она все еще выглядит смущенной и испуганной. - Цьяши, идем. Я помогу тебя с этим… этим телом.
        - Славно, пойдем бросим его в кусты!
        Обе отступают. Предпочитаю не оборачиваться и не наблюдать, как они поволокут окровавленного индейца по траве. Выпрямляю спину, теперь стараюсь не отводить взора от неба в глазницах Саркофага. Невольно я снова начинаю гадать, кто там, как выглядит существо? Я испугаюсь его, если…
        - Ты веришь в своего Бога, Эмма, верно?.. - Он обрывает мои мысли. Не видя смысла лгать, я киваю. - Тогда… что бы ты спросила у Него, если бы могла взглянуть прямо в глаза? Так, как глядишь сейчас в глаза мне?
        Кулаки сжимаются, ногти впиваются в ладони. «Где Ты был, когда убивали Джейн?» «Где Ты был, когда стреляли в меня?» «Как вообще Ты допустил, что у нашего мира есть несчастный брат - изуродованный, дикий?» «Единственный ли он?» Вопросов множество; я не знаю, какой обрушила бы на Господа первым, если бы вообще дерзнула заговорить с Ним. Впрочем, даже теоретическая возможность нелепа, и вместо того чтобы задуматься, я произношу:
        - А вы сможете передать вопрос, мистер, и принести ответ? Вы священник? Ангел?
        Запоздало осознаю: не сдержалась, надерзила, сейчас меня испепелят или прогонят. Но то, что между мной и Господом, - только наше и не нуждается в посредниках. Я потупляюсь. Трава и мох идут смеющейся волной.
        - Храбро! Так ответила бы и Жанна.
        Он не сердится и не замечает: от собственной резкости я дрожу не хуже крольчонка. Бормочу какие-то извинения, пожимаю плечами, думаю, как бы перевести разговор… Голос светоча - очень тихий - вдруг меняет интонацию:
        - Я на твоем месте помолился бы за сестру, хорошо помолился. Хотя… знаешь, я сомневаюсь порой даже в Звездах, позволивших заточить меня здесь; они злы и насмешливы - наши боги. Каков твой? Впрочем, не отвечай. Я знаю и Его…
        Мурашки по спине. «Легенда о Жанне не окончена». Я повторяю это одними губами, но меня слышат.
        - Вот именно, Эмма. Не окончена, как и моя. Нет ничего опаснее неоконченных легенд.
        - Вы пугаете меня, - признаюсь я, и его глаза загораются. - Я… что, должна помочь? Джейн? Или вам?
        - Пока ты в таком положении, - светоч по-прежнему говорит глухо; две девушки в отдалении вряд ли могут слышать, - что выбираешь не между «должна» и «не должна», а между «хочу» и «не хочу». Так чего ты хочешь, Эмма?
        - Домой, - не владея собой, скулю я. - Хочу… покоя!
        - Так иди, - просто отвечает он. - Иди. - И так же просто добавляет: - Но покоя не будет. Поздно.
        Меня будто обдают ледяной водой. Предательски трясутся колени, и в поисках опоры я тяну руку вперед. Пальцы находят массивную руку светоча, сжимают ее. Камень на ощупь - шершавый и скользкий, то ли от лишайника, то ли от чьих-то личинок.
        - Боже… - шепчу я. - Что вы имеете в виду?
        И снова в зеленом космосе глаз вспыхивают звезды.
        - Внимательнее, Эмма. Берегись. Вокруг обманщики и чужие глаза. И помни: для некоторых ты заменила сестру, а нельзя заменить кого-то и не заплатить за это.
        - Но я…
        - Грядут великие события. Но если повезет, - голос становится вкрадчивым, - тебе не придется в них участвовать.
        Цепляюсь за светоча уже обеими руками, ломаю ногти, по пальцам разливается боль. В рассудок всадили несколько раскаленных игл ужаса; каждая рана ноет.
        «Покоя не будет». Значит, Зеленый мир еще придет за мной.
        «Вокруг обманщики и чужие глаза». Значит, и дома кто-то замыслил дурное, кто-то… может, убийца сестры, которого тщетно ищет Редфолл?
        «Хорошо помолиться». Может, Джейн уже в аду?
        - Что значит «если повезет»?.. - Язык едва слушается.
        Светоч отзывается с готовностью, как если бы ждал:
        - Это значит «если выполнишь просьбу», Эмма, важную. Тогда будут спасены многие. Спасены с твоей помощью… спасены в память о твоей сестре… и спасены почти без жертв.
        - Какую просьбу?
        В Саркофаге снова медлят.
        - Скоро я к тебе приду, и мы поговорим вновь. Уверен, ты - если согласишься - сделаешь все не хуже Джейн. Я ведь собирался просить ее, мы так славно все продумали…
        Джейн. Он назвал ее Джейн, а не Жанной. Подмечаю это краем сознания, прежде чем понять, что мне изменяют последние силы. Ноги окончательно подламываются. Я опускаюсь на мох и утыкаюсь лбом в камень обезьяньих колен. Из груди рвется жалкое:
        - Но мне обещали другое! Отпустить меня домой!
        Я ведь… я не Жанна…
        - Да. - Светоч говорит мягко, но на меня давит его холодная тень. - И не нужно ею быть. Тебе не придется проливать кровь. Биться. И даже лгать. Понадобится простая вещь, связанная с… одним славным человеком.
        Она тебя почти не затруднит.
        Еще немного - и я все-таки сойду с ума, запутаюсь, захлебнусь в медовых речах, за которыми плещется тяжелый деготь. Ясно: светоч ничего не пояснит, пока не сочтет нужным; если настаивать, сделаю хуже. Я измучена. Выжата. Остается лишь бесцветно кивнуть.
        - Как вы придете, если вы мертвы? Призраком? Как я узнаю вас?
        Побеги осоки рядом со мной пригибаются к земле.
        - Узнаешь, поверь. А ныне не размыкай губ. И не тревожить спутниц, ведь мой план - надежда, для которой нет пока почвы. Жди, Эмма. Жди встречи. А теперь иди.
        Космос в глазницах тускнеет; Саркофаг подобно древнему животному погружается в землю. Над ним смыкается мох, по которому тут же проползает красная кобра с рисунком черных треугольников на капюшоне. Она минует меня, не нападая, но от одного ее вида все равно передергивает. Я осторожно поднимаюсь с колен. Оправляю платье и, заметив выбирающихся из-за знакомых деревьев спутниц, окликаю:
        - Кьори, Цьяши!
        В ответ доносятся не голоса. Это… странный хруст, напоминающий треск ломаемых костей, но хуже - в разы хуже, может, из-за сопровождающего его вскрика:
        - Цьяши! Что ты наделала! Моя свирель!
        Змеиная жрица склоняется и выпрастывает что-то у подруги из-под ноги. Распрямившись, пытается трясущимися руками соединить переломанные трубочки тростника. С ужасом поднимает взгляд, и именно теперь я понимаю, что тишина вокруг нас давно не абсолютна.
        Она полна шипения просыпающихся змей.
        Объятая паникой, я закрываю глаза, и зеленая реальность отступает. Я прячусь. Там, где меня никто не найдет. И где еще страшнее.
        ТАМ
        Двое стоят по разные стороны кровати и тяжело глядят друг на друга. За окном все выше поднимается ласковое солнце. Бессмысленно… разве вправе оно вставать?
        Первый человек сражался за то, чтобы удержать душу моей Джейн среди живых, и проиграл; второй - за то, чтобы душа отправилась в иной мир чистой, и победил. Злая ирония: здесь, в темной комнате, перед смертным одром, Южанин наконец одержал победу над Северянином.
        Доктор Мильтон Адамс прибыл из Оровилла. Он - блестящий военный хирург, давний друг отца и наш семейный врач - был единственной надеждой на спасение Джейн. Нам оказалось некому более довериться в беде. Много ли в провинции хороших медиков? Много тех, у кого не трясутся руки от выпитого перед практикой и кто вообще способен справиться с чем-то серьезнее разбитого лба и несварения? Отец послал за Адамсом сразу, еще до того как слуги внесли мою бедную сестру в дом и уложили. Он явился быстро.
        Мы с Джейн любили доктора с детства, а он, бездетный холостяк, любил нас, как мог бы любить маленьких племянниц. Его лицо - широкое, усатое, с живыми оливковыми глазами и шрамом-полумесяцем от виска до носа - я неизменно видела, выкарабкиваясь из очередного недуга. Его темные, тронутые сединой волосы Джейн украсила венком, когда он вернулся с фронта. Улыбка - неширокая, но неизменно сопровождаемая прищуром и легким поджатием губ, - вселяла в нас стойкость, как бы скверно ни складывались обстоятельства. До сегодняшнего дня, ведь сегодня доктор улыбался умирающей.
        - Одно отрадно, - раздается его тихий голос. - Она ушла с миром. Мы все благодарны вам, преподобный.
        В последнем слове - напряжение, которое доктор, как ни пытается, не может скрыть. Я понимаю его всем сердцем, понимаю, как бы оно ни болело и ни шептало: «Не время для этого, не время». Когда Натаниэль Ларсен поднимает глаза и кривит бескровные губы, я в очередной раз осознаю: слово «преподобный» - как и «пастор» - не совсем подходит человеку, которого мы позвали, чтобы облегчить Джейн душу.
        - Благодарны, - вымученно повторяю я. - Она обретет покой.
        …На пестрой карте Оровилла найдутся самые разные «господние дома», не исключая китайский и иудейский. Наш город, как и вся страна, свободен в религии, здесь на одной улице может жить дюжина семей, и каждая будет верить во что-то свое. Пастырей-спасителей здесь тоже множество. Большинство не примечательно ничем, но только не наш. Даже сейчас я испытываю рядом с ним страх. Тот ли это трепет, что должно вызывать духовному лицу? Кто знает. Преподобный пытливо глядит на меня, и я потупляю взор.
        У Натаниэля Ларсена редкое врожденное уродство: белые волосы, столь же белая кожа и голубые прозрачные глаза с воспаленными белками. Он высок и жилист, говорит низко, ему около тридцати. Обычно он надевает сутану, но под ней носит то же, что многие горожане: грубые штаны, рубашку. Я узнала об этом случайно, как и большинство. Просто в Лето Беззакония - на похоронах шерифа - именно Ларсен вслед за Винсентом Редфоллом, первый из горожан, открыл стрельбу по Псам. А прежде чем выхватить «кольт», сбросил в траву облачение, надетое в знак прощания с мирской суетой. Отец говорил, зрелище - акт молниеносного обращения служителя Господа в Его же карающую длань, - выглядело впечатляюще.
        Ларсен тогда только сменил прежнего пастора, попавшего под пулю в уличной перестрелке, и с первого дня о нем в изобилии плодились слухи. Подогревал их сам факт, что епархия почему-то не одобрила кандидатов местного духовенства, а прислала «ставленника», да еще молодого. Община негодовала: такое шло вразрез с обычаями. Впрочем, когда слухи о преподобном подтвердились, мотивы стали ясней. Почему не поставить в городе, погрязшем в пороках и вооруженном до зубов, пастора, чьи старые грехи еще страшнее? Являющего собой образец «заблудшей», но одумавшейся «овцы», а говоря библейским языком, рожденного свыше[14 - В протестантской традиции рождение свыше означает покаяние и обращение к Богу и характеризуется коренной переменой во внутреннем содержании жизни, в нравственных стремлениях души. Рождение свыше - особое действие Бога, посредством которого Он обновляет человеческое сердце - мертвое по причине грехопадения - к жизни.]? Не в пример ли его прислали, надеясь, что следом переродятся все отчаянные головы?
        Мы знаем: Натаниэль Ларсен - южанин, выходец из луизианской плантаторской семьи. Знаем: он ушел добровольцем в первые дни войны и делал блестящую офицерскую карьеру. Знаем: затем он пережил нечто, после чего внезапно оставил службу и подался в богословие. Теперь он здесь. Больше нам неизвестно ничего. На проповедях Ларсен не приводит примеров из собственной биографии, либо же ловко их вуалирует.
        Несмотря на изначальную настороженность, община постепенно смирилась. Никто не скажет о Ларсене дурного: он заботлив, проницателен, отлично ораторствует и чутко слушает. Но в какие-то моменты на смену доброму пастору словно приходит тот, кем он был до обретения сана. Человек с ружьем. И именно рядом с этим человеком я вечно ощущаю себя грязной и грешной.
        И не только я.
        - Благодарны? Я предпочел бы, - он неотрывно глядит на доктора, - чтобы она вовсе не уходила. Она была юна и хотела жить.
        Чувствуя тошноту, упрямо смотрю на свою бледную сестру с разметавшимися по подушке волосами. На окровавленную ткань рубашки и расслабившиеся кулаки. Джейн, распростертая на спине, с сомкнутыми милосердной дланью веками спит… спит, но никогда не проснется.
        - Мы все предпочли бы, поверьте. - Адамс словно охрип. - Искренне надеюсь, что ваши слова не попытка укорить меня в недостаточных усилиях. Вам прекрасно известно: мои усилия по спасению жизни всегда предельны.
        От слов веет грозой; ответ может ее усилить. Даже являясь прихожанином Ларсена, доктор Адамс не простит ему таких двусмысленностей, не только потому, что щепетилен в вопросах чести, но и из-за так и не изжитой идейной розни. Как она нелепа сейчас…
        Я отрываю взор от Джейн. Не желаю ссор; двое - по чьим бы фортам они когда-то ни стреляли, - здесь не просто так. Я обязана напомнить об этом, а не молчать в ожидании, пока мужчины начнут играть фразами с подтекстом «Я вас не уважаю, будь вы хоть Господь». Обязана - и в своем праве.
        - Это также известно нашей семье. - Я глубоко вздыхаю, сглатываю слезы. - Доктор Адамс сделал все, что было возможно. Как и вы.
        Ком в горле; не могу говорить. Затравленно озираюсь, надеясь, что вернется мать: пятнадцать минут назад ей сделалось дурно, отец увел ее прилечь. «Придите…» - тщетно молю небеса. Но дверь плотно затворена. Никого нет, никто не найдет мужества переступить порог, и из Бернфилдов в комнате только я. Из живых Бернфилдов.
        - Будет лучше, - преподобный будто не слышал, опять обращается к Адамсу, - если вы зашьете ее раны. Прямо сейчас. Если, конечно, вы не считаете необходимым вскрытие и…
        - Для чего? - бездумно спрашиваю я, перебив Ларсена. - Для чего, если она уже…
        Для чего зашивать ее распоротый живот, если она умерла? Почему это звучит так гадко? Моя сестра даже не остыла. Она держала меня за руку около получаса назад. Ее пальцы сжимали мои, губы шевелились, грудь вздымалась. Полчаса - прогулка перед завтраком. Полчаса - несколько вальсов. Полчаса - время, чтобы расчесать волосы и украсить их шпильками, или сплести венок. Оказывается… полчаса достаточно, чтобы разорвать жизнь на «до» и «после».
        - Затем, мисс, - пастор обводит нас тяжелым взглядом, - что ее предстоит проводить. Контора братьев Блумквистов - если не ошибаюсь, единственное похоронное бюро Оровилла, - не слишком бережно обращается с усопшими. Что-то может потеряться.
        Тошнота усиливается. Меня шатает, я опираюсь на стол.
        - Прекратите! - Доктор рявкает, но спохватывается. Продолжает он почти с мольбой: - Прошу, преподобный, не надо. Мы все знаем, что тело бренно. И все же не стоит распалять воображение девочки. Пощадите ее, если хоть чуть-чуть способны. Что же касается вскрытия, как врач могу сказать, что причина смерти ясна. Родители не имеют возражений…
        - Я еще поговорю с ними. - Ларсен отступает от постели. - И попытаюсь утешить, насколько возможно. Работайте.
        - Благодарю.
        Заученно шепчу это, глядя в пол. Ларсен проходит мимо так стремительно, что подол сутаны кажется крыльями. Я действительно благодарна: у самой нет сил на теплые слова для отца и матери, нет сил вообще ни на что, с трудом получается даже дышать. А пастор скажет, что нужно. Подарит родителям смирение и стойкость. Несмотря на резкость, у Ларсена подобраны ключи ко всем душам общины; душа отца, открытая неординарности и честности, непременно отзовется на христианское утешение, а с ней рука об руку выйдет к свету мамина. Жаль, моя душа забилась слишком глубоко в потемки.
        - Постарайтесь хотя бы при мистере и миссис Бернфилд не упоминать о братьях Блумквистах и их привычке терять внутренние органы покойников.
        Доктор Адамс сухо бросает это в спину Ларсену; тот, уже взявшийся за ручку двери, замирает. Не вижу лица, но не сомневаюсь: там ни капли гнева. Преподобный неизменно отлично владеет собой.
        - Постарайтесь, чтобы никому не пришлось вспоминать об этой досадной привычке на погребении. За сим прощайте.
        Он выходит. Мы с доктором остаемся вдвоем, и я обессиленно кусаю губы. Страх не давал плакать при пасторе, даже в первые мгновения после того, как Джейн сомкнули веки. Но больше я не могу держаться; рыдания рвутся горькой волной. Оседаю на пол, теряя опору, приваливаюсь плечом к ножке стола. Я жалка… похожа на мышь. И, наверное, я сейчас задохнусь. Стыд. Надо держать лицо, держать при посторонних, да и Джейн, разве Джейн бы понравилось это? Но…
        - Простите, - выдавливаю между всхлипами. - Простите, доктор… доктор… я сейчас…
        «Джейн. Джейн. Джейн», - пульсирует в висках. Мечутся мысли, перед глазами - сгущающаяся чернильными точками темнота. Я завидовала ей. Я не понимала ее. Я вопрошала Господа, почему она, а не я заслужила счастье, и глубоко в сердце считала это несправедливым. Что же… ныне я вопрошаю Господа, почему он наказал нас обеих. Забрал мою Джейн, оставил меня. Одну со всеми грехами и несказанными словами.
        - Моя девочка. Бедная моя девочка, будьте… Прошу, будьте мужественной.
        Первые фразы Мильтон Адамс произносит, еще стоя надо мной, - сквозь туман различаю носы его потрепанных ботинок. Последние слова доктор шепчет, уже грузно опустившись и неловко прижав меня к себе. Обнимает тепло и крепко, но шепот сдавленный. В груди - хрипы: у доктора проблемы с сердцем. Сейчас это сердце, наверное, разрывается так же, как мое. Я вцепляюсь в ткань клетчатого сюртука и зажмуриваюсь, позволяю себе недолгую слабость, переставая думать, как выгляжу со стороны. В конце концов, этот добрый человек - мой брат по общине и тот, для кого я стала за долгие годы частью семьи. Я вряд ли обниму сегодня родителей: не позволю себе этого. Я не хочу будить в их душах осознание, что больше никогда мы не прильнем к отцу или матери вместе с сестрой, как раньше. Я теперь буду обнимать их одна. Всегда одна и только не сегодня. Так… обниму хотя бы доктора Адамса.
        Не размыкая рук, мы сидим на полу целую минуту. Слезы не высыхают, но из горла перестают рваться всхлипы и вскрики. Мне легче. Я немного успокаиваюсь, как успокаивалась всегда, когда Адамс прикладывал к моему лбу компресс или поил меня с ложки микстурой. Тогда, слыша ободрения, я быстро начинала верить, что выздоровею. Теперь, в молчании, полном скорби, я почти верю, что переживу утрату. Когда-нибудь. Хотя бы половина моей измученной души останется живой.
        - Вам лучше уйти. - Доктор отстраняется и смотрит мне в глаза. В утреннем свете шрам темнеет резким росчерком. - Преподобный прав. У меня при себе инструменты, ведь я так надеялся…
        …Что медицинские швы помогут Джейн выжить, а не послужат тому, чтобы скорбящие не шарахались от ее гроба. Наверное, это доктор бы сказал, если бы не опасался моих слез. Он заканчивает проще: «…надеялся на лучшее» и отводит взор. Я же думаю о том, что поступлю малодушно, если уйду. Оставлю его наедине с мертвой Джейн, в лицо которой он вынужден будет смотреть, кожу которой вынужден будет терзать иглой. Я не смогла бы. Определенно, никогда не смогла бы быть врачом, тем более у меня не хватило бы стойкости прикоснуться к мертвому. А если это родное тело, не превращается ли долг в Господню кару?
        - Я могу побыть с вами, - тихо предлагаю я, сжав его широкое запястье. - Мы всегда даже болели одновременно. Пусть так… останется до последнего.
        Нижняя губа знакомо поджимается: доктор пытается улыбнуться. Кажется, он сейчас согласится, и мне заранее тошно, холодно. Я мысленно молю себя выдержать: не лишиться чувств, не броситься к Джейн и не ударить доктора, едва он возьмет иглу. Вероятно, смятение заметно. Адамс устало качает головой и убирает с низкого лба упавшие волосы.
        - Побудьте с семьей, Эмма. Или на воздухе. У вас и так впереди немало испытаний.
        Он еще не знает, насколько прав. Я тоже.
        …Спустившись по лестнице, пересекаю холл, миную траурно замерших у стены слуг. Весть уже облетела дом: кухарка Линда плачет, горничные - близняшки, как мы с Джейн, - шепчутся и обе бледны, мужчины все как один отводят взгляды. Никто не заговаривает со мной, я же стараюсь двигаться твердо и не обращать внимания на почти физическую боль, которую причиняют всхлипы грузной темнокожей Линды. Она, как и доктор, помнит нас с детства. Пекла пироги на каждое наше празднество. Она убеждена была, что вскоре ей предстоит творить прекрасный ужин на торжество по случаю помолвки Джейн. Что ей придется готовить вместо торта, дичи и апельсинового пунша? Не знаю… не хочу думать. Ужин будет поминальным.
        Время - десять. Трава больше не блестит росой, солнце упрямо стремится вверх. Лучи его играют на макушках дальнего леса, утреннего сумрака все меньше. Но грифоны, двое, что сторожат двери, по-прежнему отбрасывают тени. Рядом с одним из каменных чудищ я и останавливаюсь, прикасаюсь ладонью к перышкам на крыле, устремляю взгляд вперед. За ограду. За луг, выводящий на широкую дорогу, по которой можно навестить соседей. За другую дорогу, едва заметную отсюда, - тропку с уклоном вверх. Тропка - если идти долго, если смело петлять, - приведет в лес Джейн. В лес, откуда, миновав мертвые дома индейцев, преодолев дубраву и спустившись по откосу, можно добраться до Фетер, а вдоль нее - до Оровилла. А можно - остаться. Остаться и…
        «Сходи к Двум Озерам, Эмма. Пожалуйста, сходи к Двум Озерам…»
        Голос доносится ветерком. Колышется трава, качают головками неприглядные бело-лиловые цветы с желтыми сердцевинами. Как же долго не вянут, удивительно, их ведь несколько недель назад касались руки Джейн.
        Живые руки Джейн. Я помню.
        Опускаюсь на колени и делаю, как она: собираю венчики в ладони. Всматриваюсь, пытаясь увидеть красоту, но вижу только смерть. Даже нежное соприкосновение лепестков с кожей болезненно, и больно понимать, что цветы не сберегли ни капли тепла, ни отблеска взгляда моей бедной сестры. А может… она искала не красоту? Может, отдавала не тепло? Может, неизвестные мне растения и стали вместилищем той самой боли, что была мне непонятна, что от меня таилась, а теперь незримо заполняет все мое существо?
        Чушь. Это просто цветы. Они безголосы и бездушны.
        Я отрываю венчики от стебельков. Смыкаю ладони и сдавливаю, не видя, но ощущая: лепестки податливо мнутся. Цветы гибнут, цветы плачут, а мне вовсе не становится легче. Память не уходит, мука только захлестывает удавкой. Из разомкнувшихся рук в траву падают уже не соцветия, - изуродованные комья, напоминающие мертвых бабочек.
        - Прости, Джейн.
        Я погружаю пальцы, испачканные пыльцой, в траву, склоняю голову и зажмуриваюсь в надежде наконец сбежать от себя. Я не успеваю так замереть надолго. Не дают.
        - Мисс Бернфилд? Вам плохо?
        Кто-то стоит сзади, совсем рядом. У меня уже с минуту такое ощущение, но поначалу, задушенная скорбью, я не придала ему значения. Теперь, сразу узнав голос, я с усилием оборачиваюсь, обуздываю желание бежать. Нет смысла прятаться от светлых глаз преподобного Ларсена. Он застал меня такую - растоптанную, раздавленную, уничтожающую в своей смертельной горести другие Божьи творения, пусть ничтожные. Ничтожные ли? Чем они ничтожнее меня?
        - Да, преподобный, - облизнув губы, откликаюсь я. - Очень плохо. Простите.
        Пастор возвышается надо мной, как могла бы выситься Вавилонская башня. Он огромного роста, да еще стоит на крыльце, да еще я, уподобляясь нищенке-попрошайке, горблю спину. Нет сил распрямиться, не говоря о том, чтобы подняться. Нет сил и смотреть в белое как мел, точеное, отстраненное лицо. Я вдруг вспоминаю: на службах случается, что иные прихожане вдруг падают перед преподобным ниц и начинают лихорадочно в чем-то виниться. Молят о спасении, вплоть до того, что ползут следом на коленях до самой кафедры. Они наивны: чужая молитва не поможет, если твоя душа не возродится сама, тут не спасет ни один служитель. Но… я понимаю братьев и сестер: Ларсен устрашает. Это уже не тот страх, что я испытывала в комнате, когда преподобный спорил с доктором. Он горше и нужнее..
        Ларсен смыкает ресницы - белые, как и волосы. Пальцы сцеплены в крепкий замок у груди, но губы не движутся; едва ли он молится. Я вдруг понимаю: скорее всего, он пытается овладеть собой. Собраться, чтобы…
        - Простите вы, мисс Бернфилд, - раздается наконец его голос. - Вы не обязаны извиняться. Господь обещает всем чистым душам счастье; Господь учит не страшиться утраты. Тому же учу и я. Но… - Ларсен открывает глаза, - мне ли не знать, как сложно верить вслепую, верить, не получая от усопшего писем из рая, как получаешь их с отдыха на океанском берегу?
        И он вдруг слегка улыбается, а потом подает мне жилистую, особенно бледную на фоне черного рукава ладонь.
        - Преподобный…
        - Поднимитесь. Прошу.
        Я не признаюсь, что пропасть между нами с сестрой была шире, чем смерть, и разверзлась раньше. Нет, это - и мое раскаяние - останется для исповеди. Пока же мысли спутаны, я не понимаю собственную душу. А Ларсен и так слишком милосерден, куда милосерднее, чем должен быть к слабому духом, к пораженному грехом. На собрании общины он будет говорить иные слова. Сейчас он просто дает мне время. И… пусть знает, что не зря.
        - Спасибо. - Я встаю с колен. - Я должна побыть с родными.
        Ларсен одобрительно кивает и снова складывает руки у груди. Я действительно собираюсь пойти к отцу, матери и уже с ними - в комнату, где остался доктор. Я буду помогать во всем, чтобы достойно проводить мою Джейн. Я обещаю это Господу, ей, себе… Но я слаба и отсрочиваю минуту, когда переступлю порог дома.
        - Вы будете на погребении? - задаю я очевидный вопрос.
        - Да, - снова кивает он.
        - И еще ради Бога… - Решившись, я впервые сама заглядываю Ларсену в глаза. Вопрос дерзкий, но лучше задать его и обрести хотя бы тень покоя. - Скажите… она точно ничего не поведала вам об… убийце?
        Я не удивилась бы, если бы его терпеливая учтивость враз исчезла, если бы он одернул меня и призвал к должному почтению. Я, пусть не обвинила, но гипотетически допустила его ложь, ложь своего духовного наставника. Но бледное лицо остается бесстрастным.
        - Мисс Бернфилд говорила не о смерти, больше - о жизни. Она была до нее очень жадна, видела так много ее самых разных проявлений. Удивительно. - Ларсен опять слабо улыбается, но тут же глаза становятся холодными. - А вам она не открывалась? Вы ведь тоже провели с ней какое-то время наедине. Или, может, вы что-то знаете сами? Подозреваете?
        «Сходи к Двум Озерам». Все, что я знаю. И это останется со мной, пока я не выполню просьбу моей бедной Джейн. Ведь кто знает, что она там прячет? Или… кого?
        - Нет. - Мне удается не опустить взгляда. - Ничего. Ничего полезного… для мистера Редфолла или кого-либо еще. Простите.
        - Жаль.
        Он верит или, по крайней мере, оставляет расспросы. Делает пару шагов и, едва покинув тень, надевает широкополую шляпу: защищает от солнца чувствительную к ожогам кожу. Шляпа - черная, невзрачная, - всегда с ним, если не на голове, то болтается на тесьме за спиной.
        - Что ж, до встречи. Господь с нами, мисс Бернфилд.
        - Господь с нами…
        Ларсен пересекает двор, и ему торопливо подводят коня - угольно-черное бешеное животное, с которым долго не мог сладить никто в городе. Сейчас конь смиреннее прихожан, возможно, потому что Ларсен отказался от скверной идеи впрягать его в повозку, купив для общинных целей покладистую кобылу. Этого же зверя забрал себе. Он вообще предпочитает ездить верхом, вот и сейчас быстро расстегивает облачение и аккуратно убирает в седельную сумку, остается в мирской одежде. Сапогам не хватает шпор - и это все, что отличает пастора от любого старателя, законника или «лихого».
        Он выезжает за ворота. Неуверенно приподнимаю руку в прощальном жесте, но мне не отвечают. Преподобный исчезает среди деревьев, а я смотрю вслед. Мне пусто, по-прежнему плохо. Но все-таки чуть лучше, чем когда нежные лепестки сминались в моих ладонях. Я не удивлена; посетив лишь пару наших служб, невозможно не почувствовать: в Натаниэле Ларсене есть то, что делает его действительно хорошим пастырем. Особая сила. Сила быть опорой.
        Его внешние спутники - сутана и Библия. Что за ними, - неизвестно, как неизвестна природа загадочного перелома, отвратившего этого властного, сильного и, в общем-то, довольно жесткого человека от военного дела. Лишь один житель Оровилла, тот, с кем преподобный дружен, вероятно, об этом знает. Но последний индеец Винсент Редфолл бережет секреты. Его упорство не удалось переломить даже моему отцу, способному выведать истину у камня. Не удалось и «немного краснокожей» Джейн.
        Я возвращаюсь домой. Лето жаркое, поэтому похороны назначены уже на следующий день. Еще через два я решусь выполнить последнее желание сестры и приду к Двум Озерам, где Зеленая Леди схватит меня и уволочет в Агир-Шуакк. С этого начнется куда больше событий, чем мне покажется.
        Ведь легенда о Жанне не закончена. А нет ничего опаснее неоконченных легенд.
        И ни тот, кто произнес эти слова, ни я, услышавшая их, даже не предполагаем, насколько страшным будет продолжение.
        7
        ОДНА СЕСТРА
        ПУТЬ ДОМОЙ
        Если поначалу змеи почти не проявляли враждебности, то теперь взбешены. Как и всякий, кто просыпается в дурном расположении духа, они не рады гостям и не ограничатся вежливым советом убраться. Мы сбиваемся спина к спине, и, кажется, кто бы из нас ни был воином, а кто «неженкой», нам одинаково страшно.
        - Эмма, Цьяши, - шепчет Кьори. - Только не делайте резких движений.
        - Что тогда? - мрачно интересуется Цьяши. - Нас примут за статуи?
        - Они убьют тебя не сразу.
        - Здорово!
        Цьяши в сердцах потрясает кулаком; жест встречает шипение. Поначалу тихое и сонное, оно теперь почти осязаемо холодит злобой. Колени дрожат. Я едва стою и больше всего на свете боюсь упасть. Случись это - и я немедленно стану чьей-то едой.
        - Убери их! - взвизгивает Цьяши, когда одна из кобр бросается на нее. Гибкая Лоза принимает удар клинком, и разрубленная тварь немедля воскресает двумя новыми, поменьше. - Кьори! Убери, ты же можешь!
        - Не могу… не могу, мне нужна музыка. Я не освоила еще змеиную речь, это следующий этап моего обучения, и я… я…
        Чуткое Сердце оставила попытки починить свирель. Руки опущены, глаза панически округлились. Змеи окружают нас, гибко скользя по мху, и в их перемещениях некая… осознанность? Да, определенно, они прекрасно понимают, что делают, их атака - не слепое желание утолить голод. Они защищают Лощину и того, кто здесь прячется. Осененная этой мыслью, я хватаю Кьори за запястье.
        - Позови светоча, пусть он их усмирит! Он ведь говорил с нами из-под земли, он узнал, что мы здесь, без твоей музыки, он…
        - Он так силен, когда только-только возвращается из странствий. - Кьори качает головой. - Разговоры быстро утомляют его, он погружается в очарованный сон.
        - Иными словами, он бесполезен! - раздраженно бросает Цьяши, и змеиная жрица даже ее не одергивает. - Еще идеи? Может, вытащим обратно тот труп? Они могут отвлечься на него!
        Оборачиваюсь. Змеи, сползающиеся все теснее, преграждают путь к зарослям. К тому же я помню: там, среди кустарника и папоротников, тоже дремали гадюки. Не стало ли их больше и не начали ли они уже пиршество? Ведь теплая кровь экилана давно пролилась на мох.
        - Не надо. - Кьори, наверное, думает о том же. Она разжимает руку, и обломки свирели падают. - О Звезды… я неумеха! Чистокровные жрицы к моему возрасту знают язык змей! А я…
        - Если разобраться, виновата она, - киваю на Цьяши. Ситуация не располагает к ссорам, но я не могу больше слушать эти причитания.- Кто наступает куда попало?
        - Ну ты! - вспыхивает Гибкая Лоза. - От тебя вообще нет проку! Эй, Кьори, а давай кинем змеям ее? Может, успеем убежать?
        Гадюка подползает к моей давно стоптанной в кровь ноге. Пугливо пячусь и чудом не наступаю на другую змею. Мы с Кьори и Цьяши прижимаемся друг к другу теснее. Лучше держаться вместе; в конце концов, Гибкая Лоза пока хотя бы отгоняет некоторых тварей клинками. Я глубоко вздыхаю и вдруг представляю, что почувствуют родители, если вторая дочь вернется домой вот так. Умирающей от яда змеи, которая, возможно, и не водится под Оровиллом. Сердца отца и матери разорвутся от горя, а город - от слухов. Нет. Я должна спастись, должна или… На обрывке мысли в небе вдруг появляется серо-рыжая тень, а затем в воздухе свистит пущенная стрела.
        Она втыкается в землю посередине поляны. К черному наконечнику привязано длинное голубое перо, которое, едва соприкоснувшись со мхом, рассыпается в прах. Это не сопровождают вспышки или звуки, но тут же от стрелы по кругу разбегается лед, словно стылая река. Змеи, оказавшиеся на пути, тоже превращаются в ледяные изваяния, прочие пытаются расползтись с пути неумолимого волшебства. Мы - Кьори, Цьяши и я - замерли как вкопанные. К реальности нас возвращает окрик:
        - Бегите!
        Я смутно узнаю этот зычный мужской голос. Я сегодня его уже слышала.
        Цьяши реагирует первой: вонзает в землю клинки, хватает нас за одежду и устремляется вперед. Широким прыжком мы минуем последних змей и приземляемся с еще не застывшего мха на холодный белый покров. Ноги тут же предательски разъезжаются, и мы падаем почти одновременно. Цьяши бранится, беззастенчиво потирая ушибленный зад, Кьори молниеносно вскидывает голову. Проследив ее взгляд, я вижу: тень, прежде парившая над лесом, спускается, а вскоре и приземляется поблизости. Забавно… меня снова спас огромный мангуст.
        Он еще крупнее Шику и защищен такой же броней, к которой, правда, добавлена деталь: подобие то ли уздечки, то ли намордника. Видно, всадник использовал ее, чтобы животное не кидалось на змей, и, видно, оно недовольно: фыркает, дергает ушами. Всадник развязывает какие-то узелки и снимает с мангуста конструкцию из ремней и заклепок. Я машинально слежу за ловкими движениями пальцев - бледных, но с коричневатыми ногтями; ветер играет цветами в зачесанных зеленых волосах. Передо мной Вайю из рода Черной Орхидеи. Спешившись, он идет к нам.
        - Как я и ожидал, у вас неприятности. - Тон ровен, но только глухой не уловил бы там гнева. - Жрица, потерявшая свирель. - Кьори виновато трет разбитую коленку. - Воин, бросивший оружие. - Цьяши оборачивается на едва заметные надо льдом рукояти клинков и неразборчиво что-то бубнит. - И… обманщица. Может, объяснишь, зачем явилась вместо сестры? Я знаю ее достаточно, чтобы не перепутать ни с кем.
        Ни с кем, я осознала это еще при встрече. Поэтому ныне я не удивлена, не сбита с толку, готова ко всему. Наверное, он ждал, что пристыдит и напугает меня, вот только я уже достаточно стыдилась и пугалась. Слова скорее будят гнев; вместо того чтобы отвести глаза, я поднимаюсь - первой из нас троих - и выпрямляюсь. Ноги разъезжаются, а как же холодно разбитым стопам, которые совсем не спасают обмотки… Но, отгоняя все это, я говорю:
        - Обманщица, сэр? Простите, но, видимо, вы не понимаете ситуацию. Я пришла далеко не по своему желанию, а лишь выполняя просьбу Джейн. Предсмертную просьбу. Мою сестру убили, слухи правдивы. И если бы не я, в ваших рядах уже сегодня воцарилось бы смятение.
        Кажется, последнего он не слышит: пошатывается еще на «убили». Выдержка впервые изменяет Вайю; он не сразу справляется с собой, не сразу принимает спокойный вид. Сначала в бездонном взоре распускается боль, и я ощущаю нестерпимо сладкий цветочный запах. Запах этой боли.
        - Вот как? Что ж… Я этого опасался, но как же не хотел терять надежду…
        В очередной раз я наблюдаю, как весть о гибели моей сестры буквально ломает кого-то. В очередной раз испытываю спонтанную жалость - наверное, потому столь острую, что часть ее обращена ко мне самой. Есть нечто неодолимое в желании делить скорбь, мучить ею других так, как мучаешься сам. Не решаюсь ни ответить Вайю, ни коснуться его плеча в знак ободрения. Он тоже неподвижен.
        - Если тебе нужно знать, - тонкие губы с усилием размыкаются вновь, - я был наставником Жанны. Со дня, как она пожелала биться за нас.
        - Я догадалась, сэр.
        Снова мы молчим: он, еще недавно готовый корить меня, и я, еще недавно трепетавшая перед ним. Молчат и две девушки, по-прежнему сидящие и потирающие ушибленные места. Наконец, совладав с горем, Вайю подает руку сначала Кьори, потом Цьяши, и обе поднимаются. Гибкая Лоза направляется к клинкам: поднимает за рукояти, расшатав треснувший лед. Когда она возвращается, волоча их, лезвия скрипуче процарапывают за ее спиной длинный след.
        - Надо идти. - Вайю хмуро наблюдает за этим. - Он стает быстро. Экиланы используют его, лишь чтобы ненадолго отвлечь противника.
        - Славно, что ты нашел именно такое перо. - Кьори оправляет одежды, интонация пугливо-заискивающая. - Змеи не боятся холода, ты даже не повредил им.
        - Я не находил. Это из ее трофеев. - Вайю кивает на Цьяши.
        Та, спохватившись, косится на торчащую посреди поляны стрелу.
        - Кстати, я прихватила кое-что еще, с трупа Великого Советника. Пойду заберу…
        Она, оскальзываясь, косолапит теперь туда, где бросила награбленное добро. Вайю удерживает ее за плечо; лицо впервые озаряется радостью, пусть и мрачной.
        - Труп Великого Советника? Бесшумный Лис что, убит? Это… ты с ним справилась?
        Гибкая Лоза оборачивается на нас с немой мольбой, которую я легко понимаю. Ей явно хочется блеснуть перед Вайю, она уже открывает рот с самодовольным видом, но Кьори, либо не понявшая, либо не согласная, отвечает за нее:
        - Здесь был… - она медлит, - Мэчитехьо. Он убил того экилана. Выдрал ему сердце.
        - Сам? - Вайю словно не верит ушам. - Выдрал сердце? Не… выпил его время?
        - Да, убил без ножа, - подтверждает Цьяши, с досадой косясь на Кьори. - Они, знаешь, ругались, хотя мы не поняли, из-за чего.
        - Ругались, - раздумчиво повторяет Вайю и потирает лоб. - Интересно… что вообще Злое Сердце делал здесь? Какие такие вещи он не может поручить другим?
        - Искал что-то, - опять удовлетворяет его любопытство Цьяши и опять не полностью. - Но мы не поняли, что. Дуреха-жрица боится, что наш Саркофаг, но едва ли…
        - Не зови меня так! - возмущается Кьори, но, спохватившись, отгоняет обиду. - Вайю, они вели странные речи. Я правда боюсь, что светоч в…
        Вайю кидает взгляд на меня, потом на дальние тики.
        - Позже. Мы еще обсудим это, Кьори, и я внимательно тебя выслушаю. Сейчас скажи: что Эйриш решил по поводу девушки?
        - Велит вернуть ее домой, - устало отзывается жрица. - И… велел ей самой что-то еще. Правда, Эмма? Что он сказал тебе наедине?
        Трое ждут, и я в замешательстве. Вспоминаю указание: «Не размыкай губ» и обещание: «Скоро я к тебе приду». Перевожу взор вниз, на лед. Лед этот скрывает мох, мох - землю, земля - Саркофаг. Мертвый Эйриш здесь, рядом, и… что бы Кьори ни говорила об очарованном сне, я почему-то не сомневаюсь: каждое мое слово будет услышано.
        - Благословил. И предупредил, что дома могут стеречь опасности. Это все.
        Все, что вам нужно знать для вашего же блага, как бы я ни хотела сбросить свой груз. Я замолкаю под острым взглядом Вайю, гадаю, поверил ли он: именно его вера наиболее важна. Мы встречаемся глазами, и я упрямо поджимаю губы.
        - Что ж. - Он, сдавшись, кивает на мангуста. - Я готов сам доставить ее к Омуту. Пусть полетает. Жанна всегда мечтала… - вновь скорбь проступает на лице, - поделиться с сестрой если не секретами, но хотя бы волшебством Агир-Шуакк. И пока… - появляется грустная улыбка, - Эмма видела не лучшие проявления этого волшебства.
        Предложение не вызывает ничего, кроме тревоги. Я не хочу куда-либо идти с Вайю, не хочу вести с ним лишних разговоров. Не потому, что не доверяю, - хотя мы и не знакомы вовсе, а лишь связаны общим горем. Скорее потому, что боюсь быть пойманной на какой-нибудь лжи. Он очень умен, и лучше мне к нему не приближаться.
        - Нужно вернуть ей одежду, - робко возражает Кьори. - Хотя бы… - видимо, она вспоминает, в каком виде застала меня, - то, что от этой одежды осталось.
        - Лохмотья, - подтверждает Цьяши. - Пусть забирает, мало ли какую заразу принесла из своего мира. Так что, Вайю, - она напористо хлопает его повыше колена, - сначала подкинешь нас в убежище, а потом решим, кто отвезет ее к воле Омута.
        Он колеблется, но наконец соглашается.
        - Как угодно. Нет! - Снова он удерживает Цьяши, шагнувшую было к торчащей стреле. - За трофеями вернетесь потом, раз тебе доставляет такое удовольствие рубить ветки. Лучше лететь поскорее. Ты все равно ничего не достанешь из-подо льда.
        Гибкая Лоза что-то бурчит и получает весьма неожиданный подзатыльник.
        - Ай!
        - Я даю тебе определенную свободу и не призываю к порядку при других, - сухо откликается Вайю. - Но не забывай, что ты - моя ученица. Летим.
        На упряжи мангуста я теперь замечаю несколько желтых перышек, явно зачарованных. Мы все забираемся на длинную спину животного, и оно взмывает в воздух. Меня посадили сразу за Вайю, в которого можно крепко вцепиться, а сзади Кьори. Мне не страшно, но нет и восторга или трепета. Осознание - я летаю, я поднимаюсь к небу, как птица! - напоминает вяло плещущуюся на дне рассудка воду. Я измучилась, устала. Разглядывая сверху тропические леса, я не любуюсь, а ощущаю спонтанную жалость: как все эти несчастные, особенно слабые, вроде змеиной жрицы, живут в таких условиях? Каково быть вырванными из нормальной жизни, ведь она была нормальной до прихода экиланов. Впрочем… девушки, с которыми я разделила путешествие, родились, уже не зная нормальности. Вайю, вероятнее всего, тоже.
        Наставник Джейн весь путь мрачно молчит, молчит, и когда мы приземляемся возле опутанного лианами бурелома. Говорит мне лишь одно: «Переоденься, и я тебя отвезу». Кьори с Цьяши переглядываются, но - к моей панике и обиде - не спорят, не выказывают желания меня проводить. Мы опять пробираемся сквозь ветки и долго лезем по укрепленным земляным тоннелям, затем спутницы оставляют меня в первом же помещении, заставленном ящиками. Цьяши бросает: «Прощай, не-Жанна!»; Кьори: «Я скоро приду». В ожидании я, не заботясь ни о чистоте, ни об удобстве, просто сползаю по стене на пол и прячу лицо в ладонях. Тяжело думать, тяжело даже дышать, хотя в прошлое пребывание в убежищах я этого не замечала.
        Возвращается Кьори, приносит мое траурное платье. Кто-то в наше отсутствие слегка почистил его и подлатал. Кровь и следы древесного сока, конечно, остались, но выглядят менее жутко. Я благодарно улыбаюсь и начинаю снимать облачение.
        Кьори помогает сменить наряд. Чуткое Сердце молчит, и мне это не нравится. Когда платье надето, я разворачиваюсь к жрице и опускаю руки ей на плечи.
        - Я благодарна тебе, - произношу с усилием, успела охрипнуть, пока мы не говорили. - Если бы не ты, я пропала бы или хуже - потеряла бы рассудок. Ты замечательная, и я… я очень счастлива, что у моей бедной сестры была такая подруга.
        Жаль, у меня не было. И не будет. Кьори опускает взгляд, но тут же вскидывается. Обнимает меня, быстро отстраняется, вытирает слезы. Я снова слабо улыбаюсь и вдруг вспоминаю кое-что сказанное светочем. «Мой план - надежда». Мне велено молчать, но могу я подарить хотя бы толику этой надежды бедной жрице?
        - Светоч верит, что у вас все скоро наладится. Верь и ты.
        В глазах Кьори появляется странный блеск.
        - Наладится? - Она вздыхает. - Все могло бы наладиться, только если бы Эйриш по-настоящему воскрес, да и то…
        - А он может воскреснуть? Цьяши говорила, нет.
        - Может. - Кьори горько улыбается. - И одновременно не может: Саркофаг не заживляет раны до конца. Знаешь, один раз я явилась к нему одна, и открыла крышку, и попыталась помочь Эйришу выйти. Он истек кровью на моих руках, его раны так страшны… - Лицо искажается мукой при этом признании. - Глупый поступок, глупый, не стоило внимать его просьбе, но в тот день он вернулся из очередного странствия и чувствовал себя особенно сильным. Но дело, видимо, не в силе. Есть кое-что еще.
        Кьори опять чуть не плачет. Я догадываюсь: объяснение будет наподобие того, что Эйриш воскреснет лишь во Второе Пришествие или благодаря какой-нибудь полумифической вещи вроде волшебных бобов. Так и оказывается.
        - Ты наверняка видела: в ногах Саркофага высечена надпись на древнем диалекте Звезд. Ты ведь не смогла прочесть ее, верно?
        - Не смогла.
        - Там написано… - Кьори устало складывает руки у груди. - «Воскресить вечно живого и вечно мертвого может лишь тот, кто разделил с ним одну рану». Это толкуют так, что кто-то из прежних соратников Эйриша мог бы его оживить. Но когда Эйриш пал, послание еще не расшифровали, а когда расшифровали, было поздно: все знавшие светоча уже погибли. Если все верно, он обречен томиться вечно, а мы - лишь слышать его голос.
        Хотя знала бы ты, как он статен, как красив и…
        Кьори смущенно спохватывается. Я тактично делаю вид, что не слышала, да и это интересует меня куда меньше другого. «Обречен томиться…» Существо, с которым я странным образом побеседовала в Лощине, не кажется узником. Оно смеется, шутит шутки и прекрасно знает, что делает и что будет делать дальше. Откуда?..
        - Тебе пора. - Жрица отвлекает меня новым недолгим объятьем. - Я провожу тебя по тоннелям, но не буду подниматься. Не хочу видеть Вайю, поговорю с ним, когда вернется. Мне необходимо собраться, и я должна еще дать знать, что мне нужна новая свирель.
        Киваю. Я и сама не горю желанием идти к наставнику Джейн, но выбора нет. Более почти не переговариваясь, мы минуем тоннели, скомканно прощаемся, и к Вайю я возвращаюсь, точнее, буквально вываливаюсь мешком из бурелома, уже одна. Он молча помогает мне встать, аккуратно отряхивает, вынимает из волос насекомых и ветки. Мы забираемся на спину мангуста и опять отрываемся от земли. Вместо того чтобы смотреть вниз, я поднимаю голову к зеленоватому, затянутому тонкими облаками небу. Оно потемнело. Наступает вечер?
        Сидя за спиной Вайю, я вдыхаю слабый запах орхидей в его развевающихся волосах. Венчиков три; Кьори объяснила, что у большинства представителей «зеленого» народа мужское число соцветий нечетное, а женское четное, что соцветия эти у большинства расположены на голове или груди и что с возрастом цветы увядают. Орхидеи в волосах Вайю все раскрылись полностью, листья крупные. Наверное, по местным меркам он далеко не юноша.
        - Она… умирала мучительно?
        Когда это раздается в ветреной тишине, я едва не теряю равновесие. А ведь следовало ожидать, что наедине мне зададут некоторые вопросы. Задумываюсь. Рассказать ли, что по ступеням крыльца Джейн ползла, что кровь осталась по всему дому, что доктор Адамс больше часа зашивал раны? Воспоминания свежи, минуло ничтожно мало. Но почему-то мне хочется пощадить этого совершенно чужого мужчину, пусть саму меня не щадили.
        - У нее была нелегкая смерть, сэр, но и недолгая. Она успела попрощаться со мной, сказать несколько слов духовнику и отошла.
        Он не отвечает, я лишь чувствую: напрягается прямая спина. Стало ли Вайю легче, - не моя забота, я не пробую соболезновать. Молчу, и тишину нарушает он:
        - Ты оказалась удивительно храброй.
        Поколебавшись, внутренне приготовившись к тому, что будет больно, я все же спрашиваю:
        - Все так удивляются. Неужели… Джейн говорила, что я труслива?
        Вайю оглядывается; я вижу его выразительный профиль. Опять обратившись вперед, Черная Орхидея ровно отвечает:
        - Отнюдь. Но она рассказывала о вашем мире как о месте без волшебства. Именно поэтому она была так тверда в нежелании выпускать Ойво, она считала, что вы не выдержите правды. Одни из вас проявят враждебность, другие сойдут с ума. Она заблуждалась?
        Мне не обмануть ни его, ни себя.
        - Ничуть. В нашем мире немного людей, у которых холодный разум сочетался бы с сердцем, открытым чудесам. Я едва не лишилась рассудка, оказавшись здесь, впрочем… - я медлю, - впрочем, сильнее всего меня свело с ума то, что Джейн так таилась. Даже на смертном одре она ничего мне… ничего…
        Оказывается, не все слезы выплаканы, иначе почему так щиплет в глазах? Я выдыхаю «не рассказала» в спину Вайю и замолкаю, уткнувшись лбом в грубую ткань его накидки. Там хотя бы не вышит лик моей несчастной сестры. Я зажмуриваюсь, по-прежнему не пытаясь любоваться видами; в конце концов, все они - один нескончаемый лес.
        Но так кажется, лишь пока минут через десять Вайю вдруг меня не окликает:
        - Ты зоркая? Кинь взгляд вправо. Так далеко, как только хватит глаз.
        Я выпрямляюсь - усилившийся ветер хлещет по лицу и осушает слезы. Я послушно поворачиваю голову туда, где в зелени что-то темнеет. Приглядываюсь: за стеной, состоящей из деревьев, - переплетенных, как в Лощине, но в разы огромнее, - высокие причудливые башни. Они напоминают соборы с европейских гравюр, те, что в Вене, Кельне и десятках городов, чьи названия не отпечатались в памяти. На многих крышах разбиты сады. Я не знаю, почему, но уверена: в неизвестной дали мощеные дороги, и просторные улицы, и переулки, петляющие хитрее троп. Там фонтаны и беседки, тенистые парки, площади, где танцуют в праздники… и еще я догадываюсь: все эти сокровища украдены. Украдены у тех, кто прячется в лесах и носит лохмотья. Ведь Вайю показывает мне Черный Форт.
        - Многие примкнули к экиланам, только бы жить там. - Наставник Джейн угадывает мои мысли. - А оставшиеся не осуждают их, потому что понимают: война обречена. По сути, нет никакой войны, есть стычки, случающиеся, когда экиланы в очередной раз расширяют Форт или пересекают его границы, чтобы поохотиться в диких землях. Большинство их даже не ищет нас, а Форт растет пока в противоположную от нас сторону. Для Мэчитехьо мы уже не враги, мы - забава. Мало кто верит, что нам что-то удастся отвоевать. Чтобы выжить, нужны иные пути, а их нет. Одни из нас слишком горды и отчаянны, другие столь же горды и при этом трусливы.
        - Как Форт растет? - Я щурюсь. Башни все дальше. - Он же окружен деревьями…
        - Это не просто деревья, это Исполины. Баобабы, которые были крохотными, когда наши предки строили с ними рядом жилища. Если Мэчитехьо нужно… - Вайю медлит, - он взывает к разуму Исполинов. Велит им шагнуть, огородить собой еще немного лесов или лугов. Наверное, он остановится, лишь когда достигнет краев мира. За краями ничего.
        Края мира. Я не впервые слышу это выражение. Оно важно, судя по ужасу, с которым произносится. Стоит ли соприкасаться с этим ужасом, если скоро я уйду?
        - Ничего? - все же переспрашиваю я. - Как это? Ведь Земля…
        Вайю перебивает, прежде чем я осознаю глупость довода. Он хмыкает, даже развеселившись:
        - Ваша Земля, может, и круглая. Жанна говорила то же, всем на удивление. Но ты не на Земле, Эмма. Наш мир плоский. За пределами - только звездная бездна, даже то, чем мы здесь дышим, - он чуть разворачивает мангуста, - держится на магии и простирается недалеко. Недостаточно далеко, чтобы, шагнув с края, ты не задохнулась. А как в звездной бездне холодно, Эмма, как холодно… Кстати, именно так экиланы совершают казни. Поэтому большинство из нас, попав в плен, убивают себя сами. Мне, например, для этого достаточно оборвать цветки.
        Снова мы летим над лесом и снова молчим. Молчим до самой поляны, где плещет Омут, заросший кувшинками. Молчим, пока навстречу не выходит обнаженная девушка, все тело которой поросло цветками. Сосредотачиваясь и успокаиваясь, я считаю их: действительно четное число, двенадцать соцветий и бутонов. Зеленая Леди вопросительно поднимает бездонные глаза.
        - Жанна уходит. Ей пора.
        - Так скоро? - Голос девушки дрожит. - Она ведь…
        - Она сегодня сделала достаточно, а может, и слишком много. Проведи ее домой.
        Воля Омута кивает и протягивает мне руку. Я задерживаюсь, поворачиваю к Вайю голову.
        - Спасибо, - шепчу совсем глухо.
        - И тебе. - Он ненадолго удерживает мою ладонь и добавляет: - Береги себя.
        Почти нет запаха цветов. Ему все равно, кто я, все равно, что я ухожу. Как, по сути, всем им, они тоже любили мою Джейн. И именно здесь, сейчас, я окончательно и беспощадно понимаю: любовь заслужена. Джейн заслужила всю любовь, которую унесла в могилу. Во всех мирах. И никогда не была обязана ею делиться.
        Я берусь за прохладную руку Зеленой Леди, и мы идем вперед. Я задерживаю дыхание, прежде чем нырнуть, но даже не успеваю почувствовать, что мне не хватает воздуха. Я открываю глаза уже одна, лежа на прелой листве меж Двумя Озерами. Платье сухое. Впереди темнеют обтянутые прогнившей тканью срубы мертвых индейских домов. Я в Оровилле. Я дома.
        …Я боюсь каждой тени, хотя в небе ласковое солнце. Незнакомцы чудятся мне среди развалин, за деревьями и даже на дороге к поместью. Я то и дело оборачиваюсь, как воровка, не хочу, чтобы меня - такую оборванную - увидели и начали расспрашивать. Мне везет: я добираюсь до ворот незаметно и так же незаметно ухитряюсь пробраться к черному входу. Взбегаю по лестнице, и тут никому не попавшись, пересекаю, оставляя грязные следы, коридор. На следы плевать: скажу, что гуляла. Главное - умыться, и причесаться, и переодеться, и потом спрятать платье. Таков мой план, но первое, что я делаю, - смотрю на часы. Удивительно… с моего ухода в лес прошло немного; если учесть дорогу, я не отсутствовала и двух часов, в Агир-Шуакк же прошла четверть суток.
        Остывшая вода есть, а вот сил нет, - и перед тазом и кувшином я опускаюсь на колени. Сутулю спину, складываю руки у груди.
        - Я дома, Джейн…
        Взгляд падает на ее застеленную кровать, ее тумбочку. Нет ее книг, нет флакона с духами, нет почти ничего: мать все куда-то убрала. Лишь две вещи на месте - фигурки. Лис из светлого дерева и койот из темного. Интересно, задалась ли мама вопросом, откуда второй зверек? Я точно не задаюсь, не могу больше, слишком страшно, слишком бессмысленно.
        Я поднимаюсь и вынимаю собственную фигурку - енота - из ящика шкафа. Аккуратно обтираю и сдуваю пыль, после чего ставлю к Джейн на тумбочку: подальше от койота, поближе к лисе. Три вырезанных зверя глядят на меня осмысленно, как настоящие.
        - Я дома, Джейн. Ты ждала?
        Ненадолго замираю с зажмуренными глазами, солнце пробивается сквозь веки. С усилием расправляю плечи и иду умываться.
        Впереди решения, которые нужно еще принять, и неопределенные события, которых предстоит дождаться. Но все это далеко. Время есть. Достаточно.
        - Я дома, Джейн. Привет.
        На самом деле ждать недолго. В городе скоро появятся новые лица.
        ЭПИТАФИЯ ВТОРАЯ
        РАЗУМ ДРУГА
        [ВИНСЕНТ РЕДФОЛЛ]
        Я помню мисс Джейн Бернфилд - мою сестру по общине.
        Память останется со мной до последнего вздоха; ее не ослабит даже безвременная кончина мисс Джейн. Ведь предки, от которых я неодолимо далек, верили: смерть - не конец и ничто не покидает мир без следа. Мои нынешние братья учат иначе, но если вчитаться в христианские тексты, можно понять: в наших верованиях немало общего. И те, и другие велят не страшиться испытаний и обещают вечность чистой душе. Разнятся лишь лики этих испытаний и имена обещанных вечностей.
        Я помню мисс Джейн со дня, когда мне было десять, а ей - что-то около пяти. Мой некровный, но роднейший из всех живых отец взял меня на вечер к друзьям, мистеру и миссис Бернфилд. Повзрослев, я понял, что люди эти достойны и храбры, ведь с Генри Бернфилдом я однажды очистил город от поганейших отбросов человеческого рода. Но ребенком я здорово дичился чужих, кроме учителей и рейнджеров. С Бернфилдами мне тоже было неуютно, как бы ни пытался глава семейства со мной пошутить, а его супруга - меня приласкать. Так что меня не заставили участвовать в беседе, а попросили занять дочерей Бернфилдов, игравших в саду.
        Так появилась в моей жизни мисс Джейн. Именно ей я всегда отдавал неосознанное предпочтение перед сестрой; позже это переросло в дружбу, насколько возможна дружба между законником и дочерью городского богача, между краснокожим (как испокон веков ошибочно[15 - Термин «краснокожий» появился среди британских колонистов, поселившихся в Новой Англии, и в действительности не имеет ничего общего с естественным цветом кожи индейцев (от белой до смуглой). Существует версия, что он появился из-за обычая племени, одним из первых вступившего в контакт с европейцами, раскрашивать охрой лицо и одежду.] зовут наш народ) мужчиной и бледнолицей девушкой. Да, я помню мисс Джейн. Очень ярко, прямо с того вечера в саду, когда она догнала меня в салках, повалила на траву, ткнула пальчиком в грудь, прищурилась и наконец важно произнесла: «Ты индеец? Значит, не можешь быть Винсентом. Ты должен быть Черной Пантерой! Ясно?». Она тогда картавила; «пантера» получилось у нее как «пантегха».
        Я помню, как мисс Джейн взрослела - бок о бок со мной, ведь дружба родителей с годами крепла. Помню наши игры и разговоры. Помню, как учил ее стрелять и запрещал совать пистолет за пояс, доходчиво объясняя, почему это опасно. Помню, как однажды по пути домой отец сказал: «Жаль, Винс. Жаль, ты ей не пара…». Мне не было жаль: я никогда не любил мисс Джейн сильнее, чем как сестру, и я не мог пока представить, что мне вообще придется жениться на белой. Я рассмеялся, отец тоже: «Какой ты еще дурак, Винс, вы так подходите друг другу!». Но он ошибался.
        К тринадцати - когда я учил мисс Джейн обращаться с оружием, - мы уже отдалялись. Ее все больше тянуло в общество сверстниц, меня - к рейнджерам. Для человека естественно искать тех, кто может чему-то научить его, либо тех, с кем он мог бы учиться вместе. Мисс Джейн предстояло стать чьей-то женой, мне, как я надеялся, - опорой отцу. Наша дружба померкла. Ну а когда, расцветая прелестным цветком, мисс Джейн однажды спросила, случалось ли мне целоваться, я со смехом сообщил, что это не дело ума всяких бледнолицых мисс, и она, привставшая было на носки, с досадой покраснела. Но я помню мисс Джейн. Помню все танцы, которые она дарила мне, и смешки, которыми сопровождала мои отказы и согласия.
        Я помню: в последнее лето наше общение окрасилось в странный, отличный от прежнего оттенок. Мисс Джейн вновь стала искать моей компании слишком настойчиво, нередко - уводить от прочих гостей, нисколько не тяготясь этикетом. Но беседы наши не были больше о пустяках, основной предмет их меня настораживал и хуже того, отвращал. Мисс Джейн внезапно начала интересоваться моим прошлым, прошлым мальчика, брошенного в лесу. Прошлым, о котором даже в детстве практически не спрашивала, то ли более увлеченная будущим, то ли из опасения меня ранить.
        Мисс Джейн спрашивала, какой была моя мать, каким - так и не признавший меня отец. Спрашивала, ходили ли в племени слухи о моем настоящем родителе. Спрашивала, не произошло ли в ночь исчезновения чего-то необычного, не готовилось ли значимого обряда. Так она пытала меня вечер за вечером, почти на все я отвечал: «Не знаю». Однажды она задала два вопроса, которые, казалось, вообще ничего не могли ей дать. Не могли, ведь во времена, о которых шла речь, мисс Джейн еще не появилась на свет. Она спросила: «Каким был ваш вождь?». И еще: «Был ли в вашем племени шаман?».
        На первый вопрос я ответил, как вождя звали; поведал, что он был умен и справедлив, что уходил постепенно к закату, что носил талисман - камень с отпечатком древней раковины. На второй я кивнул и прибавил, что шаман был молод и невероятно силен, что заклинал погоду и зверей, что излечивал самые губительные недуги. Такова была слава нашего шамана, что к нему ходили со всей округи, еще во времена, когда у племени были соседи. Иные до последнего дня являлись с гор, принося детей и приводя жен. Велик был шаман… велик, но горд, так мне, еще ребенку, казалось, когда я замечал его острый брезгливый взгляд, устремленный на меня ли, на соплеменников, даже на вождя. Я так опасался его, что и не хворал: только бы у него не лечиться.
        Мисс Джейн спросила тогда: «Как его звали?». Я назвал имя, и она побледнела. «Зачем тебе, сестра?» - спросил я, и каким же принужденным был ее смех, когда она ответила: «Любопытствую, Черная Пантера. Просто любопытствую».
        Еще раньше мисс Джейн показала мне искусно вырезанного койота и спросила, мог ли подобного сделать мой соплеменник. Я ответил, что да: шерсть, морда, коготки - все похоже на почерк наших мастеров. Я спросил, где она нашла эту вещь, Джейн ответила: в лесу. Не был ли это мой лес?.. Она ходила туда гулять. Впрочем, я не мог представить, чтобы мисс Джейн забрала что-то из пустых жилищ; для нее это значило красть у мертвецов, а мисс Джейн была честной. Честной до последнего вздоха, который я не застал. Но я помню мисс Джейн. Всегда буду.
        Я помню еще кое-что важное: я солгал ей единожды, отвечая на вопрос о прошлом. Вопрос тот был: «Как думаешь, жив ли твой вождь?»; ответ мой был: «Не знаю». Но я знаю. Потому что однажды я, как известно многим в Оровилле, возвращался к своему покинутому обиталищу. Возвращался искать свою душу и нашел, но помимо нее нашел кое-что еще. То, чего предпочел бы не видеть, о чем предпочел бы не знать, чего предпочел бы не касаться.
        Тогда - оплакивая отца и проклиная себя, - я в отчаянии раздирал пальцами мох, вспарывал, ломая ногти. Тогда, молясь своему новому белому Богу Христу и одновременно взывая к предкам, я мечтал, чтобы земля разверзлась, чтобы зелень вросла в меня, как вросла в нашу ветхую утварь, брошенную будто век назад. Тогда, - глубоко погрузив руки в рыхлые комья, - я нашел кое-что. Скелет с талисманом на шее - камешком, хранящим отпечаток древней раковины. Несколько других скелетов, не опознаваемых вовсе. Сломанное оружие. И много, много ответов.
        Возможно, их больше, чем я полагаю. Возможно, там же, подо мхом, моя немая мать, съеденная червями до костей. Возможно, исчезновение племени страшнее, чем представляется в самых страшных городских легендах. Но… тогда, отягощенный ужасом за новый кров, я не пекся о старом, а позже, на посту шерифа, стало не до того. Обдумав обстоятельства, я пришел к выводу: «Какая-то внутренняя распря» и закрыл это дело в собственном сердце. Лишь изредка я с содроганием молюсь о неприкаянных душах. Так или иначе, я ни о чем не рассказал мисс Джейн. Незачем было ее пугать.
        Она перестала задавать мне вопросы. Вскоре она исчезла, а ныне мертва.
        Но я всегда буду ее помнить.
        И я обязательно найду ее убийцу.
        ЧАСТЬ 2
        ТРЕЩИНЫ
        [ГОЛОСА ДВУХ СТОРОН]
        Так отлетают темные души…
        - Я буду бредить, а ты не слушай.
        Зашел ты нечаянно, ненароком
        - Ты никаким ведь не связан сроком.
        А. Ахматова
        1
        КОГДА ЦИРК ПРИБЫВАЕТ В ГОРОД
        [ВИНСЕНТ РЕДФОЛЛ]
        Наше племя верило: нет дурных сезонов, как и дурного времени суток. Природа прекрасна в каждом проявлении, просто иногда сурова. На судьбу не стоит роптать, а величайшая глупость - роптать на несвоевременно пришедшую вечернюю или утреннюю зарю. Но нашего племени больше нет, и как бы я ни берег часть его обычаев и верований, они неотвратимо ускользают, как ловкий лосось из нерасторопных рук. Вынужден признаться: ненавижу утро. Ненавижу саму необходимость подниматься с постели, спешку, чтобы вовремя покинуть дом, и вечное ощущение, будто земля горит прямо под ногами. Поразительно, что белые живут в этом ритме даже в столь маленьком поселении, как Оровилл. Мне не случалось бывать в крупных городах, но когда я представляю их темп жизни, видится нечто вроде преисподней.
        Так и сегодня: оказалось трудно проснуться, не захотелось завтракать, как и часто в последнее время. Смутное предчувствие подгоняло меня. Оно не обмануло: в участке вместе с ночным дежурным меня дожидался Мартин Мердок, младший сынишка портового капитана[16 - Капитан порта - начальник инспекции портового надзора. Отвечает за безопасность судоходства в порту.]. Как и нередко, он выступил у отца посыльным, принес записку. Мистер Мердок сообщал о прибытии по Фетер «странного» судна: следовало оно к Сакраменто, принадлежало «каким-то театралам» и требовало, с точки зрения капитана, «ревизии», прежде чем быть допущенным в порт. Иными словами, Мердок не разрешил неизвестным швартовку и предлагал мне и подчиненным выступить в роли ищеек на предмет, как было указано все в той же записке, «подозрительных личностей и грузов».
        В другой раз это позабавило бы: плавучие театры[17 - Для США XIX века характерным явлением были плавучие театры, построенные на баржах и речных судах. Театры путешествовали по городам и давали представления на своих монтируемых сценах. Нередко капитан был и руководителем труппы. Спектакли представляли собой, как правило, смесь цирковых номеров, мелодрам, пантомим и бурлесков.], хотя и распространены более на Юге, - не диковина и в Калифорнии. Традиционно взаимодействие города с ними ограничивается беглой проверкой документов, парой спектаклей и скорым отбытием суденышек, хозяева которых уверяются: публика Оровилла не охоча до искусства и не особо щедра. Репертуар гостей скуден и зачастую пошл, но безобиден, безобидны и они сами - пестрые бродяги с острым языком, своеобразным юмором и кучей скарба на борту. Так что, как правило, допотопные «театральные» кораблики не досматриваются детально, впрочем, теперь все изменилось. Настоятельная просьба капитана меня не удивила; я знал: у Мердока дочь, ровесница мисс Джейн. Таинственно умершей мисс Джейн, гибель которой лихорадит город. Так что, едва
дождавшись рейнджеров, я изложил суть предстоящего дела. Плавучий театр, по словам капитана, нагло устроился в бухте ближе к стоянке племени. Туда мы и отправились. Не ожидая от гостей ничего дурного, я взял лишь двух человек.
        …И вот, сейчас мы разглядываем громоздкий трехпалубный корабль, высящийся подобием замка. Скорее даже это помесь замка с мельницей: о жерновах напоминает тяжелое, влажно поблескивающее гребное колесо. Борт обит крашеным деревом, тянется затейливый орнамент: разномастные мифические твари, меж которых прячется название - «Веселая весталка». Над верхней палубой, точнее, над венчающей ее затейливой башенкой, реют цветные флажки, особенно выделяется знамя Штатов: звезды блестят серебром. По-своему живописны даже высокие столбы - не мачты, скорее некие сценические конструкции. Хвост судна накрыт полосатым красно-белым навесом. Там, под пологом, различимы клетки с какими-то животными.
        - Хм… - Лэр Линдон, мой темнокожий помощник, щурится на трубы, пускающие дымок. - Занятно. Не театралы, а… циркачи? Как бы попасть в гости, Винс, а?
        Вопрос здравый: трап откинут, но нас не ждут. С холма, где мы находимся, видно пустой нос, вероятно, как и на большинстве подобных кораблей, служащий сценой. Пустота на обнесенных резными перилами палубах; ни движения на мостике. Судно кажется вымершим и при всей живописности выглядит угнетающе под серым небом, на еще более серой воде. Искусно нарисованные твари: фавны, сфинксы, морские змеи - чем-то отвращают, особенно в свете последних событий. Предпочитаю не делать прогнозов, но шансы подобной труппы заработать в нашем городе еще ничтожнее, чем у братьев по ремеслу, уродующих Шекспира.
        - Ладно. - Первым трогаю коня с места, пускаю по тропе вниз. - Решим.
        - А что решать! - бодро гаркает Дэйв, рейнджер из последнего набора, и лезет за пояс. - Надо поздороваться! Хорошенечко!
        И он палит в воздух из револьвера. Звук гулко раскатывается по округе и тонет в плеске.
        - Приятель, легче! - Линдон потирает ухо. - А ну как они примут нас за бандитов и уложат в упор?
        Мне тоже не по душе горячие приветствия. Дэйв хороший малый, но делает все слишком громко. Унаследовал прямоту от отца, начальника тюрьмы, для которого почти весь род людской составляют преступники, не заслуживающие церемоний. На замечания нет времени: на нижней палубе кто-то показался, машет рукой. Делаю своим знак остановиться и спешиться; последние футы берега мы пересекаем пешком. Золотые и серебряные знаки на нашей одежде различимы издали и призваны убедить, что опасаться нечего.
        Возле добротно сбитого трапа - человек с винтовкой за плечами, подпоясанный тканым кушаком. Он выглядит мирно; скрестив у груди могучие руки, дружелюбно наблюдает за нами свысока и даже ухмыляется. Лэр тихонько присвистывает и бормочет:
        - Святой Ник, прости Господи.
        В образе незнакомца вправду есть что-то общее с «рождественским стариком»: крупное сложение, седина, густая борода. Кончики лихих усов выкрашены почему-то в красный; красный преобладает и в одежде: такого цвета сюртук с золотыми галунами, и вельветовые штаны, и бусины на голенищах сапог. Глаза голубые - чуть раскосые, маленькие, сейчас еще и прищуренные. Мужчина изучает нас по очереди и склоняет кудлатую голову к плечу.
        - Законники… - тянет он с выразительным южным акцентом. - Настоящие господа этих краев. Благодарствую за салют, всех зверей перебудили.
        Он прав: в хвосте судна слышны рыки. Волков? Львов? Незнакомец перехватывает мой взгляд и безошибочно угадывает мысли.
        - Рыси, сэр. И койоты. Не считая змей да попугая-предсказателя, это все наше зверье. Медведи - прошлый век, экзотические твари капризны, а слон… хм… знаете, я бы завел слона с удовольствием, да только где его держать? - Глаза весело сверкают. - Клянусь, человек, который выведет карликовую породу слонов, озолотится.
        Произнеся все это, он озирается, прислушивается и доверительно прибавляет:
        - А вообще мало пальнули. Мои тунеядцы и не думают продирать глаза. Ладно… плевать. - Он делает навстречу шаг. - Огюст Бранденберг, господа. Бранден-берг. Капитан-директор этой посудины. Добро пожаловать на борт.
        Он отвешивает полный достоинства поклон, одновременно подхватывая и покрепче подвязывая кушак. Мои парни, озадаченные многоречивостью незнакомца, стоят как вкопанные. Я справляюсь с замешательством первым и в свою очередь подступаю ближе.
        - Винсент Редфолл, шериф Оровилла. Должен осмотреть ваше судно. - Медлю и все же прибавляю: - Как бы вы к этому ни отнеслись. Если желаете пришвартоваться в…
        - Уже не желаем, - вальяжно изрекает мистер Бранденберг. - Это местечко куда удобнее, на берегу разместится больше зрителей, чем в вашей портовой дыре.
        - И все же, сэр, - вмешивается Дэйв, неоправданно решивший, будто ответ сбил меня с толку. - Хотите остаться? Пустите нас поглядеть, что привезли. У нас здесь…
        - Как вас зовут, юноша? - Капитан-директор «Веселой весталки» оглаживает бороду. - Не привык вести деловые разговоры с безымянными людьми.
        - Дэйв Дотс! И я настаиваю…
        - Я сказал «Добро пожаловать на борт», мистер Дотс, - снова сухо обрывает мужчина. - Это подразумевает полную готовность сотрудничать с властями. Я догадался, что вы прибыли не кофе пить. Ваш нервный портовый начальник дал понять, что в городе неспокойно и некоторые формальные процедуры перестали быть формальными. Я, правда, так и не узнал, что произошло. Просветите?
        Я переглядываюсь с Лэром скорее машинально, чем действительно сомневаясь, стоит ли быть правдивым, и киваю.
        - Убита девушка, сэр, и меры безопасности усилены, - произносит помощник. Видимо, вспомнив, как «срезали» Дэйва, он прибавляет: - Меня зовут Лэр Линдон. Я заместитель шерифа. В дальнейшем по всем вопросам, если будут возникать, обращайтесь ко мне.
        - У меня вопрос! - тут же откликается мистер Бранденберг и, получив кивок, выдает: - Темнокожий… второй по должности у шерифа-индейца… нет ли у вас в довесок мэра-китайца?
        Он громогласно хохочет, хлопая себя по животу. Дэйв гневно фыркает, Линдон лишь поднимает густую бровь. Он, беглый невольник с луизианской плантации, обжился в Калифорнии слишком давно, чтобы покупаться на такие шутки. Его странное для бывшего раба, но импонирующее мне чувство собственного достоинства - одна из причин, по которой мы сошлись. Вот и теперь Лэр лениво отводит с лица густые курчавые волосы, засовывает большие пальцы за пояс и, качнувшись с носков на пятки, изрекает:
        - Наш мэр янки[18 - Янки - в указанный период - прозвище жителей северных штатов и сторонников Севера в Гражданской войне. Противниками использовалось как оскорбительное.], сэр. До мозга костей, в лучшем смысле этого слова. Но мы пополняем тюрьму наглецами любой национальности, если они дерзят властям. Полагаю, вы меня поняли?
        Красиво и крепко, как и всегда. Но мы ведь прибыли не для разбирательств.
        - Лэр. - Я опускаю руку на его узкое плечо. - Не горячись. - Поднимаю глаза на посмеивающегося капитана. - Наш город - необычное место, вы встретите и иные странности. Если желаете, чтобы пребывание здесь было приятным, относитесь к этому философски. Мы в свою очередь гарантируем вам безопасность. Давайте проявлять уважение, без предрассудков. В конце концов, это закреплено в Конституции.
        - Вспыльчивые вы ребята! - Мистер Бранденберг хмыкает в усы. - Но вы правы, мне самому следовало лучше знать, куда нас занесет. В каждой избушке свои погремушки, как говорят на моей исторической родине… Так или иначе, - он отступает, царственно простирая руки, - к делу. Я, как вы наверняка поняли, дарю чудеса и готов развернуть их здесь, после того как мы подружимся. Идемте! Вы все увидите.
        Кажется, даже больше, чем все.

***
        Мы с капитаном-директором остаемся наедине: Лэр отправляется осматривать трюм, Дотс - верхние палубы. Сопровождают их явившиеся из ниоткуда юноши - судя по ловкости, гимнасты, по разрезу глаз - родня хозяина. Пока я рассеянно провожаю рейнджеров взглядом, мне сообщают:
        - Грустно у вас. Но это поправимо: видели бы, какой уходит публика с наших шоу!
        Рассеянно киваю. Мне самому хотелось бы, чтобы настроения в Оровилле прояснились. Я скорблю о мисс Джейн, но скорбь по мертвецу не должна останавливать жизнь. Круг продолжается, тоска - сгусток, мешающий движению крови по жилам. Не потому ли уныние - грех? Но как же он тяжел. Будет неплохо, если цирк примут в городе. Вот только…
        - Вы славно воспитаны, молодой человек. Удивительно!
        Меня дружески берут под локоть, что я встречаю изумленным взглядом. Мне не нравятся телесные контакты с незнакомыми людьми и определенно непонятна манера прогуливаться, сцепившись: ни у девиц, ни у девицы и мужчины, ни тем более у двух мужчин. Даже мисс Джейн быстро оставила попытки пройтись со мной подобным образом. Но Бранденберг толкует взгляд неверно и торопливо прибавляет:
        - Удивительно не при вашем цвете кожи, никак нет, скорее при вашей должности. Шерифы большинства городков, где я гастролировал, - неприятные люди: мужланы да заплывшие крючкотворы. Что на Юге, что на Севере…
        Нечего ответить. Я не планирую рассказывать, что обучался манерам, что среди моих друзей - «новая аристократия». Все это дал мне отец, и, едва я произнесу это слово, последует скользкий вопрос. На рассказ о том, кто я, даже краткий, уйдет больше времени, чем имеется в распоряжении. Сухо пробормотав: «Крайне любезно», я перевожу тему.
        - Плавучие театры, которым случалось до нас добраться, совсем другие.
        - Несомненно, мы уникальны! - с готовностью откликается капитан-директор. - Чего стоит сама «Веселая весталка»! - Он любовно хлопает по широкому борту. - Ее строили по моим эскизам, я спустил на нее все остатки состояния, лопнувшего в войну. Нашел головастого конструктора, может, слышали о нем? Русский аристократ Родмиров, добывал золото, а потом подался в судостроение. Интересные пароходы разных моделей, когда-то работал на Север…
        Бранденберг, кажется, собрался обстоятельно поведать о неизвестном русском, считая, что удовлетворяет мое любопытство. Не догадывается, что я довольствовался бы названием компании-строителя и словами «авторский чертеж». Высвободив локоть, я начинаю осматривать бочки, в беспорядке расставленные на пути, и уточняю:
        - Мне хотелось бы составить о вас несколько иное представление. С чем вы приехали, сколько вас. Капитан порта сообщил, что проверил ваши документы и получил список пассажиров, с которым я непременно сверюсь, но…
        - Но вам нужны сухие факты и личные наблюдения? Без проблем. - Он подмигивает. - Начнем с носа.
        Идемте смотреть сцену.
        Пока мы следуем вдоль борта, Бранденберг вкратце пересказывает программу. Она неспроста названа, как значится на афишке, «Мистерией Мистерий». Любопытные номера: «Шоу кошек и пламени», «Адам и Ева», «Будущее на крыле». Диковин немало, а перемежают их традиционные пантомимы, выступление силача и «человека-ядра». Звездой программы заявлен фокусник, Великий. На вопрос о нем капитан-директор снисходительно уточняет:
        - Слышали о братьях Дэвенпорт?[19 - Айра Эрастас Дэвенпорт и Уильям Генри Дэвенпорт - американские медиумы (или же иллюзионисты), благодаря массовым демонстрационным сеансам получившие сенсационную и скандальную известность в середине 1860-х годов, на волне раннего спиритуализма.] Ну, молодчиках, что выкручиваются из запутанных узлов, и сбегают из каменных мешков, и заставляют духов играть на инструментах? Так вот, Великий превосходит их во всем этом и способен на многое другое. Я никогда не знаю, какие трюки он выберет для очередного представления, но поверьте, у вас будет много вопросов, и главный: «Как?!». - Мы уже пришли на округлое пустое пространство, возвышающееся над палубой. - Пообщавшись с ним, сами убедитесь: ярчайшая личность. Талант, джентльмен, герой войны… подобных единицы.
        - Единицы? - Я вспрыгиваю на сцену и формально оглядываюсь; если честно, понятия не имею, может ли здесь быть что-то подозрительное. Не внушают доверия разве что «мачты», меж которыми, как я теперь уверен, натягивают канаты, но безопасность здешних акробатов - определенно не мое дело.
        - Именно. - Мистер Бранденберг, оставаясь внизу, наблюдает за мной. - И, кстати, Великий очень хотел посетить именно этот городок, прямо рвался…
        О своем фаворите капитан-директор опять нацелился говорить много. Не слушая, прохожу по сцене и отодвигаю тяжелую портьеру, - она отделяет закулисье и коридор.
        - Там мы готовимся и держим реквизит! - раздается в спину, и, судя по грузному топоту, капитан-директор следует за мной. - Да вы проходите, не стесняйтесь.
        Двери помещений открыты. Тихо, отовсюду льется свет. Пахнет воском, духами, тальком и сандалом; запах животных тоже ощущается, но смутно. В одной комнате сверкает предсказательный шар; в другой - от пола до потолка стеклянный террариум, где спят питоны. Третья заставлена инструментами и завалена нотами, там же громоздится пестро раскрашенная пушка. Из четвертой прямо мне под ноги с визгом выбегает белый пудель и мчится прочь.
        - Не слишком-то вы доискиваетесь, - слегка пнув собачку для ускорения, комментирует мои передвижения мистер Бранденберг. - Что, не будете переворачивать все вверх дном?
        - Опыт показывает, - я не отрываюсь от созерцания гримерной, где вдоль стен висят нескончаемые платья, - что, как правило, нелегальные грузы, как живые, так и не очень, прячут в трюме. Если они есть, мистер Линдон их найдет. У него на подобное нюх.
        Капитан-директор походит ближе.
        - Хм. Не страшно в свое время было укрывать беглого? У него клеймо прямо на ладони. Или взяли позже? По виду не похоже, что гнул спину на плантации, скорее сбежал юнцом…
        Юнцом. Едва попробовав плеть. Так он рассказал в день, когда мы нашли его на досматриваемом корабле и приютили. Так я понял: иногда гордость - не качество, которое ты в себе воспитываешь, а часть тебя, естественная как хребет.
        Я разворачиваюсь. Бранденберг дружелюбно улыбается, то ли не видя в вопросах ничего предосудительного, то ли делая вид. Вдруг задумываюсь: как этот человек, чье состояние, по его собственным словам, «лопнуло» в войну, относится к победе Севера? Одергиваю себя. Неважно. Ясно одно: объяснения придется дать, чтобы пресечь все дальнейшие расспросы без дела.
        - Это выбор отца, который я поддержал. Он был шерифом. И это не нам должно было быть страшно, а тем, кто впоследствии проиграл войну.
        - Янки-и… - тянет мой собеседник. - «До мозга костей», так ваш приятель сказал? Видимо, это относится не только к мэру?
        - Ко многим, - сухо киваю я. - Учитывайте это.
        Замолкаю, но не отворачиваюсь. Спустя секунд пять напряженной тишины капитан-директор в комичном ужасе задирает руки, будто я нацелил на него оружие.
        - Ну что вы так? У меня здесь нет рабов, полный корабль свободных людей! И если хотите знать, в войну я, конечно, продавал хлопок нашим-вашим, но ни разу никого не ударил плетью, пока мне даже было кого бить!
        - Рад за вас.
        Этот человек - яркий образец того, почему большинство моих соплеменников не любили белых: болтлив, бестактен и, пусть безобиден, но бестолков. У меня нет желания грубить ему и углубляться в политику, так что я сухо прошу:
        - Проведите меня дальше. Полагаю, внизу вы держите обслугу. И затем к животным. Надеюсь, мои люди к тому времени тоже закончат.
        Капитан-директор, видно, решив, что разозлил меня, покладисто кивает и перестает наконец безостановочно трещать. Мы проходим жилые помещения, где меня знакомят с корабельным поваром, уборщиками, костюмерами и прочими «низами» цирка. Каюты тесные, уступают даже оровиллским камерам, и тут проблематично что-либо спрятать. Иногда я все же проверяю койки или постукиваю по стенам, но чувствую себя дураком, особенно под сонными любопытствующими взглядами. Девушка в последней каюте подмигивает, когда я к ней заглядываю. Все стены у нее увешаны цветными эскизами.
        - Софи, принцесса афишек и декораций, - представляет ее Бранденберг.
        Софи невзначай ерзает на постели, демонстрируя мне коленки под коротким платьем, а потом игриво прикусывает кончик пера, которым прежде водила по бумаге. Я не задерживаюсь с ней долго, и мы прикрываем дверь.
        Зверинец в хвосте судна тоже не вызывает интереса. Койоты и рыси сидят в клетках куда более уютных и просторных, чем каюты обслуги; животные успокоились после выстрела и перестали рычать. Мне тоскливо. Ненавижу запертых зверей. Тем более ненавижу потому, что, пожив так пару лет, «цирковые» забывают свободу, сродняются с людьми. У этих хищников - некогда величественно-диких - ныне вид довольных бездельников. Большинство спит, кто-то вяло вылизывается или чешется, лишь одна рысь бродит вдоль прутьев и разглядывает нас. Поступи мягких лап совсем не слышно.
        Подойдя и наклонившись, пристально смотрю на нее в ответ. Молодая, рыжеватая, она зевает во всю пасть, и глаза вспыхивают отблеском солнца. Рысь останавливается. Я усмехаюсь.
        - Не делайте так, сэр, - предупреждает мой спутник. - Не злите их. Когда человек глядит зверю в глаза, не вызов ли это?
        Не оборачиваюсь.
        - Это не вызов, мистер Бранденберг. Это разговор.
        Под полный ужаса возглас капитана-директора я тянусь сквозь прутья, и рысь сама трется о мои пальцы, потом лижет их. Я выпрямляюсь, меня опять бесцеремонно хватают под локоть и, как ребенка, оттаскивают от клетки. Не могу не отметить немалой силы мистера Бранденберга, как и металлических нот в его голосе:
        - Так. Вы дитя природы, хозяин города и джентльмен, чудесно, сэр. Но если вы пострадаете, ваши друзья спустят с меня шкуру, а я намерен походить в ней еще пару десятков лет. Так что давайте-ка посмотрим или обговорим что-то еще, если вам…
        - В обслуге много девушек, мистер Бранденберг. - Высвобождаюсь, выпрямляюсь и первым следую с хвоста прочь. - Наверняка немало и артисток. Стоите вы в предместье, и если точно не хотите в порт, присматривайте за труппой. Убийство произошло в здешних лесах.
        Капитан-директор не поводит и бровью, лишь кивает, а потом, кашлянув, уточняет:
        - Послушайте. Не мне, конечно, давать советы, но так ли это серьезно? Вне сомнения, мне жаль покойную, но почему вы нагнетаете? Девушки умирают по разным причинам, особенно в маленьких городках, да хоть от скуки. Не сама ли она наложила на себя руки?
        - Речь о нескольких ножевых ранах. И едва ли у нее было время скучать.
        - И все же, - напирает он. - Вы считаете, это не случайно? Я вас умоляю: наверняка грабитель, пьяница…
        - Я ничего пока не считаю. - Поджимаю губы. - Но я предпочитаю превентивные меры запоздалым; этот закон я также унаследовал от отца. Приемного белого отца, дабы освободить вас от домыслов, будто у нас тут всем заправляет мой народ. Полагаю, больше вы мне…
        Осекаюсь, вскидываюсь. Боковым зрением я только что уловил мимолетное движение наверху, над палубами, в венчающей судно башенке. Там кто-то ходит и, вероятно, наблюдает за нами. Слова «…не нужны» не срываются с языка. Я опять смотрю на мистера Бранденберга.
        - Вы сказали, что это облегченная декоративная конструкция. Так она все-таки жилая?
        Капитан-директор досадливо морщится, но, встретив мой красноречивый взгляд, после промедления кивает и даже усмехается.
        - Поймали. На то вы и индеец. Конечно, в традициях бандитских историй именно наверху вы нашли бы алмазы или преступника, но там всего лишь еще одна каюта. Каюта Великого.
        - Вы заявили как жилые лишь три палубы. Почему…
        - Да прекратите занудствовать, - вяло обрывает он. - Буду прям и едва ли открою тайну: звезды такого уровня не любят, когда к ним вламываются, а особенно под утро и особенно законники. Мои ребята в большинстве своем просты, но он так капризен…
        - А я не люблю ложь, мистер Бранденберг, - в свою очередь перебиваю я. - Даже не буду говорить о том, что наличие таких архитектурных элементов небезопасно для конструкции корабля и может помешать ему пройти по некоторым участкам Фетер. Поверю вам на слово про грамотные расчеты. Но я обязан зайти в ту каюту, посмотреть на вашего Великого. Я все равно явился бы за уточнениями, если бы мне о нем не доложили.
        Я готовлюсь к долгому спору, но капитан-директор неожиданно легко сдается. Подкрутив левый ус пальцем, он кивает и резко, театрально указывает на лестницу.
        - Идите, обыскивайте. Я, уж извините, подожду, пусть считает, что вы заявились сами. Знали бы его нрав…
        Не слушая, я поднимаюсь на вторую палубу, затем на третью и все время стараюсь дышать глубже. Утро не зря показалось скверным, я жалею, что не поручил досмотр другим. Давно я не ощущал такого раздражения: Бранденберга слишком много, а об его откровенном расизме нечего и говорить. Я зря осадил Лэра за резкость. Она, как оказалось, была даже недостаточна.
        Деревянная лестница сменяется металлической - винтовой, выводящей на крышу судна. Здесь правит речной ветер, и я зажмуриваюсь, делаю особенно жадный вдох. Затем, вновь приглядевшись к реющему флагу, убеждаюсь: звезды вышиты серебром. Они так и сверкают оттого, что ткань колышется.
        Сама башенка больше, чем кажется издали, нестандартной формы - правильный восьмиугольник. Иллюминаторы через один выполнены не просто из стекла, а витражами. Я кидаю взгляд вниз: Бранденберг курит сигару, грузно опершись о борт. Он задирает голову, щурится на меня и, приложив ко рту руку, напутствует:
        - Вход с другой стороны, сэр! - Со словами вылетает столп дыма.
        Дверь грубо сбитая, выкрашена в серый. Тишина в ответ на стук, потом створка сама лениво ползет вперед, точно ее толкнул сквозняк. Я предпочел бы не пересекать порог без приглашения, тем более зная, что хозяин здесь. Но если Великий проигнорировал мою попытку о себе сообщить, этикетом придется пренебречь. На этом странном судне плюют и на более важные вещи, вроде честности с властями. И я решительно делаю шаг.

***
        Свет из окон выхватывает лишь отдельные участки пола, пляшет там серыми и витражными бликами. Мельтешение пятен отвлекает на несколько секунд, потом я сосредотачиваюсь на обстановке, необычной для жилой комнаты. Впрочем, выставленная посреди помещения ширма подсказывает: каюту импровизированно разбили на две половины. И, вероятно, в этой не живут.
        Там, где я оказался, царствуют цепи: змеями лежат по углам, висят на крючьях. К некоторым крепятся грузы - булыжники и гири, другие напоминают скорее украшения. Идя вдоль стены, изучаю их пальцами. Останавливаюсь у особенно массивной цепи - длинной, с привешенным ядром, на котором смутно виден, кажется, русский герб. При прикосновении к металлу на коже остается масло. Цепь недавно использовали?..
        - К этому чуду меня приковывают, а потом бросают на дно океана. Хотите тоже попробовать?
        Голос доносится из-за ширмы. Появившийся человек задерживается в тени, затем ступает в круг света. Он обнажен по пояс; у него крепкие плечи, веснушчатая кожа и длинные, кудрявые рыжие волосы. Не могу определить возраст. Юноша? Молодой мужчина?..
        - Вы - Великий? - опускаю как извинения, так и приветствия. - Вы мне нужны.
        - О да, я несомненно велик в своем роде. - Мне отвечают с тихим смешком. - Это слово - способ заработать лишний доллар, подписывая игральные карты. Такое яркое… - Он поднимает жилистую руку и откидывает прядь за спину. - Но у меня есть и имя. Амбер Райз. Говорят, оно женское, но мне плевать. У солнечного света и солнечного камня[20 - Amber (англ.) - янтарь.] не может быть пола. Верно?
        - Очень… приятно.
        - Знаете, - приближаясь неторопливо и неслышно, мистер Райз не отводит любопытного взора, а губы растягиваются в жеманной улыбке, - я не из тех, кого радует внезапное присутствие незнакомца в спальне. Я вынужден спросить, кто вы.
        Представляюсь, в очередной раз объясняю причину своего появления. Хозяин комнаты успевает за это время обойти меня по кругу, постучать ногтем по шерифскому значку и наконец развязно рухнуть на стоящую поблизости козетку. Слушая, он глядит в потолок и барабанит задранными босыми ногами по спинке своего ложа. Вдруг, перебив меня на фразе «Убита девушка», он лениво изрекает:
        - О да, мисс Бернфилд, Джейн, а по-французски Жанна… Какая трагедия, какая ирония.
        Я не называл ему имя. Не называл и директору, а капитан порта не посвятил циркачей в происходящее в городе. Я ощущаю легкий холод по спине и подступаю ближе. Мистер Райз как ни в чем не бывало созерцает меня снизу вверх.
        - Откуда вы знаете, как ее зовут?
        У него странная внешность - я отметил сразу, но сейчас обращаю детальное внимание. Черты, каждая из которых приятна по отдельности, вместе создают двоякое ощущение: лицо в чем-то женоподобно, в чем-то наоборот грубо, а желто-карие глаза могли бы принадлежать животному, например, рыси. Правда, хищники с палубы смотрят совсем не так. Их взгляд не похож на два облитых солнцем клинка.
        - Откуда? - Мистер Райз снисходительно, будто я спросил несусветную чушь, поднимает бровь. - Я Великий. К тому же, если вы успели побеседовать с… - губы кривятся, - хозяином, то должны были понять суть Мистерии. Мне мог все рассказать и попугай. Ну, наш старина Эйб-предсказатель, вы его еще увидите. Большая такая облезлая птица.
        В молчании я смотрю на него, надеясь, что не нужно произносить: «Сомнительно». Даже при моей укорененной в детстве вере в магию объяснение скользкое. Я уже решил послать кого-нибудь вверх по реке, выяснить, где и когда видели «Веселую весталку», насколько далеко от Оровилла она была в день смерти мисс Джейн. Рассудок, правда, тут же уточняет: зачем бы этот человек выдавал себя, будь он причастен? Он чудаковат, но не глуп.
        - Значит, вы сведущи в колдовстве? - Поколебавшись, рискую сыграть в его игру. - Занятно. Может, тогда облегчите мой труд и назовете имя убийцы?
        Кажется, Амбер Райз уловил насмешку и… доволен моим раздражением. Улыбка становится шире, как у ребенка, удачно нашкодившего и избежавшего наказания. Удобнее устраивая ноги на спинке козетки, он говорит:
        - Я эскапист[21 - Изначальное значение слова «эскапист» - фокусник, основная специализация которого - справляться с разными вариантами заточения: сбегать из тюремных камер, вылезать из ящиков, выпутываться из узлов.], мистер Редфолл. Я сбегаю из темниц, а не сажаю в них. Но если вас вправду интересует мое мнение, - улыбка гаснет, - ищите убийцу среди близких. Бандиты чаще стреляют в спину, чем бьют в живот. Вспоротое брюхо - это либо поле битвы, либо предательство друга…
        Он вдруг осекается; лицо застывает. Я понимаю, точнее, догадываюсь о причине: на голом торсе мистера Райза, прямо на животе, видны рубцы старых, глубоких, будто штыковых ран. Вспоминаю его прямую осанку, яркое знамя Штатов и слова капитана-директора: «Герой войны». Впервые за наш разговор мне неловко.
        - Я вас понял. Убийство действительно необычно, я рассматриваю вашу версию.
        Блуждая взглядом по открытой половине помещения, я обнаруживаю другие интересные предметы помимо цепей. К стене прислонен ящик, напоминающий железный гроб, к другой - еще ящик, но деревянный, с прорезями. Есть зеркало в полный рост, и рама от картины, и человеческий скелет - на черепе цилиндр, на плечах плащ. Все буквально кричит о подозрительности, но я уже почти убежден: этот закуток странностей - самое нормальное место на корабле. Здесь, по крайней мере, пытаются говорить по делу.
        - Мой реквизит, - поясняет вновь оживившийся мистер Райз. - Загляните!
        Он указывает на «гроб», и я с некоторым трудом двигаю крышку. Внутри ничего. Ничего и в ящике с прорезями.
        - Тут, - Райз уже вскочил с козетки и вертится рядом, - я распиливаю свою помощницу… помощниц… увидите. А там, - он отскакивает и постукивает пальцами по железной крышке, - меня запирают и нежно обматывают цепями.
        Я невольно фыркаю, растеряв всю невозмутимость. Мне отвечают смехом.
        - У вас интересная работа, - отмечаю я. - И давно вы так? Вам тут нравится?
        - С тех пор как кончилась война, - с охотой отзывается мистер Райз. - Да, нравится. Бранденберг любит «Веселую весталку». Он, конечно, не аболиционист[22 - Сторонник свободы от рабства.], зато в работе мотрит на талант, а не на расу: среди артистов полно цветных. У него есть вкус, понятия о чести, определенный размах. И так куда лучше, чем путешествовать одному. А… - Он тут же пожимает плечами. - Впрочем, что это я? Думаю, каждый встречный спрашивает, какой шаманский танец вы сплясали, чтобы стать шерифом, и каждому вы рассказываете какую-то банальщину. Оставим.
        Он ведет меня за ширму, в жилую часть каюты. Там пусто: ничего, кроме платяного шкафа, рукомойника в углу и койки - такой широкой, что там разлеглись бы два довольно тучных человека. Под ней громоздятся ящики, где угадываются книги и винные бутылки - несомненные атрибуты джентльмена. Никак это не комментируя, я киваю и вдруг замечаю, что мистер Райз озадаченно на меня смотрит.
        - Стесняюсь спросить…
        - Да?
        - Что у вас с ушами?
        - У меня?..
        Он протягивает руки. Не успеваю перехватить их, - а в длинных пальцах, замерших против моих глаз, уже два небольших бумажных прямоугольника. Мистер Райз вручает их мне со словами:
        - Ах да, это же ваши два билета на шоу. Не забудьте позвать вашу, как говорят… скво?..
        - Мы так не говорим. - Разглядываю билеты, разрисованные знакомыми мифическими тварями. - Это заблуждение белых, по некоторым мнениям, еще и грубое. Слышал даже, что то ли в каком-то из наших языков, то ли в обиходе ваших предков-колонистов «скво» в определенном контексте означало, простите, вагину. Не ручаюсь за истину, но все же.
        - Да? - Великий не выглядит смущенным, скорее развеселился. - Значит, так можно ругаться? Я запомню. Тогда берите подружку или друга, да кого угодно.
        - Спасибо. Возможно, зайду.
        Прячу билеты в карман. Спохватываюсь: задержался, парни наверняка успели десять раз все облазить и двадцать раз меня проклясть. Сколько я провел в обществе мистера Райза? Карманные часы показывают: всего… семь минут? Не может быть, наверняка сбились. Продолжая задумчиво разглядывать циферблат, я прощаюсь и иду обратно на «половину цепей», потом к двери, и там меня снова окликают:
        - Мистер Редфолл!
        Оборачиваюсь. Амбер Райз опять в тени ширмы; я едва его различаю.
        - Да?
        - А подскажите, это не в Оровилле живет военный врач-аболиционист по фамилии Адамс? Мильтон Адамс?
        И все же не многовато ли он знает о городе?..
        - Допустим. Да, у нас есть такой врач. Вы знакомы?
        - Служили вместе. Прошли все, начиная с луизианских малярийных болот в 62-м.
        Становится намного спокойнее. В таких воспоминаниях нет ничего опасного.
        - Вот оно что. Ясно. Если увижусь, передам, что вы в городе.
        Зубы фокусника сверкают в улыбке, но из тени он не выходит.
        - О нет. Не надо. Предпочитаю делать сюрпризы, а не слать гонцов.
        - Как хотите.
        Отгоняя странные домыслы и все равно утопая в них, я выхожу обратно на ветер. Внизу Бранденберг болтает с рейнджерами, и все кажется мирным. Но взгляд Амбера Райза по-прежнему жжет мне спину. И я чуть спешнее, чем собирался, захлопываю дверь.
        2
        ЧЕЛОВЕК ПОД ЗВЕЗДАМИ
        [МИЛЬТОН АДАМС]
        Сон не шел ко мне всю ночь. Только перед рассветом удалось забыться, но даже это напоминало не полноценный отдых, а погружение в горячую душную топь. Я, как многие из окружения Бернфилдов, да и в принципе из неравнодушных граждан Оровилла, потерял покой в последнее время: страшная смерть юной Джейн глубоко потрясла меня.
        Во сне я впервые за много лет вновь видел войну. Картинками фенакистископа[23 - Фенакистископ - существовавший в XIX в. прибор для примитивной анимации. Состоит из картонного диска с прорезанными отверстиями. На одной стороне нарисованы фигуры. Когда диск вращают перед зеркалом, фигуры, рассматриваемые в нем через отверстия диска, представляются не вертящимися вместе с диском, а самостоятельными.] она вспыхивала и гасла. Были там и усеянные мертвецами болота, и горящие рощи, и нескончаемые стонущие месива плоти, в которые снаряды обращали людей. Были звуки солдатского пения - торжественного и заунывного. И разоренные плантации, и прибивавшиеся к ротам босые негритянские ребятишки, и наспех вырытые и столь же наспех засыпанные могилы. Последний образ задержался чуть дольше других: человек у костра улыбнулся; в желто-карих глазах блеснуло солнце. То же яркое солнце пробудило меня ото сна, и, хотя день был свободный, я предпочел встать. Образ так и стоял перед внутренним взором. Я еще не знал, что это не просто так. Забыл, что с ним ничего не бывает просто так.
        Я не получал вестей от Амбера с весны. В газетах, доставляемых в Оровилл, конечно, упоминались иногда блестящие мистерии «Веселой весталки», но в целом, я не имел представления, чем ныне живет неординарный джентльмен, мой бывший сослуживец, избравший стезю сценического искусства. Перемещения его были слишком стремительны для моей пригвожденной к месту жизни. Появления и исчезновения - спонтанны. С первого дня.
        ЛУИЗИАНА, ВЕСНА 1862 ГОДА
        Предметы и пламя плывут перед глазами; я впервые присел за вечер. Забавно, насколько равнозначен, по сути, любой исход сражения для полкового врача: победили мы или проиграли, работы не меньше, не меньше стенаний, просьб и брани. Сегодня южан разбили, и пусть сладостное торжество прибавляет сил, невозможно продержаться лишь на гордости и энтузиазме. Телу нужен отдых не меньше, чем душе. Неужели я наконец его получу?
        Бездумно разглядываю походный чайник. Он тихо, как живой, посвистывает; этот звук единственный в окружающем безмолвии. Почти все солдаты успокоились, улеглись. Правда, кто-то наверняка с кем-то уединился для очередной тайной бутылки хереса, карточной игры или каких-либо других утех, но следить за дисциплиной - обязанность ротных командиров, не моя. Пусть великовозрастные дети сами выбирают, жертвовать ли сном.
        Жмурюсь, и свист чайника заполняет сознание. Лицо обдувает ветер, постепенно окутывает умиротворением. Есть все же что-то особенное в лагерных ночах, особенно после побед. Может, робкая надежда на мирное утро.
        Я не слышу шагов и потому вздрагиваю, когда, открыв глаза, вижу: напротив кто-то сел. Молодой рыжий солдат разглядывает меня, склонив голову, и что-то неразборчиво говорит. Вглядываюсь, припоминая лицо, но не могу. Внешность яркая, я не забыл бы, обратись он ко мне за помощью хоть раз. Нет, мы не знакомы. Какой-то рыжий, конечно, был в третьей роте, но того, кажется, сегодня убили…
        - Чердак, - различаю я и торопливо сгоняю сонливость.
        - Что, простите?
        - Мне сказали, вам лучше проверить мой чердак, что бы это ни значило.
        И он улыбается - пожалуй, виновато. Не понимаю, что за выговор: не калифорнийский, не новоанглийский, не луизианский. С такими волосами и веснушками парень может быть ирландцем, но для ирландца речь слишком чистая. Потираю лоб, осмысливая сказанное.
        - Чердак… голову? Вас ранили в голову?
        - Да! - Он снова улыбается, в этот раз - будто услышал крайне радостную новость. - То есть… - опять мрачнеет, - не совсем. Я неважно соображаю. Был взрыв, и я…
        - Я понял. Думаете, контузия. Но раз вы говорите, слышите и ходите, тревожиться не стоит. Мы вас подлечим.
        - Хорошо…
        В руках у него кружка, она мелко подрагивает. Жестом прошу подойти, и, поставив кружку в траву, солдат приближается. Я поднимаюсь. Мы примерно одного роста, и я хорошо различаю необычный оттенок и разрез его глаз. Золотисто-карие, будто кошачьи.
        - Какой вы роты? - Беру его за подбородок, поворачиваю к свету, проверяя, как сокращаются зрачки.
        - Я… не помню. - Он сопротивляется движению, и я давлю чуть сильнее, напомнив:
        - Расслабьтесь. Наклоните голову к груди, попытайтесь даже прижать подбородок к ключицам. Не резко. Аккуратно. Не тошнит? Отлично, давайте руку. Как имя вашего командира? Ладно… возьмем выше: имя нашего командира полка?
        - Я не помню, - тихо повторяет он. Молчу, проверяя пульс, потом уточняю:
        - А ваше имя? Откуда вы родом?
        - Амбер Райз. - Он глядит мне в глаза со смутным беспокойством. - Я… не отсюда.
        - Не луизианец? - Осторожно ощупываю его голову на предмет ушибов.
        - Нет. - Теперь он чуть подается навстречу, совсем как животное, которое треплют по холке. Абсолютно не понимает, что это мешает.
        Похоже, те, кто его ко мне послал, правы: что-то с ним не так. При вроде бы нормальных реакциях организма, в поведении многое настораживает, впрочем, возможно, это излечится сном. Если парень из счастливчиков, которым с начала кампании повезло ни разу не попасть под пулю, случившееся могло его просто шокировать, помутить ум.
        - Вам нужно отдохнуть. - Я отступаю и сажусь. - К сожалению, более помочь нечем. Пользуйтесь мирной ночью, высыпайтесь.
        Он понуро отводит глаза.
        - Что-то не так?
        «Не так» существенная вещь: не помня своей роты, он, соответственно, не знает, в какой части перелеска она расположилась, и где вещи, и уцелели ли они. Объясняя это, он не глядит мне в лицо, а потом сразу поднимает голову к небу, к ярким южным звездам.
        - Они будут меня охранять. Я смогу поспать на траве.
        - Плохая идея. - Тяжело вздыхаю: ну что за ребячество? - Ладно. Завтра схожу с вами к полковнику, и разберемся с вашей личностью. Сегодня ляжете в моей палатке. Мой коллега, боюсь, проведет ночь в лазарете, и хорошо если одну…
        - Вы справляетесь сами? Один на полк? - переспрашивает Райз. - Невероятно.
        Слабо усмехаюсь и, вспомнив о чайнике, снимаю его с огня.
        - Не на полк, конечно, но людей много. Впрочем, не будем унывать, мы скоро соединимся с другой частью, и станет попроще. Хотите травяного сбора? Калифорнийский рецепт, с апельсином и луговыми цветами, отлично для сна.
        Он неуверенно кивает. Следующие минут пять мы молчим, сидя друг против друга по разные стороны костра. Пламя играет в глазах моего неожиданного гостя, бликует на тяжелых прядях. Сейчас - сгорбившись, поджав к груди колени, как-то нахохлившись, - он кажется подростком, хотя по лицу и голосу я изначально дал ему около тридцати.
        - Как вас зовут? - Сделав глоток из кружки, он все же обращается ко мне.
        Самые простые вещи первыми забываются на войне. И как только мы обходились без моего имени раньше? Благодушно представляюсь:
        - Мильтон Адамс, полковой хирург, хотя, в общем, лечу от всего, вплоть до белой горячки и геморроя.
        - Рад познакомиться с таким достойным человеком.
        Приподнимаю брови, начинаю даже размышлять, в чем именно заключается мое достоинство. Райз, решив, что сказал что-то не то, закрывает лицо кружкой.
        - Простите, - доносится из-за этой преграды. - Мир… такой странный. Чужой.
        Это я могу понять: получившие контузию часто жалуются на подобное ощущение. Правда, не замечал у них взгляда, словно каждый предмет вызывает безмерное удивление. Райз глядит вокруг именно так, даже собственная кружка его весьма занимает. Может, это своеобразный приступ запоздалой паники? Тоже знакомый симптом.
        - Ничего. - Поднимаюсь и на всякий случай подсаживаюсь ближе. - Это пройдет. Все вспомнится. А более давние воспоминания у вас целы? Помните родных?..
        - У меня нет родных, все умерли.
        - Простите. Тогда друзей…
        - У меня нет друзей! - Райз говорит с неожиданным жаром, дергает плечом, точно пытаясь что-то сбросить, и прибавляет сквозь зубы: - Они все меня предали.
        Это ненависть, иначе не назвать: сужаются зрачки, вспыхивают радужки. Молодой человек смотрит на костер; губы подрагивают; он бормочет что-то, не обращенное ко мне. Почему он так откликнулся на простые слова? Впрочем, я знаю подобные истории. Именно из-за них гражданская война намного страшнее завоевательной: она разобщает даже друзей и братьев, вместо того чтобы сплотить. И я осторожно уточняю:
        - Они мятежники? Вы разошлись по вопросам Свободы?
        Он поворачивается ко мне и, кажется, пытается смягчить выражение лица. Нервно откидывает со лба волосы, вздыхает. Делает из кружки шумный глоток, обжигается, дует на поверхность. Я молча жду, наконец Райз с нервной улыбкой кивает.
        - Именно так. На свободу мы смотрели совершенно по-разному. И кончилось это тем, что они закопали меня заживо.
        По заметной дрожи голоса я сразу понимаю: это не шутка.
        - Какая мерзость! Впрочем, мятежники, судя по слухам, способны и не на такое в отношении политических противников. Они дрались тростями в правительстве[24 - В 1855 году конгрессмен Престон Брукс из Южной Каролины - самого активного из южных штатов - избил тростью своего коллегу, сенатора Чарльза Самнера из Массачусетса, выступившего с речью против рабства. Сенатор получил несколько переломов.], мало этого?
        - Живые существа противоречивы. - Все та же болезненная улыбка на его лице. - Некоторые… как бы сказать… остаются зверями, сколько бы времени ни прошло. Ведь у всех у нас в основе животная природа, согласны?
        Сторонник идей Дарвина, а не реакционной Церкви? Приятная и не такая уж частая находка там, где, побаиваясь смерти, каждый третий вдруг подался в ревностную веру.
        - Согласен. Мы животные, пусть двуногие. Наши когти и зубы стали винтовками, шерсть - одеждой, а инстинкт защиты территории - идейной борьбой. Да и не забывайте, в истории нашей юной страны это первая настоящая война. Она разрывает нас изнутри, поэтому так болезненна.
        - Первая война, - понуро повторяет Райз. - Да… первые войны всегда наиболее ужасны: воюющие не знают ни законов, ни чести.
        Какое-то время мы молчим, потом, вспомнив ужасное признание, я решаюсь спросить:
        - Как же вы выбрались? Ну, из-под земли?
        На веснушчатое лицо возвращается улыбка: так и вспыхивает, безмятежная и загадочная.
        - Сам не знаю. В какой-то степени это мой… дар.
        - Не совсем понимаю.
        Райз оживляется, перестает сутулиться. Подается чуть ближе, вглядываясь в меня, будто решая: сказать или нет. У него хитрое, какое-то даже бесовское выражение глаз.
        - Дар, - повторяет он, - и не единственный.
        Следующий поступок срывает с моих губ удивленный возглас: Амбер сует руку в костер и хватает пригоршню углей. Показывает мне сжатый кулак и… продолжает заговорщицки улыбаться. Определенно, я рано решил, что этот молодой человек здоров умственно. Он абсолютно ненормальный, и, возможно, дело не в контузии.
        - Что там, доктор? - раздается его вкрадчивый шепот. - Что в руке?
        - Бога ради! - Я явственно слышу шипение, с которым лопается от жара его кожа. - Бога ради, зачем вы это? Бросьте, Амбер!
        Он смеется и уворачивается, едва я пытаюсь схватить его кулак. Заваливается на траву, продолжая держать руку высоко поднятой и хохотать. Я все-таки сжимаю запястье и принимаюсь разгибать пальцы, впрочем, стойкое ощущение, что я ковыряю булыжник - такие крепкие эти костяшки. За мной умиротворенно, снисходительно наблюдают снизу вверх.
        - Бросьте! - требую, сдаваясь. - Бросьте угли, и я обработаю вам ладонь! Что…
        - Смотрите. - Амбер перестает смеяться так же неожиданно, как начал. - Просто… смотрите.
        Кулак, который я по-прежнему держу, плавно разжимается и выпускает на волю золотистого светлячка. Больше в руке - совершенно целой - ничего нет, и Амбер проворно ее высвобождает, затем как ни в чем не бывало садится. Отряхнувшись, он кидает на меня взгляд, открывает рот и… заливается очередной порцией хохота.
        - Ох доктор, доктор… ясно, вы никогда не видели волшебства! А между тем его надо любить, иначе можно и с ума сойти!
        Я действительно в первую минуту оторопел: увиденное необъяснимо. Но почти сразу я вспоминаю всяких разъезжающих в фургончиках ловкачей в пестрых сюртуках - целителей, спиритуалистов, чревовещателей. Вот оно что! Что ж, странности сразу теряют странность.
        - Так вы иллюзионист? - Я хлопаю себя по лбу. - О боже, я-то думал, вы сумасшедший. Нельзя меня так пугать!
        Амбер обрывает смех и уязвленно сдвигает брови.
        - Иллюзии? За кого вы меня принимаете? Моя магия реальна!
        - Ах ну да, несомненно. - Понимая, что высказался неэтично, смягчаюсь. - Как и у всех вас. Извините, я слегка скептик по натуре. Но этот трюк был…
        - Не трюк!
        - …Превращение было эффектным. Сможете мне его объяснить?
        Секунд пять он молча буравит меня взглядом и, кажется, обижается. Потом, с чем-то смирившись, пожимает плечами и принимает прежнюю позу: нахохливается у огня. При этом он по-прежнему улыбается с самым загадочным видом.
        - Раз вы так, то никакого раскрытия секретов. Магия этого не любит.
        - Что ж, как знаете. Но это все равно было красиво.
        Посидев еще немного, мы уходим спать. Амбера смаривает, едва он опускает голову; я же, хотя вроде бы устал, долго лежу и прислушиваюсь к гуляющему ветру. Я даже различаю дыхание солдат в раскинутом по соседству госпитале, впрочем, это - слушать, не хрипит ли кто, не захлебывается ли, не зовет ли на помощь, - уже привычка. Но я могу быть спокоен: второй помощник сегодня дежурит, а самую простую помощь окажет и раненный в плечо коллега. На этой мысли я смежаю веки.
        …Мне снится что-то странное, даже для непростого дня. Будто меня будит стон боли, будто, открыв глаза, я вижу: Амбер сел и глядит в пустоту, а бледное лицо его искривлено в невероятной муке. Рука дергается и прижимается к животу.
        - Нет, нет… только не сейчас!
        - Что с вами?
        Мой шепот звучит совсем сипло, но ответ - еще глуше:
        - Нет, ничего… спите.
        Меж его пальцев струится кровь. Ею обагрены и рубашка, и походное одеяло, и вытоптанная земля. В невероятном ужасе я подаюсь навстречу.
        - Амбер? Вы ранены?..
        - Спите!
        Глазницы его вспыхивают зеленым. Под действием неведомой силы, я покорно зажмуриваюсь, ложусь. Меня куда-то уносит; тревожный стук сердца не останавливает подступающий сон. Но прежде чем провалиться в мягкую темноту, я все же открываю глаза в последний раз и успеваю увидеть: звезды, рушащиеся прямо с неба, окутывают Амбера светом, окутывают… и поднимают. Капли горячей крови падают мне на лицо. Дальше - ничего.
        …Утром солнце будит меня, пробившись сквозь брешь в ткани палатки. Амбер лежит поблизости: развернулся ко мне, занавесил глаза волосами и положил руки под щеку. Одеяло сбилось. Оно чисто от крови, как и рубашка, как и мое собственное лицо, по которому я машинально провожу. «Сон!» - уверяю я себя, рассматривая проглядывающее в брешь голубое небо. «Сон, но что-то с ним не то…» - продолжаю мысль, и решимость пойти к полковнику крепнет. Я должен больше узнать о личности этого солдата, а также о том, почему мы не сталкивались раньше. Может он перебежчик? Или наоборот, лазутчик южан?
        Подозрение неприятно: Амбер мне понравился. В его мальчишеских выходках и занятных рассуждениях есть что-то располагающее. Он держится молодцом, несмотря на полученное увечье, и с ним я даже почувствовал себя бодрее. Скверно, если что-то окажется не так, но еще сквернее - неизвестность. Ненавижу вообще всяческую неопределенность, она мучительна для меня, как и для любого человека, все планирующего загодя. Хочется разбудить Райза и немедля тащить в палатку командующего. Впрочем, полковник в мирное время не встает рано, а после вчерашнего заслужил отдых не меньше прочих. Подожду. К тому же у Амбера измученный вид, почти как в моем ночном видении. Ему нужен сон.
        …Я еще не знаю, что поход к командиру не состоится: до внезапной атаки южан - десять минут в утренней тишине. Я еще не знаю, что, хотя мы отобьемся, лагерь подожгут, и огню достанется не только кое-что из вещей и арсенала, но и большая часть служебных бумаг, в том числе солдатских списков. И я еще не знаю: скоро произойдет событие, которое свяжет нас с Амбером Райзом самым странным образом.
        Оно останется жгучим полумесяцем на моей щеке.

***
        …Прямо сейчас я держу конверт, доставленный мальчишкой-посыльным. Я успел прочесть письмо дважды, впрочем, трудно назвать это письмом: написано неразборчивыми полупечатными буквами, витиеватым языком и - благо, не через каждое слово, но местами, - с ужасающими грамматическими огрехами. Да еще без запятых! Обращение по имени опущено за ненадобностью, зато есть вольное, наглое сокращение дела моей жизни.
        Живо. Бегло. Непосредственно. Так пишет лишь один человек.
        Эй! Тебе не представить чем стала для меня столь долгая дружеская разлука, док. Темнеменее мое турне было насыщенно а помимо того я открыл новые тайны и лучше понял собственную судьбу. В прочем это не то о чем стоит говорить. Важнее что я вообще хотел бы видеть тебя чаще. А поговорить можно о чем угодно.
        Уже знаешь? Веселая Весталка в оровилле и к письму я прилагаю для тебя билет на мистерию. Приходи. Ты давно не видел как меня топят и связывают а это веселое зрелище. А после можем выпить. Не отвечай я все равно слишком занят подготовкой к представлению и не прочту. Мистерия обещается грандиозной!
        Эй слушай. Твое присутствие будет для меня правда лучшей наградой за утомительное путешествие по вашей вонючей речке. Придешь?
        Тебе отведено лучшее место в прочем как и всегда.
        Приходи док. Обязательно.
        Великий.
        Для тебя Амбер Райз.
        Для нашего славного полка Талисман.
        Корявый слог при отлично поставленной речи - несоответствие поразило, еще когда Амбер написал мне из первого путешествия. Поначалу ошибок было больше, и я объяснил их умственным расстройством вследствие контузии. Постепенно они стали пропадать; каждое письмо было аккуратнее предыдущего, но отдельные конструкции остались ужасающими, и я к ним привык. В конце концов, важнейшее в переписке - не ошибки, а содержание. И непреходящее чувство привязанности к тем, кто старательно выводит для нас строки.
        Мы с Райзом участвовали в победной кампании под Виксбергом[25 - Виксбергская кампания происходила с декабря 1862 по июль 1863 года на западном театре Гражданской войны. Федеральная армия провела серию сражений с целью овладения Виксбергом - сильной крепостью на реке Миссисипи.] и в провальной - близ Ред-Ривер[26 - Кампания Ред-Ривер - серия сражений с 10 марта по 22 мая 1864 года. Цели: захват северянами штата Луизиана и подготовка плацдарма для вторжения в Техас. Причины поражения: разногласия среди командующих и обмеление русла Ред-Ривер, помешавшее эффективному передвижению речного флота.]. Видели не только Луизиану и Миссисипи, но через реки, болота и пустоши дошли до самой Вирджинии. Помним, как сопротивлялся Петерсберг[27 - Осада Петерсберга - финальная серия сражений вокруг города Петерсберг (Виргиния), которые длились до 25 марта 1865 года.]. Окопы и обстрелы, малярия и пожары, победы и разговоры у огня, - мы разделили все. Война сроднила нас, как сроднила многих, - столь же беспощадно, сколь беспощадно разделила других.
        Талисман. Я усмехаюсь. Это правда, солдаты 7-й роты, к которой в итоге причислили Амбера, первыми прозвали его так, а вскоре прозвище распространилось среди рот соседних. С Амбером действительно необъяснимо везло: на участках, где он оказывался, было меньше потерь, часто сминалось боевое построение южан, регулярно убивали их командиров. Амбер не был образцовым солдатом, говорил, что даже подготовку прошел кое-как. Но я видел, как он одним выстрелом вышибает противников из седел, если случалось сталкиваться с кавалерией: людей отбрасывало, точно неведомой силой. И готов поклясться… ни у Амбера, ни у тех, кто в бою стоял с ним плечом к плечу, никогда не заканчивались боеприпасы. Дьявольщина.
        Это было странным, но на войне странность, спасающая жизнь, не может считаться предосудительной. Солдатам, чтобы не задавать вопросов, хватило небрежного «Я приношу удачу, парни!», мне же - того, что мой новый приятель - иллюзионист. В мирные часы он демонстрировал немало фокусов, правда, в основном, карточных или связанных с ловкими похищениями предметов из карманов. Сложные вещи вроде превращения углей в светлячков он проделывал реже. Таким - чудным, веселым, немного заносчивым - его все полюбили, даже негры из «цветных» частей. Правда, в их симпатии была немалая примесь благоговейного ужаса: они считали Райза колдуном вуду, что приводило его в дичайший восторг.
        Ему случалось внезапно исчезать и столь же внезапно появляться. Несколько раз после скомканных атак и отступлений мы даже уверялись, что он убит и остался среди мертвецов. Но неизменно он нагонял нас, и все то же слово - «удача» - слетало с его усмехающихся губ.
        Было жаль расставаться под Петерсбергом, но Райз уже тогда собрался странствовать. Моя же дорога лежала в Калифорнию, на задворках которой предстояло встретиться с частями Колонны[28 - Калифорнийская колонна - название, объединяющее все части, набранные на территории штата и принявшие участие в войне Севера и Юга, как в тылу, так и на основных театрах военных действий.]. Служить там, поддерживая на границах порядок, остались многие оровиллцы, и вернуться в город с ними, на транспортных судах, было удобно. Дома я утонул в привычных делах, с Амбером сталкивался лишь несколько раз - в поездках в большие города, по чистейшей случайности. Мы переписывались, но и это проблематично с местной-то почтой…
        И теперь он здесь, пишет мне в обычном своем духе. Это немного ободряет, ведь еще накануне мне казалось, будто тучи над городом сгустились совершенно беспросветные; беспросветные, несмотря на выглядывающее солнце. Думаю, я даже не удержусь и поговорю с Райзом о произошедшем: мне нужен взгляд со стороны, а если не взгляд, то хотя бы ободрение. Неспасенная жизнь камнем лежит на моей совести, пусть шанса спасти ее не было.
        С течением дней трагедия Бернфилдов не блекнет, а наоборот терзает сильнее. Мне все время вспоминаются затуманенные глаза Джейн и то, с какой горькой жалостью она наблюдала за моими тщетными попытками облегчить ей страдания. Когда мы на пару минут остались наедине, бедная девушка взяла меня за руку и шепнула:
        - Не переживайте, не тратьте сил. Мне не выжить.
        Я стал утешать ее и уверять в обратном, так, как утешал и уверял погибающих мужчин в годы войны. Но в отличие от тех мужчин она слушала пустую ложь с улыбкой вместо проклятий, а потом погладила мое запястье большим пальцем.
        - Мне одно жаль, доктор… Он меня не дождется.
        Я понял: речь о Сэме Андерсене, молодом человеке, с которым Бернфилды познакомились, в то время как я уезжал по делам в Сакраменто. Я сказал:
        - На все Божья воля, но как бы я хотел ей воспротивиться.
        У Джейн на глазах заблестели слезы.
        - Он так далеко… почему так далеко?
        - Далеко ли? - тщетно предпринял новую попытку утешения я. - Мы можем еще послать за ним в поместье. Насколько я знаю, Андерсены живут…
        - Андерсены?.. - Во взгляде отразилось страдание. - Андерсены… нет… мне не нужны Андерсены. Только не они.
        У нее явно начинался бред. Вскоре вернулись родители Джейн и Эмма, и минуты пустой борьбы превратились в минуты ожидания пастора. Все было предрешено. Даже сумей мы вовремя, не усугубив ранений, доставить Джейн в город побольше, ей бы не помогли. Мы и так приложили все силы. Но те фразы… «Он так далеко… Только не Андерсены…»
        Еще кое-что не дает мне покоя: при осмотре тела, желая развеять нехорошее подозрение, я обнаружил деликатную деталь. Деталь эТамогла бы повредить мисс Бернфилд при замужестве и вызвать пересуды, впрочем, возможно, зная скороспелость нынешней молодежи, супруг бы не придал подобному значения. И все же это кажется мне странным. Странным, зная, как воспитывали дочерей Генри и Селестина. Но тайна останется со мной. Едва ли она поможет следствию. На вопрос, была ли Джейн изнасилована, я уже твердо ответил Редфоллу: «Нет» и поручусь за слова. В остальном же этой девочке… женщине… лучше уйти чистой от домыслов. О ее гибели и так слишком много болтают.
        Пусть спит с миром. Больше ее никто не тронет.

***
        Бреясь и подравнивая усы, я стараюсь уйти мыслями от бедной Джейн. Лучше вернуться к Амберу: по крайней мере, за его яркой, буквально искрящейся личностью не скрыто никаких трагедий, кроме частичной потери памяти. Его нынешний псевдоним - Великий - говорит о том, что дела идут в гору. Даже удивительно, что приятеля занесло в такое захолустье, как Оровилл. Пожалуй, стоит этим воспользоваться. Я не позволяю себе таких фраз в письмах, считая их более уместными вживую, но… мне тоже его не хватало.
        Закрыв глаза, вижу его дисгармоничное лицо. Вижу непринужденный жест, каким он извлекает карту из рукава, или как, обмотанный цепями, погружается в ящик, откуда спустя пять минут немыслимым образом выберется, - довольный, сияющий. Вижу рыжие волосы, которые ротный командир требовал остричь, но потом сдался, убедившись, что его попросту не слышат. И вижу то, что почти всегда скрывает сценический грим.
        Шрам-полумесяц. Продолжение того, что тянется через мое лицо.
        Мы разделили одну войну и разошлись разными дорогами - как и многие в те страшные годы. Но, наверное, не все хранят на лице общий след этой войны.
        ЛУИЗИАНА, ВЕСНА 1862 ГОДА
        - Возможно, все бы обошлось, доктор, занимайся вы лишь своим делом.
        У человека, стоящего надо мной, капральские нашивки на обтрепанной - явно с чужого плеча - серой форме. Взгляд уже переметнулся со входа в госпиталь обратно на меня и мой подрагивающий револьвер. Барабан опустел, я отлично это знаю. Южанин тоже.
        - Что не стреляете? - звучит почти участливо. - Могли бы оставить мне пару пуль…
        Он не спешит снова атаковать, лениво поигрывает клинком. Патроны у него тоже кончились, винтовки нет вообще, но я уже заметил: конфедератам даже больше нравится убивать холодным оружием. Среди них много людей испанской, итальянской, французской крови. Крови тех, кто и в Европе обожал при случае и без хвататься за нож.
        - Не делайте этого. Это бесчестно… - Все, что удается произнести: горло сухое.
        Лагерь горит, и ветер разносит едкий дым. На походный госпиталь пламя пока не перекинулось. Того, кто разглядывает меня, постепенно подходя, это не устраивает. Едва меня убив, он это исправит.
        - Бесчестно? Забавно.
        Забавна для него, скорее всего, моя безоружность, а также то, что я не могу подняться: нога подвернута, боль разливается от левой ступни. Но наиболее забавно, что я о чем-то прошу этого южанина, в то время как рядом лежат два его товарища, убитых мной же.
        Вокруг сражаются, но все слишком далеко, к тому же, вероятно, не различают меня за удушливым смогом. Приглядываюсь: пламя уже видно, а две банки с горючей смесью валяются близ тех, кто их принес, и достаточно пары искр, чтобы…
        - Бесчестна вся эта война, - зло бросает южанин. - Неужели вы, вчерашняя тыловая крыса, этого не понимаете?
        Удар клинка - вроде бы легкий, по руке - заставляет выронить револьвер в траву. Но я не опускаю голову, даже когда чужое оружие замирает против моих глаз.
        - Бесчестно - убивать тех, кто не может ходить, не то что драться. - Кидаю взгляд назад. Тяжелораненых никто и не пытался вынести: поначалу надеялись, что атака быстро захлебнется, теперь - не захлебнуться бы самим в обороне…
        Южанин смотрит не с гневом - с отвращением. Как на прогнившую колоду, мешающую пройти, хотя объективно я не могу помешать: сабельный удар этого человека настигнет меня, прежде чем я бы, например, добрался до оружия его мертвых товарищей. Я взываю к гуманности не в надежде действительно дозваться, а с расчетом, что кто-то придет на помощь.
        - Пожалуйста… - повторяю я и пытаюсь поднять руку. Она едва шевелится; рукав мундира обильно и быстро пропитывается кровью. Видимо, повреждена вена.
        - Хватит!
        Как и у многих людей южного темперамента, терпение у него кончается непредсказуемо. Солдат шагает ко мне, еще не выдохнув до конца слово, и клинок вспыхивает в вихре надвигающегося пожара. Непроизвольно я зажмуриваюсь, не в силах даже заслониться. В тот же миг кто-то дергает меня вбок.
        Лицо - левую половину - пронизывает новый всплеск жгучей боли, но… это вся обрушившаяся на меня боль. Открыв глаза, понимаю: смертельный удар не настиг меня. Я полулежу на траве, а за плечо меня держит Амбер. Он поворачивается, и я вижу рассекающий его правую щеку багровый полумесяц, - отражение моего, но это я пойму позже. Пока я лишь ощущаю, что кровь капает с подбородка, а рассеченная кожа горит, будто вот-вот отойдет лоскутом.
        - Вы… - я не оканчиваю фразы. Шок путает мысли.
        Враг все еще здесь. Амбер не пытался его убить, взгляда хватает, чтобы понять: и не сможет, у него нет оружия. Он даже не успел полностью одеться, когда я в начале атаки потерял его из виду. Рубашка застегнута на треть, нет левого сапога.
        - Ты… - Южанин мешкает и тоже смотрит на Райза со странным выражением: вместо злости другое, неожиданное при таком раскладе сил. Солдат даже побледнел, отчего еще темнее стали его запавшие карие глаза. - Откуда ты… - Тут он смолкает и просто идет на нас. И все же непроизнесенное, недоуменное «взялся» читается во взгляде.
        Окровавленное оружие занесено. Нужно увернуться, пока нас еще разделяют какие-то метры. И я пытаюсь, но боль вгрызается в ногу хуже шавки. Стиснув зубы, я падаю и невольно увлекаю поддерживающего меня Амбера за собой. Мир вращается. Трудно дышать. Я думаю об одном - смогу ли хотя бы заслонить Райза от сабельного удара, ведь за попытку спасти меня он не должен умирать, и…
        …Я открываю глаза спустя секунду, от прорезавшего воздух вопля - такого, что кажется, сейчас он взорвет небо. Тело так и не приблизившегося южанина в огне; за пламенем различаю искаженное лицо, оскаленный рот, закатившиеся глаза, но вскоре рыжее марево скрывает все, впившись бессчетными клыками. Фигура мечется. Размахивает руками, тщетно пытается содрать мундир и наконец падает. Но сколько бы южанин ни дергался, сколько бы ни катался по траве, - голодное пламя не выпускает, а наоборот, ширится, лижет свою добычу. Обугливаются волосы, темнеет уже не форма, а кожа, - и я слышу, слышу истошный крик, разносящийся вместе с запахом. Запахом мяса, которое жарят на слишком сильном огне, жарят, не выпотрошив, не сняв шкуру и не дождавшись углей. Вопль превращается в вой, потом в сип, потом стихает - и остается только беспощадное потрескивание искр. Человек - пылающий сгусток, в который он превратился, - рваным неестественным движением вдруг вновь поднимается и, хотя уже не может разогнуться, мчится прочь сплошным комом ужаса.
        Задыхаюсь - и виной тому не только дым. И даже в дыму я прекрасно различаю: на месте, где южанин вдруг вспыхнул, огнем охвачен лишь крошечный островок травы рядом с опрокинутой банкой горючей смеси. Ветер дует… но пожар больше не распространяется. Госпиталь ему не нужен; оно довольствовалось одним человеком.
        Резко разворачиваюсь к Амберу: я забыл о нем. Он все так же держится за меня, волосы всклочены и тоже напоминают пламя, лицо в крови. Горят глаза, глядящие вслед южанину, и знакомая, по-прежнему необъяснимая улыбка на губах. Райз шепчет что-то, похожее на…
        «Сдохни, сдохни, сдохни».
        - Вы в порядке? - спрашиваю я, стараясь не вдумываться. Даже если Амбер радуется внезапной и страшной господней каре, обрушенной на врага, это его право. - Он вас задел по щеке…
        Райз встряхивается. Нервным движением вытирает кровь, морщится и собирается что-то сказать. Не получается: подступает кашель. Тогда он начинает подниматься, таща меня за собой и мутно глядя на полог госпитальной палатки.
        - Ерунда. Надо убраться отсюда, надо…
        Его взгляд натыкается на пятнышко пылающей травы. В тот же миг - видимо, прогорев окончательно, - оно гаснет. Глаза Амбера вдруг закатываются, и он, не успев закончить фразу, просто валится на меня. Так, двоих среди серых трупов и смога, нас вскоре находят солдаты седьмой роты, пытающиеся потушить пожар.
        …Все благополучно: раненые не задохнулись, мы вообще потеряли больше вещей, чем людей. Жив командирский состав, сгорело лишь три палатки, взорвалось одно орудие. Амбер в порядке, но, видимо, вчерашнее увечье усилило пагубное действие дыма на его организм. Он приходит в себя в госпитале, когда я сажусь рядом, чтобы обработать ему лицо: его будит первое же соприкосновение проспиртованной марли с кожей.
        Он не жалуется и не дергается, ждет, пока я закончу. Глаза уже не затуманены, хранят спокойное выражение. Холодное выражение - даже так. Этот холод настораживает меня: поистине странен для человека, чудом избежавшего смерти и только что наблюдавшего, как кто-то горит заживо. Впрочем, я мерю других своими мерками. Тот, чья судьба мне неизвестна, мог прежде видеть что-то пострашнее. А может быть сумасшедшим, что я уже заподозрил накануне.
        - Зачем вы бросились под клинок? - Единственное, что я спрашиваю. - Не стоило.
        - Я почувствовал, что это правильно, - удивительно бесхитростно отвечает Амбер и пытается поудобнее устроить голову на валике из одеяла. - А я верю сам себе.
        - Но это не было правильно. Вы ничего мне не должны.
        - Вы не правы, - так же просто отзывается Райз, робко улыбаясь. - Вы, видно, не представляете, насколько доброта редка в принципе. И точно не догадываетесь, сколь редко кто-то был добр ко мне. Знаете… я как бездомное животное. Мне нужно очень немного.
        Я вспоминаю его горькое «нет родных», злое «нет друзей». Что он пережил, если мое простое участие выглядит неземным благодеянием? Да… в этом и вправду есть что-то от дворового пса. Которому иногда достаточно, чтобы его просто не били.
        - Что ж. - С усилием отгоняю тягостную мысль. - Спасибо, Амбер. Это мужественный поступок.
        - Не мужественнее вашего. - Райз потирает щеку. - Вы не бросили раненых. Не забыли о них, когда все были заняты другим.
        - Это не мужество, это долг.
        Амбер в изумлении приподнимается на локтях, с видом, будто не слышал большей чуши.
        - Если выполнять свой долг, когда смерть летит на тебя в упор, - не мужество, то я ничего не знаю о мужестве. Да и о жизни. Я не уверен, что поступил бы так, будь я на вашем месте. И давайте оставим философию.
        - Как скажете. Оставим.
        И он умиротворенно смежает веки, забываясь дремой. Меня же ждут другие.
        …Рана на лице жжется, но терпимо. Она имеет теперь некое символичное значение. Амбер странный… и все же только что он окончательно заслужил мое доверие. И я всеми силами постараюсь ему помочь. Откуда бы он ни взялся.
        2
        ПРЕИСПОДНЯЯ НА ЗЕМЛЕ
        [СЭМЮЕЛЬ АНДЕРСЕН]
        Если только возможно, не окончив земной путь, оказаться в аду, то я именно там, и низвержение мое болезненно. Ад теперь в городке, встретившем меня так тепло. В идиллических лесных просторах, окружающих старое поместье. В далеких снежных горах. И в моей душе. Я почти не сплю и, по мнению матери, болен. Возможно, она права: я потерял сам себя, едва узнаю свое лицо в зеркале. У того, кто там отражается, темные омуты глаз - это больше не мои глаза. Но одно роднит нас с зеркальным двойником: наши взоры полны скорби.
        Здравствуй. Кто ты? Ты тоже думаешь о ней?
        Джейн, Джейн, моя Джейн. Больше не моя Джейн, лежащая в земле. Моя вина страшна. Тем страшнее, что случившееся - следствие общей семейной слепоты, отцовской спешки и моего губительно нестерпимого желания забрать ее безраздельно.
        Мы хотели от Джейн слишком многого, ее родители - тоже. А чего хотела она?
        ТЕПЛЫЙ ПОЛДЕНЬ ДВЕ НЕДЕЛИ НАЗАД
        - Эмма сказала, тебе было плохо на том вечере. Когда я посмела потанцевать с Винсом.
        Она поглядывает на меня лукаво и крутит в пальцах василек. Солнце играет в распущенных волосах, кружево платья дрожит на ветру. Я любуюсь ею и забываю то, что ощущал, когда она кружилась с другим. Здесь, в мягкой тишине цитрусового сада, это неважно.
        - Ты падаешь в обмороки, едва что-то не по-твоему? - продолжает дразниться она с нежной улыбкой и, протянув руку, приглаживает мои волосы. - Капризный мистер Андерсен!
        Гляжу вдаль, делая вид, что не обращаю на нее внимания. Джейн Бернфилд свела меня с ума, как не сводила ни одна девушка, и, возможно, я слишком мальчишески это выдаю. Но у меня есть еще гордость, хотя бы остатки, к тому же есть и объяснение.
        - Вовсе нет. - Поворачиваю голову, и она убирает руку. - Врач в Нью-Йорке говорит, у меня что-то с сосудами. Непредсказуемые обмороки, впрочем… я не назвал бы это так. Все сложнее, это с детства.
        Она слушает с тревогой. И я впервые в жизни почти рад своему недугу, ведь он пробудил в Джейн сочувствие.
        - Странное ощущение. Знаешь, будто кто-то подходит со спины и берет за шею холодной-холодной рукой. Перед глазами темнеет, ноги не держат, и… голова пустая. Раньше я всегда падал без сознания, когда были эти приступы. Сейчас чаще случается другое.
        - Что? - Ее голос подрагивает. Неужели действительно волнуется за меня?
        - Я… оказываюсь не там, где со мной это случается. Иногда на улице, или в другой комнате, или…
        - И ты не помнишь, как туда пришел?
        - Точно в меня кто-то вселяется. - Натянуто улыбаюсь, вспоминаю, как испугался впервые, обнаружив себя в кабинете отца. - В общем, моей будущей супруге лучше будет привязывать меня к креслу, чтобы не искать потом на другом конце города.
        Джейн смеется, качая головой. Какое-то время мы сидим молча: теперь она вглядывается в зеленые макушки деревьев, а я опять позволяю себе ею любоваться. В ней есть что-то дикое - безудержное и благородное. Ее глаза цветом как далекие туманные ели; я узнал этот цвет, еще когда там, в лесу, в первый раз, она неожиданно выскочила мне навстречу с какой-то тропки. Я спросил тогда: «Мисс, вы заблудились?». А она ответила: «Кошелек или жизнь!»
        - Сэм, скажи…
        - Да?
        - А ты хочешь ее?
        - Не совсем понимаю.
        Она сжимает мою руку и глядит в упор - настороженно, проникновенно, чуть исподлобья. На губах снова улыбка, прядь волос падает на лоб.
        - Супругу, Сэмюель. Ты… готов к тому, что кто-то постоянно будет рядом, что заботы об этом человеке лягут полностью на твои плечи, что от него нельзя будет избавиться, просто прекратив ездить в гости? Готов прожить так всю жизнь?
        Будто знает: родители уже говорили со мной о ней. Они не против взять в дом молодую девушку из приличной семьи и воспитать для меня супругу. Мать в особом восторге от идеи, это напоминает ей традиции Средневековья: жен для престолонаследников тогда принимали ко двору не в шестнадцатилетнем, даже и не в тринадцатилетнем возрасте. Например, некая Изабелла де Эно стала женой французского короля Филиппа II Августа в десять лет. Я не король; европейские нравы отличны от наших. Но я хотел, как же я хотел…
        - Я не задумывался по-настоящему. А ты? Брак ведь обоюдная обязанность.
        Джейн улыбается, но теперь слабо и грустно.
        - Брак - не только обязанность, Сэм. По крайней мере, хороший брак.
        - Да… конечно. - Понимаю, что сказал глупость и точно не то, что думаю, выдал прописную истину в пуританском духе. - Я вовсе не…
        - Это нежность. - Пальцы крепче сжимают мои. - И страсть, что бы ни говорили о ее греховности. Это поддержка, верность и… понимание, что в чужой душе всегда останутся неведомые тебе грани. Много граней, и некоторые острее стекла.
        Много граней. Как у тебя, Джейн. Мне недоступна почти ни одна, я чувствую это, хотя что есть сил тянусь к тебе. Джейн…
        Она подается ближе; платье шуршит по траве. Ее рука по-прежнему накрывает мою руку, а другая ведет по скуле. От взгляда невозможно укрыться, но еще мучительнее глядеть на приоткрытые губы: они почти соприкасаются с моими. Улавливаю легкое дыхание, вижу, как подрагивают, опускаясь, ресницы. Джейн целует меня, прежде чем я, не выдержав, поцеловал бы ее сам. Она осторожна, будто робка; пальцы плавно зарываются в мои волосы. Но другая ладонь уже смело, игриво скользит по груди.
        - Подожди, нас могут…
        Я пытаюсь отстраниться, хотя менее всего на свете желаю этого. Она не дает, крепко хватает за ворот. Шепчет: «Не бойся», и новый поцелуй настойчивее. Джейн слегка прикусывает мои губы, беззастенчиво скользит в рот языком и запускает уже обе руки мне в волосы. Сдавленно стонет, и я теряю опору, мир уходит в никуда. Подаюсь назад, упираюсь лопатками в ствол дерева и невольно увлекаю ее за собой. Она не противится. Ни секунды. С кем она научилась этому? Когда?.. Бернфилды не консервативны, воспитание у них достаточно свободное, но все же есть определенные вещи, которых я не мог представить. Не мог… но Джейн прижимается ко мне. Прижимается, и в поцелуй врывается еще один стон, отдающийся под кожей тысячей наливающихся тяжелым жаром искр.
        - Дж…
        Со мной что-то происходит, что-то немыслимое. Я не могу выговорить имя; на языке оно становится вдруг деревянным, ненастоящим, неправильным. Вместо него рвется хриплый вздох, и тут же перед глазами стелется знакомая темная пелена, а шею сзади словно сжимают чьи-то когти. Я перестаю различать Джейн. Перестаю, но в последний миг мне кажется, что она жестоко, торжествующе улыбается.
        - Я…
        Слова не идут. Даже не видя Джейн, я чувствую ее рядом: теплую, напряженную, овеянную запахом апельсиновых цветов. Дразнящее дыхание на коже ведет меня - и я сам нахожу ее губы, целую их. Я ослеп, я не понимаю, что делаю… и я слышу яростный крик собственного рассудка. О том, что это - скользить ладонью по спине Джейн и неумолимо опускать ее ниже - неправильно. Что возвращать ей поцелуи, лаская нежный горячий рот языком, - под запретом. Что легонько оглаживать ее вздымающуюся грудь и ощущать, как идеально она ложится в ладонь, - невозможно. Я никогда не делал подобного, даже в танце не прижимал партнерш теснее, чем позволяли приличия. Что со мной? Как это похоже на…
        - Я люблю тебя.
        Шепот в ветреной тишине вдруг возвращает мне зрение. Распростертая на траве Джейн смотрит прямо в мои глаза, но куда-то сквозь меня. В тот же миг ко мне возвращается рассудок.
        - О боже… Джейн…
        Я опрокинул ее на землю. Она больше не прикасается ко мне, запястья заведены за голову. Зелень глаз заволокла чернота, но едва я называю имя, с удивительной быстротой зрачки становятся нормальными. Что же до меня, - предпочитаю не представлять, как выгляжу. Жар по-прежнему терзает, и, надеясь усмирить его, я торопливо отстраняюсь, сажусь, принимаюсь отряхиваться. Не знаю, куда деть руки, которыми так нагло, так безумно…
        - Что с тобой, Сэм?
        Иначе не скажешь, чем простым языком: я лапал ее, лапал как проститутку и так же целовал. Ее губы припухли и стали порочно яркими, видны маленькие ранки. Джейн не спешит подниматься и просто наблюдает за мной. Она не улыбается; лицо не выражает вовсе ничего. «Я люблю тебя». Ни следа слов, будто их шепнул кто-то другой кому-то другому.
        - Прости. - Так пересохло во рту, что голос не слушается. - Я… обезумел. Это словно был не я.
        - Не ты… - вкрадчиво повторяет она. - Что - не ты?
        - Ты очень красивая, - говорю, потому что дать ответ, который ей и так известен, слишком стыдно. - Я теряю себя с тобой. Будь мы католиками и живи в Средневековье, я даже заподозрил бы, что ты ведьма, но…
        Уголки рта Джейн приподнимаются; она откидывает разметавшиеся волосы и быстро садится, одергивает платье.
        - Но мы американцы и живем в век поездов. Так что тебе меня не сжечь, Сэмюель Джером Андерсен. Не сжечь!
        И она с коротким смешком целует меня в щеку, берет под руку и тянет наверх.
        - Жарко становится. Идем в дом.
        …Больше она не увидит моих приступов: последний случится лишь на вторую ночь после ее похорон. Темная пелена перед глазами приведет меня на кладбище, прямо к ее надгробию, подле которого будут нежно гореть оставленные матерью свечи. Я не коснусь их, не коснусь и камня. Я упаду на могилу… и пролежу так до рассвета.

***
        Я всегда любил тишину - знамение уюта и покоя. Но тишина особняка Бернфилдов, в семье которых стало на одного человека меньше, давит сильнее самого тяжелого механизма, деформирующего металл и разносящего в щепки древесину. Без Джейн дом умер. Умер, хотя и продолжает прикидываться живым.
        Мистер Бернфилд пропадает в конторе, и его трудно застать дома. Миссис Бернфилд много времени проводит на участке сада, носящем забавное название «вольтеровский пятачок». Кидая иногда взгляд в окно гостиной, я вижу, как бережно она что-то рыхлит, а двое слуг - садовник и кто-то с кухни - помогают ей. «Каждый должен возделывать свой сад»… Если бы это еще и приносило подлинное умиротворение, может, и я присоединился бы к скорбному труду.
        - Мама сказала, чай подадут к трем, - неживым голосом говорит Эмма. Она сидит в кресле - осунувшаяся, облаченная в траур, сжавшаяся маленьким котенком.
        - Благодарю, но я вряд ли останусь. Отец планировал посмотреть участок для дороги…
        Эмма кивает, склоняется к вышиванию, над которым работает, и мы снова замолкаем.
        Говорят, люди часто возвращаются на места самых страшных ошибок и самых горьких потерь. Так и я не знаю, что заставляет меня наносить визиты Бернфилдам и проводить часы в обществе того или иного члена семейства. За прошедшую с похорон неделю все прочно вошло в колею: дела отца, огородничество матери, так что моя собеседница, как правило, Эмма. Эмма, так не похожая на Джейн.
        Она стойко держалась на кладбище - и тем сквернее наблюдать, как она лишается рассудка сейчас. Я слышал даже, что она ходила в лес, к Озерам, любимым сестрой. Нашла она там что-то? Кровь? Следы? Догадки? Хотя об этом уже знал бы шериф. Редфолл… странный краснокожий. Тот, кто танцевал с Джейн, но чье лицо все время погребения хранило деревянное выражение. Дикарь… стоит подумать о нем, и просыпаются дурные чувства. Впрочем, если кто и заслуживает дурных чувств, то я сам.
        - Город весь в афишах. - Предпринимаю очередную попытку побеседовать. - Прибыл цирк, продают билеты. Первое представление вроде бы завтра. Вы не…
        - У меня есть билет, - так же блекло отзывается Эмма, не поднимая головы.
        - Купили? - С готовностью предлагаю: - Могу вас сопроводить. Вам нужно развеяться. Вера учит нас не загнивать в скорби, как бы больно нам…
        - У меня есть билет, - повторяет Эмма. Только что она укололась, но даже не ойкнула. Бездумно смотрит на палец, потом все-таки переводит взор на меня. - Его прислали из цирка.
        - Так у вашей семьи есть там знакомцы?
        - Нет. - И опять молчание. Сегодня Эмма особенно тиха, а жалость, которую я испытываю, горька и безнадежна. Мне нечем ей помочь, я и так уже все погубил, и мне вообще не следует бывать тут: я только мучаю и мучаюсь.
        Поднявшись, я иду к ее креслу; остановившись рядом, разглядываю вышивку. Зеленые ветви. Много-много переплетающихся ветвей, что-то вроде тропического леса. Гладь аккуратная, каждый листок, цветок и побег как живой. Сколько Эмма работала над этим полотном?
        - Я не пойду на представление. - Она снова вскидывается, и впервые глаза горят; там тлеет тоска. - Не пойду. Он написал: «Время раскрывать тайны». Но мне не нужно тайн. Я… - губы дрожат, - умерла. И уже не оживу. Я обещала, но не могу, не могу, не…
        Она бредит, а мне нечего сказать, кроме как «Молитесь». Но я не пастор, чтобы давать такой совет, и могу лишь стоять, ощущая, как темная тишь просачивается в последние нетронутые уголки сердца. Джейн… моя Джейн. Не моя, давно не моя. Никогда и не была.
        - Я тоже, мисс Бернфилд. Мы с вами мертвы вдвоем. А это уже не такая плохая компания… правда?
        Ее дрожащие губы оживляет улыбка, но тут же будто растекается грязной водой. Эмма опускает голову, и я, немного наклонившись, все же произношу:
        - Очень красиво. И… необычно, никаких роз и яблок. Загадочный лес.
        - Злой. Опасный.
        - Откуда вы знаете?
        - Я была там.
        Живое воображение. Почти единственное, что у нее общее с сестрой. Я склоняюсь еще ниже, и завиток струящихся волос Эммы щекочет мою щеку. В окно пробивается солнечный луч, путается в этих прядях… но они даже блестят не так. Совсем не так. И все же я невольно вдыхаю запах кожи, рвано и задушенно.
        - Я не она. Слышите?
        Эмма бросает это резко, зло, и голос звучит живее, чем за весь минувший час. К бледным щекам приливает румянец, пальцы сжимают вышивку. Глаза - зеленые глаза Джейн - глядят с чужим выражением и полны слез. Мне отвратительно от самого себя, отвратительнее с каждой секундой. Но мне нужно…
        - Я знаю. Знаю…
        …Нужно обмануться и одновременно увериться. В последний раз.
        Я медленно подаюсь еще ближе. Эмма не отстраняется, не отводит глаз, но едва ли видит меня за пеленой сдерживаемого плача. Провожу по ее щеке, убираю локон за открытое ухо. Задеваю губами холодную щеку, на которой так быстро стынут горячие слезы, и затем - легко целую это горестное напоминание о другой. Она вздрагивает. Остается недвижной и по-прежнему цепляется за пяльцы с вышиванием. Я сжимаю ее плечи, но она продолжает дрожать и даже не размыкает сухих, немых губ.
        Все совсем иначе, чем тогда. Я отдаю себе отчет в каждом движении, меня не захлестывает безумие, и мои поцелуи - лишь мои поцелуи, нежные и безнадежные. Эмма наконец неумело отвечает, а из-под ресниц продолжают капать слезы. Руки безвольно опустились, вышивание упало. Наконец левая кисть поднимается и, проведя по моей щеке, гладит волосы. Эмма будто боится сделать мне больно, в то время как я бездумно и бесцельно делаю больно ей.
        - Я… люблю тебя, Сэм.
        Она смотрит на меня, только на меня, не сквозь. Еще дважды горячечно повторяет мое имя, потом отстраняется и устало вжимается в кресло, смежая веки.
        - Пожалуйста… не надо. Тебе ее не вернуть.
        - Я…
        - Я прощаю. Прощаю! - Голос срывается.
        Подбираю упавшую вышивку, теряюсь в нескончаемых ветвях, потом опускаю пяльцы на подлокотник. Отступаю, сознавая, что с трудом держусь на ногах. Эмма как заведенная шепчет: «Прощаю», но мне не нужно ее прощение. И не нужна она сама, воет разрывающееся сердце. Она тень, просто тень, и в подлом уголке души шевелится мысль: я предпочел бы, чтобы в гроб положили ее, чтобы все было наоборот. Но ведь… будь все наоборот, никто бы не умер. Эмма Бернфилд не совершает необдуманных поступков и не ходит гулять в темный лес.
        Мы скомканно прощаемся, не глядя друг на друга, и я вылетаю прочь. Мне дурно, но это не те приступы, когда перед глазами черная пелена. Это стук в висках и неровные карминовые пятна, которые я не вижу, но ощущаю на скулах. Мне стыдно. Отвратительно от самого себя, от созерцания бескрайних выгребных ям, полных грязи гнилых глубин, что пробудило во мне светлое чувство первой любви. Я хотел бы знать, все ли, полюбив, становятся чудовищами? Все ли заслуживают ада в своей голове и щедро распространяют его вокруг? Я поговорил бы со священником, но местный страшит и меня, и даже моих чудовищ.
        …И я отправляюсь домой, чтобы взять альбом с гравюрами Доре и заблудиться там. На бесконечных кругах дантовского Ада, среди корчащихся в заслуженных мучениях тел. Если бы только я мог оказаться там… Но я слишком слаб и малодушен даже для седьмого круга[29 - По «Божественной комедии» Данте, на седьмом круге находятся в том числе самоубийцы.].
        4
        МИСТЕРИЯ МИСТЕРИЙ
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        С прибытием цирка Оровилл заполонили мальчишки, продающие билеты. Билеты были дешевые; их, по словам отца, с охотой разбирали: кто в глуши пропустит такое? Многие горевали по Джейн, но наша вера ведь не терпит долгой скорби, и даже среди более строгих в этом отношении католиков нашлись желающие развлечься. Тем более программа была зазывной: акробаты, дрессировщики, попугай-предсказатель, клоуны и звезда - волшебник. Афиши с ним расклеили всюду; одну отец принес домой, и я не могла не согласиться, что она привлекает: человек, окованный цепями, на кровавом фоне. Человека не разглядеть, только силуэт, светящиеся глаза и витую надпись «Великий».
        Билеты для нашей семьи прислали с опрятным пареньком в красно-серебряной форме. В послании кто-то из труппы выражал соболезнования в связи со «скорбным событием» и скромно предлагал подарить немного чудес. В письме были ошибки, за что неизвестный извинился в конце, допустив еще пару огрех. А приписка: «Присутствие юной особы необходимо, я не переживу ее затворничества в горе» растрогала маму, и она принялась настаивать на походе.
        Отец уступил быстро: его любопытная натура никогда не могла устоять против сцены. Я упрямилась несколько дней, колебалась, ровно пока Сэм не совершил тот поступок. Я сдалась, испугавшись, что еще немного траура - и я сойду с ума. Уже почти сошла, раз прошептала беззащитные слова любви. Но даже когда я согласилась присоединиться, это не казалось правильным - идти туда. К реке, где играла странная музыка и сновали странные люди с раскрашенными лицами.
        Я что-то предчувствовала.
        Предчувствие не уходит и сейчас, когда я опираюсь на руку отца, выбираясь из повозки.
        - Эмма. - Он всматривается мне в лицо. - Ты в порядке?
        Киваю и с трудом расправляю плечи. Бухта впереди, нужно только спуститься с холма, и в одном направлении с нами уже спешит множество горожан. Внизу нас с родителями и доктором, тоже получившим особое приглашение, встречает юноша - длинноволосый метис в красной форме, как у посыльных. Он, поклонившись, выдергивает нас из толпы, у которой проверяют билеты его сослуживцы - плечистые и высокие как один, похожие на крупных обезьян.
        - Лучшие места, мисс, за мной! - Сверкает улыбка.
        Обращается метис почему-то ко мне.
        Он приводит нас на берег. Места действительно лучшие, первый ряд, впрочем, условный: просто длинный мыс против сцены. Здесь расстелили покрывала, разложили подушки. Участок вмещает человек двадцать - «главных гостей», по словам нашего сопровождающего. Прочей публике предстоит расположиться на траве подальше, чем и объяснилась дешевизна билетов. Забавно: обычно плавучие театры организовывают залы, наспех сколачивая трибуны, иногда разбивая шатры. Циркачи же воспользовались хорошей погодой.
        - И звезды, мисс. Звезды. Мы не мешаем зрителям поглядывать иногда на звезды! - добавляет метис, опять обращаясь ко мне.
        Корабль таинственно высится перед нами. Его развернули, так что сцена довольно близко. Она светится огнями, по углам столбы, меж которыми натянуты канаты. Я разглядываю пространство, задрав голову и даже отвлекшись ненадолго от мыслей: все-таки ни разу не видела цирков. Бродячие не заезжали в Оровилл, а о плавучих я не подозревала. Хочется спросить нашего спутника, существуют ли вообще другие такие. Но метис уже исчез. Остается только ждать. Свет - яркий, теплый - играет на сюртуках отца и доктора. Адамс, кажется, в приподнятом настроении, во всяком случае, морщина меж его бровей, столь заметная в последние дни, сгладилась.
        - Вы не удивились, что вас пригласили индивидуально? - спрашивает его отец.
        - Ничуть. Я знаю, от кого это приглашение.
        - И от кого? - Отец вскидывается. Сам он ломал голову над вопросом с первого дня.
        К моему удивлению, доктор усмехается довольно загадочно.
        - Всему свое время.
        Бухта заполняется: среди почетных зрителей мэр, казначей, Редфолл и преподобный, среди прочих - не только вся «новая аристократия», но и масса людей попроще. Многие, видимо, предупрежденные об особенностях рассадки, принесли пледы и еще что-то, на чем можно устроиться. Кто-то обосновался на траве позади «лучших мест», кто-то предпочел склон холма, откуда наблюдает сцену через трубы и бинокли. Берег постепенно превращается в людское море, которое нет смысла пересчитывать по головам, но приблизительно я могу сказать: сюда набилась четверть Оровилла, не меньше. Здесь ли Сэм? Мысль колет. Не хочется даже напоминаний об Андерсенах, не то что встреч. И я сажусь как можно прямее, перестаю оглядываться. Точно от этого стану невидимкой для человека, любившего лишь мою сестру.
        Мне нужно прятаться не от него. Но я этого еще не знаю.

***
        Оркестр на верхней палубе играет марш, льющийся потоком игристого вина. У отца загорелись глаза; он сейчас, как ребенок, не отрывает взора от пока пустой сцены. Он счастлив впервые за последние дни, от этого тошно и радостно одновременно. Я разрываюсь меж этими чувствами, незаметно сжимаю кулаки. Музыка крепнет. Плещет. Вспенивается искорками. И все ярче струящийся золотисто-красный свет.
        Первыми появляются разрисованные комедианты. Двое чернокожие, двое белые, в ногах у них путаются два пуделя, причем черный одет в синюю форму армии Севера, белый - в серую Южную. Клоуны шутливо наскакивают друг на друга и спорят на разные голоса. Они падают убитыми - и пружинисто вскакивают. Палят друг в друга из винтовок цветами и водой. Зрители хохочут, улыбалась даже я. Мне больше всего нравятся собачки: они и ходят на задних лапах, и пляшут, и падают - одновременно с «убитыми» хозяевами. В конце концов под барабанный бой клоуны выкатывают на сцену карнавально-пеструю пушку. Туда они, еще поспорив и подравшись, заталкивают самого низенького из своих. Наклоняют дуло - и пудели тоже прыгают в нутро. Барабаны стучат громче; пушку поднимают, устремляя к небу. Один из оставшихся клоунов оседлал ее, как лошадь, и воинственно машет руками.
        Музыка, достигнув пика, резко смолкает. Несколько секунд слышно лишь аханье публики, потом пушка под громкие возгласы выпаливает в небо, и там вспыхивает салют. Пылающие цветки тают, искры - прохладные, а не обжигающие, - сыплются на нас. Парочку я ловлю в ладонь, и они, подмигнув, тут же исчезают. Вокруг люди завороженно тянутся вверх, тоже хватают крохотные звездочки. Лишь некоторые зрители, наиболее разумные, пугливо вертясь, шепчут: «Где парень? Где собаки?». Ответа нет: стоило последним огонькам покинуть небо, сцена тоже погасла. Корабль стал черным остовом, тенью из колеблющихся теней. Он кажется теперь еще больше. И с него не слышно никаких звуков.
        - Невероятно, - шепчет отец. - Это что такое? Они что…
        Слова обрывает новый залп, напоминающий выстрел. Оживают скрипки, сцена вспыхивает, но клоунов и пушки там уже нет. В центре замер человек - плечистый старик с красными кончиками усов и в красной же форме с эполетами. Старик величественно скрестил на груди руки и поглядывает на нас с нескрываемым удовольствием. В нем есть что-то… монаршее.
        - Амба! - раздается его зычный крик.
        Хлопок огромных ладоней - и, как по волшебству, с неба спускается, держа зонтик, давешний клоун. Пуделей в серой и синей одежонке он чинно прижимает к себе свободной рукой. Приземлившись, клоун кланяется, делает комичный книксен бородачу и удирает со сцены. Оставшись в гордом одиночестве, мужчина снова смотрит на нас сверху вниз.
        - Добро пожаловать на «Веселую весталку», дамы и господа. - Голос несется над нами, будто усиленный. - Добро пожаловать на Мистерию Мистерий. Вам понравилось начало?
        Ответ - аплодисменты и крики. Многие повставали с мест и тянут шеи к сцене. Дети восторженно визжат, кое-кто свистит и уже вопит «Бис!».
        - Он сказал «амба»! - Отец склоняется ко мне. - Это «достаточно» на каком-то из славянских языков. У него вполне могут быть русские корни, такой размах только у русских!
        - Огюст Бранденберг, - продолжает мужчина, - ваш покорный слуга, - он кланяется, - рад посетить эти края. Вы так щедры, вас так много… Мы задержимся. Если захотите.
        - Хотим! - доносится сзади. Даже несколько мужских голосов с берега не так сильны, как один со сцены, и все же их слышат. Огюст Бранденберг улыбается.
        - Славно. Тогда… - Он оборачивается к оркестру, поднимая руку. - Да будет шоу!
        Рука стремительно опускается, и воздух врывает удар литавр. Свет снова гаснет, но лишь на миг; когда огни - теперь бело-синие - зажигаются, сцена пуста, будто Бранденберг провалился сквозь землю. А потом вновь нежно играют струнные, которые сопровождает что-то вроде робкого треугольника. И мистерия действительно начинается.
        …Мы видим с полдюжины огромных песочно-золотистых кошек с кисточками на ушах. Дрессировщица-негритянка в зеленом рассаживает их по высоким тумбам, заставляет прыгать через огненные кольца, легкими щелчками хлыста в воздухе выверяет каждое движение. Девушка улыбается, задорно покрикивает и, наверное, кажется мужчинам хорошенькой, - столько в ней живости; она похожа на своих подвижных, гибких зверей и без страха обнимает, гладит, дразнит, дергая за хвост, то одного, то другого. Рыси не смеют на нее рычать.
        …Мы видим могучего индейца в накидке из шкур: сменяя негритянку, он на себе выносит на сцену громадную клетку. В клетке четыре койота - спокойные все как один. Рычание и вой поднимаются, лишь когда койоты чуют кошачий запах; тогда негритянка щелчком выдворяет рысей за занавес, удаляется и сама, мимолетно хлопнув товарища по плечу. Силач ставит клетку, выпускает зверей. Они глядят равнодушно, будто мы не стоим их внимания: не бросаются, не пытаются удрать, не скалятся. Койоты просто начинают ходить вокруг хозяина, держась друг от друга на одном расстоянии, быстрее, быстрее, быстрее. Миг - и они уже бегут, сливаясь в серое кольцо. Человек спокойно стоит, обратив взор вверх. Свет почти не отражается в его глазах.
        В круговых перемещениях зверей есть нечто магическое. Музыка тихая: играет лишь пара флейт, за ними слышно: силач-индеец что-то бормочет, гортанно и низко. Потом, издав короткий рык, он садится, точнее почти падает на колени. С ним садятся и койоты, как и хозяин, задирают морды к небу и… начинают выть. Впрочем, в звуках слишком много переливов, необъяснимой мелодики, завораживающе жуткой красоты, чтобы назвать это воем. Нет. Это пение. В программе номер так и значился: «Поющие койоты».
        - Черт, этот тип управляет ими, да, Селестина? - Отец, видимо, поняв, что я не лучший собеседник, обращается к матери. - Феноменально!
        Звуки околдовали, обездвижили публику. Мы слушаем песню дикости и цивилизации, Зверей и Человека, ставших едиными, и поет ее нам сама ночь. Но вот песня обрывается, и пятеро - силач и койоты - одновременно встают. Публика аплодирует. Индеец принимает восторги ровно, лицо хранит отстраненное выражение до самого исчезновения со сцены. Клетку он уносит на плечах, звери бегут следом. Освещение снова меняется: становится зеленым.
        …Мы видим «Адама и Еву» - гимнастов в телесных костюмах; у обоих на шее по змее. Твари крупнее живущих в Зеленом мире, крупнее и страшнее, несмотря на то, что, как и койоты и рыси, безоговорочно покорны артистам. Мужчина и женщина улыбаются нам и друг другу, поднимаются по веревочным лесенкам на угловые столбы. Под музыку, ставшую бодрой и громкой, двое танцуют там, меж небом и водой. Танцуют на натянутом канате, двигаясь навстречу; даже с такого расстояния я вижу мертвенный блеск чешуи, вижу, как с людскими телами, подчиняясь ритму, изгибаются змеиные. В миг, когда «Адам» и «Ева» встречаются ровно на середине пути и сплетаются в объятии, сплетаются и змеи. Зрители вопят в совершеннейшем экстазе, хотя кое-кто шепчет с отвращением: «Богомерзко!». Но даже преподобный Ларсен улыбается и позволяет себе пару хлопков.
        …Номеров много, каждый необычен. Появляющиеся меж ними клоуны вызывают всеобщий смех, но я обращаю на сценки-вставки все меньше внимания, равно как и на основное действо. Меня не привлекает ни жонглирование, ни огнеглотание, ни синий ара, предсказывающий приглашенным на сцену зрителям будущее. Что-то тревожит, приподнявшееся было настроение падает.
        Я нахожу руку отца и сжимаю ее.
        - Эмма?..
        Не поворачиваюсь, боюсь встревожить его выражением лица. Мне просто так спокойнее, насколько вообще это возможно для моей измученной души. Сцена снова гаснет. Затем зажигается тревожный красный свет. Пришло время Великого. И кончилось мое время…
        …Первое, что открывается взору в кровавом сиянии, - большая пустая рама. Она парит в воздухе, хотя наверняка ее поддерживают незаметные нити; не для того ли, чтобы скрыть их, приглушили освещение? Прямоугольник подрагивает; на золоченом дереве пляска тусклых бликов. Скрипки начинают играть что-то вкрадчиво-нервное, и на дальнем конце сцены появляется человек, которого я узнаю. Метис, проводивший нас до берега. Он выступает из тени и плавно разводит руки; галуны на одежде сверкают. Вот он достигает рамы… берется за нее, будто силясь сломать… и перешагивает край.
        Пустота вспыхивает, идет беспокойными волнами. Облик метиса начинает искажаться; из несуществующей картины выходит уже другой человек, которого с первым роднит лишь длина волос. Изменился даже их цвет: тяжелые крупные локоны пламенно-рыжие. Мужчина высок и строен, веснушчат и бледен. Он одет в белую рубашку и брюки, за спиной стелется синий плащ. Пока зрители тянут шеи, пытаясь понять, куда исчез метис, я не могу отвести от незнакомца взгляда. Его глаза - желтоватые глаза хищной кошки - пылают.
        И они устремлены прямо на меня.
        Зрители, не разгадав трюк с превращением, начинают хлопать. Великий кланяется, а когда выпрямляется и опять разводит руки, из рукавов вылетают пять крупных мотыльков. Мужчина хмурится, что-то бормочет и кидается ловить насекомых. Удается поймать только одно, с ним Великий и замирает в напряженной позе, припав к настилу. Вновь разворачивается к нам, демонстрируя руки, меж которых должна биться бабочка. Разводит пальцы, и…
        От ладоней летит вверх язык пламени, разрастается и превращается в птицу. Махнув крыльями пару раз, птица - феникс - устремляется к берегу и, став еще больше, камнем падает прямо на нас. Доктор и родители пригибаются, я тоже. Птица задевает меня крылом по волосам, мимолетно обжигает мочку уха. Я вскрикиваю. Но не от боли.
        - Здравствуй, Эмма. Вот и я.
        Голос Эйриша, вечно живого и вечно мертвого, отдается в голове. Я выпрямляюсь и понимаю, что Великий вновь жадно, пристально, весело глядит на меня. Мне не сбежать.
        Он продолжает фокусы: мешает колоду карт и ищет недостающие у зрителей дальних рядов. Отправляясь за этими картами, он заворачивается в плащ, исчезает и возникает в нужных ему местах. Учтивые вопросы вроде «Не у вас ли семерка червей?» зычно разносятся там и тут. Я отлично его слышу и боюсь, что вот-вот он подойдет ко мне, но волшебник избегает «лучших мест». Сзади он вовсю любезничает с дамами, выращивая им цветы прямо из воздуха, и красивыми взмахами рук заставляет детей парить над берегом. Малыши визжат и смеются, их родители либо смеются тоже, либо испуганно причитают и крестятся.
        Великий исчезает, мерцнув вспышкой, чтобы вернуться на сцену. Туда к тому времени выносят большой деревянный ящик с прорезями, а рядом появляются две чернокожие женщины. Впрочем, я понимаю, что ошиблась, когда это приближается к краю сцены. Негритянка одна: у нее пара рук и пара ног, зато две головы и широкое, сросшееся из двух тело. Дицефалы. Сиамские близнецы. Великий пожимает женщине… женщинам… руку, целует поочередно каждую в щеку. Галантно приобнимает негритянок за сросшиеся плечи и провожает до ящика, услужливо откидывает крышку. Дамы поглядывают лукаво, колеблются, но он упрашивает. Тогда они ложатся в ящик, и волшебник запирает его. В прорезях видны шоколадного оттенка ноги и руки, видны головы. Сияют белоснежные улыбки. Великий отходит за сцену. Когда он возвращается, в руках топор. С этим оружием он направляется к ящику; водевильная злодейская ухмылка играет на бледном лице.
        - О господи…
        - Что он хочет?
        Это слышно с разных сторон. Трап предусмотрительно убран, иначе, не сомневаюсь, добросердечные горожане уже сколотили бы отряд спасения и взяли корабль штурмом. Но остается только ждать. Волшебник заносит топор - очень-очень острый и, кажется, с застарелыми разводами крови.
        - Остановите его! - вопят на разные голоса.
        Трещит рассекаемое дерево. Люди кричат, а волшебник снова заносит оружие. Удар. Еще удар. Полудюжиной таких Великий раскраивает ящик вдоль и удовлетворенно оглядывает разлом. Лежащие женщины продолжают как ни в чем не бывало улыбаться, дружелюбно и даже кокетливо поглядывая на своего мучителя. Это тем более жутко, учитывая, что он уже, поднатужившись, раздвигает половины ящика.
        - Как?! Как, черт возьми?! - Отец приподнялся, нетерпеливо ерзает. - Они должны истекать кровью!
        Должны, но не истекают. Последние сомнения в том, кто передо мной, рассеялись. Я уверена: для светоча фокус прост.
        Убедившись, что все насладились зрелищем разрубленных негритянок, он сдвигает половинки ящика обратно. Склоняется, шепчет что-то, водя по зияющей трещине длинными пальцами. Потом выпрямляется, снимает крышку и как ни в чем не бывало подает руку абсолютно целым «сиамкам», помогая встать. Женщины разворачиваются к зрителям, демонстрируя: две руки, две ноги, две головы и сросшееся тело. Наряд открытый: пышное платье винного цвета выше колен, подобное наденет даже не каждая продажная женщина. Оно доказывает, что обмана нет: с таким подолом негде было бы спрятать конечности, а глубокое декольте подчеркивает одну на двоих пару пышных грудей. Негритянки шлют поцелуи толпе, с удовольствием купаются в овациях. Великий, опираясь на топор, скромно стоит позади. Вдруг он, вскинувшись, вздрагивает, - и с ним вздрагивают все. Скрипичная музыка резко сменяется барабанным боем. Опасность, опасность!
        Фигуры в темных одеждах бесшумно спрыгивают сверху, со столбов. Двое подлетают к негритянкам и волокут прочь со сцены. Женщины сопротивляются, и каким же ужасом искажаются их лица, когда двое других скручивают Великого и начинают обматывать цепью. Он бранится и извивается, но тщетно: колодки смыкают на руках, потом на ногах, наконец завязывают рот. Многие зрители вскакивают. Теперь и отсутствие трапа не остановит горожан от попыток прийти на выручку, но порыв пресекает возвращение еще двух теней: с собой те тащат новый ящик в человеческий рост. Ящик обит железом. Похож на саркофаг.
        Барабаны стучат, ритм неуловимо гипнотизирует. Поднявшиеся было смельчаки садятся, завороженно таращатся вперед. Великого укладывают в железный гроб, задвигают крышку. Стук смолкает, и в наставшей тишине одна за другой лязгают пять металлических заклепок. Тени с натугой поднимают ящик, подходят к краю сцены и… бросают ношу за борт. Да, они действительно бросают ящик, где находится скованный живой человек, в реку. Мне слышен плеск, а кто-то, наверное, даже видит, как волшебник уходит под воду, как по Фетер расходятся круги. За звуком падения снова липкая тишь. Погасла сцена.
        Сердце колотится; не понимаю, что страшнее, - если рыжий человек не выберется из реки или если вернется. Люди неистовствуют: одни лезут вперед, другие их удерживают. Кто-то рвется сигануть в воду, но на нем с визгом повисает женщина, вероятно, его же супруга.
        - Спасите ирландского парня! - басит какого-то мужчина.
        - Он же захлебнется! - вторит женщина.
        - Вы спятили!
        - Зовите рейнджеров!
        - Шериф! Шериф!
        Люди перепуганы всерьез. По бухте гуляет ветер, шумит река, а твари… жуткие мифические твари, украшающие борт «Веселой весталки», светятся, скалятся, вот-вот перестанут быть просто рисунками и, ожив, ринутся на берег. Кто-то молится. Я зажмуриваюсь и прижимаюсь к отцу, он обнимает меня за плечи, неуверенно утешая, но…
        - Смотрите!
        Новый всплеск не такой тяжелый, как когда бросали ящик. Видимо, кто-то все-таки рванул в реку спасать Великого. Редфолл? Поступок в его духе, но, не желая ни в чем уверяться, я не открываю глаз. Сижу недвижно, содрогаюсь от озноба. Вокруг просыпается притихшее было море звуков. Вздохи. Крики. Слова.
        - Смотрите, смотрите…
        Вспышка перед сомкнутыми веками - кажется, осветили сцену. Я открываю глаза и вижу одинокую фигуру, замершую в сияющем круге на носу корабля. Я ошиблась: никто не нырял в Фетер, скорее из нее кто-то… выпрыгнул?
        - Это он! Он! - доносится из-за моей спины. - Живой парень!
        Великий кланяется. С мокрых волос капает; руки и ноги свободны; ни следа цепей. Он выпрямляется, задумчиво, точно в недоумении, кто это на него уставился, оглядывает нас и, наконец, кланяется во второй раз - плавно и глубоко.
        - Спасибо! - звучит зычный голос, который я знаю. - За тревогу и веру, за любопытство и, в конце концов… - усмешка, - за доллары. Надеюсь, вы поняли суть Мистерии Мистерий. Впустите ее в душу. Рвите ваши цепи, господа и дамы. Поступайте, как велит сердце, не позволяйте заточать вас в темницы. И тогда вам не будет страшно ничего, даже смерть. А теперь… - он поднимает брови, - похлопаете? Обожаю аплодисменты.
        Оркестр грохочет маршем. Снова люди вскакивают, и тянут шеи, и хлопают, и топают, и вопят «Браво». Встал даже доктор. Отец нетерпеливо тянет вверх и меня, шепча:
        - Поднимись, Эмма! Ты же ничего не видишь!
        Я поднимаюсь, и желтые глаза волшебника сразу устремляются прямо на меня, только на меня. Он кланяется публике в третий раз, особенно низко, но распаленный рассудок подсказывает: поклон тоже мой.
        «Здравствуй, Эмма. Ты готова?»
        Не стоило идти на Мистерию Мистерий. Жаль, окончательное понимание настигает лишь сейчас, когда я остолбенело застыла меж отцом и доктором и гляжу вперед. На человека, только что восставшего из мертвых, ведь как иначе назвать появление со дна реки того, кого швырнули туда скованным? Он Великий. Эскапист, мастер побегов. И он, конечно, умеет сбегать из каменных саркофагов. Даже тех, что зарыты в землю в других мирах.
        Рубашки на нем нет; по коже стекает вода. На губах улыбка, и клянусь: только что он подмигнул. Публика все распаляется. Кто-то лезет вперед, норовя свалиться в реку, и загораживает меня. Это мой единственный шанс. Я беру отца за руку и шепчу:
        - Давай уйдем. Пожалуйста, немедленно уйдем. Мне дурно…
        И будет еще хуже.
        - Глупости, дочь моя. - Едва слышу за стуком сердца. - Потерпи немного, Великий выступил последним. Надо поблагодарить мистера Бранденберга, правда? За приглашение.
        Он прав по всем законам этикета. Вот только зачем какие-либо наши законы жителю Зеленого мира? Мертвому жителю. Я окликаю маму поверх папиной головы, повторяю слова о дурноте заплетающимся языком, - пока красующегося волшебника отгораживает толпа зевак, куда влился доктор Адамс. Мама пытливо вглядывается в меня, хмурится, но наконец уступает.
        - Ох… Ну хорошо, милая. Поедем вперед. За отцом пошлем повозку обратно.
        - Женщины! - ворчит отец. - Что за горе с вами вечно. Ладно, отбывайте…
        И он тоже пропадает в толпе. Я, дрожа, стискиваю мамино запястье, тащу ее прочь. Ноги заплетаются. Колени словно превратились в студень.
        - Да что с тобой, родная?.. - летит в спину. - Подожди!
        Мелькают лица, режут слух голоса. Спотыкаюсь, снова спотыкаюсь, упрямо продвигаюсь дальше и молчу. Молчу, даже когда вдруг налетаю на кого-то, и этот кто-то тревожно окликает: «Эмма?». Меня пытаются взять за руку холодной легкой рукой. Удержать. Но я не даюсь.
        - Оставьте меня, оставьте!
        Проклятье! Проклятье, лишь одно из многих, сегодня обрушенных на меня. Я кидаю на Сэма Андерсена взгляд и торопливо иду дальше, почти бегу, путаясь в платье. Мама, будто поняв что-то, не отстает, не останавливает, не ропщет. Толпа смыкается позади, возможность нас преследовать отрезана. Я не успеваю даже заметить, один Сэм или с родителями. Впрочем, это уже совсем неважно. Ничего не важно.
        Вскоре музыка стихает. Мы с мамой поднимаемся на холм, где оставили повозку. Лицо остужает ветер, можно передохнуть. Я смогла. Спаслась. Отсрочила что-то.
        Надолго ли?
        - Милая… - Мама останавливается рядом и берет мое лицо в ладони. - Милая, ты так бледна, будто увидела призрака. Или что-то хуже? Тебя испугал мистер Великий?
        Кусаю губы и силюсь не заплакать. Испугал. Вот только испугал - не то слово, не отражает и трети сути. Я оборачиваюсь в сторону темной Фетер. С высоты цирковое судно - как сгусток колеблющегося желто-красного пламени. Адского пламени. И демону нужна я.

***
        Едва поднявшись к себе, я начинаю исступленно молиться - падаю перед распятьем. Я не знаю, что именно так потрясло меня, не могу рационально объяснить. Наверное… сила, ослепляющая потусторонняя сила, пропитавшая каждый номер Мистерии. Для горожан увиденное - ловкие фокусы, стоящие пары долларов и совета соседям тоже сходить. Я же знаю правду, одна знаю правду: это не фокусы, а колдовство, колдовство мира, уже убившего мою сестру. Хуже того, поговорив с мертвецом в Саркофаге, я спуталась с тем миром, дала обещание, следствий которого не поняла. Теперь он… нет, не он, а оно, прикидывающееся человеком существо с мелодичным голосом, пробралось сюда. И может сделать со мной что угодно.
        Слова «Господи, помилуй» застревают в горле, когда раздается стук в дверь. С усилием выпрямляюсь, медлю, прежде чем отозваться, и просто вглядываюсь в темнеющий на стене крест. Как хрупка распятая фигурка, как величественна даже в этой хрупкости. И как жалка я.
        - Эмма, отец вернулся! - Мама стучит снова. - Впусти меня, пожалуйста.
        - Я… устала. Я ложусь спать.
        - Эмма, нам нужно поговорить. Пожалуйста… не мучь меня.
        Покоряюсь умоляющей интонации: чему повредит разговор? Но, открыв дверь, замечаю: мама сменила темное уличное платье не на голубое домашнее, а на серое - сдержанное и все же парадное. Поблескивают клипсы, волосы убраны в прическу. Дурное предчувствие, приглушенное молитвой, возвращается.
        - Ты в порядке? - Мама нежно и тревожно приглядывается ко мне. - Представляешь, Генри привез гостей. И каких гостей…
        Сэм. Догадка ужасна. Приехали Андерсены, и придется посмотреть их сыну в глаза, посмотреть и вспомнить, как горчил на моих губах поцелуй, предназначенный другой. Я ведь все еще слышу собственный глупый лепет: «Я люблю тебя. Люблю. Люблю», - слышу и задыхаюсь. Но все оказывается хуже, намного хуже, чем я могу вообразить.
        - Заехал доктор Адамс. - Мама заводит за ухо прядь моих волос. - Волнуется о нас, хочет подбодрить. Привез кое-кого, с кем дружил на фронте, того самого… мистера Великого. Он иллюзионист, его по-настоящему зовут Амбер Райз, и он сегодня с нами ужинает. Очаровательный джентльмен, такой веселый! Здорово, правда?
        Пол уходит из-под ног. Хватаюсь за мамин локоть, липкий озноб пронзает насквозь.
        - Мама… - выдыхаю ей в самое ухо. - Плохо, голова… Можно я не буду спускаться?
        - Ох, девочка моя…
        Она прижимает меня к себе, гладит, помогая устоять. Щемит сердце от этой нежности; только бы не заплакать, ведь нежность обречена на что-то очень, очень скверное. Я выпрямляюсь сама. Прежде чем я повторила бы «Можно?..», мама берет меня за плечи.
        - Послушай, Эмма. - Она с явным трудом подбирает слова. - Послушай, хотя это будут мало отличаться от того, что говорит пастор. Я знаю, что с тобой творится. Знаю. Понимаю.
        Да ?..
        - Нам не хватает Джейн, Эмма. - Голос срывается, но мама собой овладевает. - Всем нам, разница лишь в том, что мы с отцом немного… огрубели, не так хрупки, пытаемся следовать утешающим заветам церкви. Он может заниматься пароходами, я могу тоже делать дела и прятаться. И у нас есть еще ты, наше яблочко… понимаешь?
        Киваю, хотя слова подобны шуму, лишенному смысла. Я уже знаю, к чему они ведут.
        - Эмма. - Мама удерживает мои руки. - Не замыкайся. Не надо так, прошу. Джейн хотела бы, чтобы ты жила. Я знаю.
        Джейн хотела бы многого, мама. И ты не знаешь об этом ничего, как и я. Я блекло, безнадежно улыбаюсь. Мама сжимает пальцы крепче.
        - Теперь тебе жить за двоих, Эмма. И пожалуйста…
        «Жить за двоих». Похоже на правду. А дальше умереть за двоих? Я закрываю глаза.
        - Пожалуйста, спустись. - Мама целует меня в лоб. - Не наряжайся, не надо, просто спустись. Поужинай. Тебе будет интересно и, может, станет легче. Мистер Райз добр и обаятелен…
        Мистер Райз пришел не утешать нас в скорби, мама. Мистер Райз приехал в город не веселить публику, мама. Мистер Райз заберет твою вторую дочь, мама. Скоро.
        - …А как только ты скажешь, что устала, никто не станет тебя удерживать. Я не разрешу.
        Она выпускает меня, и несколько секунд мы глядим друг на друга. Потом мама выходит, а я падаю обратно на колени.
        Я выйду к нему, мама. Выйду. Лучше так, чем снова слышать его голос в своей голове.

***
        Нас знакомят, и Амбер Райз галантно целует мне руку, говоря, что очарован. Мы садимся за стол, и мне начинает казаться, что догадки ошибочны. Великий не обращает на меня внимания; его занимает что угодно: еда, обстановка, отцовские комплименты фокусам, акцент кухарки, доктор Адамс. Что угодно и кто угодно, но не я.
        - Ну, ты впечатлен? Впечатлен? - интересуется он, тряся шевелюрой и перевешиваясь через край стола, хотя доктор сидит рядом. - Я помню, как ты хватался за сердце, когда в Сан-Франциско я показывал фокус с ледяным кубом. Утешься, я его забросил. Скука.
        - Вы выбирались изо льда? - Мама с ужасом глядит на него. - Но это опасно! Вас может парализовать!
        И вообще ваши номера такие страшные…
        - Они не только страшные! - Амбер Райз назидательно поднимает палец. Белые манжеты оттеняют золотые веснушки. - Они еще продуманные и отработанные. Поэтому, - он шлет маме ласковую улыбку, - за меня не нужно бояться. И тем более за тех, с кем я выступаю. Марси и Золи, негритянки, которых я сегодня распилил, безоговорочно мне доверяют вот уже три года. К слову… - фыркнув, он вдруг по-мальчишески пихает доктора в бок, - я подумываю жениться на одной из этих красавиц, только никак не выберу. Возьмешь вторую? Ты же по-прежнему холост?
        Он смеется, и обычно сдержанный доктор смеется с ним. Отец тоже улыбается, качая головой, и начинает рассуждать над здравым вопросом, позволит ли церковь подобный брак. Беседа оживляется. Я могу в ней не участвовать и пользуюсь этим: вглядываюсь в незнакомца, по-хозяйски развалившегося за нашим столом.
        Великий производит впечатление балованного богача: манеры изящны, как у жителя большого города. Столь же изысканное существо я знаю лишь одно - Флору Андерсен; наверное, иллюзионист поверг бы ее в восторг. Меня же он страшит, потому что я слышу его зов, тот самый голос из Саркофага. Амбер Райз и Эйриш Своевольный Нрав едины. Или…
        Или я безнадежно помутилась рассудком от горя? Что если весь Зеленый мир, легенда о Жанне, странное путешествие - просто…
        - Что? Как мы познакомились с доктором? - Смех Райза врывается в сознание и сметает слово «сумасшествие». - О. Удивительная история!
        Он зачем-то берет салфетку и взбрызгивает виски. Подносит ткань к правой щеке, принимается что-то неторопливо стирать и одновременно продолжает говорить. Лицо принимает особенно живое выражение, глаза вспыхивают ярче.
        - Как-то в бою близ Батон-Руж меня героически контузило. Я, несчастный и потерянный, бродил меж рот, не помня свою. Набрел на него, он позволил мне переночевать в его палатке, а потом…
        - А потом южане напали, - грустно продолжает доктор. - В крайне неудачный момент, мы были не готовы, они подпалили нас, как дичь в лесу. Меня чуть не убили, но Амбер спас мне жизнь. Спас и…
        - Спас героически, док, - самодовольно повторяет любимое слово Райз, продолжая тереть щеку. - Рискуя собой. И теперь… - артистичным жестом он бросает испачканную чем-то бежевым салфетку на стол и подается вбок, - мы носим этот знак.
        Фамильярно навалившись Адамсу на плечо, Великий почти касается виском его виска. В миг, когда это происходит, я понимаю: щеку иллюзиониста уродует такой же длинный багровый полумесяц, как и щеку доктора. Шрамы продолжают друг друга, точно нанесены одним клинком.
        - Я, конечно, прячу увечье. - Райз как ни в чем не бывало выпрямляется. - Мой грим не боится воды, на него действует разве что алкоголь. И все же… - губы трогает улыбка, - в этом видится некий высший смысл. Разделить с кем-то рану удивительно… правда, мисс Бернфилд?
        Желтые глаза лукаво глядят на меня: «Поняла? Все поняла?». Взгляд других глаз - черных и тоскливых - оживает в памяти: «Воскресить вечно живого и вечно мертвого может лишь тот, кто разделил с ним одну рану». Одну рану, так сказала Кьори Чуткое Сердце и добавила, что соратники правителя мертвы. Она понятия не имела, насколько ошибается.
        «Ты сделаешь все не хуже Джейн… мы так славно все продумали». Продумали. Вдвоем. Насколько чудовищен их план? Насколько, если его цена - воскрешение?
        - Да, удивительно. - Голос звучит как неживой; я поднимаюсь, борясь с мгновенным головокружением. - Но… я очень устала. Меня слишком впечатлило представление. Я пойду, лягу… извините. Хорошего вечера.
        Мама держит обещание: меня не останавливают. Все так же нетвердо я выхожу из-за стола. По лестнице я почти бегу, в комнате - снова падаю перед распятьем.
        Господи, помилуй.
        Господи, помилуй меня, помилуй доктора, помилуй мой бедный город.
        Господи… ты же не позволишь причинить кому-либо вред?

***
        …Он приходит два часа спустя - просто появляется, когда я мечусь в постели, тщетно пытаясь забыться сном. Он бледен; лунный свет играет в его волосах. Стоя у самого окна, он глядит устало и мирно.
        - Эмма. Я знаю, что ты не спишь. И я знаю, как тебе страшно.
        Подтягиваю одеяло к груди и сажусь. В висках стучит, руки взмокли. Я с дрожью вглядываюсь в силуэт. Амбер Райз - Эйриш Своевольный Нрав - вдруг слабо улыбается.
        - Прости, что испугал тебя, я не хотел. Но твоей сестре понравилось бы такое мое появление и Мистерия. Знаешь, Джейн очень хотела ее посмотреть.
        Заворачиваюсь в кокон одеяла плотнее. Надо закричать, позвать слуг: он не вправе приходить сюда, не вправе мучить меня, не вправе напоминать о моей Джейн. Молчу. Сутулюсь.
        - Ты уже знаешь суть послания на Саркофаге, верно? Жрица сказала, вы говорили об этом. Значит… - он даже не ждет ответов, - ты поняла также, кто мне нужен. Как можно скорее. Ты должна провести Мильтона в Агир-Шуакк: воля Омута не впустит его одного. Моего лика она не знает, да я и не могу ходить вашим путем. А своим не могу никого привести.
        Луна уходит за тучу. Рыжие волосы Великого блекнут, но глаза по-прежнему сияют во мраке. Страшное зрелище; я быстро крещусь. Знамение придает мне немного сил.
        - Что это будет? - Я сглатываю. - Доктору перережут горло? Вырвут сердце, как…
        Как страшный человек в Змеиной лощине. Я готова произнести «Мэчитехьо», но осекаюсь, едва вернувшаяся луна освещает лицо Великого. Оно болезненно исказилось.
        - Что?! - Он порывисто делает шаг к моей постели и тут же застывает. - Что ты сказала? Ты… решила, что я убью Мильтона, чтобы воскреснуть в своем мире?
        Он неотрывно глядит на меня; я гляжу в ответ. Мучительно ищу во взгляде фальшь, но не нахожу: он действительно разозлился, действительно недоумевает. И сейчас он кажется юным, намного моложе, чем на сцене или в нашей столовой. Будто не старше меня.
        - Да, - наконец прямо отвечаю я. - Именно так я и подумала, увидев ваше колдовство. То, что вы делаете, страшно. Вас сожгли бы на костре, если бы люди поняли, что вы их не обманываете. Я не сомневаюсь: вы опасны.
        - Юная Эмма. - Он, опять шагает ко мне и останавливается, заметив, что я дрожу. - Я понимаю, что наш мир испугал тебя, что пугаю я. Но клянусь, - он склоняет голову, - волшебство воскрешения не забирает одну жизнь в обмен на другую. Оно другое. Я мог бы даже объяснить, почему оно действует иначе, но…
        - Не надо, - жалко обрываю я. - Вы меня путаете. Лучше признайтесь, что вы хотите от доктора? И помните: я очень его люблю, и я…
        - Я тоже, - мягко отзывается Великий. - Он… первый принял меня, когда я вдруг восстал в вашем мире. Он поначалу был моим маяком, был, не сознавая. И хотя я уже не нуждаюсь в нем, чтобы возвращаться, наша связь крепка. Мне нужно, - он все же подходит, - всего несколько капель его крови. Столько, сколько я потерял, спасая его в том бою с южанами. Это все.
        Я не отвечаю. Прислушиваюсь к сердцу, но оно в смятении. Слова не кажутся ложью, так тепло и доверительно звучат. К тому же Джейн, моя Джейн… она не согласилась бы помогать светочу, грози доктору опасность. Впрочем… как оказалось, я ничего не знала о Джейн. Зато уже знаю, что тот, кто сейчас просит помощи, искусен в обмане. Он мог одурачить ее, может дурачить меня. И…
        - Мильтон ничего не знает, - продолжает Великий, не видя моих сомнений. - Я не раз пытался открыть правду, но все, что я делаю, для него - фокусы, гипноз, всему он находит объяснения. Он… боится чудес, если они не от вашего Бога. Наверное, это единственное, чего он боится. Зато он доверяет тебе. Ты сможешь его убедить, прежде чем вести к Саркофагу, я уверен. И тогда больше мы не встретимся. Как ты и хотела. Я сразу верну тебя домой. По рукам?
        Просто. Просто, несмотря на немалые опасности Зеленого мира. Просто, и если я соглашусь, то, возможно, исполню последнюю волю моей сестры. И все же…
        - А он? - вкрадчиво спрашиваю я. - Доктор? Он тоже вернется?
        - Конечно.
        Перед ответом Амбер Райз медлит. Медлит, и я это замечаю.
        - Так ты поможешь? - Теперь он приближается вплотную, темный, высокий, с горящими глазами. - Прошу, Эмма. Прошу, ведь я смогу исправить все, что ты видела. Победить Мэчитехьо, отвоевать Форт. И… отомстить за твою сестру.
        Хочется с головой накрыться одеялом и исчезнуть, перечеркнуть весь день. Хочется, чтобы десятки чужих правд и обманов не раздирали рассудок. Мне протягивают руку. Эта рука дрожит.
        - Эмма? Я… заклинаю. Ты единственная, кому он поверит, а он единственный, кто меня спасет.
        Молчу.
        - Эмма, мой мир гибнет. Там я мертв, а здесь считаю секунды до очередной маленькой смерти. Эмма…
        Он берет мою ладонь и слегка тянет. Как завороженная, я почему-то поддаюсь; пальцы, которые он прижимает чуть ниже своей груди, становятся теплыми, липкими. Они чем-то испачканы, чем-то, что в ночи кажется черным, но на самом деле…
        - У вас кровь, - с ужасом выдыхаю я. - Вы ранены!
        Меня отпускают. Великий нетвердо шагает назад.
        - Они все время открываются, эти раны. Открываются, и я бегу прочь, в гроб. Сейчас… - он устало зажмуривается, - у меня еще есть силы остаться. Эмма…
        - Завтра. - Презирая себя, вздрагивая разом от отвращения, ужаса и жалости, откликаюсь я. - Молю… завтра. Мне страшно, очень страшно, надо подумать…
        Я жду, что он разъярится или, хуже, опять начнет умолять. Жду, что дрогнет лицо или что-нибудь выдадут глаза, но светоч смотрит мягко. Грустно. Понимающе. Иллюзия пропадает: конечно же, он старше, мудрее и, видимо, добрее меня.
        - Хорошо, Эмма. Доброй ночи. Я зайду утром. Спи спокойно.
        Он будто милует меня, - становится совсем легко. В спонтанном сладостном безволии я падаю назад, на подушки, и смыкаю веки. Я погружаюсь в сон, и так я не спала давно.
        …Мне снится, как мы с Джейн впервые вышли в свет, на бал к мэру. Во сне нет ни Сэма, ни Великого, ни Зеленого мира, а есть только музыка, шампанское и наши с сестрой одинаковые бело-голубые платья. И замшевые башмачки с легкими звонкими пряжками.
        Я очень счастлива. Мне хорошо.

***
        Амбер Райз не придет утром - в записке будет написано, что он по неотложным делам вернулся на корабль. Я догадаюсь о правде, потому что обнаружу на подушке пятно крови. Но мне будет все равно. Мое сердце охватят горе и гнев. Ведь тем же утром я узнаю новость.
        Страшную новость о моей Джейн.
        5
        СВЕТЛЯЧОК
        [ЭЙРИШ СВОЕВОЛЬНЫЙ НРАВ]
        Я знаю: есть что-то злобное в богах-созидателях - Разумных Звездах. Они, эти боги, могут смилостивиться, только если скалить зубы и отчаянно выгрызать милосердие прямо у них из глоток, если клясть их на чем свет стоит и расшибать руки о камень Саркофага. Но на последнее - биться в тяжелую крышку - поначалу даже не хватало сил: боль ран, нанесенных Мэчитехьо, отняла их. Я весь был - месиво крови и кишок, ссадин и насмешливых беглых царапин острого клинка. Вождь долго игрался со мной, как кот с мышью, прежде чем добить.
        Туманно помню: потом меня несли куда-то воины и жрецы. Лес слился в сплошную зелень; иногда воспаленное сознание улавливало змеиное шипение, и тогда кто-то рядом падал замертво. Другие тут же его сменяли; к концу пути сменяться было некому. Я успел сосчитать: в Саркофаг меня опускали пятеро. Никого больше не уцелело.
        - Ты восстанешь. - Так пообещал старый жрец, кто-то из приближенных отца, чье имя навеки похоронено в моей памяти.
        - Мы заберем тебя, - ободряюще прошептал молодой воин, тогда еще мой друг, ныне тоже забытый, ведь он бросил меня во тьме.
        - Не уходите, прошу, - едва шевелящимися губами взмолился я. Я уже понял: меня хоронят, хоронят зачем-то заживо. - Не надо! Лучше дайте мне умереть, ведь…
        «…Ведь я сделал все, что мог». Да, сделал. Я сразился, я попытался отомстить, и пусть я проиграл, но разве моя в том вина? Я не знал битв, я не хотел их знать. Разве не таковы были все жители Агир-Шуакк до прихода чужаков? «Я сделал все, что мог. Все, что мог. Все!» - Фразы метались в угасающем уме, но язык заплетался. Чужие глаза смотрели с той стороны, из мира, полного света и зелени, - живого. Живого и ускользающего.
        - Пожалуйста… - повторил я.
        - Будь храбрым, - отозвался жрец.
        Мягко. Вкрадчиво. Беспощадно. Ненавижу.
        Когда я в последний раз простер в мольбе руку, крышку уже задвигали. Поначалу я кричал, срывая голос, потом провалился в забытье, потом царапал камень и снова тщетно звал хоть кого-нибудь. Становилось темнее, ночь наставала в мире и в Саркофаге. С тьмой пришел холод и принес первое осознание: раны перестают ныть, ощущение, что нутро вспорото, выпотрошено, а потом набито заново, уходит. Могила с уродливым ликом на крышке действительно пожирала боль. Но страх она лишь приумножала, страх сочился даже в сон.
        Так - в ужасном исцелении - минуло немало. Немало, прежде чем в Лощину впервые вернулись, прежде чем крышку отодвинули, прежде чем я, как самому мне казалось, превратившийся в старика с выпирающими ребрами, смог подставить лицо дневному свету. Не было ничего слаще рези, с которой привыкали к этому свету глаза. Каким прекрасным казалось зеленое небо, каким нежным - ветер, каким звонким - гомон птиц, и даже змеиное шипение звучало сладостно. Ведь из-под земли не было слышно никого, кроме червей и мокриц; их возню, - хотя твари не могли пробраться в Саркофаг, - я отлично различал. Впрочем, возможно я лишался рассудка, и скользкое копошение мне чудилось.
        К свету можно было не привыкать: я сделал лишь шаг, и раны открылись. Тогда жрец - другой, не тот, кто нашел некогда Саркофаг, - сказал:
        - Не время…
        - Нет! - Безошибочно я понял, что это значит. - Прошу… дайте мне умереть.
        Но все повторилось: чужие руки подхватили меня, теряющего сознание, и насильно вернули в могилу, и задвинули крышку. И снова пришла тьма, и изгнала боль, и напоила меня страхом. Это воскрешение, бездумно повторял я сам себе. Происходящее со мной - воскрешение. Но разве может воскрешение длиться вечно и столь походить на пытку?
        Так случалось еще не раз: разные жрецы, одна боль и одни слова: «Не время». Потом прочли пророческое послание на Саркофаге, о единой ране. Решив, что время не наступит вовсе, потомки «зеленого» и «звериного» народов оставили меня и погрязли в войне. Так и должно было оставаться до скончания мира. Так всегда: прежних властителей забывают, новые затмевают их. А если новых нет, настает хаос. Меня некому было ни затмить, ни даже просто заменить, а боги, видимо, не хотели хаоса. И потому в моем развороченном теле, заточенном в камень, начала вдруг просыпаться некогда ненавистная, ненужная, отброшенная во имя поединка на ножах магия. Дар отца.
        Первым знамением был крошечный светлячок: он вдруг закружил перед глазами, когда, захлебываясь в глухом безвременье, я мечтал о самой ничтожной капельке света. Я принял его за морок, но робко протянул руку, и насекомое село на пальцы, озарив их золотом. Я внимательно оглядел маленькое существо и улыбнулся. Оно было живым, намного живее, чем я.
        Вторым знамением стала воля: я понял, что пятнышко света погибнет в каменном плену, и более всего на свете пожелал отпустить его. Я не знал, поможет ли это, но представил, как, не встречая препятствий, светлячок поднимается, как показывается над землей и взлетает. Маленький гость померк. Умер ли он, не дождавшись спасения? Или…
        Третьим знамением был иной взор: закрыв глаза во тьме, я вдруг впервые увидел не ее нескончаемое продолжение, а зелень. Кудрявую зелень крон, ползучую зелень лиан, ровную зелень мха. Мое убежище, кишащее змеями. Лощина. Я узнал ее, как узнал и светлячка, поднимающегося из осоки. Я открыл глаза, и образ пропал; зажмурился - он вернулся. Позже я научился перемещаться дальше, забредать взором под лесные пологи и в заросли, порой даже достигать убежищ моих изгнанных подданных.
        Затем мне стали слышны птицы, и змеи, и ветры. Я обрел голос и наконец - способность поднимать Саркофаг из земли, чтобы в крошечные щелки попадал свежий воздух, а порой и свет. Вскоре голос мой окреп и впервые достиг слуха женщины из рода Кобры - самого чуткого из ныне живущих. Так появились жрицы; ко мне вновь стали являться, уже не надеясь воскресить, но прося советов и рассказывая о делах мира - живого, такого желанного мира по ту сторону крышки. Подданные вспомнили обо мне. Это было началом, но не воскрешения. Бегства.
        Разумные Звезды бессердечны: они не пускают меня туда, где страдает мой народ. Но, наверное, я, судорожно пытающийся впиться хоть в краешек этого мира, забавляю их, иначе почему, насмеявшись всласть, они наградили меня? Так дрессируют животных: обучат простой команде, потом вручат кусочек мяса. Откуда я знаю об этом? Откуда знакомо мне слово мира людей? Я знаю много других их слов, обычаев, историй. Потому что это и мой мир тоже, мой уже давно. Там я не Эйриш Своевольный Нрав. У меня другое имя, и я люблю его больше, чем настоящее. Это ведь в природе смертных - хотеть жить, а не гнить в могиле.
        А там я живу.

***
        …Я помню: впервые меня вырвали из Саркофага, когда я особенно мучительно задыхался и бился. Я помню: это напоминало полет, в котором ослепительные лики богов проносились перед глазами. Мне казалось, пришла смерть и вскоре божества обретут четкость, ведь их видят все вознесенные. Но лица пропали; вместо их сияния пришла темнота, не каменная, а лесная: насыщенная, дрожащая. Я лежал навзничь на мокрой траве. Надо мной простиралось ночное небо, но было не густо-зеленым, как наше, а темно-синим, и его украшали блестящие точки, напоминающие россыпь росинок. Местные звезды - далекие и, как я позже узнал, не возведенные в ранг божеств.
        «Иди». Был ли это Глас или мой собственный рассудок, но я подчинился. Я поднялся и сразу упал: мышцы сковало, за долгое заточение я забыл, как ходить. Я встал повторно и в этот раз удержался на ногах, прислушался к себе и осознал: раны не сочатся кровью. Я сделал целых три шага, а боли нет. И никто не бежит укладывать меня в гроб.
        Кое-что было не так, две вещи: мою наготу скрывали лишь полусгнившие бинты, и всего меня окутывал прохладный молочно-зеленый свет. Я посмотрел на свои пальцы, - они расплывались, казались призрачными. Посмотрел на стопы - такие же размытые, бесплотные. Я… жив? Мысль заставила снова упасть на колени. Но я ощущал напряженную слабость мышц, и прохладу приминающейся травы, и меня мучила жажда, в Саркофаге забытая, как и все естественное. Я сорвал какой-то скрученный листок, в чашечке которого скопилась роса, и выпил ее. Да. Я был жив, ведь я почувствовал острый, полузабытый сладковатый вкус.
        «Иди», - повторили дробящиеся настойчивые голоса. Я встал в третий раз и уже тверже побрел вперед. В теплом воздухе помимо головокружительных запахов цветения витало что-то еще - терпкое, колючее, и, как мне сразу показалось, неживое, противоестественное, опасное. Позже я убедился в верности инстинктов: так пахнет порох. Забавно… практически первым открытием в моем новом мире был этот соратник, любовник, раб здешней Смерти. Тогда я еще не увидел действий невидимого раба, увидел лишь последствия.
        Миновав рощу - к удивлению, многие растения там казались знакомыми, - я попал в пологую болотистую низину. Она стелилась далеко, земля чавкала, в воздухе кишело комарье. Тревожный запах - помесь дыма, пыли и металла - усилился, и я прибавил шагу. Хотелось покинуть это место или хотя бы перевести взгляд в безобидное, пусть странное небо. Но я не успел: в траве замаячили недвижные силуэты. Дальше, там, где земля становилась еще более вязкой и липкой, лежали мертвецы. Лежали всюду, до самого края оскверненной топи.
        Первыми бросились в глаза крупные животные с тонкими ногами и вытянутыми мордами. У многих были разворочены внутренности, как у меня когда-то; у нескольких недоставало конечностей или голов. Гривы и хвосты одних созданий слабо трепетали от ветерка, у других отяжелели, пропитавшись кровью и болотной жижей. Меня заинтересовали эти незнакомые животные и седла у них на спинах; я разглядывал их долго, как ребенок - диковинную картинку. Я не сразу заметил, что тут есть и другие мертвецы. Много, намного больше, чем тех, кого, как я позже узнал, зовут лошадьми.
        Первого собрата - существо будто бы из рода какой-то Обезьяны, человека, - я нашел у трупа серой лошади. У человека не было руки до самого плеча; сплошные торчащие кости да кровавые лоскуты, давно остывшие, успевшие стать пиршеством для семейства неизвестных черных насекомых. Я испытал дурноту, но не отстранился. Я подумал: за что могли так страшно воевать братья, откуда взялись здесь?
        Лицо немыслимым образом уцелело: было лишь испачкано копотью, обуглились кончики ресниц. Ресницы, как и брови, были рыжими, волосы тоже, крупные густые локоны ниже плеч. Красивые… я смутно вспомнил собственную невзрачную внешность, внешность всех предков до седьмого или восьмого колена: большие желтые глаза, широкий нос, тонкие губы, тяжелые брови. Боги не дали нам малейшей капли красоты в довесок к уму, лишь особое снежное сияние волос выделяло нас. Отвратительное сияние, как по мне: я предпочитаю яркие цвета. Всегда завидовал родам Попугая, Аспида и Ягуара, украшал себя перьями и цветами, рисовал что-то на лице. Я не представлял, что Обезьяна может выглядеть, как этот незнакомец, что где-то боги щедрее. Щедрее, но добрее ли, если допускают такие битвы и такую погибель?
        Мне было жаль незнакомого мертвого брата, столь прекрасного. Мне было мучительно отвратительно, что кто-то, кого я не знал, кто-то, пахнущий горьким дымом, оторвал ему руку, изувечил, испачкал кровью одежду - сложный синий наряд с золочеными пуговицами. Юноша наверняка был воином или жрецом, может, даже правителем, как я? Волшебником? А теперь его серые глаза глядели бездвижно в небо, и, когда на левый села муха, я в гневе смахнул ее, пробормотав: «Прочь, тварь!». При этом пальцы мои коснулись пряди, падающей на высокий лоб. Какие же волосы. Если бы у меня были подобные…
        Сияние вокруг моей руки вдруг померкло. Я отпрянул от мертвеца и услышал знакомый шорох; такие я улавливал, когда, сливаясь с Лощиной, наблюдал за тянущейся к свету осокой. Кожу, особенно на голове, закололо. Что-то… что-то, кажется, происходило со мной: магия так и пульсировала в крови, я ею не управлял. Звук крепнул. Усиливалось покалывание. Но я осознал, что именно сделал, лишь когда опустил голову. По моим плечам струились, ниспадая, такие же огненные пряди, как у незнакомца. Я вскинул руки, - пальцы утонули в густых волосах, тяжелых и мягких. Чужих? Теперь моих. Тело не выдержало заточения, потребовало обновления. Способ - обобрать мертвых, - был пусть страшным, но хотя бы не причинял никому вреда. Я не понимал до конца, что делаю, но уже знал: придется взять что-то еще, у кого-то еще. Собрать себя заново, как в детстве, в замке Форта, я собирал рисунки из цветных камешков.
        Я прошептал короткое моление о покойном и встал. Меня шатнуло, но я пошел дальше. Я уже не замечал диковинных животных, слишком много вокруг лежало братьев. Лишь единицы были столь же красивы, сколь первый, но от них почему-то уцелело чуть больше, чем от юноши с длинными локонами. Над некоторыми я склонялся, многим заглядывал в лица. И всякий раз свет вокруг меня становился тусклее, а в облике появлялась новая черта.
        У кого-то я взял выразительные линии скул, у кого-то - утонченную форму носа, у кого-то - гармоничную ширину плеч. Один - высокий и крупный - был рыжим, как первый брат, но старше, коротко стриженный и со странной кожей: ее покрывали коричневатые крапинки, вроде тех, что испещряют яйца птиц. Такой он был один, и я забрал эти крапинки, дал им расползтись по запястьям. Наконец, еще у одного человека я взял то, для чего не требовалась магия. Его одежда - как у большинства, синяя с золотом, - по размеру подходила моему новому телу. К тому же на ней не было дыр и крови: единственная рана несчастного была на лбу.
        Раздевать мертвых почему-то показалось мне куда отвратительнее, чем перенимать их черты. Я не знал еще, что у моего собственного народа в Агир-Шуакк обирать побежденных экиланов давно стало едва ли не славной традицией. Ныне это мародерство не вызывает у меня ничего, тогда же, стаскивая уже с другого солдата сапоги, я ощущал раскаяние. Но опасение, что в траве прячутся змеи, и сгущающаяся прохлада заставили отринуть как совесть, так и брезгливость. Куда бы я ни попал, что бы меня ни ждало, я едва ли выживу голым и безоружным.
        Казалось, я нашел все нужное. Свет вокруг меня померк окончательно, чужая одежда отлично села, ноги перестали терзать коряги. Я не хотел больше приближаться к мертвецам: ни к тем, что в синей форме, ни к другим, одетым во что-то серое, невзрачное, - они стали попадаться все чаще. Несложно было догадаться:
        «серые» - враги «синих»; «серые» оторвали руку тому, по чьему подобию я отпустил волосы; «серые» убили диковинных зверей. Так - еще не зная сути войны Севера и Юга, - я уже выбрал сторону, хотя мне лишь предстояло встать на нее, увидеть весь ужас разворачивающейся смуты и ужас мира под неразумными звездами.
        …Я помню: внимание мое привлекло движение в траве. Я шагнул туда, еще не зная: рабу, пахнущему дымом, не нужно приближаться, чтобы убить. Если бы раненым, чей стон я вскоре уловил, был южанин и если бы этот южанин, даже умирая, не распрощался с убеждениями, - моя странная новая полужизнь оборвалась бы в первую же ночь. Но в траве лежал северянин, и северянин этот светло прошептал, когда я приблизился:
        - Друг… как мы погнали этих джонни[30 - Джонни (англ. Johnny) - в указанный период - прозвище жителей южных штатов и сторонников Юга в Гражданской войне.]… а?
        Изо рта потекла кровь, он закашлялся, и струйка превратилась в нескончаемый поток. Я видел ширящиеся красные пятна на синей одежде и такое же пятно, расцвечивающее траву.
        - Как мы… а? - сбивчиво повторил раненый и поднял горящий взгляд.
        Что-то заставило меня ответить:
        - Да. - Я заговорил на одном с ним языке без малейшего труда, точно забрал эту речь у кого-то из убитых. - Да, славно.
        Видимо, куда более славно, чем мои жалкие попытки справиться с Мэчитехьо. «Синие» победили «серых»; молодцы, кто бы они ни были. Я с трудом улыбнулся.
        - К черту этих, - все говорил незнакомец, беспокойно мечась в траве, пытаясь зачем-то ослабить воротник. - К черту мятежников, они скоро сдадутся, они…
        Я опустился напротив и коснулся его руки - потной, обжигающей. Лицо уже исказилось узнаваемой смертной маской, рот дрожал, кровь струилась и струилась по подбородку, выходя с протяжными хрипами. Солдат был не жилец, но я сказал:
        - Я тебе помогу добраться. Где… все?
        Раненый рассмеялся так же низко и булькающе, как говорил, и покачал стриженой головой. Слова ему давались все сложнее, между фразами потянулись мучительные паузы:
        - Не тащи… довольно заботы после заварухи… проклятущие болота… комарье… душно…
        Он бредил; глаза то закатывались, то принимали безумное выражение. Пальцы сжали мои, горло заходило ходуном от кашля, и тут взгляд вдруг уткнулся куда-то в траву.
        - Друг… - голос дрогнул, - я же не… встану. Сколько… добей…
        - Нет, - тихо возразил я, донельзя напуганный. - Нет. Укажи дорогу, и я донесу тебя. До твоих. До… - я вспомнил, чья на мне форма, - наших.
        Я действительно готов был его нести, плевать, кого, плевать, к кому. Меня ведь несли, мою жизнь не хотели отдавать. Я потянулся к раненому, но он опять рассмеялся, и несколько капель крови попали мне на лицо.
        - Больно. Старине Джиму Райсу больно и… б-безнадежно. - Из нутра раздался влажный свист. - Это легкие, брат. Легкие. А это… - Он приложил мою руку к своему боку; когда отнял, ладонь была окровавлена, но я не выдернул ее из смертной хватки. - Селезенка. Знаешь, я на медика хотел поучиться. Не успел. А… ты о чем мечтал? - Он не дождался ответа и опять зашарил взглядом по траве. - Я тебя п-прошу… пристрели меня.
        …Я помню: больше у меня не хватило подлости мучить его спасением. Помню: когда впервые рукоять «вессона» легла в ладонь, это не было сравнимо ни с одним иным ощущением. Помню: я прекрасно знал, что делать, точнее, знало тело. И помню: человек, к взмокшему лбу которого я приставил дуло, улыбался, будто видел пред собой не смерть, а сиятельное божество.
        - Глаза у тебя… - пробормотал он, - как янтарь. Желтый такой камень, его добывали в море, те, от кого я родом. Слышишь?.. Янтарь. Янтарь…
        Я помню: я нажал на спуск, и уши заложило от грохота. Помню: ноздрей коснулся тот самый запах, страшный запах пороха. Помню: я повалился в траву и долго лежал рядом с мертвецом, у которого не взял ничего, кроме жизни. Жизни и револьвера. Его я ношу до сих пор.
        …Потом я вновь шел, не разбирая дороги и уже не останавливаясь. Кончилась низина, начался подъем, за ним - редкий лес, под сенью которого зазолотились костерки и показались громоздкие походные жилища. Там я снова нашел братьев, на этот раз живых; все как один были в синем. Мне порадовались, решили, что я - чудом уцелевший солдат. Бой был долгим; уходили обе стороны в спешке. Бросили мертвых, некоторые не сомневались: остались и невредимые, но оглушенные. Поэтому спорили: не отправиться ли на поиски, пока не поздно? Утешая новообретенных братьев, я сказал, что все, кто мог, уже наверное добрались до лагеря, прочие же мертвы, во всяком случае, я не нашел живых. Меня горячо поблагодарили. Почему-то люди всегда особенно благодарны за то, что облегчает им совесть и освобождает от обязательств.
        Я не мог ответить на многие вопросы: как потерял сознание, какой роты, с кем служу. Я указал в небо пальцем и спросил, что это, подразумевая блестящие точки.
        - Тебя не контузило ли, приятель? - спросил кто-то, и я не смог ответить на это тоже.
        - Как тебя зовут-то? - спросил другой.
        Я успел подметить, как они обращаются друг к другу. Среди солдат были Джон и Джек, Сэм и Патрик, Марки, Рон, Саймон… ничего, похожего на «Эйриш», тем более на «Своевольный Нрав». Я опять не находился с ответом; я понятия не имел, как меня могли бы звать, чтобы это не настораживало, но и не звучало так нелепо, как услышанные имена. И я вдруг вспомнил… «Желтый такой камень, его добывали в море»…
        - Амбер, - сказал я.
        - Кучеряво, - со смешком отозвался кто-то, но большинство только покивало.
        - А фамилия? - задали новый вопрос.
        Тут было чуть проще, нужные слова вспомнились быстро. «Старине Джиму Райсу больно и… б-безнадежно».
        - Райз. Амбер Райз.
        Я изменил лишь один звук. Один звук, выдающий правду обо мне.[31 - To rise (англ.) - вставать, восставать, одно из значений также воскресать.]
        Меня перестали допытывать. Мне дали кусок хлеба с вяленым мясом, кружку какого-то темного горького напитка и отправили на поиски доктора: «Пусть старина Мильтон посмотрит твой чердак». К «старине Мильтону» я и отправился. И прямо сейчас я знаю: именно с этого знакомства на самом деле началось мое воскрешение в Мире синего неба.
        …Я знаю: есть что-то злобное в богах-созидателях - Разумных Звездах. Они, эти боги, могут смилостивиться, только если скалить зубы и отчаянно выгрызать милосердие прямо у них из глоток. И даже тогда милосердие будет иметь обратную сторону, острые края или слишком высокую цену. У милосердия, проявленного ко мне, было все это.
        Я - вечно живой и вечно мертвый. Мои подданные верят, что я раз за разом отправляюсь в звездные странствия - на самом деле во второй дом. Я возвращаюсь, и Обезьяна открывает каменные глаза; я говорю с народом и даю советы. Но я ухожу. Ухожу, едва зарубцуются раны от клинка Мэчитехьо, ведь я так люблю Землю, где могу ходить и дышать. Я живу. Пока старые раны не открываются. Они открываются всегда, рано или поздно, просто намного медленнее, чем в Агир-Шуакк. Тогда приходится простирать к чужим звездам руку. Молить, чтобы они вернули меня в мою могилу, под мое небо. И, проживая полжизни на Земле уже восемь лет, я никак не мог придумать, что же мне с этим делать.
        …Теперь я нашел ответ. Вновь истекая кровью в заточении, я впервые закрываю глаза спокойным и счастливым. У меня есть немного времени на отдых, а надежда - моя колыбельная. Добрых снов, Эмма, добрых снов, Мильтон. Вскоре я за вами вернусь.
        6
        МОЛНИЯ
        [ВИНСЕНТ РЕДФОЛЛ]
        Витрина кондитерской стеклянная, единственная на всю Монтгомери - центральную улицу Оровилла. Владельцы остальных лавок и заведений предпочитают глухие стены и двери, а в качестве опознавательных знаков вывески - массивные, тяжелые, дешевые, в общем, такие, чтобы затруднительно было украсть, а если украдут, - не слишком жалко. Витрина же кондитерской именно прозрачная, так что снаружи отлично видны торты и пирожные на многоярусных блюдах. Зато другого не разглядеть: мастика и тесто, из которых сделаны «зазывные» угощения, столь стары, что желающий полакомиться лишится зубов.
        Отец говорил, инциденты были, подгулявшие бродяги разбивали витрину ночью. Это сейчас старожилам города известно, что в нерабочее время поживиться тут нечем; хозяева, живущие на втором этаже, не оставляют внизу ни выручки, ни еды, ни посуды. Не украсть даже аляповатые картины: они написаны прямо по штукатурке. Поэтому «Сахарная фея», любимая и у «новой аристократии», и у городской знати, и вообще у всех, у кого водятся деньги, поблескивает чистым стеклом. Из зала можно наблюдать, как проезжают по улице повозки, спешат прохожие или иногда кто-то из рейнджеров появляется из-за угла обозреть обстановку. Последних позабавил бы я, сидящий за столиком с изящной чашкой кофе и блюдом эклеров.
        Нечего и говорить, я - вооруженный, в черном - выделяюсь среди щебечущих леди и парадно наряженных семейств. Мой пропыленный облик уместнее был бы в питейном заведении, коих в Оровилле несоизмеримо больше. Но Бэби Уоррен, хозяйка кондитерской, привыкла к моим визитам, даже запомнила, какие пирожные я предпочитаю. Она, возможно, догадывается, что я захожу не развлечься, а побыть в покое, чего не найдешь в салуне и портовом трактире. Не говоря о том, что в салунах и трактирах не подают сладкого, которое я люблю куда больше, чем спиртное. У каждого свои порочные страсти.
        - Что-то еще, мистер Редфолл? - Бэби опирается на стол против меня и недвусмысленно наклоняется. Взбитые локоны вьются поверх кружевного воротничка, этот воротничок невозможно распахнут. - Нам привезли профитроли. Такой нежный крем…
        - Нет. - Выкладываю на стол горку монет. - Благодарю. Мне пора.
        - Жа-аль, - томно тянет она, проворно сгребая оплату. Еще пару секунд пышный бюст открыт моему взгляду, потом Бэби распрямляется. - Заходите почаще. И на подольше.
        - Постараюсь. - Отпиваю кофе, сегодня какой-то особенно крепкий. Бэби вздыхает.
        - Вас не видать в последние дни. Раньше вы ведь порой водили сюда…
        - Мисс Бернфилд. Да.
        - Надеюсь, - она подмигивает, - вы подыщете новую подругу. А если нет, так приходите один. Я всегда рада.
        Острая на язык мисс Джейн, как и большинство «богачек», не нравилась Бэби, я замечал. Теперь она даже не делает вид, что огорчена, и это честнее напускной скорби более благочестивых граждан. Мисс Джейн похоронили лишь восемь дней назад, а все уже ходят в цирк и занимаются своими делами. И все равно считают долгом возвести очи к небу, стоит услышать имя бедной девушки или столкнуться с кем-то из ее семьи.
        - Ой… - Бэби смотрит на улицу и хмурит подведенные брови. - Не по вашу ли душу?
        Проследив ее взгляд, вижу: высокая фигура прислонилась к стене против кондитерской. Человек в черном, светлеет лишь полоса тугого воротника. Надвинутая шляпа не может скрыть неестественной бледности кожи и белизны волос. Голова опущена, руки скрещены; носок сапога, постукивающий по земле, выдает нетерпение.
        - Пастор пришел за заблудшей овцой!
        Бэби ехидно хихикает. Она католичка; преподобный Ларсен вызывает у нее, как и у многих ее собратьев, недоверие с толикой возмущения. В Оровилле давно нет религиозных стычек, но желчное лицо девушки, еще недавно милое и приветливое, - яркое напоминание, сколько неизжитых споров спит под изъеденной временем и золотом кожей нашего города.
        - Не думаю. - Залпом допиваю остывший кофе. - Но у него может быть ко мне дело в свете последних событий. Пойду.
        - Почему он сам не зайдет? - Как всегда, Бэби готова осудить каждый поступок Ларсена, вплоть до чиха. - Будто наше заведение какое богомерзкое…
        Усмехаюсь, неторопливо вытирая салфеткой губы. У Натаниэля Ларсена немало странностей; это, пожалуй, самая противоречивая натура, какую я встречал. Например, он не видит ничего зазорного в том, чтобы застрелить нарывающегося головореза, но при этом…
        - Он говорит, не подобает сану ублажать плоть сладостями. Не обижайся.
        - Наверняка он ублажает ее выпивкой, - бормочет она, дуя губы. - Или чем похуже…
        - Уважай слуг Господа, Бэби. - Приняв строгий вид, забираю с тарелки оставшийся эклер. - Воздастся.
        Ее игривый смех провожает меня до самого выхода. День ясный, но ветреный, холодный для лета. Расплата за вчерашнее тепло - ночь Мистерии была душной. Впечатленные люди, кстати, отсыпаются: с утра я мало кого видел на улицах. Горожан меньше, чем обычно, даже сейчас, хотя часы летят к десяти.
        Ларсен выпрямляется, только когда я подхожу, и небрежно сдвигает шляпу повыше. Голубые глаза в сетках красноватых прожилок ловят отблеск солнца.
        - Благодарю. - Не здороваясь, он ловко выхватывает у меня эклер и откусывает сразу половину. - Не одобряю дары прихожан, но сейчас вовремя.
        Усмехаюсь, качая головой, и прячу руки в карманы.
        - Католики бы зачли это в счет индульгенции? Или как это зовут?
        - Не порть аппетит.
        Не то чтобы у меня не было мысли делиться, но я наивно полагал, что преподобный дождется предложения. Он же как ни в чем не бывало жует пирожное и хмуро щурится куда-то за мое плечо. Мы знакомы достаточно, чтобы я сходу понял: причина его мрачности - далеко не упоминание католиков. Так и оказывается. В два укуса расправившись с эклером, Ларсен бросает:
        - Есть дело. Срочное. Едем верхом.
        Рубленые полуприказы, - очередной привычный фронтовой след. Подобное не заставило бы меня и с места сдвинуться, но Нэйт, как иногда я зову его, - исключение, просто потому, что такая речь слишком глубоко в него въелась. К тому же…
        - У тебя очень плохие новости?
        К тому же вопрос излишний: Ларсен так разговаривает, только если что-то действительно случается. Мы спешим на площадь, где оставил коня я и где, скорее всего, ждет Левиафан, его черное чудовище. С моим более-менее умиротворенным настроем можно проститься.
        Вскоре мы уже направляемся к предместьям, мимо порта и окраин. Дома становятся все непригляднее, ветер - ощутимее, несет острые запахи речной воды и дыма. Ларсен молчит. Он вспоминает обо мне лишь на диком берегу Фетер.
        - Что ты узнал о покойной Бернфилд? Говорил с ее семейством, с семейством жениха?
        - Со всеми. Ничего нового. Прекрасные отношения, большая любовь…
        - Большая любовь. - Ларсен кашляет в кулак. - Такая большая, что девушка сбежала, едва родители заговорили о браке, а вернулась, истекая кровью?
        Вспоминаю бледного кудрявого юношу, Сэмюеля Андерсена. Он нервозно держался в беседе, но я объяснил это потрясением. У Андерсена была и другая причина странно вести себя: мисс Джейн признавалась, что он ревнует ее ко мне после глупого кейкуока. Так что я старался быть лаконичным и корректным, тем более, отец юноши подтвердил: накануне оба ездили смотреть участки для прокладки дорог и ночевали далеко от Оровилла. По всему выходило, что Андерсены вернулись после того, как мисс Джейн умерла.
        - Подозреваешь его? Зря.
        - Нет, не подозреваю, - с неожиданной резкостью возражает Ларсен. - Просто ты ведь знаешь, я исповедовал ее. И это… было ужасно.
        Он поджимает губы; я разглядываю застывшее лицо, гадая, с чем связан приступ угрюмости. Ларсен, в целом, философски относится к смерти, слишком философски даже для духовного лица. Я не побоялся бы назвать его черствым.
        - Что она говорила? - все же уточняю. - Из того, что не является тайной исповеди.
        - Все является тайной исповеди, - отрезает он. - Вот только мы не католики, чтобы блюсти ее в таких ситуациях.
        - Так ты можешь что-то мне рассказать? - От неожиданности осаживаю коня, тот недоуменно замедляется, и я снова его понукаю. - Что-то важное?
        - Ничего. - Голос напряженный. - Никого не обвинила, не дала подсказок, хотя я спрашивал напрямую. Сказала лишь, что счастлива и любима, что не хочет, не может сейчас уйти. И еще одна ее фраза меня чем-то зацепила. Не идет из головы, Винс. Никак.
        Ларсен прибавляет хода, я тоже. Ветер обдувает лицо, но озноб вряд ли связан с этим.
        - Какая?..
        Ларсен молчит, что-то заставляет его колебаться. Что?
        - Нэйт, - получается грубее, чем я бы хотел. - Прекращай это. Не со мной.
        Он выпрямляет спину. Я догоняю его, мы опять едем рядом.
        - «Все должно было наладиться, все наконец должно было наладиться».
        - Речь о браке. - С трудом скрываю разочарование. - И об отъезде в большой город, к интересной жизни. Андерсены - ньюйоркцы, и…
        - Возможно, - сухо отзывается он. - Но сомневаюсь.
        - Почему?
        - …В контексте того, что я собираюсь тебе показать, сомневаюсь вдвойне. - Будто не слышит.
        - Почему сомневаешься?..
        Его выцветшие глаза встречаются с моими и принимают колючее выражение.
        - Если не сомневаешься ты, расскажи, зачем она сбежала. От Нью-Йорка, от «интересной жизни». - Преподобный вдруг усмехается. - А может, есть идеи, где девушка ночевала три дня подряд, чтобы вернуться домой чистой? Я ведь видел ее, Винс. Платье было почти не испачкано, туфли не стоптаны, в волосах не осталось хвои, чистые ногти. Слуги не переодевали ее, никто ее не трогал, кроме Адамса. Она… явно не жила в лесу. Где тогда?
        - Я думал над этим. Говорил с ее друзьями из поместий, но никто не признался, что прятал ее. Слуги тоже молчат.
        - Все молчат. И сама она молчала. А теперь…
        За оборванными словами - безнадежный взмах руки. Силясь успокоиться, я устремляю взгляд на неугомонные волны. Мисс Джейн обожала на них смотреть, и сейчас они напоминают: в деле об убийстве я не продвинулся ни на шаг, все только запутывается.
        - Ты хорошо скрываешь скорбь, - вдруг снова раздается голос Ларсена. - Похвально, но ты винишь себя. - Я устало оборачиваюсь. - Это лишнее: ты делаешь все, что в твоих силах, и у тебя голова на плечах. Я уверен, Господь поможет. Всем нам.
        - Спасибо. - Звучит глухо, но получается даже улыбнуться.
        Мы знакомы с Лета Беззакония, несколько лет. Бились плечом к плечу, затем он первым отдал за меня голос, когда выбирали шерифа, и это повлияло на многих других. Позже, когда пришел срок общине принять или не принять на постоянной основе пастора, я также одобрил его первым. Не по долгу, просто к тому времени уже безоговорочно признал его духовным наставником и не мог вообразить на этом месте кого-то другого. Так я считаю и сейчас. Парадоксально, что при этом мы ухитряемся дружить, ведь, говорят, подлинная дружба возможна лишь меж равными, остальное сродни ученичеству и поклонению. Но наше равенство иное, не касается вопросов веры. Больше не касается.
        ЛЕТО БЕЗЗАКОНИЯ
        Он назвал меня трусом, когда я искал христианского милосердия. Позже я понял: так было верно, ведь помутившее мой рассудок чувство опасно походило на малодушие. Я был в отчаянии, а слово, резкое, как удар в зубы, пробудило меня. Я не уехал зализывать раны, не влез в петлю, не пошел сдаваться, как многие рейнджеры и добровольцы, даже те, в ком я некогда видел кумиров. Я ушел в Лес. Просто в Лес, где поначалу лежал на земле и, как проклятый, сотрясался от рыданий, потом созерцал кости моего мертвого народа, а потом нашел в зимнем доме вождя лук и стрелы с каменными наконечниками. Последний лук племени: большую часть оружия сородичи забрали с собой в могилы или в поглотившую их неизвестность. Из лука я убил Пса, посланного по моим следам, и его кровью нарисовал на лице первые полосы.
        Тогда я пришел к Натаниэлю Ларсену снова. Он сидел в дальней комнате церкви, где держал священные книги и обрядную утварь, и чистил старый «винчестер». Он усмехнулся при виде меня, кивнул, будто ждал. Я сказал: «Вы не должны. Я все исправлю», он ответил: «Должен». Я покачал головой, тихо напомнил о его сане. Он невесело рассмеялся и щелкнул затвором оружия. «Я не безгрешен, краснокожий. Не безгрешен. А Господь принял меня таким, поставил на это место и едва ли осудит за защиту паствы».
        И началась ночь, и город принял бой. И небо расцветилось вспышками, и земля содрогнулась, и враг, лишивший меня отца, пал от стрелы, вгрызшейся в его нечистый череп. А потом я не узнал в зеркале своего искаженного лика. Я устрашился сотворенного и долго, тщетно отмывал окровавленные руки. Никто уже не видел, как я швырнул скальп Бинкотта в очаг, как, отравленный запахом паленых волос, покинул дом. Я в третий раз шел в то же место. Дверь была не заперта. Я знал: ее никогда не запирают, давно не запирают.
        …И вот теперь я под белым сводом нашей церкви. Она похожа на уютный дом, в отличие от часовен католиков, утопающих в парче и золоте. Эта скромность всегда меня влекла, смутно напоминала о детстве. Мы ведь презирали излишества, дом вождя мало отличался от дома рыбака. Мы презирали излишества… но, несмотря на мир с соседями, не презирали кровь. Детей учили убивать с четырех лет. Я помню, теперь - вспомнил… и я вторгся сюда, даже не стерев раскраски с лица. Я дерзнул простереть к Христу руку. Я - дикарь, которого этот город когда-то пригрел и к которому Бог склонился с приветливым сочувствием. И я не смею… не смею…
        Нельзя пятнать это место. Но подгибаются колени - и я падаю, упираюсь лбом в кафедральный помост. Горячечно молюсь о прощении, не смея поднять головы, повторяю слова: то тихо и сдавленно, то срываясь на вой. Но мне не легче; не становится, хотя всегда становилось. Меня не слышат. И я не знаю, сколько проходит времени, прежде чем в тишине вдруг раздается:
        - Пей, краснокожий.
        Что-то гулко ставят на доски рядом - это оказывается початая бутыль виски. Человек, замерший надо мной, обут в высокие сапоги, но одет в сутану. Я без труда узнаю его, хотя и не сразу верю увиденному.
        - Вы?..
        Я не слышал, как Натаниэль Ларсен приблизился: его поступь бесшумна, каблуки чем-то обиты. Он смотрит сверху вниз, скрестив у груди руки, - привычная поза неколебимого спокойствия. В сумраке глаза кажутся белесыми.
        - Пей, - тихо предлагает он вновь и кивает на бутылку.
        Забавно: я хорошо помню его проповеди, обличающие пьянство. Едкие, хлесткие, они отвращали от виски многих пропойц, хоть на неделю, - для Оровилла и это достижение. Меня пастор приводил прихожанам в пример: «Вот брат, чье трезвенничество внушает уважение, а легка ли его жизнь?». Теперь Ларсен, присев на помост, сам откупоривает бутылку. Я, не в силах подняться, роняю голову обратно на руки. Я устал, ослаб, видно, настолько, что преподобный мне чудится, да еще предлагает такое… Но когда я зажмуриваюсь, он не исчезает.
        - Ты совершил поступок, достойный человека. Настоящего человека, пусть не праведника. И лекарство тебе нужно плотское: выпивка или женщина. Ограничимся более доступным и, если тебе будет легче, сочтем это чуть искаженным причастием.
        Я вскидываюсь и, наверное, смотрю очень выразительно, - слишком потрясен. Преподобный усмехается углом рта, потом вовсе начинает зычно хохотать. От протягиваемой мне бутылки расползается острый запах.
        - Нет. Не хочу…
        - Все в разумных пределах. Порок коварен, может легко подстеречь в такую минуту, но и я начеку. - Как ни в чем не бывало продолжает он. - И чтобы ты знал, успокоительные капли тоже включают спирт, по крайней мере, некоторые.
        - Я…
        Спазм в горле заставляет осечься. С усилием встаю, опускаюсь с Ларсеном рядом. Некоторое время мы молча сидим на кафедральном возвышении перед пустыми скамьями; я пытаюсь успокоиться, ищу покоя в небе за розеточным окном. Ночь темная, мирная… но в глаза вдруг глядит налитая кровью луна. По спине пробегает дрожь.
        - Что так гнетет тебя? - тихо раздается рядом.
        Исповедь перед причастием? Есть ли в ней смысл? Я начинаю с другого.
        - «Поступок, достойный настоящего человека». Неужели можно остаться человеком, став чудовищем и разом отняв столько жизней, пусть грешных?
        - Чудовищем? - Ощущаю, что он смотрит на меня, это почти осязаемое покалывание. - Каким чудовищем, краснокожий? Не тем ли, благодаря которому город впервые спит спокойно?
        - Это…
        «…неправильно», - рвется с языка. Поворачиваюсь и действительно встречаюсь с Ларсеном глазами. Он безмятежно улыбается, лениво крутит бутылочную пробку в руке.
        - Знаешь, краснокожий, - он говорит медленно, будто пробуя слова на вкус, - зачем нам вообще религия? Все просто: стержень каждого человека - вера. Даже вера в то, что ты ни во что не веришь, - очередная религия, не лучше и не хуже других. Стержень помогает не сломаться и не заблудиться, и лучше укреплять его с юных лет. В тебе же… - Глаза задумчиво обводят помещение и снова останавливаются на мне, - два стержня. Один - сила твоих диких предков, другой - милосердие Христа. Тебе сейчас кажется, что это плохо, что один должен переломиться, но…
        Он вдруг замолкает. Меняется выражение бледного лица; оно застывает, потом мрачнеет. На миг опускаются белесые ресницы.
        - Но не должен, краснокожий. Не должен. Корни заставили тебя кроваво отомстить, дали силу, но именно Господь указал, что защищать. Если оба стержня нужны тебе, сохрани их. Знаешь, без чего не выстоишь никогда? Без умения принимать себя и, особенно, свое прошлое. А теперь… - красная луна играет на стекле бутылки, - пей.
        Делаю глоток; неспешное тепло разливается по жилам. Возвращаю бутылку. Так странно все же пить здесь. Впрочем, теперь это действительно можно счесть причастием.
        - Всегда обращайся ко мне. Не за виски, конечно, больше я такого не позволю. Но я знаю: стезя веры сложна. Тем сложнее, если когда-то верил в другое.
        Перемена на бледном лице: где-то в изгибе губ, в глубине глаз. Я вспоминаю бесконечные кривотолки об этом человеке. Братья и сестры по общине утопают в домыслах, как и я; домыслов больше, чем фактов. Но что-то подсказывает: последняя фраза Натаниэля Ларсена - не только обо мне. Он вложил туда что-то личное.
        - Спасибо. Да хранит вас Господь.
        Но это не все, что я хочу сказать.
        Я никогда не пытаюсь непрошено заглянуть в чью-то душу, даже если душа обманчиво близка. Мой народ верил: именно в душах таится самая непроглядная тьма, гуще той, что обнимает звезды. Но сейчас слепая благодарность - за облегчение, за очищение - заставляет решиться.
        - Знаете… тот, на чье место вы пришли, проповедовал совсем иначе.
        Преподобный насмешливо поднимает брови.
        - И, полагаю, не был офицером Конфедерации?
        Может, лучше сразу замолчать. Происхождение Ларсена - лишь слухи, и то, что сейчас он подтверждает их, - уже чрезмерная откровенность. Но я киваю, а он, скорее удовлетворенный, чем раздосадованный, вдруг спрашивает сам, ровно и вкрадчиво:
        - Хочешь узнать, как я облачился в это? - Пальцы слегка оттягивают накрахмаленный ворот, тугой даже сейчас.
        - Если вы не…
        - Ты, - лениво поправляет он, снова протягивая мне бутылку. - Давай на «ты», а я, так уж и быть, перестану делать вид, будто не помню твоего имени. Глотни еще, Винс, и я тоже позволю себе немного. Под такие истории точно нужно пить.
        За окном начинает светать. История Натаниэля Ларсена короткая и сухая. Но теперь мне ясно, как удалось ему - бледнолицему, едва появившемуся в городе, - понять меня. Несколькими словами выдернуть из моей души занозу, гнившую там годами.
        Под сводами церкви он рассказывает, как любил дом, - теплый плантаторский Юг. Как верил, что нужно не рвать «цепи», а ждать, надеяться, что больше рабовладельцев уподобятся его родителям: те не продавали негров подобно скоту, не секли, жили с ними одной дружной семьей. Как проливал кровь, защищая это наивное право ждать, и как поднимался от солдата-добровольца по новым и новым трупам. Он поднялся высоко. Но все кончилось вмиг.
        - У них была забава, Винсент, - голос становится глуше. - Забава убивать пленных, особенно, конечно, из «цветных». Таких ведь приравнивали к беглым неграм, а беглые негры, как известно, пощады недостойны. Многие офицеры делали это еще до лагерей смерти[32 - В США в период Гражданской войны для содержания военнопленных организовывались концентрационные лагеря. Это практиковалось как у Севера, так и у Юга. Наиболее печально известные лагеря - южный Андерсонвилль и северный Дуглас.], говорили: чертовски помогает расслабиться. Расслабиться, понимаешь? И вот - я получаю звание полковника, допущен в элитный круг. Вот - командующий, тот, чьим протеже я был, - ставит передо мной на колени черного солдата и говорит: «Стреляй». А я…
        Он отпивает виски, вдруг давится и с хрипом сгибается. Бутылка подрагивает в руке, разносится зычный кашель. Бью по спине, по выпирающим лопаткам. Преподобный распрямляется вновь.
        - А я смотрю в глаза этого черного. Смотрю, а там ни страха, ни злобы. Ничего. Темнота. У него ссадина во все лицо, он прямо держит спину, и у него болтается на шее крест. И я осознаю: это не то, за что я сражаюсь. Не то. Я не убью безоружного, какого бы цвета он ни был. Беглый? Чушь. Отец был против даже телесных наказаний, не то что казней. И… я отказываюсь, Винсент. А на меня смотрят мои солдаты и эти офицеры с нашивками. И я стреляю в воздух, и крою их всех бранью, а потом ухожу в свою палатку. Пить. И молиться. Позор…
        Выплюнув слово «позор», он презрительно и гордо поджимает губы. Медлит, потирает висок и наконец заканчивает:
        - В ту ночь один офицер - я его знал, видел, что сам он на «забавах» не убивает, только смотрит, - сказал мне: «Парень, война в тебя еще не вросла. Уходи, пока не поздно». Я ответил что-то поганое, мне было уже плевать на субординацию. Но позже понял, что он прав. Ушел - это не составило труда - и подался в богословы. Домой я не вернулся и вряд ли вернусь, а Оровилл… знаешь, я бывал тут в Лихорадку, еще мальчишкой - сбегал на прииски с братом, правда, нас быстро вернули, надрав уши. Вспомнил, подумал: тут, на этом стрельбище, мне и место, тут должно быть полно таких же - загнанных, врущих самим себе и боящихся своих чудовищ. Как видишь, я был прав. Пуля и вера здесь рука об руку. И я буду защищать веру. Любой ценой.
        Тишина. Небо за окном светлое. Солнца не видно, но под сводами уже проще различать предметы. И, тая, темнота уносит то, что терзало меня целую ночь.
        - Это и было мое «рождение свыше». - Преподобный щурится на облако, виднеющееся в розеточном круге. - Тот миг. Глаза негра. Нет, сострадания я не обрел, по-моему, я пренебрегаю им и сейчас. Зато я понял: никому не позволю меня дурачить, и других тоже. Подменять одну идею другой. Я не был озлоблен на северян или черных, Винс, вот в чем суть. Не шел убивать ради убийства. И я не стану этого делать никогда, никто не навяжет мне веру в правильность такого поступка. Внутренний свет[33 - Внутренний Свет - теологический термин, означает находящийся в человеке Свет Христа. Древнее понятие, которое применяли еще ранние христиане. Немного различается в разных деноминациях, в данном контексте подразумевает совесть и нравственную чувствительность.] - вот что важно, главное не терять его. И, кажется… - Он вдруг хмыкает, хлопнув меня по плечу. - Ты тоже из гуманистов? Сколько бы скальпов ни содрал, с братьями - Святой Меркурий[34 - Святой Меркурий, скиф по происхождению, служил в римской армии, сражался с варварами. Подвергся пыткам после того, как принял христианскую веру. Чудесным образом был исцелен,
впоследствии - причислен к святым воинам]?
        - Пожалуй, - невольно усмехаюсь от этого сравнения. - Да и я содрал лишь один скальп, надеюсь, последний.
        - Вот и отлично. - Ларсен забирает у меня бутылку. - Благословляю.
        …Та ночь - ночь Пуль и Стрел - стала для меня также ночью, когда я обрел первого после отца настоящего Друга. Того, с кем противоположен сердцем и в то же время един душой. «Будем держаться вместе» - так он тогда сказал, и я ничего не имел против, не имею до сих пор. Мы справимся с любой бедой вдвоем.
        Я хочу в это верить.

***
        Мы спешиваемся возле кладбищенских ворот. Кони ведут себя странно: топчутся, фыркают, поводят ушами. Черный зверь Ларсена беспокоится, не желает оставаться у ограды, упрямо гнет шею. Нэйт бормочет что-то сквозь зубы, но наконец справляется с привязью и толкает скрипучую калитку.
        - Смотри в оба, - слышу я и шагаю следом.
        Вокруг тихо, как и почти всегда. Здесь редко кого-либо встретишь, нет даже сторожа: из могил нечего красть. Красивые склепы, пышные захоронения, памятники - все это не для оровиллских покойников. Слишком близко капризная река, которая в иную весну может, разлившись, свести усилия по благоустройству могил на нет. Кладбище красиво скорее своей дикостью: в траве прячутся цветы, по надгробиям стелются вьюнки и плющи, в паре уголков приютились даже невесть как выросшие апельсиновые деревца.
        - Мы идем к ней.
        Я не спрашиваю, а утверждаю, хотя Ларсен дает крюк вдоль ограды, вместо того чтобы прямо направиться к участку Бернфилдов. Интуиция подсказывает, куда он ведет меня. Предчувствие тревожно.
        - Нэйт.
        - Смотри в оба, - повторяет он, но я не вижу ничего необычного.
        Ларсен сворачивает, и я убеждаюсь, что не ошибся. Скромные могилы становятся аккуратнее, попадается больше свежих цветов и свечей. Появляются следы каблуков и набоек, рассказывают: сюда заходил чей-то слуга проредить вьюн, туда служанка принесла розы, а там обновили свечку. Недавнее присутствие людей выдают поломанный кустарник, и примятая трава, и забытое или оставленное яблоко на плите прежнего мэра.
        …Зрелище открывается за скорбным ангелом - самым высоким памятником кладбища, хранящим сон чьей-то жены. Именно там, в тени крыльев, начинается участок Бернфилдов. Могил мало: семья не здешняя. Почти никто не перебрался с Генри Бернфилдом в Оровилл, и до недавнего времени надгробия его матери и брата были единственными. На прошлой неделе сюда положили мисс Джейн, и все вокруг пестрело цветами. Теперь же…
        - Проклятье.
        - Именно так. - Ларсен прислоняется к статуе ангела. - Точнее не скажешь.
        …Цветы погребены под огромными пластами земли. Влажная, взорванная неведомой силой, она лежит комьями и покрывает все. Копошатся насекомые, торчат корни вывороченных сорных трав. Теплый прелый запах подсказывает: копали недавно. Когда? Ночью?
        - Это не все. - Ларсен не двигается с места. Смотрит он не на рыхлые холмы, достающие мне почти до пояса, а за них. - Там.
        Кивнув, я огибаю завалы. Сразу замираю как вкопанный, невольно опираюсь на черные комья и тут же отдергиваю руку. Ощущение - ладонь наткнулась на червя, - возвращает к реальности. Мне не мерещится, все наяву, и с явью ничего не сделать.
        Могила Джейн Бернфилд разрыта - вот откуда столько земли. Крышка гроба расколота, обломки провалились внутрь. В гробу никого нет.
        - Я увидел это утром. - Ларсен останавливается рядом. - Когда хотел помолиться за нее. Решил, что лучше дать знать тебе первому, людей это испугает. - Преподобный кивает на темнеющий у наших ног провал.
        На красной подкладке тоже земля. Присев, я щурюсь, пытаюсь рассмотреть обломки крышки. Чем ее рубили? И зачем, когда гроб можно было вскрыть? Обломков много. И… мне кажется, или местами они обуглились?
        - Попахивает чертовщиной. - Ларсен чуть отступает. - Сильно попахивает, я не просто так просил тебя искать следы от самого входа. Их ведь нет?
        - Ничего выдающегося. - Я выпрямляюсь.
        Нэйт выразительно оглядывает почву возле своих сапог.
        - Тут не пройти просто так, да еще с ношей, верно? И если бы следы замели, ты бы понял?
        - Пожалуй. - Тоже отступаю. - Здесь живого места нет. Если бы кто-то ступил с этого участка на траву, на подошвы налипла бы хоть пара комьев и осталась бы на тропах.
        - Или это был индеец, умник вроде тебя?.. - Ларсен вдруг хмыкает. Кидаю на него колючий взгляд, он пожимает плечами. - Не злись. Так или иначе, трюк не проделать кому попало, не говоря о том, что кому могло понадобиться тело недельной давности?.. Вспоминая некоторые газетные истории, романтичные и не очень, я объяснил бы похищение свежего трупа, но…
        - Хватит, умоляю.
        - Извини. Я часто шучу, просто чтобы не спятить.
        Продолжаю мрачно на него смотреть. Сердце учащенно стучит, кулаки сжимаются. Мисс Джейн. Кто сделал такое с мисс Джейн? Кто настолько не уважает Господа, что совершил подобное, кто проделал это с такой ловкостью, что я не вижу ни малейшей подсказки?
        - Осмотрюсь еще раз. Я должен что-то обнаружить. Ты идешь со мной, след в след.
        - Так точно, о мудрый дикарь.
        Но, промерив землю шагами следующие полчаса, мы не находим ничего. Кладбище не выдает недавнего присутствия чужака. Благоухают цветы, чисты от земли заросшие тропинки, и нигде не спрятаны лопаты с налипшими комьями. А еще не осквернено ни единой могилы. Кто-то приходил только к мисс Джейн. За мисс Джейн.
        - А знаешь, - Ларсен заговаривает, вернувшись к яме, - есть у нас ловкачи. И появились как раз недавно.
        - Цирковые? - безошибочно угадываю мысль. - А зачем бы им такое?
        Немигающий взгляд Нэйта устремлен на гроб. Не сомневаюсь, он тоже видит обугленные обломки. Видит, но оставляет мысль при себе.
        - Не моя работа выведывать. Я могу только чуть внимательнее слушать исповеди.
        - Что ж. - Вздохнув, отворачиваюсь от могилы. - Вот и слушай. Прочее - мое дело.
        И я сделаю все возможное. Оровилл - дикий город, на нем немало прегрешений, но одно я знаю точно: против Бога тут грешили мало, почитали его, пусть на свой манер. Мертвецы всегда оставались в своих могилах. Что же случилось?
        Я устало зажмуриваюсь. Преподобный опускает руку мне на плечо.
        - Не время унывать. Эта история может разжечь у нас второй Салем[35 - Салем - пуританский город в штате Массачусетс, где в 1692 - 1693 году произошел один из самых громких постсредневековых ведовских процессов. По обвинению в колдовстве 19 человек было повешено, один мужчина раздавлен камнями и от 175 до 200 человек заключено в тюрьму.]. Поэтому предлагаю быстро позвать надежных парней и привести все в порядок, насколько возможно.
        - А семья? - Снова встречаюсь с ним глазами. - Они наверняка придут в ближайшее время. Они заметят.
        - Им лучше все рассказать, иначе шума поднимется только больше. Думаю, мы подберем нужные выражения, чтобы Генри Бернфилд нас понял. Он не дурак.
        Еще какое-то время стоим молча. Скалящиеся обломки в разверстой пустоте гроба напоминают зубы. Наконец мы идем к кладбищенским воротам. Нужно без лишнего шума найти лопаты. Отыскать Лэра и Дэйва - они не сболтнут лишнего. И хотя бы для себя решить, что лучше - думать о похищении тела Джейн Бернфилд как о проявлении человеческого богохульства или дьявольских козней?
        Обугленные обломки. Словно след удара молнии. А ведь в Оровилле уже полторы недели не было грозы.
        7
        НЕДОГОВОРЕННОЕ
        [ЭЙРИШ СВОЕВОЛЬНЫЙ НРАВ]
        - Так что ты скажешь мне, Эмма?
        Я с трудом скрываю жадное волнение в голосе, а девушка напротив вовсе не прячет дрожи рук. Эмма бледна, щеки потеряли последний румянец. Бедная дурочка. За минувшие часы она совсем измучила себя.
        - Да, - слова неважно даются ей. - Я… согласна. Я должна понять, что случилось с моей… - из груди рвется хрип, тень задушенного рыдания, - …с телом моей сестры.
        Это не дает покоя и мне. Я даже не удивлен, что, стоило мне возникнуть в комнате, Эмма бросилась на меня и стала колотить кулаками по груди. «Ты украл ее! Ты!» - исступленно повторяла она, а я стоял и не пытался мешать ей, пока не затихла сама. Ведь весть поразила и меня. Смутные предчувствия, зародившиеся в связи с гибелью Жанны, оказались не просто предчувствиями. Звезды предупреждали: грядет беда. В план - воскреснуть и положить конец войне, - кто-то вмешался, неизвестно с чьей стороны, кому зачем-то понадобилось…
        - Мы выясним. Обещаю.
        …выкрасть труп. Надругаться над могилой. Юная Эмма подумала на меня, решила, что это мой способ заполучить ее в союзники. Видно, я произвожу скверное впечатление, раз вызываю такие подозрения. Кажется, она не до конца верит мне до сих пор. Так и есть: схватив меня за рубашку, она встает на носки, заглядывает в мои глаза мокрыми от слез глазами и требует:
        - Клянитесь. Клянитесь сейчас же! Что вы не мстите ей, или мне, или…
        - Не мщу. Не смел бы. Она сделала для моего народа слишком много. Клянусь.
        Вымученно улыбаясь, я провожу по волосам Эммы кончиками пальцев. Она тут же шарахается, испуганная, как дикий зверек. Как она жалка - сутулая, неопрятная, блеклая. Ее сестра… клянусь, ее сестра была совсем иной. Проклятье, каким помощником стала бы мне Жанна - остроумная, убедительная, смелая! Что досталось мне теперь? Подобие, к тому же безнадежно падшее духом! Но я продолжаю смотреть с улыбкой, надеясь, что девочка не захлебнется сквозящей в этой улыбке жалостью.
        - Эмма, послушай. - Я делаю к ней шаг. - Я буду полезен среди живых. Правда. И, как я уже сказал, для тебя и доктора все кончится благополучно. Эмма. - Я протягиваю к ней руку. - У меня есть грехи. Немало.
        Но я никогда не лгу.
        Не лгу. Иногда лишь… недоговариваю.
        Она смотрит не мне в лицо, а на простертую ладонь. Сдавленно повторяет «Согласна», но не подает руку в ответ. Она только спрашивает, внезапно опять меняя обращение:
        - Как ты думаешь, Эйриш, кто ее убил? И тот ли, кто убил, украл…
        Она не может закончить. Второе преступление для нее если не страшнее, то ничуть не легче первого: люди удивительно щепетильны насчет останков. В нашем мире мы сжигаем мертвецов и сбрасываем пепел с краев мира, отправляем в бесконечное странствие по звездному космосу. Люди же строят своим мертвым душные города и приходят в ужас, если кто-то прикасается к ним. Джейн, Жанна… Наверняка она предпочла бы наше погребение тому, что получила; небо она всегда любила больше, чем прах. Если бы все не сложилось так, мне действительно следовало бы украсть ее и похоронить, как хоронят у нас героев. Но мысль лучше спрятать, потому что она уже неосуществима и потому что доверие Эммы хрупко.
        - Я не знаю, одно ли существо это сделало, Эмма. Не знаю.
        Впрочем, я сомневаюсь. Ведь существо, отнявшее жизнь Жанны, очень жалеет о своем поступке и вряд ли совершило бы новое прегрешение. Да, малышка. Я уже знаю имя убийцы и назову его тебе. Отведу тебя на зрелищную казнь, а возможно, даже дам столкнуть ничтожество, сломавшее жизнь тебе и испортившее мои планы, с края мира. Но пока…
        - Возможно, Злое Сердце расскажет нам об этом в свой смертный час.
        …Но пока мне нужна жизнь этого существа, прости. Нужна, ведь оно - частица плана, с самого начала. Да и наша бесценная Джейн оказалась не так свята, как притворялась. Поэтому… ненавидь вождя, Эмма. Ненавидь вождя, что есть сил, подозревай его. В конце концов, он тоже заслуживает ненависти и, как говорят сыщики вашей планеты, не имеет алиби.
        - Я верю тебе, Эйриш. - Эмма делает вдох и все же позволяет слегка пожать ее руку. - Верю и сделаю все, что смогу. Доктор Мильтон… мы поговорим с ним сейчас?
        Я хотел бы поступить так, и потому что каждый час умножает муки моего народа, и из страха, что девочка передумает. Но утром Мильтон отбыл в соседний городок, где вспыхнул тиф. Я не смею торопить его возвращение, это было бы скверным началом. В спасении жизней Мильтон всегда верен себе, а я должен быть верен ему. Остается ждать. И думать, минута за минутой, как потом увести его за собой поскорее.
        - Когда он вернется. Надеюсь, через пару дней; он собирался лишь отвезти лекарства и оценить обстановку. Как мучительно тянуть…
        - Мучительно, - эхом повторяет она, бледнея. - Ждать… я сойду с ума.
        - Что ж, лично я дам пока еще пару представлений. Нужно же на что-то жить.
        Она отвечает нервным, недоверчивым, но почти живым смешком.
        - Но ты ведь волшебник или что-то вроде того. И принц.
        - Не здесь. Здесь я лишь бродячий иллюзионист, охочий до долларов.
        И мне это нравится; если бы ты представляла, как нравится. Сколько бы я отдал, чтобы не считать минуты, прежде чем откроются раны. Чтобы не лгать в очередной раз Бранденбергу, будто валялся в каюте с похмельем, а не корчился в луже крови в гробу. Чтобы стать частью этого мира, а не его вечным гостем и чтобы судьба родины перестала висеть камнем на моей шее. Булыжник проигранной войны тяжелее всех грузов, с которыми меня швыряют в реку. И он сводит меня с ума.
        - Ты не исчезнешь? - тихо спрашивает Эмма. - Я сообщу, если узнаю о прибытии доктора первой.
        Она бросает взгляд ниже моей груди. Видимо, ночью она испугалась так, что ждет крови каждую секунду, как и я сам. Опять натянуто улыбаюсь.
        - У меня достаточно времени. И я надеюсь, следующее мое возвращение в Саркофаг будет последним. Ты ведь придешь ко мне. Вы придете.
        Каждым словом я стараюсь глубже проникнуть ей в сердце, в рассудок, в душу, плевать. Пусть, пусть помнит, что дала обещание; пусть не подведет. Забавно… в Мильтоне я не сомневаюсь ни на миг, хотя ему еще даже неизвестно, о чем мы вот-вот будем просить в два голоса, два безумных голоса с двух сторон Омута.
        - Да, придем, - блекло откликается Эмма, садится на постель и прижимает к груди какую-то деревянную игрушку с тумбочки. - Джейн бы справилась. Я знаю.
        Джейн, Джейн… не стала ли ты одной из Звезд, Джейн? Не они ли украли тебя, Джейн, не они ли унесли? Как много говорят о тебе…
        - Не бойся, - мягко прошу я, не приближаясь. - Ты выдержала путешествие, даже не зная, куда идешь. Выдержишь и второе.
        Она кивает, но настоящий ужас - от понимания, что согласие дано, - зримо овладевает ею прямо в эти мгновения, пускает корни. Так он овладел мной, когда я осознал, что приму бой с Мэчитехьо вместо отца. Я тоже стал тогда лишь заменой. У меня было еще меньше шансов победить, и никто не вел меня за руку. Все прятались за спиной.
        - До встречи, Эмма. - Все, что срывается с губ, когда она всхлипывает. - Не стану тревожить тебя более. Будь стойкой.
        И я исчезаю. Исчезаю, даже не пытаясь ее утешать. Кто бы утешил меня?
        …Ей не представить, каково это, - проживать здесь пару жалких дней и лежать там неделями. Не представить, как хочется, срывая глотку, орать, что это несправедливо, что я нужен, что моя жизнь так рано отнята.
        Не представить, что я вижу во сне, если сон смаривает меня: смерти отца и подданных, и падение Форта, и последний миг, - когда я упал на колени перед Мэчитехьо. Он тогда усмехнулся криво, без торжества, как если бы столкнул с дороги мешающий предмет, а не одержал верх над хоть сколь-нибудь достойным врагом. Он сказал: «И все же ты славнее отца, мальчик». Я слышу это до сих пор.
        Теперь наша битва будет другой, вождь Злое Сердце, обещаю. Я превзошел в чародействе всех предков. Как и ты, я творю живое из неживого. Приказываю взглядом и убиваю мановением. Не боюсь пламени, стен, цепей и темниц. И, как и ты, я не знаю боли, усталости и милосердия. Да, вождь, я давно не добрый мальчишка, любящий твои празднества и танцы, я стал жесток. Иначе разве тащил бы за собой дрожащую девочку? Бросил бы ее заливаться слезами в запертой комнате? Иначе… разве не боялся бы, что мир черных башен и непроходимых лесов сведет с ума или убьет моего единственного настоящего друга?
        Бойся меня, вождь. Бойся, ведь ты не вечен. Бойся: я встану из мертвых, и мы встретимся. Я больше не лягу в Саркофаг, вождь. Никогда.
        ЛУИЗИАНА, ПОРТ-ГУДЗОН36, ЛЕТО 1863 ГОДА
        - Скажите, вы всегда знали, что станете доктором?
        Вы… знали, на что идете?
        Я заговариваю скорее в желании пробудить его от оцепенения. Атака на крепость, которую мы тщетно осаждаем уже несколько недель, захлебнулась в который раз. Южане озлоблены, но сильны духом: они голодают, их стены постепенно превращаются в руины, и все же наши потери больше. На этот счет невозможно заблуждаться. Сегодня холмистые пустоши местами обратились в озера: так много было мертвых в северной форме. А что за ад в госпитале…
        - Скорее да. Я был готов.
        …Одного из наших медиков убило снарядом. Адамсу не хватало рук, и я помогал с ранеными, насколько мог. Насколько мог - значит, усыплял тех, кого можно было усыпить, держал тех, кому ампутировали раздробленные конечности, и с еще парой добровольцев уносил умерших. Я слушал то проклятья и стоны, то безумный смех, то бодрые посулы: «Встану и покажу этим сукиным сынам». Посулы от безногих. Доктор мягко кивал, я стискивал зубы.
        К ночи мы были не многим лучше тех безногих: еле ходили, еле соображали. Кому-то предстояло остаться на дежурство, и Адамс вызвался; я - с ним. Он долго настаивал, что мне нужен сон, но я возразил, что мне нужен херес и что среди вещей как раз завалялась бутылочка. Он усмехнулся, когда я заметил, что херес, пожалуй, не повредит и ему. С бутылкой мы приютились у брезентового полога, - чуть ближе к свежему воздуху, чем к запаху бинтов и гноя, чуть ближе к свисту ветра, чем к стонам и молитвам. Мы где-то между пирующей смертью и дремлющей жизнью, и все, что удерживает жизнь в нас, - крепленое вино, цветом в темноте неотличимое от крови. Прежде чем продолжить, доктор делает из бутылки глоток.
        - Правда, когда я подался в медицину, разговоров о войне не было. Мы верили, что Америка едина, я верил, что буду бороться со смертью, не нося формы. Когда оказалось, что нет… конечно, я знал, что увижу. Лики всех войн одинаковы.
        Слушая, я малодушно думаю о собственной судьбе. «Ты станешь Светочем. Ты рожден, чтобы стать Светочем и ничем более…» - вот что всегда говорил мне отец. Ничем более. Вместилищем магии, статуей в красивом одеянии. Мои желания - быть к народу ближе, искать дружбы, а не повиновения, путешествовать, - не были важны никому. Упрямясь, по-детски бунтуя, я порой бежал от ответственности, которая меня ожидала. Бежал до последнего мига.
        О, как я обманулся. Как легко мной овладели иллюзии, когда к нам пришли экиланы - красивые, высокие, с тяжелыми курительными трубками, завораживающими плясками и верой в мудрость предков. Это ведь я упросил отца дать им кров в лесу. Я позже, в сезон Дождей, умолил едва ли не силой увести их в Форт и отдал им квартал, ведь от непрерывных ливней, незнакомых болезней и укусов особенно злых в это время змей многие погибали. Я хотел спасти их. И спас.
        Даже в Форте экиланы продолжали носить странные одежды и перья, проводить больше времени на воздухе, чем в зданиях, и разводить на площадях костры. Костры виднелись отовсюду и не гасли в самый лютый ливень. Меня влекло к ним. Как жадно я слушал речи Мэчитехьо о свободе воли, о гармонии с миром, о том, что каждый сам - мерило своим поступкам. Я будто взмывал к небу, когда стучали барабаны и разносились песни. Вождь не обращался ко мне «юный светоч», как все, кого я знал. Он звал меня «иши», на родном наречии его это значило «человек». «Личность». Кто-то, кого не неволят.
        А потом вождь убил на своем празднестве моего отца, и столь долго отвергаемое предназначение посмотрело мне в глаза. Принял я его? О нет, даже когда, кипя гневом и болью, я вызвал Мэчитехьо на бой, во мне говорила скорее горечь предательства, чем долг. И я недостаточно лгу себе, чтобы не признаться: я боялся, как же я боялся. «Юный светоч» не заслуживал звания «иши». Он был трусом и не хотел отвечать за чужие жизни.
        - Вы устали. - Рука Адамса, легшая мне на плечо, вырывает из мыслей. - Вы сражаетесь, и вам не нужно здесь быть. Видеть… скажем так, следствия ваших выстрелов.
        Раненый капрал, чья грудь раздроблена картечью, стонет уже, кажется, пять минут кряду. Ему не помочь; он не жилец, а заканчивающиеся запасы морфина приходится беречь для других. Я стараюсь не смотреть в его сторону, смотрю в земляной пол.
        - Это ведь следствия выстрелов врага. Разве нет?
        - И все же.
        - К чему вы это?
        - У нас с вами разная работа. Ваша - убивать, моя - по возможности наоборот, но это «наоборот» не менее кровавое и страшное. Не соприкасайтесь с ним.
        Невольно я улыбаюсь: это ведь болезненная попытка сказать «Спасибо за помощь».
        - Разделить получается не всегда, заметили? И… так лучше, чем одному. Не согласны?
        - Согласен. - И он все же говорит прямо: - Спасибо, Амбер. Вы очень самоотверженный человек.
        Мы снова делаем по глотку, потом он поднимается, в очередной раз идет по рядам коек и расстеленных одеял. Иногда он склоняется поговорить с кем-то, иногда задерживается дольше: меняет или фиксирует повязки. Первое время наблюдаю, потом, откинув голову, закрываю глаза. Стоны… ветер, крадущийся в траве… все сливается в гул. И гул возвращает к мыслям.
        Адамс выбрал призвание сам, с ним не вели разговоров о долге. Адамс относится к тому, что делает, даже к происходящему сейчас ужасу, просто, как к некой естественной части жизненного круга. Он ничему не сопротивляется, - вот в чем его сила. Не сопротивляется, но как-то справляется со всем, что на него обрушивают. Справляется и помогает другим.
        Он - моя противоположность, и мы не должны были сойтись. Он - моя противоположность, и его миропонимание должно вызывать у меня лишь недоумение. Он - моя противоположность, и я, себялюбивый сын правителя, никогда не стал бы спасать его, встреться мы прежде. Но я поступил именно так. В тот миг я боялся не за себя, а за него и тех, кого он защищал перед окутанной дымом госпитальной палаткой. Это была чужая война чужого мира. А стала моей.
        Может, поэтому общая рана связала нас и может воскресить меня.
        Может, поэтому, когда я рвусь из Саркофага прочь, я вспоминаю жгучую боль в щеке.
        Может, поэтому, проваливаясь в дрему, я мучительно думаю о том, каким великим правителем стал бы, будь Мильтон Адамс моим советником в Черном Форте.

***
        И я все еще думаю об этом, Эмма. Я не хочу его отпускать. И, кроме имени убийцы твоей сестры, это единственное, о чем я тебе… нет, не солгал, но недоговорил. Прости, малышка.
        8
        ТРОЕ СЫНОВЕЙ
        [БЕЛАЯ СОЙКА]
        Древние шпили тянутся к зеленому небу. Вечер ясный, насколько могут быть ясными вечера под вечно облачным сводом. Но облака сегодня тонкие; кажется, какая-нибудь башня вот-вот проткнет их флюгером, чтобы покрасоваться перед звездами. Кто знает, может, это будет башня замка, с резного балкона которой я смотрю?
        На улицах едва видны тени: небо привычно глушит их, не дает сгуститься. Они призраки, безмолвные призраки нашего дома. Такие же незримые, как лазутчики, наверняка шныряющие близ Исполинов. Повстанцев снова замечают в последнее время; затихшие было, они воспрянули, ведь, по слухам, к ним вновь являлась Жанна. Возможно, они готовят очередную атаку. Тогда мне их жаль.
        Как и часто, разглядывая башни, я думаю о других землях и временах - вещах, неизменно гневивших моего наставника, Зоркого Следопыта. Он давно завершил мое обучение, а мысли так и не выбил. Мир, что я воображаю, - маковые пустоши, лесистые горы. И никаких краев, там их нет, зато есть по-настоящему ясные дни с темными тенями и жаркой звездой на голубом полотне. Говорят, тот мир скверно обошелся с нашим народом, и мудрому Мэчитехьо пришлось вести нас сюда, подавив бунт трусов и убив прежнего вождя. Иные верят, будто мы всегда жили тут: не могли же дикари выстроить Форт? Жрецы не ведут отсчета, не записывают минувшее. История передается из уст в уста, постоянно искажаясь. Я не знаю, кто прав, но люблю сказания о Планете - той земле. А еще я слышал, оттуда родом Жанна. Хотел бы я расспросить ее, но если она является в Форт вести с Мэчитехьо переговоры, он не допускает меня до этих встреч. Он опасается, что ее красота и речи одурманят наших воинов, переметнут на сторону врага.
        Может, он прав. Мне случалось видеть, как белокожее создание с волосами цвета молодой коры пересекает древний холл. У Жанны гордая поступь, стопы - она всегда босиком, как и все повстанцы, - изящны, пусть сбиты в кровь. Она не похожа на наших женщин: говорит громко, не носит украшений, не зачесывает волосы и не прикрывается просторными платьями. Чешуйчатый доспех подчеркивает точеную узость плеч; клинок на поясе - древний, тут давно не куют оружия, - играючи рассекает камни. А ее глаза цвета вечернего неба. Нашего неба, в глубине которого таятся звезды.
        Удивительно, что Вождь еще не убил ее в одну из встреч. Или пытался, но не может? Он уважает ее, возможно, даже страшится; при ней ему изменяет величественная насмешливость, странно стынет пылающий взгляд. Они не приветствуют друг друга ни улыбкой, ни поклоном. Он уводит ее и затворяет двери. Впрочем, она не приходила давно, в последнее явление я не встречал ее в Форте. Не потому ли Злое Сердце так…
        - Молодой господин!
        Хмуро оборачиваюсь на детский голос. В распахнутых балконных дверях стоит паж из «зеленого» народа; в курчавых волосах желтеет молодое соцветие акации. Помню: он поступил в услужение недавно, с матерью. Они безобидны, не из отступившихся повстанцев; голод просто прогнал их сюда с краев мира и заставил просить милости.
        - Здравствуй, - стараюсь смягчить тон. Мальчик явно испугался моего мрачного вида, ноздри щекочет запах цветов. - Что тебе нужно?
        - Вождь желает разделить с вами трапезу.
        - Вот как? Давно с ним этого не бывало. Он уверен, что желание взаимно?
        Хитрые огоньки вдруг вспыхивают в черных глазах мальчика, в улыбке обнажаются зубы.
        - Сомневайся он, - прислал бы за вами других эки… стражников.
        Слово «экилан» запрещено в Форте. Оно оскорбительно напоминает о том, как прекрасные башни стали нашими, - или не напоминает, а лжет. Пленные повстанцы выплевывают его нам в лица и незамедлительно гибнут. Всякий раз я задаюсь вопросом: если опасное слово лживо, почему его так бережно передают от отца к сыну, сразу после слов «звезды» и «мать»?
        - Ты прав, - делаю вид, что не заметил оговорки. - И как тебе кажется, как его настроение?
        - Хорошее, - осторожно предполагает паж. - Он… даже улыбался. Так вы придете?
        - Приду. Скажи ему, что я скоро буду.
        Мальчик из рода Желтой Акации убегает; почти мгновенно стихает дробь босых пяток. Я снова оборачиваюсь к Форту, с улиц которого стираются последние тени. Нужно собраться, изгнать то, что Мэчитехьо может проницательно прочесть по моему лицу. «Хорошее настроение»? Хотелось бы, чтобы паж не ошибся. В последнее время Злое Сердце не радостен.
        Не знаю, когда с Вождем произошла скверная перемена. Пиком угрюмой ярости стало убийство советника, бывшего с ним два десятка сезонов, самого живучего советника Круга Братьев. Вспоминая гибель Бесшумного Лиса, я содрогаюсь. Мэчитехьо расчетлив: у него всегда с собой нож оанк, «пожиратель времени». Но тогда он просто вырвал чужое сердце, не прибавил отнятые годы к своим. А ведь советник не дерзил сильнее обычного. Впрочем… я не понял, что он сказал и о чем заспорил, не поймал миг, в который брат перестал дышать. Я видел лишь лицо Вождя. Когда он ко мне обернулся, черты искажало бешенство.
        Сам я попал в личный отряд Мэчитехьо в позапрошлый сезон Дождей, затем сменил своего павшего лидера. Вождь приблизил меня, хотя едва ли я особенно заслужил это. Так или иначе, он всюду брал меня с собой, приглашал к трапезе с Кругом или без них и более того, чаще и чаще обсуждал со мной дела. После убийства Бесшумного Лиса я даже дерзнул поверить, что сменю его: место пустовало, хотя советники наперебой предлагали своих. Так и шло, пока что-то не обозлило Вождя вновь. Он перестал собирать Круг, пропустил несколько чествований предков и наконец удалил от двора почти весь отряд во главе со мной. Отправил нас исследовать край мира в направлении движения Исполинов: там единственные на весь Агир-Шуакк соленые озера. Нам предстояло выяснить, за сколько шагов баобабы доберутся туда, сколько там селений, готовы ли жители примкнуть к нам без сопротивления. Важно, но… так несвоевременно.
        И вот нас призвали назад. Вернувшись, я подметил странность: мостовые близ замка в мое отсутствие пошли глубокими трещинами, успевшими даже порасти травой. Их заделывали, но никто не объяснил, что произошло. Бой? Бунт? Я попросил встречи с Вождем, но получил отказ. Мэчитехьо не выходил из покоев и почти не говорил ни с кем уже четыре дня.
        Теперь он как ни в чем не бывало приглашает меня к столу. Облегчение неотделимо от страшной тревоги. Но я скрою как первое, так и второе; третье - обида - станет моей маской.

***
        Зала, куда я прохожу по нескончаемым коридорам, высокая и просторная. Потолок испещряют орнаменты, звезды в сплетениях ветвей. Горит очаг, внесли привычный полукруглый стол - низкий, такой, чтобы удобно разместиться на набитых душистыми травами подушках. Мы непривычны к стульям, хотя они были здесь прежде. Мэчитехьо избавился от большей части мебели и одежд; все это долго пылало в уличных кострах, вокруг которых люди победно танцевали и взывали к духам. О том, что обстановка некогда была иной, напоминают лишь цветные рисунки на стенах некоторых комнат - сцены жизни «зеленых» и «звериных». Забредая туда и задавая учителю вопросы об этих балах, представлениях, пирах, я слышал неизменно одно: «Забудь, они жили как бледнолицые». В тоне Зоркого Следопыта звучало отвращение. Слово «бледнолицый» почти столь же бранно, как «экилан». Я даже не знаю в точности значения. «Бледнолицые» - подобные Жанне? Их дом - Планета? Или…
        - Белая Сойка. Мне не хватало тебя…
        Вождь плавно встает, шагает навстречу и поднимает ладонь к груди. Черные волосы сегодня не убраны и не украшены, струятся тяжелой волной. Лоб болезненно серый, как и все лицо; морщины заметнее; под нижними веками круги. И все же он тепло улыбается, а глаза вспыхивают радостью. Отеческой радостью, от которой я неловко замираю. Меня растила мать, отец погиб, и странно обрести нового сейчас, пройдя уже все обряды, превращающие мальчика в мужчину.
        - Здравствуй, вождь. - Я тоже поднимаю ладонь. - Мне было жаль уходить, но тем радостнее вернуться.
        Карта начерчена. Озера…
        - Позже об озерах, - мягко обрывает он и жестом зовет сесть. - Я не сомневался, что вы справитесь. Вы - моя опора, и… - губы подрагивают в усмешке, - еще живы не просто так.
        Стол накрыт, но почему-то я не голоден. Не привлекают даже нежнейшая запеченная дичь и фрукты из дальних, недавно присоединенных рощ. Я лишь наливаю апельсинового вина из плетеного кувшина, наполняю и чашу вождя. Тот, наблюдая, кивает в знак благодарности, но не притрагивается к напитку.
        - Ты не весел, Белая Сойка. Путешествие утомило тебя?
        Предупредительный тон, лазейка для удобной лжи. Я никогда не пользуюсь подобными и отвечаю ровно, но предельно честно:
        - Наше путешествие окончилось два дня назад, вождь. И два дня назад я желал увидеть тебя и осведомиться о твоих делах, но не смог и решил, что впал в немилость. Ныне же…
        - Ты злишься на меня, - снова низкий голос обрывает мой. - Что ж, твое право, но знай злости меру. Я ничего не должен тебе и принимаю ровно тогда, когда могу.
        Он указывает мне на место, как и подобает. От тона пробирает озноб: еще недавно я не дерзнул бы так себя вести. Но я не отвожу глаз. Плавно подношу к губам чашу с вином.
        - Прости, Вождь. Ты ничего не должен мне, зато я как лидер твоего отряда должен беспокоиться о тебе и беспокоюсь. Не за этим ли ты держишь меня?
        Все же отворачиваюсь и устремляю взор в пламя. Камин главной залы высокий, в человеческий рост. Я слышал, раньше здесь сжигали тех, кто особенно провинился перед Вождем: поднимали выдвижную решетку до упора, и камин превращался в пылающую клетку. Такие сожжения были забавой на пирах. Впрочем, это рассказывал мне кто-то из «зеленой» прислуги, а они болтают о нас много вздора.
        - Не за этим. - Раздается добродушный смешок. - Во всяком случае, не только. И, возможно, тебе следует знать, что я хотел встретиться раньше, но сложилось иначе. У меня было дело. Оно отняло много времени… и сил, как видишь.
        Он отпивает вина. Отламывает хлеба, обмакивает в какой-то соус. Белый мякиш напитывается кровавым цветом. Мэчитехьо резко, с отвращением бросает хлеб в пламя. Оно шипит.
        - Вижу, Вождь. И это заботит меня еще более.
        - Не тревожься. - Глаза загораются при повороте головы, ловят огонь. - Время тревог еще не пришло. Я… много думал в твое отсутствие. Над всем, что происходило, происходит и должно было произойти. И кто знает… может, еще произойдет.
        - Не понимаю тебя, Вождь. - Я снова подношу к губам чашу и с трудом делаю глоток.
        Он смеется, слегка щурясь, смехом существа не счастливого, а скорее одержимого. Хохот страшный, осыпающийся, низкий, как близящиеся грозы сезона Дождей.
        - О мой друг. Мой друг… как ты молод, как много не видишь. Впрочем, никто не видит. Не видел. И пока не видел, все шло, как нужно.
        Так же быстро, как вспыхнуло, веселье гаснет, сменяется знакомой тоскливой яростью. Мэчитехьо сжимает кулак, склоняет голову, невидяще глядит в точку на столе. Губы беззвучно шевелятся, ноздри по-звериному трепещут.
        - Вождь, - окликаю с дрожью. - Тебе дурно?
        Вопрос замирает в воздухе на целых несколько мгновений чужого безумия, которое я вынужден наблюдать.
        - Я говорил с духами, - наконец шепчет Злое Сердце, вскидываясь, глядя теперь исподлобья. - Говорил и молился, мне было что вымаливать. И они сказали: вскоре все либо наладится, либо навеки кончится. Либо одно… либо другое. Что бы ты предпочел, Белая Сойка?
        - Я?.. - недоуменно ищу в словах подсказку или подвох. - Я не знаю, о чем ты говорил с ними и говоришь со мной. О будущем народа? Или о… себе?
        Он подается ближе. Убеждаюсь: лицо увядшее, выглядит изнуреннее, чем когда-либо. И все же каждое движение по-прежнему дышит силой. Опасной силой, которую не стоит злить.
        - Ты очень умен, Белая Сойка. - Мэчитехьо улыбается почти восхищенно; глубокие морщины прорубают углы рта. - Умен и храбр, раз дерзнул предположить, что я пекусь не только о народе. Всю жизнь я думал лишь о вас. Но ныне…
        Он осекается, качает головой. Доливает нам обоим вина, но, как и я, не прикасается к пище. Я молча жду, зная: он закончит. Закончит, раз начал.
        - Мое сердце хочет мира, Белая Сойка, слышишь? - Он больше не улыбается. - Покоя. И каким будет покой, счастливым или смертным… в черной пелене, где я пребываю, это уже почти не имеет значения. Ты понимаешь? - Но ответа он не ждет. - Нет. Если бы ты мог.
        Мы замолкаем, оба смотрим на огонь. Мне вдруг видится там существо - чья-то давняя жертва, была ли она, или беседа просто разбередила мое воображение? Но вот тонкий женский силуэт тянет руку, становится четче; чудится, будто я узнаю его. Движение рядом отвлекает меня: Вождь опять склоняет голову, болезненно закрывает глаза трясущейся ладонью.
        - Нет… нет. Белая Сойка, приглуши пламя. Оно меня слепит.
        Он всегда любил, чтобы разом пылали десятки поленьев, чтобы огонь плясал повыше и был ярким, как уличные костры. Но сейчас я рад подчиниться: есть что-то нехорошее в сегодняшнем пламени. Я выливаю на головни целый кувшин воды. Рыжие языки притухают.
        - Благодарю тебя. - Мэчитехьо выпрямляется. - Благодарю и… благодарю духов за твое существование. - Рука тянется ко мне, судорожно сжимает плечо. Острый взгляд впивается, продирает и то ли допытывает, то ли кричит о помощи. - Белая Сойка, ты мой третий сын. И неважно, от чьего ты семени. Как я рад, что обрел тебя.
        Пальцы крепче тисков, глаза жарче полузадушенного пламени. Но Вождь дрожит и на мгновение кажется почти стариком, прежде чем обрести прежний облик - воина в расцвете, страшного и величественного. Я знаю: рука, вырывающая сердца, легко сломает мне ключицу, но не боюсь. Что бы я ни слышал и ни видел, я никогда по-настоящему не боялся Вождя. Не боялся, но верил ему, как верили избравшие его духи. Не это ли он ощущал, доверяя мне в ответ?
        - Третий сын… - сдавленно повторяет он, и я решаюсь спросить:
        - Где же… первые два?
        У Мэчитехьо нет жен, нет детей. Он не сближается ни с кем даже для недолгих утех, во всяком случае, никто не слышал об этом, и, вероятно, это правда. Шаману лучше с пустым сердцем, силы он должен отдавать дару, - так у нас верят. Страсти туманят ум, глушат зов духов, - так сам он говорит, равнодушно глядя на гордых дочерей нашего племени и сладко пахнущих дикарок с цветами в волосах. Так было при мне, отце, отце отца. Но ведь иные говорят, Мэчитехьо древен, даже древнее Форта. Что он оставил в прошлом?
        - По Ту Сторону, Белая Сойка. - Он все приглядывается ко мне, и снова улыбка чуть оживляет лицо. - Ты ведь знаешь о месте, откуда мы ушли, о жизни, которую влачили. - Пальцы сжимаются. - Не слушай жрецов. Мы не строили башен, мы забрали их, пусть и по праву. А прежде у нас был иной дом. Тот, о котором ты иногда грезишь.
        Он выпускает меня. Глаза застывают, и я не могу двинуться, завороженный догорающей там скорбью.
        - Первый сын… - Вождь поводит пальцами перед моим лицом, и хищная кошка вспыхивает из искр, мчит по воздуху, замирает на ладони и начинает бешено метаться, - зачат в юной глупости, с женщиной, мне не принадлежавшей. Мы скрыли позор, и до конца мать отрицала его, боясь и меня, и мужа. Мальчик вырос в мужчину, я знаю: он силен. Одно создание в том мире назвало его Черной Пантерой. Имя это ему подходит.
        - Ты призывал его? Призовешь?
        - Никогда. - Вождь сжимает кулак, кошка тает. - Он тень с чужой душой.
        Вождь сидит сгорбленно и безмолвно несколько мгновений, затем выпрямляется. Над раскрывшейся ладонью оживает другое огненное создание, мотылек. На трепещущих крыльях - почти ослепительные глаза.
        - Второй сын… - вновь заговаривает Мэчитехьо, - дитя моего проклятья. Я овладел его душой, когда он был в утробе; он - мои глаза и уши в том мире, на случай беды или нужды. У него стойкий дух, он сражается со мной. Сражается все время и не покоряется надолго. Но несколько раз он уже помог мне. Помог и ныне, в деле, заставившем меня затвориться в покоях. Он указал мне путь.
        - Деле?..
        Мэчитехьо не слышит или скорее не желает слышать о главной моей тревоге. Он снова сжимает кулак, сдавливая в судорожной хватке мотылька.
        - Но и второй сын мне не дорог. Однажды я освобожу его, а он даже не заметит. Зато… - когда рука разжимается, над ней огненная птица, - у меня есть ты, Белая Сойка. Сын, мною не зачатый, не околдованный, но единый душой. И… - Он легко дует на птицу, чтобы та пропала, - у меня кое-что есть для тебя. Я не думал дарить это сейчас, но не думал и о честной беседе. Может, так угодно духам.
        Он недолго ищет что-то в складках одеяния, наконец вынимает нож с костяной рукоятью. По ней тянутся растительные орнаменты, в орнаментах - лики. Среди листвы сверкают зеленые камни.
        - Я не вдохнул сюда волшебства, - тихо говорит Вождь. - Это оружие лишь для простого боя. Им я бился со здешним правителем. Оно твое. Если меня не станет… - Нож ложится в мою дрогнувшую ладонь, - отдели лезвие от рукояти. Там найдутся все ответы.
        Киваю, сглатывая ком. Мне хочется возразить на «Если меня не станет», ведь это нелепо, невозможно: Вождь непобедим, никто даже не дерзнет сразиться с ним, тем более существа, ютящиеся в лесах. Но я знаю: Мэчитехьо разгневается, увидев хоть проблеск моего ужаса. И не будет более разговоров, забудутся слова «третий сын». Те двое, Пантера и Мотылек… они сильны. Но я сильнее.
        - Благодарю, Вождь. - Провожу по рукояти пальцами, потом вешаю нож на пояс. - И обещаю поступить, как тебе угодно. Но я все же буду верить, что время твое…
        - Умножится, - заканчивает он за меня совсем мягко. - Да. И не только мое, Белая Сойка. - Он вдруг начинает подниматься. - Что ж. Теперь я уверен: ты должен узнать кое-что еще. Самое важное. Идем.
        Остается лишь подняться, оставив стол, - ни одно блюдо так и не тронуто. Мэчитехьо по коридорам следует к личным покоям. Дверь, ведущая в первую же залу, на замке. А ведь Злое Сердце никогда не запирается, никогда кроме…
        Но Жанны нет. Она не являлась.
        - Проходи. - Мэчитехьо поворачивает ключ.
        Я переступаю порог и привычно оглядываюсь: здесь почти ничего, кроме старинных рисунков на стенах. Следующая дверь тоже на замке, Вождь открывает ее, затем еще, и еще… Мы проходим шесть комнат. Каждая полупуста, тонет в сумраке. Наконец - перед дверью, запертой на три замка разом, - Мэчитехьо снова заговаривает:
        - Об этом никто не должен знать. Запомни, или я убью тебя. Ничего не говори. Кивни.
        Я киваю. Один за другим открываются замки. Ключи, которыми Вождь пользовался, превращаются в мелких пауков и стремительно разбегаются по стене, прячутся в каменные щели. Дверь со скрипом открывается.
        Я переступаю порог.
        Пространство освещено, горит камин. Высится кровать под балдахином, да и прочих предметов обстановки больше, чем во всех помещениях вместе. Спальня напоминает комнаты со стенных росписей, комнаты тех, кто, по словам моего наставника, «жил как бледнолицые». Но не это заставляет меня застыть, а потом невольно отпрянуть.
        - Это…
        У стены меж узких окон - каменный саркофаг. На крышке высечено уродливое создание, напоминающее обезьяну. Мэчитехьо приближается, плавно проводит по скуле изваяния, затем оборачивается.
        - Мы нашли его, Белая Сойка. Нашли. А мой второй сын помог разыскать ее. Теперь все будет хорошо.
        Глазницы изваяния полнятся черной пустотой. Камень что-то под собой скрывает, что-то живое или… что-то, что было живым?
        - Разве ты не искал его для себя?
        Молчание. У изножья саркофага - пятно крови. И ступивший туда Вождь тоже оставляет алые следы, направляясь ко мне навстречу.
        - Я искал его для себя. Но в остальном - обманул вас всех.
        Он поднимает ладони. Рассыпается морок, и на коже проступают длинные глубокие порезы.
        Они все еще кровоточат.
        9
        ПРАХ ЗА ВОРОТАМИ
        [МЭЧИТЕХЬО. НОЧЬ «МИСТЕРИИ МИСТЕРИЙ»]
        Я режу каменным ножом ладонь и провожу по истершимся письменам, - но тебя не спасет моя кровь. Не знаю вовсе, есть ли кровь, способная пробудить тебя, и к чему она сейчас, когда ты все еще там, по Ту Сторону. Заперта. Заточена. Постепенно превращаешься в то, что, зарывая в землю или сжигая, мы никогда не тревожили, суеверно страшась.
        Прах. Ты - кости и прах. Кости и прах, и каждый раз, как я повторяю это, что-то во мне свертывается гнилым корнем. Но сила - сила, делающая меня тем, кто я есть, - наоборот вскипает, клокочет, разбегаясь по всему, чего я касаюсь, на что гляжу. Наивные братья… никто не понял, никто и не поймет, в чем именно я лгал, о чем думал, когда каменное чудище вытащили из подземелий Форта и когда я прикоснулся к грубому лику. Узнавая. Взывая. Спрашивая и давая обещания, которые слышало раньше лишь одно создание. Создание, что ныне - труп в светлом одеянии непорочной Девы.
        «Послушай, Белая Обезьяна, - шепчу я, захлебываясь и давясь собственным как никогда обжигающим могуществом, силой слепого отчаяния, - хочешь, я спасу твой народ? Весь твой народ? Во имя последних угасших светочей, во имя Звезд, чью волю они исполняли, во имя всего, что после давнего предательства стало чуждо мне, но не чуждо было ей, живой, моей…»
        Я всякий раз обрываюсь здесь, на имени. Сердце пустое не дозовется до столь же пустого камня, а камень пуст. Нет… не спасения я жаждал в поиске Саркофага. Не живительного источника, не божественной дерзости, даже не оружия… ничто не нужно. Мне не нужно.
        Неважно, сколько перьев я зачарую и скольких воинов вылечу, - и в этом ложь. Я не угасаю, отдавая силу братьям; я силен, как никогда прежде, даже в юные годы. Я весь - рвущаяся сила; это стало непреложно, когда я осознал, что ты, не названная в молении, - моя. Со мной сотворилось то, чего давно не творит даже нож, отнимающий время. И я все еще полон той силы, но ныне она зла, стала чернее беспроглядной тьмы. Потому что ты, смеющаяся, злящаяся, гордая, нежная, - прах. Кости. Ты более не принадлежишь даже сама себе; на тебя давит, со всех сторон давит грязная плоть, порождающая, а затем пожирающая все бренное. Но я приду за тобой. Прямо сейчас. Ночи в затворничестве, в молениях, в истязании кончатся сегодня. Я уже знаю: это будет молния. Такая, упав с неба, убила старого светоча, но в этот раз я сам, сам призову ее, после того как взбугрятся стены твоей темницы. Я знаю туда дорогу. Знаю… я видел свет погребальных свечей сквозь чужие слезы.
        Наши миры соприкасаются мимолетно, боги недоверчивы. Я обманул их лишь единожды: когда воля Омута еще верила нам и выпускала, вернулся в окрестности города и проклял второго сына. Но мне не сделать необходимое его руками. Не хватит времени, не хватит сил, да и нет тропы, по которой юноша с моими глазами мог бы пройти. Впрочем… в этом злая мудрость неба. Ты - только моя. И только я к тебе прикоснусь, я буду твоим освободителем.
        Поэтому я в очередной раз затворяю тяжелые двери и отворяю незримые врата. Поэтому режу каменным лезвием вторую ладонь и прижимаю к письменам, пророчащим воскрешение. Поэтому горблюсь на полу жалким стариком и впервые, в оглушающей тишине комнаты и такой же оглушающей тишине рассудка, зову тебя по имени.
        - Джейн.
        На Той Стороне трава становится пеплом, оголяются и вздыбливаются влажные хребты. Черный зверь отползает, хороня цветы: я вижу это так же, как кровь на собственных руках. Саркофаг содрогается. Невидимая длань гнет мою голову ниже, ниже, к самому полу. И я кланяюсь. Раболепствую пред Белой Обезьяной, забыв, как убивал последнего ее престолонаследника и как прежде не спас его предателя-отца. Забыв все, кроме…
        - Джейн.
        Глубже - разверстая яма, ближе - дерево крышки. Возятся черви, ищущие путь внутрь, к тебе, так же как я. Прочь!.. Они сгорают, когда рушится огненный шар. Слепящий… но не способный ослепить меня, увы, не способный. Я вновь вижу; вижу, даже сомкнув веки, гляжу жадно и обреченно разом, и впервые рассудок изменяет мне. Если бы не стиснутые зубы, я слышал бы свой хриплый вой. Его бы слышали оба неба.
        Я не думал, что окажется так: темный бархат, тлеющие лепестки. Что ты будешь лежать не такая, какими становятся за несколько дней разложения, и прядь расчеркнет белый камень лица, почти не тронутого пятнами. Опущенные ресницы… как в мирном сне. Словно живая, словно достаточно окликнуть тебя или поцеловать, но здесь и скрыт обман: если назову смерть сном, назову даже в сердце, - все сгинет, закроются врата, остановится кровь. Меня швырнет прочь, а могила останется оскверненным напоминанием о моей слабости. Ты продолжишь гнить под вашими звездами. Поэтому ни вздоха, Джейн. Ни помысла. И кровь смоет все.
        Таков не писанный нигде закон: мне никого не забрать с Той Стороны. Ни белых врагов, ни братьев, умирающих в горах, ни своих сыновей. Никого, чье сердце бьется; они неприкосновенны под изувеченной дланью чужого Бога. Но твое сердце затихло. Ты - остов, зарытый в землю. Ты - лишь вещь, не имеющая более ценности для тех, кто празднует Жизнь. Я обманул их. Им не отнять тебя у меня.
        - Джейн…
        Я весь - боль, разбегающаяся трещинами. Отдаленные крики: стража видят, что происходит с замковой площадью, чувствует яростную силу, ищущую выход. Форт выдержит, я знаю. Как выдержит мой дух, мечущийся меж мирами, не разжимающий окровавленных рук, пачкающий кружево твоей погребальной одежды. Не злись за это. Не злись на меня, рыцарь, всегда ходивший в белом. Вернись ко мне, и я верну твою душу, найду, где бы она ни была. Острый запах тела, оставленного во тьме, отныне - то, что дает мне надеяться.
        Ведь ты здесь.
        Крышку отбросило, но не раскололо; я прикасаюсь лбом уже не к стопам Обезьяны, а к твоим босым ногам. Выпрямившись, затем поднявшись, я так близко вижу в приглушенном свете лицо: рассекающую его прядь, и сухие темные губы, и сомкнутые ресницы. В распущенные волосы кто-то вплел венок: красные и желтые маки, меж ними - васильки, похожие на небо. Чужое небо, мной почти забытое. Твое.
        Половина венка пошла плесенью, но вторая как-то уцелела, не увяла. Цветы остро, дико пахнут Той Стороной; я ощущаю это, когда беру твою мертвую руку и целую трупные пятна. Когда ты - холодная, прекрасная и покорная - падаешь вперед, будто впервые с нашей встречи ища моей защиты. Когда я обнимаю тебя на несколько осыпающихся горечью мгновений и бережно возвращаю на каменное ложе. Та Сторона, Джейн. Запах солнца, меда, жизни, которую ты хотела оставить ради меня. И запах гнили, но ему не перебить другие. Или я безумен уже настолько, что не ощущаю его.
        Больше я не отпущу тебя, Джейн. Больше ты меня не покинешь.
        Спи, моя обретенная, моя вечно живая, моя воскресающая, и каждую ночь я буду рядом, чтобы ты ничего не боялась. Однажды - может, когда пойдет твой любимый дождь, - ты проснешься, и твои раны заживут. А Змеиная Жрица, ради спасения кого ты явилась ко мне однажды, сплетет тебе новый венок, из орхидей.
        Я верю. Так и будет.
        10
        ТО, ЧТО НЕ ЗАМОЛИТЬ
        [КЬОРИ ЧУТКОЕ СЕРДЦЕ]
        Труп экилана с вырванным сердцем по-прежнему там, в густом папоротнике. Я видела: змеи копошатся в поеденном зверьми гниющем нутре, несколько кобр уже отложили яйца меж оголяющихся ребер. Сегодня я долго стояла, раздвинув тяжелые заросли, и глядела на растерзанное тело. Я слышу, как кто-то терзает его, и сейчас, под сенью дерева, где присела, лишенная последнего мужества. Я постоянно думаю: а что будет со мной? Мое тело даже не станет приютом или пищей. Как не станет и пеплом.
        Светоча нет. Я будто не слышала его вечность, хотя с последнего зова прошло лишь несколько дней. Он опять среди Звезд… и еще он обманул меня. Теперь я знаю, он меня обманул, сказав, что попытается простить. Это невозможно. Я сама не могу себя простить.
        Я подношу свирель к губам и играю короткую трель. Крошечные колибри, беспокойно кружащие над головой, взмывают выше и выстраиваются в ряд. Я играю снова, - и они летят друг за другом по кругу, словно в танце. Они слушаются музыки, так же, как почти все неразумные и полуразумные существа. Меня зовут змеиной жрицей, но я зачаровываю не только змей. Просто еще недавно это было неважным, и я верила, что таковым останется.
        « - Что ты делала там? Что? С ним?..
        Только улыбка. Светлая. Бесстыдная.
        - Прости, милая, я не могу сказать. Рано».
        Жанна. Ее лицо и голос, лицо и голос. Низкая незнакомая трава под ногами, узкая тропка, а впереди - чужие дома. Я слышу и вижу это непрестанно, слышу и вижу, и не могу прогнать. Это грызет меня день за днем, ночь за ночью. Все говорят: «Кьори больна», «Кьори тоскует», «Кьори тревожится о светоче». А Цьяши говорит:
        «Кьори дуреха». Но никто не прав. Никто.
        …В последнюю встречу со светочем я не смогла больше таиться, я призналась. Я лежала у изножья Саркофага и беспрестанно повторяла: «Я не хотела!». Я взывала не только к Эйришу, но и к ней, и ни он, ни она не отвечали: она - потому что мертва, он - потому что мои слова были для него сродни удару ножом. Еще одному удару ножом.
        « -Что же ты натворила, Кьори?».
        Что же я…
        - Эй! Жрица! Спишь?
        Голос рушится с неба. Колибри вспархивают и, пища, разлетаются. Я… я не меньше, чем они, боюсь того, кто несется навстречу, раскинув крылья. Ойво Сокрушающий Бури, Ойво из рода Орла вот-вот вопьется в меня. Я втягиваю в плечи голову, прижимаю флейту к груди: только бы не уронить, опять не сломать. Он приземляется поблизости. Складывает крылья, прячет руки в карманы драных штанов. Серебристые глаза обводят меня, а я, поглядывая снизу вверх и все еще не распрямляясь, гадаю, что выражает его лицо. Он в хорошем настроении? Зол?
        Это трудно понять, если с тобой заговаривает птица.
        - Не слышу ответа. - Он, кажется, улыбается, но мне не нравится это скользкое подобие улыбки. В мире зверей орлы едят змей. Я никогда об этом не забываю.
        - Не сплю, - выдавливаю, разглядывая его босые ноги. Под кривыми когтями то ли грязь, то ли кровь. - Здравствуй, Ойво. Могу я помочь? Меня ищут?
        - Нет, - лениво бросает он. - Летел, приметил тебя, решил поболтать. А что… - рукой, тоже когтистой, он берет меня за подбородок, заставляя поднять взгляд, - ты делаешь тут одна, малышка? Лес опасен, легко заблудиться, а ты такая драгоценность…
        В слове «драгоценность» - брезгливая насмешка. Ойво, как многие, кому покорно небо, не понимает, зачем нужна жрица. Если в Лощину можно долететь, к чему ходить? И не проще ли разгонять змей, каждый раз убивая пару дюжин, чем оберегать меня? И пусть они от этого множатся, их ведь можно убить снова! Сокрушающему Бури вообще не нравится, когда кого-то из «зелени» считают не менее нужным движению, чем его яростные храбрые «звери».
        - Так где твои защитнички? - тянет Ойво. - Хотя бы маленькая бестия из рода Баобаба?
        Он по-прежнему держит меня за подбородок, и я встряхиваюсь, чтобы высвободиться. Хочется потупиться, но наоборот смотрю прямее. Потираю кожу, хранящую болезненный след грязных мозолистых пальцев, и ровно отвечаю:
        - Я пришла сама, Ойво. Мне не хотелось никого тревожить.
        - И что ты искала? - допытывается он. - Разве позволено тебе так гулять?
        - Мне позволено говорить со светочем. - Я все не опускаю головы. - И иногда я хожу к нему одна. Не беру воинов. Ведь никто не знает путь лучше меня.
        - Но светоча нет. - Ойво выразительно оглядывается. - Нет Саркофага. Он не счел нужным снизойти до тебя сегодня? Не в духе?
        Я зажмуриваюсь и прислоняюсь затылком к дереву. Ойво мучает меня, даже не понимая, насколько изощренно. Светоч больше ко мне не придет - вот что стонет измученный рассудок. Я отныне не жрица, я - предательница. Или…
        « - Ты все узнаешь. Позже.
        - Когда позже? Когда экиланы найдут нас? Когда уничтожат светоча?
        - Послушай. Ты ошибаешься. Я не выдавала ни его, ни вас.
        - “Вас”? Ты же сбежала из дома, ты обещала…
        - Нас. Нас, Кьори.
        Трава чужого мира вся в росе; незнакомые деревья - колючие, голубые, - пахнут смолистой свежестью, ласково тянут лапы, приветствуя меня. Но я ничего не вижу. Я вся - голос, нежный чужой голос, где искрит ослепительная сталь.
        - Если ты пошла проводить меня, чтобы расспрашивать, то зря, Кьори. Я вернусь и все расскажу тогда, но не раньше. А пока любуйся нашей планетой в первый раз в жизни, а я полюбуюсь в последний. Не мешай.
        Молчание. Улыбка. Светлая. Бесстыдная. Кому ты улыбаешься, Жанна?»
        Ее лицо. Нежное утреннее небо. Капли золотой смолы на древесной коре. Стучит в висках, и я сжимаю их, кусаю губы. Ойво хмыкает.
        - Я шучу. Неужели обиделась?
        - Он не приходит по моему зову. - Сглатываю горечь. - Он зовет сам. Я лишь надеялась, вдруг удастся с ним встретиться. Не удалось. Теперь отдыхаю перед дорогой обратно.
        Он вдруг оживляется, подмигивает, тянется ко мне опять.
        - Давай отнесу? Люблю таскать хрупкие маленькие драгоценности…
        Я вспоминаю, что делает Цьяши в подобных случаях, и бью по покрытой короткими перьями руке. Мысленно я дрожу в ожидании ответного удара, а вслух твердо отрезаю:
        - Дойду сама. Спасибо.
        - Злая малышка. - Он хмыкает снова и потирает руку. - Зря отказываешься. Ты выглядишь больной и дохлой. Впрочем такое сейчас все наше движение…
        - Что ты имеешь в виду?
        Ойво отступает, разворачивается и делает несколько ленивых шагов по мху. Разводит мускулистые руки, поднимает их, потягивается, будто только проснулся, и привстает на носки. Не меняя положения, наконец небрежно изрекает:
        - Сама посмотри. Вайю Самодовольный Трус прав, как бы я к нему ни относился: это уже не война. Нам не хватает ни сил, ни мужества. Может, все пошло бы лучше… - он оборачивается, - будь у нас хороший лидер. Харизатичный лидер - так говорит Жанна. Да, точно, ха-ри-за-тич-ный, что бы это ни значило. Она вообще знает столько умных словечек…
        Знала. Знала, Ойво.
        « - В следующий раз ты вернешься добить нас?
        - Я вернусь все изменить. И это будет скоро.
        - Пойми, я схожу с ума. Ты… ты всегда была так похожа на экиланов, вы неотличимы ничем, кроме цвета кожи, вы словно… одного рода. Скажи, это так? Ты - из них? Твой нос, твоя кожа, кровь… Ты не цветешь, у тебя нет когтей. Ты…
        Она останавливается. Резко берет меня за плечи и заглядывает в глаза.
        - Послушай меня. Мой Бог учит: все, кто способен любить, мечтать, радоваться солнцу, - одного племени, от кого бы ни произошли. Это мы. И вы. Наши миры не так разнятся, и…
        - Почему тогда экиланы истребляют нас? Почему убили старого светоча и искалечили Эйриша? Почему забрали наш дом?
        - Все сложнее, Кьори. Очень сложно. Я лишь прошу: верь мне, как всегда.
        Молчание. Улыбка. Светлая. Бесстыдная. Маленький нож, которым я срезаю ветки, еще не в моей руке».
        Ойво опять разворачивается ко мне, но я почти не вижу его за подступившими слезами.
        - Что это с тобой?
        - Ничего.
        - А, я понял! - Он усмехается. - Ты, наверное, почувствовала себя бесполезной. Ну не грусти, у нас таких много.
        Я смотрю на его могучие крылья, потом - в серебристые глаза. Я вдруг понимаю: узнай он правду - и я умру прямо сейчас. Так будет лучше: я не задохнусь в ледяном космосе; мое несожженное тело не будет странствовать вечность, замерзая и облекаясь пылью. Ведь именно так поступают с предателями: их сбрасывают с краев мира, не предав огню. Чтобы ни в коем случае они не вознеслись к Разумным Звездам и не восстали в Небесном Саду. Да, так, наверное, будет лучше. Но… вдруг Эйриш еще сможет меня помиловать?
        «- Твое преступление ужасно, Кьори. Тем ужаснее, что ты даже не знаешь, что видела. Жанна была хитра.
        Умна. Ты не могла постичь ее планов, даже я не мог.
        - Но она и Злое Сердце…
        - Хватит. Не зли меня сильнее, жрица!
        Он никогда раньше на меня не кричал.
        - Мне не замолить твоих грехов. Но я… дам шанс. Скоро вернется Эмма, с ней - еще человек. Им понадобится проводник, отведи их к Саркофагу. Если с ними все будет в порядке…»
        Он отравил меня надеждой на милость, отравил, а теперь не приходит. Раз за разом я вижу собственную казнь, мать в толпе, там же Цьяши, бранящуюся и плюющую мне вслед. Вижу и самого Эйриша - живого, прекрасного. Вижу всех, благодаря кому моя жизнь имела смысл. Вижу и… делаю шаг за холодный край.
        - Ойво, - окликаю его сама.
        - Да? - Он, прекратив почесывать клювом плечо, вскидывается.
        Поднимаюсь на ноги, оправляю волосы, выпрямляю спину.
        - Ты ошибаешься. Я не бесполезная. Ни для движения, ни… - медлю, - для тебя.
        Глаза Ойво вспыхивают. Он игриво подступает ближе, проводит языком по клюву.
        - Ммм. Для меня, малышка?
        Голос становится выше, начинает напоминать клекот. Птица. Предок просыпается в нем, как и во всех ему подобных, когда они возбуждены. Ойво снова берет меня за подбородок, в этот раз кончиками пальцев, чтобы я глядела прямо в полудикие жадные глаза. И я гляжу.
        - Тебе нужно на Ту Сторону. Я могу туда попасть. Без Жанны.
        Ойво недоверчиво щурится. Он ждал другого, при мысли, чего, меня мутит. Нет. Этого не будет. Я жрица Эйриша, принадлежу лишь ему, и если моя судьба предрешена преступлением, у меня не будет мужчин. Даже моя дочь не продолжит род Кобры, не будет зачата вовсе.
        - Как же? - наконец спрашивает Ойво.
        - Я расскажу позже. Но ты должен кое-что сделать взамен.
        - Ммм… Что же?
        - Это ты тоже узнаешь потом. Обещай.
        - И все-таки что это будет? - Голос становится настороженным. - Смотри, малышка, ничего во вред движению. В конце концов, оружие нужно мне ради нашего же блага.
        - Это не навредит никому, я клянусь. И… для тебя не составит труда.
        - Что ж. - Он плавно обходит меня, становится за плечом. Его ладонь ложится на мою грудь. - Буду надеяться на что-то интересное.
        Я закрываю глаза, отдергиваясь. Не надейся.
        «- Верить тебе, Жанна?! Я знаю, что я видела. Знаю, это не могло быть чем-то другим!
        Ты покидала Черный Форт по небу, и тебя несли до Исполинов на руках. А потом тот, кто нес, нежно целовал тебя: в губы, в висок, в лоб. Он говорил: “Возвращайся скорее. Не к ним. Ко мне”. Страшный голос… дрожал? Нет. Напоминал нежный рокот приближающегося грома. Грозы, которая уничтожит нас. Ты, Жанна, Исчезающий Рыцарь, наша надежда, ответила: “Я вернусь.
        Я никогда больше от тебя не уйду. Я люблю тебя”.
        Я люблю тебя. Я люблю тебя. Люблю.
        - Знаешь, милая? Нет… не знаешь. Ничего ты…
        Улыбка. Светлая. Бесстыдная.
        - Грязная шлюха!
        Ножом, прямо в живот. Еще раз. И еще. Ты, все еще стискивая мои плечи, глядишь на меня несколько секунд, потом оседаешь на одно колено.
        - Кьори… нет…
        Я не хочу видеть, как ты умрешь, не могу. Я бегу назад, к Двум Озерам. Нож швыряю в то, которое пусто, сама склоняюсь над вторым и зову, зову, зову до хрипа:
        - Элилейя из рода Кувшинки! Воля!
        Она берет меня за руку своей ледяной рукой. Тянет, возвращает домой, а там ласково отряхивает от ряски. Уже когда я стою на берегу, она спрашивает:
        - Ну что? Какой мир у Жанны? Ты недолго погуляла, а дрожишь… Там страшно?
        Страшно. Очень. Там истекает кровью Исчезающий Рыцарь, и это я ее убила. Я. Еще миг - и я закричу. Миг - брошусь оземь. Миг - убью и себя. Но вместо этого…
        - Нет, не страшно, совсем. Я даже сочинила там мелодию. Послушай.
        Я вынимаю свирель и начинаю играть. Что-то глухое и мертвое, что-то, где плещется омут моего страха. Это не музыка доброго волшебства и целительного сна, это музыка-цепь. Элилейя, стоящая по колено в воде, стекленеет взглядом. Застывает, как змеи Лощины. Она не шевелится, когда я провожу ладонью у нее перед лицом. Сработало. Неужели это действует и на таких, как она? Впрочем… Кувшинки полуразумны, говорят, их сотворили такими, чтобы им проще было нести вечное бремя служения Омуту.
        - Элилейя? - тихо зову я.
        - Да, - безжизненно откликается она.
        - Ты не видела меня здесь. Жанна ушла одна.
        - Ушла одна… Да. Одна.
        Прочь, прочь к убежищам, чтобы лгать себе все следующие дни. Лгать и молиться: “Я ее ранила, она выживет, она придет. Мы поговорим, мы все исправим, все будет как раньше. Она не простит меня… пусть так. Только пусть она будет жива”. И я лгу, молюсь, лгу, молюсь, все время до появления Эммы. Все время, пока слова светоча: “Все нити однажды сплетутся” не начинают сводить меня с ума.
        Впрочем, поздно. Я уже сумасшедшая».
        Ойво ласково шепчет в самое ухо:
        - Может, все-таки отнести тебя домой?
        - Не надо, я же сказала! - Мой голос срывается. - Лети, куда летел.
        Посмеиваясь, он порывается схватить меня. Беззастенчиво прижимает к себе, шепча:
        - Да чего ты пугаешься? Такая недотрога… Жанна вот никогда не возражала.
        Имя - ослепительная боль, придающая сил. Вырываясь, снова бью Ойво, на этот раз в крепкое плечо, и быстро отступаю на три-четыре шага.
        - Оставь меня. Я сама доберусь.
        Едва ли Ойво вовсе заметил удар, у него каменные мышцы. И все же он уступает, не пытается больше приближаться, а только лукаво на меня косится.
        - Ха. - Он по-птичьи склоняет к плечу голову. - А ты ведь, когда хочешь, можешь быть не робче нашего Рыцаря. Кто знает, что еще в тебе скрыто? Кто знает…
        - Лети, - едва слышу теперь саму себя. - Лети, куда летел.
        Лучше тебе не ведать, что во мне скрыто, Ойво Сокрушающий Бури. Не спеши. Ты узнаешь все, когда мне придет время умирать.
        - Что ж, до встречи. И до… - усмешка, - прогулки?
        Я лишь киваю. Ойво отвешивает мне поклон и взмывает в небо. Стоит ему скрыться, и я обессилено падаю, ноги больше не держат. Сжавшись, я лежу в траве среди дремлющих змей, не могу перестать дрожать и даже сделать глубокий вдох. Калибри, вернувшись, кружат надо мной пестрой стайкой. Единственное мое желание сейчас - задушить их за пронзительный писк.
        Я убила Жанну. Джейн Бернфилд. Я так часто вижу ее во сне, что научилась даже произносить ее настоящее имя. Джейн. Джейн. Джейн.
        Джейн - моя подруга. Джейн - мой герой, однажды спасший меня из плена. Джейн - соратница, мечтавшая остаться с нами навеки. Нет. Все эти Джейн живы, где-то далеко - живы.
        Я лишь убила Джейн - предательницу. Джейн - шлюху и мразь. Джейн - не мою Джейн.
        Я верю в это. Верю. Верю… Почему тогда мне так больно?
        ЭПИТАФИЯ ТРЕТЬЯ
        ДУША ВРАГА
        [МЭЧИТЕХЬО]
        Я помню тебя, Жанна, Джейн, Исчезающий Рыцарь. Будь у тебя тысяча имен, я помнил бы все, и мне ничего бы это не стоило - каждое само выжглось бы в рассудке. Я не забываю ничего о тебе, Джейн, моя Джейн. Не это ли убивает меня день за днем? Ты. Все время ты. Наши души так вросли друг в друга, что ныне, когда твою выдрали из моей с корнями, я не могу быть глух к этой боли. Я схожу с ума, Джейн. Со дня, когда ты не вернулась.
        Поначалу я решил, будто ты обманула меня, Джейн, предала, испугавшись собственного выбора. Тогда я велел пленить тебя. Мы ждали в каждом уголке Агир-Шуакк, где ступала твоя нога, ждали и у Омута. Привести тебя живой - был приказ; он в силе доныне, хотя почти сразу, овладев разумом второго сына, я увидел, что ты умерла. Никто не знает, что эта весть сделала со мной; единственный из Круга, кто понял, убит и сожран змеями. А Белая Сойка… у Белой Сойки не было выбора, узнать или нет. Ему воздастся сторицей за беззаветную верность, воздастся, даже если… нет. Никакого «если». Как бы ни поступила судьба со мной, с тобой, с нами, Джейн, мальчик получит то, что я ему предназначил. Рано или поздно. Так или иначе.
        …Я помню, Джейн, помню, как услышал впервые: «Белый ребенок помог дикарям». Мои люди увидели тебя - хрупкое существо в странном наряде - и, поскольку все принадлежали к новому поколению, даже не поняли, откуда ты явилась. Ты выстрелила по ним несколько раз, затем повстанцы забрали тебя. Слушая, я спросил из праздной скуки: «Мальчик?». Мне ответили: «Девочка». Бледнолицая девочка прошла через Два Озера, и у нее хватило храбрости на нас напасть? Забавно, но вскоре я забыл об этом. Я был уверен: ребенок мертв, или вернулся на свою Сторону, так или иначе, ему незачем место в моей памяти. Там и так многое, что я предпочел бы стереть.
        …Я помню, Джейн, помню, как стал видеть тебя, еще не в бою. Повстанцы тряслись над тобой, как христиане над святыней, но ты уже незримо была с ними. На допотопных знаменах, на рваных плащах проступал твой вышитый белой нитью лик. Некоторые умирали с твоим именем на губах; имя было неотрывно от имени мертвого Эйриша, которого почему-то никак не забудут.
        Последний правитель, так и не ставший правителем, и девчонка, которой даже не дают в руки меч. Такими были защитники повстанцев, оплоты их веры, их зримые боги. Они ведь обожествили и его, и тебя, не этим ли в конце концов сковали по рукам и ногам? Я знаю, Джейн: когда становишься чьим-то божеством, потом очень трудно уйти.
        …Я помню, как впервые увидел тебя вживую; странная встреча. Ты наслушалась баек о моем народе, но не видела еще наших лиц. Маски и глухие одеяния, нужные, чтобы ловчее скрываться и не опасаться змей, заставили тебя поверить в «экиланов», таинственных чудищ. Но ты сомневалась уже тогда, может, потому что мы почти не нападали сами. Ведь мы не нападали; это твои друзья бросались и бросаются на нас каждый раз, как Исполины сдвигают границы Форта. Время Хода - время крови.
        Забавно, что прожившие под этим небом в разы дольше нас не задумываются, почему вообще я тревожу покой мудрых деревьев. Не ведают: их мир постепенно разрушается с краев, и только корни удерживают сыплющуюся в ледяной космос почву. Зато они верят: мной верховодит алчность. А ведь у меня довольно земель, больше, чем людей, чтобы населить их! Наши женщины опять не боятся рожать много детей, но мы не то великое племя, что было в древности. Нас недостаточно, столь мало, что я радуюсь врагам, приходящим за приютом. Когда-то, прежде чем шаровая молния поразила светоча, пытавшегося отравить меня, я верил: мы станем едины. Позже, когда дикари объявили отравой нас, я похоронил ту веру. «Зеленых» и «звериных» было больше, как на Той Стороне было больше белых. Конечно, они не поверили в подлость своего вождя и развязали бойню. Нам не стоило и пытаться быть чьими-то друзьями. Для того ли я увел свой народ?
        Ты не знала. Ты едва простилась с детством, но у тебя уже был ясный ум воина. И ты пришла в стены Форта за правдой, в ту самую ночь. Одна.
        …Я помню: ярко горел костер. Площадь, сквозь камни которой я пустил когда-то побеги душистых трав, полнилась людьми. Мы возносили моления Созидателям - Серебряному Лису и Койоту. На Той Стороне мы чествовали их каждую весну, здесь же, где нет летоисчисления, - празднуем Творение всякий раз, как уходят или приходят Ливни.
        Остро пахло дождем. Играли флейты и барабаны, неслось пение, танцевали девушки и юноши - сегодня на пороге ночи завершалась их инициация. Круг посвященных жриц и воинов был внешним в ритуальном танце; Круг Братьев - внутренним. Мы всегда ближе к священному пламени: оно, озлившись, может и опалить нас, с нерасторопными советниками, излишествующими в украшениях и перьях, такое случалось. Но мы любим огонь. Зеленое небо не знает солнца, а мой народ, даже новые поколения, с самого начала безотчетно тосковал по нему. Ничто не напоминает о солнце лучше костра.
        …Тени метались на стенах и траве, были глубокими и ломкими. Девушки и юноши поменялись местами с нашим Кругом, знаменуя вечное движение, преемственность. Теперь они, юные яна, танцевали вплотную к костру, и обращали на него горящие взоры, и высоко вскидывали руки, взывая к духам в мгновения барабанного безмолвия. Мы же застыли, смотрели, и ни слова, ни возгласа не срывалось с наших губ.
        Тогда я и увидел тебя, Джейн, в одном из переулков, выводящих на площадь. Ты пряталась в сумраке, точно на границе, где камень, сквозь который проросла медвяная трава, сменялся голым серым - тем, что встретил нас, когда нам только отдали эти улицы и здания. Я узнал тебя по наряду Той Стороны, по бледности. Это не мог быть кто-то, кроме Жанны, и это меня позабавило.
        Я знал, что лучше убить тебя, ведь неизвестно, зачем ты пришла. Но то был день Созидателей, а в праздник Лиса и Койота мы не проливаем кровь. И еще… твои глаза: пламя жило в них, а лицо не хранило отпечатка враждебной брезгливости. Ты не выслеживала, ты наблюдала, с любопытством и удивлением. И наверняка боялась, что кто-то из нас…
        - Здравствуй, дитя.
        …Заметит тебя? Молнией - настигнет? Зажмет рот, увлечет дальше в темноту?
        Я не поднял тревоги - просто, едва запели вновь, покинул Круг. Наше время прошло; остаток ночи у костров всегда танцуют лишь молодые: посвященные и те, кого ритуалы ждут в следующий сезон. Советники же до утра пьют вино, курят трубки, говорят и предаются любовным утехам - делают все, что делали и поколения предков. В празднике Созидания давно нет созидательного, нового начала. Не было. Прежде..
        Я помню: ты поначалу не вырывалась, а замерла, вжавшись в стену. Смотрела снизу вверх; под ладонью я чувствовал быстрое дыхание. Ты испугалась, но старалась скрыть это, пока не заметила сверкающий глазницами череп в моих волосах. Видимо, тогда ты окончательно осознала, кто перед тобой, снова взглянула мне в лицо, и я повторил приветствие тише, вкрадчивее. Только тогда ты рванулась, впилась в мое запястье и ударила меня ногой.
        - Неподобающе для гостя на чужом празднике. И неразумно для врага, у которого есть… - револьвер был в кобуре у тебя на поясе, и свободной рукой я вытащил его, - это.
        Оружие блеснуло, когда я приставил его к твоему лбу. Ты вздрогнула в первый миг и тут же сдавленно, но едко усмехнулась. Выражение внимательных, чужеземно зеленых глаз не изменилось; сухие, злые, они глядели на меня, а не на дуло.
        - Патроны кончились. Верно?
        Я догадывался: ты не закричишь. Подозревал: ты наивно надеешься справиться со мной, я же один. Знал: скоро ты поймешь, что ошибаешься. И… просто убрал ладонь с твоего рта. Мне захотелось услышать ответ.
        - Патронов нет. Они все нашли твоих людей.
        Голос оказался сильнее, чем представлялось, но все равно - детский. Ты провела пальцем по губам, смахивая мое прикосновение. Нижняя была полнее верхней, с заметной трещиной посередине.
        - Неподобающе… - Ты почти передразнила и добавила: - Для хозяина праздника, куда пришла гостья. Отпусти меня.
        Ты глядела исподлобья. Тяжелые пряди упали на плечо, когда ты лукаво и вызывающе склонила голову. Ты нападала, хотя была загнана в угол. Так храбро ведут себя только хищные животные. И дикие народы вроде моего.
        - Я не приглашал тебя в священный день. Впрочем, сомневаюсь, что пригласил бы и в другой.
        - Потому я и пришла сама.
        Наглая и любопытная, чета своему народу. Я вспомнил, как, подбираясь к селению, горожане, особенно дети вроде тебя, наблюдали за нашей обыденной жизнью, словно мы были зверями в балагане. Чужаки не совались близко, потому вождь запрещал прогонять их. Он вообще был мягкосердечен, наш прежний вождь Рысь с Малой Горы: сторонился бледнолицых, но не держал на них зла, в то время как я был полной с ним противоположностью в обоих этих вопросах. Именно это знаменовало все мои последующие поступки и его смерть.
        - Вы… краснокожие. Индейцы, верно?
        Я усмехнулся и вернул револьвер в кобуру.
        - Оба прозвания дали вы, оба пусты. Вы ничего о нас не ведали, но вам нужно было нас обозначить, как любых неразумных тварей. Ведь вы записываете в книги каждую блоху и былинку и зовете это знанием?
        Помнишь, как ты опустила глаза? Как потом опять глянула в упор и кивнула, но не мне, а скорее себе? Помнишь, что ты ответила?
        - Ошибаешься. Достойным врагам тоже дают имена, но не всегда красивые и правдивые. Так… как мне звать вас?
        Неожиданно для себя я рассмеялся от удивления, рассмеялся под твоим серьезным взором, но не обманулся, ни на миг. Ты ведь дурила меня. Изворачивалась, пытаясь сберечь жизнь, не более. Я смеялся недолго, и ты сжалась, едва смех стих.
        - Как звать? Твое дело, девочка, и я бы не тратил на это времени. Потому что в следующий раз я брошу топор тебе в голову и попаду, прежде чем ты откроешь рот. Этим, - я уперся ладонью в кладку подле твоего виска, и ты не выдержала, вскрикнула, отшатнулась, - я избавлю от будущих бед и свой народ, и тех, к кому ты примкнула. А сейчас убирайся, пока не настало завтра и я не получил права тебя убить.
        Я шагнул назад и отвернулся. Беги путем, которым явилась, беги, дочь чужого племени. Во мне не кипела досада оттого, что ночь - не для крови. Я еще не видел в тебе врага, Джейн, только тень мира, изгнавшего нас, такую же жалкую, как сам тот мир. И…
        - А я обманула тебя.
        …И я верил, что тень жалка, пока не услышал щелчок и не почувствовал дуло револьвера меж лопаток. Ты шагнула за мной, ты глядела тяжело, не мигая, и вот теперь в глазах были слезы. Но рука - тонкая, бледная, обнаженная по локоть - не дрожала.
        - Стой.
        Лишить тебя игрушки, взорвав ее? Глупо ломать хорошее оружие. А может, лишить тебя руки? Я недолго думал. Очень медленно я сжал кулак, и ладонь обжег холодом кусочек металла.
        - Нет. - Я плавно развернулся. Дуло уперлось в грудь. - Не обманула.
        Я поднял и раскрыл ладонь; там поблескивала пыль последнего патрона. Дуновение - она рассыпалась на камни. Я отряхнул пальцы и уперся в стену уже обеими руками, по обе стороны твоей головы. Тщетно щелкнул пустой револьверный барабан.
        - Я не так глуп. Не стоило меня злить.
        Ты не шелохнулась, даже когда я склонился ниже и свет мертвых вороньих глазниц упал на твой лоб. Ты кусала губы, но в твоем взоре, полном слез, не было страха. Я чувствовал это, чувствовал и не понимал. О чем ты думала, готовясь умереть?
        - Почему? - Почти всхлип сквозь стиснутые зубы.
        - Что - почему? Почему Вождь не терпит дерзостей?
        Ты с горечью покачала головой и убрала наконец бесполезное оружие.
        - Ты сказал, что от меня будут беды повстанцам. Откуда тебе это известно? Ты провидец?
        Голос звенел. И хотя я не отказался бы позабавиться, сказав, что твоя судьба написана на небе или птичьих внутренностях, я не поступил так. Я вдруг понял, что знаю этот взгляд, помню: так смотрел юный Эйриш. Смотрел, когда, еще мирно сидя с ним у костра, я говорил: «Правильный, но недобровольный выбор несет порой больше бед, чем ошибочный, но сделанный по зову сердца».
        - Нет, - тихо ответил я. - Не провидец, но такова жизнь. Всегда легче уповать на другого: на божество ли, на человека, неважно. Когда твои друзья поймут, что ты ничто и не от твоего лика зависит исход боя, они не обрадуются.
        - Да. Они ослеплены. И это меня страшит.
        Ты вдруг закрыла глаза, прислоняясь затылком к стене. Будто забыла обо всем, будто куда-то исчезла, и все исчезло для самой тебя, даже я, держащий в руках твою жизнь.
        - Думаешь, что пугаешь меня? - шепот едва звучал. - Не больше, чем другие, вождь.
        Не больше…
        Я помню, как вглядывался в твои тонкие правильные черты. Ты уже тогда была именно такой бледнолицей, на каких в давние годы юноши яна обращали тоскливые взоры, если случалось столкнуться. Ваши женщины были запретны по воле вождя, но я знаю, скольких они влекли, ведь именно ко мне несчастные приходили за наговором от «пламени сердца». Самого меня не привлекала красота таких, как ты, даже когда привлекало еще хоть что-то. И все же в ту ночь я отчего-то глядел на тебя, безотчетно прося не открывать глаз.
        - Почему тогда ты возвращаешься к ним?
        - Я видела слишком много. И не могу оставить все как есть.
        Наши взгляды встретились, и мне вдруг мучительно захотелось открыть тебе правду: об Эйрише, о моей похороненной надежде, об отраве. Но то было мимолетно. Ты не поверила бы мне, Джейн, словам предстояло прозвучать многим позже. Я не смог предсказать даже этого. Мне в моей ожесточенной слепоте виделось, что они не прозвучат никогда.
        - Чего же ты хочешь? Уничтожить нас?
        Твои волосы слабо взметнулись от ветра. Ты покачала головой и тут же усмехнулась.
        - Хочу мира. Он воцарился дома, почему ему не быть здесь?
        Жаль, твои друзья его не хотят, а твое существование только распаляет их. Я не сказал и этого. На том витке противостояния повстанцы еще верили в победу и презирали собратьев, уходящих в Форт. Несчастные, вышившие на плащах твой лик, Джейн, бросались на нас с озлобленностью вольной стаи, а не с безнадежным отчаянием своры, посаженной на подземную цепь и лишенной даже хозяина. Помнишь? Все было не как сейчас…
        Мы молчали, просто молчали рядом. Я все еще слышал барабаны, слышал и кличи, и пение, и восхваления на мертвом наречии, - заученные слова без подлинного смысла. Хватились ли меня у огня? Едва ли. Вино уже лилось реками из плетеных кувшинов.
        - Как ты находишь празднество?
        Снова я заговорил первым, без цели. Но ты отозвалась удивительно живо, отозвалась, вырвавшись из какого-то скорбного раздумья.
        - Очень красивое. Я не видела подобного. Там, где я живу, совсем не осталось ин… таких, как вы. А ведь, судя по старым картам, вокруг раньше было много селений вашего народа.
        А теперь те, кого не вырезали, изгнаны, Джейн. Так было, еще когда впервые я склонился над одним из Двух озер, и оттуда вдруг посмотрела черноглазая дева, опутанная кувшинками. Когда мы стали говорить и однажды я спросил: «Что там, за твоей спиной?», а она ответила: «Дом. Я покажу его тебе, потому что у тебя доброе сердце». Доброе сердце. Юная воля Омута не знала моего имени; я никогда не назывался. Но я угощал ее хлебом на желудевой муке и черникой и подарил ей ожерелье из речных раковин. Доброе сердце…
        Этого я тебе тоже не сказал. Позже ты догадалась сама. Тогда же я лишь тихо произнес:
        - Есть место, откуда видно лучше. Впрочем, ты вся дрожишь от ужаса, тебе пора домой.
        Ты уже не дрожала. Мне лишь хотелось лучше разглядеть твое лицо, а еще уйти с мертвого камня. Эти переулки давно принадлежали нам, но остались чужими. На мостовых даже не желала прорастать трава.
        …Я помню: ты, вспыхнув злым румянцем и сказав «Глупости!», подала руку. Так, как подаете все вы, богатые бледнолицые женщины: поднеся кисть едва ли не к самому моему носу. «Веди», - приказывала эта тонкая рука, а пальцы все были в царапинах от кустарника.
        - Нет. Так не получится.
        Притянув тебя вплотную и взмыв, я ощутил острый запах леса от твоих волос и теплый, тяжелый, смешанный с дымом ветер ночи. Едва приземлившись на одну из окружающих площадь крыш, я выпустил тебя, отступил, и ты пошатнулась.
        - Я не мешок с зерном. Так, к слову…
        Ты хотела добавить что-то, но осеклась. Ты увидела, где мы оказались, - среди зелени, но под самым небом. Тянулись к нему деревья и папоротники, ползли под ногами плющи, пробивались цветы. Из зарослей, глянув вниз, можно было увидеть огни. Горели костры, танцевали люди, неслись зычные песни. Забыв обо мне, ты отвернулась, пошла вперед. Ты держалась теперь прямо, шагала уверенно, бледные руки сцепила за спиной. Ты запрокинула голову к незримым звездам, затем грациозно опустила.
        - Удивительно. Что это за место?
        - Дикие сады. Мы разбили их, когда поселились здесь, и так их назвали жители Форта.
        - Те, кого вскоре вы выгнали прочь.
        На миг я снова захотел хоть что-то тебе рассказать, но лишь осклабился и кивнул.
        - Примерно так. И этот уродливый город стал живее. Ему не хватало зелени.
        - А сейчас ему не хватает людей. Сколько домов пустует у тебя, Мэчитехьо?
        Я помню: именно тогда я впервые услышал свое имя из твоих уст. Потом ты повторяла его много раз, гневно и ровно, тревожно и нежно. Но так безнадежно, как в диком саду, - никогда.
        - Сколько?..
        Я остановился рядом, у самого края крыши. Шаг - и можно упасть или взлететь.
        - Не десяток. И даже не сотня.
        Ты молчала, светлело лицо в трепещущих прядях.
        - А теперь ты скажи мне… сколько за твоей спиной дикарей, готовых войти в эти дома мирно, не вонзив ножа в глотку мне или моим людям?
        И снова встретились наши глаза.
        - Не сотня. И даже не десяток. Они ненавидят вас.
        - А ты?
        Выдох-выдох - иглой в висках, по-прежнему иглой, сколько бы ни прошло лет. Я ничего не знал о тебе, Джейн, и не желал знать; я понимал, что твой вопрос, равно как и мои, не имеет смысла. Они запоздали. А может, опередили свой срок.
        - Так что?
        Ты глядела на огни внизу, а потом вдруг взяла меня за руку. Не переплела пальцев, но мягко сжала ладонь. Ты, наверное, хотела увериться, что говоришь с врагом о судьбах миров наяву, говоришь, застыв рядом. Я немного сжал твое запястье в ответ. Давай же. Не молчи.
        - Я хочу понять тебя. Хочу. Но… - ты повернулась и глянула в упор, - не понимаю. Как ты, пережив то, что пережил с белыми, подверг такому же других? Как отнял их дом?
        А как ты так прямо держишь спину и так по-детски рассуждаешь о войнах?
        - Они хотели отнять у меня что-то не менее ценное и сами навлекли беду.
        Ты посмотрела грустно, ответила глухо:
        - Слишком многое можно обелить такими словами. Чего они стоят?
        В тот миг я окончательно понял: мое молчание правильно. И едва кончится праздник, я убью тебя, если не успеешь уйти. «Я хочу понять…». Лживо, лживо в пронзительном белом цвете. И более чем достаточно лжи для священной ночи.
        - Что ж. Не верить дикарям - не этому ли учат у вас детей?
        Я усмехнулся на последнем слове, и ты вырвала руку, воскликнув: «Я давно не дитя!». Шаг в сторону - подвернулась нога. Ты пошатнулась и сорвалась с крыши; я поймал твое запястье, когда уже несколько секунд ты, наверное, думала, что мертва. Рухнув на колени и свесившись через край, я держал тебя и смотрел на костры, на танцующие фигуры молодых посвященных, на фигуры недвижные - жрецов и стариков. А потом все расплылось и осталось только твое запрокинутое лицо. Ты качалась на огромной высоте. Губы были упрямо сомкнуты, зеленые глаза - глаза чужеземки, ребенка, врага - расширены, но в них тускло леденело гордое ожидание. Я мог отпустить тебя. Ты не закричала бы и ни о чем бы не молила, упала бы с тем же холодным взором. С ним же оперлась на мое плечо, когда я втянул тебя наверх.
        Ты молчала, тяжело осев рядом, а я так и не выпустил твою руку, ощущал под ладонью каждую кость. Лицом к лицу в густой зелени, под немыми облаками, незримые и чужие. Я слушал твое дыхание и спрашивал себя, все ли дело в воле мироздания, в священности праздника… или же в том, что ты говорила мне? Говорила и не успела сказать?
        - Осторожнее. Никто еще не срывался с неба безболезненно. Только Серебряный Лис и Койот, когда создавали мир.
        - Лис? Койот? Это боги?
        Твоя бледность сменилась румянцем, холод глаз - блеском. Ты осознала, что жива и проживешь еще какое-то время. Такие осознания всегда отсроченные и острые, когда ты юн.
        - Великие духи. Один добр и мудр, второй хитер и вероломен, но на самом деле иногда они становятся противоположностями друг друга. И всегда неразлучны.
        - Расскажи мне о них что-нибудь… расскажи.
        Ты не благодарила меня за спасенную жизнь, Джейн, хотя ваш народ падок на рассыпание слов. Ты поступила иначе: просто не стала спорить о божественной природе, о Том, в честь Кого носишь крест. В диком саду ты захотела услышать легенду о творении мира, начавшемся с маленького острова и горсти семян подсолнечника. И я рассказал ее, рассказал и другую: как Серебряный Лис и Койот спорили, сколько времени должна длиться злая зима, и как примирились к весне. И еще не одна история вспомнилась мне, хотя я не рассказывал их так давно: они переданы жрецам, искажены и в таком виде текут из поколения в поколение. Дети слушают их как сказки: под Зеленым небом трудно верить в богов Синего.
        А ты будто верила. Смеялась, спрашивала о чем-то, в задумчивости пила апельсиновое вино, которое я перенес для нас, позаимствовав кувшин из-под носа у кого-то из Круга. Я вдруг подумал: не такова ли забытая суть праздника Созидания? Не живет ли она в сказаниях, а вовсе не в молитвах? Когда мы прощались, наставал уже новый день, но я не вспомнил о праве пролить твою кровь. Я только спросил:
        - Как ты пробралась сюда? Мимо Исполинов не пройти.
        Желтое перо лежало все в той же кобуре. Ты вставила его в волосы, поднялась и сказала:
        - Вот так. Что ж, прощай, Злое Сердце. И… спасибо.
        Ты быстро исчезла среди облаков. В диком саду я был теперь один, а внизу догорали костры. Все давно разошлись спать, а я долго еще стоял на краю крыши и глядел в гибнущую сумеречную пустоту. И мне казалось, все верно.
        Мне казалось, все верно, Джейн, но я не сознавал еще сути этого чувства. Мне казалось, все верно, но я не связывал «верно» с тобой. Мне казалось, все верно, но лишь многим позже я понял, что именно.
        Позже - когда мы сталкивались в бою.
        Позже - когда говорили в запертых покоях.
        Позже - когда ты расцвела чужеземной красотой, от которой я наконец понял, как мучились воины, приходившие ко мне за наговорами от пылающего сердца.
        Истерзав друг друга, мы поклялись в верности и решились положить конец войне. «Все наладится», - так ты говорила, в последний раз отнимая у меня свои ладони и отступая от Исполинов. А потом ты умерла, Джейн. Моя избранная, моя судьба, моя невеста.
        Ты умерла, но я верю: как воскресали герои наших легенд, вернешься ты. Не для тебя ли чужие боги сотворили Саркофаг, из которого вышла некогда первая женщина, вслед за мужчиной, вышедшим из другого? Я нашел его. Я наконец его нашел, в самых черных подземельях Форта. Отчаяние пройдет, ведь мне остается лишь ждать, ждать твоего пробуждения. Спи в холодном камне, моя Джейн. Спи.
        …И не доброе ли знамение, что мертвые губы, которые я сейчас целую, кажутся мне чуть потеплевшими?
        ЧАСТЬ 3
        ЩИТ РАСКОЛОТ
        [ШЕПОТ ЛИНЧА, ПЛАЧ ИУДЫ, КРИК ДЖУЛЬЕТТЫ]
        Но почему мы клонимся без сил,
        Нам кажется, что кто-то нас забыл,
        Нам ясен ужас древнего соблазна,
        Когда случайно чья-нибудь рука
        Две жердочки, две травки, два древка
        Соединит на миг крестообразно?
        Н. Гумилев. «Потомки Каина»
        1
        ИСПОВЕДНИК
        [НАТАНИЭЛЬ ЛАРСЕН]
        «…И еще… я полюбила мужчину, преподобный. Полюбила, а он полюбил меня, хотя мы бились друг против друга. Мы не разделяли ни веру, ни цвет кожи. Он… совсем другой. И он не здесь. Он очень-очень далеко и теперь будет думать, что я… я предала его, не вернулась. Но я - его нареченная! Я… я… я люблю его, слышите? Наш союз освящен небом, богами, Богом, всеми, кто мог его освятить. А он… он… преподобный, помолитесь о нем, помолитесь, ведь жизнь его вечна, когда, когда же он придет ко мне? Преподобный… скажите, а что в Раю? Скажите, простит Господь иноверца, если тот возлюбит чужой народ, если спасет врагов своих страждущих? Простит блудную дочь, если проливала кровь, если разделяла ложе до брака, если все вокруг отравляла ложью? Простит беглянку? Я ведь беглянка, преподобный. Озера… озера… я не знаю, что по ту сторону неба, но знаю, что по ту сторону воды. Отпустите мою руку, преподобный, отпустите…
        Отпустите, она холодная, как озерная вода.
        Отпустите, она холодная, как его сердце…»
        Я закрываю глаза и в очередной раз позволяю горячечному бреду прошить рассудок насквозь. Упираюсь затылком в стену и плавно перебираю пальцами гладкие бусины обсидиана. Проклятье, стук четок уже не помогает успокоиться. Еще немного - и я сам сойду с ума.
        На смертном одре Джейн Бернфилд сказала намного больше, чем я решился поведать ее семье, Адамсу, даже Винсу, и определенно больше, чем я смог осмыслить. И если поначалу я принял услышанное - о краснокожем любовнике, о совершенных убийствах, тем более о том, что на дне Двух Озер скрывается что-то кроме ила и подводных трав, - за бред подступающей агонии, то ныне сомневаюсь. И мне это не по душе.
        Первой вехой сомнения были факты, которые я сам напомнил Редфоллу: чистое платье Джейн Бернфилд, ее побег, слова «все должно наладиться». Второй - похищение тела, так похожее на темный обряд. И наконец, третьей - поступки ее сестры. Да, Эмма Бернфилд ведет себя странно в последние дни, и рано или поздно нам придется поговорить. Я пойду за ней и устрою, чтобы она точно не избежала встречи. Девчонка словно намеренно выбирает время, когда я занят, но рано или поздно она попадется. Не сомневаюсь.
        - Преподобный! Преподобный Ларсен!
        От звонкого окрика четки падают из рук. Звук отдается в висках, стискиваю зубы, чтобы не прорвалось неуместное в стенах церкви ругательство. Медленно открываю глаза, так же медленно поднимаю четки. Когда я встаю и выпрямляюсь, гость - вихрастый мальчишка Чип Блоссом, из сорви-голов, что вертятся близ рейнджеров и мечтают вырасти в таких же дуболомов, - уже пробегает мимо пустых скамей и неловко замирает подле меня.
        - Извините! - Он глядит снизу вверх пугливо, но даже не дает мне времени на формальное «Все в порядке, сын мой». - Меня послал мистер Редфолл, сэр, у него к вам дело! Он просит…
        - О встрече? - вяло угадываю я, убирая четки. - Я необходим ему прямо сейчас?
        Близится полдень. Еще пару минут назад моим планом было немедля отправиться в лес, потому что я знал: девчонка Бернфилдов может вернуться, или наоборот, как раз уйти, или…
        - Дело срочное! - выпаливает мальчик. - Он очень ждет вас в участке.
        - Даже так?..
        Скверно: обычно Винсент старается встречаться где-то в городе либо в церкви. Он прекрасно понимает, что появление духовного лица близ лиц, прохлаждающихся за решеткой, уместно только в определенные числа, например, на религиозные праздники. Если я просто навещу Редфолла посреди дня, это кого-нибудь да заинтересует, поползут слухи о некоем происшествии, потребовавшем моего присутствия. Вариантов три: либо Винс спятил, что сомнительно, либо, если я не приду, слухи поползут еще хлеще, либо… слухи уже ползут. И судя по настороженному виду лохматого гонца, последнее вполне вероятно.
        - Я скоро буду. Спасибо, беги с миром. И не так резво, нос расквасишь.
        Чип, не слушая, уносится: торопится передать ответ, надеется на похвалу и новое поручение. Он особенно смотрит Винсу в рот, и порой за подобную липучесть хочется надрать сорванцу уши. Впрочем, не мое дело. Я опять ненадолго прикрываю глаза, сосредотачиваясь и выстраивая новый план. Сейчас к Редфоллу, там по обстоятельствам. А в лес… может, попаду туда до заката, и, может, мне даже повезет. Если же нет, Бернфилд все равно никуда не деться с молитвенного собрания.
        А может, то, что я увижу и услышу совсем скоро, напрочь собьет меня с толку и заставит ненадолго забыть о живой сестре.

***
        Винс меряет шагами открытую деревянную террасу. Участок и две лепящиеся к нему пристройки - тюрьма и арсенал - бросают вперед тяжелую насыщенную тень. В ней я не различаю выражение лица Редфолла, но едва тот вскидывается, понимаю: давно не видел его столь взвинченным. Очень давно.
        - Ты пришел. - Он останавливается на ступенях. - А я уже не знаю, стоило ли тебя звать. Вообще ни в чем не уверен.
        Бегло обернувшись, понимаю, что на нас смотрят: несколько скучающих лавочников, мальчик, чистящий клячу, и пара прохожих. Как я и полагал, мое появление их насторожило, впрочем, едва ли только оно. Здесь успело произойти еще что-то, но что?.. Звук - тревожное ржание из-за угла участка - заставляет взглянуть и туда. Там привязан серый в яблоках конь. Дорогой и ухоженный, рейнджерам такой не по карману.
        - Идем. - Винсент, явно стараясь выглядеть спокойным, поднимается на крыльцо, делает плавный приглашающий жест. - Поговорим внутри.
        Дверь за мной он закрывает быстро, занавешивает все окна. На полу остаются лишь узкие, косые полосы света, по сути, света не дающие. Я потираю глаза: из-за альбинизма мое сумеречное зрение далеко не так остро, как у этого дикаря в законе. Он ждет, что кто-то попытается заглянуть, подслушать? Да что, ради всех святых, настолько обострило любопытство и наглость горожан?
        - Я могу не надеяться, что кто-то в тюрьме просит исповеди, верно?
        Винс молча проходит мимо и опускается за заваленный бумагами стол.
        - Равно как и на то, что она нужна тебе?
        Он почти так же, как я, утомленно потирает веки.
        - Ты позвал меня из-за Бернфилдов. Правильно?
        - Два попадания, Нейт. - Редфолл наконец глядит в упор. - Целых два. У нас пополнение, это Сэм Андерсен. Он теперь главный подозреваемый в убийстве Джейн Бернфилд.
        Он кидает взгляд на дверь в дальнем конце помещения - тяжелую, надежную. Оттуда по коридору можно выйти во внутренний двор и попасть в тюрьму. Впрочем, то, что в Оровилле гордо зовут этим словом и у чего даже есть начальник, на деле - допотопная дыра с парой дюжин камер: здесь, в основном, отдыхают мелкие нарушители спокойствия либо те, кого соседи переправляют через нас в крупные города. Собственных грабителей и убийц рейнджеры тоже нередко препровождают в Сакраменто, в более надежные стены, так что с постоянными заключенными у нас негусто. Тем более странно, если…
        - Ты засадил его туда? - спешу опровергнуть это нелепое подозрение. - Чистенького мальчика из Нью-Йорка?
        Усталый бесцветный кивок.
        - Редфолл, ты рехнулся? С какого?!.
        Он только опять потирает глаза.
        - Если я верно помню, ты проработал эту версию. Ночевали они с отцом на лесопилке у Славного Тэда Джонсона, далеко-далеко к северо-востоку, и вернулись вместе. И это, опуская полное отсутствие у парня мотивов. Он обожал эту девчонку!
        Обожал. А она?.. «Блудная дочь, беглянка…»
        - Все это звучало бы здраво, Нэйт. - Винсент не дает прокручивать в голове сбивчивые слова исповеди. - Если бы он не признался сам. И если бы этого не слышала половина улицы.
        Резким движением он выдвигает ящик стола и не глядя скидывает туда какие-то бумаги. Склоняет голову, запускает в волосы пальцы, ненадолго замирает. Кажется, в его рассудке хаос, примерно как и в моем. Может, эти хаосы - абсурдную с теологической точки зрения ересь и нестыкующиеся следственные детали - пора соединить?..
        - Все началось с того, - снова Винс обращается ко мне, - что молодой Андерсен примчался сюда рано утром и барабанил в дверь. Ночь дежурил Дотс, а его не добудишься из пушки. Зато пока Андерсен взывал к правосудию, проснулись… - взгляд устремляется к окнам, - многие другие, например, те, кого ты только что видел. Когда я явился, их было еще больше. Намного больше. И… - Винсент переводит глаза на меня, - они отлично услышали, как, стоило мне появиться, Андерсен закричал: «Я ее убил, шериф, и она мстит!». Да, Нэйт. - Смуглые пальцы сцепляются в замок. - Закричал. Неплохое самоубийство для городка вроде нашего, правда?..
        Самоубийство. Иначе и не скажешь.
        - Потом он упал без чувств на крыльце. Знаешь… у него истощенный вид, к тому же вид полного безумца. Дэйв как раз проснулся и вышел на шум. Мы занесли Андерсена, и я постарался успокоить горожан, но, как ты догадываешься, не особо вышло. Так или иначе, я не стал более тратить время и вернулся к юноше. Я поговорил с ним. А потом я его запер, как он и просил, но сделал я это по своим причинам. Чтобы…
        - Чтобы самоубийство не совершилось сразу, верно? При помощи доброго дядюшки Линча? Хм. Пожалуй, я погорячился. Ты не сумасшедший, ты спаситель младенцев.
        Винсент кивает, но на поджатых губах нет и тени улыбки. Пальцы все еще сцеплены, и в сумраке комнаты блестят только белки глаз и начищенный шерифский значок. Редфолл явно готовится к еще менее приятным речам, я его не тороплю.
        - Этот… младенец, - Винс повторяет слово со странной интонацией, - рассказал мне, что болен с детства. У него странная форма лунатизма, проявляющаяся не только во сне, но и наяву. Проще говоря, ему случается обнаруживать себя в местах, куда он вроде бы не ходил. Занимают эти провалы в памяти от пары минут до нескольких часов; в последний раз, например, он успел добраться от поместья родителей до… могилы мисс Бернфилд. Нет, тогда, - Винс опережает мой вопрос, - тело было на месте. Андерсен ходил туда на второй или третий день после похорон, сказал, что проснулся, лежа на могиле, плача. К слову, кто-то из горожан даже видел его, недавно я случайно об этом слышал, но не придал значения.
        - Хм. И к чему это все? Он нашел дома лопату? Орудие? Труп?
        - Он ничего не нашел. - Винсент складывает пальцы шпилем и устало пристраивает на них подбородок. - Но он сам считает, что… мог. Мог проснуться среди ночи и покинуть лесопилку. Проскакать до Оровилла. Встретить по пути мисс Джейн и ранить ее, а потом вернуться и ничего не помнить.
        - Он решил так избежать женитьбы?
        - Он признался, что был задет ее холодной реакцией на предложение, ее бегством. Что места себе не находил, думал всякое, ревновал ее к другим мужчинам…
        - К тебе, например? Ха.
        Или к тому, другому? Что если она рассказала, когда Андерсен пытался объясниться? Впрочем, чушь. Что рассказала? Не было у нее никого, не было, кроме этого младенца...
        Винсент пропускает шутку мимо ушей, а я опять отбрасываю глупую мысль. Мы пристально смотрим друг на друга, и я членораздельно произношу:
        - Он бы не ускользнул незаметно и не обернулся туда-обратно за ночь. Он не носил оружия. И в конце концов, умирая, Бернфилд бы выдала его, учитывая ее явное нежелание идти замуж. Он ее не убивал, просто напридумывал ерунды и поверил сам.
        - Конечно, не убивал, - ровно откликается Винс. - Он не в ладах с собственной душой, а теперь его преследуют дурные сны. Они и привели его ко мне. Скорее даже загнали.
        - Сны?..
        Винс поднимается и подходит вплотную. Рука ложится на мое плечо, и я помню, отлично помню этот пытливый, лихорадочный блеск глаз человека, который уже на что-то решился.
        - Ему нужна помощь, возможно, именно твоя. Я могу лишь на какое-то время спрятать его и обещать общественности скорый справедливый суд. Но клянусь, - пальцы немного сжимаются, - невиновного я судить не стану, во что бы ни верили горожане. Даже если невиновный сам просит суда. Не этому ли ты учил и учишь?
        Я сам учусь этому с некоторым трудом. И все же я невольно улыбаюсь, прежде чем отцепить болезненно стиснутую руку от собственного плеча.
        - Это патетично, Винс, и на молитвенном собрании я непременно похвалилю тебя за сознательность. Но сейчас только спрошу: какие, к чертовой матери, сны? Что он такое видит, что решил, будто убил собственную невесту? И чем могу помочь я?
        Винсент молча отступает и указывает на дальнюю дверь.
        - Я хочу, чтобы ты услышал это сам. И увидел. Идем.
        За зашторенным окном, когда я оборачиваюсь, мелькает тень.

***
        Камера просторная, там сносная койка, но юноша сидит на полу, привалившись к стене. Кажется, он дремлет: веки опущены, плечи расслаблены, и вряд ли Сэмюеля Андерсена беспокоит доносящийся откуда-то пьяный храп.
        - Кольт при себе? - шепотом уточняет Винс.
        - Я тебя умоляю.
        Редфолл молча скрещивает у груди руки, и я сдаюсь.
        - С собой. Думаешь, он нападет? Ты сам выставил его сущим агнцем!
        - Я всего лишь не хочу новых неприятностей. Ни для тебя, ни для него. В какие-то моменты он… не отвечает за себя.
        - Значит, я буду отвечать за нас обоих.
        Винс блекло, тревожно улыбается и качает головой.
        - Отвечать придется мне, если мы не придумаем, как выпутаться.
        Впечатление ошибочно: стоит лязгнуть ключу, и юноша вздрагивает, открывает совершенно не сонные глаза. Отворив решетчатую дверь, Винсент не заходит внутрь - сразу отступает, потом делает несколько шагов вдоль других створок.
        - Я пока обойду все и скажу пару слов старшему Дотсу. Скоро вернусь. Ты…
        - Да-да, орать, если что. Непременно.
        Редфолл, напоследок особенно хмуро на меня посмотрев, удаляется по коридору, а я вхожу в камеру. Андерсен - помятый, нечесаный и с устрашающими кругами под глазами - следит за мной, не меняя положения. Зрачки сужены, бледные губы беззвучно шевелятся. У юноши вправду загнанный вид, не просто испуганный. И что-то еще беспокоит меня, но я не могу этого объяснить.
        - Преподобный, - выдавливает Андерсен хрипло, - я исповедуюсь позже…
        - В глупости? Она не смертный грех.
        Резко, но выпадом я надеюсь привести Андерсена в чувство. Тщетно: он продолжает смотреть пусто и, скорее всего, даже не понимает слов. Я опускаюсь против юноши на корточки, и он наконец реагирует: невольно подается назад. Мое лицо вызывает у него ожидаемое отвращение, как почти у любого человека, чьи кожа и глаза не напоминают снег и окровавленный лед. Я позволяю себе улыбнуться и обращаюсь к нему мягче:
        - Брат мой. Что ты наделал? Зачем взял чужую вину?
        Молчание. Расфокусированный взгляд замер где-то у меня на воротнике.
        - Шериф прекрасно знает, что ты непричастен к смерти мисс Бернфилд. И мы оба очень сомневаемся, что ты врешь, защищая кого-то.
        Андерсен по-прежнему бездумно разглядывает белую ткань, сдавливающую мне горло.
        - Сэмюель. Что почувствует твоя мать, когда узнает?
        Это заставляет губы болезненно скривиться, но больше он никак не выдает, что вообще слышит меня. Что ж.
        Придется продолжить.
        - В таком случае, - я склоняюсь почти вплотную, - давай-ка кое-что уточним. Чтобы было, что поведать беснующейся толпе, когда она выберет тебе крепкий сук.
        Андерсен зажмуривается, его густые ресницы дрожат, но ответ снова - безмолвие.
        - Итак. Ты просыпаешься среди ночи в малознакомой глуши. Седлаешь лошадь и каким-то чудом быстро долетаешь до Оровилла через дикие леса и холмы, не заблудившись. Так? Хорошо, допустим, так.
        Свой голос я слышу как со стороны и почти не сомневаюсь: где-то поблизости внимательно слушает Винсент. Из груди Андерсена раздается глухой вздох.
        - Далее ты встречаешь Джейн Бернфилд и говоришь с ней о чем-то, чего… допустим, не помнишь, у тебя же провалы. Так? Так. Разговора не получается.
        Он опять содрогается, сутулится, когда я произношу имя девушки. Под ресницами - подступающие слезы. Он уже понял, к чему я веду. И что я непременно закончу.
        - Тогда, - я криво усмехаюсь, - ты бьешь ее ножом. Раз. Второй. Третий. Удары яростные, глубокие, будто ты полосуешь жертвенную свинью. Наверное, она кричит. Цепляется за тебя. Спрашивает, за что ты так поступаешь. Действительно… за что, Сэмюель?
        Андерсен открывает глаза, как от оплеухи. Трясутся губы, но ни слова в ответ; первая слеза срывается вниз. Это не все, он знает. Знает и упрямо склоняет голову, прячась за иссиня-черными кудрями.
        - И наконец, ты оставляешь ее истекать кровью в траве. Быстро, незаметно возвращаешься на лесопилку. Ложишься в постель, чтобы встать одновременно с отцом, полюбезничать с Тэдом за завтраком и уехать. А мисс Бернфилд уже дома, умирает. - Я стискиваю его подбородок, заставляю смотреть прямо. - Ее внутренности превратились в месиво и вываливаются при каждом вздохе, она бредит и зовет кого-то, кого очень, очень любит… любила. - Андерсен дергается, я хватаю его второй рукой за плечо, встряхиваю. - Вот. Вот как ты совершил это преступление. Так? Тогда… кивни, брат мой. Кивни.
        Я выпускаю его, отстраняюсь. Кажется, Андерсен пытается просто глотнуть воздуха, просто почувствовать его в легких, просто… проснуться? Не получается. Стон похож на вой. Не успеваю удержать юношу - он валится вбок, наверняка расшибает голову. Сознание его не покидает, он закрывает лицо, затем запускает пальцы в волосы. Я не двигаюсь, наблюдаю сверху вниз, как он мечется, бьется, точно силясь выдрать собственную душу из тела. Наконец сдается - жалко обмякает на полу. Вскрикивает, из груди вырываются захлебывающиеся рыдания. Плачь, дурак. Лучше пусть ты будешь плакать, чем смеяться. Люди верят слезам.
        - Я не знаю… не знаю… не помню… - я разбираю несколько фраз и торжествующе усмехаюсь. - Как я мог… я… но…
        Жаль, поздно. Мальчик испортил жизнь себе, а заодно очень, очень многим, начиная от собственных родителей и заканчивая горожанами, в душах которых прямо сейчас прорастают гнилостные семена гнева. Скоро из них распустятся цветы, и каждый стебель будет пеньковым. Сколько у нас времени, чтобы предъявить Оровиллу настоящего убийцу, а бедного сопляка выставить ненормальным, но невиновным? Получится ли вообще?..
        - Послушай, мальчик. - Склонившись снова, я беру его за плечи и укладываю на спину. Попутно убеждаюсь: голова разбита, моя рука уже в крови. - Ты не делал этого. Даже если бы хотел, просто не мог, ты был слишком далеко и вряд ли умеешь летать, а тем более - заметать следы настолько аккуратно. Ты…
        - Но я вижу ее, преподобный. - Он произносит это чисто, спокойно, только очень тихо. Серые глаза, затуманенные и влажные, прямо обращаются на меня. - Она снится мне. Каждую ночь.
        Вот о чем заикался Редфолл. Но я не понимаю сути.
        - Ты скорбишь. Непросто принять смерть, мы часто вспоминаем любимых мертвых…
        - Нет. - Странная улыбка прорезает губы юноши, впрочем я быстро понимаю: это не улыбка, а гримаса возвращающейся истерики. - Я не вижу Джейн живой. Она гниет. В… каменном гробу. Иногда она шепчет о том, как мучается. Я не слышу, не могу понять ни слова, но я знаю, только я… если это я, ведь у меня чужие глаза!
        Он рвется сесть, но замирает, едва я кладу ладонь на его ледяной лоб. Подсознательно я ожидаю противоположного - жара лихорадки. Может, поэтому холод пронзает до костей и возвращает иррациональное беспокойство, но связано оно уже не с неосторожным публичным признанием. Мальчика что-то терзает. И та часть меня, которая поняла это, - священник.
        - Чужие глаза?..
        - Я… как стекло. Стекло, сквозь которое глядит дьявол. Но больно - мне.
        - Дьявол?..
        - Я знаю, это он.
        - Какие странные сны.
        - Я убил ее, преподобный. Убил, иначе почему нечистый здесь? Во мне?
        Все та же безумная гримаса, из глаз льются слезы, но он лежит бездвижно, как мертвец. Взгляд мечется теперь по моему лицу, по стенам и потолку.
        - Не уходите. Он… он, наверное, испугается вас…
        Дыхание тяжелое, и, поддерживая затылок юноши, я чувствую: на руку продолжает капать кровь. Ощущение заставляет вновь собой овладеть.
        - Так. Поднимайся.
        Он, видимо, совсем измотанный, подчиняется: позволяет помочь встать, опирается на мое плечо. Он худой, даже хрупкий, слово «стекло» кажется слишком, тревожно подходящим. На койку он падает, пачкая затертое покрывало кровью. Плевать: как только узнает отец, парня все равно переведут в камеру получше. Ах да, это Оровилл. Камеры получше здесь нет.
        - Сейчас ты не будешь видеть ничего. Слышишь? Никакого дьявола, никаких мертвых.
        - Я… не спал без снов четыре ночи.
        Четыре ночи. Четыре ночи он видит мертвую девушку, и четыре ночи назад пропало с кладбища ее тело. Я глубоко вздыхаю и опять опускаю ладонь на его лоб.
        - Да. Но сейчас - белый день. И ты поспишь.
        …Я шепчу над ним молитву, пока не выравнивается дыхание. Я вглядываюсь в застывающее лицо и ищу следы того, что многие церковники, - включая и меня, - старательно отрицают. Нет, лучше не задерживаться на глупой идее, что Андерсен одержим, скорее так же безумен, как была Бернфилд с ее странными предсмертными речами. Впечатлительные дети - оба. Одна попалась какому-нибудь головорезу, другой не может это пережить. Вот. Вот как это должно быть. А все остальное я сам себе…
        - Нэйт?
        Винс стоит по ту сторону решетки, нервно за мной наблюдая. Наверное, у меня не жизнеутверждающий вид: я ссутулился, хмурюсь, кусаю губы не меньше несчастного парня. Я торопливо поднимаюсь и выхожу; Редфолл аккуратно, медленно поворачивая ключ, запирает камеру. Весь - одно сплошное напряжение, и никак не реагирует, когда я касаюсь его плеча.
        - Мы что-то придумаем. Он ее не убивал, я за это поручусь.
        - Он… - Редфолл запинается, подбирая слово, но в конце концов сдается. - Послушай, мое племя верило в…
        - Злых духов? - заканчиваю за него. - Почему я не удивлен, дикарь? Выброси это из головы, у тебя и так довольно проблем. Не будем добавлять к ним бесов, ладно? Мальчик потрясен случившимся, и у него бурное воображение, вот и все. А еще он разбил сейчас затылок, нужен медик.
        Винсент кивает.
        - Пока я послал за его отцом. Буду обсуждать случившееся, расспрошу об этих приступах беспамятства. Черт… - он в который раз трет лоб, - надо ведь поговорить и с Генри Бернфилдом. Боюсь его реакции, скоро до него дойдут слухи. Бедная Селестина…
        А если пресечь слухи о пойманном убийце другими, об одержимости, - начнется Салем. Что лучше прямо сейчас?.. Побольше трезвых голов, вот что. И я обеспечу хотя бы парочку.
        - С ними могу поговорить я. Все-таки они мои прихожане, и лучше им узнать все от меня.
        И девчонка. Девчонка тоже может быть там. Может, она и не важна, может, все, что я заподозрил, такая же глупость, как речи парня о дьяволе, но все же…
        Винс недоверчиво и благодарно вглядывается в мое лицо.
        - У тебя достаточно своих дел.
        - Хм. Боюсь, если я не помогу тебе, дел только прибавится. Отпевание агнцев, усмирение разъяренной паствы, побиение грешников каменьями… в общем, по мелочи.
        У меня получается улыбнуться, у него тоже.
        - Спасибо. Знаешь… в сравнении со всем этим услышанное мной вчера, - будто оружейную лавку Глухого Билла ограбила крылатая тварь с птичьей головой, - кажется образцом здравых показаний. Я даже мог бы это расследовать.
        - А это показания самого Глухого Билла? Он же заливает за ворот.
        - У нас много кто за него заливает в последнее время…
        - Значит, и тварей скоро будет видеть каждый третий. Пора привыкать.
        Винс глухо смеется, качая головой, но тут же прижимает палец к губам.
        - Ладно. Хватит. Пошли отсюда, тебе надо еще по-тихому убраться прочь.
        Прежде чем мы покидаем тюрьму, я оборачиваюсь. Сэм Андерсен продолжает спать, но лицо его искажено страданием, сжаты кулаки. Чьими глазами он видит сейчас сны? И какие?
        2
        ПУТЬ ФРАНКЕНШТЕЙНА
        [БЕЛАЯ СОЙКА]
        Вождь склоняется над очередным воином. Губы едва шевелятся, я не слышу заклинания, но раненого окутывает желтый дым. Постепенно юноша, - кажется, Острое Перо - перестает метаться, обмякает на постели, и вот уже молодая целительница Тонкое Деревце торопится со свежей повязкой. Мэчитехьо, сухо кивнув, уступает путь, следует дальше: ему осталось исцелить всего троих. Сознание мутится. Я перестаю наблюдать за Вождем, отворачиваюсь к окну и вижу очередной мелькнувший в воздухе силуэт. Воин, которого я не узнаю издалека, скрывается за башней. Их - тайных дозорных - теперь много над Фортом.
        Это новый виток войны: недавно, явившись по небу с помощью наших зачарованных перьев, повстанцы открыли стрельбу на улицах. Затем они напали, когда Исполины сдвигали границу Форта на очередные три десятка шагов; под выстрелы попали советники, жрецы и сам Вождь. Наконец, сегодня атаковали замок. Двое «звериных» в первый раз, шестеро во второй, ныне ввосьмером - все они палили из оружия, увековеченного в преданиях, из дымных трубок. Нам пришлось убедиться: кусочки металла вгрызаются больнее хищных зубов, вспарывают плоть, дробят кости. Такие увечья тяжело лечить даже Вождю. Откуда у дикарей это оружие? Я уже не раз слышал: «от Жанны, коварной Жанны». Но я теперь знаю о Жанне правду, и правда холодит кровь. Нет… те, кто прячется в лесах, сами открыли какие-то двери. И грядет беда.
        Сегодняшний штурм мы - превосходящий отряд! - отбили только благодаря тому, что Злое Сердце призвал бурю. Повстанцев обожгло молниями и унесло диким ветром, а одного, какого-то молодого ягуара, вовсе расшибло о замковую башню. Вождь велел взять тело в замок, вместо того чтобы сразу сжечь, как подобает поступать с врагами, умершими до казни. По поводу трупа Мэчитехьо отдал некие распоряжения одному из жрецов, и распоряжения эти чем-то обеспокоили старика. Я терзаюсь догадками, особенно в свете недавнего. Раз за разом пальцы сжимают рукоять подаренного ножа, раз за разом хочу раскрутить ее в поисках тайны. Что происходит с Вождем? Что ждет нас?..
        - Остался ты, идем. Лучше воинам не слышать криков, ты должен подавать им пример.
        Вождь с осторожностью касается моего плеча, и мы встречаемся глазами.
        - Я не стану кричать.
        - Ты слышал, что здесь происходило. Тебе тоже не отделаться лечащей магией.
        - Я - не они. Я выдержу все молча.
        И меня не пугают металлические щипцы, которые Тонкое Деревце прямо сейчас бережно промывает в кипятке и оборачивает бамбуковым полотном, прежде чем с почтением подать Вождю. Я предпочитаю к ним пока не приглядываться.
        - Идем, - повторяет Мэчитехьо. - Я тобой займусь, пока ты еще держишься на ногах, и пока на них держусь я сам.
        Ранение не такое, чтобы я пренебрег собственными людьми и поставил себя вперед, требуя помощи. Но сейчас острая боль дает о себе знать сильнее, и я подчиняюсь почти с радостью. Пуля, засевшая выше локтя, пульсирует, прорастает раскаленным ядовитым семенем. Вместе с дурными мыслями это невыносимо. Усугубляя мою тревогу, Вождь понижает голос:
        - Им нужен покой. А нам - поговорить без посторонних.
        Он идет прочь. Следуя за ним, я оборачиваюсь на воинов, меж которыми снует хрупкая целительница.
        Я гадаю, сколько их окажется здесь или будет похоронено в следующий раз.

***
        Мы покидаем больничную башню, чтобы вернуться туда, где я был не так давно, - в покои Вождя. Заперты все двери, бесконечна череда ключей и пауков, в которых эти ключи превращаются. Комнаты - темные, пустые, нетопленые, все, кроме одной.
        Там снова горит очаг, небо глядит в окна, громоздится незнакомая утварь. Сейчас, придя во второй раз, я рассматриваю и шкафы, где тянутся корешки книг, и резную кровать, над которой зеленый узорчатый полог, и большое зеркало в чеканной раме. Зеркало?.. Я видел такое лишь на старых картинах. Вождь повелел разбить в Форте все зеркала, тогда же, когда сожгли столы и стулья. Суть нашего уклада - простота: мы сидим ближе к земле, не загромождаем пространство вещами, не держим огромных кладовых, предпочитая запасаться ненадолго, зато чаще разным. И мы не ищем отражений, наши зеркала - вода, клинки и чужие глаза. Мэчитехьо говорит, видеть себя лишний раз не нужно, важнее себя ощущать. Мэчитехьо говорит, так жили наши предки в лесу, когда тесные одноэтажные дома обивались корой и шкурами. Мэчитехьо говорит, это непреложно, как обязанности защищать слабых, растить потомство, почитать стариков и молиться духам; это - наша суть. Для всех - бесхитростный, но надежный кров в пустых башнях: кое-где даже целы старые трубы, подающие собранную в сезон Дождей воду. Для всех - костры на улицах, сады на крышах и
щедрые охотничьи угодья. Для всех - святость традиций; о них напоминает и каждая комната замка самого Вождя.
        Каждая, кроме этой.
        Зеркало - против покрытой алыми подтеками раковины. Пока Вождь, вернувшись в предыдущую комнату, ищет что-то в стенных нишах, я как завороженный плетусь к стеклу. Тяжело наваливаюсь на рукомойник, сильнее заливая все кровью, и смотрю на свое лицо - серое, осунувшееся, облепленное влажными от пота волосами. Иным оно было, когда я видел его в последний раз, в глади Соленых озер. Давно я такой? Я выгляжу не многим лучше Вождя, только что появившегося рядом. Сверкают глазницы вороньего черепа в его зачесанных прядях.
        - Что, нравится тебе это стекло, Белая Сойка? Понимаешь теперь, почему их лучше бить?..
        В голосе неприкрытая насмешка. Когтистые пальцы рвут мой и без того драный рукав, отлепляют присохшую ткань от окровавленной кожи, кидают лоскуты в раковину.
        - Да. Но зачем оно тебе, вождь?..
        - Чтобы не забывать.
        - Себя?..
        - И это тоже. Хотя здесь зеркала - не лучший помощник.
        - Кто знает, кроме меня, об этой… странной комнате?
        - Из ныне живых? - Вождь поворачивает кран, подставляет плетеный чан под струю. - Никто. Она - дань прошлому, которого у меня не было, и будущему, которое неизвестно. А сейчас помолчи немного, я хочу тишины.
        Я молчу все время, что он греет воду на раскаленных камнях и промывает мне рану, освобождая от грязи, крови и обломков поврежденной кости. Мечусь взглядом по подушкам и тканям, по шкафам и книгам - по всему, кроме одного предмета возле стены. Саркофаг все еще здесь. В комнате мы не вдвоем.
        На столе, за который Вождь меня посадил и где велел расположить руку, тоже книга. Она не рукописная; раскрытые страницы умощены рядами черных насекомых. Я не разбираю ни одного символа, зато понимаю: насекомыми покрыты и корешки в шкафу. Это не древние сокровища Форта, это чужие книги, возможно, с Той Стороны. Кто принес их? Впрочем, догадаться теперь нетрудно.
        Снова я бесплодно вглядываюсь в черные строчки.
        - «Клянусь священной землей, на которой стою, тенями, витающими вокруг, моим глубоким горем; клянусь тобою, Ночь, и силами, которые тобой правят, что буду преследовать дьявола, виновника всех несчастий, пока либо он, либо я не погибнем в смертельной схватке. Души мертвых! И вы, духи мести! Помогите мне и направьте меня».
        Мэчитехьо читает легко, уверенно и все это время толчет какие-то коренья в деревянной ступке. Ссыпает получившийся порошок в кубок, заливает туда же подогретое апельсиновое вино и подает зашипевший, вспенившийся напиток мне.
        - Корни Стеклянной орхидеи облегчат боль, замедляют ток крови, но не навеют сна. Мне понадобится твой ясный рассудок. Пей.
        Я подношу кубок к губам. Вождь уже освобождает щипцы из полотна.
        - Что ты прочел мне?
        В молчании он закрывает книгу и возвращает в шкаф; для меня она тут же теряется среди других. Напиток обжигает губы, сильно горчит, вино потеряло почти всю привычную сладость. Я выпиваю его побыстрее, морщась, едва не давясь.
        - Шаманы бледнолицых облекают боль, любовь и надежду в слова, а потом в страницы. Словесная плоть не знает смерти; вечная, она восстает лишь тогда, когда нужна, чтобы врасти прямо в твое сердце. Такова суть книг: души, неотделимые от тел, тела, вмещающие сотни душ, и глубокие, цепкие корни. Такова и эта книга - о воскрешении, верности и мести, любимая Жанной. Я читаю ей вслух. И она слышит.
        По спине - как в тот вечер - бежит холод, добирается даже до вгрызшейся пули. Вождь безумен, ровно настолько, чтобы я не смел спорить, и настолько, чтобы все-таки посмотрел на Саркофаг. В комнате не пахнет тлением. Точно в каменной могиле никого нет или…
        - Виктор Франкенштейн. - Слова впиваются в рассудок вместе с притупленной болью. Вождь ищет пулю: пока проверяет положение пальцем, погрузив его в рану. - Так зовут человека, чью историю рассказала одна из тех шаманов. Он бросил вызов мирозданию и создал чудовище, оживив мертвую плоть. Глупец. - Вождь зло усмехается. - Пустая дерзость. Он не искал пути, к падшему другу ли, к брату, к любимой, а всего-то тешил гордыню и любопытство, так свойственные бледнолицым. Стоит ли удивляться, что душа его монстра была калечной, не похожей на порождения Лиса и Койота? Что создание взбунтовалось против создателя и отомстило, лишив его всех, кого он любил? Я нашел пулю, терпи.
        Вождь отстраняется, стирает кровь с пальцев, берет щипцы. Невольно я зажмуриваюсь, стоит им раздвинуть края широкой, намного больше металлического шарика, рваной раны.
        - Никто, кроме богов, не может создать живое. - Режущее вторжение металла в поврежденную плоть заставляет стиснуть зубы. - И даровать душу. Но я гадаю… - Тон меняется, прежние нити безумия вплетаются в размеренную речь, - что помешало бледнолицему использовать открытую им силу, чтобы вернуть хотя бы нареченную? Он даже не пытался, Белая Сойка. А ведь едва ли боги противились бы его желанию исправить содеянное. - Второй рукой Вождь крепко хватает мое здоровое плечо, потому что только что я неосознанно дернулся. - Боги дают нам исправлять ошибки, именно поэтому они над нами, а не наоборот. А будь он счастлив и спокоен, рука об руку со своей женщиной… не проще ли ему было бы бороться со страшным творением? Сойтись в поединке, как подобает мужчине. Очиститься. И все вернуть на круги своя. Но книга закончилась иначе.
        Он нависает надо мной, но глядит сквозь. В ране острый холод, теперь еще и скрежет. Звери сошлись. Металл грызет металл, отрывая от мяса. Горло скручивает тошнотой.
        - Как она… закончилась? - Шепот едва удается.
        Только бы отвлечься от щипцов.
        - Бледнолицый умер. Ничего не исправил. Но я не таков.
        Плоть будто дерет зверь, и я срываюсь на вопль. Боль приходит в движение, расползается, крепнет, но вдруг истаивает с сухим стуком. На стол только что упал окровавленный, склизкий кусочек расплющившегося металла, - ядовитое семя, принесшее столько страданий. Едва глянув, я запрокидываю голову, дышу глубже, силясь сдержать рвоту и невольные слезы.
        - Молодец. - Слышу одобрительное хмыканье. - Но примера молодым воинам бы не получилось. Мои уши ощутили твой вой. Зато осталась малость…
        Он склоняется к моей ране низко, почти как родитель, целующий увечье отпрыска. Снова утомленно зажмурившись, я чувствую, а не слышу, как шевелятся губы, чувствую, а не вижу желтый дым, пахнущий грозой. Именно сейчас Вождь использует дар, выделяющий его в племени. Он искусный целитель, но ворожба бесполезна в обеззараживании и не извлекает пулю ловчее умелых пальцев, - зато ускоряет заживление того, что уже не может воспалиться и загнить. У Мэчитехьо много знаний и предметов с Той Стороны. Я и раньше догадывался, где он их взял, но, как и с книгами, лишь недавно догадки превратились в ответы. Щипцы старые; говорят, Вождь пользовался ими и в лесу, потому что уже тогда был не совсем тем, за кого себя выдавал. А вот многое другое появилось в Форте позже. Когда Жанна стала вести переговоры.
        По-прежнему трудно дышать, и я по-прежнему не готов смотреть на Мэчитехьо. А мой крик был не просто криком боли, но еще ответом на последние слова, тем более жуткие, учитывая, что я узрел недавно и что высится у стены. Бледнолицый с непроизносимым именем, по мнению Вождя, бросил вызов мирозданию и навлек кару. Что тогда творит он сам? Но я не стану взывать к Его рассудку, в какую бы тьму Он ни погружался. Я не пойду против Него. Я пойду рядом.
        - Мне лучше, Вождь, благодарю тебя. - Открыв глаза, вижу на руке только слабый след. Рану заживили полностью, в отличие от ран многих в больничной башне: тем воинам предстоит еще подождать, пока дело довершат целебные повязки. - Теперь, если я помню верно, ты хотел о чем-то поговорить. Едва ли о книге.
        Он, перестав потирать взмокший лоб, плавно выпрямляется. Идет к очагу, окунает щипцы в сосуд с остатками кипятка, аккуратно обмывает. Вернувшись, обтирает тканью, оборачивает другим ее куском и уносит вместе со ступкой, связкой кореньев и большим ножом. Я остаюсь один.
        Раскаленные камни, лежащие сейчас в очаге, душат свет. За окном стемнело; в комнате густится сумрак; вещи - скорее очертания, выхватываемые тлеющими цветками. Огоньки этих желто-алых растений постепенно распускаются в округлых прозрачных сосудах. Два здесь, на столе; я трогаю ближний и не обжигаюсь. Наш народ не выдувает из стекла такие светильники, я не видел их и на стенных рисунках: там бутоны обычно горят в витых посеребренных приспособлениях, похожих на воткнутые в стены руки. Значит, она.
        Она. Жанна. Сколько меня растили, прививая ненависть, как к этому имени, так и к той, что его носит? Сколько пугали ею в отрочестве, если я дурно вел себя? Сколько мне, молодому воину, сулили милостей, если однажды я принесу Вождю голову этой девочки в белом, Исчезающего Рыцаря? И все - ложь; даже не тень, а тень тени. Все в один вечер окровавленными руками выдрали из моего рассудка, заменив простыми словами. Любимая. Невеста. Жена. Последнее не успело сбыться, вражда продолжается, по нам стреляют пулями. А невесты нет. Она в Саркофаге, она - прах, я видел сам, какая она лежала в каменном плену, какая гниль покрыла ее, пощадив только лицо и горло. Я видел… ведь видел?
        Очень медленно я поднимаюсь, взяв банку с тлеющим цветком. Меня снова влечет в единственную точку комнаты, теперь эта точка - не перед зеркалом, а перед тонущей в тени гробницей. Лик Белой Обезьяны против моего лица. Ныне - оглядев ее зорче, не ослепленный ужасом, как впервые, - я различаю, что черты тонки, а в формах головы, плеч, бедер - гармоничная округлость. Я не застал род светочей, но видел других «звериных» женщин. Они именно таковы: плечистые, безгрудые, но плавностью отличны от мужчин.
        - Жанна?..
        Я не знаю, зачем шепчу в пустоту, зачем прикладываю к шершавому камню ладонь. Он скрывает то, что и должен, - тело, пробывшее в теплой комнате не день, не два. Удерживает смрад, трупных червей и мое отчаяние. Я провожу ладонью по краю крышки. Смогу ли я тихо сдвинуть ее, а потом вернуть? И… о том ли спрашиваю? Я ведь верю моему Вождю. Верю, я не Бесшумный Лис, погрязший в гордыне. И если эта вера - что-то большее, чем безумие, если она почвенна, неосторожный поступок погубит. Не только меня.
        И я отступаю с потупленной головой. Как мог я вообще помыслить…
        - Верный выбор, Белая Сойка. Ты был во вздохе от гибели.
        Ворожба? Иначе как он возник рядом, вместо того чтобы выйти из соседней комнаты? Пылают глазницы вороньего черепа, пылают глаза самого Мэчитехьо, усталые и запавшие. Я не успеваю ответить: он яростно хватает меня за плечи, разворачивает к себе, но и сейчас держит, не задевая след пули. Светильник падает под наши ноги и разбивается звонким вскриком. Тлеющий цветок беспомощно распластывает лепестки в луже воды, мгновенно чернея.
        - Что. Ты. Желал сделать с ней?
        Речь вкрадчива и ровна, но глаза мертвой птицы жгут костры в моих зрачках, и мне не отвернуться. Я знаю: вороново ослепление - излюбленное наказание Злого Сердца. Знаю: мой старый учитель, Зоркий Следопыт, подвергся за что-то именно ему и именно тогда - уже без глаз - получил это имя, под которым был прощен и дожил жизнь. И знаю: я ничтожен в сравнении с ним, . я слаб, слепота лишит меня всего.
        - Ничего, Вождь. - Бессмысленно молить о пощаде; язык заплетается; я силюсь только не упасть. - Клянусь, ничего дурного.
        - Никто не смеет ее тревожить, когда она так хрупка! - Это не рык, а рев. - Никто!
        - Я не смел бы. - Его крик похитил мое дыхание. - Я никогда не посмею…
        - Никогда?.. Что же с тобой ныне?!
        Как болят глаза, еще немного - и кровавая слизь исторгнется из них. Слезы вскипают, хуже самих их только то, что Вождь видит мою слабость, видит так близко. Я никогда, даже мальчишкой, не был жалок перед ним в своем немом почтении. И никогда не буду.
        - Ныне меня обуял страх, мой Вождь. - Вздох сиплый, но голос пока верен. - И сомнение. Неужели ты не прощаешь их тем, кто может вовремя с ними совладать? Я убил обоих этих зверей с первого выстрела. Я буду предан Ей, как Тебе.
        И я улыбаюсь, хотя перед левым глазом уже плавно поднимаются клубы розового тумана.
        - Ты…
        Он не успевает закончить. Глазницы ворона гаснут. В тишине, где осыпается хрипами только мое дыхание, вдруг раздается отчетливый стук, один-единственный, как кулаком по камню. Больше ничего, но Вождь…
        - Снова…
        Пальцы его соскальзывают с моих плеч. Судорога пробегает по лицу, сменяется блеклой улыбкой, но тут же исчезает и она. Я оглядываюсь, чтобы поймать вспышку - зеленую, как наше дневное небо.
        Вспышка - у Обезьяны в глазах.

***
        Я жду, что Вождь немедля ринется к Саркофагу, но мы по-прежнему лицом к лицу. Он где-то далеко в собственных мыслях, и вспышки - повторяющиеся, колеблющиеся, - словно ускользают из его сознания. Почему?..
        - Белая Сойка, - вдруг мягко окликает он, - прости. Мы бьемся с одними зверями.
        Окутанная голубым светом ладонь ведет по моим глазам, осушая слезы; потом еще раз - изгоняя боль; наконец, в третий, - рассеивая туман. В горле сухо, колени дрожат, но я не опускаю головы. Слова стоят дорого. Слишком дорого, зная, что мое наказание было заслужено. Ведь, если я не сошел с ума, Жанна только что постучала с той стороны крышки. Неосмотрительным любопытством я мог повредить ей. И все же… Мэчитехьо сам просит прощения. А ведь при мне он не просил его ни у кого, ни за какие поступки и решения.
        - Я понимаю, что повлекло тебя туда. Тебе… нужна вера. И… - он медлит, - я дам ее тебе. Идем.
        Он, взяв меня за плечи, как если бы я все же ослеп, следует к Саркофагу. Мерцающие глаза Обезьяны глядят в мои глаза, и вот теперь я в ужасе потупляюсь. Там космос. Там, в темноте.
        - Не бойся. Эта сила не как у Ворона. Она не калечит.
        Говоря, Вождь бережно берется за края каменной плиты и качанием головы отвергает мою помощь. Со скрежетом расходятся невидимые пазы; изваяние послушно поддается. Мэчитехьо поднимает крышку и прислоняет к стене, но это отмечает только край моего сознания. На миг я вовсе забыл о Вожде, забыл обо всем. Едва помню даже себя самого и свои прежние мысли.
        Я заранее готов отшатнуться от смрада гниения… но его нет. Неосознанно я, наоборот, ступаю навстречу, чтобы увериться: я вижу то, что вижу. И я опускаю потянувшуюся было руку, помня: мне дозволено лишь смотреть.
        Она лежит не такая, как в иной вечер, - когда раны кровоточили на ладонях Вождя. Лицо по-прежнему бледно, но на щеках слабый румянец, и ни запястья, ни плечи под кружевом не тронуты пятнами смерти. Вздымается грудь, стелются по ткани погребального платья волосы, густые и лишившиеся мертвой блеклости, обретшие прежний цвет молодой коры. В них - знакомый венок из неизвестных цветов, цветов с Той Стороны, красных, золотых, синих… чистых от плесени. Они не сгнили в теплом сумраке, не увяли; они нежно благоухают.
        А некоторые цветы выбросили новые бутоны и листья.
        Она приоткрывает глаза и тут же смыкает ресницы вновь. Видела ли она нас, видела ли хоть что-то? Не знаю… Но глядела она не так, как убитые на священных охотах звери, которых Вождь порой поднимает, чтобы сплясали у костра вместе с юными воинами, чьей первой добычей стали. Зверей тех, не перестающих истекать кровью, хватает ровно на круг изломанного танца. Они не дышат, глаза их подобны прозрачным камешкам, ведь то не воскрешение, но забава, страшная игра в соломенных кукол. С ней же все иначе…
        Вождь гладит ее по щеке. Подается вперед, будто собираясь подступить вплотную, но не делает этого. Плечи его слабо горбятся. Он молчит.
        - Я…
        Говорить труднее, чем когда он ослеплял меня и обвинял. Да и что я могу сказать? Что окончательно верю ему? И мне жаль, что это пришлось скрыть от Круга братьев? Что я счастлив самой мысли о спасительном союзе? Ведь Вождь был прав, был мудр и зорок, как и всегда, и его желание - быть с ней, жить в мире с повстанцами - сбудется. Духи помогут.
        Я опускаю взор. На правой руке Исчезающего Рыцаря, на костяшках, - свежая кровь. Она действительно ударила по крышке, в беспамятстве или встревоженная тем, что происходило меж Вождем и мной. Мертвые тела так не кровоточат. Значит…
        - Она ведь… воскресла?
        По лицу Мэчитехьо опять пробегает судорога. Он подносит окровавленную кисть к губам, целует. При этом жесте я смущенно отвожу глаза… Но когда гляжу вновь, на запястье - той части, что оказалась за пределами камня, - медленно проступает трупное пятно. Мэчитехьо опускает бездвижную руку обратно.
        - Все сложнее, Белая Сойка. Но я испробовал не все пути.
        Он бросает на Жанну - спящую, околдованную, украденную? - последний взгляд и затворяет крышку. Глазницы Обезьяны продолжают изредка мерцать; избегая их света, я смотрю вниз, на надпись возле стоп. Это язык Форта, но символы изменены, точно оплетены паутиной. Расположены они в странном порядке, часть не понятна вовсе.
        - «Воскресить вечно живого и вечно мертвого может лишь тот, кто делит с ним одну рану», - тихо зачитывает Вождь. - О чем говорят тебе эти слова?..
        - Я не понимаю их.
        Он глядит без упрека или гнева - потому что прежде глядел без надежды. Снова мягко берет меня за плечо, уводя от Саркофага; мы возвращаемся к столу, за который он утомленно опускается. У высокого стула, наверное, последнего из уцелевших, мягкая спинка, обитая тканью, но Вождь не откидывается туда, а наоборот подается вперед, сцепляя в замок руки. Я остаюсь стоять напротив, поверхность стола - пустоту ее нарушают сейчас лишь окровавленная пуля и светильник - разделяет нас.
        - Не понимаешь. Но ты все равно сможешь мне помочь, если второй путь окажется неверным.
        - Второй?..
        Мэчитехьо приподнимает одну руку. На ладони след старого пореза.
        - Я полагал, что одна рана - одна война. Она мучила нас обоих, и оба мы были повинны, ведя ее. Я окропил своей кровью зачарованные символы, но тщетно. Сегодня у меня будет иная кровь: не подойдет жертва врага - я принесу в жертву союзника. Молодой ягуар, убитый над Фортом… я велел жрецу перерезать его горло, пока тело свежее. Все они делят раны, все едины.
        Это должно сработать, и… я не могу не думать о том, насколько щедрое для Вождя решение - взять мертвеца, не трогая живых друзей Жанны. Он… изменился.
        Все изменилось.
        - Пусть Звезды, создавшие эту гробницу, примут твое подношение.
        Блеклая улыбка не оживляет его лицо, оно остается опустошенным.
        - Я не жду этого. Возможно, я иду не теми путями, возможно, не стоит ослеплять себя иносказаниями, в которые облекают истину наши боги. Здешние - иные, их мысль подобна не извилистой реке, а прямому лучу света. - Улыбка гаснет, пальцы сцепляются крепче. - Здесь мне и нужен ты. Ты и лучшие твои воины. Подумай уже сейчас, кто зорче всех, тише всех, умнее. В ком ты видишь смену в случае, если умрешь?..
        - Я всех их стараюсь сделать такими.
        Он удовлетворенно кивает.
        - Помнишь место, где мне пришлось убить Бесшумного Лиса?
        - Поляна с уснувшими змеями? Ты так спешил уйти с нее…
        Новая улыбка тяжелее и желчнее.
        - Я лишь хотел увести вас любой ценой. Потому что там я нашел того, кого ни в коей мере не думал найти и чье присутствие не желал вам открывать. Я почувствовал его, Белая Сойка. Это был светоч. Эйриш Своевольный Нрав, проигравший мне поединок.
        Он замолкает, давая время осмыслить, но я не знаю, сколько мне нужно. Так же, как недавно я не мог поверить глазам, теперь - не верю ушам.
        - Эйриш мертв, - сами произносят губы. - Намного дольше, чем…
        - Чем ты живешь. Верно, так и было, но… - Вождь плавно расцепляет руки, - что-то изменилось. Его нынешняя сила ярче звезд. Дробится, как рукава ручья, где один поток толкает мертвую воду, но второй - живую. Я хочу знать, где он берет эту живую воду, Белая Сойка. Я не сомневаюсь: он на пути к тому, чтобы восстать. Жанна скрыла это от меня, помня, чем кончилась наша с ним давняя близость, - я ее не виню. И, скорее всего, скрыла от него связь со мной, иначе вряд ли он доверял бы ей: он ненавидит меня. Правда, мне не дает покоя мысль, что он мог все понять и убить ее… но пока я гоню это прочь. Всему свое время, я узнаю убийцу, когда разомкнутся ее губы.
        Если они разомкнутся, Вождь…
        - Почему вообще ты думаешь, что она знала о светоче?
        Он опускает взгляд на собственные запястья, потом вновь устремляет на меня.
        - Светоч не один был на поляне. Там прятались и живые. Змеиная жрица, повстанка и… кровная сестра Жанны, похожая на нее как две капли воды.
        - Сестра? С Той Стороны?..
        - Да, Белая Сойка. Она едва пришла, но поспешила именно туда, к нему. Это ли не доказательство, что светоч связан с теми, с кем мы сражаемся?
        - Если так, то, когда он воскреснет, особенно если воскреснет раньше Жанны…
        Вождь обрывает меня с явным нетерпением:
        - Если поединок меж нами грядет, так суждено. Но от тебя не требуется об этом думать, от тебя нужно иное.
        Ты исполнишь?
        - Да, конечно…
        Но сердце упало, сжимаются кулаки. Одна мысль о поединке Вождя и обретшего силу светоча устрашает меня, как устрашают мысли о новом витке войны, которую Вождь и Жанна хотели прекратить. Зачем так злы боги? Зачем?..
        - Каждый день, - вкрадчиво начинает Мэчитехьо, - ты или кто-то, кому ты веришь, должен быть там, среди зарослей, в небе или ином укрытии. Я дам защиту от змей, дам беззвучие, дам перо для невидимости на крайний случай. Кто ходит туда, о чем говорит, является ли туда Эйриш или прячется там зверем, тенью, духом, - все это я хочу знать. Если проводятся ритуалы, если приносятся жертвы, хоть что-то, - я хочу знать.
        - Ты узнаешь, - тихо обещаю я.
        - Это не все.
        Он поднимается, снова идет ко мне. Остановившись вплотную, цепко смотрит в глаза.
        - Жанна оберегала сестру. Та ничего не ведала, она слаба и нежна. Скорее всего, появление ее было попыткой передать повстанцам последнюю волю Жанны, больше она не возвращалась. Но если вернется, если светоч призовет ее, - а он может призвать… - Вождь вынимает невзрачное серое перо из собственных волос и дышит на него, затем вручает мне. - Его нужно носить за ухом. Едва девчонка явится, зовите меня. Я услышу и приду. За ней.
        Глаза горят, ноздри трепещут. Он чует чью-то кровь. Светоча? Или…
        - Зачем она тебе? Ведь она…
        Не Жанна. Вождь сжимает мою руку, заставляя крепче сомкнуть пальцы на сером пере.
        - Она - третий путь, Белая Сойка. Она - буквальный смысл. Если сегодня боги не сжалятся, у меня не останется больше ничего. Помни об этом. Я доберусь до нее любой ценой.
        - Хорошо… - но в горле почему-то ком.
        - А теперь я тебя провожу. Жрец уже, наверное, ждет меня.
        За спиной вспыхивают зеленым мертвые глазницы. И я устало опускаю веки.
        Птица Из-Под Земли стоит там, где обычно ожидают Вождя все, - в большой зале с высоким камином. Жрец чуть склоняет седеющую голову и передает Мэчитехьо кубок - деревянный, не металлический, из каких мы пьем вино. Тот принимает с благодарностью, и оба мы глядим на свои уродливые усталые отражения в алой поверхности. Старик покидает нас.
        Кровь Ягуара. Будь спасительной, Кровь Ягуара. Ведь он наверняка отдал бы ее сам, знай, что спасет этим свою святыню.
        - Хочешь, я останусь с тобой, Вождь? Для этого ритуала?
        - Нет, Белая Сойка. Иди.
        Он разворачивается - волосы трепещут в замковом сквозняке, колышутся одежды. Он оставляет меня глядеть на пламя, где нет сейчас никого.
        Тогда в камине билась она. Ее душа, еще не способная вернуться в истлевшее тело. Я знаю. Откуда-то я точно знаю. И Вождь тоже знал, потому закрыл глаза и устрашился.
        Прежде чем покинуть замок, я отделяю рукоять подаренного Злым Сердцем ножа от лезвия.
        Я нахожу внутри маленький обрывок бумаги.
        Он пуст.
        3
        ХОДИТЬ ПО КРУГУ
        [МЭЧИТЕХЬО]
        А ты ведь знаешь, что для меня этот мальчик, - знаешь, даже не зная его самого. Ты и прежде часто угадывала мои чувства к тому или иному брату, угадывала, едва посмотрев, как мы обменяемся парой фраз. Например, ты сказала однажды: «Бесшумный Лис отвернется», и он отвернулся. В последние свои мгновения он назвал тебя грязной смердящей дочерью пса, и я убил его. Убил бы еще не раз за то, как он был зорок и слеп.
        Белая Сойка - совсем иной. Ты сказала когда-то: «Ему нужна хорошая жена, но пока нужнее - хорошее дело». И я приблизил его, а затем принял о его судьбе еще одно решение. Сегодня ты напомнила, вступилась; тебя я услышал сердцем. Так же было лишь однажды - когда, забавляясь и скучая с моим вторым сыном, ты позвала меня с Той Стороны, и я целовал тебя. Целовал живую, целовал без чешуи доспеха, целовал в запахе цветущих трав, а ты сказала, что любишь меня. Сегодня голос твой был совсем тихим, тише стука о камень. Но я услышал. Если бы не ты, я лишился бы Белой Сойки, как лишился тебя. Но ты вернешься, Джейн. Я знаю, ты ко мне вернешься.
        Кровь потемнела, в ней почти не различить отражений. Я вглядываюсь в собственную тень на багровой, подернутой пленкой поверхности. Я касаюсь ее пальцами и опускаюсь перед Саркофагом на колени, обвожу каждый каменный символ, вбирая в себя суть. Тот. Кто. Делит. Рану. С тем, чья кровь на моих руках, ты шла плечом к плечу. Я видел его в стае, среди ближайших твоих друзей. Орел с серебряными глазами, волк, которому ты подарила монету, алый смертоносный аспид, попугай, чьи крылья - самые быстрые, а клюв ломает кости… И этот молодой пятнистый убийца с громоподобным рыком.
        Они все сегодня кричали, что мстят твоим именем. Стреляли из оружия, которое ты так отважно не давала им, но которое как-то попало в их руки. Ты бы не допустила этого, никогда бы не допустила, хотя по Форту гуляют иные речи, и о тебе говорят с еще большей ненавистью, чем раньше. Я не могу этого пресечь. Я все еще лгу своим людям, Джейн, как ты лгала своим. Мы затянули ложь. Как надолго…
        Я обвожу последний символ и закрываю глаза. Под веки пробивается зеленый свет, но я не готов, не могу подняться. Губы даже не шепчут молитв. Цепляясь за осыпающееся время, как тонущая в яме крыса, я считаю и с каждым счетом проваливаюсь глубже.
        -PAY-37
        Это началось не сразу, не в бескровную ночь Созидания. Тогда я только увидел в тебе достойного врага, признал ту, кто не отступится. Ты, странная юная бледнолицая, стала частью моего мира, но так же как другие, могла рассыпаться прахом в любой миг. В моем мире не было ничего вечного. Как и во всех мирах.
        И все же что-то переменилось.
        Та, кто умеет слышать. Та, кого я спас по неясной прихоти. Та, кто взамен вернул мне дух празднества. Ведь он угас: как бы мы ни берегли его, трудно чтить священных лис и койотов в мире попугаев и ягуаров. Трудно не только юным; порой и я тоскливо удивлялся, как мой дар - дар Той Стороны, дар времен, когда вера находила союзника в матери-реке, благородных горах, лесу, - не покинул меня? Кто поддерживает его здесь? Кто нас оберегает?
        Старый вождь, Рысь с Малой Горы, не зря боялся уходить. Ослепленный разом тревогой и гордыней, я не ведал, почему он так противится, почему на совете мои разумные речи - о том, что скоро белые уничтожат нас, как прочие племена, - привели не к единогласию, но к братоубийственной резне. Умирая от моей руки, вождь странно предостерег: «Берегись себя, Злое Сердце, берегись своей души». Кости его забрали мох и земля; я, найдя новый дом за Двумя Озерами, забыл предостережение. Я был еще довольно молод. Я не осознал, что, взяв идолов и память, мы не сумеем взять самих богов, только их тени. И даже тени покинут нас.
        Лишь когда Форт стал нашим, а светочи пали, я понял, как вождь был прав. Казалось, мы славно жили, но на самом деле все, что я обрел, таяло: молодость, мир, будущее. И вот уже время, отнятое каменным ножом, дает мне меньше сил, и вот земли осыпаются в космос, и вот повторяется история, вывернувшись наизнанку: мы ныне захватчики, а приютившие нас - дикари. Льется нескончаемая кровь. Мы отнимаем чужой дом, как когда-то забрали наш.
        Я был обречен, поздно или рано, - обречен. Мои враги - тоже. И тогда пришла ты.
        -UX-
        Повстанцы ничего не знали о войне - и нападали разобщенной сворой. Они ни во что не верили, кроме лжи о моих зверствах, - и отступали, но всякий раз возвращались, не видя бессмысленности боя. Они не умели договариваться, - и каждый раз мы брали пленных, и тщетно звали примкнуть к нам, и большая часть добровольно ступала за края мира, выплевывая слово «экиланы» сквозь стиснутые зубы.
        Ты не повела их, но вокруг тебя объединились враждующие вожаки. Ты не владела колдовством, но принесла веру и удачу. И ты подарила повстанцам последнее, что нужно на войне, - голос, способный просить перемирия. Ведь это ты однажды, в конце кровавого сражения под сенью Исполинов, крикнула мне:
        - Злое Сердце! Мы признаем поражение и уступаем землю! Но я хочу говорить с тобой!
        Ты впервые обратилась ко мне с ночи Лиса и Койота. Отделилась от понурой, израненной, рычащей толпы и, стряхнув с плеча чью-то руку, гордо пошла ко мне, хотя я пока не отдавал приказа прекратить стрелять. Мы оказались рядом, и я понял: ты выросла, иными стали лик, сложение, поступь. В эту пору девочки племени уже завершают многие ритуалы инициации.
        - И что же ты мне скажешь?..
        Над нами расползался едкий дым, под ногами дрожала земля. За твоей спиной, скалились звери, шептались воины «зеленого» народа. Они готовы были ринуться, забрать тебя. Я махнул рукой - и на них и на тебя нацелили луки и самострелы.
        - Я хочу, - в твоем лице ничего не дрогнуло, - это прекратить. И я хочу, чтобы ты отпустил пленных. Многие прибыли с краев мира, лишь чтобы остановить Исполинов, которых ты опять толкаешь вперед. Люди боятся за свои селения. Ты не вправе их наказывать.
        Ты лукавила, я это знал. У тех, кто уходит с краев мира, две дороги: ко мне в Форт и в убежища повстанцев. Те, кто принял сегодня бой, сделали выбор; их ждала казнь, тем более, я многих потерял в схватке. И все же… впервые после завершения битвы я услышал от поверженных что-то, кроме проклятий, и, невольно заинтересованный, спросил:
        - А что мы получим взамен, кроме перемирия, в котором не нуждаемся?
        - Не нуждаетесь?.. - Все такими же холодными были твои глаза, все так же дрожали нацеленные стрелы. - Посмотри вокруг еще раз, Мэчитехьо. Не обманываешься ли ты?
        Рядом лежало много раненых и мертвых. Лучше было унести их, прежде чем «звери» обокрадут и растерзают всех, до кого доберутся. Твою правоту приходилось признать: бой пора прервать, несмотря на то что Исполины сомкнулись за вашими спинами, угрожающе склонили могучие ветви. Древние баобабы злились: несколько деревьев горело; это от них расходился по земле вой, впивающийся в рассудок. Вы вероломно подожгли их, как делали довольно часто, а я должен был спасти, иначе больше они не откликнутся на зов. Странные существа привыкли видеть во мне целителя и ждали помощи. Я это ощущал.
        - Что ж. - Я окриком заставляя воинов опустить оружие, простер ладонь вперед, и два Исполина отступили, открыв проем в могучей стене стволов. - Я отпущу вас. И поговорю о пленных с одним из ваших вождей. Не здесь, в замке Форта. Кто пойдет со мной?
        Худой повстанец с темно-зелеными волосами и цветками черной орхидеи выступил из твоих рядов. Он был очень бледен, а шагнул вперед так резко, что воины снова вскинули самострелы. Они знали носящего имя Меткий Выстрел - твоего молодого, но оттого не менее опасного наставника.
        - Нет, Вайю. - Ты обернулась. - Уводи всех. Останусь я. Он меня не тронет.
        - Я обещал тебе это?
        Мне в радость было увидеть, как Меткий Выстрел вздрогнет, как вскинет собственное оружие - самострел, давно украденный у нас, со стрелами уже не каменными, а деревянными. Ты, вразумив его качанием головы, снова испытующе посмотрела мне в глаза.
        - Ты убиваешь только в поединке, а наш окончен. Ты не возьмешь на себя бесчестную смерть, когда я прошу мира. - Ты обвела взором повстанцев, возвысила голос: - Я вернусь живой! И не одна! Уходите смело!
        Некоторые одобрительно рассмеялись. Я решил простить твою дерзкую самонадеянность, как простил когда-то нацеленный в спину револьвер. В конце концов, смерть - всего лишь один удар молнии; слова - речной поток, ведущий в неизвестность. Молния всегда знает, когда обрушиться с неба. Не стоит ее торопить.
        - Что ж, узнаем, насколько ты предвидишь судьбу, Жанна.
        …Ты не дала повстанцам спорить; они убрались, оглядываясь и скалясь. А ты осталась: в кольце моих людей, но отделенная от них мертвым кругом, ты смотрела, как я взмываю в воздух, как приближаюсь к деревьям, как обрушиваю на те, что горят, воду с неба. Сгустки зеленых туч подчинились взмаху рук, окутали покалеченные кроны. Когда дымка истаяла, на ветвях распустилась молодая листва, и земля наконец перестала стонать. Я опустился против тебя, и воины отшатнулись дальше. Они ждали; все ждали, что сейчас, когда ты одна и беззащитна, я пролью твою кровь. Но я лишь спросил:
        - Предпочтешь идти или лететь?
        - Я не мешок с овсом. Забыл?..
        За миг до этого ответа в твоем прямом взгляде все же был страх. Я улыбнулся.
        -P U L-
        Меня слишком удивило само то, что ты заговорила, еще больше, - что отважилась остаться. Уже на пути в Форт, пока ветер обвевал лицо, а внизу снова, уже от шагов, дрожала земля, я решил уступить. В конце концов, был ли смысл в казни полусотни «зеленых» и десятка «звериных»? Был ли смысл вновь обрушивать тела в холодный космос? Не потому ли он злится, не потому ли пожирает края мира в ответ? Я думал об этом, глядя вниз, где шла ты, белая и чужая среди черных одежд и раскрашенных масок. Думал, когда опустился у древних ступеней, и башни бросили на нас рассеянную тень. Думал, равнодушно любопытствуя:
        - Нравятся тебе наши владения?..
        Будто ты не была здесь раньше, не поднималась в дикий сад. Решишься напомнить об этом? Нет, и не возразишь, что Форт нам не принадлежит. Губы лишь тронула улыбка, самая кроткая.
        - Удивительно, как вы не сравняли здесь все с землей. Славный дом. И спасибо за гостеприимство. Я ожидала, что меня свяжут, и даже разочарована. Вы… подобрели?
        Я, в боевом облачении, окровавленный, с воспаленными от дыма глазами, мрачно поглядел на тебя сверху вниз, но ты продолжала улыбаться. Не стоило забывать, кто ты: бледнолицые любят витиеватости, искусны в лицемерной учтивости с кровным врагом, а мирная речь их на деле ядовитее змеиных зубов. Ты, юная, ростом едва мне по грудь, уже скалилась, хотя твои босые ноги были сбиты, и ты едва стояла. Это - алые пятна на грязно-белых обмотках, - я тоже увидел.
        - Поздно исправлять это, Жанна, но я учту твои желания впредь. Идем.
        …Тогда мы впервые говорили в моих покоях, в общем-то, не зная, о чем говорить. Я попытался объяснить тебе суть Исполинов - разумных деревьев, посаженных предками повстанцев на заре мира. Я сказал: им больно от огня, и даже если когда-нибудь вы отвоюете Форт, деревья-стражи не простят вас, и лучше вам не знать их мести. Ты задумчиво слушала, вытирала иногда кровь с рассеченного виска или касалась пальцами ран на ногах. Твои волосы, зачесанные так же, как зачесывает их «зеленый» народ, выбились, падали на лицо. Из-за спутанных прядей блестели глаза - так мог бы глядеть пойманный звереныш.
        - Башни могут быть отвоеваны? Или ты лишь насмехаешься надо мной?
        - Ничто не предрешено. Это не значит, что я перестану противиться вашим жалким попыткам. Но не сейчас. Прими это в знак мира.
        Говоря, я поднес к губам разожженную трубку, затянулся и плавно протянул ее тебе. Я знал, что ты не откажешься: не таковы наши обычаи, вряд ли ты не догадываешься о важности этого церемониала. Тебе пришлось бы вдохнуть дым, даже если бы вместо курительного сбора я наполнил чашу толчеными костями. И никто не смог бы, спрятавшись в твоих волосах или сердце, спасти тебя от этой отравы[38 - В упоминавшемся ранее мифе о путешествии Голубой Сойки есть эпизод, где юноша приходит в дом невесты, а ее отец, настроенный против союза, пытается отравить его именно таким «табаком». Голубую Сойку спасает дядя, шаман Шелковая Гусеница, незаметно спрятавшийся в волосах племянника и вдохнувший за него отравленный дым.].
        - Разве вы разделяете их с женщинами?
        - Достойный враг, храбрый вождь не имеет для нас пола. А ты достаточно храбра.
        - Но я не вождь, Мэчитехьо. Я лишь…
        Божество. Ты их божество. Дух-хранитель, святыня, и ни одно из этих слов не делает твою судьбу проще. Мне тебя жаль.
        - И все же.
        Ты осторожно коснулась губами резного мундштука и вдохнула, устало опуская веки. Я ждал, что вот-вот разразишься кашлем, как вчерашние мальчишки; им почти всегда тяжело дается первая, даже совсем легкая трубка. Этот же сбор был куда крепче, мог и сбить с ног. Но, покорно впустив в себя дым, ты выдохнула его ровной струей, и он улетел вверх, истаивая.
        - Теперь я понимаю отца. Есть что-то умиротворяющее в этом зелье. - Ты открыла ясные, сухие, спокойные глаза и вернула трубку. - Итак… что ты возьмешь за наших людей?
        Я не знал, чего просить; не просить вовсе было неправильным. Я снова оглядел тебя и подумал о том, как недавно ты выросла. Я медлил долго. Ты побледнела, потупилась и прошептала: «Что угодно, только не трогай их». Не смогла скрыть: боишься, ждешь, что в качестве платы я потребую твою смерть. Подобно многим ты не ведала: те, кто в ладу с мирозданием, избегают неравнозначных обменов. Твоя жизнь уже тогда стоила дороже, чем шестьдесят других, чем сотня и две. Я вовсе не знал, за что мог бы взять ее по праву. И я сказал:
        - Я храню особые трофеи врагов. То, с чем, они ступают с одной грани времени на другую. Когда мы встретились, ты, наверное, еще не отреклась даже от игрушек, ныне же забыла их. Принеси ту, что была тебе дороже всех. С ней я заберу часть твоей силы. Но твои люди будут жить.
        Какое-то время меж нами висела тишина.
        - Ты действительно хочешь именно этого или опять смеешься?
        Ты улыбалась, глядя неверяще и пытливо. Я поднес трубку к губам, втянул дым и выпустил его через ноздри. Твое лицо скрыла на миг густая завеса; за этот миг я задушил мысль о том, что мог бы просить большего.
        - Да. Мы придаем значение таким вещам. Не потому ли мы побеждаем?..
        …Ты даже не пыталась обмануть меня; отданная игрушка была любимой по-настоящему. Ты принесла изящного, вырезанного из соснового дерева лиса с острой мордой. Ты не хотела расставаться с ним: пальцы сжались, прежде чем вложить в мою ладонь фигурку. Я сразу узнал мастера, сделавшего ее, Джейн, узнал. Маленькая Серая Белка, женщина с прекраснейшими в нашем селении волосами цвета обсидиана. Изгнанная мужем, в горе остригшая пряди и надолго переставшая говорить с соплеменниками. Давшая жизнь моему первому сыну.
        - Мать обменяла этого лиса у краснокожей, когда ждала меня, - тихо сказала ты. - Сказала, что она была красивой и печальной, будто кто-то когда-то предал ее.
        И я понял, что круг замкнулся.

***
        …Недавно я вернул тебе эту фигурку, Джейн, вернул вместе со второй - из дерева темного, грубого, невзрачного. На Той Стороне многих детей племени учили резьбе; некоторые освоили ее и позже выменивали игрушки, посуду, маленьких идолов чужого распятого бога и его матери на нужные вещи, деньги или спиртное, которое Рысь с Малой Горы запрещал, но которое, как и все запретное, вызывало безудержное любопытство. Я был из других - освоивших, но забывших. Теперь вспомнил, и легко нашел тот самый, нужный, тик, и срезал ту самую, нужную, ветвь, и стружки покорно застонали, выпуская на волю Койота.
        Койот - вечный спутник Серебряного Лиса. Койот идет за ним, на какую бы тропу ни ступило быстрое легкое создание. Оба сильны, оба видят мир по-разному: один раскачивает, как маятник, другой баюкает, как колыбель. Но когда-то они вдвоем отделили сушу от бушующего океана. Бросили в землю первые семена подсолнечника. Из дыхания их родились теплый ветер и снежная буря. Таковы мы. Таковы мы, правда, Джейн?
        Это я в последний раз сказал тебе на прощание, и ты ускользнула в лесную чащу. Оба мы верили, что вскоре ты вернешься навсегда. Но наше «навсегда» настало только теперь.
        Когда, простертый перед каменной могилой, я не могу открыть глаза.
        -TAWMI-
        Это повторялось: сражения, трубка мира, апельсиновое вино и непримиримость. Мы говорили о многом, но никогда не вспоминали ночь Созидания, в которую держались за руки в страхе перед тем, что несла с собой наша война. Круг по-настоящему замкнулся. Мы были заперты в нем, и все меж нами казалось продолжением оборванного боя.
        Ты всякий раз ждала гибели. Я чувствовал это, но ты продолжала приходить беззащитной, а я ни разу не позволил причинить тебе вред. Когда ты покидала меня, я лишь мрачно усмехался и, не отвечая на вопросы братьев, повторял: «Всему свое время». Неважно, удавалось ли нам прийти к согласию. Чаще всего - удавалось.
        Всякий раз взамен перемирия, или жизней, или целительных снадобий я просил у тебя что-то с Той Стороны. Оружие - никогда; оно окончательно сделало бы войну неравной. Но ты приносила многое другое: инструменты, которые воровала у знакомого врача, и настоящий табак, местные замены которого были совсем не так хороши, и однажды мешок желудей, потому что, живя в лесах, мы любили печь хлеб на желудевой муке, а в Зеленом мире нет дубов. Но чаще я просил другое, и, наверное, в этом для тебя было больше странности, чем даже в желудях. Я просил то, чего мне больше всего не хватало. Книги.
        Ты не знала - и никто не знал, почему же я так ненавижу белых. Ты не знала - и никто, кроме, наверное, Рыси с Малой Горы, не понимал, сколько горечи в моей ненависти. Ты не знала - и сам я не сразу признался себе в том, как влек меня, еще молодого шамана, обреченного вечно служить племени, мир за пределами селения. Странные дома: высокие, стройные, порой выкрашенные в поразительные цвета. Странные облики: белые все были не похожи одеждой, носили разные уборы, могли как отпустить, так и остричь волосы. Странные развлечения: танцевать парами, разыгрывать на сценах истории, петь, не только когда молишься, но порой и просто так. Казалось, белые ничего себе не запрещают, но несмотря на это их город жил, рос, дети были здоровыми, счастливыми и смелыми. Наше же племя утопало в запретах. Вцеплялось в традиции. Боялось знаний. Мне немало стоило добиться от вождя даже дозволения пользоваться медицинской утварью, выменянной и купленной. Он говорил: «Ты так силен, юный шаман, зачем тебе это?». Я, видя, как загнивают даже исцеленные колдовством увечья, отвечал: «Силы духов недостаточно, нужен смертный ум».
Впрочем… многие братья и не понимали, что стерильные бинты и антисептики - не магия.
        Я замкнулся в разочарованной отрешенности - и прослыл в племени надменным, обрел имя Злое Сердце. Белые тоже не принимали меня: для них я был лишь дикарем, одним из странных соседей, которым не место на каменных улицах. И я отрешился от белых тоже. Но я по-прежнему тянулся к их книгам: как к хранилищам знаний - по медицине, философии, истории, - так и к хранилищам судеб. Имена, которые мои братья не сумели бы выговорить, - Данте Алигьери, Мигель Сервантес, Чарльз Диккенс - не были для меня пустым звуком. В самих бледнолицых я все яснее видел злобную стаю. Но могилы их слов таили сокровища.
        …Я рассказал тебе все это однажды, и ты вдруг горячо ответила:
        - Так что же, все дело в старой обиде? Послушай, в нашем городе сейчас человек твоего народа защищает закон, и мы любим его как брата! Мы, пусть не все, научились принимать тех, кто не похож на нас. Мы отменили рабство. И знаешь, у нас тоже жило когда-то племя индейцев. Отец говорит, с ними всегда держали крепкий мир. Ты можешь…
        Я понял, к чему ты наивно ведешь, какой план вспыхнул в твоем уме. Мне не хотелось говорить об этом, я не стал даже открывать тебе глаза на очевидное: мы были тем племенем, мы бесследно сгинули, мы опасались судьбы изгнанных и убитых братьев, не веря в ваш «крепкий мир». И я покачал головой.
        - Оставь это, не будь слепой.
        - Почему?
        Мы тоже стали другими, Исчезающий Рыцарь. Последние, кто спорил с моим решением, кто не хотел уходить от Двух Озер, умерли; я один помню Ту Сторону. Мы привыкли к высоким, даже выше, чем у вас, каменным домам, к разлитой в воздухе магии, к бессолнечному небу зеленого цвета. Я не уверен, что, попав под ваш свет, увидев горные снега, встретив толпу бледнолицых, яна новых поколений не лишатся рассудка.
        - Возможно, вы изменились, но это неважно. Обиды давно нет. Нет ничего, и здесь наш дом. Я не отдам его повстанцам, тем более ныне. Они обезумели в своей мстительной злобе.
        - Так же, как и ты в своей задетой гордыне!
        Ты выпалила это, глядя исподлобья, с тяжелым гневом. Я не мог догадаться, что на самом деле разозлило тебя, увидел лишь досаду. Решил, что ты думала воззвать к моим прежним желаниям - и не смогла. В конце концов, ты была юна, знала о войне и власти немногим больше любого недавнего ребенка, не понимала, сколь многие вещи не делаются так просто. Мне стоило лучше вглядеться в твои глаза. Но вместо этого я холодно произнес:
        - Гордыня никогда не руководила мной в этой войне, Жанна. Она осталась в вашем жадном мире. Все, что я делал здесь, было попытками защитить мой народ.
        - И убийство старого светоча, приютившего вас?
        - Я уже говорил тебе однажды, что он сам навлек смерть.
        - И молодого Эйриша?
        Имя мальчика впилось ядовитыми иглами в душу, но я не отвел взгляда.
        - Он не хотел внимать правде. Я и так дал ему шанс победить.
        - Когда поднял на него нож? Какая правда этого стоила, Злое Сердце?..
        Все это время ты держала трубку. Теперь пальцы сжались, вот-вот готовые переломить мундштук. Ты смогла бы: силы, с которой обрушивала меч, хватило бы и для такого хрупкого предмета. Я вырвал трубку - и зашипел, когда раскаленный пепел, просыпавшись, обжег ладонь. Боль, пусть малая, взъярила меня, но тут же обдала холодом, прояснила разум. Моя злость всегда была льдом, не искрой.
        - Какая правда?.. - вкрадчиво переспросил я, не сводя глаз с твоего бледного лица. - Может, та, что его отец испугался любви собственных подданных ко мне? И та, что, пытаясь примириться, я пригласил его на праздник Созидания, а он отравил мое вино? И та, что вовсе не я, а боги, и даже не мои, покарали его молнией?
        - Ты лжешь. Как… как ты смеешь?
        Ты заговорила так же тихо, нетвердо поднялась, качнулась на разбитых ногах. Ты стояла надо мной, сжимая кулаки и дрожа, и я не стал вставать навстречу. Я наблюдал снизу вверх, а за спиной у меня плясало каминное пламя; я мог бы обрушить его на тебя простым кивком… но этого было бы мало. Как я вообще мог обмануться? Забыть, что белые не внемлют таким, как я? Ты заплатишь за мое забвение, Жанна. Дороже, чем за свое неверие.
        - Я сказал достаточно, чтобы быть услышанным, и услышал тоже довольно. Тебе пора.
        Ты все стояла; я принял бы это за вызов, если бы тебя так не трясло. Но ты лишь хотела, чтобы я что-то доказал, хотела перестать задаваться мучительными вопросами, а может, вовсе хотела, чтобы я действительно тебе лгал. Моя правда рушила все, за что ты билась, и укрепляла старые сомнения, на поводу у которых ты некогда явилась на наш праздник. Я жестом указал на дверь. Ты лишь сдавленно спросила:
        - Договоренности… в силе?
        - Я не нарушаю слова. Мне казалось, ты это знаешь. - Уже в спину тебе я тихо добавил: - я не терплю лжи.
        Ты не ответила ни слова: взмыла и вылетела в оконный проем, ведь, как обычно, в волосах твоих пряталась пара зачарованных перьев. Оставшись в одиночестве, я сжал кулаки, зарычал, и пламя заревело со мной, взметнулось из камина плетью и закоптило древний узор на потолке. Я хотел пустить огонь по твоим следам. Но этого тоже было бы теперь мало.
        Лед, не искра. И ты его почувствуешь.
        -CIMAN-
        Ты злилась на меня - и твоя злость не была злостью бледнолицей. Злилась - и твоя злость не была злостью ребенка. Ты злилась, как злятся воины, не потому ли, надолго исчезнув, ты вернулась с повстанцами в очередное Время Хода? Не потому ли, с одним из моих перьев в волосах, обрушилась с неба и сама скрестила со мной оружие?
        Прежде мы не сражались лицом к лицу. Я не ведал, как ты ловка и опасна, как сверкают в битве твои глаза. Прежде они, может, и не знали такого выражения - ведь, как потом открылось, именно в это лето, лето, когда ты сгинула из Зеленого мира, в вашем городе убили хранителя закона, а с ним десятки невинных. Тебе не дали сражаться: на Той Стороне ты была не Рыцарем, а Дочерью, таких не пускают на тропу войны. Взаперти ты ожесточилась и, едва вырвавшись, обратила ярость на меня. А ярость - не лучший союзник опытного воина, зато вернейший враг молодого.
        Ты забыла все, чему Меткий Выстрел тебя учил. Ты проиграла так же глупо, как когда-то Эйриш, но я не тронул тебя, после того как ты рухнула навзничь. Я стоял, придавив тебя ногой к земле, и глядел, как лихорадочно небо плещется в твоих расширенных глазах. Ты задыхалась, губы и нос были разбиты, окровавленные волосы облепили лицо, и, кажется, впервые ты плакала - впрочем, то был Сезон Дождей, и дождь мог меня обмануть.
        - Я тебя ненавижу!
        Не крик, а хрип. Я рассмеялся, склоняясь ниже. И тогда меня ударили в спину: это Вайю Черная Орхидея пришел на помощь ученице. Он оказался слишком близко для выстрела и бил ножом, поэтому, едва сталь впилась выше лопаток, я развернулся и схватил его за горло. Он уже не был так юн, цветки в волосах распустились все. Я не ощутил их запаха: он меня не боялся, похвально, но глупо. Когда я поднял его над землей, он улыбнулся, и я знал: сейчас ты отползаешь в сторону, а может, уже ищешь в траве меч. Вокруг не прекращался бой. У вас не было шанса выбраться из-за стены сомкнувшихся Исполинов, вы как всегда попались в ловушку. Но я, взмыв вместе с хрипящим, теряющим сознание Метким Выстрелом, велел своим людям:
        - Назад!
        Я впервые отступил сам. Это могло бы воодушевить повстанцев, но, видя, кого я пленил, преследовать меня почти не решились: лишь молодой волк с монетой на шее метнулся наперерез. Я отшвырнул его порывом ветра и снова опустился - ближе к тебе, уже окруженной сворой, так, чтобы ты видела: твой учитель пока дышит.
        - Приходи договариваться, Жанна. Я буду ждать.
        Исполины освободили путь. Я оставил тебя под дождем, непрерывным в эту часть местного года. Я чувствовал: ты смотришь вслед. И слышал твое «ненавижу» в своей голове.
        Слышал куда лучше, чем ощущал нож, всаженный в спину по самую рукоять.
        -PAY-MAMI-
        Ты так и явилась - окровавленная, в грязном облачении. Миновав часовых, ты остановилась перед замком, и с балкона центральной залы я увидел, как ты запрокинула к небу голову. Может, ты надеялась, что ливень даст тебе благословение, но он не мог даже омыть твое лицо. Ты дрожала. Вода вокруг сбитых ног становилась багровой, разносилась по мостовой.
        К тебе не приблизились, помня приказ о твоей неприкосновенности. Ты не двигалась, будто ждала чего-то; наконец я понял: действительно ждешь, в последнем возможном упрямстве. Меня. И вскоре я вышел навстречу, чтобы сказать:
        - Другого решения я и не ждал. Поднимайся.
        Ты открыла глаза, молча шагнула вперед, и вскоре мы вступили под темные своды. В сумраке, среди сквозняков, тебе, наверное, стало еще холоднее, но ты только расправила плечи и отвела со лба мокрые волосы. Жалкая как никогда, увиденная в таком облике множеством моих людей, безоружная, - но ты держалась. Голос прозвучал ровно:
        - Где Вайю? Где прочие?
        - В подземельях. - Слушая наши гулкие шаги, я не поворачивал головы. - Для меня все повстанцы одинаковы, не вижу смысла держать их в разных тюрьмах.
        - Я хочу в этом увериться.
        - Придется поверить на слово. Знаешь ли, я был слишком занят ножом в своей спине, чтобы успеть кого-нибудь убить. Располагайся.
        Я открыл дверь - ту, за которой пылал камин, а о последнем разговоре напоминала копоть на потолке. В зале было тепло, на столе стояли вино и кубки. Ты посмотрела на них, как любой человек, промерзший под ливнем и уставший, но ничего не попросила. Лишь то, как ты опустилась на подушку поближе к решетке, как исподволь потянула ладони к пламени, выдало: ты упала бы и, возможно, лишилась чувств, не наблюдай я так пристально. Я приблизился. Ты отвернулась, уже открыто пытаясь отогреть окоченелые пальцы.
        - Я ничего не узнала о той твоей лжи. Но я все время думаю о ней.
        Ты не найдешь ни подтверждений, ни опровержений: все помнящие то время мертвы. И даже когда они были живы, мне не верил никто. Кроме, может быть, Звезд?.. Ведь я не солгал: я не обрушивал молнию на Элиэна. Лишь взяв чашу, я обнаружил на дне знакомые крупицы и понял, чего избежал. У меня и прежде были враги. Но никогда Лис, и Койот, и Паук, и Серая Ящерица, и никто из тех, кому мы возносим молитвы, не защищали мою жизнь.
        - Незачем впустую думать о лжи. - Я усмехнулся, садясь на соседнюю подушку. - Не это ли сделало тебя таким скверным воином?
        Ты обернулась. Я был слишком близко, обычно мы говорили, разделенные пространством стола. Глаза сверкнули, но ты осталась на месте и скрестила руки так, будто стальная чешуя и промокшая одежда могли согреть лучше огня.
        - За это время произошло много дурного, впрочем, неважно. Важнее, что я вернулась, и что тут же ты сбежал, не окончив боя. Ты никогда так не уходил.
        - Что ж. - Я тихо рассмеялся. - Твои люди могут считать даже, что я испугался. Обманувшийся враг - враг почти побежденный.
        - Ты не победишь.
        Не злой вызов. Не крик: «Победим мы». Тусклый шепот: «Война вечна». И я не рассмеялся во второй раз, а, налив вина, протянул один кубок тебе. Ты приняла его, но едва пригубила. Вино тут же окрасилось багрянцем крови. Было ясно: твой путь на Ту Сторону не будет простым. Такие, как ты, не возвращаются с прогулок с разбитыми губами, и эти увечья труднее спрятать, чем стертые ноги. Я никогда не думал, почему в бою ты бережешь лицо, точнее, бездумно объяснял это твоей женской природой. И я ударил тебя сегодня не раз, силясь видеть лишь воина, и все равно в последний миг, когда ты рухнула, снова увидел…
        - Что ты требуешь за жизнь Вайю Меткого Выстрела? - Ты оборвала мои мысли.
        - Прочие тебя не тревожат? - не преминул уточнить я с легкой издевкой.
        Черная Орхидея тебе дороже других, так мне казалось. Может, раньше ты даже любила его, как нередко ученики влюбляются в учителей. А если и нет, мне нравилось раздраженное смущение в твоем взгляде.
        - Меня тревожат все. Просто мой долг перед ним особенно велик.
        - Похвально помнить старые долги. А вот помнить новый тебе не придется, его можно отдать прямо сейчас.
        - Что ты имеешь в виду, Злое Сердце?
        Ты по-прежнему сидела, сгорбившись, спиной к огню. Быстро, скрывая дрожь в руках, вернула на стол кубок. Ты знала, что я злюсь, знала, что я тоже не забыл последнюю нашу встречу и не забуду нож, всаженный в меня тем, кого ты пришла спасать. И едва ли ты могла не понимать, что цена его жизни будет иной.
        - Однажды я сказал, что собираю необычные трофеи, Жанна. Те, с которыми переходят грань. Граней много, и особенно они остры, когда ты молод. Последняя колыбельная, последняя игрушка, первая охота, первая кровь…
        Я наклонился чуть ближе. Ты не отшатнулась, но слабо выдохнула:
        - Я не…
        - Если не хочешь, чтобы с головы твоего учителя срезали цветки, ты отдашь мне свой первый поцелуй. Я знаю… ни в том мире, ни в этом он никому еще не принадлежит.
        В тишине и треске пламени ширились черные провалы, сгорала зелень твоих глаз. По вашим законам я оскорбил тебя, по нашим - лишь предложил обмен. Неравнозначный. То, чего я просил, стоило дороже жизни Меткого Выстрела, его ножа и даже твоего «Ты лжешь». Но не дороже твоего «ненавижу».
        - Откуда тебе знать, Злое Сердце? - Ты выпрямилась, справляясь с собой, посмотрела пристальнее. - Может, я давно чья-то супруга. Думаешь, я берегу себя для кого-то?
        Губы были алыми от запекшейся крови, лицо - белым, почти как горный снег, который я видел теперь лишь в снах. Не дрожал голос, только руки, сцепленные в замок.
        - Я знаю тебя. Мне этого достаточно.
        - Ты ничего обо мне не знаешь.
        Но я знал. И я услышал, как по льду побежали первые трещины.
        - Тот, кого ты изберешь, будет твоей второй душой, союзником во всем. Тебя невозможно любить иначе, и ты не можешь любить иначе. А я не вижу никого с тобой рядом. Ты одна. Всегда одна, святыни защищают себя сами. Только учитель пришел тебе на помощь. И ему ты принесла…
        Ты ударила меня наотмашь по щеке, и я тут же перехватил твою руку. Я знал: так - почти не больно, но с бешеным отчаянием - белые женщины бьют только мужчин, сделавших дурное с их сердцами. Твои глаза блеснули, и я услышал в распалившемся рассудке: «Ненавижу». Но губы произнесли только бессильное «Замолчи», а потом лицо расчертила слеза.
        - Да. Я принесла беду. Как ты и пророчил. И я… я… согласна. Делай все, что хочешь.
        Я выпустил твое запястье - оно, с багровым следом моих пальцев, упало, как сухая ветка. Ты больше не двигалась, не плакала, глядела в обреченном ожидании. Ты призывала на помощь оставшиеся силы, всю гордость, и в этой гордости, в обломках невидимого льда, снова готовилась упасть в расцвеченную кострами тьму, упасть, едва я отпущу. Очередной круг. Я отомстил тебе, еще не получив то, о чем просил. И я отступился.
        Я провел по твоим спутанным волосам, поцеловал тебя в лоб, потом в мокрую от соленой горечи щеку. Я почувствовал прикосновение сомкнувшихся мокрых ресниц, слабый вкус крови, ее запах и запах дождя. Я шепнул:
        - Большего я…
        Кровь и дождь стали острее и ближе, сомкнулись. Ты сама коснулась губами моих губ, сама положила дрожащую ладонь мне на плечо. Ты забрала «…не желаю», зная, что я не терплю лжи. Ты тоже ее не терпела.
        Ты действительно отдала первый поцелуй. Тебе подсказывали только книги, строки которых я почти узнавал, и, может, что-то, подсмотренное у родителей, наверняка скрывавших при тебе нежность. Таковы все вчерашние дети, все их несмелые поцелуи, пока вопрос рассудка: «Как правильно?» не сменяет шепот сердца: «Ради чего?..». Ты услышала его. Дрогнула, когда я взял тебя за плечи и привлек ближе, но не отстранилась и, ведомая, приоткрыла губы. Я не мог остановиться, слыша, как рвано ты вздыхаешь, едва я задеваю кровоточащие ранки. Я целовал тебя все настойчивее, и уже недостаточно было губ: я приник к виску, скуле, той небольшой части шеи, которую не защищала металлическая чешуя. И снова ты не противилась, касалась моего лица, запускала в волосы пальцы. Чаще, горячее становилось твое дыхание, бессильнее вся поза, будто разожми я руки, - и ты вовсе потеряешь опору, упадешь опустошенная и недвижная возле насмешливого огня. Я не разжал бы рук… Но так же спонтанно, как прильнула, ты вырвалась, оттолкнула меня и встала.
        - Я действительно не хочу помнить этот долг.
        Ты глядела холодно, но говорила дрожащим голосом и дрожащей рукой вытирала губы. Ты попыталась заострить это брезгливое движение, заострить последнее слово подобно клинку, но один - настоящий - уже вошел мне в спину сегодня. И я лишь в безмолвии смотрел. Твои глаза казались безднами, из них почти пропало зеленое небо. Я сказал:
        - Ты лжешь, Жанна.
        Ты отступила, когда я поднялся навстречу. Отвернулась, но я удержал тебя за руку, шепнув: «Постой». Ты снова посмотрела на меня, и снова взгляд говорил за тебя правду. Я слабо улыбнулся. Я не в праве был требовать ни слова вслух.
        Ты зажмурилась, когда я быстро провел перед твоим лицом ладонью, окутавшейся желтым туманом. Раз. Второй. Третий. Затянулись раны на губах, сошли ссадины со лба, сгладилась припухлость ниже переносицы. Я выпустил тебя и отступил, скрещивая руки у груди. Ты, почувствовав перемену, ощупала скулы, потом открыла глаза. Ответная улыбка тоже дрожала.
        - И что я должна тебе за это?
        Именно теперь я почувствовал усталость и еще - боль выше левой лопатки.
        - Ничего.
        Пламя в камине замерзало острыми надтреснутыми кристаллами. Лед, не искра. Как всегда.
        - Идем. Уверимся, что твои «зеленые» и «звериные» друзья не перегрызлись.
        Весь путь то подземелий ты почти не глядела на меня и почти со мной не говорила. На все следующие встречи кто-то из повстанцев приходил в Форт с тобой. Я просил лишь книги, и никогда разговоры не были долгими.
        В нашем замкнутом круге шли дожди. Может, их ниспослали, чтобы смыть кровь.

***
        Я поднимаюсь в ровном свете каменных глазниц. Это добрый знак, просто не может не быть. Шесть счетов отстукивают в висках, пальцы свело судорогой, пока они бессильно касались кровавых знаков. Но я решился. Я должен увериться; ждет ли торжество или обреченность, - должен. Ночь не вечна.
        Я не чувствую тяжести древней крышки, не слышу ее скрежета. Я прислоняю ее к стене и снова вижу тебя - нетленную, вижу, как распустились бутоны в твоем венке. Ты спишь хрупким околдованным сном. Я не смогу понять, прервала ли его кровь Ягуара, пока не повторю поступка, которого страшусь. Прикоснуться. Обнять. Освободить. Только тогда…
        …Ты открываешь глаза и сама тянешь руку. Касаешься моей щеки, как касалась в последний раз. Затуманен взгляд, дрожат сухие, но обретшие краску жизни губы. Ты что-то шепчешь, силясь податься навстречу, выбраться, вырваться; я знаю, знаю, как ты мучилась в каменной могиле. Я не хочу длить эти мучения ни на миг.
        Я обнимаю тебя, уже здесь, в свободе сумеречной комнаты. Ты дышишь. Я столько прожил и не знал, что чье-то дыхание может быть нужнее всех голосов природы, мудрых духов и собственного сердца.
        Сколько у нас есть?.. Жизнь? Или несколько мгновений?..
        -UX-MAMI-
        У нее были черные глаза - как почти у всего ее народа. Ветви плюща вились за острыми ушами, а кожа напоминала нежную светлую кору. Пленница не пахла цветением, и я решил, что это бесстрашие. Странное бесстрашие… ведь она дрожала, и закрывала лицо, и забивалась в угол темницы. Пальцы венчались острыми когтями, но я не придал значения и этому.
        Девушку, не назвавшую имени, вообще не проронившую ни слова, поймали в лесу с тремя повстанцами. Двое не дались живыми, третий был совсем мальчишка, «звериный» из рода Тигра. Видимо, он лишился рассудка от отчаяния: сначала рычал и бросался, потом сник и даже не смог идти сам, его волокли. Никто не допытывался особо, что нелепый отряд делал в непролазной чаще: такие лазутчики попадалось и прежде. Они не показались опасными ни воинам, ни мне, пришедшему взглянуть на них уже в подземельях.
        - Молчат? Значит, у них нет ценных сведений, чтобы выкупить свою жизнь.
        Это все, что я бросил. Девчонка лихорадочно прильнула к своему последнему защитнику, едва очнувшемуся, щурившему на меня мутные глаза и щерившему неокрепшие клыки. Смотря на двоих, жмущихся в темноте, Белая Сойка - именно он с лидером отряда захватил пленных, - напомнил:
        - Сегодня ночь Созидания.
        Ночь без крови. Сколько их минуло с той, давней? Ты выросла всего на пять лет, у нас же сменилось двадцать Сухих и Дождливых сезонов, возмужало поколение, состарилось другое. Не менялся только я, может, потому каждый праздник казался мне лишь продолжением. Ведь я отныне рассказывал старые истории, не как сказки, но как часть бытия, и находились те, кто хотел слушать. Такие, как Белая Сойка, в слепой любви ко мне напоминавший Эйриша.
        - Верно. Но затем настанет утро.
        - Что ж, может, за ночь они решат изменить свою судьбу, Вождь.
        - Кто знает.
        Пленная что-то горестно зашептала. Белая Сойка, приблизившись к решеткам, снова спросил ее имя - мягко, так он говорит всегда, когда ярость боя не владеет им. Девушка глянула на него с таким же ужасом, как прежде на меня, и отвернулась; узкие плечи затряслись от рыданий. Она очень хотела жить, это незримое желание я почти осязал, как дрожащую руку, тщетно пытающуюся сжать мое сердце. Как вообще это создание попало в ряды повстанцев? Она недостойна и ходить рядом с подобными…
        …Тебе. Я не мог представить, как ошибаюсь.
        Девчонку хорошо выучили и запугали: она не только не назвалась, но и, прежде чем попасть в плен, выбросила свирель. Я не узнал жрицу, не ведая, что таинственные колдуньи могут не быть чистокровными дочерями Кобры. Но важнее оказалось не это.
        …На площадях призывно стучали барабаны и загорались первые костры, когда ты ждала перед замковой лестницей. Все было иначе: в твоей позе не читалось ни отрешенности, ни гордости, ни гнева. Ты подавалась вперед, взор метался то по окнам, то по садам на крышах, то по древнему фундаменту. Ты пыталась увидеть что-то сквозь стены. Что-то или кого-то.
        - Отпусти ее! Она не знает войны! Она жива?
        Ты ринулась навстречу, прежде чем я тебя приветствовал, но замерла. Мы стояли, разделенные несколькими высокими ступенями, и я видел твои глаза. Они полнились не тревогой - ужасом. И, вспоминая последний наш разговор наедине, вспоминая призрачную боль над лопаткой, я упивался им, хотя даже не знал причины.
        - О ком ты, Жанна? - Я сложил руки у груди. - Сегодня мирная ночь.
        Я действительно не догадывался. Ты подступила вплотную и нервно привстала на носки.
        - Кьори Чуткое Сердце. Девушка из рода Плюща. Она попала в плен утром.
        Как все просто. Боги смеются? Над кем?..
        - В подземельях заперли сегодня какую-то девушку, но она не назвалась, - наконец произнес я и, помедлив, добавил: - Мы не выпытывали: мертвым имена не нужны.
        - Вы… казнили ее?
        Как дрогнул твой голос, как ты покачнулась, будто в тебя впился разом весь сгущающийся вокруг нас сумрак. Что с тобой стало? Или чего я не знаю о тебе?
        - Пока нет.
        Ты прижала к груди руку. Там было чему болеть?
        - Что мы можем отдать тебе за нее? И за мальчика?
        …В волосах пленницы дрожали ветви плюща; она казалась чахлой и болезненной. Я не придал ей значимости и более того, собирался, если празднество принесет хоть один приятный миг или благое знамение, подарить и девчонке, и, может, ее соратнику жизнь. Я давно пресытился казнями. Но… стоило ли дарить то, за что готовы платить? Тебе, вытершей рот после моего поцелуя? Как жалко это было, Жанна. Как лживо. А как ты дрожала, как забывала о ссадинах, как склоняла голову, открывая шею моим губам! Грязная, белая, как твоя кожа, ложь. А я не терплю лжи и мщу за нее вдвое, втрое хуже, чем за все иное. Но… лед, не искра. Всегда..
        - Не вы. Ты. Даже таская кого-то на привязи, ты платишь за все сама.
        Ты молча отвела глаза. Сколько ты уже избегала меня, сколько ставила меж нами своих соратников? Сегодня не выйдет.
        - Я готова. - Ты снова привстала на носки, коснулась моего рукава. - Ее жизнь бесценна, проси чего угодно, только, пожалуйста…
        Ты запнулась. Блестели тлеющие цветы в старых лампах, их свет отражался на твоем доспехе и бился в глазах. Почему ты так унижалась за девчонку? Как она могла занять место в твоем сердце? Ты не молила так за своего Вайю. Не бледнела. Не теряла слов.
        - Не держи ее там долго. - Ты закусила губы. - Она боится темноты. И злых людей. Ее дух - не дух воина.
        Ей нужен свет.
        Совсем как сестра, о которой ты порой говорила. Сестра, оставляемая дома. Это вело твою любовь? Слепое желание хоть на одной стороне, хоть перед кем-то слабым и доверчивым не быть виновной? Дома ты должна была лгать той, с кем вышла из одной утробы. Здесь могла еще спасти от гибели сердечную подругу. Я усмехнулся. Жанна… никого мы не любим горячее, чем свои отражения и отражения своих ошибок. Людей иных нам любить очень трудно.
        - Я отпущу ее, когда наступит утро. Думаю, она проживет этот срок.
        - Спасибо тебе. Чего ты просишь?
        Голос - тень голоса. Ты отпустила меня, но не отступила, и я взял тебя за руку сам. Стальная чешуя шла ровным плетением до самого запястья. Удивительно, что когда-то в этом мире творили такие доспехи, такие клинки, а ныне забыли, как добывать руду. Удивительно, что у тебя едва ли не последние из этих предметов, знакомых мне по романам о рыцарях и трактатам о войнах. И удивительно… но сегодня эти вещи тебя не защитят.
        - Я хочу, чтобы ты провела со мной эту ночь. Как женщина проводит ее с мужчиной.
        - Что?..
        Ты отшатнулась и оступилась; я удержал тебя - ненастойчиво, лишь слегка сжав руку. Внизу, на площади, стояли зрелые и молодые воины, собиравшиеся к кострам; выходили из больничной башни целительницы, ласково ведущие своих готовых к посвящению учениц. У всех в уборах пестрели перья и орхидеи, все надели лучшие наряды, зачесали волосы и раскрасили лица. Ты, в доспехе и белом плаще, простоволосая, бледная, отчаянная, была прекраснее.
        - То, что ты слышала. Ничего иного.
        - Снова грани? - Губы дрогнули, но ты не вырывалась, не отступала, точно прикованная. - Тебе мало?
        - Они бесконечны, даже смерть - одна из них.
        Но эта будет последней, я чувствовал. Так или иначе, последней для нас и круга, по которому мы ходим.
        Ты молчала. Белая Сойка - внизу, в толпе тех, кого подбадривал перед инициацией, - посмотрел на меня поверх плеча какого-то мальчишки. Люди ждали, чтобы я повел их, не тревожились даже твоим появлением: знали, что ты почтительна к нашим традициям. Куда почтительнее, чем я. Ведь в эту ночь Созидания я просил крови.
        - Я должен быть с моим племенем. Но когда танцевать у костров останутся только молодые, я вернусь. Надеюсь, что встречу тебя здесь. Если нет…
        Ты наконец освободилась. Ты неотрывно глядела на меня и сжимала правой рукой трясущееся запястье левой.
        - Она погибнет. Можешь не оканчивать таких простых истин. Я поняла тебя. Я приду.
        Миг - ты взмыла и стремительно скрылась за башнями. Движение - я шагнул навстречу своим людям, улыбаясь или кивая всем, чей взгляд встречал. Звук - барабаны запели так, что зов уже невозможно было не слышать. Но я не слышал почти ничего.

***
        Я не слышу ничего и теперь - в комнате, где увядают тлеющие цветы. Ты здесь, со мной, обнимаешь ослабшей рукой и не можешь поднять голову. Я целую тебя в висок. Шепчу имя, которое стал произносить вместо другого не так давно.
        - Джейн…
        Несколько шагов - просто отступить от Саркофага, невыносимы даже падающие длинные тени. Несколько шагов - подгибаются твои ноги, и, подхватив, я скоро опускаю тебя на край постели, все еще держа за плечи, прижимая к себе.
        - Ты вернулась. Слава богам.
        Бледная, почти бесплотная, неуловимо похожая на образ с ваших старых полотен, на женщин, истерзанных за веру в Человека с креста. Я целую твои губы, осторожно приподняв ладонями лицо; ты отвечаешь, но это бессильный, угасающий поцелуй. Ты еще слишком далеко; безнадежная даль в каждом касании дрожащих пальцев к волосам и скулам. Ты - слепая, прозревающая заново, но забывшая, как глядеть. Ресницы опущены, лишь иногда под ними вздрагивает свет - свет жизни, не похожий на сияние Разумных Звезд за облаками.
        Я выведу тебя назад, Джейн. Выведу. И не оглянусь там, где оглянулся Орфей.
        Ты разучилась даже дышать, - так слабо вздымается грудь. Я хочу отдать тебе свое дыхание и забрать боль, от которой не укрыл. Но все, что я могу, - держать тебя в объятьях, и касаться губами губ, и заклинать: «Все пройдет, все предначертано, и я с тобой». Запах цветов Той Стороны окутывает нас, как когда-то - запахи дождя и крови. И позже - запахи костров.
        -PUL-MAMI-
        Она вплелась нам в волосы - тяжелая дымная ночь. Ты тоже была все это время где-то здесь, на площадях, слушала песни и молитвы, возможно, искала знамений или смирялась с неотвратимым. Ты не переменила наряда, хотя почему-то я ждал увидеть тебя в одеянии Той Стороны. Но я видел ту же стальную чешую и ту же обреченную решимость. Исчез лишь белый плащ, последнее, что ты не пожелала марать.
        - Идем.
        - Как тихо…
        - Здесь сейчас никого.
        Замок Форта всегда полупуст: со мной, в других башнях, живут лишь лучшие из Круга Братьев, немногие воины и те, кто в услужении. Сейчас не осталось и их: всех увлекли прочь улицы, танцы, разговоры. Кто-то рассказывал у костров истории; кто-то, потеряв рассудок от вина, совершал ошибки; кто-то благодарил судьбу за пройденный обряд, а кто-то - примкнувшие к нам жители краев мира - наконец понимал нашу суть. Но все это далеко, в зеленом сумраке под облачным небом, за высокими дверями. Я забыл свой народ. Я не хотел дожидаться с ним рассвета.
        Ты шла безмолвно - через холл, лестницу, коридоры, пронизанные сквозняками. Мы миновали залу, где когда-то разжигали трубку и грелись у очага; миновали комнаты, где ты не бывала раньше, - расписанные жизнями первых обитателей башен. Ты глядела на них, но, кажется, не видела: ни старинной мебели, ни удивительных нарядов, ни церемониалов, ни даже Звездных Правителей, хотя золотые и серебряные нимбы их, так и не выцветшие от времени, сияли в темноте. Потом ты вовсе опустила глаза и не поднимала, пока я вел тебя уже через собственные покои - пустые, бессчетные, ненужные. Лишь в последней комнате очнулась, огляделась, когда, вспыхнув по моему взмаху, каминный огонь выхватил очертания предметов. Высокий стол, стеллажи со множеством книг, что ты некогда приносила. И широкая кровать под пологом.
        Ты снова ничего не сказала, лишь горько усмехнулась и прошла вперед. Нервное движение - отстегнула часть доспеха, скрывавшую горло, и с глухим лязгом бросила это подобие удавки на стол. Глубоко вздохнула.
        Остановилась. Обернулась.
        - Чего же ты ждешь? - Голос звенел, обрывался.
        Я продолжал стоять в дверях, не приближаясь, как в оцепенении.
        - Вина?..
        Ты покачала головой, потом кивнула и обхватила себя руками за плечи. Чешуйчатая полоска, скалясь металлом, блестела на столе, блестели твои глаза. Я вышел и вскоре вернулся, наполнил два кубка из полупустого кувшина и лишь тогда шагнул навстречу. Ты не отступила. Приняла вино из моих рук. Осушила кубок, в то время как я лишь пригубил свой. Тихий стук - поставила древнюю чашу на стол, я повторил это движение. В горле было сухо, но пить больше не хотелось.
        - Не мучай меня.
        Ты прошептала это, когда я опустился подле твоих ног и осторожно освободил их от грубых тканых обмоток. Сделала нетвердый шаг назад, еще два и села на постель. Ты не сводила с меня взгляда, пока я не приблизился, а потом все же сдалась: закрыла глаза, сильно свела обнаженные острые колени и, скрестив руки, обняла себя за плечи. Я не решился тронуть этот зыбкий доспех стыда и ужаса. Присев рядом, я коснулся только твоего лица, завел падающую прядь за ухо, но ты вздрогнула, будто мои пальцы оставили клеймо. Может, милосерднее было добавить в вино соцветия дубоизии, делающие упрямца безвольным, а умирающего - покорным судьбе. Но с таким милосердием пришла бы и агония очередной лжи.
        - Как ты боишься меня… Я не думал, что увижу так близко твой страх. Даже когда буду убивать тебя.
        Задрожали твои ресницы, и тени от них на бледном лице, и темный мир вокруг.
        - Ты сбежала. Ты столько пряталась от меня за другими. Ты изменилась…
        Кончиками пальцев - по твоему подбородку, шее. Страх бился там, в жилах, вливался в мой пульс. Затаенная, не изжитая ярость вторила: крепче, сдавить, до хрипа. Не слышать, не слышать… я не желал слышать ее. Только тебя.
        - Скажи правду, Жанна.
        Ты опустила руки. Остался лишь один доспех, за которым ты еще силилась спрятаться.
        - Скажи правду, Джейн. - Коснувшись лбом холодного лба, я искал одного: твоего взгляда. - Скажи, и я не трону тебя против воли. Обещаю. Я…
        Ты открыла глаза - сумеречное зеленое небо посмотрело на меня. Оно медленно полнилось чернотой, которую я уже видел единожды, во время Дождей. Вздох.
        - Я не боюсь тебя. - Голос был едва различим, но из него исчезла дрожь.
        Снова ложь. И для нее я еще недостаточно ослеп.
        - Не боюсь давно.
        Вздох. Ты опустила веки на один тяжелый миг. Я по-прежнему касался тебя, слышал стук твоей крови, понимал: в любое мгновение рассудок может меня предать. Твое дыхание, запахи вина и дыма - слишком близко, слишком долго. Слова «Не мучай меня» повторил внутри мой собственный голос, и каждое вонзилось в плоть, каждое - в одно и то же место, каждое - в зажившую рану над левой лопаткой.
        - Я не боюсь тебя, - тихо повторила ты. - А боюсь того, какой становлюсь с тобой. Очень боюсь. Я… - ты запнулась. - Господи, я…
        Я еще недостаточно ослеп. Нет… я давно стал безнадежно слепым.
        - Я ведь одержима тобой. - Пальцы сжались на моем вороте, отчаянно встряхнули, точно ты пыталась меня разбудить и не могла. - Я забываю дом. Веру. Забываю все. Ты не видишь, Злое Сердце? - Пальцы встряхнули еще раз, совсем слабо. - Мне так страшно…
        Вздох. Руки упали; с этим движением тебя покинули силы. Ты склонилась вперед, припадая к моей груди, и застыла - чья-то святыня, чья-то надежда, чья-то дочь, безропотно отдавшая себя мне, мне одному. Безропотно отдавшая… Нет, иначе: вросшая в меня, мою душу, мою судьбу. Нас обступила ночь Созидания. И ее древней священной силы наконец хватило, чтобы разорвать круг и замкнуть иной.
        …Я целовал твои волосы, скулы, уголки горестно сжатого рта, - а потом ты сама лихорадочно, будто погибая без воздуха, прильнула к моим губам. Я касался металла на твоих предплечьях: ледяная чешуя, нашитая на грубую материю, все еще разделяла нас, пока дрожащими руками ты не попыталась снять облачение. Казалось, оно сковало тебя: ты не могла справиться с ним, резала об острые пластины пальцы, пока я не помог. Ладони скользнули уже не по доспеху, а по легкой рубашке. Впервые. Я не позволял себе даже вообразить теплую нежность твоей кожи, не представлял, как ослаблю шнуровку у груди, не знал: довольно будет обнажившегося плеча, чтобы забыть себя самого.
        Я не ощутил, как порвалась нить обережных бус, когда ты потянулась к моему длинному верхнему одеянию. Я едва помнил, как сам снял его, как осыпался с шеи костяной амулет, как упали несколько сломанных перьев с воротника. Неважно. Неважно, ведь они меня не спасут. Я склонился над тобой, распростертой на постели, и снова поцеловал, и посмотрел в глаза. Там, в мерцающей тьме, не было обреченности и покорного страха - только упрямое трепетное «Да». И лед сломался. Во мне разгорался огонь: от того, как ты улыбнулась, как взяла мою руку, прижала к груди. Я услышал сердце сквозь невесомую преграду плоти и ребер.
        - Джейн.
        - У тебя это так странно звучит… повтори.
        Ты всегда без страха произносила мое имя, зачарованное погибелью. Чужой для наречия яна узор звуков, «Джейн», тоже нес в себе колдовство. Иное. Запретное. Твое. И я ему подчинился.
        …Мы не говорили больше. Мы не могли отстраниться друг от друга, и я узнал, как порабощают тебя самые легкие поцелуи в шею, самые невесомые касания пальцев к пояснице. Сильнее других, сильнее тех, что ниже, настойчивее, жарче. Ты изведала их впервые, вновь не зная ничего за пределами книг, вновь ведомая лишь природой, - и отозвалась. Потянула меня ближе, теснее, обнимая и запуская в волосы пальцы, выгибая в невинной порочности спину, чтобы прижаться грудью к моей груди. Я вспомнил обещанное в обмен на правду, ту, что столько была перед глазами. Огонь еще не стер память, даже завладев всем остальным.
        «Я не трону тебя против твоей воли». Но…
        - Я так долго желала этого. - Ты открыла глаза. - И я буду гореть в аду. Идем со мной.
        В одной из историй, которой страшат юных влюбленных, - о безумной колдунье, носившей ожерелье из человеческих сердец, - в конце сгорел целый мир. Так сгорал и наш, и я не смог этого остановить.
        …В ночь Созидания пролилась кровь - когда ты вскрикнула и прильнула ко мне, хрупкая, обжигающая и необходимая. Кровь стала благим знамением, ведь за болью пришла жажда, шепнувшая твоими губами: «Забери эту грань…». И я забрал - целуя тебя, вжимая в сбившееся покрывало, то плавно оглаживая, то стискивая узкие бедра, ловя каждый выдох и стон до последнего. Я услышал его, и почти сразу пламя внутри откликнулось хрипом, вспышкой, дрожью, и угасло вместе с твоим. Но мы опустошенно замерли рядом лишь ненадолго. Вскоре снова наши губы соприкасались, снова мы сплетали пальцы, снова, уже смелее и нетерпеливее, изучали друг друга. Ты возвращала все поцелуи - исступленно, трепетно, а порой отчаянно. Обводила пальцами рану на моей спине, и, будто вспоминающий тебя зверь, она отзывалась колющей болью. Но потом - когда мы вновь легли, когда я закрыл глаза, думая, как очнусь в другой яви, яви без тебя, - ты дотронулась губами до этого рубца над лопаткой, и боль сгинула.
        …В ночь Созидания Лис и Койот тоже льнули друг к другу на небе, хотя в союзе их нет любви, а лишь глубинная суть мира, как в солнце и луне. В ночь Созидания - на рассвете - я уже знал, что, как и их двойственная связь, не будет вечной твоя решимость. В ночь Созидания я прощался с тобой, скованный привычным льдом, но теперь я знал, зачем он: чтобы заточить боль и безнадежную нежность. Слишком многое по Обе Стороны стояло на нашем пути.
        …В ночь Созидания я многое предугадал.
        Как ты снова станешь избегать меня, прячась за подросшей сворой «звериных». Как потом вдруг придешь в час мира, только чтобы меня увидеть, и все повторится, и будет повторяться раз за разом. Как ты поймешь, что я, именно я увел племя, жившее близ вашего города, и вновь горестно, но уже без надежды прошепчешь:
        - Если бы ты вернулся…
        - Если бы осталась ты, - тихо отвечу я.
        …Ты уйдешь и попытаешься полюбить кого-то, кто ближе, чище, правильнее. Ты поймешь две вещи: мой второй сын носит тень моей души, а сам я, - видя его глазами твое отчаянное бегство, - не смею ставить тебе в вину измену. Ни один поцелуй, ни одно слово, ни один танец. Чтобы понять, где ты хочешь быть, нужно порой бежать из этих мест прочь. Не так ли поступил тот, кто отправился в Лунные Земли?
        …Я поцелую тебя чужими губами, но в мои глаза ты будешь смотреть, говоря «Я люблю тебя». А потом ты вернешься, Джейн, и впервые мы проведем вдвоем долгие семь дней, лишь пять ты отдашь повстанцам. Мы поклянемся быть вместе все время, что дал мне каменный нож, и вместе уйти в старости. Останутся лишь три вещи: правда, вечный мир и венчание.
        …Но ты ляжешь в могилу раньше.

***
        Оно вкрадывается в запах цветов - тление. Ты еще дышишь, но падают руки, и на миг распахиваются глаза. Ресницы тут же смыкаются подобием врат в Царство Мертвых, мучительно и неотвратимо, но я успеваю увидеть: там, во взгляде, страх. Тебя снова убили. Кто-то всадил в тебя нож. Еще раз. И еще. И ты это чувствуешь.
        - Джейн…
        Шевелятся губы. По ним разбегаются темные кровавые надломы.
        - Я с тобой. Я с тобой, слышишь?
        Улыбаешься, пытаешься коснуться меня вновь, не можешь. На дрогнувшей руке проступает первое пятно, с цветов в волосах отпадает один бутон за другим. Мне не нужно видеть больше ничего, не нужно ничего ждать. Кровь Ягуара - не та, не спасение. Я закрываю глаза, и опорожненная чаша на полу осыпается пеплом.
        …Там, перед Саркофагом, я гляжу на тебя лишь миг и шепчу:
        - Я здесь.
        «Ничего не бойся. Не исчезай. Умоляю, просто подожди еще немного».
        Но это только моя душа, Джейн, только твоей душе, а Белая Обезьяна не услышит. Я возвращаю крышку и отворачиваюсь от рвано, насмешливо мерцающих глазниц. На постель падаю как подрубленный, и пальцы находят василек. Лепестки - давно прах. Он лишь выглядит живым, лжет. Вой умирает, не достигнув горла, - я стискиваю зубы.
        Я знаю… третий сын сделает все, что я приказал. Я знаю: если этого будет недостаточно, подаренный нож не даст ему сбиться с дороги. Я знаю: на моем пути еще не пройдено несколько шагов. Но в опустившемся тумане, ослабленный и отчаявшийся, я не смогу их сделать.
        Поэтому прямо сейчас я отрину все мысли и отдохну. Ты рядом. Это не будет трудно.
        -TAWMI-MA-
        - Правда будет для них непроста, и сложным будет мир.
        Так я сказал, прощаясь с тобой у Исполинов, и ты прошептала:
        - Для тебя тоже. Есть тайны, которых ты не знаешь. Их много. По всем этим землям.
        - И что же ты знаешь о них лучше, чем я? - невольно я усмехнулся.
        - Самонадеянный, гордый краснокожий. - Ты подняла ладонь, на свой манер изображая наше традиционное прощание. - Я знаю все, что за пределами башен. Вы давно перестали быть диким народом. Даже охотитесь по соседству, подобно ленивым белым богачам.
        - Не заблуждайся, бледнолицая. - Я перехватил твою руку, шутливо поцеловал, прижал к груди. Но ты больше не смеялась, глядела серьезно и грустно.
        - Многие из этих тайн нелегки. И еще… - ты помедлила. - Я, возможно, вернусь не одна. Поэтому - не только ради прощания - прошу времени.
        - Кого же ты собралась привести? Не сестру ли? И не одного ли из моих сыновей?
        - Кого-то… кто примет правду. Но это не те, кого ты назвал.
        Я не растолковал этих слов, лишь подумал: тебе непросто оставить все, чем ты жила. Дом нашего племени - природа, и мы обретаем его где угодно. Белые привязываются чаще к тому, что сотворили сами: к жилищам, дорогам, местам, где работают, едят и молятся. А еще белые не умеют отпускать из своего жизненного круга. Ты - дочь их народа, пусть лучшая. И я сказал:
        - Не приводи никого, с кем мне придется тебя делить. Им со мной не ужиться. Все прочие же будут нашими гостями.
        И снова ты засмеялась, и прильнула ко мне, и я поцеловал тебя в лоб.
        - Он важен не мне, - прошептала ты. - Ты возблагодаришь небо, Мэчитехьо. Ведь он принесет тебе покой.

***
        Теперь я уверен: ты говорила об Эйрише, каким-то чудом пощаженном смертью. Знаю: он - тоже веха пути. И он еще может привести на новый круг.
        Меня. Нас, Джейн.
        Доброй ночи.
        4
        НОЧНЫЕ ДЕМОНЫ
        [СЭМЮЕЛЬ АНДЕРСЕН]
        Я вырываюсь из сна с одной мыслью: больше вовсе не смыкать глаз, пока не умру. Кошмары отравили мою кровь, дурманом заполонили рассудок. С мокрым лбом, колотящимся сердцем я, резко сев на тюремной койке, вглядываюсь в темноту, но вижу по-прежнему ее. Джейн.
        Мертвое лицо ее гладят чьи-то руки - мои ли, чужие? Я ли держу ее, тлеющую, в объятьях - или другой? Чей голос шепчет ей: «Вернись»? Преподобный Ларсен, преподобный… Как глуп я был, что не воззвал к нему раньше. Как он нужен мне сейчас; если бы только он мог услышать крик о помощи сквозь разделяющий нас город. В день, когда священник приходил уверять меня в моей собственной невиновности, я спал хорошо и крепко. То был последний раз, когда я так спал; вскоре сны вернулись, став ярче, подробнее. А недоуменный гнев отца, равно как и горькие слезы матери, окончательно сделали существование невыносимым. После того, как родители навестили меня в заключении, душа моя потеряла последнюю опору. Я умолил шерифа более не пускать их. До виселицы. Она маячит впереди, а если нет, я избавлюсь от жизни сам или помогут обозленные горожане.
        Я один; прочие камеры пусты. Вчера вечером забрали двух грабителей, чтобы везти в Сакраменто, сегодня выпустили последнего дебошира, подравшегося в порту. Ночной рейнджер коротает время в участке, нет и начальника тюрьмы. В сомкнувшейся тишине я много бы отдал, чтобы услышать храп, собачий лай, пьяное пение с улицы - хоть что-то. Живое, настоящее, что-то, что напомнило бы: я на земле, я не низвергнут в преисподнюю Алигьери, о которой наивно помышлял. Впрочем, я мечтал о Седьмом круге. Ныне же я вмерзаю в лед Девятого.
        «Лед, не искра…»
        Слова - уколом в висок, жар - волной по спине. Голос наполняет безотчетным ужасом припоминания; я будто слышал его не раз, будто должен узнавать, будто, если попытаюсь, вспомню даже имя того, кто говорит. Но пока имя в голове лишь одно. Люцифер. Сатана. Вот-вот он снова овладеет мной. Хорошо, что мне некого убить здесь.
        Закрываю лицо руками, потными и трясущимися. Тру виски, качаюсь из стороны в сторону, крещусь - и голос уступает, уходит. Я свешиваю с койки ноги, нетвердо встаю, бреду к окну. Они надежные здесь: помимо решеток толстые внешние стекла, через которые не пробраться сквозняку. И все же там, в прямоугольнике ясного неба, я надеюсь найти если не прохладу, то успокоение.
        Звезды яркие, обманчиво близкие. Я вспоминаю, как смотрел на них из сада с Джейн и как неуклюже пытался блистать астрономическими знаниями. Она слушала с выражением, которое я принимал за любопытство, но теперь, вспоминая, назвал бы скорее ласковым сочувствием. Удивительно… чем больше я думаю о Джейн, чем больше воскрешаю общих минут, чем больше терзаюсь горем, - тем дальше она, тем больше напоминает образ одного из любимых маминых «венецианцев» или героиню полузабытой книги. Может, так со всеми, кого мы убиваем? Впрочем, преподобный не верит, что я убийца, шериф тоже. Верю ли я? Могу ли…
        Темный росчерк. Еще один. Еще. Тени мелькают на синем полотне, мечутся, чертя в небе линии. Неосознанно считаю: шесть. Приглядываюсь: нет, не птицы, хотя двое напоминают птиц. Я отчетливо различаю на могучих человечьих корпусах головы, увенчанные клювами, вижу раскинутые крылья и странные стопы. Прочие незнакомцы ближе к зверям, парят без крыльев. Кто это? Циркачи веселят горожан? А может, продолжается сон, откуда я так и не вырвался?.. Одна тень замирает совсем низко над тюремным двором. Под немигающим взглядом, взглядом зеленых волчьих глаз, третья догадка сковывает меня смертельным холодом, потом огнем.
        Демоны. За мной явились демоны самой Ночи.
        Тень - впрочем, уже различимая фигура - висит на месте. Ветер играет шерстью, острые уши настороженно прижаты. Дергается нос: человекоподобный волк пытается что-то учуять. В мерном дыхании вздымается могучая, как у древних атлетов, грудь. Надо спрятаться. Потеряться во мраке, вовсе забиться под койку, молиться. Может, убежище спасет от посланников, мечущихся за окном? Они ищут что-то или… кого-то?
        Поздно. Волк щерится. Мгновение - и он бросается.
        Ноги подводят - падаю, не достигнув двери. Сыплются осколки: тварь разбила стекло, сунула сквозь решетку мускулистую руку, сотрясает прутья. На шее дырявая монета светится красным, лязгает при каждом рывке. Я отползаю назад; отчаянный крик умирает в немоте. Никто не поможет. Шерифа нет, рейнджер спит, спит город. Никто не помнит, что я здесь, а утром не узнает, что за мной приходили. Найдут ли хотя бы кости?
        Сверкают звериные глаза. Рычание вырывается из оскаленного рта:
        - Это ты… ты… я чую… прими настоящий вид!
        В потоке грязной брани различаю эти обрывочные фразы. Пылающий взор не дает усомниться: обращены они ко мне. Решетка дребезжит, ходит ходуном, но держится, хлипко хранит от чужой ярости. Сухо в горле, сердце как искололи иглами, саднят колени. И сколько бы я ни озирался, в камере ни одного предмета, способного стать оружием. Я обречен.
        - Убирайся, нечистый! - Едва узнаю свой сиплый голос. В прошедшие дни я почти не говорил. - Убирайся! - Быстро крещусь. - Сгинь! Сгинь!
        Прут отгибается. Волку еще не влезть, но он удваивает напор на решетку, продолжает рычать проклятья. Он не просто голоден или не голоден вовсе. Он… ненавидит меня, так, будто это его невесту я убил. Будто я заслуживаю чего-то худшего, чем ад, чем…
        - Эйро! Что ты там делаешь?!
        Другой голос - выше, выразительнее - прорезает шум. Он напоминает орлиный клекот, как напоминает орла тварь, появившаяся у окна. Серебристые глаза вспыхивают в сумраке. Покрытая оперением рука уже сжала плечо волка.
        - Остановись сейчас же! А ну! Эйро! Арррх, ты…
        Его толкают. Что-то падает, будто уронили груду железа. Волк начинает бороться со своим… товарищем? Судя по тому, какой удар орел получает в грудь, двое могут быть и врагами. Так или иначе, стычки мне достаточно, чтобы отползти из прямоугольника света, дальше от решетки. Я добираюсь до койки, забиваюсь в угол за ней, почти жадно вдыхаю пыль с немытого пола и ощущаю ее привкус на искусанных губах. Пусть они забудут обо мне. Пожалуйста, пусть.
        За окном продолжается драка, но спустя десяток раздробленных мгновений стихает. Двое все еще рядом, тени пляшут на полу камеры. Оба тяжело дышат, явно злы. Злость в каждом слове как вопроса, так и ответа:
        - Что ты творишь, недоумок?
        - Он! Там, Ойво. Один и слаб. Я убью его!
        - Чушь! - Голос орла визгливо взлетает. - Ты спятил, Эйро! С чего ты решил? Вот что ты наделал! А если они повредились? - Говоря, он наклоняется и что-то торопливо подбирает.
        - Жанна заколдовала этот свой «долер» той же силой, которой он - свое имя! - напирает волк. - Помнишь? Чтобы подсказывал, когда он рядом. Монета еще не ошибалась.
        - Не ошиба-алась?
        Орел тянет это, и его голова появляется в оконном проеме. Из укрытия я вижу часть белого оперения, край огромного гнутого клюва, пылающий бешеным серебром глаз. Меня снова трясет, но я сжимаю кулаки, не двигаюсь, не отвожу взгляда. Тварь тоже явно заметила меня. Изучает. Щурится, облизывается и… исчезает, чтобы по новой напуститься на товарища:
        - Ты идиот, Эйро! Это местная темница. И здесь заперт мальчишка, какой-то заключенный. Он даже не похож на Злое Сердце, да и с чего бы ему…
        - Но монета!
        - Слушай ты! - Судя по движению теней, один хватает другого за грудки. - Я не знаю, насколько хватило силы этой безделушке, не знаю, насколько умело Жанна использовала магию экиланов. Но я точно знаю: если в городе будет шум, она узнает. А ведь она запретила, не забыл? Она ведет войну иначе, она защищает свой мир от наших тайн, она…
        - Будет в бешенстве. А вас больше не будет в рядах ее друзей.
        Третий голос высокий, чистый, принадлежит явно девушке. Она не приближается, держится в стороне, а говорит ровно, будто читая по книге. Наверняка она мала и хрупка. Но…
        - Думаешь, Кьори? - Интонация волка вдруг обретает иную, тревожную окраску.
        - Я не думаю, я знаю. Потому что я уже в бешенстве. Мы задержались, мы так не договаривались. Немедленно… - в приказ прорывается дрожь, - немедленно убирайтесь, оба!
        Последнее она выкрикивает, и я замечаю движение теней: кажется, девушка безуспешно пытается толкнуть волка в грудь. Он, приосанившись, добродушно смеется.
        - Полегче, малышка. Мы уберемся, как только найдем достаточно оружия.
        - Его хватит.
        - Не ты, змеиная жрица, решаешь, когда хватит. - Смех перестает быть ласковым. - Пока мы сражаемся, ты отсиживаешься в убежище с другим «зеленым» сбродом. И…
        - Ладно, она права. Хватит на сегодня, - вмешивается орел и что-то передает ему в руки. - Три отличных винтовки. Пять револьверов. И патроны. Сколько смог унести.
        - О звезды! - у девушки опять срывается голос. - О звезды, клянусь, это последний раз! Последний, я схожу с ума, я…
        - Эйро, - прерывает ее орел, - бери рухлядь. Летите все в лес, но не суйтесь к Озерам одни, мало ли что там учудит воля.
        - Эй, а ты?
        - Мы с малышкой вас нагоним. У нас… личный разговор.
        - А-а-а…
        Казалось бы, ответ бессодержателен, но разливается десятком сальных смыслов, которые просто не могут не вызвать омерзения у благовоспитанного джентльмена. Протянув свое скабрезное «А-а-а», волк исчезает, двое - орел и приблизившаяся женская тень - остаются.
        - Здесь красивое небо, Кьори… Правда?
        - Оно пугает меня. Слишком большое.
        Девушка боится, колеблется тростником на ветру вся ее хрупкая фигурка. Невольно я испытываю жалость, даже не видя незнакомки, не зная о ней ничего и причисляя ее к демонам. Впрочем… демонам ли? Услышанное не похоже на речи слуг Ада; больше - на разговоры отбросов общества, грабителей дилижансов и поездов. Не в том ли разгадка? Не предупредить ли шерифа? Но волк… и все эти твари - летучие, рычащие, произносящее слово «заколдовать» как само собой разумеющееся…
        - Потому и красивое, лучше нашего. И вообще эти земли великолепны. Я видел издали горы и речные рукава - широкие, ни один не высох. А сколько зверья в лесах, жирного, непуганого. Не говоря об этих уютных домах. А какую девушку я видел в одном из окон…
        - К чему ты клонишь, Ойво Сокрушающий Бури?
        Так - нервно, сухо - задают вопросы, уже зная ответы.
        - Ни к чему, малышка. Ни к чему. Просто… любуюсь.
        Так - вкрадчиво, весело - отвечают, когда лгут и даже не прячут лжи.
        - Того, о чем ты думаешь, не будет.
        - Пока я и сам не готов. Но если бы милая Жанна…
        - Этот мир никогда нас не примет. Жанна тебя предупреждала!
        Жанна. Как странно все они произносят французское имя, уводящее к войнам забытых веков. Имя той, что вдохновляла огромные армии, а потом совсем юной сгорела в яростном костре. И как странно ощущение, будто и в кошмарах я слышал это имя не раз. Жанна…
        - Мне не нужно, чтобы меня принимали добровольно. Я могу и заставить.
        - Я расскажу ей. - Угроза девушки похожа на стон.
        - Расскажи, - почти нежно откликается орел, явно чувствуя слабину. - А я расскажу, как славно ты помогла нам.
        - Я…
        Ее даже не приходится перебивать. Она смолкает сама, и после промедления слышится:
        - Хватит. Пугай Жанной Эйро и кого угодно еще, но не меня. Ты стала много шуметь, малютка, здорово мешаешь нам… осматриваться. Подзабыла, что повязана с нами?
        Кажется, он берет ее за подбородок или гладит по щеке. Она тут же бьет его и отступает.
        - Пугливая… все еще пугливая. И почему Жанна вообще над тобой трясется? Ты же…
        Но девушка уже собирается, в осанке даже появляется некое надломленное величие. Не знаю, чего ей стоит это, но из голоса вновь пропала малейшая дрожь.
        - Ничтожество? Да. Но как думаешь, Эйро, что Жанна, и Вайю, и все иные подумают, если я скажу, что вы принудили меня? Обманули? Запугали? Или… - Теперь сама она подступает, сама касается плеча орла, - что похотливый ублюдок вроде тебя тронул меня? Так, как меня трогать запрещено?
        Я снова улавливаю двоякий смысл слов и вздрагиваю. Почти так же вздрагивает орел, в свою очередь отступивший от прикосновения чужой руки.
        - Ты не сделаешь этого. Ты никогда не лжешь, Кьори Чуткое Сердце.
        - Не лгу. И не предаю. Никогда!
        Звук, изначально показавшийся сдавленным рыданием, - истеричный смех. Девушка стоит и заливается, пьяно качается, повторяя: «Не предаю… не предаю…»
        - Эй… малышка! - Орел встряхивает ее за плечи. - Не пугай меня! Перестань!
        Смех стихает так же неожиданно, как зародился. Отголоски душит всхлип, а может, вздох.
        - А ты не зли меня, Ойво. Не зли. Не к добру.
        Молчание. За это время я успеваю выпрямиться: пыль забила горло, заставила слезиться глаза. Голос девушки по имени Кьори снова раздается, когда я уже осторожно выступаю из-за койки.
        - И не забудь: ты еще не исполнил долг, за который получил мою помощь.
        - Не пора ли мне узнать его суть?
        - Не пора.
        - Ты с каждым днем все страннее. - Тон орла почти участливый. - Да что с тобой? Союзникам нужно доверять. Мы, по крайней мере, действуем во благо.
        - Оставь это. - Вспышка злости, и вспышка смеха, и само пребывание здесь будто бы смертельно утомили ее. - Оставь свое «благо», оставь все.
        - Ладно, мы еще вернемся к этому. - Сказано скорее из упрямства; именно так отец всегда сдается под напором матери. - Что теперь?..
        - Теперь нужно исправлять вашу ошибку.
        - Какую?
        - Ту, что спряталась за стеной.
        Ошибку. Ошибка - я. Замираю, отступаю обратно к койке. Опускаюсь на пол, вовсе ложусь, скрючиваюсь подобно зародышу. Пусть решат, что я мертв. Пусть подумают, что их появление не только лишило меня рассудка, но и остановило сердце. Пусть…
        - Убить его? Я могу сам. Эйро все равно выдал себя…
        Стискиваю зубы, чтобы не кричать. Удивительно: я думал сам распрощаться с жизнью еще не так давно, а ныне немо взываю к Господу с мольбой пощадить меня, укрыть. И Бог слышит. Он все еще слышит отверженного, отчаявшегося сына.
        - Нет. - У милосердия Господа голос, полный тепла. - Он очень напуган, этот человек, ослаб так, что даже не зовет на помощь. А значит, он сможет слушать.
        Этого хватит.
        - Слушать, - эхом вторит орел, и я понимаю: в привычном слове - какой-то тайный смысл. - Я вот силен. И я тоже послушаю. Люблю, когда ты дудишь в эту свою…
        - Тише, тише, Ойво. Время идет. Время… время всем спать…
        Миг, превративший последнее слово в трель, ускользает: его крадет ветер. Сжавшись на полу, по-прежнему ощущая боль в коленях, дрожа, я открываю глаза - веки будто поднимает мягкая рука. Это невозможно, мы так далеко… но я вижу ее в оконном проеме - бледное создание, совсем не напоминающее зверя, похожее на дриаду. Тонкая, темноволосая. В провалах глаз нежная жалость, и ветви плюща пугливо вьются по шее, вырастая из-за заостренных ушей. Ласкают свирель пальцы, помогая рождаться музыке. Самой красивой, какую я слышал.
        - Я знаю, каково бояться. - Слышится мне, и замирает сердце. - Я знаю, как порой хочется забыться. - Черные глаза полны слез, и все мое существо откликается. - Я знаю, что это - неволя. - Она смыкает ресницы, и, будь она в беде, я собрал бы все силы, чтобы ее спасти. - И я помогу тебе. Помогу. Я не могу помочь сама себе, но ты будешь жить. Жить. Спи и забудь этот сон… забудь нас…
        Я лежу, уже не скорчившийся - распятый на камне. Я жадно вбираю хрупкие созвучия, дышу каждым переливом, слушаю, любуясь отрешенным лицом, дарящим успокоение, как дарит его лишь молитва. Спать… спать… Без сновидений. Подобно мертвецу.
        - Спасибо…
        Едва ли она видит, как шевелятся мои кровоточащие, грязные от пыли губы. Едва ли слышит. Едва ли… ведь она привиделась мне, привиделась, как орел с серебристыми глазами, как волк с монетой на шее, как другие демоны, плясавшие в небесах. Но Господь спас меня.
        - Прощай.
        Она подносит палец к губам и исчезает. С ней немеет и меркнет мир.
        5
        САЛЕМ
        [ЭЙРИШ СВОЕВОЛЬНЫЙ НРАВ]
        - Извините, мистер Редфолл, я ничего не знаю об этих ваших… чудищах. И, извините вдвойне, не потерплю грязных инсинуаций об осквернении могил. Мы артисты! Артисты, понимаете вы?
        - Понимаю. Я выполняю свою работу, сэр.
        - Работу… Ха.
        Остановившись на палубе, Бранденберг всплескивает руками; это скорее угрожающий, чем экзальтированный жест. Дружелюбие улетучилось, едва выяснилась причина появления шерифа на «Веселой весталке». Пока индеец пытался чего-то добиться от капитана-директора, подслушанные обрывки их невеселого разговора расползались по судну. Труппа, и без того возбужденная, заволновалась еще больше. Мне, осознавшему все с самого начала, оставалось ждать. Я предчувствовал: со мной захотят поговорить лично, не могут не захотеть. О странных вещах всегда говорят со странными людьми, надеясь, если не на помощь, то хотя бы на понимание.
        Только что мое ожидание наконец кончилось: оскорбленный Бранденберг гордо удаляется, а шериф поднимается на крышу.
        - Мистер Райз, уделите мне пару минут?
        - Всегда к вашим услугам. - Стараюсь улыбнуться. - Выпьете?
        - Нет. Даже не зайду. Просто задам несколько вопросов.
        - Как знаете. Тогда еще подышу с вами воздухом.
        У краснокожего усталый вид. В первую встречу он тоже казался усталым, но то была скорее печать человека, много и плодотворно работающего на свой город и пребывающего в сравнительной гармонии и с ним, и собой. Теперь же Винсент Редфолл, осунувшийся, давно не мывший длинные густые волосы, напоминает бродягу или покойника. Впрочем, он неизменно прямо держит спину, невозмутим и голос:
        - У меня вряд ли получится надолго вас отвлечь. А у вас… - вздох все же звучит, - помочь.
        Равно как и у тебя - мне, приятель. К сожалению.
        - Начнем с простого. Не знаете, вся ли труппа после первой Мистерии ночевала на корабле? Никто не уходил на берег? Вы ведь наблюдательны, мистер Райз.
        О да. Наблюдателен. Настолько, что знаю обо всех бедах этого города, хотя предпочел бы не знать. Об оскверненной могиле - могиле Жанны. О ложном признании в убийстве: едва увидев на представлении мальчишку, я нашел метку вождя в его душе. И даже о летающих над городом «демонах»: орел, и волк, и прочие присягнули мне на верность давно. Жанна звала их друзьями. Не она ли показала им лазейки сюда? Впрочем, как, если она мертва? Да, Жанна мертва, не вернулась, не могла. Пора забыть о ней, сосредоточиться на единственном, чем я располагаю. На Эмме. Эмме, которая сойдет от ожидания с ума, если Мильтон не приедет поскорее. Его нет седьмой день, тиф в Гридли, городе ниже по реке, не отступает. С девчонкой лишаюсь рассудка и я: в Агир-Шуакк скоро сезон Дождей, лощину заболотит, змеи обозлятся, и до меня куда труднее будет добраться. Что если…
        Нет. Время еще есть. Все получится.
        - Я не видел, чтобы кто-то отлучался: честно говоря, ваш городок непривлекателен, а многие молодчики выглядят опасными. И еще, смею уверить, в труппе, в основном, порядочные люди. Я поверил бы, что кто-то из младших стянул конфету или игрушку, но грабить оружейные лавки и тем более… красть трупы?
        Я говорю и многое другое. Отрицательно отвечаю на вопрос, есть ли среди нашего реквизита костюмы животных и механические крылья. Слушаю о том, что рейнджеры повторно обыскивают трюм, и приглашаю обыскать свое обиталище. «Я ничем не могу помочь», - слетает в конце концов с губ. Ведь «Я ничего не знаю» - непосильная ложь; ее индеец не заслужил. Я и так виноват перед ним: его живой самобытный город, полный благодарной публики, похож теперь на лихорадочного больного. Как его вылечить? Разве что устранить источник заразы? О Звезды… тогда помогите мне убраться отсюда.
        - Послушайте, мистер Райз. - Редфолл, перестав бездумно щуриться на серую реку, снова смотрит на меня. - Я скажу кое-что, что ваш капитан-директор воспримет как угрозу, но вы, думаю, поймете. И сможете донести.
        - Да, конечно.
        На берегу, на дальнем холме, появляются несколько плечистых мужчин. Они видят привязанных у берега рейнджерских лошадей, переглядываются и скрываются, возвращаются в рощу. Куда они направлялись? Рыбачить? Кажется, у них не было снастей.
        - Отчаливайте скорее, - доносится до меня. - А пока не ходите в город поодиночке. Лично вы не ходите и с охраной.
        В глазах - холодная уверенность, шериф не шутит. Он не знает, что я могу сделать с любым напавшим на меня, но на миг становится тревожно. Я вспоминаю рассказы тех, с кем воевал, - выходцев со всего света. О том, что, в отличие от Агир-Шуакк, здесь колдунов никогда не короновали. Их жгли на костре. Толпе обезумевших оровиллцев, конечно, до меня не добраться: я сам превращу их в головешки. Если именно в этот миг не буду слаб, если не откроются раны, ведь они открываются тем быстрее, чем больше магии я использую. Если…
        - Я напугал вас. Простите. - Редфолл силится улыбнуться, в то время как я тщетно отгоняю беспокойные видения. - Возможно, я сгущаю. Но мне самому уже не радостно ходить по улицам. А я даже не колдун.
        - Что вы имеете в виду?
        Ненадолго он отворачивается к лесу. Не сомневаюсь, он тоже заметил мелькнувшую группку горожан. Вероятно, выводов он сделал больше, чем я.
        - Я укрываю убийцу, мистер Райз, тяну с судом. А еще… - он медлит, - тотемы моего народа напоминали именно то, что горожане видели, - зверолюдей. Они являлись уже дважды, оба раза пропадало оружие. В Оровилле помнят, как я молился им. Как вы думаете, что…
        - Чушь! - Глубоко возмущенный, я подступаю на шаг. - Вы служите закону! Местный священник - ваш друг! Какое отношение вы можете иметь к… этому?
        - Дело в том, что у нас не один священник, и не все они мои друзья. - Шериф уже не пытается улыбаться. - Напуганные люди видят лишь дурное. А сегодня дурного на моем счету прибавилось.
        - Я не понимаю.
        Опять он кидает тусклый взгляд на берег.
        - Я доверяю вам и знаю: ваши фокусы - лишь фокусы. Это не я, а горожане рвались поболтать с вами. Мне пришлось взять парней и пойти на корабль, чтобы удержать их. Жаль, ненадолго. В этом пожаре огня и ветра уже слишком много, чтобы помог легкий дождь.
        И он замолкает, хмуро скрестив руки.
        Ему нет и двадцати пяти, - вспомнив об этом, я потупляю глаза. По здешним меркам он молод: мог бы еще положиться на близких, не принимать решений в одиночку, не жить в постоянной неустроенности и опасности. Мог бы… За столь же молодой Жанной, за Эммой, даже за рядовыми, стрелявшими со мной из одних окопов, - за всеми я когда-то угадывал заботливые родительские тени, молитвы, призрачное домашнее тепло. За спиной Редфолла - пустота. Раскинь он руки прямо сейчас - она проглотит. Но он не раскинет. Собранный и спокойный, с начищенной звездой на груди, он вернется в город и станет очередным из тех, чью жизнь я сломал. Его уничтожат. Сразу, едва перестанут видеть защитника и увидят угрозу.
        - Вы успешно дали три представления. Но настроения изменились, так что поторопите отплытие, оставьте скорее нас с нашими странностями. И будьте осторожнее.
        Сказав это и кивнув на прощание, Редфолл снова идет к лестнице.
        - Вы тоже.
        …Уже через десять минут и он, и его рейнджеры сходят на берег, отвязывают лошадей, уезжают по холму прочь - хмурые и настороженные. Я смотрю им вслед и думаю о том, что не выполню обещания. Я сам позавчера повредил наше гребное колесо. Чтобы, не дайте Звезды, Бранденберг не отчалил.
        Мне нужен Мильтон, - чтобы победить, оборвать войну, воскреснуть. Все это еще недавно казалось таким простым, дразнило, и… что теперь? Я запер свою цирковую семью в обозленном городе. Предал. Подставил.
        К нам нагрянут с погромом, едва случится новая беда, ведь мы чужаки. Странные чужаки. А в маленьких городках, да и везде, куда приходит страх, не любят чужаков. И не оставляют их в живых.
        Проклятье. Так больше нельзя. Два мира рвут меня на части и разрываются сами. Но…
        Я спасу оба. Все будет не так, как однажды - когда не спасли меня.
        ПРАЗДНИК СОЗИДАНИЯ. ПОСЛЕДНИЙ СУХОЙ СЕЗОН СТАРОГО МИРА
        Имя моего отца - Элиэн Добрая Воля, и он - двадцать седьмой и’лияр, светоч Агир-Шуакк.
        Имя моего отца - Элиэн Добрая Воля, и среди множества его славных поступков ярко сияет последний: он приютил жителей другого мира, принял их как детей своих.
        Имя моего отца - Элиэн Добрая Воля. И я ненавижу его всей душой, потому что добрую волю он дарит всем и каждому, кроме меня.
        Четырнадцать, лишь четырнадцать раз с моего рождения над Зеленым миром шли Дожди. Четырнадцать, лишь четырнадцать раз они сменялись Сухими сезонами. В четырнадцать ты уже почти понимаешь, что к чему в жизни, но она пока к тебе щедра. Она дает резвиться, встречать незнакомцев, совершать ошибки. Она красуется со всех сторон. Она щедро раскидывает перед тобой карты; на каждой - десятки дорог. Чего ты хочешь, маленькое существо? Слушать Звезды, и молиться им, и доносить чужие мольбы? Оживлять камень, возводя башни? Удивлять народ представлениями, подвигами? А может, хочешь найти кого-то, и увести в маленький дом, и тихо растить детей? Вот. Вот что слышат юные существа до шестнадцатых или даже семнадцатых своих Дождей, вот что видят, смыкая веки.
        Что слышу я? «Ты станешь светочем. Ты рожден, чтобы стать светочем». Что вижу я? Сияющий убор, спереди кажущийся тонкой диадемой, а сзади расходящийся лучистым кругом. Венец, подобный нимбу Звездного Правителя. Очень тяжелый. Очень горячий.
        Я - единственное дитя отца, единственное сокровище после смерти разрешившейся бременем матери. У меня нет сестер и братьев: он не пожелал новой супруги. Я никогда не имел выбора, кроме как принять правление. И я не был против. Не был - пока впервые, после одиннадцатого Дождя, отец в гневе не сорвал с моей головы убор из ярких перьев. Его сделали для меня друзья, Птичья Стая - так они себя звали, ведь все они принадлежали к родам Попугая, Сойки, Колибри. Они знали: меня, и так-то бескрылого, угнетает еще и невзрачность моего облика. Они хотели, чтобы я перестал думать об этом, играя с ними.
        - Не изменяй своей сути, - так сказал отец, бросая убор в наш огромный, в рост взрослого мужчины, камин. - Не смей. А если хочешь отяготить чем-то голову, я помогу.
        И пламя вспыхнуло.
        Мне выковали венец светоча - как у отца, с нимбом, расходящимся от затылка. Его я бросил в камин сам, и он оплавился, почернел, стал похож на то, что я и так в нем видел. Меня наказали. Следующие дни бегать с друзьями я не мог. Вообще едва двигался, только стоял и глядел, как они летают над башнями. Зато они взяли меня под локти и подняли на самую-самую высокую крышу. Ближе к небу.
        Время шло. Все повторялось, затягивалось узлами. Мои попытки быть собой, разбивающиеся об уверения отца, что собой надо быть иначе. Мои бегства к бедным друзьям, с которыми я по-прежнему играл, пренебрегая родовитыми. Мои тайные вылазки на окраины Форта, где, прячась под капюшоном, я слушал разговоры или развлекал народ песнями, историями, фокусами. Песни и истории были безыскусными: что мог выдумать вчерашний ребенок? Фокусы - бесхитростными: я пока не владел ни капелькой родовой магии, обходился иллюзиями. Но и то, и другое встречало благодарность, скромные деньги - ходили тогда коробочки эвкалипта - и неподдельные, яркие улыбки. Взрослея, я влюблялся в свой дом. Влюблялся тем больше, зная, что вскоре перестану видеть его так. С улиц и из-за столов таверн, а не с высоты замкового балкона, откуда буду махать.
        И вот, мне четырнадцать Дождей. Вот отец впервые в жизни выполняет мой каприз, только чтобы присвоить милосердие себе: дарит Вождю дом. А я все больше, все невыносимее ненавижу того, кто сжег однажды мои цветные перья. Потому что сегодня у чужаков важный день, большой праздник - Созидание. Мэчитехьо чувствует, что отец не до конца доверяет ему, и пытается это сгладить: сам зовет нас к своему костру. Но отец не берет меня. Идет один, а мне запрещает и, чтобы не ослушался, запирает.
        - Как бы ты не увидел там что-нибудь скверное.
        Это он бросает, прежде чем уйти. В окно я вижу: по обыкновению сутулит плечи, упрямо склоняет голову. Он уже слышит чужой барабанный бой. И не находит себе места.
        …Я быстро перестаю крушить покои: кончаются силы, даже окно овеяно магией, не разбить, не сбежать. Я стискиваю зубы, чтобы не орать проклятья; какое-то время беспорядочно мечусь и в конце концов покоряюсь. Сбрасываю одежду, вынимаю из светильников тлеющие цветы, ложусь в постель. Лучше спать и не думать о манящих огнях, не представлять, как отец будет сидеть рядом с Мэчитехьо и задавать глупые вопросы. «Почему вы не верите в Звезды?» «Чем вождь отличен от светоча?» «Неужели вы вправду вольны во всем?». Мэчитехьо будет улыбаться и отвечать, как отвечает каждому, но сколько тоски в его глазах. Он и его народ просто хотят жить! Хотят устроиться под нашим кровом, разве непонятно? Зачем, зачем отец, да и многие жители Форта, так часто напоминают им, что они чужие?!
        Так я думаю. На сердце моем обида. Обида, но не тревога.
        Ночью меня начинает лихорадить, жар жжет все тело. Попытавшись выйти, я понимаю: двери открыты, магия ушла. Я зову слуг, но они как сгинули, зову отца, доковыляв до его покоев, но встречаю тишину. Тогда я злюсь. Снова. Меня бросили, бросили все, отец до сих пор веселится с изгнанниками. Я пинаю его дверь. Падаю. Едва встав, возвращаюсь к себе, запираюсь и опять ложусь. Мне очень плохо. Хуже и хуже, но больше я рта не разомкну, пока не умру. В чем ценность моей жизни, раз со мной можно поступать вот так? Жар лишает разума, оставляет только злость. Злость сочится слезами из глаз, но я засыпаю. Конечно, я не догадываюсь ни посмотреть в зеркало, ни задаться вопросом, кто снял магию, если нет отца. А ведь это бы многое объяснило.
        Мне так же плохо утром, - когда двое «звериных», отцовская стража, вышибают дверь. Так же плохо, когда они пытаются что-то объяснить, а я заставляю замолчать яростным, странно хриплым криком. Так же плохо, когда воины прячут глаза, точно боятся на меня смотреть, и я слышу: «Идем с нами, светоч». Я подчиняюсь. Что-то зовет.
        Собравшись, я куда-то бреду за моими сопровождающими. Болит голова, немеют ноги, не отпускает ощущение: из меня выпили почти все соки, а оставшиеся нагревают на медленном огне.
        - Я болен. Мне нужен целитель… - шепчу, остановившись, чтобы перевести дух.
        Стражи - один из рода Кролика, второй из рода Аспида - переглядываются. На меня они по-прежнему не смотрят.
        - Не нужен, юный светоч. Не нужен, так сказал жрец.
        - Откуда…
        Но я не успеваю задать вопроса. Мы как раз минуем зеркальный зал, зал для танцев. Во множестве стекол - я.
        Точнее, то, чем я стал.
        Мои волосы - блеклые, как у всех в роду, - совсем выцвели, иссеклись, повисли патлами. Некрасивое лицо вытянулось, сильнее огрубело; глаза теперь кажутся маленькими, словно у грызуна. Не выпрямить спину: раздавшиеся плечи болят. Как же они нелепы, как нескладна вся долговязая сутулая фигура. Я… старше. Я напоминаю отца, таким он был в моем детстве, пока на коже не прорезались первые морщины.
        И он - отец в отражении - истошно кричит.
        Кричит от кипящей внутри боли, кричит, сжимая кулаки и захлебываясь. Кричит - и все зеркала разом разбиваются, громко звеня. Осколки царапают и меня, и стражников, и гладкие паркетины пола. В осколки превращается весь мир.
        - Магия… - Кролик вытирает кровь с губы.
        - Магия действительно входит в него… - вторит Аспид.
        Они, не бранясь, ничего не объясняя, хватают меня под руки и ускоряют шаг. Я больше не могу идти сам; волочусь за ними, подобно пьянице, хотя ни разу еще не пил крепкого. Таким - полумертвым - меня приводят туда, куда я рвался вчера, к кострам изгнанников. Там, близ небольшой тлеющей груды, толпится круг безмолвных людей. Они не сменили праздничных нарядов, не омыли лиц. Некоторые злы и настороженны, но больше перепуганных.
        Мэчитехьо выступает навстречу первым, показывает мне какую-то чашу. Как и стража, он силится что-то до меня донести, но я, ясно слыша, не понимаю. Слово за словом срывается с губ, а я смотрю на куски обугленного мяса, и обрывки ткани, и что-то вроде булыжника с обгоревшими волосами, - на то, что было моим отцом. Его звали Элиэн Добрая Воля. Я кричал вслед проклятья, когда он уходил. Он избавил меня от своего существования… и забрал с собой все мои желания, все надежды, все непролившиеся Дожди. Взамен - отдал свое тело, жар, жрущий каждую кость, и венец. Проклятый венец…
        Увидев, как я пошатнулся, Мэчитехьо осекается и осторожно берет меня за руки.
        - Больно?.. Я знаю. Нужно просто привыкнуть к тому, что отныне по праву твое. Иди сюда. Я облегчу твою…
        «Привыкнуть к тому, что отныне по праву твое».
        К твоему уродству. К твоим страданиям. К твоей тюрьме.
        - ОТОЙДИ ОТ МЕНЯ!
        Толкаю в грудь, не причинив вреда: что я против него? Он отступает на шаг и, кажется, снова собирается увещевать меня, протягивает руку. Но слова застревают у него в горле: ведь мгновение назад произошло кое-что еще. Произошло - и уже непоправимо.
        - Не приближайся… - шепчу я, и он безмолвно, обреченно опускает ладонь, даже не стирая брызг крови с побледневшего лица. Пальцы дрожат, но тут же - сжимаются в кулак.
        Вокруг, совсем рядом, распростерто шесть тел. Молодые воины, видимо, прошедшие этой ночью посвящение. Недвижные. Обезглавленные. Я видел: их черепа лопнули от моего крика, разлетелись, как зеркала. Серые и розоватые подтеки - на моей одежде, еще больше их на коже и обуви.
        - Эйриш.
        Во взгляде Мэчитехьо нет гнева. Там такой же ужас, как, наверное, у меня, - ужас кого-то, за кем захлопнули дверь клетки. Я должен понять это. Должен задаться вопросом, почему. Должен… отозваться. Но я не хочу. Я отступаю и прячусь за стражами, я лихорадочно, непонятно зачем пытаюсь очистить от крови и мозгов рубашку, я бормочу:
        - Ты убил отца… убил…
        - Эйриш, я…
        Он опять шагает вперед, и его одергивают:
        - Не приближайся к наследнику, тварь!
        Это голос Аспида, последнее, что я слышу. Я наконец лишаюсь чувств, чтобы проснуться ровно через день, разбитым, как прежде, но уже способным двигаться. В Форте к тому времени бушует война. Защищающиеся изгнанники больше не таят свою подлинную мощь. Их мало, но они в разы сильнее нас и в разы злее. Постепенно они становятся захватчиками. Экиланами. И гонят нас все дальше и дальше, отнимая башню за башней.
        Вождь уже не пытается поговорить со мной, равно как я не пытаюсь поговорить с ним. Все наши слова - обвинения и угрозы. Слова эти удвоены, утроены, умножены криками наших народов. В таком шуме трудно что-то услышать. Мы и не желаем.
        Дальше меня ждут только поединок и Саркофаг.

***
        Я не знаю, каково это, - когда те, у кого ты нашел добрый приют, начинает травить тебя как зверя.
        Я не знаю, каково это, а Злому Сердцу пришлось узнать, - когда я оставил подданных отца, своих будущих подданных, вершить суд самостоятельно и за сутки мирный город превратился в яростную бойню.
        Я не знаю, каково это, - но мне придется изведать.
        Все дурные поступки всегда возвращаются, даже если, совершая их, ты прав.
        …Я понимаю это, когда, проснувшись среди ночи от смутной тревоги, понимаю: «Веселая весталка» горит. Так же, как горит на политой чем-то траве берега одна-единственная надпись.
        «Убирайтесь».
        Видимо, в город вновь пришли «звериные». В воздухе пахнет кровью: в этот раз они убили кого-то. И мне не усмирить их, даже не понять, откуда они явились.
        Потому что мерзкая девчонка из рода Кобры давно не откликается на зов.
        6
        ДИКАРЬ
        [ВИНСЕНТ РЕДФОЛЛ]
        Покинутый дом помог мне лишь раз, в одну кровавую ночь. Сегодня места эти, заросшие и все больше дичающие, не несут ничего, здесь не найти мою душу. Ровна гладь Двух Озер. Гниют листва и хвоя. И насмешливо щурятся мертвые дома, в одном из которых - не вспомнить, в каком, - я впервые закричал. Wa‘t‘a’urisi уже тогда. Сидящий у подножья. Из того дома меня изгнали, прежде чем я научился говорить, потом изгнали из племени, не дав разделить с ним даже гибель. И я мог верить, будто больше меня не изгонят? Наивно… Наверное, каждому духи пишут что-то в судьбе, пишут, прежде чем мать впервые качнет колыбель. Мне написали: «нежеланный».
        …Ночью, - пока тушили корабль, - я глядел на буквы, расцветившие траву. «Убирайтесь. Убирайтесь», - крутилось в рассудке, а глаза слезились от дыма. Лэру, мелькнувшему рядом, я велел залить надпись поскорее. Я сам испугался своего злого голоса, но смуглая, почти черная рука только хлопнула по плечу: «Сделаю, капитан». Он часто зовет меня так, хотя мы выросли бок о бок, оба не были на войне.
        Это устроила католическая община, я почти не сомневался. Она - в память о диких обычаях Средневековья, о кострах, полыхавших там, откуда родом эта вера, - часто призывает на помощь огонь. Отец рассказывал: в Оровилле не раз горел публичный дом, горели салуны и иные «обители порока». Это прекратилось, когда он - человек, не приемлющий самосуда, - получил звезду, ныне сияющую на моей груди. Он добился порядка без крови: разговорами, небрежными предупреждениями, дружеским отношением ко всем, кто хоть как-то внимал речи. Но он пророчил: пламя вернется, едва по городу пойдут трещины. Оно, древнейший друг страха и гнева, возвращается с первой необъяснимой бедой. Быстрое, голодное, его невозможно погасить: оно требует крови. Мой белый отец не пускал его к нам несколько шерифских сроков. У меня только первый, а оно уже здесь.
        Я снова впиваюсь в прелую землю и закрываю глаза. Подо мхом черепа и кости, на которых уже почти нет ни кожи, ни одежды. Я не вижу их… но они смеются беззубыми раззявленными ртами.
        «Думаешь, ты - не мы?»
        «Белый дикарь».
        «Трус, ничтожный заморыш и отброс».
        «Ты продался своему богу, подобию бога, и подставил ему щеку…»
        «…как он велел…»
        «…как он велел!»
        «Кто ты теперь, кто, где тебе быть, где?»
        Пальцы сводит, ломаются ногти. Я стискиваю зубы и запрокидываю голову к небу, только бы заглушить этот гогот. Они правы. Правы, что клянут меня, правы, что припоминают мой самый большой самообман. Я не белый. Никогда не буду белым. И даже не заслуживаю права звать домом их дом.
        …Там, на холме, священник-католик следил за суетливым тушением огня. Он, одетый в черное, с таким же тугим воротником, как у Нэйта, сложил ладони у груди, но губы были недвижны. Само его присутствие, сама надменная поза кричала: «Ищете того, кто сделал это? Слепцы!». Но ведь шериф, человек с оружием, грешник, никогда не скажет такого слуге Господа. Не бросит обвинение тому, чьи прихожане - трое самых верных людей. Тем более, нет такого права у краснокожего шерифа. У дикаря.
        - Здесь никто не упокоился, патер. - Я произнес это, тихо приблизившись, когда пламя уже сдалось. - Ни единой души. Все обошлось.
        - Но ведь всем нужна молитва, - отозвался священник, еще довольно молодой, лишь с проседью на висках, и блекло улыбнулся. - Во всяком случае, тем, кто наделен душой.
        - Разве не все мы наделены ею?
        - Люди, мой друг. - Он глянул на силуэт судна, по которому двигались фигурки, потом, особенно остро, - на остов башни Великого. - У демонов, к примеру, ее нет. И у тех, кто водит с ними дружбу. Впрочем, это вам должен был рассказать ваш пастырь.
        И, развернувшись, он пошел прочь. Чтобы спустя несколько часов появиться снова, рядом с телом того, в чью лавку ночью явились летучие чудовища. Чтобы глядеть на меня и задавать раз за разом вопросы: «Кто воздаст за кровь?» и «Кто повинен в ней?». Я мог лишь слушать, давать пустые обещания, а потом… сбежать сюда. Чтобы метаться зверем, и кричать в пустоту, и упасть, и не подниматься, пока не уймется тошнота, не схлынет желание: в омут, прямо сейчас, на самое дно. Однажды я нашел здесь силы и ответы, но ныне - только муки и застрявшее в горле «За что?». И черепа из-под земли откликаются смехом: «Ты сам это выбрал, сам, забыл?»
        И под сенью леса, коленопреклоненный и захлебывающийся, я вспоминаю.
        …Моя мать, Маленькая Серая Белка, вырезала игрушки - зверей, которые казались живыми. Этим она славилась, но порой, найдя понравившуюся деревяшку, садилась совсем за другое, за человечьи силуэты: мужчину, распятого на кресте, и женщину, покрывшую волосы платком и качающую младенца. Она носила их в город. И их охотно обменивали.
        - Кто это? - спросил я, увидев фигурки впервые, в давнюю холодную весну у реки.
        - Белые боги, - отозвалась мать. - Видишь? - Она показала на крошечный, еще безликий сверток у женщины на руках. - Знаешь, что ждет малыша на середине пути?
        Я покачал головой. Она странно, бледно улыбнулась и указала теперь на крест.
        - Он станет воином? - спросил я. Распятье не ужаснуло меня, но восхитило, в фигуре мужчины я чувствовал какую-то силу. - Великим воином и попадет в плен к врагам?
        - Он станет,- в голосе была грусть, и ласка, и что-то, чего я не понимал, - спасителем.
        - Но не тем, чью судьбу стоит повторять. Спасенные им предадут его.
        Последнее бросил Злое Сердце, проходивший мимо с несколькими связками трав и зачем-то остановившийся. Черные глаза встретились с глазами матери, и та быстро потупилась, занавесилась густыми волосами. Я же глянул на шамана в упор и удержал за подол.
        - Почему? Откуда тебе знать?
        Он уставился на мою руку: я не смел касаться священного одеяния, расшитого перьями. Казалось, он ударит; таких, как я, не воспрещалось призывать к должному почтению. Но Злое Сердце только усмехнулся, освободил ткань из пальцев и - душа ухнула от ужаса в пятки - потрепал меня по волосам широкой, жесткой, пропахшей золой и снадобьями ладонью.
        - Таков закон жизни: рано или поздно чужой среди чужих становится врагом, сколько бы ни спасал прежде. И лишь у немногих следующий виток пути - воскрешение; большинство просто уходят, долго и мучительно, порой в них вбивают гвозди. Не ходи к чужим, мальчик. Никто ведь не помешает им распять тебя.
        - Мэчитехьо! - в голосе матери зазвенел вдруг гнев. - Не смей пугать его!
        Рассмеявшись, шаман удобнее перехватил травы и пошел прочь. Его черные волосы и вышитая красными нитями одежда развевались, ветер пел в пустотах черепа, украшающего голову. Весеннее солнце тускнело на лезвии каменного ножа - того, которым, по слухам, Злое Сердце отнимал время убитых зверей и забирал себе. Я поглядел вслед и отвернулся; что-то заставило тряхнуть головой, сбросить касание, добродушное, но будто ядовитое.
        - Не задавай ему вопросов. - Дрожащей рукой мать стесала кусочек дерева, лицо младенца вышло болезненной гримасой. - Никогда не задавай вопросов колдуну, слышишь? И не подходи к нему! Он многое знает, но знания те - к беде.
        И я послушался, хотя Мэчитехьо - не колдун, а шаман - и не мог причинить мне вред. Послушался, потому что был маленьким трусом, а человек этот порой странно на меня смотрел, сидя у костра. Но жестокие мудрые слова пустили корни в памяти и вспыхнули сейчас. «Таков закон жизни» - и этому последнему закону отец меня не научил. Пощадил, веря: переломит, да только не переломил. Я - враг. Но мое спасение не среди смеющихся черепов, а там, куда по следам страха и гнева крадется пламя. Там же, где и моя смерть.
        Нужно только решиться, подняться. Ведь больше никто не подаст мне руки.
        Но я поднимусь. И я знаю, чей голос вернет мне меня.
        7
        ЗОВ ЧУДОВИЩ
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        Чужие доспехи - пластины чешуи, нашитые на плотную ткань, - тяжелее, чем показались впервые. Тогда я пересекла в них лес, и спаслась от сковывающей траву ледяной волны, и даже забралась на мангуста. Но я не представляла, каково носить их часами, и бежать, хотя они тянут вниз, и тем более - драться. Ведь чешуя, весящая не меньше десяти фунтов, - ничто без оружия, такого изящного с виду, с искусно черненной рукоятью… и такого неподъемного. Но я привыкла. Удивительно: мне не понадобилось много времени. Оровиллской недели, умноженной на ход времени в Зеленом мире, хватило; теперь я без труда поднимаю меч. Меч моей Джейн.
        А наставник моей Джейн улыбается, хотя глаза как всегда пусты.
        - Ты многому научилась, Эмма.
        И он склоняет передо мной голову. Я не только отразила его удар, не только не пропустила подсечку, но и атаковала сама. По щеке Меткого Выстрела стекает темная кровь.
        - Нет. - Борюсь с желанием протянуть ему платок, вспоминаю, что нынешнее одеяние даже без кармана для платка. - Вряд ли…
        - Это было правдой, уже когда ты решилась, Эмма.
        Он вытирает лицо кончиками пальцев. Я опускаю глаза.
        - Что ж. Мне пора. Одежду я сегодня заберу с собой, Вайю.
        - Почему?..
        - Время приближается. Не спрашивай более ничего.
        Наставник Джейн - мой наставник - кивает. И мы идем прочь.
        …Я вернулась сюда наутро после того, как дала вечно живому и вечно мертвому неосторожное согласие. Я проплакала всю ночь, то представляя, как мучительно нас с доктором убьют в Лощине, то воображая оскверненное тело Джейн. Я все время вспоминала: самого Эйриша не будет с нами, не будет никого. Надежда на воскрешение зыбка, светоч боится, что волшебство одной раны не сработает, и потому скрывает помыслы от всех, кто мог бы нас сопроводить. Это не было важным, когда вести доктора к Саркофагу предстояло Джейн - сильной и смелой. Но Джейн нет, есть только я. Я и человек, способный спасти тех, кем дорожила моя бедная сестра. Его жизнь бесценна. Я должна защитить и его, и себя.
        Поэтому в то утро я вновь, преодолевая ужас, склонилась над водой. Шепнула Зеленой Леди: «Я вернулась», а на Той Стороне отчаянно шагнула под душную лесную сень. Я боялась встретить людей Мэчитехьо или вовсе его самого, но мне повезло: я наткнулась на старушку с «луковой» прической, ту, что носит на запястье лоскут платья Джейн. Я попросила: «Приведи Вайю. Это очень важно. Никому ничего не говори, молю». Я положилась на то, что старость мудра и бережет тайны, доверилась слепо, но не зря. Вайю пришел. И я сказала ему:
        - Научи меня драться.
        - Тебе никогда не занять место сестры. - Это он почти прошептал. Ему тяжело было даже смотреть на меня, я понимала, ведь он видел другую. «Вы разные» - читалось на лице. Привычно. Слишком привычно, чтобы ранить.
        - Я знаю. Я и не хочу. Но если вы поможете мне, - сделаете то, чего не успела она.
        Жалкий обломок правды, но я не опустила глаз, и он кивнул. Отныне я приходила каждый день. Надевала одежду Джейн. Брала меч. Вайю уводил меня на укромную и удобную для стремительных перемещений лесную поляну, и мы бились. Обо всем знала лишь воля Омута, которой я сказала, что готовлюсь к решающему бою. Я постоянно боялась ее вопросов, но она не задавала их. Она вообще казалась странной, даже более странной, чем впервые: грезила наяву.
        Грезит она и теперь, стоя посреди озера и глядя в пустоту. Вода тихо плещет об ее обнаженные груди; плавающие рядом кувшинки неотличимы от кувшинок в волосах.
        - Не больна ли она? - спрашиваю тихо.
        - Все мы ныне немного больны, Жан… - Вайю осекается. Всплескивается сладкий запах орхидей. Никогда еще цветы не пахли для меня так больно. - Вот видишь? Все больны.
        Никто здесь по-прежнему не знает о гибели сестры, а кто знает, - так и не попрощались с ней. Я иду чуть впереди; Вайю не видит моего лица, зато видит спину, которую я стараюсь держать, - и ему довольно для секундной иллюзии. Когда я оборачиваюсь, он утомленно проводит рукой по векам.
        - Прости, Эмма.
        - Простите и вы, - отзываюсь, вымучивая улыбку. - Скоро я вернусь в последний раз. И… спасибо за все.
        Ежась от холода, я шагаю в воду. Зеленая Леди все так же глядит в одну точку.
        - Элилейя!
        - Эмма. - Вайю сжимает мою ладонь. Он замер у кромки. - Скажи, зачем тебе… вам… это нужно? Этот меч, этот доспех, этот…
        - …мир?
        Он осекается. Я слабо улыбаюсь; в этот раз получается проще. Я верю себе, хотя привкус моей веры - горечь слез.
        - Всякий мир заслуживает спасения, Вайю. Так учит мой Бог, но это знают и многие безбожники. А мир, любимый кем-то, заслуживает его вдвойне.
        - Эмма, Эмма… - Он вздыхает. Я впервые замечаю: один из цветков в его волосах начинает увядать, да и другие стали не так свежи. - Порой мне кажется, нас уже не спасти.
        Зеленая Леди наконец видит меня, плавно скользит навстречу. Я оборачиваюсь в последний раз и мягко освобождаю руку.
        - Ты ошибаешься. Поверь.
        Элилейя тянет меня вперед. Мир вращается, меркнет; последним пропадает зеленое облачное небо. Я прихожу в себя уже на своей стороне, меж Двух Озер, распростертая на листве. Глаза слепит теплое солнце, пробивающееся меж дубовых крон и еловых лап.
        Как всегда после то ли полета, то ли падения, сердце учащенно стучит, сжимается зверьком, не верящим, что улизнул от кошки. Успокаиваю его, прижав ладонь к груди и смежив веки, лишь через минуту поднимаюсь. Хрустит ветка. Впрочем, скорее всего, я слышу то, чего нет. Даже рейнджеры больше не рыщут по лесу; я никого тут не встречала в последние дни.
        Я совсем сухая, чужая вода не существует здесь. Но чужой доспех и меч со мной, тяжелые и настоящие. Чешуя как приросла; дико, но мне не хочется менять ее на свежее платье, спрятанное в развалинах индейского жилища. Впрочем, выбора нет: в городе неспокойно, позавчера «чудовищные звери» убили хозяина оружейной лавки. Люди слишком напуганы странностями, чтобы еще одной странностью стала я. Добропорядочная христианка Эмма Бернфилд, бродящая в одеянии рыцаря. Умершего рыцаря из не самой доброй, не самой светлой сказки.
        Оружию лучше быть под рукой - так я решила, потому что понятия не имею, когда начну путь. Помня о спонтанных появлениях светоча, и о засаде, куда попала впервые, и о настороженности рейнджеров, времени для переодевания будут крупицы. Случиться может что угодно. Когда все решится, когда все призрачное, чего я боюсь, обретет плоть, я шагну в озеро уже как Джейн. Жанна. И, возможно, умру так же, как она. А возможно…
        Возможно и худшее: я обреку себя на ад. Это неизбежно, если погублю доктора, если подведу Эйриша, Кьори, Вайю - всех, кого сестра пыталась спасти. И неизбежно, если кое-что найдет лазейку из измученного сердца. Семена бросили давно, - когда прозвучало одно проклятое имя. Я отринула их, потому что была слабее, чем ныне, но помыслы не погибли. Они еще во мне, их не изгнать даже пастору. Впрочем, Ларсену я бы и не открылась. Он слишком косо, слишком зло глядит в последнее время, будто я уже совершила какой-то грех.
        …Я вспоминаю героинь классицизма - разноликих трагедий, где спорят чувства и долг. Яростная Эмилия, и коварная Гермиона, и отважная Ифигения не многим были старше меня, но одни бесстрашно приняли удар кинжала, другие нанесли сами. Они искали не только самопожертвования; некоторые искали мести. А… я?
        Злое Сердце убил мою сестру, - верит Кьори. Смертельно ранив, оставил погибать. Она страдала. Чувствовала каждую ускользающую секунду. Видела каждую родительскую слезу. Я не могу забыть этого, что-то, прорастающее во мне, что-то, политое слезами, говорит: «Убей», просит: «Отомсти», шепчет: «Не отдавай месть рыжему мертвецу». Я закрываю глаза. Молюсь. Воскрешаю в памяти облик индейского вождя: вороний череп, окровавленную руку, упавшее в траву выдранное сердце. «Что я против него?» - просыпается трусливый разум, и чудовище замолкает. Ему нечего ответить. Было, пока я не научилась держать меч и не вспомнила, что револьвер Джейн все еще в ее ящике. Барабан полон.
        Ныне… я еще жива, я еще здесь. На мне платье цвета гнилой черники, потому что, ненадолго забыв о трауре, я вновь в него облачилась. Это не траур по Джейн. Он по мне самой.
        Скоро меня не будет. По крайней мере, той, которую все знали.

***
        Доктор прав: к любому страху ты привыкаешь. Я приняла осознание грядущего пути, и возможную смерть, и свою душу, оскверненную гневом. Я приняла все, я готова. Осталось единственное. Единственный.
        Сэм в тюрьме. Даже не будь страшной правды, ничто не убедило бы меня в его виновности. Не верят и родители: в отличие от большинства, мы видели раны Джейн, слышали ее последние слова, разделили последние минуты. Но удивительно… наши доводы - ничто для Оровилла, требующего крови. Соседи и городская верхушка, не говоря о низах, - тех, кто, живя в грязи, не верит безоговорочно даже праведникам, - убеждены, что мы просто помутились рассудком, отрицаем очевидное, глухи к тому, что знает перепуганный город. Но город ничего не знает, ничего. А рассудком помутился сам Сэм, теперь в этом нет сомнений.
        Безумие таилось уже в злом бессмысленном поцелуе, в пелене слез и горечи слов, сказанных и услышанных. Мне было больно… но боль затмил ужас. С Сэмом случилось что-то; что-то измучило его настолько, что он предпочел позор, решетку, гибель. И я не уверена, что это не связано как-то с нами. Все сейчас кажется мне даже не переплетенным - спутавшимся, слипшимся от крови. Я разучилась мыслить ясно и знаю одно: я хочу увидеть Сэма. Попрощаться. Умру ли я вскоре, или повесят его, или случится и то, и другое… у него, убиенного невинно, будет право на рай, у меня - едва ли.
        …Я спешиваюсь, привязываю лошадь, осторожно толкаю дверь участка. Под деревянным навесом никого, и это настораживает: обычно тут курят, или играют в карты, или торопливо чем-нибудь перекусывают отдыхающие между патрулями рейнджеры. Но терраса пуста, пуста вся улица. Погруженная в мысли, я и не заметила этого, а теперь гулкая, пронзительная солнечная тишина несет тревогу. Я глубоко вздыхаю и шагаю вперед.
        - Есть здесь кто-нибудь?..
        Есть. Винсент за рабочим столом читает письмо. Он все такой же неопрятный и помятый, как в последние дни, и мне не нравится, что он вздрагивает, еще не поняв, кто пришел. Обычно он иначе встречает посетителей, многих заранее, вслепую узнает по шагам.
        - Мисс Эмма? - Он поднимает воспаленные глаза с явным облегчением. - Слава Богу. Мне уже казалось, еще кто-то пришел винить нас в том, как скверно мы стали работать.
        Он часто зовет меня «мисс Эмма», так и не привык просто обращаться по имени. Как никогда хочу напомнить, сколь близки мы - он, Джейн и я - были в детстве, хочу зацепиться за что-то светлое, утешить немного и себя, и его. Но времени нет. Я не уверена, что оно есть и на формальную вежливость. И все же… Винсент мне не чужой, а возможно, его я тоже вижу в последний раз. И, подходя, я тепло улыбаюсь своему неродному краснокожему кузену.
        - Это лишь я. Здравствуй, как ты? Где остальные?
        - В церкви. - Он все так же изнуренно глядит снизу вверх. - В церквях, каждый в своей. Священники города, даже китайская община[39 - В Оровилле и окрестностях в описываемый период проживало почти 10 000 китайских рабочих.], как сговорились: созвали прихожан, еще недавно так звонили колокола и так кричали служки… Будут молиться. Об избавлении от чудовищ и очищении города. Неужели ты не слышала?
        - Я была далеко.
        Слишком далеко. Усмешка Винсента становится кривой и стирается вовсе.
        - Вряд ли Ларсен поддался общему порыву, если и поддался, я не пойду. Я… - он медлит, - опасаюсь оставлять участок. Андерсен один сейчас. Я даже не решился посадить рядом поджигателей, запер в дальних камерах, но и оттуда они иногда кричат проклятья.
        - Боже…
        А ведь он прав: пока одни будут молиться, другие спалят тюрьму, и никто не помешает. «Веселой весталке», горевшей недавно, просто повезло, у нее пострадали лишь крыша и часть палубы. Животные сразу подняли такой шум, что перебудили труппу, и пожар потушили без потерь. Я знаю, кто помог всем спастись, у этого кого-то обгорела часть лица и волос. От башни Великого остались угольки, я сама видела, когда почернелый театр уходил по реке. Его чинят, чтобы скорее убраться еще дальше. На церковном собрании преподобный осудил поджог, высказался и шериф, собрав толпу на главной площади. Слова первого, может, и утихомирили часть нашей общины, но не помешали трусливым возгласам других священников. Слова второго неожиданно не поддержал мэр: мялся, отводил глаза, бормотал: «Поймите, нужно же расследовать, больше расследовать…». В тревожном молчании похоронили торговца оружием, - на горле его виднелись следы волчьих зубов. В таком же молчании разошлись. А сегодня - когда откуда-то просочились слухи о похищении тела Джейн, - стало совсем плохо.
        - Винсент, я… хочу увидеть Сэмюеля, - произношу после промедления, и он без удивления кивает. - Пожалуйста. Я ненадолго. Я не верю в его вину, я…
        - Знаю, - тихо прерывает он. - Ты никогда не была слепой.
        Он кладет письмо, которое все время мял в пальцах, на стол. Я не могу разобрать мелкий почерк, но легко читаю размашистую подпись - «Дж. Андерсен». Редфолл перехватывает взгляд и все так же глухо сообщает:
        - Его отец скоро привезет хорошего адвоката и пару пинкертонов[40 - Национальное детективное агентство Пинкертона, «пинкертоны» - крупнейшая в США организация, основанная в 1850 году и занимавшаяся детективной, а также охранной деятельностью. Имело офисы в разных частях страны. Составляло альтернативу регулярным полицейским силам, находившимся еще в стадии формирования. Существует до сих пор.]. - Лицо мрачнеет сильнее, хотя мне не казалось это возможным. - Не стану возражать. Мэр прав в одном: нужно расследовать, а я в тупике. Люди злы и напуганы, время дорого. Мне бы продержаться, сберечь хотя бы жизни этого юноши, своих парней…
        - …и свою собственную. - Я тяжело сглатываю. - Джейн бы этого хотела. Мы тоже.
        Он благодарно, но блекло кивает и поднимается на ноги.
        - Если я поймаю чудовищ, это уже мало поможет. Хотя мне все чаще кажется, что они - даже не шутка. Выдумка, издевка над моим прошлым. Что ж… идем.
        Выдумка. Пока Винсент ведет меня к двери, через коридор, а затем по тюремному двору, я избегаю его взгляда и украдкой вытираю глаза.
        Мне давно стоило пойти к повстанцам. Под личиной Джейн, с ее непреклонностью допытаться, как они попадают в Оровилл. Элилейя, конечно, сказала, что никого не выпускает, а Кьори когда-то уверяла, что другого пути нет. Но Ойво и Эйро нашли его. Как? Я и не пыталась выяснить, я боюсь: с мечом и в доспехе, я все равно не Жанна. Если «звериные», поверившие обману впервые, раскроют его сейчас, мне не жить. Я не просила и помощи Вайю: сегодня, заметив увядающие цветы в темных прядях, я окончательно поняла, что он не выстоит против Ойво и Эйро, особенно теперь, когда они вооружились. Нет. Лишь один человек способен усмирить бешеных чудовищ. Я помогу ему воскреснуть и спасу всех.
        С этой мыслью я переступаю порог. В темной тюрьме не так тихо, как было на солнечной улице. Камера Сэма - одна из первых на пути, соседние пустуют, а вот из глубин помещения слышны брань и смех, от которых Андерсен, лежащий на койке, то и дело вздрагивает. Впрочем, возможно, его просто колотит озноб - тот, что охватывает в сырых застенках и меня. По рукам расходятся колючие мурашки. Ниже оттягивая рукава платья, я глубоко вздыхаю.
        - Мистер Андерсен. - Винсент отделяет от связки ключ, чтобы впустить меня в камеру. - К вам пришли.
        - Я ни с кем не хочу говорить.
        Сиплый голос, резкие движения, мутный взгляд исподлобья. Подбородок Сэма зарос, волосы свалялись, одежда помята. Он будто не видел ни стопки свежих вещей на краю койки, ни кувшина для умывания. Возможно, действительно не видел, а теперь не видит меня. Сердце сжимается. Винсент скрежещет ключом в скважине, собирается отомкнуть замок…
        - НЕ ОТКРЫВАЙТЕ!
        Крик тем страшнее, чем глуше были первые слова. Сэм вскакивает, бешено летит нам навстречу. Рука, просунувшись через решетку, бьет по запястью шерифа, силясь… нет, не отнять, а отшвырнуть ключ. Редфолл подчиняется, отступает, стиснув пальцы на кусочке металла, затем возвращает его к десятку таких же на кривое железное кольцо. Сэм смотрит на связку завороженно и облегченно одновременно, кивает и… разом успокаивается.
        - Спасибо, мистер Редфолл. Эмме все равно не стоит задерживаться, тут промозгло.
        - Сэм… - Вблизи вижу: губы отливают нездоровой синевой. Как он сидит здесь?
        Горячая пелена снова застит глаза. Я сжимаю железные прутья, накрывая своими руками руки Сэма. Мы смотрим друг на друга, - безмолвные и источенные горем, но неожиданно сближенные им, как никогда прежде. Мы оба - узники. Моя камера больше, моя камера - целый мир, но важно ли это, если мне точно так же не сбежать?
        - Скоро вернусь, - произносит Винсент откуда-то издалека. - Отыщу для мистера Андерсена что-то теплое. Мисс Эмма, пожалуйста, не отходи от камеры.
        - Не отойду…
        Смогла бы я? Смогла бы вообще оставить Сэма так? Направляясь сюда, я не думала, каким застану его. И не думала, что разбитое, обожженное, а потом закаленное сталью сердце меня предаст.
        Винсент покидает нас, уносит ключи. В тюремном коридоре снова брань и зычные смешки: назойливый шум в ушах, но я не улавливаю ни слова из грязных потоков. Сэм же что-то понимает, видимо, не может не слушать и не слышать. Он горестно улыбается.
        - Слышишь? Обещают выбить из меня всех демонов сапогами.
        - Демонов…
        Его холодные руки дрожат под моими руками.
        - Да, Эмма. Демонов. Я очень опасен.
        - Глупости.
        - Они вырвались несколько дней назад. - Он не сводит с меня глаз. - Разбили окно. Погнули решетку, рейнджерам пришлось ее чинить. Я доставляю столько неудобств хорошим людям… например, убивая их или ломая их вещи…
        Он дико смеется, качая головой; сальные пряди падают на высокий лоб. Хочется отвести их, но… держать его за руки важнее. Его никто не держал за руки так давно.
        - Ты никого не убивал, Сэм. Я ведь знаю.
        - Жаль, я не знаю. - Он высвобождает одну руку, тянет, пальцы касаются моей щеки и стирают слезу. - Нет, бедная Эмма. Не знаю. Глупая… я чудовище. А ты сказала, что меня любишь. Глупая, глупая…
        Он почти прижимается лбом к моему лбу. Я не могу отстраниться, не могу ответить, только закрываю глаза, едва их закрывает он. Я слышу его дыхание. По-прежнему левая моя рука накрывает его лежащую на решетке руку. Он осторожно перебирает волосы близ моего виска. Жестоко… не мечтала ли я о подобной близости, о ласке, хотя бы о минуте наедине еще несколько недель назад? Не готова была отдать за это душу? Теперь души нет, она в залоге у другого. Нет, не так, у других, и Джейн среди них. Из груди рвется всхлип.
        - Сэм, пожалуйста…
        Не умирай. Не сдавайся. Не отворачивайся от тех, кто пытается тебе помочь. Я едва ли повторю слова любви, едва ли уже верю в них: они рассыпались в прах после всего, что случилось… но я хочу, чтобы ты жил. Чтобы жил хоть кто-то из нас. Чтобы…
        - Эмма.
        Что-то меняется. Что-то, что я ощущаю даже сквозь мокрые ресницы.
        Сэм зовет меня, всего лишь зовет, но я опять содрогаюсь и не хочу, не хочу откликаться. Смутный ужас ворочается внутри; это напоминает молнию, которую силишься не видеть, гром, который силишься не слышать, прячась под одеялом. Но не видеть и не слышать нельзя, потому что гроза прямо за окном. Не прячься, маленькая. Я ведь все равно найду, и будет хуже. Будет хуже. Поэтому я решаюсь. Размыкаю веки, успеваю заметить, как глаза напротив плавно меняют цвет. Из серых они становятся темно-карими, почти черными, и…
        Однажды я в них уже смотрела. Тогда моим убежищем были зеленые заросли.
        - Эмма. Слушай внимательно.
        Низкий голос - не Сэма. Не его взгляд, уже не мутный, а жгучий; не его сжатая линия губ. Пальцы, только что нежно касавшиеся моих волос, хищно тянутся к руке. Отдергиваюсь, но вторую он успевает стиснуть, впечатать в железный прут так, что хрустят пальцы. Я вырываюсь. Он не пускает. Сила в худом, подточенном холодом и болью теле - тоже не его.
        - Сэмюель, пожалуйста! - Тщетно, хватка лишь крепче. - Помогите! Вин…
        Я слишком близко, - и, просунув вторую руку сквозь решетку, он легко зажимает мне рот. Отросшие ногти царапают кожу, впившись в скулы, но я помню, помню, какими длинными они были у другого. Тот, чьими глазами Сэм смотрит, просто вспорол бы мне лицо крепкими треугольными когтями, впрочем, его смуглая рука свернула бы мне шею раньше или выдрала бы сердце, как индейцу с красным хохолком волос. Если бы…
        - Эмма. Я умоляю…
        …Если бы он хотел этого.
        Он произносит мое имя в третий раз - мягче. Голос вдруг надламывается, злая линия губ становится горькой. Наши взгляды встречаются, и что-то заставляет меня перестать давиться криком. Он отстраняется. Я могу звать кого угодно, сколько угодно, могу бежать.
        Но не зову и не смею двинуться с места.
        - Что тебе нужно?
        «Отпусти Сэма. Сгинь. Я приду убить тебя. Мы придем». Это рвется следом, но я молчу, жду, не отводя глаз, наблюдаю, как судороги пробегают по лицу напротив. Ему тяжело в чужом теле. Тяжело даже держать голову ровно, не роняя к груди. Тяжело дышать, судя по протяжным хрипам. Сэм - где-то там, за этой темной душой - сопротивляется. Не потому ли то сжимаются, то разжимаются кулаки со вспухшими жилами? Не потому ли дрожит челюсть, точно у говорящей куклы из тех, какими странствующие артисты тешат публику?
        - Вы должны торопиться, - слетает наконец с еще больше посиневших губ.
        И я сама зажимаю рот дрожащей рукой, подаюсь ближе.
        - Воскрешение ждет вас.
        - Я не понимаю…
        - Не лги. Ты знаешь… секрет Саркофага. Я… тоже.
        Он говорит с тяжелыми паузами, а, замолчав, вдруг улыбается. Так, будто происходящее начинает его забавлять, так, будто сообщил мне лучшие известия на свете. Впрочем, это ведь не улыбка, скорее гримаса. Глаза полны только мук.
        - Не бойся. Не… сейчас. - Скрюченная кисть тянется навстречу, а губы шепчут то, что мой рассудок в ужасе отбрасывает: - Ради Джейн…
        Чтобы не кричать, я кусаю ребро собственной ладони. Отступаю на пару нетвердых шагов, падаю, не чувствую, как ушибаюсь. Из-за решетки на меня по-прежнему жадно, с невыносимой тоской глядят недвижные глаза.
        - Ради Джейн? Что?..
        Я не жду ответа, не желаю его. Все мысли сжались до одной: Мэчитехьо узнал о плане, откуда-то узнал, и обреченность приходит приступом дурноты. Если знает, значит, ждет на любом витке душных зеленых троп. Встретит - такой же ужасный, каким был в Лощине. Вера, что хоть какое-то время нашему отряду из трех жертвенных овец удастся остаться незамеченным и, возможно, спасти льва, готового защитить нас, окончательно растаяла. И Злое Сердце смеется: «Ради Джейн»… Конечно, ради Джейн: чтобы мы воссоединились, чтобы на оровиллском кладбище появилась могила и с моим именем. Такая же пустая, ведь от моего тела не останется ничего, что удастся похоронить. Никто не вернет его родителям, змеи едят быстрее. О чем я думала, баюкая помыслы о мести? Как бы убила вождя? Я не могу даже перекреститься, я просто сжимаюсь, отползаю и вою, оплакивая и себя, и все, на что решилась. Господи, помоги. Господи, за что…
        - Ради Джейн. - Звучит в раскалывающейся голове. - Ее можно спасти, Эмма, она может жить. «То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит Марфе: отнимите камень…»
        Отнимите камень.
        Приподнимаюсь, глотая слезы. Сэм - Мэчитехьо - опять силится улыбнуться. Ноги подламываются, он падает на колени и сгибается пополам. Не кричит, но я уже видела однажды, как впиваются в волосы эти пальцы. Я знаю, что происходит. Когда Сэм поднимает голову, его глаза серые.
        - Эмма? Ты плачешь? Господи, я что… ударил тебя?
        Я лишился чувств…
        Я все еще на полу, трясусь, так же как трясется он, весь устремившийся ко мне и прильнувший к решетке. Злоба вдруг пронзает, вспарывает когтями, силится впиться в душу крепче. Вождь что-то говорил о моей Джейн, что-то очень, очень важное. Но не успел сказать, потому что этот юноша, юноша, который и так уже сломал нашу жизнь своим появлением, помешал. Помешал, а теперь так нежно, с такой тревогой глядит на меня. Не догадывается, что только что сломал что-то еще. Ненавижу. Ненавижу. Не…
        - Эмма, прошу, ответь…
        Да что со мной?
        - Все в порядке.
        Удается разомкнуть губы, подняться и отряхнуть платье. Я даже нахожу мужество вернуться к камере и легонько сжать протянутую Сэмом руку. Но в глаза ему я больше не смотрю и не хочу, не могу слышать голос. Разум тщетно кричит: «Тебя заманивают в силок!», ведь тоскующее сердце плачет: «А если нет, если не просто так опустела могила?». И чудовище во мне… чудовище снова на стороне сердца. Оно проснулось и тоже подает ревущий голос. Оно беснуется: «Поторопись».
        - Мне пора. Я буду за тебя молиться.
        - Эмма…
        Он тянется поцеловать мою руку, но я отнимаю ее. Покидаю тюрьму, пересекаю двор, нетвердо следую обратно в основное здание рейнджеров. Я яростно вытираю глаза. Бормочу как заклинание, как молитву: «Господи! Уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе…». Не помогает. Ничего не помогает. Я продолжаю слышать другие слова. «Отнимите камень».
        Откуда эта тварь может знать Библию? И почему зовет мою сестру не Жанной - Джейн?
        …Винсент, возможно, забыл об обещании вернуться, возможно, потерял счет времени. Он сидит недвижно за своим столом, уронив голову, закрыв ее руками. Он не рвет волос, плечи не трясутся. Конечно, он не плачет. Не оплакивал прилюдно даже отца, не позволит себе подобного и теперь. Но я никогда не видела его таким, не думала, что увижу, и не решаюсь не то что подойти - окликнуть. Я не стану его жалеть. Не могу, не вправе, не хочу. Просто осторожно миную, чтобы выскользнуть прочь. Слышу:
        - Не езди по городу одна, Эмма. Пожалуйста.
        Эмма. Не «мисс».
        - Конечно, Винсент. Спасибо за заботу. И… Сэму действительно холодно.
        - Я принесу ему что-нибудь.
        - Благослови Господь…
        Вас обоих. Вас всех.
        Я выхожу на пустую террасу, спускаюсь с крыльца и отвязываю лошадь. Улица безлюдна, и каждый пыльный камень пронизан злым любопытным солнцем. Оно наблюдает. Оно чего-то ждет. Ждет, и слова молитв в его лучах, наверное, острее ножей.
        …Я выполню обещание, которое дала Винсенту: не буду ездить по Оровиллу одна. Я даже не вернусь в лес, где в развалинах древних жилищ оставила доспехи Джейн. Впрочем… я не вернусь и домой. Мой путь дальше. Лжет Мэчитехьо или нет, но захватившее мою душу чудовище право в одном: мы с Великим задержались. Слишком положились на обстоятельства, слишком уступили: он своей дружбе, а я - своей трусости.
        И теперь мне остается только скорее найти путь к реке.
        8
        СКАЗКА О СВОБОДЕ
        [МИЛЬТОН АДАМС]
        Небо заливает густая вечерняя синева, но вместо умиротворения и прохлады несет тревогу и жар. Если со вторым я борюсь, усилием воли отгоняя хотя бы на время, то с первым не сделать ничего. У меня была сложная неделя в Гридли - новорожденном, строящемся неподалеку от Оровилла городке. Каждый день оседал в памяти испытаниями и смертями. Тиф, такой неожиданный для этих плодородных уютных мест, оказался упорным захватчиком, а едва показалось, что он отступает, что мой труд принес плоды, что я немного облегчил бремя вины за неспасенную Джейн, - приехала несчастная Эмма. Ее вести разбередили все поджившие раны. Теперь мы спешим домой, и я не могу, не смею признаться девочке, что…
        - Что-то случилось, доктор? - Она, едущая чуть впереди, оборачивается, когда я обтираю лоб платком. - Устали?
        …Не смею. Нет. Может, обойдется?
        - Что вы, я полон сил. Сегодняшний день был уже легче предыдущих.
        - Тогда прибавим немного… хорошо?
        Получив кивок, она - прямая, отрешенная и незнакомо взрослая - шпорит лошадь. Я кусаю губы; дурнота заставляет крепче сжать поводья. Эмма права: время дорого, если дома все действительно так ужасно. Вряд ли честная девочка сгустила бы краски, скорее разбавила их, щадя меня. Поступки ее сказали куда больше: Эмма покинула Оровилл. Эмма, боящаяся своей тени, преодолела мили лесистого безлюдья, чтобы найти меня.
        …Лошадь издохла, едва мисс Бернфилд влетела во двор поместья Джорджа Гридли[41 - Гридли, Джордж - один из первых крупных скотопромышленников округа Бьютт. В его честь назван городок.]. Именно под своей крышей этот щедрый джентльмен, крупнейший местный землевладелец, позволил организовать госпиталь, и сюда Эмму, видимо, направили горожане. Когда я подбежал, она лежала на траве, и мне даже показалось, что девочка мертва, как и кобыла, исходящая пеной. Но вскоре Эмма очнулась, ухватилась за мою руку и, мутно глядя мне в лицо, заговорила. Я узнал о пропаже тела Джейн, о ночных тварях, о признании младшего Андерсена. Об ужасах, коими священники заражают паству, и опале, в которую попал шериф. Худшее Эмма оставила напоследок:
        - Доктор, пожар был страшным. Ваш друг-иллюзионист… вы нужны ему. Это главное, почему я решилась приехать, ведь он был так добр к нашей семье.
        - Амбер?..
        - Только вы можете его спасти.
        Она прятала глаза. Я, и так падающий от нервного и физического истощения, не спросил подробностей, решил, что лучше увижу все сам, чем немедля начну представлять. Горько было осознать: я отдал столько сил чужим и бросил своих! Пора возвращаться, благо, из Сакраменто прибыли сегодня два молодых врача, и я не оставляю Гридли на произвол судьбы.
        - Вы сможете выехать прямо сейчас? Я боюсь, мистер Райз…
        - Да, Эмма. Только найдем вам лошадь. Когда это вы научились ездить верхом?
        Она натянуто засмеялась.
        - Я научилась многому.
        …Там, в тенистом саду Гридли, она показалась мне странной - эта добрая славная девочка. Кажется и теперь, хотя мы почти не говорим, а только прибавляем и прибавляем скорости. До Оровилла недалеко, две трети пути позади. Вот уже пришвартована «Веселая весталка»: башни Амбера больше нет, часть палуб - пепелище. Многие иллюминаторы светятся, видны человеческие силуэты на носу и возле гребного колеса. Я направляю к воде лошадь, но Эмма тут же нервно, даже зло меня останавливает:
        - Они все в порядке! Мистер Райз… не с ними.
        - Хм. И где же он?
        Девочка улыбается - и гасит мое спонтанное необъяснимое подозрение. Улыбка делает бледное лицо почти детским, только в глазах прежние непонятные, нездоровые огоньки. Они напоминают голод во взгляде бездомной кошки, и, каким бы отталкивающе глупым ни был этот мелькнувший образ, от него трудно избавиться.
        - Он нашел ваши ключи. Вы ему говорили, где храните их?..
        Невольно смеюсь, качая головой: не то что не успел, но и не собирался. Впрочем, Амберу вряд ли трудно было бы проникнуть в такую развалину, как мой особняк, а уж наглости хватило бы точно. Отлично вижу его развалившимся на моей старой софе и попивающим мое вино. Может, в таком случае и увечья его не столь страшны?
        - Никто не знает, - спешно уверяет Эмма. - Он ведет себя тихо…
        Замолчав, она вдруг прижимает пальцы к виску и склоняет голову. Глаза застывают, но губы шевелятся. Так она едет полминуты, не меньше; я не решаюсь заговорить, только внимательно слежу, чтобы не упала. В случае чего я ее подхвачу. Девочка тоже устала, для нее дорога нелегка. В отличие от меня, она ведь не привычна к долгим армейским переходам, а укачивает ее даже в карете.
        - Я… молилась, простите.
        Она выпрямляется. Молитва не принесла покоя в ее больные глаза. Дальше мы едем молча.
        …Ночь уже сгустилась, рассыпавшись звездами и опав росой в траву, но мне только душнее. Температура поднимается, все труднее терпеть ворочающуюся внутри боль, и, кинув взгляд на правое запястье, я без удивления нахожу знакомое пятно. Давлю на него пальцами - пропадает, но вскоре появится снова. Главное, чтобы сейчас Эмма ничего не поняла, не испугалась. Я не знаю, как буду лечить Амбера в таком состоянии; не знаю, хватит ли сил, если помощь нужна не только ему. Не знаю ничего, кроме одного: справлялся и с худшим. Выбора нет, меня ждут. Остается лишь, стиснув зубы, умолять собственное тело послужить еще какое-то время. Но…
        - Эмма?
        …Бедная девочка, то и дело начинающая молиться и устремляющая взор в пустоту, едет не в город. Видимо, она заблудилась.
        - Это не совсем та дорога.
        Мы смещаемся к роще краснокожих. Меняем направление почти незаметно, но я прожил в этих краях слишком долго, чтобы не различать похожие, как братья, холмы. Я осаживаю коня и останавливаюсь. Эмма вздрагивает и, обернувшись, глядит на меня так, будто едва проснулась.
        - Нет. Она нам нужна.
        - Мы дадим крюка. Поворот на Оровилл южнее…
        Она возвращается, тоже останавливает лошадь и опускает голову. Руки, держащие поводья, дрожат.
        - Нам не нужно в город, доктор.
        - Что вы имеете в виду?
        - Там… не совсем спокойно. Мистер Райз ждет нас у поселения.
        - Ах вот оно… - На полуслове я осекаюсь. - Погодите, но откуда вы…
        - Знаю. - Она вскидывается, убирает локон со лба. - Он сейчас сказал мне об этом.
        - Сказал?!
        - Да, доктор. - Тон становится тверже, сверкают глаза. - Едемте скорее, хватит тратить время. Вы все поймете! Давно пора! Это все, все и ради вас тоже!
        Она собирается пришпорить лошадь. Я, перегнувшись навстречу, сжимаю бледную руку, отнимаю поводья. Эмма трясется. Трясется все сильнее.
        - Господи, как я не понял сразу… вы больны. Я должен отвезти вас…
        - Нет! - Она почти кричит и в свою очередь дергает меня за руку, порывисто тянет, едва не стаскивая с коня. - Я здорова! И вы нужны мне! Нам! И Джейн! Вы…
        По впалым щекам бегут слезы. Она тянет меня опять, потом, сдавшись, выпускает, просто глядит - измученно и… безумно. Я долго отказывал себе в этом слове. Подменял другими, утешаясь, - тщетно. У Эммы перевозбуждение, граничащее с припадком. Галлюцинации, раз она слышит бесплотные голоса. Правдивые ли новости она вообще привезла? Не выдумала ли чудовищ и пустую могилу сестры? Но ведь пожар на судне был. И никуда не делась тревога, некое чутье, которому я привык верить. Мне страшно за Амбера, так же, как за помутившуюся рассудком несчастную малышку. И… что еще я могу сделать?
        - Хорошо. Да, я…
        Я готов уступить, поехать с Эммой, куда пожелает. Может, так, - не найдя Амбера в роще, - она поймет, что нуждается во врачебной помощи. Я произношу одно слово согласия, второе, но третье поднимается спазмом болезненной рвоты. Оно не дается. Я закрываю глаза.
        Тело меня все-таки предало.

***
        - Мильтон…
        Гнилая горячка - так некогда звали тиф. Во сне знакомый голос тоже прорывается из гнили, из липко сковавшей темноты. У гнили много ликов: раскаленный обруч вокруг головы, колючий песок под веками, бурлящее пламенем нутро. Даже в забытье я понимаю: острая форма, быстротекущая. Раз дошло до сыпи, уже разгар. Закономерно: погруженный в чужую болезнь, я подставил собственной спину, а теперь плачу. Дороже, чем те, кто начал лечиться в первые дни.
        - Потерпи. Держись.
        Темнота сжимает мою руку, у темноты голос Амбера. Он рядом, вторая его ладонь ложится мне на лоб. Здесь же, подле меня, кто-то - не он - сдавленно плачет:
        - Я не хотела, я не думала… Эйриш, я…
        Имя. Неправильное. Почему?..
        - Проклятье, посмотри на него! Почему ты не спросила меня, почему?! Кто просил его тащить?
        Девушка снова всхлипывает, снова шепчет, и взывает она теперь ко мне:
        - Доктор… доктор, милый, я умоляю, доктор… очнитесь…
        Я ее узнаю. Тяну руку, пытаюсь коснуться лица. Малышка не должна плакать, она и так пролила слишком много слез из-за куда больших бед, чем моя неосмотрительность.
        - Эмма. Не надо…
        Я не нахожу ее, но слышу:
        - Он дышит, Амбер! Дышит!
        Я не понимаю, справа ли она, слева, а может, моя голова покоится на ее коленях. Но голоса - ее и Амбера - обволакивают, коконом охраняют от гнилой мглы, и я мучительно растягиваю в улыбке губы, хоть как-то показывая, что благодарен. Может, Эмма безумна. Может, безумен и Амбер. Но скорее всего, оба просто мерещатся мне, как последнее, за что цепляется гаснущий ум.
        - …попытаюсь, - различаю обрывок фразы. - Я не знаю этой грани дара, но отец лечил больных. Может, смогу и я.
        - Твои раны…
        - Незачем беречь магию, я и так здесь слишком долго. Они откроются скоро, Эмма, совсем скоро. Пахнет кровью.
        - Но…
        - Вы должны быть готовы. И целы, оба. Мне еще хватит сил. Вот… помолчи.
        Эмма не отвечает. Эмма исчезла, я слышу только ее всхлипы. Потом она начинает молиться, но и молитва - просто поток, журчащий и несущий меня все быстрее. Все туже обруч вокруг черепа. Тысячи игл в мышцах. Вскипает гнилая кровь…
        - Мильтон. - Амбер зовет вновь, ладонь его ложится на мои ребра. - Мильтон, говори со мной. Мне нужен твой голос. Нужна дорога к твоей душе. Знаешь, я ведь ничего бы не сумел без тебя, ничего…
        Голос дрожит, как дрожал в последний раз в горящем лагере в Луизиане. Вспоминаю: серая форма, удар клинка, кровавый полумесяц. Тогда Амбер спас меня, тогда смог, тогда все решила его безумная мальчишеская храбрость. Но что он может теперь?
        - У меня тиф, - хриплю, зачем-то опять силюсь улыбнуться. - И я с ним, видимо, не справлюсь. Сам виноват. Прости.
        - Справишься. - Ладонь теплеет, почти жжется. - Обязательно справишься. А потом отправишься в путешествие, самое удивительное, о каком мог мечтать. Ах да, ты же вообще ни о чем не мечтаешь, ты зануда! Но Мильтон, там зеленое небо…
        - Небо синее, это обосновано наукой. - Невольно я смеюсь и тут же захожусь кашлем.
        - Здесь.
        - А есть другие места? Где-то, кроме твоей бедовой головы?..
        Тьма вспыхивает. Ее пронизывает золото тут же померкших глаз. Странные глаза; я быстро привык к ним, мало гадал, откуда этот цвет. Такого почти не бывает у людей. Это тоже - научный факт. Но…
        - Мильтон. Вспомни сказку. Вспомни ее…
        «…и узнай меня».
        Он не произносит этого. Клянусь. Но я слышу.
        ЛУИЗИАНА, ОСЕНЬ 1863 ГОДА
        Слушайте меня, эй, ребятки, садитесь ближе к нашему огню и слушайте. Что вы смотрите, что прячетесь друг за другом? Думаете, солдаты не рассказывают темнокожим детям сказки, даже солдаты славного Севера? Ничего вы не знаете о солдатах, ничего. Да и о Севере. Но скоро узнаете, ведь вы теперь - как и мамы, папы, - свободные люди. Такие же свободные, как все. Какими создал Господь.
        А что вы знаете о свободе, вы, белозубые и босые? Что она пахнет порохом? Что стучит копытами коней ваших удирающих хозяев? Что поет гимны отважного Союза? Идите сюда, попробуйте ее, ведь у нас есть кофе, хлеб, немного шоколада. Плевать, что те, кто владел вами, спалили красивый дом, где мы могли бы заночевать. Плевать, что выкорчевали половину фруктового сада, а другую половину оборвали, отравили и скормили скоту, отчего он весь передох. Плевать, что все это - только чтобы ничего не взяли мы. У нас своя свобода, свои руки, чтобы трудиться. Выращивать, ухаживать, кормить. И сражаться. Но сегодня мирный вечер, поэтому… ну вот, все сели? Мильтон, старый сыч, и ты среди сорванцов? Ну сиди. Эй, ребята, этот усатый джентльмен сегодня резал людей. И вчера резал людей! И каждый день режет людей, и вас может зарезать! Что, испугались? А ну не убегать! Он - доктор. И если он режет кого-то, тот потом точно не умрет. Поняли? То-то же!
        Моя сказка будет странная, и будет она о мальчике, который никогда не был никому нужен. Трудно таким мальчикам живется, но где-нибудь, когда-нибудь они обязательно рождаются. Девочки? Да, и девочки тоже. Но девочка хотя бы может поскорее найти себе хорошего мужчину, которому станет нужна. А мальчику труднее.
        Так вот, дети, тот мальчик был особенный: отец у него был король, а мама… не было мамы вовсе. Отец мальчика не любил, потому что тот королем становиться не хотел, ему больше нравилось веселить народ, а не командовать. Мальчик все время сбегал, его все время ловили, и однажды отец сказал ему: «Если не перестанешь убегать, я убью всех друзей, с которыми ты играешь!» Мальчик ответил: «Но они - твои подданные!». Отец только рассмеялся злым смехом. Когда мальчик убежал в следующий раз, отец убил первого его друга. И второго. И третьего. И так было раз за разом, пока не остался последний, самый старый друг. Отец мальчика пришел к тому другу… а тот взял - и сам его убил. Рукой его были боги. Они не прощают неволящих и подлых.
        Мальчик остался без отца. Сиротой. Вот только из-за того, что он обрадовался, из-за того, что не надел корону, из-за того, что станцевал на отцовых костях, на него обрушилось страшное проклятье. Обрушилось - и заперло в каменный гроб. На веки вечные! Вот так!
        Что вы плачете, что закрываете глаза? Это - только полсказки.
        В гробу мальчик превратился в красивого юношу. А волшебная Обезьяна, охранявшая его мертвый сон, дала ему чудесные силы. Вскоре мальчик - юноша - подружился со своим тюремщиком, и с небом над головой, и с землей. Его стали выпускать. Ненадолго: всякий раз, как приходило время возвращаться в могилу, юноша истекал кровью, и белый свет мерк перед его глазами. И он грустно брел обратно. Ложился. Засыпал крепко-крепко.
        Но однажды он не захотел вернуться, даже когда из ран пошла кровь. Он развернулся и побежал, побежал что есть сил прочь от гроба, прочь от Обезьяны. Он думал, может, проклятье тогда исчезнет, развеется, не угонится за ним. Но оно угналось. У юноши выпало из груди сердце. И сам он упал и стал молиться. Он позвал добрых богов, и они отнесли его домой. В гроб. Там он лежит поныне, и оплакивает свою свободу, и траву, на которой мог танцевать, и друзей, которых находил в соседних городах. И очень хочется ему быть как прежде. Жить в доме или лесу. Спать в кровати или на лугу. И видеть мир. Он хочет свободы, дети. Очень хочет. Свободы, которая есть теперь у вас. Берегите ее. Поняли? Никому не отдавайте. Вот, вот, возьмите эту шоколадную плитку. Она позабавнее простого сахара будет.
        А юноша? Что дальше с юношей будет? Нет, ребятишки… я не расскажу. Кто знает…
        Только время.
        Гнилая тьма наступает, пытается сомкнуться. Но свет вокруг бледных веснушчатых ладоней, касающихся моего лба, моей груди, прогоняет ее, ширясь и отливая лиловым серебром. Амбер улыбается. Так, как улыбался у костра, окруженный негритятами.
        - Юноша все еще там, Мильтон. Все еще в гробу. И ты знаешь его.
        Я закрываю глаза.

***
        Воздух - сырой, прохладный, хвойный - несет облегчение. Еловая лапа свесилась близ моего виска, на таких же я, кажется, лежу. Иголки впились в запястье, но это не стоит внимания; важнее, что ели окружают меня стеной, что они высокие, старые, а вдали, за ними, проглядывают ушедшие в землю срубы зимних домов яна. Селение. Бедная сумасшедшая девочка сделала то, что и хотела: привезла меня в лес. И больше я не уверен, что она действительно безумна.
        - Мильтон?..
        - Амбер?
        Он сидит надо мной. Эмма не солгала: на щеке рубцы, волосы обрезаны короче, чем были, хотя по-прежнему достигают плеч. Не солгала она и в другом: Райз бледен, выглядит изнуренным и… затравленным. Совсем не как на плакатах, не как когда сбрасывал цепи, не каким я его оставил. И вместо десятка вопросов, возможно, более рациональных, я спрашиваю:
        - Ты в порядке?
        Амбер вздрагивает.
        - Ты едва выжил. И интересуешься, в порядке ли я?
        Ты святой, Мильтон. Черт возьми, чертов святой.
        Как и часто в минуты волнения, он не сдерживает ни крепких слов, ни других проявлений. Даже порывисто, как-то по-детски обнимает меня, когда я сажусь. Тут же отстраняется, выпрямляется, выжидательно глядя в лицо. Глаза блестят так же остро, как у Эммы. Там мольба.
        Отвечая на взгляд, я вспоминаю. Фокусы, иногда не поддававшиеся логике. Исчезновения, находившие, если вдуматься, хлипкие объяснения. Отстраненность, с какой мой друг порой смотрит - на огонь ли, в небо, на зрителей, восторженно выкрикивающих его сценический псевдоним. Когда-то я удивительно просто принял Амбера таким, какой он есть: модного слова «иллюзионист» хватило, чтобы не искать ответы на вопросы. Я увидел одаренного ребенка в теле потерявшегося взрослого - и продолжал видеть, хотя с нашей встречи прошло восемь лет. Удивительно… а ведь так я не видел Амбера вовсе, ни разу - по-настоящему. И я сам сделал этот выбор, с первого вечера, с первой попытки объясниться.
        «- Моя магия более чем реальна!
        - Несомненно. Реальна, как и у всех вас».
        Мне ничего не подсказала история о том, как какие-то «друзья» похоронили его заживо. И сон, где он истекал кровью, а звезды отнесли его домой. И смерть конфедерата, соединившего нас шрамом. Я легко, сухо, даже не без удовольствия находил почву каждому слову, каждому поступку, каждому чуду. Как я мог быть таким идиотом?
        - Мильтон. - Амбер плавно поднимает ладонь, над которой появляется светлячок. Маленькое недвижное насекомое освещает наши лица подобно фонарю, и невольно я тяну руку, но пальцы замирают в полудюйме. - Я не фокусник. То, что тебе лучше, - не гипноз. Я и не умею гипнотизировать. Я просто вылечил тебя, и вылечил бы сколько угодно раз. Ты… - он легко, не смыкая пальцев, берет светляка в горсть и опускает на мою ладонь, - друг.
        - Один из тех, кого в той сказке убили?..
        Я пытаюсь усмехнуться, но он тут же хмуро качает головой.
        - Один из тех, к которым хотелось возвращаться даже из гроба. Но в этот раз тебе… вам с Эммой придется самим прийти ко мне. Скоро я…
        Судорога пробегает по лицу, он осекается. Ему больно - наверное, это выражение узнаваемо, к какому бы миру ни принадлежал страдалец. Ладонь движется от ребер к животу, тут же сжимается в кулак. Появившейся улыбке не поверил бы ни один зритель. Тем более, я.
        - С тобой что-то случится. Я понял. Могу я…
        - Нет, - спешно обрывает он. - Не можешь. Пока нужно другое.
        - Что? - Это почти вопль, потому что бледность разливается по коже, и мне чудится, что на темной рубашке обозначилось пятно. Крови? - Да говори же.
        - Ты веришь? - выдыхает он. - Хоть чуть-чуть… веришь?
        Он замолкает, обессилено жмурясь. Не продолжит, не услышав ответ.
        Броня рассудочности может быть крайне крепка - и я всегда гордился своей. Она необходима в мире метафизической лжи, в мире, где каждый второй дурит тебе голову и пытается запустить грязные пальцы в душу. Но броня должна оставаться броней. Не превращаться в неснимаемый панцирь, в тяжелые роговые наросты, закрывающие и взор, и сердце. Я в последний раз смотрю на теплое насекомое, светящееся над ладонью, и выпускаю в траву. Я не стану пытаться развеять его, как морок. Ведь оно живое.
        - Верю. Ты не тот, за кого выдавал себя. И ты в беде.
        Улыбка становится настоящей - широкой и бесстрашной, я ее знаю. Амбер опускает руку мне на плечо и пытливо вглядывается в лицо.
        - Отлично. У тебя ведь с собой оружие? Впрочем… - он не дожидается ответа, - может, оно не понадобится. У тебя будет проводник, и еще ты с Эммой. Она многому научилась, она славная девочка. В ней оказалось немало от сестры.
        От… Джейн?
        - Послушай. - Осторожно пытаюсь ослабить его нервную хватку. - Я не понимаю практически ничего, но мне не нравятся такие авантюры, а особенно то, что ты втягиваешь туда молодых девушек, живых или покойных. Ты не тот, кому я доверю Эмму или…
        Амбер фыркает, внезапно развеселившись, и упрямо, нетерпеливо мотает головой.
        - Не время ворчать по поводу моих устоев! Вскоре у тебя будет славная компания в лице мисс Бернфилд, и она многое тебе объяснит. Путь будет довольно долгим.
        - Путь…
        - Я живу там. - Он все так же нетерпеливо кивает куда-то в сторону срубов. - Дальше. За Двумя Озерами. Но я не могу вернуться туда отсюда, с вами, я… вроде как мертв, нет, не спрашивай! Пока что, - он легонько меня встряхивает, - главное, Мильтон. Самое главное. Что бы ты ни увидел. Что бы ни произошло прямо здесь, . прямо сейчас. Ни в коем случае…
        Его «не бойся» тонет в донесшемся со стороны озер девичьем крике. Это крик Эммы.
        Голос, раздавшийся следом, - глухой, злой, хриплый - тоже трудно не узнать.
        9
        ИНКВИЗИТОР
        [НАТАНИЭЛЬ ЛАРСЕН]
        «Я потерял опору, Нэйт, даже не заметил, как легко. Я хочу прийти в церковь уже несколько дней, прийти с покаянием. Я знаю, вера учит: истинно отпускает грехи Господь; пасторы - не светочи его величия, но рабы; их удел - слушать и наставлять. Пастухи - часть паствы, истинный Пастырь один. Но я прошу у тебя, прошу, Нэйт, отпусти мне грехи или, как в давний день, назови трусом. Сделай что-нибудь, чтобы я поднялся, вспомнил, что я - по праву сын своего отца.
        Он подарил мне дом. Я защищал этот подарок, пока на плече лежала отцова рука, и когда она истлела. Город спал без страха, ведь я был его сторожевой собакой. Скажи, Нэйт… когда в воде моей оказалась сонная трава? Когда мне выкололи глаза? Как я допустил сначала смерть невинной, потом явление чудовищ, потом великое пожарище? Никто больше не треплет пса по холке. Пса побивают камнями, ведь одному он еще противится, изо всех сил натягивая цепь. В город не придет старик Линч, продавец пеньковых веревок. Или я стану первым, кого здесь повесят. Я, а не безумный мальчик. Может, тогда очнется хоть кто-то?
        Они напуганы: от последнего китайского работяги до мэра. Они вспомнили, от чьей плоти я - плоть. Они сторонятся меня и парней, не слышат нас, когда мы взываем к закону или расспрашиваем, ища правду. Они боятся людей своего племени лишь потому, что те верны мне, и уже нас вместе боятся, как зверей. Все это - на мне. Я не сберег то, чем дорожу более всего.
        Пожалуйста, Нэйт… отпусти мне грехи».
        Недавно к участку принесли окровавленный труп Старого Джо - владельца лавки - и поставили ту смерть рейнджерам в вину. Позже остались глухи к призывам не рубить с плеча, собрали свору ревнителей морали, и те снова явились к Винсу, искательно выспрашивать, когда же суд над «убийцей Андерсеном». Еще позже, поняв, что суд не грядет, горячие головы пришли все на то же крыльцо и заговорили уже не искательно. Рейнджеров было больше, оружия у них тоже. Дебоширы обещали вернуться с мэром. Смешно. Наш нерешительный добряк все это время качался из стороны в сторону, как апельсин на ветру. Он не смог бы удовлетворить народный гнев, равно как и погасить его.
        Я наблюдал все со стороны, в известном смысле сидел в засаде. Единственным моим жестом стало осуждение поджога. Этого хватило, чтобы католики, методисты, квакеры - все, с кем раньше мы хотя бы притворялись соратниками, а не противниками, - начали обходить меня по дуге. Они уверовали: город в осаде дьявола. Я видел другое: дьявол уже внутри. С нами. Даже в церквях, там, где люди ополчились друг на друга. Но я молчал, пока сегодня, - когда чужая паства подпитывала дьявола в себе, - не пришел к Винсенту. Он узнал меня по шагам. Не поднимая головы, протянул руку в пустоту и заговорил горячо, быстро, отрывисто. Я стоял над ним и слушал, а потом, когда наши глаза все-таки встретились, просто осенил его крестом.
        - Если ты сын своего отца, - я подступил на шаг к столу, - то знаешь, что делает испуганная толпа после проповедей вроде сегодняшних. Если ты сын своего отца, - я взял со стола нож для бумаг, - то защитишь агнца и будешь не один: твои парни явятся не с толпой, но опередят ее. Если ты сын своего отца… - я резанул себя по указательному пальцу, - то не забыл, что я говорил о двух верах.
        Ни слова не сорвалось с губ Винсента, только сжались кулаки. Он знал, что я сделаю дальше, и кивнул, подаваясь вперед. Мы давно научились понимать друг друга без лишних слов. Так легко, что порой в этом сквозит нечто мистичное.
        - Тогда… - я провел кровавую черту на его лбу, две от висков до скул, - они помогут тебе. И я. Я нашел виновных, я их приведу. Вам нужно продержаться час или два. Сможете? Сколько у вас здесь арсенала?
        - Имеющий уши… - Он наконец улыбнулся. - С толпой можно и говорить, Нэйт.
        Наши глаза встретились снова.
        - Но не если она начнет штурм.
        И не если следом явится кто-то пострашнее. Но, бросив лишь: «Не вешай нос», я вышел прочь.
        Чтобы вскоре увидеть двух легко узнаваемых всадников на берегу реки.
        Чтобы, когда один из них лишится чувств, последовать за лошадьми в рощу.
        Чтобы тот, кого мы защищали, рыжий демон, клочьями вынимал из чужой груди вязкую тьму, а потом прогонял ее слепящим светом.
        …Теперь Эмма Бернфилд хрипит «Отпустите», силясь стряхнуть с горла мою руку. Но я не отпущу: приходя сюда тайно, я уже наблюдал, как озеро расступается перед ней вратами, как тварь - та, что сейчас пугливо нырнула на дно, - поднимается над поверхностью. Уверен… она там не одна. Но из чертового омута никто больше не вылезет.
        Я позабочусь.

***
        Пока я тащу девчонку прочь, она продолжает биться и визжать. Кусается, лепечет, что я все понял не так. Черта с два. Она получает затрещину, но не перестает упираться, то и дело зовет меня, точно пытаясь образумить. Она совсем меня не боится. А ведь боялась всегда, прятала глаза, как и подобает благочестивой прихожанке. Может, она тоже одержима?
        - Вы не понимаете! Я могу… мы можем все исправить, мы…
        - Так же, как начали? Как впустили к нам этих тварей?
        - Мы…
        Она осекается. Дрожат губы, расширяются глаза, когда я, наклонившись ближе, шепчу:
        - Я никогда не верил в ведьм, девочка. И мне было очень жаль твою сестру. Но, может, кто-то вполне заслуженно ее…
        …покарал ?
        Она бьет меня по лицу сама - яростно, но по-девичьи слабо. Истошный вопль причиняет куда больше боли, как минимум, ушам:
        - НЕ СМЕЙТЕ ТАК ПРО ДЖЕЙН! ОНА ЗАЩИЩАЛА НАС! ВСЕГДА ЗАЩИЩАЛА!
        Криво усмехаюсь, обернувшись. Два Озера безмолвны, пусты. Неужели пустоглазая тварь настолько испугалась меня, что даже не зовет дружков? Здраво. Пусть боится.
        - Отпустите… - охрипнув, Бернфилд теперь шепчет, жадно хватает воздух. - Мы…
        - Преподобный, оставьте ее!
        Вот и двое других. Как бы дико ни звучало еще час назад, объявились демон с пособником.
        Тот, кого в городе узнали по красным афишам и сброшенным цепям, не приближается, тяжело опирается на старую ель поодаль. Он пристально глядит желтыми глазами и молчит. Неужели предоставил возможность разобраться со мной Адамсу? Тот уже выступил вперед. Выдернул из кобуры револьвер, наставил на меня и повторяет, обращаясь по-мирски:
        - Мистер Ларсен. Отпустите, пожалуйста, Эмму. Не будем ничего усугублять.
        Как всегда прохладен, как всегда вежлив, - даже целя человеку в лоб. И непревзойденно изображает мягкую уверенность; его выталкивали из-за этого в городской совет, но он, разумеется, отказался. Адамс из тех, кто предпочитает тень, и в который раз я убеждаюсь: оттуда удобнее бить в спину. Вдвойне, если еще изображать праведника.
        - Как вы могли?.. - Не выпуская из поля зрения Райза, все же отвечаю на брошенные слова. - Она околдовала вас? - встряхиваю обмякшую девчонку. - Или этот?..
        - Преподобный. - Адамс глубоко вздыхает. - Я представляю, что вы себе навыдумывали, особенно если что-то видели пару минут назад. Но поверьте, - рука с револьвером чуть-чуть опускается, - вы не правы. Ни Эмма, ни кто-либо из нас не…
        - В городе убили человека, - вкрадчиво напоминаю я. - Растерзали, когда он пытался защитить свое имущество. Странно, что одного. Это тоже не ее вина? И не вина другой, мертвой? Они ходили сюда и знают, кто здесь водится. Все вполне очевидно.
        Эмма Бернфилд бешено мотает головой и получает новую оплеуху.
        - Поймите же, нет! - Адамсу уже труднее говорить своим раздражающе стерильным тоном. - Ограбления и нападения не связаны ни с девочками, ни с мистером Райзом, ни со мной. Но мы помешаем им повториться, если…
        - Кто же виноват? - Я шагаю навстречу; девчонке приходится сделать то же. Она закрывает меня подобно щиту, и Адамс прекрасно это понимает. - Отвечайте, живо.
        - Мне это неизвестно! - Он все-таки теряет терпение, нелепые усы даже топорщатся от гнева. - Но клянусь, я…
        - Неизвестно? Славно. - Я крепче перехватываю горло Бернфилд и опускаю вторую руку к своему поясу. - Вы все идете со мной. Поболтаем в большой теплой компании, или…
        - У нас нет на это…
        - …Или, - с нажимом продолжаю я, - аутодафе состоится прямо сейчас.
        Дуло моего револьвера прижимается к виску маленькой дряни. Я жду, что она закричит, но напрасно; девчонка только закрывает глаза, шепча: «Господи, помоги…». Она не вправе поминать Его всуе, не вправе звать. Но смертникам многое прощается. А ей не жить.
        - Господи… - слышу уже от доктора, - вы хуже Савонаролы[42 - Джироламо Савонарола (1452 - 1498) - итальянский монах, проповедник и реформатор, в течение некоторого времени - правитель Флоренции. Отличался особой жестокостью по отношению к тем, кого считал грешниками.]. - Он почти повторяет мои первые обращенные к нему слова: - Как вы можете? Ваш сан…
        - А вы предатель, - эхом отзываюсь я. - И я никогда не ждал от вас добра. Живо разворачиваемся! - Адамс по-прежнему целит в меня, и я невольно кривлю рот в оскале. - Моя пуля будет куда быстрее. Право, хватит вам грехов. Хватит…
        - Действительно, Мильтон. Хватит.
        Голос рыжего демона. Он наконец вмешался, и я понимаю: только теперь что-то действительно начнется. Крепче прижимаю ствол к виску Бернфилд, так и не открывшей глаз. Райз тем временем равняется с Адамсом, опускает его руку с оружием, затем выступает вперед. Нас разделяет чуть больше тридцати футов. Горящий взгляд неотрывен от меня.
        - Ты говоришь не о том, приятель. - Тон безмятежен, без угрозы. - Совсем не о том. Ему… - выразительные губы растягиваются в усмешке, неожиданно жалостливой, - плевать, кто пригласил в город зверей. Плевать. Он лишь не хочет, чтобы винили его приятеля, мистера Законника. Мы все переживаем за друзей, попавших в беду. Каждый по-своему.
        Он не делает резких движений, просто щелкает бледными пальцами. Но я уже не держу никого: Эмма Бернфилд за спинами этих двоих, возникла из воздуха и, потеряв опору, упала в траву. Она растирает руки и плечи, затекшие от моей хватки, и не поднимает головы.
        - Начнем с того, - Райз вызывающе щурится, - что никто не будет никем прикрываться. Это не твои методы, жрец Изувеченного Бога. Верно?..
        Я наставляю револьвер на него, но вполне понимаю: зря. Он говорит твердо, глядит прямо и ждет лишь повода меня убить. Что ж. Придется действовать как-то иначе. Кивнув, я неторопливо возвращаю оружие в кобуру и показываю пустые ладони. Пусть поверит. Пусть расслабится. У него манеры и ужимки гордеца, таких легко обмануть покорностью.
        - Отлично. - Он складывает пальцы в шпиль. - Ты не глуп. У меня есть мысль. Для начала…
        Он осекается на полуслове и странно, по-животному, тянет носом воздух. Хмурится, потом прикладывает руку к уху. Поначалу я не понимаю, что значит эта пантомима, но неожиданно она обретает смысл. Я тоже слышу. И чую.
        Ругань - гвалт десятков глоток. Запах - у кого-то в руках палки с подожженными тряпками. Другой запах - кровь, я знаю, чья. И две коротких фразы знакомым голосом:
        - Баррикадируемся, парни. Они пришли за ним.
        Очень далеко. Но рядом. В моей голове.
        - Винс… - Раскаленная боль разливается от лба. Я прикрываю глаза ладонью.
        Голоса пропали, есть только напряженное дыхание девчонки и Адамса. Стерлись в хвойной прохладе запахи: ничего не горит, нет дыма выстрелов - пока предупредительных. Райз, наблюдая за мной, снова улыбается с жалостливым пониманием. Я ненавижу его все больше, ведь с первой брошенной фразы он был прав.
        - Я бы помог ему. Он славный парень, как и ты, впрочем… Но у меня дела.
        - Это твоя вина, ублюдок!
        Я делаю шаг, но одергиваю себя, останавливаюсь, отступаю дальше, чем стоял. Лихорадочно ослабляю тугой ворот, выпрастываю крест и сжимаю в левом кулаке. Вспоротый ножом палец по новой кровоточит. Выродок передо мной все так же глумится, Адамс за его спиной, присев, ласково обнимает Эмму. Он и девчонка не глядят на нас, я догадываюсь, почему. Они прекрасно знают, кто победит. Но они ошибаются.
        - Моя. - Неожиданно смиренный ответ. - Полностью. Поэтому я спасу всех или хотя бы как можно больше.
        Я опять дергаюсь к кобуре, когда тонкий палец начинает что-то чертить по воздуху. Две вертикальных линии, круг меж ними, плавный завиток поверху - каждый росчерк наливается малиновым светом. Знак закончен; Райз легко дует на него. Тот растет, чуть подплывает ко мне, зависает шагах в шести. В нарисованном круге дрожит искристое радужное марево.
        - Он отправит тебя к шерифу. - Райз кивает в направлении города. - Лишний ствол пригодится в бою, а лишний жрец - там, где разгорячены головы. Даже вооруженные люди слушают священников. Чуть чаще, чем других миротворцев.
        Он снова прав. Прав, и, едва в сознание возвращаются запахи, среди которых уже больше пороха, из моей груди вырывается бессильное рычание. Нет. Ему не ускользнуть.
        - Благородно. Но не раньше, чем вы пойдете туда со мной и все объясните.
        …Я вижу: рейнджеров двенадцать, весь нынешний состав. Все они пока на ногах, сваленная мебель и обрушенный деревянный навес укрывают их от толпы с улицы. Но толпа растет, и кто-то тащит динамит. Я смаргиваю этот образ и делаю шаг, вкрадчиво уточняя:
        - Это значит «нет».
        - Что ж. Ты сам так захотел.
        Он резко поднимает руку. В меня летит лилово-алый луч; в ослепительной яркости тонет весь мир, полный испуганного крика Эммы Бернфилд. Она думает, это конец. Думает, я обречен. Думает, то, что сжирает и пространство, и время, сожрет меня.
        Но ведь я не один.
        В легендах Юга много демонов и призраков. Люди, столкнувшись с ними, обращаются за защитой к ангелам, и те милостиво помогают попавшим в переплет сбежать. Слушая эти сказки, которые любил рассказывать мне старый кучер, я всегда удивлялся: почему они бегут? Почему? Победить темную тварь куда почетнее, чем просто уцелеть после встречи с ней. «Они боялись, масса Нэйт. И я бы испугался!» «Потому что ты бестолковый старый негр, - неизменно отвечал я. - Если Бог спасает тебя, неужели он не поможет отрубить колдуну голову? Вот мне бы помог!»
        Помог бы. Я всегда знал. Знал и знаю, не слыша ни одного Его обещания в своей голове. Именно поэтому я не двигаюсь и, ожидая, пока слепящая вспышка настигнет меня, раскидываю руки. Она настигает. Бьет. И гаснет, не причинив боли.
        - Что?.. - Впервые тот, кто был так уверен в себе, отшатывается.
        Страшно, когда верный револьвер вдруг впервые дает осечку. Мне ли не знать? Я усмехаюсь так же, как Райз недавно, - с жалостью.
        Он даже не понял: то, что должно было снести мне голову, не просто растворилось. Оно ушло в грудь и там изменилось до неузнаваемости. А вот суть осталась. И пора ее вернуть.
        - На все воля Господа. - Я вскидываю руку. - Аминь.
        Из центра моей ладони летит другой быстрый луч, льдисто-голубой. Поняв, что не погасит его, Райз шарахается вбок, и сияние впивается в дальнюю ель, рассыпая ее в прах от макушки до корней. То же случилось бы со мной. Или с ним. Впрочем, Великий и так валится на траву и тяжело упирается в нее руками, волосы падают на лицо. Двое - Эмма Бернфилд и Мильтон Адамс - открыты. Пора взять их на прицел и закончить всю эту…
        - НЕТ! НЕ ТРОГАЙ ИХ!
        Голос изменился, стал визгливее и выше. Не знаю, что случилось, но Райз не может встать и ползком, с трудом меняет положение, чтобы оказаться у меня на пути, под дулом моего револьвера. Он, разбитый и сдавшийся, теперь на коленях, совсем как другой, давно. Во взгляде нет злобы, - только ужас. Пленный негр глядел иначе. Но выстрелить так же сложно.
        - Они ни в чем не виноваты… я тебе клянусь. Я попросил их помощи, чтобы…
        Он осекается. Алая струйка неожиданно бежит изо рта, в углу лопается несколько кровавых пузырей. Я не стрелял в него, никто не стрелял. Но огромное количество кровавых пятен разом расцветает на рубашке. Все больше. Больше. Адамс собирается ринуться вперед, но дрожащая рука поднимается в запрещающем жесте.
        - Нет! Я же тебе говорил. Что бы ни случилось…
        Левой ладонью он накрывает живот, сгибаясь. Я уже видел: именно так подорвавшиеся, и добиваемые штыками, и раненые осколками зажимают вываливающиеся внутренности. Весь подбородок Райза залит кровью, дуло моего револьвера все еще целит в его взмокший лоб. Но он… улыбается? Да, и это новая улыбка. Жалости нет, есть мольба о ней.
        - Мне не отречься от моих богов, - шепот едва уловим, - хотя они предали меня. Но… - последнее он почти сплевывает кровью в траву, оседая ниже, - ваш добрее и зорче. Ты стал дланью Его, ты - Его глаза. Посмотри же на меня, жрец Изувеченного Бога. Он ведь впустил меня, сам впустил сюда, неприкаянного и истерзанного. Я люблю ваш мир. Поверь, я… не…
        …Не демон. Райз не опускает головы, без страха, лишь с тоской смотрит на мой крест и сам тянет к фигурке Христа окровавленную руку. И, не до конца сознавая, почему, не зная, не ошибаюсь ли, я подаю свою. Удивительно… сколько я порицал прочих церковников за возвращение в Салем и что сотворил сам, когда солдат во мне в очередной раз победил пастора. Легко отказал в пощаде тем, чьей вины даже не знаю.
        - Ты сможешь встать?
        Сгусток крови вырывается из его рта вместо ответа. Опираться на мою ладонь уже недостаточно, Райз падает на спину, и в этот раз Адамс бросается к нему. Я не слышу лихорадочных вопросов, не слышу окликов. Слышу другие слова, на чужом языке, и от них начинают подрагивать воздух и земля, ниже нависает мрачное небо. Шелестят дубы. Скрипят ели. Крест, которого касалась ладонь Великого, нагревается - я ощущаю даже сквозь одежду. Меня предупреждают: что-то приближается.
        …Похоже на забытый псалм - мертвые слова, звучание которых уже не восстановить, а можно лишь представить. Окровавленные губы произносят их, а стекленеющие глаза глядят вверх, в синий сумрак. Райз умирает, неотвратимо умирает, и попытки Адамса хотя бы разодрать окровавленную рубашку не помогут. Он и не успевает. Когда губы смыкаются, в последний раз схватив воздух, с неба что-то ослепительно обрушивается, отшвыривая нас в стороны и вгрызаясь в распростертое тело. Это может быть только звездный свет. Принесенный чужими, но не темными божествами. Кем-то, чьих имен нет ни в одном Писании.
        - Эмма… Мильтон… не бросайте…
        Посреди леса мы остаемся втроем, с гаснущим эхом отчаянной мольбы. На траве, где только что умер волшебник, нет крови, нет ничего, а звезды все так же далеки. Я вскидываю голову, и, смеясь надо мной, одна подмигивает и срывается прочь.
        Адамс учащенно, хрипло дышит, глядя на свои перемазанные алым руки. Эмма Бернфилд подползает к нему ближе и безмолвно смотрит снизу вверх, на щеке виден след моего удара. Я отвожу глаза. Мне все еще гадко от самого себя. «Я люблю ваш мир» - стучит в ушах. Забавно… ни от одного жителя этого мира я подобных слов не слышал. Ни разу.
        - Т-теперь вы… понимаете, почему мы должны помочь? Отпустите нас!
        Я не успеваю ответить девчонке. Из разверзнувшихся вод Двух Озер что-то вырывается и молниеносно устремляется прочь. Вверх.
        Косматых спин и огромных крыльев так много, что они закрывают звезды.

***
        Они мчатся рычащей сворой, так, что и не глядят ни в нашу сторону, ни на сияющий знак, заметный у деревьев. Лишь две твари: одна, напоминающая крокодила, другая - леопарда, - медлят, лязгают на нас зубами, но другие одергивают их, зовут, указывают вдаль лапами - чешуйчатыми, шерстистыми, пернатыми. Мы - не их добыча, по крайней мере, не сейчас. И я знаю, куда они летят.
        Звери стремительно пропадают, и над нами снова небо. Вышла луна, но вода в ближнем озере почему-то не отражает ее. Поверхность почернела, ветер больше не поднимает волн. Дурной знак. Что бы за ним ни стояло, дурной, так говорили еще в Луизиане.
        - Это не он призвал их… - бормочет рядом Эмма. - Он молился, чтобы…
        Я бросаю на нее взгляд. Она осекается.
        - Знаю. Точнее, верю. Итак, какие у нас… планы?
        Адамс помогает Эмме подняться, встает сам. Они замирают против меня, и он обнимает ее за плечи, заслоняет. Ждет, что я брошусь? Вторая его рука на кобуре, как и моя. Мы глядим друг на друга несколько очень тихих, холодных секунд - так, наверное, глядели когда-то Север и Юг, скалясь в тиши задремавшего мира. Ни один тогда не уступил, их ждала война. У нас был иной путь.
        - Он мой друг, преподобный. - Слова даются Адамсу с усилием. - Я спасу его. И мне никто не помешает.
        Какая решимость, какой пыл и пафос для этого слабака-аболициониста. Впрочем, может, хватит забывать, что мы вышли из одного пекла? Север и Юг… у них, будь они людьми, действительно могли бы быть наши лица, наши голоса, наши револьверы и наши шрамы. Но образную чушь тоже пора отбросить. Нас с доктором объединяет кое-что намного важнее. Самое важное. И я решаюсь.
        - Я тоже предпочел бы спасти своего. - Криво усмехнувшись, кланяюсь на полузабытый южный манер. - И заодно город. Идите.
        Не добавляя ни слова, я направляюсь к малиновым росчеркам, все еще висящим в воздухе. У меня уже есть план, что сделать с беснующимися горожанами, и, если Райз не обманул, удастся эффектно его осуществить. А эти двое… что ж. Пусть гибнут в преисподней, в другом мире или где-то еще, плевать. Имеющий уши слышит - но с ними мы слышим разные голоса и расходимся разными дорогами. Значит, так надо.
        - Преподобный!..
        Бернфилд догоняет меня на полпути к знаку перемещения. Неловко хватает за рукав, заставляет обернуться. В мою ладонь ложится «кольт» - маленький, женский. Я приподнимаю бровь, она потупляет глаза. Так, как потупляла всегда, пока не стала кем-то другим.
        - У меня другое оружие, с которым я управляюсь лучше. А вам или Винсенту пригодится несколько лишних пуль.
        У воды, где я поймал ее, осталась странная одежда: доспехи, рубаха. Там же лежал старый меч. Этим она будет биться? Я мог бы расхохотаться, забыв обо всех приличиях и даже о сгущающейся вокруг тьме. Но не время ли вспомнить притчу о Давиде и Голиафе? Пареньку, кажется, хватило пращи. И я киваю.
        - Благословляю. Прощайте.
        Пусть так: «Прощайте», никаких лишних надежд. Я не стану прикидываться, будто безумие может кончиться хорошо. Я касаюсь сияющего символа ладонью, закрываю глаза и понимаю: это опять звездный свет. И он действительно может уносить прочь.

***
        …Там, на баррикадах, я выпрямляюсь и снова раскидываю руки, - как когда в меня летело колдовское пламя. Я по-прежнему не один, но уже не уповаю на Господа, я не настолько глуп. Оружейные гиганты, посмеиваясь, говорят порой: «Бог создал людей, а кольт уравнял их». Теологи бы поспорили, но так или иначе, самый дряхлый револьвер страшнее самого свирепого демона: против пули недостаточно веры, перед выстрелом равны и безбожники, и праведники. Но я страшнее и тех, и других. Не потому ли, стоит в ослепительной вспышке появиться моему силуэту и зазвучать голосу, люди просто перестают стрелять? Сначала большинство, вскоре - все. Трещит только пламя факелов.
        Для улицы, вскипающей бунтом, это почти тишина.
        «Паслось же там, при горе, стадо свиней. И просили Его все бесы, говоря: пошли нас в свиней. Иисус тотчас позволил им. И нечистые духи, выйдя, вошли в свиней; и устремилось стадо с крутизны в море, а их было около двух тысяч; и потонули[43 - Цитируется Евангелие от Марка, притча об излечении бесноватого.]».
        Это ли я вижу? Это ли - сейчас, в нашем городе? Опустите факелы. Опустите и послушайте. Братья, ваш ли огонь охватил крышу вашей же крепости? Дом этот есть крепость, люди эти суть ваше воинство. Чем вы им платите? За что? За желание справедливого суда? За отказ повесить безумца на первом суку? Этого вы возжелали? Этого - когда обещали в милосердии уподобиться Христу? Имя такому - фарисейство. Что говорил я про фарисейство, что? Какую притчу напоминал, силясь уберечь от греха братоубийства?
        «И сказал Господь: “Оставьте их: они - слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму…”[44 - Здесь Ларсен отсылает к диалогу между Иисусом и учениками, описанному в Евангелии от Матфея.]». Куда вы пришли, слепцы, куда привели слепых друзей своих, слепых детей своих, слепых соседей своих?
        Куда вы хотите упасть? Ради чего?
        Господь добр - и награждает за доброту. Не будет награды тем, кто чинит расправу без Его веления. Я - не воля Его. Я - не проводник Его, но я говорю: стойте. Я говорю: вы пожалеете. Я говорю: твари - не дьяволова казнь, но кара. Заслуженная, неизбежная, каждому из вас за каждое зло. Расскажите мне, кто из вас хотя бы знает лично Сэмюеля Андерсена и поручится, что он гнусный человек? Никто? Расскажите, кто видел Винсента Редфолла призывающим нечистых? Никто? Так что вы? Чей язык начал это? Молчите? Что ж, молчание - отныне ваш крест.
        А я, пастырь ваш, говорю вам: ныне, уже согрешив, берегите патроны. Берегите факелы, берегите взрывчатку и берегите себя, ступив к нам в укрытие. Берегите.
        Ибо идут твари.
        И твари пришли.
        Стая уже рядом, миновала первые дома города. Демонов не десяток, не два, все чем-то вооружены. Их намного больше, чем нас. «Спросил Господь: “Как тебе имя?”, услышал в ответ: “Легион имя мне”». Легион.
        Но рядом выпрямившийся над баррикадами Винсент с багровыми полосами на лице. Рядом все больше тех, кто проклинал рейнджеров, а ныне перезаряжает верные винтовки. Рядом тот, кого мертвый волшебник зовет Изувеченным Богом, тот, кто не дал ни одной пуле прервать мою полубезумную проповедь. Я не один. Никогда не был. И не останусь.
        …Где-то Эмма Бернфилд и Мильтон Адамс шагают в черную воду - прямо сейчас. Даже отрекшись от них, я в ответе за их души, может, потому ощущаю, как они покидают мир. Теперь я почти не сомневаюсь: в этой жертве тоже есть смысл.
        И пусть она станет последней.
        ЭПИТАФИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
        ПЛАЧ ПРЕДАТЕЛЯ
        [КЬОРИ ЧУТКОЕ СЕРДЦЕ]
        Жанна, милая, почему ты покинула меня? Жанна, милая, что я натворила? Жанна… все кончено, кончено. Элилейя из рода Кувшинки, умирающая на моих руках, - последнее знамение конца. Я ее сгубила. Вспоминая, как ты любила меня, я снова задаю вопрос: за что? Он, даже чудовищный он, наверное, заслужил твою любовь больше.
        Я глупа, Жанна, я так наивна. Как могла я не понять, как могла не предвидеть, что, побывав в прекрасном огромном мире Синего неба, Ойво и Эйро захотят большего, чем смертоносный огонь? Ты предупреждала, ты-то знала: увидев город, и леса, и реку, они не одолеют соблазн, станут экиланами твоего дома. Твое пророчество сбылось.
        Жанна, «зверей» была армия - целые полчища, они украли все наши зачарованные перья. Эйро и Ойво велели им затаиться в зарослях у Омута. А когда зазвучала свирель, когда околдованная Элилейя шепнула: «Идите…», - они все бешено бросились вперед и пропали в воде. Ойво - этот мерзавец - отшвырнул меня и сиганул за ними. Эйро - этот безумец, - прежде ударил Элилейю когтями. Он срезал ей три цветка, Жанна, и оставил три кровавых раны. Отсек путь, чтобы я не помешала, чтобы никто не помешал. Милая… мне негде искать помощи. Бедный Вайю обо всем догадался, в убежище пытался помешать «звериным», когда они тащили меня с собой. Он поплатился: Эйро и ему впился в горло. Жив ли Вайю… не знаю, ничего не знаю. Я пошла с этими двоими, чтобы больше не погиб никто, пошла, потому что тогда же услышала зов, злой зов, которого так долго избегала. Я решила: светоч близко, он приведет твою сестру и все исправит. Но он не успел. Не успел, Жанна, враг в твоем доме, и это моя вина.
        Я помню: ты дорожила мной. Помню: жалела меня за предрешенную судьбу, потому что твоя была так же предрешена. Помню: когда я попала в плен, ты спасла меня, а на вопрос, что Злое Сердце взял взамен, ответила: «Не заботься». «Не заботься…» - как бы я хотела сказать то же. «Не плачь там, в мире мертвецов, не бойся за родителей и друзей». Но я не могу.
        Не нужно было заключать подлую, жалкую сделку с Ойво: взамен на путь он всего лишь должен был безболезненно и быстро убить меня, если я буду приговорена к казни. Я не хотела за края мира, не хотела задыхаться и замерзать в звездной пустоте под взглядами всех, кто верил мне. Я смирилась, что умру; мне нет прощения за твою гибель, но так - долго, видя в последние мгновения твой лик, странную улыбку, а потом кровь, - выше моих сил. Я заслужила это, но я слаба Жанна. Твоя Кьори очень слаба, и ты, прекрасная, мудрая, наверняка пожалела бы ее. Ты бы смилостивилась, ты бы сама ее убила. Если бы могла. Теперь мне наконец довольно собственного мужества. Нечего ждать: светоч проклял меня из могилы прерывающимся голосом, а твоей сестры нет, нет милой Эммы. Наверное, она погибла; наверное, уже с тобой, сожалеет о том, как незаслуженно ласкова была с твоей убийцей. Вы злитесь, Жанна? Злитесь?..
        Плакать поздно, время принять судьбу. Так честнее: даже Элилейя собирает последние силы, чтобы только оттолкнуть меня. Она высвобождается из моих объятий, поднимается на трясущиеся ноги. Бредет в воду, и гладь все чернее с каждым шатким шагом. Моя славная подруга, еще одна погубленная мной подруга! Она предпочтет умереть не рядом с предателем, а там, где родилась, расцвела и могла цвести еще долго. Гляжу в худую бледную спину, но не успеваю окликнуть: Элилейя падает как подрубленная, пропадает в глубине и…
        Эмма?
        Или… ты?
        ЧАСТЬ 4
        СО ЩИТОМ
        [ГОЛОСА ДВУХ СТОРОН]
        Дочку мою я сейчас разбужу,
        В серые глазки ее погляжу.
        А за окном шелестят тополя:
        «Нет на земле твоего короля…»
        А. Ахматова. «Сероглазый король»
        1
        ВОСКРЕШЕННЫЙ
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        Тонкая рука, дрогнув, выпускает мою. Элилейя не ведет нас к берегу; она, едва уверившись, что и я, и доктор невредимы, просто улыбается, ложится в воде на спину и обессиленно смежает веки. Окликаю ее, но тщетно: тело Зеленой Леди недвижно, и все больше какой-то черной маслянистой гущи разливается вокруг. В сумерках, кроме запрокинутого, заострившегося в смертной муке лица, светлеют только кувшинки, увядающие прямо на глазах.
        - Элилейя… - зову вновь, хочу встряхнуть за худое плечо, но не решаюсь.
        - Эмма. - Доктор осторожно трогает шею девушки, ждет какое-то время и вздыхает. - Она не дышит. Правда, я не уверен, дышала ли она раньше и к какому виду относится…
        Дышала, говорила и радовалась мне, почти как ребенок. С Элилейей все было в порядке, кроме последних дней, когда она отрешилась, странно замкнулась. Была ли это разгорающаяся болезнь? Из-за нее бедняжка умерла? Или…
        - Ее убили… сгубили…
        Кьори на берегу; заламывая руки, глядит на нас. Она до смерти напугана, трясется, наконец, не дожидаясь меня, сама бежит по воде. Спешное движение поднимает волны; тело Элилейи, казалось бы, такое легкое, погружается глубже. Я не успеваю помешать: доктор, подхватив меня за руку, спешит жрице навстречу. Одержав над собой верх, одолев желание ринуться назад к тонущему трупу, я приветствую Чуткое Сердце, обнимаю. Силюсь не замечать: вода почернела уже вся, с поверхности исчезли не только цветки, но и отражения. В Омуте жутко. Он будто вот-вот поглотит и нас. Я торопливо тяну и доктора, и жрицу на сушу.
        - Кьори, я пришла. Мы пришли, чтобы все…
        Она вырывается из объятий, отшатывается, глядит с лихорадочным блеском в глазах. Наверное, она зла, что мы явились поздно, что допустили такую беду, что с нами нет Эйриша. Я готова просить прощения, утешать, готова к чему угодно, кроме шепота:
        - Эмма, это я… я. Из-за меня, меня…
        Она рыдает так, будто действительно повинна во всем, что обрушилось на наши миры. В смерти Джейн и Элилейи, в муках светоча, в безумии «звериных». Кьори падает, обнимает мои колени, лепечет: «Прости, прости…». Я прижимаю ее к себе, гладя по волосам и не понимая, как помочь. Я знаю, что такое безудержные слезы, но не умею бороться и со своими. Скорее сама заплачу, откликаясь на чужое горе.
        - Тише, милая. Тише… я знаю, ты ни при чем.
        Все это время доктор, явно смущенный сценой, осматривается. Его едва ли не удивило то, как быстро обсохла одежда после нырка в озеро, и изумрудное небо, и причудливый облик умершей девушки, и лик живой, жмущейся ко мне. Но губы его сжаты, взгляд спокойный. Адамс не ищет, какой вопрос задать первым; скорее всего, он не задаст ни одного. И точно он не паникует, как я, когда впервые оказалась здесь. Он все-таки военный. И ведет себя совсем как бесстрашный полководец, говоря:
        - Если я понимаю верно, нам не вернуться тем же путем. Если так, поспешим. Амбер…
        - Эйриш, - спешно называю привычное жрице имя. Кьори только всхлипывает. - Пожалуйста, отведи нас в Лощину.
        - Эмма, но «звери»… - начинает она.
        …В городе. Убивают и грабят, совсем как Дикие Псы. Возможно, уже расправились с шерифом и даже пришли в мой дом. Стискиваю зубы, прогоняя мысль прочь.
        - Нам нужен светоч. Он их усмирит.
        - Он зол на меня… я несколько дней пряталась от него, я боялась гнева! Я…
        - Кьори. - Все еще борясь с невыносимым ужасом, я сжимаю ее ладони. - Ради нас, ради него. Будь сильной. Я… я ведь с тобой. Ты можешь. Я знаю.
        Она поднимает взгляд и впервые видит, что на мне. Дрожащие пальцы, выскользнув из моих, трогают доспех, рукав рубашки, потом - меч на поясе. Кьори глядит странно: как если бы перед ней был кто-то другой. Кто-то хорошо знакомый, кто-то, чьей тенью я так и осталась. Впервые я не просто не чувствую горечи. Я рада, я тепло улыбаюсь. Не так ли улыбалась Джейн?
        - Да. - Кьори встает, отряхивает рваную юбку, в последний раз оглядывает потемневшую воду. - Да, Эмма, обещаю. Я попытаюсь. В последний раз.
        «В последний раз». Есть что-то очень тревожное в словах, во взгляде, в поступи жрицы. Но я заставляю себя не думать об этом, как заставила забыть, что Омут больше не ведет домой. Не важно. Пророчество скоро осуществится. Встав из гроба, Эйриш поможет и нам, и городу. Вот только… хватит ли мне воли, хватит мужества спросить, как спасти мою бедную сестру, и получу ли я ответ? Или ответ знает лишь тот, кого светоч собирается уничтожить?
        «Отнимите камень. Отнимите… ради Джейн».
        Держись, родная. Если ты слышишь, потерпи. И я обязательно приду.
        [ЭЙРИШ СВОЕВОЛЬНЫЙ НРАВ]
        Музыка разливается в воздухе, усмиряя не только змей, но и упрямые низкие ветви. Они сами покорно открывают дорогу; даже ни одна ядовитая лиана не смеет коснуться ни тебя, ни тех, кого ты ведешь. Ты стала сильнее, Кьори Чуткое Сердце, искуснее в чарах. Жаль, не прибавила храбрости и ума, ведь ты вздрагиваешь и спотыкаешься прямо сейчас, осознав: я зову тебя. Зову и вижу каждый ваш шаг.
        Не бойся, Кьори. Не сейчас. Тебе вообще стоит бояться не меня, ведь я пока в могиле, ничего не могу сделать и узнать. Например… кто привел в мир Синего неба чудовищ? Ты еще расскажешь. Придется, ведь ты что-то знаешь, чем иначе объяснить твое пугливое молчание? Верная девочка… ты никогда меня не предавала, никогда, что нашло на тебя ныне? Ты даже призналась мне в страшном убийстве… страшном ли?
        Слезы падают на свирель. Играй, Кьори. Играй. Путь завершается.
        Не оглядывайся, не вслушивайся. За твоей спиной Эмма рассказывает историю двух сестер. Туда вплетаешься ты, и я, и наши прекрасные черные башни, и вождь с зачарованным именем. Эмма называет его - храбро, гневно и отчаянно. Шепчет: «Мэчитехьо убил Джейн», и ты спотыкаешься вновь. Потому что Мильтон - он мыслит трезвее всех, кого я знаю, видит зорче, - тихо отвечает:
        - Но кое-что здесь не сходится.
        Она замирает, будто перед преградой, едва не проваливается в топкую яму.
        - Что?.. - Эмма все же идет дальше, а тот, в ком я и не сомневаюсь, продолжает:
        - Будь Джейн серьезно ранена здесь, существо из озера разве отпустило бы ее? Или, по крайней мере, не подняло бы тревогу? Не утверждаю, но, возможно… ее убил кто-то другой. У нас. Кто-то… ближе или кто-то, кто прошел с ней. Вождю, полагаю, этого бы не позволили.
        Забавно. Все лежало на поверхности, правда, жрица? Просто кто-то, мы оба знаем, кто, заставил бедную девочку нырнуть поглубже. Очень глубоко, так, чтобы захлебнулась.
        - Сэм?.. - У Эммы такой мертвый голос, слышишь? - Н-нет. Нет! Я…
        Мильтон возвращает ее со дна нового отчаяния к свету, приобняв за плечи.
        - В этом я сомневаюсь так же, как шериф и ваше сердце, дитя.
        Она - маленькая, нелепая даже в героическом наряде - цепляется за его локоть. Я в который раз поражаюсь, с какой легкостью он всегда, всем находит слова, и улыбаюсь в темноте.
        - Мы выясним. Уверен. Прибавим-ка шагу, наша спутница вот-вот нас потеряет.
        Играй, Кьори, играй. Именно так - в мгновения, парой фраз, - рушатся самые крепкие замки лжи. Сколько осталось стоять твоему?
        Да, если Жанна - предательница, переметнувшаяся к Злому Сердцу, я обязан буду простить тебя. Такова справедливость, для всех, кроме двоих за твоей спиной. Но ведь мне уже не спасти тебя от тебя самой. От всего, что ты сделала, сбегая из развалин собственной совести, верности, дружбы. Ты больше не хочешь жить, жрица, так же, как не хотела умирать. Ты похоронена, совсем как я. Не правда ли? Так пусть же играет свирель…
        [МЭЧИТЕХЬО]
        Цветы вянут и меркнут, но я не принес новых. В комнате мягкий полумрак, и кончиками пальцев я изучаю твои спокойные черты. Спи, я не потревожу тебя. Не смею больше, просто буду слушать, как ты дышишь, пока не снизойдет покой. Как пахнут бутоны в твоих волосах. Как хочется коснуться твоих губ. Но письмена пока не обагрила кровь. Скоро, Джейн. Скоро.
        То, что ты однажды рассказала о ней и о себе, заставило меня улыбнуться, недоверчиво покачать головой. Я подумал: возможна ли подобная связь, ведь вы такие разные! Я не знал твою сестру, но в образах, что ты рисовала, она представала трепетной ланью. Во всем - не ты, и теперь я знаю: так и есть.
        Я смотрел на нее, говорил с ней, касался ее, и это походило на пытку. У нее твои глаза и не твой взгляд, твой голос и не твоя речь, твое тело и не твои движения. Пока она плакала на полу тюрьмы, я молился: ни на миг не увидеть в дрожащей девочке тебя, не обмануться, не раскаяться. И я пробудил в ее душе то, что ускоряет бег любого времени: любовь и страх. Любовь к тебе, страх за тебя - все, чем я живу сам столько дней. Я не могу ждать, Джейн, больше не могу. А увидев, как переменилось лицо твоей сестры, как задрожала она от одной тени надежды, я понял, что поступаю даже милосердно.
        Она верит, Джейн. Я знаю, верит.
        Я чувствую: скоро что-то случится. Чувствую по-звериному, не видя никаких знаков. Я слышу ее сердце так же, как твое, а сегодня, едва пропали тени башен, услышал стук еще одного, громче и злее. В болотистой низине, среди клубков голодных змей, рвется из-под земли древняя магия, та же, что помогла мне вернуть тебя. Юный вечно живой, вечно мертвый светоч… что-то взволновало его, заставило перестать быть осторожным или попросту лишило способности прятаться. Он жаждет мести, жаждет моей крови. И если не откроются твои глаза, он получит все сполна. Мне есть, что сказать ему… а после оба мы, скорее всего, замолчим навечно.
        Но довольно. Вот и он. Голос, который доносит только невзрачное серое перо. Белая Сойка не подвел меня.
        Она здесь. Слышишь, Джейн? Твоя сестра вернулась.
        Пора ее встречать.
        [МИЛЬТОН АДАМС]
        Саркофаг - глыба, прорезанная фигурой зверя, - встает из земли. Он взмывает, но тут же слегка опускается, будто странная девочка, мисс Кьори, направляет его трелью. Теперь глухая могила Амбера, могила принца, паря в воздухе, задевает осоку. На меня глядят с отрешенного лица пустые глазницы. Я не успеваю сделать ни шагу - в провалах вспыхивает зеленый свет.
        - Мильтон?..
        Голос был таким и в гнили опутавшей меня болезни. Я слышу его разом отовсюду, хотя уверен: тот, кто столько лет прятался за сказками, прямо передо мной, совсем близко. Заперт, а тюрьму сторожит чудовище. Оно похоже на богов Древнего Египта и одновременно - на порождение снов. Самых дурных, ведь страж и узник - суть одно.
        - Я здесь, - срывается с моих пересохших губ. - Здесь. Что мне делать?..
        - Помоги. - Голос вдруг стихает, точно силы кончаются именно сейчас. - Я больше не могу, я…
        Говорят, темнее всего перед рассветом. А сложнее всего верить в спасение, когда оно близко. Я касаюсь камня, и с противоположной стороны его касается чужая рука: ощущаю это искрой по пальцам, головокружением, но главное - вспышкой в рассекающем лицо шраме. Он не напоминал о себе годами, боль фантомна, я пытаюсь просто отмахнуться от нее, но…
        - Доктор, - окликает Эмма, стоящая в стороне и тревожно на меня глядящая, - у вас пошла кровь.
        Я трогаю щеку - обильные алые подтеки пачкают ладонь. Так же кровь лилась там, в Луизиане, где плыл в дыму лагерь, окольцованный смертью. Кровь бежит по подбородку на воротник, жжет кожу, словно разрубленную заново. Стираю капли - они, мерцая, падают к ногам. Пошатываюсь: с болью резко, бешеным пульсом вдруг возвращаются забытое. Отчаяние. Бессилие. Страх. Но это снова страх за кого-то другого. И я не отступаю.
        - Прими…
        Я опускаюсь на колени и с силой вдавливаю ладонь в знаки, тянущиеся у подножия Саркофага. Режусь об острый выступ - крови еще больше. Прими жертву, Страж, примите, все, кто держит его в плену. Лицо жжет сильнее, колотится сердце, почти разламываются ребра. Но я недвижен, и тогда что-то с силой, с яростью давит на плечи, на затылок. Ниже. Ниц. Оно заставляет уткнуться в стопы изваяния лбом, поклониться Незримым, вдохнуть запах земли и тут же - оглохнуть от грохота в висках.
        - Я здесь, Амбер. - Рука немеет, я сжимаю ее. - Здесь.
        В камне безмолвие; за шумом в ушах - крик Эммы. Я не могу обернуться, не могу сказать девочке, что со мной все почти хорошо. Пригвожденный к земле, я вижу кровь на выбитых знаках, вижу капли, жадно выпиваемые густо-изумрудным мхом. Почему ничего не происходит? Что если Амбер умер, задохнулся? Если мне некого спасать? Но я помню…
        «Мне нужен твой голос. Нужна дорога к твоей душе».
        Слышишь? Мне нужна дорога к твоей, Великий. Прямо сейчас.
        - Великий… А ведь ты всегда говорил, что много чести - так меня звать.
        Эмма подбегает и падает рядом, когда голос звенит в уме с привычным смехом. Не двигаясь, силясь не замечать ее плача, я впиваюсь в камень Саркофага второй рукой, чтобы не рухнуть и чтобы девочка - удивительно сильная в эту минуту - не оттащила меня.
        - Доктор! Ваше сердце! Не надо, вы…
        Я ее не слышу. И больше не вижу.
        …Вокруг - подсвеченная белизна; у ног стелется зеленая дымка. Я в ней по колено, мои простертые вперед руки частично скрывает все то же странное, сияющее… что это?
        - Наш свет, - откликается сонм неземных голосов, но, одолевая их, прорывается единственный:
        - Многие слепнут от него. Прикрой глаза, иначе как будешь читать нудные книги?
        Амбер с той стороны белизны цепляется за меня. Мне даже не нужно видеть лицо, достаточно мальчишеского остроумия и длинных ногтей. Я слабо усмехаюсь, пробормотав:
        - Давно не виделись. И поверь, о глазах я позабочусь сам, если выживу.
        Незримые смеются. А потом, после недолгой тишины, снова звучит лишь голос Амбера - иначе, мягче:
        - Помнишь, как я спас тебя? Ерунда, учитывая все случившееся позже. Но… - руки сжимаются, - это первый храбрый поступок, который я, глупый мальчишка, совершил за долгое время, а возможно, в жизни. Ты был добр. Ты напомнил: мир не замкнут на тех, кто запер меня, на предателях и… на моем отце.
        Каждый звук слова - «отец» - дышит страхом и отвращением вместо скорби. В горле встает ком.
        - Амбер, я сделал лишь то, что…
        - Я же говорил, я - бездомное животное, док. Думаешь, что-то поменялось?
        Нет. Не поменялось, сколько бы поклонников ни стояло у него за плечами, сколько бы оков он ни сбросил, из скольких бы тюрем ни сбежал. И тут ничего не сделать. Можно только идти дальше. А идти пора.
        - Ты не бездомное животное. Зато ты - что-то вроде принца. Так?
        - «Вроде», - передразнивает он и опять смеется. - Кто бы подумал, а?
        Он выступает из дымки - бледный, тоже с кровоточащим шрамом. На нем то, что было в ночь нашей встречи, - форма с чужого плеча, без полученных позже нашивок. Казалось, эта одежда давно должна была сгнить. Скорее всего, так и есть. Просто не здесь.
        - Чем я могу тебе…
        Он стирает со щеки кровь. Убирает волосы, глубоко вздыхает, запрокидывает голову. Он будто привыкает к телу заново. И, скорее всего…
        - Уже ничем, Мильтон. Спасибо.
        И скорее всего, это тоже так и есть. Я улыбаюсь. Зеленый туман поднимается выше.
        …Крышка Саркофага разлетается с оглушительным грохотом. Нас отбрасывает, проволакивает по мху, швыряет в осоку. Больше не стучит в висках, притихла боль, а недавнее лихорадочное возбуждение, безумная решимость и какой-то ритуальный экстаз кажутся то ли сном, то ли припадком. Что я творил, с кем разговаривал? Но, открыв наконец глаза и приподнявшись, я вижу: Амбер выбирается из могилы. Выбирается, упираясь в ее края . сведенными судорогой пальцами и смахивая назад свалявшиеся рыжие пряди. Он все в том же мундире янки. И на его теле нет ран.
        Я так силюсь поверить в увиденное, что не замечаю другого. Не замечаю, пока мой друг не замирает как вкопанный и не вскидывает резко взгляд. Глаза, прежде затуманенные радостью, зажигаются ужасом. Ненавистью. Бешенством, в каком я не видел его никогда прежде.
        Эммы с нами нет. В небе за древними деревьями только что скрылась какая-то тень.
        2
        ВОСКРЕШЕННАЯ
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        Однажды я уже просыпалась так: не понимая, где, и едва живая. И тоже дрожащий перед веками свет казался незнакомым, и поверхность, на которой я лежала, не была моей периной, и все пугающие воспоминания, толкаясь, разом лезли в рассудок. Теперь я будто заново переживаю давнее пробуждение в убежище повстанцев, но вместе с тем… все иное.
        Свет теплый, рыжеватый; его могло бы давать каминное пламя. Ложе - не подстилка из листвы, а кровать, удобнее той, что дома. И только воспоминания, иные по содержанию, столь же страшны по сути. Кровь, уходящая в камень. Доктор, сгорбленный и ослабший. Его пустой взор, глухота к моему зову, осознание: сердце, и так подвергшееся испытаниям, может надорваться. Взрыв, бросивший нас назад. Лихорадочная мысль: «Все погублено, все!» и болезненное падение. Ослепленная, с забитым землей ртом, я не могла подняться или закричать, не понимала, мертв ли доктор, восстал ли светоч, цела ли Кьори. Тогда на меня и рухнула с неба тень. Птица - подумала я в первый миг и поняла, как ошибаюсь, едва не когти, а сильные руки сдавили меня и подхватили. Я посмотрела в глазницы вороньего черепа, желтые и злые, потом - в сами мертвенные глаза, подобные тлеющим углям. И потеряла сознание.
        Сейчас на зубах уже не скрипит земля. Не ноет рука, которая казалась вывихнутой, нет головокружения. Я много дней не чувствовала себя так хорошо, и только паника сковывает по холодеющим рукам и ногам. Мэчитехьо утащил меня, как ястреб мышь. Бросил и наверняка наблюдает: когда добыча очнется, когда зашевелится, когда с ней можно будет что-то делать. Что?.. Я слабо, чтобы грудь почти не вздымалась, вдыхаю. Я вспоминаю, что шептали мне из-за стальной решетки. Джейн. Я здесь из-за Джейн; он не оставил ее в покое даже мертвую. За что?
        Надо мной зеленый полог. Комната богато убрана, в обстановке - что-то от знакомых мне оровиллских домов. Здесь мог бы жить удачливый сорокадевятник, какой-нибудь «новый аристократ», любящий предметы старины из рыцарских и мистических романов: резную мебель, решетчатые камины, тяжелые гардины и…
        …гробы.
        Саркофаг у стены, меж окон. Взгляд, метнувшись по женственно округлому, но все равно массивному, пугающему силуэту, спотыкается о знаки внизу, у стоп. Те же символы-пауки, в той же последовательности. Пророчество. Неужели… Нет, нет, не может быть. Не…
        - Эмма…
        Ее голос. В моей голове. И я глупо, помимо воли отзываюсь вслух, шепча:
        - Джейн? Где ты?..
        Безмолвие, треск в камине. Что-то чудится среди пляшущих языков, и я спешно смыкаю ресницы. Я сумасшедшая. Боже, доктор прав, я сумасшедшая, теперь ясно как день. Никого здесь нет. Никого, кроме меня и… того, кто все это время сидел за столом спиной, но я, пораженная зрелищем Саркофага, не сразу его заметила. Господи, пусть он ничего не слышал, пусть принял мой . шепот за песню пламени, съедающего поленья.
        Я снова открываю глаза, едва сердце перестает так колотиться. Вождь недвижен, опустил голову, сгорбился. Фигура неуловимо напоминает если не старика, то пленного южанина с полотен патриотов. В сломленности того, кто убивает одним движением, есть ужас, столь же неотвратимый, как вид гроба у стены. Я хочу отвести взор, но не могу.
        Дрема ястреба может быть обманом: чтобы мышь осмелела, перестала прятаться в соломе. Но обрывочный зов все еще в голове, и там же стонет неумершая надежда. Я не могу так больше, не могу думать, слышать и не знать. Пусть я выдам себя, пусть меня замучают и убьют. Только пусть скорее и у меня не останется ни незаданных вопросов, ни сожалений. Не так ли ты жила сама, Джейн? Родная…
        Кровать не скрипит, когда я сажусь. На покрывале древний меч, меч Жанны. Злое Сердце забыл осторожность… Глупо оставлять оружие даже мыши, еще недавно верившей: вот убийца сестры. Ныне я не верю ни во что: суждения доктора поколебали, а голос - любимый голос, - окончательно истерзал мечущуюся душу. И все же, опрокинутая, отчаявшаяся, я извлекаю меч из ножен и тихо иду к вождю. Я пересекаю комнату, я останавливаюсь над человеком, спокойно севшим ко мне спиной и уронившим голову на сложенные, как в молитве, руки. Я стискиваю зубы. Колени мои дрожат.
        Он крепко спит. Рядом открытая книга на английском; цветок в подсвечнике бросает на страницу теплое сияние. Я жду увидеть Библию, бездумно цепляюсь за строки: вот, вот откуда слова, которыми он заманил меня сюда, которыми обманул. Но…
        «…Если вам действительно жаль меня, лишите меня чувств и памяти, превратите в ничто; если же вы этого не можете, исчезните и оставьте меня во тьме…»
        «Франкенштейн», наша некогда любимая книга. Тот самый том, который сестра обожала прижимать к груди, и устраиваться с ним на подоконнике, и цитировать отцу, споря о природе каких-нибудь научных вещей, и… делать пометки, конечно же, пометки. Это она выделила еще в первое прочтение. Я помню даже маленькое пятно шоколада на слове «ничто».
        Я изменила истории Шелли, предпочтя более живую прозу По. Джейн же так и осталась преданна смелому роману смелой девушки, в которой, возможно, видела себя. А потом книга пропала; внезапно, в день, которого я не помню, Джейн сказала: «Моя Мэри упала в воду и погибла, совсем как ее муж». Теперь я ни секунды не сомневаюсь: был четверг. Четверг, но Исчезающий Рыцарь никого не вела в бой. Догадка сродни удару. Я задыхаюсь.
        Тот, над кем я стою, поднимает голову - плавно, страшно распрямляется подобно змее. В лице нет и следа сна, малейшей растерянности, как нет и ярости мгновенного осознания: я рядом, я дерзнула занести оружие. Он смотрит спокойно, отчужденно и ровно произносит:
        - Отрадно, что тебе лучше. Мне казалось даже, что ты мертва и все тщетно.
        Вот кто вылечил меня, этому не нужно подтверждений. Я отвожу глаза, торопливо опускаю меч, неловкое движение - роняю его, и клинок лязгает жалобно и звонко. По лицу вождя, поднявшегося из-за стола, пробегает болезненная судорога. Он наклоняется, оружие оказывается в его жилистых смуглых руках.
        - Он не любит неловких пальцев. А она дорожит им.
        Вождь кладет меч подле книги бережно, как что-то хрупкое и ценное. Потирает лоб, глаза и по-прежнему мирно глядит на меня. Он очень высокий, вблизи это еще заметнее. Не старый, ровесник отца или доктора, может, чуть моложе. Резкие скулы придают ему хищный вид, как и сжатые губы, длинные волосы, светлеющий в зачесанном хвосте череп. Он… красивый - мелькает невозможная мысль. Он зачаровывает странной тенью за широкими плечами, тяжелой мудростью в глазах, грациозной готовностью броситься или взлететь - в каждом движении. С ним страшно, но это не тот страх, что охватил меня впервые, и не тот, что возвращался с каждым звуком имени. И все же это почти неуправляемый, дикий страх мыши.
        - Вы… - голос дрожит, - вырвете мне сердце?
        Молчание. Он медленно обходит меня, снова без опасения поворачивается спиной.
        - Вы… - в лезвии лежащего на столе меча дрожит мой силуэт, - мстите мне за что-то?..
        Оглядываюсь. Он у гробницы, замер, просто прислонившись к камню лбом.
        - Вы… - не взяв оружия, не сделав вовсе ничего, не понимая, что могла бы сделать в этой изломанной обреченной неправильности, я отступаю от стола, - не убивали ее, ведь так?
        Он разворачивается резко, будто я все же его ударила, будто меч прошил лопатку и вышел в груди. Но лицо - маска, остаются померкшими глаза. Мертвые, как все, чем я когда-то жила.
        - Нет. - Почти не разжимаются губы.
        - Вы… - я прижимаю к груди руки, стискиваю кулаки, заставляю правду-стон, правду-смерть наконец заполнить комнату и перестать меня мучить, - вы ее любите.
        А она - вас. Поэтому выбросила букет, собранный совершенно чужим мальчиком, поэтому «все сложнее, чем кажется», поэтому койот и лисенок, и книга, и даже стеклянные подсвечники. Она украла их из нашей старой беседки, и сказала, что разбила, и что они были уродливыми, ненужными…
        - Эмма. - Последнее мое слово, вместе с несказанными, сгорает в его глазах. - Прошу, не бойся. - И он плавно протягивает мне руку.
        Каждый шаг отдается в висках. Я не отвожу глаз; мне кажется, так вождь не ударит меня, не снимет нож с пояса, не зажжет над ладонью пламени, не сделает ничего, чтобы я уверилась: услышанное, увиденное, все, что я почувствовала и осознала, - изощренный злой обман. Ястреб играет с мышью. Играет, а потом просто съест ее и забудет.
        Но меня ждет вовсе не это. Это было бы милосерднее.
        Вождь открывает Саркофаг.
        …Моя мертвая сестра в платье, в каком ее похоронили, - и нетленна. Волосы отросли, на бледном лице румянец, распустился венок - тот, в каждый цветок которого я вплетала молитву. Маки и васильки дали свежие бутоны. Зацвели сорные травы, которых я добавила, чтобы венок держался крепче. Я боялась: он распадется, едва гроб опустят в землю. Я боялась не того.
        - Боже…
        Вождь не мешает коснуться руки Джейн, убрать прядь с ее лба. Теплая, живая, она не просыпается, и, отступив, я быстро закрываю лицо ладонями. Не сделать ни вдоха. Строки о воскрешении Лазаря отдаются хрипом, режут меж ребер. Я ничего не хочу понимать. Не хочу корить священников, отрицающих, что это возможно. Не хочу спрашивать стоящего рядом, какую цену он заплатил, кому. Я хочу одного: чтобы моя сестра открыла глаза и поговорила со мной. Я тянусь к ней снова, но теперь плечо сжимают жесткие пальцы. Приходится отойти, в кровь закусить губы. Лишь бы не обрушить удары, слезы и проклятья на того, кто запирает ее - дышащую - в гробу.
        - Не надо!..
        Пронзительный возглас все же вырывается. Мэчитехьо слышит, опять протягивает руку, и в этот раз я торопливо, без страха хватаюсь за нее. Вождь вглядывается в меня долго, остро; я смотрю в ответ. Ноги подгибаются; я вот-вот рухну, вот-вот уткнусь в его колени, не околдованная ужасом, а лишь чтобы молить.
        - Выпустите… верните ее назад. - Даже не успеваю упасть; мужество и гордость предают меня раньше, чем тело. - Пожалуйста, я что угодно для вас…
        - Не могу. - Незримый камень придавливает, заставляет подавиться остатками обещания. - Но ты можешь. Поэтому ты здесь.
        …Он рассказывает - глухо, но горячо, скупо, но лихорадочно. Как встретил сестру, как они обрели друг друга, как преодолели вражду, длившуюся много лет. Как Джейн не стало, как он вырвал ее душу, не дав ей улететь слишком далеко, и украл тело, а прежде нашел Саркофаг Творения. Как молился. Как дважды приносил вечно живой и вечно мертвой кровавые жертвы и как потерял всю надежду, кроме…
        - У нее на боку, ниже ребер, - шрам. Когда я спросил, откуда, она рассмеялась и сказала, что это - первая ее рана, что оставлена она ножом доброго человека и что такой же, продолжение, - у тебя. Вы начали срастаться в утробе матери, но срослись лишь кожей, немного, и вас сразу разделили. Это правда?
        Он смолкает. Рука, помогавшая мне стоять все это время, сейчас впервые дрогнула. Я киваю, отстранившись, отступаю к столу. Два голоса звучат теперь в моей голове, звучат как один. Он и она ищут друг друга во мраке. А я не понимаю, не мертва ли я сама.
        - Да, - за меня говорит, кажется, кто-то чужой. - Да, мы делим с Джейн одну рану, а нанес ее тот же, кто воскресил светоча. Я знаю, чего ты хочешь, вождь. Знаю.
        И… спасибо, что отнял камень. В пещеру я шагну сама.
        Я смыкаю пальцы на лезвии меча, - чтобы выступила кровь, чтобы с силой хлестнула из каждого пореза. Снова, в несколько стремительных шагов, я приближаюсь к Саркофагу, опускаюсь на колени и вдавливаю в камень распоротую ладонь. Обезьяна жадно впитывает каждую каплю, мерцают яростным космосом ее зеленые глаза.
        - Прими… - шепчу я, склоняя голову. Ниже. Ниже. До самого пола.
        Прими жертву, Страж. Примите, все, кто держит ее в плену. Верните мне мою сестру.
        [ЭЙРИШ СВОЕВОЛЬНЫЙ НРАВ]
        Я с рычанием мечусь и, наверное, напоминаю зверя. Ни Мильтон, ни жрица не решаются приблизиться, лишь глядят на меня с разных концов поляны: девчонка, так и не вставшая, потирает колено, а все силы моего друга, кажется, уходят на то, чтобы держаться на ногах. Его шрам кровоточит, хотя мой давно перестал. Это немного отрезвляет: приблизившись, я провожу ладонью перед встревоженным лицом Мильтона. Рассеченная кожа стягивается, остается лишь знакомый розоватый рубец. Мильтон болезненно морщится.
        - Прости. Я забылся, док.
        Досадливо опускаю глаза. Я не только напугал этих двоих, но и потерял время. Я должен был броситься за Мэчитехьо, и нагнать, и напасть, - может, я даже убил бы его. Но одно осознание: он следил, он узнал о плане и, как прежде, оказался умнее… это пригвоздило меня к месту, захлестнуло дурнотой. Счастье желанного воскрешения обернулось кошмаром слишком быстро. Эмма в плену. Попалась, как точно не попалась бы Джейн! Почему, почему? Если она пострадает, тот, ради кого я столько ее мучил, никогда мне этого не…
        - Объясни. - Тяжелые руки Мильтона сжимают мои плечи. - Немедленно, Амбер. Это был он? Ваш вождь?
        - Мой враг. - Тщетно пытаюсь понять, что выражает его непроницаемое лицо, столь же тщетно и фальшиво силюсь ободрить, обещая: - Я спасу ее. Я…
        - Подожди. - Он легко меня встряхивает, продолжая пытливо глядеть. - Он же забрал ее неспроста. Зачем?
        - Плевать! - В нетерпении я отпихиваю его руки. - Плевать, Мильтон. Когда он убил отца, тоже надо было интересоваться причинами? Он… - Догадка заставляет задохнуться в новом приступе злости. - Впрочем, знаю. Знаю, он думает, что иначе я струшу снова сразиться! Эмма - способ заманить меня в Форт, и надо сказать, хороший. Я отправлюсь туда. Сейчас…
        - Нет. - Мильтон хватает меня снова, крепче и больнее. - Ты никуда не идешь.
        Он должен трястись за свою почти дочку! Должен сам подгонять меня. Должен…
        - Да какого дьявола?.. - Я едва выдерживаю взгляд, продирающий до костей.
        - Он бы напал сейчас, если бы хотел битвы.
        - Он не лишен благородства… - я усмехаюсь, вспомнив «милостивый» бой на ножах. - Картинного. Глупого. Он же издевается, дает время собраться с силами, чтобы…
        - «Благородный» вызвал бы тебя на бой вслух. А вместо девочки схватил бы кого-то другого. - Пальцы касаются шрама, продолжения моего. - Равного. Например, меня. Он…
        - Ты не знаешь его. - Невольно я повышаю голос и снова освобождаюсь, потираю левое плечо. - Что с тобой, почему ты его защищаешь?!
        Ноздри трепещут, как всегда, когда Мильтон задет. Он ведь превыше всего ставит свою объективность. Все так же ровно он возражает:
        - Я никого не защищаю, Амбер. Я пытаюсь разобраться, во что ты влез. Как и…
        Влез. Я. Мысленно изрыгая проклятья, каких не бросают друзьям вслух, я обрываю:
        - Много разговоров, слишком много. А между тем, девчонка…
        - Эмма, - хмуро поправляет он. - Ее зовут Эммой.
        Ты ее не любишь, но говори о ней хотя бы с…
        Этот формализм, это занудство! Всегда забавлявшие, ныне они непередаваемо злят. На волоске слишком многое, важное как для меня, так и для него, да хотя бы та, без кого я, как выяснилось, мог обойтись! Что, по сути, Эмма сделала, кроме как съездила в Гридли и чуть не угробила Мильтона этой спешкой? Ах да, попала в неприятности. Теперь я должен вытащить ее любой ценой, желательно с целым скальпом и…
        - Мильтон, он зарежет ее! - я почти взвизгиваю, в свою очередь встряхивая его за плечи. - Не зарезал одну, так зарежет другую из этих чертовых сестричек, пока мы болтаем! Твое джентльменство не…
        Я осекаюсь. Я понимаю, что сказал, по тому, как перекашивается его лицо.
        - Не одну, так другую… - Мильтон, шагает вплотную, и я невольно отступаю. - Значит, Джейн он действительно не убивал… Ты знаешь это? А может, даже знаешь убийцу?
        Он не верит, не хочет верить, но я ведь не посмею ему солгать. Я киваю и получаю резкий удар, от которого не загораживаюсь: на это у меня тоже нет права. Я просто падаю Мильтону в ноги и смотрю снизу вверх сквозь туман, шум, всполохи. Кровь заливает губы. На вкус она совсем иная, чем та, что лилась из шрама. Горчит.
        - Ты обманул Эмму. - Он наклоняется, сжав кулаки до хруста.
        - Но вождя обвинил…
        …не я, а жрица.
        - …Ты не рассказал мне, видя, как меня мучает та смерть!
        - Да ты не верил даже, что я волшебник, ты бы…
        Он не слышит. Да и есть ли смысл спорить?
        - Ты не помог шерифу! И Андерсену! Чтобы было по-твоему? Чтобы мы бежали скорее к принцу за спасением и делали все, что ему надо? Ты… - руки бессильно разжимаются, - да какой ты волшебник? Ты тварь.
        И я закрываю глаза, увидев, как он поджимает губы не в улыбке.
        Я верил: не откроется, нет, не так. Я хранил тайну гибели Джейн; куда важнее казался я сам, я и моя свобода, а не убитая девочка-рыцарь, которой кто-то когда-то дорожил. Забавно… я действительно тварь. Для его Джейн, его города я не сделал почти ничего. Я вполне заслужил потерянное доверие, все, из-за чего теперь захлебываюсь и заикаюсь, привстав на локте.
        - Все не так… я…
        Наверное, Мильтон хочет ударить меня еще раз, но вместо этого вдруг со вздохом опускается рядом. На лице больше нет гнева; там разочарование, будто я - неразумный ребенок, с которого много не возьмешь. Не мужчина, не друг, не боевой товарищ. Никто.
        - Черт возьми, Амбер, я просто не понимаю, как ты мог, как…
        Он вскидывается - молча, но под взглядом замирает Кьори, ринувшаяся было к нам. Она хромает, вот-вот упадет, вся дрожит. Мильтон отворачивается, с брезгливой жалостью глядит снова на меня. Протягивает руку. Вытирает текущую из моего носа кровь. Это тоже не жест друга, лишь машинальное движение врача.
        - Я молю Господа, Великий лжец, об одном. Чтобы хоть жизнь Джейн не была на твоей…
        - НЕТ!
        Крик - не с моих губ, хотя я готов кричать то же. Это змеиная жрица падает рядом и впивается в мое плечо, пытается оттащить меня, заслонить. Она думает, Мильтон свернет мне шею или сломает кости: слишком много холода в его глазах, много даже для меня, привычного к нему в разные минуты. Я качаю головой, силюсь отстранить ее:
        - Оставь, мы сами…
        - Я ее убила! - выпаливает глупая девочка, приговоренная, которую я хотел, действительно хотел хоть на время оградить от признаний. - Я! Проткнула ножом, раз, и еще, и еще! Она была врагом - твоя Жанна! Предала нас, а может… не предала, я не знаю! Мне было страшно! - Она задыхается, бессильно жмурится. - Я… согрешила, вы так это зовете, да?! А он не виноват! - Снова она тщетно дергает меня к себе. - Не мучь его! Он хотел жить! Чтобы его спасли и чтобы он спас нас! Чтобы никто больше не погибал, не сражался, не…
        Она утыкается лицом в траву. Мильтон, потрясенный, прижав ладонь к груди, глядит на меня, и я киваю. С подлым облегчением и невыносимой горечью разом.
        - Она и Джейн были дружны, а потом случилось это. Я скрыл, да, и мне нет оправданий, кроме того, что поначалу я не знал сам, а потом не знал, кого еще погубит правда. Я… должен был думать о двух мирах, Мильтон. Увы, волшебники могут не все. Но… я бы не тронул Джейн. Она всегда была ко мне слишком добра, совсем как ты. Пожалуйста… - сглатываю, с трудом делаю вдох ртом, - поверь мне еще раз, последний. Я прошу многовато для одного дня, да?
        Он с прежней горечью глядит на меня, а потом… просто помогает сесть. Кровь льет из разбитого носа; Мильтон все так же молча дает мне платок. Я запрокидываю подбородок, но, вспомнив о даре и сосредоточившись, останавливаю кровотечение усилием мысли. Пальцы светятся лиловыми искрами. Мильтон криво, натянуто усмехается:
        - Думаю, доктор тебе больше не понадобится. Никогда.
        Пятна алеют на платке, сжатом в кулаке. Горло то и дело перехватывает, и я не знаю, могу ли хотя бы поднять глаза; пока на это нет мужества. Я лишь жалко шепчу:
        - Нужен. Всегда будет. А еще, знаешь… глупому принцу нужен советник. Если…
        Всхлип заставляет осечься. Кьори рядом, прячет лицо в ладонях и раскачивается. Отрешенно думаю о том, что нужно защитить ее, что я не позволю Мильтону тронуть ее, если попытается, - а ведь он вправе. Я меж ними: праведным гневом и спешным судом. Но…
        - Не плачь, малышка. Не надо. Все решают на небе, ты слышала об этом?
        …Но ей не нужна защита, ведь Мильтон обнял ее, как отец обнял бы дочь. Приглаживает волосы, стараясь не касаться ни веток плюща, ни тонких рожек. Он глядит на меня поверх ее головы пусто и скорбно, но лед в глазах истаял. Если я для него дитя, то жрица - младенец.
        Он не обидит ее, даже зная, сколько раз она всадила нож в живот его Джейн. Он понял что-то, чего не понимаю я.
        - Я поверю тебе, Амбер. - Я вздрагиваю, в надежде подаюсь ближе. - Поверю, потому что, видимо, ты сам не знаешь многого. И я пойду с тобой к вождю. Но… при условии.
        - Любом. - Спешно киваю. - Обещаю, док.
        Руки смыкаются на худой спине Кьори; она не противится. Она успокоилась в объятьях, забыла: дарит их тот, кто должен мстить. Я тоже забыл бы, тронутый и умиленный, если бы не смотрел Мильтону в лицо и не видел то, что никогда, никому не давало долго заблуждаться на его счет. Я называл его святым не единожды, но святым он сроду не был. Его приходилось слушаться даже самым упрямым, заносчивым офицерам полка.
        - Эмма узнает правду. И тот человек, - без имени я понимаю, о ком речь, - тоже вправе знать. Прежде чем ты нападешь на него, а если честно, я вовсе не уверен, что вы должны сражаться. Сколько прошло?..
        - Должны, - одними губами повторяю я. - Какой у меня выбор, если…
        - Слышать, - непреклонно звучит в ответ. - Альтернатива «сражаться» всегда только «слышать». Того, кто отнял у тебя дом, того, кто убил твоего отца, того… старого, самого старого друга?
        Конечно, он понял все по сказке. Ведь я сам хотел, чтобы он узнал меня, чтобы разделил часть моей боли, как негритята, которым я давал шоколад. Они, наверное, давно забыли и байку странного солдата, и сам луизианский костер. А тот, с кем я связан шрамом, не забывает ничего.
        - Ты прав. Я… согласен. Попытаюсь.
        Мильтон помогает подняться Кьори и невозмутимо отряхивает брюки.
        - Тогда действительно пора спешить. Ты летаешь?
        - А как же старые добрые исчезновения? - усмехаюсь. Но голос все еще дрожит.
        Мой самый старый друг - в высокой черной башне. Мой самый старый друг - все еще мой ужас, последнее, что держит в могиле, откуда я, казалось бы, вырвался. Мой самый старый друг наверняка ждет меня…
        И я встречусь с ним лицом к лицу.
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        Тошнота туманит сознание. Камень пьет кровь все жаднее, и все ярче сияние глазниц. Слепит. Я жмурюсь и, глотая слезы, жмусь к холодному гробу теснее.
        Отзовись, Джейн, пожалуйста, отзовись.
        Крышка раскалывается - одна трещина, две почти ровных половины, - и взрывом меня бросает назад. Удар мягче того, какой был в Лощине, но я снова почти теряю сознание. Как лежала на мшистой земле, я лежу теперь, распростертая на древнем полу чужой спальни, и огонь мечется в камине совсем близко, словно смеется. Что я сделала? Кому поверила? Я…
        А потом я слышу тихий вздох, почти сразу - полный радости крик и зов, режущий ножом.
        Ведь зовут не меня.
        Не ко мне она - нетвердо ступающая, с венком, украшающим голову, - бросается. Не меня обнимает, прильнув, спрятав лицо, судорожно впиваясь в плечи пальцами. Не мое имя выдыхает снова, уже не криком, а почти шепотом, нисколько не страшась.
        Они там, у обломков уродливого обезьяньего лика. Врастают друг в друга у темной могилы, кажущейся теперь просто ящиком, откуда с легкостью сбежит не только Великий, но любое самое слабое существо. Тем более, Исчезающий Рыцарь. Джейн, давно не моя Джейн, Жанна, целующая того, кто вырывал чужие сердца, кто делал ради нее страшные вещи, кто бросил вызов небу, в которое я, и родители, и бедный Сэм могли только кричать. Я бессильно, бессмысленно тяну к сестре руку, оставаясь на полу. Она не видит, видит он. Отстраняется, шепчет что-то в открытое, обрамленное волосами ухо. Только тогда Джейн оглядывается.
        - Эмма!
        И вот она бежит ко мне. Торопливо опускается рядом, тянет, прижимает, зарываясь лицом в мои волосы. Я слышу ее сердце, и мне так легко, что саднящая боль в боку, там, где нас разделили, меркнет, меркнет все. Кровь пропитывает рубашку, пропитывает ткань, на которую нашиты пластины доспеха… неважно. Я больше не надену этот наряд никогда - только платья, рубашки, юбки! Я бы выбросила его, утопила, сожгла. Но…
        - Милая… - шепчет Джейн мне в макушку, лихорадочно ощупывает плечи и руки. - Больно? Ты ничего не сломала? Я была как во сне, ты мне тоже казалась сном, но теперь я понимаю, что, что ты сделала! - Она лихорадочно целует меня в лоб. - Спасла. Нас…
        …Но она облачится в эту тяжелую рубаху, похожую на панцирь дракона, совсем скоро. Облачится и возьмет меч, ждущий на столе. А дальше?.. И наваждение уходит, забирая радость.
        - Почему ты не сказала, что любишь его?..
        Я могу спросить у сестры десятки иных вещей. Могу, но это важнее, и я знаю, это заставит ее вздрогнуть. Да. Теперь я ведь знаю ее куда лучше. Теперь, когда однажды она умерла. Джейн чуть отстраняется, вглядывается в меня, гладит по щеке. Не отвечает.
        - Ты правда собиралась уйти вот так? Просто уйти сюда?..
        Вопросы не легче, не лучше первого, мы обе это понимаем. Она продолжает гладить меня, но взгляд такой, что хочется отвести глаза. Я загнала ее в угол. Воскресила - и сразу загнала.
        - Я… - рука заправляет прядь за мое ухо. - Послушай, Эмма. А ты поверила бы мне? Отпустила? Ты… вообще во все ли веришь, что видишь вокруг?
        Сладко пахнут цветы в ее волосах. Лицо свежее, как после долгого мирного сна. На платье, на нежном кружеве не проступает ран. Лишь один след, на боку, повторяет мой.
        - Ты… Лазарь. - Получается жалко, тихо. - Лазарь, к которому тоже привела Спасение сестра, а запомнили все лишь Иисуса.
        Вот только что стало Спасением? Господь не среди нас, не в непроглядной зелени этого мира, или я ослепла настолько, что не вижу Его за взрывами и гробами. Джейн смеется, но это невеселый смех.
        - Иисус не приносил таких жертв, воскрешая его. - Она переводит взор на мою руку, хватает, прижимает к щеке и тут же пачкается кровью. - Боже! - Она оборачивается к тому, кто стоит в стороне, кто неотрывно смотрит, но ни словом не вмешивается в разговор. - Помоги ей. Она никогда не теряла столько крови!
        Никогда не теряла столько крови. Никогда не водила армии. И никогда не была так любима. Вождь не сводит с Джейн нежного взгляда, опять ничего не говорит, а просто подходит и опускается подле меня. Я невольно сжимаюсь, когда желтый туман начинает виться от смуглых пальцев. Рану на боку обдает жаром, потом холодом. Она перестает саднить.
        - Эти, - Мэчитехьо осторожно берет мою ладонь, - лучше сначала промыть. Ты могла занести туда что-то.
        - Не надо. - Я отнимаю руку, она снова кровоточит, и я спешно зализываю раны. - Все в порядке. Мне вообще…
        Не нужна помощь. Тем более от вас.
        Джейн так и не ответила ни на один мой вопрос - и не ответит. Потому что ответов не существует, потому что на самом деле нас, кажется, разрубили не во младенчестве, а сейчас, прямо сейчас, и совсем не доктор Адамс. Я смотрю, как она опускает голову на чужое плечо, пока желтый туман залечивает и ее кровоточащий бок. Она прикрывает глаза, будто сейчас мирная минута в каком-нибудь саду, на романтичном свидании после бала. Будто ничего не произошло. Не происходит. Не произойдет.
        - Дай руку, Эмма. - Вождь ловит мой взгляд, и я опять обжигаюсь о горящие уголья, полные искренней тревоги. - Кровь льется очень сильно.
        - Не надо. - Повторяю, даже не понимая слов. - Она сама остановится. Когда-нибудь.
        Пусть выльется вся, пусть от этого успокоится сердце. Пусть я почувствую усталость, и снова счастье, и то, что должна чувствовать, видя спасенную Джейн. Джейн, которая чуть не уехала, чуть не умерла, чуть не исчезла и… исчезла в конце концов. Исчезла, хотя наши пальцы переплетены.
        - Ты нездорова. - Она тянется потрогать мой лоб, а я не нахожу сил пошевелиться. - Тебе нужно отдохнуть. А нам…
        Нам. Ей отдельно от меня, ей и ему.
        «Нам» не успевает отзвучать в голове. Не успевает выпустить когти, и отразиться на лице, и выплеснуться в жалобном «Я с тобой!». Джейн не удается даже закончить фразу: окна брызгают осколками. Фиолетовый вихрь возникает из ниоткуда, и из этого вихря делает шаг Великий.
        Через секунду он обрушивает на нас пламя.
        [ЭЙРИШ СВОЕВОЛЬНЫЙ НРАВ]
        Я действительно не знаю, не понимаю ничего. Я опустошен, в голове одно: «Вернуть Эмму, выдворить и ее, и Мильтона из этого ада». Все - самый старый друг, и отец, и поединок, - касается только нас с Мэчитехьо, я и так втравил слишком многих. Некоторые поплатились, некоторые платят сейчас. И я не должен усугублять это, не должен, док прав.
        …Не должен. Но едва увидев величественно выпрямившегося вождя, едва встретившись с ним глазами, я просто бью.
        Швыряю в него горсть пламени, из горла вырывается вопль. Мильтон кидается ко мне с какими-то увещеваниями; я не глядя простираю вторую руку, - и его вместе с Кьори отбрасывает в угол, к каким-то обломкам, к ящику, напоминающему мой реквизит. Нет, не его, но я не успеваю осознать это до конца: пламя, обретя красный оттенок, возвращается стремительным изгибом плети.
        - Амбер! - Доктор и Эмма кричат с разных сторон.
        - Эйриш! - Еще один зов. И это не Мэчитехьо.
        Голос женский, похожий на Эммин, знакомый. Отскочив, вскинув руки, рассыпав пламя кристаллами кровавого льда, я наконец сознаю: за вождем не одна из тех, кого я в бешенстве назвал чертовыми сестричками. Их там две. И если Эмма дрожит, и пытается отползти, и тянет за рукав белого платья ту, что рядом, то она…
        - Оставь его! Прекрати!
        Джейн вскакивает, встает со Злым Сердцем плечом к плечу. Не такой я видел ее с Кьори у Саркофага: в волосах Исчезающего Рыцаря цветут бутоны земных цветов, она в одежде, в которой могла бы венчаться. Она напоминает сестру, в свою очередь надевшую древние доспехи, но глядит с яростью, с той, которой нет даже на изнуренном лице вождя. И я понимаю: она не отойдет. Не отойдет, потому что жрица была права.
        - Эйриш! - снова Джейн зовет меня. - Пожалуйста…
        - Прочь.
        Я зажигаю над ладонью новый сгусток пламени, лилового. Вождь, напряженно наблюдая за мной, зажигает два ярко-зеленых - они бешено вращаются друг вокруг друга, отблески пляшут на потолке. Я должен опередить его, во что бы то ни стало. Это единственная мысль, единственное расплывчатое осознание: я наконец убью его. Я жил этим, это предрешено, и…
        - Джейн! Стой!
        Голос. Я слышу его впервые за много лет, слышу, и в голове оживают чужие сказки у костра. Мой рот сам болезненно кривится, зубы впиваются в губу. А Исчезающий Рыцарь уже между нами - стоит, раскинув руки, подобно Изувеченному Богу с креста. Пламя моего фиолетового шара пляшет на ее лице, зелень тех, что вьются над рукой Мэчитехьо, дрожит в волосах. Он шагает вперед. Но останавливается по велению легкого качания головы.
        - Прекратите. - Отчетливо, как удар клинка. - Оба.
        Джейн подступает ближе, еще ближе - теперь я смотрю только на ее босые ноги. Они впервые не сбиты в кровь, и вся она действительно другая. Я почти заворожен, почти понимаю, почему мой народ пошел за ней, почему вышивал на знаменах и одежде ее лицо. Но…
        - Предательница.
        Она не отшатывается.
        - Никто. Никого. Не предавал, Эйриш. Никогда.
        Я тоже делаю шаг. Она - не призрачная, воскрешенная - тянет руку. Еще немного, и она обожжется или вовсе сгорит, как солдат, чье лицо все еще в моей памяти. Но она не боится.
        - Эйриш, он не враг. - Голос тише, мягче. - Ты должен узнать, зачем твой отец в ту ночь отправился на празднество, почему без тебя. В чаше… из которой должен был пить вождь, был яд. Он уцелел, когда…
        «Как бы ты не увидел что-нибудь скверное». Слова с той стороны двери, в которую я колотил. Они ожили. Я должен закричать: «Молчи!». Но я не могу.
        Джейн не заканчивает. И не нужно, как не нужно задаваться вопросом, не лжет ли она, не пытается ли сберечь жизнь своему любовнику, своему… спасителю, видимо, так. Да, мне не нужны доказательства: не нужен мешочек кореньев, которые отец всегда носил при себе, не нужна чаша. У меня есть сказка. Я рассказал ее сам.
        Пламя гаснет. Силы оставили меня.
        - И однажды отец сказал ему: «Если не перестанешь убегать, я убью всех друзей, с которыми ты играешь!» и убил первого друга. И второго. И третьего. И так раз за разом, пока не остался последний, самый старый друг. Король пришел к тому другу, а тот взял - и сам его убил. Рукой его были боги. Они не прощают неволящих и подлых.
        Я говорю, глядя ей в глаза, и она бледнеет. Мой голос хрипнет и глохнет, то взлетает, то падает. На последнем обрывке последней фразы я понимаю, что смеюсь, а из глаз катятся бессильные, злые детские слезы. Конечно, Джейн. Я знаю, сам знаю. Спасибо. Всегда… знал?
        Я оседаю на колени. Я не перестаю смеяться, смех выворачивает нутро. Ну же. Смотрите на глупого принца, заслужившего только гроб, смотрите все. Хлопайте, как его пустым мистериям, он это заслужил. Он тоже хлопает сам себе.
        - Эйриш, не надо, так ведь… не должно было быть. Ничего. Нет…
        Я начинаю падать, но, подступив, она вдруг обнимает меня, ласково шепчет: «Не должно… и не будет». Она юная, юнее меня; глупо думать подобное, но объятья похожи на материнские. Я склоняю голову ей на плечо, и ослабевает тугой узел в груди. Я совсем не знал родительских объятий. Но именно так иногда, в горестные ночи после отцовских наказаний, я их представлял.
        - Ты не слышал меня, - тихо звучит рядом. Он тоже высится надо мной, зеленый огонь давно потух. - А потом и я перестал слышать тебя. Мне жаль.
        Мне тоже, вождь. Я не был со своим народом, каравшим королевских убийц. Не был, но решил мстить, не за отца, а за свободу, которую потерял. Я обезумел… и безумен по-прежнему, потому что тогда не сказал и других слов, нужных и честных. Мне тоже есть, за что просить прощения. Оно уже ничего не изменит для мира, но, может, успокоит мою душу.
        - А я видел в тебе того, кем ты мне не был, не обязан был быть. А потом ты превратил меня в того, кем я больше всего не хотел становиться. Я… возненавидел тебя. И потерял. Прости.
        Вождь касается моих волос, проводит по ним ладонью. Он часто делал так у огня, когда я слушал, как храбрый воин Голубая Сойка с братом Диким Котом скитался по Лунным Землям и искал себе самую красивую невесту. Я говорил, что тоже сбежал бы, если бы было куда; Мэчитехьо отвечал, что мир огромен, но - горечь появлялась в голосе - нет ничего хуже, чем в конце концов понять: лучшим местом был дом. Дом… я вздрагиваю, оборачиваюсь. Мильтон и Эмма в стороне, не вмешиваются, и только теперь я вспоминаю: если у моего первого мира есть теперь шанс на покой, то второй умывается кровью. По моей вине.
        - Что случилось? - Двое, мать и отец, каких у меня никогда не было, спрашивают это вместе. Я не успеваю ответить.
        - Милая… я убила не только тебя. Звери… они там…
        Кьори подступает на робкий шаг. Взгляд находит Джейн, чьи руки до сих пор касаются моих плеч. Лица обеих застывают: слова не должны были, не могли прозвучать здесь, сейчас. Джейн, тихо охнув, отворачивается, точно ей больно смотреть. Ей действительно больно.
        - Оставь меня, Кьори, - звенит в тишине. - Оставь в покое…
        - Оставлю! - почти вой, отчаянный и высокий.
        Жрица отшатывается и хватает ветвь плюща, тянущуюся под волосами. С силой дергает, рвет и потерянно глядит на упавший зеленый завиток. Она забыла или не знает: полукровке недостаточно оборвать цветы или побеги, чтобы погибнуть. Это несет боль, но не смерть.
        - Ты?..
        Эмма вскрикивает, Джейн кидается к ней. Эмма вцепляется в нее и пятится, жмется подальше от жрицы, обессиленно оседающей на пол. Под ногами у сестер крошево камня. Расколотое изваяние, которое я теперь с легкостью узнаю. Второй Саркофаг - вот как воскресла Рыцарь. Та, которая теперь все-таки смотрит на Кьори поверх плеча сгорбленной Эммы, сбивчиво шепчущей: «Как же так? Как же…».
        - Жанна! - зовет Кьори. - Я…
        Джейн опять отводит глаза, гладит сестру по спине.
        - Я не хочу. Я… не могу. Пусть тебя прощает мой Бог, твои боги, кто угодно, но…
        Кьори обрывает вторую ветку плюща и впивается в волосы. Качается, снова качается, что-то шепча, - маленькая, вмиг оказавшаяся безнадежно далеко от всех нас, окруживших ее.
        - Убейте… - наконец различаю шепот. - Я молю, убейте меня наконец. Хоть кто-то…
        Вождь плавно подступает к ней и касается лба ладонью, закрывая черные провалы глаз. Никто не успевает помешать, не успевает проронить ни слова. Жрица падает, но я вижу: она дышит. Маска страдания и безумия сходит с запрокинутого, залитого слезами лица.
        - У нас нет времени на казни. - Как он владеет собой? Лишь в последнем слове отголосок ярости. - Пусть немного успокоится. Здесь ее никто не тронет.
        «Даже я», - это отражается во вспыхнувших глазах, но гаснет, едва вождь поднимает голову. Он переводит встревоженный взгляд на выбитое окно, а потом на меня.
        - Чувствуешь? Запах крови. Воля Омута…
        - Мертва, - сдавленно подтверждает Эмма, так и не выпустившая из судорожной хватки сестру. - Мертва, и это, наверное, тоже из-за Кьори, теперь я понимаю…
        - Мертва, - повторяет Мэчитехьо. - Других путей нет, по крайней мере, мне они неизвестны. А тебе, Эйриш?
        Он глядит в ожидании, глядят все. Мне нечем обнадежить их: звездный путь тоже закрыт теперь, когда я не мертв. «Звериные» заперли нас. Как были заперты сами.
        - Нет. - Я отвожу глаза от Мильтона и перешептывающихся, побледневших еще сильнее сестер. - Простите. Я… не хотел. Чего угодно, но не этого.
        Сейчас, проиграв, я вдруг понимаю, чего действительно не хотел. Жить в Форте. Носить сияющий венец. Чтобы меня рисовали на картинах спасителем и возносили моления Звездам за мое воскрешение. Я не хотел ничего отсюда: отвращение к этим местам укоренилось во мне, и, даже жалея мой народ, я давно от него отрекся. Да. Я не хотел. И за воскрешение я готов был заплатить чем угодно, кроме места, которому давно принадлежу.
        Мэчитехьо смотрит на меня - остро и, кажется, понимающе. Подняв ладони, он вдруг снова начинает творить сгусток энергии, ярко-голубой. Я наблюдаю, почти не видя, не понимая смысла колдовства, кусая губы. Молчат и другие. Наконец вождь, шагнув ко мне, велит:
        - Рисуй знак перемещения. Прямо здесь, этим сиянием, и, может, Две Стороны откроют путь. У меня нет волшебства мощнее: это сила бури. Мы многое сможем вместе теперь, - слабая улыбка, - когда ты настоящий светоч. Помни об этом.
        Хватит ли сил двух смертных, чтобы сломить врата, возведенные небом? Не уверен, но те, кого я не могу подвести, оживились надеждой. Руки Эммы и Мильтона - на моем плече, рука Джейн - на плече Мэчитехьо, спокойно и без тени сомнения глядящего мне в глаза.
        - Ну же, иши. Ну же, Дикий Кот. Пора в Лунные Земли.
        Он, так долго бывший моим врагом, почему-то верит: я не сдамся. И я не сдаюсь. Чужая магия жжется колючими разрядами, но поддается касанию, словно разлитая краска. Я оставляю в воздухе первую светящуюся черту символа, который уже рисовал для священника.
        И мир вокруг начинает дрожать.
        3
        ВЕРНУВШИЕСЯ
        [ВИНСЕНТ РЕДФОЛЛ]
        Бойня по всей улице, от участка до католической церкви. Не прекращается, хотя многие из нас, как и многие из них, уже не на ногах. Цепочка трупов тянется по пыльной дороге, расцвеченной кровавыми пятнами, усыпанной яркими перьями и сломанным оружием. Твари - те, у кого нет крыльев, - давно не летают. Я заметил, что, пару раз коснувшись земли, они почему-то теряют эту способность. Мы стали сбивать их, надеясь уровнять силы. Но нас теснят.
        Такого не было даже в Лето Беззакония, никто открыто не сражался с Псами до последней ночи. Уличные побоища случались разве что в войну, когда Оровилл раскололся, как и вся страна, на янки и джонни. Южан было меньше, но бились они свирепо. Так же как обрушившийся с неба легион.
        Нэйт отстреливается из-за баррикад: одна пуля все-таки нашла его. Пробила ногу, уже после того как отзвучала проповедь и мы с ним и Лэром первыми встретили чудовищ. Теперь у Лэра укушенная рана на боку, Нэйт обездвижен, и обоих я потерял из виду. Но я еще стою, а люди, даже те, кто может только лежать или сидеть, прикрывают меня. Уцелевшие рядом, в размазанной редкими фонарями темноте. Мы не размыкаем рядов. Мы все помним то, что Нэйт шепнул, когда его тащили с линии огня.
        - Держитесь вместе. Дом, разделившийся сам в себе, не устоит.
        На меня с рыком прыгает серебристый волк. Опрокидывает, щелкая челюстями; перед глазами качается монета, доллар, странно светящийся красным.
        - Ты - тоже его отродье, - вырывается из оскаленной пасти. - Сколько же вас здесь…
        Бью его в зубы, и они смыкаются на кулаке. Пытаются перекусить кости, оставляют глубокие раны, но другой рукой я уже сдавил ему горло. Он намного крупнее, пахнет сырым, гнилым, нездешним лесом. Мы катимся по земле кому-то под ноги, и этот кто-то - отец Дэйва Дотса - с силой опускает зверю на голову тяжелый, подкованный железом сапог. Тот, дезориентированный, но даже не потерявший сознания, выпускает меня, и уже сам Дэйв помогает мне подняться. Окруженная тварь вздыбливает шерсть на холке. И она, и мы безоружны: почти все патроны, даже из арсенала участка, расстреляны, оставшиеся - у раненых. Волк обводит нас взглядом, злым, но осмысленным, человеческим. Вскакивает прыжком, и на раскинутых руках или лапах сверкают острые лезвия когтей.
        - Что будем делать, мясо? - Он хмыкает, тоже совсем по-человечески. - Кто первым…
        Он не успевает закончить. И ни одно тело не успевает больше упасть на дорогу, ни одна пуля тех, кто отстреливается, не достигает цели. Мы замираем все как один, в позах, в каких были. Что-то в воздухе, потоки голубого и малинового света, не дают пошевелиться. Смерть, если это она, странная: я вижу и слышу, чувствую, как саднит стесанная кожа на спине и пульсирует рассеченный кулак. Я закрываю глаза. А когда открываю их, думая, что наваждение прошло, в облаках горит знак: круг и обрамляющие его под разными углами черты. Он слегка меркнет… и из него показываются фигуры.
        Неужели в такую минуту, в такое место, так вернулся Божий сын? А мы первые, кто будет наказан за то, что совершил? Что Христос скажет, увидев трупы мужчин и женщин, лежащие в пыли? И разбитые фонари, и корчащихся раненых, и демонов? Впрочем… Христос ли это?
        Я щурюсь, вглядываюсь до боли. И другая боль, поднявшись, затапливает меня. Мисс Джейн. Там, в небе, парит мисс Джейн, а с ней мисс Эмма. Одна одета во что-то, напоминающее доспехи, другая в платье и венке. Они не одни: там же доктор Адамс, на котором просто нет лица, а вся одежда окровавлена, и Амбер Райз в рваной, грязной форме Севера. И там же…
        «Не ходи к чужим, мальчик. Никто ведь не помешает им распять тебя». Слова, оставленные как единственный дар, отдаются в голове и рассыпаются, ведь меня не распяли. Мне подали руку, десятки рук. Мудрый шаман был не прав.
        Он постарел: в волосах седина. Кожа огрубела, черное одеяние не похоже на то, что носило наше племя, любившее легкие краски. Но я узнаю рисунок на лице - алые полосы от глаз к вискам, узнаю вороний череп, пронизывающий взгляд и зычный хищный крик. Шаман вскидывает руки. Все, с кем мы сражались, взмывают. Они так же скованы, как я, и явно так же слышат и видят все происходящее. Орел с серебряными глазами, видимо, самый сильный: ему удается немного перебороть то, что не дает двигаться, он простирает окровавленную руку. Не к Злому Сердцу, а к девушке, замершей с ним бок о бок.
        - Жанна!
        Безнадежный, надорванный зов. Джейн, ведь он обращается к Джейн, качает головой.
        - Зачем, Ойво? Зачем?.. Разве учила я отнимать чужой дом?
        Они глядят друг на друга. И яростная гордая птица вдруг первой опускает взор.
        - Мы отчаялись, Жанна. Мы тоже хотели жить, а не выживать.
        Ему отвечают молчанием. А потом трое: она, Великий и Злое Сердце - говорят. Не с нами, замершими внизу, а с теми, кого подняли и окутали потоками силы. О том, чего я не понимаю, не могу понимать, но почему-то это кажется простым, ясным и важным. Я слушаю каждое слово. Я молюсь, чтобы никогда их не забыть.
        …Они рассказывают о мире, куда пришел изгнанный народ - необыкновенный, мудрый, смелый. О том, как другой народ - молодой, наивный, как дети, - принял их в свой красивый дом. Как правители оказались во всем противоположны и как в конце концов хозяин стал бояться чужака, постепенно затмевавшего его. Тогда правитель гостеприимного дома совершил подлость и поплатился за нее. Его сын отчаялся, помутился рассудком. И произошло то, о чем в дыму и крови предупреждал Нэйт, вцепившийся в мое плечо. Дом разделился. Сам в себе. И началась война. Захватчики не подбрасывали в пламя веток, но оно не затухало. Изгнанные хозяева защищались, но у них не было лидера. До нее.
        Девушка-рыцарь: на ее плечи лег белый плащ. Она без страха взяла меч, ее голос разнесся над обеими армиями. Ее не выбирало Небо, она была никем. Она любила книги, танцы и красные апельсины, а вовсе не войну. Но однажды, совсем ребенком, она шагнула в Омут. И все изменилось.
        Тот, кто был шаманом, а стал вождем, полюбил ее, она полюбила его. Тогда, именно тогда пришло время мира, и ради него девушка решилась покинуть дом. Она не успела, ее убил тот, кто даже не понимал, что рушит. Все было обречено. Но чьи-то боги снова сжалились. Сегодня Исчезающий Рыцарь воскресла. Она станет женой вождя, а сын последнего правителя благословит их. В разделенном доме больше не будет войны. Поэтому…
        - Пора. - Великий тихо обращается к застывшим чудовищам. - Вернитесь, вы нужны, и были нужны всегда. Домой, мой народ. Если вы выберете это сами.
        Вы… не оставите меня?
        Он поднимает руку и возвращает тем, кого назвал подданными, способность двигаться. Пылают их глаза, и во взглядах слишком много тоскливой, не человеческой, но и не звериной пустоты. Они понимают больше, чем я. Некоторые смотрят вниз, на трупы и разрушенные здания. А потом бросившийся на меня волк вдруг воет, запрокинув голову; другие поддерживают его ревом, и вся стая, смерть, заключенная в десятки огромных тел, сорвавшись с места, мчит прочь. Они исчезают за небесным знаком, в неизвестности. Все до одного.
        Мильтон Адамс просит о чем-то Райза, и тот, кивнув, вновь плавно взмахивает рукой. Доктор спускается на дорогу, отряхивает одежду, как если бы просто пережил тряскую поездку в дилижансе. Он спешит к распростертым телам, ища живых. Конечно, он будет делать то, что считает первым долгом, из каких бы странных мест только что ни вернулся, какие бы странные вещи с ним ни случились. Это почти успокаивает. Я даже улыбаюсь, вытирая окровавленное лицо. Вокруг снова движение и шум: горожане встают с земли, помогают друг другу, проверяют оружие, тревожно переговариваются. Дэйв рядом шумно сморкается и зовет отца.
        Никто не глядит вверх, будто там ничего не произошло и не происходит. Никто, кроме высунувшегося из-за баррикад Нэйта и меня. И лишь мы видим, как девушка в доспехе - та, что говорила вместе с вождем, та, что держала меч, невеста, - камнем падает вниз.
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        Каждое слово Злого Сердца, каждое слово Амбера и Джейн было ясно слышно, далеко разносилось в ночном безмолвии. Слова-птицы летели не только над Оровиллом; они мчались и назад, на Ту Сторону, где в Форте сияющий знак видели экиланы, а над лесом - повстанцы. Слова всюду находили путь. Это делало их необратимыми.
        Джейн уйдет, - билось в голове. А горожане ничего-ничего не поймут. Они слышат, но забудут, видят, но не смогут описать. Они расскажут о господнем гневе, о демонах, о бойне, не менее страшной, чем сражение с Диким Псами. А моя сестра останется мертвой для всех, кроме меня. Мы даже обменялись одеждой, прежде чем отправиться сюда: Джейн снова рыцарь, а я надела то, в чем ее хоронили, и задохнулась от запаха полевых цветов в тяжести венка.
        Я чувствовала: наши минуты утекают. Едва отзвучит то, что должно, едва сгинут живые «звери», едва исчезнут те, что лежат мертвыми среди людей, - все кончится. Сестра покинет меня. Я обниму ее в последний раз, поцелую, прошепчу, чтобы берегла себя, и потеряю вновь, ведь Двух Озер больше нет, род Кувшинки угас. Элилейя была юна, она не оставила детей. А Амберу и вождю слишком тяжело далось колдовство, чтобы когда-либо повторить его.
        Я думала об этом и проклинала злой рок. Я спрашивала, почему так, почему должна обретать и тут же расставаться, почему столько несказанного, столько нежности рвет душу. Я не хотела отпускать Джейн. Я подло просила Небо сделать хоть что-то, чтобы она остановилась, опомнилась, поняла: мне очень больно. Но… больно было не мне, как всегда баюкавшей лишь свои страдания. И я еще не знала: они только начинаются.
        …Прямо сейчас я вижу, как Джейн вдруг падает вниз, как Мэчитехьо летит за ней. Он подхватывает ее и прижимает к себе, о чем-то спрашивая, но не получая ответа. Он снова взмывает. Сестра вся в крови. Под доспехом, на рубашке, - алое, кожа бледна как воск. Затуманенный взгляд мечется с моего лица на его, потом к небу - и останавливается. Джейн склоняет голову к груди того, кто держит ее так крепко, кто тщетно призывает желтый туман, залечивший рану на ее боку.
        - Не надо… - Она гладит его по щеке, рука тут же падает. - Прости меня. Я… не…
        - Что с тобой? Что?.. - Я не узнаю его голос, прежде сильный и зычный.
        Пятна тления проступают у сестры на запястье. Амбер склоняется ближе, потом пристально смотрит мне в глаза.
        - Кто ее воскрешал? Чья кровь?
        - Моя… - отзываюсь, пытаясь взять Джейн за холодную руку; пальцы тут же выскальзывают. - Саркофаг раскололся, Эйриш, как твой! Она встала! Она…
        - Что у вас за общая рана? - Он проводит по лицу хрипящей, недвижной Джейн. Под волосами, на виске у нее еще один неотвратимый темный след. - Эмма, что?
        - Мы… сиамки. - Хотя он смотрит молча, я всхлипываю, у меня не получается дышать. - Как твои помощницы! Срослись совсем чуть-чуть, нас сразу разрубили, и…
        Светоч обрывает меня, что-то шепчет. Вокруг его ладони вспыхивает лиловое пламя, пальцы проводят над животом Джейн, но она только грустно улыбается, и струйка крови бежит с губ. Веки почти опустились. Она уже не видит нас, глядит в пустоту.
        - Это не то, Эмма. - Эйриш находит среди людей внизу доктора, но, подумав секунду, не окликает. - Рана должна быть разделена. Должна быть жертвенной. Ваша - почти как обрезанная пуповина. Она обманула Звезды на какое-то время, но не может дать…
        - Помоги ей, - снова звучит голос вождя, склонившегося и прижавшегося лбом ко лбу Джейн, ловящего ее ускользающее дыхание. Он не слышит приговора, не хочет слышать, как и я. - Пожалуйста, сделай хоть что-нибудь. Ты знаешь это волшебство. Ты… жив.
        - Я не могу. - Снова рука вспыхивает, пальцы рисуют незнакомые символы, тающие алым дымом. - Нет. Ничего не получается, даже просто остановить… тление.
        Слово - удар плети. Рядом двое глядят друг на друга; Эйриш бледен, почти как Джейн. Он совсем не хочет говорить то, что говорит, тому, кого едва обрел вновь, но продолжает:
        - Мэчитехьо, я не могу лгать тебе. Она умирает. Да, в общем-то… и не оживала по-настоящему. Мне очень жаль. Но…
        - НЕТ! Молчи!
        Я отталкиваю его в слепой ярости. Он отлетает на несколько метров, морщится от боли, но тут же снова тянет ко мне руку. Он испуган и не прячет этого. Все внутри сжимается, когда в глазах, всегда недобрых, всегда насмешливых, появляется безнадежная жалость. Детская. Так ребенок жалеет птичку, не только выпавшую из гнезда, но и уже попавшую в лапы кошке.
        - Эмма. Я не мог этого предвидеть. Я не знал, что вы так поступите. Я… я не виноват!
        Действительно - ни в чем. Не завлекал Джейн в свой мир, она нашла путь сама. Не убивал ее, она сама подружилась с той, кто отнял ее жизнь. И не обещал мне воскрешения, не обещал ничего, кроме одного: я скоро буду жить спокойно, все сотрется, сгладится… Обещание уже неисполнимо. Но это тоже не его вина.
        - Куда ты?! Подожди!
        Светоч кричит это не мне, в изнеможении опустившей руки. Я оборачиваюсь, я успеваю заметить, как Мэчитехьо и моя бедная сестра исчезают за сияющим знаком, как воздух содрогается, будто от боли, с каждой секундой возвращающейся к Джейн.
        В тишине остаются только стоны раненых далеко внизу.
        И горестный вой в моем почти остановившемся сердце.
        4
        МЕРТВЫЕ
        [МЭЧИТЕХЬО]
        Я обещал, что буду с тобой, Джейн, - и я с тобой. Я обещал счастье нашим мирам - и готов был на все ради этого. Я обещал беречь тебя и не оставлять, обещал принять как детей весь дикий народ и стать отцом для твоих, наших детей. Я помню: ты сказала, что я даю слишком много обещаний, и они слишком большие для таких маленьких существ, как мы. Я ответил: нет смысла в иных, небо любит лишь храбрых и дерзких. Но для слишком храбрых, слишком дерзких оно готовит особенные муки. Одиночество. Предательства. Смерти от рук друзей. Слезы, которые не льются - въедаются, впиваются, вмерзают в глаза. И иллюзии, самые сладостные, ядовитые, хрупкие. Иллюзии, что оно - небо - за нас.
        …Я мучил тебя в каменном плену, силясь обрести снова. Я искал помощи - и мне ее дали. Я снова целовал тебя, снова обнимал, снова давал те же обещания и каждый миг молил, молил беззвучно: «Не исчезай. Не исчезай. Не исчезай». Едва я поверил, едва стихла молитва, едва затих твой окровавленный город, - иллюзия развеялась. Ты исчезла. Упала, и, подхватив, я на самом деле дал тебе упасть, рухнул и сам.
        У нас нет отныне дома, Джейн, и нет богов, нет ничего. Саркофаг расколот, но даже уцелей он, я не смел бы больше терзать тебя, не выдержал бы и сам - видеть, как раз за разом ты умираешь, как гаснут твои глаза, как цепляются за меня и тут же падают руки. Жизнь не может быть бесконечной, Джейн, и прямо сейчас я бросаю в Соленое озеро нож, крадущий время.
        Жизнь не может быть бесконечной. И не может быть бесконечной смерть.
        …Узнаешь эти места, Джейн, моя Джейн? Видишь, что там, за пустошами, поросшими мерцающими, теплыми тлеющими цветами? Видишь, воздух колеблется, как гладь воды на ветру? Видишь? Небо. Только наше небо. Не смотри вокруг, Джейн. Закрой глаза.
        Закрой глаза в последний раз и дай мне тебя обнять.
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        Великий шептал: «Мы догоним его, догоним». Он мчался по зеленому небу, под самыми облаками, порой разрывая их в клочья. Мы миновали лес, полный тревожных огоньков: повстанцы вышли из убежищ, пытались понять, что случилось, в каком из миров. Мы пролетели над Черным Фортом, где горели окна и костры, и индейцы метались с таким же испугом. Мы снова оказались над бесконечными древними деревьями, снова помчались: над пустошами, убогими деревушками, низкой горной цепью. Потом мы летели над черной гладью озер, потом увидели сияющие поля. Тлеющие цветы распускаются ночью. Они видят все.
        …И мы нашли там его. На самом краю мира.
        Это действительно так, как описал Вайю: бесконечные звездные пространства, не зеленые, а синие. Они начинаются там, где обрывается последний клок каменистой, крошащейся земли. От них отделяет только тоненькая, дрожащая как в душном мареве полоса воздуха. Только редкие бутоны все тех же цветов, свешивающих любопытные яркие головки в темную искрящуюся бездну. И только один шаг. По ту сторону нет живых, никогда не было и не будет.
        Мэчитехьо с Джейн на руках стоит спиной к небесной пустоте, он увидел нас. Мы подступаем к нему, но невольно я тут же отшатываюсь, вскрикиваю: теперь моя сестра окончательно мертва. Все время, что она провела в могиле, все наши и минувшие здесь дни - на ее желтом лице, в ее тусклых волосах. Запах гниения настигает меня, и, защищаясь от него, едва не падая, я прижимаюсь к светочу, онемевшему и окаменевшему.
        - Нет! - наконец врывается в тишину, и Эйриш протягивает руку. - Ты… должен просто отпустить ее. Ты…
        - Должен, - отзывается вождь.
        Я смотрю в его глаза - тлеющие угли, которые увидела впервые в Лощине, там, где не знала ничего. Они погасли. Рука Эйриша жалко дрожит, через мгновение он шагает навстречу.
        - Между нами будет мир. Все будет так, как она хотела, как вы хотели…
        - Будет, - снова размыкаются сухие губы.
        - Мы похороним ее, как она достойна. - Еще шаг. - Как спасительницу. Рыцаря. Как твою супругу. Как…
        - Вместе.
        И он просто делает шаг назад. За край.
        Я успеваю сжать ладонь светоча, остановить его, оттянуть прочь. Мы замираем, а белое кружево ползет по темному одеянию и доспеху, по волосам цвета воронова крыла и цвеТамолодой коры, по птичьему черепу и сияющему мечу в ножнах. Небесного холода все больше. Он впивается в них с жадностью животного и душит облако пара, вырвавшееся у вождя изо рта. Мэчитехьо в последний раз глядит на нас. Чуть заметно кивает, а потом и его, и Джейн, окутывает свет. Я клянусь: Джейн, снова нетленная, открывает глаза и улыбается мне. Эта , улыбка - тоже последняя. Промерзает, исчезает вместе с дрогнувшим на губах словом.
        «Люблю».
        Лишь тогда, осознав, что даже слезы покинули меня, что ни одна не заберет с собой эту боль, этот лед, эту необратимую скорбь, я начинаю кричать. Лишь тогда сама рвусь вперед, сквозь завесу в смерть. И уже Эйриш удерживает меня, пытается оттащить, позволяет бить себя в грудь и ловит, мягко сжимая руки.
        - Они ушли… не держи их. Не будь как я.
        Но я не могу больше сражаться с собой. Я смолкаю, только сорвав горло.
        За краем нет больше двух застывших трупов. Звездные дали пусты и немы, только какая-то сияющая точка приближается, почти слепя глаза. Я отворачиваюсь, потом, - просто чтобы не упасть на землю, чтобы не начать терзать и вырывать цветы, как однажды на крыльце своего дома, - снова вглядываюсь.
        То, что мчится к нам, различимо все лучше. Это не просто точка, и первыми ее суть выдают пугливо пригнувшиеся тлеющие бутоны у наших ног. Из космоса летит вихрь крошечных звезд-светлячков. Они всех цветов, они бьются друг о друга и глухо, мелодично звенят. Они… словно поют. Поют на языке, которого я не понимаю, но который, кажется, понимает Эйриш: внезапно выпустив меня, замерев, он улыбается и ловит одну звездочку, крепко сжимает в кулаке.
        - Да. Я знаю. Спасибо… спасибо тебе за все. Прощай.
        Все светлячки разом гаснут. Только пойманный, вылетев из раскрытой ладони, превращается в слабый ветерок, и, приветствуя его, уже все светящееся поле стелется по земле.
        Скоро начинается буря. И эта буря - в двух мирах.
        [КЬОРИ ЧУТКОЕ СЕРДЦЕ]
        У молодого экилана красивое лицо. Я помню его - с ночи, когда в темнице он тихо, сочувственно, не так, как прочие, спросил мое имя. Он мало изменился. И уже тогда, едва он взялся смуглыми пальцами за решетки и вгляделся в меня, я почему-то подумала: «Он добрый». Сердце в страхе шепнуло: «Добрых экиланов не бывает». И я не отозвалась.
        Он ждет своего вождя - уверена, ждет. Не потому ли придвинул старый стул к окну, не потому ли весь обратился к небу и не замечал даже, как ветер терзает волосы? Он любит его… это я тоже поняла в тот раз. За что любить Злое Сердце, за что, если и Жанна, и этот юноша, и светоч… Не за то ли, что я изведала на себе, когда его рука легла на лоб и забрала страдание? Не узнаю. Уже не узнаю.
        Я поднимаюсь, приближаюсь и понимаю: молодой экилан спит, низко опустив голову. Он, видимо, не спал несколько дней, как и тот, кто унес всех прочь. Волосы падают на лоб. Я отвожу их, всматриваюсь. Вспоминаю: когда я очнулась, была на постели и накрыта плащом. Кажется, это его плащ, и, кажется, вождь оставил меня на твердом как камень полу. За что жалость и забота от этого юноши? За что?..
        Он стонет, судорога пробегает по лицу. Я наклоняюсь и тут же отступаю в испуге: цветные перья у юноши в волосах рассыпаются, одно за другим. Черный прах оседает на плечах, падает на пол. Губы болезненно кривятся, но сон еще крепок. И к лучшему. К лучшему…
        Черный прах, мертвое волшебство. Вождь не вернется в башни, вождя больше нет; пусть не ведая многого о чарах, я знаю это. Не вернется он, значит, скорее всего…
        …Жанна. Милая Жанна…
        Я должна позвать юношу, разбудить. Должна сказать, что случилась беда, что он отныне один, и я тоже одна, и никому, никому больше не нужен наш мир. Должна, ведь меня хотели судить, и я заслужила суд. И если прочие судьи мертвы, пусть он, он, добрый незнакомец с ласковым голосом, станет тем, под чьим приговором оборвется моя жизнь.
        Но я отступаю к двери, которая больше не заперта. Я бегу через множество пустых комнат, по коридорам и лестницам. Вождь не выставил стражи, - наверное, все время ждал ее. Ту, которую я убила, ту, без которой он не смог жить. Если бы смерть Злого Сердца была подвигом, это был бы мой подвиг. Но это лишь очередное предательство.
        Прости меня, Жанна. Моя Джейн.
        Ты слышишь?..
        5
        НОЧНОЙ ВЕТЕР
        [ЭЙРИШ СВОЕВОЛЬНЫЙ НРАВ]
        Он ушел так, как и хотел, с ней. Я бы не остановил его никакими силами. Он выбрал это давно, еще прежде чем Эмма пролила кровь на Саркофаг, и, стоя лицом к лицу у края мира, я видел решение в его глазах. Я - или цепляющийся за него глупый мальчишка внутри меня - пытался дозваться, вразумить. Тщетно; такое всегда тщетно, когда по-настоящему любишь. В настоящей любви смерть одного - всегда смерть двоих. И мой самый старый друг был уже мертв, говоря со мной в последний раз.
        Вождь ушел, но Разумные Звезды позволили ему прощальное колдовство. Ночной ветер подхватил нас с Эммой и помчал, закрутил так, что глаза мы открыли над Оровиллом, а точнее, рухнув в пыль. Светящийся знак в небе померк. Путь в Зеленый мир был отрезан, ведь тот, кто открыл его со мной, умер, а перед смертью даже не забыл то, что понял обо мне в башне Черного Форта. Он за что-то смилостивился, а может, просто вспомнил собственные легенды. Он не запер меня там, где я обречен был править, а вернул домой. Жаль, теперь, когда я окончательно отрекся от Агир-Шуакк, от силы светоча остались жалкие крохи. Но часть ее даже уцелела! Вряд ли я смогу перемещаться с улицы на улицу, хотя бы с этажа на этаж корабля. А вот исчезать из коробок, наверное, сумею. Или придется заделаться иллюзионистом? Какой позор.
        Так или иначе… сейчас я с Мильтоном перевязываю чьи-то раны. Я подбадриваю какого-то бедолагу, которому откусили палец, шутками о том, что четыре - все-таки не один и что, слава Богу, все позади, и, может, даже палец отрастет. Мне говорят привычным нудным голосом, что я бестолковый циник, которому не быть врачом. Но я отвечаю, что я всего лишь волшебник.
        Спасибо тебе за все, вождь. Спасибо и… будьте счастливы.
        [ВИНСЕНТ РЕДФОЛЛ]
        Он всюду - странный пронзающий ветер. Легкий и горький одновременно, он скитается по улицам с ночи, витает и сейчас, когда близится рассвет. Звенит колокольчиками над дверями лавок. Играет листвой. Свистит в пустотах бочек и бутылок, забытых на террасах, и, как еж, шуршит мусором. Я не назову этот ветер по имени… но я узнал наславшую его руку. В племени говорили, шамана Злое Сердце боится ненастье. Но, видимо, они скорее были дружны.
        Ветер касается мертвых звериных тел, и те исчезают без следа. Касается человеческой памяти, и что-то в ней меняется, заставляет скорее убрать оружие, привести одежду в порядок и поспешить на молебны. Они сегодня во всех церквях. Они благодарственные. И те, кто проводит их, обещают упомянуть меня.
        Люди верят: в город приходили чудовища, то было проклятье Озер, уже убившее однажды славных соседей-индейцев. Люди верят: именно такое создание настигло бедную Джейн Бернфилд и доброго старого Джо Беггинса. Люди верят: почему бы порождения дьявола ни явились, ныне их нет. Я силой оружия и преподобный Ларсен силой Слова дали им бой, и каждый мужчина города, многие мальчишки да и некоторые женщины участвовали в том бою. Оровилл, некогда славившийся золотом, теперь может с честью заявить, что славен еще храбрыми, добрыми сердцами. Да, добрыми, ведь несколько человек, которых я встречал на улице по дороге в церковь, уже сказали: «Выпусти бедного Андерсена поскорее». И я выпущу, как только кончится служба.
        …Нэйт хромает, опирается на какую-то длинную доску, подобранную возле участка. Но, произнеся последние слова, он идет по рядам и благословляет всех до единого. К нему тянутся, ему что-то говорят в ответ. Его усталое лицо с бледно-голубыми глазами непроницаемо, как и подобает лицу строгого пастыря, но напротив меня он все же ухмыляется.
        - Что, дикарь? Не будешь отрицать, что они все-таки любят тебя? Как умеют… но любят. Таких шерифов просто глупо не беречь. Перед тобой извинился сам мэр.
        Я усмехаюсь в ответ и только киваю. Нэйт цепко оглядывает меня, склоняется, прежде чем продолжить свой «обход», и негромко советует:
        - Вытри лицо. Смотреть жутко. В чем ты опять вымазался?
        - И это ты меня спрашиваешь?
        Он хмыкает, качая головой. Солнце из круглого окна бросает на него рассветный луч. Служба сегодня ранняя, но, кажется, пришли все горожане, приехали и жители предместий, как-то узнавшие о страшных событиях ночи.
        Да. В церкви все. Кроме одной прихожанки.
        [СЭМЮЕЛЬ АНДЕРСЕН]
        Я видел сон, где обрушивались потоки огня, и грохотало небо, и Джейн снова лежала в гробу, а потом восстала. Она открыла глаза, и бутоны распустились в ее похоронном венке. Она целовала другого, и вместе они летели в ночи. А потом ее одежду - странную одежду рыцаря - расцветили раны. Она умерла в чьих-то судорожных объятьях, цепляясь за них изо всех сил. Забрезжил слепящий звездный свет. Она упала туда. Я не смог ее поймать.
        Я проснулся со слезами - на улице шумела буря, кто-то кричал. Я услышал свое имя и понял: это горожане, наверное, рвутся сюда, чтобы меня линчевать. Как и прежде, сердце не забилось чаще от страха. Куда больше его нес ветер, воющий за решетками. Я закрыл глаза, казалось, на секунду, снова открыл их - и увидел совсем рядом…
        - Эмма?..
        Она рассмеялась. Я узнал, вспомнил этот смех.
        - Джейн, милый Сэм. Я всего лишь Джейн.
        Она была в сияющем доспехе, не таком, как во сне, а похожем на оперение огненной птицы. Кожу покрывал какой-то узор - тонкие золотые полосы и треугольники. Волосы были убраны, часть заплетена в замысловатые косы, голову венчал легкий венец. Вся она светилась. И только зеленые глаза смотрели все с тем же ласковым, лукавым вызовом, в который я влюбился.
        - Ты замучился из-за меня, Сэм… совсем. Перестань. Я этого не стою.
        Она погладила меня по щеке; я перехватил ее руку и прижал к губам. Холодная. Холодная… как звездный свет. И такая же недостижимая.
        - Я погубила тебя, Сэм. - Она не попыталась оборвать странное пожатие, наклонилась ниже. - Погубила, пытаясь спрятаться за тобой от того, от кого не желала бежать. Я жестока. Всегда была. Ты не должен был меня любить.
        - Ты… - я снова поцеловал легкую ладонь, - не помнишь? Как я убил тебя…
        Второй рукой она погладила мои волосы. Коснулась губами лба, пряди упали, задели висок. Джейн пахла лесом и морозом, и я почти захлебнулся в этом запахе. От него сами начали смыкаться воспаленные веки, высохли слезы.
        - Ты никогда никого не убивал. У тебя светлое сердце. Такое светлое, что даже тот, кто мучил тебя, не смог его взять. Он… тоже раскаивается. Все пройдет. Пройдет…
        Она поцеловала меня еще раз, в уголок губ, и отстранилась. Встала, шагнула к окну, и там, в слабом свете, проявилась с ней рядом еще фигура. Человек в черном, краснокожий - тоже сияющий, с золотым узором по скуластому лицу. Джейн тихо произнесла:
        - Я не исправлю твоих ошибок за тебя, мое Злое Сердце. Как бы ни хотела.
        Не ответив, он подошел ко мне.
        Он был огромным - и чем-то страшил. В волосах белел череп, глаза напоминали угли. Но он смотрел скорбно, так, будто собирался за что-то просить прощения. За что? Я никогда не знал его, не видел. Мне не хотелось, чтобы он приближался, чтобы заговаривал; я отвернулся к стене, моля наваждение - пусть в наваждении была Джейн - оставить меня. Но оно не оставило. Человек в черном подошел вплотную, присел на край койки, погладил мои волосы, - и словно невидимые ледяные пальцы сжали мне шею. Тогда я все понял.
        - Ты - только сын своего отца, - прошептал незнакомец и, кажется, легко поцеловал меня в затылок. - Я никогда не трону тебя. Прощай.
        Я обернулся и успел увидеть, как двое растворяются с лучами танцующей пыли. Я позвал Джейн, позвал еще раз, но снова слышал только голоса с улицы. Люди уже не требовали крови. Они кричали от страха, а может, выла буря. Я снова уснул. Без снов, светлых или дурных.
        …Я просыпаюсь прямо сейчас, от кашля. Что-то мешает в горле, что-то рвется изнутри, хотя вчера весь день я не ел, а вечером мне вовсе и не приносили еды. Открыв глаза, продолжая содрогаться и биться, я вижу: на улице все еще кровавый, яркий рассвет. Он пробился в камеру, лежит полосами на полу. Действительно кровавый… кровь - и на моих руках.
        - Сэмюель!
        Этот голос. Совсем рядом. Я продолжаю кашлять, жмурюсь и слышу спешные шаги.
        - Сэм… - Меня обнимают и прижимают к себе. - Ничего, ничего, так нужно…
        Эмма - не Джейн, - говорит что-то еще, быстро, ласково и тихо. Мы раскачиваемся, точно я дитя, которое не может уснуть. От волос Эммы пахнет Оровиллом: пылью, дождем, апельсиновыми деревьями. Она теплая, как утреннее солнце. И я шепчу:
        - Ты вернулась…
        Почему-то в это не верится, почему-то она видится таким же привидением, как сестра. Теплый, живой, дрожащий призрак.
        - Все вернулись. Все кончено.
        Снова кашель сотрясает мое тело. Я торопливо отстраняюсь, почти скатываюсь с койки. Мне страшно поранить Эмму, случайно ударить, ушибить, как, видимо, я сделал вчера, когда она так торопливо, явно напуганная, сбежала от меня. Я корчусь на полу и не даю ей приблизиться, закрываюсь руками. Спазмы горячие, колкие, стремительно лезут к горлу, становясь все удушливее. Я содрогаюсь особенно яростно. Хриплю. И…
        - Сэм!..
        Кровь, снова кровь. Капли на полу, и там же - длинное угольно-черное окровавленное перо. Откуда?.. Я тяну к нему руку. Оно тут же обращается в прах.
        - Господи… - потираю лоб. - Ты… не пугайся. Только не пугайся.
        И не убегай. Ты так мне нужна. Хоть кто-то. Но, кажется, она и не собирается убегать.
        - Все кончено, - тихо повторяет Эмма и тянет меня назад, на постель. - Кончено, Сэм. И… тебе можно отсюда выйти. Я взяла ключ Винсента и открыла дверь. Пойдем?
        Она глядит с улыбкой, ласково, но не как прежде. Это отстраненный взгляд, взгляд матери или сестры, и еще взгляд кого-то, сожженного дотла, а потом вмороженного в лед. Кого-то раненого, обессиленного, как несчастный ученый из старой книги о монстре, вставшем из мертвых во имя безумного эксперимента. Ее - мою, но чужую - уже не воскресят слова:
        - Ты просто мое спасение. Если бы я знал. Эмма…
        Я целую ей руку, сжимаю тонкую кисть меж ладоней. Когда-то я совсем не видел ее, а теперь она не видит меня, даже улыбаясь и прижимаясь лбом к моему плечу. Но это минута почти покоя, странного покоя, какой бывает лишь после светлого, мирного пробуждения на рассвете ненастной ночи. И я не смею прервать ее, ведь по-настоящему проснулись мы оба. Дурной сон, может, был общим для всего города. Но уже взошло солнце.
        …Ветер гуляет по улицам. Он утешает меня, слепого ребенка, потерявшего и себя, и всех, кто меня любил. Сам я, наверное, разучился любить вовсе, этот дар забрала Джейн. Эмма - нежная, милая, мертвая Эмма - его не вернет. И все же…
        - Побудь со мной. Поговори. Пока никто не пришел.
        Я прислоняюсь к стене, увлекаю ее за собой. Если кто-то и должен выпустить меня, пусть это будет тот, кто столько защищал мою жизнь. Его нужно наконец поблагодарить. А сейчас…
        Отдохни, Эмма. Я буду с тобой. Буду слушать твой шепот, молитвы или плач. Если только ты захочешь. Ведь мы уже не сумеем ничего забыть.
        [МИЛЬТОН АДАМС]
        Я вижу наяву то, что недавно - удивительно недавно! - воображал, спеша с Эммой в Оровилл. Амбер Райз только что рухнул на мою старую софу и лениво щелкнул пальцами. Вино не прилетело. Теперь он досадливо морщится, приоткрыв один яркий желтый глаз.
        - Либо твой погреб пуст, либо я устал.
        - У меня нет погреба. - Присаживаюсь рядом. - Есть кладовая.
        - Так, может, заглянешь туда? - Он продолжает нагло глядеть снизу вверх. - Знаешь, тяжелая у тебя работа. И как ты занимаешься этим каждый день?
        - Хм, каждый день мне не приходится лечить покусанных и подстреленных. Разве что кто-нибудь упадет с лошади или перепьет. Такие сюрпризы устраиваешь мне только ты.
        Он сердито жмурится и втягивает голову в плечи. Мне немного стыдно за слова, тем более, сейчас я думаю совсем не о том, что Великого, будь он неладен, не помешало бы скинуть на пол и выставить, а затем хорошенько поспать. Я уже ищу, чем смягчить сказанное, когда слышу:
        - Извини, док. Я ведь не думал, что так будет. Клянусь, я…
        Просто хотел жить, девочка с ветвями плюща в волосах сказала что-то подобное. Сказала, и злость, горечь, все, что всколыхнуло ее признание, погасло в моем сердце. Я в который раз вспомнил: каждому своя правда. А в отчаянном крике жрицы было очень много того, что Амбер, слепой легкомысленный Амбер, не слишком умеет ценить, даже замечать, ведь он всегда видел и будет видеть себя сердцевиной мира, любого мира, где бы ни обосновался. Впрочем…
        - Кстати, Мильтон. Про советника… это было серьезно. Я хотел попросить тебя остаться.
        …Впрочем, что-то он все-таки видит. Правда, это напоминает взгляд в бинокль.
        - Твои мозги, твой характер, - воодушевленно продолжает он. - Ты должен стать сенатором или президентом, например. Или…
        - Я врач, - отзываюсь мягко, и мы встречаемся глазами. - И хочу дальше быть врачом.
        - Ну… - Он пожимает плечами. - Ты нашел бы, кого лечить в свободное время. Уж поверь. Медицина у нас была так себе: все, кого отец любезно не исцелял, хворали в сезон Дождей так, что…
        - Хворают, - поправляю я, и он осекается. - Хворают, Амбер. Они все еще там, они живые. А ты больше к ним не попадешь, ты не знаешь об их судьбе ничего. Тебя это не тревожит?
        Меня - тревожит, ведь я видел только, как захлопнулась дверь. Слышал, как Эмма, тщетно силясь заплакать, шепчет: «Умерли… умерли…». Амбер ничего не объяснил, он отрешенно глядел куда-то в пустоту, а потом коротко спросил: «Помощь нужна?». Перевязывая раненых, мы тоже не говорили; теперь же он болтает, как мне кажется, о чем-то не о том. Но…
        - Нет, - спокойно отвечает он. - Не тревожит. У них все будет хорошо. Неси херес.
        - Ты так себя убеждаешь? - спрашиваю даже скорее сочувственно, чем раздраженно. - Амбер… Великий ты или нет, но провидец у вас, если не ошибаюсь, попугай. Ты просто… ушел. Мы все ушли оттуда, ничего так и не сделав. И мы не можем знать…
        - Можем, - удивительно ровно, мягко отзывается он и поднимает руку. На ладони зажигается искра. - Можем, потому что все время, что я то лежал в одном ящике, то выбирался из других, о моем мире заботились.
        И он бы его так не оставил.
        - Ты о…
        Он кивает.
        - И я бы выпил за него, Мильтон. Правда, выпил бы.
        Странно это - пить за врагов, да?
        Странно. И по-своему правильно. Мы поняли это еще под Петерсбергом.
        …Я ведь вспомнил его там, в башне, - индейца, который лет двадцать пять назад ходил в Оровилл за книгами. Я видел его в лавке, а один раз он наблюдал, как я прямо в порту зашиваю ножевую рану бедолаге, которого не мог транспортировать. Краснокожий был тогда молод, но я легко вспомнил своеобразное благородное лицо, пытливый взгляд, череп в высоко зачесанных волосах. Закончив, я спросил, что ему нужно, не помочь ли. Он покачал головой и, не оборачиваясь, ушел. Мне тогда сказали: «Не обращай внимания, старина, это Блаженный Койот. Так его зовут даже свои, потому что любит сюда таскаться таращиться на нас». Со временем, видимо, он обрел новое имя. Злое Сердце. И, как и прошлое, оно ничего не отражало.
        - Все чаще думаю: мы были с ней похожи, с… Жанной.
        Я потираю лоб. Да. Возможно. Я уже не уверен, что хоть немного знал девочку, надевшую мне на голову венок, когда я вернулся с Гражданской войны.
        - Полюбили одного человека, по-разному, но все же. И оба успели побыть его врагами. Забавно, да?
        Снова не отвечаю. Я смотрю на блеклый снимок, сделанный заезжим фотографом. Девочки. Старшие Бернфилды. Я. И мир всего один.
        - Мильтон. - Амбер, привстав, дергает за рукав. - Я понимаю, что заслуживаю презрения и желчного укора, но не немого же!
        - Да. Забавно.
        Больше я со словами не нахожусь и прикрываю руками лицо. Как я устал…
        - Мильтон. - Он зовет снова, теперь садясь. Смотрит, слабо улыбаясь, и это редкая улыбка, к которой я так и не привык: ее место всегда занимают сценические или просто наглые. - Послушай. Ей хорошо. Можешь верить в рай, или в то, во что китайцы, или в Небесный Сад, в который верят у нас. Но… ей хорошо. И вам всем тоже должно быть. И будет.
        - А тебе? - невольно улыбаюсь в ответ, качая головой. - Амбер. Не может быть «хорошо». Ты ведь почти изгнанник. И…
        - Изгнанник, каким и был, - беззаботно отзывается он. - Славная участь. Особенно если есть кому написать пару писем, есть простаки, верящие, что ты мошенник-мистификатор, и есть, где… ну ты же понял, да?
        Он опять оживленно щелкает пальцами. И я все-таки иду за хересом. За окном уже поднялось солнце, так ясно и приветливо синеет небо.
        И с каждым шагом, странно умиротворенный, я наконец перестаю думать о землях под небом совсем другим.
        ЭПИТАФИЯ ПЯТАЯ
        КЛЯТВА ПРЕЕМНИКА
        [БЕЛАЯ СОЙКА]
        Я помню Жанну - Исчезающего Рыцаря - ту, которой не знал. Я помню ее волосы цвета молодой коры, и зеленые глаза, и сбитые в кровь ноги. Помню, какой она была в бою и как улыбалась в мирные минуты. Помню, как мой вождь говорил: одного ее слова достаточно, чтобы переметнуть на свою сторону любое сердце.
        И его сердце переметнулось.
        Я помню: ту, кто отнял жизнь Исчезающего Рыцаря, ждала казнь. Я должен был беречь ее и охранять, пока Злое Сердце не вернется, но она сбежала, очнувшись, и пришла к собратьям. Она рассказала им о том, что совершила, и попросила оборвать ее жизнь. Все равно она больше не была нужна им: не осталось могилы в Змеиной лощине. Светоч воскрес и покинул мир, а мой вождь умер. Говорили, он вспыхнул яркой звездой, а второй вспыхнула Жанна. Я слышал это от тех, кто никогда не видел звезд, и, отягощенный скорбью, не знал, верить или нет.
        Я помню: в день, когда жрицу должны были казнить, я снова взял нож, подаренный вождем в далекую странную ночь. Все зачарованное: перья, оружие, даже некоторые медицинские предметы - с его смертью рассыпалось, не осталось ничего. Нож же, лишенный чародейства, все так же сиял зелеными камнями рукояти. Я снял ее, как уже сделал однажды. Я увидел листок бумаги. Он больше не был пуст.
        Я прочел послание, и нож вдруг засветился. Он взмыл, и занесся, и вошел мне прямо в грудь резким быстрым ударом. Он пронзил сердце. Он не пролил ни капли крови, но врос в мою плоть, весь, и мне не было больно, а только бесконечно тоскливо от осознания: это дар, последний дар отца. В ноже великая сила шамана, сила, не спасшая единственную и отныне ненужная. Она влилась в меня. И я взлетел в небо без заговоренного пера.
        …Я помню: я полетел к краю мира, на казнь. Я сразу увидел большую толпу «зеленых» и «звериных», некоторые из которых плакали, а другие кричали проклятья и кидали камни. Девочка - босая, простоволосая, без тех веточек плюща, что раньше вились в ее волосах, - шла по каменистой пустоши сама, никем не понукаемая, не оборачиваясь. Ей галдели и шипели вслед, но она не слышала. Она глядела вдаль, в звездную пустоту впереди.
        Ее раздели догола, ее хлестал ветер. Выдрали ей в ярости волосы, оставшиеся висели патлами. На коже - на спине, на руках - я видел кровоподтеки и синяки, темные, как трупные пятна. Девочка споткнулась. Упала. Поднялась, прежде чем кто-то бы приблизился. Она наступила на тлеющий цветок и протянула вперед руку, пальцы коснулись прозрачной завесы, отгораживающей бездну. Здесь мужество изменило. Девочка обернулась.
        - Я… - прошептали ее губы.
        И я бросился к ней. Повстанцы выпустили стрелы из нашего же украденного оружия, но все отлетели, ведь дар, заточенный в ноже, защищал меня, мой отец защищал меня. Я приблизился к ней - к Кьори - и подхватил на руки. Я взмыл в воздух. В меня продолжали стрелять, а она билась и кричала:
        - Оставь, экилан! Все правильно! Все…
        - Она простила тебя, - прошептал я, склонившись. - Простила. - И уже громче я крикнул остальным: - Жанна Исчезающий Рыцарь не хочет, чтобы было так! И тот, с кем она надеялась принести мир, не хочет, чтобы было так! Вы не слышите! Но я слышал! Слышал и…
        …Слышу.
        Они мертвы - их голоса не могут нас достичь. Они мертвы, и нам не спросить, правильно ли мы поступаем. Они мертвы - и не вернутся. Но прямо сейчас, когда я простираю руку вверх и кричу: «Идемте! Идемте со мной в Черный Форт, ведь это наш дом!» - расступаются зеленые облака. Расступаются, давая посмотреть на вечернее небо, синее. Оно все в сверкающих холодных звездах, и две - золотые - сияют ближе всех.
        - Жанна… Джейн…
        Кьори Чуткое Сердце закрывает глаза, дрожа на моих руках. Она в чем-то красива, девушки «зеленого» народа всегда казались мне красивыми и хрупкими, будто они по-прежнему, как до Творения, - просто живые цветы. У этого цветка обрублены последние побеги, последние листочки… но они еще вырастут. Я помогу.
        …Ведь я помню: текст послания из рукояти ножа плыл перед глазами. Вождь говорил о том, как любил ее и как любил меня. И еще, что несчастная девочка-убийца - та, ради кого Джейн шагнула к нему навстречу, так странно и страшно началось их «навсегда». Он напомнил, что близится ночь Созидания. Что отныне, когда я наследник его дара и власти, я должен беречь два народа. Что раскаивающаяся предательница, осужденная на смерть, заслуживает милости, ведь у нее действительно чуткое сердце. Так просит он. Так просит Жанна. Так просят те, к чьему Небесному Саду они отныне принадлежат, и Тот, кто смотрит на Сад из города, утопающего в розах и витражах. Девочка-убийца станет моей женой. С девочкой-убийцей мы примирим два народа. Им тяжело будет принять ее и тяжело будет принять меня. Но мы выстоим. Мы сможем, и наш мир перестанет осыпаться в холодную звездную тьму, ведь его поддержат крепкие корни Исполинов. Я заговорю с ними уже скоро, а Кьори - теперь моя Кьори - будет играть им на свирели, как и каждому усталому или измученному. Ее музыка и моя сила будут нести только покой и свет.
        Так я обещаю тебе, Жанна, Исчезающий Рыцарь. И тебе, отец.
        Я никогда вас не забуду.
        ЭПИЛОГ
        [ЭММА БЕРНФИЛД]
        «Привет, милая Джейн. Ты снилась мне сегодня снова, знаешь? Ты была такая красивая: в черно-золотом платье и с узором на лице, и твои волосы так чудесно уложили. Ты бродила по розовому саду со Злым Сердцем, мрачным, но вроде бы счастливым, и вы остановились передо мной. Ты взяла мою руку и положила к себе на живот. И мне показалось… он у тебя округлился с той ночи, как ты снилась в последний раз. И ты еще сказала:
        - Тебе пора дальше. Иди поскорее.
        Зачем я пишу это?.. Не знаю, родная. Просто пишу, уже пятое, кажется, письмо. Из каждого я складываю лодочку, как ты научила меня в детстве, и приношу в лес, к старому селению, и опускаю в какое-нибудь из Двух Озер. Так странно… в какое бы ни опустила, лодочка не плывет, а почти сразу тонет, а в глубине, на дне, будто золотинка вспыхивает. Но Элилейи нет… никого нет, и просто кувшинки больше не цветут. Вода - лишь вода. А мне все равно хочется верить, что тонущие письма как-нибудь попадают даже не в Зеленый мир, а прямо к тебе. Может, лучше было бы носить письма в церковь, но преподобный говорит, это просто способ множить мусор. Он стал еще вреднее, с тех пор как ходит с тростью. У него так и не зажила нога, они с Винсентом теперь острят друг над другом взаимно: преподобный зовет его дикарем, как прежде, а в ответ - что-нибудь, похожее на “ваше трехногое преподобие”. Они такие странные… но у них все хорошо. Правда, Винсент скучает по тебе, я все время это вижу. Джейн… я сегодня утром подарила ему фигурки зверей: лиса и койота, а вот енота оставила. Он все-таки мой, и, говорят, еноты вообще
приносят счастье. Мне не помешает.
        А Амбер уехал, Джейн, на своей “Веселой весталке”. Ее починили, а горожане, когда поняли, что зря обвиняли артистов в наших бедах, собрали “прощальных долларов”, кто-то подарил даже пару самородков. Удивительно, как легко злость превращается в вину, как яро люди эту вину сглаживают, стараются сами себе напомнить, что они добрые христиане. Это ведь было ужасно: и пожар, и бунт, и то, что преподобный назвал тебя ведьмой. Хотя я ведь сама не понимаю, как тебя называть. Ты ведьма, или все случилось у нас случайно, просто потому, что так решил Бог? Не знаю, не буду думать, и называть тебя ведьмой не буду. Ты - моя любимая. А в Оровилле сейчас спокойно, все снова дружны, разве что постреливают в салунах и в порту, но это как обычно. Так и знай.
        Родители хорошо, Джейн, почти хорошо. Отец много работает: восточнее на реке нашли новый прииск, а Гридли - город, куда ездил лечить тиф доктор, - хочет переправлять фрукты и овечью шерсть не только поездами. Отец пытается завязать там знакомства; у него глаза горят, Джейн, это так здорово, я давно этого не видела… Мама тоже оживает. Мы шьем и собираем с «вольтеровского пятачка» клубнику. Она удалась в этом году, мы не ожидали. Вот бы тебя угостить, но все приходится съедать самой.
        Маме и папе стало чуть легче теперь, когда они думают, что тебя убили чудовища из “проклятых озер”. Не нужно искать виноватого, в городе не шепчутся, не мучают Сэма. Кстати, он тоже уехал, Джейн, и его родители. Мы неважно попрощались, как-то скомкано, но Сэм обещал писать письма. Думаю, когда построят к Оровиллу железнодорожную ветку, получится даже доставлять их побыстрее, хотя я уже не уверена, что мне это важно. Во-первых, я как-то охладела к Сэму, зато мне неплохо в компании Сэдрика (он, оказывается, тоже любит По!). А во-вторых…
        Джейн, мама говорит то же, что ты сказала сегодня во сне (может, поэтому мне так приснилось?). Она говорит: “Яблочко, тебе надо жить дальше”. Это и раньше было - про “за двоих”, про “не замыкаться”, но сейчас по-другому. Она прямо повторяет: “Тебе бы в большой город”, а отец добавляет: “Большому кораблю - большое плавание”; он подхватил эту поговорку у капитана Бранденберга, когда познакомился с ним.
        Страшно и сложно, Джейн, и потому, что они останутся одни, и потому, что я - никакой не большой корабль, а маленькая лодочка, вроде вот этих, бумажных, которые сразу тонут. Я не знаю, что могла бы делать там, где не будет тебя, где тебе вовсе нельзя написать. И ведь смешно: было бы то же самое, выйди ты за Сэма, уедь в Нью-Йорк. Дело не в тебе, я только теперь понимаю. Я, несмотря на все случившееся, просто трусливая, Джейн, очень трусливая и одновременно очень-очень хочу на свободу. В общем-то, я не знаю, что у меня получится, что ждет. Но ты ведь на меня смотришь, не дашь споткнуться? А может, милая, ты подашь мне знак? Вот иду я куда-нибудь, а там…
        А там - не знаю, ничего. И если ты читаешь мои письма, я, наверное, надоела тебе, а если ты еще и ждешь малыша, как в моем сне, то я тебя даже раздражаю. Я больше не буду. Береги себя. И… снись мне хотя бы иногда, каждый раз, когда будешь сниться, я буду тебе писать письма и как-нибудь отправлять, где бы ни была. Я люблю тебя. Я тебя помню. И я знаю, мы увидимся. Но не сейчас. Знаешь… я очень хочу жить.
        И я действительно сделаю это за двоих. И даже за троих. Прощай.
        Любящая тебя Эмма»
        Оно снова утонуло - письмо-кораблик, - и снова глубина озера блеснула золотом. А еще я увидела у края воды несколько нежно-зеленых листьев и маленький бутон. Я только коснулась их кончиками пальцев и сказала: «Привет, Зеленая Леди».
        И я уже иду домой.
        …Над лесом солнце: вернулось в город, погреть его перед осенью. Шелестит листва, мягко приминаются под ногами травинки. Оно ласковое - позднее калифорнийское лето вблизи гор. Я раскидываю руки, греюсь, жмуря глаза. Я пытаюсь привыкнуть к едва обретенному, еще хрупкому миру внутри себя, к себе новой, к себе одинокой, невлюбленной, знающей много секретов, без которых жила бы легче и лучше. К себе - одной се стр е .
        Я пересекаю рощу и выхожу на дорогу, ту самую, которая ведет к домам «новой аристократии». Я оглядываюсь, думая, нет ли кого-нибудь с телегой, кто бы подвез меня. Я теперь люблю прогулки сюда, люблю лес; он больше не страшит меня, потому что видится совсем иным. Но хочется скорее домой: к отцу, с которым обещала почитать вслух, к маме, которая готовит с кухаркой что-то особенное на обед. К… Джейн. Снова мысль: как я куда-то уеду, как, когда здесь столько моего сердца, моей нежности, моей…
        - Мисс? Вы не заблудились?
        Он в паре шагов - рыжий юноша в одежде не дорогой, но слишком ладно сидящей для Оровилла: темные брюки, легкий плащ, белая рубашка и яркий шейный платок. Что-то странное в глазах, зеленых, как у меня: они о ком-то напоминают, внимательные, спокойные и ясные. О ком-то, а точнее, о чем-то, и я понимаю, о чем, разглядев на груди значок - блямбу с глазом и тянущейся над верхним веком надписью.
        «Мы никогда не спим».
        Да. Так смотрят законники. Я вежливо улыбаюсь, останавливаюсь, целю в юношу пальцем и выпаливаю:
        - Кошелек или жизнь, господин пинкертон!
        - Сразу узнали! - Он улыбается шире, по-мальчишески, и поднимает ладони. - Нэд Уиллер. Из Нью-Йорка. Приехал с…
        - Андерсеном. - Подаю руку, и он жмет ее, а не целует. Почему-то мне это нравится. - И что же вы здесь делаете? Он уехал, и вам, насколько я понимаю, не пришлось ничего выяснять, если, конечно, вы не интересуетесь сказками.
        - Не пришлось. - Он слегка пожимает плечами. - Но знаете… столько странностей, о которых занятно послушать. Мне заплатили вперед и не взяли задаток обратно, так что я позволил себе немного остаться, осмотреться, а может, что-то и порасследовать…
        - Порасследовать? - повторяю я, шутливо хмурясь. - Что, например? У нас отличный шериф, мой названый кузен, и он, к слову, способен снять с вас скальп.
        - Я не стану лезть ему под руку! - Снова он улыбается, оглядывая меня и делая вид, что трепещет. - Мои расследования скромны, непритязательны. Например… узнать, как вас зовут?
        У него смешная, светлая, чудаковатая улыбка. Стоит ей появиться, и настороженное выражение ищейки сразу исчезает из глаз, стоит пропасть, - оно возвращается. Пинкертон делает приглашающий жест, предлагает мне локоть. И я представляюсь:
        - Эмма Бернфилд. Что ж, так и быть, проводите меня.
        …Мы идем по солнечной дороге, виляющей, как хвост непослушного пса. Нэд Уиллер рассказывает о своем городе то, что я уже, кажется, слышала от Сэма, но почти не помню. Он говорит живо, жестикулирует и быстро переходит на то, о чем Сэм точно не упоминал. На работу агентства, на большие подвиги, которые оно совершало во время Гражданской войны и продолжает совершать сейчас, потому что в городе, большом ли, маленьком, всегда есть кто-то, кого некому защитить или кто сталкивается с загадками. Он говорит горячо, будто со старым другом, забыв о первых попытках со мной неуклюже флиртовать. Увлеченный… зря я пугала его Винсентом: ему бы такой понравился. А еще он понравился бы Джейн. Но встретила его не она.
        - А женщины-сыщики у вас есть? - тихо, сдерживая улыбку, спрашиваю я. - Или подвиги можно совершать только мужчинам?
        - Что вы! - Он опять взмахивает рукой с длинными, сильными, с внутренней стороны исполосованными чьим-то ножом пальцами. Совсем как шрам на моей ладони. - Мы берем на работу женщин в последние годы. Их не слишком много, но…
        - А меня возьмете? - Я лукаво заглядываю ему в глаза. - Если попрошусь?
        - Вас?..
        Он оценивающе меня оглядывает и, конечно, замечает на поясе револьвер. Преподобный вернул его после той самой ночи, почистив и перезарядив. А еще он сказал: «Вы очень храбрая. Настоящая Жанна д’Арк». И улыбнулся.
        - Это сложное решение, требующее, конечно же, испытаний, больших приключений и прочих вещей, которыми нашу работу искажают в бульварных романах, - произносит Нэд, и я без особого удивления пожимаю плечами. - Но… нам определенно нужна помощница, как раз моему подразделению. Я собирался искать ее после дела Андерсенов. И…
        Я все еще смотрю на его шрамы: точно тоже сжимал клинок, точно тоже звал кого-то сквозь тишину и пламя зеленых глазниц. Точно терял - и выл, глядя в холодный космос. Может, и так. Может, поэтому теперь он гасит иногда взгляд ищейки, может, поэтому умеет смеяться так хорошо и тепло, что от этого теплее мне, промерзшей насквозь? Может, я тоже научусь?
        - Вы ее нашли. - Я крепче беру его за локоть. Дом близко; мама сидит на качелях, ждет, выглядывает меня. - Хотите чаю, мистер Уоллес? Или пинкертоны пьют только виски?..
        - Бульварные романы о сыщиках! - Он всплескивает уже обеими руками. - Снова бульварные романы!
        Прошу вас, меня устроит обычный холодный чай.
        И я улыбаюсь ему, тихонько открывая калитку.
        21. 04. 2018
        notes
        1
        Сорокадевятники (от «1849 год») - старатели первой волны калифорнийской «золотой лихорадки». - Здесь и далее примечания автора.
        2
        «Деним» - прочная французская ткань, наподобие парусины, из которой в период «золотой лихорадки» в Калифорнии предприниматель Леви Штраусс стал производить первую вариацию современных джинсов, пользовавшуюся небывалым спросом у старателей.
        3
        Одна из первых веток нью-йоркского метрополитена была открыта в 1868 году. Это была эстакадная линия Девятой авеню.
        4
        Кейкуок (от англ. cakewalk - «ходьба с пирогом») - вошедший в моду после освобождения Юга танец, изначально перенятый от афро-американского народа. Характерны: бодрая музыка, струнный аккомпанемент и множество комедийных элементов: это пародия разом и на бальные танцы «белых господ», и на марши.
        5
        Турнюр - модное в 1870-1880-х годах приспособление в виде сборчатой накладки, располагавшейся чуть ниже талии на заднем полотнище верхней части юбки, что формировало характерный силуэт с очень выпуклой нижней частью тела.
        6
        На самом деле уже в 1872 году «король вальсов» все же посетит Америку.
        7
        Сидящий у подножья (инд. - wa‘t‘a’urisi, англ. sitting at the foot of the ladder) - выражение, означающее незаконнорожденного.
        8
        В 1866 г. конгресс США принял закон, наделяющий гражданскими правами всех урожденных жителей страны. Закон распространялся как на белых, так и на цветных, но не касался индейцев. Индейцы получили равные права лишь в 1924 г.
        9
        «75 000 добровольцев Линкольна» - прокламация президента, опубликованная 15 апреля 1861 г. И призывающая добровольцев в армию США. Была издана на следующий день после падения форта Самтер и стала формальным объявлением войны Югу.
        10
        Пол Ревир (1734 - 1818) - герой Американской революции. В ночь с 18 на 19 апреля 1775 года, накануне сражений при Лексингтоне и Конкорде, Ревир верхом проскакал к позициям повстанцев, чтобы предупредить их о приближении британцев. Благодаря Ревиру патриоты успели подготовиться к встрече с королевскими войсками. Его подвиг воспет поэтом Генри Лонгфелло в стихотворении «Скачка Пола Ревира».
        11
        Лондонское Пикниковое общество - английский клуб по интересам; туда входили отпрыски многих знатных родов. Был своеобразным «законодателем» в области пикников. Именно члены этого общества ввели в моду клетчатые пледы, плетеные корзины и многие ставшие традиционными блюда. К моменту повествования клуб уже перестал быть столь известным.
        12
        Яйца по-шотландски - блюдо британской кухни. Вареные яйца, обмазанные фаршем и обжаренные в панировочных сухарях. Традиционно для пикников.
        13
        Корнуэльские пирожки - национальные английские пирожки, фаршированные говядиной, картофелем и луком. Изначально готовились женами для рудокопов-корнуэльцев. В уголке теста лепились инициалы, а сам уголок (за который удобно было держать пирог) традиционно оставляли подземным гномам, чтобы те благоволили работам.
        14
        В протестантской традиции рождение свыше означает покаяние и обращение к Богу и характеризуется коренной переменой во внутреннем содержании жизни, в нравственных стремлениях души. Рождение свыше - особое действие Бога, посредством которого Он обновляет человеческое сердце - мертвое по причине грехопадения - к жизни.
        15
        Термин «краснокожий» появился среди британских колонистов, поселившихся в Новой Англии, и в действительности не имеет ничего общего с естественным цветом кожи индейцев (от белой до смуглой). Существует версия, что он появился из-за обычая племени, одним из первых вступившего в контакт с европейцами, раскрашивать охрой лицо и одежду.
        16
        Капитан порта - начальник инспекции портового надзора. Отвечает за безопасность судоходства в порту.
        17
        Для США XIX века характерным явлением были плавучие театры, построенные на баржах и речных судах. Театры путешествовали по городам и давали представления на своих монтируемых сценах. Нередко капитан был и руководителем труппы. Спектакли представляли собой, как правило, смесь цирковых номеров, мелодрам, пантомим и бурлесков.
        18
        Янки - в указанный период - прозвище жителей северных штатов и сторонников Севера в Гражданской войне. Противниками использовалось как оскорбительное.
        19
        Айра Эрастас Дэвенпорт и Уильям Генри Дэвенпорт - американские медиумы (или же иллюзионисты), благодаря массовым демонстрационным сеансам получившие сенсационную и скандальную известность в середине 1860-х годов, на волне раннего спиритуализма.
        20
        Amber (англ.) - янтарь.
        21
        Изначальное значение слова «эскапист» - фокусник, основная специализация которого - справляться с разными вариантами заточения: сбегать из тюремных камер, вылезать из ящиков, выпутываться из узлов.
        22
        Сторонник свободы от рабства.
        23
        Фенакистископ - существовавший в XIX в. прибор для примитивной анимации. Состоит из картонного диска с прорезанными отверстиями. На одной стороне нарисованы фигуры. Когда диск вращают перед зеркалом, фигуры, рассматриваемые в нем через отверстия диска, представляются не вертящимися вместе с диском, а самостоятельными.
        24
        В 1855 году конгрессмен Престон Брукс из Южной Каролины - самого активного из южных штатов - избил тростью своего коллегу, сенатора Чарльза Самнера из Массачусетса, выступившего с речью против рабства. Сенатор получил несколько переломов.
        25
        Виксбергская кампания происходила с декабря 1862 по июль 1863 года на западном театре Гражданской войны. Федеральная армия провела серию сражений с целью овладения Виксбергом - сильной крепостью на реке Миссисипи.
        26
        Кампания Ред-Ривер - серия сражений с 10 марта по 22 мая 1864 года. Цели: захват северянами штата Луизиана и подготовка плацдарма для вторжения в Техас. Причины поражения: разногласия среди командующих и обмеление русла Ред-Ривер, помешавшее эффективному передвижению речного флота.
        27
        Осада Петерсберга - финальная серия сражений вокруг города Петерсберг (Виргиния), которые длились до 25 марта 1865 года.
        28
        Калифорнийская колонна - название, объединяющее все части, набранные на территории штата и принявшие участие в войне Севера и Юга, как в тылу, так и на основных театрах военных действий.
        29
        По «Божественной комедии» Данте, на седьмом круге находятся в том числе самоубийцы.
        30
        Джонни (англ. Johnny) - в указанный период - прозвище жителей южных штатов и сторонников Юга в Гражданской войне.
        31
        To rise (англ.) - вставать, восставать, одно из значений также воскресать.
        32
        В США в период Гражданской войны для содержания военнопленных организовывались концентрационные лагеря. Это практиковалось как у Севера, так и у Юга. Наиболее печально известные лагеря - южный Андерсонвилль и северный Дуглас.
        33
        Внутренний Свет - теологический термин, означает находящийся в человеке Свет Христа. Древнее понятие, которое применяли еще ранние христиане. Немного различается в разных деноминациях, в данном контексте подразумевает совесть и нравственную чувствительность.
        34
        Святой Меркурий, скиф по происхождению, служил в римской армии, сражался с варварами. Подвергся пыткам после того, как принял христианскую веру. Чудесным образом был исцелен, впоследствии - причислен к святым воинам
        35
        Салем - пуританский город в штате Массачусетс, где в 1692 - 1693 году произошел один из самых громких постсредневековых ведовских процессов. По обвинению в колдовстве 19 человек было повешено, один мужчина раздавлен камнями и от 175 до 200 человек заключено в тюрьму.
        36
        Порт-Гудзон - сильная крепость мятежников на Миссисипи в 135 милях от Нового Орлеана. Ее захват был важной победой, поставившей под полный контроль правительства Севера всю реку Миссисипи.
        37
        Здесь и далее - числительные мертвого языка яна, приведенные в английской транслитерации в соответствии с исследованием Виктора Голы «Языки калифорнийских индейцев».
        38
        В упоминавшемся ранее мифе о путешествии Голубой Сойки есть эпизод, где юноша приходит в дом невесты, а ее отец, настроенный против союза, пытается отравить его именно таким «табаком». Голубую Сойку спасает дядя, шаман Шелковая Гусеница, незаметно спрятавшийся в волосах племянника и вдохнувший за него отравленный дым.
        39
        В Оровилле и окрестностях в описываемый период проживало почти 10 000 китайских рабочих.
        40
        Национальное детективное агентство Пинкертона, «пинкертоны» - крупнейшая в США организация, основанная в 1850 году и занимавшаяся детективной, а также охранной деятельностью. Имело офисы в разных частях страны. Составляло альтернативу регулярным полицейским силам, находившимся еще в стадии формирования. Существует до сих пор.
        41
        Гридли, Джордж - один из первых крупных скотопромышленников округа Бьютт. В его честь назван городок.
        42
        Джироламо Савонарола (1452 - 1498) - итальянский монах, проповедник и реформатор, в течение некоторого времени - правитель Флоренции. Отличался особой жестокостью по отношению к тем, кого считал грешниками.
        43
        Цитируется Евангелие от Марка, притча об излечении бесноватого.
        44
        Здесь Ларсен отсылает к диалогу между Иисусом и учениками, описанному в Евангелии от Матфея.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к