Сохранить .
Еще один шанс... Роман Валерьевич Злотников
        Царь Федор #1 Как сказал Сталин - история не знает сослагательного наклонения. Ну а фантастика - знает. Так что добро пожаловать в новый мир. Мой новый мир…
        Кто: успешный российский бизнесмен тридцати семи лет от роду, образование высшее (три штуки, в том числе бакалавриат в Гарварде), холост, не судим, владелец трех квартир (Москва, Лондон и Ла-Валетта), двух домов (Малага и Флом), парка роскошных авто, а также одной яхты. Чтобыло: абсолютно все, что в России сопутствует желанию делать большой бизнес и закаливает характер. Чтобудет: вдруг окажется в глубокой за… то есть в глубоком прошлом. В неизвестно каком году накануне Смутного времени. В теле десятилетнего пацана. И без какого бы то ни было влияния и возможности воздействовать на ситуацию. Чемсердцеуспокоится? А вот это мы еще посмотрим!
        Роман Злотников
        Еще один шанс…
        C искренней благодарностью за помощь в работе над романом Борису Юлину, а также Яне Боцман и Диме Гордевскому, известным как писатель Александр Зорич.
        Автор
        Пролог
        Я сидел на юте своей яхты и ел борщ.
        В принципе в этом не было ничего особенно необычного. Во-первых, я люблю борщ, и, во-вторых, моя яхта - что хочу, то и делаю. Тем более такое занятие, как употребление борща, общественную мораль никак не шокирует. Так что и с этой стороны никаких претензий ко мне также предъявить нельзя. А если даже и можно, то вот вам визитная карточка моего адвоката. Звоните ему в любое удобное для вас время…
        Борщ у меня получился что надо. Густой, наваристый, чтобы, так сказать, ложка стояла. Одна беда - сметаны здесь днем с огнем не сыщешь. Вместо сметаны мне приходилось довольствоваться местным йогуртом, который я купил здесь же, в супермаркете, что на углу торговой галереи. После того как мой повар заявил, что объездил всю Ситонию - и Нео Мармарас, небольшой городок, до которого можно было добраться отсюда, из марины[Марина - порт для яхт с оборудованными стоянками, заправками и остальной инфраструктурой. - Здесьидалеепримеч.авт.] Порто Каррас, на рейсовом катерке всего за два с половиной евро, и расположенный чуть подальше Никити, и Агиос Николайос, порт, из которого каждый день отправляются круизные суда вокруг того самого знаменитого Святого Афона, и еще с дюжину городков и поселков. И нигде не обнаружил сметаны. Все остальное - запросто, но вот сметана… Вот тогда мне и пришлось самолично переться в этот самый супермаркет и, морща лоб, искать хоть что-то, что могло бы пусть и отдаленно, но заменить сметану.
        Вшивый, я вам скажу, здесь магазинчик. Совсем не «де люкс». То есть звездности отеля никак не соответствует… Впрочем, я не думаю, что у них так уж часто останавливаются клиенты, которым взбредает в голову лично заняться приготовлением борща. Или еще чего-то этакого. Да еще при наличии собственного повара. А рестораны у них вполне комильфо. Ну если не забывать, что это все-таки отельные рестораны, куда люди ходят больше от лени, от нежелания куда-то ехать, от общей разморенности, в конце концов. Что и накладывает свой отпечаток на любой отельный ресторан. Будь отель хоть двадцати двух звезд, а ресторан увешан аж десятком мишленовских. Я еще ни разу не встретил по-настоящему хорошего отельного ресторана. Для меня отельный ресторан - это диагноз. Причем окончательный. Потому что не может быть «правильным» ресторан, для того чтобы попасть в который надо всего лишь никуданеходить. Нет, у меня есть пара знакомых шеф-поваров отельных ресторанов, они могут сделать нечто действительно стоящее. Например, Тьерри в Ницце или Самонере в Ла-Валетте, но для этого они должны знать, что они готовят дляменя. А не
для своих обычных клиентов. Пусть даже значительную долю их составляют настоящие гурмэ, и среди них вряд ли найдется хоть кто-нибудь «весящий» менее пятидесяти миллионов фунтов стерлингов. И дело вовсе не в том, что я «вешу» больше. Все равно по этому параметру я далеко не в первой десятке клиентов Тьерри или Самонере. Есть и куда более
«грузные» дяденьки. Просто я - это я. И они знают, что, несмотря на вполне законно полученные каждым из них три мишленовские звезды[ТризвездыМишлен - наивысший рейтинг, который присваивается ресторану. Упомянутые главным героем выше «десяток мишленовских» звезд - просто ерничанье.] , я вполне могу кое в чем их удивить. Не во всем, конечно, далеко не во всем, в конце концов, они - профессионалы, а я - любитель, но кое в чем - точно. Потому что я не только люблю, но и умею готовить. Повар у меня чаще используется для того, чтобы шляться по рынкам и набивать холодильник свежими продуктами, чем по прямому назначению. Ну еще и как стюард, конечно…
        Впрочем, иногда ему приходится трудиться и по штату. Дело в том, что готовлю я, как правило, исключительно для себя. Редко для кого-то еще. Так что для всяких вечеринок, которые мне, куда уж деваться, время от времени приходится устраивать у себя на яхте и которые пользуются бешеной популярностью как раз благодаря хорошей кухне, готовит у меня повар. Несмотря на то что в тусе ходят слухи, что готовлю для вечеринок именно я. Ну хотя бы главное блюдо. Гвоздь программы, так сказать. Мол, потому оно и получает такое-такое, круче чем в любом ресторане. Но это миф. Стану я еще напрягаться для всякого гламурного быдла. А на вечеринки, за редким исключением, ходит именно оно. Потому что больше ему и заняться-то нечем. Бедные животные… Но я этот миф не развеиваю. К тому же готовит мой повар вполне прилично. Даже по моим меркам. А не устраивать вечеринки нельзя. Они для того, кто хочет оставаться в тусе, - непременная обязаловка. К тому же кое-какую пользу они приносят. Как нормальная среда для сбора информации, завязывания новых знакомств и поддержания старых. Что в бизнесе едва ли не самое важное. Тем
более что данное занятие является зоной прямой и непосредственной обязанности именно и почти исключительно владельца бизнеса… Практически все остальное способны взять на себя приглашенные менеджеры, юристы, секретари, а вот непосредственные контакты, так сказать, с первыми лицами - шиш. Тут приходится напрягаться самому. Да еще как напрягаться… Потому что именно во время таких контактов все по большей части и решается. После чего всем этим трудящимся в поте лица менеджерам, юристам, секретарям и иже с ними только и остается правильно и своевременно оформить достигнутые договоренности… Ну и кроме того, между пришедшего стада иногда появляются очень привлекательные экземпляры «тел». Кои затем, покончив с делами, вполне можно придержать на яхте на пару-тройку дней и предаться свальному греху. Дольше - вряд ли. Пары дней вполне достаточно для того, чтобы прочистить мозги и еще раз убедиться, что бабы - зло.
        Так вот, я сидел на юте и ел борщ. А что бы кто там ни говорил, в борще главное - это сам борщ. Нет, все остальное - сметана, налитой чесночок, холодная водочка, свежий и ароматный черный хлеб - тоже важно. Но меньше. Как необходимое, но все же дополнение. К тому же чесночок у меня был, вместо сметаны я нашел этот густой йогурт, а с черным хлебом у меня тоже все было в порядке. Хлеб был. Причем правильный. Этакий, с одной стороны, еще свежий, а с другой - чуть зачерствелый. Самое то, что надо. Четыре буханки в вакуумной упаковке мне доставили два дня назад. Мой самолет. Не сюда, конечно, здесь, в Порто Каррасе, полосы нет, а в Салоники. Ну подумаешь, сотня с небольшим километров.
        Повар на такси обернулся за три часа. Можно было бы, конечно, не гонять самолет, а просто отправить повара в Салоники, где, несомненно, до черта русских магазинов. Но дело в том, что правильного черного хлеба там отродясь не бывало. И вообще, все, что продается в русских магазинах в Западной Европе, изготовлено отнюдь не в России. Чаще всего в Германии, иногда, при удаче, в Литве или Польше, коих мы за время, что они были в составе Российской империи, все-таки кое в чем слегка поднатаскали, но уж точно не в России. Так что правильного черного хлеба там быть не может по определению. Казалось бы, что мешает повторить такое же со сметаной? Но послать самолет за этим продуктом мешали два обстоятельства. Во-первых, завезя мне несколько буханок черного хлеба, мои «крылышки» улетели на сервис и сейчас торчали где-то в Лютоне[Центр сервисного обслуживания самолетов Gulfstream в Лондоне.] со снятыми капотами двигателей. И, во-вторых, я, конечно, временами борзой, как и многие другие мои сограждане из числа таких же, как и я, стремительно разбогатевших нуворишей, но гонять самолет за банкой сметаны
специально - это слишком даже для меня. Вот если по пути на сервис, то тогда ладно…
        Впрочем, если пойдет слух, что я специально гонял самолет за буханкой черного хлеба, я его опровергать не буду. Пусть так и говорят. Как я понял уже довольно давно, считаться человеком, настолько погруженным в свою причуду, скорее полезно, чем наоборот… Так что оставалось утешаться тем, что борщ у меня получился что надо… ну и что с последним ингредиентом правильного борща - холодной водочкой - у меня все в порядке. За этим-то продуктом мне никогда гонять самолет не придется. Уж будьте уверены. Как бы кому ни хотелось. Потому что, даже если во время вечеринки и случится совсем уж невероятное событие и мне придется распечатывать мой неприкосновенный запас, я скорее выставлю на стол выдержанный вискарь, или граппу, или даже хороший старый шартрез (хотя последний таким образом переводить все-таки жалко), но несколько бутылок водки так и останутся на месте. И вовсе не потому, что я такой уж фанат водки. Я вообще не слишком по этому делу… Но есть у меня несколько любимых блюд, кушать которые
«помимо водки», как говаривал мой дедуля, просто грешно. Тот же борщ, например…
        - Фэдор?
        Я поднял голову. У трапа стоял мрачный Джек. Джек мой сосед по марине. Его яхта припаркована через две стоянки от моей. Ничего так, хорошая яхта, тоже «Falcon», но чуть больше, чем у меня. Тонн на сто двадцать потянет. Причем, в отличие от меня, яхту он брал скорее всего новой, а не как я свою - подержанной. Но Джек яхтсмен опытный, мотается по морям в свободное от бизнеса время уже лет двадцать. А я только шесть. А на «Falcon» вообще всего лишь три года. Мы с ним познакомились в позапрошлом году в Лондоне. Когда я туда приплыл. Сам Джек, представьте себе, там живет. А почему бы и нет, кстати? Ведь он, в конце концов, чистокровный англичанин.
        Я махнул рукой - заходи, мол. Джек все с тем же мрачным выражением лица протопал по трапу и уселся на свободный стул напротив меня.
        - Дерьмо… - мрачно поприветствовал он меня.
        Я кивнул и мотнул головой в сторону своей тарелки:
        - Будешь?
        - Что это? - скорее из вежливости, чем потому, что это его действительно волновало, поинтересовался Джек.
        - Борщ.
        - Борч? Борч… - Джек озадаченно попробовал языком незнакомое слово и решил, что оно ему не понравилось. - Нет, борч не буду.
        Я понимающе кивнул и, встав из-за стола, сходил в каюту к бару. Уж чего-чего, а рюмок у меня на борту было раза в два больше, чем гостей, которых номинально вмещала моя яхта. А это как-никак двенадцать персон. Впрочем, максимально я яхту еще не загружал ни разу. Не люблю, знаете ли, толпу в том месте, где расположена моя нора. Нет, потусоваться я часто не против, но всегда стараюсь устроить так, чтобы потом, когда мне это дело поднадоест, мне было бы куда уползти. Причем частенько даже одному, а не прихватив с собой одну-двух неутомимых телочек… Хотя и такие варианты отнюдь не редки.
        Я грохнул на стол хрустальную рюмку, настоящую, мозерскую, купленную в том самом магазине Реомюра в Карловых Варах, откуда сей предмет сервировки и начал свое победное шествие по миру, и, ухватив запотевшую бутылку, накатил Джеку до краев.
        Джек мрачно кивнул и, цапнув рюмку за тонкую ножку, резким движением опрокинул ее в рот. Гулкий глоток, и рюмка вернулась на стол уже пустая. Теперь следовало подождать…
        Я дохлебал борщ, отнес тарелку в мойку и вернулся с деревянной миской квашеной капусты и последней упаковкой хамона. Для полной классики вместо хамона должно было бы быть сало, но где его здесь возьмешь? Эх, врут люди, врут, не все в Греции есть…
        Разлив по второй, мы с Джеком все так же молча опрокинули в себя водку, зажевали оную хамоном и захрустели капусткой. Нет, Джек, он в принципе парень обученный. Чем правильно закусывать водку знает. И чокаться уже умеет. Но в этом настроении его лучше не трогать. А то он способен разразиться длиннющей речью о том, как неправильно устроен мир, как изменились и обыдлились люди и как все стало хуже со времен королевы Виктории и великого Киплинга. А если так, молча, по чуть-чуть, доливать Джека водочкой или еще чем-то крепким, то минут через двадцать он размякает, теряет, так сказать, дизраэлевский[ДизраэлиБенджамин - английский политик, премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874-1880 гг., лидер Консервативной партии. Прославился своими речами.] пафос и становится вполне приемлемым в общении. Главное, не спровоцировать его раньше времени…
        - Жлобы они, - пожаловался мне Джек спустя несколько минут.
        - Кто?
        - Греки, - сурово заявил он.
        Я отреагировал вскинутой бровью. Если Джек еще не до конца вышел из прежнего состояния, то лучше на его сентенции реагировать именно так, скупо.
        - В мире бушует кризис, - столь же сурово продолжил Джек, - все вокруг снижают цены, сокращают издержки, а что делают они? Знаешь, насколько дороже обошелся мне номер в этом году? Немудрено, что они на грани дефолта!
        Так вот оно что… Я понимающе кивнул. Джек приезжает в Порто Каррас отдохнуть, что в его интерпретации включает в себя два обязательных пункта. Во-первых, отправиться отдохнуть он должен обязательно на яхте, и, во-вторых, в каком-то из пунктов маршрута ему необходимо ненадолго остановиться, переодеться в смокинг и поиграть в казино. Поэтому он, в отличие от меня, предпочитающего квартировать на яхте, снимает номер здесь, в Порто Каррас, в отеле «Меliton». Впрочем, все эти дополнительные расходы для бюджета Джека что слону дробина. За исключением одного-единственного случая. Если он уж очень сильно примет на грудь и соответственно начнет совсем уж неадекватно оценивать окружающую обстановку. Тогда он перестает играть по маленькой и начинает ставить не на красное-черное, а на номера. И совершенно немузыкально орать что-то из репертуара ливерпульской четверки, распад которой как раз и пришелся на времена его тинейджерства. Что заканчивается вполне предсказуемо… Так что если Джек начал считать деньги, это означает, что сегодняшнее мрачное состояние духа вызвано тем, что он вчера довольно солидно
продулся в казино. И, как это все и описано в любом учебнике по психологии, с утра выстраивает некую компенсаторную теорию, долженствующую вывести его проигрыш из области личной ошибки в область неких стихийных явлений или происков других людей. Что ж, раз так, то, пожалуй, еще одна рюмка, и с Джеком уже можно будет нормально разговаривать. С этими мыслями я потянулся к бутылке, но в этот момент на ют вышла Свeтла. Она была в халате, совсем ненакрашенная, с растрепанными волосами и сонным выражением лица, но Джек тут же сделал стойку. Он был тем еще кобелем. Впрочем, на Светлу так реагировали, похоже, даже абсолютные импотенты и стопроцентные геи. Ну есть в ней нечто совершенно первобытное, животное, глубинное, что заставляет мужика непроизвольно выпячивать грудь и напрягать бицепс… ну или грозно взмахивать пухлым бумажником. На это действие современные самки, увы, ведутся куда как успешнее, чем на любой напряженный бицепс…
        - Фэдор, ты познакомишь меня с твоей мисс…
        - Мисс Светла. - Я добродушно усмехнулся про себя.
        Нет, здесь Джеку было полное непрохонже. Светла, конечно, девочка не промах и все время находится в состоянии охоты за будущим мужем, причем наличие у претендента на сей высокий пост собственной яхты после нашего совместного двухнедельного путешествия уже, похоже, внесено в перечень непременных требований, но сейчас она работает по контракту. После нескольких бурных романов я пришел к окончательному и бесповоротному выводу, что бабы - это существа, основное предназначение которых сосать мозг у мужчин, и решил, что семейные узы, пусть даже пока и чисто гипотетические, вещь для меня невозможная. Поэтому я постепенно выстроил такие взаимоотношения с противоположным полом, какие меня абсолютно устраивают. Дамы, сопровождавшие меня в моих путешествиях, особенно если я предпочитал путешествовать на яхте, твердо знали свое место, свои обязанности и… сколько они за это получат. Окончательный расчет я всегда производил в конце. А то еще попадется какая-нибудь необычайно хитрая стерва, разыграет умело скандал, после чего я ее, естественно, выпру. И она отправится домой с моими деньгами, довольная как слон,
причем так и не отработав положенного. В принципе денег мне не жалко, таких девочек я могу ежедневно покупать по дюжине зараз, но, когда меня разводят на бабло, это плохо отражается на моей самооценке. И тогда я становлюсь весь такой злой и раздраженный, а, как известно, все болезни - от нервов. А оно мне надо? Себя нужно беречь…
        Светла была хорваткой, начинающей моделью и актрисой. Если к перечисленному добавить еще слово «телеведущая», то это бы окончательно дополнило перечень, отпечатанный на визитке любой высокооплачиваемой современной шлюхи. Уж не знаю почему, но сейчас они предпочитают именовать себя именно так. Во всяком случае, я пока еще не сталкивался ни с одной такой «актрисой, моделью и телеведущей», которая не оказалась бы у меня в постели спустя всего лишь… от часа до суток после того, как она представилась мне сим образом. Причем чаще всего время зависело исключительно от моих желания и загруженности. Впрочем, насколько мне помнится, во времена трех мушкетеров такие дамы предпочитали именовать себя белошвейками. Так что какие времена - такие и названия… Что же касается этих самочек, у меня даже сложилось впечатление, что это не я их, а они меня соблазняют. Особенно часто это происходило где-то года полтора назад. По-моему, в моей постели за неполный год побывал весь телевизор. Все каналы, вместе взятые. То есть их женская половина, естественно… Ориентация у меня, к счастью, совершенно немодная… Впрочем,
телевизионную жвачку я не смотрю уже давно, невзирая на то что в моем сьюте установлено аж три штуки самых навороченных телевизоров, и у самого маленького экран дюймов пятьдесят по диагонали. Но это заморочки дизайнера, а не мои. Однако когда я в тот период время от времени включал этот зомби-ящик, у меня сразу же возникало дежавю. Потому что вот эта, которая с ослепительной улыбкой на сорок четыре зуба вещает мне с экрана, покинула мое холостяцкое жилище не позже чем полчаса назад… а вот та в этот момент вообще плещется в моем душе. Очень меня тогда это ощущение прикалывало… Впрочем, возможно, дело было в том, что там у них, в телевизоре, как раз засилье людей с «модной» ориентацией и у всех этих «актрис, моделей и телеведущих» просто обыкновенный недотрах?..
        Правда, долго эти отношения у меня не продлевались. Потому что уже через несколько дней вовсю разворачивался процесс сосания мозга. Мне начинали звонить, щебетать в трубку, требовать, чтобы я немедленно, сейчас же, и в Париж, и в Лондон, и в Милан, «ну как же так, пусик, ну ты же все равно туда летишь…», так что я плюнул и перешел, так сказать, на более формализованные отношения. А что? Все что мне требуется от баб в этом случае я получаю куда как более аккуратно и куда более высокого качества, да еще и нервы никто не треплет. И по деньгам выходит едва ли не дешевле.
        - Мисс Светла, разрешите представиться… - завел Джек своеобычную чечетку, которую я не раз наблюдал в его исполнении в Сохо. Он был слегка двинут на викторианстве, и потому процесс «гона» у него выглядел эдак по-джентльменски старомодно.
        Светла бросила на меня настороженный взгляд и, уловив мою разрешающую улыбку, кокетливо улыбнулась и протянула ручку. Джек впился в нее губами. Да уж, так можно девочке и синячок сделать. Вообще-то Джек - истинный англичанин. И по привычкам и по характеру. Со всеми вытекающими отсюда достоинствами и недостатками. Достоинства… ну то есть то, что я считаю таковыми, мне у них нравятся. Например, англичане не шибко ведутся на показную роскошь. Наши нувориши… ну ладно, и я в том числе, чего уж тут скрывать-то… одно время изо всех сил из штанов выпрыгивали, пытаясь сделаться в этой английской тусовке своими. Ибо английская тусовка до сих пор числится самой крутой на планете. То ли по привычке, то ли играет роль наличие конкретно в этой тусе такого крутого девайса, как королева, то ли дело в чем-то еще, чего я пока не сумел обнаружить, но факт остается фактом. Если тебя признали в Лондоне, то во всех остальных крутых туснях по всему миру к тебе будут относиться с уважением. И ты везде будешь считаться человеком «их круга». А вот наоборот - получается не всегда. Даже имея миллиарды, соря деньгами и будучи
признанным светским львом в Торонто, Риме или Нью-Йорке (не говоря уж о нашей «деревеньке Ма-асковке)», ты все равно можешь натыкаться на поджатые губы и носить снисходительный титул «этого простоватого парня из Айовы…». Так вот, заработав бабла, мы кинулись в Лондон, чтобы стать совсем уж «как настоящие», но оказалось, что ни безукоризненный английский, ни Vasheron Constantin на запястье, ни прислуга, состоящая сплошняком из индийцев и филиппинцев, ни наемный шофер на личном «Rolls-Royce» не служат пропуском в лондонский свет. Нет, деньги есть деньги, и, что бы там ни говорили всякие интеллигентские морды, к людям, распоряжающимся капиталом свыше тридцати миллионов фунтов, англичане относятся вполне благосклонно. Даже если эти капиталы и слегка, так сказать, с криминальным душком (а других на бывшей одной шестой части суши и не существует). Но… несмотря на то что пацаны буквально выпрыгивали из штанов, пытаясь проканать «за своих», большинство так и остались «простоватыми парнями откуда-то из Азии».
        Мне в этом смысле повезло несколько больше. Причем именно повезло. Не скажу, что я как-то это просчитал или, допустим, спланировал. Нет, просто мне в какой-то момент надоело изо всех сил тянуться за «большими дядями» и изображать из себя крутого лондонского тусовщика, и я плюнул и начал жить своей жизнью. Во-первых, я резко сократил походы по ресторанам и вечеринкам и снова стал готовить сам. Ну люблю я это дело, чего уж тут… И, во-вторых, купил себе яхту. Как позже выяснилось, я сделал все абсолютно правильно. Потому что настоящий джентльмен должен иметь какую-нибудь причуду. Нечто такое, что как бы выбивается из некоего усредненного образа настоящего джентльмена. Ну там дом с камином, скотч со льдом, вечер в клубе, скачки в Эскоте и т. д., что так старательно копировали наши пацаны. И именно причуду, а не там… вкладывать деньги в картины, породистых лошадей, футбольные клубы или старинные замки, чем некоторые пытались заниматься. И именно иметь, а не казаться. Если ты будешь просто изображать увлеченного чем-то эдаким, то тебя довольно быстро раскусят. Здесь лохов практически нет, а те, что
есть, наперечет… И, раскусив, пренебрежительно скривят губы и окончательно занесут тебя в список этакого разбогатевшего быдла. Причем уже навсегда… А вот если есть нечто, чему ты отдаешься всей душой, да еще и достиг в этом неких вершин мастерства, признаваемого за тобой крутыми профессионалами, - это меняет дело. Поэтому русский мультимиллионер, обладатель роскошных двухсотметровых апартаментов на Piccadilly со штатом прислуги, собственноручно готовящий себе на обед говяжью отбивную с овощами на гриле, сразу стал им неподдельно интересен. И куда как более интересен, чем его соотечественники, толпами шляющиеся по полям пригородных гольф-клубов, проводящие вечера за бриджем и скупающих целые ложи на премьерах в «Covent Garden». И когда позже выяснилось, что это не эпатаж, а действительно настоящая, стопроцентная, классическая причуда, от которой этот русский и не собирается отказываться, я как-то незаметно для себя был признан за почти своего. Почти, потому что совсем за своего тут признаются лишь те, за кем стоят «старые деньги». А значит, никто из моего и еще пары последующих поколений на большее
рассчитывать не может. Как мне объяснил как-то по пьяни Малкольм, тоже яхтсмен и миллиардер из Аделаиды, проклятые лаймы[Жаргонное морское прозвище англичан.] считают, что заложенным нами родам (буде они не только продолжатся, но и вообще случатся), надо будет лет сто регулярно стричь свои собственные газоны, прежде чем они соизволят хотя бы рассмотреть вопрос, считать или не считать вот этого конкретного потомка своим в их собственной тусе. Так что в ближайшие сто лет в этой тусе мы можем рассчитывать лишь на вторые роли. В лучшем случае на очень продвинутые вторые роли. Ну как у меня, который внезапно оказался едва ли не круче всей остальной толпы не только из России, но и со всего востока Европы. Но не более… Хотя мне это по большому счету было уже по барабану.
        Что же касается недостатков, то больше всего меня напрягает английская манера подгребать под себя все, что им только представляется интересным. Вот так вот просто… Ты создаешь бизнес, выстраиваешь цепочку поставщиков и аутсорсеров или окучиваешь телку, но потом появляется англичанин, одаряет тебя белозубой улыбкой и ничтоже сумняшеся подгребает все под себя… то есть как минимум пытается. Мы же тоже ребята с зубками, знаете ли… И все не потому, что он такой уж крутой пацан или отмороженный подонок. Нет. Он просто считает себя, англосакса, наследника великой Британской империи, в которой никогда не заходило солнце, выше и круче всех на этой вшивой планетке. Мол, трепыхайтесь там, пока «большой дядя» не обратит на ваши дела свое милостивое внимание, а уж если обратил, то извини-подвинься. Это уже не твои дела, а дела «большого дяди». Так что всякое возмущение не только недопустимо, а просто глупо. Мол, ты же не возмущаешься тому, что солнце восходит на востоке, а заходит на западе. Так устроен мир. И здесь все то же самое - ну просто так устроен мир. Англосаксы - это высшая раса. А вам, уважаемый, к
сожалению, не повезло родиться англосаксом, о чем мы искренне сожалеем, но ничего поделать с этим, увы, нельзя. Sorry…
        И ведь что интересно, такое быкование у них повсеместное. Причем не только в бизнесе. Я знаю одну биксу из числа двинутых на идее осчастливливания человечества такими всеобъемлющими ценностями, как свобода и демократия, которая испытывает страшные душевные муки как раз вследствие того, что ей хотелось бы быть как все. Ну там простой полячкой, украинкой или тартарианкой (это она так татар называет) и мужественно, страдая и не сдаваясь, бороться за правое дело. Но, вот ведь незадача, ей не повезло родиться англичанкой, да еще и, представьте себе, такая засада, в Гринвиче, и именно принадлежность к этому совершенно точно высшему человеческому племени как раз и заставляла ее неподдельно страдать…
        Спустя полчаса Светла удалилась в спальню чистить перышки и готовиться к сегодняшнему дню, а я решил немного дернуть Джека за штаны. А то что-то он слишком разошелся.
        - Сколько ты вчера продул, Джек? - разливая остатки водки по рюмкам, невинно поинтересовался я.
        Джек, все это время самодовольно поглядывавший на двери, за которыми скрылась Светла, тут же помрачнел и, сграбастав рюмку, опрокинул ее в себя.
        - …- пробормотал он, - эти хитрожопые греки раздели меня почти на восемьдесят тысяч фунтов, Фэдор. И это за один вечер.
        - Сегодня вечером пойдешь отыгрываться? - спросил я.
        Джек усмехнулся:
        - Я не настолько наивен, Фэдор, чтобы надеяться выиграть у казино. Сегодня я просто попытаюсь ограничиться парой тысяч фунтов за вечер. Я вообще не играю, чтобы выиграть. Тот, кто играет, чтобы выиграть, - глупец… или мошенник. Я играю, чтобы… разозлиться. Когда я проигрываю слишком много, я начинаю лучше работать, чтобы вернуть потери. И возвращаю свое сторицей. А потом мне становится скучно, и я… снова отправляюсь поиграть.
        Я удивленно качнул головой. Да уж, неисповедимы пути Господни… Для этих зажиревших европейцев даже деньги уже не стимул! Приходится вот так вот изворачиваться…
        - О-о! - Рот Джека восторженно округлился.
        Я оглянулся. Светла выпорхнула из дверей уже при полном параде. Что ж, она умела производить впечатление. Славянки вообще очень шикарны, возможно, сказывается смешение кровей и то, что мы своих самых красивых женщин пустили, так сказать, в оборот, а не сожгли как ведьм, как это сделали в просвещенной Европе, но в Светле было еще и личное обаяние. Она умела так подать себя, что казалась одновременно и строгой утонченной леди, и… абсолютно развратной шлюхой. Я на нее и запал когда-то как раз из-за этого… Светла царственно проследовала через ют и, наклонившись ко мне, подставила щечку для поцелуя. Это означало, что она готова отправляться развлекаться.
        - О-о, мисс Светла… вы неподражаемы.
        Джек вскочил на ноги и также потянулся к щечке Светлы, дохнув ей в лицо водочным перегаром. Но эта стервочка и бровью не повела. Покосилась на меня и, не увидев в моих глазах неудовольствия, позволила поцеловать себя, незаметно попытавшись сунуть в руку Джеку визитку с координатами ее эскорт-агента. Я было напрягся, но затем решил - какого черта! Эта сучка, конечно, - высший сорт, но контракт со мной у нее истекает через четыре дня, а продолжать с ней отношения я в ближайшее время не планировал. К тому же я начал улавливать признаки того, что в эти оставшиеся четыре дня она явно собирается предпринять попытку стать моей если не женой (такой глупости от нее все-таки пока ожидать не приходилось), то хотя бы постоянной, то есть штатной, любовницей. Так что появление Джека и то, что Светла сделала на него стойку (ах, настоящий англичанин, высшее существо, хозяин мира!), пожалуй, можно было бы посчитать даже благом. Оценив ситуацию, я решил отойти в сторону и полюбоваться на вечный ритуал приглашения к осеменению в исполнении Светлы и Джека…
        Четыре дня пролетели довольно быстро. Брачные танцы, которые Джек исполнял перед Светлой все эти дни, заметно прибавили мне сил и желания. И последние четыре ночи мы со Светлой, возвратившись на яхту еще до полуночи, тут же прыгали в койку, но засыпали только часов в пять утра. Недаром психологи утверждают, что в сексуальном отношении и мужчины и женщины - настоящие животные. И если на твою женщину претендует другой самец, ее привлекательность в твоих собственных глазах резко возрастает. К тому же все эти четыре дня моя «модель и актриса» была просто паинькой…
        Короче, через четыре дня они провожали меня в аэропорту Салоников, где меня ждали мои закончившие регламентные работы «крылышки», уже вдвоем. Джек прямо сиял, а вот в глазах Светлы мне, пожалуй, почудилась легкая грусть. Хотя, возможно, мне показалось.
        Москва встретила меня дождем. Забрав со стоянки в Домодедове свой «Morgan» (мне за рулем хорошо думается, поэтому я редко напрягаю своего водителя), я неторопливо катил в сторону города, когда зазвонил мой мобильник. Бросив взгляд на экран, я усмехнулся. Значит, Шурику Легионеру уже доложили, что я прошел погранконтроль…
        - Алло?
        - Привет. Уже дома?
        - Можно сказать и так, - лениво отозвался я. Европа меня всегда немного расслабляет.
        - Есть инфа, - коротко сообщил Легионер. - Подкатишь?
        - А оно надо? - все так же лениво буркнул я, хотя под ложечкой уже засосало.
        Легионер числился в том кругу, к которому я принадлежал, кем-то вроде бюро Пинкертона. Этакой внешней службой безопасности. Нет, своя собственная у меня тоже была, но здесь, по эту сторону границы, я нынче старался быть осторожным и не особенно использовать криминальные методы ведения бизнеса. Тем более что существенная часть моего бизнеса находилась за пределами границ бывшей империи зла. Так что местные расклады мои ребята отслеживали постольку-поскольку, сосредотачиваясь на обеспечении безопасности за рубежами нашей бывшей большой родины. Там тоже были хваткие ребята, с которыми следовало держать ухо востро. А Легионер больше работал здесь. Хотя и там связи имел мощнейшие. Во многом именно поэтому мы с ним и сошлись. Хотя там я предпочитал обходиться собственными силами. Информация владеет миром, знаете ли… дашь кусочек лишней информации - и, глядь, твой бизнес уже и не твой. А сотрудничать недаваяинформации (причем даже если ты ее заказываешь), пока никто не научился. Так что чур меня…
        Сам Легионер был выходцем из того, что называется секретными службами. Откуда конкретно он взялся - из КГБ, ГРУ или там сусловской конторы, я не уточнял. После развала начала девяностых он ушел, помотался по миру и даже умудрился отслужить во французском Иностранном легионе, вследствие чего и обзавелся таким прозвищем. Но, получив вожделенное для многих французское гражданство, отчего-то не остался там, а вернулся. И создал крутейшую охранную фирму, которая имела доступ к такой информации, что любому было совершенно ясно: без тесных контактов со спецслужбами обойтись тут никак не могло. Единственное было непонятно, когда и чьим агентом являлся Легионер - ФСБ (или чего там) во Франции или французских спецслужб (а может, и еще кое-чего) у нас… Впрочем, для меня более важным было то, что Легионер приглашал меня заехать и ознакомиться с инфой. А это означало, что у меня назревают неприятности. Я вздохнул. Ну почему у нас всегда так? Наезды, бомбы, снайперы или, не дай бог, рейдеры. Впрочем, последних я боялся не особенно. Все фирмы, с помощью которых я делал деньги, были не только зарегистрированы в
офшорах, но еще и заложены-перезаложены так, что вродебы уже и не принадлежали мне, а никакой коммерческой или производственной собственности на территории страны у меня не было. Все, чем я пользовался - склады, терминалы, фуры, было взято в аренду и лизинг. Деньги делают деньги, и не хрен их овеществлять - таков мой принцип…
        - Вот, ознакомься. - Легионер протянул мне распечатку.
        Я быстро пробежал глазами несколько листков и поднял взгляд на Легионера.
        - Ничего не понял… - признался я, - какое-то совпадение генных кодов… тело как антенна… сознание как поле… И ты из-за этой мути не дал мне спокойно добраться домой?
        Легионер поморщился:
        - Да, я показывал специалистам. Они также считают, что все это чушь. А тебе я дал это прочитать, потому что это распечатка беседы одного типа, приближенного к Хромому, с каким-то чудиком-ученым. А Хромой очень недоволен твоей последней сделкой с малайзийцами.
        Я довольно усмехнулся. Да уж, Хромого я сделал на повороте как стоячего. Этот урод явно влетел миллионов на двадцать как минимум. А нечего лезть на поляну, на которой уже все давно поделено.
        - Да имел я этого Хромого… - лениво отозвался я.
        Легионер неодобрительно покачал головой. Он не любил грубостей. Ну да это его проблемы…
        - И чего мне теперь ждать? Пули или бомбы?
        - Пока не знаю, - пожал плечами Легионер, - работаем. В данный момент информации о том, что Хромой кого-то нанял, у меня нет. И даже попыток выходов на кого-то не засекли. Вот только с этим ученым ковыряются. Мы на всякий случай его пробили по полной, но никакой опасности не обнаружили. Типичный изобретатель вечного двигателя. Создал в своем воспаленном мозгу очередную гениальную теорию, в соответствии с которой пытается осчастливить весь мир. Совсем непонятно, чего это Хромой с ним возится… - Легионер вздохнул. - Ладно, будем работать. Но ты того, поберегись.
        - Хорошо, - кивнул я и, минуту помедлив, набрал номер Константина, начальника моей собственной службы безопасности.
        Я очень не люблю, когда вокруг меня толпится туча постороннего народу, поэтому даже дома стараюсь обойтись минимумом прислуги, но предупреждения Легионера были из области тех, которые не следовало игнорировать. В конце концов, у меня отлично обустроенная, полностью устраивающая меня жизнь, и нет никакого резона лишаться ее из-за глупой бравады или небольших бытовых неудобств. Поэтому, так и быть, потерплю рядом парочку накачанных рыл. В крайнем случае будет за кого спрятаться. Я даже не подозревал, что моя такая уютная, удобная и обустроенная жизнь на самом деле доживает последние минуты…
        Часть первая
        Задание - выжить!

1
        Я лежал на кровати и пялился в потолок. В комнате было тихо. Ну почти… только шелестели по углам и под кроватью лапки многочисленных тараканов… Спать не хотелось. Совершенно. Я специально проспал весь день, чтобы никто не маячил перед глазами и не пытался меня расспрашивать. Потому что отвечать на вопросы я не мог. И, представьте себе, как бы по-идиотски это ни звучало, не столько даже потому, что сам не мог ничего понять и объяснить, а в первую очередь потому, что не знал… русского языка. Ну не анекдот ли? Так что сна у меня не было ни в одном глазу. А встать и заняться чем-то полезным у меня также не было никакой возможности. Потому что если бы я это сделал, то мамка, спящая на лавке в небольшом предбаннике с той стороны двери (хорошо еще, что там, потому что первые два дня они вообще постоянно торчали тут, в моей спальне), тут же кинулась бы за иноземным дохтуром, немчином Клаусом Миттельнихом. А сей дохтур мгновенно влил бы в меня успокаивающую настойку, от которой сознание сразу же становилось мутным, тянуло спать, а потом жутко мучила изжога. У них тут что, медицинские препараты специально
делаются такими, чтобы принимать их хотелось как можно меньше? Впрочем, я вообще не знаю медицинских препаратов, даже приятных на вкус, которые нормальному человеку в здравом уме и твердой памяти хотелось бы принимать…
        Сюда, в это тело, тело сопливого десятилетнего мальчишки, я попал четыре дня назад… Сначала я воспринял все происходящее как бред. Не, ну славно, вот только что нормально ехал к себе домой, а потом очухиваюсь неизвестно где, без трусов (их здесь не носят, прикиньте?!), лежащим на какой-то огромной и страшно неудобной кровати. А надо мной склоняются какие-то бородатые рожи в высоких шапках. Ну естественно, я заорал! А вы что, не заорали бы, если бы вам приснился такой кошмар? Сильно сомневаюсь. И все эти бородатые рожи внезапно загомонили, заголосили, причем как-то совершенно по-чудному. Причем на совершенно незнакомом мне языке. То есть нечто знакомое как-то… угадывалось, что ли, но было при этом неким образом вывернуто и почти совсем утонуло во всяких там «аз», «еси»,
«реку», «сиречь» и туевой хуче остального непонятного. Я немного полежал в полной прострации, пялясь на все, что творилось вокруг меня, а затем, слегка очухавшись, попытался собрать мысли в кучку и спустя некоторое время пришел к выводу, что, несмотря на то что не помню, где я, когда и как сюда попал, скорее всего, я где-то за границей. Ну разве может подобный цирк твориться дома? А вот где-то далеко за рубежами… ну ведь разные же места есть. Это только из какой-нибудь Верхней Салды волшебная «заграница» вся скопом кажется землей обетованной, а посмотрели бы салдинцы на какую-нибудь Сомали или Бангладеш… На нашем шарике есть такие места, что тридцать раз перекрестишься, что живешь в каком-нибудь благословенном Урюпинске, а не там. Уж я-то знаю, бывал… как турист, естественно, и в сопровождении пикапа с охраной. Поскольку унылая европейская ухоженность человеку, прошедшему через самую гущу лихих бандитских девяностых, довольно быстро наскучивает, и начинает хотеться чего-нибудь этакого, щекочущего нервы и вбрасывающего в кровь адреналин. Так что у меня и мысли не возникло, что я где-то в России.
Поэтому я и заговорил по-английски:
        - Excuse me, could you help me to get in touch with the nearest consulate of the Russian Fe…[Извините, вы не могли бы помочь мне связаться с ближайшим консульством Российской Фе…]
        Причем начал я довольно бойко, но, едва произнеся эту фразу, тут же заткнулся. Потому что голос был не мой. Ну совсем не мой. Какой-то странный, писклявый, совсем детский. Но на окружающих это мое заявление отчего-то оказало совершенно другое воздействие. Гомон стал более громким и, я бы даже сказал, радостным, что ли. Хотя отметил я это как-то мельком, поскольку меня сейчас занимало другое. Я выпростал руки из-под одеяла, которым был укрыт, и округлившимися от удивления глазами уставился на них. Это были не мои руки! Это были руки ребенка! Такие пухлые детские ладошки, ети его мать… А когда в горницу ворвался еще один бородатый мужик, правда, в немного другой шапке, красивой такой, расшитой, с меховой опушкой, с крестиком на макушке, и, наклонившись надо мной, заботливо спросил что-то вроде: «Уз есмь здоровше же ныне санок?» - я не выдержал и заорал во второй раз. А затем потерял сознание.
        Следующий раз я очнулся ночью. Еще не открыв глаза, я понял, что лежу все на той же жутко неудобной кровати, представлявшей собой примитивную деревянную раму, на которую было навалено несколько, чуть ли не семь штук (хотя точную цифру я установил много позже), пуховых перин. Так что у меня от совершенно идиотского положения тела жутко затекли руки и ноги, а также разболелась поясница. Рядом с кроватью на чем-то вроде табурета сидела и дремала какая-то бабка, одетая в глухое длинное платье и закутанная до бровей в платок, смутно напоминающий хиджаб. В комнате было сумрачно, но полностью захватить власть темнота не могла, поскольку в углу, под потолком, тускло горел примитивный масляный светильник.
        Я осторожно огляделся. С прошлого пробуждения ничего не изменилось. Я задумался. Итак, вариант один - я брежу. Накурился травки, и все, что вокруг меня, это качественный и глубокий наркотический бред. Иного объяснения всему происходящему нет и быть не может. Все! Точка! Правда, я совсем не помнил, когда и с кем решил покурить травки. Последний раз я это делал в прошлом году в Копенгагене, в Христиании, куда я по приколу забурился аж на целую неделю. Классная неделя была, между прочим, но на большее меня не хватило. Совершенно травяное существование там. Не по мне… Да и трава эта тоже поднадоела. От нее после всего так во рту горчит и сушит… и никуда не хочется… Нет, я не исключал, что еще раз, как-нибудь, в будущем, мне опять ненадолго захочется чего-нибудь этакого, полной расслабухи, причудливых глюков и всего такого прочего, и я опять уеду в Копенгаген или в Амстердам покурить травки. О более тяжелых наркотиках и речи не шло. Я имею против них стойкое предубеждение. Но пока такого желания как-то не возникало. Так с чего бы это я? Непонятно… Но по большому счету это неважно. Потом вспомню. Когда
выйду из глюка. А пока надо всего лишь немного подождать. Успокоенный этими мыслями, я повернулся на бок и уснул…
        Пробуждение было гнусным. Несмотря на то что в комнате было светло - глюк никуда не исчез. Около кровати по-прежнему сидела какая-то старуха, одетая почти так же, как и та, что ночью, и вязала на спицах. То есть это я думаю, что она вязала, поскольку как на самом деле выглядит это занятие, я как-то не удосужился узнать. Не было ни случая, ни интереса. Я некоторое время лежал, разглядывая ее из-под полуопущенных век, а затем не выдержал и зевнул во весь рот. Старуха вздрогнула и, оторвавшись от вязания, уставилась на меня. Ну а я соответственно на нее.
        - Поздорову ли, сарвич? - проскрипела она.
        Или нечто очень похожее. Во всяком случае, я понял эту фразу как то, что она интересуется здоровьем, причем моим… Тут до меня дошло, что я понемногу начинаю врубаться в то, что говорят. И это снова крепко меня испугало. Я лихорадочно огляделся. Нет, это бред и только бред… А может, меня украли и сейчас держат под наркотиками? Недаром Шурик Легионер предупреждал меня, что моя последняя сделка с малайзийцами очень не понравилась Хромому. Как, несомненно, и моя реакция на это предупреждение… Вот, точно! Так и есть! Поэтому глюк и тянется так долго. Мне просто не дают возможности из него выйти… В любом другом случае эта информация меня вряд ли обрадовала бы, но сейчас я почувствовал себя явно лучше. Потому что любые разборки с Хромым все одно были лучше, чем воплощение в реальности того, что я наблюдал вокруг себя. Нет, никаких ужасов, монстров или прочей мути, совершенно точно показывающей, что я в бреду или в глюке, вокруг не наблюдалось, но признать, что я - это я, причем этот я, который здесь, находится в теле сопливого пацана, было для меня немыслимо. Поскольку это попахивало религиозными
бреднями и переселением душ. А я человек жестко конкретный и верю только в то, что можно потрогать руками.
        Между тем старуха, безуспешно пытающаяся что-то у меня вызнать, вскочила на ноги и быстро куда-то умелась, хоть ненадолго перестав капать мне на мозги. И я решил воспользоваться моментом и оглядеться. Несмотря на то что все виденные мною в этом глюке мужчины были сплошь бородаты, а женщины одеты в плотные одежды и укутаны в платки, что явно наталкивало на мысль об ортодоксальном исламе, в углу комнаты обнаружились иконы. Вроде бы… Я в этом не большой специалист и иконы видел издалека, в церкви, а дома у меня их как-то не было, но, во всяком случае, то, что там висело, больше всего было похоже именно на них. К тому же тот самый масляный светильник, обнаруженный мною во время прошлого ночного пробуждения, оказался лампадкой. Стены моей спальни были бревенчатыми, причем на них явно пошел настоящий дуб, а не обычная сосна. В углу комнаты, за спинкой кровати, располагалось окно. О нем я не мог сказать ничего конкретного, кроме того, что оно было довольно небольшим, витражным и пропускало свет не слишком хорошо. Само окно с той точки, в которой я находился, было не видно, но на полу виднелся вытянутый
прямоугольник, перечеркнутый темными полосами геометрического витража. Я еще раз выпростал руки из-под одеяла и внимательно осмотрел их. Ладошки были небольшие, но с некими уплотнениями на подушечках, какие у меня образуются, когда мой тренер назначает мне курс работы с утяжелениями. Не мозоли, нет, просто уплотненная кожа. Хм, с какими это утяжелениями в этом глюке работают десятилетние пацаны?.. На среднем пальце левой руки имелся небольшой шрамик, как от пореза, а подушечка указательного пальца правой носила уже едва заметные следы чернил. И все это меня очень обеспокоило. Какой-то очень подробный и, как бы это выразиться, бытовой глюк получается. Я покачал головой.
        В этот момент за дверью послышались голоса, шум шагов, и спустя мгновение в мою спальню ввалились несколько человек, на которых я отреагировал. Нет, я не заорал, и у меня в голове не возникло никакого нового и до сих пор недоступного мне языка, на котором я вдруг начал изъясняться, как будто я его знаю. В этом смысле все было отнюдь не как в глюке. Но вот на людей, вошедших в мою комнату, мое тело явно отреагировало. Шедший первым мужчина с бородой заставил меня этак облегченно расслабиться, как будто теперь, в его присутствии, все стоящие передо мной проблемы непременно будут решены. Второй, одетый несколько опереточно и с выбритым подбородком, наоборот, заставил настороженно напрячься, а вот третьей, невысокой и сухощавой женщине со смуглым лицом и слегка, совсем чуть-чуть, раскосыми глазами я откровенно обрадовался. То есть не я, конечно, а мое тело. И именно эта реакция внезапно окончательно убедила меня, что все, что происходит со мной, это никакой не глюк, а самая настоящая реальность. Поэтому я несколько мгновений пялился на вошедших совершенно круглыми от ужаса глазами, а затем снова
заорал и в очередной раз потерял сознание. Впрочем, как выяснилось дальше, это было в последний раз…
        В себя я пришел довольно скоро. Наверное, через минуту-другую. Все, кто ввалился в мою спальню, еще были здесь. Мужик с гладко выбритым подбородком сидел на моей кровати и держал меня одной рукой за запястье. Вторая же рука была как-то странно согнута, так что он касался кончиками пальцев своей шеи. Несколько мгновений я недоуменно взирал на это действо, а потом до меня дошло, что этот дядя, похоже, доктор и сейчас он щупает мой пульс. Вот только что там у него со второй рукой, мне было непонятно. Но непонятного тут вообще было выше крыши. Я решил пока не демонстрировать того, что очухался, а полежать некоторое время с почти закрытыми глазами, изучая обстановку и прислушиваясь. Уж если это не глюк, стоит разобраться, куда это я действительно попал и кем я тут числюсь…
        - Угу-м, - глубокомысленно заявил дядя и одновременно изменил положение обеих рук, опустив левую, а правую положив мне на лоб.
        После чего он раскрыл мне рот, зачем-то внимательно осмотрел зубы и нёбо, почему-то не обратив никакого внимания на язык, а потом… засунул свой палец мне в нос и очень внимательно уставился на извлеченную оттуда… ну не соплю, конечно, но что-то вроде… Короче, мужик жог!
        Рассмотрев все извлеченное из моего носа, доктор ничтоже сумняшеся вытер руки о простыню, на которой я лежал (вот урод!), и, повернувшись к бородатому, заявил:
        - Состояние носовой слизи вполне удовлетворительное, вследствие чего я могу сделать вывод, что и головная железа функционирует нормально[Долгое время медики считали, что мозг - это железа, функцией которой является вырабатывание слизи,
«исходящей из тела через ноздри».] . Пульсация тела также в пределах нормы. Нёбо и десны - здорового цвета. Так что, херр Тшемоданов, я не диагностирую признаков отравления.
        Бородатый озадаченно покачал головой.
        - Вишь, оно как… - протянул он.
        А до меня дошло, что врач-то, оказывается, говорил по-немецки. Я знаю немецкий не так хорошо, как английский, но гораздо лучше, чем польский и китайский. Тысячи три слов. Вполне достаточно для нормального бытового общения. А для уточнения нюансов всегда можно перейти на английский, им я занимался уже серьезно. А куда деваться? Деловые люди всего мира общаются исключительно на английском…
        Так вот, немецкий я знаю. Но этот доктор говорил на другом немецком. Он отличался от того, который я знал, приблизительно так же, как тот язык, на котором говорили те, кого я тут успел услышать, отличался от русского. То есть нечто знакомое слышится, смысл понять можно, но существенная часть слов будто нарочито искажена или подменена другими, похожими лишь отдаленно и скорее смыслово, а не по звучанию. Ну как в украинском железная дорога называется
«зелязницей», а в белорусском «чугункой». Во фразе, в контексте - поймешь, а отдельным словом - хрена. Впрочем, и с контекстом тоже иногда были напряги. Хотя это вполне объяснимо. Ну из какого контекста можно понять, что польское слово
«урода» означает «красавица»? Максимум что решишь - стебаются…
        - А можа, порчу навели? - задумчиво проронил мужик.
        - С сим уже не ко мне, - сухо отозвался немец и, соизволив наконец оторвать задницу от моей кровати, поднялся на ноги и расправил торчащие из рукавов манжеты рубашки. - Я приготовлю питье, которое позволит саревиш менее остро реагировать на окружающее, - заявил он, направляясь к двери.
        Бородатый проводил его взглядом, а затем повернулся к женщине.
        - Ты, знамо, вот что, Суюмбике, - гулко начал он, - тута сидай. Мало оно что… А я-ста пойду… Эх ты! - обрадованно рявкнул он. - Царевич! Оклемался небось?
        Я открыл глаза. Раз уж мужик обнаружил, что я очнулся, смысла щуриться больше не было. Мужик расплылся в участливой улыбке, причем она явно была искренней.
        - И поздоровша ли? - взволнованно спросил он.
        Я робко улыбнулся в ответ и промолчал. А что было ответить. В отличие от попавших в чужие тела героев фантастических романов, читанных мною очень давно, в детстве и самом раннем юношестве, в голове у меня было пусто. То есть не совсем, конечно, все мое было со мной, но никаких чужих воспоминаний, навыков и знаний, ну там языка, умения фехтовать или держаться в седле, не наблюдалось. Хотя проверить последнее пока случая не было. Впрочем, держаться в седле я умел… немного. Ну, скажем, мог, не отбив себе зад, выдержать часовую конную прогулку. Своей лошади у меня не было, но в Малаге, где у меня был дом, я прошел любительский курс обучения верховой езде и частенько арендовал андалузца, на котором катался по окрестностям. Андалузцы мне очень нравились. Конечно, не арабы и англичане, но зато стоят вполне приемлемо, и вообще очень популярная любительская порода, так что я даже рассматривал вопрос купить себе такого и отвезти в Москву, но пока еще не сподобился. Пока еще, ну да… Так вот, никаких таких знаний и умений у меня в голове и остальных частях тела не оказалось, и я счел за лучшее промолчать,
чтобы по незнанию не ляпнуть чего-то, что может быть расценено как совсем уж непотребное.
        Мужик, глядя на мою улыбающуюся физиономию, задал еще пару вопросов, и с каждым последующим в его голосе звучало все больше и больше беспокойства, а затем обжег взглядом женщину, рявкнул ей:
        - Сидай тут! - и вылетел из спальни.
        Та послушно шмыгнула на табурет и замерла, уставившись на меня встревоженным взглядом. Я слегка перевел дух. Итак, подведем первые итоги. Я… где? Вариантов было несколько. Например, в программе «Розыгрыш». У них довольно нехилый бюджет и все возможности для найма актеров. К тому же у меня есть масса друзей-приятелей, которым финансы позволяют нанять всю группу (или труппу) программы для устройства мне такового в индивидуальном порядке. Причем не заморачиваясь съемками. Только лишь для получения удовольствия. Но как им в таком случае удалось добиться того, что мне кажется, будто я в теле ребенка? Или не кажется, а так оно и есть? Я покосился на сидевшую у кровати женщину и, решительным жестом откинув одеяло, уставился на свое тело. Нет, все верно - пацан, лет десять, а то и меньше, слава богу, не обрезанный, коленка слегка поцарапанная… Женщина испуганно вскрикнула и заговорила на каком-то языке, в котором вроде как проскальзывали знакомые слова, но от русского он был еще дальше, чем тот, на котором изъяснялось большинство тех, кого мне здесь довелось слышать. Осознав, что я не реагирую, она
поднялась и накинула на меня одеяло, чему я не стал препятствовать. Все, что мне нужно, я уже посмотрел.
        Ладно, второй вариант, который стоит принять за рабочий, - мое сознание каким-то странным образом удалось переселить в чужое тело. Как? А хрен его знает. Черт! Я же читал нечто подобное в тех материалах, что дал мне Легионер… Тогда мне все это показалось полной мурой, но… отсюда, изэтоготела, оно уже таковым не смотрится. Значит, во всем виноват Хромой… Ну сука! Попадешься ты мне… Я разжал непроизвольно стиснутые зубы и тихонько выдохнул. Ладно, Хромой, похоже, тоже попал. Кого бы и как он там ни собирался подсадить в мое тело, тот мужик тоже оказался в крайне неприятной ситуации. Он же тоже ни хрена не знает. Ни паролей, ни кодов, ни номеров счетов… такие вещи я предпочитаю держать в голове. На память, слава богу, я никогда не жаловался. Так что единственное, что этот урод может сделать, - это вынести Хромому содержимое ящиков моего рабочего стола. А стоит ему только начать влезать в дела, как Костя его моментом раскусит. Были у нас с ним некие наработки, тайные жесты, знаки, долженствующие показать окружающим, что я нахожусь под контролем или, наоборот, все в порядке… Ничем эта операция Хромому
не поможет. Ладно, оставим его в его юдоли. Мне бы сейчас со своими проблемами разобраться.
        Итак, примем как факт, что я в теле десятилетнего пацана, и идем далее. Где находится это тело? Хм… если бы не оно, то программа «Розыгрыш» подходила идеально. Декорации, актеры, язык… но если план Хромого удался, ничего такого он оплачивать бы не стал. Скорее он закатал бы меня в бочку и сбросил с вертолета где-нибудь в море Лаптевых, чтоб помучился… а самое верное - просто и банально пришил бы. Ну или посадил бы на цепь в подвале собственного дома и время от времени спускался полюбоваться, в какое положение загнал борзоту, посмевшую открыть на него пасть. Впрочем, последнее вряд ли. Времена нынче не те. Опасно. Чичу вон аж в Лондоне достали. А что человек сделал-то? Просто проучил урода, залезшего в его карман.
        Значит, примем как данность, что все, что меня окружает, - это обычный быт тела, в котором я оказался. Я еще раз огляделся. Бревенчатые стены, иконы, лампада, какой-то странный язык, одежда, очень напоминающая старинную… Таежный тупик? Была во времена моей юности в «Комсомолке» серия репортажей про семью староверов, бежавшую глубоко в тайгу и обустроившуюся там. Но каким боком тут доктор-немец? Тоже старовер? За-абавно… И тут я припомнил, как меня назвал тот мужик, и едва снова не заорал. Потому что это уже не лезло ни в какие ворота! Царевич?!!
        В этот момент мне пришлось отвлечься, потому что за дверью снова послышались голоса, топот, и в мою спальню ввалились еще несколько человек, возглавляемых тем самым бородатым мужиком и немцем-доктором. Сзади них мельтешили еще три толстых бородача, отчего-то одетых в огромные, делавшие их фигуры просто необъятными, шубы, и с высокими посохами в руках. Доктор подошел к кровати, уселся на прежнее место и снова ухватил меня за руку, как и прежде расположив свою вторую руку у себя на шее. Я слегка отодвинулся. Если он снова полезет своими пальцами мне в нос - я его двину. Но, слава богу, на этот раз доктор никуда не полез. Только ощупал мне всю башку и живот. Мужик с бородой взволнованно замер рядом.
        - Ви есть как шуствовать себья, саревиш? - на сильно ломаном русском спросил у меня немец.
        Я снова молча улыбнулся. А что еще, спрашивается, я мог сделать? Заговорить на том русском, к которому я привык? Хрена с два! Судя по одежде, архитектуре (я пока что видел ее лишь изнутри, да еще в одном-единственном помещении), предметам быта, а также тому, что меня именовали царевичем, я, похоже, угодил куда-то в далекое прошлое. Причем в допетровские времена. А тогда, насколько я помню школьный курс, исторические романы и фильмы (не слишком достоверные и точные источники, конечно, но уж что есть…), в ходу были жуть какие суеверия. Еще решат, что в царевича, то есть в меня, бес вселился - и все, кранты. Так что я лучше пока помолчу. Попробую поиграть в потерю памяти. Тоже в принципе рискованное занятие. Ну кому нужны убогие в царевичах? Но тут уж как повезет. Понадеемся на родительскую любовь и большие финансовые и властные возможности папика. Авось вытянет…
        Немец нахмурился и неожиданно повторил вопрос по-немецки. Опаньки! Значит, пацан, в теле которого я оказался, учил немецкий. Так-так… уже лучше. Значит, меня тут чему-то основательно и планомерно учат. Следовательно, есть возможность довольно быстро собрать необходимую мне информацию. Конечно, лучшим способом собрать информацию является метод «погружения в среду», что мне здесь вполне обеспечено, но наличие поблизости учителей, то есть людей, в чьих функциональных обязанностях закреплено выслушивать мои вопросы и давать на них ответы, совершенно точно изрядно облегчит мне вживание в местные реалии. Между тем немец, все так же хмурясь, повернулся к бородатому мужику и произнес по-немецки нечто вроде:
        - Я констатирую, херр Тшемоданов, что саревиш пришел в себя и находится в удовлетворительном состоянии. Но также я диагностирую, что приступ беспамятства еще окончательно не прошел. И саревиш пока не демонстрирует адекватные реакции. Так что я прописываю ему покой. И вот еще… - Немец наклонился и, покопавшись в своем кошеле, выудил оттуда некую бутыль емкостью где-то в районе литра, изготовленную из мутноватого коричневого стекла.
        Я хмыкнул про себя. Да, дядя, пожалуй, жахнуть сто грамм - это как раз самое то, что мне сейчас очень не помешает.
        - Я сделал настойку, кою саревиш надобно употреблять. Это поможет ему сохранять внутреннее спокойствие и содержать все телесные органы и железы в надлежащем для выздоровления состоянии.
        Э, э!.. Я эту дрянь пить не собираюсь! Кто его знает, что этот докторишка туда намешал? А ну как ослиную мочу или дерьмо летучих мышей. С этих средневековых дикарей станется…
        Бородач вздохнул и, ухватив бутылку, сунул ее женщине.
        - Скорми, - буркнул он и повернулся к доктору. - Благодарствую, херр Миттельних. Значит, царевич болезный еще?
        Немец молча кивнул.
        - Ох, горюшко-то царю-батюшке Борису свет Федоровичу… - как-то слащаво-злорадно отозвался один из трех мужиков с посохами. - Ох, беда… А сколь сие длиться будет?
        - Сие мне не есть ведомо, - по-русски ответил доктор, причем его тон явно изменился в худшую сторону. Он поднялся, коротко поклонился, затем гордо и даже слегка вызывающе выпрямил спину и, громко стуча каблуками, вышел из спальни.
        Хм… а похоже, с теми тремя бородачами в нелепых шубах он на ножах. Ну или как минимум они друг друга сильно недолюбливают. Я пока не знал, как мне это пригодится, но в том, что непременно пригодится, был уверен…
        Едва доктор вышел, как вышеупомянутые бородачи тут же прянули вперед и, бесцеремонно оттерев мужика, которого немец называл «херр Тшемоданов», склонились надо мной. Ну и рожи, я вам скажу. Жирные, с почти намертво впечатавшимся этаким нагловато-брезгливо-спесивым выражением, с каким-то злорадным огоньком в глазах, они мне сразу не понравились. Да и тело пацана также отреагировало на них очень отрицательно. Этаким испугом, но смешанным со злостью. Да… похоже, не всё мы знаем про человеческую психику, далеко не всё, не только с сознанием и подсознанием она связана… или подсознание сильнее скреплено отнюдь не с сознанием, а именно с телом, с клетками мозга или там с гипофизом, поджелудочной железой и всякой остальной требухой. Иначе откуда такая реакция-то на совершенно незнакомых мне людей? Да на того же «херр Тшемоданов», кстати. Явно же это кто-то очень для пацана близкий…
        - Блазно ли видится, царевич? - очень поганенько проскрипел стоявший впереди тип с козлиной бородкой.
        Я нахмурился.
        В глазах типа тут же зажегся злобный огонек. Он почесал бородку, а затем шумно вздохнул:
        - Онемел, царевич… ох, горюшко-то.
        - И ишшо падучая, - тут же отозвался другой, пялившийся на меня из-за правого плеча первого.
        Двое остальных согласно закивали.
        - Кхым, - грозно прочистил горло «херр Тшемоданов». - А ну-тко, бояре, идите, идите. Дохтур ныне чего велел? Покой царевичу надобен… Суюмбике, ну-тко давай пои царевича, пои…
        А я во все глаза пялился на этих троих. Бояре, значит… Интересненько. Это в какие же годы я попал? Может, спросить? Ага, как же, разбежался… молчать надо, в тряпочку. И, как в том анекдоте про летчика, учить матчасть, то есть в первую очередь язык… Хотя звучало это довольно уморительно. Учите русский язык, дядя, пригодится… а я на каком разговариваю?
        Наконец «херр Тшемоданов» вытолкал взашей бояр и, стянув с головы шапку, утер лоб. А у меня перед носом в этот момент появилась деревянная ложка, наполненная некой пованивающей субстанцией. И, кстати, форма ее не слишком напоминала ту классическую форму расписных палехских ложек, к которой все привыкли. Интересно, а сколько еще из того, что мы вроде как знаем про нашу старину, окажется всего лишь развесистой клюквой?
        - Испэй, царэвич, - чуть смягчая согласные, произнесла женщина, - испэй. И усни.
        Я посмотрел в глаза Суюмбике, взиравшей на меня с явной тревогой и заботой, прислушался к своему телу и послушно потянулся губами к ложке. Эта - не предаст…

2
        С того момента как я очутился в этом мире, миновало уже шесть дней. За это время я сумел совершенно точно установить, что я нахожусь дома, в России, в стольном ее граде Москве, и являюсь царевичем Федором. Причем самая жуть была в том, что моего папашку, местного царя, звали Борис Федорович ГО-ДУ-НОВ! Па-ба-ба-бам! Фанфары, занавес!
        Выяснилось это сегодня утром. Когда папашка со свитой, в которой я углядел и тех троих бояр, что приперлись полюбоваться на «онемевшего царевича», пришел проведать болезного сына. Кажется, папик направился в мою спальню сразу после какого-то важного заседания, поскольку вся толпа была при полном параде, в шубах и высоченных шапках, а у папика, одетого в густо расшитые жемчугом и драгоценными камнями одежды, на голове наличествовал убор, который, как я подозревал, именовался шапкой Мономаха. Припоминалось мне, что видел я нечто похожее, когда таскал в Оружейную палату партнеров-голландцев. Директор сего учреждения самолично провел для нас экскурсию, с представлением самых важных и знаменитых экспонатов. Правда, я смотрел не очень, поскольку под охи и вздохи иноземных гостей активно окучивал ван Страатена насчет планируемого контракта. Ну некогда мне было особенно пялиться по сторонам. Бизнес делал… Но вот шапку Мономаха увидел. И кое-что про нее в памяти отложилось. И как бы высоко я себя, любимого, ни ценил, не думаю, что сей предмет, являвшийся по своим функциям полным аналогом королевской
короны, папашка соизволил бы надеть именно для посещения любимого сына.
        Впрочем, возможно, он уже приходил и раньше. Просто последние несколько дней меня усиленно поили той немецкой отравой, от которой все время тянуло в сон. Так что бодрствовал я чаще всего по ночам, когда добровольные помощники лекаря во главе с мамкой по имени Суюмбике предавались спокойному сну. Я же в это время пытался делать хоть что-то, что оказалось бы полезным для моей успешной легализации в этом мире… О как заговорил! Ну чистый шпиён, мать его за ногу… Ну да идем дальше. А то самое единственное, что оказалось мне доступно о ночную пору, это совершенствоваться в языке. И, как бы мое следующее утверждение ни звучало нелепо, продвинулся я в этом направлении довольно далеко. Особенно когда слегка привык к местным реалиям и потому почти перестал отвлекаться на толпы носящихся по полу тараканов…
        В принципе я уже на второй день заметил, что как-то неожиданно быстро продвигаюсь в освоении местного варианта русского языка, который вроде как совершенно не знаю. Нет, кое-что похожее было, но похоже это было в равной мере как на современный мне русский, так и, скажем, на украинский. А также на белорусский, чешский, польский и, вероятно, еще на какие-нибудь языки. Ну и на старо- или, вернее, церковнославянский тоже. А его я хоть и знал ничуть не лучше, скажем, чешского, но на слух вполне отличал. А куда деваться? В церковь ходим. И на Рождество и Пасху со свечками и постной рожей перед аналоем стоим. Рядышком с нужными людьми. Они, впрочем, тоже верующие те еще, тоже стоят не потому, что душа велит или к Богу тянутся, а потому, что так положено. Раз сам в церкви, то и самики там же стоять должны… Кое-какие обрывки я начал понимать почти сразу, а буквально через несколько часов уже врубался почти во все. Почему так произошло? А бог его знает. Я вот где-то читал, что когда какие-то чудики проводили опыты с головным мозгом, раздражая его кору слабыми разрядами электрического тока, то одна из
подопытных теток внезапно начала наизусть читать стихи на древнегреческом. Притом что сама никогда в жизни ни одного древнегреческого текста не то что не читала, а даже в глаза не видела. Во прикол-то… А потом выяснилось, что у нее был старший брат, он учился в гимназии, в каковой знание греческого и латинского являлось обязательным по программе, и оттого эти самые тексты вынужден был читать. И делал он это вслух. А она, тогда еще соплячка, просто играла рядом. Так что есть предположение, что кроме той самой оперативной памяти, которой мы вполне свободно оперируем, обращаясь к ней, когда нам надо, и извлекая из нее те сведения, что доставили себе труд заучить и запомнить, существует другая, глубинная, и в ней остается все, что наши органы чувств зафиксировали хотя бы мельком. Походя. Вот только что-либо извлечь оттуда по своему желанию мы практически не в состоянии. Оно выходит или при помощи таких вот ученых, действующих методом «научного тыка», или еще при каких-нибудь экстраординарных воздействиях. Ну типа того, что случилось со мной. Мне еще повезло, что пацанчика звали так же, как и меня,
Федором, а то точно бы моментально спалился… Понимать все, что мне говорили, я начал довольно быстро, а вот говорить… С этим была проблема. Меня все время тянуло говорить так, как я привык. Поэтому долгими бессонными ночами я лежал и старательно составлял и проговаривал шепотом фразы, привыкая к ним и добиваясь того, чтобы они стали для меня привычными. А утром, выхлебав очередную порцию немчинова зелья, проваливался в глубокий сон.
        Однако в то утро мне зелья не дали. И вообще, похоже, в Кремле намечался какой-то праздник, поскольку еще с вечера из-за двери приглушенно доносились суетливый шум, обычно сопровождающий подготовку к чему-то этакому, и слегка тянуло разными вкусными запахами. Да и Суюмбике, которая, видимо, являлась моей старшей мамкой, также была слегка возбуждена и пребывала в предвкушении. А с утра ударили колокола. Да столько, да так величественно… Я проснулся и лежал, слушая и понимая, откуда пошло выражение «малиновый звон». А как его иначе назвать-то? Не-эт, мы там, в будущем, снобы, думаем, что ухватили себе все самое вкусное и полезное, чего наши дикие и дремучие предки были напрочь лишены. Ну кроме экологии… Но такого у нас нет и быть не может. Этот звон совершенно точно что-то со мной делал - лечил, осветлял, поднимал, избавлял от суетного и сиюминутного. Я лежал и просто глупо улыбался… А потом запел хор. Мужской. Многоголосие доносилось из окна глухо и довольно слабо напоминало те церковные хоры, которые я слышал в своем времени. С точки зрения музыкального звучания оно было куда как беднее, но… И вот
из-за этого «но» я выбрался из постели, подошел к окну и выглянул наружу. А потом вдруг моя рука сама собой сложилась в непривычное мне двуперстие и осенила меня крестным знамением. А на глаза сами собой навернулись слезы. И я внезапно понял, что же сегодня за праздник. Пасха!.
        Когда в спальню, чуть пригнувшись, вошел отец, я тут же сел на кровати. Вернее не я, а мое тело. Оно само отреагировало таким образом, оставив мне лишь ошеломленно пялиться на высокого статного мужчину с гордым и властным выражением лица. Но едва он шагнул ко мне, как это выражение тут же сползло с лица, уступив место искренней тревоге. Он сделал пару торопливых шагов и склонился надо мной.
        - Как ты, сынок?
        Тут мое лицо, опять же само по себе, скривилось, и я уткнулся в широкую отцовскую грудь и облегченно заплакал… Черт, я действительно плакал. Не только мое тело, тело десятилетнего пацана, все железы внутренней секреции, гипофиз и эпифиз, а также вся остальная требуха которого работали так, как и положено в десять лет, и на психику которого за последнее время столько навалилось, но и я сам, крутой мачо, брутальный самец, жесткий бизнесмен, прошедший в своей жизни все - и бандитские стрелки, и накаты конкурентов, и наезды чиновников… Может быть, еще и потому, что у меня самого отца не было. Не знаю уж, как оно так повернулось, мать мне рассказывала, что батя был офицер и погиб где-то там, в далеких странах, в тех никем не объявленных и неизвестных большинству людей в мире войнах. Но когда я, став взрослее и заимев связи и возможности, попытался отыскать его следы, мне это так и не удалось. Ну не проходил по учетам Министерства обороны СССР офицер с такими именем и фамилией. Так что, может быть, мама мне просто лгала, чтобы не травмировать душу ребенка своими ошибками молодости либо не желая
возводить для ребенка в идеал какого-нибудь обманувшего ее подонка. И вот сейчас я впервые в своей жизни уткнулся в широкую грудь отца…
        - Ну будет, будет. - Тяжелая отцовская ладонь, будто шлем, почти полностью накрыла мою головенку и ласково потрепала волосы. - Вижу, дело идет на поправку. Дохтур Миттельних говорил, что велел перестать давать тебе настойку… ну будет, сынок. Перестань. Негоже царевичу слезы лить при людях.
        Я послушно шмыгнул носом, беря тело под свой контроль, отчего поток слез сначала заметно уменьшился, а потом и вовсе пересох. Отец удовлетворенно кивнул и, бросив взгляд через плечо на небольшую толпу бояр, заполнившую половину отнюдь не маленькой, метров тридцать, комнаты, спросил, чуть возвысив голос:
        - А верно ли мне боярин князь Шуйский докладывал, что ты, сынок, совсем онемел?
        Я покосился на бояр, среди которых в первом ряду маячила физиономия козлобородого, и, мысленно злорадно усмехнувшись, ответил:
        - Нет, батюшка. Неверно.
        Отец довольно ухмыльнулся, а потом повелительно махнул посохом, который держал в другой руке: мол, пошли вон, холопы царские! Бояре тут же суетливо задвигались, затолкались и начали просачиваться через дверь обратно в коридор, что с учетом их непомерных шуб было не очень простой задачей. Отец дождался, пока все выйдут, и снова спросил:
        - Ну как ты, сынок?
        И я решил рискнуть. В конце концов, от кого еще здесь ждать помощи, как не от собственного отца?
        - Плохо, батюшка, - глухо отозвался я, отчего лицо царя сразу же стало испуганным. А я продолжил: - С памятью у меня плохо. Будто отшибло. На людей смотрю и понимаю, что знаемы они мне, а кто и как зовут - не помню. Одежка как прозывается - не помню. Дохтур на языке немецком заговорил - знаю, что ведаю его, даже понимаю чутка, а - не помню.
        Отец замер. Некоторое время мы сидели молча, не двигаясь. Я гадал, не испортил ли все этим признанием и не грозит ли мне сейчас быть немедленно упрятанным в какой-нибудь каземат, наподобие пресловутой Железной Маски. Ну кому нужен убогий наследник? Батя же сосредоточенно размышлял. А затем он снова вперил в меня обеспокоенный взгляд и осторожно, с явственно чувствуемым напряжением в голосе спросил:
        - И что, ничего вспомнить не получается?
        - Да нет, батюшка, - тут же отозвался я, - вспоминается. Но медленно, не сразу. Иногда уж спросить тянет, а я опасаюсь. А ну как посмеются или совсем за убогого примут? Я же никому о сем не говорил. Даже дохтуру. А то опять горькой водой поить начнет, а от нее никакого толку. Только все время спать хочется.
        Лицо отца заметно посветлело.
        - Вот и ладно, если вспоминается, сынок. Инда ничего, потихоньку все и вспомнишь. А что дохтуру не сказал, тоже ладно. Незачем ему все это знать. А я твоему дядьке Федору обо всем обскажу. Пусть все время рядом будет и тебе потихоньку подсказывает. Пока обратно все не вспомнишь. Окольничий Федор человек верный, зря языком трепать не будет, так что и слухов непотребных о тебе по Москве наново гулять не станет. А то и так уже много чего подлого бают… - Тут батя спохватился и оборвал себя. А затем снова погладил меня по голове, глянул совсем ласково и произнес: - Ты же у меня один сынок, наследник! Тебе государство наше опосля меня в руки брать. И продолжать род царей Годуновых… - После чего потрепал меня по макушке, поднялся и вышел из горницы.
        А я ошеломленно рухнул на подушки. Ибическая сила! Да что же это за скотство такое?! Сначала вырвать меня из моей собственной, вполне налаженной и обустроенной жизни, забросить хрен знает в какой век, в совершеннейшую дремучесть и дикость, туда, где нет ничего для цивилизованной жизни - ни туалета, ни электричества, ни нормальной кухни, ни бассейнов, ни яхт, ни зубной пасты, ни… да вообще ничего! Да еще в тело десятилетнего сопляка, от которого просто априори ничего не зависит и зависеть не может. А теперь еще выясняется, что этот десятилетний сопляк - сын того самого горемычного Бориса Годунова…
        В школе я учился неплохо, но именно неплохо, не более того. И, несмотря на то что история мне в принципе очень нравилась, я весьма смутно помнил, сколько и как процарствовал Борис Годунов. Ну другие были у меня интересы последнюю пару десятилетий, что прошли с момента, когда я читал о нем в школьном учебнике… Но вот что кончил он плохо, я помнил совершенно точно. Вроде как именно с него и началось то, что потом назвали Смутой. А то, что о его сыне я вообще ничего не слышал… ну или не помнил, было еще более неприятным фактом. В нынешние благословенные времена это могло означать нечто совсем уж отвратное - либо задушили, либо зарезали, либо вообще живьем в землю закопали… От этих мыслей у меня мурашки по спине побежали. Ну почему меня занесло именно в это время? В проклятый абсолютизм, когда царь вроде как всевластен, зато и спрашивают с него в случае чего по полной. Со всей семьей в придачу… Бли-ин, хочу демократию! Хочу продажных журналистов, черный пиар, комиссию сената и такой сладкий, приятный и ни для кого не опасный импичмент. Пусть папик спокойно уйдет на покой и будет ездить по странам с
миссиями мира и взаимопонимания. И писать книжки о том, каким он был патриотом, опорой свободы и демократии, и как его несправедливо очернили враги. А не тянет за собой в могилу и меня в том числе… Короче, демократию хочу! Хочу, хочу, хочу!!! Ага, щас! А дулю с маслом?.. Нет, надо успокоиться и вспомнить все, что я слышал о Борисе Годунове и его времени.
        Спустя полчаса я вынужден был с сожалением констатировать, что не знаю о Борисе Годунове практически ничего. Ни кто он, ни откуда, ни в какое время царствовал. То есть время-то приблизительно, с точностью в лучшем случае до десятилетия, я установить смог. Да и то потому, что, по семейным преданиям, один из моих прапрадедов, до революции относившийся к крестьянскому сословию, сумел пробиться в уездные старшины и так неплохо себя показал, что был приглашен самим государем-императором Николашкой (чтоб ему пусто было, такую империю просрать…) на бал, устроенный в честь трехсотлетия династии Романовых. И состоялся сей бал в городе Санкт-Петербурге, в Зимнем дворце, в тысяча девятьсот тринадцатом году. Отчего простым вычитанием получаем дату воцарения Романовых - тысяча шестьсот тринадцатый. Следовательно, гражданин Годунов царствовал явно до сего года. Но насколько «до», я, хоть убей, совершенно не помнил.
        Еще, путем длительного напряжения всех своих способностей, я припомнил, что окончание царствования Годунова ознаменовалось какими-то природными катаклизмами. То ли наводнениями, то ли ранними заморозками, отчего в стране начался повальный голод, который продлился то ли три, то ли пять лет… Нет, пять это уж слишком, вообще бы страна вымерла на хрен. И три-то много… Ну, во всяком случае, голод был. Это я помнил точно. Но вот когда? В каком году? Я нервно хмыкнул. Да уж, и так - жопа, да еще и впереди маячит совсем уж полная. Без дураков. И ведь никакого выхода, блин! Ну не могу же я климат изменить? Или могу?.. После всего со мной случившегося я уже ничему не удивился бы. Но ставить на это собственную жизнь не рискнул бы…
        Про Смуту я знал чуть больше, хотя источники этих знаний были далеко не корректными. Так, например, одним из последних был фильм «1612», представлявший собой полнейшую беллетристику. Однако то, что после Грозного и перед воцарением Романовых на Руси успели порулить еще некая Семибоярщина (ее я запомнил только потому, что в веселые времена Борьки Ельцина существовал такой термин, Семибанкирщина, и кто-то из умников пояснил, что это как раз по аналогии с Семибоярщиной), а также еще один царь по имени Василий Шуйский, я помнил (о, кстати, а не тот ли это Шуйский, который так усиленно двигал версию, что я онемел?). Однако правили эти Семибояре и Васька Шуйский до Годунова либо позже - я не помнил абсолютно. Ладно, это установить несложно. Поспрошаю аккуратненько. Если уже правили - значит, о них уже известно, а если нет - значит, их еще не было. Еще там было крестьянское восстание Ивана Болотникова. Но вот когда точно оно состоялось - во времена Бориса Годунова или позже, я, хоть убей, не помнил. Ну и конечно, звезды экрана - Лжедмитрии, которых сажали на престол поляки и всякая местная шелупонь,
хорошо погревшая руки на грабежах. А как венец всего, естественно, поход на Москву крутых чуваков Минина и Пожарского, один из них был князь (но кто точно, я не помнил), а второй, кажется, еврей (ну куда уж без них-то). А может, и нет. Но деньги он у себя в Нижнем Новгороде собирал как-то уж очень круто. Типа как братки в лихие девяностые… чуть ли не жен и детей в заложники брал. Во всяком случае, поляков из Москвы окончательно вышибли именно они. На сем вроде Смута и закончилась…
        Итак, что мы имеем? Я, успешный российский бизнесмен тридцати семи лет от роду, сумевший на исходе нулевых годов обустроить свою жизнь таким образом, как мне самому нравилось, образование высшее (три штуки, в том числе бакалавриат в Гарварде), холост, не судим (хотя пару раз еле вывернулся, но не по уголовке, а по другим делам), владелец трех квартир (Москва, Лондон и Ла-Валетта), двух домов (Малага и Флом), четырех машин («Morgan Aero 8», «Маrysia B2», «Bentley Continental Flying Spur» и раритетного «Horch», ну люблю я эксклюзив, ничего не поделаешь), а также одной яхты марки «Falcon 102» водоизмещением сто тонн, два двигателя по две тысячи сил, максимальная скорость двадцать семь узлов, интерьеры отделаны корнем ореха и яванским тиком, оказался в глубокой жо… то есть глубоком прошлом. В неизвестно каком году. В теле малолетнего сына горемычного Бориса Годунова. И без какого бы то ни было влияния и возможности воздействовать на ситуацию. Ну кто будет слушать десятилетнего пацана, даже если он и царский сын?..
        Я зло ощерился и вцепился зубами в подушку, чтобы не заорать в голос. Нет, ну надо же было так вляпаться…
        Чуть успокоившись, я вытер мокрое от слез и пота лицо (вот интересно, мыслю я вполне адекватно своему прежнему возрасту, а стоит только отреагировать эмоционально, как тут же вылезают реакции десятилетнего пацана) и попытался мыслить позитивно. Итак, что я все-таки могу в этой ситуации предпринять? Не может быть, чтобы жопа была полной и окончательной. Надо искать варианты. Тем более что стимул у меня нынче куда как сильнее, чем, скажем, у того же моего приятеля Джека. Собственная жизнь! А мотивация, она… способна творить чудеса. Так, во всяком случае, утверждал тот профессор, к которому я время от времени наведывался, хотя больше следуя моде, чем необходимости. Впрочем, воспоминание о Джеке натолкнуло меня на первый вариант. А может, слинять? Насколько я помню, английские купцы обосновались в Москве чуть ли не со времен Грозного. Ха, чуть ли… Да со времен Грозного и прошло-то всего ничего. Папашка, если я все верно помню, как раз при нем и поднялся. Но, как бы там ни было, англичане в Москве есть. И, как мне кажется, не только они. Тот же дохтур явно немец… Или у них тут еще и Германии-то нет. А
на ее месте существует нечто намного более обширное, но совершенно аморфное под названием Священная Римская империя германской нации. Впрочем, на текущую задачу это уточнение никак не влияло. Иностранные государства были, и, значит, было куда линять. Но линять не просто так, а запасшись баблом и приобретя влиятельных друзей, чтобы там, в далеких землях, не сосать лапу и не побираться. В конце концов, царевич я или не царевич? Неужели не найду, что тут во дворце можно, кхе, приватизировать и обратить в стартовый капитал? В конце концов, такие, как я, целую страну приватизировали, и куда пообильней этой, нынешней… Ладно, примем как вариант номер один.
        Что можно сделать еще?..
        А вот с этим пока был полный пролет. В разных фантастических книжках, которые я читал в далекой юности, такие вот типа меня попадальцы в прошлое отчего-то непременно имели в памяти разные полезные сведения. Тот же твеновский янки, например, откуда-то знал точную дату полного солнечного затмения. Что сразу же позволило ему поставить себя как крутого мэна. Остальные тоже кое-что знали и умели - от технологии производства стали до конструкции паровой машины. Я же был не в состоянии припомнить что-то, что мог бы воплотить в жизнь немедленно, прямо сейчас, и тем самым завоевать хоть какой-нибудь авторитет. Ну или что не требовало бы грамотного подбора и обучения кадров и постановки четкой, но весьма и весьма отдаленной задачи. И это меня заело… Ладно бы я был обычным бычарой, в девяностых под шумок наложившим лапу на ошметки, на которые большие дяди, затеявшие всю эту пресловутую приватизацию, обожравшись самого вкусного, не обратили внимания. Так нет же. Все те уроды либо в бегах, либо в могиле, потому что ничего, кроме как примитивно хапать, не умеют. Я же уже совершеннодругое. Нет, ту закалку никуда
не денешь. Я тоже могу решатьвопросы по-разному. И пули не боюсь, потому как для таких, как я, - это непременная часть всей жизни. Вон живут же итальянцы на Везувии, который уже однажды напрочь завалил целый город и с тех пор не раз просыпался, - и ничего. Радуются жизни по большей части. Вот я тоже. Радуюсь… Но ведь в первую очередь я сегодня - предприниматель. То есть человек, способный создавать нечто, чего до меня еще не существовало, - товар, логистическую схему, торговый узел. Соединить в единую цепочку идею, людей, способных ее воплотить, ресурсы, необходимые для этого воплощения, и получить продукт. Причем получить в нужное время и в нужном месте. Там, где этот продукт окажется востребованным, там, где за него будут готовы отдать самое дорогое, что есть у людей, - деньги… Так что нечего тут сопли разводить, Федя, думай! Что ты такого знаешь и умеешь, что здесь, в этом месте и в этом времени, поможет тебе вытащить твою задницу из той ямы, в которую она угодила?
        В этот момент дверь отворилась и на пороге появилась Суюмбике в сопровождении еще трех мамок, держащих в руках чугунки, миски и глиняные кувшины типа крынок. Сама же Суюмбике кроме этого несла еще и набор металлической посуды, судя по всему серебряной. Поскольку я считался больным, кормили меня прямо здесь, в спальне… ну или как это тут сейчас называется. С питанием тоже было все непросто. Во-первых, за все семь дней, что я тут торчал, в меню напрочь отсутствовала картошка, а также помидоры. Хотя само меню было сплошь вегетарианским. Впрочем, это было объяснимо. Если сегодня - Пасха, значит, до нее был Великий пост. Я бросил взгляд на стол. Ага, яйца и кулич присутствовали, значит, я все понял или, вернее, вспомнил верно. Но отсутствие помидоров пост не объяснял. Не созрели еще? А солить и мариновать пока не научились? Да глупости. Огурцы и капусту научились, а с помидорами - пролет? Или они, как и картошка, тоже происходили из Южной Америки и просто еще сюда, в Россию, не добрались? Не помню… Во-вторых, в меню было довольно мало жареного. Зато каш и тушеного было немерено. А также похлебок и
квашеного, от банальной капусты до яблок и репы. То есть это я только говорю «банальной». Да вы такой капусты в жизни не пробовали! Это просто праздник какой-то, а не квашеная капуста! Уж я-то знаю… Впрочем, местных поваров я тоже мог бы кое-чему и поучить. Скажем, в области щей… а может, и нет. Я же пока не знаю, какие ингредиенты им доступны. Мне смутно припоминается, что в Средние века пряности ценились на вес золота. Если сейчас - так, то, к сожалению, придется обходиться без перца. А вот хрена! Я, чай, царевич, могу себе позволить!.. Так что, может, у поваров того, что надо, просто нет, вот и обходятся чем есть… ладно, это пока задача не первоочередная. Да и не задача вовсе, а так, если походя занесет, тогда и посмотрим…
        Между тем для меня закончили сервировать стол. Отлично! Скоромное тоже имеется. К тому же все время до этого Суюмбике кормила меня сама, с ложечки, как болезного, так сказать, а с сегодняшнего дня, выходит, меня переводят в статус выздоравливающего. Можно попировать в свое удовольствие. Я покосился на мамок и, отбросив одеяло, скинул ноги с кровати. Судя по количеству блюд, меня ждал праздничный пир. Ну да, Пасха же…
        - Постой, царэвич, - придержала меня Суюмбике, - нэ торопись! Нэгожэ без молитвы к столу садиться. Сэйчас твой духовник отэц Макарий прийдэ, исповедуэшься, молитву сотворишь…
        А я почувствовал, как внутри у меня все похолодело. Вот так и палятся люди. Ну как я могу сотворить молитву, если ни одной не знаю?! А чем это мне может грозить в этой предельно религиозной и пронизанной суеверием среде, где дьявол и бесы не нечто отвлеченное и метафизическое, а совершенно реальны и таятся вон, вон там, в углу, и ждут только малейшего шанса, чтобы оседлать и захватить любого… Я замер, лихорадочно прикидывая, что можно предпринять. Но в этот момент дверь распахнулась, и, к моему облегчению, на пороге появился дядька Федор, тот самый «херр Тшемоданов», который, как я уже установил, являлся моим наставником и доглядчиком. Если он успел переговорить с отцом… успел, по глазам видно. Так что появление в моей комнате худого священника со строгим лицом уже не вызвало у меня такой уж сильной паники. Тем более что в его взгляде явственно читалась жалость. Похоже, дядька Федор успел ему рассказать о моем горе.
        Священник подошел к моей кровати, осенил меня крестным знамением и протянул руку, которую я, причем совершенно инстинктивно, на автомате, поцеловал.
        - Выйдите все, - коротко бросил священник и, дождавшись, пока мы остались совершенно одни, присел рядом и погладил меня по голове. - Слышал, сыне, о твоей печали, - ласково начал он. - Что, совсем ничего не помнишь?
        - Не совсем, батюшка, - отозвался я. - Кое-что помню хорошо, но сего мало, немного больше помню смутно, а по остальному - как в тумане все. Кое-что - угада, а так…
        - И молитв не помнишь?
        Я в ответ только вздохнул. Священник задумчиво кивнул, а затем снова осенил меня крестным знамением. Но этот жест был уже не тем, что в первый раз. В тот раз он был привычным, ну вроде того как мы протягиваем руки, здороваясь. На этот же раз его крестное знамение больше напоминало этакий тест, проверку, типа, а ну как то, что сидит сейчас перед ним в облике царевича, заревет, засвистит да и отшатнется от Христова знака. Но я отреагировал спокойно. Священник удовлетворенно кивнул и, поднявшись на ноги, поманил меня к углу с иконами. Я послушно последовал за ним. Опустившись на колени, священник указал мне место рядом и сказал:
        - Повторяй за мной, сыне…
        А все-таки есть, есть эта глубинная, сцепленная с телом память. Знаете же, бывает так, что вроде как ты абсолютно не помнишь ни слова, но стоит кому-то произнести некую ключевую фразу, и все, дальше ты уже продолжаешь ее на автомате. Например, после фразы: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» сто процентов из ста совершенно точно продолжат: «Москва, спаленная пожаром, французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия про день Бородина!» А если просто попросить человека вспомнить хоть что-нибудь из Лермонтова, то многие будут просто хлопать глазами и молчать. Вот и сейчас, стоило отцу Макарию произнести:
        - Отче наш, иже еси… - как из меня полилось.
        Причем, как я припомнил, чему-то подобному меня учили и в том, моем времени. Но там я не дал себе труда запомнить это. А здесь из меня лилось и лилось, бойко, привычно… и рука сама собой в нужный момент совершала крестное знамение, и спина сгибалась, когда надо было отвесить земные поклоны Спасителю. Складки на лбу отца Макария расправились, и он одобрительно кивал, вслушиваясь в тонкий детский голосок. Не успел я закончить одну молитву, как священник начал другую, и я тут же продолжил и ее. Я точно знал, что уж эту-то никогда не учил, но слова лились из меня потоком, и не просто лились, а возникали и оставались в памяти. Так что повторить эту молитву, к тому же с любого места, мне уже не составляло особенного труда. Да если то, что знал и умел этот пацан, будет восстанавливаться так просто, не сглупил ли я, рассказывая отцу о своей временной потере памяти?.. Да нет, не сглупил. Страшно подумать, что бы было, если вдруг внезапно обнаружилось бы, что царевич не знает молитв. А так и было бы, если бы отец Макарий не пришел мне на помощь и не начал молитву сам. И то, что я царевич, меня не спасло бы.
Эк он меня крестным знамением тестировал.
        - А не вижу я, сыне, что ты что-то забыл, - удовлетворенно произнес священник, когда я оттарабанил третью молитву подряд.
        - Забыл, батюшка, - вздохнул я, - как есть забыл. Токмо, едва вы начали, как оно само из уст полилось. Сразу все и вспомнилось. И такое облегчение в душе стало…
        Тут я почти и не врал. Действительно, едва мои губы начали шептать молитву, как все тело охватила сладкая истома. Ну типа когда я возвращался домой с какой-нибудь тяжелой, нудной, но необходимой встречи, скажем, со стрелки с ребятами Пугача, с которым у меня в конце девяностых очень большие напряги были, да еще состоявшейся в гнусную погоду и в очень поганом месте, сдирал с себя грязную и мокрую одежду и плюхался в горячую ванну. Вот так и здесь мне почудилось, будто все неприятности и подлости внешнего мира сползают с меня, как грязь под струей горячей воды. Странное, скажу я вам, ощущение и очень необычное… Черт, может, в этой вере действительно есть нечто сильное, и она не просто сказочки для бедных и слабых, как я раньше считал? Или для того, чтобы она так на человека действовала, надобно, вот как этот мальчик, в теле которого я находился, изначально расти в ней? Это ж как же мы в нашем времени себя изуродовали-то? Брр…
        - Вот и ладно, - согласно кивнул отец Макарий. - Значит, теперь вспоминать будешь. Псалтырь и часослов читай. Такое тебе мое задание до дня завтрешнего…
        А сразу после отца Макария меня ждал еще один сюрприз. Слава богу, на этот раз приятный. Едва только спина священника скрылась в дверном проеме, а я, сглатывая слюну, нацелился на накрытый стол, как в мою комнату ворвалась очень аппетитная девчонка. Она с легким взвизгом бросилась мне на шею, и я едва удержался, чтобы не ухватить ее за вполне аппетитную попочку.
        - Братик! - завопила она. - Как здорово, что ты уже встаешь! Я так за тебя боялась! Когда Матрена мне сказала, что ты духа лишился, я так волновалась. И молилась, молилась за тебя…
        Опа… Значит, у меня есть сестра? Интересный расклад. А девочка-то самый сок. Ух бы я такую… Я осторожно убрал руки за спину. Спокойно, царевич Федор, спокойно, тебе всего десять лет, и эта девчонка твоя сестра. Поэтому руки не распускать. И вообще, повернись чуть боком, чтобы девочку не сконфузить…
        А потом мы с сестрой сели снедать. Она весело щебетала, рассказывая мне о своем путешествии на богомолье, в Троице-Сергиев монастырь, и попутно вываливая на меня туеву хучу всякой информации, которую я старательно укладывал в свою черепную коробочку. Тем более что большая часть ее, похоже, там имелась. Поскольку все эти Бельские, Салтыковы, Романовы, Вельяминовы, а еще целый выводок Годуновых, всяких двоюродных и троюродных дядьев, братьев, племянников и иже с ними, именами Семен, Дмитрий, Иван, Степан, Яков и так далее, и кончая бывшим сестриным женихом Густавом Шведским, коего она до сих пор не могла простить, и ливонцами, коих Грозный ущемлял, а батюшка наш простил и обласкал, вызывали у моего тела вполне живую реакцию. Похоже, мне нужно было лишь немного поразбираться на досуге, чтобы разложить все окончательно по полочкам. Впрочем, возможно, этого будет мало. Ну что может знать обо всех этих людях десятилетний пацан? Этот - добрый, тот - толстый, а вон тот - жадный. Все мы способны собирать информацию об окружающем только в объеме имеющихся у нас интересов. А какие интересы у ребенка? Хотя…
это же не просто ребенок, а царевич. А сие в этом времени, когда подобная «должность» была чревата ядом, топором палача или, скажем, пожизненным сырым каменным мешком с максимальным приложением охраной усилий, дабы эта «пожизненность» не слишком затянулось, предъявляло даже к ребенку очень нехилые требования. Так что в этом случае и десятилетний мальчишка мог намотать, так сказать, на ус много чего интересного.
        Короче, обед прошел не только весело, но и с огромной пользой. Лишь в самом конце я едва не спалился в очередной раз. Потому что сестренка Ксения, оборвав свою очередную фразу, внезапно уставилась на меня сердитым взглядом и рявкнула:
        - А ну, перестань на меня так смотреть!
        - Как? - не понял я.
        - Срамно! - буркнула она и покраснела.
        А я торопливо отвел взгляд, матерясь про себя. Да, парень, осторожнее надо быть, осторожнее. На минном поле находишься. Шаг вправо, шаг влево - все, аллес капут! А ты тут расслабился, на девичью грудь масленые глазки навел. Да еще на сестрицу. Ну не урод ли?..
        Проводив сестренку, я почувствовал, что меня потянуло в сон. Ну еще бы, всю ночь не спал, учил «матчасть», собираясь отоспаться как обычно днем, а тут вон оно как повернулось. Да еще такая эмоциональная нагрузка - отец, сестра… Так что я начал зевать, еще прихлебывая кисель. И потому Суюмбике, быстро утерев мою позевывающую мордочку, отвела меня в постель. Уже засыпая, я внезапно подумал, что с гигиеной-то здесь как-то не очень. За все время, что я здесь находился, меня умыли только раза три, а о том, чтобы мыть руки перед едой, тут вообще и слыхом не слыхивали. С этим я и уснул…

3
        - Аким! А-аки-им!
        Аким торопливо бухнул бадью с водой на лавку и обернулся к отцу.
        - Чего еще надобно, тятя?
        Отец добродушно усмехнулся:
        - Беги уж, пострел. - После чего ловким движением выудил из горна заготовку сошника и опустил ее на наковальню, указав молотобойцу: - Изначали!
        Аким шустро шмыгнул за дверь, сопровождаемый перестуком молотков. Однако, едва переступив порог кузни, Аким вытянул из-за пояса тряпицу и, делая вид, что вытирает измазанные в угле и железной окалине руки, двинулся к воротам. Несмотря на то что для своих девяти годов Аким выглядел очень крупным и сильным парнем, отец его пока не допускал до наковальни. Нет, в кузне Аким уже давно торчал вполне законно. И помогал отцу чем мог. Ну там воды из колодца наносить, пол подмести, струмент после работы очистить и разложить как потребно, иногда ему даже доверяли разжечь горн, но наковальня для него пока что была под запретом. А обидно же. Сколько раз видел, как батя все делает, как калит заготовку, как работает молотом, когда один, а когда на пару с Петрушей-молотобойцем, и вроде было все понятно, как и что делать-то. И сам же батя иногда эдак взглянет сторожливо, примечает ли сын, а когда и прямо скажет: «Ну-тко, примечай», а все одно ни разу молота в руки не дал. Даже на пробу. Но приятелям об этом знать совершенно необязательно. Пусть думают, что он уже вполне взрослый и родителю шибко пособляет…
        Отворив сделанную из деревянных плах толстую воротину, Аким степенно оглядел приятелей. Компания у них подобралась ровная. Никому не перед кем особливо кичиться нечем. У Луки отец состоял в гончарной сотне, у Прокопа батя держал паром через Москву-реку у Семиверхой башни, а Митрофан, самый старший в их компании, ему исполнилось уже одиннадцать лет, был сиротой. Но зато он, как дворянский сын, отец коего сложил голову за веру и государя, был приставлен к кремлевским конюшням. Поэтому у всех них был почти беспрепятственный доступ в сам Кремль, а Митрофан, несмотря на сиротство, имел в их компании довольно высокий статус. Хотя, конечно, не такой, как у Акима, сына известного в Белом городе кузнеца-оружейника. Кузнецы в Белом городе вообще были наперечет. Ремесленные слободы еще при Грозном-царе выселили в Скородом[Скородом, иначе Земляной город, часть средневековой Москвы от стены Белого города, проходящей по границе современного Бульварного кольца до вала с частоколом, располагавшимся на месте Садового кольца.] , окруженный уже при его сыне земляным валом с частоколом и деревянными воротами. Аккурат
после того самого набега крымчаков, когда нехристи Москву разорили и пожгли. Так что сам факт того, что тятя Акима имел кузню именно в Белом городе, уже поднимал авторитет его семьи на недосягаемую высоту.
        - Ну, чего еще? - тоном занятого человека, которого оторвали от важного дела, пробурчал Аким, продолжая тереть грязной тряпкой свои до начала сего действа вполне чистые руки.
        - Айда в Кремль! - возбужденно загалдели мальчишки. - Боярин Гуринов дочку замуж отдает! У Китайгородской стены столы накрыты, а сейчас жених с невестой в Успенский собор пошли!
        Это известие мигом сбило с Акима всю его показную серьезность. Боярская свадьба, да еще с венчанием в Успенском соборе… это не каждый день случается.
        - Бежим! - тут же решил он, первым срываясь с места.
        Ух и весело же будет! Скоморохи с дудками - кто в смешных шапках с колокольцами, кто на ходулях, кто в вывернутых тулупах, - ручные медведи. А как славно полюбоваться на невесту с женихом, поорать здравицы, пообсыпать их крупой-рушаницей из плошек, установленных тут же как раз для этого. А ежели свадьба богатая (а какая же еще, чай, боярин дочку замуж отдает), то жениха с невестой непременно обсыплют еще и деньгой[Деньга (денга) - мелкая русская серебряная монета, имевшая хождение в XIV-XVIII вв.] . И можно будет эту деньгу потом пособирать. Правда, на это дело не одна Акимова ватага накинется. Много пацанов на Соборную площадь сбежится. Без зуботычин не обойтись, ну да ничего, не впервой, тем более что в Кремле сильно большую драку затеять не дадут. Как-никак царев дом… Стрельцы рядом, а у Митрофана с ними все накоротке налажено. Так что с прибытком будем. А на одну деньгу на сладком торге аж два леденца купить можно. Короче, боярская свадьба - дело не только интересное, но и полезное, пропустить которое никак невозможно.
        В Кремле было людно. Ну еще бы - не каждый день думный боярин дочь замуж выдает, а уж чтобы царь дозволил в Успенском соборе венчание провести, так это вообще знак особого благоволения. На Москве, чай, церквей много. Ребятня шустро пробилась сквозь толпу к боярским рындам, что держали проход из церкви к украшенным возкам, и завертела головами.
        - Эх ты, глянь-кась! - ахнул Митрофан, ткнув Акима кулаком в бок. - И царевич здесь…
        - Где?!
        - Да вона, видишь, промеж двух стрельцов стоит.
        - С боярином который?
        - Какой это тебе боярин, - снисходительно протянул Митрофан, - окольничий это, дядька царский, Федор Чемоданов.
        - А верно ли бают, что царевич болезный, - встрял Прокоп, - падучая у него и немощь в членах?
        - Бают, - солидно согласился Митрофан. - У нас на конюшне дядька Никита сродственницу на женской половине палат имеет. Так вот она сказывала, что царевич на Пасху болел сильно. Немчину-дохтура ему вызывали, а сама царевна Ксения за брата молилась жарко. Да вона она…
        И все развернулись в ту сторону, в которую указывал Митрофан.
        - Лепая какая, - зачарованно произнес Лука.
        - А то! - гордо произнес Митрофан. - За нее сам кесарь римский сватается[Действительно, император Священной Римской империи Рудольф II, к которому было направлено посольство с предложением посватать Ксению Годунову за его брата Максимилиана, одно время рассматривал вопрос о том, не жениться ли на русской царевне самому. До сватовства дело так и не дошло.] .
        Но тут толпа заволновалась, закричали:
        - Выходят! Выходят! - И мальчишкам стало не до лицезрения царевых отпрысков…
        - Моя, отдай!
        Аким полетел кувырком от сильного удара в плечо, не выпустив, однако, деньгу, которую выудил из пыли рядом с обрезом красного сукна, расстеленного в виде дорожки от ступеней храма до того места, где стоял свадебный возок, украшенный рушниками, лентами и березовыми ветвями. Народ кинулся подбирать деньги, едва свадебный поезд тронулся, поэтому на самом сукне все было уже поднято. Но вот по сторонам дорожки еще был шанс наткнуться на какую-нибудь затерявшуюся и затоптанную дружками, величальницами и всякими сродственниками жениха с невестой монетку… Больно шмякнувшись на бок, Аким сунул деньгу в рот, за щеку, где уже уютно была устроена еще одна (это ж какое богатство-то, матерь божья!), и развернулся к обидчику. Это был довольно кряжистый парень, гораздо старше Акима, лет двенадцати от роду, одетый в добротный армяк. Сейчас он возвышался над мальчишкой, сверля его злым взглядом.
        - Моя, - прорычал он, - отдай. Я первый углядел.
        - А я первый поднял, - резонно ответил ему Аким, косясь по сторонам: где ватага-то?
        Евойные ватажники увлеченно ковырялись в толпе мальчишек и юродивых, перетряхивавших пыль.
        - Ах ты… - прошипел парень и, ухватив Акима за шкирку, грубо полез грязными пальцами к нему в рот, пытаясь извлечь оттуда богатство, которое по праву считал своим.
        Аким стиснул зубы и отвернул лицо.
        - Отдай, - пыхтел парень, безуспешно пытаясь лишить Акима законной добычи.
        А тот изо всех сил ерзал во вражеских руках, одновременно пытаясь не дать супротивнику завладеть найденным и вывернуться. Но в одиночку освободиться никак не получалось.
        - А-а-а-а!
        Бумс!
        Аким полетел на землю, но на этот раз вместе со своим обидчиком, чего тот, похоже, совершенно не ожидал. Поэтому в следующее мгновение Аким почувствовал, что свободен, и, воспользовавшись этим отрадным фактом, быстренько, даже не вставая, а так, на четвереньках, отполз в сторону.
        - Ах ты, Митроха, вдовий сын! - свирепо прорычал его обидчик, поднимаясь на ноги. - Ну ты сейчас у меня получишь…
        Вот оно что… Аким быстро вскочил на ноги и, быстро загнав монетки языком к основанию щеки, встал рядышком с Митрофаном, чей толчок как раз и послужил доброму делу освобождения самого Акима. Его обидчик, двинувшийся было на Митрофана, остановился и сумрачно оглядел стоявших перед ним ребят. А в следующее мгновение что-то вдарило Акима под локоть, и он, скосив глаза, увидел вставших рядышком Луку и Прокопа. Это окончательно отбило у незнакомого пацана охоту самостоятельно устанавливать устраивающие его порядки, и он, задрав голову, этак плаксиво заорал:
        - Митя-а-ай!
        - А чаво ето? - почти сразу же пробухтел кто-то из толпы увлеченно роющихся в пыли.
        И в следующее мгновение четверо друзей невольно попятились. Митяй оказался дюжим холопом уже совсем преклонных лет, под двадцать пять годков, не менее… Он надвинулся на куцую шеренгу мальчишек как крымская орда, заставляя всех четверых ослабнуть в коленках и испуганно завертеть головой. То, что пора было бежать, никаких сомнений не вызывало, но вот куда? Все эти кувырки и падения привели к тому, что мальчишки оказались зажаты между лестницей и стеной Грановитой палаты. Конечно, если броситься врассыпную, то как минимум двое имели шанс проскочить. В конце концов, у этого Митяя всего две руки. Но это означало бросить остальных.
        - Гы, - гнусно усмехнулся Митяй и двинулся вперед, растопырив руки.
        - А ну, осади!
        Вся многофигурная композиция, заслышав эту фразу, произне сенную спокойным, но властным голосом, замерла и осторожно поворотила головы в ту сторону, откуда прозвучали эти слова. Перед ними стоял стрелец. В красном кафтане дорогого голландского сукна[В начале XVII в. основным производителем сукна была Голландия, английское сукно еще не стало мировым брендом, но поставщики английской шерсти уже вовсю конкурировали за голландский рынок с испанцами. И, в общем, побеждали.] и с парадным бердышом, украшенным по лезвию нарядной насечкой, в руках. Аким несколько мгновений ошеломленно пялился на него, а затем завертел головой. Вроде как все стрельцы, которых он видел у ворот и здесь, на Соборной площади, были в обычных кафтанах, из серого, русского сукна. Откуда же здесь взялся стрелец в красном? Внезапно до него дошло, где он видел стрельцов в красных кафтанах. Причем практически одновременно с тем, как он увидел того, кто отправил им своего стрельца на помощь…
        - А ну-ка, пострелята, геть отсюда! - добродушно усмехнулся стрелец и махнул рукой.
        И все четверо послушно припустились бегом в сторону Троицких ворот.
        - Видал? - с трудом переводя дыхание, выдавил из себя Лука, когда они, добежав до угла Николо-Греческого монастыря, от которого и получила свое прозвание Никольская улица, наконец остановились.
        - А то… - полузадушенно отозвался Прокоп и, сделав пару тяжких вдохов, добавил: - Это ж надо…
        - Да уж… - покачал головой Лука, - сказать кому - не поверят. Сам царевич за нас заступился! - Он повернулся к Митрофану и возмутился: - А ты говорил - болезный, падучая! А он вона - все видит!
        - Так то ж не я, - примирительно произнес Митрофан, - то люди бают… и Прокоп вон тоже…
        - А чего я? - тут же вскинулся Прокоп. - Это маменька со свояченицей гречу перебирали и болтали, что на посаде слух был…
        Но Акиму было совсем не по нраву, что про выручившего их царевича ходят такие разговоры.
        - А неча слушать всякие бабьи сплетни, - зло бросил он и презрительно сплюнул, показывая, как относится к тем, кто эти сплетни разносит.
        Но остальные сделали вид, что это к ним не имеет отношения. И вовсе даже они этим сплетням и не верили…
        - А откуда этот тебя знает? - спросил Аким у Митрофана, когда уже совсем отдышался.
        - Да он тоже из кремлевских, - нехотя отозвался тот. - Монька, приказного дьяка Гаврилы Ляпнева сын. Его батя уже к своему делу приучать начал, - завистливо пробурчал он.
        Его зависть была вполне объяснимой. Приказные дьяки - люди уважаемые, завсегда при власти, при почете. И с отцовой помощью этого Моньку впереди ждали такой же почет и уважение. Сначала помощником писца потрудится, затем и в писцы выйдет, а потом, мало-помалу перебираясь со ступеньки на ступеньку, вослед отцу займет и место приказного дьяка. Во многих приказах сидело уже второе, а кое-где и третье поколение дьяков, кои были воспитаны и пристроены к делу отцами, занявшими хлебные места еще во времена Ивана Грозного. А сироте Митрофану ничего такого не светило. Даже в том, что царь-батюшка соизволит принять его на службу и дать ему поместье на прокорм, Митрофан не был уверен, несмотря на то что отец его значился в Разрядном приказе как дворянин, да не простой, а опричных земель. Да ежели бы не отцовы соратники, что состояли в службе при бывших опричных, по сю пору имевших вес при дворе нового царя Бориса, коий и сам был из опричников, его и на конюшню бы никто не взял. Тяжела судьба сироты…
        - А айда к стене! Там сейчас пир вовсю, - предложил Лука.
        - Да ну его, - махнул рукой Прокоп, - там небось уже за людскими столами все места заняты. Эвон - паперти пустые, куды, мыслишь, нищие побегли? Да и со Скородома, вестимо, народищу принесло. Айда лучше на подворье к боярину.
        - Да нас туда не пустят, - резонно заметил Митрофан.
        - А не пустят, так через ворота посмотрим, - ответил Прокоп. - Да и скоморошьи ватаги все туда подались. И таперича друг перед другом изгаляются, чтобы дворяне боярские самую справную ватагу в терем, на боярский пир скоморошничать допустили.
        Все обернулись к Акиму - за ним обычно и было последнее слово. Тот выдержал солидную паузу, невольно подражая отцу, который никогда не рубил сплеча, и постановил:
        - На подворье пойдем.
        Короче, день прошел просто замечательно. Уже вечером, лежа на лавке, Аким снова припомнил, как царевич послал стрельца защитить их от этого дурацкого Митяя. И улыбнулся. И ничего он не болезный. Врут всё…
        Еще раз они с царевичем свиделись на следующей неделе. Как раз на Вознесение Господне. По такому случаю литию[Лития - означает «усиленное моление», особое богослужение, проводимое во время всенощной по особо торжественным церковным праздникам. На литии поминаются общецерковные и местные святые, произносятся особые прошения об избавлении от всяческих бедствий.] в церкви Покрова, что на Васильевском спуске, служил сам патриарх, поэтому народу там собралось видимо-невидимо. Многим хотелось поглядеть на патриарха, а при удаче получить его благословение. И хотя свой патриарх на Москве был уже десять лет[В 1588 г. Борис Годунов получил от Константинопольского вселенского патриарха Иеремии II согласие на установление в России патриаршества. Первым патриархом Всея Руси стал митрополит Московский Иов, избранный церковным собором в 1589 г.] , все одно народ перед сим саном по-прежнему шибко благоговел. Аким тоже был там, в толпе, неподалеку от Лобного места. Причем в отличие от многих, в такой толпе не имевших особенных шансов даже просто поглазеть на патриарха, сын кузнеца находился на позиции, с которой
ему открывался замечательный обзор. А именно - на шее отцова молотобойца Петруши. Они с батей отстояли всенощную в своей церкви и уже потом двинулись сюда. Всенощные на Вознесение Господне во всех храмах заканчивались приблизительно одинаково, но всем было понятно, что сюда, на причастие к патриарху, набежит довольно бояр и иного знатного либо богатого люда, так что святейший из храма появится нескоро. На это и был расчет. Аким после всенощной наотрез отказался идти домой спать и увязался за отцом и Петрушей, но сейчас, сидючи на могучей шее молотобойца, вовсю зевал и тер глаза кулаком.
        - Ну как, сыне, не уснул еще? Можа, домой пойдем?
        Аким с треском захлопнул рот, потому как вопрос отца пришелся на момент особенно длинного и сладкого зевка, и испуганно замотал головой.
        - Нет, тятя, и совсем спать ни капельки не хочется.
        - Ну смотри… - усмехнулся отец.
        И тут толпа взволновалась, гомон, все это время висевший над ней, внезапно стал громче, а кое-где послышались крики:
        - Выходит, выходит!
        И сон с Акима моментом слетел. Он заерзал на крепких плечах Петруши, вытянул шею и… увидел! Патриарх Иов стоял на ступенях храма и осенял собравшуюся толпу крестным знамением. Аким почувствовал, как его сердце отчаянно забилось. Вот патриарх развернулся в его сторону и… осенил и его, Акима! Сын кузнеца счастливо вздохнул. Сподобился!.. Но в следующее мгновение ему стало не до патриарха. Потому что следом за Иовом, степенно сошедшим со ступеней и двинувшимся сквозь толпу к Фроловским воротам[Ныне это Спасские ворота.] Кремля, Аким увидел царевича. Возможно, да скорее всего, там был и сам царь, но Аким в данный момент никого другого не видел. Только царевича. Поскольку после того случая на Соборной площади неосознанно считал его кем-то близким и даже для него, Акима, более важным, чем сам царь. Хотя спроси его кто - почему? - мальчик бы затруднился с ответом. Ну чуялось ему так, и все. Мало ли на свете случаев, когда мы поступаем вроде как абсолютно иррационально - в любви, дружбе, уважении. И попробуйте сказать, что в этих случаях мы ошибаемся чаще, чем тогда, когда проявляем строгий и сухой
рационализм…
        Царевич, одетый в нарядный кафтан и красные сафьяновые сапоги, гордо шел меж двух рынд. Аким дернулся, рефлекторно махнув царевичу, будто старому приятелю, ну вроде как тому же Митрохе, но затем испуганно опустил руку. Тоже мне тютя, нашел кому махать! Как бы руки не поотрубали… Кто ты и кто царевич? А все ночь бессонная виновата, совсем голова дурная… Он бы так и ругал себя, если бы вдруг не произошло чудо. Его испуганный взгляд внезапно встретился с взглядом царевича, который все так же гордо и торжественно шествовал за патриархом, и царевич… улыбнулся. И, вот те крест, даже едва заметно шевельнул рукой, будто приветствуя Акима, как… ну как доброго приятеля. От изумления Аким ажно рот разинул. Да так и просидел с разинутым ртом до того момента, как Петруша не снял его со своей шеи.
        - Ну как, видел патриарха-то? - спросил его отец, когда Аким вновь утвердился на земле собственными ногами.
        Аким захлопнул рот, сглотнул и, решив, что ничего отцу говорить не будет, да и сам не веря до конца, что все виденное ему не приблазнилось, кивнул:
        - Да, тятя, видел…
        Так закончилась эта ночь.
        Следующая неделя прошла обыкновенно. И Аким уже начал думать, что все, что случилось в ночь праздника Вознесения Господня, ему точно примнилось, но затем произошел случай, навсегда изменивший как его собственную судьбу, так и судьбу всех мальчишек его ватаги.
        Этот день даже начался необычно. Аким натаскал воды в кузню, разжег горн и разобрал комки крицы, которые отец как раз вчерась прикупил у купца, торгующего завозным железом, и уже совсем было приготовился пристроиться в уголке, откуда всегда наблюдал за тем, как работает отец, как вдруг тот поманил его к себе.
        - Ну что, сынок, - заговорил он, усмехаясь в бороду, - а не пора тебе приучаться к ремеслу по-настоящему?
        Аким замер. Неужто? Неужто ему дадут в руки молот?! Неужто позволят дотронуться им до заготовки?!! Неужто он наконец сможет подобно отцу прикоснуться к раскаленному металлу?!!
        - А ну-тко, иди сюда, - позвал его отец.
        Аким сглотнул и сделал шаг вперед. Отец осторожно взял его за плечи, поставил перед собой, прямо у горна, ухватил клещами крицу и, опустив ее на угли, повернул рукояти клещей к Акиму.
        - Держи.
        Аким с судорожно бьющимся сердцем ухватился обеими руками за рукояти клещей. Отец осторожно разжал ладонь и шагнул назад, занимая место, которое он до сих пор иногда доверял Акиму, - у мехов.
        - Как калить, помнишь?
        - Да, батя, - сипло прошептал Аким.
        - Ну с богом, - отозвался отец и заработал мехами…
        Что было дальше, Аким помнил смутно. Его полностью захватил процесс. Он старался изо всех сил, ворочая довольно быстро ставшую страшно тяжелой заготовку. Время от времени из-за его спины появлялась рука отца и то подсыпала в горн угля, то, ухватив за рукояти клещи, ловко разворачивала заготовку, но по большей части Аким орудовал клещами сам.
        - Так. Будет. Дошла. А ну, давай ее сюда! - скомандовал отец.
        Аким изо всех сил налег на рукояти и выволок-таки малиновый слиток, на последнем издыхании донеся его до гладкого стола наковальни. Отец сноровисто перехватил клещи и кивнул в сторону бадьи:
        - Охолони, сынок.
        Старому кузнецу было понятно, что голова малорослого и короткорукого мальчика все это время находилась ближе к горну, чем, например, у него, поэтому тому требовалось немедленно охладиться. И как еще до сих пор не сомлел? Добрый кузнец растет…
        Аким, шатаясь, добрел до бадьи и, зачерпнув ковш студеной водицы, вылил его себе на голову, как это обычно делал отец или Петруша. Уф! Благода-ать… Но в следующее мгновение за его спиной послышался стук отцова молота, и Аким шустро развернулся. Как же так, без него-то? Отец на мгновение прервался и глазами указал Акиму на небольшой молот. Аким ухватил молот и подскочил к наковальне. И они с отцом споро застучали по слитку, который под их ударами начал потихоньку превращаться во вполне узнаваемый колун…
        После жара кузни июньский ветерок показался Акиму настоящим блаженством. Впрочем, он бы никогда не покинул кузни, если бы отец по окончании ковки не велел выйти на воздух и посидеть.
        - Будет с тебя сегодня, - весьма строго приказал батя. - Иди мамку обрадуй.
        Но до мамки Аким так и не дошел, уселся тут же, у поленницы, тяжело дыша и утирая пот с красного лица. Впрочем, мамка сама быстро о себе напомнила.
        - Сынок, там к тебе дружок прибежал…
        Голос матери донесся до Акима, еще находящегося под впечатлением своей первой ковки, будто сквозь пелену.
        - Сынок…
        - А? Что? - Аким вскочил и, обернувшись, расплылся в улыбке. - Матушка! А я сегодня с тятей ковал!
        Матушка улыбнулась и покачала головой.
        - Ну вот, совсем ты у меня вырос, Акимушка. С тятей уже ковать начал. Скоро настоящим ковалем станешь… - Она вздохнула и повторила: - Там к тебе дружок прибежал.
        - Ага, - все еще пребывая где-то в высших сферах блаженства, отозвался Аким, но затем спохватился: - Дружок? А кто?
        - Митрофан.
        Аким едва не припустил к воротам, распираемый своей важной и славной новостью, но сумел удержаться и, на этот раз вполнезаконно вытащив из-за пояса тряпицу, зашагал степенно, предвкушая, как будет хвастаться перед Митрохой своим новым статусом.
        Но, к его удивлению, когда он, улучив момент, небрежно бросил, что, мол, «топор седни сковал» (признаться, что сковал всего лишь грубый колун, было выше его сил), Митрофан на это практически не отреагировал. И вообще, он был весь какой-то странный, дерганый и нес какую-то околесицу. Мол, надобно им всем сразу после обедни встретиться у Чудова монастыря. А он им потом что-то интересное покажет. Но вот что там такого интересного - так и не сказал. Только велел непременно быть. Даже три раза это повторил. А затем убежал зазывать Луку с Прокопом.
        Вернувшись в дом, Аким умял здоровенный кус хлеба с пареной гречей, предусмотрительно выставленный маменькой «ее работнику», запил все это молоком, утром принесенным матерью с торга, и отправился обратно в кузню. Устроившись в своем уголке, он уставился на работу отца и Петруши и спустя какое-то время внезапно осознал, что видит ее совершенно другими глазами. Опыт, который он получил нынешним утром, самолично охаживая молотом бока железного слитка, заставляя его повиноваться себе, принимать нужную ему, Акиму, форму, изменил его собственное ви?дение. И многие вещи, на которые ранее он не обращал внимания, бывшие ему как бы невидимыми, например, как отец или Петруша держат молоты, как и с какой силой наносят удары, почему сейчас бьют по железу мелко и торопливо, а вот сейчас уже более медленно, но сильно, приобретали для него свое, истинное значение. Он так увлекся этим своим новым видением, что едва не пропустил назначенный Митрофаном час. И вылетел из дома, когда до урочного времени оставалось всего ничего, по пути поругивая Митроху за то, что тот из-за каких-то вдруг стукнувших ему в голову
бредней оторвал его от столь увлекательного занятия…
        К Чудову монастырю он опоздал. На его счастье, на Боровицких воротах стояли стрельцы, уже видевшие его вместе с Митрохой, так что это препятствие он преодолел без проблем. А вот когда дошел до Чудова монастыря, на него набросился Митрофан:
        - Ну где ты шляешься?! Во сколько сказано было?!
        Аким даже слегка опешил. Вдовий сын в их компании числился куда ниже него, и потому такой тон в отношении Акима был удивителен. И хотел грубо оборвать приятеля, но, присмотревшись, понял, что тот вовсе не бычится, а действительно обеспокоен опозданием. А в этом, как ни крути, вся вина была именно его, Акима. Поэтому он примирительно произнес:
        - Ну ладно, ладно, не сердись. Моя вина, признаю. В кузне задержался. - И, не удержавшись, повторил: - Топор ковал… - И тут же прикусил язык, ожидая Митрохин вопрос: «Снова?» и лихорадочно размышляя, как же вывернуться. Но Митрофан отчего-то не стал задавать этот вопрос и даже никак не отреагировал на возбужденные вопросы Луки:
        - Взаправду?! Дак ты теперь всамделишный кузнец, Аким?..
        Митрофан же только вздохнул и, как-то непонятно насупившись, произнес:
        - Пошли.
        И они пошли. Сначала мимо Чудова монастыря, затем свернули к стоявшей в строительных лесах колокольне Ивана Великого, потом спустились по крутому косогору к кремлевской стене, что тянулась вдоль Москвы-реки, и, проплутав по зарослям бузины и орешника, выбрались к какому-то бревенчатому срубу. Здесь Митроха остановился. Трое его приятелей недоуменно огляделись. Ничего интересного тут не было - глухие задворки, каковых полно и в Белом городе, а уж в Скородоме вообще воз и маленькая тележка.
        - Ну и что тут такое интересное? - не выдержав, спросил у Митрофана Прокоп.
        - Подождите, - тихо ответил тот.
        - Чего?
        Но ответил им не Митрофан:
        - Не чего, а кого…
        Этот голос заставил сердце Акима заколотиться в бешеном ритме. Он на мгновение замер и медленно обернулся, уже зная, кого увидит. И он не ошибся…

4
        Да уж, удружил мне Хромой, нечего сказать. Я чертыхнулся про себя и зло стиснул зубы.
        - Херр тсаревитш, ви опять отвлекайтесь!
        Я послушно склонил голову и заскрипел пером. Вот ведь привязался, дубина. Ну за каким чертом мне нужно перерисовывать эту карту? Ладно бы хоть точная была, а тут… По ней выходило, что, скажем, от Нижнего до Казани по Волге плыть едва ли не вдвое дольше, чем на самом деле. Других искажений также, вероятно, хватало, недаром она вся была какая-то искореженная, как нарик во время ломки, что даже моему неискушенному, знакомому с картами только через глобус, автомобильные атласы и GPS-навигаторы взгляду было заметно. Ан нет, рисуй! Вообще-то царевича, то есть меня, учили вполне основательно. Ну по местным меркам, разумеется. Первое и главное, конечно, языки - греческий, латынь, а также татарский, немецкий и польский. Прям полиглота из меня делали. Польский и немецкий я немного знал и в своем времени, так что они у меня пошли на ура, а с остальными я справился, похоже, лишь благодаря тому, что кое-какая информация осталась, так сказать, в теле. Хотя чем дальше, тем меньше это меня выручало.
        То ли вызванное, образно говоря, переселением душ возбуждение в коре мозга начало понемногу затихать, то ли знания - штука тонкая, но довольно быстро я понял, что за исключением тех крох, что упали на меня благодатью небесной в первые две недели, все остальное придется учить самому. Ну да невелик и труд, если разобраться. Плотность знаний в это время куда как более низкая, чем в мое, что частично вызвано слабой систематизацией материала и совершенно неотработанными методиками преподавания, а более всего просто малым объемом знаний. Сейчас мне было понятно, как великие ученые Средневековья, типа того же Леонардо из Винчи, могли быть такими разносторонними. Просто ищущий ум, ну и приличная память позволяли накапливать и удерживать в голове достаточно существенные объемы знаний в разных областях вследствие того, что самих этих знаний пока было - кот наплакал. То есть я имею в виду научные знания. Всякого, так сказать, фольклора тут как раз было, наоборот, - хоть жопой жуй. А вот учить здесь пока совершенно не умели. Так, вываливали тебе на темечко некую кучку разных и очень слабо систематизированных
сведений и чуть ли не палкой заставляли все это зазубрить. Не слишком напирая на понимание. Такие вот педагогические методики…
        Но, с другой стороны, учить четырем арифметическим действиям, отягощенным только лишь простыми дробями, человека, который в свое время освоил актуарные расчеты… Неудивительно, что учителя возымели привычку жаловаться на то, что я стал невнимателен. Правда, пока еще дядьке, а не отцу. Но я надеялся в ближайшее время довести их до того, чтобы вопросами моего образования вплотную заинтересовался и папашка. Зачем мне это надо, спрашиваете? А все дело в том, что это было частью моего плана. Плана выживания.
        Получив статус выздоравливающего, я побродил сначала по царским палатам, а затем и по Кремлю, все время сопровождаемый дядькой Федором. Его неизменное присутствие рядом с царевичем, похоже, послужило лишним подтверждением и так ходивших по Москве слухов о болезни и немочи юного наследника царя Бориса. Бояре, дьяки, стрельцы, конюхи, стряпухи, кто в открытую, кто исподтишка, пялились на нас и, покачивая головами, принимались бурно обсуждать животрепещущую новость. Но я не обращал на них никакого внимания. Мне требовалось как можно быстрее разобраться в ситуации и избавиться от опеки дядьки. Ну или заметно ее уменьшить. Потому что у меня были свои планы, в реализации которых подобная опека могла только помешать. Поэтому я, встав рано, почти на заре, что, впрочем, как выяснилось, было вполне в обычаях, причем как знати, так и простонародья, вызывал к себе дядьку и отправлялся в путешествие, неутомимо тыкая пальцем (ну иногда, когда на нас самих пялились уж совсем открыто, кивая подбородком и просто спрашивая) во всех и все, что видел, задавая кучу вопросов: «А кто это? А что это? А как это?» Спустя
полторы недели дядька Федор взмолился:
        - Царевич, ты меня кое о чем уже по третьему разу спрашиваешь! А про некоторое я тебе и никогда до сего времени не рассказывал.
        Вот тут-то я и понял, что, так сказать, пользователь исключен из системы сервисной поддержки. И трюк, так удививший меня с молитвами, более не срабатывает. Но не слишком огорчился. В конце концов, учиться я любил и умел. Ну и к тому моменту у меня уже начал вырисовываться некий план, направленный на то, чтобы резко повысить шансы на выживание сына царя Московского и Всея Руси Бориса Федоровича Годунова. На возможности самого царя-батюшки (моего батюшки, между прочим) я скромно решил не покушаться.
        Начал я тем же вечером, когда сей факт родственных отношений был доведен до моего сознания, в первый раз вдоволь помучив дядьку Федора своими бесконечными
«зачем» да «почему» и разобравшись с датами. Кстати, никакого, скажем, тысяча пятьсот девяносто девятого года от Рождества Христова, каковой, судя по информации моих учителей-«немцев», вроде как должен был быть, на дворе отродясь не было. А был самый что ни на есть семь тысяч сто седьмой, но уже от Сотворения мира…
        Суюмбике, оказавшаяся татаркой, из казанских, да еще из какой-то очень знатной семьи, в детали я не вдавался, по-прежнему перед сном поила меня отваром. Но уже не тем, что прописал дохтур для того, чтобы «сохранять внутреннее спокойствие и содержать все телесные органы и железы в надлежащем для выздоровления состоянии», а чем-то вроде витаминного коктейля. На вкус варево также было не слишком, но, судя по внутренним ощущениям, пользу приносило. Так вот, когда, напоив меня этим отваром, Суюмбике поцеловала меня в лоб и тихо удалилась, я укрылся одеялом по шею и принялся тщательно обдумывать план своих дальнейших действий. Вариант с покиданием страны я решил пока отставить в сторону. Куда бы я ни слинял - такой стартовой позиции, как царевич и наследник престола, мне более нигде не добиться. А она сулит множество возможностей как в настоящем, так и особенно в будущем. К тому же англичане - те еще жучилы. Уж я-то с ними успел пообщаться достаточно. Так что спокойной жизни от них не жди. Обязательно втянут в какие-нибудь свои расклады… или выторгуют у воцарившихся Романовых некие преференции для себя
любимых, да и удавят меня по-тихому… Значит, надо разруливать проблемы здесь.
        Я вздохнул и вплотную занялся планированием. Итак, что мы имеем? Я - молод, то есть совершеннейший сопляк, ни власти, ни возможностей, ни даже более-менее сносного знания ситуации. Более того, в связи с моим явно неадекватным поведением по Москве уже поползли слухи, что царевич, мол, болезный, страдает падучей и все такое прочее. Иными словами, изначально я ни в каком не авторитете. С окружающей обстановкой тоже не все ясно. Ладно, с Семибоярщиной и Шуйским все прояснилось, дядька Федор просветил - они неизвестны, значит, будут позже, и это дает мне еще года два-три на обоих, что, с учетом Лжедмитриев, переносит срок окончания царствования папика где-то не позднее тысяча шестьсот седьмого года, или по-местному - семь тысяч сто пятнадцатого от Сотворения мира. Ну да мы будем считать как привычнее… Значит, голод начался еще раньше, где-то в тысяча шестьсот третьем - тысяча шестьсот пятом годах. То есть самая ранняя дата начала природных катаклизмов - по моим, надобно заметить, совершенно примитивным и дилетантским расчетам - лето тысяча шестьсот третьего года. От этого и будем плясать. Что я могу
сделать? Я задумался. Предупредить папика? И что это мне даст? Да и кто меня послушает? Тем более я не могу гарантировать, что не ошибся в расчетах и что катаклизмы не начнутся намного раньше или заметно позже. Что вполне может поставить меня в положение того пастушка из притчи, который все время орал: «Волки! Волки!» и так приучил всех, что брешет как сивый мерин, что, когда по-настоящему пришли волки, ему никто не поверил и не прибежал на помощь. Ну ничего же не знаю об этом времени, вот ведь зараза! И тут мне в голову пришла мысль. Опаньки! А если сыграть на том поле, о котором мои дорогие современники даже и не подозревают? То есть на поле черного PR. Кто там у нас наиболее опасный? Шуйский, Семибоярщина? Нет, эти вряд ли… Скорее всего, они получили шанс на власть только после того, как папенька ее потерял, ну или помер… ну не помню я, как там все было точно. А вот появление Лжедмитрия вполне могло устроить папику множество неприятностей. Да и остальным тоже. Значит, основным конкурентом будем считать Лжедмитрия. Вернее Лжедмитриев. Хотя если суметь классически «закопать» первого, остальные,
возможно, так и не появятся…
        Я некоторое время лежал, и так, и эдак крутя в голове пришедшую мне мысль. А затем с сожалением отодвинул ее в сторону. Пока я ее продвинуть дальше не могу. Нужно провести кое-какие исследования, узнать каналы распространения информации, степень доверия социума к разным типам источников, точно спланировать время вброса (а с этим как раз и самая жопа), и многое, многое другое…
        Так, что еще? Нужно озаботиться собственной безопасностью. На царских стрельцов надежды мало. Судя по тому, что я знал (или, вернее, не знал) о сыне Бориса Годунова, в классическом варианте истории они моего, так сказать, донора не спасли. Так что мне нужны свои, личные преторианцы. И надо составить план, где и откуда их взять. Лучшим вариантом было бы повторить идею Петруши Первого и обзавестись собственными Преображенским и Семеновским полками, каковые потом, во время его столь знаменитого правления, еще и служили Петруше нескончаемым источником кадрового резерва… Но юному Пете возможность поиграть в этих живых
«кукол наследника Тутти» предоставила его собственная сестрица, чтобы настырный братец не лез ей под руку, пока она рулит Русью. Глупая баба была. Этими
«куклами» Петя ее потом и похоронил. Меня же, как я понимаю, папик, наоборот, готовит в наследники. А это означает, что развлекаться с собственными полками мне особенно не дадут. Будут мурыжить на приемах, званых обедах и заседаниях Боярской думы. Хотя совсем отбрасывать этот вариант не стоит. Бог его знает, как оно там повернется. Тем более что в тысяча шестьсот седьмом мне будет уже восемнадцать. И свои вооруженные люди мне пригодятся. Но вот готовить из них нужно не только и не столько рубак. Причем набирать их следует из самых низов, чтоб все их планы и надежды были бы связаны лишь со мной. Хотя… насколько я помнил, во времена позднего Рима эти самые преторианцы меняли императоров как перчатки. Да и у нас те же преображенцы и семеновцы тоже оторвались. То Лизу на престол возведут, то в угоду Катьке ее мужа прикончат. Смерть от апоплексического удара табакеркой по голове… юмористы, блин! Нет, с преторианцами надо быть поосторожнее. Лучше попытаться сделать из пацанов именно кадровый резерв, то есть людей, которые сначала помогут мне выжить, захватить власть, а затем и разобраться со столь обширным
бизнесом, как Московская Русь. Но, чтобы усилить шансы на то, что они меня не сдадут, они должны со мной вырасти…
        О, придумал! Нужно забацать нечто вроде Царскосельского лицея, скажем… школу царскую! И учить там не только воинскому делу, хотя ему обязательно, обязательно, а то как же они меня защищать будут, но и языкам, математике, физике… ладно, программу продумаем позже. Главное, чтобы все эти пацаны со мной, царевичем, не один пуд соли съели… Хотя это тоже не дает стопроцентной гарантии, но оную, как известно, дает лишь Господь Бог или Госстрах. А его, как и Госужас, я пока еще не создал. И это следующая непременная задача. Собственная служба безопасности. Нет, у тятеньки явно такая есть. Ну не может ее не быть, иначе он бы и дня на троне не усидел. Но все это игры взрослых дядей, которые в период междуцарствования вполне способны (и, убей бог, будут) играть в разных раскладах. Я не я буду, если в классическом варианте истории кое-кто из таких дядей не сдал царевича Федора Лжедмитрию или Ваське Шуйскому, в зависимости от того, кто у них там первый до власти дорвался. И мне надо сделать все, чтобы сомной эта история не повторилась. Тут я невольно припомнил классический рассказ Брэдбери о том, как некий
путешественник в прошлое случайно придавил бабочку, а когда вернулся, там из-за этого настала полная жопа, и ухмыльнулся. Ну не знаю, как там, в будущем, аукнется, но я собираюсь грохнуть тут столько
«бабочек», сколько потребуется, чтобы не грохнули меня.
        Итак, подведем итог. Первое - необходимо как можно более детально разобраться в обстановке, причем не только в том объеме, который будет доводиться до царского наследника с расчетом на то, что он еще сопляк, но и гораздо более плотно. Особенно политические расклады. Кто тут числится нашими, солнцевскими, так сказать, а кто держит мазу супротив. Пару-тройку имен я уже знаю, того же Шуйского и, скажем, Романовых, совершенно точно свою игру ведут, даже если прикидываются паиньками, ну а с остальными - проясним. А также весь механизм государственной власти. Кто за что отвечает, каким образом осуществляются назначения и проходят распоряжения, как устроена и кому подчиняется армия, как и кем распределяются ресурсы и какие «мыши» завелись, так сказать, в государственных половых щелях. В том, что они там есть, я ни секунды не сомневался. Ну нет и не может быть такой государственной машины, в недрах которой не имелось бы «мышей», очень хорошо умеющих использовать государевы ресурсы для собственных выгод. А значит, умелый человек всегда сможет использовать этих жирных тварей к своей собственной пользе.
Прикормив либо, если уж я наследник и вообще почти государь, придавив в нужный момент, дабы ускорить прохождение необходимых тебе команд и распоряжений или, наоборот, замедлить продвижение ненужных.
        Далее: прикинуть, как и из кого создать собственную сеть осведомителей и тайных дознатчиков. С учетом того что ключевой фигурой, на которую сеть будет замыкаться, явлюсь опять же я, в облике десятилетнего пацана. Ну и параллельно с этим провентилировать вопрос о создании некоего учебного заведения для подготовки своих собственных кадров. И здесь у меня сразу появились кое-какие мысли по поводу того, как это можно осуществить. Ну и последнее - подыскать людишек, на которых можно опереться в случае каких-то силовых акций. При условии успешного воплощения в жизнь всех этих задач, шансы на выживание в грядущих катаклизмах царевича Федора, хотя бы даже и не в статусе царевича, повышались до реальных. А если малеха поднапрячься…
        С этими мыслями я и заснул…
        - Ви опять отвлекайтесь, тсаревитш! Сие есть… есть… недопустимо… Я немедленно соглашать… оглашать… доложить ваш отес! Поелико ваш воспитатель ви не слушать!
        Господин Расмуссон был датчанином, поэтому был вынужден общаться со мной на русском, что приводило его в крайнее раздражение. Будь на моем месте истинный Федор, они вполне могли бы использовать латынь, но мне этот древний, но пока еще не совсем мертвый язык[В Средневековье и в начале Нового времени на латыни не только велись все католические богослужения, она была еще и языком интеллектуалов. На ней общались, писали научные труды, защищали диссертации, сочиняли стихи.] давался с трудом. Так что господину Расмуссону приходилось коверкать язык этим варварским наречием, что приводило его в совершеннейшее раздражение. Именно поэтому я и избрал сего достойного господина основным объектом своей изощренной атаки. Тем более что сей господин преподавал мне не только картографию…
        Однако все мои планы едва не полетели псу под хвост, причем буквально на следующий день после того, как я все спланировал. Потому что на горизонте нарисовался еще один, и очень важный, фактор, который я совершенно не учитывал. И этот фактор именовался - матушка…
        Я как-то упустил из виду, что обычно у детей имеются два родителя. И если с отцами, бывает, дело обстоит не совсем понятно, то есть законный отец то ли родитель, то ли сосед, то ли дюжий конюх, с матерями все однозначно. Кто рожала - та и мать. И их привязанность к детям, как правило, достаточно велика. Возможно, меня извиняло то, что за все время моего пребывания в этом теле и времени матушка меня ни разу не посетила, что явно не слишком характерно для женщины, но, как выяснилось, у нее на то были вполне законные основания. Матушка была на богомолье. В Троице-Сергиевом монастыре, куда отъехала на Вход Господень в Иерусалим, каковой мы, убогие безбожники, в своем таком же убогом и безбожном времени чаще именуем Вербным воскресеньем, и где намеревалась встретить Пасху. Сестрица же, вот коза, ездила вместе с ней, но вернулась раньше, как раз к Пасхе. И за разговором ни разу о матушке не упомянула. Матушка же прибыла на следующий день и сразу пожелала увидеть приболевшего сына.
        Судя по тому, как отреагировало мое тело при приближении к палатам матери, царевич Федор к отцу относился с гораздо большей любовью, чем к матушке. Вообще, несмотря на то что знания из этой самой коры моего головного мозга мне уже, похоже, были почти недоступны, что касалось реакций тела - с этим все было наоборот, они сохранились почти в полном объеме. Так что к матушкиным палатам я приближался с этаким… как бы это сказать, опасливым благоговением. Как ну, скажем, к клетке с любимым… даже не псом, а медведем. Тем более что таковых в Москве держали на многих дворах, а уж на боярских подворьях почти на каждом. Медведи здесь и сейчас были неким аналогом тех же собак бойцовых пород - питбулей или стаффордширских терьеров моего времени. Круто, немного опасно, причем частенько и для самих хозяев, но престижно и заметно поднимает самооценку. Мол, вон я какой, этакую зверюгу у ноги держу… Хотя приведенная мною аналогия все-таки довольно бледная - медведи, на мой взгляд, куда круче любых питбулей… Так вот, к матушке я шел с полным ощущением приближения к любимому, родному, но все ж таки медведю. И почему
именно с таким ощущением, я понял сразу же, едва переступил порог.
        Любимого и единственного сына матушка встретила упакованная по полной. В тяжелом парчовом платье, в расшитом жемчугами головном платке, пальцы на обеих руках унизаны перстнями, лицо набелено и насурьмлено, сама восседает в высоком резном кресле под стать царскому трону. Но, судя по тому, что никаких особых реакций у меня это вызвало, обстановка была вполне обычной для встречи.
        - Подойди, сын, - величественно произнесла матушка. - Сядь.
        Я безропотно приблизился и опустился на скамеечку, стоявшую у подножия матушкиного «трона».
        - Как здоровьишко?
        Я еще по пути прикинул, что и как рассказывать, решив не беспокоить матушку излишними подробностями, но тут, наткнувшись на немигающий взгляд царицы, стушевался. Ага, домострой, значит, бабы у них тут забитые… мужние жены безропотные… сейчас… Я шумно вздохнул и выдавил:
        - По-разному, матушка…
        - Рассказывай…
        Матушкины покои я покинул с ощущением, что она меня раскусила. Ну не совсем так уж полностью, но подозрения у нее имеются. Единственная моя надежда заключалась в том, что матушка оказалась страшно честолюбивой. Недаром даже сына встретила при полном параде. Не мужняя жена - царица![По свидетельствам очевидцев, Мария Годунова действительно была очень честолюбивой и властной. Как писал голландский купец, путешественник и дипломат Исаак Масса, она сильно побуждала мужа предпринимать все для захвата царского трона. Косвенным свидетельством серьезного отношения к ней, как к значимой политической фигуре, служит факт умерщвления ее вместе с сыном, царем Федором II, по требованию Лжедмитрия I. В то время с женщинами так не поступали, предпочитая заточать в монастырь, что гарантировало лишение их всяких прав и возможностей.] Причем, судя по всему, это отнюдь не для меня такой наряд, она вообще по жизни так себя держит. А в таком случае ей сын нужен. И не просто так, как сын, а во власти. Но не просто во власти, а еще и под ее влиянием. Так что это обстоятельство резко сужало мне поле для маневра. Если я не
хочу сильно осложнить себе и так непростую ситуацию, следовало постоянно держать матушку в уверенности, что, кто бы я там ни был, она меня контролирует…
        Следующие несколько недель я занимался накоплением информации и детальным планированием. Ну и обхаживанием матушки. Где бы я ни был и чем бы я ни занимался, едва только дворовая девка доносила мне, что меня желает видеть матушка, как я бросал все и несся в ее палаты, где смиренно высиживал на скамеечке у ее трона иногда по нескольку часов. Из-за этого часто срывались занятия, и в конце концов дядьке Федору, отвечавшему перед царем за мое образование, это надоело, и он стукнул папику. Тот переговорил с матушкой, которая к тому моменту уже пришла к выводу, что сын я там или не сын, но у нее на крепком поводке, так что длину этого поводка можно вполне безбоязненно увеличить. В конце концов, отец лучше знает, как нужно управлять государством, так пусть и учит, а сама матушка, если что, направит и подскажет. Мальчик-то послушный растет…
        - Тсаревитш! Это… это… это есть немыслимо… Ви хотеть так и оставайся глюпый варвар! Я немедленно идти к ваш отес!
        Я оторвался от воспоминаний и несколько мгновений пялился на побагровевшую физиономию толстяка, а затем совершенно наглым образом высунул язык, отчего физиономия господина Расмуссона стала вишневой, после чего бросил свинцовый карандаш, спрыгнул с лавки и выскочил в коридор. Там я воровато огляделся и шмыгнул к черной лестнице, которая вела в дальние сени, откуда был выход к конюшням. Расмуссон сейчас настолько сердит, что явно бросится не к дядьке, который тут же появился бы и взял меня в оборот, а прямо к отцу, до которого его допустят далеко не сразу. Следовательно, до того как меня хватятся, у меня есть около часа, а то и полутора свободного времени. Жизнь тут очень неторопливая… Вполне достаточно, чтобы провести одну давно спланированную и подготавливаемую мною тайную встречу, которая должна была продвинуть меня еще в одном направлении моего плана. Я рассчитал все идеально - место, время, объект воздействия… теперь не ошибиться бы в других расчетах. И не нарваться на какие-нибудь внезапные неприятности. Сколько идеально разработанных планов пошли псу под хвост из-за нелепых случайностей…
Впрочем, я почти всегда выигрывал у своих конкурентов, потому что никогда не ставил все на один-единственный шанс. Если первая попытка срывалась, у меня уже были намечены подходы ко второй, а если не удавалась и она - уже имелись варианты третьей. Так было и на этот раз, но, на мое счастье, все удалось с первой попытки…
        Когда я подошел к условленному месту, мои конфиденты уже были там. Мальчишки в любом возрасте очень плохо умеют соблюдать тишину. Пожалуй, когда я заведу свой лицей, надо будет обратить на это особое внимание… Я уже подходил, когда послышался недовольный голос:
        - Ну и что тут такое интересное?
        - Подождите, - тихо прозвучало в ответ.
        - Чего?
        Я усмехнулся, представив, какие сейчас рожи будут у пацанов, и громко ответил:
        - Не чего, а кого… Меня!
        Да, все так и случилось. Вдоволь налюбовавшись на разинутые рты и вытаращенные глаза, я присел на валявшийся у стены обрубок бревна, из которого, похоже, щепали дранку для крыши, и весело произнес:
        - Ну, привет, люди московские.
        Пацанята нестройно поздоровались, во все глаза пялясь на меня. Конюх, которому я поручил привести сюда своих приятелей, также получил немалое удовольствие… Эту ватажку мальчишек я впервые приметил недели полторы назад. Во время свадьбы дочери думного боярина Гуринова, к которому отец в это время благоволил. Причем настолько, что дозволил провести венчание в Успенском соборе. Вот около него я их и заприметил. Ребята промышляли тем же, чем и остальные, - собирали деньги, которыми обсыпали молодых при выходе из собора, пока они шли к свадебному возку. Но, в отличие от остальных, эта ватажка оказалась сбитой и крепкой. И когда один из конкурентов попытался было наехать на одного из ватажников, все моментом бросили свой гешефт и ринулись ему на помощь. И не отступили даже перед превосходящими силами противника. Поэтому я сразу же взял ребят на заметку. К конюху я начал присматриваться буквально в тот же день, остальные пока были мне недоступны, поскольку покидать не только Кремль, но даже царские палаты я мог лишь в сопровождении. Однако на Вознесение Господне я приметил одного из этой ватаги у Лобного
места, тот торчал в толпе, собравшейся поглазеть на патриарха. Судя по тому, что я увидел, паренек был не один, а с братом и, вероятно, другими сродственниками. Во всяком случае, тот дюжий парень, на шее которого он сидел, судя по возрасту, отцом ему быть никак не мог. Пострадав пару дней вследствие полной невозможности собрать на этих ребят побольше информации, я решил рискнуть. Ну кого еще я мог по молодости лет завербовать в свои доглядчики, как не таких же сопляков, как и я сам? А информация была нужна, нужна как воздух…
        - Желаем здравствовать, государь-царевич, - несколько напряженно приветствовал меня парнишка, которого я видел у храма Покрова. Похоже, он был в этой ватажке за лидера.
        - И вам того же, люди московские, - отозвался я, широко улыбаясь и стараясь держать руки и ноги нескрещенными. Как-то мой психолог прочел мне целую лекцию о невербальных знаках общения, и я помнил, что скрещенные руки и ноги означают закрытость, нацеленность на защиту, оборону, а мне сейчас требовалось установить с пацанами максимально доверительный контакт. - Небось гадаете, зачем я вас сюда зазвал? Так вот слушайте…
        Разговор получился. Хотя попотеть пришлось изрядно. Но мальчишки есть мальчишки… услышав версию о тайных недоброжелателях, специально распространяющих слухи, порочащие царевича, а может, и вовсе желающих извести его в угоду злобным татям (без персонификации оных), они тут же загорелись желанием споймать таковых. И мне пришлось приложить немало усилий, убеждая их, что ловить никого не надо, сыскивать тоже, а вот какие слухи на Москве ходят, я бы знать очень хотел. А то меня по младости лет никто ни во что не посвящает. А сие обидно и делу помеха. Ну насчет ограничений по младости лет они были полностью в курсе, так что посочувствовали мне вполне искренне. Я же строго-настрого предупредил их, что ничего, кроме слухов, от них не требую. Никаких имен, примет и кто с кем знается от них и слышать не хочу. Не то чтобы меня это действительно не интересовало, но рано, рано… Ежели они с такими же воодушевленно горящими глазами, с какими уходили от меня, начнут учинять в городе розыски, то спалятся на раз. И ладно бы их просто шуганули, а ведь, не дай боже, нападут на что-то действительно серьезное - так
ведь придушат, и все. Времена нынче такие, что жизни человеческой, что взрослого, что ребенка, цена в базарный день - полденьги, полушка то есть. Причем ребенка как бы и не дешевле. Пока мне было достаточно самого факта сотрудничества. А уж там поглядим, кого учить, натаскивать, кого потихоньку в сторонку оттереть, чтоб каким другим полезным делом занялся.
        Я, конечно, во всяких там КГБ-ФСБ не служил, но Константин меня в этом деле очень мощно натаскивал. Он вообще говорил, что большинство действительно серьезных утечек идет не через внедренных агентов или там прослушки. Все это беллетристика. Больше всего секретов разбалтывают первые лица. Походя. По пьяни, в бане, в разговоре с симпатичной телочкой или смазливой журналисточкой, хвастаясь перед приятелями и так далее. Поэтому построить грамотную систему безопасности без плотной работы с этим самым первым лицом - нечего и думать. Так что кое-какие основы я знал, и что во всяких там криминальных романах действительно серьезно, а что так, пурга для создания антуража, мы с ним тоже частенько обсуждали. Во время полетов преимущественно. Лететь-то скучно. И распечатки, которые надо срочно посмотреть, тоже не всегда при тебе. Да и если перелет долгий, скажем, в Сингапур, Аргентину или Австралию, рано или поздно от любых бумаг ум за разум зайдет, и потянет развеяться, почесать языком… Кстати, заиметь свой бизнес-джет для перелетов тоже была его идея. Как раз для того, чтобы даже в долгих полетах, когда
становится скучно и тянет с кем-нибудь почесать языки (скажем, с симпатичной соседкой по салону первого класса), вокруг шефа был бы свой, проверенный персонал… Я надеялся, что мой первый блин не окажется комом и из сегодняшней встречи вырастет нечто полезное…
        А вечер принес мне еще одну победу. Как я и рассчитывал, господин Расмуссон наябедничал отцу. Когда я уже укладывался спать, испив привычный отвар, принесенный мне одной из тех старух, что сидели у моей кровати, когда я числился совсем больным, в горницу влетела Суюмбике. Вот уж кто мне был ближе родимой матушки, так это она.
        - Ой, царэвич, - запричитала она, хлопая руками, как курица крыльями, - царь-батюшка тэбя провэдать идэт!
        Я сел на кровати. Вот оно! Ну держись, царевич Федор, царь-батюшка это тебе не сопливые пацаны…
        Царь-батюшка был немного навеселе. Видно, славно посидел с ближними боярами, тем же Бельским, например, что моей матушке двоюродным братом приходится, или Сабуровым. Я уже начал слегка разбираться в придворных раскладах… И это только добавляло шансов на осуществление моего плана.
        - Здравствуй, сын. - Батюшка попытался сурово нахмурить брови, но, видимо, настроение у него было слишком уж благодушное, поэтому сия суровая гримаса вышла у него не очень. - Что же это мне Федор докладывает, что ты учиться стал с небрежением? Учителей не слушаешь. Совсем неслухом стал. А давеча твой учитель сам прибежал на тебя жаловаться.
        Я пару мгновений испуганно смотрел на батюшку, а потом искривил свое детское личико в плаксивую гримаску и тихонько заплакал… Нет, воистину дети способны манипулировать взрослыми как никто. Стоило слезам потечь из моих глаз, как на лице батюшки тут же появилось выражение раскаяния. Он неловко повел плечами и, присев на кровать, осторожно погладил меня по голове. Я же уткнулся ему в грудь и облегченно разревелся в полный голос.
        - Ну будет, будет… О чем горе-то? - бормотал царь, сидя рядом со мной и гладя меня по голове. - Не плачь. А вот я велю тебе завтра леденцов наварить.
        - Леденцов? - живо отозвался я, все еще хлюпая носом. - А каких?
        - Да петушков.
        - На палочке? - ахнул я.
        - На палочке, - ласково улыбаясь, кивнул царь. - Но только, чур, учиться будешь с прежним прилежанием. - Тут голос батюшки дрогнул, и он продолжил очень проникновенно: - Я ведь из тебя, сынок, великого государя сделать хочу. Такого, чтобы все иноземные короли и кесари ровней тебя считали. Я возмечтал, чтобы и страна наша, кою они Московией кличут, также вровень с самыми великими иноземными державами стала. С Речью Посполитой, с державой Римской, с королевством свеев, с Османией… И мою мечту тебе, сынок, в жизнь воплощать придется. А для сего очень многое знать и уметь надо. И иноземцев, у коих нам многому научиться следует, привечать, а не дразнить. Понимаешь меня?
        Я молча кивнул, а сам ошеломленно пялился на Бориса Годунова. Так вот оно как… Царь Борис, оказывается, далеко заглядывал. И правильно в общем-то. Петя Первый не единственный такой умный оказался. И до него, выходит, цари не только на печи сидели и девок щупали. А я-то все дивился, сколько при дворе немцев да поляков околачивается. Да и остальных немцев было изрядно. И вообще, оказывается, немец - это прозвание всех иностранцев, скопом. То есть людей, кои по-русски говорить не умеют или с большим трудом изъясняются. Немые, так сказать… А ежели требуется национальность уточнить, так и говорят - «английский немец», «хранцузский немец» или, скажем, «гишпанский». Свое название имеют лишь соседи - поляки, свеи, ливонцы, татары… Так вот, таких немцев по Кремлю шлялось довольно много. Причем не праздных, а к делу приставленных - наемников воинских, при Аптекарском приказе, мастеров-печатников, что в патриаршей типографии трудились, и многих других. Нам-то в голову вбили, что это только при Петре Первом Россия из своей дремучей сиволапости вылезла и начала, мол, в европейскую державу обращаться, а тут,
оказывается, задолго до этого все началось… Я так сильно был ошеломлен этим открытием, что едва не упустил момент…
        - Ну все, сынок, - начал царь, отстраняя меня и собираясь подниматься.
        - Батюшка! - отчаянно вскричал я, вцепляясь в него ручонками.
        - Да?
        - Я ведь потому, батюшка, отвлекаться начал, что скучно мне одному всеми этими науками овладевать. Инда обсудить чего хочется, поспорить с кем-нибудь, а то и посмеяться над кем, кто не сразу разберется. А не с кем. И учителя не все, что хочется узнать, знают. Я, бывалоча, спрашиваю, а этот Расмуссон губы так подожмет и… - Я скривил губы и очень похоже произнес: - «Йа ошень фас просить не отфлекаться, херр тсаревитш…»
        Батюшка удивленно воззрился на меня, а затем рассмеялся. И я почувствовал, как мое маленькое сердечко просто затрепетало от радости. Эх, мальчик-мальчик, не знаю уж, куда тебя унесло из этого тела, но папку своего ты, видимо, очень любил. Вот ведь зараза какая…
        - Ну что ж, сынок, этому делу помочь нетрудно, вон у боярина Головина сынок твой погодок, да и у Вельяминовых…
        - А знаешь, батюшка, что я придумал? - с детской непосредственностью перебил я его.
        Царь недовольно нахмурился, но сдержался и спросил:
        - Что же?
        - Прости, батюшка, что перебил, - повинился я и, когда суровые складки на лице отца вновь разгладились, продолжил: - Смотри, батюшка, ты мне сам рассказывал, сколь много людей служилых, бояр да детей боярских в войнах и походах за землю нашу голову сложили. И сколько их жен вдовью долю мыкает при одном дворе крестьянском…
        Взор батюшки слегка затуманился. Видно, вспомнил свою молодость, службу, приятелей своих по опричному войску…
        - …вот я и подумал, - продолжил я, - как можно и мне приятелей в учебе отыскать, и тем вдовам и сиротам вспомоществование оказать, дабы все видели, что семьи тех, кто за родную землю да по царской воле голову сложили, без опеки и заботы царя никак не останутся. - Я замолчал. Для первого раза достаточно. Теперь нужно дать время царю обдумать предложение сына. И потому я просто приник к груди отца, тихонько замерев.
        Борис Годунов некоторое время сидел, прикусив ус и уставив взгляд в пространство, а потом хмыкнул:
        - Вона ты чего надумал, сынок… Что ж, скажу тебе - мысль дельная. Вот токмо как поступить с ней - не знаю. Таковых детей по Руси-матушке знаешь сколько наберется? Никакой казны не хватит всех на кошт брать. А коли одних брать, а других нет - не по-божески получается.
        - Ну… батюшка, - тут же отозвался я, - на такое дело казны не жалко. Вот ты говоришь, что мне нашу Русь вровень с иноземными державами поднимать надобно будет. Так ужели ж я один с сим делом справлюсь? А тут рядом со мной сотоварищи мои верные будут. И по детским играм, и по учению. Да не просто сотоварищи, а все люди образованные, иноземным языкам и многим наукам обученные. Нешто сие плохо будет?
        Батюшка оторвал меня от своей груди и удивленно воззрился мне в глаза.
        - Да уж, сынок, - произнес он, качая головой, - вона как ты далеко мыслишь. Я думал, ты просто сотоварищей для шалостей ищешь, а ты о благе государства думаешь.
        Я улыбнулся.
        - Так ты, батюшка, сам мне все время о том толкуешь. Как мне о том не думать… - Я сделал паузу, а потом, решившись, выпалил: - А хочешь, батюшка, я тебе, ну как бы по учебному заданию, все, что я думаю про сию школу царскую, распишу?
        - Школу царскую… - Годунов улыбнулся. - Ну добро. Распиши. Посмотрим, что ты там напридумывал, озорник.
        - И я туда напишу, что мне еще прознать интересно и каких учителей надобно, ладно, батюшка?
        Царь добродушно кивнул:
        - Пиши уж, неслух. - Он покачал головой и взъерошил мне волосы. - Только давай так договоримся. Ежели я эту твою задумку одобрю, ты шалить и озорничать перестанешь. И учиться станешь прилежно, чтобы учителя на тебя не жаловались.
        Я серьезно посмотрел на него и торжественно осенил себя крестным знамением.
        - Клянусь тебе в том, батюшка, что, коли ты сделаешь по-моему, не будет в царской школе ученика более прилежного, чем я, и осеняю себя в том святым крестным знамением…

5
        А пока юная девица, тако сиза голубица,
        А како мужняя жена, то тако ж аки сатана!
        Ой, горе-горе, ой, мужня доля!..
        Гудел-гулял московский торг. Близился великий праздник - Преображение Господне, Яблочный Спас… Как и все двунадесятые праздники, он имел этакие подготовительные дни, именуемые предпразднство. И в эти дни народ уже начинал гулять, разогревать себя перед светлым праздником. В церквах уже шли предпраздные службы, святились яблоки, торговцы готовили особенные сласти, которые были куда больше продающихся в обычные дни. А что, в праздник каждому хочется себя, да и чад с домочадцами порадовать, побаловать сластями и вкусностями, посему он готов разориться на вдвое большую сладость. Ну и конечно, слетались в Москву скоморошьи ватаги. По моим представлениям, скоморохи были кем-то вроде бродячих артистов или уличных жонглеров, до сих пор частенько встречающихся на улицах европейских городов и городков, правда, нынче уже практически только в туристических местах. В Орийаке вон даже ежегодный фестиваль уличных артистов проводят. Оказалось, все не так… Скоморошьи ватаги больше напоминали цыганские таборы и насчитывали по несколько десятков человек. Иногда и под сотню. И на узкой дорожке с таковыми было лучше
не встречаться. Вполне могли ограбить и даже прибить. Причем «рынок», так сказать, у них был жестко поделен, и кому, где, когда и сколько выступать - было четко определено. Поэтому если какая ватага забредала не на свою территорию, случались жесткие разборки, во время которых неподготовленного зрителя просто оторопь брала. Вот эти милые, веселые, смешливые люди - и умеют так жестко махаться? Ну типа как банды нищих в той, моей, Москве. Вроде бы совершенно убогие, согбенные, еле дышащие старушки и одноногие или вообще без ног ветераны преступных войн антинародного режима, а как пойдут друг друга мочить, так только ОМОН и справляется. Да и то не сразу. Сам однажды видел, как дюжий омоновец в бронике и «сфере» вылетел из толпы старушек и шмякнулся на мостовую, да и остался лежать. На носилках пришлось тащить болезного…
        Я шел через толпу, крутя головой и примечая все интересное. Это был уже не первый мой выход в город, но я в первый раз вышел без пышной свиты. Не царская, конечно, но минимум человек пять за мной, как правило, волоклось… Сказать по правде, я сбежал. Нет, не один, такой ошибки я бы никогда не допустил, но зато с человеком, которому мог доверять если уж и не стопроцентно, то как минимум настолько, насколько я вообще мог кому-то доверять в этом времени. Да и в прежнем тоже, если уж быть совсем откровенным… Впрочем, я покосился через плечо, человеком того, кто шел вместе со мной, можно назвать с большой натяжкой. Зверь, медведь в человеческом обличье, ночной кошмар… я смотрел на него с гордостью. Мое. Сам надыбал. Никто не помог.
        Искать себе личного телохранителя я принялся едва ли не сразу, как получил хотя бы относительную свободу. И искать его я начал не там, где это сделал бы обычный человек. Не среди стрельцов или рынд царских палат, и не среди царевых дворян, и даже не среди лихих кулачных бойцов, на праздники тешащих горожан своим немалым искусством, нет. Я начал его искать в Разбойном приказе…
        Константин говорил мне:
        - Шеф, телохранитель - это собака. Он должен быть таким же верным и таким же тупым. Но зато с таким же звериным нюхом на опасность. Он не должен прислушиваться к тому, что ты говоришь, лучше всего, если он вообще не будет понимать твои слова. Что бы и как бы ты ни обсуждал - от проблем бизнеса до театральной постановки, это должно быть ему неинтересно. Потому что в его задачу входит одно - нюхать. Стоять и нюхать. Сидеть и нюхать. Ехать и нюхать. Спать и опять же - нюхать. Все остальное должно быть за пределами его недоразвитого мозга. Если твой телохранитель готов поддержать беседу, рассказать анекдот, рассмеяться над твой шуткой - гони его в шею. Потому что он кто угодно, но только не телохранитель. Ибо, пока он смеется, балаболит анекдот или развлекает тебя беседой, - он отвлекается.
        Впрочем, там я считал, что мне не очень нужны были телохранители, во всяком случае - такие, вот еще, терпеть рядом тупые рожи… если уж брать, то скорее так, силовое прикрытие и люди для всяких поручений. И я себе такого так и не завел. Возможно, поэтому Хромому и удалось то, что удалось, если, конечно, именно он был причиной того, что я здесь оказался…
        Так вот, здесь я начал искать себе именно то, о чем мне говорил Константин. И никакого места для поиска подобного экземпляра лучше Разбойного приказа я придумать не мог. Нет, вполне возможно, экземпляр подобных кондиций нашелся бы где-то еще, в конце концов, среди тех же стрельцов я увидел несколько рож, явно не обремененных интеллектом и при этом соответствующих физических кондиций, но опыт жизни разбойником, по моим прикидкам, должен был куда более способствовать выработке требуемого мне нюха на опасность. Были еще и кое-какие другие соображения. Скажем, я надеялся, что человек, которого я вытащу из-под виселицы, каковая, однако, не исчезнет совсем с горизонта, а просто отодвинется на то время, что он остается мне полезен, будет куда более замотивирован на преданную службу.
        В приказных избах я вообще стал довольно частым гостем. Ибо одной из задач, которые я перед собой поставил, была необходимость разобраться с тем, как здесь осуществляется управление. Старшим среди приказных дьяков в Кремле был дьяк Василий Щелкалов, чей брат Андрей, ныне уже покойный, был у батюшки в большом фаворе. Впрочем, по рассказам, это была личность совершенно невероятной работоспособности. Местный Ли Якокка[ЛиЯкокка (Лидо Энтони Якокка) - легендарный американский менеджер, председатель совета директоров «Форд», а затем и «Крайслер», его имя стало почти нарицательным.] , так сказать. Василий же, по общему мнению, был калибром поменьше, но зато на лесть реагировал так, как и положено. Так что стоило мне с недельку поиграть в дурачка, восхищенно пялившегося на страшно умного и важного дяденьку, который на самом деле всем в государстве и заправляет… ну по воле царя, естественно, а как же, мы царю-батюшке первые слуги… и меня стали привечать почти во всех приказных избах. Тем более что и там я также играл наивняка. А более всего местному «крапивному семени» импонировало то, что боярам,
числившимся главами приказов, я старался на глаза не лезть и байки про тяжкую службу писцову и дьякову слушал исправно.
        Я старался контачить лишь с «рабочим персоналом», появлялся в приказах только после обедни, то есть когда присутственные часы заканчивались и бояре удалялись по своим делам, оставляя дьяков, подьячих и писцов оформлять принятые решения и приуготовлять к рассмотрению дела, намеченные на следующий день, сидел тихо, вопросы задавал скромным и даже где-то благоговейным тоном и стал у чиновного люда чуть ли не всеобщим любимцем. А в его среде вообще, как выяснилось, с чинопочитанием дело обстояло своеобразно. Нет, быть- то оно было, и еще о-го-го, но, как бы это поточнее сказать, сугубо индивидуальное. Скажем, царь - да, господин. А все его холопы. Боярин - а вот тут-то не все так просто. Свой боярин, от которого ты зависишь, - да, несомненно. А чужой - это надо посмотреть. Если царев ближник и в силе, то опять шею гнуть и шапку ломать, а коли нет, так на нет и суда нет. К таковым и дьяки и даже писари относились куда как пренебрежительнее. А дворянство боярское так вообще за людей не считали. И опять же мальцов, недорослей, новиков. И я тоже проходил скорее по этой категории, чем по царской. Тем более
что и привычки «выкать» или там говорить о ком в третьем лице, типа «царь повелели», «их волей», тут отродясь не было. Царю и тому «тыкали» совершенно запросто и привычно. Даже в челобитных писали: «Пишет тебе холоп твой Ивашка Бровкин…» Так что я сразу сделал ставку на добрые личные отношения. К тому же в конфиденциальную информацию я не лез. Больше спрашивал, что да как, и как та или иная бумага идет по инстанциям, и на основании каких законов или традиций все делается, что давало возможность приказным лишний раз похвастать собственной умудренностью, полезностью и ловкостью в делах, поэтому особых опасений я ни у кого не вызывал.
        Но какой бы приказ я ни определял себе для посещения (а я взял себе за правило в один день просиживать только в одном приказе, ибо с такими делами требовалось разбираться не торопясь, вдумчиво), в Разбойный я заглядывал каждый день. Однако требуемая рыбка в сети все не попадалась. В принципе я не исключал, что так и не отыщу необходимого мне кадра, хотя в этом не отягощенном всеобщим средним образованием времени, жизнь в котором, однако, даже в городах предъявляла довольно высокие требования к способности выживать, таковые должны были встречаться несколько чаще, чем в будущем. Ну что ж, тогда мне придется ограничиться тем, кого сумею найти. Но мне наконец повезло…
        В тот день я до вечера проторчал в Разрядном приказе. Вот же напридумывали себе головную боль! Во всех этих поместных росписях и так черт ногу сломит, да еще царь Иван Грозный, как гласил французский путеводитель по Кремлю, за свою беспримерную жестокость прозванный Васильевичем, вообще все перекорежил со своей опричниной. Худые роды стали великими, великие - умалились, бояре-княжата[Наиболее родовитые бояре, потомки удельных князей, Рюриковичи и Гедиминовичи, многие из которых конкурировали с Годуновым и Романовыми за право на престол, обладавшие огромными вотчинами и распоряжавшиеся в них вполне по удельным правилам.] вовсю качали права, короче, вот с этим мне следовало кончать едва ли не в первую очередь. Если я, конечно, не только выживу, но и стану все-таки царем Московским. Каковую задачу я уже начал числить основной. Поскольку, судя по тому, как шли дела, выжить, просто слиняв, для меня уже не было большой проблемой. Варианты уже имелись, а через год-другой я их вообще наработаю туеву хучу. Но я собирался остаться. И сделать из этой славной страны, которая мне почему-то с каждым днем
становилась все роднее и роднее, хороший бизнес.
        Вот ведь парадокс получается. Там, в своем времени, я считал себя больше человеком мира, которому по какому-то недоразумению привалило несчастье с умом и талантом родиться в России. И осознавать себя русским начал, только когда лаймы и америкосы эдак мягко (а впрочем, иногда и вполне жестко, как тот техасец) ткнули меня в факт, что я… ну как бы это сказать, не совсем полноценен. Причем не потому, что у нас нет этой самой пресловутой демократии или там экономика недостаточно рыночная, все это чепуха и разводка для лохов либо всего лишь следствие нашей неполноценности, а лишь потому, что я русский. То есть что-то вроде белого негра или монгола. К нему следует проявлять терпимость, толерантность, демонстрировать политкорректность, да и то лишь здесь, у себя, но кинуть его совсем не зазорно для всякого цивилизованного человека.
        Наоборот, сие есть демонстрация действительного устройства мироздания, в котором может быть только так и никак иначе. Нет, говорили мне, все совершенно иначе… по большей части. И лишь иногда, по пьяни, особенно если я перед этим сам обходил на повороте «хозяев мира», кое-что прорывалось. Но вот отношение никуда не спрячешь, хотя, конечно, к делу не пришьешь. Ну да мы такие дела привыкли разруливать сами, без адвокатов, и потому на свои ощущения часто обращаем больше внимания, чем на то, что напечатано, проколото и подшито. Так-то, други мои… А здесь появлялась возможность развернуть ситуацию, что там, в будущем, надо будет еще посмотреть, кто кого станет числить за белого негра. И я собирался этим непременно заняться…
        Но для того мне требовалось пройти неустойчивый период междуцарствования и укрепиться на троне. Так что все эти разрядные списки были для меня очень важны. Дабы по незнанию не сотворить себе врагов там, где их могло бы и не быть, или, наоборот, заставить того, кого мне будет выгодно сразу сделать врагом, встать в яростную оппозицию ко мне. Но вот разбираться в этом… ой, мама дорогая!
        Потому я добрался до Разбойного приказа с больной головой. И в полной уверенности, что сейчас просто поздороваюсь с дьяком Микулой Карязиным, изопью с ним кружку настоя зверобоя, до коего он был зело охоч, почитая его и вкусным и полезным для телесного здоровья, в чем я с ним в принципе был согласен, да и пойду себе до своих палат. Но едва я сунулся в избу, как наткнулся на дьяка, уже облаченного в рабочую одежду, то есть плохонький кафтан ярославского суконца и толстый кожаный фартук. Местные мастера к своей работе относились серьезно и дознание вели тщательно, с дыбой, с правежом, с малым и большим огнем. Сам я при сем еще ни разу не присутствовал, да и, если честно, не стремился. Особенно после того, как однажды углядел результат подобного расследования. Может, психика, которая во многом производная гормонального баланса, а он у меня, как ни крути, пока что детский, подвела, может, человек двадцать первого века просто слабоват в коленках на такие зрелища. Хотя я вроде как успел многое повидать - и на опознании был не раз, и воочию наблюдал, как дырки в боковом стекле моего старого, что был у
меня еще до «бентли», «мерса» появлялись. Однако - сомлел, как здесь говорят. И с тех пор зарекся туда заходить во время работы. Но тут пока работа еще не началась.
        - А-а, царевич! - радостно поприветствовал меня Микула. - Поздненько ты сегодня. Где был?
        - В Разрядном, - отозвался я, удерживая зевок. - А у вас, дядька Микула, нынче работа поздняя?
        - А то, - ухмыльнулся он, - такого матерого зверюгу привезли. Два года его изловить пытались, а ныне пока взяли, так он четырех боевых холопов[Боевыехолопы - профессиональные воины, вся служба которых заключалась именно в войне. Этакие русские мамелюки. В то время служилое дворянство обязано было с определенной площади земли выставить определенное число вооруженных воинов, существенную их часть и составляли боевые холопы.] рязанского сына боярского Ляпунова положил. А айда, посмотришь!
        У меня в этот момент засосало под ложечкой. Неужто?.. Нет, не может быть такой удачи.
        - Немой он, - спускаясь в подвал, продолжал между тем Карязин, - с детства. Сначала в ватаге Яшки Колуна подвизался - силища ж немереная, деревья с корнем выворачивает, лошадь кулаком валит намертво, а уж как шустер! Ему бы самому атаманом быть, да токмо он умишком убогий. Будто зверь лесной - все видит и чует, а ни словом сказать, ни умом понять неспособный. Вот он какой красавец…
        Я сглотнул. Передо мной на дыбе висел голый по пояс огромный мужик, ростом явно за два метра и с такими мышцами, что его грудная клетка казалась шаром. В стороне у очага деловито перекладывал пыточное железо подьячий, помощник Карязина.
        - Вона какой здоровый, - удовлетворенно кивнул дьяк, - второй час так висит, и даже руки не ослабли.
        Я некоторое время жадно рассматривал пойманного татя, а затем повернулся к дьяку:
        - А зачем вы его пытать будете? Ты же сам говоришь - он немой. Чего он сказать-то может?
        - И-и, царевич, - мотнул головой Микула, - то тать знатный. После Яшки Колуна он к ватаге Любши Полоскини пристал. Он же дурной - кто его кормит, с тем и ходит, а ежели кто на его кормильцев лезет - так он тех бьет. А когда Полоскиню взяли, так он сам-однова в лесу остался. Его в тот раз захватить не удалось, больно шустер и ловок, будто зверь лесной. Вот он и принялся промышлять тем ремеслом, к которому его Яшка да Любша приучили. Причем не столько серебро отнимал, сколько еду.
        - Ну и что? За что его так-то? Он же в том не виноват, что его таким сделали. Его же пожалеть надо, а не на дыбу.
        - Эх, царевич, - усмехнулся дьяк, - жалостливый ты больно. Знаешь, сколько он народу побил? Он же силы своей не ведает. И привык по-разбойничьи. Выскочит из лесу и ну всех крушить, пока не разбегутся. А потом припасы разорит, кое-чего по привычке прихватит, за что его атаманы дюже хвалили, да и в лес. У его лежки сукна да тканей персиянских узорчатых аж дюжину мерных кусков отыскали, да половина погнила уже… И на нем, почитай, сотня душ. Тут уж немой не немой, а без правежа никак. С нас же самих боярин поутру спросит, ежели не увидит, что мы над ним как надо потрудились.
        Я молчал, лихорадочно размышляя, что же делать. Похоже, тот, кого я искал, - передо мной. Но у меня не было ни одной идеи по поводу того, как его выцапать из Разбойного приказа. И тут Немой тать внезапно зарычал, забился на дыбе. Подьячий, все это время продолжавший деловито калить железо и готовить струмент, сердито прикрикнул на него:
        - А ну, не балуй! - и размахнулся плетью с вделанными в нее железными стружками.
        Но Немой тать внезапно дернулся так, что… ну ей-богу, такого выражения лица, как у дьяка Карязина, я больше ни у кого ни разу не видел… так вот, он дернулся так, что взвился к потолку и соскочил с дыбы, с диким грохотом рухнув на земляной пол пыточной.
        - Ах ты, - заорал дьяк, - держи его, держи!
        - Стойте! - завопил я. Никакого плана у меня так и не появилось, так что приходилось импровизировать: - Стойте! Не трогайте его!
        Я все-таки был не просто сопляк, но еще и царевич, поэтому оба дознатчика замерли, настороженно глядя на Немого татя. А тот, хрипя и подвывая, пополз ко мне, извиваясь всем телом. Наверное, своим звериным чутьем он угадал во мне того, кто каким-то чудом может избавить его от неминуемой и мучительной гибели, которую он явно чувствовал, но причины которой не мог осознать. Он же все делал так, как его учили? И поэтому он готов был отдать мне всю свою преданность, как отдавал ее прежним хозяевам. Я едва не застонал… Ну как, как его вытащить? И тут меня озарило! Он… он должен стать чудом! Другого варианта нет. Вот только… а, ладно, когда не помирать - один день терять. Когда я сцепился с Ханом за ту нефтебазу, мне тоже предрекали, что я не проживу и недели. Однако вот жив до сих пор, хотя, естественно, не благодаря, а вопреки стараниям Хана.
        - Развяжите его!
        - Чего?! - проревел дьяк, воззрившись на глупого сопляка, возглашающего совсем уж непотребные вещи.
        Я напрягся. Сейчас - или никогда!
        - Развяжите его, я сказал!
        Ох как я тянулся перед ним, как сверлил его яростным взглядом. Да кто ты такой - смерд, раб, холоп, чтобы противиться мне? МНЕ! Я - твой государь, уже сейчас, и возраст тут не помеха. Я - государь, понятно тебе, и слово мое - закон и правда! . Все это я изо всех сил пытался внушить этому крупному и сильному мужчине, на раз ломавшему любого, даже самого крепкого татя, вожака огромной ватаги, убивца, на душе которого висели десятки, а иногда и сотни смертей. Дьяк несколько мгновений пялился на меня, но затем неуверенно покосился на своего помощника.
        - Вы это… ваше величие, нельзя же… а ну как озоровать пойдет… он же четырех боевых холопов…
        - Ты, - я повернулся к подьячему, - бегом к караулке. Зови стрельцов! Пусть берут только бердыши.
        Тот бросил ошеломленный взгляд на своего начальника, но Микула все еще пребывал под моим воздействием и не обратил на вопросительный взгляд помощника никакого внимания. Поэтому, выждав несколько секунд, подьячий молча положил плеть и устремился к лестнице.
        - Ты, - повернулся я к Микуле, - хватай его и иди за мной. Потому как явлено нам чудо великое. Господь душу этого татя отворил и милость ему явил немыслимую.
        Дьяк открыл было рот, пытаясь что-то возразить, но я не дал ему заговорить.
        - Бери, я сказал! Кто ты, чтобы спорить с Господом нашим?!
        Дьяк суетливо дернулся и, поднатужившись, взвалил на плечо гигантскую тушу Немого татя…
        Стрельцы встретили нас уже перед самой Соборной площадью.
        - Это кто здесь… - грозно начал десятский, но я не дал ему продолжить:
        - Молчи, стрелец! Ибо не я сейчас приказываю тебе, а сам Господь велит нам всем исполнить волю его!
        От такого заявления стрельцы пришли в некоторую оторопь и послушно последовали за нами. Тем более что идти было уже недалече.
        - Бросай, - приказал я Микуле, когда мы вышли в центр Соборной площади.
        Он послушно сбросил Немого татя с плеча, отчего тот даже не крякнул.
        - Нож. - Я протянул руку в сторону.
        - Царевич, - снова начал дьяк, - нельзя…
        - Вы! - резким выкриком оборвал я ростки неповиновения, оборачиваясь к стрельцам. - Встаньте вокруг и возьмите бердыши на изготовку. - И снова тряхнул рукой. - Нож мне!
        В следующее мгновение мне в руку легла рукоять ножа. И я, ни секунды не колеблясь, шагнул к Немому татю…
        Я его порезал слегка, ну очень уж туго он был увязан, а у меня не было времени тщательно распутывать все узлы. В любой момент стоящие вокруг меня люди могли выйти из ступора, в который мне, во многом чудом, удалось их загнать. Но я успел разрезать веревки…
        Немой тать разогнулся. Все вокруг невольно подались назад, а стрельцы крепче стиснули бердыши. Уж больно огромен и страшен он был. Я же спокойно смотрел ему в глаза. Ну же, парень, ты же знаешь, что я твой последний шанс, ты же почуял это еще там, в пыточной, ну же, давай… давай… И он меня не подвел. Немой тать рухнул передо мной на колени и, упершись головой в носки моих сапог, тихонько завыл.
        - Нет, - громко заявил я, - не проси. Я тебя простить не могу.
        Я сделал паузу, собираясь с силами, потому что, несмотря на довольно позднее время, на Соборную площадь высыпал кое-какой народ: припозднившиеся челобитчики, дьяки, монахи и насельники Чудова монастыря, патриаршие служки, я даже заметил нескольких бояр, хотя им-то уж сам бог велел давно разъехаться по своим подворьям. И я должен был сыграть очень убедительно, потому что, в отличие от тех, кто стоял рядом со мной, все остальные не находились в ступоре. Но и они тоже должны были проникнуться. Иначе…
        - Он, - я возвысил голос, указывая рукой на купола Успенского собора, - только лишь он может тебя простить. Ему молись! - И в свою очередь опустившись на колени, медленно, так, чтобы Немой тать, ежели он, не дай бог, этого не знает, успел бы запомнить и повторить, осенил себя крестным знамением. После чего начал торжественно: - Отче наш…
        Следующие несколько дней в Кремле было настоящее паломничество. Всем было интересно посмотреть на страшного разбойника, да еще убогого умом, которого Господь сподобил раскаяться и замаливать грехи прямо на Соборной площади. Чем он и занимался вот уже несколько дней и ночей, без сна, без роздыха, без еды и питья отбивая земные поклоны и осеняя себя крестным знамением. Говорили и о царевиче, которого Господь сподобил услышати свою волю. Обо всем этом мне донес Митрофан, в чьей наушной сети было уже более десятка мальчишек. Хотя, например, Аким из нее выпал. Отец споро взялся обучать сына своему ремеслу, поэтому после работы в кузне сил у того практически не оставалось. Отчего он сильно страдал. Так ему хотелось послужить мне. Но я при личной встрече, опять организованной Митрофаном, заверил его, что с удовольствием приму его службу и ремеслом кузнеца. И еще больше ей порадуюсь. Так что пусть овладевает своим фамильным ремеслом со всем прилежанием и тщанием. Луке я тоже наказал больше ведать ремесло, чем шляться по Москве, а вот Прокоп оказался очень удачным агентом. На пароме его отца реку
пересекало множество разных людей, коим все время переправы нечем было заняться, кроме как почесать языки. И Прокоп едва ли не дальше всех продвинулся в умении слушать, не подавая виду, что слушаешь. Сидит себе парень на бревне с удочкой и пялится на поплавок…
        Короче, все развивалось в требуемом направлении. И мне оставалось лишь ждать и надеяться…
        Немой тать бил земные поклоны на площади целых десять дней. За это время он не выпил ни глотка воды и не съел ни кусочка. Дважды за эти дни над Москвой прошел дождь, причем один раз это был настоящий ливень, но Немой тать не ушел с площади. Охрану из стрельцов, самовольно установленную мною, сняли на третий день. А чего его было охранять… На шестой из Рязани примчался тот самый боярский сын Ляпунов со своими оставшимися боевыми холопами, коий его и поймал. Он встал перед ним и простоял так целый час, но Немой тать ни разу не сбился с ритма. Рязанец сплюнул и отошел в сторону, а затем и вовсе ушел, оставив на краю площади одного из своих холопов. Когда я вечером заглянул на площадь, на том месте стоял уже другой. А в полдень следующего дня рязанец вернулся, некоторое время постоял, глядя на эту машину по отбитию поклонов, затем осенил себя крестным знамением на купола Успенского собора и, развернувшись, уехал, вероятно, в свое поместье.
        За это время меня дважды вызывал на дознание отец. Во второй раз он расспрашивал меня вместе с патриархом. Я твердо стоял на своем - ничего не знаю, батюшка, само нашло! Как вело что-то… Посовещавшись, решили, что мне было откровение, причем прочно укладывающееся, как я подозревал, в распространяемые по воле отца слухи, будто он поклялся пять лет после своего венчания на царство не проливать людскую кровь[Такие слухи действительно ходили, хотя их источник не был установлен.] . Однако о том, что царевич сподобился откровения Господня, во всеуслышание решили не объявлять, а лишь поддержать слухи, и так уже курсировавшие по Москве. Но самой тяжелой была встреча с матушкой. Вот уж кому в Разбойном приказе работать… и дыба не нужна! Но ее допрос я выдержал стойко… ну не совсем. В конце пришлось слезу пустить. Но исключительно для пользы дела, а не по слабости характера. Затем еще три дня матушка тестировала меня на послушание, после чего все потихоньку вернулось на круги своя. Матушка снова принялась играть роль царицы и перестала отвлекаться на сына. Отец занялся своими делами, а я… просто изменил
свои маршруты к приказным избам так, чтобы не пересекать Соборной площади.
        А потом Немой тать отбил последний поклон и замер… И пролежал так весь день. Народ снова валом повалил на Соборную площадь и, бродя вокруг распростертого тела, все гадал, преставился тот или еще нет. Вечером ко мне пришел монашек из Чудова монастыря, посланный настоятелем, и попросил помощи, дабы отвести татя в монастырь. Настоятель сориентировался довольно быстро и упускать живое чудо счел очень неразумным. Это ж какая слава монастырю…
        Я дождался, пока совсем стемнеет, вышел во двор и подошел к Немому татю, распростертому в центре площади. Около него уже стояли несколько дюжих монахов с жердями и опасливо поглядывали на изрядно схуднувшего, но все еще очень впечатляющего татя. Черт… а если он действительно помер? Это что же, все зря? Я понадеялся, что у человека с такой жизненной историей предел выживания будет куда как выше, чем у любого обычного человека, но вдруг он его превысил? Ведь весь белый день тать пролежал практически неподвижно. Да и как его теперь выцарапывать у монахов? Ладно, сейчас главное, чтобы парень очухался, а там посмотрим. Я осторожно склонился над лежащим и, положив руку ему на голову, позвал:
        - Эй, человече…
        Несколько мгновений ничего не происходило, а затем глухо, будто из-под земли, прозвучало утробное:
        - Мм-му, - заставив меня нервно припомнить Герасима из «Муму», хотя мне в тот момент было совершенно не до смеха, после чего Немой тать медленно, явно с натугой разогнулся и посмотрел на меня таким детским, таким чистым и при этом таким обиженным взглядом, что меня невольно пробрали мурашки.

«Ну что же ты, - как бы говорил мне он, - я же так старательно делал все, что ты велел, а ты все не приходил и не приходил. Я уж и помирать собрался…» Я судорожно сглотнул и молча взял его за руку. Нет, на хрен, негоже пользоваться этим ребенком в устрашающем теле. Это уже за гранью добра и зла. Пусть живет спокойно. А я поищу кого еще… С этими мыслями я потянул его за руку. Немой тать с трудом встал и двинулся вслед за мной.
        Мы пришли в монастырскую трапезную, где для Немого татя была приготовлена густая похлебка. Вот идиоты! После недельного-то голодания?! Я потребовал кружку и осторожно, одной рукой (поскольку тать вцепился в мою вторую руку и так и не отпускал), слил в нее из миски бульон, после чего поднес ее к его рту. Немой тать гулко глотнул, потом еще, а затем сильно закашлялся. Я рефлекторно шмякнул его детской ладошкой по могучей спине, что ему, естественно, было как слону дробина, и около минуты беспомощно наблюдал, как его корежит. Наконец кашель успокоился, и Немой тать сумел допить до конца бульон, улыбнулся и… уснул прямо здесь же, в трапезной, сидя за столом. Я посидел с ним некоторое время, потом тихонько высвободил руку и вышел из трапезной, сопровождаемый удивленными и настороженными взглядами монахов. Что ж, иногда стоит отказываться даже от своих побед, если не хочешь перестать себя уважать…
        Когда на следующее утро я проснулся, то, к своему удивлению, не обнаружил в спальне привычных кувшина и таза. Этот порядок я завел, когда окончательно перестал считаться хворым. Раз уж я попал в это время и место, то собирался прожить долго и по возможности счастливо. А при современном уровне медицины данное желание можно было воплотить в жизнь только непременным соблюдением гигиены и закаливанием. Потому как на медиков в этом времени надежды не было никакой. Во дворце уже стали шептаться о том, что царевич- де после хвори стал ужас каким чистюлей и моется, представьте себе, по несколько раз на дню. Впрочем, никакого негатива или позитива этот слух мне не принес, русские в это время, как и во все времена своей истории, тоже мылись много и с удовольствием, хотя и не так часто, как я. А вот где-нибудь в просвещенной Европе за подобное могли бы и в сношениях с дьяволом обвинить. И к суду инквизиции привлечь. Причем невзирая, так сказать, на лица. Уж больно непотребным считалось там это занятие. Так вот, утром я с удивлением обнаружил, что установленный мною порядок грубо нарушен. И посчитал это
тревожным признаком. А что? Вот живешь себе, собираешь потихоньку информацию, планируешь, а тут бац - стрелецкий бунт! Они вроде как часто случались, Петя Первый как-то во время такого в одном исподнем драпанул. Или это уже позже было?
        Полежав некоторое время и так и не услышав ничего тревожного, я встал, накинул на себя кафтан и решил пойти разведать причину такого небрежения установленными правилами.
        Причину я обнаружил, едва приоткрыл дверь. Она лежала на полу и сладко спала. Но только я открыл дверь, причина тут же проснулась и вскочила на ноги, преданно уставившись на меня. Вот тебе и раз. А я-то уж совершенно собирался оставить его в покое.
        - Ы-ым, - преданно глядя на меня, произнесла причина, и я, не выдержав, рассмеялся.
        - Ладно, - произнес я и похлопал причину по груди, поскольку дотянуться до плеча не было никакой возможности, - пошли, сначала я тебя покормлю, а потом одену. А то ты своими драными портами всех дворовых девок распугаешь.
        Вот так Немой тать и вошел в мою жизнь. Как я когда-то планировал. И хотя потом я решил отказаться от своих планов, жизнь все равно развернула все так, как ей захотелось. А может, это не какая-то там отвлеченная жизнь, а Господь? Я же как-никак собирался хорошенько приподнять его землю - Святую Русь, свято хранившую изначальную, православную веру[Православие действительно самая близкая к изначальному христианству конфессия. Достаточно вспомнить, что первым христианским римским императором, сделавшим христианство государственной религией Римской империи, был император Константин, заложивший Константинополь. И именно там, в Константинополе, расположилась кафедра главы всей тогда еще единой христианской церкви - вселенского патриарха. Католики появились позднее, когда группа епископов западной части Римской империи во главе с епископом самого богатого и известного города - Рима, решив оттяпать себе кусочек власти, взяла и расколола единую христианскую церковь. Кстати, исконность и изначальность православия признают даже католики, недаром они называют православных «ортодоксами».] , так почему бы ему
не пособить мне в какой-никакой малости?..
        Теперь понятно, почему я позволил себе рискнуть и по-тихому рвануть из Кремля? С таким конвоем мне было ничто не страшно. А вот сколь возможно инкогнито посмотреть на окружающую меня мирную, обычную, народную жизнь я чувствовал насущную необходимость. Нет, информации мне хватало: и той, что доходила до меня по официальным и всяким бытовым каналам - от учителей, из разговоров с дьяками, писцами, стрельцами, дядькой, отцом Макарием, стряпухами и конюхами, и той, что приносил Митрофан, но пока она была какой-то неживой, неовеществленной. Я слишком многого не знал об обыденной жизни, о шутках, о присловьях, о неписаных законах, и никакие, даже самые подробные доклады дать этого мне не могли. Нужно было окунуться и почувствовать все на собственной шкуре.
        - Ыы-х!
        Я обернулся. Чьи-то ноги в поношенных лаптях, взбрыкнув, исчезли за возом сена. Я опустил глаза. Ну точно, одна из завязок моего кошеля, висевшего на поясе, чуть надрезана. Я взглянул на Немого татя. Он пялился на меня преданными собачьими глазами. Я усмехнулся: то-то же, не надо лезть под работающий паровой молот… Впереди послышался яркий и задорный наигрыш дудки, а затем чей-то тонкий, слегка блеющий голосок затянул похабную частушку. Я прислушался. Ну дает… Это ж он по боярину Мстиславскому проходится. Ох, рисковый мужик. Пожалуй, стоит на него посмотреть. Мстиславский был тот еще жук, хитрый как сто евреев. По знатности рода сидел первым в Думе. Батя его серьезно опасался, даже специально прилагал усилия, дабы тот не женился, поскольку боярин до сих пор оставался реальным конкурентом бати в правах на трон. Так что на рискового скомороха стоило посмотреть, ну и послушать. Народу всегда нравится, когда вот так проходятся по всяким богатым и знаменитым. Современный «глянец» в действии, так сказать… Но дослушать частушки мне не дали.
        - Ты чего это здесь поешь?!
        Перед дедком в истрепанном кафтане, некогда расшитом «по-потешному» полосами разноцветной ткани и колокольчиками, но ныне совсем потерявшем вид и форму и лишившемся почти всех украшений, возвышался дюжий мужик в очень похоже расшитом кафтане, но куда более новом.
        - Так, Жиряй, я ж…
        - Ых ты! - сумрачно крякнул Жиряй, хватив дедка по загривку, отчего тот отлетел на три шага, выронив двойную дудку-рожок, который держал в руках. - Пшел вон с торга, слюмной дяденя! - угрожающе произнес он, нависая над копошащимся в грязи дедком.
        Кто такой «слюмной дяденя», я не знал, но решил, что это какая-то скоморошья феня. Дедок же наконец собрал глазки в кучку и плаксиво затянул:
        - Жиряй, ну куды мне…
        - Да хоть сдохни! - прорычал тот. - Пшел вон!
        Я быстро огляделся. Остальные скоморохи не обращали никакого внимания на творящиеся разборки, продолжая старательно веселить публику. Интересно, это что же, две ватаги делят рынок или тут что-то иное? Как-то не похож дедок на представителя конкурирующей ватаги. Уж больно убого выглядит…
        - Ты чего старого человека мучаешь? - поинтересовался я.
        - А тебе какое дело? - резко разворачиваясь, начал было скоморох, но, наткнувшись взглядом на нахмурившегося Немого татя, слегка охнул и тут же сбавил тон: - Так ведь это, мил-сдарь, скоморошничает он тут не по праву.
        - Как это? - удивился я. - Что-то я не слышал, что царь-батюшка волю объявил, кому и где дозволено, а кому не дозволено скоморошничать. Али ты, человек, еще какой закон-право знаешь, помимо царской воли?
        Глазки мужика заметались.
        - Дык так-то оно так, мил-сдарь, - залебезил он, - да только у нас, скоморохов, издревле свой уговор есть. И все мы его крепко держимся. А он, - мужик мотнул головой в сторону дедка, - его рушит.
        - Дык ведь, Жиряй, - взмолился дедок, - куды ж мне податься-то? Стар я уже, всю жизнь скоморохом прожил и ничего боле делать не умею. А ты меня из ватаги выгнал!
        - И поделом, - снова зарычал мужик, но я не дал ему закончить.
        А ведь, пожалуй, дедка мне сам Бог послал. Я давно уже искал подходы к скоморохам, потому как они в этом времени служили заменой одновременно и электронным, и обычным СМИ, да в придачу еще и интернет-блогам. Все в одном флаконе. Как каналу распространения информации им цены не было. Хоть как-то конкурировать с ними могли только купцы и нищие юродивые, но последние скорее занимали нишу региональных СМИ, а купцы были не конкуренты скоморохам по широте охвата. Так что дедок был для меня очень ценен. Тем более что он, похоже, изгой и готов прилепиться к любому, кто обеспечит ему приемлемые условия выживания. И кто знает, возможно, вполне способен в благодарность рассказать то, о чем в ином случае даже не упомянул бы. Всякие там скоморошьи тайны, тот же язык, например…
        - Так что же, у вас принято вот так оставлять человека помирать ни за грош? - состроив жалостливое лицо, поинтересовался я.
        - А то не твоя забота, мил-сдарь, - куда более угрожающе ответил мужик, и, оглянувшись, я увидел причину его резко изменившегося отношения.
        Пара скоморохов, до того веселивших народ жонглированием на ходулях, сейчас спрыгнули с ходуль и, заслоненные от толпы остальной ватагой, осторожно заходили с тыла к Немому татю, перехватив увесистые ходули наподобие дубинок.
        - Зря ты это, дядя, - сообщил я мужику.
        И действительно зря. Я уже пару раз наблюдал моего телохранителя в действии, оба раза обошлось без смертоубийства, похоже, моя епитимья произвела на него сильное впечатление, но тела летали любо-дорого посмотреть. Поэтому эти два полудурка были Немому татю на один мизинец. Я спокойно повернулся к дедку.
        - А скажи-ка мне, добрый человек, что это Жиряй так на тебя взъелся? Вот ни на грош не поверю, что все это спроста.
        - Дык ведь это, мил-сдарь… - заблеял было дедок, но я прервал его, негромко бросив уже совершенно другим тоном:
        - Не ври мне! - И, поймав глазами взгляд дедка, несколько мгновений держал его, а затем закончил: - Скажешь правду - помогу. Соврешь - уйду и забуду. Ну?
        - Ватажный я скомороший, - пару мгновений поколебавшись, тихо ответил дед, - бывый[Бывший.] . Давно Жиряй на мое место метил, а все никак ватагу на свою сторону склонить не мог. Над ним уже смеяться начали в других ватагах… Вот он и осерчал. Ну и как сумел ватажников на свою сторону перетянуть, так меня тем же часом и турнул. А кому я такой нужен?
        - А ну, робяты! - взревел Жиряй, посчитавший, что обеспечил себе превосходство в силах. - Гаси их!
        Ох, святая наивность! Немой тать только пару раз махнул своими лапами, как ватажников с ходулями унесло прямо сквозь толпу, в которой они сумели захватить с собой в полет еще человека по три. Затем он поймал рукой кистень, змеей выметнувшийся из рукава Жиряя, и, зло взревев, хватил его по лбу кулачищем. Толпа ахнула и отшатнулась. Над торгом взвился бабий крик:
        - Убили, ой, убили! Ой, убили!
        - А ну, сдай, православные! - зычно закричал кто-то, и спустя несколько секунд сквозь толпу протолкалось пятеро стрельцов во главе с десятским. - Ну, чего тут случилося? - сурово спросил тот, оглядывая поле боя.
        - Вон этот, - я кивнул на валявшегося Жиряя, - покушался на меня. Кистенем ударить хотел. А двое его подручных в этот момент слугу моего дубьем прибить хотели.
        Стрелецкий десятский степенно осмотрел Жиряя, из рукава которого змеей тянулся ремешок потайного кистеня, оглядел Немого татя, затем уже начавших шевелиться ватажников и спросил у меня:
        - А ты кто такой будешь?
        Но не успел он закончить вопрос, как сразу два стрельца прянули к его ушам и что-то горячо зашептали. Глаза десятского изумленно округлились, и он, крякнув, ошарашенно пробормотал:
        - Эх ты… Вишь, оно как…
        Я же повернулся к деду:
        - Ну что ж, дед, вижу, ты мне правду сказал. Ну и я от своего слова не отступлюсь. Пойдешь ко мне жить?
        Дедок несколько мгновений напряженно вглядывался в меня. Он все успел заприметить. И то, что стрельцы что-то нашептали десятнику, и то, какое это на него произвело впечатление. И Немого татя за моей спиной. Причем не только заметить, но и проанализировать. Ох, глупость сотворили ватажники, когда такого деда променяли на Жиряя, ох, глупость… Да такому деду цены нет! Полноценный информационно-аналитический отдел в одном лице. Поэтому, когда он внезапно улыбнулся, я был полностью готов к его ответу:
        - Пойду, царевич, отчего ж не пойти…

6
        - Тимоша!
        Тимофей дернулся и оглянулся. Матушка стояла на взгорке и, приложив к глазам ладонь, смотрела в его сторону. Только вот видела вряд ли. Тимофей забрался в самые заросли, в тень, потому как на дневной клев можно было надеяться только здесь. Добрая рыба солнца не любит, прячется от него на дно, под корягу…
        - Тимоша!
        Тимофей нахмурился. И чего зовет-то? Ясно же, коли после утреннего клева не пришел, так, значит, прибыток больно малый. Он же не просто ради удовольствия рыбалит. Рыбка - довесок к общему котлу.
        Их семья жила бедно. С того момента как батюшкин боевой холоп Козьма возвернулся домой с известием, что сразила батюшку подлая татарская стрела, нужда прочно прописалась в их семье. Хотя и до того жировать не с чего было. Землица в их поместье скудная, сплошной суглинок, потому оброка с одной крестьянской семьи, с коей удалось заключить порядье[Договор между крестьянином и владельцем земли, в котором определялось, кто, кому, сколько и чего должен. Так, владелец земли практически всегда обязался предоставить крестьянину дом с подворьем, а ежели такового не было, то крестьянин на несколько лет (от трех до пяти) освобождался от уплаты оброка и работы на барщине, тратя время и произведенное на свое собственное обустройство.] , и прибытка с еще более убогой барщины едва-едва хватало на проживание и содержание в порядке батиного и дядьки Козьмы, коего он был обязан выставлять вместе с собой с поместья, боевых коней и воинской справы. А ведь боевого коня сеном-то не прокормишь, ему овес надобен, да с собой завсегда припас отложен должен быть, на случай если царь волость исполчит. А их рязанскую землю
частенько исполчают. Потому как она есть как раз украина[Окраина.] обжитых земель. И злобные крымчаки, идучи на Русь, никогда их не минуют. Хоть краем, да непременно зацепят… Причем припас не только коню, а и бате с дядькой Козьмой, а сбруя, а починка доспеха… и столько расходов на дворянском подворье висит, что иное по скудости до справного крестьянского недотягивает.
        Одно слово только - служилое сословие, а так хуже тягла[Государево тягло и служба. В полном соответствии с обычным феодальным средневековым принципом в XV-XVII вв. в России служили только дворяне, получавшие за службу землю, а впоследствии еще и жалованье - деньгами и хлебом. Формально они были освобождены от налогов, реально же выплачивали государству налоги своей службой, кровью так сказать. Подобное положение сохранилось и позже, когда на службу стали призываться люди и иных сословий, - и стрельцы, и позднее солдаты также не платили никаких налогов, кроме вот такого налога кровью и собственной жизнью. Идиотизм с налогообложением военных возник в куда более позднее время… Крестьяне же, наоборот, несли на себе почти все налоговое бремя, но в боевых действиях практически не участвовали. Их участие представляло собой только тяготу
«посошного войска», невооруженного ополчения: мобилизованные на время военной кампании по специальному наряду «с сохи» крестьяне исполняли обязанности обозных, землекопов, лесорубов и т. п.] живут… Ну а как батюшка преставился, так вообще тяжко стало. Поскольку нонича от поместья никто в Разрядном приказе не состоял, содержание, хлебное и серебряное, которое ранее хоть как-то позволяло сводить концы с концами, выдавать перестали. Так что зиму едва пережили. Хотя совсем уже окрестьянились. Дядька-то Козьма уже стар был и работать в полную силу не мог. А он, Тимофей, хоть и самый старший из детей, наоборот, шибко молод. Силенок еще не хватает. Тятя-то дядьку больше не воем, а слугой при себе брал. А воинскую сбрую боевой холоп Козьма надевал, почитай, когда разрядные смотр проводили, допрежь того как царево жалованное подтвердить. Отец знал, что, коли его боевого холопа в воинском умении проверить решат, тот его не подведет. Дядька Козьма ухватку воинскую имел добрую, столько боев и походов прошел, а вот сил у него уже маловато было, чтобы полный бой выдержать. Потому-то он в той сече, где тятя погиб, и
выжил, что отец ему велел в обозе, при лошадях оставаться…
        И вообще, ежели бы не заповедные лета[Заповедныелета - введенный в 1592 г. временный (к сожалению, как это у нас бывает, ставший постоянным) запрет на выход крестьян. До этого запрета крестьяне осенью, собрав урожай и расплатившись с государством, общиной и владельцем земли, могли свободно покинуть свое хозяйство и заключить порядье уже с другим хозяином. Но эта практика вызывала повсеместное разорение мелких дворянских хозяйств, поскольку тягло на дворянских крестьян были максимально обременительны. А вот монастырские крестьяне и крестьяне крупных землевладельцев несли гораздо меньшее тягло. И, поскольку мелкопоместные дворяне составляли основную силу войска и их разорение грозило лишить страну армии вообще, был принят закон о заповедных летах.] , то о прошлую осень на Юрьев день они бы и единственного крестьянского подворья лишились. Шумил-крестьянин давно уже на сторону смотрит да неподъемный оброк хает. А куда деваться-то? Зубы, что ли, на полку класть? Вот бы Тимофею поскорее подрасти. Кабы он батино место в строевом разряде занял и жалованное получать начал, они бы и вздохнули. Батину броню
и оружие Козьма давно уже разобрал, начистил и смазал. Правда, у кольчуги плечо разрублено, а в байдане с левой стороны нескольких пластинок недостает, но денег на кузнеца пока все одно нет.
        - Тимоша, да где же ты?! Подь сюды скорее!
        Вот ведь незадача! Теперь весь вечер в животе сосать будет. Потому как те три пескарика, что ему на утренней поклевке удалось споймать, им с матерью, дядькой Козьмой да с тремя Тимохиными сестрами на один зуб, а толокна осталось с дюжину горстей. Одна надежда, что уже крапива поспела да Шумил сподобится прислать пару яичек, чтобы было чем заправить крапивные щи… Тимофей нехотя вытащил из воды уду и выбрался из зарослей.
        - Ну чего еще? - недовольно буркнул он, поднимаясь по косогору.
        - Пошли, - мать ухватила его за плечо, - там гонец из Москвы приехал, подьячий. Дядька Козьма его сейчас привечает. Да не просто так приехал, а по твою душу.
        - По мою? - Тимофей остановился и удивленно воззрился на мать. - Как это?
        - Да не знаю я, - досадливо повела бровями мать. - Пойдем, там все и узнаешь.
        Дядька Козьма ждал его во дворе.
        - Ну-тко, паря, иди сюды, - подозвал он Тимофея, едва тот показался в воротах.
        Тимофей дядьку Козьму уважал. Еще бы, не крестьянин какой, а настоящий боевой холоп, верный отцов сотоварищ. Когда отец погиб, именно он его похоронил и всю его воинскую сбрую собрал да и домой привез. И ноне их не бросил и помогает чем может, хотя уже не в силе, потому как не раз ранетый и к перемене погоды хворает сильно. И самого Тимофея начал потихоньку к службе приучать, к седлу, к кистеню, как саблю верно держать. Отцов лук Тимофею пока нипочем не натянуть, но вот пистолю, кою батюшка в давнем походе с мертвого свейского всадника снял, он уже огненным боем снаряжать умел. Хотя Козьма сию пистолю не жаловал. Баял, что бьет она недалеко, неметко, да еще и ненадежна дюже для всадника. Пока скачешь, порох с полки-де стрясет, вот и щелкай потом курком впустую. Лук куда лучше. И бьет дальше, и выстрел точнее, и, пока пистолю во второй раз снарядишь, целый колчан стрел выпустить можно…
        - Да, дядька Козьма?
        - Матушка тебе уже сказала, что к тебе гонец из самой Москвы приехал?
        - Ко мне? - удивился Тимофей.
        - К тебе, к тебе, - торопливо пояснил боевой холоп. - Смотреть тебя будет. На Москве новое учение учинить захотели, для недорослей дворянских. Подьячий баял, что вместе с самим царевичем обучать их будут. И сейчас таких, как ты, недорослей, кои царевичу по возрасту в соученики годны, по всем волостям посланные дьяки и подьячие смотрят. Кого годным признают - на полный кошт возьмут. Так что ты давай там, постарайся…
        На полный кошт? Это было бы здорово. У Тимофея тут же засосало под ложечкой. Небось на царевом коште так голодать не придется…
        Подьячий оказался довольно дородным мужчиной. Он сидел в горнице, на почетном месте, в красном углу, под иконами, и лопал толоконную похлебку, запивая ее домашним квасом. Тимоха невольно сглотнул. Ну верно, матушка последнее толокно на гостя извела, ох, теперь-то им поголодовать и придется. Ну ничего, лето начинается, Шумилова корова опять молоко давать начала, скоро грибы-ягоды пойдут, перебедуем - не впервой. Да и крапива опять же поспела…
        - Как звать? - хмуря брови, осведомился дьяк.
        - Тимох… Тимофей, - поправился дворянский сын.
        - Грамоту разумеешь?
        - Разумею, - кивнул Тимоха, хотя это утверждение было некоторым преувеличением.
        Нет, буквицы он знал и даже складывать их в слова умел, но плохо… Ну кому его было здесь учить? Только матушке. А она сама в сем не шибко тверда была, только по Псалтырю кое-как читала. Хотя и это было редкостью. У них в округе более никто из вдов или женок дворян да детей боярских грамоту не разумел. Да и сами они тоже в сем не слишком веды были. А с другой стороны, спрашивается, зачем служилому сословию эта грамота-то? От стрелы не защитит, от клинка не оборонит, да и от ядра не спрячет. Делом надобно заниматься, делом! Матушка же сим нелегким ремеслом овладела, поелику евойный покойный батюшка, по первости не пожелав отдать ее за Тимохиного отца, отослал ее в монастырь, где она провела с полгода. Там-то ее монахини в грамоте и поднатаскали…
        Подьячий зачерпнул ложкой гущину толокна и отправил в рот. Тимофей снова сглотнул. Вот ведь жрет… и как не подавится? Подьячий же, не обращая внимания на голодный взгляд пацана, быстро прикончил миску, облизал ложку и, запустив руку в лежащую на лавке рядом с ним переметную суму, вытащил оттуда книжицу.
        - А ну-тко, вот, прочти, - велел он.
        Тимофей с некоторым страхом взял книжицу, раскрыл ее и уставился на четкие красивые буквицы. Не то что в матушкином Псалтыре…
        - Где читать-то?
        - А где откроешь, там и читай.
        Тимофей обреченно вздохнул и, хмуря лоб, начал:
        - И… ды… а… ага - да! Ры… а… сы… рас… ты… о… ча… - Спустя десять минут он, вспотев, выдал фразу: - И да расточатся врази Его!
        Подьячий махнул рукой:
        - Ладно, кончай. Понятно все. А цифирь исчислять умеешь?
        - Умею, - кивнул Тимофей уже более уверенно.
        - Сколько будет семь прибавить девять?
        Тимофей снова наморщил лоб и, поднеся к носу пальцы, принялся решать сложную задачу.
        - Шашнадцать, - наконец выдал он ответ.
        Подьячий одобрительно кивнул и окинул его цепким взглядом.
        - А скажи-ка мне, отрок, не болел ли ты лихоманкою али какой иной болезнью?
        Тимофей мотнул головой. Со здоровьем у него всегда все было в порядке. Даже когда позапрошлой зимой под лед провалился, так даже юшка из носа не пошла. Может, потому, что завсегда с дядькой Козьмой после парной в прорубь окунался? А дядька Козьма париться любил. Говорил, что от пара - самое здоровье и есть. И зимой баню топил через два дня на третий. Может, еще и потому, что зимой у него частенько ломаные кости да старые раны ныли, а баня ту боль снимала. Да и летом улучал время попариться.
        - А руки-ноги не ломал?
        - Нет, - снова мотнул головой Тимоха.
        - А ну-тко, разденься.
        - Зачем это? - удивился Тимофей.
        - А затем, что я так велю, - прикрикнул на него подьячий, но все же пояснил: - Осмотреть я тебя должон. Где какие шрамы, как где кости выпирают, понятно?
        Тимоха несколько мгновений пялился на дьяка, потом нехотя потянул рубаху.
        Подьячий осматривал Тимофея внимательно - мял пальцами живот, давил на глаза, заставил разинуть рот и высунуть язык. Видно, разумел в лекарском деле. А потом хлопнул его по голой спине и приказал:
        - Все, одевайся! Экий ты, братец, мосластый. Одни кости торчат. Ну да ничего. Коль кости есть - мясо нарастет…
        Подьячий уехал сразу после того, как закончил осматривать Тимофея, а где-то через два месяца, как раз на Илью-пророка, до них добрался сосед и рассказал, что был-де в Разрядной избе, где для них передали грамотку, из которой следовало, что аккурат к «ПервомуднювоГоду», то есть к первому сентября, доставить «отрока Тимофея, сына Дмитрия, из дворян рязанских» в Москву. Еще в той грамотке был перечень того, что надобно отроку Тимофею иметь с собой. Мать, прочитав сие, долго маялась, потом шушукалась о чем-то с дядькой Козьмой, а когда до указанного времени осталась всего неделя, дядька велел ему собираться.
        До Рязани они добрались верхами. Боевого коня в телегу не запряжешь, да и та телега, что у них на подворье была, вся старая и того гляди развалится, а отвлекать Шумила в самый разгар уборки и без того скудного урожая означало обречь себя по весне на настоящий голод. Так что поехали верхами. Но Тимофей этому только радовался, поскольку в Рязань он ехал на настоящем батином боевом коне - Серко. Тот был уже стар, но еще резв и шел ходко.
        Рязань Тимоху поразила. Это ж сколько людей в одном месте собралось! Как же это они друг с другом не сталкиваются? Он ехал, разинув рот и крутя головой по сторонам, и, если бы Козьма еще перед городскими воротами не перехватил повод из Тимохиных рук, он непременно потерялся бы.
        Устроившись на постоялом дворе, Козьма велел Тимохе ждать его, а сам, достав из переметной сумы батюшкину трофейную пистолю, куда-то ушел. Вернулся он через час, смурной и чем-то недовольный. И уже без пистоли.
        - Пошли, - кивнул он Тимофею.
        - Куда?
        - Снаряжать тебя будем, как в той грамотке указано.
        Тимофей удивленно воззрился на дядьку Козьму:
        - А денег-то откуда возьмем?
        - Есть деньги, есть, - отмахнулся Козьма, и тут до Тимофея дошло, куда пропала батина пистоля.
        Он несколько мгновений неверяще смотрел на дядьку, тот же сам его все время учил, что для служилого сословия воинская справа - первое дело. Сам, мол, недоешь, а оружие обиходь! А затем со слезами в голосе произнес:
        - Дядька Козьма, как же это? То же тятина сбруя воинская…
        Но тот лишь сердито нахмурился и повторил:
        - Пошли!
        И лишь потом, когда они уже справили Тимофею новый кафтан, и пару нарядных рубах, и настоящие сапоги из отличной юфти, и охабень, и даже нарядный кушак, виновато пряча глаза, пояснил:
        - Не переживай, Тимофей Дмитрич, я ж тебе сказал - пистоля сия для всадника не шибко сноровиста. А я на оставшиеся деньги еще и байдану тятину поправлю… - В этот раз он впервые назвал Тимофея вот так, по имени-отчеству.
        На Москву они приехали за день до указанного срока. Тимоха, которому казалось, что огромнее и многолюднее Рязани ничего себе и представить нельзя, завидев московские стены, только ахнул и всю дорогу донимал дядьку Козьму вопросами - а как, а что, а почему, а когда? И как это люди сподобились такие великие каменные башни построить? Дядька Козьма отвечал степенно, но, похоже, и сам робел. Тимоха подумал, что, можа, и дядька Козьма тож никогда на Москве не бывал. Смотры, как он сказывал, чаще всего проходили под Коломной или Каширой, а когда и еще дальше, а в Разрядный приказ тятенька, по рассказам матушки, всегда ездил сам-однова. И понятно почему. Эвон сколько им пришлось денег выложить за ночевки на постоялых дворах да ямских станциях.
        Деревянные ворота в земляном валу с частоколом они преодолели свободно, а вот в тех, что были в каменной стене, пришлось показывать грамотку.
        - Вон вы кто! - весело отозвался нарядный стрелец. - Это вам в Китай-город надо. На подворье боярина Сабурова. Там все ваши собираются…
        Когда они проехали через огромадную башню, Тимофей свесился на сторону дядьки Козьмы и тихо спросил:
        - Это что ж, дядька, нам таперича дальше от Москвы ехать надобно? В этот самый Китай-город?
        Дядька Козьма усмехнулся.
        - Да нет, Тимофей Дмитрич, этот Китай-город прям посередь Москвы стоит. Вон его стена впереди виднеется. А прозван так от киты[Кита - вязка жердей, которые используются при строительстве, в том числе и укреплений.] , из которой раньше его стены устроены были.
        Тимофей ошарашенно кивнул. Да уж, велик город Москва, эвон сколько в нем городов разных построено…
        Подворье боярина Сабурова оказалось огромным. И полным народу. Они спешились у распахнутых ворот, и дядька Козьма, стянув с головы шапку, осторожно приблизился к дюжему дворовому, стоявшему у ворот с бердышом в руках.
        - Ну чего тебе? - недовольно рявкнул тот. - Не подаю! На паперть иди!
        Тимофей насупился. Конечно, дядька Козьма в изношенном армяке смотрелся не очень, но он вой русский, за Русь кровь проливал, так чего этот… этот… мордатый так на него гавкает, аки пес. Па-адумаешь, на Москве живет! Где бы та Москва была, коли не такие, как тятенька и дядька Козьма? Давно бы все в татарской неволе горе мыкали…
        Но дядька уже совал дворовому грамотку. Тот, брезгливо кривя губы, скосил взгляд на грамотку, потом поднял взгляд на Тимоху.
        - Этот, что ли? Этот - пусть проходит. А сам - ступай. Тут тебе не постоялый двор…
        Дядька Козьма униженно закивал головой и торопливо подбежал к Тимохе. Скинув с седла мешок с его рухлядью, он помог мальчику спрыгнуть с лошади и, на мгновение замерев, тихо произнес:
        - Ну вот и все, Тимофей Дмитрич, довез я тебя куда было велено.
        Тимоха несколько мгновений смотрел на дядьку внезапно повлажневшими глазами, а затем рывком даже не бросился, а влип в его могучую грудь, обхватив его обеими руками. Тот замер, потом шмыгнул носом и сказал таким… напряженным голосом:
        - Ну будет, будет… чай, не навек прощаемся. Свидимся еще… А ты… ты вот что… ты учись справно… старайся… чтобы батюшка, с небес на тебя глядючи, радовался…
        Через двор Тимофей шел, все время оглядываясь. Но когда он добрался до указанного дворовым крыльца, дядьки Козьмы за воротами уже не было. Тимофей вздохнул, утер предательскую влагу с глаз и двинулся вверх по ступеням.
        - Значится, «отрок Тимофей, сын Дмитрия, из дворян рязанских», - пробурчал себе под нос важный дьяк, приняв от Тимохи грамотку, и поставил в длинном списке, что лежал от него по левую руку, жирный крест. После чего повернулся и с силой стукнул в бревенчатую стену.
        За стеной что-то стукнуло, брякнуло, и в следующее мгновение в приоткрытую дверь просунулась чья-то заспанная рожа.
        - Ты, Паньша, проводи-ка отрока Тимофея к остальным школьнымотрокам.
        - Слушаюсь, Дамиан Никитич, - отозвалась рожа, и Тимофей двинулся за дворовым холопом в новую жизнь…
        Школьные отроки обретались в дальних клетях. И было их, на взгляд Тимохи, едва ли не сотня, а то и поболее. Когда Паньша, толкнув дверь, вошел в большую горницу и, окинув взглядом помещение, кинул мешок с рухлядью Тимохи на свободную лавку, взоры всех присутствующих тут мальчишек обратились на вошедшего. И стоило Паньше выйти за дверь, как Тимоху окружили несколько человек.
        - Откуда будешь, новик?
        Тимофей слегка набычился. Столько народу и так близко - это было непривычно.
        - Из рязанских я…
        - А-а, так ты Аникея земляк будешь? Эй, Аникей, тут рязанский приехал!
        К Тимофею тут же подскочил парнишка, где-то на полголовы ниже, чем он. Но такой шустрый, что, казалось, и минуты не способен усидеть на месте.
        - Ты, что ли, рязанский? Ну давай здоровкаться. Меня Аникеем зовут…
        Учение началось с литургии. Затем школьных отроков осмотрели лекари, потом писари проверили, как кто знает буквицы и цифирь, и разделили по десяткам, постаравшись свести их в десятки так, чтобы в одном десятке буквицы и цифирь все знали приблизительно равно. И Тимофей, державший в голове свою неудачу перед тем дьяком, испытал немалое облегчение, когда узнал, что из всей сотни с небольшим отроков лучше чем он грамотой владеют всего-то человек пятнадцать. А большинство и вовсе буквиц не знали. Затем их собрали в большой горнице и велели чинно рассесться на лавках. А потом отворилась дверь, и в горницу вступил сам боярин. Тимофей уставился на него во все глаза. Боярин был важным и грузным, в огромной роскошной меховой шубе, в высокой горлатной шапке, с пальцами, унизанными перстнями. А и то, это же каким знатным и важным надо быть, чтобы этакое богатое поместье иметь. Да еще не где-нибудь, а на самой Москве… Он так пялился на боярина, что даже не заметил, как следом за боярином в горницу вошел еще один паренек, чуть постарше Тимофея, одетый хоть и заметно побогаче, чем остальные пацаны, но тоже не
слишком броско. Меж тем боярин проследовал к длинному столу, стоявшему у окна, перед рядами лавок, на которых сидели школьные отроки, и, поворотясь к этому пареньку, внезапно… отвесил ему поясной поклон.
        - Вот, царевич, как твой батюшка повелел, собрал я тебе сотоварищей на учебу.
        И Тимофей мысленно ахнул. Так вот он, значит, какой, царевич…
        Следующие несколько месяцев пролетели для Тимофея как один миг. Учиться оказалось трудно, но страшно интересно… Когда он в первый раз услышал, чему их тут будут учить, то даже слегка испугался. Ну, что письму и чтению, а также цифири - было понятно, недаром дьяк его проверял. А вот что они будут еще языки учить иноземные, да сколько - греческий, латинский, германский, свейский, польский, татарский, голландский, османский, хранцузский, итальянский, персиянский, аглицкий! Это ж никакой головы не хватит. Правда, чуть позже выяснилось, что обязательно они все будут учить токмо греческий, латинский и германский. А остальные по два на выбор. Причем и эти два не с первого году. Но и без того премудростей, кои надобно было освоить, хватало. В предметы, кои следовало изучить и кои были красиво выведены в десятскойросписи, определявшей, какому десятку когда каким предметом заниматься, входили: логика, риторика, лекарское дело, кашеварство, умение карты и планы составляти, хвилосовия, коновальство, каменное устроение, воинское устроение, каковых было аж три - конное, пешее и еще одно, до сих пор невиданное,
именуемое в росписи
«подлая схватка». Оказалось, что сие устроение призвано воину, без оружия врагами подло оставленному либо в одиночку супротив множества оказавшемуся, при сем неправедном случае не токмо живу остаться, но и врагов своих повергнути. Уф, Тимофей едва сие пояснение прочитать смог. Ну и непременно Закон Божий, коий им преподавал сам отец Макарий, духовный самого царевича! Еще было обещано, что в будущем им расскажут о рудознании, горном деле, хитростях литейного дела, о том, как купцы во многих землях прибыли свои добывают, о верном землеустройстве поместном и вотчинном, о кузнечном деле и еще о многом, чего, как Тимофей понял, ему самому нипочем ни в жисть не осилить. Впрочем, не он один так считал. Аникей, узнавши, чему их в этой царской школе учить собираются, сел на лавку, обхватил голову руками и застонал:
        - Ой-ой-ой, бедная моя головушка… Надобно к бондарям бежать, обручей заказывать, не то, ей-ей, лопнет…
        Но мало-помалу дело с места сдвинулось. С распорядком в царской школе все было устроено строго. Поднимали к заутрене, после чего все выбегали на двор и, скинув рубахи, непременно обливались студеной водой из колодца. А как пал первый снежок, то и им также было велено обтираться. Причем велено тем, кто и сам сим делом занимался с удовольствием. Самим царевичем! Затем утренняя молитва, после чего отроков плотно кормили. Кашей с мясом, а в пост - с рыбой. Никто из собранных в царскую школу недорослей дворянских до сего времени мяса каждый день отродясь не едал. Если только по праздникам, да и то не по всем. Затем шли занятия в классах языками, письмом и цифирью. Перед самым обедом обычно занимались воинским учением. Обед опять же также часто был с мясом. После обеда всем давалось время отдыха, в которое прилежные ученики вольны были либо отдыхать, либо чинить одежку, либо еще какими делами заниматься по своему усмотрению, а те, кто прилежания не показал, - одни либо с помощью сотоварищей повторяли то, что не усвоили. После сего часа снова были занятия в классах, и уже перед ужином они занимались
делом доселе невиданным. Упражнялись в беге, в разном лазанье хитром и поднятии специальных чугунных тягостей. Говорят, что сии упражнения сам царевич придумал устроить, а вычитал он про них в греческих свитках, в коих про великих воинов древних времен сказано было - Александра Македонянина, Епаминонда Фиванского и Фемистокла Афинского. Будто в те древние времена были в их городах школы, наподобие ихней, царской, но именуемые гимнасиумами. И вот в тех школах дети дворянские разные науки осваивали, но пуще всего свои силы и умения разные развивали - со щитом бегая и без оного, копия метая и всякие тяжести поднимая.
        Впрочем, когда Тимофей и сам грецкую грамоту начал разуметь, он те свитки тоже прочитал. Со святой горы Афон они были. Там, в надежном месте сохраненные, переписанные и патриарху русскому по его просьбе патриархом вселенским, Константинопольским, коий самым старым среди всех православных патриархов был, переданные. Хотя то уже не в первый год обучения произошло… И вот ведь какое чудо случилось. Ранее Тимофей едва-едва одни русские буквицы разумел, а не прошло и полгода, как не только по-русски уже вполне бегло Псалтырь, молитвослов и Деяния апостолов читать стал, а и на других языках, к своему удивлению, понимать кое-что начал. Вечером, после ужина, опять же время ото всего свободное дано было, теперь уже всем, невзирая на то, кто какое прилежание высказывал. Хотя многие, коим учеба тяжело давалась, тако же в сие время повторяли чего не поняли. Вылететь из царской школы за небрежение никому не хотелось, ибо все отроки были вдовьи дети, и возвращаться в нищее прозябание никто не желал. Однако многим учение все равно давалось с трудом, и тем, кто все одно до конца недели не успевал все свои огрехи
исправить либо в слишком большом озорстве замечен был, в субботу, до бани, надлежало явиться на конюшню и на собственной спине розгами свое небрежение почувствовать. Тимофей-то там только пару раз оказался, ну не давалась ему поначалу латынь, хоть ты тресни! Совсем чужим язык казался, ну как по-кошачьи разговаривать… А вот его приятель Аникей там частенько гостил. Уж больно неуемный у него характер оказался. Так и тянуло на всякие шалости. Ну а в воскресенье, после обедни, они все были совсем свободны и часто бегали на торг, или, когда уже пал снег, в Скородом, да на Заячью гору, кататься со снежных горок, либо на Москву-реку, к Лубяному торгу, в снежки ратиться.
        Но больше всего Тимофея поразил царевич. Вот уж не ожидал, что человек может столько знать! Царевич ни к какому десятку приписан не был и потому часто сиживал на занятиях с разными десятками. И все время первым руку тянул, когда учитель что спрашивал. И ведь что самое странное, иногда самого учителя в удивление вводил. Некоторые, правда, как тот же надутый индюк Расмуссон, все время старались царевича оборвать и грозились наказать за то, что, мол, он не то, что ему задано, учит, а совсем другое, но большинство только удивлялись да радовались. Да всем остальным в пример ставили. И вот что интересно. Даже Гаврша, что из вятских, ну которые бывшие новгородские, детей боярских, ко всем прочим обычно шибко ревнивый, когда ему в пример царевича ставили, усмехался и ответствовал:
        - Так то ж царевич!
        На Крещение их всем скопом повели на Москву-реку, в иордань. И тут уж тем, кто утренней порой пытался от снежной бани увильнуть, эдак мазануть себе снежком по пузу тихонько да сбежать в горницу, пришлось ой как несладко. Но, благодарение господу, никто не заболел. Потому как прямо на берегу, у иордани, поставили сруб с черной баней. И всех, кто окунулся в иордань, бегом погнали в жарко натопленную баню. Откуда потом многие выскакивали и опять в иордань ныряли. Ну как в обычную прорубь. Но это уже позже, когда отец Макарий с монахами Чудова монастыря с Москвы-реки ушли.
        А сразу после Сретения Господня Тимофея ждала нечаянная радость. На занятии по воинскому умению им всем выдали по знакомой Тимохе пистоли, и тут он славно отличился, в конце занятия первее всех ловко снарядив пистолю и изготовив ее к бою. Причем не только первее всех в своем десятке, а вообще первее всех во всей школе. И потому в субботу царевич вручил ему красную шапку с куньей оторочкой, которая полагалась тому, кто за прошедшую неделю всех в школе своими успехами удивил, и серебряную копейку. Так-то им на сласти и иные всякие развлечения к каждому из двунадесятых праздников также вручалось по серебряной копейке, а так лишь ему одному, да еще при всех. Вручил и еще и похвалил прилюдно:
        - Молодец, Тимофей, всех удивил…
        Тимофей потом целую неделю эту шапку носил, даже утром, когда снегом обтираться выбегали, и то в ней выскакивал. Только через неделю ее пришлось отдать Никодиму из третьего десятка. Он своим скорочтением всех превзойти сумел. За то время, что клепсидра, ну часы такие водяные специальные, у отца Макария четверть часа отмерила, аж двадцать осьм молитв из молитвослова оттарабанил. Но Тимофей на него не в обиде был. Он и сам сию шапку от Дамиана-псковитянина получил. Тот всех успехами в цифири удивить сумел. Так ловко научился цифирь вычитать и складывать да делить и помножать, что никто во всей школе быстрее его сие делать не умел.
        На Прощеное воскресенье ходили на Москву-реку дивиться на кулачных бойцов, кои один на один сходились, а потом наблюдали потеху, когда православный люд стенка на стенку биться выходил. И тут-то выяснилось, что те ухватки, коим их казак Кирьша и татарин индский Раматка в «подлой схватке» обучали, оченно бы в такой потасовке выручить могли. Не все, конечно, поскольку на то она и «подлая схватка», что некоторые ухватки в честной драке использовать никак не возможно, но кое-какие вполне… Пацаны, распаляясь, так и орали:
        - На «орла» его, на «орла» бери! - Или: - «Рукосуй» ему, «рукосуй»!
        Но их почти никто из бойцов не понимал. Да и среди зрителей таковых также не нашлось.
        Через три недели после Пасхи они покинули уже ставшее родным подворье и отправились конным ходом к Ярославлю, по пути обихаживая коней, кашеваря и собирая с учителем-лекарем разные лекарственные травы да коренья. Еще каждому было задание рисовать свою карту тех мест, через которые проходила дорога. А учителя конного воинского устроения, коих ажно трое было - поляк, пан Пшемаковский, бахвалившийся тем, что у себя, в Речи Посполитой, был гусарским[Польскиегусары - элита Войска польского. В отличие от венгерских, румынских и русских гусар, например времен Дениса Давыдова, являвшихся легкой конницей, это были тяжеловооруженные, закованные в латы всадники, прямой аналог европейского рыцаря. Их отличительной особенностью, давшей им такое название, являлись укрепленные за спиной высокие конструкции из орлиных или гусиных перьев, этакие своеобразные крылья, которые были не столько украшением, сколько пассивной защитой от татарских арканов.] ротмистром, вятский боярин Бязин прозвищем Грива, над поляком вволю потешавшийся, но незлобиво, эдак по-доброму, и татарин Ахметка, особливо сильный в коновальском
деле, - при сем путешествии гоняли их в хвост и в гриву. Так что у Тимофея, несмотря на то что он, как, впрочем, и все остальные, сызмальства к коню приучен был, первые две недели так ноги болели, что спать временами неможно было. И не от потертостей, нет, а оттого что их тут же начали приучать ко всяким разным конным премудростям. То стремена отстегнут, то узду велят не трогать… В Ярославле погрузились на струги и спустились до Нижнего Новгорода. А уж оттуда опять же верхами вернулись в Москву. По возвращении каждый дорисовал карту, сдал ее господину Расмуссону, получил от него по первое число за небрежение, разобрал собранные травы да коренья и повесил их сушиться и… отправился домой.
        До Рязани они с Аникеем доехали вместе, с купеческим караваном. Серко за зиму на отборном овсе и добром сене отъелся, округлил бока, а Тимофей бережно собрал аж девять серебряных копеек. Хватит, чтобы по осени при добром урожае купить аж полтора пуда пшеницы, а уж ржи и того более… Все, что выдавали, не скопил, на леденцы, сбитень и квас потратился, не удержался. Аникей за год тоже удосужился и лишнюю серебряную копейку, и почетную шапку заработать. За успехи в подлой схватке. Вот уж где его шустрость и увертливость куда как к месту пришлась. В Рязани они расстались, уговорившись встретиться за четыре дни до «Первого дня во Году», чтобы потом вместе добираться до Москвы.
        До родимого дома Тимофей добрался на следующий день к вечеру, по пути устроив себе вполне удобную лесную ночевку, каковую ему после летнего путешествия обустроить было раз плюнуть. Выехав на пригорок, с которого открывался вид на такой знакомый затон, заросший ивняком, Тимоха почувствовал, как у него защемило сердце. Он слез с Серко, стянул с головы шапку и шмыгнул носом. Он - дома!

7
        Царская школа оказалась просто находкой. В принципе я рассчитывал, что у меня выйдет нечто подобное помеси суворовского училища с английской частной школой. Англичане, тут стоит отдать им должное, обошли весь мир в одном чрезвычайно важном параметре. Они создали отличную социальную машину по воспроизводству качественной элиты. Она включала в себя два главных, ключевых элемента. Во-первых, предельно формализованный и всем понятный образец, то есть знаменитого английского джентльмена с классическим гуманитарным образованием и так называемой «жесткой верхней губой». И, во-вторых, эффективные социальныефабрики по его производству, то есть классическиеанглийскиечастныешколы типа Итона с крайне жестким, практически казарменным режимом, в которых это образование получалось и та самая жесткая верхняя губа вырабатывалась.
        Я планировал со временем создать здесь такую же систему и через нее прогонять все дворянство. Уж важность подбора, подготовки и расстановки кадров мне объяснять было не нужно. Я считал, что в первую очередь вследствие своего серьезного отношения к этому вопросу и обошел многих из тех, с кем начинал в девяностые и кто до сих пор мыкался с одним-парой несчастных миллионов. Я же никогда не жалел денег на переподготовку сотрудников, на подбор коуч-тренеров, на курсы английского и времени на их обучение за свой счет, скажем, по программе МВА[М В А (Master of Business Administration, мастер бизнес-администрирования) - квалификационная степень в менеджменте (управлении). Квалификация МВА подразумевает способность выполнять работу руководителя среднего и высшего звена.] в Стокгольмской школе бизнеса, где у меня, как у постоянного клиента, были солидные скидки. Так что у меня всегда под рукой была отлично подготовленная, слаженная, профессиональная команда. Нечто подобное я собирался заиметь и здесь.
        Однако при этом я вполне допускал, что первый блин окажется комом. Тем более что я слегка увлекся и составил столь разнообразную учебную программу, что даже сам испугался. А ну как будет перегруз для столь девственных мозгов? Большинство же кандидатов писать и читать не умели. Но затем все равно решил попробовать. Объем материала почти по каждому из предметов, за исключением языков, - минимальный. Та же таблица умножения это, считай, университетский курс. Учебных материалов тоже пока нехватка. На том же немецком, не говоря уж о голландском, шведском и остальных языках, текстов, которые можно использовать в качестве учебных пособий, вообще практически нет. На латинском - кот наплакал, да и то большинство религиозные, использовать их можно с очень большой осторожностью. Потому как патриарх и митрополиты на дыбы встанут. Ну как же - православных латинской ереси обучают. Впрочем, я выцыганил у святейшего Иова пару греков, приехавших чуть ли не со Святого Афона, и не только использовал их в качестве преподавателей греческого языка, а еще и засадил за переводы греческих полемических книг «противу ересей
латинских». Ну а в качестве учебных латинских - велел сыскать и размножить как раз те книги, которые в этих греческих раскритикованы. Патриарх было поворчал, но потом согласился с моими доводами, что, так сказать, незнание первоисточников снижает ценность критических аргументов. Да и вообще, никаких формализованных учебников в России пока еще практически не существовало.
        Так что готового к преподаванию материала имелось буквально кот наплакал. Вот я и решил - вместо того чтобы изо дня в день лишь Псалтырь, молитвослов и часослов с Деяниями апостолов талдычить, пусть хотя бы в объеме ознакомления с основами учатся каменному устроению, лекарству с аптекарским делом, рудознанию и так далее. Кто его знает, как дальше жизнь повернется - может, кто позже рудничок или горную либо литейную мануфактуру в своем поместье или иных жалованных землях заложит либо лекарское дело в стране развивать начнет… Так пусть не с пустого места. Хотя Закону Божьему времени я тоже отвел щедро, почти пятую часть. Да и письмо, и чтение также на церковных книгах и текстах преподавали. Ну а что касаемо языков…
        Я по себе понял, что преподавать логику и риторику без знания греческого и латинского - мартышкин труд. Вся база - оттуда. И вообще, очень интересно эти языки мозги переформатируют, по себе почувствовал. Ощущение ну типа как если бы ты на сырую, глючную, постоянно тормозящую и вылетающую «Винду» раз - и установил крутой сервиспак. И она вдруг полетела как ласточка… Похоже, как только в Европе перестали преподавать мертвые языки и этим самым приводить мозги людей в относительный порядок, культура в Европе и закончилась. И спустя всего лишь одно поколение поперло всякое дерьмо - от попсы до моды на голубизну и перфомансы типа рисования картин маканием голой жопы в краски или даже, тьфу, блин, собственным говном… Что же касается остальных, то были у меня планы ребят, после своего утверждения на троне, по примеру Пети Первого, отправить за границу поучиться. Только не так, как он, - мол, езжайте, и все! Там уж как-нибудь и язык выучите, и какую-никакую науку освоите. И осваивали, но едва один из трех, а то и из пяти. А остальные либо спивались, либо, из таких вот бедных дворян, нищенствовали, ничему
не учась, а просто повинность отбывая, либо ударялись в куртуазную жизнь и разгулы, никакой пользы ни стране, ни, чего уж там, себе не поимев, кроме дурной болезни да посаженной печени. Потому как в нынешней России, как выяснилось, почитай, и не пили. Что меня по первости в дикое удивление привело. А как же наше исконное пьянство? Как же «веселие Руси питие еси»? Это что, опять клюква какая? Судя по всему - так оно и было. Тем более, как выяснилось, разгром Немецкой слободы Иваном Грозным был вызван как раз тем, что заселявшие ее литвины, коим было разрешено гнать «крепкое» длясебя, начали торговать им из-под полы с непривычными к сему русскими. Вот «сатрап и душегуб» на «невинных» немцев и взъелся…
        Исходя из всех этих соображений, я и решил ничего из того, что запланировано, не сокращать. Так что первый год для меня скорее пробным был. Ну-ка, чего эти недоросли дворянские, по глухим поместьям собранные, усвоить сумеют? С прицелом на второй год, если многого не осилят, программу подкорректировать. И они меня удивили! Эти туповатые деревенские увальни слопали всю программу просто на раз, ничего не упустив и ни от чего не отступясь. Мотивация ли тут сыграла, потому как практически все были из дальних, медвежьих углов и жили впроголодь, либо просто чистый детский разум так восприимчив к обучению, но учителя, среди которых большинство были иностранцы, только диву давались. Француз де Колиньи, преподававший математику, именуемую здесь цифирью, с восторгом докладывал батюшке, что всех его учеников можно немедленно принимать в Сорбонну. Да и с
«жесткой верхней губой» дело также на лад пошло. Очень кстати в царевых архивах обнаружилось сочинение покойного Максима Грека, настоящего ученого-энциклопедиста, этакого обрусевшего Леонардо да Винчи, под названием
«Главы поучительны начальствующим правоверно», начинающееся жестким утверждением, что тот, кто идет на поводу у своих страстей и желаний - «ярости и гневу напрасному и беззаконным плотским похотем», не может считаться человеком, но «безсловесного естества человекообразно подобие». И так далее в том же духе. А писал он его для незабвенного Ивана IV Васильевича, именуемого Грозным, что сему документу только добавляло авторитета. Вот на его основании я и велел разработать правила поведения и воспитания в царевой школе…
        Впрочем, возможно, дело было еще и в том, что мне повезло с учителями. Действительно повезло. Ну как, скажем, еще назвать то, что в это время в России оказался такой человек, как испанский идальго Варгас, профессиональный солдат, ветеран, начинавший еще при Альбе? Мастер некоего тайного фехтовального искусства, именуемого дестреза[Дестреза - испанское искусство фехтования.] , о котором я никогда нигде не слышал. Или, как его называли, индийский татарин Раматка, специалист в калари паятту?[Древнее индийское (тамильское) боевое единоборство.] Если оно в чем-то и уступало прославленному китайскому кун-фу или японскому карате, то я этого обнаружить не смог. Да и было ли это самое карате? Хотя Шаолиньский монастырь уже существовал, точно, это я после тура по Китаю помнил… Впрочем, возможно, таковые люди в России имелись всегда, и не только из иноземцев, просто искать их никому в голову не приходило. Да и таких, как у меня, возможностей в истории случалось - раз-два и обчелся. Ну судите сами: действительно любимый царский сын, при толковом и способном слушать отце, да еще и при полной казне. Только ведь
возможности - это еще не все, возможности на нас сыплются часто, не каждый день, конечно, но по несколько раз в год - точно. Но для того, чтобы они стали твоими, ты должен быть к ним готов, должен быть способен их использовать. Скажем, едет человек утром в метро на постылую работу, за которую получает гроши, и тут видит в газете, что читает такой же полусонный заморенный сосед, объявление - срочно и на хорошую зарплату требуется некто со знанием норвежского языка… А он его - не знает. И все - этонееговозможность. Но ведь чья-то, точно. Нет, всему научиться невозможно, но чем больше знаний, умений и иных компетенций ты накопишь - тем больше возможностей ты сможешь назвать своими. Кто знает, за какое из своих знаний и умений ты зацепишься ноготком, чтобы начать круто подниматься?..
        Так что с учителями мне повезло. Хотя процессу отбора я уделил большое внимание. Батюшка положил учителям царской школы довольно щедрое жалованье, и желающих на такую должность оказалось немало. Комиссию, производившую отбор, возглавлял я лично, а вот входили в нее мой дядька Федор Чемоданов, ближний отцов боярин Сабуров и дьяк приказа Казанского дворца, на который повесили финансирование школы, Калинин. И если на первых двух заседаниях все, кроме дядьки Федора, относились к моему присутствию больше как к некой забаве, мол, царевич в приказного боярина поиграть вздумал, то уже на третьем к моим замечаниям все трое прислушивались со всем возможным вниманием. Потому как выяснилось, что по всем кандидатам, коих мы попервоначалу наметили, у меня оказались гораздо более точные и верные сведения, чем у всех остальных, вместе взятых. Что было вполне закономерно.
        Не говоря уж о моей собственной службе мальчишек-наушников, изрядно укрепившейся дедом Влекушей, который работал у меня не только экспертно-аналитическим отделом, но и сам частенько, одевшись в армяк, ходил в город и толкался по кабакам и торгам, возвращаясь изрядно под хмельком, но всегда с прибытком из сплетен и слухов, кои успевал уже проверить и рассортировать, я завел массу друзей-приятелей и в приказных избах, и среди иностранцев-наемников, и в стрелецких слободах, и среди приказчиков и купцов на московских торгах. А уж правилами сбора и обработки информации в этом времени никто лучше меня не владел. Нам, прошедшим жесткую школу российского бизнеса девяностых - двухтысячных, и в наше время в этом деле было мало равных. Еще бы, ведь от того, насколько ты хорошо это дело поставил, не только успех в бизнесе зависел - куда чаще собственная жизнь… Так что я вполне успел за те несколько дней, что прошли между заседаниями, вызнать всю подноготную кандидатов. И на третьем заседании сей высокой комиссии все по ним и выдал. От того, насколько всех их действительно в их науке другие умельцами считают,
до некоторых фактов биографии и жизненных привычек, а также кто к какой вдовушке захаживает. Чем и заслужил право понаслаждаться картиной разинутых ртов и вытаращенных глаз.
        Из почти трех сотен соискателей были выбраны два десятка человек, а еще одиннадцать были вызваны боярином Сабуровым и дядькой Федором из своих вотчин и иных мест. Как, например, тот же боярин Бязин по прозвищу Грива, имевший славу не только искусного конника, но и знатного обучителя, или татарин Ахметка, бывший пленный крымчак, ведавший у Сабурова всем коновальским делом. Ну и постановлено за год изыскать учителей на предметы, кои пока не преподавались, но были в росписи обозначены, вследствие того что им обучать планировалось позже либо как раз таки вследствие того что учителей требуемого уровня пока не сыскалось. А каких-никаких брать я не хотел… Кроме того, планировалось за год закупить «всяких свитков и книг рукописных и печатных на языках греческом, латинском, свейском, аглицком, немецком, хранцузском, голландском и ином, на коем нужда для школы будет, одобренных патриархом и митрополитами и для обучения отороков опасности ереси не имавшем». На том комиссия перешла уже к более практическим вопросам.
        Подворье Сабуровых на Китай-городе, где планировалось разместить школу, было не самым большим, но один курс еще потянуло бы. Затем надо было что-то думать. Причем мне. Поскольку ни комиссия, ни даже сам царь-батюшка не подозревали, что я собираюсь сделать царскую школу заведением постояннодействующим. Но заводить речь об этом сразу я не собирался. Вот подождем, когда появятся успехи, тогда и… А в том, что успехи будут, пусть и не в первый год, я не сомневался. Как только все устаканится… Но, как я уже говорил, к моему удивлению, результаты поперли практически через полгода. А к весне царь-батюшка, весьма увлекшийся сим начинанием, так раззадорился всеми восторженными докладами учителей, что даже загорелся устроить на Москве университет по примеру стран немецких. Чему я, естественно, противиться и не подумал, но и поощрять решил преждевременным. Мне деньги были нужны на другие проекты. К тому же как его тут организуют? Пригласят иноземных ученых, причем тех, кто приедет, а я сильно сомневался, что сюда поедут лучшие. Они тут устроят все как им привычно и не шибко обременительно, после чего все
устроенное и объявят университетом. А я считал, что зазывать в Россию нужно именно лучших. И звать их нужно персонально. Мы же пока даже фамилий их тут не ведали. Поэтому я подластился к батюшке и уговорил его на то, что университет, конечно, дело доброе и нужное, но тут уже у него под боком имеется вполне успешное учебное заведение, каковое следует расширять и развивать. Так, может, пока лучше в него вкладываться?.. Таким образом, вопрос с набором нового потока был решен быстро и успешно. Хотя тут же в полный рост встала проблема с размещением. Подворье Сабурова два потока уже, хоть ты тресни, никак не вмещало. Но потихоньку разобрались и с этим, определив первому потоку, с коим я, то есть царский сын, будет продолжать заниматься, на прожилое несколько палат в самом Кремле. Здесь боярских и княжеских подворий, многие из которых частенько впусте стояли, также хватало…

«Первый день во Году» я отпраздновал со своей школой, устроив настоящий пир на подворье Сабурова, ставшем уже родным первому потоку и на котором предстояло жить второму. Новики еще дичились, ели мало, а кое-кто украдкой тырил со стола яйца и прятал их за пазуху. Этим полуголодным детишкам еще даже в голову не приходило, что каждый день они будут есть досыта…
        На Воздвижение Животворящего Креста Господня собирались съездить на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. Однако батюшка шибко захворал, а одного меня отпускать не захотел. И мне пришлось отписать настоятелю, что отец приехать не может, поелику болен. Вообще, как его прихватывало, он частенько вызывал меня к себе и велел, чтобы я садился у его кровати. После чего начинал мне рассказывать про старые времена, про царя Грозного, про сыновей его, Ивана и Федора, как он попытался вступиться за Ивана, за что был нещадно бит Грозным до крови, как помогал царевичу Федору в его трудах царских. О Дмитрии, убиенном в Угличе, рассказывал мало и скупо. Больше налегал на то, что сей смертью некие «тати» его очернить хотят. Я сидел, слушал, временами гладил его по руке, отчего в той моей части, что принадлежала мальчику, рождалось теплое чувство. Впрочем, я давно перестал делить себя на две части, все больше и больше ощущая себя царевичем Федором, которому выпал уникальный шанс не исчезнуть, как это было ранее, а сыграть свою заметную роль в истории страны. Вернее, какое там ранее - позднее, конечно, да и если
еще получится… Потому как только сейчас, поварившись в этой густой бурде под названием «государственное управление», я начал понимать, как тяжело там, в будущем, приходится этим ребятам - Путину, Медведеву и остальным.
        Я-то сам раньше (ну или много позже, если подойти к вопросу чисто формально), сидя в компании таких же крутых перцев, как и я, частенько драл горло: «Да эти идиоты из правительства… да этот мудак министр финансов… да этот кретин…» О-хо-хо, недаром кто-то из великих американских актеров сказал: «Как жаль, что все, кто знает, как надо управлять страной, уже работают таксистами и парикмахерами». Вот и мы были такими же, блин, парикмахерами, несмотря на всю свою крутость… Да, при неких идеальных условиях «шарообразного коня в вакууме» существует масса весьма разумных и довольно логичных решений. Но вот что нужно делать и, главное, что возможно сделать реально, сейчас, сегодня, с этими людьми, всей своей предыдущей жизнью приспособленных мыслить и делать так, как привыкли (ну этакий привычный вывих у них в мозгах, преодолеть который ничем невозможно), а не так, как вроде бы требуется, с этой системой управления, с этой чиновничьей бюрократией, с этими финансами - это вопрос вопросов. А начать реформировать хоть что-то - так это выбить данную структуру из уже имеющегося, пусть и слабоэффективного, но
все-таки как-то действующего режима на годы, если не на десятилетия. Мы вон там, у себя, уже сколько медицину или, скажем, образование реформируем, а спроси любого - тут же скажет, что раньше, в советское время, и то и другое было куда как лучше…
        Октябрь начался как-то нервозно. С одной стороны, все вроде как было в порядке, а с другой, что-то зрело. Вернее, я-то уже знал что. Моя наушная служба работала безотказно, и мне давно было доложено, что Романовы, чье громадное подворье располагалось прямо рядом с Кремлем, у Васильевского спуска, аккурат там, где в Москве моего времени возвышалась громада гостиницы «Россия», пока ее не разобрали на хрен, нечто затевают. Информацию о сем я постарался подкинуть троюродному дядьке Семену, бывшему при отце «ухом и глазом государевым», но, похоже, тот также недаром ел свою краюху, и ему все было известно.
        Так что когда однажды утром я услышал треск выстрелов, то довольно быстро выяснилось, что это началась разборка с Романовыми. Как стало ясно, ребята действительно подготовились знатно. Целый штурм пришлось устраивать, сотни стрельцов задействовать. А на самом подворье столько вооруженного народу скопилось, что общая рубка шла больше часа. Да потом еще часа четыре по всяким углам романовских бандитов отлавливали. Впрочем, я этому лишь порадовался. Одной головной болью меньше. В моих пока еще виртуальных проскрипционных списках Романовы шли сразу за Шуйскими… Вот уже тоже подлая семейка. Причем неугомонная. Я тут понаслушался рассказов, как они при молодом Грозном чудили, и понял: как бы там ни ругали Ивана Васильевича, при том что ему пришлось пережить, никаким другим он вырасти просто не мог. Представьте себе, что Шуйские, кстати, по слухам, траванувшие его матушку, Елену Глинскую, довольно толковую тетку, которая, между прочим, провела очень нужную денежную реформу, взяли и разграбили царскую казну. Причем не просто эдак по-тихому растащили, ну там откат, завышенные цены, прикормленные или
подставные фирмы на конкурсах, как принято в наше цивилизованное время, а внаглую, белым днем. Вскрыли двери - и вынесли на хрен. Вероятно, потому-то Грозный потом свою казну в Белоозере держал… Так вот, Романовы в этом списке были вторыми. Эти были куда хитрее, но тем и опасны, а гонору в них было ничуть не меньше…
        Федор Никитич, реальный лидер рода, вообще слыл на Москве первым щеголем. Местные портные своим клиентам так и говорили, когда свою работу нахваливали:
«Ну как на Федоре Никитиче сидит…» Еще там было с полдюжины родов, которые мне, вероятно, придется изрядно проредить. Не столько потому, что мне так уж этого хочется, сколько потому, что они сами не удержатся. Мне же в тысяча шестьсот седьмом, то бишь семь тысяч сто пятнадцатом, всего восемнадцать будет. Ну как такого молоденького царя на прочность не испытать? Вот я и собирался позволить им все это попробовать. А уж затем по факту, так сказать, мятежа и измены… И для остальных будет наглядный урок, который лет на десять - пятнадцать отобьет у боярской верхушки всякое желание ввязываться в заговоры против царя. Хотя от яда мне тогда стоит поберечься. Ну да ничего, побережемся. Я уже начал искать информацию, где сейчас обретаются наиболее крутые спецы по этому направлению…
        Следствие прошло быстро, но озвученные обвинения Романовых были не в подготовке мятежа и государственного переворота, а в колдовстве. Ну да царю-батюшке виднее…
        А затем батюшка дал прием в честь польского посла Льва Сапеги. Посольство прибыло в Москву еще по осени, до романовского мятежа, и на это зрелище сбежалось посмотреть пол-Москвы. Да что там пол - вся Москва прибежала. Посольство было большое, почти тысяча человек, одежда роскошная, кони убраны золоченой сбруей. Поляки ехали подбоченясь, задорно крутя ус и по-хозяйски поглядывая по сторонам. И только я один знал, что, если мне не удастся убить свою «бабочку», они действительно придут сюда, в Москву, полноправными хозяевами. Правда, ненадолго. Но и за это время успеют нахозяйничать так, что страна будет долго-долго кровью харкать… Впрочем, я всегда исповедовал принцип, что во всем, что происходит со мной, виноват только я сам. Даже если непосредственно какую беду со мной сотворил кто-то другой. Значит, я позволил ему это с собой сделать. Недодумал, недоглядел, недоостерегся, в конце концов, просто не стал достаточно сильным или, наоборот, слишком, не по своим силам, обнаглел… Так что винить поляков в том, что они воспользовались моментом, любезно предоставленным им самими русскими, - глупо. Не хрен
было подставляться. Поляки - это просто соседи. С ними то дрались, то мирились, то детей крестили, то посуду били, ну как и положено добрым соседям, которым друг от друга все равно никуда не деться. Лаймы с их высокомерным принципом, что у Англии не бывает постоянных союзников, а есть только постоянные интересы, куда опаснее. И вот у них спесь так уж спесь, куда до них простодушным полякам…
        Поляки просидели в Москве до начала весны. А я прошел хорошую школу современной дипломатии под руководством, похоже, одного из самых ловких в сем искусстве людей этого времени - собственного батюшки. Он гонял Сапегу и в хвост и в гриву, то рассыпаясь перед ним в уверениях в своей сердечной дружбе и к королю польскому Сигизмунду III Вазе, и, естественно, к самому другу милому великому канцлеру литовскому Льву Сапеге, то, наоборот, неделями не принимая Сапегу ко двору и веля не давать полякам никакого корма, не пускать их со двора и даже воду продавать им задорого. Однако к концу зимы наконец договорились, и первого марта батя закатил роскошный прощальный пир. На котором удалось блеснуть и мне, поскольку я научил батиных поваров одному хитрому способу особого копчения осетра. Полякам мой осетр пришелся по вкусу (ну еще бы, не раз опробовано не только на их соотечественниках, но и на известных гурманах - французах с итальянцами, и всегда за уши не оттащишь), а Сапега решил поблагодарить меня лично.
        - Угодил же ты, царевич, нам, угодил! - смеясь, воскликнул он, когда батюшка пояснил, что сии осетры приготовлены по «придуманному» мною рецепту, и, спесиво подбоченясь, спросил: - А чем я тебе угодить могу?
        Я улыбнулся. На нечто подобное я и рассчитывал. У меня даже ловушка для него подготовлена была. Не то чтобы я так уж нуждался в том, что хотел попросить, существовали способы добыть это и по-другому, но почему бы не воспользоваться тем, что само в руки идет?
        - Слыхал я, - вкрадчиво начал я, - что лучше коней под лыцарей, от пяток до макушки в железо одетых, чем в Речи Посполитой, во всем белом свете более нигде нет.
        Сапега приосанился:
        - То так, царевич.
        Опа, а рыбка-то уже поклевку делает. Ну-ну, двинем дальше.
        - А скажи мне, великий боярин, у кого во всей Речи Посполитой самые лучшие кони?
        Сапега гордо вскинул голову:
        - Так то всем известно - у меня! Моя гусарская хоругвь - самыми добрыми конями во всем Войске польском славится. Не так ли? - возвысил он голос.
        Остальные сидевшие за столами поляки дружно загудели, подтверждая его слова. Я мысленно усмехнулся. Что ж, рыбка заглотала крючок. Осталось лишь подсечь… Я эдак тяжело-простодушно вздохнул:
        - Везет тебе, великий боярин, а у меня тоже сотоварищи воинские есть, а кони у них хоть и славные, да только все говорят, что вашим польским не чета…
        Действительно, кроме царской школы отец по осени завел мне рынд из детишек самых родовитых бояр - Скопиных-Шуйских, Воротынских, Голицыных, Лыковых-Оболенских, Шереметевых. Я так понял, что батюшка посчитал, что я слишком уж увлекся дружбой со школьными отроками, кои все были из совсем уж худородных, а опираться мне, по его расчетам, так и так придется на высшее боярство. Вот он таким хитрым образом и создал некий противовес. Ну и мои одиночные вылазки (то есть с Немым татем, конечно) в Москву и окрестности, за кои он меня поругивал, ему также очень не нравились. И он таким образом просто принудил меня брать с собой охрану. Потому как если бы я все-таки сбежал, уже теперь от рынд, то по всем канонам и правилам им из-за этого был бы великий срам и бесчестие. Ну и как мне в таком случае дальше было бы с ними жить?
        - Так ты доброго коня хочешь, царевич? - расплылся в улыбке Сапега.
        Ага, щас, разбежался! Дешево отделаться хочешь, посол…
        - А давай меняться, великий боярин, - предложил я. - Я тебе завтра таких осетров пришлю, несколько. Может, тебе доведется и круля Польского ими угостить. Пущай и он полакомится… А ты мне равного числа коней ваших пришлешь. И чтоб на одного жеребца - несколько кобылиц было. Вот тогда и посмотрим, правду ли люди бают, что лучше польских коней во всем свете нет.
        Сапега подкрутил ус и рассмеялся.
        - Ай, царевич, - он повернулся к батюшке, - добрый воин растет, государь, добрый. Не угощение какое или утварь драгоценную попросил, а коня боевого… А ну, слушайте все! - взревел он. - Я прилюдно обещаю, что по приезде отберу лучших коней из своих табунов и отошлю в дар царевичу!
        - По счету осетров, коих я для тебя к завтрему сам приготовлю! - напомнил я.
        - По счету осетров, кои сам царевич для меня приготовит, - важно и очень торжественно возвестил поляк.
        Я протянул ему свою детскую руку, и Сапега торжественно хлопнул по моей ладони своей лапищей. Все! Рыбка попалась. Поляк даже не подозревал, что назавтра к его поезду подгонят десять возов с тремясотнямиогромных копченых осетров. А приехавший с обозом дед Влекуша запустит среди поляков слух, что царевич перед своими сотоварищами воинскими поклялся, что из присланного табуна возьмет себе под седло самого наихудшего. А лучших - им отдаст. Ну типа посмотрим, какого коня ты, вельможа польский, именно царевичу под седло подгонишь…
        Чуть позже, выйдя на улицу, поскольку пафосный посольский пир начал переходить в банальную пьянку, что мне, во-первых, не нравилось и, во-вторых, было еще не по возрасту, я остановился на углу. Подышать. Из темноты надвинулась тень. Немой тать снова занял свое место подле меня. Бесшумный, всегда готовый, смертоносный… Он всегда был при мне. Я не знаю, когда он спал, ел, отправлял естественные надобности, мылся. Похоже, только тогда, когда я сам его кормил и загонял в баню. Он стал для меня таким же привычным, как тень. Без него я чувствовал себя неуютно, ну будто голым, но таких мест, где я появлялся без него, было немного - Думная палата, личная батюшкина горница, то есть его рабочий кабинет… ну и всякие торжественные официальные мероприятия типа сегодняшнего пира. Хотя на таких вот пирах я бы предпочел появляться с ним, поскольку времена были простыми, и во время подобного мероприятия меня, как, впрочем, и любого, даже батюшку, вполне могли отравить или прирезать. Но деваться было некуда - повеление батюшки… Сзади раздался шорох. Дед Влекуша также двигался довольно тихо, но до Немого татя ему
было далеко. Я улыбнулся. Вот и вся моя гвардия пока. Остальных еще учить и учить…
        Со стороны Соборной площади донеслись голоса, среди которых я различил голос сестры. И чего это ее носит такой порой? К вечерне, что ли, ходила? В этот момент впереди мелькнула какая-то тень. Я замер. Как-то странно эта тень двигалась. Немой тать почувствовал мое напряжение и придвинулся чуть ближе, поводя глубоко посаженными глазами под косматыми бровями, будто головкой самонаведения… Но, поскольку он не ринулся в ту сторону, где мелькнула тень, я расслабился… значит, опасности нет. Я сделал осторожный шаг вперед. Опа! Метрах в десяти от меня, спрятавшись за дерево, стоял человек в монашеской рясе и, судя по напряженной спине, во все глаза пялился на стайку юных боярских дочерей, возглавляемую моей сестрицей, которая, весело щебеча, неторопливо следовала через площадь. Я какое-то время наблюдал за монашком. Он будто окаменел, медленно поворачивая голову вслед за девушками, и, только когда они скрылись за углом, опустил голову и пробормотал что-то себе под нос. А вот это мне не понравилось. Какой-то он слишком дерганый. Если до сего момента я наблюдал за ним с усмешкой (чего уж там, дело молодое,
у парня гормоны бурлят - ан нет, нельзя, обеты… а сестренка у меня и впрямь самый сок… я бы и сам, того… да шучу, шучу!), теперь же я понял, что гормоны гормонами, а парень-то возбужден не на шутку. Кабы не снесло башку из-за спермотоксикоза… Поэтому, когда он через минуту вышел из-за прикрытия дерева и скорым шагом двинулся в сторону расцвеченных кое-где еще горящими окнами палат Чудова монастыря, я кивком подозвал деда Влекушу и ткнул пальцем в сторону удалявшейся фигуры, а затем плотно прижал к губам. Это означало: узнай, кто таков, только тихо…
        Следующие несколько дней были заполнены всякой текучкой. Через день мы под водительством Бязина-Гривы в первый раз выехали на общее конное устроение на поле неподалеку от подмосковной деревеньки Фили, в которой лет эдак через двести Кутузов будет держать последний совет по поводу того, сдавать Наполеону Москву или нет. Причем я пристроился на сем учении вместе со своими рындами. И боярин погонял нас весьма славно, но опосля одобрил, отчего мои телохранители всю дорогу домой сияли будто медные самовары. Совсем мальчишки еще, хоть и старше меня на два-три-четыре года. И вообще, ребята оказались неплохие. Поначалу поместничали да поспесничали немного, как же без этого, на том воспитаны, но потом мало-помалу все устаканилось. Правда, для сего пришлось приложить усилия и вдолбить им в голову, что предки - это предки, гордиться ими, конечно, надо, но ведь самые славные из них, родоизначальники, когда-то и сами рядовыми ратниками начинали. И именно своей службой возвысились. Так вот, дабы их славы достойными быть, надобно не местом и спесью мериться, а свою собственную славу, предка достойную, завоевать.
Службой трудной, верностью неподкупной, доблестью воинской. А ежели ты только тем славен, какое место на лавке своим задом греешь, - грош тебе цена, как бы высоко ты горлатную шапку ни запрокидывал…
        Потом я два дня разбирался с иноком Спиридоном, одним из двух выпрошенных мною у святейшего Иова греков, который приволок мне свои переводы. И лишь дней через шесть я вспомнил о своем поручении деду Влекуше.
        Бывший скомороший ватажный, как обычно, оказался на высоте.
        - То был дьяк Чудова монастыря, Григорий. Он у патриарха в помощниках, - начал дед.
        Я слегка расслабился. Патриарх Иов был главнейшей опорой моего отца, его наипервейшим и вернейшим союзником. Да и сам муж он, несмотря на весьма преклонные года, умный и глазастый. Уж если приблизил к себе кого, значит, можно не беспокоиться…
        - Отрок сей числится весьма прилежным и многия языки разумеющим, - продолжал между тем дед. - А родом он из Галицкой земли. И пострижен во монахи там же, во Железно-Боровском монастыре…
        Я уже поднял руку, чтобы махнуть деду, ладно, мол, хватит, не продолжай, хрен с ним, но тут дед произнес:
        - Мирским же именем он - Юрий, Богданов сын, Отрепьев…

8
        - Эх ты, - прокряхтел дед Влекуша, присаживаясь на скамеечку рядышком с Немым татем, - ой, моченьки нет…
        - Чего так? - дежурно отозвался я, торопливо дохлебывая кашу.
        Ох и славные здесь каши делали… И чего я раньше на них губы кривил? Настроение у меня всю весну было приподнятое. С того момента как Немой тать ночной порой подстерег монашка Гришку Отрепьева да свернул его цыплячью шею. Ох, какое я тогда облегчение испытал. Прямо гора с плеч свалилась… Все, салют! Гип-гип-ура! Смуте - кранты! И хотя потом я слегка пересмотрел свои взгляды (ведь то, что Лжедмитрий I, был монахом-расстригой Григорием Отрепьевым, являлось всего лишь однойизверсий, пусть и наиболее распространенной, а как оно было насамомделе - никто не знает), настроение - осталось.
        - Да, видно, лето будет поганое… - вместо обычной шутки-прибаутки со вздохом произнес дед.
        Я замер, не донеся ложку до рта, а затем опустил руку и впился в деда напряженным взглядом.
        - С чего так?
        - Да ломает меня сильно, батюшка мил-сдарь, - пояснил дед Влекуша. - Допрежь никогда так не ломало.
        - И давно?
        - Дык как со Сретения началось, так и не отпускает, зараза… - тоскливо отозвался дед. - Видно, времечко мое близится, батюшка мил-сдарь. Скоро не будет твою милость дед Влекуша своими побайками тешить.
        Я его уже не слушал. Неужели… Вот черт, я же рассчитывал, что все начнется не ранее семь тысяч сто одиннадцатого, то бишь тысяча шестьсот третьего года. Ныне же только семь тысяч сто девятый. У меня же ничего не готово еще - ни легенда, ни пути распространения информации по стране, ни люди… А может, это еще не то, что я думаю? Такой вариант исключить нельзя. Ну а если - то? Что я теряю и в чем выиграю, если вброшу планируемую информацию сейчас? А если не вброшу, а оно то самое?
        - Да ты не смурей, батюшка мил-сдарь, - сразу же уловив возникшее во мне напряжение, но истолковав его совершенно неверно, зачастил дед Влекуша, - то я просто так, по-стариковски ворчу. А так - что мне сделается, пню трухлявому? Это высокие, статные деревья ветер ломит, а пни стоят себе и стоят, гниют помаленьку…
        - Вот что, дед, - прервал я его, - задание тебе будет, срочное. Как поешь - беги на конюшню к Митрохе. И вместе розыск учиняйте, одному ли тебе с зимы кости так сильно ломит, или еще кто так страдает? Да, может, кто и какие иные приметы необычные углядел? Ну там вода где необычно высокая на порогах по весне стоит, либо, наоборот, мала больно, снегу также необычно мало бо много в какой земле было. Знамения какие тож, но больше про всякие природные приметы или болезни дознавайтесь.
        Дед подобрался. Он чуял меня едва ли не лучше всех остальных, вместе взятых, ну кроме Немого татя, и сейчас сразу понял, что дело ой какое серьезное. Едва ли не серьезнее всего, что я ему поручал до сих пор.
        - Так я сейчас и побегу, - вскинулся он.
        - Поешь, потом пойдешь, - попытался я его удержать, - не так уж все срочно…
        - Так я на кухне чего-нито перехвачу. Много ли мне надо-то? - Последняя фраза донеслась до меня уже из коридора.
        Немой тать проводил его взглядом и, обернувшись ко мне, глухо зарычал. Он тоже почувствовал мою тревогу и теперь напоминал, что он здесь, рядом, и готов. Я же бросил ложку и схватился руками за виски. Итак, главное решить - пора ли мне запускать легенду, которая должна была помочь батюшке и мне пережить голод и бедствия и справиться со Лжедмитриями.
        Если я запущу ее сейчас, а в это лето ничего не произойдет, то эффективность ее воздействия заметно упадет. Но! Времена нынче неторопливые, новости устаревают медленно, а всякие видения и пророчества помнятся долго. Так что если в этот год ничего и не случится, то через два-три-четыре года, когда все наконец произойдет, - ее припомнят. И скажут, вон, мол, пророчество было. Так все обычно и случается. И хотя к тому моменту мою легенду вполне могут частично нейтрализовать, те же иезуиты, скажем, они-то руку на пульсе очень неплохо держат, да и мало ли кто, сам царь Борис, например… отец-то он отец, но моя легенда кое в чем очень наперекор его политике ляжет… но, даже если я сейчас не попаду по времени, полностью мою легенду убить никто не сможет. А если я опоздаю? Я покачал головой. Это, пожалуй, будет похуже. Много хуже. В такие смутные времена и оглянуться не успеешь, как масса других видений и пророчеств народится, и моя легенда от них уже ничем отличаться не будет. Поскольку также будет толкованием ужеслучившегося, а не его предсказанием.
        Пообдумывав все это некоторое время, я зло стиснул кулак. Эх, как все не вовремя… У меня такие планы были на это лето. В этом году в летнее путешествие царской школы впервые пойдут целых два потока. Да и сейчас дел просто море. Надо что-то срочно решать с царской школой. Еще один поток при удаче можем в Кремле распихать - а дальше что? Я же собирался установить срок учебы лет в шесть-семь, на сколько учебного материала хватит. К тому же держать ее в центре Москвы все одно неудобно. Даже сейчас пешее устроение воинское проводим не слишком потребно, поскольку из пищалей и пистолей стрелять просто негде. А на конное устроение приходится через три стены за город ездить. Так что надобно дожать батюшку, чтобы он позволил царскую школу куда в вотчину перевезти. К тому же я собирался в программу еще и основы земледелия ввести и животноводства, с понятием селекционной работы. Для чего мне Сапеговы кони, которых он, по слухам, все-таки собирает (а куда деваться - шляхетское слово!), очень бы пригодились. Потому как основная масса коней в русском поместном войске - скорее коняги, чем кони. Об этом нам
Бязин-Грива не раз с сожалением рассказывал…
        А преподавать все это дело без практических занятий особого смысла не было. Ну как на пальцах Камасутру объяснять. Тем более что по моей просьбе многие иностранцы, вроде того же преподавателя царской школы и кремлевского аптекаря голландца Арендта Классена, списались со своими сродственниками и знакомыми, дабы подыскать добрых агрономов и иных людей, в деле ухода за скотом всяким дюже ведающих, для преподавания, ну и для правильного вотчинного обустройства. И кое-кто уже и ответ получил. Так что надо было из батюшки срочно деньги на посольство за ними выбивать. Он, конечно, меня любит и во многом не отказывает, но мозги у него пока еще совсем местные. И гонять посольских дьяков не к государю соседнему либо, по крайности, к вельможе дюже знатному, а к обычному человеку, пусть и мастеру известному или ученому, ему как-то и в голову не придет. Слава богу, он хоть иноземцев привечает и приглашение их на службу всегда одобряет… Но на то, чтобы организовать все правильно, по уму, как должно быть, а не как получится, - тоже время надо. А его нет, нет…
        Я вздохнул. Ладно, чего ныть-то? Мы живем в тех обстоятельствах, что нам жизнь подкидывает, а не в тех, что мы хотели бы. Хороший предприниматель тем и отличается от плохого, что умеет подстраиваться под любые обстоятельства и все равно добивается успеха, а не начинает искать оправдания недостигнутым целям в том, что кто-то или что-то его планы нарушило. Мол, вот если бы все по-моему было, то я бы уж… А я - хороший предприниматель! И если в моем случае опоздать значит с большой долей вероятности проиграть, а начать ранее - всего лишь слегка снизить эффективность успеха, следует резко менять планы, от чего-то, пусть даже важного и нужного, вовсе отказываться напрочь и начинать…
        К концу недели легенда была в основном отработана. Сведения же, что собрали мне дед Влекуша и Митрофан, ненадолго заставили меня почувствовать себя неуютно. Ну где были мои глаза и уши? Ведь я же знал, что должно произойти… Знал и при этом читал доклады воевод, тех же князей Хилкова, Щетинина, государева гостя ярославца Акинфия Маленина, - и в ус не дул. Да и тот же Классен хвастался, что этой весной торговля всякими порошками и притираниями очень бойко идет. Месяцы, месяцы все вокруг кричало мне о том, что с погодой и климатом творится что-то непотребное! А я ни хрена не замечал… Впрочем, часто ли мы замечаем даже очевидное, если оно не лежит в плоскости наших повседневных и сиюминутных забот? Даже если это способно обрушить все наши собственные планы…
        А потом я отпросился у отца на богомолье. Батюшка снова прихворнул, он вообще в последнее время как-то сдал и поначалу опять не хотел отпускать меня одного. Но я напомнил ему про рынд, пообещал ехать не верхами, а в возке, смиренно выслушал наставления и вышел из его палат с разрешением.
        Вечером, перед началом, я собрал своих рынд на братчину. Два десятка молодых людей с некоторой опаской заходили в мою горницу и с удивлением пялились на стол, уставленный яствами. Нет, каждый из них по родовитости вполне был достоин сидеть за одним столом и с царевичем, и даже с самим царем, но они были моими рындами. А рындам не по чину пировать с охраняемым лицом в царевых палатах. Где-то на походе - то другое дело… Однако мало-помалу все отмякли, расслабились, пошли разговоры… и вот тут я встал.
        - Рынды мои, - начал я, сразу напоминая о дистанции, которая нас разделяла, и тут же резко сократил ее: - сотоварищи мои, вои русские, любите ли вы землю нашу, Русь Святую, более жизни своей?
        Все замерли, а затем почти одновременно горячо загомонили. Ребята же были в самом романтическом возрасте, ну там «пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим…» и так далее.
        - А верите ли вы мне? - прервал я их горячие изъявления.
        На этот раз уверения были еще более энергичными и продолжительными.
        - А верите ли вы в то, что и я токмо лишь о нашей земле думу имею, и что за-ради Святой Руси живот положить готов и николи ничего не сотворю, чтобы ей урон нанесло, а токмо лишь то, что ее силу и славу приумножит?
        И снова все горячо заверили меня, что полностью доверяют «Генеральному секретарю ЦК КПСС дорогому товарищу Леониду Ильичу Брежневу». Шутка, смайл! Хотя в тот момент мне было совсем не до смеха. Под ложечкой так и сосало, а очко-то как играло… Потому что следующий шаг был моим Рубиконом. Ибо до сего момента все, что я говорил, было всего лишь общими словами, а вот далее…
        - Тогда поклянитесь мне и крест в том поцелуйте, что пойдете за мной до конца во всем. Кто бы и как бы меня хулить ни стал и какие бы сомнения у вас самих в душе ни появились - будете верны мне до конца.
        На этот раз мои слова сначала были встречены молчанием. Мои рынды некоторое время переглядывались. Уж не знаю, какие мысли у них в головах бродили, может, думали, что я против отца комплот составляю, а может, что куда бежать задумал… но затем Мишка Скопин-Шуйский, дюжий, статный, белокурый красавец (вот бы кого Ксюхе в мужья-то, а то батя все иноземных вельмож сватает), поднялся из-за стола во весь свой немалый рост и, выпростав из-под рубахи нательный крест, приложил его к губам.
        - Клянусь тебе, государь мой, быть верным всегда и во всем.
        Я кивнул, но ласково добавил:
        - Не я государь, Мишенька, а батюшка мой Борис, да пошлет ему Господь наш многая лета.
        - После сего ты для меня мой государь, - упрямо заявил Мишка, - потому как уверен я, что ты, Федор Борисович, никогда ничего против отца своего, царя нашего Бориса Федоровича, не токмо не сотворишь, но и не измыслишь.
        - То так! - вскричал, вскакивая, младший Голицын. - Я тоже тебе крест целую!
        А вслед за ним уже и все остальные…
        - Так сие и есть, - подтвердил я и, также выпростав из-под рубахи свой собственный крест, приложил его к своим губам, - и в том я вам сам крест целую. А клятву сию я с вас потребовал только потому, что завтра нам придется не в короткую на богомолье отправиться, а в дальнюю дорогу. И тайно. Потому как сие не чье-то повеление требует, а долг мой перед землей Русской и воля Пресвятой Богородицы…
        Все замерли. А я продолжил уже деловым тоном:
        - Завтра одвуконь пойдем, ибо дорога нам предстоит дальняя, а двигаться надо быстро. Возьмите с собой припасу вдвое от того, как собирались, да запаситесь пороховым зельем добрым и свинцовым припасом. Серебра возьмите добро. Мне коней заседлайте тож, но ко мне не подводите. Я поначалу в возке поеду…
        Ночью я не спал. Страшно было. Все могло сорваться в любой момент. А ну как кто из моих архаровцев не выдержит и кому проговорится. Или конюхи решат выслужиться и доложат куда надобно, что, мол, царевич на недальнее богомолье как в дальний поход снаряжается. Или на выезде встречу дядьку либо кого из ближних бояр, и они тут же к отцу бросятся, и меня перехватить успеют… Короче, ворочался всю ночь, прислушиваясь к звукам и скрипам. Но обошлось.
        Утром попрощался с батюшкой, забежал на кухню, взял там пару больших луковиц и уселся в возок, на облучке которого сидел Немой тать.
        Первую остановку я сделал у храма во имя Варлаама Хутынского в Ордынцах. Тут было людно. На паперти толклись нищие. Я несколько мгновений разглядывал обстановку через маленькое слюдяное окошко, а затем глубоко вдохнул и, распахнув дверцу, выбрался наружу. На меня тут же устремились сотни глаз. В толпе зашушукались:
        - Глянь-ка, царевич… царевич… Вона царевич… А это ж, гляди-кась, евойный Немой тать…
        Я сделал шаг, другой, ступил в огромную грязную лужу и остановился. Народ примолк. Толпа быстро росла. Ну да мне того и надобно. Я вздохнул - ну, твой выход, царевич Федор, - и… с размаху уселся прямо в грязь.
        - И-и-и… - своим тонким и ломким подростковым голосом запищал я и принялся тереть глаза кулаками, намазанными свежим луком. Глаза ожгло, и я уже не наигранно, а вполне натурально заверещал: - И-и-и… плачьте, люди русские, плачьте! - Я опустил руки и продемонстрировал красные, слезящиеся глаза: - Плачьте, ибо грядет мор, глад, хлад…
        Пялящаяся на меня толпа, в начале моего представления ошарашенно замершая, заволновалась и придвинулась поближе.
        - Явилась мне Пресвятая Богородица, - продолжал между тем я, - в слезах вся… И поведала она мне, что подлые латиняне, по наущению Сатаны, хозяина своего, возжелавши погибели земле святой Русской, начали колдовство великое. Мор, глад и хлад великий идет на землю Русскую. И будут они долгия, страшныя. А возможно сие стало, потому как забыли многие люди православные заповеди Божьи. О душе не помнят, друг за дружку не держатся, а только лишь за мошну свою. Тем, кто в голоде и холоде пребывает, - краюху хлеба подать не желают да дерюжку бросить. Веру позабыли, подлых татей, царю православному хулу возносящих, слушают, и за самого царя-батюшку вообще забыли когда молитву возносили… Потому и объявился в латинских землях колдун страшный. Самозванец, чужим именем прикидывающийся. И набрал он силу страшную. И восхощет он на Святую Русь пойти и самому царем сделаться…
        Над этим программирующим текстом я работал довольно долго. Он должен был быть предельно компактным, но при этом максимально точно и узнаваемо описывать ситуацию, а также задавать необходимые мне модели поведения: помогать своим, злость срывать - на чужих, сплотиться вокруг трона и царствующей фамилии. Ну и наподдать Самозванцу, коли таковой объявится…
        Повторив текст в разных вариантах несколько раз, я поднялся, последний раз шмыгнул носом и, размахнувшись, швырнул в толпу у храма полные пригоршни серебра. Все, теперь линять, быстро…
        Еще раз выступление я повторил уже у Новоспасского монастыря, после чего велел Немому татю не останавливаться, пока мы не выедем за земляной вал. Там я выбрался из возка и пересел на коня. Все, гонка началась. Я не сомневался как в том, что батюшке уже донесли о моем «пророчестве», так и в его реакции. Так что мой план имеет шанс на осуществление, только если я буду опережать посланных отцом за мной гонцов. Иначе придется пойти на прямое неповиновение царской воле, чего я хотел избежать всеми силами.
        Мой куцый конвой двинулся вперед очень быстро. Ребята молча скакали рядом. И лишь через три часа беспрерывной скачки, когда мы остановились поменять коней, ко мне подошел Мишка:
        - Так и взаправду будет мор, глад и хлад, государь мой?
        - Будет, Миша, будет, - кивнул я ему. - И отвратити сие нам пока немочно. Но ежели через сию беду пройдем - веру, честь и верность сохранив и благодати христианские блюдя, то будет нам потом жизнь счастливая и долгая…
        Через одиннадцать дней мы добрались до Новгорода. Я надеялся, что все идет по плану и Митрофан с дедом Влекушей разбросали на Москве подметные грамотки с текстом моего пророчества, которых я сам лично написал аж сорок штук. Ну некому было сие дело поручить - из всех верных людей только у меня имелась возможность заниматься этим так, чтобы была гарантия, что никто внезапно меня за этим делом не застанет. Через Немого татя даже дядька Федор не мог пройти, не покричав мне:
«Царевич, вели своему медведю лесному меня пропустить!» И что дальше они действуют по разработанному и согласованному плану. Но узнать, как оно и что, не было никакой возможности…
        Повторив свое представление у трех новгородских церквей, я двинулся в сторону Смоленска. Затем была Калуга, Тула, Рязань, и, наконец, двинулись на Нижний Новгород. Мы все похудели, осунулись, истрепались, но мчались вперед и вперед сквозь непролазную грязь, сквозь холодные ливни, мимо гниющих полей… Между тем страна шумела, наполненная слухами о великом пророчестве, вышедшем из уст царевича. Припоминали о том, что я уже вроде как сотворил одно чудо, открыв свету Господню душу страшного татя. Спорили. Ругались. Но… верили. А как можно было не верить, если вокруг надвигалось именно то, о чем и говорилось в пророчестве, - мор и глад. Страну заливали дожди. Народ бросился скупать припасы. Цена прошлогоднего хлеба, обычно к июлю падавшая до нижней точки, не только не опустилась, а даже взлетела. Многие купцы, поверив в пророчество, снаряжали караваны в Персию и иные страны, рассчитывая хорошенько заработать на сильно вздорожавшем хлебе. И это было хорошо, ибо заставляло играть на нашей стороне рыночные законы - чем выше предложение, тем ниже цена. Возможно, на этот раз вздорожание хлеба не будет таким
уж страшным, как в той истории, которую я когда-то учил.
        У ворот Нижнего нас остановили. Стрельцы. Мои рынды сдвинулись и бросили ладони на рукояти сабель. Стрельцы также напряглись. Немой тать глухо зарычал и сделал попытку слезть с коня. Драться конным он не любил, а возможно, и не умел. Впрочем, словосочетание «не умел драться» к Немому татю было неприменимо априори. Но я успокаивающе вскинул руку. Причем с облегчением. В нашей ватаге я был самым младшим, и у меня уже почти не осталось сил. Да и когда-то же наша безумная скачка должна была закончиться.
        - Это, значит… - неловко обратился ко мне стрелецкий десятский, - тут вот оно какое дело, царевич, - сразу давая понять, что нас остановили не просто так и что я узнан. - Грамота нам из Москвы пришла… Насчет тебя то есть… От самого государя. - Он смущенно кашлянул. - Так ты бы обождал тут… Пока боярин не подъедет… Который эту грамоту тебе зачитать должен.
        - Хорошо, - кивнул я, - обожду. Только не здесь, а на центральной площади. Мне народу горькую весть сказать надо.
        Стрельцы переглянулись, а затем десятский расплылся в улыбке:
        - Так знаем уже все, царевич. Про видение твое, про Богородицу… так что не заботься о том. По всей земле твои слова уже разошлись… Да вона и боярин скачет…
        В Москву мы вернулись в начале августа. Вроде как под конвоем, а вроде как и нет. Во всяком случае, оружия ни у кого не отобрали, но сопровождали нас почти две сотни нижегородских дворян и детей боярских. И ехали мы лишь чуть медленнее… Когда по округе разносился слух, что едет царевич, вдоль дорог выстраивались целые толпы людей, провожавших меня тревожными глазами. Матери поднимали над головами маленьких детей и протягивали их мне, и все это молча, молча…
        Через всю Москву я также ехал в сплошном живом коридоре. И всю дорогу гадал, а верно ли я все рассчитал. И не принесет ли это мое действие новую смуту, еще более страшную, чем та, о которой я знал. Ибо можем ли мы предугадать, как наше слово отзовется? А ну как люди начнут воодушевленно резать друг друга, крича, что вот, мол, он - не соблюдает христианские заповеди, а он - не молится как должно за царя, а вот этот завсегда привечал подлых латинян и даже в кабак с ними не раз хаживал…
        Меня ввели в рабочий кабинет царя Бориса прямо в том, в чем я приехал, не дав ни умыться с дороги, ни переодеться. Отец сидел за столом, боком к двери, и что-то писал, делая вид, что совершенно меня не замечает. Ну классический родительский вариант: «Я жутко недоволен!» Я молча стоял на пороге. Сказать по правде, я просто страшно устал и больше всего мечтал помыться и завалиться спать, да еще на целые сутки. А потом - хоть четвертуйте… Наконец отцу надоело играть в молчанку, и он, раздраженно бросив перо, повернулся ко мне:
        - Ну и что ты мне скажешь, сын?
        - О чем, батюшка? - От усталости я с трудом сыграл недоумение.
        - О том, что, отпросясь у меня на богомолье в Троице-Сергиевом монастыре, ты вместо этого укатил в Новгород, затем помчался в Смоленск, потом в Калугу, Тулу, а мое повеление тебе немедленно вернуться отыскало тебя только лишь в Нижнем Новгороде. О тех баснях, что при этом рассказывают. А знаешь ли ты, сын, что иноземцы, на коих благодаря тебе, ТЕБЕ, народ стал косо глядеть, государству нашему зело потребны? А слышал ли ты, что на Немецкой слободе уже погром был и убитые имеются?
        Да уж, таким я батюшку ни разу не видел… Царь Борис орал на меня, потрясая кулаком и брызгая слюной. Я же молчал. А что было отвечать? Знаю ли я, что нам иноземцы потребны? Еще как знаю. Но что было делать-то? Делать-то было что? Ведь действительно идет мор, глад, хлад… все как я и говорил. И сейчас, к концу лета, это уже и так всем видно. А в такое время люди превращаются в толпу, жуткую, безумную, у которой нет и не может быть никакой логики, и взывать перед ней к голосу разума или совести совершенно бессмысленно. Ей плохо, ей больно, и она ищет, кому бы за это отомстить. А кому будет мстить толпа размером в целый народ? Объектов мести всего два - власть или инородцы. И я просто выбрал меньшее из двух зол. Причем не только длясебя, но и для страны тоже. Передернул, так сказать, карты. Заранее выставил в качестве самой главной одну из двух возможных целей. Да, плохо, да, потом придется годами, если не десятилетиями, зазывать иностранцев обратно, но что, десять лет Смуты лучше, что ли? Половина, если не две трети, вымершего населения страны лучше? Сожженные города, села, деревни, разоренные
монастыри, отторгнутые от государства земли лучше? Это только в сказках или фантастических романах бывает, что главный герой внезапно находит чудодейственную магическую шмотку или гигантскую всемогущую инопланетную машину либо на раз придумывает некий мудрый фантастический план и - опа, все проблемы решены! Здесь же и сейчас у меня нет хорошего решения. Ну нет, и все! Надо было выбирать из двух плохих, ну или из плохого и совсем плохого. Реальная жизнь очень редко предоставляет нам возможности выбора между двумя хорошими решениями или хотя бы плохим и хорошим решением, когда все и так очевидно. Чаще всего мы выбираем из двух зол - плохого и совсем плохого. А еще иногда, даже довольно часто, решение, кажущееся нам наилучшим и всех устраивающим, в результате оказывается настоящей катастрофой…
        Наконец отец выдохся и, схватившись за сердце, рухнул в кресло, с которого вскочил во время своих темпераментных речей. Я встревоженно посмотрел на него. Еще не хватало, чтобы отца сейчас удар хватил. Вот уж будет мне удача - начинать царствование во время мора и голода. Да и, если честно, несмотря на весь мой предпринимательский опыт, в здешних условиях мне, как администратору, до отца - еще как до Луны пешком. У него ведь закалка Грозного и гигантский опыт реального управления страной в течение десятилетий, причем и во время войн и хозяйственных кризисов. Страшно подумать, сколько народу вымрет, если вместо отца во время голода рулить всем буду я…
        Посидев пару минут, отец чуть оклемался.
        - Да понимаешь ли ты, что наделал? В Новгороде уже лавки ганзейских купцов громить начали. Только-только разрешил им торговлишку вернуть… В Смоленске трех поляков убили. Из Нижнего Новгорода тоже о погромах пишут. Как теперь все это остановить, как?
        Я выждал несколько секунд и робко попросил о том, что меня сейчас, в данный момент, волновало больше всего:
        - Батюшка, надобно царскую школу из Москвы вывезть. Там учителей-иноземцев…
        - Школу?! - снова взвился царь. - О школе печешься?! А о всем государстве кто, кто печься должен?!
        - Ты, батюшка! - возвысив голос, ответил я. - Ты и есть государь всея Руси - тебе о сем и заботиться. Мне же о том деле, кое я сам начал, также печься должно. Потому как если я, дело затеявши, затем его заброшу и погибнуть ему дозволю, какая мне цена? Да грош в базарный день и то много будет! - Мне сейчас надо было перевести обсуждение на детали, попытаться раздернуть проблему по мелочам, сбить накал, а уж потом повиниться и…
        Но в этот момент дверь тихонько распахнулась, и в кабинет тихо вошел патриарх Иов. Я мысленно вздохнул. Нет, похоже, перекроить невыгодный мне рисунок разговора не удастся. Придется получить полной мерой. А куда деваться? Думаю, что еще и на Боярской думе ответ держать буду. Ну да сам все затеял. Теперь остается только держаться…
        Я шагнул к патриарху и, согнувшись в земном поклоне, припал к его руке. Иов осенил меня крестным знамением, а затем прошел дальше и сел на лавку, тянущуюся вдоль дальней стены царского кабинета. На некоторое время установилась тяжелая, напряженная тишина. Наконец Иов этак слегка пристукнул по полу посохом и тихо спросил:
        - Верно ли, отрок, что тебе Богородица явилась?
        Я минуту помолчал и осторожно ответил:
        - Не слишком я разглядел, чей голос мне вещал, святейший, в сиянии все было… но о том, что идут глад и хлад, мне вестимо точно. Да разве ныне это уже всем не ясно?
        Патриарх бросил испытующий взгляд на отца, мрачно смотрящего в сторону, и спросил:
        - А сколь долго это продлится?
        - То мне неведомо, - совершенно честно произнес я. - Но что не один год, то знаю точно. И потому надобно спасать и землю нашу, и народ русский, ибо грозит им гибель неминучая.
        Отец со всхлипом вздохнул. Патриарх качнул головой и опять задал вопрос:
        - А как сие сделать?
        Я удивленно воззрился на него. Ничего себе вопросик. Да еще и кому задали-то? А патриарх теперь уже сердито стукнул посохом об пол и грозно заговорил:
        - Да ты не молчи, не молчи, отрок. Ранее вона как соловьем пел. По всем городам и весям! Нет чтобы, ежели откровение было, к отцу прийти, ко мне, грешному, рассказать нам, посоветоваться… Нет, сам поскакал! Сам вещать начал! Страну эвон как взбаламутил! Того и гляди из берегов выйдет. Все, что отец таким трудом и усердием строил, - порушил.
        Ага, щас, разбежался. Так бы вы меня и послушали! Умный какой… Думаешь, ежели патриарх, так и умнее других? Я сам голову сломал, думая, как мне вас убедить, что я не брежу, не с ума сошел, а действительно знаю, как все скоро случится. И ни одного реального варианта не придумал. Тот, что я осуществил, - тоже так, от безысходности, но теперь хотя бы есть шанс, что вы меня послушаете. Да уже слушаете… Ладно, это все эмоции, сейчас мне надо преодолеть этот конкретный этап, и желательно с наименьшими потерями. Я потупился.
        - Да я хотел… - начал я. И замолчал.
        Отец и Иов выжидающе смотрели на меня. Я продолжал молчать. Знаю, что такое правильно держать паузу, не одни переговоры провел, да еще с такими зубрами… Наконец отец не выдержал:
        - И что же? Чего не пришел-то?
        - Ага, а ты меня что, послушал бы?
        - Их ты, - всплеснул руками отец, - ну гляньте на это дитя неразумное! Да тебе ли о том судить?! Ты ребенок еще! Тебе надобно быть послушным и…
        И тут меня вдруг повело в сторону. Ну конкретно так. Видно, запас сил у этого тела, все еще остающегося телом подростка, пусть и выносливого, развитого упражнениями и закаленного испытаниями, окончательно исчерпался. Клянусь, это была не игра. Я еще несколько мгновений пялился на отца, чей голос доносился до меня как сквозь вату, а затем рухнул на пол…
        В постели я провалялся три дня. Первые два дня рядом со мной просидели попеременно Суюмбике и сестрица, а на третий меня соизволила посетить матушка. Да не одна, а со своими девками, женками и иной челядью. Посидев у моей кровати полчаса, она довольно жестко выспросила у меня всю подноготную и удалилась, бросив на меня весьма проницательный взгляд. Похоже, по выздоровлении мне еще раз придется пройти жесткий тест на послушание. Отец же не пришел ни разу. Вернее, сестра мне шепотом рассказала, что он заходил, когда я был в беспамятстве, но, когда я очнулся, он так и не зашел.
        А через неделю, когда я уже вовсю ходил, дядька Федор сообщил мне, что отец отсылает меня в Белкинскую вотчину. Вместе со всей царевой школой, в кою за время моего отсутствия был проведен еще один, очередной набор. Там же уже обретается табун из трех сотен лошадей, присланный мне Сапегой.
        Я молча выслушал его и прикрыл глаза. Что ж, кажется, гроза миновала, и жизнь вновь возвращалась в колею повседневных тревог и забот, пусть и усугубленную надвигающимися бедствиями. Теперь оставалось подождать и посмотреть, что будет дальше. Я сделал все, что мог. Кто может - пусть сделает больше…
        Часть вторая
        Начало

1
        Они же почти добрались… Их горемычный небольшой караван, состоявший из таких же, как они, беженцев от мора и глада, сведенных вместе только лишь бедой, как раз перевалил седловину. Батюшка, шедший впереди и ведший в поводу их жутко исхудавшую Безгривку, одну из всего трех на весь караван лошаденок, остановился и, утерев пот рукавицей, шумно выдохнул:
        - Ну… недалече вроде. Вона и церква сгоревшая… Все, как и было сказано…
        И тут от видневшейся в сотне шагов черной стены леса заорали, заулюлюкали, и батюшка, шустро бросив поводья, кинулся снимать с телеги младшеньких и пихать их под телегу. Сами они настолько обессилели от голода, что даже слезть не сумели бы.
        - А ты чаво стоишь?! - рявкнул он на Настену. - Давай туда ж!
        - А вы как же, батенька? - испуганно бросила она, повинуясь.
        - Да уж как-нибудь, - буркнул он и ловко поднырнул под брюхо Безгривки как раз в тот момент, когда до них добрались шиши[Разбойники.] .
        Первым к их телеге подбежал худой ражий мужик в нагольном тулупе, вооруженный обычным плотницким топором. Не обращая на них никакого внимания, он запрыгнул в телегу, отчего ее нижняя доска просела и пребольно стукнула Настену по затылку, и принялся копаться в мешке с их рухлядью. Не обнаружив там ничего для себя привлекательного и разметав все по сторонам, он спрыгнул с телеги и, подскочив к отцу Настены, выдернул того из-под брюха лошади, ухватив за куцую бороденку.
        - Хлеб где?! - заорал он. - Хлеб есть?!
        - Откуда, батюшка? - заверещал отец. - Оттого и с места принялись, что совсем есть нечего… Хоть ложись да и помирай!
        - А серебро?
        - Дык серебра у нас отродясь не было. Худые мы, - продолжал причитать отец. - Если в добрый год когда одна деньга заводилась, то уж сейчас-то… - И, увидев, как шиш, понявший, что никакого прибытка он с них не получит, замахнулся на него топором, заверещал: - Не погуби, батюшка!
        В этот момент под телегу протянулась чья-то рука и, ухватив Настену за волосы, отчего ее платок совсем сбился, выволокла девушку наружу.
        - Эх ты! - удивился невысокий шиш в драном армяке, похоже настолько уже изношенном, что он был не способен обеспечить хоть какую-то защиту от холода. И потому шиш поверх закутался в женский пуховый платок, перетянув его на груди крест-накрест. - Тятень, гля-кась, какая девка лепая!
        Первый шиш, все пытавшийся ударить батюшку топором, что ему не удавалось, потому как батюшка повис на его руке, замер, затем вырвал руку с топором, пнул батюшку и подскочил к Настене. Ухватив ее крепкими пальцами за подбородок, он резко задрал голову девушки вверх и пару мгновений рассматривал ее, как коновал рассматривает кобылу, а затем осклабился, обнажив крепкие желтые и крупные зубы, даже скорее настоящие клыки, и, повернувшись к отцу Настены, спросил:
        - Твоя?
        Тот, все это время продолжавший стоять на коленях, мелко закивал головой.
        - Хороша! - констатировал шиш, после чего махнул отцу рукой: - Проваливай.
        Отец сглотнул, бросил на Настену отчаянный взгляд, но быстро вскочил и, торопливо вытащив из-под телеги младшеньких детей и покидав прямо на них кое-что из разбросанной шишом рухляди, потянул за собой Безгривку, стараясь не смотреть на старшую дочь. Настена же лишь широко распахнула глаза и долго глядела в спину отцу, торопливо пробирающемуся между шишами, продолжавшими с какой-то веселой злостью грабить остальных беженцев, но так ничего и не сказала. И вообще, ей показалось, что все это - беженцы, шиши, отец - внезапно отдаляется от нее, размывается, а звуки грабежа доносятся до нее как сквозь вату…
        - Ка-андальныя! - внезапно разнеслось откуда-то сбоку.
        Все на мгновение замерли, а затем шиши, кто как был, даже не ухватив с собой никакой уже отложенной рухляди, сиганули с телег и во весь дух ринулись к лесу. Настену обдало легким ветерком, и когда она медленно, как во сне, повернулась, то увидела, что Тятень тоже несется к лесу. Он мчался очень быстро, ноги так и мелькали, полы его тулупа развевались будто куцые, уродливые крылья летучей мыши, а следом за ним, но все больше и больше от него отставая, мчался мелкий шиш в женском пуховом платке…
        Далеко они не ушли. Полтора десятка всадников, вывернувшие из-за невысокого пригорка, сразу же припустили галопом и буквально в несколько шагов настигли разбегающихся шишей. Вот упал мелкий в женском платке, получив по затылку кистенем, вот еще один, вот и еще трое… Тятень почти успел добраться до леса, но тут вырвавшийся вперед всадник внезапно вскинул руку с зажатой в ней пистолей, и прогрохотал выстрел…
        Тело Тятеня приволокли к дороге за ногу, оставляя на снегу кровавую полосу. Настена молча смотрела, как его раздели, оставив лишь исподнее, и, уже мертвого, сноровисто вздернули на ветке сухого, умершего дерева у самой дороги. За столь короткий промежуток времени судьба девушка дважды резко переменилась, и она находилась в некоторой прострации. Но кое-что она уже успела понять. Потому что когда к ней подскочил отец и принялся ощупывать ее и гладить по голове, приговаривая:
        - Доченька, доча… живая, спасибо тебе, Господи, живая… - только молча отстранилась.
        Она по-прежнему едва слышала, продолжая воспринимать окружающее как сквозь бычий пузырь, который был натянут на раму крохотного оконца их избы. Отец замер, затем губы его задрожали, на глаза навернулись слезы, и он отвернулся. А что тут было говорить… но ей вдруг стало жалко отца. На него за последнее время столько всего навалилось - неурожай, голод, смерть матушки… Но мерзкое ощущение дикого, ледяного холода внутри, появившееся даже не в тот момент, когда шиш Тятень нагло разглядывал ее, а позже, когда она смотрела в удалявшуюся спину отца, никуда не делось…
        Звуки вернулись как-то внезапно и разом.
        - Вот дурной, Гаврша, - бубнил кто-то рядом. - И зачем стрелял? Снега-то кот наплакал, лес - голый стоит. Ну куды бы он от нас в лесу делся?
        Остальные шиши, которых, как выяснилось, не убили, а только дух повышибали, уже были собраны, сноровисто связаны и теперь сидели в снегу у дороги, тоскливо глядя по сторонам. Беженцы собирали по обочинам свою разбросанную рухлядь, опасливо поглядывая на грозных всадников. Наконец кто-то не выдержал и с испужиной в голосе спросил:
        - А вы кто будете, люди добрые?
        - Мы-то? - хохотнул один из всадников. - А мы царевичева холопского полка вои.
        - Царевичева?! - Люди обрадованно переглянулись. По рядам беженцев пробежало оживление. - А не скажете ли, царевичевы вои, далеко ли нам до Белкино, до царевичевой вотчины?
        Вои рассмеялись:
        - Туда, что ль, шли?
        Беженцы дружно закивали.
        - А то ж! - запричитал дедок, ковылявший в самой голове их небольшого каравана с двумя укутанными с головы до ног в какие-то тряпки детишками, видно внуками. - С самого Сретения иду. Совсем мочи нет! Глад и мор. Хлебушек еще в том годе кончился. Летом лебеду, крапиву собирали да сушили, коренья ели, ягоду лесную, да и того уж нет. О-хо-хо… То не голод, не беда, коли ржица не рода, а то голод и беда, коль не родит лебеда, - напевно произнес он. - Из-за них вот, - он кивнул на детишек, - в путь-дороженьку и отправился. А то куды я от родных могил? Бают, царевич всех привечает? - вопросом закончил он свою речь.
        - Привечает, - отозвался, похоже, старшой среди воев, - да не всех. Токмо крепких, здоровых и ремеслу какому обученных.
        Дед охнул:
        - А нам-то куда деваться, мил-человек? Помирать нешто?
        Старшой покачал головой:
        - Да нет, помирать он никого не оставляет. И накормит, и хлеба чутка даст, да только у себя не оставит. Хошь - сам по себе дальше иди, а хошь - куды он велит. И ежели пойдешь, куды он велит, то и хлеба на дорогу даст, и денежку на обустройство на новом месте. А ты уж сам выбирай, что тебе более по нраву.
        - И куды велит-то? - пожевав губами, настороженно спросил дед.
        - Да в разные места, - степенно ответил старшой, - но чаще всего на Урал-камень. К Строгановым.
        - Эх ты! - охнул дед. - Ой, боюсь, не дойду…
        - Ладно, люди добрые, - прервал разговор старшой, - вы тут собирайтесь и эвон прямо по дороге, мимо церквы сгоревшей двигайтесь. А нам пора…
        Беженцы заволновались.
        - Ой, не бросайте нас, вои царевичевы! - заголосила какая-то баба. - Ой, а ну как налетят на нас снова тати поганыя…
        - Не, тетка, - отозвался молоденький вой, - не боись, не налетят. Наш полк всю округу давно повычистил. Нету никого. Эти вон только день назад сюда с Каширской дороги подались. Мы их по следам нашли. А других следов нету. Значит, спокойно все…
        - А ну, встали, душегубы! - раздалась команда старшого.
        Связанные шиши с кряхтением принялись подниматься на ноги.
        - А етих-то куда? - поинтересовался кто-то.
        - Етих? Да туда же, к Строгановым. Токмо не в деревни, а на рудники, - отозвался старшой. - Нешто не слышали, как они нас кандальными кликали? Вот сейчас до места доведем, да и в кандалы их. А потом уж и на Владимирску дорожку.
        Услышав его, тати нестройно завыли, заверещали, но тут же засвистели плетки - и все утихло.
        - Ну давай, душегубы, рысцой вперед… - отдал команду старшой, трогая коня.
        А когда вои проезжали мимо, тот молодой всадник, что отвечал блазящей тетке, внезапно ловко наклонился с седла к Настене, все еще стоящей с упавшим на плечи платком, простоволосой, и, обдав ее жарким дыханием, ловко чмокнул прямо в уста. Настена отшатнулась и утерла губы рукой, а парень довольно ухнул:
        - Ай вкусно ухватил, ай славно! Ай девка хороша!
        Старшой обернулся и, с одного взгляда оценив обстановку, погрозил молодцу кулаком с зажатой в руке плетью. Но тот только рассмеялся…
        Их встретили версты через три. То ли старшой воев предупредил, то ли тут уже все так было налажено, токмо, перейдя через небольшой, но широкий и вообще ладно устроенный деревянный мостик, откуда дорога пошла уже по насыпи, они поднялись по косогору и, перевалив увал, едва не уткнулись в несколько длинных деревянных изб, откуда вкусно несло теплом и хлебным духом. Настену, не видевшую хлеба уже с лета, слегка замутило от этого густого духа, но младшенькие, последние несколько дней сидевшие на телеге безучастные ко всему, даже к нападению шишей, зашевелились, высунули носы из того тряпья, в которое были замотаны, и начали принюхиваться…
        - Хлебом пахнет… - прошептала самая младшая, трехлетняя Иринейка.
        - Сто-ой! - проорал здоровый, явно не голодный мужик в добротном полушубке, подпоясанном нарядным кушаком.
        Беженцы послушно остановились.
        - Значится, так, - продолжил мужик, удостоверившись, что все его внимательно слушают. - Подходим ко мне. Сразу семейством. Потом идем далее, эвон к тому столбу. А там скажут, куда далее идти. Понятно?
        Беженцы ответили нестройно, но дружно…
        - Кто таков? - спросил мужик отца Настены, когда подошла их очередь.
        - Кудим я, Архипов сын.
        - Откель?
        - Ась?
        - Уезда какого и села бо деревеньки?
        Отец ответил.
        - Чьих будешь?
        - Дык стольника Лапотьева поземельник…
        - Беглый?
        Отец замотал головой:
        - Нет, батюшка, как можно… сам стольник отпустил. Сказал, мол, нет у меня для вашего прокорма хлебца, так что идите и спасайтесь кто как сами можете…
        Мужик недоверчиво покачал головой, потом хмыкнул:
        - Все так говорят… Да уж ладно. Скольки душ и какого полу и возрасту?
        Отец покосился на Настену, но та молча стояла за его плечом, и он торопливо ответил:
        - Сам-пят. Мужеского - я, да еще сынок шести годов от роду. А дочерей трое. Четырнадцати годов, девяти и трех. - И тихонько, хоть его никто и не спрашивал, добавил: - Жена два недели как преставилась…
        Мужик записал все, что тот сказал, на бумаге, выудил из лежавших подле него двух кип пять небольших деревянных дощечек на тонких шнурках - три липовых и две березовых, что-то на них нацарапал и снова спросил:
        - Скотина в хозяйстве есть?
        Отец обрадованно закивал:
        - Лошадь, Безгривкой кличут…
        - То мне без надобности, - отозвался мужик и, наклонившись, достал из большого плетеного ларя дощечку побольше и уже не со шнуром, а с проволокой. Что-то на ней нацарапал и протянул Кудиму. - Вот, на ухо ей прикрути. Сколь долго голодуете?
        Тот набрал в грудь воздуха и вытянул губы трубочкой, чтобы затянуть привычную песнь об их бедах, но мужик грубо прервал его:
        - Не ври! Правду бай. Ежели долго, так вас поначалу токмо жижей кормить будут. Потому как ежели в брюхе долго маковой росинки не было, сразу есть от пуза - верно помереть! Сколько уже я таких навидался. Сначала соврут от жадности, а потом богу душу отдают, воя и по земле катаясь. Потому как брюхо у них наружу выворачивает. - И после короткой паузы, во время которой Кудим переваривал сказанное, поторопил: - Ну?
        Кудим сглотнул и выдавил:
        - Три дни. До того еще толокно было. Мало, правда. За всю последнюю неделю что еще ели - ложки по три на кажного выходило…
        Мужик кивнул и снова что-то нацарапал на дощечках.
        - На вот, надень. Себе и детишкам. Липовые - дочерям, а березовые тебе с сыном. Далее их будешь показывать. Все, иди!
        Мужик, что стоял у столба, хмуро оглядел Безгривку, поднял ей копыта, пощупал бабки, посмотрел зубы, глаз на просвет, похлопал по крупу и, вздохнув, пробормотал:
        - Эх, до чего животину довели… Давно не кормлена?
        Кудим, памятуя все то, что ему говорил первый мужик, ответил честно. Мужик у столба снова кивнул и махнул рукой в сторону огромной, стойл на пятьдесят, конюшни.
        - Туда заводи. Там тебя встретят и покажут, где и какого корму взять. Твоей-то скотине пока если только сенного отвару можно… Телегу оставишь слева. Видишь, где другие стоят? Вот рядом с ними и ставь.
        Кудим растерянно оглянулся на сидящих в телеге младшеньких. Куды их девать-то? Но мужик махнул рукой:
        - Эти вон с девкой пусть далее идут. Вон в ту избу. И там тебя дожидаются…
        Потом была еда… Немного, правда, и всего лишь жидкая похлебочка, но у Настены и от этого закружилась голова и желудок подтянуло к горлу. А затем им выдали шайки, веники и по куску чего-то серо-желтого, комковатого и крошащегося. Тетка, выдававшая все это, поймав удивленный взгляд Настены, пояснила:
        - Мыло это. Стираться будешь, девка. Одежку помочишь, а потом мыль погуще, пока пена не пойдет… Всю одежку с себя и своих-то собирай, кроме исподнего. Исподнее мужики сами стирают. И вон туда иди. Да сестренок возьми с собой. Там сначала постираетесь, а уж потом и попаритесь.
        В той странной мыльне, куда ее отправила тетка, было удивительно. Во-первых, она была просто огромной, во-вторых, там не мылись, а только стирали, в-третьих, это самое мыло оказалось настоящим чудом. Настена сначала замочила все собранное белье, а затем, подглядев украдкой, как соседки старательно водят кусками этого самого мыла по мокрой одежке, принялась делать так же, отчего на одежке тут же начала образовываться густая пена. После Настена прополоскала одежку в тазу и снова намылила. А потом еще раз прополоскала. И еще раз. И еще… Наконец одежка стала такой чистой, какой, наверное, была только тогда, когда ее сшили. Покончив со стиркой, Настена, робея, прошла в дальний угол этой бани, к дородной бабище с длинным железным крюком в руке. Бабища, незадолго до этого громогласно шуганувшая ту самую бабу из беженок, что вопила воям: «Ой не бросайте нас!..», на Настену отчего-то орать не стала. Подцепив крюком, она выдвинула из стены, за которой, как видно, располагалась печь, уж больно от нее жаром перло, здоровенный короб из железной проволоки и, распахнув железную дверцу, вытянула оттуда один из
здоровенных железных же противней.
        - Клади сюда все… да ровнее клади, не валом. Во-от, твой противень, видишь, шестой сверьху. Запомни, девка! - Задвинула противень в короб, а короб обратно в стену и махнула ручищей: - А теперь давай туда вон, в ту дверь. Баня там. Попарься как следоват быть и потом возвращайся. Все уже сухое будет.
        Так все и вышло…
        Когда они вместе с отцом и братом, чистые, сытые (потому как после бани их покормили еще раз) вышли из этих просто каких-то волшебных изб, Настене почудилось, что все, что случилось с ними за последнее время - голод, долгая дорога в никуда, смерть матери, нападение шишей, - внезапно отодвинулось так далеко, что теперь казалось, что это было не с ней. Но потом ей на глаза снова попалась сгорбленная спина идущего впереди отца, и у нее внутри снова все захолодело…
        Здесь, в длинных избах, почему-то называемых чудным словом «карантин», они прожили цельную неделю. День в день. Все вместе. Всем тем караваном беженцев, которым и пришли. На второй день их еще раз, по новой расспросили. Правда, на этот раз вопросов было больше. Например, не ведают ли они какого мастерства или особенного умения. Ну там, может, кто гончар искусный? Либо кружева плести умеет? Либо кузнец или коновал знатный? Или языки иноземные какие знает? Или грамоте да цифири изрядно обучен? Особливо спрашивали, нет ли среди них боевых холопов. Мастеровыми в их караване назвались восемь человек. Их всех увезли, а через день привезли обратно. Семерых за семьями, а одного только собрать вещи и идти на все четыре стороны подобру-поздорову. Потому как возили их, оказывается, на проверку. Чтобы они свое ремесло другим мастерам показали и доказали бы им, что то, в коем признались, мастерство - ведают. А так быстро обернулись, потому, что, как выяснилось, по всей царевичевой вотчине дороги обустроены видом невиданные. На высокой насыпи сделанные. И не с бродами через реки и ручьи, а с настоящими мостами.
Любо-дорого ездить… Деду, кстати, повезло. Он, оказывается, знатным лекарем оказался и травы всякие ведал изрядно. Да настолько, что сумел даже тех, кто его проверял, во главе с самим ученым немцем голландским, кое-чем удивить. А вот тот самый восьмой сбрехнул, из этого волшебного места уезжать не захотевши и на авось понадеявшись. Так что его сразу по приезде взяли под белы рученьки со всем его семейством да и выгнали взашей… Правда, на дорогу сколько-нито муки отсыпали и дали горшок, закрытый плотно притертой глиняной крышкой и увязанный вокруг вервием по-хитрому, с чудным мясным варевом, именуемым «тушенка». В сем горшке, как сказывали, ежели его не открывать, сие мясное варево могло целый год храниться и не портиться. А может, и два. И даже безо всякого ледника…
        Приехавшие еще много чего удивительного порассказывали. Например, что ни весной, яровые, ни осенью, озимые, здесь никто не сеял. Царевич запретил. И как ведь угадал-то! Потому как энтим летом, как и прошлым, снова все время дожди лили, а потом опять же ранние морозы ударили. А вот зима, как нарочно, бесснежная выдалась, но морозная. Так что все, что весной посеяли, - либо сгнило, либо померзло, а что осенью - тако же вымерзнуть уже должно было. Многие как раз и в путь тронулись, потому как даже на скудный урожай уже никакой надежды не осталось… Но люди здесь летом без дела не сидели. Эти самые дороги строили, запруды на реках небольших и ручьях ладили, кирпичи лепили и обжигали, да еще удивительную штуку, коей на царевичевом подворье большие терема крыты. Черепицею называется. И сейчас также не сидят - лес валят и свозят, в гончарных мастерских и кузнях работают, уголь жгут. А еще на запрудах большие водяные колеса устроены и еще строятся. А еще в крестьянских избах чудесные печи кладут. Не как обычно, а с настоящими трубами. Ну как у какого знатного боярина. Отчего дым не через вьюнок над дверью
вместе с теплом уходит, а сам собой через трубу. И потому в избах потолки совсем не закоптелые… Конечно, полностью всего этого приехавшие не видали, но им про то как раз те мастера, что их проверяли, порассказали. Потому как они сами как раз в таких избах жили.
        Все беженцы после таких рассказов ходили смурные, а та тетка, что тогда царевичевым воям вопить начала, принялась мужа пилить да корить, чего это он у нее никакому важному и нужному здесь ремеслу не научился. И как им теперь, бедным, быти? И нешто им теперь снова в путь-дорожку собиратися? И какие ж они все бедныя и несчастныя… Мужик все ее визгливые причитания сносил молча, но было видно, что ему тоже не по себе. Потому как по рассказам выходило, что люди здесь живут мало что не в раю. А затем пришла пора с этим раем, в котором они оказались, прощаться…
        На седьмой день после обеда их опять собрал тот самый мужик, что встретил их на дороге в первый день, в полушубке с кушаком. Окинув обреченно молчащую толпу взглядом, он вытянул из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги и, развернув его, наморщил лоб.
        - Никодим Кривой! - начал он зычно. Никодим был одним из мастеров. - Ваньша Пегий! Митяй Погребец!.. - Всего он зачитал имена семерых, среди которых оказался и тот дедок с двумя внуками. После чего сложил бумагу и сурово приказал: - Подь сюды!
        Названные торопливо вышли из толпы. Мужик окинул их взглядом.
        - Царевич, послушав докладчиков про мастерство ваше знатное, дозволяет вам остаться в царевой Белкинской вотчине. - Он сделал паузу и спросил их: - Вы как, имеете на то свое желание?
        Мужики слегка опешили. Это кто ж и когда у мужика его желание спрашивает? Но растерянность длилась не более пары мгновений. Все дружно сдернули с головы шапки и закивали.
        - Да… да, батюшка… а то ж…
        - Тогда берите свои чады и домочадцы и рухлядь какую надобно и собирайтеся вон тама, у столба. - Он повернулся к остальным, понуро глядящим на него. - А вам, народ честной, русский, царевич в милости своей дозволяет выбрать, куда вы дальше двинетесь. По его велению ли - в таком разе он даст вам прокорму, охрану от татей надежную и заботу свою недреманную на все время пути. Либо куда сами захотите - в таком же разе вам выдадут прокорму на одну неделю да и отпустят с миром.
        - Ой, бедныя мы бедныя… - затянула давешняя баба.
        Мужик с кушаком сурово взглянул на нее и негромко, но эдак веско сказал:
        - А ну-тко, угомоните ее…
        И ее мужик, до сего момента молча и даже слегка эдак втягивая голову в плечи выносивший все ее вопли и ругань, внезапно все так же молча развернулся и со всего размаху залепил ей кулаком в ухо. Баба вякнула: «Ы-ык!», шмякнулась на задницу и заткнулась. Судя по ошеломленному выражению ее лица, до сего момента он никогда ничего подобного не делал…
        Мужик с кушаком одобрительно кивнул и снова спросил:
        - Ну так кто куда ийтить думает? Подходите по одному и докладайте.
        - А куда царевич ийтить-то повелел?! - выкрикнул кто-то из толпы.
        - Далеко, - не стал скрывать мужик с кушаком, - на Урал-камень. И далее. Во Сибирску землю.
        - К Строгановым?
        Мужик мотнул головой:
        - Нет. Вы - нет. К Строгановым в том годе людишек отправляли. А ныне царевич в свою вотчину отсылает. На свои земли. - Мужик сделал паузу и хитро подмигнул им: - Хощет и там тако же, как и здесь, все устроить…
        Это было доброй вестью. Ради такого и на Урал-камень идти стоило. Все оживились, загомонили, зачесали затылки. Конечно, доходили слухи, что, скажем, в Северской земле зима вроде как выдалась снежная. И урожай там должен быть добрый. Но ведь туда надо еще добраться. А чем дальше, тем шиши на дорогах больше лютовали, сами же то на своей шкуре испытали. И потом, даже добравшись, до того урожая дожить. А тут царевич и прокорм предлагает, и охрану, и там вроде как все мало-помалу обустроиться должно. А что идти долго - так ноги, чай, свои, не казенные, выдержат. И большинство решило - двинемся. Да ежели там все так обустроится, то чего более христианину-то надобно?.. К тому же вроде как случайно прибившиеся друг к другу горемыки за прошедшую неделю перезнакомились и даже слегка сдружились. Кудим также толкался промеж остальных, чесал затылок, рубил рукой воздух, однако позже, как все разошлись, скромненько так, бочком-бочком подсел к Настене и, посидев некоторое время, чужим, наигранным голосом спросил:
        - А чегой-то ты, дочка, все в избе-то сидишь да сидишь… Вона надела бы платок понарядней, ну тот, что от мамки остался, да и пошла бы, что ли, к колодцу…
        Настена удивленно воззрилась на него. С чего бы это отцу такая забота, чтобы ей здесь, где у них всего лишь временное пристанище, у колодца в материном платке красоваться? Но отец продолжал сверлить ее напряженным взглядом, а когда она так и не сдвинулась с места, вытащил из мешка материн платок, самое нарядное, что было у них изо всей их убогой рухляди, и сунул ей в руки:
        - Иди-иди. Постой, на людей посмотри… а и улыбнись кому-нито. Можа, тот вой царевичев проедет. А нет - так, можа, еще кто, из тех, кто здесь в силе…
        Настена несколько мгновений ошарашенно глядела на отца, а затем отшатнулась, прикрыв рот обеими руками. Отец зло сверкнул глазами, а потом опустил голову и глухо произнес:
        - Ну куды нам с малыми-то на Урал-камень?.. Помрут ведь, дороги не сдюжив… - И, предупреждая возможные возражения, добавил: - Здеся-то уже все вона как обустроено. А там когда оно еще будет. И будет ли?..
        Когда Настена шла к колодцу, ей казалось, все смотрят на нее как на кабацкую потаскуху, что за деньгу и чарку хлебного вина дозволяет мужикам сделать с ней, чего они сами захотят. И все то время, что она там стояла, прятала лицо за уголком платка. Так что отец, несколько раз выходивший на улицу, подошел к ней и прошептал злым голосом:
        - Ты лицо-то не прячь, не прячь… а то и платок с волос скинь… будто случайно само сделалось…
        Она уже совсем замерзла, когда внезапно, как раз с той стороны, откуда они пришли, послышался гулкий конский топот, и спустя несколько мгновений к колодцу подлетело около сотни всадников во главе с высоким, богато одетым юношей. При взгляде на него Настена почувствовала, как у нее сладко заныло где-то внизу живота, а материн платок будто сам собой слетел с головы и упал на плечи.
        - Эй!.. - весело гаркнул тот, не слишком, впрочем, вглядываясь в нее. Ну и правда, чего смотреть на оборванку в поношенной и застиранной одежонке, у которой по ее собственной глупости на плечах болтался хоть и слегка потускневший, но на фоне остальной одежды вызывающе красный платок. - Эй, красавица, дай воды напиться! - закончил юноша, но затем опустил-таки взгляд на ее лицо, и его брови изумленно поползли наверх.
        А у изб кто-то радостно и восторженно заорал:
        - Царевич!!!

2
        - Фиуи-уи-уи-уить! - Макарша, молодой боевой холоп из Вятской земли, в отличие от большинства остальных не выгнанный дворянином или сыном боярским от безысходности, а покинувший хозяина только после его смерти, лихим разбойничьим посвистом возвестил округе, что мы едем.
        Я усмехнулся. Макарша был лихим парнем, может, иногда и излишне лихим, ну да тут уж как кому на роду положено…
        Я возвращался из Москвы, со встречи с отцом. Нет, на этот раз мы не ругались. Даже наоборот. И вообще, за полтора года, прошедшие после того памятного разговора в его кабинете, из которого меня вынесли, мы с отцом крепко поцапались только один раз. Когда он вызвал меня на Москву и повелел вместе с ним идти раздавать хлеб и деньги народу. Ох, как я тогда на него орал! Сам себе удивляюсь… Впрочем, немудрено. Я был на последнем издыхании, уже пару месяцев спал часа по три, ел на бегу, меня чуть только не шатало на ветру. А куда было деваться? Это сейчас здесь все налажено, за всем есть доглядчик, и, почитай, каждый крестьянин или ремесленник во всей вотчине (номинально отцовой, но я уже подспудно считал ее своей) знает, что, когда и как ему делать. А когда все начиналось…
        Люди были перепуганы призраком надвигающегося голода. В этих местностях урожаи и в лучшие годы были так себе - сам-третей, максимум сам-четвёрт, а уж сейчас… Корма скоту тоже заготовлено не было. Трава не уродилась. С ягодами да грибами также был напряг. Народец пока бежать не начал, но уже поглядывали, поглядывали… Белкино было не царской, а личной вотчиной Годуновых, и старшим дьяком, ну то есть управляющим, здесь батюшкой был поставлен Акинфей сын Данилов прозвищем Тароватый. Здоровенный мужик лет пятидесяти от роду, державший в кулаке не только всех крестьян и мастеровых, что обретались на подворье, но и собственную семью. Хозяйственник он оказался фантастический. Ну да по прозвищу понятно. Я в очередной раз убедился, что отец - мастер по подбору и расстановке кадров… во всяком случае, был, пока не начал так часто болеть.
        С Акинфеем свет Данилычем мы сдружились. Я сразу же выказал ему все признаки уважения, которое, после того как мы прошлись по подворью, а затем и проехались по вотчине, стало абсолютно искренним. Прибывший под охраной сотни стрельцов табор царской школы был пока полностью размещен по крестьянским домам, обустроен, а бригада плотников уже начала строительство для них требуемого количества изб. Это было не совсем то, что я планировал, но сразу рубить сплеча я не стал, а два вечера просидел с Акинфеем Даниловичем, рисуя на бумаге, что мне действительно нужно, и рассказывая, почему все это нужно делать именно так, а не как оно более привычно. Это принесло свои плоды. Акинфей Данилыч если и не стал горячим сторонником всех моих нововведений, то как минимум для себя решил крепко встать на мою сторону и… ну хотя бы посмотреть, что получится. Так что на третий день из сел и деревенек были вызваны старосты, которым было объявлено, что требуются охотники в плотницкие бригады и бригады лесорубов, коим будет уплочено зерном - ржой, овсом и ячменем. Услышав про размер оплаты, большинство мужиков прикинули, что
со своих наделов даже при полном напряжении получат в лучшем случае едва половину того, что обещано, и, подпоясавшись, рванули на заработки.
        Первым поставили кирпичный заводец. Ну да и делов-то было - соорудить навесы, под которыми кирпич сохнуть будет, обжечь первую партию в кирпично-угольной поленнице и сложить из нее большую печь для обжига. Затем возвели здания трех потоков царевичевой школы. Они были однотипными - учебный корпус с огромной горницей (ее я планировал использовать как для всеобщего сбора всего потока, так и в качестве спортивного и фехтовального зала), затем два этажа классных комнат, теплые туалеты и общежитие. Школьные отроки должны были жить в кубриках на класс, у каждого имелся личный шкафчик для вещей и тумбочка. Еще в общежитии была большая общая горница, кубрик классных дядек и хозяйственные помещения. То есть общая площадь, занимаемая только одним потоком, должна была едва ли не в два с половиной раза превысить всю ту площадь, что занимали два потока царевичевой школы в Москве. Кроме того, в состав комплекса царевичевой школы входили избы для размещения преподавателей, обширные конюшни, склады, баня, а также иные хозпостройки и непременно церковь. Сразу рядом с ними разместили длинные казармы охраны. Большая
часть стрелецкой сотни, проводив нас до вотчины, вернулась в Москву, но два десятка во главе со старым, опытным десятским - остались. Казармы, однако, построили просторные, сотни на полторы душ.
        Само подворье также расширили, в первую очередь конюшни, потому что три сотни красавцев-коней, что прислал мне Сапега, тоже надо было где-то размещать, и изрядно нарастили склады. Дело в том, что уже имеющегося хлеба, с учетом того что я обещал заплатить плотникам, хватило бы максимум до Рождества. И потому я со всем возможным почтением нижайше отписал батюшке обо всех своих начинаниях и закончил слезной просьбой прислать мне еще хлеба, а если возможно, то и мастеров добрых разных. Ответа я не получил, но через две с половиной недели с Калужских царевых хлебных складов пришел большой обоз с зерном, коего должно было с лихвой хватить на все мои нужды и затеи. Причем охраной этого обоза ведал не кто иной, как тот самый сын боярский Ляпунов, именем Прокопий, который когда-то и словил моего Немого татя. Немой тать, увидев его, оскалил зубы и глухо зарычал, а Прокопий Ляпунов окинул его тяжелым взглядом и сплюнул. Вот такая у них была взаимная нелюбовь. Но мне Прокопий понравился. Образования он был слабого, однако чтение и письмо разумел, а ум имел живой и восприимчивый. Поэтому обо всем, что увидел,
он расспросил меня с уважением, но дотошно. А затем со всем уважением высказал пожелание возвернуться попозже и уже поглядеть, как оно все тут будет устроено.
        Все эти строения четыре с половиной тысячи плотников, многие из которых, прослышав про невиданно щедрую по нынешним временам оплату, набежали и из других, соседних, поместий, и даже из-под Вереи, Алексина-городка и самой Калуги, поставили за два месяца. После чего пришлые были вознаграждены по-обещанному и отпущены, а вот местные впряглись в тягло. Поскольку по нынешнему урожаю ни о каком оброке и речи быть не могло, старший дьяк Акинфей постановил, что оброк, как и недоотработанное на барщине, будут отрабатывать зимней порой. Зимой крестьяне обычно по большей части сидели по домам, отсыпались, чинили упряжь, шили одежку, занимались кое-каким ремеслом - мужики резали ложки, свистульки, плели лапти, бабы пряли и ткали… И только изредка выбирались в лес или там на ярмарку… В этом же году все изменилось. Едва прошла первая волна трескучих морозов, вереницы саней потянулись в леса, на порубку.
        Судя по тому, что я помнил, следующий год, а вероятно, и еще один - также пройдут под знаком погодной аномалии, так что никакого особого смысла пахать и сеять, для того чтобы собрать меньше, чем было в землю брошено, я не видел. Но и просто раздавать хлеб я был категорически не согласен. Человек должен и имеет право зарабатывать себе на пропитание и жизнь. Если же он начинает это пропитание (да и любые иные блага) получать - он становится убогим. Ладно если данный конкретный человек и ранее был убогим - увечным, немощным, тогда в том, чтобы бросить такому копеечку, нет особого греха. Но делать убогими, то есть калечить (пусть и психологически) здоровых, крепких людей - это даже не просто преступление, а настоящая ошибка!
        Недаром те из увечных - парализованных, одноногих, слепых… которые нехотятсчитать себя убогими, неполноценными, никчемными, выкинутыми из жизни людьми, яростно пытаются найти себе дело, занятие, то есть работу и только лишь за исполнение ее согласны получать вознаграждение. И неважно, что это - параспорт[Параспорт - спорт для инвалидов. В настоящее время включает в себя очень много видов, например, волейбол для колясочников, футбол для одноногих, плавание и многое другое. Несмотря на вроде как анекдотичное название, скажем,
«футбол для одноногих», вы бы видели, с какой яростью и страстью люди с протезом вместо ноги кидаются на мяч и рвутся к воротам…] , рисование картин с помощью ног или рта людьми с парализованными или неразвившимися верхними конечностями, просто ручная сборка на ощупь слепыми электрической арматуры, но именно работа, вернее, то, что они зарабатывают, делает их настоящими людьми. Несмотря ни на какие увечья. А вот здоровый, крепкий и, возможно, даже в чем-то умелый человек, выпрашивающий или просто получающий милостыню, в конце концов превращается в быдло. Кто-то раньше, кто-то позже, но в конце концов всегда.
        Именно в таком духе я тогда и орал на отца, вздумавшего было раздавать хлеб и деньги. И его неуклюжие возражения по поводу того, что это, мол, временно, что голод ведь, люди ж мрут, жалко ж людей-то… я отметал на раз. Господь велел в поте лица своего зарабатывать хлеб насущный! Вот и давай людям возможность зарабатывать! Совсем ослабевших - подкорми, организуй столовые дворы, куда можно прийти и получить миску похлебки. Но неболее!Да ежели люди прослышат про раздачу, в Москву полстраны сбежится! И что тогда делать? А ежели раздачу в других городах организовать - так разворуют все. Эвон хлеб уже, почитай, в десять раз воздорожал![В реальной истории цены на хлеб во времена голода
1601-1604 гг. увеличились в сто, а в иных местностях и в двести раз. Возможно, в этот раз сыграло роль то, что люди узнали о надвигающемся многолетнем голоде не осенью, а уже весной 1601 г., и что царь и патриарх изначально знали, что голод затянется не на один год.] Покрадут - и концов не найдешь. Нет, если уж кому что и поручать, так это не раздачу хлеба, а общественные работы. Пусть дороги строят, мосты, мельницы водяные, нории. И предъявляют для отчета: вот столько хлеба потратил - вот что построил. Все равно разворуют, но меньше, да и после того, как голод закончится, в стране все построенное останется…
        Уж не знаю, насколько я тогда отца убедил, но более я ничего о раздаче хлеба и уж тем более денег не слышал. А вот строительные работы на Москве и в иных уездах развернулись изрядные. Да еще по осени отец собрал поместное войско, щедро одарил всех хлебным жалованьем и… прошелся частой гребенкой вдоль дорог и рек, вычищая расплодившихся, как и всегда в подобные времена, шишей и татей. Но вот уж кто неистребим будто лернейская гидра! Поэтому данной меры хватило ненадолго. К середине зимы на вроде как успокоившихся дорогах вновь стали пошаливать… Впрочем, эта мера принесла двоякий результат. На дорогах-то стало поспокойнее, зато людишки, раньше удерживаемые на местах еще и страхом перед татями, теперь осмелели и снялись с места в поисках более сытных краев…
        - Эй, царевич-государь, - (так меня стали называть с того момента, как батюшка объявил, что назначает меня своим соправителем, и повелел изготовить для меня личную государственную печать[Реальный факт по отношению к настоящему Федору Годунову.] ), - глянь-ка…
        Я придержал коня и поднял взгляд. На сухом дереве у дороги висел труп худого, но жилистого мужика в одних исподних портах. Хлопок прозвищем Косолап, опытный боевой холоп, начальствующий над моей личной сотней, в которую я отобрал самых умелых, опытных и лихих бойцов, да еще изрядно обученных огненному бою, свесился с седла, вглядываясь в утоптанный снег.
        - Козьмы Метелицы десяток работал, - сообщил он мне, выпрямляясь, - тати с леса на обоз беженцев напали, а Метелицын-то десяток, видать, за ними по следу шел. Вот и нагнали здесь… - Он одобрительно кивнул головой. - Повязали всех. - Хлопок поднял голову и окинул висящий труп оценивающим взглядом. - Токмо этого зря стрельнули. Эвон здоровый какой да жилистый. На рудниках долго бы протянул…
        - Да, видно, утек почти, - влез в разговор Мишка Скопин-Шуйский. Мои рынды, как всегда, были при мне. - Вон след-то. Его ж, почитай, с самой опушки тащили.
        - Да и что за беда, - возразил Хлопок, - снега-то почти нет. Лес - голый стоит. И куды он в лесу делся бы? Все одно нагнали бы. - Он неодобрительно покачал головой. - Нет, знамо дело, поторопился кто-то.
        Я кивнул, соглашаясь, и снова задумался, опять вспоминая, как оно начиналось…
        К Пресветлому Рождеству Христову я получил подарок. До Белкинского подворья добрались полдюжины голландцев, трое из них оказались спецами по сельскому хозяйству, выражаясь по-современному - агрономами и животноводами, один - мастером в постройке плотин и обустройстве мельниц, еще один - кузнецом, да не простым, а мастером железоделательной мануфактуры, а последний - аптекарем и лекарем. Так я получил не только преподавателей голландского языка, который преподавать было некому, поскольку Классен остался в Кремле, при царевой аптеке, а еще один голландский купец, бывший у меня на примете, после первых же погромов отбыл от греха подальше на родину, но еще и необходимых мне специалистов. Добрались они до меня благодаря неукротимой воле одного из них, Акселя Виниуса, за время путешествия ставшего признанным лидером этой иноземной ватажки. Тот оказался изрядным новатором, у себя в Леевардене он пытался внедрить какие-нибудь свои придумки и новшества, но все время получал по рукам. Это ж только для нас голландцы были все сплошь суперсовременные и прогрессивные, а у них там та же кутерьма. Ежели все в
округе вот так водяную мельницу делают или там поля обрабатывают - значит, нечего тут умничать, молод еще. Известно же, люди худого не присоветуют… Уж не знаю, что ему там написал Классен, но этот самый Виниус просто загорелся идеей, что нашел человека, который даст ему развернуться в полную силу, сманил с собой пару таких же, как и он, непосед, да и рванул в жуткую, дремучую Московию, даже еще и не подозревая, что здесь уже вовсю убивают иноземцев. Добравшись до Архангельска и повстречав толпы бегущих на родину перепуганных соотечественников, его менее воодушевленные спутники едва не повернули назад. Но Виниус выступил с пламенной речью, что он-де едет как раз таки по приглашению очень уважаемого всеми русскими tzarevich, который и провозгласил это жуткое prorochestvo, так что ему лично ничто не угрожает. И вообще, в пророчестве-то говорится о латинянах, то есть католиках, а они, граждане Соединенных провинций, и сами давно с этими католиками на ножах. Ему резонно возразили, что бьют вообще-то не потому, каким макаром ты крестишься и какого бога в сердце носишь, а по конкретной морде. И многие такие
же граждане Соединенных провинций уже попали под раздачу. Хотя большинство, слава богу, не до смерти. Но Виниус был непоколебим. И даже увлек своим воодушевлением еще троих из числа собиравшихся бежать.
        Под Ярославлем их едва не прибили. Почти все иноземцы из этого города уже сдернули, а народ был зол, нервен и испуган, и ему срочно требовалось на ком-нибудь оторваться. Спаслись только тем, что по совету одного из примкнувших, уже пожившего в этой дикой Московии и немного разбирающегося в местных реалиях, забежали в церковь и рухнули на колени у алтаря, истово крестясь. Поскольку иноземцев при входе в святой храм Господень не разорвало на месте, чуть остывшая толпа вняла батюшке, заявившему, что в этом случае их утверждению, что они не подлые латиняне, а совсем даже наоборот, можно доверять. А вопли Виниуса, что он едет по приглашению самого tzarevich, окончательно разрядили обстановку. Голландцев подняли, отряхнули, приставили охрану и отправили на Москву с купеческим караваном.
        В Москве царевича не оказалось. Но Арендт Классен, письмо которого и послужило причиной тому, что Виниус сорвался с места, сообщил, что тот находится неподалеку, в родовой вотчине царя со странным, как, впрочем, и все здесь, в Московии, названием Belkino. Теперь осталось дождаться оказии и совершить последний бросок…
        Виниус оказался человеком с неистощимой энергией. Во-первых, он категорически забраковал соху и велел кузнецам ковать лемеховый двухколесный плуг. Затем, поскольку полевыми работами в это время года заниматься было невозможно, занялся отбором наиболее продуктивных коров и коз и формированием селекционного стада. Овец он забраковал напрочь, заявив, что тратить время на столь бесполезный материал не в его правилах. А вот к свиньям подошел с интересом. Сапеговым табуном он также занялся вплотную, хотя поначалу большинство лошадей забраковал, сказав, что до настоящих фризов[Фризскаяпородалошадей - самая большая гордость коневодства Голландии. Эта порода была впервые зафиксирована в XIII в. Многочисленные иллюстрации и описания рыцарских турниров говорят о том, что уже тогда лошади, на которых гордо восседали рыцари и титулованные особы, были известны как фризские.] им далеко, а под упряжь куда лучше подходят лошади, которых разводят в Ольденбурге - у них более приемлемый для сего аллюр с подвижными запястьями и плечами, достаточно вертикально поставленными, чтобы держать хомут. Я же мотал на ус все
эти названия, поскольку с упряжной лошадью была одна закавыка. Знаете, сколько тут требовалось лошадей, чтобы перевезти одно тяжелое орудие со всем его боезапасом? Нет? Стоите? Лучше сядьте. Сто шестьдесят три! А более-менее легкое полевое? От пятнадцати до двадцати. Ну дохленькие здесь были лошади…
        Так что пока здесь не получится вывести настоящую строевую артиллеристскую лошадь - ни о какой полноценной артиллерии и думать не стоит. Бесполезно. А ведь я где-то читал, что до Гражданской войны в Америке от семидесяти до восьмидесяти процентов всех потерь на поле боя приходилось именно на артиллерию. Впрочем, это, похоже, все не про наше время. Здесь пушки на поле боя появлялись пока от случая к случаю, далеко не во всяком сражении, да и когда появлялись - заряжались долго, стреляли редко и потому за все время сражения успевали сделать дай бог от одного-двух до максимум десятка выстрелов… Впрочем, чуть позже Аксель все-таки сменил гнев на милость и сказал, что Сапегов табун вполне приемлем, поскольку век закованных от макушки до пят в тяжелую броню рыцарей остался в прошлом, и уже навсегда, а для более легко вооруженного всадника кони вполне подходят. Причем они даже повыносливее и порезвее фризов. Виден прилив арабской крови…
        К весне у нас уже готов был солидный запас металлических плугов, а Виниус начал заниматься трассировкой полей и подготовкой почвы. Я еле смог убедить его пока ничего не сеять, заявив, что мне точно известно, что все равно ничего не вырастет. Аксель же оказался жутким упрямцем и уверял меня, что если правильно посадить и верно ухаживать, то ничего не вырасти просто не может. И я не поставил бы об заклад свою голову на то, что, несмотря на всю аномалию с погодой, он был так уж неправ. Но рисковать я не захотел, к тому же мне нужны были рабочие руки для других дел, и потому я просто приказал ничего не сеять. Однако Виниус, вот ведь упрямец эдакий, договорился-таки за моей спиной с крестьянином одного из отдаленных починков и сумел засеять несколько полос рожью, овсом и ячменем. А по осени торжественно предъявил мне урожай сам-друг с половиной. Учитывая, что все, кто рискнул по весне сеяться, не собрали и того, что бросили в землю, это был настоящий успех. Так что слухи о Виниусе по крестьянским дворам пошли один другого хлеще.
        Еще весной в вотчине появились первые беженцы. Рабочих рук для воплощения всех моих планов не хватало, поэтому я поначалу принимал всех. Однако мало-помалу поток разрастался, и я начал подумывать, куда стану девать народ, если он так и будет переть. И придумал комбинацию, которая позволяла мне не только успешно переварить поток людей, буде он так сильно увеличится, но и заложить кое-какие основы на будущее… Ибо я всегда был амбициозным предпринимателем и собирался в будущем поднять свой нынешний бизнес - Московскую Русь до уровня самых передовых бизнесов современного мне столетия. Скажем, до тех же Нидерландов. А коль получится, то и выше. Именно для воплощения в жизнь придуманной мной комбинации я затеял летнее путешествие своего потока прямиком на Урал, к Соли Камской, к одной из самых богатых семей нынешней России, современным олигархам, так сказать, - Строгановым.
        До Сольвычегодска, где помещалась ставка нынешней главы клана, вдовы Семена Аникеевича Строганова Евдокии Нестеровны, мы добрались аккурат к началу августа… Вот ведь интересно, я, да и большинство людей в мое время считали, что в допетровской России женщина была существом темным и забитым. Типа сидела в тереме, нос на люди не казала и была личной собственностью мужа. Короче, полный
«кирхе, киндер, кюхен». Домострой форева, однако. А если приглядеться - ну где тот домострой-то? Про Марфу-посадницу все слышали? А про боярыню Морозову? А матушка Грозного Елена Глинская, что сумела денежную реформу в стране провести? Или вот еще пример - Евдокия Нестеровна. Такое дело в кулаке держит! И вовсе не потому, что мужиков рядом нет. Есть, и тоже о-го-го, те же ее племянники - Максим Яковлевич и Никита Григорьевич, которые Ермака призвали, тоже уже шестой десяток разменяли. Однако супротив нее и пикнуть не смели… И это только самый высокий, прямо скажем, государственный уровень, а если чуть ниже копнуть? Там уже таких примеров не десятки - сотни! Бабы капиталами ворочают, вотчинами руководят, караваны судов отправляют. Так что от человека все зависит, от него самого. Как, кстати, и в наши времена… Нет, кое-какие ограничения и правила, конечно, присутствуют. Но где их нет-то? В конце концов, то же «кирхе, киндер, кюхен» отнюдь не из русского языка взято. Да и скажите мне положа руку на сердце, что, от того, что эти ограничения у нас вроде бы сняты, нам всем лучше стало? Семьи крепче? Любви
больше? Щас, разбежались… Нет, любви-то, конечно, больше стало, вот только не той, когда тебя любят, а той, которой занимаются. А в остальном - больше половины детей страны в неполных семьях растут… И ведь в том, моем покинутом будущем, умные бабы и сами все понимают. Вот, помню, засиделись мы как-то на мозговом штурме моим большим штабом. И я по пути подбросил к дому начальника моей канцелярии Людмилу Андреевну. Умнейшая баба. И в самом соку еще. Если бы не мое железное правило не гулять там, где работаешь, вполне вероятно, я за ней и приударил бы… Так вот, по пути мы заскочили в
«Мегу», и когда я разобрался со своими делами, то обнаружил Людмилу Андреевну в секции тканей. Она задумчиво перебирала пальцами угол отреза гардинного полотна.
        - Присмотрели что, Людмила Андреевна? - спросил я. К сотрудникам, которых я уважаю, я обращаюсь по имени-отчеству. Даже если они и моложе меня лет на десять.
        Она повернулась ко мне:
        - Да вот думаю поменять шторы в гостиной.
        - Ну так покупайте, и вперед.
        Людмила Андреевна рассмеялась:
        - Ну уж нет. Мне моя семья дорога. Лучше мы с мужем приедем сюда в субботу, и он убедит меня купить именно эти шторы.
        Я тогда ею невольно восхитился. Вот ведь баба - золото. И на работе - танк, и семья за ней как за каменной стеной. Даже не сомневается, что муж «убедит ее» купить именно эти шторы, но сделает все именно так, по правилам, не раня ничьего самолюбия и делая все так, чтобы стены семейного дома просто звенели от здоровья. Настоящая женщина, а не истеричный секс-станок с кучей претензий и прихотей. Эх, встретить бы такую - женился бы не раздумывая. Да только где таких в двадцать первом веке найдешь? Единицы остались, как кистеперые рыбы, да и те все уже замужем…
        У Евдокии Нестеровны я тогда загостился на неделю. Мы друг другу понравились. Уж не знаю, сколько тетка протянет, но, пока она жива, есть у меня сильный союзник. Мы тогда уговорились, что я буду отсылать ей людишек, которые мне в избыток пойдут, а она их здесь привечать и расселять будет. И татей, коих на разбое споймают, - для работы на рудниках и заводах. А она взамен по зиме отправит отряды охочих людей искать реки Турью, Салду и Тагил. А коль те реки уже известны, то искать по их берегам руды всякие… Где конкретно города и всякие рудные залежи располагаются, я и в своем-то будущем времени совершенно не знал, даже приблизительно. На Урале где-то, и все. Ну на кой черт мне это знать-то было - взял билет на самолет, и все! Но вот то, что Верхняя и Нижняя Салда, Нижний Тагил и Краснотурьинск названы по имени речек, которые там протекают, я знал точно. И, судя по фонетике этих названий, давали их, похоже, не русские, а те народы, что там же и проживают… Были у меня в конце девяностых на Урале кое-какие проекты, так что в этих городах я в свое время побывал и с местными братками… ну или, скажем так,
представителями местного бизнес-сообщества, на берегах всех этих речек славно попировал. Хотя проекты все равно накрылись медным тазом. Очень уж там народ резкий оказался: чуть что - ствол в нос или гранату под бензобак. Можно сказать, еле ноги унес…
        Так вот, именно там я и собирался заложить свою собственную вотчину. Причем заниматься там промышленным производством я пока что и не думал - железа и меди и в европейской части страны добывалось достаточно. Ну для имеющихся нужд. Так что я хотел просто создать некий… ну типа запас людей. На будущее. И вообще, колонизация Урала и Сибири у меня была чем-то вроде идефикса. Ну сколько в двухтысячных годах в Сибири русских людей жило? Миллионов пятнадцать? Или уже десять? И это на территории, подпираемой с юга полуторамиллиардным Китаем. Подсчитать, что будет лет через сорок? Даже без всякой войны и оккупации. А ведь там не пустыня и не просто лесная глухомань (хотя лес это тоже ресурс, и о-го-го какой), а главные природные кладовые России.
        А тут семьи большие, рождаемость - бешеная. Редко какая баба меньше двенадцати - пятнадцати раз рожает. И хотя от половины до двух третей детей до детородного возраста не доживают, все равно каждые лет тридцать, ежели не случается никаких природных катаклизмов навроде нынешнего или техногенных навроде войны, население удваивается. Прикиньте, сколько народу там через четыреста лет жить будет, если в Сибирь переселить хотя бы процентов десять населения - то есть где-то около миллиона человек. Тем более что войны Сибирь, насколько я помню, ни разу не затрагивали. Да даже с учетом возможного периодического голода и эпидемий и то получается - мама не горюй! А если еще хлебные запасы создать и урожайность повысить, в чем я очень на Акселя Виниуса надеюсь, да медицину и гигиену подтянуть…
        Короче, возвернувшись, я повелел на всех одиннадцати проезжих дорогах, кои в мою вотчину входили и потом из нее выходили, обустроить так называемые карантины. А конкретно - пункты приема беженцев. Ну там столовую, баню, бараки для размещения… А во всех деревнях и починках, кои в вотчине оказались во множестве лежащими в запустении, а также и в жилых строить и перестраивать избы так, чтобы сложить во всех нормальные печи с трубами. На ручьях и небольших речках были заложены кроме кирпичного еще пять заводиков - железоделательный, гончарный, мыловаренный, полотняный и большая лесопилка, для них строились запруды и изготавливались большие деревянные колеса. Грех было не воспользоваться оказавшимися под рукой голландцами. Тем более что если бы у нас, как у китайцев, провозглашался девиз, под которым должно пройти правление очередного императора, то я бы взял такой: «Ничего, что может сделать машина, не делать руками». Была, была у меня мечта о паровике, но сначала надо было найти, ну или воспитать и обучить людей, которые смогут его изготовить. Потому что лично я, как его делать, совершенно не
представлял. Ну кроме самых общих вещей типа нагреть воду, превратить ее в пар, а уж он-то как-то там и будет работать…
        Кстати, самый большой прикол вышел с лесопилкой. Знаете, как на Руси до сего момента доски делали? Брали бревно, и если доска требовалась короткая, то раскалывали его вдоль, а затем обтесывали топором. А если длинная - то просто обтесывали бревно, сгоняя лишнее и получая из одного даже очень толстого бревна одну доску! Понятно, что стоили они немерено. А голландцы уже придумали доски пилить. Причем распуская бревно сразу, одним проходом, на несколько досок пакетом пил, приводимых в действие водяным колесом. Ну еще бы, один флот требовал столько доски, что в противном случае ее пришлось бы закупать по всей Европе… Похоже, если цены на доски продержатся хотя бы лет пять, одна моя лесопилка окупит все расходы на обустройство вотчины…
        По возвращении из Сольвычегодска я свою вотчину не узнал. Мне еще пришлось задержаться на две недели в Москве, где на меня совершила крутой наезд боярская партия Шуйских, обвинивших меня в том, что я сманиваю их крестьян и холопов. Вернее, к моему приезду наезд слегка рассосался, поскольку стало уже ясно, что и в этом году урожая не будет и кормить лишние рты нечем, но, чую, в будущем они мне еще кровушку попортят. Ведь, согласно указу моего батюшки об «урочных летах», всех, кого я принял, накормил, обогрел, обобра… кхм, это уже из другой оперы, так вот, всех принятых мною беженцев по первому требованию их бывших владельцев должны вернуть «назад, где кто жил». Ежели с момента их бегства не прошло более пяти лет. Так что мне теперь нужно было хорошенько поломать голову над тем, как мне оставить в вотчине тех людей, что я там поселил… Ну а на Урал пусть сами розыскники едут. Сейчас паспортов с фотографиями нет, прописок тоже, где кто какими деревеньками расселился - также с воздуха не просечешь, а со Строгановыми бодаться - ой многим себе дороже покажется. Но все равно ситуация, что назревала в
Думе, задуматься меня заставила крепко. Такой вот оксюморон вырисовывался…
        Когда мой отряд добрался до границ вотчины, народ просто ахнул. Во-первых, сразу за новеньким мостом начиналась отличная дорога, мощенная дробленым бутовым камнем. Во-вторых, вокруг чернели перепаханные поля. Именно чернели. И вы поймете мой восторг, потому что до сего момента крестьяне пахали исключительно сохой, которая землю не переворачивала, а только слегка взрыхляла. Виниус за прошедший год про страну кое-что понял, поэтому, столкнувшись с ранними и сильными заморозками, решил мне поверить и озимых не сеять, но зато заставил крестьян перепахать все поля, чтобы вывороченные наружу корни сорняков за зиму повымерзли… ну и чтобы крестьяне попробовали, почувствовали, что такое колесный плуг. После того случая с урожаем в починке все слушались его беспрекословно, и с этим никаких проблем в мое отсутствие не было. Ну а на запруженных ручьях уже весело скрипели водяные колеса двух заводиков. Остальные еще строились…
        Осенью и в начале зимы поток беженцев усилился. Слухи о необычной «царевичевой вотчине» распространились по всей стране, и ко мне рано или поздно заворачивали, наверное, все, кто в это тяжкое время стронулся с места и сумел не умереть в дороге и не быть убиту шишами. Многие сначала добирались до Москвы, Калуги, Смоленска или еще какого крупного города, там узнавали про мое Белкино и, сколько-нито победовав в городах, двигались уже сюда. Впрочем, батюшка, которому я, возвернувшись с Урала, все подробно рассказал, продолжал бесперебойно снабжать меня хлебом и деньгами. Похоже, он и сам заинтересовался тем, чего там его неугомонному сыну удастся сотворить. Так что за три осенних и один зимний месяц через мои «карантины» прошло около ста тысяч человек, из них я в своей вотчине оставил почти двадцать пять тысяч, полностью заселив все брошенные
«впусте» деревеньки, выселки и починки и заложив с десяток новых. А также полностью укомплектовав кадрами все заложенные заводы, к которым прибавился еще один - консервный. То есть жестяных банок у меня еще не делали, хотя жесть была уже известна, но упакованная в глазурованные глиняные горшки тушенка уже выпускалась вполне серийно. Я благодаря своей кулинарной причуде готовить ее умел, и неплохо. Во всяком случае, у всех, кто пробовал, она шла на ура. Что касается серийного производства, пока что я был не слишком уверен, что мне удалось полностью отработать технологию. К тому же многие компоненты, например та же вощеная бумага, которую мне пришлось использовать в качестве уплотнителя крышки вследствие недоступности каучука, обходились слишком дорого, чтобы думать о массовом производстве. Да и керамическая тара явно была слишком хрупка для использования в тех местах, где тушенка просто королева - в армии, в дальних путешествиях по земле или по морю, в местах природных катастроф. Но на первый случай пошло и так.
        И еще среди беженцев было достаточно много людей, к появлению которых я лично оказался не готов. Это были боевые холопы…
        Первого ко мне привел Акинфей Данилыч.
        Стянув с головы треух, он низко поклонился и переступил порог моего кабинета. Да-да, я уже и кабинет себе завел. И вообще, по меркам этого века я считался уже даже не ребенком. А недорослем. Да и то формально. В это время в двенадцать лет уже женили, а в четырнадцать лет крестьянка первого ребенка рожала. Не сплошь и рядом, конечно, но и не ах-ох, вы подумайте, что только случилось! А в пятнадцать лет дворянские недоросли уже считались строевыми бойцами и числились в Разрядном приказе. Так вот, Акинфей Данилыч вошел ко мне в кабинет, таща за собой крепкого мужика лет под сорок.
        - Вот, царевич-государь, тут такое дело… - Он замолчал, замялся и покосился на стоящего рядом мужика.
        Я отложил перо, аккуратно отодвинул лист, на котором набрасывал план дел на завтра, и повернулся к Данилычу, ожидая продолжения.
        - Так вот, я и говорю… - снова начал Акинфей Данилыч, - смертоубивство у нас тут…
        - Как? - Я подался вперед. Вот уж этого я никогда не потерплю…
        - Да нет еще, нет, царевич-государь, - замахал руками Данилыч, - намечается токмо…
        Короче, как выяснилось, этот мужик оказался боевым холопом. Но поскольку те не входили в перечень мастеров, которых я велел определять по разным мастерским и рабочим бригадам, его определили как крестьянина-бобыля на поселение в одну из деревенек. А не включил я боевых холопов в этот перечень потому, что мне даже не пришло в голову, что высокопрофессиональных бойцов будут выгонять «на пропитание», как обычную дворню. Ну глупость же несусветная. Я так думаю, что нам только Иосифа Виссарионовича с его жуткими репрессиями, и Юрия Владимировича, который Андропов, с его блестяще отработанной системой
«молчи-молчи»[«Молчи-молчи»- жаргонное прозвище офицеров военной контрразведки в армейской среде.] стоит благодарить за то, что за все время девяностых в наших славных, но доведенных до жуткой степени обнищания Вооруженных силах не было ни одного бунта. Нельзя человека, не только имеющего оружия, но еще и профессионально им владеющего, доводить до такого состояния. Потому что он в какой-то момент плюнет и сам возьмет все, чего ему не хватает. И никакие законы ему для этого помехой не станут. Ну чем ему угрожать - смертью? Три раза ха! Да его жизнь ему самому уже и так не принадлежит. С момента принятия присяги. Он уже взял на себя обязательство расстаться с жизнью там и тогда, где и когда ему прикажут. А вот смотреть, как дети голодают, - он никому не присягал… Помню, как меня просто тошнило от телевизора в тот момент, когда утонул «Курск». Страстная Миткова вещала с экрана: «Где президент? Почему он не там, не в шлюпке, не вычерпывает лично котелком Северный Ледовитый океан?», а меня просто трясло от возмущения. Да имейте же совесть. Там же офицеры!
        Что же вы в своих политических играх их долг и честь в грязь втаптываете? Они присягу принесли погибнуть там и тогда, когда это в их службе случится. Конечно, лучше бы не так, а в бою, забрав с собой как можно больше врагов… или еще лучше в теплой постели после долгой отставки, ну тут уж как судьба повернулась. Вот если бы президент не заставил людей носом землю рыть, причины их гибели выясняя, а на погибших и их семьи положил бы с прибором, то да, вы в своем праве. Визжите и вопите. А вот сейчас, когда они, может быть, еще живы, может быть, изо всех сил за свою жизнь сражаются, когда еще ничего не ясно, ни что, ни как, ни почему и кто виноват - заткнитесь, ради бога, и не пляшите на их костях… Помнится, даже в каком-то спортбаре стаканом в экран телевизора запустил. Пришлось возмещать…
        Так вот, как выяснилось, этот самый боевой холоп прижился, огляделся, да и подкатил под бочок к одной вдовушке, на которую в этой деревеньке один из местных бобылей свои виды имел. Да как быстро успел-то, еще и месяца не прошло, а уж все сладилось. Ну а тут оскорбился местный бобыль и решил конкурента проучить… даже не ведая, на что тот способен. И вот теперь сам незадачливый жених и еще трое его сподвижников отлеживались по домам, а их кипящие праведным гневом сродственники собирались бить возмутителя спокойствия смертным боем.
        - И много вас таких? - спросил я, когда мне доложили всю эту историю.
        - Да где ж мне знать-то? - пробасил мужик. - Еще двоих знаю, их вроде как в Пяткине поселили. А более… - Он пожал плечами.
        Я кивнул. У меня в голове кое-что забрезжило. Так-так, я хотел собственный Преображенский полк, так вот он - бери, пользуйся.
        После той встречи прошерстив деревни и выселки, мы накопали еще двенадцать боевых холопов. Через год, к началу этой зимы, их стало уже почти восемьсот человек, а сейчас численность моего полка перевалила за тысячу двести сабель. И потому если первые караваны с беженцами к Строгановым сопровождали выделенные моим батюшкой конные стрельцы, то теперь все тяготы по конвоированию полностью взял на себя мой личный холопский полк. Да и по патрулированию окраин вотчины и близлежащих уездов. Человек же должен зарабатывать свой хлеб… Одно время были проблемы с оружием и конями, но теперь почти все они были решены либо находились в стадии разрешения. Так, например, весной, когда уже пойдет трава, из царевых конюшен должны были пригнать еще три сотни строевых коней.
        А три недели назад, как раз сразу после Сретения, ко мне примчался гонец, стольник, с известием, что батюшка-государь Борис Федорович возжелал лично осмотреть, что тут его сынок наворотил…
        Отец пробыл у меня неделю, объехал вотчину, походил по корпусам царской школы, посидел на занятиях, опасливо перекрестившись, постоял под горячим душем, что я устроил у себя возле спальни, помылся новым мылом, которое, правда, никак не удавалось довести до уровня туалетного. Получалось только хозяйственное. Ну не было пока у меня ни единого химика. Хотя специалистов по ядам мне среди итальянцев отыскали аж четыре человека. Но те пока в страшную Московию-Тартарию ехать наотрез отказались, потому как все были настоящими, стопроцентными католиками, то есть латинянами… После душа батюшка сообщил, что оно, конечно, забавно, но баня - она лучше. А вот тушенку одобрил. И уже в конце, хитро прищурившись, спросил, чего я думаю делать с беглыми, когда все устаканится и их хозяева вздумают согласно закону об «урочных летах» требовать их себе обратно. Свой план я изложил ему на ухо. Батюшка рассмеялся и с тем и отбыл восвояси.
        А неделю назад гонец привез мне письмо: отец приказал мне срочно прибыть в Москву, дабы обсудить все не только с ним, но и с его братом Семеном Годуновым, который, отвечая за политический сыск, обладал наиболее разветвленной сетью агентов в стране. Ну и полномочиями вести дознание. Мне все равно нужно было побывать в Москве, лично пообщаться с Митрофаном и дедом Влекушей, оставшимися там, дабы, так сказать, продолжать держать руку на пульсе. Было и еще одно дело. А именно - быстрая и надежная связь. От Белкино до Москвы было около ста верст, одвуконь это расстояние можно было преодолеть дня за полтора. Но одвуконь так близко никто не ездил. А обычным макаром, верхами, выходило не менее трех дней. Поэтому, поразмыслив, я решил, что единственным вариантом срочной и быстрой связи, которую к тому же по идее можно организовать с очень небольшими затратами, будет связь голубиная. Тем более что начальная база была в наличии. Голубей держали многие, но не для связи, а так - на мясо и для души. Так что я еще в первый год вывез в Белкино из Москвы и набрал по округе сотни полторы голубей, организовав на
месте голубятню и начав проводить опыты со связью. Сначала блин вышел полным комом. Голуби разлетались по своим старым дворам и стрехам, улетали в лес, их ловил и съедал оголодавший народ. Но когда в моей голубятне начали появляться птенцы, выведенные здесь же, дело мало-помалу пошло. И я параллельно отвез деду Влекуше и Митрофану полтора десятка голубей, с которыми они должны были отправлять мне краткие еженедельные отчеты, писанные тонким, с иглу, стальным перышком мелкими буквицами на вощеной бумаге. Больше для отработки данного вида связи, чем потому, что эти отчеты мне действительно были необходимы… - Подъезжаем, царевич-государь, - прервал мои воспоминания Мишка.
        Я встряхнулся. Ну да, вон за тем косогором уже и «карантин».
        - А ну-ка! - выкрикнул я, пуская коня в галоп.
        В конце концов, в этом теле я был еще очень молод, мне было всего-то четырнадцать лет. И мне иногда требовалось поорать, посвистеть, влезть куда-нибудь повыше или вот так промчаться на всем скаку.
        Мы взлетели вверх по косогору и, резко натянув поводья, притормозили у колодца, рядом с которым торчала какая-то беженка в истрепанной одежде и с нелепым красным платком на плечах.
        - Эй, красавица, - весело заорал я (не нищенкой же мне было назвать ее, в самом деле), - дай воды напиться!
        Причем заорал не столько потому, что мне действительно так уж хотелось пить, а просто… ну поорать захотелось. А потом опустил глаза на ее лицо и… ошалел. У колодца стояла и смотрела на меня широко распахнутыми глазами… Линда Евангелиста!

3
        Я лежал на кровати и смотрел в потолок. За окном занималась заря. Скоро должно совсем рассвести. Рядышком, свернувшись калачиком, мирно сопела Настена. Нет, никакой Евангелистой она, конечно, не была, но похожа просто один в один. А Линда Евангелиста была моей первой юношеской мечтой… Это когда меня сюда вынесло, то есть в конце, так сказать, нулевых, сия дама была уже почти пенсионеркой (хотя по-прежнему выглядела на все сто) и уже нигде почти не светилась, а вот когда я учился в своем первом институте и жил в грязной, раздолбанной общаге, плакат с ее изображением в полный рост, причем даже не в неглиже или там в купальнике, а в платье, только с вызывающе поддернутым рукой подолом, украшал с внутренней стороны дверь нашей комнаты. Ох, и перло меня от него. Да и не одного меня, похоже. Поскольку у всей нашей комнаты были сильные подозрения, что один из ее насельников, Саша Перебийнос, по прозвищу Голавль, оставшись один в комнате, запирал дверь, ставил напротив стул, снимал трусы и… ну сами понимаете, чем может заниматься молодой растущий организм со снятыми трусами перед плакатом дико сексуальной
телки. Тем более что с женским полом у Голавля чаще случался облом, чем успех. Ну пахло от него… совсем как в том анекдоте, помните: «В елках срал?»
        Поэтому когда я увидел ее в первый раз, меня так проняло, ну просто до печенок. Я молча смотрел на лицо девушки, не слыша ни приветственных криков, ни вопроса Мишки Скопина-Шуйского и не ощущая, как сильно натянул поводья, из-за чего мой Сполох протестующе фыркает и пятится. И лишь когда за мое стремя ухватился Филька Почечуйкин, один из помощников Акинфея Данилыча и главный на этом
«карантине», я вздрогнул и выскочил из своего оцепенения.
        - А-а… что?
        - Все в порядке, царевич-государь, - снова повторил Почечуйкин, тут же бросив на девку, стоящую у колодца, проницательный взгляд.
        Акинфей Данилыч не испытывал ни малейшего сомнения в своей способности держать в кулаке любых, даже самых умных, волевых и проницательных людей, так что все его помощники отличались изрядным умом и волей. И это очень сильно помогало делу.
        - Повелишь чего? - спросил он.
        Но наваждение с меня уже спало.
        - В порядке, говоришь… Нет, ничего велеть не буду. - Я развернул коня и легкой рысью двинулся в сторону изб карантина. - Сколько народу за последнюю неделю принял?
        - Сто двадцать шесть душ, - мгновенно отозвался Почечуйкин, легким бегом поспевая за мной. - Сорок два - неделю назад, а остатние вчерась и седни подошли. Мастеров добрых средь них - шашнадцать душ.
        - Боевые холопы были?
        Почечуйкин замотал головой:
        - Нет, царевич-государь. Токмо лекарей трое. Один шибко старый, но зело умелый. Господин аптекарь сильно хвалили…
        На кордоне мы наскоро перекусили и на рысях двинулись далее. Но, как выяснилось, мой завороженный взгляд заметили многие. И сделали далеко идущие выводы. Так что спустя месяц, когда моя «пара пикировщиков» - Аксель Виниус и Акинфей Данилыч уже летали по всей вотчине, организуя весеннюю посевную (так как удержать за штаны Виниуса в этот раз не смогли бы все цари и императоры земли, вместе взятые, да и дед Влекуша доложил, что в этом годе его уже как прежде не ломает), я наткнулся на Настену на подворье, она несла на коромысле воду от колодца к кухне. Когда я резко осадил коня, она замерла, окинула меня испуганным взглядом и, отвернувшись и сгорбившись, торопливо побежала в сторону кухни. Я выругался про себя. Вот ведь услужливые…
        Около месяца я старательно не замечал эту копию моей юношеской мечты, но потом не выдержал. Тем более мне уже пошел пятнадцатый год, либидо бушевало - мама не горюй, а я ж ведь не железный. И вообще привык к куда более свободным отношениям, чем было принято здесь… Вот ведь интересно, я раньше думал, что в эти времена все как раз было проще. Мол, коль ты господин - так все дворовые девки твои. Хватай и развлекайся. Ан нет - шиш! И знаете почему? Ацерковьнеразрешает! Потому как блуд и непотребство. А с церковью тут особенно и не поспоришь. Потому как Слово Господне… И шито-крыто ничего не получится. Дело даже не в том, что люди все видят - сам все расскажешь. Потому что как же это можно соврать наисповеди!!!Так что хотя абсолютным целомудрием в этом времени, естественно, и не пахло, но и просто так кувыркаться с какой-нито девкой тут также было не принято. Другое дело, ежели тебя проняло… К моему удивлению, к искреннему чувству местный клир чаще всего подходил с пониманием. И хотя это все равно считалось блудом, в этом случае совсем уж строгие епитимьи накладывались редко. А меня, как выяснилось,
проняло. И изрядно. Так что когда эта юная реинкарнация великолепной Евангелисты (ну или предтеча, если уж быть абсолютно точным) в очередной раз попалась мне в коридорах моей личной половины подворья (вот ведь услужливые все вокруг какие, сволочи…), я не выдержал и, прижав девчонку к стене, впился губами в ее губы. Она сначала тихо пискнула, а потом скукожилась, будто ее судорогой свело. Но я продолжал целовать ее губы, щеки, глаза, а затем, сдернув платок, ушко, потом шею, ямку между ключиц… и она, задрожав, обмякла, выдохнула:
        - Ох, царевич… - и, несмело вскинув руки, обняла меня за шею и снова, но уже таким жарким шепотом, что у меня просто кровь вскипела, повторила: - Ох, царевич… - И все время, когда я нес ее по коридору, когда ввалился в свою спальню, с грохотом захлопнув дверь ногой, когда сдирал с нас обоих одежду, и дальше, до самого того момента, твердила и твердила: - Ох, царевич… ох, царевич… о-о-ох, царевич… ох, о-о-й, царевич… О-о-о-оий… цареви-и-и-ич…
        Короче, свершилось. Как она сама потом мне рассказала, она еще там, у колодца, почувствовала, что встретила меня на свою погибель. Потому как не будет теперь ей ни сна, ни покоя на всем белом свете… И когда батюшка, прибежав к ней вечером, обрадованно заявил ей, что они остаются, Настена восприняла это известие совершенно равнодушно. Ну не все ли равно, как далеко или близко я буду. Все одно она - нищенка, а я - царевич. Но когда оказалась в услужении в поместье, то почувствовала, что нет, не все равно. Ибо будь я далеко, она просто бы потихоньку чахла, а тут, видючи меня едва не каждый день, наоборот, в ней все сильнее и сильнее разгоралась греховная страсть. Она сходила на исповедь, и батюшка наложил на нее строгую епитимью. Но она не помогла. В тот день, когда я прижал ее в коридоре, она от отчаяния решила уже дождаться Пасхи да, помолясь в последний раз, броситься в омут у запруды, что у железоделательного заводика…
        В общем, все почти по анекдоту: «Я сегодня спас женщину от изнасилования. - Как это? - Я ее уговорил». Только куда круче. Не от изнасилования, а от самоубийства, и как раз тем, что не стал долго рассусоливать. Ох и времена…
        Лето прошло жарко, но результаты принесло невиданные. Отдохнувшая за время недородов земля, да еще обработанная под руководством «колдуна Виниуса» по новым технологиям да новыми сельхозинструментами, полыхнула таким урожаем, что мне удалось за один сезон возвернуть в царевы хлебные склады едва ли не больше половины того, что я из них получил за время моего пребывания в Белкино. А поскольку во всей остальной стране в этот год посеяли плохо, ну отчаялись уже многие за два прошлых года, когда урожай сгнил и вымерз на корню, да и нечем особо было сеять, это оказалось весьма кстати. Батя тут же пустил зерно в оборот, и потому хотя бы его вотчинные и черносошные крестьяне озимые отсеяли хорошо. За зиму я успел еще раз смотаться на Урал, посмотреть на то, как обустроились переселенцы и оставить там, на землях новой вотчины, старшим дьяком Почечуйкина. Поскольку там еще все было по старинке. Пахали сохой, о трассировке полей и речи не шло, а со скотом вообще были большие проблемы. Я закупил у Строгановых по несколько сотен коров, коз и овец и нанял около двух сотен казаков, поставив на тех землях четыре
острожка, как раз приблизительно в тех местах, где в моем будущем располагались города. Места те были все еще опасные, сибирцы временами пошаливали, так что все было в тему. Всего на моих землях там поселилось около сорока пяти тысяч человек, что по тем местам ой как немало, хотя плотность населения все еще была кот наплакал. От одной деревеньки до другой редко где было меньше сорока верст, а кое-где и сотня с лихом. Правда, деревеньки были не как здесь, в три - пять дворов, а сразу дворов в двадцать - сорок, ну да на новых землях люди всегда друг к другу жмутся. Так что зима прошла с пользой.
        А вот по весне начались проблемы. На этот раз Шуйские и примкнувшие к ним многие другие бояре накатили на меня конкретно. Батюшка сумел затянуть рассмотрение дела насколько мог, ссылаясь то на необходимость строгого разбора, то на свою хворобу, но все рано или поздно приходит к своему крайнему пределу. И вот завтра, вернее уже сегодня, мне необходимо было ехать в Москву и давать отчет, почему это я не исполняю волю царя и отца своего и велю слугам своим непотребным гнать старших дьяков, да старост, да управителей боярских, явившихся в вотчину для сыску своих беглых крестьян да холопов. Потому-то я и лежал без сна, не столько даже обдумывая свою линию защиты (все было спланировано, обсуждено и подготовлено уже давно, по большей части еще прошлой зимой), сколько просто нервничая.
        Настена зашевелилась, заерзала и, так по-кошачьи, жутко сексуально потянулась своим упругим молодым телом, что я почувствовал, как все мои тяжкие мысли напрочь вылетели из головы и переместились… ну сами знаете куда. Ох черт, как же меня от нее прет… Я наклонился и, ухватив губами сосок, легонько оттянул его. Настена все еще во сне замерла, затем легонько вздрогнула, а когда я перешел на другой сосок и потом ниже… застонала и проснулась.
        - О-ох, царевич, - судорожно выдохнула она, вскидывая руки и… ну короче, сами понимаете…
        Когда я бежал в составе колонны своего потока обычный утренний кросс, в голове все время крутились мысли о Настене. Охохонюшки, и что же мне с ней делать-то? Нет, пока все было просто великолепно. В отличие от большинства баб будущих веков, Настена не требовала от меня ничего, лишь малой толики внимания, зато готова была отдать мне всю себя. И будь я действительно пятнадцатилетним подростком, да еще не являясь царским сыном, лучшей жены просто и думать нельзя отыскать. Но… несмотря на весь мой подростковый гормональный баланс, мозгами-то я уже сорокалетний. И к тому же царский сын. Так что жениться мне, совершенно точно, придется исходя из государственных интересов. И детей делать надо лишь официальных. Чтобы в будущем не возникло никаких коллизий и никакой интриган не попытался бы использовать их в своих интересах. Да и вообще как это - две бабы в доме, причем спишь с обеими, только с одной - с удовольствием, а с другой по обязанности? Ну ладно еще, если кого завалишь на пару-тройку раз перепихнуться, но жить так годами… Брр, чудовищная картинка. Нет, не понимаю я всех этих французских королей,
хоть убей!
        К тому же батюшке уже, похоже, донесли, что у меня тут амуры. И потому на этот раз отец, все еще продолжающий с бешеной энергией продвигать идею о том, чтобы выдать сестренку, превратившуюся в совершенно роскошную юную женщину, на которую с дикой волчьей тоской пялились все мои рынды, за какого-нибудь иноземного принца, всерьез озаботился и матримониальными планами насчет меня. И когда у сестренки сорвалось очередное сватовство, он взялся за новое, решив заодно окрутить и меня. А сватовство у сестренки сорвалось, можно сказать, трагически. Поскольку наконец-то нашелся жених, согласившийся на все батюшкины условия - и перекреститься в православие, и переехать в Россию, короче, на все, что там отцу взбрело в голову, да и сам по себе парень вроде как оказался славный, так что все совсем было сладилось, а он возьми да и помри[Действительно, принц Иоанн Шлезвиг-Гольштейнский («Иоанн королевич»), сын датского короля, практически стал мужем Ксении. Он прибыл в Москву и согласился стать русским удельным князем, уже принялся изучать русские обычаи, а Ксения поехала перед свадьбой на богомолье в
Троице-Сергиев монастырь. Но жених внезапно заболел и 29 октября 1602 г. умер в Москве, так и не увидев невесты.] . Так вот после всего этого отец, выждав положенное, отправил посольство уже к картлинскому, то есть грузинскому царю, на этот раз не только предлагая отдать дочь за грузинского царевича, но еще и сосватать дочь царя за меня[Действительно, царевну Ксению сосватали за царевича Хозроя, тот уже даже поехал в Москву, но его задержали дагестанские смуты, а за царевича Федора сосватали дочь царя Георгия X Елену, которая осталась дома до следующего московского посольства.] . Положение осложнялось тем, что одновременно со всем этим сватовством царь Борис потребовал от картлинца принести присягу о переходе в подданство России, и тот таки ее принес. Мой отказ от сватовства даже не рассматривался, ибо разом рушил все внешнеполитические планы батюшки. Хотя я ему мог бы многое рассказать о том, кого он забирает под свою руку… Впрочем, нет, не мог, да и вообще, по большому счету все эти события
08.08.08 - дело рук всего одного идиота. Ну ладно, пусть группы идиотов. А среди грузин было немало людей, которые не хуже русских служили стране и даже вообще живот за нее клали. Например, тот же Петр Багратион, потомок грузинских царей, сложивший головушку на Бородинском поле, вообще был образцом русского офицера. А все остальное - преходяще…
        Так ничего особенного не придумав, я вернулся с зарядки, привычно окатил себя тремя бадьями студеной воды из колодца и двинулся готовиться к завтраку. Свое решение по поводу гигиены и закаливания я проводил в жизнь неукоснительно. Зимой обтирался снегом, купался в проруби, а с началом производства в вотчине мыла и зубного порошка (па-адумаешь, технология - мел с небольшими добавками, голландец-аптекарь в момент разработал) ввел вмоду мытье рук перед едой и чистку зубов вечером, перед сном. В царской школе я вообще ввел правила гигиены в обязательство, за соблюдением которого строго следили классные дядьки. Но и во всей остальной вотчине эти «царевичевы причуды» получили распространение. А среди моих рынд, командования царевичева холопского полка и, так сказать, управленческого слоя вотчины это вообще стало практически неукоснительным правилом.
        В путь тронулись сразу после завтрака. Но едва я выехал за ворота подворья, как сзади послышалось:
        - Тсаревиш-государ!
        Я оглянулся. Ко мне торопливым шагом спешил Дитмар, один из голландских мастеров, прибывших с Виниусом. Видно, он торопился, поскольку лицо его было красным и потным, так что я придержал коня. Если голландец бежит - значит, дело действительно серьезное.
        - Тсаревиш-государ, - повторил Дитмар, останавливаясь и снимая с головы шапку.
        Это не было простым подражанием русскому обычаю, все шестеро голландцев меня действительно уважали. Причем в первую очередь за то, что они называли умом и что на самом деле по большей части являлось просто хорошей памятью. Нет, поймите меня правильно, я отнюдь не считаю себя глупым человеком, но просто в данном случае дело было как раз таки не в уме. Образованный человек двадцать первого века держит в своей голове столько информационного мусора, что, ей-богу, какие-то его обрывки в неких гипотетических ситуациях вполне могут оказаться полезными. Вот и у меня в голове пребывало столько всякой информации, что, несмотря на то что ни в одной профессии, каковая здесь в это время могла бы оказаться востребованной, я не знал практически ни единой полезной технологии, но вот, что называется, подложить язык, вякнуть что-то в тему мог, вероятно, почти по всему спектру. И некоторые из моих вяканий пришлись вполне ко двору, создав мне славу чрезвычайно умного и развитого юноши.
        Впрочем, как я думаю, еще больше на этот не совсем заслуженный авторитет сыграло то, что я очень неплохо умел промолчать и не вякать. Почему? Ну вот, например, я откуда-то (ну не могу припомнить, может, из газет) знал про исключительные свойства молибденовой стали. И что? В этом времени молибден - это всего лишь никому не понятное слово. Ну типа как «компьютер» или «подводная лодка». Что толку с того, что я это вякну? Я-то сам не знаю ни что такое молибден, ни каков его состав, ни где он добывается, ни как его используют. Так что даже если у меня с подростковой неуемностью что-то просилось с языка, я взял себе за правило никогда не вякать сразу, а подождать и дать специалистам возможность разрешить возникшую проблему самим, с помощью тех технологий, которые были им известны и доступны в этом времени и этом месте. И лишь если убеждался, что это мое вяканье никак не будет помехой, а, наоборот, может помочь делу, осторожно вносил предложение. Благодаря такому подходу количество моих предложений, принятых специалистами, составило столь большой процент по отношению ко всему высказанному, что не только
голландцы, но и все остальные учителя-иноземцы, так же как и русские во главе с Акинфеем Даниловичем, признали меня (меня самого, а не титул) своим, так сказать, вождем и фюрером Тысячелетнего рейха… шутка!
        - У нас всио получилось, тсаревиш-государ, - выдохнул Дитмар.
        Я досадливо поморщился. И как я мог забыть? А все эта предстоящая свара с Шуйскими. Ну и похоть тешил, конечно…
        - Вытащил образцы?
        - Я, я, то так. Я ше коворю - всио получилось! Только один образес из пяти тесятков дал признаки ржавшены. Но я считать, что это просто результат недобросовестный работа. Остальные - ф порядке. - Дитмар счастливо улыбнулся.
        Да, это была победа. Мы уже почти полтора года мучились, пытаясь научиться изготавливать жестяные банки для консервов, но все наши попытки заканчивались тем, что уже через пару-тройку недель банки начинали отчаянно ржаветь, а через пару месяцев их стенки проржавливались насквозь. И тушенке соответственно наступал аллес капут. Так мы и мыкались, пока месяца четыре назад кому-то из русских кузнецов не пришла мысль лудить полученную жесть оловом. И вот сегодня выяснилось, что это было верное решение. Конечно, над технологией как производства самой жести, так и ее лужения еще работать и работать, но принципиально вопрос был, похоже, решен.
        - Отлично, Дитмар, значит, двигайтесь дальше… - Я улыбнулся довольному голландцу и тронул коня шенкелями. Интересно, с чем я вернусь в Белкино из Москвы?
        В Москве меня первым делом огорошили страшной новостью. Пропали дед Влекуша и Митрофан. Это был сильный удар! Нет, сеть мальчишек-наушников теоретически от этого не рухнула (впрочем, каких мальчишек, все бывшие мальчишки уже превратились в молодых парней с пробивающимися вовсю усиками), поскольку у меня было еще несколько контактов, которыми я мог воспользоваться, чтобы снять накопленную в сети информацию, но все равно потерять этих двоих… Тем более что, как я выяснил, вчера еще Митрофана видели на конюшне. Следовательно, его вычислили намного раньше, а удар нанесли как раз перед моим приездом. Черт, что же происходит?! Или у меня столь долго все шло хорошо, что я расслабился и пропустил что-то важное? Может, просто я со всеми своими делами настолько выпятился, что стал кому-то мешать вести свою игру? А был еще вариант, что эти двое раскопали нечто очень важное, причем сделали это так неосторожно, что их поспешили убрать. Все эти предположения имели право на существование, и сейчас мне по идее следовало что-то делать, искать, а может, и спасать моих самых верных доглядчиков, но я был в полном
цейтноте. Что делать, что?
        Я некоторое время сидел, напряженно решая, образно говоря, куда прежде бежать и, главное, куда я успею добежать до того, как соберется Дума, коей сегодня надлежало исполнять роль моего судилища, и меня призовут к ответу…
        - Царевич-государь! - послышалось из-за двери слегка испуганно.
        Я вздрогнул. Неужто уже?..
        - Пропусти! - коротко приказал я Немому татю. Отвыкли они здесь, в Кремле, от него.
        - Царевич-государь, - важно начал думный дьяк, кланяясь мне в пояс, - царь со бояры собрались и ждут твою милость на беседу, - закончил он и… испуганно отшатнулся. Потому что я, чисто рефлекторно, обнажил клыки в хищной усмешке.
        Оч-чень мне не нравится, как оно все здесь поворачивается. Ох, придется кому-то за это ответить. Я глубоко втянул воздух и выпустил его сквозь стиснутые зубы.
        - Понял. Иду.
        А затем резко вскочил и двинулся на выход. Ждут, стало быть… Подождут! Ну что ж, значит, кто-то хотел меня разозлить. Пять баллов ему! Он своего добился.
        Я ворвался в приказную палату как тайфун, взбаламутив просителей и заставив народ испуганно прижаться к стенам. Десяток моих боевых холопов во главе с Хлопком остались в приемной, я же вошел внутрь самой палаты. Боярина Немирова, главы приказа, не было, наверное, уже ждал меня в Думе, но дьяк Семен Ефимьев[Дьяк Семен Ефимьев известен тем, что попросил (ну или сумел заставить) дьяка Смирного-Васильева, на которого было возложено царское поручение наказать монаха Григория Отрепьева, неосмотрительно расхваставшегося, что он-де когда-нибудь займет царский престол, отложить исполнение этого приговора. Так что предположение о его участии в неком антигодуновском заговоре вполне обоснованно.] пребывал на своем месте.
        Услышав шум, он сердито поднял голову, но, увидев меня, расплылся в улыбке:
        - Ой, кто к нам пожаловал… сам царевич-государь.
        А я испытующе уставился ему в глаза. В двух последних докладах, доставленных голубиной почтой, Митрофан сообщал, что накопал на него нечто важное. Доклад выглядел так: «А дьяк Сем Еф худ умысл. С люд ведает кто воровс про теб умышл». И это была единственная зацепка, ухватившись за которую я мог попытаться резко дернуть. Потому что на кропотливое расследование у меня просто нет времени. Сколько там продлится эта возня в Думе - кто его знает, ребят же, если они попались, надо вытаскивать как можно быстрее. Долго их держать не будут - запытают до смерти, да и труп в воду. О том, что они могут быть уже мертвы, я старался не думать.
        - Горе у меня, Семен, - медленно начал я, - людишки мои верные пропали. Скоморох бывый, знаешь, наверное, потешник мой - Влекушей кличут, и конюх конюшен царских Митрофан.
        Ой мелькнула где-то в глубине глаз дьяка искорка такая… ироничная, ой мелькнула. Ну еще бы, кто перед ним - сопляк. Перепугался, куда деться не знает, вот и бросился к старому знакомцу, от которого, как ему ведомо, все в Кремле зависит.
        - Горю твоему соболезную, царевич, - состроив грустную рожу, вздохнул дьяк. - Деда твоего, Влекушу, я, конечно, помню, а вот конюха - извини. Много их, конюхов-то, в царевых конюшнях… А может, мне помочь чем, людишек порасспрашивать?
        При этом его глаза так блеснули, что насмешку в них углядел не только я, но и Немой тать. И, оскалив зубы, глухо заворчал, отчего сидевший за соседним столом писарь тихонько ойкнул. Я медленно повернулся к нему и тихо выдохнул:
        - А ну, брысь!
        Писаря как ветром сдуло. Я все так же медленно развернулся к дьяку. Тот уже глядел на меня явно встревоженно.
        - Ты, дьяк, - очень, очень тихо, почти шипя, начал я, - да-авно меня знаешь. Можешь ли попомнить, чтобы я соврал чего али пообещал что-то, что не смогу выполнить?
        Ефимьев несколько мгновений смотрел на то, во что превратился славный, добрый и наивный малолетний царевич Федор, а потом сглотнул и дернул головой. Я решил считать это кивком.
        - Так вот знай, что своих людей я не бросаю. Никогда. И потому я сейчас выйду, а вместо меня сюда к тебе зайдет другой человек. Мой боевой холоп. И ты ему скажешь, где нужно искать конюха Митрофана и деда Влекушу. А коль пока не знаешь - то быстро это узнаешь. Потому что к тому моменту, как я возвернусь из Думы, они уже должны меня ждать. Оба. А если не-эт… - Я сделал очень многозначительную паузу и, еще более понизив голос, закончил: - Ты же знаешь, я иногда будущее ведаю. Находит на меня иногда такое откровение. Так вот тебе я обещаю, что ни ты, ни кто из твоей семьи до конца недели не доживете. Жена, дети… кто знает, от чего они погибнут? Тут я сказать не могу. Кого утопят, кому кистенем голову расшибут, так что все мозги вытекут, кто сам с моста свалится, кого какие тати снасильничают до смерти… Но это - будет. Понял меня?
        Дьяк отшатнулся и схватился руками за горло. А что ты думал, дядя, все так просто? Не-эт, в той блевотине под названием политика, в которую ты по уши влез, правил нет, совсем. Раз сунулся - получай полной мерой. Я напоследок окинул его взглядом и, резко развернувшись, вышел из приказной палаты. Услышав в спину придушенное:
        - Дедова кровь…
        Я сразу и не понял, что он сказал, и, только сбежав по ступенькам, внезапно остановился, будто налетев на стену. Опа! А ведь и действительно, я же внук Малюты Скуратова! Я довольно ухмыльнулся. Ну, бояре, держитесь, ох я вам сейчас и врежу, мигом тоже вспомните деда. И весь мандраж, что мучил меня вот уже который день, внезапно прошел. Вот что значит хорошо разозлиться…
        Лай в Думе закончился с нейтральным результатом. Нет, людишек мне все-таки, скорее всего, придется отдать. А куда деваться - закон есть закон. Отказавшись соблюдать царев указ, я не только отцову власть подрываю, но и под свой будущий трон здорове-эную мину закладываю. Вот только отдать мне придется далеко не всех и не за просто так. Этот ход я разработал сразу после того, как Шуйские сделали свой первый наезд полтора года назад. Жадность их подвела. Не захотели людишек, вследствие всех этих погодных катаклизмов ставших покамест бесполезными, своим собственным хлебом кормить. Пусть, мол, пока их царевич из казны покормит, а уж как все обратно наладится - так тута мы свои права и предъявим. И получим всех назад сытыми, здоровыми и к работе готовыми…
        Так вот, я настоял, поскольку они крестьян еще в тот год, когда требовали, не забрали, а голод тогда еще в разгаре был и хлеб стоил дюже дорого, чтобы все мои расходы на прокорм их людей возместить. Ох, вой поднялся… Василий Шуйский орал, что-де лжа и увертка, поскольку крестьяне за счет казны кормились! Один из ближайших сподвижников козлиного клана Романовых, боярин Шереметев, отчего-то прощенный отцом и недавно возвращенный из Тобольска, тоже орал что-то возмущенное. Князь Иван Воротынский стучал посохом по полу и орал, что сие неправедно, что-де в указе ничего не сказано, чтобы кому бы то ни было прокорм возмещать. Да только я сей ход не сегодня выдумал. Давно мы с батюшкой к этому дню готовились… В указе-то об урочных летах действительно ничего такого не было, а вот в патриаршем послании «О море и гладе и суть христианском человеколюбии», что святейший Иов в прошлом годе обнародовал, да в указе, что батюшка вдогон сему посланию и в его развитие выпустил, - было. Да и прецеденты благодаря дядьке Семену, «уху и глазу государеву», также имелись. Ситуация-то, мол, была чрезвычайной. Обычно, если
кто беглого приютил, тот ему за это работой все расходы возмещал, а тут какое возмещение? То есть у меня-то оно было, я людей нагружал по полной, но менталитет у моих оппонентов, несмотря на всю их спесь и чины, по-прежнему оставался чисто крестьянский. Ну что говорить, если даже налоги и воинские и иные повинности тут считали не как-то там, как в будущих веках, а с распаханнойпашни.Потому, скажем, крестьяне шибко много и не распахивали. Только чтобы самим прокормиться и оброк выплатить, а остальное добирали кто чем - кто пчеловодством, кто овцеводством, кто рыбной ловлей, короче, тем, что тяглом не облагалось. Так что у всех здесь в голове накрепко засело: ежели нет пашни - нет и прибытка. Чем я беззастенчиво и пользовался… В общем, шум и ор стоял невероятный.
        На обвинения Шуйского я выкатил ему закупные грамоты на то, что я хлеб все-таки покупал, а то, что было взято в царевых закромах, - взято всего лишь взаймы и уже все возвернуто. Причем грамоты были подлинные. Я всегда, по возможности, стараюсь играть честно. И едва у меня в голове родился такой план, тут же отыскал купцов и скупил у них хлеб, особенно даже не торгуясь. Ибо чем выше будет цена, тем большую цифру я потом могу выкатить за прокорм. А на вопль Шереметева, что-де деньги-то тоже из царской казны взяты были, заявил, что часть нет - мои либо личные батюшкины, а часть да, взяты, но опять же взаймы, в чем им также грамоту представил. После чего заявил, что вот-де как получу с них, так обратно в казну все и верну. Короче, типичная стрелка получилась. Одна сторона выкатывает претензию, другая ее разбирает по косточкам и на основании этих
«косточек» выкатывает свою, и так они базарят, то буро наезжая, то апеллируя к понятиям, то пугая тамбовскими, или Дедом Хасаном, или там «Третьей сменой»[Тамбовские,«Третьясмена» - криминальные группировки современной России. Дед Хасан - лидер грузинских воров в законе.] , пока наконец до чего-нибудь не добазарятся. Ох, сколько их в моей жизни было…
        Закончилось все часов через шесть, когда у этих хоть и вполне закаленных боями и дальними походами, но все-таки давно уже растолстевших, да еще и одетых в жутко тяжелые шубы неповоротливых людей кончились силы. Но в этот день ничего так и не решили. Поэтому было решено собраться послезавтра и все обсудить по новой. Но у ребят против меня шансов не было. Поскольку моя крыша тут была самой-самой. Еще бы - царь и патриарх. Я сделал то, что требовалось, - выкатил условия и устоял перед наездом. Далее в бой вступает тяжелая артиллерия - царь-батюшка и патриарх. Завтра с утра они начнут тягать бояр к себе по одному и увещевать. И я ой как не завидую тому, кто сим увещеваниям не поддастся. Нет, будут и такие, те же Шуйские, вероятно, будут стоять на своем до конца, причем еще и потому, что им никак нельзя терять лицо. Найдется еще пара-тройка упрямых. Но остальных батя с патриархом дожмут. Точно. Батя мне сам об этом говорил, когда мы этот вариант обсуждали.
        Когда я вернулся в свои палаты, Хлопок меня уже ждал. И не один. На лавке рядом с ним сидел худой, с лицом, испещренным кровавыми потеками, и слегка скособоченный Митрофан. А напротив него шустро работал ложкой дед Влекуша. Я шагнул вперед. Дед Влекуша опустил ложку и шустро развернулся, а Митрофан дернулся, потом понурился и начал было:
        - Прости, царевич-государь, не оправдал я твоего…
        Но я не дал ему договорить, а просто обнял его и прошептал:
        - Живой… вот и молодчина!
        Как выяснилось, захватили его люди окольничего Ивана Романова, единокровного брата Федора Никитича Романова, которого батюшка отчего-то недавно простил и позволил ему вернуться в Москву (ох косячит батя в последнее время, ох косячит). А его арест был связан не столько с моим приездом, сколько с тем, что Митрохе удалось нарыть следы очень могучего заговора, направленного на батю… ну и на меня в том числе. Началось все с того, что месяц назад, причем, как Митрофан теперь знал точно, одновременно в нескольких городах внезапно появились подметные письма о том, что… царевич Дмитрий, оказывается, не убит, а спасся. Услышав это известие, я подался вперед и округлил глаза.
        - Что? Что ты сказал?
        Митрофан покосился на деда Влекушу, вскинул руку, видно намереваясь осенить себя крестным знамением, но не смог поднести ее ко лбу, тут же перекосившись от боли. Видно, досталось парню… ну да как здесь допросы ведут, я знаю.
        - Вот те крест, царевич-государь, так в них и говорено было.
        Я покачал головой. Что же это, версия с Отрепьевым, значит, вранье? И настоящий царевич, который и был тем самым Лжедмитрием I, действительно спасся? Или… вся эта история с Лжедмитрием не была частной инициативой Отрепьева, а изначально являлась чьей-то многоходовой и тщательно разработанной операцией, где одно выбывшее звено, пусть и очень важное, никак не способно обрушить всю операцию в целом. Недаром информация оказалась вброшена вот так сразу и одновременно по многим городам. Причем какой момент выбрали, стервецы, не в самый разгар голода, когда их за такое порвать могли, а сейчас, много позже, когда все позади и мое пророчество вроде как завершилось.
        - А ишшо бают - у низовых казаков тоже люди появились, которые их сей же новостью смущают. На Дону да на Волге, - добавил дед Влекуша.
        Вот у него никаких внешних или внутренних повреждений не наблюдалось. Интересно, почему это ему такое предпочтение?
        - Дык меня и не споймал никто, - улыбаясь, сообщил мне дед Влекуша. - Я сам схоронился. Я-то сразу почуял, что дело нечисто. И эвон ему про то сказывал. А он… у-у-у, ухарь молодой!.. - Дед Влекуша замахнулся на Митрофана, который сидел, виновато потупившись. - Все не верил, все шустрил, все побольше вынюхать пытался. Вот и попал как кур в ощип. Ну где бы ты сейчас был, кабы не царевич-государь?
        Митроха вздохнул:
        - Да я уже повинился… И потом, рази не в том долг мой состоял, чтобы все разузнать как следует? Эвон какие дела затеваются-то.
        - Разузнать, да не попасться, - стоял на своем дед. - Что толку в том, что ты узнаешь, ежели ничего рассказать не сможешь? А так бы оно и было, коли б тебе так не свезло и господин наш, царевич-государь, так удачно на Москву не приехал и так быстро тебя не сыскал.
        Тут крыть было нечем, и Митрохе оставалось только подставлять шею для головомойки. Но меня в данный момент волновало совсем другое.
        - И как люди? - напряженно спросил я.
        - Да по-разному, - отозвался дед Влекуша. - Большинство плюются да отворачиваются. Кого из подметчиков и побили даже. Но кое-кто говаривает, что та беда, то есть мор и глад, на нас обрушилась не потому, что латиняне-де к Сатане обратились и колдуна наняли, а потому, мол, что царь у нас не тот, не природный. А природный-де своего часа ждет и за народ русский молится… Да только я считаю, что это бают те же люди, что о выжившем царевиче Дмитрии слух пускают. Уж больно все одно к одному.
        Я откинулся спиной на стену. Да-а, все равно Смута намечается, мать его… Может, история действительно движется одним-единственным, раз и навсегда определенным путем, изменить который никак невозможно? И как бы я тут ни барахтался - валяться мне на земле с перерезанным горлом… ну или как там оно в истории было. А все, что мне уже удалось сотворить - от Белкинской вотчины до табуна Сапеговых коней, которых уже было более шести сотен, - во время Смуты будет разорено, вытоптано, выжжено, так что и следов никаких не останется? Я судорожно вздохнул. А вот - нет! Хрена! Русские, блин, не сдаются. Я еще спляшу на всех ваших могилках. Я. БУДУ. ДРАТЬСЯ. ДО КОНЦА! Из всей той жизни, что я прожил, я вынес только одно убеждение: нельзя сдаваться! Никогда! Проиграть - возможно. Упасть, вытирая юшку, тяжело дыша, сплевывая обломки зубов и надсадно кашляя - такое, да, бывало, но потом я все равно поднимался и упрямо лез в драку. Добиваясь того, чтобы даже более сильные и многочисленные противники махали рукой и говорили: «Да ну его, придурочного. Пошли, ребя…» Или хотя бы просто встать и стоять, покачиваясь и
моля про себя Бога не попустить, не дать упасть самому по себе, а если снова полезут, то достать хоть одного, хоть пальцем… Но вот задирать лапки кверху и сдаваться - никогда. Не водилось за мной такого.
        Я и в наше «Смутное» время, в эту долбаную перестройку, именно поэтому не только не пропал, но и, наоборот, пробился, прогрыз себе нору наверх, зацепился обеими руками и бил, и бил в ответ, пока не расчистил себе место и не заставил других, таких же злых и наглых, признать, что оно - мое!.. И ни на какое там государство не надеялся. Потому что очень быстро понял, что страну - предали. Что до власти над ней дорвались уроды… Да если бы этот урод Меченый свои поганые лапки не задрал, жили бы мы сейчас в большой и дружной стране, которая, может быть, и назвалась бы по-другому, но по-прежнему простиралась бы на одну шестую часть суши. И никакие третьи помощники младшего дворника второго сантехника американского сената ею бы не рулили и не поучали бы нас, как нам жить и кого любить. А он, сука, - сдался. И всё. Все его натянули. От Рейгана с Колем до не меньшего урода Борьки Алкоголика. Только-только сейчас начинаем снова выкарабкиваться. Да и то до сих пор не ясно - получится ли… Так вот, я - не такой! И точка…

4
        Отец умер в апреле. Когда голубиная почта из Москвы принесла это известие, я торчал в Лекарском доме. Там как раз заканчивали брошюровку последнего из трех рукописных справочников по травоведению. Они были составлены путем опроса собравшихся в Белкино лекарей, а также на основе уже имеющихся лечебников, например «О травах и их действии» выходца из Руси врача Стефана Фалимиржа, служившего в Польше. Это были первые, самые простые варианты, без иллюстраций, над которыми сейчас активно работали трое иноков-иконописцев из расположенного неподалеку Боровского Свято-Пафнутиева монастыря. С его настоятелем я находился в самых дружеских отношениях. Ну еще бы, я изрядно помог ему хлебом в голодные годы, а затем бесплатно оснастил его крестьян плугами. Да еще и одолжил на один сезон «колдуна Виниуса». На голландца батюшка смотрел с опаской, даже вроде повелел одному из дьячков на всякий случай окропить того святой водой, но его работой остался доволен.
        Так вот эти самые иноки рисовали все собранные травы и коренья крупно и в двух видах - свежесорванную и высушенную. Но работы у них было еще непочатый край. Но все равно я был в радостном возбуждении. Невозможно развивать какой угодно род человеческой деятельности без создания системы накопления знаний. А такая система всегда базируется на трех китах - сохранении, распространении и обмене информацией. От того, как организованы эти процессы, и зависит в конечном счете, насколько быстро развивается этот род деятельности. Так вот, в первую очередь я собирался резко повысить скорость и эффективность всех этих процессов. В медицине это означало необходимость создания описаний всех болезней и всех лекарственных препаратов, доступных в настоящее время. Причем, по моему плану, в конце концов должен был получиться некий стандартизированный комплект литературы - от справочников всех доступных лекарственных препаратов до справочников, описывающих симптомы всех болезней, да еще с перекрестными ссылками. Плюс описание методов проведения анализов, альбомы и атласы по анатомии человека, а также труды крупнейших
специалистов по хирургии, фармакологии, медицинской химии, кои я уже начал собирать, и так далее. Как выяснилось, их уже было довольно много и на русском языке. Я с нескрываемым, но вполне объяснимым для обывателя двадцать первого века, считающего себя православным, но при этом совершенно невоцерковленного, удивлением обнаружил, что вопреки утверждению о непременных гонениях средневековой церкви на науку, очень многие подобные переводы сделаны именно церковными людьми. Так, например, еще в начале пятнадцатого века игумен Белозерского монастыря Кирилл перевел с латинского на русский комментарии Галена на сочинения Гиппократа, не мудрствуя лукаво обозвав свой труд «Галиново на Ипократа». Поэтому, хотя мое собрание, пусть и достигшее уже двадцати томов, еще формировалось, у меня уже зудело в одном месте от желания начать печатать все эти материалы массовыми по нынешним меркам тиражами. Не менее чем по пятьсот экземпляров каждый. Увы, пока это было невозможно. Типографские мощности в Москве на данный момент были представлены всего лишь одним типографским станком в типографии патриарха. Да и тот был
загружен до предела. Но для меня это означало только одно - необходимость резко нарастить печатные мощности.
        Еще была идея создать стандартный комплект для формирования медицинской лаборатории, ну там всякие микроскопы (или лупы, если микроскопы еще не изобретены), пинцеты, реактивы, лабораторная посуда… Успею ли я сделать все, что запланировал, - я не знал. В конце концов, для воплощения в жизнь всего этого нужны были специалисты, коих пока нет, а по многим направлениям даже и не предвидится, нужно было ввести в практику анатомирование трупов, а я пока не представлял, как это сделать, потому как и церковь, да и большинство населения на дыбы встанут. Но вот создать систему, которая когда-то в будущем, возможно даже после моей смерти, сможет это сделать, я собирался совершенно точно. И не только в медицине, если уж на то пошло. Если, конечно, сумею-таки удержаться у власти…
        Так вот, я с огромным удовольствием мял в руках этот экземпляр, которому предстояло отправиться в мою уральскую вотчину, когда в горницу влетел Мишка Скопин-Шуйский. Взъерошенный и с ошалевшим взглядом.
        - Случилось чего?
        - Царевич-государь… - начал он, но запнулся и поправился: - Государь, царь умер.
        Я замер, переваривая эту новость, а затем осторожно положил справочник на верстак и глухим голосом приказал:
        - Поднимай холопский полк. Едем в Москву.
        - Весь?
        - Весь, - подтвердил я. Кто его знает, сколько сил мне там понадобится.
        Мишка кивнул и исчез, а я опустился на лавку. Отец умер… Странно, я полностью воспринимал царя Бориса как своего отца. Возможно, потому, что в прошлой жизни у меня такового не было. Хотя отчимы случались, и были среди них вполне неплохие люди… В последнее время отношения у нас были натянутые. Во многом потому, что, возможно вследствие изрядно пошатнувшегося здоровья, он отреагировал на появление известий о Самозванце излишне нервно. Руша этим многое из того, чего добился, и очень осложняя ситуацию мне. Города и веси оказались наполнены наушниками, которые хватали людей при малейшем упоминании имени Самозванца. Повсеместно распространились доносы, их львиную часть составляла ложь, и писались они с целью решить какие-то свои житейские проблемы, ну там не отдать долги, завладеть имуществом, устранить соперника, так как следствие по таким делам велось крайне небрежно и для осуждения человека часто было достаточно наличия обвинения. И во многом благодаря этому слухи не только не исчезли, но еще и усилились. А отношение к ним, поначалу резко негативное, мало-помалу начало меняться. Отец же не понимал,
почему, несмотря на все усилия, ему никак не удается переломить ситуацию, а наоборот, она еще больше усугубляется. Может быть, поэтому он кинулся ко всяким гадалкам и знахарям, к чему уже очень неодобрительно отнесся его самый старый и верный союзник патриарх Иов. Короче, за последние полгода ситуация так сильно просела, что я лишь зубами скрипел.
        Слава богу, большую часть времени я проводил здесь, в Белкино, где все шло своим чередом и вследствие этого, наоборот, меня радовало. А то бы точно сорвался и сотворил какую-нибудь глупость. Но вот его не стало, и… я понял, что мне больно. Что я действительно, насамомделе осиротел. Черт, да что же это со мной творится-то? Неужто я настолько вжился в этот убогий век, что уже считаю его своим? Я глубоко вздохнул и вдруг осознал - да, это мой век. Мое время и моя страна. Не в том смысле моя, что я в ней живу, а в том, что я ею владею. И потому готов жилы рвать, живот положить, харакири себе сделать, если понадобится, но доказать всем и каждому, и живущим в ней людям (им в первую очередь), и всем прочим разным, что я владею ею поправу. Не забалаболить электорат, не развести людей разными там избирательными политтехнологиями, причем раз в четыре года и только лишь на пару месяцев, пока люди не бросят в урны (вот ведь названьице-то придумали) бумажонку под названием «избирательный бюллетень», а действительно доказать. Так, чтоб ну просто никаких сомнений не было. Ни у кого. Даже у тех, кто меня бы
ненавидел. А таковые непременно будут. Ни у кого, кроме разве актеров, то есть профессиональных лицедеев, не получалось нравиться всем поголовно… А затем передать всю ее своему сыну. Потому что передать ее я могу именно только так - всю и целиком, а не маленьким, но чрезвычайно выгодным кусочком типа пакета акций «Газпрома», «Total» либо там какой-нибудь «TEXACO» или «Halliburton», которую подгреб под себя за куцые четыре-пять, ну или в лучшем случае восемь - десять лет своего президентства. И именно сейчас, именно в этот момент я вдруг понял, что такое бытьцарем...
        До Москвы мы добрались на третий день. Хотя в путь двинулись одвуконь. Я специально не сильно взвинчивал темп продвижения, поскольку послал вперед Митрофана и еще несколько десятков парней из его наушной службы, которые имелись у меня в Белкино, с задачей как следует все разведать. Они прошлым летом слишком уж засветились в Москве, и потому я решил вывезти их в вотчину, где поселил в дальнем починке, дабы их лица не особо примелькались. Организовал там нечто вроде школы тайной службы, преподавать поставил либо самых надежных, либо наиболее престарелых учителей. Да и программа в этой школе по первости была не слишком уж обширной - письмо, цифирь, логика, риторика, немного лекарское дело, непременно «подлая схватка», верховая езда, да языки - греческий, латинский, а также английский и итальянский. Лаймов упускать из виду нельзя было ни в коем разе, а вторыми после них по опасности я считал папу и его прихвостней-иезуитов. Чем и был обусловлен выбор итальянского. Впрочем, сия программа была рассчитана года на два-три (ну я-то плясал от своих расчетов, что батя протянет до семь тысяч сто пятнадцатого,
то бишь тысяча шестьсот седьмого года), а они успели прозаниматься по ней лишь чуть более полугода и, если честно, не знаю даже, вернутся ли. Ибо времечко наступало ой какое бурное, и каждый верный человечек у меня сейчас был на счету. Так вот, ребята Митрофана должны были приехать, осмотреться и успеть насобирать информацию: как настроен народ и как кто из бояр вел себя после кончины царя-батюшки. К сожалению, главную мою ударную или, вернее, наушную силу - деда Влекушу, отправить в Москву не было никакой возможности. Старик совсем что-то расхворался, и я оставил его на починке, на котором располагалась моя секретная школа. Тем более что преподавателем старик оказался просто блестящим!
        Настроение народа я увидел сразу, уже по въезде в Москву. Едва только моя личная сотня во главе колонны грозно блестевшего кольчугами, байданами и шеломами холопского полка проехала ворота Скородома, как народ валом повалил на улицу, выстраиваясь вдоль дороги густыми толпами и при моем приближении падая на колени и истово крестясь. При подъезде к Москве-реке на колокольнях церквей и монастырских соборов, а их в Москве в это время воистину было сорок сороков (в одном Кремле было почти два десятка церквей и соборов), ударили в колокола. Так что в ворота Кремля, около которых выстроились успевшие одеться в самые лучшие одежды думные и иные бояре, окольничие, стольники, конюшие, церковные иерархи во главе с патриархом, короче, весь местный бомонд, я въехал под слитный гул сотен колоколов. А когда я спрыгнул с коня, патриарх шагнул ко мне и отвесил низкий поклон.
        - Царь наш, Федор Борисович…
        Вечером я заслушивал доклад Митрофана. Смерть царя была воспринята большинством людей не только с неким страхом и сожалением, которое всегда присутствует в обществе во времена больших перемен, но и с некой надеждой. Поскольку царевич Федор за те шесть лет, что я здесь пробыл, успел наработать в стране и свой личный авторитет. Причем, как выяснилось, немалый. В обсуждениях, где степенных, где бурных, мне в заслугу ставилось и немалое участие в спасении людей во времена голода, ибо и не принятые мной в вотчине все одно получали некое хлебное вспомоществование, и благодаря ему многие успели добраться до мест, где благополучно перебедовали, и заботу о народе, поскольку, по циркулирующим слухам, в моей вотчине все крестьяне даже «печи по-белому топят», и многое другое, где главным, конечно, была отмеченность печатью Пресвятой Богородицы, которая почтила меня своим откровением. Короче, снизу все было просто отлично.
        В середине, то есть среди поместного дворянства, в том числе и государева стременного полка, и ертаула, элиты поместного войска, также все было в полном порядке. А вот выше… выше все было смутно. Все эти три дня, что прошли после смерти отца, боярская партия, возглавляемая Шуйскими, пребывала в постоянной возне. Были отправлены аж шестеро гонцов, и один из них в чине стольника и ближнего самого Василия Шуйского. Причем с охраной. Куда, выяснить не удалось, но я сильно подозревал, что в западную сторонку, где обретался Самозванец. Что ж, именно это я и предполагал… А еще Митрофан доложил, что ходит слух, будто царя отравили. Уж больно быстро он умер. Часа за два до этого, на обеде, он был в полном порядке, а потом ему сделалось плохо, очень быстро отнялся язык, и… все.
        Поскольку сейчас был в самом разгаре Великий пост, поминки по отцу отметили скромно, а коронацию, то бишь венчание на царство, назначили на первое воскресенье мая, то есть сразу после Пасхи. Никого из глав приказов я менять не стал, хотя буквально в первый же день ко мне ввалилась целая делегация родственников во главе с дядькой Семеном и буквально выложила на стол список кадровых перестановок. Мол, вот сейчас, немедля это нужно сделать. А затем и матушка, пригласив меня к себе, продиктовала, кого куда и кем следует поставить. Впрочем, эта ситуация мне только помогла, поскольку, вследствие того что списки не совпадали где-то на треть, я просто сказал родственникам, что ценю их и уважаю, но вот матушка велит… а матушке - что я бы непременно и тотчас же, но вот наши многочисленные сродственники… Короче, давайте-ка, дорогие мои, сначала согласуйте позиции, а к этому вопросу вернемся после коронации.
        А через неделю пришла весть, что Самозванец, до сего момента только наводнявший страну подметными письмами, решил наконец-то выступить в поход за принадлежащим ему, типа по праву, троном. И потребовал от меня, как от «верного слуги», выйти ему навстречу с изъявлениями покорности. Такая согласованность двух событий лишь укрепила меня во мнении, что все идет согласно разработанному кем-то плану, а батю, скорее всего, траванули. Как видно, кто-то решил, что почва в целом подготовлена, а вот моя активность только повышает мои шансы на общее признание, и с воплощением планов в жизнь стоит поспешить. Дополнительным доказательством этого стал тот факт, что уже на второй день моего появления в Москве боярин Шереметев представил мне программу обширной амнистии, главным пунктом которой стала амнистия Романовых, утверждая, что те-де были подвергнуты опале «по навету», а на самом деле они есть мои самые верные и преданные слуги. Ну и что-де так «по старине и закону» положено, мол, ни одно царствование не начиналось без обширной амнистии. Я отговорился тем, что до венчания на царство решил ничего не
предпринимать, да и потом собираюсь посоветоваться с матушкой. Боярин ретировался, и на следующий день его видели уже в матушкиных палатах.
        Письмо Самозванца я зачитал вслух на Боярской думе, а затем спросил, что, мол, бояре в этом случае мне делать присоветуют. Ответом мне была тишина. Мертвая. Вот ведь сволочи-то… Даже отцовы соратники - Телятевский, Вельяминовы, Сабуровы и остальные, также молчали. Я встал и вышел из думной палаты. Что ж, ребята, вы сами дали мне повод сразу взяться за вас круто…
        Я вышел из Кремля и, сопровождаемый Немым татем и сотней холопского полка, которым я тут же заменил всю стражу в Москве, оставив стрельцов только кое-где на видных местах, двинулся к собору Покрова. Уже на мосту через Неглинную сзади послышался дикий топот и меня догнало потное, вонючее стадо в шубах, с посохами, в съехавших набок горлатных шапках. Но мои бойцы не допустили их до меня, временами действуя весьма грубо.
        Встав перед собором, я молча простоял около получаса, пока слух о том, что
«царь, мол, к Покрову вышел, да стоит и молчит», не охватил всю Москву и вокруг меня не собралось тысяч двадцать, а то и более народу, а затем громким и звонким голосом зачитал полученное послание. После чего поклонился толпе в пояс и сказал:
        - Вот что, народ мой русский, написал мне Самозванец!
        До сих пор я ни разу не произносил этого слова. Нет, в ходу оно было, поскольку и отец, и поддерживавший его патриарх пользовались им вовсю, проводя параллели между моим пророчеством и его появлением, но я сам - нет. А вот сейчас - произнес! И сим поставил окончательный знак равенства между тем колдуном, о коем пророчествовал, и Самозванцем. А затем еще и усилил его.
        - И вот я спрашиваю вас, люди русские: что мне делать теперь? Вас, потому как мои бояре в Думе ничего мне на сей вопрос не ответили. - В толпе тут же возник угрожающий гул, я же между тем продолжил: - Попустить ли колдуну Самозванцу, что навлек столько бед на народ наш, лишь потому, что он чужим именем назвался да с грозным войском латинян на Русь идет, и послушно исполнить то, что он от меня требует, его силы черной, колдовской убоявшись?
        Слитный рев десятков тысяч глоток был мне ответом:
        - НЕТ!!! - А затем сбежавшийся на площадь народ начал валиться на колени и, истово крестясь, вопить: - Батюшка-государь, оборони нас от колдуна проклятого! Спаси Русь Святую от колдуна поганого!.. - И все такое прочее.
        То есть избирательные технологии будущего в очередной раз показали свою эффективность. Ну как выдумаете, каков будет ответ, если перед людьми будут ставить вопросы типа: «Какими вы хотите быть - здоровыми и богатыми или бедными и больными?», ну или: «Есть ли здесь умные, сильные, гордые и достойные люди, которые проголосуют за меня, или тут собрались только глупцы, слепцы и уроды, короче, то быдло, которому так цинично задурил голову мой противник?» Так и здесь, никакого сомнения в том, каким будет ответ при такой формулировке вопроса, я не испытывал. И задал его лишь для того, чтобы потом, когда я вплотную займусь боярами, вот этот слитный рев десятков тысяч людей постоянно нависал бы над ними призраком жуткого народного гнева. Ну и еще кое для чего…
        Перед самым выступлением в поход я вызвал к себе главу Посольского приказа Афанасия Власьева и имел с ним длинную беседу. А через два дни он отбыл с посольством к картлинскому царю Георгию.
        Исполчать большое войско против Самозванца я не стал. Взял только свой холопский полк, государев стременной полк, поскольку составлявшие его дворяне были расселены вокруг Москвы и собраны были довольно быстро, и две тысячи конных стрельцов с завесными[Завесные - то есть имеющие ремень для переноски и переносимые за спиной. В то время непременная принадлежность конных стрельцов, поскольку пешие воины носили пищаль на плече.] пищалями. Да послал гонцов исполчить несколько уездов по дороге на Чернигов, первый относительно крупный русский город, коий, судя по слухам, а также поступившим вскоре донесениям разведки, Самозванец безуспешно осаждал. Еще со мной ехало около полутора сотен монахов, большей частью из Троице-Сергиева монастыря во главе с его настоятелем, коим оказался мой давний знакомец из Боровского Свято-Пафнутиева монастыря Иосаф, возведенный на это место буквально на днях, а также и из других монастырей, в основном московских - Чудова, Заиконоспасского, Данилова, Симонова, во главе с митрополитом Рязанским и Муромским Игнатием. Он был избран святейшим Иовом возглавить этот «церковный
спецназ», долженствующий позволить
«надеже Святой Руси», то есть мне, справиться с жуткой колдовской силой Самозванца. Игнатию, бывшему по происхождению критским греком и оставшемуся на Москве после того, как он прибыл сюда вместе с делегацией Константинопольского патриарха, было «всего» шестьдесят пять лет. Он оказался самым молодым и, как ни странно, крепким из всех митрополитов, которые по идее успевали прибыть в Москву до нашего отъезда. А поставить во главе столь важной миссии кого-то чином пониже патриарх не рискнул. Хотя я не исключаю, что до конца он в мои россказни не поверил, но действовал при этом по принципу - береженого бог бережет. Ко всему прочему, Игнатий оказался довольно ушлым типом, и за время пути мы с ним очень неплохо поняли друг друга. Так что я наметил его как одного из следующих кандидатов на пост патриарха, после того как святейший Иов лично узреет того, кому он всю свою жизнь так достойно служил, да случится это как можно позднее…
        К войску Самозванца мы вышли внезапно. Его лагерь раскинулся где-то в версте от ворот долго и безуспешно осаждаемого им Чернигова, около небольшого озера или, возможно, большого пруда. Судя по размерам лагеря, войска с Самозванцем было не более трех-четырех тысяч человек, причем, по докладу сотника моего холопского полка Ивана Литвина, ведавшего разведкой, большую его часть составляли казаки и
«вольные люди польские», то есть нищая и крайне недисциплинированная польская шляхта. Серьезную угрозу представляла только одна гусарская хоругвь Сандомирского воеводы, приданная Самозванцу, впрочем, скорее для большей солидности, поскольку, исходя из собранных сведений, никаких попыток хоть раз вывести ее на поле боя зафиксировано не было. Да и командир этой хоругви вел себя крайне самостоятельно и демонстрировал предельную независимость. Так что моему войску, разросшемуся за время пути почти до двенадцати тысяч человек, армия Самозванца была на один зуб. В принципе, если успеть развернуть и изготовить к бою одних только конных стрельцов, - могло хватить и их одних…
        Но мне нужна была не просто военная победа, не просто разгром чужого войска, а Победа над Самозванцем. Вот так вот - с большой буквы. Ибо если этого не добиться, то что помешает позже, через пару-тройку месяцев, максимум через полгода запустить слух о том, что-де «природный царь Дмитрий разгромлен был обманом, а сам спасся, и вот теперь именно он идет на Москву от…». Насколько я помнил (а помнил я, к сожалению, хреново), этих самых самозванцев после гибели первого было еще штуки три или даже пять. Едва ли не каждый казачий атаман, собрав более-менее крупный отряд, либо сам объявлял себя очередным спасшимся царевичем Дмитрием, либо обнаруживал такового в своем отряде. Мне же как раз хотелось этого избежать. Я не собирался проводить первые несколько лет своего царствования, гоняясь за толпами Самозванцев по полям и весям.
        Поэтому, развернув войска в боевой порядок, я выехал из лесу и медленным шагом двинулся в сторону лагеря Самозванца. С дисциплиной, как и с организацией охранной и дозорной службы, у Самозванца было не очень. Нас заметили не сразу, а лишь только когда мы приблизились шагов на триста. В лагере Самозванца началась суматоха… В двухстах шагах от лагеря я остановил войско и приказал ждать.
        Прошло около часа, прежде чем войско Самозванца пришло хоть в какой-то относительный порядок и выстроилось перед нами. В центре композиции торчал сам, одетый весьма пышно, но скорее вызывающе, чем богато, и окруженный великолепными гусарами, на мой взгляд выглядящими скорее его конвоирами, чем свитой или охраной. Я подозвал Мишку и отправил его вызвать на переговоры самого Самозванца. С той стороны долго совещались, было видно, как гусарский ротмистр даже рубит рукой воздух, с чем-то не соглашаясь, а затем прислали гонца уточнить - верно ли они поняли, что с войском находится «холоп царя Дмитрия, незаконно занимающий Московский престол Федька Годунов». Гонцу едва не наваляли, я еле смог удержать народ, и отправили назад с ответом, что ничьего холопа тут нет, а вот царь и самодержецРоссийский(я впервые использовал такое свое титулование) действительно присутствует. И вызывает «вора и Самозванца, именующего себя погибшим царевичем Дмитрием» на разговор. И это является единственной причиной, по которой его готовое к бою войско все еще остается на своих местах, а не размело по углам всю ту шваль, что
здесь перед ним находится. Для подкрепления этих слов я велел стрельцам спешиться, отослать лошадей в тыл, а самим изготовиться к огненному бою.
        Это подействовало. Уже через десять минут после того, как стрельцы зарядили свои пищали, от войска Самозванца отделилась пышная группа людей числом около четырех десятков, которые двинулись в нашу сторону. Я со своими рындами, десятком всадников холопьего полка, пятью наиболее родовитыми и авторитетными предводителями присоединившихся ко мне поместных отрядов и верхушкой моего
«церковного спецназа» двинулся ему навстречу.
        Мы встретились как раз на берегу озерца.
        - Ты хотел говорить со мной, холоп мой? - высокомерно начал Самозванец, а я тихонько порадовался.
        А ведь у тебя, парень, акцентец, да еще какой. Ой не родной для тебя русский, ой не родной. Можно, конечно, предположить, что спасенный царевич Дмитрий, долгое время живя в Польше, совсем ополячился и слегка подзабыл русский язык, но я в этом как-то сомневался. Едва ли те, кто бы действительно спас царевича, не стали бы готовить его к судьбе и должности государя Московского, а значит, сохранение языка и веры должны были стоять перед ними в качестве чуть ли не основной задачи. А тут… да просто подобрали вместо Отрепьева кого столь похожего на царевича Дмитрия по возрасту и, возможно, даже рожей, ну и еще чтоб был человек надежный и «на крючке», и снова двинулись по уже давно разработанному плану… Что ж, для задуманного мною это в плюс, поскольку резко повышалась вероятность того, что и остальными сторонами подготовки пренебрегли не менее.
        - Ну так говори со своим царем. Я слушаю тебя.
        - Я хотел говорить с тобой, Самозванец, - спокойно начал я. - Потому как не хочу проливать ничьей крови. И считаю, что в споре, который между нами, не должно стоять никого чужого. Поэтому я предлагаю тебе обратиться к воле Господа нашего Иисуса Христа, коий сам должен указать всем вокруг, кто и есть истинный государь Московский.
        Самозванец озадаченно уставился на меня, похоже не врубившись сразу в мое предложение, но тут один из его свиты, крайне мутный тип в кунтуше, лет пятидесяти пяти от роду, с роскошными усами и огромным пузом, наклонился к его уху и что-то зашептал. Самозванец слушал его с минуту, а затем просиял и окинул меня крайне пренебрежительным взглядом. Толстяк в кунтуше, похоже, сумел разъяснить ему, что я, скорее всего, веду речь о поединке. А этот вариант представлялся Самозванцу чрезвычайно выигрышным. Ну кого он видел перед собой - молоденького паренька с только-только начавшимися пробиваться усиками и бородкой. Правда, паренек был высок ростом, широк в плечах и довольно крепок, но все равно он оставался всего лишь пареньком. Явно без серьезного опыта схваток. К тому же за спиной этого паренька стояло грозное войско, способное одним ударом разметать его слабые и набранные с бору по сосенке отряды, а этот глупец не воспользовался своим преимуществом и сам, вот идиот ведь, ввязывался в затею, в которой у него, польского шляхтича, всяко было больше шансов выйти победителем. Что также говорило о его
недалеком уме. Ну просто отлично же все складывается! А ведь всего полчаса назад все вокруг говорили ему, что все пропало…
        - Хм, так ты, холоп мой, предлагаешь мне поединок! - воскликнул он. - Что ж, это действительно честно! Только ты, я и Господь наш Езус Христос. Какое оружие ты…
        - Подожди, - прервал я его и повернулся к митрополиту Игнатию.
        - Владыко, - начал я, степенно обнажив голову, - ты, как наиболее среди нас близкий к Царю Небесному, к Спасителю нашему, скажи, как и каким оружием нам разрешить сие?
        Владыка Игнатий, с которым мы успели не раз обсудить этот вопрос, сделал вид, что задумался, а затем осенил себя крестным знамением и принялся истово молиться о ниспослании ему знания и просветления. Все терпеливо ждали. Наконец Игнатий замолчал. Какое-то время он сидел на коне, прикрыв глаза и с таким лицом, будто к чему-то прислушивался. Я просто любовался на него, нет, ну какой актер пропадает… Впрочем, почему пропадает? Живет и действует! Внезапно он очень картинно распахнул глаза и решительно перекинул ногу через луку седла.
        - Идите за мной, чада Господни, - приказал он, двинувшись к берегу озера. Подойдя к обрезу воды, он закатал рукава и… затянул канон освящения воды, читаемый обычно в Крещение над иорданью. Закончив, он повернулся и властно указал в сторону озера:
        - Ступайте.
        - То как? - изумленно отозвался Самозванец.
        - Так, - властно произнес митрополит. - Поскольку Господу нашему не угодны ни кровь, ни насилие, ни оружие, а лишь смирение и человеколюбие, то - вот ваше ристалище, воды озера сего, осененные молитвой Христовой. И оружие ваше тако же - молитва. Ступайте и, погрузившись в воды сии, читайте молитвы Господу нашему, пока он не даст нам всем верного знака - кто из вас более угоден ему на престоле Руси Святой. А мы с братия будем его о том же молить.
        Мое войско радостно загомонило. Поскольку большинство в той или иной мере верили, ну или как минимум опасались того, что нам действительно противостоит могущественный колдун Самозванец, у которого черт его ведает какие колдовские штуки припасены, личный поединок между мной и колдуном, выводящий всех остальных из-под удара, пришелся многим по вкусу. А то, что он должен проходитьнамолитве, да еще и при поддержке святых воинов - монахов да священников, во главе с митрополитом Ростовским и Муромским и игуменом Троице-Сергиева монастыря, сразу же уверило многих в моей победе. В стане Самозванца также началось некое оживление. Во-первых, реальный расклад сил был настолько очевиден, что особым боевым духом и желанием сражаться в его войске никто не блистал, а во-вторых, я на фоне Самозванца смотрелся куда менее представительно. К тому же поляки высокомерно считали, что, как бы там ни было, Езус Христос и Матка Боска совершенно точно на стороне добрых католиков, а не этих глупых схизматиков, так что они сами себе устроили ловушку, в которую и попали. И только один человек - сам Самозванец - недоуменно
оглядывался по сторонам и опасливо косился на воду. Его можно было понять. Весна в это году выдалась поздняя. И хотя снег почти всюду уже сошел, а реки открылись, но по ночам еще были крепкие заморозки, и водичка в озере явно была не выше градусов четырех, в крайнем случае шести. А согласно известным мне нормативам службы спасения, нахождение в такой воде более двадцати минут вызывает переохлаждение организма, ведущее к неминуемой смерти. Впрочем, история знает случаи, когда люди находились в такой воде часами и не только оставались живы, но даже и насморка не получали…
        Я отбросил шлем, отстегнул плащ и саблю и, ни слова не говоря, прямо в доспехах вошел в студеную воду. Ох… это я, пожалуй, погорячился насчет шести градусов, четыре, а то и три в лучшем случае. Я зашел по пояс и опустился на колени, сложив руки в молитвенном жесте и уставив испытующий взгляд на Самозванца. Он поежился, ме-эдленно снял шлем, затем так же, как и я, отстегнул плащ и саблю. И так же медленно шагнул в озеро… Когда он опустился на колени рядом со мной, разом оказавшись в ледяной воде по горло, то невольно вздрогнул. И со стороны моего войска тут же донесся молодой голос:
        - Глянь, эк его от святой воды корежит-то…
        Мы начали вместе, с «Отче наш». Прочитали «Богородице Дево, радуйся». А вот потом мой оппонент поплыл. Как выяснилось, он не знал других православных молитв и вынужден был повторять за мной, путаясь и сбиваясь. А потом его начала бить дрожь. У него же не было моего опыта моржевания. И он понятия не имел, как надо вести себя в ледяной воде, если ты не можешь энергично двигаться. В этом случае лучше вообще не двигаться, а греться можно лишь напряжением мышц. Ибо тело слегка нагревает тонкий слой воды, прилегающий к коже, и потому становится менее холодно, а любое движение размывает этот слой. К тому же, зная, что нам предстоит, я умял с утра огромный шмат сала с чесноком и укутал мошонку, которая мерзнет быстрее всего, в войлок и тонкую кожу. Как позавтракал он - я не знал, но вряд ли столь плотно.
        Где-то через полчаса, а может, и более (я довольно быстро потерял счет времени) мой соперник начал сдавать. Заметив это, мое войско радостно зашумело:
        - Иссякает, иссякает сила колдовская… Перебарывает, перебарывает святая молитва черное колдовство… А глядите, братцы, как его от молитвы святой биет!
        Гусарский ротмистр, до сего момента спокойно стоявший на берегу, внезапно задергался, занервничал, подозвал того самого пузана и начал что-то ему выговаривать. Пузан попробовал было возразить, но ротмистр только нетерпеливо дернул рукой, и пузан, замолчав, понуро двинулся в сторону владыки Игнатия. Тот выслушал его речь, но единственной его реакцией было отрицательное покачивание головой и рука, устремленная ввысь. Мол, Господь все видит…
        Не знаю, сколько времени прошло, я и сам уже, несмотря на всю мою закалку, начал околевать от холода, когда мой супротивник внезапно покачнулся и, взмахнув руками, едва смог удержать равновесие. Мое войско тут же радостно вскричало. Самозванец с трудом вернул руки в прежнее молитвенное положение, но вот повторять за мной слова молитвы перестал. Потому как ворочать застывшими губами уже не мог. Я и сам уже десять раз проклял себя за эту глупую идею. Вот идиот же - разом все проблемы решить вздумал. Приключения искать на свою задницу… Да мы бы это его скоморошье войско одним ударом разметали! А потом… ну кто знает, что было бы потом? Может быть, и не было бы никаких Самозванцев. Да коли и были бы… ну подумаешь! Побегали бы мои воеводы за ними - на то они и воеводы, чтобы воевать… Нет, ну надо же, какой я кретин. Сам, сам все придумал и сам полез в эту дико студеную воду. Моржевал он, видите ли… Закалка у него… придурка…
        - Все… - еле слышно выдохнул Самозванец и, пошатнувшись, сделал попытку подняться. - Не могу больше…
        - Стоять! - яростно заорал я ему. Близость победы мгновенно увеличила мои силы и мигом освободила голову от всех малодушных мыслей. - Стоять! Ты, сука, хотел прийти на Русь царем незваным, обманом сесть на святой русский престол! Стой и молись, дабы Господь простил тебя за такую подлость!
        Но Самозванец уже меня не слышал. Он, пошатываясь, начал подниматься. Затекшие ноги не выдержали, и он рухнул в воду, плашмя, сразу же скрывшись с головой, поскольку неснятые щегольские гусарские доспехи, в каких он красовался перед войском, из русского ограничившись только шеломом-ерихонцем, мгновенно утянули его на дно. По берегам озера, которые заполонили уже давно сломавшие строй оба войска, послышался слитный стон-вопль тысяч людей. Я же стоял и, максимально напрягая голосовые связки и насилуя закоченевшие губы, читал и читал молитвы. Одну за другой. Одну за другой…
        Судя по баламученью в том месте, где он рухнул, он несколько раз пытался подняться. Но сил ему для этого не хватило… Когда уже всем стало ясно, что тот, кто рухнул в воду, более из нее не поднимется, я с трудом, моля Бога только о том, чтобы не рухнуть самому, поднялся на ноги и, пошатываясь, двинулся к берегу.
        Мои воины встретили меня восторженным ревом, поляки же мрачно молчали.
        - Владыко, - хрипло произнес я, - можно ли сие считать знаком Господним?
        - Да, - торжественно возгласил митрополит, - сие, несомненно, есть знак Господень.
        - В таком случае пусть его тело достанут из озера… А я хочу, чтобы меня проводили в его палатку. Ибо именно мне надобно прочитать в сем месте очищающую молитву…
        - То не есть бардзо… - начал было гусар, но на него тут же волками надвинулись и мои рынды, и бойцы холопского полка, да и все остальные, поэтому он, оглянувшись на своих и не найдя ни единого взгляда поддержки, вынужден был заткнуться.
        Меня взгромоздили на коня и рысцой провезли до самой большой палатки в лагере, после чего буквально заволокли внутрь.
        - Спирта, - прохрипел я.
        Мишка мгновенно сорвал с пояса флягу и сунул мне под нос. Я присосался к ней и высосал, наверное, около полулитра. Зерновой спирт крепостью более семидесяти градусов гнали у меня в Белкино, в Лекарском доме, и в отличие от всей остальной продукции подобного рода он проходил двойную очистку - древесным углем и молоком.
        - Теперь раздеть и растереть, - просипел я, оторвавшись от фляги, но с меня уже в четыре руки сдирали доспехи, кафтан, сапоги… - Митрофан!
        - Я, государь!
        - Обыщи здесь все - сундуки, шкатулки и так да… ох… лее. Ищи документы, письма…
        - Да уже делаю все, государь, делаю…
        - От… лично… - Меня уже повело. Ну еще бы, разом высосать пол-литра спирта. - Тогда… Отче наш… иже еси… - все более и более тихим голосом забормотал я.
        И спустя минуту, так и бормоча ту молитву, которую в этот момент только и способен был припомнить, рухнул на пол, застеленный лохматой медвежьей шкурой. Уже не чувствуя, что с меня содрали наконец всю мокрую одежду, и руки моих рынд сноровисто растирают мне спиртом все тело, от макушки и до кончиков пальцев. А вошедший в палатку митрополит Игнатий сильным голосом подхватил мою молитву, чтобы толпившиеся снаружи люди не поняли, что я уже уснул. Вот так и закончился мой поединок…

5
        Я стоял у окна и смотрел на Кремль. Это был один из редких моментов того этапа в моей жизни, который начался сразу после смерти отца, когда я мог позволить себе вот так постоять, ничего не делая, никого не принимая и никуда не несясь галопом, причем часто одвуконь…
        Когда я почти шесть с половиной лет назад появился в этом мире, то, постаравшись максимально припомнить все, что знал об этом времени, составил для себя некий перспективный план действий на ближайшие несколько лет. Как выяснилось, помнил я мало и почти все неверно. Следствием этого стало то, что составленный когда-то план все время приходилось корректировать, править, переделывать, а также то, что я практически все время пребывал в жесточайшем цейтноте, с момента смерти отца только обострившемся. Когда-то я, наивный, рассчитал, что отец даст мне срок где-то до семь тысяч сто пятнадцатого года, все это время таща на себе оборону, сбор налогов и податей, отношения с иноземными государствами, текущее государственное управление, дрязги с боярами и всю остальную дребедень, каковая и составляет основное занятие любого правителя любого государства в любые времена. Скажете, в двадцать первом веке нет бояр? Во-от, смеемся вместе, не правда ли? Однако отец умер раньше. И все мои планы полетели вверх тормашками.
        Разобравшись с Самозванцем, я вернулся в Москву и, скинув с шеи торжества по поводу венчания на царство, по локоть влез в расследование «боярской измены». Ибо в палатке Самозванца и гусарского ротмистра, куда Митрофан со своими людьми также влез «по недосмотру», сыгравши пьяных и перевернув там все вверх дном, и откуда был вышвырнут ротмистром и его гусарами крепкими тумаками, но зато с добычей, обнаружилось немало интересного. И, вернувшись в Москву, Митрофан принялся за дело. За неделю было взято «в узы» около сотни человек из ближней боярской челяди, Шуйских, Шереметева, Романова и еще около полутора десятков думных бояр и почти полсотни бояр уездных. Челядинов брали тихо - кого подпаивали, а затем «заботливые» собутыльники уводили его в неизвестном направлении, кто-то незаметно получал кистенем по затылку, после чего столь же
«заботливые» прохожие, громогласно крича: «Мужу плохо, муж духа лишился!», клали его на так удачно подвернувшуюся подводу и увозили «к лекарю», а кто просто уходил вечером со двора, а утром туда уже не возвращался. Само следствие вел дядька Семен. Он уже в делах такого рода собаку съел. А Митрофан торчал рядом и учился. В том числе, правда, и на ошибках… А вообще, именно в этот момент я оценил устроенную мной школу, так сказать, секретной службы. Всего полгода обучения - а какой резкий рывок в профессионализме. Может быть, дело было еще и в том, что вновь полученные знания легли, так сказать, на старые дрожжи? То есть на достаточно большой практический опыт. Возможно, возможно… И этот вывод заставил меня предпринять еще один шаг, на время отвлекшись от расследования. Тем более что оно и так велось неплохо без моего участия…
        За время голода у меня в Белкино скопилось где-то около девяти с лишком сотен мастеров разных специальностей, в основном гончаров, кузнецов, лекарей и строителей разного рода - от каменщиков до плотников. Но и других также было изрядно. Скажем, тех же ювелиров прибрело аж семь человек, а были еще и кожевенники, и столяры, и скорняки, и даже один стеклодув, каковая профессия в эти времена на Руси еще была, прямо скажем, экзотической… И когда я в очередной раз вынырнул из того омута дел, в который ухнул, заняв место отца, и выбрался на неделю в Белкинскую вотчину, то учредил там еще один обучающий курс - как раз для мастеров. Предметов там было всего пять - письмо, цифирь, латинский язык и еще один иностранный, а также то, что можно было бы назвать «секреты мастерства», преподаваемые по принципу обмена опытом. Причем мастера были разбиты на классы по десять - двенадцать человек, как и в царской школе, и для каждой группы иностранный был свой - голландский, немецкий, итальянский, английский, французский, шведский, персиянский и даже чешский (ну нашелся один чех среди изрядно уменьшившегося пула
московских иноземцев, чем я и воспользовался).
        В принципе задумался я о чем-то подобном уже давно, но никаких действий в этом направлении так и не предпринял. В первую очередь потому, что ресурсов для ее воплощения в жизнь практически не было. В последний год батюшка сделался шибко прижимистым и деньги на мои, как он это называл «забавы», выделял мало и с натугой. Слава богу, все мои нововведения, а также наполнение вотчины даточными людишками практически ушестерили получаемый с вотчины доход, а то была бы совсем труба… К тому же проблема была и с преподавателями. Ибо те, что имелись, были до предела загружены, а других взять было неоткуда. Тех немногочисленных иностранцев, что остались в России после моего «пророчества», отец держал при себе и ценил их на вес золота. А затем, когда я занял место отца и вроде как получил доступ ко всем имеющимся в стране ресурсам, на меня столько всего навалилось, что просто было не до этого… Сейчас же я волевым решением мобилизовал учителей отовсюду, куда смог дотянуться, начиная от отряда наемников под командованием отцова любимца капитана Якова Маржерета и Немецкой слободы и заканчивая монастырями, положил
им более чем щедрое жалованье и отправил в Белкино. Заодно «замотивировав» их учеников угрозой еженедельной субботней порки, механизм которой был давно отработан в царской школе. Все «группы специалистов» были разделены на две половины, и, пока с одной половиной проводились занятия, вторая работала, а после обеда они менялись. Поэтому один преподаватель при условии проведения десяти уроков в день имел возможность охватить сразу сто - сто десять человек, то есть десять классов. Ох и стонали они у меня от такой нагрузочки. Впрочем, их ученики стонали не меньше. Ибо в процесс проверки знаний по четырем неспециальным предметам были включены отроки старших потоков царской школы (принцип «обучая - обучайся» в действии). Так что по субботам розги на конюшнях так и летали…
        Если уж быть до конца откровенным, эта задумка являлась всего лишь частью, хотя и очень важной, моей более обширной программы, так сказать, по переформатированию всего моего бизнеса, то есть государства под названием Россия. Так, например, наряду с продолжением политики моего отца по приглашению в страну иноземных мастеров и специалистов у меня было и свое тщательно лелеемое детище, которое можно было бы назвать «большой европейской стажировкой». Не столько даже потому, что Европа изрядно опережала мою страну по уровню развития технологий, сколько исходя из неких, так сказать, предельных оснований. Выбора пути, грубо говоря. Потому как по зрелом размышлении я пришел к выводу, что никакого иного шанса у России, кроме как включения, так сказать, в большую европейскую цивилизацию, не было. Уж простят меня за это все наши доморощенные самостийники, а не простят - да и хрен с ними… И вот почему. По моему глубокому убеждению, ключевыми моментами и успешного развития государства, и высокого уровня жизни его населения являются два параметра - эффективность системы управления и уровень развития технологий.
Все остальное - государственный строй, форма правления, наличие или отсутствие природных ископаемых - вторично.
        Самая развитая и самая богатая по среднедушевому доходу страна нынешнего семнадцатого века - Нидерланды, вообще практически не имеет запасов природных ископаемых. Даже банальную землю под сельское хозяйство они и то вынуждены отвоевывать у моря с помощью дамб (уж мне-то мои голландцы о сем немало порассказали). Причем в моем времени ничего не изменилось - технологически впереди опять же крайне скудно обеспеченные ресурсами японцы. А наивысший уровень жизни в моем времени имели именно монархические страны, как монархо-демократические, где монархия считалась как бы декорацией (почему я так выделяю считалась - отдельный разговор), те же Голландия, Дания, Норвегия, Швеция, Япония и многие другие, так и вполне авторитарные - Саудовская Аравия, Кувейт, Катар, Бруней и иже с ними. Так вот, всей доступной мне для осмысления историей доказано, что наиболее успешными являются те социумы, которые включены в некую международную систему развития и обмена этими самыми управленческими и производственными технологиями…
        Я вот думаю: что, если бы сюда свалился не я, а некий специально подготовленный, то есть с ворохом информации, всякими справочниками по технологиям производства стали, сплавов, машин и механизмов, точными географическими координатами месторождений золота, серебра, железных руд и залежей цветных металлов и всем таким прочим, но вполне обычный человек? Пусть он был бы очень умный и образованный, но - без моего опыта, за который в самом деле заплачено и кровью, а уж сколько потом и бессонными ночами… Без моих не только природных (иначе хрен бы мне удалось даже начать раскручиваться в качестве предпринимателя), но и развитых множеством, уж можете мне поверить, о-очень дорогостоящих преподавателей способностей к аналитике и, да простит меня Бог за хвастовство, уже въевшейся в кости и кожу привычки к перспективному планированию и учету не только всех косвенных, но еще и весьма отдаленных последствий. И даже, что, по моему мнению, главное, сумелбы здесь всем этим воспользоваться (что далеко не факт, запросто могли объявить колдуном да и сжечь ко всем чертям либо еще как избавились бы), то вышло бы только
хуже, чем в нашей обычной истории. Да, вероятно, сначала страна совершила бы мощный рывок. Но… к сожалению, лишь на время. Прошло бы лет тридцать, и технологии расползлись бы, и все снова выровнялось бы. Конечно, можно было бы попытаться обеспечить максимальную секретность, а технологии распространять лишь «на штыках». Но это лишь усугубило бы ситуацию. Потому как в этом случае удалось бы обеспечить технологическое доминирование лишь ненамного дольше, ну максимум лет на сто. Затем технологии все равно бы расползлись. А вот закрытость привела бы к тому, что дальнейшее развитие технологий внутри страны остановилось бы или как минимум сильно замедлилось. Что, например, произошло в куда более продвинутом в технологическом отношении, причем даже и сейчас еще, Китае, где, кстати, как раз предпринимались все меры (и далеко не безуспешно, секреты производства шелка сотни лет не могли украсть, а технологию производства фарфора так вообще пришлось открывать заново) по обеспечению секретности. А в Европе, уж не знаю вследствие чего, уже была создана высококонкурентная среда развития научной и технологической
мысли. Что и определило ее доминирование на планете на все последующие известные мне времена. Ибо даже японское, а затем корейское и все остальные экономические чуда оказались возможны, только когда эти страны в значительной мере смогли стать как бы частью этой самой давно уже перехлестнувшей за свои географические пределы большой Европы…
        Так что едва все привнесенные технологии были бы восприняты, а затем, что у меня лично никаких сомнений не вызывает, и развиты, по закрывшейся и не включенной в эту систему обмена информацией, да еще спесиво мнящей себя некой крайне самобытной и совершенно отдельной, самим Господом поставленной во главе всех (а так и было бы) России так бы врезали, что только пух и перья полетели бы. Что, впрочем, и произошло в реальности во время Крымской войны. Поскольку именно так себя Россия и ощущала почти сорок лет после разгрома покорителя Европы Наполеона. Поэтому сейчас я не шибко жалел, что почти ни хрена не знаю ни из практических технологий, ни из истории (впрочем, вру, жалел, и частенько). Главными-то технологиями - управления и создания сред развития - я обладал в достаточной мере. Иначе никогда бы не стал успешным предпринимателем… А все остальное, мне нужное, откроют и изобретут уже обученные по моим планам и под моим управлением специалисты. Так что на данный момент главной моей задачей я считал, во-первых, зачерпнуть из Европы широкой ложкой то, что она уже успела накопить, переварить
зачерпнутое, и, во-вторых и главных, сделать Россию частью этой самой Европы, и частью не сырьевой, способной поставлять только, скажем, хлеб либо там вологодское масло, а затем, позже, лишь сырую нефть, лес-кругляк и слабоочищенный природный газ, а вполне конкурентоспособной и равноправной. Короче, куда уж деваться, собирался парадным шагом двинуться по пути Пети Первого, сиречь Великого, причем как раз вследствие этого пути, но всеми силами избегая его ошибок, просчетов и перегибов.
        Но это требовало не только и даже не столько желания, а ресурсов, в первую очередь финансовых, каковые, впрочем, благодаря батюшкиному скопидомству у меня были, и, главное, тщательного планирования. Чем я сейчас и занимался. Правда, больше глухими ночами, в свободное, так сказать, от основных обязанностей время… Хотя все время жутко ощущался дефицит информации, который я стремился максимально уменьшить всеми доступными мне средствами. Поэтому в данный момент школьные отроки моего, то есть старшего, и второго за ним потока в свободное от занятий время вовсю совершенствовали свои познания в иностранных языках опросом как старого, так и в основном вновь появившегося контингента учителей по поводу наиболее известных и уважаемых образовательных центров - университетов, школ, академий, а также центров ремесленного и мануфактурного производства. А кроме того, составляли список самых известных ученых, торговцев, банкиров и вельмож по каждой стране отдельно. Ну и куда ж без этого: вооруженные силы каких государств считаются наиболее сильными и боеспособными, а также где и кем производится лучшее оружие.
После чего каждый класс обязан был представить мне сводный доклад, изучать и обрабатывать их мне опять предстояло самому.
        Я тяжело вздохнул и помотал головой. Ой, бедная моя головушка. Я-то думал, что такого периода, который случился у меня, когда я только начинал обустраивать Белкинскую вотчину, в моей жизни больше никогда не будет. Ох, как я ошибался! Впрочем, чего хотел? Знал же, что так оно всегда и бывает, когда ты только запускаешь новый бизнес, а здесь еще и бизнес был о-го-го…
        - Звал, государь?
        Я обернулся. В дверях, выжидающе глядя на меня, стоял думный дьяк Иван Тимофеев сын Семенов. После того как из Кремля исчез Семен Ефимьев (ну его понять можно - сначала предал семью царя, а затем уже его противников), что произошло как раз в тот день, когда Хлопок сумел вытащить Митрофана из романовских застенков, я решил как следует прошерстить всех московских дьяков, большую часть которых я вроде бы знал лично. Но так, шапочно, в качестве «дядей, добрых с юным царевичем». Мне же требовалось знать всю их подноготную, связи, привычки, наклонности, потому что, как ни крути, именно они составляли хоть и крайне куцую, но все-таки единственную из имеющихся вертикалей власти Русского государства. Другой (хотелось надеяться, лишь пока) в природе не существовало. И где-то через полгода, поскольку как раз в тот период моя служба наушников оказалась серьезно ослабленной вследствие того, что существенную часть ее персонала пришлось спасать вывозом в Белкино, мне на стол легла пачка досье, где содержалась информация приблизительно на двести человек. Из них только сорок являлись дьяками, остальные - друзьями,
сродственниками, покровителями, клиентами и так далее… Но едва я успел начать изучение досье, как умер отец, и события понеслись как пришпоренные. Так что руки до досье дошли только около месяца назад.
        - Да, проходи, садись.
        Дьяк быстро, но не без достоинства вошел в мой рабочий кабинет и сел на лавку, что стояла сбоку от стола. После смерти батюшки я провел ревизию помещений и, отдав наиболее почетные из них матушке… больше в качестве откупа за то, что так и не последовал основной части ее пожеланий, выбрал себе вот эту «горенку рабочую», которая превышала отцовскую по площади раза в три. Но вовсе не из-за вдруг взыгравшего самомнения, а просто потому, что у меня уже скопилось куда больше необходимой мне для работы документации, чем у отца. Я уже сделал заказ в цареву мастерскую палату на изготовление «шкапов железных бронных, вельми высоких для всякого бумажного и иных вещей сохранения», пока же довольствовался запираемыми сундуками и усиленным ночным караулом моего холопского полка.
        Я вернулся за стол и сел в кресло, уставив на дьяка внимательный взгляд. Согласно его досье, это был один из наиболее образованных и думающих людей этого времени, к тому же со способностью оформлять свои мысли на бумаге. А кроме того, что во все времена встречается неоправданно редко, честный и добросовестный. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, я испытующе, а он спокойно, как всегда смотрит человек с чистой совестью. А затем я начал:
        - Есть у меня к тебе дело, Иван Тимофеевич… - Подобное наименование, по имени-отчеству, его явно удивило. Он даже эдак подобрался весь… Я же между тем продолжил: - И поручить его никому, кроме тебя, я не могу. - Я сделал паузу.
        Иван терпел-терпел и, все ж таки не выдержав, спросил:
        - Что за дело, государь? Сказывай, все исполню со всем тщанием.
        - На то у меня и надежда, - кивнул я. - А дело вот какое. Хочу я наше государство в больший порядок привести. Вот как ты видишь, доколь пределы царской власти простираются?
        Дьяк слегка опешил. Вот вопросец-то… да тут и головы можно лишиться. Куда ни кинь - всюду клин. Я же молча ждал. Иван Тимофеев сын Семенов помялся, но ответить решил осторожно.
        - Так ведь… до самых дальних украин земли Русской, государь. Как же иначе-то?
        - Ой вертишь, дьяк, - покачал я головой, - а я ж тебя за то избрал, что многие меня заверяли, будто ты разумом шибко умен и многое ведаешь, что другим недоступно.
        Дьяк насупился:
        - Не понимаю я, о чем ты спрашиваешь, государь. Ибо все так, как я сказал. Нет и пока не было на Руси государя, о котором даже в юности… уж прости, государь, но что ты юн годами, то чистая правда… так вот, даже в юности такие легенды и сказки сказывали. Ибо рази ты не слыхал, какие песни о тебе в народе поют, о
«Государе, собой и войско, и страну от колдуна поганого заслонившем»?
        Это - да. Пели. Да еще туча очевидцев рассказывала, как гремел гром и сверкали молнии во время нашего поединка. Как бились в небесах над нами небесные вои во главе с самим святым Георгием с ратью черной несчетной. И как снизошла в сиянии ко мне сама Богородица… ну и много всего такого прочего.
        - Это-то я ведаю… - усмехнулся я, - да только неужто ты сам не видишь, что царева власть кончается сразу за дверями приказной избы? А далее бояре и воеводы все по своему разумению вертят. Ибо нет над ними никакого пригляда и закона.
        Дьяк задумался. Под таким углом он, похоже, ситуацию не рассматривал. Ибо то, как все устроено в Московском государстве, казалось ему привычным, естественным и единственно возможным.
        - Может, так оно и есть, государь, - осторожно ответил он мне, - я того пока не ведаю, ибо ведать можно, только если над тем хорошенько подумать, а я пока над сим и не думал николи. Да и как оно может быть по-другому устроено, я тако же нигде не видел.
        - О том и речь, - согласно кивнул я. - И вот поэтому я хочу, чтобы ты проехал по разным иноземным государствам и посмотрел бы, как оно там все устроено. А затем доложил мне, что и как у нас сделать надо, чтобы все царевы повеления, во-первых, большую пользу приносили, а во-вторых, исполнялись не токмо с гораздо большим рвением, а еще и с умом. Понимаешь, о чем я?
        - Да, государь, - кивнул дьяк.
        А что тут было не понять? Временами ретивые воеводы так исполняли царевы повеления, что после этого казалось, что по управляемым ими городам и уездам будто Мамай прошелся. И хрен разберешь, то ли специально все так устроили, чтобы свое собственное кормление прикрыть, то ли просто дурни. Я уже успел прочитать несколько слезных докладов, отправленных теми, кто стал на воеводство после таких горе-управителей… Впрочем, я больше склонялся к варианту, что все-таки прикрывали свои делишки, но при существующей системе управления, при которой полностью отсутствовали любые системы контроля - от прокуратуры до независимых от воеводы налоговых органов и судопроизводства, это было настолько обыденным делом, что даже расследования явных злоупотреблений проводились от случая к случаю. То есть все как в классическом анекдоте про Штирлица, прямо на глазах у всех вытаскивающего секретные документы из сейфа Гитлера: «Кто это такой наглый? - А, это русский разведчик Штирлиц. - Так если знаете, чего же не арестовываете? - Да бесполезно, все равно выкрутится…»
        - Так вот, Иван Тимофеевич, - я достал из шкатулки уже подписанный указ, - сим предписывается тебе набрать себе помощников числом сколько надобно и всю зиму готовиться к путешествию - с иноземцами разговаривать, доклады в Посольском приказе читать, людишек, что отберешь, языкам и иному учить. А к Пасхе представишь мне свои соображения о том, куда вначале, а куда затем думаешь направиться. Стран, кои должен посетить, можешь мне предложить не менее пяти, но не более осьми, жить со своими людишками в каждой можешь год, на полном казенном коште. Но не просто жить, а работать - людей, что государством управляют, расспрашивать, по стране ездить, с сим делом знакомясь, приискать возможность всякие письма и документы по сему управлению прочитать и на заметку взять, в судах тех земель побывать и как там дела ведутся, изведать. Жалованье же, что тебе здесь положено, будет полностью твоей семье отправляться, о том можешь не беспокоиться. Ну а по возвращении - представишь мне свои соображения. Понял меня?
        Дьяк не отрываясь смотрел на меня. Нет, Митрофановы ребята молодцы, молодцы… Вот ведь стервецы - сумели не только информацию собрать, но и, почитай, в голову человеку залезть. Я же только что предложил дьяку, считай, исполнение его самой заветной мечты…
        - Да, государь, - дрогнувшим голосом отозвался дьяк и, внезапно вскочив с лавки, шагнул ко мне и, ухватив мою руку, приник к ней губами. - Да, государь, можешь не сомневаться! Ночей спать не буду, а все исполню, как ты велишь.
        Я усмехнулся:
        - А вот тут ты неправ, Иван Тимофеевич. Ночами спать надобно, потому как ты мне потом будешь очень нужен для того, чтобы все, что я из твоих предложений решу принять, в жизнь воплотить. Потому-то я тебе и даю волю набирать людишек сколько надобно, что ты с ними не только узнавать и изучать все будешь, но и затем в жизнь воплощать. И мне за сие головой ответишь. О том помни. Потому дельных бери, а не сродственников каких или по приятельству близких, и всегда за ними следи, особливо во время вашей поездки. А ежели увидишь, что они из твоего доверия вышли, - гони взашей. Понятно?
        - Да, государь.
        - Ну так и иди с богом!
        Когда за дьяком закрылась дверь, я откинулся на спинку кресла и сладко потянулся. Уф! Кажется, реформу государственного управления я с плеч скинул. Нет, совсем, конечно, на самотек я ее не пущу, но вот вся рутина - сбор и обработка имеющихся в этой области технологий, анализ их эффективности, приспособляемости к местным условиям и все такое прочее, слава богу, теперь не моя забота. А то и так уже голова пухнет. Эх, побольше бы таких людей…
        Я думаю, что такое расположение и моего батюшки, и потом, много позже, царя Петра к иноземцам было вызвано как раз тем, что людей, которым можно поручить разработать и, что я считаю главное, продвинуть нечто новое, но уже необходимое, всегда во все времена было раз-два и обчелся. Причем в любой стране мира. И вовсе не какое-то скудоумие или там природная леность, рабская психология либо какие иные, считаемые многими нашими западноподлежащими или даже западноподмахивающими интеллектуалами «неистребимыми», недостатки русских тут виной. Просто страна слишком сильно отстала. Из нее на протяжении двухсот лет власти чужихханов (а отсюда, из этоговремени, я видел это совершенно ясно, уж больно много доказательств этому - от песен и сказаний до читанных мною реальных документов, кои пока не забылись и не были сожжены во всевозможных бунтах, смутах и войнах) сосали соки - выкачивали оборотные средства, тянули людей, ресурсы (металлы, скот, ткани и так далее). Ну еще бы, это ж стандартная технология перехвата собственности. Сначала вытяни из интересующего тебя объекта оборотные средства, создай затруднения
со сбытом, с получением кредитов, короче, обанкроть, а потом скупи за копейки. Вот именно так и поступили с Русью.
        Чего уж тут говорить, если едва ли не добрая половина той самой Владимиро-Суздальской Руси сначала была подмята под себя Литвой, а сейчас, уже после Люблинской унии, вообще пребывала под управлением католиков… И вообще, очень интересной история предстает, если смотреть на нее через призму большого бизнеса - все эти рейдерские захваты, перехваты контроля, создание подставных фирм, лишение оборотных средств, источников поставки сырья и рынков сбыта… Так вот именно вследствие этого накопившегося отставания то, что для нас было новым и необычным, там, на Западе, давно стало привычным и рутинным. То есть всем этим званым иностранцам нужно было с некой долей успеха всего лишь повторить на русской почве привычное и рутинное, а способных на это людей куда как больше, чем тех, первых, способных на новое. Этим и вызвано то самое «преклонение» перед Западом многих русских царей - просто обыкновенная прагматика. Ну да если мне удастся хотя бы часть задуманного, то не исключено, что в неком будущем уже некие европейские почвенники будут укорять своих правителей в излишнем преклонении перед русским…
        - Государь… - В приоткрытую дверь просунулась голова бойца из состава караула холопьего полка. Нет, пожалуй, пора, пора заводить секретаря. Есть же кандидаты из числа моего потока царевой школы… - Государь, тут дьяк Власьев из Посольского приказа пришел. Пущать?
        Я оживился. Значит, Афанасий вернулся из своего посольства к грузинам? Интересно, как там все сладилось? Мне по-прежнему грозит скорый брак с грузинской царевной?
        - Давай пускай, конечно.
        Власьев с порога отвесил мне поясной поклон, и по его сияющему лицу я понял, что нам все удалось.
        - Ну давай, давай, Афанасий, садись да сказывай быстрее.
        - А сказывать-то и нечего, осударь, - степенно ответил дьяк, усаживаясь на лавку, - все по-твоему и сладилось.
        - Это я уже понял, Афанасий, - нетерпеливо прервал его я, - ты все по порядку сказывай. Да подробно.
        - Царевича Хозроя, - неторопливо начал дьяк, - коего, как бают, удержали дагестанские смуты, я застал уже дома, у царя Георгия. Мне баяли, что, дескать, царевич, смуты убоявшись, с полдороги воротился. Я же, как и было тобой, осударь, повелено, сделал вид, будто тому поверил. А затем стал рассказывать, что-де в царстве у нас неспокойно, бояре вольничают, а на границах Самозванец объявился, коий себя русским царем величает. И потому, дескать, осударь мой, царь Федор Борисович собирает верных людей где токмо можно. Так что ныне он требует не токмо подтвердить присягу, кою вы его батюшке, царю Борису, принесли, но и отправить ему в помощь людей верных и воинов добрых числом поболее. А уж он их за службу верную изрядно вознаградит… - дьяк хитро ухмыльнулся, - немедля, как только обратно сможет казной русской распоряжаться всевластно.
        Я расхохотался. Такого хода мы с дьяком не обговаривали. Ох и хитрован…
        - Ну и конечно, - продолжил между тем Афанасий, - опосля такого царь картлинский заюлил, начал отговариваться, что и в его царстве с верными людьми и воями славными ныне скудно, а когда услышал, что я требую немедля отправить в Москву для венчания евойную дщерь, так и вообще сказал, что сие никак не возможно. Болеет-де и слаба очень. Да и сыну тако же его путешествие, мол, боком вышло. Потому и он сейчас дом покинуть никак не может… А когда я немедленно потребовал хотя бы подтверждения присяги - и сам сказался больным и немочным.
        - И что? - Я заинтересованно подался вперед.
        Власьев ухмыльнулся и развел руками.
        - А ничего, осударь. Целых сорок ден меня на порог евойного царского дворца не пущали. А на сорок первый я-де разгневался, молвил, что мой царь такого обращения не потерпит и тех, кто его в трудную годину так подло обманул, не простит, после чего собрался и двинулся сюда.
        Вот и отлично! Изучив вопрос с этим отцовым картлинским предприятием более полно, я просто в ужас пришел. И чем он только думал-то? Престиж заел или извечное желание хапануть земель и людишек побольше? Ведь с этим картлинским царством одна только головная боль - расположено невесть где, причем это невесть где под боком и Персии и османов. Надежных путей до него нет. Населено - да в ином уезде поболе будет. Незаменимых ресурсов там также не имеется. А ведь если туркам и османам не понравится, что картлинский царь под московскую руку ушел, то нам что, войско туда посылать новых подданных защищать? Щас, разбежались. Того войска и так еле хватает, чтобы засечные рубежи держать и от более близких врагов отбиваться. К тому же надо быть полным идиотом, чтобы испортить отношения с Персией, через которую идет все наша индийская торговля, или вляпаться в войну с османами. Да и было бы кого защищать-то. Ненадежны грузины, ой ненадежны. Чуть дашь слабину - мигом отложатся. Весь двадцатый век так и норовили под кого-нибудь сбежать. Сначала под немцев, потом под англичан, а уж потом на рубеже тысячелетия перед
америкосами на задние лапки встали и хвостом завиляли. Нет, погодим с ними еще… Ну и конечно, играло роль то, что жениться мне сейчас очень не хотелось. Вот я и разработал, а Афанасий так удачно провернул этот финт с добровольным отказом самого картлинского царя от всех договоренностей с моим батюшкой.
        - Ай молодец, Афанасий, - я встал и, обойдя стол, хлопнул дьяка по плечу, - ай молодец! Жалую тебя ста пятьюдесятью рублями[В те времена такой монеты еще не чеканили. Рубль был просто счетной единицей.] . Иди отдыхай…
        - Благодарствую, осударь, - ответил дьяк, поднимаясь с лавки.
        - Иди, десять ден тебе на отдых даю, ну и чтоб с делами Посольского приказу, что за время твоего отсутствия накопились, разобраться, а затем сызнова готовься к посольству. Да не одно их будет, а целых два.
        - И куда, осударь? - поинтересовался дьяк, все еще продолжая улыбаться.
        - К османам и крымчакам, - коротко ответил я.
        И улыбка сползла с лица дьяка, как сгоревшая кожа…
        Когда Власьев ушел, я развернулся и снова подошел к окну. Из окна была видно, как несколько бояр степенным шагом двигались в сторону Патриарших палат. Опять жаловаться побежали… Следствие по делу о «боярской измене» закончилось тем, что восемь великих думных бояр, большинство из которых княжата, и двенадцать уездных были признаны виновными «не токмо в злоумышлении, но и воровском действе противу царя». После чего я жахнул так, что все остальные - от бояр до последнего юродивого - пришли к общему мнению: «дедова кровь». Только в устах бояр это словосочетание звучало испуганно, а в устах большинства народа скорее одобрительно. Ибо, к моему некому удивлению, «кровавого мракобеса и палача» Грозного люди отчего-то не боялись, а любили… Так вот, у всех этих бояр были отняты вотчины, а сами они лишены всех чинов, званий, выкинуты из Разрядных списков и отправлены… Куда? Правильно, в Сибирь. На поселения в земли «за Сургут-городок». То есть в такую отчаянную глухомань, что и представить себе было трудно… Еще трем десяткам бояр, шестеро из которых также были думными, уличенных только «в злоумышлении», было
навешено клеймо «повинных, но не повязанных» и по ним был выпущен невиданный прежде царев указ о том, что в последующие десять лет при любой смуте или неустроении немедля брать их под стражу, причем даже если никаких намеков на их участие в этой смуте и неустроении не будет, и расследовать их дела «зело пристрастно». То есть ребята оказались в очень необычном для себя положении «условно-досрочно освобожденных», и вынуждены теперь испуганно вздрагивать и бежать в приказ к дядьке Семену при самом малейшем слухе о чьем-то заговоре. В целом все это дало мне просто невиданно послушную Боярскую думу (ох, надолго ли…), а также приращение в личном владении почти полмиллиона крестьянских душ.
        - Государь, тут к тебе это… купцы пришли.
        - Зови.
        Купцы заходили в мой кабинет, испуганно мяли шапки, непрестанно кланялись и норовили встать друг за другом. Да уж, непривычны здесь бизнесмены с царем общаться, непривычны…
        - Садитесь, гости мои русские. - Я радушно указал на лавки.
        Купцы нестройно загомонили, уверяя меня, что они и так, стоя, с превеликим удовольствием все выслушают. Но я таки настоял.
        - А собрал я вас, гости торговые, вот по какому делу. - Я сделал паузу. - А знаете ли вы, по какой цене наш хлеб свеи в Амстердаме торгуют?
        Купцы оживились. А что, не какую заумь царь-батюшка (хоть и молодой, а дедовой крови-то) спрашивает, а дело торговое, привычное.
        - Знамо дело, государь, - наконец отозвался один из них, - по семидесяти копеек пуд.
        - А по сколько покупают?
        - Да по шесть копеек ныне, - влез второй, - в этом годе урожай добрый…
        - А почему они, а не вы?
        Купцы возбужденно заговорили:
        - Так ведь они, окаянные, всю торговлю под себя погребли… Мочи нет, как иноземцы давять… Цену справную не дают совсем…
        Короче, пошла скупая, вернее обильная бизнесменская слеза. Знаю, сам так же себя всегда вел на встречах с «государевыми людьми». Но встречались и дельные высказывания. Например, мол, «своих кораблей нет» или «иноземные купцы все в долгие кумпанства соединены»…
        - Чушь городите! - прикрикнул я на купцов, когда дельные предложения перестали появляться, а вот толщина слоя слез и соплей приняла угрожающие размеры. Купцы испуганно притихли. Я окинул их тяжелым взглядом. - Ой, гости торговые, ну что вы мне тут наговорили-то? Значит, так. Иноземных купцов я из государства изгонять не буду. Никогда. Так и запомните. Это - раз. И торговлишку их никак особо перед вами ограничивать также не буду. В чем они будут ограничены, в том и вы, так и запомните. Это - два. А вот помочь вам уже у них в стране торговлишку развернуть я готов. И буду. В этом можете на меня, царя русского, полностью рассчитывать. - Я замолчал и, окинув их строгим взглядом, закончил: - Все ясно?
        Купцы торопливо закивали головами.
        - Тогда слушаю ваши предложения.
        На этот раз купцы думали долго. Так долго, что я даже решил слегка, так сказать, интенсифицировать процесс мышления:
        - А вот тут кто-то говорил, что у вас, мол, своих кораблей морских добрых нету. Так, может, с этого начать?
        Купцы зашевелились, переглядываясь, а потом тот самый, что цену на хлеб на амстердамской бирже озвучил, осторожно ответил:
        - Да коль повелишь, государь, мы, конечно, рискнем…
        - А в чем риск? - не понял я.
        - Дык ведь оно как все устроено, - начал издалека купец, - в море ведь всякое случается. И такие же лихие люди пошаливают, что шиши на дорогах и казачки на порогах. И бури да ураганы всякие. Потому добрую морскую торговлю имают лишь те страны, у коих и военных кораблей добро имеется. А то так можно в море выйти-то, да до того места, где товар продать желаешь, так и не добраться…
        Ах вот оно что… значит, страны-лидеры в морской торговле вполне легально просто мочат конкурентов. И пока я не заведу более-менее приличного флота, в морскую международную торговлю (а эта самая международная торговля здесь процентов на девяносто морская) - лучше не соваться… Нет, этот вариант меня никак не устраивает. Мне нужно поднимать товарооборот в стране, причем резко, чего без выхода на международные рынки сбыта и резкого повышения рентабельности сделать не удастся.
        - В чем трудность - понял, - кивнул я купцу, - теперь давайте думать, как сию преодолеть.
        А вот это предложение вогнало всех в ступор. Ну не готовы они были рассматривать этот вопрос - хоть убей. Просто в их головы было накрепко забито, что этого не может быть, потому что просто не может быть никогда. Ну вот ведь человек летать не может, аки птица, так и чего про то думать… так и здесь. Вот только они не подозревали, что летать аки птица, да даже и куда выше, быстрее и дальше, человек все-таки может. Если приложит к этому свой ум, таланты и упорство. Поэтому с тем, что никаких идей нет, я не согласился. И высказал купцам свое монаршее неудовольствие.
        - Значит, так, гости торговые, - подвел я итог встрече, на которую очень рассчитывал, но от которой так и не получил устраивающего меня результата, - на сем пока завершим нашу беседу. Даю вам месяц сроку. Думайте. С гостями иноземными да капитанами и матросами ихними сии вопросы шибко не обсуждайте, если только очень осторожно да подпоив, чтобы поутру ничего, о чем говорили, сей гость не помнил. Да и промеж своих в аккуратности разговор ведите, чтобы ни до чьих лишних ушей чего не надо не дошло. Нам их заранее настораживать не стоит. Потому как ежели мы сами торговлишку в их странах производить будем, они ж каких барышей лишатся… А через месяц я жду вас всех обратно к себе, но уже с предложениями дельными, как вам в странах заморских свою собственную прибыльную торговлишку наладить. И в чем вам для сего моя помощь требуется.
        Проводив купцов, я тяжело вздохнул. Вот ведь черт, а я так на эту встречу рассчитывал. Ну не идиот ли? А все кино проклятое… Вспомнил, как в старом, еще черно-белом советском фильме «Петр I» царь Петр только идею подал да купцов по имени-отчеству назвал, как они ему тут же пообещали, что и корабли построят, и торговлю заморскую в момент наладят. Понятно же, что, если нет пока у Руси собственной развитой иноземной торговли с Западом, значит, есть к этому какие-то серьезные препятствия. И не столько отсутствие портов этому мешает. Иностранцы-то вовсю с нами торгуют через Архангельск и в ус не дуют…
        И вообще, почему в жизни никогда не бывает так, как тебе хочется, как кажется самым разумным или даже в какой-то момент единственно верным? Попав сюда и наконец-то смирившись с этим фактом, я стал размышлять, как и каким образом выстроить свое правление, если все- таки Господь сподобит меня занять русский трон. И наивно решил, что главной задачей своего царствования надо обозначить такую - не воевать! И все. А знаете почему? Да потому что если посчитать, сколько мы народа за все время в войнах и разных связанных с этим бедствиях потеряли, то мама дорогая… Да если бы не это - мы бы сейчас… ну не сейчас, конечно, а в мое то, старое время, тьфу ты, будущее, конечно, короче, в двадцать первом веке спокойно себе сидели и на всяких там индийцев с китайцами и прочих юсовцев с лаймами сверху поплевывали. Нет, оно понятно, совсем не воевать - не получится. Уж больно в оживленном месте русскому народу довелось расселиться. Где бы ни возникали всякие там Потрясатели Вселенной или Покорители Европы, всегда они и сюда добирались. Но - максимально держаться. Откупаться. Соглашаться на всякие там союзы, уступки
и так далее, но самим в войну не влезать. А если уж придется воевать, то делать это быстро и эффективно. А не нашим старым макаром, ну там - «любой ценой», «до последнего патрона», «все способные держать оружие»… Жуткие слова, если разобраться, людоедские, прямо скажем. Что значит - все способные держать оружие? Бабы тоже, что ли? Или там дети от семи и выше? Тоже ведь автомат поднять могут. И очередь одну дадут. Пока их отдача не унесет. Нет уж. Если уж у меня и будет кто воевать, то только профессионалы - элита из элит, чтобы каждый стоил двух, а то и трех врагов. И беречь я их буду как зеницу ока, а также холить и лелеять! И… гонять как сидоровых коз, чтобы не зажрались, тоже, конечно. Вот так-то господа-товарищи. И никак иначе…
        А сейчас, пожив в этом мире, узнав его чуть больше, чем тогда, когда я все это решил, и разобравшись в окружающей обстановке, я со всей ясностью понял, что первое, с чего, вероятно, начнется мое царствование - это война. И деваться от нее некуда. Потому что выбор только один - либо ее начну я, причем в тот момент, когда я сам выберу и когда я буду к ней готов, когда смогу вести ее так, как спланирую (ну насколько это вообще возможно в таком деле, как война), либо ее начнут другие. Так и тогда, когда все преимущества будут на их стороне. А потом еще раз. А затем еще. И так будет продолжаться еще лет сто пятьдесят или двести. Потому что, когда там еще завоюют Крым, я не помнил. Вроде как при Екатерине Великой, что ли…
        О том, что крымчаки, эти хищники, живущие за счет грабежа и работорговли, готовят большой набег - стало известно еще при батюшке. Большой, потому как малые случались, почитай, ежегодно. Сотня, две, пять, а то и тысяча-другая крымчаков во главе с мурзами приходили на русские и польские украины с завидной регулярностью. И тянулись после этих набегов в Крым унылые вереницы славянских рабов. И было их столько, что какой-то еврей-меняла, сидящий у Перекопа, спрашивал у татар, а остались ли вообще в тех землях люди или всех уже татары переловили. И как, скажите, с таким беспределом делать бизнес?.. Но то были еще малые набеги. А тут ожидался - большой… Тогда собрали войско, отправили дополнительный огневой припас в засечные города и остроги, и крымчаки не появились. То ли слух был неверный, то ли прознали о наших приготовлениях. Затем, этой весной, снова пришли тревожные вести. Десятки тысяч людей ночевали в седле, у костров в степи, до рези в глазах вглядывались в даль со сторожевых башен, а другие сотни тысяч тревожно вслушивались ночами, не ударят ли в набат, не раздастся ли за околицей грозный топот
крымских коней, не засвистят ли арканы… И к настоящему моменту вроде как становилось ясно, что опять пронесло. Что и на этот раз Господь не попустил. Но что принесет следующая весна - никто сказать не мог… А ежели в этот момент начнется война еще где? Желающих пощипать Русь всегда было предостаточно. Те же поляки со шведами. Слава богу, они вроде как заняты сварой между собой. Польский король Сигизмунд, урожденный Ваза, бодается со своим дядей Карлом за шведский престол, на который вроде как не только имеет право, но и который занимал, пока шведы его оттуда не турнули. А значит, самый момент, чтобы разобраться с этим разбойничьим гнездом…
        Но во всем этом была одна проблема. И называлась она - Османская империя. Это в наше время турки вполне мирная и некрупная региональная держава без особенных достоинств, кроме дешевизны своих курортов. Впрочем, это достоинство уже тоже стало не столь заметным… А для меня никогда таковым и не было. Поскольку дешевизна - это последнее, на что я в свое время обращал внимание. Короче, сам я в Турции ни разу не был. Ибо пока дешевизна была определяющим показателем, предпочитал мотаться на своей машине, сначала раздолбанном «сорок первом москвиче», а потом престарелой «аудюхе-сотке» на наш юг, в Крым или на Кубань, и отдыхать дикарем. А потом, когда это уже был некритичный фактор - вообще не рассматривал таких вариантов, предпочитая Европу - Грецию, Испанию, Италию и юг Франции, либо по зимнему времени - Мальдивы или Карибы. Так вот, то - там. Здесь же Османская империя представляла собой крупнейшую и мощнейшую в военном отношении европейскую державу. Поскольку не только владела всеми Балканами вкупе с Грецией, Болгарией, Албанией, Сербией и остальной Югославией целиком, но также и Трансильванией,
Валахией, Молдавией и существенной частью Венгрии. Причем вовсю чихвостя и нагибая самую мощную на данный момент европейскую христианскую державу - Священную Римскую империю германской нации. А Крымское ханство являлось вассалом этого монстра. К тому же, как я ни ломал голову над картой, никакого надежного способа запереть крымчаков в Крыму без захвата и удержания нескольких стопроцентно турецких крепостей, скажем, того же Азова, найти мне не удалось. И как быть?
        Но и отказаться от попытки избавиться от подобной угрозы - также было глупо. Ибо, чего бы я ни добился, как бы ни двинул экономику и промышленность, в любой момент все могло пойти прахом только потому, что крымскому хану срочно понадобились рабы для своих рынков. И потому побрели бы все мои инженеры, лекари, мастера-литейщики, стеклодувы и остальные, в кого я уже вбухал и еще вбухаю столько сил, времени и денег, на юг, в Кафу, на невольничий рынок, чтобы занять место тупых гребцов на турецких галерах. Либо их просто вырезали бы, чтобы не путались под ногами у ценного по-настоящему полона - молодых русских девчонок и мальчишек, которых за большие деньги раскупают в свои гаремы ценящие юную красоту турецкие, египетские и тунисские беи…
        Так что мне предстояло пройти по лезвию ножа. Потому что если я ошибусь и не справлюсь, то это означало почти стопроцентно поставить Русь под удар османов, на чем историю мой страны можно будет и закончить…

6
        Тимофей сидел у бойницы и с тревогой прислушивался к выстрелам, звучащим с той стороны городской стены, у ворот. Пока они, слава богу, доносились слитно и мощно… а вот ударили и пушки.
        - Ну как там? - послышался голос Бузыки, молодого шустрого стрельца, сидящего через одну бойницу от Тимофея, которому их бездействие, когда рядом с ними идет тяжелый бой, было поперек характера.
        - Цыть, глупота, - отозвался от той бойницы, что была в наружной стене, сотский Меркушин. - Сказано было - нишкни. Молчать, будто тебя здесь нет.
        - Да мочи ж не-эт… - страдальчески протянул Бузыка. - Так руки и чешутся басурманам наподдать…
        - Вот непонятка… - Голос сотского звучал сердито, но в нем чувствовалась некая нарочитость. А и то, ну как басурмане могут услышать тихий разговор изнутри крепостной стены, да еще и в грохоте ружейных залпов… - Да держатся наши, держатся. Эвон басурмане ужо назад покатились…
        - Знать, побили мы их! - обрадованно воскликнул Бузыка.
        - Да цыть же, дурной, голос-то сдерживай. А побить мы их еще не побили. Это они только на время отскочили. Когда нахрапом гуляй-город[Подвижное полевое укрытие, представлявшее собой толстые деревянные щиты с бойницами, установленные на полозьях и скрепленные между собой.] взять не смогли. Он для них еще после Молодей[В 1572 г. крымский хан Девлет-Гирей пошел на Русь огромным войском, численностью 90 тыс. человек, в составе которого была даже турецкая артиллерия. Задачей похода было полное подчинение Руси и восстановление на ней татарского правления. Девлет-Гирей был уверен в успехе и отказался от предложения Ивана Грозного вернуть под татарское управление недавно захваченные Казань и Астрахань. Ну еще бы - годом ранее он уже ходил на Русь, набрал гигантский полон и полностью выжег Москву. Однако в битве у деревни Молоди его войска были полностью разгромлены. С тех пор и до описываемого времени полностью удачных походов крымчаков на Русь пока не случалось, но полон по окраинам брали и села и деревни разоряли уже не раз.] хуже горькой редьки. А сейчас спешатся и тогда-то уж полезут густо…
        Бузыка поежился, покрепче перехватил свою пищаль и несколько неуверенно пробормотал:
        - Ничего, вот мы им ужо…
        Тимофей окончил цареву школу этой весной. За то время, что он учился, Тимофей превратился в высокого и стройного парня с пропорциональной фигурой, хорошо развитой мускулатурой и спокойным, но внимательным взглядом серых глаз. В прошлом годе мать уже начала хлопотать, подыскивая ему невесту, ибо они теперь были уже не горемыками-однодворцами, а владельцами вполне крепкого поместья в пять крестьянских дворов. В которых к тому же обработка земли шла по самой передовой технологии… То есть этих слов ни Тимофей, ни кто другой не знал и не говорил, а говорили обычно так: «Как в царевой Белкинской вотчине». И всем сразу было понятно, что это круто, и вообще все кричат «вау!»…
        В Разряде Тимофей числился уже два года, с того дня, как ему стукнуло пятнадцать. Но до момента окончания школы царь Федор Борисович, да дарует ему Господь силу и здоровье, а все остальное для Русской земли он и сам способен сотворить, повелел школьных отроков до самого их выпуска из школы не брать и на смотры не имать. Так что все положенные служилому дворянину имания и умения Тимофей два года сдавал Гриве и Кошелету, донскому казаку и учителю огневого боя. И сдавал куда как успешно, за что все это время числился в особом царевом списке «стрелков вельми целких и огненному бою справно обученных». Впрочем, в таковом списке числились практически все выученики царевой школы, начиная с четвертого года обучения. Вот только Тимофей в нем никогда не опускался ниже второго десятка, а однажды был там записан ажно третьим. Именно поэтому почти весь их выпуск и торчал здесь, в Ельце, на верхнем уровне стенных бастионов, сжимая в руках особливые целевые пищали, а не хоронился в лесах и оврагах вместе с остальной поместной ратью, где им вроде как и было самое место.
        Приуготовления к войне начались еще поздней осенью. Тимофей тогда учился в царевой школе, но его сотоварищи по стрелецкой сотне сказывали, что царь Федор собрал все войско и устроил большое воинское учение, какого до сего дня еще никогда и не было. Собрали все поместное войско и начали гонять его по увалам и косогорам, добиваясь того, чтобы научилось быстро рассыпаться на мелкие отряды и сотни, а потом быстро собираться в великие тысячи, да поворачивать на всем скаку быстро, будто татары, да стрелять на ходу добро. Их же, стрельцов, коих нагнали не только все пятнадцать московских приказов, числом почти девять тысяч, но еще и почти пять тысяч городовых стрельцов да вполовину от их числа городовых казаков, заставили выстроить снежную стену (ну да то дело нехитрое и привычное, завсегда так делали) да палить по ней посотенно и поприказно. Но ежели ранее этим все и ограничивалось, то нонича с этого только началось.
        Потому как после всего велели палить однова, да смотрели меткость, да ругались, оной доброй не обнаруживши, да затем сызнова палить заставили. А потом выстроили помост высокий да велели уже оттуда палить. Да заряжать так шибко и шустро, как никогда попрежь того не требовали. Короче, кажный, почитай, по пяти десятков раз из своей пищали пальнул. Отчего, почитай, у всех ба-альшущий кровоподтек на плече образовался, а еще где-то полторы сотни стрельцов из разных приказов брови и лицо пожгли дюже. Да и иного хватало. Непривычно было так скоро заряжать и палить, как того царь-батюшка требовал, оттого у народа то порох рассыплется, то фитиль с поясного крюка соскользнет, то еще какой огрех случится… Но все одно царь повелел сказать, что недоволен дюже. Мол, и поместное войско шибко неповоротливо - на рысях растягивается, при поворотах весь строй рассыпает и потому с поворота атакует не дружно, а стрельцы стреляют и шибко медленно, и не вельми метко, да и пушкари тоже не порадовали. А посему повелел разработать специальну роспись занятий на цельну зиму, дабы к марту все эти недоделы устранить.
        Народ, как услышал, что в марте новый сбор объявляется, так и загудел глухо. Шибко-то супротив царя Федора никто не рыпался. Он уже успел себя показать - так великих бояр в бараний рог скрутил, что они только кряхтели да помалкивали, куда уж простому люду против такого царя. Одно слово - дедова кровь… Но царь смилостивился и заявил, что весенний сбор берет на свой хлебный и зелейный кошт. Да еще и по концу сбора, коли все ему понравится, дополнительно жалованье положит. А вот это уже было совсем другое дело. За-ради такого стоило зимушку тяжеленную пищаль в руках покрутить, дабы к весне наловчиться палить так скоро, как того царь-батюшка требует…
        До Тимохи же по осени другие слухи дошли. С их потока десять человек, в татарском и османском языке дюже ведающих, вызвали в Посольский приказ. Потому как на Введение намечалась отправка больших посольств в крымску и османску землю. А за месяц до того всех, кто в то посольство ехать должен был, собрали в царской вотчине, в Белкино, куда и сам царь прибыл. И почти неделю он вместе с главой Посольского приказу дьяком Власьевым шибко людишек приучали, причем всех - от самого главного до последнего конюха, что и как в землях дальних турецких говорить, ежели у кого-то османы да крымчаки либо кто иной, хоть у них служащий, да хоть по виду купец чужестранный или даже какой невольник из православных, о сем спрашивать будет. Приучение-то то было секретным, но от школьных отроков никакой секрет не скроешь. Натасканы ужо. Так вот в том приучении говорено было баять всем, будто в земле Русской великое неустроение, Самозванец-де по весне на границе объявился, бояре смуту сеют, войско поместное после голодных лет слабо да ненадежно, ну и все такое прочее. И вроде как сами послы баять должны были чистую правду,
мол, и с Самозванцем расправились, и бояр утихомирили, а что войско поместное да стрельцы царю-батюшке не вельми кажутся, так за-ради того устраивает он по зиме великое воинское устроение, где все и поправит. А вот ребятам, что из школьных отроков в это посольство забирали, чтоб толмачить, как раз наоборот, все как приучено, говорить было велено. Причем по-разному: кому - сделав вид, что какой из татар или османов ему шибко понравился и он с им по дружбе своими тяготами делится, кому - что зелена вина шибко выпил и оттого язык развязался, а кому - даже и деньги за свое слово требовать…
        Отчего это делается, Тимофей не понимал, и от этого непонимания у него в жилах кровь стыла. Это ж если басурмане решат, что все так на Руси плохо, они ж непременно в набег кинутся. Зачем же это делать-то? Но Тимофей, как, впрочем, и все остальные, молчал. Потому как верил своему молодому государю. Недаром тот вместе с ними и на одной лавке в классе сиживал, и в летние походы хаживал, и на кулачках либо в «подлой схватке» завсегда в стенку становился. А уж по поводу того, насколько государь разумом крепок, - о том говорить нечего. Да и благодать на нем была Пресвятой Богородицы. О том всем в Русской земле ведомо было…
        В мае был выпуск. До того они три недели показывали своим преподавателям, чему за время своей учебы научились. И были те весьма пристрастны и суровы. Однако Тимофей все эти испытания сумел сдать на одни только «весьма похвально» и
«отлично». После чего все были распущены по своим поместьям с наказом по осени явиться в Разрядный приказ для назначения на службу государеву, коли та помимо той, что положена по Разряду, им определена будет.
        А в июне пришла весть, что крымская орда под предводительством самого хана Газы II Герая двинулась в набег. И что идет сила немыслимая и тьма-тьмущая - и крымчаки, и подручные им ногайцы, и иного народа охочего тоже вельми. Числом общим то ли семьдесят тысяч, то ли сто, а то ли и все сто пятьдесят. Короче, все, кого хан крымчаков с зимы успел насобирать… Отчего сразу поселился в землях русских великий страх. Все бывшие школьные отроки прибыли со своими поместными сотнями в лагерь, что был определен под Одоевом. Там большинство их, совсем для них неожиданно, вывели из сотен и скорым ходом отправили в Елец, вооружив шибко меткими «особливыми пищалями» и приписав к московским стрелецким приказам, кои торчали там еще с мартовского военного устроения. Время на сие было, поскольку орда еще двигалась Кальмиусским и Муравским шляхами, и не шибко быстро. Ну еще бы, такой-то массой. А проведали о том так быстро именно потому, что, едва сошел снег, в приазовские степи были высланы крепкие дальние конные дозоры, а за прошедший год государеву голубиную почту успели развернуть далеко на юг, вплоть до
Царева-Борисова. И о том, что орда тронулась, на Москве стало известно уже через два дни после того, как передовые крымские сотни приблизились к истокам Конских вод.
        В Елец они прибыли как раз на Ивана Купалу, причем крепость привела их всех в зело большое удивление. Ибо до сего момента ничего подобного ни Тимофею, ни кому другому видеть не доводилось. Во-первых, внутри городских стен домов практически не осталось. Привычных изб с тынами и воротами оказалось всего около десятка и все напротив ворот, а далее все дома были разобраны, и вместо них было построено четыре огромных домины высотой чуть меньше крепостных стен, со стенами из двойного ряда бревен и вообще без дверей. То есть снаружи казалось, что двери были, потому как в первом слое бревен дверной проем был прорублен и двери в нем навешены, а вотзаним - уже нет. Более того, эти вроде как навешенные двери были накрепко прибиты к косяку и стене, а затем еще и забиты тесом крест-накрест. В стенах этих домин были пробиты бойницы, но начинались они аршинах в шести от земли, так что до нижнего обреза нижнего ряда бойниц невозможно было допрыгнуть даже с лошади. На таком же уровне в стене была пробита и настоящая дверь, к которой вела длинная и крепкая лестница. Три этих домины были шагов тридцати в длину и
ширину, а одна - самая дальняя от ворот - тянула на все пятьдесят. В трех меньших, как узнал Тимофей, помещалось по три сотни городовых казаков, а в большой - целый приказ московских стрельцов да один из самых больших, числом около семи сотен стрельцов.
        Сама стена у крепости также была чудной - толстой, двойной и обращенной не только наружу, но еще и внутрь. На сооружение внутренней стены и пошел материал от разобранных городских домов, да еще и не хватило. Всю зиму собранная с ближних уездов посошная рать рубила окрест и свозила в Елец строительный лес… А на широком помосте из толстых бревен, коий эти стены соединял, было установлено множество пушек, чьи жерла в большинстве своем смотрели как раз таки не наружу, а внутрь, во двор. И это также навевало интересные мысли… Ниже, внутри сих бастионов, как это все именовалось, тоже были устроены помосты, а в стенах прорублены бойницы, через них можно было пулять из пищалей. Вход внутрь этих бастионов был возможен через несколько десятков дверных проемов, перекрывавшихся при необходимости огромными опускаемыми щитами из сосновых полубрусьев. А вот ворот у этой странной крепости не было. Вообще. Только две покосившиеся обугленные башни по обеим сторонам воротного проема такой ширины, что там могли пройти в ряд два десятка пешцев либо чуть не десяток всадников.
        - Это мы басурмана внутрь заманивать будем, - пояснил Тимофею сотский той сотни, к которой приписали его класс, Меркушин. - Эвон цельну зиму эти хоромины ладили, столько народишку нагнали - ажно повернуться негде было.
        Тимофей молча кивнул, но вопросы остались. Как его заманить-то? С какой стати басурман вообще на Елец пойдет, а не стороной его обойдет да на Москву не двинется? А если даже и подойдет к Ельцу - зачем ему всей силой в ловушку стен лезть? Влезет тысяча-другая… ну ладно, ну пусть десять влезет, обнаружит, что тут что-то не так, да на том и все. Пусть они все десять тысячи положат, что немало, конечно, но дальше-то что? Почитай, все войско здесь собрано, под Ельцом и Одоевом, а все остальные города и уезды - открыты. А ведь татары всегда широкой сетью идут, полон имают. Да даже ежели они этого своего поражения испужаются и обратно в степь побегут, это ж сколько народу они уже захватят, сколько городов, деревень и острожков пожгут. Тем более что городовые стрельцы с первой засечной линии, из Царева-Борисова, Белгорода, Валуйков, Оскола и острожков вокруг них, тоже все сюда согнаны. Эвон сумрачные ходят, поскольку велено им было свои родимые дома и хозяйство бросить и бежать к Ельцу. И хотя каждому объявлено царем за нажитое по пяти рублев серебром возмещения, все одно по сю пору ворчат. Ну да кому
радостно на пепелище возвращаться-то?..
        Однако через неделю стало ясно, что крымчаки отчего-то прут прямо сюда. Да так, будто им в Ельце медом намазано. Причем так прут, что даже бросили имать полон и пошли ходом. Первые разъезды появились у города три дни назад и были отогнаны ружейной пальбой. Ворота, конечно, никто восстанавливать не думал, но перед ними поставили гуляй-город, посадив туда два московских стрелецких приказа да установив два десятка пушек - чеглики либо ползмеи и полуторные пищали[Чеглик, ползмеи,полуторнаяпищаль - типы русских орудий среднего и малого наряда.] . И только вчерась Тимофею наконец стало известно, почему оно так все случается.
        Сначала он встретил своего знакомца, десятского теперь уже царева холопского полка. Тот, как выяснилось давно, еще при знакомстве во время учебы в школе, неплохо помнил по прежней своей службе и его отца, и дядьку Козьму. Он прибыл в Елец в составе конвоя, сопровождавшего всего одну телегу, которую подогнали к самой большой домине и сразу же выставили крепкий караул.
        - Ой, дядька Панкрат, и вы здесь?
        - Тимофей, - расплылся тот в улыбке, обнимая старого знакомого, - а чегой-то ты не в школе?
        Тимофей развел руками:
        - Так все ужо, дядька Панкрат, закончилась школа-то. Теперь я царев поместный воин.
        - То добро, - кивнул десятский. - А как там твой дядька Козьма?
        - Помер Козьма, - тихо ответил Тимофей, стягивая с головы шапку, - зимой помер.
        Десятский тоже стянул с головы свой шлем, помолчал, а потом тихо сказал:
        - Ну да вечная ему память, и да будет ему земля пухом. Добрый был вой, честный, стойкий. Слава богу, тебя уже в силе, наследником батюшкиным повидать успел. Будет ему что бате там рассказать… А ты где тут обитаешь-то? А то идем к нам, нас тут целая сотня.
        Тимофей рассмеялся:
        - Так и нас тут, дядька Панкрат, целая сотня. Почитай, весь выпуск. К стрелецким сотням приписаны. Как стрелки добрые. Велено, как басурмане полезут, в первую голову мурз выцеливать…
        - Во-от оно что, - протянул десятский, - ну так и ладно, стрелки вы все добрые, справитесь.
        - Вот только я одного не понимаю, дядька: с чего бы это татарам сюда переться? Чего им тут, в Ельце, медом намазано? Нет, задумка с воротами - понятная, в такую крепость, как Елец, сразу за стены ворваться - шибко соблазнительно, но сколько их сюда полезет-то?
        Десятский покровительственно похлопал его по плечу:
        - Да все полезут, можешь не сомневаться. Уж я тебя в том могу уверить.
        - Да отчего ж? - удивился Тимофей.
        - А вот этого, парень, я тебе сказать не могу, уж извини.
        Тимофей окинул дядьку Панкрата цепким взглядом и медленно кивнул. Вот оно как… знать, все не так просто. Ну да скоро, видать, все узнаем. Он примирительно улыбнулся:
        - Ну нельзя так нельзя. Сам знаешь, дядька Панкрат, нам, что такое тайна, ведомо. - И, решив не продолжать эту тему, задал вопрос, который тоже был ему зело любопытен: - А не скажешь ты тогда, чего это ваши ту телегу, что поставили у дальней и самой большой домины, в коей цельный московский стрелецкий приказ сидит, зело охраняют?
        Дядька Панкрат расплылся в усмешке, будто Тимофей его чем-то вельми порадовал, но ответил точно так же, как и на первый его вопрос:
        - И этого тоже, парень, я тебе сказать не могу.
        На том и расстались. А уже совсем поздно вечером к нему прибежал Аникей. Они отошли в сторонку.
        - Чего это ты такой мокрый весь? - поинтересовался у земляка Тимофей.
        - А-а, да гренады весь вечер наверх стены таскали.
        - Чего? - не понял Тимофей.
        - Гренады. Ну бомбы такие, чтобы руками швырять, - пояснил Аникей.
        - Руками? - удивился Тимофей.
        - Ага, - кивнул Аникей. - Поджигаешь фитиль да швыряешь. А она на землю падает и, как фитиль догорит, взрывается и чугунными осколками всех вокруг сечет. Да ладно с ними, а вот я знаешь что тебе скажу… - Он сторожко огляделся и, придвинувшись к Тимофею, тихо спросил: - А знаешь, отчего крымчаки к Ельцу зело прут?
        - Отчего ж?
        Аникей приблизил свои губы к его уху и прошептал:
        - А они думают, будто в Ельце вся казна царская схоронена.
        Тимофей удивленно округлил глаза. И чего бы это? Откуда такой дикий слух пошел?
        - То им люди, верные царю-батюшке, нарочно сказывали, - пояснил Аникей. - Которые с царева холопского полка. Первый еще под Изюмской, сказывают, сам им в руки отдался. Нарочно на охромевшего коня сел да и татарскому разъезду попался. И там сказывал, что на Руси по весне совсем неустроение приключилось. Многих городов разорение. Супротив царя-батюшки шибкое волнение. Потому царь-батюшка и решил казну схоронить в надежном месте. А поскольку из-за великого неустроения у него верных войск немного оказалось, он городовых стрельцов с Царева-Борисова, Белгорода и Оскола снял.
        Тимофей понимающе кивнул. А ведь верно, крымчаки же, застав Царев-Борисов и остальные города и острожки покинутыми, чего подумают? Что все верно им пленник баял. Да и люди царевых посольств, что в Крыму и Истамбуле османском, тако ж всю зиму баяли. Кто ж послу верить будет, ежели все его люди совсем другое бают? Потому-то они к Ельцу скорей и кинулись. И тут Тимофей понял идею молодого государя и невольно восхитился. Ох и хитер царь-батюшка, ох и умен…
        - Да только то еще не все, - продолжал между тем Аникей. - Потому как два дни назад еще трое верных людей крымскому разъезду нарочно попались. Уже с сумами, полными серебра. Баяли мне, рублей по десять счетом у каждого было. И должны они были говорить, что сбегли из Ельца, где действительно вся казна царская хранится, а в самом Ельце тоже неустроение случилось. Да такое, что даже ворота пожгли. - Аникей покачал головой. - Так что завтра надобно ждать басурман…
        - Да откуда тебе все это известно-то? - удивленно спросил Тимофей.
        - Да неужто ты не знаешь, что мне завсегда все известно становится? - рассмеялся Аникей.
        И это была чистая правда. Еще в школе он все всегда узнавал первым. Даже то, что от них зачастую было тщательно скрываемо. Уж такая у него была натура…
        И седни все было так, как Аникей и сказал, - татары были здесь.
        Через обращенные наружу бойницы донесся заунывный многоголосый вой. Сотский осторожно выглянул наружу:
        - Эвон пеши полезли. Да много…
        Глухо бухнули пушки гуляй-города, а через пару вздохов им вторил еще десяток пушек, установленных на стене рядом с вроде как сгоревшими воротами.
        - Ну что там? - вновь завел свою песню Бузыка.
        Сотский не стал его одергивать. В этаком шуме и вое вряд ли кто чего услышать сумел бы… В этот момент грянул дружный, слитный, знатный залп.
        - Эх, славно грянули, - одобрительно отозвался сотский. - Видать, обоими приказами разом. Ой как басурманам тяжко пришлось…
        И все невольно заулыбались, представив, как оно там пришлось басурманам, и забыв, что против накатывающей толпы крымчаков в гуляй-городе засело всего, если считать с пушкарями, около двух тысяч человек.
        Этот приступ тоже отбили. Еще раз пять рявкали пушки, причем били, судя по звуку, картечью, и раз пятнадцать били пищали. Судя по всему, на помощь казакам гуляй-города большой елецкий воевода князь Андрей Телятевский вывел еще стрельцов - видно, из бастионов дальней от ворот стены. А затем, все так же завывая, крымчаки побежали обратно. Стрельцы успели дать по ним еще один останний залп, а потом замолчали.
        - Ну теперь-то отбились? - с надеждой сказал Бузыка.
        Но Тимофей знал, что не отбились. Потому как не уйдет от Ельца крымский хан, пока не получит цареву казну или окончательно не убедится, что ее тут отродясь не бывало. Вот только убедиться в этом он мог, только войдя внутрь крепостных стен.
        - Да откуда ж отбились-то? - удивился сотский. - Неужто ты думаешь, что все крымско войско на гуляй-город полезло? Тогда б точно наши не отбились. Это они еще так, щупают. Вот следующий раз настоящий приступ будет…
        Но до вечера никакого приступа не было. То ли хан свои дальние тьмы к Ельцу стягивал, то ли еще что такое было, да только остаток дня и вечер прошли спокойно. Ночью же вовсю жгли костры и потихоньку часа за три поменяли стрелецкие приказы в гуляй-городе. Тех побило не сильно, всего около полусотни убитыми потеряли и втрое больше ранетыми, из коих едва не половина к огненному бою были вполне способны. В татарском стане, который хорошо было видно со стены, также разложили костры, и было их такое великое множество, что многие, на это зрелище глядючи, истово крестились и бормотали:
        - Пронеси, Господи…
        А вот с утра крымчаки полезли густо.
        Сначала к гуляй-городу подлетели конные тысячи, и на русских обрушился ливень из стрел. Глухо ухнули пушки, а затем и еще, уже со стен, потом грянул слитный пищальный залп, затрещали пищали стрельцов, что сидели в стенах по обеим сторонам воротных башен, падали всадники, ржали раненые кони, но крымчаки вертели и вертели свою смертоносную карусель, не давая пушкарям снова зарядить пушки, а стрельцам высунуться из-за прикрытия гуляй-города. Потом с диким ревом в атаку бросились спешенные татары.
        - Эх ты как лезуть! - обеспокоенно пробормотал сотский. - Ну держись, робяты, чую, скоро и до нас с вами очередь дойдет.
        - Эх, скорей бы, - с дрожью в голосе, явно не соответствующей грозному смыслу слов, отозвался неугомонный Бузыка, - уж мы-то их ужо…
        Снова грохнул дружный ружейный залп, а чуть погодя за ним и пушечный. Когда конные татары оттянулись в стороны, давая проход своим пешцам, пушкари вылезли из-под телег, под которыми они схоронились от татарских стрел, и сноровисто занялись пушками. Но темп пушечной стрельбы заметно упал, потому как все одно многих пушкарей успело побить стрелами.
        - Ломят, ой ломят наших… - напряженно комментировал ситуацию сотский. - Ужо через гуляй-город перелезли. Стрельцы их в бердыши встречают.
        - Да что ж они ждут-то? - нервно спросил Бузыка. - Тикать же пора!
        Всем было известно, что стрельцы, оборонявшиеся в гуляй-городе, должны были по сигналу оттянуться в крепость и схорониться внутри стеновых бастионов.
        - Куды тикать? - оборвал его сотский. - Али сигнал слышал?
        В этот момент снова послышался слитный залп. Похоже, стрельцы последний раз разрядили в упор свои пищали, прежде чем пойти в бердыши. Но сразу после этого над крепостью послышался звонкий удар сигнального колокола.
        - Эвон сигнал-то! - вскричал Бузыка, но на него уже никто не обращал внимания.
        И тут раздался грохот пушек, после чего сотский отпрянул от бойницы и развернулся к ним.
        - А ну, робяты, - спокойно приказал он, - по местам все. Сейчас внутрь полезут. Уже гуляй-город растаскивают…
        А Тимофей в этот момент удивленно пялился через свою бойницу, обращенную во внутренний двор, на странную картину. Воины царева холопского полка, охранявшие ту самую телегу, о которой он спрашивал у дядьки Панкрата, сейчас сноровисто скинули укрывавшую ее дерюгу и, достав из нее тугие кожаные кошели, раскидывали их прямо у фальшивой двери дальней домины, предварительно вспоров нескольким из них бока, отчего из кошелей посыпалась мелкая серебряная чешуя. Так вот что было в той телеге… серебро. Тимофей ухмыльнулся. Ну теперь держись, за энтим-то крымчаки точно всем войском внутрь попрутся…
        Спустя пару минут рев прорвавшихся в ворота крымчаков ударил по ушам. Тимофей сноровисто вскинул заряженную пищаль, добавил на полку пороховой мякоти из рога и закрепил фитиль.
        - По мурзам бей, помнишь? - послышался над ухом голос сотского, но Тимофей не стал отвечать, только коротко кивнул…
        Стрельцы ударили по ворвавшимся крымчакам вразнобой, но грохот почти пятнадцати тысяч пищалей был таким, что в отдельные мгновения создавалось впечатление, будто бьют залпами. Крымчаки ошарашенно притормозили, завертели головами, недоуменно оглядываясь - что же это случилось со вполне привычным им русским городом? Но тут кто-то из вырвавшихся вперед заметил рассыпанное серебро и… Вся притормозившая толпа, взревев так, что в дальних, расположенных в паре верст от города перелесках сорвало с ветвей тучу птиц, ринулась к открывшемуся их взглядам богатству. Да и то, не пожалел царь-батюшка своей казны-то. Вокруг дальней домины было рассыпано серебра как бы не на тысячу рублей с лишком[Как уже упоминалось выше, в то время рубль не чеканился, то есть перед крымчаками было рассыпано сто тысяч серебряных монет, так называемых «чешуек», достоинством в одну копейку.] .
        Хан Крыма Газы II Герай, наблюдавший за битвой с невысокого холма, что был в полуверсте от ворот и чуть в стороне, услышав этот вопль, нервно дернулся:
        - Что там такое?
        - Возможно, о великий султан[Крымские татары именовали своих ханов из рода Гераев султанами. Даже калга и нурэддин, второй и третий чин в иерархии Крымского ханства, если эти должности занимали урожденные Гераи, именовались калга-султан или нурэддин-султан.] , твои воины добрались до казны царя урусов, - предположил один из его ближних мурз.
        Газы Герай ощерил зубы в довольной усмешке:
        - Хорошо!
        В крымском войске был установлен жесткий порядок грабежа и дележа добычи. Так что хан не сомневался, что получит свою законную долю. Но этот же вопль услышали и остальные мурзы, чьи конные тумены сейчас рассыпались по округе, жестко блокируя осажденную крепость урусов. И поняли они его точно так же. Ибо слухи о том, что в Ельце находится вся казна царя урусов, уже широко разошлись по всему войску. И они, похоже, решили, что если грабеж произойдет без их участия, то сие будет считаться самой большой несправедливостью на свете. Потому что хан-то свою долю получит, а вот они… Поэтому конные сотни начали поспешно разворачиваться и, яростно нахлестывая коней, ринулись в призывно зияющий проем сожженных ворот, доступ к которым уже не преграждали частью поваленные, а частью оттащенные в сторону, так что получился этакий широкий, сужающийся к воротам проход, щиты гуляй-города.
        - Что? Куда?! А, дети свиньи и собаки!!! - яростно завизжал Газы Герай.
        Это было… немыслимо! Чтобы татарские сотни оставили отведенную им позицию и бросились грабить! Это ж не какие-то там европейские собаки - немцы, венецианцы, испанцы, поляки, да за такое в татарском войске немедленно следовала смертная казнь! Но слишком часто за последние годы мурзы сами ходили в набеги, подспудно привыкнув к тому, что они отдают команды и решают, что и когда делать, и слишком жирной была добыча. Царская казна! Добыча всех добыч!!! Хан-то свое получит в любом случае, а вот те, кому серебро не попадет в их собственные руки, скорее всего, вообще пролетят мимо своей доли. Они-то не хан, с ними никто делиться не восхочет. А ведь серебро это… это серебро, клянусь Аллахом!
        - Это мое серебро!!! - яростно завизжал хан и, огрев плеткой своего роскошного белоснежного араба, ринулся вперед, дабы оградить свою законную добычу от своих алчных и забывших о всякой дисциплине подданных, увлекая за собой весь свой отборный отряд лучших нукеров.
        Со стен по слетающимся со всех сторон крымчакам грянули пушки, затрещали пищальные выстрелы, но никто не обратил на это никакого внимания. Потому что ни у кого из крымчаков не возникло ни малейшего сомнения в том, что это уже агония. Что крепость обречена. Ну еще бы, славные татарские воины были уже внутри стен. Так какие могут быть сомнения?
        Спустя полчаса Газы Герай с помощью своих отборных нукеров сумел-таки пробиться сквозь дикую толпу рвущихся за вожделенным серебром подданных. Но едва он выскочил из-за прикрытия десятка изб, специально оставленных напротив воротного проема, чтобы от него невозможно было сразу разглядеть, что там творится дальше, ему навстречу попался один из мурз, чьи конники ворвались внутрь крепости раньше. Он пер навстречу, не разбирая дороги, с широко разверстым от вырывающегося из его груди вопля ртом. Рассерженный хан зло огрел его плетью. Тот злобно вскинулся, воздел саблю, но, узнав, кто перед ним, побледнел и закричал:
        - Это ловушка, мой султан, это ловушка! Спасайтесь!
        Хан недоуменно огляделся. Какая ловушка, где? Вокруг, конечно, трещат выстрелы, но они же уже внутри стен… или нет? Какие-то странные стены у этого урусского города. А мурза продолжал орать:
        - Это ловушка! Спасайтесь, мой сул… - Так и не договорив, мурза опрокинулся на шею коня, заляпав полу роскошного халата хана выплеснувшейся из горла кровью.
        - Выводим господина из города! - взревел Каслак, командир личной сотни хана, разворачивая коня и выхватывая саблю, чтобы, если потребуется, прорубить своему господину дорогу сквозь ряды продолжавших отчаянно рваться в ловушку его подданных.
        Но было уже поздно. Потому что в этот момент послышался страшный грохот, и две черные, обгоревшие, покосившиеся башни, стоявшие по обеим сторонам воротного проема, вздрогнули, а затем медленно и величаво обрушились, напрочь перекрывая хаосом торчащих во все стороны бревен единственный имеющийся выход из этой страшной ловушки. Но даже это уже было неважно для Газы II Герая, носившего среди подданных грозное прозвище Буря, великого хана и султана крымчаков, устремившегося в этот поход во многом еще и потому, что он жаждал реабилитироваться за два своих предыдущих не слишком-то удачных похода на урусов - в тысяча пятьсот девяносто первом, когда он дошел до Москвы, но был вынужден бежать из-под нее, бросив большую часть обоза, а затем в тысяча пятьсот девяносто четвертом, в то время как во многих других местах - и в Молдавии, и в Валахии, и в Венгрии, снискал себе заслуженную славу. А важным для него в этот момент было то, что Тимофей, несколько мгновений назад закончив заряжать свою
«особливую пищаль», вскинул ее к плечу и повел стволом, выискивая достойную цель. Ствол пару раз качнулся, а затем замер, направленный точно на фигуру Газы Герая. «Видать, важный какой мурза», - успел подумать Тимоха, а в следующее мгновение пищаль привычно ударила его в плечо, выплюнув увесистый свинцовый шарик, оборвавший жизненный путь крымского хана…

7
        Разгром крымчаков был полный. Подтянутое к Ельцу, но до момента начала штурма утаившееся по лесам и увалам поместное войско взяло в кольцо остатки совершенно деморализованных потерей руководства и чудовищным разгромом крымчаков и ногайцев, кои не успели втянуться внутрь ставшей ловушкой крепости, и, прижав их к городской стене Ельца и остаткам гуляй-города, устроило форменное избиение. Со стен в этот момент в крымчаков и их союзников палило около двух сотен пушек среднего и малого наряда[Русская артиллерия того времени подразделялась на малый, средний и большой наряды.] и подавляющее большинство стрельцов, оттянувшихся от бойниц внутренней стены, поскольку сразу после обрушения приворотных башен в дело вступили гранатометчики и стоять у бойниц стало опасно. Внутри же избиение продолжалось до самой темноты. Попавшие в ловушку крымчаки сначала пытались разбить бревнами, вынутыми из стен того десятка изб, что остались неразобранными около ворот, бутафорские двери домин и входы в бастионы, но бросили эту затею, будучи густо засыпаны гранатами. Затем множество их набилось в те избы, но подобравшиеся к
самому обрезу стены стрельцы-гранатометатели закинули внутрь изб по несколько гранат прямо через соломенные крыши, поубивав и поранив тучу народу, так что на сем попытки спрятаться в этих избах и закончились… На ночь сделали перерыв, кидая гранаты на любой шорох у завалов, образовавшихся на месте воротных башен, потом еще полный день стреляли по любому шевелению. И только на третий день, когда валявшиеся буквально навалом трупы уже начали пованивать, стрельцы наконец вышли из своих деревянных бастионов, чтобы принять в полон всего около полутора тысяч выживших в этой бойне и по большей части раненых крымчаков…
        Когда я въехал в уже очищенный от трупов и более-менее приведенный в порядок Елец, меня встретило гулкое громогласное «ура!». Это была славная, великая победа, подобная той давней победе «на Молодях», о которой уже рассказывали как о легенде. Даже круче. Потому что там хоть и победили, но положили почти три четверти войска. Здесь же суммарные потери составили всего лишь две тысячи человек, причем четыре пятых в поместном войске, столкнувшемся с татарами сабля к сабле. И это были невероятно низкие потери. Против крымчаков-то… Но, слава богу, воеводам, командовавшим поместными тысячами, удалось споро переймать татарские дозоры (тут-то и сработали Сапеговы кони) и практически внезапно ударить по крымчакам - те из них, кто не успел ворваться в крепость до обрушения башен, в основном набились в этакую воронку из растащенных по сторонам щитов гуляй-города, там их и перебили… Стрельцов же, кои на Молодях полегли почти что все, погибло всего лишь около трех сотен, к тому же существенная часть во время первого приступа, в гуляй-городе, а остальные потери были в основном среди гранатометчиков, метавших
гранаты сверху, со стены, которых татары достали навесным огнем из луков. Ну и также тех, кто подорвался на своих гранатах, взорвавшихся в руках убитых стрелами сотоварищей. Этот вопрос я, к сожалению, не продумал. Ну да невозможно предусмотреть все, тем более что опыта планирования военных операций у меня не было никакого. Впрочем, смотря как считать. В конце концов, недаром говорится, что «business is war»… А в остальном победа была просто фантастическая. Кроме того, были захвачены почти восемьдесят тысяч коней, позже их продажа позволила возместить существенную часть расходов на первое лето войны, хотя и меньше, чем я рассчитывал. Поскольку вследствие огромного предложения цена на лошадей в стране упала почти в три раза. Впрочем, ввод этих коней в хозяйственный оборот должен был также принести стране рост товарного производства и соответственно увеличение налоговой базы. Ну я так думал…
        Однако встречавшее меня столь восторженно войско не знало, что война еще только начинается. Все были уверены, что всё - победа одержана, слава, гип-гип-ура, и можно расходиться по домам. Впрочем, по домам я армию все-таки распустил. Потому что в военных действиях пока наступала передышка. Ненадолго, месяца на четыре. А так все, что произошло, было только первым шагом. Попыткой (слава богу, удавшейся) лишить объект следующего удара большей части его возможностей защиты. Еще некую часть сил врага должны были истребить союзные башкиры, к коим я послал послов еще по весне, предложив присоединиться к русскому войску в победоносном походе. Ибо, по мнению всех моих воевод, без кочевников в предстоящей войне русскому войску пришлось бы туговато. Не то чтобы совсем уж никуда, воевали и так, известное дело… но с ними точно лучше. А башкир я избрал потому, что в отличие от всех остальных кочевников они не были сродственниками никакому народу из числа тех, что двинулись в поход. И хотя в эти времена национальная принадлежность еще являлась пустым звуком и люди одной и той же национальности с животной радостью
резали друг друга, да еще похлеще, чем иных инородцев, но, как говорится, береженого Бог бережет. А ну как оно как раз сейчас и проснется… К тому же кочевья башкир располагались во многих неделях пути от театра боевых действий, и идти до них надо было через мои земли, так что они должны были быть несколько более управляемыми, чем те, кому до дома рукой подать. Во всяком случае, так я думал…
        Распустив войско, я вернулся в Москву и приступил к следующему этапу сложного и многоходового плана, разработанного мною на эту войну.
        Еще до отъезда Власьева к османам я тщательно обсудил с ним кандидатуры глав и примерный состав великих посольств, кои планировал отправить сразу к восьми христианским государям и к персиянскому шаху. Наиболее важным были два из них - к римскому кесарю Рудольфу II и персиянскому шаху Аббасу I, потому как именно после этой победы я начинал тот самый танец на лезвии ножа, который, не увенчайся эти два посольства успехом, разрезал бы и меня и страну пополам. И ничего более нам не помогло бы. Так вот, после этой битвы у меня стало на одного главу посольства меньше, поскольку боярин князь Андрей Трубецкой погиб в этой битве. Но я не стал назначать никого вместо него, решив ограничиться семью христианскими странами и Персией.
        Итак, сразу после возвращения в Москву стали готовить посольства к римскому кесарю, королям Речи Посполитой, свейскому, французскому, английскому, дожу венецианскому, штатгальтеру Соединенных провинций и персидскому шаху. К гишпанцам посольства изначально решили не отправлять, поскольку они, узнав о посольстве к штатгальтеру Соединенных провинций, пришли бы в ярость. Ибо по-прежнему считали их частью своей империи. А как раз к голландцам посольство было едва ли не самым многочисленным. Очень мне понравилось работать с голландцами… Ну а к датчанам должен был ехать как раз Трубецкой, известный им еще со времен переговоров о браке моей сестрицы с принцем датским Иоанном (так и просится на язык Гамлет), так несчастливо умершим перед самой свадьбой. Кстати, насчет сестрицы - похоже, я оказался пророком. Поскольку, после того как очередной иноземный принц, грузинский царевич Хозрой, уже моими усилиями получил отлуп, между ней и Мишкой Скопиным-Шуйским, очень отличившимся в только что закончившейся битве при Ельце, явно развивался бурный роман. И Мишка от подначек остальных моих рынд, отчего-то решивших
последовать моему примеру и ни в какую не соглашавшихся жениться, краснел, бледнел и косился на меня испуганными глазами.
        Посольства готовили по-серьезному. Поскольку во главе всех их стояли великие бояре, я потребовал от них взять с собой (и на свой кошт) по две сотни их дворян-вотчинников. Кроме того, к каждому посольству добавили по сотне стрельцов московских приказов, коим всем выданы были деньги на парадные кафтаны и велено привести в полный порядок и начистить бердыши и пищали. Также послы везли с собой «великие поминки», в которые входило несколько возов меховой рухляди - шкурок соболей, горностаев, куниц, рысей, бобров и белок, а также каждому посольству было выделено по две сотни осетров моего рецепта копчения и несколько бочек черной икры. По сотне здоровенных рыбных туш весом около пуда каждая и по пять бочек черной икры были предназначены в дар, остальное послы должны были использовать на устраиваемых ими пирах. Поскольку единственный торговый маршрут, северный, имел крайне короткий срок навигации - всего около трех месяцев, я решил сделать ставку во внешней торговле на компактные эксклюзивные товары, например деликатесы.
        Еще вертелась у меня идея насчет косметики. Была у меня одно время доля в Nina Ricci, как раз в тот момент, когда они сидели в большой жопе, и я решил, что такой раскрученный, пусть и испытывающий трудности, кои я посчитал временными, бренд - неплохое вложение денег. Так вот, тогда любопытства ради я несколько раз побывал на их фабриках. А когда приезжает Владелец, то вокруг всегда толпятся тучи народа - директор, главный технолог, начальники цехов - и говорят, говорят, говорят… Вот кое-что от тех разговоров у меня в голове и осталось. Но, естественно, без точных соотношений и технологических секретов. Однако основу рецептур помады, туши, крем-пудры и тех же теней я примерно помнил… кажется. Но заняться косметикой я собирался позже, когда у меня появятся свои химики, а то голландцы, может, и сумеют отработать мне рецептуру, а потом - фьюить, и только я их и видел. И прощай моя монополия. А я - акула, мне монополия нужна, я сливки хочу снять… поэтому и на деликатесы я также собирался установить государственную монополию. Что же касается других торговых возможностей, то с каждым из посольств
отправлялись еще от трех до пяти купцов со своими помощниками и приказчиками. На второй встрече купцы крестом клялись, что вариант с кораблями только один - напрямую нанимать корабли стран, уже имеющих вес в морской торговле и обладающих мощным военным флотом, и плавать под их флагами. И вот теперь они ехали окончательно все разузнать и прикинуть, насколько все это имеет смысл.
        Еще с посольствами отправлялись практически все выпускники царевой школы первого выпуска, которым я ставил задачу лично. В принципе они числились толмачами, но я решил, что все они едут не только на срок пребывания в стране посольств, даже если тот затянется на год, что было совершенно не исключено, поскольку дела здесь делали долго, а как минимум на три. Так что после того, как посольства вернутся, у меня в тех восьми странах должно было остаться от двенадцати до двадцати прилично подготовленных и уже вжившихся в ситуацию агентов, кому были поставлены вполне определенные задачи. Основное, чем они должны были заниматься, это всемерное изучение страны пребывания, определение технологий, которые в данной стране оказались наиболее развитыми и которые можно было бы адаптировать к русским условиям (скажем, выращивать хлопок в той России, что была в моем распоряжении, пока было нереально), и принятие усилий для завладения этими технологиями. Что включало в себя как найм или прямое сманивание ключевых специалистов, так и, буде это станет возможным, устройство для обучения на такие предприятия людей из
доступного им пула. А он был немалым. Так как с посольствами отправлялись почти шесть сотен разных мастеров и лекарей из числа собраннных в моей Белкинской вотчине. Все, кто показал себя крепким здоровьем и был еще не шибко стар годами, ну и прошел обучение языку.
        Кроме того, я повелел собрать по своим вотчинным и черносошным деревням и посадам еще около четырех тысяч крестьянских и посадских отроков возрастом от четырнадцати до шестнадцати лет «для услужения в посольствах». В этом возрасте дети куда как шибко восприимчивы, так что хотя бы из какой-то их части вполне могли получиться неплохие младшие специалисты. А возможно, кто-то окажется способен вырасти и до высшего уровня. Конечно, слегка осложняло ситуацию то, что эта категория была совершенно не обучена языку страны пребывания, да и базового образования не имела практически никакого, даже письму и счету не были обучены, но тут уж деваться было некуда. Я и так выжал из доступного мне пула учителей и иноземцев все что только мог. Для увеличения контингента преподавателей в этот момент просто не было возможностей…
        Большинство же лекарей, отправляясь с посольствами, на самом деле ехали напрямую в наиболее известные европейские медицинские школы. В первую очередь в гремевшую на всю Европу Падую, а также в Париж, Монпелье, Болонью, Оксфорд, Базель, Гейдельберг. Все они были обеспечены деньгами на оплату учебы и проживание. Кроме того, для исполнения своих непростых задач все выпускники царевой школы получили по три тысячи рублей золотом, для чего мне пришлось выгрести практически все наличное золото, какое только удалось наскрести в царской казне и выменять у купцов. Поскольку, как выяснилось, золото в эти времена было очень редким металлом и на Руси почти не водилось. Но деваться было некуда, поскольку серебром подобная сумма весила бы почти шестнадцать пудов…
        Также вместе с посольством, отправлявшимся к свейскому королю, ехал и дьяк Иван Тимофеев сын Семенов со своими людьми, решивший начать именно с Швеции. Даже самое малое из посольств, в Речь Посполитую, вышло числом за пять сотен человек, а то, что отправлялось в Соединенные провинции, вообще превысило полторы тысячи душ. Ну а суммарные расходы на подготовку и финансовое обеспечение дальнейшей деятельности посольств и агентов составили почти семьсот тысяч рублей. То есть более половины годового бюджета страны. Чудовищные деньги, аж жуть берет… Слава богу, благодаря батюшке у меня в казне скопилось почти два миллиона рублей, да еще монопольная торговля меховой рухлядью, добываемой в Сибири, приносила около шестисот тысяч ежегодно. Так что пока концы с концами сходились. Правда, первый военный год (а я считал расходы на войну с начала прошлой зимы, с момента первого военного устроения) уже слизнул из казны дополнительно почти двести тысяч рублей, из них возместить удалось только сорок тысяч. Ну да то ли еще будет…
        Каждого из послов я проинструктировал по два, а иных, например, главу посольства к римскому кесарю, хитрована, собаку съевшего на интригах, князя Федора Мстиславского (ну потому на это посольство и поставили), и по три раза, четко обозначив им задачи и пояснив, насколько далеко распространяются их права. Это, конечно, не гарантировало от эксцессов, но ежели мои питомцы за все время обучения не научились разруливать конфликтные ситуации, то, значит, грош им цена и все равно они ни хрена толкового сделать не сумеют. С каждой закрепленной за отдельным посольством командой своих бывших соучеников я также встречался по два раза, на первой встрече определяя цели и задачи, а на второй рассматривая и уточняя составленные каждой командой планы. Тут я жестко требовал планирования
«на бумаге», как и на будущее таковых же подробных бумажных отчетов. Я и в своем ушедшем будущем не признавал подхода: «Я все понял - разрешите идти?» Если понял - оформи все, что ты понял, на бумаге и положи мне под нос. А я прочту, задам уточняющие вопросы и только после этого смогу быть уверен в том, что ты не только понял, но и действительно все, а также именно так, как это и требуется. И, поверьте мне, такой подход появился вовсе не от того, что я такой уж буквоед и педант, а после очень и очень многих потерь и глупых пролетов, случившихся как раз вследствие того, что кто-то «понял» совершенно не то, что я «сказал», или понял не до конца, не так и не о том.
        И вообще, в течение всего времени подготовки посольств ощущалась просто катастрофическая нехватка профессионалов сего дела, поскольку практически весь Посольский приказ почти подчистую был вывезен в составе двух первых посольств - к туркам и крымчакам. Я рассчитывал, что посольство к крымчакам во главе с дьяком Елисеем Стремянным вернется зимой, в крайнем случае ранней весной, но они появились только в середине августа. Оказывается, хитрый Газы Герай приказал задержать их в Бахчисарае до того момента, как его войско тронется в набег, а затем отправил кружным путем - по Южному Бугу, через Подолию и Речь Посполитую. Так что народ попал, что называется, с корабля на бал… вернее с корабля - снова на корабль. Ну да куда деваться… я и сам себя не жалел, и никому другому себя пожалеть не позволю. Причем, вот ведь суки, посольство еще и ограбили. Дьяку Стремянному были даны деньги, аж три тысячи рублей, на выкуп пленников, так вот крымчаки никого выкупать не разрешили, а деньги попросту отобрали. Мол, чего тут с этими урусами церемониться - подумаешь, посольство, тут страну их грабить идем!
        В общем, я так замотался, что, когда посольства сразу после «Первого дня во Году» наконец-то в течение двух недель были все отправлены, закатился в Белкино и почти неделю только отсыпался, отъедался да тешил похоть с Настеной. Кстати, едва на сем не прокололся. Поскольку никаких внебрачных детей я не хотел, потому как из истории известно, что судьба у них чаще всего складывается очень горемычно - по разным причинам, например потому, что такие дети - лакомая добыча всяких авантюристов от политики… а распространять в народе сведения по методам контрацепции не собирался, то сразу же взял на себя труд самостоятельно прикидывать безопасные для сего дела дни, исходя из ее циклов. Так вот, дорвавшись после всей этой бешеной круговерти, так сказать, до тела, я настолько отключил мозги, что едва не заделал девчонке ребенка. После того как я за два дни отоспался, я накинулся на вошедшую в самый сок и приятно округлившуюся Настену, и три дня у нас с ней был лихой, безудержный секс. Так что я только на четвертый, насытившись, додумался уточнить, как там у нее с месячными циклами. Как выяснилось, все эти три
дня выпали как раз на пик вероятного зачатия. Я жутко перепугался, слинял от Настены на охоту, а затем все девять месяцев дергался, при встречах щупая девчонке живот и в промежутках засылая в Белкино доглядчиков. Но, слава богу, все обошлось…
        Кроме того, сразу же после битвы при Ельце были отправлены гонцы к Власьеву в Истамбул с повелением шибко нажаловаться османскому султану на подлых крымчаков, пошедших зорить Русь. В ту же копилку пошел и жареный факт ограбления посольства. Первой задачей Власьева, который возглавил посольство к османам, было, как и у посольства к крымчакам, создание у турок впечатления, что Русь слаба, в стране смута и почти безвластие. Справедливо, как теперь уже стало ясно (ибо в вещах погибшего Газы Герая были найдены письма турецкого визиря), полагая, что те не удержатся и надавят на крымчаков, и так уже готовых ринуться в поход при таких вроде бы сказочных условиях. Уж больно в глубокой заднице находились финансовые дела османов, расстроенные бунтами и почти беспрерывными войнами. И попытка хоть как-то, пусть даже частично поправить их с помощью торговли богатым и вроде бы столь легко добытым ясырем была слишком уж соблазнительной. И он с этой задачей справился. Но это был лишь начальный этап игры.
        Следующий же должен был быть подготовлен тем, что Власьев буквально с первого дня должен был всемерно и неустанно поднимать и поднимать тему как раз этих самых татарских набегов на Русь. Заявляя, что царь-де и весь народ русский от сих набегов так страдают, что до крайнего предела дошли. И что теперь уж моченьки нет. И что, мол, мировое общественное мнение крайне возмущено и твердо заявляет категорическую неприемлемость подобного подхода… кхм, да… это уже из другой оперы. А теперь, после состоявшегося, хотя и неудачного набега, неудачу которого, впрочем, Власьеву было велено изрядно преуменьшить, заявляя, что мы насилу отбились, а многие города и деревни после него «пожжены, а тако же впусте и разоре пребывают» (что, впрочем, формально было верно, ибо спешно восстанавливаемые сейчас Царев-Борисов, Белгород и остальные крупные центры и острожки самой южной засечной черты действительно были пожжены и пребывали
«впусте»), громкость воплей необходимо было увеличить. Короче, у османов должно сложиться твердое убеждение, что царь со велики бояры поставлен в такие условия, что либо бунт всенародный, либо им придется разбираться с крымчаками. Что такое угроза бунта, Ахмед I понимать был должен. Из-за начавшихся еще при его отце Мехмеде III восстаний Кара-Языджи и Дели Хасана, последние очаги которых он додавливал едва ли не до сих пор, он лишился изрядного куска страны, захваченной Аббасом I.
        Между тем здесь, дома, все двигалось согласно моим планам. Война войной, а бизнес бизнесом. Летом я велел собрать в Белкино старших дьяков со всех своих вотчинных, царских и черносошных, а также иных земель, что находились под моим царским управлением. Почти месяц Акинфей Данилыч с Виниусом показывали им свое хозяйство. И, несмотря на природный, так сказать, посконный крестьянский консерватизм, сумели-таки шибко заинтересовать собранных большинством своих новинок. Впрочем, будь они в одиночестве - не факт, что им это удалось бы. Обычно ведь мужики, прежде чем что иное перенять, долго чешут в затылке, кивают головами и тянут что-то типа: «Так-то оно так, да, вишь ты, какое дело…», да и находят сотню отговорок, почему этого никак не стоит делать. Совсем другой тут менталитет - очень консервативный. Тут реклама, начинающаяся словами «Новый, улучшенный…», стопроцентно обречена на провал. Но в этот раз сработало еще и то, что некоторые новшества уже были кое-где внедрены, в той же моей уральской вотчине практически полностью перешли на вспашку двухколесным плугом, также и в Больших Вяземах, а в Важской
волости уже работали почти десяток водяных мельниц и два заводика - железоделательный и суконный. Да строилось еще шесть. И старшие дьяки с этих земель наперебой забрасывали Акинфея Даниловича и Акселя Виниуса вопросами. Сработал принцип «А мы чем хуже?», и остальные также начали проявлять ко всему неподдельный интерес и настырно лезть в каждую дыру. Так что эти «сборы руководящего и начальствующего состава» можно было считать вполне удавшимися.
        Более того, Акинфей Данилыч докладывал, что по окончании все выразили желание собраться тем же образом еще через год-другой, буде у них за сие время явно разных вопросов поднакопится. Я на то «добро» дал. А заодно, подосадовав на собственную бестолковость, велел вдогон разослать в вотчины и черносошные земли наказ отобрать кому сколько можно мальцов, умом быстрых и памятью крепких, в Белкино на обучение за казенный кошт. Для дальнейшего продвижения большинства моих проектов преобразования и развития мне нужны были грамотные и способные к обучению специалисты среднего и низшего звена, коих пока был жуткий дефицит. Да и понимания, кого и как готовить, также пока не было. Но я решил создать некий запас людей, просто обученных грамоте и цифири, ну и неким иным практическим навыкам. Разработку программы подготовки я банально свалил на Виниуса, поставив ему задачу втиснуть все, чему он решит необходимым обучить, максимум в три года. Задача подбора кадров была поставлена и перед Митрофаном. Поскольку с моим воцарением была возрождена и та «спецшкола», которую я затеял в дальнем починке Белкинской
вотчины, после того как мне пришлось вывезти из Москвы ребят из организованной Митрофаном наушной службы. Ну и конечно, едва ли не в первую очередь я затеял расширение царевой школы. На первом этапе в два раза, до двух сотен человек на поток, что при сроке обучения, определенном в семь лет, давало в целом тысячу четыреста человек обучаемых.
        Ох мало… но елки ж палки, без решения главного вопроса - откуда взять учителей, увеличить контингент не представлялось возможным. Да, если честно, даже и на затеянное увеличение мест в царской школе и создание новых учебных заведений учителей не было. Но я надеялся, что часть таковых смогу выдавить из патриарха Иова, хотя он и так уже ворчал, что я буквально обдираю монастыри и епархии, едва ли не подчистую выгребая всех более-менее грамотных монахов, а часть удастся заполучить с помощью отправляемых посольств. Особенные надежды в этом деле я возлагал на венецианское. Ибо подавляющее большинство материалов по математике, физике, архитектуре и фортификации, а также и по банковскому и бухгалтерскому делу шли именно с севера Италии. Но пока все эти планы и расчеты у меня были сверстаны буквально на живую нитку…
        Между тем подступал ноябрь. Еще весной я велел объявить, что большую часть оброка и хлебного налога будут имать овсом. К сентябрю в царевы хлебные склады - их сеть после великого голода батюшка расширил - рекой потек овес. Там он принимался, учитывался и тут же отправлялся в Воронеж, где его грузили на суда и отправляли вниз по Дону к Черкасску-городку. Туда же шел сплавляемый плотами рубленный еще зимой вокруг Воронежа лес, из него неподалеку от Черкасска казаки ставили здоровенные хлебные амбары. И опять же туда было отправлено почти сорок тысяч горшков и три тысячи жестяных банок тушенки, которые успел наработать мой заводец в Белкино. Для него это была первая масштабная «проба пера». Так что к декабрю там скопилось почти миллион пудов овса и двести тысяч пудов хлеба.
        Выдвинутые казаками в степь дозоры докладывали, что обычной степной сторожи в этот раз крымчаки и ногайцы высылают мало, и опытных воинов в ней не видно. Все больше мальчишки под командой совсем уж дряхлых стариков, и к самому Дону они не подходят, опасаются. В общем, была надежда, что наши осенние приуготовления прошли незамеченными.
        В конце ноября я исполчил поместное войско и посошную рать в уже знакомом лагере у Одоева и двинул вниз, к Воронежу, а затем Ново-Кальмиусским шляхом к Черкасску. Из стрельцов я на этот раз взял две тысячи конных, а более никого. Одновременно были посланы гонцы к башкирам, часть которых уже вовсю шерстили ногайские кочевья в предгорьях Кавказа, а часть еще двигались степями, раскинувшимися между Волгой и Доном, ничтоже сумняшеся попутно грабя и мирные кочевья казанских татар, и их данников, что явилось для меня очень неприятным сюрпризом. Еще не хватало во время разворачивающейся и без того тяжелой войны получить в государстве свару между казанцами и башкирами. Похоже, я тут все-таки перемудрил…
        До Черкасска войска добрались только под Светлое Рождество, изрядно оголодавшими, и я дал армии недельный отдых, как раз пришедшийся на Рождество. К этому моменту подошли и башкиры. Их собралось тысяч пять, но и то было изрядно. Сразу после Рождества войско разделилось на две части - две трети вместе с почти пятью тысячами казаков под моим общим командованием двинулись от Черкасска в сторону Перекопа и устья Днепра, а треть вместе с башкирами и еще тремя тысячами казаков переправились через Дон и двинулись на юг, к устью Кубани. Позади обоих отрядов ехало посошное войско, нагруженное овсом и хлебом. Перед обеими частями войска была поставлена задача захватывать у встреченных крымчаков и ногайцев весь имеющийся скот и вырезать те кочевья, в которых встретятся русские или славянские рабы. Остальных не трогать. Впрочем, еще неизвестно, кому больше повезло. Ибо какая судьба ждет в самый разгар зимы людей, лишившихся не только пищи, но и практически единственного доступного в степи источника топлива - кизяка, было ясно. Но хоть какой-то шанс, например, добраться до Озю-Кале, как здесь именовался
Очаков, Темрюка или Азова, у них все равно оставался.
        Я не считал, что обладаю достаточным военным опытом, особенно в условиях степной войны, поэтому еще в Черкасске провел большое военное совещание. На нем было решено разделить войско на шесть колонн, почти полностью перекрывавших степь и позволявших не выпустить из ловушки ни единого кочевья, а приблизительно за один конный переход до Перекопа стянуть четыре колонны в кулак, на случай если информация о нашем войске все-таки просочится и ставший после гибели Газы Герая ханом Тохтамыш Герай быстро соберет войско и двинет нам навстречу. Особо много он собрать не мог, ибо большинство, причем самых лучших, опытных воинов полегли под Ельцом либо находились сейчас в нашем плену. Но, по самым оптимистичным для него расчетам, тысяч пятнадцать - двадцать он, стянув воинов со всего Крыма, выставить мог, что лишь где-то на треть недотягивало до моей части нашего общего войска, считая, естественно, без посошных. Правда, у меня в войске имелось две тысячи конных стрельцов и почти сотня разнокалиберных пушек (ну так вот здесь обстояло дело), которые везли на санях за войском, но для того, чтобы использовать это
преимущество, нужно было время для развертывания. А крымчаки были последними, кого можно было заподозрить в том, что в случае чего они мне его дадут…
        Пятьсот верст до Перекопа мы прошли меньше чем за месяц, в основном потому, что практически не останавливались. Отчего войско уменьшилось почти на пять тысяч человек, кои были отправлены к Черкасску с полоненным скотом. Конечно, такое ослабление моих сил было опасно, но я решил рискнуть, считая, что выигрыш во времени в данный момент важнее. Русских пленников в степных кочевьях оказалось всего около тысячи человек, украинцев чуть больше - под пять, были и молдаване, и валахи, несмотря на то что Молдавия и Валахия вроде как пребывали под рукой османского султана, а также и поляки, и венгры, и даже немцы и чехи, но тех совсем мало. Всех я отправил в Черкасск. Потом разберемся, что и как с кем делать.
        Вплотную к Перекопу решили не подходить, остановились верстах в сорока, так чтобы войско было не разглядеть с башен мощной крепости Ферх-Керман, ключа ко всему Крыму. К этому моменту настало время для проведения еще одной операции. Еще находясь в Черкасске, я вместе с уже престарелым, но еще крепким и числящимся среди казаков самым хитроумным казачьим атаманом Нестором Серьгой разработал очередную операцию прикрытия. Он взялся собрать несколько сотен молодых казачат, отобрать из них тех, кто зело умел плавать, и, дождавшись моего сигнала, организовать массовую переправу казаков через Дон в районе Азова. По моим расчетам, турки должны были непременно приняться палить из пушек по плывущим казачьим стругам. И надобно было, чтобы несколько суденышек оказались разрушенными… Короче, мне нужно было полное обоснование постулата «урон был вельми большой, но подлый и ничем не обоснованный», который должен был выдвинуть перед истамбульским диваном Афанасий Власьев. Причем, как позже выяснилось, хитрован Серьга пошел еще дальше, сорганизовав пару парламентеров к воротам Азова, кои стали укорять турок, что
они-де им никакого урону не нанесли, просто-де плыли мимо, дабы наказать «диких ногайцев» за «разор Русской земли», а турки, эвон, стрелять начали, струги и людишек побили. И они, мол, слезно просят более никакого урона им не наносить, поскольку именно против турок они никакого злого умысла не имеют. Начальник турецкого гарнизона Азова, что, совершенно естественно, казаков послал далеко и надолго и продолжил стрелять. Но затем, вот ведь дал Господь удачи, отписал в Истамбул про всю ситуацию, похваляясь как раз тем, что казаков послал по матушке, а множество их стругов, на коих они-де обычно ходят и разоряют турецкое побережье, потопил и разрушил. Как обычно, весьма и весьма преувеличив свои успехи… Нет, по идее турки были вполне в своем праве, не хрен тут всяким плавать в пределах досягаемости крепостной артиллерии, но, как говорится, - копеечка к копеечке.
        Я изо всех сил старался создать у Высокого дивана впечатление, что совсем не хочу, а всего лишь вынужден ввязаться в эту войну. Сразу это ничего не меняло. Едва лишь я атакую османов - они ответят мне так, что мало не покажется. Но вот потом… когда наступит время говорить о мире, представления Высокого дивана о том, что же это за фрукт - царь Московский, и из какой ситуации он влез в эту войну, должны были сыграть свою роль. Ну, как говорил Мимино, я так думаю…
        Я же до конца февраля стоял лагерем перед Перекопом, широко раскинув сеть патрулей и перехватывая всякого, кто выходил из ворот Ферх-Кермана, который иначе еще именовался Ор-Капу. Таковых за почти месяц набралось всего человек двадцать - восемь валашских, литовских и турецких торговцев со слугами, два поляка-иезуита и крымский еврей, назвавшийся равви, но отчего-то в одежде торговца, с парой слуг и кошелем золота. Казачки, перехватившие его, совсем было решили, что им сказочно свезло и вообще жизнь удалась, но я велел кошель отдать и еврея отпустить. Казакам, впрочем, за бдительность было выплачено по рублю серебром. Но это их утешило мало…
        Часть задержанных - валах и его слуги, а также пара литовцев - были допрошены на предмет общего устройства крепости и всей линии, перекрывавшей Перекоп, остальные отпущены без допросов. И поскольку специально для допроса я велел разбить отдельный лагерь тысячи на три человек, оседлавший дорогу на Озю-Кале, к середине марта у Ор-Капу началось заметное шевеление. Как видно, кто-то из купцов, добравшись до устья Днепра, завернул в Озю-Кале и настучал коменданту, что всего в одном конном переходе от Ор-Капу нагло торчит малый русский отряд и мешает верным слугам турецкого султана и крымского хана свободно и невозбранно передвигаться по их же собственным землям. И тот срочно послал в Крым судно с подробным докладом. А может, так сделали все. В конце концов, своя рубашка ближе к телу, а на этих землях испокон веку главной силой считались крымчаки и османский султан…
        К этому моменту мое войско полностью закончило зачистку всей приазовской и причерноморской степи вплоть до устья Днепра и было стянуто в основной лагерь. Во втором, если так можно выразиться, допросном осталось всего около тысячи сабель из числа имевших самых лучших коней. В основном же лагере посошная рать за полтора месяца построила несколько земляных редутов, на которых были установлены пушки и оборудованы позиции стрелков из конных стрельцов и казаков. Земляные валы поначалу даже были залиты водой и около шести дней стояли заледеневшими, но затем началась оттепель, плавно перешедшая в раннюю причерноморскую весну, и эта затея накрылась. К этому моменту основную часть операции можно было считать законченной, поэтому я отпустил большую часть посошной рати (сев же на носу - пора крестьянам за свое дело браться), оставив у себя ровно столько, сколько было нужно для перевозки пушек к Черкасску.
        В принципе на этом операцию можно было бы считать завершенной, тем более что и с юга, от воеводы окольничего Петра Басманова, вторым воеводой при котором шел Мишка Скопин-Шуйский (выдержавший целую бурю с отцом, оравшим на него, что князьям Шуйским ходить «под Басмановыми» невместно, на что Мишка упрямо твердил:
«Царь повелел - и пойду!»), пришло известие, что они со всем покончили. Причем, как они докладывали, башкиры особенно не заморачивались, есть там русские полоняники, нет ли… а просто вырезали все встреченные кочевья подчистую, оставляя в живых лишь тех самых полоняников, коих передавали русскому войску. Со стен Темрюка, не слишком, кстати, и впечатляющих, войска были обстреляны (что также пошло в мою копилочку), но в общем потерь у них было кот наплакал. Так что все запланированное на эту зиму было исполнено. Но я медлил, надеясь, что Тохтамыш Герай, введенный в заблуждение информацией о малочисленности русского отряда, рискнет вывести в степь хоть часть сил, чтобы примерно наказать обнаглевших русских. В этом случае я собирался с помощью тысячного отряда, оставленного во втором лагере, подманить татарское войско к редутам основного и еще более уменьшить армию, которой может располагать новоиспеченный хан. Но крымчаки в очередной раз показали, что являются сильными противниками.
        Крымский царевич Селямет Герай, возглавивший посланный против наглых русских пятитысячный отряд, сумел так стремительно атаковать второй лагерь, что никакого маневра не получилось. Татары почти двенадцать верст гнали наглых русских в сторону Озю-Кале, и большей части отряда удалось скрыться только потому, что там были сосредоточены воины с лучшими конями. Но около двухсот человек были убиты или захвачены в плен. Впрочем, в конечном счете это сработало против самих крымчаков, потому что за время преследования татары шибко заморили коней. Царевич Селямет остановил преследование, собрал свой отряд и двинулся обратно. При подходе к Ор-Капу на крымчаков выскочили около тысячи казаков и, сымитировав испуг, бросились врассыпную прямо по направлению к редутам основного лагеря. Татары кинулись вдогон на уже уставших конях. Вследствие того что атака крымчаками второго лагеря состоялась утром, а преследование и дорога обратно заняли едва ли не целый день, до основного лагеря они добрались уже в густых сумерках. Так что редуты крымчаки не разглядели. И, воодушевленные утренней победой, преследуя казаков, в
азарте подскочили почти в упор, где и получили в лоб картечь и пищальные залпы. А сразу же после этого с флангов и в тыл ударили поместные и казачьи тысячи… Короче, утром казаки, сноровисто обыскивающие трупы, насчитали вокруг лагеря около трех тысяч убитых в бою и умерших за ночь от рубленых ран. Причем большинство убитых выглядели очень юными, а вооружены были весьма скудно. Видно, самое лучшее, дедовское, передаваемое от отца к сыну оружие осталось под Ельцом… Сколько из тех, кто сумел уйти и частью скрыться в Ор-Капу, частью рассеяться по степи, имеют шансы сохранить боеспособность, оставалось только гадать. Одно можно было сказать точно - войска у крымского хана больше нет.
        Вернувшись в Черкасск, подсчитали результаты зимнего похода. Что радовало, потери оказались минимальны. Всего около двух тысяч человек. А прибыток оказался весьма велик. Всего со степи было собрано около двухсот двадцати тысяч лошадей и трехсот тысяч овец, а также хотя и гораздо меньшее, но все одно изрядное количество коз, коров и быков. Впрочем, качество этого скота по большей части оставляло желать лучшего - скот был мелкий, худой и изрядно заморенный. Хотя последнее, возможно, было результатом пережитой зимы и дальних зимних перегонов. Во всяком случае, благодаря запасам овса большую часть табунов и стад удалось сохранить. Часть лошадей, которые оказались старыми и к дальнему переходу непригодными, быстро оприходовали в пищу в основном башкиры и привычные к конине казаки, часть, около двадцати тысяч, пошла в уплату башкирам, часть взяли себе казаки, еще около ста тысяч разобрали дворяне поместного войска, остальных я велел перегнать в мою вотчину, на Урал. Приблизительно так же поделили и остальной скот. Табуны и овец на Урал должны были перегнать башкиры, за что им также было заплачено
скотом. Маршрут был проложен кружным путем, через верховья Волги, на что должно было уйти около двух лет, а возможно, и больше. Но пока торопиться мне было некуда. Хотя планы по усиленной колонизации Урала и Сибири у меня потихоньку вырисовывались, затея была шибко грандиозной, чтобы заняться ею во время войны…
        Вернувшись в Москву, я с удивлением обнаружил, что практически окупил затраты на зимнюю кампанию. Это радовало. Но вот доклады о поступлении налогов слегка напрягли. Почему-то их поступление снизилось. Не так уж сильно, правда, и можно было бы считать, что это снижение вызвано случайными или сезонными факторами, к тому же я почти возместил все, что изъял при подготовке к войне из отцовой
«кубышки», но настроение испортилось. Очень, ну просто очень не люблю терять деньги. Нет, тратить их, да еще на нечто, что я считаю нужным и полезным, я готов недрогнувшей рукой. Но! Потом они должны вернуться. Причем с прибылью. А тут, я чуял, что-то не било. Ну да ладно, позже разберемся…
        Уже в апреле были отправлены гонцы ко всем посольствам с информацией о новых победах. Одновременно посольствам в Англии, Франции, Швеции, Речи Посполитой и Соединенных провинциях было велено возвращаться, а вот тем, что были отправлены ко дворам римского кесаря и Аббаса I, дан наказ задержаться. Для успешного осуществления их деятельности к ним были направлены обозы с припасом, меховой рухлядью и деньгами в сопровождении стрельцов, коим было велено сопроводить обоз и немедленно возвращаться.
        В мае состоялся выпуск второго потока царевой школы. К этому моменту обучение в ней было налажено как часы, так что все шло нормально. Выпускники, как обычно, получили месяц на посещение родных, а затем должны были явиться в Разрядный приказ для получения назначения. Но я пока никуда выдергивать их не собирался. Этот поток должен был сначала послужить, понюхать пороха и только потом двигать куда-то по иерархической лестнице… Я вообще не понимаю - как можно воспитать хоть какую-то элиту из неслужилых людей? Ладно, у нас там, в будущем, армия нища, распущена и полууголовна, и идти служить какому-нибудь сыночку Потанина или там Фурсенки (хотя, убей бог, не помню, есть ли у них сыновья) страшно и неуютно. Да ради бога! Не хватает сил и умения привести в порядок всю армию - ладно (хотя это идиотизм, право слово, ну что еще в первую очередь надо в порядок-то приводить?), но сделайте тогда пару-тройку «блатных» полков. Обзовите их… да хотя бы тем же Преображенским, Семеновским, Измайловским… и запихните детишек-мажоров туда. И понапрягайте их уставами и полевыми выходами хотя бы годик. Иначе, когда они
унаследуют деньги и власть, вы такое получите…
        К июню я получил два «очень заманчивых», притом взаимоисключающих предложения. Во-первых, прибыло посольство от свежеиспеченного крымского хана Тохтамыш Герая с предложением о вечном мире, дружбе и всем таком прочем, к чему, оказывается, они, крымчаки, всегда и стремились… ну когда их бес, то есть ну да, конечно, шайтан не путал. Но с шайтаном они теперь обещались бороться всеми силами и беспощадно, мне же предлагалось прислать послов и выкупить всех каких только я пожелаю христианских пленных по очень дружеским, ну совершенно бросовым ценам. О деньгах же, отобранных у посольства, в грамоте не было ни слова. Нет, ну не наглецы ли?
        А вот римский кесарь, наоборот, предлагал мне союз, но не против крымчаков, а против османов. Они только где-то около двух лет назад закончили в очередной раз бодаться с османами, потеряв очередной кусок территории, в том числе сильную крепость Эстрегом, а взамен получив лишь теплые дружеские уверения, что султан отныне не будет претендовать на дань и признает римского кесаря императором. Равноценный обмен, не правда ли? Поэтому там сильно жаждали хоть как-то реабилитироваться, хотя бы в собственных глазах… Но переть против османов в одиночку у них сильно играло очко. А вот ежели поперед себя поставить этих простаков русских, оттянуть на них основное войско, а потом, пока османы будут разбираться с этими дурачками, под шумок чего-нито себе возвернуть… Никогда бы не полез в эту ловушку, если бы… если бы это не было то, что я и так собирался сделать. Ну с небольшими уточнениями - скажем, заполучить против себя не основное войско, а там чего наскребут, и так далее. Но раз уж наши желания так совпадают, почему бы не предоставить возможность римскому кесарю приложить максимум усилий и наконец-то меня
уговорить?
        Крымчаков, припершихся с такими предложениями, я вышвырнул пинком под зад буквально на следующий день, выкатив им перед этим следующие условия: миллион рублей «поминок за обиды» и освобождение всех поголовно христианских пленников. Причем не под честное слово, а под наблюдением моих дьяков, коим будет предоставлено право заходить во все без исключения города и селения Крыма, во все дома и даже мечети и проверять, как сие будет исполнено. Я не сомневался, что крымчаки на такое никогда не согласятся - во-первых, сумма для них совершенно неподъемная, и, во-вторых, они еще не настолько перепуганы, чтобы задрать лапки и разрешить всяким там гяурам свободно шастать по родимой крымщине… А императору я велел передать большую благодарность и уверения в самом глубоком к нему уважении и просто ну совершеннейшем почтении, но отговорился скудостью казны, малочисленностью войска и опасением того, что ежели я влезу в такую войну, то неизвестно как буду выпутываться, ежели вдруг начнутся всякие неурядья с Речью Посполитой.
        Кстати, с ней я слегка лопухнулся. Пару лет назад там началась свара под названием рокошь, это типа бунта против короля, но как бы и не совсем бунта, а этакого почти законного (ну так у них, поляков, принято) выступления вельможной шляхты против центральной власти. Против короля выступили такие влиятельнейшие вельможи, как великий коронный маршал Миколай Зебжидовский, Ян Щесны Хербурт, Станислав Стадницкий и виночерпий Литвы Януш Радзивилл. Когда я по возвращении польского посольства ознакомился, так сказать, с программными документами восставших, то только локти себе не кусал. Если вовремя знать… Можно было бы помочь «правому делу восставших за свободу» деньгами, и поляков можно было бы не опасаться лет пять как минимум, а в случае победы этой команды Польшу вообще можно было списать со счетов. Все, нет такого государства и не было никогда, а то, что было, - мираж, и баста… Впрочем, с другой стороны, кто его знает, что на самом деле для моей страны было бы более выгодным. В конце концов, так рано рассыпавшаяся на куски Польша означает минус один в составе более-менее сплоченной команды,
противостоящей османам. А оно мне надо?
        В августе в Москву прибыли первые иностранцы, отобранные и сманенные моими ребятами. Среди них было три военных инженера - два голландца и один итальянец, как строившие, так и бравшие крепости для штатгальтера Соединенных провинций. И вот это был подарок так подарок. На следующий год планировалось как раз взятие крепостей, а потом уже их удержание, так что сии ребята были для меня на вес золота. Впрочем, и остальные сорок человек из первой партии были дюже добры. Отбор на месте ребята осуществляли строго.
        В декабре мне на стол лег первый вариант нового «Уложения о царевой казацкой службе», над которым я собирался плотно поработать, для чего вызвал в Москву старого Нестора Серьгу. Ибо все эти окраинные вольницы надо было постепенно брать в узду. Но и совсем отказываться от казачества было невозможно. Очень полезные люди для государства Российского, только вот в тысяча девятьсот семнадцатом оплошали казачки, оплошали… Хотя пока об этом еще никто и не догадывался. Я тут шибко удивился, как интересно в этом времени понимают слово
«казак». Никакого «слуга царю - опора трону» пока и в помине не было. Про казаков тут сказывали, что это есть «гулящие» люди, голь перекатная, не имеющие ни кола ни двора беглые либо авантюристы, почитай, без роду без племени, по большей части укрывавшиеся на диких украинах государства от суда и наказания. И промышляющие чем только ни попадя - от охоты до прямого грабежа. Так что мои
«заигрывания» с таким контингентом никто в столице не одобрял. Хотя и голоса против особенно не поднимали. Ибо уже были доказательства тому, что, чего бы там государь ни напридумывал, пока это все только в пользу срабатывает. Эвон, про то, что он повелел Елецкую крепость изуродовать да Царев-Борисов и остальные города и острожки самой южной засечной черты бросить, тоже много чего ворчали, какие беды сулили, и что? Ан все по государеву счету вышло. Недаром ему сама Богоматерь благоволит и, судя по всему, сама его руку и направляет…
        Ну а к Рождеству Христову, которое я прошлый год встречал в промерзлой степи у Черкасска (ну ладно, в тепло натопленной избе одного из донских атаманов, поскольку войска донского пока и в помине не было, только казачьи ватаги, чаще всего под конкретный набег собираемые, ну так царь я или не царь?), пришел ответ от римского кесаря. Он обещался пособить с деньжатами и со своей стороны надавить на Сигизмунда III по поводу того, чтобы поляки на Русь ни-ни, даже смотреть в ее сторону не смели, а для убедительности заодно привлечь к этому еще и папу Павла V. А также брал на себя обязательства в свою очередь напасть на турок «не позднее трех месяцев после того, как ваше величество вступит в войну». Вечером, оставшись один в своем кабинете, я долго сидел, рассматривая послание императора. Я добился того, чего хотел. Теперь предстояло сделать последний шаг…

8
        Турецкий часовой у ворот стоял, опираясь на копье и мечтательно глядя в степь. Весна… Слава Аллаху, эта зима прошла спокойно. А вот прошлой - было тревожно. Эти проклятые казаки, у-у отродья шайтана, подкрепленные войском русского царя, так и шмыгали вокруг крепости. Один раз они даже попытались приблизиться, но, благодарение Аллаху и всемилостивейшему султану Ахмеду I, на стенах Азова стоят большие и грозные пушки, которые не позволили этим наглым гяурам подойти к крепости слишком близко. А несколько судов этих нечестивцев было потоплено. И ведь какая наглость, они еще посмели появиться у ворот Азова и нажаловаться на то, что доблестные топчу[Артиллеристы.] достойно исполнили свой долг. А этой зимой все было тихо… Часовой вздохнул и переступил с ноги на ногу. Скучно. Лето еще не началось, хотя днем уже бывает жарко. Ну по местным меркам, конечно, а не как в его родном Диярбекире. Так жарко, как в Диярбекире, здесь не бывает никогда. Эх, мог ли он знать, что судьба закинет его так далеко от родных мест? Но велика и могуча держава великого Ахмеда I, потомка блистательного Османа, выведшего свой
народ к славе и могуществу. И никто не может угадать, в какую точку огромной империи судьба забросит славного аскера…
        Смеркалось, скоро наступит срок запирать ворота. Часовой поежился. Вот ведь глупость, ну зачем их сейчас вообще открывать-то? Нет же еще никого… впрочем, и еще долго не будет. Эти отродья шайтана - казаки со своими союзниками с севера два года назад разгромили пошедшую в Русскую землю большую орду крымского хана Газы Герая. Так что незачем кораблям идти к Азову. Нет и еще долго, пока не подрастут у крымчаков и причерноморских ногайцев новые славные воины, не будет богатого ясыря. И за что Аллах так ополчился на правоверных?
        На пыльной степной дороге показалось несколько возов, которые тянули уныло бредущие волы. Часовой вскинул руку к глазам, заслоняясь от лучей садящегося солнца. Ногайцы? Странно. Ногайцы в этом году были в Азове редкими гостями. Говорят, прошлой зимой союзные русскому царю башкиры вырезали в степи почти все ногайские кочевья. И потому в Азове этой зимой были большие трудности с продовольствием и фуражом. До этого большую их часть в Азов исправно поставляли ногайцы. Часовой привстал на цыпочки… вроде как возы с сеном. А на сене сейчас можно очень неплохо заработать… Он сунул в руку кошель, эх, болван, взял с собой так мало акче, ну да кто ж знал-то?
        Часовой воровато оглянулся. Вообще-то стоять у ворот положено было целым десятком, но в такое тихое и глухое время торчать у никому не нужных ворот такой толпой было бы просто глупо. Поля только-только начали покрываться первой редкой зеленью, а огороды были расположены со стороны других ворот, выходящих к порту, поэтому через их ворота за весь день если и прошло десять человек - то и то было много. Потому-то в это время года обычно стояли еще по двое. Однако его напарник, пользуясь тем, что их смена была последней и, закрыв ворота, они должны были вернуться в караулку, где и дожидаться смены, уговорил его подежурить одного, обещаясь выставить славное угощение. Дело было в том, что он хаживал тут к одной гяурке, гречанке, к которой неровно дышал сотник третьей сотни, уважаемый Мехмед. А она, судя по всему, как раз больше привечала своего более молодого поклонника. Чем уважаемый Мехмед, естественно, был не слишком доволен и потому всюду следил за своим более удачливым соперником. Поэтому тот все время изворачивался, тайком появляясь у вдовушки как раз тогда, когда имел на указанное время надежное
алиби. Но сейчас оно, может быть, и к лучшему. А ну как удастся сторговать у ногайцев задешево воз сена? Судя по тому, что таковых в городе не видели уже целую зиму, вряд ли они знают сегодняшние цены. Только бы никто не появился раньше времени. Конкуренты ему здесь не нужны…
        Возы подъехали к воротам как раз тогда, когда солнце своим нижним краем уже коснулось степи. Часовой еще раз воровато оглянулся и, оставив у стены мешающее ему копье, шагнул к первому, вскидывая руку. Он даже не успел удивиться тому, что из-под мохнатой ногайской шапки на него взглянуло вполне славянское лицо…
        - Вот свезло-то, - бормотал, выбираясь из-под сена и глядя на лежащее у ворот одинокое тело турецкого часового, Егорка Зоб, старшой казацкой сотни, коей была поставлена задача захватить ворота Азова, - вот свезло. Один оказался… - Он повернулся к остальным казакам, также уже выбравшимся из возов. - Тихон, сигналь нашим. Остальные за мной, ребя, эвон там у турков караулка, надобно их по-тихому в ножи поимать, а возы развернем дальше по улице. Как наши подходить начнуть - турки точно тревогу подымуть, у них же тута еще часовые на башнях имеются, так нам надобно супротив тех, кто из города набегать будет, до подхода наших удержаться.
        Но взять турок в ножи по-тихому не удалось. Тех в караулке оказалось слишком много. Потеряв в первые же мгновения шестерых, турки завопили, заорали, а их десятский попытался даже пальнуть из пистоли, но провозился с подсыпкой пороха на полку и поймал горлом острие казацкой сабли… Однако шум они таки подняли. Поэтому со стороны города к импровизированному вагенбургу, выстроенному казаками из возов с внутренней стороны захваченных ворот, начали набегать вооруженные турки - солдаты гарнизона и просто вооружившиеся чем попало жители. Уже через пять минут была предпринята попытка атаковать сотню и отбить ворота, и потому казакам, засевшим за возами, пришлось дать два скорых залпа. Это тут же охладило пыл пока еще не слишком многочисленных защитников города. А со степи уже накатывал гулкий топот приближавшегося войска.
        - Идут, идут наши, - заорал Зоб, - крепись, казаки!
        С одной из башен бабахнула пушка, до которой добрался-таки какой-то топчу, а может, это просто было дежурное орудие… Но остановить накатывающий вал конницы одинокий пушечный выстрел не смог.
        - А ну, братцы, - заорал Егорка, - растаскивай возы! Они таперича нашим токмо мешаться будут!
        И казаки, шарахнув напоследок по кучкующимся за ближними домами туркам из заново снаряженных пищалей, ухватились за оглобли и, пиная волов, принялись растаскивать возы. А через минуту в город, грохоча копытами и блестя обнаженными наголо саблями, потоком потекло подоспевшее войско. Азов был взят…
        Я прибыл под Азов в конце апреля. С посошным войском, коего в этот год было собрано почти в два раза более, чем в прошлый. Ну да работы-то предстояло непочатый край. Основное войско - почти сорок тысяч поместной конницы, три тысячи городовых казаков, десять тысяч московских и четыре тысячи городовых стрельцов, к которым присоединилось двенадцать тысяч казаков, по большей части донских, но были и набежавшие с Терека и низовьев Волги, - под командой двух воевод уже двигалось в сторону Перекопа и устья Кубани. Основной отряд, возглавляемый князем Андреем Телятевским со вторым воеводой князем Михаилом Скопиным-Шуйским (Мишка перед походом набрался-таки духу и решился попросить у меня руки сестры), двигался напрямую к крепости Ор-Капу, а отряд Петра Басманова численностью, как и прошлой зимой, где-то в одну треть войска главной целью имел Темрюк. При каждом воеводе состоял военный инженер-голландец, а третий - итальянец, синьор Антонио Калдиери, из всех троих обладающий самым большим опытом строительства крепостей в новом, времен пороха и пушек, стиле, именуемом traceitalienne, ехал со мной.
        Совершив краткую инспекцию по стенам и башням Азова, мы с итальянцем сели на коней и поехали вокруг крепости.
        - Как вы думаете, синьор Калдиери, - обратился я к итальянцу на латыни, поскольку не владел итальянским, а Антонио Калдиери не знал русского, латынь же мы знали оба, - сколько времени вам потребуется, чтобы превратить этот заштатный городок в первоклассную крепость?
        - Это зависит, ваше величество, - в своей обычной манере, изысканно-учтиво, как бы подчеркивая, что ему привычно общаться с царственными и иными очень высокопоставленными особами, ответствовал мне итальянец, - от того, на какие средства и какое количество рабочих рук я могу рассчитывать.
        - В этом вам отказа не будет, мой дорогой Антонио, - усмехнулся я, давая этим обращением еще и намек на то, что он обходится моей казне слишком дорого и потому должен работать как должно.
        - Ну… - синьор Калдиери глубокомысленно наморщил лоб, - если мне удастся найти поблизости камень… если у меня будет достаточно рабочих рук и помощников, если вы сумеете доставить сюда необходимое количество дерева… - Он сделал паузу, возвел очи горе и закончил: - Я думаю, три года.
        - Не пойдет. - Я энергично мотнул головой. - Год!
        Итальянец удивленно воззрился на меня:
        - Но, сир… это просто невозможно!
        - У вас будет семьдесят тысяч рабочих, синьор, и сотня помощников, многие из которых также сведущи в деле каменного строительства, хотя и не так хорошо, как вы. Но через год здесь должна стоять первоклассная и самая современная крепость, способная выдержать любую многолетнюю осаду.
        Итальянец насупился:
        - И все равно, ваше величество, это невозможно.
        Я покачал головой. Да уж, не знает итальянец наш народ, не знает. В свое время тачками да мотыгами Днепрогэс построили… и не только. Как говорится, «течет вода Кубань-реки, куда велят большевики».
        - Ладно, давайте так. Составьте мне перспективный план будущей крепости, максимально включающий уже имеющиеся сооружения, причем так, чтобы новые мы могли бы сооружать поэтапно. В первые полгода - одну часть, которая изрядно усилит уже существующую крепость, затем следующую, потом еще одну. Так, чтобы к будущей весне мы уже имели намного усилившуюся крепость. Ну а коли Господь сподобит и даст нам время надстроить ее еще, так и продолжим работу. И так до тех пор, пока здесь не появятся османы и не примут у нас с вами главный экзамен…
        Итальянец снова изумленно воззрился на меня:
        - Но, сир, я так еще никогда не работал. И вообще, так никто никогда…
        - Гордитесь, - я поощряюще хлопнул его по плечу, - в этом вы будете первым!
        В Азове я пробыл до середины мая, а после чего отправился к Ор-Капу. За это время казаки на стругах сумели «перенять» шесть турецких кораблей, шедших к Азову. А поскольку перед штурмом вокруг крепости были рассыпаны патрули из казаков и башкир, захватившие почти двести человек, которым посчастливилось выбраться из охваченного боями города, существовал шанс, что вести о захвате Азова пока до турок и крымчаков не дошли. И, возможно, ор-бея Ферх-Кермана, то бишь Ор-Капу, удастся также застать врасплох. Хотя надежда эта была зыбкой. Все ж таки Ор-Капу не Азов - и гарнизон куда больше, судя по докладам, в лучшие годы там было расквартировано тысяч пять секбанов и еще несколько тысяч конных крымчаков, и расположение - не одинокая как перст крепость посреди голой и благодаря нашим усилиям практически безлюдной степи. Так оно и случилось… Когда войско подошло к Перекопу, там его уже ждали. Ворота крепости были закрыты, а по верху вала, вздымающегося сразу за рвом, перекрывавшим перешеек от Сиваша до Каркинитского залива, были рассыпаны патрули, ночью снабженные факелами. Это означало, что Тохтамыш Герай
сделал выводы и выслал в почти обезлюдевшую причерноморскую степь дальнюю стражу, которая вовремя обнаружила наше войско. И крымчаки подтянули войска, усилили гарнизоны и теперь полностью готовы предоставить этим глупым гяурам возможность сложить свои головы на валах и стенах неприступного Перекопа. Поэтому никакие казачьи хитрости здесь помочь не могли. И воевода Телятевский, достойно показавший себя в позапрошлом году в Ельце, приступил к планомерной осаде под руководством военного инженера-голландца.
        С самого начала было ясно, что ни о какой классической осаде и речи быть не может. Ибо обложить эту довольно сильную, но построенную по старым, классическим, «доогнестрельным» канонам крепость в полную блокаду невозможно. За ее спиной был весь Крым, откуда все время шли сюда, к Перекопу, войска, снаряжение, продовольствие и так далее. Поэтому я изначально рассчитывал только на штурм. Причем на штурм не слишком скорый. Поскольку крымчаки могли все время перебрасывать сюда людей и вооружение, штурм должен был стать единственным и сразу же закончиться взятием крепости. Ибо к следующей попытке Тохтамыш Герай вполне сможет перебросить сюда сколь угодно большие подкрепления, взяв секбанов из гарнизонов других своих крепостей в глубине Крыма. Пусть даже и ослабив до предела те гарнизоны, ибо тут уж не до жиру, надо быть абсолютным дауном, чтобы не понимать, чем ему грозит взятие мною Ор-Капу… Мне же никаких подкреплений брать было просто неоткуда. Я и так «ограбил» гарнизоны крепостей и острожков восточных оконечностей всех засечных линий и стянул сюда почти все доступные мне полевые войска. Русь сейчас
была практически без войск и беззащитна. Не дай бог, поляки или шведы нагрянут - совсем труба будет…
        А в начале июня «выстрелили» деньги римского кесаря. Дьяк Стремянной, которому Мстиславский и передал полученную от имперцев сумму для доставки в Москву, согласно моему указанию, повез их не туда, а на Сечь, кошевому атаману Петру Сагайдачному. С атаманом я снесся через посредство своих соучеников по царской школе, прикрепленных к польскому посольству. Сагайдачный три с лишним года назад взял турецкий город Варну. И я предложил ему повторить сей подвиг, но уже поближе - взять Озю-Кале (Очаков), после чего передать город моим воеводам. Для чего посылал денег. Деньгами кошевой атаман Запорожской Сечи распорядился куда как разумно, не стал раздавать казакам, пообещав им взамен богатый хабар в будущем, во время планируемого им некого большого набега, а прикупил пушек, нанял пушкарей, закупил добро порохового зелья и припасов и молниеносным рейдом овладел городом. Причем не стал сначала брать другие турецкие днепровские городки, в чем оказался прав - гарнизоны и Кизи-Кермана и Аслан-Кермана после падения Очакова просто сдались в обмен на право беспрепятственного прохода… Сагайдачный прислал мне
сообщить, что забирает этот город «для казаков», но готов отдаться под мою руку вместе со всеми своими запорожцами и служить мне
«как в прежние времена», имея в виду службу запорожцев русскому царю во время кампании против тех же крымчаков в тысяча пятьсот пятидесятом году, когда атаманом был Дмитрий Вишневецкий прозвищем Байда[Петр Сагайдачный действительно в 1620 г. направлял с подобным предложением послов в Москву. Причем надо помнить, что предложение он делал уже после Смуты, во время которой запорожцы весьма порезвились на Руси, взяв и сильно пограбив Путивль, Рыльск, Курск, Елец, Лебедин, Скопин, Ряжск, Ливны, Елец, Ярославль, Переяславль, Романов, Каширу, Касимов и вместе с польским войском осадив Москву.] . Этот вариант был для меня еще более приемлемым, чем первый, когда я сажал в город свой гарнизон. Ибо у меня и так с людьми было туговато. Так что я ответил, что готов принять их на службу согласно новому «Уложению о царевой казацкой службе», и ко мне под Ор-Капу прибыла целая делегация казачьей старшины для ознакомления с положениями этого документа.
        А перед самым прибытием запорожцев мы взяли-таки Ор-Капу.
        К концу мая апроши, прикрытые пушечными батареями, были подведены к самому валу, и из них начали планомерно, из ночи в ночь, засыпать ров. Делали это так - весь день засыпали землей сплетенные из ивняка, срубленного по берегам Дона, корзины, вечером начинали сносить их по апрошам ко рву, а как темнело, люди выбирались наружу и, сделав пяток шагов, скидывали эти земляные фашины в ров. Турки жгли факелы, стреляли по людям из пушек и ружей, но ров засыпали в шести местах сразу, так что когда первая команда охотников, сбросив фашины, уже бежала в апроши, одна или две других неслись ко рву из другой части апрошей, нагруженные фашинами. И так всю ночь. Хотя людей все равно теряли… Впрочем, батареи, прикрывающие апроши, тут же вступали в контрбатарейную борьбу, а поскольку стена и башни оказывались хорошо освещенными факелами, она чаще заканчивалась в нашу пользу.
        Кстати, именно в это время я впервые по-настоящему влез в реформу военного дела. До сих пор все мои указания в этой области ограничивались некими отвлеченными пожеланиями, которые я высказывал. Например: «Хочу, чтобы стрельцы стреляли быстрее, скажем, в три раза» Или: «Хочу, чтобы стрельцы умели стрелять сверху вниз». Дальнейшее предоставлялось профессионалам. Но однажды я пришел в бешенство, увидев, как один несчастный пушкарь носится между пятью пушками, лично отмеряя и насыпая порох, уплотняя заряд, укладывая в каждую из этих пяти пушек пыж, закатывая ядро, потом наводя каждое орудие на цель и, как венец своим трудам, самолично поджигая пальником затравки у каждого орудия. Прикрепленные же к нему сорок мужиков из посошной рати только, опасливо крестясь, подкатывают откатившиеся после выстрела орудия и в лучшем случае подтаскивают поближе к пушкам ядра. Ну конечно, я тут разоряюсь, требуя, чтобы скорострельность пушек была резко увеличена, а они изображают из себя «театр одного актера» и докладывают мне, что сделать это «никак немочно». В общем, я собрал пушкарей и жестко потребовал подготовить
из мужиков полноценные орудийные расчеты.
        Меня не поняли. Я объяснил еще раз, подробно: один человек - одна операция. Один отмеряет порох, один засыпает его в ствол, один уплотняет заряд, один загоняет пыж, один закатывает ядро, еще один загоняет второй пыж, один все это время наводит орудие, а по окончании уточняет наводку и подпаливает заряд. Все понятно?
        Нет, сказали мне, так нельзя. Почему?! Да рази ж можно дозволить мужику, ты вдумайся, царь-батюшка, мужику(!) и к орудию прикасаться? Да он же все напортит, не туда выстрелит и пушку всенепременно угробит. Да и не по правилам это, наши деды и отцы… А вот эту песню я оборвал сразу и жестко. Медведей учат под сопелки танцевать, собак командам повиноваться, а тут - люди. Так что - отобрать наиболее толковых, научить, выдрессировать и показать мне. А кому не нравится - так я в пушкарях никого насильно не держу, пожалте в черносошные крестьяне. Все понятно?
        Пушкари угрюмо сказали мне «да» и пошли к своим пушкам. Но я знал, что на этом дело не кончится. Народ здесь был упрямый, традициям приверженный, и пушкари скорее взорвут пару пушек, чем сделают наперекор тому, как привыкли. Причем не из предательства, а типа - ну раз царь-батюшка слов разумных не слышит и дело такое гибельное затевает, хоть эдак ему покажем, что так делать не след. Поэтому на следующий день я приказал прекратить пальбу из пушек, лично приперся на одну из батарей и, отобрав десяток пушкарей, которых счел наименее сопротивляющимися моим нововведениям, сформировал из них полноценный артиллерийский расчет.
        Когда к концу дня длинная осадная гаубица среднего наряда сумела сделать за час шесть выстрелов, что вчетверо превысило ее штатную скорострельность, посыпалась туча возражений от «так то ж пушкари» до «рази ж можно так часто палить, государь, так до вечера пушки ж разорветь». Я молча выслушал все вопли и спокойно ответил, что палить я от них требую только так. Потому что ждать дни, пока они пробьют стену, - не собираюсь. Все должно быть сделано быстро. Ибо если мы начнем канонаду и крымчаки поймут, что дело плохо, через пару дней гарнизон крепости может удвоиться или утроиться. А если канонада затянется на неделю, то за этот срок собранные со всего Крыма рабочие выстроят в паре шагов от разрушенной новую стену.
        Пушкари разошлись все так же сумрачные, но уже не столь набыченные, как прошлым вечером. А на следующий день заявились ко мне и сказали, что сделают, как государь повелел. Только, чтобы сразу крымчака не настораживать, начнут тренировать расчеты по одному. Сначала, мол, собьют первый, и одним расчетом будут попеременно стрелять из всех пушек батареи, затем так же второй, потом третий, и так до тех пор, пока на все пушки не окажется по подготовленному расчету. И еще, царь-батюшка, ты извини, столько много народу для малых пушек не надобно - загонять оба пыжа может один и тот же человек, да и отмерять пороховой заряд будет тот же человек, что наводит и стреляет. Так оно будет по справедливости, потому как ежели пушку разорвет и его покалечит - так его самого и вина будет. А от меня требовалось доставить к Перекопу еще бочек сорок уксуса[Уксус использовался для охлаждения орудий.] , поскольку того, что взяли, для такой шибкой стрельбы явно недостаточно. Эти предложения я принял без возражений, сразу же распорядившись послать людей к одному из своих самых толковых сродственников окольничему Ивану
Годунову, сидевшему в Черкасске и ведавшему, так сказать, всем тылом моей армии, с требованием прислать мне сорок бочек уксуса. К тому моменту, когда ров оказался достаточно засыпан, что обошлось нам всего в полторы сотни убитых, на все двести орудий большого и среднего наряда, которые нам удалось доволочь до Перекопа, у меня уже были подготовлены полные расчеты, включавшие в себя от двенадцати, для совсем уж больших пушек с ядрами весом в шестьдесят и более фунтов, до семи человек. Пора было приступать к решительным действиям.
        С рассвета двадцать шестого июня все подготовленные расчеты наконец-то заняли места у своих орудий и начали канонаду, которая продолжалась весь день. К вечеру в стенах Ор-Капу образовалось три небольших бреши, однако добраться до них без лестниц было невозможно. Кроме того, за день мы потеряли одиннадцать орудий - их просто разорвало на позициях. За это же время были практически полностью подавлены вражеские пушки на стенах и башнях. Когда стемнело, Телятевский, опасавшийся вылазки, велел изготовиться напротив ворот стрельцам и шести тысячам поместного войска. Однако, похоже, эти приготовления не остались незамеченными крымчаками, и они на вылазку не полезли.
        На следующий день с рассветом пушкари возобновили канонаду, а ближе к полудню, когда стало ясно, что бреши разбиты почти до земли, Телятевский послал в апроши казаков и стрельцов, велев им готовиться к атаке. По всему выходило, что сегодня решающий день. Ор-бей крепости, устрашенный вчерашним обстрелом, должен был уже, если он, конечно, не полный идиот, послать в Бахчисарай за помощью. А скорее всего, помощь была намного ближе. Я бы на месте хана Тохтамыша уже собрал полевую армию и подтянул ее на расстояние не далее одного дневного перехода от Перекопа. Все-таки рядом с Перекопом имелись некоторые трудности в снабжении многочисленного войска, в первую очередь питьевой водой… Так что, вполне возможно, если мы до вечера не захватим Ор-Капу, уже к ночи тут будет сам Тохтамыш Герай. Еще через час, когда обрушился большой участок стены между двумя старыми брешами, я дал команду начинать штурм.
        Казаки и стрельцы с ревом бросились в огромный пролом. Пушки дали еще один залп, задрав прицел, чтобы не зацепить своих, после чего замолчали. Весь огромный пролом, через который лезло в крепость наше пешее войско, был затянут огромной тучей пыли, взвившейся в воздух после обрушения стены, и что там происходило внутри - было совершенно непонятно. Спустя час после начала атаки Телятевский двинул в пролом еще пять тысяч спешенных поместных ратников. С учетом уже бросившихся в атаку стрельцов и казаков, в крепости сейчас дралось около двадцати тысяч наших. В то время как татарский гарнизон, даже с учетом подкреплений, Телятевский оценил тысяч в восемь максимум. К тому же часть мы уже должны были побить артиллерийским огнем. Трехкратное преимущество, большего не надо - только мешаться друг другу будут… Я скромно согласился с доводами воеводы.
        Наконец еще через полтора часа на гребне вала из щебня, образовавшегося на месте рухнувшей стены, показалась грязная и заляпанная фигура. Я с трудом узнал Мишку Скопина-Шуйского, полезшего на штурм вместе со стрельцами и казаками. Он остановился и вскинул над головой татарский бунчук, увенчанный золотым полумесяцем. И все остальное войско ответило ему восторженным ревом. А спустя несколько минут со скрипом и скрежетом медленно распахнулись ворота Ор-Капу, которые ранее любой из пришедших сюда русских людей имел шанс преодолеть только лишь с веревкой на шее…
        Запорожцы прибыли, когда мы уже разбирали завалы, а захваченные в плен секбаны гарнизона угрюмо расчищали засыпанный вал. Кошевой атаман Петр Сагайдачный, не упустивший возможности лично познакомиться с царем, увидев поверженную крепость, восхищенно цокнул языком, а при встрече нарочито низко поклонился:
        - Ну, государь-батюшка православный, от всех людей руських[В те времена термин
«украина» и «украинный» означал «окраина» и «окраинный» соответственно, а южнорусские православные, жившие на территориях Речи Посполитой, именовали себя либо по названию местности - волынцы, острожцы, подоляне и т. д., либо руськими.
        тебе большая благодарность. Я Варну брал, Озю-Кале взял, а все одно ты этой победой всю славу мою превысил. Ибо не было на всей земле более страшного для любого православного места, чем Ферх-Керман.
        Ну кому такая лесть не понравится? К тому же - да, так оно и было… А уже перед самым закатом с обращенных в сторону Крыма и потому не разрушенных башен выставленная Телятевским стража заметила приближающееся татарское войско. Хм, следовательно, хан оказался достаточно предусмотрительным. Я немедленно послал к пушкарям, велев им начать пальбу «впусте» и половинным зарядом, остальным приказал прекратить работы и изготовиться к бою, отворив ворота крепости со стороны полуострова. А ну как татары решат, что бой за крепость еще идет, и ринутся на помощь? Если уж мы в Ельце такую штуку сумели провернуть, может, и здесь сработает? Тем более что поместное войско я велел пока через ворота не проводить, а оставить ночевать в старом лагере. Поздно уже было устраиваться на ночь на новом месте. Но Тохтамыш оказался умнее Газы Герая. А может, просто у него не было такого стимула, как царская казна… Как бы там ни было, подойдя к крепости, он остановил войско и сначала отправил в крепость отряд примерно в тысячу сабель. Тот успел даже частью втянуться внутрь, но, увидев обрушившуюся стену, крымчаки завопили и
шустро развернулись обратно. Впрочем, рассыпавшиеся по стенам и крышам построек казаки и стрельцы успели дать залп, а несколько татарских пушек, установленных в воротных башнях, добавили еще, так что сотню-другую человек мы все-таки зацепили. Но на фоне общих татарских потерь это была капля в море…
        Ночью со стороны двух остальных, гораздо более слабых татарских крепостей, прикрывавших Перекопский вал, раздалось несколько взрывов, и направленные туда утром отряды обнаружили их покинутыми, а часть укреплений подорванной. Ну да баба с возу - кобыле легче. Значит, тратить время на то, чтобы их все-таки взять, нам теперь не придется… Следующим утром через ворота Ор-Капу, которую я теперь, не мудрствуя лукаво, повелел именовать крепостью Перекоп, двинулось поместное войско. Ему еще предстояло воевать Крым. Я же вместе с инженером-голландцем поехал вокруг Ор-Капу, а затем и к двум покинутым крепостям, чтобы определиться с фронтом будущих работ. Сагайдачный с парой сотоварищей напросился со мной, внимательно выслушивая все объяснения голландца, а в конце начав задавать очень толковые вопросы. В принципе решено было крепости не восстанавливать, а использовать как источник стройматериалов и вместо трех татарских крепостей строить здесь две большие крепости бастионного типа. Начав, естественно, с крепости Перекоп, и только после того, как она будет достроена, приниматься за вторую. Большая часть
посошной рати работала на перестройке Очакова, поэтому проблему нехватки рабочих рук придумали разрешить захватом пленных и… освобождением ранее захваченных, каковых в Крыму по самым скромным подсчетам должно было находиться тысяч триста как минимум. Ибо руки невольников использовались практически везде - на полевых работах, в садах, в уходе за скотом, в мастерских. Татары же снисходили только до двух занятий - войны и работорговли. Впрочем, в работорговле они играли уже второстепенную роль. Судя по докладу Елисея Стремянного и другим источникам, например информации, дошедшей от иезуитов, основные нити были сосредоточенны в руках крымских евреев. Ну да эти где угодно хорошо устроятся…
        Поскольку где-то неподалеку околачивалось крымское войско, численность которого определили максимум в десять - двенадцать тысяч человек (как потом выяснилось, изрядно преувеличили, ну не было в Крыму ныне столько воинов), я первым делом приказал насыпать вокруг нового, первого в истории русского военного лагеря в Крыму редуты (что суть те же бастионы, но не обложенные камнем), установить на них пушки, перекрыть промежутки между ними тройным рядом корзин с землей, извлеченных из рва. Затем разделил войско на две части, каждая из них превышала суммарную численность войска, которое, как мы полагали, может быть у крымского хана, и двинул вперед, за полоном. Если бы это было обычное крымское войско, закаленное в боях и походах, мы бы вряд ли рискнули переться в знакомую им до кустика и родную для них крымскую степь при таком мизерном перевесе, но сейчас, после всех побед - рискнули. В импровизированном лагере - земляной крепости осталась вся пешая часть войска: пять тысяч стрельцов, две тысячи казаков и все пушкари.
        Только через шесть дней после ухода войска Тохтамыш Герай рискнул атаковать оставленный нами лагерь. Три дня он кружил у лагеря, иногда подступал почти вплотную, но стрельцы и казаки встречали его слаженными залпами из пищалей и пушечной пальбой, а на четвертый решил ударить. Ибо его дозоры доложили ему, что большая часть войска урусов ушла, а в лагере осталось не слишком много воинов. А соблазн, наоборот, слишком велик - с этой стороны Перекопского вала стены Ор-Капу были пока полностью исправны, и в случае успеха он мог бы, посадив в крепость свежий гарнизон, полностью отрезать всю мою армию от снабжения и, опираясь на свои крепости, спокойно и неторопливо уничтожить всю. Так что на четвертый день его тысячи, сымитировав, что снова всего лишь подъехали к редутам пострелять из луков, приблизились к лагерю и всей массой поперли на штурм. Нахрапом прорваться через тройной ряд высоких, в рост человека, корзин, засыпанных землей, не удалось, редуты тоже оказались слишком круты даже для пешего, не говоря уж о конном, поэтому, когда по скопившемуся у редутов войску начали бить сначала стрельцы и
казаки, а затем и установленные и заранее снаряженные картечью пушки, крымчаки покатились обратно. Во время этой отчаянной атаки они потеряли еще несколько тысяч воинов. Наши же потери ограничились пятью сотнями убитых и раненных в подавляющем большинстве стрелами… да полутора тысячами пленных, которые под шумок перелезли через ров с той стороны лагеря, что противоположная атакуемой, и сдернули в степь…
        К пятнадцатому июля отряд под командованием Скопина-Шуйского подступил к Гезлёву, но брать его Мишка не стал, а выслал парламентеров с требованием отдать все пушки, весь имеющийся в городе порох, немедленно освободить всех христиан-невольников и собрать выкуп в сто тысяч рублей. Сроку дал один день. Стены в городе были - одно название. Ну когда Крым последний раз видел осаду своих городов? Пушек набралось всего сорок штук. А вот рабов-христиан почти шесть тысяч. Денег, как я предполагаю, было куда более ста тысяч, но их было наиболее жалко. Поэтому Мишке пришлось для убедительности пожечь посады, набрав там около трех тысяч вполне пригодных для работы мужчин, многие из которых, правда, утверждали, что они вовсе не татары и мусульмане, а самые что ни на есть христиане, и, подкатив под ветхие городские стены пару бочонков пороха, сделать в них два солидных пролома. После этого горожане мгновенно выплатили увеличившуюся до ста пятидесяти тысяч (а вот надо было сразу соглашаться) сумму выкупа, выкатили все свои пушки и шесть возов с порохом, а также вытолкали за ворота всех христианских пленников.
Кое-кого даже пришлось гнать взашей, поскольку нашлись и такие, что прижились и ни в какую не хотели уходить на волю. Но хозяева были слишком испуганы, чтобы обращать внимание на вопли жалких рабов…
        На обратном пути на Мишкин отряд наткнулось бежавшее от Перекопа крымское войско и решило хоть здесь взять реванш. Но тот спешил казаков, укрыл их за возами с пушками и серебром (поскольку пушки были сплошь крепостные, на лафетах с четырьмя маленькими колесами, и снять их с возов и установить на лафеты просто не было времени), а затем, расстроив ряды крымчаков слитными пищальными залпами, атаковал сам. Короче - отбился, правда потеряв почти полторы сотни своих и еще около пяти сотен из числа рабочих - как полоняников, так и освобожденных. Но потери рабочих рук быстро восполнили, сгребая людей изо всех повстречавшихся на пути татарских деревень, в которых также оказалось много невольников-христиан, работавших на полях и в садах.
        Я же двинулся напрямую к Кафе, самому разбойничьему гнезду, где находился легендарный, гремевший на все Черноморье и далее рабский рынок. Кафа оказалась гораздо более укрепленной, чем Гезлёв, но… населяли ее люди, имевшие еще меньше права именовать себя воинами. Так что я вывез из Кафы двести пушек и четыреста тысяч рублей, а также двадцать пять тысяч христианских невольников. После чего завернул к Чуфут-Кале, где, по слухам, хранилась ханская казна. Казна меня разочаровала - я нашел там всего где-то около ста двадцати тысяч рублей серебром, но зато в Чуфут-Кале я обнаружил еще около двухсот пленников - в основном имперцев, венецианцев, генуэзцев, за которых крымский хан собирался выручить неплохие денежки, в целом около миллиона рублей, по моим подсчетам. Хотя мне эти деньги и не светили, приятно было лишить крымцев столь славного дохода…
        Всего этот рейд принес нам к концу августа шестьдесят тысяч рабочих рук. Христианам было объявлено, что в благодарность за освобождение они должны отработать на «стройках пятилетки» два года, после чего они будут вознаграждены и отпущены по домам или, если на то будет их воля, расселены по землям Российского государства, а татарам и остальным мусульманам - что через этот же срок они, при условии хорошей работы, также будут отпущены по домам. Продуктов с учетом захваченного в татарских деревнях скота и поставленных «тылом» хлеба и тушенки, пошедшей, кстати, настолько на ура, что она мгновенно стала в войске чем-то типа валюты, на которую можно было сменять трофейное оружие, одежду, сбрую и остальное, хватало. Так что работа закипела. А через три недели Тохтамыш Герай с оставшимся у него собранным совсем уж с бору по сосенке войском, куда он согнал едва ли не всех способных носить оружие жителей полуострова, всех секбанов гарнизонов всех своих крепостей, попытался снова атаковать лагерь, возможно даже не столько рассчитывая уничтожить мое войско, сколько хотя бы отбить своих и прекратить либо сколь
возможно сильно замедлить работы. В принципе в уме ему отказать было нельзя. Все правильно рассчитал парниша. Каждый день, каждая поднятая лопата, каждый установленный на место камень все сильнее и сильнее отдаляли его от власти над Крымом. И силы он сумел собрать немалые. Почти сорок тысяч человек. Вот только, в отличие от великолепно вымуштрованных тысяч прирожденных воинов-крымчаков, на этот раз у него была всего лишь огромная испуганная толпа кое-как собранного и дико разномастно вооруженного народа, девять десятых которого вообще ни разу в жизни не держали в руках оружие… Так что столь отчаянная попытка привела к тому, что сам он был убит, а сила под названием «крымское войско» окончательно исчезла с шахматной доски, перейдя в разряд величин чисто гипотетических…
        Все это привело к тому, что в начале октября, усилив оставленный в лагере отряд еще пятью тысячами поместного войска, поскольку после отчаянной атаки покойного крымского хана число пленников возросло еще на двадцать пять тысяч человек (убитых было мало, большинство собранных крымским ханом ратников практически мгновенно побросали оружие), Мишка снова двинулся в набег на остальные города Крыма. Я же дождался, пока из России не придет, так сказать, вторая смена поместной рати числом почти двести тысяч человек, мобилизованная уже после уборки урожая и того, как отсеялись озимые, и с первой сменой, страшно довольной, поскольку каждого посошного одарили рублем с полтиной, на что ушла почти восьмая часть добычи, захваченной в Гезлёве, Кафе и Чуфут-Кале, двинул обратно на Москву. Римский кесарь, вот ведь сука, так и не выполнил взятого на себя им же самим обязательства вступить в войну через три месяца после того, как в нее вступлю я. И следовало срочно разбираться с этим делом. А то я так и останусь в одиночестве против этого гиганта - Османской империи. И тогда все мои победы истают как дым, а над
страной нависнет страшная угроза полного уничтожения…
        В Москве меня дожидались еще четыре сотни иноземных мастеров и, вот радость-то, табун в почти две сотни голов ольденбургских лошадей. Сапегов табун уже разросся до шести тысяч голов, во многом из-за того, что, прослышав о том случае, большинство посольств, прибывших поздравить меня с коронацией, привезли мне в подарок не столько всякие там кареты, утварь и драгоценное оружие, а именно лошадей. А в ноябре пришло известие, что Мишка взял и сильно пограбил Бахчисарай и Ак-Месджит, а также ограбил Мангуп, Ин-Керман, Ак-Керман, Сар-Керман и Балаклаву. Ну и Керчь. Саму крепость он брать не стал, несмотря на то что там почти не осталось гарнизона, уж больно мощными были укрепления, с наскока не возьмешь - нужно садиться в правильную осаду, а ограничился сбором выкупа. Кроме того, он разрушил крепости Арбат и Ченишке. Причем из всех этих городов Мишка не только вывез все пушки и порох, но еще и велел выдать ему ядра, свинец и остальное военное снаряжение - ружья, брони, сабли, копья, чему эти города, оставшиеся не только без гарнизонов, но и почти без мужчин, способных носить оружие, повиновались
безропотно. Так что моя казна снова увеличилась на шестьсот десять тысяч рублей. На этот раз я велел раздать их среди войска, распорядившись забрать в свою казну только наиболее художественную часть добычи - всякое там оружие, седла, драгоценные сосуды и утварь, а также всякие предметы мусульманского культа, - которую приказал большей частью отправить в Москву, а где-то четверть всего переправить в Астрахань. Там ее должны были подхватить мои гонцы к Аббасу - я не оставлял надежды втянуть его в эскалацию войны с османами. Черт, черт, черт, мне совсем не улыбалось в одиночку оказаться под ударом всей гигантской военной машины османов! А все шло именно к этому…

9
        - Ну что ж, Аким, ты просто молодец! Надо же сколько всего сумел узнать и освоить. - Тимофей, государев дворянин поместного войска и соученик государя по царевой школе, отложил писанный молодым кузнецом доклад, откинулся на спинку кресла и с удовлетворением уставился на Акима. - А как там Фока и Фома?
        Аким степенно кивнул:
        - Тоже вельми стараются. Правда, мастер Джереми держит их на совсем простых операциях, но зато они уже совсем освоили аглицкий. Вовсю любезничают со служанками.
        Тимофей усмехнулся:
        - Этим пусть не шибко увлекаются. На нас и так уже косятся, ежели чего - живо потащат в суд, а затем приговорят к флоту[В Англии долгое время существовала практика набора экипажей кораблей из каторжников, во многом именно вследствие этого английский торговый и военный флот очень долго сохранял бесспорное первенство по числу кораблей.] . И как мне потом их вытаскивать откуда-нибудь с Барбадоса?
        - Да нет, они парни добрые, - заступился за своих подопечных Аким, - с пониманием. И православную веру чтут. Так что ни-ни, только так, языком потрепать.
        - Ну если только… - Тимофей замолчал, потом встал и подошел к бюро, стоявшему в углу занимаемой им комнаты. Достав оттуда несколько листков бумаги, он просмотрел их и повернулся к Акиму. - Слушай, а как ты смотришь на то, чтобы на какое-то время перебраться в Шеффилд?
        - В Шеффилд? А где это? - спросил Аким, насторожившись.
        В принципе у мастера Джереми он усвоил почти все, чему тот мог его научить. Этот уже пожилой и степенный английский оружейник, специализирующийся на производстве колесцовых пистолетов, которому Господь не дал сыновей, ограничившись лишь четырьмя дочерьми, похоже, имел на Акима виды как на будущего зятя. Поэтому постарался максимально привязать к себе этого юношу из далекой варварской страны, с живым умом и умелыми, ловкими руками, с одной стороны, щедро делясь с ним секретами мастерства, а с другой, постоянно намекая на то, что тот вполне может унаследовать его большую и богатую мастерскую… если, конечно, сумеет правильно себя повести и угодить старому мастеру. Самого Акима такая перспектива не слишком привлекала, его тянуло домой, но все равно уезжать из Лондона ему не очень хотелось. Да и, если честно сказать, последняя дочка мастера Джереми, Элен, единственная пока не выданная замуж, ему тоже нравилась…
        - В Южном Йоркшире, ну туда, на север, ближе к Манчестеру, на реке, которая называется, - Тимофей усмехнулся, - ты даже не поверишь - Дон.
        - Как-как? - действительно не поверил Аким.
        Тимофей повторил еще раз.
        - Дело в том, - продолжил он, - что там варят самую лучшую в Англии сталь. Причем много.
        - Так это, - замялся Аким, - вроде как для литейщиков, а я кузнец…
        - Да есть там литейщики, есть, - досадливо скривился Тимофей, - да только толку от них пока мало. Не допускают их к секретам проклятые англичане, так что они только уголь к печам таскают да потом чушки литья на склад. Мышцы-то накачали будь здоров, а вот в тайны мастерства проникнуть…
        Аким сочувственно кивнул, но потом осторожно спросил:
        - Ну а я-то чем могу помочь?
        Тимофей досадливо махнул рукой:
        - Да не знаю я. Просто тупик уже совсем. Никак не подступиться. Хозяин завода прознал, что мы мастера-плавильщика сманить хотели, и взъелся. На пушечный выстрел к печам не подпускает во время плавки. А сталь у него самая добрая во всей Англии. Говорят, из нее прямо так мечи и шпаги куют, так те даже толедским клинкам не уступают. Нигде больше такой не делают. Вот он и трясется над своими секретами, как Кощей… А у тебя глаз легкий, добрый - разок взглянешь и уже секрет видишь. Может, и там так сможешь?
        Аким задумался. Нет, насчет того, что он разок взглянет и уже секрет как на ладони, это его начальник в сей земле Тимофей, конечно, неправ. Но вот насчет того, что у него получается всякие секреты и хитрости разгадывать - это да. Это есть. Правда, как раз все наоборот происходит. Просто когда Аким какой-то секрет видит, то сразу покой и сон теряет, и крутит его в голове у себя, и крутит, и так прикидывает, и эдак. Короче, просто болеет, пока этот секрет не разгадает. А как разгадает, так у него на душе так радостно становится, так покойно, такая благодать на него сходит, ну почти как в Писании про рай сказано. И тогда Аким ходит и жизни радуется. Ну пока следующий секрет не встретит…
        - Ну так как, поедешь? - с надеждой спросил Тимофей.
        И Аким кивнул.
        - Поеду. Только сначала надо с мастером Джереми договориться.
        - Ну это пожалуйста, - разулыбался мгновенно повеселевший Тимофей, - никто тотчас не гонит. Все дела, какие надобно завершить, - доделай, со всеми с кем надо - договорись и уж потом двигай. Деньги-то еще есть, более не надо?
        - Нет, - мотнул головой Аким.
        Деньги ему Тимофей давал не свои, а государевы, то есть расходовать их надобно было только на государевы дела. Таковых же пока не предвиделось. А на жизнь Акиму вполне хватало того, что ему платил мастер Джереми. Тимофей закрыл бюро и, довольно потирая руки, вернулся к столу.
        - Ну раз уж мы с делами покончили, давай-ка хлебнем сбитня, - предложил он, подхватывая колоколец.
        - Сбитня? - Аким удивленно вытаращил глаза и рефлекторно сглотнул.
        Сбитня он не пил уже, почитай, полтора года, с того самого момента, как вместе с посольством выехал из Москвы… Хотя нет, пил и позже, чай, до Архангельска по русской земле ехали-то, но последний раз именно там.
        - Ага, - рассмеялся довольный впечатлением Тимофей и развернулся к двери, в которой нарисовался его слуга Джек, бывший моряк торгового судна. Вместо одной ноги у Джека была деревяшка, но держал он себя при этом с достоинством как минимум эсквайра. - Сбитня, Джек!
        Тот холодно кивнул и исчез. А Тимофей пояснил:
        - Тут один наш ярославский купец открыл свой приказной двор, а у него приказчик ох как славно сбитень готовит. Ну я и послал к нему Джека. На обучение. Так что теперь я со своим сбитнем…
        Аким понимающе кивнул и, бросив задумчивый взгляд на закрывшуюся за слугой дверь, спросил:
        - А почему ты другого слугу не заведешь, Тимофей? Нешто этот с одной ногой успевает со всем справиться?
        Тимофей рассмеялся:
        - Ты даже не поверишь, насколько Джек расторопный. Кому другому и четырех лошадиных ног не хватило бы, чтобы успеть все, что он успевает на своей одной. К тому же, после того как списался с корабля, Джек долгое время работал в конторе капитана порта и не только знает в Лондонском порту все ходы-выходы, но еще и обзавелся обширными связями среди торговцев и моряков. Так что ему и как советчику, и как доглядчику да дознатчику просто нет цены. А он мне обходится всего в три шиллинга в неделю…
        Аким уважительно кивнул. В принципе озвученная его начальником в аглицкой земле сумма оклада для здешней домашней прислуги была очень велика, но в свете всего сказанного… Недаром Тимофей даже про далекий Шеффилд все так подробно знает, небось тоже не птичка в клюве принесла, а Джек либо кто другой такой же, на жалованье, расстарался.
        Сбитень оказался не очень - не крепок и чуть излишне горьковат, но Аким все равно выхлебал его с удовольствием. Ибо это был этакий привет с родины, по которой он шибко тосковал. Хотелось повидать батюшку и матушку, да и остальных тоже. Хотелось пройтись по зимней улице, услышать, как похрустывает снег под валенками, скатиться на санях с горки, слепить славный, крепкий, хрусткий снежок, а не как здесь - колкий и водянистый. Хотелось зайти в церковь, постоять перед аналоем, послушать речитатив батюшки, подойти к причастию… да просто в бане попариться и то хотелось ужасно. Здесь-то, эвон, считай, вообще не моются. Он где-то неделю привыкал к вони, что царила в остальном вполне богатом и респектабельном доме мастера Джереми, который по праздникам даже позволял себе топить камин углем. Короче, домой хотелось, и сильно… И если что хоть как-то и примиряло Акима с его пребыванием в этой чужой земле, так это как раз тайны и секреты мастерства. Уж больно много их тут было…
        Возвращался от Тимофея Аким уже в сумерках. Одинокие прохожие проскальзывали мимо, кутаясь в серые плащи и стараясь прижиматься к стенам домов. Потому как в Лондоне снова шел дождь…
        В это посольство Аким попал потому, что на второй год глада и мора по протекции Митрофана оказался в Белкинской вотчине. Первый год они с батюшкой, матушкой и двумя Акимовыми младшими братьями как-то перебедовали в Москве. Перебедовали, потому что цены на хлеб, а потом и на все остальное продовольствие пошли резко вверх, а вот число заказов, наоборот, покатилось вниз. Хотя им еще было ничего. Его батюшка все ж таки был кузнецом знатным, известным, и потому кое-какие заказы ему еще перепадали. А вот кузнецы Кузнечной слободы, что в Скородоме, совсем, как баяли, по миру пошли… Так что когда наступила осень второго голодного года и всем уже стало ясно, что наступают еще более тяжелые времена, к Акимову отцу пришел Митрофан и предложил перебираться в царевичеву вотчину, в Белкино, что было расположено в трех днях пути по Калужской дороге. О ней на Москве ходили всякие удивительные слухи, но народ покамест не хотел сниматься с обжитого места и идти туда. Заработать хлеба пока можно было и здесь, на Москве. Царь Борис затеял большие каменные и землеустроительные работы, за которые расплачивались не
обесценившимися деньгами, а зерном и мукой. Те же, кому было совсем уж невмоготу, а сил работать не было, могли, отстояв длинную очередь, получить миску похлебки с отрубями. Поэтому когда Митрофан пришел к батюшке с таким предложением, тот лично ехать наотрез отказался. А вот Акиму велел ехать непременно. Да еще все выспрашивал у Митрофана, нельзя ли отправить в Белкино еще одного из сыновей. Но Акимову второму брату исполнилось только девять лет, третий был еще меньше, а таковых в вотчине принимали только лишь с семьями. Акиму же тогда исполнилось уже двенадцать, и он уже числился учеником кузнеца, так что его взяли.
        В царевичевой вотчине все оказалось даже еще боле удивительно, чем Аким думал. Особливо его поразил водяной молот, огромный железный слиток таким весом, что батюшкиному молотобойцу Петруше ни в жизнь не поднять, не то что ударить. Молот вздымало водяное колесо, а потом он с огромной силой обрушивался на увесистую раскаленную поковку, плюща ее легко и просто. Кузнецу при этом оставалось только лишь удерживать ее клещами и вовремя поворачивать, подставляя под удар тот бок, который было нужно. Возможно, именно там Аким и заболел всякими машинами и механизмами…
        До дома мастера Джереми Аким добрался удачно, на свое счастье не повстречав никого из тех мастеров ножа и дубинки, что уже выбирались из подвалов и чердаков и занимали свои места в лондонских подворотнях. Элен встретила его у двери, приняла накидку, на мгновение прижалась молодым и крепким телом и шепнула:
        - Отец про тебя уже спрашивал…
        Аким молча кивнул, улыбнулся Элен и, обтерев лицо, двинулся в сторону двери, за которой находилась конторка мастера Джереми.
        - О-о, Аким, ты уже вернулся? Отлично. Отлично. Проходи. Проходи… - Он всегда так говорил, мастер Джереми, многие слова произнося по два раза подряд. Ну такая была у него манера.
        - Садись. У меня есть для тебя одно предложение. Да, предложение. Я считаю, да, я считаю… что нам с тобой стоит обсудить одно важное дело. Дело.
        Аким тихонько вздохнул. Вот оно, началось… Он давно опасался, что мастер Джереми решит поговорить с ним насчет своих планов оженить их с Элен. И как теперь сказать ему, что он собирается уехать? А не уехать нельзя. Потому как то - государево дело. И хотя Аким не служилого сословия, кое клятву дает служить государю всем животом своим, но ведь он как бы тоже такое слово государю давал. Ну ладно, пусть не государю - тот тогда еще царевичем был, да только все одно - слово давал? Давал. Знать, держать его должен. А то какой же Аким тогда мастер? Так - дребедень одна. Кто тогда будет слушать, что вообще его уста извергают, если любое, что он скажет, лжой и пустым местом оказаться может? Вот таким образом, значит…
        - Ты, Аким, у меня живешь уже год. Да, год, - обстоятельно начал мастер Джереми. - Я согласился принять тебя к себе в ученики. В ученики, значит. И, скажу правду, ни разу об этом не пожалел. Ни разу не пожалел. Ты - добрый мастер и цепкий ученик и кое в чем уже даже превзошел и меня. Да, меня.
        - Ну что вы, мастер… - смущенно отозвался Аким.
        - Не спорь - так и есть. Да, так и есть, - прервал его мастер Джереми. - Так вот, ты стал для меня и моей жены почти что сыном. Да, почти сыном.
        Аким густо покраснел. Ну да, хозяйка, миссис Джереми Слайз, действительно последнее время относилась к нему очень тепло. И, когда он допоздна засиживался в мастерской, собирая очередной пистолетный замок или шлифуя уже готовый пистолет, частенько приносила ему туда то пудинг, то кусочек пирога. Впрочем, чаще всего это все-таки делала Элен.
        - И потому я предлагаю тебе… да, предлагаю тебе, Аким… не возвращаться в эту твою далекую, холодную и дикую Тартарию, а остаться здесь, в самом Лондоне, моим помощником. Да, помощником. - Мастер Джереми сделал паузу, воздел вверх палец, улыбнулся и, только покончив со всеми этими действиями, завершил свою речь: - А также взять в жены мою дочь. Да, дочь, - Элен. Я же вижу, вы нравитесь друг другу. Да, друг другу. А в конце концов даже унаследовать мою мастерскую! - Мастер с гордым видом уставился на своего ученика, явно считая, что сделал ему такое предложение, от которого тот просто не сможет отказаться.
        Аким долго, минуты две, молчал, не зная, как начать. Нет, он был благодарен мастеру за все, и даже Элен ему нравилась, но вот остаться…
        - Мастер Джереми, - начал он, наконец собравшись с духом, - я вам очень и очень благодарен за все, что вы для меня сделали… И ваше предложение я тоже очень ценю… И Элен мне также очень нравится… Но… Простите меня, мастер Джереми, остаться я никак не могу… У меня там дом, батюшка, матушка…
        Аким мямлил, опустив глаза, и не замечал, как одутловатое лицо мастера Джереми с каждой его фразой все больше и больше наливается багровым. И наконец того прорвало:
        - Ты… ты… ты глупый тартарин! Я сделал тебе такое… ну просто такое щедрое предложение, а ты… Вон! Вон из моего дома! Убирайся! Катись в свою Тартарию! Ешь траву, спи в обнимку с вашими дикими медведями! Я не желаю, ты слышишь, - не желаю видеть тебя в своем доме! Убирайся!
        Аким сглотнул, молча поднялся и двинулся к двери.
        - И этих своих сопляков тоже забирай! - взревел мастер Джереми. - Да, забирай! Я не собираюсь более кормить этих дармоедов!
        Аким втянул голову в плечи и выскользнул в коридор. Ну вот, из-за него теперь еще и Фома с Фокой места лишились… Но не мог же он согласиться остаться здесь, в этой стылой и промозглой аглицкой земле. Он тут совсем с тоски подох бы…
        До дома, в котором Тимофей снимал комнату, они трое добрались только к полуночи. В темных лондонских подворотнях маячили угрожающие тени, но нападать на трех молодых людей, одетых к тому же довольно бедно, никто не рискнул. И отпор получить можно очень запросто, да и добыча в случае успеха, судя по всему, будет невелика.
        Дверь им отворил Джек. Узнав Акима, он молча кивнул и, стукнув деревяшкой, отошел в сторону.
        - Я разбужу эсквайра, - степенно заявил он, закрыв дверь, и удалился по коридору вместе с фонарем.
        Тимофей появился быстро. Окинув всех троих цепким взглядом, он усмехнулся:
        - Значит, уже завершил все свои дела? Быстро ты… ну проходите. Джек! Приготовь сбитня и пошуруй там на кухне у мисс Оуэн. А вы марш в зал. Камин разжигать умеете?
        - Конечно, мил-сдарь, - обрадованно закивали Фома и Фока, два брата-близнеца с посада Великого Устюга, коих набрали для услужения в посольствах перед самой отправкой. - Эт мы мигом!
        - Вот и давайте, - кивнул им Тимофей, - а ты, как чуть обсохнешь, давай в мою комнату. Расскажешь, что с вами там произошло.
        - Да что там рассказывать, мастер Джереми выгнал, - уныло отозвался Аким.
        - Это-то я понял. Но почему?
        Аким вздохнул:
        - Ну… он хотел, чтобы я остался и еще женился на его дочке. И мастерскую обещал потом отписать.
        - А ты, значит, жениться не захотел? - понимающе кивнул Тимофей.
        - Да нет, - мотнул головой Аким, - не жениться - оставаться! Ну не любо мне здесь, в этих туманах стылых. Домой хоца, аж тоска берет. Да и по батюшке с матушкой и брательникам младшим соскучился.
        Тимофей снова медленно кивнул:
        - Понятно… Ну да ничего, иди обсыхай и грейся. Не хватало еще, чтобы ты лихоманку подхватил. Ты мне еще в Шеффилде нужен, помнишь? А вот когда там все сделаешь, обещаю, первым же кораблем домой отправлю…
        Аким тут же почувствовал, как у него на душе потеплело. Домой…
        В Шеффилде он оказался только через месяц. Тимофей развил вокруг его поездки какую-то непонятную деятельность, все что-то вызнавал, выяснял, гонял куда-то своего Джека, а где-то за неделю до Акимова отъезда зазвал его к себе в комнату, запер дверь и, усадив перед собой, начал наставлять:
        - Запомни, ты теперь не Аким, а Станислав. Мастер из Быдгоща.
        - Откуда? - удивился Аким.
        - Из Быдгоща. Город такой есть в Речи Посполитой. Ну да они о нем тоже отродясь не слышали, но на всякий случай запомни…
        - А зачем это? - Аким непонимающе посмотрел на Тимофея.
        Тот досадливо сморщился:
        - Да хозяин той плавильни совсем на наших обозлился - гоняет почем зря. Если ты скажешь, что тоже из России, то и ехать никакого смысла нет. Все равно он тебя к своим плавильным печам на пушечный выстрел не подпустит. Так что назовись лучше так. И покажи, что ты сам, лично, нас, русских, шибко не любишь. Ну есть же такие среди литвин и поляков. Эвон мы с ними сколько ратились…
        - А ежели он меня раскусит?
        Тимофей махнул рукой:
        - Коли все правильно сделаешь, не раскусит. Ты, главное, пошибче там с нашими, построже. Для пользы дела можешь даже и стукнуть чем. Им там уже все сказано. Они не в обиде будут. А тебе главное - хозяину понравиться.
        - Но… - Аким поежился, - то же лжа будет. Нет, я так не могу…
        Тимофей погрустнел. Вздохнул, помолчал, а затем отвернулся к окну.
        - Ладно, - спустя некоторое время сказал он, - не можешь, так и не надо. Только тогда и вообще уже ехать незачем. Ну нет никакого толку. Нипочем нам секрет той крепкой стали не вызнать… - Тимофей задумался. - А знаешь что, Аким… ты уже и так многому научился, да и домой давно хочешь, так что отправлю-ка я тебя с твоими близнецами домой. Будете там для царева войска колесцовые пистоли делать. А сталь ту добрую… ну да без нее обойдемся. А может, еще кто этот секрет в какой другой стране вызнает. Кто знает…
        - Ладно, я поеду… - глухо произнес Аким. Ему стало невыносимо стыдно, что из-за него на Руси так и не смогут вызнать такой важный секрет.
        Тем более что Русь сейчас все свои силы напрягает - крымского хана воюет, а добрая сталь - это и оружие, кое может кому из воинов, ныне кровь свою проливающих, помочь победу над врагом одержать, а то и саму жизнь спасти…
        - А смогешь? - Тимофей бросил на него прищуренный взгляд. - Коль сумлеваешься, так не стоит. Ты государю и со своим нынешним умением дюже дорог.
        - Смогу, - упрямо набычившись, заявил Аким.
        - Ну тогда начинаем готовиться. - Тимофей поднялся на ноги.
        Аким непонимающе взглянул на него, и Тимофей пояснил:
        - Ну сам же говоришь, что кузнец, а не литейщик. Так что теперь к тебе поутру будет приходить литейщик и сказывать про секреты своего мастерства. А после обеда мы с тобой будем из тебя поляка делать. Сам-то поляка хоть раз видел?
        - Да, - кивнул Аким, тут же припомнив, как держали себя поляки из великого посольства Речи Посполитой во главе с самим великим польским боярином Сапегой, что приезжало к ним на Москву. Поляки прожили в Москве почти полгода, причем большая часть посольства размещалась как раз в Белом городе, и он на них успел насмотреться…
        - Ну вот, будешь теперь привыкать такого же из себя корчить. А то сейчас, хучь как назовись, от тебя за версту русским духом несет…
        Вот потому-то он и оказался в Шеффилде только через месяц.
        Ту плавильню, о которой рассказывал Тимофей, Аким отыскал быстро. Уж больно точные приметы дал ему Тимофей. Он подошел к распахнутым воротам и заглянул внутрь. Заводец был крупный, аж на три большие печи. Они были устроены в дальнем конце заводского двора, в больших дощатых сараях с огромными воротами. Через их боковые стенки внутрь всех трех заходила ось, тянущаяся от большого, куда больше, чем он видел в Белкино, водяного колеса… Сараи, похоже, были устроены именно для того, чтобы никто не мог подсмотреть, как идет процесс плавки. Для этого же, вероятно, были предназначены и двое крепких парней с короткими дубинками в руках, околачивающиеся рядом с сараями. Сразу за воротами лежала большая куча угля, на ней сидели четверо дюжих мужиков - по бородам в них сразу можно было признать русских. Аким же бороду брил, поскольку она у него пока была редкая, да и вообще, так ему посоветовал Тимофей. Одет же он тоже был в английское платье, к которому привык, еще когда работал в мастерской мастера Джереми. Что ж, пора начинать…
        Аким глубоко вдохнул и, натянув на лицо самое спесивое из получающихся у него выражений, вошел в ворота.
        - Эй ты, пес, - Аким мысленно перекрестился и носком туфли пнул в бок сидящего на корточках у угольной кучи мужика, - а ну-ка, позови хозяина.
        Тот окинул его сумрачным взглядом, поднялся и неторопливо потрусил к мгновенно насторожившимся и перехватившим свои дубинки поудобнее охранникам у плавилен. А Аким замер, горделиво отставив ногу и делая вид, что совершенно не замечает угрюмо глядящих на него перемазанных в угольной пыли соотечественников.
        Хозяин появился через пять минут. Красный и потный от жара печей, одетый только в толстый кожаный фартук, короткую кожаную безрукавку и штаны. Он перебросился парой слов с охранниками, а затем неторопливо подошел к Акиму.
        - Кто ты и зачем хотел меня видеть?
        Аким попытался максимально спесиво выпятить нижнюю губу и протянул хозяину бумагу, выданную ему Тимофеем. Из нее следовало, что он железных дел мастер Станислав из Быдгоща, целых три года отработал в мастерской мастера Каннингема в Глостере, и тот его весьма хвалит.
        - Я только сегодня приехал в город, хозяин, и узнал в таверне, что ты ищешь себе работника.
        Наступил самый важный момент. Тимофей отчего-то был уверен, что хозяин завода будет непременно испытывать нужду в работниках. И, если Аким ему глянется, непременно его наймет.
        - Хм, да, ищу… - Хозяин внимательно просмотрел бумаги Акима, несколько раз попытался прочитать название города, из которого он якобы происходил, а затем все-таки бросил это бесполезное занятие и поднял взгляд на стоящего перед ним потенциального работника. - Я лишился двоих помощников плавильщиков. Один сломал руку в пьяной драке, в трактире, но этот еще, может быть, поправится, а вот другого обожгло. И он уже не работник. А что ты умеешь де…
        - А что здесь делают эти чумазые дикари? - прервал его Аким, как это и было уговорено с Тимофеем. - Это же московиты, не так ли?
        Рот хозяина расплылся в стороны, являя миру презрительную улыбку.
        - Да, ты прав, это московиты. А ты их тоже не любишь?
        Аким презрительно фыркнул:
        - Кто может любить московитов? Это воры и разбойники, место которым только в своих лесах…
        Хозяин довольно хмыкнул.
        - Да, ты прав. Откуда ты?
        - Из Быдгоща. Это город в Речи Посполитой. Московиты живут рядом с нами, и мы их неоднократно били.
        Хозяин рассмеялся:
        - Отлично! Ты принят.
        - Только, хозяин, я никогда не работал на таких больших плавильнях, я вообще больше кузнец, чем…
        - Чепуха, - кивнул хозяин, - я тебя научу. Главное, ты правильно видишь жизнь!
        И уже на следующий день Аким вошел в приоткрытые ворота одного из сараев, где были спрятаны плавильные печи… Как выяснилось, там были не только плавильни. Печи занимали только дальнюю часть огромного сарая и почему-то имели по две трубы. Чуть ближе к входу располагалось несколько вполне обычных кузнечных горнов, а между ними были установлены валки, на которых у них на заводце в Белкино протягивалась жесть, только намного больше и массивнее.
        - Вот, Питер, твой новый помощник, - представил его хозяин дюжему мужику лет сорока. - Сегодня он просто посмотрит, а потом поможет Финли проковать крицы, поскольку Дик сегодня не вышел. Вчера слишком сильно гульнул на крестинах племянника. Заодно посмотрим, что он за кузнец. А завтра, если оправдает доверие, уже забирай его себе совсем.
        - А он не московит, хозяин? - с подозрением глядя на Акима, спросил Питер. Похоже, нелюбовь к московитам здесь была повальной.
        - Нет, - хозяин расплылся в улыбке, - он тоже не любит московитов. Его страна не раз с ними воевала и все время их била.
        - Ну тогда ладно… - успокоился плавильщик и кивнул Акиму. - Пошли за мной.
        В плавильню как раз загружали чугун. Аким подошел поближе и удивленно покачал головой.
        - Что, никогда не видел таких плавилен? - ухмыльнулся Питер.
        - Нет… У вас же уголь сложен совсем отдельно от чугуна, вон там, внизу.
        - Ну да, - гордо заявил Питер, - видишь, - он поднял кусок угля, - это не древесный уголь, а тот, что добывают из земли. У нас в Южном Йоркшире. Он горит куда жарче древесного, но загрязняет железо серой. Поэтому в нашей плавильне он горит в печи отдельно от чугуна. За стенкой.
        Аким восхищенно цокнул языком. Как они все хитро придумали! Действительно, этот завод оказался просто кладезем секретов…
        Когда печь разгорелась и чугун расплавился и растекся по ванне, Питер подхватил длинную и массивную железную палку с крюком на конце и, раскрыв отверстие, через которое в плавильню загружался чугун, принялся мешать ею расплав, будто хозяйка похлебку. Аким молча смотрел. Питер вытащил из плавильни свою палку и бросил взгляд на Акима. Тот снова восхищенно цокнул языком и показал плавильщику большой палец. Питер расплылся в улыбке…
        Плавка шла довольно долго. Питер еще несколько раз перемешивал расплав, добавлял туда какую-то влажную массу и даже песок. Ну вроде… Во всяком случае, то, что он добавлял, было очень похоже на обычный песок. А Аким, у которого на сердце уже стало тревожно от того, что он явно погружался в новую тайну, автоматически фиксировал и запоминал все, самые малейшие детали - сколько этой влажной массы набирал в лопату Питер, как он ее кидал, в какое место расплава, сухим или влажным был песок. Все это предстояло еще понять и осмыслить, как и узнать состав той влажной массы, что Питер кидал в печь, но это позже…
        Наконец плавка закончилась. Питер разделил получившуюся массу, уже слегка остывшую и потому ставшую вязкой и тягучей, на четыре части, после чего ловко выдернул их из плавильни.
        - Давай бегом к кузнецу! - рявкнул он, и Аким быстро бросился куда сказали…
        Кузнец быстро приварил к одной из этих криц железный стержень и принялся проковывать ее в длинную колбаску толщиной в пару вершков, а длиной немного меньше аршина. Аким жадно наблюдал за ним, и уже остальные они с кузнецом проковывали на пару. Первую же в этот момент протягивали через жутко скрипящие осью водяного привода валки. А затем, когда протянули, бросили в горн, и один из помощников кузнеца остервенело заработал мехами. Для чего - Акиму стало ясно после того, как через валки прошла последняя «колбаска». Кузнец, не останавливаясь, ухватился клещами за первую из получившихся полос, которая благодаря своему нахождению в горне не только не остыла, но и даже снова набрала жар, и, бросив ее на наковальню, сразу же наложил на нее другую.
        - Чего стоишь?! - заорал он на Акима. - Не спи, тащи третью!
        Когда все четыре полосы оказались наложены друг на друга и слегка прокованы, по знаку кузнеца к ним подскочили два помощника, и они все вместе, вчетвером, подтащили получившуюся массивную заготовку к валкам. А Питер в этот момент уже закончил снова загружать плавильню…
        Вечером Аким долго лежал без сна, вертя в голове весь увиденный процесс. Он пока еще не понял, для чего делаются кое-какие операции, не знал состава всех тех присадок, что кидали в плавильню во время плавки, но уже начинал потихоньку представлять себе весь процесс. Умение видеть и понимать, что происходит с металлом, которое тогда буквально снизошло на него в кузне отца, после того как он отковал свой первый топор, за эти годы никуда не делось. Оно только еще сильнее развилось и сейчас помогало ему понимать многое из того, что ему здесь никто и не собирался объяснять.
        - Эй… паныч, - вдруг послышался шепот из-за стенки. Причем шептали по-русски.
        Аким встрепенулся. Он наплел хозяину, что совсем издержался, и тот разрешил ему переночевать здесь, в том самом сарае, где он сегодня работал. А с другой стороны этой стены на куче угля под навесом ночевали остальные русские.
        - Я не паныч, - зашептал он в ответ. - Я тоже русский, Акимом зовут, и… вы уж простите, братцы, что я так. Иначе со мной тут и разговаривать не стали бы.
        - Ничто, Аким, - отозвались из-за стены. - Ты ничего, не замай. Делай чего надо. Уж больно нам хоца этого гада-хозяина обдурить. А то он, гад, нас совсем загонял. Мы уж и уйти хотели, а он сказал, что раз московиты у него его секрет вызнать хотели, то мы теперь на него до самой гробовой доски работать должны. А ежели мы только уйти вздумаем, то он нас быстро бейлифу сдасть. Вот мы и маемся, нешто каторжане какие. А он, гад, денег нам не платит и еще кормит как собак, чего если бросит, то и едим…
        Так прошел месяц. Аким работал на этой плавильне уже вполне самостоятельно. В принципе весь процесс был ему почти совершенно ясен. Кое-какие затруднения доставлял только состав шлака, который, предварительно увлажненный, закидывал в печь Питер. Но и его Аким уже в принципе прикинул, просто подсчитав, сколько и каких мешков привозили хозяину каждую неделю. Так что теоретически можно было бы и двигать обратно в Лондон, где доложиться Тимофею и спокойно дожидаться корабля на родину. Но Аким все никак не мог оторваться. У него в голове все время крутились разные мысли. Сталь-то здесь получалась да, добрая, и даже очень, но временами больно зернистая. И он все время напряженно размышлял над тем, как сделать ее более однородной. А кроме того, у него в голове бродили и еще кое-какие мысли…
        И, как всегда, когда он «болел» очередным секретом, он не слишком внимательно смотрел по сторонам. Поэтому, когда Аким однажды утром шел к сараю, направляясь на утреннюю плавку, он даже не заметил, как один из заказчиков, приехавший к хозяину, проводил его каким-то странным, долгим взглядом…
        - Ты!
        Аким резко обернулся. Плавка была в самом разгаре, и он только что закончил очередной раз шуровать в чугунной ванне железной палкой с крюком. Прямо за его спиной стоял разъяренный хозяин.
        - Ты! Ты обманул меня! Ты никакой не поляк! Ты подлый московит! Тебя узнал один мой старый заказчик. Он видел тебя в Лондоне, в мастерской Джереми Слайза!.. - Хозяин тяжело дышал от возмущения. - Вы, московиты, хотите украсть у меня мой секрет, подсылаете шпионов, притворяетесь, лжете, но вы его не получите! Ты! - Хозяин вскинул руку и ткнул пальцем в Питера. - Схватить его!
        И Аким почувствовал, как Питер, с которым у него даже начало складываться нечто вроде дружбы, обхватил его за руки и притиснул к своей могучей груди.
        - Вы, - завизжал хозяин, разворачиваясь к другим работникам, - открывайте топку! Ты, подлый московит, узнал секрет моей печи, так я тебя в ней же и похороню!
        Аким задергался, пытаясь освободиться, открыл рот, хотел что-то сказать, закричать, но от ужаса у него в горле пересохло, поэтому вместо крика получился хрип.
        - Эй, кто-нибудь, помогите Питеру и хватайте этого за ноги! Тащите его, тащите к топке…
        Акима стиснуло уже несколько рук, а затем его подняли и поволокли. С грохотом отодвинулась в сторону заслонка топки. На Акима пахнуло жутким жаром, а еще через мгновение на его голове затрещали сгорающие волосы… Он задрожал и изо всех зажмурил глаза, попытавшись совсем по-детски спрятаться от надвигающегося ужаса, но… тут руки, которые его удерживали, внезапно ослабели, а в следующее мгновение его с силой отшвырнуло от топки.
        - Живой, паныч? - по-русски прогудел над ухом знакомый голос.
        Аким хрипло вздохнул и закашлялся.
        - Живо-ой, - довольно протянул голос, - и то ладно. Ты давай, добрый человек, очухивайся быстрее. Тикать нам надоть. И побыстрее…
        Аким прокашлялся и окинул внутренности сарая, в котором располагалась плавильня, мутным взглядом. На земляном полу в живописных позах валялись тела хозяина и его работников.
        - Вы их что, убили? - хрипло пробормотал он.
        - Ничто! - успокаивающе махнул рукой дюжий мужик. - Зачем грех на душу брать? Живые. Сомлели токма. У меня удар ставленый. Знаю, как бить, чтобы и насмерть, и не на смерть. Хотя вон хозяина-то и можно было. Эвон что удумал - живого человека сжигать!
        Вот так и закончилась Акимова поездка в Шеффилд, да и в Англию тоже…

10
        Я сидел за столом и, сжав голову руками, тупо пялился на верхний лист лежащей передо мной стопки исписанной бумаги. Это был итоговый отчет приказа Большой казны за истекший семь тысяч сто семнадцатый, то бишь тысяча шестьсот девятый, год. Все шло не так, не так…
        - Государь, государь! - послышался из коридора испуганный голос. - Беда, государь! Война! Османы Азов осадили!
        Я свирепо вскинулся, собираясь послать отвлекающего меня идиота куда подальше. Какая, на хрен, война?! Я тут деньги теряю!!! А они со своей дурацкой войной… Но затем до меня дошел смысл сказанного, и я выпустил весь уже набранный в легкие воздух сквозь судорожно стиснутые зубы. Ну, б…, началось! Ох, верно говорят - беда никогда не приходит одна…
        Зима прошла вроде как нормально. Азов и Перекоп ударными темпами обретали свои величественные очертания, Темрюк и Очаков хоть и отставали от них, но не намного. В первом я повелел сесть десяти тысячам донских, терских и поволжских казаков (за время, что прошло с начала боевых действий, набежало еще народишка), добавив им еще три тысячи из состава поместного войска, а второй занимали двадцать тысяч запорожцев, к которым за лето и осень набежало еще около шести тысяч человек. Атаман запорожцев Сагайдачный подлестился к воеводе Телятевскому, пообещав ему снабдить строительство крепости Перекоп лесом, сплавленным по низовьям Дона, и выпросил у него на две недели голландского инженера. Так что тот съездил в Озю-Кале, проинспектировал имеющиеся там крепостные сооружения и составил план реконструкции твердыни в духе trace italienne, но с учетом имеющегося времени и количества рабочих рук. Впрочем, с рабочими руками он слегка ошибся, поскольку запорожцы всю осень и зиму рыли и копали как проклятые и выполнили все, что наметил голландец, уже к Крещению. Пришлось ему отпрашиваться у воеводы и снова ехать в
Очаков, где определять новый объем работ. Из собранных Скопиным-Шуйским по всему Крыму полутора тысяч орудий большинство, около девятисот, оказались мелкого, до двух фунтов, калибра и для вооружения крепостей не слишком годилось, а часть более крупнокалиберных пушек числом около восьмидесяти пришли в полную негодность. Но остальные пять с лишком сотен были по-братски распределены между четырьмя крепостями. Две, которые должны были стать самыми крупными - Азов и Перекоп, получили по двести орудий, а Очаков и Темрюк - по шестьдесят с лишним. Но в каждой из них были еще и свои пушки.
        Еще перед своим отъездом я велел отправить две большие группы пушкарей из Перекопа в Азов и Темрюк. С миссией, так сказать, обмена опытом в области подготовки орудийных расчетов. К началу лета, когда опомнившиеся османы могли рискнуть и атаковать захваченные мною крепости, эта практика должна была распространиться на все три моих гарнизона. Вернее, на все четыре, поскольку наблюдательный Сагайдачный явно также намотал на ус это дело. И, хоть из Очакова мне не поступало регулярных докладов - запорожцы продолжали ревниво блюсти свою независимость, - я не сомневался, что атаман уже вовсю гоняет своих пушкарей.
        А затем на Крым опустилась тьма… И имя ей было - башкиры.
        После разрушения Скопиным-Шуйским Арбатской и Ченишкейской башен Арбатская стрелка оказалась совершенно неприкрыта. И башкиры, окончательно разобравшись с жалкими остатками прикавказских ногайцев и отдельными сотнями добравшись аж до Сухум-Кале, где также оприходовали все, до чего успели дотянуться, решили не останавливаться на достигнутом и, запасшись у моего «начальника тыла» Ивана Годунова овсом и хлебом, двинулись в Крым.
        На строительстве крепости Перекоп в это время были большие трудности с пленными крымчаками. Воспитанные всей своей предыдущей историей на том, что крымчак - это прежде всего воин, а копаться в земле - дело всяких там грязных гяуров, крымчаки работали на стройке из рук вон плохо. Их сажали на голодный паек, тысячами пороли и даже вешали, но все было бесполезно. Крымчаки продолжали трудиться кое-как, а при первой возможности бежали. Тем более их старались держать на окраинах лагеря и там же использовать на работах, опасаясь бунта и того, что они прорвутся к оружию или пороховому зелью. Глядя на них, остальные мусульмане полона также начали своевольничать. Но так продолжалось до тех пор, пока в Крыму не объявились башкиры…
        За прошедшее время часть башкир, ушедших с табунами и отарами, сумели добраться до своих кочевий и рассказать про богатейшую добычу, захваченную в приазовских и причерноморских степях, так что к этой зиме сюда набежало еще почти шесть тысяч башкир, к которым присоединились охотники из других кочевников, отчего общее число степняков в моем войске возросло до почти пятнадцати тысяч сабель. Но приазовские и причерноморские степи уже были совершенно вычищены от добычи. Оставался только Крым… Спустя месяц после их появления в лагерь под Перекопом толпами повалили ранее бежавшие из него татары, но уже со всем своим жалким скарбом и семьями, валясь в ноги воеводе Телятевскому и умоляя его опять принять их в рабочие. Они клялись Аллахом, что не только сами будут пахать не то что от зари до зари, а чуть не круглые стуки, но и жены их будут работать столь же усердно, и даже дети будут таскать камни, просеивать песок и толочь известь, пока хватит их невеликих детских сил. Что, естественно, тут же резко подняло производительность труда и остального мусульманского полона. Короче, Крым испытал на себе то, что
испытывали русские земли, когда на них налетала грозная и неудержимая степная орда…
        На Крещение пришло сообщение, что оба казачьих войска - и Донское и Запорожское, принимают мое «Уложение о царевой казацкой службе» и готовы целовать мне в том крест. Обсуждение сего документа проходило довольно бурно. Более всего казакам не понравилось положение о том, что казаки имеют право селиться только лишь на украинах государства Русского. А буде какие земли вследствие расширения пределов государства перестают быть украинами, всем, кто хочет продолжать считаться казаком, может быть велено переселиться на новые украины, а те, кто останется, - перестают быть казаками.
        Шум был большой, казаки орали, что Дон, мол, испокон веку был казацким, таким и должен оставаться, но мой посыльный и сродственник стольник Степан Годунов, сын боярина Степана Васильевича Годунова, повел дело хитро. Он успокоил казаков, что сие повеление касается только лишь рязанских и городовых казаков засечных линий, коих после того, как исчезла крымская угроза, ну просто глупо оставлять на старых местах. Дон же, как и, скажем, Днепр, еще долго будет украиной… У казацкой старшины, особенно запорожской, большие вопросы вызвало ограничение казачьего надела, определяемого в поместье казаку для содержания им своей семьи и обеспечение себя «конем добрым, саблей вострой, шеломом, а такоже пищалью». Да и сам набор вооружения тоже многим показался изрядно дорогим. В отличие от того, каким представлялся казак моим покинутым современникам, здешние казаки были в основном не конными, а… стружными, то есть передвигаться и воевать предпочитали на лодках - стругах… Но Степан на второе резонно заметил, что все это по большей части у казаков имеется, а всем недостающим - в частности конем, пищалью и саблей,
царь обязуется казака по первости снабдить (на что пошли захваченные в Крыму кони, а также выданное крымскими городами и захваченное в крепостях и во время битв оружие). А уж потом поддерживать себя в постоянной готовности - дело самого казака. На то ему положено государево жалованье - аж пять рублев в год, да весь доход с его надела. Поскольку никакого тягла на казачий надел не накладывается. А что касается размеров надела, то он был весьма большим, его с трудом могла обрабатывать многочисленная семья. И потому все решил вопрос окольничего - а желают ли казаки, чтобы на кого из них вдруг начали работать свои собственные крестьяне? Ответом на него был всеобщий рев - НЕТ! Ну еще бы, большинство казаков как раз и бежали от такого дела… А тогда как же они хотят обрабатывать больший надел? - задал резонный вопрос мой посланник. После чего и эта претензия была снята. А вот положение, что казаком может быть человек любого роду и племени, но обязательно православной веры - пошло на ура. Более того, казаки попросили меня прислать священников, поскольку своих мало, да и те, что есть, - «сами более казаки,
нежели духовные пастыри»…
        Из Истамбула за все лето, осень и зиму не донеслось ни единого звука. Только через иезуитов (вот ведь вездесущее семя) дошла информация, что все посольство взято в узы, а Афанасий Власьев посажен в Семивратный замок. И что османы серьезно занялись подготовкой войска против меня. Я отправил два письма римскому кесарю, в которых упрекал его в пренебрежении собственным словом, а также богатые дары Аббасу I, велев исподволь заметить, что они-де взяты в турецких крепостях. А ну как у персиянского орла снова проснется алчность, тем более что мне доносили, будто он давно точит когти на Багдад…
        Два моих письма к римскому кесарю, отправленных ему вместе с богатыми дарами, захваченными в турецких и крымских крепостях и городах, высокомерно остались без ответа. В них я упрекал его в том, что он так и не выполнил взятые на себя обязательства и не вступил в войну с османами, хотя прошло уже не то что три, а трижды три месяца. Более того, князь Мстиславский докладывал мне, что после второго письма его перестали пускать к кесарю и вообще про наше посольство будто забыли. И в феврале я отправил ему приказ сворачивать посольство и двигаться на родину. Более ничего сделать было нельзя. Но себе зарубочку на память сделал. Ох и поплатятся у меня имперцы за это однажды… если, конечно, я буду жив и государство мое сохранится в силе.
        В остальном все шло нормально - нанятые людишки поступали через Архангельск не слишком полноводным, но постоянным потоком. Рассказы о расправах с инородцами, коими пугали бежавшие во время голода из страны иноземцы, уже подзабылись, а деньги предлагались щедрые. Тем более в качестве гаранта выступал русский царь. Так что желающие отправиться к варварам и подзаработать находились. Не много, поскольку я настоятельно требовал отбирать лучших, а не просто тех, кто согласен ехать, а лучшие неплохо обустраивались и дома… С каждым из присланных иноземцев было заключено соглашение, согласно которому он нанимается на работу ко мне, то есть лично к русскому царю, сроком на три года, а затем либо перезаключает договор, либо может затеять собственное дело. Я рассчитывал, что к тому моменту основной персонал новозаложенных заводов и мастерских будет обучен, а руководство смогут принять на себя специалисты, вернувшиеся из «заграничной командировки».
        Жалованье каждому иноземцу было положено богатое - по тридцать гульденов в месяц плюс хлебный прокорм, - на круг выходило около двухсот рублей в год. Уже по осени было заложено около сорока больших мастерских, практически мануфактур, в Москве, Серпухове, Туле, Новгороде, Твери, а также в Новгороде Северском и шести моих наиболее населенных вотчинах. В том числе две в новой, Уральской. Большая часть мастерских, шестнадцать, были железоделательными, остальные - лесопильными, ткацкими, кожевенными, скорняжными и всякими иными, а три - стеклянными. Также была заложена большая типография на три печатных станка, но помещение под нее строилось с расчетом, что там будет помещаться шесть станков. Кроме того, в этом помещении были предусмотрены обширные граверные мастерские.
        А потом приказ Большой казны не торопясь собрал отчетные росписи воевод, доклады с других приказов, отчеты галицкой, устюжской и остальных четвертей, очень неспешно все это обработал и выложил мне под нос сводный годовой отчет. И я впал в ступор.
        - Государь! - снова заорали из коридора.
        Я зло скривился. Ну собирался же обзавестись секретарем. И чего тяну? Впрочем, чего тяну - было понятно. Личный секретарь «вождя и учителя» - должность крайне ответственная. С одной стороны, ох и много ему на себе тянуть придется, так что нужен человек толковый, расторопный и быстро врубающийся, а с другой - таковой зело опасен. А ну как быстро врубится, да не в то, во что надо? Сколько примеров было, когда этакие сначала вроде как помощники силу набирали и начинали сами по себе делами рулить. Или информацию сливать на сторону за хорошие бабки. А кому потом расхлебывать - Пушкину? Так он еще не родился пока… К этому делу надо было подойти обстоятельно, отобрать несколько кандидатов, испытать их как следует, прикинуть… а времени на это просто катастрофически не хватало. Да и основные кандидаты, которых я уже, ну куда уж деваться, наметил, были по большей части из моих соучеников по царевой школе, а те все поголовно сейчас торчали в большой
«заграничной командировке». Приходилось пока довольствоваться караулом из состава личной сотни холопского полка и… Немым татем в предбаннике, которого, похоже, сейчас и не мог преодолеть гонец, принесший мне столь нерадостные известия. Я окинул злым взглядом лежащую на столе Большую роспись, то есть тот самый отчет, и решительным жестом отодвинул ее в сторону. Пора заняться более насущными делами, а это - подождет. В конце концов, если османы решили серьезно взяться за Русь, скоро вполне может оказаться, что мне будет глубоко начхать на любые подобные отчеты.
        - Пропусти! - рявкнул я Немому татю, и спустя несколько мгновений в мой кабинет ввалился боярин Салтыков в сопровождении еще двух бояр.
        - Беда, государь! - снова начал Салтыков. - Османы Азов осадили. Войска видимо-невидимо. Пушек дюже много с собой понавезли.
        - Видимо-невидимо - это сколько? - все еще не отойдя от осознания того факта, что я, вот идиот-то, теряю деньги, отрывисто поинтересовался я. - И пушек тоже. Цифры говори. И откуда известно?
        - Так это… - растерялся Салтыков, - голубь грамоту принес. От воеводы Петра Басманова…
        - И где она?
        - Да вот же, - торопливо протянул мне тонкую полоску бумаги боярин.
        Я быстро пробежал ее глазами. Хмыкнул. Затем пробежал еще раз. Что ж, все как и ожидалось. Я сел в кресло и откинулся на спинку, прикрыв глаза. Ну… помоги нам Господь Иисус Христос и Пресвятая Богородица. Ну помоги, твоя ж земля, правда, ну чего тебе стоит-то?..
        - Так, - напористо начал я, поднимаясь на ноги, - собирай Думу. Будем решать, что делать надобно.
        Лицо Салтыкова озарилось потаенной радостью. Мол, до этого царь Думу собирать и думать забыл, а эвон как припекло, так сразу - Думу! Но дело было не в этом. Совет мне действительно был нужен, но я мог, и, вероятно, с большим успехом, получить его и приватно, пригласив к себе пару-тройку людей, которых я считал наиболее опытными. Сбор Думы нужен был для другого. Я собирался вытрясти из бояр денег, потому что оставшаяся после отца кубышка уже была опустошена почти на три четверти, а что касается годового бюджета, то… Я зло скрипнул зубами. Ятерялденьги!
        В первый день нагнуть Думу мне не удалось. Бояре, почувствовав слабину (ну или то, что они посчитали таковой), сразу же осмелели, начали разводить говорильню, давать мне всякие дурацкие советы, типа послать посольство к римскому кесарю и уговорить его ударить по османам… Вот ведь титаны мысли! А я что делал-то?
        Вечером я все равно собрал нескольких бояр и окольничих и уже узким кругом обсудил, что мы можем сделать. За прошедший год Азов, конечно, не превратился в совсем уж неприступную крепость, но против прежнего укреплен был весьма изрядно. И сейчас там сел в осаду гарнизон во главе с Петром Басмановым, состоящий из восьми тысяч московских стрельцов, самой боеспособной части стрелецкого войска, за последние четыре года прошедших огонь, воду и медные трубы, а также около пятнадцати тысяч поместного войска, при почти четырех сотнях пушек, десяти тысячах посошной рати и доброго запаса пороха, ядер, свинца и продовольствия с фуражом. Причем все пушки были отстреляны, и по каждой определена должная пороховая навеска и подобраны и откалиброваны ядра. Здесь с этим делом вообще была просто беда. Стандартных калибров, считай, и не было. Все лили пушки кто во что горазд, ну в лучшем случае на глазок или на самую примитивную мерку, из-за чего из почти тысячи больших и средних пушек, что мы захватили в Азове и иных крепостях, а также в крымских городах, мы лишились около двух сотен, большая часть из которых
оказались разорваны во время пробных стрельб, а почти для четырех десятков не нашлось подходящих по калибру ядер, и их также пришлось отправить в тыл на переплавку. Но зато все остальные были подготовлены к бою. По всему выходило, Азов османам не по зубам. К тому же он всегда может получить помощь от соседних крепостей…
        На следующий день с помощью уже совсем старенького Иова я дожал-таки бояр, и Дума приняла решение собрать поместную рать вотчинников, без которой я пока на юге вполне обходился, и триста тысяч рублей казны с них же, также и с церковных земель. А кроме того, тем же вечером вызвав к себе дьяков приказа Большой казны, я разобрался-таки, в чем причина падения сбора налогов.
        - Так крестьяне пашню не подымают, - сразу же огорошил меня заявлением дьяк Семен Рукавишный.
        - То есть? - не сразу понял я. - Это-то тут при чем?
        - Так ведь тягло-то с распаханной пашни считают, - взирая на меня удивленно, не понимая, как это я могу не врубаться в совершенно очевидные вещи, пояснил дьяк. - А как ты, государь, своими немцами голландскими научил их, как с меньшего клина больше хлебца получить, тако же они начали меньший клин и распахивать. Чтобы тягло себе уменьшить.
        Я несколько мгновений сидел с ошарашенным видом. Ну вот, блин, устроил себе… пашу тут все по учебнику - новые технологии внедряю, экономическую эффективность повышаю и все такое прочее, и, радостный, жду отдачи. А выходит все наоборот! Нет, налоговую систему нужно срочно менять, а то она мне все мои усилия на хрен загубит… Ну да это дело не одного дня, к тому же бояр мне дожать удалось, этот год протянем, в отцовой кубышке кое-что осталось, да и собственные вотчины, где бешеными темпами развивалось производство, с будущего года также должны были начать приносить куда больший доход. Главное - причина установлена, а как ее устранить, теперь придумаем…
        Через две недели, когда я уже прибыл к войску, которое исполчалось под Воронежем, выяснилось, что первые наши прикидки оказались излишне оптимистичными. Потому как в осаду сели все четыре крепости разом. К Темрюку подошло войско эрзерумского бейлербея численностью почти в пятьдесят тысяч человек, впрочем, собственно воинов у него было не более тридцати тысяч, а артиллерии вообще около сотни орудий, причем в подавляющем большинстве совсем не осадного калибра. Так что казаки, засевшие в Темрюке, по идее осаду должны были выдержать. Румелийский бейлербей выставил два войска. Основное, численностью вместе с присоединившимися к нему отрядами буджакской и едисанской орды и ополчением вассальных османам валахов и молдаван, около ста тысяч человек (при примерно том же соотношении воинов и вспомогательного персонала, то есть турецкого варианта посошной рати), при двухстах орудиях, под началом самого бейлербея, двинулось на Очаков. А второе, численностью уже всего двадцать тысяч человек и совершенно без артиллерии, высадилось в Крыму. Как видно, командующий этой группировкой собирался усилить свою армию
остатками крымского войска и ополчением, набранным в крымских городах, и там же разжиться артиллерией, но оказалось, что эти надежды тщетны. Крым практически обезлюдел. Из-за войны и особенно башкирского промысла численность населения Крыма, причем как мусульманского, так и всех других вероисповеданий, уменьшилась более чем в десять раз.
        Из-за устроенной башкирами резни в крымские города практически прекратились поставки фуража и продовольствия, цены на продукты взлетели до небес, так что всю зиму из городов продолжался массовый исход населения. А как бы вы поступили, если стоимость проезда на корабле до какой-нибудь Варны или Бургаса практически сравнялась с ценой продуктового набора, позволяющего выжить в течение недели? Бей, командующий вторым румелийским войском, столкнулся с тем, что ему придется штурмовать свежеотстроенную и оснащенную почти тремя сотнями пушек крепость Перекоп, защищаемую почти таким же количеством войск, что и у него, и делать это без помощи хоть какой-то значимой артиллерии. Так что за Перекоп пока можно было не волноваться. А вот Очаков осаждал сам великий визирь также с почти стотысячным войском. В его составе находились самые элитные турецкие части: сорокатысячный корпус капыкулу, в который входила отборная османская пехота - янычары, артиллеристы-топчу, оружейники-джебейди и фурлейты-топ арабаджи, а также четыре бёлюка конницы личной гвардии султана. Остальное составляло тимариотское ополчение
центральных вилайетов империи. В принципе такого же многочисленного и столь же хорошо оснащенного и организованного войска не могло в этот момент выставить ни одно другое государство цивилизованного мира… да что там такого же. Самые крупные европейские христианские государства при крайнем напряжении сил с трудом наскребли бы войско численностью в треть от того, что сумели выставить османы. Случилось именно то, чего я боялся больше всего. Я остался один и попал под раздачу основных сил османской военной машины. Теперь оставалось только держаться…
        К исходу первой декады мая картина вырисовалась окончательно. К этому времени до Воронежа добралась большая часть идущего от Азова и Перекопа посошного войска, которое воеводы, узнавшие о приближении османов (казаки у Темрюка заранее выслали дальние дозоры на стругах в Черное море), отправили домой вверх по Дону. В рассказах большинства мужиков войско османов предстало вообще уж неисчислимым, но на самом деле все было не так уж безнадежно. Перекоп был практически в безопасности. Более того, у сидевшего в крепости Телятевского имелся прекрасный шанс вообще разгромить двигавшееся в его сторону турецкое войско. Ибо, если учитывать еще и союзных башкир, все еще бродящих по обезлюдевшим центральным районам Крыма, он обладал почти полуторакратным численным превосходством над очень неторопливо двигавшимся в сторону Перекопа войском османов. И просто подавляющим в артиллерии. На военном совете решили, что это будет уж слишком жирно, поэтому был послан гонец с повелением второму воеводе Скопину-Шуйскому брать под свое начало башкир, а также три тысячи поместной конницы, снимать с Перекопа шесть десятков
наиболее приспособленных к быстрой перевозке и установке пушек со своими расчетами и идти к Черкасску-городку. Куда к началу июня прибыл и я с четырьмя тысячами стрельцов, набранных откуда только можно, и восемью тысячами конного войска, включая и мой холопский полк. Это были последние крохи, что я смог выжать из страны.
        Основной удар турки, несомненно, наносили по Азову, верно вычислив ключевую точку. Ибо, если падет Азов, ни Темрюк, ни Перекоп долго не продержатся. Потому что именно через Азов по Дону и пролегала основная линия снабжения всего моего войска. Второй по силе удар пришелся на Очаков. Но там сидел боевой и хитроумный Петр Сагайдачный, который к тому же всегда, хотя и довольно тонко, подчеркивал, что до самого крестного целования считает себя моим подчиненным с некими большими оговорками. Да и потом, мол, тоже не все будет так уж однозначно… Мол, запорожцы испокон веку своей волей жили и прежним своим властителям служили как сами того хотели. Так что за него у меня голова болела меньше, ибо, чем больше требуешь независимости, тем больше на себя берешь и ответственности. Тем более что падение Очакова хоть и составляло для меня некую проблему, но ключевой эта потеря не была. Даже Темрюк я готов был потерять, хотя его с большим сожалением, чем Очаков, но за Перекоп и особенно Азов следовало держаться изо всех сил.
        Десятого июня визирь предпринял первый и самый сильный штурм Азова. Турки сумели ворваться на один из бастионов, но затем вынуждены были отойти. Искусник Калдиери устроил так, что ворвавшиеся на бастион войска попадали под перекрестный огонь с соседних бастионов первой линии, а также под огонь наиболее тяжелых пушек, установленных в центральной цитадели. Этот штурм стоил туркам тысяч восемь - десять. Гарнизон же Азова потерял почти три тысячи человек. И шестьдесят пушек.
        А одиннадцатого июня, как раз когда османы зализывали раны, Мишка совершил на их лагерь лихой налет всеми нашими конными силами - башкирами и поместным войском. Сколько он сумел положить - неизвестно… если посчитать, сколько баяло поместное ополчение, то армия визиря по идее не только была полностью уничтожена, но и даже ушла в минус, однако налет явно удался. В первую очередь потому, что Мишка сумел подорвать два из пяти турецких пороховых складов. И артиллерия османов сразу снизила интенсивность обстрела крепости. Кроме того, османы почти на две недели прекратили осадные работы и занялись обустройством внешней границы своего лагеря. Мишка же продолжал все это время беркутом кружить над ними, улучая момент и наскакивая на работников, насыпавших внешний вал, и бия их издалека стрелами, чем еще более снизил темпы работ, а также набрасываясь на отряды турецких фуражиров. Попытки визиря наехать на башкир конницей тимариотов привели к тому, что когда те в очередной раз бросились за удиравшими степняками, то слишком отдалились от лагеря и оказались завлечены в засаду, нарвавшись на подготовленные и
усиленные пушками позиции стрельцов, а затем на фланговый удар поместной конницы. Короче, эта попытка стоила османам почти пяти тысяч сипахов, из которых около тысячи попали в плен. После чего османы окончательно заперлись в лагере, перейдя только на привезенные с собой запасы, каковые вследствие этого начали быстро таять. Впрочем, пока это было для них некритично, поскольку у визиря был флот, который вполне мог доставить ему все необходимые припасы… Если, конечно, не учитывать, что их еще надо было собрать или закупить, так как все, что было собрано в период подготовки к кампании, уже находилось в лагере.
        Но с флотом тоже надо было что-то решать. Поэтому следующий удар мы нанесли с противоположной стороны - с реки. После двадцатого июня Мишка резко увеличил интенсивность ночных налетов на турецкий лагерь со стороны степи. Башкиры подлетали к валу и рогаткам, выпускали в воздух навесом несколько стрел, часть из которых была обмотана горящей паклей, а затем откатывались в степь. Урон от сего был не шибко большой, но спали османы плохо… А двадцать шестого стрельцы и около семи сотен казаков из числа тех, кто по каким-то причинам остался в Черкасске и окрестностях, сели в струги и, привязав за каждым стругом по рыбацкой лодке, кои были собраны по камышам и затонам, тихо двинулись вниз по реке.
        Привязанные к стругам лодки были нагружены всяким горючим скарбом и порохом. Приблизившись к крепости и стоящему рядом с ней турецкому флоту, казаки спустились в лодки и, тихо работая веслами, обмотанными тряпками, двинулись в сторону турецких кораблей.
        Турки лодки прошляпили и опомнились, только когда первая лодка была накрепко принайтовлена к борту одного из их кораблей и казак, зажегши фитиль, уже нырнул в воду. На корабле поднялся шум, гам, впрочем, больше недоуменный, чем испуганный. Поскольку никто не понимал, какую опасность может представлять одинокая и пустая рыбацкая лодка, притулившаяся у борта корабля. Все прояснилось через несколько минут, когда она взорвалась, моментом подпалив корабль. В этот момент те казаки, кто еще не добрался до кораблей, начали выкидывать из своих лодок все лишнее и подбирать своих плывущих товарищей, ибо приблизиться к всполошившимся туркам теперь более не было возможности. А для стрельцов, сидящих в стругах, этот взрыв послужил сигналом к началу обстрела. Струги быстро подошли на два десятка шагов к берегу и жахнули по всполошившемуся турецкому лагерю из пищалей и установленных в струги малых пушек… Во время этого ночного рейда турки потеряли двенадцать больших и около десятка малых кораблей, ну и еще какое-то количество народа. Точное число потерь мне установить так и не удалось. А главное - теперь османы
не рисковали оставлять корабли близко к устью реки и своему лагерю, а на ночь оттягивали их еще мористее, что изрядно затрудняло и усложняло процесс погрузки-выгрузки и вообще использование флота.
        Следующий штурм турки предприняли только пятнадцатого июля. На этот раз им не удалось ворваться ни на один бастион, да и сам штурм был заметно более вялым и закончился на час раньше, чем предыдущий. Боевой дух османов явно упал… На этот раз их потери, скорее всего, были едва ли не вполовину меньше, чем при первом. Но и гарнизон Азова потерял максимум около семи сотен человек. Между тем ежедневная бомбардировка турецкого лагеря крепостной артиллерией также заставляла турок регулярно нести потери, в то время как усовершенствованная в Голландии система trace italienne обеспечивала наилучшую защиту гарнизона от артиллерийского огня, чем любые другие крепостные сооружения прошлого. Так что гарнизон Азова от огня османов практически не страдал. С продуктами и водой также все было нормально. Поэтому мало-помалу чаша весов под Азовом начала клониться в нашу сторону. И потому я послал Скопина-Шуйского с большей частью поместного войска под Темрюк с задачей хорошенько прижать эрзерумского бейлербея, а потом вернуться и продолжить потеху здесь. Сам же с башкирами и пешим войском двинулся к Очакову. Там
только конным войском особенно развернуться было нельзя. У румелийского бейлербея были буджакцы и едисанцы.
        К Очакову мы подошли в середине августа, поскольку от устья Днепра идти пришлось водой, а от устья Южного Буга еще и только ночами. Слава богу, запорожцы еще осенью спрятали большую часть своих стругов в днепровских плавнях, поскольку было понятно, что, если или, вернее, когда к Очакову подойдут османы, струги пожгут. Так что с транспортом проблем не было. Четыре тысячи моих стрельцов и тысяча, которую составили пушкари с расчетами и подносчиками ядер и иными помощниками, погрузились на струги и двинулись в сторону Очакова.
        Когда я, оставив войско в зарослях камышей верст за шесть от Очакова, на одиноком струге подобрался к городу на разведку, то невольно покачал головой. Было видно, что город еще держится, но, похоже, из последних сил. Большинство внешних, новопостроенных укреплений было разрушено. В городе пылали пожары. А со стороны турецких батарей доносилась почти непрерывная канонада.
        Прежде чем выбрать место для высадки, мы два дня изучали обстановку. Османы вели себя беспечно. Лагерь практически не охранялся. Буджакцы и едисанцы вблизи берега появлялись мало, видно предпочитая рыскать где-то в других местах. Но все равно, то, что нам удалось незамеченными высадиться на турецкий берег всего в трех верстах от Очакова, я решил считать настоящим чудом. Сразу после высадки я приказал немедленно начать насыпать валы и ставить временные укрепления из ивовых корзин, засыпанных землей. К исходу ночи мы подготовили кое-какую позицию, укрытую от турецкого лагеря невысоким холмом. День прошел в тревоге. Наша позиция была еще слишком слаба, чтобы выдержать хоть сколько-нибудь сильный удар, а врезать по туркам стоило сколь возможно сильно, ибо иначе Очакову было не удержаться… Следующая ночь также прошла в яростной работе, но к утру нам удалось подготовить позиции батарей и установить на них семьдесят орудий. Больше всего я молился о том, чтобы турки не предприняли в эти два дня еще один штурм Очакова, который мог оказаться для него последним. Но - обошлось, Господь не попустил. Еще
вечером я послал стрельцов на струге к башкирам, к тому моменту они уже находились в двадцати верстах от Очакова, пройдя этот маршрут степью и попутно переправившись через Днепр, а потом и через Южный Буг. Им было велено двигаться к Очакову с таким расчетом, чтобы подойти к беспечно и привольно раскинувшемуся вокруг Очакова лагерю войска румелийского бейлербея в самый разгар ночи и внезапно атаковать его. Я определил башкирскому хану, коего поставил старшим над всеми степняками, главной задачей прорваться к турецким пороховым складам, кои должны были ему указать посланные к нему с приказом разведчики, и подпалить их, и это здесь также удалось. Общего числа всех пороховых складов мы установить не сумели, но три из них башкиры подорвали. Причем один взрыв был очень громким, видно, пороха там было изрядно.
        В случившемся переполохе башкиры расстреляли все свои стрелы, порубили сколько-нито народа саблями и успели скрыться… А перед рассветом вернулись. И заманили мгновенно кинувшуюся за ними буджакскую и едисанскую конницу, которая стянулась к лагерю, заслышав шум и грохот, на наши позиции, где та и получила по первое число. После чего я велел как можно быстрее снимать и грузить на струги пушки, пищали и двигаться в обратный путь. Слава богу, турецкого флота здесь, под Очаковом, практически не было, а рискнуть немногими имеющимися кораблями румелийский бейлербей не решился. Только одна галера высунула нос из-за мыса, но, завидев знакомые очертания казачьих стругов и наскоро прикинув их число, мгновенно исчезла. Видно рассудив, что при таком соотношении сил атаковать противника на воде - чистое безумие. Башкиры еще некоторое время маячили в районе оставленных нами позиций, не позволяя приблизиться к ним ни одному разведчику, а с наступлением сумерек растворились в ночи. Как потом выяснилось, остатки ногайцев наплели румелийскому бейлербею, что на берег высадилось огромное войско московитов с пушками, а
посланные ночью разведчики, опасаясь башкир, побоялись приблизиться вплотную и доложили только, что да, на берегу имеются укрепления, где настороже, даже не разжигая костров, стоят московиты. Так что ранним утром он снял с осады часть батарей, вывел из лагеря около тридцати тысяч воинов и, сняв-таки с якорей корабли, двинулся к уже сутки как оставленному нами укреплению. Воспользовавшись этим, изнуренный гарнизон запорожцев совершил вылазку и сумел подорвать шесть самых крупных и наиболее досаждавших им орудий, а также около двух десятков пушек поменьше. Кроме того, запорожцы захватили в плен около тысячи валахов, которые не только поведали им, что к Очакову подступил русский царь со своими пушками, стрельцами, казаками и башкирами, но и потом, во время последней части осады, неплохо проявили себя. Правда, не столько сражаясь, сколько разбирая завалы, укрепляя бреши и помогая пушкарям.
        Короче, к октябрю ни одна из осаждаемых крепостей не была взята. Хуже всего приходилось Очакову, но он еще держался. А воевода Телятевский с помощью башкир, снова переправившихся в Крым по Арбатской стрелке, сумел наголову разгромить османов, подступивших к его крепости. Вообще осада Перекопа велась чисто формально. Поскольку начальствующий над этим войском бей прекрасно понимал расклад сил, он не предпринял ни единой попытки штурма, ограничиваясь чисто номинальным обстрелом Перекопа из совсем мелких орудий, скорее просто тяжелых крепостных пищалей, которые отыскались-таки в опустевших крымских городах и ядра которых даже не царапали камень бастионов. А вообще не подступить к Перекопу бей, похоже, не мог. Поскольку имел приказ султана. А по поводу лиц, не выполнивших прямой приказ повелителя, у османов, по слухам, не заморачиваются с расследованием и казнью. Просто отсылают таковому с гонцом шнурок - и сам, мол, делай выводы. Так вот, Телятевский мирно сидел в крепости до тех пор, пока под его начало не вернули башкир. После чего он уговорился с ними на определенный день и отправил их кружным
путем обойти лагерь османов с тыла. И за это время перетащил большую часть своих самых дальнобойных орудий на два бастиона, располагавшихся наиболее близко к лагерю румелийцев. А румелийцы построили себе лагерь, скорее подходящий для обороны, чем для осады, справедливо опасаясь того, что русские решатся атаковать их войско… Так что, когда в заранее уговоренный день воевода начал массированную бомбардировку лагеря, румейлицы пришли в полную панику, подумав, что русские решились-таки атаковать их лагерь, и бросились на возведенные ими валы, где их лишь только еще больше косили русские ядра. К вечеру, когда обстрел прекратился, большинство оставшихся в живых османов выбрались из щелей, куда они в конце концов забились, чтобы укрыться от артиллерийского огня, и принялись разгребать завалы. И тут на лагерь налетели башкиры. А когда остатки османов сумели-таки развернуться и выстроить фронт против этой новой опасности, в тыл им ударили выведенные Телятевским из крепости поместные тысячи…
        К началу ноября войско, состоящее из тех сил, что привел я, а также двух третей гарнизона Перекопа, по широкой дуге обойдя запершихся в своем лагере османов, осаждавших Азов, сняла осаду с Темрюка, похоронив под ним самого эрзерумского бейлербея со всем его войском. А третьего декабря войско, в которое влилась еще и половина гарнизона Темрюка, подошло к лагерю великого визиря и у него на виду принялось спокойно обустраивать лагерь…
        К Рождеству из Москвы пришло горестное для меня известие. Отошел в мир иной дед Влекуша. Он умер в субботу, на дальнем починке, где была устроена та самая
«спецшкола», в бане. Просто вошел в парную, да так из нее и не вышел. Прочитав доставленное гонцом письмо с этим известием, я долго сидел в одиночестве, вспоминая старого скомороха. Он был одним из очень немногих в этом времени, кому я мог полностью доверять. По существу, таковых было всего двое - он да Немой тать. И дело было не в том, что, скажем, тот же Митрофан либо Мишка Скопин-Шуйский не заслуживали такого доверия. Я знал, что каждый из них готов за меня жизнь положить. Да и не они одни. Но дело в том, что все они были еще очень молоды. И их еще пока достаточно несложно было просто обмануть…
        В январе ко мне в лагерь под Азовом прибыл похудевший, но бодрый Афанасий Власьев, которого выпустили из Семивратного замка и отправили к своему настырному царю с вопросом, чего хочет этот московит. Я дождался апреля, тем более что боевые действия утихли сами собой, даже почти уже взявший Очаков румелийский бейлербей (во время последнего штурма турки уже ворвались внутрь города, но положение спасли два казака-героя - Опанас Чуб и Афоня Кобзарь, один за другим бросившиеся в гущу лезущих через пролом в стене турок в обнимку с бочками пороха с пылающим фитилем) и то попритих, а затем выкатил требование оставить за мной все захваченное. Ахмед I пришел в ярость, повелел вернуть все, что я захватил, иначе он лично двинется на Русь и не остановится, пока копыта его коней не омоет вода Москвы-реки. Я сбавил тон, велев передать султану и всему Высокому дивану, что всегда стремился к миру. И если бы он пошел мне навстречу и приструнил крымчаков, а не науськивал, как это видно из тех грамот, что были найдены при покойном Газы II Герае, то и вообще никакой войны не было бы. А сейчас - увы, что случилось, то
случилось. И, к моему великому сожалению, проблему набегов крымского хана пришлось решить именно таким образом…
        А в мае произошло два давно ожидаемых, но как раз из-за этого показавшихся почти фантастическими события. Во-первых, имперцы осадили свою же бывшую крепость Эстергом, которую потеряли всего несколько лет назад, в начале октября тысяча шестьсот пятого года, во время своей последней войны с турками, и, во-вторых, из Персии пришло известие, что Аббас I двинул-таки войско на Багдад. Я шумно выдохнул и стал ждать следующего предложения султана. Оно было сделано сквозь зубы и таким тоном, что было ясно: это предложение окончательное и обжалованию не подлежит. Султан соглашался оставить мне Перекоп, Азов и Темрюк, но требовал вернуть Очаков и полностью уйти из Крыма.
        Когда я прочитал эти предложения султана, то долго сидел в палатке, глядя в одну точку. В палатку то и дело заглядывали мои воеводы, знающие, что Власьев только что привез мне предложения о мире от истамбульского дивана, но я никого не замечал. Потому что в предложении султана было все, чего я добивался, начиная эту войну: безопасность южных русских границ… ну пусть не полная, но гораздо большая, чем прежде; высвобождение огромного количества людей и ресурсов, которые ранее приходилось бросать на укрепление и поддержание в рабочем состоянии засечных линий; включение в хозяйственный оборот гигантского количества плодородной земли Дикого поля и многое, многое другое.
        Я совершенно точно приму эти предложения. И это означало, что война закончилась.
        И я ее выиграл…
        notes
        Примечания

1
        Марина - порт для яхт с оборудованными стоянками, заправками и остальной инфраструктурой. - Здесьидалеепримеч.авт.

2
        ТризвездыМишлен - наивысший рейтинг, который присваивается ресторану. Упомянутые главным героем выше «десяток мишленовских» звезд - просто ерничанье.

3
        Центр сервисного обслуживания самолетов Gulfstream в Лондоне.

4
        ДизраэлиБенджамин - английский политик, премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874-1880 гг., лидер Консервативной партии. Прославился своими речами.

5
        Жаргонное морское прозвище англичан.

6
        Извините, вы не могли бы помочь мне связаться с ближайшим консульством Российской Фе…

7
        Долгое время медики считали, что мозг - это железа, функцией которой является вырабатывание слизи, «исходящей из тела через ноздри».

8
        Скородом, иначе Земляной город, часть средневековой Москвы от стены Белого города, проходящей по границе современного Бульварного кольца до вала с частоколом, располагавшимся на месте Садового кольца.

9
        Деньга (денга) - мелкая русская серебряная монета, имевшая хождение в XIV-XVIII вв.

10
        Действительно, император Священной Римской империи Рудольф II, к которому было направлено посольство с предложением посватать Ксению Годунову за его брата Максимилиана, одно время рассматривал вопрос о том, не жениться ли на русской царевне самому. До сватовства дело так и не дошло.

11
        В начале XVII в. основным производителем сукна была Голландия, английское сукно еще не стало мировым брендом, но поставщики английской шерсти уже вовсю конкурировали за голландский рынок с испанцами. И, в общем, побеждали.

12
        Лития - означает «усиленное моление», особое богослужение, проводимое во время всенощной по особо торжественным церковным праздникам. На литии поминаются общецерковные и местные святые, произносятся особые прошения об избавлении от всяческих бедствий.

13
        В 1588 г. Борис Годунов получил от Константинопольского вселенского патриарха Иеремии II согласие на установление в России патриаршества. Первым патриархом Всея Руси стал митрополит Московский Иов, избранный церковным собором в 1589 г.

14
        Ныне это Спасские ворота.

15
        В Средневековье и в начале Нового времени на латыни не только велись все католические богослужения, она была еще и языком интеллектуалов. На ней общались, писали научные труды, защищали диссертации, сочиняли стихи.

16
        По свидетельствам очевидцев, Мария Годунова действительно была очень честолюбивой и властной. Как писал голландский купец, путешественник и дипломат Исаак Масса, она сильно побуждала мужа предпринимать все для захвата царского трона. Косвенным свидетельством серьезного отношения к ней, как к значимой политической фигуре, служит факт умерщвления ее вместе с сыном, царем Федором II, по требованию Лжедмитрия I. В то время с женщинами так не поступали, предпочитая заточать в монастырь, что гарантировало лишение их всяких прав и возможностей.

17
        ЛиЯкокка (Лидо Энтони Якокка) - легендарный американский менеджер, председатель совета директоров «Форд», а затем и «Крайслер», его имя стало почти нарицательным.

18
        Наиболее родовитые бояре, потомки удельных князей, Рюриковичи и Гедиминовичи, многие из которых конкурировали с Годуновым и Романовыми за право на престол, обладавшие огромными вотчинами и распоряжавшиеся в них вполне по удельным правилам.

19
        Боевыехолопы - профессиональные воины, вся служба которых заключалась именно в войне. Этакие русские мамелюки. В то время служилое дворянство обязано было с определенной площади земли выставить определенное число вооруженных воинов, существенную их часть и составляли боевые холопы.

20
        Такие слухи действительно ходили, хотя их источник не был установлен.

21
        Православие действительно самая близкая к изначальному христианству конфессия. Достаточно вспомнить, что первым христианским римским императором, сделавшим христианство государственной религией Римской империи, был император Константин, заложивший Константинополь. И именно там, в Константинополе, расположилась кафедра главы всей тогда еще единой христианской церкви - вселенского патриарха. Католики появились позднее, когда группа епископов западной части Римской империи во главе с епископом самого богатого и известного города - Рима, решив оттяпать себе кусочек власти, взяла и расколола единую христианскую церковь. Кстати, исконность и изначальность православия признают даже католики, недаром они называют православных «ортодоксами».

22
        Бывший.

23
        Договор между крестьянином и владельцем земли, в котором определялось, кто, кому, сколько и чего должен. Так, владелец земли практически всегда обязался предоставить крестьянину дом с подворьем, а ежели такового не было, то крестьянин на несколько лет (от трех до пяти) освобождался от уплаты оброка и работы на барщине, тратя время и произведенное на свое собственное обустройство.

24
        Окраина.

25
        Государево тягло и служба. В полном соответствии с обычным феодальным средневековым принципом в XV-XVII вв. в России служили только дворяне, получавшие за службу землю, а впоследствии еще и жалованье - деньгами и хлебом. Формально они были освобождены от налогов, реально же выплачивали государству налоги своей службой, кровью так сказать. Подобное положение сохранилось и позже, когда на службу стали призываться люди и иных сословий, - и стрельцы, и позднее солдаты также не платили никаких налогов, кроме вот такого налога кровью и собственной жизнью. Идиотизм с налогообложением военных возник в куда более позднее время… Крестьяне же, наоборот, несли на себе почти все налоговое бремя, но в боевых действиях практически не участвовали. Их участие представляло собой только тяготу «посошного войска», невооруженного ополчения: мобилизованные на время военной кампании по специальному наряду «с сохи» крестьяне исполняли обязанности обозных, землекопов, лесорубов и т. п.

26
        Заповедныелета - введенный в 1592 г. временный (к сожалению, как это у нас бывает, ставший постоянным) запрет на выход крестьян. До этого запрета крестьяне осенью, собрав урожай и расплатившись с государством, общиной и владельцем земли, могли свободно покинуть свое хозяйство и заключить порядье уже с другим хозяином. Но эта практика вызывала повсеместное разорение мелких дворянских хозяйств, поскольку тягло на дворянских крестьян были максимально обременительны. А вот монастырские крестьяне и крестьяне крупных землевладельцев несли гораздо меньшее тягло. И, поскольку мелкопоместные дворяне составляли основную силу войска и их разорение грозило лишить страну армии вообще, был принят закон о заповедных летах.

27
        Кита - вязка жердей, которые используются при строительстве, в том числе и укреплений.

28
        Польскиегусары - элита Войска польского. В отличие от венгерских, румынских и русских гусар, например времен Дениса Давыдова, являвшихся легкой конницей, это были тяжеловооруженные, закованные в латы всадники, прямой аналог европейского рыцаря. Их отличительной особенностью, давшей им такое название, являлись укрепленные за спиной высокие конструкции из орлиных или гусиных перьев, этакие своеобразные крылья, которые были не столько украшением, сколько пассивной защитой от татарских арканов.

29
        М В А (Master of Business Administration, мастер бизнес-администрирования) - квалификационная степень в менеджменте (управлении). Квалификация МВА подразумевает способность выполнять работу руководителя среднего и высшего звена.

30
        Дестреза - испанское искусство фехтования.

31
        Древнее индийское (тамильское) боевое единоборство.

32
        Разбойники.

33
        Параспорт - спорт для инвалидов. В настоящее время включает в себя очень много видов, например, волейбол для колясочников, футбол для одноногих, плавание и многое другое. Несмотря на вроде как анекдотичное название, скажем, «футбол для одноногих», вы бы видели, с какой яростью и страстью люди с протезом вместо ноги кидаются на мяч и рвутся к воротам…

34
        В реальной истории цены на хлеб во времена голода 1601-1604 гг. увеличились в сто, а в иных местностях и в двести раз. Возможно, в этот раз сыграло роль то, что люди узнали о надвигающемся многолетнем голоде не осенью, а уже весной
1601 г., и что царь и патриарх изначально знали, что голод затянется не на один год.

35
        Реальный факт по отношению к настоящему Федору Годунову.

36
        Фризскаяпородалошадей - самая большая гордость коневодства Голландии. Эта порода была впервые зафиксирована в XIII в. Многочисленные иллюстрации и описания рыцарских турниров говорят о том, что уже тогда лошади, на которых гордо восседали рыцари и титулованные особы, были известны как фризские.

37

«Молчи-молчи»- жаргонное прозвище офицеров военной контрразведки в армейской среде.

38
        Действительно, принц Иоанн Шлезвиг-Гольштейнский («Иоанн королевич»), сын датского короля, практически стал мужем Ксении. Он прибыл в Москву и согласился стать русским удельным князем, уже принялся изучать русские обычаи, а Ксения поехала перед свадьбой на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. Но жених внезапно заболел и 29 октября 1602 г. умер в Москве, так и не увидев невесты.

39
        Действительно, царевну Ксению сосватали за царевича Хозроя, тот уже даже поехал в Москву, но его задержали дагестанские смуты, а за царевича Федора сосватали дочь царя Георгия X Елену, которая осталась дома до следующего московского посольства.

40
        Дьяк Семен Ефимьев известен тем, что попросил (ну или сумел заставить) дьяка Смирного-Васильева, на которого было возложено царское поручение наказать монаха Григория Отрепьева, неосмотрительно расхваставшегося, что он-де когда-нибудь займет царский престол, отложить исполнение этого приговора. Так что предположение о его участии в неком антигодуновском заговоре вполне обоснованно.

41
        Тамбовские,«Третьясмена» - криминальные группировки современной России. Дед Хасан - лидер грузинских воров в законе.

42
        Завесные - то есть имеющие ремень для переноски и переносимые за спиной. В то время непременная принадлежность конных стрельцов, поскольку пешие воины носили пищаль на плече.

43
        В те времена такой монеты еще не чеканили. Рубль был просто счетной единицей.

44
        Подвижное полевое укрытие, представлявшее собой толстые деревянные щиты с бойницами, установленные на полозьях и скрепленные между собой.

45
        В 1572 г. крымский хан Девлет-Гирей пошел на Русь огромным войском, численностью
90 тыс. человек, в составе которого была даже турецкая артиллерия. Задачей похода было полное подчинение Руси и восстановление на ней татарского правления. Девлет-Гирей был уверен в успехе и отказался от предложения Ивана Грозного вернуть под татарское управление недавно захваченные Казань и Астрахань. Ну еще бы - годом ранее он уже ходил на Русь, набрал гигантский полон и полностью выжег Москву. Однако в битве у деревни Молоди его войска были полностью разгромлены. С тех пор и до описываемого времени полностью удачных походов крымчаков на Русь пока не случалось, но полон по окраинам брали и села и деревни разоряли уже не раз.

46
        Чеглик,ползмеи,полуторнаяпищаль - типы русских орудий среднего и малого наряда.

47
        Как уже упоминалось выше, в то время рубль не чеканился, то есть перед крымчаками было рассыпано сто тысяч серебряных монет, так называемых «чешуек», достоинством в одну копейку.

48
        Крымские татары именовали своих ханов из рода Гераев султанами. Даже калга и нурэддин, второй и третий чин в иерархии Крымского ханства, если эти должности занимали урожденные Гераи, именовались калга-султан или нурэддин-султан.

49
        Русская артиллерия того времени подразделялась на малый, средний и большой наряды.

50
        Артиллеристы.

51
        Петр Сагайдачный действительно в 1620 г. направлял с подобным предложением послов в Москву. Причем надо помнить, что предложение он делал уже после Смуты, во время которой запорожцы весьма порезвились на Руси, взяв и сильно пограбив Путивль, Рыльск, Курск, Елец, Лебедин, Скопин, Ряжск, Ливны, Елец, Ярославль, Переяславль, Романов, Каширу, Касимов и вместе с польским войском осадив Москву.

52
        Уксус использовался для охлаждения орудий.

53
        В те времена термин «украина» и «украинный» означал «окраина» и «окраинный» соответственно, а южнорусские православные, жившие на территориях Речи Посполитой, именовали себя либо по названию местности - волынцы, острожцы, подоляне и т. д., либо руськими.

54
        В Англии долгое время существовала практика набора экипажей кораблей из каторжников, во многом именно вследствие этого английский торговый и военный флот очень долго сохранял бесспорное первенство по числу кораблей.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к