Превращения Александр Зорич
        Однажды я придумал забавный постмодернистский сюжет. Как и требуют каноны постмодерна, этот сюжет был отчасти заемным, занимать же я, как человек дерзкий, решил ни много ни мало - у Франца Кафки. Представьте, некий молодой коммивояжер просыпается однажды утром и обнаруживает, что все его семейство - одаренная красавица-сестра, пенсионерка-мать и немолодой, но сильный духом отец - превратилось в жуков. Ситуация гениального кафкианского «Превращения» выворачивается шиворот-навыворот. И совестливый невротик Грегор Замза, превозмогая отвращение, начинает налаживать общежитие со своими родными, и все же такими омерзительными жуками… Рассказ «про жуков» я так и не начал, вероятно, побоявшись выглядеть слишком уж жалким в сравнении с великим чехом. Зато я написал повесть с названием «Превращения». В ней нет зловредных насекомых, зато есть цветы и у этих цветов с людьми складываются весьма непростые отношения.
        Александр Зорич
        Превращения
        Новелла первая. Туда
        -Один билет. Взрослый,- сказала Ириша, приблизив голову к оконцу кассы.
        -Один?- переспросили из сумрака.- Точно? У нас дети после года оплачиваются.
        -Точно,- Ириша сунула деньги в окошечко, похожее на норку мультяшного мышонка Джерри.
        Понятно было, отчего невидимая, но почему-то легко воображаемая кассирша, женщина не бальзаковского, не писал Бальзак о таких, но скорее веркисердючкиного возраста с тусклыми волосами, зализанными бороздчатым полумесяцем гребня, переспрашивала про количество билетов. А вдруг у ног Ириши стоит, рассеянно покачиваясь, сопливый карапузик с лопаткой и ведерком, годиков этак двух, которого она попросту не видит из своей узкой и высокой амбразуры? Надо, чтобы он оплачивался.
        Ириша задумчиво поглядела на красный билет и смело шагнула в алебастровые ворота, над которыми полукружила насаженная на проволочный каркас надпись «Зоопарк».
        Невдалеке от входа вымощенная тротуарной плиткой дорога разделялась на три, как в русских былинах. Имелся и межевой камень. «Хищники», «Птицы», «Обезьянник» - туда вела правая тропинка. «Жирафы», «Верблюды», «Аквариум» - средняя. «Дирекция зоопарка» - левая.
        «Налево пойдешь - себя потеряешь…» - подумалось Ирише.
        Она, конечно, пошла налево.
        Дирекция занимала благообразно-ветхий особняк, доставшийся ей от дореволюционных отцов-основателей. Все они носили монокли, красивые немецкие фамилии и окладистые ухоженные бороды. К дверям здания вело высокое бетонное крыльцо. Многочисленная лепнина на его фронтоне казалась неряшливой, оплывшей. Да оно и понятно, ведь каждый год ее красили, не потрудившись смыть прежний слой.
        Ириша села на лавку и скрестила руки на груди. Поглядела на часы. До начала обеденного перерыва оставалось шесть минут.
        Ириша была уверена: Лиля ее видит. Кабинет у нее на втором этаже, рядом с кабинетом директора.
        Лиля - секретарша. «Секретарша в зоопарке - звучит как издевательство. Мне никто не верит, когда я говорю!» - жаловалась как-то Лиля.
        По ступеням крыльца спустился замдиректора Полянский - за два года, что Лиля и Ириша прожили вместе, Ириша успела узнать весь Лилечкин трудовой коллектив. Несколько раз Ириша даже бывала на вылазках вместе с небогатой зообратией - сосиски вместо шашлыков, корейская морковь, дешевое массандровское пойло. Полянский был полноватым блондином, безосновательно довольным всем подряд - работой, зарплатой, семьей, тремя детьми. Манера общаться у него была своеобразной. Людей он воспринимал лишь как отсветы всепроницающего мерцания великого животного царства.
        «Надо же и совесть иметь - опаздывать на сорок минут, коза ты моя камерунская!» - укорял Полянский заспанную Лилю, вваливающуюся в контору в десятом часу.
        «Как же это ты, нерпа моя байкальская, письмо от „Гарант-банка“ третий день до директора донести не можешь?» - журил Полянский нерасторопную Лилю.
        -А ты что тут делаешь, русская моя выхухоль?- дружелюбно спросил Полянский, оказавшись возле Ириши.
        -Как обычно, Лилю жду,- отвечала Ириша с хилой улыбкой выздоравливающей тифозницы.
        -А-а… Лили сегодня нет… Заболела.
        -Понятно,- кивнула Ириша.
        Понятно было, что Полянский врет. Но человек он был симпатичный и незлой, впрочем, как и большинство знакомых Ирише зоологов. Говорить ему резкости не хотелось.
        -Я просто посижу… Устала.
        -А то может в «Адриану» махнем? Там на проспекте пиццерия открылась, недорогая.
        -Спасибо, не хочется что-то.
        Полянский ушел, по-балетному широко расставляя носки. А Ириша осталась. Она достала пачку сигарет, каждая толщиной со шнурок, вынула одну, хрустнула поддельной зажигалкой «Зиппо».
        Не заболела Лиля. Лиля сейчас заливает сублимированное картофельное пюре кипятком и нарезает плавленый сырок, похожий на кирпичик старинного белого мыла. Иногда поглядывает в окно из-за полосатой занавески, не ушла ли Ириша.
        Нет, в глубине души Ириша не верила, что Лиля вдруг раздумает, вернется.
        Но знать, что Лиля ее по крайней мере видит, по крайней мере, они рядом, включены в одну игру (одна страдает, другая глумится) - это казалось ей… не то чтобы правильным, но единственно возможным. Казалось, от этого болит внутри чуточку меньше.
        «Любовь - это единственный наркотик, которым можно злоупотреблять» - эту формулу Ириша вывела давным-давно и счастливо ей следовала. Теперь она чувствовала: с формулой что-то не так. И от этого святого наркотика, оказалось, бывает ломка.
        Ириша покинула свой пост за минуту до окончания обеденного перерыва. Нет, Лиля не выйдет, это ясно. Как не вышла вчера, позавчера (хотя нет, позавчера Ириша не приходила - надо было сдавать отчет) и месяц назад.
        Что ей, написать масляной краской на асфальте «Лилечка, я люблю тебя! Вернись!», как делают подростки? Или, может, письмо: «Я к вам пишу - чего же боле?» Или что?
        «Ничего, блин, тут не поможет…» - понурившись, Ириша покинула свой скорбный пост и зашагала к пруду, удаляясь от особняка дирекции.
        У белого лебедя шея была желтой, но все равно - красивой желтой. Эти лебеди будоражили Иришино воображение своим сходством с банальными деревенскими гусями. Вот взяли гуся, вытянули ему шею сантиметров на двадцать и получилось… ведь божественно!
        «Кто бы меня так вытянул… в метафизическом смысле…»
        Уссурийский тигр утробно урчал, мученически разлегшись на пахучем бетонном дне своего всюду зарешеченного котлована.
        Дрогнул драгоценным, все еще продольным хвостом петушок-павлин, вот он чуть присел, напряг крылья и… раскрылся - широко и многоглазо. Ириша просунула между прутьев павлиньей клетки крошащийся шмат печенья «Юбилейный букет».
        Буйволица лежала на брюхе, в грязной луже, подогнув под живот ноги и свесив до самой земли черный жировой нарост на груди. Буйволица смотрела на Иришу с усталым презрением (впрочем, это выражение культивировали многие травоядные обитатели клеток, особенно ламы). Блестела на апрельском солнце мармеладина ее большого, реснитчатого носа.
        Опершись на металлические перила - краска с них, кажется, облезла еще при Андропове - Ириша смотрела на буйволицу. Сквозь буйволицу. Думала о Лиле.
        -Девушка… - позвали ее.
        Ириша обернулась. Нахмурилась. Сейчас начнут «клеить». Внутри у нее все сжалось от нежелания что-либо объяснять. Рука потянулась к воображаемой копии геббельсовского пистолета.
        К ней приближался немолодой, похожий на заводского бригадира мужичок, с испитым лицом постаревшего деревенского красавца, одетый не только не по сезону, но кажется, что и не по эпохе - тусклая кроличья шапка-ушанка, серое драповое пальто, буро-красный с вызывающей зеленой ниткой мохеровый шарф. Тонкий, антично-правильный нос мужчины был малиновым, как у пьяниц с пожелтелых карикатур из журнала «Крокодил».
        -Не знаете, где тут братья наши меньшие?- как-то не по обстоятельствам удало спросил мужичок. От него разило спиртным, он об этом знал, и сие обстоятельство сообщало его повадке классическую народную стыдливость.
        -В смысле?- озадаченно спросила Ириша.
        -Макаки… Бабуины эти… - мужчина сделал неопределенный скругляющий жест рукой и зачем-то добавил:
        -Двадцать пять лет уже тут не был. Как на севера уехал, так всё.
        -Ну… - Ириша наморщила лоб, припоминая кратчайшую тропку к обезьяннику.
        -А женка говорит, сфотографируй макаку. Обещай, говорит, что макаку сфотографируешь. Ну мне это дело запросто,- в подтверждение своих слов мужичок вынул из кармана мобильный телефон из племени дорогих, дорогущих и повертел им перед собой.
        -Вон, смотрите, там бегемотник. За него зайдете - будет здание с зеленым куполом. Вам туда.
        -Ой, спасибо тебе! Ой, спасибо!- преувеличенно обрадовался мужичок.- А то ж пообещал Варваре Андревне, надо делать…
        Что-то такое теплое, настоящее, как домашней выпечки хлеб, проступало сквозь слова северянина, словно рядом с ним невидимая Варвара Андреевна из неведомого северного Суходрищенска сейчас шла, мелко переступая полными ногами, обутыми в начищенные черные ботинки на невысоком каблуке. Словно они вместе гуляли по зоопарку, она - в платочке, повязанном под подбородком, он - в своем этом свалявшемся кролике, искали дорогу в обезьянник, где потеха и умора, Петренки не поверят.
        «Ну вот… Даже у этого есть пара… А у меня - у меня нет»,- всхлипнула Ириша и ее едва не разорвало изнутри от чувства жалости к себе.
        -Как тебя зовут-то?- спросил на прощанье мужик.
        -Лена,- зачем-то соврала Ириша.
        Ну то есть понятно зачем соврала. Ей не нравилось ее имя - резкое, короткое, внутри которого благодаря какому-то гнусному парадоксу размерности помещались и ИРА - айэрэй, Ирландская Республиканская Армия - и мусульманский страдалец Ирак, и детсадовское дразнительное «ира-пира-в-жопе-дыра». А вот «и радость», которая там могла бы помещаться, в смысле «и-ра-дость», была ободрана до этого самого «и-ра», «ира». Нету радости. И ра. Шальная пуля всю радость оборвала. Шальная Лиля.
        Мужичок ушел. Ириша осталась стоять напротив равнодушно жующей буйволицы. Та, казалось, все поняла и злорадствует.
        Гарри был астролог. А заодно - Иришин одноклассник. С окончания школы прошло четырнадцать лет, и все эти годы они более-менее дружили.
        Благодаря Гарику Ириша неплохо знала куцый астрологический бомонд родного губернского города. На Иришин профанский взгляд, астрологов и астрологинь объединяло, помимо, конечно, септенера планет, лишь одно - у них были редкие имена.
        Жену Гарри звали Малгожата.
        Напарника Гарри по астрологической консультации - Сократ (он был сыном греков-коммунистов, удравших в СССР при «черных полковниках»; те нарекли новорожденного в честь дедушки-рыбака, оставшегося тужить в местечке Агиос Николаос). Учителя Гарри, местного патриарха, звали Маркс Иванович. Именно «Маркс», в честь того самого, что в соавторстве с приятелем Фредди писал о европейских похождениях призрака коммунизма. Из разговоров с Гарри Ириша знала: где-то в эпсилон-окрестности Гарика имеют место также Делия Ставровна, некто Фелициан и молодое астрологическое дарование Чарик (впрочем, в том, что последнее является именем, а не прозвищем, Ириша уверена не была).
        Обычно Ириша заходила к Гарику просто так - попить чайку в обеденный перерыв, посплетничать, благо астрологическая консультация, где он работал, располагалась в самом центре, в пятнадцати минутах от богатой, цветметом торгующей конторы, где служила бухгалтером Ириша. Но случалось, заходила и с корыстной целью - поплакаться в жилетку. Гороскопа (Ириша уже знала, что «гороскоп» говорят только профаны, а люди культурные говорят «натальная карта» или «натал») Ириша никогда у Гарика не заказывала. Впрочем, Гарик все равно построил его, еще будучи слушателем Высшей Астрологической Школы. Отчасти на нем, Иришином гороскопе, он упражнялся в своем космическом человековедении (даже написал работу «Взаимоотношение Лилит с Черной луной на материале гороскопа женщины со склонностью к перверзиям»), и это, как он считал, давало ему основания утверждать, что он видит Иришу насквозь.
        «Я знаю все твои трещинки, о-у-у!» - пел Гарик Ирише на Земфирин мотив. Ириша делала вид, что сердится.
        -Ну-с, барышня, как дела?- Гарри придвинул к Ирише плетеное кресло, в которое та с облегчением сгрузила свой упругий задок.
        -Еще не родила,- пробурчала Ириша.- Кофе нальешь?
        -Почему бы нет. У меня есть… - Гарик со значением посмотрел на часы,- пятнадцать минут. Если клиентка опоздает, то двадцать или больше. И все же, как дела?
        -Ху*во.
        -Сейчас Раиса тебе кофе набодяжит… Кстати, насчет этого слова,- в отличие от большинства Иришиных знакомых, Гарри почти не употреблял муттершпрахе. Вероятно, из каких-то особых оккультных соображений. Однако шибко любил о ней порассуждать.- У меня есть один клиент постоянный. Писатель, детективщик. Вчера звонил, жаловался на ужасы цензуры.
        -Что за ужасы?
        -Вот, говорит, получил из московского издательства редактуру своего нового романа. Так там на триста страниц всего одна правка. Ровно одна. Но какая! Представь, у мужика бандиты убили всю семью - жену, детей и даже бабушку. Отомстили, значит. Друг этому мужику звонит и спрашивает: «Как дела?» А мужик отвечает - «Ху*во!» Ну как ты только что. А в издательстве это слово заменили на «фигово». Можешь себе представить? Мужик, у которого убили всю семью, отвечает: «фигово». Еще бы на «фиговенько» заменили!
        Ириша, хоть была не в духе, все же сумела улыбнуться Гарику. Улыбка вышла кривой, вполрта. Меж тем, Гарику только того и надо было.
        -А теперь я жду подробностей… - Гарик отвалился на спинку своего кресла, сложил пальцы замком и сделал бесстрастно-возвышенное лицо практикующего астролога.
        -Гарик, Лиля ушла…
        -Это я знаю. Ты еще в декабре, кажется, говорила.
        -Понимаешь, тогда я думала, что она не навсегда ушла. А теперь думаю - навсегда.
        Гарик был в курсе насчет Ириши и Лили. Он относился к Иришиным пристрастиям толерантно, хотя временами, на правах старого друга, позволял себе потрепанные каламбуры вроде «лесбиянство хуже пьянства».
        -Ну и?
        -И мне очень больно… - Ириша положила на стол руки, уронила на них голову и зарыдала так сладостно, словно с самого утра готовилась к этим освобождающим мгновениям.
        Гарик не стал ее утешать. (Ириша помнила, он говорил, что у него в кабинете часто плачут клиентки, и даже, случается, клиенты.) Только подтолкнул к ее локтю коробочку одноразовых салфеток и вновь уселся на свое место - кожаное «директорское» кресло с высоким подголовником, выбранное явно с фэн-шуйным умыслом символически подавлять визитера. Сквозь собственные всхлипывания Ириша слышала: о стенки кофейной чашки Гарика с фарфоровым звоном колотит крохотная кофейная ложка.
        -Как ты считаешь, я могу тебе помочь?- спросил Гарик, переждав первый ураганный натиск рыданий.
        -Может быть,- прогундосила Ириша, опорожняя свой свекольный нос в шелковистую салфетку, она появилась из коробочки с той же упругой элегантностью, с какой алый платок покидает цилиндр фокусника.
        -Чем?
        -Ну я не знаю… Может, астрологией этой своей…
        -Ты же в нее не веришь!
        -Ну… как ты там говорил… Луна в соединении с Марсом… - припомнила Лиля.
        -У тебя, родная, Венера в соединении с Марсом.
        -Это они за извращения отвечают с точки зрения астрологии?
        -С точки зрения астрологии… точнее, той астрологии, последователем которой являюсь я, поскольку их много, этих астрологий, извращений в любви нету в принципе… Есть сложные случаи и простые случаи. У тебя сложный случай. Склонность к… гхм… однополой любви не является проблемой до тех пор, пока человек сам не начинает воспринимать эту склонность как проблему. Или у тебя уже начался… этот этап?
        -Н-нет… Мне это не мешает.
        -Значит, нет проблемы?
        -Есть! Мне надо Лилю вернуть!- Ириша вновь уронила голову на сведенные вместе кулачки и беззвучно затряслась.
        -Но вернуть Лилю я не могу… Я тебе что - колдун, подколдунок? Я приворотами не занимаюсь. Это вон в ДК Милиции сходи, там одна сейчас как раз выступает… Заезжая целительница… Эвелина… Эсмеральда… забыл.
        -Ну хотя бы эту… составь… ну эту карту… которая карта отношений. Помнишь ты рассказывал? Твой гороскоп накладывается на гороскоп партнера…
        -Синастрию мы не успеем. Сейчас клиентка явится. Ну то есть я могу составить, но попозже. Но только что это тебе даст?- чувствовалось, что-либо составлять бесплатно Гарику лень.
        -Даст что-то… Может, поможет ее вернуть…
        -Ира,- торжественно провозгласил Гарик.- Ирина… Астрология не в силах кого-либо вернуть. Астрология может лишь рассказать, какой он - тот, кого ты собираешься вернуть. Вдруг ты и возвращать-то передумаешь?
        -Я про нее все знаю… Про эту дрянь… Но все равно!
        -Ира,- голосом усталого гипнотизера продолжил Гарик,- посмотри на меня и прекрати истерику.
        Ириша подняла на друга красные глаза и принялась как-то очень по-детски, пальцами растирать набрякшие веки.
        -Если ты не можешь вернуть Лилю, найди ей замену. Это мое последнее слово. Мало, что ли, баб в городе? Сходи в этот свой… «Винни-Милли». Познакомься с кем-нибудь. Ты же сама говорила - при капитализме не существует дефицита услуг, существует только дефицит денег! Если мы посмотрим на любовь как на услугу…
        -Что за чушь ты несешь…
        -Ира!- Гарри поднялся со своего кресла и подошел к Ирише, начиная сложный маневр прощания-выпроваживания.
        Дверь в кабинет распахнулась, в щель просунулась лисья морда администратора консультации Раисы Георгиевны, порядочной несчастливой женщины со стандартным набором эзотерических заскоков и брошью в виде черно-белых головастиков «инь-ян».
        -Гарри Всеволодович, голубчик… Там пришли. Ждут.
        -Ну хоть бы совет дал какой, учитель Йогурт… - с укором проворчала Ириша, наворачивая на шею длинный кашемировый шарф.
        -Совет? Легко. Я же все добивался от тебя, чего тебе надо…
        -Мне надо совет.
        -Купи себе орхидею.
        -Чего-о?
        -Орхидею. Себе. Купи. Дорогую. И приходи через неделю.
        -Шутишь?
        -Ни секунды.
        Гарик чмокнул Иришу в щечку. И улыбнулся той хитрой улыбкой, с которой двадцать лет назад подстрекал пионерку Иришеньку Вербник палить спичками тополиный пух на школьном дворе и стрелять из рогатки по прохожим с балкона своего шестого этажа.
        Глухо захлопнулась дверь за Иришиной спиной.
        -Сложный случай… У девушки личная трагедия… Такой взрыв эмоций… Прошу простить меня за задержку,- сказал Гарик уже новым, каким-то углубившимся и как бы разбольшнившимся голосом, голосом-альфонсом, пожилой клиентке. Та, медноголовая, в перстнях и с жизнерадостно-рыжим шиньоном на затылке, жабой надувшись перед телевизором в приемной, глядела сериал про украинскую няню.
        -Пей, пей, моя кисонька! Жарко… Как следует пей!- ласково приговаривала Ириша, опуская прозрачный горшок с орхидеей в таз с теплой водой. Таз стоял на дне белой акриловой ванны с блестящими оспинами форсунок джакузи. В этих форсунках, помнила Ириша, летом любят прятаться домовые пауки.
        Она осторожно поставила горшок на дно таза. Вода медленно затопила бугорчатый торф в горшке. Ириша бдительно следила за тем, чтобы орхидейкины листья не опустились в воду, им это вредно, могут случиться желтые пятна, а в центре розетки и вовсе не должно оказаться ни капельки - а то ведь загнить может.
        Ириша отмерила пятнадцать минут на наручных часиках. Опустилась на накрытый крышкой унитаз. И, крестом сложив руки на коленях, принялась с умилением разглядывать свою прелесть.
        Она была уверена: когда «кисонька» пьет, она становится не такой, как обычно. Чуть более рассеянной, даже недовольной, что ли. Такая милая!
        Прошло две минуты. Ириша обеспокоенно вскочила. Опустила палец в воду - не горяча ли?
        Ей вспомнилось, как полтора месяца назад она покупала кисоньку-кисулю в цветочном отделе мегамаркета «Фудлэнд», решившись-таки последовать странному совету Гарика.
        -А какой температуры должна быть вода?- спросила начинающий цветовод Ириша у продавщицы. Фирменный «фудлэндовский» желто-красный комбинезон и бейсболка не очень-то шли этой женщине с внешностью беспутной доярки.
        Доярка отсчитывала сдачу. Ириша неуверенно прижимала к животу сверток с орхидеей - это же как с младенцами, не знаешь, как их держать, и чтобы крепко, и чтобы синяков не оставить…
        -Вода? Вода должна быть такой… ну такой… - сунув в ладонь Ирише горсть скомканных сторублевок, продавщица перешла на доверительный полушепот.- Ну такой же, какой ты, деточка… подмываешься.
        -Ясно,- кивнула Ириша. По сути, это был первый намек на истину, которую ей предстояло открыть совсем скоро.
        Вода в тазике была в точности такой, как надо - температуры парного молока.
        Ириша вздохнула с облегчением.
        Пятнадцать минут прошло, на исходе была шестнадцатая. Но Ириша не торопилась - она видела, кисуля еще не напилась. Как и Лиля до нее, орхидейка кушала медленно, жеманничая над каждым глотком.
        Используя свободную минуту, Ириша принялась читать надпись на этикетке с новым удобрением. «Азот, фосфор… Калий… Не многовато ли фосфора?»
        -Через недельку мы с тобой вот что попробуем… Видишь?- Ириша постучала длинным алым ногтем по зеленой бутылке с удобрением.- То-то… Диких денег, между прочим, стоит… Не нравится? Это ты зря. Надо сначала попробовать.
        Ириша точно не помнила, когда именно она начала разговаривать с орхидеей. Но была уверена, что с самого начала эти беседы казались ей естественными и ничего комичного или тем более ненормального она в них не усматривала.
        Это была такая приятная игра. Как бы игра. Ну то есть не игра вовсе. Ириша была уверена - ее слышат.
        Поначалу, усаживаясь за работу (случалось ей сводить дебет с кредитом и дома), она ставила горшок с цветком слева от компьютера.
        Потом придумала водружать его на кресло напротив рабочего стола - некогда в нем любила сиживать хроническая бездельница Лиля. Вот, бывало, воскресенье. У Ириши - очередной аврал. Завтра нести в налоговую выстраданный талмуд документации. Лиля, еще в ночнушке, несмотря на поздний час, придет, усядется в это кресло, подберет под себя ноги, уронит свою красивую голову на плечо, и смотрит, смотрит своим сонно-задумчивым взглядом куда-то за окно (там пыльные электрички, стуча, уносили дачников в их убогие поместья). Словно бы вместе с Иришей считает, сверяет, сердится…
        Теперь Ирише помогала кисуля.
        С Лилей кисулю роднили не только капризность. Задумчивость и некая инобытийность была свойственна красоте обоих. Ириша могла часами любоваться прелестным разворотом кисулиных лепестков, в котором неким волнующим образом сочетались целомудренная стыдливость и крайняя распущенность. Оба этих качества были свойственны и Лиле, которая уверенно жонглировала ими, в зависимости от того, что в данный момент сулило ей большую выгоду. Однако, в отличие от кисули, Лиля терпеть не могла, когда Ириша ею любуется.
        -Прекрати пялиться… Когда ты так смотришь, ты похожа на какую-то сумасшедшую извращенку… - шипела она гневливо.
        Как видно, в глубоком колодце Иришиного чувства Лиле не звезды мерещились, но бездны.
        Как и Лиля, кисуля ненавидела сквозняки. Требуя, чтобы Ириша закрыла фрамугу, Лиля жаловалась на все существующие болезни разом - и на какое-то наследственное заболевание почек, и на слабый иммунитет, мол, грипп всюду, вирусы, а летом, помнила Ириша, Лиле не давали покоя лютые комары. При Лиле Ириша не открывала окон. В Иришиной квартире всегда было влажно и душно. Когда Лиля пропала, Ириша продолжала истово соблюдать Лилины запреты («ведь вернется!»). В день, когда она принесла свой фаленопсис «Джамбо де Превиль» (так звали кисулю «по документам») и установила его на подоконник, на градуснике было тридцать два. Однако кисуле понравились все тридцать два и Ириша почувствовала: так правильно.
        В повадках кисули обнаружилось так много родного…
        Например, она обожала музыку.
        Кисуля требовала, чтобы Ириша закрывала на ночь шторы (Лиля - та не одобряла занятий любовью при свете).
        Кисуля жгуче ненавидела общество куцей драцены и никогда не цветшего кактуса (других растений у Ириши не было). Лиля же презирала общество Иришиных родственников, коллег и друзей. Ирише пришлось убрать впавшие в немилость растения на кухонный подоконник и раздружиться с кое-какими приятелями. Впрочем, и то, и другое она сделала без сожаления.
        Когда же все требования бывали соблюдены, кисуля, как и некогда Лиля, как-то по-особенному полно умиротворялась. Не глядела букой, не язвила и не ныла. Но расправляла лепестки и начинала источать оргиастический нектар Абсолютно Счастливого Существа…
        Кстати о друзьях и обществе. Гости бывали у Ириши нечасто, но мало кто из визитёров удерживался от того, чтобы тайком хихикнуть в кулачок, завидев разодетую кисулю на широкой кружевной салфетке… Некогда Ириша ловила сдавленные смешки и скабрезные взгляды, представляя Лилю приятелям «из нормальной жизни».
        -А это Лиля, моя подруга. Ей негде жить, поэтому сейчас она живет у меня.
        «Знаем мы таких подруг…» - снисходительно улыбались гости.
        Но, как когда-то и с Лилей, Ирише было нисколечко не стыдно.
        Однажды Ириша наконец-то решилась сформулировать свое открытие, свою истину: орхидеи - это как бы отчасти женщины. И обращаться с ними следует как с женщинами…
        Вскоре, когда Ириша осознала, что даже не подозревает, чем подкармливать кисулю, она накупила себе иллюстрированных книг по домашнему разведению орхидей. Принялась читать. И что же? По некоторым смутным намекам - где интонация, а где вычурный двусмысленный оборот - она с удивлением, переходящим в восторг, обнаружила: авторы тех книг тоже ее истину знали! «Орхидея странно воздействует на цветоводов-любителей… Сумасшедшие коллекционеры доводили себя до разорения, чтобы утолить свою страсть и завладеть редким растением, которое с трудом цвело даже в самых роскошных оранжереях викторианской эпохи…» - писали в «Большой энциклопедии комнатных растений» на странице триста семьдесят четвертой.
        «Выходит, я всего лишь променяла одну женщину на другую. Оно, конечно, вышло бы смешнее, если бы я променяла Лилию на Розу, но и так, в общем, символично»,- размышляла Ириша, покачиваясь в медленном гамаке на границе сна и полусна. Под окном искрила электрическая колбаса полуночной электрички. В полуметре от ее кривой, на рогалик похожей ортопедической подушки, потакал теплым кондиционерным ветрам и сполохам сине-зеленой весенней ночи, степенно покачивая крыльями цветков-бабочек, длинный, буро-зеленый стебель фаленопсиса вида «Джамбо де Превиль».
        Каждый раз проходя мимо безликого серого здания, где располагалась астрологическая консультация Гарика, Ириша ощущала себя как будто виноватой. Обещала зайти через неделю, а ведь таких недель пролетело уже восемь… Перед ее мысленным взором вставало бледное, с лошадиной челюстью лицо Гарика. Выражение его глаз было как обычно выжидательным. «Ну что там у вас, барышня?» - будто спрашивал он, отмахиваясь от сигаретного дыма.
        Нет, обиды на Гарика Ириша не затаила. И не тяготили ее чудные астрологические разговоры. И даже тот, повышенной концентрации раствор сумасшедших, в котором приходилось добывать себе пищу акуле-Гарику, ее, нежнокожую, не раздражал, скорее уж забавлял и наводил на полезные размышленья. В конце концов дотошные прохвосты из торговой фирмы, где она работала, были такими же психами, разве что галлюцинации видели чуточку другие, где у первых ректификация и ундецили, у вторых - счета-фактуры и «черный аудит».
        Причина охлаждения была другой: Ирише стыдно было признаться Гарику, даже ему, что его орхидейный совет, такой простой, первобытной симпатической магией отдающий, оказался тем самым решением, нет, не так - Решением той самой Задачи, что доводила Иришу до исступленья с самой зимы.
        Как-то это унижало человеческую природу, что ли…
        Ведь Ириша привыкла думать, что душа - это кружевные потемки, что она - структура, этакая живая машина, в сотни раз более сложная, чем всякий компьютер или японский робот. И если в этой машине что-то ломается, чинить ее, подкручивать ее разболтавшиеся винты своей божественной отверткой должен Господь Бог лично. А тут - купила цветок, принялась лелеять его и… всё наладилось, затянулись гноящиеся раны, рассеялась, как злое наважденье, боль.
        Ей было стыдно перед Гариком, что ее боль оказалась такой, что ли, обиходной. Той болью, которую снять можно одной таблеткой анальгина. А ведь она думала - метастазы, умереть от нее…
        Как-то, рассуждая так - о Гарике и боли - Ириша прошла мимо афишной тумбы, цепью пристегнутой к кованой ограде клуба «Винни-Милли». На тумбе - объявление: вечеринка for girls only. Юбилейная, с розыгрышем ценных призов и бесплатным мартини для обладателей клубных карт.
        К слову, о том, что же за диво такое - это Винни-Милли, в честь которого назван единственный в городе лесби-клуб - Ириша ломала голову не один год, но так ничего толком и не выяснила. Ответа не знала даже мужеподобная любовница хозяйки с рыжим ежиком волос, девушка-буч по имени Мася, твердой рукою правившая заведением.
        По четным дням Ириша прозревала некое смутное сходство этого загадочного Винни-Милли с Вимм Биль Даном, придурковатым ушастым зверем с картонных упаковок сока, и с душкой Винни Пухом из советского мультика. Возможно, у кого-то из них был сын, возможно, это даже их совместный сын - Винни Пуха и Вимм Биль Дана - они его усыновили, как голландская гей-семья… По нечетным же Ириша была уверена, что слово это ничего не значит и является примером коммерческой глоссолалии, та же история, что с названиями моделей импортных автомобилей. Что значит «Авензис»? А «Королла»? Что такое «Авео» или, допустим, «Импреза»? Да ничего. Обериу. Бабубы. Агу-агу. Фрагменты речи городских эльфов, а может, имена божков продвижения и реализации? Кстати, у входа в «Винни-Милли» стояли две изваянные из алебастра фигуры крылатых женщин с фригидными лицами - чем не эльфини-богини?
        Днем «Винни-Милли» прикидывался обычным дорогим рестораном - там подавали бизнес-ланчи и сложные блюда, надерганные из европейских кулинарных книг, там, в укромной полутьме, алчноглазые секретарши гладили носками туфель обрюзгшие икры своих боссов… Но каждую вторую и четвертую пятницы месяца в «Винни-Милли» объявлялся, как в бане, «женский день». Точнее, вечер.
        Чмокнув приунывшую кисулю («Ну я и так уже никуда не хожу, как монахиня стала!» - виновато пролепетала Ириша), она на цыпочках выскользнула из квартиры.
        В «Винни-Милли» было, как обычно, накурено.
        Ириша давно заметила: женщины, попадающие в заведение «для лесбиянок», стараются казаться более брутальными, чем они есть на самом деле. Курят вдвое от обычного, ругаются матом, многие специально надевают темные очки и серьги в форме черепов, если пьют - так всенепременно залпом. Защитная реакция на отсутствующего агрессора…
        Настоящих лесбиянок (сколь бы обязывающе ни звучало это словосочетание!) на «женских днях» бывало немного. Основную же часть посетителей составляли случайные гостьи, настоящие звали их «лохушки» - таких легко было распознать по цепкому взгляду, со стыдливой деловитостью шарящему по лицам, сцене, интерьеру. Нужно всё-всё-всё запомнить, чтобы потом рассказать подруге, а лучше любовнику, в каком гнездилище разврата я, ну чистая правнучка Мессалины, побывала. «Эти лесбочки они, знаешь, таки-и-е…»
        После визита в «Винни-Милли» в жизни лохушки, безупречной матери и жены, начинался обычно претенциозный спектакль под названием «В этом что-то есть». Покупались мемуары Марлен Дитрих (а к ним в комплект обязательно брючный костюм), два старых номера журнала «Pinx», духи с феромонами, самые смелые - те приобретали даже фаллопротез на кожаных трусах! До близости с женщиной дело редко у кого доходило. Но и без того дамы чувствовали себя отменно приобщенными к терпкой сладости сапфического порока. А их мужчины, ценя всякий срам, и этот, конечно, тоже, наконец-то начинали любить их с приемлемой интенсивностью.
        Ириша быстро навострилась отличать случайных девушек от неслучайных.
        Неслучайные, те, с которыми у нее «могло что-то быть» (эту формулу Ириша ненавидела, но употребляла, ненавидя), выглядели обычно неброско. Никаких стразиков, шпилечек-стилетов, кудряшечек, никакой лолитности, фатальности, модельности и особенно же топ-модельности. Эти самые модели - ленивые и до крайности развращенные зверушки с набрякшими от рестилайна губами и отвердевшим силиконом грудей - могли еще по какой-то своеобразной отзывчивой инерции плоти позволить себе отдаться женщине в стиле «пассив» («прикинь, такой обалденный экспириенс!»), но вот уже к любви - как к игре и поединку - были абсолютно неспособны, ибо по какой-то странной иронии мироздания эталонные тела в эпоху Галкина-Пугачевой комплектовались в основном рахитичными, недозрелыми душами.
        -Иришка? Привет, моя сладенькая!- за столик к Ирише подсела Жизель (имя было паспортным, «ей бы к астрологам!» - думалось Ирише). Жизель была настоящей. Ей фатально не везло с партнершами, но джип «Лексус» и особняк, доставшиеся ей после развода от мужа-бизнесмена, вроде бы компенсировали это досадное обстоятельство.- Я уже думала ты это… покинула наши нежные ряды! Давно тебя тут не видно.
        -Работала… В командировки ездила.
        -И что там? В командировках?- поинтересовалась Жизель, размешивая трубочкой бесплатный мартини. Она, конечно, имела в виду клубное движение, поскольку полагала клубы высшей формой организации человеческого социума.
        -Да так как-то…
        Зависать с Жизелью Ирише не хотелось и она отвечала той с притворной вялостью. Быстро заскучав с «бухгалтершей», Жизель упорхнула на танцпол, тем более, что на сцене объявили викторину с розыгрышем туалетной воды Alexander McQueen Kingdom.
        Ириша заказала себе безалкогольного «Варштайнера» - с некоторых пор алкоголь стал ей противен.
        -Ты что, на пиво перешла?- поинтересовалась Люся.
        Люся говорила, смешно причмокивая в конце каждой фразы. Она заняла место Жизели, наглядно подтверждая тезис, известный каждому завсегдатаю питейных заведений: не обязательно к кому-либо подходить, достаточно сидеть на одном месте - и тусовка явится к тебе сама.
        -Да чего-то захотелось…
        -Поправиться не боишься?
        -Не боюсь. У меня сейчас…
        -…Много секса?- торопливо предположила Люся. После слова «секс» она причмокнула особенно сочно.
        -Ну… вроде того.
        -Завидую тебе. Честное слово! А то к кому ни подойду, эта про батарейки для фаллоимитатора, та лирикой увлеклась, стихами…
        -А что плохого в стихах?- спросила Ириша.
        Люся рассеянно пожала плечами. Несмотря на ранний час, Люся была пьяна в хлам.
        -А у тебя как?
        -Да вот… Сама видишь… - Люся приподняла конус бокала, наполненный малоаппетитной синей жидкостью, и продемонстрировала его Ирише.
        -Тебе же, вроде, нельзя?
        -Нельзя-нельзя, а можно… И вообще, чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган!
        Когда-то, много лет назад, с пухленькой, напрочь лишенной острых углов Люсей у Ириши был короткий роман. Напились на дне рожденья у подруги и… в общем… Ириша почти ничего не помнила из той ночи, за исключением разве возбужденного рассказа пышечки-Люси о языковом вибраторе, рекламу которого она видела в западном журнале для дайкс. Мол, он с ремешками, ремешки крепятся на уши, язык вибрирует, кайф немеряный… На гэджетах у Люси была задвижка. Что, впрочем, неудивительно для менеджера в супермаркете электроники.
        -О чем секретничаем, сестрички?
        Приобняв обеих за плечи, за столик к Люсе и Ирише подсела Аделаида Генриховна, Адочка, самая авторитетная девушка тусовки. (Впрочем, девушке Аде было хорошо за сорок.)
        Аделаида Генриховна, живая брюнетка с длинным, как у Лайзы Минелли носом и до блеска отполированной в клинике пластической хирургии кожей, вела передачу «Ее величество женщина» на местном телевидении и работала в университете. Занималась проблемами гендера. Она много раз пыталась объяснить Ирише, что такое этот «гендер» и как он связан с отношениями между женщинами, но Ириша так и не смогла войти в разумение. Впрочем, она не слишком комплексовала. Возьмись она втолковать Адочке, что такое безотзывный подтвержденный аккредитив или как считают леверидж, та тоже скорее всего не поняла бы.
        Аделаида Генриховна была мамой и папой местного феминистского движения. Когда-то, на заре перестройки, она училась в аспирантуре МГУ, на философском факультете - жила весело, блудно и книжно. Вместе с первой трихомонадой она переняла от однокашника страсть к новомодным софистам Деррида и Лакану. И понеслось…
        -У нас, кстати, будет на неделе интересный семинар! «Феминность в ситуации безальтернативности»!- громко произнесла Аделаида Генриховна, силясь перекричать музыку - диджей, единственный мужчина в этом царстве амазонок, зачем-то выкрутил звук на максимум. Впрочем, перекричать писклявых «Татушек» Адочке удалось без труда, благо глотка у нее была луженая - все же десятилетия доцентской работы.- Очень интересный докладчик приезжает! Бриджит Ли Вудс, из Университета Небраски в Линкольне! Будет интересно! Потом чаек, шампанское!
        -Спасибо за приглашение! Если с работы вырвусь…
        -Будем ждать, Иришенька! Может вы еще и статью нам напишете, что-нибудь вроде «Женщина и экономика глазами рядового бухгалтера»? Для нашего вестника? Нам умные девочки нужны!- и Адочка зазывно улыбнулась.
        Ириша, рядовой бухгалтер с красным дипломом экономфака, уже бывала на этих гендерно-феминистских посиделках и увиденным была несколько обескуражена. Тамошняя атмосфера своею подчеркнутой предупредительностью и чрезмерной, экзальтированной доброжелательностью напоминала сектантскую. Что-то похожее, знала Ириша, культивируют на своих сборищах мормоны и дианетики. Участницы семинара называли друг друга «сестрами», общались без отчеств, без чинов и всё так скользко, приторно. «Настоящих» девушек среди феминисток, по-видимому, не было ни одной, только пугливые, злоязыкие лохушки, что было тем более обидно, ведь Ириша явилась туда с тайной надеждой внести струю учености и духовности в свою избыточно физиологичную личную жизнь (это было до Лили)… И ладно бы всё это! Какой-то смутный, но всё же различимый цээрушный душок исходил от сестриц из висконсинских колледжей и кураторов программ из дакотских университетов, деньги каких-то загадочных фондов падали на чьи-то счета - до натренированного слуха Ириши то и дело долетали шепотные обрывки чужих разговоров - какие-то проекты «замораживались», какие-то
«недофинансировались», гранты туда, гранты сюда, знакомое коммерческое копошенье… Тьфу!
        Адочка ушла. К Ирише наклонилась стеклянноглазая Люся, которая, пока Аделаида Генриховна рекламировала свои посиделки, умудрилась досуха вылизать свой вязкий синий напиток.
        -Не знаю, что они в ней все находят… Я бы с ней ни в жисть не стала трахаться… - шепотом вдула она в ухо Ирише и как-то очень неприлично хохотнула.
        Ириша закивала. Она бы тоже не стала. Наверное. Хотя Люся права, с Адой Генриховной была близка добрая половина Иришиных знакомых. Впрочем, в их тесном кругу, как и во всяком тесном кругу, обмен партнершами был неизбежен как близкородственные браки у племян новогвинейских нагорий… «Все лесбиянки спят под одним одеялом»,- любил долдонить Гарик.
        Тем временем динамики застонали Дианой Арбениной.
        Певицу эту, как и «Ночных Снайперов», Ириша не слишком жаловала, хотя казалось бы. Не то чтобы ей претила сама музыка. Скорее ей претило всё очевидное. Ведь очевидные решения унижали ее развитое чувство уникального! Она презирала одиноких мужчин, водящих домой потаскушек, не потому, что была против разврата. Но потому, что такое поведение было очевидным и логичным, как похмелье после бутылки вина. И это бесило Иришу, как бесила Арбенина. «Если лесбиянка - значит любит „Ночных снайперов“ и Земфиру, это же понятно!»
        Чтобы не слушать очевидное, она отправилась в туалет.
        Перед тем как выскользнуть в холл, она окинула взглядом их шумный, плавающий в клочковатом сигаретном дыму девичник. Кто-то, пошатываясь, танцевал медленный танец, кто-то радостно визжал, кто-то распускал нюни у барной стойки, размазывая по напудренным щекам тушь. И, кстати, если бы некий хронист взял на себя труд облечь в слова тот сгусток полуощущений и полунаитий, что плавал, вертясь наподобие какашки, на поверхности Иришиной души, получилось бы нечто весьма неуникальное, нечто очевидное, вроде «Как мы дошли до жизни такой?»
        Тщательно устраивая на унитазе шуршащее калькой одноразовое сидение, Ириша размышляла о том как, как дошли.
        Наверное, явление это коренилось в завешенных коврами и застеленных паласами хрущевках, в их позднесоветском и пост-советском детстве.
        Сколько детей было в городской советской семье? Правильно, один. Один-единственный. Если ребенок оказывался мужского пола, на него, стараниями его родителей, проецировались качества, которые те чаяли видеть в его нерожденных и никогда не будущих рожденными сестрах. Если этот один-единственный оказывался девочкой, ее воспитывали как бы наполовину мальчиком, ведь и папа, и мама знали: никакого добавочного мальчика им воспитать уже скорее всего не удастся и нужно срочно пускать в дело природно-педагогические заготовки, хранящиеся в сундуках души на случай наследника.
        Ириша помнила, как папа учил ее менять лампочку в патроне и считать висты в преферансе, как они вместе ходили в тир и на ипподром, как, сурово нависая над Иришиным хилым плечом, папа решал сложные задачи по алгебре, сердито бормоча «если вырастешь дурой, я себе этого не прощу!», как порол ее за плохие отметки по физике и нерадивость, проявленную на олимпиаде по математике, как учил ее водить «Москвич» и грозно требовал «не хлюздить!»
        Тогда это казалось Ирише нормальным. А теперь… Лишь теперь, с морозной, ядреной юности ввалившись в чадный кабак четвертого десятка, Ириша осознала, как же все это в сущности противоестественно. Ни разу не слышала она ни от матери, ни от отца «Когда ты выйдешь замуж и родишь ребенка…» или «Да пусть ее, эту математику, девочка должна быть заботливой и женственной!», «Чем в тире с пацанами деньги трынькать, лучше бы суп вермишелевый для мамы приготовила!»…
        «Какая там премия для мужчины, родившего ребенка, не помнишь?» «Не помню, а что?» «У меня такое чувство… что если я когда-нибудь кого-нибудь рожу, я смогу с полным правом на эти деньги претендовать…» Так говорила Ирише ее подруга, бизнес-вумен Зейнаб, которую даже азербайджанская кровь не уберегла от участи единственного ребенка в семье, девочки, воспитанной полумальчиком. Зейнаб не ходила в «Винни-Милли», Зейнаб пыталась любить мужчин. Но сути это не меняло.
        «Любовь зла. Вводите козла!» - этими словами Зейнаб анонсировала Ирише каждое новое знакомство с потенциальным мужем.
        Ириша вспомнила, что за годы своего детства не узнала близко ни одной беременной тети, разве что - видела их, больших, как корабли, на улицах. Непознаваемых, чужих и самой этой чужестью желанных. «Ты поменьше с мальчиками путайся, в подоле принесешь - домой можешь не возвращаться! Училась бы лучше!» - научала мать Иришу, студентку-первокурсницу. Мать произносила эти напутствия так, словно ничего страшнее младенца в жизни цветущей семнадцатилетней женщины и случиться-то не может.
        Однажды Ириша поделилась своим открытием с Гариком.
        Тот долго сопел, задумчиво скреб пальцем небритую скулу.
        «Ну понимаешь… Да… С точки зрения астрологии все верно. Единица - она ведь символизирует единство противоположностей, еще не развалившееся на двойку, то есть сами противоположности. Когда ты, будучи единственным ребенком, воплощаешь собой единицу, ты, с точки зрения каббалы чисел, воплощаешь собой и полную противоположность себе. Это как президент - он обязательно должен быть и милостивым царем-батюшкой, и деспотом-сатрапом. Не важно в каких пропорциях, но он обязательно будет и тем, и другим, первое - на радость государственникам, второе - на потеху оппозиции… В общем, единица это божественный гермафродит!»
        Приблизив свое узкое, веснушчатое лицо к зеркальной стене над панелью с рукомойниками, Ириша прихорашивалась, придирчиво выискивая в своем лице черты божественности или хотя бы гермафродитизма, но ответов не прибавлялось, а вопросы множились - откуда в этих раскосых глазах столько первобытной дикости, столько быстрого цинизма, столько равнодушия? Отчего не лучатся они благостной орхидейной прелестью, отчего не веет от щек глянцевой прохладой рассветных джунглей? Как же, черт возьми, надоело ей искать эти качества за пределами себя, импортировать их, расплачиваясь за право их краткосрочной аренды золотовалютными резервами своей души!
        …Возвратившись в зал, Ириша на несколько мгновений оглохла - как будто выключили не только музыку, но и вообще звуки. Судорожно глотнула воздух пересохшей гортанью - как видно, вместе со звуками выключили заодно и воздух. Ее бил озноб. Кружилась голова.
        В очереди возле барной стойки она увидела ее, Лилю.
        «Она пришла за мной, специально. Потому что любит меня, меня одну. Мы снова будем вместе. И никогда не расстанемся. Теперь уже навсегда»,- захлебывалось глупое Иришино сердце.
        Но все это были, конечно, выдумки максималистки-души, воспитанной на «Алых парусах» и «Капитанской дочке», невесть в каких парадизах привыкшей к постоянству, верности и, так сказать, духовной целесообразности, к качествам, за пределами рая практически не востребованным.
        Рядом с Лилей стояла, с сигаретой на дальнем отлете, высокая молодая женщина, брюнетка. Ее худые, гладкие ноги были обуты в массивные белые туфли на платформах, их озорной Гарик звал «блядоходами». С высоты своего немалого совокупного роста Иришина соперница, а это, конечно, была соперница, наклонялась к коротышке Лиле, чтобы сказать той очередную сладкую ласковость. Брюнетка не сутулилась, движения ее были размеренными и плавными, что намекало на близкое знакомство с некой эффективной системой воспитания плоти - танцем или, может, гимнастикой.
        А Лиля… Лиля в тот вечер демонстрировала свою самую художественную разновидность (спектр этих разновидностей - от возбужденной предменструальной фурии до ко всему безразличной сытой послеобеденной самки - был Иришею хорошо изучен).
        Эту разновидность Ириша звала «Нимфа» - в честь ботичеллиевской нимфы, накидывающей розовый шелк драгоценного покрывала, разукрашенного маргаритками, на плечи новорожденной Венеры, той самой, что стоит, примеряясь к кипрскому берегу, опираясь на одну ногу и элегантно отставив другую, на гигантской, с волнистой кромкой раковине, чьи волосы как змеи и чьи радужно-бездонные глаза глядят одновременно на все любови мира, прозревая их скользящую эфемерность.
        Нимфа, то есть Лиля, была одета в длинное платье, густо расшитое весенними цветами. Это еще более усиливало сходство с длиннорукой венериной рабыней с популярного шедевра. Ее профиль с чистой линией неправильного, чуть утяжеленного книзу носа был внятен и обольстителен, как всегда прежде. Глаза Лили, глаза густого аквамаринового колера были широко раскрыты и смотрели на спутницу с той сонной отчужденностью, которая заменяла Лиле симпатию.
        «Отпустила челку… Перекрасила волосы… Зачем-то выщипала брови в нитку… Ей все-таки идет этот рукав „фонариком“… Весу набрала… Килограмма три, или даже пять… Небось опять записалась на массаж, и теперь у этой, на платформах, полная квартира бессильных антицеллюлитных кремов…» - Ириша на негнущихся ногах поковыляла к своему столику.
        -Пиво. Повторить,- окаменевшим голосом сказала она официантке, которая лениво там прибиралась.
        Официантка ушла, и тут оказалось, что с Иришиного места, расположенного у стены, в самой гуще полумрака, было так же хорошо видно Лилю и ее спутницу, как и от входа в зал.
        Забыв обо всем, в первую же очередь о нелепости своих запоздалых страданий, Ириша сидела, подперев подбородок ладонями, и неотрывно смотрела на свою любовь, к которой совершенно не подходило популярное в «Винни-Милли» словечко «экс». И так много было непрогоревшей страсти в этом взгляде, что Иришины глаза начали слезиться - наперекор жару.
        Сквозь влажное марево, будто в море плывешь с открытыми глазами, вдруг начала ей видеться Лиля вовсе не располневшей и подурневшей любимой развратницей, но… своего рода человекообразной орхидеей, благодаря некоему колдовству перенесшейся из тенистого бешенства африканских джунглей в громко бухающий клуб. Отброшенная в сторону рука с сигаретой - как упругий цветонос, на котором, по прошествии месяцев, появятся робко набухающие бутоны, под их тяжестью он соблазнительно согнется… Золотые, с плавной волной Лилины кудри, подсвеченные сбоку желтым дискотечным софитом - они суть гигантские лепестки… Рукав, словно лист обхватывающий основание стебля, он такой густо-зеленый, тяжелый… Великанша-спутница что-то нашептала Лиле на ушко и ее неслышимые слова вдруг подзадорили ту лианой выгнуть свой длинный хребет, наклониться вперед и… показать товарке свой розовый, такой родной язычок. Этот мимический этюд феноменальным штрихом довершил уже угаданное Иришей сродство - язычок точь-в-точь орхидейкина губа, так же выгибается, как у кисули, как у многих чаровниц из их рокового племени.
        Наконец барменша - тем вечером в ее роли выступала Мася - натрусила обеим коктейлей и Лиля с подругой засеменили поближе к сцене, где Аделаида Генриховна, смешно плюясь в микрофон, зачинала интеллектуальную викторину «Знаменитые лесбиянки - кто они?»
        В руках подвижницы нервически выгибалась картонная папка с эмблемой университета. В той папке прели вопросы. «Какую книгу написала Гертруда Стайн?», «На каком острове жила Сафо?»…
        Вожделеющий взгляд Ириши проводил Лилю до чашевидного фонтана, отчего-то всегда выключенного, что плесневел неподалеку от сцены.
        Возле фонтана высокая спутница на мгновение отделилась от Лили, спеша побрататься с кем-то из прежних любовниц, кажется, это была Жизель, а Лиля остановилась, лениво опершись локтем на гранитную чашу. Ах, сколько античной, скульптурной прелести было в ее непринужденной позе! Впрочем, не только прелести, но и какого-то благостного, умиротворяющего покоя - способностью источать его, давно утраченную человеческими женщинами, в информационно-нефтяную эпоху владели теперь только травы, цветы и деревья.
        И тут Ириша с ослепительной ясностью осознала одну истину, кое-как примирившую ее с мукой, что ремнем стягивала горло - то не зоопарковая девушка Лиля два года жила в ее однокомнатной квартирке с видом на железнодорожные пути, но орхидея с золотыми лепестками и киноварными чашелистниками, орхидея с томительным запахом и затаившейся среди волокон полиуретанового мха гнильцой.
        Жила-жила, а потом завяла.
        Новелла вторая. Обратно
        Леня Старцев-Рязин шел сквозь годы припиваючи.
        Да-да, именно так, через "и". Припиваючи пиво.
        Петь же он не умел и не любил. Когда подруги его матери, Нелли Матвеевны, начинали голосить под караоке (его подарок на шестидесятилетний юбилей) «улицы Саратова», в его большую курчавую голову врывалась голодной рысью мигрень и он, сославшись на необходимость совершить важный звонок, выбегал из квартиры в подъезд.
        -Работает много… - с игривой печалью вздыхала мать ему вслед.- У них в кино иначе нельзя.
        -Твой хоть работает… А мой живет как пенсионер - от футбола до футбола. На матчи эти ездит, в барабан, как заяц, колотит… Дерутся они там, мне говорили…
        -А мой…
        И гостьи начинали наперебой делиться наболевшим. Из наболевшего вытекало, что сыновья материнских подруг суть несмышленыши, потерявшиеся в еловом лесу жизни.
        Раньше, слушая эти рассказы про оболтусов-сынков и негодяек-невесток (мать фанатично отмечала все дни рожденья и оттого кисленькое это счастье было ежегодным), Лёня испытывал лишь тихое чувство уважения к себе. В самом деле, в сравнении «с ними», с этими Денисками, Игорьками, Вовиками, он всегда был идеальным сыном, сыном-рекордистом.
        Потом к гордости за себя, сувенирного, стало примешиваться какое-то новое сковывающее чувство - у Феди родился ребенок… У Валерки, с которым он вместе бил жаб на ближнем болотце, за чертой новостроек, двойня, а между тем Валерка младше его на четыре года… Но Лёня гнал от себя холодных собак сомнений.
        Итак, из стандартно порицаемого он позволял себе только пиво. Бутылка-две в день, после работы. От пива рос, наливался как некий белесый арбуз его живот, который, впрочем, не казался брюхом при Лёнином росте метр девяносто шесть.
        Пиво он пил обычно в окружении мавок, сидя в кресле, зарешеченном псевдошотландским пледом.
        Леня не знал, что значит слово «мавка», но подозревал в нем некий южнорусский диалектизм. Диалектизмы же Лёня, поборник суховатого офисного канцелярита, не любил. Хотя признавал, что их варенично-вишневое обаяние неплохо сочетается с распутной прелестью его тропического выводка.
        Это слово пришло к нему, когда он купил свою первую в жизни орхидею, венерин башмачок.
        То, что башмачок все видит, слышит и понимает, стало ясно сразу.
        -Как тебя зовут?- спросил, как бы в шутку, Лёня.
        «Мавка» - такой ответ нежно сгустился в его не обезображенном фантазией мозгу.
        С тех пор и пошло. Он называл их «мавками». Слово же «орхидеи» употреблял крайне неохотно, лишь когда было ясно, что иначе собеседник вообще не поймет о чем речь, и притом всегда с некой снисходительной брезгливостью. Так лишь редкий коннозаводчик назовет своего ахалтекинца «лошадью», активный же агент разведки никогда не скажет «убийство», только «ликвидация».
        Вообще, пустых разговоров о своей коллекции Леонид старательно избегал. В конторе, где он работал, лишь курьер Аслан имел о ней представление, да и то благодаря чистой случайности. Как-то раз, когда обычно безотказный глава секции 3D-моделирования и спецэффектов Лёня грипповал с высокой температурой в целительном окружении мавок, Аслан, воспользовавшись обычной для своего племени напористостью, убедил-таки Нелли Матвеевну пропустить его непосредственно к больному. «Дэло важный… Шэф говорыль, надо Лэоныд падписаль… Я проверяль…»
        Аслан не обратил внимания на восемь холеных красавиц-невест (был март, время цветенья). Может оттого, что подсветка была выключена. Но скорее причиной были кавказские корни, они же по совместительству очки, не пропускающие к глазу Аслана ничего лишнего сверх разрешенных девок, бабок и машин. Будь Аслан японцем, он, стоя в нескончаемой пробке под Лёниным домом, сложил бы по мотивам увиденного такое пятистишие:
        Красный свет светофора.
        В правом крайнем ряду незнакомка правит «Ferrari».
        Как мучительно сладко оно -
        Равнодушие
        Орхидеи.
        Но Аслан стихотворенья не сложил. Он любил отзывчивые цветы и отзывчивых женщин из бюджетных ночных клубов.
        От мамы у Лёни не было секретов. Ну то есть были, но так давно, еще в школе…
        «С сыночком мы живем душа в душу»,- любила похваляться подругам Нелли Матвеевна. Лёня похваляться не любил, но отношения с матерью ценил и ставил над всеми прочими. Ведь они столько пережили после развода с отцом, ведь им было так тяжело! Как именно тяжело? Лёня не мог ответить со всей определенностью. Они не голодали, не бедствовали, благо мать, врач-стоматолог, всегда умела своим ювелирным бурением добыть и хлеб, и масло, и джинсы. А когда Лёня на втором курсе института устроился на работу в компьютерный отдел центрального телеканала, стало и вовсе хорошо - сытно и покойно.
        Воспоминания об отце Лёня выскоблил, как в абортарии выскабливают зародыша. Хотя фамилию Старцев-Рязин всё же оставил - к фамилии он так привык, что бессознательно считал ее своей собственной, никак с отцом не связанной.
        Но два года назад, с появлением венериного башмачка в его комнате, Лёня вдруг почувствовал, что времена безгрешной близости с матерью подошли если и не к концу, то к порогу, за которым их трепетное взаиморастворение станет чем-то другим, новым, возможно - худшим. Тогда ему было тридцать три.
        -Что-то ты сегодня поздновато… - с легким укором сказала мать, когда Лёня ввалился в прихожую, стряхивая с мехового воротника бусины растаявшего снега.
        -Да новый проект обещают… «Русский „Лост“».
        -Что еще за «Лост»? Ты же знаешь, я по-английски ни бум-бум!
        -Да при чем тут английский? Это сериал такой популярный… В русском переводе «Остаться в живых», но мне привычней «Лост». Мы его клонировать будем. И пересаживать на местную почву. Так сказал Викентий… Сегодня общее собрание было, говорят, уже начали сценарий… - Лёня стянул ботинки сорок шестого размера, переоделся в тапочки и вдохнул плотный воздух жилища, силясь отгадать, чем же именно он пропитался. Нелли Матвеевна любила эту игру - чтобы сын отгадал, что она настряпала. И хотя в тот день Лёня чувствовал себя таким изможденным, словно им целый день мыли полы, он не решился отказать матери в этом маленьком удовольствии. «Целый день одна, ждет…»
        -Что у нас сегодня на ужин, мамулечка?- Лёня с театральной демонстративностью втянул воздух ноздрями.- Я голодный страшно!
        -Угадай! Если угадаешь, положу малышу добавку!
        -Морковочкой пахнет… А еще… лучком… Кажется, риском… Плов?
        -Правильно, мой сладенький! Тебя не проведешь! Нюх, как у собаки! Дай-ка я тебя поцелую!
        По совести говоря, угадывать было несложно. У Лёни было тридцать пять лет на то, чтобы в совершенстве изучить домашнее меню. Отклонения от канона в нем допускались, но были редки, как зимние грозы.
        -А я вот пряжи купила… Поможешь смотать?- спросила мать объевшегося пловом Лёню. Тот наливал в свою любимую чашку с пионеркой и дворнягой (клеймо «Ленинградский Фарфоровый Завод» на донце) медленного клюквенного киселя.
        Нелли Матвеевна была рукодельница. Кроила, шила, вышивала. Иногда, замышляя какое-нибудь особенно длинное и трудоемкое вязаное пальто, она покупала дешевую пряжу. Раньше, во дни Лёниного детства, ее выносили с ближней фабрики предприимчивые работницы, а когда фабрику превратили в фешенебельный бизнес-центр мать приловчилась носить пряжу с пригородного вещевого рынка. Пряжа была перепутанная, но всё же напоминала в основном своем течении знак бесконечности, тысячу раз повторенный со смещением. Задачей Лёни было удерживать эту пряжу на выставленных перед собой руках, пока мать сматывает ее в клубки. За этим неспешным трудом они вели разговоры - как прошел день, кто звонил, о планах на лето.
        -Можно не сегодня, мам?- с мольбой пробормотал Лёня.
        -А что такое?
        -Да глаза болят. Хочется с закрытыми глазами посидеть.
        -Ну так посиди здесь,- предложила Нелли Матвеевна, указывая на диван в гостиной.- Я даже могу телевизор не включать, если тебя раздражает…
        -Нет, я хочу в своей комнате.
        -Ну Лёня… Славный мой… Мы уже четыре дня с тобой не разговаривали.- Нелли Матвеевна бросила на весы последний довод - она положила руки на плечи сыну и поглядела ему в глаза с той добротой и нежностью, с которой…
        -Ма… Ну ма… Не надо… Я хочу… Мне надо… одному… - нахмурив лоб, Лёня снял с плеч морщинистые материны руки без маникюра и пошел в свою комнату. Ему не хотелось оборачиваться, и, не оборачиваясь, он знал: мать сомкнула тонкие губы, сдвинула брови, собственно, не брови вовсе, а две коричневым карандашом прочерченные линии, которые эти брови заменяли, и вся ее оплывшая фигура выражает горькую обиду.
        Затворив дверь, Лёня вздохнул. Все-таки это нехорошо - расстраивать мать. Но ведь его ждали его девушки, его мавки…
        Он включил лампы над всеми восемью горшками.
        Попробовал грунт в каждом - не проголодался ли кто раньше времени?
        Осмотрел увядающий цветок фаленопсиса - еще день и он, подобно гениталиям уставшей от экстаза женщины, утратит четкость линий, уменьшится в размерах, пройдет еще день - и Лёня уберет его, как умершую бабочку, в мусорную корзину.
        Приласкавши каждую, с каждой накоротко переговорив, Лёня выдвинул шезлонг в центр разомкнутого каре, которое образовывали его мавки (всё по правилам - те, которые любят солнце, стоят возле подоконника, те, что не любят - вдоль стен, некоторые притенены ширмами). Достал из минихолодильничка бутылку пива «Фостер». Открыл ее, уселся. Пригубил. В его мозгу зазвучала могучая, морем волнующаяся симфоническая музыка - этакий плаксиво-страстный сплав Рахманинова, Листа и Шопена. И на авансцену, где кружили наведенные воображаемым осветителем пятна лилового и розового, выпорхнула солистка - хрупкая танцовщица с голубым шарфом, филиппинская ванда. Прыжок - гигантский циркуль, на балетном языке зовущийся гранд жете,- и она совсем рядом с Лёней, глядит на него своими переливчатыми экваториальными очами, и ее грудки, как две голубки, дрожат под шелковым трико…
        Однако настырный стук в дверь грубо прервал эти классические экстазы.
        Мать.
        «Что на этот раз?- с раздражением подумал Лёня, но тут же устыдился.- Она ради меня всем пожертвовала… А я…»
        -Лёня, нам надо поговорить… - донеслось из-за двери. Голос был глухим, едва различимым, будто говорили на улице - месяц назад Лёня поменял дверь в свою комнату на новую-дубовую, обшитую по кромке резиной, между деревянными плашками в ней имелся слой ваты, для шумоизоляции.
        -Мам, не сейчас… Завтра, хорошо? Я уже сплю, понимаешь?- старательно сообщая голосу сонную гугнивость, соврал он.
        Громовую тишину за дверью можно было бы расслышать даже сквозь двери противоатомного бункера.
        Этот рабочий день обещал быть нескучным - в десять Лёню вызвал к себе Викентий, его начальник.
        Сперва Лёня отчитался о работе отдела в целом. Затем перешел к частностям. Где что намоделено, какие сцены обсчитаны, какой motion capture был отбракован и почему сценаристы козлы.
        В конце Лёня собирался перейти к самой щекотливой теме: покупке нового «железа» и расширению штатов.
        Пока Лёня говорил, Викентий, исполнительный директор конторы, был занят общением с легионом невидимых собеседников по телефону и «аське», но иногда все-таки отвлекался и на доклад своего подчиненного.
        Выглядело это так. Викентий вдруг отворачивался от монитора и смотрел на Лёню с интересом энтомолога - будто тот, помахивая перламутровыми крыльями, секунду назад залетел в кабинет через приоткрытую форточку. При этом в как бы умных глазах Викентия как бы рождалась некая ценная мысль.
        -Погоди-погоди,- переспрашивал он,- а тебе взрыв на чаеразвесочной фабрике уже в план ставили? Его не зарезала контрольная группа?
        -Вы же мне сами его в план и поставили. Сказали, что контрольная группа идет в жопу.
        -Нда… Ох, намажет нам с тобой Генеральный…
        Все риторические пристрастия Викентия были Лёне хорошо знакомы. Начальник любил обобщать собственные решения до решений «наших», приглашать сотрудников к «широкому обсуждению» и использовать слово «зритель» в значении «народ». Поэтому викентиевское «нам с тобой» Лёню не обижало и даже не злило. Он в совершенстве освоил нехитрое офисное комильфо и вовсю использовал советскую мобилизационную лексику, которая сделала бы честь и «Поднятой целине».
        -Пусть намазывает,- вздохнул Лёня. И веско прибавил:
        -Лишь бы общее дело двигалось.
        -Ну смотри, Леонид,- грозил ему пальцем исполнительный директор.- Все это под твою ответственность!
        Если абстрагироваться от предмета их разговора (каскада ярких спецэффектов для боевика «Три креста»), можно было подумать, что два сталинских выдвиженца обсуждают досрочный пуск прокатного стана в каком-нибудь там Железнодольске.
        Леня ожидал, что очередной всплеск мозговой активности Викентия будет спровоцирован его сообщением о необходимости закупки двух баснословно дорогих рендер-серверов. Но Лёня говорил и говорил, а Викентий, близоруко щурясь, только кивал, ни на секунду не отрываясь от своего монитора.
        -Еще раз повторяю,- сказал Лёня с несвойственной себе твердостью.- Речь идет о вложениях в размере двухсот тысяч условных единиц. С учетом софты. Мы к этому готовы?
        -Готовы, готовы,- медиумическим эхом отозвался Викентий.
        Леня чувствовал, что смысл его пространных речей - мессадж, как говорили в конторе - до начальника не дошел. Что делать дальше он не знал…
        С противным «дилинь» перед глазами Викентия развернулось окошко органайзера.
        -Одиннадцать ноль-ноль. Встреча с Пэ,- машинально прочел тот вслух.- Лёня, кто такой «Пэ»?
        -Пэ?
        В селекторе на столе зашуршало и вечно усталый голос секретарши Полиньки сказал:
        -Пришел господин… Победоносцев. Говорит, у вас назначено. Пускать?
        -Пэ это Победоносцев,- пояснил очевидное Лёня.
        -Впускай,- велел Викентий.
        Леня поднялся.
        -Я тогда пойду?- с надеждой спросил он.
        Не тут-то было. Викентий остановил его жестом.
        -Нет-нет, сиди. Ты нужен.
        Лене оставалось лишь повиноваться.
        Викентий вытащил из стола несколько листков бумаги, небрежно сшитых степлером, и передал их Лёне. «Это синопсис,- сказал он заговорщическим шёпотом.- Читай.»
        -Вслух?- не понял Лёня.
        -На фига еще?! Просто… ознакомляйся.
        Тут же в кабинет вошел гладкий господин лет пятидесяти. Последовали взаимные представления, необходимые формулы вежливости и приглашения устраиваться поудобнее.
        Пришелец оказался сценаристом. Его фамилия не говорила Лёне ровным счетом ничего, но из короткой справки «Об авторе», которая предваряла переданный ему Викентием синопсис, явствовало, что Игорь Алексеевич Победоносцев «…является автором 5 романов и более чем 20 кино- и телесценариев (три в соавторстве с женой Е.Довбуш)».
        -Давайте по порядку,- предложил Викентий, демонстративно выключая монитор (это означало, что к разговору он намерен отнестись более-менее серьезно).
        -Хм… По порядку что?- насторожился сценарист.
        -Всё. С самого начала.
        -Вы же синопсис читали…
        По тому проворству, с которым Викентий стрельнул взглядом на потолок и в угол, Лёня догадался: его начальник синопсиса не читал. Но и не скажешь, что совсем в глаза не видел. Скорее всего, пробежал наискосок пару абзацев, а потом был роковым образом вырван из кресла вихрем административной работы.
        -Разумеется читал,- с достоинством сказал Викентий.- Кстати, в следующий раз пишите, пожалуйста, покороче. Несущая мысль часто теряется. А для синопсиса главное - несущая мысль.
        -Хорошо. Но если вы читали… - начал было сценарист, но директор его тут же перебил.
        -Читал, читал. Все равно давайте с самого начала. Вот у вас там в первом кадре едет поезд… Мне уже неясно, у меня уже вопросы! Какой поезд, куда, откуда?
        -Поезд номер 113 «Игарка-Ленинград», там же написано…
        -Значит плохо написано, раз у меня не отложилось. И что, правда есть такой поезд?
        -Есть,- с твердой уверенностью сказал Победоносцев.
        Леня, внук станционного начальника, знал совершенно точно, что такого поезда нет. По причине отсутствия сплошного железнодорожного полотна между Санкт-Петербургом и Игаркой.
        -А это хорошо, что есть?- задумчиво спросил Викентий.- Я думаю - плохо.
        -Ну а какая разница?- Победоносцев уже не скрывал раздражения. Однако Викентий виртуозно владел техникой уклонения от чужих негативных эмоций. Он сразу же повернулся к Лёне и спросил:
        -Вот скажи, ты ездил когда-нибудь на поезде Игарка-Ленинград?
        -Не случалось,- Лёня решил ответить предельно сухо и не стал козырять фактом не-существования поезда. Он давно уже усвоил: для сериального бизнеса подобные мелочи и впрямь мелочи.
        -И мне не случалось. А вам?- последнее было адресовано Победоносцеву.
        -Ездил когда-то ребенком, еще при Союзе.
        Из того, что сценарист врет, не моргнув глазом, Лёня сразу же справедливо заключил, что перед ними - тертый профессионал, настоящий мастер своего дела.
        -При Союзе… Нет, Игарка-Ленинград не годится. Давайте… Давайте Анадырь… Анадырь…
        -…Норильск?- робко предложил Лёня. «Из Анадыря вообще не ходят поезда. Потому что там нет железной дороги»,- вот, о чем он промолчал.
        Но Викентий его не услышал.
        -Анадырь… Москва! Любой зритель хотя бы раз в жизни ездил в Москву. И это правильно. Надо, чтобы было два полюса, понимаете? Полюс известности - это Москва. Ну а полюс, так сказать, безвестности - Анадырь… Есть возражения?
        -Нет,- легко уступил Победоносцев.
        -Ну и отлично. Мчится у нас поезд Анадырь-Москва… Продолжайте.
        Сценарист хмуро оглянулся на Лёню. Тот уже успел прочесть первую страницу синопсиса и ему было интересно как именно озвучит ее Победоносцев. Лёня поощрительно кивнул: дескать, продолжайте, хе-хе.
        Сценарист начал блеклым голосом десятиклассника, пересказывающего у доски сюжет салтыков-щедринской «Истории одного города».
        -Едет поезд. Ночь, мгла, вьюга… Сибирь… Тайга. Грандиозная река. Через реку - мост. Поезд въезжает на мост. Подозрительный дедок входит в вагон из тамбура. Крупный план на сцепку между вагонами. Она искрит… - с этими словами заискрили и глаза Победоносцева.- Зритель чувствует: дело неладно… И вдруг - удар! Еще удар! Проводница с пустыми стаканами из-под чая летит вверх тормашками! В седьмом купе друзья догуливали свадьбу - и к потолку взмывает бутылка водки! Шпроты! Крики «бля»!
        -Бля не надо,- скучно вставил Викентий.
        -Ну, я образно… Итак, шпроты! Все кричат! Тот самый дедок, который секунду назад пришел из тамбура, падает и бьется виском о ручку шестого купе! Дверь от удара распахивается! Зритель видит парочку под простыней! Они занимаются любовью! Но их лиц камера не показывает - в этом интрига на первый сезон! Еще удар! Треск! Скрежет! Переход кадра - и зритель в ужасе видит, как вагон оторвался от состава и сошел с рельс! Вагон влетает в ажурный переплет стальных конструкций моста! Чудом вписывается между ними, трется боками, снова брызжут искры… И вот вагон уже летит над черной водой реки. Удар! И темнота.
        Победоносцев, которого еще секунду назад несло неудержимо, вдруг умолк, озирая свою немногочисленную аудиторию.
        Викентий старательно хмурился, изображая осмысление.
        -Слушай, Лёня, ты помнишь как «Лост» начинается?- неожиданно спросил он.
        -Пляж, обломки самолета… Все ходят…
        -Неправильно. «Лост» начинается с того, что главный герой, хирург Джек, открывает глаза. А потом бежит через джунгли. Вот так начинается «Лост». А кадры крушения самолета там вообще идут на двадцатой минуте, флэшбэком. Чувствуете?- спросил он у сценариста.
        -Дать крушение вагона флэшбэком?- Победоносцев равнодушно пожал плечами.
        -Да я не знаю! Я размышляю! Вы же драматург, вот вы мне скажите: как лучше?
        -В этом моменте… лучше не повторять «Лост»… буквально,- Победоносцев тщательно подбирал слова.- Нашему зрителю нужна яркая, мощная затравка. С первых же секунд. Если мы в начале покажем как Андрей открывает глаза посреди заснеженного острова и бежит куда-то через ельник… Зритель подумает, что мы клонировали не «Лост», а «Вечный зов» или какой-нибудь «Побег из зоны», не к ночи будь помянут… И сразу же переключится на другой канал.
        -Убедительно… - Викентий кивнул.- Убедительно.- Кивнул еще раз.- Значит здесь без флэшбэка. Ну хорошо… Что там дальше? Летит наш вагончик, летит - и прилетает на остров… Погодите! Но это же тонкое место! На сколько там вагон может отлететь от моста? На километр? Так это несерьезно… Его сразу найдут!
        -Ну разумеется,- Победоносцев самодовольно улыбнулся.- Но у нас вагон не прилетает на остров, а… приплывает! В этом наше ноу-хау! Вагон-то - это своего рода лодка. Он имеет положительную плавучесть, согласны?
        Леня сильно сомневался в «положительной плавучести» вагона, а особенно в его герметичности. Но раз начальник не спорил, то и ему было не с руки.
        -Конечно, совсем далеко он не уплывет,- продолжал Победоносцев,- но километров сорок-пятьдесят мы ему дадим… Ну а учитывая, что река имеет много рукавов, на ней много островов… Кругом на сотни километров ни души… Наш вагон легко потеряется на просторах Сибири! Итого, дано: остров, вагон на отмели, повсюду ползают очумевшие пассажиры…
        -Вот, пассажиры!- оживился Викентий.- Люди! Кино ведь не ради эффектов снимается, верно, Лёня? Кино делают люди про людей и для людей. А люди это характеры, образы, судьбы… Давайте о них поговорим, прямо по списку. Вот Джек, добрый доктор Айболит. Как, вы говорите, его у нас зовут? Андрей?
        -Именно так,- подтвердил сценарист.- Андрей Аблов.
        -А почему, кстати, Андрей?
        «И тем более почему Аблов?- подумал Лёня.- Что это за кошмар - Аблов?»
        -Почему Андрей? Потому что это положительное русское имя с богатыми традициями. И притом - с аристократическим характером.- Победоносцев сообщил эту информацию с вкрадчивостью, свойственной профессиональным сэйлсменам. Не хватало только вывода: «Покупая имя „Андрей“, вы покупаете высшие порывы русской души!»
        Но Викентия не проняло.
        -Уверены?- С гэбистским прищуром осведомился он.- Есть мнение, что современный зритель устал от всей этой белогвардейщины. Он у вас там, небось, еще и на гитаре бренчать будет, «Белой акации гроздья душистые…» Нет?
        -Гитара это опция,- ушел от ответа Победоносцев.- Легко добавить, легко убрать. То же и репертуар. Сами понимаете, зависеть будет от привходящих обстоятельств. Если ваши из отдела лицензирования договорятся с Расторгуевым это одно, а если с Максимом, который баба…
        -Сами понимаем, вот именно. Выводы: давайте его не Андрей зовут, а Сережа. Сергей.
        -Сергей в сценарии уже есть. Сергей Шаргунский.
        -Он кто? В смысле «Лоста».
        -Английский этот типчик, рок-музыкант.
        -Чарли,- Викентий наставительно выставил палец.- Чарли Пэйс. Он у вас тоже наркоман? И музыкант?
        -Музыкант, кларнетист. Не наркоман.
        -Не наркоман… - Викентий покачал головой.- Ну а как же бремя страстей человеческих? Вы вообще поняли, как «Лост» устроен? О чем он? Это паноптикум,- сообщил Викентий с явным наслаждением,- это анатомический театр людских грехов и пороков!
        -Так что, сделать Шаргунского наркоманом?- Сценаристу было не жалко.
        -Да вот уверенности нет… Нет уверенности! Лёня, как тебе наркоманы вообще?
        Леня с неудовольствием оторвался от синопсиса.
        -Да как-то не очень… Сейчас для нашего зрителя,- добавил он, расхрабрившись,- тема наркотической зависимости реально не является болевой.
        -Поясни.
        -Дело в том, что «Комеди Клаб» и подобные шоу превратили наркоманию из социальной трагедии в источник положительных эмоций. Вокруг наркомании одни хихоньки, если проще.
        -А ведь дело говорит,- Викентий подмигнул сценаристу.- Запишите себе: придумать этому вашему Шаргунскому порок. Но чтобы не наркомания… И не педофилия ни в коем случае!
        -Гомосексу?..
        -Ни-ни-ни!- протестующе замахал руками Викентий.- Ни-ни! Да и какой это порок, мы в двадцать первом веке живем!
        -Хорошо. Я подумаю. Так что с Андреем и Сергеем? Делаем Аблова Сергеем?
        -Кто такой Аблов?
        -Главный герой. Ну как бы хирург Джек из «Лоста».
        -Да. Пусть он будет Сергеем, а этот наркоман, который у нас не наркоман… Будет вам домашним заданием, придумаете что-нибудь. Давайте дальше, у меня совсем нет времени. Что у нас насчет шерше ля фам?- Викентий продемонстрировал улыбку-оскал светского льва.
        -Это кто?- спросил Победоносцев с легким испугом.
        -Ну с бабами, с бабами что? Расскажите мне про нашу Кейт Остин.
        -Тут я решил остаться предельно близко к оригиналу. Героиню зовут Катя, фамилия Устина. Катя Устина.
        -Подробности? Характер, биография?
        -Возраст двадцать два, прошлое - темное, как и должно быть. Но потом выяснится, что ее криминальные делишки из флэшбэков - работа под прикрытием. На самом деле, она государственный агент.
        -Агент чего? Какой службы?
        -Разведки.
        Но Викентию этого было мало. Хотя, как казалось Лёне, волшебное слово «агент», объясняет сразу всё. Услышав «агент» можно вообще ни о чем больше не спрашивать.
        -И что она разведывает? На маршруте Москва-Анадырь?
        -Я неправильно выразился,- сдал назад Победоносцев.- Конечно же, контр. Контрразведки.
        -Агент контрразведки?- не унимался Викентий - В двадцать два года?..
        Победоносцев замешкался. Но Викентий сам же опередил его. В мозгу исполнительного директора программа «Не верю!» имени Станиславского вдруг завершилась и сразу же стартовала другая: «Money talks, bullshit walks».
        -Впрочем, да,- согласился Викентий.- В основе киноязыка лежит система условностей… А роман у нее с кем?
        -В первом сезоне ярко выраженный роман у Кати не предусмотрен. Знаки внимания она будет оказывать Андрею… То есть Сергею Аблову. И - тут еще одно маленькое ноу-хау - Петру Петровичу.
        Викентий поморщился.
        -Это что за персонаж? Проводник?
        -Главный харизматик. Тот лысый папик из «Лоста», который на кабанов охотился…
        Сам Победоносцев полностью подпадал под определение «лысый папик» - хотя, скорее всего, не осознавал этого. Лёня предвидел - с этим Петром Петровичем они все еще намучаются. Ибо Победоносцев не справится с соблазном сделать Петра Петровича своим альтер эго и перегрузить образ своими собственными страхами, радостями и воззрениями.
        -Джон Локк,- деликатно подсказал Лёня.
        -Джон Локк!- переадресовал Победоносцев Викентию.
        -Петр Петрович… Чего длинно-то так? Джон. Локк. Чувствуете? Клац-клац, имя-фамилия целиком легли в два слога. А тут Петрооович…
        -Его фамилия Хрущ,- мгновенно парировал сценарист (Леня видел, что в синопсисе черным по белому написано «Петр Петрович Камов»).- Получается Петр Хрущ. Два слога.
        -А что, Хрущ ничего… И как, по-вашему, наша Катя на него западёт, да?- Викентий вновь осклабился.- Почему?
        -«Западёт» это не вполне верно. Однако, мы будем интриговать зрителя. Чтобы у части аудитории сложилось подобное впечатление.
        -У какой части?
        -У состоятельных людей за сорок пять, то есть у папиков. Которые в обязательном порядке обзаводятся любовницами из той возрастной категории, к которой принадлежит наша героиня. Разумеется, жертвой этой же интриги должны стать и жены папиков.
        -А зачем нам это? Впрочем, понимаю, понимаю… - впервые за разговор исполнительный директор посмотрел на сценариста с уважением.- Стереоскопическое прочтение образа… Папики будут Кате симпатизировать, а их жены - по поводу Кати негодовать. Дескать, «эта молодая сучка, вертихвостка…» Годится! Ну и чтобы вчерне покончить с персонажами, последний вопрос из главных… Он же главный из последних. Он же и самый больной. Кто Саид?
        -Саид - это моя удача. Он будет чехом.
        -Чехом… в смысле… чеченом?
        -Чехом в смысле уроженцем Чехии. По имени Лех Рамеш.
        -Поясните.
        -При поиске образа я первым делом отбросил самую очевидную аналогию «Ирак это Кавказ».
        -А почему Ирак? Саид в «Лосте» - он же иранец,- Викентий посмотрел на Лёню, ища поддержки.
        -Иракец,- хором поправили Лёня и сценарист.
        -Будем считать, что это несущественно,- досадливо отмахнулся Викентий.- Итак, отбросили вы аналогию…
        -Отбросил,- подхватил Победоносцев,- потому что для нашего зрителя… Ветеран войны на Кавказе с той стороны… Это несвоевременно.
        -А чех - своевременно?
        -Да. Тут открываются богатые возможности. Ну например: его мать была активным участником «Пражской весны», бросалась на советские танки с «коктейлем Молотова»… Вы представляете, какие можно сделать флэшбэки?
        -Слушай, Лёня, ты же с танками работал? Чего там с рендером? Дорого, сложно?- Когда Викентию что-то не нравилось в сценарии, он пытался мотивировать отказ не «вкусовыми», а «объективными» причинами.
        -Ерунда. В прошлом году как раз, когда «Третий сталинский удар» снимали, сцена танковой атаки обошлась дешевле, чем съемочная неделя Безрукова. Зато как ее все хвалили! «Труд» написал, что мы превзошли «Рядового Райана», а «Неделя»…
        Ответ Лёни явно пришелся Викентию не по вкусу.
        -«Неделя» теперь у нас авторитет? Не смеши меня,- раздраженно перебил он.
        Зато Победоносцев, которому ответ Лёни был на руку, поспешил закрепить успех:
        -В общем, вы видите, что у «Пражской весны» есть потенциал.
        Викентий злился и капитулировать не собирался:
        -Честно говоря, пока не вижу. Кому какое дело до матери вашего чеха? Вот скажите, где в «Лосте» флэшбэки с матерью Саида?
        -Тут мы с вами на очень интересную тему выходим… - Победоносцев начал издалека, с психоаналитической задушевностью.- На очень интересную… Дело в том, что «Лост» снимался для американского зрителя. А раз для американского, то и не удивительно, что он на четверть посвящен теме «отцы и дети». Вспомните: у Джека конфликт с отцом. У Кейт все хорошие воспоминания связаны с папой-военным. Джон Локк так хочет заслужить уважение отца - пусть и подставного - что отдает ему свою почку. Негр Майкл ради своего сына Уолта идет на предательство…
        -Ну это естественно. Сильный патернальный мотив,- Викентий демонстративно посмотрел на часы, обозначая пренебрежение ко всем возможным аргументам сценариста.- Фрейд, Бог-Отец, ну и тэдэ.
        -Это для американцев естественно. А нашему зрителю подобные конфликты видятся притянутыми за уши. Потому что у нас страна повального мужского алкоголизма и вследствие этого - победившего феминизма. На деле победившего, а не на словах. Поэтому все подобные биографические конфликты у нас будут не с отцами.
        Сценарист взял паузу, вынудив Викентия спросить:
        -А с кем?
        -С матерями. В центр биографического конфликта мы внесем женщину, женщину-мать. Вот, например, у Леха Рамеша… Помните «Невыразимую легкость бытия»? Там Жюльет Бинош играет чешскую девчонку из провинции. Суть фильма в том, что она красиво трахается, а за окном ездят советские танки. Вот и представьте на минуту, что героиня Жюльет Бинош - мать Рамеша. Красиво?
        -Красиво, но спорно. Где мы вам Бинош возьмем?
        «На Курском вокзале, как всегда»,- мысленно ответил Викентию Лёня.
        -И правильно ли, что она будет по нашим танкам бросать «коктейль Молотова»? Как это соотносится с курсом на национальное возрождение России?- Викентий посмотрел на сценариста с державной грустью.
        -Прекрасно соотносится! Мы повернем так хитро, что по танку она не попадет. Зато ее будет соблазнять агент ЦРУ. Она ему сперва даст, а потом, ближе к третьему сезону, поймет, что «Пражская весна» это происки врагов из империалистического окружения. И что ее любовник, агент ЦРУ - бабник и сволочь… Да вы не об этом думайте! Вы думайте сразу картинкой! Красивые лица, коротенькие пальтишки… Бульвары Праги… И - танки! Они лязгают гусеницами и выхлоп у них такой чадный… Фррр! Фррр!
        -Танки это хорошо. Но с чехами вы меня не убедили. А нельзя там чего-нибудь поярче? Ангола, Сербия, Афганистан?- в голосе Викентия уже не слышалось былой уверенности.- И чтобы без мамы? Чтобы сам герой был участником событий?
        -Без мамы нельзя,- отрезал Победоносцев.- Половина энергетики глобального сюжета в «Лосте» обеспечена чередой конфликтов типа «отец-ребенок». А у нас будут конфликты «мать-сын».
        -А «мать-дочь»?
        -Тоже.
        -Значит чех… И его мама… Ну а что он, чех этот, делает в поезде Москва-Анадырь?- Викентий выбрался из кресла, прошелся по кабинету.
        -Вот именно!- Победоносцев в радостном возбуждении тоже катапультировался из кресла.- Вот именно! Что чеху делать во глубине сибирских руд? Вроде бы нечего! Поэтому его все пассажиры подозревают. Он становится изгоем. Но потом всех спасает. Это, между прочим, прекрасно согласуется с курсом на борьбу с ксенофобией. Наш мессадж: чехи тоже люди!
        «Мессадж» Победоносцев умудрился выговорить почти как «массаж», только с ударением на первый слог.
        -Эх, времени нет, совсем нет… - Викентий вздохнул.- Давайте скоренько, телеграфно: что там по загадкам? Люк, другие, «Черная Скала», «дымок»… Как мы весь этот материал переносим?
        -Другие будут, без них никак нельзя. Причем у нас будут разные другие,- в который уже раз в голосе Победоносцева послышалась Лёне тягучая нотка страсти: это легковозбудимая душа сценариста оргазмировала от собственного креатива.- Разные другие,- повторил Победоносцев автоэротически.
        -Не сложновато?
        -Как раз нормально. С одной стороны, сделаем плохих других,- Победоносцев нажал голосом на «плохих».- Ну примерно таких же, как в «Лосте». Кого-то украдут, кого-то убьют… Опасные другие. А будут еще такие «птицы Солнца» - мужички, которые стоят на верхушках сосен.
        -Ух ты. Стоят?- Викентий, похоже, мысленно поймал кадр и застыл, впечатленный его визуальным потенциалом.- А почему не падают?
        -Так в том и хоррор! Иногда они все-таки падают… Но куда-то деваются, до земли не долетают. Потому их местные эвенки назвали «птицами Солнца», понимаете?
        -Эвенки это что-то незапланированное,- директор построжел.- Но пока что идем дальше. Люк? Есть у нас люк?
        -Наш люк будет получше, чем в «Лосте»! Не люк, а целые ворота в горе!
        -Это, по-вашему, хорошо?
        -С одной стороны, близко к оригиналу. С другой стороны, пафосу больше. Ворота все-таки, не люк.
        -А корабль «Черная Скала»?
        -Ладья времен Ермака.
        -А «дымок»?
        -Вместо «дымка» у нас будет «водица». Надо сделать красивый спецэффект. В толще речной воды зарождаются такие серебристые неясные очертания… А потом будто ртуть - шасть на землю! И ползает туда-сюда…
        -Как второй Терминатор, что ли?
        -Примерно.
        Викентий с сомнением покосился на Лёню.
        -Что скажешь? Дорого?
        -Дорого. Любые качественные гидроэффекты - дорого. Неважно что: цунами высотой с Останкинскую телевышку или просто рябь на воде.
        -Насколько я понимаю, сериал запланирован бюджетного класса "А"?- с нажимом спросил Победоносцев.
        Викентий вздохнул.
        -Знали бы вы, как горит любая смета…
        Леня и Победоносцев обменялись печальными взглядами - обоим было ясно, что смета «Русского „Лоста“» сгорит практически без их участия, или, если выражаться проще, деньги разворуют другие. Хорошие другие или плохие другие - обоим было без разницы.
        После утреннего «брэйнсторминга» (каковым величал этот театр коммерческого абсурда Викентий) Лёня почувствовал себя дурно - причем в каком-то новом, высшем смысле.
        Он вдруг осознал, что ему мало платят.
        Не в смысле денег - получал-то он даже по столичным меркам порядочно. А в смысле чего-то, что в иерархии ценностей стоит выше денег. Может, ему дают мало молока. Того самого, которое за вредность. «За то, что я терплю такое, надо какие-то особенные бонусы давать…» Косный и вне профессиональной сферы малотренированный ум Леонида затруднялся уточнить его претензии. Что «такое» он терпит? Каких «особенных» бонусов алчет? Тем не менее непорядок в мироустройстве ощущался Лёней теперь, считай, физически. Это как с болезнями внутренних органов: не знаешь что именно болит - почка или печень, но уверен: надо лечиться, потому что дальше так нельзя, потому что это уже сейчас невыносимо, а через год от этого можно вообще сыграть в ящик…
        В тот день Лёня, сославшись на плохое самочувствие, ушел с работы на три часа раньше положенного, благо после ухода сценариста Викентия и след простыл.
        «Больше не могу… Не могу больше…» - стонала Лёнина душа.
        Стоило Леониду начать думать, выражаясь словами Викентия, «о проекте в целом», как к его горлу подкатывал тошный теплый ком, осязательно похожий на шар из разогретого салата оливье с позавчерашнего праздника. В брезгливый ступор вводило уже одно осознание факта: после того как они произведут на свет еще одного непригожего, дурно сложенного, орущего плохой озвучкой мерзостного урода под условным названием «Русский „Лост“», им вновь придется, пыхтя и потея, зачинать, вынашивать и рожать на свет урода нового, младшего братика первого. Не важно что именно это будет - «Русский „Доктор Хауз“», где героя будут звать, конечно же, доктором Домовым, или «Русский „Клан Сопрано“», который Викентий и новый сценарист (в долгий роман с лысым Победоносцевым Лёня отчего-то не верил) назовут как-нибудь вроде «Группировка Высокого», и так до полного облебуения, оструения-охренения, до дьяволического апофеоза, и вот уже трое мосластых чертей волокут душу грешника в ад…
        На полпути домой Лёне, педантично рулившему своим отлакированным любимцем Subaru «Лесничок», немного полегчало.
        А когда он вошел в квартиру, бродящее внутри омерзение почти отпустило, а ощущение колючей черной пустоты, сочащейся в беззащитный мозг, начало понемногу уходить. Первую скрипку вело теперь предвкушение вечера с мавками.
        «Только они и я. Больше никого.»
        Мать открыла ему в неглиже. Она любила расхаживать по квартире в трусах и лифчике. Говорила, топят слишком сильно. Уже не раз Лёня по-офисному деликатно просил мать соблюдать приличия. На некоторое время это помогало. Потом всё возвращалось к прежнему. «Погляди, какой комплект я купила, называется „Анжелика“!» Но в тот вечер Лёня сделал вид, что безобразия не заметил. У него не было сил ни на замечания, ни на - тем более - деликатность.
        -Ты сегодня рано!- восторженно воскликнула мать, поправляя широкую бретельку лифчика.- Я еще только тесто замесила… Для кулебяки!
        -Кулебяка? Звучит аппетитно,- без выражения произнес Лёня. На то, чтобы улыбнуться, его уже не хватило.
        Только оказавшись дома он понял: комар Победоносцев и вампир Викентий все-таки умудрились выпить из него свои три литра крови.
        -Может, тебе пока компотику? Из сухофруктов? Для тебя специально сварила. С черносливом!
        -Что-то не хочется… Мне бы помыться…
        -День тяжелый был?- участливо поинтересовалась мать. Ее маленькие глаза жадно горели. Вот сейчас «сына» устроится на табуретке, поместив жирный локоть на обеденном столе, и выложит ей всё-всё, с подробностями, облегчит душу. А она, его много видевшая мама, скруглит услышанное метким комментарием, исполненным подержанной, но не потерявшей своего алмазного блеска жизненной мудростью: «Это жизнь, мой милый…» или «Не бери в голову, терпенье и труд все перетрут!»
        -Угу.
        Он стоял под пузырящимися струями душа, глядя в пол между ногами. Кошмарные големы грядущего - доктор Аблов, контрразведчица Устина и харизматичный охотник Хрущ - медленно стекали по его груди, животу, ногам, пробирались в сливное отверстие и удало неслись вниз по канализационным трубам…
        Прошло полчаса. Лёня полулежал в кресле, задвинутом в каре из цветочных горшков.
        Из воображаемых динамиков лился симфонической Ниагарой воображаемый Стравинский. Мавки неспешно водили вокруг своего изможденного повелителя текучий хоровод, на поддельном сценическом ветру развевались их длинные кисейные шарфы… Вот сейчас они обвыкнутся, осмелеют и такие пойдут тайны, такие эманации!
        -Лёня… Лёнечка!- послышалось издалека, из другого мира, где подгорала кулебяка и с низким гулом носились по шахтам лифты.
        С болезненным отвращением Лёня повернул голову к двери.
        -Сынок мой золотой!- елейным голоском пела мать.
        -Да, мама, что?- он всё же заставил себя встать и открыть дверь.
        -Ужин готов!
        -…
        -Кулебяка вышла мировая! С поросеночком! Как ты любишь! Давай-ка покушаем…
        И тут Лёня понял, что никакая кулебяка, никакие блага мира не заставят его сейчас выйти из комнаты, наполненной смыслом, красотой и любовью, в мир, где воды могучей сибирской реки под неумелый писк певицы Максим несут вагон с чехами, а на вершинах таежных сосен стоят, как городовые, «птицы Солнца». И даже под дулом пистолета он не пойдет ужинать, ни за что не отдаст последние золотые крупицы своей жизненной энергии матери, которая, конечно, будет хотеть разговора, шутки, семейного тепла. Пусть лучше он останется голодным, да пусть он хоть сдохнет от голода, но, уподобляясь хитрому туземцу-эвенку, что обменивает ценную шкурку на ящик одеколона, «чиколонки», обменяет их, эти ценные крупицы, на нечто равноценное - на чистое дыхание чуда и тихий хохот мавок.
        -Мам, извини, но я не хочу… Совсем не хочу есть… Прости меня,- быстро сказал Лёня, затворяя дверь.
        С каким-то новым для себя равнодушием он воспринял мамины задверные рыданья. «Будь они прокляты, эти твои цветы!» - кричала Нелли Матвеевна, по-слоновьи топая ногой.
        Чтобы не слышать, Лёня включил «Русское радио».
        В тот вечер дверь Лёне никто не отпер, хотя он звонил условленным звоном - три коротких, три длинных. Пришлось искать ключ на самом дне битком набитого портфеля.
        «Может она в ванной? Звонка не услышала?» - гадал Лёня, пока ключ хрустел в замочной скважине, обретшей некое злокачественное подобие девственности.
        «Может, с кем-то из подружек несчастье? Например, с Анастасией Львовной, у нее вроде бы сердце?»
        Но какая-то потаенная личность внутри Лёниной личности знала - не сердце тут, не ванная, что-то другое. Недоброе.
        В гостиной горел торшер, освещая притихшую мебель маслянистым желтым светом. Пакета с мусором - ежевечерне мать выставляла его у двери, чтобы утром по пути на работу Лёня донес его до контейнера - тоже на месте не обнаружилось. Материны тапочки образовывали заунывную букву "у" возле подножья шкафа-купе. И ни одного запаха - ни жарочного, ни стирочного.
        «Но куда она могла подеваться в такое время?» Лёня набрал номер мобильного Нелли Матвеевны, но абонент был недосягаем, как гностические небесные сферы.
        Гнетущее чувство нарастало.
        Дверь за Лёниной недоуменной спиной громко хлопнула - сквозняк. Но откуда взяться сквозняку, когда окна у них всегда закрыты? В своей комнате он никогда окно не открывал - боялся простудить мавок, пользовался кондиционером. В комнате матери давным-давно заклинило механизм. А балконное окно в гостиной было как всегда плотно запечатано - это Лёня приметил еще с порога.
        Сердце запрыгало, в душе что-то текучее нагрелось, заклокотало - так бывало с Лёней в его густых, воронкой вертящихся ночных кошмарах.
        Не снимая ботинок, он бросился в свою святая святых - там, там, чувствовал он.
        Его взору открылось страшное.
        Окно оскалилось в промозглый февральский вечер.
        Все восемь постаментов были пусты.
        Самодельные ширмы (каркас из реек, марля), которыми он затенял мавок от жгучих ласк Ярилы, страдательно растопыривали свои переломанные конечности.
        Длинные белые люминесцентные лампы - они шли по периметру комнаты - теперь устилали пол хрустким крошевом мутных изогнутых осколков.
        В центре стоял табурет, принесенный из кухни. К нему была приставлена швабра.
        «На стул становилась. А шваброй шуровала…» - восстановил состав преступления Лёня, сомнамбулически продвигаясь к окну.
        Он не мог, не хотел поверить в худшее. И мозг выдавал спасительные версии одну за другой.
        «Она забрала их, чтобы продать. Понесла продавать. А чего, любой магазин возьмет такие…»
        «Наверняка решила отнести в свою долбаную поликлинику. „Девочки, поглядите, у меня для вас сюрприз! Мой сыночек их сам вырастил!“»
        «Она перенесла мавок в свою комнату. Просто взяла - и перенесла…»
        Он по пояс высунулся в трубящую автомобильными клаксонами ночь и посмотрел вниз.
        Его окна выходили на детскую площадку. Две качели, горка, невнятная скульптурная композиция, окрашенная масляной краской: устремленная ввысь Лиса и виноград, сыпью выступающий, вылущивающийся из каменного монолита. Трепеща, Лёня перевел взгляд ниже.
        Два фонаря. Как раз в том месте, где два овала света сходятся… перекрещиваются… лежали… Даже с высоты одиннадцатого этажа Лёня узнал юное тело своей возлюбленной мильтонии, чьи цветы как райский фейерверк. «Милая моя… редкая моя…»
        Мильтония Кловеса. Он вспомнил яйцевидные, тесно посаженные псевдобульбы самой искушенной гурии своего гарема и его душа горестно вздрогнула.
        Пар валил изо рта, шея и лицо покраснели, а Лёня всё смотрел и смотрел на неправдоподобно пестрые ван-гоговские мазки тропических цветов в призрачно-белом искусственном свете.
        Вон там лежит она, голубая ванда. Голубой - редчайший цвет у орхидей. Его ванда сорта «Лемел Йеп» принесла бы, возжелай он ее продать, не менее пяти сотен евроединиц. А теперь ее нет. Она умерла. Убита.
        Рядом с ней, разметав по чуть занесенному снежком асфальту перегной и торф, обнажив подземные стебли, истекает своей эфирной кровью кудесница диза, своевольная мадагаскарская плясунья.
        Леня без усилия воскресил в памяти тот особый наивно-порочный взгляд, которым приветствовала его диза, когда он входил в комнату. «Может быть, другие выглядят поизысканней меня. Но лишь со мной ты узнаешь, что такое счастье…» - вот о чем шелестели ее мясистые листья.
        Резкий порыв ледяного ветра вернул Лёню в реальность.
        «Надо что-то делать…».
        Но что?
        Позабыв затворить окно, он бросился, как был в джинсах, свитере и ботинках, вон из квартиры, чьи пропорции теперь казались вытянутыми, искривленными виноватой гримасой невольной соучастницы.
        Мучительно медленно ехал лифт.
        Сосед с шестого этажа, благополучно выгулявший по-коровьи пятнистого французского бульдога Басю, проводил Лёню длинным сочувственным взглядом. Даже Басе было ясно - где-то там бушуют обстоятельства чрезвычайной силы.
        Пока Лёня обходил свой немалый панельный дом, чтобы добраться до детской площадки, перед его мысленным взором слепящими гоночными болидами проносились воспоминания.
        …У каттлеи «Звезда Фукса» (чья инопланетность, несомненно присущая большинству орхидей, была усилена селекционером до уже почти галлюциногенного максимума - выгнутая белая в сизых прожилках, похожих на кровеносные сосуды губа, пять свернутых в трубочку лепестков, образующих звезду) от чрезмерного полива развилась черная гниль. Лёня, с мензуркой в руках, разводит новомодное лекарство, купленное в английском интернет-магазине. Его каттлеюшка глядит на него с боязливой настороженностью. Она уже давно не цвела, всему виной был лунный свет. Тогда неопытный Лёня еще не знал - каттлея не должна его видеть, и от него тоже следует каттлею заслонять. Днем прячем сокровище от солнца, ночью - от луны…
        …Ванилла, она же, по-простонародному, ваниль, красавица со всегда приоткрытыми губами, живет на пальме, которую специально для нее Леонид лелеет в красивом глазурованном горшке. Цепляется воздушными корнями, карабкается по ее нитчатому, словно бы бурой пенькой обмотанному стволу, всё выше, озорница… Налетает ветер, сменяется кадр: Лёня произвел искусственное оплодотворение желтого, вытянутого цветка. Черешок цветка стал толще, удлинился, стал похож на стручок. «Скажи пожалуйста, будет когда-нибудь польза от этой твоей ванили? Я читала, ваниль дает ванильные бобы… Вот бы приготовить десерт на настоящих ванильных бобах!» - говорит мать за ужином. Лёня лепечет в ответ что-то путаное, маловнятное. Он никогда не позволил бы матери употребить в пищу детей прелестницы-ваниллы. Он не допустит, чтобы часть ее знойного мексиканского волшебства - вот, благоухая чистой эссенцией желания, колышется желтая кисея ее оборчатой юбки - ушла в их белый, стильный шведский унитаз оригинальной квадратной формы…
        …Венерин башмачок тоскует без насекомых. Это природа рассудила - башмачок создан для них. В запертой квартире цветущий башмачок чувствует себя красавицей без глаза. Дорогой куртизанкой без клиентов. На дворе май. Разыскав на антресолях свою детскую рампетку, Леонид отправился в лиловеющий сиренью сквер, пленил там дюжину юрких мух и принес добычу домой. Они должны развлечь царевну-башмачок, как пажи, как фавориты…
        "Мать их выбросила… Выбросила… Ревность… Ч-черт… "
        Он сидел на корточках и прижимал к губам розовый, с массивной желтой губой цветок своей любимицы, лелиокаттлеи «Страдивари». Та отвечала ему сладким предсмертным ароматом. А вот два последних - как они радовали его всю неделю!- цветка фаленопсиса, его пальцы осторожно ласкали их поникшие шелковые полукружия.
        Вначале он хотел забрать несколько вроде бы уцелевших, хотя и наверняка смертельно озябших цветков с собой. Но потом передумал. «Это будет какая-то некрофилия… Как если бы жених, зайдя в морг к погибшей невесте, отрезал от трупа ухо и… забрал домой, чтобы в холодильнике потом хранить…»
        Однако оставить мавок лежать вот так, зримым напоминанием свинцовой мерзости бытия, чтобы случайные зеваки глядели на их жалостный срам, на стремительный ужас их кончины, он тоже не мог.
        Леонид нашел в себе силы подняться на свой одиннадцатый этаж, взять метлу, совок, и мусорные пакеты.
        Он похоронил мавок в Битцевском парке.
        После трагедии Леонид пил три дня и три ночи.
        Пить - по-настоящему, с богатырской безоглядностью простых русских парней - он, считай, не умел. Но по смутным рассказам друзей, относившихся, кажется, еще к старшим классам школы, помнил, что именно так, с бутылкой водки у красной губы, мужчина должен встречать всякий великий перелом своей судьбы.
        Водку Лёня размешивал с пивом по обычаю ерша. Его страшно тошнило.
        Как и велел сложившийся у него в голове канон, пил он в одиночестве - заперся на даче двоюродной сестры, старой девы со второй группой инвалидности по имени Виктория - та по первому требованию выдала ему ключ.
        Перед тем как начать, он все же позвонил матери на мобильный. Сказал, что уехал в командировку, в тайгу, подбирать локации для «Русского „Лоста“».
        Та держалась с квазитеплой вежливостью, свойственной всей своей зубодерной гильдии, а в паузах многозначительно сопела в трубку. И по звенящему призвуку в этом сопении Лёня догадался, что она, во-первых, нисколько не раскаивается, а, во-вторых, в эту его тайгу не поверила. В иные дни обман тяжелым грузом лег бы на его мелкую, но щепетильную душу. Но теперь, после этой немыслимой подлости, после этого первобытного зверства, в общем, после того, что она сделала…
        Эта фраза («после того, что она сделала…») прокручивалась в его мозгу со зловещей неотвязностью пентаграммы из фильма постхристианских ужасов. Это с нее начинались все его пиво-водочные мысли. «После того, что она сделала, я просто обязан поджарить себе гренок и поужинать…». «После того, что она сделала, с работы восьмой раз за час звонит Викентий…» «После того, что она сделала, разболелась язва».
        Наконец стихийный рационалист Лёня додумался, что неплохо бы сократить это вступление до аббревиатуры: ПТЧОС. Получилось так: «ПТЧОС, я стал совсем одиноким…», «ПТЧОС, близится старость…», «ПТЧОС, не понятно вообще, зачем жить…»
        Третий день возлияний выдался трудным.
        Пиво закончилось. Водка осталась самая паршивая.
        Поначалу он не мог влить в себя ни рюмки. Но потом все же изловчился и кое-как, с черешневым компотом - трехлитровую банку с поржавелой крышкой он нашел в кладовой - смог выполнить свой поминальный долг.
        К вечеру он допился до того, что стал вести воображаемые разговоры со своим ангелом-хранителем. Ангел косил под шестидесятника. По крайней мере, он называл Лёню «старик», цитировал Окуджаву и утешал этак свысока, иронически. Лёня как бы не утешался.
        -Но ведь можно купить новые орхидеи. Взамен старых! Ты ведь неплохо зарабатываешь, старик… Всего лишь деньги, презренные бумажки…
        -А матери, которая только что потеряла ребенка, ты скажешь, что можно родить нового ребенка, так?!- сквозь слезящийся прищур кричал Лёня.
        -Но ведь это правда, старик… Когда я путешествовал по Фанским горам в арбе, запряженной серым осликом, я видел мать, оползень навсегда унес у нее двоих ребятишек… Да, ее глаза полнились скорбью, но ее душа была открыта будущему!
        -Да ты хоть понимаешь, что они были для меня… всем?
        -Понимаю.
        -Ты хоть понимаешь, что я потерял?
        -Да, старик… Понимаю… Работа у меня такая - понимательная…
        Эти разговоры Лёня вел до темноты, пока случайно не увидел свое отражение в старом, с черными размывами зеркале, что было привинчено к исподу распахнутой двери допотопного платяного шкафа: высокий, грузный мужчина средних лет с массивным ренуаровским гузном и пробивающейся сквозь темно-русые кудри плешью, стоит в позе кающейся Магдалины перед креслом, на сиденье которого кое-как прислонился к подлокотнику бокал с черешневым компотом (на дне плавают две крупных розовых жемчужины), и разговаривает с трехрожковой люстрой времен хрущевской оттепели. А за окном - мертвый океан деревенской ночи.
        Увиденное испугало его и отрезвило. Он перебрался на кровать - продавленная сетка, четыре медных шишки на суставчатых опорах - и вскоре забылся муторным сном гастролера.
        «ПТЧОС, будильник стоит на восемь…»
        Утро выдалось вёдрым. В саду галдели какие-то птицы - не то грачи, не то эдгарпошные вороны. В допотопном холодильнике «Днепр» с хромированным бивнем ручки было пусто.
        Леня вышел на крыльцо своей заемной кельи.
        «ПТЧОС, на завтрак ничего нет…»
        Календарь в мобильнике сообщил: воскресенье. Лёня надел свою аляску, натянул лыжную, детского какого-то фасона шапочку с помпоном (подарок матери на Новый год) и поплелся в поселковый магазин, который, как он припоминал, располагался на железнодорожной станции. Очень хотелось есть.
        На следующее утро ему нужно было во что бы то ни стало оказаться на работе. А на работе следует хотя бы казаться собранным и сытым, если уж быть таковым отчего-то не выходит.
        «Русский „Лост“», если верить секретарше Полиньке, которой Лёня все-таки заставил себя позвонить, мол, выздоравливаю, скоро явлюсь, за время его отсутствия успел разбухнуть и отяжелеть на манер памперса. И начал припахивать - на тот же самый манер.
        -А на роль Кейт, помнишь, этой девчонки, грабительницы банков, собираются брать Лару Говорову.
        -Какую еще Лару?
        -Ну дочку Алексея Афанасьевича.
        -Дочку же, не любовницу,- примиряюще-занудно сказал Лёня.
        -Так ей тринадцать лет!- давясь возмущением, прошипела Полинька.- Хороша рецидивистка!
        -Тринадцать? Впечатляет… И что делать?
        -Викентий сказал, твои ребята смогут ее состарить…
        -Чтобы качественно состарить тринадцатилетнюю пигалицу моим ребятам придется поить ее абсентом и заниматься с ней сексом лет этак семь без отгулов и отпусков…
        Полинька сдавленно хохотнула в трубку. За годы совместной работы она успела привыкнуть к тому, что Лёня никогда не шутит. А он, оказывается, шутит.
        -Он имел в виду, спецэффектами состарить… Ну, на компьютере… Подумаешь?
        -Я подумаю,- лживо пообещал Лёня.
        Сельский продмаг произвел на Лёню неожиданно хорошее впечатление - ремонт, новые витрины, ассортимент… И ни одной живой души. Магазин был рассчитан на залетных горожан - сами сельчане отоваривалась в местах подешевле.
        Леня скользнул по ликероводочной витрине взглядом, исполненным искренней брезгливости. Одна мысль о спиртном вызывала у него глубинный рвотный позыв.
        Подошел к мясной витрине. Вдумчиво осмотрел пухлые сардельные спирали, непристойно-розовые, как гениталии, полукружия ветчины, пупырчатые фаллосы сухих колбас… Нет, галантной мертвечины ему не хотелось.
        Кондитерский угол: здесь сладкий ракушечник печенья, там - конфеты с ощутимым преобладанием ностальгических марок: «Рачьи шейки», «Ренклод», шоколад «Аленушка»… От взгляда крохи-Аленушки, исполненного озорной проникновенности, а может от композиции вокально-инструментального ансамбля «Песняры», что звучала в те мгновения из приемника, настроенного на радио «Мелодия», Лёнины глаза чувствительно увлажнились.
        Наконец продавщица - вот уже десять минут она с угодливой улыбкой таилась в углу - не выдержала, прихорошила укладку и выступила на авансцену.
        -Вы, наверное, сладенького желаете?- ласково спросила она.- Вот, имеются тортики… Вафельный… Бисквитик…
        Леня посмотрел на нее испуганно - за три дня одиночного плавания он успел позабыть, что в магазинах водятся не только продукты, но и продавщицы.
        -Да…
        -А здесь у нас вот халва… Рахат-лукум…
        Рахат-лукум… Рахат-лукум петардой взорвался в дымящемся Сталинграде Лёниной души. Он всегда покупал его для матери, выбирал самый лучший, иранский, с орехами, в сети магазинов «Гурман». Но после того, что она сделала, после того, что она натворила…
        В этот момент Лёня окончательно утратил контроль над собой - он закрыл лицо своими большими руками и разрыдался, прямо на глазах у продавщицы, румяной, статной молодухи Наташеньки Бориско.
        -Ну что же… Как же так… У вас, наверное, горе?- сердобольно глядя на заезжего москвича, поинтересовалась Наташа.- Вон там стульчик, присядьте, что ли? Да не стесняйтесь вы, не надо…
        Лёня послушно сел, высморкался в салфетку, судорожно стиснул руками шапку с помпоном. Затем в бешенстве швырнул ее на пол. По его ноздреватым, тяжелым щекам букашками ползли слезы.
        Наташа шустро выскользнула из-за прилавка. И, в нерешительности помедлив в метре от незнакомца, всё же решилась, заперла магазин. Привычным движением перевернула она химически-желтую табличку, на аверсе «Открыто», на реверсе - «Закрыто». Теперь - реверс.
        Затем она подошла к Лёне вплотную и с целомудренной нежностью погладила его по курчавой шапке русых волос. Волосы пружинили как будто.
        Плачущий мужчина напомнил Наташе ее непутевого сынка - восьмилетнего Сашку, который как раз гостил у отца в Минске. От обоих веяло чем-то незаурядным, чем-то обещающим и это нравилось Наташе, это было как смотреть перед новогодними праздниками телепрограмму - столько всего будет!
        А вечером Лёня и Наташа пили шоколадный ликер, ели принесенные Наташей в эмалированном судке голубцы и скрипели кроватной сеткой. Всё было очень естественно и по-деревенски беззаботно.
        Тикал будильник. Уткнувшись носом в большую, с широким расплывшимся соском Наташину грудь, Лёня думал о том, как похож сладковатый, тяжелый Наташин запах на запах ваниллы. Да что там похож - один и тот же запах! Словно бы сама ванилла вдруг оделась без всякой потери смысла в эту облую веснушчатую плоть… Или точнее так: словно бы ваниллу, погибшую красавицу, обменял он на сродственный ей гибрид.
        Наташа же думала о том, что ведь он уедет, как уехали все до него. Что он хороший и добрый, хотя неприспособленный какой-то, рыхленький. Но в ее мыслях не было ни печали, ни надрыва.
        Но на этом история не закончилась.
        Под начало Лёни прибыла новая сотрудница - дизайнер Айша.
        Она была дочерью чернокожего студента из прогрессивной африканской страны, кажется, Ганы, и некрасивой москвички, близко к сердцу принявшей идеалы интернационализма. Брак быстро распался, студент улепетнул искать счастья в объединенной Германии, где у него оказался родной, что ли, брат. Айша осталась с мамой и бабушкой, чтобы вырасти обычной русской бабой - в меру сентиментальной, в меру основательной, в меру мужелюбивой.
        На последнем курсе художественного училища черный папа, годами не проявлявший алиментарной активности, вдруг усовестился и прислал дочери электронный планшет. Подарок пришелся ко двору - Айша забросила краски и холсты и вскоре оказалась среди артистов (этим словом, с ударением на первый слог, производным от английского art, называли в Лёниной конторе всех без разбору рыцарей «фотошопа» и «три-дэ макса»). Айша работала в комнатенке с прозрачными стенами, справа от мини-аквариума Лёни. Зарплату тратила на музыкальные диски, завлекательные бюстгальтеры с эффектом пуш-ап и броскую бижутерию, среди которой выделялись страховидные гаитянские амулеты и массивные позолоченные цепи. На работе не засиживалась. На корпоративе в честь восьмого марта перетанцевала даже самых энергичных шлюх из отдела продвижения… Собственно, вот и всё, что мог сказать о ней ее начальник Леонид Олегович Старцев-Рязин.
        Лёня никогда не думал хоть сколько-нибудь всерьез о том, нравится ли ему Айша. Поэтому когда он получил с рабочего адреса Айши письмо, состоящее из одного заголовка «Я тебе нравлюсь?» (внутри содержалась картинка с полуголой, в чулках, креолкой, блудливо курящей папироску через мундштук), он два дня не знал что ответить, а потом на всякий случай написал: «Да».
        Тем же вечером Айша отдалась Лёне на кожаном диване переговорной комнаты…
        Лёня отметил свое вхождение в тайный орден ценителей орального секса трехдневной поездкой в Эмираты. А когда вернулся, Айша вновь осталась на работе допоздна… Иногда, просыпаясь по ночам в своей обшарпанной квартире в сильно удаленном районе столицы - ее он снял сразу по окончании траура - Лёня вспоминал скользящие, всегда чуть влажные прикосновения своей смуглокожей пассии, пытаясь понять, что же именно они ему напоминают. Разгадка была близко, но отчего-то не давалась. Однажды ночью ему было откровение: венерин башмачок. Сорт, который некогда разводил Лёня, назывался «Магия вуду»…
        Лёня сидел на кухне с бутылкой пива и перебирал факты, словно монах намоленные костяшки четок. Царевна-башмачок была темной, с оттопыренной мясистой губой. Разве не таковы губы Айши, налитые отборной экваториальной чувственностью? Царевна-башмачок была самой некапризной в его выводке. Да и Айша - аллегория скромности… Замуж и в клубы не просится, подарков не клянчит… Напротив, два раза кормила его ужином у себя дома… На работе делает вид, что незнакомы… Кроткое сокровище! Черный алмаз, но только живой, теплый!
        Он редко виделся с Айшей. Раз в неделю или даже две. Свободного времени у него оставалось предостаточно - он даже начал смотреть по вечерам телевизор, что попало, лишь бы не в тишине… Однажды поздно вечером - он как раз жевал глазами «Поле Чудес» - в дверь позвонили.
        Первая мысль была: «мать». «Но откуда она узнала адрес? Неужто Виктория проболталась?»
        Но нет. На пороге стояла женщина лет тридцати с упругими русыми локонами. На ногах - домашние тапочки с нежной опушкой. Облегающий атласный халат. Этот халат с обильными бело-желтыми рюшами придавал ей сразу угаданное Лёней сходство с другой мертвой возлюбленной - целогиной гребенчатой. Ее груди, что теснились в V-образном запахе халата, были округлы и мягки, словно псевдобульбы всё той же целогины. Лёня растянулся в улыбке.
        -Здравствуйте… - растерянно сказала женщина.- А где Борис?
        -Борис?- Лёня задумчиво потер переносицу.- Какой Борис?
        -Ну… Он здесь живет…
        -Вообще-то здесь живу я. Уже два месяца.
        -А Борис?- с печальным недоумением спросила женщина.
        -А Борис - не живет.
        Но женщина отчего-то не уходила. Она стояла, потупив взор, опушенный длинными ресницами а ля Мальвина, и рассеянно покусывала щедро навощенную алой помадой губу. Она думала о чем-то своем. Причем делала это медленно.
        -Может я чем-то могу помочь?- спросил Лёня, ну не закрывать же в самом деле дверь вот так, перед задумчивой красивой женщиной.
        -Ой… А вдруг можете? У меня там свет вырубило во всей квартире кроме кухни… Уже не в первый раз… Может, если у вас есть время…
        -Свет? Я не электрик, конечно. Но в этом деле немного разбираюсь,- заверил гостью Лёня.- Пойдемте поглядим.
        Он уже знал, что произойдет дальше. И он радовался. Так и будет оно прирастать - их количество - пока однажды его невест, его мавок, не станет, как и некогда, ровно восемь.
        Апрель - июль 2008