Партия жертвы Ирина Кавинская
        Магический реализм о балерине, переехавший в таинственный Петербург. Одержимость, атмосфера, искусство.
        Алина - юная балерина. Она грезит театральной мистикой и мечтает в дебютном спектакле доказать, что является Воплощением Искусства - танцовщицей нездешнего дара, чья виртуозность не сравнима с мастерством, доступным человеку. Она борется за главную роль, не подозревая, какая партия ждёт её на самом деле.
        Роман вошел в шорт-лист премий «Электронная буква» и «Новая детская книга».
        Ирина Кавинская
        Партия жертвы
        Иллюстрация на обложке - Noora Pine
        Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *
        
        Эта книга - о блеске и сумраке Петербурга.
        О всепоглощающей страсти, известной лишь тем, для кого свет софитов затмевает солнце, а триумф идет рука об руку с агонией. И, разумеется, об Искусстве - требовательном, ревнивом и беспощадном.
        Яркая, затягивающая. До мурашек настоящая.
        Вячеслав Бакулин, начальник отдела фантастики
        Пролог
        Старое здание Мариинского театра выгорело почти дотла. Я иду сквозь почерневший от копоти зал среди хаоса обугленных и покорёженных стульев к оркестровой яме. С огромной дырой вместо сцены она похожа на разверзнутый зев.
        Ненасытная пасть Искусства - вот что передо мной. Плотоядная глотка. Примы, премьеры, солисты, корифеи, кордебалет… Все сгинут. Останутся только Воплощения.
        Что такое балет, как вы думаете? Партитура, рисунок танца и хореографический текст с подробным описанием каждой позы и каждого жеста? Ха! Всё это не более чем стопка макулатуры. И жалкие кривляния пятого лебедя в заднем ряду не танец, а только подёргивание мышц.
        Вы когда-нибудь чувствовали, глядя на сцену, как по спине ползут мурашки? Забывали дышать, ощущая каждое движение танцора как своё собственное? Это вы несётесь вихрем в тур анлер, вы взмываете над сценой в немыслимом баллоне… Кажется, будто вы проспали весь спектакль, но сон был волшебным. Вас окутывает приятная усталость. Большинству не дано почувствовать ничего подобного, но если с вами случалось такое, значит, вы действительно видели балет.
        И на ваших глазах билось в агонии живое Воплощение Искусства.
        Сложнейшие партии, после которых заскорузлые от пота и крови вкладки в пуанты не отодрать от кожи, - суть агония. Но в ней-то оно и живёт. Искусство. Живёт лишь два часа, пока идёт спектакль. Потом опускается занавес, и стихают последние аплодисменты, знаменуя его смерть.
        Последние зрители ещё топчутся в ложах, а по залу уже расползается тошнотворно-сладкий запах тлена. Обонятельное послевкусие боли. Сцена пропитана потом, который перебивает этот смрад. Но если спуститься в опустевший зал, дыхание перехватывает. Кажется, будто находишься в могиле. Теперь так и есть.
        Они боятся обрушений, и здание театра оцеплено, но я прихожу каждый день. Здесь очень холодно. Гулкие отзвуки шагов в пустынном зале стихают не сразу, как будто кто-то крадётся по моим следам. Я замираю и вдыхаю плесневелую сладость, которая разом сгущается вокруг. Тот, кто ходит за мной… Теперь я знаю, кто ты.
        Глава 1
        Алина
        Вечерний класс
        Первая позиция. Я сливаю гран-плие. Ужасное чувство: я лажаю, но не могу скорректировать движение. Приседаю, а колени идут не туда, и я знаю, что дальше будет только хуже. Сажусь ещё глубже, сгибая ноги по-лягушачьи, и понимаю, как жалко это выглядит. А он смотрит. И тоже понимает это. И понимает, что я понимаю.
        Мы встречаемся глазами, и мой взгляд кричит: «Знаю! Знаю! Знаю! Пожалуйста, ничего не говорите!» И он молчит. Пока. Даёт возможность выправить позу самой. Пот холодит спину. Но это ещё не тот липкий и горячий пот, которым купальник пропитается насквозь после больших батманов - к концу работы у станка. Этот холодный, мерзкий. От осознания, что я лажаю. Лажаю под взглядом репетитора в свой первый день в Вагановке.
        Вчера для меня начался февраль в Питере. Дикий холод и толчея. Невский проспект звенел китайским «дзинь-дзянь», а от вспышек камер на телефонах было светло, как днём. Я неслась с чемоданом от самого вокзала - нужно было успеть в академию до закрытия, встретиться с ректором и забрать ключи от квартиры. В общежитие меня не поселили: нет мест.
        Путь от площади Восстания до улицы Росси оказался тем ещё приключением. Только что сыпавший снег спустя пару минут хлюпал под ногами грязной жижей. Жуткие бутафорские зебры и осьминоги тыкали мне в лицо какими-то афишами, впихивали листовки. Пыталась увернуться, но с чемоданом оказалось не просто: весь этот мусор осел-таки в моих карманах. «Спа-салон». «Тайский массаж». «Экскурсии по центру. Знаю каждый дом»… Каждый дом? Как такое вообще возможно, когда они тут друг на друге громоздятся? Это тебе не Пермь, где весь центр - два с половиной здания…
        Наконец, передо мной был большой театр. Большой - в смысле размера. Но он и внешне походил на тот Большой, о котором я в детстве мечтала. Сейчас знаю: туда мне путь заказан. Даже в кордебалет. Да что там, даже в миманс.
        Академия обнаружилась сразу за театром. Вахтёр пропустил меня, скривившись от просьбы последить за чемоданом. Только полчаса - не больше - смена уже закончилась, а ночевать в «этом месте» он «не подряжался».
        Академия русского балета. Великая Вагановка… Поднимаясь по лестнице, я вглядывалась в портреты великих балерин: Павлова, Спесивцева, Уланова…
        Говорят, они шепчутся, увидев Воплощение.
        Я замерла, напрягая слух, но в мрачной тишине слышались лишь завывания ветра - сквозняк вырывался из второго этажа и гулял по лестнице.
        Чем пристальнее я разглядывала портреты, тем меньше они казались похожими на те открыточные репродукции, которые знает каждая балетная девочка. В приглушённом свете силуэты балерин выглядели кривыми, исковерканными. Не арабеск, а обречённый, бросающийся с обрыва в бездну. Не экарте, а утопающий, хватающийся за несуществующую соломинку. Не тирбушон, а бледное тело, окоченевшее в неестественной поломанной позе.
        Лестница упиралась в полутёмный коридор. Проходя по нему, я оглядывала сквозь стеклянные дверные вставки залы для занятий: где-то среди них тот, в котором умерла ученица…
        Интернет бурлил после того случая, но не прошло и месяца, а уже можно «угуглиться», пытаясь отыскать о нём хоть что-то. Сначала имя девочки пропало из заголовков, а следом и все упоминания о ней исчезли. Правду так и не узнали. Искусство умеет хранить свои секреты.
        Свет горел только в дальнем конце коридора - в приёмной ректора.
        Далеко не лучшая в Пермском, переводясь в Питер на выпускном курсе, я понимала, что меня ждёт. Точнее, примерно понимала. Я думала: «Ну не поставят в центр, и ладно. Тянуть гран-батман хоть у всех на виду, хоть в дальнем углу класса - всё одно…» Я не ожидала, что меня вообще не пустят в этот самый класс и я окажусь в вечернем - для отстающих.
        Самсонов - ректор - сказал, что это всего на три недели, до постановки. Выпускники ставят «Сильфиду» на сцене Мариинского ко Дню работника культуры, и он принял «педагогическое» решение не вводить меня в основной класс до премьеры. «Сейчас, когда у детей весь день занят репетициями, не совсем подходящее время». Или не совсем подходящая я.
        Стол ректора сплошь заставлен сувенирными фигурками и статуэтками - балетными, конечно. Фарфоровые и латунные балеринки с тонкими ручками и точёными ножками выглядят совершенством, но не способны двигаться. И поэтому не имеют ничего общего с балетом. Та, что на самом краю, вытянулась в пятой на полупальцах.
        - Стоять! - срывается на крик Виктор Эльдарович, репетитор, когда мы в классе входим в эту позу. - Держать! - визжит он и отсчитывает: - Три, четыре… Десять… Двадцать… Ещё! Держим! Ещё!
        Вот и он. Тот самый пот: липкий и горячий.
        Рассматривая фигурки на столе, я думала о том, что оживи они все вдруг, и кабинет ректора насквозь пропитался бы вонью потных тел и старых пуантов. Но здесь пахло… Мятой. Самсонов брызнул на руки из флакончика, растёр ладони и глубоко вдохнул аромат, напоминавший бабушкин чай.
        Я ждала его внимания, но он не спешил возвращаться ко мне: продолжал то и дело ёжиться и нервно дёргаться, как минуту назад, когда отчитывал секретаршу за безвкусно сделанные программки к предстоящему спектаклю:
        - Аллочка, дорогая, ну что это? Кто? Как?! - Он сжал лоб длинными костлявыми пальцами, словно мучаясь приступом головной боли. - Он из Консерватории, конечно, этот ваш новый художник?
        Секретарша виновато кивнула. Самсонов тряхнул головой, словно пытаясь сбросить то, что видел перед собой, как наваждение, и блестящие чёрные волосы упали на лоб. На фоне пересекавших его глубоких морщин они выглядели странно: уж лучше бы с проседью как-то красил - смотрелось бы гораздо естественнее.
        - Нет! Нет! И нет! Уберите эту красноту! - продолжал возмущаться он. - И шрифт не тот, и вот эти вензеля - безвкусица какая, ну что это? Откуда? Консерваторские любят такое, но среди балетных это моветон! Есть классический вариант программы Мариинского, его и возьмите за основу! Мы выступаем в лучшем театре страны, но то, что вы мне предлагаете… Ну этот вариант для бродячего цирка шапито. Никогда, дорогая моя!
        Девушка слушала, потупив взор.
        - И ваша невнимательность, Аллочка, я должен сказать! Это уже не в первый раз у нас с вами. Ещё одна подобная история, и я буду вынужден задуматься о том, насколько вы уместны здесь!
        Аллочка залепетала какие-то оправдания, долго извинялась, обещая всё исправить, но наконец бесшумно скользнула за дверь, забрав со стола злополучную программку, к которой Самсонов брезговал даже прикасаться.
        Я тоже не стала бы трогать её. Пестривший аляповатой краснотой листок напомнил мне другой - тот, что я держала в руках много лет назад. Куцый, отпечатанный на дышавшем на ладан принтере гарнизонного дома офицеров, он сплошь был покрыт узором, что называется, «с претензией»: там были трубящие толстощёкие купидоны, нелепые завитки, какие-то шпаги, развевающиеся флаги…
        Если смотреть не моргая, сквозь пестроту рисунка, словно застывшие театральные маски, проступали искажённые лица. В них мне виделись злоба, боль, ужас. Я разглядывала листок под разными углами, стараясь уловить новые и новые выражения, но красивых и счастливых лиц не выходило: только перекошенные гримасы. Когда воображение иссякло, я переключилась на текст - в программке были отпечатаны фамилии выступавших. Расплывшиеся чернила делали их едва читаемыми, но одно имя я хорошо знала: моя мама танцевала в тот вечер. Тогда-то на сцене я и видела её в последний раз.
        Когда мы остались наедине, ректор уставился на меня так, словно за эти пять минут разборок с секретаршей успел уже напрочь забыть о том, кто я такая, но спустя секунду в его взгляде появилась ясность и… разочарование.
        Он спросил о причине моего перевода. Снова. Я повторила: мой папа военный, и его направили служить в Ленинградскую область. От этих слов Самсонов сначала сморщился, а потом всплеснул руками и снова схватился за голову.
        Он, конечно, уверен, что отец должен был оставить меня в Перми - дать закончить училище. Самсонову невдомёк, что для отца танцы - блажь, а не профессия, и он решил, что если мне не светит будущее примы, то нет смысла «носиться с этим балетом», а надо думать о поступлении в «нормальный вуз». Мне повезло, что он дал добро на то, чтобы в Питере я жила отдельно. Правда, я соврала, что мне дали место в общаге.
        Самсонов слушал меня со скорбным выражением лица - для него общение с теми, кто не «в балете», сродни кошмару наяву. А потом резко сменил тему.
        - Алиночка, я рад, что мы поняли друг друга… Относительно вашего ввода в класс, - он поджал губы. - Это вынужденная мера, пока не схлынет напряжение. Эта постановка… Не выпускной спектакль, конечно, но суть та же. Это дебют на сцене Мариинки для большинства наших ребят и… Ну, сами понимаете, всё серьёзно. А вы… Ну, вы - конкурентка, да, - он покашлял, - я хочу сказать, что они так считают, девочки нервничают, конечно. И мальчики тоже. А сейчас это не нужно.
        Я кивнула - не нужно, так не нужно.
        - Пока поработаете с Виктором Эльдаровичем, - продолжал Самсонов. - Это прекрасный репетитор. Он посмотрит на вашу технику, скорректирует, что нужно. А уже потом начнёте посещать дневные классы. После спектакля мы начинаем подготовку к государственному экзамену - вы будете готовиться вместе со всеми. Ну а эта пара недель вам поможет войти в ритм, посмотреть на наши требования. Пермское - одно из лучших в стране, но здесь у нас всё немножко по-другому, вы должны понимать.
        Понимаю, ещё бы нет. И я уже готова была мысленно поблагодарить его за то, что не сказал самое главное и самое ужасное. Но он сказал.
        - И что касается… Вашего будущего в балете, - Самсонов снова поджал губы. - Вы понимаете, что я должен об этом сказать сейчас, чтобы не было недопонимания. Конечно, всё это может открыться только на сцене в полноценном дебютном спектакле и, хотя мы с педагогами видели ваши вариации, мне сложно сейчас…
        Он замолчал и шумно выдохнул, собираясь с силами для того, чтобы вынести мне приговор:
        - Одним словом, Аллочка… Ой, Алиночка, прошу прощения, дорогая… Одним словом, вероятность того, что конкретно вы являетесь очередным Воплощением Искусства, крайне мала.
        Он ждал моей реакции, но я едва кивнула. Мала! Да она равна нулю, эта вероятность! Я не Воплощение. Я знаю. Лучше тебя, лучше всех вас. Но я танцевала задолго до того, как поняла это, и танцевала после.
        Да и он сам - бывший премьер Мариинки, Заслуженный деятель культуры, лауреат бесчисленного числа премий - тоже не Воплощение. «Всего лишь» великолепный танцовщик. Человек.
        Для «не балетных» это, наверное, прозвучит бредом, но те, кого мы называем Воплощениями Искусства, - не люди. Как и многие центральные образы балетных спектаклей, они - мистика. Нереальные создания, наподобие Королевы лебедей, Вилис или Сильфиды. Они не играют эти роли, наоборот, выходя на сцену, показывают то, кем являются на самом деле. Их только на сцене и можно заметить. Никогда в классе или репетиционном зале - только на сцене. В свете рампы открывается их истинная суть. У Воплощений отличная от людей физика, не ограниченная сбившимся дыханием, хрупкостью костей или перенапряжением мышц. Они рождаются раз в десятилетие - одна балерина и один танцор из тысяч.
        Как и каждый в балетном мире, я мечтала оказаться среди них. Танцевала только ради этого одного, уверенная, что стоит мне взойти на подмостки, как сцена откроет всем, кто я такая на самом деле. Но в училище я не была в топе, и мне не давали ролей.
        За глаза девочки называют репетитора Викт?р, с ударением на второй слог. Он тощий и прямой, как будто палку проглотил. Голова чуть запрокинута назад, словно он собирался отвесить классический балетный поклон, но у него защемило шею. Так он и ходит, глядя на всех сверху вниз, чуть наклоняя голову вперёд, только если доволен тем, что видит. Здесь, в классе для отстающих, это случается редко. Разве что он смотрит на Женю. Это лучшая девочка с выпускного курса. Она из небожителей, её высоченному баллону не место среди жалких потуг остальных. Она помогает Виктору вести класс.
        Это ж надо так визжать! Ему бы в оперу на женские партии, да не возьмут - он ещё и картавит жутко. Пока он обращается не ко мне, это можно выносить. Но в первом арабеске, случайно задев ногой стоящую позади девочку, я чувствую, как к лицу приливает жар, и понимаю, что скоро - совсем скоро - придёт и мой черёд.
        М-да… Секретарша у Самсонова и правда не блещет внимательностью: всучила мне ключи от квартиры, ни словом не упомянув о том, что жилплощадь как бы совсем не пустует! У меня чуть ноги не отнялись от ужаса. С трудом втащив чемодан на последний шестой этаж, я вставила длинный и плоский, как лезвие для подрезания пуантов, ключ в замочную скважину, и на тебе: заперто изнутри.
        Тяжёлая щеколда железного засова раз за разом ударялась о косяк, когда я дёргала дверь на себя. А потом изнутри послышался скрип половиц, и на пороге возникла растрёпанная старуха. Я решила, что ошиблась адресом. Но всё оказалось куда интереснее.
        - А, из Вагановки? Позднёхонько, - старуха, шаркая, отступила в сторону, пропуская меня в квартиру. - Входи, дочка, входи.
        Старая балетоманка завещала квартиру академии, и они не стесняются распоряжаться ею по своему усмотрению, не дожидаясь момента, когда последняя воля хозяйки вступит в силу: Эльвира Альбертовна - так её зовут - рассказала, что я уже не первая из студентов, кто селился у неё.
        Квартирка, конечно, ещё та… Из плюсов только расположение: сразу за Невским, до академии рукой подать. Но вот внутри… Один шаг с порога, и ты на кухне, отгороженной от прихожей посеревшим от пыли доисторическим буфетом. Шаг вправо - почерневшая от гари газовая колонка, шаг влево - обеденный стол, покрытый липкой клетчатой клеёнкой. Потолок в паутине трещин, а на дощатом полу - протёртый до дыр палас. Я споткнулась о него, проходя через кухню в свою комнату.
        Эта квартира, как объяснила хозяйка, «огрызок от бывшей барской». На самом деле она намного больше - пятикомнатная, что ли. После революции была коммуналкой, а в пятидесятых её разделили на две. Трёхкомнатной достался вход с парадной лестницы. Двухкомнатной, в которой я теперь живу, осталось довольствоваться чёрным.
        Моя комната - совсем крохотная - примыкает к кухне. Хозяйка живёт через стену, к ней ведёт узкий коридор за буфетом. Там же, в коридоре, дверь в кладовку, которую она называет чуланом, и ванная с туалетом.
        Эльвира Альбертовна оказалась «само гостеприимство» - и шагу не давала мне ступить, предлагая то «чаёк», то котлетки, которые «вот-вот подойдут». Ну да, в десять часов вечера самое время! Мой ужин - гречневая каша и пол-яйца. Вторая половина пойдёт на завтрак вместе с обезжиренным творогом.
        От чая я не отказалась, но тут же пожалела об этом, заметив на кромке кружки грязно-серые разводы - та же липкая грязь покрывала всё на кухне. Эльвира Альбертовна, правда, долго извинялась за беспорядок, признавшись, что после инсульта у неё не осталось сил держать в чистоте настолько ветхую квартиру. Похоже, приглашая вагановских к себе, она рассчитывала на помощь в её содержании. Но с этим никто не спешил.
        Последствия инсульта сказались и на её внешности: мутно-белёсые глаза, трясущиеся руки и наполовину застывшее лицо, которое, стоит ей улыбнуться, выглядит перекошенным.
        Улыбалась она часто, особенно когда говорила о балете. Вращая негнущимися пальцами тяжёлую ручку прикрученной к столу мясорубки, Эльвира Альбертовна рассказывала о том, что сама когда-то танцевала.
        Она повторила это уже несколько раз, но я смотрела на её оплывшую фигуру под выцветшим засаленным халатом, стоптанные тапки на широких ступнях и в упор не могла разглядеть в ней балерину. Из сценического у неё был разве что парик. Эту деталь я, признаться, поначалу упустила, но она призналась сама, сдвинув шапку искусственных волос со лба и обнажив рябую лысую кожу. Когда она убрала руку, на волосах остались ошмётки мяса.
        Оказалось, Эльвира Альбертовна закончила Вагановку в сорок первом году, а выпускной спектакль танцевала уже в эвакуации. Потом переболела тифом, и кости стали хрупкими, а растяжка ушла. Она так и не вышла на сцену Мариинки, хотя и проработала там всю жизнь - сначала кем-то типа завхоза, а потом в пошивочном цехе («Каждый коридор, каждый закуток в театре знаю…»).
        О балете она говорила с придыханием. Ржавая мясорубка скрипела, раскачивая рассохшийся стол и выплёвывая в тазик жидкие кучки неаппетитного сероватого фарша, а она разливалась трелями о том, как смотрела дебютный балет Лопаткиной из-за кулис и как провожала Захарову, когда та уходила в Большой. Она и на меня смотрела как-то по-особенному, как будто я - фарфоровая кукла со стола ректора - часть мира грёз.
        Но для меня он - этот мир - больше походил на скрежетавшую передо мной мясорубку. Я попала туда маленькой девочкой, а теперь он вот-вот будет готов изрыгнуть меня красно-белыми ошмётками, которые с неприятным звуком шлёпались в тазик. Театру не нужны отбросы. Театру нужна котлетка. А мне нужна работа. И это значит, что надо во что бы то ни стало попасть в театр.
        В моей комнате царил полумрак: плафон лампы под высоченным потолком зарос грязью настолько, что едва просвечивал. Затхлый воздух. В шкафу пакеты, набитые каким-то тряпьём. На стене ковёр, вобравший в себя всю пыль этого мира…
        Мне хотелось одного - умыться и лечь. Кухонная газовая колонка, гревшая водопроводную воду, с виду походила на ту, к которой я привыкла в гарнизонной квартире в Перми, где мы с папой прожили последние семь лет. Там я с лёгкостью поджигала фитиль вслепую, здесь же сделать это, не заглядывая в прорезь, оказалось нереально. Но и наклоняться вплотную к ней было опасно: фитиль зажигался не сразу, а скапливавшийся при этом газ вспыхивал, пламенем вырываясь из дырки.
        Когда это случилось впервые, я поняла, почему колонка выглядит насквозь выгоревшей: мне обожгло руку так, что скукожился лак на ногтях. Закусив губу от боли, я бросилась к раковине и повернула кран холодной воды. Облегчение пришло сразу, но я продолжала держать руку под струёй, вспоминая, захватила ли из дома мазь от ожогов.
        Боль отвлекла меня, и прошло немало времени, прежде чем я заметила, что текло из крана. «Вода» - наименее подходящее слово. Ржавая до черноты жижа, как будто кран не открывали тысячу лет. Внутри всколыхнулась брезгливость: мне не хотелось, чтобы эта грязь касалась меня, но стоило отнять руку, как кожа начинала гореть.
        Жидкость оставила красно-бурые разводы на руках, и пахли они теперь отвратительно - застоявшимся болотом и плесенью. Запах въелся настолько, что я чувствовала его даже ночью, лёжа в постели. Хуже того, мне казалось, что он пропитал комнату насквозь, отравив воздух. Я открыла форточку, но это не помогло: ни ветерка, ни дуновения не проникало ко мне, как будто окно оставалось наглухо закрытым. В горле саднило: я помню, что закашлялась во сне. Мне не хватало воздуха и снилось, что кто-то душил меня.
        Глава 2
        Женя
        Вечерний класс
        Да уж… Зря время потратила. Нет бы успокоиться после Каринкиной травмы, а я, наоборот, стала какая-то дёрганая. Приспичило посмотреть на новенькую. Лучше бы вообще не знала, что она перевелась! Виктор, конечно, скакал от радости, когда услышал, что я готова помогать в вечернем классе. Какой бред! Евгения Пятисоцкая в классе «для отсталых»!
        Моя фамилия уже в афишах: я - Сильфида, неуловимый дух воздуха. Репетирую днями и ночами так, что не то что пальцев, ступней не чувствую! Серьёзно. На днях в ванной неудачно угодила ногой прямо под дверь, содрала кожу, поцарапала пальцы - ни намёка на боль.
        Но мне же больше всех надо, как всегда. Не удержалась. Решила хоть одним глазом взглянуть на то, что нам подсунули за пару месяцев до выпускного. И зря потратила время. Теперь торчать здесь вместе с этой курицей и остальными неудачниками до самой постановки - просто так Виктор не отпустит.
        Даже странно, что она из Пермского: выворотность - ноль, ноги мягкие, «иксами» не пахнет, руки болтаются в пор-де-бра. Жалкое зрелище. На что она рассчитывает, я не знаю. Прыжка я ещё не видела, но Виктор и не даст сегодня - весь вечер будем тереться у станка, ну и, может, прогоним пару комбинаций на середине.
        Какие-то десять минут класса, и она вся потная - и это задолго до батманов. Я стою в центре класса, но и здесь разит, как в конюшне. Наклоняясь в очередном пор-де-бра, нюхаю собственную подмышку. От меня тоже воняет. Но я с утра скачу с общей репетиции на сольную, а потом ещё и в этот «мусорный» класс. Скорее бы уже спектакль.
        Я знаю «Сильфиду» наизусть, не только свою - все партии. Я смогу станцевать всё одна: и за Джеймса, и за Эффи, и за всю эту их шотландскую родню.
        В этом году маленький выпуск, девочек всего шестеро… Нет, пятеро. Конечно, пятеро - никак не привыкну, что Дашки больше нет… Так вот из пятерых: Каринка выбыла надолго - так что она тоже не в счёт, Таня и Эмма безнадёжны, а Лера вечно, как неживая. Если бы только я верила в «партию Жертвы», даже не знаю, кого из этих несчастных предпочла бы для неё.
        Таня в детстве перезанималась гимнастикой, нарастила мышцы, как у бодибилдера, а потом молилась, чтобы переходный возраст убрал их, сделав из неё балерину. Но - о, ужас! - с возрастом тело не вытянулось, а, наоборот, раздалось, так что теперь на эту груду сала в пачке без слёз не взглянешь.
        У Эммы жуткие ноги: природных данных ноль, поэтому, хотя работает она как вол, выглядит не выпускницей, а первогодкой-переростком.
        Лера по жизни ползает, как сонная муха, как ни орал на неё Виктор, но при идеальном батмане выдать хоть малейшую эмоцию она не способна… Каринка разве что могла, поднапрягшись, дотянуть до меня, но и та сломалась. Должна была.
        А я не сломаюсь. Я буду танцевать, как никто до сих пор. Меня видел Самсонов, видели все - а теперь я докажу им на сцене, что я и есть Воп…
        Новенькая в арабеске заехала ногой прямо в лоб третьегодке. Я от смеха чуть с позиции не свалилась. Ну, вообще! Знала бы, что тут такое, не вписалась бы в этот бред! А ведь говорила мне Коргина: «Женя, вам там делать нечего. Нужно сконцентрироваться на спектакле…» Хотя, конечно, она прекрасно знала, для чего я рвусь в эту богадельню.
        Никогда моей ноги не было в этом классе для «прокажённых», но вот снизошла. Сама виновата. Вечно «в каждой бочке затычка», и тут должна всё первая узнать, всё увидеть. Как будто был хоть малейший шанс, что её введут в постановку за три недели. Да Самсонов не пошёл бы на это, даже если бы она танцевала как Вишнёва! И я знала это, но всё равно напросилась в класс. А теперь в ушах звенит мерзкий голос Виктора: «Девочки, смотрим на Женю!», «Женечка, покажите», «Женечка, ещё раз!». Слышу его визг, и блевать хочется.
        Но он не должен об этом знать. Ни за что. Он считает себя моим любимым репетитором. Готовит со мной сольные вариации из «Сильфиды» - оттачивает каждый шаг до совершенства. О, в этом он хорош! Видит партию так, как будто сам танцевал. Ищет новые нюансы, связки, которые пойдут именно мне - кто бы что ни говорил, а у него нюх на это, как у пса. Он сделает мою партию неповторимой. Такой, чтобы меня запомнили и взяли на стажировку в Мариинку ещё до выпуска. Поэтому он мне нужен.
        Но я не забуду. Никогда не забуду, как орал на меня, когда я была первогодкой. Как хлестнул однажды скакалкой по ногам. Не за технику, конечно, - она у меня всегда была идеальной - за дисциплину. Теперь считает меня своей лучшей выпускницей. Всем затирает про «свою Женечку». Ага-ага! Встретимся через год у служебного входа в Мариинку, и, может, - хотя и вряд ли - я сжалюсь и дам тебе автограф.
        Глава 3
        Алина
        Вечерний класс
        Ронд ан деор на высоких полупальцах. Я неудачно развернула ногу, и мышца в паху, кажется, вот-вот треснет. Виктор смотрит на меня в упор и, остановив музыку, начинает считать: «пять… десять… пятнадцать…». Он считывает взглядом мою позу, морщится, словно ощущая, как мне больно. Он знает, что исправить положение, не выйдя из позы, я не могу. Но продолжает считать, а я должна терпеть, чтобы в следующий раз не повторять этой ошибки. «Двадцать… двадцать пять…» Терпеть. «Тридцать… тридцать пять…»
        Даже самые малотехничные девочки в вечернем классе смотрят на меня, как на странное нечто. И, конечно, видят все мои ошибки, хотя и сами не идеальны. Женя только идеальна. Машет ногой в батмане, и я чувствую, как от неё идут размеренные колебания воздуха: чётко, как маятник. И легко, хотя её спина блестит от пота: его не спрячет даже лучшая ученица. Но у неё, вот странно, пот - единственный признак натуги. Каждый выпад - свободный, каждое движение - открыто. Я бросаю взгляд в зеркало и вижу собственное перекошенное лицо. Хорошо, что она не видит. Она поглощена движениями, ни на кого не смотрит. А уж меня-то в упор не замечает.
        - Выправь ногу, милочка, выправь! Где выворотность?! - Слышу визгливый голос прямо над ухом.
        Он больно тычет в оттянутую в тандю голень, а когда я не меняю положения, хватается за неё и с силой выворачивает наружу:
        - Я должен это видеть вот так, понимаешь ты это?
        Я пытаюсь удержать ногу, но перенапряжённая мышца разворачивает её в прежнее положение. Виктор хлопает в ладоши, и музыка смолкает. Он смотрит на меня. Это взгляд опытного балетного репетитора: взгляд-расчленение.
        - Милая, мы слышим хорошо?
        Я киваю.
        - Слово «выворотно» знаем?
        Киваю.
        - Сделать в состоянии?
        Я выворачиваю ногу от бедра так, что, кажется, тазовая кость вот-вот воткнётся куда-то не туда и застрянет там, развороченная, как у сломанной куклы.
        - Мы работаем так в каждой позиции, - Виктор смотрит на меня немигающим взглядом.
        Он говорит с бездарностью.
        - Начали, - он хлопает в ладоши, и музыка возобновляется. - Два батман тандю вперёд, два батман тандю в сторону. Три батман тандю под руку, три - назад. И целый крест. Деми-плие. Всё обратно.
        Он не выносит слёз, ещё вчера я поняла это. Девочка с четвёртого года застопорилась на гран-батмане. Я-то знаю это жуткое чувство, когда мышцы просто не тянутся. Накануне всё было нормально, полчаса назад всё было нормально, но в тот момент, когда смотрит репетитор, - бац, и всё - как отрезало. Я - негнущееся полено. У неё хорошие данные, хотя и видны проблемы с весом, но это переходный возраст. Кому, как не репетитору, знать об этом. Но он, стоило ей недотянуть несчастный батман до экарте, ну просто взвился. А когда она начала всхлипывать, стало только хуже.
        Поэтому я, стискивая зубы, стараюсь держать эмоции в себе, чтобы не стало хуже. Стараюсь держать, но знаю - хуже всё равно станет.
        Сегодня утром Эльвира Альбертовна вытащила с каких-то антресолей альбом - я таких в жизни не видела - огромный, с плотными картонными листами, между которыми вклеена полупрозрачная калька. По тому, как она тряслась над ним, было ясно, что это что-то очень ценное. Я решила сначала, что это фотоальбом из её юности. Но нет. Это оказалась коллекция. Она собрала собственную коллекцию Воплощений.
        Здесь были газетные и журнальные статьи и фотографии балерин начиная с Павловой и заканчивая современными звёздами Большого и Мариинского. Но только Воплощения. Точнее те, кого она считала такими. Её главной гордостью были совместные фото - судя по изменениям в её внешности сделанные десятки лет назад - с Плисецкой, Ананиашвили, Колпаковой… Но особенно она гордилась автографом Нуреева, который взяла у него, когда тот приезжал в Мариинку в конце восьмидесятых после многих лет жизни за границей. На фото Рудика - так она его называла - стояла не только его подпись. Рядом с пожеланием крепкого здоровья и долгих лет «Эльвирочке» было и второе имя: Марго Фонтейн.
        Она была многолетней партнёршей Нуреева в Королевском балете Великобритании. Встретила его, уже собираясь завершать карьеру, но их дуэт вознёс её на новый, абсолютно недосягаемый уровень. Их па-де-де долгие годы считалось эталонным. И всё же странно, что Нуреев заморочился тем, чтобы собрать на своих фотках и её подписи. Ведь он был Воплощением Искусства. А она - нет.
        Хотя Эльвира Альбертовна так не считает. Она уверена, что и Фонтейн, несмотря на откровенно плохие ноги, была Воплощением. Ей, мол, подтвердил это сам Нуреев.
        Он и о Жертвах, по её словам, рассказывал. Якобы помнил их, растворившихся в танце. Бред, конечно… Но она говорила так уверенно, что я не стала спорить. Великий Нуреев был падок на сенсации, мог и приврать о том, что помнит тех, кто стал Жертвой ради него. Для всех остальных они словно бы и не жили, так что правды всё равно никто не узнает…
        - Музыка, милочка, музыка!
        От голоса Виктора у меня взрываются уши. Он произносит слово «музыка» словно повизгивая: «музика». Так нелепо.
        - Ты слышишь хоть что-нибудь?! Скажи мне, для кого это всё? Ты же мимо такта делаешь!
        Я пытаюсь перестроиться и поймать музыку, но выходит плохо. Резкий хлопок, и в зале воцаряется тишина.
        - Мы делаем пор-де-бра вперёд, а не заваливаемся, как поломанное бревно! Женя, покажите.
        Идеальная Женя склоняется в идеальном пор-де-бра, и класс почти синхронно выдыхает.
        - Ты видишь? - Опять ко мне. - Руки, как у дохлой курицы, не болтаются! Идёт наклон, а не шатание туда-сюда! Повтори.
        Все глаза на меня. За что? Снова пот. Тот мерзкий, холодный. Сейчас будет плохо, и я это знаю. Они пришпиливают меня взглядами к станку. Второгодки, которым, похоже, уже светит отчисление, хотя только вчера они радовались, что поступили в недосягаемую Вагановку, шепчутся. Третьегодка, которую я вчера задела, отступает назад, как будто моё пор-де-бра ядовито. Идеальная Женя впервые за всё время смотрит на меня и кривится. У неё яркая мимика - то, что надо для балета. Я догадываюсь, о чём она думает. Как и все здесь: первогодки, репетитор, да и я сама, - идеальная Женя знает, что я сейчас слажаю.
        Я цепляюсь левой рукой за палку, встаю в первую позицию. Слышу собственное сбившееся дыхание. Правую руку, слегка согнув, поднимаю вверх. Затем наклоняюсь вперёд. Капля пота противно скользит по спине. Возвращаюсь в первую. Отклоняюсь назад, прогибаясь под лопатками. Мёртвая тишина взрывается визгом:
        - Это что?! Что я только что говорил, милая? Руки держим! Не болтаются руки - можно это понять? Напряжение в кисти, напряжение в предплечье - дай мне движение, - он взмахивает рукой, показывая, - это всё не должно как тряпки болтаться! Повтори.
        Класс молчит. У меня от их «переглядок» мурашки. Дыхание вырывается какими-то неровными толчками, и я не могу сделать полный вдох, воздух застревает в груди. Он стоит где-то там, поперёк диафрагмы, когда я повторяю движение, стараясь напрягать руки, насколько могу.
        Виктор качает головой:
        - Мне это не нравится, милочка, нет. Что у тебя по классике?
        - Три, - выдавливаю я.
        Я ни на кого не смотрю, но подмечаю в зеркалах, как девчонки снова переглядываются.
        - Я не вижу работы на три.
        Он отворачивается и хлопает в ладоши. Все возвращаются к станку, а женщина за пианино начинает долбить всё те же гаммы. Она единственная не смотрела на меня только что - читала роман, втиснутый на пюпитр рядом с нотами. И сейчас читает, глядя мимо нот. Для неё крики Виктора не более чем фон. А для меня…
        Не три, это значит - два. Два - это отчисление. Отчисление на выпускном курсе - это конец. Снова перехватывает дыхание, но на этот раз от подступающих к горлу слёз.
        У меня не такая плохая техника! Да, мне далеко до этой Жени, далеко даже по данным, не то что по выхлопу, но я могу танцевать! У меня прекрасная музыкальная память, покажите мне любую комбинацию, любую вариацию - и я с первого раза запомню! Но я ненавижу, когда на меня пялятся, как сейчас. Ненавижу, когда орут. Только из-за этого я как ватная. И ничего не получается…
        Слёзы катятся сами, а я не могу даже вытереть лицо - держу руки в третьей. Ещё и нос заложило - дыхание снова мимо ритма. Всё плохо. И утром я знала, что так и будет.
        В этом городе, похоже, никогда не бывает светло: небо словно замазано плотным слоем серого сценического грима, и полдень легко спутать с вечерними сумерками. Рука сама потянулась к выключателю - щелчок - и кухню залил тусклый масляно-жёлтый свет, такой же липкий, как и клеёнчатая скатерть, на которой лежал альбом.
        Среди пожелтевших страниц я нашла ещё одну фотографию. Выцветший чёрно-белый снимок девушки, которую я не узнала, хотя что-то в её чертах казалось знакомым. Я долго копалась в памяти, пытаясь сообразить, кого она мне напоминала, но сама удивилась, когда меня, наконец, озарило: неужели ту самую Фонтейн?..
        Но это была не она. Агата - так её звали - оказалась подругой Эльвиры Альбертовны по Вагановке. Она отказалась от эвакуации из-за оставшихся в городе матери и сестёр и погибла в блокаду. Как и все балетные, она, конечно, мечтала оказаться живым Воплощением Искусства, но танцевать на настоящей сцене ей так и не пришлось.
        Свет лампы, порождая нагромождение длинных бесформенных теней, только сбивал с толку, и чтобы получше рассмотреть фото, я решила подойти к окну. Но, отдёрнув плотный тюль, содрогнулась от отвращения.
        За заляпанным стеклом между широкими рамами были навалены яблоки, груши, мандарины. Размякшие кучи гнилых до черноты фруктов, поросшие зеленью и усыпанные белёсыми жирными личинками. Среди них копошились черви, ползали огромные мухи.
        - Что, попортились, дочка? - Хозяйка прошаркала к окну и отдёрнула тюль ещё шире. - Надо перебрать, мало ли на компот ещё что-то… Кое-что…
        Она стояла рядом со мной. Так близко, что я чувствовала, как ходят ходуном её руки. Немощная, полуслепая - внутри у меня поднималась жалость. Но, заметив, как у края её рта с неподвижной стороны лица подтекала слюна, капая с подбородка на засаленный халат, я ощутила тошнотворную горечь во рту.
        Как я ни ругала себя за эту неуместную брезгливость, даже сейчас что-то словно распирает изнутри: от одного воспоминания тошно.
        Ассамбле в третий арабеск. Виктор смотрит на меня и хлопает в ладоши. Я боюсь того, что вот-вот услышу. Но он выдыхает:
        - Закончили, девочки. Завтра жду снова. Женя, спасибо.
        Идеальная Женя делает классический поклон. И улыбается хищной сценический улыбкой.
        Глава 4
        Алина
        Вечерний класс
        Фраппе. Открываем ногу в сторону. Три плие. Деми-ронд. И пти-батман с рукой.
        - Ну спину-то держать надо, милая!
        Голос Виктора слышен сзади, и какие-то пару секунд я всё ещё надеюсь, что он обращается не ко мне, хотя ощущение деревенеющих под его взглядом мышц не спутаешь ни с чем.
        - Здесь напрягать надо! - Он больно тычет меня в бок. - И здесь.
        Очередной тычок под лопатки. Там, где он касается, надолго остаются красные следы. А потом краснота сходит, и проступает синюшность. Ещё в Пермском я привыкла смазывать синяки «Лиотоном»… Запах отвратительный, зато реально работает - только мазать надо толстым слоем. Но накануне вечером я перерыла комнату вдоль и поперёк и не нашла его: и куда только сунула?
        А ещё вчера я сорвалась и впервые за последний год наелась так, что больше не лезло. Наелась её котлет.
        К вечеру от голода у меня сводило живот. Может, сказывается стресс, но мне хотелось мяса, да так, чтоб посочнее и пожирнее. Она, как и накануне вечером, жарила котлеты. И, конечно, предложила мне, а я не удержалась.
        Мясо я ем регулярно, но в основном постную говядину. А тут - котлеты. И не какие-то там на пару, а жаренные на настоящем масле! Да и запах стоял такой, что слюна разом переполнила рот. Короче, я набросилась: лопала одну за другой, так что жир капал с подбородка.
        Вымазавшись в жиру, я потянулась в буфет за салфетками. Пачка лежала за стеклом, но пока я возилась с ней, случайно задела соседнюю деревянную створку. Рассохшаяся так, что не входила в проём, она приоткрылась, выставив напоказ содержимое буфетной полки. Стены выстилал густой мох плесени, похожий на чёрный меховой ковёр. А в глубине плотным рядом стояли хлебные буханки, высохшие и скукожившиеся, как жуткие мумии.
        Я к хозяйке: «Тут хлеб испортился у вас…». А она у плиты копошилась, в мою сторону даже не взглянула: «Да я же, дочка, как войну пережила, ни разу ни горбушки не выбросила… Это всё ещё ничего, пригодится… Кое-что срезать, в молочке размочить, и в котлетки вот пойдёт…».
        Она что-то ещё рассказывала про то, как, убираясь в бараке, в котором их разместили в эвакуации, радовалась, случайно найдя в каком-то углу зачерствевшую до состояния «дерева» корку. А у меня в голове вертелось только одно: «в котлетки пойдёт… в котлетки…».
        Тошнило меня долго. Как в лучшие годы, когда я тряслась за каждый грамм веса и после любого перекуса меня выворачивало наизнанку. В то время мне казалось, что это нормально, я «просто следила за весом». Пока кости не начали выпирать. И болеть. Пока голова не начала кружиться в обычном плие. Мне было пятнадцать, когда куратор нашего курса вызвала меня к себе. Обычно у нас ругали за лишний вес, но со мной всё было наоборот. «По технике откат, по общеобразовательным откат», - констатировала она.
        Я и в зеркале каждый день этот откат видела. Серое лицо, круги под глазами, а волосы… Я в слив ванной боялась заглядывать. Тогда казалось, что прекратить просто. Ну что такого, разве сложно оставить в желудке то, что съел? Но вышло по-другому. Тошнота не проходила, голова весь день кружилась - жесть ещё та. Я терпела, как могла, так и шла в класс, стиснув зубы, а наклоняясь в пор-де-бра, боялась, что меня вырвет прямо под ноги соседке по станку.
        Вообще, два пальца в рот и слабительное - наши лучшие друзья, особенно перед контрольной аттестацией в конце года. Все трясутся перед взвешиванием, снимают даже серёжки. Я тоже так делала, а когда в подростковом возрасте тело начало меняться, перепугалась так, что начала «следить за весом».
        Теперь, сидя на грязном полу в туалете, я вспоминала, сколько времени проводила раньше в той же позе. «Столовая - туалет - класс» - вся моя жизнь. Мне казалось, что вместе с рвотой из меня выходило несовершенство, никчёмность, слабость, боль, промахи - всё, что мешало мне быть лучшей. Я готова была на жертвы ради собственного будущего, а оно представлялось далёким и прекрасным. Но сейчас оно, кажется, вот уже, как на ладони. Я подняла руку и разжала пальцы. Пусто.
        Она всё ещё толклась у плиты, когда я вернулась на кухню. Ссохшаяся, как тот мерзкий хлеб, и сгорбленная старуха медленно раскачивалась из стороны в сторону, а её тень, скользившая по стене, походила на оплывший огарок свечи. Сняв с огня очередную порцию котлет («Завтра кошечкам отнесу, ждут ведь, мои хорошие…»), она отошла к столу за миской фарша. Она двигалась от плиты к столу и обратно, а потом к почерневшей от ржавчины мойке… Но тень оставалась на месте.
        Да, я могла поклясться в том, что видела. Точнее, её тень - та, что силуэтом походила на свечной огарок, - двигалась, но была и ещё одна. Недвижимая. У плиты, там, где на стене плясали отсветы бледно-синего пламени горевших конфорок. Как только старуха вернулась туда, темнота сгустилась прямо за её спиной. Мгновение спустя я сморгнула видение, и оно рассеялось, растворившись в шедшем от плиты горячем мареве. Померещилось - не иначе.
        Я научилась подмечать неестественные тени ещё в детстве, когда впервые встретила Призрачную балерину. Она появлялась точно так же - из тёмных пятен, мельтешивших перед глазами на ярком солнце, из неестественно, против света ложившихся теней… Но только что мне просто померещилось. Это не могла быть она. Не после стольких лет.
        Впервые я увидела её в шкафу, где всё было пропитано маминым запахом. Тёмная тень, сгустившаяся в углу, обернулась девочкой в балетной пачке. Это она рассказала мне, что мама растворилась в танце. Что она стала Жертвой ради Воплощения.
        С тех пор я дни напролёт просиживала в шкафу - поджидала Призрачную балерину. Когда она появлялась, мы обсуждали мамины номера - назвать это слабое подобие танца «партиями» язык теперь не поворачивается - и день пролетал быстро.
        Вскоре мы с папой поехали в город - к доктору, у которого было много красивых игрушек. Он разрешил мне выбрать любую, и я взяла новенькую куклу «Беби-бон». Потом долго расспрашивал о Призрачной балерине. В конце доктор сказал, что я могу забрать куклу, но, если возьму, Призрачная балерина больше не вернётся. В моих руках была настоящая «Беби-бон» - такая, какую папа ни за что бы не купил, как ни выпрашивай. Я не смогла удержаться - увезла её с собой. И Призрачная балерина больше не приходила ко мне.
        Пока я возилась с куклой, доктор долго что-то говорил папе, но в конце концов отец, не любящий ходить вокруг да около, прямо спросил, не сумасшедшая ли я. Его лицо просветлело, когда врач ответил, что это не так.
        А ведь Призрачная балерина предупреждала меня, чтобы я не рассказывала папе о том, что случилось с мамой.
        Но дети во дворе кричали мне в лицо, что она сбежала от отца и от меня тоже. А я верила, что это не так, и хотела, чтобы и папа знал правду: мама не бросала нас - она растворилась в танце! У неё не было выдающихся данных, но она осуществила своё предназначение, указав мне мой путь в балет - путь Воплощения. Эти слова Призрачной балерины я передала папе. И оказалась у доброго доктора.
        Я привезла домой из города новенькую «Беби-бон». Купала её и одевала в «самострочные» неказистые платьица. Потом забросила, и в конце концов папа отдал её соседской девочке. Я давно бы выкинула эту куклу из головы, если бы не помнила, какой ценой она мне досталась. Я променяла на неё ответ на главный вопрос своей жизни. Ведь многие годы после встречи с тем добрым доктором я ждала возвращения Призрачной балерины, для того чтобы спросить, почему она обманула меня.
        - Препарасьон первая позиция. Гран-плие по первой. Два пируэта ан деор закончить в аттитьюд круазе.
        Экзерсис у станка закончен, мы работаем на середине. Я уже услышала, что у меня кривые ноги. Сутулая спина. Деревянные мышцы и косолапая стопа. Вдох-выдох.
        Она мне не нравится, хотя я продолжаю убеждать себя в том, что в ней нет ничего плохого. Что плохая я, брезгующая гостеприимством немощной старушки. Но почему она вечно топчется вокруг, прикасается, будто случайно, присматривается, принюхивается? Да, я слышу, как старуха со свистом втягивает носом воздух, словно обнюхивая меня. От неё самой несёт сырым мясом и затхлостью с едва уловимым и странно неприятным привкусом сладости.
        Я отворачиваю лицо от её гнилостного дыхания, но оно настигает меня, даже если отстраняюсь. Шаркая по коридору, она то и дело оглядывается, как будто боится, что кто-то идёт следом и вот-вот набросится прямо из-за спины. Шарк-шарк… Тишина. Шарк-шарк… Тишина.
        Были бы деньги, я бы сняла другое жильё.
        Даже ночью она не спит - делает фарш: если не на кухне, то прямо в своей комнате, мясорубка скрежещет, как будто когтями по железяке. Под дверью квартиры выстроилась батарея мисок для «несчастных животинок». Подъезд провонял мочой и кошачьей рвотой: похоже, «животинки» тоже не в восторге от её угощений.
        Лёжа в постели ночью, я пялилась в темноту и ждала одного - тишины, но когда всё смолкло, стало только хуже. Мне мерещились какие-то шорохи, едва слышные скрипы. Укрывшись одеялом с головой, я замерла, боялась пошевелиться. Это плесень. Мне чудилось, будто разрастаясь из буфета, она ползёт через кухню, приближаясь к моей двери. Вот-вот она прорастёт сквозь щели и проникнет ко мне. Да, я чувствую запах - та самая сладковатая затхлость вытесняет воздух в комнате. Плесень разрастается больше и больше, ползёт по ковру.
        Чёрные споры пожирают всё на своём пути, подбираясь ко мне. Я всё ещё лежу недвижимая - боюсь шелохнуться. Но они уже здесь, ползут по простыне. Чёрный саван укрывает меня. Я хочу кричать, но боюсь раскрыть рот. Вскидываю руки, чтобы закрыть лицо, но они покрываются чёрным. Плесень расползается по коже. Щекочет ступни, подмышки, живот. Я чувствую, как першит в горле - там плесень, разрастаясь, ползёт внутрь меня. Глаза! Мои глаза больше не видят! Передо мной копошащаяся тьма: прямо на слизистой, прямо на зрачках. Плесень покрывает всю меня. Мне не больно. Только щекотно и мерзко от её близости.
        Интересно, когда она сожрёт меня, я стану её частью? Тоже стану плесенью?
        Если так, то я знаю, что сделаю. Я выползу прочь. И поползу к Жене. К идеальной Жене. Я хочу прикоснуться к ней. Хочу пощупать, из чего сделаны её мышцы - не из стальных ли волокон? Я подползу медленно, так, чтобы она не проснулась. Подберусь совсем близко, коснусь её разметавшихся по подушке волос, почувствую аромат её кожи. А потом укрою её чёрным саваном. Растворю её в себе. Ты теперь принадлежишь мне, идеальная Женя!..
        Я проснулась от странного звука за стеной. Металлический лязг с каким-то присвистом повторялся снова и снова.
        От приснившегося кошмара на лбу выступил пот. Пришлось скинуть одеяло: было жарко, как будто я спала под десятком пуховых. Время на мобильнике - полчетвёртого. Стылый воздух комнаты холодил тело, словно касаясь кожи ледяными пальцами. Простыня отсырела, пропитавшись потом. Я снова укуталась в одеяло.
        За окном выл ветер, задувая в щели рассохшейся рамы. Я отвернулась к стене и уткнулась носом в настенный ковёр - мрачный, как траурное покрывало.
        Причина феерической слышимости обнаружилась утром, которое я провела в комнате, избегая встреч с ней. Сделала зарядку, комплекс приседаний, потом начала тянуться. И вот, улегшись грудью на пол в поперечном шпагате, я заметила порог под кроватью. Пришлось подняться и отодвинуть ковёр. Дверь. Между нашими комнатами, в скрытой ковром стене, была дверь. Подёргала - заперто.
        Собираясь на занятия, я выжидала, пока возня на кухне стихнет, и была уверена, что мне удастся выскользнуть из квартиры не встретившись с ней, но просчиталась. Я столкнулась со старухой на лестничной площадке. Она раскладывала по кошачьим мискам тошнотворные котлеты, которые мне довелось попробовать накануне.
        До сих пор я не находила ничего странного в том, что она кормит кошек: я не раз видела сердобольных бабушек, роющихся в акционных товарах в поисках просроченных сосисок «для кошечек». Замечала их и во дворах, в окружении кошек, бросающихся на еду, как оголтелые, и готовых попутно перегрызть друг другу глотки.
        Но с ней всё было не так. Пока она возилась с мисками, кошки держались в стороне. Одни притаились на ступенях, ведущих вниз, другие - на чердачной лестнице. Все ощетинившиеся, с выгнутыми спинами и выпущенными когтями, готовые то ли к нападению, то ли к защите. Дёргались усы, учуяв аромат мяса, животные шипели и скалились, но не приближались к еде.
        - Я раньше и домой пускала их, дочка, - зачем-то сказала она, заметив меня. - Да убирать за ними сил нет… А уж как поцапались там две аж до мяса, да ещё ножи со стола свернули, да обкромсались, ой! И не знала, что делать…
        Она закончила раскладывать котлеты и, пальцами собрав жирные остатки с тарелки, вытряхнула их над мисками. А потом, шаркая и кряхтя, скрылась за дверью. В тот самый миг кошки слетели с мест. Стоило двери закрыться за ней, как они словно с цепи сорвались. Те, что посмелей, кусаясь и царапаясь, вырывали друг у друга добычу, а те, что поумней, - захватили свою долю и затихарились на лестнице, подальше от всеобщего гвалта.
        Я знала, что стоит ей показаться из квартиры - даже и с добавкой - как кошки снова прыснут по сторонам. Бросят недоеденное и ощетинятся на ступенях. Какими бы голодными ни были, они не приблизятся к ней. Похоже, они знают что-то, чего не знаю я.
        Глава 5
        Женя
        Вечерний класс
        У человека, который когда-то сказал ей, что у неё есть данные, похоже, не было глаз. Или мозгов. А возможно, и того, и другого. Да и сама новенькая ни зрением, ни интеллектом не блещет: Виктор орёт, как ненормальный, долбит одно и то же, а она, как назло, лепит всю ту же ерунду. Ну смешно даже. В пор-де-бра она как коряга - так и хочется пнуть. Представляю, как бы она завалилась, вот тут точно бы посмеялись.
        Ей бы индивидуалок с Виктором, да он так занят постановкой, что не возьмёт. А я бы очень удивилась, выйди она оттуда живой. Его индивидуальный класс - это феерия: орёт, скалится чуть не до рычания, хватает за руки, за ноги так, что остаются синяки. Ударить может запросто. Из репетиционного зала выйдешь либо прямо на сцену, либо вынесут вперёд ногами.
        По сути это то, что с Каринкой было. Перезанималась так, что крыша зашуршала - приспичило во что бы то ни стало всем доказать, что она - Воплощение. Роль мою хотела получить, да так сильно, что поверила в легенду и потащилась в Вагановский зал. Она ждала, что в полночь сама Ваганова выйдет к ней и расцелует в обе щёки!
        Как же достал этот инстаграм[1 - Здесь и далее: 21 марта 2022 г. деятельность социальных сетей Instagram и Facebook, принадлежащих компании Meta Platforms Inc., была признана Тверским судом г. Москвы экстремистской и запрещена на территории России.]! Уроды, которые админят страницу «Наша Вагановка», совсем страх потеряли: кости мне моют. Мол, мы с Каринкой не поделили роль, и вот у неё травма. «И неужели Женя Пятисоцкая ничего об этом не знает?» Одно могу сказать: дегенераты. Сами-то вы кто такие? Балетные маньяки, охотящиеся за новыми звёздами, чтобы урвать кусочек их будущей славы до того, как те вознесутся на Олимп и будут смотреть на вас сверху вниз, как на букашек!
        Стоят с биноклями прямо на улице, репетиции им, видите ли, хочется увидеть. Даже лестницу приволокли - мы на втором этаже занимаемся - чтобы снимать из-за окна. Ну, нормальные люди вообще? Естественно, вся эта лажа потом сливается в соцсети - открыла на днях и чуть не поседела. Они ещё и наотмечали меня на самых дурацких фотках: там, где лицо перекошено или движение в процессе выглядит кривым. В такие моменты реально задумываешься, зачем этим людям вообще голова, если она по жизни отключена?
        И эти фотографии - эти тупые фотографии - они будут ещё своим внукам под нос тыкать с гордостью. Мол, а вот ранние репетиции великой Евгении Пятисоцкой. Мы её живьём видели. И она даже ручкой нам помахала. Дебилы, и этим всё сказано.
        Теперь вот им надо вытрясти наше с Каринкой грязное бельё. Я уж надеялась, что забыли об этом, а вот как бы не так! «Карина Макарова, возможно, пропустит выпускной спектакль», «её будущее в балете теперь под угрозой» - фраза-то какая, как из книжки! Один фрик даже умудрился выдать: «Макарова менее техничная, но у неё полёт!» Полёт, слышали, а? Полёт! Да где вы взяли-то этот свой «полёт»? Не иначе, как содрали опять с какой-то книжки или документалки. А я бы им сказала: «Какой полёт, идиоты? Полёт здесь никому и не снился! Как бы точку удержать да не завалиться на двадцатом фуэте - это реальность. А полёт - ну, правда, - это глупость какая-то. Нет никакого полёта!»
        Они ведь и в личку мне умудряются писать: «Женя, а вы не в курсе, что на самом деле случилось с Кариной? А вы общаетесь? А как она?».
        Меня трясёт, когда читаю этот бред. «Что на самом деле случилось» - как будто тут у нас просто вселенский заговор против Карины. Сдалась она всем и каждому!
        И вот они ждут, конечно, что я отвечу: «Да, знаю, что на самом деле случилось. Эта курица поверила легенде про Вагановский зал и припёрлась туда в полночь. Всю ночь она должна была танцевать, чтобы доказать призраку Вагановой, что она Воплощение, или… умереть.
        Но всё вышло куда прозаичнее: эта корова оступилась - а ведь весь вечер пуанты для лучшей сцепки натирала канифолью - и навернулась. Колено вылетело. Банально вылетело колено, и задолго до конца ночи она уехала из академии на скорой. Да, конечно, мы общаемся - чем же мне ещё заниматься? Целыми днями я просиживаю у кровати этой калеки и вытираю ей слёзы и сопли. О, она чувствует себя ужасно!»
        Но я сдерживаюсь. Я отвечаю, как святая: «К сожалению, сейчас мне известно не больше, чем всем остальным: Карина оступилась на репетиции и травмировала ногу. Спасибо вам за поддержку, благодаря ей она чувствует себя лучше».
        Внутри у меня всё кипит: «Убейтесь уже все об стену! Падальщики! Запахло мертвечинкой, и вы тут как тут! Бесите все! Бесите! Бесите!»
        Они и про Дашку вспомнили. Опять поток сообщений во все мессенджеры: «Неужели вы репетируете в зале, где умерла Дарья Савина?», «Это тот самый зал Вагановой?», «Почему Карина находилась там ночью?». И вот они ждут, что я буду тратить время, чтобы отвечать на эти тупейшие вопросы.
        Да что вопросы! У людей хватает мозгов писать, что смерть Даши, мол, прямое подтверждение легенды Вагановского зала, а Карина-то была там и не сдохла… «Карина Макарова танцевала ночью в зале Вагановой и вышла оттуда, значит, сама Ваганова признала её живым Воплощением Искусства!» Ну-ну, котики мои, вышла! Выползла на карачках, если быть точнее. Так-то Ваганова ей показала, кто здесь Воплощение!
        И почему вокруг Воплощений так много откровенно бредовых легенд? Неужели недостаточно одного того, что в нашем нелепом мире рождаются Воплощения Искусства? Это ведь само по себе невероятно! Нет же, людям мало этого, они придумывают одну сказку за другой.
        Хорошо, предположим, в Вагановский зал каждую ночь приходит привидение самой Вагановой. Станцуй для неё «ту самую» комбинацию, и она признает тебя Воплощением - погладит по ручке, поцелует в лобик. Допустим, всё так. Но если вы верите в это, то верьте и в Жертв! Та, что не станцует, та, что не выйдет из зала на своих двоих - как она может быть Воплощением? Жертва чистой воды!
        Дашкина смерть, Каринкина травма только для того случились, чтобы освободить мне путь на сцену - вот она логика! Да, они не растворились в танце - но кто из вас видел это самое «растворение», кто знает, что это вообще такое? Никто не видел. Никто не знает. Потому что это выдумка чистой воды! Просто легенда. И хочется вам верить в эти бредни, не замечая очевидного? И Дашу, и Карину само Искусство принесло в жертву ради Воплощения. Ради меня.
        Нет же. Эту логику «диванные эксперты» принять не способны. Как угодно выкрутят, но только чтобы Пятисоцкую Воплощением не признать. Вот и несут откровенную ересь, так что читаешь, и глаза взрываются.
        Есть, конечно, комментаторы поадекватней. Они пишут что-то из серии: «Давайте оставим девочек в покое, у них на носу важное выступление, а там и до выпуска рукой подать. Карина восстановится, а у Жени, безусловно, большое будущее, но все эти события и скандал вокруг них могут помешать им настроиться…» Но их быстро затыкают, мол, девочкам надо привыкать к публичности, они ж в балетную элиту метят!
        Потом вступают мои любимчики: «Женя родилась звездой, и этого ничто не изменит!», «Женечка, ты будущая прима, не слушай никого!», «Любим и поддерживаем нашу Женьку!».
        Это панибратство, конечно, тоже подбешивает. А что делать? Приходится лайкать и отвечать даже временами. Ну вот как пропустить такое: «Женечка, каждое ваше фото и видео с вами, как лучик солнца!»
        Ах-ах-ах! Долбаный лучик солнца! А вёдра пота - не слышали? А жуткие кривые пальцы, такие, что в шлёпках стыдно выйти! Какой там лучик солнца?!
        Но это я в себе держу - не для инсты. Ещё как повесится кто-то из этих фанатиков, а свалят опять на меня. Поэтому я отвечаю: «Вы даже не представляете, как я счастлива слышать подобное! И как тепло у меня на душе от мысли, что вы, мои друзья, рядом со мной. Я работаю в надежде с каждым днём радовать вас всё больше!»
        Иногда, правда, вместо «на душе» вставляю «на сердце», «тепло» заменяю на «светло», а «мои друзья» - на «мои родные люди». Последнее мне Каринка подсказала. Ну, точнее, она как-то показывала мне своё сообщение в директе одному из фанатеющих дегенератов. Там она о фанатах говорила «мои родные люди».
        А на следующий день у нас в классе снимали очередную документалку для канала «Культура». У меня, конечно, брали интервью. Спросили и про поклонников, мол, не мешают ли учиться, ведь такое пристальное внимание только ещё к будущим артистам может сбивать. И тут я выдала: «Поклонники для меня - по-настоящему родные люди. У нас одна страсть - балет, и она связала нас навеки». Каринка губы кусала за моей спиной, но это я уже потом, на видео, заметила. И улыбнулась.
        А сейчас улыбаюсь, глядя на новенькую. Слониха. К тому же деревянная. Да ещё и зашуганная какая-то. Трясётся, едва Виктор повернёт голову в её сторону. Прям видно, как её колотит. Меня, правда, тоже временами потряхивает из-за него, но это если умудриться особенно взбесить. Сегодня он близок к этому, потому что много говорит. Орёт. Он обращается, конечно, не ко мне, а к новенькой в основном, но это его писклявое «музика», да ещё «по-де-буа» вместо «пор-де-бра», «елеве» вместо «релеве» - о, до чего бесяче звучит! Этот доморощенный знаток французского произношения на самом деле то ли из Соль-Илецка, то ли из Усть-Каменогорска. Короче, откуда-то оттуда.
        Глава 6
        Дневник
        19 МАРТА
        Иду, иду, иду. Невский, Стремянная, а вот и мой закуток. Глухое неприметное место, даром что до Невского рукой подать. Два шага до дома, который я в кошмарах каждый день вижу. И в котором я живу.
        Иду, и ноги подкашиваются: опять туда возвращаться. Тёмный двор-колодец. Вонючая лестница. Когда поднимаюсь по вытертым ступеням, слышу эхо собственных шагов, как будто кто-то идёт за мной. Стоит остановиться, и звук чужих шагов тоже стихает. Оборачиваюсь - позади темнота. Но долю секунды я ещё слышу его. «Кто ты? Зачем ходишь за мной?»
        Как сказать маме, что из общаги меня выгнали, как объяснить всё? Не знаю.
        Скоро потеплеет, и сюда, на угол, снова привезут тележку с мороженым. Стас обожает трубочки с карамелью, по три штуки трескает, сколько я ни ужасаюсь. «В детстве были одни вафельные стаканчики да эскимо, а теперь столько всего… Не удержаться», - так он говорит. О форме вообще не думает, но выглядит отпадно - куда только всё уходит? Со мной не так. Питаюсь одними огурцами, и всё равно бока висят. Ужас просто.
        Теперь Стаса только в классе вижу, а рядом с ним, конечно, Елецкая. Такая маленькая, тонюсенькая, костлявенькая, что смотреть страшно. Но Стас её только и видит. Обманщик. Меня в упор не замечает. Даже когда в коридоре после репы чуть не столкнулись, молча мимо прошёл. Как будто и не было ничего.
        Никогда не забуду, как он выбросил ту программку. Разорвал и швырнул в урну. «Ничего там не было!» - он врал, конечно. Он тогда узнал, что с нами будет. И не сказал мне. Надо было к стенке его прижать, вытрясти это! Но я, как всегда, размазня…
        - Ну как ты можешь не верить? Ты же танцовщик! - В ушах звучит мой собственный голос.
        - Да ну тебя! - отмахнулся Стас. - Программки типография печатает. Они все одинаковые! У тебя, у меня, вон у той тётки… - он показал на пожилую даму в жемчугах, поднимавшуюся из гардероба в фойе. - С чего вдруг там будет что-то особенное?
        - Ну давай только разочек попробуем! Искусство говорит с теми, кто способен услышать!
        - И мы с тобой, конечно, те, кто способен! - Стас рассмеялся мне в лицо.
        - Тебе что, пять рублей жалко? Мне же так интересно!
        - «Пять рублей жалко»! - передразнил Стас. - А ты прям из «новых русских»! Ладно, достало спорить, давай.
        Мы купили две программки. Это была «Пахита» в Михайловском, куда мы, как обычно, попали по контрамаркам - они всегда есть в училище. На галёрке под самым потолком были наши места. Там-то мы и решили открыть программы.
        «Если обещаешь свою жизнь Искусству, оно будет говорить с тобой. О прошлом, о будущем, о чём угодно. Для этого и нужны программки. Кто-то видит только список действующих лиц и либретто, но Искусство способно сказать гораздо больше… Если ты из тех, кто слышит».
        Это она мне сказала. Эльвира.
        «Ну и как её вертеть-то надо, чтобы увидеть этот таинственный шрифт?» - даже попытка рассмотреть листки на свет ничего не дала. Никаких намёков, никаких ответов. Обычная театральная программа. Разочарование. И, как обычно, Стас оказался прав: если Искусство и решится поболтать с кем-то, то это будет кто угодно, только не мы…
        Я смотрю на него, но… что с его лицом? Застывшие перекошенные черты. Смятый листок программки дрожит в его руках.
        - Что с тобой? - беспокоюсь я. - Дай посмотреть!
        Я тянусь к листку, но он отдёргивает руку.
        - Ничего там нет! - Его голос звучит слишком резко. На нас оборачиваются зрители, рассаживающиеся вокруг.
        - Эй, ты чего? - шепчу я. - Дай посмотреть!
        - Да отстань ты! - выпаливает Стас и суёт программку в задний карман джинсов.
        В антракте он выбросил её, так и не показав. Что в ней было, я знаю только теперь.
        Мне говорят: «Повезло, что не отчислили». Но это ректорату невыгодно - скандал замять точно не удалось бы. А так всё тихо, шито-крыто. Ужасная тишина. Она вокруг меня сжимается стеной. Казалось, тяжелее всего должно быть в училище - никак не привыкну академией называть - но нет, хуже всего дома. Наедине с собой. Точнее, наедине с ней.
        Дома - значит здесь, в этой ужасной квартире. Среди убожества: развалюшной мебели, выцветших и ободранных балетных афиш, скрывающих обшарпанные обои в жутком коридоре. Он ведёт в преисподнюю - не иначе. Оттуда она и выходит каждый день.
        Я боюсь её. Сначала вроде ничего было, она всё что-то суетилась вокруг меня: «Может, покушаешь?», «Я ванную не занимаю, ты же после занятий», «Музыка мне не мешает, пожалуйста, практикуйся». А потом… Она же ведьма настоящая. Иголки какие-то везде в квартире понатыканы: в углах, в косяках дверных… Гетры мои исчезли сначала, а потом нашлись совсем в другом месте, истыканные какими-то длинными иглами так, что выглядели сшитыми. И надо ж было надеть их после такого! Теперь каждую ночь от судорог просыпаюсь, если вообще заснуть удаётся.
        Вечерами она точит свои огромные мясные ножи: «вжих-вжих», «вжих-вжих». Они потом в раковине валяются окровавленные. И каждый раз, глядя на них, я спрашиваю себя: где она берёт мясо? Сколько раз сталкивались в продуктовом на углу: в мясной отдел она даже не заходит. А морозилка всегда забита.
        Ночи напролёт она у моей комнаты простаивает - приходит после полуночи и стоит до самого утра, только половицы поскрипывают. И дышит так тяжело, со свистом, да ещё сама с собой разговаривает - не переставая бормочет что-то быстро-быстро. Раз только расслышать удалось, правда, не всё - только слова отдельные: «Острой иголочкой», «Шёлковой ниточкой», «Прибери, да зашей»… Совсем, похоже, того она уже.
        К двери подойдёшь, прислушаешься - тишина. Шаг в сторону, и снова что-то скрипит прямо за порогом, и снова шёпот этот монотонный. У меня сердце колотится, как бешеное, дыхание перехватывает. Сжимаюсь, в угол кровати забиваюсь, и так сижу до утра. Глаз не сомкнуть, какой там сон! С рассветом она уходит. Тихо так шаркает, но я слышу. Идёт через кухню, потом в коридор и к себе. Всё стихает, и я ложусь, но лежу без сна. Жутко так, что ноги трясутся.
        Трясутся они у меня и на занятиях. Ни одного па чисто. Поддержку не могу сделать, нет сил. И это за месяц до выпуска - да мне работы не видать! Конечно, после скандала ясно стало, что Мариинку и Михайловского не увижу, как своих ушей, но теперь вообще не знаю, чего ждать. Педагоги не кричат, как будто не замечают, как съехала моя техника. Теперь я для них что-то вроде мухи - отмахнулись и ладно. Я не знаю, как выдержу это. Как дотерплю до выпуска в этой жуткой изоляции, в этом кошмаре. Я включаю воду и рыдаю в душе после класса. Белугой реву.
        Как же я хочу домой. Ужасная усталость. Такая тяжёлая, что кости ломит. И в голове какой-то сумбур. Всё крутится и крутится затравленный взгляд Стаса, когда нас застукали, вытянувшиеся лица репетиторов, крики ректора.
        Я боюсь, что больше он никогда не подойдёт ко мне. Никогда не назовёт меня по имени. Услышать бы ещё хоть разок, как он его произносит! Пусть другие ненавидят. Пусть презирают. Пусть смотрят, как на отбросы. Он один для меня важен. Неужели нельзя у судьбы выпросить его одного? Не театр, не славу - его одного. Только бы он был рядом. Как раньше. До того, как начался этот кошмар.
        Глава 7
        Алина
        Взаперти
        Я плачу весь вечер. Тянусь, сотрясаясь от рыданий, в первой позиции - плачу, во второй, четвёртой, пятой - плачу. Этим вечером я не в классе. Она заперла меня. Заперла в этой жуткой квартире, и я опоздала на занятия. Я включила музыку на телефоне, начала разогреваться - и разрыдалась. Меня уже тошнит от собственных слёз. Я икаю и задыхаюсь, но стоит отхлебнуть воды, как истерика начинается снова. Я пыталась собраться - выдох, вдох - не помогает. Я опускаюсь в плие, опираясь на трюмо, и реву. Я тяну носок в тандю и реву. Я больно бьюсь ногой о кровать на рон-де-жамб - и теперь реву ещё и от боли.
        Вчера подписалась в инстаграме на страницу фанатов Вагановки и уже начиталась о себе откровенной дичи. «Топочет, как слониха», «Да она косолапая», «Трясётся на плие, как будто штангу поднимает», «Красная, как рак» - это всё обо мне пишут люди, подглядывавшие с улицы за нашими занятиями в классе. Люди, которые ни разу не видели моего танца, ни разу не говорили со мной. Они подсматривали за мной и снимали на телефон сквозь грязно-мутное стекло. Где же им увидеть всё, как есть?
        Только я могу показать им. По лицу текут слёзы, а по спине - пот, но я продолжаю. Держу батман на двадцать, тридцать, сорок счётов.
        Она меня заперла.
        Проснулась я поздно, после двенадцати. Поприседала, потянулась, пошла в душ. Я поняла, что её нет, почти сразу. Было тихо. Очень тихо. Когда она дома, слышно то шарканье её стоптанных тапок, то скрежет мясорубки, то шорох газовой колонки… Сегодня не было слышно ни звука. И мне это очень понравилось. Я вдруг вздохнула свободно, ощутив, как приятно не чувствовать на себе взгляд этих мутных глаз. Приготовила завтрак и с удовольствием поела.
        Позвонила папе. С тех пор, как я приехала, мы только в эсэмэсках переписывались: интернетом он не пользуется, а звонить не хотелось, чтобы не врать про общежитие. Но в конце концов я собралась с силами. Его обычное «слушаю», «принято», «на связи, дочь» звучали сегодня как-то даже мило. Я поняла, что скучаю по нему. Он спросил, хватает ли мне денег, и я ответила, что да. Ему ещё не перечислили подъёмные, а значит прислать мне ещё он всё равно не сможет. На еду и интернет есть. Пуанты вот, конечно, скоро менять. Обычно я убиваю пару за три-четыре недели, но эти уже дышат на ладан, хорошо, что есть ещё одни в запасе.
        Я собиралась выходить около пяти, но долго провозилась, ища гетры. Так и не нашла, хотя была уверена, что вчера перед занятиями положила на трюмо. Наконец я оделась, взяла рюкзак, отодвинула щеколду замка, но… Дверь не поддалась. Заперто. Я дёргала ручку, щёлкала замком. Вспотела так, что пришлось снова снять рюкзак и раздеться, но ничего не помогало. Я решила, что замок заело где-то внутри, и бросилась в кладовку. Мне нужна была тонкая отвёртка или что-то похожее, чтобы пропихнуть её в щель и попробовать сдвинуть щеколду внутрь замка.
        В кладовке я ещё не была, боялась, что заперта, но напрасно. Дверь легко распахнулась, и в нос ударил противный гнилостный запах. Нащупав выключатель, я щёлкнула кнопкой, а потом вздрогнула так, что ударилась о дверной косяк. Передо мной была голова. Бледная кожа, пустые глазницы, а сверху копна растрёпанных волос. Мертвец… От ужаса у меня затряслись руки, но мгновение спустя обман зрения рассеялся: это оказался всего лишь керамический бюст. Сердцебиение стихло не сразу. Я становлюсь слишком нервной.
        Это была голова мужчины - у бюста были крупные грубые черты лица - в обрамлении торчавших во все стороны волос старого парика. А вокруг на стеллажах громоздились какие-то ящики, коробки, банки. Я начала шарить на полках. То и дело чихая от пыли, я открывала коробку за коробкой в поисках чего-то, похожего на инструменты. Должно же быть в этом доме хоть что-то! И здесь действительно что-то было. Много чего. Первыми я нашла волосы.
        Коробка показалась лёгкой, и я сняла её со стеллажа, чтобы проверить те, что стояли за ней, но уронила на пол, не удержав. По грязному линолеуму рассыпался целый ворох волос: тёмные, светлые, рыжие. Одни жёсткие, как мочалка, и спутанные, другие мягкие и гладкие… Но они были не капроновые - не такие, из каких делают искусственные театральные накладки. Невольно я провела рукой по собственной голове. Они человеческие.
        У меня сжималось что-то в желудке, когда я прикасалась к ним, собирая с пола. На волосы налипли какие-то ошмётки, то ли бывшие в коробке, то ли валявшиеся на полу и раньше. Они походили на клочки шерсти, к которым присохли какие-то сморщенные коричневые огрызки. Руки тряслись от отвращения, когда я сгребала их в охапку вместе с волосами, чтобы затолкать в коробку. Мне было противно, что всё это касалось моих ладоней, оседало на одежде. Тошнота подступала к горлу от запаха гнили, но это оказалось только началом.
        Вместе с волосами из коробки выпал и небольшой мешочек, из которого высыпались… Зубы. Да, это были золотые зубы. Чьи-то зубы. От ужаса я подскочила на ноги. «Нужно собрать это. Положить на место. Иначе она поймёт, что я видела». Я схватила мешочек с пола и раскрыла пошире, чтобы захватить валявшееся на полу тканью, не касаясь пальцами.
        В мешке были ещё и ювелирные украшения. Серьги, кольца. Причём обручальные. Не одно, не два - много, и все разных размеров. Собрав всё с пола, я затолкала мешок в коробку.
        Мне хотелось захлопнуть дверь, сбежать, но стоило ступить за порог кладовки, как понимание ударило в голову: бежать некуда. Разве что в собственную комнату, пропитанную запахом плесени, чёрными пятнами расползшейся по потолку. Она заперла меня. И мне нужно выбраться. Да, в тот самый момент я осознала - это она меня заперла.
        Я уже и так жутко опаздывала, нужно было шевелиться. Вернувшись в кладовку, я снова принялась перерывать ящики один за другим. В каком-то диком исступлении я рылась на всех полках, во всех коробках, но не находила ничего, что могло бы помочь мне выбраться.
        Старое тряпьё, какие-то куклы с ввалившимися глазами, обувь… Много обуви. И почти вся - одинаковая, но разных размеров. «Калоши» - по-моему, это так называется. Вроде как их носили раньше в дождь поверх другой обуви. Я видела такое в каких-то старых фильмах. Здесь был целый ящик калош. Чёрные, из толстой одеревеневшей резины, они были свалены кучей. Судя по разнице размеров, здесь были и женские, и мужские, и детские - слишком много, как будто полгорода гостило в этой квартире, и все забыли калоши. Зачем покупать столько абсолютно одинаковой обуви? Не иначе как старуха страдает патологическим накопительством и, похоже, давно.
        Ещё здесь были пуанты. Целая коробка, забитая до отказа. Старые, рваные, с растрёпанными лентами, разбитым стаканом и вывороченной стелькой они воняли так, что сперва я пожалела, что открыла коробку. Но потом мои сожаления испарились, как дым.
        Я увидела свёрток тонкой полупрозрачной бумаги. Руки сами потянулись к нему, а внутри я нашла чистые и абсолютно новые пуанты. Аккуратно пришитые атласные ленты, идеально подрезанная стелька - кто-то с любовью подготовил их к танцу. Но было очевидно: их носок никогда не касался паркета. Я перевернула их, чтобы убедиться - ткань пятачка абсолютно чистая, без единой царапины. Внутри то же самое - ни жёлтых разводов от засохшего пота, ни бурых от кровавых мозолей. Там, на внутренней поверхности сбоку я заметила вышитые инициалы. Это была не маркировка фирмы - её я вообще не видела, - вышивка была сделана вручную. Только две буквы - «А.А.». Надо же - как мои! И размер, похоже, не больше четвёрки - мой…
        Даже если старуха когда-то танцевала и сносила все эти пуанты, валявшиеся теперь вонючей кучей, словно груда тухлой рыбы под палящим солнцем, эти - точно не её. Чужие, и не только по инициалам, но и по размеру. Не похожие ни на «Гейнор», ни на «Гришко», кто их сделал? Два свежеиспечённых рогалика, покрытых розовой глазурью. Они даже - или мне только казалось - не впитали этот мерзкий запах! Пролежали на помойке неизвестно сколько, но их не коснулась ни вонь, ни грязь.
        Рядом с коробкой пуантов был ящик поменьше. В нём я нашла старые театральные программки, отпечатанные на пожелтевшей шершавой бумаге. Похоже, она собирала их годами. Я взяла в руки ту, что лежала сверху. Стиль Мариинского: обложка с бело-синим занавесом, такая, какие они печатали раньше, правда, выцветшая так сильно, что название театра почти стёрлось. Но странно было другое. Внутри не оказалось либретто со списком действующих лиц. Вместо этого на странице был отпечатан короткий стишок:
        Тот, кто верен день из дня,
        Будет награждён.
        Тот же, кто предаст меня, -
        Мукам осуждён.
        Я взяла в руки следующую программку и прочла два четверостишия:
        Верность мне ты докажи,
        Клятву не забудь.
        Жизнь свою мне предложи,
        Жертвою ты будь.
        Ближе, ближе подходи,
        Слушай шёпот мой.
        Знай, кто жизнь мне посвятил,
        В смерти есть живой.
        Я открывала буклеты один за другим, и в каждом были стихи. Выдернув одну из программок из глубины коробки, я прочла:
        В вое ветра за спиной
        Слышишь шаги.
        Я иду вслед за тобой,
        Знай. Берегись.
        Траур вечный день из дня
        Будешь носить.
        Погубившему меня
        В жизни мёртвым быть.
        Что это? Чья-то странная шутка? Зачем она хранит это?
        У меня вдруг закружилась голова, я едва не упала. Схватилась за угол полки, и, стараясь удержать равновесие, спустилась с табуретки, на которой стояла. Потом вдохнула поглубже, но от спёртого воздуха стало только хуже. На несколько секунд я закрыла глаза, а когда открыла, он смотрел на меня. Бюст. Жуткие пустые глазницы. Прямой, словно взмахом ножа прорезанный рот. Бледная кожа мертвеца. Он видел, что я только что делала.
        Я выскочила в коридор и захлопнула дверь. Вокруг было темно. Мобильник лежал на трельяже в прихожей. Семь часов - о том, чтобы попасть в класс, можно было забыть. Внутри вдруг поднялась дикая ярость. Мне хотелось кинуться на эту дверь, снести её с петель. Я торчала в вонючей заваленной хламом кладовке, а должна быть в классе! Завтра репетитор порежет меня на ленточки и предложит идеальной Жене нашить их на свои пуанты! Она будет танцевать в них главную партию через две недели. О, как она будет хороша!
        Ненавижу проклятую старуху.
        Замок щёлкнул, и распахнулась входная дверь: она.
        Даже сейчас, когда сажусь в деми-плие и трясусь от рыданий, внутри всё закипает от злости, стоит только вспомнить её взгляд. Эдакая бабушка - божий одуванчик: «Батюшки, ты ещё дома! Неужели не смогла открыть дверь?»
        Она сказала, что пошла кормить кошечек. Это занимает полдня, ведь она ходит по всему району, заглядывает в каждый подвал, в каждую щель. У закрытых подворотен простаивает по полчаса, если никто не выходит - кто же позаботится о «несчастных животинках», кроме неё?
        Но сегодня был особенный день. Всё время до вечера - до того момента, когда мне было уже поздно идти на занятие - она провела, шатаясь по дворам. Потому что, возвращаясь в обед домой, заметила, что потеряла ключ! («Так перепугалась, дочка, что от сердца ажно две штуки съела - я их с собой всегда ношу…»)
        И она снова пошла тем же путём: из двора во двор, из подворотни в подворотню, заглядывая в каждый подвал и щель, простаивая у закрытых дворов. И всё же вернулась домой ни с чем. Но - какая радость! - обнаружила ключ торчащим в дверях! «Вот же старая дура! - причитала она. - Забыла ключ в замке!»
        Её история звучала складно. Голос казался извиняющимся: «Ох, доченька, совсем голова-то на старости лет отказала…». И всё бы ничего, но улыбалась она как-то странно. Да, половина её лица кривилась в странном подобии улыбки, а точнее усмешки. Она подходила ближе, прикасалась ко мне трясущимися скрюченными пальцами, словно извиняясь, и я чувствовала на лице гнилостное дыхание. От отвращения меня била дрожь. Я дрожала и не могла сдержаться: такой омерзительной она мне казалась. Мне хотелось оттолкнуть её, сбежать, не слышать её слов, не видеть мерзкую гримасу на её лице. Я уже едва сдерживалась, когда она вдруг отстранилась сама, и, как ни в чём не бывало, направилась по коридору в свою комнату. От звука её шаркающих шагов у меня внутри всё сжалось. «Старая ведьма!»
        Напротив кладовки она замерла как вкопанная. «Свет! Я забыла выключить свет!»
        - Ты в чулане была?
        Не «дочка», а «ты». Ненавистный голос вдруг растерял фальшивые извиняющиеся ноты, он скрипел, как её проржавевшая насквозь мясорубка. Старуха стояла спиной ко мне, но я знала: она не улыбается больше. Её лицо сейчас сморщено, как гнилое яблоко, и злобно перекошено.
        Я ответила, что вошла, чтобы поискать что-то из инструментов, когда не смогла открыть дверь, но ничего не нашла.
        - Не испугалась Сергей Мироныча-то? - она как будто хохотнула.
        Я не сразу сообразила, о чём она спрашивала. В ответ на моё молчание старуха развернулась ко мне. В глубине чёрного коридора в отсветах мутно-жёлтого света, сочившегося из кладовки, её черты казались размытыми, словно смешавшись с темнотой, они стали её частью.
        - Киров у меня там, видела же?
        Я, наконец, поняла, что речь шла о бюсте, и кивнула.
        - Театр-то Кировский был… Там бюсты его в каждом углу стояли. Даже шутили у нас, что, мол, от бюста к бюсту иди - так на сцену и выведут. А потом Советский Союз-то всё… Ну, кому они нужны? Так мы и растащили их по домам: кто на дачу зачем-то уволок, а я вот капусту раньше придавливала, когда солила… Это мне небольшой достался - зато какой! Красавчик! Девчонки смеялись, что я - незамужняя - самого завидного жениха из театра увела…
        - А что у него на голове? - не удержалась я.
        Старуха заглянула в кладовку.
        - Да он же упал у меня, дочка. Полголовы снесло, только лицо и осталось. Ну, а мы с ним уже тридцать лет бок о бок, куда его - не выбрасывать же… Парик вот надела. Это из тех, что мамка после войны делала.
        Старуха выключила свет в кладовке и прикрыла дверь.
        - Мачеха моя. После войны народ-то был… Кожа трескается, ногти ломаются, волос ни у кого не было. А она парики, шиньоны делала, ну и вот как-то продавала из-под полы. Бабы к ней ходили, партийные даже - приходили «три волосины», а уходили «шик-блеск»…
        Опять этот жуткий звук. Мне казалось, что я снова слышу скрежет её мясорубки, но это она смеялась.
        Вернувшись в комнату, я ещё долго слышала за стеной её надрывный хохот. А сама еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Давила, душила слёзы - даже включила «Lascia ch’io pianga» Генделя, под которую люблю заниматься. Но сегодня музыку я не слышу. В такт не попадаю, собственных движений не чувствую - как будто танцует кто-то другой.
        Несмотря на долгий разогрев, мышцы каменеют от холода - сегодня в этой проклятой квартире настоящий ледник. Дует изо всех щелей, да ещё и с чердака, похоже, тянет. Порывы сквозняка заставляют то и дело ёжиться - не отключили ли отопление? Но, коснувшись радиатора, я обожглась.
        Я решила снять ковёр с пола, чтобы танцевать на паркете. Старый и истёртый, он хорош для устойчивости - отличная сцепка с пуантами. Но то, что я нашла под ковром, меня добило. Тогда-то и прорвались долго сдерживаемые слёзы.
        Ковёр скрывал огромное пятно. Тёмно-бордовое, намертво въевшееся в доски. Было видно, что пол тёрли, скребли - на паркете остались царапины - но пятно вытравить не удалось. Ковёр скрыл тайну того, что случилось здесь. Тайну, которая каждый день и каждую ночь рядом со мной.
        Глава 8
        Женя
        Полночь
        Всё. Последнее бризе. У меня голова кругом идёт. Почти полночь, могу поспорить, что в академии только я и Виктор. Я перепсиховала накануне. Реально сорвалась. Пыталась повторить дома движения из па-де-де Сильфиды и Джеймса второго акта, но ничего не получалось. Я зациклилась на связке между па-де-бурре и арабеском: переход не давался. Всё шло не так, как будто ногу кривило или что-то в этом роде. Меня вымораживало то, что я никак не могла почувствовать это движение.
        После истерики мысль внезапно просветлела: Виктор. Он репетирует со мной партию, он и должен подогнать эту нелепую связку так, чтобы всё было идеально. И что вы думаете? После общей репетиции я, не отдохнув, прилетела в зал за полчаса до индивидуальной, чтобы до прихода Руслана всё успеть, а Виктор не появился. За пять минут до начала пришло сообщение: мол, извините, Женечка, я отравился, буду к вечернему занятию…
        Да что он о себе вообще думает?! Две недели до премьеры - я впервые на сцене Мариинки, а он репетиции пропускает! Ну не бред ли? Вообще, я уже сто лет назад должна была в Мариинке танцевать: ещё на первом году Машеньку в «Щелкунчике», но слегла с гриппом накануне. Роли были и потом, но нас они благополучно обходили - на курс старше училась дочка какого-то депутата и, конечно, во всех спектаклях участвовал только их класс. Изредка нас приглашали помахать цветком на фоне, но танцевать не давали.
        Я вся издёргалась, опять почувствовала, что вот-вот сорвусь. Потом продышалась: вдох - четыре счёта, выдох - восемь, и кое-как пришла в себя. Я знала, что Виктор не уйдёт отсюда сегодня, пока не вычистит мне партию до состояния идеала. Никаких заминок. Никаких неловких поворотов.
        И вот на тебе сюрприз: этой курицы - новенькой - не было на занятии! Прогуляла. Я глазам своим не верила, глядя на пустое место у станка: бледно-зелёный Виктор (похоже, не врёт, что отравился) пришёл, а этой деревянной нет! Что-то с ней будет завтра - и думать боюсь. Виктор вызверится так, что и я предпочла бы оказаться подальше. С другой стороны, посмотреть на такое дорогого стоит. Так что я ни за что не пропущу.
        Сегодня ещё Каринка написала - встретиться хочет. Сидела бы, болезная, и не высовывалась, так нет - знает, что спектакль на носу, что я реально на подскоке, и всё туда же. Нет слов просто. Я должна, конечно, подорваться и бежать. Охать и ахать, поправляя подушку в её изголовье. Вроде как - но это не точно - она хочет обсудить что-то насчёт этих тупых слухов в соцсетях. Ну, про то, что я ей всё подстроила… И я не удивлюсь, что она же и распустила эти слухи. Иначе почему до сих пор не ответила этим дебилам: мол, вы что, с ума там посходили? Я сама кривоногая, вот и поскользнулась на ровном месте… Как же! Дождёшься от неё! Всё надо делать самой. По крайней мере, если хочешь, чтобы вышло нормально.
        После занятия я подлетела к Виктору - чуть не со слезами конечно: «Виктор Эльдарович, в па-де-де второго акта с моим соло проблемы: после па-де-бурре нога слетает и красивого перехода в арабеск не получается!» Я долбала несчастный переход полночи, пока не начали стучать соседи. Я стараюсь изо всех сил, чтобы получилось идеально, но ничего не выходит! Я - само отчаяние.
        Ох, Виктор, видел бы ты своё лицо! Любимая ученица - идеальная Женечка - бежит к нему, заламывая руки. Он-то знает - уже давно прекрасно понимает, - что я - будущая прима не только Мариинки, а Большого и Гранд-опера. Он мне поможет. Сейчас, пока есть возможность прикоснуться к тому, что я делаю, он прибежит на задних лапках. Виктор не слепой, и он не идиот. Скоро я упорхну. Моё имя в афишах, моё лицо на обложках - вот что ему останется. Но можно будет сказать: «Я работал с Пятисоцкой, ставил её первый балет…» И ты уже знаменит. Ради этого только он из кожи вон лезет. И пусть своей славы ему не досталось - моей на всех хватит.
        Пришлось повторять связку несколько раз, прежде чем он сообразил, как скорректировать движение. У меня внутри всё кипело: заставляет делать одно и то же по десять раз, как будто очевидного не замечает. Потом оказалось, что проблему он заметил сразу. И она - вот тебе новость! - во мне. Я, значит, недостаточно твёрдо ставлю ногу на переходе, и стопа заваливается. Когда он закончил нести эту ересь, в полной тишине я услышала скрежет собственных зубов.
        Я, значит, виновата! Я, у которой лучшие ноги, лучшая техника в школе! Нет уж, дорогой мой, дело не во мне. Поставить со мной что-то идеально - раз плюнуть для хорошего хореографа. С другими да - поседеешь, пока вдолбишь, что и как надо делать, но со мной не так. Я схватываю на лету. С ходу повторяю любую последовательность шагов. Делаю чётко, слышу музыку.
        А он говорит: «Ты мягко ставишь ногу!» От этого отравления у него мозг, похоже, расплавился. Или это уже маразм.
        Наконец, он выдал: «Давай попробуем лёгкий сиссон добавить между. Если зайдёшь с прыжка, нога будет пружинить и переход получится более плавным». Я не стала отвечать, сразу сделала. Вышло хорошо. Так и хотелось сказать: «Вот это и есть твоя работа, дорогой мой. Поправить, где надо, добавить, убрать. А не нести эту ерунду про то, что я “мягко ставлю ногу”. Ты не видел мягких ног, если жалуешься на мои!»
        Уже за полночь, скорее бы в постель. Завтра с утра до общей репы попробую всё повторить. Всё будет идеально.
        Проходя по тёмному коридору, я достаю телефон - семнадцать пропущенных от мамы и двадцать пять сообщений в Ватсапе… Эта истеричка в своём репертуаре. Хороший вопрос: «Ты где?» В академии, конечно! Ну где ещё я могу быть? Достала. Одно и то же всё время. И даже сейчас, когда выступление на носу, мне правда нужно, чтобы она меня не бесила.
        У-у-у! От сквозняка по ногам бегут мурашки - надо было гетры надеть. Неужели какому-то идиоту взбрело в голову открыть окно в коридоре? Или, может, вахтёр проветривает. Запах здесь и правда какой-то странный… Как будто гнильём каким-то несёт. Заглянуть, что ли, в Вагановский зал - мало ли там опять помер кто?
        Глава 9
        Алина
        Вечерний класс
        Он на меня почти не смотрит сегодня. Виктор. Сжал зубы так, как будто у него челюсть свело, и упорно проходит мимо: ни упрёков, ни поощрений. Я-то знаю, что он всё видит, подмечает каждую ошибку. Но молчит. А я не зацикливаюсь. Сегодня всё изменилось.
        Днём выяснилось, что Женя исчезла.
        Но началось всё ещё раньше - вчера ночью. Меня долго тошнило, но не от еды - я больше не ем ничего из того, что она предлагает. От страха. Меня тошнило от страха. А потом я стояла перед зеркалом трюмо и беззвучно кричала. Орала на саму себя, выпуская наружу слёзы, страх, боль. И хотя из меня не вырвалось ни звука, в горле першило словно от надрывного крика.
        Это было после того, что я увидела в комнате старухи.
        Глубокой ночью я проснулась от боли в мышцах: икру свело судорогой так сильно, что я даже застонала. Долго разминала руками, тянула носок на себя - наконец, отпустило. А потом я услышала стук. До боли знакомый стук по паркету. От его звуков заныли пальцы: так стучат только пуанты. Стук слышался за стеной - из комнаты бабки.
        Я поднялась на кровати, и старые пружины застонали. Мне показалось, что было слышно на весь дом, и я замерла, прислушиваясь к звукам в соседней комнате. Стук продолжался. Я встала и на цыпочках выскользнула из комнаты. Половицы на кухне и в коридоре скрипели под моими ногами. Мне хотелось быть невесомой, лететь над полом, но малейший звук в тишине квартиры тонкими иглами вонзался в перепонки.
        Медленно я подкралась к двери её комнаты. Впервые за всё время прошла коридор до конца. Присела на корточки и коснулась рукой облупившегося дверного косяка, приближая глаз к замочной скважине. Она была огромной: толстая щель для ключа рассохлась и зияла дырой. Не дыша, я заглянула внутрь. О, как же хорошо, что я задержала дыхание! Вдохни я, и воздух застрял бы поперёк горла.
        Она танцевала. Старуха. В полумраке, при свете ночника. На крохотном пространстве между тёмной громадой серванта, перекошенной на один бок кроватью и громоздким столом, неизвестно зачем воткнутым поперёк этой узкой комнатушки, она танцевала. На ней были старые, истёртые пуанты с взлохмаченными лентами, стягивавшими дряблые синюшные ноги, и тюлевая юбка - мятая, грязная. Она надела её поверх старого халата и, поднимая руки в третью позицию, открывала моему взгляду засаленные рукава и заплатанные подмышки.
        Старуха поднималась на пуанты - ей же почти сто лет, как такое вообще возможно?! - семенила в па-де-бурре, а потом неловко пыталась перейти в арабеск. Связка не получалась: тяжёлые и слабые ноги не способны были удержать баланс, ступня заваливалась и вместе с ней заваливался весь силуэт. Движение выглядело скособоченным.
        Сама она тоже так выглядела: сгорбленная, сморщенная, растрёпанная. У меня внутри всё холодело от её вида, но кроме ужаса и отвращения, эта выжившая из ума балетоманка вызывала ещё и злость.
        Да, меня злило то, что она танцевала. Касалась самого сокровенного, и так неумело, так неловко. Словно мерзкая сороконожка. Как ей только в голову пришло пуанты нацепить? Да ещё с таким видом, как будто каждый день это делает! Как будто репетирует давно разученную партию, ну а ошибка - досадная случайность, которая её раздражает. После каждой неудачи старуха манерно вскидывала голову, так что космы парика разлетались по сторонам, оголяя по бокам лысый череп, топала ногой, фыркала. Она злилась.
        Я и сама кусала губы от злости - какая-то мерзкая старуха, а ведёт себя как прима-балерина! У неё и семьдесят лет назад-то данных не было, а теперь откуда им взяться? Она сделала неловкий пируэт, скользнув мимо двери, и из щели пахнуло какими-то лекарствами. Я знала, что она пьёт таблетки от сердца - они валяются по всей квартире, но этот запах… Таблетки так не пахнут. И всё же он казался мне знакомым. Через мгновение меня осенило: «Лиотон!» Так пахнет моя мазь от синяков!
        В носу защекотало, и я чихнула, не сумев сдержаться. Старуха вдруг замерла и оглянулась. Она смотрела на дверь, прямо на замочную скважину. А потом вдруг запела, тихо-тихо, почти шёпотом, вырывавшимся из её горла удушливым свистом:
        Маленькая балерина,
        Хрупкое дитя.
        Юбка белой пелериной,
        Каждый шаг - летя.
        Как же много ты мечтаешь
        О чужой судьбе.
        Как же мало - мало знаешь,
        В чём судьба тебе.
        Кто прочтёт, а кто - не сможет
        В танце твой полёт.
        Слушай ветер, он поможет
        С ним судьба придёт.
        Я подскочила и со всех ног бросилась прочь. В комнате долго не могла отдышаться, задерживала дыхание, прислушиваясь к звукам за стеной, но слышала лишь тишину. Ни единого звука. Ни голоса, ни стука, ни шагов. Только ветер выл за окном и дрожало от сквозняка стекло.
        Тогда-то мне и стало страшно, ведь я узнала эту песню. Узнала мотив, слова и даже приглушённую интонацию, пусть и исковерканную её мерзким голосом. Её пела мне мама в ночь накануне дня, когда исчезла.
        Меня тошнило полночи, а потом я долго ворочалась без сна, убеждая себя, что это совпадение. Простое совпадение - не больше. Ведь эта песня - что-то вроде «профессионального фольклора», её каждый балетный знает…
        Проснулась я поздно и, не услышав ни звука ни на кухне, ни за стеной, соскочила с кровати и бросилась к входной двери. Замок щёлкнул, и дверь легко поддалась. Выдох.
        В академии был настоящий переполох, когда я появилась. Какая-то женщина рыдала прямо в холле, а вокруг неё толпились растерянные педагоги и ученики. Это оказалась мать Пятисоцкой. Тогда-то я и услышала, как другие шептались о том, что она пропала. Виктор видел её накануне последним, и все уже знали, что она ушла незадолго до полуночи, а он ещё позже.
        Хореограф постановки заподозрила неладное, когда «главная звезда» пропустила утреннюю репетицию, но после того, как в академию заявилась её мать, проблемы встали в полный рост. Женщина на ходу пила воду, щедро сдобренную, судя по стоявшему в коридоре запаху, валерьянкой, и рвалась в Вагановский зал - тот самый, где месяц назад погибла девочка. Остановить её не пытались, видимо, соображая, что эта истеричка запросто откроет любые двери.
        И каково же было удивление всех собравшихся, когда зал оказался не заперт и в нём, как ни в чём не бывало, махала ногами у станка идеальная Женя! На мгновение повисла тишина, которая сменилась потоком слёз, ласк и ругательств, с которыми набросилась на неё мать. Потихоньку толпа зевак рассосалась, но было видно, что расходились все с неприятным чувством. Я ещё какое-то время наблюдала за рыдающей женщиной, сжимавшей в объятиях «блудную дочь», и что-то мерзкое скреблось изнутри. Было бы гораздо лучше, если бы она и вправду исчезла.
        Мы закончили станок и работаем на середине. Впереди прыжки. Я делаю два тура ан дедан и три жете вперёд, а следом два тура ан деор на ку-де-пье. Виктор всё ещё не смотрит на меня. И молчит. Сегодня он молчит. Молчит. Молчит.
        Глава 10
        Женя
        Вечерний класс
        О, как он вызверился! Это надо было видеть. Ощущение было, что его с цепи спустили. Я не могу сказать, что сегодня новенькая как-то феерически лажала, нет… Это, видимо, у Виктора накопившееся выходило. Сначала помалкивал, поглядывал исподлобья, а потом как пошло…
        «Где здесь выворотная нога?! Где?! Эта - не выворотная, а кривая!»
        «Медленно! Да не твой темп это! Слушай - для кого музыка?! Ну дура, и всё тут!»
        «Девочка, какие у тебя оценки по общеобразовательным? - Она ответила, что хорошие. - Так, может, тебе в университет? Давай, пока не поздно - подавай документы, потому что это ремесло точно не для тебя!»
        «Хватит пялиться уже на себя! Что ты там высматриваешь?! Плохо всё. Это и я тебе скажу - всё очень плохо!»
        Но больше всего мне понравилось вот это:
        «Тут ведь не ноги должны работать, милая! Тут голова нужна! Она-то включается у нас? В принципе, я имею в виду? Или это клиническая идиотия?»
        Он был весь красный и пыхтел от злости, а в конце класса подошёл к ней и провёл рукой по спине:
        - Нет, вы посмотрите на неё - я стою весь в поту, а она сухая, как и в классе не была! Вон отсюда! Вон, я сказал!
        Короче, выбесился Виктор по полной. И хотя ни слова не сказал о вчерашнем прогуле, теперь, конечно, будет гнобить её до самого выпуска. Если сразу не вышвырнет.
        Гораздо проще было бы, если бы она завалилась, как Каринка, и что-нибудь сломала - отличный повод просто слиться. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца - и как она не поймёт?
        После класса я подсматривала за тем, как она блевала в туалете - взобралась на унитаз и наблюдала через перегородку из соседней кабинки. Мерзкое зрелище, но мне понравилось. Новенькая сидела на коленях, согнувшись над унитазом, цеплялась руками за его край и тряслась, как наркоманка в ломке. Я бы и дальше наблюдала, но от вони меня саму замутило. Если бы вместе с рвотой она могла вывернуть в унитаз всю свою суть, тогда, возможно, был бы шанс дотянуть до выпуска и выйти на сцену вместе с нами.
        Вообще, я, наверное, поблагодарить её должна. Ей ведь и за меня, похоже, досталось. Виктор не в восторге от сегодняшнего, это видно. Его ж там чуть к стенке не припёрли, мол, что ты с Женей сделал? Да что он мог сделать-то, сами бы подумали! Он же у нас «не такой, как все», куда ему? Но ничего, пообижается и забудет.
        Маман, конечно, выбесила. Но я и сама виновата - это ж надо так затупить… Домой мне расхотелось идти после того, как в Ватсап почитала: «Женя, ты меня с ума сведёшь! Напиши хоть что-нибудь!», «Женюш, я переживаю, ты знаешь. Напиши. Или я тебя предупреждаю, я сама к Самсонову пойду. Я всё расскажу!», «Где ты? Где ты? Где ты?»… и так далее.
        Истеричка долбанутая. Вздумала меня шантажировать. Ну расскажи, давай. Вот сейчас, в шаге от моего триумфа самое время всё разрушить! Невменяемая. Свой собственный, как ты говоришь, «социальный лифт», давай выбей его так, чтобы всё просто слить. Сама же нищей останешься! Да признай уже - ты неудачница, но как можно завидовать собственной дочери?! Попробуй для разнообразия не успокоительными закидываться, а удачи мне пожелать. Искренне.
        Я спустилась в медпункт и улеглась на кушетку. Всё. Лучше здесь, чем домой. И пусть хоть на стену лезет.
        И вот кошмар: я отключила телефон - была уверена, что утром медсестра разбудит, но как назло, у них какое-то повышение квалификации оказалось. Никто меня не разбудил - проспала почти до обеда. Проснулась под конец общей репетиции, пошла в свободный зал, чтобы разогреться перед индивидуальной. И тут маман нарисовалась - а я ведь отписалась ей, как встала, да истеричка о телефоне и думать забыла! Хорошо, что Самсонова не было на горизонте, когда она вопила в коридоре. Но он, конечно, всё равно узнает. А, плевать! Пусть что хотят говорят, а дойдёт до постановки и без меня никуда.
        Но вообще, сегодня прекрасный день. Я доработала партию. Джеймс - Руслан - тоже, наконец, всё делает, как надо. Раньше меня временами вымораживало от того, как он тупит во время па-де-де. В «Сильфиде» поддержек раз-два и обчёлся, но и эти нормально сделать не мог: то ногу выставит так, что мне равновесие не поймать, то руку не туда сунет… С руками это вообще классика. Он не раз уже у меня по лицу получал. Наконец, вроде смирился: аттитьюд круазе - это максимум, что может быть между нами. Когда в тридцать пять выйдет на пенсию и сопьётся, будет собутыльникам рассказывать, как лапал в классе Евгению Пятисоцкую. А у меня тогда пик карьеры будет. Самый блеск.
        Глава 11
        Дневник
        25 МАРТА
        «Профессиональная непригодность» - это не приговор, а, собственно, казнь. Они хотят доучить меня, потому что выгнать на выпускном курсе - скандал, а новоиспечённой академии скандал ни к чему. Наш курс поступал ещё в Ленинградское хореографическое училище, это уже потом мы стали «академиками». Так Стас говорил: «Мы ведь “академики” теперь!» С ним всё и всегда было смешно.
        У него и в танце такой стиль - смешливый, задорный. Они с Елецкой хорошо смотрятся. Она меланхоличная - временами кажется, что еле ноги волочит по сцене, а он - яркий, быстрый, сильный. Зависть - плохое чувство, но это всё, что мне осталось. Э. Г. - мой любимый репетитор и единственная, кто всё ещё со мной, - говорит, что главное попасть в выпускной спектакль. Пусть маленькая партия, пусть в заднем ряду, но надо танцевать. Тогда есть шанс, что клеймо «профнепригодности» останется всего лишь страшным сном.
        Холодно. На Неве всё ещё стоит лёд. Дворцовый мост и набережная светятся, как рампа. Там, на льду, получается, сцена. Может, на ней только мне судьба танцевать? Прыгнуть сейчас? Он ведь должно быть тонкий уже, лёд.
        Маму жалко. Она не знает. Не переживёт.
        Сегодня в раздевалке свитер залили «Моментом» - воняло на весь этаж. Вчера джинсы изнутри натёрли «Звёздочкой»: тут запах меня спас, иначе и не заметишь… Чего ждать завтра? Выльют на голову ведро с помоями из столовки? Окунут сумку в унитаз? Нет, это вряд ли - уже было на прошлой неделе. Порезанные кроссовки, вазелин в компоте, прожжённая сигаретами шапка - вот тебе и «академики».
        Я иду по Миллионной, чтобы потом пройти через Марсово поле и по Фонтанке выйти на Невский. Делать мне здесь нечего, но я болтаюсь тут из вечера в вечер - лишь бы не домой. Вот и сегодня в этом красивом доме светятся окна. Я смотрю всегда на одну и ту же квартиру на втором этаже. Там живут, похоже, богатые. Да и кому ещё жить в таком доме, в котором и подъезд, наверное, вылизан так, что плюнуть некуда. Они их «парадные» называют.
        Девушка, стоя напротив окна, говорит по телефону без провода. «Сотовые» они, кажется, называются. Наверное, с подружкой болтает или с парнем. Она не знает, что на холодной улице, на ледяном ветру стою я и смотрю в её окно.
        Такие, как она, ходят на премьеры с папами в малиновых пиджаках и мамами в натуральных шубах. Наш выпускной спектакль, конечно, не самое ожидаемое событие сезона, но билеты раскупят в один день. Может, и она придёт. Какими она увидит нас на сцене? Заводными куклами, скачущими, как ненормальные, в борьбе за каждый взгляд, каждую пару хлопающих рук… Она не заметит, как блестит на наших спинах пот - из ложи виден только красивый фасад балета. Идеальные движения, прекрасный танец.
        То, что тянет из нас жилы, выедает душу, для зрителей - лишь развлечение. Хорошо проведённый вечер. Или не очень. Многие ведь спят на балете. Это считается смешным: «Смотрите, он спит!» - «Ну и отлично, но зачем вы меня-то разбудили?» Когда ты трясёшься от натуги, выдав тур в па-де-де, кто-то мирно посапывает прямо в первом ряду. Он проснётся от аплодисментов и впервые заметит нас. Протрёт глаза, прогоняя сон, а потом опустится занавес. Конец.
        Дотянуть бы до этого. Дотерпеть бы.
        У Стаса и Елецкой будут главные партии. Она - Жизель. Он - Альберт. По сюжету Альберт обманывает Жизель, и ему несложно будет это сыграть. Он ведь обманул меня. Он - причина того, что со мной происходит сейчас. Но я ненавижу её, а не его. Елецкую. Она всегда молчит и прячет взгляд. И на него-то не смотрит. Вот дура. Мне бы смотреть и смотреть на него, да я чувствую - ему это не нравится. Он даже злится, перехватив мой взгляд, и делает так нервно глазами: «Что?!»
        Елецкая ни при чём, но она раздражает меня. Я завидую тому, что она касается его, ощущает его дыхание. Их сердца бьются в такт музыке - в унисон. Уже скоро она займёт место рядом с ним на сцене. Моё место. О котором мне нельзя было и мечтать…
        В коридоре перед занятиями девчонки обсуждали легенду Вагановского зала. Вчера Елецкая торчала в библиотеке до ночи - рылась в записях Вагановой, сделанных во время эвакуации в сорок втором, а теперь нашёптывала подружкам, что, мол, сама Ваганова, у которой был глаз на Воплощения, однажды не узнала его в своей ученице. И с тех пор её призрак приходит в тот зал каждую ночь. Любую, кто осмелится прийти в полночь, чтобы танцевать в нём, отсматривает, мол, привидение Вагановой… Но танцевать надо не абы что - какую-то особую комбинацию, которую она отрабатывала со своими ученицами. Станцуешь и понравишься - значит, ты и есть Воплощение. Не понравишься - умрёшь.
        Девчонки округляли глаза, ахали, охали. Дуры. Лучше бы тянулись. Ни одна из вас не Воплощение. Как и я.
        Правда ли, что Жертвы исчезают навсегда? Растворяются в танце? Если так, то я хочу быть Жертвой.
        У Жертвы особая роль: сберечь живое Воплощение Искусства в этом жестоком мире. И эта роль не проста. Пуанты Марии Тальони после гастролей в Петербурге люди разорвали на куски и сожрали - и это так называемая элита, интеллигенция! Что бы они сделали с самой Тальони, окажись она в этой толпе?
        Вокруг балетных звёзд всегда крутятся какие-то маньяки, полусумасшедшие фанаты. Они простаивают у служебного входа в театр из вечера в вечер, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, пожирая глазами дверь, из которой должен появиться кумир. Они прячут руки за спиной, готовя сюрприз для него. Но что там: букет цветов или банка с кислотой?..
        Воплощению не дано знать этого, но Жертва чувствует гораздо ярче - видит, слышит, обоняет, осязает. И если пожертвует собой ради Воплощения, Искусство примет её в свой невидимый мир.
        Говорят, Искусство вечно живёт, но это неправда. Оно ведь мёртвое. Мёртвое само по себе. В ледяном ветре за спиной, в пробирающем до мурашек сквозняке - это оно. Вот бы узнать, в его мире - в том мире, куда попадаешь, растворившись в танце, - так же холодно?
        В любом случае, я туда хочу. Здесь не могу больше.
        Вот бы Воплощением оказался Стас! Я тогда буду рядом. Смогу защитить его. И когда какой-то невменяемый пронесёт-таки банку с кислотой к сцене, я увижу его в толпе. И оттолкну Стаса в самый последний момент. Вместо его лица пусть расползается жутким месивом моё. Ведь потом я исчезну. Растворюсь в танце. И никто не вспомнит меня, кроме тех, кто по-настоящему любил.
        Значит, меня не вспомнит никто.
        Хорошо, что я веду дневник. Спустя много лет после того, как это случится, кто-то узнает обо мне.
        Глава 12
        Алина
        Под лестницей
        До вечернего класса ещё два часа. Я сижу под лестницей и пялюсь в потолок. Замоталась в шарф и подтянула ноги к груди, спрятав их под безразмерным свитером. Здесь дико холодно. Каждый раз, когда открывается входная дверь, сквозняк задувает сюда, вниз.
        Виктор, наверное, думает, что после того, что было вчера, я снова прогуляю. Ни за что. Я в академии с самого утра: теперь не залёживаюсь, чтобы не дать старухе возможности снова меня запереть. К тому же у меня мурашки при мысли о том, что придётся провести в одной квартире с ней лишний час.
        Вчера после занятия меня тошнило так сильно, что я не смогла расходиться, и приступ случился прямо в раздевалке - еле до туалета добежала. Меня трясло и бросало в пот. Всё, что мешает мне: вялые ноги, слабая спина, плохая реакция - прочь, прочь, прочь! Когда я надавила на кнопку слива, всё это словно бы смылось в канализацию. Я могу танцевать очень хорошо. Могу. Могу. Могу!
        Я не шла домой, вместо этого плутала по тёмным закоулкам центра. «Кто это?» Я смотрела в чёрное стекло-витрину прямо перед собой. Тёмный силуэт, как тень. Бледное лицо, впалые глаза. Морщины на лбу. Это я. Мне почти восемнадцать, а выгляжу я как ходячий мертвец. Вдруг моё лицо страшно перекосилось, рот широко раскрылся, глаза выпучились так, что заныли веки. Я беззвучно кричала. Снова. Молчаливый крик поднимался изнутри, лез к горлу, царапая гортань. Я чувствовала, что вот-вот заору на всю улицу, на весь город. Тишина вокруг. Никто не услышит. Я научилась кричать беззвучно.
        Позвонил папа. Еле заставила себя снять трубку - боялась, что он по голосу поймёт, что со мной что-то не так. Но оказалось, что, для того чтобы голос звучал как обычно, много усилий не нужно. Другое дело, когда требуется и лицо подогнать - хорошо, что папа не признаёт видеозвонки.
        - Ты как, дочь?
        - Нормально.
        - Как занятия?
        - Нормально, - пауза. - Хорошо.
        Последнее слово пришлось выдавить из себя.
        - Деньги ещё остались?
        - Да. Спасибо, пап.
        - Переведу ещё на неделе, подъёмные вот-вот придут.
        Киваю молча, как будто от слова «да» переломлюсь пополам.
        - Дочь?
        - Да.
        Не переломилась.
        - На выпускной-то отца позовёшь?
        Пауза. Мгновение, которое мне нужно для того, чтобы собрать себя и соврать:
        - Я пока не знаю, пап. Туда вроде нельзя никого… Тем более, долго ещё. Я потом скажу тебе.
        - Принято. Ну, на связи, дочь.
        Мне снова хотелось орать.
        Я шла, ускоряя шаг, сама не зная, куда и зачем спешу. Крюк до Дворцовой, потом по Невскому. Дальше-дальше, через мост, мимо Литейного. Свернула в проулок, потом в подворотню. Здесь всегда сквозняк, пробирающий до костей. Замерла. Кто-то идёт за мной или почудилось? Обернулась. Никого. Всего лишь позёмка по следам. Вышла в гулкий тёмный колодец: во всём доме горели только три окна. «Неужели уже так поздно?» Ворвалась в подъезд. Старая дверь с лязгом захлопнулась за моей спиной.
        Мама, где ты? Поговори со мной хоть раз! Один единственный раз! Я хочу к тебе! Забери меня, пожалуйста, забери!
        Я орала не своим голосом. Рыдала и выла. Прижималась головой к изрисованным ледяным стенам и царапала, била их кулаками. Опустилась на грязные ступени, откинувшись на посеревшие от пыли железные перила.
        Идеальная Женя уже давно спит в своей мягкой постельке. Ей простят любые выходки, а потому она спит спокойно. И ей снится завтрашний класс, где Виктор снова будет твердить, как зазубренное:
        «Женечка, ещё разок для особо одарённых повторите, пожалуйста».
        «Внимание на Женю - не сможете повторить, так хоть на настоящую балерину в кои-то веки посмотрите!»
        «Женечка, вас прошу смотреть исключительно на собственное отражение в зеркале. Исключительно! Ничего другого вам видеть не нужно. Я бы и сам не смотрел, да работа такая».
        Смотрит и рот кривит от отвращения. А глаза у него как стальные лезвия: режут, режут, режут. От меня уже ничего не осталось. На плече красные отметины от пальцев - схватил, когда правил арабеск. А вчера и вовсе из класса выгнал: видите ли, я недостаточно вспотела!
        Я хваталась руками за пыльные перила и трясла их в исступлении.
        И как я раньше не поняла? Он хочет избавиться от меня. Боится, чтобы не пришлось краснеть на выпускном. Он и не думает допускать меня в основной класс. Ни за что не допустит! Скоро эта их постановка, в которой я не участвую, а потом… Какие-то пара месяцев до выпускного. Он вышвырнет меня, как сегодня из класса. А Самсонов ничего не скажет. Бездарная девочка кому нужна? Он не захочет слышать шушуканье хореографов Мариинского в зале: «И как Вагановка выпустила такое?», «Да… Год от года подготовка всё хуже…». Они возьмут идеальную Женю. Может, ещё парочку ребят. Все остальные - даже прекрасные танцоры - на выход. А меня выпроводят ещё раньше, чтобы не портила картину.
        Я рыдала и никак не могла нарыдаться. Тёрла лицо руками, размазывая по щекам грязь, которую собрала с перил. И ржавчину, намертво въевшуюся в ладони. Она не сходит. Наоборот, каждый раз, когда мою руки, замечаю как новые и новые бурые пятна расползаются по коже.
        Меня спугнул неясный звук, шедший сверху. Я быстро вытерла лицо и поднялась на ноги. Долгий взгляд сквозь тёмную пустоту пролётов. Тишина. Затем едва различимый шорох и всхлип, словно кто-то тихонько плакал там, наверху. Я поднималась по лестнице, ускоряя шаг. Тихие всхлипы, оборванные стоны. Совсем рядом. Наверное, уже на этой площадке… Нет. Никого.
        Ещё один пролёт, и снова звук замер в тот самый момент, когда я почувствовала, что вот-вот услышу его отчётливо. Я проходила площадки одну за другой - и никого. Голые стены, обшарпанные ступени, наглухо запертые двери. Чёрной лестницей больше не пользуется никто во всём подъезде - только старуха.
        Всего один пролёт до квартиры, как вдруг… Я снова услышала всхлип, но он шёл снизу - оттуда, откуда я только что ушла! Что за бред? Я спустилась на пролёт вниз, и снова никого. В окне лестничной клетки была распахнута форточка. Сквозняк гулял по площадке, заставляя скособоченную раму стонать от каждого порыва. То, что я слышала… неужели ветер?
        Когда я вернулась, в квартире было тихо. Выдох: всё, что угодно, только бы не видеть и не слышать её. Мне снова почудились какие-то всхлипы. Да, точно. Войдя в комнату, я услышала их ещё отчётливее. Шагнула к кровати, задрала ковёр и собиралась прислонить ухо к двери, но так и не сделала этого. Дверь! Она открывала её - на ручке красные мясные ошмётки - она входила ко мне!
        Мгновенно всхлипывания за стеной смолкли. Я опустила ковёр и осмотрела свои вещи. На первый взгляд ничего не тронуто… Я чувствовала, как холодели ноги, как ледяной и липкий страх подступал ко мне. Глаза блуждали по комнате, как вдруг… Моя расчёска! Она лежала на прежнем месте, на тумбочке у зеркала, но она её трогала. Длинные грязно-серые волосы - волосы из проклятого парика - застряли между зубцами. Кулаки сжались сами собой.
        Я возвращаюсь туда только к ночи, чтобы не видеть её перекошенного лица, не слышать шаркающих шагов, не ощущать «случайных» прикосновений её трясущихся ледяных рук и зловонного дыхания, когда она подходит ближе и ближе. А теперь, когда меня не бывает дома, старуха входит в мою комнату, трогает мои вещи, а может, ещё и лежит на моей постели… Зачем? Что ей нужно от меня?
        Голова шла кругом от мыслей, я долго не могла уснуть, вслушиваясь в тишину за стеной. Ни звука. Ни всхлипов, ни топота, ни вздохов. Мёртвая тишина и вой ветра, от которого протяжно скрипели рассохшиеся рамы.
        Проснувшись, я хотела сбежать, но столкнулась со старухой на кухне. Да ещё неудачно: она стояла прямо за порогом, а я, не ожидавшая этого, случайно толкнула её дверью. Старуха выронила пузырёк с таблетками от сердца, и они рассыпались по грязному паласу. «У тебя глазки хорошие, дочка. Ты уж прибери, прибери…» Она повторяла последнее слово снова и снова, пока я ползала по полу, собирая таблетки в ладонь вместе с липнувшим к ним мусором и волосами. «До чего же их много! Тут на пять банок хватит!» - думала я. А она всё шептала и шептала: «Прибери, прибери, прибери…». И в её шёпоте мне стали слышаться какие-то другие слова: «побори», «побери», «приговори»…
        Я высыпала собранные таблетки на стол, и, не дожидаясь благодарности, оделась и вышла. Я не сказала старухе, что знаю о том, что она заходила в мою комнату. В конце концов, я живу у неё бесплатно, и, конечно, она считает, что я должна ей по гроб жизни, поэтому не стесняется входить, пока меня нет, и брать мои вещи. Пререкаться с ней мне не хотелось. А хотелось только одного - уйти. И чем дальше от неё, тем лучше.
        Утром в академии я подсматривала за выпускным классом на общей репетиции «Сильфиды». Стоя за стеклом, я чувствовала себя воровкой, хотя, переведясь сюда, должна была бы быть в зале вместе со всеми.
        Девочек было четверо. Мальчиков, на удивление, больше - целых шестеро. Я знала, что одна из девочек-выпускниц этого года не дожила до выпуска нескольких месяцев, как говорят, из-за внезапной остановки сердца, а другая травмировала ногу, хотя могла побороться с Женей за главную партию в спектакле - это обсуждалось в соцсетях.
        Разогрев уже подходил к концу, и девочки делали прыжковые комбинации, готовясь к работе с партиями. Первой моё внимание захватила Эмма. Она делала сиссон по диагонали в первом арабеске. Есть над чем работать. Мне показалось, что к концу сбился темп, как будто она выдохлась. Сама девушка выглядела чересчур худой и замученной. Репетитор сделала ей несколько замечаний.
        Следом шла Таня. Тот же сиссон, но шаг сильнее и одновременно тяжелее. У неё противоположная Эмме проблема - девушка явно тяжела. Возможно, тот самый нередкий случай, когда худенькая девочка в подростковом возрасте превратилась в девушку с формами. Она пытается это скрыть: я заметила выпиравшие из-под купальника ленты бандажа, перетягивавшего грудь. Но не грудь, так бёдра выдают её с головой. Генетика не на её стороне, если хочет танцевать, придётся жертвовать каждый день.
        Из-за таких балерин и считается, что балетные ничего не едят. Им приходится мучить себя, потому что даже огромные физические нагрузки не компенсируют заложенную природой предрасположенность к чисто женской фигуре.
        Те, кому с фигурой повезло больше, могут следить за диетой вполглаза - всё сгорит на репетициях. Главное, пережить переходный возраст, когда тело начинает расползаться, прыжок деградирует, как ни занимайся, даже растяжка может ухудшиться. У меня так и было, но этот кошмар давно позади.
        Лера. Красивая девушка. Хотя, возможно, не столько классически красивая, сколько грациозная и какая-то… Андрогинная. Лёгкие прыжки: носок-стопа-носок-стопа. Её сиссон чистый. Но глаза… невыразительные, полуприкрытые, как будто она спит. Мимики нет вовсе. Репетитор подмечает то же: за дверью мне хорошо слышно, как она просит девушку не забывать про лицо - но её голос звучит равнодушно, как будто эти слова она произносит изо дня в день и уже не надеется, что они будут услышаны.
        Последняя, конечно, идеальная Женя. Здесь всё безупречно: и сам сиссон, и выражение лица. Она работает как хорошо отлаженный механизм: чётко, сильно бьют по паркету ноги, руки в выверенном до миллиметра положении, каждое движение точно в такт и улыбка… Улыбка во всё лицо, как будто, в сотый раз придавливая саднящие мозоли на пальцах, она испытывает ни с чем не сравнимое наслаждение.
        Мой взгляд скользит по девушкам. Эмма и Таня пялятся на Женю так, что удивительно, как на ней до сих пор нет дырок. Лера смотрит в окно, на её лице апатия. Видимо, достало всё: вечное доминирование Жени, безразличие педагогов. Жаль, что я не видела Карину - травмированную девочку. По слухам, она ходила в зал Вагановой ночью. Туда, где умерла другая девочка. Там-то Карина и упала, «случайно» поскользнувшись. Фанаты в инстаграме пишут, что виновата Женя, хотя точно никто ничего не знает. Понятия не имею, правда ли это, но если эта Карина и вправду хороша, то её травма для Жени - путёвка в театр.
        Закончив сиссон в красивом арабеске, Женя обернулась к стеклу. Ко мне. Улыбка, только что сиявшая на её лице, мгновенно сменилась выражением гадливости. Репетитор расточала похвалы, а лицо Жени всё больше кривилось, как будто она жевала лимон. Потом она, гримасничая, выпучила глаза, как бы говоря: «На что уставилась?»
        Репетиция «Рила» - народно-характерного танца из первого акта - оказалась ещё интересней. Вступили не только младшекурсники, которые были заняты в общих танцевальных сценах, но и мальчики-выпускники. Партнёра Жени - Джеймса из «Сильфиды» - зовут Руслан. Высокий, статный, облегающие трико не скрывают рельефных мышц - они прекрасно смотрятся в паре. Но «Рил» он репетировал с Эммой, которая танцует партию Эффи - невесты Джеймса, брошенной им из-за Сильфиды.
        Тане досталась роль одной из подруг Эффи, и её партнёр по «Рилу» - парень, который танцует партию Гурна, влюблённого в Эффи. Его внешность простовата для принцев, он плечист и приземист, и роль шотландского крестьянина ему идёт. Таня рядом с ним порхает. Сразу видно, что она не испытывает ни малейшей неловкости, ощущая его крепкие руки на собственной талии, вдыхая запах его пота… Я знаю это ощущение. Если мальчик нравится, то, стоя с ним в обычном аттитьюд круазе, можно чувствовать, как под купальником по спине ползут мурашки. Я смотрю на раскрасневшееся лицо Тани и понимаю, что, возможно, это то, что она сейчас испытывает.
        Эмма слишком трудится, словно борется за каждое па - видно, как важно для неё показаться с лучшей стороны. А вот Лера… Ей дали партию старухи-колдуньи Мэдж - характерную роль, в которой танца почти нет, а всё держится на пантомиме и эмоциях. Но, глядя на неё, кажется, будто она вообще не с нами - ничего не замечает, ничего не чувствует. Если это шанс раскрыть себя, то, боюсь, он может обернуться провалом… Репетитор снова называет её «сонной мухой». И на что они только рассчитывают, отдав ей самую яркую партию?
        Я пропустила остаток общей репетиции и индивидуальные. Сидела в столовой, бродила по коридорам.
        Чем я хуже этих девочек?
        Ну хорошо, допустим, мою технику не сравнить с Жениной, но и остальных троих не поставишь с ней рядом: каждой чего-то не хватает. Эмме - сил, Тане - грации, а Лере - эмоциональности. Но они занимаются с ней бок о бок, пока я торчу в коридоре!
        Павлова с портрета на лестнице смотрела мимо меня. Нездешняя балерина, совершенное Воплощение Искусства. Она была не просто лучшей в своё время, она уже при жизни стала недосягаемой. Но где в её взгляде превосходство? Где надменность? Где гримаса «на что уставилась?»?
        Она танцевала бок о бок с Нижинским. С ним, которого не замечали в классе, а если замечали, то ругали. Но вот он вышел на сцену, и все замерли. Прекрасный. Яркий. Великий. Он сошёл с ума в мире людей. Его, известного на весь мир, в тридцать лет заперли в сумасшедшем доме. А всё потому, что он никогда не подходил для нашего мира. Не вписывался. Великий, прекрасный… Нездешний. Я смотрю на его портрет и хочу спросить лишь одно: действительно ли ты был сумасшедшим?
        Балетные труппы наполняются теми, кто верил и мечтал, работал и стремился оказаться таким, как Павлова или Нижинский - живым Воплощением Искусства. Не стать, а именно оказаться. Мастерство ни при чём: ты можешь умирать у станка день за днём и год за годом. Видеть солнечный свет только из окон балетной студии. Не есть. Не спать. Не любить. Но Воплощением не станешь. Наработаешь идеальную технику, но зал не поднимется с кресел, приветствуя тебя. Они будут обсуждать, что ты не так поставила ногу: «Надо же, такая техничная балерина, а уже начала сдавать…» Посетуют и забудут.
        А о Воплощениях помнят. У них и ошибки - совершенны. «Ах, только посмотрите, как она сделала ножкой!» - так это называется. Им плевать, что она сделала ошибку! Налажала! Слила пируэт! Они скажут: «Она прекрасна», «В ней есть изюминка», «Она не такая, как все».
        Так и о Нижинском говорили. Что он невероятный, самобытный, совершенный. Ему прощали ошибки, называя их «находками». А потом упекли в психушку.
        Но я-то нормальная. Я нормальная, и хотя это смахивает на паранойю, я знаю - старуха неспроста липнет ко мне. Меня коробит от её учащённого дыхания, «нечаянных» прикосновений и взгляда, который вдруг сбрасывает мутную пелену, становясь лихорадочно ярким… Вот бы понять, что ей нужно от меня?..
        Глава 13
        Алина
        Вечерний класс
        Девлопе вперёд. Стоим. Качнули. Закрыли на пассе. Ещё девлопе вперёд. Деми-ронд. Рон-де-жамб. Пассе.
        Сегодня я хороша.
        Полдня проторчав под лестницей, едва не опоздала в класс. До занятия оставалось десять минут, но в раздевалке уже не было ни души. Дурное предчувствие не обмануло: шкафчик, в котором я оставила днём вещи, чтобы не таскаться по академии с рюкзаком, был приоткрыт. Распахнув дверцу, я застыла. Купальник и гетры они не тронули, но вот пуанты…
        Персиковый атлас покрывали отвратительные красно-бурые пятна. Догадаться об их происхождении оказалось нетрудно: рядом стояла мусорная корзина, а сверху валялись изрезанные и вывороченные наизнанку использованные прокладки.
        Брать пуанты в руки было противно. Девочки постарались: ни одного живого места. Я поднесла одну из туфель к раковине и попыталась очистить, смочив водой бумажную салфетку. Я шоркала и тёрла ткань, но становилось только хуже: пятна расползались жуткими разводами.
        Уйти домой после недавнего пропуска было всё равно, что собственноручно написать заявление об отчислении. Выйти в зал в этом… Я смотрела на стоптанные, и без того не первой свежести пуанты, а теперь ещё и вымазанные кровью. Снова хотелось рыдать.
        Но я их надела, на всякий случай тщательно ощупав внутри. Коробку не разбили и даже не натолкали никакой гадости. Я аккуратно завязала ленты и вымыла руки. А потом пошла в класс.
        У меня была всего пара минут на разогрев, до того как появился Виктор. Но всё время, пока я растягивалась, кто искоса, а кто и открыто, они пялились на меня и шептались. Я не собиралась выяснять, кто это сделал: каждая здесь знала о случившемся. Все они участвовали.
        Посмеиваясь и закатывая глаза, они выражали своё омерзение тем, что видели. «Но это ваша кровь, девочки. Ваша мерзкая кровь». Только Женя смотрела мимо меня. Она сидела в поперечном шпагате и в наклоне тянулась вперёд.
        Она-то это и устроила. Идеальная Женя. Вряд ли, конечно, она касалась грязных прокладок, заставив других всё сделать, но я знала - она подбила их. В её делано-равнодушном выражении лица, в нарочитой сосредоточенности на растяжке чувствовалась фальшь. Притворяясь, что в упор не замечает меня, она поглядывала на остальных, по их реакциям считывая эффект от своей проделки. Как по-детски. Лучшая балерина в академии устраивает такое! Зачем? Неужели… Видит во мне конкурентку?
        Виктор вошёл, и все встали к станку. Он оглядел класс, остановив взгляд на мне, и я уже готовилась к потоку ругани. Но он промолчал. На этот раз и вправду промолчал.
        Гран-батман. Препарасьон. Пике. Деми-ронд. Гран-батман. Батман тандю. Гран-батман. Батман тандю. Пор-де-бра ан дедан. Возвращаемся на полупальцы. Открываем ногу. Четыре быстрых рон-де-жамб анлер. Пятая. Поворот. И с другой ноги…
        Сегодня гораздо лучше. Это не он сказал - я так чувствую.
        Ноги словно струны, лёгкие, гибкие. Я слышу музыку так, будто она играет во мне. Каждое движение в такт. На прошлом занятии в это время Виктор уже орал так, что от его визга вибрировали уши, и больно хватал за руки. Сегодня до сих пор не сказал ни слова. Он видит всё, и я даже замечаю, как пристально он время от времени присматривается ко мне. Но молчит.
        Сегодня лучше. Я знаю.
        Тело потеет. Купальник хоть выжимай, спина влажная. Волосы липнут ко лбу, но я не убираю - не хочу отвлекаться. Боюсь, что лишнее движение собьёт меня с ритма. Щёки пылают, в висках стучит - большие батманы в разгаре, и до сих пор ни одного замечания.
        Мах ногой, и я вижу, как окровавленный пуант летит вверх. Сто восемьдесят градусов - экарте - да что со мной сегодня? Я отклоняюсь назад, и гран-батман получается и вправду «гран». Я не хочу, чтобы этот вечер заканчивался.
        Экзерсис на середине. Виктор называет комбинацию: два жете с третьей на четвёртую позицию. Па-де-бурре. Короткий быстрый со де баск до четвёртого арабеска… Все делают, и я тоже. Я смотрю в зеркало, но перед моими глазами старуха в грязной пачке. Её негнущееся тело трясётся от напряжения, превозмогая собственную тяжесть для того, чтобы па-де-бурре получилось действительно лёгким перебором ног, словно зыбкая рябь на поверхности воды.
        У неё ни за что не выйдет, а у меня получается. Да, я вдруг словно стала легче и сильнее. Я никого не замечаю вокруг - смотрю только на отражение собственных ног в зеркале. Алые пуанты. Та самая зыбкая рябь - только в луже крови. Я ступаю по ней и хочу идти дальше. Я запачкалась, но кровавые следы, которые не оттереть, знак того, на что я способна. Я пойду на всё ради своего будущего. Ради своей мечты.
        Я замечаю, как в зеркалах то и дело мелькают удивлённые взгляды: третьегодка, которая только что шепталась у меня за спиной, девочка с курса на год младше, не скрывавшая ехидную усмешку, Женя… Да, идеальная Женя смотрит на меня, и я вижу, как бледнеет и вытягивается её лицо. Она стоит впереди, но в зеркалах наблюдает за мной. Следит за каждым движением, каждым шагом. Она трясётся от злости и шатается в арабеске. Виктор делает замечание. Ей, а не мне.
        Внутри меня звучит музыка. Те же гаммы, что наигрывает женщина за пианино. Она тоже сегодня смотрит на меня. Все смотрят. Но видят они далеко не всё. Лишь маленькую часть. Ту, что я готова им показать.
        Глава 14
        Женя
        Вечерний класс
        До чего же бесячая тварь! Растанцевалась наконец, на тебе! Ногами машет, руками трясёт, никого вокруг не видит. А Виктор-то рот разинул! И эти курицы тоже хороши: пялились так, что зеркало светилось.
        Жаль, но новенькая всё же кое-что умеет. И самое противное, что показала она это в тот самый день, когда я была уверена, что вообще её не увижу. Трюк с пуантами удался на все сто: ну скажите мне, как нормальному человеку взбредёт в голову это надеть?! Она больная, не иначе. Такую мерзость натянуть на ноги, да ещё в класс явиться! Я чуть со шпагата лбом об пол не рухнула, когда она вошла. Ну, думаю, постоит-потерпит и свалит, наконец. Но нет же! Куда там - она так расплясалась, что кошмар.
        Но это было только начало. Потом этот урод Виктор меня поправил. Я, мол, нетвёрдо стояла в арабеске. И это, конечно, надо было сказать при всех малолетках!
        А следом появились парни. Руслан ещё после общей репы не унимался: «А чего это она подсматривает за нами?», «А что ей нужно?», «Я ей понравился, да?». Дегенерат каждое па делал так, чтобы перед ней - зрительницей - предстать в лучшем виде. Я чуть с обводки не свалилась из-за него! А потом выдал, что в вечерний класс притащится. Я, конечно, отмахнулась - ещё обсуждать его тупые затеи… Но этот деревянный пришёл! Да ещё и остальных с собой привёл. Вся мужская половина выпускного класса толпится за дверью, отпихивая друг друга. На новенькую пялятся.
        У меня прям затряслось всё внутри, когда я их увидела. А тут и Виктор заметил. Говорит: «Добро пожаловать, молодые люди!» Они, такие, вошли, ну а он: «Присоединяйтесь!» Парни не понимают. А Виктор: «Разогревайтесь и вставайте в пары - попробуем элементы дуэтного!»
        Меня аж передёрнуло: «Вот тебе, придурок!» Это я Руслану взглядом сказала, но он смотрел мимо меня. На новенькую. Потом к ней прошёл и встал рядом, как будто они пара. У меня чуть ноги не отнялись. Ко мне, конечно, тут же подошёл Эдик, но… Это как вообще? У нас с Русланом премьера на носу, а он развлекается с какой-то приблудной овцой!
        О, как он пялился на её зад! Я думала, дырку на купальнике прожжёт. Она садится в плие, а он только туда и смотрит. А потом и руки пошли - его любимое. Скользит по талии туда, куда не нужно для поддержки, потом и ниже успевает. Даже по её потной спине прошёлся. А она-то как задышала, как покраснела до самых ушей! Да, Руслан это умеет. Теперь его ладони в её поту. Пока руки сто раз не вымоет, к себе не разрешу прикасаться.
        Ещё ползанятия она махала своими вонючими пуантами прямо перед его носом. Хотелось крикнуть: «Ты, отмороженный, держись от неё подальше, а то заедет натёртой прокладками туфлей прямо в твой любопытный фейс!» Но ему всё нипочём: тупой, как пробка. Думает, его в Мариинку возьмут только потому, что фактурный. Формой своей гордится.
        Этого не отнять, конечно: натяни на него голубые трико и кафтан с блёстками - вот тебе и принц Дезире даже без грима. Но он тупой, ну просто непрошибаемый! Шаги повторяет один в один, ни полшага влево-вправо. А где поиск, импровизация? Куда там: «Чего придумывать-то, там же уже всё расписано!» Идиот, одним словом. Ему бы в армию, а не в театр.
        И вот он в своём лучшем стиле: лапает эту курицу, а та и рада! Так и расцвела! И чего только Виктор молчит? Руслан уже её как куклу везде ощупал, а теперь стоит и сопит на весь зал, но не от перенапряжения.
        А она-то раздышалась сегодня - в центре зала слышу! Раньше от неё ни звука, разве что ударит кого, косолапая. А сегодня… Прям «огненное дыхание» всё занятие - как вам, а? Вот-вот, думаю, собьётся, уж должна запыхаться, но нет - крутит фуэте, и ещё, и ещё, и ещё…
        Бесит всё!
        В следующий раз я удостаиваюсь внимания Руслана, когда класс окончен. Уже нет повода лапать новенькую за талию, и мой партнёр обращает свой затуманенный взор ко мне. Меня тошнит от мысли, что вот-вот он, провонявший её потом, приблизится. Но я сдерживаюсь. Натягиваю на лицо идеальную улыбку.
        Мы выходим из класса вместе, но делаю я это не для него. Он-то знает меня: я могу шагать рядом, а потом просто исчезну. Я для неё стараюсь. Вижу, как она едва ли не на последнем издыхании провожает его взглядом, и торжествую. Этот урод мой. Он абсолютно бездарный, красивый, сильный, и он мой. Я буду танцевать с ним в «Сильфиде» и на выпускном, а потом можешь забирать. Потерпи ещё чуть-чуть, милая, отдышись. Как бы ни были сладки объедки с моего стола, ты получишь их не раньше, чем я буду сыта.
        Глава 15
        Алина
        Вечерний класс
        Я снова в классе. Первая позиция. Деми-плие. Деми-плие. Гран-плие. Пор-де-бра вперёд. Пор-де-бра назад. Батман тандю. Я чувствую темп, не лажаю. Не сливаю ни единого движения. Дышу глубоко и в такт музыке. Виктор не смотрит на меня. Сегодня совсем. Раньше он даже если и не смотрел, всё равно видел, потому что, оглядывая класс, своим цепким взглядом выхватывал ошибки каждой. Сегодня он меня не видит в упор. После нашего разговора.
        Ночью мне снился кошмар. Я видела себя в комнате бабки. Скрипя, вращалась ручка мясорубки, а старуха в старой изодранной пачке и посеревших от пыли пуантах синхронно крутила фуэте, как миниатюрные куколки-балерины из музыкальных шкатулок. Но вместо приятной музыки я слышала резавший уши скрежет, который всё нарастал.
        Я приблизилась к мясорубке, взялась за ручку. Поворот. Ещё поворот. Старуха продолжала вращаться синхронно. Ещё и ещё поворот. Я помню собственное ощущение - стиснутая до боли челюсть. Налегая на ручку всем телом, я старалась вращать жернова мясорубки как можно быстрее. Само по себе прикосновение к ручке, покрытой красно-серыми мясными огрызками, вызывало тошноту, но я забыла о брезгливости. С силой схватившись за деревянную рукоятку, я давила изо всех сил. Потела, пыхтела, преодолевая сопротивление застрявших внутри железного каркаса жил и жира. Я должна была раскрутить её, потому что видела: чем быстрее вращалась рукоять мясорубки, тем больше ускорялась и старуха.
        Мне это нравилось. Я чувствовала злобное рвение, непреодолимое желание крутить и крутить рукоять до тех пор, пока не загоню старуху. Пока она не рухнет мне под ноги, распластавшись на вышарканном паркете. Я налегала плотнее, крутила сильнее, а она вращалась, повинуясь моему желанию. Было похоже на то, как в детстве я вращала игрушечную юлу. Хотелось узнать, что будет, если раскрутить её изо всех сил. Она взорвётся? Или улетит в космос?
        Мясорубка скрежетала. Трещали - я слышала этот мерзкий звук - старухины кости. Воняло прогоркшим потом и сырой затхлостью. Она продолжала вращаться, но её лицо было как у миниатюрной балерины из шкатулки: умиротворённое, безмятежное. Когда же ты сломаешься? Когда? Во мне кипела азартная злость - я хотела увидеть, как подкосятся её ноги, как она мешком повалится на пол. Я крутила и крутила, и сил у меня лишь прибавлялось. Я чувствовала, как крепнет тело, как мышцы рук, которые должны бы устать от бешеного кручения, словно сталью наливаются. Я не сломаюсь. Не сломаюсь. Я сильнее всех.
        Но меня раздражало то, что и она не сдавалась. «Ненавижу!» - проскрежетала я сквозь сжатые зубы. Да. Ненавижу. Я сломаю тебя!
        Я сломала мясорубку. Крутила так быстро, что полетели искры, а потом ручка резко отскочила, ударив меня по колену. Окровавленный железный вал выбил решётку и, вылетев с другой стороны, шмякнулся в миску с фаршем.
        Вот тогда она упала. И я вдруг поняла, что всё было зря. Зря я надрывалась, зря надсаживала руки: она уже давно мертва. От неё несёт гнилью, пачка загажена крысами, а тело покрыто толстыми белёсыми червями, которые копошатся в почерневшем рту и лезут из ввалившихся глазниц.
        Но рот… Её прогнивший рот… Я смотрела не отрываясь. Чёрные изъеденные червями губы шевелились. Я наклонилась ближе, чтобы услышать. Шёпот. Вместе с ним сквозь копошащееся месиво червей она выдохнула на меня смрад смерти. И моё имя. Она произносила его снова и снова: «Алина, Алина, Алина…»
        Я проснулась в холодном поту. Руки болели, в висках стучало. Пот ледяными струйками расползался по груди, холодил тело под футболкой. Мне было страшно пошевелиться. Всё было, как наяву: боль в руках, потный лоб, сбившееся дыхание.
        Вдруг в тишине послышался шорох, и я вскочила с кровати. Мгновенно включила свет: никого. Но звук вновь послышался совсем рядом: снова шорох и сдавленный крик откуда-то сверху. Чердак. Я подняла голову: люстра висельной верёвкой покачивалась из стороны в сторону. Всё смолкло.
        Кто там среди ночи?
        Долго проворочавшись без сна, я отключилась уже под утро. А проснулась от жуткого приступа кашля. Во рту стоял отвратительный плесневелый привкус, как будто я съела что-то испорченное, и я закашлялась чуть ли не до рвоты. Соскочив с кровати я, как была в пижаме, выскочила на кухню, плеснула воды в кружку и выпила залпом. Спазм в горле отпустило, и кашель наконец прекратился.
        Она, как всегда, топталась у стола. Делала фарш. Мясорубка крутилась, издавая мерзкий скрежет. Старуха вращала рукоять медленно, словно растягивая удовольствие слышать этот звук. «Проснулась, дочка?» - трясущиеся руки, по локоть в мясе, потянулись ко мне. Я инстинктивно отстранилась, с трудом выдавив приветствие, и шмыгнула в ванную.
        Мне нужно было как можно скорее собраться и сбежать. Не хотелось и минуты проводить рядом с ней. Одним воздухом дышать было противно до тошноты. Эти облезлые стены, старые афиши, скрипучая мебель, гнилая еда, черви, плесень… Нельзя и придумать более мерзостного места. Скорее бы это закончилось.
        Возвращаясь в комнату, я снова бросила взгляд на мясорубку, и руки заныли. Во сне я вращала её с маниакальным исступлением. Мне хотелось перемолоть проклятую старуху и вывернуть фаршем в грязную миску. Котлеты вовсю жарились, и вонь подгоревшего жира лезла в ноздри. Я прошла в комнату и захлопнула дверь. Собраться и сбежать. Сбежать.
        Но перед тем как уйти, я столкнулась с ней на лестничной площадке. Кошки поджидали, оскалившись, а старуха тряслась над мисками, раскладывая котлеты.
        - Вот беда-то, дочка… - причитала она. - Муська на чердаке на стекловату напоролась! Там утеплять будут, вот и валяется стекловата: и не убирают никак, и не делают ничего… На кучу улеглась, погреться, видать, хотела, да потом изодралась вся… Давеча ночью-то визг стоял какой, слышала небось?
        Я подтвердила, что слышала, но не нашлась, что ещё сказать. Она же как будто ждала моих слов - так и замерла с тарелкой, наполовину полной котлет, и пялилась не отрываясь.
        Я прибежала в академию к началу утренней репетиции. Вошла в зал и встала у станка. Сегодня или никогда. Я должна быть здесь.
        Хореограф округлила глаза: «Что вы здесь делаете? Я не видела допуска от Маравина». Пришлось соврать. Сказала, что после вчерашнего занятия он обещал дать допуск, но видимо, забыл, так как мы поздно закончили. «Слишком поздно закончили» - по классу прокатился смешок. Поджатые губы, скривившиеся лица. Излюбленная мимика балетных, которая выражает гораздо больше слов. Презрение. Отторжение. Пренебрежение. Если произнести каждое из этих слов, сочетания «р» и «з» или «ж» режут слух. А если выразить их в мимике, то порезать можно гораздо глубже. Поэтому мы с детства растим вокруг себя щит. Единственное, что у балетных должно быть толстым, - это кожа. Чувствительным натурам здесь не место. Нет, можно танцевать, конечно, для души, но карьеры не сделать. Сожрут. И не поперхнутся.
        Хореограф оценивающе оглядела меня. Наморщила лоб: «Почему так неаккуратно пришиты ленты? Мы здесь танцуем классический танец, если вы забыли!»
        Пришивала утром на скорую руку, чтобы не опоздать, - испорченные пуанты оттереть не получилось. Рассказывать о том, что случилось вчера, бесполезно. Ледяной голос ответит: «Меня не интересуют подробности ваших приключений. Вы позволяли себе появляться в такой обуви в прежнем балетном классе?» Мне придётся признаться, что нет. Никогда ещё я не пришивала ленты в такой спешке, как сегодня.
        Пока этот немой диалог разворачивался в моей голове, хореограф молча оглядела меня с ног до головы. Наморщила высокий лоб с уже наметившимися залысинами от постоянного натяжения волос в балетном пучке, который красовался у неё на затылке жидковатой кучкой.
        - Стопа ровная. Ноги мягкие. Бёдра… С выворотностью плохо. Спина и руки невыразительные. Шея, голова, лицо - может быть.
        Расчленила меня и на каждую часть тела повесила ярлык. А общий вердикт укладывается в два слова, которые даже и произносить не стоит - читаю по глазам: «Вряд ли».
        Это не о сегодняшнем занятии. Сюда, конечно, меня уже допустили, иначе бы и расчленёнки не было - просто выставила бы. Это о будущем моём. «Вряд ли» - это про него.
        Женя краснела, как рак, и пыхтела от злости, выдавая, как разочарована тем, что меня не выгнали. Вчера вечером она так же надувала щёки, глядя, как я танцевала с её партнёром по грядущему спектаклю. Я думала, что она лопнет от зависти. Неужели ей нравится этот Руслан? Вот умора! Самовлюблённый павлин, распушающий хвост направо и налево. А до чего наглый! Знает все поддержки, но руки… То на бедро соскользнёт, то талию обхватит так, что прям чувствуешь, как пальцы ощупывают. И прижимается. Поддерживая во время пируэтов прижимается так, что дышать сложно, разве что тем, что он выдыхает. Его пальцы, как щупальца то там, то тут. И только успеешь почувствовать и сообразить, что сказать, как он их прячет. А потом всё по новой: те же ощущения уже в другом уголке тела.
        Женя всё это видела вчера. Он и её трогал так же, могу поспорить. Она хорошо знает эти его «случайно неслучайные» прикосновения. Теперь и я их изучила. И пусть это выглядело так, будто я была смущена. Пусть так и было на самом деле. Я не сорвала движение. Не испортила па неловким толчком или дрожью. Я хорошо танцевала. С ним так же, как было бы с любым другим - я хорошо танцевала.
        Кроме стопы, ног, спины и шеи есть ещё кое-что. Из-за этого, а вовсе не из-за данных до сих пор не утихают споры о том, была ли Воплощением Марго Фонтейн. О ней спорят из-за этого «кое-что». Оно внутри и взгляд-расчленитель его не уловит. Оно неповторимо, и ни одно пособие его не опишет. Оно совершенно, и ни один зритель или балетный критик не даст ему адекватную оценку. Они соревнуются в придумывании эпитетов для этого: «совершенная», «воздушная», «летящая», «грациозная», «невесомая» - и сотни, сотни, сотни других штампов, замусоленных балетными блогерами и журналистами.
        Хорошая балерина даёт им движение, а не усилие по его выполнению. Великолепная балерина даёт так называемый «полёт». Но Воплощение способно дать ещё больше - крылья. И ощущение, что летать способны сами зрители. Поэтому они вскакивают с мест - хотят лететь вслед за ней, унестись ввысь. И дело здесь не в технике и не в данных.
        Вы подпишете мне приговор не раньше, чем увидите меня на сцене. Я буду Сильфидой. Я знаю, что буду Сильфидой. Пусть пыхтит и дуется «идеальная» Женя. Пусть косятся и шепчутся другие девчонки. Постановка на следующей неделе. И Сильфидой в ней буду я.
        Я машу ногами на батманах и чувствую приятное растяжение в паху: ещё полсантиметра. Я сажусь в плие и выворачиваю бёдра так, что чувствую себя лягушкой на столе для препарирования. Я выгибаюсь в пор-де-бра, и вот уже я арочный мост над венецианским каналом.
        «Хорошо, Алина, хорошо!» - слышу голос хореографа, и сердце готово выпрыгнуть. Моё имя в этих стенах звучит не впервые. Но впервые так, что я хочу его слышать.
        Я вижу, как пыхтит от злости Женя. Замечаю, как бегают глаза Эммы, то и дело косясь в мою сторону. И Таня тоже мной заинтересовалась: снова и снова хореограф просит её отвернуться от зеркала, в котором я перехватываю её напряжённый взгляд. Не иначе как за свою партию боится. Зря. Она мне не нужна.
        Только Лера на меня не смотрит. С этими полуприкрытыми глазами она похожа на вяленую рыбу. Так и хочется крикнуть: «Эй, проснись! Посмотри на меня! Вот она я - ваша новенькая!».
        У каждой из них есть что-то. У Жени отточенные «злые» движения и улыбка - просто натяжение кожи на лице - не больше, хотя и выглядит красиво. Она улыбалась искренне, только когда Виктор орал на меня. Сейчас она держит мимику усилием мышц. И стреляет в меня хищными глазами.
        Эмма порывиста. Она много работает и чересчур напрягается, пересиливая себя. Она спешит, и её ноги часто выскакивают из музыки. У неё тревожный взгляд, слишком резкие взмахи рук и повороты головы. Она - перепуганная птичка.
        Таня тяжела. И взгляд у неё тяжёлый. В Пермском тоже были девочки, которые из миниатюрных куколок к пятнадцати вымахивали в дородных матрон. Можно уйти, принять свою природу. Но те, кто остались, обречены мучиться. Не есть. Увеличивать нагрузку. Снова не есть. И снова увеличивать нагрузку. Я видела эти мучения в её взгляде. У неё нет уже сил бороться с собственной природой, а со мной и подавно. Поэтому моему приходу и тем более успехам она не рада. До сих пор она слышала от Жени только плохое обо мне и улыбалась про себя. Но я её не виню. Просто у нас одна цель. И хотя сейчас мы находимся на разных ступенях, обе знаем, что у меня гораздо больше шансов её добиться.
        Я участвовала только в общем разогреве, а потом с завистью поглядывала на остальных, репетировавших совместные куски. Мне танцевать было нечего: чтобы получить роль, придётся говорить с Виктором, а возможно, и лично с Самсоновым…
        Во время репетиций солистов я снова торчала под лестницей. Руслан подкрался незаметно. Гибкие пальцы обвили талию сзади, словно щекоча, и в то же время ощупывая. От неожиданности я соскочила со скамейки и ударилась головой о свод лестницы. Руслан расхохотался. Я принялась растирать лоб, надеясь, что не будет синяка. Смешно. Очень смешно.
        Он осматривал меня с головы до ног так, словно я экспонат в музее диковинок, а он - коллекционер-фанатик. Поедающий и смакующий каждый кусочек - вот какой у него был взгляд. Он трогал меня целый час на вчерашнем занятии. И теперь трогал снова: пальцы его меня не касались, но взгляд делал всё за них. Трогал, щупал, лапал.
        Я не смущалась. Дуэтный танец - о прикосновениях. Партнёр, кем бы он ни был, может дотрагиваться везде. Любая девочка, которая хочет танцевать, должна привыкнуть к этому. И всё же мне было неприятно. Я отступила назад, пытаясь вырваться из поля досягаемости его так явно осязаемого взгляда, но это оказалось бесполезно. Маньяк.
        Говорить нам было не о чем, и беседа не клеилась. Одна за другой фразы «ни о чём» повисали в воздухе, создавая неловкие паузы. Я хорошо понимала, что мы рядом только потому, что ему хотелось попялиться на меня и насладиться моей реакцией. Её не будет - просто перетерплю.
        Комплимент моим успехам в классе прозвучал вымученно. Я ответила, поздравив его с главной ролью в «Сильфиде». Снова порция липких скользящих взглядов. Он поднёс руку к губам, словно вытирая слюни. До чего противно.
        Ещё комплимент моим природным данным (и это, конечно, уже лукавство). Зеркальный комплимент от меня. Он сделал шаг ко мне, но я отступила назад. Лукавая улыбка мелькнула на его губах. Ему нравилось играть. Новая игрушка - это я. Ему нравилось, что я не поддавалась, и шансы на то, что спустя две минуты мы будем сосаться под этой лестницей, равнялись нулю. И в то же время он предвкушал, что, если только захочет, уже вечером вполне легально облапает меня на занятии.
        В его взгляде читались эти мысли, но внутри у меня ничего не ёкало. Мальчики подглядывали за нами в раздевалках класса с третьего, наверное. Пробирались в душевые, таскали лифчики из шкафчиков. И вот уже на носу выпускной, но у парней всё те же мысли, те же глупые шутки. Как будто однажды распробовав эти игры, они не могут остановиться.
        Руслан ушёл, напоследок одарив меня, похоже, самым томным из взглядов, на которые был способен. А проходя мимо, замедлил шаг и вдохнул поглубже. Это даже не смешно. Я отвернулась.
        В вечернем классе я появилась раньше обычного. Виктор уже был там: только что закончил репетицию с «идеальной» Женей. Не глядя на неё, я прошла через весь класс: «Мне нужно поговорить с вами». Сегодня его взгляд, как стальной вращающийся нож для разделки туш, а значит, он уже в курсе, что я была на общей репетиции без его разрешения.
        Он ждал, наверное, что я с извинениями, но я с ходу заявила, что хочу участвовать в постановке. Виктор на мгновение окаменел, а потом порывисто зашагал к репетиторской каморке, бросив на ходу: «За мной!» Женя, всё ещё торчавшая в классе только для того, чтобы погреть уши, аж задёргалась. Сейчас снимет пуанты и на цыпочках к каморке подползёт, лишь бы услышать.
        Наш разговор начался с того, что я просто молчала. Виктор изливал на меня накопившееся. Я услышала о том, что возомнила о себе что-то не то. О том, что никакого разрешения на участие в репетициях он, конечно, не давал и не даст. О том, что у него не укладывается в голове, как я вообще додумалась соврать об этом и могла надеяться, что он не узнает. О том, что подобное своеволие недопустимо. И о том, что постановка мне не светила и раньше, а уж теперь и тем более. Да, ещё он упомянул о том, что одно-единственное нормально отработанное занятие ничего не значит.
        Без разницы. Я всё равно пойду завтра на репетицию вместе со всеми. Виктор аж подпрыгнул, услышав об этом. «Только попробуй!» - прошипел он. Я попробую. Ещё как. Можете сколько угодно пытаться задвинуть меня подальше, я всё равно буду танцевать.
        Батман фондю. Фондю вперёд. Фондю назад. Фондю в сторону. Анлер, анлер, анлер.
        На занятии я хороша. И Виктор это знает, хотя и не смотрит в мою сторону. Я напрягаюсь, выгибаюсь, тянусь, растекаюсь, собираюсь, сжимаюсь, разлетаюсь. Я танцую.
        Женя топочет как слон - наверное, плохо стельку подрезала. У неё и причёска сегодня какая-то всклокоченная. Да и сама она как будто вздёрнутая, что ли. Может, на репетициях не клеится? Или сообразила, что партию свою не сильно-то способна станцевать? Хотя, может, и не из-за этого. Есть ведь ещё Руслан.
        Если сохнет по нему, то точно от злости затряслась, когда услышала, что мы вместе тусили под лестницей. Она-то хорошо знает, зачем он туда девушек водит. Теперь злится, ревнует, изводит себя. А я танцую.
        Па-де-бурре. Два пируэта. Па-де-бурре.
        Мелкие завидуют мне. Точнее моим переменам. Они днями потеют на классике и характерном, а вечерами здесь - в классе для отстающих, но прогресса нет. А я пришла никакая и вот раскрылась. Ни одного замечания. Я танцую. Я летаю. Я дышу.
        Два фуэте с окончанием в аттитьюд круазе.
        Я старательно тяну носок и выворачиваю ногу. Приятное напряжение мышц. Даже боль приятная. Это танец. Пот струится между грудями, по спине, волосы липнут ко лбу. Не разбить бы пуанты - денег отец ещё не перечислил. Сама стараюсь не просить, потому что и без того он считает балет пустой тратой. «Вот как бы улицы-то мести не пришлось, дочь, после твоего балета!» С этим девизом мы с ним всю жизнь. А мне, если не балет, то всё равно. Пусть хоть бы и улицы.
        В детстве я присматривалась к дворничихам, оглядывала фигуры, лица: какая из них несостоявшаяся балерина? Но все они были какие-то громоздкие, с большими красными руками и оплывшими лицами. Одна только была похожа, она работала в нашем училище: мыла полы и зеркала в классах. Маленькая, хрупкая, лёгкая, белокожая, но очень выносливая: таскала полные вёдра одно за другим туда-сюда по бесконечному коридору. Я была ещё первогодкой, когда она работала. Набравшись смелости, я однажды подошла к ней: «А вы тоже настоящая балерина?» «Нет. Не настоящая», - так она ответила. И я подумала тогда, что в училище, конечно, все должны быть балеринами, даже уборщицы. Хотя она и «не настоящая».
        Мы работаем над прыжками. Три соте. Три по второй. И до конца музыкальной фразы шажман. Потом всё с левой.
        Виктор хочет, чтобы я забыла о партии в «Сильфиде». Рассчитывает, видимо, что я молча отойду в сторонку и буду думать только о том, как прекрасно выступят его ученики на следующей неделе. О том, как Женечка будет блистать в моей роли! Да-да, в моей роли! Я должна, видимо, радоваться этому! Поздравлять её с успехом!
        Меня, конечно, выпустят, никуда не денутся. Пинком под зад вылечу. Только на улицу Росси, а не на Театральную площадь. Вот тебе и будущее - детский кружок хореографии вести! Рассказывать детишкам, какой триумф их ждёт на сцене Большого! А потом одна из малышек выдаст: «А вы сами, Алина Максимовна, настоящая балерина?»
        И мне останется только ответить: «Нет. Не настоящая».
        Я любуюсь собой в зеркале. И моё отражение возвращает мне улыбку. Красиво. Сильно. Бойко. Так у меня сегодня получается. Оно чуть-чуть отстаёт. Отражение. Чуть-чуть искажает всё. Я ещё лучше. Просто оно не может передать так же. Я ещё ярче, ещё сильнее.
        Хорошо бы класс не кончался. Не хочу возвращаться домой. В эту пропитанную затхлостью квартиру с кровавым пятном на паркете. Здесь мой мир - среди этих зеркал. А ещё больше мой мир на сцене. И пусть Виктор не смотрит на меня, я покажу ему, кто я. Покажу им всем. Они увидят. Они узнают.
        Глава 16
        Женя
        Вечерний класс
        Я готова её придушить. Правда. Так и тянет схватить её за патлы, стащить потный купальник и затянуть его вокруг её шеи. И давить, давить, пока она не захрипит, не изойдёт пеной, и, наконец, не обмякнет у меня на руках.
        Надо признать, она кое-что умеет - не такая уж бездарная. Думаю об этом, и внутри всё выворачивается. Я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы делать движения чисто. Но сама знаю, когда так выбешиваюсь - теряю форму. Это моё слабое место. Мне нужно, мне просто необходимо знать, что я лучшая. Видеть, обонять, осязать.
        Если наблюдаю чей-то слабый танец, становлюсь сильнее. Если вдыхаю запах чужого пота: едкий, с примесью страха - дышу глубже. Если во время разогрева случайно касаюсь чьей-то руки, спины и чувствую вялые мышцы - мои мгновенно приходят в тонус. Мне это нравится: чужая слабость. Ощущаю её, и мышцы наливаются сталью.
        А от осознания чужой силы меня колотит. Я не становлюсь слабее, нет, но появляется какая-то уязвимость. Тело как будто становится мягче. Дыхание сбивается. Я теряю чувство плотности воздуха, которое обычно помогает мне ограничивать плоскость при взмахе ногой, движениях рук. Не улавливаю вибрацию паркета, отмеряющую каждый шаг. Могу выпасть из такта, просчитаться на вращениях. А ещё могу забыть про мимику. Это худшее, что может со мной случиться.
        Эта курица сегодня в ударе: как нарочно, чем ближе к премьере, тем жарче. Я вытираю пот со лба после прыжков и смотрю на Виктора: «Не вздумай взять её в постановку! Не вздумай!» От напряжения мышцы начинают дёргаться непроизвольно. Напрягаюсь больше, чтобы сдержаться, но судороги лишь усиливаются. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Ещё раз. Выдох. Вдох.
        Плохо. От неё не несёт, как от ослицы, - страха нет. И я без толку пытаюсь продышаться. Мой личный обонятельный допинг иссяк. Меня трясёт всё сильнее. Виктор подходит, что-то шепчет, но я не понимаю что. Глаза болят и пульсируют. Скорее бы конец.
        Ненавижу её.
        Под душем стою долго. Мне нужно смыть это всё. Пусть просто стекает. Ащ! Мыльная пена щиплет кожу - похоже, содрала старую мозоль. Я смотрю на собственные кривые, красно-синие пальцы с потемневшими ногтями…
        Почему новенькая бесит так сильно?
        Лера всегда была никакая, но вот Эмма, Танька, даже Карина - у каждой из них было что-то, что мне нравилось. Эмма пугливая по натуре. От неё несёт страхом за километр. Даже смотрит она затравленно, словно пташка, пойманная в силки. Таня - корова. Она ненавидит своё собственное тело - и есть за что. Всегда неуверенная, неуклюжая. А у Каринки, не знаю даже… При супертехнике какой-то необъяснимый трепет передо мной лично. И это прекрасно. Мне это нравилось. Сейчас, правда, она совсем отбилась от рук.
        Позвонила вчера: «Ты видела новые посты в инсте?» Ещё бы. Сборище дегенератов, которым нечем заняться, мусолят сплетни о том, что я подстроила ей травму. Пришлось охать и ахать, объясняя, как «глубоко ранят» меня подобные слухи. Может, она и поверила.
        «Нам надо что-то придумать, чтобы это прекратить».
        Так-так. Ты же уже придумала.
        «Давай замутим совместную фотосессию. Выложим фотки, ну, типа, чтобы ясно было, что мы лучшие подруги».
        Я чуть трубку не проглотила. «Чтобы ясно было, что мы лучшие подруги!» Даже разубеждать её не буду - только время тратить. Согласилась. Приехала к ней. В первый раз я посетила эту их загородную резиденцию ещё во втором классе, на Каринкин день рождения. Дом с башенками, пруд с золотыми рыбками. «Чтоб они передохли и воняли на весь этот дивный сад», - так я подумала тогда. С тех пор бывала там не раз, но всё в глубоком детстве. В последние лет пять ноги моей там не было. До вчерашнего дня.
        Вошла. В огромном холле - где мы на том самом дне рождения носились, как сумасшедшие, прячась друг от друга под столами из красного дерева и за фарфоровой скульптурой прикрытого фиговым листком Аполлона, над которым тогда смеялись, - развернулась фотостудия. Какие-то стойки, свет, фоны. И Каринка в коляске. Она в ней и осталась. А я должна была переодеться в балетное и, опираясь на коляску, делать «разные па», как сказал фотограф. Идея съёмки заключалась в том, чтобы все увидели: я танцую и за неё - попавшую в беду «лучшую подругу».
        Мило. Аж до тошноты. Я согласилась.
        А потом два с лишним часа изгибалась, тянулась, крутилась вокруг этой болезной, которая с одухотворённым лицом возлежала в коляске. У неё фотосессия с «лучшей подругой». У меня - пытка. Мне это нужно только для того, чтобы выдать перед самым спектаклем очередной новостной повод.
        «Да они же подруги! Посмотрите, как Женечка поддерживает Карину! Они выглядят как сестрички-близняшки!» Уже завтра меня заспамят подобными тупейшими комментариями, ведь сегодня она выложит фотки - родители раскошелились и нормально отстегнули фотографу, так что он расстарался и всё отретушировал за ночь.
        Мне уже скинула. Милота, да и только. Я - лёгкая, как пёрышко, а Карина, наоборот, в кандалах. Она прикована к земле, но я летаю, и в моём полёте она чувствует свой. Несбывшийся.
        До дома меня вёз их шофёр. С собой дали какие-то приторные кексы. Я не ем сладкое, но Каринка, которая уже разожралась, как мамонт, решила, видимо, меня подколоть. Что ж, ладно. Каринка - полдела. Которое, кстати, уже сделано. Вот новенькая - это другое.
        Глава 17
        Дневник
        4 АПРЕЛЯ
        Меня раньше танец спасал. От страхов, что раскроется то, что между мной и Стасом, что он бросит меня, что меня не возьмут в театр. В танце страхи отступали, и как-то легче становилось. Так, словно это всё мираж. Ничего нет: ни наших запретных отношений, ни кошмарных снов, ни косых взглядов. Есть я и танец.
        Главное - выложиться на репетиции. С потом и напряжением мышц выходит и страх. Так было до того, как нас застукали ночью в раздевалке. Кто-то узнал, что мы встречаемся там, и всё вскрылось. Стас пытался оправдаться, говорил, что проходил мимо, а то, что произошло, - только моя вина. Мы так и договаривались с ним раньше.
        Когда только начали шептаться, Стас сказал, что хочет всё закончить. Но это было слишком больно. Тогда мне пришло в голову, что если нас раскроют, то я возьму всё на себя. Зачем губить нас обоих? Он нужен мне, и потому легко было принять то, что придётся понести наказание. Но теперь, когда это наказание настигло меня, уже не так легко.
        Писать дневник не такая плохая мысль. Э. Г. посоветовала. Мне казалось это странным раньше - разговаривать с собой. Теперь, когда поговорить больше не с кем, это вполне себе альтернатива. Ещё плюс: дневник не захохочет в лицо - «это ты специально так пищишь, как будто тебе… прищемили или у тебя по жизни голос такой?», не будет картавость передразнивать.
        А вообще, очень хочется поговорить хоть с кем-нибудь. Главное, чтобы не с этой ведьмой. Она-то готова, но я и смотреть в её сторону боюсь лишний раз. Жить не на что, иначе ноги моей не было бы рядом с ней.
        В классе я танцую из рук вон плохо: выходит какая-то фигня. В пару со мной желающих не найти. Я просто сижу у стены, а репетитор и в ус не дует. Она не знает, как со мной быть. Хочет поскорее избавиться. Решение о моём будущем принимать не ей, она и не волнуется.
        Только дома можно танцевать. Я перематываю кассету на начало: в конце плёнка зажёвана и слушать невозможно. Убираю ковёр. Старый облезлый паркет - то, что надо для танца. «Она дома» - при воспоминании об этом я содрогаюсь. Она дома, и раз в её комнате тихо, значит, подслушивает, прислонившись к двери за моей кроватью. Я включаю кассетник громче: пусть слышит музыку, но я не хочу - ни за что не хочу, чтобы она слышала мои движения. Мой танец только для меня - не для этой ведьмы.
        Я знаю, её не было в общежитии, когда нас нашли. Просто не могло быть, ведь тогда она даже не знала меня. Это логика. Обычная логика нормального человека. Но в ней есть один изъян. Я знаю точно, что никто так не связан с моим кошмаром, как она. Она заманила меня к себе, в эту жуткую квартиру.
        Когда прохожу мимо, она принюхивается ко мне, как зверь к добыче. Сверкает впалыми глазами, раздувает ноздри, как хищник, учуявший жертву. Её сковорода шипит и брызжет маслом, и, глядя на это, я думаю о преисподней. Ещё здесь вечно крутятся эти мерзкие кошки. От блох некуда деться, у меня до крови искусаны ноги. И откуда она только берёт этих паршивок? Видимо, на помойке привечает, но и они сбегают от неё: как ни посмотришь, всё разные трутся вокруг.
        Я выхожу на кухню, чтобы взять воды: в этой квартире вечные сквозняки, кашель мучает уже который день, да ещё глубокий, хриплый. В раковине валяется окровавленный нож с налипшими клочками шерсти… Возможно, кошки от неё не сбегают.
        Машинально разворачиваюсь и возвращаюсь в комнату. Становлюсь в первую позицию. Для гран-батмана здесь слишком узко: повезло мне родиться с длинными ногами. Плие, тандю, девелопе - вот, что я могу здесь себе позволить. Таков мой танец теперь. Плие, тандю, девелопе…
        Мах! Я хочу танцевать на сцене. Мах и поворот! Я хочу блистать в Мариинке. Мах и приставной шаг! Я хочу быть звездой, хочу быть лучше всех. Мах! Я лечу на пол, поскользнувшись на обшарпанном паркете. Удар. Нога, неестественно вывернутая, валяется на полу словно какой-то обрубок. Что-то лишнее, ненужное. По грязным паркетным доскам расползается лужа крови. Я слышу крик, это кричу я. Ужас. Я не чувствую боли. Только ужас.
        Она стоит за дверью. Я стискиваю зубы и приподнимаюсь на руках. Сажусь и пытаюсь коснуться ноги. Горит. И я кричу, кричу снова. Она стоит за дверью. Сколько она пробыла там? Проклятая ведьма! «Ведьма!» - кричу я в исступлении. Дышать не могу от боли, а кровь всё льётся, подбираясь к краю сдвинутого ковра. Я реву, кусаю губы, трясусь, кричу.
        «Вызовите скорую! Скорую!»
        Два санитара готовят носилки. Мне поставили укол, уже почти не больно. Хочется спать. Кто-то наклоняется ко мне. Дряблое рябое лицо. Спутанные космы парика. Это она! Мне тошно смотреть, как у неё дёргаются ноздри, когда она принюхивается. От меня несёт спиртом и кровью. От неё - приторной до рвоты затхлостью.
        Она улыбается и что-то едва слышно напевает. Я прислушиваюсь: «Как же много ты мечтаешь о чужой судьбе. Как же мало - мало знаешь, в чём судьба тебе…»
        Я рыдаю, и она гладит меня по голове. Гладит и тихо шепчет моё имя. Оно только для Стаса, моё имя. Но она повторяет снова и снова, так что я начинаю его ненавидеть. Снова и снова: «Виктор, Виктор, Виктор…»
        Меня несут через двор - от холода стучат зубы. В порывах ветра я снова слышу отголоски собственного имени: «Ви… Ви… Ви…»
        «Слушай ветер… Он поможет. С ним судьба придёт».
        Стас - не Воплощение, а я не Жертва. Это значит, что раствориться в танце не моя судьба. Но я знаю, что сделаю. Скоро я вернусь к ней. Доковыляю до проклятого шестого этажа на костылях. Спрячу, оставлю среди хлама в её квартире этот дневник.
        Ты, тот, кто нашёл его, если легенда о Вагановском зале не врёт, то меня уже нет. Сегодня ночью я пойду туда.
        Я тебя прошу об одном. Станислав Ташлапов - он наверняка премьер Мариинки или, может, даже Большого - найди его. Отнеси ему этот дневник. Мне некому его отдать - у меня нет друзей. И Стас не общается со мной. Но через много лет, когда меня уже не будет и ты отдашь ему эти листы, я только хочу, чтобы он вспомнил обо мне.
        Глава 18
        Алина
        Утренняя репетиция
        Я снова на утренней репетиции. Виктор орал вчера, что не даст допуск. Мне плевать. К тому же, похоже, он ничего не сказал Коргиной - хореографу, потому что она меня не выгнала. А я только танцевать хочу и не важно как. Сейчас время показать всё, что умею. Иначе на театре можно ставить крест.
        Я танцую сегодня в абсолютно новых розовых пуантах. Они идеально сидят на ноге. Стелька оказалась подрезана на редкость удачно: так удобно в балетных туфлях мне не было, кажется, никогда. Я не купила их. Они не мои. Мои вчера… утонули.
        Я шла домой после вечернего класса длинной дорогой. Сначала по Невскому до Дворцовой, потом на Миллионную. Странный маршрут для того, кто хочет поскорее оказаться в домашнем тепле, но не для меня.
        На набережной я остановилась. Хищный ветер задувал под куртку, заставляя ёжиться. Этот город, и днём угрюмый, мрачнеет ещё больше с приближением ночи: гранитные камни набережной похожи на нагромождение надгробий, а вода в Неве недвижима, как в затопленной могильной яме. От неё поднимался ледяной холод. Если прыгнуть туда, не выплывешь. Затянет на глубину - туда, где непроглядная тьма.
        Вдруг кто-то с силой дёрнул меня за руку. Следом рюкзак - мой рюкзак с вещами - перелетел через гранит и плюхнулся в воду. Я не успела даже пискнуть, а этот урод уже убежал. Я орала ему вслед, даже заревела от досады. Бесполезно. Хорошо, что документов с собой не было, а телефон и ключи лежали в кармане куртки.
        Но купальник, пуанты, кошелёк - всё пропало. Я ещё долго стояла на набережной, наблюдая за тем, как рюкзак медленно напитывался водой и шёл ко дну. «Женя. Женя. Женя» - крутилось в мозгу. Точно она. Сколько она заплатила этому гопнику?
        Я видела, как она пялилась на меня в классе: как будто ещё недавно могла мной питаться, а теперь я прогоркла, и она осталась голодной. Если она плачет, то из глаз вместо слёз, наверное, яд течёт. Она так просто не отстанет, нужно постоянно быть начеку. Смотреть по сторонам, а не только под ноги. Хотя, вспоминая историю с Кариной, я понимаю, что под ноги смотреть важнее всего: она может и мне подстроить то же, если захочет убрать с дороги. А она хочет. Я это чувствую.
        Я подписалась в инсте на новости по хэштегу «нашавагановка» и не пожалела. История Карины выстрелила с новой силой, когда она выложила их совместные фотки с Женей. Карина сидит в инвалидном кресле и выглядит слабой, потерянной. А Женя… Это же надо! Танцует, опираясь на ручки кресла, как на станок. Карина замурована в гипс, а Женя одета в чёрную пачку и пуанты. Глаза выпучены, рот перекошен. Ещё и макияж помогает: губы вымазаны красной помадой так, что кажутся окровавленными, вокруг глаз жуткие чёрные тени.
        Карина опухла от слёз, а Женя улыбается. Но как… Как она улыбается! Плотоядно, зверски, злобно. Она нависает над Кариной как хищник над жертвой. Это не лебедь, а кровожадный коршун. И бледная, с потухшими глазами Карина - добыча.
        Пост под фотографиями от её имени звучал странно: «Спасибо, Женечка, что не забываешь. Я обязательно буду на премьере, чтобы в твой день напомнить о себе, твоей лучшей подруге».
        Комментаторов как прорвало.
        «Да как ей совести хватило прийти!»
        «Вот же Пятисоцкая! Ну даёт, мелкая стерва!»
        «Куда родители Карины смотрят: как допустили к измученному ребёнку эту хищницу?!»
        «Вагановка тонет в грязи».
        «Бедная Кариночка! Будущее скомкано, так Пятисоцкая ещё и смеётся над ней в открытую!»
        «Карина, не верь этой лицемерке! Не считай её подругой! Посмотри на её лицо: это же гадюка, подлая гадюка!»
        На этот раз на сторону Пятисоцкой встали немногие. Пару комментариев из серии «Да что вы на Женю накинулись? Это роль такая: чёрный лебедь!» быстро задавили:
        «Какой лебедь? При чём тут лебедь? Здесь вообще не о балете речь! Посмотрите на их лица: Кариночка не знает, с кем связалась! Эта ваша Женя - исчадье ада!»
        Поток хейта растянулся под фотографиями длиннющей бородой. То, что раньше было похоже на отдельные всплески, теперь прорвалось бешеным цунами. Я шла домой, уткнувшись в телефон. Глаз не могла оторвать от того, что читала. Про меня фанаты Вагановки уже, кажется, забыли. И хорошо. Наконец Женя показала своё лицо. Оставят ли за ней «Сильфиду» после такого скандала - вот вопрос. Надеюсь, что она потеряет роль.
        У дома я замерла с телефоном в руках. Снова сквозняк на мгновение придержал решётку подворотни, словно кто-то вошёл вслед за мной. Налево в угол мой подъезд. Окна шестого этажа не горели, и у меня появилась надежда, что старуха уже спит.
        Мне не хотелось думать о ней, когда я поднималась по провонявшей сыростью лестнице. Между ней и Женей я как между двух огней. Обе с удовольствием сожрали бы меня на ужин, но я оставлю их голодными. Я буду танцевать. Во что бы то ни стало.
        В квартире было темно и тихо. Меня окутал спёртый воздух. Шестой этаж, а дышится, как в подвале. Я включила свет в комнате и начала рыться в шкафу. Мои лучшие пуанты утонули в Неве. Остались только эти: кровавые. Но, вытащив их на свет, я ужаснулась: выглядели они дико. Кровь въелась окончательно, и оттереть её можно будет разве что наждачной бумагой. К тому же коробочка вконец разбита, а воняли они так, что темнело в глазах.
        На утренней репетиции в таких можно даже не появляться. И снова слёзы. Снова я давлю в себе всхлипы, но реву, реву, реву. Что теперь делать? Звонить отцу? И снова услышать о том, как никчёмна моя мечта? Я не хочу. Тем более что денег всё равно нет, иначе он бы уже перевёл. Да и моя банковская карта утонула вместе с кошельком. Но мне нужны пуанты сейчас, потому что завтра я должна танцевать на утренней репетиции.
        Пуанты… Пуанты. Пуанты! Я подскочила на месте. Кладовка! Пуанты! Не знаю, как решилась на это и не испугалась. Половицы стонали, пока я на цыпочках пробиралась по коридору. Какая же я неуклюжая - как слон, ей-богу! Такое ощущение, что следом за мной идут десять человек, и все ступают на самые скрипучие доски.
        Плевать. Да, плевать! Мне нужно быть в классе завтра. И даже если мне придётся не просто выкрасть эти пуанты, а вырвать прямо из старухиных рук, я получу их. Дверь в кладовку легко поддалась. Я вошла и, прикрыв её, включила свет. Бюст пустыми глазами пялился на меня. Я осторожно влезла на табуретку. Мои пальцы дрожали, раскрывая коробку: что, если они исчезли? Что, если бабка танцевала в них, стоптав до состояния расползшихся грязных тряпок?
        Нет. Они на месте. Похожие на свежие эклеры с розовым кремом. Чистые. Прекрасные. Я прижала пуанты к груди. Мои. Они мои!
        Я поймала себя на мысли, что шарю в коробке обеими руками: мало ли что ещё найдётся среди этой груды тухлятины? Мне казалось, что эта пара пуантов может быть не единственной. И если есть среди этого хлама ещё одни такие же, я должна их увидеть. Предчувствие обмануло: всё остальное было отсыревшей гнилью. И всё-таки кое-что я нашла.
        Это была тетрадь. Обычная тетрадь в клетку. На обложке - фото какого-то «бойз-бенд», популярного, как я позже нагуглила, ещё до моего рождения. Внутри чётким и ровным почерком было исписано много страниц.
        Дневник балерины, студентки Вагановки - так я подумала, прочитав первые строки. Знай я, кто писал его на самом деле, наверное, просидела бы над ним всю ночь. Но вместо этого я, на цыпочках вернувшись в комнату, сунула тетрадь в пакет с вещами, приготовленными на завтра - моё внимание поглотили пуанты. Я не могла налюбоваться ими.
        Примерила, и дыхание перехватило: в самый раз, как будто сделаны точно по моей мерке! Мои, я чувствовала. Только мои. Ну разве не чудо? Лёгкие атласные ленты нежно обнимали кожу. Я встала на носки, и тело разом вытянулось вверх. Пальцы вошли в стакан, как влитые. Невероятно. Какой они фирмы? Дорогие, наверное. Я осмотрела носок, подкладку, задник - излазила их вдоль и поперёк: ничего. Только инициалы «А. А.» Мои инициалы.
        Я гладила их, прижимала к груди, мне хотелось петь. Я видела себя в классе, ещё более стройную и сильную в новых пуантах. Мне должно хватить их на выступление. На партию Сильфиды.
        То надевая, то снимая их, я чувствовала перемены в себе. Без них я просто балерина. Но в них - сама Сильфида, дух воздуха. Я готова порхать, летать! Их ведь для того и придумали - чтобы передать ощущение полёта. Первая балерина, надевшая пуанты, танцевала как раз «Сильфиду». С тех пор пуанты навсегда вошли в балетный танец.
        Рядом на полу валялись старые, вымазанные кровью туфли. Они были словно сброшенная кожа. Я перешагну через них. Перешагну через что угодно. Я чувствую себя не выбившейся из сил ученицей, а балериной. Я - балерина. Впервые в жизни сегодня. И навсегда останусь.
        Я оглядела собственное отражение в зеркале трюмо. Больше мне не хотелось кричать, глядя на него. Все мои несовершенства, как у Марго Фонтейн, на самом деле - особенности. Я их сумею показать так, чтобы ими восхищались. Чтобы в глазах у меня рябило от мельтешения взорвавшихся овациями рук. Я - Сильфида. Да, я - Сильфида. И я могу быть… могу оказаться…
        Живым Воплощением Искусства.
        Я танцевала, как дышала. А рядом по паркету скользила тень - одна из тех неестественных из ниоткуда взявшихся теней, которые большинство не замечает, - ложилась на засохшее пятно крови. Шаг, другой, третий… Поворот. Дубль ассамбле. Глиссад ассамбле. Я бросила взгляд на пол. Тень невидимого танцует вместе со мной. Значит, она снова здесь. Призрачная балерина вернулась, чтобы танцевать со мной.
        Но было ещё кое-что. Точнее кое-кто. Старуха стояла за дверью. Она дышала со свистом - в такт моим движениям, словно улавливая каждое па, каждый переход. Я импровизировала, соединяя элементы танца так, как чувствовала. Я отпустила мысли, отдавшись порыву. Сквозняк, струясь по ногам, утекал в щель под дверью. Он уносил этот порыв - уносил мой танец - к ней.
        Проходя комнату по диагонали в па-де-бурре, я слышала скрип досок на пороге. Она стремится повторить моё движение, но знает, что не способна. Не могут её старые артритные ноги даже на какую-то секунду сравняться с молодыми и сильными моими. Никогда она не была способна танцевать так, как дано только Воплощению.
        Каждая балерина грезит об этом. Каждая спит и видит свой дебют на сцене: если станцую так, как никто, все поймут, все увидят… В классе заметны только природные данные и техника. Но сцена может дать ответ - кто? Есть ли среди едва оперившихся птенцов, робко выступающих тонюсенькими ножками, жар-птица. Одна из тысяч.
        И нет танцовщицы, не мечтающей оказаться той самой жар-птицей с золотыми перьями. Той, чьё будущее предопределено. Той, кого воспоют, кому будут поклоняться, и для кого землю под ногами выстелют цветами. Ей жить в золотой клетке, о которой мечтает каждая девчонка, поступающая в хореографическое. Ей быть навсегда «этуаль» - недосягаемой звездой. Такую судьбу не выбирают. О ней можно мечтать, но выбрать для себя - всё равно что плевать в небо, рассчитывая, что от этого начнётся дождь. Воплощением Искусства можно только родиться. Не стать. Родиться. Жить и нести это в себе до того самого момента, когда впервые выйдешь на настоящую сцену. После долгих лет постоянных трудов оказаться там, где должна быть. И они увидят…
        Да, увидят, потому что не заметить - пропустить или перепутать - невозможно. Каждый в зале ощутит одно и то же. Каждый увидит себя на сцене, словно бы сам танцевал. И почувствует танец и каждое его па так, словно не только ноги и руки, а всё его существо - каждый нерв и каждая клетка - танцует. Зрители задрожат от восторга. Они, как и балетные, будут наслаждаться этим упоительным ощущением. Быть в этот миг на сцене - значит быть в сердце самого Искусства. В эпицентре всей Вселенной прикоснуться к тому, что недоступно.
        Вот почему все спектакли Воплощений идут с аншлагами. Дело не в мастерстве артистов, не в сюжете балета, не в новомодной хореографии. Дело в этом чувстве, пережив которое однажды будешь готов ждать следующего раза всю свою жизнь. Это не танец. Это шёпот Вселенной. Это дыхание самого Искусства. Это переливы истинной красоты.
        Ащ! Нога подвернулась, и я рухнула на пол. Музыка в голове разом оборвалась. Старая ведьма! Это она сглазила! Заскрипели половицы за порогом, или это её скрипучий смех? Вот гадина!
        Что тебе надо от меня? Чего ты хочешь?
        Я растёрла подвернувшуюся ногу. Попробовала наступить - не больно. Выдох. Ночью, когда в очередной раз свело судорогой икру, тянуло даже сильнее, чем раньше, - особенно в месте ушиба. Закусила губу, чтобы не зареветь. Растёрла - эффекта ноль. Пришлось ткнуть иглой прямо в мышцу - нагуглила после прошлого приступа, что помогает. И правда, вскоре отпустило.
        Зато сегодня я на высоте: Коргина смотрит, и я замечаю, как загораются её глаза. Ей нравится то, что она видит. Во время станка за стеклом мелькнуло лицо Самсонова. Он заметил меня - я знаю точно. Теперь осталось получить роль.
        Глава 19
        Женя
        Утренняя репетиция
        Опять эта выскочка прыгает, как заведённая. Я отклоняюсь в пор-де-бра, и шея сама заворачивается так, чтобы видеть её. Не могу не смотреть. Бешусь, если не вижу, а когда вижу, бешусь ещё сильнее. За что? Ну, за что? За Каринку?
        Это не я, а Лера натёрла пол в зале канифолью. Лера виновата! К тому же, эта блаженная хотела как лучше. Так делают перед ответственными выступлениями - натирают пол канифолью, чтобы пуанты не скользили. Ну при чём здесь я?
        Но Карина… Чтоб она приросла к этому гипсу! Вот ведь устроила! Те фотки, что мне прислала, - ну я же там просто ангел во плоти! А то, что выложила, - да это же просто!.. Когда увидела, выругалась. Это как вообще?! Хотела уже звонить ей, решила, что эта курица просто перепутала удачные и неудачные фотографии, но… Вдруг поняла, что ничего она не перепутала. Всё специально подстроила.
        Специально они светили мне этой ерундой в глаза так, чтобы вместо того, чтобы держать лицо, я отвратно щурилась. Специально накрасили как вампиршу. А эта подпись - это же надо! А-ля «ангелочек Кариночка и дьяволица Женя Пятисоцкая, виновная во всех смертных грехах. П. С. И у неё ещё хватает совести приходить с визитами!»
        Инстаграм бурлит. Карина, о которой все уже успели забыть, нашла способ выделиться. И опять же за мой счёт. Хоть кусочек урвать от меня! Хоть клочок! И этому будет рада. Она такое же ничтожество, как и эти диванные критики. «Да Пятисоцкая такая-растакая! Да у неё так-то - эдак-то! Да чтоб ей и то, и это!» Начиталась на всю оставшуюся. Постаралась Кариночка. Подарок мне перед премьерой сделала.
        Так вот. Будь уверена, дорогая подруга, они забудут всё уже на следующий день после спектакля. Снова будут на руках меня носить. Обожать. Ещё больше будут обожать. Какое там, с ума будут сходить! Мне интересно даже, неужели ты и вправду веришь, что ты - Воплощение? Ну смешно же! Ну бред же! С чего вдруг?! Хорошая девочка Кариночка родилась с золотой ложкой во рту. Ей хотелось куклу - она получала куклу. Ей хотелось замок для куклы - она получала замок. А теперь ей захотелось стать Воплощением Искусства. Ха-ха-ха! Как жаль, что папочка не купит! Денежек не хватит! А-ха-ха!
        Я - Воплощение. И я выйду на сцену в «Сильфиде», только чтобы это увидела ты, Кариночка, - «лучшая подруга по академии». И можешь умываться слезами всю оставшуюся жизнь! Тупая курица! Думаешь, я убегу и забьюсь под лавку? Даже не надейся! Ты из зала посмотришь и, клянусь, это чувство ты узнаешь. Ты с места вскочишь, забыв о костылях! Ты ни кричать, ни дышать не сможешь - только рыдать от восторга. Подожди, «подруга», подожди…
        Ах ты, тварь! Меня опять трясёт, просто колотит. Она подошла к Коргиной и попросила включить её в спектакль, а эта старая коза пообещала устроить ей смотр! Ей! Смотр! А почему сразу не отдать главную партию? Почему не мою роль?!
        В ярости я топчу собственные пуанты в раздевалке. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу! Меня тошнит от мысли стоять с ней на одной сцене! Меня тошнит! Снова чувствую дрожь в теле. Дыши. Дыши. Дыши, Женя. Ты - Сильфида. Они не введут её. Не введут! Старая дылда, может, и предложит, но Самсонов не идиот. Он этого не допустит.
        Я видела его сегодня через стекло: смотрел на нас. Точнее, на меня. Мне не понравилось его выражение лица. Что-то он там себе думает… Неужели забыл, кто здесь главная звезда? Не может быть. Или Каринка так постаралась, что и он теперь против меня? А может, её папочка дал ему денег, чтобы доченьку-калеку на коляске на сцену выкатили? Или она прям на костылях выскочит танцевать Сильфиду? Ха-ха-ха! Вот бред!
        Я хохочу, заливаясь слезами. Бьюсь головой в перегородку душевой. Да что ж здесь морозильник-то такой - что с вентиляцией? У меня зуб на зуб не попадает… Здесь правда так холодно или это озноб?..
        Почему именно сейчас? Ну почему? Знакомый спазм в горле, и я разжимаю кулаки. Дыши, дыши. Нельзя им показывать. Увидят - и всё, конец. Тебе конец, Женя. Поэтому дыши глубже. Всё хорошо. Ты - Воплощение. Ты знаешь это с детства. С того самого дня, когда Майя Михайловна аплодировала тебе на открытом уроке. Она была Воплощением, и она тебя заметила. Да вы же все это знаете! Виктор, Самсонов, Коргина - все!
        Вдох на четыре, выдох - на восемь. Нет-нет, это не может начаться сейчас. Ни за что, нет! Я не покажу им! Они должны увидеть другое - меня на сцене. Воплощение на сцене! Ещё дышать. Ещё. Ещё. Куда делся воздух? Вдох-выдох. Танец - вот мой кислород. Вдох-выдох. Мой воздух - само Искусство. Без него я как рыба на суше… Вдох-выдох. Ну почему не помогает?! Не хочу, не хочу, не хочу! Они не должны узнать… Ни за что не узнают…
        Глава 20
        Алина
        Вечерний класс
        Четвёртая позиция. Два пируэта. Первый арабеск. Пятая. Проводим целый рон-де-жамб до положения четвёртого арабеска. «И… Повтор до конца фразы!» - визжит Виктор, и мы начинаем заново.
        Завтра утром у меня смотр! Меня могут ввести в спектакль! И я уверена, что введут. Коргина за, Самсонов всё увидит и не станет возражать, а Виктор… У него просто не повернётся язык сказать что-то против после того, что было сегодня.
        Я взяла тетрадь, которую нашла в кладовке, с собой в академию. Между общей репетицией и вечерним классом я читала её под лестницей. Это оказался дневник Виктора, который он писал, когда сам ещё учился.
        На сайте Вагановки есть списки выпускников за все годы, начиная с основания академии. Ошибки быть не может: на одном курсе со Станиславом Ташлаповым и Лидией Елецкой, которые упоминались в дневнике, учился Виктор Маравин. Они выпустились в середине девяностых годов прошлого века.
        Он жил со старухой под одной крышей. Это его кровь на полу в моей комнате. Рядом с этой ведьмой он чувствовал то же, что и я. Мучился судорогами и кашлем. Возможно, так же как и я, не мог оттереть с кожи намертво въевшуюся ржавчину.
        До занятия оставалось ещё сорок минут, когда я вошла к нему в каморку. Он знал уже, что утром я просила Коргину устроить мне смотр для ввода в спектакль, и уже открыл рот, чтобы начать орать, но я перебила его:
        - После того, как вас выгнали из общаги, вы жили со старухой?
        Я положила дневник на стол, и Виктор выпучил глаза так, как будто призрак увидел. Отвечать он не спешил.
        - Я читала ваш дневник, - продолжила я. - Расскажите мне, почему вы получили травму. Это ведь из-за неё, да?
        Виктор начал говорить, едва шевеля губами:
        - Я был тогда на грани суицида. Я бредил.
        - Да ну? А то, что вы сломали ногу накануне выпускного, - тоже бред? Это ведь она виновата! Вы знаете! Она погубила вашу карьеру, а теперь…
        Он вдруг подскочил так резко, словно готов был наброситься на меня.
        - Что ты несёшь? - он почти кричал. - Ты ничего не знаешь! Я не собираюсь обсуждать ничего с тобой - тебя это не касается!
        - Но сейчас я на вашем месте! - я не удержалась и заорала в ответ. Жене, если она греет уши за дверью, и прислушиваться не надо. - Вы же знаете, в этой жуткой квартире я живу! Она меня с ума сводит! Но я не хочу потерять всё, как вы!
        - Дура! - процедил он сквозь сжатые челюсти. - Идиотка! Живёшь - и живи, да радуйся, что нашлось, где тебя пристроить! И не лезь в моё прошлое: всё, что там, - там и останется. Скажу тебе только одно, и это запомни: в том, что случилось с моей карьерой, виноват только я сам. Когда надо было думать о том, как пробиться в театр, я думал о другом! Я пустил всё псу под хвост, и потом я же сам выбирался из этой задницы!
        - Что она сделала вам? Почему вы упали тогда?
        Его передёрнуло.
        - Ну ты начиталась! Да я повторяю, я был не в себе! Ты рылась в дневнике, значит, знаешь, что со мной случилось! Я бредил, понимаешь, бредил наяву! А ты копаешься в этом, зачем? У тебя выпускной на носу! Думай о своём будущем!
        - Вы жили рядом с ведьмой и знаете это. Почему не расскажете мне?
        Виктор шумно выдохнул и вцепился руками в собственные волосы:
        - Ну какая ведьма, ей-богу! Она твоя благодетельница! Только благодаря ей у тебя есть где жить! Ты должна радоваться! До потолка прыгать! Бабушка - божий одуванчик! Блокадница!
        - Она не блокадница. Она в эвакуации была, - отрезала я.
        - Да никто бы не взял её в эвакуацию! Фамилия у неё немецкая - Лирих. Эльвира Лирих - её вычеркнули из всех списков. Она блокаду пережила. Вот тебе ведьма!
        Бесполезно было говорить с ним - правды точно не добиться. «Кашель у тебя, судороги? Так это климат! Тут тебе не курорты Краснодарского края!» - так он сказал. А когда я заикнулась о легенде Вагановского зала и предсказаниях в театральных программах, он завизжал так, что у меня уши заложило: «Ну что за глупости? Ну двадцать первый век на дворе! Ладно мы верили - тогда ни интернета, ничего не было, байки какие-то травили друг другу, шептались по углам - сам напридумывал, сам поверил, но сейчас-то куда?»
        Ни слова правды, а всё потому, что он ненавидит меня, как и все здесь. Он хочет, чтобы со мной случилось то же, что с ним. Чтобы я потеряла свой шанс танцевать. Он завидует мне. С пеной у рта орёт, что я напридумывала какой-то ерунды, а ведь и сам верил в неё!
        Я вышла от него с единственной мыслью: что бы ни случилось, я буду танцевать на сцене Мариинского на следующей неделе.
        Два батман тандю вперёд. Два в третий арабеск. Нажим. Ставим в пятую. Нажим. Снова в пятую. Повторяем то же с высокими руками.
        Я делаю движения чётко. Дышу свободно. Но думаю только о завтрашнем смотре. После истории с дневником Виктор ни слова не сказал по поводу него. Значит, противиться не будет.
        Я покажу им сольную вариацию из па-де-де Джеймса и Сильфиды - я помню её до мелочей, и они сразу всё поймут. По-другому не может быть. Конечно, я трясусь. Но это не тот страх, который сжимает мышцы до одеревенения. Это другой. Он подхлёстывает, подгоняет. Не мешает, а помогает. Я использую его, чтобы показать всё, что могу.
        Глава 21
        Алина
        Вечерний класс
        Сегодня Жени нет на занятии. После сольной репетиции она отпросилась домой. Вроде как разболелся живот. Сомневаюсь.
        Я стою в центре класса на её месте. Каждый поворот, каждый шажок в па-де-бурре даётся мне легко. Виктор то и дело кивает, глядя на меня, - он доволен. Женино отсутствие мне на руку. Но оно греет меня не только потому, что сегодня я то и дело слышу: «Алина, повторите!», «Алина, ещё раз, пожалуйста!», «Все смотрим в центр и делаем, как Алина!». Не из-за этого мне хорошо сегодня.
        Вчера ночью я снова рылась в кладовке. На этот раз мне нужны были программки. Странные стихи, которые я прочла в них, теперь обрели смысл:
        Верность мне ты докажи,
        Клятву не забудь.
        Жизнь свою мне предложи,
        Жертвою ты будь.
        Ближе, ближе подходи,
        Слушай шёпот мой.
        Знай, кто жизнь мне посвятил,
        В смерти есть живой.
        Само Искусство говорило с ней. Старухе было предсказано стать Жертвой ради Воплощения. Всю жизнь она ждала его, и вот ей уже почти сто лет… Пазл в моей голове вдруг сложился на удивление чётко: она ждала Воплощение Искусства.
        Она ждала меня.
        Сегодня между общей и сольной репетициями был смотр. Я танцевала для Самсонова, Коргиной и Виктора. Они сообщат своё решение уже завтра. Как бы дождаться утра! Считаные дни до спектакля, и я знаю, что Женя не будет его танцевать. Она тоже, конечно, догадывается об этом. Теперь осталось только принять реальность, которая видна, как на ладони - это моя роль. Моя партия. Я должна танцевать её на сцене Мариинского. На меня будет смотреть зал. Моё сердце будет биться о грудную клетку, когда поднимется занавес. Свет на меня. Оркестр играет для меня. Глаза, бинокли - всё на меня. Меня будут обнимать, поздравляя с дебютом. Меня, а не её. Мы обе это знаем.
        Глава 22
        Алина
        Вечерний класс
        Батман жете с пируэтом. Препарасьон. Четыре жете в сторону.
        Сегодня очень важный день. Я ждала, что Коргина скажет насчёт роли с утра, но они всё ещё тянут, и мне это не нравится. Если Виктор не подзовёт после занятия, подойду сама.
        Ещё со вчерашнего дня я не могу отделаться от плохого предчувствия. Всё из-за того, что случилось вечером.
        Виктор закончил занятие раньше обычного, и я вышла из академии около восьми часов. Решила прогуляться, хотела даже в «Кофе-хауз» зайти - отец, наконец, выслал деньги, да ещё и неожиданно много. Я шла по Невскому, когда заметила её.
        Старуха следила за мной. Она шла в десятке метров за моей спиной и даже не пряталась: оборачиваясь, я видела её перекошенное лицо. Она преследовала меня, спеша так, что едва не подпрыгивала. Я ускоряла шаг, но, оглядываясь через плечо, то и дело замечала её в толпе.
        Откуда она взялась? Зачем преследует меня? Мне хотелось сбежать, но эта мысль казалась нелепой: с чего вдруг убегать от неё? Может, зайти в кафе? Но что, если она войдёт следом, да ещё усядется за мой стол?
        На Казанской площади я заметила вывеску обзорных экскурсий: то, что нужно - сюда она точно не сунется. Не раздумывая, я купила билет и быстро уселась в автобус. Народу было немного - всё-таки вечер буднего дня, но мы тут же отправились. Из окна я видела, как старуха на площади озиралась по сторонам, ища меня.
        В вечерних экскурсиях есть своя прелесть: залитые огнями набережные, ярко освещённые дворцы и особняки. Где-то я уже гуляла, что-то видела впервые. Экскурсия должна была занять около двух часов, и я радовалась, рассчитывая оттянуть встречу с ней хотя бы на это время.
        Но автобус въехал в наш проулок гораздо раньше. Я едва не подскочила на сиденье: здесь, хотя и в двух шагах от Невского, нет ничего, кроме облезлых грязно-коричневых домов - что мы тут забыли?
        Вслушавшись в речь экскурсовода, я поняла, что она говорила о военном времени. О блокаде. Девятьсот дней полной изоляции, когда город выстоял, несмотря ни на что. Кошек съели в первую блокадную зиму. Но голод толкал людей и на худшее.
        Нам повезло с экскурсоводом: хорошо поставленный голос, яркие акценты… Но иногда её речь звучала даже слишком эмоционально. Я почувствовала это, когда она заговорила о блокадных людоедах. Измождённые голодом люди шарахались от них, узнавая в толпе по редкому в те годы здоровому румянцу. Квартиры, в которых жили каннибалы, называли «грязными». Туда они заманивали людей и забивали до смерти. А тела подвешивали под потолком, как туши, и подставляли тазики для стирки, чтобы стекала кровь.
        Когда автобус замедлил ход возле нашего дома, экскурсовод указала на него и произнесла:
        - Слева вы видите один из домов, в котором, по свидетельствам выживших блокадников, находилась одна из таких «грязных квартир». Она располагалась в верхнем этаже и принадлежала семье работника Путиловского завода, который впоследствии был осуждён и отбывал наказание в лагере системы ГУЛАГ.
        У меня земля ушла из-под ног. Тихий двор-колодец. Серый клок неба. Дом, в котором подвешивали трупы людей, как забитый скот. Квартира в верхнем этаже… Нет. Там ведь несколько входов - десятки квартир. Этого точно не может быть… Но в горле всё ещё стоял ком. Каждый день я хожу по двору, по которому люди шли на смерть. Их обманывали, обещая выменять последнее, что у тех было - обручальные кольца, одежду, - на хлеб. А на самом деле вели на казнь.
        У экскурсовода вдруг начал фонить микрофон, издавая жуткий скрип, от которого вибрировали барабанные перепонки. В нём будто слышались всхлипы и стоны. Неясные - как тогда, на чёрной лестнице.
        Когда эти несчастные понимали, что попали в ловушку? Услышав щелчок железного засова на двери? Заметив за трельяжем топор с запёкшимися на лезвии бурыми потёками? А может, обезумевшие от голода люди не видели ничего вокруг и понимали, куда попали, только когда хозяин дома вырывал из их рук последнее, что они могли предложить в обмен на еду?
        Я хотела знать: когда в лихорадочном блеске глаз ты видишь решение - этот человек убьёт тебя и сожрёт? Он угостит своих детей. И у них будут розовые щёки и упитанные лица. Они переживут самое голодное время в сытости. Будут знать - всё равно поймут, как ни скрывай, что именно они едят. Они вырастут, но никому никогда не расскажут, как выжили в аду. Может, наврут про карточки или сто двадцать пять граммов хлеба. Про очереди за ним и про то, как этот хлеб отнимали у них старшие. Или про то… что они были в эвакуации и вообще не видели этого кошмара.
        Тихие шаги вверх по истёртым ступеням. Сквозняк по лицу - последний глоток воздуха. Стоптанный порог и тазик, приготовленный в углу.
        Как назло, автобус заглох напротив злосчастного дома. Дома, в котором я живу. Экскурсовод, заполняя вынужденную паузу, перевела тему на какие-то там фронтоны и пилястры, указывая на дом на другой стороне улицы, но мой взгляд был прикован к знакомой подворотне.
        Мне не терпелось узнать, где именно находилась та квартира, но когда автобус тронулся, экскурсовод вернулась к Петровской эпохе. Я ждала конца экскурсии, чтобы задать свой вопрос, но из-за задержки, связанной с поломкой, времени на вопросы не осталось, и, высадив нас, автобус вместе с экскурсоводом отправился в парк.
        Я стояла на залитой огнями Казанской площади. Почти десять вечера, а народу - как днём. Сколько ужаса в этом городе на самом деле? И как умело он скрывает самое жуткое из того, что помнит…
        Пошарив в карманах в поисках мелочи на троллейбус, я нащупала измятые, всученные мне ещё в день приезда листовки. «Спа-салон»… «Тайский массаж»… «Экскурсии по центру. Знаю каждый дом».
        Рука сама потянулась к телефону. Ответил немолодой мужской голос. Я уточнила по поводу экскурсий. Мужчина взбодрился:
        - Да, конечно. Когда бы вы хотели, сударыня?
        Я объяснила, что меня интересует не полноценная экскурсия, а только один дом, но я готова заплатить и могу прямо сейчас скинуть деньги на карту. Мой собеседник спросил адрес дома. Я назвала его, и голос в трубке отчеканил, как по бумажке:
        - Тысяча девятьсот двенадцатый год постройки. Архитектор Гимпель. Доходный дом купца Синебрюхова. Хозяева жили в третьем этаже, остальное сдавалось. После революции квартиры большей частью коммунальные вплоть до недавнего времени. Сейчас в городе работает программа расселения: бывшие коммуналки выкупают состоятельные люди. Делают перепланировки, ремонты…
        Неожиданно для самой себя я перебила его:
        - Вы можете рассказать, что там было во время войны?
        - Ну… Что я могу сказать… - он откашлялся. - Конкретно эта местность не сильно пострадала во время бомбёжек. Дом уцелел, как и окрестные здания. Сразу после войны вернулись эвакуированные хозяева квартир…
        - Вы знаете о «грязных» квартирах? - не удержалась я.
        В трубке на мгновение повисла тишина, но он всё же ответил:
        - Видите ли, сударыня, я не люблю спекуляций на эту тему. Понимаете, я - историк. А блокада - тяжелейшее для города время. Осталось уже совсем немного очевидцев тех событий, однако те, кто не имеет понятия о том, что происходило, активизировались в последние десятилетия. Эти слухи…
        - Так это слухи? - Мне снова не хватило терпения дослушать.
        Он хмыкнул.
        - Скажу так, сударыня. К весне сорок второго года в Ленинграде не осталось ни одной кошки, собаки или голубя. И случаи людоедства в блокадном городе имели место. Это факт. Но та истерия, которую пытаются в последнее время раздуть из этого некоторые недобросовестные так называемые историки-краеведы, по меньшей мере, неуместна…
        - Ну а что с этим домом? - настаивала я.
        - Этот дом… был известен в те годы. В одной из квартир проживала организованная банда каннибалов, орудовавшая в городе.
        - Банда? Это была не семья?
        - Да вы владеете информацией, сударыня! - удивился он. - Вы правы. Изначально это была семья. Отец, мать и две дочки-подростка. Потом к ним прибились ещё родственники, кажется, дальние какие-то… В итоге глава семьи и ещё несколько мужчин из родни были осуждены. Тогда это квалифицировалось как бандитизм - отдельной статьи для таких преступлений не было.
        - Где они жили?
        Мой собеседник молчал, и я переспросила:
        - В какой именно квартире? Где был вход? С улицы? Или со двора?
        - Вход со двора. Под арку налево. Верхний этаж, - отчеканил он, снова как будто читая по бумажке. - В последний раз я интересовался этим вопросом в начале девяностых, когда открыли архивы милиции. Этот адрес фигурировал в сводках. Я даже побывал там, ну а сейчас… Насколько мне известно, последняя хозяйка завещала квартиру в какой-то культурный фонд… Деталей я не знаю.
        - Кто она - хозяйка? Если были в квартире, вы ведь видели её? Она из той семьи?
        - Я не знаю. Видите ли, сударыня, когда я появился у неё на пороге в девяносто четвёртом, я… Как бы сказать… Был молод, у меня висела диссертация недописанная, мне нужно было открытие. И вот я собирался пытать девочку из семьи людоедов, а встретил… бабушку после инсульта: руки трясутся, лицо наполовину парализовано… Я не стал копаться, кто она, что она…
        - Но она могла быть одной из девочек из той семьи?
        - Ну да, могла. Судя по фамилии, по документам она… прожила там всю жизнь.
        Я поблагодарила его и спросила, сколько должна. Но, к моему удивлению, мой собеседник не взял денег. Сказал: «не за что» и повесил трубку. Он, наверное, решил, что я - охотница за «жареным». Но как я могла рассказать, что живу в той самой квартире?
        Я шла домой на ватных ногах. Те вещи, что я видела: зубы, кольца, обувь… и волосы… Господи, волосы! Парики, которые делала её мамаша после войны! Сообразив, из чего они были сделаны, я едва сдержала тошноту.
        Тот же сладковатый затхлый запах, что вечно стоял в квартире, ощущался теперь и на лестнице. От него першило в горле, грудь распирал кашель. Запах смерти пропитал это место насквозь. Он не выветривается от сквозняков. Он в этом месте навечно.
        «Она мне ничего не сделает, - повторяла я про себя, поднимаясь по ступеням. - Это немощная старуха. Она ничего не сможет мне сделать».
        С этой мыслью я переступила порог квартиры и едва не столкнулась с ней. Старуха ждала меня: лицо перекошено, руки трясутся, глаза лихорадочно блестят. По спине побежали мурашки.
        - А ты, оказывается, воровка! - зашипела бабка.
        Я хотела пройти мимо, но она схватила меня за предплечье своей жилистой рукой, от которой несло сырым мясом.
        - Кто тебе позволил взять пуанты?!
        Её рука ходуном ходила, но вцепилась она крепко. Мне с трудом удалось отодрать от себя скрюченные пальцы.
        - Они не ваши! - выпалила я, освободившись.
        - Мои! - взревела старуха.
        Но я не сдавалась:
        - Я не слепая - видела инициалы. И размер я в состоянии оценить. Они вам и на нос не налезли бы!
        - Лучше тебе их вернуть, - её голос вдруг стал тише и оттого прозвучал зловеще. - Ты не знаешь, чьи пуанты надела.
        - Я танцую в своих собственных пуантах. Они мои. А если вы о предыдущей владелице… - я долго не решалась произнести это, но всё же выдала: - Если она одна из тех, кого вы сожрали, то ей уже всё равно!
        Старуха дёрнулась всем телом, как будто её током ударило.
        - Что?! - взревела она. - Ты что врёшь? Как выдумала такое?
        - Ну-ну, - распалилась я. - Давайте, расскажите сказку про эвакуацию! Я знаю всё. Про вашего отца - он ведь сидел за людоедство, про вас с сестрой. Ни в какой Перми вы не были! Здесь, в этой самой квартире, вы расчленяли людей! Я видела их вещи: кольца, зубы, волосы… Скажите ещё, что это вам бабушка в наследство оставила!
        Старуха пожирала меня глазами. На её губах блестела пена.
        - Ты ничего не знаешь! Ничего не знаешь, пигалица! Зачем врёшь про меня?
        - Это вы врёте! С первого слова и до последнего - одно враньё! Кошки шугаются вашего вида - где вы берёте мясо, а? Прикармливаете их, а потом забиваете по старой привычке?
        Старуха вся затряслась.
        - Я была в эвакуации, - выдавила она, стиснув зубы до мерзкого скрипа. - Здесь жил мой отец с мачехой и её детьми. Я была в эвакуации с училищем.
        - Ну, конечно! С вашей-то фамилией вы были в эвакуации! - выдала я и, заметив удивление в её глазах, добавила: - Да, я и это знаю! Мне много чего теперь известно. Так чем вы меня накормили тогда, а? Кошками? Или у вас ещё человеческое в запасе осталось?
        - Ах ты! - Старуха двинулась на меня, и её впалые глаза засверкали. Будь у неё под рукой нож, она бы набросилась. Но я не испугалась.
        - Я знаю всё о вашей семье, но и вы знаете, кто я! Знаете, потому-то шагу не даёте мне ступить и в комнате шаритесь, когда меня нет, - думали, не замечаю? Само Искусство говорило с вами. Вам было суждено встретиться со мной! И вы… Только троньте меня! Помните стихи, что были в программах?
        «Траур вечный день из дня Будешь носить. Погубившему меня В жизни мёртвым быть».
        Мой собственный голос звучал как чужой, когда я читала это четверостишие. Старуха, пошатнувшись, отступила назад.
        - Что? Откуда? - зашептала она, как будто не понимая.
        - Только троньте меня! - повторила я. - Только попробуйте сделать мне то же, что Виктору!
        - То же, что Виктору… - она снова попятилась, ощупывая левую сторону груди и морща «живую» половину лица. - Ты не верь ему… Не верь. А спроси-ка лучше, что он сделал…
        Она была похожа на затравленного хищника. Выбившийся из сил после долгой погони, он понимает, что загнан в ловушку. Попал в силки и рыпаться бессмысленно. Конец.
        Я не боялась её больше. Ни тени страха не было во мне, хотя я знала, что в кладовке через стену пол усеян волосами трупов. Даже желая мне смерти, даже мечтая увидеть моё мясо в грязном тазу перед мясорубкой, она ничего мне не сделает. Наоборот, будет пресмыкаться. Будет пылинки сдувать с этого облезлого паласа, только потому, что я по нему ступаю.
        Её взгляд после того, как я сказала, что она знает, кто я такая, выдал всё. Она поняла уже давно, что я - Воплощение. Два дня назад, когда я танцевала, она стояла за дверью, затаив дыхание. Она не видела меня, но чувствовала каждое движение до мурашек. Она наслаждалась. Теперь я вдруг осознала: всё это время она стремилась удержать меня, прикоснуться, стать как можно ближе, потому что хочет меня в свою коллекцию. Коллекцию живых Воплощений Искусства.
        Перед тем, как ты, старая ведьма, испустишь последний вздох, я покажу тебе, кто я такая. Ты увидишь дебютный танец Воплощения. И можешь помирать прямо в театре - я удивилась собственной усмешке, - в фойе лечь и испустить дух. Танец Воплощения стоит того, чтобы, увидев его, умереть. Он стоит даже большего. Но что может отдать простой смертный, кроме как свою никчёмную жизнь? Ты дожила почти до ста лет только потому, что ждала моего появления. И вот я пришла, чтобы танцевать.
        Ночью мне снилось, как в балетном классе старуха ходила от одной девочки к другой. Заглядывала в лица, прикасалась к спинам своими скрюченными пальцами. Виктора не было, Коргиной тоже. Только она. Она смотрела на каждую из нас расчленяющим взглядом, но это был взгляд не репетитора, а мясника.
        Другие девочки недовольно переглядывались: кто она такая и что здесь делает? Но никто ничего не говорил. И все мы были словно приклеены к станку: я помню, как попыталась дёрнуться, но не смогла отнять ладонь, намертво приросшую к деревяшке. Я тянула руку снова и снова, но ничего не выходило: она словно была продолжением злосчастной палки.
        Поначалу остальные девочки тоже пытались освободиться, но, осознавая тщетность попыток, соображали, что попали в ловушку. Таня обмякла и осела на пол. Эмма, дрожа, прижалась к станку. Женя стояла со злобным перекошенным лицом, продолжая попытки оторвать руку от станка, даже рискуя содрать кожу с ладони. Только Лера продолжала занятие как ни в чём не бывало, как будто не понимая, что она - пленница. Я тоже махала ногами в батмане, стараясь скрыть то, как они подрагивали от страха. Старуха не должна понять, что я её боюсь.
        Она долго стояла напротив Жени, то касаясь её, отчего та вздрагивала, как от судорог, то просто пялясь. Женя не скрывала отвращения: морщилась, дёргалась, продолжая попытки оторвать руку от палки.
        Тане тоже изрядно досталось внимания. От плотоядного блеска в глазах, с которым бабка оглядывала её округлившиеся бока, у меня к горлу подступила тошнота.
        На Эмму она едва взглянула. Та выглядела вконец запуганной и тряслась как осиновый лист, вцепившись в станок двумя руками, как в спасательный круг. Бабка прошла мимо Леры, хотя та продолжала заниматься. Даже не взглянула, как будто той вообще не было. Обойдя всех, она остановилась напротив меня.
        Нашла. Я увидела это в её глазах: наконец, она нашла то, что искала. И моя рука мгновенно отделилась от станка. Я была свободна. Могла танцевать. Я сделала шаг, другой, завертелась в фуэте, а потом сделала полный круг по классу, чередуя сиссоны с шагами, арабески с пируэтами…
        Она наблюдала за мной, впитывая каждое движение. Казалось, она и не дышала от восторга - вот-вот бросится паркет у меня под ногами вылизывать, как вдруг… Её взгляд скользнул по моим ступням. Она заметила пуанты.
        В один миг бабка бросилась ко мне и сбила с ног. С невероятной силой она вцепилась своими толстыми пальцами мне в горло, давила так, что, казалось, вот-вот прорвёт кожу. Я хрипела, отбивалась, как могла, захлёбываясь собственным кашлем. Я видела краем глаза, как девочки в ужасе жались к станку. Как вместе с гримасой страха на лице Жени играла улыбка.
        В ушах свистело, в горле булькало, а тело горело. Я проснулась оттого, что зашлась кашлем. Он душил меня, вырываясь отвратительным лаем.
        Глава 23
        Женя
        Вечерний класс
        О, как она вчера танцевала! У меня всё тряслось внутри, не помню, как досмотрела. Потом наелась «Ново-Пассита» и пожалела на сольной репе: он сбивает координацию, и несколько раз я чуть не свалилась с позиции. С вечернего класса пришлось отпроситься.
        Она хорошо танцевала вчера. Прекрасно. Разучила мою партию и ту самую связку па-де-бурре и арабеска, которую я так и не смогла сделать. И Виктор это видел, и Самсонов, и Коргина… Я не сделала, а она смогла!
        Я стояла за стеклом, и всё надеялась, что, может, хоть тапёрша собьётся и она свалится, но нет… Музыка как назло прямо ей в шаг. У меня на губах живого места нет - все искусала, как теперь на сцену выходить? Мне ведь на сцену в пятницу! Мне ведь на сцену?
        В вечернем классе для «отбросов», где я должна быть идеальной, я нервничаю до трясучки. Знаю, что это заметно. Вижу в зеркалах напряжение собственных мышц, а вот движений не вижу. Я танцую, но движения теряются за усилиями, за натугой. Это не танец - жалкое подобие. Виктор молчит. Ходит мимо, поджав губы. Не просит повторить. Ничего не просит повторить!
        Плие. Обычное плие. Я его не чувствую. Впервые в жизни не чувствую. Просто сажусь, просто сгибаю ноги - это не танец. Завтра день отдыха. А послезавтра с утра в Мариинке. Первый прогон. После обеда второй. Вечером - спектакль.
        Я жду, чтобы этот класс поскорее закончился. Она тоже ждёт. Её батман вырос за эту неделю так, как у некоторых не вырастает и за год. Как? Что за ведьма поколдовала над ней? Где было всё это, когда она вошла сюда две недели назад? Если бы я знала с самого начала… Как на неё орал раньше Виктор - это же песня была! Я слушала не музыку тогда - у его криков свой ритм - жёсткий, сильный. Я танцевала в нём. В нём были мои силы.
        Она тоже ждёт окончания класса, потому что знает, что вчера танцевала прекрасно. Знает и о скандале с Кариной. Наверняка читает всё, что пишут обо мне. А может, зарегистрировала анонимный аккаунт и тоже строчит гадости… Всё для того, чтобы меня сняли с главной партии.
        Но это же не просто постановка! Это «вечер, когда прошлое балета встретится с его будущим». Будущее - это мы. Прошлое - те, кто будет в зале. Списанные много лет назад балерины притащатся в театр, сжимая контрамарки в трясущихся руках! Половина из них давно уже ничего не видят и не слышат. Вторая половина плюс к этому ещё и ничего не соображает. Они не читают инсту. Не знают, кто, кому и что подстроил. Кто получил травму, а кто - роль. Им плевать.
        Они придут в надежде увидеть новое Воплощение Искусства. Они всю жизнь мечтали испытать это невероятное чувство - ты в главной партии на сцене Мариинского. Никому из них даже близко не светило такое. Никогда. Но в танце Воплощения можно это испытать. Так, как будто ты сам танцуешь. Как будто это твои мышцы напряжены до дрожи. Как будто это твоя кожа потеет. Как будто это ты дышишь в такт звукам оркестра, и Искусство живёт в тебе. Ты танцуешь, и пока это происходит, оно живо. Твоими шагами, пируэтами, позами оно живёт. Оно погибнет с твоим финальным поклоном. Но пока оно живо… Пока оно живо - это наслаждение.
        Они не читают инсту и не знают, что меня поливают грязью. Они и айфон-то включить не смогут! Какие там комментарии, какие хештеги! Никто из них не в курсе скандала. Зачем тогда заменять меня?
        Да даже если бы и знали. Если бы весь мир знал о том, что обо мне говорят, - что с того? Они - эти престарелые балерины - разве не поджигали чужие пачки? Разве не вставляли иглы в корону Королевы лебедей? Не макали пуанты в унитаз? Не кромсали ножницами купальники, гетры? Неужели в академии русского балета Карина стала первой, кто потерял всё по чужой вине?
        Никто из них не может судить меня. Никто не знает, что на самом деле случилось.
        Это Лера натёрла пол. Эта идиотка не от мира сего.
        Ах да. Я знала об этом, но ничего не сказала Карине. Видела, как она натирала пуанты и понимала, что танцевать в наканифоленных пуантах на наканифоленном паркете - это стопроцентное падение. Но я ничего не сказала ей.
        И правильно сделала. Потому что Карина достала меня своим вечным желанием выпендриться. И пуанты у неё из Италии по индивидуальному заказу. И пачка из Парижа. И даже ногти на ногах фиолетовым лаком в цвет синяков она не сама себе красит. У неё педикюр. В лучшем салоне. Там перемажут так, что кровоподтёков не видно. Процент бесячести - сто.
        А на этих фотках… ну просто упасть не встать! Одна нога в гипсе, а другая босая - я глазам своим не поверила: отфотошопили так, чтобы у неё пальцы сросшимися выглядели. Мол, перепонки у неё, как у лебедя! Это она на свою «нездешность» намекает. И инста забурлила: «А правда, что у Макаровой сросшиеся пальцы на ногах?», «Что это - неужели родилась с такими?», «Танцевать, наверное, удобнее - опора лучше!», «Она не человек - Воплощение, кто ещё сомневается?».
        Нет у неё никаких сросшихся пальцев. Нет никаких перепонок и не может быть.
        Ну как не радоваться, что она упала? Как жалеть её?
        Наконец садимся в финальные плие. Ещё не стихли отзвуки последней музыкальной фразы, когда я срываюсь с места и лечу в душ.
        Ну, откуда эти слёзы? Я забилась в угол в душевой. Сжалась в комок. Реву и хочется выть. Плевать на всех и на всё: на Карину, на фотки, на эти комментарии! Мне только роль нужна! Это моя роль! Моя! Моя! Моя!
        У меня в руках лезвие для подрезания пуантов. Откуда? Зачем я взяла его в душ? Я жду, когда она войдёт. Ха-ха-ха! Нежно-розовая вода потечёт по кафелю. По серому растрескавшемуся кафелю потечёт сначала нежно-розовая, а потом ярко-алая вода. Я дождусь этого оттенка, чтобы быть уверенной, что всё, а потом уйду.
        «Ново-Пассит» мне нельзя не только из-за координации. Но противопоказания я не смотрела, просто съела, и всё. И уже больше суток не сплю. Для всех успокоительное, а для меня… Я сжимаю нож. Я хочу, чтобы она сдохла.
        Когда мама запретила мне ходить в класс, я истерила трое суток. Она хотела забрать меня из академии, а ведь я была лучшей на курсе. Должна была танцевать Машеньку в «Щелкунчике». Мама сказала, что больше я не смогу танцевать. Нельзя. Максимум, хореография в кружке. Эта свалка отбросов - мне танцевать среди них?! А ещё… перевестись в обычную школу. В обычную…
        Меня бросало из жара в ледяной пот и обратно. Я умоляла её не ломать мне жизнь. Я кричала, что никто кроме меня не знает, на что я способна, и что это для меня значит. Мама тоже рыдала. Она боялась за меня. Она пила «Ново-Пассит» пачками. И ей он помогал: она разом обмякала. Я помню, как лежала у неё на коленях и её мягкие руки гладили меня по голове. «Балет - это не всё в жизни, Женечка». «Посмотри на других девочек, живут же и без него». «Можно танцевать и для души, в кружке, в школе на праздниках…»
        Её голос звучал глухо, как будто чужой. Живут и без него. Ты же знаешь меня, мама. Я без него не могу. Тогда я впервые схватила канцелярский нож. Я и раньше-то неловко с ним управлялась. Только возьмусь, как мама подлетает: «Женюш, я смотреть не могу, как ты это делаешь, давай сама лучше подрежу!» Она подрезает мои пуанты до сих пор. Но нож я ношу с собой.
        Тогда я схватила его в руки и прижала к собственной шее. Получилось неловко, я царапнула кожу, и тёплая жидкость струйкой скользнула под ворот. Но я не отняла руки, понимая, что так только лучше. Ничего со мной не случится, не считая блузки на выброс. А вот мама поймёт, что я серьёзно.
        «Не пойду в обычную школу! Не уйду из академии!»
        Мама соскочила с места. Эффект «Ново-Пассита» как рукой сняло. «Женюшка, положи нож! Дочка, положи!» У неё в глазах не страх - ужас. У неё трясутся руки. У неё текут слёзы и срывается голос. Мне не нравится это видеть. Не нравится чувствовать, что она хочет вырвать нож из моей руки, но не знает, как приблизиться. «Пообещай, что не переведёшь меня! Ну, обещай!» - кричу я. В моём голосе тоже и страх, и слёзы, и решимость. Я ни за что не буду учиться в обычной школе. Я балерина. Лучшая в Вагановке. «Я - Воплощение, мама! Пообещай, что не переведёшь!»
        Тогда я впервые произнесла это: «Я - Воплощение!» Выбила из неё обещание. А потом рыдала на её руках несколько часов подряд. И она рыдала. Она тоже знала, что я - Воплощение. Я с четырёх лет стояла - ходила - на носках. Мне не нужны были даже пуанты! И как только додумалась она ляпнуть: «Балет - это не всё в жизни!» В моей - всё! Нож тогда помог мне доказать это. Поможет и сейчас.
        Уж лучше бы я с ума сошла. Сидела бы себе в психушке, представляла, как танцую в Большом. Я - прима, я «этуаль» - недосягаемая звезда. Но я не больная, не сумасшедшая. Мама кричала, что я ломаю себе жизнь. Что я не понимаю, что делаю. Что балет не стоит того! Ничто в мире не стоит того!
        А как же моя мечта? А как же моё призвание, предназначение? Если Воплощение не выйдет на сцену, кто будет виноват, что погубил его раньше, чем оно засияло? Кто будет отвечать за это перед самим Искусством? Ты, мама? Или она - эта выскочка? Я ей не дам и шагу сделать по сцене Мариинки. Она недостойна даже пылью закулисной дышать. Даже в зале, в ложах, в самых задах на балконе - и там ей не место. Вон отсюда! Вон из театра! Вон из моей жизни! Из моего спектакля! Ноги твоей не будет на сцене! Я стискиваю лезвие, и ладонь теплеет.
        Вдруг в душевую врывается ледяной воздух. Она. Ноги холодеют, а по ладони струится тёплая кровь.
        - Жень! А, Жень? Ку-ку, партнёрша не только по танцу, ты здесь, я знаю. Твои красно-синие ноги торчат из-под двери кабинки… Поговорить надо. В общем, я вхожу, да?
        Руслан. Чтоб ты провалился, идиот! Я швыряю нож в мыльницу, и лезвие звякает о металл.
        - Подожди в раздевалке, - отвечаю я и добавляю вполголоса: - Дебил.
        Ничем хорошим это не могло кончиться. Уж слишком наглый у него был тон. У него всегда наглый тон, но когда такой - это всё. Я вышла, скрипя зубами. Хорошо, что нож остался в душевой: увидев его ухмыляющуюся рожу, я почувствовала непреодолимое желание исполосовать её вдоль и поперёк. Я остановилась на пороге.
        - Что, танцуем в пятницу? - Он двинулся ко мне.
        Кивнула.
        - А вот я что-то не уверен.
        Молчу, но взглядом спрашиваю.
        - Слухи ходят, что я не понравился Виктору на последних трёх прогонах. Ну, а он репетировал параллельно с Эдом. И хочет поставить его.
        Пожимаю плечами: к чему мне это?
        Руслан надвигается, угрожающе вздёрнув брови.
        - Хочешь танцевать с ним?
        «Обязательно по жизни дышать мне прямо в лицо?»
        Меня это давно уже бесит. Одно дело, когда зажимал меня по всем углам от душевых до главного холла. Тогда ещё я понимаю. Но это сто лет назад было. Уже забылось. И почему он никак не бросит дурацкую привычку вечно нарушать моё личное пространство? В танце это происходит постоянно - это как есть. Но здесь и сейчас к чему так напирать, как будто мы в переполненном вагоне метро? Мои кулаки сжимаются.
        - Мне всё равно, кто из вас будет на сцене послезавтра, - я отворачиваюсь, чтобы уйти.
        Этот недоумок хватает меня за руку. Выдёргиваю.
        - Больно! Что творишь вообще?!
        - Иди и поговори с Виктором. Скажи, что ни с кем, кроме меня, танцевать не будешь.
        Моё вытянувшееся лицо говорит само за себя: «С какой стати?» Мы слишком долго танцевали вместе, чтобы не понимать друг друга без слов.
        - Я выложу всё, что ты писала мне про Карину. И про Дашку.
        - Мне плевать.
        - Да ну? Хочешь ещё больше грязи? Будет. А может, и что похуже выйдет. Ты ж там признаёшься, что…
        - Заткнись, ты, дерево! Знаешь, чем Виктор занят? Новенькую с Коргиной обсуждает! У неё смотр был. На мою роль. Понятно? - Я заглядываю ему в глаза, и он отступает назад. Наконец-то.
        - Ты бредишь, Жень. На какую твою роль?
        - На Сильфиду, дорогой! На Сильфиду! Иди и расскажи всем и каждому всё, что ты знаешь! Мне плевать!
        - Эй-эй, ты чего, заболела? - Он делает неуверенный шаг ко мне, но тут же замирает на месте. - Кто пробуется на твою роль? Новенькая? Да ты бредишь! Никто её не введёт!
        - Зачем тогда они её смотрели?! Чтобы танцем насладиться? - Я слышу скрежет собственных зубов.
        - Жень, не сходи с ума, никто и не думает её вводить на Сильфиду! Максимум в задние ряды фоном, она же не репетировала!
        - Ты идиот! - вырывается у меня, и спустя мгновение я уже жалею об этом.
        Руслан бьёт кулаком по железному шкафчику так, что весь ряд начинает ходить ходуном.
        - Это ты идиотка! Хватит нести этот бред! Если хочешь отделаться от меня, не получится. Иди к Виктору и говори, что хочешь, - Эд должен остаться на втором плане. Если его поставят вместо меня, я устрою тебе новую «волну пиара». Не жди, что отмоешься.
        Он эффектно разворачивается и выходит. «Со сцены важно уйти красиво» - вспоминаю слова Виктора. Если запостит всю нашу переписку, станет гораздо хуже. Хотя и сейчас уже инстаграм как будто прорвало. Они у меня на странице гадости пишут - хоть комментарии закрывай. Бесит. Бесит. Бесит. Я знаю, что это закончится послезавтра. Послезавтра после моего танца никто и слова не скажет. Все заткнутся. И всё равно бесит!
        Эд танцует неплохо, но он ростом не вышел - ниже меня. Поэтому мне нужен Руслан.
        Я ведь убить её хотела. Выдыхаю и вытираю со лба пот. Бред какой-то. Хорошо, что нож остался в душевой. Она входит. Взмокшая, выдохшаяся. Танцевала так хорошо, как могла. И вчера, и сегодня. Она ждёт ответа. Мы обе ждём. Этот урод сказал, что я спятила. Но я вижу, что права. Она на мою роль метит. Её глаза светятся. Она достаёт из шкафчика полотенце и, обтерев шею, швыряет его на скамейку. Грубо. Как будто с вызовом. Это мне вызов. Мне. Она хочет мою партию. Она ждёт их ответа о том, вылечу ли я из спектакля. И станет ли она Сильфидой - духом воздуха.
        Какая ирония! После восьми лет, когда я была лучшей, какая-то тварь спорит со мной за главную партию. Какая-то деревенская клуша, которая и ногу-то поднять не могла на первом занятии. Она ведёт себя так, как будто меня нет в раздевалке. Я стою у стены и откровенно пялюсь на неё. А она топает в душ мимо, словно не замечая меня. Она сделала всё, что от неё зависело. Выучила вариацию. Заставила их устроить смотр чуть ли не накануне спектакля. У меня снова сжимаются кулаки. Бездарная тварь!
        Я иду в душевую вслед за ней. Плещется вода, из кабинки идёт пар. Я захожу в соседнюю и беру нож. Стоя совсем рядом с её кабинкой, я чувствую, как на меня падают капли.
        Она стоит совсем одна за тоненькой перегородкой. Она не боится. Не боится, потому что просто не знает меня. Не догадывается, что я сделала. Каринка только знает. «Лучшая подруга». Мы ведь вместе Дашку убили.
        Главную роль на троих не разделишь, но бороться с двумя сразу глупо - сперва одна из них нужна была мне в союзники. Я выбрала Карину. Мы по очереди следили за Дашкой, выясняли, что она ищет в этих Вагановских записках, потом разузнали, что она поверила в эти бредни про привидение, и ждали, когда она отважится пойти в Вагановский зал.
        Она долго репетировала комбинацию, отрабатывала каждое движение. И мы долго репетировали. Мы обе были там ночью. Хотели напугать её так, чтобы и думать забыла о роли в «Сильфиде». Мы не знали, что у неё какой-то там порок сердца. Она упала, а мы убежали. «Это обморок, - Каринка повторяла снова и снова. - У неё обморок».
        Наутро её увезли. Нас обеих допрашивала полиция, но отец Каринки всё замял. Он же озаботился тем, чтобы шумиха утихла как можно скорее. Новости были, но только первое время - потом всё благополучно потёрли.
        Я этого не хотела. Не хотела, чтобы Дашка… Но после того, как её вынесли из Вагановского зала, мы с Кариной остались только вдвоём. Я поняла тогда: теперь мы один на один. «Лучшая подруга» и сама поверила в сказки про призрак Вагановой. Она поделилась со мной - да что там, всем умудрилась рассказать. Сама себя подставила. А я не упустила шанс. Я единственная не танцевала ночью в Вагановском зале. Но я буду танцевать в Мариинском.
        Вода брызгается из её кабинки так, как будто перегородки нет вовсе - всё лицо мокрое. Надеюсь, эти капли не касались её потного тела.
        И что я только делаю здесь?
        Я выхожу из душевой и достаю из шкафчика новые пуанты. Надо подрезать. Мне послезавтра танцевать Сильфиду.
        У выхода из раздевалки я чуть не сталкиваюсь с Коргиной и Виктором. Замираю в дверях. Два слова вполголоса, и Виктор, глядя в мою сторону, машет рукой, жестом подзывая кого-то. Новенькая появляется из-за моей спины с полотенцем на мокрых волосах. В висках отстукивают секунды. Я не двигаюсь с места. Жду.
        - Алина, мы вводим вас в спектакль, - сердце падает. - На роль одной из подруг-сильфид. Ваша партия - общие сцены сильфид и па-де-катр из второго акта.
        Общие сцены! Общие сцены! Я, кажется, лечу! Общие сцены и жалкий па-де-катр! Она не Сильфида! Она не Сильфида! Я снова дышу. Я - Сильфида. Я!
        В раздевалке она швыряет вещи в пакет с какой-то тупой яростью. Её лицо раскраснелось, глаза блестят. Хотела мою роль? Получи! Мне хочется ударить её, избить до потери сознания. Чтобы она никогда не смогла встать. Чтобы никогда не танцевала больше. Хотела заменить Воплощение? Вот же идиотка! Тупая курица!
        Она растирает слёзы по щекам, пытаясь спрятать их, но я вижу каждую слезинку. Слышу сдавленные всхлипы. Прислушиваюсь, чтобы услышать отчётливее. Мне это нравится. Я победила. Я буду танцевать.
        А она бесится оттого, что я смотрю. Зыркает на меня исподлобья, а в глазах - ненависть. Она уверена, что заслужила роль. Вы только посмотрите! Где ты была, девочка, когда я ночами торчала в зале? Где была, когда я валялась на полу в этой самой раздевалке и рыдала, царапая ногтями пол, уверенная, что никогда больше не смогу танцевать? Где была ты, когда я наплевала на всех, кто убеждал меня отступиться, - даже на собственную мать? Где ты была, когда я перестала улыбаться по-настоящему?
        Мою улыбку картонной называют. Да, она такая. Наигранная. Неестественная. Но безупречная. С годами я отработала её до совершенства. Так же, как арабеск, как батман, как плие. Она работает на меня, эта улыбка. Она такая, какая должна быть на сцене. Я смотрела записи. Я видела, как улыбались Плисецкая, Колпакова, Уланова… Я часами простаивала перед зеркалом. Пыталась повторить. Час за часом. Ночь за ночью. Я и моё отражение. Я делала себе новое лицо. То, которое нужно для сцены. Если никогда больше не улыбнусь по-настоящему, то на сцене всё в любом случае будет безупречно. Идеальная улыбка балерины. Улыбка примы. Улыбка Воплощения.
        Я и сейчас так улыбаюсь. Той самой натренированной улыбкой. Скулы ноют, ведь я улыбалась всё занятие. Но я продолжаю. Я хочу, чтобы она видела мою улыбку такой. Идеальной. Смотри, смотри - зачем прячешь лицо? Ты хотела украсть роль у самого Воплощения Искусства - смотри же, как я улыбаюсь!
        Она хлопает дверью шкафчика, так что лязг, наверное, слышен и в зале, и выходит прочь. Ни слова. Тебе рыдать ещё долго. И всё равно не выплачешь столько, сколько я выплакала. Интересно, придёт ли она завтра? Или роль в групповых сценах её недостойна? Мне смешно, но смеяться больно - скулы сводит. Надо расслабиться и перестать улыбаться - она уже не смотрит. Если не явится в день спектакля, ей конец: выпускного точно не видать. Придётся отчисляться по собственному. Не то чтобы мне было её жаль. Возможно, это даже был бы прекрасный исход.
        Каждая из тех, кто посягнул на то, что мне принадлежит, своё получит. Новенькая - «общие сцены», а Каринка… Каринке корячиться на костылях ещё долго. Её вроде как в Германию отправили, чтобы выздоровление ускорить, но это же ерунда. Там в Германии что, кости быстрее срастаются? Бред какой-то. Денег девать некуда, вот и пыжатся! Да ещё и фоточки красивые в инсте: Кариночка в аэропорту, Кариночка в саду клиники, Кариночка в палате. И под каждой жизнеутверждающая подпись из серии: «Я не сдамся несмотря ни на что!», «Я балерина и докажу это», «Академия научила меня быть сильной, и скоро все это увидят», «Спасибо всем, кто поддерживает меня, ваши добрые слова и пожелания - бесценны!».
        Я то же самое напишу после выступления в пятницу. Прям слово в слово. «Я сильная», «Я балерина», «Несмотря ни на что!..» И, конечно, «Спасибо всем за вашу поддержку! Без вас я бы не справилась». Мои «родные люди». Я уже и забыла, когда в последний раз произносила это. Вот в пятницу и скажу. «Все, кто был сегодня в зале, - мои родные люди». Отлично звучит. Идеально. Идеальные слова идеальной балерины.
        Я буду хорошо танцевать. Я буду танцевать прекрасно. Её злость и слёзы сегодня, боль и зависть Каринки, подобострастные взгляды Тани и Эммы - всё это даст мне силы. И без того я всё могу, но хочу больше. Больше, чем танец. Я покажу им то, о чём они мечтали всю жизнь. Они будут в восторге. В экстазе. В нирване. Они не заметят, как закончится спектакль, как стихнет музыка. Они сорвутся с мест и будут аплодировать как сумасшедшие. Так, что собьют ладони до синяков. Такие постановки входят в историю балета. В историю Искусства. Этот день вот-вот наступит.
        Глава 24
        Алина
        Вечерний класс
        Девелопе в сторону. Провели назад. Закрыли на пассе. И целый ронд. Ан дедан с пор-де-бра назад. Закрыли в пятую. Поворот. Вынули вперёд. То же с другой ноги.
        Мы заканчиваем станок и вот-вот перейдём к экзерсису на середине. У меня сегодня много сил. Мах ногой, и я чувствую, как расходится вокруг меня воздух. Размеренно и ровно.
        Утренняя репетиция прошла отлично. Я - одна из сильфид. Я участвовала в общем танце вместе с другими сильфидами - девочками с курса на год младше.
        Вчера мне отказали. Они решили, что главную партию в пятницу будет танцевать Женя Пятисоцкая - многолетняя любимица Виктора. В раздевалке она пялилась на меня змеиным взглядом. Думает, это конец. Но всё не так.
        Я сбежала вчера из раздевалки, потому что очень спешила. Она думает, я побежала домой рыдать. И сейчас, стоя в аттитьюд, косится в мою сторону - ищет следы ночной истерики. Но это бесполезно, ведь я не плакала. Я докажу им, что они ошиблись. Докажу, что я - живое Воплощение Искусства. Но прежде всего я докажу это самой себе.
        Я знаю: легенда Вагановского зала не врёт. И сегодня ночью я буду танцевать там.
        Библиотека академии работает до девяти вечера - вчера после занятия я спешила туда. Эвакуационные записи Вагановой, которые в своём дневнике упоминал Виктор, - вот что мне было нужно. Из них родилась легенда Вагановского зала.
        Личный архив Вагановой давно оцифрован, и доступ к нему открыт для всех желающих. Я быстро нашла раздел, посвящённый военному времени. Фотографий здесь почти не было - в основном записи.
        Сорок первый год. Подготовка к выпускному и сорванный спектакль. Начало войны. Ваганова писала, что летом им сказали, будто эвакуация продлится максимум до конца августа и к сентябрю все они вернутся в город. Аккурат к началу занятий. Тогда она решила остаться в Ленинграде, полагая, что уезжать на два месяца нет смысла.
        К эвакуированному училищу она присоединилась только весной сорок второго года, пережив первую жуткую блокадную зиму в городе. Но в её записях было мало подробностей о войне и голоде. Она писала только о танце: о «своих девочках», брошенных в эвакуации одних.
        Ещё Ваганова сожалела о неузнанной ею девушке, о Воплощении Искусства, которая так никогда и не вышла на сцену. Раз за разом она повторяла: «Я должна была предвидеть…», «Я не верю, что могла упустить…».
        О том времени, когда Ваганова присоединилась к эвакуированному училищу в Перми, остались подробные записи. Возобновив занятия с девушками, в том числе с недавними выпускницами, которым необходимо было поддерживать форму, она подробно писала о каждой балерине. Среди них - я приросла к стулу - была Эльвира Лирих.
        «Лирих работает, как каторжная. Впрочем, результата мало. Есть вещи, которые ей решительно не даны. Таких много».
        «Весь месяц танцевали в госпиталях. Эля Лирих вызывалась везде. В итоге измождена. По всем признакам - тиф».
        «Нынче утром навестила Элю - ей хуже. Металась на постели, цеплялась за меня, кричала, что не хочет умирать. Сказала: “Здесь сыро. И пахнет так… Мамка умерла когда, так же пахло… Сладко, но так, что тошно. Как… ладаном, что ли… и плесенью”. А я этот запах узнала: в пустом зале после спектакля он же стоит в воздухе. Оно только так пахнет. Оно рядом с ней. “Что оно сделает со мной?” - она спросила, а мне и ответить нечего. Потом говорит: “Я Павлову, вот как вас сейчас, видела. Прямо здесь она танцевала “Лебедя”… Это призрак?” И я сказала: “Не призрак. Ты Жертвой выбрана! Тебе дано чувствовать и видеть больше моего, больше всех - уже это-то ты должна понять! Тебе только и открыт призрачный мир того, кому мы служим, его замысел! Для Искусства нет мёртвых - все живы… Да что я говорю - ведь вот ты не смыслишь ничего…”»
        «Нынче Эля впервые в классе после госпиталя. Танцевать, конечно, уже не будет - я сразу сказала. А она не верит. Ревёт. Про заговоры какие-то твердит, мол, от бабки своей знает и от любой хвори другого заговорить может. Другого, но не себя. Сколько, говорит, Агату заговаривала от травм, от судорог, что мучили её… А я только и отвечаю: на что заговоры, когда сама-то в танце теперь совершенно беспомощна?»
        «Говорили с Элей. Впервые открыто про Агату. Её уж нет, я знаю. Минувшей зимой убило бомбой. Эля призналась, что знала про неё. И про себя знала. Знала и сгубила Агату. Говорит - завидовала. Всё повторяет: “Простите, простите, простите…” Я молчу. Я терзаюсь. Самоё себя не узнаю. Пожалуй, я виновата больше, чем она».
        «Нынче ночью во сне видела Агату. Повторяла с ней комбинацию: тан леве с рукой, глиссад, жете… - она выдала удивительно чистое и яркое аллегро. Закончили, и она расхохоталась. Мне в лицо смеялась. А сквозь смех - слёзы: “Родименькая, почему вы меня не узнали? Почему не узнали?” А я дрожала вся, говорю: “Агаточка, ты же всегда такая тихая девочка была, ни слова от тебя, ни звука…” А сама знаю - виновата. Агата не ответила, а потом вдруг: “Она украла мои пуанты. Они нужны мне - я танцую в нашем маленьком зале каждую ночь. И вы приходите. Вы больше не ошибётесь - я сама покажу вам каждую из Воплощений!” Про пуанты Эля говорит, что ничего не знает. Врёт».
        «Снова ночью приходила Агата. Сказала: “Мою любимую комбинацию никому не ставьте. Её пусть танцуют только те, кто придёт ко мне, в наш зал. Я буду ждать каждую ночь, приходите ко мне! Приходите все!”»
        «Ночью мучилась мигренью. Не спала. К утру сморило - приснился кошмар. Опять Агата. Как будто много времени прошло, и в нашем зале танцует девочка. Она ждёт моего слова. А я глазу-то своему не верю, ищу в зеркалах Агату. Она выходит и смеётся. Хохочет страшно. Потом вцепляется в горло и душит девочку. Тело тюфяком валится на пол. И Агата мне говорит: “Вы больше не ошибётесь! Я покажу вам каждую из Воплощений! Мою комбинацию никто другой не станцует. Приходите танцевать со мной! Приходите все!” и снова хохочет… хохочет…»
        Агата Азоева - так звали девушку, в которой сама Ваганова не узнала Воплощение Искусства. Я нашла её имя в списке на эвакуацию. Оно было вычеркнуто, а рядом стояла пометка: «добровольный отказ». Поверх зачёркнутого было вписано другое имя: «Лирих Эльвира». Как же случилось, что старуха с немецкой фамилией уехала из города вместо девушки, которую называла подругой и чьё фото хранила в своём альбоме? Вместо той, чей танец должен был дать жизнь самому Искусству?
        Меня снедало любопытство, но разбираться времени не было - я и на главный свой вопрос всё ещё не знала ответа. Какую комбинацию нужно станцевать в Вагановском зале в полночь, чтобы утром выйти оттуда живой?
        Ваганова упомянула только несколько па и ничего больше. Библиотекарша уже собиралась домой, то и дело нетерпеливо поглядывая то на меня, то на настенные часы, на которых было уже почти девять.
        - Могу я где-то ещё найти материалы об эвакуации училища? - спросила я. - И мне нужно всё, что есть про Агату Азоеву.
        Библиотекарша посмотрела на меня поверх очков:
        - Полный архив по эвакуации я вам показала. Конкретно по Азоевой ничего нет. Были материалы, которые какое-то время назад передавала её внучка, но их вернули ей. Электронных версий не сохранилось.
        - Что это за материалы? - спросила я.
        - Дневник, фотографии, документы по успеваемости, которые выдаются на руки.
        - Почему их вернули?
        - После смерти Дарьи Савиной мы передали их полиции, потому что они якобы имели отношение к тому, что произошло. Но вскоре следователь всё вернул. Тогда ректор лично отсмотрел их и выпустил распоряжение, что ценности для истории академии они не представляют. Мы связались с Корсунской, и она забрала их на прошлой неделе.
        - Это внучка? У вас остались её контакты?
        - Телефон где-то был, надо смотреть… Но это не ко мне. Вы завтра подойдите - после обеда будет заведующая. А если срочно вам надо, то… Корсунская - потомственная балерина, она танцует в кордебалете Мариинского.
        Сразу после утренней репетиции я направилась в театр. Попасть туда оказалось несложно: по студенческому я получила пропуск на служебном входе, соврав, что должна передать материалы, связанные с грядущей постановкой Вагановки.
        Репетиция кордебалета ещё не закончилась, когда я появилась у репетиционного зала. Наблюдая сквозь стекло за тем, как работают кордебалетные, я уже не чувствовала себя воровкой. Их мир - и мой тоже.
        Молоденькие балерины - только из академии - задорно дрыгали ногами, показывая мощный прыжок, крутили фуэте на полную и тянули немыслимые батманы. Они поглядывали на репетитора гораздо чаще, чем он на них: «Смотрит ли? Видел ли?», а если ошибались, то с надеждой: «Может, не заметил?».
        Он выглядел так, словно не видел их в упор. В балете всегда так. Если репетитор смотрит, знай - он всё видит. Если не смотрит, будь уверена - он видит ещё больше. Поэтому девочки усердно тянут ноги и напрягают спины. Они надеются, что для них ещё есть шанс стать корифейками, потом вторыми солистками. И хотя большинство, конечно, о большем даже не мечтают, кто-то метит и в примы. Та, что в центре, например. Нос чуть не в потолок упирается, и всё её существо как будто тянется за ним. Выше, выше. Репетитор её выделяет, это видно. Она, может, и выбьется, если не растеряет запала.
        Девушки постарше уже не так легки, не так свободны. Они хорошо прыгают, но пересиливать себя не стараются - это видно. Они работают не первый год и знают, дорога наверх - для избранных. Может, кто-то из них ещё и сохранил надежду. Например, одна из крайних. Потеет не меньше молоденькой с задранным носом, но фигура уже другая, совсем женская. Хотя, возможно, она ни о чём уже не мечтает, а танцует для себя.
        Есть и те, кто откровенно не заморачивается. По виду им сильно за тридцать, и они уже устали. Устали сидеть на месте, устали от постоянной смены лиц в кордебалете и от самих себя. Тела уже не те. Мышцы не те. Ловкость, координация - всё не то. Их будущее уже прошло. Прошло здесь, на репетициях кордебалета. Видно, что некоторые совсем запустили себя. Им скоро на пенсию, и они это знают. Скорее всего, пристроятся здесь же, в Мариинском, или найдут другое «околобалетное» местечко. Сейчас они танцуют свой финальный акт. И как всегда, солисты срывают овации, а им достаётся два-три жиденьких хлопка.
        Елена Корсунская оказалась одной из таких. Ей было, казалось, уже к сорока - усталый взгляд и лицо не первой свежести, как будто обвислое. В вечернем спектакле она не участвует и собиралась домой, так что восторга моё появление у неё не вызвало: с тяжёлым вздохом эта видавшая виды балерина согласилась уделить мне пару минут.
        Я перехватила её прямо у репзала, так что она ещё не успела переодеться, но п?том от неё не пахло. Даже не вполсилы, а может только на четверть своих возможностей, она только что танцевала.
        Проходя за ней по лабиринту коридоров, я пялилась на её ноги: уверенная, но тяжеловатая уже походка. В каком-то закутке она открыла дверь, над которой горел зелёный знак «Запасный выход», и я вошла следом. Устроившись на подоконнике лестничного пролёта, балерина закурила:
        - Ну, что там у тебя? Давай, спрашивай.
        - Это о вашей бабушке, - начала я.
        - Да поняла, - она снова затянулась и хмыкнула: - Не обо мне же! Что нужно-то?
        - Я пишу реферат на тему военных лет…
        Балерина усмехнулась:
        - С каких это пор в Вагановке вместо бесконечных батманов рефераты пишут? Тоже мне университет!
        Я пожала плечами.
        - В библиотеке я видела списки эвакуированных. Ваша бабушка была включена изначально, но потом её вычеркнули, как я поняла, из-за её отказа…
        Она вдруг захохотала, а следом закашлялась.
        - Ой, ладно, давай не будем… Она осталась, потому что пришлось. Другая девчонка, её подружка, которой изначально не было в списках, поговорила с кем-то из партийных наедине. Она и поехала вместо бабки моей.
        - То есть её оставили в Ленинграде из-за… кого-то другого?
        - Ну да, да, - она нетерпеливо повела плечами, выпуская дым. - Чего не ясно-то? Ты ж не маленькая уже, понимаешь, наверное, что там было у её подруженции с мужиком, который за списки отвечал? Или рассказать подробнее?
        Она неприятно хохотнула.
        - Понимаю, - кивнула я.
        - Хорошо хоть что-то в Вагановке не меняется с годами: балерины выпускаются с достаточными знаниями о том, что действительно важно для карьеры.
        Она покривилась и потушила сигарету, с силой ткнув ею в подоконник.
        - Ну что, всё у тебя?
        Я опомнилась:
        - Нет, ещё маленький вопрос. Ваша бабушка погибла в блокаду?
        - Да. На самом деле она ведь только двоюродная мне. Или как там это назвать… Короче, мой дед по матери - её родной брат. Он был на пять лет старше, попал на фронт. Она писала ему, пока могла. Так он и узнал, почему её вычеркнули, сразу-то она не рассказала…
        - А у вас сохранились её фотографии и дневник? В библиотеке мне сказали, что всё это вернули вам.
        Она недовольно посмотрела на меня, достала ещё одну сигарету и щёлкнула зажигалкой:
        - Слушай, я ничего тебе не дам. Тут без вариантов. Вот честно скажу - после того, как ту вашу девчонку мёртвой нашли, я - правда - как на иголках. Веришь, нет, но мне чуть ли не подстрекательство к самоубийству шьют, хотя всё, что я сделала, - это передала в библиотеку старый потрёпанный бабкин дневник! Мол, девчонка его начиталась, поверила в какие-то бредовые легенды, побежала ночью в Вагановский зал, ну а там… трепетное сердце не выдержало. Меня уже со всей этой историей в отделении полиции по Центральному району как родную принимают, в лицо узнают. Всё жду, когда же наконец забудут обо мне - да вот с этим не везёт.
        - Хорошо, - ответила я. - Я и без дневника обойдусь, но вы можете мне сказать, было ли в нём описание танца? Я имею в виду комбинацию, которую ваша бабушка часто повторяла с Вагановой - мне только это нужно…
        Она выпустила дым и закатила глаза:
        - Реферат, значит, да?
        Я закусила губу.
        - Там было что-то, но я деталей не помню. Да если бы и помнила - не сказала бы. Я в эти бредни не верю, но - вот честно - ещё одного трупа в Вагановском зале я не переживу. Меня просто вздёрнут, если узнают, что я что-то сказала тебе, ну а ты потом того… ну, сама понимаешь.
        - Вы не представляете, как это важно! Пожалуйста, дайте мне посмотреть хотя бы те страницы, где про танец - больше мне ничего не нужно! Никто не узнает об этом разговоре - я вам обещаю.
        Корсунская расхохоталась.
        - И не мечтай, - она глубоко затянулась, выпустив сизое облако в сторону от меня. - И ещё кое-что. Бабка моя свихнулась под конец. Вот не вру. От голода крыша у человека поехала. Она же… на Фонтейн сильно смахивала. И вот она считала себя Воплощением. А ту девку, которую вместо неё эвакуировали, Жертвой считала. Думала, что та должна была жизнь ради неё отдать, а она, мол, наоборот, угробить её постаралась.
        - Та девушка должна была стать Жертвой ради вашей бабушки? - переспросила я.
        - Ну да, - она сделала ещё одну долгую затяжку. - Бабке так начало казаться… Не знаю… Короче, то, что она свихнулась, это сто процентов. Она первое время после училища, пока силы были, на типографии работала. Они там для фронта листовки печатали. Так вот. Она писала в дневнике, что натащила из Мариинского буклетов под программы, ну и печатала в них какие-то стихи бредовые, а потом всё это прямо под дверь той подружке подбросила. Но та-то в эвакуации была, не знаю, видела ли вообще эти стихи в итоге…
        - Стихи? - переспросила я.
        - Там в дневнике они были. Бред бредом. Но она была уверена, что это само Искусство ей в уши их нашептало. Я вот тебе говорю, как есть. Бабка моя от голода бредила. И ты хочешь, чтобы я тебе это почитать дала, чтобы и самой крышняком поехать?
        Она выпустила кольцо дыма.
        - «Траур вечный день из дня будешь носить. Погубившему меня в жизни мёртвым быть», - произнесла я, и мой голос прозвучал холодным, чужим.
        Корсунская поперхнулась дымом и закашлялась.
        - Даже не спрашиваю, где ты такого начиталась, - сказала она сквозь кашель и, потушив сигарету, спустилась с подоконника.
        - Вы видели этот стих в дневнике своей бабушки?
        - Нет, - она замотала головой. - Такого точно не помню. Нет, не помню.
        Её рука едва заметно дрожала, когда она раз за разом тыкала уже потушенным окурком в покрытый чёрными отметинами облезлый подоконник.
        - Вы верите, что она была Воплощением? - Я ждала её ответа, затаив дыхание.
        - Да кто его знает, она ведь никогда не танцевала на сцене… А в блокаду с голодухи просто того… мало ли что ей там казалось…
        Она не смотрела на меня и неловко переминалась с ноги на ногу. И вдруг, не дожидаясь моего ответа, начала объяснять, как выйти в фойе. А потом ушла, даже не попрощавшись.
        Я шла кулуарным проходом сквозь самую сокровенную закулисную часть Мариинки, натыкалась на какие-то ящики, спотыкалась о провода, сценические рельсы… Вокруг было так тихо, что малейший шорох за спиной заставлял оглядываться: по моим следам кто-то крадётся или это эхо моих же шагов?
        Тёмные коридоры для тёмных дел. Где-то здесь среди выцветших старых декораций и отживших своё кусков рампы старуха и обменяла чужую жизнь на свою. Она погубила Воплощение. И пусть её внучка считает свою бабушку помешавшейся от голода, я верю: она была живым Воплощением Искусства. А старуха, вместо того чтобы пожертвовать собой, погубила её. Теперь она должна искупить вину, став Жертвой ради меня.
        Я бродила бесконечными лабиринтами переходов, ниш, коридоров. А потом вдруг оказалась на сцене. Пустой и тёмный зал. Ни звука, ни шороха. Раз! Поворот - сиссон - арабеск. Шаг. Снова поворот. Ассамбле. Я на сцене Мариинского. В оглушающей тишине мне послышались всплески аплодисментов. Там, в глубине зала… Нет… Никого. Но что это?
        Как будто занавес вдруг опустился, но это не ткань, а полупрозрачное марево, от которого идёт тепло. Оно отделяет меня от зала, полного людей. Я танцую, а они ловят каждое моё движение. Их глаза горят подлинным восторгом. Эти взгляды пожирают меня, я физически ощущаю их плотоядность. Почему так жарко? Как будто всё вокруг горит, полыхает от их взглядов. Горящие глаза. Как же непросто танцевать перед ними! Я и представить не могла!
        В носу свербит от запаха расплавленного пластика, глаза слезятся. Дышать нечем, я закашливаюсь. Ноги подкашиваются, руки трясутся… Как дотанцевать до конца? Как выдержать?
        Крики, стоны несутся из зала. Там, за стеной из марева, больше нет тишины. Отголоски дикого рёва толпы несутся ко мне. Я танцую из последних сил. Но знаю, они в восторге. Эти глаза - испепеляющие глаза - прикованы ко мне и не могут сдержать слёз.
        Она тоже там. Я больше не вижу зал, но я знаю - она там. Старуха. Траурное платье, взлохмаченный парик… Она ждала этого очень много лет.
        Внезапная боль иглами пронзает ноги. Я замираю на полупальцах и больше не могу пошевелиться.
        Что происходит? Кто-нибудь, скажите, что происходит?
        Внезапный шум и голоса за сценой рассеяли видение: я снова одна в пустом зале. Сообразив, что из-за кулис вот-вот кто-то появится, я спрыгнула в оркестровую яму и спряталась под сценой. Спустя несколько секунд на месте, где я только что стояла, уже было полно народу.
        Всё вокруг ожило. Со сцены лился свет, а её пол задрожал над моей головой: похоже, рабочие тащили какую-то громоздкую декорацию. Я укрылась в укромном уголке оркестровой ямы и практически ничего не видела, зато слышимость была отличная. И властный трубный голос, вдруг огласивший сцену, я узнала сразу: это был сам Царсинский - худрук театра. Его раскатистый бас гремел поверх шума передвигаемой бутафории, стука, топота. Ему отвечал другой мужской голос, высокий и тонкий. Они остановились у края сцены, так что я могла слышать каждое слово.
        - …Всё, как в классической нашей постановке, пусть работают в тех же условиях. Самсонов говорит, что дети готовы ко всему, но… Сам понимаешь, сюрпризы не нужны.
        - Владимир Семёнович, по приглашениям, - послышался высокий голос его собеседника, и над моей головой зашуршали листы бумаги. - Тут опять замены. На днях скончалась Ржевская…
        - О, Маришка? Помню её. Неужели уже всё? - без тени эмоций уточнил Царсинский.
        - Э-э… Тут написано Елена Ильинична.
        Худрук покашлял.
        - Возможно. Всех не упомнишь. Ладно, вычёркивай.
        - Ещё Берков попал в реанимацию, потом… у Саениной отнялись ноги - она не придёт…
        - Вадим, ну сами как-нибудь разберитесь! - нетерпеливо оборвал его Царсинский. - Не этих, так других зовите - у нас что, мало отставных балетных? Или в Вагановку отдайте лишние контрамарки, пусть Самсонов снарядит детей - они и раздадут! Вот тебе и связь поколений: одинокая, осыпающаяся песком старушка - бывшая корифейка - слышит звонок в дверь. Дрожащей рукой открывает она её, а там… Юное балетное дарование вручает ей контрамарку на спектакль в её же честь. Идеально! Главное, чтобы при слове «Мариинский» старушка не заперлась на сто замков!
        Он захохотал так, что надо мной задрожал выступ сцены.
        - Ну что вы, Владимир Семёнович, до сих пор никто не запирался. Старушки умилялись и едва не плакали в трубку: «Родной театр помнит!»
        - Как же, забудешь их! Сами придут, живьём сожрут - балерины со стажем!
        Тут Царсинский переключился на декораторов, которые криво установили фон, и его утробный голос зазвучал ещё мощнее, а тяжёлые решительные шаги, под которыми вздрагивали доски, удалялись от меня, направляясь в глубину сцены. На мгновение я выглянула из своего укрытия и подметила мужчину, только что говорившего с ним. Потом снова нырнула под сцену и, пройдя кулуарным проходом, оказалась у основного сценического выхода. Я ждала его.
        Как только он появился, я подскочила так резво, что, похоже, напугала его - он вздрогнул от неожиданности. Сообщив, что я из Вагановки, я соврала, что ректор послал меня уточнить, нет ли лишних контрамарок к спектаклю в пятницу.
        Через пять минут они были у меня в руках - семнадцать штук, по количеству человек, отказавшихся в последний момент. Мне нужна была только одна. Остальные я отнесла Самсонову.
        Он едва не затрясся, когда я положила контрамарки ему на стол.
        - Да что же это такое! Ну, ну, ну как? - Он схватился за голову и натянул кожу на лице так, что глаза превратились в щёлки. - Слов нет! Они десять контрамарок раздать не могут! Просто нет слов! Он думает, что мне тут, похоже, заняться нечем накануне премьеры! Ну, Царсинский!
        Когда-то Самсонов работал под его началом, был премьером. Но в конце карьеры их отношения, по слухам, разладились. Самсонов ушёл из театра с помпой, а Царсинский остался. Сколько лет пройдёт, прежде чем он, услышав фамилию бывшего ведущего танцовщика, перепутает его имя с другим?
        - Там полсписка - его бывшие любовницы! - продолжал распаляться Самсонов. - И то не все приглашены! Так почему остатки-то им же не раздать? Нет, суёт мне! Я и детей готовлю, я и балет ставлю, я и контрамарки распихиваю!
        Я отвела глаза.
        - И с самого начала с этим спектаклем какой-то кошмар наяву! Голова кругом, ей-богу… Я на нервах, седею, лысею день ото дня! Расчёсываюсь утром, и клок волос остаётся, ну можешь ты представить?
        Он резко дёрнулся, откинувшись на спинку кресла, и закрыл лицо руками. Его голос звенел так, что казалось, он вот-вот разрыдается. Но нет. Когда он отнял руки от лица, резко вскинув их вперёд, как будто пытался отбросить что-то чужое, маской налипшее на кожу, глаза его были сухи.
        - Заберите, дорогая, - он махнул рукой в сторону контрамарок. - Отдайте Алле. Пусть найдёт, кому раздать и кто раздаст. Только не выпускникам! Им не до того. Пусть ребята помладше раздают.
        Я уже хотела выйти, но Самсонов остановил меня:
        - Подождите, дорогая. Присядьте.
        Я шлёпнулась на стул.
        - Теперь два слова о вас. Вы получили роль… Это прекрасно. Но вы должны понимать ответственность. Мы вас не так хорошо знаем. И это… Это, скорее, некий кредит доверия вам, понимаете меня? Его надо оправдать.
        Я подалась вперёд, готовая вскочить со стула:
        - Иван Аркадьевич, я знаю, я всё понимаю… Но вы… Я… Я очень хочу танцевать! Пожалуйста, дайте мне шанс! Я смогу! Но только не в заднем ряду, пожалуйста! Не одной из сильфид! Прошу вас, я готова танцевать главную партию! Я её наизусть знаю, я готова!
        - Тише-тише… Подожди… Какую партию? - переспросил Самсонов, словно не понимая.
        - Главную. Партию Сильфиды.
        В оглушающей тишине заводная балеринка на его столе вдруг звякнула отголоском музыки и тут же снова замерла. Он посмотрел в сторону миниатюрной куколки, которая лишь едва дёрнулась на остатках предыдущего завода, не совершив даже четверти оборота. «Вот это твоя партия» - говорил его взгляд.
        - Дорогая моя, это ведь не только моё решение. Я оценил вас на смотре, но… С вами занимается Виктор Эльдарович. Ему и решать. Он видит вас каждый день и уже успел понять, к чему вы готовы, а к чему нет… И я не могу вот так… Без его одобрения… К тому же вы не репетировали… Нет… Это невозможно… Никак.
        Он нахмурился и быстро-быстро замотал головой, как будто говоря: «Нет-нет… Никогда… Никогда…», а ещё: «Идите, идите, идите уже от меня…».
        Я собрала со стола рассыпавшиеся контрамарки и зашагала к двери. Виктор во всём виноват. Это из-за него меня поставили на задворки.
        На столе у Аллы, которой я всучила злополучные контрамарки, стояла коробка с только что отпечатанными программами к спектаклю. Она достала одну, чтобы похвастаться тем, как всё теперь замечательно удалось. Классический дизайн Мариинского: просто и изящно. И Самсонов одобрил. Я открыла буклет и увидела собственное имя - в самом в конце, незаметное среди других. Имя, которое, благодаря Виктору, никто не запомнит.
        Четыре рон-де-жамба парте. Открываем руку, делаем парте на плие. Сорок пять градусов. Гран рон-де-жамб. Гран-батман жете. Рон-де-жамб. И пассе.
        Я тяну ногу так, что сухожилия трещат. Посмотри на меня, Виктор. О чём ты думаешь? Не жалеешь, что выгородил «идеальную» Женю? Она ведь не так уж идеальна. И ты это видишь.
        В эту пятницу спектакль. Я должна получить свою роль. И ты мне в этом поможешь.
        Но сначала я пойду в Вагановский зал. Да, уже этой ночью я буду танцевать там. И пусть я до сих пор не знаю комбинацию, которую ставила Ваганова Агате Азоевой, я приду туда и буду танцевать. Даже если умру, и завтра утром репетировать «Сильфиду» со всеми будет мой призрак. Даже если так - сегодня я буду танцевать в Вагановском зале.
        Глава 25
        Алина
        Утренняя репетиция
        На утренней репетиции я танцую па-де-катр сильфид с младшими девочками. Диагональ легчайших гран-жете. Всё хорошо. Всё идеально. Но это не совсем па-де-катр. Точнее, это па-де-катр по движениям, но не по сути. В классическом танце четырёх солистки как тени друг друга, как близнецы. Но я выделяюсь. Зеркала ничего не прячут. Коргина смотрит, закусив губу. Я знаю, о чём она думает.
        Вчера мне пришлось прятаться в туалете до ночи: вахтёр давно уже обошёл коридоры и, наверное, ушёл домой, но Самсонов всё ещё торчал у себя - свет в приёмной горел. Наконец я услышала, как хлопнула дверь его кабинета. Прильнув к приоткрытой двери туалета, я наблюдала, как он закрыл дверь приёмной на ключ и, пройдя по коридору, спустился по лестнице. Я покинула своё убежище, только когда услышала громкий стук входной двери. В академии осталась я одна.
        Я спускалась по лестнице на цыпочках: малейший шум, казалось, мог выдать мою тайну. На вахте я стащила из ящика на стене огромную связку ключей. Один из них от зала Вагановой.
        У меня бешено колотилось сердце, когда я шла по тёмному коридору второго этажа. Оно пульсировало в висках, и его стук словно бы отдавался от стен. После смерти девочки в Вагановском зале не проходят занятия, однажды я лишь мельком видела его открытым - в день «исчезновения» Пятисоцкой.
        Я должна туда войти. Я должна танцевать там. Так я решила, потому что знала: Самсонов, Виктор и Коргина не увидели во мне Воплощение. Но я должна доказать - прежде всего самой себе, - что они ошиблись. Мне нужно знать это наверняка. То, что я смутно чувствую, то, что рвётся изнутри меня, - я должна знать. Тогда я найду способ получить роль.
        Мне пришлось опробовать несколько ключей, прежде чем я смогла открыть дверь. Но даже после того, как замок щёлкнул и дверь скрипнула, приоткрывшись, я всё ещё стояла на пороге, не решаясь распахнуть её.
        Что, если я умру этой ночью? Что, если утром они найдут моё тело в этом зале? Скажут - девочку настиг внезапный сердечный приступ. Уже к выпускному об этом никто не вспомнит.
        От этой мысли мурашки побежали по позвоночнику. Я поёжилась: холодно. По ногам как будто сквозняк: откуда он? Неясный звук в глубине тёмного коридора заставил прислушаться. Тишина. Видимо, послышалось.
        Пять минут до полуночи - я должна туда войти. Это мой последний шанс, последняя надежда. Ничто в жизни не было и не будет так важно для меня. Один шаг за порог, и я встречусь с судьбой.
        В животе что-то связалось в тугой узел, когда я распахнула дверь. Шаг. Я уже внутри. До полуночи пара минут.
        Глаза быстро адаптировались к темноте. Зал оказался таким же, как все другие: паркет, зеркала, стёртый ладонями до глянцевой гладкости станок. На стене висел огромный портрет Вагановой в тяжёлой раме - точно такой же я видела в большом репетиционном зале.
        Я прошла сквозь центр класса в дальний угол. До полуночи оставались секунды, а я всё ещё металась, не решаясь, что показать ей: экзерсис у станка или на середине? А может, вариацию Сильфиды, которую готовила для смотра?
        Я бросила вещи в угол и подошла к станку. И тогда за дверью раздались шаги. Я застыла в первой позиции, не в силах согнуть ноги.
        Шаги приближались: быстрые, лёгкие. Дверь скрипнула, впуская её. Я не поверила глазам. Свет уличных фонарей, лившийся из окна, осветил сгорбленную фигуру с растрёпанными седыми космами. Это она… Я приросла к станку, дрожа всем телом. Это она? Сердце ухнуло вниз. Она! Тело одеревенело. Она! Старуха! Это старуха в широком балахоне, словно саване, и одном из своих жутких париков!
        Ноги подкосились, и я осела на пол, цепляясь за станок. А потом раздался вопль, отозвавшийся жутким эхом. Неужели это я кричу? Прежде чем я успела сообразить, дверь хлопнула - она исчезла.
        Не знаю, откуда взялась во мне смелость, но мне вдруг захотелось вскочить на ноги и броситься за ней. Внутри вскипела злость: зачем она притащилась сюда? Как узнала, что я буду танцевать в зале Вагановой? Так не терпится увидеть танец Воплощения? Старая ведьма! Она всё испортила!
        Подняться удалось не сразу - ноги всё ещё были словно ватные, но я пересилила себя. А потом бросилась через зал к дверям. В коридоре никого не было. На лестнице тоже. Куда она делась? Где эта ведьма?
        Мне хотелось орать, но уже не от страха, а от бессильной злобы. Она пришла специально, чтобы сбить меня! Я металась от лестницы в коридор и обратно, готовая достать её из-под земли и разорвать на части, как вдруг какой-то неясный звук заставил меня замереть и прислушаться. Он шёл с лестницы - как будто тихие голоса, смешки, шёпот.
        На ступенях никого не было. Но шёпот… Его я различала теперь отчётливо. Отголоски приглушённого разговора. Женские голоса. Я уставилась на портреты, не веря ушам. И в этот момент всё стихло. Я слышала только вой ветра где-то далеко в коридоре и приглушённое эхо, уносившее последние отзвуки тихого шёпота.
        Они шепчутся, увидев Воплощение.
        Я танцевала всю эту ночь. С полуночи и до утра: на лестнице, в коридоре, в Вагановском зале. Я раз за разом повторяла партию Сильфиды от начала и до конца. Я буду танцевать её. В эту пятницу я буду танцевать!
        Я репетирую па-де-катр сильфид из второго акта и ловлю на себе завистливые взгляды. Коргина - я уверена - жалеет, что не настояла на моём вводе на главную роль. Послезавтра спектакль, и она думает, что уже поздно менять состав. Но я танцевала всю ночь и танцую снова. Я не кукла из шкатулки - мой танец не оборвать, просто захлопнув крышку… Я настоящая балерина. Я буду танцевать всю жизнь!
        Глава 26
        Алина
        Свободный день перед выступлением
        Спектакль завтра, и этим вечером я в репетиционном зале одна. Все остальные отдыхают. Ни Жени, ни Виктора… Прекрасно. Я репетирую главную партию, и у меня всё получается. Одно мешает - холод. Сегодня просто невыносимый, как будто уличный ветер по залу гуляет. То и дело поскрипывает, приоткрываясь, дверь. Я вздрагиваю и оборачиваюсь на звук. Никого. Только сквозняк. Никого.
        Той ночью я не видела призрака Вагановой, но великие балерины шептались обо мне, и я знаю теперь наверняка, что я - живое Воплощение Искусства. Теперь мне нужна моя роль.
        Но я потратила целый день впустую. Даже репетировать начала только что. Всё потому, что была уверена - во всём виноват Виктор. Он поставил меня на задворки, и я думала только об одном: как найти способ заставить его отдать мне мою роль.
        После того как услышала шёпот на лестнице, я напрочь забыла о старухе. А сегодня ночевала дома, и, хотя она не высовывалась из комнаты, слушая мерзкий скрежет мясорубки за стеной, я думала о ней. Точнее вспоминала её слова: «Ты не верь ему… Не верь. А спроси-ка лучше, что он сделал…» Это стало моей зацепкой. У Виктора есть тайна, которую он не доверил даже дневнику. Если хочу получить роль, я должна узнать её.
        С самого утра я была в Мариинке. Торчала у сценического выхода - ждала с утреннего спектакля танцора одной из второстепенных ролей, Станислава Ташлапова. Если кто-то и мог помочь мне, то это он.
        Ташлапов танцевал в массовке «Ромео и Джульетты». Точнее сказать, не танцевал, а «создавал атмосферу» - функция не танцора, а артиста миманса. Узнать его по сделанной годы назад фотке с сайта Мариинского было бы нереально, пришлось спрашивать у одного из артистов. Он указал мне на него, как раз когда тот появился в коридоре, ведущем в гримёрки.
        Выглядел Ташлапов так себе: раздавшийся, лысоватый мужчина с одутловатым лицом. Он шёл, волоча по полу бутафорскую шпагу, которой только что размахивал на заднем плане в сцене массовой драки. Я преградила ему дорогу и поздоровалась. Он ответил не сразу: какое-то время молча пялился на меня мутноватыми глазами. Усталый. Недовольный. Насупленный. Я соврала, что готовлю реферат о лучших выпускниках Вагановки девяностых годов прошлого века.
        - Лучших? - переспросил он. - Так это не ко мне, сердце моё!
        Он хотел уйти, но я повторила, что знаю его как одного из лучших студентов того времени.
        - Надолго? - обернулся он и, не дождавшись ответа, бросил уже на ходу: - Идём.
        Гримёрка корифея - солиста кордебалета - оказалась тесной каморкой, которую приходилось делить ещё с несколькими артистами. Ташлапов, только что танцевавший далеко не корифейскую партию, место за этим крохотным гримировочным столиком занимает, скорее всего, «по старой памяти», и о том, чтобы поддерживать в гримёрной хотя бы видимость порядка, совсем не заботится: пустые вешалки болтались на штанге, а мятые костюмы валялись кучей на стуле в углу; пыль покрывала банки с высохшим гримом; а зеркало, высвеченное рядами ламп, хранило следы каких-то брызг и потёков…
        Он плюхнулся в кресло так, что оно осело под его весом:
        - Давай, что там у тебя, не томи. Про Вагановку?
        - Да, - начала я. - Про ваш выпуск. Вы ведь были лучшим на курсе…
        Он развалился в кресле, запрокинув голову назад.
        - Не то слово. Лучший, блестящий, подающий надежды… Это все знали. И не было идиота, который не повторял бы это точно так же, как ты сейчас. Если у тебя всё, то дверь за твоей спиной.
        Последнюю фразу я пропустила мимо ушей.
        - Вашей партнёршей была Лидия Елецкая, а другом Виктор Маравин…
        - Другом? «В уме ли ты, дева?» - пропел он на манер баритональной оперной фразы. - Всё училище было в курсе, что этот голубок сигал в туалет каждый раз, когда видел меня в трико. Хорош друг!
        - Вы не общаетесь сейчас?
        Ташлапов поднял голову и уставился на меня красными глазами:
        - Это ты для чего спрашиваешь, я так и не понял?
        - Я пишу реферат о судьбах лучших выпускников…
        - О, даёт Вагановка, а! Лучше б ногами вас учили дёргать как положено, а то приходят каждый год - как после детского кружка!
        - Это факультативно.
        - Чего?
        - Я имею в виду, что это дополнительная нагрузка. Помимо занятий.
        - А мы и помимо занятий в зале торчали, - ответил он с таким жаром, что с губ сорвалась слюна. - Плие да плие, плие да плие. Зато и выпустились так, что любую партию дай - до сих пор - и я сделаю! А вы приходите и элементарное - ну самое элементарное - не в состоянии танцевать! И планки нет. Чтоб тянуть, так тянуть, а не так что «на от…».
        - Тогда почему вы здесь, а не на сцене? Там вроде второй акт в разгаре… - неожиданно для самой себя выдала я.
        - А-а-а… - протянул Ташлапов и, прищурившись, погрозил мне пальцем. - Вот, значит, ты куда. Почему не солист, да? Почему не премьер? Мне ж на пенсию со дня на день - подковы уже и сдирать не надо, сами вот-вот отвалятся.
        Он кивнул в сторону угла, где стояла корзина, доверху наполненная грязными и рваными балетными туфлями, в которых танцуют мужчины.
        - А я танцевал - ты не думай! - я и Зигфрида однажды танцевал, и Дезире было… Сольники постоянно. Меня на солиста должны были взять вообще. Знаешь - нет?
        Я покачала головой.
        - Мне ж обещали сразу в солисты ещё до выпуска. Если бы спектакль нормально станцевали…
        - Выпускной? - уточнила я.
        Он то ли кивнул, то ли уронил голову на грудь.
        - А что произошло?
        - Что произошло? - Он дёрнулся в кресле. - А вот ты запиши, запиши! Где у тебя листок? - и, заметив в моих руках телефон, продолжил: - А, вы же, молодёжь, теперь все «на девайсах»! Вот бы танцевали так же, как по экрану щёлкаете!
        Сравнил тоже.
        - Ну ладно. Что произошло-то? Вот ты это напиши. Может, хоть через двадцать пять лет дойдёт до них! Я ведь долбил им, как детям малым - правда! - я и к Ганиной ходил, тогда она ректором была… Без толку. Так этому уроду всё и сошло… Сама, мол, упала, сама сознание потеряла. Скандала они не хотели. Тогда, понимаешь, не то, что сейчас, было. Все как-то молчали, хотя уже и не Союз был, но мы привыкли… Это теперь интернеты ваши - такого понапишут!
        - А что случилось? Вы можете мне рассказать?
        - Лидка - партнёрша моя - грохнулась прямо на сцене. Вырубилась. Спектакль сорван. Наш выпускной. Меня в Мариинку взяли в корд, вместо солистов - и то, каким только чудом! - её никуда. Так и преподаёт где-то в любительской студии вроде. А метила в примы! Я следил за ней одно время, когда все эти «Контакты» появились, даже общались, но как-то не пошло… Вот тебе и прима!
        Он растянул губы, но не улыбался, а словно делал упражнения для развития мимики, которые мы изучали на актёрском мастерстве: растянуть - собрать трубочкой, снова растянуть - собрать трубочкой.
        - Это Виктор всё, - вдруг добавил он. - Сам мне потом признался, представляешь? У неё бутылка воды за кулисами стояла - он туда лекарство от сердца насыпал какое-то - не помню уже название. Идиот! Её на скорой увезли. Мне уже и диплом выдали, и в Мариинский приняли, а я всё ходил, как в воду опущенный. Жалел, что пригрел этого… Ой, вспоминать это - как песок жрать! Но ты напиши… - он посмотрел на меня в упор, и мне показалось, что глаза его ещё больше воспалились. - Напиши! Напиши! Пусть хоть сейчас узнают все, что он натворил!
        Он ещё долго распалялся, фыркая и брызжа слюной. «И как только земля под ним не горит после такого!», «Хватает совести в Вагановке штаны просиживать!», «Потому вы полудохлые оттуда и выходите, что вас такие, как он, обучают!»
        Если то, что он сказал про Виктора, правда, возможно, я могла бы использовать это. Но даже думая так, от Ташлапова я вышла с тяжёлым чувством. Ещё вынужденная выслушивать потоки грязи в адрес Маравина, я пробовала гуглить скандал на их выпускном, но никакой информации не было.
        Зато я нашла много интересного о самом Ташлапове: обвинил помощника худрука в домогательстве; коллегу - в краже дорогих часов, подаренных поклонницей; устроил скандал в отеле на гастролях после того, как, растратив месячные командировочные за два дня, не был в состоянии оплатить ресторанный счёт… Несмотря на относительно скромный ранг в театре, околобалетная пресса писала о нём охотно. Его называли «король скандала». Ни слова о его партиях, наградах или званиях - только «жареное».
        Я пожалела, что не проверила это до того, как прийти в театр.
        Остался единственный человек, который мог знать правду. Лидия Елецкая. На последних страницах дневника Виктора её имя повторялось чаще других. Имя, написанное множество раз, он истыкал чем-то острым так, что бумага прорвалась насквозь.
        «Украла моего Стаса», «бездарная, костлявая, страшная, кривоногая» - так он писал о ней. А один из листов был сплошь исписан тремя словами, которые повторялись раз за разом, как нескончаемое проклятье: «Чтоб ты сдохла! Чтоб ты сдохла! Чтоб ты сдохла!»
        Она-то мне и нужна.
        Я вбила в гугл-поиск «Лидия Елецкая, балерина». Пара сайтов частных репетиторов и балетная студия для детей «Литл балерина», где она числилась хореографом. Я посмотрела расписание её классов - она ведёт занятия в разных районах города: с утра - в одном, днём - в другом. Пришлось поторопиться, чтобы успеть к концу дневного урока.
        «Литл балерина» оказалась маленькой уютной студией. На розовых стенах аппликация пуантов и детские рисунки: на них только балерины, конечно. Под моими ногами крутились только что закончившие класс пухлощёкие нимфы в газовых танцевальных юбках. Большинство - это было для меня очевидно - никогда не выйдут на сцену. Но в такой студии воодушевлённой мамочке не скажут: «Ноги - нет, руки - нет, спина - нет. В целом - нет». Это их ждёт лет через пять, если рискнут привести дочерей-десятилеток на вступительные в академию. Мечты рухнут в один миг. И слёзы потекут по розовым щёчкам, а мамочки будут плакать вместе с ними. Они не узнают, что поступивших ждёт гораздо больше слёз.
        В таких студиях слезам не место. Они готовят отчётные концерты раз в месяц, где каждое неуклюжее па, каждый не в такт сделанный поворот снимаются профессиональными фотографом и видеографом. Эти снимки мамочки потом гигабайтами грузят в интернет, где все родные и знакомые наперебой восхищаются «их красавицами».
        Вы хотите осанку? Хотите сильные ноги? Хотите дисциплину? Ничего этого не будет без многих лет танца. А за эти годы он станет второй натурой. Без утренней растяжки - как без одежды. Ваши девочки начнут считать себя балеринами и будут жить мечтами, которым сбыться не суждено.
        «Уведите их отсюда! Уведите, пока не поздно!»
        Этот крик души прервался заливистым смехом одной из розовощёких нимф. Она получила наклейку с принцессами «Дисней» - лучше всех танцевала в классе только что. Мамочка в восторге. Я оглядываю её с ног до головы и подмечаю, как мой собственный взгляд становится расчленяющим: ноги - толстые, талии нет, спина сутулая, шея короткая. Нет. В голове стучит: «Она же будет такая же! Ну где здесь балерина?»
        Хореограф раздаёт наклейки остальным «балеринкам». Они визжат от восторга, как будто получают Кубок «Ваганова Прикс». Судя по фото на сайте, это она - Лидия Елецкая. Вот такая и должна быть балерина. Тонкая невесомая фигура. Длинные руки. Узкое лицо. Она и в детстве была такой - хрупкой изящной балетной девочкой, а не пухлым розовощёким комочком. Но её улыбка хранит это в тайне от светящихся счастьем мамочек, пока те держат раскрытыми свои кошельки.
        Она долго смотрит на меня: понимает без слов то, о чём мне хочется кричать. Её спокойный взгляд как будто гладит меня по голове: «Тише-тише, не нужно ничего говорить им. Со временем поймут сами. Просто бросят, когда надоест. Что лучше - быть здесь или сидеть дома с телефоном?» Мне всё равно. Я подхожу к ней и называю своё имя. Говорю, что из Вагановки. Лукавый огонёк, вспыхнувший в её глазах, без слов отвечает: «Так и знала».
        Мы беседуем в зале, где только что прыгали и кружились с десяток маленьких балерин без будущего. Здесь пахнет не потом, а конфетами. Им раздают сладости. Сладости в балетном классе - куда катится этот мир?
        - Это леденцы без сахара, - говорит Лидия, заметив, что я пялюсь на вазочку с конфетами. - Что вы хотели?
        Я начинаю заливать по поводу реферата, который якобы пишу. Она отводит глаза при словах «лучшие выпускники». Я говорю, что встречалась с Ташлаповым. Теперь она вообще на меня не смотрит. Решающий вопрос: что случилось на выпускном спектакле?
        Молчание. Улыбки на её лице больше нет:
        - Я упала, Ташлапов ведь сказал вам. В театр меня не взяли.
        - А в другие? Михайловский? Независимые труппы?
        - Я не пробовалась туда. Не хотела больше танцевать.
        - Вы не общаетесь с Виктором Маравиным?
        - Нет, зачем? Мы и когда учились-то не особо общались.
        - Он работает в Вагановке.
        Она равнодушно пожала плечами.
        - Что с вами случилось на выпускном спектакле, вы можете мне рассказать? Почему вы потеряли сознание?
        Она вдруг выпрямилась, лицо потемнело.
        - Простой обморок. Но это не то, что я хотела бы с вами обсуждать.
        - Ташлапов сказал, что Виктор подсыпал вам в воду лекарство от сердца.
        Она закатила глаза.
        - Я уже слышала эту историю. Но не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.
        Елецкая сложила руки на груди и поднялась с места. Если не сейчас, то никогда.
        - Виктор лишил меня роли. Танцевать будет его протеже. А для меня от этого танца зависит всё. Пожалуйста, скажите мне, что он сделал вам?
        Она резко обернулась, и вместо улыбки на её лице появилась презрительная гримаса.
        - Для тебя всё зависит от танца, но ты сидишь здесь и собираешь сплетни двадцатипятилетней давности! Ещё и Ташлапова спросила - нашла кого! Он и тогда трубил на всех углах, что Виктор якобы виновен во всех смертных грехах! Никак не мог поверить, что его возьмут не солистом, а в кордебалет! Я же объяснила всем - бутылка стояла за кулисами, но я из неё не пила. Я не знаю, подсыпал он туда что-то или нет. Я не пила!
        - Тогда почему вы потеряли сознание?
        - Переутомилась. Перенервничала. Мы сутки напролёт репетировали - ты же должна знать, что это такое! Я за день по две пары пуантов убивала. Вот почему упала. Было бы странно, если бы станцевала!
        Её лицо скривилось, показались морщины, которые не были заметны до сих пор. Какие морщины на лице безмятежной хранительницы танца? Образ для «мамочек-кошельков» исчез теперь. Передо мной была она сама.
        - Ваши дети тоже здесь занимаются? - спросила я, заметив кольцо на её безымянном пальце.
        Она холодно усмехнулась.
        - Мои дети давно выросли. К балету они не имеют отношения. Думаю, ты можешь понять почему.
        Я пожала плечами:
        - Не знаю. У меня не будет детей.
        Она махнула рукой:
        - Я тоже так думала - это проходит. Иди танцуй, пока есть запал. И не думай о глупостях. На сцену есть несколько выходов, но грязи полно в каждом. И в ней очень легко увязнуть. Ты же видела Ташлапова?
        Я кивнула.
        - Вот тебе и ответ.
        Выходя от неё, я кусала губы. Полдня потратила, и ничего. Ничего, что можно было бы выплюнуть Виктору в лицо, чтобы заставить его отдать мне роль!
        Я решила идти прямо к Самсонову, чтобы ещё раз поговорить с ним и объяснить, что Виктор тянет «свою Женечку». Самсонов - единственный адекватный здесь. И он может помочь.
        Проходя по коридору, я подмечала взгляды с портретов: Павлова, Уланова, Колпакова… Столкнись они в жизни - на сцене - и перегрызли бы друг другу глотки… Великие балерины. Каждая из них сожрала бы другую за роль. В балетном мире ты точишь зубы или кто-то другой заточит свои о тебя. Это называется «делать карьеру в танце». И Самсонов в одном из интервью сказал, что это надо делать в театре. Мол, академия не место для склок и подстав. Лукавил. Здесь начинают «делать карьеру в танце» с первого класса, с первого шага на пуантах.
        Дверь, как всегда, была приоткрыта, а секретарши не было на месте. Самсонов говорил по телефону: я не видела его, но поняла по характерным паузам в разговоре. Я остановилась, прислушиваясь.
        - Нет, нет! Я уже говорил тебе! Никаких замен, никаких подмен!.. Виктор! Ты меня не слышишь! Виктор!
        Повисла пауза, после которой Самсонов взорвался:
        - Поставил в зады, так пусть там и стоит! Ты мне что предлагаешь, а?! Пятисоцкую убрать накануне премьеры? Ты умом тронулся или как? С самого начала я говорил тебе, что эту пермскую вообще не надо ставить! Нет, вы ж с Коргиной как дятлы мне долбили! Давай - да давай, давай - да давай! Хорошо, ввели. А теперь-то чего? Ты мне спектакль сорвать хочешь?!
        Ещё пауза, во время которой я отчётливо слышу стук собственного сердца. Оно заходится так, что трудно дышать. Виктор предлагал заменить Пятисоцкую на… меня!
        - Да не будет этого, я тебе повторяю! - вновь взорвался Самсонов. - Ты сколько с Женей репетировал? Три месяца? А эту сколько видел? Три раза! - Пара секунд молчания, а потом: - Ну и что, что выучила? И что, что чётко? Да, я видел! Всё я видел! Это в классе чётко, Виктор, ну как ты не знаешь, а? В классе чётко, а на сцене что будет? Что мы на сцене-то увидим, дорогой ты мой? Ты отвечать будешь?
        Послышался звук удара - он с силой хлопнул рукой по столу:
        - Задний ряд, и точка! - Пара мгновений молчания, а потом: - Виктор? Виктор! Стакан воды и пара капель валерьянки. Потом спать. Завтра в десять в Мариинском.
        Он выругался и швырнул телефон на стол так, что звякнула одна из заводных балерин. Потом дёрнулся назад и упал на спинку кресла.
        Стараясь не издать ни звука, я на цыпочках попятилась к двери. Внутри у меня всё клокотало: Виктор ни при чём - это всё Самсонов! Проскользнув мимо стола секретарши, я заметила коробку с программами - она стояла на том же месте, что и накануне.
        Из кабинета Самсонова послышался скрип стула.
        - Алла! - крикнул он.
        Не раздумывая, я схватила коробку со стола и бросилась в коридор. Было время занятий, и он был пуст. Я неслась со всех ног, боясь, что Самсонов выйдет из кабинета и выглянет из приёмной. Потом юркнула на лестницу и, сбежав вниз, в чём была выскочила на улицу.
        На улице Росси почти всегда безлюдно. Прямая - словно ножом прорезанная - это улица сквозняков. До Фонтанки рукой подать - туда-то и полетели свежеотпечатанные программки. Они кружились на ветру, как огромные снежинки, оседая на холодную воду.
        Но коробка вернулась на прежнее место ещё до того, как её успели хватиться. Коробка полная программок. Тех, что десятилетиями хранила старуха.
        Самсонов получит своё. А я получу роль. Получу во что бы то ни стало.
        Вечером я позвонила Карине. Той самой «лучшей подруге» Пятисоцкой, у которой так «удачно» незадолго до спектакля вылетело колено. Скандал между ними, вспыхнувший с новой силой после их совместной фотосессии, начал затухать. Завтра выступление, и все словно затаили дыхание.
        Когда я написала ей в директ, Карина ответила быстро, но держала себя так, как будто ей пишет очередная поклонница. «Спасибо за ваше участие и поддержку…», «К сожалению, в балете нередки травмы», «Самый тяжёлый период для меня уже позади», «Я не могу жить без балета и буду танцевать». Копипаст из десятков других сообщений, которые она получает изо дня в день. Пришлось объяснить, кто я такая: не поклонница, набивающаяся в друзья, а новенькая в её классе.
        На этот раз Карина долго не отвечала - фотки мои, наверное, смотрела. А когда написала, тон небожительницы как испарился. Он сменился другим: приторно-благожелательным. «Ой, извини, сразу не узнала», «Знаешь, я тут замоталась: лечение, реабилитация… Вообще не слежу за академией, хотя, конечно, слышала про тебя…», «Как бы я хотела посмотреть на тебя, я всегда восхищалась техникой Пермского», «Не читай инсту, особенно тех любителей, которые пишут о балете, как знатоки» - значит, сама читала - «они пишут откровенный бред…» Точно читала.
        Я предложила встретиться под предлогом того, что хотела, наконец, познакомиться с ней. Карина отказалась. Выяснилось, что она в Германии на реабилитации и вернётся только через месяц. Тогда я предложила видеозвонок. Пауза, которая последовала за этим, ясно говорила о том, что Карина не испытывает восторга от этой идеи. Нам не о чем говорить: то, что было только что - бессмысленный обмен любезностями и откровенной лестью, - всё, что мы можем сказать друг другу. Но я всё ещё думала, что она сможет помочь мне. Времени мало, а она - единственная, кто знает, что на самом деле случилось между ними с Пятисоцкой. Фотографии были хорошим намёком, но теперь времени нет - послезавтра эта правда будет мне уже не нужна. Она нужна сегодня. И чем непригляднее она окажется, тем лучше.
        И всё же мне не хотелось открыто говорить ей о своём плане. Поэтому я пошла на хитрость. Сначала расточала комплименты её танцу, соврав, что видела в записи, потом фонтанировала пожеланиями скорейшего выздоровления, а потом сказала про Самсонова. Мол, он в кулуарном разговоре с Виктором упомянул о ней. О подробностях я, конечно, промолчала, чем мгновенно вызвала интерес Карины. Она согласилась на звонок.
        Палата у неё ничего так. О том, что это больница, разве что кровать напоминает. Навороченная, с какими-то педалями, кнопками и рычажками. Карина с удовольствием водила телефоном вокруг, показывая мне то, что её окружало. Картины, цветы, чайный столик с фарфоровой посудой. Реабилитация должна была влететь её семье в копеечку.
        Было видно, что она прекрасно знает, что для меня - да и для любого нормального человека - всё это откровенная роскошь, и Карина старалась показать её во всей красе. «Картины я подобрала сама. Прекрасно, что в этом центре дают возможность менять интерьер по своему усмотрению - это делает пребывание здесь очень комфортным». «У меня специальная диета: много творога плюс морепродукты: омары, креветки, устрицы - не очень люблю это, но привыкаю потихоньку». «Вот эта ваза - какой-то там антикварный хрусталь, а я её чуть не уронила в первый день, можешь себе представить, какая неуклюжая… Станок по мне плачет!»
        Карина смеялась, и я смеялась тоже. Звучало неестественно. Когда она, наконец, закончила хвастаться, повисла пауза. По идее я должна была бы подхватить нить разговора, но я молчала ещё некоторое время. Рассматривала её лицо. Без приторной улыбки, которой она сопровождала свой рассказ, оно казалось вполне нормальным. Хотя чересчур мощные брови и пучки накладных ресниц выглядели, конечно, диковато.
        Когда пауза затянулась до неловкости, я начала. Сказала о том, что Самсонов и Виктор в разговоре упоминали о том, что она - прекрасная балерина, и надеялись на её возвращение к выпускному спектаклю. Не знаю, поняла ли она, что это враньё. И дураку ясно, что даже после того, как встанет на ноги, может потребоваться несколько месяцев для того, чтобы восстановить технику. И тем не менее она заулыбалась. Наверное, ей польстило внимание преподавателей. Может, даже появилась надежда танцевать на выпускном.
        Если только в заднем ряду. В качестве фона для меня.
        - Я хотела о Жене поговорить на самом деле, - наконец подошла я к теме.
        Улыбка сошла с её лица.
        - Что о ней?
        - Она танцует завтра Сильфиду… Я слышала, что только ты могла конкурировать с ней за эту роль.
        - Мы не конкурировали никогда. Всегда были подругами.
        Ну-ну.
        - Да, я слышала об этом, она ведь даже навещала тебя… Но тот несчастный случай…
        - Так и есть, - перебила Карина, - несчастный случай. Алин, ты не представляешь, как я устала от этой темы. Столько сплетен о себе я не слышала ещё никогда в жизни! Я даже профиль думала удалить после этих фото. Правда жалела, что выложила. Женю там… Ну просто помоями поливали.
        - Я понимаю, - лепетала я, стараясь подстроиться под её ангельский тон, - и по правде, мне очень хотелось как-то помочь Жене, пока я не поняла… Пока я не увидела, что она не очень-то сожалеет. Не знаю, стоит ли говорить, но она не то чтобы тебе не сочувствует, просто… Может, это из-за конкуренции… Она как-то странно себя ведёт.
        Чёрные брови Карины сдвинулись, и маленький лобик пошёл складками. Ей не нравилось то, что она слышала, но удивления на её лице я не видела.
        - Алиночка, пожалуйста, только не ты, - этот примирительный голос при напряжённом лице звучал странновато. - Я правда этим наелась. Да и вся академия наелась уже сплетнями о нас с Женькой. Мы лучшие подруги с первого класса. Ну, правда. Мы выросли вместе - у нас с детства не было друг от друга никаких тайн. То, что случилось - просто случилось, Женя тут ни при чём. Это судьба, наверное, ну, не знаю, что ещё…
        Карина замолчала, и в этот момент её лицо выразило такую грусть, что мне показалось, будто на густо вклеенных ресницах вот-вот задрожат слёзы.
        - Это просто искусственно раздутый скандал, - она вздохнула, словно собираясь с силами, чтобы сказать что-то важное, но тяжёлое для неё. - В мире, к сожалению, много таких людей, которые… Ну, на чужом горе они готовы устроить настоящее шоу. Сейчас и соцсети этому способствуют. На самом деле я всегда на сообщения отвечаю, пишу всем, кто хочет меня поддержать. Но вот эти сплетни про нас с Женей… Ты уж извини, но я правда не переношу такое и сразу прерываю разговор…
        Вот идиотка! Твоя Женя - та самая, что подстроила тебе несчастный случай, из-за которого ты торчишь в своей Германии, - готовится сейчас к выступлению в Мариинке! Завтра последний шанс нагадить ей так, чтобы на всю жизнь запомнила! А эта дура как будто не понимает ничего! Типа я вся такая святая, да я из зефира сделана! Посмотрите, мы с Женечкой подруги, ей и так тяжело сейчас, давай не будем потакать сплетням! Да ещё говорит таким покровительственным тоном, мол, «ах, будьте же людьми, такими же как я, всепрощающими…»
        С этой непрошибаемой бесполезно говорить, но я предприняла последнюю попытку и пошла ва-банк:
        - Не подумай, мне совсем не хотелось поддерживать те ужасные слухи, которые распространились в инсте…
        Карина растянула рот в улыбке: «Я - мисс Всепрощение, я всех и всё в этом мире люблю».
        - Просто хочу поддержать тебя и ещё… Я хочу узнать о том случае правду. Потому что если Женя действительно могла подстроить что-то тебе, то… Эмма, Таня, Лера, и я тоже - мы ведь все рискуем…
        - Она бы никогда этого не сделала. Женя не такая, как о ней пишут. Она не предаст подругу, не станет строить козни, не пойдёт по головам. Она просто искренне любит танец. Как и мы с тобой.
        Непроходимый тупизм.
        Ты выучила это для того, чтобы хорошо сыграть роль Матери Терезы? В общем, получается отлично.
        - Завтра Женя танцует Сильфиду, - напоследок я снова надавила на самое больное.
        - Она будет блистать, я уверена. Обязательно позвоню ей сегодня и пожелаю «ни пуха». Я очень жалею, что меня не будет на выступлении… Я ведь даже подарок для неё приготовила - так, небольшой сувенир из поездки… А ты танцуешь?
        Она тоже умеет на больное надавить.
        - Одну из сильфид.
        Карина поморщилась, но тут же заулыбалась во весь рот:
        - Поздравляю! Прекрасная роль! Ты будешь очень хороша!
        Каждое слово посыпано сахаром, полито мёдом, да ещё и в глазурь опущено. Дура.
        На прощание я ещё раз пожелала ей поскорее идти на поправку. Она растянула губы ещё шире. Весь разговор я подозревала, что она что-то колет в них, и теперь сомнений не осталось - нижняя губа в такой широкой улыбке немного даже подворачивалась - такой неестественно толстой она была.
        Обколотые губы, нарисованные татуажем брови, вклеенные ресницы, плюс идеальный макияж - её настоящего лица я не видела. Может поэтому я так ошиблась в ней?
        Я говорила с Кариной в раздевалке, а потом швырнула телефон в шкаф и пошла в репетиционный зал, всё ещё красная от злости. В зеркалах отражалось моё напряжённое лицо. Вдох. Выдох. Я буду репетировать партию Сильфиды, чтобы танцевать её завтра.
        Они так и не решились заменить «идеальную» Женю, хотя в последнее время она далеко не идеальна. И прыжок подсел, и батман скукожился. Виктор видит это. Но вот Самсонов… У него не хватило духу признать очевидное: не она, а я должна танцевать завтра.
        Как она пялилась на меня тогда в раздевалке! Казалось, сожрать готова. Ей нравились мои слёзы - она бы так и наслаждалась, если бы я не ушла. Она думает, что победила. Но пока ещё ничего не знает.
        Я репетирую сегодня одна. Никого нет и никто не придёт. Все ждут завтрашнего дня, когда решится их судьба. В зале будут не только престарелые балерины, будет и Царсинский, и ведущие хореографы Мариинского. Они придут высматривать новых звёзд. И не пропустят Воплощение. Это ведь сцена. А на сцене не спрячешься.
        Мне даётся каждое па, каждый пируэт, каждая связка. Я сейчас не чувствую слабости. И у меня больше нет сомнений: завтра именно я буду блистать.
        Глава 27
        Алина
        День выступления. Утро
        Вчера вечером, выходя из репетиционного зала, я заметила свет в дальнем конце коридора. В зале Вагановой кто-то был. Я шла туда, и каждый шаг отстукивали удары сердца.
        Свет лился из приоткрытой двери. Мне хотелось идти быстрее, хотелось бежать туда, но мне мешал ветер. Не просто сквозняк, который вечно гуляет по коридорам академии, - ветер. Настоящий ураган. Плотный, тяжёлый, как сплошное полотно, он охватил меня, увлекая обратно вглубь коридора. Я сопротивлялась, но пересилить его не могла.
        Вдруг тень скользнула из ярко освещённого зала в темноту и исчезла в глубине коридора. Лёгкое шуршание пачки, топот пуантов по паркету…
        Ветер стих. Я подошла к залу и заглянула внутрь. Никого. Кто это был? Женя? А может, Карина? Что, если она давно уже танцует? Что, если врёт про то, что она в Германии?..
        Выйдя на лестницу, я замерла на верхней ступени. Снова шёпот… где-то высоко под потолком. Тихий, приглушённый шёпот. Или это сквозняк колышет портьеры?
        Взгляд упал на портреты. Бледные лица, глаза, устремлённые в вечность… Я хочу знать вашу тайну! Я - Воплощение! Вы ведь видите меня! Скажите мне - та, что была здесь только что, это она? Призрачная балерина? Да-да, это она, я не сомневаюсь! Её появление сегодня - хороший знак. Завтра мой день. Мой спектакль. Моя партия.
        - Ты пришла пожелать мне удачи? - крикнула я в темноту лестницы.
        - Удачи, удачи, удачи… - гулкое эхо улетело под своды.
        Вернувшись домой, я увидела длинное чёрное платье. Одетое на вешалку, оно покачивалось на перекладине между сервантом и дверным косяком. Этот траурный наряд она приготовила на сегодняшний вечер. Его и один из своих облезлых париков.
        Дверь в комнате старухи скрипнула в тот самый момент, когда я положила контрамарку на липкую клеёнку кухонного стола. Место Жертвы рядом с Воплощением: завтра она должна быть в зале. Шаркающие шаги вдруг оборвались, замерев в глубине коридора. Слушая её хриплое со свистом дыхание, я понимала - она не выйдет ко мне. Мы увидимся завтра на премьере.
        Ночью я снова танцевала. Не могла уснуть - партия не шла из головы. Что-то внутри меня повторяло раз за разом: «Продолжай, продолжай, сегодня ты должна танцевать, должна, должна, должна…» Даже когда от внезапной судороги подкосились ноги, я схватила иглу с трюмо и ткнула в мышцу с яростью, какой не ожидала от самой себя. Но боли не было. Уже спустя пару минут я танцевала снова.
        Всё внутри меня отдавалось танцу. Каждая мышца и каждый нерв. Я танцевала сольную вариацию из па-де-де Джеймса и Сильфиды, и чувствовала её рядом. Тень невидимого - Призрачная балерина - снова была здесь. Танцевала вместе со мной. Музыки не было, но она звучала у меня внутри. И она тоже слышала её. Наш танец был прекрасен, идеален до мелочей. Не было ни боли, ни скованности мышц. Это обо мне шептались Карсавина с Павловой. Обо мне. А Призрачная балерина всегда знала, что так и будет.
        «Почему ты соврала мне о матери? Если бы не та ложь, возможно, я никогда не усомнилась бы и в том, что ты сказала обо мне: про то, что я - Воплощение. Зачем ты обрекла меня на годы сомнений, когда я считала себя ничтожеством?»
        Танцуя, она смотрит на меня, и её губы едва заметно шевелятся, но я не могу разобрать слов. «Что? Что ты говоришь? Я не слышу!»
        Молчание. И снова беззвучное шевеление губ. Она знает ответ на вопрос, который мучает меня. «Что я должна сделать, чтобы танцевать завтра? Что?» Мою роль отдали Пятисоцкой, и она легла спать этой ночью с уверенностью, что будет Сильфидой. «Что мне делать? Как получить то, что должно принадлежать мне?»
        Она беззвучно шепчет мне ответ, но я не умею читать по губам.
        - Да скажи же ты нормально! Если знаешь, что делать - скажи сейчас!
        Неестественная тень, разрастаясь от пола, тянется к потолку. Оттуда доносится шорох, следом слышатся какие-то визги… Снова кошки напоролись на стекловату! Бедные животные! И почему никак не закроют чердак? Тень медленно скользит по потолку.
        Потолок. Чердак. Стекловата.
        - И почему ты раньше мне не сказала?!
        Я делаю изящный пируэт и, остановившись, улыбаюсь ей впервые с тех пор, как снова встретила. Стоило ждать, если Призрачная балерина вернулась, чтобы открыть мне мой путь. Путь на сцену.
        Я проснулась после десяти. В комнате старухи было тихо. В театре уже начались репетиции. С утра прогон у солистов, и я не нужна. По крайней мере, они меня не ждут и не ищут. Я приду вовремя, аккурат к репетиции подтанцовки, чтобы не вызывать подозрений. Но сейчас у меня ещё есть дела.
        Я поднимаюсь по лестнице на чердак. Здесь всё ещё темно, хотя уже утро. Так и есть - дверь не заперта. Я вхожу и озираюсь по сторонам. На грязном полу лежит труп. Дохлая кошка с разодранной до мяса кожей - она разорвала собственное тело когтями, пытаясь избавиться от невыносимого зуда, причиняемого стекловатой. Здесь тепло и сыро. Над трупом кружат мухи. Под моими ногами хрустит стекловата. За шиворот падает ледяная капля, заставляя поёжиться.
        Брикеты стекловаты валяются повсюду: я нахожу вскрытый. Надеваю перчатки и достаю плотный полиэтиленовый пакет. Мне нужно немного. Совсем чуть-чуть. Но я набираю побольше - мало ли что. Она догадливая. Призрачная балерина. Хорошо, что она снова со мной. Я не боюсь того, что мне предстоит сделать. Я - Воплощение, но они хотят отнять у меня мою суть. Они отдали главную партию другой. Обычной танцовщице, которая её недостойна. Не рядом со мной. Она недостойна её рядом со мной. Призрачная балерина знает это. Я не слышу её голос, но знаю, что она хочет мне сказать:
        - Не бойся, ты должна это сделать! От этого зависит вся твоя жизнь! Увидят ли тебя, узнают ли, кто ты, - всё решится сегодня. Ты слишком долго ждала, слишком долго была в тени - теперь они должны узнать! Сделай это! Забери то, что принадлежит тебе!
        Спускаясь в квартиру, я крепко сжимаю в руках пакет. Я никому не отдам своё будущее. Не стану безликой тенью. Когда танцует Воплощение, зал не дышит. Как они могут ставить меня на задворки? Как могут унижать Воплощение до роли фона для какой-то там выскочки? Кто вы все такие? Обычные люди. Откуда вам знать, где Искусство спрятало свой бриллиант? Вы близоруки. Вы не видите дальше собственного носа. Та, что лучше всех машет ногами в классе, для вас достойна главной партии. Вам никогда не постичь замысла Искусства. Оно несоизмеримо выше.
        Пуанты той погибшей в блокаду девушки я ношу теперь, не снимая. В них буду танцевать сегодня. Невероятно, но они как новые до сих пор. Сколько я ни танцевала в них, сколько ни прыгала, сколько ни била носком о шершавый паркет… Абсолютно идеальные. Нежно-розовые, с чистейшими атласными лентами. Пуанты Воплощения. Над ними не властно ни время, ни сама убийственная сила танца. Даже подрезанная стелька не почернела и не погнулась. Я примеряю их сегодня как в первый раз. И знаю, они сядут идеально, как будто сделаны только для меня.
        История Агаты Азоевой научила меня: Воплощение может сгинуть бесславно, так и не станцевав свой танец. Зависть и злоба людей - вот силы, противостоящие силе самого Искусства. Оно не прощает тех, кто вторгся в его святая святых, но что значат мучения виновных, если они погубили Воплощение? Она ведь просто исчезла - так никогда и не стала тем, кем ей суждено было быть. Она не боролась. Она забыла, что Искусство живёт только ею. Только в её танце. Она не должна была сдаваться. Но сдалась.
        А я буду бороться и ни за что не отдам того, ради чего появилась на свет. Любой из тех, кто попытается помешать мне, бросит вызов самому Искусству. Но я не буду дожидаться возмездия, которое их настигнет. Сегодня тот самый день, когда я отомщу им сама. Все вы слепы! Но ваши глаза откроются с первыми актами балета, в котором я буду танцевать главную роль.
        Я прячу пакет со стекловатой в сумку вместе с пуантами и купальником. Пора. Нельзя заставлять их ждать. Наконец, настанет этот вечер. Уже совсем скоро. Скоро.
        Глава 28
        Алина
        День выступления. Вечер
        Когда я проскользнула в холл Мариинского через служебный вход, Самсонов просто бесился, чуть волосы на себе не рвал.
        - Как это вообще возможно?! - орал он на весь холл. - Алла, я вас спрашиваю! Как такое возможно?!
        Секретарша стояла перед ним пунцовая, вжав голову в плечи. В её руках была коробка с программками.
        - У меня нет слов! - кричал Самсонов, размахивая пачкой пожелтевших листов. - Что это за хлам? «Щелкунчик» тридцатилетней давности! «Спящая красавица»! Что вы мне подсунули, а? Что это за старьё?!
        - Иван Аркадьевич, я представить не могу, как это случилось… Я давала задание всё переделать, макет проверяла, там всё было в порядке - мы же вместе с вами смотрели… Просто в голове не укладывается, как так произошло…
        - Ничего нельзя доверить! Ничего абсолютно! - перебил Самсонов. - Может, мне и танцевать за всех теперь, и сцену драить, и в буфете подносы таскать? Это какой-то сумасшедший дом! Чтобы до вечера, Алла, слышите, до вечера всё было исправлено, и программы были здесь! Иначе можете писать заявление!
        Он трясся от злобы так, что под моими ногами дрожал пол, пока я, стараясь остаться незамеченной, пробиралась мимо.
        В кулуарах театра темно и тихо - все на сцене. Гримёрки опустели, коридоры тоже. Мне нужно спешить туда - скоро прогон с участием всех артистов. Если не появлюсь вовремя, пиши пропало. У меня есть всего несколько минут на всё. На двери одной из общих гримёрок наклеен листок с надписью «Вагановка - “Сильфида” - девушки». Здесь все переодеваются. Я вхожу и замираю на пороге. Никого. Сумки и рюкзаки валяются на креслах у зеркал. Костюмы висят на вешалках - уже готовые к вечернему представлению.
        Вот оно - платье Сильфиды. Из нежно-голубого газа, почти невесомое. Это платье для главной партии, и висит оно отдельно от остальных. Оно будет особенным сегодня. Я подхожу ближе и прикасаюсь к подолу кончиками пальцев. Вполне себе обычный тюль. Я сжимаю податливую ткань в кулак. Разжимаю ладонь, с удовлетворением рассматривая некрасивые складки. Они тут же распрямляются. Снова гладкая ткань - словно ничего не было.
        Я достаю пакет со стекловатой. Надеваю перчатки. Не думала, что выйдет так легко. Что я буду такой спокойной. Вата неприятно хрустит в руках, оставляя на перчатках следы мельчайшей мерцающей пыли. Я знаю: её прикосновение к коже вызывает нестерпимый зуд.
        Медленно и аккуратно я натираю корсаж платья изнутри стекловатой. Кому-то сегодня будет очень больно.
        В детстве я как-то играла на теплотрассе. Ползала по трубам, перескакивала с одной на другую. Вдруг прорвалась обмотка, и я, зацепившись за её край, поскользнулась, а упав, угодила голыми ногами прямо в торчавший клок стекловаты. Всего одно соприкосновение, но я помню его до сих пор. Кожа жутко зудела, а стоило почесать, как становилось ещё хуже. Смыть это было невозможно: крупинки стекла настолько мелкие, что, казалось, забились в самые поры кожи. Отец потом сказал мне, что нужно было смывать холодной водой, и уж тем более не тереть.
        Потное разгорячённое тело, невидимые крупинки стекла… Мои мысли были в том мгновении, когда она почувствует эту боль каждой своей клеткой. Я буду наблюдать из-за кулис. Буду ждать своей партии.
        За дверью послышались голоса, и я едва успела шмыгнуть за ширму, когда вошли Эмма и Таня.
        - Что за дурацкое покрытие у сцены, у меня нога слетает! - сказала Таня, входя.
        - Тсс… - зашептала Эмма. - Если повезёт и возьмут в труппу, тебе ещё долго танцевать на ней, так что привыкай.
        Девочки переодевались - я слышала шуршание одежды.
        - На самом деле мне тоже некомфортно как-то… - продолжила Эмма. - Только Лерке, по ходу, норм… Эта по жизни везде впишется.
        - Вот её и возьмут! - засмеялась Таня. - Её, а не Женьку, прикинь?
        - Кстати, - вдруг сказала Эмма. - А где Алина?
        - Понятия не имею.
        - Она ведь с нами ни разу толком не репетировала - как выходить-то собирается?
        - Может, её уже убрали из состава? Вчера взяли, сегодня убрали - почему нет?
        - Хоть бы так, - отозвалась Эмма. - Она реально странная.
        Девочки вышли из гримёрки, так и не заметив меня. Идиотки даже в такт не способны попасть, а ещё меня странной называют.
        Я всё ещё сжимала в руках кусок стекловаты: надо спрятать, пока не поздно! Я затолкала его в пакет, туда же сунула перчатки. В сумке есть потайной карман, там самое место для таких вещей. Платье Сильфиды выглядело идеально. Я потянула за край подола и осторожно заглянула внутрь. Ничего не заметно: разве что корсаж поблёскивает изнутри. Платье-секрет. Платье-сюрприз.
        Давай-давай, Женя, надень же его! Оно твоё - платье Сильфиды. Но роль - сама роль - не твоя. И ты хорошо это знаешь. Придётся отдать её мне. А платье… Платье пусть будет моим тебе подарком. Бери - мне не жалко.
        До начала представления шесть часов. Я выхожу из гримёрки и спешу на сцену. Декорации уже на месте. Нас ждёт последний прогон перед премьерой. Потом пара часов отдыха перед началом спектакля. Только что закончился перерыв и, появившись на сцене, я понимаю, что среди декораций я одна. Все остальные только подтягиваются - я слышу топот пуантов и голоса из-за кулис.
        Сцена освещена, и я жду, пока глаза привыкнут к яркому свету. Потом оглядываю декорации и едва сдерживаюсь, чтобы не закричать. Что здесь произошло? Декорации из первой сцены, изображающие дом Джеймса, залиты краской. Алые потёки расползаются по фону - он исписан ругательствами: «Твоё место в психушке», «Больная», «Эпилептичка», «Ненормальная». Я вглядываюсь в этот кошмар и не верю собственным глазам.
        В этот момент на сцене появляются все остальные. Самсонов, Виктор, Коргина, весь выпускной класс во главе с Женей и Русланом и младшеклассницы, которые должны танцевать с нами сильфид.
        Увидев меня, все замирают. В следующую секунду Женя со звериным рёвом бросается на меня.
        - Тварь! Ах ты тварь! - орёт она, хватая меня за волосы.
        - Что ты творишь? - кричу я в ответ, пытаясь отбиться. - Я ничего не делала!
        Я отталкиваю её, и Женя падает. И в тот же миг начинается что-то ужасное. Её ноги подгибаются, будто сведённые судорогой, руки скрючиваются, зубы остервенело сжаты, а глаза выпучены словно в смертельном ужасе. В следующий момент её тело начинает сотрясаться в жутких конвульсиях, а изо рта проступает пена.
        Самсонов надрывно вскрикивает, оседая на руки Виктора. Кто-то из младших бросается за кулисы за врачом. Остальные толпятся вокруг, охая и хватаясь друг за друга. Руслан снимает на телефон.
        Врач появляется быстро. Он заставляет её разжать рот, вставив какую-то лопатку. Вскоре её тело обмякает. До приезда скорой на сцене царит тишина. У идеальной Жени эпилепсия - это врач сказал. Она лежит без сознания, но лицо всё ещё перекошено, и от этого кажется, что она притворяется. Врач долго ощупывает её шею, лоб, щёки, но сколько ни трогает лицо, стоит ему убрать руки, как его выражение становится прежним: кривым и злобным.
        - Это не временный спазм, - говорит он, снимая перчатки. - Скорее расстройство мимики, такое бывает при эпилепсии. Это её обычное выражение лица - не замечали раньше?
        Никто не отвечает. Самсонов бродит по сцене, закрыв лицо руками и, как лунатик, натыкается на декорации и бутафорию. Виктор кусает губы. Остальные тупо пялятся друг на друга. И на меня.
        - Я этого не делала, - повторяю я, обращаясь ко всем и ни к кому.
        Они прячут глаза. Никто не верит. Я чувствую это в напряжённом молчании, которое окружает меня непроницаемой стеной, отделяя ото всех. Они уверены, что это я всё подстроила. Но я понятия не имела о том, что Пятисоцкая больна. Но что, если бы знала? Смогла бы я сделать такое?
        Я знаю ответ так же, как и то, что не делала этого. Я бы смогла. Я бы обязательно использовала это так же, как тот, кто это сделал.
        «Мы выросли вместе», «мы лучшие подруги», «у нас не было друг от друга никаких тайн»… Карина. Балерина с лицом-маской. С такими друзьями враги не нужны. Она в Германии, к тому же травмирована. Её никто и не подумает обвинить. Все уверены, что это я сделала. Идиоты! Эта святоша обвела вас вокруг пальца! Она сама не передвигается, но у неё карманы трещат от денег - она заплатила тому, кто это устроил! С чего вы взяли, что это я?
        Злость закипала внутри.
        - Это не я! Я этого не делала! - снова кричу я и ловлю на себе недоуменные взгляды.
        Самсонов оборачивается на мой крик, но смотрит так, как будто в первый раз видит: «Кто ты? Что делаешь здесь?» Ему плевать на Пятисоцкую. Плевать на то, что случилось. Я вижу это, глядя в его воспалённые глаза. Она всего лишь инструмент, который сломался и будет выброшен без зазрения совести. Она больше не нужна. Нужен кто-то другой. Ведь сегодня спектакль. Премьера. И кто-то должен её танцевать.
        Вслед за Самсоновым на меня смотрит Виктор. Его взгляд-расчленитель скользит по мне как в самый первый день: с кончиков пуантов и до макушки. Я всё ещё стою на авансцене. Все остальные жмутся к кулисам. Они не хотят отвечать за то, что случится дальше. Они боятся, что этим вечером академию ждёт позор. Я отвечаю на взгляд Виктора. Я не боюсь. Я готова. Я ждала этого. Я знаю партию, я отточила каждое па. Сейчас я могу показать вам. Я готова танцевать. Я делаю шаг…
        И замираю на месте. Внезапный порыв ветра словно унёс с собой весь воздух. Вокруг меня вакуум. Ноги не слушаются. Пуанты приросли к полу. Я дёргаюсь и понимаю, как смешно это выглядит: балерина, не умеющая справиться с собственными ногами. К горлу подступает ком. Мне становится невыносимо душно. Я не могу двинуться с места. Я не способна даже руку поднять. Что происходит? Что со мной? Мои ноги! Как больно! Они словно иглами истыканы - вдоль и поперёк прошиты! Я должна взмывать над паркетом в гран па-де-ша, я должна замирать в невесомых арабесках! Но я не способна двинуться с места. По моим щекам текут слёзы, я ощущаю на губах солёный привкус, а в нос бьёт неизвестно откуда взявшийся тошнотворно-сладкий плесневый запах. Проклятые пуанты! Это всё из-за них, я должна их снять…
        - Они не мои! Не мои пуанты! - кричу я, пытаясь оправдаться в глазах тех, кто смотрит на меня. - Я не могу танцевать в них!
        Но они не смотрят. Никому уже нет дела до меня. Я слышу нервный голос Самсонова:
        - Да отойди же ты! Чего застыла?!
        Он говорит раздражённо, почти кричит. Он обращается ко мне. Никто не хочет видеть меня. Потому что на сцене она. Она уже танцует. Я ещё не вижу её, но чувствую шаги. Ощущаю всем телом вибрацию паркета. Сцена поёт, когда она по ней ступает.
        Я всё ещё не в силах пошевелиться. Хочу видеть её, но не могу двинуться с места. Виктор подходит и, схватив в охапку, тащит меня к рампе. Все смотрят на неё. На Леру.
        Она уже танцует. «Она хорошо знает партию, - мелькает мысль. - Когда успела выучить?» Шаг, поворот, прыжок. Я слышу музыку. Откуда она? Оркестровая яма пуста. Хотя я до сих пор не владею телом и не могу обернуться, чтобы заглянуть туда, я уверена: там никого нет. Но музыка звучит. Она рождается из её танца. Не она ловит такт, он сам ложится ей под пуанты. Лера не смотрит на нас. Не видит никого и ничего. Как всегда. «Она не от мира сего…» Так и есть. У неё мир другой.
        Я чувствую, как от жара, идущего от рампы, на спине выступает пот. Это она выскользнула из зала тем вечером. Лёгкая, как тень. Она замирает и переводит дыхание. Все вокруг в оцепенении продолжают пялиться на неё. Танцуй! Ещё! Ещё! Нет. Ей надо беречь силы. Сегодня она будет танцевать главную партию.
        После она отдаёт костюм старухи-колдуньи Мэдж одной из младших девочек. Партия, недостойная Воплощения, переходит другой. Девушка примеряет косматый седой парик и, придерживая у плеч длинный балахон, прикидывает, по размеру ли он ей. А я вспоминаю ночь в Вагановском зале. Это Лера пришла туда вслед за мной. Она надела сценический костюм, чтобы показать призраку Вагановой свою партию. Но сбежала, приняв меня за привидение. Это о ней - а не обо мне - шептались тогда портреты.
        Ноги подкашиваются, и я оседаю на каменный пол. Тот самый закуток на чёрной лестнице, где я говорила с внучкой Агаты Азоевой. Пуанты её бабушки я уже сняла. Они валяются где-то в коридоре по дороге сюда. Каменные плиты ступеней холодят босые ноги. Наконец я чувствую хоть что-то после того жуткого оцепенения. Я чувствую холод и боль. Так же как в тот вечер, когда ушла мама.
        Нет-нет, она не растворилась в танце. Не была Жертвой. Всё это враньё. Выдумки. Она просто ушла. Бросила нас с отцом.
        Раствориться в танце не могла такая, как она. Доморощенная балерина из гарнизонной самодеятельности. Какая из неё Королева лебедей, какая Аврора? Мне было пять лет, и я не раз видела её на сцене. И за сценой тоже. Там она всегда была рядом с ним.
        Он приехал на гастроли с каким-то третьесортным ансамблем. Я стояла за ширмой, когда в гримёрке они… Уже тогда было ясно, что скоро она бросит нас, ведь она обещала ему уехать вместе. Сбежать от «этого кошмара» - так она называла меня и папу. «Этот кошмар» был её ошибкой. Слишком молодая. Слишком ведомая. Она предпочла исчезнуть.
        Когда это случилось, отец сказал, что она умерла. Но я знала, что это неправда. Третьесортный ансамбль отчалил в очередной гарнизон. И она уехала с ним. Балерина одной партии, да что там, огрызка партии - жалкого куска из «Спящей красавицы», который она танцевала раз за разом. Она не могла раствориться в танце. Призрачная балерина соврала мне.
        Она сказала: «Твоя мама была Жертвой. Она растворилась в танце». И я поверила. Предпочла забыть её прерывистое дыхание и стоны, которые я слышала из-за ширмы, когда они были в гримёрке вместе. Она шептала ему, что любит, что пойдёт за ним куда угодно, сделает всё, что он захочет. Надо было отцу рассказать. Но мама попросила молчать. Да, они меня застукали, когда я подглядывала. Тогда она сказала:
        - Обещай, что это будет нашим с тобой секретом. Не говори папе.
        Я обещала. Настоящий секрет - один на двоих с мамой - что может быть лучше?
        Она сбежала через три дня. Но этот секрет - наш с ней единственный - я храню до сих пор.
        Я не рассказала о нём Призрачной балерине. Просто поверила её словам. «Твоя мама растворилась в танце». Я верила в это. И в то же время знала, что это ложь. И когда она повторяла: «Ты - особенная! Ты будешь танцевать лучше всех, когда вырастешь! Ты сможешь!», я тоже верила. Но постепенно и эти слова начала считать ложью.
        В тот вечер после выступления я долго ждала маму за кулисами дома офицеров - думала, что она снова в гримёрке, с ним. Но она не нашла меня. Не попрощалась. Ничего не сказала. Возможно, была даже рада, что я куда-то убежала - так проще было уйти. Оставить позади то, что она никогда не любила. Никогда не считала своей жизнью.
        Я ждала её так долго, что осталась тогда совсем одна. Одна среди тёмных коридоров старого ДК. Отец нашёл меня глубокой ночью. Заставил сторожей открыть запертое на ночь здание. Я сидела на ледяных ступенях чёрной лестницы. Как сейчас.
        Я видела сегодня Воплощение, мама. А вечером увижу снова. Ты не представляешь, что это такое. Танец-дыхание. Он проникает в тебя и, хотя лишает способности пошевелиться, дарит ощущение блаженства. Как будто тот, кто дарит ему жизнь, - это ты. Танец живёт тобой и благодаря тебе.
        Ты ведь никогда ничего подобного не ощущала, правда? И близко не могла представить? Что, если бы ты знала, что я способна подарить такое ощущение? Ты бы вернулась? Он ведь не мог дать тебе ничего подобного! Любовь! Что любовь?! Что в ней такого, что вы все с ума по ней сходите? Ведь только ненормальная способна бросить собственного ребёнка! Оставить его одного ночью в пустом здании! Мама! Это ты сделала! Рада ли ты теперь? Счастлива ли? Получила ли ты то, о чём мечтала? Любовь… Я ненавижу эту твою любовь. Я не Воплощение, мама. Я не буду танцевать сегодня.
        Я прислоняюсь пылающим лбом к ледяной стене. В заднем ряду. Там моё место. Может, возьмут в кордебалет. Хочу ли я танцевать?
        Ненавижу тебя, мама.
        Она мелькает там внизу, между пролётами. Неестественная тень. Она обманула меня, как и ты, мама. В детстве она говорила твоим голосом, смеялась твоим смехом… Это из-за тебя она появилась.
        - Убирайся прочь! Пошла вон! Кукла в розовой пачке! Танцуешь?! - Я подскочила с места.
        Внизу, на несколько пролётов вглубь, Призрачная балерина танцевала, опираясь на вытертые перила, как на станок. Деми-плие. Пор-де-бра. Батман тандю.
        - Ах ты дрянь!
        Я бросилась вниз по ступеням.
        - Убирайся из моей жизни!
        Я летела, перескакивая разом полпролёта. Босые ноги больно бились о каменные плиты.
        - Прочь! Прочь! Прочь!
        Но тень и не думала исчезать - мелькала то тут, то там. Я выдохлась. Прислонилась к стене, слушая стук собственного сердца.
        Обманщица! Из-за тебя я думала, что я особенная! Нет никаких Жертв! Ну как, как человек может раствориться в танце?! Всё это детские сказки, в которые ты заставила меня поверить!
        Мне танцевать сегодня одну из сильфид. Третью в заднем ряду. И то если Самсонов не вышвырнет после того, что произошло.
        Хочу ли я танцевать?
        Да.
        Хочу ли быть третьей в заднем ряду?
        Да.
        Почему?
        Потому что хочу видеть её танец. Хочу быть на сцене, когда она ступит на неё своей невесомой ножкой. Вместе с ней я смогу парить над паркетом. Я буду чувствовать себя примой. Это наркотик. Дурман. Ничего общего с реальностью, в которой я обречена быть фоном. Но мне это нужно. Я этого хочу.
        Я отрываюсь от стены и, тяжело ступая отбитыми ногами, выхожу в коридор. Нельзя было гоняться за ней. Она же растворяется, как будто и не было! Только ноги сбила. Как теперь танцевать?
        В коридоре валяются пуанты. Нежно-розовые, как два воздушных эклера. Я поднимаю их. Что? Они же… Выцвели и посерели. Ленты истрепались. Стелька размякла и почернела по краям. Как будто я протанцевала в них десятки часов. Так и есть. Старые вонючие пуанты. Просто униформа. Рабочая униформа танцовщицы, которая и сама - бесцветный фон. Размытое пятно. Обо мне скажут этим вечером хореографы Мариинки: «Ноги - нет, спина - нет, в целом - нет». Мама, где же ты?
        Полчаса до начала. За кулисами не протолкнуться: декораторы, костюмеры, артисты - все здесь. Я подмечаю Таню, нервно вцепившуюся в станок, и Эмму, которая разогревается рядом, но не подхожу к ним. Вдруг кто-то хватает меня за локоть и с силой тащит в сторону.
        - Ну-ка брысь отсюда! Ты не танцуешь! - шепчет на ходу Виктор и едва не вталкивает меня в гримёрку. - Зачем переоделась? Чтобы близко к сцене тебя не видел!
        - Но, Виктор Эльдарович, я готова! Меня же включили в состав! - выпаливаю я.
        - Где ты была во время репетиций? Где была два часа назад во время финального прогона?! - кричит он. - Я уговорил Самсонова поставить тебя, хотел дать шанс!
        - Но я готова! Пожалуйста! Вы же мне всё испортите! Меня в театр не возьмут! - Я чувствую, что задыхаюсь от внезапно подступивших к горлу слёз.
        - Ты сама виновата! - отрезает Виктор. - Даже не мечтай выступать сегодня.
        Он хочет уйти, но я кричу ему вслед срывающимся голосом:
        - Вы хотите сломать мою карьеру, как сломали свою?!
        Виктор разворачивается в дверях. В его глазах злобный огонь:
        - Что ты несёшь, Алина? У тебя не было ни единого шанса с самого начала! Я хотел этот шанс дать тебе. За уши его притягивал, хотя Самсонов был против. И чем ты мне отплатила? Я молчу про то, что произошло с Женей. Ты это сделала или кто-то другой, хорошо, что её состояние вскрылось не во время спектакля! Но не явиться в день премьеры ни на один прогон! О чём ты вообще думала?!
        - Вы знаете, что я могу танцевать. Вы не пускаете меня, потому что завидуете. Вы сами никогда не танцевали на этой сцене. И не хотите, чтобы я танцевала! Это старуха сделала вас таким? Из-за неё вы отнимаете у меня мою мечту? Потому что когда-то она отняла мечту у вас?
        - Господи, девочка, ты здорова вообще? Что за бред ты несёшь?! При чём тут Эльвира? Ты. Не явилась. На генеральную репетицию. Ты выведена из состава. Это ясно?! Вот, - он суёт мне в руки какие-то листы, - час назад программы новые отпечатали. Читай внимательно: нет тебя в составе!
        Я комкаю буклет и кричу ему в лицо:
        - Старуха правду сказала о вас! Вам нельзя верить! Вы всё это подстроили! Сначала меня взяли, а теперь выкинули из состава! Чтобы хореографы Мариинского решили, что я никчёмная! Чтобы меня не пустили на порог театра, как и вас когда-то!
        Виктор побагровел.
        - Ты… - начал он, запинаясь. - Ты что говоришь? Кто тебе сказал про меня?
        - Старуха. Она говорила, а я, идиотка, не поняла вовремя…
        - Эльвира давно умерла, Алина, - произнёс он, пристально вглядываясь в моё лицо. - Ты это знаешь. Ты живёшь в квартире, которую она завещала академии.
        - Да нет же! - Я вытаращила на него глаза. - Зачем вы это..? Она же… Живёт со мной… Я…
        - Алина, ты как себя чувствуешь, девочка? - Его голос вдруг стал мягким, как будто он набрал в рот ваты. - Ты переволновалась просто…
        - Я не переволновалась! Я… Вы… Опять вы…
        Я не понимала, зачем он снова врёт мне. Зачем говорит такое, если она сейчас в зале? Она ведь уже пришла. Стоит только выглянуть из-за кулис - я помню, какой ряд и место у неё - и мы её увидим. Она здесь.
        - Она умерла здесь. В театре.
        Я закрываю лицо руками, не в силах смотреть на него.
        - Двадцать пять лет назад мой класс танцевал выпускной спектакль. Я не выступал, потому что незадолго до этого сломал ногу. Она упала в фойе. В антракте. Стало плохо с сердцем, а у неё… У неё не было с собой лекарства. Она умерла ещё до приезда скорой.
        Я вылетаю из гримёрки. Десять минут до начала. Бегу по тёмным коридорам к сцене. Слышу, как кто-то что-то кричит мне, одёргивает, пытаясь остановить. Я выбегаю на сцену. Все здесь. Краем глаза замечаю, как девочки поправляют цветочные венки в волосах, ещё раз осматривают пуанты. Руслан нервничает: я вижу, как дрожат его руки. Я приближаюсь к краю сцены и замираю перед плотным полотном занавеса. Всего на сантиметр я раздвину его. Этого достаточно. Пятнадцатый ряд. Тридцатое место. Оно пустое. Единственное во всём ряду пустое место.
        «Упала в фойе. Умерла до приезда скорой. У неё не было с собой лекарства…» - в ушах звучит голос Виктора.
        А следом я слышу её голос: «От сердца ажно две штуки съела - я их с собой всегда ношу…», «Спроси-ка лучше, что он сделал…».
        Я хочу вернуться в гримёрку, хочу бросить ему в лицо: «Вы жили с ней! Вы украли лекарство, чтобы отравить Елецкую! Дайте мне танцевать или я расскажу всем!»
        Я снова лечу по коридору, не замечая ничего вокруг. Где же гримёрка? Я перехожу на шаг, потом останавливаюсь, оглядываясь вокруг. Бесконечный тёмный коридор. От ледяного ветра по ногам бегут мурашки. Где я? Как попала сюда?
        В моих руках смятый листок. Я медленно разворачиваю только что отпечатанный, ещё пахнущий типографской краской буклет театральной программы. Ни краткого содержания, ни имён артистов, постановщиков и музыкантов. Только стих, отпечатанный ярко-алым:
        Верность мне ты докажи,
        Клятву не забудь.
        Жизнь свою мне предложи,
        Жертвою ты будь.
        Тот, кто верен день из дня,
        Будет награждён.
        Тот же, кто предаст меня, -
        Мукам осуждён.
        Ближе, ближе подходи,
        Слушай шёпот мой.
        Знай, кто жизнь мне посвятил,
        В смерти есть живой.
        В вое ветра за спиной
        Слышишь шаги.
        Я иду вслед за тобой
        Знай. Берегись.
        Траур вечный день из дня
        Будешь носить.
        Погубившему меня
        В жизни мёртвым быть.
        В тот день, когда я впервые прочла эти стихи, не со старухой, а со мной говорило Искусство. Но я не поняла.
        Руки трясутся, листок падает на пол. Я закрываю ладонями пылающее лицо… Что это за запах? Мерзко-сладковатый, затхлый, плесневелый… Отдёрнув руки, я пялюсь на них, не узнавая. Кожа покрыта тёмно-бурыми разводами. На моих руках её кровь. Кровь Воплощения Искусства.
        - Лера! - мой собственный голос звучит чужим, надрывным.
        Я бросаюсь обратно к сцене. Считаные минуты до выхода - она должна быть там. Она уже надела платье! Лера!
        На бегу я спотыкаюсь о провода и рельсы для декораций, натыкаюсь на бутафорию. Дыхание вырывается хрипами, по щекам текут слёзы. Где же она? Где же сцена?
        Вдалеке слышится музыка. Это увертюра к балету «Сильфида».
        Я мечусь по тёмным коридорам, но им нет ни конца, ни края. Я потерялась. Это закулисье - мой новый мир? Мир, в котором я навсегда останусь из-за того, что натворила?
        - Лера, ты не должна надевать то платье! Хочешь, я надену его вместо тебя? Хочешь, буду танцевать в нём? Не надевай его! Не надевай!
        Меня колотит озноб. Я вслушиваюсь в отголоски музыки: па-де-де из первого акта или… уже из второго? Она танцует! Господи, она танцует в том платье!
        Вдруг впереди забрезжил свет. Неужели эти коридоры когда-то кончатся? Я бегу к свету. Сейчас, сейчас я буду там. Я буду кричать, я буду умолять остановить спектакль!
        Свет льётся из-под двери. Я врываюсь и замираю. Осветительная ложа. Высоко-высоко под потолком. Как я могла выйти сюда? Передо мной, как на ладони, зал и сцена. Она танцует. Живое Воплощение Искусства танцует.
        А место в пятнадцатом ряду всё так же пусто. Единственное во всём зале.
        Но она здесь. Я знаю, она здесь.
        Я хочу кричать и не могу: открываю рот, но не слышу собственного голоса. Никто его не слышит. Перед ними танцует Воплощение.
        В зале темно, но я вижу их лица, как будто в отсветах пламени. Здесь одни старухи: скрюченные спины, трясущиеся руки. Престарелые балерины, всю жизнь проведшие на задворках сцены - в десятом ряду кордебалета, - теперь они получили то, что заслужили. Искусство не забыло тех, кто усердно служил ему. Сегодня оно призвало их всех вновь, чтобы исполнить мечту каждой.
        Они и не дышат вовсе. Не слышно ни кашля, ни вздохов, ни возни. Только музыка. И я не дышу тоже. Я поднимаюсь на пуанты, взмах ногой, поворот… Я готова взлететь! Там на сцене - это я. Вдох - сиссон, выдох - арабеск. И тут же - без даже мимолётной статики - со де баск, ведь я неуловима, я - дух воздуха. Мои руки мягкие, тающие… Кисть следует за дыханием, мимолётным дуновением ветра. Снова вдох. Невесомые, шепчущие переборы ног в па-де-бурре… Но невесомость обманчива: мои мышцы напряжены, по спине струится пот. Ещё пируэт… Мой танец! Мой дебют! Выдох. Я взмываю над сценой в па баллоне и на мгновение замираю над паркетом, а едва коснувшись пуантами пола, взмываю вновь.
        Я танцую. И музыка следует за моими шагами. Оркестр обрамляет бриллианты моих движений, чтобы они засияли ярче. И они сияют так, что у меня болят глаза. Свет рампы не нужен сегодня. Я свечусь. Я сверкаю. Я горю.
        У меня горит всё тело. Боже, как больно!
        Я сую руки под платье и начинаю неистово чесаться, едва не раздирая кожу. Как же больно! Видение рассеивается - я снова в осветительной ложе. А на сцене Лера. Она танцует, как будто ничего не чувствует. Не выдаёт ни вздохом, в каком аду пылает её разгорячённое тело. Но я… я сгораю от боли! И зал… Что же это?!
        Зал похож на разграбленный пчелиный улей. Все чешутся. Возятся. Ёрзают на стульях. Вскакивают с мест. Стонут, хрипят, скрежещут зубами. Я вижу их перекошенные лица, их остервенелые глаза. Как же больно! Я мечусь в ложе, как в клетке. Я готова содрать собственную кожу! Я не владею руками, разрываю платье, царапаю грудь до крови. А Лера танцует.
        Она чувствует то же и танцует. И я уже знаю, что будет дальше.
        «…Ты Жертвой выбрана! Тебе дано чувствовать и видеть больше моего, больше всех. Тебе только и открыт призрачный мир того, кому мы служим, его замысел!»
        До того, как Лера, красная от волнения, усталости и боли, замрёт в эффектном арабеске, осталась пара минут. Когда это случится, наступит мгновение абсолютной тишины. Оно разделяет танец Воплощения и овации. Но сегодня всё будет по-другому.
        Они растерзают её.
        Толпа, обезумевшая от невыносимой боли. Я вижу, как сжимаются их кулаки, как натягиваются на шеях жилы. Зал ходит ходуном. Они сожрут её. Они её разорвут.
        Я бросаюсь к двери и выскакиваю из ложи. Бегу прочь. Вереницей кулуарных коридоров - к сцене. Я нужна ей, я должна быть там! Не она, а я должна танцевать в то мгновение, когда толпа сорвётся с мест. Полминуты до конца. Я бегу, забыв об огнём полыхающей коже и разорванном платье. Я должна успеть. Я ещё не погубила её. Ещё есть время. Я могу её спасти!
        Где же выход из этого проклятого лабиринта? Я мечусь среди бесконечных переходов, но не знаю, как выбраться, как вдруг… В дальнем конце коридора замечаю светлый силуэт. Очертание головы, плеч, мертвенно-бледная кожа… Бюст! Это бюст! Я бегу к нему, но он вдруг исчезает, словно мираж, возникая вновь в глубине коридора - дальше от меня…
        В голове звучит голос старухи: «От бюста к бюсту иди - так на сцену и выведут…»
        Я бегу за ним, а он то ускользает, то появляется вновь. Наконец я вижу свет вдалеке: коридор ведёт в закулисье, высвеченное отсветами рампы. Я бегу из последних сил и врываюсь на сцену в тот самый момент, когда музыка стихает. По залу проносится гул. Рокот. А следом он взрывается.
        Балерины, готовившиеся к выходу из кулис, замирают в ужасе, а потом кидаются вглубь коридоров. Я выхватываю лицо Виктора. Бледное, насмерть перепуганное лицо.
        Руслан уже сбежал, но Лера, в ужасе выпучив глаза, всё ещё стоит на сцене.
        - Беги! - ору я и толкаю её в сторону кулис.
        Но она не двигается с места. Вдруг из глубины сцены появляется старуха. На ней седой парик и чёрное платье. Всю жизнь и много лет после смерти она ждала этого часа. Мечтала исправить ошибку, сделанную годы назад, и исполнить, наконец, партию, отведённую ей самим Искусством - спасти его живое Воплощение. Она хватает Леру за руку и увлекает за собой вглубь кулис.
        На сцене остаюсь я одна.
        Музыканты бросаются из оркестровой ямы, ломая пюпитры и на ходу расшвыривая инструменты. Ещё мгновение, и тех, кто замешкался, сметает толпа, хлынувшая из зала.
        Я сжимаю руки в кулаки. Ноги немеют, но я должна танцевать. Последние секунды. Они лезут на сцену, карабкаясь из оркестровой ямы. Перекошенные лица, безумные глаза, растопыренные пальцы. Я делаю шаг. Я хочу танцевать. Я должна танцевать.
        Отпихивая друг друга, они несутся ко мне. И каждый готов сожрать меня. Растерзать. Разорвать.
        Доски сцены трещат под напором сотен ног. Меня давит толпа, остервенелые пальцы впиваются в моё тело. Больно! Как больно! Опрокинутые, с грохотом падают декорации, а следом заваливается боковая осветительная стойка, и водопад искр сменяется пламенем, которое разом охватывает правую кулису и взвивается к потолку. Я делаю судорожный вдох, стискивая зубы от боли, и пытаюсь выбросить ногу, как будто в батмане. Это мой последний танец. Лучший танец. Танец, в котором я…
        Эпилог
        Все они погибли. Сгорели. Кто-то задохнулся в дыму, кто-то вывалился из ложи. Заслуженные работники искусства. Они служили ему всю свою жизнь. Думали, что на этот раз оно вознаградит их. Исполнит мечту и доставит наслаждение, с которым не сравнится ничто. Сюрприз. Они шли на званый вечер в свою честь, а оказались на казни. Все они мертвы.
        Что бы случилось, танцуй я в тот вечер? Возможно, зрители благополучно разошлись бы по домам, чтобы провести ночь в тёплых постелях. Но замысел Искусства оказался другим.
        Моя карьера закончилась. Тайна, которую я хранила много лет, ещё долго была бы поводом для досужих сплетен, если бы не случилось этого кошмара. Карина мечтала сломать мне жизнь, но вместо этого спасла её. И всё же…
        Чернота и смрадная гарь - всё, что осталось от моей мечты.
        Я стою рядом со старым зданием Мариинского. Чёрные окна без стёкол, выгоревший купол… Он подходит неслышно. Тихо касается плеча. Говорит, что ищет дочь. Она якобы танцевала в тот вечер. Училась в Вагановке, жила в общежитии… Но в списках полиции и медиков её нет. Из академии тоже ничего не ответили. Он говорит, что кто-то сказал ему, что я тоже из выпускного класса. Поэтому он решил, что я должна её знать.
        Он говорит ещё что-то, но я, не дослушав, срываюсь с места, хочу сбежать. Этот сумасшедший гонится за мной. Кричит, спрашивает, что стало с его дочерью…
        Я бросаюсь под жёлтую ленту, которой опоясано здание театра, - бегу прочь от него. Ещё один безумный, мечтающий распиариться на сотнях трупов. Я не хочу говорить с ним.
        Я бросаюсь в холл - он почти не изменился, только светильники разбиты и ступени в крови. Он бежит следом, но я знаю Мариинку, а он - нет. Он теряется в коридорах где-то далеко позади, и я уже не слышу его срывающийся от криков голос.
        Как же здесь холодно! В фойе сквозняк сдувает с ног - как будто даже холоднее, чем на улице…
        Я иду сквозь почерневший от копоти зал среди хаоса обугленных и покорёженных стульев к оркестровой яме. С огромной дырой вместо сцены она похожа на разверзнутый зев. Меня он проглотил, прожевал и выплюнул. Я - отбросы. Как и те, что пришли сюда тем вечером.
        Они хорошо знали боль. Лезли из кожи вон, чтобы в безупречном танце оживить - хотя бы на краткий миг - Искусство. Через агонию испытать, пусть и мимолётно, ощущение того, что оно живёт в их движениях. Но их усилия всегда были тщетны.
        В тот вечер каждый в этом зале представлял себя в главной роли, грезил тем, что не сбылось и никогда не могло сбыться для него. Никто из них не знал, что их партия была расписана по секундам - одна на всех. Партия, в которой они были бесподобны. Сияли. Горели. Да, они горели в тот вечер.
        Дни траура позади. Вторая сцена снова открыта. Завтра Лера танцует «Баядерку». Новая солистка, ещё до окончания академии принятая в труппу, обещает стать настоящей звездой. «Этуаль». Легендой балета. Вечно сонная, словно не от мира сего Лера. Я встретила её сегодня в коридоре театра. Она посмотрела на меня так, как будто видит впервые. А ведь мы восемь лет бок о бок о станок тёрлись!
        Билеты на завтра уже расхватали. Все билеты на её спектакли распроданы на полгода вперёд.
        Мне же, чтобы выпуститься, придётся перевестись на хореографический и сдать какие-то там дополнительные предметы. Исполнительский я не закончила. Я смогу стать хореографом, чтобы потом орать на пухлых ангелочков в тюлевых юбках, которые будут плохо тянуться, и отбить у них всякое желание танцевать. Тогда они не придут сюда. Никогда не вдохнут запах мертвечины, которым пропитан здесь каждый угол. И никто из них не станцует самую жуткую из партий. Партию Жертвы.
        Глоссарий
        Аллегро - балетная комбинация из движений в быстром темпе, в уроке классического танца - заключительная часть упражнений на середине зала, чаще всего состоящая из различных прыжков.
        Ан дедан - направление движения работающей ноги: назад - в сторону - вперед. При этом работающая нога описывает дугу, направленную вовнутрь, к опорной ноге.
        Ан деор - направление вращения в турах и пируэтах от опорной ноги к работающей.
        Анлер - термин, указывающий на то, что движение исполняется по воздуху.
        Арабеск - поза, когда опорная нога танцовщика стоит либо на полной стопе, либо на полупальцах, либо на пуантах, а рабочая нога поднята с вытянутым коленом на 30, 45, 90 или 120 градусов.
        Ассамбле - прыжок с одной ноги на две, выполняется с отведением ноги в заданном направлении и собиранием ног во время прыжка вместе.
        Аттитьюд круазе - танцевальная поза, при которой исполнительница стоит на правой ноге, левая нога, согнутая в колене, поднята на 90 градусов на круазе назад. Левая рука в третьей позиции, правая во второй. Голова повернута вправо, взгляд следует за кистью правой руки, корпус прямой, слегка наклонён вперед.
        Баллон - способность танцовщика сохранять в прыжке (в воздухе) позу и положение, принятые на земле, - танцовщик как бы замирает в воздухе.
        Батман жете - движение, которое отличается от батман тандю активным выбрасыванием работающей ноги в воздух на 25 градусов.
        Батман тандю - движение ноги, которая скользящим движением отводится на носок вперед, назад или в сторону.
        Батман фондю - сгибание работающей ноги в положение сюр ле ку-де-пье при одновременном деми-плие на опорной ноге и разгибание работающей ноги в любом направлении при одновременном подъёме из деми-плие.
        Большие батманы - часть упражнений в балетном классе, представляющая собой группу движений работающей ноги от простейших (тандю) до сложных, многосоставных.
        Бризе - ударное па, подобное ассамбле, в котором танцовщик прыгает с одной ноги и приземляется на обе ноги.
        Вилисы - в балете «Жизель» - погибшие молодые незамужние девушки, преданные возлюбленными.
        Вторая позиция - положение ног, при котором ступни развернуты в стороны, расстояние между пятками составляет не менее длины стопы, а сами стопы находятся на одной линии.
        Выворотность - раскрытие ног в тазобедренном и голеностопном суставах.
        Глиссад - скользящий прыжок с продвижением за открываемой ногой в сторону, вперёд или назад.
        Гран-батман - бросок ноги на максимальную высоту.
        Гран-плие - полное сгибание коленей до тех пор, пока бёдра не будут параллельны полу.
        Девелопе - разновидность батмана; движение, в котором работающая нога скользит из пятой позиции носком по опорной ноге до колена и вытягивается вперёд, в сторону или назад, а затем возвращается в пятую позицию. Различают проходящее, качающееся и падающее девелопе.
        Деми-плие - полуприседание, не отрывая пяток от пола.
        Деми-ронд - полукруг носком ноги по полу вперёд и в сторону или назад и в сторону.
        Дубль - термин, указывающий на двойное исполнение танцевального па.
        Жете - термин относится к движениям, исполняемым броском ноги.
        «Иксы» - прогиб в коленях, который заметен, если поставить стопы на расстоянии друг от друга и максимально развернуть их в стороны; колени при этом соединятся, и силуэт ног будет напоминать греческую букву «икс».
        Кордебалет - артисты балета, исполняющие массовые танцевальные номера.
        Корифей (корифейка) - солирующий танцовщик (танцовщица), танцующий впереди кордебалета, но не исполняющий главные партии в спектакле.
        Королева лебедей - Одетта - главная героиня балета «Лебединое озеро».
        Ку-де-пье (сур ле ку-де-пье) - положение вытянутой ступни работающей ноги на щиколотке опорной ноги.
        Либретто - изложение сюжета балета в программе спектакля, которая помогает зрителю понять происходящее на сцене действие.
        Миманс (сокращение от «мимический ансамбль») - группа артистов, музыкально и пластически одарённых, участвующих в массовых сценах оперных и балетных постановок.
        Обводка - это вид движения, когда танцовщица стоит на одной ноге, а танцовщик, поддерживая её за талию или за руки, идёт по кругу, поворачивая её.
        Па-де-бурре - чеканные или слитные мелкие танцевальные шаги, исполняемые с переменой и без перемены ног, во всех направлениях и с поворотом.
        Па-де-де - танцевальный номер, включающий в себя двух участников.
        Па-де-катр - композиционная форма танца, где заняты четыре танцора.
        Па-де-ша - прыжок, исполняется с подгибанием ног в прыжке.
        Пассе - путь прохождения рабочей ноги из одного положения в другое.
        Первая позиция - положение ног, при котором ступни полностью разведены в стороны, а пятки касаются друг друга.
        Первый арабеск - поза, когда опорная нога танцовщика стоит либо на полной стопе, либо на полупальцах, либо на пуантах, а рабочая нога поднята с вытянутым коленом, при этом рука, соответствующая опорной ноге, вытянута вперёд.
        Пике - лёгкий «укол» кончиками пальцев «рабочей» ноги об пол и подъём ноги на заданную высоту.
        Пируэт - полный оборот (или несколько оборотов) танцовщика на месте, на полупальцах или на пальцах одной ноги.
        Плие - приседание.
        Поддержка - элемент дуэтного танца, когда танцовщик (партнёр) помогает танцовщице (партнёрше) выполнять какие-либо движения, являясь для неё опорой, поддерживая партнёршу в устойчивом положении или поднимая её.
        Пор-де-бра - правильное движение рук в основных позициях с поворотом или наклоном головы, а также перегибом корпуса.
        Премьер - ведущий солист балета, исполняющий главные партии в спектаклях балетной труппы.
        Препарасьон - подготовительное положение рук, ног, головы и корпуса перед исполнением движения.
        Прима - балерина, занимающая первое положение в театре, ведущая солистка труппы, исполняющая главные партии в спектаклях.
        Пти-батман - маленький батман, на щиколотке опорной ноги.
        Пятая позиция - положение ног, при котором пальцы стоящей впереди ноги прикасаются к пятке находящейся сзади ноги, и наоборот; ноги в данной позиции находятся не на некотором расстоянии друг от друга, а полностью контактируют.
        Ронд ан деор - вращательное движение ноги вперёд.
        Рон-де-жамб - круг носком работающей ноги по полу.
        Сильфида - дух воздуха; главная партия в одноимённом балете.
        Сиссон - разновидность прыжка, разнообразного по форме; исполняется на среднем и большом прыжке, на месте и также с продвижением и с поворотом в воздухе.
        Со де баск - прыжок с ноги на ногу, с продвижением в сторону и поворотом в воздухе.
        Соте - прыжок с двух ног на две с сохранением позиции в воздухе и приземлении.
        Солист - артист балета, занимающий лидирующее положение в труппе и исполняющий сольные партии в спектаклях.
        Стакан - часть балетной туфли, в который помещаются пальцы ноги.
        Тан леве - прыжок на двух ногах по любой позиции.
        Тирбушон - вращение, во время которого работающая нога поднимается до положения пассе на 90 градусов.
        Третий арабеск - поза, при которой ноги скрещены, соответствующая поднятой ноге рука устремляется вперёд, к ней направлен взгляд, другая рука отведена в сторону. Корпус слегка наклонён, но спина вогнута.
        Третья позиция - положение ног, при котором одна нога располагается впереди другой (пятка стоящей впереди ноги находится напротив носка стоящей сзади, а расстояние между стопами равно или больше длины стопы).
        Тур - оборот тела вокруг вертикальной оси на 360 градусов.
        Тур анлер - поворот в воздухе.
        Удержать точку - здесь: удержать баланс во время выполнения фуэте таким образом, чтобы не сойти с места во время выполнения вращений.
        Фраппе - удар ноги о другую и возвращение её в исходное положение.
        Фуэте - стремительное вращение, при котором находящаяся в воздухе нога резко выбрасывается в сторону и приводится к колену опорной ноги при каждом обороте.
        Четвёртая позиция - положение ног, при котором одна нога находится впереди другой, при этом пятка одной ноги находится напротив носка другой (расстояние между стопами равно примерно 30 сантиметров).
        Шажман (шажман де пье) - прыжок из пятой позиции в пятую с переменой ног в воздухе.
        Экарте - поза в классическом танце, в которой тело танцовщика развёрнуто по диагонали. Одна нога поднята в сторону, корпус отклонён от поднятой ноги; рука, соответствующая поднятой ноге, находится в третьей позиции, другая отведена на вторую.
        Экзерсис у станка - комплекс всевозможных тренировочных упражнений, составляющих основу урока классического танца.
        notes
        Примечания
        1
        Здесь и далее: 21 марта 2022 г. деятельность социальных сетей Instagram и Facebook, принадлежащих компании Meta Platforms Inc., была признана Тверским судом г. Москвы экстремистской и запрещена на территории России.