АЛЕКСАНДР КАЗАНЦЕВ
        ЛЬДЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
        СЕВЕРНЫЙ МОСТ 2
        Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживлен­ным, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 про­центах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы...
        Высказывание Т. Даннига, которое К. Маркс приводит в «Капитале»
        ОТ АВТОРА
        Фантазия - великая сила. Она способна перенести в иное время, на другие планеты, она же может служить своеобразным увеличительным стеклом, показывающим мир, в котором мы жи­вем. В научно-фантастическом романе, вновь предлагаемом читателю, научные идеи не более достоверны, чем путешествие во времени или оторвавшиеся от Земли материки у классиков фантастической литературы. Идеи эти не претендуют на предвидение, они лишь придают «фантастической оптике» свойства, позволяющие показать с необычной стороны реальный мир, ведь в нем и сегодня те же социальные силы определяют судьбы человечества. Именно этому свойству «фантастической оптики» и можно при­писать то, что в мире, отраженном автором в фантастическом зеркале действительности еще два десятилетия назад, современные события начинают напоминать вчерашнюю фантастику. Но пусть роман ни в коем случае не будет пророческим, а лишь послужит предостережением человечеству. Пусть оно на самом деле не пройдет через все описанные испытания. Торжество Разума неизбежно на Земле. С этой верой в грядущее автор и дает своим «Льдам» вторую жизнь.
        Александр КАЗАНЦЕВ
        ВМЕСТО ПРОЛОГА

«Меня просят высказаться по вопросам, казалось бы, далеким от физики, но суждения о них доступны каж­дому. В наш век глобальной информации всем пора по­нять, как легко нарушить гармонию Природы, непопра­вимо ухудшить условия обитания на планете, подрубить сук, на котором сами сидим. Нельзя дальше развивать технологическую цивили­зацию по-прежнему бездумно, пренебрегая загрязнени­ем атмосферы и океанов, истощением природных бо­гатств и угрожающим ростом тех сил, которыми овла­дел человек. Однако даже и при сдерживании ядерных войн до­говорами, вред, наносимый техникой Природе, огромен. Так, если и впредь будет уменьшаться процент кисло­рода в атмосфере и увеличится в ней содержание угле­кислоты (из-за векового сжигания горючих материа­лов), это приведет не только к вымиранию некоторых видов животных. Скажется «парниковый эффект». Уг­лекислота в атмосфере, подобно рамам в теплице, про­пуская лучи Солнца (за вычетом расходов на биопро­цесс), задерживает тепловое излучение Земли в кос­мос. А достаточно повышения ее среднегодовой темпе­ратуры на 2-3 градуса, чтобы полярные льды и лед­ники Гренландии и
Антарктиды начали бы таять. Уро­вень океанов так поднимется, что они затопят ныне цветущие страны. Человек должен понять, что равновесие, при кото­ром гомо сапиенс появился на Земле, неустойчиво. Перегреть планету нетрудно - просто продолжать жить, как жили. Но так же легко изменить климат и в другую сторону, спровоцировать, скажем, похолода­ние и даже наступление льдов. Изобретения, способные так преступно уродовать Природу, витают в воздухе. Стоит подумать, почему наша планета не раз пере­живала ледниковые периоды. Нам известны одиннадца­тилетние, столетние, даже тысячелетние циклы колеба­ний солнечной активности. Возможно, что излучение его заметно менялось по неизвестному нам многомил­лионному циклу, катастрофически уменьшалась про­зрачность атмосферы, как это случилось после страшного извержения Каракатау, или Солнце со всеми пла­нетами периодически проходило через скопления кос­мической пыли, заслонявшей Землю от Солнца. И совсем немного нужно уменьшить его радиацию, чтобы «оживить» ледники, заставить их снова распол­заться из полярных областей. Начаться такое бедствие может всего лишь одним
холодным летом, когда снег не исчезнет в умеренных широтах, а превратится в лед. Зима завершит дело. Солнцу уже не растопить ледяной покров. Мы лишь недавно осознали, что «во всем виновато солнце». С недоверием многие отнеслись когда-то к от­крытию советского ученого, профессора А. Л. Чижев­ского, показавшего, как солнечная радиация зависит от солнечных пятен и как влияет она на все процессы, про­исходящие на Земле. И не только на погоду (с чем дол­го не могли согласиться метеорологи?!), но даже на эпи­демии, войны, количество смертей от инфаркта миокар­да, на массовые психозы... Все зависит от Солнца! Но зависит ли Солнце от нас? Пока нет, но ученые уже взялись за воссоздание термоядерных реакций, происходящих на Солнце. А с по­мощью освоения ныне лазеров можно помышлять о та­ких несбыточных, казалось бы, задачах, как нагрев тел на расстоянии, отделяющем нас от Солнца. В этом свете можно допускать, что люди грядуще­го не смирятся с катастрофическими изменениями сво­его светила, о которых нет-нет да вещают «прорицате­ли» Запада, пугая обывателей. Они наверняка найдут средства воздействия в нужную
сторону на происходя­щие на Солнце процессы. И подобное открытие не за горами. Остается лишь предупредить, что, будь оно сде­лано и попади в руки таких безответственных элемен­тов, как американские стратеги, оно может послужить, подобно ядерной бомбе в свое время, во вред чело­вечеству. Вот почему надо беречь чистоту целей науки, бе­речь и Солнце и Землю с ее природой, среди которой жить нашим потомкам. Сергей БУРОВ».

«Мне, другу и помощнице Сергея Андреевича Буро­ва, после всего случившегося и академика, и лауреата Ленинской и Нобелевской премий, и Героя Советско­го Союза, и Героя Социалистического Труда, который по моей просьбе еще задолго до всего дальше описан­ного так ясно рассказал о зыбком равновесии условий жизни на Земле, остается лишь признаться, как трудно было мне подготовить эту книгу о новом ледниковом периоде, порожденном возвратом «холодной войны». Я лишь рядовой физик, и мне не под силу было нарисовать во всей ее грандиозности картину мировых потрясений. Мне привелось участвовать в важных событиях, близко видеть тех, кто влиял на них, но я не считала себя способной нарисовать их и потому не упус­кала случая передать слово самим участникам, публи­куя подлинные документы, дневники и письма, ведя повествование от первого лица, то есть от имени действу­ющих персонажей, в числе которых была и я, «гадкий утенок», каким я кажусь теперь сама себе при чтении наивных записей в голубой тетрадочке. Заранее прошу простить за несоблюдение хроноло­гического порядка. Я преследовала лишь одну цель - показать, как
возвращение «холодной войны» принес­ло бы миру безмерное несчастье. Кажется невероятным, что люди, кем бы они ни бы­ли, решатся на действия, грозящие гибелью им же са­мим; но десятилетия гонки ядерных вооружений убеж­дают нас, что сиюминутная выгода для западных поли­тиков, прежде всего американских, сильнее рассудка, что она мать безответственности и причина грозящих нам глобальных бед. Людмила ВЕСЕЛОВА-РОСОВА».
        КНИГА ПЕРВАЯ
        СПАСИТЕ СОЛНЦЕ
        И сказано в легенде древней: Днем черный сумрак пал на землю.
        Часть первая
        ПОГАСШЕЕ СОЛНЦЕ
        Нет более обещающих загадок, чем загадки Природы
        Глава первая МЕДНОЕ СОЛНЦЕ
        Медное солнце, тусклое, приплюснутое, садилось за горизонт. Бесконечные, покрытые платиновым снегом льды расстилались мертвой гладью, даже без торосов, этих следов движения и борьбы. Казалось, вся земля скована ледяным панцирем и в небе умирает бессиль­ное, остывшее Солнце. Красноватые отблески наста тем­нели, становясь тенями ночи. С горечью смотрел на эти льды капитан Терехов, ведя сквозь них свой гидромонитор. Еще недавно он плавал здесь в чистой воде. Льды вернулись, когда погасло «солнце», «Подводное солнце», оно подогревало с по­мощью термоядерных реакций струю Гольфстрима, от­гороженную от полярных морей ледяным молом на всем протяжении сибирских берегов. Терехов был одним из строителей этого мола, «Мола Северного», который должен был изменить климат Арк­тики, сделать Северный морской путь круглогодично судоходным. И вот теперь все вернулось к былому. Льды снова затянули отгороженную полынью, погасло «Подводное солнце», развеялась «Полярная мечта»... Глядя по курсу корабля, капитан видел на носу ле­докола одну из пассажирок, Шаховскую. Крепко вце­пившись в поручни, она смотрела на льды и о
чем-то думала. Капитан уже привык, что она всегда стоит на этом месте. Он знал о ней мало: окончила томский ин­ститут, добилась своей отправки в «самое трудное мес­то» - в Проливы, где ученые должны выяснить причину угасания «Подводного солнца». И меньше всего мог Федор Иванович Терехов подозревать о необыкновенной миссии, выполнение которой Шаховская добровольно приняла на себя и о чем исступленно думала, глядя на ледяные поля. Конечно, ее легко обвинить в чем угодно: от сенти­ментальности до авантюризма. В легкой оленьей куртке, с непокрытой головой, от­тягиваемой назад тяжелым узлом волос, она стояла, гор­до подняв подбородок, смотря немигающими глазами вперед. Пусть нет на Земле ни одного человека, который не только одобрил бы ее действия, а просто понял бы ее, как нет такого, который знал бы о ней все... Даже сам дедушка, отправлявший внучку на подвиг, ужаснулся бы, узнав о подлинных ее намерениях. Но истинный подвиг в том и заключается - как он сам ее учил, - что совершается не ради признания, не ради славы, а во имя выполнения святого долга! Пусть этот долг Шахов­ская сама определила для себя,
но, приняв его, она го­това была на все... И вместе с тем на первых же шагах она была оглу­шена, оскорблена, унижена едва ли не первым челове­ком, с которым встретилась на новом поприще. Непо­мерная гордыня ее была уязвлена... И все же она не смогла поступить иначе, чем поступила. Может быть, это и опрометчиво, но... пути назад не было. Силуэт молодой женщины на фоне тускнеющей зари был все еще виден с капитанского мостика атомного ле­докола. Федор Иванович, конечно, не мог угадать в ней ту, которой предстоит сыграть столь значительную роль в грядущих событиях. Ледокол медленно наползал на льдину. И она про­ламывалась под его тяжестью. Для тонкого молодого льда на месте недавней полыньи не требовались водя­ные струи гидромониторов, способные резать даже па­ковые льды. Рейс не обещал быть трудным, но... Терехов увидел, как в полукилометре от корабля ле­дяное поле постепенно начало вздуваться, словно ги­гантский шар всплывал под ним со дна. Это было так неожиданно, так непонятно, беззвучно и грозно, что ка­питан вцепился в ручку машинного телеграфа: - Стоп машина! Назад... самый полный!.. Ледокол
задрожал. А ледяное поле продолжало выпучиваться, пока на­конец вдруг не лопнуло, не покрылось змеистыми щеля­ми, из которых с шипением вырвался, заклубился под снегом пар. Лицо Терехова побледнело, покрылось потом. С си­лой нажимал он на ручку машинного телеграфа, будто мог этим ускорить отступление содрогавшегося судна. Ледяное поле разломилось. Под ним поднялась гора воды. Взвился белый гейзер пара и сразу превратился в вишневый столб огня. Он достал до самого неба и рас­плылся в нем черной тучей. Корабль пятился, налезая кормой на льдины. Что-то, посыпалось сверху, загрохотало, запрыгало по палубе. Лед дробился на кусочки, холодные и острые. Первой мыслью Терехова было, что его ледокол по­пал в зону атомного взрыва, которым физики, «забыв про корабль», пытались снова зажечь «Подводное солн­це» и вновь победить льды. Но от выпавших с неба «кусочков льда» почему-то вдруг стали дымиться доски. Не только лед, а раскален­ные камни падали с неба! Что это?
«Вулкан! Подводный вулкан проснулся, - едва успел объяснить себе Терехов. И упрекнул себя: - Как же о физиках такое подумать?!» Палуба вспыхнула в нескольких местах. Уже горели палубные надстройки и капитанский мостик. На корабль словно упали сотни зажигательных бомб... Прикрывая рукой обожженное лицо, капитан вслед за серьезно пострадавшим рулевым стал спускаться с мостика, чтобы руководить тушением пожара. Холодная струя воды, направленная из брандспойта, чуть не сбила его с ног, но помогла сойти по охваченному ог­нем трапу. По палубе метались растерянные люди. На них лете­ли искры, головешки и горячие камни. Корабль загорал­ся все в новых местах. Охваченное огнем дерево тре­щало. Струи воды били вверх, вниз, наперекрест, а пла­мя шипело, клубилось паром и вспыхивало еще неис­товее. Перед капитаном появился долговязый старпом, сей­час словно еще более вытянувшийся. - Всем занять места по пожарному расписанию. Аврал! Мобилизовать пассажиров! - командовал ка­питан. - Федор Иванович! Течь в трюмах... в десятках мест... Пробило корпус... камнями, как снарядами под­водными... Тонем, Федор Иванович. -
Спокойно, - сказал капитан. - Спускать плавсредства! Всем стать кто куда приписан. - А ну! - проревел в мегафон старпом. - Спускать плавсредства! Всем стать кто куда приписан! А ну! Спо­койно! Женщин вперед, женщин!.. Капитанская рубка и салон под ней пылали. Огонь разделил корабль на две части. На носу одиноко стояла Шаховская. Она еще не осо­знала, что произошло: огненный столб впереди, огненная стена позади. На палубу падали малиновые камни, как зажигательные бомбы, сразу превращались в дымки. Она посмотрела за борт. Вода клокотала. Шаховская с отчаянием подумала обо всем том, что не успела сделать. Она стиснула зубы, зажмурилась. Открыла глаза. Все изменилось, потому что дым от ка­питанского мостика повалил на нее и палуба стала покатой. Шаховская ухватилась за поручни. Неужели гибель? Она не кричала, не металась по палубе, лишь отодвину­лась от слишком близко упавшего раскаленного камня, прошившего палубу. Усмехнулась. Думала о ледяном панцире, а кругом огонь... и за бортом кипяток. Да, она боялась, до спазм в горле боялась, но еще больше вскинула голову, подняла выше подбородок. Она умела
владеть собой, даже когда вокруг никого не было... Из-за дыма, окутавшего корабль, Шаховская не ви­дела спускающихся шлюпок и катеров. Она решила, что о ней забыли. И почти с негодованием подумала об од­ном человеке, который был на корабле. Этот человек сейчас тоже думал о ней. Он бежал с кормы, заглядывая всем в лица. - Шаховская!.. Кто видел Шаховскую? - хрипло спрашивал он. На него смотрели, на огромного, тяжеловатого, но быстрого в движениях, с растрепанной русой шевелю­рой, с яростными, почти бешеными глазами, смотрели и отрицательно качали головами. С шлюпок сдирали брезенты. Скрипели бло­ки. У моряков закопченные, перекошенные от напряже­ния лица. Капитан снял фуражку и рассматривал ее прогорев­шее дно. Вдруг он увидел человека в распахнутой курт­ке, с неистовым вопрошающим взглядом. - Она там, - указал капитан на нос корабля. - Куда? Назад! - крикнул он, видя, что пассажир бро­сается на стену огня. Опаленный, тот отскочил назад и сбросил куртку. Капитан выхватил у матроса в брезентовой робе брандспойт, словно вырвал струю из огня, и нацелил ее на куртку, которую держал перед ним пассажир. Вода
надула ее рвущимся пузырем. - С головой накройся! - напутствовал капитан. И пассажир, прикрывшись мокрой курткой, ринулся в огонь, как бросаются в воду. Корабль уже дал опасный крен. Шлюпки плюхались на волны. Из-за поспешности катер сорвался, лег на бок и затонул. Люди в пробковых поясах толпились у кренящихся к воде реллингов. Никто не решался прыгать в клокочу­щую воду. Шаховская, как и они, смотрела на этот кипяток, не решаясь в него прыгнуть. Она отвернулась и увидела, как из огненной стены появился кто-то накрытый с голо­вой дымящимся балахоном. Бросив на палубу горящую куртку, Буров предстал перед нею. - Прыгать... за борт! - крикнул он, хватая ее за руку. - Оставьте, Буров! Вы с ума сошли! - отстрани­лась она. - Да что вы... в такую минуту вспоминать? За борт... вместе!.. Она смотрела на него. Все-таки он пришел. Но мог бы не прийти... - Там кипяток, - сказала Шаховская. Он не стал убеждать ее, доказывать... Он просто ки­нулся на нее, охватил руками и поднял на воздух. Она извивалась, отталкивала его, непроизвольно за­щищаясь, но полетела за борт. Больно ударилась о воду боком. Вынырнула,
захлебнулась... Ей казалось, что дух захватило у нее, что она сварилась в кипятке, что кожа сейчас сойдет... Но ощущение это было вызвано холо­дом. Холодная вода клокотала, потому что со дна вырывались пузырьки газов. Пахло серой, разъедало глаза. Буров, прыгнув за ней следом, плыл рядом. Он под­хватил ее под руку, почти приподнимал над водой. Шаховская посмотрела с благодарностью. - Хорошо, не успели ударить, - буркнул он и по­тащил ее дальше от судна. С горящего ледокола по воде ползли тучи дыма. Вода действительно «ошпарила», как кипяток. Но она оказалась холодной, очень холодной. От нее за­хватывало дух. Спасение теперь только в движении. Надо плыть, не­взирая ни на что, и плыть... и выжить. К счастью, корабль успел выйти из особо опасной зоны. Камни здесь не вылетали из воды, не могли ра­нить «прямым попаданием». Но от газов, заставляющих клокотать воду, легко задохнуться, не говоря уже о су­дорогах, готовых свести ноги. Шаховская увидела близкую льдину, подплыла к ней и ухватилась за скользкий край. Буров нагнал ее и ударил по руке. - Вы с ума сошли! - со слезами в голосе крикну­ла она. - Не
держаться... Отплывать! Вода нагреется... - предупредил он. Шаховская опустила льдину. Ей уже показалось, что вода начинает жечь. Она легла на спину и отчаянно за­работала ногами. Когда-то она победила в заплыве на спине. Победит ли сейчас?.. Она видела упершийся в небо вишневый столб с клу­бящейся черной тучей вверху, подсвеченной снизу красным. Совсем близко в воду падали камни, с шипением ис­чезая в глубине. Словно кто-то обстреливал беглецов. Атомный гидромонитор, гордость арктического фло­та, погибал. Шаховская слышала тяжелое дыхание Бурова. Он плыл на боку, одной рукой держа ее. - Пустите, - сказала она без прежней злости. - Дальше! - настаивал Буров. И они плыли. Небо горело. Море отсвечивало. Вода стала медной, как недавно солнце. И белой рябью колыхались куски разбитых льдин. Вдали взмахивали светлыми веслами шлюпки. - Надо же!.. Подводный вулкан, - сказал Буров, отплевывая воду. Шаховская еще яростнее заработала ногами. Вулкан? Здесь, в Арктике? И ледокол оказался в районе извержения!.. Все могло закончиться, не начав­шись... А может быть, и не начнется еще?.. Все-таки он пришел... Что же
он за человек, плыву­щий рядом? Сильная у него рука. Конечно, вода чуть нагрелась, иначе, сведенные судорогами, они уже пошли бы ко дну... Почему же он не плывет с ней к шлюпкам? Хочет раньше добраться до ледяного поля? Только бы судорога не стянула ногу... Нет! Не думать об этом, не думать!.. Какие страшные раскаты грома передаются по воде! И гул... Наверное, с самого дна... Вода здесь не слиш­ком соленая... Камни прыгали по палубе, как теннисные мячи... Как он смог пройти сквозь огненную стену?..
        Глава вторая ШАХОВСКАЯ
        Сергей Андреевич Буров впервые увидел Лену Ша­ховскую несколько дней назад, когда она, стоя на баке, любовалась ледяным молом. Он словно ножом обрезал ледяные поля. В этом месте прибрежная, отгороженная молом от Ледовитого океана полынья еще не успела замерзнуть. Ледяная плотина, вдоль которой шел гидромонитор, ка­залась чудом. По одну сторону громоздились льды океа­на, бизоньим стадом напирая на нее при каждом порыве ветра. По другую сторону мола бежали быстрые волны. Они озорно налетали на зеленоватую стекловидную стену, в тучах пены разбиваясь о нее. Шаховская почувствовала, что он подошел к ней. И, не оглядываясь, сказала ему, совсем незнакомому: - Смотрите. Как два мира. И разделяет их холод... - А это неплохо сказано. Холод вроде бы действи­тельно возвращается на Землю. Слишком много сильных мира того, тоскующих по былому климату «холодной войны». - Они, - выдавила из себя Шаховская, - не верят в договоры, не верят в мирные намерения. - Не верят? А во что они верят? Они не допускают мысли, что человечество может жить в мире. В состоя­нии преодолеть и энергетический и обычный голод. А разве
неосуществимы проекты Великой Гибралтарской плотины, проекты использования силы морских течений, приливов и отливов? - В мире очень многое можно сделать. - И в мире частной инициативы, хотите вы сказать? - Они просто так называют себя. Буров усмехнулся. - Инициатива имеет наибольший успех, когда чело­вечество действует сообща. Тому примером Арктический мост, великие космические рейсы... - Я всегда мечтала полететь в космос. Но... только одна. - Вот как? - Чтобы ни с кем не разделить славы! - с вызовом рассмеялась Шаховская. - К сожалению, ракеты пока еще нацелены не толь­ко в космос. - Куда же еще? - Не только друг на друга, но и в Африку. Шаховская нахмурилась. - Мир связан договорами. - Вы сами сказали, как верят у них в договоры. Их или не ратифицируют, или денонсируют. - Да, холод может вернуться... - Это вы хорошо сказали, - повторил Буров. - Только не будем продолжать сравнение. Тепло иссяка­ет... Льды возвращаются в отвоеванную у Ледовитого океана полынью. Вы слышали о погасшем «Подводном солнце»? Шаховская оглянулась, посмотрела на него, огром­ного, тяжелого, со лбом мыслителя. Она заметила,
что Буров любовался ею. - О погасшем «солнце» все слышали, - задорно сказала она, - но почему оно погасло, никто не от­ветит. - Как знать! - лукаво сощурясь, неожиданно для самого себя сказал Буров и тут же поймал себя на том, что красуется перед незнакомой женщиной. Она заинтересовалась: - Уж не туда ли вы направляетесь, мужественный незнакомец? - Вы проницательны. - Тогда вы по меньшей мере несете с собой готовое решение, которого трепетно ждут беспомощные научные светила. Он нахмурился, задетый за живое: - Если бы вы были физиком, я не поскупился бы на информацию. - Стоит ли опускаться до неуча! Буров посмотрел на нее сверху вниз. - Наверное, уже все перезабыли, - предположил он. - Ну, знаете ли!.. Впрочем, это меня интересует раз­ве что только ради того, чтобы получить о вас представ­ление. - Благодарю за интерес. Что ж... могу сознаться. У меня отнюдь не готовое решение. Только гипотеза, ко­торую я мечтаю подтвердить. - Мечтаете? Вот вы какой? А у вас есть факты, на которых вы основываетесь? - Мне известно явление. Ядерные реакции в районе «Подводного солнца» вдруг стали невозможными. Я от­вечаю
почему. - Не кажется ли вам, что гипотезы можно выдвигать только в объяснение фактов? - Старая песня тех, кто отмахивается от нового слова. А разве у Джордано Бруно, дерзко высказавшего мысль об обитаемости иных миров, были факты в под­тверждение его гипотезы? Но гипотеза эта, за которую он был сожжен инквизицией, заставила в наше время искать факты в ее подтверждение. Нет, милая незна­комка! Гипотезы можно выдвигать не только на основе фактов, но и для того, чтобы искать факты в определен­ном направлении. Этим и должны заняться ученые в рай­оне «Подводного солнца». - Так и предоставьте им выдвигать гипотезы на ос­нове найденного. Меня учили, что научные гипотезы вправе выдвигать только ученые. - Если не ошибаюсь, вы не хотите признать за мной такого права? Считаете, что, прежде чем говорить на научную тему, надо предъявить справку ученого совета о присвоении степени. А как быть с учителем Циолков­ским, с часовым мастером Мичуриным, с лабораторным служителем Фарадеем? - В недурной ряд вы себя ставите!.. По другую вашу сторону я бы еще поставила Василия Буслаева, Степана Разина и Ермака Тимофеевича...
когда он еще не был завоевателем, а только разбойничал. Буров разозлился: - Уж если бы я был разбойником, то просто выки­нул бы за борт такую княжну, как вы. Она засмеялась. - А что вы знаете об этой княжне? - Шаховская почему-то выделила последнее слово. - Скажите мне, что вы любите и что ненавидите, и я определю, кто вы. - Извольте. Люблю такое: «Завеса сброшена, ни новых увлечений, ни тайн задумчивых, ни счастья впе­реди...» Зовут меня Лена. - Почему Надсон? - удивился Буров. - Это так с вами не коррелирует. - А вы, конечно, должны стихи писать сами. - Почему? - Ну, как Суворов. Вы должны делать что-нибудь совсем вам не соответствующее. - Например, сочинять сказки. - Сочините мне сейчас какую-нибудь сказку, и я все скажу про вас. - Хорошо. Я попробую. Ну о чем? - О лесе. - Хорошо. О лесе. Жил-был лес, угрюмый, вечно ворчал на каждое дуновение ветра. - Ворчал лес? Забавно. Дальше, - приказала она. - Деревья в лесу были изогнутые, узловатые, тол­стые, всем недовольные... И особенно возмущались они совсем непохожим на них белоснежным деревцем, кото­рое распускало золотившуюся полупрозрачную листву.
Толстухам казалось это непристойным - стоять такой белоснежной на обрыве, у всех на виду. И они трясли ветками, наклонялись друг к другу и наушничали... - И в лес пришел художник, - подсказала Лена. - Да. В лес пришел художник, который жил в мире ханжей, как березка в этом лесу. Он захотел нарисовать ее... И нарисовал ее такой, какой она ему представи­лась. Он сделал это и ужаснулся. Он знал, что его все осудят, призовут к правителю города, сожгут перед ра­тушей его полотно. Тогда он закрасил написанное, оста­вив только одну березку, кора которой была как кожа женщины... - Так говорил Марко Поло - Художник никому не показал своего творения. Он скоро умер от пьянства - писал не то, что хотел. Вдо­ва, у которой он снимал мансарду, стала за долги рас­продавать его вещи. Но картину с березкой никто не купил, и она досталась бедному студенту с мечтательной душой. - Он должен был поселиться в той же мансарде. - Да. В той же мансарде. Но большое окно там за делали, чтобы не было так холодно, оставили лишь совсем маленькое слуховое окошечко. И в это окошко только раз в день, вечерней зарею, заглядывал луч
солн­ца. Однажды студент, отвлекшись от латыни, которую зубрил, взглянул на березку в тот момент, когда по ней скользнул волшебный луч. Взглянул - и ахнул. Каким-то чудом из-под красок проступили другие, береста березки слилась в белизну нагого женского тела, золотистая листва стала ниспадающими кудрями, и на студента смотрели зовущие глаза... Юноша бросился к картине, но видение исчезло - он заслонил собой горящий луч... Студент перестал ходить в кабачки, не пил больше пива с друзьями; вечерами просиживал около своего слухового окна, ожидая, когда волшебный луч оживит волшебную девушку... И она появлялась ему на миг, появлялась и исчезала... И была она его тайной до самой глубокой старости, когда стал он прославлен и знаменит. И все он ждал, что сойдет она когда-нибудь к нему с полотна, все ждал... - Не надо было мне это рассказывать, - сказала Лена, опустив голову. - Вы не любите березок? - Напротив. Я люблю березки и ненавижу асфаль­товые шоссе. Презираю рельсы, топоры и пилы. Я бы жила... Как это сказать?.. Жила бы в вигваме среди тай­ги, ходила бы молиться в скит, слушала бы, как журчат ручьи, и
даже не срывала бы цветов... - В тайге много мошкары. Не представляю вас в наряде раскольницы или с кокошником на голове!.. - Дедушка любил, когда я надевала русский сара­фан. Он называл меня боярышней. Я хотела бы... и я могла бы быть такой, как боярыня Морозова. Но я ни­когда не видела картины Сурикова. - Почему же? - удивился Буров. - В Москве не была, - просто ответила она. - Я ведь из Томска. - Значит, так бы и держали вверх два пальца, от­правляясь на казнь? - Да. В розвальнях. Он задумался - А ведь есть другие примеры силы русских женщин... - Я же сказала, дедушка звал меня боярышней. Ну теперь мы познакомились. Я знаю, какой вы... - А я знаю, кто вы. Вы - березка... Надо только суметь в вас заглянуть. - Попробуйте, - дерзко сказала Шаховская, смотря снизу вверх в его лицо. Видимо, он совсем неправильно понял, может быть, хотел наказать за дерзость. Никогда впоследствии Буров не мог объяснить своего поступка, но он схватил ее за плечи, притянул к себе и поцеловал в, казалось, призыв­но раскрытые губы. Она вывернулась и ударила его звонко по лицу, а в следующую секунду он почувствовал
нестерпимую боль и резко согнулся, сдержав стон. Да, Шаховская применила прием каратэ, о котором ему приходилось только слышать... И вот он, слабый, поверженный, ухватился за поручни, почти повис на них, а она, не удостоив его взглядом, прямая, как деревце, прошла прочь. Буров едва пришел в себя, пристыженный и оскорб­ленный. Вытирая холодный пот со лба, он поплелся вдоль реллингов, страшась встретиться с кем-нибудь. Тяжело дыша, он все же остановился около иллюми­натора кают-компании, осторожно заглянул в него. Окруженная молодыми людьми, Шаховская шутила там и смеялась, села за рояль, стала наигрывать. Сергею Бурову было до отвращения плохо. И не только от физической боли... Как он мог дойти до этого, так разговаривать, так поступить с незнакомой женщи­ной, даже не зная, кто она!.. Крадучись, он пробрался в свою, к счастью, одно­местную каюту и бросился на койку. Будь у него коньяк, Буров напился бы до бесчувствия. Но пойти в буфет он не решался... Что за женщина, черт возьми!.. Ангел, сирена или стерва?.. Сочувствует льдам и раскольникам. Боярышня, а бьет, как в полицейской школе. Но хороша!..
Утром Буров не вышел к завтраку. Он навел справ­ки о своей спутнице и ужаснулся: они оба оказались физиками и ехали в одно место!.. Вот это да! А он-то вещал о гипотезах!.. Позавтракав у себя в каюте, Буров вышел на палу­бу, чтобы хоть издали взглянуть на нее. Шаховская вела себя, как обычно: стояла у реллин­гов, любовалась льдами за молом, волнами впереди, веером солнечных лучей из-за туч, болтала с пассажира­ми, но больше оставалась одна. Буров не решался подойти к ней. На следующее утро, еще при свете звезд, Шаховская уже стояла на носу корабля, а он тайком наблюдал за ней из-за переборок. Когда она проходила в кают-ком­панию, он прятался, как мальчишка. После обеда она опять стояла на баке. По мостику расхаживал капитан Терехов. Буров поднялся к нему. Капитан сказал, что в Проливах ака­демик пришлет береговой катер за своими физиками: Буровым и Шаховской... Сплющенное солнце светило медью. На фоне его по­тускневшего диска виднелся женский силуэт. Буров от­чаянно упирался ногами в палубу, чтобы не оказаться на баке. Он едва заставил себя уйти на ют. Потом смот­рел с кормы на пенную полосу в узком
коридоре чистой воды во льдах за ледоколом. Занятый своими мыслями, воображая в пенных стру­ях желанное видение, Буров не сразу обратил внимание на грохот и шипение, заметил только странную вспышку неурочной зари за спиной. И тут понял, что винты за­крутились в обратную сторону. Он оглянулся и неволь­но отпрянул назад. Ему показалось, что огненный водо­пад рухнул с неба на море. По настилу запрыгали горячие камни. Выскочившие на палубу перепуганные люди спаса­лись от них, толкаясь, крича. Теперь Буров уже догадался, что огненный смерч вырывается со дна моря. Как здесь мог проснуться под­водный вулкан? Впрочем, острова тут все вулкани­ческие... В следующее мгновение он уже не размышлял об этом. Им владела одна только мысль: Шаховская. Салон капитана, штурманская и рулевая рубка пы­лали, огненная стена отгородила Бурова от бака, от нее... Огонь не остановил Бурова... И вот она плыла рядом с ним, он ощущал ее, поддер­живая на воде, помогая плыть. Они даже обменялись несколькими фразами. На медной воде виднелись шлюпки и головы плыву­щих людей. Не только Шаховская и Буров прыгнули в воду. Буров первым
услышал стук мотора. - Это катер Овесяна. Держитесь! - сказал он. Теперь он даже помог Лене взобраться на подвернувшуюся льдину. Шаховская стояла на ней в об­липшем на ветру платье и кричала, махая снятой олень­ей курткой. С катера ее заметили. Он повернул к льдине. На но­су его виднелась фигура человека в брезентовом плаще. Буров узнал академика. Лена, сидя на льдине, дрожала. Буров был в отчаянии, не зная, как ее согреть. И вдруг вспомнил. - Напрягайтесь, напрягайтесь! - закричал он ей. - Представьте себе однозначно, что лезете по скалам, поднимаете тяжести, боретесь с кем-то, отбиваетесь... - Я постараюсь, - стиснув зубы, сказала Лена, ку­таясь в мокрую куртку. Буров знал, что волевая гимнастика доступна только волевым людям. Он видел, как Шаховская стала напря­гать мышцы, расслабляясь, снова сжимаясь комком. Усилием воли она совершила тяжелую работу, застав­ляя себя уставать, изнемогать от напряжения. Взгляд ее был сосредоточенным и яростным... Она боролась, она умела и хотела бороться. Такие побеждают! О себе Буров не подумал. Подошел катер, стукнулся о льдину. Лена встала во весь рост и легко
перепрыгнула через борт, даже не опершись на протянутые с катера руки. Буров вдруг сразу ослаб. Ему было стыдно, что его вытаскивали из воды, как утопленника. Вода стекала с него ручьями, когда он, обмякший, полулежал на скамейке. Его мутило. Усилием воли он унял дрожь. Ведь смогла же это сделать Лена... Потом он стал искать ее глазами. Шаховская сидела, укутанная в бушлат, у ног академика, который продол­жал руководить спасением людей. Буров, перешагивая через скамейки, перебрался к ней. Она протянула ему руку. Он хотел пожать ее, но Лена оперлась на его руку и вскочила. Они стояли друг перед другом. Она принялась засте­гивать пуговицу на его мокрой рубашке. И не было для Бурова минуты счастливее! Кто-то похлопал его по плечу. Это был академик Овесян. Его всегда подвижное лицо было сейчас нетер­пеливым, глаза возбужденно горели, седые кудрявые волосы встрепаны. - Буров? - спросил он. - По фотографии узнал. Я в фотографиях на глаза смотрю. У кого есть огоньки - годятся. Таких выбираю. Лена с улыбкой посмотрела на Бурова. Пожалуй, этого можно выбрать... Матросы вытаскивали из воды людей, Буров стал
по­могать им. Катер подошел почти к самой корме ледокола. Она все еще торчала над водой. Видимо, там образовался воздушный мешок, который и удерживал еще некоторое время судно... Взяв на буксир шлюпки, катер повел их к берегу.
        Глава третья ГУБОШЛЕПИК
        Люда, хрупкая и решительная, стояла на ветру, за­кусив свои пухлые губы, и смотрела в море, словно мог­ла перенестись туда, где зловеще что-то сверкало и от­куда доносился сотрясающий землю гул. Прижав к бедру сумку с красным крестом, порвав чулки и расцарапав коленки, она забралась на берего­вую скалу, где летом гнездилось множество птиц. Камень, говорят, выглядел белым от крыльев. Во льдах в районе проснувшегося вулкана терпел бедствие ледокол. К нему по разводьям между ледяны­ми полями отправился на катере академик Овесян. А ее, как она ни просилась, не взяли. И она ждала, не в си­лах совладать с дрожью, готовая отдать жизнь, чтобы кого-нибудь спасти... Она смотрела на черное, подсвеченное красным небо и прижимала к себе сумку с красным крестом. В ней были бинты и все, что полагалось для оказания первой помощи. Но была в ней еще и общая тетрадка в мягкой обложке... В ней записала Люда потом обо всем, что произошло на берегу.
«...Зачем я завела эту тетрадку? Чтобы вести днев­ник? Это было бы глупо. Я считаю совершенно бес­смысленным делать «скушные и пошлые записи» только потому, что прошел еще один день, лил дождь или све­тило солнце и мама строго сказала мне что-то, а я пла­кала. Или какой-то мальчишка, у которого раньше от­топыривались уши, а потом он стал носить пышные волосы, чтобы было незаметно, сказал мне, что я губошлепик, а я после этого рассматривала перед зеркалом свои несносные губы и ревела... Нет! Не для того завела я тетрадку. В ней нужно записывать только самое важное, только самое необык­новенное, что случится в жизни. И это случилось. Я окончила школу. Я получила атте­стат зрелости. Сколько волнений, сколько зубрежки ради несчаст­ных пятерок, утешительных четверок и... досадных троек, из-за которых приходилось краснеть перед мамой. Ну вот! Школа позади, а мир, удивительный и зову­щий, впереди! Школа была старого типа, неспециализированная. Мама по старинке считала, что в детстве нельзя почув­ствовать склонность к чему-нибудь, хотя именно в дет­стве ее находят. Она настояла на общеобразовательной школе,
окончив которую, «созрев», можно выбрать все, что хочешь: станок, лес, поле или вуз... И вот я «большая»!.. Я «созрела»!.. У меня аттестат зрелости, а чувствую я себя «аттестованной незрело­стью» и совсем не знаю, чего хочу. Вчера все мы, девочки, в белых платьях, а мальчиш­ки - в серых костюмах, и многие небрежно курили, - все мы по старой традиции собрались на Красной пло­щади. Я быстро-быстро ходила без подруг, наметив себе на камнях черту, где поворачиваться. Я исступленно ду­мала, загадав, что при первом ударе курантов, в пол­ночь, должна все решить. Раньше все казалось просто. Я хотела стать великой актрисой, дирижером, пианисткой... Выйти на освещен­ную стену в красивом длинном, до пят, платье, ощутить озноб от тысяч устремленных на меня глаз, от которых сладко и жутко на душе. И потом, чтобы все исчезло, едва зазвучат первые аккорды и перенесут в необыкно­венный мир и меня, и всех в зале, заставят рыдать или смеяться, ощутить счастье... Я хотела дарить людям счастье. Но я научилась только бренчать на рояле... По­том я мечтала пойти на самое опасное поприще, стать разведчицей в стане врагов...
Но иная сейчас сложи­лась в мире обстановка... И произношение на иностран­ных языках у меня просто ужасное. А после событий, случившихся во Франции, всенародного гнева и победы друзей во всех главных странах Европы, мне уже хотелось изучать в Париже, Лондоне и Риме бесценные сокро­вища тысячелетней культуры, но на беду я понимала про­изведения только старых мастеров и никак не воспри­нимала «рыдающих красок» или «смеющихся линий», все еще модных на Западе. И оставалось искать себе применение на самом обыч­ном поприще! Но уж, во всяком случае, не у мамы под крылышком в ее лаборатории!.. Каждый человек дол­жен быть самостоятельным, пусть даже с аттестатом зрелости в детской сумочке, которую мама подарила, ко­гда я перешла в седьмой класс, и которую я до сих пор люблю больше всех своих вещей...
        ...Я спорила с папой, когда он прилетел и готовился к новым полетам. Я ему говорила, что стыдно дочери профессора Веселовой-Росовой стать физиком «по на­следству», а он сказал, что Ирэн Жолио-Кюри неплохо продолжала дело своей матери, Марии Кюри. Я даже почувствовала неловкость от такого сравнения. Я сказа­ла, что другая дочь Марии Кюри стала киноактрисой. А он сказал, что она была красавицей. Потом папа по­нял, что я сейчас разревусь, усадил меня перед собой так, чтобы мои коленки упирались в его жесткие коле­ни, взял мои руки в свои, заглянул, как он говорит, в мои миндалинки, и... все стало ясно, все стало так, как думалось на Красной площади. Нет на свете никого луч­ше папы!.. Он знал все! Во всяком случае, можно попробовать. В конце кон­цов, в лаборатории тоже производство. И надо выяснить, выйдет из меня физик или нет. А лаборантка тоже са­мостоятельный человек. Мама, как можно было догадаться, оказалась ужас­но дотошной - заставляла все переделывать сотни раз. Разницы между мной и другими не делала. Но я, ко­нечно, из гордости этого не замечала. Я боялась обыденности, скуки,
незначительности то­го, что я делаю. И вдруг в Проливах, на Севере что-то случилось, погасло «Подводное солнце». А ведь эту уста­новку запускали академик Овесян с мамой, когда она была еще его помощницей. И они оба отправились туда со своими сотрудника­ми. Предстояло выяснить необыкновенное явление. И меня взяли вместе со всеми... ...А потом... потом я стояла на скале с санитарной сумкой и ждала возвращения катера, ушедшего спасать людей. Я, может быть, первая заметила его. Он тащил за со­бой на буксире целую вереницу шлюпок и лавировал в извилистых разводьях. Люди в шлюпках отпихивались веслами от льдин. Я села на шероховатый камень и скатилась, громко крича, чтобы все бежали встречать катер. Научные сотрудники, рабочие и инженеры уже тол­пились у причала. И мама была здесь же... Катер подошел, расталкивая носом мелкие прибреж­ные льдины. Академик первым выскочил на причал и стал энергично распоряжаться. Я раскрыла сумку. Все-таки она пригодилась. Среди спасенных были обожженные. Я их перевязывала. И вдруг увидела на мостках удивительную женщину. Она стояла, сбросив бушлат, в мокром, обтягиваю­щем ее
фигуру платье и отжимала волосы. Я ахнула. Она показалась мне русалкой. Я влюбилась в нее с пер­вого взгляда. Едва закончив перевязку какому-то ворчливому мат­росу, я бросилась к маме и стала умолять взять «ру­салку» к нам в коттедж. Мама подошла, накинула на нее мою шубку, которую предусмотрительно захватила, и повела к нам. А я перевязывала руку самому капитану. Я знала, что ему очень больно, но он даже не морщился, а все смотрел туда, где погиб корабль. И больно было мне. Это был суровый моряк. Я погладила его руку по­верх бинта. Потом побежала догонять маму и «русал­ку», Я запыхалась, не могла выговорить ни слова и только глядела на незнакомку. За нами шли академик Овесян и какой-то очень гро­моздкий мужчина. Но они повернули в сторону коттед­жа академика. Дома я сразу же наполнила ванну теплой водой. Елена Кирилловна улыбнулась мне, опустилась в во­ду, блаженно сощурилась и сказала: - Лю, милый, принеси мне, пожалуйста, пока я в ванне, самого крепкого коктейля. Мне очень понравилось, что она так назвала меня, но я не умела делать коктейли. И мама как следует не знала. Наконец, я принесла в ванную
бокал на маленьком подносике. Глупо краснея, я стояла с подносимом в ру­ках и таращила на нее глаза. Будь я скульптором, я бы ваяла только ее статуи!.. И украшала бы ими языческие храмы!.. Через час Елена Кирилловна в мамином халате, ко­торый сразу стал нарядным и элегантным, сидела в столовой и пила чай с коньяком. Теперь я уже не сомневалась в своем будущем. Ведь она была физиком! Кем же иным могла я теперь стать? - Ну, хвалю за отвагу, дорогая, - говорила ей ма­ма. - Не за то, как вы прыгнули с ледокола в воду, а за то, что решились к нам сюда пойти на работу. Тяже­ло с нами будет, но интересно... - Как ни в каком другом месте! - вставила Елена Кирилловна. Я не переставала удивляться ее красивому низкому голосу. Глупые мужчины!.. Чем они заняты сейчас, вме­сто того чтобы осаждать наш коттедж? Шаховская попросила у мамы разрешения закурить. А папирос у нас не было. Я помчалась к соседям через дорогу, даже не накинула куртки, выскочила в одном свитере. А когда, запыхавшись, вбежала на свое крыльцо, то увидела «осаждающих» наш коттедж мужчин. Собствен­но, это был только один мужчина, но по размерам он
стоит нескольких - огромный, в чужой дохе едва ему до коленей. Он мельком взглянул на меня и спросил: - Девочка, здесь ли остановилась Елена Кириллов­на Шаховская? Между прочим, я могла бы сказать, что меня уже давно не называют девочкой, но я молча открыла дверь и молча пропустила его вперед. И он так и ввалился в дом первым, принялся стаскивать доху. Это просто скушно и пошло! Я старалась быть спокойной, вошла в столовую и объявила, что к Елене Кирилловне пришли. К счастью, она осталась сидеть на месте, не бросилась навстречу. Только кивнула, когда он вошел, и извинилась перед ма­мой за гостя. - Буров Сергей Андреевич, - отрекомендовался он и с чуть лукавой улыбкой взглянул в мою сторону, слов­но мы уже познакомились. - Ах, Буров! - обрадовалась мама. - Мы вас жда­ли. Я рада, что перевелись в мою лабораторию. Читала ваши работы о гипотетической структуре протовещества. Занятно. Исследование вероятного!.. Жаль, что здесь придется заняться совсем иным. - Курите, - пододвинула ему Елена Кирилловна принесенную мной пачку сигарет. - Благодарю, не курю, - ответил Буров, усажи­ваясь на скрипнувший под ним
стул. Я следила за каждым его движением. Почему он явился к ней, а не к маме, с которой приехал работать? Я решительно села между ним и Еленой Кириллов­ной, почувствовала себя если не стеной, то решеткой. - Это мой спаситель, Лю, - сказала Шаховская. - Силой сбросил меня с корабля в воду, как Стенька Ра­зин, а потом больно дрался, когда я хотела задержаться у льдин. Буров смутился. Должно быть, я слишком вырази­тельно посмотрела на него. А Елена Кирилловна смея­лась. Потом протянула ему красивую обнаженную руку и сказала, что устала. Мама пригласила Бурова к себе в кабинет, чтобы по­говорить о предстоящей работе. А я была счастлива! Наконец-то мы остались с ней одни! Я проводила ее в мамину комнату. Мы теперь с мамой будем жить вместе в моей «девичьей», как она говорила. Елена Кирилловна устроилась на кушетке в небреж­ной позе. Точеные ноги полуприкрыла полой халата. По ее просьбе я рассказывала все о маме, академике Овесяне, «Подводном солнце» и даже о кольце ветров, которое из-за замерзания отгороженной ледяным молом полыньи перестало теперь существовать. Раньше вызван­ные теплой полыньей ветры дули
вдоль сибирских бере­гов и замыкались кольцом в Средней Азии, приносили из пустынь в Арктику тепло, а в пустыни - арктиче­скую влагу и прохладу. Теперь все нарушилось. «Под­водное солнце» погасло, полынья замерзла. Земледелие гибнет и в Арктике и в пустынях. К арктическим заво­дам на кораблях уже не пробьешься. И заводы останав­ливаются. И невозможно понять, почему не зажигается под водой атомное «солнце». Ядерные реакции никак там не получаются... И про маму и академика я рассказала, что он пообе­щал взять ее к себе, когда она была еще школьницей. Сам он в университет пришел пятнадцати лет, а в два­дцать восемь уже был академиком. А мама окончила университет и напомнила ему былое обещание. Он стал нечестно экзаменовать ее, гонял как знатока какого-ни­будь... Небось теперь не рискнет! Но мама все стер­пела. И ей еще много пришлось терпеть, когда они вме­сте начали работать. Он просто ужасный человек, всех людей может вымотать, а сам двужильный. Но он за­мечательный. И тут я услышала, что в дом к нам ворвался ака­демик Овесян. Именно ворвался. Он зашумел и объ­явил, что напрасно до сих пор слушался
маму, не пере­носил установку «Подводного солнца» в другое место. А теперь проснулся подводный вулкан и все подводное оборудование погибло. - Приоткрой дверь, Лю, - сказала Елена Кирил­ловна. - Там идет очень интересный спор. Я задернула портьеру, а дверь приоткрыла. Мама сказала, что важно не только возобновить ра­боту «Подводного солнца», но и понять, почему здесь оно не может работать, и что очень хорошо, что про­рвался вулкан: в этом явлении, может быть, таится разгадка всего. А они могут теперь разделиться. Овесян запустит в другом месте «Подводное солнце», а она вме­сте со своими помощниками будет исследовать новую среду, в которой не проходят атомные реакции, пусть это будет даже и чисто научной проблемой, не имеющей практического значения. - Черт возьми! - возмутился Овесян. - Если бы я ставил памятник упрямству, я заказал бы отлить вашу статую. Вам мало тысячи проб морской воды, в которой вы ничего не обнаружили? Вам надо дробить наши силы, покидать меня на старости лет, слабого и немощ­ного? И все ради научной гордыни и замысла, «не име­ющего практического значения»! Квазиэмпирическчя
ползучесть! Ва! - Тысячи проб? - переспросила мама. - А разве вы забыли о пятидесяти тысячах опытов, которые мы вместе сделали? - Я ничего не забыл! И вы мне по-прежнему необ­ходимы. Я не привык без вас и не хочу с вами разделять­ся. Стране нужно второе «Подводное солнце», и все мы вместе переезжаем на новое место. Немедленно! Соби­райтесь! Где ваши чемоданы? - Нет, я не поеду с вами, Амас Иосифович, дорогой. Мы здесь останемся. - Кто это мы? - шумел академик. - Я всех забе­ру, всех! - Почему же всех? Моя лаборатория останется со мной. - Ну и оставайтесь!.. И совсем вы мне не нужны!.. Оставайтесь здесь научными отшельниками, питайтесь акридами, надеждами и консервами. Все инженеры, ра­бочие и повара уйдут со мной. Мы зажжем «Подводное солнце», хотя бы для этого пришлось сдвинуть гору. - А мы поймем, почему погасло «Подводное солн­це», хотя для этого, как вы говорите, пришлось бы вы­пить полярное море. - Они друг друга стоят! - восхищенно заметила Елена Кирилловна. Я ей шепнула: - Академик очень хороший, я его люблю. Но маму больше. - Ну что ж! Разойдемся! Расходятся не только научные соратники, но и
когда-то влюбленные друг в друга супруги!.. Будем облегченно вздыхать и искать в другом недостатки, от которых, к счастью, теперь изба­вились! - слышался голос академика. - А теперь ска­жите-ка: куда вы прячете моих крестников, которых я из воды таскал? Давайте их сюда. Один из них мне бы очень подошел. Ему удобно плечом в гору упираться, чтобы сдвигать. - Сергей Андреевич! - позвала мама Бурова. Он сидел у нее в кабинете. - Вас академик просит, Но не соглашайтесь меня покинуть. Мы только что с вами заключили союз. - Что она говорит! - рассмеялся академик. - Вот увезу отсюда одну русалку - и он мой! И тут моя Елена Кирилловна вскочила с кушетки, откинула портьеру и вышла в столовую. - Если вы имеете в виду меня, Амас Иосифович, то я никуда не поеду. - Заговор! Всеобщий заговор! - закричал акаде­мик, притворно хватаясь за голову. - Знал бы, не вы­таскивал их из воды. Ну что ж, копайтесь, копайтесь здесь! Достойная профессор Веселова-Росова всю жизнь изводила меня своей дотошностью. Помучайтесь теперь с нею вы. А меня на заслуженный от нее отдых!.. Или, вернее, - на свободу!.. Пойду зажигать «Подводное
солнце» от своего пылающего сердца. Кстати, позна­комьтесь. В катере вы, наверное, не рассмотрели друг друга. Калерия Константиновна вызвалась быть моим секретарем... за спасение ее преданной души. Не все та­кие неблагодарные, как некоторые... Я выглянула в столовую и увидела в передней худую и высокую даму, с которой здоровалась сейчас мама. Лицо у нее было, пожалуй, даже красивое, но сохра­ненное, конечно, неумеренными заботами о нем. - Простите, я не хотела мешать деловой беседе, - сказала она. - Я действительно готова все сделать для такого человека, как Амас Иосифович. Боюсь только, сумею ли, как должно, помогать ему. Я сразу поняла, что эта дама просто вцепилась в академика, навязала ему свою помощь. Только не учла его особенности подчинять себе всех окружающих, вы­матывать из них всю душу и еще весело подбадривать. Как бы он не вымотал ее, бедненькую, как бы уголки рта у нее из презрительных не стали бы горькими... - Все! - объявил академик. - Мой новый личный секретарь, доброволец арктического аврала, - за мной! Пойдем поднимать поселок по тревоге. Демонтируем все наземное оборудование!
Соберем его в ледяных хижи­нах в полусотне километров отсюда! Прощайте! Да здравствует солнце, да сгинет дотошность и тьма! И академик со смехом открыл дверь. Моя Елена Кирилловна сияла, а я любовалась ею. И тут подошел прощаться Буров. - Мы уже простились, - холодно кивнула ему Еле­на Кирилловна и, обняв меня, пошла в свою комнату. Я взглянула через плечо. Буров помрачнел. А я торжествовала. Мамочка все заметила, все поняла. Она взяла его под руку и сказала: - Ну а нам с вами, Сергей Андреевич, еще рано прощаться, наметь-ка план работы. И увела его к себе в кабинет. Не знаю, сможет ли он там с нею что-нибудь обсуж­дать?»
        Глава четвертая БУРОВ
        Никогда Буров, атлет и турист, не страдал бессон­ницей, а теперь... просыпался среди ночи, угнетенный яс­ностью сознания, сбрасывал одеяло и шагал по комнате из угла в угол, думал, думал... И сам же издевался над собой. Должно быть, не выдержал добрый молодец тройной смены жары и хо­лода: подводное извержение и замерзшая полынья, пла­менная любовь с увечьем и холод равнодушия, наконец, горячие замыслы искателя, с которыми он рвался сюда, и холодная рассудность профессора Веселовой-Росовой, не позволявшей отступать от плана... И не превратился добрый молодец, как полагалось по сказке, после того, как окунулся в котлы с горячей и холодной во­дой, в могучего богатыря, а лишился последних сил и даже сна... Негодуя на себя, Буров надевал меховую куртку, брал лыжи и выходил в ночную тундру. Исполинский «цирк» Великой яранги был освещен. Здание синхрофазотрона выросло здесь мгновенно. Его простеганные стены походили на теплое одеяло, а остро­конечная конусообразная крыша уперлась в самое небо, перекрыв огромную площадь в центре научного городка. В нем прежде жил персонал установки «Подводное солнце».
Сооружение это оказалось надувной резиновой палаткой с двойными стенками, воздух между которыми хорошо сохранял тепло внутри. Крутой же конус крыши был надут водородом и не взлетал, как воздушный шар, только из-за стальных тросов. Они струнами тянулись к земле от его вершин и основания. Такие своды легче воз­духа применялись теперь для перекрытия крупнейших стадионов. Синхрофазотрон перенесли из-под Москвы по частям на гигантах вертолетах, которые спускали их прямо на площадь, выполняя роль подъемных кранов. Грандиоз­ный кольцевой магнит, по весу не уступая броненосцу, требовал при сборке точности до нескольких микрон. Его установили не на фундаменте, а заставили плавать в жидкой ртути, благодаря чему его части при сборке сами занимали точно такое положение, какое имели прежде. За право работать с синхрофазотроном буквально дрались группы физиков. Одну из них возглавлял Буров. Буров подсмеивался над собой. Надо же, чтобы в его группу назначили именно Шаховскую... и еще одну - острую и колючую девчонку, вчерашнюю школьницу, дочку самой Веселовой-Росовой. Группе Бурова было поручено проделать огромное
количество опытов, механических, даже бездумных, но предусмотренных общей программой, - планомерно и дотошно, ничего не пропуская, со всех возможных сторон исследовать загадочные свойства среды, в которой почему-то перестали проходить ядерные реак­ции. Веселова-Росова не допускала никаких отступлений, никаких фантазий. Она резко предупредила Бурова, что считает фантазерство несовместимым с наукой. Сергей Андреевич должен был подчиниться, стать слепым ору­дием слепого поиска. Да, слепого поиска! Полярное небо затянуло тучами. Звезд словно нико­гда не было. Снег лежал перед Буровым темный, без единого следа. Казалось безрассудным идти без лыжни по целине. Но Буров шел. Он решил проверить, на что еще спо­собен. Сергей Андреевич не боялся полярной ночи, умел ориентироваться в снежной темноте, к которой удиви­тельно приспосабливались его глаза. Даже просеянного сквозь облака света невидимых звезд и молодого месяца было ему достаточно. Ветер дул в левую щеку, пологие подъемы и спуски холмов отмеряли расстояния. Лыжня всегда приведет обратно... К Великой яранге... К Шаховской, с которой вместе он бродил в
научной тьме. Шаховская!.. Что это за женщина и почему она так вдруг сковала его, всегда легкого, свободного? Она угне­тала на работе своей ровностью, даже увлеченностью той чепухой, которой, по его мнению, они занимались. Елена Кирилловна не знала усталости, не знала сомне­ний, угадывала его желания, намерения... Всегда была права и, оставаясь холодной, старалась облегчить ему работу... А ведь она чувствовала еще по разговору на ледоколе, что он хотел бы совсем других отношений между ними! Чувствовала, но не подавала виду!.. Демон­стрировала свое превосходство!.. А девчонка с острыми темными глазами все замечала, все понимала... Черт бы ее побрал!.. И Буров, срываясь, кричал на помощницу: - Шаховская! Нельзя ли живее? Вы что, не знаете назначения приборов? Может быть, еще пудреницу мне подсунете? Елена Кирилловна холодно улыбалась. А Люда од­нажды едко заметила, что хирурги тоже иногда орут во время операции на ассистентов и медицинских сестер, но те ради больных все терпят. Все дело в воспитании!.. И что образование без воспитания как колесо без оси. Воспитание! Что она понимает в этом? Буров кусал
губы. «Колесо без оси!..» Родители отдали его в анг­лийскую школу, где преподавание велось на английском языке, чтобы он с детства овладел им. И по их настоя­нию он поступил в Высшее техническое училище. Мно­жество занятий: научные олимпиады, спорт, музыка, театр. У Сережи не оставалось свободного времени! Сережа мог прочитать любой доклад, провести любое мероприятие, был председателем совета отряда, потом членом комсомольского комитета, стоял во главе студен­ческих организаций. Как юный руководитель, он выра­ботал в себе принципиальную, резкую и даже грубова­тую требовательность к другим. А теперь вот толстогубая девчонка, кичащаяся свои­ми миндалинками вместо глаз, делает ему замечания!.. А замечаний он совершенно не терпел. Отец и мать сна­чала не успевали, а потом не решались ему их делать, а другим он делал замечания обычно сам. Всегда уве­ренный в своей правоте, он презрительно относился ко всяким условностям, выдуманным людьми для общения друг с другом, считая себя выше этого. Сергей Буров всегда шел своим путем. Из двух до­рожек, которые ему встречались на пути, он выбирал нехоженую, а еще
больше любил прокладывать новую. Сколько он протоптал в снегу тропок!.. И как радовался всегда, когда видел, что по его тропинке идут другие, Окончив вуз, Сергей Буров не стал инженером. Отец не угадал его склонности к научной работе и даже оскорбился изменой сына инженерному делу. Буров увлекся не только ядерной физикой, но и аст­рономией, считая, что искать новое можно только на ме­же наук. Сергей Буров получил степень кандидата физико-ма­тематических наук за лишенную всякого практического значения, как считал отец, работу «О некоторых гипоте­тических свойствах протовещества, которыми оно долж­но было бы обладать, если действительно существовало до образования звезд». Тьфу!.. Старый инженер не мог одобрить такой деятельности сына. И вот теперь так о многом дерзко мечтавший Буров должен был заниматься бесперспективными исканиями по чужой программе. Ему казалось, что он потерял са­мого себя. Он бежал по снегу, не ощущая холода, и думал, ду­мал... В чем же дело? Он слепо подчинялся профессо­ру Веселовой-Росовой. У нее и сейчас был тот же ме­тод, каким они когда-то вместе с Овесяном запускали «Подводное
солнце». Пятьдесят тысяч опытов! Они на­крывали снарядами не цель, а огромную площадь, в расчете, что хотя бы один снаряд случайно попадет... в яблочко. Случайно!.. Так же поступал и Эдисон, когда искал нить для первой лампочки накаливания и пла­стины для щелочного аккумулятора. Кажется, это при­нято считать американским методом исследования. В просторечии: «метод тыка». А может быть, нужно не пятьдесят тысяч, а сто тысяч, миллион опытов!.. Сколь­ко лет нужно убить на это?.. Кибернетики научили современные электронные вы­числительные машины играть в шахматы. Первые про­граммы были рассчитаны на перебор машинами всех возможностей, на оценку с материальной стороны поло­жения, которое получится через несколько ходов. И ма­шины безнадежно уступали человеку, который вовсе не перебирал в уме все мыслимые варианты. И тог­да появились «эвристические программы»! Машины обучались находить лучшее продолжение не механиче­ски, отвергнув все остальные, а на основании общих принципов. И сила электронных шахматистов сразу под­скочила! А к Великой яранге приехали на оленьих упряж­ках - по четыре оленя веером - гости
из тундры. Они заглядывали внутрь яранги, щелкали языками, пыта­лись понять суть физических опытов. Они опасались за свои плодовые сады, которые успели посадить, когда «Подводное солнце» подогрело море, они беспокоились о весеннем севе пшеницы... Или прав Овесян, зажигая в другом месте новое «Подводное солнце» и не одобряя «проблемных исканий», называя их «беспредметной наукой ради науки»? Буров все шел и шел вперед, невольно сравнивая свои блуждания в потемках научной проблемы с окру­жающей его темнотой снегов. Ведь не прокладывает он сейчас в сугробах сто пу­тей, чтобы наткнуться на единственно нужный! Он на­ходит его чутьем, интуицией. Не так ли должно быть в науке? Не подобна ли научная проблема снежным сумеркам, когда все одинаково неясно и ложно, но где-то лежит верный путь? Так почему же он отказался от своей идеи, с кото­рой ехал сюда, почему забыл о своей гипотезе, открывающей путь исканий? Пусть она окажется ложной, но тогда взамен надо выдвинуть другую, намечающую но­вый путь. Нет! Не ощупью надо вести научный поиск! Буров резко остановился. Бунтарь созрел в нем. Сбросить тяжесть
авторитетов! Угадывать дорогу са­мому, прокладывать путь, менять его, если он неверен, идти дорогой гипотез, предположений, а не бездумно пробовать все: «рябчик, лошадь, медведь, слон, колибри...» Буров поочередно перекинул лыжи, чтобы, не сходя с лыжни, идти назад. В Великую ярангу он пришел задолго до начала сво­ей смены. Он бродил по отсекам между грубо сложенными из свинцовых болванок стенами, защищающими сотрудни­ков от опасных излучений, и рассеянно смотрел на при­боры, которыми пользовались его группа и другие фи­зики. Усталые научные сотрудники собирали записи, вы­ключали приборы и закрывали столы после ночной смены. Буров не мог дождаться, когда придут его помощ­ницы. Они пришли, как всегда, вместе. Эта девчонка влюб­лена в Елену Кирилловну, ревнует ее к каждому бро­шенному на нее взгляду. А покорная на работе Елена Кирилловна, выйдя из Великой яранги, становится недо­ступной... Словно и не она застегивала пуговицы на его мокрой рубашке!.. Следом за Шаховской и Людой прямо в отсек Буро­ва неожиданно пришли профессор Веселова-Росова и академик Овесян. - Ну как, богатырь? - спросил академик,
озорно поблескивая глазами. - Бросай «науку ради науки». Идем ко мне настоящим делом заниматься: будем вме­сте «солнце» зажигать. Или нравится со статистикой здесь возиться? - Статистики не выношу, - признался Буров. - И метод исканий, построенный на ней, считаю неверным. Предпочел бы эвристику! Он решился. Он шел на бой. - Ого! Бунт на корабле! - засмеялся Овесян, взглядывая на Марию Сергеевну. - Над Великой яран­гой выброшен черный флаг. - Сергей Андреевич склонен к фантазиям, - ска­зала Мария Сергеевна, - но это пройдет... - Молодость всегда проходит... к старости, - за­метил Овесян. Буров вскипел. Он вдруг понял, что маститые уче­ные даже не принимают его всерьез. Они, не ладя меж­ду собой, против него едины. И он накинулся сначала на Овесяна: - Простите, Амас Иосифович, мне трудно понять, как можно произвести в свое время управляемый синтез гелия из водорода, а теперь отрекаться от проблемных исканий? Разве наука может остановиться на том, что в свое время сделали вы? Овесян вспыхнул. Мария Сергеевна даже испугалась за него. Она-то знала, каким он бывает, когда вспылит. Но он только сказал: -
Сейчас он докажет, что мы, академики, получаем свои звания за работы, сделанные в бытность кандида­тами наук. - Я этого не говорю. Но остановиться на достигну­том, хотя бы во имя практического использования, это наверняка дать себя обогнать другим. Шаховская, стоя с Людой поодаль, нагнулась к ней и прошептала: - Ну, Лю, нам с тобой, кажется, повезло... Бой бы­ков или гладиаторов? - Боюсь, нам придется волочить тело по песку, - шепнула в ответ Люда. - Чем же вас не устраивает, позволительно будет узнать, наш план работы? - холодно спросила Веселова-Росова. - Так дальше нельзя, Мария Сергеевна! Для того чтобы найти золото, не измельчают всю гору, чтобы про­мыть ее, а находят жилу, ведут разработки этой жилы, поворачивают с ней то вправо, то влево. - Что ж, - вздохнула руководительница работ. - Никто не запретит вам свернуть с нашего пути. Шаховская и Люда переглянулись. Но Буров не по­нял намека, он продолжал горячо высказывать свою мысль: - Надо представить себе направление жилы, опре­делить характер физического явления, которые мы хотим разгадать, предположить, почему стала невозмож­ной ядерная
реакция! - Кстати, наш план предусматривает не предполо­жения, а точное установление причин явления, - пре­рвала Мария Сергеевна. - Предположения, гипотезы нужны, как луч в тем­ноте. Идя в освещенном направлении, можно подтвер­дить или опровергнуть гипотезу. Если верно - идем дальше. Если неверно - выдвигаем новую гипотезу, ищем в новом направлении. - Стоп, стоп, молодой человек! - загремел Ове-сян. - Нет более обещающих загадок, чем загадки при­роды. Гипотеза должна исходить из фактов, а не фак­ты из гипотезы. - Корректно только наполовину, - отпарировал Бу­ров, быстро переглянувшись с Шаховской. - Гипотеза должна объяснять факты известные и в то же время должна указывать факты, которые могут быть найдены в ее подтверждении. Догмы - тормоз науки! - Вот! Не угодно ли! - обернулся к Веселовой-Росовой Овесян. - Закономерный шаг к абсурду. Не взы­щите, дорогая! Достаточно только начать «заумные искания» - и они тотчас выльются в экстремальные вы­воды. Из-за свинцовых перегородок словно случайно в от­сек заглядывали физики других групп. Все чувствовали грозу. Шаховская улыбалась. - Я понимаю, что неугоден
вам, - сказал Буров. - Очевидно, здесь требуются бездумные исполни­тели... - Остановитесь, - прервала Веселова-Росова. - Не беритесь так судить обо всех своих товарищах по ра­боте. Овесян подошел к Бурову. - Слушай, Буров! В тебе что-то есть. Ты инженер по специальности, понюхал физики... Здравый смысл подсказывает, что тебе надо идти со мной зажигать «Подводное солнце». А гипотезы, гипотезы - потом... Так, кажется, пелось в одной старой песенке. - Я не склонен шутить, Амас Иосифович. Если бы мне было нечего предложить, я не поднимал бы этого разговора. - Любопытно все же, что он может предложить? - обратился Овесян к Веселовой-Росовой. Мария Сергеевна пожала плечами, давая понять, что может выслушать этого человека только ради причуды академика. - Итак, что вы предлагаете, Сергей Андреевич? - обернулся академик к Бурову. - Требуем информации. Работа на синхрофазотроне прекратилась, физи­ки столпились в отсеке Бурова, который вынужден был выступать на стихийно собравшейся научной конфе­ренции. - Итак, что глушит здесь ядерные реакции, какие примеси в морской воде неугодны им? - спросил Ове­сян,
усаживаясь на табурет и опираясь руками в рас­ставленные колени. Буров стоял перед ним, как школьник, отвечающий урок. - Мне привелось работать над проблемой протовещества. Овесян высоко поднял свои лохматые брови. Шаховская насторожилась. - Протовещество - это состояние материи до появ­ления звезд и планет. В протовеществе все строитель­ные материалы вещества были собраны в невыразимой плотности, как бы в одном немыслимо сжатом атоме, нейтроны которого не могли разлететься... Овесян поморщился. - И возможно, существовала некая субстанция, ко­торая удерживала нейтроны, - продолжал Буров. - За эту субстанцию вам и присудили степень кан­дидата наук? - прервал Овесян. Буров смутился, нахмурился. - Я не боялся черных шаров, - запальчиво ска­зал он. Мария Сергеевна осуждающе покачала головой. - Почему же не допустить, - упрямо ухватился за свое Буров, - что остатки этой субстанции существуют всюду, где материя обрела уже форму обычного веще­ства? Она может проявлять себя в том, что захватывает нейтроны, мешает ядерным реакциям. Овесян деланно всплеснул руками: - И эту физическую жар-птицу он предлагает
ис­кать!.. - Взамен планомерных исследований, - с укором добавила Мария Сергеевна. - Мы не вправе отвлечься. Слишком неясно. Слишком малоперспективно. Слишком оригинально. Лоб у Бурова стал влажным, он словно поднимал с земли немыслимую тяжесть. - Где же вы хотите искать свою субстанцию? - яз­вительно спросил Овесян. - В море. На дне. У вулкана, - решительно отве­тил Буров. Люда ревниво перехватила восхищенный взгляд, ко­торый Елена Кирилловна бросила на Бурова. - Так-таки на дне? И прямо у вулкана? - пере­спросил Овесян. - Воду ведрами будете оттуда чер­пать? - Нет! Надо опустить на дно целую лабораторию. Овесян и Веселова-Росова переглянулись, улыбну­лись. Овесян встал, похлопал Бурова по плечу: - Жаль, жаль, товарищ инженер, что не хотите ко мне на установку идти. Слушай, когда будешь академи­ком, пожалуйста, не вспоминай работу, за которую тебе кандидата дали, не надо!.. А для гениальности ты впол­не безумен. Буров вытер платком лоб. - Простите, - сказал он. - Я понимаю это как от­странение от научной работы. - Научной работой нельзя заниматься против своей воли, - холодно сказала Мария Сергеевна
и величе­ственно вышла из отсека. Овесян пошел следом. У свинцовой стенки он оста­новился и пытливо посмотрел на Бурова через плечо. Бурову хотелось наговорить всем резкостей, порвать записи, опрокинуть табурет. Неожиданно он встретился взглядом с Шаховской. Нет, она не торжествовала. Она смотрела на него ободряюще, задорно и... ласково. А Люда с тревогой оглядывала обоих.
        Глава пятая ОБЩЕЕ ДЫХАНИЕ
        Сергей Буров еще в детстве, когда жил с родителями в Крыму, любил нырять с открытыми глазами. Удиви­тельный мир под водой! Вокруг как бы плотный воздух, меняющий цвет с глубиной, напоминал то просвечиваю­щую весеннюю листву, то мрак ночи. Там не плаваешь, а вместе с быстрыми чешуйчатыми птицами будто летаешь над колеблющимися лесами, над мягкими бархат­ными скалами. Вверху играет тенями прозрачное «не­бо». Его можно пронзить и вынырнуть на поверхность, глотнуть желанного воздуха, на миг увидеть слишком резкие облака, слишком яркое солнце, слишком четкие берега... Воспоминания детства! Они нахлынули сейчас на Бу­рова. Он плыл в акваланге, освещая путь лучом прожек­тора, закрепленного у него на лбу, как зеркальце у вра­ча. Он управлял электрокарой, которая буксировала контейнер с приборами. Фантасты мечтали о завоевании подводного мира, пересаживали человеку жабры акулы. Ученые пожима­ли плечами. Новое существо уже не походило бы на че­ловека, должно было бы пропускать через себя бочки воды. Жизнь по-своему осуществила мечту. Не приспо­собление к природе, а ее подчинение разуму, способно­му техникой
заменить биологические органы. Акваланг позволил человеку спуститься в море и быть таким же легким и свободным, как на его поверхности. И челове­ку открылись подводные материки! Приспособление его организма казалось безграничным. Смельчаки доказали, что могут опускаться на поразительные глубины. Буров встал на дно, ухватился за водоросли, выклю­чил подводную электрокару. А неподалеку от него тоже в водорослях замерла, притаилась тень, напоминая изящное и ловкое в воде тело нерпы. На Бурова смотрели такие же огромные, как у нерпы, глаза, но... это были очки подводной мас­ки, через которые за Буровым тревожно наблюдала его помощница Шаховская.
        Так же тревожно следила она за Буровым в Великой яранге, когда после ухода научных руководителей он сел за стол, стал что-то писать, рвал написанное и снова писал. - Письмо запорожца научным султанам? - спроси­ла Елена Кирилловна. Буров нахмурился. - Думаете, что на мне сказывается примат образо­вания над воспитанием? - Думаю, что главную черту характера в вас вос­питали. И вы не отступите из-за ложной обиды и жалко­го самолюбия. Буров ничего не ответил и твердым почерком закон­чил докладную записку о проведении части опыта по плану Веселовой-Росовой в подводной лаборатории, в которую можно превратить кают-компанию затонувшего ледокола, заполнив ее, как кессон, сжатым воздухом, чтобы вытеснить воду. Овесян и Веселова-Росова созвали совещание, при­гласив на него капитана гидромонитора Терехова и при­бывшего для подъема затонувшего корабля начальника экспедиции ЭПРОНа Трощенко. Подводники вызвались помочь физикам. План Бурова приняли. Буров мог торжествовать, но виду не подал. Шаховская посматривала на него с лукавой улыб­кой. А Люда ревновала ее. Она чувствовала себя такой несчастной. Ее
несравненная Елена Кирилловна стала слишком много внимания уделять Бурову, даже вместе с ним возвращалась теперь с работы. А Люда вынужде­на была тащиться сзади. В довершение всего она узнала, что ее не берут на дно. Буров с Еленой Кирилловной будут там вдвоем!.. Корабли ЭПРОНа работали в зоне действия подвод­ного вулкана. К ледоколу требовалось подвести понто­ны, заполнить воздухом и с их помощью заставить ко­рабль всплыть. Начальник экспедиции подводников решил вместе с Буровым осмотреть затонувший корабль. Трощенко устраивало, что физик был опытным аквалангистом. Катер подводников доставил двух смельчаков в район, где затонул ледокол. Извержение вулкана при­остановилось, но вода здесь не замерзала и в несколь­ких местах клокотала, над ее поверхностью клубились тучи пара и дыма. Спрыгнув с катера в воду, аквалангисты поплыли рядом на небольшой глубине. Скоро под ними в зеленоватой толще выросла грома­да затонувшего судна. Они подплыли к ней, потрогали руками скользкий борт, ощупали выступы иллюминато­ров и стали подниматься. В свете прожекторов появилась ажурная тень реллингов. Эпроновец первым
встал на палубу. Буров за ним. Оба стояли, печально опустив головы. Потом они поплыли над палубой. Ледокол не походил на затонувшее судно. Нигде не было ни ила, ни ракушек, ни рыб, шныряющих меж снастей. Корабль словно попал в густой туман. Внизу, в коридоре, тумана не было. Прожекторы освещали прозрачную воду. Казалось даже, что ее нет. Трощенко шел впереди. Над его аквалангом облачком поднимались пузырьки. Вошли в кают-компанию. Рояль стоял на обычном месте, стол - посередине, но стульев не было. Буров взглянул вверх и увидел, что все они плавают там кверху ножками. Он дотянулся до спинки одного из них и качнул его. Ножки закачались, не задевая за потолок. Подводники радостно пожали друг другу руки. Они увидели желанное - воздушный мешок под потолком! Помещение годилось для кессона! Эпроновцы блестяще справились со своей задачей. Они протянули от спасательных кораблей к ледоколу воздушные шланги. По ним в кают-компанию накачали сжатый воздух, вытеснив им воду. В освобожденное от воды помещение из Великой яранги провели электриче­ские кабели различных напряжений, под руководством Бурова перенесли в
кессон лабораторное оборудование Буров отказался от многих добровольцев помощни­ков, он взял с собой только Шаховскую. Спрыгнув с эпроновского катера, он плыл рядом с ней под водой, вспоминая их первое купание. Чуть от­став, освещая Лену прожектором, он любовался ее уве­ренными движениями опытного аквалангиста. В кают-компанию требовалось попадать снизу из трюма через специальное отверстие. Двери же кают-компании были теперь задраены наглухо. Эпроновец Трощенко плыл впереди физиков, освещая лучом нагромождение ящиков в трюме. Около светлого пятна в потолке он остановился и жестом предложил Бурову вынырнуть здесь. Буров выбрался сквозь пробитое в палубе отверстие, как из проруби, и ступил на паркетный пол, оставляя на нем мокрые следы. Он протянул руку, помог поднять­ся на паркет и Шаховской. Она выпрямилась, сняла ма­ску и зажмурилась от яркого электрического света. Казалось странным вынырнуть в роскошной, отде­ленной дубовыми панелями комнате с роялем, отодви­нутым в угол, с лабораторным распределительным щи­том, уникальным плазменным ускорителем, доставлен­ным сюда вместо громоздкого
синхрофазотрона. - Ну, вот мы и дома! - объявил Буров. - Тогда я переоденусь, - сказала Шаховская. Она отошла к ширме около рояля, где на диване бы­ло заботливо приготовлено все необходимое для пере­одевания. Через минуту Шаховская появилась уже в легком, облегающем фигуру комбинезоне. Буров докладывал по телефону Веселовой-Росовой о благополучном прибытии. - Приступаем к работе, - закончил он. - Я только подсохну - и обратно, - словно оправ­дываясь, сказал Трощенко, который сидел на полу, све­сив ноги «в прорубь». Физики сразу же приступили к работе. Трощенко, обхватив мокрое колено руками, наблюдал за ними. Особые это люди!.. Чтобы изучить космические лучи, как альпинисты, поднимаются по кручам в поднебесье, те­перь вот опустились на дно... Потом он простился, напомнив, что в капитанской каюте корабля-спасателя дежурят его эпроновцы - они всегда придут на помощь, и уплыл. Физики остались одни.
        Шаховская открывала в Бурове все новые черты. Экспериментатор - это не простой ученый-физик, знающий свою область. Помимо научной дерзости, зна­ний, равняющих его с теоретиками, он еще должен быть инженером, конструктором, изобретателем, не только провести тончайший опыт, продумав его во всех деталях, но и придумать весь арсенал опыта, изобрести неизвест­ное, иной раз своими руками смастерить никогда не су­ществовавшую аппаратуру, оставив попутно в технике важнейшее изобретение, а для себя всего лишь очеред­ной неудавшийся опыт, который будет забыт. С яростным весельем набрасывался Буров на рабо­ту. Он словно радовался, когда обнаруживал, что чего-то не хватает и надо это делать самому. Он становился за тиски, пилил, резал, Шаховская наматывала катуш­ки, паяла... Ведь им нельзя было выйти в соседнюю лабораторию за любой мелочью. Понадобились изоляторы. Их не было. Буров посмот­рел на потолок, увидел люстру. Поставил стул на стол, забрался на него и снял плафоны. Из них получились великолепные изоляторы. Шаховской потребовались металлические нити. Буров, не задумываясь, вынул из рояля струны и
победно протянул их помощнице. Из этих же струн он сделал нужные им пружины и устроил великолепную пружин­ную подвеску для особо точного прибора, чтобы на нем не сказывалось дрожание морского дна вблизи действу­ющего вулкана. - Как вы себя чувствуете в одиночном заключе­нии? - весело спросил он Елену Кирилловну после ра­боты. - Я бы не сказала, что оно одиночное, - ответила Елена Кирилловна, стеля себе на ночь на диване за ширмой. Буров располагался в другом конце кают-компании на угловом диване, который был ему явно короток. - Слушайте, Буров, - послышался из-за ширмы го­лос Шаховской. - Я бы не поверила, что буду спать с вами в одной каюте... того же самого ледокола... - Это не каюта... - ответил Буров. - Это полевая палатка. Геологи или саперы в ней задумывались бы о соседстве друг с другом. - Вы все-таки, Буров... настоящий! - воскликнула Шаховская. Буров уже спал.
        - А вы храпите, - с возмущением сказала она ему наутро. - Храплю? - весело отозвался Буров. - Значит, вы мало работали вчера, если могли слушать мои ноч­ные концерты. И на следующий день Буров так вымотал и себя и свою помощницу, что та уже ничего ночью не слышала. Они не поднимались на поверхность две недели, пока не подготовили эксперимент. Во время эксперимента Елена Кирилловна надела наушники с микрофоном, как телефонистка, и каждую минуту передавала в Великую ярангу ход опыта. Про­водили его под водой двое, но заочно участвовали в нем все научные сотрудники Великой яранги, включая Марию Сергеевну и приехавшего Овесяна. Эксперимент был проведен. Результат взволновал всех. Ядерные реакции в затонувшем судне не проходили, как не проходили они под водой в месте, где существо­вало прежде «Подводное солнце». Таким образом доказывалось, что морская вода и ее примеси не имеют ни­какого влияния на ход ядерных реакций, влияет что-то другое.
        Буров держал в руках фотографию, полученную под водой в камере Вильсона, где оставался след от проле­тавших элементарных частиц. Не выпуская ее, он сжал помощницу в объятиях. - Вы понимаете, что это такое? Понимаете? - Я понимаю, что вы сломаете мне кости. - Видите? Какая-то сила поглощает нейтроны, не дает им разлетаться! Они не долетают до соседних атом­ных ядер, не могут разрушить их. - Но вы можете. Умоляю, отпустите. - Это же субстанция!.. Неведомая субстанция. Ее нужно поймать! Это же протовещество! Буров казался мальчишкой, глаза его горели, волосы растрепаны, он весь словно искрился, как наэлектризо­ванный.
        А потом пришлось скучно повторять одно и то же. Веселова-Росова желала удостовериться, требовала до­тошных проверок. Буров поручил повторять опыт Лене. - Там, где требуется упорство, непогрешимость и дотошность, незаменимы женские руки, - заявил он. Сам Буров углубился в подготовку сложнейшего эксперимента, который поможет разгадать физическую сущность открытой субстанции. Он хотел проверить, как действуют на нее тяготение, электрическое и магнитное поля. В Великой яранге волновались, вызывали наверх для доклада и обсуждения результатов, но Буров не хотел об этом и слышать, он должен найти самое главное. Кроме того, организмы «подводных физиков» привыкли к повышенному давлению. Смена давления могла даже вывести их из строя. И снова «фантазер от науки» предложил неожидан­ное инженерное решение. Нужно определить «размеще­ние» загадочной субстанции. Он потребовал, чтобы эпроновцы помогли ему путешествовать вместе с ледоко­лом по дну!.. Буров не знал, как реагировали вверху на его новую безумную, как, наверное, сказал Овесян, затею, он толь­ко настаивал, доказывал до хрипоты, требовал. Трощенко, этот
немногословный эпроновец, и капи­тан ледокола Терехов поддерживали его. Они заверили академика и профессора Веселову-Росову, что ледокол можно передвигать. Это была необыкновенная операция в практике ЭПРОНа. Подводник, доставив физикам в их подводное заточение продукты, рассказывал, что понтоны скреп­ляют сейчас с ледоколом, судно приподнимут, и спаса­тельный корабль с помощью стального троса станет бук­сировать его над дном по желанию физиков. Буров обнял мокрого водолаза, чуть не задушил его в объятиях, потом, бодро насвистывая, принялся за под­готовку задуманного опыта.
        Эксперимент повторялся несколько раз по мере пере­движения ледокола. Результат получался все тот же. Субстанция равномерно заполняла пространство вокруг подводного вулкана. Тем временем Бурову удалось уплотнить субстанцию в магнитном поле. Это уже было великим достижением! На Большой земле физики-теоретики принялись объяснять сделанное открытие, подводя под него математическую базу. Бу­ров не ждал их выводов, он исступленно шел по наме­ченному пути. Он уже знал, что субстанция имеет физи­ческую сущность, что ее может быть больше, может быть меньше. Он решил, что ее можно перенести, доста­вить, собрав у самого кратера вулкана. Елена Кирилловна испугалась. Буров не должен так рисковать! Но Буров не хотел и слышать об излишней осторожности. Он решил, что доставит субстанцию в электромагнитном сосуде, сам отправится с таким сосу­дом в подводный рейс, поскольку корабль стал бы слит­ком большой мишенью для вулканических бомб. Шахов­ской он не позволил сопровождать себя. Весь вечер он сооружал «электромагнитное храни­лище». Лена помогала ему делать обмотку электромаг­нита, готовить аккумуляторы подводной
электрокары, чтобы использовать их для питания электромагнита. Бу­ров, верный себе, приспосабливал для своих целей все, что имел под рукой. Ночью, приказав Шаховской спать, он облачился в подводный костюм и спустился в отверстие в полу кают-компании. Лена опустила за ним следом подводную электрокару и контейнер с приборами, который соеди­нялся с ней буксирным тросом. Но Шаховская не осталась в лаборатории. Она не хо­тела отпустить Бурова одного. Она быстро переоделась и нырнула за ним. Было очень страшно в темноте трюма. Вынырнув на палубу, она успела заметить свет от прожектора Буро­ва. Электрокара с контейнером двигалась очень медлен­но. Лена смогла догнать ее и осторожно следовала за Буровым. На всякий случай она все-таки сообщила по телефо­ну Трощенко о предпринятом рейде. Эпроновец забес­покоился.
        Буров приблизился к подводному кратеру. Вода здесь была совсем непрозрачная, наполненная пузырька­ми пара. Время от времени воду пронизывали шипящие полосы. Это могли быть только камни. Буров открыл сосуд. Забулькал выходящий воздух. Сосуд наполнился водой... и субстанцией. Буров вклю­чил ток электромагнита. Теперь она никуда не денется!.. Шаховская, затаясь, неотступно следила за Сергеем Андреевичем. Подводный пейзаж изменился. Луч про­жектора Бурова уже едва пробивался сквозь белую муть. Внезапно раздался шипящий свист. В грудь Ле­ны ударило волной, вероятно, горячей, и она ринулась к Бурову, около которого на мгновение возник косой бе­лый столб. Сергей Андреевич словно нагнулся над чем-то и медленно раскачивался. Лена подхватила Бурова и за­метила, что его заплечный мешок с аппаратом дыхания сорван. Раскаленный камень, вылетев из подводного жерла вулкана, наверно, не только ранил Бурова, но и лишил его возможности дышать... Если он не был убит, то должен задохнуться. Лена схватила Бурова, повернула его лицо к себе, осветила прожектором. Сквозь залитое кровью стекло было видно, как рот Сергея
Андреевича судорожно ло­вит воздух. Она не колебалась. Торопливо сняла свой заплеч­ный аппарат и трясущимися руками стала присоединять его к сохранившемуся шлангу Бурова. Да, у них будет общее дыхание... Пусть обоим не хватит воздуха, но дышать будут оба... Она знала о подобном случае с космонавтами на Луне. Женщина-космонавтка присоединила свой дыхательный аппарат к костюму другого космонавта, чтобы спасти его. Не в космосе, а под водой Лена повторяла сейчас этот подвиг. Костюмы двух водолазов оказались скрепленными. Буров был без чувств. Лена, обвязав себя и Бурова бук­сирным канатом, включила электрокару. Если бы кто-нибудь мог заглянуть к ней под шлем, то увидел бы за­кушенные губы, сведенные брови, суженные глаза. Электрокара выносила водолазов из клокочущего ада. Вслед ей, прошивая водяную толщу, летели выброшен­ные из кратера камни. Скорее бы добраться до корабля! Лена старалась не дышать. Воздуху не хватало, в голове мутилось, в висках стучало... Включенный на самый быстрый ход мотор электрока­ры не отказал. Электрокара домчала водолазов до ко­рабля. Неуправляемая, она ударилась о борт,
скользну­ла вверх и пошла к реллингам, Последним усилием Ле­на выключила мотор. Вокруг туман, в голове туман, перед глазами круги...
        Часть вторая
        ДНЕВНИК В МИЛЛИОН
        Не в долларах - счастье, а в миллионе долларов!
        Глава первая РОЙ БРЕДЛИ

«Бизнес есть бизнес! Даже дневник выгодно писать, если когда-нибудь он будет стоить миллион. А это уже большой бизнес! Босс сказал, что издаст дневник парня, сделает его миллионером, если тот побывает в самом пекле... Стоит вспомнить, сказал он, проклятую руанскую историю. И тут же добавил, что дневник должен быть дневником, в нем все должно писаться для самого себя, только тог­да он будет иметь спрос. Побольше интимности! А ужас придет... О'кэй! Пусть придет... Для самого себя так для са­мого себя!.. Даже забавно болтать с самим собой: обыч­но ведь пьешь виски и рассуждаешь с другими. Чокнем­ся, старина! Давно я не беседовал с этим парнем, Роем Бредли, шести футов ростом и двести фунтов весом, ко­торого я вижу каждое утро в зеркале для бритья, за ис­ключением тех случаев, когда бриться нужно еще и ве­чером, налеплять галстук бабочкой и снова любоваться узкой физиономией славного парня двадцати восьми лет, с прямым, чудом не проломленным носом, великолеп­ным подбородком «гордость нации», способным вынести любой удар кожаной перчатки, с ясными голубыми гла­зами - так, кажется, принято о них говорить -
и свет­лыми волнистыми волосами, которые словно притягива­ют тоненькие пальчики, иной раз застревая в надетых на них кольцах. Что еще можно о нем сказать? Усики, которые надо подстригать через день, полоской над верх­ней губой... Стоп, старина! Ловлю тебя на том, что все это для себя не пишется! О'кэй! Считай, что сорвался... Сочтем за первое зна­комство, но больше ни слова на публику! Легко миллион не заработаешь. Действительно, сто­ит вспомнить проклятую руанскую историю. Том Стрэм, автор книги «Руанская история», сержант американской ракетной базы «ТН-73» близ Руана, вытащил выигрыш­ный лотерейный билет. Случайно он все видел, а потом, воспользовавшись переполохом, схватил «джип» и по­мчался к месту происшествия. Да, он был очевидцем, черт бы его побрал! Жутко читать написанные им стра­ницы. Босс сказал, что ужас придет сам собой. Может быть, Том Стрэм и не старался писать пострашнее. Про­сто он видел. Потом можно было ломать себе голову: отчего это получилось? Во всяком случае, нашего аме­риканского летчика можно будет расспросить лишь в день страшного суда. Бомба свалилась на Руан без па­рашюта,
и самолет далеко улететь не смог, он, наверное, расплавился в воздухе. Возможно, опять не сдержали бомбодержатели. Обыкновенный традиционный полет, демонстрация готовности и силы. Черт возьми! Падали ведь и самолеты с атомными бомбами, сваливались ведь и бомбы, но не взрывались, а тут... Знаменитый Ру-анский собор, восстановленный после последней миро­вой войны, сплавился и осел, как восковая свечка на го­рячей сковородке... Когда-то в Японии на стене осталась тень человека, а сам человек превратился в газ... В Руане даже этого не могло случиться, не осталось ни стен, ни теней всех его жителей, если не считать, конечно, царства теней, где они ждут часа, чтобы посчитаться с летчиком, союзными генералами или, быть может, с са­мим государственным секретарем... Книга разошлась в невиданном количестве экземпля­ров. Миллион Тома Стрэма, вероятно, достался его на­следникам, потому что он слишком увлекся, катя на «джипе», забыл про радиацию и через год умер от лу­чевой болезни. Ему, как известно, поставили два па­мятника: один - солдату, погибшему при исполнении обязанностей, а другой, от коммунистов, -
честному агитатору против атомной войны... Бедняга Том Стрэм может вертеться в гробу, но из-за него, сержанта ра­кетной базы союзных войск, из-за его книги. Ну, ко­нечно, не только из-за его книги все и поднялось. Слу­чайный атомный взрыв в Руане, который он описал, был только одним из поводов для поднявшейся вслед за тем пропагандистской кампании, приведшей к власти после выборов во Франции, а потом в Италии и даже теперь в Англии левых. Правильнее всего надо было начать в свое время шум по поводу того, что атомную бомбу на Руан сброси­ли коммунисты - ведь именно им на пользу пошел этот взрыв, но... после драки перчатками не машут. Теперь поздно. Игра сделана, ставок больше нет. По крайней мере, до новых выборов в странах-ренегатах. Но когда шеф услышал про эту мою «коммунистическую бомбу», он сказал, что для такого парня, как я, не все еще по­теряно. Нужно только побывать именно теперь в самом пекле и писать дневник. Под пеклом он разумел Африку. Африка! Нужно быть круглым дураком, чтобы не понимать, где активизируются коммунисты и нанесут следующий свой удар. Конечно, в солнечное сплетение. Отколов
от капитализма европейские куски, они поста­раются оставить наш континент без сырья. Таким масте­рам пропаганды, как они, не так уж трудно подбить черномазых в бурнусах или набедренных повязках во­образить себя царями природы и забыть, кто их поднял из состояния дикости, кто им дал машины, проложил на их земле трубопроводы, прорыл каналы, научил стро­ить дороги и работать. Красные додумаются и до того, чтобы потребовать национального освобождения всем рабам планеты! Лозунги готовы: «Борьба с монополия­ми!», «Долой капитализм, империализм и частную соб­ственность!» Тебе скажут, что ты взрослый и потому режь отца-богача, давшего тебе облик человека, режь и отнимай у него нефтяные промыслы и алмазные россыпи, урановые рудники и тропические плантации! Отцы для того и существуют, чтобы получать от них на­следство... Но нет! Мир действительно был отцом циви­лизации, но он вовсе не собирается еще при жизни от­давать свое наследство неразумным сыновьям, которых сам создал, сделал чуточку цивилизованными. Африка! Недаром говорят, что это атомный погреб мира. Там можно ожидать чего-нибудь почище руанской
истории, очевидцу найдется что рассказать. Словом, там будет большая свалка и настоящее пекло... Будет пекло, потому что у нас есть священное оружие бизнеса, с по­мощью которого мы еще можем сдерживать напор вра­гов цивилизации. Пекло так пекло! Нас рогами чертей, там обитающих, не запугаешь, особенно если из-за них выглядыва­ют доллары. Рой Бредли заведет дневник и будет вполне искренен. Эту искренность он с удовольствием обме­няет на доллары. Если нужен очевидец великих собы­тий, то Рой Бредли станет им. Впрочем, он, кажется, спутал дневник с очередной статьей в одной из газет босса. Больше интимности, ста­рина! Что ж, последний разговор с боссом был почти ин­тимным: - Хэлло, Рой, подбейте итог своим доходам и рас­ходам. Разницу я оплачу. И собирайтесь в путь. И успей­те жениться, чтобы иметь, по крайней мере, наслед­ников. Босс почти по-приятельски хлопнул меня по затылку и засмеялся. Он редко смеялся, наш босс, великий, но низенький, как Наполеон, быстрый, проницательный, всегда желч­ный, раздражительный, во всяком случае, во время биз­неса. Все мы, работники одной из газет босса, привыкли видеть
его недовольное лицо, когда он стремительно проносился в кабинет главного редактора, который спешил открыть перед ним дверь. Мы видели узкую спину бос­са и неожиданно могучий для его небольшого роста, сли­тый с шеей, как у тяжеловеса, затылок. Когда босс вы­зывал к себе репортеров, то никогда не смотрел на них. Он казался сонным, но говорил резко, отрывисто, в тем­пе и заставлял людей работать, как на пожаре. Он лю­бил говорить, что газета - это пожар! Его называли Малыш, но прозвище это звучало как кличка одного из тех парней, которые не церемонились и держали когда-то в страхе весь Чикаго. И вот он, сам Джордж Никсон, Малыш, по-друже­ски обнимал меня за плечи, провожал до дверей каби­нета и поторапливал отечески с женитьбой. А ведь он прав, черт возьми! Тот, у кого толстая че­ковая книжка, всегда прав. И я заказал себе освинцо­ванное белье. Нужно быть атлетом, чтобы его носить. Невольно вспоминаешь средневековых рыцарей. Таска­ли же они стальные доспехи. Правы пифагорейцы: все в мире возвращается. Становлюсь рыцарем в свинцовых доспехах. Дело теперь лишь за получением шарфа от своей дамы... Итак, о
даме... Предстояло объяснить Эллен все начистоту. Я успел сказать мистеру Джорджу Никсону, что вся­кая новая книга, будь то дневник или детективный роман, тогда только книга, когда к ее титульному листу прикреплен чек издателя. Мистер Джордж Никсон еще раз рассмеялся и ска­зал, что из меня выйдет толк. Титульный лист был написан в баре за стойкой. Ре­бята из нашей газеты залили его немного не то виски, не то содовой водой, листок покоробился, но я его все же не заменяю. Как всякий образованный человек, я суеверен и считаю, что первую страницу переписывать нельзя. Меня и первую страницу дневника, заказанного все­сильным Джорджем Никсоном - Малышом, прослав­ленным свидетелем обвинения на знаменитом Рыжем процессе, ныне газетным королем, вынесли на улицу из бара на руках и свалили в салон автомобиля, приказав шоферу везти нас домой. Но я попал почему-то на ка­кие-то состязания не то регби, не то по боксу, а может быть, на испытания автомобилей, когда они взлетают с трамплинов и сталкиваются друг с другом. А потом ко­го-то уносили на носилках... Но не меня. Я уже двигал­ся сам. Я помнил, что должен
добраться до Эллен. Черт возьми! У нее какой-то аристократический предок - не то граф, не то князь. Он до сих пор кичится возвышен­ными идеями, и с ним надо всегда держать ухо востро. Пришлось завернуть к доктору. - Док! - сказал я, суя эскулапу в руку десятидол­ларовую бумажку. - Можете ли вы проявить мою фо­токарточку? Я сейчас больше смахиваю на негатив. Док был славный парень. Он только поворчал не­множко, заметив, что не стоит тратить доллары, чтобы прийти в такое состояние, а потом снова тратить дол­лары, чтобы из него выйти. Но он меня все-таки «проявил». Если не считать лег­кой головной боли и отвратительного вкуса во рту, я чувствовал себя прекрасно Слава медицине! А говорят, что доверяться можно только хирургам. Любопытно, что бы те со мной сделали? Ампутировали мою голову? А сейчас она была у меня на плечах, и я отправился к мисс Эллен Сэхевс, 47-я стрит, 117, 14-й этаж. Дверь мне открыл князь или граф, которому, видно, лакеи были теперь не по средствам. Великолепный ста­рикан, пригодный для Голливуда не меньше, чем сама Эллен. Красота ее наследственная. Порода! Седые вис­ки оттеняли
немного смуглую кожу. Узкое лицо с презрительно опущенными уголками губ и насмешливо су­женными глазами... Темные брови придворного красав­ца двойной кривизны, приподнятые у переносицы в об­ратном изгибе волны... - Хэлло, мистер Сэхевс! Как вы поживаете? Могу я видеть мисс Эллен? Он пожал узкими плечами. Мне удивительно не нра­вились его плечи и манера пожимать ими, особенно ког­да это заменяло ответное приветствие. Уж очень много о себе воображают эти черепки разбитого вдребезги... - Хэллоу, Рой! - послышался всегда волнующий меня голос Эллен. О! Это была настоящая девушка! - Хотите стаканчик или сигарету? Она вышла ко мне в пикантной пижаме, похожая на озорного мальчишку. Мы с ней закурили. Я не знал, с чего начать, а она полулежала в низком кресле у столика, сбрасывала пе­пел на ковер, раскачивая восхитительнейшей ногой, об­тянутой пижамой, и норовила задеть меня кончиком сва­лившейся с миниатюрной ступни домашней туфельки. - Эллен, - сказал я сдавленным голосом, - мне надо с вами очень серьезно поговорить. - О'кэй, Рой. Я не считала вас склонным к серьез­ным разговорам. - У вас свободен вечер,
Эллен? - Вы способны еще пить, Рой! Вы, кажется, уже по­бывали сегодня у дока. - Черт возьми! Как вы догадались? - О! Секретами дорожат только профессионалы! - Так что же вы заметили? - Во-первых, у вас очень постная физиономия. По­том, от вас пахнет чем-то неуловимым, специфическим. Наконец, пиджак ваш помят чуточку больше, чем счи­тается шикарно... А на рукаве даже пятно. И вместе с тем вы свежи, как только что сорванный обезьяной ба­нан. Ну, и есть еще кое-что... Но не будем хвастаться наблюдательностью. Эллен всегда меня удивляла. Ей только и недостава­ло навыков детектива. Я счел это за утонченное кокет­ство и сказал, что могу пить хоть всю ночь. - О'кэй! - сказала Эллен. - Я не люблю веселить­ся всухую. Я напомнил о серьезном разговоре, но она рассмеялась. Однако вдруг сразу переменилась и сказала, что ей тоже нужно мне сообщить что-то очень важное. Мы зашли в ближайший кафетерий, где пили только молоко, стоя около высоких, как стойки, столиков. Я рассказал ей о дневнике и о пекле. - Нам придется, пожалуй, расстаться, - промям­лил я. - Я хотела сказать вам то же самое, милый Рой. Но кафетерий не
располагает к подобным разговорам. Мы поехали куда-то на окраину Нью-Йорка и попа­ли во второразрядную таверну. Мы сидели на высоких табуретках у стойки, за которой священнодействовала барменша с медными кольцами в ушах, и разговари­вали: - Это очень здорово, Рой, увидеться в последний раз! - Почему в последний? - запротестовал я. - Не мешайте! Я хочу так думать. Может быть, вам будет выгоднее, чтобы я так думала. Она уже выпила, но на нее это, кажется, не действо­вало. - Я хочу успеть жениться на вас, Эллен, - выпалил я. Она расхохоталась. Случайные посетители таверны обернулись. Она продолжала смеяться. - Чокнемся, старина! - сказала она мне. - Я ни­когда не слышала, чтобы за стойкой делали предло­жение. - Но нет больше времени, Эллен, - попытался я оправдаться. - Время еще есть, - загадочно сказала она. - Мы будем веселиться всю ночь. И мы веселились, черт возьми! Я уже не могу при­помнить, где мы только не побывали. Но ночной клуб я помню отчетливо. Нас туда не хотели пускать. Я не был членом этого клуба избранных. Однако Эллен на­стаивала. Повысив голос, она начала скандалить в вестибюле. Выбежал
распорядитель в смокинге, с безуко­ризненным пробором и плоским лицом. За ним двигал­ся детина следующей после моей весовой категории, но я не отступил и на шаг. И вдруг услышал знакомый голос: - Это мои гости, джентльмены! Босс, сам мистер Никсон! Глаза его не казались, как обычно, сонными. Жадные, они жгли. Он нарочно прятал их всегда! Он вышел из зала, почуяв нюхом газетчика скандал, и узнал меня. - Хэлло, девочка! - сказал он, беря меня и Эллен под руки и слегка повисая на моем локте. - Это я ска­зал Рою, чтобы он поторопился с женитьбой. Вы справ­ляете свадьбу? - Ничуть, - сказала Эллен. - Я просто хочу тан­цевать. О, великий док! Его снадобью я обязан тем, что дер­жался еще на ногах, нет, не только держался... Мы с Эллен сплясали. Тысяча дьяволов и одна ведь­ма! Вот это был пляс! Нам могли бы позавидовать чер­ные бесовки африканских джунглей, краснокожие вои­ны у победного костра, исполнительницы танца живота с тихоокеанских островов и исступленные фанатики ше­ствия шахсей-вахсей - мусульман-шиитов... Всем им бы­ло далеко до нас! Все вокруг стонало, визжало, выло. Нервы были об­нажены, хотелось
вопить от боли, ужаса и исступления при каждом прикосновении к ним. Она бросалась ко мне с расширенными, кричащими глазами... Мы крутились, мы отталкивали друг друга, мы ки­дались в объятия и отскакивали, чтобы через секунду снова ловить друг друга! Это был бешеный пляс! Злоба предков, проклятия потомков, наваждение!.. Когда босс развозил нас по домам в своей машине, у меня хватило ума не позволить ему сплавить сначала меня... Он долго смеялся и говорил, что мне нужно стать бизнесменом. Босс убеждал Эллен выйти за меня замуж. Она толь­ко хохотала в ответ и говорила загадочные слова. Босс целовал ее руки. Я, кажется, повысил голос, но мы с ним быстро помирились. Когда Эллен вышла из машины у своего дома, босс сказал, что купит мне киностудию, чтобы Эллен снима­лась в боевиках, которые он для нас закажет. Я согла­сился. Но мы оба ничего не понимали в Эллен, ровным счетом ничего!.. Мистер Никсон повез меня куда-то еще пить. Мы с ним побратались, резали себе осколками бокалов руки и смешивали с вином капли крови. Босс сказал, что приближает меня к себе. А я знал, что он далеко пой­дет. Но в ту ночь я даже
не подозревал, как высоко он поднимется, до чего дотянется. До самого солнца! Эти строки я вписал много позже, а тогда... тогда мне оставалось одно - не отставать!»
        Глава вторая МАРСИАНСКАЯ НОЧЬ

«Итак, совершенно откровенно, интимно, правдиво, только для самого себя!.. Как это ни странно, но карьеры, моя и босса, нача­лись одновременно со знаменитой ньюаркской ночи, сде­лавшей меня журналистом, сенсационные корреспонден­ции которого обошли три континента, а босса, мистера Джорджа Никсона, сотрудником одной из второстепен­ных нью-йоркских газет - владельцем газетного трес­та «Ньюс энд ньюс». Все, кто смаковал потом кровавые подробности и потустороннюю жестокость пришельцев с другой планеты, сделали это после меня. Все, кто примкнул к кам­пании защиты бизнеса и возвращения к «холодной вой­не», поддержали мистера Джорджа Никсона. Мистер Джордж Никсон, руководитель отдела ин­формации газеты, еще за неделю до «марсианской ночи» послал меня, заштатного репортера, разнюхать, что де­лается в Ньюарке, и в решительную минуту дать ин­формацию, которая могла бы повысить тираж газеты. Я прибыл туда на следующий день после начала за­бастовки на заводах Рипплайна. Мне казалось, что ни­чего интересного она не обещает. Банальные экономиче­ские требования. Респектабельная поддержка профсоюз­ных лидеров,
которые не дадут себя скомпрометиро­вать. И вдруг... Руанский взрыв... Заколебалась почва в Европе... Раскаты докатились до Ньюарка. Забастовщики дерзко закрыли на заводских воротах золотые буквы «РИППЛАЙН» красной материей с воз­мутительной надписью «ДОВОЛЬНО!». Красная пропаганда уцепилась тогда за злосчастный руанский взрыв. Нашу благородную политику готовнос­ти и демонстрации силы назвали гангстерской полити­кой размахивания ядерными бомбами, одна из которых вырвалась из грязных якобы рук и обрушилась на не повинных ни в чем французов. Эта пропаганда вызвала во Франции шумиху большую, чем сам взрыв. В потря­сенной Италии и в обеспокоенной Англии левые добились досрочных выборов в парламент... О Великий Слу­чай, бог Удачи и Несчастья! Как все перевер­нулось из-за какой-то отвернувшейся гайки в бомбодер­жателе!.. Бурлило даже в Америке. Забастовки под девизом «Довольно!» вспыхивали по всей стране. Центром бун­товщиков стал Ньюарк. К нему стягивались полицейские силы. Туда же стекались и рабочие с других бастующих предприятий штата. Положение становилось угрожаю­щим. Я понял, что могу сделать бизнес,
и толкался сре­ди прибывших. Их было так много, что они даже не раз­местились в квартирах принимавших их ньюаркских ра­бочих, и на пустыре появился палаточный город, подоб­ный тому, какой возник под Вашингтоном в пору голод­ного похода безработных к дому президента. Вечером перед памятной ночью атмосфера накали­лась до предела. Зловещая тишина угнетала. Автомо­бильное движение прекратилось. Передавали, что к Ньюарку движутся войска. Я не видел у рабочих оружия, но был уверен, что оно у них есть, о чем и телефонировал в редакцию. Пока что смутьяны старались соблюдать порядок, и никаких инцидентов не было... до двух часов ночи. В два часа семнадцать минут после полуночи, как я писал в удавшейся мне корреспонденции, залитая лун­ным светом площадь перед заводом выглядела вымер­шей. Казалось, что спущенные жалюзи на окнах мага­зинов уже никогда не поднимутся, огни в коттеджах не зажгутся и не появятся прохожие на темных улицах... Даже в аптеке, где я всегда мог закусить, а человек ме­нее крепкого здоровья найти лекарство, лампочка над звонком не горела. Около заводских ворот расхаживали одинокие пикетчики.
Я был среди них: они считали ме­ня своим парнем. Полисмены, дальновидно избегая кон­фликтов и тем оберегая спокойствие, отсутствовали. Электрические фонари не зажигались. На асфальт лег­ли резкие лунные тени от пустующих заводских корпу­сов. Доносились далекие гудки локомотивов. Пахло гуд­роном - неподалеку ремонтировали шоссе. Внезапно на площадь один за другим вылетели лег­ковые автомобили. Они остановились с полного хода. Визг тормозов продрал меня по коже. Я спрятался за каменный столб ворот и ждал, что будет. Из первой машины на тротуар выбралась странная фигура - как только не перевиралось впоследствии мое точное описание! - приземистая, с огромной круглой головой, похожей на шлем водолаза. Передвигалось существо на тоненьких ножках. На спине зубчатый хре­бет, как у допотопного ящера, переходивший в короткий и жесткий хвост. Точно такие же загадочные существа стали выби­раться из остальных автомашин, заполняя часть площа­ди и прилегающие к ней улицы. Передо мной заметались пикетчики. Их как будто стало больше. Верно, подошли ребята из палаточного города, не спавшие в эту ночь. Странные пришельцы
и забастовщики молча собира­лись на противоположных сторонах площади. Я забрался на цоколь столба и приготовил фотоап­парат. И тут я услышал поразительно странный, не­приятный голос, звучавший, очевидно, из репродуктора с одной из автомашин. Мне пришлось как-то писать, что еще давно, на зна­менитой «Нью-йоркской выставке будущего» в павиль­оне «Бел-телефон компани» демонстрировалась необык­новенная говорящая машина, не воспроизводящая че­ловеческий голос, а произносящая слова сама. Раздра­жающие слух, скрипящие металлические звуки склады­вались в гласные и согласные английской речи. Управ­ляющая машиной девушка с намазанными ресницами, выслушав заданный машине вопрос, нажимала клави­ши, словно играя на органе, и чудовищный автомат «вполне сознательно отвечал, беседуя с посети­телями выставки», скрежеща железным, невозможным «голосом», который не мог принадлежать человеку, но мог быть понят им. Именно такой голос услышал я в ту ночь на площа­ди перед заводом Рипплайна. Свистящие, скрипящие, клокочущие звуки слагались в произнесенные с поту­сторонним, как я написал тогда, акцентом слова, обра­щенные к
пикетчикам: - Марсиане желают говорить с людьми завода. Марсиане?.. Я ликовал, думая о своей корреспон­денции. Пикетчики недоумевали: - Что это? Мистификация? Маскарад? Два существа с зубчатыми хребтами и шарообраз­ными головами вышли на площадь. У них были «свобод­ные от ходьбы конечности», свисавшие к самой земле. Старик Дред Скотт и юноша Рей Керни, с которыми вместе мы только что расправились с сандвичами, принесенными внучкой Дреда, храбро направились на­встречу пришельцам. Я успел их сфотографировать и потом не отдал этой фотографии газетам, а подарил снимки родным Дреда и Рея... Марсиане и представители рабочих скрылись в бли­жайшем переулке, очевидно, для переговоров. Мои приятели-пикетчики волновались. Или время ка­залось им слишком долгим, или на них влияла бесов­ская какофония, несшаяся через площадь из автомобиль­ного репродуктора... Это были душераздирающие, вою­щие, тявкающие звуки, стоны, визг, храп, крик филина и хохот гиены... Потом все смолкло. Из переулка стремительно вы­летела открытая автомашина, понеслась к воротам заво­да, сделала резкий поворот... Номера на ней, конечно, не
было... Два тела, по-видимому лежавшие на ее борту, не удержались и мягко шлепнулись на асфальт. Маши­на унеслась, скрывшись в переулке... На площади грохотал чревовещательный голос: - Марсиане не убивают. Марсиане наказывают. Пикетчики несли на руках Дреда и Рея... Трудно пе­редать, что сделали со стариной Дредом и мальчиком Реем. Говорят, у монголов во времена Чингисхана суще­ствовал жестокий обычай заменять людям быструю смерть переламыванием хребта. У Дреда и Рея были переломлены позвоночники. Лежа на асфальте, они бес­помощно шарили руками. Глаза у них были выколоты... Неведомые существа вернули пикетчикам не трупы, они сбросили им нечто более страшное, пугающее, пред­упреждающее, рассчитанное на то, чтобы содрогнулся каждый, кто узнает о «марсианской расправе»... Молча стояли разделенные площадью люди и... нелю­ди. Так я назвал их в своей корреспонденции. Репродуктор выплевывал скрежещущие слова: - Марсиане не знают жестокости. Им просто чуж­да земная мораль, как людям чужда мораль пчел или муравьев. Марсиане наводят порядок на Земле во имя торжества разума и цивилизации. Люди, повинуйтесь
высшей культуре! С каждым, кто откажется повиновать­ся, марсиане поступят так же, как с теми, кто уже по­бывал у них. Я понял одно: забастовка будет подавлена. - Им не подавить забастовки! - крикнул крепкий рыжий малый, в котором я тотчас узнал... сенатора Майкла Никсона! Как известно, моя корреспонденция с упоминанием его имени стоила ему сенаторского кресла. - К оружию! Сосредоточиться! - командовал он рабочим. Сенатор руководил вооруженными смутьянами! В тот момент я об этом не думал, но редакторы постарались поработать над моим текстом. Ведь это было беспре­цедентно! Послышались очереди автоматов. Полусогнутые, упи­рая автоматы себе в живот и стреляя из них, через пло­щадь бежали на марсиан забастовщики. Марсиане стали отстреливаться, но не из автоматов, а из револьверов. Наконец с одного из автомобилей за­трещал крупнокалиберный пулемет. Раздался взрыв гранаты. Марсиане побежали в переулок. Рабочие преследо­вали их. Черт возьми! Я бежал вместе со всеми, вооруженный лишь фотоаппаратом. Моя микромолния сверкала, как во время грозы в горах. Я исступленно нажимал спус­ковой рычажок затвора,
запечатлевая картину боя оче­редями кадров... И конечно, я слишком увлекся, вылетел вперед и оказался на позициях марсиан. Пули пели у самого уха. Мне казалось, что они летят во всех направлениях. У ме­ня хватило ума скатиться в канаву. За крыльцом коттеджа стоял, согнувшись пополам, марсианин без головы... Его голову, то есть круглый во­долазный шлем, я видел на тротуаре и даже ощущал, как отвратительно из него пахнет... Другой марсианин снял с себя шкуру и... сделался че­ловеком низенького роста, чем-то мне знакомым. Он подошел к согнувшемуся марсианину, которого рвало. - Возьмите себя в руки, сэр. Поймите, это было не­обходимо. Нужна острастка. И ведь они сами с оружи­ем идут на убийство. - Отстаньте!.. Об этом можно читать... можно на­блюдать на экране. Но... видеть, как они переламывают им позвоночники, выдавливают глаза... Меня мутит... Где вы раскопали этих чудовищ, Малыш? - Я ничего не изобрел, - усмехнулся маленький.- Так поступал знаменитый король штрейкбрехеров мис­тер Пэрл Бергоф. А эти... Один взят из сумасшедшего дома, а второй туда еще не попал. Кто за них может от­вечать? Невменяемы,
действуют без уз рассудка. - Высший разум стоит над рассудком, - ирониче­ски сказал марсианин без шлема. - Сэр, умоляю... сейчас не до сомнений. Они насту­пают. Автоматная очередь зазвенела стеклами в окнах кот­теджа. Разговаривающие присели. Я узнал обоих. Низенький оказался моим боссом, а второй, без шлема... юным миллиардером Ральфом Рипплайном, наследником Джона Рипплайна, пароход­ного, нефтяного и алмазного короля, столпа долларовой династии и председателя особого комитета промышлен­ников, штаба мира частной инициативы. Теперь-то я знаю, как все это произошло. Могу даже представить себе детали, занося их в дневник.
        Они собрались в одном из ночных клубов Гарлема. Мой босс, Малыш, встречал Рипплайна у подъезда. Они вошли в зал, где негры в белых фланелевых костюмах, подпрыгивая на стульях, исступленно играли. Все, кто был в зале, танцевали: молодцеватые парни в строгих, таких же, как у вошедшего Ральфа, изысканно-небреж­ных костюмах, бритые едва ли не в первый раз в жиз­ни или уже отпустившие тоненькие элегантные усики, а то и бородки, их юные партнерши с лихорадочно блес­тевшими глазами, чуть излишне подкрашенными губа­ми, обнаженными плечами и космами прародительницы Евы... Образовав тесную толпу, они тряслись в такт исте­рическому ритму подобно огромному студнеобразному телу. Но, честное слово, это было забавно, когда они, шутливо подергиваясь, сплетаясь в объятиях или нагнув­шись вперед, упирались лбами, как бы бодаясь, и выде­лывали ногами жизнерадостные па или на расстоянии кривлялись друг перед другом, стараясь перещеголять всех нелепостью движений. Ральф Рипплайн вошел - и музыка оборвалась. Тан­цоры еще продолжали двигаться. Это напоминало кадр кинофильма при выключенном звуке. Люди топтались,
передвигались, прижимались друг к другу, а звук, из­винявший их действия, отсутствовал. Это было весело, и все засмеялись. Но вдруг сразу молодые люди стали серьезными, с грубоватой поспешностью покинули своих дам и устре­мились к Ральфу. Ральф, юный атлет, охотник на слонов и тигров, от­важный путешественник, азартный игрок и спортсмен, наследный принц долларов, подавал пример. Вместе с ним они должны были рисковать жизнью во имя спасе­ния свободного мира, возрождая славную американскую традицию, смело, твердо и романтично решать самим де­ла страны, когда власти бессильны. И вереница автомобилей помчалась из Гарлема к Хедсон-риверу. В первом, открытом, спорткаре летели Ральф и Ма­лыш. Они остановились у входа в туннель. Ма­лыш заплатил частному полицейскому в трусиках и ши­рокополой шляпе за проезд всех сорока восьми авто­машин. И все сорок восемь машин одна за другой скрылись в черном устье, унося в тоннель респектабельных моло­дых людей... А когда автомобили выскочили на противоположный берег реки уже в штате Нью-Джерси, то в них сидели... «марсиане»... Можно понять романтических молодых людей. Для
черномазых ниггеров хороши были белые балахо­ны, для борьбы с красными смутьянами пошли в дело черные балахоны. В наш век космических полетов, осво­ения других планет балахоны, естественно, должны бы­ли уступить место чему-нибудь другому, более современ­ному, символическому... Я видел проявление благородной храбрости со сто­роны Ральфа Рипплайна. Когда смутьяны снова перешли в атаку, он надел свой вонючий шлем и бросился в контратаку во главе других марсиан. Но их отбросили назад. А Ральф Рипплайн, сраженный пулей, мешком свалился на асфальт. Я выполз из кювета. Малыш исчез. Рабочие хлопали меня по плечу и смеялись над «марсианами», - Экие балахоны выдумали! - говорил один здоро­венный детина, толкая ногой поверженного «марсиа­нина». Знал ли он, кого коснулся его грязный башмак! Подошел сенатор Майкл Никсон. - Караульте эту дохлую скотину! - распорядился он и повел группу рабочих преследовать отступающих марсиан. С меня было довольно. Я был рад, что остался цел, и стал перезаряжать фотоаппарат. - Ну и придумали же балахоны, - повторил тот, что трогал ногой «марсианина». - Надо же так оскорблять
обитателей далекой планеты. Они небось орошают там пустыни, талую воду полярных льдов за тысячи миль по трубам подают... А эти... рабочих терро­ром вздумали пугать. Я промолчал. У меня была своя точка зрения. - А что, парень из газеты, на Марсе уж, наверное, некапиталистический строй? - спросил еще один рабо­чий с автоматом. Я пожал плечами. В это время со стороны площади подъехал спорткар и, скрипнув тормозами, с ходу остановился около «мар­сианина». За рулем сидел молодой человек с завязанной бин­том нижней частью лица. Я сделал вид, что не узнаю его. - Ну, давай, что ли! - грубо крикнул он. - Долго тут мне торчать под пулями? Булькнешь, как часы в колодце. - Чего давай? - не очень приветливо отозвались рабочие. - Как чего? Марсианина дохлого. Меня послали привезти его, пока он не очухался. Ты что, не узнаешь? - Что за авто? - не спеша осведомился рослый детина, освещая автомобиль фонариком. При виде огромного мотора гоночной машины он поцокал языком. - Захватили за углом, - объявил водитель. - Хо­роша, парень, как таитянка лунной ночью. Ну скорей пошевеливайся, а то жаль, если у такой красотки
про­дырявят чулочки. Простодушное восхищение рабочих машиной раз­решило колебания. Они подняли тяжелое тело и, как мешок, бросили на заднее сиденье. Машина рванулась с места. - Развернусь за углом! - крикнул водитель. - Стоп! - раздался срывающийся голос рыжего сенатора, бежавшего по тротуару. Затрещала очередь автомата. - Это же наш! - горячился детина. - Мы захва­тили шикарное авто, клянусь потрохами. Там наш сидит. - Наш? - переспросил Майкл Никсон. - Дуралей! Этот «наш» - мой кузен, пройдоха Джордж Никсон!.. Вырвал вещественное доказательство. Но я по его гнус­ной роже знаю теперь, с кем мы имеем дело. - С марсианами? - Нет. С Рипплайнами. - Ясно, - отозвался рабочий. Я восхищался подвигом босса. И я понимаю, почему через неделю он стал вла­дельцем газетного треста «Ньюс энд ньюс», а молодой Ральф Рипплайн «уехал в Европу лечиться»... Вооруженное столкновение в Ньюарке явилось за­конным поводом для введения туда войск и объявления военного положения, в связи с чем забастовщики по за­кону Скотта обязаны были возобновить работу. Славный Рыжий Майк, коммунистический сенатор Майкл Никсон, за
руководство вооруженным восстани­ем на основании закона Меллона специальным решени­ем сената лишен депутатской неприкосновенности и заключен в тюрьму. Мистер Ральф Рипплайн, вернувшись из Европы, как известно, присутствовал на похоронах своего отца Джорджа Рипплайна и встал во главе могучего концер­на, заняв также место в Особом комитете промышленни­ков. Он уже больше не бегал в маскарадном костюме под пулями бастующих рабочих своего завода. Он на­учился разговаривать с самим Большим Беном, вызы­вая его к себе на беседу. И у такого человека запросто бывал мой босс! Босс доверял мне и готов был направить меня в Аф­рику, где я мог сделать настоящий бизнес. Так сплелись наши с ним карьеры».
        Глава третья ЭЛЛЕН

«Когда наутро после веселья с Эллен и боссом я явился в редакцию, голова моя трещала и во рту было ощущение, словно я приютил в нем вчера нечищеный зверинец. Меня вызвал босс. Он был бодр, энергичен, подвижен, и его несонные сегодня глаза смотрели насмешливо. - Хэлло, Рой, - сказал босс. - Четыре дня отпус­ка славному парню. Летите со своей шикарной девушкой на Лонг-бич, в Майами или Калифорнию. - О'кэй, - сказал я. - Мы поедем с Эллен на фер­му к отцу. Босс расхохотался. - Всякая истинно деловая женщина на ее месте послала бы такую деревенщину, как вы, к отцу на фер­му и обратила бы внимание, скажем, на меня. Но мы друзья. Возьмите чек. Босс был просто очарователен. Клянусь баром, я не надеялся, что Эллен согласит­ся. Никогда нельзя было сказать наперед, как она по­ступит. А она свистнула, подмигнула мне. - О'кэй! - И собралась в одну минуту. Ее аристократический предок, в присутствии которо­го она была почти чопорной, как дама из Армии спа­сения, неодобрительно смотрел на меня из-под велико­лепных бровей царедворца. Через полчаса мы переправляли наш автомобиль на пароме, древнейшем из всех
суденышек, когда-либо пла­вавших по мореподобному Хедсон-риверу. Ноев ковчег, модернизированный «двумя тоненькими трубами ранне­го геологического периода»! Эллен стояла, перегнувшись через перила, и смотре­ла в воду. Там отражались небо, облака и след реак­тивного самолета, который, кудрявясь, расплывался в синеве. - В чем красота? - сказала она, может быть, мне, а может быть, себе. Я благоразумно промолчал. - Почему красиво небо? Почему красива вода? По­чему вообще красив простор? Вы не думали об этом, Рой? Почему женскую красоту осмеливаются измерять с портновским сантиметром в руках? Вероятно, краси­во то, что неизмеримо и недосягаемо... Совершенной красоты, как и полного счастья, нельзя достигнуть. Я посмотрел на Эллен и подумал, что если стоишь рядом с Эллен Сэхевс, то расстояние до совершенства и умопомрачительного счастья, пожалуй, измеряется дюй­мами. Я постарался высказать эту сверкающую мысль пояснее, но Эллен не рассмеялась. Она была в мечта­тельном настроении. Предложить ей вылить стаканчик в такую минуту рискованно. А потом мы мчались по бетонному шоссе. У меня был открытый кар. Эллен
пожелала наклонить лобовое стек­ло, чтобы ветер завладел ее волосами. Он сделал это с ветреной бесцеремонностью, о чем я с приличествующей ревностью счел необходимым заметить, но она опять не рассмеялась. - Послушайте, Рой. Вам не кажется, что эти скуч­ные плакаты с рекламой кока-колы, сигарет «Кэмел» и зубной пасты «Жемчуг» оскорбляют природу? - Я не думал, мэм, что природа способна оскор­биться, как старая леди. - Эх, Рой! Неужели вы парень только за стойкой! Решительно мне сегодня не везло. А она продол­жала: - Иногда я завидую индейцам из резерваций, жи­вущим в вигвамах. - Там нет газа, ванн и клозетов. - Молчите. Я хотела бы сейчас скакать верхом на мустанге, а не кататься по этой застывшей блевотине бетономешалок. Вот такой она была всегда. Хоть кого словом пере­шибет! Я сказал, что мы будем проезжать мимо од­ной индейской резервации. Можно сделать небольшой крюк. Навстречу летели бензозаправочные станции крик­ливых раскрасок ненавидящих друг друга фирм. Парни в форменных комбинезонах по обязанности переругива­лись с конкурентами через дорогу и тщетно зазывали проезжих, которых приучили в конце
концов к высоким ценам на бензин. Наконец мы увидели на обочине индейцев. Краси­вые, широкоскулые женщины с густыми черными воло­сами и угрюмыми бурыми лицами - красной ведь бы­ла только краска военных походов! - сидели чинно в ряд прямо на земле и торговали экзотической дрянью. Эллен велела остановиться, купила на восемь долла­ров сувенирного хлама, напоминавшего о былой благо­родной дикости краснокожих, - нож для снимания скальпов и томагавк (несомненно, Рипплайнстил корпорейшен!), туфли с мягкой подошвой ручной работы, ор­линое перо - и сетовала, что нет головного убора вож­дя. В вонючую резервацию мы, к счастью, не пошли и отправились дальше. Вечером мы ехали уже по родным мне местам. Черт возьми! Вдруг забывается все, что налипло на тебя в городе! Когда вокруг такой воздух, не хочется виски. Вот оно, наконец! Любимое место детских игр - невысокая скала, срезанная с одной стороны так, что с дороги видны ее косые слои. На миг я почувствовал себя мальчишкой, от ветра слезятся глаза. Перед нами зеленым морем простирались поля куку­рузы. А когда мы спустились к берегу зеленого моря, то оказалось, что
нам предстоит нырнуть в него. Кукуруза поднималась стенами, почти смыкавшимися у нас над головой. Эллен совсем притихла, стала маленькой, ручной... Я даже погладил ее локоть. Она улыбнулась. Я тотчас остановил машину, и мы, взявшись за ру­ки, углубились в кукурузные джунгли. Эллен боязливо прижималась ко мне. Я взял с собой купленный тома­гавк, готовый защищать ее от леопардов, аллигаторов и анаконд. Небо закрывалось облаками из спелых кукурузных початков. Как, наверное, радуется, глядя на них, отец! В городе я всегда знал, что делать, а здесь был роб­ким простофилей и только боялся выпустить ее паль­цы... Когда Эллен присела на землю, окруженная могу­чими стеблями, я прилег около нее. Она была грустна и, быть может, не замечала меня. - Рой, хотели бы вы жить в другой стране? - Нет, - признался я. - Даже если бы я позвала вас? - С вами хоть в Антарктиде, в пучине Тускароры, на Луне или на Марсе. Она наклонилась и спутала свои волосы с моими. Я был подлинным олухом и только дрожал. - Э-э! Целуются, целуются! Э-э! Как не стыдно! Го­лубчики, любовники, кошки на крыше! Я порывисто обернулся на крик. Черт
возьми! Это был веснушчатый парнишка лет одиннадцати, с бандит­ской рожей, чумазый, перепачканный машинным мас­лом или сапожной ваксой. - Э-э! Как не стыдно! Э-э! - прыгал он на одной ноге... Осел! Мне действительно было стыдно, что он не прав... Я замахнулся на него томагавком. Эллен пере­хватила мою руку. Тут я узнал своего племянника Тома, а он меня: - Дядя Рой! Я не знал, что это вы, право, не знал. Я не стал бы выслеживать. Как вы поживаете, дядя Рой, и вы, леди? Он мгновенно стал воплощением изысканной веж­ливости и даже шаркнул ножкой. (Правда, не по пар­кету!) Эллен, улыбающаяся, счастливая, поднялась, подо­шла к мальчишке и потрепала его рыжие волосы. Я дал ему приветственного щелчка. Все вместе мы вы­шли на дорогу. Около моего кара стоял трактор на резиновом ходу с прицепом, нагруженным початками. Эллен обратила мое внимание - «Беларусь»! - Ой, дедушка от радости подскочит выше кукуру­зы! - трещал сорванец. - Сейчас такая жаркая рабо­та. Приходится шпарить. Очень надо помочь. Ведь вы поможете, не правда ли, дядя Рой? - Это даже интересно, Рой! А почему бы не по­мочь? Прибавится впечатлений,
- решила Эллен, отря­хивая платье от былинок. Парнишка забрался на свой трактор, купленный у русских коммунистов. - Уже вечер, - заметил я. - Ты едешь в послед­ний раз на ферму? - Что вы, дядя Рой! Дедушку и папу не утянешь дотемна даже катерпиллером. Мне придется тащиться еще раз или два. Мы сегодня нажариваем с четырех ча­сов утра. Мама и бабушка скачут дома, как ковбои. - Молодец! - сказал я. - Можешь считать за мной еще щелчок. Слезай. Я сел на трактор. Эллен взяла мальчика к себе и доверила ему руль. - У нас никогда не было такой шикарной маши­ны! - восхищался паренек. Они уехали вперед. Я тащился с прицепом. Наконец знакомый поворот. Вот и здания фермы. Ого! Отец вы­строил-таки механический ток. Да, я знаю, он не мог не сделать этого. Он только потому еще и держится в не­равной борьбе с сельскохозяйственной компанией, что до предела механизирует свое маленькое хозяйство. Мама бежала ко мне по дороге. Я остановил трак­тор и тоже побежал к ней. Она запыхалась, сняла очки в вычурной оправе, которые я прислал ей из Нью-Йор­ка, сразу стала родной, знакомой, только уж очень мор­щинистой и сухой,
костлявенькой, когда я ее сжимал в объятиях. Мы вместе пошли по дороге. Навстречу впри­прыжку несся Том, чтобы привести оставленный мной трактор. Мать утерла платком глаза. - Вот даже ребенку нет отдыха, - вздохнула она. - Ничего, ма, мы приехали с Эллен на несколько дней и поможем в уборке. - Ой, как же можно! Она такая леди! У нее бога­тые родители? - У нее богатая родословная, не хуже, чем у зна­менитого скакуна. Она сама предложила мне помочь вам. Пока Эллен переодевалась, а мать хлопотала по хо­зяйству, мы с Томом и сухопарой сестрицей Джен раз­грузили прицеп. Вышла Эллен, совершенно прелестная в мальчише­ском комбинезоне, в платочке, завязанном под подбород­ком «а ля рюсс». Я тоже успел надеть комбинезон, от­цовский, перепачканный, и выглядел героем пролета­риата. Маскарад нам пригодился. Отца и зятя мы застали за починкой кукурузного комбайна. Наскоро поздоровав­шись, я полез под машину с гаечными ключами. Эллен, стоя на коленях, подавала мне инструмент. Когда я вылез, отец шепнул, что это хорошо, что она не боится работы. Он был все такой же, отец, в мятой старой шляпе, в затасканном пиджаке,
покрытом мас­ляными пятнами, рыхлый, но подвижный, седой, с кир­пичным, обветренным и унылым лицом. Стало совсем темно. Я освещал дорогу фарами. Мы с отцом примостились на тракторе вдвоем. Эллен и Том ехали на прицепе и пели веселые песни. Старательный зять вел сзади комбайн. - Очень плохо, сынок, - говорил отец. - С одной стороны душит банк. Я же не мог обойтись без ссуды. Надо было построить ток, купить этот комбайн. Хотел подешевле, а он портится... С другой стороны - эти оп­товые цены. Их опять снизили на четыре с половиной процента. Эх, если бы объединиться всем оставшимся фермерам и самим сбывать кукурузу!.. Ведь подумать только, сколько мы теряем! Да, мало нас осталось, еще не разорившихся... и каждый смотрит в сторону... Как тут выдержать? Спасибо, хоть ты немного долларов присылаешь... Рассчитываешь хорошо заработать? Так, сынок? Храни тебя бог, дорогой Рой! А у меня концы с концами не сходятся. Разве я могу нанять работника? Я бы сразу разорился... Ты правда сможешь помочь в эти дни? Тогда я, пожалуй, выскочу... Я глубокомысленно сказал отцу: - Не в долларах счастье, а в миллионе долларов. -
Я думал о дневнике. Поздно вечером все собрались у стола. Том так и уснул, уронив рыжую голову рядом с тарелкой и не вы­пустив вилки из руки. Отец важно восседал в старин­ном, прадедовском кресле, тщательно ремонтируемом всеми поколениями, и просматривал газеты. Мать уми­лялась, глядя на Эллен, которая, не поднимая головы, штопала носки Тома. Я смотрел на нее и удивлялся. Джен вздыхала, разглядывая ее костюм, прическу, туф­ли и профиль. Зять старательно таращил осоловевшие от усталости глаза и не уходил из уважения к гостям. - Что это вы тут пишете, сынок? Зачем вместо раз­рядки вам опять понадобилась «холодная война»? Что вы хотите заморозить? - Хотя бы священное статус-кво, - неохотно ото­звался я. - Я не понимаю вашей латыни, но если африканцы не хотят нас, то нечего им грозить... натравлять их друг на друга... да еще и подсовывать одной стороне ядер­ную бомбу... Мало нам руанского взрыва? Или нужен еще какой-нибудь чикагский взрыв? - Чепуха! Америка будет в стороне, она здесь ни при чем. Африканцы могут взрывать свою Африку хоть ко всем чертям. - Постой, но ведь ты собираешься туда? - Что ж
делать, па, журналисту нужны впечатле­ния. Для обмена на доллары! И тут мать залилась слезами: - Ты погибнешь там, мой мальчик!.. - Вот-вот! Хорошо бы все американские матери поплакали... заблаговременно, - ворчал отец. Ну что я мог ему объяснить, этому простаку? Разве он в состоянии уяснить, что ядерное оружие послано нам богом как оружие справедливости, которым можно сдерживать наступление коммунизма на свободный мир. И с ним можно говорить лишь с позиции силы, по все­му миру защищая наши национальные интересы! Он ответит, что все это давно читал, и упрямо кач­нет головой... Эллен ночевала в комнатушке Тома, которого Джен взяла к себе. Ночью дверь комнатушки оказалась запертой. Пристыженный, я пошел спать на улицу под ги­гантским старым вязом, ветви которого в свое время об­лазил. На рассвете отец поднял меня. Эллен была уже го­това, снова мальчишески прелестна, в платочке, с опу­щенными, чуть лукавыми глазами. Мы проработали три дня, три счастливейших дня мо­ей жизни. Я даже полюбил эти семейные вечера с от­крытым ртом Тома, с искрящейся завистью Джен, вя­лой тупостью зятя, хлопотами матери и
воркотней ни­чего не понимающего в политике отца, зудящего об оп­товых ценах, ссудах, процентах, удобрениях, конкури­рующей компании, бессовестной и во всем виноватой, о механизации, снова о ценах, процентах и ссудах, кото­рые до смерти нужны и которых негде взять... Что-то чистое, патриархальное, бесконечно уютное и честное было во всем этом!.. А Эллен! Я готов был стать фермером, всю жизнь забрасывать механической швырялкой размельченную кукурузную массу в башню для силосования, лишь бы мне помогала совсем новая, удивительная Эллен. А как она разговаривала со старшими! Почтительно, не подни­мая глаз и всегда находила себе какую-нибудь работу. Или она превосходная актриса, решившая поозорничать, или сокровище! Отец и мать, даже досадующая на все Джен были без ума от нее. Отец подмигнул мне и сказал, что к моему возвращению из Африки приторгует для меня со­седнюю ферму. Бедняга Картер совсем разорился, все идет с молотка, можно будет купить хозяйство за бес­ценок. В последний вечер Эллен, отвечая на расспросы от­ца, рассказывала о себе. Да, она кончает сейчас колледж. Теперь модны точ­ные науки. Может
быть, станет преподавать их или устроится на другую работу. Отец вздыхал и подмигивал мне. - Работа? На ферме ее хоть отбавляй! Родители ее давно умерли, она их не помнит, про­должала Эллен. Старый мистер Сэхевс воспитывает ее и хочет от нее очень многого. Она еще знает языки. Мо­жет быть, это тоже пригодится. - Вот Тома обучите! - смеялся старик. - Он бу­дет водить по ферме иностранных туристов и показы­вать им, как надо хозяйствовать. Эллен сказала, что в последний вечер хочет погу­лять. Мы пошли с ней в гору, к лесу. Перед нами была уходящая в небо тень, за нами - лунное море рав­нины. - Слушайте, Рой. Я хочу проверить вас. Возьмите апельсин. - Вам очистить его? - Нет. В состоянии вы положить его себе на шля­пу? Я отойду на двадцать шагов. Не бойтесь, я не про­махнусь. - Из чего? - усмехнулся я. Но она достала из сумочки настоящий револьвер. Я только развел руками: - Если вам хочется продырявить мою голову, то пожалуйста. Но я рискую не из смелости, а будучи уве­рен, что при лунном свете вам и в голову мне не по­пасть, пусть она даже распухнет от изумления. Эллен рассмеялась, отняла у меня
апельсин, высоко подбросила в воздух и выстрелила. Апельсин упал шагах в десяти. Она подбежала к нему, подняла и бросила мне. Я хотел поймать его на лету, но промахнулся. Апельсин покатился под гору, я едва догнал его. Черт возьми! Он был прострелен... - Теперь слушайте, Рой. Я попробовала этой жвач­ки - жизни на ферме... Но я предназначена для дру­гого. Может быть, лучше было бы положить апельсин вам на голову и выстрелить чуть ниже цели. По край­ней мере, мне не нужно было бы сейчас мучиться... - Конечно, я безоружен, мисс гангстер... - Я не шучу. Мне больно. Я позвала вас простить­ся со мной. - Разве мы не едем утром вместе? - Нет. Вы проводите меня сейчас до железнодорож­ной станции. Я уже посмотрела расписание. Проводи­те... навсегда... Я не хотел верить ушам. Я не знал, что она умеет плакать. Эллен не позволила будить стариков. Мы ушли на станцию, крадучись, пешком, без автомобиля. Я все никак не мог привыкнуть к ее причудам и уве­рял себя, что все обойдется. Ведь мы уже прощались в Нью-Йорке... На перроне заштатного полустанка, где на каждого пассажира смотрят, открыв рот, мы стояли, тесно
при­жавшись друг к другу, и молчали, у меня вдруг горь­ко защемило сердце, захотелось своей фермы, жены с прелестной мальчишеской фигуркой, дедовского кресла... Я отогнал от себя глупые видения. Что ж, мы снова увидимся в Нью-Йорке?.. Я так и сказал ей. - Вы ничего не поняли, милый Рой. Мы никогда больше не увидимся. Мне стало не по себе. - Нет, нет... не потому... - добавила она быстро. - Вы милый, родной... Но так надо... Это уже не зависит от меня... Какое страшное слово «никогда». С грохотом подошел поезд и тотчас двинулся. Эллен уже со мной не было. Я ощущал только вкус поцелуя на губах и легкий ее аромат... Я побежал вслед за поездом, остановился у стрелки и заплакал. ...Все это произошло чуть ли не год назад, а я и сей­час, перечитывая свой дневник, помню тот день, будто наше прощание было только вчера».
        Глава четвертая СНОВА ХОЛОД
        Тяжела мертвая зыбь. Мистеру Джорджу Никсону казалось, что нет никакой волны, но исполинские мор­щины океана незаметно и неумолимо вздымали на себя и судно, и даже весь мир земной... Этот мир земной воплощался для мистера Джорджа Никсона в зыбкой палубе предоставленного ему поли­цейского катера, который он злобно проклинал вместе с почтительными полицейскими чинами и обиженной супругой в бриллиантах, но с припухшими глазами. Что женщина понимает в бизнесе! Мистер Джордж Никсон страдал морской болезнью, не выносил мертвой зыби и женских слез. Его детское лицо с обозначившимися подглазными мешками позе­ленело, как морская трава. Невысокий, но сбитый, креп­кий, вцепившись сильными пальцами в холодный прут реллингов, он откинулся на вытянутые руки, сохраняя достоинство. Его маленькие сверлящие глаза исступлен­но смотрели назад, на взбитую винтом пенную полосу за кормой, на далекий горизонт, из-за которого словно прямо из воды, как в дни нового всемирного потопа, поднимались четкие башни небоскребов. Что понимает женщина в политике! Статуя Свободы, сторожившая с холодным камнем факела в руке выход из
порта, исчезла первой вместе с тюремным замком у ее ног... Небоскребы выше. Они остались. И это символично! Мистер Джордж Никсон разглядывал зубцы на гори­зонте, припоминая названия зданий. Да, в новом «всемирном потопе коммунизма», как ноевы ковчеги наглого предпринимательства, видны еще над поверхностью и Импейер-билдинг - этот столп американского просперити, и Эдисон-билдинг - сим­вол высоты американской техники, и Рокфеллер-центр - скала мира частной инициативы. Надо шеп­нуть парням, чтобы использовали эти мысли в своих статьях. Выше всех поднимается, сверкая на солнце, как горный пик слоновой кости, пластмассовый шпиль Рипплайн-билдинга, который на семнадцать этажей выше са­мого высокого здания в мире. Рипплайн! Это надо понимать! Если вновь избран­ный губернатор задумал отметить свое избрание как торжество деловой семьи и силы доллара, если он ре­шил сделать это в открытом море и прислал вместо геликоптера, которого боялась миссис Амелия Никсон, полицейский катер, то приходится все терпеть. Ральф Рипплайн не только учтив, но способен выписать лич­ный чек на девятнадцать миллионов долларов, когда
находит нужным спасти какую-нибудь фирму, уничто­жить слабеющего конкурента или создать новый газет­ный трест вроде «Ньюс энд нъюс»... Отец Ральфа, старый Джон Рипплайн был скуп, свар­лив и недалек, но разве не прав был он, борясь против строительства трансконтинентального плавающего тон­неля? Мир памяти пароходного короля! Политика и жизнь - цепь ошибок. Арктический мост через Север­ный полюс между СССР и США был не только постро­ен, но и стал, конечно, мостом между коммунизмом и американским миром, чего и боялся старик Рипплайн, скупой и тощий рыцарь старого порядка. Его сыну, мо­лодому красавцу Ральфу, политику и бизнесмену даль­него прицела, человеку жадному, веселому и жестокому, возможно, еще придется закрыть движение поездов в плавающем тоннеле... в этом символическом «мосте дружбы»... Мистер Ральф Рипплайн запросто позвонил сегодня утром по радиотелефону в редакцию главной газеты Джорджа Никсона. Там поднялся переполох, но газет­чики - парни вышколенные, не подали и виду, что по­няли, кто звонит боссу. Мистер Джордж Никсон одной рукой торопливо натягивал пиджак, а другой ухватился за снятую
трубку: - Хэлло, Мэлли! Двадцать две минуты на вечерний туалет и косметическую магию. Прием на яхте Рипплайна! О'кэй! Губернатор галантен, как учитель танцев, и требователен, как старофильмовый шериф. Придется пачкать палубу вонючей полицейской посудины. Что? Почему прием в море? Да чтобы отгородиться от репор­теров океаном. Дырка в жилете! Один из них все же бу­дет. И пусть теперь конкуренты из «Нью-Йорк таймс» жуют мои подошвы, им придется утирать свои гриппоз­ные носы нашими сенсационными полосами! Хэлло, детка! Блеск в глазах и на шее, можно и в ушах и, конечно, на пальчиках. Пятьдесят строк отчета только об этом. Я выезжаю. Мистер Джордж Никсон предусмотрительно не взял свой знаменитый, известный всему Нью-Йорку, комфор­табельный автомобиль с телефоном, телевизором и коктейльным баром, а заехал за миссис Амелией Никсон в потрепанной автомашине метранпажа. Кто поймет женщин! В конце концов, она могла бы быть более довольной и не так уж бесцеремонно пилить супруга, воспользовавшись отсутствием шофера. - Джордж, мне не нравится яхта в открытом море и совещание без репортеров, - сразу напала она. -
Здесь пахнет радиоактивным дымом. Это Африка. - Вы носите брильянты, найденные в Африке, моя дорогая, об этом пишут газеты. А я делаю бизнес. На холоде, если хотите, дорогая. - Джордж, вы не впутаетесь в это липкое дело, не примете никаких предложений. - Не изображайте, милая, что вы глотнули уксуса вместо коктейля. Было время, когда вы сами устраива­ли деловые свидания для своего супруга. - Для Кандербля? - ужаснулась миссис Амелия Никсон. - Оставьте это чудовище! Я не желаю слышать его имени. - Женщины меняются, как дела на бирже, - раз­драженно брюзжал Джордж Никсон, решив вдруг вспомнить всех былых соперников. - Такой ли вы были, когда мы охаживали вас с моим кузеном Майклом? - К сожалению, он не был тогда сенатором, - огрызнулась Амелия. - Но и сенатор ныне не миновал тюрьмы. - А я ныне не хочу больше авантюр, я жажду по­коя! - воскликнула Амелия. - Кто станет вас еще раз похищать? - покосился на нее Джордж Никсон. - У гангстеров тоже бизнес. Мистер Никсон намекал на похищение Амелии в дни Рыжего процесса, когда ее жениха Майкла Никсона об­винили в ее убийстве, чтобы посадить на электрический
стул. Как известно, он сбежал из тюремного двора на геликоптере. Амелия уже позже, освобожденная ганг­стерами и прославленная газетами, отказалась от же­ниха. - Уж ваш бизнес, сэр, мне известен! - зашипела она. - Провал на Рыжем процессе, потом ринг с подо­зрительным нокаутом негра Брауна. Джордж Никсон усмехнулся, трогая машину с места. - Ставки были очень велики, моя дорогая, очень велики. Пусть Ральф Рипплайн тогда немного проиг­рался, но зато заметил Малыша. И, главное, судя по сегодняшнему приглашению, продолжает замечать. А это куда лучше, чем булькать, как часы в колодце. - Уж не знаю, где лучше: на дне колодца или на дне радиоактивного кратера. - Или на тихом дне семейной жизни, на которое вы меня тянете, как камень на шее. Мистер Джордж Никсон, заворачивая за угол, свист­нул. И это почему-то особенно возмутило Амелию, дало ей повод разлиться Ниагарой слез, не считаясь с тем, как рыдания отзовутся на ее внешности. А мистеру Джорджу Никсону это было совсем не безразлично. На яхте не то общество, куда можно являться в любом виде. Женщина, особенно плачущая, ничего не понимает в бизнесе! К
несчастью, унять ее можно только полной капитуляцией. Чертовы женские слезы! Они, как плави­ковая кислота, проедают даже мужскую броню! И мистер Джордж Никсон, которому предстояло в жиз­ни проявить твердость, почти сверхъестественную в усло­виях совершенно невероятных, перед слабой женщиной, навязанной ему судьбой, собственным упорством и господом богом, остановился, как перед красным светофо­ром, и капитулировал: - Милли, право... Ну, не надо... Газеты - это тоже неплохо... - И если марсианский наряд или нокаут безобраз­ного негра принесли вам какое-то богатство, положение и собственные газеты, о которых вы мямлите, то надо вовремя остановиться! - продолжала рыдать Амелия. - Может быть, заедем к доку, чтобы он реставриро­вал после слез известный всем газетам портрет? - осторожно предложил мистер Джордж Никсон, но вы­звал этим уже не Ниагару слез, не водопад Виктория, даже не водопад Игуасу, а исполинскую слезную цу­нами, волну моретрясения, что начисто смывает острова с пальмами, обезьянами, хижинами туземцев, а также морские порты и... в данном случае - остатки мужско­го сопротивления. Все же к
доктору благоразумно заехали. Что де­лать! У всякой красивой женщины в известном возрас­те, когда косметика выдыхается, начинают шалить нер­вы. Доктор был не хуже живописца, и если бы не чуть припухшие глаза миссис Амелии, то фоторепортеры мог­ли бы работать хоть с цветной пленкой. Мистер Джордж Никсон вспомнил об Африке - ну, туда найдется кого послать, - но вот Капитолий... и другие белые здания, которые его окружают. Вот где надо иметь проверенных людей дела. По-видимому, об этом и пойдет разговор на яхте... Полицейский катер подходил к яхте с подветренной стороны. Причуда миллионера, яхта начавшейся кос­мической эры, была... парусной. Конечно, у нее в трюме стояли мощные двигатели, даже атомные двигатели, но на всем судне не было и фунта каменного угля, и весь ве­ликолепный корпус с совершенными линиями, рожден­ными тысячелетним опытом плавания под ветром, с мо­гучими мачтами, где по мановению нажатой кнопки вдруг оживает парусина, ослепительно белая окраска бортов с оранжевыми полосами и фигура прекрасной женщины на бушприте, бегущей в развевающихся одеж­дах по волнам, - все это делало яхту
Рипплайна удиви­тельным сооружением, полным технических новшеств и романтики старины. С высокого борта был сброшен веревочный шторм­трап для Малыша и плетеная корзина со скамеечкой для дамы. Электрическая лебедка подняла Амелию раньше, чем ее проворный супруг, не оставлявший тре­нировок, взобрался на сияющую палубу. Как и других гостей, их встретил Ральф Рипплайн, Миллионер Бильт с багровой шеей и неизменной си­гарой, огромный Хиллард, стальной магнат, похожий на состарившегося чемпиона по поднятию тяжестей, сверст­ники старого, уже почившего Рипплайна, его союзники и противники со своими женами и дочерьми прилетели на геликоптерах. Были здесь и другие денежные воро­тилы, в том числе и представители домов Моргана и Рокфеллера, также с дамами. Миссис Амелия Никсон, полная чопорного достоин­ства и страха, под приветливыми улыбками и враж­дебными взглядами первых леди Америки медленно при­ближалась к ним. Ее оценивающе осматривали, протягивали ей руки, вспоминали о королеве сенсации мисс Амелии Медж, похищенной гангстерами. Амелия в ответ вежливо улы­балась и сердечно уверяла всех, что терпеть не могла
газет, которые упоминали ее имя. Одна из юных дам отвела миссис Амелию в сторону. - Право, мне хотелось бы, чтобы и обо мне гово­рили столько же, сколько о вас, обо мне, а не о капи­талах моей семьи или могуществе будущего мужа. Амелия осторожно осматривала незнакомую собесед­ницу. На ней не было никаких драгоценностей, одета она была совсем просто, так просто, как могла себе по­зволить лишь продавщица универсального магазина или обладательница всем известного и несметного со­стояния. - Мужчины отправляются в пиратскую каюту, - сказала девушка, насмешливо глядя на удалявшуюся группу джентльменов. - Говорят, там на стенах висит старинное оружие, и в том числе сабля, которой рубил своих жертв сам старый Морган, пират, а потом англий­ский губернатор Джамайки, основатель банкирского дома, на яхте Рипплайна достойно представленного. - Со стороны молодого мистера Рипплайна было бы очень милым подарить эту саблю... - Хотя бы мне! - со смехом прервала Амелию де­вушка. - А я надела бы ее на какой-нибудь бал, что­бы вызвать сенсацию. И обо мне говорили бы, как о вас. Шутя и смеясь, собеседницы вместе с другими
наряд­ными женщинами прошли в просторный салон из стекла и алюминия. Они забрались на высокие табуреты у стой­ки и потребовали горячительных напитков, склонность к которым среди дам считалась модной. - Я хочу с вами дружить, - сказала молодая леди Амелии. - Мужчины - это загадка. Я мечтаю, чтобы вы поделились со мной всем, что вы о них знаете. - А вы совсем ничего о них не знаете? - осторож­но осведомилась Амелия, чувствуя, что у нее чуть кру­жится голова после крепкого коктейля. - Ну... кое-что, - пожала девушка плечами. - Вот, например, о чем они совещаются... - Очень любопытно, - насторожилась Амелия, ду­мая о муже и той выгоде, которую он извлечет для га­зет, присутствуя на совещании магнатов. - Боже мой! Чудовищная, травоядная скука. Они говорят, скажем, об Африке, о сырье, которое уходит из-под ног, о том, можно ли сохранить капитализм в од­ной стране... Станет чуть веселее, если кто-нибудь рас­храбрится и заговорит о взрыве ядерной бомбы, которым следовало бы приостановить распространение коммуниз­ма... особенно в Африке. Будут сетовать на европейское предательство. Съели американские миллиарды
и отвер­нулись... Вспомнят о вредной бесполезности выстроенных когда-то наших баз... И закончат все-таки снова взрывом бомбы, которую надо бросить в решительную минуту в нужном месте. В международном воздухе снова холод, миледи. На разрядку мода проходит. Амелия невольно скосила глаза на огромный, похо­жий на магазинную витрину иллюминатор. Из-за гори­зонта торчали столбики небоскребов. Молодая леди пе­рехватила ее взгляд и рассмеялась. - О'кэй! Но в том-то и дело, что бомбу надо так бро­сить, чтобы не получить ответную. Тут нужна особая ловкость, тактика ринга, опыт рэкетиров, елейность про­поведника и отвага самоубийцы. Амелия всплеснула руками. Ее собеседница, выбро­сив соломинку, залпом осушила бокал бьющей в голову жидкости. - От этого я только трезвее говорю, - указала она глазами на бокал. - Словом, им требуется человек с верной рукой, газетной совестью и бульдожьей хват­кой. Вы знаете, я думаю, что под саблей Моргана сидит сейчас сам Ричард Львиное Сердце. Он хоть и не пока­зывался на палубе, но я его, как живого, представляю там... Такой благообразный, холеный и рыхлый. - Если бы не ваше
богатство, - осторожно замети­ла Амелия, - вы бы сделали карьеру в газете моего мужа. - Иногда мне хочется, чтобы я не была богата, - за­думчиво произнесла девушка. - И порой противно пить эту влажную мразь из-за того только, что это модно... Зовите меня просто Лиз. А о мужчинах я почти все знаю... Я только хотела подружиться с вами и говорю лишнее. Мне кажется, вы не такая, как все... Вы были несчастны? - Да... очень, - неожиданно для себя призналась Амелия. - А если бы вы могли начать жизнь снова, вы по­ступили бы по-иному? - Не знаю, - совсем смутилась Амелия. - И я не знаю... Только мне всегда хочется посту­пать не так, как я поступаю. Зачем мне выходить замуж за Рипплайна? Зачем? Только сейчас Амелия догадалась, что эта молодая леди - невеста Ральфа, наследница всесильных богатств самих Морганов. - Мне кажется, что мы с вами переговорили о мно­гом, об очень многом, - задумчиво сказала Лиз, - или я просто думала здесь при вас... Может быть, я буду та­кой же, как все, и стану обманывать Ральфа... или по­прошусь сбросить ядерную бомбу в Африке... или взо­рву ее вместе с собой и еще с кем-нибудь
поважнее... Я не знаю... Амелия поняла, что времена переменились: сейчас эксцентричность, пожалуй, иная, чем в ее юные дни... А может быть, это и не эксцентричность, а что-нибудь глубже, серьезнее... Она уже боялась своей новой зна­комой. Лиз стало скучно или на нее подействовал выпитый коктейль, она пригорюнилась. - О чем вы думаете? - спросила из вежливости Амелия. - О чем? - усмехнулась мисс Морган. - О том, ка­кого негодяя они выберут, чтобы делать все его руками? - Что делать? - Ах, вы ведь знаете, вас же похищали гангстеры... Только тут надо целую Африку... Приемы одни и те же... Масштабы другие. Вместо угрожающих писем с орфографическими ошибками - дипломатические ноты с исто­рическими ошибками; вместо стрельбы в воздух - напо­минания о взрыве; вместо разрывных пуль - «священное оружие справедливости», оружие меньшинства, которым якобы можно сдержать любое большинство, - ядерная сверхбомба. Боже! Когда же пройдет наконец на нее мода и будут носить косы, туники и ездить в колес­ницах?.. На палубе появились мужчины. Оживившиеся дамы поспешили выйти к ним. Мисс Лиз Морган осталась за стойкой.
Амелия нашла мистера Джорджа Никсона. Он стоял у перил и суженными глазами смотрел на восток. Лицо его было бледно, губы плотно сжаты. - Опять морская болезнь? Это ужасно! - посочув­ствовала Амелия. - Нет, дорогая! Все как рукой сняло, - бодро от­ветил мистер Никсон. - Вы сделали хороший бизнес? - Пожалуй! - Напишете что-нибудь интересное для газет? - Ни строчки, дорогая. Ни строчки! - Что же произошло? - Снова холод, дорогая. Начинается решительный раунд. - Вам придется драться? - Еще как! В холодную пору надо помочь Ричарду Львиное Сердце. Придется стать... - он огляделся по сторонам: они были одни, - супергосударственным сек­ретарем, моя милая. Амелия ахнула: - Кому? - Мне, милочка! О! Я кое-что понимаю в нокауте, особенно если он касается какого-нибудь черного. Амелия смотрела на супруга расширенными глазами, в ушах ее звучал голос Лиз. А вверху, на мачтах, щелкали парусные автоматы, скрипели блоки, ветер надувал выпуклые паруса. Кра­савица яхта разворачивалась, готовая ринуться к афри­канским берегам. Океан мерно дышал, поднимая на своей груди и яхту, и как бы воздух вокруг, и небо над ней.
        Глава пятая В ПЕКЛО

«Дух захватывало... Нет! Какое там захватывало! Духу вообще не оставалось места в бренном, сдавлен­ном скоростью теле, сердце захолонуло... Если оно и продолжало биться, то удары его уже в счет не шли... Рот хватал воздух, как после ныряния, и никак не мог набрать его в легкие... Бешеный самолет летел над землей. Если бы удалось закрыть глаза! Но они смотрели, расширенные от ужаса, от напряжения, от неестественно­сти того, что видели. Я взлетал вверх, вдавленный в кресло, я падал, пови­сая в воздухе, теряя вес, с замершим стоном на губах... Когда-то пилоты страдали от воздушных ям. Сейчас это были ямы земные. Только в кошмаре может привидеться, что ты мчишь­ся в гоночном автомобиле, в котором дерзость конструк­торов превзошла азарт рекордсменов, и эта сверхмашина, порождение расчета и страсти, вдруг срывается с шоссе, но несется уже так быстро, что не в силах упасть в пропасть без дна. Ум не может осознать это, но механический демон из газовых струй и шариковых под­шипников несется... прямо на скалу, которую нельзя ми­новать. Миг - и все должно разлететься на атомы, но машина, словно насмехаясь над
законами природы, уже самолетом чуть взмывает над скалой - и внизу злобно мелькают оскаленные зубы камней с глубокими прова­лами. А машина уже скользит в головокружительном спуске по склону горы, конечно, без дороги, скользит над хаосом камней и кустарника, хижин и изгородей. И все это не в кошмаре, все эта наяву. Дьявольский самолет, самолет, пилотируемый дьяво­лами, превышал скорость звука, но почти не отрывался от земли. Все сливалось в вихре разноцветных полос, в безумной вакханалии теней, когда уже нет предметов, нет линий, нет цвета, объема, формы, есть нечто утра­тившее материальность, воплотившееся в одно лишь не­истовое движение. Голова кружилась, в глазах мутилось, горло сда­вило... Это было наваждение. Избавиться от него можно бы­ло, лишь смотря вдаль или вперед. Но навстречу летела жуткая стена африканских джунглей - пышных, душных, непроходимых, с дикими зверями и черными атле­тами, не успевающими испугаться невозможной маши­ны, которая должна была бы врезаться в зеленую мя­коть листвы и разбиться об эбеновый частокол негну­щихся стволов. Адская машина неуловимым движением скользила
вверх, пролетая над кронами деревьев. И под брюхом сатанинской птицы уже проносились возделан­ные поля плантаций. Казалось, что плоская земля вер­тится, как исполинский диск, вернее, два диска - спра­ва и слева, крутящихся в разных направлениях... И сно­ва роковое, неотвратимое препятствие впереди - стены роскошного дома плантатора, над крышей которого мы пролетаем, едва не сбив антенну. Так я летел - о ирония судьбы! - с последним ре­гулярным рейсом советского самолета из одной афри­канской страны в другую в последние часы перед на­зревшим конфликтом. Надо отдать им справедливость. Самолеты у них ве­ликолепные. Мне посоветовал взять билет на этот по­следний регулярный рейс портье отеля, португалец из Анголы, уверявший, что это наиболее безопасно. Без­опасно! Я тысячу раз расставался с жизнью в пути!.. Или их пилоты продали душу дьяволу и в аду им пока нет места, или у них колдовские приборы, которые поз­воляют так летать. Черт возьми! В этом есть смысл. По­пробуй-ка перехватить такой самолет истребителем. За­сечь радиолокатором. Сбить зенитной артиллерией или догоняющей ракетой. Он появляется сразу
над головой, обрушивает сверху рев двигателей, уже исчезнув. Неспроста они так летали, невидимым лучом нащу­пывая неровности рельефа и с поразительной точностью копируя его в воздухе в пятидесяти метрах от земли. Со­ветская авиационная компания не только гарантировала тем безопасность пассажиров при любых неожиданных эксцессах, но и показывала, с чем придется столкнуться кое-кому, если конфликт, уже сотрясающий Африкан­ский континент, расширится... Нет, нет! Конфликт вполне локален! Боже, спаси наши души! Он касается только Африки. Ни в коем слу­чае не великих ядерных держав, которые могут лишь проявлять симпатию и сочувствие той или иной стороне. Никаких всемирных ядерных столкновений! Если здесь и будет сброшена какая-нибудь ядерная бомба, то лишь потому, что развитие физики настолько велико, что не­возможно предотвратить ее успехи в любой, даже маленькой лаборатории... в том числе и на Африканском континенте. Что будет с очередной заложенной в пишущую ма­шинку страницей моего дневника, за который я так хочу получить миллион, но который пишу в расчете на пе­пел?.. Да, да, на пепел, скорее всего -
радиоактивный пепел, в который страницы дневника превратятся, хоть я и храню их вот уже более полугода в несгораемом портфеле... Юмор висельника? Еще бы! Этот юмор ощу­щался в африканском воздухе, едва я вдохнул его вме­сте с чертовой пылью рудничных отвалов, насыпанных между вполне американскими небоскребами. Мои первые впечатления в Африке были таковы, словно я никуда из Америки не уезжал. Если бы не эти пыльные, втиснутые между домами кучи размельчен­ной, высушенной африканским солнцем породы, можно было бы вполне почувствовать себя в Нью-Йорке. Те же автомобили последних наших марок, те же небоскре­бы, так же нельзя найти для машины место у тротуа­ра - приходится отъезжать мили на две и потом идти к бару пешком. Только вот ездят здесь по левой сторо­не улицы, а на тротуаре пешеходы сторонятся вправо. Темп жизни американский - все словно опаздывают на поезд. Чем не Америка? Малая Америка! Милая Аме­рика! И город подобен нашему Городу золотого тельца. Если у нас золотой телец хранится в пробитых в скале Манхеттена подвалах, то здесь... фундаменты почти всех домов стоят на золотых жилах, вернее на
ноздреватой, как сыр, золотоносной земле, изрытой кротовыми нора­ми, которые остались от жил, - золото сплавлено в слитки и отправилось в подвалы Уолл-стрита или лон­донского Сити, а пустая порода осталась тут. В свое время ее использовали для засыпки мостовых, но... по­том кто-то спохватился, что мостовые в городе золото­носные! И движение на улицах останавливалось, води­тели бросали свои автомобили и... разворачивали ас­фальт. Самородков в нем, конечно, не было, но на обо­гатительной фабрике из него выжимали достаточно жел­того металла. Я и сейчас видел ночью бродяг или дорож­ных рабочих, которые, греясь у костров, украдкой рас­сматривали куски вывороченного во время ремонта мостовой асфальта в надежде увидеть блестящую кру­пицу. Это были черномазые. Они здесь еще хуже наших, американских. Те хоть пообтесались в Америке за столетия, даже посерели в северных штатах, одеваются и говорят, как люди, а здесь... Уверен, что здешние негры остались язычниками и, наверно, жарят на кострах своих пленников, предварительно поработав на рудниках, на­бив набедренные повязки деньгами и заплатив выкуп скотом за
своих бритых жен с обвислыми грудями. Вполне понятна гордость тех, кто сделал хотя бы часть Африки похожей на Америку, как понятна и их неприязнь к дикости и невежеству черномазых, которых им хотят навязать в равноправные собратья. Есть от­чего схватиться за оружие! Сотню лет назад белые ры­цари цивилизации боролись здесь с дикими джунглями, дикими зверями и зверскими дикарями, зарождая циви­лизацию, и вот теперь именно здесь суждено пройти оборонительной линии мировой цивилизации, где ей гро­зят коммунистические полчища черных атлетов. В городе золотых жил я провел несколько недель, чувствовал себя, как дома, сидя за стойкой на высоком табурете. И даже загрустил в одном баре, слыша вокруг родной язык Чикаго и Фриско... Мне показалось, что как раз здесь мы выпивали с Эллен... Эллен, Эллен... Милая, загадочная колдунья, злая волшебница с добрыми глазами ангела и бесовскими, сводящими с ума линиями плеч, талии, бедер... Здесь полно девчонок, у которых такие же бедра, та­кие же волосы, которые так же ходят маленькими шаж­ками, подчеркивая женственную слабость, вызывая уми­ление, восхищение, желание,
но... у всех у них нагло зо­вущие глаза. И они отталкивали меня этими жадными глазами. У Эллен были совсем иные глаза. Они не зва­ли, они вели за собой в омут, в пропасть, в бездну... Здесь не было дока и некому было «проявить» мою фотокарточку. Я пил, сосал, хлестал виски, джин, ром, пунш, коктейль... Мне даже подсунули какого-то экзоти­ческого негритянского зелья, которое приготовляют без­зубые старухи, пережевывая стебли чертовых растений и бережно сплевывая пьянящую слюну. Вполне понят­но, что все мои внутренности протестовали и вырыва­лись наружу... Дока не было, но в отеле наконец-то ждала депеша, подействовавшая на меня лучше всех патентованных докторских средств. Босс приказывал мне быть в самом пекле! Уж если будут бросать атомную бомбу, то именно туда!.. Разрыв между африканскими странами был неизбе­жен. Только самолеты нейтральных стран еще курсиро­вали между малой Америкой и страной гор и джунглей, несметных богатств, сырья, бездорожья и местных марк­систов. Ирония судьбы! Я летел на советском самолете, толь­ко он гарантировал безопасность перелета в эти грозные часы... И вот я уже в
другом африканском городе. Он спроектирован белыми архитекторами, он обору­дован белыми инженерами, он так же отличается от кры­тых листьями хижин туземцев, как отличаются дворцы от неандертальских пещер, но в этом городе с широки­ми бетонными улицами, тенистыми садами, белыми вил­лами, с многоэтажными зданиями банков и компаний, пробудивших континент ото сна, в этом городе белой культуры хотят хозяйничать черные!.. Печально их хозяйствование. Не работает ни водо­провод, ни канализация, а черномазые хозяева не умеют это наладить. Видите ли, у них нет специалистов! Нет специалистов? Так живите себе в пригороде в не­затейливых своих хибарках из глины, прутьев, жести и дерева, не лезьте в просторные холлы с роялями, в биб­лиотеки с сокровищами человеческой мысли. Черные хозяева распевали красные песни. И в одной из них говорилось об их желании разрушать. Они хо­тели разрушить все, что создано до них, разрушить до основания, а затем что-то там построить! Что они могут построить! Нет! Таких надо было усмирять. И хорошо, что в этом деле можно обойтись силами одной малой Америки, африканской цитадели
свободы, чтобы не де­лать конфликта всемирным. В черном автомобиле советской марки, с черным шофером я ехал по белому городу, захваченному чер­ными марксистами. До аэродрома вела прекрасная, вполне американ­ская дорога, по которой ездили с правой стороны. По­средине она была разгорожена кактусами, чтобы уберечь машины от столкновения. На аэродроме, в белых костюмах и даже в пробко­вых шлемах, ходили черные. Они тут выполняли все функции, которые никогда прежде им не доверялись: они были пограничными офицерами, таможенными чиновни­ками, диспетчерами. Черномазая ватага одетых в летную форму детин завидного роста сидела в баре, а их об­служивала... белая стюардесса. Я не смог здесь пить и вышел на летное поле. Самолет босса ждали с минуты на минуту. С тех пор как босс, не занимая никакого официаль­ного поста, обрел удивительную власть, его посещению в любой стране придавали особое значение. Его назы­вали государственным «сверхсекретарем». Говорили, что якобы настоящим руководителем государственного де­партамента был... Ну, не будем повторять того, что гово­рят досужие языки. Я ждал босса с непонятным
волнением. Что я думал тогда о телепатии? Что? Слышал, чи­тал, догадывался о передаче мысли на расстоянии. До­пускал, что мать за тысячу километров неведомо как узнает о внезапной смерти сына, что какие-то медиумы в далеких закрытых помещениях общаются между со­бой, по заказу рисуют квадраты и треугольники. Не по­дозревал я в себе ни таких могучих чувств, ни острой чувствительности сомнамбулы, но... Я смотрел в небо, где должна была показаться стальная птица под эскортом истребителей, и сердце у меня билось, словно я встречал совсем не босса...
        Темный полустанок, страшное слово «никогда», рель­сы, на которых я остановился, ощущая вкус поцелуя на губах... Клянусь негритянским зельем беззубых старух, это было смешно! Стоять в лютую жару на месте возмож­ного радиоактивного кратера, встречать самого государ­ственного «сверхсекретаря» - и распустить нюни! По­хож ли я на злополучного Тома Стрэма? Впрочем, и Том Стрэм, заработавший миллион на руанской исто­рии, был человеком... По сравнению с истребителями самолет босса, не­смотря на отогнутые назад крылья, казался неуклю­жим. Наши не умели летать, как русские, над самой землей, и были уязвимы. У босса неплохие нервы. Истребители кружили над аэродромом, а серебря­ный гигант, выпустив шасси, коснулся громоздкими ко­лесами бетона дорожки. Он остановился вдали от зда­ний, и мы побежали к нему. В колледже я хорошо бегал на двести ярдов. Я обо­гнал всех встречающих и даже не задохнулся, хотя сердце готово было выскочить из груди. Неужели я так растренирован? И вообще глупо было бежать. К самолету подкатили лестницу с ковром на ступень­ках. С боссом считались и здесь!.. Он вышел первым, сощурился на
яркое солнце, чуть бледный, совсем не загорелый, как все мы тут. Он уви­дел меня и усмехнулся, поманил рукой. Я подошел к трапу. Вокруг щелкали фотоаппараты, жужжали кинамо. Я тоже спохватился и нацелился на босса, потом на выходящую из самолета за ним свиту. Два генерала, де­тектив в мягкой шляпе и темных очках... Я увидел ее в видоискатель. Руки опустились, я бы уронил аппарат, если бы он не повис на ремне. Холод­ный пот покрыл мой лоб. Босса окружили какие-то люди. Он быстро шел и да­вал на ходу указания. Фотографы бежали следом. Так вот оно что! Какой же я ублюдок с зародышем мозга без извилин! Так вот зачем надо было сулить ей голливудские павильоны, а мне супружеское ложе!.. Он таскал ее с собой, чтобы согревать простыни в отелях! Они успели сговориться еще до дурацкой нашей поездки на ферму к отцу... Эллен увидела меня и улыбнулась, помахала рукой и крикнула: - Хэллоу, Рой! Она легко сбежала по ступенькам. - Пропустим по стаканчику, Рой? Есть здесь при­личный бар? - И подставила щеку для поцелуя. И я, бесхвостый осел, я чмокнул ее, промямлив: - Приличный? А разве есть что-нибудь приличное на
свете? Я имел в виду прежде всего ее поведение, но она сделала вид, что не поняла. Эллен была очень хороша в светлом дорожном кос­тюме, гибкая, легкая, с тонкими, крепко сжатыми губа­ми, с усмешкой в уголках твердых серых глаз. Мне надо было все-таки поговорить с боссом - он платил мне деньги. Мы догнали его у входа в аэровок­зал. Он всегда был краток. Он назвал мне место, где я должен был находиться. Я понял: там я мог остаться живым... О времени мне сообщат дополнительно, но, вероятно, не так скоро, как предполагалось раньше. И он отпустил «славного парня», хлопнув на прощанье по спине. Генералы с завистью смотрели на обласкан­ного счастливчика, а я стоял, мрачно сверля босса гла­зами. Он нахмурился и повернулся спиной. Может быть, Джордж Никсон указал мне место, где будет кратер? Эллен взяла меня за руку и повела в бар. У нее был нюх ищейки, она безошибочно нашла стойку и взгро­моздилась на высокий табурет. - Сигарет и два виски! - потребовала Эллен у чер­ного бармена. - Двойные порции, - добавила она. Мы выпили, Эллен закурила и вдруг спросила: - Хэллоу, бармен? Есть у вас русская водка? Она
нравилась даже неграм. Бармен улыбнулся и с таинственным видом вышел в дверь. Он вернулся с прозрачной бутылкой. На ней был нарисован какой-та советский небоскреб. Надпись была довольно странная: каждую нормальную букву нужно было читать как-ни­будь не так. Питье оказалось изумительным. Оно не имело никакого привкуса, оно жгло. Огонь без дыма! Я попытался прочесть варварское слово: - Кно... Кито... - «Столичная»! - поправила меня Эллен и рас­смеялась. Я покосился на Эллен. Она всегда удивляла меня. - Слушайте, Эль, - сказал я, чувствуя, что обрел отвагу. - Теперь я лучше понимаю парней, которые прокатили меня над землей. Они пьют огонь без дыма и едят мороженое при сорокаградусном морозе. С ни­ми лучше не связываться. - Они еще и закусывают после выпивки, - сказала Эллен и потребовала у бармена селедки. У черномазого нашлась банка анчоусов. Это было странно - пить и заедать соленым. Но Эллен так хотела. Чему только не научил ее аристокра­тический предок! - Когда начинаете сниматься в Голливуде? - осве­домился я. - Глупый Рой, - ответила она, разглядывая на свет рюмку. - Передайте привет золотоносным
мостовым малой Америки. - Я никогда там не буду. - Я не люблю слово «никогда». Кроме того, босс летит туда. Эллен пожала плечами и улыбнулась. - Кто же будет греть ему пододеяльник? - дерзко спросил я. Она закатила мне пощечину. Я слетел с табурета, но удержался на ногах. Бармен сделал вид, что ничего не заметил. Из-за соседнего столика поднялся русский пилот, один из тех, что вел дьявольский самолет, и стал на­двигаться на меня. Если бы я не благодарил его за пе­релет, если бы я не жал дружески его руку, я не от­ступил бы. Эллен соскочила с табурета, бросила бармену бумажку, схватила меня за руку и вытащила из бара. - Дырявая шляпа, сонный бегемот, сточная канава, свинья, дурак! - отхлестала она меня словами, упро­щая и уточняя свое отношение ко мне. - Есть у вас свободная ночь? - У меня есть свободная, ничем не занятая жизнь, - ответил я, потирая щеку. - Оставьте. Вы дешево отделались. Вам еще нужен босс? - А вам? - Только как адресат. - Уже? - Болван! Я предложила бы вам снять очки, если бы вы их носили. - Благодарю, я еще не выступал на рингах с жен­щинами. - Берусь вас нокаутировать. - Без
перчаток? - Поцелуем. И эта дьявольская женщина, не стесняясь гла­зевших на нас негров, притянула мою голову и самым жестоким и сладчайшим образом выполнила свою угрозу... Я задохнулся. - Считайте до двухсот, - вымолвил я. - Я го­тов. Эллен победно рассмеялась, потом посмотрела на зеленую чащу за летным полем. - Что там? - спросила она. - Наверное, джунгли, - предположил я. - Мы сделаем там шалаш, - объявила Эллен. Она шла впереди - изящная, знающая, что она де­лает. Я шел за ней следом, ничего не зная».
        Глава шестая ЗВЕЗДНЫЙ АЛТАРЬ

«Лианы завидовали мне. Они свисали отовсюду, хва­тали за ноги, били по лицу, цеплялись за руки... Я шел впереди по звериной тропинке и отводил в сто­рону живые шнуры непроходимого занавеса. Я сам не мог отдать себе отчета, что со мной: счастлив ли я или глубоко несчастен, вытащил ли выигрышный билет или проигрался дотла? Эллен шла сзади и что-то напевала. Я не мог по­нять слов ее песни, но не хотел подать виду, что не по­нимаю. Нагло-любопытные обезьяны рассматривали нас сверху. Они перескакивали с дерева на дерево, как лег­кие тени. Я следил за ними, но не мог разглядеть кро­ны деревьев. Куда-то вверх уходили могучие стволы, с которых свисали темно-рыжие бороды мха. Цветы были повсюду: вверху, сбоку, под ногами. Ко­щунством казалось на них наступать. Противоестествен­но яркие, с влажными бархатными лепестками, жадны­ми и мягкими, с пестиками на длинной поворачиваю­щейся ножке; свисающие с ветвей, осыпающие пыльцой или жесткие, с острыми тонкими лепестками, с виду нежными, но режущими, с иноцветной серединой - цве­ток в цветке... Дурманящие орхидеи всех оттенков раду­ги, завлекающие краской и
запахом... Сумасшедшие аф­риканские цветы! Казалось, что они живут в неистовом ритме движения и красок, породнившем исступленные негритянские танцы. Я мог поклясться, что цветы двига­лись, они заглядывали в лицо, они пугливо отстранялись или пытались нежно задеть за щеки, прильнуть к губам, они шумно вспархивали, взлетали... Конечно, это были уже не просто цветы, а... попугаи, но они были подобны цветам - такие же яркие, но еще и звонко кричащие. Обезьяны перебегали тропинку, показывая свои лос­нящиеся зады, и одобрительно щелкали языками. Им тоже хотелось заглянуть нам в глаза. Они казались руч­ными и насмешливыми. Мы спотыкались об узловатые корни, похожие на сцепившихся в смертельной схватке змей, готовых заду­шить друг друга. Попадались полусгнившие стволы по­верженных великанов. Я оборачивался и протягивал Эл­лен, моей живой и надменной, яркой и хищной орхидее, руку. Она опиралась на меня, вскакивала на ствол, смотрела на цветы и смеялась. Душная сырость тропического леса, дурман цветов, аромат Эллен пьянили меня, заставляли голову кру­житься, протянутую руку, ощущавшую горячие пальцы Эллен,
дрожать. И вдруг сквозь влажную зелень, преломляясь в ней, падая яркими пятнами на пышные цветы и мрачные кор­ни, прорвался солнечный свет. Еще несколько шагов - и в лицо пахнуло жарой, как из печи. Мы вышли на просеку. Эллен огляделась, словно осматривала свои владе­ния. Здесь росли банановые деревья с могучими листья­ми, на каждом из которых во весь рост мог бы вытя­нуться человек. - Рой! Способны вы построить нам хижину? - вос­кликнула Эллен, подняв руки и заложив ладо­ни за узел волос. Она распустила их, и они волной упа­ли на плечи. Если бы она потребовала от меня небоскреб, я тот­час же принялся бы рыть котлован для фундамента. Для шалаша этого не понадобилось. Мы стали ло­мать банановые листья, которые должны послужить и стенками и крышей. Неожиданно она села в тени бананов. Я сорвал не­сколько серповидных плодов, лег около нее и стал очи­щать их. Эллен кормила меня, давая откусить нежную мякоть и смеясь. Я почувствовал взгляд. Оглянулся. Сзади, как цапля, поджав ногу, стоял черный маль­чишка и с любопытством глазел на нас. Он не кричал, как когда-то мой Том: «Э-э, голубоч­ки, целуются,
целуются!..» Он просто смотрел, не в си­лах оторвать от нас взгляда. Эллен смущенно оглянулась. Я нахмурился. Черно­мазый мальчонка вздрогнул, но Эллен улыбнулась ему. Она могла бы быть укротительницей тигров, львов, змей... Поманив негритенка, Эллен достала из сумочки, висевшей на длинном ремне у нее на плече, мягкую от жары шоколадку. Мальчик вращал белками глаз и не двигался с мес­та. Он чем-то походил на Тома. Как-то он там? Ездит на своем тракторе, помогает на ферме? А это дитя при­роды может протянуть руку и сорвать банан, который отныне становился для меня священным напоминанием о минутном рае. Мальчик подошел и взял шоколадку. Эллен ухвати­ла его за руку и потянула вниз. Он сопротивлялся, потом уступил и сел. Он уплетал шоколад, а мы с Эллен уми­ленно смотрели на него. Да, я не узнавал себя. Чего только не сделают кол­довские чары! Мальчишка казался удивительно симпа­тичным. Из-за банановых листьев на нас смотрело еще не­сколько пар огромных глаз. Эллен стала перемигиваться с ними. Тогда под круглыми белками появлялись белые полоски зубов. Маленькие дикари вышли из зарослей и уселись вокруг
нас. Они были нагие, но здесь это было красиво!.. Пугливость сменилась доверчивостью. Эллен раздала все содержимое своей сумки: круглое зеркальце, миниатюрные ножницы, блестящую пудрени­цу, яркую помаду, даже душистый носовой платочек. Я расстался со своим перочинным ножом, с сигаре­тами, с маленьким компасом, готов был даже отдать наручные часы... Эллен дала знак продолжать строительство. У нас появились рьяные маленькие строители. Работа закипе­ла. Ребятишки смеялись, и я подумал, что смех на всех языках одинаков. Мы сооружали шалаш, обмениваясь шутливыми пинками и щелчками со своими маленьки­ми друзьями. Шалаш был готов. Мы с Эллен уселись у его входа. Из шалаша пахло орхидеями, которые ребята натаска­ли туда, мягкая трава устилала его пол, связки бананов висели, как украшения... Маленькие черные помощники уселись кружком про­тив нас. Откуда-то взялся трехлетний кудрявый малыш с такими огромными глазами и такими смешными наду­тыми губками, что казалось, будто он сделан Диснеем. Эллен приманила ею, и он устроился у нее на колен­ках, доверчивый и счастливый. Я трепал его по курча­вой головке - волосы
у него были жесткие, как пру­жинки. Я поймал себя на том, что ведь это все черномазые, и тотчас стал оправдываться перед собой. Такое уж у нас чувство ко всем маленьким животным: к жеребен­ку, к щенку, котенку... даже медвежонку или львенку. Природа заложила в нас снисходительность к тем, кто еще не вырос... Кажется, ведь даже хищник не загрызает олененка... Впрочем, не знаю! Человек-то ест те­лятину... Нет, сейчас я готов был всю жизнь питаться одними бананами. Я лежал около Эллен. Она положила мою го­лову к себе на колени. И тогда упала тьма. Ведь мы были где-то у экватора, здесь не бывает сумерек. Прос­то солнце выключается, как электрический светильник. Черные ребятишки растворились в темноте. Мы оста­лись одни. В небе видны стали звезды. Эллен поднялась, я раз­личал ее силуэт. Ее удивительно низкий голос заставлял мурашки пробегать по спине. Она пела на неизвестном варварском языке непонят­ную волнующую песню. Эллен оборачивалась и переводила мне ритуальные слова заклинания:
        Нас венчали не в церкви, Не в венцах со свечами, Нам не пели ни гимнов, Ни обрядов венчальных... Венчала нас полночь Средь шумного бора... ... Леса и дубравы Напились допьяна... Столетние дубы С похмелья свалились...
        Она пела эту сумасшедшую песню, от которой долж­ны были бы содрогнуться все ханжи на свете, и обраща­лась к звездам. Она сказала, что мы с ней стоим перед звездным алтарем... Я уже не относился к этому как к шутке. Я был пьян, как сказочный лес сказочной песни, я готов был сва­литься столетним дубом к ее ногам. И вдруг гадкая мысль ударила меня, словно свистя­щим бичом. Я уже получил пощечину за пододеяльник. Но почему она здесь? Ведь после нашей довольно дол­гой разлуки она ничего, решительно ничего мне не го­ворила. И мы стояли с ней перед звездным алтарем, нас вен­чали звезды и орхидеи, брачное ложе нам приготовили черные ангелочки... Эллен хлопотала внутри шалаша. Я сидел и, несмот­ря на жару, дрожал. Я чувствовал, что Эллен снова ря­дом, гнал от себя мерзкие мысли и не мог взглянуть в ее сторону. Впрочем, было так темно, что разглядеть что-нибудь все равно нельзя. Из джунглей слышались странные зву­ки: чье-то мяуканье, переходящее в рычание, клекот, по­том завывание, замершее на высокой лунной ноте. Я сказал, что, может быть, надо разжечь костер. Но она возмутилась. Я все еще не смотрел на
нее. Протянул к ней руку и... отдернул. Она рассмеялась. - Знаменитый путешественник Марко Поло, - ска­зала она, - писал об удивительной стране, через кото­рую ему привелось проезжать. Там росли деревья, кора которых была нежна, как кожа женщины... Она сидела в темноте рядом со мной с распущенны­ми волосами, такая же дикая и непонятная, как джунгли и ночь, и так же непонятно говорила о коже женщины, которую я только что ощутил. - Береза, - пролепетал я. - Разве Марко Поло проезжал через Канаду? - Березы растут не только в Канаде, - сказала Эллен. - Вы хотели бы, Рой, прикоснуться к березке? Я хотел бы прикоснуться к Эллен, и она это знала. Меня удерживало только чувство протеста. Она сама привела меня сюда, сама заставила сделать шалаш, са­ма пела свадебную песню.
        Какой я был олух, что не понимал этой удивительной девушки, которая стала моей женой перед звездным ал­тарем, с которой я познал высшее счастье на благосло­венной райской земле Африки, отныне для меня свя­щенной... Рассвет был таким же внезапным. Эллен нежилась на траве в шалаше, который знаме­новал собой поэтическое представление о местонахож­дении рая. Моя милая, моя несравненная и чистая жена выгля­дывала из шалаша, прикрываясь охапкой травы. Это был самый поразительный наряд, который я мог пред­ставить себе для белой женщины в Африке. Она послала меня разыскивать ручей. А когда я вернулся ни с чем, то застал ее одетой, ев­ропейской и недоступной, успевшей умыться. Черные мальчишки принесли ей воду из близкой деревни. Мальчишки провели нас к аэродрому. Оказалось, что для этого нет нужды брести звериными тропами по джунглям. Я любовался Эллен, я гордился ею. Она была моей женой. Конечно, мы не станем покупать фермы, а будем жить в Нью-Йорке. Мы держались за руки. - Я думаю, - сказал я, - что нам не так уж важ­но ждать здесь атомного ада. Надо поскорее удрать в Нью-Йорк. Она усмехнулась и пожала
мои пальцы. - Глупый Рой, - только и сказала она. - Разве... Разве мы не вернемся вместе? Эллен отрицательно покачала головой. Черные мальчишки забегали вперед, заглядывали нам в глаза. Я нахмурился, сердце у меня остановилось. - Все это была шутка? - хрипло спросил я. - Нет, Рой, нет, родной... Это не шутка. Я - твоя жена. И ты - мой муж... перед звездами, перед все­ленной! - Так почему же?.. - Милый Рой, ни ты, ни я не принадлежим сами себе. - Но друг другу?! - протестующе воскликнул я. - Только друг другу. И будем принадлежать, ка­кая бы стена ни встала между нами. - Нет таких стен, не может быть таких пропастей! - Есть такие стены, стены гор и расстояний, есть такие пропасти, наполненные водой океанов, милый Рой. - Что ты хочешь сказать, Эллен? - в испуге спро­сил я. - Ну, вот! Уже и аэродром. Так близко. А мы вче­ра бродили, как Стэнли или Ливингстон... Что бы пода­рить нашим маленьким друзьям? Ты хотел бы, чтобы у нас было столько детей?.. Она достала сумочку и сунула каждому из ребят по долларовой бумажке. Они весело закричали и убежали, унося нежданную добычу. Эллен грустно смотрела им вслед.
- Ну вот, Рой... Никогда не забывай этой ночи. - Я не люблю слово «никогда». - Никогда, - повторила Эллен. - Я тоже не хочу этого страшного слова. Мы ведь увидимся, Рой... Не знаю когда, но мы увидимся... Я чувствовал в себе пустоту. - Вот и самолет, который ждет меня, - указала Эллен на самолет, которого здесь не было вчера. Я не мог ее потерять. Лучше уж найти место, где будет радиоактивный кратер... Мы шли по летному полю, которое ничем не было от­горожено от джунглей. Навстречу нам шел тот самый штатский в темных очках, которого я вчера принял за детектива. - Хэлло, Марта! - крикнул он Эллен. - Не хотите ли вы, чтобы самолет из-за вас задерживался? - Я ничего не имела бы против, - ответила Эллен, с пронизывающей твердостью смотря в темные очки сво­его вчерашнего спутника. - Надеюсь, джентльмен не будет в претензии, что останется один? - проворчал детектив. - Я всегда буду с ним, - отпарировала Эллен. - О-о! - сказал детектив и предложил мне сига­рету. Мне очень хотелось курить, свои сигареты я разда­рил в джунглях, но я отказался. - Надеюсь, - продолжал шеф в темных очках, - что вы, сэр, всегда
будете вспоминать об этой ночке? Мне очень захотелось дать ему в челюсть. - Ты будешь писать мне? - спросил я Эллен. Она отрицательно покачала головой. Страшная догадка стала заползать мне в мозг, я гнал ее, как гнал вчера мерзкие мысли. Эллен молча опровергла их, как только умеет это делать женщина! О, если бы она смогла сейчас опровергнуть мое подо­зрение! Эллен поняла меня, она очень хорошо поняла меня. - Значит?.. - спросил я ее. - Значит... - твердо повторила она. Шеф в очках отвел меня в сторону. - Вам доверяет сам мистер Джордж Никсон, па­рень! Надеюсь, вы поняли, что ни Марту, ни меня вы никогда не видели? Опять это гнусное слово. Я молча кивнул. Может быть, я и вправду никого не видел, все это было во сне: и бешеный полет над зем­лей, и бешеное счастье на земле. Эллен стала Мартой. А я остался Роем Бредли. Марта не знала Роя. Она шла вместе с очкастым и ни разу... ни разу не оглянулась. Какие-то шпики и парни с мрачными лицами перего­варивались между собой на незнакомом языке. Они что-то крикнули Эллен, то есть Марте... Марта живо заго­ворила с ними. И вдруг мне припомнились слова заклинания
на неведомож наречии:
        Нас венчали не в церкви... Столетние дубы С похмелья свалились...
        Я пошел прочь. И свалился в канаву за летным по­лем, свалился, как подломленный дуб, с которым жизнь сыграла такую страшную шутку. Я видел, как разбегался по бетонной дорожке само­лет, видел, как оторвались баллоны колес от земли, как убрал пилот шасси уже в воздухе. Самолет превратился в серебристую блестку и рас­таял в солнечном небе. Я встал и сжал челюсти. Я был женат! Пусть обрушатся на меня небеса, пусть разверзнется подо мной земля, я был женат! И у меня была самая удивительная, самая нежная и самая смелая жена, которая способна прострелить апельсин на лету, которая хочет увидеть березки».
        Часть третья
        ЯДЕРНЫЕ ВЗРЫВЫ
        Атом может дать человече­ству
        будущее, но может и отнять его.
        Глава первая ТРИ КИТА
        За окном билась метель. Шаховская невольно при­слушивалась к ее завываниям. Ветер налетал на кот­тедж, превращенный в больницу с одной лишь палатой, сотрясал его весь, грозя выбить окно. Елене Кириллов­не казалось, что даже свет в электрической лампочке мигал. Буров лежал на постели, огромный, вытянутый. Его осунувшееся лицо было в тени и казалось неживым. Ша­ховской становилось жутко. Она брала тяжелую горя­чую руку, держала ее в своей. Прилетевший из Москвы нейрохирург нашел сотря­сение мозга. Вот уже который день Буров не приходил в сознание, а врачи считали операцию ненужной. Елена Кирилловна прибегала сюда прямо из лаборатории и уходила только утром. Веселова-Росова хотела времен­но освободить ее от работы, но она и слышать об этом не желала. Ведь в Великой яранге продолжали начатые в подводной лаборатории исследования, которые ведут­ся теперь во многих научных учреждениях мира. Елена Кирилловна склонилась над Буровым, загля­нула ему в открытые, беспокойные и невидящие глаза. Сейчас он будет опять бредить. Это всегда было страшно. За тонкой перегородкой спала медицинская сестра. Во сне она
вскрикивала, заставляя Шаховскую вздра­гивать, или начинала шумно дышать, ворочалась. Буров что-то пробормотал. Шаховская вынула из сумочки маленькую тетрадку в мятом переплете. Поглядывая на дверь, стала запи­сывать. Может быть, она стенографировала бред больного, чтобы показать утром врачу? Но до сих пор она этого ни разу не сделала, унося тетрадку с собой. Если бы медсестра увидела эти записи, они показались бы ей сде­ланными по-латыни. Утром Шаховская ушла на работу, словно и не про­вела бессонную ночь. А вечером Буров первый раз пришел в себя. Он узнал Лену, улыбнулся. Его пальцы сжали ее руку. - Все будет хорошо, - сказала Елена Кириллов­на. - Как я рада... Все обойдется. Он закрыл глаза. - Лена... Это вы... Это вы меня оттуда вытащили? - Там было столько подводников! - ответила Ша­ховская. - Но теперь все хорошо. Не надо говорить. Вам нельзя. Болезненная складка появилась у Бурова между бровями. - Нет, надо!.. Хорошо, что вы здесь... Вот не знаю, встану ли. - Встанете! Молчите. - Не имею я права молчать. Субстанция... - Ею уже заняты многие. Мы не одиноки, Буров! - Весь мир должен заняться!
Весь мир!.. Нет ничего важнее! Ядерные реакции при ней невозможны!.. Вду­майтесь!.. Это наш долг, физиков... Тех самых, которые выпустили ядерного джинна... Буров разволновался. Ему стало худо. Шаховская вызвала врача. - Вы просто опасная сиделка, - недовольно сказал обеспокоенный врач.
        Когда следующий раз Буров пришел в себя, то Ша­ховской не было. Он не верил, что видел ее здесь, что говорил с ней. Правда, медсестра сказала, что Елена Кирилловна часто дежурила около него, но только пока он был в бес­памятстве, а теперь у нее срочная работа. Буров загрустил. В больницу пришла Люда, робкая, сконфуженная, и принесла букет цветов. - Можно? - спросила она, приоткрыв дверь. - А, Люд! - проговорил Буров. - Давай, давай!.. (Он был с ней иногда на «вы», иногда на «ты».) Мне теперь куда лучше. Девушка вошла, прижимая к себе цветы. Их привез­ли самолетом с юга. Но Буров не обратил на них ни­какого внимания. - А Елена Кирилловна как? - сразу спросил он. Неужели он не мог об этом спросить хоть не сразу!.. Оправившись, Люда рассказывала о маме, об акаде­мике, о его секретарше Калерии-Холерии, которая пы­тается во все совать свой длинный нос, о соседних отсе­ках Великой яранги, о капитане погибшего корабля Те­рехове, который готовится вести ледокол в док, едва его поднимут со дна. О Елене Кирилловне она кратко ска­зала, что у нее начались головные боли, но что она во­обще замечательная. Люда
была еще несколько раз у Бурова, передавала приветы, в том числе и от Шаховской. Буров сам уже не спрашивал о ней... Он стал сосредоточенно-задумчи­вым, требовал бумаги, хотя ему не позволяли занимать­ся. Однако Сергей Андреевич все равно не щадил свою больную голову. Он продумывал во всех деталях новый дерзкий замысел. И вот наконец его выписали из больницы, рекомен­довав отдых. Он был уверен, что за ним придет Шаховская. По­требовал электрическую бритву, тщательно выбрился. С удовольствием снял больничную пижаму: из дому по его просьбе принесли лучший его костюм. К коттеджу подъехала автомашина. Это, конечно, Мария Сергеевна позаботилась. Буров поспешно оделся, встал, крепко обнял медсестру, поблагодарил за все. В передней его ждала... Люда. Буров не смог скрыть своего разочарования. - А, Люд... - рассеянно сказал он. Девушка зарделась, стала что-то лепетать. - Поехали, - не слушая ее, сказал Сергей Анд­реевич. На улице сверкали звезды. Буров остановился, рас­ставив ноги, запрокинув голову, смотрел в сияющее огнями небо и всей грудью вдыхал морозный воздух. - Прогноз обещает пургу, - сказала Люда. -
Будет буря, мы поспорим, - пробормотал Буров, думая о чем-то своем. Ехать было совсем недалеко. Люда хотела помочь Бурову войти в его коттедж, поддерживая под руку, но он рассмеялся, повернул ее к себе спиной и легонько толкнул. - Вот так-то! - сказал он. - За все тебе спасибо, хороший мой Люд, наверное, лучший из людей. Девушка отпустила машину и пошла пешком - здесь все близко... Между тем небо затянуло тучами, ве­роятно, прогноз погоды окажется верным. Люда зашла в лабораторию узнать, не нужна ли там помощь на случай пурги. Ее заверили, что смена справится сво­ими силами. К своему коттеджу Люда подошла одновременно с каким-то огромным, неуклюжим человеком в дохе, до­стававшей ему до коленей. Девушка ахнула. Это был Буров!.. Он ввалился в коттедж Веселовой-Росовой, как, бы­вало, топотал своими ножищами, отряхивая снег, воро­чался в тесной передней, как медведь. Из столовой выглянула секретарша академика Калерия Константиновна. - Ах, как я рада вашему выздоровлению! Академик будет просто в восторге, - сладко произнесла она. Буров кивнул ей. Овесян! Здесь? Вот это удача! Он вошел в столовую, намеренно
задерживаясь, от­кашливаясь и украдкой смотря на дверь комнаты Еле­ны Кирилловны. Но Шаховская не вышла. Перехватив взгляд Бурова, Люда заглянула к Елене Кирилловне. Та, одетая, сидела на кушетке, подобрав ноги. Портьера в ее комнату задернута, но дверь при­открыта. На немой вопрос Люды она отрицательно по­качала головой. Услышав кашель Бурова, в столовую выбежали Веселова-Росова и Овесян. Мария Сергеевна бросилась на грудь Бурову и заплакала. Это было так неожиданно, что Сергей Андреевич растерялся. Овесян тряс его руку. Мария Сергеевна усадила Бурова за стол, велела Люде подать электрический самовар. - Как хорошо, что вы сразу к нам, - говорила Веселова-Росова, разливая чай. - Мы должны быть вам ближе всех. Мария Сергеевна рассказывала Бурову, какой инте­рес у советских ученых вызвала его субстанция, какие начаты работы для ее изучения. - Мало, - сказал Буров, - мало. - Опять вам мало, дорогой, - мягко упрекнула Веселова-Росова. - Я поспорить с вами пришел, Мария Сергеевна, - сказал Буров, беря стакан. - Не терпелось... Мария Сергеевна всплеснула руками: - Сергей Андреевич! Да что вы, дружочек!
Зачем же это? - Вот это я понимаю! - воскликнул академик Ове­сян. - Значит, здоров. Буров холодно посмотрел на Овесяна. - Разговор у меня будет серьезный, Амас Иоси­фович! - Серьезный? - обрадовался Овесян. - Давай по-серьезному! Мы только что говорили с Марией Сер­геевной. Работы, проведенные в подводной лаборатории, очень интересны, их надо продолжать, но... Друг мой! Великий Резерфорд не позволял своим соратникам рабо­тать после шести часов, берег их здоровье и... считал, что людям надо дать время, чтобы думать... Поедешь на курорт, друг мой! Так решено. Все. - У меня было достаточно времени, чтобы поду­мать. В одиночной палате... Я черт знает что успел пе­редумать... о долге физиков. Атом может дать челове­честву будущее, но может и отнять его. Теперь мне на­до проверять. - Проверять - это хорошо, - вставила Мария Сер­геевна. - Если есть в науке единственный метод, кото­рый должен быть положен в ее основу, то это метод со­мнения во всем, метод проверки! - Дотошной проверки, абсолютного недоверия! Узнаю Марию Сергеевну Веселову-Росову! - вставил Овесян. - Мы с вами, Амас Иосифович, представляем как
бы два начала в науке. Ваш практицизм, мой принцип сомнения... Две стороны одной и той же медали, два на­чала единой науки. - Простите, - упрямо сказал Буров. - Допускаю, что наука нужна не для науки. В конечном счете любое научное открытие будет использовано для практических целей. Однако ученый, делающий открытие, порой даже и представить себе не может, что он открывает. Разве мог Гальвани, наблюдавший подергивание ножки ля­гушки, представить себе современные электрогенерато­ры мощностью в миллионы киловатт, электрические се­ти, опутывающие шар? - Это был младенческий возраст науки, - возра­зил Овееян. - Сейчас мы можем ставить задачи перед наукой, а не заставлять ее открывать тайны природы наугад. Калерия Константиновна сидела за столом, благого­вейно глядя на ученых, которые продолжали спор. - Догадываюсь, - сказал Овесян. - Наш Буров хочет добавить к двум китам науки, к принципу прак­тичности и утилитарности, к принципу сомнения и про­верки еще третьего кита - фантазию. - Фантазию, но не фантазерство, - сказала Мария Сергеевна. - Фантазия - качество величайшей ценности, - выпалила Люда. - Без
фантазии не были бы изобрете­ны дифференциальные уравнения. - Ого! - сказал Овесян. - В бой вступают резер­вы. Однако что же надумал наш третий кит науки? - Субстанция существует, - сказал Буров. - Это уже не фантазия. Но этого мало. Ее нужно не только на­ходить в природе. Ее нужно создавать. Овесян ударил себя по колену. - И продавать в аптеках! Здорово! Это уже впол­не практично! - Но это разговор не для чайного стола, - прерва­ла Мария Сергеевна, вставая. Все поднялись. Только Калерия Константиновна осталась сидеть, опустив уголки тонких губ. Ученые вернулись в кабинет и заговорили вполго­лоса. Люда, словно нечаянно, прикрыла плотнее дверь за ними, а сама выбежала на улицу, чтобы посмотреть, не разыгралась ли пурга. Она беспокоилась за Бурова и решила, что непременно пойдет его провожать. Когда Люда вернулась, то Холерии, как она звала секретаршу академика, не было. Дверь за портьерой в комнату Елены Кирилловны была приоткрыта, и Лю­да невольно услышала конец фразы, сказанной Калерией Константиновной: - Так что не теряйте времени. Протяните руку... Возьмите его. - Хорошо, Марта, - ответила Елена
Кирилловна. Люда опешила, ничего не понимая. Ученые вышли из кабинета, громко разговаривая. - Как хотите, Сергей Андреевич, - говорила Ма­рия Сергеевна, - я верна своему методу: ничему не ве­рить, все брать под сомнение. А вы опять фантазируете. - Так если не фантазировать, то что же тогда про­верять? - отпарировал Буров. - Я выхожу из игры, - заявил Овесян. - Мое дело зажечь «Подводное солнце». А вы здесь можете фан­тазировать, проверять выдуманное, но имейте в виду - это слишком фантастично, чтобы быть практичным. Люда подумала, что три кита все-таки не смогли до­говориться. Когда Буров уже одевался в передней, Шаховская вышла в столовую. Калерия Константиновна, опустив глаза, завязывала тесемочки у папки. Академик стоял у замерзшего окна и изучал снежные узоры. Мария Сер­геевна провожала гостя. Елена Кирилловна мило улыбнулась Бурову, поло­жила ему руку на локоть: - Подождите, Сергей Андреевич! Вас еще рано от­пускать одного. Я пойду с вами. Буров радостно и растерянно затоптался на месте. Не замечая у дверей готовую идти Люду в дубленке, в расшитых бисером нарядных унтах, он стал искать шубку
Шаховской. И они ушли вместе. Потом стали прощаться. Овесян и Калерия Констан­тиновна. Академик сразу же уезжал на место нового «Подводного солнца», Калерия-Холерия оставалась в его коттедже для связи. Все ушли, а Люда в непонятной тревоге не знала, что ей делать.
        Глава вторая АПОКАЛИПСИС
        Буров жил в коттедже Овесяна. Академик, перебрав­шись на место строительства нового «Подводного солн­ца», сохранил здесь за собой только одну комнату, дру­гую предоставил Калерии Константиновне, осуществляв­шей по его заданию связь между стройплощадкой и Великой ярангой, а третью отдал Бурову. Елена Кирилловна, выйдя с Буровым на улицу, предложила немного пройтись, прежде чем идти в его коттедж. - Мне в бреду привиделось, что я с вами разгова­ривал и даже о чем-то спорил. - Вот как? Однако наяву я слышу только ваши спо­ры с другими, и они мне доставляют немало радости... В вас что-то есть, Буров. Вы ломаете изгороди коралля. И у вас бизоньи, налитые кровью глаза. Бизон красив, он весь устремленный удар. - Да. Ударить надо. Хорошо бы стать бизоном науки... - Бизоны вымерли, их истребили... А вы не думаете, что мир выиграл бы, если бы таких, как вы, физиков, истребили бы? Буров даже закашлялся от изумления. - На месте папы римского я отлучила бы их всех от церкви. Я ввела бы костер за чтение еще не сожженных книг по ядерной физике. - Нам с вами пришлось бы тоже сгореть, - напо­мнил Сергей Андреевич.
- Я отправилась бы и на костер... в розвальнях, подняв два перста... - Не забыли свою боярыню Морозову? Нет, доро­гая раскольница. Спасение человечества не в отказе от знаний, а в обретении знаний высших. - И высших сверхбомб, радиоактивных туч, от ко­торых никому не будет спасения... - До сих пор история человечества была историей войн. При совершенствовании средств войны была из­вечная борьба ядра и брони. - Борьба всегда извечна, - подтвердила Елена Ки­рилловна. - Артиллеристы придумывали все более тяжелые пушки и ядра, все более страшные бронебойные снаря­ды. И в ответ на каждое такое изобретение другие умы придумывали более могучую, более крепкую, непроби­ваемую броню. В ответ на ядовитый газ появился про­тивогаз. - Но в ответ на атомную бомбу не появилось атом­ной брони. - Физически она еще не создана. Она существует в виде политического сдерживающего начала. Слишком страшны средства, какими владеют противостоящие лагери. Эти средства кажется невозможным приме­нить. - Кажется? - Да. Только кажется. Их все же могут применить. И если после несчастья в Хиросиме и Нагасаки на го­рода не падали
ядерные бомбы... - Если не считать руанской трагедии, - напомни­ла Шаховская. - Нет, считая ее... считая эту трагедию, как напоминание того, что бомбы, созданные для взрыва, взры­ваются... - Они существуют только для защиты. - Нет. Ядерное оружие - это не оружие защиты, это оружие нападения. Оно принципиально рассчитано на чужую территорию. Поэтому мы всегда предлагали его запретить. - Но есть и оружие возмездия. - Взаимное «возмездие» - печальный конец циви­лизации. - Значит, не зря написан Апокалипсис. Будет конец мира. Помните. Откровения Иоанна-богослова? «И пя­тый ангел вострубил, и я увидел звезду, павшую с неба на землю, и дан ей был ключ от кладезя бездны...» В наше время такими звездами падают баллистиче­ские ракеты. - Вы знаете Библию наизусть? - Не всю. «Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи, и помрачи­лось солнце и воздух от дыма из кладезя...» Вам не вспоминаются фотографии черного гриба Бикини? Но это не все. Слушайте дальше: «И из дыма вышла са­ранча на землю, и дана ей была власть, какую имеют земные скорпионы». Вдумайтесь в этот образ. Саран­ча -
нечто бесчисленное, всюду проникающее, неотвра­тимое. «И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям...» Шаховская схватила руку Бурова и крепко сжала. Он поражен был ее голосом - глухим, придушенным. Ему показалось, что она говорит с закрытыми глазами. - «И дано ей будет не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека...» Вам не приходит на ум, что поражающая мучением саранча - это об­раз радиоактивности, несущей медленную и неизбеж­ную смерть от лучевой болезни, от которой гибнут лю­ди, но не травы? - Лена, черт возьми! - крикнул Сергей Андрее­вич. - Кто вы такая? Не было столетия, когда Апока­липсис не толковался с позиций современности. Его мут­ные символы подобны алгебраическим знакам, под ко­торые можно подставить любые значения. - Нет, нет, Буров! Разве вы не поняли еще, что са­мый страшный враг человека - это знание? Оно поднимает его гордыню на головокружительную высоту, чтобы потом низвергнуть в бездну. - Вы хотите сказать, что гибель цивилизации за­ложена в
самой природе ее развития? - Да. Всему есть начало, всему есть конец. Конец можно было предвидеть интуитивно, как это делал древ­ний поэт и богослов, но можно и сейчас понять неиз­бежность конца, исходя из всего того, что мы уже знаем и... хотим узнать. Прощайте, Буров. Вы мне нравитесь. В жизни хорошо идти с закрытыми глазами, чтобы не видеть, что впереди... - Подождите, Лена. Не уходите. Зайдите ко мне... Этот разговор нельзя оборвать. Ведь мы только рабо­тали. Никогда не говорили... Шаховская усмехнулась: - Зайти к вам? А что скажет княгиня Калерия Кон­стантиновна? Она, вероятно, уже вернулась. Впрочем, не все ли равно!.. Буров открыл своим ключом дверь. Заметил следы на снегу крыльца, кто-то уже вошел раньше его. Усмех­нулся. Да, Калерия-Холерия, как ее называет Лю­да, уже здесь. Шаховская тоже увидела отпечатки, но ничего не сказала. Буров снял с Лены шубу в передней, провел в свою комнату и занялся камином. Лена осмотрелась. Подошла к столу и стала приби­рать на нем бумаги, передвинула стулья, положила кни­ги на полку. - Настоящий мужчина должен быть неаккуратным. И от него должно немного
пахнуть... козлом. - Благодарю вас. Вы не откажетесь от приготовлен­ного мужчиной чая? - Откажусь. Садитесь напротив меня. Нет. Не так близко. Не торопитесь. Конец цивилизации еще не так близок. Буров сердито отодвинулся вместе со стулом, потом встал с него. - Чепуха! - раздраженно сказал он. - Не ждите конца света, оставьте это попам. Я допускаю лишь кри­зисную стадию в развитии цивилизации... Я даже могу представить себе ее гибель, как представляю себе са­моубийство. Ведь почти каждый человек в каком-то возрасте переживает кризис, стоит на грани гибели, бо­рется с желанием покончить с собой. У одних - это слабо, почти незаметно, боком промелькнувшая мысль, у других - это тяжелая борьба, навязчивая идея. Только единицы из миллионов гибнут. Сергей Андреевич ходил по комнате большими ша­гами. Следя за ним взглядом, Шаховская задумчиво про­декламировала: - И сказано в легенде древней: «Тогда днем сумрак пал на землю...» Буров остановился: - Что? Затемнение на небесах? Страхи древних? - и продолжал, как бы думая вслух: - Мы уже знаем, что живем в населенном космосе. Миллиарды звезд, ко­торые смотрят на
нас, - это миллиарды светил с пла­нетными системами. В одной нашей Галактике, а таких галактик несметное число, в одном только нашем звезд­ном острове ученые готовы признать от полутора сот ты­сяч до миллионов разумных цивилизаций неведомых, мыслящих существ. Как бы они ни выглядели, эти суще­ства, их общество, овладевая знанием, в какой-то мо­мент переживает опасный кризисный период, период овладения тайной ядерной энергии. Если в этот момент самосознание мыслящих существ не на высоте, они мо­гут погубить себя. Но это так же исключительно редко в истории Развития Разума вселенной, как редко само­убийство среди людей. Но самоубийцы встречаются. - Я хотела покончить с собой, - призналась Ле­на. - Я вскрывала себе вену. - И она показала Сер­гею Андреевичу шрам на запястье. Буров встал на колено и долгим поцелуем прижался губами к выпуклому бледному, более светлому, чем ко­жа, шраму. - У человечества тоже останутся шрамы, - сказал Сергей Андреевич. - Но оно переживет тяжелую пору, как переживали ее миллионы иных цивилизаций все­ленной. - Вы мне нравитесь, Буров. В вас есть неукротимая широта. Вы -
настоящий русский человек. - Я советский человек, я человек мира, мира, ко­торый рано или поздно станет единым. - Но вас надо сжечь... пусть хоть рядом со мной, но сжечь. Лена бросила в разгоревшийся камин полено. Оно зашипело. - В ските? Нет! Победа никогда не дается отступ­лением, - сказал Буров, ногой подправляя полено. Смотря на огонь, Лена задумчиво говорила: - Проблема ядра и брони... Самоубийство цивили­заций... Как пережить кризис!.. Вот вы какой... - Да. Пережить кризис. Победить мыслью. Нельзя дать автомат неандертальцу. Это ясно всем. Но неан­дертальцы в смокингах и роговых очках существуют, распоряжаются атомными заводами. Они будут побеж­дены мыслью... - Вы думаете? - Будут! Но прежде нужны охранные меры. Об этом должны заботиться мы, физики, иначе однозначно за­служим костер. Лена откинулась на спинку стула. Сергей Андрее­вич продолжал стоять перед ней на колене, все еще дер­жа ее руку со шрамом в своей. - Хотите сделать атомную кольчугу? Ее не может быть... Буров вскочил, почти бросив повисшую руку Лены. - Прекратилась в Проливах ядерная реакция?! - в бешенстве крикнул он, сощуря один
глаз, словно при­целиваясь. Лена, проницательно смотря на Бурова, кивнула... - Если она невозможна здесь, почему нельзя сде­лать ее невозможной всюду? Ведь именно в этом теперь наша задача! Именно в этом! Лена посмотрела на Бурова расширенными гла­зами. - Идите сюда, встаньте, как вы стояли, - прика­зала она. В ней что-то изменилось. Сергей Андреевич почув­ствовал это. Он сел на лежавшую перед камином шкуру белого медведя, и Лена, пододвинув к нему свой стул, запустила тонкие пальцы в его русые волосы. - Вы мне очень нравитесь, Буров. Я никогда не тро­гала таких волос. Они чуть седеют. Они у вас буйные. И сами вы буйный. Мне нравится, как вы ходите, даже как вы ругаетесь в лаборатории. Мужчины должны быть невоздержанными на язык. Вы молодец, что хотели меня поцеловать... Буров вздрогнул, потянулся к Лене, но она, больно ухватив за волосы, оттянула назад его голову, загля­дывая ему в глаза. - Работать с вами - большое счастье. Вы види­те - цель не в колбе, а среди звезд, где существуют не­ведомые миры... - Слушайте, Лена, - перехваченным от волнения голосом сказал Буров, - из-за кого я потерял
голову?.. Хотя что-то и делаю, о чем-то думаю, даже бунтую... - Из-за кого? - глухо спросила она. - Из-за тебя. Пристально глядя в глаза Бурову, Лена медленно проговорила: - У тебя, Буров, сумасшедшинки в глазах. Ты уди­вительный, но ты не мой, ты мне не нужен... - Лена! Что ты говоришь, опомнись! Я не смел при­коснуться к тебе, но сейчас... - Ты мне не нужен, ты чужой... Все запутается... Ка­кой ты сильный! Она зажмурилась, гладя его по волосам, но едва он делал движение, как пальцы вцеплялись в его волосы, удерживая голову. - Я не могу выговорить это слово. Ты его знаешь. Даже оно ничего не выразит. А я понимаю тебя. Ты мне нравишься... нравишься потому, что ты такой, но... любить за что-нибудь нельзя. Любить можно только во­преки, вопреки всему - обстоятельствам, здравому смыслу, собственному счастью... - Так пусть будет вопреки! Вопреки всему, но толь­ко для нас... для нас вместе. Мы будем всегда вместе. Буров уже не обращал внимания на сопротивление Лены. Он обхватил ее талию, спрятал лицо в ее ко­лени. - Вместе? - переспросила Лена. - Никогда, ми­лый... Никогда. Сергей Андреевич вскочил. -
Почему? - Ты проходишь мимо, задевая меня плечом, а я... я беременна. Буров ухватился за мраморную доску камина. Лена сидела, откинувшись на стуле, с полузакры­тыми глазами. Потом она сползла на шкуру и, усевшись на ней, стала смотреть в огонь. - Зачем... так шутить? - хрипло спросил Буров. Лена покачала головой. - Я не знаю, кто будет... мальчик или девочка. Буров почувствовал, что лоб у него стал мокрым. - Я провожу вас, - сказал он, сдерживая бешен­ство. Она встала и принялась поправлять волосы перед зеркалом, стоявшим на камине. Отблески пламени играли на ее бледном, освещен­ном снизу лице; казалось, что оно все время меняется. Она не смотрела на Бурова. - Не трудитесь. Я зайду к вашей соседке. - Как пожелаете, - скрипнул зубами Буров. Елена Кирилловна, подтянутая, прямая, вышла из комнаты и без стука вошла в соседнюю. Буров, не попадая в рукав, выскочил на улицу. Там началась пурга. Дрожащими руками он нала­живал крепление на лыжах. Резко оттолкнувшись пал­ками, он бросился в воющую белую стену снега.
        Калерия Константиновна стояла перед прислонив­шейся к двери Леной и даже не говорила, а шипела: - О, милая! Я все же была лучшего мнения о ва­ших способностях. Как вы могли, как вы смели!.. Я не­навижу вас. - Неуместное проявление страстей, - устало ска­зала Шаховская. - Я действительно жду ребенка. - Какая низость! - воскликнула Калерия Констан­тиновна. - Разве нет выхода? Я договорюсь с академи­ком. Гнойный аппендицит, срочная операция на острове Диксон. Самолет. Через неделю вы будете снова здесь, а он - у ваших ног. - Я не знаю, кто будет: мальчик или девочка. Я хо­чу мальчика. - Дура! Шлюха! Гадина без отца и матери!.. - не повышая голоса, говорила Калерия Константиновна. Шаховская качала головой: - На меня это не подействует. Обе женщины оглянулись. В передней стояла красная от смущения Люда. В глазах ее блестели слезы. - Наружная дверь была открыта, - сказала она. - А где Сергей Андреевич?.. Не он ли только что проехал на лыжах мимо нашего коттеджа? Калерия Константиновна повернулась к ней спиной. - Да, Буров ушел, - сказала Елена Кирилловна. - Он любит одиночество в тундре. Посмотри, Лю,
здесь ли его лыжи? - Сергей Андреевич ушел на лыжах?! - ужасну­лась Люда. - Он же еще не оправился после болезни! Как вы могли отпустить его в такую погоду? Вы знаете, что творится на улице?! - Я ничего не знаю, - усталым голосом сказала Елена Кирилловна. - Что? - обернулась Калерия Константиновна. - На улице праздник? Чей? - На улице пурга! - отчеканила Люда. - Я беру ваши лыжи. Громыхая лыжами, она выскочила на крыльцо. Лыжня уходила во тьму. Люда побежала по этой лыжне. Она не знала, чего она хотела, она не знала, что делает. Ей нужно было догнать Бурова. Наступила снежная тьма. Люда ничего не видела. Огни поселка скрылись. Ветер дул одновременно ото­всюду, снег крутился, слепил глаза... если их вообще можно было слепить в такую темь. - Она беременна! - всхлипывала Люда. - А он не теряется... Он погибнет.
        Глава третья ПОГАСИТЬ СОЛНЦЕ!

«Я снова вытащила свою общую тетрадку. Мне ка­жется, целую вечность не писала в ней. Но сейчас про­изошло такое, что я не имею права не писать... Совет безопасности ООН разрешил провести ядерный взрыв в мирных целях. Академик Овесян вызвал маму на установку нового «Подводного солнца». Буров велел мне ехать вместе с ней. Я чувствовала себя разведчицей. Я догадывалась, что Буров что-то задумал и посылает меня неспроста. Мы поехали с мамой на оленях. Это было очень ин­тересно. Я сама пробовала править хореем - такой длинной палкой, которой погоняют оленей. Они удиви­тельно смирные и приятные животные. Прежде я ни­когда не думала, что они такие маленькие, всего по грудь мне. А бегают они быстро, но, как бы ни скакали, несут рога параллельно земле, не колебля их. Овесян, как он говорил, несколько раз выходил встречать нас и наконец встретил. Я знала, зачем ему понадобилась мама. Он не хотел без нее зажигать новое «Подводное солнце». Все-таки она очень много значила для него в жизни, хоть они и спорили всегда. Амас Иосифович даже не дал нам с мамой ото­греться. - В блиндаж! Скорее в блиндаж! - торопил он. -
Кофе вас там ждет... И даже кое-что покрепче. - Ей еще нельзя, рано, - строго сказала мама. Академик выразительно подмигнул мне. Я уже пила коньяк... Он же меня и угощал еще в Москве. - Это только в случае победы, - сказал он. Он повел нас снежными тропами к округлому хол­му, в глубине которого соорудили бетонное убежище. Я спускалась по темной лестнице, нащупывая рукой шершавую холодную стену. Вспыхнул электрический свет. Овесян вел маму. Он и зажег лампочку. Блиндаж был с узкими горизонтальными бойницами, совсем как на войне, только вместо пулеметов здесь при­боры. Противоположную узким щелям стену занимал пульт с рукоятками и кнопками, в которых я, конечно, разобраться не могла. Академик протянул мне темные очки. А на улице и так было темно. Теперь узкие щели стали черными. Академик отдал команду. После этого в репродук­торе послышался голос, предупреждающий об опас­ности: - Всем укрыться в убежищах! Атомный взрыв! Всем укрыться в убежищах... Мне стало жутко, и я никак не могла совладать с собой. Зубы начинали стучать. Если бы Буров меня увидел, он стал бы презирать... Потом в репродукторе
послышался стук метронома. - Все, как тогда, - оглянувшись на маму, сказал Овесян. Она улыбнулась ему. В репродукторе слышался голос: - Девять... восемь... семь... шесть... Я ухватилась за спинку стула, на который села ма­ма, до боли сжала пальцы. - Пять... четыре... три... два... Овесян поднял руку. - Один... ноль! - в унисон с репродуктором крик­нул он. Я смотрела в черную щель. Мне показалось, что ни­чего там не произошло. Но вдруг на горизонте беззвучно выросло огненное дерево... Именно дерево, потому что оно расплылось вверху светящейся листвой. Гово­рят, что у гриба атомного взрыва черная шляпка. Это только днем. А в полярную беззвездную ночь эта чер­ная шляпка светилась. И потом заколебалась почва. У меня закружилась голова. У подножия огненного дерева на горизонте образо­вался белый холм, словно море со льдами приподня­лось там. И только потом на нас обрушился звук. Он сжал го­лову, в глазах у меня помутилось, стены поехали куда-то вбок. Если бы я судорожно не держалась за стул, я бы упала. Академик целовал маму. Потом, одетые в неуклюжие защитные противоядерные балахоны поверх шуб, мы вышли
на берег моря. Мама и академик уже знали, что все вышло, как ждали: произошел не только инициирующий атомный взрыв - загорелось под водой и атомное солнце. Реак­ции, которые не проходили на старом месте, здесь про­текали нормально. На берегу мы застали капитана Терехова. Овесян обнял его за плечи. - Ну как, ледовый волк? Пришел конец твоим льдам! Доволен? Сейчас коньяк будем пить, плясать, шашлык жарить!.. - Принимать ледокол спешу, - ответил капитан. - Вот и выпьем сразу за все... Ты только посмотри, как быстро освобождается от льдов полынья. Слушай, капитан. Хочешь ледовую разведку провести? Бери ка­тер, иди к старой установке. Если пройдешь на кате­ре - значит, скоро вся полынья от льдов освободится. И путь твоему возрожденному ледоколу станет намно­го легче. - Можно, я тоже поеду с капитаном? - попро­сила я. Мама хотела запротестовать. - Можно! Можно! Пойдешь против течения. Ни­какой опасной радиоактивности. Будешь гонцом нового марафона. Сообщишь Бурову о победе слепцов. Ска­жешь: вслепую, а зажгли «солнце». - Почему вслепую? - удивился капитан. - Потому что так и не поняли, почему оно погасло. А
ты думаешь, люди знали, что такое электрический ток, когда строили первые динамо-машины? Капитану не терпелось скорее вернуться к своему ледоколу. Катер весело застучал мотором, и мы отплыли от берега, лавируя между льдинами. Так и не успел Овесян угостить нас коньяком. Может быть, атомный взрыв разогнал тучи - в не­бе засветились звезды, но они померкли сейчас рядом с роскошными занавесами, которые свисали с неба, перели­ваясь нежными фиолетовыми и красноватыми, тонами. Овесян шутил, что это все в честь одержанной по­беды. Я видела такое сияние впервые, и мне оно действи­тельно казалось связанным с тем, что здесь недавно произошло. Капитан сам сидел за рулем и искусно вел катер, выбирая разводья. Мы двигались против течения и про­тив ветра, который гнал нам навстречу льдины, под­таявшие в районе подводного вулкана. Он сейчас словно работал в паре с «Подводным солнцем», подогревая по­лынью. За каких-нибудь два часа мы уже были около научного городка. Буров и Елена Кирилловна встречали меня. У них был загадочный вид. Они, конечно, уже знали обо всем. Им сообщили по телефону, да они и сами ви­дели
атомный взрыв. Он вызвал здесь такой ураган, что с Великой яранги чуть не сорвало купол, оборвалось не­сколько струн-оттяжек. - Ну, Люд, - сказал Буров, когда мы пришли, - значит, академик назвал это новым марафоном? - Да, новая марафонская битва, выигранная им. А я, как знаменитый гонец, должна была добежать до вас, но умирать у ваших ног он не позволил. - Правильно сделал. Потому что сейчас надо бе­жать обратно. - Как обратно? - не поняла я. Тогда Буров усадил меня на табуретку и сам сел на­против, как обычно папа садился. - Слушай, Люд. Сейчас получено страшное известие о ядерном взрыве. - Почему страшное? Радостное, - поправила я. - С разрешения ООН. Буров отрицательно покачал головой: - Нет. Ядерный взрыв произошел не только здесь. Почти одновременно он произошел и в африканском го­роде, на который сбросили атомную бомбу... Неясно, что там произошло. Связи нет. Но можно себе представить. Десятки тысяч задавленных, разорванных, испаривших­ся людей. И радиоактивная саранча, жалящая, как скор­пион... А за первой бомбой может последовать вторая. Сейчас уже медлить нельзя. - Люда, останови хоть ты
этого безумца, - сказа­ла Елена Кирилловна. - Его сошлют навечно, закуют в кандалы... - Куда там дальше ссылать, и так на краю света,- без тени улыбки сказал Буров. - При неудаче никто даже не заметит моей дерзости, а при удаче... Снесли бы, конечно, голову, если бы судили победителей. - Что вы хотите сделать? - в тревоге спросила я. - Успех не только у них. Пока ты ездила зажигать «солнце», кое-что вышло и у нас. До сих пор мы искали антиядерную субстанцию. Теперь мы получили ее. - Не может быть! - воскликнула я. - Нако­нец-то... - Это еще надо проверить, - вставила Елена Ки­рилловна. - Да, проверить. Но у нас нет времени на лабора­торный эксперимент. Проверить надо на практике сра­зу в огромном масштабе. - Он хочет потушить «солнце», - сказала Елена Кирилловна. - Как солнце? - ужаснулась я. - Конечно, «Подводное солнце», которое зажгли, - нетерпеливо пояснил Сергей Андреевич. - Именно так я хочу доказать невозможность ядерной реакции при некоторых... обстоятельствах. - Вам этого не позволят, - сказала Елена Кирил­ловна. - Смешно об этом говорить... - А если... если... не спрашивать? Взять и
пога­сить?.. - проговорила я. Елена Кирилловна пытливо посмотрела на Бурова. - Ну как? Или вам впору только персианок за борт бросать? - Это вы правильно вспомнили... о разбойниках. Разбой мог бы быть с размахом. - И вы способны на это, Буров? - Я покажу вам, на что способен. Вы ведь, кажется, тоже сомневались в достаточном моем воспитании? «Примат образования...» Я не всегда понимала, о чем Буров и Елена Кирил­ловна говорили между собой. После выздоровления Сер­гея Андреевича и особенно после сцены в коттедже Овесяна и той ужасной пурги у них что-то произошло. По-моему, они избегали друг друга и встречались толь­ко на работе. Сейчас я не верила сама себе: я ляпнула просто, что можно взять и погасить новое «Подводное солнце», а Буров... Буров, кажется, решил это сделать... Во всяком случае, он приказал механику вездехода везти наш лабораторный излучатель к установке ново­го «Подводного солнца». А мне Буров сказал: - Ну как? Новый марафон, говоришь? Действитель­но новый марафон. Придется нам с тобой, Люд, стать марафонскими гонцами. Вставай снова на лыжи, побе­жим. Нам не привыкать. Тогда, в пургу, ты
здорово по­могла мне... Я не верила тому, что слышала. Он хотел бежать на лыжах со мной, а Елене Кирилловне велел ехать на вез­деходе!.. Не помня себя от счастья, я бросилась за лыжами. Я уже представляла, как мы подкрадемся с нашим излу­чателем к берегу, направим его решетчатую параболу на полынью и... Вездеход был на ходу, он постоянно таскал наш из­лучатель по тундре: Буров проводил опыты в самых разных местах прямо под открытым небом, и вот они наконец удались. Не знаю почему, но теперь я безгра­нично верила Бурову. Да, он мог погасить и «Подвод­ное солнце». Елена Кирилловна села рядом с механиком на вез­деход. Я еще не успела надеть лыжи, искала для них мазь, а наша решетчатая башня уже двинулась. Издали она казалась каким-то фантастическим марсианином на ажурном треножнике, расставившем скрюченные ре­шетчатые руки. Когда я натирала лыжи, Сергей Андреевич зашел за мной. - Живо! На дистанцию! - скомандовал он. Так я стала участницей марафонского бега. Гонцы должны были известить о победе, а о чем должны известить мы? Неужели о том, что погасим «солнце»? Буров прокладывал лыжню, я бежала за ним. С
мо­ря доносились раскаты грома. Льды шли друг на дру­га, отогреваемые сразу с двух сторон - вулканом и ядерным солнцем. Неужели мы его погасим? И что тогда будет? Как только я могла это посоветовать Бурову? Однако не скрою, я хотела, исступленно хотела, что­бы оно погасло по воле этого огромного, сильного че­ловека, расчеты которого смелее, выше, важнее расче­тов всех окружающих его людей. Сергей Андреевич был озабочен, хмур. Я будто сно­ва и снова слышала его слова об атомной бомбе, сбро­шенной в Африке. Все мы читали об атомных бомбах, привыкли их ненавидеть, но кто из нас мог представить их себе, во всем ужасе!.. Буров догонял нашу движущуюся вышку. Я стара­лась не отстать от него. Казалось, что силы мои сейчас кончатся... Я ждала, когда ко мне придет второе дыха­ние. Я сказала себе, что должна... должна бежать... и от этого зависит что-то самое важное...
        Когда мы наконец достигли центрального поста управления установкой «Подводного солнца», мне по­казалось, что я упаду и умру. Так ведь и полагалось марафонскому гонцу. И я упала, вернее, села в снег. Ни мамы, ни академика здесь не было. Они ушли на берег смотреть, как тают льды. Я не могла идти дальше. Сергей Андреевич пошел вперед. Я сидела в сугробе и безучастно смотрела на появив­шуюся вдали вышку излучателя. Мы с Буровым здорово обогнали вездеход!.. Когда я немного отдышалась, Буров с мамой и Овесяном уже возвращались на пост управления. Не за­мечая меня, они продолжали спор, видимо начатый на берегу. - Вы безумец, Сергей Андреевич, простите за от­кровенность, - слышала я голос мамы. - Как у вас поворачивается язык предлагать академику уничтожить весь его труд последнего времени!.. - Но ведь вы не верите, Мария Сергеевна, что я могу потушить «Подводное солнце». - Не верю. - Так проверьте. - Кажется, это единственное, чего я не желаю про­верять. - Слушай, Буров, - сказал Овесян. - Ты пони­маешь, на что замахиваешься? Я рапортовал... В Арк­тике праздник... - А в Африке всенародный траур. Ни мама,
ни Овесян ничего не ответили. - Поймите, - продолжал Буров, - нет времени проводить мелкие опыты. Нужен сразу грандиозный размах. Только такой масштаб может сделать нашу работу практической. Разве не этого вы всегда хотели, Амас Иосифович? - Зачем моими словами играешь? - рассердился Овесян. - Неужели я должен был тайно подкрасться к бе­регу и погасить ваше «Подводное солнце»? - Кому только могло это прийти в голову! - в ужа­се воскликнула мама. Я невольно съежилась в своем снежном убежище. - Амас Иосифович, дорогой наш академик!.. Вы только представьте, во имя чего мы это сделаем, ради чьего спасения!.. Вот вы ужаснулись, что я мог пойти на научный разбой... - Недостойно это... - Я переборол себя. Я не своевольничал, я пришел к вам. Неужели же вы... Неужели вы не поймете, что должны мы сейчас вместе сделать? - Это ты зря, Буров. Зачем митинговать? Кроме того, риск мой не так велик. У тебя может ничего не выйти. - Должно выйти. И не только здесь. Везде должно выйти. И с вашей помощью. Вездеход, буксировавший наш ажурный излучатель, подошел совсем близко. - Я настаиваю на решающем опыте, чтобы
осталь­ные сорок девять тысяч девятьсот девяносто девять опы­тов были не нужны, - заключил Буров. - Подумать только, сколько затрачено на «Подвод­ное солнце»! И все это теперь!.. - почти в отчаянии вос­кликнул Овесян. - Важно не сколько израсходовано, а сколько бу­дет сбережено... и спасено, - ответил Буров. - Он меня подведет! Честное слово, подведет под монастырь! - крикнул Овесян. Я больше ничего не слышала из их разговора. Они все пошли навстречу вездеходу. Я видела, что из его кабины высунулась Елена Кирилловна. И тут я подумала: а вдруг ничего не выйдет и наш излучатель не создаст субстанции, не погасит ядерных реакций, подумала, что ни Овесян, ни мама ничем не рискуют, рискует только один Буров. Я еле дотащилась до вездехода. Про меня все за­были. Елена Кирилловна пошла навстречу Бурову, ко­торый все еще ходил с Овесяном. Не знаю, что они еще обсуждали. Я замерзла и забралась в кабину механика, который ушел на пост управления. Я считала, что Буров и Елена Кирилловна все-таки придут сюда. И они пришли. Буров говорил: - Он не мог поступить иначе. Я уважаю его. - А я уважаю вас, Буров, - сказала
Елена Ки­рилловна. - Он оказался выше самого себя, выше старой своей позиции. Он рискует всем, что им сделано. Так мог по­ступить только подлинный ученый. - Я уверена в вашем торжестве, Буров. Остались считанные минуты. - Но я не хочу торжествовать с горечью в сердце, Лена... Я хочу в эти последние минуты, чтобы вы про­стили меня... - Буров! Буров! Не надо... - Нет, надо, Лена! Я не хочу никакого торжества, если не буду знать... что ребенка, которого ты родишь, ты будешь считать нашим. Разве я люблю тебя меньше оттого, что ты ждешь ребенка? У меня сердце переворачивалось от этих слов. Я не знала, куда деваться, а он продолжал: - Это будет наш ребенок, наш... Кто бы ни был его отцом. Я буду любить, как только способен любить свое дитя. Елена Кирилловна усмехнулась. - Лучше займемся излучателем, Буров. Надеюсь, что в своем замысле вы меньше ошибаетесь. - Что вы хотите сказать? - Я только ваша помощница, Буров. И я замужем. Я похолодела: она замужем. - Кто он? Где он? - спросил Буров. - Если бы я знала! - вздохнула Елена Кирил­ловна. И тут послышался голос академика: - Эй, на излучателе! Где же вы там?
Давай к бе­регу! Направляйте луч на северо-северо-восток. Овесян как-то удивительно привычно командовал теперь проведением диверсии против «солнца», которое сам недавно зажег ценой таких усилий. Я включила вездеход и повела его к берегу, букси­руя излучатель. Сосредоточенный Буров шел рядом, ни­сколько не удивившись, что я - в кабине. Сейчас все должно было начаться. Я боялась дышать».
        Глава четвертая ЧЕРНЫЙ ГРИБ

«Не думал я, что мой репортерский каламбур будет всерьез обсуждаться в Совете Безопасности и послужит поводом для того, что потом случилось. Мой пробковый шлем был пробит навылет. Может быть, было бы лучше, если бы дружественный нам снай­пер, засевший, словно в густой роще, в листве баобаба, взял бы прицел чуть пониже... Окопов в джунглях никто не рыл. Через «проволоч­ные заграждения» лиан и «надолбы» из поверженных исполинов джунглей танки пройти не могли. В душной и пышной чаще солдаты сражающихся армий просто охотились друг за другом, как это испокон веков делали жившие здесь враждебные племена. Но в джунглях щелкали не только одиночные вы­стрелы затаившихся охотников, не только трещали ав­томаты преследователей, не только бухали, разворачи­вая сцепившиеся корни, заградительные мины, поражая осколками вертлявых обезьян, которые так же кричали и стонали, корчась в предсмертных муках, как и ранен­ные люди... Сквозь непроглядную гущу листвы, лиан, орхидей и стволов со свисающим мхом почти беззвучно, с неуловимым нежным пением летели стрелы... Я рассматривал их в колчанах простодушных чер­ных бойцов,
которым не хватило винтовок. Мне пока­залось, что наконечники стрел чем-то вымазаны. Я по­смеялся, заметив, что не хотел бы оцарапаться о них. И я пошутил в очередной корреспонденции, что про­тив танков и бомбардировщиков, защищающих права обворованных владельцев рудников и копей, приме­няется «отравленное оружие». Увлекшись, я даже вспомнил о Женевских соглашениях, запрещающих приме­нение отравляющих средств. А ведь там не сказано, что будто отравляющими могут быть одни только газы, ведь могут быть и... стрелы. Газеты босса напечатали мою корреспонденцию с са­мыми серьезными комментариями. Босс сказал, что это была моя лучшая находка. Во всем мире поднялся нево­образимый шум. Командование войск Малой Америки предъявило противнику ультиматум. На следующую стрелу, нару­шающую международные соглашения, ответом будет ядерная бомба. В нарушение договора о нераспростране­нии ядерного оружия атомная бомба оказалась у инду­стриального государства Африки в «результате утечки информации», как сообщали официальные источники. Совет Безопасности не мог прийти к единогласному решению. Мое имя упоминалось в ООН. А
я не выходил из бара. Вот уже сколько месяцев я жил в загородном отеле, указанном мне боссом. Кро­ме меня, там обитали офицеры, коммунистические совет­ники, нейтральные наблюдатели и мои коллеги, репор­теры. Они завидовали моей славе, а меня снедала тос­ка. Я снова пил, сосал, хлестал виски, джин, ром, пунш, коктейли, привык даже к проклятому африкан­скому зелью, забыв, как его приготовляют. И бармен снова и снова наливал мне двойные порции. А здоро­венный черномазый швейцар, милейший парень, эбено­вый Геракл, осторожно втаскивал меня в лифт, а из лифта в мою комнату, включая все четыре вентилятора на стенах и пропеллер под потолком, поднимавшие в моем номере душный и жаркий смерч. Я умирал от жары, жажды и тоски. Я не хотел боль­ше идти в джунгли, я не хотел больше видеть дикарских стрел и писать о них!.. Жаркий ветер, рождаемый бессмысленно вращаю­щимися лопастями, мутил мой ум. Я лежал поперек бессмысленно широкой кровати и изощрялся в отборных и бессмысленных ругательствах... Явился мой черномазый приятель, доставивший меня из бара, и сказал, что меня требуют вниз к телефону. О милый нью-йоркский
док! Тебе бы следовало по­нять, что протрезвляюще действует на таких клиентов, как я!.. В трубке звучал скрипучий, чужой и чем-то знако­мый голос: - Хэлло! Рой Бредли? - Какого черта? - отозвался я. - Дурацкая сентиментальность, но я все же зво­ню вам. - Какого черта? - пьяно повторил я. - Я не помогал вам строить шалаш в джунглях, но я был первым, кого вы встретили, выйдя из него. - Какого черта! - уже растерянно твердил я, боясь поверить. - А вот такого черта. Угодно вам получить от нее записку? - Что?! - воскликнул я, мигом протрезвев, и при­жался щекой к раскаленному от жары телефонному ап­парату. - Если можете взгромоздиться на «джип», - про­должал он, - я буду ждать вас в три часа ноль восемь минут пополудни. Национальный банк, напротив парка, на углу набережной. Там стена без окон. Не люблю окна. - О'кэй! - сказал я. - Я думал, что вы сволочь. - Ну а я продолжаю так думать о вас. Три ноль восемь. - О'кэй, мы еще выпьем с вами. Вы все еще носите темные очки? - У меня глаза разного цвета. И солнце здесь яр­кое. Постарайтесь не напиться. Боже! Какая сказочная страна! Все вспорхнуло вокруг,
переливаясь оперением райских птиц. Их щебе­тание врывалось в окна, как первозданная музыка при­роды. Я уже понимал зовущие ритмы местных танцев, я готов был кружиться в экстазе, исступленно прыгать под звуки барабана, самозабвенно вертеть туловищем. Я уже понимал простодушно открытые сердца детей джунглей, с которыми заключил освященный любовью союз. Я налетел на своего эбенового Геракла и расцело­вал его. Он подумал, что теперь уж я действительно пьян, и поволок меня в номер, но я был трезв, как папа римский, и счастлив, как нищий, нашедший бумажник. И я подарил негру свой бумажник со всем содержимым. Но он, каналья, оказывается, засунул мне его обратно в карман. Я шел по вестибюлю и улыбался всем. Даже комму­нистические советники показались мне милыми... Потом я мчался, сидя за рулем «джипа» с опознава­тельными знаками нейтральной державы. Дорога сверкала, она казалась расплавленной, в ней отражалось солнце, протягивая по асфальту золотистую дорожку, как луна на воде. Такие дорожки, по поверью, ведут к счастью. Я мчался за своим счастьем. Вдруг руль потянуло вправо. Я нажал на тормоза. Над ухом
раздался свист. Это была стрела... Пришлось остановиться. Спустили сразу обе шины. Я проехал ярдов двести, чтобы быть подальше от стрел, и порядочно «изжевал» резину. Я посмотрел на часы. Время неумолимо! Три ноль восемь!.. Он сказал: не три ноль-ноль, не три с четвертью, а именно - три ноль восемь. Этим под­черкивалась точность. А я сидел под жгучими лучами африканского солнца и рассматривал разрезы - да, да, не проколы, а разрезы - в баллонах. Эти проклятые черномазые поставили на шоссе ловко прилаженные ножи. Оказывается, я пролетел не останавливаясь че­рез контрольный пункт. Черные солдаты, трое с луками, двое с ружьями, по­дошли ко мне и выразили, пощелкивая языками, свое сожаление. Не разобрали, что я американец. Двое стали помогать мне. Резина была бескамерная, приходилось ремонтиро­вать покрышки на месте. Вероятно, я был изобретатель­но красноречив, но мое красноречие разбивалось о не­вежественную глухоту черных солдат. Мы уже починили одну шину, другое колесо заме­нили на запасное. Можно было ехать. Было три часа ноль семь минут. Я живо представил себе детектива в темных очках, скрывавших
разный цвет его глаз. Он расхаживал около стены без окон и ждал меня. Небо было эмалево-синим. Под таким небом все лю­ди должны быть счастливыми. Я слышал или читал где-то, что облака в небе - это упущенное людское счастье. Чем более затянуто небо, тем несчастливее люди под ним. А когда людям особенно хорошо, небо совсем чистое. Я был уверен, что разноглазый в темных очках ощу­щает то же самое. Есть же у него жена, мать, невеста, может быть, дети. Он показал себя человеком, позвонив мне. Он не мог уйти, он дождется меня. Я прочту запис­ку, написанную ее рукой, буду мысленно слышать ее голос, сводящий меня с ума. Когда я садился в машину, в небе что-то блеснуло. На большой высоте шел самолет. На некотором расстоя­нии за ним тянулись белые расплывающиеся хвосты, не­сколько комет. Я понял: это были догоняющие ракеты, они несли смерть отважному пилоту. Но казалось, что кто-то хочет украсить небо, рисуя на его эмали эти бе­лые следы, словно отделывая его под диковинный синий мрамор. Кажется, догоняющие ракеты сбили самолет... слиш­ком поздно. От самолета отделилась белая точка. Может быть, пилот успел
выпрыгнуть из самолета? Нет! Само­лет пошел вниз, оставляя за собой черный след уже на горизонте. Пилот не мог выброситься заблаговре­менно... Черные солдаты, стоявшие у машины, и я сквозь вет­ровое стекло, смотрели на растущую белую точку, вер­нее, на пятнышко. Я поймал себя на том, что не дышу. А черные солдаты пересмеивались. Они ничего не понимали. Мне нужно было вынуть фотоаппарат, но у меня окостенели руки. Лоб стал потным. Я только успел на­деть темные очки. Вспышка была ослепительной. Я понимаю рассказы о слепых от рождения, которые на единый в жизни миг видели такой адский свет. Нестерпимо сверкавшее африканское солнце потуск­нело, стало медным... Лицо опалило лучами другого вспыхнувшего светила, неизмеримо более яркого, жгучего, бьющего испепеля­ющей жарой, пронизывающего живые клетки, сверты­вающего листья деревьев, иссушающего травы... Я услышал крики. Черные солдаты выли от боли. Лучевой ожог! Не я ли читал о том, как в Нагасаки или в Хиросиме на расстоянии нескольких километров выгорали черные буквы афиш, напечатанные черной ти­пографской краской... Черный цвет поглощает тепло лучей!
Меня спас белый цвет кожи (как бумага афиш). А черные лица солдат уподобились типографской краске и оказались обожженными. Впрочем, это только предпо­ложение, ведь я сидел в машине, а они... Негры выли, скорчившись, закрыв лица руками, со­гнувшись в поясе, а я завел «джип» и понесся вперед. Солдаты кричали, может быть, хотели остановить... Я сам не понимал, что делал. Глупо признаться, но я думал о маленьком листке бумаги, который держал в кармане разноглазый детектив... Я видел, как вскипала ножка черного гриба. Снача­ла она была белой, словно пар вырвался из-под земли. Потом она стала темнеть, поднимаясь все выше, выше, выше... куда выше, чем летел сбитый самолет. Я мчался по шоссе и видел, как стала расплываться в небе головка черного гриба безобразной темной шля­пой. Ножка была неровной и извивалась... И только теперь на меня обрушился звук. Я нажал на тормоза. Скрипа их не услышал, отки­нулся на спинку сиденья. Голова разрывалась от невы­носимой боли. Это ли испытал Том Стрэм? Нужно было или поворачивать назад, или разделить участь Тома Стрэма, видевшего Руан после ядерного взрыва. У меня не
хватило ума бежать. Вероятно, я делал свой бизнес, чтобы, став очевидцем, иметь возможность все описать, но, клянусь, думал совеем о другом. Я хотел только добраться до Национального банка... Однако у меня хватило ума достать из багажника освинцованное белье и защитный костюм. Говорят, я был первым человеком, кто появился в не­счастном городе в противоядерном балахоне. Я походил на тех самых «марсиан», которые когда-то пугали ра­бочих в Ньюарке... Сначала я встретил толпы бегущих и, казалось бы, непострадавших, только панически напуганных людей. Они бежали по шоссе, и мне пришлось притормозить машину, чтобы не раздавить кого-нибудь. Они бежали, вытаращив глаза, что-то крича. Они несли на руках де­тей, тащили узлы, катили нагруженные велосипеды и ко­ляски. Некоторые из них падали, другие ступали по упавшим. Я отчаянно сигналил. Мой вид «марсианина» пугал их. Они шарахались в стороны, и я мог ехать дальше. А дальше... начинался ад. Нужно стать помешанным, чтобы двигаться дальше. Я и был помешанный. Меня вела маниакальная идея найти детектива с запиской... Сначала мне встретились сметенные хижины.
Вернее, я видел пустыри, начисто выметенные от этого хлама, который стоял на них. Валялись лишь руки, ноги, головы, тела мужчин, женщин, трупы детей, обломки крова­тей, тазы, ведра... У меня было ощущение, словно я впервые узнал о том, как приготовляется зелье беззубых старух... Мне пришлось выйти из машины, снять защитный шлем. Ме­ня вырвало, как когда-то Джона Рипплайна. Я увидел на земле маленькую черную перчатку. Я поднял ее. Это оказалась оторванная детская кисть... Я зарыл ее в пепел. Здесь никто не помогал друг другу. Тут были только мертвые или умирающие. Дальше стало еще хуже, если это возможно себе представить. Я добрался до домов европейского типа, то есть до их развалин. Бесформенные холмы битого кир­пича, вывороченные бетонные плиты, из-под которых там и тут торчали черные руки или ноги... Я остановил машину. Мне хотелось откопать хоть кого-нибудь. Со мной рядом оказалось несколько солдат и один здоровенный испуганный негр, напоминавший моего Геракла. Мы стали вместе разбрасывать камни. Мы откопали белую женщину, блондинку, с накле­енными длинными ресницами. Она смотрела на меня
умо­ляюще. У нее была раздавлена грудь. Я отвернулся. Мы еще откапывали, переносили несчастных, скла­дывали вдоль тротуара. Какой-то европеец, которому оторвало обе ноги, умолял меня пристрелить его. Я должен был это сделать, но не сделал... Это был могучий, рыжеволосый человек. Он смотрел на меня злыми глазами, он требовал, он просил, он встал бы на колени, если бы они у него были... Он хотел толь­ко одного - смерти. Я не дал ему ее. Смерть сама скоро возьмет его без меня. Это граничило с малодушием. Да, я был малодушен. Я двигался по ужасному, развороченному, уничто­женному за доли секунды городу, полному едкого дыма. Я видел столько трупов, словно раздался трубный глас Страшного суда... и все могилы раскрылись, покойники встали... и упали в позах кричащего страдания, задав­ленные, обезглавленные, четвертованные, заживо зажа­ренные, изуродованные изощренной сверхиспанской инквизицией... Но я знал, что и те, кто вместе со мной вытаскивал из-под развалин еще дышавших людей, так же, как и «спасенные», все равно умрут в страшных му­чениях, пораженные неизлечимым лучевым недугом. Спасет ли меня мой
костюм? Я ехал дальше. Меня принимали за ядерного комиссара. От меня ждали указаний, распоряжений. И я давал эти указания, приказывал, действовал энергично, словно я впрямь был командиром в лагере пострадавших. Я поступал непро­извольно, может быть, повинуясь уже не уму, а сердцу... Я достиг кварталов, где бушевали пожары. Нечего было и думать их тушить. Нужно лишь помочь чудом уцелевшим уйти от моря огня... Трудно даже понять, что горит. Горели руины, огонь вырывался из груд щебня, дым шел из выбитых окон... Какие-то безумцы вытащили из подземного гаража пожарную машину и поливали бушующее пламя из бес­помощной кишки. Я похвалил их. Я все время ехал вперед по кругам дантова ада, сквозь дым, смрад и огонь... Эпицентр катастрофы казался мне самым страшным, я стремился к нему. В центре города уцелели деревья, они лишь потеряли кору и сучья, торча обожженными столбами. Многие дома стояли без крыш, с проломленными межэтажными перекрытиями... Но дома стояли, смотря на творящийся вокруг ужас пустыми глазницами окон, из которых там и тут вспышками гнева вырывались клубы дыма. Автомобили были вдавлены в
мостовую на тех мес­тах, где застал их взрыв. Трудно было узнать в железном ломе, в завалах на асфальте быстрые минуты еще назад машины. На них словно обрушился чудовищный молот, расплющивший их на наковальне... Из-под них растекалось масло с ра­дужными разводами. А рядом высыхали мокрые пятна, все, что осталось, вероятно, на тротуаре, от прохожих... От людей!.. Никому никогда я не пожелаю увидеть что-либо по­добное. Проклятье всем! Проклятье богу в небесах! Про­клятье торгашам на земле! Горе всевышнему, допустив­шему все это своей высшей властью! Горе земным ра­бам его, в своей безысходной дерзости достигших того, что случилось!.. Я продолжал отдавать распоряжения. Откуда-то по­явились люди - уцелели или примчались выполнять долг, за который расплатятся жизнью, - пытались что-то сделать. Одну из улиц заливало водой. Прорвало водопровод. Другая улица была полна зловония, под гору стекала мутная река из разбитой канализации. Я ехал и ехал дальше. Иногда выходил из машины, чтобы сесть на щебень и рыдать. Зачем создан человек? Зачем развивается культура? Чтобы найти свой конец? Эллен говорила, что всему
есть начало и всему есть конец. Так неужели же это конец мира и мне, простейшему из смертных, дано его видеть, чтобы самому встать в процессию идущих за последним решением? Меня спасла Эллен, спасла тем, что существует. Ме­ня спасло исступленное мое чувство, заслонив рвущийся со всех сторон ужас. Я сошел бы тогда с ума, ибо не­возможно не сойти с ума, не имея света во тьме. У меня был этот свет. Знала ли Эллен, узнает ли она когда-нибудь, чем она стала для меня в эти минуты! Страшные минуты, бесконечные минуты. Высохшая кровь, щебень и пепел... Я знаю, будет написано в газетах, что репортер агентства «Ньюс энд ныос» Рой Бредли проявил наход­чивость, энергию, самоотверженность... Что все это значит по сравнению с тем, что я видел, проявляя все эти бесполезные качества!.. К вечеру я добрался до набережной, на которой сто­ял когда-то Национальный банк. Теперь там лежал огромный холм щебня, обрывав­шийся с одной стороны отвесной, чудом уцелевшей сте­ной без окон. Я шел по мостовой, с трудом передвигаясь в своем громоздком костюме... Будут ли у меня дети? Зачем? Чтобы их вытаскивали из-под развалин, чтобы
они исче­зали на дне радиоактивного кратера? Под ногами хрустело стекло. У банка одна стена бы­ла сплошным окном, В другой стене окон не сделали. Где-то здесь он стоял в три часа ноль восемь минут пополудни. Мерзкие мысли заползают к тебе в самые неожидан­ные и неподходящие минуты. Гадкая мыслишка терзала меня. Да, я хотел найти труп разноглазого... пусть завален­ный обломками небоскреба, которые я готов бы раски­дать, чтобы найти в истлевшем кармане бесценный для меня клочок бумаги! Я старался представить его себе - сутулого, в шляпе набекрень, в темных очках, каким я видел его на аэродроме. Дрожь пробежала у меня по спине. Я не верил себе. Я видел его... Я видел белую тень на стене, на остатке стены, сре­зающей холм щебня. Вот здесь он стоял, когда его осветила вспышка взры­ва, тень его упала на стену и отпечаталась на ней, как на негативе. Сутулая, со шляпой набекрень, с острыми углами заметных сбоку очков... Тень была, а человек... превратился в газ, испарился вместе с клочком столь желанной для меня бумаги, недавно еще живой, кото­рый вредил и делал добро и даже подумал обо мне, он... не
существовал. Есть от чего сойти с ума! Может быть, я и сошел с ума, смотря на чудовищ­ную, смеющуюся надо мной, обвиняющую весь мир, за­печатленную на стене тень человека, который еще сего­дня был живым...»
        Глаза пятая ВСТРЕЧИ В АДУ

«За мной ухаживали, как за героем. Никому даже в голову не пришло вспомнить об отравленных стрелах и Женевских соглашениях. Люди вокруг меня помнили лишь о моем, якобы героическом, поведении в уничто­женном городе. Меня даже заставили пройти медицинское освиде­тельствование в спешно организованном «лучевом гос­питале». Поселили в палатке вблизи него. Там я встретил очаровательную соотечественницу. Ее звали Лиз. В костюме сестры милосердия, с опущен­ными глазами, она провела меня через знакомые кори­доры загородного отеля, где я недавно жил, превра­щенного теперь в госпиталь. В коридорах прямо на полу лежали больные. Нам приходилось перешагивать через них. Лиз сказала мне, что прилетела из Штатов, чтобы помочь несчастным. Я знал, что за последние дни сюда прибыло множество иностранцев, самоотверженно пред­лагавших свою помощь. Они создали интернациональ­ную бригаду спасения. О ирония судьбы! Меня, Роя Бредли, придумавшего отравленную стрелу, использованную в ультиматуме, меня за мои непроизвольные и бесполезные действия за­числили бойцом этой интернациональной бригады за номером первым. Лиз тоже
входила в эту бригаду. Идя по коридору, я смотрел на искаженные страда­нием лица, белые и черные. Я видел здешних женщин, они брили себе головы. Это было привычно. Но видеть рядом таких же бритоголовых белых женщин... Одна из них сидела на матраце и расчесывала волосы. Они оста­вались на гребешке. Половина головы ее уже лишилась волос, но она продолжала причесываться. Лиз наклонилась, попыталась завязать у нее на го­лове косынку, но женщина отстранилась: она хотела видеть себя с волосами, ей не было видно в маленькое зеркальце, что на затылке их нет. Некоторые из лежавших казались мертвыми. Лица негров светлели, белых - темнели, как бы сближаясь цветом перед переходом в иной мир. Лиз заставила меня показаться еще русскому докто­ру. Он только что осмотрел могучего, оказавшегося вполне здоровым парня с русыми волосами, как я поче­му-то решил - шведа, тоже прибывшего, видимо, с бой­цами интернациональной бригады спасения. Парень посмотрел на меня прищуренным глазом, с какой-то хитрецой. Я кивнул ему и попросил подождать меня. Парень согласился. Он говорил по-английски с забав­ным «шведским» акцентом. У
меня проверяли кровь. - Не знаю, будут ли у меня дети, - сказал я, вы­ходя вместе со шведом из госпиталя, - но в палату к очаровательной Лиз я, по-видимому, не попаду. - Когда гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, - услышали мы сзади звонкий голос. Магомет был в узких темных брюках и облегающем, тоже темном свитере. Сестра милосердия несколько не­ожиданно преобразилась. - Оценивающе смотрите? - спросила, догоняя нас, Лиз. - На мне лишь защитный костюм, уверяю вас, не уступающий по качествам вашему марсианскому бала­хону, спасшему вас, но лишь более элегантный. Как вы думаете? - спросила она шведа. Швед усмехнулся. Я слышал о таких костюмах и знал, что они басно­словно дороги. - Я еду в город, - сказала Лиз. - Наша команда продолжает раскопки. Может быть, вы, Рой Бредли, наденете свой костюм и отвезете меня на своем «джипе»? Она говорила это, а смотрела на шведа. - Мне тоже надо быть там, - сказал он. - Но я не пущу вас без костюма! - воскликнула Лиз. - Он уже на мне, - просто сказал швед. Мы с Лиз удивленно посмотрели на завидную фигу­ру атлета в элегантном белом костюме спортсмена.
Признаться, я потом плохо понимал, чем он занимается, этот швед. Может быть, он тоже был корреспондентом? Он всегда мало говорил. Но к нему приходили какие-то люди за указаниями. Он много ездил, часто вместе со мной, нередко вместе с Лиз; во всяком случае, Лиз не упускала такой возможности. На этот раз мы поехали втроем. У меня в моем допотопном балахоне был идиотский вид. Лиз напоминала в черном облегающем одеянии дьяволенка... Швед был Вергилием в белом костюме, спокойно прогуливающимся по аду, все знающем, все угадывающем... У нас были радиометры, но у шведа он был какой-то особенный. И мы словно состязались в треске своих при­боров. Порой они тревожно захлебывались. В разрушенном городе работали спасательные команды интернациональной бригады. Лиз знала места, где сосредоточивались те больные, которыми еще можно было заниматься. Город остался тем же адом, каким я уже видел его в первые минуты после взрыва. Только трупов теперь стало больше. Их извлекали из-под камней, складывали на асфальт. Они разлагались на жаре, и от них шел дур­манящий, сладкий запах. - Не знаю, что страшнее, - сказала Лиз, -
что произошло или что произойдет? - Вы ждете еще чего-нибудь? - спросил я. - Многого, - сказала она. - Эпидемий. - А я жду... Знаете, чего я жду? - спросил я, огля­дываясь вокруг. Удивительно, как долго могут дымиться развалины! Хотя это, может быть, оттого, что никто их не тушил... Город догорал, тлел, как дымящаяся головешка, рассти­лая смрад по улицам, ограниченным горами битого кам­ня... На этих улицах словно остались только отвалы пустой породы, а домов, которые окружали их, здесь уже не было. - Я написал в газету, что присутствовал на первом дне Страшного суда, - сказал я. - Мне показалось, что все покойники вышли из могил и, корчась, ползли меж камнями. Я написал о том, что здесь видел. - Если бы я могла, я выколола бы глаза всем, кто это видел. Этого нельзя видеть! - сказала Лиз. - Может быть, надо лишить зрения тех, кто сделал это, - заметил швед. - Они уже лишены зрения. Более того - рассудка. Когда бог хочет сделать кого-нибудь несчастным, он ли­шает его именно этого. - Но не власти, - насмешливо напомнил швед. Лиз странно посмотрела на него. Швед делал какие-то измерения. Может быть, он
ученый, что-то изучающий здесь? Не пойму себя, но я не мог задавать ему вопросов. Мы все трое, помогая эва­куировать из города еще живых, словно были связаны чем-то. Говорят, древние римляне, побеждая особо непокор­ных, сносили их города до основания и перепахивали землю.... В своей статье я предложил перепахать землю, на которой стоял город. Не надо, чтобы хоть что-нибудь напоминало о его существовании. Этой «статьи ужа­сов» не напечатали. Это была моя первая отвергнутая статья. Я рассказал о ней своим новым приятелям. Мы сидели на куче щебня. В санитарную машину люди в марсианских балахонах грузили пострадавших. В грузовик складывали мертвых. Из кузова торчали их руки и ноги. Ко всему в жизни присматриваешься. Нужно было вывезти несколько десятков тысяч тру­пов!.. Многим из тех, кто их вывозил без специальных костюмов - а их не хватало, - предстояло самим ско­ро стать трупами: ведь каждое тело, которое они грузи­ли в кузов машины, излучало смертоносные гамма-лучи, незримо поражая живых... Вечером мы снова встретились. Я предложил шведу свою палатку, и он согласился. Лиз, окончив дежурство, пришла к
нам. Я сказал: - Во всем, что здесь творится, виноваты русские. - Вы это написали в своей статье, и ее на этот раз приняли? - ехидно поинтересовалась Лиз. Я кивнул. - Почему же виноваты русские? - спросил швед. - Потому что своей моральной помощью они меша­ют черным принять наш ультиматум. Ведь война про­должается. Разве можно допустить еще один такой же ужас? - Об этом вы тоже написали? - Нет, об этом написали мои коллеги, выдвинув тео­рию двух атомных взрывов: два взрыва ставят на коле­ни строптивый народ. Так было в Японии... А ведь мож­но было бы не ждать второй бомбы. - Вторая бомба взорвалась во всем мире, - ска­зала Лиз. - Нет человека на Земле, который не взо­рвался бы в священном гневе. - Кроме тех, кто готовит вторую атомную бомбу, - вставил швед. - А вы, Рой, разделяете эту дикую теорию второго взрыва? - Да... И поэтому вы считаете, что я - подлец? - В вас, Рой, видимо, два человека. Одного я уже готова ненавидеть, с другим хожу, сижу рядом, разго­вариваю. Одного печатают газеты треста «Ньюс энд ньюс», другого благословляют люди, бывшие при жиз­ни в аду. Если бы я была царем Соломоном, я
разруби­ла бы вас пополам: одну часть я втоптала бы в землю, другую... может быть, другую кто-нибудь даже смог бы полюбить. - Полюбить... - горько сказал я. - Мир стоит на несчастной любви. Вот вы, Лиз... Вы счастливы? - Я не знаю, в чем счастье. Быть нужной? Я всегда искала и нашла завидного жениха, но не стала счастли­вее. А вот здесь... - Здесь вы почувствовали себя нужной, - сказал швед. Мы уже знали, что его фамилия Сербург, по крайней мере, так обращались к нему те, кто являлся к нему за указаниями. Он был специалистом по радиоактивности. Лиз благодарно посмотрела на него, потом положила свою руку на его огромную ручищу. Я отвернулся. - А вы, Рой? Разве вы способны любить? - спро­сила она меня. - Любить я способен. Но быть счастливым - я не знаю, есть ли в мире способные. После всего, что я видел... Может быть, счастье - это оказаться в грузовике? С торчащими вверх ногами? Подошел мой эбеновый Геракл. Он принес нам ужин: разогретые консервы - свиную тушенку с бобами. У меня была припасена бутылочка виски. Сербург предложил Гераклу остаться. Мы с Лиз переглянулись. Геракл замялся. Но не ушел. Моя
бутылка виски словно растворилась в вечернем воздухе. Мы ее и не почувствовали. Тушенка было чер­товски вкусной. Чем страшнее вокруг, тем яростнее хо­чет жить твое проклятое тело. Я спросил Геракла, что он думает обо всем случив­шемся. Он ответил по-французски: - Стыжусь, мсье, своих современников, кушающих бифштексы. По сравнению с ними мои предки были свя­тыми. - Ах, если бы так рассуждали президенты! - вос­кликнула Лиз. - Надо еще выпить, - сказал я. Лиз поддержала меня. У шведа нашлась какая-то бутылка. Он разлил по стаканам. И мы выпили. Дух захватило у меня. Это был огонь без дыма. Толь­ко раз в жизни я пил такое! И мне показалось, что ря­дом сидит не Лиз, а Эллен. Я сжал руку Лиз, она ответила пожатием. - Это виски, из США, - сказал я. Сербург удивился моей осведомленности и налил всем еще по стаканчику. - Я бы сжег тех, кто это придумал, - сказал теперь уже по-английски мой эбеновый Геракл, показывая ру­кой на зарево тлеющего города. - Я уже слышал такое требование, - заметил Сербург. - Неужели разум не победит безумие? - восклик­нула Лиз. - Может быть, это сделает любовь? Только она и страх
будут царствовать в последний день. Лиз ушла в палатку, где жила с другими сестрами. Ее провожал, как исполинский телохранитель, эбеновый Геракл. Сербург посыпал вход специальным порошком, чтобы к нам не заползли бесчисленные насекомые, хозяева джунглей. Я вспомнил о нашем с Эллен шалаше. Видимо, запах трав и орхидей, которыми тогда заполнили шалаш ма­ленькие помощники, защитил нас от всех неприятностей африканской ночи. Какая была тогда сумасшедшая, пьяная, яркая ночь! Я не мог уснуть, переживал снова каждое мгновение. Сербург лежал рядом и мирно спал. Или мне только казалось так? Чтобы проверить, я тихо спросил: - Сербург! У вас есть девушка? - Я люблю, Рой, удивительную женщину, но у меня нет «моей девушки». А у вас, Рой? - Я люблю, Сербург, удивительную женщину, и ее нет у меня. - Какая она? - Разве можно ее описать? Она - изваяние, и она - вихрь. Никогда нельзя угадать, что она сделает в сле­дующую минуту. - Наверное, это присуще настоящей женщине. Я то­же никогда не мог угадать. - А какого цвета глаза у вашей, Сербург? - Стальные. А у вашей? - Серые... и бездонные... Мы замолчали. Каждый думал о
своем... Или об од­ном и том же? Великая Природа заботится о людях: когда вокруг них смерть, они думают о любви. Я подумал о Лиз, о ее нежном пожатии. И вздрог­нул. Я вдруг понял, что она придет. Никогда прежде я так не пугался. У меня началась галлюцинация. Мне ка­залось, что придет не Лиз, а Эллен. И я услышал тихий голос: - Рой! Она взяла меня за руку, потянула из палатки. Ночь была звездной, до звезд можно было достать рукой. Сердце у меня бешено колотилось. Это была не Эллен, а Лиз. Она пришла. Как мне совладать с собой? - Рой, - прошептала Лиз, - будьте хорошим дру­гом. Уйдите. И вдруг я понял все. Мне стало смешно, легко на душе, хотя и немного обидно. Я чмокнул Лиз в щеку, встал, потянулся, обратил лицо свое к звездам. Как она пела тогда? «Нас венчали не в церкви...» Я не завидую сейчас жениху Лиз. Я отошел от палатки. Лиз, пожалуй, слишком запоздала. Начинало све­тать. А светает здесь без рассвета, яркой вспышкой, взрывом прорвавшихся из-за горизонта солнечных лучей. Они осветили палаточный город близ госпиталя. Па­латки стали золотыми. Здесь стояла лагерем интернациональная бригада спасения,
штаб негритянской армии, здесь же располо­жились и оставшиеся в живых беженцы, медленно уга­савшие под банановыми листьями. Ко мне подошли Сербург и Лиз Вот тебе и на! Их-то уж я никак сейчас не ожидал увидеть. Лиз держалась непринужденно, Сербург - замкнуто. - Леди и джентльмены, - сказал я, - не кажется ли вам, что все покрыто какой-то дымкой? Утренний туман. - Нет, - ответил Сербург, - это не утренний туман. - Что же? - спросила Лиз. Сербург усмехнулся. И тогда мы все трое одновременно увидели в утреннем эмалевом небе сверкнувшую точку. Мы перегляну­лись. Я почувствовал в одной своей руке руку Лиз, в другой - ручищу Сербурга. Он крепко пожал мою кисть, словно успокаивал. Пальцы Лиз дрожали. К сверкающей в небе точке тянулись хвосты комет. Успеют ли догоняющие ракеты сбить преступника, пре­жде чем он сбросит?.. - Теория двух атомных взрывов! - истерически крикнула Лиз, бросилась к Сербургу и спрятала лицо у него на груди. Он гладил ее волосы и смотрел вверх. Я видел все сквозь дымку, словно мы оказались в центре газовой атаки. Лиз посмотрела вверх в лицо Сербурга заплаканными глазами - Я говорила
вам, что скоро конец. Почему вы?.. - Она не договорила. Сербург усмехнулся. От сверкавшей в утренних лучах точки отделилось белое пятнышко. Я понял, что все кончено. Атомная бомба спускалась прямо на наши головы Я вспомнил, что в ответ на теорию двух атомных взрывов в американской печати раздались голоса, тре­бующие гуманности, слышались советы, чтобы вторая атомная бомба была сброшена на то же место... В то же место! Почти в то же самое, с отклонением в сторону госпиталя, лагеря бригады спасения, к убе­жищу несчастных беженцев!.. Но не в сторону домов, заводов и рудников, представляющих собой ценность... Пятнышко приближалось, такое невинное, красивое. Можно было различить, что половина парашюта белая, а половина - оранжевая. - Сербург! Вы - человек?! - крикнула Лиз. - У вас пульс нормальный... Я ждал истерики. Сербург спокойно ответил: - Я однозначно знаю, что произойдет. Я тоже знал, но мой пульс лучше было не измерять. Парашют был уже ниже, чем ему надлежало быть в момент взрыва. - Рой, поедемте на вашем «джипе» к месту падения бомбы, - предложил Сербург, словно хотел прокатить­ся со мной до бара.
В таком аду возможно любое помешательство. Подбежали какие-то люди, отозвали Сербурга в сто­рону. Лиз как завороженная смотрела на совсем близкий парашют, под которым болтался черный предмет. Множество людей уже стояли на ногах, некоторые убежали в джунгли, уподобившись страусам, но неко­торые смотрели, превратившись в соляные столбы. Слы­шались крики, завывания, плач. - Я еду с вами, - сказала Лиз, смотря на Сербурга высохшими восторженными глазами. - Без костюма нельзя, - отрезал он. Только теперь я заметил, что Лиз была в плохо за­пахнутом ночном халатике. Она смутилась. - Вы наденете мой запасной, - предложил я. Сербург пожал плечами. Мы уже стояли около моего «джипа». Я и Лиз обла­чились. Подъехала русская машина, в которой сидели помощники Сербурга с какими-то приборами. Сербург сел к нам с Лиз. Мы помчались без дороги к тому месту, где, как казалось, должен был призем­литься парашют. Мы видели, как он опускался на лет­ное поле аэродрома. Нам предстояло перескочить через канаву, на гра­нице летного поля. Это была та самая канава, в которой я рыдал, когда самолет Эллен отрывался от взлетной
дорожки. Мы перескочили через канаву, и я затормозил «джип». Парашют со страшным грузом был совсем низко. Люди бежали от него по летному полю, стараясь спастись хоть в канавах. Мы вышли из машины. - Сербург, - сказала Лиз, - сейчас будет взрыв. Поцелуйте меня. - Я поцелую и вас и Роя. Бомба не взорвется. Сербург был прав. Бомба не взорвалась. Бывало так, что атомные бомбы срывались и падали с патрулиру­ющих бомбардировщиков и не взрывались, лежали по­том мирно на полях американского фермера или где-нибудь еще. Руанская бомба, та взорвалась. Но как могла не взорваться бомба, предназначенная для взрыва? Бомба лежала на бетоне взлетной площадки. Здесь должен был бы образоваться радиоактивный кратер. Сербург и его помощники уверенно шли к замерше­му на бетоне чудовищу. Лиз и я, взявшись за руки, шли следом. - Он настоящий мужчина, - сказала Лиз. - Это надо определять здесь, а не в палатке. Я не оспаривал. Себя настоящим мужчиной я не чув­ствовал. На атомной бомбе, упавшей на аэродром, были опо­знавательные знаки, как на самолетах Малой Амери­ки, - это была африканская бомба. Помощники Сербурга уверенно
разделывали ее, как мясники свиную тушу. Сербург подошел к нам и поцеловал сначала меня, потом Лиз».