Группа Татьяна Калугина
        Роман «Группа» описывает новаторскую технику похудения, а превращается в исследование жизни за краем жизни.
        Татьяна Калугина
        Группа
        Часть 1
        1. Новые люди
        Альба вернулась утром 18-го мая, ровно через год, один день и двенадцать часов после растождествления. «Вернулась», «растождествление» - все это, впрочем, не более чем слова, нарядный психологический антураж, призванный обставить сам эксперимент и процесс выхода из него как нечто особенное. Как что-то такое, о чем нельзя просто сказать - проснулась. Или - открыла глаза.
        В действительности же Альба именно это и сделала. Открыла глаза. Проснулась.
        Ее разбудил мужской голос, монотонно, без интонации произнесший над ее ухом несколько слов. Кажется. Вроде бы. Альба не была до конца уверена, что именно он. Возможно, ее разбудила музыка - легкая классическая музыка, что-то из Вивальди, а может быть, из Шопена.
        Музыка продолжала играть и сейчас, а вот каких бы то ни было мужчин, да и вообще людей, в обозримом пространстве не наблюдалось. Впрочем, в этом тоже стоило убедиться.
        Альба приподнялась на локте. Движение получилось рывкообразное, чересчур резкое для нее, привыкшей все делать плавно-неторопливо, соразмерно своим габаритам и килограммам. На секунду Альба замерла в замешательстве, не понимая, чт? это, прислушиваясь к себе. Она успела даже немного испугаться.
        А потом все изменилось. Сразу и навсегда.
        Незнакомое - точнее, давно забытое - ощущение легкости нахлынуло на нее, восхитительной ладности всего тела, которым вдруг стало так странно и непривычно, так радостно управлять… От этой радости-ладности тянуло рассмеяться, как от щекотки.
        Руки и ноги, которыми Альба зашевелила одновременно, сбрасывая одеяло и садясь на краю кровати, показались ей в первый миг лапками какого-то насекомого. Она чуть было не запуталась в них, до того они были длинными и чужими. Тут Альба увидела свои ступни - ухоженные, с красивым розовым педикюром. Альба захихикала, вглядываясь в растопыренные пальцы ног. Потом, прикрыв рот ладонями и еще больше округлив и без того расширенные глаза, захихикала снова. Все вокруг нее закружилось, поплыло, словно стронулась с места большая пестрая карусель. Альба легла на бок, подтянула колени к тому месту, где еще вчера у нее был огромный толстый живот, бесследно теперь исчезнувший, и подумала: «Это сон».
        Наблюдатели, сидевшие в скрытой зоне комнаты, выпрыгнули из своих кресел и устремились к Альбе - прямо сквозь голограмму цветочной оранжереи с трепещущими над бутонами роз колибри. Наблюдателей было двое - молодой мужчина и женщина средних лет, оба в щеголеватых серебристо-оливковых кимоно, лишь отдаленно напоминающих медицинскую униформу. Женщина потрогала Альбино запястье, заглянула под оттянутые веки глаз. С гримаской досадливой озабоченности охлопала себя ладонями по карманам.
        - Сухой нашатырь? - веселым голосом осведомился мужчина и протянул ей маленький электронный приборчик, не преминув перед этим по-жонглерски, с переворотом, подкинуть его в воздухе. - Вуаля! Ma cherie Натали, держите!
        - Спасибо, Илларион Аркадьевич! - холодно отчеркнула женщина, с виду годящаяся нахальному вундеркинду если не в матери, то в научные руководители точно. Бойкий малый. Доктор медицины, профессор каких-то там наук, сотрудник кафедры реабилитаций сознания и правая рука мэтра Голева, как он сам себя в шутку называл. (Соль шутки заключалась в том, что мэтр от рождения был левшой).
        Затем она склонилась над раскинувшейся на кровати Альбой и приблизила вэйкаппер к ее виску. В ту же секунду приборчик сдержанно пискнул - бип-бип, - и глаза Альбы открылись, взгляд сфокусировался на лицах и стал осмысленным.
        - С добрым утром, Альба! - торжественно-ласково произнес доцент.
        - С добрым утром, доктор Ларри! С добрым утром, эээ… ммм…
        - Натэлла Наильевна, - подсказала женщина. - Между прочим, ваш оператор.
        Окончательно придя в себя, Альба уселась на краю кровати, тесно сдвинув колени и стараясь пореже на них, на колени, поглядывать, чтобы опять не грохнуться в счастливый обморок. Но пореже не получалось.
        - Как вы себя чувствуете, дорогая? - продолжил расспросы доктор.
        - Как… как бокал шампанского! - выпалила Альба. И завернула губы внутрь рта, чтобы не выплеснуть очередную порцию глуповатого хихиканья. Глаза у нее блестели и перескакивали с лица доктора Ларри на лицо Натэллы-как-там-ее-Наильевны, а руки неустанно елозили по коленкам, разглаживая складки ночной сорочки.
        Эти сорочки, больше похожие на кокетливые полупрозрачные пеньюары, придумал для женского состава группы тоже он, доктор Ларри. Раз уж пробуждаться к новой жизни - то во всей красе! Так, чтобы навсегда запомнить этот момент и в дальнейшем не ронять планку.
        - Я вижу, - расплылся в улыбке доктор. - Альбина, а скажите-ка, шампанская вы моя, сколько вам сейчас лет?
        - Двадцать восемь! - без запинки ответила Альба.
        - А было?
        - И было двадцать восемь!.. Ой. То есть… Это получается, двадцать девять мне сейчас, - проявила сообразительность Альба и ненадолго задумалась, сдвинув брови и осмысляя потерю года.
        Но что такое был этот год по сравнению с этими вот коленками?! С этими бедрами идеальными? С ощущением плоского, подтянутого, из тугих мышечных лент сплетенного живота? Там, где раньше всегда было тепло и влажно от жировых складок «фартука», теперь было пусто, пусто! Не было ничего!!!
        - Мне двадцать девять лет, - прочистив горло, хрипловатым от волнения голосом продолжила Альба. - Меня зовут Альба Малюр. Год назад я согласилась принять участие в программе доктора Голева «Новые контуры». Сегодня, ровно год и одну ночь спустя, я вернулась! В абсолютно здравом уме и трезвой памяти! В общем, короче, я хочу сделать заявление: это невероятно! Этого просто… в это просто невозможно поверить! Я заявляю: доктор Ларри, и доктор Голев, и все, все, все вы - гении!! волшебники!!! Вчера в эту самую кровать легло сто сорок пять килограммов жира! А сегодня их встало… Господи, сколько их встало?! Пятьдесят? Шестьдесят? О господи!!!
        Одновременно с Альбой вернулись еще пятеро. Два бывших толстяка, Модест и Митя, бывший эпилептик Арсений, бывшая выпивоха Андреа, страдавшая, помимо бытового алкоголизма, еще и глубокими затяжными депрессиями, и бывший аутоморф - девушка по имени Листиана.
        Последний, седьмой, участник эксперимента продолжал отсутствовать. На пароль подъема он не отреагировал, и это было очень и очень скверно. Потому что именно этот сигнал, именно этот, состоящий из полудюжины слов, звуковой код являлся ключом к выходу из гипнотического транса. Только он мог вернуть участника из его временного и весьма условного, но все же небытия. Если уж и он не возымел никакого эффекта, то на обычные приемы вроде тормошения за плечи, оттягивания век и похлопывания по щекам нечего было и рассчитывать.
        Доктор Ларри прекрасно это осознавал. И все же, подойдя к лежавшему на кровати контуру, над которым вот уже минут пятнадцать хлопотал всклокоченный и совершенно растерянный оператор, не удержался - пискнул у виска невозвращенца своим вэйк-аппером. Никакого результата. Что и требовалось доказать.
        - Янтарь. Кириллица. Эдельвейс.
        Ноль реакции. Никакого проблеска в открытых, устремленных на потолок глазах.
        - Номер четыре! Четвертый! - снова принялся теребить оператор своего подопечного. - Дис! Ди-ис!
        Одиссей, - вспомнил доктор Ларри полное имя участника. И тут же невольно вздрогнул, услышав за спиной вкрадчивый тихий голос. Оказывается, все это время доктор Голев был тут. Сидел в глубоком кресле, вполоборота развернутом к окну, и рассматривал что-то на экране слимбука.
        - Ну и что ты на это скажешь? - спросил доктор Голев, поймав взгляд коллеги. - Сбежал от нас хитроумный Одиссей. Нашел способ! Вот уж воистину: имя нареченное есть пророчество…
        - Только не говори мне, что он будет странствовать двадцать лет, - хмыкнул доктор Ларри.
        - Сенбернар! Октопус! Синекдоха! - на последнем издыхании надежды заклинал оператор, темнокожий араб Закария. Доктору Ларри он всегда чем-то напоминал верблюда - царственно-умиротворенного и как бы слегка надменного, хотя и вполне себе добродушного. Сейчас, правда, от его верблюжьей невозмутимости не осталось и следа. В глазах - полное непонимание, по вискам струятся капельки пота. На верхней губе, украшенной пижонскими усиками, выступила испарина.
        - Он может странствовать и дольше, - качнул головой доктор Голев. - Взгляни сюда. Ты раньше это видел?
        - Что - это? Дневник?
        Ларри взял в руки протянутый ему слимбук с открытой на экране фотографией. Фотография сияла тремя улыбками. Сам Одиссей - сухопарый плечистый парень лет тридцати пяти, миловидная женщина того же возраста и девочка-подросток. Женщина и девочка очень похожи между собой, обе сероглазые, светловолосые. У женщины волосы рассыпаны по плечам, а у девчонки собраны в высокий конский хвост. Одиссей обнимает обеих за плечи. Он смеется, он счастлив.
        - Конечно, видел. Семья Одиссея. Незадолго до.
        - Ты полистай, полистай. Может, что-то необычное заметишь, чего раньше не замечал.
        Доктор Ларри пожал плечами, но возражать не стал. К нему присоединился и верзила Закария, вытянув длинную шею и заглядывая в слимбук через плечо доктора.
        Записи. Записи. Фотографии. Снова записи, снова фотки. На каждые две-три записи, сделанные в период трехнедельного подготовительного тренинга, приходился как минимум один фотоснимок. С изображением женщины и девочки, женщины или девочки, женщины с Одиссеем, девочки с Одиссеем, всех троих…
        Эти снимки, равно как и эти записи, доктор Ларри видел много раз. Сейчас ничего нового к ним не прибавилось. Ни единой строчки, ни единой новой фотографии.
        Оторвавшись от слимбука, доктор Ларри вопросительно взглянул на Голева.
        - Turnover, - подсказал тот.
        Доктор Ларри мазнул по экрану пальцем и на всплывшей панели опций выбрал «перевернуть».
        Изображение маленькой девочки, сидящей верхом на пони, подернулось белыми горизонтальными полосками, словно кто-то подкрутил жалюзи, и взгляду предстала обратная сторона виртуального фотоснимка. И сначала на ней ничего не было. Просто белая матовая поверхность, имитирующая бумагу. Но уже в следующую секунду начали проступать слова. Они появлялись последовательно, одно за другим, как если бы кто-то писал их на бумаге убористым беглым почерком. НЕТ СТРАДАНИЯ СИЛЬНЕЕ, ЧЕМ ВСПОМИНАТЬ СЧАСТЛИВЫЕ ВРЕМЕНА ВО ДНИ НЕСЧАСТЬЯ.
        На «обратной» сторонедругой фотографии, где жених кружил невесту в свадебном танце, слова начертались такие: У СМЕРТИ МНОГО ИМЕН, НО ЛИШЬ ОДНО ИЗ НИХ ПОВЕРГАЕТ МЕНЯ В ОТЧАЯНИЕ. ИМЯ ЭТО - РАЗЛУКА ВЕЧНАЯ. Фотография семейного барбекю на фоне увитой плющом терраски скрывала под собой откровение кроткое и печальное: МОЙ ДОМ ТАМ, ГДЕ ВЫ.
        - Вот он, истинный дневник Одиссея Крашенникова, - задумчиво произнес доктор Голев из своего кресла, продолжая наблюдать за лицами доктора Ларри и Закарии. - Там, где никто и не догадывался его искать.
        - Но я все равно не понимаю, док! - недоуменно воскликнул Закария. - Что это меняет? Каким образом все эти скрытые надписи связаны с тем, что он проигнорировал ключ и не вышел?
        - Не понимаешь? А ты взгляни на самую последнюю фотку. На ту, которую он подписал ровно год назад, 17-го мая. За пару часов до погружения. Кстати, вы с доктором Ларри ее уже видели. А теперь взгляните на нее еще раз - только с правильной стороны.
        Готовый увидеть все, что угодно, заинтригованный и отчасти уязвленный, доктор Ларри вернулся к фотографии с тремя улыбками. В следующую секунду он и дышащий ему в затылок Закария воззрились на перевертыш, где невидимое перо принялось сноровисто строчить, каллиграфически выписывая фразу.
        Я ИДУ К ВАМ, МОИ ЛЮБИМЫЕ! ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!
        Альба между тем примеряла платье. Под молчаливым приглядом Натэллы Наильевны. Та стояла, скрестив руки на груди, и скептически посматривала на обмирающую у зеркала новоявленную стройняшку.
        То есть новоявленной, конечно же, она была только в восприятии себя самой, эта неугомонная, преисполненная энергии девица. Натэлле же Наильевне, имевшей счастье лицезреть ее изо дня в день на протяжении последних трех месяцев, она успела порядком надоесть.
        Понятное дело, это была работа, проект, любимое детище. Но именно эта, эта вот конкретная часть работы, была не ее. Не ее частью. Не ее сильной стороной, если на то пошло. Все эти тренировки с дистанционным пульсометром на запястье. Все эти паровые котлетки и свежевыжатые соки, за поглощением которых так утомительно наблюдать. Эти фит-ап массажи и пуш-драй сеансы. Бессмысленное убийство времени - сидеть и ждать, пока подотчетное тело разомнут и подсушат, увлажнят и отожмут, да потом еще на полчасика сунут в капсулу флоатинга. Тело парит в невесомости, отдыхает, впитывает порами всяческие полезные вещества, ему спешить некуда. И терять ему, собственно, тоже нечего. А ты - ты время свое теряешь. То самое, терять которое подобным бездарным образом было поручено совсем другому человеку! А он, сукин сын, подвел. Накосячил, наворотил отсебятины, гаденыш этакий, и на проект наплевал, и на Альбу эту безмозглую, и на всю их команду во главе с идиотом Алексом!
        - Натэлла Наильевна, а что все-таки случилось с моим первым оператором, Глебом? - словно подслушав ее мысли, подало голос «тело».
        - Глеб вынужден был уйти по семейным обстоятельствам, - заученно произнесла Натэлла Наильевна. - Ну-ка, повернись!
        Цепкий глаз докторицы обнаружил бледное продолговатое пятнышко, так называемую растяжку на внутренней стороне одного из Альбиных бедер. Альба и ахнуть не успела, как рука Натэллы Наильевны оказалась у нее на спине, грубо надавила, толкая вперед и заставляя согнуться, а вторая, бесцеремонно вскинув подол коротенького платья-туники, сжала между пальцами складку кожи.
        Это было уже чересчур.
        - Эй, эй! - взбунтовалась Альба. - Что за дела?!
        Резким движением она оттолкнула от себя руку Натэллы Наильевны и сама отскочила в сторону, гневно раздувая ноздри и сжав кулаки.
        - Перестань! - поморщилась Натэлла Наильевна. - Подумаешь, какие мы нежные!.. Ну хорошо: извини! Я еще не привыкла к тому, что ты теперь снова…
        Тут она прикусила язык, но было поздно. Глаза Альбы вспыхнули и сощурились.
        - Вы не привыкли, что я - что? Вижу? Чувствую? Что я - снова я, а не просто «контур», с которым можно вытворять все что угодно?!
        - Ну хватит, Альба! Перестаньте! - попыталась осадить ее Натэлла Наильевна уже всерьез. - Все хорошо! Вы вернулись, вы стройны, молоды, здоровы, но это еще далеко не все. Вам предстоит еще некоторое время…
        - Боже мой… Я даже представить не могу, что вы тут с нами делали… Я даже думать боюсь, как вы тут нас… тренировали! - все больше заводилась Альба. - Извращенцы! Чертовы извращенцы! Я подам на вас в суд!!! Где Глеб?! Где… где этот доктор Ларри?! Позовите мне доктора Ларри или доктора Алекса Голева, я буду говорить только с одним из них!!!
        Кончилось тем, что впавшей в истерику Альбе вкололи успокоительное и уложили обратно в постель.
        В другое время Натэлла Наильевна имела бы неприятный разговор с доктором Голевым, но тут ей (а еще в большей степени ему) повезло: было не до истерик. Всех волновало одно - сбой с возвращением Одиссея, необъяснимый форс-мажор.
        Сейчас комната Одиссея была пуста. Сам Дис в сопровождении своего оператора Закарии и доктора Ларри перешел в ту часть здания, где не доводилось бывать еще ни одному из обитателей особняка - если только он не носил серебристо-зеленое кимоно или не являлся ботом из сервис-службы. Одиссей ушел туда собственными ногами, глядя ясным незамутненным взглядом прямо перед собой, только движения его при этом были не вполне естественны, угловато-механичны, как у артиста пантомимы, изображающего робота или оживший манекен. Впрочем, эта угловатость была едва заметна и вряд ли могла бы привлечь к себе внимание, окажись Одиссей где-нибудь вне клиники, на улицах города. Разумеется, при условии, что рядом с ним находился бы Закария…
        Одиссей и Закария. Закария и Одиссей… Идеальная связь. Лучший тандем проекта. Блистательный, потрясающий результат, в возможность которого трудно было бы поверить, если бы не стоявшее в углу комнаты инвалидное кресло. Его специально прикатили накануне пробуждения - чтобы в комнате все было так, как перед отходом Одиссея ко сну. Ко сну длиною в год и одну ночь.
        Арсений Елькин - бывший Задохлик Сенечка - любовался видом бушующего Индийского океана. Огромные волны неслись, казалось, прямо на него, вздымая гребни и разбиваясь в мелкие брызги где-то вне зоны видимости, у подножия гипотетической скалы. Арсений смахнул соленые капли с лица, поднял навстречу океану распрямленную ладонь и немного поводил ею в воздухе, отодвигая картинку чуть вглубь и увеличивая обзорность.
        Теперь стали видны три фигурки, резвящиеся в волнах.
        Все трое, судя по сложным трюкам, которые они проделывали, были профессиональными серферами. Поймав волну, уверенно вскакивали на доски и летели вперед, то взмывая на самый верх ощетиненной пенной холки, то пропадая внутри скручивающихся массивов воды.
        Это было прекрасно. Они были прекрасны. Свободны, словно сам этот океан. Они дышали его дыханием, мчались по его бурливой, ходуном ходящей поверхности со скоростью, более присущей птицам или дельфинам, нежели человеку. Они не укрощали стихию, о нет. Укрощает ли птица - небо, борется ли с глубиной дельфин? Да и можно ли бороться с тем, частью чего являешься? Эти три серфера, они были частью ревущего и кипящего пеной Индийского океана, они совпадали - и совзлетали - с ним, позабыв о своей человеческой уязвимости. О том, что каждый из них - лишь промельк, лишь краткая вспышка существования…
        Арсений почувствовал, как снова защипало глаза.
        Промельк существования… Однако насколько же важен, значителен становится этот промельк, если вспомнить, что он и есть твоя жизнь! Твое тело… Вот оно, твое тело… Раздавшаяся вширь грудная клетка, окрепшая мускулатура рук, брюшного пресса, спины. Пять минут назад, глянув в зеркало, Арсений узнал отразившегося в нем человека. Вернее, это был не совсем человек. Это был тот самый герой, персонаж игр, которого Сенечка привык видеть в своем плейспоте. Трехмерный, в мельчайших деталях прорисованный, совершающий множество микродвижений вроде моргания, покачивания головой, чуть заметных поворотов корпуса вправо-влево… Всем своим видом персонаж выражал немедленную готовность к действию. Бежать, стрелять, драться, преодолевать препятствия. Он как бы даже слегка пружинил от нетерпения, как бы подсказывал: ну начинай же, скорей!
        И вот теперь этот персонаж - он сам. Не в виртуальном подменном смысле, а в самом что ни на есть прямом.
        Он ничем не отличается от тех серферов в прибрежных волнах Суматру. Ну разве что отсутствием подготовки и опыта. Этот опыт нарабатывается легко - за пару недель! Так, по крайней мере, утверждалось на серферских сайтах, которые он посещал в последние несколько дней перед отключкой. В своей прошлой жизни. Страшно подумать - год назад! А кажется - только вчера… Только вчера он выбрал и активировал эту настройку - Паданг-Паданг, Суматру, Индонезия. Практически пальцем в небо, наугад. Сначала хотел Австралию, но вовремя сообразил, что в Австралии на момент их выхода из отключки будет глубокая ночь, и даже если найдется такой безумец, что решит подразнить акул в потемках, то он, Сеня, вряд ли что-нибудь разглядит.
        Можно было, конечно, взять Австралию в записи, но в записи не хотелось. Хотелось в реальном времени. Почему-то это было важно.
        В общем, Австралия отпадала, а вместе с ней и куча всего другого.
        А вот Бали и другие острова Индонезии по критерию одновременности очень даже подходили. Три часа разницы в сторону плюса. Там, на Бали, сейчас позднее утро. Почти одиннадцать. Самое время серфить!
        Вообще-то Сенечка мало что знал об этом виде спорта и образе жизни. Мало что успел узнать. Дело в том, что мечта стать серфером накрыла его волной уже здесь, в Центре доктора Голева. На последней неделе тренинга. Кстати, ни о чем таком, связанном с волнами, досками и океанами, на тренинге не говорилось. Тренинг был посвящен совсем другим вещам. У Арсения в слимбуке они значились как «воля», «осознанность», «растождествление», «оператор», «контур», «гипнотония», «синее и желтое стеклышки» (кстати, что еще за стеклышки, хм?) и прочая ерунда.
        Неизвестно, как из всего этого родилась Сенечкина мечта, но - она родилась. Вышла из пены морской в гидрокостюме, с доской под мышкой. Просто в один прекрасный момент он понял… Он понял все. Зачем он здесь. Куда идет. К чему стремится.
        Когда-то очень давно Сенечка давился слезами, закрывшись в кабинке школьного туалета и мечтая только об одном: чтобы жизнь его поскорее закончилась. Ибо жизнь потеряла смысл. Жизнь в лице одной девочки, самой лучшей в классе и на земле, сказала другой девочке в коридоре: «К Елькину? Да он же припадочный! Не-е-е…»
        Девчонки прошли мимо открытой двери в мужской туалет, и голоса их стали неразличимы, но Сенечке не требовалось слышать дальнейшего, чтобы понять, о чем она говорила. Она имела в виду, что на день рождения к Сенечке идти не планирует. И еще она имела в виду, что вовсе он ей не нравится, а даже наоборот. И до чего же это было глупо, самонадеянно - думать, что эта прекрасная девочка может ответить… даже нет, не на его чувства, но хотя бы на его приглашение, на придуманную им забавную анимаху, над созданием которой он провозился все выходные. Ну что ж, она и ответила.
        Так Сенечка потерял веру в любовь.
        Сегодня он снова чувствовал слезы на своих щеках - но это были совсем другие слезы. Их не нужно было прятать, их не нужно было стыдиться. Эти слезы несли облегчение и радость. Да и не слезы это были. Соленые брызги океана на лице молодого серфера. Летящего легко и привольно. Пружинящего на мягкой подушке скорости, чуть сгибая ноги в коленях и балансируя раскинутыми руками. Да, это был он - Арсений. Все совпадало. Все наконец совпало.
        - Слушай, он так изменился! Я имею в виду не только внешне… Да. Нет, припадков не было. Хотя один чуть было не случился - когда он подошел к зеркалу и впервые себя увидел… Вот насчет заикания пока сказать не могу - мы с ним почти не разговаривали. Но скоро все станет ясно, подожди. У вас-то там что такое?..
        Маленькая точеная блондинка, оператор Сенечки, самозабвенно щебетала по птифону, краем глаза поглядывая на застывший у окна контур.
        - Вот как… Значит, на завтраке вас не будет… А куда?.. Ммм, понятно. Жаль. Я соскучилась, если честно… Конечно, по Одиссею! А ты думал - по тебе?
        Бросив взгляд на Сенечку, блондинка издала игривый грудной смешок, но тут же спохватилась, стала серьезной:
        - Все, Заки, я отключаюсь! Пока-пока!
        Сенечка, разумеется, ничего не слышал. Стоял, воткнувшись взглядом в накатывающие на песчаный берег волны. Их отдаленный рокот транслировался сюда прямиком из… откуда бы то ни было. Что он там себе установил год назад? Бразилию? Калифорнию?.. Она не помнила.
        2. Рассвет над Парижем
        Первый после пробуждения семинар решено было приурочить к завтраку и провести в десять часов утра на закрытой веранде Башни.
        В десять утра… Кинув взгляд на дисплей птифона, Фадей не на шутку забеспокоился. Прошло уже сорок минут, а Лисса и не думала выходить из ванной!
        Кстати, прежде чем называть ее так, хорошо бы не забыть спросить разрешения. Может быть, ей совсем не захочется, чтобы он так ее называл. Может, она рассердится или расстроится, узнав, что на протяжении целого года была Лиссой, сама того не ведая и не давая на то никакого своего согласия.
        А ведь ей так идет быть Лиссой!
        Лиссой. Лисенком. Листиком…
        С этой новой прической, которую он для нее придумал, с этой шелковистой короткой челочкой, круглящейся валиком над глазами…
        Когда она засыпала, ее волосы были коротко острижены. Они походили на свалявшийся войлок и казались грязными, сальными - из-за нарушенного обмена веществ, как сказал доктор Голев. Той же природы были неприглядные россыпи прыщей на лице и плечах, розовато-белесые пятна шелушений, нездоровая худоба и патологическая невозможность согреться. Ее глаза постоянно слезились от жжения и рези - симптомов так называемой аллергии на даль, неизменного спутника аутоморфов. Кожа еще хранила рисунок сетки - следы мелких округлых шрамиков, расположенных продольными и поперечными рядами.
        Одним словом, девочка из лепрозория. Классическая картина.
        Но даже тогда она была ею. Той самой.
        Как только Фадей услышал, что ему достанется Листиана Глумова, сердце его тихо возликовало. Нежным хрустальным звоном тренькнуло, едва ощутимо лепетнуло в груди. Вначале он подумал, что это жалость. За три дня, истекших от начала тренинга, он уже привык испытывать укол этого чувства при каждом взгляде на нее - полосато-пятнистую девушку, забившуюся вглубь кресла.
        То есть, конечно, да: он с самого начала знал, что Листиана достанется именно ему. Других аутоморфов в группе не было. Но теперь, когда это знание было облечено в слова, когда их имена прозвучали вместе, - теперь у этой хрустальной певучей жалости появилась еще одна грань, дополнительная.
        Теперь он знал, что сможет помочь.
        Это знание наполняло его спокойствием. С той самой минуты, как доктор Голев назвал их имена, жизнь Лиссы была вне опасности, и осознавший это Фадей услышал свой собственный выдох - выдох глубокого облегчения. И тут же, поймав на себе взгляд девушки, поспешил изобразить гримаску вежливой «обрадованности», преувеличенно растянул губы в улыбке, помахал рукой. За радостью показной скрыл радость подлинную.
        Впрочем, Лисса в те дни вряд ли была в состоянии отличить одно от другого.
        8:54. Фадей поднялся с низкого загогулистого диванчика, похожего на ящерку, застывшую на бегу. Диванчик разделял комнату на две половины и был призван навевать ассоциации с богемной квартиркой-студией - модным когда-то типом жилья.
        Что можно делать в ванной так долго? А вдруг… Нет, в это он поверить не мог. Да и нет там ничего такого, представляющего угрозу… ничего, к чему можно подключиться и нырнуть в Поток.
        Фадей запустил пятерню в волосы на затылке, взъерошенно огляделся по сторонам. Какой дурацкий диванчик! Как он вообще додумался его сюда поставить?
        И небо дурацкое, и Париж…
        Ей было всего двадцать три. Самая юная участница в группе, если не считать мальчишку Клокова.
        Он уже видел таких девчонок, да и парней тоже, полупрозрачных пятнистых зомбиков с воспаленными глазами, со странными нечитаемыми жестами, нарушенными рефлексами и утраченными навыками прямохождения. С повадками зверьков, извлеченных из их естественной среды обитания. Столь же естественной, впрочем, и пригодной для существования белковых форм, как атмосфера Плутона.
        Мало кто из них, из таких, доживал до своего следующего дня рождения. Смерть забирала их сразу, едва успев пометить. Некоторых - при первом же выходе в Поток; у кого-то умирание занимало недели, редко - месяцы. Но это было именно умирание, то есть процесс абсолютно необратимый. Человек иссыхал, истаивал, перекачивался - уже даже отключенный от портала - в другую реальность на глазах у родных и близких, у нянек-ситтеров, у физиотерапевтов и нейрофизиологов, пытающихся его вернуть. На последней стадии втекания от него оставалась одна полупустая дряблая оболочка, которую, как правило, сдавали в специализированный дом ухода, один из тех, что в народе хлестко именовались «овощебазой» и «лепрозорием», или еще - «матрицей». Из «матрицы» выход был только один - в парк покоя.
        «Существуют бывшие курильщики и алкоголики. Мир переполнен бывшими толстяками. И бывших геймеров я тоже встречал, - вспомнил Фадей слова доктора Голева, сказанные на одном из семинаров. - Но я никогда не видел бывшего аутоморфа. Разница между геймером и утекшим примерно такая же, как между любителем побаловаться травкой и тяжелым героиновым наркоманом. Утекший - значит обреченный. Но мы попытаемся это опровергнуть. Вернее, вы: ты, Фад, и ты, Листиана. А мы, все остальные, станем свидетелями чуда… если, конечно, у вас получится его совершить».
        …Фадей прошелся из конца в конец комнаты, поглядывая на дверь ванной и безнадежно отсчитывая минуты. 9:05. Все было зря. Он просто дурак, что все это затеял. Хорошо еще, что решил ограничиться только видом и обойтись без всякой музыки и смелл-миксов наподобие ароматов свежесваренного кофе, хрустящих круассанов и благоухающего цветочного киоска «с соседней улицы», куда только что завезли покрытые росой тюльпаны и фиолетовые снопики лаванды.
        А ведь он почти было поверил… Чудо почти произошло!
        Он готов был схватить ее на руки и кружить по комнате, словно глупый и смешной влюбленный. Он едва от этого удержался… в ту, самую первую, минуту, когда Лисса открыла глаза. В ту минуту, когда она посмотрела на него. Впервые за год - и раз в пятый или в шестой, наверное, за все время их знакомства - она посмотрела в его глаза - своими синими, сияющими глазами.
        Первый солнечный луч пробил скорлупу горизонта.
        «С добрым утром, любимая», - апатично подумал Фадей, наблюдая за тем, как рассвет, подобно птенцу, деловито извлекает себя из оползающего дымчатого-серого покрова предутренних сумерек; как вслед за острым клювом и округлой макушкой появляются крылья, как они стремительно удлиняются и обрастают перьями, как распахиваются во всю ширь, обнимая город… Нет, пока только верхнюю часть города - Париж крыш, Париж голубей и горгулий.
        Это был один из лучших рассветов, найденных Фадеем в его европейской коллекции городских пейзажей. И теперь он пропадал впустую.
        Фадей поднял с дивана пульт, чтобы поставить рассвет на паузу, но передумал. Пусть себе рассветает. Какое теперь это вообще имеет значение? Фиг с ней, со всей этой романтикой; надо бы проверить, как там Лисса.
        «Листиана, ее зовут ЛИСТИАНА!»
        Перед тем как заглянуть ванную, Фадей протянул руку и вслепую постучал по пластиковой раме проема. Да, конечно. Он видел ее голой. Много раз. Невозможно целый год быть оператором контура и при этом исхитриться не заметить его, контура, наготы, не разглядеть его тела во всех подробностях. В конце концов, это было частью его, Фадея, работы. «Сними одежду, брось в корзину, открой воду, встань под душ…» - и так далее, и тому подобное.
        Со временем Фадею удалось довести их с Лиссой контакт до уровня более сложных командных связок - «Прими душ!» или, к примеру, «Съешь обед!» вместо подробной и утомительной цепочки мини-команд. Но от контроля за действиями контура Фадея тем не менее никто не освобождал: он должен был постоянно находиться рядом, держать свою вед?мую в поле зрения, чем бы та ни занималась - вышагивала километры по беговой дорожке или, раскинув руки и ноги в стороны, лежала внутри капсулы с питательным фитогелем.
        Но теперь, когда она проснулась… В общем, теперь все выглядело по-другому. Для нее-то никакого года, проведенного в обществе Фадея, не было: для нее они расстались вчера. А может, и не встречались вовсе.
        - Можно! Входи! - отозвалась Лисса на его деликатный стук.
        «ЛИСТИАНА!» - еще раз напомнил себе Фадей. Листиана обернулась к нему от большого, в рост, 3D-зеркала, встроенного в стенную нишу рядом с раковиной. Влажные волосы зачесаны назад. Глаза блестят и смеются под мокрыми, слипшимися в стрелы ресницами.
        - Что… - начал было Фадей, но она его перебила.
        - Ты мне снился, - сказала она. - Я видела тебя во сне этой ночью.
        - Правда? - пробормотал он, не зная, как ему следует отнестись к этой новости и - главное - куда ему девать глаза от ее такой знакомой и такой внезапной сейчас наготы.
        - Да, - подтвердила Листиана. Лисенок. Лисса. И, многозначительно глядя исподлобья, как неумело флиртующий подросток, сделала шаг в его направлении. Один только маленький шажок - и они оказались почти вплотную друг к другу. Он почувствовал, как пахнут ее волосы. Юностью и шампунем.
        Быстро присев, он поднял лежавшее на полу полотенце и протянул ей:
        - Вот, возьми. Ты, видимо, уронила…
        - Спасибо, - вежливо сказала девушка, взяла полотенце и кинула его на бортик ванны.
        «Она не замечает, что раздетая», - сообразил Фадей, чувствуя, как волна замешательства окатила его изнутри и наверняка заставила покраснеть.
        - Это был очень хороший сон, - продолжала делиться Лисса. - Я не помню, как там все начиналось, но потом мы шли по какой-то лесной дороге… Долго-долго. Мы шли с тобой и молчали. Но одновременно как бы договаривались. Мы договорились, что встретимся здесь.
        - Здесь? - по-глупому удивился Фадей. - В ванной?
        - Здесь, в этом мире, - хихикнула Лисса. - Ты ведь сам говорил, что… что в этом мире мы сможем быть вместе. Принадлежать друг другу… Ты забыл?
        «Она сейчас не в себе, - догадался Фадей. - Испытывает сильнейшее потрясение».
        - Наверное, я мог такое говорить. Наверное, даже говорил. Но я этого не помню. Это же был твой сон, - заметил Фадей, осторожно подбирая слова. - В любом случае, для начала нам надо…
        Лисса не стала дослушивать, что им надо.
        Еще один стремительный шажок, перемещение по кафелю маленьких босых ступней - и губы Лиссы прижались к его губам.
        - Я не хотела засыпать на целый год. Я и так спала слишком долго. Этот год рядом с тобой, он мог стать лучшим в моей жизни… Мне так не хотелось его терять… Но я не могла сказать об этом доктору Голеву. Физически не могла. Мне было трудно даже произнести свое имя, разве что по слогам…
        Они сидели на полу ванной, обнявшись, переплетая и вновь разъединяя пальцы - лаской помогая своему первому настоящему разговору.
        - Но, ты знаешь, Голев и сам все понял. Как-то раз он сказал доктору Ларри в моем присутствии: это очень хорошо, что они оба запали друг на друга. Это, мол, резко увеличивает мои шансы на выздоровление. Он вообще много чего говорил, но я услышала только это - что ты тоже на меня запал… что мы - оба… Я-то думала, только я…
        Она смутилась и снова принялась хихикать, как будто в этом признании заключалось что-то смешное. Фадей в ответ лишь вздохнул и зарылся лицом в пушистые, уже подсохшие у корней волосы девушки. Невероятно. То, что сейчас между ними произошло, - невозможно, невероятно! Один миг - и все вышло из-под контроля. Желание стало неодолимым, заволокло и затмило разум. Сказалось все. Напряжение их связи. Воздержание длиною в год. Долгие прогулки по тропинкам леса и аллеям парка, по бутафорским улочкам Гномьего городка… Его ладонь поверх ее ладони, лежащей на шершавой коре дерева. На кирпичной стене. На перекладине ветхой садовой скамейки, покрытой капельками дождя и слоящимися чешуйками краски… Тот день, когда две улитки ползли навстречу друг другу по мясистому темно-зеленому листу ландыша. Фадей поднес руку девушки к одной из них и осторожно, стараясь не повредить хрупкий ракушечный домик, погладил его Лиссиным указательным. Чувствуй, ощущай!
        Целый год уроков тактильности. Стимуляция сенсорных ощущений, воссоздание утраченного навыка пребывания в этом мире… Странная, никем из двоих не высказанная, ни вздрогом ресниц не выданная, но взаимная - как оказалось - любовь. Любовь сквозь сон. Любовь по предписанию доктора…
        - Так значит, доктор Голев одобрил наше взаимное увлечение? - вспомнив о докторе, не удержался Фадей от усмешки.
        - О да. Доктор Голев - это наш крестный волшебный фей.
        - Насчет меня легко было догадаться. Но как он мог понять что-то насчет тебя? Вернее, как у тебя вообще могло возникнуть что-то, о чем можно было бы догадываться? Ты была не в том состоянии, чтобы что-то к кому-то испытывать. Ты… ты вообще уверена, что это не было частью сна? Может, все это тоже тебе приснилось?
        Лиссина голова на его предплечье отрицательно поерзала.
        - Это не было частью сна. Я точно знаю.
        - Но откуда? - как можно мягче спросил Фадей. - Как ты можешь об этом знать?
        - Я просто помню, - тихо сказала Лисса. - Вчера… то есть в ту ночь, когда все мы уснули на год, я легла в кровать с единственной мыслью: пусть мне приснишься ты. Я очень сильно пожелала себе этого. Раз уж весь год, находясь рядом с тобой, я не смогу видеть тебя наяву, то пусть хотя бы во сне… И вот мое желание исполнилось. Не знаю, в которую из ночей. Может быть, в самую первую, год назад - сразу, как только я заснула. Может быть, за секунду до пробуждения. А может, это был сон длиною в год. Я не знаю…
        - Главное, что сейчас это все не сон, - пробормотал Фадей. Он собирался добавить что-то еще, но в этот миг из кармана его джинсов, лежавших на полу бесформенной смятой кучкой, раздалось настойчивое пиликанье. Птифон подавал сигнал, напоминая о времени. 09:55. Еще немного, и они опоздают.
        - Идем! - заторопился Фадей. Поднялся, потянул девушку за руку, помогая встать и ей тоже.
        Оказавшись в комнате, Лисса на миг застыла, потрясенно глядя в окно.
        - Какая красота… Что это, Фадей? Где мы?
        - Рассвет в Париже, - коротко ответил он. И, взяв что-то с чайного столика, вложил в ее ладонь. - Надень это, пожалуйста. Просто приблизь к лицу.
        3. Аргонавты, герои, кролики
        Когда Моди Биг, он же Модест Китаев, узнал от своего оператора, что на завтрак их поведут с завязанными глазами, он только фыркнул. О да, это было очень в духе этого места! Этого места, этого проекта, этих людей, и - конкретно - доктора Ларри! Из всего делать шоу. Восхищать и потрясать до глубины основ. Удивительно, что док Ларри с его наклонностями выбрал скромную стезю мозгоправа, вместо того чтобы пойти в какие-нибудь человеки-праздники, устроители грандиозных зрелищ.
        - А салюты и фейерверки будут? - с ухмылкой полюбопытствовал Моди.
        - Насчет салютов мне ничего не ведомо, - ответил ему Ирвин, коренастый поджарый крепыш лет сорока, очень хорошо для этих лет выглядевший. Из чего следовало, что на самом деле ему как минимум шестьдесят, а то и все восемьдесят. Будь ему сорок - выглядел бы на двадцать пять. Здесь, в Центре доктора Голева, угадать реальный возраст сотрудников было практически невозможно.
        - Жаль, что не будет салютов, - притворно скуксился Моди. - Я на них так рассчитывал…
        Ирвин - без всякого, впрочем, раздражения - закатил глаза. Интересно, как долго его контур будет упорствовать в своей нелепой убежденности, что все происходящее с ним - иллюзия, гипнотический морок, навеянный доктором Голевым ради какого-то утонченного садистского эксперимента?
        В очередной раз подойдя к зеркалу, Моди вгляделся в свое отражение, хмыкнул, покачал головой. Ткнул в него, в отражение, указательным пальцем. Ничего не изменилось. Зеркало не пошло кругами, как потревоженная водная гладь, чтобы, успокоившись, явить взгляду образ настоящего Моди - двухсоткилограммового толстяка с обвислыми жировыми складками на грудине, распавшимися по обе стороны над безобразно огромным овалом пуза. При взгляде на это пузо Моди всякий раз приходила мысль о взмахе китаны. О том, как это было бы просто - вспороть свой огромный живот и освободиться от внутренностей. Стать легче сразу на добрую сотню килограммов - за миг до смерти. Всякий раз, представляя себе все это как бы в замедленной съемке - взмах китаны, тонкий серповидный надрез, стремительно расширяющийся и выпускающий лавину глянцево-красной и сизовато-бордовой его начинки, - Моди был уверен, что в этот миг испытает счастье. И уже после - все остальное.
        Жирный, жирный, невыносимо жирный, отвратительно жирный урод.
        Таким он видел себя вчера. В этом вот самом зеркале.
        Сегодня же вместо Жирного Самурая перед ним стоял стройный, подтянутый и очень даже симпатичный мужчина в черных «боксерах». Над резинкой «боксеров» наблюдался пупок и начало волосяной дорожки, ныряющей в глубь трусов. Чуть выше - кубики пресса. Родинка под левым соском, о существовании которой он давно уже забыл. (Вот умники! Даже об этом позаботились! Ха-ха, очень правдоподобно!)
        Плечи у этого псевдо-Моди были широки и мускулисты, черты лица - четко обрисованы, подбородок - мужественно квадратен. Одним словом, это был не Моди. Это был идеал Моди. Моди, каким его задумал Бог… или Алекс Голев.
        - Черти вы, - вздохнул Моди, устав сверлить взглядом свое отражение в поисках изобличающего подвоха. - Манипуляторы сознанием! Ну показали вы мне, каким я должен быть, ну и что? Все равно ведь таким не стану. Одно только лишнее расстройство… Тьфу!
        - Значит, нравится! - удовлетворенно кивнул Ирвин. - Я рад.
        - Что - нравится? Клон вот этот? Дылда с пупом и членом?! - На какой-то миг Моди поддался эмоциям, но тут же взял себя в руки, скривил лицо в привычную насмешливую гримаску. - Да, пожалуй, нравится. Беру. Заверните.
        - Сам завернись. Твои новые вещи вон там, в шкафу.
        - Да, мой господин! Слушаю и повинуюсь! - продолжал ерничать Моди. И вдруг глаза его вспыхнули, оживились. - А сколько у меня времени-то, в этом теле? Надеюсь, я успею предаться страсти с одной из ваших восхитительных секс-богинек, а, Ирв? Я бы очень хотел ту цыпочку… ну, как там ее, которая Сеньке досталась. Но вообще сойдет и кудрявая. В крайнем случае, я согласен на доктора Натали!
        Без пяти минут десять птифон Ирвина коротко пикнул.
        - На выход, - приглашающе кивнул Ирвин в сторону двери. Тут же в руках у него возникла небольшая темная пластина, по форме напоминающая полумаску. Ирвин поднес полумаску к лицу слегка отпрянувшего Модеста, и она зависла на уровне его глаз.
        Моди усиленно заморгал, стараясь преодолеть сгустившийся перед взглядом серо-лиловый сумрак. Не помогло. Относительно прозрачной оставалась лишь узкая кромка внизу и по бокам головы. Опустив глаза, Модест увидел свои ноги, обутые в легкие спортивные тапочки.
        - Идем, - повторил Ирвин, взяв Модеста под локоть и мягко подтолкнув к двери.
        Они вышли в коридор и двинулись по направлению к лифту.
        - Напридумывают же дряни! У меня от этой штуки мозги не закипят? - пытался брюзжать Модест, но с каждым шагом его сварливое настроение выветривалось, вытесняемое ни с чем не сравнимым восторгом слаженности, пружинной упругости движений. Тело ощущалось как совокупность мышц и сухожилий, тесно переплетенных друг с другом, и в то же время казалось каким-то полым, пустым. Но эта пустота была не совсем пустотой. Она была роением множества пузырьков, заполненных, словно газом, теплой сухой энергией. Пузырьки терлись друг о друга боками, раздувались, потрескивали от этой все возрастающей сдавленности и лопались, приятно пощипывая нутро, как газировка пощипывает язык. Модесту казалось, что он вот-вот взлетит. Стоит только чуть сильнее оттолкнуться от пола носком ноги, занесенной для следующего шага… «Господи, неужели это и есть - жизнь?» - подумал он, чувствуя, как при этой мысли губы его предательски задрожали.
        «Нет-нет, нельзя в это верить! Не поддавайся! - поспешил напомнить себе Модест уже, наверное, раз в сотый за это утро. - Иллюзия. Подделка. Одна из его проклятых гипнотизерских штучек…»
        Только не разрыдаться. Ни в коем случае. Только не перед ними.
        Он терпеть не мог рыдающих толстяков. Их жалкие слезы во время всех этих душеспасительных клубных излияний, которых он немало повидал на своем веку (по настоянию матушки, разумеется, и исключительно ради ее душевного спокойствия), были ему противны. Ты жирный и никто тебя не любит? - Брось жрать! А если ты не в состоянии бросить жрать - тогда жри, но жри так, как будто это и есть твой выбор. Нет зрелища более жалкого, отвратительного и нелепого, чем человек, который жрет, не желая этого! Который выбрал не жрать, но - жрет!
        От самой этой формулы - выбрать не жрать, но жрать - у Модеста мурашки бегали по спине, таким от нее веяло отчаяньем, такой жутью.
        Выбрать не жрать, но жрать - это все равно что заглядывать в бездну. Нет, хуже: это и есть бездна. Выбрать не жрать - но жрать. Надо быть идиотом, чтобы добровольно согласиться примерить на себя эту формулу и признать, что все это - про тебя.
        Моди Биг был достаточно умен для того, чтобы не вступать с бездной в столь безнадежные, невыгодные для него отношения. Вместо этого он предпочитал радоваться - тому, что есть. Он был неунывающим, веселым толстяком. Толстяком-гедонистом. Он умел получать наслаждение от свиной рульки или от куска заварного торта и, что важно, никогда не жалел о съеденном.
        В каком-то смысле он даже не был несчастлив - как не бывают до конца несчастливы люди, обладающие редким талантом смеяться над собой. «Над собой» в его случае значило - над своей летящей в тартарары жизнью. И он - смеялся. Пусть немного сардонически, но смеялся. Из чувства самосохранения.
        - Не хватало еще ослепнуть от всех этих ваших наворотов, - в полном раздрае чувств бормотал Модест, шагая рядом с Ирвином по коридору и затем поднимаясь в лифте на самый верхний, четвертый этаж здания. - И чокнуться заодно. Был просто жирным, а теперь буду жирным, слепым и чокнутым. Нет, вы просто обязаны мне все это как-то возместить! Думаю, блондиночка вполне подойдет. Она мне сразу понравилась, эта Нина. Кстати, сколько ей? Надеюсь, не больше полтинника, потому что на цыпочку возраста моей матушки у меня вряд ли встанет.
        Он бубнил не умолкая, как заведенный, а из-под маски струились слезы.
        Оказалось, что бездна полна слез. Теперь она опрокинулась - и это было совсем не плохо. Это было… хорошо. Хорошо.
        Здание, в котором обосновался Центр доктора Голева, стояло особняком, в некотором отдалении от прочих корпусов клиники, и действительно напоминало особняк - роскошный и одновременно по-деловому строгий, лаконичный, с незатейливой, но приятной взгляду архитектурой: две полусферы, большая и малая, и вырастающий из середины конус башни. Малая полусфера, окрашенная в мягкий, сливочный оттенок белого, выступала вперед из полусферы большой, словно выдвинутая из комода полка. Это была рабочая часть здания. Полусфера крупнее радовала глаз приятным сочетанием мятно-зеленого и коричневого. Здесь жили и занимались спортом.
        Сегодня всем обитателям корпуса предстоял особенный, важный день. Семеро из них («Шестеро, все еще только шестеро», - напомнил себе Алекс Голев, прохаживаясь по залитой солнцем веранде Башни и готовясь к встрече) только что вернулись домой, в свое обычное состояние сознания, с которым они растождествили себя год назад. «Растождествили»… Слово-то какое! Не выговоришь. Спасибо Ларику - это все его бредовые идеи. Сам доктор Голев предпочел бы милую сердцу «гипнотонию» - термин, изобретенный им когда-то очень давно, на заре карьеры. Однако Ларри, этот брызжущий идеями поэт от нейролингвистики, сумел убедить его, что для проекта нужно создать новый, особый сленг. Этакий язык посвященных. Язык, который делал бы каждого участника не просто подопытным кроликом, а - полноправным членом команды, почти героем. Аргонавтом, погруженным в пучины мифа.
        Доктор Ларри с его неправильным крольчачьим прикусом, проступающим иногда, в минуты особого воодушевления, сквозь искусно преображенную дантистом улыбку, и сам был похож на героя - на Багза Банни из допотопного диснеевского мультфильма. Не хватало только морковки, которую он мог бы ловко и непринужденно потачивать во время беседы.
        «Ну какие из них аргонавты? - пытался отмахиваться доктор Голев. - Скорее уж куклы на веревочках. Сомнамбулы, движимые чужой волей. Как личности они исчезнут - останутся только оболочки, внешние контуры этих личностей…»
        «Контуры, говоришь?.. А что, как вариант неплохо! Контуры…»
        На том и остановились.
        Мозг, живущий в режиме гипнотонии, подобен космическому кораблю, управляемому автопилотом. Блокируются все центры, связанные с мышлением, исключается возможность спонтанной рефлексии и пассивного «наблюдающего» присутствия; остается чисто технический интеллект: дышать; поглощать и переваривать пищу; опорожнять мочевой пузырь и кишечник; избегать столкновения с предметами на своем пути; инициировать и координировать движения в соответствии с полученными от оператора командами. Проще говоря, делать все, что велит оператор. Словно игрушка на голосовом управлении.
        Говорит оператор: «Беги!» - и знай себе перебирай ногами по беговой дорожке, до тех пор пока оператор, глянув на показатели напульсника, не скажет: «Стой!»
        Говорит оператор: «Ешь!» - и поглощай себе всякие полезные и правильно приготовленные продукты: ровно столько, сколько нужно, чтобы бежать дальше. Или крутить педали. Или делать жим. Или, шагая рядом со своим оператором по аллеям парка, впитывать кожей благодатные и целительные солнечные лучи.
        Время идет, ты становишься лучше, стройнее, сильнее, и тебе это абсолютно ничего не стоит! Никаких волевых усилий. Никаких нервных клеток, сгоревших вместе с калориями, а то и вместо них. Никаких срывов, отбрасывающих далеко назад и обнуляющих все с таким трудом давшиеся достижения…
        Ничего этого нет. Ты просто засыпаешь - и просыпаешься через год. Обновленным, здоровым, бодрым и полным сил. С новыми пищевыми привычками. С новыми потребностями в физической активности, «привитыми» организму.
        Ты просыпаешься - и начинаешь жить.
        Как, например, вот он. Этот рослый красавец-атлет в серых спортивных брюках и облегающей торс футболке, вышагнувший из лифта рука об руку со своим оператором. Модест Китаев. Номер Один.
        Или вот как она - появившаяся минутой позже юная красотка с озорным блеском в глазах. Глядя на нее, невозможно поверить, что еще год назад это грациозное создание страдало ожирением третьей степени и не могло перебраться без посторонней помощи через порог собственной квартиры. Номер Два, Альба Малюр.
        Или как этот девятнадцатилетний мальчишка… Да, теперь уже видно, что именно мальчишка, а не бесполое слизнеподобное существо в мешковатом худи и бесформенных мятых джинсах. Номер Три. Митя Клоков. Тот самый парень, которого родная бабка продержала взаперти шестнадцать лет, спасая от надвигающегося конца света. Чем она там его кормила - календарь майя умалчивает, но когда подростка наконец нашли, извлечь его наружу из «бункера» оказалось не так-то просто…
        А что вы скажете о Номере Четвертом, Одиссее Крашенникове? Перемены, произошедшие с ним, просто разительны! Подумать только: год назад это был совершенно раздавленный, потерянный для мира человек. Человек-развалина с погасшими глазами и ворохом старых фотографий в слимбуке. Мог ли кто-нибудь предположить, что этот самый человек, едва проснувшись, первым же делом заявит о своем желании немедленно отправиться в Акапулько - а может быть, в Касабланку, - побросает вещи в чемодан и будет таков?
        Жаль, конечно, что Одиссей не посчитал нужным увидеться с группой перед своим отбытием в Аддис-Абебу, но - таков его выбор. Не будем судить его слишком строго. Обретенный вкус к жизни толкнул его на этот поступок…
        Или, может, сказать им правду? Они ведь все равно рано или поздно ее узнают. А не узнают, так почувствуют. Почувствуют - и забеспокоятся: почему им солгали? что вытекает из этой лжи? насколько случившееся с Одиссеем опасно и не значит ли это, что нечто подобное могло произойти с каждым из них? А что, если вероятность проснуться в одно прекрасное утро таким все еще существует? А что, если… За полвека практики доктор Голев слишком хорошо успел изучить людей, чтобы понимать, что люди в первую очередь - животные. Чуткие, тревожные, нацеленные на выживание зверьки.
        Люди - они ведь почти как кошки. Вы согласны со мной, о прекрасная Андреа? Выглядите просто потрясающе… Думаю, кошки будут единственными, кто узнает вас в новом обличье, моя дорогая. В новом теле, в новом возрасте, в новом платье… С этим новым повеселевшим взглядом и приподнятыми уголками губ. (Три часа позитивного гримасничанья в день, плюс немного пластической хирургии - и кислая физиономия с оплывшими щеками и дряблым зобом превращается в жизнерадостное, скорое на улыбку, моложавое личико.) Все ваши двадцать кошек будут в полном восторге!
        Листиана, Фадей - вы просто великолепны! Можете не стесняясь держаться за руки, друзья мои.
        Арсений - нет слов! Реинкарнация Брэда Питта!
        Я сражен. Я сам не ожидал такого результата. Давайте-ка все обнимемся!
        Участники в сопровождении своих операторов появлялись в полукруглом зале веранды и выстраивались вдоль стены поодаль друг от друга - там, где каждого из них просили остановиться. Вертели головами, стараясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь шоры «сумрака», висевшие у каждого на уровне глаз, и на всякий случай растягивали губы в приветливо-настороженных, выжидательных улыбках.
        Наконец все собрались.
        Доктор Голев спрыгнул с подоконника, на котором сидел до этого, побалтывая ногами и потягивая кофе из чашечки.
        - Всем здравствуйте, - буднично сказал он. - Можете снять ваши маски и посмотреть друг на друга.
        Этот день навсегда остался в памяти у Андреа как череда потрясений, накатывающих, словно волны, попеременно и внахлест, перекрывая и усиливая друг друга. Все было очень, очень ярко. Все: ее отражение в зеркале; тонкокостная молодая красота рук, вытянутых перед лицом и жадно, ненасытно рассматриваемых; длинные тонкие пальцы с ухоженными ногтями; ее тело, такое… подвижное, готовое вспорхнуть и вылететь из комнаты, покружившись под потолком, словно в сказочной истории про Питера Пэна и Венди; преображенные, счастливые лица других участников, их радостные возгласы взаимного узнавания, взрывы хохота, поцелуи, слезы и рыдания на груди у своих операторов и у доктора Голева, который каждому раскрывал объятия с видом комической и потому совершенно не обидной обреченности…
        А этот божественный здоровый завтрак! Овсянка с ягодами, вареное яйцо, два хрустящих вафельных хлебца с джемом, чашка чая, стакан воды. Андреа не осилила и половины порции - и при этом наелась досыта!
        Еще вчера эта еда показалась бы ей пресной, скучной, и Андреа обязательно потребовала бы кофе, и тянула бы эту чашечку минут пятнадцать, но так и не получила бы от нее ожидаемого удовольствия: ну какое может быть удовольствие от кофе без сигареты?! И вышла бы из-за стола с привычным чувством раздражения и тоски. И на утреннем семинаре доктор Алекс снова сказал бы о ней: наша разочарованная Хандреа. Или того хуже - «Пс-пс!».
        Именно так он и сказал однажды. На самом первом семинаре, когда Андреа отказалась говорить о себе, точнее - о роли кошек в ее жизни. То есть, иными словами, она отказалась обсуждать с ними своих кошек. Наотрез.
        До какого-то момента она рассказывала о кошках очень даже охотно. Только о них и говорила, если уж на то пошло. О привычке Жужу выскакивать из засады и кусать за пятки. О магических, завораживающих глазах британки Кэт. О том, как спят в своем кресле, обнявшись и переплетясь хвостами, две сестрицы - Ло и Лу, пятнистые египетские мау.
        Разумеется, она понимала, к чему это приведет. Но удержаться не могла. Слишком уж она скучала по своим четырем питомицам, которым предстояло больше года провести без нее, под присмотром экономки-домоправительницы.
        - А есть ли кто-нибудь из человечьего рода-племени, кому будет не хватать тебя в этом году, Анди? - спросил у нее доктор Голев, как показалось тогда - насмешливо. И она поняла: зря!.. Напрасно разоткровенничалась с ним. Повелась на эти доверительные интонации, на заманчивое приглашение к открытости, к «выходу из зоны комфорта», как все они, эти психологи, эти гуру для лохов, любят говорить.
        - Человеческое племя меньше всего меня интересует, - ответила она с вызовом и не преминула добавить: - Пожалуйста, называйте меня Андреа.
        - Да хоть Андреа, хоть Патрисия Кис-Кис, это не имеет никакого значения. К чему тебе имя? Ведь кошки, твои единственные друзья, не способны его ни воспринять, ни воспроизвести. Им глубоко плевать, как тебя зовут и зовут ли как-нибудь вообще. Поэтому и тебя это не должно заботить. А уж тем более это не должно волновать нас, представителей человеческого племени, столь тебе безразличного и даже неприятного.
        Доктор Голев помолчал секунду, ожидая, не найдется ли у Андреа чем возразить на сказанное. У Андреа ничего такого не нашлось, и он подытожил, по своему обыкновению внезапно перейдя на «вы»:
        - В общем, я думаю, имя вам совершенно ни к чему. С другой стороны, надо же как-то вас называть. Давайте так: если я захочу к вам обратиться, привлечь ваше внимание, я буду говорить «Пс-пс!».
        Тогда, три недели (и год) назад, ее ужасно обидели эти слова. До такой степени обидели, что Андреа едва подавила в себе желание встать и уйти.
        Теперь же, глядя в лицо Алекса Голева, она не находила его ни отталкивающим, ни ехидным. Доктор Голев перестал быть чудовищем! А перестав быть чудовищем, он оказался вполне симпатичным молодым человеком (пусть даже обманчиво молодым), с обаятельной улыбкой и открытыми, прямо-таки распахнутыми для всех - и для нее в том числе - дружескими объятиями.
        Он готов был ее обнять - вот что было самым удивительным! Обнять, а не оттолкнуть. Приласкать и почесать за ушком - а не пнуть ногой. Он вовсе не кривил душой, не делал над собой усилия, когда заключал ее в объятия раз за разом - столько раз, сколько она к нему подходила с разведенными в стороны руками и округленным ртом, превратившимся в то утро в сплошное «вау!». Она была в восторге. Она была без ума! В восхищении от него, от милого, милого, дорогого нашего, чудесного доктора Алекса!
        Она была стройна и хороша собой, от нее приятно пахло, ее глаза заглядывали в другие глаза и находили в них подтверждение: да, да, ты хороша! Теперь ты в полном порядке, теперь тебя можно обнять, ты - обнимабельна! давай же, иди сюда - и мы крепко, крепко тебя обнимем!
        4. Темные туннели
        Бабушка никогда не называла это место «бункером». Она говорила иначе: остров. Подземный остров. Митя понимал, как им с бабушкой повезло. Таких островов на земле насчитывалось всего полтора десятка, и б?льшая часть из них была не в России. В России сохранилось всего три. Их с бабушкой, под Тамбовом, был самым крупным и хорошо оснащенным. Еще один находился под Москвой, и один - под Санкт-Петербургом. В каждом жили по несколько человек.
        Это все, что осталось от населения Земли.
        Ну, в смысле, Митя думал так раньше, до того как его мир перевернулся с ног на голову. Он не сразу поверил тому, что услышал. Сначала он решил, что Никита над ним просто прикалывается. Никита - это был друг из Питера. Лучший друг.
        Ха, да какой там «лучший»! Правильнее сказать - любой. Каждый из них. Каждый, кого ни возьми из его друзей-мальчишек, был на самом деле этим человеком, актером, которого никак не звали и которому было вовсе не пять лет. Не пять, потом - не восемь, не десять и не тринадцать. Он играл их всех - Джорджа из Кливленда, штат Огайо, Мунира из Мараккеша, Чена из Пхеньяна. Менял киберлуки, как перчатки. Переключался с языка на язык, натаскивая Митю в английском, французском и хинди, в арабском и немецком. А на самом деле не знал ни одного, все делала за него программа. А лет ему вообще было тридцать. Или двадцать. А может быть, пятьдесят. Митя не запомнил - просто не в состоянии был все это переварить.
        Воззрившись на Никиту во все глаза, он слушал - и не верил услышанному.
        - …А девчонок играет моя напарница. Катя - это она. И Хильда, и Амели…
        - …Помнишь, как ты хотел позвать на свой день рождения всех своих друзей? Тебе тогда исполнялось десять. Ты притащил все скайп-хэды в одну комнату, «рассадил» за столом и принялся всем названивать. Вот же мы с бабулей тогда стреманулись, не хило так! За головы схватились, не знали, что и делать! Пришлось устроить всемирное отключение электричества…
        - А помнишь, как ты позвонил Сураджу, а вместо него в его комнате сидел Чен?
        - А разве ты не заметил, что на связи никогда не бывает больше двух человек? Не задумывался, почему так? Да потому что так и есть: нас всегда было только двое!
        Митя хлопал глазами и честно старался въехать в то, что впаривает ему Никитос. «Въехать», «впаривает» - это были его словечки, Никитины. У них, двух русских парней, много было таких словечек, и не только таких, были и другие, которые бабушка Мити и мама Никитоса точно бы не одобрили. Были словечки, которые они роняли сдавленными придушенными голосами, поглядывая через плечо и нервно хихикая. Были такие, от которых Митя поначалу заливался краской, а потом, последние года два - только небрежно гыкал, сдувая челку. И что, получается, Никитос - никакой не Никитос? Его лучший друг - престарелый актер, которого наняли «расти» вместе с ним, с Митей, изображая сначала ребенка, потом подростка?..
        - Ты гонишь, чувак, - пробовал сопротивляться Митя. - Ты просто меня разводишь! Как тогда Чен с Сураджем. Так я тебе и поверил! Ха-ха!
        - Да уж, развод получился что надо, нехилый такой разводик… Твоя бабуля меня чуть не убила за этот трэш! Вот ведь, кнопкой промахнулся - а у тебя в итоге вся жизнь вверх тормашками! - Никитос, то есть человек, играющий Никитоса, был беспощаден. - Помнишь, как ты из-за этого убивался, чуть с ума не сошел?
        Митя помнил. Очень хорошо помнил. Им тогда было по двенадцать лет…
        В тот раз он не сразу сообразил, что именно тут не так. Чен улыбался ему своими темными азиатскими глазами, скалил крупные зубы-лопаточки, а за спиной у него виднелась хорошо знакомая Мите кровать с балдахином и грудой разноцветных подушек, массивная статуя Ганеши возле тумбочки и плетеный коврик на стене - бирюзовые и малиновые, засасывающие взгляд психоделические узоры в виде заключенных друг в друга разновеликих капель. Сурадж называл их «крэйзи кукумберы». Каждый раз, когда он куда-нибудь отлучался, то в шутку предлагал Мите: помедитируй, мол, пока на мои crazycucumbers.
        И вот теперь на фоне этих крейзанутых огурцов сидел Чен. Сидел, как ни в чем не бывало, уставив на Митю веселые щелочки глаз и помахивая рукой в знак приветствия:
        - Аннен-хасее, друг!
        - Аннен-хасее! - отозвался Митя и тоже махнул рукой. Уже в следующую секунду его подбородок отвис, а глаза вылезли из орбит. - Это же… Это ведь дом Сураджа!!! Как ты туда попал?!!
        Улыбка Чена мгновенно слетела с его лица. Они сидели и смотрели друг на друга в полном остолбенении. Положение спас… Сурадж. Он возник рядом с Ченом из невидимой для Мити части комнаты, втиснул в монитор свою смуглую глазастую физиономию и возбужденно затараторил по-английски:
        - Привет, Митя! Ну что, ты в шоке, да? Я тоже в шоке! Семья Чена переехала к нам, в Бомбей! У них там, на острове, произошла какая-то авария, утечка кислорода или что-то типа того. Короче, все взорвалось и сгорело нафиг, и теперь Чен с родителями будут жить у нас! Здорово, правда?!
        В тот миг Митя почувствовал, что утечка кислорода «или что-то типа того» происходит сейчас, с ним. Воздуха вдруг стало не хватать. Пока Сурадж говорил, Митя так и сидел с отвисшей челюстью и вытаращенными глазами, и неизвестно, как долго он просидел бы истуканом, если бы необходимость дышать не заставила его легкие разжаться. И снова сжаться.
        - Ка…кха… кхак это - переехали в Бомбей? - выдавил он, не справляясь с простым алгоритмом вдоха-выдоха. - На чем? И… по чему?
        После всего, произошедшего снаружи, планета лежала не просто в руинах - она была ошкурена, освежевана. Ее верхний слой был вывернут наизнанку, перемешан с ошметками атмосферы и частично унесен в космос, частично размазан по орбите тонким слоем грязи и пепла. Бабуля показывала Мите снимки, сделанные со спутника. Земля до и Земля после. И до, и после - это были миры, одинаково чужие для Мити, никогда им не виданные. Миры поверхности, по которой его нога никогда не ступала и вряд ли ступит в обозримом будущем. Он горевал по Земле, но не очень сильно. Не так сильно, как бабушка.
        Его мир был здесь, на подземном острове. Это был единственный мир, пригодный для житья, и законы этого мира были просты и непреложны. Чен только что нарушил один из них, самый главный. Основной. Если бы Чен шагнул в комнату Мити прямо с экрана, это вряд ли потрясло бы его столь же сильно.
        Будь на месте Мити взрослый островитянин, его рассудок подвергся бы серьезному испытанию. Возможно, эта новость свела бы его с ума, превратила бы в крейзи-огурец, мгновенно и безвозвратно. Но Мите на тот момент было всего двенадцать. Храм его разума пошатнулся, но устоял.
        Митя помнил, как он мчался к бабушке на верхний уровень по длинным туннельным секциям. Он еще не был толстым, не был даже упитанным - они с бабушкой много времени проводили в модуле субпространства, нагуливали по трансферам десятки километров, любуясь видами природы, более не существующей, и плутая по улочкам городов, сметенных с лица Земли. А еще они каждое утро делали зарядку. И пару раз в неделю играли в теннис. И иногда в бадминтон. Так что Митя был в очень даже неплохой форме для мальчика, выращенного в огромном фешенебельном погребе, при свете искусственных матово-белых солнц.
        Митя влетел в Летний сад и на секунду ослеп, зажмурился. Закат был выставлен на максимум: должно быть, бабушка снова читала в его лучах. После едва подсвеченного полумрака переходов даже эти нежно-розовые закатные лучи казались невыносимо яркими, полоснули, словно лезвия, по неподготовленным Митиным глазам.
        - Бабуля! - завопил Митя, еще ничего не видя и наугад повернувшись в ту сторону, где бабушка имела обыкновение располагаться с какой-нибудь толстой бумажной книгой. - Ба, люди вышли из-под земли! Семья Чена сейчас в Бомбее, у Сураджа! Их перевез челнок!
        И, запинаясь, прыгая с пятого на десятое, Митя пересказал бабушке свой разговор с друзьями. О том, как остров Чена взорвался и выгорел изнутри. О том, как они с родителями выбрались наружу, готовые к худшему - к тому, что их кровь закипит, глаза вывалятся на щеки, а тела мгновенно мумифицируются. Но ничего подобного не случилось! Едва они открыли дверь бункера и выбрались на поверхность, к ним подрулило нечто, похожее на старинный гусеничный вездеход. Это были ученые, снимавшие пробы грунта. Вездеход взял их на борт и доставил на один из шаттлов, а шаттл за пару минут перекинул их прямиком в Бомбей, на остров семьи Сураджа.
        - Ты представляешь, что это означает?! Бабушка! - теребил ее Митя. - Мы больше не обречены на вымирание! Теперь у нас появился шанс - у нас, у людей, бабуль! У людей Земли!
        Бабушка внимательно и терпеливо выслушала его вопли, но, кажется, ничего не поняла. Вернее, поняла - что ее внук бредит. Что с ним что-то произошло. Что-то привело его в состояние крайнего возбуждения, разволновало и встревожило.
        - Солнце садится, друг мой, - сказала она ласково и провела ладонью по стоящим торчком Митиным волосам. - Иди в свою комнату, поиграй во что-нибудь перед сном.
        - Но бабушка!.. - воскликнул Митя, не веря своим ушам. Как можно было во что-нибудь играть, как можно было думать о сне этой ночью - в свете таких событий! Ему хотелось как можно скорее связаться со всеми своими друзьями, со всеми сразу (ничего, что генератор не рассчитан на такие нагрузки и может вырубиться - пусть вырубается, дело того стоило!), и обсудить эту грандиозную, потрясающую новость, этот Апокалипсис-вспять, Конец Света наоборот!
        Однако бабушка была непреклонна. Связь между подземными островами прекращалась ровно в двадцать один ноль-ноль. «Великий Взрыв отнял у нас солнце и небо, лишил привычного уклада жизни, но мы не можем позволить ему отнять у нас чувство времени», - любила она повторять в тех случаях, когда Митя пытался выклянчить дополнительные полчаса перед скайпом или в игровом модуле. Время, чередование дня и ночи, мерное скольжение бусин-минут на четках жизни - это, считала она, одно из главных достояний человечества. Если мы хотим оставаться людьми, то должны помнить о ходе времени и строго придерживаться его законов.
        - Уверена, завтра все разъяснится. Вездеходы и шаттлы никуда не денутся до утра. Если, конечно, они существуют на самом деле.
        Так сказала бабушка и отправила Митю спать.
        Но лучше бы она этого не делала! Лучше бы взяла его за руку, самолично отвела к скайп-хэдам и, вызвав на связь Чена и Сураджа, заставила бы их во всем признаться. В том, что все это только розыгрыш. Глупая, злая шутка! Игра с наложением голограммам, маскарад киберлуков или что-нибудь в этом роде… «Ты ведь знаешь Чена с его своеобразным чувством юмора!» И тогда ее внук лег бы спать - да, несчастным, да, бездонно разочарованным, но и только. За пару дней он пришел бы в норму, со всем смирился и постарался бы все забыть.
        Но бабушка совершила ошибку - оставив Митю наедине с этой безумной «новостью» на целую ночь. За эту ночь он стал другим, словно какой-то вирус стер в его голове все прежние установки и задал новую, одну-единственную - выход к людям. Выйти к людям! Увидеть живых людей! Увидеть своих друзей - и коснуться их! Увидеть Катю… Оказаться с ней лицом к лицу, но не за сотни километров, а - рядом, по-настоящему, вот прямо здесь, или там, да, лучше там, в ее маленьком Подмосковье… на ее острове под Москвой… Глаза в глаза… И чтобы пальцы коснулись пальцев…
        Всю ночь Митя шагал длинными туннелями воображения, тускло подсвеченными зелеными лампочками (тускло, но все равно как-то празднично, волнующе-красиво), поднимался все выше и выше, и вот он уже возле последней преграды, отделяющей его от неведомого… Он вводит код… Ведь там наверняка будет какой-то код, установленный бабулей, это как пить дать… Откидывает тяжелую крышку люка и выбирается наружу. Резкий солнечный свет - белый свет - бьет ему в лицо, и Митя вынужден зажмуриться, отгородиться рукой от этого ослепительного сияния. Его глазам нужно время, чтобы привыкнуть к свету. Даже здесь, внутри собственной грезы, он не может ничего разглядеть. Свет, белый свет… И вот наконец - человеческие фигуры, темные, истонченные этим светом. Они идут к нему.
        Больше он пока ничего не видит, но точно знает: он увидит это потом… уже очень скоро… в самые что ни на есть ближайшие, считаные часы!
        Утром, когда выяснилось, что этот миг никогда не наступит, было уже поздно. Вирус белого света уже проник в Митину душу и начал разъедать ее изнутри. Он исчезал, его становилось все меньше - того Мити, которого создавала бабушка на протяжении многих лет.
        - Помнишь, как ты трое суток лежал пластом? Никого не хотел видеть, еду выбрасывал… Я уж думал, плакала моя работа, пора искать новую. Хорошо, что твоя бабуля все исправила. Уж не знаю, как ей это удалось и чего она тебе наговорила, но ты начал снова есть и выходить на связь.
        Митя помнил и это, конечно же. Отлично помнил.
        Только псевдо-Никита напутал: в тот раз его привела в норму не бабушка, а он сам - Никитос, его лучший друг. Они просидели в скайпе всю ночь (и бабушка не возражала), говорили, говорили и говорили, и Никита нашел слова, которые принесли Мите пусть временное и неполное, но все-таки облегчение. Помогли смириться с вечной изоляцией как с данностью. Мир не стал прежним после разговора с Никитой, но к Мите хотя бы вернулась способность дышать, а не проталкивать в себя каждый глоток воздуха с усилием, словно комок ненавистной овсяной каши.
        Воспоминание вспыхнуло, как молния, осветив на миг фреску на стене памяти: два мальчика друг напротив друга, близко подавшиеся к экранам, с бледными, напряженными лицами… «Я понятия не имею, почему нам досталась именно эта жизнь, но это единственная жизнь, которая у нас есть, а другой - не будет». Фреска пошла трещинами и осыпалась еще до того, как человек, выдававший себя за Никиту, с сожалением произнес:
        - Это была твоя бабушка, чувак. В моей шкуре. Блин… Террибли сорри. У меня у самого сейчас аж мороз по коже…
        Митя смотрел на псевдо-Никиту и пытался что-то почувствовать. Вся его жизнь оказалась розыгрышем. Фейком. И другой не будет. Вот даже у него, у псевдо-Никиты, от этой жизни - мороз по коже. А Мите - ничего. Даже воздуха на этот раз вполне хватает.
        Один вопрос все же следовало задать.
        - Скажи, - спросил Митя, - почему ты решил открыть мне все это именно сейчас? Ты что, собираешься уйти на пенсию?
        (Про пенсию Митя знал из книг и фильмов о людях Земли. С течением лет люди становились старыми и выходили на пенсию. В конце жизни люди умирали.)
        - Гы, - осклабился псевдо-Никита совсем по-прежнему, как в те времена, когда он еще не был псевдо. - Не, до пенсии мне еще далековато. Но я и вправду собираюсь свинтить с этого вашего милого островка. Надоело мне все это. Слишком безумно. Но перед уходом я решил все тебе рассказать. Потому что… Потому что у каждого должен быть шанс. А я, сдается мне, и есть твой шанс. И - сдается мне - единственный. Тебе семнадцать. Последние пять лет ты провел, тупо обжираясь, протирая штаны в виртухах и проклиная собственную бабку, ранее боготворимую, на всех изученных языках. Ненавидя ее за то, что она не дала тебе сдохнуть вместе с «людьми Земли». Ты - жирный, несчастный, заживо погребенный лузер. Вот, собственно, и все. А теперь я сваливаю отсюда - и тебе тоже советую заняться поиском выхода.
        - Что было потом? - произнес доктор Голев, заметив, что пауза затянулась.
        - Потом? - Митя потер лоб, поморщился от мыслительного усилия. - Да ничего особенного. Все то же. Я думал, что больше никогда не увижу этого Никитоса-Чена-Джорджа, но на следующий день он опять возник. Вызвал меня на связь, как ни в чем не бывало. Я сразу понял, что это не он, а кто-то другой, новый… Запустил ему в рожу пудингом. Но потом мы и с ним, с этим новым Никитосом, более-менее подружились. И со всеми его клонами, Ченами-Мунирами. А что я должен был делать? Что?! - воскликнул Митя, обведя взглядом остальных участников группы.
        Они сидели в уютном внутреннем дворике, кто-то - в плетеных креслах, кто-то - утонув в мягких бесформенных подушках-грушах, кто-то прямо на траве. Стоял теплый майский денек 2099-го года. Установочно-подготовительный тренинг только стартовал, до растождествления оставалось около трех недель.
        Общее недоумение выразил толстяк Модест:
        - Так ты что, наверх так и не выбрался? - спросил он. - Остался жить с бабкой в подземелье? После всего, что узнал?..
        Митя в ответ на этот закономерный, в общем-то, вопрос, ужасно разволновался и начал говорить громким, срывающимся в рыдание голосом, как расстроенный рояль:
        - Куда мне было выходить? К кому? Кто меня там ждал, наверху? Вот вы бы сами, вы бы на моем месте - вышли бы?
        - Конечно, вышел бы! - ни на секунду не задумался Модест.
        - А можно узнать - зачем?
        - Зачем! Ха! Да хотя бы Никитоса этого самого найти и морду ему начистить! - Моди выглядел крайне самодовольным. Широко расставленные слоновьи ножищи, ухмылочка на лице. Разве что руки вдоль тела болтались как-то неловко и непристроенно: огромный живот мешал Модесту скрестить их на груди или хотя бы сцепить перед собою пальцами.
        Оба толстяка, хорошо поживший и молодой, окинули друг друга неприязненными взглядами.
        - Сколько времени ты провел там, уже зная правду? - полюбопытствовал Закария.
        - Совсем недолго! Может быть, пару месяцев! - снова принялся навзрыд задыхаться Митя. - А потом… потом бабушка умерла.
        - И тогда ты взломал ее контакты и отправил всему списку то cвое сообщение? - сочувственно подсказала Нина.
        - Ну… можно и так сказать, - ответил Митя уклончиво.
        На самом деле сообщение с текстом «Пудинги кончились пудинги. Бабушки больше нет» Митя отправил далеко не сразу, а спустя еще пару месяцев - когда подошел к концу запас карамельных пудингов, его основного на тот момент продукта питания. Митя набрал этот текст в каком-то беспамятстве, в полубреду, чем и объясняется его диковатое содержание. Он, конечно же, имел в виду «Помогите!». А пудинги тут совершенно ни при чем.
        - Кто-нибудь еще желает высказаться? - спросил доктор Голев.
        Высказались двое. Девушка с вьющимися волосами, Карен, поинтересовалась, что Митя чувствует по отношению к своей бабушке. Похожий на йога долготелый жилистый парень, растянувшийся на траве, представился Глебом и спросил у Мити, известно ли ему что-нибудь о его родителях. Кем они были, куда пропали, почему Митю растила бабушка, а не они?
        Митина бабушка умерла. Что он чувствовал по этому поводу? Трудно сказать. Всякий раз, как только он собирался что-то почувствовать, легкие начинали судорожно сжиматься, воздух застревал поперек горла, словно проглоченный шарик от настольного тенниса, в который они играли по вторникам и четвергам, и тут уже становилось не до бабули. Тут уж главное было - не задохнуться.
        Поэтому на вопрос красивой Карен Митя ответил набором слов, скороговоркой, ставшей уже привычной за несколько месяцев общения с людьми Земли, которые оказались сплошь журналистами и психиатрами:
        - Гнев, обиду и опустошение.
        «Йогу» на его вопрос о родителях Митя ответил чуть более развернуто:
        - Все, что я слышал о своих родителях, было рассказано мне бабушкой. А значит, все это тоже было враньем. Которое нет смысла обсуждать.
        - Кто-нибудь еще? - Доктор Голев скользнул глазами по группе. Задержал взгляд на Альбе. На Одиссее. На Андреа.
        Группа у них подобралась, конечно, странная. С каким-то слишком уж очевидным, подозрительно контрастным соотношением сил: семь человек «красавцев» и семь «уродов».
        Все «красавцы» были красивы одинаково. Каждый «урод» - уникален в своем уродстве.
        «Красавцы» были улыбчивы и словоохотливы. «Уроды» предпочитали помалкивать, пока не спросят. Поэтому в первые дни тренинга доктору Голеву приходилось их окликать, тормошить, выдергивать, обращаясь к каждому индивидуально.
        Доктор Голев уже открыл было рот, чтобы высказаться самому (как тренер группы, он всегда был завершающим в сборе обратной связи), но тут подал голос другой участник, Арсений Елькин, сидевший все это время с унылым отсутствующим лицом. Задохлик Сенечка.
        - У меня вопрос, - сказал он, не глядя в сторону Мити. - По поводу киберлука. Что-то я не понял, как это твой актер оказался в доме «индуса», активировав «китайца»?
        - «Корейца».
        - Без разницы. Я знаю эту программу. Там же при активации персонажа сразу выставляется вся стилистика: пол, возраст, одежда, фоновый интерьер… Чтобы это изменить, нужно специально копаться в настройках. Этот ч-человек, Ни… Никитос, он все в-в-врет. Не мог он «с-случайно» перепутать дома.
        Говоря, Сенечка заметно нервничал, раскачивался вперед-назад, зажав руки между коленями и сосредоточенно глядя вниз. Даже заикаться начал. Было видно, что общее внимание его тяготит и пугает.
        - Ну, не знаю. Может, глюк какой-нибудь, - пожал плечами Митя. Кажется, он был рад, что разговор перескочил на чисто технические нюансы. Он тут же перестал отдуваться и вытирать пот со лба, испытывая сейчас явное облегчение.
        - Да н-нет, н-не могло там быть та-та-такого г-глюка, - упорствовал Задохлик.
        - Но было же.
        - Очень с-с-с… с-со… сомневаюсь. Это с-стан-ста-а-ан…дартная прога, там п-персонаж п-привязан кф…кф… к фону. - Чем дальше, тем труднее давалось Сенечке выдавливание из себя слов. Его лицо искажали мучительные гримасы, угол рта начал дергаться в нервном тике. - Шт…шт…штобы его п-переместить, нужно за-за-залезть в на-на-наст…ройки…
        Участники - и «красавцы», и «уроды» - страдающе поглядывали на Сенечку. Первой не выдержала Нина:
        - Мне кажется, не имеет значения, что там на самом деле произошло. Давайте считать, что это был глюк. Все равно уже никак не проверишь. Все согласны?
        Доктор Голев неодобрительно повел бровью. Но все остальные были согласны, включая Сенечку - который, закончив свою речь, втянул голову в плечи и больше не возникал.
        Митя тоже был согласен. Его единственным настоящим другом в мире людей оказался системный глюк. Почему бы и нет? Многие в их группе не могли похвастаться даже этим.
        5. Новые люди уходят в отрыв
        На первое подали тыквенный крем-суп с индейкой, овощную запеканку - на второе, и фруктовый салатик на десерт.
        - М-м! Пища богов! - потирая ладони, пропел доктор Ларри. Сегодня, в честь завершения марафона, они с доктором Голевым и доктором Натэллой Наильевной обедали вместе с группой.
        Итого, посчитала Альба, за столом сидят пятнадцать совершенно нормальных, полноценных людей. Не хватает Глеба и Одиссея, что грустно. А вот отсутствие Натэллы Наильевны ее ни капли не огорчило бы. Впрочем, присутствие докторицы тоже не могло сколько-нибудь серьезно испортить ей, Альбе, аппетит и хорошее настроение.
        Альба с удовольствием съела сначала суп, черпая его из круглой, похожей на выдолбленную тыквочку, пиалы и отправляя в рот без всякой спешки, размеренными движениями благовоспитанной молодой леди; потом - запеканку, все так же светски-неторопливо, раздумчиво, отделяя ребром вилки небольшие кусочки и успевая обменяться с сотрапезниками парой-другой фраз, прежде чем поднести вилку к губам. Теперь она приступила к салатику.
        Ее спина сама по себе оставалась ровной, без всяких к тому усилий и напряжения, локти не касались стола, челюсти делали столько жевательных движений, сколько было необходимо, чтобы измельчить пищу в мягкую однородную кашицу. Кашица продвигалась по пищеводу и попадала в желудок, чтобы превратиться там в комок сытости и тепла. Эта тяжесть была необременительной и приятной. Эти ощущения волновали: были смутно знакомы, но при этом совершенно новы! Альба не могла припомнить, чтобы когда-либо их испытывала.
        Альба мысленно - и очень осторожно - оглянулась назад, в то время, которое представлялось ей сейчас недавним прошлым. Оглянулась - и тут же резко отпрянула, до того отвратительным и диким было увиденное.
        Там, в этом недавнем прошлом, в полумраке тесной неприбранной кухни, сидело, сгрудившись над столом, безобразно расплывшееся существо в старом домашнем платье, заляпанном красками, и жадно закидывало в себя куски, ломти, пригоршни и щепоти какой-то пищи. Жадно и ненасытно, но при этом совершенно бездумно. Как дрова в топку.
        Мерзкое, ужасное существо. Тварь, убившая своих родителей.
        Альба отшатнулась от этого существа, как от прокаженного. Словно оно и сейчас еще представляло опасность. А может, и в самом деле представляло: его обжорство могло таить угрозу, как жало убитой змеи. Лучше не прикасаться. Забыть о нем навсегда.
        «Прощай», - сказала Альба существу и, перед тем как навсегда перестать им быть даже мысленно, подумала с отстраненным, холодноватым презрением, как будто и вправду не о себе: интересно, зачем она одно заедала другим, смешивала и наслаивала вкусы? Ведь она же совершенно их не чувствовала! Она кидала в себя еду, а сама думала только о картине, к которой следовало как можно скорей вернуться. О той картине, над которой в данный момент работала. Если она и была чем-то одержима, так это рисованием, а вовсе не гамбургерами и китайской лапшой в коробках, не шоколадным мороженым, политым клубничным соусом, и не острыми куриными крылышками с майонезным салатом.
        Так зачем же было намазывать булку маслом, а ломтики хлеба, сыра и ветчины - прослаивать кетчупом и горчицей?
        Может быть, ей в этот момент казалось, что она продолжает творить - наносит яркие масляные мазки на загрунтованный холст, насыщает его цветом, фактурой, экспрессией?.. Может быть, пропихивая в себя и глотая все это, она испытывала удовлетворение творца, сделавшего свою картину по-настоящему весомой, материальной?
        Пережеванный кусок запеканки у нее во рту превратился в размякший прогорклый картон, на глаза навернулись слезы. «Сейчас меня вырвет», - подумала Альба. Но ее не вырвало. Сделав над собой усилие, она проглотила рыхлую безвкусную массу и запила водой.
        Приступ паники накатил - и схлынул. Чудовище в заляпанном балахоне сгинуло, так и не осмелившись поднять голову и встретить взгляд новой Альбы, попрощаться с ней навсегда. И слава богу. Больше она к этому не вернется.
        Говорили обо всем и сразу. Не галдели наперебой, скорее оживленно беседовали под чуть менее оживленное, но тоже довольно спорое позвякивание столовых приборов, и каждый наслаждался собой в новом качестве - в качестве здорового и красивого, во всех смыслах благополучного человека. Все, даже Андреа, упоенно ласкали друг друга взглядами и словно бы светились изнутри, распространяя вокруг себя лучи приязни. Словно утоляли некую жажду, мучившую годами.
        Их операторы - изначальные, всегдашние красавицы и красавцы - как-то даже потускнели на фоне новых. Сияние их красоты и здоровья казалось теперь отраженным светом подлинных звезд. А ведь совсем недавно внешний вид операторов, их физическая форма и подготовка казались чем-то недостижимым, каким-то просто издевательством, плевком в лицо. Альба вспомнила, как в один из первых дней тренинга сорвалась кошатница Андреа, как она вдруг вскинулась, как яростно зашипела: «Зачем?! Зачем вы это сделали?! Зачем здесь они, док? Что, вот ему нужно изменить свою жизнь? Или ему? А может, ей, этой сисястой барби?! Вы смешали нас всех, чтобы одним показать - дно, а другим - вершины?! Так вот, я ни для кого не собираюсь быть дном! И хватит на меня пялиться, ты, хрен лысый!» Последняя фраза была адресована Ирвину, добродушному юморному дядьке, который всем успел понравиться и внушить доверие.
        Сейчас-то, конечно, Андреа была не против, чтобы Ирв на нее «пялился». Она и сама откровенно и недвусмысленно его рассматривала - при этом, должно быть, будучи наивно уверена, что строит ему глазки. И что ее женские чары вот-вот сразят Ирвина наповал.
        Альба переводила взгляд с одного жующего, смеющегося, сияющего лица на другое. У нее снова возникло ощущение карусельной смазанной зыбкости, нереальности происходящего. В какой-то миг ее захлестнуло ужасом: она вдруг забыла, кто эти люди вокруг нее. О чем они говорят?
        - И вот я просыпаюсь, лежу в своей кровати и думаю: да нет, не я это! Не может быть, чтобы это был я! А потом в зеркало себя увидел… Думаю: кажись, я. И вот тут чуть крышу мне не снесло…
        - Фактически, мы стали старше на год. Биологически - на десять-двадцать лет моложе! Представляете, какой парадокс!
        - Что, ребятки, на свадьбу-то позовете? Вы не поверите, но я сразу все про вас поняла, еще раньше дока!
        - А Одиссей-то каков! Проснулся и усвистал - только его и видели! И, скажу я вам, я очень хорошо его понимаю, хе-хе! Сам хочу - окунуться в жизнь с разбегу, поскорей уйти в отрыв!
        - А я все же не понимаю Диса. Неужели ему было настолько наплевать, как изменились остальные, что он и на денек не мог задержаться? И потом, что за свинство по отношению к Закарии? Зак так старался, совершил невозможное, и вот…
        - Да бог с ним, с Дисом! Он среди нас был самым несчастным - пусть теперь ему будет кульно! А я предлагаю устроить вместо ужина отвязную вечеринку, с танцами и шампанским! И никакой жратвы!
        - Ну нет! Это тебе никакой жратвы, а я бы не отказался от большого сочного стейка средней прожарки, да под бокальчик красного вина… ммм!
        Альбино внимание металось от реплики к реплике, словно ошалевшая белка в ветвях деревьев. Чтобы немного успокоиться и прийти в себя, Альба решила прибегнуть к старому испытанному приему - сосредоточиться на ком-то одном. Разглядеть его во всех подробностях. Представить, как бы она его нарисовала…
        Вот доктор Голев. Даже сидя во главе стола, он умудряется выглядеть неприметно, как бы предоставляя происходящему - происходить, а себе отводя скромную роль наблюдателя. Он похож на молодого человека из прошлого столетия. На этакого состоятельного, или даже очень богатого, имеющего влияние в своей сфере мажора-профи, который, впрочем, успешно прячется под образом хорошо воспитанного скромного программиста.
        Коротко стриженные темные волосы, серые внимательные глаза (но это внимание - приглушенное, мягкое, не настаивающее), чуть приподнятые уголки губ - как бы намек на готовность приветливо улыбнуться в ответ на любой сторонний взгляд, остановившийся на этом лице намеренно или случайно. Однако и это впечатление обманчиво: расцветать в улыбках доктор как раз таки не спешит. Хватит с вас и приподнятых уголков.
        Внешность доктора Голева комфортна. Да, именно так Альба описала бы ее одним словом. Комфортна. А если бы рисовала его портрет, взяла бы сепию, даже всего один оттенок сепии - жженую умбру. Кое-где сгущала бы ее чуть сильнее, кое-где растушевывала бы до полупрозрачной дымки, но ничего лишнего, никаких посторонних цветовых вкраплений. И - линии. Плавные, волнообразно скругленные линии, перетекающие одна в другую. Ничего резкого, внезапно обрывающегося, царапающего восприятие. Замкнутая система.
        Сидящая по левую руку от него Натэлла Наильевна - это, конечно, нечто глянцевито-зеленое, чешуйчатое. Неприятное.
        Доктор Ларри - малиновый. Большая малиновая клякса в фиолетовый горох.
        Фадей - медно-красный. Ирвин - янтарный. Закария - молочный шоколад.
        Что же касается бывших контуров, то ни у одного из них не было определенного цвета. Каждый представлял собой буйство красок, аляпистый цветовой хаос. Масло, акрил, акварель… Каждый фонтанировал радугами и взрывался фейерверками в ночном небе, ликовал и вопил о своем триумфе. В какой-то момент Альба подумала, что просто так это все не кончится. Что всем этим людям надо срочно приложить к чему-то свою энергию, пока она, энергия, сама их к чему-нибудь не приложит. Не заставит, например, залюбить друг друга до смерти, или разобрать особняк доктора Голева на кирпичики - памятные сувениры об этом дне, или рвануть через лес в какой-нибудь модный столичный клуб. Бежать, правда, далековато, больше ста километров, так ведь бешеной собаке семь верст не крюк.
        Словно в подтверждение Альбиных мыслей, чья-то нога коснулась под столом ее ноги, интимно скользнула вверх по подъему голени. Альба вздрогнула и в замешательстве подняла глаза на сидевшего напротив Модеста. Моди Биг смотрел на нее с самодовольной сальной ухмылочкой. Встретив взгляд, нахально подмигнул:
        - Подумать только, какая шикарная бэйба пряталась у тебя внутри!
        - В тебе тоже сидел вон какой мачо! - не растерялась Альба, но ногу все-таки отодвинула.
        - Может, прогуляемся после обеда? - продолжал клеиться Модест. - Когда ты последний раз гуляла по лесу с мачо?
        Моди разве что не облизывался.
        Альба поежилась:
        - Да нет, спасибо. Дай мне для начала прийти в себя. Я… я еще не привыкла к этому телу.
        - К этому телу! - передразнил Модест. - Прямо как в ужастике про пересадку мозгов. А?! Ха-ха!! Вот сейчас - р-раз! - как замкнет в этих мозгах что-нибудь, а мы и насладиться не успели… Может, не будем время терять, воспользуемся по-быстрому? А-ха-ха-ха! А?!
        Поздно вечером Натэлла Наильевна нашла Голева в его привычном месте - в одной из оконных ниш на веранде Башни. Силуэт доктора четко вырисовывался на полотне джутовой занавески и был похож на силуэт замечтавшегося студента.
        Натэлла Наильевна помнила времена, когда он и был им, студентом лечфака, кадыкастым, смешливым, жутко похотливым (особенно в первые месяцы их романа) Сашкой Голевым. Времена ушли, того мальчишки давно уже нет, а силуэт - остался. Вот он - сидит, залитый лунным светом, прекрасный, тонкий, словно какой-нибудь юноша-анимэ из популярных у школьников сериалов, и медитирует на подсвеченный фонарями ближний лес.
        - Кх, - привлекла к себе внимание Натэлла Наильевна.
        - Не спится, Наташ? - не оборачиваясь, отозвался доктор Голев из своего укрытия.
        - Не мне одной. Сегодня, кажется, наши контуры решили взять реванш и оторваться за все бесцельно прожитые годы.
        Занавеска отъехала в сторону. Доктор Голев спрыгнул с подоконника - пружинисто-легко, по-молодому. Он все делал именно так. Так, как делал бы, будь ему двадцать лет. «Недостаточно просто выглядеть молодым. Молодым нужно быть», - вспомнила Натэлла Наильевна одну из его любимых фразок.
        - Пусть себе резвятся, - подмигнул доктор Голев бывшей жене. - Нам ведь не жалко, правда?
        - Да ради бога.
        - Может, и мы последуем их примеру? Коль уж ты здесь…
        - Нет, спасибо! - отрубила Натэлла Наильевна несколько более категоричным тоном, чем того требовала ситуация. - Вечно ты со своими дурацкими шутками, Голев! Я пришла сюда вовсе не для того, чтобы…
        - Эх, - издал доктор Голев печальный вздох. - А я уж было обрадовался. Решил на секунду, что мы еще не совсем чужие… на этом празднике жизни.
        - Уж ты-то точно нет, - парировала Натэлла.
        - А ты?
        Не получив ответа, Голев разочарованно прицокнул языком:
        - Я так и думал. Что ж, раз поцелуй красавицы мне не светит, тогда перейдем к делам. Или все-таки для начала предадимся разврату, а, Натусик?
        Что интересно, он вовсе не преследовал цели ее соблазнить, а уж тем более уязвить. Не издевался и не насмехался. Просто раньше, когда-то давно, они именно так и общались. Доктор Голев - Алекс - любовно подтрунивал над ней, играючи «покусывал за холку», а Натэлла «показывала зубки» и порыкивала в ответ. Могла и «цапнуть», весьма ощутимо и болезненно. А могла и без всяких кавычек цапнуть, да так, что расцветал синяк в форме двух аккуратных подковок - красноречивый знак любви, на который потом с понимающими ухмылочками косились коллеги и пациенты.
        Все это очень заводило их обоих. Когда-то. Лет сорок назад. Но сейчас даже сами воспоминания об этом казались Натэлле Наильевны чем-то совершенно неуместным.
        - Как-нибудь в другой раз, - отклонила Натэлла Наильевна его предложение тем особенным тоном, сказанное которым может означать только одно: даже думать забудь об этом!
        «Тоже мне, Гарольд и Мод!» - мысленно фыркнула она, глядя с усталым вызовом в глаза своего бывшего муженька. И поймала себя на том, что уже не впервые при сходных обстоятельствах вспоминает какую-нибудь пьесу, или книгу, или фильм, где говорится про это самое. Про великую любовь между юношей и старухой.
        Не то чтобы Натэлла Наильевна считала себя старухой. Стройная, подтянутая - натянутая струной, - с бесстрастно-непроницаемым и потому почти лишенным мимических морщин лицом, она выглядела скорее женщиной без возраста. Стильной голливудской актрисой в роли научной дамы. И, надо сказать, ей нравилась эта роль. А вот постоянные попытки шефа ее смутить - совсем не нравились.
        - То есть, нет?
        - Нет.
        - …А сейчас?
        - Послушай, Голев. Я действительно здесь по делу. Повремени пока с секшуал-харрасментом, взгляни сюда!
        Только тут доктор Голев обратил внимание на пластиковый файл с застежкой, который Натэлла Наильевна принесла с собой.
        - Что это? - спросил он.
        - А это, милый мой, искусство. - Как всегда, когда доктор Голев переключался с дурашливых заигрываний на деловой тон, Натэлла Наильевна словно бы подхватывала эстафету и сама начинала говорить насмешливо и чуть снисходительно. - Концептуальная живопись сновидца. Вернее, сновидицы. Не догадываешься, о ком я?
        - Ты имеешь в виду Альбу? Тот случай с Глебом?
        - Да, я имею в виду Альбу. Те случаи с Глебом. Их, если ты помнишь, было несколько.
        - Я думал, с этим мы разобрались еще тогда. Изъяли, изучили, ничего интересного не нашли…
        - Не нашли, да. Потому что самое интересное он, оказывается, от нас припрятал! А нам подсунул ерунду какую-то, каки-маляки. Возможно, сам их и намалевал для отвода глаз.
        - Откуда это у тебя? - доктор Алекс слушал Натэллу Наильевну и одновременно доставал из папки рисунки, подносил к глазам, рассматривал, откладывал в сторону. - Где именно ты их обнаружила?
        - Ни за что не догадаешься, - усмехнулась Натэлла Наильевна, довольная произведенным эффектом. - Он спрятал их в комнате Альбы. У нее в шкафу. Прицепил файлик к вешалке, под платье, приготовленное ко дню пробуждения. Умн?, ничего не скажешь! Раньше, чем сегодня утром, мы бы ни за что на них не наткнулись.
        - Ну Глеб! Ну жук!.. Ты только подумай, а!
        Взгляд Голева перескакивал с одного рисунка на другой.
        Какие-то спиралевидные скопления кружков и точек… Человеческое лицо за стеблями тростника. Процессия каких-то неопознаваемых существ - не то гномов, не то зверей, шагающих друг за другом и нарисованных словно бы в одно касание, без отрыва карандаша от бумаги. Замысловатые композиции из арок, лестничных маршей и фрагментов стен, выступающих из белизны листа как из плотного густого тумана… Женская фигурка с головой ящерицы - и длинный тонкий язык, летящий из раззявленной пасти этой головы как бы в попытке что-то схватить.
        - Она видела сны, - пробормотал доктор Голев.
        - Я тоже так подумала, - кивнула Натэлла Наильевна. - Решила, что это обрывки снов и прочий ментальный мусор, дрейфующий в подсознании. Но потом я увидела это.
        Натэлла Наильевна придвинула к нему один из рисунков и указала на изображение цветка с широкими, как-то бестолково торчащими в разные стороны лепестками, похожими на разведенные крылья сразу нескольких крупных бабочек. Доктор Голев вгляделся, нахмурив брови. Тут же он узнал этот цветок и вспомнил, где и когда он его видел. Это было сегодня… Он не только видел его сам - он даже показывал его другим, этот необычный цветок с лимонно-желтыми в лиловых крапинах лепестками, отдаленно похожий на орхидею, но больше все-таки на скопление ширококрылых неуклюжих бабочек-парусников, решивших полакомиться нектаром из одной чашечки.
        Он, этот цветок, попадался ему на глаза множество раз, но ни сам доктор Голев, ни его подчиненные не обращали на него никакого внимания. Точнее, на них - на цветы. На целую грядку таких цветов, высаженных вдоль увитой плющом террасы, на фоне которой Одиссей обнимал свою жену, прижавшись к ней сзади и положив подбородок на ее плечо. Один цветок - видимо, сорванный специально ради этого кадра - красовался в ее распущенных волосах. Дочь-тинейджер в коротких джинсовых шортах стояла чуть поодаль, облокотившись на перила крыльца, и салютовала в кадр баночкой лимонада…
        МОЙ ДОМ ТАМ, ГДЕ ВЫ.
        Цветок на рисунке Альбы был изображен простым графитным карандашом, но только этим и отличался от цветов с фотографии Одиссея. Соотношение желтого и лилового - светлого и темного, темных крапин на светлом фоне - Альба умудрилась передать способом растушевки.
        - Одиссей мог показывать эти фото другим участникам? - спросил доктор Голев, уже заранее понимая, что ответ будет отрицательным.
        - Мог. Но не показывал, - покачала головой Натэлла. - И ты знаешь это не хуже меня. Одиссей никому ничего не показывал, ни своих записей, ни тем более фотографий. Уснул - и мы сами все посмотрели… Но, конечно, если у тебя есть какие-то сомнения, мы можем изучить записи с камер…
        - Удивительное дело! - признал, наконец, доктор Голев. - А почему ты принесла мне эти рисунки только сейчас?
        - Я собиралась отдать их тебе еще утром, как только они упали мне под ноги! Но вся эта история с Одиссем… Я ведь не знала, что в рисунках будет что-то, имеющее отношение именно к нему! Отложила до конца дня, вот только сейчас села просматривать, и…
        В это время какое-то движение за окном привлекло их внимание. Внизу, на освещенной площадке перед входом, топтались трое - Закария, Ирвин и рослый здоровяк с чемоданом на колесиках. В здоровяке, стоявшем спиной к зданию и яростно жестикулировавшем, доктор Голев не сразу узнал Модеста. Доктор открыл окно, и в комнату ворвался его громкий возмущенный голос.
        - Еще неделю?! Еще неделю?! - изводился Модест. - Да какой мне смысл торчать тут еще неделю?!
        - Зачем сбегать среди ночи? Это как минимум невежливо! - взывал к его совести Закария. - Завтра поговоришь с Голевым, поблагодаришь его за все - и уйдешь!
        - Да я - уже - благодарил!!!
        - Моди, мы должны еще немного понаблюдать за всеми вами в стационарных условиях. Особенно за некоторыми из вас. Твое сердце… мы только-только привели его в норму… мы должны посмотреть, как оно будет работать в непривычном пока для него режиме, - пытался вразумить буяна Ирвин.
        - Да оно ж целый год работало! И ничего с ним не случилось!
        - Да, но этот год ты провел в гипнотонии. Во сне. А теперь ты бодрствуешь, это совсем другое состояние - и для психики, и для всего организма. Для сердца в том числе.
        - Да ну тебя, Ирв! - Модест подхватил чемодан и попер грудью на своего недавнего оператора. - Если все так шатко и нестабильно и в любой момент может накрыться медным тазом, то тем более надо отсюда линять! Успеть насладиться жизнью! Взять от жизни все!
        - У тебя еще будет на это время, - сказал Закария. - Целое море времени. Океан!
        В ответ на этот вполне резонный довод Моди только фыркнул:
        - Море-океан, говоришь? Впаривай эту хрень кому-нибудь другому! Одиссею своему, например! Если поймаешь его когда-нибудь. А я спешу, меня вон уже такси ждет!
        Ночь на 19-е мая выдалась звездная, теплая почти по-летнему. Правда, мало кому пришло в голову любоваться красотами ночного неба, все спешили жить, торопились наверстывать упущенное.
        Модест со своим чемоданом отбыл в Москву - доктор Голев не стал ему в этом препятствовать, при условии, что его оператор поедет с ним. И не в такси, а в личном автомобиле Ирвина.
        Фадей с Лиссой уединились было в своей «квартирке-студии», чтобы посвятить эту ночь друг другу, но не провели там и пары часов - уже в половину двенадцатого их видели идущими в сторону Гномьего городка. Они шли, держась за руки и на каждом шагу целуясь. Их счастье оказалось слишком объемным, чтобы уместиться в четырех стенах, пусть даже с видом на Эйфелеву башню.
        Альба и Андреа совершили вылазку на крышу, прихватив пару пледов и кувшин ледяного чая, и устроились в обнаруженных там шезлонгах. Пили чай из коньячных бокалов и понемногу хмелели, изливая друг другу душу и смакуя одинаковое у обеих, но ни одной не озвученное вслух ощущение невероятности происходящего. «Вот сидят две красивые женщины, разговаривают о жизни и пьют дорогой виски. И одна из них - это я!» - думала каждая. В итоге Андреа очень сильно наклюкалась, и Альбе стоило больших усилий отговорить ее от авантюрной идеи прямо сейчас найти Ирвина, к которому бывшая «Пс-Пс» вдруг воспылала страстью.
        Ирвин в это время дремал за рулем своего «Ситроена», бесшумно скользящего по наземному дублеру Дмитровской трассы. Рядом на пассажирском сиденье вольготно развалился Модест, перебирая в поисковике на слимбуке ночные клубы Москвы.
        В комнате отдыха Закария, Нина и Карен отмечали завершение марафона распитием бутылки вина. Чуть в стороне от них расслабленно парил, зависнув в бутоне аэролакса, нордический красавец Сван - оператор Мити. О Сване было известно, что свой путь атлета и фитнес-коучера он начинал в теле тощенькой чернокожей девочки, прибывшей в Россию с потоком беженцев из Германии. Это было когда-то очень давно. Теперь Сван и сам не помнил, как его звали раньше. Зато он знал все, что только можно знать о человеческом организме, о каждой мышце и сухожилии, включая самые потаенные хрящики и мускульные волокна. Доктор Голев очень высоко ценил этого своего сотрудника. За молчаливый упертый фанатизм, с которым он служил своему призванию - прокачке плоти, усовершенствованию тел, отданных под его опеку. Остальные тоже его любили, хоть и дразнили Киборгом.
        Киборг Сван отмечал возвращение контуров бутылкой минеральной воды.
        В десять часов вечера, когда вечеринка только началась, с ними были еще другие - доктор Голев, доктор Ларри, и даже Натэлла Наильевна заглянула минут на пять, не столько всех поздравить и сделать глоток вина, сколько напомнить о себе. Дать понять: я вас вижу. В том смысле, что сильно не увлекайтесь - вы на работе.
        Доктор Голев выпил бокал и почти сразу ушел. Доктор Ларри остался - и пил наравне со всеми, разглагольствуя о высоких материях и тонких мирах, пока не завалился на бок, уткнувшись виском в диванный валик и смазав с лица очки. Невозмутимый Сван перекинул дока через плечо и отнес в его комнату, после чего все облегченно выдохнули.
        Арсений и Митя гремели скейтами на спортивной площадке, а потом стучали по ней мячом.
        Только после двух часов ночи царящее в особняке оживление понемногу пошло на спад. Последними, кто бодрствовал в большом доме в ночь с 18-го на 19-е мая, были доктор Голев и Натэлла Наильевна. В конце концов Натэлла Наильевна тоже задремала, прикорнув на гладкой груди обнимавшего ее юнца, который когда-то был ее мужем. Что-то встревожило ее во сне, и она вздрогнула, сдвинув на мгновение брови над переносьем. Доктор Голев ласково усмехнулся, поцеловал Натэллу Наильевну в висок и чуть сильнее прижал к себе. С тех пор, как они были вместе в прошлый раз, ее тело изменилось, и он не мог этого не заметить. Кожа стала еще чуть менее эластичной, едва уловимая - прежде - нотка увядания, подмешанная к яблочному аромату зрелости, стала более выраженной, отчетливой.
        «Ничего, Ташенька, ничего», - шепнул ей доктор беззвучно, одним дыханием. Ничего… Однажды ты придешь ко мне и скажешь: да, я согласна. Я хочу этого. Я готова… Нужно многое пережить, чтобы стать молодым, как любил поговаривать один художник. А старым быть вовсе не обязательно. Рано или поздно, но ты тоже дозреешь до этой мысли…
        Доктор Голев уснул последним. Перед этим он собрал раскиданные в изножье постели листы с рисунками и положил их на прикроватную тумбочку. Покрутив колесико-выключатель, погасил бра.
        Ночью ему приснился Одиссей - он ехал по коридору в своем инвалидном кресле, а следом за ним летели, шелестя крыльями и слепо стукаясь о стены и потолок, мятые и растрепанные желто-лиловые орхидеи.
        6. Зеленый мир
        Полина ускорила шаг и заранее вытянула руки, собираясь закрыть ими глаза дочери. Одиссей, увешанный гроздьями пакетов из бутиков и сувенирных магазинчиков, чуть приотстал. «Извините. Простите», - бормотал он, протискиваясь между столиками, задевая чьи-то локти, колени и сумки, висящие на спинках стульев. «Теснота, как… в Европе», - пришло ему в голову, прежде чем он вспомнил, что именно в ней, в Европе, они сейчас и находятся. В самом что ни на есть сердце Европы - в Риме.
        Вокруг мерно колыхалась, словно ледяное крошево в коктейле-смузи, плотная звуковая взвесь. Слышались смешки, обрывки фраз, приветственные возгласы, детский плач, мелодии птифонов, звяканье вилок о тарелки и чашек о блюдца.
        Сквозь весь этот шум Одиссей услышал голос жены. Услышал так ясно, словно находился с ней рядом.
        - Угадай, кто! - пропела Полина, склоняясь над макушкой дочери. Улька протестующе вякнула, замотала головой, пытаясь освободиться от накрывших глаза ладоней и снова уткнуть их в экран планшета. Где, конечно, происходило нечто гораздо более интересное, чем в окружающем скучном мире.
        - Ну вот! Из-за тебя меня снова грохнули!
        В это время какой-то парень обогнал Одиссея, чувствительно задев его громоздким туристическим рюкзаком.
        - Эй! - взвыл Одиссей. - Осторожней, рагаццо!
        Парень обернулся. В его глазах плясало веселье, смешанное с безумием. Оскалив рот в ухмылке, он показал Одиссею большой палец - жест, который вполне можно было бы принять за извинение, если бы в следующий миг он не провел этим пальцем себе по горлу. Отвернувшись от обомлевшего Одиссея, парень двинулся дальше. А еще секунд через пять прогремел взрыв.
        Они приходили к нему в палату каждый день. Возможно, они не уходили и вовсе. Одиссей видел их лица, склонявшиеся над ним, но видел как бы издалека, точнее - изглубока своего нынешнего измерения-ущелья, на дне которого он был расплющен. И в то же время «дно» находилось не в вертикальном низу, а как бы сбоку, в параллельной плоскости. За бесконечным стеклом витрины. Иногда ему казалось, что от жены и дочки его отделяет река - не река, но некий похожий на реку поток чего-то струящегося и прозрачного. Так струится и дрожит воздушное марево над пустыней, над раскаленным асфальтом, над крышами маленьких итальянских городков в знойный полдень. Поток полуденного зноя, да, именно так сказал бы Одиссей об этом странном оптическом явлении, будь у него возможность говорить или хотя бы думать привычными человеческими словами.
        С этим потоком было что-то не так, неправильно. Что-то мешало на него смотреть. Со временем Одиссей понял, в чем состоит главная неувязка: у потока не было направления. Тем не менее это являлось именно потоком, причем довольно стремительным, в чем можно было убедиться (правда, ценой жуткой головной боли), просто перестав смотреть сквозь него и на миг прилепившись взглядом к одной из его частиц. К одной из условных, воображенных точек его уносящейся прочь прозрачности. В тот же миг становилось плохо - начинало подташнивать, кружилась голова и, что самое худшее, появлялось чувство непоправимости случившегося. А чего именно - случившегося - ни понять, ни вспомнить, ни даже представить было совершенно невозможно.
        Одиссей пытался от него избавиться, от этого чувства. Что, что могло произойти такого ужасного? Какая катастрофа постигла их семью? Ведь самое главное - все живы. Вот они, две его любимые девочки, Поля и Уля, Поль-Уля, Полюля, как он ласково называл их вместе и по отдельности. Случилось что-то ужасное, но они - живы, а значит, это ужасное не так ужасно, чтобы ад неизвестности обрушивался на него всякий раз, как он приходил в сознание.
        Впрочем, в те первые несколько недель сказать о нем «приходил в сознание» было бы сильным преувеличением и большим авансом. Вздрагивали веки. Иногда, без всякой видимой причины и вне зависимости от просьб врача пожать ему руку, начинали подергиваться пальцы. По лицу проскальзывали нечитаемые гримаски. Вот и все «сознание».
        Одиссею же казалось, что он - кричит.
        «Что со мной?! Где я?! Скажите мне, что произошло?!»
        Но никто не реагировал на его крики. Кроме его девочек, разумеется. Они начинали как-то особенно ласково на него смотреть, и то слабое свечение, которое исходило от их силуэтов, в такие минуты усиливалось до равномерного матового сияния.
        Одиссея почему-то не удивляло это сияние. Нисколько не удивляло. Если уж на то пошло, врачи и медсестры тоже слегка светились. Словно выступали за контуры собственных тел, - и оттого казалось, что тела их обведены цветными флюоресцентными аэромелками, такими, как вот из Улькиного наборчика, с которым она не расставалась лет в девять. У каждого из людей, заходивших в его палату, был свой оттенок свечения. Неповторимый и уникальный. У врачей, медсестер, у других каких-то мужчин и женщин со смутно знакомыми лицами… И вместе с тем - особым разнообразием оттенков эти ауры вокруг людей не отличались. Все их можно было разделить на три группы - голубовато-серые, светло-коричневые и зеленые. Иногда в них присутствовали и другие краски - в виде сполохов или вкраплений. Алые, бордовые, фиолетовые, переливающиеся подобно северному сиянию и вспыхивающие разрозненными точками, как шрапнель… В другое время Одиссей обязательно заинтересовался бы этим феноменом, призвал бы своих девчонок полюбоваться на это вместе, шепнул бы им, приобняв за плечи: «Вот, видите? Так выглядят наши души!» Но сейчас все это казалось
настолько само собой разумеющимся и естественным, что Одиссею и в голову не приходило удивляться. Он видел души - и это было в порядке вещей.
        Столь же естественной и нормальной казалась теперь и еще одна, недоступная прежде опция. А именно - возможность видеть себя со стороны. Но не то чтобы Одиссей по своей воле мог менять угол зрения, перемещая по пространству палаты некий отдельный от него, дистанционно управляемый «глаз». Вовсе нет. Просто в какой-то момент, глядя на спины жены и дочки, Одиссей вдруг ловил себя на том, что смотрит на них (и на себя заодно) со стороны и немного сверху. Видит Полинины пальцы, зарывшиеся в волосы на затылке и медленно, как бы в задумчивости просеивающие их прядь за прядью, видит родинки на ее плечах, бретельки топа… И Улькину склоненную над планшетом голову тоже видит. А также часть щеки и выпяченные от усердия, беззвучно шевелящиеся губы… и, что самое забавное, шагающих друг за другом смешных зверюшек на экране планшета. Поросенок, щенок, котенок, синяя птичка на длинных тонких ногах, еще какое-то уморительное создание вроде суслика… Улькина любимая игра. Бесконечная.
        Застигнув себя наблюдающим за приключениями Улькиных персонажей, Одиссей внутренне улыбался. Что-то уютное, успокаивающее было в этом привычном положении дел: Улька играет в планшет. Значит, мир цел, не рухнул и не рассыпался на осколки.
        Впрочем, такие полеты-парения в пределах больничной палаты случались редко: основную часть времени Одиссей проводил в забытье. Точнее, где-то в другом месте, о котором потом не помнил. Но оно было. Оно было - или же возникало - при всякой попытке Одиссея вглядеться в поток, перехитрить поток, ухватиться взглядом за частицу прозрачности, как за дельфиний плавник, и следовать вместе с ним хотя бы долю секунды. В эту долю секунды что-то менялось. Одиссей дорого бы дал, чтобы понять - чт?.
        Однажды, спустя много дней или, может быть, недель после того, как Одиссей впервые обнаружил Поток и себя, витающего под потолком палаты, Улька вдруг подняла голову от игры, лучезарно улыбнулась и позвала: «Па-а-ап?»
        Одиссей вскинул голову. Но не ту голову, которая покоилась между рам фиксатора в зеленовато-мерцающей жидкости биорганика. Голова, которую он вскинул, находилась сейчас в мире густых непролазных джунглей. Вокруг были папоротники, хвощи и увитые лианами стволы деревьев.
        Одиссей бродил по этим джунглям уже давно - так давно, что само понятие времени перестало хоть что-то значить. Единственное, что здесь имело значение, это Поток. Одиссей понял это, когда впервые решил приблизиться к нему вплотную. Не ходить вдоль него, как плененный тигр вдоль прутьев клетки, не пытаться кричать сквозь него и подавать знаки, в надежде привлечь к себе внимание если не Полины и Ули, то хотя бы врачей, а просто - подойти. Коснуться его ладонью. Одиссей никогда раньше не делал этого. Мысль, которая в привычном реальном мире пришла бы одной из первых - изучить преграду, потрогать ее, ощупать, чтобы после преодолеть, - здесь почему-то оказалась сродни открытию. Или, скорее, сродни принятию неизбежного. Одиссей впервые подумал об этом как о чем-то неизбежном - о необходимости войти в Поток. И, возможно, быть уничтоженным - бесследно испепеленным, разъятым на атомы каким-нибудь не известным науке видом энергии.
        Одиссей уже и на это был согласен, до того ему надоело скитаться в тропических дебрях бреда, поглядывая в реальную жизнь сквозь все эти странные, искажающие глазк?. Он хотел вырваться… не важно, куда. Наружу. Выблевать наркотик измененного состояния. Вернуться, черт возьми, к старой доброй нормальности, увидеть обычный мир своими обычными человеческими глазами! О, как же он соскучился по этому ракурсу мира! Как он хотел обнять своих девочек, поговорить с ними на простом и ясном человеческом языке… а не рассматривать, паря под потолком, их затылки и не вглядываться в пятна их лиц по ту сторону непонятного текучего марева.
        Когда он понял, что брести вдоль Потока по джунглям - это такой же тупик, как и болтаться под больничным потолком, и что единственная его надежда на… хоть на что-нибудь - это идти к Потоку, тогда он пошел к Потоку.
        Наивно полагая, что Поток только этого и ждет.
        Не тут-то было! Поток, вне всяких сомнений, протекал где-то рядом, Одиссей каждый миг ощущал его близость, похожую на близость скрытого за деревьями водопада. Он шел на это чувство, как идут на запах или на звук. Но сколько бы он ни продвигался сквозь заросли буйной растительности, выйти непосредственно к «водопаду» он не мог. Только видел его несколько раз в просветах между деревьями.
        Зрелище было воистину захватывающее. Завораживающее. Как ни опротивело тут Одиссею, он не мог этого не признать.
        Словно огромную полноводную реку кто-то вынул из русла и уложил, ни капли не расплескав, на мягкую природную подстилку из мха и сопревших листьев. Не поток, а скорее тоннель - длинный округлый ход в теле пространства, не имеющий внешних стенок и проницаемый для взгляда, - предстал глазам Одиссея. Предстал не весь тоннель, разумеется, а только малая его часть. Небольшой отрезок, мелькнувший, как бок уползающего дракона. Бок дракона мелькнул - и снова скрылся в гуще раскидистых веерообразных листьев. Одиссей рванул было за ним, но угодил во что-то зыбкое, сыпуче поехавшее под ногой, и рухнул прямиком в муравейник. А когда поднялся, отряхиваясь и чертыхаясь, никаких признаков Потока за ветками уже не было. Поток ускользнул прямо у него из-под носа! Да он же просто… издевался над ним! Дразнил его, заманивал все дальше и дальше в джунгли - чем бы эти джунгли ни являлись на самом деле.
        Один раз Одиссею удалось подойти совсем близко. Словно бывалый охотник, уже изучивший повадки зверя как свои пять пальцев, он долго подбирался к нему ползком через рощицу тонких долговязых растеньиц с метелками на макушках. Долго не решался поднять голову из засады и все как следует рассмотреть. А когда все-таки решился, от увиденного перехватило дух.
        Поток, он же тоннель, состоял из двух устремленных навстречу друг другу течений. Он состоял из них в каждой точке, в любом месте себя, и ни в одной из этих точек не происходило столкновения течений или поглощения одного другим. Что именно «текло», определить было невозможно; оно было прозрачным и наверняка раскаленным - а может, и вовсе нет, но при взгляде на него первой возникала мысль о горении. О двух встречных, как бы зеркально наставленных друг на друга рукавах горения, с одинаково мощным напором бьющих друг в друга. Они сталкивались - и должно было что-то происходить. Какая-то глобальная метаморфоза. Но ничего такого не происходило. Два потока бешеных скоростей кипели на одном месте, представляя собой нечто совершенно аномальное, непосильное для рассудка. Нечто совсем иное. Эта иноприродность явления была - когда-то - непреодолимой для Одиссея, мешала ему вглядеться в Поток и смотреть на него дольше одной секунды. Теперь же никаких неприятных ощущений при взгляде на Поток не возникало. Теперь он скорее притягивал. Казался таким… красивым. «Я отвыкаю быть человеком», - подумал Одиссей, и эта
мысль его не испугала.
        Подойдя к Потоку еще ближе, на расстояние вытянутой руки, Одиссей вдруг заметил, что его родные на той стороне Потока как-то странно взволновались. Улька вскочила с места, отложив в сторону планшет. Полина тоже поднялась со стула, склонилась над изголовьем его биокапсулы. Их лица светились радостью и надеждой, сияние аур теплело и расширялось.
        «Одиссей!» - услышал он голос жены. Было как-то необычно, чудн?: губы Полины шевелились, но сам звук возникал внутри его головы, а не приходил извне.
        «Папочка! Молодец! Давай, ну давай!» - раздался в голове еще один голос, детский. Эй, никакой не детский! Тринадцать лет - это давно уже не ребенок, - тут же возмутилась Улька, хотя слово «детский» даже не было его мыслью. Оно было… было скорее чувством к ней. Нежностью к ней-ребенку, к его маленькой любимой доченьке.
        Одиссей решительно протянул руку вперед. В этот момент он точно знал, что если коснется Потока со своей стороны, а они погрузят в него руки - со своей, то произойдет нечто важное. Нечто, что все изменит.
        «Мы с тобой! Мы здесь!» - изо всех сил кричала Улька. Он уже видел линии на ее раскрытой, готовой вжаться в Поток ладони. Он видел, как привстала и потянулась к нему Полина…
        Но в тот раз Поток почему-то ушел от них. Вздрогнул, словно разбуженный гигантский полоз, и ловко, в пару маневров, переместил себя в какое-то другое место, недоступное для восприятия Одиссея.
        И вот теперь произошло нечто похожее. Только намного проще и быстрей.
        Улька подняла голову от игры, нашла глазами лицо Одиссея и вдруг - просияла, позвала изумленно: «Па-ап?»
        Одиссей в это время даже не смотрел на Поток: он был занят изучением необычных наростов на стволе дерева. Эти наросты напоминали крошечные вулканчики, целую колонию вулканчиков, лепящуюся к коре. В «жерлах» вулканчиков что-то алмазно поблескивало. Внутрь одного из них Одиссей изловчился заглянуть так, чтобы не закрывать его собственной тенью. Ему удалось кое-что разглядеть: тонкий, как волос, торчащий иглой проводок с голубовато-белым свечением на срезе. Одиссей попытался было подцепить вулканчик ногтем, чтобы сковырнуть его с коры и добраться до светящегося проводка, и у него это почти получилось, но тут-то и раздался обрадованный Улькин возглас.
        Одиссей обернулся на голос дочери - и охнул от неожиданности. Оказалось, что он стоит в каком-нибудь метре от Потока! Поток подкрался к нему незаметно, а может, просто соткался из воздуха у него за спиной, словно голограмма из какого-нибудь фэнтезийного квеста. Еще минуту назад его здесь не было, а теперь - оп! - и вот он здесь.
        «Папа, ты только помни: мы с тобой», - сказала Улька, глядя ему в лицо и стараясь выделить голосом каждое слово.
        Теперь она была так близко! Только руку протяни…
        Полина гладила его по волосам. Его - того, который лежал в капсуле. Он - тот, который стоял в джунглях перед стеной Потока, - видел слезы в ее глазах, и это были слезы радости.
        «Дорогой мой… Ты поправишься. Ты будешь жить», - говорила она.
        Одиссей все еще не понимал, что происходит, но понял одно: сейчас он каким-то образом может говорить с ними. С ними обеими. И нужно срочно воспользоваться моментом, срочно поговорить, потому что другого такого случая может и не представиться.
        «Что произошло, Поленька? - спросил он. - Я не могу вспомнить. Что с нами случилось?»
        Он так и спросил - с нами. Не спросил - что случилось со мной? Хотя логично было бы поставить вопрос именно так. Ведь это он, он один лежал сейчас в коме, в больнице, а с ними все было вроде бы хорошо. Вроде бы… И все же он спросил так, как спросил. И почти сразу же вспомнил: прогулка по вечернему Риму, все эти частные магазинчики и кафешки, «А давай сюда зайдем? - А давай!», какие-то маечки на бретельках, легкомысленные веревочные сандалии, улыбки продавщиц, их экспрессивная, гортанная с хрипотцой трескотня: «Беллисимо, сеньорита!.. Граци, сеньора, граци!», Улькино изнемогающее «Роди-и-тели! Я устала…» Ресторанный дворик на какой-то очередной живописной пьяцце, Улькина макушка над планшетом и оттопыренный в сторону загорелый локоток, напоминающий лапку кузнечика. Что-то твердое, ударившее в бок. Безумные глаза незнакомца… А потом - что-то черное. Что-то черное, смердящее паленой плотью и едкой химией. И вой, жуткий многоголосый вой, и звуки полицейской сирены, не способной его заглушить… Чтобы его не слышать, Одиссей умер. Но все равно слышал его, сквозь черноту и смерть.
        «Вы… вы с Улькой не пострадали?» - спросил он и вдруг почувствовал свое сердце: оно пульсировало, передавая ритм сокращений биогелю, наполнявшему капсулу.
        Полина провела рукой по его щеке. Ответила ласковым кротким голосом: «Мы не страдали». Как-то не совсем по-русски. Как-то… не так.
        «Поленька, - подался к ней Одиссей всем телом, оставшимся неподвижным в зеленом геле. - Что ты такое говоришь, Поля?!» А потом он просто закричал. Без слов, как животное.
        Улька взяла его за руку.
        «Папа, - сказала она. - Но мы же… Мы никуда не денемся! Мы будем всегда с тобой! Вот как сейчас: мы с тобой. И так будет всегда. Обещаю!»
        Черный вой нарастал. Распадался на отдельные мужские и женские, надорванные, хриплые голоса. Они вопили что-то на неведомом итальянском, на английском, на тарабарском… Одиссей, топтавшийся у Потока, запрокинул голову и влил свой крик в хор этих натруженных, в бесконечность воющих голосов.
        «Папа!» - позвала Улька. Ее фигурка с поднятой до уровня плеча раскрытой ладонью казалась манекеном внутри витрины. Словно решившись, Улька вытянула руку вперед.
        Одновременно с ней и Полина прижала ладонь к Потоку.
        «Нет! Стойте!» - закричал Одиссей. Он понял, что вовсе не хочет этого! Его рука с растопыренной пятерней тоже выкинулась вперед - в упреждающем, тормозящем жесте. Он хотел их остановить, но лишь сократил расстояние между собой и Потоком - и уже в следующий миг миллионы микроскопических молний пронзили его разрядами.
        Неведомая сила выдернула его из джунглей и швырнула куда-то - в направлении, обратном тому, куда унесло подхваченных за руки Полину и Ульку. Жену и дочку, которые когда-то у него были.
        В кино это происходит так. Герой выходит из комы и почти тут же встречается взглядом с кем-нибудь из родных и близких. Он смотрит в чьи-то глаза, и глаза эти медленно расширяются. И вот в них уже можно прочесть целую гамму чувств: потрясение, радость, недоумение, недоверие к происходящему. Слезы текут по щекам. У героя тоже наворачивается слеза - первая за много месяцев или лет - и течет по небритой скуле.
        Он молчит. Не может пока говорить. Обладатель расширенных глаз тоже молчит - не находит слов от захлестнувших его эмоций.
        У Одиссея все было иначе.
        Он открыл глаза и какое-то время - секунд пятнадцать - смотрел на противоположную стену. Она была похожа на затвердевший Поток. Где-то в нем остались Полина с Улей, и Одиссей ничего не мог с этим поделать. Просто лежал, оживший, но опустошенный, и смотрел на белую стену. Будь у него перед глазами потолок, Одиссей смотрел бы на потолок, но перед глазами была стена: Одиссей находился сейчас в своей капсуле в полусогнутом, близком к сидячему, положении.
        Через несколько секунд явились дежурный врач с сестрой. Они уже знали, что пациент пришел в себя - им сообщили об этом дистанционные показатели множества микродатчиков, мерцающими россыпями которых было напичкано вещество биогеля.
        - С возвращением! - сказал врач. Медсестра улыбнулась с отработанной профессиональной душевностью, присоединяясь к приветствию. На этом торжественная часть Встречи Вышедшего из Комы была закончена.
        Врач склонился над Одиссеем, помял его руку, затем другую, оттянул веко и уколол острым слепящим лучиком правый глаз. То же проделал с левым. Чувствовалось, что все эти манипуляции - не больше чем дань традиции. Благодаря сверхточным датчикам врач еще до своего появления в палате знал о нем все, что нужно.
        «Что с моими женой и дочерью?» - спросил Одиссей. Вместо ответа сноровистая медсестра поднесла к его губам невесть откуда взявшийся ватный тампон, пропитанный влагой:
        - Попейте. Попробуйте попить. Не пытайтесь говорить, вам еще рано.
        «Что с моими женой и дочерью?!» - повторил Одиссей.
        Врач в это время делал какие-то назначения в электронном журнале пациента, на Одиссея он даже не взглянул. А медсестра сказала:
        - Все будет хорошо.
        И коснулась его щеки - тем же движением, каким только что это сделала Полина.
        7. Черный Крик и цветные стеклышки
        Его первыми посетителями после выхода из комы были отец и брат жены. Оба они уже не производили впечатление убитых горем людей. Шурин выглядел довольно свежим и отдохнувшим. Тесть, хоть и заметно постарел, тоже смотрелся этаким бодрячком, дух которого не сломить никаким ударам судьбы.
        «Прошло уже много времени», - напомнил себе Одиссей, разглядывая их из своего убежища - из темного грота посттравматического мутизма. Впрочем, все это, по поводу его немоты, пусть объяснит им доктор, если еще не объяснил. Одиссей не чувствовал ни малейшей неловкости за свое нежелание поддерживать беседу.
        Полин брат между тем расспрашивал, как он тут, и сам себе что-то отвечал. Тесть сидел чуть в отдалении, на диванчике.
        Это была уже другая клиника, другая комната, совсем не похожая на ту палату, где Одиссей впервые пришел в себя. Здесь было почти как в хорошем гостиничном номере: стол со стульями, кровать, шкаф, гостевой диванчик, хрустальная люстра, окно с видом на живописный парк. С высоты пятнадцатого этажа он выглядел сложноустроенным ботаническим лабиринтом.
        Одиссей уже не болтался в капсуле, наполненной зеленым желе, а сидел в кресле-модуле с нейросенсорным управлением, в котором можно было делать все что угодно - разве что не танцевать нижний брейк, по выражению его остроумца-шурина.
        - Ты молодец, что решил идти на поправку! Полностью поддерживаю! - создавал шурин иллюзию разговора. - А бороду ты намеренно отпустил? Или просто… эээ… еще не успел расчухать все опции своего супер-кресла? Ну ты понимаешь. Где там у него «бреющая рука»? Глупый вопрос, да. В любом случае, борода тебе идет!
        «Прошло уже много времени. Пять месяцев. Или шесть… Для них это много».
        - Как лихо ты с ним управляешься! - продолжал шурин нахваливать кресло. - Р-раз - и покатился, тык-пык - повернулся, р-раз - и в койку переместился! Все продумано! Слушай, как ты это делаешь - силой мысли? Значит, у тебя все-таки есть мысли! Ага-а, попался!
        А ведь неглупый парень был прежде. На футбол с ним ходили, в походы всякие… Ездили в Кению на сафари…
        - И вообще, я смотрю, неплохо ты тут устроился! Красота какая, а! Не спускался еще в парк, побродить по всем этим дивным аллейкам? Вернее, поколесить? - вел свою партию шурин. Кажется, он начал входить во вкус.
        - Ну хватит! - внезапно оборвал его тесть. - Сколько можно молоть чепуху?
        - В смысле? - Одна из бровей шурина взметнулась кверху. - Доктор сказал, что с ним нужно как можно больше разговаривать! Выводить из ступора. Ты что, забыл?
        - Ай, да замолчи ты! - сварливо крикнул старик, досадуя на бестактность сына. И уже совсем другим голосом, полным горечи и тепла, обратился к Одиссею: - Послушай, Дис… Я знаю, ты меня слышишь. И понимаешь. И осуждаешь за что-то… за то, что я сижу тут, на этом диване, старый хрыч, которому без малого девяносто, а наших девочек больше нет. Их больше нет… Я живу с этим чувством постоянно, и тебе тоже предстоит с ним жить. Но - жить, сынок. Не отказывайся от жизни…
        Одиссею в его ущелье отшельника стало душно. Тошнотворный запах тухлятины, отвергнутой морем рыбы, гниющей на берегу, каким-то образом проник в то место, где он пытался спрятаться от назойливого сочувствия. Замутило так, что комната накренилась перед глазами. Вместе с дурнотой пришел гнев. Боже, да сколько же можно здесь торчать?! Да когда же они уйдут?! Однако сохранить маску рассеянной безучастности не составило ему большого труда. Ведь она теперь и была его лицом.
        - Одиссей, мальчик мой, - продолжал между тем тесть. - Я хочу, чтобы ты знал: ты всегда можешь на меня рассчитывать. Что бы ни случилось. Всегда и во всем.
        «Правда? Тогда принесите мне раствор нембутала в пластиковом стакане. И трубочку. Это все, о чем мне действительно хочется попросить».
        - Вот… я принес тебе… посмотри.
        Одиссей вздрогнул и поднял взгляд на тестя, забыв, что тем самым выдает себя с головой.
        - Он слышит! Он все понимает! - обрадовался неугомонный Полинин братец.
        Тесть, у которого от волнения немедленно увлажнились глаза, подошел к Одиссею, держа что-то блестящее на ладони.
        - Вот. Это Полечкино. Узнаешь? Твой подарок на годовщину свадьбы.
        Тесть перевернул руку Одиссея ладонью вверх и вложил в нее медальон на цепочке. Раскрывающееся золотое сердце с двумя фотографиями внутри. На одном семилетняя Улька обвивает за шею мать, на втором - отца. На одном хохочет, на втором тычется губами в Одиссееву щеку. Поля&Уля. Полюля… Пара мускулов на лице Одиссея все-таки дрогнула. Чтобы не смотреть на медальончик, он сжал его в кулаке.
        - Рука! - подсек шурин. - Работает.
        - Это было на ней, когда… Это сняли уже с… - Тесть затряс головой и страдальчески сморщился, как бы отказываясь называть вещи их ужасными именами.
        - Не надо, па, успокойся! Ты же его расстраиваешь!
        - Это теперь твое, - взяв себя в руки, сказал тесть.
        ЭТО ТЕПЕРЬ МОЕ.
        О самом теракте и предшествующих ему событиях Одиссей так и не смог ничего вспомнить, сколько ни вчитывался в сетевые статьи, посвященные этой теме, и ни кликал по фото и роликам с места трагедии. Но постепенно, далеко не сразу после выхода из комы, ему стали доступны воспоминания о Потоке. О влажных сумерках джунглей, по которым он скитался, об аурах, о необычном «подпотолочном» ракурсе, о двух фигурках, неизменно дежуривших возле его капсулы и в то же время находившихся где-то очень далеко, за прозрачным, разделяющим их горением. Он вспомнил, как мечтал вернуться в обычный мир. В мир людей, способных прикасаться друг к другу. В добротный и устойчивый, как его ни поверни, трехмерный мир, устройство которого легко представить и элементарно просто объяснить - достаточно начертить геометрическую проекцию куба. Высота, ширина, длина. Куб, сквозь который течет время, - вот и все, и ничего кроме. Ничего лишнего.
        Находясь по другую сторону Потока, Одиссей тосковал по этому «кубу» почти так же остро, как по жене и дочери. До чего же, казалось ему, все там было родным, понятным, милым душе и уютным разуму! Это был его мир! Все, чего он желал, это снова в него вернуться.
        И вот он здесь. И что же? И где же ясность? Нет никакой ясности и тем более смысла в происходящем. Его желание было исполнено: мир действительно превратился в куб - в рыже-серую картонную коробку, плотно закрытую и заклеенную скотчем.
        Внутри коробки, возможно, что-то было, но скорее всего - ничего не было. Ничего, кроме самого Одиссея, сидящего в инвалидном кресле с картонной коробкой на коленях. В которой было темно и пыльно и время от времени попахивало тухлятиной.
        Одиссея не особенно беспокоил этот запах. В конце концов, чем еще должно пахнуть внутри коробки с пеплом и прахом, если не пеплом и прахом? Погребальная урна с горелыми останками его прошлой счастливой жизни - вот что такое была эта коробка. Как там сказала Улька в его видении? «Папа, мы с тобой, мы всегда с тобой!» Она твердила эти слова так настойчиво, с таким просветленным воодушевлением на лице… Так вот что она имела в виду. Не самый лучший вариант быть вместе, но все же лучше, чем ничего. Лишенный когда-то возможности похоронить жену и дочь, Одиссей был готов довольствоваться и этим.
        Постепенно к нему возвращалась мышечная активность. Врачи делали благоприятные прогнозы, обещали, что он встанет на ноги - при условии, что будет тренироваться. Но Одиссею не хотелось тренироваться. Он часами просиживал в своем кресле, рассматривая парк за окном палаты. С его восприятием было все в порядке. Он видел, слышал, обонял и осязал. Но все, о чем сообщали ему органы чувств, сводилось теперь к одному тоскливому образу - к пустой коробке из картона. Полуразмокшая коробка плыла в сумерках, покачиваясь на волнах чего-то безвидного и бескрайнего, из ниоткуда в никуда. Упаковка для пустоты дрейфовала в пустоте… чтобы однажды, окончательно размякнув и разложившись, дать двум пустотам объединиться. Созерцая в уме этот унылый образ, проступающий сквозь панораму зимнего парка, Одиссей понял: реальный мир - место еще более зыбкое и странное, чем тот, приоткрывшийся ему ненадолго (теперь казалось, что ненадолго) мир аур, потоков энергии и парений под потолком. Странное - в плохом смысле слова. Возможно, в самом плохом. В рыже-сером. Реальный мир - не более чем картонный футляр, не предполагающий
содержимого. Коробка от несуществующего пазла.
        Кое-какие кусочки пазла все-таки существовали. И складывались. Одиссей находил их по одному и прятал в ящик модуля у кровати.
        Медальон на титановой цепочке - это был кусочек пазла. Осколок сплющенного металла с полногтя величиной - тоже. При взрыве он вонзился ему в голову, продырявил череп и застрял в левой височной доле. Внес инфекцию, вызвал сильнейший мозговой отек, ставший причиной клинической смерти. Нейрохирурги, оперировавшие Одиссея, говорили об этом случае как об одном из самых сложных в их практике. Позже лечащий врач Одиссея показал ему на слимбуке фото осколка, и Одиссей спросил, может ли он его забрать. Это был чуть ли не единственный случай за все время пребывания в той, первой клинике, когда он проявил хоть какую-то заинтересованность и контактность. Накануне выписки доктор вручил Одиссею его осколок в пластиковом контейнере.
        Эти две детали пазла следовало соединить - медальон на цепочке и осколок извлеченного из его головы металла (Одиссей назвал его Черным Криком). Но не так быстро. Перед этим нужно было найти еще одну важную деталь. Пазл номер три.
        Одиссей примерно представлял себе, что это может быть. Крепкая дверная ручка, например. В его прежнем доме таких было несколько. Или хромированная скоба, встроенная в стену и незаменимая в процессе перемещения тела из, например, ванны в инвалидное кресло. Таких скоб в доме Одиссея еще не было. Впрочем, он сомневался, что когда-нибудь найдет в себе силы переступить порог их бывшего с Полей и Улей дома. Но, допустим, он поселится в съемной квартире. И установит в ней такие вот скобы, на нужном для его целей расстоянии от пола.
        Какое оно, это идеальное расстояние, еще следовало понять. Найти что-нибудь в Интернете на эту тему. Следовало также просверлить отверстие в Черном Крике и повесить его на цепочку, перед этим освободив ее от золотого сердца с фотографиями девчонок. А само сердце… с ним тоже нужно было что-то сделать. Куда-то его положить… Может быть, в карман? Может быть, просто оставить на столе, как оставляют предсмертную записку?
        Пазлов было всего-то три, а сложить их правильно оказалось такой проблемой! Одиссей, впрочем, никуда не торопился. Он был настроен неспешно, поступательно решать возникающие перед ним задачи - одну за другой. Если это займет две недели - пусть будет две недели. Потребуется месяц - о'кей, пусть будет месяц. Он не собирался делать резких движений, привлекать к себе внимание раньше времени… Он совершенно никуда не спешил!
        Тем сильнее было его потрясение, когда однажды декабрьской ночью двое незнакомых крепких парней - не то медбратьев, не то охранников, а может, и докторов, - вломились в ванную его уютной почти-гостиничной комнатушки и вытащили из титановой петли, привязанной к поручню в душевой кабине, некое безвольно обмякшее, бесчувственное тело в испачканных пижамных брюках… и оказалось, что это тело - он сам.
        - И вот я здесь, - закончила свою исповедь заплаканная толстуха. Перед этим она звучно шмыгнула носом, что и выбило Одиссея из его воспоминательной колеи.
        - Спасибо, Альба, - сказал похожий на студента-старшекурсника парень в линялых джинсах и тенниске, которого все почтительно называли доктором Голевым. Одиссей догадывался, что на самом деле скрывает под собой эта стильная моложавость, но никак не мог привыкнуть думать о докторе Алексе как о взрослом, даже очень взрослом человеке. Возможно, самом взрослом из всех присутствующих. - Прокомментируешь как-нибудь, Одиссей?
        - Э-эм… Ну хорошо, - застигнутый врасплох, Одиссей вперился взглядом в утирающую нос толстуху. - Ты молодец, что ты здесь. Это очень круто. Дерзай!
        Доктор Голев выразительно гмыкнул, покачал ногой в легкой спортивной туфле.
        - Замечательное напутствие! Кто-нибудь еще?
        - Можно я скажу? - поднял руку толстый мужик в бейсболке, сидевшей на его голове плотно, как пивная крышка на бутылке. - Слушай, эта самая… Альба, да? Слушай, Альба, ты и впрямь считаешь, что не будь ты такой жирухой - и они прожили бы дольше? Может, они жили бы до сих пор, твои папаши-геи? И у тебя не было бы повода продолжать жиреть от чувства вины за их безвременную кончину? Так вот что я тебе скажу. Это всего лишь тупая отмазка! Не более чем!
        У «жирухи» некрасиво разъехались губы.
        - На себя посмотри, ты, сала кусок, - завела было она, но доктор Голев предостерегающе вскинул руку:
        - Стоп, стоп, Альба! Ты уже говорила. Сейчас ты только слушаешь. Кто-нибудь еще?
        И потом они все высказывались. Несли жестокую и вредную чушь. Либо приторно-благостную чушь, сюсюкающую. Выражали соболезнования, которые меньше всего были нужны этой несчастной Альбе, и давали советы, от которых тянуло блевануть. Даже Одиссея в его защитном панцире неучастия. «Отпусти их», «Меняйся ради себя - не ради них», «Подумай, как твои папы гордились бы тобой, если бы…»…
        Доктор Голев, следивший все это время за мимикой Одиссея, застал его врасплох:
        - Ты хочешь что-то добавить, Одиссей? Или мне кажется?
        «Тебе кажется», - подумал Одиссей, но все-таки пожал плечами и согласно кивнул, чтобы не выбиваться из того образа, который он избрал себе для прикрытия: в меру простодушного, покладистого парня, готового «измениться».
        Взгляды всех устремились на него. Нужно было что-то говорить.
        - Напиши им письмо, - выдал Одиссей первое, что пришло ему в голову. Почему эта фраза, словно взятая из дурного сценария, пришла ему первой, он понятия не имел. Просто ляпнул и все.
        Повисла пауза.
        - Письмо… - раздумчиво произнес доктор Голев. - А почему именно письмо? Ты любишь писать письма? любил когда-то?.. Давайте так, - прервав сам себя, предложил он. - К твоей ситуации, Альба, мы еще вернемся, поживи пока с ней, свежевысказанной, побудь со всем этим наедине. А сейчас мне хочется услышать тебя, Одиссей… коль уж ты высунул одну клешню из раковины… Может, поделишься с нами своей историей? Или не историей. Чем угодно. Мыслями. Чувствами. Соображениями насчет того, почему и зачем ты здесь.
        - Расскажи, что это за штуковина у тебя на шее? - спросил кто-то из той части группы, участники которой выглядели абсолютно здоровыми, не нуждающимися в какой-либо коррекции людьми. Они смущали Одиссея, но не особо. В конце концов, именно такие люди окружали его когда-то… не так уж давно.
        Это Черный Крик. Пазл смерти, - ответил Одиссей. А вслух сказал:
        - Осколок, который попал мне в голову. Ношу как талисман.
        - Вау! - преувеличенно восхитился спросивший.
        - Он много значит для тебя? - задала вопрос еще одна из нормальных, привлекательная темноглазая девушка в платье-майке и леггинсах.
        - Он значит, что я не умер, - сказал Одиссей. И добавил мысленно: пока.
        - Можешь рассказать, как это случилось?
        Одиссей знал, что рано или поздно его об этом спросят, поэтому просто откинулся в кресле поудобнее и выдал заготовленный текст:
        - Если помните, летом прошлого года в Италии был теракт. В этом теракте погибла моя семья - жена и тринадцатилетняя дочь. Я получил сложную травму таза, переломы обеих ног и этот вот сувенир в голову. Из-за него провалялся в коме несколько месяцев. Потом восстанавливался, лечился. Потом пытался покончить с собой… три раза. И вот я здесь.
        Пару секунд все молчали, выдерживая паузу деликатности. Первым заговорил доктор Голев.
        - А зачем? - спросил он. - Для чего ты здесь? Потому что в итоге все-таки решил жить? Или потому, что покончить с собой, будучи прикованным к инвалидному креслу и окруженным бдительными сиделками, оказалось не так-то просто? Может быть, ты хочешь встать на ноги, чтобы довести дело до конца?
        - Была у меня такая мысль, скрывать не стану. Но я давно уже от нее отказался.
        - Насколько давно? Вчера? На прошлой неделе?
        Одиссей сделал вид, что задумался. Вскинул бровь, прикидывая.
        - Сегодня во время завтрака.
        - Хорошо, - кивнул доктор Алекс. - Завтрак - это было давно. Более-менее… Мне нравится твой шутейский настрой. Но не думай, что тебе позволят прятаться за ним слишком долго. Скажешь что-нибудь еще?
        - На сегодня у меня все.
        - Вот и отлично. Тогда продолжим после ужина.
        Три очень толстых человека (мужик в бейсболке, «жируха» и тот самый Тамбовский Маугли, пацан из бункера), одна женщина средних лет с миной прикипевшего к лицу брюзгливого недовольства, одно неопределенного пола существо с облезлой кожей и мутными глазами и один несуразный чел - из тех, над которыми вечно смеются и издеваются, - с облегчением выдохнули и начали подниматься. Все очень устали и хотели есть. Ну, может быть, кроме облезлого существа. Ему было все равно; оно единственное не принимало участия ни в раздаче обратной связи, ни в чем бы то ни было вообще.
        Пятеро отлично выглядящих парней и две красивые стройные девушки тоже засобирались. Ловко вскакивали, потягивали свои тренированные тела, приводили в порядок мир вокруг себя, поднимая скомканные салфетки, бутылочки из-под воды и прочий мусор, оставшийся после группы. Встречаясь с Одиссеем взглядами, они не спешили отводить глаза - смотрели открыто и доброжелательно, приподняв уголки губ в сдержанной полуулыбке, как бы намекающей на возможность чего-то личного, неформального между ними.
        «Эти, наверное, давненько здесь находятся, - подумал Одиссей. - Вон, даже улыбаются, как док!»
        Доктор Голев глянул себе на запястье.
        - Ровно в семь жду вас на веранде Башни. Прошу не опаздывать. Сегодня каждому из вас предстоит очень важная, я бы даже сказал - судьбоносная встреча… Нет-нет, даже не спрашивайте, с кем! Пусть это будет для вас сюрпризом.
        ИЗ ДНЕВНИКА МИТИ КЛОКОВА
        3 МАЯ 2099 Г. 10.00. Привет, дневник! Два дня назад мне выдали этот слим и сказали, что я должен тебя вести. Но я начинаю только сегодня. За час до группы. Итак, привет. Здравствуй. Вообще не знаю, принято ли здороваться со своим дневником у тех, кто его ведет. Смешно получилось: дневником утех! Ха-ха. Представляю, какие нас ждут утехи!
        Вообще сказали записывать все, что происходит в группе и в голове. Все, что покажется важным. Сказали, это зачем-то нужно. Я вот думаю: что, если мы уснем и не проснемся, а наши дневники будут изучать какие-нибудь дневниковые психологи? Доктор Голев прикатит им стопку наших слимбуков на специальной каталочке, как из морга: нате, занимайтесь! Поковыряйтесь там хорошенько в их мысле-кишках и чувство-селезенках! Не, что-то не то я пишу. Слишком похоронно для первой записи. Депрессивно. В общем, так. Не знаю, к кому попадет этот дневник и кто будет в нем ковыряться, но в любом случае - привет вам, о неведомо чьи глаза, глядящие на эти буквы! Если вы это сейчас читаете, то возможны два варианта: либо я уже умер, либо все еще жив. Надеюсь, что я не умер. Что эти глаза - мои собственные, только год спустя. И что эти глаза - единственное, что осталось от меня в неизмененном виде. Амен.
        По делу. Сегодня до завтрака выходили на прогулку и на зарядку. На прогулку-зарядку, которая выглядит так: мы просто шагаем гурьбой по маленькому здешнему стадиончику, вот и все. «Крутая» часть группы (про себя я называю их гламуроидами, или просто глумами, потому что для живых людей они слишком уж идеальны) идет вместе с нами, но быстро устает от нашей черепашьей скорости, и тогда кто-нибудь из них начинает изображать что-то вроде бега на месте, то есть почти на месте, или делает какие-то упражнения на ходу, или ненадолго отделяется от группы, отбегает в сторону, к тренажерам, и успевает на них позаниматься, пока мы проползаем мимо, задыхаясь и отдуваясь. К концу прогулки мы все уже красные и взмокревшие. А у них - ни пятнышка пота на одежде, и вообще вид такой, как будто они только-только приступили к разминке.
        Я вот не понимаю, почему бы им и нам не заниматься спортом по раздельности? Ведь очевидно же, что силы неравны и что мы друг другу только мешаем. А иногда и просто дико раздражаем. Особенно когда кто-нибудь из них начинает подбадривать кого-нибудь из нас, повернувшись к группе лицом и продолжая трусить задом наперед. «Давай, Моди, давай! Р-раз-два, р-раз-два! Осталось совсем немного!» - «Альба, ты супер! Дыши, дыши и иди, не останавливайся! Митя, ты можешь! Терпим, ребята, терпим!»
        Наверное, если не знать, кто такие люди, и наблюдать за нами из космоса (как в «Забери меня с Земли», например), мы покажемся этому наблюдателю двумя разными биологическими видами, по какой-то неправдоподобной и притянутой за уши причине затусившими вместе. Мы не просто разные. Мы - несопоставимые!
        Ба сказала бы: take it easy. Pasa de ello. Прими как есть! Именно это она и талдычит в моей голове, вот уже третьи сутки подряд. Но лучше бы она молчала… Слышишь, Ба? Лучше бы ты заткнулась!
        12:40. Сижу на группе. Полчаса назад ДГ довел до слез тетку-кошатницу по имени Андреа. Она не толстая (не такая толстая, как мы трое), но тоже не эталон. К тому же старая. Ну, то есть, в возрасте. Простите, если вы читаете эти строки и вам за сорок. Я и так стараюсь подбирать слова. Но, в конце концов, смысл этого дневника - делать записи полностью откровенные, без внутренней редактуры и попыток «быть хорошим», как сказал ДГ. Короче, старая, уродливая, стремная тетка. Ненавидит людей. Только о своих кошках и талдычит. И еще все время ноет, что не может без сигарет. ДГ отправил ее в нокаут, и она жутко рыдала, а потом ей начали давать обратную связь, и вот до сих пор даем. Сейчас Карен вещает, говорит что-то такое честное и правильное, аж противно, до этого кратко высказались Ирвин и Сван (такой здоровенный парень, похожий на гладиатора Прокла из «Созвездия Полыни» и, отдаленно, на дроида-огра из «Клубней тьмы»). А я, наверное, пропущу. Не знаю, что ей сказать.

* * *
        Мысленно угораю. Не зря я промолчал! Ирвин и Карен сейчас огребли по полной! Любительница кошек чуть не расцарапала их идеальные физиономии!
        Вообще-то я с ней согласен, но лишь отчасти. Не вполне понятно, зачем они здесь. Чтобы стимулировать нас? Их семеро - и нас семеро. На каждого дефективного - по клону Безупречного Человека. Они, конечно, очень милые. Сидят, улыбаются, активничают на обратной связи и вообще, так… Но ни один из них еще не рассказал своей истории. Ни одного док не спросил - а что тебя сюда привело? Я вообще начинаю думать, что это какие-то начинающие (а может быть, и продвинутые) психологи-практиканты. А что, очень даже похожи. После выхода на поверхность я много таких повидал.
        13.53. Идем на обед, немного приотстал и пишу с голоса. Да-а, скажу я вам, группа наша представляет собой жалкое зрелище! Я имею в виду нас семерых. Крутыши не в счет. Модест и Альба семенят вперевалку, держась друг от друга на расстоянии, чтобы никому не пришло в голову увидеть в них парочку. Два центнера любви, бгг! Точнее, три с гаком. Листиана едва плетется, повиснув на мускулистой руке рыжего Фадея. Он вообще-то неплохой, как и Сван. Они оба, Сван и Фадей, в основном молчат, чем и заслужили мое доверие. Следом Одиссей на своей коляске… Занудливая грымза Андреа с вечно перекошенным лицом. Дергунчик Сеня. Ну и я сам, конечно. Третий жирдяй в этой компании жалких отбросов общества. Дмитрий Клоков. Ну вот я и представил тебе моих новых друзей, дорогая бабушка! Надеюсь, они тебе нравятся. Хотя нет. Надеюсь - не нравятся. Надеюсь, ты там, у себя в аду, рвешь и мечешь, видя меня в этой компании. Это ведь не ты их наняла, чтобы со мной «дружить». Ах, ах, как же так?! Да, дорогая бабушка. Вот так. Но ты не отвлекайся, продолжай… Продолжай гореть в аду, дорогая бабушка. Тебе еще долго-долго.
        15.07. Нашел тут в слиме одну хайповую фичу, называется i-mental. Преобразователь нейронных импульсов в структурированную мыслеречь. Сейчас опробую!
        Ну ладно, ментал, давай, погнали! Сейчас у нас дневная встреча. Сидим на природе, погода шепчет, с нами оба эскулапа - Голев и Ларри. Док пока не начал никого пытать. Я все жду, когда же он выцепит кого-нибудь из наших глумиков и устроит ему (а лучше ей) допрос с пристрастием, чтобы и мы, наконец, могли почувст… ЕЛЫ, КАКИЕ СИСЬКИ!!! Ты только посмотри на эти СИСЬКИ, чувак! Да и сама телочка ниче такая, сносная. Я бы ей [Фрагмент текста удален. Восстановить?]. Я б ее [Фрагмент текста удален. Восстановить?]. А вторая, которая Карен… у нее тоже буферная зона зачетная! Не пыхти, болван, это же просто СИСЬКИ! СИСЬКИ, СИСЬКИ, СИСЬКИ. Просто поверни голову и посмотри на них. Заценим, у которой из них СИСЬКИ круче. Даже не вздумай. Сиди спокойно, не ерзай! Выдохни для начала. Три быстрых коротких выдоха: хо, хо, хо! И не красней, он прав. Теперь медленно, без суеты поворачиваем голову в сторону объекта. Коситься не надо! Только голову. Во-о-от… Ну, что сказать? У объекта по имени Карен красивые глаза. Красивые каштановые волосы, что очень подходит к ее имени. И грудь красивая, небольшая. Такую грудь
приятно [Фрагмент текста удален. Восстановить?]. О боже. Противно слушать. Заткнитесь вы оба!.. Существует множество взглядов… Жизнь - краткая вспышка света между тьмой и тьмой. Да ты что, серьезно? Ме-ме-между тьмой и тьмой. Пристрелите его кто-нибудь, чтоб не мучился, бедолага…На грозном облаке Господь с огнем карающим в деснице… и целовать твои ресницы, и чушь прекрасную пороть… Типа стихи, да? Стихи тебе не помогут. Видишь, какое ПУЗО? Смотри на него, смотри! У тебя такое же. Пока есть это ПУЗО, на СИСЬКИ можешь даже не заглядываться. Закон физики!
        ВЕРНИСЬ ТУДА И СПАЛИ ВСЕ НА ХРЕН!
        …
        4 МАЯ, 12. 10. Сегодня утреннюю группу вел доктор Ларри, смешной такой чел вроде клоуна. Я слушал краем уха его философскую чепухню, про «все не случайно», про «группы подбираются на небесах», и думал о своем.
        Потом Альба громко сказала:
        - Как это - не будет? Куда ж мы денемся?! - и я очнулся.
        В последние минут пять я был в какой-то прострации, как бы немного отключился, поэтому не сразу сообразил, что происходит. Видимо, Ларри в очередной раз «давал теорию», но я ее пропустил.
        - Объясняю на пальцах. Вот смотри, - обратился он к Альбе, развел руки в стороны и сложил два знака ОК из пальцев, сомкнув указательные с большими. - Представь, что это два стеклышка, желтое и синее. Вот желтое. А вот синее. Что мы можем о них сказать? Это желтый цвет, а это - синий, мы их видим, они реальны. А вот (он свел ОКи вместе, получив двойное кольцо) появляется зеленый. Видим мы его? Видим. Реален он? Вполне. А вот - снова только синий и желтый. Внимание, вопрос: где сейчас зеленый? Тот зеленый, который только что был здесь. Где он? Вот там же будете и вы.
        Мне кажется, я почти понял, что он имел в виду. То есть я точно понял бы, если бы слушал то, что он говорил раньше. Судя по виду некоторых других участников, они тоже не совсем догнали, сидели с озадаченными лицами и складывали из пальцев дырки от бубликов. Модест приставил два своих «бублика» к глазам и скорчил такую рожу, что Карен с Ниной не удержались и захихикали. Тоже вариант. Хочешь заполучить женщину - заставь ее смеяться. Здесь, конечно, не прокатит, обе девушки слишком красивые, но чувак хотя бы пытается. Молодец.
        21.15. Что-то я устал. Я выдохся. Опустошен и исчерпан. Перед ужином Альба и Одиссей рассказали свои истории. Я думал, на этом сегодня все, нас отпустят почилить или отправят на какую-нибудь оздоровительную прогулку. Но не тут-то было! ДГ сказал, что каждого из нас ждет сюрприз - некая судьбоносная встреча, которая изменит всю нашу жизнь. Все были очень заинтригованы, наскоро заглотили ужин и помчались на стадион. Пришли, ждем, каждый раз чуть не вскакиваем, когда из-за сетки кто-то появляется. Там есть такая сетка, опутанная вьюном, живая изгородь или что-то вроде этого. Мы так волновались, что не сразу заметили, что глумов-то с нами нет. Нас было только семеро, а потом пришли еще доктор Ларри, сам Голев и его помощница, худая дама. Я ее с трудом выношу из-за того, что она отдаленно напоминает мою бабулю, но объективно понимаю, что она-то ничего плохого мне не сделала. Поэтому терплю. Слава богу, появляется она редко.
        Доктор Ларри встал и говорит: «Ледис энд джентельментс! Дамы и господа!..» Кажется, он собирался добавить что-то еще, но тут Голев вытянул руку с пультом: «Поехали!» И врубил музыку. Что-то очень улетное. Древний мощный рок.
        Под этот рок на разлинованную площадку перед нами начали выходить люди в белых костюмах, похожих на фехтовальные. Из-за того, что их лица были закрыты, мы не сразу поняли, что это и есть недостающая часть группы, наши крутецкие крутыши. Все семеро. И вот они взмыли в воздух (не очень высоко) и давай там крутиться-вертеться, изображая разные сложные фигуры, сцепки-поддержки, звезды-пирамиды и что там еще бывает в эйрбатике. Я сначала обалдел от неожиданности, но быстро догадался, что к чему. Особенно когда заметил столбы антиграва по периметру площадки, на которые поначалу не обратил внимания.
        «Ну надо же! - думаю. - Док пригласил для нас летающий цирк! Как это мило, о!»
        В общем, я оказался чуть ли не единственным, кто не разгадал в доблестных эйрбатах наших семерых чуваков, пока они не сняли свои «забрала». Они стояли в ряд на площадке, улыбались и помахивали нам пальчиками, а доктор Ларри каждого представлял:
        - Закария Эль-Гасми, доктор медицинских наук, физиолог, физиотерапевт.
        - Нина Чиркова, доктор медицинских наук, эпилептолог-невролог.
        - Ирвин Ивлев, доктор медицинских наук, основатель и ведущий специалист Клиники сердечно-сосудистых имплантаций. Кардиохирург, реаниматолог.
        - Сван Мусто, фитнес-коучер, кандидат медицинских наук в области спорта и физического развития.
        Остальное заглушил Модест, который влез мне под руку с очередным тупым анекдотом, и i-mental переключился на его противный шепоток.
        В общем, эти наши крутыши оказались еще крутее, чем я думал. Все сплошь доктора и кандидаты наук! Не говоря уже о том, что все они мастера спорта по эйрбатике (подозреваю, что не только по ней) и умеют такое вот вытворять…
        Потом они уселись напротив нас, и Голев спросил, как мы думаем, для чего все это было?
        - Наверное, чтобы мы увидели, какими станем через год, - предположил кто-то.
        Оказалось, нет. Целью представления было - показать, что такое работать в команде, в связке. Потому что теперь каждый из нас будет членом команды. Маленькой команды. Очень маленькой команды. Короче говоря, ДГ разбил нас на пары. А судьбоносная встреча - это, как выяснилось, встреча каждого со своим партнером.
        ДГ сказал, что все, что от нас требуется на этом проекте - это создать прочную связь. Все остальное (похудение, улучшение здоровья и т. п.) зависит исключительно от этого. От того, насколько успешно мы эту связь создадим. Я не очень понял, как одно влияет на другое, но, думаю, со временем все станет ясно. А пока я вполне доволен. Мне в партнеры достался Сван!
        Будь мне сейчас лет десять или двенадцать, я просто прыгал бы от радости, я бы ликовал! Потому что это было бы исполнением моей заветной детской мечты: чтобы у меня появился друг-терминатор, мой личный Т-800, как у Джона Коннора в «Терминаторе-2». Я тогда ужасно ему завидовал. И вот, мечты сбываются - неожиданно и внезапно, застигая врасплох! Голев просто назвал в связке наши имена: «Митя и Сван». И все. Я даже не сразу понял, что это и есть - сбывшаяся мечта. Быстро глянул на своего новоявленного партнера и отвернулся. Это уже потом, то есть только сейчас, сидя один в комнате и осмысляя сегодняшние события, я вдруг ясно увидел, что Сван - никакой не гладиатор и не дроидо-огр. Что он - Терминатор! Самый что ни на есть. У меня перед глазами отчетливо возникли эти кадры: Джон и Т-800 стоят возле машины в пустыне, и Джон ему говорит: «Дай пять!» И тот сначала не понимает, что от него требуется, зачем бить рукой по руке? Но Джон ему объясняет, что у людей так принято, что это шутка, смешно! Я, конечно, мало похож на Джона Коннора, но… В общем, ладно. Посмотрим, что это за «партнерство» и к чему оно
приведет. Завтра у нас со Сваном первая совместная тренировка, полтора часа. Посмотрим, что это будет.
        Остальные пары сложились так:
        Модест - Ирвин,
        Альба - Глеб,
        Листиана - Фадей,
        Одиссей - Закария,
        Андреа - Карен,
        Арсений - Нина.
        Все! Самое важное я, вроде бы, рассказал. А теперь - баиньки! Гуд найт, май дайри!
        ПОЗЖЕ. Долго лежал, думал, не мог уснуть. Заглянул в i-mental. Шансов уснуть резко убавилось, а шансы выспаться, боюсь, сведены к нулю. Выхода в сеть нет - здесь ее блокируют на ночь. За окном горит фонарь, освещая аллейку, ведущую к Гномьему городку. Какое-то время я смотрел на этот фонарь и переваривал прочитанное.
        Оказывается, мысли в моей голове звучат как голоса. Голоса людей, которых не существует. Никита, Чен, Катя… кто-то еще… Получается, моя голова набита фантомами. И каждый из этих фантомов хочет что-то сказать. Каждый стремится быть услышанным. Или не стремится, бубнит в пустоту, но я все равно, оказывается, их слышу.
        А что, если это шизофрения? Как в «Играх разума». Так и вижу себя идущим в окружении болтливых галлюцинаций, стараясь не вступать с ними в диалог, чтобы со стороны сойти за нормального. «Вернись туда и спали все на хрен!» У меня мороз по коже от этой фразы. Я так и не понял, кто из них ее произнес.
        8. Два с половиной беглеца
        Доктор Голев не так уж и ошибался, когда говорил, что у Андреа кроме кошек никого нет. Родители ее жили слишком далеко, чтобы с ними можно было общаться даже по скайпу: часовые пояса не совпадали. Очень удобное оправдание полному равнодушию к жизням друг друга. Два бывших мужа (изменщик и аферист), две бывшие подруги (стерва и дура) и несколько случайных знакомцев периода виртуальных трипов по рок-концертам тоже остались в прошлом. Не говоря о совсем уже полумифических, засахаренных в сиропе памяти одноклассниках. Так получилось, что никто из них не разделял страсти Андреа к кошкам, а потому со временем им стало совершенно не о чем говорить. Даже в соцсетях. Даже когда у них, у этих прежних реало-людей из ее жизни, кто-то рождался или умирал. Что могла сказать им Андреа, кроме как «поздравляю» и «соболезную»? А твердить все время одно и то же, «поздравляю» да «соболезную» - это, знаете ли, тоже в какой-то момент начинает утомлять. И почему, собственно, она должна была это делать - поздравлять и соболезновать? Ведь она же не требовала от других ничего подобного! Жила себе и жила. И никто у нее
никогда не рождался, не умирал. Не считая кошек, конечно. Кошки иногда умирали, и Андреа сообщала об этом в своем блоге, вывешивая печальный постинг с подборкой фотографий почившей любимицы. Но люди, бывшие когда-то такими разными, а теперь уравненные безликим статусом «френды», не были в состоянии понять всю горечь ее утраты. Десяток желторожих смайликов со слезой. Две-три дежурные фразы.
        Со временем Андреа оборвала и эту призрачную нить общения с людьми из ее прошлой жизни и окончательно перебралась в Мурбук. Завела в нем четыре аккаунта - по страничке для каждой кошки - и принялась в них «сидеть». У нее появилось много новых знакомых - котов и кошек. С одной длинношерстной ангоркой они даже разработали свою собственную кошачью систему знаков, чтобы лишний раз не пользоваться словами. Поднятая лапка, как бы прижатая к монитору подушечками с втянутыми когтями, значила у них «привет» и «пока». Кошачья мордочка с высунутым языком означала дружеское поддразнивание. Кошка с выгнутой спиной и хвостом трубой сигнализировала: «Злюсь!» А изображение кошачьих глаз, меланхолично прикрытых веками, ставило собеседницу в известность: «Борюсь со сном». Впрочем, оно же могло означать ровно противоположное: «У меня бессонница».
        Андреа помнила, как ужасны бывают люди, причиняя друг другу боль чудовищным невниманием, и старалась быть справедливой ко всем четырем своим любимицам, проводить в аккаунте каждой из них одинаковое количество времени. Но почему-то так получалось, что Андреа то и дело обнаруживала себя на страничке Жужу, черной как смоль, вертлявой кошечки, самой мелкой из всех. От ее имени она часами «мурбучила» с ангоркой и другими представителями кошачьего братства, «мурлайкала» понравившиеся фотки, «зафыркивала» плохие, «шипела», «урчала» и «царапала экран». Все это она делала не выпуская из руки дымящейся сигареты.
        Ло, Лу и Кэт, девочки привередливые, благородных кровей и завышенных требований к условиям содержания, относились к увлечению хозяйки табакокурением неодобрительно. Это было написано у них на мордах, когда они демонстративно покидали комнату после первой же сделанной Андреа затяжки.
        А вот Жужу, она была не такая. Ей сигаретный дым не только не мешал, а, казалось, даже нравился. И кофе с коньяком тоже был ей по вкусу. Когда Андреа обмакивала палец в остывший кофе и подносила к носу Жужу, лежавшей у нее на коленях, та с удовольствием его облизывала. Это был их своеобразный ритуал. Так они становились ближе. Гораздо ближе, чем просто кошка и ее хозяйка. Со временем они стали как бы одно целое. Жужу очень напоминала Андреа ее саму в ранней юности: такая же бунтарка, так же «носит» все черное и точно так же, как она сама когда-то, льнет к человеческому теплу, ища любви и ласки. Только Андреа ни любви, ни ласки не получила, как ни старалась подставить голову под гладящую руку, как ни «открывала живот». По этому животу только били. Равнодушием (в лучшем случае). Предательством. Нелюбовью. Так думала о себе Андреа, наглаживая урчащую на коленях кошечку и методично наклюкиваясь. Андреа представляла, что Жужу - это она сама и ее кто-то любит. И для смысла жизни этого было вполне достаточно.
        И все-таки не совсем прав был доктор Голев, говоря, что Андреа отгородилась от мира кошками и что нет рядом с ней ни единого человека. Был в жизни Андреа один человек! Один человек, который… Да просто: один человек. Который не был котом.
        Соседка по загородному дому, Мадленка. Сумасшедшая Ленка, как называла ее Андреа за глаза, а иногда и в глаза. Когда очень уж доводила.
        Мадленка была не столько соседкой Андреа, сколько экономкой и компаньонкой, щедро оплаченной отцом Андреа на несколько лет вперед. Отцу было не важно, что Андреа не нуждается ни в чьей компании. Ему было глубоко наплевать, что любая приживалка, ходящая на задних лапах и не имеющая усов и хвоста, будет ей только в тягость. Главное для него было - спокойствие. То самое спокойствие, которое он цинично называл «душевным».
        Сказать по правде, Мадленка была хорошей компаньонкой - во всяком случае, уж точно не такой плохой, как хотелось думать Андреа в минуты мрачных размышлений о своей зависимости от отца - эгоиста, деспота и тирана. Мадленка была его ставленницей, это да. Его шпионом. С этим ничего не поделаешь. Но если закрыть глаза на сей неприятный факт, то для роли «единственного человека» Мадленка вполне годилась. С ней даже можно было поговорить - иногда. И даже распить бутылочку коньяка.
        Выпивая с Андреа, Мадленка клятвенно обещала не говорить об этом родителям. Вообще ни о чем, связанном с Андреа, родителям - особенно отцу - не говорить! Никогда! Так она обещала, и нарушала свои клятвы, конечно же, но Андреа было на это плевать. Даже наоборот: втайне от себя самой она рассчитывала именно на это, на вероломство Мадленки, которая по ночам, конечно же, только тем и занималась, что сидела в скайпе на своей половине дома и выкладывала родителям все, о чем они с Андреа сегодня вели беседу. И насколько плохо Андреа при этом выглядела. И как часто над рюмками опрокидывалась бутылка.
        Одним словом, когда Андреа позвонили из клиники доктора Голева и предложили принять участие в каком-то проекте не то по очищению, не то по омоложению организма, она сразу поняла, откуда ветер дует. Фыркнула в трубку и сказала в ответ что-то грубое, типа «отмяучьтесь от меня!». Сказала, чтоб не звонили сюда больше никогда! Слышали?! Никогда!
        Они, разумеется, слышали. И больше не звонили. Явились за ней без звонка и долго делали вид, что уговаривают, убеждают, приводят доводы и что у нее все еще есть выбор - согласиться или отказаться. Но, разумеется, выбор у нее был только один: сунуть ноги в старые растоптанные кроссовки или ехать как есть, в домашних тапочках с носами в виде кошачьих морд.
        Предательница Мадленка помогла ей со сборами и слезно пообещала: «За девочек не волнуйся, они будут в полном порядке! Ты оставляешь их в надежных руках! Отвлекись, Мусечка, поживи немножечко для себя!» Ее противный пискляво-сюсюкающий голосок, от которого хотелось засунуть по мизинцу в каждое ухо и как следует потрясти, преследовал Андреа всю дорогу до Московского вокзала, и только вакуумный поршень скорости, в миг отправления «Сапсана» мягко втянувший Андреа как бы в другую систему координат, сумел избавить ее от этой неприятно-щекотной пробки.
        Этот же писклявый голосок терзал сейчас уши доктора.
        - Я с доктором Голевым говорю? Точно с доктором Голевым? Доктор Голев - это вы?
        - Я, - не стал отпираться он. - А вы кто? Представьтесь, пожалуйста.
        Голев сидел на краю постели и пытался придать голосу бодрую членораздельную деловитость. Вторая половина его широченной двуспальной кровати уже пустовала, подушка на той стороне была аккуратно взбита, а простыня разглажена. С тем же успехом Натэлла могла бы написать помадой на зеркале: «Меня здесь не было». Голев все равно бы ей не поверил.
        - Меня зовут Мадлена Солоянц, - щебетал между тем птифон. - Я доверенное лицо Андреа Серегиной, которая проходит в вашей клинике курс… эээ… оздоровительных процедур. Я, собственно, хотела бы узнать, как долго еще она будет у вас находиться? Год-то уже прошел! Вчера, если не ошибаюсь. То есть, я точно знаю, что не ошибаюсь, у меня все записано. Так что я, от имени ее родственников, хотела бы уточнить, когда Андреа вернется домой.
        - Видите ли, - начал было доктор, но женщина по имени Мадлена Солоянц его перебила:
        - Нет-нет, мы не то чтобы требуем вернуть ее как можно скорей! Мы, как бы это сказать, наоборот… просим немного отложить возвращение Андреа. Ну, хотя бы на денек-другой. Понимаете, - женщина перевела дух и вдруг заполошно взвыла-заголосила: - Да, я виновата! Виновата! Не уследила, недоглядела! Не знаю я, где эта чертова кошка! Ни окон, ни дверей не открывала, а она, гадина, как-то ушмыгнула - и все! И ведь ладно бы какая другая! Так нет же, именно эта дрянь, эта мерзавка Жужу! Жужу ее любимая-ненаглядная!
        - Стойте, стойте, - поморщился Голев, сумевший понять только то, что ему звонит кто-то из родственников Андреа и что пропала какая-то кошка, представляющая для его пациентки большую ценность. - Вы хотите, чтобы я задержал Андреа в клинике, пока вы не найдете кошку?
        - Да! Именно об этом я хочу у вас попросить! - выпалила женщина. - Я постараюсь найти ее как можно скорей, я уже позвонила кошачьему детективу и запустила в соцсетях поисковый флешмоб. Думаю, дня через два она отыщется. Но эти два дня мне очень нужны. Просто позарез! Не знаю, что станет с Андреа, если она приедет и не обнаружит своей драгоценной мусеньки! Да она же просто меня убьет!.. Да она…
        - Хорошо, Мадлена. Я вас услышал, - сказал доктор Голев, мечтая лишь об одном: чтобы настырное голосовое сверло перестало терзать его барабанные перепонки. - Я обещаю вам, что Андреа задержится в нашем центре еще как минимум на неделю. Ищите спокойно свою кошку. Это все?
        - Все, - сказала Мадлена, несколько оторопев от той легкости, с которой ей удалось добиться желаемого. - Хотя нет! Не все!
        - Да, слушаю вас.
        - Поглядывайте там по сторонам… Если вдруг заметите маленькую черную кошку, это наверняка будет Жужу. Вы уж ее поймайте, пожалуйста. Ее трудно приманить, но на запах кофе с коньяком она подойдет. Кофе с коньяком на нее действует как валерьянка. Только Мусе не отдавайте, просто позвоните мне - и я тут же примчусь. Заберу. Хорошо?
        Как ни хотелось доктору поскорее закончить этот идиотский разговор, он все же не удержался - в шутку подбил итоги:
        - Я все понял, Мадлена. Позвольте, повторю. Если вдруг, в один из ближайших дней, черная питерская кошка приедет в подмосковное Ольхино, найдет в лесу наш центр и будет спрашивать Мусю, то я должен ее поймать, напоить кофе с коньяком и срочно связаться с вами. Я так и сделаю, не сомневайтесь! А теперь, если это действительно все…
        - Вы думаете, что я ненормальная. Смеетесь надо мной, - Мадлена Солоянц понимающе усмехнулась. - Просто вы не знаете эту кошку. Не представляете, на что она способна. Она ведь не случайно сбежала. Не просто так… Ладно, я чувствую, вы мне не верите. Заранее спасибо вам за все. Надеюсь, она где-то здесь и я сама ее найду. Но если все-таки увидите у вас там, на территории, маленькую черную кошку…
        - Да, да! Я же сказал - заметано! Подманю, схвачу и сразу вам сообщу. Вот по этому самому номеру!
        Не успел доктор дать отбой, как птифон снова ожил в своей подставке на тумбочке, издав серию коротких мелодичных трелей. На этот раз звонил Ирвин.
        - Алекс, я возле дома Китаева. Надеялся, что перехвачу его здесь. Но здесь он не появлялся.
        - В смысле - не появлялся? Ты о чем это?
        - Я отправил тебе сообщение в пять утра. Ладно, не важно, докладываю сейчас: Модест от меня улизнул. В ночном клубе «Смок». До этого мы побывали еще в трех, я ходил за ним по пятам, следил, чтобы он не брал ничего крепче сока и не нарывался на неприятности. На всякий случай запустил ему два «жука» за воротник… Так что ты думаешь?! Он взял и махнулся с каким-то типом на его жилетку, прямо на танцполе! А потом смылся. Ушел красиво. Сделал меня, как лоха! Я все еще думал, что вижу его в толпе танцующих, а он в чужом прикиде уже драпал по Маросейке - я потом по камерам отследил.
        - Отследил? То есть, все-таки отследил? - ухватился доктор за мелькнувшую было надежду.
        - До какого-то момента. Он оказался очень изобретательным, наш Модест. Дожидался какой-нибудь большой группы людей и резко менял направление под ее прикрытием. Джеймс Бонд хренов! В банкомате на Чистопрудном снял наличные через eye-скан. Дальше его следы теряются. В общем, замучился я за ним гоняться. Поехал прямиком к его дому в Перово, встал у подъезда. Вырубился часа на три. Но за это время Моди здесь точно не появлялся: его мать уверена, что он все еще в клинике. Я, как только проснулся, хакнул ее птиф, она как раз кому-то говорила, что, мол, любимый сыночек должен на днях вернуться, надо бы испечь ему вкусный тортик. Ты представляешь - тортик!
        «Да уж, хорошенькие новости! - пронеслось у доктора в голове, все еще по-утреннему взлохмаченной, но уже включившейся и заработавшей в авральном режиме. - Вот и не верь после этого в приметы. Черная кошка перебежала день».
        Говорила же вчера Натэлла, не надо было его отпускать!
        - Что делать-то будем? - не дождавшись реакции шефа, поторопил его Ирвин.
        - Хм. Он вроде говорил, что собирается отрываться по полной программе. Тусить и отжигать. А это значит, что сегодня снова будут ночные клубы. Придется нам, Ирв, все их как следует прочесать. Найди толкового хантера, скинь ему антропоскопический профиль Китаева, пусть сидит и прогонят его по всем клубным вьюверам, с семи вечера до семи утра. Я думаю, мы быстро его найдем.
        - А до вечера что же, ничего не предпринимать?
        - Можешь, конечно, что-нибудь предпринять, на свое усмотрение. Например, поискать по мотелям. Уверен, он где-нибудь отсыпается. Ну и пусть себе спит. Ты тоже выспись.
        Что-то необычное было в этом разговоре, в самом этом звонке, но доктор Голев пока не мог уловить, что именно. Это был разговор-дежавю, разговор, похожий на какой-то другой разговор, и оба они рифмовались с чем-то еще… с чем-то, произошедшим совсем недавно.
        - Ничего, найдем! Никуда он, паршивец, от нас не денется! - бодрым голосом подтвердил Ирвин.
        - Ирв. Нам стоит волноваться за его сердце?
        - Ну-у… - Ирвин на секунду замялся, - физически он полностью здоров. Во всяком случае, пару бессонных ночей с танцульками его организм точно выдержит. И даже не запыхается. С другой стороны, кто его знает, Алекс… Зря ты его отпустил.
        - Согласен. Зря.
        - Надеюсь, у него хватит ума не пить алкоголь или какие-нибудь сильные энергетики!
        - Ладно, не будем паниковать раньше времени, Ирв. Советую тебе вернуться домой и как следует отдохнуть.
        Доктор Голев дал отбой и, переплетя пальцы на затылке, опрокинулся на кровать. Созерцание потолка - отличный способ сосредоточиться. Очистить ум, уподобить его белому листу бумаги, операционному полю, удалив из зоны видимости все то, что его заполняет. После этого нужно вернуть удаленное, но не все сразу, а строго по одному предмету. Это всегда очень помогало доктору, когда нужно было вспомнить что-то важное, что-то с чем-то соотнести, собрать целое из частей.
        «Точно, - подумал Голев через две минуты созерцания потолка. - Одиссей. Еще один беглец за прошедшие сутки».
        Да. Это было забавное совпадение. Но значило ли оно хоть что-нибудь? Было ли это тем важным «предметом», который он искал в своей памяти?
        Кажется, он искал что-то другое. И, кажется, не нашел.
        С досадным чувством, что упущено что-то значимое, доктор Голев встал и принялся одеваться. Достал из шкафа свежие носки, рубашку-поло. Брюки он нашел аккуратно сложенными на прикроватном модуле. Улыбнулся мельком - Натэлла… Все-таки привычка о нем заботиться оказалась сильнее, чем показное желание откреститься от этой ночи, уев тем самым его самолюбие, которое она почему-то всегда считала раздутым. Без всяких, между прочим, на то оснований. Под брюками обнаружился ворох листов с рисунками. Доктор снова улыбнулся, вспомнив о чем-то совсем уж интимно-личном… В следующий миг улыбка пристыла к его губам. Он стоял посреди комнаты в не до конца застегнутых брюках и смотрел на эти листочки - на тот из них, который лежал сверху.
        «А вот как будто джинн из сказки».
        «Этот, в жилетке? Ну да, похож! Вон и лампа рядом».
        «Сам ты лампа. А это кошка».
        «Ну или лампа в виде кошки…»
        «Пф-ф!»
        И ведь опять она оказалась права! Кошка, именно кошка. Никакая не лампа. Теперь Голев и сам отчетливо это видел.
        Джинн в жилетке и кошка. Мерзавка Жужу и паршивец Модест.
        «Ну и кто из нас ненормальный?» - спросил себя доктор Голев, разглядывая «джинна» - карикатурно нарисованного качка с бугристыми от мускулов ручищами и могутной грудью, на которой едва сходилась узорная восточная жилетка. Сейчас казалось, что даже внешне качок похож на Моди - та же квадратная форма челюсти, та же криво прорезанная ухмылка… Отложив рисунок, доктор вынул птифон из гнезда подставки и некоторое время просто держал его на ладони, озадаченно глядя перед собой. Потом он связался с доктором Ларри.
        - Надо кое-что обсудить, - сказал Голев, поздоровавшись. - Давай позавтракаем вдвоем, у меня на терраске… Вот и славно. Через десять минут? Идет.
        9. Доктор Ларри выдвигает теорию
        Доктор Ларри выглядел как всегда - умеренно безумным и достаточно компетентным в той области, на которую распространялось его безумие. То есть выглядел так, словно обладал знанием, доктору Голеву недоступным в силу его, знания, абсолютной иррациональности.
        Так оно, в сущности, и было. Доктор Ларри вечно носился с какими-то историями, словно бы вычитанными из бульварных газетенок, собирал знаки и рифмы жизни, коллекционировал странные случаи и тайно верил в переселение душ. При этом, как ни парадоксально, он был талантливым ученым и прекрасным врачом. Если кого и следовало привлечь к разгадыванию шарад подобного толка, так это его.
        После вчерашней вечеринки доктор Ларри слегка страдал от похмелья, был рассеян и вял, но быстро пришел в тонус, когда доктор Голев показал ему рисунки Альбы.
        Сейчас он с одинаковым удовольствием делал два дела - слушал Голева и намазывал поджаристый тост сначала маслом, затем, поверх масла, апельсиновым джемом. Когда тост был готов, доктор Ларри отложил его на тарелку, отхлебнул кофе и устремил на Голева подозрительно ласковый, задушевный взгляд.
        - Ты переспал с ней? - спросил он.
        - Ларик, - доктор Голев покачал головой. - Не отвлекайся.
        - Хорошо, - вздохнул доктор Ларри. - Не буду. Но все-таки, да или нет? Эту ночь вы провели вместе?
        - Нет. Или да - если ты про секс.
        - Я так и понял, - подмигнул доктор Ларри.
        - Ты лучше скажи, что ты обо всем этом думаешь? Рисунки, необъяснимые совпадения…
        - Необъяснимые! - крякнул Ларри с изрядной долей сарказма, впрочем, довольно благодушного и веселого. - Нет ничего необъяснимого! Любое «чудо» можно разложить на энное количество составляющих, каждая из которых имеет свои причины и механизмы осуществления, вписывается в объективную картину мира и не противоречит здравому смыслу. Конец цитаты.
        - Ну да, все верно, - пожал плечами Голев. - Любое чудо имеет техническое решение. Я и сейчас так думаю.
        Доктор Ларри хитро сощурился на него.
        - Чудо? Или «чудо»? - Он сделал из пальцев «коготки» и дважды царапнул ими воздух.
        - Пока что мне доводилось иметь дело только с… - Доктор Голев повторил его жест.
        - Судя по всему, мне тоже, - неожиданно выдал доктор Ларри, этот рьяный апологет чудесного, и впился зубами в тост. Лицо его отразило наивысшую степень наслаждения. - Но все когда-то случается в первый раз… М-м-м, вкуснота какая! Здорово, великоле-е-епно!
        Доктор Ларри блаженствовал. Смаковал мгновение, словно кусочек тоста, поджаренного до хрустящей корочки, намазанного сливочным маслом и сладким джемом. Жмурился, упиваясь вкусом. Не спешил прожевать его, этот кусочек чуда, и проглотить - растягивал, впитывал удовольствие. По губам его блуждала улыбка человека, на чьей улице наконец наступил праздник.
        - Итак, что я думаю об этом. Первое, что я думаю: мы облажались. Наши изначальные предпосылки были в корне неверны. Мы плыли в Индию, а попали в Америку. Хотя более точной была бы такая аналогия: мы плыли на маленький скалистый островок, ничем особо не примечательный, засиженный чайками и покрытый «скудной растительностью», а приплыли на роскошный сказочный континент. С чем я нас и поздравляю. Мы - первооткрыватели, Алекс!
        Доктор Ларри залпом допил кофе, вскочил из-за стола и начал расхаживать по террасе. На смену тихому ликованию пришло деятельное возбуждение, готовое выплеснуть через край.
        - Как ты уже понял, маленький скалистый островок - это тот самый «год небытия», наш главный товар, который мы собирались предлагать будущим клиентам. Гарантированного небытия. Лег спать - проснулся. Все. А наутро в зеркале - совсем другой человек. Новый ты. В этом была вся фишка, в этом заключалось наше ноу-хау! Оздоровление для ленивых. А также для тех, кому невозможно вернуть здоровье без курса каких-нибудь жутких болезненных процедур. Да, конечно, мы допускали, что во время гипносна в подсознании пациента будут происходить какие-то процессы - но не видели повода принимать их в расчет. Для нас это был лишь побочный продукт нейронной деятельности, не более того. И вот вдруг оказывается, что этот «побочный продукт» - и есть самое ценное в нашем эксперименте! Оказывается, что…
        - Постой, - перебил его Голев. - Раз это самое ценное, давай точнее. Что конкретно ты имеешь в виду под побочным продуктом?
        - Что я имею в виду? Джинна с кошкой. Цветок-бабочку. Тебе может показаться, что этого недостаточно, но поверь мне - более чем! Будь у нас только цветобабочка, мы еще могли бы допустить, что это просто совпадение. Удивительное, но - совпадение. Мы могли бы предположить, что Альба сталкивалась с этим растением когда-то раньше. Что это ее личная проекция, и снимки Одиссея тут ни при чем.
        - Кстати, как он называется, этот цветок? - Не то чтобы Голеву было действительно интересно. Но именно сейчас вспомнился сон: лиловые бабочки, болтающиеся, как пьяные, по длинному узкому коридору. И Одиссей на инвалидной коляске - не то порождающий этих бабочек, не то преследуемый ими…
        Доктор Ларри на секунду нахмурился, сбитый с мысли, но тут же решительно тряхнул головой:
        - Не знаю. Как бы он там ни назывался, важно другое: находясь в состоянии гипнотранса, Альба нарисовала точно такой же цветок, как на фотографиях Одиссея. Этих снимков видеть она не могла - допустим, цветок попадался ей где-то раньше. Теоретически такое совпадение возможно… было возможным… до сегодняшнего утра. До сегодняшнего утра, Алекс! Потому что после того, как в этом уравнении появились еще джинн в жилетке и кошка, говорить о совпадениях может только полный и бесповоротный кретин!
        - Ну-ну, Илларион Аркадьевич, ты все-таки полегче, - доктор Голев побарабанил пальцами по столу. - Между прочим, этот кретин - твой работодатель.
        - Я не имел в виду тебя, Алекс! - округлил глаза доктор Ларри. - Ведь не считаешь же ты, что все это - совпадения?!
        - Я пока никак не считаю, - уклончиво ответил Голев. - Хочу вот тебя послушать.
        - О’кей. Тогда продолжаю. Сегодня утром тебе позвонила женщина, озабоченная пропажей кошки, хозяйка которой - одна из участниц проекта, Андреа Серегина. Потом тебе позвонил Ирвин и сообщил, что еще один участник проекта, Модест Китаев, сбежал от него в ночном клубе, переодевшись в чужую жилетку. Вероятно, уже при слове «жилетка» в твоей голове что-то дзынькнуло, возникло ощущение, что здесь что-то есть, какая-то связь, какие-то тонкие ниточки между чем-то и чем-то. Но между чем и чем - ты пока не мог установить. Не помогла даже медитация на потолок. Ответ ускользал - и при этом был раздражающе близок.
        - Ухм, - кивнул доктор Голев. Как бы ни держался он за свой спасительный скепсис, он все же не мог не признать, что испытанные им ощущения были очень похожи на те, которые описал сейчас доктор Ларри.
        - Потом ты вспомнил про Одиссея, еще одного участника проекта и тоже - беглеца. «Тоже», но не как Модест. Физически Одиссей - здесь, в клинике, хоть и скитается сейчас где-то в дебрях своего подсознания, ища контакта с умершими женой и дочерью. Его побег - просто фигура речи. Да и Андреа никуда не сбегала. Сбежала ее «представительница» - кошка. В общем, я клоню к тому, что связь между этими тремя явно есть, но она заключается в чем-то другом. Не в «побеге». Пока согласен?
        - Допустим, да. Хоть и путано все, конечно…
        - Я сказал - связь между этими тремя, но это не совсем правильно. Связь между этими четырьмя. Одиссей, Модест, Андреа и - Альба! Альба с ее рисунками. Без рисунков мы вообще не обнаружили бы, что нечто происходит… или произошло…
        - Или произойдет.
        - Вот именно!.. Короче говоря, четверо из семи как-то связаны. Вот тебе первый факт. Более того, логично было бы предположить, что и остальные - тоже. То есть, что связаны все семеро из семи, и очень скоро - я думаю, в ближайшие несколько дней - мы в этом убедимся! Но не будем забегать вперед… Итак, мысль о том, что этих двух мужчин и одну кошку объединяет «идея побега», тебя не вдохновила, и ты откинул ее как бесполезную. И уже приготовился прожить этот день с гнетущим чувством, что упустил из виду что-то важное, как вдруг…
        Доктор Ларри выразительно замолчал, и доктору Голеву пришлось закончить фразу:
        - Как вдруг на глаза мне попалась стопка тех самых листов с рисунками. И я понял, что… Ну хватит уже пересказывать мое утро, Ларри! Я и так все прекрасно помню. Надеюсь, и ты тоже: я изложил тебе все это десять минут назад.
        Доктор Ларри отпрыгнул от стола, на который только что удобно облокотился, и торжествующе навис над доктором Голевым с задранным кверху пальцем:
        - Бинго! Ты не «понял, что», ты почувствовал: бинго! В точку! Вот оно! Вспомни, ведь так и было? Чувство жжения в середине груди. Мурашки по коже…
        - Мурашек не было! - запротестовал Голев. Хоть в чем-то «безумный Ларри» оказался не прав, и это его почему-то обрадовало.
        - О’кей, без мурашек. Но ощущение, что - раз! - и ты вдруг увидел часть некоего узора - оно ведь было, да?
        Узора доктор Голев тоже не видел. Но, в общем-то, он понимал, что имеет в виду его коллега и старый друг. И прекрасно помнил, как ненадолго выпал из реальности, стоя посреди комнаты с птифоном в нелепо вытянутой руке.
        - Вот! - воскликнул доктор Ларри, наблюдавший за его лицом. - Именно! Именно про это ощущение я тебе и толкую. Ты его испытал, как только в твоей памяти всплыл этот рисунок, увиденный накануне. Джинн в жилетке, один в один похожий на Китаева, и сидящая рядом кошка. В тот миг ты уже знал, что это не совпадение. Все, что угодно, но только не оно. И ты позвонил мне…
        - Сядь, пожалуйста, Ларик. Не мельтеши. - Доктор Голев приставил пальцы к вискам. В висках пульсировало. Затылок медленно наливался тяжестью. - Ну надо же… А я и забыл, как это бывает - когда голова болит…
        - Это нормально, Саш. У тебя шок. Пароксизм когнитивного диссонанса, - не удержавшись, доктор Ларри хихикнул, довольный шуткой. - Твой разум сопротивляется. Ему, на минуточку, уже за семьдесят, а не вечные двадцать пять, как всему остальному Голеву… А знаешь, что? А давай-ка это отметим!
        Доктор Ларри схватил со стола запотевшую стеклянную колбу с апельсиновым соком и разлил по стаканам.
        - За непостижимое! - предложил он тост. - За чудо!
        - За чудо, - салютнул стаканом Голев. - И к черту кавычки.
        - Так вот, о чем бишь я, - сказал доктор Ларри, промокнув губы салфеткой. - О том, что все семеро введенных в гипнотонию участников побывали где-то вместе - а не по отдельности в нигде. И теперь каким-то образом связаны между собой. Шестеро проснувшихся - и один, продолжающий спать. Что это за связи, какова их природа, зачем они вообще - думаю, рано или поздно мы это выясним, но не раньше, чем выстрелят другие рисунки Альбы. Разгадать их заранее, предсказать зашифрованные в них события мы не сможем, даже если будем очень стараться. С тем же успехом можно погадать на воске или раскинуть птичьи потроха. Поэтому предлагаю пока сосредоточиться на том, что у нас уже есть, на цветке и джинне. Каким-то образом Альба подсмотрела цветок, существующий в памяти Одиссея. Каким?? Если мы сумеем ответить на этот вопрос - считай, первый шаг с корабля мы уже сделали: ступили на твердь чудесного континента. Который сейчас только разглядываем, очень издалека, в подзорную трубу.
        - Да. И видим, что он существует, - подтвердил доктор Голев. Отрицать очевидное не имело смысла.
        Доктор Ларри коротко кивнул:
        - Рад, что тебе не пришлось перенастраивать свой разум слишком долго. У нас не так много времени, какие-то две недели или даже меньше. Потом адаптационный период закончится и участников придется отпустить. Они уже и так роют землю копытами. Родственники некоторых вон и тортики закупили, ждут не дождутся, как бы поскорее затолкать их в своих ненаглядных пусиков. Это нам еще повезло, что у Одиссея никого нет… ну, кроме родственников жены. А их, насколько я понимаю, можно не считать.
        - Да они будут только счастливы, если их суицидник вообще не вернется, останется в нашей клинике навсегда. Так что да, ты прав: у Одиссея никого нет. А также у Альбы, у Мити Клокова и у фадеевской Лиссы. Родители Андреа уже много лет живут на Гоа, скинув дочь на попечение домработницы. У матери Арсения сейчас новая жизнь: она вышла замуж и ждет ребенка. Вряд ли ей сейчас до Арсения. Зато у Модеста Китаева большой дружный клан - состоящий, правда, в основном из маломобильных инвалидов по ожирению.
        - Да уж, миленькая семейка!
        - В общем, родственники - не проблема. Пара недель у нас точно есть. Но что мы будем делать в эту пару недель? Отправим всех обратно в сон и попросим найти там Одиссея?
        Доктор Ларри раздумчиво подвигал бровями, как весами, словно и впрямь взвесил на них услышанное.
        - Не совсем так, - ответил он наконец. - Сначала попросим, а уж затем - отправим.
        - Но перед этим нам нужно поймать Модеста… И кошку, - напомнил доктор Голев, чувствуя себя персонажем комедии абсурда. Что ни говори, а полностью переустановить свой разум - дело не быстрое, за один завтрак не управишься.
        Доктор Ларри даже не улыбнулся. Отложив на тарелку огрызок тоста, которым только что выбрал из вазочки остатки джема, он снова подскочил и принялся расхаживать из конца в конец террасы.
        - Возможно, контактировать с Одиссеем или видеть то же, что и он, способны не все из них; возможно, медиумом является только Альба. Но остальные пятеро тоже для чего-то нужны! Я не знаю, для чего, Алекс. Возможно, совокупностью их вытесненных из реальности энергий было создано некое поле, находясь внутри которого Альба получила свои феноменальные способности. Способности настолько необычные, что мы даже не до конца понимаем, в чем они заключаются. С одной стороны, она видит некие образы, существующие в чужом сознании. Хорошо, ладно. Это еще как-то можно допустить. Науке известны случаи, когда под воздействием сильных психотропных веществ, ЛСД, например, подопытные обменивались ментальной информацией, передавали друг другу мысли на расстоянии. Но она же, черт возьми, видит и будущее! Она увидела и зарисовала твое сегодняшнее утро: Моди в жилетке, кошку… Ты понимаешь, что это значит?!
        - Не очень, - признался доктор Голев.
        - Это значит, что будущее - есть! Что оно не формируется произвольно и ежесекундно, а существует где-то уже готовым, ну вот как генетическая программа в зиготе зародыша…
        Доктор Голев почувствовал, что его коллегу начинает нести.
        - Ларри… Все это очень интересно. Но это слишком обширная область для рассуждений, а мы собирались сосредоточить наше внимание на рисунках Альбы…
        - Да-да, разумеется, - доктор Ларри замер возле перил, рассеянно поскребывая подбородок. Типичный сумасшедший ученый из цикла комиксов про Гикштейна. С той только разницей, что нормальные сумасшедшие ученые носятся с формулами и схемами, а этот носился с химерами, пришедшими из чужих снов.
        - Ты остановился на том, что нужно снова всех погрузить…
        - Да-да. Но, может быть, не всех. Может, одну только Альбу.
        - Но ты говорил, что поле…
        - Поле, да. «Магический круг», который они всемером сгенерировали. Я думаю, что поле и сейчас на месте. Одиссей его держит. Пока Одиссей в гипнотонии, поле не распадется. То есть, то пространство, которое они создали, продолжает существовать, и Альба, теоретически, может в него вернуться.
        «А ведь Одиссея можно и разбудить, - подумал вдруг доктор Голев. - Вывести из гипнотонии принудительно. Есть много способов…»
        Способы действительно были, хотя не так уж и много: медикаментозный и шоковый. Один укольчик или микроразряд в определенный участок мозга - и пациент очнется. И кончится этот бред.
        Доктор Ларри вздрогнул, словно подслушав мысли Голева.
        - Насколько я понимаю, - сказал он, - Одиссея мы разбудим в любом случае, вопрос лишь в том, щадящий это будет метод или насильственный. Если мы выдернем его из гипнотонии против воли, последствия могут быть катастрофическими. Это может разрушить его личность… это может…
        - Не волнуйся так, Ларри, - успокоил его доктор Голев. - Я не собираюсь его будить, не согласовав это с тобой. Но и держать здесь Одиссея в таком состоянии долгое время мы не можем. Подозреваю, что это противозаконно. Через пару-другую дней мы должны будем вернуть его в сознание и адаптировать к его новому состоянию.
        - Но пара-другая дней у нас есть?
        - Да. Я думаю, есть.

* * *
        Жужу не знала, что ее вело.
        Ощущение было непривычным и не особо приятным. Хотя вот именно с этим, с приятностью, Жужу так до сих пор и не определилась. Иногда казалось, что наоборот - ну просто очень приятно! Словно кто-то с несильным нежным нажимом проводит по спине, вызывая неодолимое желание выгнуться навстречу этой ладони, прижаться к ней как можно плотнее. Но вот, достигнув суставных косточек таза, ладонь на мгновение задерживается - и переходит на хвост, крепко стискивает его, словно собирается оторвать. И тут уже не до сладостных потягиваний. Хочется, изогнувшись и дико мяуча, вцепиться в эту руку зубами и когтями, кусать ее и царапать!
        Ощущение было сродни такой вот ладони, коварно замершей у основания хвоста. Оно шло из области приятно-чувственного, но в любую секунду грозило превратиться во вспышку боли.
        Это очень нервировало Жужу. Ясно было, что продолжаться так не может. Нужно было что-то делать с этим ощущением - или избавиться от него, или отдаться ему полностью, пойти за ним до конца. Позволить ему привести ее, Жужу, к некой цели, к которой оно, по всей видимости, стремилось ее привести.
        Никогда прежде Жужу ни с чем подобным не сталкивалась. Она всегда знала, чего ей хочется, а чего не хочется. Хочется запрыгнуть к хозяйке на колени, например. Очень простое, знакомое, легко осуществимое побуждение. Не хочется, чтобы в миске опять обнаружились эти ужасные, воняющие рыбой сухие шарики. Фр-р! Хочется: драть когти о когтеточку. Не хочется: привыкать к тому, что ее устои теперь нарушены, что не будет ни вкусного кофейного пальца, ни ночных бдений в дымовой пелене, ни пригретой ложбинки на хозяйкиных теплых уютно-рыхлых бедрах. Теперь ее хозяйка - тощая крикливая женщина с резким запахом, который она носит на кончиках когтей. Все вокруг пропахло ее ярко-красными химическими когтями. Необходимость с этим мириться вызывала у Жужу яростный внутренний протест и массу других противоречивых и сложных чувств… Однако все же не таких сложных, как это нынешнее, электризующее все тело волнение, ощущение присутствия чужой воли в ее, Жужу, изящной черной головке, меж двух стоящих торчком ушей.
        Чужая воля заставила ее покинуть дом и куда-то бежать. И это было ужасно неприятно - повиноваться чужой, неведомо чьей воле. Но штука в том, что иногда эта воля звучала как голос Андреа, ее хозяйки. А в иные минуты и вовсе казалась Жужу ее собственной, кошачьей волей, чем-то вроде инстинкта, необоримого желания следовать на манкий дразнящий запах, и тогда подчиняться этому зову было для Жужу подлинным - и очень острым - наслаждением.
        Какое-то грандиозное приключение ждало ее впереди.
        Что-то страшное, опасное маячило впереди.
        И Жужу бежала вперед. Петляя незнакомыми переулками, прячась от собак и детей под кузовами припаркованных машин, сотни раз на дню сворачивая то направо, то налево, - Жужу бежала вперед.
        10. История потока (I)
        Фадею было семь лет, когда впервые заговорили о Потоке. И девять, когда Поток признали угрозой для существования человечества и попытались закрыть. Попытки эти были воистину смехотворны - с тем же успехом можно было пытаться остановить лавину, развесив на ее пути заградительные флажки.
        Единственное, к чему привела кампания по борьбе с Потоком, так это к подорожанию амуниции и «портала», необходимых для выхода в это ни на что не похожее, будоражащее умы измерение-состояние, которое в те времена ошибочно принимали за кибертуальное. Фадей смутно помнил социальный ролик тех лет: девушка с распущенными волосами и густо подведенными глазами стоит на краю надземного тротуара. На ней короткая юбка и кожаная косуха. Сразу у нее под ногами открывается бездна с летящими параллельно тротуару огнями: это похоже на поток мчащихся аэрокаров, но сразу становится ясно, что это не они. Девушка хочет понять, что же это такое, тянется навстречу бездне, заглядывает в нее. Наконец ей (и зрителю вместе с ней) удается разглядеть, чт? это. Множества и множества полупрозрачных, матово подсвеченных изнутри шаров с очертаниями человеческих фигурок, заключенных в них, несутся неведомо куда на огромной скорости. Фигурки внутри шаров располагаются по-разному, но только не в позе пилота, обычной для управляемого аэросредства. Некоторые напоминают засохших скорченных эмбрионов, другие растянуты внутри своего
«портала», как на пяльцах, третьи висят головою вниз.
        Внезапно перед лицом девушки выныривает один из таких шаров и приглашающе открывает створку - словно дракон размыкает веко, решив взглянуть, кто это потревожил его своим вниманием. В образовавшуюся щель видно, что шар пуст - точнее, свободен, - и весь выстлан изнутри, словно длинным ворсом, тончайшими проводками, каждый из которых поблескивает голубоватой искоркой на конце. Это завораживающе красиво, волшебно и притягательно.
        Девушка тянет руку, ее ладонь вот-вот окажется внутри шара… И вдруг что-то меняется. Шар мутирует, превращаясь из глаза дракона в ощеренную пасть рыбы-удильщика, усеянную длинными острыми зубами. Удильщик стремительно растет, раздувается, заполняет собою кадр. Маленькая испуганная девушка, отшатнувшись, закрывает лицо руками. Еще секунда - и гигантская рыба ее проглотит.
        Надпись «STOPTOSTREAM!» поперек экрана. Плавясь и с шипением помигивая, как неоновая вывеска в стародавних фильмах, фраза начинает меняться, деформируя и корежа пространство вокруг себя, утягивая его (вместе с девушкой) как бы в спиральную мясорубку или в слив какого-то чудовищного бассейна.
        Сейчас, двадцать лет спустя, Фадей понимал, что такие социальные ролики скорее привлекали юных стримеров, чем отталкивали. Позже они изменились. В них стали показывать то, чем становятся юные стримеры на последней стадии так называемого втекания. Стали показывать «лепрозории» с лежащими в капсулах пятнистыми полускелетиками, уже отключенными от нейропроводников. Стали показывать убитых горем родителей, рыдающих над фотографией какого-нибудь ясноглазого румяного паренька или симпатичной девчонки с ямочками на щеках.
        Сейчас Фадей понимал, что ему очень повезло: в интернате, где прошло его детство и б?льшая часть юности, строго следили за тем, как воспитанники проводят свой досуг, чем они заняты в сети и в каких кибертуальных локациях чаще всего вращаются. Выйти в Поток - или хотя бы приблизиться к нему, заглянуть в него, как та девушка на краю тротуара, - интернатовским нечего было и мечтать. Но рассказывать друг другу страшные байки о Потоке им никто запретить не мог.
        Почти все, что знал юный Фадей о Потоке, о смерти и о любви, было почерпнуто им из таких вот разговоров. Кое-что он находил в сети, и тогда сам становился рассказчиком для трех пар навостренных пацанячьих ушей, торчащих из-под холмиков одеял. Многие из этих баек - разумеется, ничего общего не имеющие с реальностью, глуповатые и наивные - запомнились на всю жизнь.
        Фадей повернулся на бок и удобно устроился на постели, подперев голову ладонью и глядя на спящую Лиссу нежно-внимательным и одновременно невидящим, как бы просеянным сквозь грезу взглядом. Лекция об открытии Потока, которую прочел им, первокурсникам-кибермедикам, профессор Луцкер, тоже звучала как байка. Как страшная и чарующая история, как… музыка или как полет. У Фадея не было слов сказать об этом иначе. Обычный мальчишка сел поиграть в бродилку - и остался в ней навсегда. Его тело умерло, было оплакано родными и близкими и предано огню. Но уже через пару дней этот мальчишка, Марк Устинов, дал о себе знать, заговорив в виртуалити со своей сестрой. Она-то и стала первым человеком, услышавшем о Потоке и рассказавшем о нем другим. Точнее, пытавшемся рассказать. Ее свидетельство, похожее на сбивчивый бред травмированного утратой подростка (чем оно отчасти и являлось), не было воспринято всерьез ни полицейским дознавателем, ни психологом, ни родителями, ни представителем MagicFly - компании, разработавшей ту самую модель плейспота, внутри которого погиб двенадцатилетний Марк Устинов. Плейспот
последнего поколения. Плейспот-портал.
        «Наше оборудование полностью безопасно, - заявил представитель. - Все, чем оно отличается от обычного плейспота - это чуть более широкий спектр получаемых ощущений, чуть более выраженный эффект присутствия. И только».
        - Трудно сказать, лукавил ли сотрудник компании или сам свято верил в правдивость своих слов, - рассказывал им на лекции профессор Луцкер. - Если верил, то вряд ли он был экспертом в области современной кибернауки. Потому что «чуть более выраженный эффект присутствия» - совсем не та фраза, которой можно описать разницу между выходом в сеть через обычный плейспот - и подключением к нейлектрикам портала. Что такое нейлектрики - кто знает? Вот вы, студент Расников. Что такое нейлектрики?
        - Это проводники, - не растерялся Фадей. - Природное электричество нейронов с их помощью может взаимодействовать с электричеством других систем.
        - Иными словами, - подхватил профессор, одобрительно кивнув Фадею, - та замкнутая на себе биоэнергетическая система, которую, в нашем прежнем понимании, являл собой головной мозг, оказалась не такой уж замкнутой. Оказалось, у человека есть удивительная способность - подключаться ко всему, что содержит электрическую энергию. То есть: без исключения ко всему. К Вселенной. Ведь что такое Вселенная? Это бесконечное количество раз воспроизведенная модель атома: ядро и носящиеся вокруг него электронные «облака». Если где-то, на каких-то облаках и существует Господь Бог, то, я полагаю, именно на этих. Только там и нужно его искать. Вся эволюция человечества - путь к Богу и путь к расщеплению электрона. И это один и тот же путь, а не два параллельных или разнонаправленных, как кому-нибудь может показаться… Взгляните сюда. Кто-нибудь из вас знает, кто автор этой картины?
        Профессор Луцкер направил пульт указки на демонстрационное полотно. Аудитория молчала, с любопытством разглядывая изображение двух мужчин - обнаженного в левом нижнем углу и седовласого, в белом одеянии и в окружении кудрявых ангелов - в правом верхнем. Мужчины тянули друг к другу руки. В центре картины их пальцы соприкасались. В этом было что-то смутно знакомое…
        - Ну же, коллеги! Что это за произведение искусства?
        Кто-то, нагуглив первым, подал голос с галерки:
        - «Сотворение Адама», фреска Микеланджело Буонаротти, 16-й век. Сикстинская капелла, Ватикан.
        - Молодец! - кивнул в сторону голоса профессор. - Центральный фрагмент этой картины, две соприкоснувшиеся пальцами руки, часто используется как метафора контакта, передачи знания, божественного благословения и любви. А теперь, - профессор снова щелкнул указкой, - взгляните на это изображение. Уверен, каждому из вас оно хорошо знакомо и лезть в поисковик не понадобится.
        Студенты оживились, по аудитории прокатился шумок. Ну разумеется, это изображение было хорошо знакомо каждому из них! Когда-то им пестрела вся рекламная продукция MagicFly: все та же человеческая рука с отставленным указательным, но тянется к ней и вот-вот коснется - не палец Бога, а тонкий, как волосинка, проводок с искрой голубого света на самом кончике.
        Впрочем, немудрено, что фрагмент картины опознали не сразу: в версии MagicFlyрука была затянута в узкую серебристо-черную перчатку, усеянную продольными и поперечными рядами крохотных выпуклостей, похожих на огуречные пупырышки. (К ним-то, к этим «пупырышкам», и подключались нейлектрики, как только пользователь оказывался в портале.) Фон тоже был другой - исполненный в трехмерной графике бескрайний космос.
        - «Сотворение аутоморфа»! - выкрикнул кто-то с задних рядов, и профессор Лутцер, не сдержав смешка, погрозил шутнику указкой.
        - И ведь какая интересная рифма жизни! - продолжил он, повернувшись к полотну и разглядывая репликант «Сотворения…» вместе со студентами. - MagicFlyизобразила рекламу своей продукции на фоне космоса - и через пару месяцев подросток погибает именно в «космосе». В кибертуальном космосе «Звездных бродяг», если сказать точнее. Не в «Дьявольских гонках», не в «Мезозое», не в «Даркнесс холле». В старенькой, примитивной бродилке. Он играл в нее на обычном плейспоте множество раз, и вот теперь зашел через портал MagicFly, подаренный ему родителями на день рождения. Это был первый случай, когда в портале погиб человек. Дальше смерти пошли одна за другой.
        - Простите, а можно вопрос? - услышал Фадей звонкий девичий голос.
        - Можно, - кивнул профессор.
        - Скажите, почему в этих порталах умирали не все? С некоторыми - со многими - вообще ничего не случалось… насколько я знаю…
        Фадей, полуобернувшись, разглядывал говорившую. На щеках у него проступил румянец. Хотя краснеть было нечего: он имел полное право на нее смотреть, как и полсотни других таких же парней-студентов, нагло пожиравших ее глазами.
        У них на курсе было всего три симпатичных девушки, и лишь одна - невероятная красавица, Таис Индиго. Обычно он, Фадей, не решался задерживать на ней взгляд, посматривал быстро и тайком, но сегодня она задала вопрос лектору - и внимание всей мужской части аудитории было тут же направлено на нее.
        - Прошу вас, сядьте, мадмуазель, - подмигнул девушке профессор. - Пока кто-нибудь не свернул себе шею. Отвечаю на ваш вопрос.
        И профессор начал рассказывать о том, о чем Фадею было уже известно. Войти в пространство кибертуалити через портал MagicFlyбыло мало: чтобы попасть в Поток, нужно было сделать что-то еще, что-то такое, что Марк Устинов сделал случайно и о чем потом сообщил сестре. Которая вскоре после этого стала второй жертвой Потока. Раздавленные горем родители подали в суд на корпорацию MagicFly - и проиграли. Плейспот был признан абсолютно исправным и безопасным и никак не мог являться причиной гибели двух подростков двенадцати и семнадцати лет, умерших от стремительного истощения организма.
        - А что именно он сделал? - спросили с первого ряда.
        - А вот на этот вопрос ответа я вам не дам! - Профессор прищелкнул языком и развел руками. - Не потому, что не знаю, а потому, что эта информация - не предмет для такого вот открытого свободного обсуждения с неофитами-первогодками. Для нее нужна определенная подготовка. Хотя некоторые из вас, вижу по лицам, этим знанием отчасти уже владеют. Или думают, что владеют. Тут ведь как… тут, именно в этом месте, проходит черта, разделяющая область точных наук и установленных фактов - и невероятных фантастических теорий, по большей части бездоказательных. В нашем случае, правда, доказательства есть - не будь их, Поток не объявили бы вне закона, приравняв к виртуальному героину, а компании MagicFly не пришлось бы терпеть колоссальные убытки… которые, впрочем, они быстро восполнили, переведя продажи своих порталов в сферу нелегального бизнеса. Так что - да, некие факты, которые нечто доказывают, у нас есть. Есть смерти людей. Есть нечто, называемое Потоком. Есть порталы, которые как-то связаны с тем и другим. Осталось узнать - как. Желающих это узнать на собственном опыте до сих пор еще очень много, и все
это в основном дети и молодые люди, от десяти до сорока лет. Вот теперь скажите мне сами, могу ли я поделиться с вами существующими предположениями насчет того, что именно сделал Марк Устинов. То есть, рано или поздно я ими, конечно же, поделюсь, иначе наш курс не имел бы смысла. Но - не сегодня.
        Профессор Луцкер, продолжая интригующе улыбаться, прогулялся вдоль нижнего яруса индивидуальных учебных столиков, выстроенных классической подковкой, задержался у одного и коснулся плеча сидевшего там студента - рыжеволосого юноши с необычным выражением лица: бесстрастная угрюмая сосредоточенность сочеталась в нем с рассеянной мечтательностью. Лицо снайпера, настигнутого лавиной грез прямо в своей засаде.
        - Вы согласны со мной, студент Расников?
        «Снайпер» поднял на профессора внимательные глаза:
        - Целиком и полностью, Илларион Аркадьевич.
        В тот же вечер Таис Индиго появилась в кафетерии кампуса, где Фадей имел обыкновение посиживать перед сном. Она даже не стала делать вид, что их встреча для нее полная неожиданность.
        - «Пикник на обочине», - усмехнулась Таис, вынув у него из рук замурзанную книжонку в мягкой обложке с завернувшимися углами. - Меня всегда привлекали парни, читающие бумагу… Но не настолько потрепанную, конечно.
        Отложив книгу, Таис с веселым вызовом посмотрела прямо ему в глаза.
        - Ну что ж. Рассказывай, что ты такое знаешь, чего не знаю я.
        - Эм-м, - произнес Фадей, чувствуя, что краснеет.
        - Не здесь, конечно. Здесь так много ушей. Все эти наивные непосвященные неофиты, бр-р! - Таис хихикнула, давая понять, что шутит. Просто прикалывается, изображая Луцкера. У нее были добрые, чуть насмешливые глаза цвета ее фамилии, темные вьющиеся волосы и милое чувство юмора. Именно милое, без претензий на какую-то особую тонкоту.
        Фадей очень ее любил, свою первую девушку. Все те шесть дней, что она была с ним - и те два месяца, в которые умирала.
        Перед своим уходом Таис выглядела примерно так же, как Лисса в момент их встречи - обтянутый истощенной плотью скелет с полосато-пятнистой кожей, усеянной незаживающими ранками и гнойничками. Ослабленный иммунитет сдавал свои позиции. Зрение угасало. Почки отказывали. Развилась сильнейшая тахикардия. Таис лежала в восстановительной капсуле, в лучшей клинике Москвы, но ни о каком восстановлении, конечно, речи уже не велось. Таис утекала, таяла на глазах. Фадей дежурил возле ее капсулы день и ночь, изредка сменяемый кем-нибудь из родителей девушки или ими обоими. Отец Таис все время спрашивал - почему? Зачем она это сделала?
        «Потому что знала, как», - мысленно отвечал ему Фадей.
        «Но откуда? Откуда она это знала?!» - восклицал отец Таис в голове Фадея.
        «От меня. Я ей сказал. Я знал».
        «Но - зачем?!»
        «Я не думал, что она это сделает. Я думал, она - как я. Что мы оба хотим изучать Поток, стоя на берегу, а не сгинуть в нем, принеся себя в жертву кибернауке! Но она-то, оказывается, так не думала. Она думала, что с ней ничего плохого не случится. Что она сильнее, чем все другие - те, кто ушел в Поток до нее. Она думала, что сможет вернуться. Хотела быть первой, кто это сделает…»
        «Но почему, но зачем, зачем…» - продолжал твердить отец обреченной девушки, уже без всякого вопросительного выражения. Если бы только Фадей мог отыграть все назад, если бы только мог отменить тот вечер, когда они с Таис, лежа в объятиях друг друга, говорили о Потоке и Таис в очередной раз шепнула ему: скажи…
        Однажды, лет в четырнадцать, Фадей увидел сон. Как будто он в компании каких-то парней его возраста стоит на деревянной площадке на самом верху высоченной конструкции, похожей на вышку для ныряния в бассейн. Только внизу никакого бассейна не было. Во сне он как будто знает, что это за ребята и с какой целью все они, включая его самого, сюда забрались. И еще знает, что это за тип - худощавый усатый дядька в странной одежде, похожей на акробатическое трико. Хотя на самом деле никакое это не трико. Это костюм для полетов. Все остальные, в том числе и сам Фадей, одеты в точно такие же черные, плотно облегающие костюмы, из которых выглядывают наружу только головы, кисти рук и босые ступни.
        Этот сухопарый подтянутый человек, единственный взрослый среди них, не просто хорошо знаком Фадею во сне - он вызывает у Фадея благоговейный трепет ученика перед учителем, или даже - перед Учителем; безграничную, не рассуждающую щенячью преданность и любовь. А также легкий стыд за все эти чувства и желание скрыть их от окружающих.
        Остальные, судя по выражению лиц, испытывают нечто сходное.
        Учитель рассказывает о том, что им сейчас предстоит сделать. А предстоит им - научиться летать. Претворить, наконец, теорию в жизнь! «Наконец» - потому что до этого были долгие годы школярского обучения за партами, годы лекций, экзаменов, упорной зубрежки, духовных практик, погружений и восхождений, и прочей гимнастики для тела и ума. Во сне Фадея все это существовало как его бэкграунд, как единственное известное ему личное прошлое. (Впрочем, это приснившееся прошлое мало чем отличалось от прошлого настоящего, от истинной жизни Фадея Расникова, решившего посвятить себя научной стезе задолго до того, как на лбу у него выскочил первый подростковый прыщ.)
        «Итак, друзья. Еще немного, и вы совершите свой первый полет, - говорил между тем Учитель. - Но перед тем, как каждый из вас шагнет за край площадки, давайте еще раз повторим, что именно должно произойти, когда вы окажетесь в воздухе».
        Все отлично знали, что должно произойти, но привычка беспрекословно повиноваться Учителю, заменявшая здесь железную дисциплину, была превыше всего.
        «Да, Учитель!» - казалось, говорили глаза на торжественно-строгих, как бы овеянных предстоящим полетом лицах.
        Фадей, стоявший где-то в середине группы, не в самых первых рядах, но и не в последних, тоже смотрел на Учителя этим взглядом: «Да, Учитель!» И чувствовал то, что должен был чувствовать: легкую, но все нарастающую «щекотку» в области солнечного сплетения, словно принялись работать какие-то крохотные, плотно пригнанные друг к другу коленца и шатунки, подхватили и понесли по кругу слаженное, все ускоряющееся движение. Прикрыв глаза и чуть сморщившись, как от несильной боли, Фадей прислушивался к этому ощущению, старался его не потерять.
        Остальные, судя по лицам, делали то же самое.
        «Молодцы, молодцы, - подбадривал их Учитель. - Все делаете правильно! Кому трудно, вспомните нашу муху!»
        Фадею не было трудно, но он все-таки вспомнил «нашу муху» - на всякий случай. Они разбирали эту муху совсем недавно. Точнее, мушиный грудно-мускульный аппарат, всю совокупность мышц, приводящих крылья мухи в движение. Мышц этих было чрезвычайно много, каждая как-то называлась, и все они совершали свои крохотные колебательно-вращательные движения с неуловимой для глаза скоростью. Благодаря им, этим микродвижениям внутри грудного отдела, муха могла летать. А крылья тут были вроде как ни при чем.
        «Молодцы, парни! Молодцы! - повторял Учитель. - Вы поймали!.. Держите темп, наращивайте его!»
        Фадей чувствовал, как нагревается его «летательный аппарат», как он становится все теплее. Кое-где, местами, словно покалывало иголочками с раскаленными остриями - и снова отпускало, не дав Фадею времени как следует ухватиться за это чувство. Это блуждающее покалывание почему-то более всего волновало, приводило в смятение и восторг.
        «Не сосредотачиваемся, не цепляемся! - каким-то образом угадывал Учитель происходящее в нем, в Фадее. - Мы же летим, парни, помните! Мы же - поём!»
        Поём… От мальчиков, стоявших сейчас подавшись вперед под небольшим, одинаковым у всех углом (словно кто-то позвал, и они всей стайкой устремились на голос, покачнулись на мысках босых ног, да так и подвисли в воздухе, не вернулись в исходное положение), исходил еле слышный протяжный звук. Не то очень тихий гул на низких частотах, не то едва осязаемая вибрация, напоминающая жужжание насекомых.
        «Так и должно быть», - подумал Фадей.
        Эта мелькнувшая мысль и это подглядывание вполглаза заняли вместе не более пары секунд, но чуть не выбили Фадея из колеи. И снова Учитель каким-то чудесным образом угадал его затруднения, и снова вовремя пришел на помощь:
        «Не отвлекаемся! Не паникуем, если выкинуло! Снова заводимся - и вперед!»
        Какое-то время Фадей прилежно пел, отдаваясь процессу перевоплощения в муху со всем возможным усердием, на какое только был способен. Бросать взгляды вокруг себя или что-либо думать он больше не рисковал. А когда все-таки рискнул - то снова чуть не «заглох» от изумления. Да нет, какое там изумление, это вовсе не то слово, которое сюда подходит! Гораздо правильнее было бы сказать - от величайшего потрясения в своей жизни. От потрясения всем и сразу: нахлынувшим острым осознанием происходящего, пронзительным чувством себя, которое в наивысшей точке оказалось ничем иным, как яростно-чистым, беспримесным чувством нулевой гравитации; страхом и радостью, ужасом и любовью, ликованием и смятением… Все, что происходило с ним раньше по ту и по эту сторону сна, было просто бледной изнанкой этой вот единственно подлинной, восхитительно яркой, лицевой стороны жизни.
        Он висел в воздухе, словно какой-нибудь эльф из сказки, и ошарашенно оглядывался вокруг. Первый испуг прошел почти мгновенно - в ту же секунду, когда Фадей понял, что не упадет и что «моторчик» в его груди - работает, и его уже не сбить посторонней мыслью или эмоцией.
        Внизу, метрах в пятидесяти под ним, раскинулась холмистая желто-коричневая равнина, сплошь покрытая жухлой, сбитой колтунами травой поздней осени. Кое-где виднелись низкие ощетиненные кусты с трепетавшими на ветру тряпочками листочков. Среди этих неприглядных темных листочков, безжизненных и неряшливых, изредка промелькивали огненно-алые - словно под пеплом доходили, переливаясь остаточными сполохами, последние жаркие угольки. Что-то было во всем этом такое, от чего перехватывало дыхание. Когда Фадей вспоминал это позже - совсем потом, из другого мира, - ему становилось больно при мысли, что этих кустов с листочками он никогда больше не увидит… И этих нарядно-сумрачных вечерних небес, украшенных фигурками изумленных эльфов. И этой приземистой деревянной вышки на фоне зеленоватой закатной полосы. Да, теперь вышка казалась ему приземистой, почти игрушечной; чем-то вроде детской горки-лазалки на дворовой площадке…
        Мальчики парили в воздухе тут и там, кто-то повыше, кто-то совсем у земли. Почти вся их группа. Но несколько человек еще оставалось стоять на вышке - трое или четверо, не считая Учителя. Какое-то время Фадей наблюдал, как Учитель с видимым усилием «тянет» из них жужжание, выставив перед собой обе пятерни с напряженно растопыренными пальцами, словно какой-нибудь заправский дирижер хора. Судя по всему, этим мальчикам «нота полета» так и не далась. Фадей вдруг почувствовал невероятную гордость за себя.
        Он захотел подняться чуть выше - и это у него получилось.
        Попробовал сместиться вправо - снова удалось.
        Левее и чуть назад - да без проблем! легко!
        Так он маневрировал, осторожно и без резких движений, но со все возрастающей уверенностью осваивая свою новую сверхспособность, и от каждого перемещения в пространстве сердце екало, и захватывало дух, и голова чуть-чуть кружилась - а может, это слегка покручивался-накренялся перед глазами небесный купол с проступившими вдруг, поверх облаков и всяких законов оптики, стежк?ми созвездий.
        «А ведь это, должно быть, сон!» - догадался Фадей.
        С этого момента держать себя в воздухе ему не то чтобы стало трудно, но куда-то пропала легкость. Пришлось снова сосредоточиться на работе внутреннего «движка». Там, внутри, все по-прежнему исправно работало, вращалось и сообщалось, но Фадей вдруг почувствовал, что начинает снижаться. Помимо воли.
        «Нет! Нет! Нет!» - в отчаянье думал он. И пытался задействовать какие-то мышцы, которые - во сне - располагались в его теле на уровне пресса, грудной клетки, ключиц и даже лопаток… На какой-то миг это давало результаты - падение удавалось приостановить, тело совершало судорожные рывки вверх, но очень быстро начинало тяжелеть и опускаться к земле. Стиснув зубы, Фадей снова и снова тащил, толкал, выдавливал себя вверх.
        Все было бесполезно. Он терпел медленное, но верное крушение.
        Тогда Фадей перестал сопротивляться этому неприятному, конечно, но все же не фатальному процессу, и вскоре его босые ступни коснулись травы, похожей на спутанные ведьминские лохмы. Фадей покачнулся - и обрел равновесие.
        Встать вот так на ноги после полета было немного странно - все равно что ступить на твердую поверхность после длительного пребывания в воде. Фадей потоптался на месте, привыкая. Было ужасно грустно. Чувство огромной, непоправимой потери медленно заполняло ту область в Фадеевом существе, где раньше звенело и ликовало чувство полета. Теперь это была не область, а полость. Лакуна, пустота.
        «Нет, нет, нет, пожалуйста, нет! - продолжал мысленно заклинать Фадей. - Учитель! Где же ты?! Помоги!..»
        Но Учителя нигде не было. А висящие в небесах фигурки казались теперь страшно далекими, недосягаемыми. Вряд ли и существующими на самом деле… особенно если учесть, что все это сон… сон…
        Фадей, тихо застонав, опустился в траву на колени, прижал обе ладони к груди. Там, в груди, что-то постепенно замедлялось и остывало.
        «Нет. Нет, - подумал вдруг Фадей то же слово, но как-то по-другому, без прежней безысходности и сердечной боли. - Нет-нет. Погодите… Если я летал, то полечу снова. Я знаю, как это делается. Все опять получится, я взлечу! Просто штука в том, чтобы не думать, что это сон. Когда летаешь - нельзя об этом думать, ни в коем случае! Такой вот простой секретик. Теперь я его знаю, и я снова буду летать!»
        Перед тем как проснуться, Фадей еще раз попробовал запустить механизм левитации и подняться в воздух, без всякой вышки - прямо с травы. Спокойно, без нервов, с твердой и непоколебимой уверенностью, что все у него получится. И действительно - внутри, за костями ребер, что-то ожило, словно возникла из ниоткуда гроздь щекотных воздушных пузырьков, а потом эти мельчайшие пузырьки начали разрастаться и превращаться во что-то вроде колесиков, вращательных лапок, втулок и локотков… Маленькая полетная фабрика, анатомический феномен, доселе неизвестный науке, но доступный каждому, буквальному каждому - желающему летать…
        «М-м-м-м!..» - не размыкая губ, загудел Фадей мушиную мантру. Чуть подался вперед, качнувшись с пяток на пальцы ног. Развернул руки ладонями вверх и несильно развел их в стороны. В груди начало покалывать, припекать.
        Его подошвы оторвались от земли, Фадей поднялся в воздух - и в эту же секунду проснулся.
        11. История потока (II)
        Этот сон приснился ему единожды и больше не повторялся, но впечатление от него осталось такое яркое, что и сейчас, в свои двадцать семь, Фадей помнил его во всех мельчайших подробностях. Каждый раз, когда кто-нибудь говорил о Потоке, Фадею в голову приходили образы из этого сна - косматая равнина, купол неба с закатной кромкой, висящие между небом и землей человеческие фигурки… Фадей вспоминал, как лежал, проснувшись, с гремучей смесью ощущений, переполненный и опустошенный одновременно, од?ренный и обкраденный. Вспоминал, как бросился вдруг к зеркалу, задрал пижаму… как безумная надежда, что получится «завестись», целый долгий сладостный миг казалась не такой уж безумной и нелепой. А потом все встало на свои места. Узкая комната-пенал с интерактивным окном, меняющим виды. Заваленный учебниками и гаджетами стол. На мониторе ноутбука - недописанный реферат по кибер-инсектологии. Musca domestica, муха обыкновенная.
        В свое время он даже не очень и удивился, когда выяснилось, что именно это и нужно было сделать: найти зеркало и синхронизироваться с собственным отражением. Только и всего. И ты в Потоке. Зеркало - или любую другую отражающую поверхность, каких в кибертуалити великое множество. Но лучше зеркало: другие поверхности искажали, привносили свои шумы, и в итоге ты перекачивался в Поток долго и мучительно, неделями, месяцами усыхая в какой-нибудь дешевенькой биокапсуле хосписа или в дорогущем восстановительном модуле элитных клиник. Это было абсолютно неважно - где. Будучи уже отключенным от портала, ты продолжал уходить.
        Зеркало же забирало мгновенно и без таких ужасных телесных метаморфоз.
        Если бы Таис действительно намеревалась уйти, она бы использовала зеркало. Но она рассчитывала вернуться… То, что ею двигало в этот момент, было не одержимостью самоубийцы, а безрассудством ученого. Это-то и мучило Фадея больше всего.
        Лужа на тротуаре. Просто лужа на тротуаре в «Увидеть Париж». Наверняка в ней отражалась еще и Эйфелева башня или огни шаттла обозрения с Елисейских Полей, или еще что-нибудь этакое, парижское. Таис не стала уточнять. «Это была обычная лужа, Фад», - сказала она, пожав плечами. В первые минуты втекания, на первой стадии, аутоморфы еще не знают, что начали уходить. И вообще выглядят как обычные люди, разве что немного рассеянные, проживающие что-то внутри себя. Постепенно это сменяется полной апатией и безразличием.
        Словно почувствовав, что Фадей думает не о ней, Лисса нахмурилась. Но потом что-то ее успокоило, и, поерзав щекой по подушке, она улыбнулась и продолжила сладко спать.
        Интересно, все бывшие аутоморфы обладают такой невероятной чуткостью к происходящему вокруг них? «Но бывших аутоморфоров не бывает, - напомнил себе Фадей. - Лисса - единственное исключение. Шедевр доктора Голева и его команды».
        Тело, которым теперь обладала Лисса, меньше всего походило на результат тщательной реставрации после глубинных, близких к необратимым, тканевых разрушений. Оно выглядело так, словно никогда не знало ничего подобного, ни разрушений, ни последующих вмешательств, и всегда было вот таким - дышащим юностью, свежестью и здоровьем. С трогательно тонкими, но все же по-девичьи округлыми руками, с удлиненными бедрами, в которых женственность и стройность сочетались самым что ни на есть гармоничным образом. С небольшой, как бы только-только созревшей грудью, при взгляде на которую вспоминалось старинное бархатистое слово «перси».
        Единственное, что осталось в Лиссе плоским, это живот.
        Трудно было поверить, что какой-то год назад эта девушка считалась обреченной на верную смерть. На неприглядное рассасывание в воздухе, похожее на растворение тела в какой-нибудь едкой, небыстро действующей кислоте.
        Фадей помнил, каких трудов стоило остановить процесс разрушения тела Лиссы и запустить его в обратную сторону. Остальные шестеро подопечных уже вовсю наращивали темпы продвижения к своим идеальным формам, а с Лиссой все никак не ладилось. Не удавалось найти правильную стратегию ее лечения. Ни пропущенная сквозь мышечные волокна электродная наносетка, стимулирующая восстановление на клеточном уровне, ни многочасовые сеансы в капсулах-биорганиках, ни любые другие попытки запустить реанимацию организма - ничто не давало результата. В первые дни гипносна наметилось даже что-то вроде ухудшения и без того плачевного состояния пациентки: та ниточка, которая связывала ее заблудившееся в Потоке «я» с человекообразной горкой костей, зачем-то сваленных в кресло и через раз отзывающихся на имя Листиана, сделалась еще более зыбкой, чем казалась вначале. Теперь ее и вовсе нельзя было обнаружить. Введенная в гипнотонию девушка больше всего походила на поломанный манекен. Фадей понятия не имел, что именно в ней срабатывает и отзывается, когда он подает ту или иную команду. Правда, на все команды Листиана
реагировала одинаково - едва заметным поворотом головы на звук голоса. Только-то. И ничего больше. Но даже это казалось отчаявшемуся Фадею огромным успехом.
        В те, самые первые, недели проекта Листиана доставалась Фадею всего на пару часов в день. Остальное время с ней занимались другие люди - специалисты из самых разных областей медицины, от ортопедов и окулистов до эндокринологов, гематологов и нефрологов. Иногда совет эскулапов приходил к выводу, что необходима «небольшая операция», и тогда она попадала в руки к хирургам. В этом случае все, что оставалось Фадею на ближайшие несколько дней, это сидеть рядом с восстановительной биокапсулой и держать в ладони Лиссину хрупкую безжизненную лапку, похожую на веточку, торчащую из зеленоватого, подсвеченного изнутри «желе» органика.
        «Молодец! - не скупился на похвалу доктор Голев, заставая его за этим занятием. - Ты все правильно делаешь! Тактильный контакт для нее сейчас очень важен. Может быть, важнее всего остального, вместе взятого. Но было бы еще лучше, если бы ты при этом - говорил. Рассказывал ей что-нибудь. Что угодно. Прикосновения и голос, голос и прикосновения. Живая речь, обращенная к ней. Вот это было бы просто супер!»
        С тактильным контактом у Фадея проблем не было, а вот говорить он почему-то не мог. Это было даже немного странно. Он, человек, выступавший когда-то с докладами на конференциях молодых ученых, принимавший участие во всевозможных тренингах и мастер-классах, связанных с пребыванием в кибер-спейсе, не мог заставить себя поговорить с девушкой своей мечты!
        …Или все же - с аутоморфом своей мечты?
        Ладно. Пусть будет - с девушкой-аутоморфом своей мечты.
        Прах Таис предали стене в апреле - спустя два месяца и неделю после их с Фадеем знаменательной встречи в кафе. Фадей присутствовал на церемонии и видел, как работник парка покоя, выдвинув из стены полочку с уже сделанной гравировкой «Таисия Викторовна Куделькина, 2073 - 2094», поместил туда погребальную урну размером не больше мыльницы и отступил в сторону, давая родителям Таис возможность попрощаться. Мать Таис душили рыдания. Уткнувшись лицом в мужнино плечо, она так и не нашла в себе сил коснуться рукой ни урны, ни выдвижной полочки, внутри которой ее дочь должна была обрести последний приют. Отец - высокий худой мужчина, на изможденном лице которого горели такие же, как у дочери, ярко-синие глаза, - погладил урну чередой торопливо-бережных, неловких прикосновений, задвинул полочку и ввел цифры кода. Последний пароль его дочери. Который знали теперь только они с женой.
        «И никакая не Куделькина, - подумал Фадей тоскливо. - Индиго. Таис Индиго. Она звала себя только так».
        Остаток дня после похорон Фадей посвятил занятиям - готовил доклад по дихотомии виртуализованного сознания, чувствуя, как его собственное сознание безнадежно раздваивается, - а вечером поехал к Нырку. Они заранее договорились об этой встрече.
        - Смотри там, без глупостей, - сказал Нырок, проводив его в подвал, где, замаскированные под круглобокие «тюльпаны» релаксаторов, стояли два портала MagicFly. - Если вздумаешь утечь вслед за ней - ради бога, но только не у меня дома!
        - Я не собираюсь никуда утекать, - успокоил его Фадей. - Поставь мне что-нибудь.
        - Может, сам выберешь? У меня куча игр, несколько миллионов…
        - Да мне без разницы.
        Облачившись в плотный черный костюм, переливающийся серебристыми сполохами, Фадей подошел к порталу. Протянул руку - и в сфере образовалась вертикальная щель. Расслабленные, вяло колышущиеся, как водоросли в слабой волне, нейлектрики активизировались, напряглись, словно вставшая дыбом шерсть. Потянулись к микровходам на его костюме.
        Фадей забрался внутрь - и повис, как в невесомости, удерживаемый десятками тысяч «волосков», вошедших в свои разъемы.
        В лицо дохнуло жаром. Разожмурив глаза, Фадей огляделся - и ничего не увидел, кроме белесо-бежевых, похожих на водную зыбь барханов. Они раскинулись во все стороны от него, зависшего в полуметре от земли, а сверху лупило солнце. Легким усилием воли Фадей потянул себя вниз - и встал на ноги.
        Сколь ни печальны были обстоятельства, приведшие его сюда, Фадей не смог удержаться от усмешки: это была «Роза Пустыни». Нырок запустил ему «Розу Пустыни», долгоиграющий медитативный квест с унылым однообразным пейзажем и «радостями жизни» в виде редких кактусов и верблюжьих колючек. Никаких отражающих поверхностей. Ближайший оазис с озерцом под пальмами - где-то очень далеко, за пятым уровнем.
        Эх, Нырок, Нырок! Тебе ли не знать, что Фадею раз плюнуть организовать себе отражающую поверхность из ничего, из воздуха и щелчка пальцев!
        Фадею стоило всего лишь захотеть… Но он был здесь не для этого.
        Стоя посреди пустыни, созданной из электронных импульсов двоичного кода, Фадей ждал. Он и сам сейчас был - единицы с нулями; менее человек, нежели лоскут информации, определенным образом организованный, имеющий человеческие очертания и мыслящий о себе: я.
        Фадей ждал Таис - любого ее проявления. Он понимал, что вряд ли она с ним «заговорит». Но что-то должно было произойти - что-то, из чего сразу станет понятно: это Таис.
        Он старался не отвлекаться на те ощущения, которые всегда сопутствовали пребыванию здесь, в этом феноменальном, пороговом мире - последнем рубеже сотворенного человеком. То, с чем граничил этот мир, уже не поддавалось управлению человеческим разумом и волей. Оно не было искусственно создано, изобретено - и еще не было открыто. Если, конечно, не принимать за факт открытия слова этой бедной девочки, сестры Марка Устинова, закончившей свои дни в капсуле биорганика: «Но он не умер, не умер! Он сам мне это сказал! Он просто хакнул другое измерение и перешел туда - и это не смерть!»
        Он сам ей это сказал. Или не сказал, а сообщил каким-то иным образом. Каким-то образом связался с ней оттуда. А значит, и Таис может связаться с ним - с Фадеем. Главное, не отвлекаться на это невыносимое… на этот свет, растворивший его в себе…
        Ее не было очень долго. Фадею казалось, что он провел в пустыне уже много часов, стоя на одном месте и стараясь не поддаваться тому, что на языке киб-юзеров называлось зашкалом. Фадею как многоопытному нырку было хорошо знакомо это состояние, эта эйфория гиперпроживания, и он знал, что с ним делать. А именно: ничего не делать. Абсолютно ничего.
        Наконец что-то неуловимо изменилось. Стало понятно, что к пустыне подключился кто-то еще. Вернее, просто возник в ней - в виде промелька странных «мурашек» над правдоподобно далеким горизонтом. Возник и тут же пропал. Словно само это иллюзорное пространство, подобно крупному животному, дрогнуло подкожной мышцей, реагируя на некий раздражитель, и снова замерло.
        Этот оптический «глюк» (словно прозрачное скользнуло вдоль прозрачного) запросто мог бы остаться незамеченным, если бы Фадей намеренно не высматривал что-то подобное. Но он был начеку. Вглядевшись в линию горизонта, громко позвал: «Таис!»
        Она тут же ответила: «Здравствуй, Рыжик!»
        Слова прозвучали прямо в голове, вызвав на мгновение укол паники и заставив Фадея крутнуться волчком в погоне за этим голосом, подобно ловящему хвост щенку.
        «Это и вправду ты?!» - глупо растерялся Фадей. И услышал в ответ до боли знакомый грудной смешок. Кажется, это и вправду была она… А может быть, хитрый вирус, какая-нибудь каверзная вредительская программка, созданная специально для того, чтобы сводить людей с ума; чтобы все, у кого есть «милые кости», любимые мертвецы, - чтобы все они потеряли ориентацию в этом мире, перепутали жизнь со смертью, выбросились на берег спасительного безумия, как какие-нибудь киты!
        «Смерти нет, - сочувственно подсказала ему любимая. - И, кстати, киты уже не выбрасываются на сушу. Проблему китовьего суицида экологи давно решили».
        Фадей оказался совершенно не готов к этой новости. К первой из двух. Ко второй, впрочем, тоже: он просто не смог вспомнить, кто такие киты и какое отношение они имеют к их с Таис разговору среди пустыни.
        В воздухе снова возникла рябь. Только на этот раз размывчатое пятно дрожания находилось гораздо ближе - перед самым лицом Фадея, на расстоянии вытянутой руки. Ничего особо пугающего в этом пятне не было. Просто комок аномальной, как бы расплавленной прозрачности - сгусток в киселе, медуза ясного, сияющего воздуха в воздухе прокаленном и сухом.
        В пятне этой сгущенной прозрачности поблескивали искорки, вызывая неодолимое желание в них вглядеться. Какие-то неявные сполохи переливчатого мерцания проносились из ниоткуда в никуда - блики невообразимой, немыслимой инореальности. Фадей смотрел на нее как бы через окно. Окно в пустыне.
        «Люблю тебя, - сказал Фадей. - Не бросай меня больше. Вернись».
        Внезапно сгусток прозрачности начал меняться, как бы остывать на ветру: его словно затягивало тончайшей зеркальной пленкой. Фадей различил в ней свое отражение. И просвечивающее сквозь него лицо Таис. Она вглядывалась в него, находясь по другую сторону пленки, и как будто пыталась принять решение, определить что-то для себя. И наконец решила.
        «Ты это не выбираешь, - с грустью произнесла Таис. - Уходи!»
        Зеркальный сгусток, окно в инореальность, ход, портал - чем бы это ни было, оно беззвучно схлопнулось перед лицом Фадея.
        В тот же миг пустыня наполнилась свистом, истошным гортанным улюлюканьем, песок поднялся в воздух столбиками торнадо, которые, прирастая друг другом и стремительно увеличиваясь, превратились в непроглядную пылевую бурю, заполонившую все вокруг. С головы Фадея сорвало куфью. Края распахнутого бурнуса беспорядочно трепались на ветру, словно крылья попавшей в ураган птицы. Фадей открыл было рот, чтобы выкрикнуть имя Таис, но захлебнулся жесткой колючей пылью.
        Через минуту Фадей обнаружил себя внутри портала - полувисящим, плавно оседающим на дно сферы по мере того, как отсоединялись нейлектрики.
        Подскочивший Нырок помог Фадею выбраться из портала, заглянул в его затуманенные, не моргающие глаза. Что-то по ним определив одному ему известным способом, Нырок с облегчением выдохнул:
        - Ну слава богу! С возвращением, бедуин!
        После этого случая Фадей еще несколько раз заходил в кибертуалити через портал MagicFly, ждал Таис, звал Таис, рассказывал Таис о своей жизни. Укорял Таис, просил прощения у Таис, выманивал Таис рассуждениями на профессиональные темы, которые когда-то ее интересовали. Но Таис больше не приходила.
        12. Необитаемый
        ИЗ ДНЕВНИКА МИТИ КЛЫЧКОВА. СТИХИ.
        И явились огненные гиены,
        И глодали тушу его и остов.
        И приплыли огненные мурены,
        И собой наводнили остров.
        Обвивали руины ребер,
        Оплетали руины чресел,
        И друзья мои - Жил да Помер -
        Наблюдали за мной из кресел.

* * *
        На грозном облаке Господь
        с огнем карающим в деснице.
        А мне милы твои ресницы,
        а мне желанна эта плоть.
        А мне так нестерпимобыть
        Приспичило - с тобой и просто.
        Но вспыхнул между нами воздух.
        Я не успел тебя забыть.

* * *
        И стены как плющом увьются пламенем,
        Когда я буду проходить сквозь них,
        Как призрачный жених
        Необитаемый,
        Как выжженный дотла жених.

* * *
        Она стоит, пряма и статна,
        В обличье женском сатана,
        Она живет, как саламандра,
        В огне, но не горит она.
        С улыбкой на меня взирает
        Сквозь чад и пепельную згу:
        Как я живу и умираю
        В ее безвыходном мозгу.
        КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
        Часть 2
        1. Вторая
        Солнце приблизилось к поверхности воды и словно выпустило ложноножку - или окунуло в море короткий ало-оранжевый хоботок. Долю секунды казалось, что форма солнца нарушена и что сейчас оно просто вольется в море, вберется им, подобно огненной капле, стекшей по небосводу. Либо, наоборот, - выпьет море, втянет его в себя.
        В эти считаные мгновения на закате, когда море и солнце вели себя как две соприкоснувшиеся жидкости, Альба всегда испытывала необъяснимое волнение. Хотелось немедленно что-то сделать - то ли поставить закат на паузу и взяться за кисти, то ли отложить в сторону пульт и, прихватив этюдник, отправиться туда, где все это действительно происходит: море чешуйчато поблескивает и лоснится, солнце сползает за линию горизонта, и над всем этим великолепием плывут пышные многоярусные облака, словно лайнеры и яхты из взбитых сливок… Альбе еще никогда в жизни не доводилось рисовать с натуры морской закат. Сегодня она могла бы это сделать. Но не сделает. Потому что будет делать нечто совсем другое.
        Альба сидела в кресле, развернутом к панорамному окну, и уже не пыталась собраться с мыслями. Мысли как-то враз отступили, покорные внушению доктора Голева, который незадолго до этого попросил Альбу расслабиться и ни о чем не думать. Провести конец вечера в умиротворенном созерцательном безмыслии.
        С умиротворением пока было туго. Мысли, хоть и ушли, оставили по себе мрачноватый тревожный флер. Правильно ли она сделала, что согласилась? А если что-то пойдет не так? Может, еще не поздно все это прекратить, встать, крикнуть во весь голос: «Доктор! Я передумала!»
        Солнце уже наполовину скрылось в дымчатом рубиново-красном мареве горизонта. Еще немного, и нужно будет лечь в кровать. Закрыть глаза и уснуть. Только это будет не просто сон. Это будет… как там они ее называют… гипнотония. Растождествление… Синее стеклышко разойдется с желтым, как солнце и луна после затмения, как два знака «Оk», сложенные из пальцев чудаковатого доктора, любящего показывать фокусы… и после этого она, Альба, исчезнет. Здесь исчезнет. Но появится в другом месте - в том самом, где провела минувший год. А может быть, и нет. Может, она нигде не появится. В любом случае, спустя тридцать шесть часов доктор Голев произнесет несколько слов, которые ее разбудят, - и на этом ее миссия, в чем бы она ни заключалась, будет завершена.
        Так он сказал. Так они договорились. Она обещала ему это - и теперь не чувствовала себя вправе идти на попятную.
        А начался день с того, что Альба опоздала на завтрак. Она так увлеклась, выбирая себе наряд, что не обратила внимания на попискивание таймера в слимбуке. И звонка от Натэллы Наильевны тоже не расслышала. Наконец, перемерив все блузки и кофточки, обнаруженные в шкафу, Альба остановилась на фиолетовом топе-бандо и черной плиссированной юбке. Волосы она скрутила в небрежную гульку и заколола на затылке, губы слегка увлажнила блеском. Подходящих туфель в отделении для обуви не нашлось, зато обнаружились довольно миленькие балетки. В них Альба и вышла к завтраку.
        - Доброе утро всем! - обронила так запросто, раскованно-дружелюбно, как не говорила уже много лет. - Приятного аппетита!
        Отодвинула стул, чувствуя себя грациозной ланью. Заняла свое место.
        - Доброе утро, Альба! Какая же ты красотка! Слов нет!
        - Вот бы еще пунктуальности добавить к этой красоте неземной…
        - Извините, Натэлла Наильевна, - изобразила Альба виноватую улыбку. Огрызаться и ссориться не хотелось. Не сегодня, не сейчас, не в этом топе и не в этой юбке.
        Все остальные тоже принарядились, словно пришли не на завтрак в клинике, а на званый ужин в загородном клубе. Только Натэлла Наильевна была в своей повседневной оливковой униформе, тоже, впрочем, слегка украшенной - миниатюрной серебряной брошью в виде стетоскопа, закрепленной на грудном кармане. Сегодня она одна представляла местное руководство: ни доктор Голев, ни доктор Ларри на завтраке не появились. Из участников, помимо Одиссея, недоставало теперь еще и Модеста. Его оператор Ирвин тоже не пришел.
        - Наши ряды редеют! - глубокомысленно заметил Митя, кивнув на пустующие места. - Интересно, куда все деваются?
        Сван в ответ на это дурашливо подмигнул, прищелкнул языком и выкинул указательные пальцы пистолетиками, направив их в сторону Мити. Что, по всей видимости, должно было означать: следующим будешь ты! Или наоборот: будь спок, напарник, прорвемся!
        Андреа - сегодня она была в облегающем кремовом платье с пайетками - жеманно ковырялась в омлете, не забывая одаривать всех улыбками кинодивы. Арсений расправлялся с едой быстро и методично, но иногда вдруг подвисал посреди жевательного движения со сдвинутой набок челюстью и обескураженным нелепым видом, словно нашел себя измененным не вчера утром, а только сейчас. Лица Фадея и Листианы светились одинаковым голодным счастьем, еще только начавшим насыщаться. Этих двоих разговоры за столом как бы и не касались.
        - Жду не дождусь, когда нас отпустят домой!
        - А я вот не знаю, куда поеду. У меня нет дома.
        - У меня есть дом, у меня есть мои кошечки, и я по ним очень соскучилась. Но. Я не уверена, что хотела бы сразу поехать к ним. Я вот подумываю, не навестить ли родителей на их райском островке. Инкогнито, разумеется.
        - Куда все-таки пропали Модест и Ирвин, скажет мне кто-нибудь? Натэлла Наильевна? Моди тоже сбежал?
        - Да, Натэлла Наильевна! Вы что-нибудь об этом знаете?
        Согласно условиям проекта, участники должны были провести в клинике еще две недели после пробуждения, чтобы свыкнуться со своими новыми телами и закрепить приобретенные навыки, связанные со здоровым питанием и спортом. Но не прошло и суток, как в группе осталось пятеро участников из семи. Неудивительно, что у оставшихся начали возникать вопросы…
        - Давайте так, - сказала Натэлла Наильевна. - После завтрака у вас семинар с доктором Ларри, вот с ним и поговорите.
        На семинар отправились в сад - в живописную плетеную беседку, устроенную шатром и как бы сплошь состоящую из лиан декоративного винограда. Альба уже бывала здесь прежде. Она помнила этот ужасный овальный стол, занимавший собой почти все пространство. Когда-то она едва могла втиснуться за него, а втиснувшись, невыносимо страдала, зажатая между краем столешницы и спинкой стула, который было некуда отодвинуть. После трех часов семинара Глебу и Закарии пришлось изрядно попыхтеть, чтобы помочь ей выбраться из этой постыдной западни. Сейчас стол выглядел вполне безобидно, словно музейная пыточная машина - экспонат из давно ушедшей эпохи, не имеющей к ней, к Альбе, никакого отношения. Ну, почти никакого…
        - Хелло!
        Доктор Ларри светился им навстречу улыбкой и энергично махал рукой в радушно-загребательном жесте: заходите, мол, заходите!
        Альба вслед за Карен и Ниной поднялась на дощатый помост беседки, посторонилась, давая пройти остальным, и только тогда увидела… Увидела эти листы, разложенные на столе. Листы с рисунками - такими яростно-яркими, влажными, словно краски, которыми их нарисовали, еще не высохли. Или как если бы она смотрела на них сквозь линзу сна - необъяснимо волнующего, способного изумить душу и надолго в ней задержаться в виде некого сокровенного внутреннего события. Альбе были знакомы такие сны. Но сейчас это был не сон. Или все-таки?..
        Уже в следующий миг Альба и сама не могла бы сказать, почему у нее перехватило дыхание при взгляде на эти разрозненные наброски, сделанные простым карандашом, и почему она вдруг увидела их в цвете - да еще в таком насыщенном, интенсивном.
        - Что это? - невольно вырвалось у нее.
        - А это, дорогие мои, маленький челлендж, - не замедлил с ответом доктор Ларри. - Садитесь, садитесь. Такой тестик на воображение… Вот перед вами рисунки. Хорошенько их рассмотрите, а потом… Нет, для начала просто рассмотрите. Прошу вас!
        Все начали рассаживаться - Митя, Арсений, Нина, Андреа, Карен. Сван, озадаченно глянув на доктора Ларри, пожал плечами и тоже приблизился к столу. Листиана с Фадеем впервые отвлеклись друг от друга. Альба присела на краешек скамьи, взяла в руки листок с тремя зарисовками и углубилась в их изучение.
        Нет, ей совершенно ни о чем не говорили ни этот профиль, ни это голое зимнее дерево, ни этот надрезанный арбуз, ни эти человечки, парящие над схематично обозначенной поверхностью. Профиль выглядел так, словно померещился кому-то в игре теней или в узорах на обоях, и этот кто-то просто его обвел. Дерево было как скрюченная рука.
        Арбуз тоже был не совсем арбузом. Внутри у него вместо мякоти и зерен виднелись острия игл. Они торчали из продольного надреза, словно колючки морского ежа или усы-антенны целого выводка каких-нибудь техногенных тараканов. Альба поморщилась от гадливости, разглядывая эту картинку. Чей извращенный разум ее породил?
        В летающих фигурках, наоборот, было что-то притягательное, некий скрытый сюжет чувствовался в самом их расположении относительно друг друга, линии горизонта, точек-звезд, рассыпанных в перспективе. Этот сюжет показался Альбе смутно знакомым. Она уже видела такие фигурки, болтающиеся над землей…
        - М-м? - склонился к ней доктор Ларри, хотя Альба не сделала ничего такого, что могло бы привлечь его внимание.
        Альба пожала плечами и ткнула пальцем в рисунок с фигурками:
        - Похоже на то, как наши операторы летали над стадионом.
        Доктор Ларри наморщил лоб. Ах да, ну конечно! Танец в невесомости, который поставила команда операторов незадолго до погружения. Больше года прошло… Неудивительно, что он с трудом вспомнил. Хотя для нее, для Альбы, это было пару недель назад.
        - Действительно, очень похоже! - сказал доктор Ларри и что-то пометил в своем слимбуке. - Молодец!
        На следующем листе, попавшемся Альбе, фрагментов оказалось не меньше десятка, и ни один не выглядел законченным. Словно верхушки айсбергов, выпирали из белизны листа какие-то с трудом опознаваемые, неизвестно чему принадлежащие детали: вот нечто округлое, как плечо, а вон там - завиток улитки, а здесь - странный овальный агрегат, похожий на лежащее на боку яйцо, к которому подвели кучу трубок и проводов.
        Дальше взгляду Альбы предстали: восточного вида здоровяк с котом; искореженный, помятый слимбук с покрытым трещинами экраном; бегунья на фоне пейзажа с далекими небоскребами; компания шарообразных уродцев; лесная поляна - и занявший почти всю ее целиком огромный жук с растопыренными крыльями. Маленькая девочка в шляпе. В сильно великоватой ей, упавшей на нос федоре, оставившей от лица только улыбку - зато какую широченную, во весь рот! Альба помнила эту шляпу. Они называли ее «Федорино горе».
        Рядом с ней шебуршали бумагой, приглушенно вскрикивали, переговаривались какие-то люди… А жизнерадостная пухлощекая восьмилетка в «Федорином горе» держала за руки двух мужчин. Самих мужчин на рисунке не было - только руки, протянутые к ней справа и слева. Но Альбе и не требовалось видеть их нарисоваными, чтобы живая картинка памяти вдруг распахнулась, выплеснулась за пределы листа и явила Альбиному взгляду всю троицу, всю ее маленькую, «чуть-чуть особенную» семью. Эрик, она и Рихард. Рихард, она и Эрик. Она - всегда посерединке, между двух своих обожаемых, невероятных пап.
        «Ну что, куда теперь? - услышала она голос Эрика, в котором бесшабашность и задорная деловитость сочетались самым что ни на есть приятным образом, сулящим Альбе новые развлечения. - В Квестоманию или в Зоолэнд? А вон еще какое-то Ванильное Небо - батуты, что ли? Идем?»
        «Батуты сразу после пиццы? Сомневаюсь, что эту идею можно назвать удачной», - возразил Рихард в своей мягкой, как бы слегка извиняющейся манере. Альба запрокинула голову, воззрилась на него из-под шляпы глазами обездоленного котенка и заканючила: «Па-ап…»
        - Альба, - стараясь быть строгим, сказал Рихард… Нет, не Рихард. Кто-то другой. Он заглядывал в ее прошлое, отодвинув гирлянду мелких красновато-лиловых листьев, и делал ей знаки выйти из беседки. Его лицо, наполовину скрытое тенью, могло бы показаться Альбе знакомым, будь она в состоянии взглянуть на него осмысленно. Но сейчас у Альбы не было ресурса на узнавание: все, что она могла, это посмотреть на лицо пустыми глазами, отложить рисунок и направиться к выходу.
        - Я сейчас, - пробормотала она, огибая доктора Ларри.
        Доктор Ларри кивнул. Он и не думал ее задерживать. Судя по всему, он был уже в курсе, кто и зачем вызывает ее наружу.
        - Привет, Вторая!
        Альба с запозданием - уже спустившись со ступенек беседки - вложила пальцы в галантно подставленную ладонь и тут же потянула руку назад, но молодой человек не спешил отпускать ее пальцы, наоборот, сжал их покрепче и удерживал еще несколько секунд, заставив Альбу испытать самое настоящее смятение. В конце концов, еще никто никогда (не считая пап, разумеется) не держал ее руку вот так, без всякой на то практической необходимости.
        Прикосновение привело ее в чувство, выдернуло из прошлого, как натянувшийся шнур тарзанки.
        - Привет, - сказала она, - Глеб.
        - Вынужден признать, что выглядишь ты просто потрясающе, - заявил Глеб и выпустил наконец ее пальцы. - Если бы я сам не наблюдал за твоим преображением, ни за что не поверил бы, что это ты. Ты сама-то веришь?
        Он заглянул ей в лицо, явно ожидая ответной улыбки.
        - А разве… - начала было Альба, но запнулась под его взглядом и в замешательстве отвела глаза. Так и не произнесенный вслух вопрос, тем не менее, повис в воздухе: «А разве ты за ним наблюдал?»
        Глеб качнул головой, не то давая понять, что вопрос принимается и ответ на него обязательно прозвучит, но позже; не то указывая на уводящую от беседки плиточную дорожку:
        - Идем, прогуляемся?
        - Идем, - коротко согласилась Альба и, снова избежав контакта взглядов, зашагала вперед.
        Сад, примыкавший к территории особняка, поначалу мог показаться огромным и запутанным, но по сути представлял собой клочок пространства между двумя аллеями, которые начинались в одной точке, круто расходились, образуя лирообразное расширение, и вновь смыкались в Гномьем городке, занимавшем дальний уголок «лиры». Впечатлению же неохватности и запутанности способствовало обилие витиеватых тропинок и живописных скульптурно-ботанических групп, натуральных лишь наполовину, то бишь на ту самую скамейку, сидя на которой можно было любоваться второй половиной - проекцией какой-нибудь очаровательной тамарисковой рощицы или взгорка с накрененным могучим дубом. Б?льшая часть деревьев, статуи с фонтанчиками, заросли цветущих многолетников и фигурно остриженные кусты относились все же к миру материального, и для ухода за ними был предусмотрен целый штат миниатюрных садовых ботов. Кто-то остроумно наделил их внешностью гномиков, и ладно бы только внешностью - он, этот кто-то, привил им также гномьи повадки, и с тех пор увидеть садового бота стало большой редкостью и удачей.
        Сад обогревался климатическими щитами: в нем всегда было лето, и даже в январе можно было поплавать в бассейне, который старательно притворялся уютным плюшевым озерцом, слезой во мху в обрамлении лютиков и калужниц.
        За минувший год Альба успела исходить этот сад вдоль и поперек - только вот ничего не помнила о своих прогулках. Вернее, как сейчас выяснилось, - о прогулках в компании Глеба. Он был с ней рядом все эти месяцы, не считая последних трех. В начале марта ему пришлось покинуть проект. На этом настояла Натэлла Наильевна, когда узнала, чем они с Альбой занимаются «на досуге».
        - А Натэллу лучше не злить, сама понимаешь. Она тут на особом положении.
        - Но сейчас ты снова здесь, - сказала Альба. - Голев тебя вернул. Чтобы ты помог ему меня уговорить…
        Они уже добрались до озера и теперь сидели у воды, на маленьком пляже с бархатисто-мягким, пружинистым покрытием, на ощупь напоминавшим нечто среднее между песком и мхом. Только этот мох не пах сыростью, а песок - не лип к рукам и не забивался в складки одежды. Если бы подул ветер, этот песок не поднялся бы в воздух и не попал бы никому в глаза. Правда, и ветра настоящего здесь не было - так, легкие дуновения, зефирные сквознячки.
        - Дело не том, чтобы тебя уговорить, - возразил Глеб. - Дело в том, чтобы воссоздать все с максимальной точностью. Все обстоятельства, которые сопутствовали твоему рисованию. Я - часть этих обстоятельств. И это место тоже…
        - Это место, озеро? Я здесь нарисовала все эти рисунки?
        - Здесь ты начала рисовать. Мы сели передохнуть во время одной из прогулок, я ненадолго отвлекся, а когда посмотрел на тебя - ты водила рукой, словно что-то рисовала на мольберте. Я тогда просто обалдел. Испугался, что ты проснулась… или вот-вот проснешься. Но ты спала. Я отвел тебя домой, и потом весь день думал: что это было? В следующий раз, когда мы пошли гулять, я захватил с собой альбом и карандаш и уже намеренно подсунул их тебе в руки. Снова здесь, на этом же месте. И ты нарисовала человека в лесу.
        - Человека в лесу, - завороженно повторила Альба. Тень припоминания, совершенно, впрочем, невозможного - скорее только его иллюзия, ложная тень, - метнулась перед глазами.
        - Да, человека. Охотника, - Глеб открыл на слимбуке файл с рисунками, уже виденными Альбой в беседке, и принялся их листать в поисках нужного. - Вот, взгляни.
        В несколько линий обозначенное, предположительно мужское лицо смотрело на нее из-за тонких стеблей с сочленениями как у тростника или бамбука. Эти стебли, вертикально полосующие лист, не давали разглядеть лицо как следует, маскировали его подобно боевой раскраске индейца или, как сказал Глеб, охотника. Хорошо был виден только один глаз - выжидательно сощуренный, напряженный.
        Рисунок был безусловно талантливым - лаконичным, как иероглиф, и со скрытой, но туго взведенной пружинкой эмоции, разгадать которую мешали тростниковые стебли. Взгляду хотелось двигаться вдоль них, искать зазор, чтобы вытащить эту эмоцию из картинки.
        - И это нарисовала я? - недоверчиво спросила Альба. - Ты уверен?
        - Ты сделала это на моих глазах, - подтвердил Глеб, развеяв ее сомнения.
        - Ну… круто. Не думала, что я так умею!

* * *
        - Значит, вы хотите, чтобы я снова погрузилась в гипнотонию и попыталась найти Одиссея, - не столько спросила, сколько подвела черту под их разговором Альба. - По-твоему, это нормально?
        Они уже покинули пляж возле озера, добрели до Гномьего городка и теперь возвращались обратно.
        - Это ненормально, - пожал плечами Глеб. - Ненормально в том смысле, что вряд ли осуществимо. Но, если верить Голеву, это абсолютно безопасно для тебя.
        - А если нет?
        - Чего ты боишься?
        - Я боюсь, что застряну там, как Одиссей. Ты говоришь, что он заранее это спланировал. Сознательно захотел. И что Голев с доктором Ларри хотят узнать - как? Как ему это удалось. Но вдруг они ошибаются? Вдруг он ничего подобного не хотел, а просто по каким-то причинам не смог проснуться? А я - проснулась, смогла. У меня все получилось, все хорошо, теперь нужно двигаться дальше. А я вместо этого отправляюсь назад. И - скажи мне - где гарантия, что я благополучно проснусь после повторного погружения?
        Глеб прицокнул языком, губы его тронула улыбка.
        - Что смешного? - нахмурилась Альба.
        - Вот ответь мне, Вторая, зачем вам с самого начала присвоили номера? Не знаешь? Значит, ты плохо слушала Голева на вводном тренинге. Он говорил, что гипнотония - состояние настолько же стабильное и контролируемое извне, насколько зыбкое и неустойчивое, пограничное. Да к тому же не до конца изученное, говоря откровенно. Никто не знает, что творится в голове у гипнотоника и на какой внешний раздражитель он может внезапно отреагировать. Поэтому на всякий случай было решено не называть ваших имен в вашем присутствии. Чтобы ненароком не разбудить. Так что, Альба, твои опасения совершенно напрасны, бояться нужно скорее обратного - что на этот раз ничего не произойдет. В смысле, что ты никуда не попадешь, или попадешь, но не туда, куда хочет Голев. Или попадешь куда надо, но рисовать не будешь.
        - А если я попаду туда, где мне совсем не понравится? - тихо спросила Альба. - Ты сам только что сказал: никто не знает, что творится в голове у гипнотоника… Сам сказал: состояние - пограничное… С чем - пограничное? С сумасшествием? А если вдруг окажется, что на этот раз - именно с ним? И где тогда гарантия, что я…
        - Ты хочешь гарантий, - перебил ее Глеб. - Хочешь, чтобы я тебе их предоставил. Но, Альба, суть в том, что нет никаких гарантий. Никто ни в чем и никогда не может тебе их дать. Поэтому тебе придется принять решение без оглядки на всякие там гарантии. Понимаешь?
        - Нет. Я не понимаю главного: зачем мне это нужно? Ради чего я должна рисковать собой?
        - Ну, риск - это громко сказано. Чем ты рискуешь, сама подумай?
        Грузное слоноподобное существо в заляпанном красками халате сделало такое движение, словно сейчас обернется, и Альба поневоле зажмурилась. «Я не хочу», - прошептала одними губами.
        Она не хотела, чтобы оно оборачивалось, разбухало, всплывало в памяти… или где там оно всплывет, когда доктор Голев с его гипнотическими пассами даст ему такую возможность… Псевдохудожница. Самозванка. Жирная лгунья. Убийца своих родителей… Молодая русская девушка из Австралии. Якобы из Австралии. «Любит уединение, ведет закрытый образ жизни». На фото профиля - маленькая взъерошенная птичка с тонкими ножками и ярко-синим оперением. По названию этой австралийской птички Альба и псевдоним себе выбрала, и биографическую легенду изобрела.
        Никто в целом мире не знал, как на самом деле выглядит Альба Малюр, автор полотен в стиле «наляпай и размажь». Никто - кроме этого нелепого существа, воплощения ужаса и печали.
        - Не хочу, - вслух повторила Альба. - Мне и вправду обязательно это делать, Глеб?
        Кажется, он только сейчас понял, что не все так просто и безобидно, по крайней мере для Альбы, и что повторное погружение - это не только вопрос «потраченного дня» ее новой жизни.
        - Тебе вовсе не обязательно это делать, - отозвался он после недолгой паузы, взятой на обдумывание того, что он собирался сказать. - Напрасно ты так драматизируешь. Делай или не делай, выбор за тобой. Ты, в общем-то, уже достигла своей цели на проекте, ты пришла к этому телу. Обратно, в свое прежнее состояние, ты уже не вернешься. Разве что если очень постараешься, и то это займет какое-то время. Лет десять.
        «Я не хочу, чтобы оно оборачивалось ко мне!» - в отчаянье подумала Альба.
        - Уже сегодня ты можешь собрать свои вещи и покинуть клинику, - продолжал между тем Глеб. - Никто не вправе тебя удерживать. Я отлично представляю, как тебе этого хочется - вернуться домой, начать все заново, встретиться наконец со всеми теми людьми, для которых раньше ты была призраком, виртуальной птичкой. Устроить какой-нибудь феерический вернисаж, закрутить роман… Да и вообще, во всех смыслах - вернуться к людям. Ты ведь ради этого сюда пришла, ради этого пожертвовала годом жизни. И вот, когда путь пройден, трансформация совершилась и бабочка выбралась из куколки, готовая лететь, ей вдруг говорят: стой, вернись-ка обратно в куколку на денек-другой, нам так нужно. Конечно, я понимаю твое желание послать всех подальше в ответ на такую просьбу. Но, Альба, я бы на твоем месте хорошенько подумал над предложением Голева, прежде чем от него отказываться. Нет, если бы на одной чаше весов лежало вот это все - новое тело, новая жизнь, а на другой - какая-то неясная психоделическая авантюра, и нужно было бы выбирать: или - или, я выбрал бы первое, разумеется. Но вопрос так не стоит. Новое тело останется
при тебе в любом случае, а если ты согласишься на этот дополнительный эксперимент, то, возможно, тело станет не единственным приобретением на проекте. Сама подумай: такие картины нарисовала, пока спала! Где ты была, где ты все это видела? Как получилось, что эти изображения имеют некий смысл для других людей, затрагивают что-то в их памяти, значат для них что-то важное? Они - не просто твои фантазии; доктор Ларри считает, что они могут оказаться мостиком между двумя реальностями. Как в том сериале, помнишь? В «Мостике через бездну», не знаю, смотрела ты или нет…
        - Смотрела, - Альба бросила на него быстрый взгляд исподлобья. - Там главная героиня умирает в конце.
        - Не бойся, ты не умрешь. Это я тебе обещаю.
        - Обещаешь, но не гарантируешь?
        К этому времени они, сделав круг по саду, уже добрели до выхода и стояли теперь возле кованых железных воротец в стиле прованс, щедро украшенных каскадами петуний и виол. В ветвях живой изгороди чирикали и копошились птицы. Некоторые из них были настоящими, другие - только видимостью (слышимостью) птиц; густые заросли туи делали разницу между теми и другими эфемерной и несущественной.
        Альба сказала:
        - Раньше, до проекта, я бы не смогла общаться с тобой вот так. Даже просто на тебя смотреть. Я бы поскорее прошла мимо, чтобы не дай бог не привлечь твоего внимания. А сейчас мы - говорим, и ничего особенного, и вроде так и надо… Забавно, да? Это все равно что овладеть за одну ночь иностранным языком, каким-нибудь очень сложным, китайским. Проснуться и свободно на нем заговорить. Только тут я овладела не китайским языком, а… ну, нормальным телом. И это дало мне возможность разговаривать с тобой на равных. Делать что-то вместе, гулять…
        - Не «нормальным», а красивым. Идеальным, - поправил ее Глеб, пряча смущение за дурашливо-преувеличенной назидательностью. - Привыкай, Альба. Ты - красавица.
        - Привыкну когда-нибудь, - улыбнулась Альба и впервые за время их прогулки задержала взгляд на лице Глеба дольше, чем на пару секунд. Тут же, словно испугавшись собственной неслыханной дерзости, Альба поспешила перейти на деловой тон:
        - Так что я должна буду сделать, когда окажусь в «мире Одиссея»? Уговорить его вернуться? Прокричать ему в ухо код пробуждения? Убить его там - чтобы он воскрес здесь?
        - Ого! Вот это фантазия! - разулыбался и Глеб. - Не думаю, чтобы Голев потребовал от тебя чего-то подобного. Хотя кто его знает… Он меня в свои планы не посвящал. Я знаю только то, что ночью ты будешь спать, а завтра мы с тобой немножечко порисуем.
        - Тогда пойдем! - Альба, точно в воду с головой, ринулась в проем воротец. - Скажем Голеву, что я - согласная!
        В верхней гостиной все выглядело точно так же, как год назад, когда Альба вошла сюда рыхлой одышливой толстухой, плюхнулась на кушетку и приготовилась временно умереть. Точно так же качали маятником массивные напольные часы, в камине плясала голограмма пламени, ветки растущего за окном платана затеняли солнечный свет. Все так же притягивали взгляд корешки разномастных томиков - целая стена была отдана под стеллаж, причем вовсе не иллюзорный. При желании любую из этих книг можно было взять в руки и полистать, знакомясь с трудами Фрейда и Ялома, Абрахама Маслоу и Хаяо Каваи.
        Широкая вместительная кушетка и кожаное кресло все так же стояли посреди комнаты, под небольшим углом развернутые друг от друга, как слегка повздорившие собеседники. «Рабочая пара» Голева. Самого доктора в комнате не было, но едва Альба успела в этом удостовериться, как он уже возник в дверях, за ее спиной, и приглашающе приобнял за плечи:
        - Проходи, проходи. Устраивайся поудобнее. Вон там. Диалог, - последнее было адресовано кушетке и креслу, которые послушно развернулись друг к другу, изменив образуемую конфигурацию с тупого угла на острый.
        Альба присела на край кушетки, показавшейся ей теперь великанской. А ведь когда-то она едва на ней умещалась. Безобразные складки жира свешивались с боков, наплывая на подлокотники. Ноги - два огромных растопыренных в стороны валика - могли устроиться на кушетке разве что по отдельности, но никак не вместе. Руки тоже некуда было деть: впивающиеся в плоть перильца подлокотников не могли служить им поддержкой и только причиняли неудобство и боль.
        Альба тряхнула головой, отгоняя неприятные воспоминания. Интересно, как долго это будет продолжаться? Как долго при взгляде на всякую вещь или предмет мебели она будет соотносить эту вещь или предмет с двумя Альбами - прежней и нынешней, той и этой? Когда она начнет просто жить?
        - Я рад, что ты пришла, - сказал Голев и взял ее руку в свои. - Не знаю еще, что ты скажешь на мое предложение, не уверен, что согласишься, но - ты пришла об этом поговорить. Спасибо!
        - И вам спасибо, - пробормотала Альба.
        Вот уже второй раз за сегодняшний день мужчина брал ее за руку, и это было… волнительно. Но сейчас, с Голевым, это было не так, как с Глебом. Волнение было другое. Альба и сама не смогла бы объяснить, в чем разница.
        - Как тебе, кстати, наш сюрприз - понравился? Я имею в виду встречу с Глебом.
        - Да, очень. Очень приятный сюрприз.
        - Глеб снова будет твоим оператором. Для этого он здесь.
        - Да, он говорил. Все должно быть точно так же, как было, когда я… то есть когда мы…
        - Когда начались ваши сеансы тайного рисования, - кивнул Голев. - Да, все верно. Этот ваш отдельный, не связанный с целью проекта эксперимент оказался, тем не менее, его, проекта, важнейшей частью. Может быть, самой важной, ключевой. Теперь мы хотим его повторить. Увидеть, как ты рисуешь. Понаблюдать, что в этот момент происходит между тобой и Глебом. Задать тебе некоторые вопросы в этом состоянии - и, может быть, получить ответы в виде новых рисунков.
        - Вопросы про Одиссея? - уточнила Альба. - Мне нужно будет его найти?
        - Про Одиссея ты лучше пока не думай. Вообще - забудь. Ты ведь о нем не думала, когда впервые входила в транс? Сейчас нужно сделать ровно то же самое, повторить максимально близко к «оригиналу». С единственной разницей: это новое погружение займет всего лишь полтора суток. Ночь, день, ночь. Послезавтра утром ты проснешься, и на этом все закончится.
        Ладони у доктора были не то чтобы прохладными, но и не такими теплыми, как у самой Альбы. И необычно сухими. За те несколько минут, что Альбина кисть, напрягаясь и непроизвольно поерзывая в попытках освободиться, лежала между его ладонями, из них не выступило ни капли пота. Словно это были кожаные перчатки температуры окружающей среды, а не живые человеческие руки.
        Доктор Голев рассказал ей о том, как все будет происходить. А происходить все будет в два этапа. Сначала - вот прямо сейчас - они проведут сеанс гипноза, и это будет шаг первый, необходимый для подготовки сознания к режиму управляемого транса. Собственно погружение состоится поздним вечером, в момент отхода ко сну. Как и год назад, Альба ляжет спать - и провалится куда-то гораздо глубже, нежели просто в сон. Это будет шаг второй.
        «У Рихарда были такие же руки, - подумалось Альбе. - У Эрика чуть теплее, но тоже…»
        Тогда, в детстве, это казалось в порядке вещей, ведь никаких других рук Альба не знала; но запомнилось, как сами папы шутили, называя себя «рептилиями», и как на ее пылающий во время болезни лоб опускалась восхитительно холодная, почти что ледяная рука.
        Что за день сегодня… Рисунки, прикосновения - все напоминает о них! О тех, кого она любила больше всего на свете и кому не суждено увидеть ее красивой.
        - Я готова, - сказала Альба. - Давайте уже приступим. Что мне делать? Мне нужно лечь?
        Доктор Голев улыбнулся ее внезапной решимости.
        - Желательно, - сказал он.

* * *
        Наконец от солнца осталась одна макушка. Минутой позже скрылась и она. Альба вдруг поняла, что поклацывает зубами, хотя замерзшей себя не чувствовала. Да и напуганной, в общем, тоже.
        Она скинула халат и осталась в одном боди-комбинезоне, в котором ей предстояло провести ближайшие тридцать шесть часов. Спать в нем, есть в нем, рисовать в нем. Никаких переодевашек - это было ее условие.
        - Спокойной ночи, мир, - сказала Альба морским сумеркам за окном, и в комнате сразу стало еще темнее, но ненадолго: по обе стороны от кровати затеплились, разгораясь, два маленьких круглых бра.
        Альба улеглась под одеяло. Зубы уже не стучали, но ощущение внутренней мелкой дрожи, накатывающей волнами и пробегающей по всему телу, не оставляло и, кажется, даже усиливалось. Через Альбу словно пропустили разряд электричества, а точнее - впустили в нее заряд, который кружил теперь по телу Альбы, как по замкнутой цепи, сотрясая каждую клеточку и заставляя сердце бешено колотиться.
        Неужели ей все-таки страшно?
        Чего именно она боится? Боится, что уснет - и окажется в полном распоряжении доктора Голева с его странными теориями и холодными пальцами? Глупо этого бояться, просто глупо! Она была в его власти целый год, и если бы он хотел сделать с ней что-то ужасное - давно бы сделал. Или, может, ее трясет от мысли о том существе, похожем на зачехленного бегемота, расстрелянного в упор из пейнтбольных пушек?
        «Тебя нет, - сказала Альба этому существу. - Нет и не будет. Можешь оборачиваться, мне все равно».
        Подумав так, Альба крутнулась на правый бок и решительно зажмурилась. Она была готова к тому, что отрубится сразу же, как только закроет глаза. Уверена была, что именно так все и произойдет. Темнота, беспамятство… яркие вспышки-кадры в мозговом зрении… И сразу же вслед за этим - новое утро, лицо Глеба, склонившееся над ней (она очень надеялась, что на этот раз увидит именно это, правильное лицо, а не Натэллу с Ларри); стопка новых рисунков на столе. «Я помогла вам?» - «Да! Ты даже не представляешь, как сильно ты помогла!»
        Закрыв глаза, Альба, собственно, уже приготовилась их открыть - сгруппировалась для перескока во времени, внутренне подобралась. Но перескока не случилось. Вместо него началось муторно-долгое, расцвеченное бредом засыпание, почти бессонница, как это часто бывает после перегруженного событиями дня. Альба вертелась с боку на бок, ложилась на спину, переворачивалась на живот, зарывалась головой в подушку - все было без толку, сон не шел. Под сомкнутыми веками мельтешили обрывки сегодняшних впечатлений: яркие рисунки, стремительно тускнеющие в черно-белые карандашные; протянутая к ней рука Глеба; петляющие плиточные тропинки в полувиртуальном саду; существо, готовое обернуться; прохладные руки Голева, его книги, зеленая ветка в приоткрытом окне; весь его старомодно обставленный кабинет, как бы перенесенный сюда из другого века… его размеренный монотонный голос, произносящий слова, которых она не помнила…
        Наконец, уже ближе к полуночи, охватившее Альбу нервное возбуждение начало ослабевать, образы стали смазанными, притухшими. Последним, что она увидела перед тем, как действительно отключиться, были вспорхнувшие веером легкие волосы и круглощекое детское лицо, повернувшееся к ней словно в замедленной съемке и нашедшее взглядом ее глаза. Маленькая девочка улыбалась. У нее был лукавый и добрый взгляд. Взгляд обласканной шалуньи, которой вовсе не обязательно шалить, чтобы привлечь к себе внимание. Которую и так - любят.
        2. Узор проступает…
        Они уже оседлали свои байки и завели моторы, выплеснув в ночной воздух оглушительный звуковой коктейль из рева, рокота и треска, как вдруг откуда ни возьмись появилась она. Выскочила из-под «Хонды» Гарлика, сунулась было между колес Димкиного «Харлея», но тут же и отпрянула, бросилась назад и вжалась в асфальт в центре их небольшого, случайным образом выстроенного кружка. Только что никакого кружка здесь не было, просто десяток байков, поблескивающих в темноте хромированными деталями да шлемами своих наездников, и вдруг - круг, набухший и как бы пульсирующий внутренним напряжением сегмент пространства с черной кошкой посередине.
        Юнна вскрикнула, поняв, что кошку заметили не все и что несколько байков сейчас тронется, поедет прямо на нее. Гарлик уже убрал подножку и нежно-нетерпеливо покручивал ручку стартера, явно собираясь взять с места в карьер, втопить на полной максималке. Рядом с ним вовсю газовал Димон. Лейла на пассажирском сиденье его байка скалилась хищно и озорно, словно молодая ведьмочка в предвкушении полета на реактивной метле.
        К великому облегчению Юнны, взгляды всех остальных были устремлены к напружиненному, замершему в оборонительной стойке зверьку. Кошка шипела или просто беззвучно щерилась - сквозь шумовую завесу работающих двигателей понять было невозможно. В любом случае, выглядела она угрожающе.
        - Стойте, стойте! - завопил кто-то из девчонок. - Тут котик!
        - Котег, гы-гы! - подхватил гугнивый бас Масяка.
        Юнна сняла шлем, и голоса вмиг исчезли, а трескучий грохот двигателей ударил по ушам с утроенной силой. Спрыгнув с байка, она осторожно, стараясь не делать резких движений, попыталась приблизиться к бедолаге, протянула в ее направлении руку ладонью вверх, завела-запела совершенно бесполезное в этом шуме «кис-кис-кис». Впрочем, треск и грохот понемногу сходили на нет: один за другим ее спутники глушили моторы, открывали визоры шлемов.
        - Эй, котэ! - нетерпеливо крикнул длинноволосый Мэт. - Ты свалишь или как? Брысь отседова!
        Юнна махнула ему рукой, погоди, мол, сделала еще пару шагов в сторону кошки и присела перед ней на корточки.
        - Ну, привет, киса, - ласково сказала она. - Не бойся, я добрая! Ты как тут оказалась вообще?
        Кошка, передумав шипеть и пластаться на асфальте, группируясь в готовый к прыжку комок, смотрела на нее все еще настороженно, ее уши оставались прижатыми к голове, но маленькая зубастая пасть закрылась и мордочка уже не выглядела такой свирепой.
        - Ты ведь меня не укусишь? - на всякий случай спросила Юнна и поднесла к кошке свою ладонь совсем близко.
        - Эй! - вскрикнула у нее за спиной Лиловая Лу, девчонка Хрустика. - А если она бешеная?!
        Но кошка была никакая не бешеная. Юнна отлично это видела. Кто-кто, а уж она-то в таких вещах разбиралась. Эта кошка была особенная. Удивительная. Что она здесь делала - ночью, на Старой трассе - оставалось только гадать, но одно Юнна знала наверняка: эта кошка здесь не случайно. Как, впрочем, и она сама, Юнна Смагина, одинокая странница семнадцати лет, студентка первого курса ветеринарного колледжа.
        - Иди, иди сюда, киса! - снова позвала она.
        В ответ кошка осторожно обнюхала подушечки Юнниных пальцев и подняла на нее глаза. Каким-то образом Юнна поняла: теперь кошка ей доверяет. Не будет ни царапаться, ни кусаться. И тогда Юнна решилась - одним ловким, уверенным, но бережно-деликатным движением она взяла кошку на руки и прижала к себе.
        - Все в порядке, киса, все хорошо, никто тебя не обидит, - приговаривала она, неся свою новоприобретенную попутчицу к байку. - У меня тут отличный кофрик, очень уютный, тебе понравится!
        - В нашей стае пополнение! - прыснул кто-то. Через минуту моторы снова взревели, визоры надвинулись на глаза, интерфейсы активизировались, шлемы наполнились веселыми юными голосами.
        Старая трасса Е-105 втянула в себя трескучую байкерскую ватагу, словно штанга гигантского пылесоса - щепотку сора, и стремительно повлекла в юго-восточном направлении, на Москву. Не столь стремительно, конечно, как параллельная ей, в трех километрах проложенная многоуровневая аэро-магистраль, с ее самолетными скоростями и системой смарт-роуд, не требующей от водителей никакого участия в процессе вождения.
        Та, новая дорога предназначалась для любящих комфорт; для ленивых и, наоборот, для слишком деятельных, с головой погруженных в бизнес или в соцсети, или в то и другое одновременно. Та дорога была незаменима для домохозяек и просто праздных столичных дамочек, решивших смотаться в Эрмитаж или в кондитерскую «Север» на Невском. Та дорога была настоящим подарком для заядлых безвылазных кибертуалов, для тайных любовников, не желающих раскошеливаться на мотель, для школьников, прогуливающих уроки, а также для тех, кто просто не умеет водить. Такие, как ни удивительно, тоже существовали.
        У той дороги не было неба. Она представляла собой сплетение полых труб, проложенных в сотне метров по-над землей и держащихся на сверхпрочных опорах, столь тонких, что в пасмурную погоду их трудно было увидеть. Возникала иллюзия, что магистраль просто висит над землей. Но особенно эффектно она смотрелась ночью, в темноте, - словно какой-то грандиозный аттракцион, подсвеченный таинственным «лунным» светом. Отсюда, со Старой трассы, это зрелище всегда навевало Юнне мысли о луне, с которой кто-то снял кожуру длинной непрерывной полоской, как с яблока или с апельсина, и растянул ее между двумя российскими столицами.
        Юнна гнала мотоцикл, краем глаза поглядывая на летящую справа «лунную кожуру», и чувствовала себя невозможно, невыносимо счастливой. Все, буквально все вокруг нее было - праздником, радостью в чистом виде. Это лихое байкерское братство, чувство причастности к нему… Эта дорога-клуб. Тонкотелые высокие фонари, склонившие световые овалы лиц как бы в почтении перед их пролетающей кавалькадой. Хлипкие покосившиеся заборчики и деревянные домики за ними - вешки гибридной реальности, скрупулезно воссозданной по старым фото и видеохроникам.
        Все, все происходящее с ней было праздником, карнавалом! Сердце сжималось от каких-то сладостных смутных предчувствий, впереди было лето и целая жизнь, за каждым поворотом, может статься, ждала любовь. Да, реальность этой дороги была дополненная, так называемая гибридная, но она сама, Юнна, - она-то была настоящая! Она гнала свою «Ямаху», тоже почти настоящую, по выглядевшему настоящим асфальту, и в кофре за ее спиной сидела самая настоящая живая кошка!
        За двадцать километров от Москвы изолированный туб кончился, ребята перевели свои байки в бесшумовой режим и выехали на современную наземную трассу. Здесь кроме них почти никого не было, только сверху проносились аэрокары - словно дельфины над придонными рыбами.
        - Уф! - выдохнул в Юннином шлеме чей-то веселый голос. - Хелло, Москоу!
        Время упоения ночной трескучей ретро-ездой, понарошку опасной и не всерьез безбашенной, закончилось, настало время досужей приятельской болтовни. Шлемы вновь заполнились голосами. Кто куда отправится в Москве, кто с кем встретится и чем займется.
        Юнне нужно было в Гольяново, к тете. Но до этого ей хотелось покружить в одиночестве по предрассветной полупустой Москве, побыть счастливой теперь еще и так, немножечко по-другому (да и тете было вовсе не обязательно просыпаться в такую рань). Когда проехали Сокол, Юнна спросила у Гарлика, во сколько сбор для выдвижения в обратный путь.
        - А без понятия! - гаркнул тот, едва не оглушив всю компанию. - Как народ решит! Свяжемся ближе к делу!
        - О'кей! - отозвалась Юнна. - Тогда на Трешке я от вас отделяюсь.
        - Давай, Ю! - ответили ей. - До связи!
        В ту самую минуту, когда байк Юнны свернул с Петербургского шоссе на Третье транспортное кольцо, на столе детектива Хамуса завибрировал оживший птифон - матерый поисковый зверюга, прокаченный до зубов и натасканный на обнаружение любых объектов, находящихся в постигаемом космосе. Случалось, и в непостигаемом тоже. Хамус очнулся от полудремы, протянул руку и поднес гаджет к глазам. Малыш тут же откликнулся на внимание - плоская картинка на его экранчике выплеснулась в воздух в виде трехмерного голографического превью. Хамус вгляделся в него подслеповатыми, часто моргающими глазами.
        Превьюшка была изображением танцующей толпы, если смотреть на нее сверху и под углом. Полуголо-блескучий, причудливо разодетый ночной люд раскачивался и содрогался в такт какой-то музыки, едва слышной Хамусу в минимизированном звуковом режиме.
        Детектив угнездил птифон в держателе, протер глаза, похлопал себя по небритым щекам и взбодрил примятую шевелюру растопыренной пятерней. Хамус не мог начать день, не приведя себя хотя бы в относительный, но порядок. «Хорошо бы проделать то же самое с комнатой», - кинув взгляд на застарелый бардак вокруг, подумал он, и эта мысль тоже была его привычным утренним ритуалом.
        Привычки, традиции, повторяемые изо дня в день цепочки действий… Куда нам без них?
        - Ну давай, показывай, что ты там надыбал, - благодушно-ворчливо обратился Хамус к птифону, и тот с радостным рвением домашнего питомца, приносящего хозяину тапочки, кинулся крутить-вертеть голограмму ночного заведения, увеличив ее так, чтобы глазам Хамуса предстало искомое.
        - Тащи сюда, - скомандовал Хамус.
        Искомое - здоровущий мужик в накинутой поверх голого торса жилетке, в узких джинсах и ботинках на босу ногу - был тут же вычленен из толпы и вынесен отдельной 3D-проекцией в середину комнаты. Ну, не совсем отдельной - справа к здоровяку льнуло полблондинки с губами, слева висело на плече полбрюнетки с ресницами. На блондинке ничего не было, кроме черных латексных шортиков и фуражки со звездой, на брюнетке - ничего, кроме ошейника и кожаной портупеи.
        Сам парень выглядел изрядно потрепанным, но при этом вполне довольным.
        «Вот оно как!» - подумал Хамус. Наличие двух девиц в специфическом одеянии и нескольких кровоточащих ссадин на теле парня многое проясняло. В первую очередь то, почему объект пришлось искать целую ночь вместо обычных в таких случая двадцати минут: там, откуда они только что заявились, отслеживание клиентов по антропоскопическим профилям было запрещено.
        - Доброе утро, красава! - насмешливо поприветствовал Хамус этого совершенно постороннего для него человека по имени Модест Китаев, за которым ему пришлось охотиться всю ночь. - Вижу, неплохо ты оторвался!
        Хамус махнул в сторону голограммы отгоняющим жестом, и Модест Китаев с девицами, стремительно уменьшаясь, отлетели куда-то в условную глубь пространства, где и рухнули все втроем на разлапистый низкий диванчик, какие обычно ставятся в клубах вдоль стен.
        - Кстати, а что за клуб-то? Где это? - полюбопытствовал Хамус. Что-то смутно знакомое было в костюмах БДСМ-девушек, что-то неуловимо историческое…
        Поверх общего вида танцующей и валяющейся на диванах публики тут же высветились координаты GPS и идентификационные данные: ул. Большая Лубянка, 1, з/к «Клубянка».
        - Ух ты! - присвистнул Хамус.
        З/к означало закрытый клуб. Чтобы в него попасть, любителю острых ощущений Модесту Китаеву наверняка пришлось выпотрошить свой eye до основания, а то и заложить его целиком.
        - А миленько тут! - Хамус подался вперед в своем «умном кресле», умеющем подстраиваться под любые положения тела (подарок друзей, знающих склонность Хамуса засыпать во время работы). - Ну-ка, эффект присутствия!
        Птифон послушно чирикнул, и тесная, захламленная комната Хамуса с пыльными углами, заваленными коробками из-под пиццы, рассосалась в воздухе, а перед Хамусом разверзся внутренний мир «Клубянки». Хамус оказался в самом оживленном месте, в прибарной зоне. Сквозь него тут же начали сновать голограммы с бокалами, фужерами и коньячными рюмками в руках, что было малоприятно и не очень информативно, и Хамус на своем кресле поспешил подняться повыше, чтобы все как следует разглядеть.
        «Клубянка» представляла собой огромное, как ангар, затемненное помещение, стены которого по всему периметру были обнесены решеткой, разделенной на камеры-сектора. За решеткой шла своя жизнь: танцевали полуголые и совсем голые девушки; кого-то очень натурально пытали, били и расстреливали в затылок; в одной из камер стоял стол, за которым сидел человек в чем-то допотопно-военном («Френч», - почему-то подумалось Хамусу при взгляде на этого человека, хотя ничего французского в его облике не было), при усиках и бородке на аскетичном, с впалыми щеками лице.
        Где-то когда-то он уже видел этого человека. Или что-то о нем слышал. Может, искал?..
        «Железный Феликс», - задумчиво повторил Хамус, прочтя имя на всплывшем ярлычке над головой персонажа.
        Железный Феликс. Хм… Это что-то типа из сказки? Волшебник Изумрудного города или вроде того? Но тогда при чем здесь вся эта садо-мазо тематика с тюремным уклоном, все эти фуражки с пистолетами?.. Ответ был где-то рядом, но ускользал. Хамус страдальчески замычал и сдался, чтобы прекратить мучение, - кликнул по ярлычку, все еще парящему над головой Френч-мена.
        - Гос-споди! Ну конечно! - воскликнул Хамус через двенадцать секунд. Именно столько ему потребовалось, чтобы освежить в мозгу запылившиеся школьные знания. Теперь все встало на свои места. Человека звали Феликс Эдмундович Дзержинский, и был он известным политическим деятелем начала позапрошлого века, рыцарем революции и главой чекистов. Тех самых чекистов, которым когда-то принадлежало это здание. Здесь чекисты - они же «органы» - пытали и расстреливали людей.
        Хамус, прикрыв глаза, откинулся на спинку кресла. Определенно, с этим нужно было что-то делать! С его памятью. С его хронической усталостью. С синдромом ментального перегруза. В общем, со всем тем, что считается у айхантеров профессиональным заболеванием. Вокруг слишком много «реальностей», и они то и дело наслаиваются друг на друга, поглощаются друг другом, отпочковываются одна от другой. Первичная перетекает в дополненную-гибридную, гибридная - в кибер-виртуальную, виртуальная - в полумифический Поток, который вряд ли и существует как место, где кто-то кого-то может найти, но тем не менее постоянно возникают заказчики, требующие именно этого!.. Бесконечные, бесчисленные миры, скопление радужных пузырей, все плотнее и настойчивее прижимаемых друг к другу человеческой настырной волей, угрожающе-тесно трущихся друг о друга… И вот - в один прекрасный момент человек просыпается в своем кресле - одинокий, небритый, в заношенной старой пижаме, которую нет смысла менять, раз все равно не выходишь из дома, и обнаруживает, что в голове у него - пена. Только пена. Шум. Множество прижатых друг к другу
микроскопических пузырьков, издающих бессмысленное потрескивание.
        «Надо что-то менять!» - подумал Хамус. Сказав себе эту фразу, тоже давно привычную и знакомую, Хамус погасил голограмму клуба, извлек завалявшийся в складке кресла второй птифон и сделал звонок заказчику.
        В начале пятого Митя, пошатываясь и дважды стукнувшись плечом о дверной косяк, выбрел из ванной и увидел, что за окном уже рассвело. Комнату заливали лучи солнца. Голова раскалывалась. Глаза взрывались. Пространство перед ним пульсировало и вальсировало, стремительно заполняясь ярко-алыми ван-гоговскими макаками. Вернее, маками. Смотреть на это было очень больно, и все же Митя сделал над собой усилие - нашарил среди маков главные составляющие случившегося: бутылку из-под виски на столе, растянувшегося поперек кровати Арсения…
        Значит, все это было правдой. Ночью Арсений пробрался в продуктовую кладовую, взломал какого-то бота, и тот выдал ему бутылку «Джека Дэниэлса» и кучу всяких вкусняшек. Рассовав все это по карманам, Арсений явился к Мите; они сидели в темноте, щурились на огни Манхеттэна и пили виски до тех пор, пока не выпили до конца. Они говорили о чем-то важном. Они говорили о…
        - О-о, - издал Митя страдальческий стон и, зажав себе рот ладонью, кинулся назад в ванную. Его скрутило над унитазом, и последняя порция краденых вкусняшек отправилась туда же, куда незадолго до этого были спущены еще две.
        Утерев губы дрожащей рукой, Митя сполз на пол и щекой прижался к унитазу. Унитаз был прохладным. Внутри него журчала вода, и от этого почему-то становилось немного легче. Унитаз был рядом последние пару часов - сторожил его сон между приступами выворачивающей рвоты. Митя испытывал благодарность к унитазу, но сейчас ему не стоило засыпать здесь снова. Нужно было вернуться в комнату. Там, помимо кровати, имелся еще диванчик, совсем небольшой, но одному недлинному худощавому молодому человеку места вполне хватило бы.
        А ведь как весело все начиналось! Митя лежал в своей постели и думал, что вряд ли уснет в эту ночь, как вдруг в дверь постучали, и просочившийся в комнату Арсений был словно ответ на его молитву (правда, не вознесенную, но лишь потому, что Митя не догадался ее вознести).
        - Не спишь, чувак? - спросил Арсений.
        - Не, - приподнявшись на локте, ответил Митя. - Не сплю.
        - Тогда предлагаю отметить завершение второго дня нашей новой жизни! Если, конечно, ты не против крепкого алкоголя. У меня тут есть кое-что…
        Митя, разумеется, был не против. Чтобы быть против чего-то, надо, по крайней мере, знать, что это такое. Причем не из фильмов и литературы, а на собственном опыте.
        Виски был… обжигающим.
        Ночные панорамы городов, которые Арсений лениво пролистывал, завораживали взгляд. Митя следил за пролетающими из ниоткуда в никуда Мадридом, Токио, Будапештом, Сиднеем и думал о том, что для кого-то все эти города «ненастоящие» - по той лишь причине, что находятся за тысячи километров от наблюдателя. Забавно! Для него, для Мити Клокова, жирного маугли из бункера, еще недавно этих городов и вовсе не существовало на свете. Он считал их стертыми с лица Земли. И вот теперь внезапно выяснилось, что они - есть. Живут, помигивают огнями… Не здесь, но сейчас. «Сейчас!!! Понимаете?!! - кричал кому-то Митя у себя в голове. - Они - есть, а не были! Вот что главное!»
        Они отхлебывали виски прямо из горлышка, передавая друг другу пузатую тяжеленькую бутыль. На закуску были медово-овсяные ломтики, диетические батончики, имбирные чипсы, орехи и мармелад.
        - Ты что-нибудь увидел на тех рисунках? - спросил Арсений.
        - Да. Я увидел Чена Бьонга. Одного из… ну, моих друзей.
        - Типа друзей. Фальшивых, - кивнул Арсений, вовсе не желая его задеть: просто это определение подходило по смыслу.
        - Ну да. Но Чен был не такой фальшивый, как остальные.
        - Ты сам понимаешь, что говоришь? Всех твоих типа-друзей играл один и тот же человек, какой-то актеришка. Каким образом Чен может быть кем-то другим?
        - Я знаю, Арс. Но как объяснить тот глюк с переменой комнаты? Когда Чен оказался в доме Сураджа. Ты ведь сказал, что в этой программе такое исключено: персонаж встроен в свою нишу и не может просто так из нее вывалиться!
        - И о чем это говорит? Что твой друг - некий системный глюк, изменивший программу ради того, чтобы заставить тебя усомниться в бабушкиной легенде? Некий призрак из тонких слоев кибертуалити?
        - Понятия не имею, Арс. Может быть, глюк, может быть, призрак… или просто голос в моей голове. Но что-то отличает его прочих масок. Я это чувствую.
        Арсений пожал плечами.
        - А я тоже кое-что увидел, - сообщил он Мите, не дождавшись встречного вопроса с его стороны. - На тех рисунках.
        - Да? И что это было?
        - Да так, фигня. Детская бродилка. Я даже не знаю, имеет ли она лично ко мне какое-то отношение. Вот, посмотри.
        Арсений достал из кармана птифон и, выведя что-то на дисплей, сунул его Мите. Это было фото одного из рисунков. Доктор Голев разрешил им сделать снимки рисунков («Пусть они будут у вас под рукой. Вдруг что-то вспомните…»), и многие воспользовались его предложением.
        Рисунок, сфотографированный Арсом, был изображением шагающих друг за другом зверей - не зверей, гномов - не гномов, в общем, каких-то странных тварей неопределенно-мультяшного вида. Лишь в одном из них - самом первом, возглавляющем процессию - можно было не без труда, но опознать птицу: у него имелись клюв и зачаточное крылышко на боку.
        - Тебе это ничего не напоминает?
        Митя наморщил лоб. Вроде бы, что-то такое мелькнуло в памяти… Но нет, так сразу не угадать.
        - «Fannycreaturesclub»! - торжественно объявил Арсений и забросил в рот горсть орешков. - «Клуб забавных созданий». В русскоязычной версии - «Чудики». Игра такая, прикольная, между прочим. Неужели никогда не сталкивался?
        - Не помню… Кажется, нет.
        - Сейчас покажу. Дай-ка мне свой слимбук.
        - Хочешь найти ее в Интернете? Ночью здесь нет вай-фая, - напомнил Митя.
        - Мне не нужен Интернет. Я хочу зайти с твоего слима в свой.
        Арсений пробежался пальцами по сенсорной панели, и на экране возникла анимированная заставка: пятеро забавных созданий, вприпрыжку шагающих друг за другом. Здесь, в отличие от карандашного рисунка, сразу было видно, кто есть кто. Птица, лисица, ящерка, лесной кабанчик с полосками на спине и лопоухий суслик. Они шли, деловито размахивая своими коротенькими конечностями вдоль круглых туловищ, и выглядели в самом деле забавными. Смешными.
        А еще они издавали всякие уморительные звуки. Это выяснилось, когда Арсений нажал на Кабанчика, и тот жизнерадостно захрюкал. Тогда Митя нажал на суслика. Суслик, приотстав от компании, вытянулся столбиком, бойко просвистал, как отрапортовал - фью, фью, фьюить! - и бросился догонять остальных.
        - Ну-ка, а этот? - Митя попытался коснуться ящерки, но та проворно вывернулась прямо у него из-под пальца и как ни в чем не бывало зашагала дальше. - Ах ты!.. Стой!
        В конце концов Мите удалось нажать на ящерку, та пискнула, выпучив глаза и выстрелив из пасти длинным язычком.
        - Ха! - сказал Митя.
        - Ха-ха! - поддержал его Арсений, уже порядком захмелевший.
        Какое-то время ребята, похохатывая и гыгыкая, тыкали пальцами в экран, заставляя смешных малявок чирикать, тявкать, хрюкать и пищать, а также кувыркаться в воздухе, перепрыгивать через препятствия и собирать по пути оранжевые блинчики бонусов. Сами не заметили, как прошли первый уровень. Та-дамм! - оповестил их об этом звуковой сигнал в виде потешных «лилипутских» фанфар.
        - Прикольно! - сказал Митя. - Давно я в плоские игрушки не игрывал!
        - Я тоже, - сказал Арсений. - С самого детства. Я вообще не думал, что кто-то о них еще помнит… Как ты считаешь, сказать об этом Голеву? Он вроде как просил сообщать обо всем, что может прийти на ум при виде этих рисунков… Любые мысли, ассоциации, все такое…
        - Конечно, надо сообщить! - решительно тряхнул головой Митя. - Только не сейчас. Сейчас мы с тобой какие-то пьяные.
        - Совсем пьяные! - не стал отрицать Арсений. - В… как это говорится?.. В бревно!
        - В дрова, - поправил его начитанный Митя и, философски сощурившись на далекие огни небоскребов, снова приложился к бутылке.
        Кажется, они еще о чем-то говорили. Кажется, Митя читал Арсению свои стихи. Арсений, кажется, плакал - не от стихов, а от того, что испытывал горечь от невозможности позвонить своей матери. Он именно так и сказал - горечь. И отшвырнул от себя птифон, который Нина, его операторша, вернула ему накануне со словами: «Теперь ты можешь позвонить своей маме и рассказать ей о том, как ты изменился за этот год!»
        - Нина, конечно, дура. Но с сиськами! - сказал на это Митя. И отключился.
        Следующее, что он помнил, был унитаз, в который из него, из Мити, извергалось все выпитое и съеденное.

* * *
        Ему все-таки удалось это сделать. Выбраться из ванной во второй раз за это бесконечное утро и доползти до диванчика. Уткнувшись лицом в жесткую ткань обивки, Митя провалился в бесчувствие.
        На часах было 4.38.
        В это же самое время Юнна стояла на смотровой площадке, недавно сооруженной в Музейном парке близ Лубянской площади, и любовалась видом пробуждающейся Москвы. Одной рукой она прижимала к себе дорожный кофр, в другой держала пластиковую бутылку с водой.
        - Сейчас, киса, сейчас. Потерпи. Сейчас мы придумаем, как тебя напоить.
        В эти же самые минуты детектив Хамус диктовал голосовое сообщение Ирвину: «Лубянская площадь, строение 1, ночной клуб «Клубянка». Мчите сюда немедленно - кажется, ваш друг собирается уходить!»
        4.41. Кошка, яростно мяукнув, выскочила из приоткрытого Юнной кофра и бросилась наутек, заметалась черной тенью вдоль ограждения смотровой. Юнна пыталась ее поймать, но кошка протиснулась в щель между полом и стеклоидным ограждением и оказалась вне досягаемости.
        - Вернись, глупая! Упадешь! - взывала к ней Юнна сквозь полотно стеклоида, но кошка упрямо карабкалась куда-то по узкому карнизу вдоль ограждения. Добравшись до края площадки - туда, где ее основание соединялось с металлической конструкцией опоры, кошка задрала хвост, припала на передние лапы: изготовилась к прыжку. Еще через миг она прыгнула, и Юнна навсегда потеряла ее из вида.
        4.45. Модест Китаев сунул «пропуск» дежурному охраннику на вертушке. Охранник наученно зыркнул волком, прежде чем стукнуть печатью по его серой измятой бумажке (стоившей ему, надо сказать, целое состояние), и нажал на кнопку, открывающую турникет. Моди толкнул вертушку и оказался на улице. На свежем воздухе, наконец-то! В родном 2100-м году, а не в каком-то диком советском средневековье.
        Остановился, руки в боки, оглядывая окрестности. Ох, что за ночка! Ну и где, спрашивается, его аэрокар? Где он его оставил? Кажется, на парковке под Музейной смотровой. «Точно!» - сказал Моди сам себе и направился на парковку.
        Его немного пошатывало. Бросало в дрожь. Бледную кожу лица покрывала испарина. Сердце не стучало, а словно б?хало в рваный бубен. Две бессонные ночи, залитые литрами энергетиков и заполненные чересчур уж острыми ощущениями, сделали свое дело: организм Модеста был сейчас в катастрофическом состоянии.
        Но ничего. Он обязательно это исправит! Все, что ему нужно, так это продолжительный крепкий сон и добрый завтрак при пробуждении. То есть скорее обед. Или даже ужин. Модест планировал проспать часов пятнадцать, не меньше.
        Найдя свой аэрокар, Моди мысленно чертыхнулся. Оказывается, вчера он забыл его закрыть, и в салон нападало пыли и всякого мелкого мусора с верхних уровней. Оно, конечно, не страшно, аэрик-то не свой, арендованный, но тем не менее. Неприятненько.
        - Вот уроды! - сказал Модест, выудив из кабины обертку от мороженого.
        Однако на более тщательную уборку сил не было. Потом, все потом.
        - Извините, вы тут кошку не видели?
        - А?! - Модест, уже приготовившийся рухнуть в аэрокар, как в гамак, подскочил на месте. - Ты… ты чего, блин?! У меня чуть сердце не выпрыгнуло!!
        Перед ним стояла девушка, слишком молоденькая, чтобы быть из тех, но тоже в чем-то кожаном и блестящем.
        - Простите, - повторила девушка. - У меня кошка пропала. Упала со смотровой.
        - Пропала, говоришь? - хмыкнул Модест. - Упала? Ну что ж, сочувствую! Что упало, то пропало. Я бы помог тебе с поисками, но… очень хочу спать. Извини.
        Опустив крышку салона, Модест активизировал «пилота» и задал пункт назначения: клиника Ольхино. Ну а что. Не домой же ему лететь, в объятия горячо любимой мамочки! К выплеску бурных эмоций он, пожалуй, сейчас не готов - ни физически, ни морально. К тому же у Ирвина в багажнике так и остался его стильный маленький чемоданчик, надо забрать, хе-хе.
        Подумав секунду, сместил GPS-координаты на три километра в сторону от парковки Ольхино, в лес. Ему нужен сон. Долгий сон. Глубокий, восстановительный. Если Модест вернется в клинику прямо сейчас, выспаться ему не дадут: начнутся все эти упреки, расспросы, анализы крови, измерения давления и прочая ерунда. Его единственный шанс выспаться - это зарулить на какую-нибудь неприметную лесную полянку, скрытую от посторонних глаз.
        - И пусть весь мир подождет, - сказал Модест сам себе и внимающему ему «пилоту», не подозревая, что озвучивает давно забытый рекламный слоган.
        - Маршрут построен, - отозвался «пилот». - Поехали!
        «Давай, приятель, - хмыкнул Модест, уже засыпая. - Доставь Большого Мо на базу».
        Он провалился в сон столь стремительно, что не заметил машины Ирвина, с которой его аэрокар разминулся на выезде со стоянки. Впрочем, Ирвин тоже его не разглядел. Во-первых, он слишком спешил в «Клубянку», а во-вторых, ему бы и в голову не пришло высматривать Модеста в аэрокарах.
        3. Портал для двоих
        В восемь утра Глеб уже был в комнате Альбы. Испытуемая лежала на спине, глаза ее были закрыты, дыхание - ровное и глубокое. Глеб склонился над Альбой, вгляделся в ее лицо. «В том гробу - твоя невеста…» - ни с того ни с сего пришло в голову; осталось только прильнуть к ее устам воскрешающим поцелуем. От неожиданности и нелепости этой мысли Глеб даже слегка отпрянул. Нет-нет, никаких невест! Это было бы уже слишком!
        Глеб никогда не рассматривал Альбу как женщину. Даже теперь, когда она стала такой ярко выраженной красоткой. Никогда не рассматривал - и сейчас не стоило начинать.
        - Вторая. Открой глаза, - негромко, но очень внятно сказал несостоявшийся королевич Елисей.
        Альба открыла глаза. Отлично. Значит, со слухом был полный порядок.
        Дальше нужно было убедиться, что Альбины глаза не просто открыты и способны моргать, но что функциональная связь между ними и мозгом не блокирована, что мозг продолжает получать и обрабатывать зрительные образы - в том минимальном объеме, который необходим для работы оператора с контуром.
        Глеб поводил указательным пальцем вправо-влево и вверх-вниз перед Альбиным носом. Глазные яблоки исправно перемещались, зрачки следили за его пальцем.
        - Хорошо, - сказал Глеб. - Теперь, Вторая, нам надо сесть. Медленно, аккуратно перевернись на правый бок. Согни ноги в коленях. Согни в локте правую руку. Ладонью левой упрись в кровать. Медленно, аккуратно усилием обеих рук отожми свое тело в вертикальное положение. Свесь ноги. Выпрями спину. Подними голову.
        К половине девятого Глеб уже полностью настроил Альбу. Она была умыта и причесана, могла самостоятельно перемещаться по комнате и выполнять простые команды.
        В девять явились сервис-боты. Один прикатил столик с завтраком (накануне было решено, что Альба будет принимать пищу у себя в комнате, чтобы не тратить время на лишние хождения по коридорам), второй сноровисто и бесшумно навел порядок - заправил постель, смахнул невидимую пыль с поверхностей, распылил по воздуху влагу.
        Одновременно закончив, боты ушли. Точнее, ускользили на своих воздушных подошвах. На выходе из комнаты их пластиковые бочонкообразные корпуса едва не столкнулись, и в течение нескольких секунд боты деловито жужжали, обмениваясь не то информацией, не то любезностями в духе «Прошу вас! - Только после вас!». В этой краткой мимолетной сценке было столько человеческого, что Глеб не сдержал улыбки.
        В половине десятого, когда Альба, побуждаемая четкими инструкциями Глеба, уже доедала свой завтрак, появились доктор Голев, доктор Ларри и доктор Натэлла Наильевна.
        - Доброе утро, Глеб, - сказал Голев. - Как тут у вас дела? Можем начинать?
        - О, я вижу, у Второй сегодня отменный аппетит! - одобрительно кивнул доктор Ларри на пустые тарелки.
        Натэлла Наильевна ничего не сказала. В руках у нее, помимо слимбука, была коробка карандашей, на губах - скептическая улыбка.
        «Удивительная женщина!» - подумал о ней Глеб. Во всем мире трудно было найти человека, относившегося к их с Альбой «сеансам рисования» со столь же откровенным неприятием, с каким относилась к ним Натэлла. И, тем не менее, вот она, собственной персоной, с карандашами в руках! Ну не парадокс ли?
        Доктор Ларри поделился с Глебом последними новостями.
        Модеста Китаева нашли в одном из ночных клубов, но ему снова удалось сбежать. Митя Клоков и Арсений Елькин выкрали из кладовой бутылку виски и напились так, что до сих пор не пришли в себя. Натэлла Наильевна хотела было их разбудить, применив вэйкаппер, но…
        - Но я попросил ее этого не делать, - сказал доктор Голев. Натэлла метнула в него уничижительный взгляд, а доктор Ларри продолжил:
        - Пусть отсыпаются. Нам не следует их будить. Есть у меня такое… ощущение.
        Вид у Глеба стал еще более озадаченным, и доктор Ларри поспешно замахал рукой:
        - Ладно-ладно, ты пока делай свое дело. Не вникай. Давай уже рисовать.
        Откатив в сторону столик, Глеб придвинул к Альбе мольберт с закрепленным на нем листом. Вложил карандаш (свой личный карандаш, заранее приготовленный) в ее расслабленную вялую руку. Коротко улыбнулся Натэлле: спасибо, мол, не стоило беспокоиться. Встал у Альбы за спиной, коснулся ее плеча и сказал, наклонившись к самому уху:
        - Ты сейчас где-то есть.
        Они нашли себе место на задворках Гномьего городка, расстелили плед под деревом и тут же на него легли, нетерпеливо раздеваясь, помогая и мешая друг другу поцелуями. Наконец рубашка, джинсы и платье полетели в стороны. Лисса запустила пальцы в рыжую шевелюру Фадея, податливо изогнулась, давая ему возможность обнять ее всю, приникнуть каждой клеточкой кожи к ее телу. Обхватила ногами его бедра, вобрала, втянула его в себя. У Фадея закружилась голова. На секунду ему показалось, что он сейчас разрыдается, и даже хотелось этого - разрыдаться. От полноты этой близости, от чувства острого, граничащего с пыткой удовольствия: быть с другим, физически устремляться в другого, позабыв о законах физики же, и ощущать ответное, встречное стремление как наивысшее благо, дарованное человеку.
        - Люблю тебя, - шепнула Лисса, когда они, ненадолго отпав друг от друга в сладком изнеможении, снова соединились, переплелись, и голова Лиссы уютно и как-то по-детски основательно устроилась на его груди. - Помнишь, ты говорил, что это две разные вещи - влечение к Потоку и любовь ко мне? Глупый. Я и есть твой Поток.
        - Именно это меня в тебе и…
        Он запнулся на ровном месте. И - что? И - пугает? И - заводит? И - отталкивает?
        - …и восхищает, - закончил фразу Фадей.
        Последние двое суток полностью изменили его жизнь. Перемены, произошедшие в нем, были сопоставимы разве что с теми невероятными метаморфозами, которые претерпело тело Лиссы за минувший год.
        Истощенный умирающий аутоморф Лисса преобразилась в здоровую молодую девушку.
        А Фадей получил Поток.
        Да, конечно, разумеется - прежде всего он обрел любовь, они оба обрели любовь, и уже только этого было достаточно, чтобы считать эксперимент удавшимся. Или, например, чтобы вообще про него забыть. Покинуть этот дом счастливыми - вместе и навсегда; тем более что и сам проект подошел к своему логическому концу.
        Да, конечно: именно любовь была главным призом. Подарком судьбы. И теперь самым естественным, что можно было сделать, так это забрать свой подарок. Насладиться им в полной мере вдали от посторонних глаз. И Фадей - да, Фадей наслаждался Лиссой. Растворялся в ней целиком и полностью. После долгих лет унылого топтания на берегу, безнадежных вглядываний в теорию, набивших оскомину гипотез и околонаучных грез, - после всех этих лет он разбежался и нырнул в него с головой. В Поток.
        Потому что теперь у него была такая возможность.
        Это открытие Фадей сделал сегодня ночью. Он лежал рядом со спящей Лиссой, изнывая от бессонницы и стараясь как можно реже ворочаться (отчего желание сменить позу возникало все чаще и становилось все более навязчивым), и в голове его роилось так много мыслей, что в какой-то момент это стало невыносимо. Он вылез из-под одеяла, взял слимбук и принялся диктовать в программе i-mental, расхаживая взад-вперед по комнате.
        «Поток убивает. Когда мы это поняли, когда поняли, что у этого входа нет выхода, то просто закрыли дверь. Попытались закрыть… не важно… Всегда оставалась щель, и всегда находились те, кто в нее просачивался. Безумцы, самоубийцы - вот кем были для нас эти люди. Но что мы скажем теперь? Что мы скажем теперь?! Теперь, когда стало ясно, что в Поток можно не только уйти - из Потока можно вернуться! Теперь, когда возник прецедент… И, говоря о прецеденте, я имею в виду не только Лиссу! Не только и не столько Лиссу, да-да! Вот что самое поразительное! Я, кажется, говорю о себе… Кажется, я нашел способ…»
        «Аутоморф, - выпив стакан воды, продолжил он чуть спокойнее. - Возвращенный аутоморф. Что он такое? Прежде всего, тот ли самый это человек, который когда-то ушел в Поток, или это нечто совсем другое? С точки зрения «я», с точки зрения личности… У меня было два предположения на этот счет. Первое: это не то же самое «я», а регенерированное, отросшее, как хвост у ящерицы, в процессе восстановления тела. А природное, изначальное «я» отвалилось и осталось в Потоке. Новое «я» похоже на свой прототип, на «я»-исходник, но не равно ему; это кто-то совсем другой. Второе предположение: «я» аутоморфа можно извлечь из Потока, вытянуть всю «ящерицу» за хвост. Сейчас я склоняюсь к тому, что из двух вариантов верен именно этот. Личность аутоморфа возвратна; душа, уже покинувшая тело, разворачивается и летит назад!»
        - Но и это еще не все! - продолжал Фадей, не замечая, что начал говорить вслух. - Вместе с вернувшимся «я» мы вытаскиваем на берег нашей реальности грандиозный улов! Частицу Потока, одну-единственную его каплю, которой пропитано это «я». По сути, они теперь одно целое, «я» и капля. «Я» и Поток. Возвращенный аутоморф - это капля Потока, просочившаяся в наш мир…
        - Феномен человека в том, что он воспринимает себя как герметичную, отдельную от окружающего мира систему. Я - и другие. Я - и не я. Это осознавание отдельности и есть сознание… то, как мы его понимаем… Аутоморф - это «я», переставшее быть отдельным, переставшее быть «я»…
        - Возвращенный, остановленный аутоморф больше не утекает. Он вновь обретает тело, его сознание фиксируется на том, что мы называем жизнью. Он снова «я». Но частица Потока, заключенная в нем, по-прежнему остается частицей Потока. Она неотделима от его «я»; вместе они - какая-то новая, поразительная структура…
        - «Я» возвращенного аутоморфа - это возможность выхода. Сохранность связи всего со всем. Это портал в Поток, и, что главное, не только для самого возвращенного аутоморфа! Не только для него одного!
        Фадей успел наговорить еще много сбивчиво-путаных, сумбурных фраз, прежде чем заметил, что Лисса больше не спит и внимательно его слушает, подперев голову кулаком. Он как раз описывал альтернативный способ вхождения в Поток - через слияние с возвращенным аутоморфом, и тут Лисса сказала:
        - Вау.
        Ее синие прищуренные глаза искрились смехом.
        - Ч-что? - растерялся Фадей.
        - Вэ. Ау. Возвращенный аутоморф, - с невинным видом пояснила она. - Для краткости.
        - Спасибо, - улыбнулся в ответ Фадей, продолжая испытывать неловкость и что-то вроде желания извиниться. - Я… планирую написать статью… обо всем… о нас с тобой…
        Он сел на кровать рядом с Лиссой, и девушка прильнула к его бедру.
        - Статья о нас с тобой… Это прекрасно, - проворковала она. - Напиши там, что я люблю тебя.
        Она так делала постоянно - прижималась к нему, обвивала его руками, зарывалась лицом в его волосы и вдыхала запах. Говорила ему «люблю». Иногда Фадею казалось, что она нуждается в их неразъятной слитности даже больше, чем он. Он не понимал, почему. Ведь это же в ней Поток, не в нем… Она - самодостаточна. Идеальна.
        Все, чего он желал, это быть с ней. Обнимать ее, прижимать к себе так, чтобы они вдвоем превратились в сплошное прикосновение, в человеко-осьминога, задавшегося целью обволочь и поглотить самого себя. Проникнуть, просочиться в себя сквозь кожу и слизистые, заполнить себя собой. Из двух «я» сделаться одним… Ненадолго, на доли секунды - но это оказалось возможным. В эти доли секунды, на пике близости, Фадей становился частью Лиссы и частью Потока в ней, - и не эти ли вожделенные мгновения были для него важнее всего? Важнее их с Лиссой любви, важнее самой Лиссы…
        «Нет, ерунда, чушь собачья», - уговаривал Фадей сам себя. Разумеется, он любит Лиссу! Он здесь ради нее! И - разумеется же - он не может сейчас не думать о Потоке и о том открытии, которое только что совершил.
        Однажды это станет достоянием всего человечества, прорывом в кибертуалистике, которая на долгие годы вынуждена была притормозить свою экспансию в смежные измерения, столкнувшись с проблемой смерти. Поток был той гранью, за которой начиналось биологическое и психофизическое разрушение человека, дерзнувшего ее переступить. Поток был непроходимым уровнем. Был. Всего каких-то два дня назад.
        Фадей понимал, что его открытие перевернет современный мир, но пока что оно принадлежало только ему, и он не спешил делить его с современным миром - ни его, ни Лиссу. Ни эту полянку, укрытую шатром ветвей какого-то плакучего узколистого дерева, похожего на иву и на дуб одновременно. В светло-зеленой дымчатой листве, свисающей косицами над их головами, розовели завязи будущих плодов - словно морские коньки запутались в рыбацкой сети. И это тоже навсегда теперь с ним останется…
        - А знаешь, что меня восхищает в тебе? - игриво осведомилась Лисса, запустив пальцы в его рыжую шевелюру. - Твои глаза. Твои волосы. И еще: что ты такой романтичный. И это… и это…
        Она склонилась над ним, заскользила по коже приоткрытыми, целующими губами от ключицы к впадинке живота. Через минуту Фадей, оказавшийся сверху, бережно опрокинул ее на плед.
        - Листиана, - позвал Фадей.
        - Да, - откликнулась она и, не удержавшись, хихикнула. - Кажется, это мое настоящее имя. Я его еще помню… Надо же!
        - Твое настоящее имя очень красивое. И сама ты очень красивая… и настоящая. Я не хочу, чтобы Поток забрал тебя у меня.
        Они лежали рядом, заново расстелив измятый плед и отряхнув его от мелкого травяного сора. На Лиссе была рубашка Фадея, на нем - только джинсы.
        - Просто я очень люблю тебя… Целый год мы занимались тем, что восстанавливали тебя после пребывания в Потоке, чтобы ты могла вернуться к нормальной жизни. И вот теперь, получается, я готов рисковать всем достигнутым, рисковать тобой - ради Потока. Это… неправильно. И опасно.
        - И я тоже очень тебя люблю, - сказала Лисса, прижимаясь щекой к его груди. Казалось, из всего им произнесенного она услышала только первую фразу.
        - Что мы будем делать, любимая? Мне… очень трудно отказаться от того, что ты мне даешь. Не просто трудно, а невозможно. Ты сама это знаешь.
        Лисса вздохнула, как бы разделяя его мучения.
        - Тебе вовсе не обязательно от чего-то отказываться. Поверь. Не происходит ничего такого, что могло бы представлять для нас угрозу.
        - Когда произойдет - будет поздно, - сказал Фадей.
        И, помедлив, решился все-таки идти до конца.
        - Ты что-нибудь помнишь о своей жизни до приезда сюда? Помнишь, как ты вообще попала на проект? - Лисса неопределенно пожала плечами, и он продолжил: - Тебя выбрали. Доктор Голев и я. Точнее, Голев предоставил мне возможность выбора - и обширную базу данных всех зарегистрированных на тот момент живых аутоморфов. Когда я увидел твое изображение… увидел ту тебя, которой ты была до Потока… как только я тебя увидел, мой поиск был завершен. После этого Голев провел несколько необходимых тестов и утвердил твою кандидатуру. Ты подходила по каким-то его критериям… Но главное, что ты подходила по моим. Темные волосы, синие глаза, телосложение, черты лица - все, все совпало!.. Ты была очень похожа на одну девушку, Лисенок. На девушку, которую я когда-то любил. Она ушла в Поток. Ее звали Таис Индиго.
        Пока Фадей произносил эту речь, Лисса чуть отодвинулась от него и полулегла так, чтобы видеть его лицо. Если при упоминании «одной девушки» в ее глазах что-то и промелькнуло, то это явно была не ревность. И уж точно не обида, не гнев. И даже не удивление.
        «Она знала, - в смятении подумал Фадей. - Она и так все знала!»
        - Прости меня, - сказал он.
        Он выбрал ее за сходство с Таис Индиго. Если бы не это, Лисса, возможно, не попала бы на проект. Не стала бы снова юной прекрасной женщиной. Не встретила бы Фадея. Да и вряд ли вообще была бы жива к этому времени.
        Всем, что у нее есть, Лисса была обязана Таис. Какой-то неведомой для нее Индиго. Фадей был уверен, чтотакое женщины не прощают. Поэтому снова выдавил из себя:
        - Прости.
        Лисса опустила свои пушистые ресницы, и Фадею тут же сделалось непонятно, на чем сосредоточен ее взгляд и что он выражает. Непонятно - и от этого тревожно, не по себе. Не видеть сейчас ее глаз оказалось настоящей пыткой. Наконец Лисса произнесла:
        - И ты меня прости. За то, что я сейчас скажу. Ты можешь подумать, что я говорю это из желания как-то уязвить тебя в ответ, обесценить твое признание… Но я скажу это только потому, что так будет честно. Ты был искренен со мной, и я не могу в ответ притворяться, изображая чувства, которых не испытываю… В общем, Фадей… Дело в том, что все это не имеет никакого значения. Ты даже не представляешь, насколько мало все это значит.
        - С точки зрения вечности? - усмехнулся Фадей. С одной стороны он испытывал облегчение из-за такой реакции Лиссы, с другой - был действительно уязвлен. Его тайная боль, его рана, взлелеянное им за годы терпкое чувство вины, искупление которой он считал немыслимым, невозможным - пока не увидел Лиссу, - все это, как выяснилось, не имело никакого значения.
        Лисса, глядя на него все тем же спокойно-ласковым, мудрым взглядом, пожала плечом:
        - С точки зрения человека, побывавшего в Потоке. В Потоке все меняется. Я не стану тебе объяснять - что именно и как. Этого нельзя передать словами.
        - Я и сам знаю, - сказал Фадей. - Я ведь тоже теперь могу выходить в Поток. Через тебя. Забыла?
        Лисса глянула на него исподлобья с быстрым умиленным недоумением и коротко рассмеялась.
        - Не могу? - нахмурился Фадей.
        - Не можешь, - покачала она головой; ее синие глаза вновь искрились озорством, дразнили его и заманивали все дальше.
        - Почему ты так думаешь?
        - Я бы почувствовала, если бы это произошло. Я ведь твой проводник, все происходит через меня, как ты верно заметил. Я чувствую, как ты стремишься, как ты изо всех сил в меня вжимаешься, пытаешься прорваться, протиснуться в него сквозь меня… Но, любимый… Ты слишком увлекся осязательным, тактильным путем проникновения в Поток и совершенно забыл про главное.
        - Про главное?
        - Ну да.
        Смеющиеся глаза Лиссы безотрывно смотрели в его глаза, с веселым и нежным вызовом. Вдруг что-то неуловимо изменилось. Глаза продолжали смотреть на него и оставались такими же сияюще-синими и веселыми, но теперь это были глаза Таис. Еще секунда-другая - и это снова была Лисса. У Фадея возникло ощущение, что пространство вокруг него плывет, пульсирует, как медуза, толкая себя вперед и покачивая длинными бахромчато-лиственными стрекалами.
        «Ну конечно, - подумал он заторможенно, как во сне. - Как я мог забыть. Про самое главное. Вот же оно. Отражающие поверхности. Две».
        Доктор Ларри открыл слимбук и вывел на монитор проекционную сетку изображений, получаемых с разных камер. Сотни крошечных разноцветных кубиков, на которых ничего нельзя было разглядеть.
        - Хочу тебе кое-что показать, - сказал он доктору Голеву. - Помнишь, про что я вчера говорил? Про некое поле, которое случайно или намеренно (знать наверняка мы не можем) сгенерировали участники и которое продолжает связывать их друг с другом. Вот, а сейчас ты увидишь доказательства, подтверждающие мою теорию. Помещение три-восемь, Одиссей!
        Его запрос был мгновенно обработан, и один из микрокубиков, увеличившись, заполнил собой экран. Это была комната, в которой «жил» сейчас Одиссей. Активных занятий и процедур с ним больше не проводилось; Одиссей, облаченный в белый пижамный комбинезон, полулежал-полупарил внутри капсулы релаксатора. И, разумеется, он продолжал отсутствовать.
        - Помещение ноль два, Альба, - произнес доктор Ларри.
        Кубик-комната Одиссея сжался и скользнул в сторону, словно карта в пасьянсе, а его место заняла комната Альбы. Собственно, они совсем недавно там были. С тех пор ничего не изменилось: Альба все так же сидела за столом перед раскрытым альбомом, держа в руке карандаш и глядя в никуда. Глеб отдавал ей какие-то команды, на которые она не реагировала. Лист перед ней оставался белым.
        - Митя и Арсений, - сказал доктор Ларри.
        Указывать номер комнаты особой необходимости не было - достаточно было назвать имя человека, на которого в данный момент требовалось взглянуть. Где бы он ни находился, система мгновенно распознавала искомого и выводила его изображение с камер охвата.
        Митя и Арсений предстали взгляду в виде двух бесчувственных тел. Одно тело скрючилось на кровати, второе лежало навытяжку на диване, свесив босые ступни.
        - Лишь бы она не вздумала его будить, - пробормотал доктор Ларри, увидев рядом с Арсением Нину. Она держала пальцы на его запястье - считала пульс. Доктор Ларри достал птифон и отправил ей сообщение: «Ни в коем случае не будить!»
        - И последняя на этом параде спящих: Листиана! Пока последняя.
        На мониторе возникла картинка с камер Гномьего городка. Фадей и его подопечная лежали под деревом, укрытые никлыми, висящими до земли ветвями. Из-за этих ветвей трудно было разглядеть, спят они или бодрствуют, но через пару минут пристального наблюдения стало ясно, что они, во-первых, не двигаются, а во-вторых - не разговаривают, хоть и лежат лицом друг к другу. Спящими они тоже не выглядели - по крайней мере, Фадей, глаза которого были открыты. Что касается Листианы, был виден только ее затылок, ухо с заложенной за него прядью волос и часть щеки.
        - Что это с ними? - спросил доктор Голев, вглядываясь в изображение.
        - А ты как думаешь? - хмыкнул доктор Ларри. - Любовь, наверное! Пока она сладко спит, он любуется милыми чертами…
        - Пока она спит, - протянул доктор Голев. - Ну и что нам со всем этим делать, Ларри? С этим твоим полем. А?.. Так ты говоришь, это некая природная аномалия, структурно измененный лоскут пространства, возникший вследствие какой-то необъяснимой коллективной синестезии? Ладно. В это я еще готов поверить. Но в то, что этот условный лоскут разумен… В то, что он проявляет себя таким образом - воздействует на нашу реальность, создает необходимые ему обстоятельства… утягивает всех назад, в гипносон…
        - Не всех, - досадливо цокнул языком доктор Ларри. - В том-то и дело, что не всех.
        Он назвал имя Андреа, и на экране возникла просторная, выполненная в тайском стиле спа-гостиная, с белыми лотосами и теплящимися на водных столиках ароматическими свечами. Андреа сидела в одном из маленьких каплеобразных джакузи, свесив с двух сторон руки с растопыренными пальцами. Два бота трудились над ее маникюром. Судя по шевелящимся губам Андреа, она вела с кем-то оживленную беседу, хотя в комнате никого, кроме нее и ботов, не было.
        - Сошла с ума? - предположил доктор Ларри. - Тоже своего рода сон: сон разума. Тогда у нас все сойдется.
        Он шутил, конечно, но от доктора Голева не укрылась едва заметная безуминка надежды, промелькнувшая в его шутке.
        - Я думаю, все проще, - сказал доктор Голев и отдал голосовую команду: - Спа-гостиная, звук.
        Тут же иллюзия умиротворенности и покоя, которая возникала при взгляде на эту картинку в беззвуковом режиме, была взорвана пронзительно резким мультяшным голоском: «Да-да-да, даю, три раза в неделю! Не беспокойся! Кэт передает тебе привет!! И Нилка тоже! А Лина и Жужу где-то бегают, только что были здесь, уже ускакали!»
        - Убрать звук! - взмолился доктор Голев.
        Вопли мультяшного Пиноккио тут же оборвались.
        - Ну что ж, - подвел черту доктор Ларри. - Пятеро из семерых спят. Одна бодрствует. Еще об одном ничего неизвестно… кстати, совсем ничего?
        - Ирвин звонил полчаса назад, сообщил, что вроде бы снова напал на его след, - поделился информацией доктор Голев. - В агентстве аэрокаров.
        - Модест снял аэрокар и улетел в неизвестном направлении? - удивился доктор Ларри. - Ну, дела!..
        - Будем надеяться, что поле не накрыло его прямо во время полета.
        - А я уверен, что он использует аэрокар в качестве койки! Дрыхнет сейчас неведомо где, между небом и землей, а заодно куда-то летит.
        - Осталось узнать, куда, - кивнул доктор Голев. - И как все это связано с другими спящими… и неспящими, - добавил он, бросив взгляд на картинку из спа-гостиной, где Андреа продолжала щебетать по птифону о своих кошках, разглядывая свежеокрашенные ногти на руках и подставив ботам теперь уже ноги.
        Доктор Ларри закрыл слимбук, автоматически глянув на светящиеся в правом нижнем углу цифры. На часах была половина первого.
        4. Проект «Молодость»
        Была половина первого. К этому времени Натэлла Наильевна уже начала выдыхаться. Тренировочная плотная майка на ней покрылась пятнами пота, волосы растрепались, фильм «Красотка», который она поставила себе вместо очередной живописной муви-панорамы, подходил к концу. А злость в ней все кипела, не утихала. Злость, вызванная Алексом, Глебом, и этим чокнутым кривлякой Ларри, и этой дурехой Альбой… Все они просто выбесили ее сегодня, просто вот окончательно довели!
        Она просто хотела помочь, ускорить процесс включения! Дело ведь совсем не двигалось с мертвой точки. Альба тупо смотрела на раскрытый перед ней альбом, ее рука вяло удерживала карандаш, несколько раз грифель даже коснулся листа бумаги, но вряд ли это что-то значило.
        И тогда Натэлла Наильевна склонилась над ухом Альбы и внятно произнесла: «Папа Эрик. Папа Рихард».
        Ни один мускул не дрогнул на лице Альбы.
        Зато Глеб сразу же взъерепенился. Разговаривал с ней в таком возмутительном тоне, что они, эти двое, Алекс и Ларри, просто обязаны были вмешаться. Они и вмешались, но не совсем так, как должны были. Они поддержали Глеба. И попросили ее уйти. Алекс попросил. Вежливо, но настойчиво.
        И тогда она ушла. И хлопнула бы дверью, если бы двери не были автоматическими.
        Обычно бег помогал. В случаях, подобных этому. Бег - и какой-нибудь старый фильм, комедия или мелодрама из тех времен, когда они с Голевым еще даже не родились. Эти фильмы столетней давности хоть и были отформатированы под современные носители, но не годились для погружения и были предназначены только для просмотра. Это и нравилось в них Натэлле Наильевне. Их можно было просто смотреть.
        Но сегодня не помогали ни бег, ни фильм.
        Большеротая долговязая красавица в пиджаке и джинсах уже сияла улыбкой навстречу своему принцу, взбирающемуся к ней по лестнице с букетом цветов в зубах, а Натэлла Наильевна даже не улыбнулась. Не говоря уже о том чтобы пустить слезу.
        Фильм кончился. Какое-то время она бегала с видом на титры, ползущие по черному фону, затем наугад поставила новый фильм.
        «Шел бы ты к черту, Алекс! - думала она, не снижая скорости (хотя бот-инструктор на дисплее дорожки настойчиво предлагал это сделать). - Ты хочешь, чтобы я ушла? О’кей, я ухожу… завтра же… ухожу…»
        Когда-то они с доктором Голевым были молоды. Моложе, чем героиня фильма «Красотка», не говоря уже о седовласом герое. У них была куча амбиций и одна совершенно дурацкая, но прекрасная мечта: остаться вечно молодыми. Эта мечта была прекрасна именно своей дурацкостью, то есть невоплотимостью. Ее можно было напевать, как строчку из песни, шептать друг другу на ушко вместе со словами любви. Но Натэлле Наильевне - тогда еще просто Таше - и в голову не могло прийти, что однажды ее муж начнет работать над этой мечтой, как над одним из своих проектов!
        Молодость. Моло-дость. Моло-дость, моло-дость. Каждый шаг Натэллы Наильевны словно впечатывал это слово в ленту трека. Моло - и на краткий миг она подвисала в воздухе, дость - и стопа вынесенной вперед ноги опускалась на поверхность ленты, чтобы вновь, пружинисто оттолкнувшись, подбросить тело вверх. Молодость отняла у нее мужа. Молодость отняла у нее зрелость, которую они могли бы разделить на двоих. А теперь молодость отнимала у нее и золотую, осеннюю пору жизни. Самую, как говорят, благодатную и счастливую - если встретить ее вдвоем.
        Когда-то она и сама считала голевский проект «Молодость» перспективным.
        Уже в то время, в начале шестидесятых, пролонгационная медицина многого достигла. Продлевать биологическую молодость умели уже тогда; в мире множились люди, перешагнувшие пенсионный рубеж, но выглядевшие студентами. Демографы, социологи и примкнувшие к ним всевозможные медийные кликуши предрекали человечеству скорую гибель от перенаселенности. Но ее муж Алекс считал все это полной ерундой. Он был из тех, кто смотрит на человечество как на единый организм, способный самостоятельно регулировать свою численность и имеющий для этого безграничный ресурс возможностей - не войной и чумой, так однополыми браками и движениями наподобие чайлдфри или no_adult_human (сокращенно «Нах»), последователи которого призывали уходить из жизни по достижению совершеннолетия. СПИД, рак, экологическое бесплодие, виртуализация жизни, да что угодно! Меняется век - меняется способ планеты избавляться от излишков антропосферы. Отряхиваться от них, как огромный мокрый космический пес.
        Как бы там ни было, Голева не особо волновала эта тема. А вот тема продленной молодости, напротив, волновала его очень даже! С профессиональной точки зрения.
        Им с Натэллой было тогда чуть за тридцать. Оба стажировались в Московской Клинике Неврозов, жили на съемной квартире, были неутомимо деятельны и неукротимо озабочены - неврозами и друг другом. Натэлла специализировалась на клинической психиатрии, Голев - на гипно-терапевтических практиках. У обоих полно было пациентов, чьи расстройства психики напрямую были связаны с изменением их возрастного статуса. Сорокалетних, выглядящих на двадцать и не могущих найти общий язык со своими новыми ровесниками. Тридцатилетних, которым на самом деле, «по паспорту», перевалило за шестьдесят и которые выглядели моложе своих детей. Девяностолетних, разминувшихся с собственной смертью и теперь уныло смотревших ей вслед глазами отлично сохранившихся пятидесятилетних бодрячков.
        Все эти люди, каждый со своей уникальной и неповторимой историей, страдали от одной и той же разновидности острой депрессии - той самой, которую позже Алекс Голев описал как синдром Рокантена. Он назвал его так в честь Антуана Рокантена, героя «Тошноты» - одного из этих ископаемых претенциозных романчиков, занудливых до оскомины, которые невозможно дочитать до конца. Но Натэлла все-таки дочитала.
        Если коротко: героя «Тошноты» тошнило от жизни. Прямо-таки рвало, выворачивало наизнанку. Собственно, ничего больше в романе не происходило.
        Обращавшиеся к ним за помощью продленно-молодые жаловались на нечто подобное. В их жизнях ничего не происходило. Внешне их жизни могли быть полны событиями, но внутри они словно бы замирали, впадали в оцепенение и ждали одного - когда же круг сомкнется. Когда же круг наконец сомкнется и их прекратит подташнивать. Но круг не смыкался. Жизнь длилась и длилась, оставаясь не прожитой; чем-то вроде безвкусно и безнадежно затянутого романа без всякой надежды на финал.
        Вот на таких пожиловатых юношах и заиндевелых в вечной юности стариках и специализировался Алекс Голев. Он отлично понимал, что будущее за биопролонгацией, за пролонгами, как он коротко именовал своих пациентов, и что со временем их станет не просто больше - со временем они будут становиться все дряхлее внутри и моложе внешне, и этот разрыв будет только увеличиваться. Однажды появятся тинейджеры, реальный возраст которых нельзя будет назвать даже преклонным, ибо само понятие старости, преклонных лет подразумевает под собой некий вполне определенный период человеческой жизни - допустим, от 85-ти до 115-ти. Но когда тебе сто пятьдесят или двести лет, то стар ли ты? Видимо, все-таки уже нет. Твой возраст теперь лежит в некой другой плоскости, в другой системе координат, и измеряться мерой человеческой жизни уже не может.
        Голев представлял себе таких тинейджеров-суперлонгов и даже немного сочувствовал своим коллегам из будущего. А сказать точнее - завидовал. И, что ж поделать, работал с тем материалом, который имелся под рукой. Впрочем, и этот материал его вполне устраивал.
        Он работал в стиле старой доброй терапии сотрудничества, вел задушевные беседы со своими пациентами, создавал с ними доверительные отношения, ковырялся в их «тошноте». Когда нужно, прибегал к гипнозу. Пациенты у него были людьми если и не всегда интересными, то уж как минимум адекватными. Чего нельзя было сказать о пациентах Натэллы. Ей доставались совсем уж тяжелые случаи, требующие медикаментозного лечения, а то и госпитализации.
        Может быть, она слишком насмотрелась на разбитых, раздавленных, потерявших себя людей; на людей на грани отчаяния; на людей, уставших и выдохшихся настолько, что у них даже не было сил объяснить, от чего они так устали.
        Может быть, они с Алексом слишком по-разному относились к своей работе. Для Натэллы между жизнью и работой всегда существовала черта. Для Алекса эта черта была не столь отчетлива, а со временем размылась и вовсе.
        Как бы там ни было, в один пасмурный дождливый день Натэлле Наильевне стало ясно, что в их с Алексом жизни что-то пошло не так. Этот день запомнился ей не только дождем. В этот день Алекс сказал, что собирается стать пролонгом. Что, коль скоро он планирует и впредь работать с продленно-молодыми, то для большей эффективности ему необходимо изучить проблему изнутри. И что он хотел бы пройти процедуру омоложения вместе с ней, с Натэллой, своей любимой женой, коллегой и подругой. «В конце концов, - сказал он, - почему бы и нет? Помнишь, как мы с тобой решили, что останемся вечно молодыми? Так вот, я не шутил!» И он превесело подмигнул ей.
        «Почему бы и нет?! - повторила его вопрос Натэлла. - Да хотя бы потому, что это будем уже не мы! А я бы предпочла остаться самой собой… с твоего позволения!» - ядовито выплюнула она конец фразы.
        Голев сделал вид, что не заметил ее желчи. Да, он не посоветовался с ней, принимая решение стать пролонгом. Не спросил ее позволения. Потому что заранее знал, что она ответит.
        «С чего ты взяла, что перестанешь быть собой? - спросил он мягко. - Что именно, ты думаешь, с тобой произойдет? Смотри. Мы постоянно что-то делаем со своими телами, совершенствуем их. Занимаемся спортом, чтобы поддерживать тело в хорошей форме, следим за питанием, за состоянием кожи, волос, зубов… Пролонгация молодости - всего лишь один из способов улучшить качество жизни. Да, это чуть более радикально, чем разглаживание морщин, но по сути это вещи одного порядка».
        «Ты прекрасно знаешь, что это не так!» - вскричала Натэлла, пораженная его наглым, неприкрытым цинизмом. Уж кому-кому, а доктору Голеву было отлично известно, что продление молодости - это не разглаживание морщин!
        «Что ж, - вздохнул он и пожал плечами. - Я и не рассчитывал, что ты согласишься сразу. Но обещай хотя бы подумать…»
        Следующее, что он сделал - это посмотрел на часы. Времени на разговоры больше не было: в клинике его ждал очередной пролонг.
        «Снизьте скорость! Снизьте скорость!» - уже не рекомендовал, уже настойчиво требовал электронный инструктор.
        Натэлла Наильевна в ответ на это лишь сжала зубы и упрямо тряхнула головой. Будь ее волосы густыми и длинными, как когда-то, они сейчас были бы собраны в хвост, и этот хвост летал бы вправо-влево, от плеча к плечу, словно гипнотический маятник. Но Натэлла Наильевна давно носила элегантный короткий полубоб. Уже много лет. Странно, что ощущение раскачивающегося при беге хвоста было так живо в памяти…
        Мо-ло-дость! Мо-ло-дость! Краем глаза Натэлла Наильевна взглянула на показатель скорости. Скорость была для нее рекордная - 23 км/ч. Рядом тревожно мигали другие датчики, судя по которым ей следовало немедленно прекратить этот сумасшедший спринтерский забег, покуда она, стройная подтянутая женщина семидесяти двух лет, еще способна контролировать происходящее.
        - К черту, Алекс! - крикнула она вслух и увеличила скорость до 25-ти.
        Красивая, круглая цифра. Классика жанра в мире современных пролонгов. Все теперь омолаживаются именно до этого возраста, даже глубокие старцы. Раньше подобное было невозможно: чтобы стать двадцатипятилетним пролонгом, нужно было озаботиться омоложением своего тела не позднее пятидесяти. Но, как правило, до этого возраста, считавшегося критическим, предпочитали не затягивать. Замирали во времени, едва достигнув тридцати - тридцати пяти. Или, если так уж хотелось познать зрелость, из сорока возвращались в двадцать. Но не из ста - в восемнадцать, как это делают нынешние лихие эйдж-экстремалы, играющие со смертью в ладошки-хлопалки: что произойдет быстрее - смерть ли прихлопнет тебя накануне твоего сто десятого юбилея или ты успеешь «отдернуть» себя, как руку, в безопасную искусственную юность?
        Нет, ничего такого, никаких извращений, подобных этому, по-настоящему безумных и безумно же дорогих, тогда - сорок лет назад - еще не было. Молодые мужчины и женщины чаще всего выбирали остаться в том возрасте, в котором находились, когда заключали контракт на прохождение серии процедур биологической пролонгации. Тогда это занимало чуть больше месяца; ровно столько требовалось, чтобы перепрограммировать организм на клеточном уровне, изменив его изначальную природную установку - родиться, жить, стареть и умереть.
        Чего-то подобного Натэлла ожидала и в случае с Алексом. Она думала, после двух месяцев отсутствия он войдет в дверь таким же, как был. Ну разве что немного посвежевшим и отдохнувшим, как после отпуска на море. Только после этого отпуска он уже никогда не будет стареть. Натэлла была готова к этому, или думала, что готова. Но она совсем не была готова увидеть то, что увидела в день возвращения Алекса.
        А увидела она семнадцатилетнего подростка с пушком над верхней губой, с выступающими косточками на щенячьих запястьях, с тонким узкоплечим торсом и в болтающихся на бедрах домашних шортах. Подросток стоял в их с Алексом гостиной, переминаясь с одной босой ноги на другую, смотрел на нее и глумливо лыбился. Именно лыбился, именно глумливо. Именно эти слова пришли Натэлле в голову, пока она оторопело вглядывалась в лицо самодовольного юного хлыща, невесть как возникшего в их квартире.
        Наконец подросток спросил до боли знакомым голосом: «Не узнала меня, Натусь?»
        «Узнала», - выдавила из себя Натэлла.
        После-то, конечно, все встало на свои места, подобралось, поджалось, отредактировалось. Не таким уж он оказался шокирующе юным, как привиделось Натэлле в первый момент. Его новый биологический возраст составлял теперь двадцать четыре года. А тот мальчик, который померещился Натэлле в залитой солнцем гостиной, - это был скорее мираж, фантом. Это был Алекс, которого она встретила в день поступления в медицинский колледж. Насмешливый, дерзкий Алекс… Смущенный, краснеющий Алекс, при разговоре с ней то и дело шумно фыркающий вбок, сдувая длинную прядь челки. Как же она влюбилась в него тогда! Как любила его таким!
        Новый Алекс забрал у нее даже это.
        Какое-то время они еще жили вместе.
        Новый Алекс с головой ушел в работу, которая теперь состояла исключительно из консультирования пролонгов. Другие пациенты его больше не занимали, да и для них он, с его-то внешностью зеленого пацана, как психотерапевт был не особенно привлекателен.
        Зато пролонги! Они видели в Алексе своего, и уже одно это в разы усиливало их доверие. Алекс часто рассказывал жене о том, как проходят его сеансы. «Теперь ты понимаешь, зачем мне все это было нужно?» Натэлла, сидя в кресле напротив него, снисходительно покачивала головой. «Теперь ты понимаешь, почему я не просто заморозил свой текущий возраст, а сбросил десяток лет? Мне нужен был этот опыт! Нужно было проверить на собственной шкуре, что оно такое - этот эффект расщепленности, разделения личности на две части - на личность биографическую и личность биологическую. Мне нужен был этот зазор между ними!»
        «Отчего ж не понять, - поводила плечом Натэлла. - Понимаю! Только, мне кажется, ты маловато сбросил. Странно как-то, что ты с твоими амбициями не перевоплотился сразу в десятилетнего. Вот это, я понимаю, был бы грандиозный зазор!»
        Со стороны это напоминало милую безобидную пикировку между моложавой тетушкой и племянником, едва вступившим во взрослую жизнь. Иногда беседа заканчивалась тем, что племянник набрасывался на тетушку с нежным урчанием. Иногда - тем, что тетушка удалялась в свою спальню, наградив не в меру пылкого племянника легким щелчком по носу. Но чаще всего эти пререкания заводили обоих в тупик раздраженного, угрюмого недовольства друг другом.
        Однажды Алекс рассказал ей о своих новых клиентах (он уже вел частную практику, и пациенты теперь именовались клиентами).
        Это была семейная пара геев, Эрик и Рихард. Биографически оба перешагнули рубеж восьмидесяти. Рихард был чуть старше, Эрик - чуть моложе, но в их возрасте это не имело никакого значения. Потому что биологический возраст их был абсолютно одинаков - тридцать пять лет. Процедуру они прошли будучи уже довольно зрелыми людьми.
        С Рихардом все было в относительном порядке, а вот Эрик вызывал у Алекса серьезные опасения. Иногда на него накатывали такие приступы «тошноты», что несколько раз он был близок к самоубийству. Все вокруг начинало казаться ему отвратительно выпуклым и кислотно ярким, каким-то бессмысленным клоунским хаосом, кружащимся вокруг него, жонглируя временами года, событиями и людьми.
        Это был типичный случай рокантеновского синдрома.
        До того как прийти на прием к доктору Голеву, они испробовали много разных терапий, групповых и парных, и вот до чего додумались в результате. Вернее, это Рихард додумался; идея была его.
        Он считал, что им нужно завести ребенка. Взять на усыновление мальчика или девочку лет пяти, а лучше - трех, и посвятить ему все свое время. Уход за ребенком и его воспитание должны были отвлечь Эрика от разрушительных мыслей и помочь ему выбраться из кризиса.
        «И что ты им посоветовал?» - спросила Натэлла.
        «Я, конечно, считаю эту идею бредовой. Но заявить им об этом напрямую я не могу. Их предыдущий терапевт поступил именно так - и тут же потерял двух клиентов. Дело в том, что они уже все решили. То есть Рихард все решил. От меня ему нужно только одобрение и немного места на моей пыльной полочке для складирования личной ответственности».
        «Какой хитрый! Сколотите с ним полочку побольше, пусть на нее и складывает. Свою ответственность».
        «Этим и занимаемся», - улыбнулся Алекс.
        Они уже не выглядели как близкие по возрасту тетушка и племянник, флиртующие в гостиной. Теперь Натэлла вполне могла бы сойти за его мать - красивую, ухоженную, сексуальную, родившую его рано, но не так чтобы слишком. Те, кто видел их вместе, но не был с ними знаком, именно так и думали.
        За пятнадцать лет она привыкла к новому облику Алекса, простила ему коварное вероломство (в конце концов, он предал их семью не ради другой женщины, а ради науки), и старалась, глядя на него, видеть перед собой не любимого и родного мужа, который вот-вот станет бывшим, а этакого маньяка-ученого, вколовшего себе штамм опасного вируса, чтобы иметь возможность с ним «поработать».
        Что ж. Она была сильной женщиной и смогла принять ситуацию как есть. Вот только прозябать в тени мужниного романа с наукой ей больше не хотелось.
        «Рихард говорит, что он все продумал, - продолжал между тем Алекс. - Они возьмут ребенка, будут растить его в любви, холить и лелеять, но с самого начала будут с ним откровенны: о том, что они оба покинут этот мир, как только их сын - или дочь - достигнет совершеннолетия, расскажут ему как можно раньше. Чтобы он успел свыкнуться с этой мыслью и был готов».
        «По-моему, этому Рихарду к тебе уже не нужно. Ему нужно ко мне, - сладко потянувшись, высказала Натэлла Наильена свое мнение. И как бы между делом добавила: - А я тут домик приобрела, в Тосканово. Собираюсь там жить. Иди сюда, похвастаюсь тебе… А то что это мы все о работе да о работе?»
        В следующий раз она услышала о Рихарде и Эрике через много лет. Они совершили двойное самоубийство, направив аэрокар в одну из красных скал Гранд-Каньона. В тот день их приемной дочери Альбине исполнился двадцать один год.
        Натэлла Наильевна не особенно удивилась, услышав от доктора Голева эту новость.
        Они разъехались, но так и остались вместе. Наверное, за те годы, что они отчаянно пытались приладиться друг к другу в новом качестве, разыгрывая тандем «тетушка и племянник», плавно перетекший в «мать и сын», между ними успело образоваться нечто вроде пуповины. А может, все дело было в любви, или в чем-то еще. Так или иначе, единственным человеком, который оказался рядом с доктором Голевым в его трудные времена, была Натэлла Наильевна.
        «У доктора Голева были трудные времена! Подумать только!» - с усмешкой воскликнула бы она сейчас… но сейчас ей было не до ироничных возгласов.
        Полотно беговой дорожки, казалось, улетало из-под ног все быстрее. Разгоряченное лицо Натэллы Наильены покрылось липкой пленкой испарины, дыхание начало сбиваться. Внутри сжатых кулаков угнездилась боль: это ногти, вонзившись в кожу, продолжали вдавливаться в нее все сильней.
        Мо-ло-до-мо, мо-ло-до-мо… Слоги путались, пот заливал лицо.
        Трудные времена… Она приехала и была с ним рядом… в этом центре в Ольхино… где он изживал свой собственный личностный кризис… Обрывки мыслей мелькали в голове… Взгляд заволокло красным… И Ларри, и преданный «Киборг» Сван, и старина Ирв… и все остальные… Они появлялись и говорили… Алекс, Алекс… Все будет хорошо. Отдохни от своих пролонгов. Переключись на что-то другое… Алекс, черт тебя побери!
        В следующий миг, потеряв равновесие, Натэлла Наильевна вылетела с беговой дорожки, врезалась спиной и затылком в стену и рухнула на пол. «Странно: кажется, у меня опять появился хвост!» - подумала она, прежде чем провалиться в серую згу беспамятства.
        5. Чудики
        В один славный погожий день чудики сидели на траве вокруг опустошенной корзинки для пикника и спорили о том, что делать с этой самой корзинкой. Вещь была явно нужная, вместительная, добротная, и бросить ее здесь было бы жаль. Никто уже не помнил, откуда она взялась и кто ее нес до этого, но память о вкусных блинчиках, которые лежали в ней каких-то десять минут назад, еще витала в воздухе над поляной.
        - И как ты собихраешься ее нехсти? - спросил Хпр у суслика, который отстаивал корзинку с особым рвением. - Нахденешь на голову? Или прохделаешь в ней хдырки для лап и будешь нехсти ее, так сказать, изнухтри?
        - Да! Как? - поддержала его Зильда, и в воздухе мелькнул ее малиновый язычок. В зависимости от настроения язычок менял свой цвет от бледно-розового до пурпурного: от легкой меланхолии до сарказма. Малиновый в этом спектре был где-то посередине и означал беззлобную благодушную иронию на сытый желудок.
        - Фидите ли, - рассудительно сказал Фьюти. - Если исходить из того простого факта, что корзинка сейчас с нами, то не логично ли будет предположить, что и в дальнейшем она должна оставаться с нами, фьюить?
        - А если исходить из того простого факта, что корзинка сейчас находится здесь, то и дальше она должна находиться здесь, на этой вот самой поляне! - ворчливо отозвался Рыжик и для убедительности добавил: - Тяфк!
        Этот разговор о корзинке ему порядком надоел. Точнее сказать - он его беспокоил. Очень беспокоил. Он был похож на сквознячок, пробравшийся под его густой пушистый мех и коснувшийся голой кожи. Рыжик не знал, что такое дежавю, но если бы знал, то сразу бы догадался, что именно это оно и было.
        - А если мы снова проголодаемся и захотим перекусить? - подала голос Тивц, и хохолок на ее голове вопросительно взъерошился. - Вряд ли мы найдем точно такую же корзину, полную блинов, на какой-то другой поляне!
        «Именно так и будет» - подумалось Рыжику, и легкий холодок снова коснулся его кожи под плотным покровом шерсти.
        - Не знаю, обратил ли кто-нибудь внимание, но и в этой корзине больше нет ни одного блинчика, - резонно заметила Зильда. - Ни единого. Возможно, со временем они там появятся, самозародятся или самоиспекутся, или еще что, но сейчас их нет.
        - Ладно, хрокотышки! - сказал Хпр (так он выговаривал слово «коротышки», все уже привыкли и не обижались). - Спхорить можно до бескхонечности. Поднимается ветехр. С корхзиной или без, нам пора ихдти!
        «Ветер», - думал лисенок, шагая следом за Тивц и наблюдая, как трепещут на ветру ее синие перышки. Точнее, самые их кончики да еще выбившийся кое-где наружу голубоватый подпушек. В целом же Тивц казалась вылитой из стекла - до того гладким и облегающим был ее природный «костюмчик».
        Рыжик понятия не имел, что такое стекло. Что такое костюмчик - тоже. Эти два слова просто пришли ему в голову, когда он рассматривал перья Тивц, а потом точно так же вылетели из нее и умчались вместе с ветром в обратном направлении.
        «Точно!» - внутренне просиял Рыжик, вспомнив, что такое ветер и для чего он здесь нужен: ветер - это направление. Когда начинается ветер, шерстка на их телах, а также перья, у кого они есть (а есть они только у Тивц), приходят в движение. Сначала это всего лишь беспорядочные телепания туда-сюда, развевания и взвихрения, напоминающие действия не в меру экспрессивного парикмахера, но очень скоро всклокоченная шерсть - и перья - приводятся этим незримым парикмахером в идеальный порядок, укладываются шерстинка к шерстинке, перо к перу. Нужно только встать правильно - мордочкой против ветра. И идти.
        Да, ветер - это значит «идти». Двигаться в нужном направлении. Впрочем, лисенок сильно сомневался, что здесь имеются еще какие-либо направления, кроме нужного. А нужное - это ветер.
        Они шли все быстрее: ветер крепчал. Листья на деревьях, росших вдоль лесной дороги, по которой они шагали, оставались абсолютно неподвижными. Рыжик не видел в этом никакого противоречия, наоборот, это казалось вполне логичным: деревья ведь никуда не шли. А ветер - то есть направление - возникает только для тех, кто идет.
        …Или сначала возникает ветер - и тогда уже ты идешь? Фр-р! Лисенок запутался. Ох уж, все эти мысли! Жужжат, роятся, отвлекают от главного: от того, чтобы просто идти себе и идти, помахивая передними лапками-ручками вдоль тела и переставляя задние лапки-ножки споро и энергично, наравне с остальными чудиками-крохотышками. Потявкивая иногда: тяф-тяф! А иногда - подпрыгивая за висящим на какой-нибудь ветке (или просто парящем в воздухе) желтеньким ноздреватым мунком. Кстати, об этих мунках… Была у лисенка одна мыслишка по поводу их взаимосвязи с вкуснейшими блинчиками из корзинки для пикника…
        - Фр-р! - воскликнул Рыжик теперь уже вслух и отчаянно замотал головой, вытряхивая из нее все лишнее. Все эти неотступные назойливые мыслишки. Впереди уже маячил широкий просвет - выход из леса, и кто знает, что ожидало там их маленькую компанию.
        Во главе отряда топала Тивц, за ней Рыжик, потом Зильда, а кабанчик Хпр шел только четвертым, но был самым рослым из всех, поэтому ему первому и досталось.
        Бам-мс-с! - прилетело и ударило прямо в лоб.
        Хпр остановился и обескураженно всхрюкнул. Тивц, Рыжик и Зильда еще успели по инерции сделать несколько шагов вперед, а Фьюти уткнулся носом Хпру в полосатую, покрытую щетинкой спину.
        - Фью-у! - присвистнул он, отпрянув и недовольно сморщившись. - Фто, фто, фто такое?!
        - А я знаю?! Хпрень какая-то! - ответил Хпр.
        Тут и остальные сбились с шага, привлеченные вскриком Хпра, принялись вразнобой оборачиваться к нему и к Фьюти - и тут же были обстреляны плоскими бело-серыми и крапчато-коричневыми штуковинами, похожими на тарелочки фрисби. Только это были очень уж увесистые тарелочки. И расцветка у них была какой-то птичьей, рябо-перепелесой.
        - Ай-яй! - воскликнул Рыжик, наступив на одну из них.
        Тарелка в ответ разомкнула веки и воззрилась на него парочкой черных блестящих глаз-бусинок, находившихся не посреди «лица», а где-то сбоку, словно у камбалы. Кроме того, у тарелки обнаружился клюв, похожий на опрокинутую набок букву V. Он не торчал вперед, а был как бы нарисован.
        - Это что, расплющенные птицы? - с сомнением спросила Тивц и тут же покатилась кубарем, сбитая с ног очередной расплющенной сойкой, а может быть, чибисом или дроздом.
        - Смотрите, смотрите! - закричала Зильда. - Это засада!
        До сих пор ей удавалось ловко уворачиваться от метаемых с лесной опушки живых снарядов, а уворачиваясь, она умудрилась вскарабкаться на ветку дерева и оттуда разглядеть противника. Ну, то есть, назвать это противником было довольно сложно. Скорее это было укрытием, за которым сидел противник, - чем-то вроде баррикады из составленных в стопки птицетарелок. Стопки перегораживали дорогу не полностью - грудились вкруг опушки, но не смыкались, оставляя проход свободным; всего их было десятка два. Каждые несколько секунд верхняя тарелка срывалась со своей стопки и летела в сторону путников.
        - Кто стр-стр-стреляет?! - затрещал, брызжа слюной, Фьюти. Плоская синица угодила ему прямо в глаз.
        Рыжик последовал примеру Зильды и забрался на толстую ветку ели, вцепившись в нее когтями всех четырех лап. Оттуда перескочил на ветку повыше… и выше… и еще выше… Наконец он очутился на самой верхушке дерева.
        Вид, который ему открылся, потрясал воображение.
        - Там никого! - крикнул он вниз, товарищам. - Тарелки летают сами!
        Но не в этом заключалось главное.
        Там, за стопками птицетарелок, простиралась бескрайняя равнина, выстеленная поземками рваного клубящегося парк?. Словно над чашкой с горячим чаем, пар стелился и завихрялся, смещал свои причудливые узоры то в одном направлении, то в другом; изображал музыку - и сам танцевал под ее расслабленный вялый ритм.
        Дорога, выходящая из леса, какое-то время еще пыталась длиться дальше и куда-то вести, но очень скоро превращалась в обмякший мышиный хвостик. Она просто иссякала, и все. Рыжик видел ее конец. В полусотне шагов от лесной опушки.
        - Гиблая Долина! - закричал он вниз, словно юнга с корабельной мачты. - Дальше дороги нет!
        В следующий миг лисенок увидел, что прямо под ним парит, словно расстеленный коврик, Очень Большая Плоская Птица. Ястреб или орлан.
        - Прыгайте на плоских птиц!!! - заверещал лисенок и, весь распахнувшись, как белка-летяга, ринулся с ветки вниз.
        Он прыгнул на орлана - и попал. Орлан зашатался в воздухе, точно пьяный; перед глазами у Рыжика все заходило ходуном, закружилось и замельтешило. Он судорожно вцепился в края тарелки, зажмурил глаза и прижал голову к бурым перьям.
        Секунду под зажмуренными веками было темно. А потом Рыжик различил очертания удлиненной, согнутой в локте человеческой лапы. Или нет - лисьей руки… Или все-таки лапы, покрытой густой темно-рыжей шерстью… Нет, все-таки длинной мускулистой руки. У нее была кисть с человечьими пальцами. Именно эти пальцы и вцепились в край птицедиска. Последним, что Рыжик увидел, прежде чем зажмуриться, был именно этот образ.
        Рыжик сделал над собой усилие и разомкнул глаза.
        Да. Обе его лапы действительно вытянулись, очеловечились и цепко держались теперь за края орлана.
        Сам орлан тоже претерпел некоторые изменения: с виду он по-прежнему оставался круглой оперенной тарелочкой, но внутри у него что-то урчало, ворочалось и вибрировало. Лисенок чувствовал животом, как что-то там происходит - какое-то вращательное механическое движение, сопровождающееся глухим пощелкиванием и скрежетом.
        Орлан явно к чему-то готовился. Что-то ждало их - там, впереди, за теми набрякшими дождем лиловыми тучами.
        - Уй-йуу! - издал Рыжик пронзительный боевой клич. И оглянулся.
        Они летели за ним. Все четверо. Тивц, Зильда, Фьюти и Хпр.
        Хпр отставал. Ему досталась какая-то хлипкая и мелковатая, по его габаритам, пичужка, не то трясогузка, не то зяблик. Она то и дело вихляла и проваливалась вниз, а потом снова выравнивалась, но это явно стоило ей усилий.
        - Держись! - крикнул Рыжик, увидев выпученные от страха, панически округленные глаза Хпра.
        - Рах…збехрусь! - всхрапнул Хпр.
        И они полетели дальше.
        Лес давно остался позади, а с ним и пройденные до этого Пустыня, Болото, Тундра, Марсианские Скалы, Диснейлэнд, Ледник и Росистый Луг. Все это были этапы одного большого пути, ведущего к Океану. В Лесу они бились с рогатыми зайцелопами и победили. В Пустыне их едва не пожрала цивилизация дымчатых эфаланг. До этого они впятером одолели Болотную Гобловыпь, а еще раньше - одержали верх над коварными купидаками.
        Сейчас они пролетали Гиблую Долину. Смотреть на нее сверху было все равно что рассматривать память, словно карту, и видеть все, что было раньше - не только здесь, в мире пути и ветра, но и в том, другом, невероятном и фантастическом мире живых людей. Воспоминания о мире, где они были людьми, казались отсюда какой-то сказкой, или сном, или мимолетно возникшим узором на зыбком газовом покрывальце. Но они не были ни сказкой, ни сном, эти воспоминания: стоило взглянуть на свои руки, чтобы в этом убедиться. Руки, возникшие вместо лап. Лисенок то и дело на них поглядывал, высовывая нос из покрывающих тарелку перьев.
        «Интересно, а что сейчас с моей лисьей мордочкой? Превратилась ли она в лицо?» - подумал вдруг Рыжик. Поскольку увидеть себя со стороны у него не было никакой возможности, он решил взглянуть на остальных.
        Команда летела клином: Рыжик - впереди, Фьюти и Хпр, чуть приотстав, - по правую лапу (руку) от него, Зильда и Тивц - по левую. Значит, на этом уровне он, лисенок, был у них за главного. Такое периодически случалось, смена лидера происходила как бы сама собой, никто из них понятия не имел, с чем это связано, да особо и не задумывался над этим. Лидером становился тот, кто обнаруживал себя во главе группы, вот и все.
        «Так-так-так!» - подумал лисенок, найдя себя лидером и сообразив, что взглянуть на остальных будет не так-то просто. На той скорости, которую развили их птицедиски, оглядываться назад было бы весьма рискованно.
        Однако вскоре ему удалось увидеть двоих из команды - Фьюти и Зильду. Сначала в мглистых клочковатых облаках проклюнулась луна и полетела справа от Рыжика. За ней еще одна. Потом штук пять мунков возникли разом по другую сторону, чуть впереди и в некотором отдалении от их группы.
        И вот тут Рыжик увидел, как Зильда на своей тарелке, резко ускорившись и обогнав остальных, устремилась к мункам. Теперь она была в зоне его видимости, и Рыжик прекрасно мог ее разглядеть. Это была тонкая сухотелая женщина с головой и хвостом ящерицы. Или наоборот: ящерица с женским телом. Пропорции между телом и головой были примерно такие же, как у древних изображений египетских богов: то есть, по человеческим меркам почти правильные. Если голова и казалась крупноватой для столь хрупкого тела, то эта несоразмерность уравновешивалась длинным чешуйчатым хвостом, зауженным к концу подобно плети.
        Настигнув парящую в небесах стайку мунков, Зильда широко распахнула рот, выкинула язык и слизнула их один за другим. Для этого ей пришлось выстрелить языком пять раз. Каждый раз, когда язык приходил в соприкосновение с мунком, в воздухе раздавалось тихое мелодичное «дзын-нь!» - и мунк бесследно исчезал, словно стертый ластиком.
        Дзын-нь, дзын-нь, дзын-нь, дзын-нь, дзын-нь!
        Пока Рыжик любовался снайперским мастерством Зильды, справа от него возникло какое-то новое движение. Рыжик повернул нос туда - и как раз вовремя, чтобы успеть увидеть потрясающий и невероятный трюк, исполненный человеко-сусликом Фьюти.
        Фьюти собирал мунки в прыжке. Встав на свой птицедиск ногами, как на доску для серфинга, Фьюти разгонялся и на подлете к скоплению мунков выбрасывал свой диск из-под ног далеко вперед, а сам прыгал на мунки с дикой гримасой и криками «кья! кья!», заглушавшими грустное мелодичное «дзын-нь» исчезающих под его ударами мунков. Сокрушив за один подлет пять-шесть мунков, Фьюти снова приземлялся на свой птицедиск и победно вскидывал кулаки.
        Рыжик тоже попытался встать на своем орлане. Или хотя бы сесть. Почему-то эти простые действия ему не давались: орлан словно примагнитил его к себе. Вообще, что-то с ним было не так, с этим орланом. Он явно отличался от других птицедисков, маневренных и послушных своим наездникам. Во всяком случае, Фьюти, Зильда и Тивц (на нее Рыжику тоже удалось взглянуть, хоть и мельком) с легкостью управляли доставшимися им летательными аппаратами. У Хпра дела шли хуже: он по-прежнему нелепо громоздился поверх своей расплющенной мелкой птички, обвив ее снизу удлинившимися руками и ногами, и больше всего напоминал запеченного поросенка на блюде. А точнее сказать - на блюдце.
        «Наверное, я выгляжу ничуть не лучше!» - расстроился Рыжик. Но уже в следующий миг он и думать забыл об этом.
        Лиловая туча, до которой они так долго летели и никак не могли долететь, теперь стремительно приближалась.
        Они неслись прямиком на тучу, а туча, казалось, неслась на них. Хотя на самом деле, как выяснилось потом, при ближайшем рассмотрении, она не двигалась с места и все время висела над останками сгоревшего дерева. Издали эти останки напоминали кисть руки с торчащим кверху одним-единственным черным пальцем. Остальные «пальцы» были скрючены у основания ствола бесформенным буреломом. Да и этот оставшийся целым «палец» выглядел каким-то неубедительным, готовым вот-вот рассыпаться на ветру.
        Чем ближе подлетали они к туче и дереву, тем неспокойнее становилось Рыжику. Он крепко, всем телом, прижимался к поверхности птицедиска и чувствовал все, что происходило внутри орлана.
        Орлан собирал все силы. Аккумулировал их в один мощный заряд. Что-то в нем со скрежетом закручивалось до предельного, звенящего натяжения. Рыжик чувствовал это натяжение каждой клеткой своего тела (если, конечно, допустить, что его здешнее тело состояло из клеток, а не из каких-нибудь пикселей), и тревога его росла.
        Вдруг рядом с Рыжиком возник Фьюти на своей серферной птицедоске.
        - Сэр! - закричал он. - Нас несет прямо на эту чертову тучу! Что прикажете делать, сэр?!
        - Отставить панику! - рявкнул Рыжик, приподняв голову от орлана. - Нас никуда не несет! Мы летим! Летим туда, куда нам нужно!
        - Но, при всем уважении, сэр, вы уверены, что нам нужно именно туда?
        - Уверен! Там - выход с этого уровня!
        - Но, сэр! Если выход за тучей - не проще ли ее обогнуть?
        - Суслик!!! - взревел, наконец не выдержав, Рыжик. - Кто тут за главного, я или ты?! Просто следуй за мной, и все!
        - Но, сэр…
        - Суслик!!!
        - Слушаюсь, сэр!
        Фьюти, почтительно козырнув, снова приотстал. Рыжик уткнулся носом в перья орлана и сосредоточил все внимание на туче. Она приближалась…
        Останавливаться было нельзя, замедляться - тоже. Они летели к туче на полной скорости.
        Туча в основном ничего не делала, просто висела над деревом и все, но иногда она начинала вести себя как живая - тянулась к «пальцу» дерева подвижным нитеобразным столбиком торнадо, похожим на встречный «палец».
        Рыжик вдруг обнаружил, что знает, что это значит.
        Но не успел он осмыслить это новое знание, как с тучей начало происходить кое-что еще. От нее вдруг начали отделяться маленькие черные существа, что-то вроде мушек, но без крыльев. Рыжик так было и подумал, что это мушки без крыльев, но оказалось, что это мальчики. Мальчики в черных облегающих костюмах, похожих на акробатические трико.
        Видимо, они давно уже там толпились, на одной из сотканных из темного пара глыбок, подобно утесу выдвинутой в сторону подлетающих. Но теперь они стали отрываться от нее и зависать в воздухе, чем и привлекли внимание Рыжика. Некоторые махали ему руками.
        Рыжик вдруг почувствовал, как его душу заполняют радость и ликование. Он вдруг вспомнил себя! Он был одним из них, из этих мальчиков! Это были его товарищи и друзья. Они вошли в его память и принялись весело-суматошно устраиваться в ней, распределяться, словно студенты по лекционному залу, тесня и подталкивая друг друга, просачиваясь вдоль длинных и узких, составленных амфитеатром столов. «Проходим, проходим! Занимаем свои места!» - поторапливал их Учитель. Усевшиеся продолжали смеяться и гомонить. Тогда Учитель позвонил в серебряный колокольчик, взяв его с крышки кафедры двумя пальцами. Звук был негромкий, но высокий и чистый. Колокольчиковый голос… Колокольчиковый смех…
        Сразу же наступила тишина. И в этой тишине Рыжик изо всех сил рванулся к туче - к своим однокурсникам и Учителю.
        - Держитесь, сэр! - заверещал Фьюти. - Не дайте противнику себя сломить!
        - Рыжик! Сопротивляйся! - подхватила Тивц.
        Зильда подобралась к нему ближе всех, на расстояние выстрела своего клейкого язычка, и попыталась заарканить Рыжика, но промахнулась. Тогда она просто крикнула:
        - Послушайте, Расников! Вы же ученый! Немедленно перестаньте валять дурака!
        Но Рыжик ее не слушал. Стиснув зубы, он боролся с орланом - своим главным противником в этом поединке воль. Орлан тянул его вперед и вниз, так, чтобы пролететь между тучей и обугленным деревом. Рыжик стремился вперед, но вверх - к туче.
        И, кажется, он выигрывал!
        Если раньше орлан был практически неуправляемым и нес Рыжика, куда сам считал нужным, прочно примагнитив его к себе, то сейчас Рыжик почти сумел его укротить! Во-первых, ему удалось полулечь на орлане, опираясь на локти и держа голову поднятой. Во-вторых, вдохновленный черными фигурками, он сделался в разы сильнее. Механическая начинка орлана жужжала и рокотала, но их неуклонно сносило к туче. И вскоре должно было прибить к ней, как к берегу. К тому самому утесу, волшебному и зовущему, похожему на сбывающийся въяве детский сон…
        Оставалось совсем немного. Мальчики-мушки в предвкушении встречи роились вблизи утеса, кружились и кувыркались, и лица их, уже хорошо различимые и как будто даже знакомые Рыжику, были озарены приветливыми улыбками. Он тоже улыбался им во весь рот. А как же иначе? Он был их потерянным братом, который наконец возвращался домой. В свою летучую альма-матер.
        Фьюти и Зильда по-прежнему его преследовали, взяв под конвой - один по правому борту, вторая по левому. Тивц - девушка с птичьим клювом, облаченная в синее развевающееся платье - летела сверху, время от времени совершая неуклюжие попытки его подсечь. Даже бедняга Хпр принимал участие в этой глупой погоне: выпростав из-под птицедиска одну руку, он умудрился ухватить Рыжика за хвост. Из чего Рыжик сделал вывод, что у него все еще есть хвост. Интересно, примут ли его там, на туче, в таком виде, с хвостом? Впрочем, волноваться об этом было пока что рано.
        А вот о чем самое время было поволноваться, так это о секретном орудии, спрятанном внутри орлана. Оно вдруг перестало вибрировать и тарахтеть, скрежетать и пощелкивать. И как только Рыжик это заметил, из-под днища птицедиска что-то вылетело и умчалось вдаль со скоростью торпеды, оставляя за собой двойной инверсионный след.
        - Когтемет!!! - радостно завопил Фьюти. - Ура-а-а!!!
        Двойной след оказался вовсе не следом, а двумя тончайшими троссами, словно бы свитыми из паутины. Впереди у них, судя по торжествующему крику Фьюти, были когти. И очень скоро эти когти за что-то уцепились там, внизу. Где именно - сказать было трудно из-за стелящегося над землей тумана. Где-то недалеко, за горелым деревом.
        В следующий миг троссы начали сматываться, и Рыжика с орланом медленно, но верно поволокло прочь от утеса в верховьях тучи. От утеса с мальчиками, его друзьями…
        - Нет! - закричал Рыжик. - Не надо! Стойте!
        - Успокойтесь, сэр, возьмите себя в руки! - затараторил Фьюти. - Скоро мы прибудем на базу! Вам помогут!
        - Отпустите меня! Я хочу домой!!! - Рыжик был близок к истерике. Вид отдаляющегося утеса оказался для него просто невыносимым.
        - Домой, - подтвердила Тивц. - Туда мы и направляемся. Возможно. Я не уверена.
        - А туча - это не дом! - авторитетно добавил Хпр, который так и остался висеть у него на хвосте, найдя этот способ передвижения более удобным и безопасным.
        - Отпусти меня! - возмутился Рыжик и сделал попытку его лягнуть.
        - Вот еще! Хпр! - хрюкнул Хпр с самодовольным видом.
        Кое-чего они все-таки не учли, упустили из виду. Торнадо.
        Когда вся компания оказалась под сенью тучи, ровно под самым брюхом, торнадо выскочил ей навстречу с азартом жизнерадостного щенка, постигающего навыки охоты. Видимо, играть с мертвым древесным «пальцем» ему ужасно наскучило, и он был так рад появлению новых жертв, что даже не спешил на них нападать. Кружил вокруг них, вился, подкатывал так и этак.
        - Пошел вон! Уйди! - прикрикнул на него Хпр, в ухо которого торнадо собрался было проникнуть.
        - Дуй отсюда! - замахнулась на торнадо Зильда своих хвостом.
        Но маленький вихрь и не думал отсюда дуть. Он оттолкнул Зильду, и она кубарем полетела вниз. Он подхватил Фьюти с его бывалым серферским птицедиском и забросил их обоих в дымящуюся зыбкую даль. Войдя во вкус, он чуть отлетел назад, по-драконьи изогнул «шею» и ринулся в атаку на Тивц.
        Та резко развела руки в стороны. У платья оказались широкие крылья-рукава, и она, взмахнув ими, в одно мощное волнообразное движение унесла себя вверх. Удар торнадо пришелся по ее птицедиску, который тут же превратился в живого чибиса, растрепанного и взъерошенного, и с диким истошным чириканьем бросился улепетывать в сторону Леса.
        Наблюдавший все это Рыжик на мгновение забыл и об утесе с мальчиками, и о дуэли воль со своим орланом - и это мгновение оказалось решающим. Оно еще не успело закончиться и унестись в прошлое, а Рыжик уже летел в будущее, влекомый стремительно сматываемыми троссиками когтемета.
        Под тучей, в зоне действия торнадо, остался только Хпр с бесполезным лисьим хвостом в руке. Его трясогузка изнемогала. Ее мотало из стороны в сторону, и только это мешало торнадо в нее попасть. Бедный Хпр, зажмурив глаза, обреченно похрюкивал. Еще через секунду вернулась Тивц и попыталась взять товарища на буксир, ухватившись за кончик все того же многострадального Рыжикова хвоста, и у нее почти получилось, но маленький смерч не дал им уйти далеко - у самого края тучи он вовлек их в свой круговорот, закружил и разметал в разные стороны, а сам умчался - втянулся обратно в тучу. Кажется, хвост Рыжика он прихватил с собой. Падая спиной вниз в дымчато-серую чадящую неизвестность, Хпр видел, как под самой брюшиной тучи трепещет и бьется что-то огненно-рыжее, похожее на одинокий осенний лист.

* * *
        Он ждал их на каменном валу, в том месте, где упал притянутый троссиками орлан. Когти механизма до сих цеплялись за бугристые выступы одного из булыжников, образующих вал. Сам орлан подобно воздушному змею парил сейчас в вышине, нарезая круги и являясь (Рыжик очень на это надеялся) ориентиром для заблудившихся, но оставшихся в живых (Рыжик в этом не сомневался) членов его команды. Которые наверняка уже где-то рядом. Рыжику не хотелось думать о том, что ему следует делать, если они не появятся.
        И они появились. Правда, не все.
        Первой, хромая, приковыляла Тивц. Она была без клюва и вся перепачкана грязью, но Рыжик узнал ее по синему платью-пончо с широченными рукавами. Платье, правда, превратилось в сплошные лохмотья.
        - Как ты? - спросил он, вставая ей навстречу.
        - Нога болит, - пожаловалась Тивц. - И, кажется, я вывихнула плечо.
        - Потерпи немного, сейчас все соберутся, и мы уйдем с этого уровня. Наедимся блинчиков и все забудем.
        Тивц посмотрела на него непонимающе. Видно было, что она пытается найти что-то в своей голове, но вряд ли эти попытки привели к успеху.
        - Вот, присядь пока, - сказал Рыжик и помог ей устроиться в тени крутолобого замшелого валуна, привалившись к нему спиной и вытянув ноги.
        Потом появился Фьюти. Он был явно не в себе: утверждал, что шел сюда больше года. По мнению Рыжика, это была какая-то чушь, хотя длинные космы и борода, которыми оброс Фьюти, а также перекинутая через плечо связка сморщенных закоричневелых фруктов, свидетельствовали вроде бы в его пользу.
        - Не веришь - ну и не верь! - надулся Фьюти, когда Рыжик выразил сомнение в его словах. Усевшись под валун рядом с Тивц, он принялся грызть свои сухофрукты, оторвав несколько и для Тивц. Рыжику он демонстративно ничего не предложил, ни единой сушеной фиги. Ну и ладно. Уже и на том спасибо, что Фьюти больше не воображал себя сержантом из «Коммандос» и не называл его сэром.
        Последней явилась Зильда. Она была очень плоха, стонала и держалась за голову. Ее лицо было в ссадинах и разводах грязи и то и дело искажалось болезненными гримасками, и все же Рыжику удалось уловить в нем знакомые черты. Смутно знакомые. Очень смутно.
        - Зильда, - обратился он к ней, когда она улеглась на плоском продолговатом камне и прикрыла глаза. - Извини, что лезу к тебе с этим именно сейчас, но потом мы все забудем и я уже не спрошу… Помнишь, когда мы летели, ты назвала меня - Расников? Что это за имя такое - Расников? Откуда оно?
        - С праздником?.. И тебя с праздником, - пробормотала Зильда как в бреду. И окончательно отрубилась.
        - Кажется, нам придется ее тащить, - сказал Фьюти.
        - Дотащим, - сказал Рыжик. - Тут недалеко. Только дождемся Хпра.
        Но Хпра они так и не дождались.
        6. О чем помнят клетки
        Доктор Голев и доктор Ларри брели по тенистой сакуровой аллее, обсуждая увиденное. А именно - лежащих в необычном ступоре Фадея с Лиссой, которых они только что имели удовольствие лицезреть вживую и почти вплотную - с расстояния в несколько шагов. Голев хотел было подойти еще ближе, но доктор Ларри коснулся его плеча и покачал головой.
        - Ларри, мы не можем их так оставить. Я должен хотя бы…
        - Тс-с! - Схватив шефа за рукав, Ларри потащил его назад из-под древесного полога.
        - …убедиться, что они в порядке.
        Доктор Ларри извлек из кармана один из своих универсальных приборчиков, наставил на Фадея с Лиссой и через секунду отрапортовал:
        - Пульс и давление в норме у обоих, мозговая активность - присутствует. И даже более чем. Я бы сказал: зашкаливает.
        - Интересно, с чем это связано? - пробормотал Голев. - Что с ними происходит, как ты думаешь?
        - Они смотрят друг на друга. Это то, что я вижу. Они продуцируют поле, целиком и полностью вовлечены в это действо, вот откуда такой высокий показатель нейроактивности. Это то, что я могу предположить.
        - Да, но… почему они так выглядят?
        - Как?
        То ли доктор Ларри валял дурака, то действительно не видел, что двое людей, лежащих под деревом, выглядят неестественно, ненормально… И дело не только в их странной неподвижности. Такую неподвижность, в конце концов, можно изобразить. Замереть намеренно, как в стоп-кадре. Но как изобразить эту легкую смазанность двух силуэтов на фоне безупречно прописанной, четкой реальности? Чем объяснить ощущение, будто смотришь на что-то, пойманное в движении, разогревшее воздух вокруг себя до зыбкого струйчатого дрожания?
        Лежащие друг против друга Фадей и Лисса совершенно не монтировались в окружающее пространство. Они были не отсюда - и тем не менее были здесь. И от этого сгустка инородности, вкрапленного в окоем, доктора Голева не оставляло желание протереть глаза, а затем протереть их опять, и снова… А еще лучше - подойти к влюбленным и потрогать их руками. Погрузить руки по локоть в эту мутную низкокачественную проекцию и убедиться, что никого здесь нет. Никого, кто состоял бы из плоти и крови.
        - Ты уверен, что они настоящие? - наконец дозрел Голев до прямого вопроса.
        Доктор Ларри в ответ на это сделал вытянутое лицо.
        - Думаешь, я замерил частоту пульса у голограммы?
        - А тебе не кажется… У тебя не возникает ощущения…
        Нет, доктору Ларри ничего такого не казалось. И ощущения не возникало. Возможно, проблема была в самом докторе Голеве - в его способе отрицать то, что не может быть принято. Возможно, подсознание таким образом пыталось ему намекнуть: ты начинаешь верить в то, чего нет и быть не может; протри глаза! Не дай заморочить себе голову безумными теориями!
        - Пойдем, поговорим по дороге! - Доктор Ларри буквально силой утянул его прочь от дерева. - Их нельзя трогать… Идем…
        Сакуры осыпали их путь розовыми лепестками. Лепестки бесследно таяли, едва коснувшись земли, а некоторые гасли еще в воздухе, не долетая до их голов.
        - Так ты думаешь, они сейчас там же, где Альба? - спросил доктор Голев в продолжение разговора.
        - Да! - убежденно сказал доктор Ларри. - А ты, формулируя вопрос подобным образом, стало быть, все-таки признаешь, что есть некое «там»?
        Доктор Голев усмехнулся, пожав плечами:
        - Ларри, мой проект уже завершен. То, что происходит сейчас - это твой проект. Но отвечаю за этих людей по-прежнему я. Как думаешь, если бы твои действия казались мне полностью лишенными здравого смысла, согласился бы я на эту авантюру?
        - Ну, вообще-то так и есть. Здравый смысл тут ни при чем. Можно сказать, что я его временно упразднил и полагаюсь исключительно на свое шизоидное наитие… Кстати, спасибо тебе, Саш, - добавил доктор Ларри после короткой паузы, и в его потеплевшем голосе прозвучала не формальная, искренняя признательность. - Давненько я не испытывал такого кайфа от работы! И никогда еще не был так близок… к чему-то важному.
        - Да ла-адно, - напустил на себя скромность доктор Голев. - Всегда пожалуйста. Вэлкам, как говорится.
        - Знаешь, за что я тебя люблю? - расчувствованно продолжал доктор Ларри.
        - Профессор Луцкер, вы меня пугаете!
        Не то чтобы доктор Голев боялся таких признаний, но в последнее время с его коллегой действительно творилось что-то пугающе необычное. Во-первых, он перестал казаться смешным. Он теперь словно бы излучал сияние, и в ореоле этого сияния делалась совершенно незначительной, незаметной его фриковатая внешность. А во-вторых: он был счастлив. Счастлив осознанием своей правоты, как бывают счастливы, добившись долгожданной и нечаемой уже любовной взаимности. Он был счастлив - потому что уверен, и доктор Голев поневоле заражался его уверенностью, и именно это ему не нравилось.
        - И все же послушай. Ты, Александр, старый сухарь, педант и безнадежный рационалист. При всем при этом, я не встречал еще разума более открытого и гибкого, готового, как ты выразился, к авантюрам. В этом, наверное, и заключается феномен твоей молодости без серьезных «побочек»: ты всегда находишь, как себя применить. Находишь путь, который ведет туда, где ты еще не был, и уже одним этим вдохновляет тебя идти!
        Доктор Голев хотел было возразить, что без «побочек» и у него не обходится, но доктор Ларри поднял ладонь, призывая его дослушать.
        - Когда ты позвал меня в свой проект, я сначала хотел отклонить твое приглашение. Мне показалось, что это должно быть невероятно скучно: работать с телом, изолировав сознание. Вытеснив его в никуда на целый год. Нам как психологам интересно именно сознание, человеческий разум, личность… А тут вдруг ты заявляешь, что разум надо изъять, аккуратно запаковать в коробочку и сосредоточиться на теле. Да к тому же целый год потратить на то, что хорошая команда медиков способна сделать за пару месяцев! Я не сразу понял, что ты хочешь сказать всем этим и куда ты клонишь… Но потом, когда мы встретились и все обсудили… В общем, я был потрясен, насколько простым и элегантным оказалось найденное тобой решение! Настолько простым, что как бы даже самоочевидным. Есть человек с его потребностью быть здоровым и красивым - и есть его лень, его слабая воля, его нежелание что-то делать. Можно, конечно, сделать все за него. Откачать жир, подтянуть кожу, привести в тонус мускулы, омолодить. Внешне результат может быть превосходным, но это все равно будет результат, лежащий в принципиально иной плоскости, нежели
результаты, полученные нашими клиентами! По той простой причине, что откачать из тела избыток жира - это одно, а заставить тело сжечь этот жир самостоятельно - это совсем другое! Первый путь легкий и быстрый, но результат его нестабилен и чаще всего недолговечен. Дать человеку новое тело этим способом - все равно что дать ребенку дорогую хрупкую вещь: он очень быстро ее сломает; она для него - игрушка. Второй путь долог, тяжел и полон преодолений. Это путь-подвиг. Поднять себя на ноги после травмы, согнать огромный вес тренировками и диетой, остановить процесс умирания и начать жить… Для всего этого нужна большая внутренняя сила, много энергии, воли. Зато и результат будет соответствующий. Результатом будет не просто красивое тело, а сильное, умное тело, каждая клеточка которого навсегда запомнит, через что ей пришлось пройти.
        - Да. Клеточная память, - кивнул доктор Голев. - Опыт преодоления, записанный на клеточном уровне…
        - Так вот в чем, собственно, красота и изящество твоей идеи, - продолжил доктор Ларри, и по его зазвеневшему голосу стало понятно, что он подбирается к самому главному. - Ты взял второй путь, долгий и тяжелый, и сделал его легким и быстрым! Для клиента проходит одна-единственная ночь. Для него нет никакого года. Но для его тела этот год - есть! Его тело свернуло горы за это время! Оно научилось быть сильным, выносливым и здоровым. А в здоровом теле, как известно, здоровый дух. Вернувшийся из ниоткуда «дух» получает не просто восстановленное здоровье и красоту, но еще и бесценный бонус - пожизненного тренера и воспитателя: свое тело.
        Доктор Ларри застыл посреди тропинки, повернувшись к доктору Голеву лицом. Доктор Голев тоже остановился.
        - И вот что я думаю. Сделав что-то длительное и энергоемкое легким и быстрым, мы освобождаем некоторое количество энергии. Энергии, о которой мы знаем пока только то, что она существует. Что-то образовалось и теперь присутствует здесь, в этом месте. Я хочу с этим контактировать. Я хочу это изучать.
        Доктор Ларри был похож на ребенка, который случайно подглядел тайную жизнь гномов в ночном саду, и теперь ждет не дождется следующей ночи, чтобы наведаться туда снова.
        «С вечной молодостью все более-менее понятно, - подумал доктор Голев, глядя на него. - Но что насчет вечного детства? Вряд ли когда-нибудь изобретут вакцину от взросления для тех, кто хочет остаться в мире единорогов и Санта-Клаусов. Чувство чуда. Оно либо есть, либо нет. С этим нужно родиться».
        - Скоро, Ларри, - сказал доктор Голев, беря доктора Ларри под руку. - Скоро мы все узнаем. Можно ли это изучать, как с этим контактировать…
        Они продолжили было свой путь в сторону клиники, но тут в кармане у доктора Голева коротко звякнул птифон. Пришло смс от Глеба: «Альба начала рисовать» - и два сфотографированных рисунка. На первом была изображена бегунья в тренажерном модуле, на втором - нечто неопределенное, абстрактно-геометрическое, похожее на парящий в невесомости скелет диплодока, собранный из ромбов и треугольников.
        - Что скажешь? - произнес доктор Голев.
        Доктор Ларри впился глазами в снимки. Но в итоге вынужден был признать, что ни бегунья, ни длинношеее ископаемое ни о чем ему не говорят. Не вызывают никаких ассоциаций.
        То же сказал о них доктор Голев.
        - Слишком общ?. Бегуний с длинными волосами у нас целый дом. Это могут быть Альба, Дара, Нина… Даже Натэлла завязывала когда-то такой же хвостик.
        Когда-то, выходя с утренней чашкой кофе на балкон их пентхауса на Рязанке, доктор Голев первым делом приветствовал свою бегущую жену и шутливо интересовался, сколько еще до финиша. Натэлла не отвечала. Только хвостик мотался туда-сюда.
        Она так хотела ему доказать, что молодость - это не только… это не обязательно… это вовсе не…
        Какая-то важная связь забрезжила вдруг между нарисованной фигуркой бегуньи и личным воспоминанием доктора Голева о его жене. Связь была глубже и тоньше, чем просто бег на тренажере. Она была в чем-то другом, она скрывалась за картинкой, поэтому искать ее в изображении бегущей девушки было бессмысленно. Как парящая в воздухе ниточка паутинки, она вспыхнула в луче солнца и вновь погасла, стала невидимой.
        - Алекс! - воскликнул вдруг доктор Ларри. - А вот сейчас будет маленькое чудо! И не говори потом, что мы не можем «это» изучать и с «этим» контактировать!
        Он подмигнул доктору Голеву и достал птифон. Соединился с матрицей камер. Перед тем как назвать имя участника, на которого ему хотелось бы взглянуть, снова обернулся к Голеву:
        - Посмотрим, верна ли моя гипотеза насчет поля, сгенерированного участниками во время сна. Возникшее поле впервые проявило себя в нашей реальности тем, что Альба начала рисовать, и не просто рисовать, а угадывать прошлое и предсказывать будущее своими рисунками. Потом мы решили это повторить, но погрузили в гипносон ее одну. И - ничего не произошло. Альба держала карандаш, но за несколько часов ничего не нарисовала. Зато мы узнали, что по очень странному стечению обстоятельств остальные участники тоже начали отключаться. Тем или иным образом. Кого-то вырубил алкоголь, кто-то ушел в нирвану (или куда они там ушли, наши любовнички), кто-то - предположительно - дрыхнет в аэрокаре после ночного загула. Бодрствовала только Андреа, единственная из всех. Но пока она бодрствовала, поле не могло работать в полную силу. Или вообще не могло работать. А может, без участия Андреа оно и возникнуть-то не могло. Будь я проклят, если хоть что-то об этом знаю! Но кое-что я могу сказать наверняка: Альба начала рисовать, а это значит, что поле снова работает! А это, в свою очередь, может означать только одно: седьмая
участница, Андреа, присоединилась к остальным и теперь тоже спит! Проверим, - закончил свое вступление доктор Ларри и, подчеркнув паузой историческую важность происходящего, нежно проворковал в птифон: - Андреа Серегина.
        Они ожидали увидеть все что угодно. Андреа, свернувшуюся калачиком на кровати. Андреа, парящую в релаксаторе. Андреа в солнцезащитных очках и бикини, задремавшую в шезлонге возле бассейна. И даже Андреа, лежащую в со свернутой шеей у основания лестницы.
        Но ничего такого экранчик птифона не показал. А показал он - Андреа, сидящую на траве под разлапистой еловой веткой и торопливо, жадно, с упоением смолящую сигарету. Огонек на кончике сигареты разгорался и притухал, струйки дыма извергались из чувственно округленных губ; глаза были прикрыты от наслаждения.
        Оба доктора потеряли дар речи. Они смотрели на Андреа так долго, что она успела полностью выкурить сигарету, прикопать окурок во мху и закурить вторую. Для этого она использовала длинную палочку-зажигалку, утащенную, по всей видимости, из спа-салона. Там такими поджигали свечи и благовония.
        Доктор Голев почувствовал, как к горлу его подступил комок. Отведя глаза от экрана, он скосил их на доктора Ларри и в следующую секунду не выдержал - прыснул смехом.
        Доктор Ларри взглянул на него в растерянности - и тоже неуверенно хохотнул.
        Вскоре оба почтенных доктора хохотали как ненормальные, держась за бока и выстанывая-приговаривая: «Ох, не могу! Мудрое тело… наставник и воспитатель…», «Клеточная память, коллега! Штука мощная!..», «Память клетки… ха-ха-ха-ха!.. о сигаретке!..».
        - Я уже и не помню, когда в последний раз так смеялся! - признался доктор Голев, утирая слезы. - Даже забыл, как это делается!
        - А я все-таки думаю, что это ничего не меняет, - вновь принялся гнуть свою линию доктор Ларри. - Я ошибся, но не во всем! Допустим, Андреа не обязательно засыпать, чтобы возникло поле. Может, достаточно шестерых участников, или даже пятерых, если Модест тоже сейчас не спит. А может, нужны таки семеро, но не обязательно эти! Может, вместо них вырубился кто-то еще…
        - Ох, Ларри! Погоди! Мне требуется передышка! - взмолился о пощаде доктор Голев. - Давай сначала дойдем, посмотрим, что там у Глеба с Альбой, а уж после обсудим все новые возможные варианты.
        7. Level completed, или Приключения продолжаются
        Хпр шмякнулся во что-то мягкое, вязкое и густое. И черное, как выяснилось в следующий момент. Черное вещество поднялось вокруг него медленным плотным облаком, похожим на взрыв гриба-тухлянки. Хпр закашлялся, отмахиваясь от пепла и хлопьев сажи, взметнувшихся из «гриба», и попытался встать, но его ноги не обнаружили никакой хоть сколько-нибудь надежной точки опоры. Сплошное полужидкое месиво. Под верхним слоем пепла и сажи, судя по всему, находилась жуткая зловонная топь.
        «О боже, нет! - подумал Хпр, чувствуя, что его начинает засасывать. - Но ведь Болото уже было! Опять Болото?!»
        Он огляделся, ища подмоги, и ничего не увидел. Все вокруг было затянуто слоистой дымчатой кисеёй тумана. Хпр очень надеялся, что это именно туман, а не дым, и что болотная топь под ним - не какие-нибудь тлеющие торфяники. Иначе он просто сгорит или задохнется… разве нет?
        С другой стороны, он же рухнул сюда с огромной высоты - и не разбился. И не означает ли это, что задохнуться от дыма или свариться в кипящем тухлосупе он тоже не может? Но тогда ведь и кашлять ему было вовсе не обязательно… А может, его кашель - что-то вроде привычки мозга реагировать на определенные обстоятельства определенным образом?
        Черная жижа в ответ на такие мысли недовольно булькнула, выпустив несколько пузырей. Хпр почувствовал, как погружение вниз ускорилось, словно кто-то потянул его за лодыжки… а потом опять отпустил. Еще немного, и рассуждать о возможностях мозга ему придется с черной жижей во рту и в легких.
        - Эй! - крикнул Хпр. - Есть тут кто-нибудь?
        Ужасно чесалась голова. Он попытался потереть лоб, но его пальцы ткнулись во что-то, что не было его лбом. Он попытался поскрести висок - та же история.
        «Что за…» - подумал Хпр, но не додумал: вонючая жижа снова хлюпнула и начала втягивать его в себя с удвоенной силой. Тут уж стало не до почесываний.
        - Эй!!! - заголосил Хпр. - Помогите!!!
        Барахтаясь в вязкой массе, он покрутился вправо, влево, с усилием развернул себя назад… Кажется, там, за его спиной, что-то было. Белесая паутинчатая рванина пара мешала разглядеть, что именно, но вроде бы вырисовывались очертания какой-то возвышенности, небольшого пригорка или холма.
        Хпр изо всех сил уцепился взглядом за пригорок, словно это могло его вытащить из трясины.
        - Эй! Есть там кто?! - снова крикнул он.
        В просветах между клочками пара ему удалось разглядеть, что в обращенной к нему стороне холма имеется круг правильной формы, напоминающий крышку люка. Впрочем, это вполне могло ему померещиться.
        Пока Хпр щурился, вглядываясь в холм и пытаясь отделить мираж от реальности, крышка люка откинулась, и в проеме возникла человеческая фигура.
        - Аньон хасейо, чингу! - произнес чей-то до боли знакомым голос.

* * *
        Хпр сделал последнее усилие и рывком перевалил себя через порожек входа. Втянув за ним перепачканную веревку, Чен закрыл люк. После этого оба сели на пол, привалившись спинами к противоположным стенкам небольшого тускло освещенного рукава-шлюза, в котором сейчас оказались, и смогли наконец друг друга как следует рассмотреть.
        Первым подал голос Чен:
        - Я знал, что ты изменишься. Но что настолько…
        - Я сам себя не узнаю. Минус семьдесят три килограмма за год! - отозвался Хпр, не удержавшись от хвастовства.
        Но Чен в ответ на это лишь нахмурился и указал на его голову.
        - А, ты про это! - понял Хпр. Схватившись руками за свою клыкастую кабанью морду, он с силой потянул вверх, и через секунду уже держал ее перед собой, словно огромную карнавальную маску. Да, по сути, это она и была. Маска из папье-маше или из какой-то еще прессованной, необременительно легкой хрени. А под ней, под маской, оказалась его настоящая голова, компактная и удобная.
        «Ну надо же!» - сам удивился и обрадовался Хпр. Теперь стало гораздо легче и как-то… праздничнее, что ли. И можно было наконец почесаться.
        - Ух! - сразу выдохнул и разулыбался Чен. - Вот таким ты мне больше нравишься! Дай пять!
        Хпр вскинул было руку, чтобы хлопнуть ею по протянутой к нему пятерне Чена, да так и замер, не сделав этого. До него вдруг дошло…
        - Слушай, - потрясенно сказал он. - Так мы что… теперь мы…
        Теперь они могли прикоснуться друг к другу. Это казалось невероятным. Чен сидел перед ним, выставив ладонь, улыбался и ждал, когда он, Митя, отвесит по ней хлопок. Да. Митя. Хпр сразу вспомнил, как его зовут.
        Внутри, в области солнечного сплетения, сделалось вдруг как-то подозрительно горячо. С этим нужно было поскорее покончить, пока его мозг не пришел к выводу, что сейчас самое время разрыдаться, и не отдал соответствующую команду.
        Торопливо и смазанно Митя отбил пять и тут же закопошился, поднимаясь на ноги, отряхнул безнадежно испорченную одежду (заодно, кстати, и обнаружил, что она на нем имеется); подхватил под мышку кабанью голову.
        - Ну что, идем?
        - Идем! - Чен с готовностью последовал его примеру.
        Когда-то это место было Митиным домом. Сейчас он чувствовал себя здесь туристом, пришедшим поглазеть на руины чьей-то давно забытой жизни, не то загубленной, не то спасенной.
        Они шли по центральной подвесной галерее-мосту, похожей на музейного динозавра и задуманной когда-то бабушкой как цветник. Некоторые растения до сих пор были живы и сочно-зелены, свисали вниз буйными каскадами и даже цвели. Другие - погибли и торчали из своих кадок жухлыми вениками. Исправно работали сенсорные системы: включался при их приближении и выключался свет, открывались автоматические двери, вентилировался воздух. Даже проги - проекторы голограмм - как ни в чем не бывало транслировали пространства. В основном это были виды природы, а также избранные (бабушкой) городские пейзажи. Прогуливаясь по увитой зеленью галерее, можно было любоваться всей этой красотой, а заодно изучать историю с географией.
        Но кроме этих голограмм были еще другие. Митя то и дело натыкался на них взглядом: на женщину с мальчиком. На разные мини-сценки из их с бабушкой жизни. Вот они гуляют по афинскому Акрополю. Вот они на теннисном корте - бабушка учит его держать ракетку. Вот он сидит перед экраном, увлеченно с кем-то болтая. Тут он еще ребенок, худенький, с живыми блестящими глазами, с кучей друзей, увидеть которых «в реале» у него нет никакой надежды, и с твердой уверенностью, что это нормально и что именно так и устроен мир. А тут он уже не ребенок - но и не подросток, не юноша, не парень: тут он уже непонятно кто. Существо. Существо, пожирающее их с Ба запасы пищи, чтобы приблизить день смерти от голода и тоски.
        Мите стало грустно.
        - По-моему, ты немного перестарался, чувак, - сказал он Чену. - Спасибо тебе, конечно, за эту экскурсию в мое прошлое, но… Но я и так все помню. Зачем ты создал все эти ужасные голограммы меня и бабушки?
        - Здесь нет голограмм тебя и бабушки, - сказал Чен. - Здесь вообще нет ничего такого.
        - Нет ничего такого? - удивился Митя. - А это, по-твоему, что? Призраки?
        Они прошли всю верхнюю галерею, от «головы» до «хвоста», и по «хвосту» - пологому полукружью спуска - перешли на средний, жилой ярус. Ниже было еще два, технический и хранилище.
        Митя хотел спросить, куда они направляются, но внезапно и сам догадался. Они шли в химотсек, где Бабуля хранила запасы кислорода в огромном баллоне-контейнере. Этот баллон необходимо было взорвать.
        - Слушай, - обратился он к Чену, когда они проходили кухонный зал, где маленькие призраки ботов-поваров деловито сновали от плиты к плите, готовя кулинарные изыски для призраков-хозяев. - Давно хотел у тебя спросить… Кто ты?
        Чен по-азиатски сдержанно улыбнулся:
        - Я твой друг. Чингу.
        - Я знаю, что ты мой чингу. Но… как бы это… по жизни, кто ты?
        - По жизни - это как?
        - Не делай вид, что не понимаешь. Все ты прекрасно понимаешь, Чен из Пхеньяна! Вот и я тоже хочу понять… Вот, скажем, ты действительно из Пхеньяна? Есть ли у тебя какой-то реальный прототип?
        - Возможно. Но мне больше нравится думать, что я - светлая сторона Ника. То лучшее, что в нем есть.
        - Ника? - не понял Митя.
        - Человека, нанятого Бабулей, чтобы изображать некоторое количество твоих друзей. Мужского пола.
        - А девушка? - вспомнил Митя. - Была ведь еще девушка - актриса, которая играла моих друзей женского пола… Кто она?
        - Понятия не имею. Нас было тут несколько человек… Ну, то есть, мы тут все постепенно возникли, когда тебя забрали наверх. Катя, Мунир, Сурадж, Хильда с Амели… Никита, я… Потусили какое-то время… устроили напоследок отвязную вечеринку… А потом все - тоже постепенно - начали исчезать. Вот просто рассасываться в воздухе и все. Остался только я. Ну, если не считать тебя и бабушки, - Чен кивнул в сторону очередной пары фантомов, женщины в брючном костюме и нарядного карапуза, играющих в прятки среди руин Мачу-Пикчу.
        - А ты почему остался?
        - Я не знал, как уйти, - честно признался Чен. - А кроме того, мне нужно было дождаться тебя.
        - Дождаться меня? Но откуда ты знал, что я появлюсь?
        - Да я понятия не имел, говорю же! Просто я думал: возможно, когда ты вернешься и уничтожишь все это, спалишь дотла, или затопишь, или взорвешь, или еще как-то - тогда и я смогу выбраться на свободу. И, между прочим, я не сидел сложа руки, я подготовил кое-что для тебя! Идем…
        На техническом этаже мерно горели лампочки и играла музыка - легкий джаз или что-то в этом роде. Бабушка обожала джаз. Она вообще обожала все, что было связано с давними-предавними временами, когда мир был другим, «единым», как она это называла, а не состоял из множества фальшивых измерений, созданных «от распущенности мозга». Как она это называла.
        Они вошли в химотсек, и Митя поразился царившему там разгрому. А еще прежде этого - на какую-то секунду, но прежде, - у Мити екнуло сердце при мысли, что он впервые переступает порог этого помещения, нарушив тем самый строгий наказ Бабули никогда этого не делать. Всю жизнь химотсек был запретным местом. Здесь было опасно. Здесь жил Кислородный Баллон. Когда Митя был маленьким, он представлял себе этот Баллон в виде огромного овального божества, лежащего на боку и опутанного сложносплетенными полыми проводками, по которым перетекало что-то красненькое и синенькое - точь-в-точь как в презентации сердца в муви-учебнике анатомии. У него, у Мити, не было никакого повода так себе это представлять, но, поскольку бабушка никогда не допускала Митю на этот ярус, в таинственные покои Баллона, могущественная муза воображения взяла дело в свои руки и связала одно с другим. Сердце человека, сердце острова… Даже много позже, будучи подростком, Митя не перестал видеть химотсек таким вот живым, наглядно-обнаженным, кроваво-циркулирующим органом…
        Баллон и теперь был здесь. Помещение, в котором он находился, оказалось тесной квадратной комнатой с выставленными по углам консолями управления. Эти элегантные, похожие на инопланетян консоли из серого пластика - пожалуй, все, что осталось строгого и аккуратного от прежде существующего здесь уклада. Все остальное погрузилось в хаос. Повсюду валялись какие-то инструменты, пробирки, склянки, осколки пробирок и склянок, фрагменты чего-то сгоревшего и расплавленного, бумажки со схемами и обертки от шоколадных батончиков. Схемы без бумажек - видимо, те, которые Чен раздобыл в Сети, ища способы взломать Баллон, - парили в воздухе. Правая боковина Баллона была усеяна вмятинами, в левую был вогнан стальной штырь. Панели управления на консолях были залиты чем-то ядовито-зеленым.
        - Ого! - восхищенно воскликнул Митя, оценив масштаб устроенных Ченом разрушений. - Ты пытался взорвать бункер самостоятельно?
        - Да, - сказал Чен. - В основном этим я тут и занимаюсь. Как видишь, пока не очень преуспел.
        - Тут все ненастоящее, - догадался Митя и выдернул иллюзорный штырь из стенки Баллона.
        - Как и мы с тобой, - подтвердил Чен.
        - Фантомы вещей.
        - Ага.
        Митя прошелся по комнате, уселся на захламленный всякой фантомной всячиной стол рядом с одной из консолей, пристроил рядом кабанью голову и воззрился на Чена с выражением комической обреченности:
        - Ну и как один фантом может помочь другому фантому взорвать все это?
        - Как-то должен. По-другому нам отсюда не выбраться.
        - А как же люк?
        - Люк - это не выход. Там, куда он выводит, нет ничего, кроме дымящегося болота. Наверное, оно тоже - фантомный образ из твоего детского воображения. Ведь именно так ты представлял поверхность Земли, когда был ребенком?
        - Фантомы вещей, - невпопад пробормотал Митя вместо ответа.
        - Уж поверь мне. Там ничего нет. Раньше я каждый день ходил проверять - может, что-нибудь изменилось, может, болото наконец догорело или просто высохло, или на его месте внезапно вырос мегаполис, или какая-нибудь жалкая деревушка из пары хижин под пальмовыми листьями… я на все был согласен. Но - увы. Кроме болота наверху ничего не было. Я убеждался в этом день за днем, месяц за месяцем. Сегодня решил подняться на поверхность в последний раз. И вот… нашел тебя!
        - Да, чувак, и это классно! Я очень рад этому! Но что я могу сделать? Ты сам сказал, что мы оба фантомы, что я здесь - такой же фантом, как и ты…
        - Такой, да не совсем! Меня, по сути, вообще нет. Я - всего лишь чья-то светлая сторона, чьи-то угрызения совести. А ты - вполне себе реальный человек! Где-то там, в реальном мире, ты - живешь, у тебя бьется сердце, ты спишь и видишь меня во сне. Даже если здесь, в этом мире, ты и фантом, то состоишь из субстанции более плотной, чем я. Ну, во всяком случае, я на это надеюсь.
        Митя поднял руку к глазам и посмотрел сквозь нее на Чена.
        - Что-то я сомневаюсь, что моя субстанция плотнее твоей.
        Чен приблизился, взял Митину руку за запястье и внимательно изучил ее на просвет. Сравнил со своей собственной.
        - Да, ладонь немного просвечивает, - вынужден был признать он. - Особенно в середине. Но кончики пальцев еще не выглядят такими бесплотными, как у меня. Сам посмотри. Этими пальцами еще можно что-то взять или на что-то нажать.
        Должно быть, это из-за копыт, подумал Митя. Из-за тех твердых роговых образований, которые еще недавно были у него вместо ногтей. Возможно, свиные копытца в фантомном мире сохраняют остаточную плотность чуть дольше, но рано или поздно они тоже станут прозрачными и бессильными.
        Парни переглянулись. Нужно было спешить.
        - Ну что, что вводить-то? - нетерпеливо спросил Митя и занес руки над консолью, стоявшей в дальнем от Баллона углу. Этот комп меньше всего пострадал от вандализма Чена, был почти не разбит и почти не залит кислотно-зеленой химической гадостью. Да, конечно, и раскуроченные панели, и зеленая гадость на них были не более чем иллюзией - но Мите не очень-то хотелось ковыряться в этой иллюзии своими голыми полусвиными пальцами.
        - Два-ноль, восемь-один. Пять, - продиктовал Чен цифры кода, открывающего Баллон. - Год твоего рождения. Как ты сам понимаешь, взломать его было несложно. А вот ввести…
        Митя коснулся нужных цифр на клавиатуре и спросил у Чена:
        - Что даль… - «Ше» потонуло в шипенье и грохоте кислорода, вырвавшегося, как поезд из туннеля, из своего тесного заточения. Баллон извергнул его из себя мощной упругой струей, которая вмиг наполнила комнату, обдала Митю и Чена ураганной свежестью и, сорвав двери с петель, устремилась дальше.
        Юноши, остолбенев, смотрели, как проносится мимо них и сквозь них неиссякаемый воздушный поток, долготелый дракон прозрачности, невидимый и зримый одновременно. Прошло несколько минут, а шипящий упругий газ продолжал хлестать под неослабевающим напором. В голове не укладывалось, как внутри Баллона, по сути - обыкновеннейшего контейнера - могло поместиться такое количество сжатого кислорода.
        - Вот так я себе все это представлял… - произнес Митя. - В детстве. Когда Бабуля рассказывала о наших кислородных запасах.
        - Похоже, твоя бабушка полагала, что вы будете жить вечно, - отозвался Чен. - Запаслась кислородом на тысячу лет.
        - Хорошо, что мы только фантомы, - сказал Митя. - Не хотелось бы мне оказаться здесь в натуральном виде…
        Чен встрепенулся, узкие щелочки его глаз стали шире. Митя понял его без слов. Фантомы! Они только фантомы! Он, Митя, только фантом - а ведь ему еще предстоит кое-что сделать, чтобы весь этот подземный балаган взлетел на воздух! Они понапрасну теряют время!
        - Огонь! - воскликнул Чен. - Нам нужен огонь!
        В комнате полно было приспособлений для извлечения огня - собираясь взорвать остров, Чен натащил сюда всего, из чего можно добыть пламя или хотя бы искру. Некоторые зажигалки он сконструировал сам, другие были частями каких-то разобранных механизмов и бытовых приборов, третьи представляли собой стеклянные колбы с ядовито-зеленой жидкостью, воспламеняющейся, как пояснил Чен, при контакте с воздухом. Но ничего из этого не работало. Митя хватал все подряд, щелкал, замыкал, крутил колесики, взбалтывал и выплескивал. Изредка возникал бледный язычок пламени - но это был призрачный огонь, ненастоящий.
        «Фантомы вещей», - снова пронеслась в голове у Мити знакомая фраза. Он даже услышал голос, ее произнесший, и различил знакомые нотки пренебрежения в этом голосе. «Может быть, и не стоит жалеть о гибели нашего мира. В нем давно уже не осталось ничего подлинного, уникального, существующего в единственном экземпляре. Одни лишь копии да фальшивки. Фантомы вещей».
        Фантомы вещей… Ничего подлинного…
        Вдруг Митю осенило.
        - Я знаю! Знаю, где взять огонь! Бежим! - крикнул он и бросился к выходу. Чен устремился за ним.
        В комнате, до отказа наполненной колеблемой, как бы струящейся по собственным руслам и перекатам, упругой прозрачностью, никого не осталось - если не считать лежащей на столе кабаньей головы. В проясненном подвижном воздухе она казалась живой: то вдруг хитро подмигивала, то поводила пятачком, то ухмылка ее как будто бы становилась шире. Но это было не более чем иллюзией.
        Взбежав по спирально закрученной секции перехода, они вновь оказались на третьем уровне - том самом, который некогда был жилым. Бабушкина «половина» занимала там восемь просторных залов, Митина - три; еще у них были спортивный комплекс, бассейн и кинотеатр. То, что искал Митя, находилось в примыкающей к кинотеатру подсобке - полукруглой комнате с двустворчатой дверью.
        - Гениально! - взвизгнул Чен, поняв ход Митиных мыслей. - Молодец, чувак! Я знал, что у тебя мозг работает!
        От его корейской невозмутимости уже давно не осталось и следа, он подпрыгивал на бегу, потирал руки и озирался по сторонам с ошалелым видом. С фантомами Мити и бабушки (а их на жилом уровне было больше, чем где-либо) и вовсе творилось что-то неладное. Они выпали из своих циклов - перестали делать то, что делали по кругу бесконечное количество раз, и теперь бродили по этажу, словно толпа зомби. Только это были не заторможенные неуклюжие зомби, каких обычно показывают в фильмах, а наоборот - какие-то взбудораженные. Взгляд одной из бабушек вдруг явственно остановился на Мите, и Митя поспешил отвернуться.
        - Там точно был кислород? - спросил он у Чена. - Может, что-то другое?
        Чен в ответ захихикал:
        - Да по мне хоть глюк-пропан-бутан! Лишь бы воспламенялся!
        Еще одна Бабуля вонзила взгляд в Митино лицо. Если бы не карапуз в подгузниках, потянувший ее за край юбки, неизвестно, чем бы это закончилось. Не исключено, что она направилась бы прямо к нему… как это сделал угрюмый, начинающий полнеть подросток в спортивной куртке и шароварах.
        - Идем, - зашипел Митя, взяв Чена под локоть. - На нас начинают обращать внимание!
        Двустворчатая дверь с табличкой «Музей подлинников» была уже совсем близко. Митя с Ченом прошмыгнули внутрь и поскорее закрыли ее за собой.
        Митя перевел дух и огляделся. За долгие месяцы его отсутствия здесь многое изменилось.
        Во-первых, здесь не было света. Электрического света. Но комната не была погружена во тьму: сполохи неравномерного трепещущего сияния, похожего на северное, освещали ее достаточно хорошо, позволяя разглядеть во всех подробностях все, что в ней находилось. («Он еще и светится, - отметил про себя Митя. - Нет, это точно не кислород!»)
        Во-вторых, вся мебель и все предметы в комнате были покрыты толстым слоем пыли. Митя коснулся пальцем поверхности стола - и палец утонул в махровом пылевом налете, словно нога в сугробе. («Сугробы времени», - зафиксировал Митя для будущих стихов. Как начинающий поэт, он теперь частенько так делал.)
        А в-третьих, здесь царила особая атмосфера покинутости, необитаемости. Даже загадочный газ не смог ее вытеснить или хотя бы слегка разбавить. Эта комната была - как одна из кают на затонувшем «Титанике». Как заброшенная орбитальная станция. Находясь в ней, Митя остро почувствовал две вещи: насколько эта комната реальна и насколько в ней никого нет. Никого. Даже их с Ченом.
        Чен, между тем, прочесывал стеллажи с выставленными на них музейными экспонатами.
        - Ну где же вы, где? - приговаривал он, изучая секцию за секцией, перебегая взглядом от одной странной вещи к другой и иногда прочитывая вслух названия: «Веник», «Градусник», «Мухобойка», «Печатная машинка», «Дверной звонок», «Чернильница», «Бигуди», «Ручной насос», «Корсет на китовом усе», «Снимок УЗИ трехмесячного эмбриона», «Ключи автомобильные»…
        Все экспонаты были спрятаны под стекло и поэтому ничуть не пострадали от пыли. Бабушка считала, что весь этот хлам необычайно важен, и называла его возвышенно - фрагменты цивилизации подлинников.
        У дальней, дугообразно закругленной стены комнаты находилась экспозиция «обстановки»: древний компьютерный стол, кресло на колесиках, бельевой шкаф, кровать, шведская стенка с навесным турником и - развернутое к Мите вполоборота - еще одно кресло, громоздкое и широкое, обитое черной кожей. В нем кто-то сидел. Митя понял это по торчащей острой коленке.
        - Нашел! - крикнул тут Чен. - Вот оно! «Спички»!
        Еще через секунду в его голосе прозвучало недоумение:
        - Но самих спичек тут нет…
        «Конечно, нет! - мысленно хмыкнул Митя, взглянув на руки. - А если бы и были, нам не удалось бы их достать».
        Его пальцы еще годились на то, чтобы чиркнуть спичкой по коробку. Но открыть или разбить стеклянную дверцу стеллажа они уже не могли.
        - Эй, Чен! - негромко, стараясь не спугнуть сидящее в кресле привидение, позвал Митя.
        Потом он подошел к креслу и заглянул в него. Как и следовало ожидать, в кресле сидел он сам - только двенадцатилетний.
        - Привет, - сказал Митя-Хпр.
        - Привет, - отозвался Митя-мальчик и, подняв глаза, перевел их с Мити на подошедшего Чена. - Вы - люди Земли?
        Митя с Ченом переглянулись.
        - Вы существуете? - С отчаянием в голосе спросил мальчик.
        - Мы существуем, - сглотнув пересохшим горлом, подтвердил Митя-Хпр.
        - Потерпи немного, чингу, - сказал Чен, опустившись перед креслом на корточки. - Скоро все будет хорошо. Клянусь.
        - Мы ищем спички, - сказал Митя. - Ты не знаешь, где они могут быть?
        Митя-мальчик пожал плечами и слегка отодвинулся, указав глазами куда-то вниз. Спички лежали в недрах кресла, просунутые между сиденьем и валиком подлокотника. Лежали там уже много лет. Митя вспомнил, как они с Ба искали этот треклятый коробок - вернее, искала одна бабушка, а Митя только делал вид, что ищет. У него не было никаких определенных планов на этот коробок, ему просто хотелось досадить Бабуле. Хоть чем-нибудь.
        Запустив руку внутрь кресла, Митя нащупал коробок спичек и вытащил его наружу. Это простое действие далось ему с трудом - коробок норовил просочиться сквозь его ладонь и упасть обратно.
        Чен, обеспокоенно следивший за этой сложной манипуляцией, сказал:
        - Нам надо поторопиться. Нет времени для прощанья. Сделай это! Давай!
        Митя прижал коробок к кожаной обивке кресла - так крепко, как только мог. Для этого ему пришлось накрыть его рукой и навалиться сверху всем телом. Второй рукой - кончиком указательного пальца, еще хранившим остатки ороговелости - Митя вытолкнул внутреннюю часть коробка из закрывавшей ее верхней части. Не с первой попытки, но ему все же удалось достать спичку.
        После этого он посмотрел на Чена. Времени для прощания действительно больше не было. Ни секунды.
        - Чен, - сказал Митя. - Обними его.
        Он не видел, выполнил ли Чен его просьбу: весь свой остаток сил Митя употребил на то, чтобы как следует чиркнуть спичкой. Которая вдруг стала тяжелой, словно бревно. Ему удалось сделать так, чтобы серная головка с нажимом проехалась по коричневой шероховатой «терке», но самой силы нажима он не почувствовал - рука словно бы занемела; ее больше не было, и самого его тоже не было, он стал призраком самого себя.
        А еще через миг здесь, на этом уровне, не осталось вообще ничего. Все поглотил ослепительный белый взрыв.

* * *
        Они остановились перед входом на зеленую лужайку, обнесенную символическим ограждением - низеньким, словно бы игрушечным штакетником, который легко можно было перешагнуть. Вход тоже был символический - воротца из двух белых пластиковых штанг чуть выше человеческого роста, с натянутым между ними плакатиком: «Level completed». Там, на лужайке, как будто играла музыка. А может, и не было никакой музыки. Может, это просто ветер шуршал в траве, позванивал в лиловые колокольчики да потрепывал «Level completed» за нетуго натянутые края.
        Какое-то время они просто стояли и смотрели на эту надпись. Четверо израненных, поддерживающих друг друга бродяг в грязных обветшалых лохмотьях. Потом Рыжик сказал:
        - Ну вот. Мы дошли. Сейчас все закончится.
        - Ага, - вздохнула Зильда. - Сейчас мы снова превратимся в кучку шарообразных идиотиков. И будем жарко спорить, что такое «Левел комплитед» - название королевства или «Добро пожаловать» на местном языке.
        - Я думал, ты в отрубе…
        - Была. Но уже нет.
        - Ну что, мы будем заходить? - подал голос Фьюти. Зильда полувисела на их с Рыжиком плечах, ноги ее волочились по земле весь путь от каменной насыпи до лужайки, а голова безжизненно болталась на тонкой шее. И при всем при этом она умудрялась язвить! Неисправимая Зильда!
        Рыжик вздохнул и в последний раз окинул взглядом окрестности. Глупо было надеяться, но все же… А вдруг да покажется из-за дальней рощицы фигура Хпра, шагающего с узелком на плече и с невероятной историей о том, как он скитался двадцать пять лет по долинам и по взгорьям этого коварного измерения.
        - Пойдем, - проследив за его взглядом, с грустью сказала Тивц.

* * *
        - Тив-тив-тив! Все сюда! - закричала она спустя минуту из высокой травы, полностью скрывшей ее кругленькое пернатое тельце, и для убедительности добавила: - Цви-тррр! Цви-трц!
        Когда все подбежали, то увидели, что спешили они не зря и что Тивц действительно нашла кое-что интересное. Кое-что очень интересное - снаружи. Но, возможно, самое интересное было у этого интересного внутри. Надежно запрятано от посторонних глаз и бурчащих желудков. Его, это интересное, следовало немедленно достать - и съесть. Пока это не сделал кто-нибудь другой! Так, по крайней мере, считал Фьюти. Он хотел было поделиться своими соображениями с товарищами, но не нашел слов и только коротко присвистнул: «Фьють!» Впрочем, оно, может, было и к лучшему, что слова не подобрались. Лишняя болтовня была сейчас совершенно ни к чему, да и капающая с резцов слюна как-то не располагала к произнесению спичей. Живот сводило от голода. Сам вид корзины, найденной Тивц, навевал мысли о чем-то съедобном и очень вкусном.
        - Эй, а вам не кажется, что это все уже где-то было? - произнес Лисенок. - У меня такое сильное гдежавю, что даже в носу чешется! Тяфк!
        Он расчихался и начал тереть нос о ствол ближайшего деревца. Он предпочел бы потереть его собственными лапами, но лапы были коротковаты, а нос - длинноват.
        Крохотышки переглянулись.
        - Фто у него фильное? - спросил Фьюти.
        - Гдежевю, - мечтательно повторила Тивц. - Какое красивое выражение!.. Где же вы? Где же вью? Вью-вью-вью, фить-фить…
        - А по-моему, это выражение переводится как «Где живю?» - возразила Зильда. - Его используют, когда потеряются или забудут свой адрес, или когда…
        - Гдежавю - это гдежавю и ничего более, тяфк! - сердито оборвал ее Рыжик.
        Он подошел к корзине, встал на цыпочки и, сдвинув крышку носом, заглянул внутрь.
        - Хпривет, - сказал сидевший там Хпр.
        - Привет, - сказал Лисенок и принюхался, надеясь уловить аромат чего-то поджаристо-желто-круглого, лоснящегося от масла. - А где же блинчики? Ты что, их съел???
        8. Девушка на краю тротуара
        Когда они приехали сюда год назад, никто их не обыскивал, не копался в личных вещах и не требовал отчета о содержимом сумок и чемоданов. Андреа вообще приятно удивило, как все тут было уютно и мило устроено, в этом особняке. Демократично, без навязчивых «распорядков» и казарменной дисциплины. Все друг другу как будто немножечко улыбались… ну, не все, конечно, но участники-красавцы, доктор Голев и доктор Ларри - точно. Все друг к другу были заведомо расположены, легко переходили на «ты» и, казалось, уже с первого дня начинали чувствовать себя здесь по-домашнему, в безопасности. Андреа тогда тоже выдохнула. Но сигареты так и оставила храниться в упаковке «Регулс»; каждая сигарета - в узкой эргономичной гильзе-аппликаторе, замаскированная под тампон. Зажигалку она тоже надежно спрятала, прилепив пластырем под кроватью.
        Очень скоро Андреа убедилась, что все ее ухищрения были не зря и что милая домашняя атмосфера этого места - не более чем кажимость. Пыль в глаза. Это выяснилось после первого же семинара-тренинга, где все они были пойманы на удочку откровенности, наговорили и наслушались о себе всякой дичайшей дичи, а потом неделю не могли смотреть друг на друга без отвращения.
        Нет, конечно… возможно, все было не так… не совсем так… но сейчас Андреа не покидала уверенность, что именно так оно все и было. От тех недель осталось ощущение чего-то тяжкого и гнетущего. Какой-то боли. Андреа не чувствовала ее, этой боли, в первые два дня после пробуждения - все затмило счастье быть новой и привлекательной, красивой и молодой. Она порхала, как бабочка, в эти два дня. Оналетала.
        Но потом вдруг боль - вернулась. Пришла к ней вместе с воспоминанием о том времени и о тех словах. Окликнула ее: эй, как там тебя? Пс-пс! Тетка неопределенно-унылого возраста, с блеклым обвисшим лицом, тихая алкоголичка-кошатница (а иногда и не очень тихая, но кому, кроме Мадленки и своры кошек, слушать твои вопли в огромном нелепом доме?). Ходячее недоразумение. Бесформенный вялый куль, набитый депрессией и целлюлитом. Стремная старая тетка. Стремная тетка. Стремная…
        Все это, озвученное болью, не имело к ней теперь ни малейшего отношения. Но все же - отчего так остро засосало под ложечкой? Отчего вдруг сделалось настолько невыносимо?
        И вот тут Андреа вспомнила о сигаретах. Вспомнила, зачем она их сохранила. Именно для такого случая.
        Как и следовало ожидать, зажигалки под кроватью не оказалось. Зато сигареты, все девять, в целости и сохранности лежали в картонке «Регулс».
        Первые две она выкурила еще вчера - на крыше Башни. Боясь быть обнаруженной, она спешила, давилась дымом, словно кусками пирога, и в итоге минут десять надрывалась от кашля, не скурив и половины первой сигареты. Окурок она затолкала обратно в аппликатор и спрятала в карман, с тем чтобы позже закопать в лесу. Когда кашель отпустил и голова перестала кружиться, Андреа сделала вторую попытку получить удовольствие от табакокурения. «Пошли они все! - сказала она себе. - Застукают так застукают!» Вольготно растянувшись в шезлонге, она прикурила еще одну сигарету и начала курить вдумчиво, осознанно, небольшими медленными затяжками.
        Вторую сигарету ей удалось затолкать в себя целиком.
        «Боже, какая все-таки гадость! - подумала она, закончив. - И зачем я раньше это делала?»
        «Гадость-то гадость, - отозвался внутренний голос, - но признай, что теперь тебе значительно легче!»
        Андреа хорошо знала этот голос. Это был Голос Мрачного Удовлетворения. Он говорил с ней всегда, когда… Впрочем, так: он говорил с ней всегда. Точка.
        Сегодня Андреа снова ходила курить. Сказала Карен, что хочет прогуляться по лесу в одиночестве, поразмыслить о том о сем. Карен не возражала. Она вообще в последнее время стала какая-то рассеянная и не в меру задумчивая. Андреа подозревала, что это как-то связано с теми рисунками, что показал им вчера доктор Голев. Какой-то хаос набросков и зарисовок. Лично она, Андреа, ничего интересного там не увидела. Да она и не всматривалась особо, приняв рисунки за очередной голевский тест.
        Третья и четвертая сигареты, выкуренные в сени еловой лапы, показались Андреа намного более вкусными, чем первая и вторая. Зажевав табачный запах пригоршней хвои, Андреа вылезла из-под лапы и отправилась на обед.
        Обед был дурацкий. Не сами блюда - на них Андреа почти не обратила внимания, - а то, как он протекал. Явились на него только пятеро: она сама, доктор Ларри, Сван, Карен и Закария. Доктор Голев неважно себя чувствовал, как сообщил доктор Ларри. Про Натэллу Наильевну он ничего пояснять не стал, зато весьма красноречиво подкатил глаза и повел плечами, мол, вы же знаете нашу Натэллу Наильевну - наверное, опять не в духе.
        - А где остальные? - спросила Андреа. - Где все?
        Доктор Ларри, Сван, Карен и Закария быстро переглянулись. А может, и не переглянулись. Может, они удержались от переглядок в последний момент, дружно сообразив, что это выдаст их с головой. Однако «это», чем бы оно ни являлось и сколь мгновенно ни промелькнуло на их лицах, уже их выдало.
        - Что-то я не поняла, - сказала Андреа и отложила вилку.
        - Чего именно ты не поняла, милая? - ласково промурлыкал доктор Ларри. - Спроси - и я все тебе объясню.
        - Да ничего не поняла! Куда подевались все участники? Почему нас с каждым днем становилось все меньше, а теперь совсем никого? Кроме меня! Осталась одна я. Что это значит?!
        - Мы… мы пока не можем тебе сказать, - подал голос Сван. Это была не самая удачная реплика, чтобы успокоить Андреа. Закария сделал ему большие глаза и попытался сгладить неловкость:
        - Только не думай, что от тебя что-то скрывают.
        - Правда?! - накинулась на него Андреа. - Не скрывают?! А выглядит, как будто скрывают! Вы все что-то знаете, а я - нет!
        - И ты бы знала, - сказал доктор Ларри, вновь беря ситуацию в свои руки. - И ты бы во всем участвовала. Но мы решили тебя не беспокоить: ты была слишком занята - играла в прятки со своими маленькими друзьями-сигаретками. Пряталась от них на крыше и в лесу, а они везде тебя находили.
        - Какое ваше дело… - с вызовом начала Андреа, но доктор Ларри не дал ей договорить. Он умел проявить твердость, когда это было необходимо.
        - Послушай, Андреа, - сказал он. - Послушай, моя дорогая. Я не собираюсь лезть в твою жизнь и отбирать у тебя твою собственность, спрятанную в тампонах. Но: марафон еще не закончен. Мы все еще здесь. Каждый участник в индивидуальном порядке проходит заключительную часть своего… э-э… «квеста», назовем это так, и у каждого он свой, специально для него разработанный. Ты очень удивишься, но ты тоже сейчас проходишь «квест». Скоро все «квесты» будут завершены, все участники соберутся в одной комнате, и доктор Голев скажет, что делать дальше. Договорились?
        - Договорились, - ответствовала Андреа с гордо поднятой головой.
        - Вот и славно! - обрадовался доктор Ларри.
        - Вообще-то, я не обязана здесь находиться! - добавила Андреа, чтобы не дать доктору Ларри поставить точку в этом разговоре. - Мне нужно домой. Меня ждут.
        Она не собиралась им все выкладывать, но в последнее время ее очень тревожило отсутствие новостей о Жужу. Точнее, новости были, но все какие-то лживые. «Жужу где-то бегает», «Жужу? Да вот, была здесь секунду назад!», «Жужу? Эй, Жужу! Иди сюда, девочка, кис-кис-кис!». Ни разу Мадленка не показала ей живую Жужу, в реальном времени, на экране птифона. Андреа боялась и думать, что это могло означать.
        - Нас всех где-то ждут, - улыбнулась ей Карен.
        - Даже меня! - крякнул доктор Ларри, возвращаясь в свое любимое клоунское амплуа.
        Потом он сказал:
        - Ну-ка, что там творится, в большом мире? - и включил телевизор.
        В большом мире творилось разное. По поверхности голографического экрана заскользили пестрые тени событий. Америка, прикарманив северную часть Луны, посягает теперь на южную. В кибертуальном озере Байкал было замечено нечто, определенное системой как «лохнесское чудовище», что вызвало яростный протест со стороны шотландских пользователей и спровоцировало волну судебных исков. Еще один курьезный судебный иск: мужчина, пришедший в себя после успешной операции по пересадке головного мозга в тело его клона, выращенное специально для этой цели, утверждает, что он - это не он, а кто-то совсем другой, и требует денежной компенсации от имени того, кто заказал и оплатил клонирование сего тела, но в результате так и не смог им воспользоваться.
        - Во дает! - пошутил по этому поводу Закария. - Его бы сюда, к нам, на кушетку к доктору Алексу! Мигом бы вотождествился!
        - Ох уж этот безумный, безумный мир, - проворковал доктор Ларри. - Пощелкаю по каналам. Не возражаете?
        Но в этот миг начался следующий сюжетный ролик - и мысль о том, чтобы сменить канал, напрочь вылетела у доктора Ларри из головы.
        - На окраине села Вишевки в Тамбовской области прогремел необычный взрыв, - докладывала сексапильная ньюс-ботша в голубой пилотке с логотипом компании. - Взлетел на воздух заброшенный торговый центр «Остров», некогда принадлежавший местной чиновнице Амалии Клоковой, печально известной по «делу тамбовского Маугли». Напомню: около двух лет назад в «Острове», находящемся в частном владении на закрытой, полностью изолированной от внешнего мира территории, был найден семнадцатилетний юноша - внук госпожи Клоковой, к тому времени скоропостижно скончавшейся в результате инсульта. Подросток не сразу решился обратиться за помощью - несколько недель он провел в своем заточении, один на один с телом умершей женщины.
        На экране замелькали кадры позапрошлогодней хроники. Неузнаваемый, страшный Митя с заплывшим жиром, перекошенным лицом, с мелко трясущимися поросячьми брыльями… Два человека в костюмах МЧС держали его под руки, пока он лепетал в камеру свою бредовую, из двух слов состоящую мантру: «Люди Земли… Люди Земли…»
        - …остается загадкой, - интонационно уже заканчивала, подводила черту новостная девушка. - Поднявшийся к небу столб пламени был виден за много километров вокруг. В окнах домов близлежащих поселков повылетали стекла. Специалисты в недоумении. Достоверно известно, что в помещениях «Острова» не было ничего, что могло бы вызвать взрыв такой мощности.

* * *
        И вот она снова шагает по лесу. С пятью тампоновыми гильзами в кармане. С гильзами, заряженными сигаретами. На этот раз Андреа прихватила их все - оставлять сигареты в комнате было теперь рискованно.
        Вряд ли, конечно, доктор Ларри вообще о них вспомнит после того, что случилось во время обеда. После того сюжета про Митю.
        Он словно ополоумел, когда увидел этот сюжет. Вскочил. Схватился за голову. Забегал по веранде, как таракан. Вызвал лифт - но, не в силах его дождаться, бросился вниз по лестнице.
        Сван, Закария и Карен остались сидеть на своих местах.
        - Ладно, - сказала тогда Андреа и встала из-за стола. - Приятного аппетита вам. Я пошла.
        В лесу было хорошо, немного прохладно в сени деревьев и солнечно на открытых местах. Пахло лежалой хвоей. Андреа шагала куда глаза глядят, не очень быстро, но и не очень медленно. Убедившись, что отошла от корпуса клиники достаточно далеко, она извлекла из тампона сигарету номер пять и закурила ее.
        Это оказалось просто великолепно - идти вот так и курить. И почему-то щемяще грустно. Но в этой щемящей грусти и заключалось великолепие. Когда в последний раз и куда шагала она вот так, с дымящейся в руке сигаретой? Кажется, ей было тогда семнадцать и она только что ушла из дома. С жутким скандалом. С пощечиной, горевшей на правой стороне лица. Ее мама, как доктор Голев, была левшой.
        За что ее тогда ударили? А, ну да, ну да… Как же. За съемку в рекламном ролике. Она подделала разрешение от родителей и снялась в какой-то совершенно безобидной социальной рекламе. Она даже не особо вникла тогда, в рекламе чего. Но ей очень понравился тот образ, образ девушки на краю тротуара, за гранью которого разверзается пропасть. Девушки, бредущей по грани смертельной опасности.
        Вот, значит, чего ей не хватало все это время, вот что она так жаждала испытать… Снова почувствовать себя той девушкой. Распущенные волосы, кожаная косуха, руки в карманах, семнадцать лет… Вот для чего она сохранила все эти сигареты в дурацких тампонах…
        Пахло лесом, смолой и хвоей, было так спокойно и хорошо, словно что-то в ее душе вдруг перестало болеть и надрывно взывать к отмщению. Что за глупости. Что за пошлость - мстить родителям, год за годом убивая себя куревом, алкоголем и одиночеством? Нет, все; это больше не про нее!
        Андреа решила, что это ее последние сигареты. Они уцелели не просто так. Они нужны. Она чувствовала это каким-то нечеловеческим, кошачьим чувством. Выкурив пятую, она закурила шестую.
        «Интересно, как далеко в лес нужно уйти, чтобы выпасть из-под наблюдения их камер?» - расслабленно, как о чем-то отвлеченном и не имеющем к ней отношения, думала Андреа, полеживая на бархатистой травке одной из полянок и докуривая седьмую сигарету.
        «А я ведь сейчас красива. Выгляжу ничуть не хуже, чем тогда… И здоровье у меня снова отменное, - продолжала она думать, прикопав окурок, но не спеша вставать с примятой душистой муравы. - Молода, красива, свободна… гуляю по лесу, курю в свое удовольствие… А где-то там - мои мурочки… и Мадленка…»
        Отдохнув, она отправилась дальше. Все дальше и дальше в лес. Она решила, что будет так идти, пока все до конца не выкурит - и только после этого повернет обратно.
        Восьмая сигарета пришлась на заросли густой чащи. Андреа продиралась сквозь них, ломая сухостой и пригибая живые ветки. Насладиться процессом курения не удалось. Впрочем, она и так уже насладилась им по самое «не могу» - на долгие годы вперед. Но докурить последнюю сигарету, девятую, было необходимо. Она чувствовала это. Возможно, это и был ее «квест» - не тот, мнимый, на ходу придуманный доктором Ларри, а что-то по-настоящему важное, какое-то испытание самой Судьбы…
        И вот, когда от девятой сигареты осталось меньше половины, кусты черники зашевелились и кто-то маленький и черный посмотрел на Андреа внимательными глазами. Андреа опешила. Выронила сигарету из пальцев.
        Перед ней стояла ее Жужу.
        9. Что-то странное
        После обеда Карен вернулась в комнату Мити, к Нине, дежурившей возле спящих беспробудным слюнявым сном приятелей-собутыльников. Заняла ставшее уже привычным кресло рядом с диваном, на котором дрых юный алкоголик Клоков. Нина сидела в другом кресле, поближе к молодому пьянчуге Елькину.
        - Может, все-таки сходишь перекусить? - предложила ей Карен. - Я бы покараулила…
        - Я уже, - успокоила ее Нина. - У меня был с собой батончик.
        - Представляешь, сейчас в новостях про нашего Митю показывали. Бункер, ну, то есть псевдобункер, заброшка-торговый-центр, взлетел на воздух по непонятным причинам. Что-то в нем рвануло ни с того ни с сего. Чуешь, Митяй? Кто-то взорвал твой «Остров».
        Митя в ответ только всхрапнул и зашлепал губами.
        - Ну-ну. Спи, - усмехнулась Карен.
        - Мне кажется, это я виновата, - заявила вдруг Нина. - В том, что они напились.
        - Ты?! Как ты можешь быть…
        - Тс-с, не кричи так. Разбудишь еще. Я виновата в том, что слишком увлеклась Закарией. Весь этот год только о нем и думаю. И вот результат. Взгляни на Сенечку: шея выгнута, зрачки под веками бегают, ноги подергиваются… Если начнется приступ, я, конечно, смогу его купировать, но… Смысл-то был не в том, чтобы купировать приступы, а в том, чтобы избавить его от них раз и навсегда. И у меня почти получилось. Но вот он наклюкался до потери сознания, и год работы может пойти насмарку.
        - И все потому, что ты провела эту ночь в объятиях Закарии, - понимающе кивнула Карен. - Тогда как должна была стоять по стойке «смирно» перед дверью в пищеблок и чутко бдить, не придет ли кто-нибудь за Ирвиновой бутылкой.
        - Нет. Я всего лишь должна была уделять ему чуть больше внимания, когда он проснулся. Поговорить с ним о чем-нибудь… об этой его мечте заниматься серфингом, о планах на будущее, о его матери, наконец!
        - Не кори себя, - сказала Карен. - Ты просто влюблена. Хотелось бы и мне когда-нибудь так влюбиться.
        - Когда-нибудь влюбишься, - улыбнулась Нина.
        Арсений, застонав, перевернулся на бок. Подрагивание конечностей прекратилось.
        - Да все с ним в порядке, - сказала Карен, вглядевшись в его лицо. Потом перевела взгляд на Митю. - И с этим тоже. Мне кажется, они оба уже вот-вот проснутся. Сон уже не крепкий, почти поверхностный.
        Прошло еще минут десять. Митя с Сеней продолжали тревожно, поверхностно, не крепко спать. Тогда Нина решила спросить у Карен:
        - Ты что-нибудь там увидела, на тех рисунках?
        - Ага.
        - И что это было? Если не секрет.
        - Это была девочка на берегу океана. Она бегала туда-сюда и кого-то высматривала, ждала…
        - Но как нарисованная девочка может бегать туда-сюда?
        - Я не знаю, Нина. Я даже не уверена, что на этом рисунке было изображено именно это и что каждый, кто на него смотрит, видит именно девочку на берегу океана. Может, для кого-то это что-то совсем другое, какие-нибудь пятна и линии. Но когда я взглянула на эти пятна и линии, то сразу ее увидела, девочку, и как она в нетерпении перебегает с места на место.
        - Забавно. Этакая Ассоль, - не удержалась Нина от шутливого комментария. - А что это значит для тебя? Кто эта девочка? Ты когда-нибудь бывала на океане?
        - Конечно, бывала. Даже на двух. Но то были обычные туристические поездки, ничего особенного. В смысле, красиво, конечно, незабываемо, но не уверена, что в этом есть что-то личное, про меня… Я вчера целый день думала об этом рисунке, рассматривала его, пыталась понять, почему я так сразу решила, что это именно океан, а не море, например, или не озеро, и что девочка на его берегу кого-то ждет, а не просто так носится по пляжу. Целый день у меня в голове шумело это слово - океан, океан, океан. Наверное, из-за этого я кое-что вспомнила, связанное с океаном. Когда-то я работала волонтером в хосписе. Мне тогда было около двадцати, было лето, каникулы, но мне хотелось попрактиковаться.
        - В этом вся ты. Пока другие плавают-загорают, влюбляются-разлюбляются, ты идешь в хоспис практиковаться.
        - В общем, не буду тебе описывать, что такое хоспис, ты сама прекрасно знаешь… Там была одна женщина-пролонг, с виду совсем не старая, хотя на самом деле ей было девяносто семь. Она умирала от рака поджелудочной железы… И вот эта женщина любила поболтать с молодыми сестрами и волонтерами о смерти. Мне кажется, так она пыталась показать, что совсем ее не боится. А может, и в самом деле не боялась. С виду ей было лет сорок, и для умирающей она очень даже неплохо выглядела. А я в те времена тоже обожала порассуждать о смерти, повыдвигать всякие теории насчет того, есть ли что-нибудь после смерти, продолжает ли душа свой путь, и так далее, и тому подобное. Мы с ней могли говорить об этом часами. Потом ей стало хуже, и наши беседы прекратились. В общем-то, к этому времени мы уже поняли главное друг о друге: мы обе не верили в смерть как во что-то окончательное и бесповоротное, как в пустоту, и обе допускали, что за чертой смерти не обязательно должно быть какое-то уникальное, единое для всех продолжение. Возможно, вариантов продолжения столько же, сколько людей. А может… Ой, нет, лучше я не буду
развивать эту тему! А то ведь меня потом не остановишь! В общем, эта дама вскоре умерла. Но перед смертью она меня разыграла. Она сказала, что у пролонгов две смерти и что после наступления первой она еще будет здесь и сможет со мной взаимодействовать… какое-то время… минуту или две… Главное, чтобы я тоже была здесь, в этой комнате, в эти пару минут между ее первой смертью и второй, и держала ее за руку. И тогда, возможно, я что-то смогу увидеть…
        - И ты поверила? - изумилась Нина. - Ты, студентка второго курса медицинского института, поверила в эту чушь?
        - Сначала нет, - ничуть не смутившись, ответила Карен. - Я сначала подумала, что она просто хочет, чтобы кто-то держал ее за руку в момент ухода. И, разумеется, когда это произошло, я была там, сидела рядом и держала ее за руку. Она легко умерла, быстро. Даже в кому не впадала, как это часто бывает с раковыми больными. В какой-то миг я подумала, что она уже ушла: приборы показывали остановку сердца, датчики мозговой активности перестали ее фиксировать… Но, видимо, с электроникой в ее палате было что-то не так, какой-то сбой, или скачок напряжения, или еще что-нибудь в этом роде, ничем другим эта ошибочная констатация смерти не объясняется. Когда я уже начала потихоньку освобождать свою руку из ее руки, она приоткрыла один глаз и произнесла… и что-то произнесла. Целую фразу. Но совершенно неразборчиво, на каком-то перевернутом языке. Я ничего не поняла, да к тому же так испугалась, что просто вырвала у нее свою руку и убежала. Вот чего никогда себе не прощу… Ты говоришь - не уделила внимания Сенечке. А я - вырвала руку из руки умирающей.
        - Ну-ну, что ты. Не думай об этом так.
        - А вчера, увидев этот рисунок, я вдруг все вспомнила… Я как будто снова оказалась там, в этом хосписе, в палате рядом с умирающей. И услышала ее шепот, услышала ту самую фразу - только теперь в ней не было ничего «перевернутого»; теперь я все поняла. Она сказала: «Девочка бегает по берегу океана».
        Нина помолчала, осмысляя услышанное. Звучало, сказать по правде, несколько глуповато.
        - Это просто слова, - наконец сказала она. - Причем довольно бессмысленные. Ты услышала их от женщины, которая умирала. Которая уже умерла, как ты думала в тот момент. Естественно, ты испытала сильный шок, вот поэтому они и врезались в твою память…
        - Нет-нет, - замотала головой Карен. - Они вовсе не врезались в мою память! Я их не помнила до вчерашнего дня! Все, что я помнила - это ее лицо с приоткрывшимся мутным глазом, да еще как я вырвала руку из ее руки. И до вчерашнего дня это был просто один из эпизодов, осевших в памяти.
        - А теперь? Теперь что-то изменилось? Теперь это не просто воспоминание?
        - Не знаю, Нина, но теперь мне кажется, что здесь происходит что-то странное. С тех пор, как наши контуры вышли из гипносна. То одно случается, то другое, и все это как-то связано между собой. Одиссей с его дневником. Рисунки Альбы. Вот сейчас доктор Ларри изменился в лице и бросился прочь с веранды, а все потому, что в новостях говорили про Митю и его «Остров». Почему его так потрясло, что на этом «Острове» что-то там взорвалось?..
        Пока Карен все это говорила, Нина пересела к ней поближе, пристроила на коленях слимбук и принялась что-то листать на его экране.
        - Какой именно из рисунков ты имеешь в виду? Покажи!
        - Не этот. Не этот. Дальше… Вот! - Карен коснулась экрана и разводящим движением двух пальцев приблизила часть сфотографированного листа с беспорядочно рассыпанными по нему набросками. Нина вгляделась в увеличенный Карен фрагмент.
        - Хм, - сказала она, поглазев на него из вежливости секунд пятнадцать. - При желании, конечно, здесь можно увидеть нечто вроде линии прибоя. Вот эти полукружия очень похожи на следы набегающих волн. А это, надо полагать, та самая девочка. Но я, если честно, скорее приняла бы ее за кактус.
        - Нет, это все-таки девочка, - возразила Карен, но как-то очень уж отрешенно.
        - О'кей, пусть будет девочка. Ты говорила, она кого-то высматривает, кого-то ждет. Кого? Есть предположения?
        - Не знаю…
        - Может, какой-то корабль?
        Карен глянула на рисунок. Она чуть покачивалась из стороны в сторону и, казалась, готова была уснуть. «Эта картинка вгоняет ее в транс», - догадалась Нина и хотела уже закрыть слимбук, как вдруг лицо Карен озарилось пугающим узнаванием. По крайней мере, Нину оно испугало - потому как что можно было узнать в этом кактусе и дугообразных разводах «волн»? Что можно было в этом узнать, оставаясь в здравом уме?
        - Нет, не корабль, - облизнув пересохшие губы, сообщила Карен. - Она ждет кита!
        Нина вдруг ощутила исходящий от подруги жар. Он возник так внезапно, словно температура тела Карен подскочила сразу на несколько градусов. По всей видимости, так оно и было.
        - Кита, значит, - пробормотала она, вытаскивая из-под пальцев Карен свой слим и одновременно связываясь с Закарией по птифону. - Заки, можешь подойти? У нас тут что-то странное происходит.

* * *
        Андреа опустилась на корточки и позвала: «Кис-кис-кис!». Она никогда не подзывала своих кошек этим оскорбительным, но почему-то модным сейчас «пс-пс!», а теперь и подавно не будет.
        Но на Жужу и благородное «кис-кис» не очень-то подействовало. Сначала она подалась было навстречу Андреа, замурчав и приветственно подняв хвост, но стоило той протянуть к ней руку, как Жужу резко отпрянула.
        - Ну что ты, Жужу, девочка, это же я, - принялась уговаривать Андреа кошку с такой трепетной певучей нежностью в голосе, какой никто из ее нынешних знакомцев, проживших с ней более года под одной крышей, не мог бы в ней даже и заподозрить.
        Жужу в ответ повела носиком, как бы говоря: не глупи, хозяйка! Ну разумеется, это ты! Я знала, что это ты, задолго до того, как ты меня обнаружила и принялась кис-кискать!
        - Я изменилась, да? Красивая стала? - продолжала заигрывать с кошкой Андреа. - Но ты все равно меня узнала? Ах ты моя умница, моя хорошая… иди сюда, ну иди…
        Жужу не давалась в руки, но и не исчезала совсем - отбежав на такое расстояние, чтобы Андреа могла ее видеть среди травы и стволов деревьев, она садилась и смотрела на нее все тем же внимательным, выжидающим взглядом.
        - Вот ведь Мадленка, мерзавка, упустила тебя… Я как чувствовала, что она врет!.. Но как ты здесь оказалась, за тысячу километров? Как ты вообще меня наш… - Андреа запнулась на полуслове. Истинный смысл произошедшего соткался перед ее внутренним взором из клочков, лоскутиков, завитков табачного дыма от семи сигарет, выкуренных сегодня в этом лесу. Как Жужу попала в этот лес - неизвестно, может, прилетела на вертолете. Но, оказавшись здесь, она выследила свою хозяйку по запаху дыма.
        Вот зачем они были нужны, эти сигареты. Вот зачем Андреа потребовалось их выкурить. Для этой встречи.
        - Господи… - потрясенно выдохнула Андреа, чувствуя себя героиней популярного реалити-шоу «Знаки», и не просто героиней, а финалисткой сезона, выигравшей главный приз. - Это что, Ты явил мне чудо? Это и есть Твой квест?.. Как мне Тебя понимать, Господи?..
        Господь молчал, но вместо Него подала голос Жужу, нетерпеливо и требовательно мяукнув с какой-то кочки. Она явно хотела, чтобы Андреа следовала за ней.
        - Я иду, Жужу, - сказала Андреа, утирая выступившие слезы. - Я иду за тобой. Веди, куда ты меня ведешь…
        10. На берегу океана
        Фьюти сидел на краю пирса, болтал ногами и бросал в воду принесенные с собой камешки. С тех пор как его коротенькие лапки удлинились, а тело приобрело человеческие пропорции, он постоянно только этим и занимался. Даже тогда, когда была не его смена дежурить, высматривая кита.
        Фьюти нравилось сидеть здесь одному и чувствовать себя обыкновенным мальчишкой лет одиннадцати (которым он сейчас и являлся). Он воображал, что приехал сюда на каникулы или на какой-нибудь семейный уикенд и что его родители устанавливают сейчас палатку на пляже и раскладывают еду на белоснежной льняной скатерти, расстелив ее на песке и прижав по углам камнями. Еще есть маленькая сестренка. Или братик. Он ползает вокруг и пускает слюни. Папа с мамой счастливы. То есть папа - это не совсем папа, это новый мамин муж, но Фьюти ничего не имеет против такого положения дел. Главное, что мама - это мама. Та же самая, его мама.
        Пирс был очень длинным. Он вдавался в океан километра на полтора и представлял собой ломаную прямую, состоящую из нескольких отрезков неравной длины. Волны плескались под днищем пирса, глодали его серые деревянные сваи; иногда от перехлеста волн к свешенным вниз ногам Фьюти взлетал небольшой фонтанчик из пены и брызг, - тогда Фьюти быстро выпрямлял ноги в коленках, и брызги пролетали в каких-нибудь миллиметрах от его икр. Не то чтобы он боялся замочить ноги. Просто к этой воде нельзя было прикасаться. Вода этого океана была не совсем водой, хотя и выглядела очень реалистично. Если ее коснуться - тебя мигом отсюда вышибет. Перенесет куда-то в другое место. А Фьюти совсем не хотел отсюда переноситься: во-первых, ему здесь нравилось, а во-вторых - нужно было дождаться кита.
        Фьюти уже не помнил, откуда он знал все это. Кажется, что-то такое говорилось на табличке, торчащей из песка. Эта табличка была первым, что они увидели, когда очутились на пляже. Табличка казалась сделанной из куска фанеры, но на самом деле была интерактивной - надписи на ней то и дело менялись. Когда они, чудики, только пришли, надпись гласила: «THE WAITING FOR A WHALE ZONE».
        - Чего-чего? - прочитав, недовольно поморщилась Зильда. - А почему бы просто не написать: «Место ожидания кита»?
        - Кита? Какого кита? Тив-тив! - заволновалась Тивц.
        А Хпр сказал:
        - Нахверное, это мехстный трансхпорт.
        После этого они направились было к воде, чтобы помочить ножки, но тут Лисенок бросил еще один взгляд на надпись - и остановился как вкопанный.
        - Тявк! - издал он на своем лисячьем, но тут же исправился: - Бр-р-р, стойте!
        Все остановились.
        - Тут написано: «Океан. Трогать воду строго запрещено».
        - Но почему?! - воскликнул Фьюти, больше всех огорченный такой несправедливостью. Он так мечтал потрогать океан…
        «Вы сразу исчезнете. Вас вышибет с этого уровня. Отбросит к самому началу прохождения, а может, и вовсе выкинет из игры. Так что держитесь подальше от воды, - ответила табличка чередой новых надписей, которые появлялись на ее белом фоне и тут же таяли. - Поняли?»
        - Поняли, - ответил за всех Лисенок.
        - Трогать воду нельз-з-зя, - сказала Зильда, и в воздухе мелькнул ее полиловевший язычок. - А что тогда можно? Что нам вообще тут делать?
        «Да все, что захотите! - ответствовала табличка. - Бегайте, резвитесь, стройте замки из песка. Вы же дети!»
        - Дети?! - изумились все пятеро.
        Но табличка, одарив их напоследок широким смайлом, уже переключилась с режима диалога в режим одностороннего информирования. «THE WAITING FOR A WHALE ZONE» - снова проступило на ней.
        Трудно сказать, сколько времени они здесь провели, но за это время Тивц полюбила бродить вдоль линии прибоя и слушать ветер. Из кругленькой синей птички она превратилась в девочку-подростка, тонкую и высокую. Альба в свои тринадцать такой не была, но хотела быть именно такой, грезила о себе такой - и каждый раз опускалась с небес на землю, просто взглянув на себя в зеркало.
        Здесь, на побережье океана, зеркал не было, но попадались другие находки, не менее интересные. Вот, например, только что Тивц посчастливилось найти осколок бутылочного стекла. Осколок был уже старый, гладкий, с обкатанными краями. Тивц прошла немного дальше и подобрала еще один осколок, крупнее. Еще через сотню метров, преодолев песчаную травянистую косу, отделявшую один дикий пляж от другого, Тивц обнаружила целые россыпи таких стекол. Она спустилась к ним, мысленно похвалив себя за то, что не взяла на прогулку вторую девочку из их компании - маленькую непоседливую Зильду, которой на вид было лет шесть и которая не считала свой возраст поводом хоть немного слушаться старших.
        Осторожно ступая босыми ногами, Тивц принялась бродить между осколков. Она понятия не имела, что она ищет и ищет ли что-нибудь; просто бродила, глядя под ноги, и все. Некоторые осколки блестели в лучах неяркого солнца, спрятанного за облаками, другие были похожи на тусклые матовые камешки, исцарапанные наждаком песка. Некоторые были не вполне и осколками - почти целые бутылки с отбитыми горлышками или донышками. Волны лениво катали их вдоль линии прибоя с хрустким леденцовым шелестом, словно конфеты на языке.
        - О! - обрадованно вскрикнула Тивц, увидев то, что, оказывается, искала. Единственную не поврежденную, целиком сохранившуюся бутылку на всем пляже. К счастью, бутылка лежала в недостижимом для волн месте, и Тивц подняла ее без всякого риска быть выкинутой.
        После этого Тивц устроилась на песке, найдя место почище, без крупных осколков, и пристроила бутылку между коленей. Она думала, ей придется повозиться с крышкой, а может быть, даже разбить бутылку, но крышка открутилась на удивление легко. Тивц перевернула бутылку, и на ладонь ей выпало скрученное трубочкой письмо.
        Сгорая от любопытства, Тивц приступила к чтению.
        «Дорогая, любимая доченька! - говорилось в письме. - Если ты держишь это письмо в руках - значит, ты тоже здесь. В мире, где разлученные души пытаются найти друг друга, чтобы немного побыть вместе. В мире, где мертвые с мертвыми прощаются навсегда. На земле, при жизни, люди не успевают этого сделать, а если и успевают, то их прощание отравлено страхом и болью, агонией умирания. Поэтому и создано это место. Для самых последних слов. Доченька! Я не знаю, как искать тебя в этом мире, куда идти, вокруг меня кромешная темнота…»
        На этом послание обрывалась: просочившаяся в бутылку вода испортила бумагу, и буквы превратились в размытые кляксы.
        Тивц перечитала письмо несколько раз. Собралась было снова свернуть его в трубочку и сунуть в карман толстовки, но оно рассыпалось у нее в руках. Все, что оставалось сделать Тивц, это отряхнуть пальцы от серовато-бежевой бумажной трухи, в которую превратился за считаные секунды листок с посланием.
        «Жаль, - подумала Тивц. - Кто-то не получил такое важное для него письмо. Чья-то доченька…»
        Она посидела на пляже еще немного, поглаживая литые бока бутылки и слушая, как шелестят и позвякивают в полосе прибоя отполированные волнами стеклянные голыши - останки других бутылок. Интересно, что стало с письмами, которые в них находились? Дошли ли они до своих адресатов?
        Тивц поднялась со стеклянного песка, отряхнула юбку.
        - Прощайте, - сказала она, - Эрик и Рихард. Вы были моими родителями. А потом перестали.
        Когда она вернулась туда через день с Митяем и Рыжим, тоже захотевшими получить послания от своих родителей, стеклянного пляжа на этом месте уже не было. Был обычный серовато-белый песок.
        Дни шли за днями, а кит все не приплывал.
        Рыжий с Митяем насобирали всякой всячины в примыкающем к побережью леске, соорудили зеленый шалаш, даже начали делать зарубки на специально вбитом для этого колышке. Тивц плела фенечки и веревки из пальмовых волокон (вдруг кит - скользкий, и им понадобится привязать себя к нему?). Фьюти, изредка подменяемый Рыжим или Митяем, караулил на дальнем конце пирса. Зильда развлекала себя тем, что без устали носилась по берегу, время от времени делая вид, что сейчас ринется прямо в воду. Все тут же вскакивали на ноги и принимались кричать, размахивая руками: «Зильда! Нельзя, Зильда! А ну назад!»
        Иногда Рыжий или Митяй приносили из тропических зарослей что-нибудь съедобное, фрукт или корнеплод, или бейсболку ягод. Все с удовольствием угощались лакомством, но еще с первых дней стало ясно, что без еды они могут запросто обойтись. Еда, вода и сон вовсе не были здесь чем-то необходимым. Ночью можно было спать, а можно было любоваться на Млечный Ключ, нежно пульсирующий в самом центре ночного неба, словно родничок на младенческом темени. Вокруг него от горизонта до горизонта были разбросаны крохотные светящиеся завитки - зеленоватые, красноватые, ярко-белые. Это было очень красиво.
        Кит все не приплывал.
        В первый день, поговорив с табличкой, они сразу бросились на пирс: по пляжу к нему вели выложенные из мелких камешков стрелки, а на самом пирсе такие же стрелки были нарисованы белой краской. Они повторялись через каждые сто шагов. Собственно, там, на дальнем конце пирса, оно и было - «Место ожидания кита». Чудики (они тогда еще были чудиками) проторчали там несколько часов, всматриваясь в бескрайнюю водную зыбь и подпрыгивая от нетерпения двигаться дальше.
        Дул сильный ветер. Ветер - продолжение пути. А они стояли на месте…
        Рыжий подозревал, что это именно ветер их изменил: сдул с них образ «смешариков» и звероголовых чудищ, в которых они время от времени превращались; оставил в них только главное - детей.
        С пирса они возвращались уже детьми. Четырьмя тонкотелыми и слегка разочарованными отсутствием кита подростками и одной неуправляемой шестилеткой, которая, казалось, забыла про кита сразу же, как только повернулась к океану спиной. С шальным криком «А-а-а!!!», отчаянно топая по дощатому настилу и наслаждаясь производимым грохотом, Зильда бросилась по пирсу в направлении берега. «Эй, стой! Осторожно! Остановись!» - закричали ей, но она никого не слушала. Тогда темноволосый губастый мальчик, которого раньше звали Хпр, сказал: «Сейчас я ее догоню!» - и бросился вслед за ней. А другой мальчик, рыжий, сказал: «Слушайте, если мы все отсюда уйдем, то можем пропустить кита, когда он все-таки приплывет! Кто-нибудь должен остаться здесь». - «Я могу», - сказала высокая русоволосая девочка, выглядящая немного грустной. «Фью-ю! - присвистнул белобрысый парнишка, бывший когда-то сусликом. - Хитренькая какая! Я тоже - могу!» - «Тогда решено: ты остаешься, Фью», - сказал Рыжий. «Фьюти, - поправил его белобрысый, но без особой уверенности в голосе. - Кажется, как-то так».
        Обычно Митяй и Рыжий проводили время в философских беседах, а заодно присматривали за Зильдой. Как-то раз Зильда совсем разошлась: подняв над головой широкий пальмовый лист, она заявила, что она теперь - корабелла под названием «Натусик» и что прямо сейчас она отправляется в плавание. Рыжий с Митяем замучились за ней гоняться, оттаскивая от волн.
        В конце концов она совсем довела Рыжего. Тогда он взял ее в охапку и потащил, сам не зная куда. А она брыкалась и верещала. Тут Рыжему пришла в голову гениальная мысль. Он как раз тащил Зильду-«Натусика» мимо щита с интерактивным экраном - того самого щита, который они сначала приняли за обычную информационную табличку. Рыжий с извивающейся Зильдой в руках остановился возле него и громко произнес:
        - Здравствуй, Щит!
        Надпись на английском языке - про зону ожидания кита, - стоявшая здесь «по умолчанию», сменилась сердитым смайликом.
        «Сквернословить запрещено!» - возникла фраза.
        - Чего? - не сразу врубился Рыжий. - А, понял… Ну извини. Издержки билингвистической омонимии.
        «Чего??» - не въехал теперь уже Щит.
        Но Рыжий и сам не понял, что сказал. И не горел желанием понимать. Его вообще-то интересовало совсем другое… Правда, он уже успел забыть, что именно - потому что вспомнил кое-что гораздо более важное! Опустив на землю Зильду, оробевшую перед сердитым смайликом и потому переставшую барахтаться, Рыжий положил руки ей на плечи и начал разговор заново:
        - Уважаемый Board, - обратился он к Щиту со всем почтением. - У нас назрели некоторые вопросы. Не знаю, почему мы сразу не догадались обратиться к вам, это ведь было элементарно… В смысле, вы - единственный источник информации на многие мили вокруг, и к тому же обладающий интеллектом. Мы сразу могли бы с вами поговорить, а не ждать у моря погоды… в смысле, у океана кита… и, может, уже сейчас все было бы понятно…
        «Не продолжай, - сказал Щит, и Рыжий послушно замолчал. - С вопросами про кита я вам вряд ли могу помочь. Я торчу здесь уже давно, но никакого кита ни разу не видел. Даже если он приплывал. Пирс слишком длинный, отсюда не разглядеть. Что-нибудь еще?»
        - Нет, - сказал Рыжий и огорченно вздохнул.
        «Нет? Хм!» - сказал Щит, не преминув сопроводить свою реплику смайлом со вскинутой бровью.
        - Ах да! - вспомнил Рыжий. - Я хотел, чтобы ты показал Зильде, что бывает с теми, кто бегает по волнам.
        На самом деле Рыжий лукавил: он хотел не столько показать это Зильде, сколько сам посмотреть. Но Щит и здесь нашел способ увильнуть:
        «Страшилки не транслирую».
        - Ну хотя бы скажи, почему она такая маленькая?! - вскипел наконец Рыжий. - Хотя бы это ты можешь?!
        «Ты имеешь в виду Зильду?» - невозмутимо ответил Щит.
        - Зильду, Зильду! Мы пришли сюда откуда-то из… помню смутно, но откуда-то мы пришли. И я не помню, чтобы с нами был кто-то маленький. У нас был боевой отряд или что-то вроде того. Каждый отвечал за себя сам, и никому ни за кем не приходилось присматривать. А теперь с нами Зильда, и она - ребенок. Совсем ребенок. Но при этом нет чувства, что ее раньше не было, а потом она откуда-то взялась. Наоборот, я чувствую, что она была всегда… но не всегда была ребенком… В общем, я запутался.
        - Он запутайся, - по-детски выговаривая, подтвердила Зильда и развела руками.
        «Ну, на этот вопрос я тебе отвечу, - смилостивился Щит. - Зильда стала такой потому, что здесь, на Берегу Океана, человек может находиться только в одном виде из двух - ребенком или подростком. «Ребенок» - это тот, кто у вас, в мире Млечного Пути, еще не достиг семи лет, либо уже перешагнул порог семидесяти. То есть близок к внешнему краю жизни - с той ли, с этой ли стороны. А также любой, кому угрожает смерть. Кто угасает от долгой неизлечимой болезни или, наоборот, стремительно истекает кровью. Причина и, так сказать, скорость процесса значения не имеют: важна лишь близость небытия. Все остальные воплощаются здесь «подростками».
        Рыжего очень взволновали слова «у вас, в мире Млечного Пути», но он решил на этом не задерживаться и выяснить все же вопрос о Зильде.
        - То есть, получается, что Зильда в каком-то другом измерении - либо младенец, либо старушка, либо вот-вот умрет?
        «Почему сразу младенец? Скорее всего, она идентична себе здешней, то есть является девочкой пяти-шести лет… Ну или старушкой за семьдесят».
        - А может она быть мальчиком пяти-шести лет? Или старичком?
        «Нет. Пол при переходе не меняется».
        - А вдруг она кто-то, кто умирает?
        Щит придирчиво оглядел Зильду с головы до ног. На его поверхности появились буквы:
        «Не думаю. Умирающий должен довольно быстро терять в возрасте. А вашей Зильде, насколько я понимаю, все время шесть. Она ничуть не изменилась с тех пор, как…»
        Щит не закончил фразу. Зильда хихикнула. Рыжий негромко охнул. На миг ему показалось, что Зильда проваливается в песок или что сам он внезапно вырос, подобно Алисе из Страны Чудес. Его ладони, лежавшие все это время у Зильды на плечах, остались болтаться в воздухе, а вместо хлипких вертлявых плечиков шестилетки между ними возникла кудрявая макушка какой-то совсем уж крохи.
        Кроха оживленно залепетала, нашла палец Рыжего и дернула за него.
        - Что это значит, Щит?! - воскликнул Рыжий.
        «Это значит, что наиболее вероятным является третий вариант: она кто-то, кто умирает», - ответил Щит.
        Рыжий вернулся к шалашу с малюткой Зильдой на руках, передал ее обомлевшей Тивц, попросил Митяя сгонять за Фьюти, и потом они устроили экстренный совет.
        - Плохи дела, - сказал Митяй, выслушав Рыжего. - Она скинула сразу года четыре. В следующий раз она может просто исчезнуть.
        - Если она исчезнет здесь, это будет означать, что где-то она умрет? - попыталась разобраться в ситуации Тивц. - Или: что где-то она очнется… и обнаружит, что умирает… и сможет позвать на помощь?
        - Ты хочешь сказать, что нужно дать ей исчезнуть? - спросил Фьюти. - Или разрешить зайти в океан?
        Все посмотрели на Зильду. Она возилась на песке с принесенными Тивц ракушками - закапывала и откапывала, стучала ими друг о друга и бурно радовалась извлекаемому звуку. Она не понимала, что говорят о ней.
        - Мы не можем просто сидеть и ждать, когда она исчезнет, - ответила Тивц Фьюти. - И отпустить ее в океан тоже не можем!
        - Почему? - искренне удивился Фьюти.
        Рыжий с Митяем тоже с интересом воззрились на Тивц, ожидая, какие она приведет аргументы.
        - Ну, смотрите, - принялась рассуждать Тивц. - Щит сказал, что маленькими детьми здесь становятся маленькие дети, старики и те, кому грозит смертельная опасность. Он не уточнил, какая именно. Болезнь, несчастный случай, убийство, самоубийство… А если, например, в том мире Зильда страдает лунатизмом и прямо сейчас стоит на каком-нибудь карнизе на высоте тридцатого этажа? Мы ее «разбудим» - и она упадет…
        - Эм-м… - с сомнением протянул Рыжий. - Теоретически такое возможно, конечно…
        - Или, допустим, она лежит под наркозом во время сложной операции, - предложила Тивц другой сценарий. - Что-то идет не так, давление падает, пульс скачет, врачи в запаре… И тут - ба-бац! - она распахивает глаза! Привет! И вот вам смерть от болевого шока.
        - Или, например… - начал было фантазировать Фьюти, но Рыжий его перебил:
        - Ладно, я понял. Нельзя ее в океан. Тогда какие у нас варианты?
        - Может быть, в мир Млечного Пути должен отправиться кто-то из нас? - предположил Митяй. - Если мы здесь вместе, то, наверное, мы и там как-то связаны. Проснувшись там, кто-то из нас мог бы помочь Зильде… ну или убедиться, что помочь ей ничем нельзя.
        - И кто же будет этот кто-то? - поинтересовался Фьюти.
        Они решили тянуть жребий. Из пальмовых фенечек, навитых Тивц, взяли три простых и одну с украшением-ракушкой. Рыжий зажал их все в кулаке, оставив торчать наружу лишь одинаковые петельки-«ушки», за которые следовало тянуть.
        - Ну что, давайте. Фьюти, Митяй, Тивц…
        - Называй меня Альбой, - попросила Тивц. И вытянула первую фенечку. Ей досталась не меченая.
        Митяю тоже досталась фенечка без ракушки.
        Последним тянул Фьюти. Взглянув на выдернутую из кулака Рыжего фенечку, он с досадой воскликнул: «О!» - и бросил свой жребий на песок.
        Из его глаз брызнули слезы.
        - А вот и фиг! - закричал Фьюти. - Я не хочу! Вы меня не заставите!!!
        - Ладно, - сказал Митяй. - Я пойду. В конце концов, это была моя идея.
        Фьюти, утерев глаза рукавом, развернулся и направился к пирсу, сердито топая и увязая в песке. Митяй поднял брошенную им фенечку.
        - Прикольная! - сказал он. - Поможешь завязать?
        Альба затянула завязки фенечки на его запястье.
        - Не думаю, - сказала она, - что она перенесется с тобой в тот мир. Но все равно спасибо. Я рада, что она тебе нравится.
        - Это тебе спасибо - за амулет, - улыбнулся Митяй.
        В этот миг со стороны океана раздался долгий протяжный звук, похожий на пароходный гудок, только более высокий и мелодичный. Все повернули головы в сторону пирса. Все сразу поняли - это приплыл кит.
        - Ну ладно, ребята, - сказал Митяй. - Удачного плавания! Надеюсь, еще увидимся…
        Как где-то, когда-то, с кем-то другим - у него снова не было времени попрощаться. Махнув рукой, украшенной амулетом, Митяй направился в воду. Зашел по колено, потом до середины бедра, потом его силуэт замерцал, то мутнея, то вновь исполняясь прозрачной ясности, становясь как бы скважинкой в пространстве, прорезанной в форме человеческой фигуры.
        А потом Митяй исчез.
        11. Мерцание
        - Да стой же, кися! - Андреа уже запыхалась и начала выходить из себя, но продолжала повторять ласковую домашнюю кличку своей любимицы. Впрочем, еще немного, и Жужу не миновать быть названной «кошатиной» и «мурзавкой». - Куда ты меня ведешь?!
        Выбравшись из густых зарослей лещины на очередную полянку, Андреа открыла было рот, чтобы снова позвать Жужу, но слова застряли у нее в гортани. Посреди полянки стоял открытый аэрокар, похожий на жука с оторванными крыльями, а под ним, прислонившись к парковочной пластине, полулежал мужчина с абсолютно серым лицом. Он был мертв или находился без сознания.
        Андреа не без труда признала в нем здоровяка Модеста. Признав, коротко вскрикнула, прижала руки к щекам… Да, несомненно, это был он - самый «тяжелый» (по стартовым килограммам) и самый неотесанный и грубый (но не лишенный, по мнению Андреа, своеобразного брутало-простецкого обаяния) участник проекта, Модест Китаев. Их Большой Мо, Моди Биг.
        - Моди… Да как же это?.. - только и смогла выговорить Андреа.
        Жужу, словно почувствовав, что ее миссия выполнена, грациозно присела возле нее на кочку, обвила хвост вокруг лап и облизнулась.
        Ирвин возвращался домой в отвратительном расположении духа. Домой… Вот уже больше года домом для него был принадлежавший клинике Ольхино лесной особняк, также известный как Центр доктора Голева. За этот год Ирвин и думать забыл о своем настоящем доме: политы ли кактусы-суккуленты, обосновавшиеся на его мансарде большой колонией, следит ли домработница за тем, чтобы в комнатах не было пыли и специфического запаха пустующего жилья. Ирвин терпеть не мог этот запах.
        Скоро, скоро он вернется туда опять. Он уже предупредил домработницу, чтобы к его приезду она проветрила все комнаты, постелила на стол новую скатерть и поставила в вазу живые цветы. Розы. Запах роз вытесняет ауру пустоты.
        Помечтав о доме, Ирвин вернулся мыслями к неприятному.
        Модест так и не найден. Агент из проката аэрокаров, согласившийся предоставить сведения о его поездках, в последний момент пошел на попятную. Мать Модеста без конца названивает в клинику, желая точно знать, когда ее преображенный сынуля вернется домой.
        Вернется домой… Все хотят вернуться домой. Каждый, по большому счету, мечтает только об этом. Даже тот, кто думает, что мечты его совсем о другом.
        Из меланхоличных размышлений Ирвина выбил звонок от Голева.
        - Слушаю, - сказал Ирвин.
        - Ирв, - голос шефа звучал взволнованно, непривычно отрывисто. - Твой кейс при тебе?
        - Конечно.
        Реанимационный чемоданчик всегда был при Ирвине, об этом доктор Голев мог бы и не спрашивать.
        - Ты далеко от клиники?
        - В пяти минутах езды, - сказал Ирвин, бросив взгляд на маршрутный экран.
        - Сейчас я пришлю тебе GPS-координаты, немедленно мчи туда. Это в лесу, в трех километрах от нас. На колесах не проедешь, включай аэринг. Андреа нашла Модеста. Без сознания, едва дышит, предположительно остановка сердца. Отправил к ним Ларри и Свана, они наверняка уже там.
        Отдав Ирвину распоряжения, доктор Голев сунул птифон в карман и снова склонился над скрючившимся на кровати Арсением. Того трясло. На губах выступила пена с примесью крови - по всей видимости, в момент начала припадка Сеня прикусил себе язык.
        С другой стороны, забравшись с ногами на кровать, над Арсением нависала Нина, она придерживала ему голову, пытаясь подсунуть под шею эластичный валик-фиксатор. Позади нее топтался Митя, незаметно для всех пришедший в себя и даже успевший посетить ванную.
        Теперь Митя стоял весь мокрый - мокрые волосы, мокрая грудь пижамы, мокрое, «перевернутое» лицо. С глазами у него творилось что-то неладное. Реальность расползалась, словно раскроенная на куски… а потом куски, судорожно подергиваясь, смещаясь и плохо совпадая краями, опять сползались. Комната казалась знакомой и незнакомой. Спины людей, теснившихся над островком кровати, казались чем-то отдельным от самих людей - просто спинами, тремя разумными спинами, по-пингвиньи сбившимися в кучку над каким-то любопытным объектом. Из памяти стремительно ускользало нечто важное. Как только что, над раковиной, утекала вода из его пригоршни. Что-то, что необходимо было куда-то доставить… до чьего-то сведения донести… чтобы что-то изменить… или предотвратить…
        - Зильда, - вдруг произнес Митя неожиданно для себя. - Зильда.
        - Проснулся? - сказал ему на это парень в брюках и джемпере, повернув лицо от кровати с кем-то беззвучно содрогающимся. - Ну с добрым утром, герой! Сядь пока, посиди!
        Они плыли на ките по бескрайнему океану - три подростка и один младенец. Зильда стала младенцем с приходом ночи. Произошло это как-то незаметно: только что на плече у Альбы покоилась тяжеленькая голова двухлетки, во все глаза глядящей в нарядное ночное небо, - и вот там уже безволосая головка новорожденного. Сердце у Альбы екнуло. И у Фадея с Фьюти тоже, когда они заметили перемену.
        - Значит, Митяй не смог ей помочь, - прошептал Фьюти.
        - Мы не знаем, что там случилось, - сказал Фадей. - Может, еще не все потеряно. Она ведь еще не…
        Он не стал заканчивать фразу, но все поняли, что он хотел сказать. Она ведь еще не совсем исчезла.
        Альба, удобно устроив Зильду на сгибе своей руки, попросила друзей говорить потише. Фьюти напомнил ей, что в этом мире никто не спит, даже новорожденные младенцы, но Альба все равно продолжала ее баюкать, словно эти размеренные движения могли спасти малютку от исчезновения или хотя бы как-то его замедлить.
        К утру рука у Альбы устала и занемела. Фадей вынул из сшитого лодочкой пальмового листа их немудреную провизию и пожитки - несколько плодов манго, орехи, колышек-календарь с зарубками и веревку, которую Альба сплела, чтобы они могли привязаться друг к другу во время шторма. Все это он разложил на спине кита.
        - Вот, - сказал он и протянул Альбе лист-лодочку.
        Альба поместила малышку в лист. Теперь ее нужно было только слегка придерживать, приобняв вместе с листом и следя, чтобы импровизированная колыбелька не соскользнула в воду. Спина у кита была широкая, но покатая и абсолютно гладкая, как каток. Только несколько шрамов нарушали зеркально-черную глянцевитую гладь этой живой поверхности.
        - Как думаешь, откуда у него царапины? - спросил Фад, присаживаясь рядом с Альбой по другую сторону колыбельки. Теперь Зильда была защищена от падения в океан еще надежнее - с обеих сторон.
        - Выглядят довольно свежими, - сказала Альба. - Может, акулы?..
        - Тогда были бы следы от зубов, - подал голос сидевший впереди Фьюти. - Или рваные раны.
        Альба поежилась, представив, что и кто может водиться в этих водах. И впервые за все время плавания (а может, и за все то время, что они провели на пляже, и в долгой дороге к пляжу, и вообще в этом странном мире) задалась вопросом, куда же они все-таки направляются. Куда им нужно попасть? Куда ей нужно?
        Берег, от которого они отчалили, давно остался позади и пропал из виду. Берег, к которому плыли, ощущался Альбой как нечто недостижимо далекое, но вполне мог оказаться и гораздо ближе. Ее бы нисколько не удивило, если бы он вынырнул из ниоткуда прямо у них под носом. А может, его и вовсе не существует. Может, они обречены плыть так до скончания веков… или их жалких жизней…
        - Рано или поздно мы куда-нибудь приплывем, - словно подслушав ее мысли, сказал Фадей.
        - Да, - кивнула Альба. - По крайней мере, здесь есть линия горизонта. Значит, этот мир тоже круглый.
        - Вовсе нет, - откликнулся Фьюти. - Здешний горизонт - это всего лишь горизонт нашего зрения, его предел. Дальше все сливается в размытой дымке, которую мозг по привычке воспринимает как «горизонт». Я это понял еще на пирсе. Присмотритесь - сами увидите.
        - Интересно… - сказал Фад. - А что еще ты понял, сидя на пирсе?
        Фьюти почувствовал в его словах издевку.
        - Много чего. Но вам не скажу.
        Он перебрался на самый край китовой головы и стал упрямо смотреть вперед. На нитку мнимого горизонта, подернутую легким маревом. Фьюти думал о том, что никакого марева на самом деле нет, а просто взгляд упирается в собственную ограниченность и тает, рассеивается в ней. И все, что остается от него на излете, - зыбкое голубовато-лиловое марево, полоска срединной мглы.
        Здесь, в этом мире, их зрение должно было бы быть острей, - думал Фьюти. Нет, вернее так: будь они родом отсюда, их зрение было бы острей, а разум не цеплялся бы так за привычные образы планеты-шарика и линии горизонта. Но они не отсюда. Они здесь гости. И скоро должны будут покинуть это место…
        Или все-таки не должны? Что, если кто-то из них захочет остаться?
        Вдруг кто-то потряс его за плечо.
        - Эй! - услышал он голос Фада. - Ты чего?
        - А? Чего? - рассеянно отозвался Фьюти.
        - Ты сейчас чуть в воду не свалился! Мы думали, ты уснул!.. Хватит уже таращиться на океан, не то он тебя затянет!
        Поначалу Альба боялась, что малютка Зильда проголодается и начнет плакать, и что ей нужно будет сменить подгузник, и что у нее может что-нибудь заболеть. Альба понятия не имела, как нужно обращаться с младенцами и где в открытом океане раздобыть молочную смесь и памперсы. И никто из них этого не знал. К счастью, Зильда не выказывала признаков голода, да и памперс, возникший на ней во время последнего превращения в комплекте с теплым байковым боди и пинетками, оставался сухим и чистым.
        Утром третьего дня, когда Альба склонилась над ее листом-кроваткой, чтобы погладить пальцем пухлую розовую щечку, Зильда открыла беззубый рот и улыбнулась ей во все десны.
        Альба пожала ее маленькую ладошку.
        - Как ты?.. Ты там давай, держись!
        - Не сдавайся! - поддержал ее Фад.
        За неимением других занятий Фадей теперь тоже проводил часы в созерцании здешней природы и выявлении ее закономерностей. Тем, что удавалось выявить, делился с остальными. Иногда они с Фьюти вступали в спор:
        - Солнце здесь наше, земное.
        - А вот и нет.
        - Почему ты так думаешь?
        - А ты хоть раз его видел? Мы видим только облака, сквозь которые пробиваются лучи света.
        - Ну так солнце - за облаками!
        - Не знаю, не знаю…
        - Ты хочешь сказать, что сами облака излучают свет?
        Утром третьего дня, когда маленькая Зильда улыбнулась Альбе, а где-то очень далеко от них обеих один человек склонился над другим человеком и ловкими отработанными движениями прикрепил к его груди крошечные металлические таблетки, способные разрядиться в сердце тысячевольтным импульсом электричества, а еще один человек, отчаявшись дозвониться бывшей жене, наговаривал в птифон сообщение: «Натэлла, хватит дуться, ты мне нужна, ответь!» - утром этого дня между облаками и океаном начало что-то происходить.
        Больше всего это напоминало дождь. Только этот дождь был обоюдонаправленным: дождь вверх и дождь вниз. Там, где оба дождя встречались, бурлила пена и мелькали яркие голубые молнии; вода океана сталкивалась с водой неба, и в точке этого столкновения из влаги и пены возникали причудливые конфигурации. Через миг одни из них водопадами обрушивались вниз, в океан, а другие - расцветали в воздухе невесомой радужной взвесью.
        В этом было что-то знакомое. Настолько знакомое, что Фадей непроизвольно схватился за голову, словно собираясь вытрясти или выдавить из нее засевший где-то глубоко в подсознании четкий и ясный образ… И, возможно, ему удалось бы это сделать, но тут все снова изменилось. Двусторонний ливень закончился, и за его опавшей пеленой взглядам путешественников открылся вид на песчаное побережье.
        Это был точно такой же пляж, какой они недавно покинули. Недоставало только длинного пирса и торчащей из песка таблички «THE WAITING FOR A WHALE ZONE». Зато их кто-то встречал. Светловолосая девочка в пестром платье бегала по пляжу, глядя в их сторону и размахивая руками. Ей было сразу и десять, и тринадцать, и семь с половиной, и три. Ее звали Ульяной. Она давно уже умерла.
        Сюда, сюда! - сигнализировала Ульяна жестами.
        Альба тоже махнула рукой в знак приветствия, второй рукой придерживая колыбельку с лежащей в ней Зильдой. «Как же мы сможем сойти на берег?» - подумала она, в замешательстве оглядывая окрестности. Нет, никакого пирса здесь точно не было. Ни пирса, ни пристани, ни каких-нибудь сходен, или что там еще бывает…
        Она повернулась к Фадею и хотела спросить, как он думает, к чему они тут будут причаливать, но в это время кто-то над ее ухом отчетливо произнес: «Разряд!» и острая боль, пришедшая из кита, наполнила ее тело.
        Пальцы Ирвина пробежались по оголенной груди Модеста, в несколько четких профессиональных движений освободив ее от накладок дефибриллятора. Доктор Ларри, стоявший на подхвате с кислородной маской, восхищенно прицокнул языком:
        - Круто! С первого раза завелось! - и накрыл маской лицо Модеста.
        - Еще бы оно не завелось! - подмигнул Ирвин.
        Сван подогнал трансфер как можно ближе к аэрокару и установил в удобное для погрузки тела положение.
        - Раз-два, взяли, - сказал он и нажал на кнопку. Из камеры трансфера выдвинулась гибкая, состоящая из множества микропластин конструкция, просканировала поверхность лежащего на траве тела, образовав над ним что-то вроде ажурного купола-саркофага, внутри которого тут же включилось антигравитационное поле, - и легко, словно пушинку, перенесла его во внутреннюю капсулу.
        - Вот так, - сказал доктор Ларри и со значением взглянул на Андреа, с бледным ошеломленным лицом стоявшую чуть поодаль. - Один оттанцевался.
        Черная кошка кошка на руках у Андреа подняла уши и громко мяукнула.
        - Вы не согласны, мисс? - Взгляд доктора Ларри сместился ниже, от лица впавшей в ступор Андреа к кошачьей смышленой мордочке. - Вы уж объясните своей хозяйке. Что докторов нужно слушаться. Что гробить свое здоровье - нехорошо. Что курение - это яд.
        - Мои сигареты спасли ему жизнь, - медленно проговорила Андреа.
        - А кто спасет твою жизнь? - осведомился доктор Ларри.
        Андреа хотела было ответить, что ее жизнь в спасении не нуждается, но почему-то передумала.
        Трансфер-мобиль в сопровождении Ирвина и Свана уже улетел с поляны. Доктору Ларри и Андреа ничего другого не оставалось, как только воспользоваться аэрокаром Моди, что они и сделали, невзирая на яростные протесты Жужу. В конце концов Андреа удалось ее успокоить, прижав к себе и поглаживая за ушком.
        - Бедная, натерпелась, - приговаривала она.
        Доктор Ларри завел двигатель, и они взлетели.
        - Что все-таки произошло? - спросила Андреа, когда под ними замелькали верхушки берез и елей. - Что случилось с Модестом? Почему моя кошка оказалась в его машине? Как…
        - Андреа, Андреа, Андреа, - нараспев произнес доктор Ларри и покачал головой. - Ответ на любой из этих вопросов мог бы пролить свет на величайшую загадку мирозданья. Мог бы стать ключом от всех дверей. Мы сейчас как раз занимаемся тем, что ищем способ на них ответить. Хотя бы на один из них. Этого было бы вполне достаточно.
        - Я поняла, - осенило вдруг Андреа. - Это все тот квест, о котором вы говорили! Ну, сегодня во время обеда, помните? Я вот только ума не приложу, как вы это все устроили, а главное - для чего? Но я не возражаю, надо так надо! Мне даже интересно… Ой, а Модест, наверное, просто притворился, что ему плохо? Но как натурально-то, а! Я поверила… Хорошо вы его загримировали… И еще, эти, как их… ды-дыщ в сердце! - Андреа небольно ткнула в Жужу указательным пальцем, изображая разряд дефибриллятора. - Ну вы даете, ребята!
        Доктор Ларри слушал ее трескотню с улыбкой Сфинскса и знай себе вел машину. Точнее, пилотировал аэрокар. Да, конечно: все происходящее с ними и вокруг них казалось невероятным, немыслимым, фантастическим! Это именно то, чего он ждал всю жизнь. С чем мечтал «работать» и все такое… Но - нет: больше он не будет биться в экстазе при получении каждого нового знака и доказательства того, что здесь происходит чудо. Что мир изменится после этих событий. Что он, Ларри Луцкер, напрямую к этому причастен и находится в самом эпицентре чудесного.
        Сегодня он чуть не свалился с лестницы, когда бежал рассказывать доктору Голеву об увиденном в новостях. Нес ему, как птичка в клювике, еще один паззлик чуда. Хорош бы он был, если бы сломал себе шею! О да, он очень даже неплохо вписался бы в эту историю с лежащими там и сям по всей территории особняка бесчувственными телами; может быть, он даже стал бы самым бесчувственным из них - необратимо, невозвратно бесчувственным, - но тогда он лишился бы возможности узнать, чем все кончится, к чему все это приведет. А ему очень нужно было узнать. Просто необходимо.
        Одним словом, доктор Ларри решил изменить внутреннюю стратегию восприятия всего того, что с ним сейчас происходит, и настроился воспринимать чудеса как должное. Ну чудо и чудо, и хорошо. Сейчас мы работаем с чудом, поэтому не удивительно, что его вокруг нас так много. Расслабьтесь, коллеги. Не надо делать безумных глаз.
        Поэтому, увидев на лесной полянке Андреа с черной кошкой на руках, доктор Ларри не замер, как вкопанный, не стал истерически хохотать и рвать на себе волосы, - вместо этого он опустился перед Модестом на одно колено и начал прощупывать у него пульс. Сван между тем извлекал из трансфер-мобиля все необходимое. А там и Ирвин со своим чемоданчиком подоспел…
        Теперь Модесту ничего не грозило. Раз уж за него взялся Ирв - он будет жить.

* * *
        Альба с удивлением взглянула на карандаш, зажатый в ее руке. На рисунок, который она только что закончила рисовать: ящерка, распластанная на широком миндалевидном листе какого-то растения. Потом подняла глаза на Глеба. Встретив ее взгляд, Глеб изменился в лице и медленно встал со стула.
        В эту же минуту очнулись Фадей и Лисса. Приблизив лицо к лицу любимого, Лисса потерлась кончиком носа о его нос.
        - Ну что? - спросила она. - Был в Потоке?
        Фадей молчал, потрясенно припоминая. Наконец он сказал:
        - Где-то я был.
        - И где же? - продолжая посмеиваться и ласкаться, допытывалась Лисса.
        - Представляешь… кажется, я был тобой. Лисенком, - сказал Фадей и посмотрел на нее так, словно впервые увидел.
        - О-о-о!.. А я ведь тебе говорила, что я и есть твой Поток!
        Их приоткрытые губы наконец дорвались друг до друга и жадно соединились.
        Лисса умудрялась хихикать, даже целуясь.
        - И что, понравилось тебе быть мной, Лисенком? - спросила она через минуту.
        - Безумно!
        И они снова начали целоваться, но на этот раз поцелуй длился недолго: Фадей вдруг вспомнил о чем-то важном и отстранился от Лиссы.
        - Там были еще, другие… Кажется, один из них умирает.
        - Там умирает?
        - Нет. Там он младенец. А умирает он здесь. То есть, она. Кажется, это она…
        - Помнишь о ней что-нибудь? Какие-нибудь подробности? Имя?
        Фадей принялся лихорадочно рыться в памяти, надеясь нащупать хоть что-то. Но «что-то», верткое, зигзагообразное, похожее на звучный двусложный клич, улизнуло у него из-под носа и юркнуло в какую-то потаенную расщелину памяти - словно ящерка между камней.
        - Да… - произнес Фадей. Но это был лишь отзвук, отброшенный хвостик имени.
        Примерно в это же время Нина взяла пульт и затемнила окно в комнате Мити, ставшей теперь палатой Арсения. Руки у нее немного дрожали - сказался перенесенный стресс. Впервые за всю свою практику она столкнулась с тем, что этинурол оказался совершенно бессилен перед приступом эпилепсии, а после введения повторной дозы конвульсии даже усилились, и обычный для Сенечки короткий припадок перешел в устойчивый эпистатус.
        Неизвестно, как все это скажется на его здоровье. Сейчас он находился вне опасности и крепко спал. Возможно, когда проснется, им с Ниной придется все начинать с нуля.
        Ульяна стояла на берегу, на самом высоком месте, которое ей наконец удалось найти, кусала ногти и в смятении наблюдала за происходящим. Она видела, как кит дернулся, словно от удара электричеством, замерцал и исчез, и как трое его пассажиров, оказавшись в воде, тоже превратились в серебристые мерцающие контуры и очень быстро исчезли. О том, что был еще один пассажир, четвертый, Ульяна догадалась не сразу. Только когда заметила, что на волнах в месте исчезновения кита покачивается что-то продолговатое, похожее на лодку, только очень маленькую - размером с пальмовый лист. И, кажется, в этой игрушечной лодке кто-то лежал. Или что-то лежало.
        Ульяна встала на цыпочки и изо всех сил вытянула шею, но так и не смогла ничего разглядеть. Тогда она спрыгнула с травянистого взгорка, на который перед этим забралась для лучшего обзора океанских окрестностей, и куда-то убежала с пляжа, просочившись сквозь густые заросли олеандра.
        Очень скоро она вернулась, держа в руке крупный лимонно-желтый цветок с лиловыми крапинами. Подбежав к самой кромке воды, Ульяна шепнула ему: «Лети!» - и подкинула в воздух. Цветок суматошно замахал лепестками, с трудом удерживая себя в воздухе. Но очень быстро он обрел уверенность и выровнял свой полет.
        - Туда! - крикнула ему Ульяна, указывая в сторону качающегося на волнах неопознанного предмета.

* * *
        Девочка-младенец открыла глаза - они были еще мутные, «плавающие», и видели окружающий мир в виде размытых контуров и многоцветных подвижных аур. Девочка следила за аурами взглядом - по крайней мере, пыталась. Иногда где-то сверху, над ее головой, раздавался дивный переливчатый звук, словно вода струилась по мелким камешкам. Девочка не знала, что такое голос, что такое смех. Она просто завороженно слушала эти звуки. Они были неотделимы от аур, перемещающихся вокруг нее.
        «Какая она забавная!» - говорил кто-то.
        «А какая серьезная! - отвечал ему кто-то еще. - Лобик морщит… Как мы ее назовем?»
        Одна из аур обладала самым красивым, самым волнующе-вкусным цветом - молочно-бежевым, с нежным розовым шлейфом. Когда она была рядом, девочке постоянно хотелось ее коснуться - и она вытягивала губы ей навстречу, чмокала ими и искала возможности к ней приникнуть. Присосаться как можно крепче. Аура в ответ обволакивала девочку собой, давала ее губам сомкнуться вокруг самой притягательной и самой желанной для девочки части себя - мягкой и упругой, источающей сладковатую теплую влагу. Девочка насыщалась влагой и засыпала.
        Так было очень долго. Для девочки так было - всегда. Она не помнила, когда это началось, у нее не было представлений о начале и конце, у нее было только это - блаженное, овеянное световым журчанием аур и пульсирующее молоком, неизбывное настоящее.
        В какой-то миг это настоящее прервалось: его закрыли собой мелькнувшие мимо тени, плоские цветные и черно-белые картинки с запечатленными образами, которые девочка не успела толком разглядеть.
        Картинки мелькнули веером и унеслись. Кто-то на них улыбался, плакал, делал надрез скальпелем, созерцал свои ступни, болтающиеся высоко над землей, завороженно следил за тем, как по его чуть отставленному безымянному чьи-то пальцы продвигают тоненький ободок кольца; шел, цокая каблучками, по бесконечному больничному коридору… Все это было когда-то - и всего этого больше не было.
        Девочка почувствовала, что она одна. Поискала глазами ауру - ту, свою любимую, молочно-белую. Ее не было. Не было и других. Без аур перед глазами кишела серая пустота, состоящая то как будто бы из частиц, а то вдруг ни из чего не состоящая - монолитная и тугая, отбрасывающая от себя взгляд, как резиновый мячик. Девочке стало холодно и страшно от этой серой непроницаемости. А еще ей очень хотелось пить - уже не молока, уже хотя бы просто воды.
        «Я умираю», - вдруг подумала она. Раньше она никогда не думала вот так, словами. Она думала ощущениями: радостью, сытостью, тягой в сон, страхом и ликованием при погружении в ванночку или когда ее брали на руки, настороженным любопытством при виде новых, еще не знакомых аур.
        «Я умираю». Как странно они звучали, эти слова! Вообще любые слова. Как странно и чудн? было обнаружить себя такой - лежащей на полу с разбитой головой и думающей словами…
        Что-то опустилось на край ковра рядом с ее лицом. Это оказалась бабочка - большая неуклюжая пятнисто-желтая бабочка, с крыльями-парусами, с несуразно длинным для бабочки брюшком, похожим на стебель растения и делающим ее чем-то вроде летающей орхидеи.
        Где-то она уже видела такую бабочку… такой цветок… такой бабочкоцвет…
        Повинуясь необъяснимому внутреннему велению, Зильда вдруг ухватилась за него лапками - сначала обеими, а потом и всеми четырьмя.
        Бабочкоцвет замахал крыльями, оторвался от края пальмового листа (который в мире умирающей на полу старой женщины выглядел обычным гобеленовым ковриком) и, не сразу обретя равновесие, вихляя, проваливаясь в воздушные ямы и натужно вытаскивая себя из них, полетел в сторону пляжа.
        12. Путешествие без хвоста
        Спасенная ящерка ни в какую не хотела сидеть на ладони, норовила извернуться и убежать. Пришлось Ульяне зажать ее в кулаке. Несильно зажать - аккуратно и бережно, как она за восемь лет своей жизни наловчилась проделывать со стрекозами, кузнечиками и маленькими лягушками. Ящерки ей тоже раньше встречались, но эта была особенная - первая, которую Уле удалось подержать в руках. Раньше ей доставались только отброшенные хвостики.
        С ящеркой в кулаке Ульяна снова юркнула под сень жасмина и олеандров, растущих вдоль пляжа, вынырнула с другой стороны и побежала по лужайке к вилле. К их любимой летней резиденции под Воронежем, где они проводили по два-три месяца в году. У Улькиной мамы даже был там свой маленький сад и цветник с редкими экзотическими цветами. И все они были настоящими, в отличие от пышной жасминово-олеандровой изгороди гибрид-пространства.
        - Папа! - сказала Ульяна, войдя в калитку заднего двора. - Смотри, кто у меня есть!
        Одиссей отложил столбик оросителя, починкой которого занимался все утро, и ласково посмотрел на дочку.
        - А ну, покажи!
        - Это принцесса Зильда, - сказала Улька и чуть ослабила кулачок, чтобы ящерица могла просунуть головку в возникшее отверстие. - Она заколдованная.
        - Бедная Зильда! Кто же ее заколдовал? Наверное, злой волшебник?
        Девочка на секунду нахмурилась. Пока она размышляла над вопросом, кто мог заколдовать Зильду, Одиссей украдкой любовался ее худеньким (точеным) личиком в обрамлении растрепанных ветром волос, ее милой подвижной мимикой, отражавшей ход ее мыслей, всей ее ладной и хрупкой штучностью, единственностью в этом мире.
        Как всегда и везде, этим солнечным июльским утром 2093-го года Одиссей смотрел на свою дочь с ласковым, чуть смешливым прищуром - и надорванным любовью сердцем.
        - Ее заколдовал один Страшный Врач, - доверительно сообщила отцу Ульяна. - Он делал с людьми разные эск… эпс… эк-спе-рименты. А она работала у него помощницей. А потом она отказалась ему помогать. И тогда он разозлился и говорит: «Оставайся же ты ящерицей навсегда!»
        - О как!
        - Ну да. И она сбежала…
        - Что это тут у вас? - спросила, подойдя к ним, Улькина мама, Полина.
        Они с Улькой были очень похожи. У обеих тонкие фигурки, обаятельная врожденная лукавинка в чертах лица, золотистый светло-ореховый цвет волос. Улька уже привыкла к мысли, что когда вырастет - будет как мама. Такая перспектива ее вполне устраивала.
        - Ящерица прыткая, обыкновенная, - с ходу определила мама вид рептилии. - Lacerta agillis.
        - Лацерта… красивое имя! - сказал папа.
        Улька закатила глаза:
        - Па-ап. Это не имя, это латынь. А имя у нее - Зильда! Я же тебе сказала!
        - Где ты ее взяла? - спросила мама, склонившись к ящерке близко-близко и погладив ее пальцем по голове.
        - На берегу океана.
        - Опять играла одна возле речки? Я же тебе говорила, что это опасно. Дис, это ты ее отпустил?
        Папа ткнул в себя в грудь и сделал большие возмущенно-испуганные глаза, всем своим видом выражая недоумение: я?! да как ты могла подумать?!
        Это он так дурачился.
        Ящерка, вокруг которой развернулась вся эта идиллическая сценка из жизни счастливой семьи, смирно сидела в кулачке девчонки, выловившей ее из речной запруды, куда ящерка по нелепой случайности угодила.
        Ящерка не понимала, о чем они говорят, эти большие громкие существа - люди. Ей было тесно и очень жарко. Перед самой ее мордочкой качалось что-то яркое, бликующее на солнце. Это яркое держалось на цепочке, висевшей на шее женщины.
        Ящерке не было никакого дела до яркого. Она ждала момента, когда потный кулачок ослабит хватку настолько, чтобы можно было вывинтить из него свое гибкое проворное тельце и удрать. И в конце концов она его дождалась.
        Зильда забилась в узкую щель между секциями дорожки и перевела дух. Это оказалось не так уж просто - вырваться из ладони гигантской девочки! Теперь на месте Зильдиного хвоста зияла свежая рана, а само ее тельце, всего минуту назад выглядевшее как изящное произведение искусства, напоминало какой-то жалкий обрубок.
        Это было болезненно, неприятно - но не смертельно.
        Стараясь не думать про хвост, Зильда двинулась вперед - на тусклое световое пятно, маячившее где-то далеко, в самом конце подземного коридора. Свет был не очень похож на свет: серовато-мглистый, клубящийся, словно дым, да к тому же обладающий едким противным запахом… да еще и звуком - невыносимым, ужасным звуком, высоким и все более нарастающим.
        Свет, запах, звук - все это было неразделимо, словно бы скомкано в комок. Которым кто-то заткнул выход из подземелья. Этот комок отталкивал, приближаться к нему не хотелось. Но в Зильдины планы не входило поворачивать назад. Подползя вплотную к пробке выхода, Зильда продавила, протиснула себя сквозь нее… И тут же инстинктивно отпрянула, пытаясь уберечь голову от вонзившихся в нее с обеих сторон раскаленных иголок звука. Здесь он был в тысячу раз мощнее. Ее барабанные перепонки едва не лопнули, разум на мгновение помутился… Но пути назад за ее спиной больше не было. Только серый ядовитый дым, в котором двигались какие-то смутно различимые фигуры.
        Еще через миг звук непостижимым образом изменился: из мучительной пытки он стал отдаленным фоном, писком улетевшего комара. «Наверное, что-то в моих ушах все-таки лопнуло», - подумала Зильда, испугавшись столь разительной перемены.
        Но тут, словно в опровержение этой мысли, ее накрыло волной других звуков, громких, резких, тупых, скрежещущих, хрипящих, завывающих, беспорядочно перемешанных… Кто-то надрывно кричал: «Хелп! Хе-е-елп!!!» Кто-то потрясенно повторял: «La mia mano. La mia mano». Под чьими-то ботинками хрустели осколки битой посуды. Уворачиваясь от чьей-то подошвы, Зильда отскочила в сторону и вдруг прямо перед собой увидела дымящееся, развороченное лицо. Человек лежал на боку и был мертв. Зильда, конечно, не узнала в нем ту красивую женщину с виллы - мать пленившей ее девчонки, но вот золотой медальончик на цепочке, лежавший на полу рядом с изуродованным лицом, показался ей смутно знакомым.
        Зильда отползла еще чуть в сторону и наткнулась на плоский прямоугольный предмет. Зильда забралась на него и увидела, что на поверхности предмета есть экран, порытый густой сетью трещин, и этот экран - работает, что-то еще показывает… правда, не разобрать - что. Какие-то аляпистые тени мелькали на нем, в сопровождении веселенькой игровой подзвучки.
        Недолго думая, Зильда выбрала самый широкий зазор в паутине трещин и прошмыгнула внутрь.
        Переход занял одно мгновение. Вот Зильда нырнула в электронную зыбь экрана, а вот она уже сидит на каком-то сером куске картона, покачиваясь вверх-вниз и прислушиваясь к остаточным ощущениям - бегающим мурашкам и мелким подергиваниям мыщц.
        Место, в которое она попала, выглядело не то чтобы уютным и привлекательным, но как минимум безопасным. Здесь было тихо и спокойно. Светло. Никто не кричал, не смотрел на Зильду мертвым безвеким глазом; едкий химический дым не разъедал дыхательные пути. То, на чем сидела Зильда, оказалось крышкой картонной коробки - точнее, одной ее приоткрытой створкой, и эта створка под весом Зильды слегка раскачивалась. В самой коробке ничего не было. Она была абсолютно пуста и пахла пылью. Зильда покрутила головой, прикидывая, что делать дальше. И вдруг увидела…
        Угрюмый бородатый человек сидел за столом, на котором стояла коробка, и что-то крутил в руках. Зильда сбежала по стенке коробки вниз и затаилась в ее тени. Угрюмый человек продолжал что-то ковырять в зажатой между пальцев штуковине. На Зильду он даже не взглянул. А может, он просто не мог ее увидеть - может, ее здесь и не было. Может, картонной коробки здесь тоже не было - как чего-то, на что можно посмотреть, что можно вычленить взглядом из незатейливого и скудного орнамента здешней реальности.
        Что-то в этой реальности было неправильное, гнетущее. Зильде не хотелось здесь оставаться. Она снова завертела головкой, высматривая, куда на этот раз улизнуть.
        Взгляд ее упал на что-то яркое, лежавшее на столе. Это был уже хорошо знакомый Зильде золотой медальон, сделанный в виде открывающегося сердечка. Зильда замерла, пытаясь понять, что все это значит, но понимание не приходило.
        Между тем угрюмый человек закончил что-то к чему-то прикручивать и положил на стол результат своего труда. Зильда глянула на него мельком. Хм, что за гадость, расплющенный кусочек чего-то черного; человек приделал его к цепочке вместо красивого золотого сердца.
        Затем человек, оказавшийся не просто угрюмым бородачом, а угрюмым бородачом в инвалидном кресле, подъехал на своем кресле к окну и открыл его. Зильда сразу и думать забыла обо всех здешних странностях. Вот оно! Открытое окно - самое то, что надо! Двигаясь быстро и ловко, зигзагами и короткими перебежками, она устремилась к окну - выходу из этого неприятного и душного картонного измерения.
        Она оказалась на совершенно гладкой стене на высоте пятнадцатого этажа. Внизу раскинулся черно-белый зимний парк, закрученный лабиринтом. А здесь гулял ветер - порывистый и холодный. Пальцы на Зильдиных лапках тут же замерзли и онемели, ранка на месте оторванного хвоста начала пощипывать и саднить.
        О том, чтобы спуститься вниз по этой стене, не могло быть и речи. Ползти вверх тем более не имело смысла. Вернуться назад, к угрюмому человеку с его косматой бородой и нагоняющим жуть рукоделием? Бр-р! Ну уж нет! Оставалось одно - попробовать проползти вбок, за угол здания. И Зильда, пластаясь и щуря глаза от ветра, старательно поползла.
        За углом, где в обычном мире оказался бы торец здания, такой же отвесный, гладкий и обдуваемый студеным декабрьским ветром, как и стена фасада, - в мире Зильдиного пути обнаружилось нечто совсем иное. Нечто гораздо более интересное! Теплая, прогретая солнцем, шероховатая фактура пластикобетона. Скорее всего, стена, на которой сидела теперь Зильда, являлась частью какого-то не очень большого (по сравнению с покинутым небоскребом) сооружения. Тени древесных веток переплетались на ее поверхности, чуть покачиваясь от легкого ветерка; откуда-то доносилось пение птиц… По всей видимости, здание стояло в лесу.
        Зильда услышала человеческие голоса и, не без опаски обогнув еще один угол, оказалась на открытой веранде, где разговаривали двое мужчин. Один, огромный и темнокожий, стоял у перил, а во втором, сидевшем в инвалидном кресле, Зильда не без содрогания узнала только что виденного ею угрюмого бородача.
        Бородач говорил:
        - Я хотел бы, чтобы это оставалось на мне.
        - Конечно, - отвечал темнокожий. - Не проблема.
        - В течение всего времени. Весь год, что я буду спать.
        - Не волнуйся, Дис. Я все понял. Твой амулет должен быть при тебе.
        - Амулет!.. - Бородач криво усмехнулся. - Я назвал его Черный Крик. Знаешь, почему?
        Темнокожий кивнул головой, выражая сочувственное понимание. Бородач в ответ на это лишь поморщился, посмотрел мимо него, на бесхвостую серо-зеленую ящерку, застывшую на стене, и негромко произнес:
        - Я знаю, вы его снимете. Но пообещай хотя бы одно: в день, когда я проснусь, эта штука будет снова на моей шее.
        И темнокожий сказал:
        - Я обещаю, Дис.
        В общем-то, это место вполне подходило для того, чтобы надолго тут задержаться. Найти себе какую-нибудь расселину, обустроиться в ней и жить, наслаждаясь солнцем и лесом. Зильда как раз об этом и подумывала, но тут с воздухом вокруг нее начало что-то происходить. Он начал сворачиваться, створаживаться в мутно-белесые неряшливые хлопья, и вот уже эти хлопья валили густым непроглядным снегом.
        Так начался еще один переход, последний. Хлопья заворожили Зильду, засыпали, облепили. Она хотела убежать от них, но упала. Встать она уже не смогла. И даже пошевелиться…
        Там, где раньше у Зильды был хвост, теперь была боль - кругло-очерченная, длинная и сквозная.
        Зильда лежала на полу, истекая круглой и длинной болью.
        13. Снова цветные стеклышки
        - Минуту! - сказал доктор Ларри. - Давайте по очереди! Вы втроем утверждаете, что некая Зильда находится в опасности и что эту Зильду необходимо спасти. Так?
        - Так! - подтвердила Альба.
        - Так, - подтвердил Фадей.
        - Именно так! - сказал, дождавшись своей очереди, Митя.
        - Но кто это может быть? Кто-нибудь из вас знает человека с таким именем?! - воскликнул доктор Голев.
        День выдался воистину сумасшедший. Сначала этот непонятный подскок температуры у Карен, приведший к судорогам и потере сознания. Затем Модест, найденный в лесу с остановкой сердца, и эпилептический припадок у Сенечки. А теперь вот еще и это… Митя, Фадей и самовольно вышедшая из гипнотранса Альба в один голос твердили, что какая-то Зильда вот-вот умрет…
        Кто эта Зильда? Где ее искать?
        Они все толпились в коридоре жилого блока, время от времени делая попытки дойти до лифта и переместиться в нижний холл - в более просторное и удобное для разговоров место. Доктор Голев с доктором Ларри, Альба, Глеб, Фадей, Лисса и Митя. Нина осталась дежурить у кровати Сенечки, Закария наблюдал за состоянием Карен, помещенной в изолированный бокс - на случай, если у нее что-то заразное; Ирвин со Сваном увезли Модеста в отделение кардиологии. Андреа наслаждалась обществом Жужу, с головой уйдя в котошопинг: столько всего нужно было выбрать и заказать для комфортного пребывания кошечки в клинике! И еду, и лоток с наполнителем, и кучу различных аксессуаров…
        - А где Натали? - вспомнил вдруг доктор Ларри. - Все продолжает дуться?
        Доктор Голев в ответ на это лишь досадливо отмахнулся: да ну ее!
        - Закрылась в своих апартаментах и бегает, пока всю злость не выбегает. Я пытался с ней поговорить, но - увы. На звонки не реагирует, на видеосвязь не выходит. Да она и камеры у себя давно отключила - из вредности.
        - Ох уж этот Натусик! - закатил глаза доктор Ларри.
        Нервничая, он становился ужасно фамильярным.
        Митя, стоявший чуть в стороне от остальных и раздумчиво почесывающий запястье, словно это могло помочь ему сделать какие-то важные умозаключения, вдруг воззрился на доктора Ларри во все глаза.
        - Натусик? - переспросил он. - Какой Натусик?..

* * *
        В комнате с затененными окнами и бесшумно работающей медицинской аппаратурой Арсений Елькин пришел в себя. Открыл глаза и приподнялся на кровати, ища глазами, к кому тут можно обратиться.
        Нина в тот же миг оторвалась от слимбука:
        - Сенечка, - сказала она.
        Он улыбнулся - как мог, слабо владея мимикой.
        - Н-напугал я вас, да?
        - Да, - сказала Нина, присаживаясь рядом с ним на кровать. - Очень.
        - П-п-простите… - выдавил из себя Сеня.
        - Зачем же вы с Митей так напились-то, а?
        - Не знаю. Хотел почувствовать себя… э-э… - Сеня замялся, подбирая слова.
        - Кем? Героем?
        - Н-нет. П-просто. Хотел почувствовать себя.
        - Вот и почувствовал, - невесело усмехнулась Нина.
        Возвращение заикания было плохим симптомом. Очень плохим.
        Сенечка вдруг спохватился, торопливо заерзал, спуская ноги с кровати. Нина схватила его за плечо:
        - Что ты делаешь?.. Куда?!.
        - Па-па-пажалуйста! помоги мне встать!
        - Нет, Сенечка! Нет! - попыталась проявить твердость Нина. - Тебе нужно лежать! Ляг немедленно!
        Но Сенечка был непреклонен. А еще он был гораздо сильнее Нины, даже в таком расклеенном состоянии.
        - Нина! - внезапно он схватил ее за руку и притянул к себе. - Прошу тебя! У меня был шанс - но я его профукал. Сейчас мне дали еще один. Боюсь, что это последний. Помоги мне его не упустить!
        - Какой шанс? Кто дал? О чем ты? - лепетала испуганная Нина. Но Арсений ее не слушал. Он лихорадочно озирался вокруг, стараясь придумать способ попасть туда, куда ему нужно было попасть. Добраться до нужной двери. Эта дверь была заблокирована: закрыта изнутри на электронный замок с надежной защитой.
        Из всех людей, находящихся в этом здании, был только один человек, который мог взломать такую защиту. И этим человеком был Сенечка.
        Апартаменты Натэллы Наильевны располагались в восточном крыле особняка - то есть в месте, ровно противоположном двум комнатам, занимаемым Голевым. Это была ее личная территория, маленькое приватное королевство, отделенное от остального мира и здания стеклянно-мраморной анфиладой гулких прохладных холлов гибрид-пространства. И хоть внушительные размеры холлов были не более чем иллюзией, у идущего сквозь них неизменно создавалось впечатление, что он попал во дворец. Или в чертоги храма какой-нибудь древней и очень грозной богини.
        Собственно апартаменты находились в самом конце коридора. В них вела обычная деревянная дверь с витражной вставкой. Точнее, эта дверь только выглядела обычной. Открыть ее без желания на то хозяйки дома было невозможно, взломать или вышибить силой - тем более.
        - Натэлла! Таша! - забарабанил доктор Голев по стеклу витража. - Слышишь меня? Открой!
        Остальные ждали, стоя у него за спиной. Когда они только приблизились к этой двери, Альба неожиданно для себя самой взяла Фадея и Митю под руки и, ни слова не говоря, кивнула на сложенную из цветного стекла картинку. Это было изображение ящерицы, замершей на бегу. Фон был набран из светло-серых, бежевых и розовато-янтарных стеклышек. Сама ящерка переливалась всеми оттенками зеленого, от нежно-салатного до темного изумруда.
        Все трое так и прикипели к ней взглядами. Это не укрылось от доктора Ларри.
        - Что? Что вы там увидели? Говорите! - потребовал он.
        Но никто из троих - ни Митя, ни Фадей, ни даже Альба, первая обратившая внимание на узор витража, - не могли ему объяснить, с чем связано их странное оцепенение. Они просто не знали. Они могли только чувствовать, как тает на свету реальности что-то неуловимое, только что на секунду выглянувшее из сна… из какого-то их общего снов?денного пространства…
        Ощущение было не из приятных. Как сжимать в пальцах отброшенный хвостик ящерицы. Как пытаться удерживать что-то, о чем уже знаешь, что упустил.
        - Что делать-то будем? - сказал Глеб. - Надо бы связаться с мастерами из техподдержки… Или сразу вызовем МЧС?
        - Да, Глеб, звони! - созрел наконец для решительных действий доктор Голев. - С Натэллой явно что-то произошло. Будь с ней все в порядке, она давно бы уже откликнулась.
        - Куда звонить? - уточнил Глеб, доставая птифон. - Айтишникам или спасателям?
        В это время откуда-то издали раздался крик: «Подождите! Постойте!» По коридору кто-то бежал, толкая перед собой инвалидную коляску. Иллюзорное эхо металось под купольными потолками иллюзорных залов. В коляске сидел Сенечка, катила коляску Нина.
        - Что случилось? - спросил посеревшим голосом доктор Голев, когда они оказались рядом.
        - Случилось то, что я знаю, как открыть эту дверь! - сказал Сенечка. - Не надо никого вызывать. Мне… мне дали еще один шанс. У меня было видение… Я знаю, как открыть!
        - Какое видение?
        Сенечка собрался было пуститься в объяснения, но вовремя понял всю безнадежность этой затеи.
        - С-слушайте, - сказал он, - вам то-точно это н-нужно? В-видения программиста - жуткая штука для н-неподг-г-готовленных умов. Я даже не уверен, что с-смогу в-вам все это пересказать на русском языке… в смы… в смысле, п-перевести с яв-скрипта и паскаля. ти-эл на русский. Но если хо-хо-хотите…
        - Нет-нет! - вскинул ладони доктор Ларри. - Лучше не стоит. Правда, Алекс?
        - Боюсь, у нас не так много времени… Ладно, Сенечка. Ты сказал, что можешь взломать эту дверь. Действуй.
        Арсений, потирая руки, воодушевленно запрыгал на сиденье своей коляски (то есть, не своей, конечно же: коляску позаимствовали в соседнем номере, где когда-то жил Одиссей).
        - Доктор Ларри, дайте, пожалуйста, ваш птифон! Мне нужен доступ к системным сервисам…
        Она лежала на полу без сознания и почти без признаков жизни. Беговая дорожка давно остановилась, автоматически выключившись при исчезновении нагрузки на полотно, но доктор Голев сразу понял, что произошло. Все поняли.
        Пока доктор Голев звал ее по имени и пытался прощупать пульс, доктор Ларри вызвал трансфер и дежурного медика из нейрохирургии. Остальные толпились рядом, глядя на распластанное на полу тело пожилой женщины в спортивной майке и брюках.
        - Она жива? - спросила Нина, опустившись на корточки рядом с Голевым.
        - Конечно, жива, - ответил тот.
        - У нее сотрясение мозга, - сказал доктор Ларри. - Судя по всему, довольно тяжелое. Неизвестно, сколько она так пролежала…
        - Около трех часов, - сказал Фадей, взглянув на показатели беговой дорожки, движение ленты которой прекратилось в 12.53.
        - Ого! - крякнул доктор Ларри. - Может, попробуем привести ее в сознание?
        - Давайте дождемся нейрохирурга, - сказал доктор Голев. Он продолжал сидеть на полу, придерживая голову Натэллы Наильевны с обеих сторон и стараясь ее не двигать.
        Натэлла лежала перед ним беззащитная и прекрасная, стиснувшая губы, словно упрямый ребенок. Даже в беспамятстве она продолжала протестовать. Против него. Против всего, что он сделал с дарованной им любовью. Когда-то, юные и счастливые, перемежая смех с поцелуями, они поклялись друг другу быть вечно молодыми. Как в той дурацкой попсовой песенке, которую любила в те дни напевать Натусик: «Foreveryoung Iwonttobe, foreveryoung…» А он хохотал: «Фу, прекрати! Что за старье! Ты вскрыла музыкальный архив своей прабабушки?»
        А потом он просто предал ее. Предал их мечту. Изменил свою сущность, свою природу, стал пролонгом - навсегда молодым.
        - Сашка, - прошелестела вдруг Натэлла.
        - Да, милая! - обрадованно встрепенулся Голев. - Только не двигайся, тебе нельзя!
        - Саш… - снова повторила Натэлла, и на этом силы ее покинули.
        Перед отправкой в нейрохиругию она пришла в себя еще раз - уже в капсуле трансфера, с зафиксированными шеей и головой. Она едва слышно, коротко простонала, и доктор Голев склонился к ней, к самому лицу, которое казалось овальным островком в озере синеватых гранул.
        - Все будет хорошо, - начал было доктор Голев, но Натэлла Наильевна его перебила:
        - Сними… с него… Черный Крик, - сказала она.
        Произнеся эту фразу, давшуюся ей ценой неимоверных усилий, Натэлла Наильевна вновь закрыла глаза и провалилась в глубокое забытье.
        14.
        Когда-то он был человеком. Мужчиной. Он все еще что-то помнил об этом времени. Помнить здесь означало грезить: проплывать над самим собой закатно-розовыми перистыми облаками. Или падать дождем, сосредоточенно-яростно шурша по пятачку взбаламученной водной глади. Или быть и вовсе чем-то несуществующим, чем-то вроде линии горизонта на стыке воды и неба. Линия горизонта - она ведь как красота: существует только в глазах смотрящего. Нет того, кто смотрит, - нет ни линии горизонта, ни красоты. А того, кто смотрит, в Одиссеевом мире не было.
        Пространство, лишенное созерцателя, чередовало свои оттенки и состояния, и Одиссей был только одним из них. А иногда и несколькими сразу. Иногда он уносился от места, к которому был привязан, настолько далеко, что почти переставал слышать звук - непрерывный, пронзительный, исступленный. Звук не менялся вместе с красотами и пейзажами, всегда был одним и тем же, - менялось только расстояние Одиссея от его источника. Когда он был слишком близко, звук становился невыносимым истошным воем, в котором, казалось, тысячи глоток смешали свои хриплые, надрывные, визжащие голоса. Это был вой муки, агонии. Одиссей плохо помнил, что такое боль, но находиться близко к источнику звука ему не нравилось. Он предпочитал парить и веять, быть рассветом, радугой и дождем, легким бризом, волнением водных глыб. Звук не исчезал и тогда, но Одиссей-радуга или Одиссей-волна как бы переставал его слышать. Впрочем, даже эта мнимая блаженная глухота длилась совсем недолго - через краткий миг передышки звук пробуровливал в ней «дырочку» и находил Одиссея, обращал его слух в терзание.
        Одиссей никогда не спал, но часто видел сны. Они отличались от тех грез, в которых он пребывал, когда растворялся в том или ином явлении здешней природы. В этих снах он видел себя со стороны - и, что самое удивительное, он видел себя человеком. Существом, похожим на морскую звезду, выброшенную на пляж - таким же странным, растопыренным, уязвимым. Почему-то было очень волнительно видеть себя таким, щемяще грустно и радостно. Будь Одиссей человеком, он просыпался бы от этих снов в слезах.
        Ему снилось многое. Это были чудесные, счастливые сны о прожитой жизни. Но был среди них и повторяющийся кошмар: в нем Одиссей кружил над черным свистящим камнем, к которому был привязан. Одиссей болтался над ним в потоках ветра, словно воздушный змей, и не мог оторваться, не мог обрести свободу и унестись прочь. А может быть, и упасть - но обрести свободу.
        Однажды во время такого кошмара он вспомнил, зачем он здесь. Он хотел встретиться с Женщиной и Ребенком. С девочкой-подростком, если вглядеться пристальнее и назвать точнее. Это место было единственным, где они могли увидеться после некоторых событий, раскидавших их по разные стороны океана… или Вселенной… или Потока… он забыл, как правильно говорить. Но они, женщина и девочка, не пришли. Не явились на свидание, которое он так тщательно подготовил, вырвал у невозможности, изобрел. Их здесь не было. Был только черный свистящий камень по имени Черный Крик.
        Доктор Ларри пробежался пальцами по сенсорной панели слимбука и быстро нашел искомое.
        - 17-е мая, - пояснил он, открывая видеозапись. - Вечер накануне пробуждения.
        На экране возникла комната Одиссея. Сам Одиссей - гладко выбритый, красивый, преображенный - стоял перед своим оператором Закарией и смотрел сквозь него невидящим ясным взглядом. Закария достал из кармана какую-то вещицу на цепочке и надел на шею своего подопечного.
        «Ну вот, - сказал Закария. - Твой амулет снова при тебе. Все как ты хотел! А теперь, Четвертый, давай-ка спать. Завтра себя увидишь… Надеюсь, тебе понравится».
        - Ну я же не знал, - сказал Закария по эту сторону экрана, Закария, смотревший запись.
        В самом деле, разве мог он догадаться, что этот уродливый амулет, сувенир смерти, может иметь такую силу… Что Одиссей сумеет так использовать его в своих целях, заглушить этим Криком пробуждающие слова, удержаться на нем, как на якоре… Закария думал - это просто кусочек прошлого. Просто… осколок металла из головы.
        - Никто не знал! - Доктор Ларри метнул на доктора Голева веселый взгляд, полный предвкушения и азарта. - Что скажешь?
        - А что я скажу? Я скажу: давайте уже это сделаем. Вернем Одиссея из его долгих странствий. Щадящим способом.
        Они стояли над Одиссем, заблаговременно уложенным на кушетку.
        - Что ж, - сказал доктор Ларри. - В самом деле, пора! Заки, будь добр, сними с него эту дрянь.
        Закария склонился над своим контуром и снял с его шеи цепочку с осколком искореженного металла. Доктор Голев произнес кодовые слова:
        - Янтарь. Кириллица. Апперкот. Сенбернар. Октопус. Синекдоха.
        И тогда Одиссей проснулся.
        ИЗ ДНЕВНИКА МИТИ КЛЫЧКОВА
        3 ИЮНЯ, 2100 Г. Сегодня был последний семинар. Доктор Голев объявил марафон закрытым, мы все немного поаплодировали друг другу, и боты развезли подносы с напитками - морковным, томатным и сельдерейным соком. Прощальный прикол от шеф-повара, очень смешно, ага. Операторы пришли все, даже Карен. (Недавно она слегла с каким-то ужасным вирусом, и я не думал, что скоро ее увижу.) Из участников не хватало только Моди, но он прислал нам видеоролик из какой-то крутой палаты, с видом на пляжный бар, по обе стороны от него сидели две улетные медсестры в коротких халатиках, и вообще все выглядело так, словно он шлет нам, лузерам, привет из какого-то кайфового места. Но, конечно, это все фейк, и медсестры не настоящие. Бедный Моди, мне тебя жаль…
        Последнюю пару дней мы почти не уделяли времени спорту, в основном гуляли да расслаблялись, учились готовить вкусно-полезные блюда и считать калории. Ну, в смысле, мы с Альбой и Андреа этому учились, остальные делали упор на другое. Я особо не вникал.
        Все сейчас только и говорят о том, что будут делать, когда выйдут из клиники. С Арсом понятно - он отправится покорять океан. Он и меня зовет, и я до недавнего времени подумывал составить ему компанию, даже серф начал подбирать, но сейчас кое-что изменилось. Или не изменилось. Ладно, об этом после, это еще нужно будет проверить.
        Так вот, про сегодняшний «выпускной». Мы пили мегаполезные соки, и каждый рассказывал, чего он хочет.
        Фад с Лиссой хотят пожениться (ну кто бы сомневался). Они пригласили всех нас на свадьбу. Андреа носится с идеей замутить какой-то грандиозный кошачий квест. Я не очень хорошо понял из ее слов, кто в нем будет участвовать - кошки или люди. Дис заявил, что просто вернется домой, туда, где жил когда-то с женой и дочкой. Поживет какое-то время там. А дальше будет видно. Дис, мне кажется, изменился за год сильнее всех. Внутренне. Внешне, конечно, мы с Альбой и Моди вне конкуренции. У него по-прежнему боль в глазах, но эта боль уже скорее боль-печаль, а не боль-пустота и не боль-безумие, как было раньше, когда он еще не принял свою потерю. Сейчас он какой-то другой совсем.
        Альба. Альба меня тоже удивила. Она сказала, что собирается завести ребенка, не родить, а именно завести. Взять какую-нибудь маленькую девочку и сделать ее счастливой. Она сказала, что видела такую девочку в своем гипносне, или где мы там провели этот год, в общем, она помнит, как держала эту девочку на руках, и даже помнит, как при этом были сложены ее руки. Раньше, до проекта, ей никогда не доводилось держать на руках младенцев и ее руки никогда так сложены не были. А тут она откуда-то помнит это ощущение и мечтает его повторить.
        Натэлла Наильевна в ответ на ее откровение не упустила случая вставить шпильку. Мол, кому-то для начала не помешало бы научиться заботиться о себе самой, а потом уже рассуждать о детях, тем более о приемных.
        Я думал, Альба ее пошлет. Она такая - тихая-тихая, а потом как взорвется. Неуравновешенная немного.
        Но Альба промолчала. У Натэллы Наильевны до сих пор на шее бандаж. У нее тут было сотрясение мозга и смещение шейных позвонков или что-то типа того. Разогналась на беговой дорожке и улетела в стену.
        Я все так сумбурно и торопливо пишу, потому что через час прощальная тренировка со Сваном, а мне еще нужно успеть собраться. Завтра в дорогу, а у меня еще и конь не валялся. То есть, наоборот - конь в моем лице валяется на кровати и строчит в слимбук.
        Теперь о главном. Я тоже кое-куда еду, и это не океан. Хотя вода там тоже есть. Я еду в Ригу, в Латвию. На поэтический биеннале.
        Неделю назад я зарегился на одном поэтском сайте под ником Митяй Клык и разместил там все девять текстов, которые написал с момента пробуждения. Тут же набрал кучу лайков и антилайков, и вообще понял, что поэтов в Сети великое множество, что поэты походу и есть люди земли. И среди них попадаются очень даже симпатичные девчонки. Вот одна такая позвала меня на этот балтийский биеннале. Сама она тоже начинающая поэтка, пишет под ником Ветер, ничего такие стихи. Кое-что, местами, мне даже понравилось. Но больше всего меня впечатлила ее фотка. Вот она. Если я уже умер (что вряд ли) и кто-то читает мой дневник, зацените!
        И вот такая девушка зовет меня ехать с ней!
        В общем, Ветер позвала меня на этот биеннале, и я сразу согласился, а потом подумал: может, эта Ветер - вовсе не Ветер, а какая-нибудь сопливая малолетка или, наоборот, потрепанная жизнью чувиха, или пузатый дядька с бородой до колен. Сейчас полно извращенцев.
        И даже когда мы поговорили по скайпу, мои опасения развеялись, но не до конца. Я слишком долго общался с кибермасками, думая, что общаюсь с реальными людьми.
        И ведь никак не проверишь, пока не встретишься. Даже Арсений сказал, что сейчас киберлуки такого уровня, что отличить нельзя. Он обещал мне подождать денек с отъездом на океан: за это время я встречусь с Ветрой и если она не та, за кого себя выдает, полечу с ним на Бали.
        При любом раскладе, меня ждет нечто незабываемое! Лучшее лето в моей жизни, да-с. (Особенно если вспомнить, как я провел предыдущие 19 лет, зим, весен и осеней.)
        Позже. Сейчас занимались со Сваном, прошли все наши «любимые» тренажеры, и любимые без кавычек тоже, сделали, так сказать, круг почета по залу. Сван взял с меня обещание, что я не буду забрасывать тренировки. Даже не верится, что завтра меня уже здесь не будет, и ничего этого не будет, всех этих семинаров и тренажеров. И этих людей. Мне кажется, я еще до конца не осознал, насколько все завтра изменится.
        После тренировки поплавали немного в бассейне, кажется, Свану тоже трудно со мной расстаться. Но надо. Он классный чел, никогда его не забуду. В бассейне он пошутил: медленно погрузился в воду, подняв вверх руку с отставленным большим пальцем. Как Терминатор в лаву. Я чуть не прослезился. Блин, чувак… Значит, он посмотрел-таки фильм! Чтобы найти ко мне подход, получше со мной сблизиться и прочее в этом духе.
        А также я рассказал ему про Ветер. Открыл на слиме ее страничку, показал фотку и пару стишков. Стих «Скорость» мне особенно нравится, хотя там есть один образ, которого я не понимаю.
        И скорости басовая струна,
        И ветер, что поет мне про свободу…
        И лунная сверкает кожура,
        Притягивая взгляды к небосводу!
        Что еще за «лунная кожура»? Ладно, спрошу при встрече.
        …
        Не могу уснуть. Полночи гуглил байки (мы едем в Ригу на байках, да), потом гуглил Ригу, потом пришло сообщение от Фадея: «Митя, ты помнишь что-нибудь?»
        Я сначала не понял, о чем это он. Но меня начало немного трясти, без всякой на то причины. Я начал ходить по комнате туда-сюда и сочинять ему ответное смс. Пока сочинял, от него пришло еще одно: «Не бери в голову. Извини».
        Я все-таки отправил ему ответ: «Что ты имел в виду?»
        И потом еще: «Что я должен помнить? Напиши!!»
        В птифоне в диалоговом окне начал крутиться кубик, что означает - абонент пишет ответ. Потом он перестал крутиться, потом снова начал. В итоге я прождал уже минут сорок, но от Рыжего все еще ничего не пришло.
        КОНЕЦ