Сохранить .
Масть Виталий Маркович Каплан
        ВИТАЛИЙ КАПЛАН
        МАСТЬ
        ИСТОРИЯ 1
        ЧЁРНЫЙ СЛОН ПРОЛОГ
        Всего лишь ночная комната.
        Снизу - пуховая перина, сверху давит одеяло - кусачее, из верблюжьей шерсти, неотменимое, как правила арифметики. Душно - это всегда, а запахи - раз на раз не приходится: дёготь, коим смазаны сапоги, ржавое железо, конский пот, подгорелая пшённая каша, розы, мокрое дерево, речная тина. Звуки вблизи одни и те же - легонько трещат половицы, шебуршит под кроватью мышь, едва слышно спускается по стене таракан. А дальние звуки бывают всякими. Иногда ссорятся за окном вороны, иногда воют волки, а то и соловей выводит свои рулады… или уныло стрекочут кузнечики… Но может и буря колотиться в закрытые ставни, и ливень хлестать по крыше, и двуручная пила визжать… и кому только приспичило пилить дрова за полночь?
        Но звуки - ещё ладно, гораздо хуже - свеча. Та всегда одинакова: оплывший огарок на закапанном воском подсвечнике, и горит огонёк. Не дрожит, не шевелится - а застыл, будто изображён на полотне живописца. Живописец наверняка безумен - кто ж ещё напишет свечу, которая нисколько не прогоняет тьму? Ничего она не освещает, кроме разве что подсвечника. Пламя - высокое, белое, но яркости в нём никакой. И ещё что-то меняется в этом пламени - кажется, медленно-медленно оно гаснет, но никогда ещё не угасало до конца.
        Кто зажёг эту свечу? Почему я не в силах отвести от неё взор - и столь же не в силах подняться, задуть её? Почему веет от белого огонька не жутью даже, а скукой, точно от мелкого, упорного дождика? Такие бывают в марте, когда небо неделями кутается в одеяло туч. Почему я знаю, что свеча эта - знак для меня, но не знаю, кем и зачем оставлен. А главное - в чём смысл его?
        Вопросы, вопросы… толкутся в мозгу, точно головастики в луже, столь же бессмысленные. Всегда одни и те же вопросы, и всегда нет на них ответов. Что же есть? Залитая тьмою комната, верблюжье одеяло и свеча, не дающая света.
        А потом просыпаешься, крутишь головой, хлопаешь глазами… нет никакой такой свечи, и быть её не может, потому что сон. И уж точно не к добру.
        Впрочем, и не к худу.
        ГЛАВА 1
        Сверху сыпало - ранний ли то был дождь, поздний ли снег… в любом случае март заканчивался мрачно. Да и вообще картина, если глянуть по-людски, выходила в нужной степени печальной. В трёх шагах от разрытой могилы толпится публика, на лафете водружён гроб - морёный дуб, позолоченные кисти, изысканная резьба. Жалко. Такую красоту - и кому? Земляным червям! И ста лет не пройдёт, как сырость одержит верх над крепостью древесины.
        Толпа, разумеется, скорбела, некоторые, судя по цвету, вполне искренне. Особенно убивалась дядюшкина экономка Степанида. Прямо изжелтелась вся. Дай ей волю, начала бы выть и рыдать, как принято это в деревнях. Но волю ей, конечно, не дали: нашлись разумные люди, шепнули: похороны действительного статского советника - это дело серьёзное, не терпящее бабьих воплей. Не сапожника погребаем, не приказчика из скобяной лавки и даже не купца второй гильдии. Тут покойник, можно сказать, государственный, всё должно пройти чинно и благородно.
        Благородной публики хватало с избытком. Губернатор Николай Петрович, правда, не соизволил почтить, прислал вместо себя огромный венок, обвитый траурной лентой с надписью «Верному слуге государеву». Зато и городской голова Пуговкин тут был, и предводитель дворянства Коняев, и директор четырехклассного училища Полуэктов… не говоря уже о рыбёшках помельче. Ну и дамы, само собой. Разве могут порядочные дамы пропустить такое событие? Месяц ведь потом в гостиных обсуждать станут, кто во что был одет, да кто как на кого посмотрел, да как соборный протоиерей отец Георгий отпевал покойного… Понятное дело, скучна жизнь в городе Твери. Тверь, она, согласно пословице, в Москву дверь (а уж тем более в Петербург), да только в дверях надолго не задерживаются, шмыгают кто туда, а кто оттуда.
        Отец Георгий расстарался. Самые большие свечи, самые голосистые диаконы… и обряд провёл неопустительно. После же отпевания обратился со словом к народу, отметил высокие добродетели покойного, выразил упование, что уготованы тому приличествующие его рангу райские обители…
        Ну, ещё бы отцу Георгию не стараться! Сколько пожертвований на храм было от Януария Аполлоновича! И мало того - примерный прихожанин, исправно говел, службу церковную знал точно таблицу умножения. Когда возносил своё скорбное слово отец Георгий, многие - преимущественно дамы - даже и прослезились.
        А мне стоило некоторого труда сдержать улыбку.
        Зато дядя Яник не сдерживался. Не хохотал в голос - такого вообще за ним не водилось, но язвительно хихикал, и щёки его при этом мелко тряслись. А чего ему стесняться - всё равно же никто, кому не надо, не увидит.
        …Капля, холодная и мерзкая, тюкнула меня прямо по носу. До чего же надоела мне эта мартовская хмарь, эти обложившие небо тучи, эта вечная грязь на сапогах. Тимошка вычистит, конечно, но не в том же дело! Настоящей весны хочется! С травами! С одуванчиками! Да, я из тех, кто желает странного. Узнали бы наши, столичные, - уж точно поиздевались бы.
        Меж тем церемония шла полным ходом. Распорядитель похорон, похожий на бледную поганку Иван Савельич, давал слово желающим высказаться - в очерёдности согласно чину. Желающие имелись. Причём некоторые - и впрямь от чистоты сердца. Вот казалось бы, должность у дядюшки такова, что иной сочтёт за благо держаться от него подальше… а вот поди ж ты, уважают и скорбят. Ну и разумеется, размышляют, кого из Петербурга пришлют на место почившего статского советника Стрыкина. Их можно понять - не всё ведь равно, кто вскоре возглавит здешнюю контору Тайной экспедиции. Уж такая у нас Контора, от которой благородное общество желает на пушечный выстрел быть… а меж тем Контора к ним куда ближе, ибо в мозгах у каждого сидит… оттого и языки те, кто поумнее, придерживает.
        Я с тоской взглянул на гроб. Там, под лакированной крышкой, на тёмно-синем бархате разместился высокий сухой старик. Насмешливые серые глаза закрыты, руки сложены крестообразно на груди. Честных правил покойник.
        Ну что, племянничек, утомился? - шепнул мне в левое ухо дядя Яник. Оборачиваться я не стал, в Сумраке всё и так видно. Там же не глазами смотришь… вернее, не телесными глазами. Кстати, далеко не сразу научился я глядеть в Сумрак, не ныряя туда. Первый мой наставник, Александр Кузьмич, измучился со мной, непонятливым.
        А что делать, дядюшка, что делать? Не нарушать же приличия? - отозвался я, не разжимая губ. Мои несказанные слова и без того влились в его уши. Заклятье «Тихой Связи» - одно из простейших, но и вместе с тем наиважнейших.
        Ни в коем случае не нарушать! - кивнул дядя Яник. Тут, на первом слое Сумрака, он почти не изменился по сравнению с собою настоящим. Не тем тощим высохшим старцем, которого видели люди… и уж подавно не тем кадавром, что сейчас замещал его в гробу. Крепкий поджарый мужчина чуть старше сорока, в тёмных волосах местами проглядывает седина, тонкие губы кривятся в привычной усмешке, на левой щеке белый зигзаг шрама - зацепило саблей давным-давно, в елизаветинские ещё времена. Вывести - минутное дело, магии на грош, но дядюшка, видимо, полагает, будто шрам ему к лицу.
        Таким дядю Яника видим только мы, Иные. Для людей приходится накладывать личину, которую ещё время от времени и подновлять надо. В самом деле, нельзя же в восемьдесят восемь лет выглядеть на сорок? Пойдут совсем ненужные разговоры.
        Ни в коем случае не нарушать! - повторил дядя Яник, сидя в любимом своём кресле, обитом чёрным бархатом. Ведь протащил же как-то в Сумрак… или сотворил тут подобие. - Помни, сотни глаз на тебя смотрят. Большей частью с завистью. Ещё бы, единственный наследничек. Небось подсчитывают, сколько ты по завещанию получишь и как таким безумным капиталом распорядишься. Ну, тут мы им дадим возможность всласть почесать языки. Не забыл, надеюсь, как в руках карты держать?
        Ещё бы мне такое забыть! Уже более полутора лет видеть их не могу. То есть наяву стараюсь не видеть, а вот над снами своими, как выяснилось, я не властен. Это ж мне только в первые дни после посвящения думалось, что маги могут всё. «С людьми - да, почти всё, - разрушил мои тогдашние мечты Александр Кузьмич, - а вот над собою… раны, скажем, залечить пара пустяков, но снами своими распоряжаться мы не можем».
        Когда, дядюшка, собираешься явить себя людскому обществу? - поинтересовался я, хотя и без того знал - через неделю приедет в Тверь новый начальник конторы, назначенный сюда из Петербурга самим Степаном Ивановичем Шешковским, коего вся Россия трепещет.
        Граф Сухоруков Иван Саввич, как это тебе великолепно известно, пожалует в Тверь к празднику Благовещения, - скривил тонкие губы дядя. - Та к что неделя у тебя есть, гуляй… в пределах разумного. Всё ж таки траур, кутить по-настоящему не след.
        Не жалко с именем, данным при крещении, расставаться? - не удержался я от вопроса.
        Так то ж для людей, племянничек, то всего лишь для людей… - хмыкнул дядюшка. - Вот погоди, лет через двадцать и тебе придётся сию штуку проделывать. Мне-то даже лучше, я посвящение в сорок лет прошёл, а на сорок можно долго выглядеть, такой уж это возраст, воистину средний. Тебе же, двадцатипятилетнему, мужать надлежит… лет через десять люди обратят внимание, как моложав этот офицер, одолевший середину четвёртого десятка… через пятнадцать они начнут задумываться, через двадцать - пойдут нехорошие шепотки. Придётся личину цеплять, но вечно же это делать нельзя. Как в Священном Писании сказано: «лет наших семьдесят, а кто телом крепок, то восемьдесят…» Так что время от времени умирать нам следует. Это всё равно как в баню ходить, только реже.
        Ничего нового он не сказал, всё это мы давно уже обсуждали и вдоль, и поперёк. Но возраст есть возраст даже у Иного - дядюшка (которому я хоть и приходился племянником, но внучатым) любил поговорить, и притом частенько повторялся. Или притворялся… С него станется.
        ГЛАВА 2
        То, что оказался я в тверском Дневном Дозоре, под начальством дядюшки, - это, можно сказать, подарок судьбы. В судьбу, конечно, верить не следует, однако ж её дарами пренебрегать не стоит. Особенно когда она не слишком щедра.
        В Петербурге у меня не заладилось со Святок. Можно сказать, всё началось с пустяка.
        Вечер тот был вьюжный, глухой. Секло по щекам сухим снегом, брехали где-то псы, тускло светились окошки. Добрые горожане попрятались по домам (а стало быть, на улице оставались только злые - так должно получаться по логике, которую преподавали нам в кадетском корпусе). Для развлечения посматривал я на их цвета - и логика посрамлялась. Над одними сияла жёлтая тревога, другие испускали голубое веселье, третьи горели зелёной любовью… были, конечно, и бордовая злость, и фиолетовый страх… но большей частью серо-коричневое, в тон низкому небу, спокойствие. Больше всего мне сейчас хотелось лежать у себя в квартире на софе, потягивать горячий пунш и ни о чём не думать. Ночь ведь! Считается, что раз мы Дневной Дозор, то и работать должны днём. Ага, как же! У Харальда дежурства расписаны на все двадцать четыре часа суток.
        - Слушай, - дёрнул меня за рукав Викентий, - может, ты один сходишь? Работёнка-то пустяковая, тут и четвёртого ранга хватит, а ты уж до третьего дорос. Надо же, всего год прошёл! Помнишь, каким сразу после посвящения был? Сопляк сопляком, шестой ранг… а надо же, как рванул. Никто из наших и думать не думал… Скоро вообще правой рукой Харальда будешь… не то что я, выше третьего мне, похоже, не потянуть. В общем, я к тому, что превосходно и без меня справишься… а за то в другой раз за тебя отдежурю.
        - А если Харальд сейчас за нами подглядывает? - Струйка пара от моего дыхания потянулась к рябому лицу Викентия. - Может, катает особое яблочко по особому блюдечку, да посмеивается?
        - Он Великий, - не понял моей иронии напарник, - ему артефакты без надобности, на чистой силе работает… Только вот нечего ему, великому магу, делать, кроме как за нами, мелкими зверушками, следить. Подумаешь, очередной дикий Светлый завёлся… в Петербурге таких случаев за год полсотни. Вот если бы Тёмный, то дело другое, тут прибрать к рукам следует, пользу просчитать… На дикого Тёмного он или сам бы вышел, или кого-нибудь первого ранга отрядил, вот ту же Марфу Семёновну, к примеру. Чтобы опередить Светлых. А тут - мелочишка. Главное, с запасом оцени расход магии, чтобы Харальд потом Светлым счётец предъявил…
        - Да что у тебя такое, из-за чего урочным своим дежурством манкируешь? - недоверчиво осведомился я. Не то чтобы так уж мечталось мне о компании тощего рябого Викентия, болтливого, как попадья, и скучного, как банный веник. Он прав, дело мне и одному по плечу, но царапнуло что-то… предчувствие, должно быть? Я даже на свою линию вероятности посмотрел, но в ближайшие часы всё с ней было в порядке, а на больший срок я пока заглядывать не умел.
        - Да есть тут одна бабёнка, - признался Викентий, - купчиха, вдова, тридцать два года… объёмистая такая, ядрёная, в моём вкусе. На блины сегодня звала… ну, сам понимаешь, сперва блины, потом амуры… потом опять блины…
        Тут я сразу успокоился. Викентий у нас известный ходок по женскому полу, да и, прямо сказать, не он один. Раз уж ты Тёмный, то берёшь от жизни всё… в разумных пределах, как сказал бы мудрый Александр Кузьмич.
        - Что ж, ступай по свои блины, - осчастливил я Викентия, - да не забудь: за тобой должок. Взыщу непременно.
        Так вот и вышло, что разбираться со Светлым целителем отправился я в одиночку.
        …Человек бы, конечно, заблудился в этих тёмных пустых переулочках, где уже и фонари не горят, - здесь Невским проспектом и не пахнет, здесь места дикие, простонародье обитает. Хорошо ещё зима, всякую дрянь под ногами подморозило и занесло снегом… И как тут найти нужный дом - во мраке, в метели, в безлюдье?
        Но мы - Иные, нам советы прохожих ни к чему, мы умеем вызывать перед внутренним взором карту местности, где зелёным огоньком поблескивает цель. Тут и силы-то самую капельку тратишь. А уж почуять на сравнительно близком расстоянии нужного тебе Иного… особенно слабого… особенно если он и понятия не имеет, как закрываться… тут вообще как с Дворцовой площади до Адмиралтейства дойти.
        …Дикий Иной оказался дикой Иной. Вот же подлец Харальд, мог бы и сказать. Правда, зачем? Не на свидание же с пылкой красавицей он нас с Викентием отправлял. Мужик ли, баба ли - без разницы. Обездвижить «укусом кобры», заклинить магию «соляным столпом», допросить наскоро - а потом вызвать дежурного из Ночного Дозора, составить протокол… Не в первый раз пирог жуём.
        Квартировала она в доме сапожника Ивашки Метёлкина, снимала даже не комнатку, а всего лишь угол, отделённый простынёй-занавеской. В этой же комнате располагались трое метёлкинских детишек, а сам Ивашка с женой Авдотьей размещались за стенкой, в каморке поменьше. Известное дело - сапожники в хоромах не живут, особенно такие горькие пьяницы, как Ивашка. Без копеечки от квартирантки худо бы семье пришлось.
        Всё это я узнал чуть позже, а пока возле ворот метёлкинского домишки нырнул в Сумрак. Ох, и заросло же всё тут синим мхом! Знать, бушуют страсти, льются слёзы.
        Не выходя из Сумрака, я оглядел комнату. Здесь, на первом слое, мир не так уж отличается от обычного, разве что цветов и звуков нет, ну и мох, само собой, плодится. Комнатушка шесть шагов в длину, четыре в ширину. Трое мелких ребятишек дрыхнут на постели… то есть на рваном тулупе, устилающем некрашеные половицы. Часть комнаты отделена занавесочкой, неожиданно чистой. И светится там нечто, за ветхой простынёй. Во-первых, свеча. Во-вторых - цветок души, как сказал бы Александр Кузьмич. Не любил он слово «аура», которое с недавних пор вошло в наш Иной обиход. «Меньше с французами знаться следует, - ворчал он. - Мы ж русские Иные, у нас свой язык есть, ничуть не хуже! А то пошло поветрие низкопоклонствовать перед Европой! Добром не кончится!»
        До своего посвящения Александр Кузьмич был поваром у графа Беклемишева, большого любителя французской кухни.
        Я вышел из Сумрака, раскинул, как и положено в таких случаях, Круг Невнимания, и, отогнув край простыни, шагнул к нарушительнице спокойствия.
        Нет, не была она пылкой красавицей, чернокудрой и волоокой. Белокурой и румяной красавицей она тоже не была. Разве что пару десятков лет назад.
        Но красавица меня не особо удивила бы. Мало ли повидал я их, особенно за последний год, пользуясь всеми преимуществами Иного? А вот эта… Остолбенел я, прямо сказать, и пару секунд стоял не дыша.
        Потому что обернувшаяся в тревоге женщина как две капли воды походила на мою несчастную матушку, Пелагею Алексеевну. Тот же обвод лица, тот же нос, те же скулы… а главное, те же глаза - голубовато-серые, запавшие, и так же разбегаются от них тонкие лучики-морщинки. Я сперва даже решил, что дикая Иная морок набросила, но потом как следует посмотрел на неё сквозь Сумрак и выкинул эту мысль. Нет, чар не ощущалось, да и сила её тянула хорошо если ранг на шестой… Не способна такая заморочить меня, тёмного мага третьего ранга!
        - Ну, здравствуй, Марья Глебовна! - Мне наконец удалось преодолеть оцепенение, и я считал с цветка её имя. - Визжать не надо, не душегуб, резать не стану и тряпок твоих не отниму, - кивком головы указал я на шитьё в её в руках. - Просто поговорить пришёл.
        - Кто ты? - Голос у неё не столь походил на матушкин, как лицо, пониже тоном. - Что тебе до меня?
        И немедленно осенила себя крестным знамением.
        - Не поможет, - посочувствовал я. - Не растаю яко воск от лица огня. Я ж тебе не какой-нибудь там бес… да и неприлично: Иная, а в сказки веришь. Ладно, представлюсь по артикулу - Андрей Галактионович Полынский, Тёмный Иной третьего ранга, Дневной Дозор Санкт-Петербурга. Что непонятно?
        Похоже, непонятно ей было всё.
        - Что ж, значит, разговор долгий пойдёт, - уселся я на её кровать. - Всё придётся по порядку, все азы… Насчёт них, - указал я подбородком за занавеску, - не беспокойся. Спать будут крепко. И сапожник с женою тоже. Итак, Марья Глебовна, есть мир. В нём есть люди… и Иные… Я Иной. И ты - тоже.
        Долго я ей всё разъяснял, за полночь. Робкие её попытки изумляться и возмущаться пресекал на корню. А как закончил, обессиленно отвалился к стене. В походах, когда три дня с коня не слезаешь, и то не уставал так… удружил же мне Харальд учить тупую неграмотную бабу!
        - А как же Бог? - тихо вопросила она, едва я позволил ей говорить. - Разве допустит Он такое? Разве в святых книгах сказано, что Он создал Иных?
        Ох, много мы это с Александром Кузьмичом в своё время обсуждали.
        - Не знаю того! - только и ответил я. - Он мне о Своих замыслах не докладывает. И есть ли Он там, - задрал я подбородок к низкому потолку, по которому как раз бежал сейчас таракан, - нет ли Его, то не нашего ума дела. Да не разевай ты рот, мы, и Тёмные, и Светлые, против Церкви и слова не скажем, и кресты на нас есть, - предъявил я ей свой серебряный крестик. - И тебе в Него веровать никто запретить не может. Но ты - Иная, такова уж судьба твоя. А случай твой редкий, когда человек с задатками Иного сам в Сумрак ныряет, без помощи. А из Сумрака уже выходит Иным, Тёмным или Светлым, сообразно тому, что в тот миг на сердце у него было. Стала ты Светлой, только дикой. О Великом Договоре ничего не знаешь, о Дозорах без понятия… вот и наворотила делов. А теперь ведь отвечать придётся!
        - Да что я такого наворотила-то? - с горьким укором спросила Марья Глебовна. - Что дитё больное на ноги подняла? Это разве грех? Четыре годика Митюшке, ему жить да жить, а лихорадкой скрутило. Авдотья, дурища, не уследила, выскользнул на двор, по сугробам скакать удумал. Ну и слёг, а потом и горло у него обметало… Ну и скрутило меня от жалости… свой же был такой, помер уже двадцатый год как… если бы мне тогда знать… а тут вот сама не своя стала, глянула на тень свою, и вот прямо потянуло меня к ней, и шагнула я неведомо куда…
        Вот же глупая баба! Объяснял ведь ей, объяснял!
        - Несанкционированное магическое воздействие шестого уровня, - поджал я губы, - направленное на человека. Между прочим, даёт право нам, Тёмным, на равное по силе колдовство. Болезнь на человека или на скотину наслать, глаза отвести, страху напустить.
        Вообще-то, если задуматься, тут даже не шестой уровень! Как-никак, от смерти ребёнка спасла. Вопрос лишь в том, а впрямь ли Митюшкина лихорадка была неизлечимой. Может, и сам бы на ноги встал, если травками всякими поить… среди обычных людей встречаются такие искусные травницы, что и некоторым ведьмам нос утрут. А тут, возможно, всё колебалось, на волоске висело, и лёгонькая магия Марьи Глебовны оказалась той соломинкой, что ломает спину верблюду. Верблюдом будем считать смерть.
        В интересах дела, конечно, записать на неё уровень третий… а лучше второй… Светлые не отбрехаются: как сейчас проверишь, что с ребёнком и в самом деле стряслось? Две недели уж прошло.
        - И что ж теперь будет? - расстроилась она. - Неужто на Митюшку обратно лихорадку напустят?
        - Это вряд ли, - утешил я её. - Вероятность мала. На кого-нибудь другого, скорее. Или не лихорадку… В общем, дала ты, тётка, маху. Впредь не глупи, думай о последствиях. А насчёт того, что с тобой будет… Тут по-разному можно поступить. Например, вызвать сейчас сюда ребятушек из Ночного Дозора, описать им твои подвиги… Сами, кстати, виноваты, проглядели тебя, непосвящённую Иную. Пусть забирают, регистрируют, учат. Ну и бумагу составим, конечно, насчёт твоей провинности. Магическое воздействие… и не шестого уровня, кстати, а пожалуй, и первого! Ведь у смерти на дороге встала, не блины-оладьи… Значит, и мы, Тёмные, тоже получаем такое же право. Ты жизнь человечку спасла, а мы, пожалуй, отнимем. Упырей же кормить надо, оборотней. Хоть и сукины они сыны, низшие, а всё ж таки наши…
        Я перевёл дыхание. Глянул на пригорюнившуюся Марью Глебовну. И вновь пронзило меня: сколь похожа она на матушку! Не одним только лицом - а всей повадкой. Матушка, конечно, благородного происхождения, а тут - обычная мещанка, но что нам, Иным, человеческие сословные деления? И что нам, Иным, человеческие чувства? Особенно Тёмным. Пусть Светлые опутывают себя тенетами морали, изводятся от чувства вины, что мир неидеален… мы-то умнее, мы знаем, что жизнь нужно принимать такой, какова она есть. Без розовых слюней.
        В тишине слышно было шебуршание тараканьих лапок.
        - А можно и по-другому, - нарушил я молчание. - Тут ведь кто виноват? Светлые. Проглядели человека с задатками Светлого Иного. Светлый Иной сам собою посвятился… Умысла на нарушение Договора не было. Магическое воздействие не могло по своей силе превысить нынешний ранг. Значит, шестой уровень, можно сказать, мелочишка. За такую мелочишку собачиться с Ночным Дозором - себя не уважать. Знавал я как-то одного помещика, скупого до безумия. Веришь ли, верёвочки с земли подбирал и в мешочек складывал, а на мешочке велел вышить: «Верёвочки негодные». И все соседи над ним потешались! Поэтому сделаем так. Я, сотрудник Дневного Дозора Санкт-Петербурга, получил сведения о незарегистрированном Ином, совершившем мелкое магическое воздействие без умысла нарушить Договор. Убедившись на месте, что дело обстоит именно таким образом, я своею властью дозорного ставлю Иному регистрационную метку и повелеваю завтра же явиться в присутствие Ночного Дозора Санкт-Петербурга и встать на их внутренний учёт. Ну что выбираешь?
        Тут я, конечно, малость переборщил. Не упыриха же она и не оборотень, можно было и без метки обойтись, а сделать ей обычную регистрационную запись в цветок… но очень уж хотелось показать ей, насколько всё серьёзно.
        Что она выбрала, даже и безмозглому понятно.
        - Только имей в виду, ставить метку - это немножко больно, - предупредил я. - Таково уж свойство этой магии.
        - Испугал ежа… - проворчала она, заметно успокоившись. - Муж вон покойник уж учил так учил, и вожжами, и поленом. Ничего, терпела. И метку твою стерплю. Лишь бы на ребятёнка хворь не возвернули…
        …Ну вот зачем я это сделал? Из жалости? Что я, Светлый? И плевать, что лицом на матушку похожа! Вообще всю ту, до-Иную жизнь, по-хорошему, забыть бы следовало.
        И ведь в голову мне тогда не приходило, какие последствия возымеет этот в общем-то пустячный случай.
        ГЛАВА 3
        Играли у полковника Веенмахера. Общество собралось самое изысканное - похожий на дубовую бочку полицмейстер Егор Фомич, старенький граф Николай Гаврилович, безвылазно проживающий в Твери уже чуть ли не полвека, двое заезжих помещиков, чьи имения располагались верстах в тридцати от города, - Сорокин и Гутников, оба жилистые, остролицые, весьма напоминающие борзых. Между прочим, друг друга на дух не переносят, и тяжба у них насчёт заливного луга.
        И все - болтливы до крайности. То, что надо.
        Седьмым, разумеется, был новый начальник Конторы, граф Иван Саввич Сухоруков, позавчера изволивший прибыть из столицы. Ростом выше среднего, одет по столичной моде, но не сказать, чтобы совсем уж щегольски, завитые кудри парика заканчиваются косицей чуть ниже лопаток. Пальцы длинные, тонкие, чуть постукивают по столешнице красного дерева. Губы кривятся в лёгкой улыбке, серые глаза смотрят с усталой доброжелательностью, а на левой щеке белым зигзагом змеится шрам, память о прусской сабле.
        - Ну что, господа, начинаем? - предложил полковник Иоганн Карлович. - Дань мальвазии можно отдать и после.
        Был он абсолютно прав. Игра - дело серьёзное, с вином несовместимое, особенно когда не на копеечки. И ведь всегда же я об этом знал, а вот позапрошлым летом… Не хотелось мне открывать сию дверцу в памяти. Конечно, я запросто мог поставить заклятье - и дверцы бы не стало. Мог - но не хотел. Из глупого ли упрямства, из гордости ли, поди разбери.
        Дворовый человек полковника, молодой лакей Филька, по кивку своего господина принёс нераспечатанную колоду карт, надорвал бумажку, ловко перетасовал. Уж не шулера ли вырастил из него Иоганн Карлович? Узнать несложно. Я слегка прищурился, глядя на Фильку сквозь Сумрак. Нет, не читалось в цветке его души ничего такого. Мутноватый, конечно, цветочек - приворовывает лакей по мелочи, кухонную девку Палашку за все места щупает… ну и нам, в Контору, на барина своего ежемесячно докладывает… но чтобы с картами жульничать - ни-ни!
        Мы приступили к игре. Спешить было некуда, потому кто курил трубку, кто нюхал из серебряной табакерки добрый турецкий табак, кто всё же потягивал из высокого бокала вишнёвой окраски мальвазию. И болтали, конечно. Ещё бы, человек из столицы к нам в сонную Тверь, и не погостевать, а может, и навсегда, да ещё на такую суровую должность… Понятное дело, собравшиеся не сводили глаз со статского советника графа Сухорукова. Говорили охотно, но с осторожностью. Местные сплетни пересказывали, на погоду сетовали - не мне одному остобесили эти унылые дожди! - а вот столичными новостями интересовались с опаской.
        Впрочем, Иван Саввич быстро сделался душою общества. Смеялся там, где нужно, а где следует - скорбно качал головой, когда надо - брюзгливо кривил тонкие губы… но главное - он испускал флюиды доброжелательства.
        Самое забавное, дядюшка для этого магией не пользовался. Обычное человеческое искусство обхождения… всякий овладеет им за семьдесят лет службы, если не совсем уж дурак.
        Начинай! - прошелестел он мне по Тихой Связи. - И побольше молодой наглой самоуверенности!
        Мог бы и не напоминать, всё ж заранее расписано.
        Вот чего я безвозвратно лишился, став Иным, - это удовольствия от игры. Какой там азарт, какой кураж, когда простейшее заклятье «бубновый глаз» позволяет тебе видеть карты противников, а почти столь же простой «зелёный шлем» сообщает обо всех их замыслах. А если воспользоваться чуть более хитрой, но всё равно несложной «властью советов», то и подтолкнёшь людей к нужным тебе ходам. Игра превращается в скучный арифметический пример, не требующий даже ума, а только лишь аккуратности. Конечно, можно ничем не пользоваться, играть по-человечески - но когда знаешь, что в любой момент, едва лишь фортуна от тебя отвернётся, ты можешь применить магию, теряется весь вкус.
        Другое дело - игра между Иными, когда любое магическое воздействие мгновенно замечается всеми игроками. И вместо канделябров наказывают «молотым серпом». Правда, за без малого полтора года после посвящения не приходилось мне видеть, как Иные друг с другом играют ради удовольствия. С людьми - другое дело, но это же не развлечение, а работа.
        Вот как сейчас.
        Я поглядел «бубновым глазом» на имеющийся расклад. Так-так, Егору Фомичу внушаем выбросить даму, господину Гутникову лучше приберечь пикового валета, а мне - идти с треф.
        О, как они завидовали! Фортуна мало сказать благоволила мне - а прямо-таки облизывала. Я, как и положено её баловню, развалился в кресле, отпускал двусмысленные шуточки в адрес Николая Гавриловича, баловавшегося стихотворчеством. Увы, не Державин, не Сумароков и даже не Тредиаковский. Особо веселило меня такое:
        В потёмках своих грёз блуждаючи, пииты
        Надеются на муз, но их поймай поди ты!
        Подобьем наглых мух бесплотные их дразнят,
        Дабы подвергнуть дух мучительнейшей казни!
        Впрочем, доставалось от меня и полицмейстеру, и хозяину дома Иоганну Карловичу, чей багровый, с синими прожилками нос жил на его лице своей особой жизнью и мог бы, кажется, сняться с насиженного места, отправиться в путешествие. И все бы принимали его за самого Иоганна Карловича.
        Всеми этими глупостями делился я с обществом как бы между делом, потягивая мальвазию и щелчком пальцев подзывая Фильку, дабы наполнил бокал.
        Карта ложилась мне в руки, выигрыш мой, записываемый мелом на чёрной грифельной доске, всё рос, и вместе с этой суммой росла зависть присутствующих. Ну в самом деле, как такое возможно? Мальчишка, выскочка, петербургский прыщ, вышедший преждевременно в отставку в звании поручика… всего лишь поручика… и на тебе: умирает порядком зажившийся на белом свете богатый дядюшка, и всё состояние достаётся ему, единственному, как выяснилось, наследнику. Три городских дома, два имения в Тверской губернии и одно в Новгородской, пятьсот душ крепостных и, говорят, немалый капитал - частью ассигнациями, а частью полновесными золотыми червонцами. Разве это справедливо? Уж лучше бы покойный Януарий Апполонович завещал всё состояние своё какому-нибудь монастырю… всё легче было бы стерпеть. Но куда там! Двадцатипятилетний сопляк, не имеющий и понятия об уважении к старшим, получил всё! Хотя, похоже, быстро спустит доставшееся. Третьего дня кутил в трактире Кулебякина, выбросил на ветер чуть ли не восемь червонцев, цыган нанимал с медведем… медведя поил водкой… кухонную девку Лизавету поставил к стенке и метал в неё
ножи, хвалясь меткой рукой! Чудом лишь не зацепил! И что самое печальное, наглеца и одёрнуть-то боязно, поскольку покойный старик Януарий успел устроить внучатого племянника к себе в Экспедицию. Ты ему замечание, а он тебе дело об оскорблении величества… и поди кому чего докажи на дыбе!
        Разумеется, долго так продолжаться не могло. Фортуна - дама переменчивая, и когда выигрыш мой дополз до тысячи, я замедлил своё везение. Сначала повезло полицмейстеру, потом Иоганну Карловичу… вредному Сорокину я помогать не стал, пускай остаётся в некотором проигрыше… сорока рублей довольно, я же не зверь. А вот графу Ивану Саввичу, который проиграл уже рублей пятьсот - не потрудившись даже принять огорчённый вид! - я постепенно наращивал удачу.
        Спустя час я мягко вывел из игры всех, кроме графа Сухорукова. Борьба, за которой жадно следили пятеро (лакея Фильку не считаем), развернулась между нами двоими. Карты издевались надо мною, я - над ними, на чёрной доске в моей графе сумма всё уменьшалась, а я, как и положено азартному выскочке, ставил на кон куда больше, чем следовало бы.
        Сперва лишился я новгородского имения - предполагалось, его менее жалко. Затем - обоих тверских. Далее дело коснулось дворовых людей в тверских моих домах… а после и самих домов… мне бы, дураку, остановиться, но я пёр напролом, вслух призывая упорхнувшую удачу. Может, было это недостаточно артистично, но для них сойдёт.
        Пришёл черёд и ассигнациям, и золотым червонцам. Игра закончилась, когда осталось у меня из дядюшкиного наследства две с половиной тысячи ассигнациями. Как раз хватит, чтобы небольшой домик приобрести, ну и ещё кое-что. Всё, как договаривались.
        Публика слишком удивилась бы, прояви я здравомыслие, останови игру. Потому на помощь мне пришёл граф Иван Саввич.
        - Пожалуй, довольно, поручик. Этак вы, в запале, панталоны свои просадите, а как же, позвольте спросить, потом на службу государственную явитесь без оных? Так что давайте уж завершим, не дразните свою судьбу. Она такого обращения не любит и карает сурово… в чём вы сами сейчас изволили убедиться. Должен сказать, зря вы так налегали на вино… как в Писании сказано, «не упивайтесь вином, от него распутство». А бумаги на мой выигрыш оформим завтра, положенным чином, пригласим стряпчего. Надеюсь, поручик, вам не надо объяснять, что долг чести превыше долга по закону?
        Для виду я покочевряжился, но потом молча кивнул и покинул гостеприимный дом полковника. Пешком покинул, ибо карету, лошадей и кучера Васятку я проиграл тоже. Так сказать, последний аккорд пиесы.
        Вот ведь забавно получается. Мы - Иные, нам подвластны могучие силы, мы всех этих человечков могли бы испепелить, превратить в камни, заставить ползать у нас под ногами и лизать сапоги. А вот нельзя. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от него», - внушал мне накануне дядя Яник. Законы надо соблюдать… во всяком случае, пока это необходимо. Вот как иначе, вернувшись на прежнюю свою должность под видом графа Сухорукова, мог он получить назад и нажитое честным трудом имущество? Варианты, конечно, были, но самый убедительный для людей - тот, что мы сейчас разыграли. Молодой внучатый племянник-повеса получает по завещанию всё дядюшкино состояние - и очень скоро проигрывает его в карты. Кому? Разумеется, новому главе тверской Тайной экспедиции, новому своему начальнику графу Ивану Саввичу. Не совсем уж догола проигрывается - пусть общество оценит благородство графа, не пожелавшего обобрать до нитки злополучного поручика. К которому, на радость публике, фортуна в конце концов повернулась задом. И который всё ж таки не до конца оказался испорчен - карточные долги платит, а ведь мог бы сослаться на
давний указ государыни. Хоть и проказник, а благородный всё-таки юноша, дворянская кровь…
        Между прочим, через месяц-другой, когда вся почтеннейшая публика Твери и окрестностей обсудит сие поучительное происшествие, когда во всех гостиных прозвучат многократные пересказы, когда все жёны, матушки, тётушки и бабушки обсосут новость как дворовые собаки брошенную кость - меня же и жалеть начнут. Таковы людишки - живёт в их сердцах то, что сами они почитают благородством, а на деле это жажда превосходства. Очень приятно будет им меня жалеть - проигравшегося в пух, почти нищего. С ними-то подобной беды не случилось, с ними-то всё в порядке… и жалея меня, они лишний раз сами собою восхитятся.
        Это, впрочем, тоже объяснил мне дядюшка, тонкий знаток человеческой природы. А то бы я без него не догадался…
        ГЛАВА 4
        - Ну что, племянничек, - поинтересовался граф Иван Саввич, - в городе-то над тобой потешаются? Всего лишился, пав жертвой собственной дури да наглости! Кабы не милосердие нового начальника Конторы, остаться бы юному повесе без штанов. Кстати, а понимаешь, какая великая от сего польза?
        - Чего уж не понять? - хмыкнул я, без разрешения плюхнувшись на обитый голубым бархатом стул. - Преклонение общества себе обеспечили, не потратив на то ни капли своей силы. Только зачем оно вам, дядюшка? Не наигрались в прошлой жизни?
        Да, дядя Яник меня выручил из скверной истории, что правда, то правда. Но это не значит, что ему позволительно потешаться надо мною. Я того Харальду не позволил, не позволю и благодетелю. Возможно, дядюшка мне вольность рано или поздно припомнит, но вот такова моя натура.
        - Остынь, - без улыбки произнёс тот. - Вернее, согрейся.
        На столе передо мною тут же возникла чашка с чаем.
        - Предпочёл бы давешнюю мальвазию, - сообщил я, прихлёбывая горячую, пахнущую лесными травами жидкость.
        - Не время для винопитий, - парировал он. - Работа тебе скоро предстоит, и работа крайне для Дозора нашего важная. Потому, кстати, и человеческую репутацию твою следовало чуток подгадить. Нужно, чтобы окружающие считали тебя малым с лёгкой придурью, из гонора способным на глупые поступки. Это позволит тебе в некоторых обстоятельствах действовать раскованно и притом не привлекать ненужного людского внимания. А кроме того, неужто не понимаешь ты, от чего я тебя сим проигрышем избавил? Сам прикинь: молодой дворянин, служит в Тайной экспедиции, унаследовал несметное состояние… завидный жених, правда? Тучами вокруг тебя вились бы! Отбою не было бы от приглашений - то на бал, то на детский праздник. И никуда не денешься… ну разве что магию тратить, дабы отвязались. Да тут немереный расход будет! Одного, двух, ну, трёх заморочить несложно, а как на целый город заклятье наложить? А ещё ведь и подпитывать силой.
        - Ну, спасибо, дядюшка! - вырвалось у меня. - Вот только жениться собрался… на какой-нибудь изящной… или, наоборот, страстной…
        - Изящных и страстных и без женитьбы немудрено найти, - сухо изрёк дядя Яник. - И кажется мне, очень скоро отыщешь. Так что под венец я бы тебе пока не советовал…
        - Давайте ближе к делу, дядюшка, - заметил я сухо. - Вы, кажется, что-то поручить мне хотели?
        - А куда нам торопиться? - скривил он тонкие губы. - Ты домик-то купил уже у купчихи Зыряновой?
        - Вчера, - кивнул я. - Весь день на то угробил. Никогда не думал, что в губернском присутствии столько бумаг заполнять придётся.
        - Хорошо, - усмехнулся дядя Яник. - Маленький, в три комнатки, домик близ Горской слободы… яблоневый сад при нём, огородик, баня, конюшня, дровяной сарай, погреб… неплохое хозяйство, требующее рук. А рук у тебя только одна пара, да и то - пьяницы Тимошки.
        - Ну, не такой уж он и пропойца, - вступился я за своего лакея, кучера и камердинера в одном лице. - Как поклялся Великим Постом завязать с вином, так и держится до сих пор.
        О том, что держится он благодаря лёгкому заклятью «трезвый кучер», я упоминать не стал. А то дядюшка не догадывается!
        - Значит, пускай сорвётся, - распорядился граф Иван Саввич. - Пускай основательно так сорвётся, чтобы все видели. После чего посеки его и отправь назад в Чернополье.
        - Зачем? - удивился я.
        Правду сказать, особо меня сей приказ не расстроил. Тимошка, чьи годы подбирались к полусотне, плут редкостный. Причём ленив он столь же, сколь и хитёр, и потому на всякую свою оплошность подыскивает железное оправдание. Если бы только было можно, я давно бы уже избавился от него. Рук у меня, что ли, нет? В полку я, что ли, не служил? Печь не растоплю? За лошадьми не поухаживаю? Мундир свой не вычищу?
        Но неприлично такое дворянину. Сразу пойдут шепотки да кривотолки… как это поначалу было в полку, и пришлось выписать из деревни человека. Видать, подлец управляющий сплавил мне то, что в хозяйстве и даром не надо.
        Впрочем, будь на месте Тимошки кто порасторопнее, мне бы от того тоже особой радости не случилось. Крепостных предпочитаю держать от себя на приличном расстоянии.
        - А затем, - наставительно произнёс дядя Яник, - что место твоего лакея должно освободиться. И занять его должен кое-кто иной. Да, именно это слово. Теперь слушай и не перебивай, вопросы после. Суть вещей, племянничек, такова, что слабоват стал наш тверской Дневной Дозор. Ночные нас уже полгода как по всем статьям обходят. Высших магов только я, первого ранга - Егорыч и Онуфрий, второго - Лука Панкратыч, третьего, тебя считая, пятеро… ну и мелкая всякая шушера, низшая. Сам понимаешь, от упырей да оборотней больше хлопот, нежели пользы. Между тем как у Светлых явный перевес. Одна только графиня Яблонская чего стоит, а ещё трое в первом ранге, пятеро во втором! И арсенал у них помощнее нашего будет. Но всё бы ничего, кабы времена стояли мирные да безмятежные. Однако предстоят нам, похоже, великие потрясения…
        - Это вы, дядюшка, про войну с турками? - несмотря на запрет, вставил я. Вновь из духа противоречия.
        - Нет, хуже, - потёр он свой шрам. - Что нам, Иным, человеческие войны? Главное, по дурости башку не подставлять, куда не надо. Но тут другое… и пока тебе знать не следует. Не кипятись, так надо. Чем меньше будешь знать, тем лучше сыграешь свою роль…
        Я набрал воздух, намереваясь задать очередной вопрос, и выдохнул. Холодком каким-то повеяло, и напрочь пропало желание язвить. И ведь не магия то была с его стороны, магию бы я почуял. Нет, здесь не Иное. Здесь другое.
        - Продолжаю, Андрей, - теперь в дядюшкином голосе послышалось даже что-то тёплое. - Нам надо выправить равновесие… но тут тоже всё не так просто. Взять на службу в Дозор сильных Иных - этого мало. Нужно ещё, чтобы служили они не за страх, а за совесть… у вас там, в столице, небось и слово-то это, «совесть», постыдным считается? Как же, как же… совесть это у дурачков Светлых, а мы, Тёмные, свободны от всяческих химер разума… Между тем глупо это, если каждый только сам за себя и только о своей пользе помышляет. Потому что подчас своей пользы иначе и невозможно достичь, кроме как через достижение пользы общей… То есть всех Тёмных. А стало быть, нам не просто новые сотрудники нужны, а такие, чтобы преданны были. Сам понимаешь, не на всех наших рассчитывать можно, если жареным запахнет, если жизнью рисковать придётся. Тот же Егорыч непременно свалит в сторону… и найдёт кучу оправданий, а Лука намеренно глупить станет, лишь бы его в покое оставили… Что ни говори, а у Ночного тут порядка больше, их служение Свету в железном кулаке держит.
        - Так что делать-то надо? - всё же перебил я его. Уже не из духа противоречия, а просто видел: увлёкся старик, сейчас три часа болтать будет… причём эти оды порядку у Светлых я уже не в первый раз от него слышу.
        - Есть тут у нас в Твери парнишка один с задатками Иного, - чётко, по-деловому заговорил дядя Яник. - Тебе надо будет его приобщить, сделать Тёмным. Но это даже не полдела, а едва ли четверть. Надо, чтобы он тебе предан был, чтобы за тебя мог и в огонь, и в воду. Приручи его, привяжи к себе. Но и это не самое сложное. Нам же с тобой его следует Тёмным сделать. Он же в Сумрак должен войти в нужном состоянии духа. Выйти Тёмным - и сохранить тебе верность. Ну а через тебя - и мне, получается. А как это сделать, решать тебе. Трудное задание. Можно сказать, творческое. Но я почему-то верю, что справишься. Причём времени у тебя не слишком много, к Троице, не позднее, он уже нужен нам в Дозоре. Пока обучим как следует, может уже и начаться то, чего я опасаюсь. Это тебе, Андрюша, не светлых целительниц ловить, это задачка для настоящего Тёмного. Тут ведь не столько магия нужна будет, сколько сообразительность.
        - Да что же это за такой человечек, настолько нашему Дозору нужный? - усмехнулся я. - Он может стать Великим Иным?
        - Великим ли, не знаю, - задумчиво протянул дядюшка, - но помимо силы у каждого из нас есть своя сноровка… свой особый навык. А здесь навык таков, что ой как может пригодиться. Ты, впрочем, пока этого не разглядишь… лет через пятьдесят уже сумеешь. Ну, какие наши годы! Ладно, пошли!
        - Куда, дядюшка? Мальвазию пить? - не удержался я от дерзости. В конце концов, раз уж назначено мне быть в глазах общества наглым юнцом, так почему бы не поупражняться?
        - Покажу тебе этого отрока, - ничуть не обидевшись, пояснил дядя Яник. - Заодно и поймёшь, насколько дело-то непросто.
        ГЛАВА 5
        Конечно, мы не пешком отправились, да и закладывать карету дядюшка не стал. Оказалось, у него давно уж провешены Врата по всему городу - куда может случиться надобность. Кстати, как и Александру Кузьмичу, не нравилось ему слово «портал», хотя в Петербурге почти все наши так и говорили, на европейский манер. Но старикам привычнее родное, от осин и берёз, - Врата вместо портала, посвящение вместо инициации, цветок души вместо ауры. Грудью они готовы встать за исконный наш язык.
        Сам я, кстати, провешивать Врата пока не умею. Хитрое это искусство, в своё время объяснил мне Александр Кузьмич. Не только сила тут нужна, но и тончайшее чутьё. Прямо как игра на скрипке. Сдвинет скрипач палец на ноготок - и пожалуйста, фальшивая нота. С Вратами та же история: чуть ошибёшься в сплетении кольцевых потоков силы - и промахнулся на несколько саженей в точке выхода. Например, окажешься в выгребной яме, а то и под земной толщей или в воздухе, на высоте колокольни. Летать-то не всякий Иной способен.
        Но сейчас бояться было нечего, сейчас работало дядюшкино умение, а мастер он изрядный. Пожалуй, не хуже Харальда. Его Врата даже настраивались по скорости движения. Если надо, путь займёт мгновение ока, если надо - часы. Всё равно ведь время это внутреннее, а выйдешь в ту же секунду, что и войдёшь.
        Дядюшка выбрался из-за стола, начертил пальцем в воздухе овал, и тотчас разверзлось перед нами чёрное, в полтора человеческих роста, отверстие. Оттуда потянуло зябким ветерком, пахнуло сырой землёй. Во всяком случае, так чудилось мне. Каждый же по-своему видит и ощущает Врата. Может, дяде Янику грезилась посыпанная мелким гравием дорожка в его имении Туманный Луг, по обе стороны - розы, причём слева тёмно-красные, почти чёрные, а справа - белые, с лёгким оттенком желтизны.
        Так, во всяком случае, было семнадцать лет назад, когда матушка ездила навестить своих стариков, и я, восьмилетний, упросил взять меня с собой. Заглянули тогда и к дядюшке - дальней в общем-то родне, матери он приходился троюродным дядей, и виделась она с ним редко. А тут вот вдруг решила наведаться… будто попрощаться… будто предвидела то, дальнейшее. А может, и всё проще - бездетному дядюшке было тогда уже за семьдесят, в таком возрасте человеку пора уже подумать о завещании, и значит, стоит ему мягко напомнить о том, что есть же у него близкие… пускай и дальние.
        Очень мне тогда в Туманном Луге понравилось. Дядюшка оказался славным стариком, не докучал наставлениями о том, что подобает и что не подобает благородному мальчику. Потому бегал я взапуски с гончими из его своры, прыгал на сеновале с дворовым мальчишкой Пантюхой, объедался малиной в саду. И на матушкины укоры, что сие неприлично, дядя неизменно ей возражал: «Да ладно тебе, Пелагея! Пусть мальчонка поживёт немного по-человечески! Успеет ещё по-иному». Как в воду глядел.
        Но сейчас мне тёмные и светлые розы не грезились. Сейчас мы шли по узкой - меньше аршина - серой дорожке, а справа и слева поднимались высокие скалы, смыкаясь у нас над головами. Откуда брался свет в этом ущелье, я не думал. Оттуда же, откуда и всё остальное: из моей головы.
        Дядюшка сказал, что длительность перехода установил на полчаса, и этого хватит, чтобы изложить мелкие подробности моего задания.
        Оказалось вот что. Живёт в Твери на Большой Ямской улице отставной секунд-майор Терентий Львович Скудельников. Лет ему пятьдесят шесть, в отставку вышел в семьдесят третьем, а до того служил в артиллерии. Женат на Прасковье Михайловне, в девичестве Булкиной, та моложе его всего двумя годами и держит мужа в ежовых рукавицах. От покойных родителей достались Терентию Львовичу две захудалые деревеньки, Сосновка и Белый Ключ, в ста верстах от города. Ну и домик в Твери, где они с супругой и проживают по сей день. Домик, прямо скажем, не дворец, но и не мужицкая халупа, конечно. Две дочери у них с Прасковьей Михайловной было, но корь их ещё в младенчестве сгубила, так что старики доживают век свой одиноко. И небогато. Если считать с дворовыми людьми, то душ пятьдесят всего наберётся, деревни-то - одно название, а крестьяне перемёрли, когда по губернии оспа гуляла.
        Дворовых же людей у Скудельниковых немного. Кучер Павлушка, садовник Трофим, кухарка Настасья, сенная девка Дашка и брат её Алёшка. Родители их, Митрий да Алёна, уже три года как погибли страшной смертью. Послала их зимой барыня Прасковья Михайловна в Сосновку, припасов всяких-разных оттуда привезти. Снарядили телегу, запрягли лошадку, отправились. А на обратном пути - волки. Кнутом не отбиться, да и ружьё бы тут не спасло. «Между нами говоря, - пояснил дядя Яник, - не совсем это и волки были. Наши оборотни, дозорные, Пётр Иванович и Ефимка. Всё законно, по лицензии».
        И вот этот самый Алёшка, оказалось, и есть тот, кого надлежит мне привести в Дневной Дозор. Ему неполных пятнадцать лет, сестре же его, Даше, пошёл восемнадцатый год.
        - Что ж тут сложного? - поразился я. - Разозлить мальчишку… например, местный придурок сестру его лапать станет… чтоб придурка на девку навести, магии самую капельку потребуется… а можно и вообще без магии. Придурков же повсюду много. Алёшка защищать кинется, да безуспешно, разворотят ему нос. Вот в эту-то минуту и втянуть Алёшку в Сумрак… войдёт на злости да обиде, выйдет нашим…
        - Не разочаровывай меня, Андрей! - В голосе дяди Яника послышалась искренняя досада. - Кабы всё так просто было, то мы бы уже давно… Но всё очень непросто. Не всякая злость с обидой годятся. И в Сумрак он сам должен захотеть, сам тень свою поднять. А вот представь, явишься ты ему, побитому, весь такой завитой красавец и станешь возвещать про Иных, про магию… Чем дело кончится? Мало тебе столичного позора?
        Да, это был удар что надо! Как оглоблей по макушке. Сразу вспомнилось то, что безуспешно пытался я вытравить из памяти.
        …В оконные стёкла с размаху лупит метель, прямо как в тот злополучный день второго января. В кабинете Харальда светло - и не от свечей, а висит под потолком нестерпимо яркий белый шар чуть побольше яблока. Простая магия, но требующая постоянной подпитки силой. На полу - шкура белого медведя, по стенам развешаны всякие-разные черепа. Есть тут и носорожьи, и львиные, и крокодильи (сто лет назад Харальд возглавлял Дневной Дозор в Абиссинии), ну и человеческие тоже, куда ж без них. Некоторые, кстати, и не человеческие даже, а Иных. Провинившихся. Мой проступок, правда, не таков, чтобы к Харальду на стенку, но ведь если ярость застит ему ум, то что я со своим жалким третьим рангом смогу поделать? Против Высшего-то мага? Развоплотит, развеет в глубинах Сумрака душу, а голову - в коллекцию.
        Мне, конечно, следовало бухаться на колени и просить о снисхождении, как не преминул это сделать Викентий. Но не мог я переступить через свою натуру. Стоял у стола, сверлил глазами белый мех медвежьей шкуры, но пощады не просил.
        - Что ж это ты, любезнейший, так жидко обгадился? - поинтересовался Харальд. Сидел он в чёрном кресле (не иначе как обтянутом кожей эфиопов), курил трубку из железного дерева. Тонкие усики его шевелились по-тараканьи, длинные пальцы сплетались и расплетались (я чувствовал истекающую из них силу), а глаза были подобны гвоздям. И не шляпками на меня направлены - остриями.
        - Я не сделал ничего, что прямо превышало мои полномочия дозорного, - выдавил я из пересохшего горла. А оно у любого пересохнет, если на тебя так смотрят.
        - Идиотом прикидываешься? - ласково осведомился Харальд. - Так это пожалуйста. Выскребу часть мозгов, а кое-что оставлю. Как раз хватит, чтобы не забыл, как жевать и глотать. Равно как и второму идиоту.
        Я понимал, что это не пустые угрозы. Харальд такое вполне может. С Александром Кузьмичом ведь ещё хуже вышло.
        - Помилуй, великий Харальд! - взвыл распластавшийся на ковре Викентий. - Это же он всё напакостил! Разве ж я в той же мере виноват?
        - А ты, блиноед, виноват, пожалуй, и больше, - повернул к нему голову Харальд, и косица его парика хищно дёрнулась - будто ядовитая змея. - Бросил напарника, что в Иных без году неделя, свалил на блины к купчихе… Будь ты с ним вместе, всё бы сделали как положено. Вызвали бы Светлых, сдали бы эту бабу-дуру им с рук на руки, подписали бы протокол о незаконном воздействии… да хотя бы и шестого уровня, можно и не мелочиться. А без тебя этот сын шакала и гиены возомнил, будто обладает властью самостоятельно такие дела решать!
        Шакала, значит, и гиены? Чувствуется абиссинское прошлое.
        - Следи за языком, Харальд! - Мне удалось справиться с горлом, и говорил я чётко. - Меня можешь по-всякому склонять, а вот родителей покойных не тронь.
        - Как ты разволновался, любезнейший! - по-жеребячьи заржал Харальд. - Прямо такой весь из себя благородный, прямо розовой водой пахнет. Ты Иной, Андрюша! Тёмный Иной. А стало быть, разевать пасть можешь лишь на того, кто слабее тебя… в крайнем случае равен по силе. А со мной тягаться тебе рановато… вот лет через пятьсот поглядим… если, конечно, у тебя эти века будут. Пока же я тебе язычок приморожу, чтобы не перебивал старших.
        И в тот же миг мою гортань сковало холодом - будто в горло забили глыбу льда. Я ещё мог дышать, но вот на звуки был более не способен. Даже мычать и то не мог. Что же это за такое заклятье? Александр Кузьмич про него не рассказывал.
        - Что касается тебя, - носком домашней туфли Харальд слегка пнул голову Викентия, - то вон с глаз моих! Отныне всякий съеденный блин превратится у тебя в желудке… во что же он превратится? Ну, пожалуй, в каплю расплавленного свинца… Приятного тебе аппетита. А что касается пышнотелых купчих… лучше бы тебе в них ничего не совать… потому что не вынешь, ни магия не поможет, ни лекаря… И быть посему, пока не сниму кару. Годик так попрыгаешь, а дальше посмотрим. Всё, утомил! Кыш!
        И точно ветром выдуло Викентия из кабинета.
        - Ты хоть сам понимаешь, что натворил? - печально спросил Харальд, остановившись в шаге от меня.
        Я понимал. Но разве можно было предположить, что Светлая целительница Марья Глебовна окажется такой дурой? Всю ночь она маялась, а едва зазвонили к утрене, побежала в ближайшую церковь каяться. Что поддалась она бесовскому искушению, впала в исступление ума и непонятным ей самой образом сотворила волшбу, спасла ребятёночка. Что приходил к ней человек тёмный, страшный и рассказал про тайное сообщество чародеев, к которому её и причислил, «рехистранцию поставил». И, дескать, столь сильно стоит за этих колдунов чёрт, что и крестное знамение на них не действует. И в тех великих грехах приносит она покаяние, просит себе епитимью построже…
        Ну и что же сделал выслушавший её исповедь отец Никанор? Правильно, написал бумагу в Тайную экспедицию, что, дескать, такого-то дня мещанка Журова рассказала на духу, мол, в столице образовалось тайное общество чернокнижников, которые, вполне вероятно, могут злоумышлять и на августейшую особу… о чём, согласно духовному регламенту, он, иерей Никанор, обязан известить кого надо.
        А за Тайной экспедицией, между прочим, приглядывает и наша родимая Инквизиция. Донос иерея Никанора, конечно, похерили, но вот скандал получился изрядный. Досталось всем. Светлым - за то, что не распознали вовремя потенциальную Иную, нам - за то, что допустили разглашение тайны. Не первое, конечно, разглашение и не последнее, но каждый случай - неприятный донельзя.
        Конечно, в итоге сделали всё, что следовало. Иерею Никанору подчистили память, Марью Глебовну забрали Светлые и сейчас, видимо, вгоняют ей ума. А Харальд, соответственно, вгоняет ума мне.
        - Знаешь, что я с тобой сделаю? - прищурился глава нашего Дозора. - А пожалуй, ничего. Сейчас выйдешь отсюда как бы не наказанный. Только не думай, что я тебя простил. Нет, любезнейший, твоё наказание само свершится… долго тебе все наши эту Марью Глебовну поминать будут. А что вышел сухим из воды, не получил наравне с Викентием, - это самое неприятное. Тебе ж завидовать начнут… любимчиком моим сочтут… Весёлая у тебя отныне в нашем Дозоре жизнь наступит.
        И он был совершенно прав. Наступила.
        ГЛАВА 6
        - Ну, вот и пришли, - возвестил дядя Яник. - Врата к Скудельниковым как раз в огород выводят. Выходим в Сумраке, оттуда и смотрим. Круг Невнимания нам сейчас ни к чему, сейчас мы только наблюдаем, но ничего не делаем.
        Огород выглядел не очень. Понятно, конец марта, самое поганое время. Снег не всюду ещё сошёл, хотя весна в этом году была ранней. Провалившиеся внутрь себя сугробы поблёскивали чёрной, омерзительной даже на вид корочкой. Комья перекопанной по осени земли пронзительно пахли… прямо как парой недель раньше, на кладбище. С этим запахом смешивался горьковатый дым от топившихся печей. Высокие яблони вдалеке перечёркивали своими голыми ветками мутное, ватное небо. Ненавижу весну.
        - Красотами любуешься? - хихикнул дядюшка. - Не задерживайся, нам в дом пора. Посмотришь, с чем работать придётся.
        Дом был как дом… как обычный дворянский дом, не шибко богатый, но и не лачуга однодворца. Стены обтянуты бирюзовым ситцем, мебель под стать той, что у дядюшки в рабочем кабинете, - чуть ли не вековой давности. В гостиной круглый стол, даже пара картин на стенах… натюрморт с яблоками в вазе и пейзаж с рекой на закате.
        - Тут ничего интересного, - заметил дядя Яник. - Пойдём-ка в людскую, там сейчас наш Алёшка, чую.
        В людской, обширной и довольно чистой, с полатями вдоль стен, все и обнаружились - кроме разве что главы семейства, секунд-майора Терентия Львовича. За него была барыня Прасковья Михайловна.
        Несмотря на почтенный возраст - середина шестого десятка, - старухой та не выглядела. Лицо гладкое, волосы под простецким голубым платком густые, тёмные, без намёка на седину. Руки скорее под стать крестьянке, чем изнеженной городской даме, - пальцы короткие, толстые и самую малость волосатые, точно гусеницы.
        Барыня занималась обыденным, но немаловажным делом - секла своих дворовых. Суббота же! Посреди людской стояла широкая, некрашеная деревянная скамья, рядом, в дубовой кадке, ждали своего часа распаренные кипятком берёзовые розги. Садовник Трофим как раз вынул несколько, стряхнул капли на дощатый пол.
        Остальные толпились в трёх шагах от скамьи, на которую, кряхтя, укладывалась пышнотелая кухарка Настасья. Барыня решила начать с неё.
        - Галантное обхождение - дам пропускать вперёд, - шутливо произнёс дядя Яник, пока барыня самолично задирала кухарке подол.
        Я поглядел, как тут синий мох. Растёт, ползучий, хищно шевелятся его безобидные на самом деле ворсинки, тянутся к людскому страху и боли. Но не сказать, чтобы мха тут были целые заросли. Видно, дворовые к такому давно привыкли, настоящего ужаса - как, скажем, при встрече с упырём или следователем из нашей Экспедиции - не ощущал никто.
        - Видишь, Андрей, - пояснил дядюшка, - Прасковья Михайловна хозяйство ведёт отменно. Супруг, Терентий Львович, ей не помощник по причине пагубной страсти. Его потому сейчас тут и нет, что отлёживается в спальне - вчера в трактире на Никольской опять превысил всякую меру. Это подробность важная, тебе, может, в деле пригодится. Так что барыня, как видишь, одна управляется. Но управляется замечательно. Бережлива, аккуратна, чистоту соблюдает даже сверх необходимого. Всё у неё учтено, никакая вещь даром не пропадёт, всякая работа спорится. А как она солит огурцы! Таких огурцов, Андрей свет Галактионыч, ты нигде более не найдёшь! Мой тебе совет - огурцы покупай только у Прасковьи Михайловны!
        По нему даже и не поймёшь, издевается ли, невинно ли шутит - или всерьёз обо мне заботится, чтобы внучатый племянничек не остался без самолучших огурцов.
        - Суровая особа, - хмыкнул я. - У нас в Чернополье такого не водилось. Если мужик всерьёз проштрафился, запил горькую, к примеру, оброк не заплатил, церковную службу из раза в раз пропускал, батюшка его, конечно, посылал на конюшню. Но вот чтобы всех, да каждую субботу, - ему бы такое и в голову не пришло.
        - Ну и сам помнишь, чем кончилось, - не щадя моих чувств, возразил дядюшка. - Крепостных людей нужно в кулаке держать, чтобы у них и малейшей мысли о неповиновении не возникло. Вот Прасковья Михайловна это понимает. Не умом - особого ума там, прямо скажем, нет, - но всем нутром своим. Потому и сечёт дворовых неукоснительно. И те, между прочим, обиды на неё не держат. Она строга, но и справедлива. Кормит их отменно, одевает сообразно погоде, а ежели заболеют - сама их лечит всякими травками.
        - Неужто ведьма? - глупо пошутил я. Глупо, потому что по цветку её души сразу было видно: ни малейших задатков Иной там нет. Человеческое в ней всё, слишком человеческое.
        - Она - нет, - деловито пояснил дядюшка, - а вот бабка её, Агафья, ведьмой как раз была. Слабенькой, шестой ранг. В Дозоре не служила, мирную жизнь вела, мужа рано схоронила, ну а когда внучка малость подросла, то стала учить её травяному искусству. Но силу свою передать ей не смогла, не способна к тому Прасковья. Очень Агафья, говорят, переживала по сему поводу.
        Впрочем, слушал я его вполуха, потому что внимательно разглядывал дворовых - и прежде всего того, над кем надлежало мне потрудиться. То есть Алёшку.
        Роста он для своих лет был среднего, на вид - обычный мальчишка. Худой, но не тощий, а жилистый… в точности как и я сам. Лицо малость конопатое, глаза серые с прозеленью, а прямые, отросшие чуть ли не до глаз волосы - нечто среднее между соломенными и рыжими. Слегка лопоух и, должно быть, стыдится этого. Я бы в его возрасте точно стыдился. Одет в добротную рубаху из некрашеной холстины и такие же штаны. Но босиком… видать, бережёт барыня обувь, велит дворовым в доме её снимать. Что ж, полы чистые, печи протоплены…
        Гораздо интереснее Алёшкиной внешности оказался цветок его души. Ярко светились в нём лиловый страх, жёлтая тревога, малиновое любопытство… но обычный цветок, человеческий. Ровные лепестки, гладкие, нет тех длинных щупальцев, тех острых лучиков, что присущи цветкам Иных. И как же сие понимать?
        - Заметил? - дёрнул меня за локоть дядя Яник. - Видишь, какая аура? Ни малейших задатков Иного, верно? А почему? Думаешь, съехал с последнего ума твой старенький дядюшка, разучился видеть? Нет, Андрюша, сие маскировка. Я на парнишку сильное заклятье наложил, сразу же, как только впервые его увидел. Вот смотри внимательно. Сейчас я ставлю Сферу Обнуления вокруг людской, причём и в обычном мире, и сразу на трёх слоях Сумрака, для спокойствия. Чтобы ни один Иной, окажись он рядом, ничего бы не заметил. Непростая это магия, расход силы огромнейший, и долго Сферу даже я держать не смогу. Зато внутри неё перестают работать любые заклятья. Понял теперь, почему мы в Сумраке тут, почему силу тратим, когда, казалось бы, куда проще поставить Круг Невнимания? Сдулся бы сейчас наш круг… Ну, готово. А теперь опять взгляни на парнишку.
        Я взглянул - и обалдел. Теперь цветок души был совсем иным. Лиловое, жёлтое, малиновое никуда не делось, но гладкости как и не бывало. Лепестки вытягиваются острыми иглами, выстреливают снопами ослепительно-ярких искр, вырастают из них цветные нити… втягиваются и вновь растут.
        Да, этот цветок под стать настоящему Иному. Причём я с ходу не сумел даже определить, какого ранга. Но ладно бы ранг… да это же Светлый! Непосвящённый, не подозревающий о своей Иной природе Светлый.
        - Теперь понял? - прошептал мне в ухо дядюшка. - Понял, почему я сразу его закрыл? Ночной Дозор не дремлет! Перехватили бы! Повезло ещё, что я мальчонку первым отыскал. Ну, всё, хватит, сдуваю Сферу.
        Тотчас же Алёшкин цветок души мигнул, разгладился - и стал обычным, ровным, человеческим.
        - Конечно, заклятье моё не всесильно, - продолжил свои пояснения дядюшка. - Высший Иной если тщательно всмотрится, то сообразит - что-то с этой аурой не так. А сообразив, и вовсе снимет нашу маскировку. Но из таких Иных здесь разве что сама графиня Яблонская… К тому же барыня Алёшку всякой домашней работой нагружает, не позволяет ему праздности, а потому на улице он не часто бывает. Разве что в лавочку пошлют или на базар. В церковь они ходят поблизости, в храм Всех святых. Я проверял: Иных среди тамошних прихожан нет. Это выгодно: меньше шансов попасться на глаза кому не надо. Ты об этом не забудь, когда обрабатывать мальчишку станешь.
        - Да уж… обрабатывать… - протянул я. - Ну и как мне из Светлого сделать Тёмного?
        - Как - над этим и поломаешь голову. - Дядя Яник потёр пальцами свой шрам от сабли, водилась у него такая привычка. - Говорил ведь: задачка непростая.
        Я вздохнул. Ну не мог мне дядюшка что-то другое поручить? Неужели это из вредности? Неужели сумел прочитать по моему цветку то, о чём я и сам в себе думать не любил, а уж тем более никогда ни с кем не делился. И правильно делал. Представляю, как обсмеяли бы меня одноклассники в Корпусе… да и в Семёновском полку нашлись бы острословы.
        Пока мы беседовали, садовник Трофим не торопясь, под барынины указания, охаживал гибкими прутьями необъятный Настасьин зад. Кухарка охала и повизгивала, пока Прасковья Михайловна не повелела ей слезать с лавки и отправляться на кухню щи вчерашние подогревать к обеду.
        После неё наступила очередь Даши, Алёшкиной сестры. И вот тут я глядел уже во все глаза. Потому что было на что поглядеть. Семнадцатилетняя Даша оказалась истинной красавицей. Такая же стройная, как и брат, но в волосах ни рыжинки, волосы цвета спелых пшеничных колосьев, а глаза - как два кусочка ясного неба, каким оно бывает за миг до восхода солнца. Щёки нежные, с едва заметными ямочками, и ни малейшей лопоухости. Её бы ещё одеть как следует…
        Судя по лепесткам цветка её души, девушка куда больше боялась предстоящей порки, нежели брат. Но деваться ей было некуда, и, утерев тыльной стороной ладони слёзы, улеглась она на скамейку. Барыня, как и до того с Настасьей, заголила ей тыльную часть (я заметил, что Алёшка стыдливо уставился в тонкие щели между половицами), принялась пенять на какие-то недавние упущения, а потом вновь засвистели в воздухе розги.
        - К девке присмотрись, - посоветовал дядюшка. - Любит её Алёшка, нет у него другой близкой родни. Так что это хороший рычаг воздействия. Только ты аккуратно… гляди, сам не увлекись. Девка слишком хороша собой… и этого, кстати, ей барыня Прасковья Михайловна втайне простить не может. Тем более что Терентий Львович уже не раз позволял себе всякие вольности… за что и получал от супруги надлежащее возмездие.
        - А как вышло, дядюшка, что вы этого Алёшку обнаружили? - задал я вполне естественный вопрос. Меня и тянуло смотреть, как прутья гуляют по белому девичьему заду, и вместе с тем что-то внутри шептало: не гляди, не стоит. Следовало было, конечно, заткнуть этот тихий голосок - Тёмный не должен слушаться разных химер, он поступает сообразно своим желаниям… ну, конечно, принимая в расчёт возможности. Однако заткнуть не получалось, поэтому я решил отвлечься на другое.
        - Тут интересная история вышла, - засмеялся дядя. - Вот видишь этого Трофима, что розгами машет? На масличной седмице явился он к нам в Экспедицию с изветом на господина своего, Терентия Львовича. Дескать, третьего дня за обедом, выпив для аппетиту стопку рябиновой, впал Терентий Львович в озлобление и матерно ругал высочайшую особу государыни нашей. Кровь он, понимаешь, проливал за неё, а где благодарность? Пенсион мизерный, орденов нет, одна лишь медаль, да что с неё толку, с медали, если к орденам прилагается и ежегодное денежное содержание?
        - Небось многие отставные офицеры такое болтают? - предположил я. - Пенсион какой бы ни был, а всегда его хватать не будет. И наградить всегда могли бы лучше, чем наградили.
        - Думают все, болтают не все! - сурово возразил дядя. - Для того наша служба и заведена, чтобы расстояние от мысли до языка не было слишком коротким. Ибо если что на уме, то и на языке, а что на языке, то и в руках. Конечно, делу можно было бы дать официальный ход… но поначалу решил я посмотреть лично, что это за майор такой, надо ли нам вообще следствие затевать? На Трофима поглядел как следует - не врёт Трофим, но уж больно сгущает краски. Награду хочет. Ну и сходил я сюда по Сумраку… и Алёшку этого обнаружил. После, сам понимаешь, иной расклад начался… Иной… Дело секунд-майора мы похерили, Трофиму велели обо всём до времени молчать, напугали знатно… Будь я Светлым, племянничек, в ножки бы ему, стервецу, поклонился. Кабы не он, прозевали бы мы парня. Ты ауру-то разглядел как следует? По силе если судить, потянет сразу на второй ранг… а он же расти будет!
        Когда мы уходили, очередь дошла уже и до Алёшки. Что-то бубнила Прасковья Михайловна, свистели, рассекая душный воздух, прутья, охал и стонал на лавке будущий Великий Иной. А я всё время, как шли мы по узкому ущелью обратно в кабинет, размышлял над одним простым вопросом: почему дядюшка несколько недель с этим делом тянул, никому из своих дозорных не поручал, а только я сюда перевёлся - сразу же на меня повесил. Из родственных чувств? Из недоверия к местным? Или здесь кроется какой-то непостижимый для меня расчёт?
        ГЛАВА 7
        Колокола заливисто звонили, наполняли радостью сухой, пропитанный долгожданным солнцем воздух. Шла Светлая Седмица. Светлая… что мне до неё, Тёмному? Да, я уже не тот желторотый новичок, каким был полтора года назад. Да, Александр Кузьмич немало потрудился, объясняя мне, сопливому: и Свет, и Тьма - всего лишь изначальные силы мироздания, ни к Богу, ни к дьяволу никакого отношения они не имеют. «Думать, что мы, Тёмные, служим дьяволу, - вещал он, воздев поросший рыжими волосками палец, - это всё равно что путать зелёное и солёное. Хотя и то, и другое может быть разными свойствами одного предмета. Например, огурца. Андрей, ты теперь Иной, все человеческие измышления тебе теперь ни к чему. Нет никакого дьявола и нет никакого Бога. Во всяком случае, за всю историю Иных - а она длится столько же, сколько и история человечества, - никто из наших дьявола не видел, впрочем, как и Бога. Люди - те пускай веруют, им это даже полезно, это обеспечивает какой-никакой, а порядок. Но мы - иное дело. Иное».
        Пусть так. Пусть ничего нет ни за облаками, ни под землёй. Но отчего же толкается под сердцем тёплая радость? Прямо как в детстве, в Чернополье. И кстати, в первом слое Сумрака уже несколько дней как скукожился, увял синий мох. Впрочем, пройдут святые дни, закрутится обычная суета - и мох воспрянет. Ведь и раньше так было.
        Я размышлял обо всём этом, направляясь на бал. Можно сказать, в карете, хотя купленный на прошлой неделе возок походил на приличную карету так же, как мужицкий армяк на генеральский мундир. Впрочем, что за беда? Мне же велено раздражать общество? Вот и пожалуйста. Зато возок прочный, лёгкий, вдвоём с Тимошкой мы без особого труда можем вытаскивать его из луж. Иногда с крошечной долей магии - так, чтобы никто не заподозрил.
        Ох, насколько проще было бы без Тимошки! В трезвом виде он ещё более несносен, чем когда нарежется в дубину. Вот сидит на козлах, воняет овчиной, луком и ещё чем-то неискоренимым. Протяжно поёт на одной ноте «Уж как выйду во поле» - а то ещё хуже, принимается рассуждать обо всём, что попадается ему на глаза. От рассуждений этих мухи дохнут. Я даже сквозь Сумрак смотрел - нет ли тут чего-то Иного. Нет, обычный человек, обычный дурак. Вот никак не соберусь его посечь… хотя по всем линиям вероятности выходит, что толку не будет ни малейшего. Лучше уж отправить его в деревню, заменив ясное дело кем.
        Впрочем, дело-то как раз пока тёмное. Неделю уже ломаю голову, как бы дядюшкино задание выполнить, - и ничего путного не приходит. Да, как сделать так, чтобы Алёшка достался мне - более или менее понятно и даже не шибко сложно. Как привязать его к себе - и того проще. Понаблюдал я за ним из Сумрака, прикинул так и этак. Жаль, в мысли его не залезешь, из цветка души их не считаешь. Это всё дядюшкино заклятье закрывающее, точнее, побочное его свойство. Никто из нас не увидит в мальчишке задатки Иного - но никто и не может вытянуть из цветка его души больше, чем сиюминутное настроение. Между прочим, ахиллесова пята! Если вдруг какой Светлый захочет прочитать Алёшкины мысли и не сможет - поневоле задумается, что дело нечисто. Правда, я не мог придумать причину, зачем некоему Светлому вздумалось бы лезть в мысли этого самого обычного дворового парнишки.
        Да, купить несложно. И привязать несложно. А дальше-то как? Что с ним, непосвящённым Светлым, нужно сотворить такое, чтобы в Сумрак он вошёл в безумном страхе, или в ярости, или в зверской похоти, или, вот как я сам, в отчаянии? Что с ним нужно сотворить - и не потерять притом его доверия?
        Выходила логическая задачка про волка, козу и капусту - давал такую в Корпусе Нил Ильич, учитель арифметики и логики. Лет нам тогда было по двенадцать-тринадцать… и никто из класса не решил, хотя Ильич обещал за решение высший балл.
        Ох уж этот бал! Я с большей радостью отправился бы в дозор, даже в компании с каким-нибудь оборотнем Петром Ивановичем… по крайней мере с ним ясно, как себя держать. А бал… помню, ещё в полку, стоишь дурак дураком, не знаешь, куда себя деть. Кого из дам прилично пригласить на танец, а кого - сочтут за оскорбление. Десятки глаз всяких матушек и тётушек, которые про каждого знают, кто наследник всех своих родных, кто завидный жених, в ком струится кровь особой голубизны, от Рюрика или хотя бы от Нарышкиных… а кто обычный дворянин, нетитулованный, и всего-то у него есть лишь одна деревенька в Симбирской губернии, сорок с чем-то душ, капитала девятьсот рублей - восемь лет шёл мне пенсион за трагически погибшего папеньку. Вот подойдёшь с таким грузом за плечами к какой-нибудь юной прелестнице - а она окажется, к примеру, троюродной племянницей светлейшего князя Потёмкина. И позор ведь, да? Никого не приглашать, сразу отправиться туда, где играют в карты? Так ведь кто играет - солидные люди в возрасте, отцы семейств. Молокососу вроде меня, лишь недавно выпущенному из Кадетского корпуса, в их компании не
место. Вот и мнёшься, и жмёшься.
        Здесь, впрочем, расклад немного иной. Дядюшка не просто посоветовал, а можно сказать, велел явиться на бал, который графиня Яблонская устраивала по случаю святых дней в своём городском доме.
        - Пора тебе выходить в свет, - пояснил он, прихлёбывая из высокого стакана мадеру. - На других посмотришь, на тебя посмотрят. Знаешь, кто сказал «врага нужно знать в лицо»? Не знаешь? Вот и я не знаю, а сказано верно. Тем более напрямую дерёмся мы нечасто, всё больше дипломатия да разведка… В общем, представлю тебя графине. Ты только дурачка из себя не строй и не хами особо. Графиня ведь кое в чём дура дурой, а в чём-то хитра, как лиса из китайских сказок… да и из наших тоже.
        В общем, я тоже был не прочь поглядеть на Великую Мать, как между собой называли её в тверском Ночном Дозоре. Графиня Виктория Евгеньевна Яблонская, вдова шестидесяти четырёх лет от роду… во всяком случае, так полагают люди. Высшая волшебница, вне рангов. Двадцать лет как возглавляет Ночной Дозор Твери, заменив на этом посту перебравшегося по неизвестной нам причине в Малороссию Великого мага Фому Никитича Булытникова. Весьма своеобразная, говорят, особа.
        Ну и другие Светлые вокруг неё будут виться. Из наших же - только дядюшка да я. Остальных пускать в столь высокое общество сочтено неприличным. Что поделать, так последние годы сложилось, что почти все наши дозорные - мещане да купцы. Есть и из духовного сословия, впрочем, но им на балу тем более не место.
        По словам дядюшки, пасхальный бал у графини - это многолетняя здешняя традиция. Иные Твери, и Светлые, и Тёмные, в этот день заключают нечто вроде перемирия… хотя и войны между нами давно уже особой нет, а есть та хитрая суета, которую дядюшка называет «большой игрой». Ему простительно, он же неумеренный поклонник шахмат. Подозреваю, для того он меня к себе из столицы переманил, чтобы иметь достойного партнёра. Хотя, по правде сказать, играет он куда как лучше.
        За этими мыслями я сам не заметил, как доехал до места моего назначения. Дом графини, выстроенный в итальянском стиле, призывно мерцал разноцветными фонарями, укреплёнными на решётчатой ограде - это притом, что ещё не зашло солнце. Одно слово - Светлые.
        Велев Тимошке сидеть смирно и никуда не отлучаться от лошадей, я покинул возок, вошёл в распахнутые ворота. Перед тем как подняться по мраморным ступеням к парадным дверям, поглядел на дом сквозь Сумрак.
        Исчезли колонны, исчезла лепнина по стенам и над крышей. Мрамор преобразился в кирпич, чугунная литая ограда сделалась живой изгородью из какого-то удивительно высокого и удивительно колючего шиповника. Причём цветущего во всю силу - это в середине-то апреля!
        Впрочем, долго разглядывать сумеречную грань дома я не стал. Поднялся, дёрнул шнур колокольчика, доложил о себе сунувшемуся на звон лакею - и немедленно был препровождён в общую залу.
        Кажется, я прибыл позже всех, ибо зала напоминала гудящий пчёлами улей. Кого там только не было! Помимо благородного сословия обнаружилось несколько купцов побогаче (дядюшка, едва прибыл я в Тверь, сразу ввёл меня в курс дела и снабдил сведениями о наиболее почтенных горожанах). Видать, и впрямь графиня любит ломать устоявшиеся традиции. Чтобы купцов (и нарумяненных, разодетых жён их и дочек) пускали в дворянское общество! Раньше о таком я и помыслить не мог. Интересно, кстати, получается: для людей её сиятельство делает исключение, а для наших Тёмных - нет. Стало быть, сильно не любит.
        - Вечно ты опаздываешь! - тронув меня сзади за локоть, прошипел невесть откуда взявшийся дядюшка. - Пошли, представлю тебя графине. И не забудь, как надлежит себя с нею держать. С остальными - сообразуйся с репутацией, которую мы тебе придумали.
        И он чуть ли не силой потащил меня сквозь толпу нарядных дам самого разнообразного возраста, сквозь льющуюся из-за белоснежных шёлковых ширм скрипичную музыку, сквозь клубы сизого дыма от курящихся трубок - нюхать табак даже в этой провинциальной глуши уже выходило из моды.
        Графиня обнаружилась на другом конце залы, она сидела в кресле возле устроенного на английский манер камина. Высокая, худощавая, с хитро закрученными тёмными - но с немалой долей седины - волосами. Длинные тонкие пальцы… серые цепкие глаза. Её бирюзового цвета платье поблескивало серебряными нитями. Юбок с кринолинами Виктория Евгеньевна, стало быть, не признавала. И не комнатная собачка свернулась у её ног, а самая настоящая рысь - не особо крупная, но, как я сразу понял, очень нервная.
        - Вот, графиня, позвольте представить вашим очам нового нашего… гм… служащего, - сделав положенный поклон, зачастил дядюшка. - Андрей Галактионович Полынский, дворянин, гвардии поручик в отставке, занимался известным делом в столице, а с марта сего года поступил на государственную службу в тверской нашей Конторе… Весьма благонравный молодой человек… Надеюсь, придётся вам по сердцу.
        - Утомил, Януарий… то бишь, ясное дело, Иван свет Саввич, - изрекла графиня, испытующе оглядывая меня. - Ведь поставил Круг Невнимания, к чему же экивоки? Ну, будь здрав, Андрей Галактионович, - протянула она ко мне руку, но, когда я наклонился поцеловать, резко отдёрнула её и щёлкнула меня двумя пальцами по носу. - Давай вот без человеческих глупостей! Дурацкий обычай - поцелуи все эти ритуальные. Унижают женское достоинство, подчёркивают нашу хрупкость, а стало быть, и неполноценность! Ну что, Тёмный? - Судя по характерному покалыванию затылка, она сейчас рассматривала меня сквозь Сумрак. - Третий ранг, да и второй не за горами. В столице, слыхала я, оскандалился? Пожалел дикую Светлую? Ай-ай, а ещё Тёмный! И с начальством не поладил, побежал спасаться к дядюшке под крылышко… Да ты не топорщь иголки, привыкай. Раз уж с нами тебе жить, то по-нашему и выть. Не раз ещё и подерёмся, и помиримся… Ладно, я на тебя поглядела, можешь гулять. С девицами потанцуй, шампанского выпей. А мы тут с Иваном Саввичем потолкуем о делах наших старческих.
        Выставила, в общем.
        Интересно, думал я, щелчком пальцев подзывая лакея с подносом, каково приходится Светлым, что служат под её началом? Она их так же конфузит?
        От нечего делать я и впрямь пригласил на танец симпатичную дворяночку. Самарцева Екатерина Матвеевна, восемнадцать лет, дочь коллежского асессора Матвея Антоновича, служащего по акцизному ведомству. Мечтает о замужестве, о куче детишек, любит малиновое варенье и отчаянно трусит мышей. Всё это считал я в верхних слоях цветка её души. Закружить ей, что ли, голову? Заодно и поддержать репутацию повесы. Но… чего-то в девице недоставало. То ли живости, то ли ума… Потому, исправно отплясав с нею круг, я галантно поклонился и вклинился в компанию мужчин, возносящих поклонение Бахусу. Отдадим графине должное - вина были выше всяких похвал. Не то чтобы я особо тонкий ценитель, но пять лет в полку что-то же значат! Было там у кого учиться.
        Конечно, поглядывал я и сквозь Сумрак. Иных было не так уж много, из Тёмных только мы с дядюшкой, Светлых же - человек семь, считая с графиней. Вспомнилось мне, как Александр Кузьмич объяснял: Иные встречаются редко, на десять тысяч обычных людишек приходится всего один Иной. И для не столь уж великого города Твери получалось, что нас тут собралось прилично. А если учесть и Тёмных, коих не позвали из-за худородности…
        Чтобы развеяться, пошёл я проведать карточные столы. Играть, конечно, не собирался - но потереться возле, поглядеть на игру, послушать людей… впитать немножко силы. Тут уж я графини стесняться никак не мог: не чужое беру, а лишь поднимаю то, что само упало. Играют люди, волнуются, страшатся, обижаются, завидуют, негодуют… Чувства их бурным потоком утекают в Сумрак и там постепенно растворяются, точно капля чернил в тазу с водой. Растворяются - и становятся силой, которую мы, Иные, тянем оттуда. Но можно и напрямую, Великий Договор запрещает лишь незаконно её, силу, тратить, а брать и накапливать - пожалуйста. «Есть тут, брат Андрюша, однако же, и закавыка, - вспомнились самые первые уроки Александра Кузьмича. - Нельзя их, людишек, ставить в такие условия, чтобы чувства понуждать. Проще сказать, если ты их намеренно мучить и соблазнять для того станешь, то это уже нарушение параграфа двенадцать. Однако же если они сами… а ты просто рядом приключился, то всё по Договору».
        Играли здесь в вист и карамболь, и не как у полковника Веенмахера, а по маленькой. Чтили, значит, указ государыни. Впрочем, и без того хватало чувств. Людская порода, что сказать? Проигравший пять рублей горюет так же, как и проигравший пятьсот. Ну или почти так же. Во всяком случае, тут есть чем подкормиться.
        Я походил, поглядел на играющих, потом, сделав вид, что притомился, сел на удачно расположенный мягкий диванчик, обитый зелёным бархатом, и стал наблюдать ход игры за ближайшим столиком. То, что видны мне были только спины да затылки, не мешало ни в коей мере. Капелька магии - и видишь под рубашками карт их рисунки. Причём за эту капельку никто бы меня упрекнуть не смог - я же только подглядываю, а не превращаю, допустим, даму в валета. Не влияю на людей. Сижу, никого не трогаю, тихонько подбираю чувства, что они столь щедро выплёскивают в пространство.
        Вскоре внимание моё привлёк немолодой мужчина, чей проигрыш достиг уже двадцати пяти рублей. Ему бы расстроиться - ан нет. Веселье, азарт, непристойные слова - это из него брызгало вволю, в этом он походил на фонтан в Петергофе… и при всём при том испытывал явное сладострастие. Невкусный, в общем, дядька.
        Любопытства ради глянул я на цветок его души сквозь Сумрак - и долго сидел с разинутым ртом. Мужчина оказался Иным, Тёмным - но пока что не посвящённым. Судя по яркости - четвёртый ранг.
        Пожалуй, стоило бы немедленно известить дядюшку. Нам в Дозоре лишний маг уж явно не помешает. Но вновь обуял меня дух противоречия, и поступил я не как должно, а как хотелось. То есть, развалясь на диванчике, внимательно разглядывал мужчину и сквозь Сумрак, и обычным зрением.
        На вид было ему около пятидесяти. Высокий, плотный, парик сбился набок, и видны собственные его волосы, рыжеватые с сединой. Лицо красное - от избытка то ли чувств, то ли шампанского. Глаза маленькие, серые, и взгляд их чем-то напоминал Харальда в тот час, когда бранил он меня за Марью Глебовну. Руки длинные, наверняка сильные, пальцы толстые, как солёные огурцы из бочки… Одет богато и модно, однако на белых панталонах расплывается красное пятно от вина… а кажется, будто кровь.
        Так-так… Кто же это у нас такой интересный? Внешность его ничего мне не говорила, хотя дядюшка и скинул мне из мозга в мозг портреты всей городской знати. Стало быть, заезжий господин. Однако раз приглашён на бал к графине, то не случайная, не залётная птица. Скорее всего помещик из Тверской губернии, нередко наезжающий из имения своего в город.
        А меж тем таинственный незнакомец почуял мой взгляд и резко обернулся.
        - Ба! А это что за птица? - вскричал он, хлопнув себя по ляжкам. - Почему не знаю?
        Я встал с дивана, слегка поклонился.
        - Андрей Галактионович Полынский, гвардии поручик в отставке, к вашим услугам. - Добавлять, что ныне служу я в здешней конторе Тайной экспедиции, пока было ни к чему. - С кем имею честь?
        - Так ты что же, меня не знаешь? - изумился мужчина. - Да меня тут каждый знать должен, я тут всё вон как держу!
        Чтобы показать как, он сжал правый кулак и звонко хлопнул по нему левой ладонью.
        - Сдаётся мне, что его высокопревосходительство господин генерал-губернатор Николай Петрович Архаров выглядит несколько иначе, - усмехнулся я. - И то же касается городского головы, графа Скавронского. Вас же, простите, не имел доселе чести знать. В Твери обретаюсь меньше месяца, - добавил я примирительно.
        - Ну, так уж и быть, на первый раз прощаю, - расхохотался неудачливый игрок. - Князь Модест Яковлевич Корсунов, здешний помещик. Чинов не занимаю, ибо все чины мне до ветчины! Передо мной и без того здесь трепещут! А ты, поручик, давай-ка сюда, за столик. Переведаюсь с тобой в картишки, пощупаю, что ты за гусь.
        Напрашивается князюшка на неприятности? Или просто дурак? Или и то и другое вместе? Как бы там ни было, пора окоротить наглеца.
        Многое можно было сейчас с ним сделать, оставаясь в рамках дозволенного. Ну не в таракана же его превращать! Нужно что-нибудь мелкое, воздействие седьмого уровня, чтоб и мысли ни у кого из людишек не возникло, что нечисто дело. К примеру, кишечник ему опорожнить… или лучше пусть поползает на четвереньках, похрюкает… нашампанился он изрядно, никого не удивит. А то ещё можно влепить по нему «Горючим покаянием» - пусть в слезах перед всеми исповедуется в прегрешениях… у такого кабана их должно быть что щетинок в шерсти. Правда, это уже не седьмой и даже не шестой, а именно что третий уровень.
        Но я ничего этого делать не стал. Не потому, что поскупился на магию - свою, по рангу положенную мне годовую меру воздействий вычерпал я менее чем на десятую долю. Просто князь Корсунов был не совсем человеком… пускай пока и сам того не ведает. Если наши до сих пор о нём не прочухали, то скоро так и так узнают, приберут к рукам, расскажут про Иных, помогут поднять свою тень, нырнуть в Сумрак… и вынырнуть оттуда уже настоящим Тёмным. Дядя Яник, может, и в Дозор его возьмёт, рук-то мало, у Светлых перевес… Зачем же мне его позорить? Зачем наживать себе врага? Причём врага, похоже, могучего. Если сейчас у него скрытая сила тянет на четвёртый ранг, то до чего он с годами дорастёт? Я, положим, тоже не вечно на третьем застряну, однако ещё бабушка надвое сказала, кто кого опередит. Нет уж, будем без глупостей. Будем по-человечески.
        - Благодарю, ваша светлость, за щедрое предложение, - усмехнулся я, - но что-то не хочется. Не люблю, знаете ли, карточную игру. Да и занятие сие, прямо скажем, не богоугодное.
        Князь вытаращился на меня - и был сейчас невероятно похож на огромную жабу. Мой отказ мало того что оскорбил его, но ещё и поразил до крайности. На багровом лице пламенела одна короткая мысль: «Такого не может быть!»
        Тотчас же к уху его склонился низенький лысоватый господинчик средних лет, принялся что-то скороговоркой шептать.
        - А! - загремел князь, досадливо отпихивая от себя левой рукой ненужного более господинчика. - Вот ты, значит, какая птица, поручик! Наследничек богатенького дядюшки, проигравшийся вчистую! Не любит он игры! Да гляньте на него! - Князь протянул ко мне палец с толстым золотым перстнем. - Да он всего лишь трусит! Боится продуть последние панталоны! И это благородный человек? Что за времена пошли, право слово? Чтобы русский дворянин трусил карт? Чтобы дрожал он за последний свой пятак, точно чухонец или жид? И вот такие защищать будут Русь нашу матушку? Поручик он! Отставной козы поручик! Возрастом сопляк, на увечного не похож, а уже и в отставке! Небось из полка за трусость выгнали?
        - Вы намеренно оскорбляете меня, князь? - произнёс я как можно холоднее. Трудно это - изобразить голосом лёд, когда внутри бушует кипящая лава. Трудно - но можно. За последние полтора года многому пришлось мне научиться.
        - Ишь ты, «оскорбляю», - заржал Модест Яковлевич во всю глотку. - Да кто ты такой, чтобы оскорблять тебя? Оскорбить можно равного себе. А ты передо мной кто? Вошь голая! Я таких на конюшне учу!
        После этого отступать было уже совершенно невозможно.
        - Что ж, князь, - улыбнулся я. - Предоставлю вам такую возможность. Если, конечно, вы действительно князь, а не уличная грязь. Жду в самом скорейшем времени ваших секундантов… или подобающих извинений. Адрес мой вам сообщат… разные пресмыкающиеся.
        Хорошо же начинаю я свою тверскую карьеру! Спустя несколько часов… ну, даже пускай суток, я убью эту высокородную тушу… и что дальше? Поединки строжайше запрещены. Будь я просто человеком - дело могло бы окончиться и Сибирью. Хотя более вероятный расклад - несколько месяцев в крепости. С Иными такое, конечно, не пройдёт, подсуетится дядюшка, заморочит одних, запугает других - всё в итоге и замотают. Не для того же он меня сюда вытаскивал, чтобы ценного работника лишиться?
        Ценного? И что ж я такого ценного успел тут наработать? К порученному заданию не знаю как и подступиться… Дядюшка выручит - но ведь небось и три шкуры спустит. А что сделал бы в таких обстоятельствах Харальд, не хочется и думать.
        - Пойдём, Андрей Галактионыч, свет ты мой, пойдём! - Кто-то мягко обнял меня за талию и потащил прочь. - Перебрал ты вина, друг мой… давай-ка на воздух, продышись…
        Лёгок на помине дядюшка!
        ГЛАВА 8
        - Вот ты Тёмный, а играешь белыми. - Дядя Яник выдвинул вперёд боковую пешку и хитро взглянул на меня. - И тебя это ничуть не смущает. Меня, разумеется, тоже. А между тем немало есть среди нас тех, кого от белого цвета воротит. В мозгах их белизна прочно увязана со Светлыми, а Светлых они ненавидят. Меж тем нет более глупой ошибки. Светлые, конечно, считают нас врагами, но мы - отнюдь нет.
        - Кем же, по-вашему, надлежит их считать? - Я выдвинул левого своего слона так, чтобы мог он простреливать всю диагональ. Потом глотнул очень крепкого и очень сладкого чая, который дядюшка сразу же распорядился подать, едва привёз меня с бала в Контору. Я только сейчас сообразил, что Тимошка так и дожидается меня близ дома графини, - и тут же выбросил из головы. До Тимошки ли сейчас, когда такие дела завариваются!
        Против всех ожиданий дядюшка не стал меня стыдить. Просто вытащил из шкафа шахматную доску, расставил фигуры и приглашающе поманил.
        - Надлежит их считать препятствиями на пути, - пояснил он. - Ты же не будешь злиться на камень, попавший под колесо твоего тарантаса? И не злишься же ты на мою ладью, которой закроюсь я сейчас от шаха… взять ты её, кстати, не сможешь, иначе слон твой перестанет защищать короля от атаки моего ферзя. Просто надо их, Светлых, учитывать… выбирать такие пути, чтобы с ними не столкнуться. А ещё лучше - умело использовать их в своих целях. И тут у нас явное преимущество. Да ты чай-то пей и про баранки не забывай. Перенервничал, понимаю…
        - В чём же наше преимущество? - спросил я для приличия. Знал уже дядюшкин ответ, не в первый раз он об этом рассуждал.
        - В том, что у нас нет великой цели, - учительским тоном пояснил тот. - У них - есть. Они мечтают осчастливить человечество, уничтожить любое зло, любое страдание, любое недомыслие. Глаза их устремлены столь высоко и далеко, что хуже замечают ямы под ногами. Нет, они не глупее нас, но ум их, направленный на идеальное, проскальзывает мимо настоящей жизни. А мы, Тёмные, не хотим ничего великого. Мы просто живём, каждый для себя.
        - А как же служение Изначальной Тьме? - поддел я своего собеседника. - Об этом новопосвящённым Иным с первого же урока талдычат.
        - Ах, Андрюша-Андрюша, - пожевал он губами. - Ты-то не совсем уже новичок. Изначальная Тьма, равно как и Изначальный Свет, - это всего лишь лики природы, некие постоянные свойства нашего мира. Они не живые, они не обладают разумом. Просто издревле так повелось - олицетворять их, считать едва ли не богами. Но и Свет, и Тьма, и Сумрак - это всё равно как время или пространство, как движение и неподвижность… Им не служат: их принимают в расчёт, ими пользуются, их остерегаются… не более того. Вот и к Светлым следует относиться точно так же. Остерегаться и пользоваться. Правда, для начала тебе нужно научиться остерегаться… умение их использовать придёт позднее. Вот видел ты сегодня графиню Яблонскую. Каковы впечатления?
        - Так просто и не скажешь, - не сразу ответил я. - Она не похожа на тех Светлых, что я встречал в столице. По манере обращения даже больше на Тёмную смахивает… не прикрывает вежливостью презрение.
        Я помолчал, внимательно взглянул на доску - и на всякий случай перевёл коня поближе к своему королю.
        - Да, графиня штучка особенная. - Дядюшка двинул в сторону свою ладью, отдавая мне пешку Только вот брать ли сей щедрый подарок? - Она гораздо умнее своего предшественника в одних вещах и гораздо глупее в других. Держит себя со Светлыми в точности как наша матушка-императрица. Кстати, если наше присутствие, Дневного Дозора, размещается здесь, в здании Тайной экспедиции, то присутствие Ночного расположено не в самом городе, а в пяти верстах к северу, в Журавино, в одном из имений графини. Если наши дозорные считаются служащими Конторы, то их - учителя и обслуга школы-пансиона, которую Виктория Евгеньевна основала на свои средства, едва перебравшись в Тверь. Между прочим, очень разумная придумка у неё. Ведь школа сия считается богоугодным заведением, вроде как детские приюты… и потому набирает она туда всякую босоту. Её люди выискивают ребятишек потолковее среди бедноты, среди нищих, бродяжек… есть и крепостные, которых она выкупает у владельцев. А догадываешься, по какому признаку ведётся отбор?
        - Ищет детей с задатками Светлых Иных? - ухмыльнулся я.
        - И это тоже, - кивнул дядюшка, - но таковых там всё-таки меньшинство, Иные - редкость.
        Вновь я собрался спросить его - распознал ли он во мне задатки Иного ещё тогда, семнадцать лет назад, когда ездили мы с матушкой к нему в Туманный Луг. И вновь не решился… сам не знаю отчего. Вместо того спросил:
        - Так что же у графини за признак отбора такой?
        - Она ищет детей, которых можно воспитать так, чтобы те становились помощниками Иных. Без магии, без умения нырять в Сумрак, но с такими характерами, которые присущи Светлым. Жажда мировой гармонии, мечта о Великой Цели, восторженность и бескорыстность… И, разумеется, ум. Когда детишки сии станут взрослыми, графиня соорудит им дворянство… что, как понимаешь, с её возможностями совсем не трудно… а после начнёт двигать на разные государственные посты. Да и не обязательно им оказывать постоянную протекцию… достаточно лишь дать начальный толчок, а там уж они и сами друг дружку поддержат. Таким образом она и надеется преобразовать Россию к лучшему, искоренить пороки, насадить добродетели… и сама не понимает, насколько всё сие неосуществимо. Тут графиня глупа. Но глупа она касательно конечных целей, а вот в методах - весьма умна. И в любом случае замысел хорош уже тем, что выращенным ею Светлым будет, на кого опираться. Причём чисто по-дружески, а не тратя драгоценную силу…
        - Так она что, собирается открыть людям тайну Иных? - чуть не облился я чаем. - Это же строжайшее нарушение Договора! Инквизиция же взбесится!
        - Она не настолько проста, племянничек. Про Иных, конечно, её питомцам сказано не будет… а вот про некое общество добрых людей, владеющих древними знаниями и вознамерившихся привести человечество к Свету… Понимаешь, к чему клоню? И ведь не прикопаешься. Масонские ложи - дело исключительно человеческое, к Иным отношения не имеет, под Договор не попадает… Слышал небось, как французский сочинитель господин Вольтер выразился о Творце? «Если Его и нет, то Его бы всё равно следовало придумать». Вот точно так же мы, Иные, можем о масонстве сказать. Полезнейшее изобретение!
        Ничего столь уж нового в его словах не было. В Петербурге Харальд кое в чём тамошних масонов использовал. Иногда ведь попросить (или приказать) человечку из их среды бывает гораздо действеннее, чем швыряться направо и налево потоками силы. Впрочем, если наши столичные Тёмные лишь использовали петербургские ложи, то графиня Яблонская пошла гораздо дальше - собралась таковую ложу сотворить из ничего. Из уличной грязи, из отбросов!
        - Откуда вы так хорошо знаете её планы, дядюшка? - задал я естественный вопрос. - Неужто смогли считать графинины мысли?
        - Ага, считаешь их! - скривился дядя Яник. - У неё такая защита стоит, что мало кто из Высших одолеет. Но неужели думаешь ты, что Виктория Евгеньевна держит эти замыслы втайне от своих дозорных? А вот они - не Высшие, и не все даже первого ранга… и не все умеют держать язык за зубами, а мысли за костями черепа. Поэтому за долгие годы по обмолвочке, по крупиночке, по догадочке… сложил я всё это в чёткую картину.
        - И что же дальше? В Инквизицию разве стукнуть?
        - Я тебе стукну! - Дядюшка шлёпнул ладонью по столу так, что ферзь его подпрыгнул, а пешка с A5 сдвинулась на A4. Неохотно вернул он её на место. - Нам следует держать графинины придумки в строжайшей тайне. Ты даже не представляешь, племянничек, сколь красивую комбинацию тут можно построить! Шахматы по сравнению с этим - тьфу, жалкое подобие! И тебе я сейчас поведал лишь затем, что по-родственному доверяю. Ну и когда придёт время сию комбинацию разыгрывать, то и тебе отведена будет некая роль.
        - Ладно, дядюшка, - двинул я правую ладью в дело. - С графиниными задумками, с мировыми идеями - тут всё понятно. А вот скажите-ка лучше, почему князя Корсунова проморгали? Он же с задатками Тёмного Иного! Почему до сих пор не посвящён?
        - И не будет! - Дядя Яник вновь хлопнул по столешнице, на сей раз без ущерба для фигур. - Не бывать ему Иным, пока я тверской Дозор возглавляю. А чтобы лучше ты понял почему, просвещу тебя относительно Модеста Яковлевича. Очень любопытное, надо сказать, насекомое.
        - Почему же вы не дали мне сведений на него наряду с прочей городской знатью? - задал я давно мучивший меня вопрос.
        - Хотел, чтобы он оказался для тебя неожиданностью… то есть чтобы выводы твои были непредвзяты. Ибо мнится мне, что с князем этим тебе доведётся ещё пересекаться под острыми углами. Кстати, к большому сожалению, но тебе мат, - двинул он оставшегося своего коня совсем неожиданным для меня образом. - Зевнул ты, Андрюша, увлёкся… Ну да ладно, слушай внимательно.
        Князь Модест Яковлевич Корсунов оказался родовитей некуда - по отцу он вёл своё происхождение от самого Рюрика, а по матери приходился дальней роднёй августейшей нашей династии. Помимо родовитости был он несметно богат - крепостных у него насчитывалось аж пять тысяч душ, имения раскиданы были и по Тверской губернии, и по Московской, и по Новгородской. Родился он в год восшествия на престол Елизаветы Петровны, женился же совсем недавно, лет шесть назад, да и с женой вышло весьма нехорошо. Сказать, что был Модест Яковлевич знатным кобелём, - это ничего не сказать. В усадьбе его, Старом Логу, имелся гарем из тридцати с лишним девок, но не брезговал он и дочерями соседей-помещиков. Если же соседи возмущались - могло случиться всякое. Нескольких недовольных он попросту выпорол, а обратившись в суд, бедолаги сами же и оказались виноваты. Причём этим, можно сказать, ещё повезло. Усадьбу дворянина Овсянникова он спалил дотла… Губернское же следствие установило, что возгорание приключилось в результате самовозгорания. Помещицу Соболеву, вступившуюся за честь юной своей воспитанницы, князь велел раздеть
донага, обмазать дёгтем, обвалять перьями и в таком виде посадить в лодку без вёсел, пустить по реке. Зверушек также любил - помимо множества собачьих свор содержались на его псарнях волки и медведи… нравилось ему травить медведями непокорных. Иногда, после первой крови, зверя унимали, а бывало, что жертвы покидали сию скорбную юдоль. Следствие если и велось, то обычно устанавливало, что несчастный господин N. был разорван диким зверем во время охоты. На охоте же всякое случается.
        Про то, что вытворял он со своими крестьянами и дворовыми людьми, нечего и говорить. «Я понимаю, - кипятился дядюшка, - дворню время от времени следует сечь… ну вот хотя бы как у Скудельниковых это заведено. Без этого ни порядка не будет, ни уважения к господину. Но кандалы-то зачем? Рогатки зачем? Дыба в подвале, прочие станки… У нас в Экспедиции таких устройств отродясь не было, какие он завёл!»
        Жаловаться на князя бесполезно, поскольку и суд, и канцелярия генерал-губернатора, и полиция, и предводители дворянства - всё им скуплено оптом и в розницу. Жадностью Модест Яковлевич не страдал, щедро одаривал всех, в ком видел для себя пользу, а иногда, из широты натуры, - и тех случайных своих знакомцев, кто попал в бедственное положение. Имелись у него крепкие связи и в столице. Государыне он ежегодно посылал превосходные картины - имелся у него среди дворовых людей талантливый художник Родька, содержавшийся под замком в особо выстроенном для него флигеле.
        Была у князя, между прочим, и боевая дружина - несколько десятков дворовых, обученных обращаться и с холодным, и с огнестрельным оружием… включая пушки-единороги. Среди этой оравы, по слухам, водились и настоящие разбойники-душегубы, которых Модест Яковлевич пригрел и обласкал.
        Выходило, что князь мне не соврал - не занимая никаких постов в губернии, он, по сути, обладал властью немногим меньше генерал-губернаторской.
        - Видишь, каков гусь? - подытожил дядюшка. - Понял уже, почему таких не берут в Иные? Вот представь, посвятим мы его, сделаем Тёмным. Что дальше? Думаешь, станет сей сумасброд держать себя в узде, соблюдать Великий Договор? Думаешь, станет он подчиняться дисциплине? Думаешь, Дневной наш Дозор будет ему указом? Равно как и Ночной, кстати. Между прочим, года три назад уже произошёл занятный казус. Князюшка обратил благосклонное своё внимание на школу графини Яблонской… восхитился благородством, пожертвовал две тысячи рублей сироткам… а заодно и решил за счёт этих сироток пополнить свой гарем. У графини же в школе дети обоего пола содержатся, причём в классах сидят вперемешку… странное нововведение, на мой взгляд, ну да не о том речь. В общем, велел он своим доверенным людям, Гришке и Сашке, выкрасть из школы нескольких девиц, не достигших ещё и пятнадцати лет. Что до самих Гришки с Сашкой, то обоим было под тридцать, пробы ставить негде… мало того что душегубы, так ещё и малолетних растлевали… из княжеских крепостных.
        - И что же? - с неподдельным любопытством осведомился я.
        - Неприятность с Гришкой и Сашкой случилась, - подмигнул мне дядюшка. - Волки их загрызли, когда ночью за девицами отправились. И это в июне, когда звери сии подальше от людей держатся! А за день до того Виктория Евгеньевна нанесла мне светский визит… Представляешь, сделала нежданный подарок - две лицензии оборотням. Оказалось, недоучли мы с ней когда-то! Подняла она свою цифирь, пересчитала - и выяснила, что за ними, Светлыми, должок. Знаешь, я не стал спорить и доказывать, что все прежние наши счёты верны тютелька в тютельку. Тотчас же отрядил в Журавино Петра Ивановича с Ефимкой, указал, кого грызть. Это у неё, понимаешь, сторожевые заклятья сработали… кто вблизи Журавино шастает со злым умыслом, о тех графине тут же становится известно. А вот поделать она ничего с ними не может, пока умысел не перешёл в прямое дело. Светлая…
        - Ну ничего себе! - не нашёлся я что сказать. - Это выходит, что и они нами пользуются, когда им надо?
        - Именно, Андрюша! Именно! И разве то плохо? Всё случилось ко взаимной выгоде. Графиня разделалась с негодяями, я же подкормил наших низших… а заодно и Викторию на крючок взял. Вот прикинь, если случится у нас со Светлыми большая война, то Инквизиция может и узнать про такой ход её сиятельства. Одобрит ли? Да мало что Инквизиция - другие-то Светлые как на это дело глянут? А ну как скажут: чужими зубами людей убила, с Тёмными сговорилась… развоплощаться тебе пора, матушка, почему ты до сих пор не в Сумраке? Али совесть не грызёт, как должно?
        - Почему бы тогда князя Модеста нашим не скормить? - задал я вполне резонный вопрос.
        - Ты разве не знаешь, что люди с задатками Иных из лотереи исключены? - удивился дядя. - Чему тебя в столице учили? Так что не вариант. А жаль. Я ведь, Андрюша, ещё пять лет назад пытался малость князя приструнить. Вызвал его в Контору… дескать, имеются сведения, что ваша светлость допускала нелестные выражения об особе государыни нашей Екатерины, и по сему поводу хотелось бы получить от вас должные объяснения. А он знаешь что?
        - Что? - подался я вперёд.
        - А он меня по мордасам! - хихикнул дядюшка. - Старца восьмидесяти трёх лет! И заявил, что если хоть какое шевеление с моей стороны будет, то он самому Шешковскому меня на съедение сдаст. Степан Иванович, дескать, с потрохами сожрёт, ибо многим ему, князю Модесту, обязан.
        - И что же вы, дядюшка, с ним сделали?
        - Да ничего особенного, - сокрушённо отозвался он. - Кликнул стражу, велел отвести его светлость в экзекуционный подвал и там как следует посечь. А после подчистил ему память. Не хватало ещё мне со Степаном Ивановичем разбираться… Не так это просто при нынешних столичных раскладах, если хочешь знать.
        - Да, - вздохнул я. - Ну и чудище… обло, озорно…
        - И лает ещё, - поддакнул дядя Яник. - А магия у нас в России подчас куда слабее, чем власть денег. Ну вот ничего я с его светлостью поделать не могу, не нарушая Договор! И графиня не может! А если мы с ней стакнёмся и закроем глаза на нарушения, то обязательно же найдётся какая-нибудь сволочь из наших, стукнет в Инквизицию. Или из ихних… В общем, Андрей, теперь-то понял, кому вызов на дуэль послал? И упаси тебя Сумрак на этом поединке убить князя магией! Знаешь что, давай-ка от греха подальше поставим тебе запрет на любые магические воздействия. На ближайшие два дня. Ты уж прости меня, старика, но опасаюсь я твоей молодой горячности. Уж я-то, матёрый волк, и то едва сдерживаю себя, чтобы крокодила сего не испепелить… что уж говорить о тебе. А вот в Сумрак нырять можешь, это не возбраняется… только людей не смущай.
        Впрочем, не уверен я, что сей поединок вообще состоится.
        ГЛАВА 9
        Он состоялся, но совершенно не так, как я рассчитывал. Да и линии вероятности на ближайшие сутки выходили какие-то мутные. Вроде бы и не грозило мне ничего серьёзного, а вроде и было от чего встревожиться.
        Но тревожиться я не стал, а вернувшись пешком из Конторы в свой свежекупленный домик, разогрел в печи вчерашние щи, похлебал и завалился спать. Человек мой Тимошка, видно, всё ждал меня в возке. Неудобно даже как-то получилось. Будь я Светлым - потянулся бы к нему заклятьем «толстый намёк», и того осенила бы мысль: незачем попусту ждать барина, лучше вернуться домой. Но я Тёмный, я магией зря не разбрасываюсь, и судьба лакея не шибко меня волнует. Не в лесу же диком, не в лютый мороз, не в бурю… Перетопчется.
        Снилась мне полнейшая фантасмагория. Будто бы глава Светлых, графиня Виктория Евгеньевна, вышла замуж за князя Модеста (которой, получается, станет она у него женой? Похоже, без дробей тут не обойтись), и в церкви Всех святых происходит венчание. Таинство совершает почему-то оборотень Пётр Иванович, а в подружках у невесты секунд-майорша Прасковья Михайловна, которая каждому вручает солёный огурец, будто свечку. Виктория Евгеньевна в белой фате, как и положено, но почему-то с чёрным траурным крепом, а жених, Модест Яковлевич, поверх виц-мундира нацепил кожаный фартук, в котором ходит у нас в Конторе палач Игнашка. Граф Иван Саввич Сухоруков стоит рука об руку со статским советником Януарием Апполоновичем Стрыкиным, и оба они, временами сливаясь до неразличимости, поздравляют молодых. И повсюду - на полу, на стенах, даже на куполе - растёт синий мох. Шевелится, топорщит свои тонкие ворсинки, будто колышет его лёгкий ветерок. Потом в церковь врываются медведи из княжеской своры и начинают всех без разбору калечить, и я, не жалея магической силы, луплю по ним заклятием «Серп и Молот», но в ошейниках
у медведей вшиты защитные амулеты, и отчаянно визжит под медведем девица Катенька Самарцева. Графиня Яблонская (или уже княгиня Корсунова?) делает мужу язвительные замечания, а потом, поддерживая спадающие штаны, входит крепостной мальчик Алёшка Кошкин и ломающимся голосом грозит медведям: «А ну, не баловать! Вам на то лицензия не выписана!» Медведи в ужасе разбегаются, причём это, оказывается, и не медведи вовсе, а лепестки роз - белые и тёмно-красные, и всё бы ничего, но вместо медведей появляется чёрный слон, пол трясётся от его топота…
        От топота я и проснулся на рассвете. Сквозь оконные стёкла сочилась зябкая серость. Нет, не чёрный слон это был, а всего лишь Тимошка, явившийся наконец домой - причём мертвецки пьяный. Видно, слишком слабое наложил я тогда на него заклятье.
        - Добрый человек угостил! - нагло глядя мне в глаза, объяснялся он. - Вот скажи, барин, как можно было побрезговать, если добрый человек, да от всей души! Я же не выпивал, ты пойми, я угощался! Понимай разницу!
        Глядеть на него было жутко. Штаны в грязи, левый рукав армяка порван так, что никакой портной не залатает, волосы слиплись в бесформенный ком, под правым глазом внушающий уважение синяк.
        Удивительно, но лошадей и возок он не пропил. Пропил он только сбрую.
        - И как только кони не разбежались? - вздохнул я.
        - Не разбежались, потому как я слово знаю тайное, чародейское! - важным тоном сообщил Тимошка. Врал, конечно.
        Сечь его сейчас было совершенно бессмысленно. Но и вновь ложиться спать тоже глупо - очень скоро прозвонят к обедне, воскресный же день, и надо идти в храм. От всех служащих Тайной экспедиции дядюшка требовал этого неукоснительно. Как от людей, так и от Иных. Потому что иначе пойдут совершенно ненужные шепотки, могущие обернуться неприятностями лично для Януария Аполлоновича. То есть уже для графа Ивана Саввича.
        «Ох, и лютует же новое начальство, - то и дело страдальчески заявляли сотрудники из людей. - Вот при Януарии Аполлоновиче такого не было!» Сотрудники из Иных сочувственно кивали, а после, при своих, гомерически ржали.
        На службе я стоял сонный, мысли мои текли вяло, сквозь Сумрак не смотрел, цветки чужих душ не разглядывал, хотя обычно, выстаивая обязательные обедни, только тем и развлекался. Потому даже вздрогнул, когда после отпуста тронул меня за плечо неприметный серый человечишко и, низко поклонившись, прошептал на ухо:
        - Велено передать слово в слово! Роща у левого поворота на третьей после городской заставы версте Санкт-Петербургского тракта. В восьмом часу пополудни. На шпагах.
        А потом как-то быстро ввинтился в толпу прихожан и растворился в ней. Можно было, конечно, его поймать и хорошенько расспросить, но я предпочёл не дёргаться попусту. Человечек явно не врал - что заставили вызубрить наизусть, то и передал. Но вместе с тем веяло от его слов какой-то закавыкой, словно что-то важное подразумевалось, но не высказывалось.
        Впрочем, разберусь на месте. Не бояться же мне каких-то там князишек! Мало ли что от Рюрика род свой ведёт! А я так прямо от Адама!
        …День прошёл ни шатко ни валко. После службы я плотно пообедал в трактире на Мироносицкой - надеяться, что Тимошка дома сготовил какую-нибудь еду, было бы крайне опрометчиво. Погулял пешком по улицам, насладился расцветанием природы. Особого расцветания, впрочем, не было - снег повсюду стаял, кое-где уже пробивалась трава, но более всего бросалась в глаза грязь. Жёлтая, серая, бурая, чёрная - и тончайшие сочетания этих цветов. Пожалуй, в нашем мире грязь играет ту же роль, что и синий мох на первом слое Сумрака. Как сказал бы в Корпусе математик Нил Ильич, «является общим знаменателем всего».
        Потом всё же вернулся я домой и обнаружил там дрыхнущего Тимошку. Будить его, распекать и наказывать было бесполезно, пусть уж проспится как следует. Во дворе поупражнялся я со шпагой - с тех пор как пришлось мне уйти из полка, нечасто приходилось этим заниматься, потому стоило оживить навыки. Тем более неизвестно ещё, каков князь Модест в деле. Вполне может оказаться серьёзным противником.
        Потом пришлось мне повозиться на конюшне, покормить и напоить коней (дополнительное лыко в Тимошкину строку), проверить, что осталось от упряжи. Оказалось, не всё так уж трагично… если не считать того, что возок мой и по сию пору кукует невдалеке от особняка графини Яблонской. Видимо, отправившись с «добрым человеком» в ближайший кабак, Тимошка возвращался к возку лишь с тем, чтобы снять и пропить вожжи, уздечки и хомуты. Ох, ещё ведь и забирать экипаж оттуда придётся… Всё зло от крепостных!
        Во всяком случае, для верховой езды сбруи хватало. Я оседлал Уголька - и потащился в дом досыпать. К вечеру надо быть бодрым.
        Проснулся я вовремя - солнце уже ощутимо клонилось к горизонту, карманный брегет мой показывал четверть седьмого. Пора было переведаться с князем Корсуновым. Но прежде чем выехать, я потратил несколько минут на то, чтобы написать записку. Сложил из бумаги конверт, запечатал воском и, обнаружив в сенях мающегося с похмелья Тимошку, вручил ему послание.
        - Еду по срочному делу. Если не вернусь к полуночи, утром отнесёшь это в дом графа Ивана Саввича Сухорукова. Понял? Граф тебя, может, гривенником наградит.
        Или плетьми. Но об этом я Тимошке говорить не стал.
        Выехав за ворота, я слегка подстегнул коня. Не то чтобы боялся опоздать - место ведь не столь уж и далёкое, рысью гнать не более получаса, - но хотелось проветрить перед боем голову.
        Интересно, возмутится ли князь, что прибыл я без секунданта? А если и возмутится, то плевать. Дуэльный кодекс такое хоть и со скрипом, но дозволяет, а обратиться мне в городе пока не к кому, если, конечно, не считать дядюшку. Да и было бы к кому… зачем попусту человека подставлять под уголовное наказание? Когда откроется следствие об убитом на поединке князе, то меня дядюшка уж как-нибудь выручит… но вряд ли расстарается ради обычных людишек. Мы же не Светлые, мы не в плену у химер разума…
        А убить подлеца Модеста я положил себе твёрдо. Редко кто за последние годы вызывал у меня такую холодную и чистую, как родниковая вода, ненависть. Дело вовсе не в его похождениях, которые вчера подробно пересказал мне дядя Яник. И даже не в том, как он оскорблял меня на балу у графини. Просто я всеми фибрами души ощущал: нам с ним на одной планете тесно.
        Солнце уже коснулось верхушек дальнего леса, когда я приблизился к условленному месту. Спешился, привязал Уголька к стволу одиноко стоящей возле обочины ёлки и двинулся дальше через поляну, к роще. Та оказалась берёзовой, летом наверняка здесь благодать… шумят кронами белые красавицы, а меж стволами их россыпью алеют капли земляники. Птички небось выводят свои рулады, кузнечики звенят… девушки собирают ягоды и плетут венки…
        Но сейчас не время для земляники и всего остального. Сейчас тут в низинах серел нерастаявший снег, чёрные берёзовые ветки тянулись в рыжее пламя заката, валялся повсюду сухой валежник, под ногами пружинили полусгнившие прошлогодние листья. И тишина… если не считать свиста холодного ветра, давящего мягкой ладонью мне в спину.
        И никаких признаков князя. По моим расчётам, он должен тут быть с толпой приближённых, с каким-нибудь напуганным соседом-помещиком, которого назначил себе в секунданты, с лекарем… не говоря уже о прислуге. Но тихо, пустынно. Запаздывает? А что, с него станется. Наверняка решил, пусть поручик тут поскучает в одиночестве, понервничает… всегда полезно, когда противник даёт волю нервам.
        Нет уж, нервничать я не буду. Но когда князь соизволит всё же появиться, изображу всяческое возмущение. Пусть думает, будто я весь на нервах. Всегда полезно, когда противник так думает.
        Я прислонился к толстой старой берёзе, прикрыл глаза. Старший мой сослуживец в полку, капитан Бортников, учил: перед боем нужно «настроиться на пустоту», то есть выкинуть из головы все мысли про то, что было и что будет, все сожаления, опасения, мечтания… «Когда ум твой освободится от лишнего, то сможет отражать происходящее… в точности как зеркало, очищенное от пыли. А тогда и телом твоим управлять он будет сообразно обстановке». За пять лет не раз довелось мне убедиться, насколько же он прав.
        Мне представился Николай Аристархович Бортников - коренастый, черноглазый, с острыми скулами: видать, сказалась татарская кровь. Приветливая улыбка: «Ну, за встречу, брат Андрей!» А потом сразу - будто поверх одной карты шлёпнули другую - его ускользающий в сторону взгляд, пальцы, трущие пуговицу мундира. «Пожалуй, Андрей Галактионович, это будет для тебя наилучшим исходом… Подавай прошение на высочайшее имя… Ну, ты же сам всё понимаешь… и прямо сказать, все офицеры тоже так думают». А когда его взгляд всё же на мгновение пересекается с моим - то и не поймёшь, чего в нём больше, жалости или презрения.
        Вот тебе и освободил ум от всего лишнего! Вот и превратил его в зеркало! Когда сверху упало на меня что-то тяжёлое и мягкое, я целую секунду по-дурацки хлопал глазами и силился вернуться в действительность. Видимо, этой-то секунды и не хватило, чтобы скинуть с себя нежданный груз, отскочить, выхватить шпагу… А потом уже оказалось поздно.
        Они даже связывать меня не стали - просто влепили по затылку длинным и узким мешочком с песком, и когда я пришёл в себя, то обнаружил, что лежу на спине, на ноги мне навалено тяжеленное бревно, и точно такое же - на вытянутых назад руках. Шпага валялась справа шагах в десяти, но даже будь она совсем рядом - под брёвнами я беспомощен, как поросёнок, которому вскоре надлежит стать колбасой.
        Эти двое даже лиц не закрывали - плохой, очень плохой признак. Одеты оба по-мужицки: тот, что постарше, - с редкими светлыми волосами, с кривым носом, с маленькими, утопленными глубоко серыми глазами. Тот, что помоложе, - русоволос, борода лопатой, на мочке уха засохшая болячка.
        - Очухался, ваше благородие? - хихикнул молодой. - Что глазами-то лупаешь? Удивляешься, где же его светлость? А они слишком заняты, чтобы лично с тобою возиться, господин Полынский. Нас вот попросил тебя встретить, подсобить… Ну и подсобили… Сейчас будет тебе поединок, сейчас супостат твой и появится. Слышь, колёса стучат… скоро уже…
        - Кончай языком мести, Архип, - буркнул старший. - Делай что приказано и болтай поменьше.
        - А я и делаю, дядька Степан, - возразил младший. - Не боись, их благородие уже никому ничего не расскажет. Сейчас…
        Он отошёл в сторонку, пропав из виду, и тотчас появился снова. Положил мне что-то на грудь. Видеть я не мог, но по запаху сразу понял, что это такое. Сырое мясо, слегка тронутое гнильцой.
        - Вроде как приманка, ваше благородие, - словоохотливо пояснил Архип. - Чтобы, значит, супостата к вам привлечь. Голодный он, супостат, а тут и мясца-то всего ничего. Фунта два будет… Ему это на один, как говорится, зуб.
        - Подъехали, - негромко сказал дядька Степан. - Сейчас приведут.
        И впрямь, услышал я тяжёлый перестук колёс, ржание коня, чью-то приглушённую ругань, звон железа. А потом, чуть приподняв голову, смог и увидеть новое действующее лицо.
        Медведь показался мне огромным - встав на задние лапы, он башкой мог бы подпирать потолок. Аршина четыре будет. Но сейчас шёл он на четвереньках, не спеша, а справа и слева удерживали его на цепях невзрачные какие-то мужики.
        - Ну, всё, благородие, прощевай, - заливисто рассмеялся Архип. - Нам пора, мы своё дело сделали. Сейчас робята зверю цепи-то отстегнут, ошейник сымут, и после поедем мы докладать князю, как ты с супостатом биться будешь. Хошь плюнь в него, хошь дунь, хошь по-немецки ругай, хошь по-французски… А ежели тебя кто и найдёт объеденного, то так и решат: погулять решил господин Полынский, а вот на тебе - мишка невесть откуда взялся. Верёвок на тебе нет, брёвнышки мы потом сымем, значит, получается у нас несчастливый случай. А ты жди, жди супостата, да помни, каково оно - поперёк его светлости переть.
        - Всё, хватит! - велел дядька Степан. - Ступай к повозке, а вы, парни, сымайте уже цепи. Да не бойтесь, вы мишке не потребны, он сейчас на вкусный запах поскачет.
        И что мне было делать? Никаким заклятьем я воспользоваться не мог и ещё целые сутки не смогу. Дядюшкина предусмотрительность, чтоб его! Вот уж подкузьмил так подкузьмил! Можно, конечно, нырнуть в Сумрак… тень свою я в любом положении вижу. Но если нырну - княжьи люди увидят, как я исчез. Назавтра об этом будет знать весь город, и Дозор наш оскандалится. Впрочем, плевать, жизнь дороже. По всему видно, что подобную штуку злодеи вытворяли не единожды… мишка наверняка тоже обученный, проверенный в деле. Стало быть, знают, что ничего поручику Полынскому не светит. «Абсолютный нуль», - выразился бы учитель арифметики Нил Ильич.
        А кстати: что, если на первом слое Сумрака брёвна на мне останутся? Нырять глубже? Да хватит ли у меня сил проникнуть во второй слой? Я и в лучшие времена ходил туда нечасто… всё равно как, донырнув до речного дна, оставаться там, на глубине… выталкивает же вода. Дядюшка небось и до четвёртого слоя ходить может, а Харальд и до пятого, но они-то Иные старые, накопившие изрядно силы… не говоря уж об опыте.
        Впрочем, некогда рассуждать - пора действовать. Косолапый супостат подобрался вплотную, ощутимо пахнуло вонью. Маленькие внимательные глазки уставились на меня, грязно-бурая шерсть на загривке вздыбилась. Тварь, похоже, не особо спешила - видимо, понимала, что никуда от неё добыча не уйдёт.
        А вот шиш тебе! «Постарайся выжить!» - прошелестел в голове тихий голос. Завет следовало исполнить. Я нашёл - не глазами, а внутренним чутьём - свою тень, начал было уже тянуть на себя… и отпустил.
        Потому что прямо над ухом моим - так, во всяком случае, мне показалось - что-то звонко хлопнуло. Медведь взревел, поднялся на дыбы, оскалил пасть - и медленно, невероятно медленно стал заваливаться на спину. Из уха его тугой струёй брызнула тёмная, почти чёрная кровь. Тут же послышались новые хлопки - поверх голов убегающих к тракту дядьки Степана и молодого Архипа. Те двое, что привели медведя, далеко их опередили. Выстрелы следовали один за другим, и я, вместо того чтобы думать о главном, задался совершенно излишним сейчас вопросом: как стрелку удаётся так быстро перезаряжать ружьё? Или их, стрелков, много, и палят они почти одновременно?
        Но стрелок всё-таки был один. Несмотря на то что солнце уже завалилось за горизонт и сразу сгустились тени, я очень хорошо разглядел его.
        Юноша. Лет, должно быть, семнадцати, рост чуть выше среднего, на загорелом лице заметно выделяются скулы, прямо как у капитана Бортникова. Коротко остриженные чёрные волосы зачёсаны назад, в глазах, похожих на греческие маслины, спокойное дружелюбие.
        Одет он был не то чтобы диковинно, но сразу и не поймёшь, простолюдин или из благородного общества. Широкие синие штаны заправлены в короткие, не выше голени, сапоги, покрой тёмно-зелёной куртки странный, отдалённо смахивающий на мундиры фельдъегерей. Голова голая, без шапки. И в руках английский штуцер, оружие точного боя, но уж больно долго заряжаемое.
        - Минутку, Андрей Галактионович, - голос, похоже, не слишком давно сломался. - Сейчас освобожу вас от гнёта прискорбных обстоятельств.
        И тотчас оба удерживавших меня бревна плавно поднялись в воздух, отлетели саженей на пять и тяжело плюхнулись в груду прошлогодней листвы.
        Я с трудом приподнялся, сел. Голова кружилась, перед глазами мелькали цветные пятна, ныли отдавленные ноги. Но первое, что я сделал, - взглянул на своего спасителя сквозь Сумрак. Ну да, так и есть. Судя по цветку души - Светлый. И ранг по меньшей мере второй, вон как полыхают лепестки!
        - Сейчас легче будет, - участливо произнёс он, и тёплый воздух на пару мгновений коснулся моего тела… точно огромный невидимый пёс облизал горячим языком. Стало и впрямь легче. Да что там легче - боль в ногах вообще исчезла, руки ещё слегка ломило, но вскоре и они сделались как раньше. Как до бревна.
        - Ну и перед кем у меня образовался долг, Светлый? - хмуро спросил я. Ох, не нравился мне такой расклад. Бесплатный сыр, учил меня ещё Александр Кузьмич, бывает только в мышеловке.
        - Да какой там долг, что вы, в самом деле, Андрей Галактионович? - Юноша, похоже, удивился совершенно искренне. - Просто Виктория Евгеньевна распорядилась проследить, чтобы ваш с князем поединок прошёл по правилам. Поскольку вызов случился в её доме, то она сочла себя в некотором роде обязанной принять участие. А зная непредсказуемый нрав князя Модеста… в общем, я тут в Сумраке давно уже сидел, смотрел… Ну и вмешался ровно в тот момент, когда стало совершенно ясно, что слуги князя не просто собрались вас напугать, а и в самом деле покусились на жизнь.
        - А что ж не магией? - хмыкнул я.
        - Графиня не одобряет применение волшебства там, где можно действовать обычными человеческими средствами, - доброжелательно пояснил Светлый. - К тому же у людей не возникает ненужных подозрений…
        - Обычными, говоришь? - Мне стало любопытно. - Дай-ка сюда ружьишко… Так… Занятно…
        На вид штуцер был как штуцер. Разобрать бы его до мельчайших деталей, да слишком темно…
        - Ну, почти, - немножко смутился юноша. - Тут наложено заклятье «скорострел»… и пули в нём не кончаются. Но люди же всего этого не заметили, верно?
        - Верно, - признал я. - Как звать-то тебя, спасатель?
        - Костя, - улыбнулся он. - Надеюсь, ещё свидимся. Да, чуть не забыл: графиня велела вам передать, что князь Модест - не из тех, к кому можно поворачиваться спиной. У него не вышло сейчас, но он не оставит попыток расквитаться с вами. Посему будьте настороже.
        Он повёл рукой - и полыхнула, заискрилась перед ним всеми цветами радуги спиралевидная воронка. Отвесив в мою сторону лёгкий поклон, Костя шагнул в неё - и растворился в темнеющем воздухе.
        А я подобрал шпагу и, обогнув медвежью тушу, направился к исстрадавшемуся Угольку. Небось тот учуял запах зверя.
        И уже вскочив в седло, я рассмеялся. Всё вдруг сложилось, разноцветные стёклышки сошлись в мозаику. Как изящно, оказывается, можно решить головоломку, над которой я безуспешно бился столько дней! Радуйся, дядюшка, теперь я знаю, как выполнить твоё задание. Спасибо медведю!
        ГЛАВА 10
        Трактир на Никольской - заведение средней руки. В основном публика там мещанская - мастеровые, приказчики, мелкие торговцы, отставные солдаты. Но и мужика отсюда не прогонят, если зайдёт глотнуть чарку хлебного вина, и благородное сословие не столь уж редко заглядывает. Правда, для изысканного общества тут отдельная, чистая зала. По стенам развешаны гобелены, полы тщательно отдраены и для аромату побрызганы каким-то настоем трав. По крайней мере запах жареного лука отбивает напрочь.
        Мы с Терентием Львовичем сидели за отдельным столиком, половой только что принёс нам наваристого борща с телятиной, в свой черёд подаст и бараний бок с кашей, и маринованную с чесноком стерлядь, а если осилим, то и молочного поросёнка сгрызём. Ну и конечно, стояли тут холодные закуски - солёные рыжики, квашеная капуста, бочковые огурчики… может быть, и похуже, чем у Прасковьи Михайловны, но на мой вкус очень даже ничего. Само собой, графинчик с водкой, настоянной на корешках хрена и смородиновых почках. С ледника, запотевший.
        Душевно мы говорили с отставным секунд-майором. Обсуждали и виды на урожай, и местного благочинного отца Георгия, и строгость нравов, насаждавшихся директором училища господином Полуэктовым (Терентий Львович одобрял), и вызывающие манеры графини Яблонской (Терентий Львович осуждал). Всё было интересно заезжему московскому помещику Павлу Ивановичу Уточкину, путешествующему из старой столицы в новую, дабы вступить там во владение наследством покойной тётушки - домом, выездом, полусотней душ дворни и кое-какими ассигнационными бумагами. А Терентию Львовичу было чрезвычайно приятно просвещать о тверских порядках нового своего знакомого. Так бывает - сводит фортуна с заезжим человеком на час, на два, и проникаешься к нему необъяснимой симпатией. Павел Иванович таковую симпатию вызывать умел.
        Павлом Ивановичем - толстым, широколицым, носившим старомодный парик - был я. Личину накладывал сам дядюшка, не доверив столь тонкое дело мне, малоопытному.
        - Тут ошибок быть не должно! - внушал он, потирая указательным пальцем свой сабельный шрам. - Всё следует продумать, всё должно друг другу соответствовать - и лицо, и телосложение, и голос, и походка, и запахи. Ни малейшей червоточинки допустить нельзя. Дурачок Терентий, конечно, ничего не заподозрит, но что, если рядом случится какой-нибудь Иной? Не важно даже, Тёмный или Светлый. Поэтому ничто не должно выбиваться из образа, и ни малейшего дыхания магии! Имей в виду, опасны не только Иные, но и обычные люди, особо наблюдательные или чувствительные. Ни в коем случае нельзя нам допустить, чтобы впоследствии пошли разговоры, мол, странный какой-то был этот господин Уточкин. Нет, Андрюша, господин Уточкин должен быть самый что ни на есть обычный. И даже настоящий.
        Это он имел в виду, что таковой помещик, такого возраста и такой внешности, Тёмный Иной седьмого ранга, в Москве и впрямь обретался и кое-чем обязан был дядюшке. Так что ежели кому-то потом захочется проверить, то ему охотно подтвердят: есть такой, и столичная тётка его и впрямь заставила себя уважать. Только вот случилось сие ещё в январе, да и наследства там едва наскреблось на четыреста двадцать рублей. Но такие тонкости уж точно никто копать не будет.
        Когда навернули мы борща под водочку, когда отдали дань вкуснейшей запечённой с овощами баранине и запили её водочкой же, когда принесли нам тушённых в сметане карасей, Павел Иванович откинулся на обитую свиной кожей спинку стула и мечтательно произнёс:
        - Хорошо-то как… в желудке прямо райские кущи. Верно, Терентий? А знаешь что? Не сыграть ли нам по маленькой? Буквально по копеечке? Что больше любишь? Рокамболь, вист, «перечницу»?
        Знал, знал этот коллежский регистратор, какие струнки зазвенят в душе секунд-майора! Водка без картишек - деньги на ветер. Даже если это и деньги случайного знакомца.
        И тотчас мы велели подать запечатанную колоду.
        - Не торопись, - внушал мне накануне дядюшка. - Дай ему созреть. И фортуна за время игры должна перемениться несколько раз. И не предлагай отыгрываться, даже отнекивайся… так, вяло, для виду. Пускай всё сам… чтобы зрители убедились. Имей в виду, тебе будет сложнее, чем когда наследство продувал. Там я тебе помогал, а тут надейся сам на себя.
        Хотелось мне сказать ему: «не учи учёного», но я сумел всё-таки придержать язык.
        Колоду перетасовал Терентий Львович, пальцы его двигались быстро, водка не успела ещё сказаться. Опытный, видать, игрок… хотя и неудачливый.
        Начали мы действительно с копеечки, и эту медную копеечку я у секунд-майора быстро выиграл. Впрочем, столь же быстро он её отыграл. И затем на кон поставили мы уже по гривеннику, причём свой я быстро продул.
        - А что, Терентий, похоже, в картах ты дока, - хохотнул господин Уточкин. - Как бы не раздел меня догола! Ежели случится таковое, ты уж с меня выигрыш сразу не взыскивай, мне ж ещё в Петербург надо. На обратном пути верну, с тёткиным-то наследством. А для верности вексель тебе напишу! Долг чести же! Истинный дворянин такие долги платит, хоть закон его к сему и не понуждает.
        Ставки постепенно росли, графинчик понемногу пустел, но очень понемногу - тут я следил. Терентий Львович не должен окосеть раньше времени, да и после пускай выглядит лишь малость поднабравшимся. Нельзя, чтобы пошли разговоры, дескать, не в своём уме был. В своём, непременно в своём!
        - Дело, Андрюша, серьёзное, - вчера в дядюшкином голосе звучала неподдельная озабоченность. - Может, я и на воду дую, но лучше поберечься. Поэтому заклятий никаких не применяй. Никто не должен уловить ни малейших колебаний Сумрака. А работать будешь исключительно с артефактами.
        Что ж, в этом был резон. Обычно ведь магию мы чувствуем по колебанию Сумрака, откуда Иной черпает силу, а тут уже ничего не колеблется, давным-давно отколебалось и успокоилось, теперь артефакт потихоньку разряжается, и обнаружить его можно только особыми, довольно тонкими заклятьями. И то если заранее знать, что ищешь. А случайно заметить - никак.
        - Всё равно боязно, - признался дядя. - Очень мне не нравится недавнее приключение твоё в берёзовой роще. Выходит, есть у графини к тебе некий интерес, уж коли человечка своего отрядила тебе в охрану. Причём не абы кого, а мага второго ранга…
        - Такой юный - и уже второй ранг? - хмыкнул я.
        - Может, уже и на первый вытянет, - огорошил меня дядя. - Удивительно способный мальчик. Завидно, что не я его отыскал. Такие мальчики, знаешь ли, на дороге не валяются. Хотя этот Костя как раз и валялся. Нищий он был, представляешь? Из государственных крестьян… дом сгорел, родители в дыму задохнулись… в живых остался только дед старый… а мальчонке тогда семь лет было, и повезло ему - у крёстного ночевал. Ну и пошли они с дедом по дорогам милостыню просить…
        - Беглые, значит? - уточнил я.
        - По закону так, - подтвердил дядя. - Только никто их не ловил. Сам подумай, ну кому они нужны - малец и дряхлый дед! В общем, скитались три года, потом дед помер, удар случился. Под Рождество, близ Торжка, на тракте. А мальчонка обхватил его, окоченевшего, и вместе с ним замёрзнуть решил. Отчаяние накатило! Эх, будь я там в ту минуту! Тотчас бы велел ему тень свою поднять, в Сумрак втащил, и был бы теперь у нас в Дозоре превосходный маг первого ранга! Но иначе вышло. Графине он на пути попался, ехала она проведать дальнее своё имение, Колываново… В общем, подобрали мальчонку, обогрели, накормили, утешили… и взяла Виктория Евгеньевна его к себе в школу. А как оттаял Костя душой, как захотелось ему вновь жить - тогда и посвящение ему устроила. В Дозоре с четырнадцати, первый ученик… а главное, воспитали его как истинного Светлого. Заметь, медведя он завалил, а людей не тронул, намеренно поверх голов палил. Не уверен я, что сама графиня, случись она там, была бы столь милосердна. Умерщвлять, может, и не стала бы, а заклятья сурового не пожалела бы. Горячая у неё кровь, польские корни…
        - Откуда вы эту историю с такими подробностями знаете? - удивился я.
        - Эх, Андрюша, - рассмеялся дядюшка, - тут тебе не Петербург. Тверь - город маленький, Иных не много, все бок о бок трёмся, и Тёмные, и Светлые. Враждовать, конечно, враждуем, но давно уже как следует не дрались. Так что историю сию мне сама же Виктория Евгеньевна и рассказала, как-то за партией в шахматы. Играет она, кстати, слабенько… даже хуже тебя, - подпустил он шпильку в моей адрес. - Но это в шахматах, а в жизни старуха довольно лукава… Вот и беспокоит меня её забота о тебе. Вряд ли из одного лишь благородства… Костенька, конечно, в это верит… знал бы он хотя бы десятую долю графининых хитростей… Я, кстати, тебя тщательно проверил, сразу же как ты наутро с докладом ко мне явился. Не обнаружил следящих заклятий… но хоть мы с нею и оба Высшие, а неизвестно ещё, кто сильнее. Может, навесила тебе такое, что и мне недоступно…
        - А если так, что же делать? - скривился я. Очень не радовало меня быть у старухи «под шляпою», как называл это Харальд. Если оно так - это значит, в любой миг подсмотреть может? И когда я в Сумрак ныряю, и когда в нужнике с расстёгнутыми штанами сижу, и когда с какой-нибудь пылкой местной бабёнкой на перинах кувыркаюсь?
        - А что тут поделаешь? Жить, - просто ответил дядюшка. - Если у супостата сила запредельная, с которой тебе вовек не сравниться, - значит выбрось его вообще из головы и живи как живётся. Там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть. И это не столь уж трудно. Привыкнешь. Вспомни давние времена, когда был ты обычным человеком и в Господа веровал. Знал же, что ежесекундно надзирает Он над тобой… и что? Меньше от того проказил?
        - Может, и меньше, - хмуро возразил я. - И потом, то ж Господь, Он милосердный, Он простит… если вовремя покаяться… А тут графиня. Сравнили ежа с волком…
        - Милосердный, но справедливый, - напомнил дядя Яник. - И наказать ещё как может! Во всяком случае, ты же именно так и верил, да?
        - Верил, - вынужденно согласился я. - А вы, дядюшка, сейчас совсем не веруете? Там, в столице, некоторые наши всё же молились Богу… Викентий, Марфа Семёновна… Иные ведь, и обучение проходили, как и я. Всё то им про химеры разума говорили, что и мне. А вот верят же!
        - Есть, Андрюша, вещи, которые не следует копать слишком глубоко, - нахмурился дядюшка. - А то и правды не доищешься, и вкуса жизни лишишься. И потому вернёмся на первое… то есть к нашей несравненной Виктории Евгеньевне. Будем исходить из того, что её заклятий на тебе пока нет. Но это пока… Будем проверяться ежедневно и следить, чтобы не наследить… Поэтому, пока Алёшка в Дозоре нашем не окажется, поменьше вообще твори заклятий. Артефактами я тебя снабжу, запасец накоплен немалый…
        Сейчас один такой был вшит за подкладку моего камзола. Вернее, одна такая. Потрёпанная карта, дама пик, проколотая в нескольких местах иголкой. С помощью этой дамы я мог любую партию свести и к своей победе, и к поражению. Надо было всего лишь мысленно произнести «виктория» или «афронт». Произносить «виктория» я чуть опасался: вдруг всё-таки есть какая-то магическая связь между мною и графиней, и услышит она, взглянет волшебным оком? Не то чтобы я всерьёз в такое верил, но каждый раз, когда призывал победу, сердце у меня ёкало.
        А ставки меж тем росли, и ощутимо. Секунд-майор распалился, азарт завладел его умом безраздельно, и сейчас думал он даже не о прибылях и убылях, а только о самой игре. Очень ему хотелось поймать за хвост фортуну…
        Уже не на гривенники шёл счёт и даже не на рубли - на золотые червонцы. И конечно, наша с Терентием Львовичем игра не осталась без внимания окружающих. В благородной зале не одни же мы были… Вот подсел к нам заинтересовавшийся письмоводитель из полицейской части на Никольской, вот уже крутится рядом обедневший помещик Носиков… зол он на секунд-майора, что на Масленице продул ему сорок рублей… и это замечательно! Свидетель, недоброжелательно настроенный к господину Скудельникову, очень полезен. Впоследствии будет убеждать общество, что игра происходила честно, честнее некуда.
        Пока что шла она с переменным успехом. Сперва Терентий Львович продул мне аж двести рублей, потом с лихвой их отыграл и сейчас ставил в заклад своих лошадей. Но сие поползновение я пресёк.
        «Никакого движимого и недвижимого имущества в заклад! - предостерегал меня дядюшка. - Такой заклад потом легче будет оспорить в суде, легче будет доказать, что сие было ставкой в игре. Только деньги! Только именные векселя! К тому же стоимость своего имущества Терентий будет оценивать на глазок, и непременно в сторону увеличения. Знаю я таких Терентиев! А стало быть, тем безвыходнее потом окажется его долг».
        Затем, чтобы подбавить перцу в игру, я продул ни много ни мало домовладение питерской тётушки. Думал отыграться, поставил её дворню - да спустил и её. Как истинный дворянин я немедленно выписал господину Скудельникову вексель. После чего мне вдруг повезло, и вексель был торжественно разорван в клочки. Повезло мне и дальше - когда секунд-майор поставил на кон аж целое имение Белый Ключ. Впрочем, вскоре Белый Ключ вернулся к владельцу… увы, ненадолго. Фортуна, доселе вертевшаяся перед ним, как уличная девка, то передом, то задом, в итоге повела себя как та же девка, не получившая обещанной платы.
        Терентий Львович спустил всё. Абсолютно всё. Проигрыш был колоссален… проигрыш подобен был секире палача, отделяющей голову преступника от шеи. А ведь не раз предупреждал его Павел Иванович: может, хватит? Может, на сём и остановимся? И письмоводитель с господином Носиковым были тому свидетелями, и коллежский асессор Матвей Антонович Самарцев (папенька той самой девицы Катеньки, с которой я отплясывал на балу у графини), и великовозрастный учащийся старшего класса Половников (которого за пребывание в трактире вообще-то следовало высечь… надеюсь, строгий смотритель училища господин Полуэктов примет соответствующие меры).
        Но как ни увещевал Терентия Львовича новый его знакомец Павел Иванович, а желание отыграться оказалось сильнее. Когда трефовый мой король покрыл жалкого его валета, несколько мгновений моргал он глазами, не в силах поверить случившемуся.
        - Что ж, игра есть игра, - вздохнул Павел Иванович. - Надеюсь, Терентий, ты поступишь как истинный дворянин?
        И доведённый до исступления истинный дворянин выписал мне соответствующий вексель. Разумеется, в сей бумаге ни слова не было о карточной игре, а говорилось лишь о том, что господин Скудельников обязуется выплатить господину Уточкину восемь тысяч триста сорок рублей ассигнациями, некогда взятые им в долг. Для верности я попросил поставить свои подписи свидетелей - что те с огромным удовольствием и сделали, за исключением юного Половникова, сообразившего, что лучше ему в истории этой не мелькать.
        - Пора мне, - поднялся из-за стола Павел Иванович. - Ехать надо, чтобы засветло на постоялом дворе в Медном остановиться. Ты не кручинься, Терентий, на обратном пути загляну, раскинем вновь картишки, может, и отыграешься. Сам видишь, фортуна то целует, то кусает… а то и вновь целует.
        И, расплатившись с половым, московский гость направился к выходу. Разумеется, путешествовал он не в собственном возке - мы бы с дядюшкой замучились напускать морок на стольких людей, заставлять их увидеть несуществующих лошадей, кучера и лакея. Нет, куда разумнее, если господин Уточкин проделает путь из Москвы в Петербург на перекладных. Потому у трактира ждал уже его нанятый тарантас, щедро оплаченный извозчик тронул с ходу, и только стук колёс напомнил выбравшемуся на крыльцо секунд-майору о случившемся.
        Для верности я и впрямь доехал до Медного, отпустил извозчика возле постоялого двора, а потом, улучив удобный момент, скользнул в Сумрак, не спеша дошёл до заранее присмотренного пустыря, где дядюшка открыл мне ведущие прямиком в Контору Врата. Путь занял больше часа и особого удовольствия не доставил. Видать, воображение моё разыгралось, и представилось мне, будто иду я в колонне каторжников, коих гонят на вечную работу в Сибирь. На ногах моих тяжкие кандалы, правая рука, как и у прочих разбойников, прикована к длинному стальному пруту, и в лицо лупит сырой осенний ветер. Хотя, может, и весенний… поди отличи, когда снизу грязь, а сверху муть…
        - Что ж, полдела сделано, - ухмыльнулся дядюшка, выслушав мой доклад. - Теперь обождём пару недель, чтобы совсем уж никаких подозрений не вызвать. Заодно понаблюдаем за Скудельниковыми. Не наделали бы глупостей…
        ГЛАВА 11
        Сдала Прасковья Михайловна, сдала! Ещё недавно, когда мы с дядей Яником ходили смотреть Алёшку, та пребывала в полном соку, пятьдесят четыре года никак в ней не угадывались, испускала она флюиды власти и уверенности. Теперь же это была самая настоящая старуха - прорезались морщины, поблёкли глаза, щёки уже не заливало былым румянцем.
        Ну, ещё бы! Редко кто с лёгкостью перенесёт подобные укусы фортуны. Сперва - дотла проигравшийся муж, затем семейная сцена, во время коей Терентия Львовича разбил удар, и поныне он лежит в спальне бревно бревном, мычит и ходит под себя. И наконец - строгий господин Мураведов, стряпчий графа Аркадия Савельевича Розмыслова. Лет ему, стряпчему, немногим за тридцать, но голова почти вся лысая, на тонком носу - очки в английской оправе, бледные губы, пожалуй, и не знают, что такое улыбка… а глаза под очками как две льдинки: бесцветные и скучные.
        Личину мы с дядюшкой обсуждали долго. Поскольку пользоваться лишней магией было бы опрометчиво, приходилось действовать сугубо человеческими средствами. Уж коли нельзя применять даже простейшее заклятье Подчинения, приходится уповать на лицедейство. Приехавший из столицы стряпчий должен быть холоден, неумолим, олицетворять собою бездушный закон и не оставлять секунд-майорше ни малейших лазеек. А значит, образ нужен совершенный. Образ - и умение в нём играть.
        - По уму следовало бы мне самому сходить, - заметил дядюшка, - тут ведь посложнее дело, чем Терентия вчистую разуть. Прасковья и поупрямее, и бабье чутьё у неё дополняет нехватку ума. Но не пойду. Не мальчик уже, справляйся сам. А я буду на Тихой Связи, если что, подскажу.
        И вот сейчас мы с Прасковьей Михайловной сидели в гостиной, стыл в моём стакане свежезаваренный чай, сиротливо стояли нетронутые хрустальные вазочки с вареньями - вишня, земляника, малина, клюква. Белели на столе привезённые господином Мураведовым бумаги.
        - Извольте убедиться, госпожа Скудельникова, - тон у стряпчего был малость скучающий, - вот заёмное письмо на имя дворянина Павла Ивановича Уточкина, написанное вашим супругом две недели назад в публичном месте и заверенное подписями свидетелей. Вот долговое обязательство господина Уточкина моему патрону, графу Аркадию Савельевичу, согласно которому господин Уточкин в счёт уплаты своего долга передаёт графу право на взыскание денежных обязательств Терентия Львовича. Документ сей, как видите, тоже заверен подписями достойных уважения свидетелей. Посему граф Розмыслов имеет полное законное право взыскать с вашего супруга восемь тысяч триста сорок рублей ассигнациями. Вот моё свидетельство от графа, в коем подтверждено, что являюсь я стряпчим у него на службе и что поручено мне должную сумму с Терентия Львовича взыскать. Имеете ли, госпожа Скудельникова, сомнения по части бумаг? Желаете ли оспорить их подлинность? По закону вы такое право имеете, но не советую. Суд с лёгкостью установит истинность всех представленных документов, а судебные издержки лягут на вас. Немалые издержки, замечу…
        - Я женщина простая, - промокнула глаза батистовым платочком Прасковья Михайловна, - в крючкотворствах этих не разбираюсь. За что ж мне горе-то такое! - вскричала она. - За что, Господь, караешь?
        - С этими вопросами, госпожа Скудельникова, обратитесь к своему духовному отцу, - возразил стряпчий, - а мне хотелось бы знать, намерен ли Терентий Львович оплатить положенную сумму, или же придётся графу обращаться в суд с ходатайством об аресте всего движимого и недвижимого имущества. Напоминаю вновь о судебных издержках.
        Браво, Андрюша, - прошелестел по Тихой Связи дядюшка. - Насчёт судебных издержек это ты хорошо загнул. Это для старухи весомый довод.
        - Да вы ж знаете, - жалко скривилась Прасковья Михайловна, - что Терентия Львовича разбил удар, и пребывает он в бессознательном состоянии. Доктор говорит, что следует уповать на Господа…
        И плечи её затряслись, слёзы покатились по серым щекам.
        На мгновение мне даже стало её жалко, но тут же я подумал, что случись, к примеру, господину Уточкину проиграть секунд-майору всё своё состояние - и Прасковья Михайловна была бы столь же тверда, как я сейчас. Таковы люди - взывают к милосердию, будучи сами неумолимы, просят пощады, сами не будучи расположены никого щадить, источают свои слёзы, до того вызывая чужие.
        - Закон говорит, что в случае смерти или недееспособности должника обязательства по распоряжению его имуществом и выплате причитающихся долгов переходят к его наследникам, - сухо произнёс господин Мураведов. - То есть именно вы, Прасковья Михайловна, должны выдать мне упомянутую ранее сумму. Под расписку, в присутствии нотариуса и свидетелей.
        - Да где ж мне такие деньжищи взять? - снова ударилась она в слёзы. - Мы с Терентием Львовичем люди бедные, на чёрный день ничего, почитай, и не отложено.
        - Это меня не волнует, что и на какой день у вас отложено, - заявил я. - Мой патрон требует, чтобы упомянутая сумма была уплачена не позднее первого дня мая сего года. После чего он обратится в суд о взыскании. Что же касаемо вашей бедности, то когда Терентий Львович в карты с господином Уточкиным играл, было же ему что ставить. Два имения, Белый Ключ и Сосновка, городской дом, пять лошадей, пятьдесят три души крепостных людей… и это помимо домашней обстановки. Фамильные драгоценности опять же…
        - Карточные долги не считаются! - собравшись с духом, выпалила Прасковья Михайловна.
        - Не считаются, - кивнул господин Мураведов. - Только разве в сих бумагах сказано хоть слово о карточной игре? Согласно документам, господин Уточкин дал в долг господину Скудельникову многократно упоминаемую между нами сумму денег. Зачем они, деньги эти, господину Скудельникову понадобились, бумага не сообщает. Равно и о том, из каких таких соображений господин Уточкин решил дать ему в долг. Точно так же согласно бумагам, господин Уточкин, взяв в долг деньги графа Розмыслова, расплатился с ним обязательством вашего супруга. Вновь ни слова про карты. Уж не знаю, что между господином Уточкиным и графом Аркадием было, с чего один другому оказался должен… тут можно строить догадки, но никакой суд во внимание оные не примет, ибо не подтверждены они бумагами.
        - Но все ж видели в трактире, как они в карты играли! Все ж видели! - бросилась в атаку Прасковья Михайловна. - Найдутся свидетели!
        Дави! - прошелестел в мозгу бесцветный голос дядюшки. - Дави и пугай, как условлено.
        - Не согласны? Обращайтесь в губернский суд. Только учтите, что должник либо лицо, на которое переходит долг, при отказе от уплаты или при невозможности оной могут быть заключены под стражу, а имущество их оценено следствием и взято в казну… из казны же будут сделаны выплаты заимодавцам… Объясняя же по-простому, замечу: не заплатите долг - Терентий Львович в острог сядет… если к тому моменту будет ещё пребывать на сем свете. Если же преставится - садиться в острог придётся вам, Прасковья Михайловна. А что вы там насчёт свидетелей в трактире толковали - так это чушь. Никто в вашу пользу свидетельствовать не станет, ибо никакой им в том нет корысти. И более того, свидетели, поставившие свои подписи на сей бумаге, - прихлопнул я ладонью вексель Терентия Львовича, - подтвердив ваши слова, оказались бы законопреступниками. Пойдут ли они на такую жертву ради вас?
        Вот-вот, - подтвердил дядюшка. - Тут ей крыть нечем.
        Ей и впрямь ничего другого не оставалось, как вновь залиться слезами. Если она надеялась растрогать этим господина Мураведова, то напрасно. Он терпеливо ждал, когда барыня успокоится.
        - Что же мне делать? - прошептала она. - Где ж такие огромные деньги достать?
        Всё, спеклась! - хихикнул в моём мозгу дядюшка. - Теперь малость участия подбавь.
        - Срочно продавайте недвижимость и движимое имущество, - посоветовал Мураведов. - По моим прикидкам, если разумно к делу подойти, то хватит и на уплату вашего долга, и останется на скромную жизнь… не забывайте, что Терентий Львович получает пенсион, а по его смерти, ежели таковая случится, некоторый пенсион будет назначен и вам как вдове. В общем, хватит и на небольшой домик, и на то, чтобы зубы на полку не положить. Займитесь продажей имений… я в этом даже помогу, пришлю одного знакомого здешнего стряпчего, который на быстрых продажах собаку съел. Лошадей он тоже поможет продать. И объявление дайте о продаже дворовых людей… ни к чему они вам в нынешних-то обстоятельствах.
        - А нельзя ли, - робко предложила Прасковья Михайловна, - чтобы в уплату долга граф Аркадий Севельевич у нас эти имения сам же и приобрёл? Такоже и дом.
        - Нельзя! - отрезал стряпчий. - Поместий у графа и без того довольно, а ему деньги нужны. Причём срочно. Не знаю уж, какова там надобность, такими вопросами докучать графу я не смею. Потому действуйте, Прасковья Михайловна, действуйте! Шевелитесь! Через две недели я снова навещу вас и к тому времени надеюсь уже получить указанную сумму. Завтра же посетит вас стряпчий Кузьма Запискин, поможет продать имения. А покамест вынужден откланяться. Дела…
        - Как, господин Мураведов?! - всплеснула руками Прасковья Михайловна. - Даже чаю не попьёте?
        - Некогда мне, матушка, чаи гонять, - поднялся я. - Дела меня ждут!
        И немедленно удалился.
        * * *
        Дел действительно было много. Во-первых, отоспаться. К Скудельниковым явился я с утра, а до того надо же ещё было в личине господина Мураведова приехать в Тверь, остановиться в гостинице. В собственном тарантасе, на собственных лошадях, с собственным кучером. Стряпчий графа Розмыслова не мог появиться неоткуда, из воздуха. Безусловно, Прасковья Михайловна начнёт собирать сведения, сплетни. О графе Розмыслове ей, конечно, вряд ли удастся что узнать, ибо в природе такового не существует, но вот стряпчий должен оставить какие-то следы. Так что пришлось нанимать номер в гостинице, накладывать личины и на лошадей (я обошёлся своими Угольком и Планетой), и на возок (его я вернул наконец на собственный двор, наняв мужиков, и обошлось мне это всего в двугривенный). А вот с кучером всё получилось забавнее. На эту роль вызвался не кто иной, как сам дядюшка.
        - Не хочу я наших дозорных к сему делу привлекать, - поделился он. - Болтливый народец, ненадёжный… А брать человека - ещё хуже. Если без личины - кто-нибудь да узнает его, если в личине - то заметят разницу между личиной и поведением.
        Конечно, приехав в гостиницу, пришлось мне вскоре прилюдно отослать кучера с тарантасом и лошадьми куда-то по важному делу. Чтобы далее они на людских глазах не мелькали. В городе господин Мураведов обходился извозчиками.
        Это всё «во-первых». А во-вторых, следовало заранее кое-что приготовить, пользуясь личиной стряпчего. Завязать кое-какие знакомства, съездить осмотреть место предполагаемых событий. После первого мая может оказаться поздно. Дела не то чтобы трудные, но занимающие немало времени. Не представляю, как бы я справился без артефакта «скороход» - сплетённого из бересты лапотка размером с мизинец. Полезная штучка. Не Врата, конечно - те можно настроить на мгновенное перемещение в любое место земного шара, - но тоже неплохо. Путь в сорок с лишним вёрст занял у меня около получаса. Причём ведь не мчался я с огромной скоростью, точно арабский жеребец. Нет, шёл пешочком, обычным своим шагом… просто расстояние до цели необъяснимым образом сокращалось. Если бы кто меня заметил, то увидел бы человека, идущего с обычной скоростью. Хотя никто меня не замечал: для верности я употребил ещё и Круг Невнимания.
        В-третьих, накопилось немало домашних дел. С Тимошкой я уже три дня как расстался.
        - Не надобен ты мне, пропойца, - заявил я, отыскав его в конюшне, где он лениво подметал пол. - Отправляйся в Чернополье, вот письмо управляющему. Он уж определит тебя на какую потребную работу или же отпустит на оброк. А здесь от тебя толку нет.
        Слова мои произвели на Тимошку сильное впечатление. Он бухнулся на колени, начал цепляться за мои сапоги, клясться в преданности и почтении, обещал никогда более не употребить ни капли вина… даже в праздники. Но я был неумолим. Пусть радуется хотя бы тому, что я не стал его сечь за пропитую упряжь. Толку-то? Пропавшего этим не вернёшь, а вразумление за провинность имеет смысл, только если человек продолжает тебе служить. В Чернополье пусть управляющий поступает с ним как знает.
        И пришлось Тимошке, уложив свои нехитрые пожитки в заплечный мешок, навсегда распроститься со мной. В дорогу дал я ему рубль медными деньгами - на прокорм, и записку для полиции, если вдруг случится какая неприятность. Деньги, вполне возможно, пропьёт - но меня это уже не волновало.
        А без Тимошки пришлось мне самому за конями ходить, дрова колоть, печь топить. Для мытья полов и готовки нанял я одну бабу с нашей улицы… вдова, четверо детишек, каждая лишняя копеечка ей - спасение. Но баба - это временно. До первых дней мая.
        ГЛАВА 12
        Сам не пойму, что выгнало меня посреди ночи на мрачные тверские улицы. Да уж, не столица. Там, впрочем, фонари горят только на Невском и в ближайших окрестностях, остальные же улицы тонут во тьме. Но тьма тьме рознь. Не в белых ночах дело - до них в середине апреля ещё далеко. Здесь, в Твери, какая-то особо плотная темнота… кажется, будто идёшь по дну чернильного озера. Ни луны, ни звёзд - небо заволокли плотные тучи… к утру, должно быть, разродятся ливнем.
        Там, позади, остался новый мой дом… пустой и душный, и сон… вернее, клочья сна. О чём он был, вспомнить не удавалось, но такая давила тоска… так противно было оставаться под верблюжьим одеялом, что встал я, оделся и пошёл со двора… проветрить голову. Там, в голове, точно муха какая-то зудела, звала… На всякий случай даже проверочное заклятье сотворил: нет, всё чисто, ничья магия меня не зацепила.
        Шёл я без всякой цели, куда ноги ведут, но вели они меня от окраины к центру. Улицы постепенно делались пошире, дома поприличнее, хотя всё равно грязь и темень. Но уже не так тихо и пустынно. Ни одно окошко не светилось, но брехали дворовые псы, даже петух какой-то заполошный раньше срока прокричал - коротко, невнятно. Словом, чувствовалось, что тут живут люди.
        А вскоре я их, людей, и увидел. Справа, саженях в ста, виднелось большое чёрное строение… даже на фоне ночного неба оно выделялось. Здесь, в этих кварталах, мне доселе не приходилось бывать, но вывеска над входом сомнений не оставляла: кабак. Видно, не так давно закрывшийся, потому что две чёрные тени впереди явно тащились оттуда. Приглядевшись, заметил я между ними и третью, поменьше.
        Послышались и звуки. Мужской хохот… мне он показался липким, точно дёготь… всплеск пощёчины… тонкий, отчаянный женский крик, треск рвущейся ткани.
        В два прыжка подобрался я к теням вплотную. К огромному моему сожалению, упыря здесь не обнаружилось. Зато, к огромному счастью, обнаружился недавний обидчик мой Архип с каким-то приземистым, до глаз обросшим щетиной мужиком невнятного возраста.
        Всё было понятно. Невысокая, закутанная в платок женская фигурка прижата к забору. Щетинистый держит ей руки, Архип же, матюгаясь, рвёт на ней одежду.
        Вообще-то можно было удалиться. Что мне до человеческих дел? Меня исключительно упырь волнует, за ним я в дозор и послан. А с другой стороны, как же вот так расстаться с Архипом? Пожалуй, сам Сумрак мне его послал.
        - А приятной ночки вам, судари мои, - возгласил я и, обхватив парней за плечи, что есть сил столкнул их лбами. Глухой, вязкий получился звук - точно обухом топора по сырой дубовой колоде.
        Щетинистый икнул и плавно осел на землю. А вот Архип не растерялся. Резко присел, крутанулся, и в руке его возник нож. Неприятный клинок - узкий, с пол-аршина длиной, чуть загнутый. И судя по ухватке, Архипу не раз уже случалось применять его в деле. Вряд ли парень как следует мог меня разглядеть - плотная тьма скрывала очертания лица, но фигура скорее всего выделялась на фоне неба. А кроме того, Архип узнал голос.
        - А, вот ты где, недоеденный! - вскричал он чуть ли не с восторгом. - Ну, сейчас доделаем за мишку!
        И бросился на меня. Что ж, сам напросился.
        Найдя свою тень - темнота сему не помеха! - я скользнул в Сумрак и вынырнул оттуда как раз у Архипа за спиной. Обхватил его подбородок правой ладонью, левое предплечье положил на шею, пользуясь им как опорой, резко рванул… Вот и пригодились давние уроки дядьки Максима, что учил нас в Корпусе рукопашному бою. Сам из рода албазинских казаков, в юности сбежавший в Россию из Поднебесной, он многое перенял у тамошних маньчжуров и хитрую их методу прививал нам, кадетам. Не всем нравились его уроки - неблагородно сие казалось, то ли дело холодная сталь да горячий свинец! - но я у него был одним из лучших.
        Держать Архипа более не требовалось - внутри у него что-то треснуло, будто раскололось вдоль волокон полено, и он обмяк, повалился в грязь. Бесполезная душа его сейчас, должно быть, выбралась из рёбер и недоуменно оглядывалась: где же те, кто препроводит её в иные, высшие сферы бытия. Ну или низшие.
        Впрочем, я ничего такого не заметил. Даже сквозь Сумрак глянул - никакой души. Просто пустое тело, шесть пудов мяса, крови и костей.
        Вот так, Архипушка. Не тебе поднимать руку на поручика Полынского. И уж тем более на Тёмного!
        - Сзади! - послышался отчаянный крик женщины, о которой я как-то даже и подзабыл.
        А меж тем, как потом уже понял я, лишь благодаря ей моя душа ещё не развеялась по слоям Сумрака. Если со всей дури тебя лупят кирпичом по затылку, то никакой череп не выдержит. Даже череп Иного.
        Обернулся я в самый последний миг, успев присесть на левую ногу и, крутанувшись на ней, врезать правой щетинистому в бок. Поймал за воротник падающую тушу, без особых затей влепил кулаком в лицо, сминая нос внутрь. И аккуратно опустил в грязь, рядышком с Архипом.
        - Благодарю, сударыня, - соблюдая все приличия, отвесил я даме галантный поклон. - Надеюсь, злодеи не успели нанести вам вред?
        - Вы… вы убили их? - пискнула она, и я тут же понял, что это совсем молодая девушка. Видно, старушечий платок сбил меня с толку.
        - Это вряд ли, - пришлось её утешить. - Полежат-полежат и очухаются.
        Знать правду ей сейчас совершенно ни к чему. Ещё визжать начнёт, людей перебудит, сбегутся… и объясняйся потом. Судьба же горазда на иронию: когда разбойники совершали насилие, никто и не почесался выглянуть, но стоит благородному рыцарю спасти юную деву - непременно выползут и предположат самое что ни на есть гнусное.
        - В больницу бы их… - задумчиво протянула девушка.
        - Ни к чему, - возразил я всё тем же галантным тоном. - Таким обезьянам, по всему видать, не впервой получать колотушки. Вот квартального надзирателя стоило бы известить, да где ж его сейчас, в третьем часу ночи, возьмёшь? С утра сообщу. Прошу прощения, не успел представиться. Поручик Полынский, Андрей Галактионович.
        - Анюта, - откликнулась она. - Батюшка мой - отец Георгий, здешний благочинный.
        Ага! Тот самый отец Георгий, что столь ревностно отпевал почившего Януария Аполлоновича. Тесен свет! А тьма ещё теснее.
        - Невежливым было бы с моей стороны интересоваться, что делает здесь столь юная барышня в столь поздний час, - подбавил я в голос галантности, - но считаю своим долгом проводить вас домой. Ночь - не лучшее время для одиноких прогулок, и во тьме могут водиться твари пострашнее вот этих, - кивком головы указал я на неподвижные тела.
        Она лишь кивнула, и мы двинулись из одной тьмы в другую тьму.
        Разумеется, долго хранить молчание Анюта не смогла. Женская натура! Вскоре плечи её затряслись, она негромко зарыдала - видать, нахлынуло понимание, что с ней могло случиться. Пришлось обнять её за плечи и гладить по голове, точно утешая маленькую девочку… под плотным шерстяным платком было даже и не понять, каковы на ощупь её волосы. А понять хотелось.
        Конечно, поглядел я сквозь Сумрак на цветок её души. Яркий у неё был цветок, многолепестковый. И тревога в нём желтела, и надежда отливала розовым, и плескалась бирюзовая, подобно морской волне, любовь. Одно плохо - ровный цветок, гладкий, совершенно человеческий. Ни малейших задатков Иной.
        Рыдала, впрочем, она не слишком долго. Сладила с собой, вытерла ладонью мокрые глаза… и вместо слёз полились из неё слова.
        Всё оказалось просто, как дважды два. Семнадцатилетняя Анюта Лонгинова уже год как любила двадцатилетнего Митю Буеракова, и тот отвечал ей взаимностью. «Вы не думайте, Андрей Галактионович, между нами никаких таких вольностей не было, да и быть не могло! Митя - человек благородных нравов! Мы пожениться хотим!»
        С «пожениться», однако же, были огромные трудности. Отец Георгий и слышать не хотел о сыне дьячка из Михайловской церкви, уже три года как изгнанного из причта по причине беспробудного пьянства. «Батюшка считает, что Митя мне не пара! Мол, голь и нищета! А я ему возражаю: блаженны нищие духом, ибо таковых есть Царство Небесное. А он мне: во-первых, духом, а не телом, во-вторых, блаженны - не в том смысле, чтобы замуж за них выходить. А на самом деле он ещё с Покрова хочет отдать меня за младшего сына купца Кирпичникова, который сукном торгует и кожей».
        Была, однако же, ещё одна причина, по которой отец Георгий не больно-то хотел породниться с семьёй Павла Никитича Буеракова. Мало нищеты, мало пьянства - Павел Никитич умудрился ещё на Святках попасть в нехорошую историю. Примерно тогда же, когда и у меня в Петербурге случились неприятности. Только у него хуже - сидел он сейчас под замком у нас в Конторе, в Тайной экспедиции, и ни шатко ни валко велось следствие о поносных речах, кои в пьяном виде произносил он о государыне нашей императрице вкупе со светлейшим князем Потёмкиным-Таврическим. Анюта, конечно же, была уверена, что Митиного отца оболгали низкие, подлые люди. Я не возражал ей, но прекрасно понимал, что отставной дьячок, да обиженный судьбой, да с пьяных глаз ещё и не такое сказануть может. А доносчика тоже легко понять - не донесёшь в течение суток, самого могут притянуть за укрывательство, пойдёшь в деле соучастником.
        В общем, Павел Никитич томится у нас в темнице для подследственных, мать семейства, Елена Николаевна, уже больше года страдает от чахотки, а помимо Мити там ещё шестеро братьев и сестёр, от четырёх до двенадцати лет. И всех их надо кормить. А Митиного заработка - он подвизается служителем в больнице для бедных - хватает разве что на спасение от голодной смерти. Елена Николаевна раньше брала на дом шитьё, но теперь, как всем сделалось известно, что кашляет кровью, работу ей давать опасаются.
        - Ну а что мне остаётся делать? - держась за мой локоть, спрашивала Анюта. - Приходится носить им из дома еду. По ночам, тайно. Без меня они бы совсем пропали. Представляете, Андрей Галактионович, я спрашиваю давеча младшенького их, Кирюшку, чего бы тот хотел больше всего на свете. А тот отвечает: кашки. Не медовых пряников, не яблочка - обычной каши, от какой в нашей семье малышня нос воротит!
        - И давно вы так, Анна Георгиевна, под покровом мрака носите Митиной семье съедобную помощь? - поинтересовался я.
        - Да вот вскоре после того, как Павла Никитича забрали в Экспедицию, - пояснила она. - Не каждую ночь выходит, конечно. Думаете, так просто выбраться из дому, чтобы никто не заметил? А еду припасать втайне от чьих-то глаз? У нас семья большая, и соседи тоже наблюдательные… И ведь если вскроется, то ни в жизнь не поверят, что я только чтобы маленьких подкормить… обязательно ведь подумают, что мы с Митей…
        Обязательно подумают, молча согласился я. Удивительно, как она до сих пор не попалась. Прямо будто обладает способностью Иной… а ведь ни намёка на то.
        - Уверены, что следует так рисковать? - Мне захотелось чуть её поддразнить. - Жили же как-то Буераковы и без вашего вспомоществования. А если вас разоблачат, ни о каком Мите уже и речи более не будет. Да и из больницы его могут выставить. Может, правильнее было бы просто молиться за них, надеясь на милосердие Божие?
        - Да как же просто молиться, если можно делом помочь? - удивилась она. - Сказано же апостолом Павлом: «Носите тяготы друг друга, и тем исполните закон Христов». И у апостола Иакова тоже: «Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: идите с миром, грейтесь и питайтесь, но не даст им потребного для тела, что пользы?»
        Да, видно, хорошо выучил отец Георгий своих детей. Священное Писание наизусть шпарят! А я вот с грехом пополам знаю только то, что за обедней читается. И ничуть от того не страдаю.
        - Что ж, даже и возразить нечего, - изобразил я голосом огорчение. - Со святыми апостолами не поспоришь.
        Интересно, что бы сказала она, услышав уроки Александра Кузьмича, когда тот внушал: «И запомни, Андрей, все россказни о богах и святых происходят лишь от того, что временами Иные открыто применяют магию, при людях. А то, бывает, и открывают им нашу тайну». Наверное, в точности, как Светлая целительница Марья Глебовна охала бы и осеняла себя крестным знамением.
        Пока шли мы к дому Лонгиновых, погода заметно улучшилась. Растащило ветром облака, чуть даже посветлело - из-за звёзд. Белые, синие, рыжие… точно лепестки в цветке чьей-то души. Может, Господа Бога, в которого нам, Иным, верить глупо?
        Я довёл её почти до Староспасской улицы и, поглядев сквозь Сумрак, нет ли какой опасности для девушки, деликатно с ней попрощался. Очень хотелось вновь погладить её по голове, но сейчас это было бы воспринято как неуместная вольность. И вообще девушка не свободна, все права на неё - у больничного служителя Мити. Да и на что она мне? Для утоления естественных желаний можно найти сколько угодно девиц - пышнотелых и стройных, смуглых и бледных, невинных и опытных… лишь помани пальцем… вернее, примени простенькое заклятье в пределах полагающегося тебе магического довольствия. А можно и без магии - просто позвенеть медными гривенниками…
        Правильнее всего было про сию Анюту немедленно забыть и продолжить поиски возможных жертв упыря. Продолжить я продолжил, но заклятье «тёплая кровь» более ни разу не сработало. А забыть тоже как-то не получалось.
        Интересно, а если бы я к ней посватался? Как повёл бы себя батюшка? С одной стороны, потомственный дворянин - это большой плюс. Сельцо Чернополье, сорок две души, домик в Твери - тоже плюс. С другой стороны, минусы. Промотал, проиграл в карты богатейшее дядюшкино наследство, сумасбродное поведение, ссора с могущественным князем Корсуновым… С третьей стороны - служба в тверской конторе Тайной экспедиции… это сразу и плюс, и минус. Плюс - немногие решились бы иметь меня во врагах. Минус - немногие захотели бы со мной приятельствовать. Непростой выбор встал бы перед отцом благочинным.
        Впрочем, не встанет. Всё ведь это лишь игра ума, а всерьёз жениться на обычной человеческой женщине, пережить её смерть, смерть наших детей, внуков… нет, благодарю покорно, такого счастья мне не надо. Хватит и прежнего.
        А погладить всё равно хотелось.
        ГЛАВА 13
        Как же быстро всё переменилось вокруг! В синем, почти безоблачном небе воцарилось тёплое жёлтое солнце, похожее на те первые одуванчики и цветки мать-и-мачехи, что повсюду вылезли из земли… из той подножной грязи, что недавно ещё раздражающе липла на сапоги. Трава тоже вымахала - ещё не в полный рост, но своё она вскоре возьмёт. И деревья в зеленовато-жёлтой дымке… и птицы голосят, радуются близкому уже лету.
        Я тоже радовался - порученное мне дело двигалось лучше некуда. Рябой, морщинистый Михей Гаврилович, о котором все отзывались как о человеке опасном, подозрительном и непредсказуемом, легко заглотал наживку. Всего-то и стоило господину Мураведову насмерть упереться на десяти рублях, которые хотел он за такие полезные сведения. Если у Гаврилыча и были какие-то сомнения, то, столкнувшись с подобной алчностью, он враз успокоился. «Дело верное, - втолковывал я ему, потягивая скверное пиво. - И господина своего порадуешь, и рублей пятнадцать в карман положишь. Так не жмотись, я тебе ещё, может, не раз пригожусь».
        Позавчера он всё и сладил, а я, стоя в Сумраке, наблюдал за ним. Хитрый жук столковался на шестидесяти пяти, выгадав тем самым даже не пятнадцать, а все двадцать пять рублей. И готово дело - смахнула старуха слезу, перекрестила девицу, посадили её в крытый возок, да и повезли куда следует.
        Теперь оставалось главное, и тут уж предстояло тщательно выдерживать свою роль - не старухи ради, а чтобы всякие там невидимые наблюдатели ничего не заподозрили. Если, конечно, они будут. «Всегда нужно исходить из наихудшего предположения, - поучал меня дядюшка. - Ты же не можешь поручиться, что с третьего слоя Сумрака за тобой не подглядывают. Графиня же у нас такая… неожиданная. А надлежит её перехитрить!»
        К Прасковье Михайловне явился я пешком, но одетый по самому лучшему разряду. Знала бы она, что вчера до полуночи я гладил парадный свой мундир и новые панталоны, до блеска начищал сапоги. Магией управиться было бы легче, но дядюшка настоятельно мне того не советовал. «Хоть оно тебе позволительно, а не полезно. В таких делах стоит подольше побыть в человеческой шкуре, чтобы уж никакой промашки не допустить. Стоит тебе по мелочи из образа выйти, так и по-крупному ошибёшься».
        - Дворянин Андрей Галактионович Полынский, - отрекомендовался я, когда отворивший на мой стук кучер Павлушка провёл меня в гостиную, куда тотчас спустилась из верхних комнат барыня. - Гвардии поручик в отставке. Ныне служу государыне в Тайной экспедиции. И я к вам, Прасковья Михайловна, вот по какому делу…
        Развалившись в предложенном мне кресле, сделал я длинную паузу. Забавно было смотреть на её побледневшее лицо. Ко всем прочим навалившимся бедам Скудельниковым только Тайной экспедиции и не хватало!
        - Вот по какому делу, - продолжил я, безмятежно глядя на испуганную старуху. - Слышал от людей, что попали вы ныне в трудные обстоятельства и потому дворню продаёте. А после уж и на столбе объявление увидел. Так вот, желаю приобрести у вас мальчишку этого… как там его, бишь… Алёшку Котова. Мне лакей нужен - прежнего пришлось назад в деревню отправить, запил горькую. Уж сколько ни вразумлял я его, всё без толку. А тут объявление ваше… прямо как подарок Фортуны. Парнишка, написано там, поведения примерного, всякой хозяйственной работе обучен… словом, как раз то, что надо. И готов дать вам за него десять рублей! Да не ассигнациями, а настоящими серебряными рублями!
        - Ох ты, батюшка! - всплеснула руками Прасковья Михайловна. - Да разве ж то правильная цена?
        - Да разве ж нет? - изобразил я удивление. - В столичных газетах вон объявления о продаже дворовых людей печатают, так, бывает, и меньше просят за таких парнишек. Ему ж, я полагаю, и пятнадцати нет?
        - Давай-ка, батюшка, соблаговоли откушать, чем Бог послал, - проявила сметку Прасковья Михайловна. - За трапезой и о цене потолкуем.
        - Откушать можно, - соблаговолил я. - У нас в полку была в ходу поговорка: «Коль воин сыт, то и держава крепче».
        Барыня тут же кликнула Настасью, и вскоре сидел уже я за накрытым белой скатертью столом, передо мной стояло блюдо с нарезанными ломтями свиного окорока, тарелка с маринованными лисичками, тарелка с солёным груздями, блюдо с маленькими, в указательный палец длиной, солёными огурчиками, блюдо с рыбным пирогом… ну и конечно, принесённый с ледника стеклянный графинчик. В этом доме, как выяснилось, настаивали её на лесной рябине с добавкой каких-то незнакомых мне травок. Бабкина наука, видать, в дело пошла.
        Отдал я дань всему, от чего двумя неделями раньше отказался графский стряпчий господин Мураведов. Ибо мы, поручики, не какие-то там скучные бумажные крючки в очочках, мы люди военные, склонные ко всем радостям жизни.
        - Так почему же десять рублей не кажется вам достойной ценой? - осведомился я, утолив первый голод.
        - Так разве ж это цена? - возразила барыня. - Вот давеча я девку сенную продала, сестру Алёшкину, так за сто рублей!
        Ну, положим, не за сто, а за шестьдесят пять… это лишь по бумагам значилось сто, и об этом княжий управляющий Михей Гаврилович заранее с нею условился… там цена поднималась с пятнадцати и за два часа долгих споров остановилась наконец на шестидесяти пяти. Но проявлять такую осведомлённость мне, конечно же, не стоило.
        - Так то ж девица, - усмехнулся я. - Небось, красоты неописуемой? Стало быть, и цена. Ежели кто такие деньги за девку готов отвалить, то не для того же, вестимо, чтобы она пол мела и гусей пасла? А тут мальчишка, пригодный для всякой мелкой хозяйственной работы и услужения. Силы особой не требуется, не мешки же пятипудовые носить, не на лугу косой махать, не брёвна таскать… А значит, и цена должна быть меньше, чем за взрослого мужика.
        - Так это ж он сейчас мальчонка, - подняла палец барыня, - а года через два-три вырастет, заматереет, в такую мужицкую силу войдёт!
        - Так я ж сейчас его у вас приобретаю, а не через три года, - улыбнулся я. - Вам же срочно продать требуется, верно?
        - Оно-то, конечно, так, - пожевала она губами, - да только обстоятельства у меня плачевные, червонец ваш меня не спасёт ничуть.
        И где-то с полчаса излагала она мне плачевные свои обстоятельства. Я слушал, выражал всяческое сочувствие, призывал кары Божьи на головы прохиндея Павла Ивановича, негодяя графа Розмыслова, злодея-стряпчего Мураведова.
        - Исходя из искреннего к вам сострадания, готов добавить пять, - пошёл я на уступки. - Подумайте, целых пятнадцать рублей серебром!
        Пятнадцать барыню, конечно, не удовлетворили, и торг продолжился. Цена сперва выросла до двадцати, потом доползла до двадцати пяти, но и того старухе было мало.
        Пока мы спорили, кухарка Настасья убрала со стола недоеденное и притащила вскипевший самовар, расставила на столе вазочки со всяческими вареньями. Особенно понравилось мне брусничное. Надо будет потом у Прасковьи Михайловны закупиться. Равно как и огурцами. Дядюшка, оказывается, знал, что советовал!
        - Ну, вот вам последнее моё слово: тридцать! - выдув вторую чашку ароматного, с мятой, чая, возгласил я. - Разоряете меня, но только из уважения к благородной женщине, претерпевающей таковые бедствия! Тридцать рублей! Серебром!
        Вредная старуха, однако же, попросила добавить пятёрку, и я согласился. Дальше уже торговаться было бесполезно, все и так убедились: поручик Полынский не из тех, кто не глядя выкладывает продавцу запрошенную сумму. Все - это кухарка Настасья, крутившаяся рядом и с огромным любопытством прислушивавшаяся к господскому разговору. Значит, завтра вся улица будет знать подробности нашего торга.
        В итоге мы ударили по рукам, Прасковья Михайловна, шаркая разношенными туфлями, сходила за письменными принадлежностями, и на листе гербовой бумаги составили мы купчую крепость.
        - Настасья, - велела барыня, - кликни сюда Алёшку.
        Спустя пару минут мальчик появился в гостиной. Низко поклонился, увидев барыню с незнакомым господином. Одет он был точно так же, как и в тот раз, когда я увидел его впервые, - холщовая рубаха, холщовые, малость коротковатые ему штаны и, конечно, босиком. Надо будет обновить ему гардероб…
        - Вот, Алёшка, - повернулась к нему барыня, - новый господин твой, поручик Андрей Галактионович Полынский. Жалко мне с тобой расставаться, да нужда заставляет. Будь же ему во всём послушен и угоден, не осрами нас с Терентием Львовичем. Всякую работу исполняй справно, без лености, будь почтителен, правдив, за языком своим следи. Богу молиться не забывай и за родителей покойных, и за сестрицу Дарью.
        И она широко перекрестила малость побледневшего Алёшку. Я пригляделся к цветку его души - лиловый страх, жёлтая тревога, рыжее любопытство, бурая тоска… должно быть, по сестре. Узнать подробнее не представлялось возможным из-за дядюшкиного маскирующего заклятья.
        - Вы уж, Андрей Галактионович, его не обижайте, - обратилась она с напутствием и ко мне. - Парнишка толковый, услужливый, место своё знает. Но держать его следует в строгости, праздности ему не дозволять, по субботам сечь для вразумления…
        - Спасибо за совет, Прасковья Михайловна, - слегка поклонился я. - Там уж видно будет. А как насчёт одежки-обувки его, в придачу? Вам-то оно теперь, я полагаю, без надобности, а мне лишние расходы были бы…
        - Как же без надобности? - всполошилась госпожа Скудельникова. - Одежка вся чистая, добротная, её на базаре продать можно, сколько-то выручить…
        И начался у нас уже новый торг, по мелочи. Сошлись на шестидесяти копейках. От щедрот пожертвовала барыня дерюжный мешок, куда Алёшка сложил свои пожитки.
        - Ну что, пошли, - тронул я за плечо своё новое движимое имущество. - Всего вам наилучшего, Прасковья Михайловна. Завтра ещё встретимся, надлежит нам в присутствии заверить купчую крепость. Надеюсь, выпутаетесь вы из тяжких своих обстоятельств.
        Выпутается. Мы же с дядюшкой не звери, дочиста не обдерём. Именья уже проданы, лошади тоже… плюс три золотых кольца с рубинами… на дом этот уже покупатель имеется. И останется ей довольно денег на домишко поменьше… господин Мураведов уже присмотрел. Может, и не придётся Настасью продавать, в отличие от Трофима и Павлушки.
        - Ты вот так сделаешь? - щелчком пальцев изобразил я звук пистолетного выстрела, когда мы с Алёшкой вышли из дома Скудельниковых на улицу.
        - Сейчас попробую, барин, - удивился Алёшка. Вышло, правда, у него не очень.
        - Ничего, научу. А свистеть-то умеешь?
        - Ага! - кивнул он. - Кто ж того не умеет?
        - А вот поглядим, кто кого пересвистнет, - улыбнулся я. - Только не тут, чего попусту народ пугать. Ещё решат, что мы с тобой соловьи-разбойники.
        Жёлтой тревоги в цветке его души сделалось заметно меньше, а вот рыжее любопытство разгорелось до крайней яркости. Значит, завязалась между нами нужная ниточка… из которой старательно, аккуратно следует соткать то, что нужно дядюшке. А вот нужно ли оно мне?
        * * *
        - Вот здесь и живу, - показал я мальчишке дом. - У купчихи Зыряновой купил, ещё и месяца не прошло. Вполне пристойное жильё, хотя печи, наверное, придётся чинить, уходит тепло. Зато крыша в исправности, брёвна не гнилые, нижние венцы в порядке. Покрасить бы только надо. Пойдём, коней покажу. Звать их Уголёк и Планета. За конями ухаживать-то умеешь?
        - Что ж не уметь-то? - пожал плечами Алёшка. - И батя учил, и дядька Павел. А что это за такое имя, Планета?
        - Ночью на звёзды смотрел когда-нибудь? - взъерошил я ему копну рыжих волос. - Вот которые самые яркие и мигают, переливаются так, знаешь, это и есть планеты.
        - Бабка Фёкла, помню, всё про планиду свою толковала, - заметил Алёшка. - Только это она не про звезду.
        - Верно, - кивнул я. - Планида - то же самое, что фортуна. Судьба то есть, если по-русски. Пошли посмотрим, как ты с конями управляешься.
        Затем я показал ему баню, дровяной сарай, огород, пять яблонь и кусты смородины с крыжовником - на них только-только распускались первые робкие листочки.
        - Работы, сам видишь, изрядно будет, поболе, чем у прежних господ твоих. Впрочем, думаю, управишься. Вот тебе, кстати, тридцать копеек, на базар сходи, говядины купишь пару фунтов… и смотри, не ту, которая по пять копеек, а которая по семь, посвежее. Ещё пшена, гречневой крупы… и хлеба у булочника Чурсинова, фунта три. Если останется чего, оставь себе на пряники. А мне на службу пора, на закате вернусь.
        - Где ж служите, барин? - поинтересовался Алёшка. - Тётка Настасья мне шепнула, что в отставке вы…
        - Это я от воинской службы в отставке, - покладисто объяснил я. - А бывает и другая, особая такая служба. Про Тайную экспедицию слыхал чего?
        - Ещё б не слыхать, - ухмыльнулся Алёшка. - Зимой туда дядька Трофим бегал, на барина Терентия Львовича извет принёс. Только там, поди, разобрались, и ничего тому не было.
        Вот тебе и раз! Дядюшка был уверен, что о доносе никто не разнюхал, да и самому Трофиму велено было держать язык за зубами. А дворня, выходит, обо всём знает!
        - Про Терентия Львовича ничего не слышал, в ту пору ещё в столице жил, - дал я необходимые пояснения. - А сюда, в Тверь, в марте только перебрался, как дядюшка мой, Януарий Аполлонович, почил в Бозе и наследство мне оставил.
        - А! - хлопнул себя по лбу Алёшка. - Так вы, ваша милость, и есть тот озорной барин, который дядюшкино наследство вчистую проиграли? И который князю Модесту Яковлевичу вызов на поединок сделали?
        - Что, - грустно осведомился я, - уже весь город знает?
        - Весь, - подтвердил Алёшка.
        - А ты откуда про князя-то слыхал?
        - Так ему ж сеструху мою, Дашку, третьего дня продали! - Алёшка заметно погрустнел, лиловые лепестки в его цветке сделались поярче. - Управляющий приезжал, долго с барыней торговался. Жаль, что меня тоже не прикупил…
        - Думаешь, у князя Корсунова тебе лучше пришлось бы? - прищурился я.
        - Это вряд ли, - возразил он. - Князь - он лютый, и про то всем ведомо. Зато сеструха поблизости… присмотрел бы, коли чего…
        - Да всё с ней хорошо будет, - придал я своему голосу как можно больше уверенности. - Глядишь, и увидишься ещё. Не за море же её увезли… Ладно, пора мне. Возок запрягать не надо, пешком дойду, тут недалеко.
        - А как поединок-то? - не удержав любопытства, уже в спину мне спросил Алёшка.
        - Не было поединка, - скривился я. - По крайней мере пока. Струсил, похоже, князь.
        * * *
        Вернулся я на закате, надеясь наконец-то как следует отоспаться. От всех наших забот - и дозорных, и по Экспедиции, дядюшка меня освободил. «У тебя, - пояснил он, - сейчас дело поважнее».
        «Дело поважнее» обнаружил я в доме, усердно драющим пол грубой тряпкой. Выглядело оно, дело, мягко сказать, неважно. Под левым глазом наливался здоровенный синяк, рубаха порвана на локте, волосы встрёпаны, губа опухла.
        - И как же сие прикажешь понимать? - осведомился я, глядя на мальчишку сверху вниз.
        - Виноват, барин, - не поднимая глаз, отозвался тот.
        - Да что стряслось-то?
        - С парнями местными, уличанскими, подрался маленько, - признался он. - С базара шёл, покупки нёс, а они как налетят толпой, и сперва обзываться.
        - И как же именно? - Мне и впрямь стало любопытно.
        - Рыжим. - В голосе его звучала горечь. - Рыжий-рыжий-конопатый убил барина лопатой… Ну, я одному, самому наглому, в нос. А он меня… и понеслось… я-то ладно, а покупки все потоптали… так что деньги ваши как на ветер…
        - Сколько ж их было? - уточнил я. - Толпа - это смотря как поглядеть… понятие относительное.
        - Человек шесть… если еще и мал?го считать, чернявого такого, то семь. Но дрались не все, только четверо… Что ж, барин, виноват я, не уберёг добро. Пороть будете?
        - Пойдём-ка на задний двор, - строгим тоном сказал я и, ухватив Алёшку за локоть, потащил за собой. Он покорно плёлся следом, понурив голову. Аура его была жёлто-лиловой, прямо как придорожный цветок иван-да-марья. Тревога и страх. Ну, ещё бы! Первый день у нового барина, и сразу такое!
        - Вот смотри, как стою! - сухо сказал я. - Видишь, ноги самую малость согнуты… это чтобы быстро отскочить. Встань так же! А руки вот так! Чтобы локти к рёбрам прижимались. Сожми кулаки! А теперь пониже кулак опусти, чтобы с рукою вровень был, не то сустав выбьют! И бей правой! Прямой удар, локоть трётся о рёбра, в движении кулак разворачивается. Повтори! Нет, не так, а вот так. Ага, уже лучше!
        Я старательно держал себя в образе «озорного барина», и странное дело, мне это даже нравилось.
        - Не станете, значит, сечь? - глянул он удивлённо.
        - Сечь не буду, а наставлять в деле - ещё как, - строго сказал я. - Драться научу как следует. Чтобы если хоть четверо, хоть шестеро налетят, то и отлетели бы, зубов недосчитавшись. Мне, Алёшка, не простой лакей нужен, а боевой! Сам ведь понимаешь, служба моя и опасна, и трудна… Всякое может случиться. Так вот чтобы было кому прикрыть спину… Что вылупился? Сабельный бой, работу со шпагой и стрельбу из пистолетов тебе тоже освоить предстоит. Завтра вот сходим за город, в местечко потише, там и постреляем. Заодно и проверим, кто кого пересвистнет.
        ГЛАВА 14
        Ночь была - просто загляденье. Глядеть, правда, особо не на что, темень же, зато над головой раскрылась бездна, звёзд полна, в точности по стихотворцу Михайле Васильевичу Ломоносову. И Млечный Путь раскинулся через полнеба… Александр Кузьмич, помнится, учил, что это особые газы, испускаемые нашим Солнцем.
        Но если смотреть, кроме звёзд, было не на что, то слушать и обонять - с лихвой. Умопомрачительно пахла недавно распустившаяся сирень, и столь же сильные ароматы испускала черемуха. Чирикали птицы, среди их многоголосья порой раздавались трели соловья. И касался щеки тёплый, едва заметный ветерок.
        В такую ночь лучше всего гулять с юной прекрасной девой. Не с такой, которая за тридцать копеек, а с девой возвышенной, недоступной… с Анютой, например. С Анютой, которая как локоть - и не укусишь, и близко, и саднит.
        Но увы, спутник мой напоминал юную деву разве что возрастом.
        - А тебе, Костя, лет-то сколько? - из вежливости поинтересовался я, чтобы не длить изрядно тяготившую меня тишину.
        - В марте восемнадцать стукнуло, Андрей Галактионович. А на что вам?
        - Да просто не по годам ты рассудительный, я смотрю. Твой человеческий сверстник больше бы красавицами увлекался, нежели скучными нашими делами…
        Дела, сказать по правде, были не скучными, а мутными. Уже неделю как встретился дядюшка с графиней Яблонской, имел с ней долгую беседу, которую вкратце пересказал всем нашим. Дескать, сообщили ему из столицы, что обрёлся там дикий упырь, по силе чуть ли не высший, а Договор ни во что не ставящий. И ни Ночной Дозор, ни Дневной его так и выловить не смогли, но есть верные известия, что должен объявиться у нас в Твери. Посему следовало объединить усилия - нам ведь этот Дикий уж совсем был ни к селу ни к городу. И посему обоим Дозорам следовало принять меры. Поймаем - не поймаем, а надо перед Петербургом выказать усердие. И чтобы выказать, додумались их сиятельства учредить совместные патрули, Тёмный в паре со Светлым.
        «Чтобы и вурдалака сообща искать, и за нашими приглядывать… вдруг мы, Тёмные, по злобности натуры своей, до упыря снизойдём и поможем ему скрыться? - дядюшка мелко захихикал, почесал свой шрам на щеке. - Ну вот такая она подозрительная, Виктория Евгеньевна».
        Положение выходило неравным - они, значит, за нами приглядывают, а мы за ними - нет? Но пришлось подчиниться, и вот сейчас, вместо того чтобы спать под соловьиные рулады, бродим мы с Костей по тёмному городу. Не знаю уж, почему именно с ним меня в пару поставили, но лучше уж с ним, чем с каким-нибудь станционным смотрителем Семёнычем, на дух нашего брата не переносящим.
        На сей раз Костя был одет вполне обыкновенно - суконный камзол, кружева на манжетах и воротнике, узкие чёрные панталоны, короткие сапоги из телячьей кожи, на голове - новомодная английская шляпа, на широком поясе - шпага. «Ему графиня к именинам подарок сделала, - хмуро предупредил дядюшка. - Дворянство выхлопотала. Причём все бумаги как следует оформлены, в церковные и разрядные книги соответствующие записи внесены. Ты смотри, не умали ни в чём его достоинства. А то ведь, по юности, за шпагу схватится, а мы с графиней потом расхлёбывай…»
        - Это вам, должно быть, скучно, Андрей Галактионович, упыря ловить, - завёлся Костя, - а мне так в самый раз. Ибо всякую такую нежить, творящую над людьми злодейство, следует уничтожать беспощадно. Сколько горя она приносит… сколько слёз!
        - А сколько? - поддел его я. - Давай прикинем. Иных примерно в десять тысяч раз меньше, чем людей. Верно? Среди Иных упырей и оборотней тоже немного, вряд ли больше, чем каждый десятый. Итого одна нежить на сто тысяч населения. Считаем дальше. Один зарегистрированный оборотень по лицензии получает четырёх человек в год. Упырь и того меньше, двух, причём чаще всего не высасывает всё-таки насмерть. Что имеем? Из шестнадцати тысяч человек в год лишь один становится жертвой нежити. А сравни это с тем, сколь умирает от болезней… или от голода… или на войне… или от разбойников… или замучены бывают жестокими господами своими. Да все эти наши низшие Иные - просто тьфу, вошь на аркане… Люди себе сами столько горя устраивают, что упыри - это капля в море…
        - Зато вы, Тёмные, этим горем питаетесь! - сурово сообщил Костя. - Вам страдания человеческие в радость, вы из них магическую силу вытягиваете!
        - Это так у Виктории Евгеньевны в школе учат? - хмыкнул я. - Что нам страдания в радость?
        - А разве нет? Вы ж с них силу имеете!
        - Знаешь, Костя, - развёл я руками, - у меня, конечно, опыта Иного поменьше, чем у тебя, да и ранг ниже, но думать-то всё-таки немножко надо, а? Как тебе прекрасно известно, мы, Иные, очень редко тянем силу прямо из людей, из их чувств. Гораздо чаще берём из Сумрака, куда эти людские чувства сами сливаются, безо всякого нашего участия. Да, верно, ваша сила на светлых чувствах настояна, наша - на тёмных. Но разве есть в том ваша заслуга или наша вина? Так уж различается наша природа. А главное, люди-то сами и счастье друг в друге порождают, и горе. Причём в таких огромных количествах, что будь нас, Иных, в тысячу раз больше, и то всем с лихвой бы хватило. Так чего ж нам, Тёмным, человеческому горю радоваться? Его всё равно куда больше, чем нам для питания нужно. Вот тебе такой пример. Живёшь ты у графини в Журавино, учишься в школе…
        - Я уже окончил! - напомнил Костя.
        - Ну, какая разница? Главное, ты сытно ешь, и потому радуешься ли каждому кусочку хлеба? А вспомни, каково тебе десять лет назад было, когда нищенствовали вы с дедом? Небось тогда от каждого заплесневелого ломтя счастлив был?
        - Вам про меня, выходит, всё рассказали? - с некоторым смущением осведомился он.
        - Да уж просветил Януарий Аполлонович. Тверь же город маленький, Иных мало, вот и все про всех знают, независимо от масти. Так ты понял, про что я? Какая мне радость с того, что сейчас вон в том домишке рыдает девчонка, на которую соседский парень и смотреть не хочет? Или что вон там пьяный столяр жену киянкой лупит? Или что вон там старуха плачет, суставы у неё болят? Если б все они враз утешились, меня бы с того не убыло. Пойми, Константин, это вы, Светлые, одинаковы все, о людях печётесь, дарового счастья всем желаете… А мы, Тёмные, разные. Есть среди нас и те, кому чужая боль в радость… но не потому, чтобы силу тянуть, а просто натура такая гнилая. А есть иные Иные, которые стараются никому горя не причинять, ибо и без того хватает. Вот взять хотя бы Януария Аполлоновича. Я когда ещё совсем мальцом был, месяц в имении у него гостил. И веришь ли, все дворовые его любили, отцом называли… и за весь тот месяц ни разу не было, чтоб хоть кого-то на конюшне высекли.
        Очень пригодились мне в этом разговоре наставления Александра Кузьмича. Редкостный достался мне учитель… и жалко его совсем по-человечески. Хотя, конечно, он сам кузнец своей беды… Харальд не из тех, против кого можно открыто встать…
        - Но ведь если вообще всю боль, всё страдание убрать, всех счастливыми сделать, то никаких тёмных чувств в Сумрак и не потечёт, - резонно возразил Костя. - Что ж тогда с вами со всеми приключится? Откуда магическую силу возьмёте?
        - А так никогда и не будет, поскольку в человеческой природе всё перемешано - и радость, и горе, и светлые порывы, и тёмные, и слёзы, и смех. Таковыми люди созданы… не знаю уж кем, но это правда, Костя. Всегда человеку чего-то будет не хватать, всегда он будет обижаться, завидовать, злоумышлять… впрочем, как и радоваться, и веселиться, и любить… и всё это будет стекать в Сумрак, преобразуясь там в магическую силу. Потому всегда и нам хватит, и вам.
        - Неправда! - Он резко остановился. - Не таков человек, каким вы, Тёмные, его расписываете. Да, люди печалятся, горюют, мучаются от боли, но ведь у всех этих несчастий есть причина. И не внутри эта причина, а снаружи. И если её устранить… Если запрещено будет лупить жену киянкой, если парень окажет девушке внимание… хотя бы из милосердия… если вылечить старухе её больные суставы… Люди рождаются чистыми, как тщательно протёртая грифельная доска. И зло на них пишет несправедливо устроенная жизнь. Вот так! А что касаемо того, будто Тёмные не причиняют людям несчастий, то хотя бы Салтычиху вспомните!
        Да, тут было что вспомнить. Про это мне и Александр Кузьмич рассказывал, и после дядюшка добавил подробностей. Неприятная вышла история.
        Барыня Дарья Николаевна Салтыкова была Тёмной. Уж какой дурак устроил ей посвящение, сейчас и не разобрать, да и не важно. Главное, что дурак. Задатки Иной увидал, а безумие - ничуть. Между тем вдова гвардейского ротмистра Глеба Салтыкова была безумней некуда. Смерть ли мужа пошатнула её разум, другая ли причина? Люди считали, что всему виной - звериная жестокость барыни, но московское бюро Инквизиции установило: жестокость тут вовсе ни при чём. Дарьей Николаевной овладела мания: сделаться самой сильной Иной в Российской империи, а потом, глядишь, и всея земли. Ранг у неё, кстати, был при посвящении пятый, доросла она всего лишь до третьего. Зачем ей хотелось достигнуть столь чудовищной силы - неизвестно. Как бы она её, силу, применила - непонятно. И узнать этого никто не смог, потому что против заклятья «Белая пустынь» не существует противоядия. А заклятьем этим Гришка Зуб, глава московского Дневного Дозора, сжёг ей разум. Но случилось оно уже после, уже когда по строгому приказу матушки-императрицы началось человеческое следствие.
        Пока же над Салтычихой не сгустились тучи, вся жизнь её сосредоточилась на одной цели: собрать как можно больше силы. Сумрака ей не хватало, тянуть оттуда долго, а из людей - куда быстрее. Недостатка же людей вокруг неё не ощущалось. И началось… Понятно, что и раньше жизнь её дворовых не была намазана мёдом, но после пошёл уже полный Содом вкупе с Гоморрою.
        Опыты Дарьи Николаевны показали, что больше всего силы вытягивается из сенных девушек, если хорошенько ошпарить их кипятком, а после нещадно сечь розгами. Оно и понятно - женская натура чувствительнее. И совсем уж перешла она всякий край, насмерть замораживая грудных детей - подчас брошенных на грудь только что убитой матери. И так продолжалось более десяти лет. Самое странное - куда смотрели Дозоры? Ну ладно наши, Тёмные… что Гришка Зуб был её любовником, знали все… но как проморгали Светлые? Может, всё дело в том, что, устраивая муки своим рабам, Салтычиха лишь тянула из них силу, но почти не использовала? Великий Договор вроде как не нарушался, а что силу тянула - так то ж ещё доказать следовало. Может, Светлые, вслед за людьми, поверили, будто безумная Дарья испытывает возбуждение от чужой боли? А сие - дело сугубо человеческое, Договором не запрещённое.
        Возможно, правду знал Гришка Зуб. Недаром же, когда запахло жареным, он лишил былую возлюбленную разума и памяти. Наверняка ему не хотелось, чтобы на настоящем суде - суде Инквизиции - из головы безумной вытянули кучу всего интересного. За то Зуб и сам поплатился - ему запретили пользоваться силой и отправили жить в дикую Лапландию. Александр Кузьмич говорил, что бытовала и такая версия: безумная идея Салтыковой заключалась на самом деле в том, чтобы сделать Иными обоих своих сыновей, Феденьку и Николеньку. Ей, дескать, объясняли, что сие никак не осуществимо, но Дарье вошло в голову, что для Иного нет ничего невозможного, надо лишь собрать достаточно силы.
        Как бы там ни было, человеческий суд имел дело уже с женщиной, начисто потерявшей разум. Инквизиция лишила её всякой возможности применять магию, но и без того вряд ли ей это удалось бы: после «Белой пустыни» она забыла и про тень свою, и про Сумрак. Ныне сие жалкое подобие Иного пребывает в подземной тюрьме Ивановского девичьего монастыря, в полной тьме. Что сталось с детьми её, о том я как-то не удосужился спросить.
        - Салтычиха - редкий случай, - возразил я. - Если обо всех нас по ней судить, то давай тогда и о вас, о Светлых, по Томасу Торквемаде. Светлый же был, как помнишь. О благе человеческом радел, страданиями очищал души своих жертв… ибо, став Иным, продолжал оставаться ревностным католиком. И кабы не вмешалась Инквизиция… я имею в виду, конечно, нашу, Иную…
        Костя помолчал. Потом хмуро произнёс:
        - Вы, Андрей Галактионович, может, и правы, что по одному выродку обо всех судить не следует. Но по сути-то прав я! У каждого человеческого горя есть причина. И если все такие причины устранить…
        - Знаешь к этому средство? - Ехидничать я не собирался, но как-то само вышло.
        - Знаю, - серьёзно кивнул Костя. - Нужно переустроить человеческое общество на новых началах. Уничтожить всякое угнетение. Люди должны быть равны в правах своих, свободны, сыты - и тогда возникнет между ними братство. Тогда богатому стыдно станет есть свой хлеб, если сосед его голодает… и потому все будут поровну делить со всеми достояние своё. Не нужна тогда станет и государственная власть, да и сами государства упразднятся, а вместе с ними и войны, и казни, и остроги… По всей земле люди будут жить мирно, дружно, сообща растить хлеб… и всё такое.
        - Ну а как же страдания от болезней? - напомнил я.
        - С ними справится врачебное искусство, - отрезал Костя. - Именно человеческое, без нас, без магии. Ибо разум не знает границ, как то доказано и французскими учёными Дидро и Руссо вкупе с сочинителем господином Вольтером, и нашим отечественным гением Михайлой Ломоносовым. В народе нашем такие могучие умы зреют! Знаете ли вы, что совсем недавно простая деревенская девка Пелагея научилась предотвращать оспу? С помощью особого рода уколов. О том и господин Болотов написал в «Деревенском зеркале». Не читали?
        - Увы, - признал я. - Не имею даже представления, кто таков господин Болотов. Но это не самое важное. Скажи-ка, а каким же образом перейти от нынешнего общественного устройства к чаемому тобой? Как думаешь, что сказала бы тебе государыня наша императрица, если бы ты был к ней допущен и изложил свои прожекты? Равно как и любой другой властитель не обрадовался бы…
        - Если властители станут препятствием на пути к народному счастью, то сие препятствие должно быть устранено, - помолчав, твёрдо сказал Костя. Мне показалось, он тут же пожалел, что слова эти сорвались с его губ.
        - Как почти полтораста лет назад в Англии? - хмыкнул я. - Ну, казнили короля, правил Кромвель, а в итоге что? Всё равно короли и королевы там властвуют. А главное, разве стало британцам от всего этого лучше жить?
        - Не стало, - согласился юноша. - Но лишь потому, что свержение короля должно быть не целью, а исключительно средством устроить новую жизнь. Следовательно, надобно понимание, как её устроить, надобна идея, которая всех объединит, и, конечно, надобны люди, способные возглавить и повести человечество к счастью…
        - Ох, Костя, - рассмеялся я, - всё сие пустые мечтания. Никогда такого не будет, потому что, когда рождаются люди, вовсе не подобны они чистой доске. На их досках уже кое-что написано… природой, родителями… кабы я верил, то сказал бы, что и Господом Богом. Не важно, кем написано, важно - что. Нельзя, Костя, сделать людей равными, потому что с рождения они не равны. Кто-то изначально умён, а кто-то глуп. Кто-то смел, а кто-то труслив. Кто-то благороден, а кто-то низок. Кому-то суждено стать Светлым, а кому-то - Тёмным.
        - Знаете, почему вы со мной не согласны? - Во тьме я не видел Костину улыбку, но знал, что он улыбается. - Потому что в счастливом обществе вам, Тёмным, жить не с руки. Может, там и не совсем искоренятся страдания, но будет их столь мало, что вам на магию не хватит. И вот потому вы и пытаетесь сейчас меня убедить, что такое мироустройство невозможно. А вот если как следует растолковать сие людям… даже самым простым и тёмным… это я в смысле невежества их… то они проникнутся идеей, захотят перестроить жизнь по-новому.
        Я тоже улыбнулся, представив, как пытается Костя убедить в своей правоте, к примеру, княжьего разбойника дядьку Степана. Или, скажем, Прасковью Михайловну. Да хотя бы и моего Алёшку.
        Тот наверняка послал бы Костю так далеко, что не только «скороход» не помог бы, но и Врата туда не провесишь, будь ты хоть Великим магом. Хотя нет, дворянину Косте он хамить не станет, уважение к дворянству Прасковья Михайловна в него вколотила. Но послать бы Алёшка мог и со всем уважением.
        Вроде всего неделю он у меня, но жизнь весьма переменилась. Парень оказался и впрямь столь умелым, как расписывала госпожа Скудельникова. Кони мои сразу его признали, и ухаживать за ними ему явно нравилось. Он починил покосившееся крыльцо, отдраил полы дома и в бане, вскопал в огороде грядки и засеял их какими-то овощами - чем именно, я не вникал, только дал денег на семена. Печь перестала дымить - он промазал её какой-то особой глиной, секрет которой узнал от покойного отца. Питались мы теперь не в пример лучше, чем когда готовила нанятая баба Глафира. Та, кстати, весьма опечалилась, получив от ворот поворот. Но Алёшка, по его словам, многому научился у Настасьи. «Душевная она, - объяснял мальчишка, - не то что дядька Трофим и дядька Павел. Те скучные». На третий день своего обитания притащил он откуда-то щенка - на мой взгляд, обычная дворняга, хотя Алёшка уверял, что происхождения благородного, бабушкой нового нашего жильца была, оказывается, гончая из своры князя Корсунова. Возражать я, разумеется, не стал.
        И ежедневно занимались мы с ним рукопашным боем, фехтованием на шпагах и саблях. «Между прочим, - заметил, выслушивая мои отчёты, дядюшка, - это потом ему пригодится. Буду парнишке дворянство выправлять, большие у меня на него виды. Высшим Тёмным он может сделаться… лет этак через тридцать-сорок. А лет через триста - и Великим».
        Но всё равно, как ни гладко всё складывалось, а ничего не мог я поделать с этим зябким, привычным уже страхом. Иногда отпускало, а подчас пронзало тонкими иголками, и хотелось отгородиться стенкой, спрятаться подальше, чтобы никаких дворовых, чтобы я один. Даже то, что, ложась спать, я не закрывался в своей спальне на засов, давалось мне с трудом. Когда Тимошка был, то и закрывался, прекрасно понимая, как это глупо: ничего мне не грозит, в чём и линии вероятности убеждают, и охранное заклятье «медный король» подвешено. Просто для спокойствия.
        Сейчас я «короля» и на Алёшку поставил. Мало ли… от большой беды не защитит, но хотя бы сразу меня известит. А от малой, вроде нападения какой-нибудь шелупони, вполне.
        Приближался самый важный этап его обработки, и я слегка волновался: а ну как всё пойдёт наперекосяк? Впрочем, в Старом Логу дело двигалось именно так, как и было задумано, не пришлось даже подталкивать. Я просто ждал развития событий.
        - Андрей Галактионович, - встревоженный Костин голос вырвал меня из потока мыслей, - чувствуете, там впереди, саженях в двухстах, кто-то плачет?
        Я глянул сквозь Сумрак - да, и впрямь, мерцала в отдалении цветная точка. А теперь ставим простенькое заклятье «приближение» - и видим, что это цветок чьей-то души, пламенеет в нём фиолетовый страх, слабее, но также заметны и багровая злость, и грязно-бурая, точно медвежья шкура, тоска. Ещё увеличиваем - и понимаем, что цветок сей принадлежит юноше семнадцати лет от роду, и звать его Иваном. Ничего больше на таком расстоянии считать не удалось.
        А ещё между нами и парнем была высокая чугунная ограда.
        - Кладбище близ Тверцы? - спросил я Костю.
        - Оно, - кивнул мой спутник. - Однако же увлеклись мы беседой, Андрей Галактионович, видите, куда забрели. Почти что и вышли из квадрата поиска.
        Такие умные выражения он наверняка подцепил в графининой школе.
        - Ну, коли забрели, - предложил я, - давай уж сходим посмотрим, что там случилось с этим Ваней.
        - Сыном приказчика Тихона Лукича Семивёрстова, служащего в скобяной лавке купца Сойкина, - дополнил Костя. - Влюблённым в соседскую девицу Матрёну, играющим на балалайке и обучавшимся грамоте у дьячка Богоявленской церкви…
        - Что, на таком расстоянии с цветка души считал? - удивился я.
        - Ага, с ауры, - ухмыльнулся Костя. - А вам, выходит, далековато? Я и за версту бы мог.
        Обидно, когда тебя тыкают носом в жалкий твой третий ранг… но истинный Тёмный должен уметь подавлять свою обиду. Не прощать, нет, но отложить ответ до времени. Так, во всяком случае, учил меня Александр Кузьмич.
        - Ладно, пошли Сумраком, - вздохнул я. - И сам с ним возись, ты ж Светлый, это твоё дело - человеческие сопли утирать.
        Спустя пару минут мы были уже рядом с прыщавым светловолосым Ваней. Тот сидел на траве возле могилы мещанки Олимпиады Марковны Балыковой (скончалась в возрасте семидесяти шести лет) и негромко рыдал.
        - Что стряслось-то? - участливо спросил вышедший из Сумрака Костя. Парнишка, разумеется, вскинулся, завизжал, закрыл лицо руками - но вскоре понял, что убивать его никто не собирается.
        - Т-там… - указал он влево. - Там… упырь… Возится… из могилы лезет! Сожрёт же! Я уж и земли кладбищенской чуть ли не пуд съел, а он всё одно шевелится.
        - Зачем? - Судя по тону, Костя удивился совершенно искренне. - Землю-то зачем есть?
        - Так всем же известно, - малость успокоившись, разъяснил Ваня, - что если съесть земли с могилы, то упырь забоится и не тронет.
        - Глупости! - заявил Костя. - Тёмные суеверия! Мракобесие. Упыри вовсе кладбищенской земли не боятся, и чеснока, кстати, тоже. А вот серебра они и в самом деле не любят. Хотя против опытного упыря и серебро не слишком поможет. А тебя-то чего сюда понесло? Скорбишь по бабушке? - указал он на памятник. Ваня, конечно, в такой темноте его жест не увидел, равно как и самого Костю. В лучшем случае - чёрный силуэт на тёмном фоне.
        - Не, я за жар-цветом! - В голосе Ване прозвучали горделивые нотки. - Всем же известно, что за неделю до Вознесения на кладбище жар-цвет распускается и в темноте светится. Из него приворотное зелье готовят. Бабка Аглая сказывала, нужно в ступке растолочь, потом святой водой залить и три раза «Верую» прочесть. Только обязательно до рассвета!
        - Матрёну, что ли, приворотить собрался?
        - Ага! - подтвердил парнишка и тут же вскинулся: - А ты почём знаешь?
        - Дурак ты, Ваня, - грустно сообщил ему Костя. - Не существует никакого приворотного зелья, бабкины сказки. Ладно, давай к делу. Где, говоришь, упыря заметил?
        - Да вон там, - вновь указал юный Семивёрстов. - Вон за теми кусточками… Слышь, опять возится!
        - Какой же ты, Ваня, дурак! Да и трус к тому же. Собака это, кость гложет! - рассмеялся мой спутник. - Ты вот что… бегать хорошо умеешь? Ну так бегом отсюда! И всё забудешь! Насчёт приворотного зелья тоже. Ну, пошёл! Да смотри в потёмках глаз не выколи.
        Ваню точно ветром сдуло. Я вышел из Сумрака, хлопнул Костю по плечу.
        - Да уж дурак так дурак! По-доброму ты с ним… А что про собаку наплёл? Чтобы успокоить?
        - Будто сами не видите, Андрей Галактионович? - удивился Костя. - Не так уж и наплёл я. Там и в самом деле кое-кто похожий на собаку. Ну, гляньте же через Сумрак! Да со второго слоя! Своих уже не узнаёте?
        Вновь он пристыдил меня. И как я Круг Невнимания не приметил? Правда, Круг сильный, оберегающий не только от людских, но и от Иных глаз. И тела скрывает, и цветки душ, причём даже на первом слое трудно что-то разобрать - так, невнятная возня, сопение, скулёж.
        На втором всё было видно. Вот, значит, как проводит свои ночи почтеннейший наш Пётр Иванович, в миру - следователь Экспедиции! И с кем! Ободранная псина какая-то подзаборная. Не оборотень, обычная собака! Стыд и позор. Мне, кстати, тоже - что сразу не разглядел.
        - Пойдёмте отсюда, - шепнул мне на ухо Костя. - Проявим деликатность. Кстати, у Ваньки-то этого задатки Тёмного Иного… слабенькие очень, но посвятить можно. Только нужно ли? Знаете что, Андрей Галактионович? Давайте не будем про него докладывать? Ни графу, ни графине? Зачем и вам, и нам с дураком хлопоты?
        Разумен Костя. Прямо не по годам!
        ГЛАВА 15
        Мальчишка возился на огороде, когда под вечер я пришёл со службы - как обычно, пешком. Соседи на улице уже давно шептались: и впрямь озорной барин. Не стыдится ноги трудить, руки пачкать. Видать, вольнодумец. Сообщить бы о нём в Экспедицию, да вот незадача: он и сам там служит, и, по слухам, у начальства на хорошем счету. Потому лучше не связываться.
        Щенок по кличке Ураган (у парня определённо есть фантазия - где только подцепил сие французское слово?) шевельнулся в будке, вяло тявкнул - признал хозяина. Точнее, второго хозяина, рангом поменьше. Главным он, разумеется, считал Алёшку.
        Я толкнул незапертую воротину поднялся на крыльцо. В сенях самостоятельно стянул сапоги - видели бы меня соседи, вот уж почесали бы языки! Потёр лоб - есть у меня такая привычка, когда волнуюсь.
        Сейчас предстояло мне, пожалуй, самое трудное. Не потому, что потребуется много магической силы - вообще не нужна. Не потому, что займёт массу времени, как это было последний месяц, - нет, сейчас, видать, в полчаса уложусь. А вот настроиться на нужный лад - задачка посложнее всех предыдущих. Если он хоть что-то заподозрит - всё пойдёт вкривь и вкось. А он может - задатки Иного никуда ж не делись, просто скрыты дядюшкиным заклятьем от чужих глаз.
        «Всё на самом деле очень просто, - пару часов назад наставлял меня дядюшка. - Нужно только разделить свои мысли на два потока. Первый - это что думает и чувствует поручик Полынский. Второй - что думает и чувствует Тёмный Иной Полынский. У тебя обычно это всё смешивается, а тут нужно в сознании своём перегородку поставить. По ту сторону одно, по сию - другое. Долго так у тебя не выйдет, но на один разговор хватит. Понимаю, с магией оно легче было бы, но лучше уж без неё. Магию он почуять может раньше срока».
        Что ж, я натянул на себя шкуру поручика Полынского - из той, до-Иной жизни. Представил, как вёл бы себя, узнав такое. Посидел-посидел, вздохнул и пошёл за Алёшкой.
        - Что, барин, утомились? - спросил он, поднимаясь на мой голос. Весь в земле - и не только руки и босые ноги, но и левая щека. Ведь твердил же ему: обувай сапоги, для того и куплены… нет, привык беречь обувку… - Погодите-ка, сейчас умыться принесу и щей разогрею. А вчерашнюю курицу подавать? Или Урагану скормим?
        - Вот что, Алёшка, - сказал я ровным, без всяких чувств голосом. - Пойдём-ка в дом, поговорить надо.
        Что-то он всё-таки почуял, потому что жёлтая тревога в его цветке заметно прибавила яркости. И пока мы шли с огорода, всё наливалась и наливалась светом.
        - Стряслось что? - тихо спросил он, стоя передо мной навытяжку.
        - Сядь, - кивком указал я на табурет. - Да, стряслось. Гадкое дело, брат… Не хотел бы я тебе говорить, да и никто бы на моём месте не хотел, а куда денешься… Даже не знаю, как и сказать-то. В общем, сестры твоей, Даши, больше нет. Вчера вечером померла она… то есть погибла.
        Алёшка закаменел. Лицо его побледнело, скулы заострились, глаза растерянно мигнули - и после уже не отрывались от меня. Но выдержку его я оценил - в обморок он не хлопнулся и кричать не стал. Пока, во всяком случае. Такие страшные вести входят в душу медленно, не рассекая её клинком, а давя тяжёлым, неумолимым камнем. И в первые мгновения кажется, что ещё можно терпеть… хотя всё равно пронзает тебя пониманием: это случилось, и обратного хода нет. Мне, кстати, тяжелее было… он-то лишь слышит, а я своими глазами видел… да и младше я тогда был года на четыре. Как удержался от крика? Понимал же, что закричу - погибну и сам… только ведь именно того мне тогда и хотелось. Или не в тот миг, а чуть позже?
        - Как… как это случилось? - произнёс он сипло. Потом размашисто перекрестился.
        - Князь всему виною, паскуда… - Нахлынувшая память детства сейчас оказалась на руку: мой голос был в должной мере наполнен тоской и гневом. - Сейчас расскажу по порядку. В общем, сегодня с утра прибежал в нашу Контору некий Кузя, из дворовых князя Модеста. Сказал, что срочное у него донесение и что говорить будет только с графом Иваном Саввичем. Граф к нему тотчас же вышел, и беседовали они где-то с четверть часа, после чего Иван Саввич велел кликнуть меня, и затем Кузя мне то же самое пересказал. Если коротко, то с того дня, как привезли Дашу в Старый Лог, домогался её князь Модест. Сперва лаской - подарки дарил, брошки там всякие, колечки… а Даша ни в какую. Потом гневаться стал, грозить. Секли её чуть ли не каждый день… Он ведь, затейник, не захотел её силой брать. Мечталось ему, чтобы сама к нему в покои пришла, сама разделась… А только нашла коса на камень. Даша одно твердила: грех это великий, и за то, барин, и мне страшный ответ перед Богом держать пришлось бы, да и вам.
        - Да, она такая… - бесцветным голосом подтвердил Алёшка. - Её когда зимой Терентий Львович лапать изволили, она его оттолкнула, да так, что тот столик зеркальный сшиб. За то барыня сперва Дашку высекла, а как узнала, по какой причине, поцеловала в лоб и двугривенный подарила. А уж Терентию Львовичу было тогда на орехи…
        - А тут тебе не Терентий Львович, - заметил я. - Тут князь Модест, свирепый хищник. И на орехи ему ни от кого быть не может, поскольку жену свою, Антонину Николаевну, держит он в чёрном теле… а точнее сказать, давно уже она ему только на бумаге жена, а по сути - приживалка. Есть у них и дочка, ей лет пять, но князю она безразлична. Зато женился он снова, на некой особе мещанского происхождения, Лидии Карповне Гузкиной… без расторжения предыдущего брака, заметь.
        - Как же их повенчали? - присвистнул Алёшка.
        - А очень просто, - усмехнулся я. - В домовой церкви у них, в Старом Логу, в куполе вбили крюк, подвесили туда петлю, и сию петлю надели на шею приходскому батюшке отцу Геннадию. Сказали: не повенчаешь, вздёрнут, и никто потом труп твой не найдёт. А у батюшки, заметь, одиннадцать детей… Вот и совершил таинство. Потом, конечно, с жалобой к митрополиту поехал, а митрополиту уже подарки от князя привезли… в общем, заткнули отцу Геннадию рот. А сейчас, похоже, князю и Лидия Карповна наскучила, захотелось ему пылкой любви с Дашей. Не просто ласк и всего такого, на сию надобность у графа три с лишним десятка девок имеется. Нет, возмечтал о большой и чистой любви. А Даша кочевряжится. Брошки на неё не действуют, розги на неё не действуют. А князь всё более распаляется.
        Я намеренно говорил сейчас медленно, спокойно, рассказывал подробности. Очень уж не хотелось мне переходить к главному. Грызло меня чувство, которое иначе и не назовёшь, как стыд. Причём сразу два стыда. Первый - человеческий: да что же я натворил? Я - и такое? Я, дворянин, и такая низость?! А второй стыд - Иной. Какой же я, получается, Тёмный, если сии глупости меня мучают? Как же это не сумел я за полтора года отвыкнуть от наивных человеческих чувств? Выходит, слаб я, коли известные химеры до сих пор надо мною довлеют? Выходит, не хозяин я самому себе? Позорно!
        «Не нравишься ты мне что-то, Андрюша, - обеспокоенно говорил сегодня дядюшка. - Неужто жалеешь о случившемся? Так ведь сам же весь план измыслил, и всё вышло даже лучше, нежели ты предполагал. Видать, в тебе человеческое начало ещё бушует. Это, племянничек, похоже, как с молодым вином. Вроде бы уже и бурное брожение закончилось, и разлили его по бочкам, и употребляют уже… а всё-таки не совсем это ещё вино, недобрало… Не тогда ты настоящим Иным становишься, когда впервые в Сумрак сходишь, и даже не тогда, когда научишься пользоваться силой, освоишь всякие-разные заклятья. Нет, Андрюша, истинным Тёмным ты лишь тогда станешь, когда от всех химер человеческого сознания избавишься. Ты был человеком, всё так. Но сейчас ты - Иной».
        «Но я же не хотел Дашиной смерти! - нервно возражал я. - Я-то надеялся, он просто обесчестит девку… разве этого недостаточно? Разве гнев будет слишком слабым?»
        «А всё получилось куда лучше, - сухо парировал дядюшка. - Теперь уж мальчику деваться некуда. С девичьей честью многие дворовые девки расстаются, раньше ли, позже… с этим он, глядишь, и смирился бы. Да и ты, кстати, мог и получше рассчитать. Неужели думал, что князь посечёт её, недотрогу, да и выкинет из головы? Будто сам под брёвнами не лежал! Так что ж теперь-то руки заламывать и слёзы лить? Помни, для чего всё делалось, и продолжай!»
        «Так вы что же, Януарий Аполлонович, с самого начала знали, что с девкой приключится? И мне ни словечка?»
        «Не знал. - В дядюшкиных глазах плескалось спокойствие. - Но предполагал. Поглядел линии вероятности… хотя линии это так, на месяц вперёд заглянуть в будущее нельзя… слишком оно туманно на такой дальности. Но и без всякой магии можно было предвидеть, зная безумный нрав князя. А тебе не говорил, чтобы не отвлекать от дела. Всё, довольно! Иди работай! Тихую Связь держать не будем, ни к чему тебе сейчас мои подсказки».
        - И он её… порешил? - чуть слышно выдохнул Алёшка. Лицо его оставалось бледным, но из взгляда исчезла растерянность. Глаза были точно высохший колодец. И лучше не знать, что там таится на дне.
        - Он её в подземной своей темнице три дня продержал, - тем же ровным, спокойным голосом продолжил я. - Потом вызвал к себе и вновь спросил, готова ли она покориться и стать возлюбленной. Волю сулил, червонцы сулил. А она опять отказалась. Тогда взбесился он, лицом потемнел и повелел: «Не хочешь, значит, со мной любви? Тогда будет у тебя любовь с ним!» И вышел за дверь, запер на ключ. Даша в горнице одна осталась. И тут открылась дверь, доселе неприметная, обоями обклеенная, точно стены. А за дверью - маленькая комнатка, сажень в ширину, две в глубину. В комнатке же медведь своего часа ждал. Слышал небось, князь Модест медведей любит, целая свора у него, на разные надобности. Там хитро всё устроено было, дверь отпиралась особым рычагом, который в коридоре, в нише, за вазой с цветами. Говорю же, затейник он, князь. Коротко говоря, заломал Дашу твою медведь. Голодный, видно, был, или раздразнили его заранее. Она не шибко мучилась, быстро испустила дух. Вот такие дела… брат.
        На слове «брат» я запнулся - кольнула меня та мысль, что не раз уже возникала за последний месяц. Но сейчас некогда было ей предаваться. Нужно было, как сказал бы Александр Кузьмич, ковать железо, пока горячо.
        - Всё это рассказал Кузя, - продолжил я, выдержав долгую паузу. - Объяснил, что лопнуло его терпение, совесть замучила - видеть княжеские проказы и молчать. А тут вдобавок вышел князь за пределы своей воли. Закон не дозволяет крепостных убивать. И потому с рассветом оседлал Кузя лошадку, да и помчался в город. Умный мужик, не в полицию побежал, не в губернскую канцелярию, а к нам. Потому что знал: те князем на корню куплены, с потрохами. А чтобы и Тайная экспедиция, про то он не слыхал.
        - И что же теперь будет? - почти не шевеля белыми губами, спросил Алёшка.
        - А шут его знает, - досадливо махнул я рукой. - Граф Иван Саввич тотчас дал мне казённых лошадей и послал в Старый Лог, разведать, правду ли Кузя сказал. Причём разведать как бы втайне, про Кузин извет не упоминать. Его, кстати, пока у нас в темнице оставили, целее будет. Что ж, я съездил. Вроде как и повод у меня есть… князь-то мой вызов на поединок до сих пор и не принял, и не отклонил. Надо бы выяснить, намерен ли он, как истинный дворянин, дать мне удовлетворение, или же он шельма. Только повидать князя мне не удалось, не пожелал он ко мне выходить. А с людьми дворовыми я поговорил, выспросил. Всё подтвердилось, что Кузя нам донёс.
        Только вот хитёр князь. Он, оказалось, в тот же вечер за урядником послал… дескать, беда у нас стряслась с дворовой девкой одной… послали её на псарню, псаря Акимку к барину кликнуть, а она по бабьему своему любопытству заглянула в пристройку, где медведи содержатся. А там по ротозейству псарей дверка была не заперта… в общем, жизнью поплатилась за любопытство. Виноваты вроде как нерадивые псари, князь пообещал уряднику высечь их отменно. Коротко говоря, не преступление, а несчастный случай. И псари то подтвердили. Урядник объяснение сие записал, да и укатил. С четвертью можжевеловой водки и запечённым гусём, от княжеских щедрот ему пожалованными.
        - Ну а вы? - строго и даже как-то властно спросил Алёшка. - Вы, Экспедиция? Вы-то его, душегуба, покараете?
        - Ох, Алёшка-Алёшка. - Я подошёл к нему, обнял за плечи. - И рад бы обнадёжить, да честно скажу: не знаю. Граф Иван Саввич исполнен гнева и решимости укротить злодея, но он же и говорит: как Бог даст. У князя Модеста огромные связи в столице, к нему государыня благоволит, с ним в дружбе сам Степан Иванович Шешковский, глава Тайной экспедиции. Рапорт граф наш, конечно же, подаст, а вот заводить ли дело, решать будут в Петербурге. Нет у нас тут, в Твери, таких полномочий, чтобы самим над князем следствие устраивать. Потому будем надеяться на Божью справедливость.
        Вот так. Ни в коем случае не пережать, не поторопиться. То, что должно созреть в мальчике, пускай зреет без лишней спешки.
        - Когда хоронить-то её будут? - глухо спросил тот.
        - Завтра третий день получается, стало быть, завтра её и похоронят там, в Старом Логу, на деревенском кладбище.
        - Отпустите?
        - Вместе поедем, - заявил я. - Нечего тебе сорок вёрст ноги топтать. Заодно, может, сумею с князем переведаться. Теперь мой счёт к нему многократно вырос.
        Это произнёс я совершенно искренне, лицедейства никакого не потребовалось. Жаль, конечно, что не могу я тронуть его светлость как следует. «Нецелесообразно, - пояснил дядюшка. - Пока нецелесообразно».
        Знать бы ещё, каковы у дядюшки цели.
        ГЛАВА 16
        Солнце напоминало огромное багровое яблоко, снизу надкушенное зубцами чёрных ёлок. А вверху над ним расплескался всеми красками закат. Я вновь подумал, что можно сравнить его с цветком чьей-нибудь души. Тревога, ярость, затаённая тоска, страх и надежда. Причём, судя по плавным переходам тонов, цветок этот не Иной, а очень даже человеческий.
        - Ну что, барин, пора? - напомнил Алёшка. Я так и не смог отучить его от подобного обращения, а ведь очень скоро ему оно уже не понадобится. Неловко может выйти.
        - Обожди, пускай стемнеет как следует, - охладил я его порыв. - Темнота - наше время. До княжьей усадьбы идти отсюда не более часа, а закат ещё долго светить будет. Лето ж ещё как следует не началось.
        - Троица завтра, - задумчиво вздохнул Алёшка. - А после такого дела и в храм-то Божий не войти… страшное же дело…
        - Испугался? - придал я своему голосу побольше весёлой злости. - Или пожалел нелюдя? Так я же не тяну, не хочешь, не ходи. Останься с конями, им поспокойнее будет. Вдруг чего…
        По правде сказать, ничего лошадкам нашим не грозило, потому что я наложил на них сильное охранное заклятье. Сегодня можно было не жалеть магии. Сегодня самый главный день, итог всех долгих моих приготовлений. И вот мы на поляне, вокруг - мрачный еловый лес, куда никто из крестьян не попрётся, для грибов ещё не пора. Едва сумели провести коней по узкой, перечёркнутой узловатыми корнями тропинке.
        - Нет, барин, - твёрдо заявил Алёшка. - Что решено, то и будет. Вместе пойдём. И злодея я сам… вы поперёк не суйтесь, ладно?
        Можно ли было ещё месяц назад представить, что способен он говорить с господином своим в таком тоне? Я даже порадовался в душе, что воспитание моё дало столь полезные плоды. Сложная мне досталась задача, но я же с нею справился! Ну, почти. Вот ночью можно уже будет радоваться по-настоящему, с шампанским… впрочем, раньше утра всё равно никакого шампанского не достать, будь ты даже Великим магом.
        - Хорошо, Алёша, как условились, - согласился я. - Уверен, что рука не дрогнет? Стрелять-то ты всего месяц как начал учиться. Навык ещё не наработался.
        - Ничего, барин, справлюсь. Тут же не монету вышибать со ста шагов, тут всё рядом.
        - А если осечка? - коварным тоном поинтересовался я.
        - На тот случай вот, - Алёшка погладил рукоятку маленького топорика, подвешенного у него под мышкой в нарочито сделанной петле. Выхватить можно мгновенно - не зря же неделю он упражнялся. Кинжал, мною предложенный, сразу отверг, сказал, топором сподручнее. Я, правда, немного сомневался - одно дело курице голову отрубить, а другое с человеком управиться, но вслух ничего не высказывал. И впрямь, какая разница? Будь у него топор, шпага, турецкий ятаган - всё одно выйдет.
        - Тогда снова напоминаю, как действуем…
        - Сто раз уже ведь говорено, - поморщился Алёшка.
        - А сейчас будет сто первый, - добавил я в голос жёсткости. - Ты меня слушай, я человек военный и на опыте знаю, что от повторения худа не будет. Итак, на выходе из леса разделяемся и в княжеский дом входим разными путями. Ты - через погреба, оттуда на кухню, а дальше уже как я тебе на бумаге расчертил. Я - через окно одной из гостевых комнат на первом этаже, сейчас они пустуют. Ключи-то при тебе?
        - Что ж я, совсем дурной, барин? - похлопал Алёшка по карману чёрных штанов из плотной саржи. - А где вы такие добыли-то?
        На связке, что я дал ему, болтались три хитро скрученные стальные проволочки. Алёшка думал, что это воровские отмычки - и хорошо, что думал именно так. На деле же был это простенький артефакт «Сезам» - простенький, но редко изготовляемый, потому что не особо и нужный. Иному он без надобности, Иной откроет любые человеческие замки обычным заклятьем Отмыкания… и лишь когда требовалось использовать помощника-человека, тогда на скорую руку брали проволоку, гнули её так, чтобы выглядело убедительнее, заряжали вытянутой из Сумрака силой.
        - Забыл, что ли, где служу? - улыбнулся я. - Тайная экспедиция на то и тайная, что знает, как пролезть туда, где дали бы ей от ворот поворот.
        И уж тем более не следовало Алёшке знать, что третья проволочка, самая тоненькая, предназначалась вовсе не для отпирания замков. Это тоже был простой артефакт, по действию такой же, как и обычный наш Круг Невнимания.
        - А что, ежели князь Модест Яковлевич не одни у себя в покоях будут? - обеспокоился вдруг Алёшка. - Как это мы с вами не дотумкали, что он же с этой своей Лидией Карповной может это… возлежать, в общем.
        - Кто не дотумкал, а кто и дотумкал, - наставительно поднял я палец. - Лидия Карповна, как я разведал, второй день мается животом, на горшок каждый час ходит. Отравилась, видно. Не способна она сейчас к постельным утехам. Да и девок-наложниц можешь не опасаться… толковал я третьего дня с доктором Огурцовым, который князя пользует. Вызвали мы с графом Сухоруковым его в Контору, поговорили… допрос, как ты знаешь, снимать нам по сему делу запретили, но просто поговорить-то, без записи, кто ж помешает?
        - А при чём тут доктор? - непонимающе уставился на меня Алёшка. Всё-таки кое в чем он дитя дитём, не просекает с ходу такие вещи.
        А вот что ничего наша Контора с князем поделать не может, это ему подробно разъяснять не пришлось, это он сразу усвоил. «Видишь, как оно обернулось, - в нужное время огорчил я его. - Ответ пришёл из столицы на рапорт графа Ивана Саввича по делу князя Корсунова. Из самых высших инстанций, выше не бывает. Велено нам козни против честного подданного ея величества отнюдь не строить, ибо обвинения наши токмо нашу же дурость и обличают, а надлежит нам заниматься прямым делом своим, выявлять злоумышления и хулы в адрес высших властей. Как я того и боялся, Алёшка. У князя высокие покровители… и ежели Иван Саввич упорствовать станет, то запросто должности лишится… и хорошо, если не вместе с головой».
        Про высоких покровителей он понял, про купленную местную власть - тоже. Уверился, что никакой справедливости по закону ждать нечего, неуязвим князь для российского закона.
        И после того аккуратно, не спеша, по словечку тут, по намёку там внушил я мальчишке мысль, что коли нет справедливости на земле и коли Бог на небе тоже не торопится карать злодея, то надлежит нам самим свершить свой суд над князем-нелюдем. Рассказал я Алёшке о прочих его преступлениях, кое-что и приукрасил малость, но и без того за ним столько всего в дядюшкиных бумагах числилось, что следовало бы ему голову каждый день рубить… на протяжении лет этак пятисот.
        И на девятый день после Дашиной гибели, когда сходили мы во Всехсвятскую церковь, отстояли панихиду, Алёшка наконец произнёс: «Я бы душегуба этого своими руками кончил… пускай потом хоть кнут с каторгой, хоть петля! Не должны такие землю топтать!» Сердце моё в тот миг растаяло от радости, точно шмат масла на раскалённой сковороде. «Что ж, - сказал тогда я, - мне тоже так мнится. Тем более отклонил он мой вызов, показал себя гнусной шельмой, и потому вправе я стереть его с лица земли».
        Мы даже спорили, у кого из нас больше прав его стирать, и договорились, что всё-таки у Алёшки. Не мою же сестру князь-душегуб медведю скормил. Но, однако же, стирать будем вместе, и притом всю подготовку дела беру я на себя. «Не думай даже про каторгу и петлю! - взъерошил я ему рыжие волосы. - Всё аккуратно сделаем, никакие сыщики не подкопаются. Помни: у меня за плечами немало сражений, да и тут, в Экспедиции, кое-чему научился».
        Насчёт «немало сражений» я, конечно, весьма преувеличил, но так оно прозвучало убедительней.
        С того дня начали мы готовиться. Я то и дело ездил в окрестности Старого Лога (вернее, Алёшка так считал), он же едва ли не каждый день удалялся с пистолетами в ближайшую рощу, чтобы поупражняться в стрельбе. Я щедро снабдил его пулями, порохом, пыжами… ну и охранное заклятье наложил. Не шибко сильное, зато для Иных невидимое, если только те сами на парнишку не нападут.
        - А доктор при том, - ухмыльнулся я, - что сообщил он о кстати случившейся хвори князя Модеста Яковлевича. Воспалилась у него железа некая, всё ж не мальчик он, почти пятьдесят… Коротко сказать, временно не способен на постельные подвиги. Так что на сей счёт не волнуйся, один князь будет. Ровно одна штука.
        Тут я, правда, малость слукавил.
        * * *
        Наконец настал миг расставаться. Я проверил заряд в Алёшкином пистолете, велел ему попрыгать - ничего не звенит, всё ладно пригнано - и широко перекрестил. Мне ведь нетрудно, а мальчишка ещё верит в химеры… пускай потом ему дядюшка мозги на место вправляет, а я на роль мудрого наставника уж точно не гожусь.
        - Ну, ступай! И верь в себя, всё у нас получится. - Напутствие, на мой взгляд, прозвучало излишне бодро, но сейчас это было уже не важно. - Я тоже скоро выдвинусь, другой дорогой.
        Когда чёрная Алешкина фигурка скрылась в ельнике, я помедлил пару мгновений, а потом, точно в детстве со старой ивы в речку, нырнул в Сумрак. Пропали звуки, потускнели краски, и даже синего мха тут не было: лес ведь, безлюдное место. Но в здешней вязкой серости уверенно движется алая точка - это горит Алёшкин цветок души, спешит парень переведаться с князем, жжёт его душу пламя праведного гнева. Не самый лучший вариант, обида или зависть были бы надёжнее, но и гнев нам тоже подходит. Лишь бы не рассеялся по дороге.
        Что ж, пора было и мне выдвигаться на свою позицию. Я не пошёл вслед за Алёшкой, до Старого Лога и без моей помощи доберётся: добрые люди сейчас спят в своих избах, злые же просто его не заметят. И потому достал я крошечный берестяной лапоток, сдавил… Артефакт этот ещё и тем хорош, что действует и на первом слое Сумрака.
        Путь до поместья занял у меня всего лишь пять минут. Сперва на фоне густо-серого неба зачернели деревенские избы, затем потянулось незасеянное, под паром, поле, которое делила надвое неширокая, двум экипажам не разъехаться, дорога, а там уж на невысоком холме показался парк, и в глубине его - огромный белый дом, очертаниями слегка смахивающий на европейский замок. В Сумраке, впрочем, всё серое, различие лишь в оттенках.
        Дальше всё было просто. Я прошёл сквозь запертые на ночь ворота, миновал караульных - трёх здоровенных мужиков с дубинами. Заботится князь о своей безопасности… весьма разумно, учитывая всеобщую к нему любовь. Мужикам полагалось безостановочно ходить дозором вокруг дома, но сейчас они сидели на широком бревне и вели неспешную беседу.
        В доме пришлось мне потратить толику времени, чтобы прощупать цветки душ его обитателей и составить мысленную карту: кто где сейчас находится. Работа эта несложная, но весьма нудная. Нудная - а нужная. Никто лишний не должен появиться близ княжеской спальни, никакая сенная девка с охапкой белья, никакой лакей, зажигающий (или гасящий) свечи, никакой приживал, которому не спится. Такие поползновения мне сейчас следует мягко гасить. Тончайшее прикосновение к уму - и человек тут же забывает, куда и зачем направлялся. Будь тут Светлые - наверняка предъявили бы счётец за несанкционированное воздействие седьмого уровня… к счастью, здесь их нет.
        Поднявшись по мраморной лестнице на второй этаж, я прямиком направился в спальню к почтеннейшему Модесту Яковлевичу. Умеют же люди жить! Спальня пусть и не велика размерами - две сажени на три, но лепной потолок с головками ангелов-младенцев, но французские обои, будто расшитые золотыми нитями, но ковёр из нескольких сшитых медвежьих шкур… определённо, князь питает слабость к этим тварям. Бюро из драгоценных пород дерева, окно чуть ли не во всю стену, на левой стене коллекция холодного оружия, на правой - огнестрельного. Чего тут только не нашлось! И клевец, и несколько разных шестопёров, и совсем уж древний меч, такие, верно, были в ходу при Александре Невском, и прямой польский кончар, и затейливая венгерская алебарда. А с другой стороны - стрелецкая пищаль, французская аркебуза позапрошлого века, турецкая пистоль… Я даже потратил несколько драгоценных минут, разглядывая эту прелесть.
        Кстати, в этой же, огнестрельной стене и была та самая, обклеенная обоями дверца, где дожидался Дашу медведь. Неприятно кольнула меня мысль, что я сейчас стою, возможно, на том самом месте, где зверь терзал несчастную девицу. На шкурах напольных вроде крови нет… хотя скорее всего их заменили. Впрочем, особо крови и не было - медведь ударом лапы расплющил ей голову. Чистая, можно сказать, работа. Впрочем, сам я того не видел и вообще узнал о случившемся только на другое утро от благонамеренного Кузи, одного из здешних лакеев.
        Да, наверняка тут как следует убрались, всё затерли, а что не затереть - заменили. В секретной медвежьей каморке тоже чисто - ни следа пребывания зверя, ни шерстинки… и стены окроплены настоем полыни, чтобы отбить остаточный запах. Видно, какие-то опасения у князя всё же возникли. Возможность следствия он, выходит, не отвергал начисто. Может, и не столь сильны его столичные заступники, как утверждает дядюшка?
        Я опустился на мягкое, гостеприимно просевшее подо мною княжеское ложе. Никогда ещё не доводилось мне валяться на таких роскошных перинах… у нас в Чернополье всё куда проще было, а уж в Корпусе… не хотелось и вспоминать про тамошние холодные дортуары, про жидкие щи и ежедневную муштру. Умом-то я понимал пользу такого воспитания, но сердце моё - во всяком случае, то, человеческое, до-Иное сердце - принадлежало всё-таки Чернополью. Не той убогой деревеньке, какой оно стало сейчас и откуда мне ежегодно возили жалкий оброк, - нет, прежнему Чернополью, до той кровавой зимы семьдесят четвёртого года.
        Сложив пальцы в знак «Фламель», я зажёг свечи в серебряном подсвечнике. Хорошая получится тень, удобная. Мне-то, положим, всё равно, я свою и в полных потёмках поднять сумею, но мальчишке же придётся делать это впервые.
        Интересно, что ощутит он, увидев, что никакого князя в спальне нет? Только бы не облегчение! Только бы не радость, что пролитие крови откладывается. «А такое возможно, - ещё вчера предупреждал меня дядюшка. - Знаю я натуру таких, как наш с тобою Алёшка. Сильный гнев их может охватить, и в том гневе они страшны… но ярость у них не держится долго. Это как зажжённая бумага - пламя загорается быстро, ярко… и столь же быстро гаснет, если не подложить тонких берёзовых щепок. Поэтому, если заметишь такое по его ауре, немедленно действуй. Сам знаешь как».
        А где он, кстати? Брегет мой показал, что с нашего расставания в лесу прошло уже более часа… скоро, значит, появится.
        «А может, всё-таки нам Модеста Яковлевича того? - ещё давно, ещё излагая первоначальную идею, спрашивал я дядюшку. - Пускай Алёшка и впрямь выпустит ему мозги наружу. Тогда и состояние духа получится лучше некуда… для наших целей. А князь - вредное насекомое, которое ведь и вам, Януарий Аполлонович, ничуть не жалко».
        «И думать про то не смей! - вскричал дядя Яник. - Нецелесообразно! Князя, конечно, ни одно живое существо на этом свете не пожалеет, а только пока он нам нужен живым. Многое на него завязано, племянничек, многие ниточки к нему сходятся, но до срока тебе того знать не стоит».
        Поэтому пришлось его на сегодня из Старого Лога услать. Я долго ломал голову над тем, как бы это сделать так, чтобы отъезд его случился внезапно, чтобы вести о том не успели достичь Твери. Ничего толкового не мог придумать - и потому поделился своими затруднениями с дядюшкой. «Нет ничего проще, - засмеялся тот. - Вообще не бери то в голову, я сам всё устрою. В тот день, как отправитесь вы с Алёшкой творить праведную месть, ближе к вечеру прискачет к его светлости человечек, передаст послание. И его светлость тотчас без лишнего шума велит оседлать коня и поскачет на ночь глядя в городок Торжок. Ибо в том послании будет сказано, что синклит великой и тайной Ложи Изначального Света решил вне очереди возвести князя Корсунова в очередной градус за щедрые услуги, оказанные ложе. И потому надлежит князю немедля прибыть в известное ему место для прохождения посвящения.
        - Так он у нас что, масон? - присвистнул я.
        - Ну конечно же! - рассмеялся дядюшка. - А кто не масон? Губернатор - масон, предводитель дворянства - масон, я, кстати, тоже масон. Пожалуй, только ты у нас доселе неохваченный, да тебе, в общем, пока и незачем. Модно это сейчас, понимаешь? Через ложу можно такую карьеру сделать, какая обычному чиновнику и не снилась! Церковью, конечно, оно сурово осуждается, да кто ж из образованных людей сейчас на то смотрит? Особенно после того, как матушка-императрица монастырские земли у попов отняла и орлам своим раздала. А мы, Иные, с масонства свою пользу имеем. Только учти - Светлые тоже. Мы одними ложами крутим, они другими. А бывает, что и пересекаемся.
        Так и вышло, что посланный с нарочным конверт спас князю жизнь. Я, впрочем, дал себе слово дождаться минуты, когда дядюшкина надобность в Модесте Яковлевиче отпадёт, и уж тогда…
        А вот, кстати, и Алёшка! Когда в очередной раз я глянул сквозь Сумрак, то вдалеке, на пределе магического зрения, углядел-таки алую точку. Будто капелька крови сюда ползёт. Сейчас, по моим прикидкам, он как раз подходил к усадьбе. Отопрёт, стало быть, артефактом погреб, оттуда через лаз проникнет на кухню - там уже никого нет, время-то без четверти десять. Тут, в усадьбе, рано встают и рано ложатся. Дворня, конечно, в людской ещё не спит - кто молится на ночь, кто играет в карты или в кости, кто просто чешет языки. Но в кухне сейчас пусто. А из кухни, как и нарисовал я ему на бумажке, - в коридор, оттуда по лестнице в левое крыло, там пройти анфиладой, спуститься вновь на первый этаж, пробраться другим коридором, параллельным главному, до чёрной лестницы наверх, и там, мимо комнат приживалок, в парадный коридор, и потом уж сюда…
        Сложный путь, заковыристый… намеренно я такой рисовал, чтобы дело казалось ему сложным, чтобы подогревало его ощущение опасности, чтобы вкупе с тоской и гневом дало оно нужную смесь.
        Я погасил магическое зрение, оставив себе обычное. Сейчас уже ни к чему наблюдать, как пробирается он по засыпающему дому, - уж доберётся сюда, не заблудится.
        Осталось самое неприятное - ожидание. Я обнаружил, что не могу более сидеть на мягких княжеских перинах - тело требовало движения. Во мне бурлила, кипела сила. Не магическая, а обычная, людская. Хотелось что-то сделать - куда-то бежать, кого-то рубить, что-то бросать. Меряя спальню шагами, я то и дело посматривал на брегет. Стрелки точно застыли, хотя внутри и тикало.
        Почему я в таком волнении? Ведь, если разобраться, это всего лишь работа… моя работа в тверском Дозоре. Да, первое серьёзное поручение, первое сложное дело… да, стыдно было бы напортить… но разве решается сейчас, жить мне или рассеяться в Сумраке? Разве сейчас творится со мною то же, что в январе семьдесят четвёртого? Или хотя бы то же, что было в позапрошлом ноябре, когда смотрел я в чёрное дуло пистолета и всё не мог решиться?
        А между тем и мурашки бегали у меня под волосами, и пальцы покалывало невидимыми иголочками. В два счёта можно было бы успокоиться, применив заклятье «Безмятежность», но мне почему-то казалось сие постыдным, точно передёргивать в карточной игре. В настоящей, благородной игре, конечно, а не выполняя дядюшкино задание.
        Алёшка возник на пороге неожиданно. Видно, настолько углубился я в недра взбаламученной своей души, что едва не пропустил его появление.
        Что-то определённо было с ним не так, но с ходу я не мог понять что. Волосы встрёпаны? Бывает. Дыхание тяжёлое? Понятное дело. Пистолет в правой руке его смотрит дулом вниз? Так недолго и вскинуть… хотя я бы на его месте всё-таки держал дулом вверх.
        А глаза его я разглядеть не мог - всего три свечи горело, мрак едва расступался. Смотреть же сквозь Сумрак и изучать цветок души было попросту некогда.
        - Вы уже тут, барин? - произнёс он хрипло. - А этот где… который князь?
        - Сбежал, подлюка, - ожидая этого вопроса, тотчас откликнулся я. - Но мы его сможем догнать. Алёшка, слушай внимательно, это очень важно. Не перебивай, не время! И ничему не удивляйся, после всё поймёшь. Глянь под ноги, живо! Тень свою видишь?
        - Ага! - недоуменно протянул он. - А на что это?
        - Внимательно на неё смотри! Так надо! Вот! А теперь рывком потянул на себя! Подними её! Ну же!
        И он, ошарашенный моим напором, поднял. Я свою тоже - и, обхватив мальчишку за плечи, утянул его в Сумрак.
        Тотчас растаял мрак, сменившись вязкой серостью, а три свечи потеряли цвет и ничего уже не освещали. Под ногами шевелился синий мох - его тут было едва ли не по колено, оружие на стенах превратилось в зубы каких-то исполинских допотопных тварей, лепные ангелочки под потолком глядели по-крысиному. А посреди всего этого стоял растерянный Алёшка, вертел головой, над которой пылал цветок его души, освобождённый от маскирующего дядюшкиного заклятья, дышащий жаром, яркий точно полуденное летнее небо.
        Цветок Светлого Иного.
        ГЛАВА 17
        В Корпусе, особенно в первые годы, нередко приходилось мне драться - и со сверстниками, и с кадетами классом старше. Тогда-то и я обнаружил в себе ценное свойство, которое дядька Максим называл умением держать удар. Врезали мне от души, окатило болью, глаза готовы разродиться слезами - а я сжимаю эту боль в кулаке, внутри становится холодно, а голова начинает работать ясно и чётко, будто английский брегет. Боль на самом деле никуда не делась, очень скоро она вернётся с удвоенной силой, возьмёт своё, и слёзы покатятся - но это потом, а пока драгоценную отсрочку нужно использовать наилучшим образом.
        Вот и сейчас обдало меня волной ужаса, плеснуло в глаза отчаянием - но я поставил между собою и чувствами стенку. Сперва дело, потом всё остальное.
        - Что это? Где это? - растерянно выдохнул Алёшка.
        - Пошли! Быстро! Скоро всё объясню - но сейчас нужно быстрее уходить.
        Крепко держа его за локоть, я вынул из кармана берестяной лапоток, слегка сдавил - и перед нами открылся прямой путь. Чем ещё этот артефакт полезен - действует не только на тебя, но и на того, кого ты касаешься. Наверное, можно даже целый полк так провести - главное, чтобы крепко друг друга держали.
        Обратный путь занял ощутимо больше времени - должно быть, скорость всё же зависит от общего веса. И всю дорогу мы молчали. Алёшка вертел головою, хотя смотреть особо было не на что. В Сумраке на месте княжеского парка располагался усеянный пнями пустырь, рассечённое дорогой поле так и осталось полем, но его заволокло плотным туманом, какой бывает за час до восхода солнца. Вместо деревни обнаружился лес - мрачный, старый, почти без подлеска. А вместо ельника, в котором оставили мы коней, оказалось высохшее болото. И никаких красок - только бесконечные переливы серого. И никаких звуков… разве что кровь звенит в ушах.
        Наконец вышли мы на поляну, где ждали нас Уголёк с Планетой.
        - Выходим из Сумрака! - скомандовал я. - Это даже проще, чем войти. Просто отпусти на волю свою тень. Вот так!
        У него получилось с первого раза, хотя я и боялся, что застрянет. В Сумрак-то он шагнул не думая, в порыве чувств, а с той минуты было у него время малость прийти в себя. Мог испугаться до икоты, мог впасть в исступление… по-разному ведут себя люди в миг посвящения. Вернее, уже не люди, уже Иные.
        Обычный мир обрушился на нас птичьими криками, храпом дремлющих коней, запахом ёловой смолы, звёздным светом. И дышать тут было не в пример легче.
        - Ну, вот теперь и поговорим, - вздохнул я, всё более и более ощущая кислый вкус неудачи. - Только обещай мне, что выслушаешь спокойно, не будешь биться головой о ёлку, не хлопнешься в обморок. Потому что, бывает, хлопаются.
        - Да уж говорите, барин, - кивнул Алёшка. - После того как я в тот раз про Дашу услыхал, мне уже ничего не страшно.
        - Давай-ка разведём костерок, - предложил я. - Сейчас уже нам некого опасаться. Собери-ка сухие ветки.
        Минуту спустя я протянул руку к охапке хвороста, скрестил пальцы знаком «Фламель» - и тут же занялось рыжее пламя. Насколько дольше было бы управляться с огнивом!
        - Так вот, Алёшка, - начал я, удобнее устраиваясь на конской попоне. - Есть люди. А есть не люди. Тоже разумные, тоже живые, но другие. Иные. Я - Иной. И ты теперь тоже.
        Я рассказывал долго - уже и хворост прогорел, и тьма самую малость рассеялась, потому что показался в просветах между еловыми стволами только-только взошедший лунный серп.
        К огромной моей радости, Алёшка не перебивал, не кричал, что Иные суть бесы, не осенял себя крестным знамением… в общем, вёл себя куда разумнее, чем приснопамятная Марья Глебовна.
        - Ух ты… - протянул он, когда я наконец замолк. - Значит, вы, барин, меня Иным сделали?
        - Ну, как видишь, - хмыкнул я. - Однако ж ты и раньше был Иным, только сам про то не знал, тень свою поднимать не умел, в Сумрак не ходил. Так оно чаще всего и бывает. С младенчества почти никто Иным не становится. Я вот всего полтора года как Иной, а раньше о том и не подозревал. Будь ты обычным человеком, Алёшка, тень бы свою поднять не сумел, в Сумрак бы не зашёл. Потому не думай, будто здесь какая-то ошибка. Ты Иной.
        - Ну, раз есть на то ваша господская воля, то пускай уж, - мрачно заметил он.
        - Не рад? - прищурился я.
        - Чему ж тут радоваться? - пожал он плечами. - Раз не человек я, значит, в рай Господень не попаду, с матушкой и батюшкой не встречусь и с Дашкой тоже.
        Ну, началось! Глядишь, завтра и к попам побежит каяться… хотя я и сам хорош был, долго Александр Кузьмич мне мозги вправлял.
        - Про то никому не ведомо, - возразил я, - насчёт рая и ада. Куда после смерти Иные попадают, сие тайна великая. Никто покуда не возвращался, не рассказывал. Зато жить будешь долго… сколько сам захочешь.
        «И сколько получится», - чуть не сорвалось у меня с языка.
        - А зачем? - хмуро спросил он.
        - Что зачем? - не понял я.
        - Жить Иному зачем? - уточнил Алёшка. - Вот зачем люди живут, каждому ясно: чтобы Божью волю о себе принять, заповеди Его хранить, душу свою к жизни в обителях вечных приготовить…
        - Это в церкви тебе сказали? - поскучнел я.
        - Ага! Отец Митрофан мне всё как есть растолковал, когда я в большой тоске был… ну, после того, как матушку с батюшкой волки загрызли. Долго он со мной беседовал и образок подарил Иверской Божьей Матери. Вот, на шее до сих пор висит. Теперь снять придётся, да?
        - Носи на здоровье! - Я невесело рассмеялся. - Веруй как веровал, никто ж не запрещает!
        «И пусть кто-нибудь другой тебе про химеры разума растолковывает, - мысленно добавил я. - Дядюшка отлично бы с этим справился… по крайней мере теперь это забота Светлых».
        - Так вы, барин, не ответили! - напомнил он. - Зачем Иные живут? Чего ради?
        - Как чего ради? - Я и впрямь не понимал, куда он клонит. - Просто чтобы жить. И по возможности хорошо. Не боясь смерти, не боясь болезней, не боясь людской злобы…
        - Не, - махнул он рукой, - это вы всё не о том. Что не помрёшь и не заболеешь, это неплохо, конечно, только вот зачем? Если вы куда идёте, так ведь знаете, куда держите путь, что там, в конце, будет. А Иные, значит, просто так по жизни гуляют, без всякой цели? Как бродяги?
        - Да ты, брат, философ! - обнял я его за плечи. - Слыхал такое слово?
        - Слыхал, - безрадостно подтвердил Алёшка. - Святые такие были, отец Митрофан сказывал. Иустин Философ, Константин Философ…
        Я хмыкнул. Положение было идиотским донельзя. Вот сидим мы с мальчишкой в ночном лесу, я вчистую провалил своё задание, он только что сделался Светлым (судя по яркости цветка, почти второй ранг), а до того намеревался застрелить князя Корсунова… и что теперь будет, никому не ведомо… и чем же мы в такой миг занимаемся? Философствуем, о смысле жизни спорим… а ведь он, похоже, до сих пор не осознал, что мы с ним теперь по разные стороны, я Тёмный, он Светлый… а что будет, если узнает, каким именно образом намеревался я сделать его Тёмным?
        Отодвинутый на время ужас быстро возвращался ко мне. Надо срочно что-то делать. Связываться с дядюшкой, каяться и просить совета? Но ведь старый лис наверняка и без того наблюдает за нами… вряд ли упустил бы он возможность наложить на меня следящее заклятье, которое я со своим жалким третьим рангом не замечу.
        - С князем-то Модестом что думаешь делать? - спросил я, чтобы хоть чем-то разбить затянувшееся молчание. - Уехал князь по срочному делу в Торжок, но завтра уже воротится в имение.
        - Да и пускай возвращается, - махнул рукой Алёшка. - Не буду я его убивать. Вот, пистолет заберите, да и топор, без надобности они уже. И отмычки вот тоже…
        - Понял, значит, что в новую жизнь, в Иную, глупо тащить старую человечью месть? - Наверное, не стоило его поддевать, но какая разница? Всё и так уже потеряно.
        - Да я и раньше ещё, - усмехнулся он. - Я и в покои-то княжеские шёл не с тем, чтобы застрелить. Просто посмотреть на него хотел, на нелюдя… Я ж тогда ещё не знал, что сам нелюдь.
        - А позволь спросить, - поинтересовался я, - с чего вдруг случилась в тебе такая перемена? В Старый Лог ты ведь шёл, пылая решимостью. Я же видел.
        - Ну да, когда шёл, пылал, - подтвердил Алёшка. - И когда в дом вошёл, тоже пылал. Только о том и думал, как разнести ему башку в клочья. А когда наверху по коридору пробирался, где приживалки ютятся, слышу - дитё плачет. И тоненько так, жалостно. Я посмотрел - дверь незаперта, и оттуда как раз плач. Ну и подумал - глянуть надо, вдруг беда какая. Отворил дверь, там каморка маленькая, и всего-то в ней, что столик да кроватка дитячья. На столике свеча догорает, а на кроватке девчонка сидит, в ночной рубашонке, и тихонько так плачет… а слёзки по щекам катятся, и в каплях огонёк свечи отражается.
        - Да ты, брат, не только философ, но и живописец. - Я, кажется, начинал соображать, что же стряслось.
        - Про то не знаю, сроду ни кисть не держал, ни карандаш, - заметил Алёшка. - Только жалко мне её стало, страдает, а никого нет, чтоб утешить. Ни мамки, ни няньки… Я и спросил, как звать её. А она отвечает: «Даша». Как услыхал, меня точно молнией прошибло. Спросил, где матушка её. Говорит, заболела матушка, в городскую больницу намедни свезли. А батюшка твой кто, спрашиваю. А сам смекаю, что не мужицкое дитя. Может, батюшка её землемер у князя, или агроном… но уж точно не управляющий, слишком бедная комнатка. А она и отвечает: «Папенька мой князь Модест Яковлевич». «Яковлевич» едва выговорила, да что ж хотите, ей всего пять лет, как я выспросил. Поняли, барин? Сами же мне рассказывали: первую жену свою, Антонину Николаевну, он за жену и не держит, спасибо что из дому не гонит и куска хлеба не лишает. И дочка, Дашенька, ему, нелюдю, без всякой надобности. А она-то его любит! И уж как больно ей, что папенька на неё и не смотрит! Я, барин, спросил, а что плачешь-то? Что стряслось, кто обидел? Серый волк, что ли, приснился? Так мы его прогоним в лес! У меня на ту надобность и пистоля есть, вот! А она
знаете что ответила? Папеньку ей жалко, потому что я иду его убивать! Хоть и изверг, хоть и знать родную дочку не хочет, а для неё он родной! И как про меня прознала? Видно, ей ангел её открыл, душа-то чистая…
        Ага, чистая… Хорошо, в темноте Алёшка не видел, как я скривился. Какой же я идиот! Вот что мне стоило заранее проверить цветки душ всех, кто обитает в Старом Логу? Редчайший случай: дочь непосвящённого Иного унаследовала его задатки! Уж кто она, Светлая ли, Тёмная - Сумрак её разберёт, но в тяжкую минуту способности взяли и проявились!
        - Ну а ты-то что? - Я старался говорить ровно, и мне это удалось: голос почти не дрогнул.
        - А мне от жалости сердце защемило, - признался Алёшка, - вот я и пообещал ей, что папеньку живота лишать не стану, просто в глаза ему посмотрю, да и уйду восвояси. Погладил её по волосёнкам, перекрестил, затворил дверку, да и пошёл в спальню князя. Думал, если вас там ещё нет, то и дождусь, а если опередили вы меня, то скажу, что передумал убивать… пускай нелюдя Бог накажет.
        - Что-то Он как-то не торопится, - заметил я. - Впрочем, о божественном тебе лучше с кем-нибудь другим поговорить… Сейчас другое надо решать: как дальше нам быть?
        Но ничего решить мы не успели.
        Сперва мне почудилось, будто вспыхнул и разорвался пороховой шутихой поднявшийся уже над ёлками лунный серп. Мгновением спустя я понял, что луна ни при чём - просто в нескольких саженях от нас тёмный воздух заискрился, засветлел, делаясь всё ярче и ярче - казалось, из темноты вырастала огромная, две сажени в поперечнике, жёлтая тыква. Потом она с негромким хлопком лопнула, и перед нами возникла щегольская карета, запряжённая тройкой белых лошадей. Кучера на козлах, что интересно, не обнаружилось. Видно, кони и сами знали, что надлежит им делать. Зато на хомутах их горели жёлтыми волчьими глазами ослепительно-яркие фонари. Никакое масло такой яркости дать не может. На поляне сделалось так светло, что, наверное, можно было бы читать книгу с мелким шрифтом.
        Украшенная затейливым гербом дверца между тем отворилась, и наземь соскочила высокая фигура в белом платье - ну прямо как невеста в фате. Некстати вспомнился глупый сон, в котором Алёшка усмирял медведей.
        - Приятной ночи вам, Виктория Евгеньевна, - стараясь не скрежетать зубами, отвесил я галантный поклон. Графиня, однако, не удостоила меня ответом. Подойдя к нам, она поддёрнула белоснежное своё платье и запросто уселась на конскую попону, справа от Алёшки. Он недоуменно крутил головой, оборачиваясь то ко мне, то к ней, но вопросов никому не задавал.
        - Что ж, мальчик, - произнесла она бархатным голосом, - вот и стал ты Иным. Светлым Иным. Я так рада, что мы тебя всё-таки обнаружили! Знаешь ли, у меня в кабинете есть такой шар, вроде глобуса… ах да, ты же пока не знаешь сего слова… в общем, на этом шаре горят звёзды, разного цвета, и каждая звезда означает Иного… к сожалению, не на всём земном шаре, а только в нашей Тверской губернии. И два часа назад на глобусе моём вспыхнула новая звезда, да какая! В тот миг ты и вышел из Сумрака, вышел преображённым… Светлым Иным. Не знаю уж, зачем этот пакостник, - кивнула она в мою сторону, - решил посвятить тебя… но в любом случае ты стал одним из нас! Кстати, как тебя звать-то?
        У меня малость отлегло от сердца. Во-первых, поскольку предводительница Светлых явилась через Врата - значит не сидела тут в глубоких слоях Сумрака, подслушивая наш разговор. Во-вторых, имя-то, конечно, считала с цветка души, но коли спрашивает - значит проявляет обычную вежливость. А знай она истину, да при её взрывном нраве - с ходу принялась бы обличать меня! Значит, все эти дни и недели Светлые за мною не следили. Может, и дошла до них весть, что Тёмный маг Полынский купил у старухи Скудельниковой мальчишку-лакея, да интереса никакого не вызвала. Мало ли кто чего покупает? Кто коня, кто пшеницу, а кто крепостного человека. Дело житейское.
        - Алексеем крестили, барыня! - До Алёшки наконец дошло, что перед ним женщина благородная. Он вскочил на ноги и низко, в пояс, поклонился ей.
        - Оставь эти рабские замашки! - вскричала графиня. - Ты теперь свободный человек… то есть, конечно, не человек… но свободный! Иные не могут быть невольниками, не могут кому-то принадлежать! И не зови меня барыней! Знал бы ты, как ненавижу я сие обращение! Виктория Евгеньевна я. Фамилия моя Яблонская. Графиня, - добавила она уже потише. - Так уж вышло.
        - Воля ваша, барыня, да только что-то несуразное вы говорите, - стоя перед ней, как солдат перед генералом, степенно возразил Алёшка. - Я крепостной человек их вот милости, дворянина Андрея Галактионовича Полынского, и всецело в его воле пребываю.
        - Мальчик! Алексей! - взметнула брови графиня. - Ты что, не понял? Став Иным, ты вышел из-под власти людских законов! Ты получил свободу, и посмотрела бы я на того, кто осмелился бы удержать тебя в повиновении бывшему твоему господину!
        Взглядом, который она кинула в мою сторону, можно было прожигать дыры в граните. Между прочим, не особо сложная магия, силы только жрёт много. Вопрос, однако, в том, пожелай она и впрямь испепелить меня - успею ли выставить Щит мага? И сколь долго мой Щит против её атаки продержится?
        А самое главное, зачем воевать-то? Графиня абсолютно права - с того мгновения, как Алёшка нырнул в Сумрак, нет уже у меня дворового человека. Надо, пожалуй, вольную в губернской канцелярии выписать… впрочем, теперь это уже не моя забота. Графиня пускай все бумажки оформляет. Пускай хоть дворянство ему выхлопочет, как вот недавно Косте.
        Представляю, что завтра с утра скажет мне дядюшка… чует моё сердце, что с оплошавшими сотрудниками бывает он не менее суров, чем Харальд. Не заладилась у меня дозорная служба в столице, не заладилась и в Твери. Может, не моё это дело? Пускай уж отставка так отставка, по всем фронтам. Уеду в Чернополье, займусь хозяйством, мужиков на оброк переведу… крыжовник насажу… на охоту буду ходить… вино красное пить стаканами в гордом одиночестве… с дворовыми девками на пуховой перине кувыркаться… лет через двадцать придётся свой облик искусственно старить… через пятьдесят надо будет умереть, подобно дяде Янику, и возродиться в другом месте и с другим именем. И ещё полсотни лет, и ещё… Как я только что Алёшке втолковывал? Просто жить. Без цели. Гулять по жизни широкими кругами, потому что идти-то и впрямь некуда. Светлым, конечно, проще - они хоть надеются род людской осчастливить, смысл в этом черпают… мы, Тёмные, умнее. Мы избавились от всех химер… и потому каждого из нас ждёт вечная скука.
        - Алёша, графиня Яблонская права, - мрачно произнёс я. - У меня действительно нет теперь на тебя никаких прав, ты вольный… Иной.
        - Затраченные деньги, поручик, я тебе, конечно, возмещу, - Виктория Евгеньевна наконец-то соизволила обратиться ко мне напрямую. - Сколько ты за мальчика заплатил? Рублей двадцать? Завтра тебе доставят деньги, сможешь купить себе другого раба.
        Голос её сочился ядом. За что она так на меня вызверилась? Что я ей сделал? Неужели всё-таки знает о моих проделках со Скудельниковыми и с Дашей? Но если так - сейчас меня перед Алёшкой изобличит.
        - Обрати внимание, Алексей, - повернулась она к мальчишке, - какая у Андрея Галактионовича аура… ну, свечение такое вокруг головы. Видишь, какая тёмная? Он сейчас небось страдает, что движимого имущества лишился. Они, Тёмные, все такие! Себялюбивы, алчны, распутны, жестоки, сладострастны! Представляю, как издевался он над тобой! Как загонял работой, как держал впроголодь, как сёк розгами! Небось и колодку надевал, и рогатку! Но отныне всё это кончено! Отныне никто не будет тобою помыкать! Ты поедешь ко мне в Журавино, будешь учиться в моей школе… и человеческим наукам, и искусству Иных! Тебе будет у меня хорошо! У тебя появится множество друзей, тебя ждут невинные детские развлечения, коих ранее ты был лишён… да хотя бы летом играть в лапту, зимой кататься на коньках! Да ты вообще знаешь, что такое коньки? А главное, встав вместе с нами, плечом к плечу, ты сделаешь этот мир лучше, добрее!
        Слова её были мне как мёдом по сердцу. Значит, не следили! Значит, и впрямь обратили внимание на Алёшку, только когда он вылупился из Сумрака. Что ж, тут они сработали быстро… Интересно, а у дядюшки есть такой же Иной глобус либо некое его подобие?
        И тут Алёшка, доселе стоявший навытяжку перед графиней, отвернулся и сел на корточки рядом со мной.
        - Складно говорите, барыня, - произнёс он сипло, - да только меня спросить забыли. Коли уж получается, что есть у меня теперь своя воля, так почему же её побоку? Андрей вот Галактионович меня не спрашивая из людей в Иные перетащил. Так в ту минуту считался он ещё господином моим и потому вправе был что угодно со мной сотворить. Хоть вожжами поучить, хоть в карты проиграть, хоть в Сумрак взять. Но вы-то, барыня, сюда прискакали, когда я уже вроде как свободным стал, да? И тоже туда же - пойдём плечом к плечу на коньках кататься, будешь в моей школе учиться… А я, может, не хочу. Или силой меня потащите?
        Вот такой отповеди графиня уж точно не ждала! Несколько секунд она хлопала губами, не зная, что и ответить. Я, по правде сказать, тоже оторопел.
        - Ну, так чего же ты хочешь, мальчик? - спросила она наконец.
        - Да всё просто, - ухмыльнулся он. - Останусь я с господином своим, Андреем Галактионовичем. Мне у него хорошо, там мой дом. А вы, барыня, поклёп на него возвели, будто мучает он меня. Все бы господа такие, как он, были!
        - Так он же Тёмный! - возмутилась графиня. - А ты Светлый! Как же ты у него жить сможешь?
        - Как раньше жил, так и сейчас проживу. Ну и что с того, что Тёмный? Зато человек душевный. А кто какой масти, дело десятое. Белый конь ничем не лучше чёрного коня.
        Человек! Душевный! В двух словах сразу две ошибки.
        И вновь прошибло меня холодным потом: что, если когда-нибудь узнает он правду? Впрочем, понятно: вызовет на магический поединок. Случись это прямо сейчас, я победил бы за счёт опыта, знаний… но уже через год, а то и ранее, он будет гораздо сильнее. Развеет меня по глубоким слоям Сумрака, как пить дать развеет!
        - Да Андрею Галактионовичу ты теперь без надобности! - рассмеялась Виктория Евгеньевна. - Ему-то бок о бок со Светлым жить - это всё равно что кошке рядом с собакой!
        - И кошка с собакой, бывает, ладят, - сурово сказал Алёшка. - И что значит без надобности? А кто полы мыть будет? Кто обед сготовит? И огород опять же! У меня лук посеян, чеснок, морковь, репа, укроп, огурцы!
        - Ну хоть вы, поручик, скажите ему! - в голосе графини прозвенела сталь. - Отошлите его от себя! Немедленно!
        Не люблю, когда со мной таким тоном говорят. Я сего и Харальду не спустил - за что, правда, и поплатился! - а уж тем более не позволю Светлой отдавать мне приказы.
        - Я тебя, Алёшка, не гоню, - слова помимо воли сорвались у меня с языка. - Права Виктория Евгеньевна, не могу я более держать тебя силой людского закона. Но коли хочешь у меня жить - так и живи. Вдвоём всяко веселее.
        Интересно, каким заклятьем сейчас ударит меня графиня. Всю ту вечность, пока она изучающе глядела на меня, я перебирал варианты. «Молния Тора», «Тройное лезвие», «Три топора», «Снежный поцелуй», «Делитель»… заклятья, противостоять которым сумеет разве что маг первого ранга.
        - Ну а как же он будет учиться магии? - голос её сделался вдруг мирен. - Вы же понимаете, что Иной, не умеющий владеть своей силой, может причинить массу бед и нам, и обычным людям. Что, хотите сказать, что вы, Тёмные, будете сами его всему учить? Сие категорически невозможно!
        - А учиться я не против, - напомнил о себе Алёшка. - Слыхал я, что Журавино это ваше от города всего в пяти верстах. Можно сказать, рядом. И раз уж так вышло, что я Светлый, стану ходить туда в школу. Но жить буду у Андрея Галактионовича, и то моё крайнее слово!
        Я молчал, потому что все слова куда-то делись, внутри головы клубился туман. К добру такой поворот или к худу? И что скажет дядюшка?
        - Время позднее, - вздохнула графиня. - Сейчас мы всё равно ничего не решим. Давайте отложим выяснения до завтра… я нанесу визит Януарию Аполлоновичу он в отличие от вас, поручик, по крайней мере отличается трезвомыслием…
        - А кто такой Януарий Аполлонович? - заинтересовался Алёшка.
        - Это граф Иван Саввич, - объяснил я. - Потом растолкую.
        Графиня меж тем повела рукой - и вновь засветилась в ночном воздухе огромная жёлтая тыква. Открылись Врата.
        - Вас с Алексеем подбросить? - повернулась она ко мне.
        - Сами доберёмся, ваше сиятельство, - решил за нас обоих Алёшка. - Тоже не безлошадные.
        Графиня развела руками, забралась в карету - и спустя мгновение тыква растаяла во тьме.
        Я вздрогнул оттого, что у меня над головой крикнула какая-то птица - прямо по-человечески. То ли звал куда-то тонкий её голос, то ли от чего-то предостерегал. А рогатый лунный серп уже поднялся едва ли не в зенит, и в жёлтом его свете всё было мутно и странно.
        Разберусь ли?
        ИСТОРИЯ 2
        БЕЛЫЙ КОНЬ ПРОЛОГ
        Пахло грибами, да и не только пахло - всюду попадались они на глаза: облепили мохнатый пень серые опята, поблёскивали мокрыми после недавнего дождя шляпками поздние маслята, и виднелись то тут, то там на высоких ножках подберёзовики. За полчаса можно набрать большую корзину.
        Но им было не до грибов.
        Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, однако тут, в сосновом бору, оно лишь просвечивало сквозь плотные кроны, и внизу царил сырой полумрак. Почти Сумрак.
        Идти по Сумраку не стоило: там ярче светятся ауры, и если вдруг окажется поблизости какой-то Иной - враз их заметит. И начнётся: откуда, куда и как это вы вместе? С каких это пор Светлые с Тёмными чуть ли не под ручку шастают?
        - Аля, а если всё это сказки спятившей бабки? - в сотый раз начинал сомневаться Филимон. - Иные тоже сходят с ума. Особенно ведьмы. Мало ли какие снадобья из трав и корешков варят… может, не рассчитала чего, лишнюю поганку в котёл бухнула, ну и свихнулась…
        - Ага, после лишней поганки она стала Светлой целительницей, - хихикнула Алевтина. - Сам-то веришь?
        - Я и в то, что из Тёмной в Светлую можно превратиться, не шибко верю. - Филимон, идущий на два шага впереди, отогнул ветку орешника, пропустил спутницу.
        - Сколько раз уж тебе талдычила: бабка Катерина и взаправду была Тёмной ведьмой, - наставительно заметила Аля. - А теперь Светлая целительница. Ты ж знаешь, я сама к ней бегала, разговаривала. Думаешь, раньше её не видала? Мы ж с Дозором сколько раз её на пакостях ловили… по мелочам - то корову кому отравит, то червей на яблони напустит… Злющая была бабка, вредная. Не только людей, но и наших почём свет крыла. А вот уже полтора месяца как изменилась начисто.
        - То бишь подобрела? - хмыкнул Филимон.
        - Если бы только это, Филя, - с готовностью отозвалась Алевтина. - Бывает же, что и Тёмные сердцем мягчают. Ты вот тоже не злюка. Злюку бы не полюбила.
        - Ха, не злюка! - Филимон забежал вперёд Али, дунул ей в лицо. Колыхнулись волосы цвета спелой ржи. - Да ты никак забыла, что я купца Пряникова Африкана Максимовича параличом разбил сразу, как только в Тёмные меня взяли? И грехом то не считаю! По мере же! Мне в год одно воздействие второго уровня положено, вот я и в зачёт года…
        - С купцом, конечно, нехорошо вышло, - согласилась Аля, - и про то я тебе уж не раз твердила. Но и тебя понять можно: ты ж ему с малолетства служил, и лупил он тебя нещадно. Однако ж и с извергом так поступать не следует. Вот сделаешься Светлым, сразу то поймёшь…
        - А может, лучше ты в Тёмные? - поскучнев, вновь предложил Филя.
        - Говорено уже: нет и нет! - отрезала Аля. - Я свою масть не сменю. Из Дозора ради тебя ушла, цени! Но Тёмной никогда не стану. А вот ты, коли любишь меня так, как о том говоришь, преобразишься в Светлого. И ведь согласие уже дал, так что снова затеваешь пустую болтовню?
        - Да я так, просто, - вздохнул Филимон. Он давно уже убедился - Алю переспорить невозможно.
        - Так вот, насчёт бабки Катерины, - как ни в чём не бывало продолжала девушка. - Мало того что подобрела, у неё и аура стала как у Светлой. И людям старается всякое добро сотворить, сама мне говорила. Через то добро она волшебство черпает, а волшебство ей, обратно же, для добра потребно. Хорошо ещё, что ваш Дозор не прознал, а то бы живо ей счёт выкатили за неположенные исцеления…
        - Да, - согласился Филимон, - повезло бабке, что Дозоры наши в городе между собой грызутся, и нет им дела до сельской глуши.
        - Надолго ли? - вздохнула Алевтина. - Вот скоро наши ваших к ногтю прижмут, и тогда уж устроят проверку деревенским ведьмам по всей Новгородчине…
        - Почему это наши ваших? - тут же взвился Филя. - Может, как раз наоборот! У нас знаешь сколько боевых артефактов в арсенале припасено!
        - Условились же про то не спорить! - отрезала Аля. - Пусть собачатся, нас теперь это не касается, не в Дозорах мы больше, да и с Новгородчины съедем куда подале. Для себя наконец-то поживём. Нас-то, между прочим, уже трое, - погладила она свой пока ещё вполне плоский живот.
        - Ух ты! - Филя, совсем как мальчишка, подпрыгнул на месте и приземлился прямо на шляпку боровика. - Что ж раньше молчала?
        - Убедиться хотела, - мирным тоном объяснила она. - Так что по-любому нам теперь в Новгороде не жить, заклюют. Иные-то побольнее, чем люди. Я ж ещё зачем к бабке-то Катерине бегала? Чтоб глянула, всё ли ладно с ребёночком.
        - И что бабка сказала? - замер Филимон.
        - Всё ладно, - улыбнулась Алевтина. - Сын у тебя будет, Филя. Бабка его во всех подробностях разглядела, даже что у него внутри. Говорит, ей теперь такие дела легче даются, потому как и прежнее ведьмовское искусство, и Светлая сила, которую она научилась напрямую из Сумрака тянуть. Так вот, не стала я таиться, рассказала про нас с тобой, поплакала даже. Бабка Катерина-то и пожалела. Поведала про Отшельника. Раз уж он её, колдунью злющую, Светлой сделал, так уж тебя-то запросто. Ты ж у меня только снаружи Тёмный, - прижалась она к парню, встав на цыпочки, куснула в ухо. - А поскрести - так очень даже Светлый.
        И точно соглашаясь с нею, закричала в малиннике сойка. ГЛАВА 1
        Вечер был морозный и ясный. Солнце уже упало за горизонт, но запад ещё тускло светился малиновым - прямо как угли в печке, когда пора закрывать вьюшку. Хорошо всё-таки, когда дом натоплен и тебя там кто-то ждёт. Лучше, конечно, чтобы не кто-то, а к примеру, Анюта, но нам с нею того не суждено.
        От Конторы к дому я всегда ходил пешком, жара ли на улице, дождь ли, стужа ли… Соседи давно уже укрепились во мнении, что у «озорного барина» с головой не всё в порядке, но меня это ничуть не трогало. Наоборот, давало простор. «Между прочим, именно так нам, Тёмным, и следует меж людей держаться, - не раз поучал словоохотливый дядюшка. - Потому что коли станешь с оглядкой на них жить, то и выходит, что не для себя живёшь, а для них. Всех мыслей и будет: а что скажет какая-нибудь Марья Алексеевна? Но и совсем уж злить людишек тоже не стоит - обозлятся в ответ и начнут пакости строить… магией, конечно, с этим управишься, но опять же выйдет, что не в своё удовольствие живёшь, а чтобы с ними сражаться. Нет, племянничек, тут надо золотую середину искать. Чтобы малость удивлялись, посмеивались - но и только».
        Тявкнул приветственно Ураган - за полгода с лишним вымахал он изрядно, хотя по уму оставался щенком. Алёшка ещё осенью приучил его подавать лапу - и не пользовался при этом ни каплей магии. «С нею неинтересно!»
        Первое, что услышал я, входя в натопленный дом, - это музыку. Ну, понятное дело, значит, вновь у нас гость, снова сыгрываются.
        Так оно и было. Алёшка сидел на лавке и вовсю наяривал на балалайке, а Костя, скрестив ноги, расположился на ковре и вёл на бамбуковой флейте какую-то жалостливую мелодию.
        - Что, Светлые, получается? - ухмыльнулся я.
        - Ещё не очень, Тёмный, - признался Костя. - Но к Святкам надо сыграться как следует, выступаем.
        Я вяло кивнул. Уже две недели как они репетировали - в Журавино графиня ежегодный рождественский бал устраивает, причём в отличие от городского, пасхального, всех туда зовёт - и соседей-помещиков, и своих же крестьян.
        Правда, как язвительно пояснил дядюшка, крестьяне её не больно-то пользуются приглашением. Вот, казалось бы, добрая барыня, добрее не бывает. Крепостным своим мужикам волю дала, припасы у них за деньги покупает, за всякую работу платит - а они стараются держаться от неё подальше. И разговоры разговаривают… мол, странная она, графиня, и сколько лет уж не стареет, и мужа покойного не иначе как чародейством каким-то извела… уж он-то правильный барин был, что не по нему - сразу в рыло, зато как отойдёт, пятак на водку… а эта по-иноземному всё устраивает, блажит… школа опять же для босоты… зачем босоту учить? Коли на роду тебе написано землю пахать или милостыньку просить - так без надобности глаголы да яти…
        Когда разговоры переходили некую меру, Виктория Евгеньевна поглаживала мужицкие мозги магией. Воздействие шестого уровня. «И знаешь, - усмехался дядюшка, - я на то глаза закрываю, не веду учёт мелочи. Пусть уж… я не жадный. А коли столичные когда-нибудь пронюхают - будем считать, что не для себя она то творит, а по своей дозорной службе».
        Хорошая вещь - дозорная служба. Магические воздействия на людей, выполненные вроде как по служебной надобности, для пользы Дозора, не идут в твой личный счёт. И правильно! Будь оно иначе - ни мы, ни Светлые попросту работать бы не смогли, только и следили бы друг за другом. Дядюшка, правда, говорил, что так не повсюду. Есть города, где любое магическое воздействие любого Иного учитывается - будь ты партикулярная особа, будь ты на дозорной службе. Причём никто не бегает, не надзирает за чужими - просто есть у начальствующих над Дозорами, да и у местной Инквизиции такие артефакты, которые сами собой любое шевеление Сумрака замечают, любое применение магии. «Автоматы! - со вкусом произносил дядюшка. - На пятьсот вёрст могут пробивать… Но сие редкость». Магический глобус графини Яблонской был жалким подобием таких артефактов. Глобус лишь показывал Иных в пределах своего действия, но их магии учёта не вёл.
        Нам в Твери повезло - ни дядюшка, ни графиня автоматами не владели, и потому многое можно было списать на служебную надобность. Совсем уж зарываться не стоило - Светлым только дай повод поскандалить… но мелочной слежки мы, дозорные разных мастей, друг за другом не вели. «Хочешь жить - дай жить другому, - наставлял дядюшка. - Это хоть и наш, Тёмный, принцип, да Светлым он тоже порою не чужд».
        - Борщ есть, на свиной кости сваренный, - прервав игру, сообщил Алёшка. - И рыбный пирог со вчера остался. Согреть?
        - Да ты бренчи, бренчи, - отмахнулся я. - Сам согрею.
        Конечно, ставить чугунки на печь я не стал - это долго. Заклятье «жарка» действует куда быстрее, а силу магического огня можно настраивать тоньше.
        - Несанкционированное воздействие седьмого уровня, - отставив флейту от губ, сделал страшную гримасу Костя. Я видел, как он отчаянно старается не заржать в голос.
        - Причём даже не на людей, а на пользу Иных, - заметил я. - Поужинаешь с нами?
        - Нет, благодарю, - мотнул он головой, - да только в Журавино у нас ужин через четверть часа, я уж лучше со своими.
        - А мы что, чужие? - поддел его Алёшка.
        - Дурак! Там же дети, малышня совсем, только-только набранные! - строго пояснил Костя. - Им же без меня тоскливо!
        Ну да, кто бы сомневался. Графиня ещё осенью приставила новоиспечённого дворянина к делу: произвела его, выпускника школы, в наставники младшего класса. И не об Иных шла речь, а об обычных детишках, коих в журавинской школе большинство. Костя гордился оказанным доверием и старался не оставлять своих питомцев надолго.
        В общем, Виктория Евгеньевна поступила вполне разумно: если уж сделала бывшему крестьянскому сыну дворянство, то следовало и пустить его по какой-то линии. Либо по военной, либо по чиновной, либо ещё что… Странно гляделось бы, что недоросль принадлежит к дворянскому сословию, но никоим образом не служит империи. Учительская стезя для небогатого, неродовитого дворянина - вполне достойный выход.
        - Ну, ступай, - разрешил Алёшка, - утри им там носы, Светлый.
        - Сам такой! - парировал Костя.
        Эти двое спелись мгновенно. Месяца не прошло, как Алёшка вышел из Сумрака Иным, а Костя уже стал постоянным гостем в нашем доме. И не в том даже дело, что именно ему графиня поручила быть первым Алёшкиным наставником в магии - просто сошлись они, как замок и ключ.
        Я, наверное, не только «озорной барин», но и «озорной Тёмный». Тот же Пётр Иванович уже полгода смотрит на меня как на безумца… благо что рот не разевает, знает всё-таки своё место. Но и прочие наши дозорные не могут взять в толк, как так можно - жить бок о бок со Светлым, причём не по надобности, а по своей же воле. Впрочем, дядюшка слегка облегчил моё положение: шепнул кое-кому из дозорных, что выполняю я особое задание, про которое всякой низшей шушере знать не след.
        «В каком-то смысле так оно и есть, - однажды вздохнул он за шахматной доской. - Я, право, и сам не знаю, что это за такое задание, но чую всеми печёнками и селезёнками: пригодится нам этот твой Алёшка. И может даже так повернуться, что светлая его масть нам полезнее, чем если бы всё по изначальному расчёту вышло. Думаешь, цель моя была - ещё одного сильного Иного в наш Дозор добавить? Нет, Андрюша, всё куда сложнее. Вот глянь на доску - у тебя и конь, и слон, и ладья, а у меня только слон да три пешки. Преимущество вроде как у тебя, да только пешка моя через три хода ферзём обернётся, а ты ничего с тем поделать не сумеешь: ладью не сдвинешь, она короля твоего от мата закрывает, слон заперт твоими же бесполезными пешками, конь на другом конце доски, до пешки моей уж не доскачет. Вот и мнится мне, что Алёша этот Кошкин вроде той чужой фигуры будет, от которой неприятелю только неудобство… вот как тебе от пешек твоих. Да, как был наш Дозор слабее Светлых по фигурам, так и остался. Однако позиция стала куда хитрее. Так что пусть всё идёт как идёт. А дальше посмотрим, куда оно вырулит».
        Всё и шло - непонятно куда, но меня пока устраивало. Алёшка держался со мной почти как раньше, разве только перестал наедине барином называть, приучился к Андрею Галактионовичу На людях же всё выглядело по-прежнему. «Зачем мне эта ваша вольная? - смеялся он. - Я и так вольнее некуда. А людям незачем лишний раз языки чесать. Считаюсь вашим дворовым, так и пускай».
        Будь я просто человеком, просто отставным поручиком Полынским - не нарадовался бы на такое приобретение. Алёшка оказался гением хозяйства. Даже занятия рукопашным и сабельным боем (к которым после посвящения он проявлял не меньше усердия, чем раньше) не мешали ему обустраивать наши владения.
        В доме он починил всё, что только можно (а между прочим, выяснилось, что купчиха Зырянова изрядно меня надула, ветхости и гнилья было полным-полно). Его огород поражал соседей обильным урожаем (подозреваю, что чуть-чуть магии он всё же применил - трудно ведь удержаться, когда учишься).
        Старый колодец его решительно не устроил, вода показалась ему невкусной - и летом он вооружился ореховой лозой, побродил взад-вперёд и отыскал новое место. «Нет, барин… то есть Андрей Галактионович… никаких Сумраков, у нас в Белом Ключе дед Фёдор с лозой умел управляться, ну и меня научил… мне тогда седьмой год был». Причём сам рыть не стал, стребовал у меня денег, нанял местных мужиков - и стоял у них над душой, тыкал носом в малейшие недочёты. Видимо, сказалась школа Прасковьи Михайловны.
        О ней, кстати, отзывался он сочувственно и даже сходил на отпевание Терентия Львовича (тот, не оправившись от удара, преставился после Воздвижения). Более того, проведал бывшую свою барыню в новом её обиталище, крошечном домишке на окраине. Ещё в июне, уплатив положенное стряпчему Мураведову (как же опостылела мне эта личина!), господа Скудельниковы перебрались в Заволжскую часть, на Никитскую. Из дворни осталась у них только Настасья. «Да ты никак жалеешь старичков? - щурился дядюшка, выслушивая мой отчёт. - Брось, пустое. Бедность, как известно, не порок… А денежки, между прочим, Дозору пригодятся… Сам знаешь, строжайший запрет имеется на то, чтобы магией творить золото. Вот и приходится нам, Иным, зарабатывать на жизнь по-человечески. Ну, почти по-человечески».
        Алёшку я тогда спросил: оттого ли сочувствует он старухе Скудельниковой, что сие положено ему как Светлому? Мальчишка засмеялся, махнул рукой. «Нет, барин, мне её ещё раньше стало жаль, как посыпались на неё беды. Ещё когда человеком был. Сыскать бы этого графа Розмыслова, да оглоблей…» Я не стал, конечно, говорить Алёшке, что никак ему графа Аркадия Савельевича не найти, какую магию ни применяй. Не стал напоминать, что вряд ли Алёшка управился бы и с оглоблей - тут нужна взрослая мужская сила. Просто хмыкнул: «Ладно б она была чем-то вроде добрейшей твоей графини Виктории. Но Прасковья-то Михайловна тебя в хвост и гриву гоняла да каждую субботу розгами секла!» На это Алёшка не моргнув глазом возразил, что за розги он на неё не в обиде, что дворовых непременно следует пороть, не то разбалуются. «Слышала бы тебя сейчас Виктория Евгеньевна! - усмехнулся я. - Небось такую мозгомойку бы устроила!» «Так ведь не слышит!» - резонно возразил он, и крыть было нечем.
        Но когда Алёшка запросил у меня денег на корову, я решительно отказал. «Зачем это? С какой стати? Напротив же Аглая-молочница живёт, мы у неё покупаем!» «Так то ж чужое молоко, от чужой коровы! - вскричал он. - А то было бы своё от своей! Огромная разница!» Но я был непреклонен. Только коровы мне не хватало для полного счастья. И пёс Ураган, и дюжина кур во главе с петухом Харальдом (к чему только рассказал я мальчишке про свои столичные страдания!), и, само собой, друг-приятель Костя!
        - Ну, счастливо оставаться! - сказал друг-приятель Костя и резким движением ввинтил ладонь в пространство перед собою, проткнул его. Тотчас замерцала, серебром засветилась перед ним в воздухе высокая, закруглённая сверху дверь. Отвесив подобающий поклон, Светлый толкнул её - и растаял.
        Ну конечно, будет он пешком до Журавино топать, к тому же по морозу! Давно уже провесил оттуда к нам Врата. А ведь всего второй ранг! Небось графиня подсобила.
        - Вот что, брат, - начал я, расправившись с борщом на свиной кости. - Тут, похоже, занятное дело намечается для нас обоих. Вызывал меня сегодня Януарий Аполлонович, то бишь граф Иван Саввич, и прелюбопытные вещи рассказал. Коротко говоря, завтра мы с тобой в Журавино едем, на совещание, там наш граф и ваша графиня будут и расскажут в подробностях, что от нас с тобою потребуется. Потому сейчас не стану ничего объяснять, завтра всё узнаешь. Только одно скажу - придётся нам поездить по сопредельным губерниям, и займёт это, полагаю, не меньше месяца. Потому реши, на кого дом оставить, кто пса твоего кормить будет, кур.
        - А чего решать? - удивился Алёшка. - Тётку Глафиру попрошу, она с радостью. Полтинник-то для неё найдётся?
        - Почему же не рубль?
        - Многовато - рубль! - отрезал парень. - За такое полтинник в самый раз!
        - Жадный ты! - усмехнулся я. - А ещё Светлый.
        - Я не жадный! - последовало в ответ. - Я бережливый.
        ГЛАВА 2
        Кабинет графини Яблонской поражал. Не роскошью, а множеством странных вещиц. Вот во всю стену выгравированная на медном листе карта звёздного неба. Вот по углам два здоровенных, сажень в поперечнике, глобуса… интересно, какой из них показывает Иных Тверской губернии? Вот в обычном цветочном горшке на подоконнике - кристалл размером с кулак младенца… вроде бы из горного хрусталя. Вот на треноге длиннющая подзорная труба. Над английского стиля камином полка, а на ней - стеклянные приборы непонятного назначения. Стены же - из морёного дуба, никакими обоями не покрытые. Напротив стены с медной картой - книжные шкафы до потолка. Интересно, какие в них книги обитают? Свечей в подсвечнике всего три, но яркости необыкновенной, сразу ясно - магические.
        Будь мне лет на пятнадцать меньше, меня бы за уши отсюда не вытащить. А вот Алёшка не вертел головой, не пялился на диковины - значит привык. Здесь, в Журавино, он за исключением воскресенья проводит каждые полдня, учится в графининой школе, причём сразу в двух классах - обычном и Ином. Сперва арифметика с грамматикой, затем сумраковедение и заклятьетворение… Небось и графиня с ним частенько беседует, уговаривает оставить меня, Тёмного, да к ней переселиться, да на службу в Ночной Дозор всё же пойти.
        - Располагайтесь, господа! - Виктория Евгеньевна указала нам на обитые розовым бархатом кресла. - Они мягкие. Вы же, Тёмные, так печётесь о своём комфорте…
        - Мне тоже в кресле нравится, - заявил Алёшка, усаживаясь.
        - Алексис, вам бы следовало промолчать! - возмутилась графиня.
        - Благодарю за такую заботу, ваше сиятельство, - галантно поклонился дядюшка. - Истинное благородство не скрыть и под белыми одеяниями.
        Сам он сейчас был одет парадно: новомодный английский фрак со скошенными полами, золотистого оттенка кюлоты, тончайшие кружева на манжетах, напудренный парик с длинной косицей. Я-то явился в обычном своём мундире и даже без шпаги. Не на приём же к матушке-императрице!
        - Сие для вас не секрет, Януарий, что я не выношу обращение по титулу! - вспыхнула графиня. - Это всё проистекает из людского невежества, а мы, Иные, должны быть выше предрассудков.
        - Ну, как вам будет угодно, Виктория, - покладисто отозвался дядюшка. - Осмелюсь спросить: а чай-то нам подадут? Или сие тоже тёмный предрассудок?
        Графиня взглянула на него так, как, бывало, Тимошка разглядывал попавшего в суп таракана: невелика беда, а всё ж как-то неприятно…
        - Так уж и быть! - расщедрилась она и дёрнула шёлковый шнурок. На звон явился пожилой лакей - не в ливрее, как принято, а в такой же тёмно-зелёной куртке, в какой ходил Костя. Судя по цветку души - обычный человек.
        - Василий Степанович, дорогой мой, - обратилась к нему Виктория Евгеньевна, - если вас не затруднит, принесите нам три стакана китайского чаю… не прямо сию минуту, а как найдёте время. И ещё по возможности каких-нибудь баранок, что ли, конфектов…
        - Да уж ладно, сообразим чего-нибудь, - буркнул Степаныч и скрылся за дверью.
        Интересные порядки в этом доме.
        - Давайте к делу, Виктория, - в дядюшкином голосе добавилось серьёзности, - кто просветит молодёжь о делах наших скорбных?
        - Наверное, вы, коли уж так рвётесь. - Графиня уселась на низенькую скамеечку у камина и приняла вид египетского сфинкса.
        - Хорошо, - кивнул дядюшка. - Слушайте же предивную повесть. Разными путями, но почти одновременно получили мы с Викторией Евгеньевной сведения из Новгородской губернии. Есть там в Белозерском уезде село Давыдово, и близ того села, в лесу, жила-была ведьма, бабка Катерина. Тёмная Иная, зарегистрирована, пятый ранг силы. К ней, конечно, обращались селяне - кому бородавку свести, кому соседскую корову отравить… надо сказать, вреднющая была бабка, меру, ей Дозором отпущенную, нередко превышала, творила людям изощрённые пакости, причём даже безо всякой для себя корысти, исключительно из злонравия. Ну, вроде нашей здешней Аксинии… помнишь, в ноябре мы ещё её в Конторе посекли, ум вправляя. Но там, на Новгородчине, места глухие, на бабкины шалости Ночной Дозор особого внимания не обращал, им больше интересно с Дневным собачиться, выяснять, кто из них в губернии главнее.
        - Тут и выяснять нечего! - подала голос графиня. - Наши коллеги там выявили столько нарушений среди Тёмных, что впору Трибунал Инквизиции созывать…
        - А наши коллеги то же выявили про Светлых, - парировал дядюшка. - Виктория, давайте не отвлекаться. Суть такова, что из-за междозорной грызни да интриг на мелочи никто не отвлекался, бабке долгое время всё сходило с рук. А в июле фортуна от неё отвернулась…
        - Или, напротив, осчастливила, - вставила графиня.
        - Как посмотреть… - пожал плечами дядюшка. - Подробности неизвестны, а только, по слухам, пришёл к бабке Катерине некий старичок-отшельник, в том же лесу ещё зимой поселившийся. То ли бродячий раскольник, то ли монах, чей монастырь по высочайшему указу упразднили. Имени его никто не знает, но крестьяне к нему ходят, припасы носят, а за то утешение духовное получают. И не только духовное - он и лечить оказался горазд.
        - Дикий Светлый, что ли? - полюбопытствовал Алёшка.
        - Вот неизвестно, - вздохнул дядюшка. - Ты слушай, отрок, слушай. Догадываешься, как отнеслась бабка Катерина к появлению соперника? Доселе только она исцеляла, молоко ей носили, яйца, убоину, рыбу, караваи… а тут ручеёк подношений в тонкую струйку превратился. Обидно! Говорят, решила бабка пришельца выгнать, сотворила какое-то заклятье. Но того лишь добилась, что старичок этот безымянный к ней в избушку пришёл и долгую беседу имел. А после того бабку и не узнать стало. Пакостей более никому не чинила, за лечение самую малость брала, да и то лишь у состоятельных мужиков, а бедноту исцелять начала бесплатно. С Отшельником более не воевала, а преисполнилась к нему почтения необычайного. Странно, да?
        - Жизнь вообще штука странная, - я тоже подал голос. - И Тёмный может быть добросердечным, и Светлый жестоким.
        - Огульное обвинение! - сейчас же взвилась графиня. - Мне такие случаи неизвестны! Ты, Андрей свет Галактионович, если уж обличаешь, то не надо экивоков… давай имена, места, числа…
        - Всё ещё забавнее, Андрюша, - вмешался дядюшка. - Переходим ко второй части нашей истории. Итак, в славном городе Новгороде жили-были парень да девушка, лет им обоим было по девятнадцать, звали их Филимон и Алевтина. Филимон был Тёмным Иным пятого ранга, Алевтина - Светлой, шестой ранг. Служили они в Дозорах, каждый в своём. И так вышло, полюбили друг друга. Но ты же помнишь, как в Новгороде у Светлых с Тёмными всё плохо! Кто бы им разрешил законным браком сочетаться? Не те, так другие растоптали бы! Для Светлых Алевтинина любовь к Филимону - чёрная измена, предательство идеалов. Для Тёмных любовь Филимона к Алевтине - позор, безумство. И что для тех, что для других - опасность. Коли Аля с Филей вместе жить начнут, то ведь он ей секреты Тёмных выдаст. А она ему - секреты Светлых. Хотя какие уж там секреты могут быть доверены таким слабым Иным? Но в обоих Дозорах начальство суровое… не то что наши с вами сиятельства… Прошу прощения, Виктория Евгеньевна.
        Та, естественно, не смогла смолчать.
        - Если я, дражайший Януарий Аполлонович, начну перечислять ваши жестокости по отношению и к дозорным, и к простым Тёмным, не говоря уж о людях, то потолок покраснеет. От стыда, что до сих пор не свалился на голову этакого змея!
        - Да ладно, - потёр свой сабельный шрам дядюшка, - так уж и покраснеет. Порозовеет, не более того. Вернёмся, однако, на первое. Итак, Алевтина с Филимоном друг друга любят, и более того, девица уже в положении интересном, и надо что-то решать. Вот и сообразили они с Новгородчины сбежать. Но сбежать нетрудно, а дальше как? Всюду пришлось бы ставиться на дозорный учёт, и всюду не потерпели бы столь противоестественный союз! Во всяком случае, они так думали. А тут у Алевтины болеть что-то начало, по женской части, и та испугалась, как бы не повредило то ребёночку. Сама целить почти и не умела, а показаться новгородским Светлым целительницам - это ж в грехе своём сознаться. Но прослышала она, что далеко на востоке губернии, в Белозерском уезде, есть замечательная такая бабка Катерина. Хоть и Тёмная, а говорят, подобрела к людям. И побежала Аля к ней, благо был у неё «скороход», и дорога через всю губернию, полтысячи вёрст, лишь день заняла. Так вот, держитесь, ребята! Приходит Алевтина к бабке, смотрит на её ауру - а бабка-то Светлая! Светлая целительница!
        - Как же так? - охнул я. - Да разве ж возможно масть поменять?
        - Невозможно, - согласился дядюшка. - Вернее, до сего дня считалось невозможным. Ан нет, вышло, что и на старуху есть своя проруха. Коротко говоря, осмотрела её бабка, полечила чем-то, сказала - всё хорошо с ребёночком будет. И про отца не спросила даже. Зато призналась Але, что это лесной Отшельник, пришелец неведомо откудошний, поменял ей масть. Ну а как не признаться? Видит - явилась к ней Светлая, поначалу даже вообразила, будто та по новой регистрировать её собирается, поскольку знает, что раньше она, Катерина, Тёмной была. А Алевтина тоже рассиропилась, о беде своей бабке рассказала. Ну, поплакали они, и бабка ей предложила план спасения. Если привести Филю к Отшельнику, пасть в ноги, упросить хорошенько, то и сделается Филя Светлым. После чего уже можно бежать им куда угодно, и там уж на учёт ставиться как обоим Светлым…
        - Постойте, дядюшка! - не понял я. - А метка его как же? Регистрация Тёмная?
        - О! - Дядя Яник направил палец в чистейше белый потолок. - В том-то и фокус, оказывается, что когда Отшельник сделал бабку Катерину Светлой, то стёрлась у неё прежняя Тёмная метка. Стала она вроде как дикая Иная. Вот и с Филимоном так же предполагалось. Сделается он Светлым, приведёт его Аля в какой-нибудь Дозор и скажет, что увидела в парне задатки Светлого Иного, да и произвела посвящение. Закон того не воспрещает, хотя по уму нужно, конечно же, через свой Дозор это делать. Изложила она свой план Филимону, тот покочевряжился вначале, страшновато же это - масть менять. Но деваться некуда, уломала она парня. И пошли они к Отшельнику. Точнее, не прямо к нему, а к бабке, которая уж и показала нужную дорожку.
        - И что же? - хмыкнул я. - Молодые оказались осчастливлены?
        - Осчастливлены, - мрачно подтвердила графиня. - Только не совсем так, как им мечталось. Вместо того чтобы сделать Светлым Филимона, этот самый Отшельник сделал Алевтину Тёмной!
        - Что не уменьшило счастья наших влюблённых, - заметил дядюшка. - Перебрались они в Псковскую губернию, в городок Изборск, предстали перед местным Дневным Дозором, наплёл им Филимон, будто приобщил свою невесту, разглядев в ней задатки Тёмной. Поверили им… Там вообще смешно сказать «Дозор». На весь Изборск всего двое Иных, Тёмная и Светлая. Причём, что занятно, родные сёстры. Обе старые девы… ну, это неинтересные подробности. Приобрела молодая семья домик, сочетались законным браком в Никольской церкви, Филимон нанялся приказчиком в скобяную лавку купца Конечникова. У Алевтины уже пузо выпирает… Словом, всё у них замечательно.
        - А как же это вам сделалось известно? - задал Алёшка очень правильный вопрос.
        - Соображаешь! - похвалил дядюшка. - Есть у нас тут в Твери один Тёмный Иной, четвёртый ранг, звать его Кондрат Игнатьевич Карасёв, в миру купец третьей гильдии. В Дозоре никогда не состоял, живёт партикулярной жизнью, женат, восемь детишек у него… магией почти и не пользуется, меру свою положенную не всегда и расходует. Порой жалеет даже, что согласился в Сумрак слазить. Но мы с ним в приятельских отношениях, иногда просто вот так по-стариковски посиживаем… а знал бы ты, Андрюша, какую чудесную делает он настойку на бруснике, с добавлением хрена и дубового листа!
        - Не отвлекайтесь, Януарий! - вернула его с небес на землю графиня.
        - Так вот, - невозмутимо продолжил дядя Яник, - этот Кондрат Игнатьевич в дальнем родстве с нашей Алевтиной. То ли она ему троюродная племянница, то ли ещё хитрее… но он её с пелёнок знал, навещал семью, по торговым делам наезжая в Новгород. Знал, конечно, что с десяти лет она Светлая, не одобрял, но и не ругался особо. А тут какие-то дела у него в Пскове возникли, и проездом остановился он в Изборске. Ну и случайно встретил на улице племяшку свою Алечку С животом. И с аурой Тёмной. Учинил он ей, конечно, строгий допрос и всё выяснил. Запираться-то девчонке не с руки было. Как объяснить, что из Светлой в Тёмную превратилась? Тут и что соврать не измыслишь, проще правду сказать. Пообещал Кондрат Игнатьевич никому о том ни словечком, ни намёком не обмолвиться, а вернувшись в Тверь, мне под брусничную настоечку всё и изложил, весь Алин рассказ.
        - Одно слово, Тёмный! - заметила графиня. - Хозяин своего слова: хочу даю, хочу беру…
        - Да, нехорошо, ваше… Виктория Евгеньевна, - покивал дядюшка. - Как чудесно было бы, коли об Отшельнике одна вы бы только и знали! Ан не сложилось! Придётся нам сию тайну на двоих делить…
        - Да, а вы-то, Виктория Евгеньевна, откуда про Отшельника сведения имеете? - поинтересовался Алёшка. - Сдаётся мне, что вряд ли граф Иван Саввич вам про то сам поведал…
        Очень, очень правильный вопрос! Ай да малый! Вот так с начальством и надо! Даже со своим.
        Я, грешным делом, боялся, что как начнёт Алёшка учиться в школе у графини, так и станет образцовым Светлым вроде своего приятеля Кости. Меня, Тёмного, начнёт считать исчадием бездны, обличать в злодействах. Это ж огромное моё счастье, что графиня Яблонская до сих пор не проведала, как мы с дядюшкой парнишку до Сумрака довели. Не лгала она тогда, на лесной поляне: как зажглась на её Ином глобусе новая Светлая звезда, так и прискакала на огонёк, а до того про Алёшку и знать не знала. «Так-то оно так, - сомневался дядюшка, - да больно уж странно, что не пыталась дознаться, зачем ты парня в Сумрак потянул, коли у него аура Светлого. Это ж был бы самый первый вопрос… А второй - что вас обоих в Старый Лог потянуло? Старуха - не мальчишка, она в месть кровожадному князю не поверит. Ох, боюсь, начнёт Алёшку нашего допрашивать, да с хитростями… А он же теперь Светлый, ему лгать нельзя… да хоть бы и лгал, по ауре же всё сразу видно».
        Так и оставались мы в догадках, что ей Алёшка успел рассказать да какие она из его рассказа сделала выводы. «Одно утешает, - замечал дядюшка, - что полгода уж прошло, а разоблачений нет. Знаю я Викторию… пламенный характер, холерический, ярость в себе долго не удержит. Кабы узнала про нашу авантюру с князем и Алёшкиной сестрой, да и про Скудельниковых - ох и было бы крику! Ох и было бы угроз!»
        Алёшка, однако же, обаянием графини не пленился, говорил о ней уважительно, но без восторгов - не то что Костя. Ну, с тем-то понятно, тот на Викторию Евгеньевну как на приёмную мать смотрит. А мой парнишка исправно ходил в школу в Журавино, совершенствовался во владении магией, но в Ночной Дозор идти отказался наотрез: мол, нечестно получится. «Почему нечестно? - кипятился Костя, нимало не смущаясь моим присутствием. - Ты же Светлый и должен пресекать козни Тёмных!»
        «Это, стало быть, за Андреем Галактионовичем шпионить? - возражал Алёшка. - Коли я дозорный, то и за ним следить должен буду, а мне то совестно!»
        Воображаю, как измучилась с ним графиня!
        - Алексис, уж не думаете ли вы, что я выдам все свои секреты при наших гостях? - кивнула она на нас с дядюшкой. - Впрочем, кое-что поведать могу. Во-первых, про бабку Катерину. Тут совпадение вышло. Есть у меня в имении человек один, Степан, очень хороший столяр. А тесть его Никодим как раз в Новгородской губернии проживает. Старик давно уже маялся почечными коликами, но никто помочь ему не мог. Однако ж прослышал, что есть на краю губернии, в Белозерском уезде, такая знахарка… поехал к ней и вернулся со здоровыми почками. Но мало того: от местных селян всяких рассказов об этой бабке наслушался: и что была она злобной ведьмой, а стала в одночасье доброй да милой… и что укротил её скверный нрав не кто иной, как безымянный старик-раскольник, в тайном скиту обитающий. Во-вторых, есть у меня знакомства в Новгороде, и про исчезновение Светлой Иной Алевтины сделалось мне известно ещё месяц назад. Знаю я и то, что найти её новгородскому Ночному Дозору до сих пор не удалось, хотя применяли самые изощрённые заклятья и артефакты. Что неудивительно: все их заклятья нацелены были на поиск Светлой, а девица-то
потемнела…
        - Виктория Евгеньевна, а зачем вы нам-то с Андреем Галактионовичем про всё то рассказываете? - широко улыбнулся Алёшка. - Да и вы, ваше сиятельство! - изобразил он лёгкий поклон в сторону дяди. - Ведь, смекаю, не просто же так, чтобы нас с барином занятными сказками потешить?
        ГЛАВА 3
        Вот чем хорошо быть Иным - можно не бояться клопов. Простенькое заклятье «отсылка» - и вся вредная живность спешит оказаться как можно дальше. Представляю, каково бы нам с Алёшкой здесь пришлось, будь мы обычными людьми.
        Постоялый двор, впрочем, не хуже и не лучше других. Село Пустошка большое, богатое - а всё потому, что близ торгового тракта. Осенью тут даже ярмарка бывает, да и протекающая поблизости река Молога вполне судоходна. Так что разместились мы, можно считать, с удобствами: кони наши в тёплой конюшне, сами мы в тёплой каморке… и даже клопы с тараканами пренебрегли нашим обществом. За окошком луна мутным пятном просвечивает сквозь плотные тучи… наверняка завтра будет метель… как бы не застрять тут. Конечно, нам, Иным, метель не помеха - но, во-первых, не стоит лишний раз пользоваться магией, а во-вторых, не стоит давать пищу людским языкам. Молва о безумном барине, рискнувшем жизнью и своей, и крепостного своего человека, разнеслась бы широко. А нам приказано не светиться.
        - Ну, что думаете, Андрей Галактионович? - поинтересовался Алёшка, потягиваясь на застеленной шерстяным одеялом лавке. Чувствовалось, что хочется ему одновременно двух разных вещей - и поспать, и поговорить.
        - Насчёт чего? - уточнил я. Я много о чём сейчас думал. И о странностях порученного нам дела, и о том, что послезавтра уже Рождество… казалось бы, что мне с того, а вот жду с душевным трепетом, прямо как двадцать лет назад… и ещё про Анюту я думал. Не повезло девушке, выдал её всё-таки батюшка за сына купца Кирпичникова, на Покров гуляли свадьбу. Она скорее всего уже и думать про меня забыла - с той апрельской ночи сколько всего случилось… Митиного папеньку из нашего конторского заточения выпустили ещё в середине мая, всыпав для вразумления плетей. Это оказалось несложно - всего-то и потребовалось душевно поговорить со следователем Петром Ивановичем, про игрища его кладбищенские намекнуть… и за молчание запросить такой пустяк. Зато летом скончалась от чахотки Елена Николаевна, Митина матушка… и Анюта через отца хлопотала о детишках-сиротах. Не удивлюсь, если она потому и согласилась за слюнявого купеческого сына пойти, что таково было встречное условие отца Георгия. Коротко сказать, при такой бурной жизни где уж помнить отставного поручика Полынского, с коим всего-то раз и прогулялась тёплой ночью
до дома… и даже не под руку…
        На самом деле всё можно было устроить. И влюбить её в себя - воздействие второго уровня, уж как-нибудь выпросил бы у дядюшки… и лазаретного служителя Митю вывести из игры, причём безо всякой магии, и отец Георгий благословил бы дочь выйти замуж за «озорного барина» - тут воздействие четвёртого уровня, своими запасами обошёлся бы. Всё было решаемо… и я ничего не стал делать. Опять они, химеры разума! Опять это непонятно откуда взявшееся знание, что так - нельзя. Что если так - то сломаю последнее. А что последнее? Сам не понимал.
        - То есть как насчёт чего? - удивился моей непонятливости Алёшка. - Насчёт упыря! Что делать-то будем?
        Ох, ещё и это… Дорого бы я дал за то, что услышанное часом ранее, за ужином в общей зале, оказалось бы страшными селянскими сказками. Поручик Полынский двумя годами ранее именно так бы и решил. Но Иной Полынский себе такой роскоши позволить не может.
        Там, внизу, в общей зале, царила полутьма, разжиженная несколькими масляными плошками. Для кого их, плошки, зажигали, даже непонятно. Из-за поста выпивающих почти и не было, а просто похлебать горячего - местным это дома сподручнее. И пожилой костистый дядька Филипп, содержатель постоялого двора, стосковавшийся, видать, по людскому обществу, степенно разъяснял мне, наивному молодому барину, в какие нехорошие места привела его судьба.
        Нехорошими, впрочем, места сделались недавно - до декабря всё тут было просто замечательно. Барин Поликарп Семёнович проживал себе в Петербурге, управляющий Онисим не лютовал, на барщину не гонял, оброк взимал божеский. Год выдался урожайный, разбойники не шалили, хотя торговый тракт - место для таковых вкусное. Казалось бы, сельская идиллия.
        Только вот после Введения стали в Пустошке погибать люди. Причём почти всегда - у себя же дома. Целыми семьями - от стариков до младенцев. Обнаруживали их соседи, смущённые странной тишиной. Стучали, кричали, потом всем миром выбивали засовы ворот, ломали двери. И находили мертвецов. Бледных до синевы, без каких-либо ран… ну, не считать же ранами две маленькие точки у горла или основания шеи.
        Естественно, селяне сообразили что к чему и приняли меры. Перво-наперво отслужили молебен. Затем поставили в известность капитан-исправника. Его превосходительство приехал, покрутил ус, откушал в доме у старосты, выругал мужиков за дремучесть и объявил, что вот только упырей ловить ему, образованному человеку, и не хватало. Причину же смертей видит он в неком поветрии, навроде морового, и в сём деле надлежит разбираться лекарям. В селе же потому следует ввести карантин, постоялый двор закрыть, дабы проезжающие не имели возможности переносить заразу. Скотину же всю надлежит проверить на язву и при малейшем подозрении забивать. Для осуществления всего того придётся направить сюда из Устюжны воинскую команду, квартировать которая будет в крестьянских же домах. Впрочем, есть ещё одно предположение - что смерти сии произошли от причин естественных, ибо жизнь человеческая в руце Божией и каждому отмерен свой срок. А мужикам предлагалось выбрать наиболее приятную им версию.
        Что они выбрали, угадать было несложно. Упырь, конечно, упырём, но карантин, лекаря и воинская команда - стократ хуже. Каждый, видимо, решил, что его-то уж беда обойдёт стороной. Всего ведь три семьи пострадало… из полутора сотен. Так что обходились народными средствами - чеснок, святая вода, кто побогаче - ещё и серебро.
        Чеснок я и без дядьки Филиппа заметил - целые гирлянды его свисали по обе стороны от входной двери. Серебра не обнаружилось - видимо, дядька Филипп его приберёг для спасения собственной семьи. Жил он, кстати, не на самом постоялом дворе, а неподалёку, в двухстах саженях.
        Само собой, посмотрел я на дядьку Филиппа сквозь Сумрак. Не было в словах его подвоха, искренне хотел он мне добра. И меня, заезжего, жалел, и человека моего, и себя, конечно: мы-то вскоре покинем эти мрачные места, а ему тут оставаться, с упырями.
        Дело, на первый взгляд, было ясное - дикий упырь, недавно вылупившийся… ни сном ни духом не ведавший про Иных, про Договор, про лицензии. И местные дозорные проморгали - хотя их не стоило винить: уж больно место на отшибе, как раз на стыке сразу трёх губерний, нашей Тверской, Новгородской да Ярославской. Не уверен, что Иной глобус графини Яблонской достигает до сих мест. И ещё больший вопрос - показывает ли он низших Иных или только тех, что произошли от обычных людей.
        - Ты, барин, по казённой надобности едешь али по личной? - поинтересовался дядька Филипп.
        - По личной, - коротко сообщил я, потягивая из глиняной кружки весьма недурное пиво. Сейчас достаточно было изложить первую, самую простую нашу легенду. Однако ж без подробностей, поскольку с чего бы заезжему дворянину откровенничать с мужиком?
        - Неладное время выбрал, да уж чего теперь… главное, как стемнеет, на двор не выходи… неровен час упыря встретишь. Они, упыри, света не любят, по темноте только шалят.
        Ну, положим, не только, но не читать же ему лекцию по природе кровососов!
        - А что, дядька, - между делом осведомился я, - у вас тут в селе помирал кто во второй половине ноября? Ну, незадолго до Введения, проще сказать?
        - Господь миловал, - отмахнулся он. - Последние похороны перед Михайловым днём случились, бабка Кузьминиха померла, ей без малого девяносто было.
        Значит, если и впрямь дикий упырь, то не из местных. Дикий-то на третий день встал бы, в крайнем случае через неделю. Значит, залётная пташка.
        А что, если это наш? Если тот самый так и не пойманный тверской кровосос, которого оба наших Дозора весной ловили, да так и не словили? Почерк, правда, несхожий: там, в губернском городе, всего одна жертва, а тут, в селе, - три семьи, в общей сложности шестнадцать трупов. И всего за месяц! До чего ж прожорливая тварь! Скромнее нужно быть, скромнее.
        - Что ж дальше делать будете? - Я допил наконец пиво и скучающе взглянул на дядьку Филиппа.
        - Барину уж отписали, - сообщил тот. - Вот приедет барин, он всё рассудит. Барин-то знатный, генерал инфантерии.
        Ну, это да, по сравнению со мной, поручиком в отставке, - как луна рядом с крошечной, едва различимой взглядом звёздочкой.
        - Держи, барин! - Дядька Филипп от щедрот протянул мне связку чеснока. - На шею надень, может, убережёт.
        Пришлось взять. Не обижать же человека.
        * * *
        - Так что делать-то будем с упырём, Андрей Галактионович? - повторил свой вопрос Алёшка.
        - А зачем с ним что-то делать? - непритворно удивился я. - У нас своё задание есть. Завтра или послезавтра дальше поедем, до Белоозера ещё вёрст двести. А ловить здешних упырей - дело новгородского Ночного Дозора. Их территория.
        - Вы что же это? - В Алёшкином голосе прорезалось возмущение. - Готовы людей на съедение отдать? Да вы настоящий Тёмный, я погляжу!
        - Нет, я только учусь, - ухмыльнулся я. - А ты вот настоящий Светлый, всё тебе невтерпеж, всё хочется с Тьмой сразиться. Угадал?
        Судя по обиженному сопению - угадал.
        - Можешь Виктории Евгеньевне шепнуть, - примиряюще предложил я. - По Тихой Связи. У тебя ж с ней стыковка есть? Вот пусть сообщит новгородскому Дозору.
        - Нету связи, - отрезал мальчишка. - Их сиятельство, конечно, предлагала сонастроиться, да я отказался. Не хочу, чтобы она с советами своими лезла. Замучила уже советами. Если что очень срочное, то вот, - похлопал он себя по груди, где на суровой нитке вместе с медным нательным крестом висел глиняный свисток. То есть выглядело это как свисток, а на деле было артефактом «вызов». Действовало с любого расстояния, будь вызываемый хоть в Африке у диких негров, хоть в Америке у диких индейцев. Но только в одну сторону. И потом долго заряжалось силой.
        У меня, конечно, был такой же, нацеленный на дядюшку, только не свисток, а в мизинец длиной золотая рыбка. Тихая Связь, конечно, удобнее, но пользоваться ею на больших расстояния очень сложно. «Такая магия, - объяснял мне ещё Александр Кузьмич, - подобна свету фонаря. Чем дальше, тем сильнее рассеивается».
        - Ну хорошо, а ты что предлагаешь? - устало сказал я. - На подвиги потянуло?
        - Подвиги не подвиги, - степенно возразил мальчишка, - а упыря здешнего изловить следует. И упокоить как нарушителя Договора.
        - А если не сумеем быстро? - хмыкнул я. - Сколько собираешься тут проторчать? Неделю? Месяц?
        - Зачем так долго? - удивился Алёшка. - Вот давайте завтра к ночи и выйдем на охоту. Повезёт - хорошо, не повезёт - что ж, ваша взяла, поедем себе дале, а про упыря графине дадим знать, пусть уж решает, как с ним быть.
        А вот кстати, станет ли милейшая Виктория Евгеньевна, получив такое известие, беспокоить новгородцев? Ведь пришлось бы объяснять, откуда у неё такие сведения, а это значит - рассказать про нас. Но путешествие наше должно происходить в глубокой тайне от любых Иных, и особенно от новгородских.
        - Почему ж завтра, а не сегодня? - Мне не хотелось поддевать Алёшку, просто само так получилось. - Раз уж мечтаешь побороться за дело Света, так ни к чему откладывать на потом. Вот прикинь, вдруг сейчас упырь кого-то сосёт?
        - Не, - отмахнулся парень. - Сейчас я слишком спать хочу. Дотерпит до завтра. Всё равно ведь с утра никуда мы не поедем, гляньте, какая метель. А ближе к вечеру навострим «ловчую сеть», нас учили… вас тоже, наверное? Дело небыстрое, тщательности требует, зато надёжное. Не укроется от нас упырь… разве только в самые глубокие слои Сумрака шастать умеет. Но нам на занятиях говорили, что таких за последние три тысячи лет всего двое было.
        - Ладно, будь по-твоему, - махнул я рукой. - Один день всё равно ничего не решает. Поохотимся. Вот уж не думал, что придётся свою же масть ловить.
        - Да какая разница, своя ли, чужая, если бесчинство творит? - вздохнул в темноте Алёшка. - Нельзя такое спускать.
        - Хороший бы из тебя Инквизитор вышел, - заметил я.
        - Не хочу, - зевнул мой напарник. - Костя говорил, скучные они.
        - Это верно, - ничего не оставалось мне, как согласиться. - Мы, Тёмные, уж всяко веселее. Один Пётр Иванович чего стоит.
        Интересно, а что будет, если Алёшка когда-нибудь узнает о том, как славно поохотились три года назад Пётр Иванович с Ефимкой? Ведётся же архив лицензий… правда, бумаги отсылаются в столицу, в бюро Инквизиции, но всякое ведь случается. Ох, не поздоровилось бы старому оборотню! Да и молодому тоже.
        И вновь, точно внезапная зубная боль, кольнула меня привычная уже мысль: а ведь, коли прознает парень про наш с дядюшкой план, про нашу вину - дело неминуемо кончится поединком. И если со мной ещё по-разному может повернуться, то против дядюшки Алёшка точно котёнок против рыси. Развеет тот его по Сумраку а после рюмочку мадеры выкушает. И не будет никакого Алёшки ни на каком свете.
        - Давайте уж спать, Андрей Галактионович. - Алёшка накрылся овчинным тулупом и, отвернувшись к стенке, сейчас же засопел.
        А мне не спалось. То ли из-за лупящих в окно снежных хлопьев, то ли из-за мелькающего в разрывах туч мутного пятна луны, то ли от кусачих мыслей. И вновь мне припомнился тот разговор в Журавино, с коего и началась наша с Алёшкой экспедиция. Тайная донельзя.
        ГЛАВА 4
        - В общем, так, ребята, - глухо заговорил дядюшка, дождавшись, когда умолкнет графиня. - Смотрите, что у нас получается. Есть, оказывается, возможность менять Иным масть, Светлых делать Тёмными, а Тёмных - Светлыми. Соображаете, какие тут соблазны открываются? Ведь это оружие помощнее любых заклятий да артефактов! Вот, к примеру, зачем нам с Викторией Евгеньевной равновесие блюсти? Очень было бы замечательно её Тёмной сделать, и весь Дозор её в придачу! Верно?
        - Я тебе сделаю! - высказалась графиня каким-то неправдоподобно сердитым голосом. - Лучше уж вас всех осветлить!
        - Вот именно! - подхватил дядюшка. - Мы-то с Викторией Евгеньевной не такие дураки, но если известие сие разнесётся между Иными - непременно найдутся охотники одним махом добиться своего. Прощай тогда Договор!
        - И здравствуй война! - добавила графиня. - Ежели есть такое средство, то ни одна сторона им безраздельно владеть не сумеет. У людей тоже так - пушки-то в Европе придумали, лет этак четыреста назад, но очень скоро они и у турок появились, и у татар.
        - Вот представьте, какая среди нас, Иных, смута поднимется, - продолжил дядюшка. - Покуда средство это, перемена масти, будет редкостью - за него сражаться будут. И не только Тёмные со Светлыми, но и меж собой. К примеру, ежели было бы у меня такое средство и прознал бы о том известный тебе Харальд - да он бы у меня его из рук вырвал! Может быть, вместе с руками. Да и ваши, - подмигнул он графине, - тоже бы разодрались.
        - А когда оно, это средство, окажется у всех, - заметила графиня, - то начнутся уже по-настоящему страшные магические войны. Такие, какие были перед подписанием Великого Договора. Ведь на грани же стоял наш Иной мир, ещё немного - и перебили бы друг друга, а заодно и половину человечества.
        - Великие предстоят потрясения, - дядюшка заговорил сухо и строго. - И счастье ещё, что первыми обо всём мы с Викторией Евгеньевной прознали. Прознали, обсудили и решили: слишком страшное это оружие, не должно оно никому достаться, и даже про саму возможность такого оружия никто знать не должен. А чтобы…
        - А чтобы добиться сего, - перебила его графиня, - сперва надо как следует сие дело разведать. Выяснить, что это за Отшельник такой загадочный, как он Иным масть меняет. Ежели заклятье это, то какого уровня силы? Какие нужны условия? Если артефакт, то в единственном ли числе он существует, или такие можно как пирожки выпекать? Если он один такой и секрет его неизвестен, то сам артефакт следует у Отшельника выкрасть, а далее уж мы с Януарием Аполлоновичем найдём способ его уничтожить. Если же как пирожки - то следует узнать рецепт, и далее уж придётся нам поломать головы, как бы помешать поварам готовить столь острое блюдо.
        - А ежели не артефакт и даже не заклятье, - помолчав, добавил дядюшка, - ежели Отшельник своей силой сие творит, то не должно ему быть. Как в Писании сказано, иногда лучше одному человеку погибнуть, нежели всему народу.
        - Да, это жестоко, - скривилась графиня. - Нам, Светлым, даже сама мысль о подобном хуже зубной боли. Но в редчайших, исключительных случаях, когда нет совсем уж никакой другой возможности, а речь идёт о жизни миллионов…
        - Но вряд ли сие будет столь просто, - пояснил дядюшка. - Очень может статься, что наш Отшельник - маг чудовищной силы, и не всякий Высший с ним управится.
        - Вот поэтому и нужна разведка, - сообщила графиня. - И вы, молодые… гм… Иные, наверняка уже догадались, кто в неё пойдёт.
        - Дело опасное, - вздохнул дядюшка. - И говоря по истине, боязно за вас. Да только нам с Викторией совсем уж не с руки пускаться в длительное путешествие, без нас тут всякое приключиться может.
        - А дело такое, - пояснила графиня, - что нельзя на него одних только Тёмных отправлять. Да и одних Светлых, - по голосу её чувствовалось, как неприятно ей в этом признаваться. - Слишком велик соблазн перед разведчиком. Очень уж вкусной покажется возможность супостатам своим цвет менять, на свою сторону перетягивать. Вызнав секрет, разведчик может и не вернуться к тому, кто его послал… Потому и нужна совместная экспедиция, дабы Светлый надзирал за Тёмным, а Тёмный за Светлым.
        - Но и передраться они не должны, - добавил дядюшка. - Когда завладеют секретом осветлений и затемнений, тогда самый-то соблазн и начнётся. Ухайдакать напарника да самому единолично всем распорядиться. Вот прикиньте, что было бы, коли, к примеру, Константина ихнего в пару с нашим Ефимкой поставить. Нет уж, как ни крути, а из всех тверских Иных только вы подходите. Тёмный и Светлый, которые друг другу не враги. Которые долгу своему верны. Причём я не только про долг перед своей мастью…
        - Силой мы вас принудить не вправе! - заявила графиня. - Только добровольность! Сугубая добровольность! Я не меньше Януария Аполлоновича беспокоюсь за вас!
        В кабинете на целую минуту повисла тишина. Ну, не совсем уж полная - колотилась в окно метель, тикали ходики, трещали берёзовые поленья в камине, стрекотал сверчок за шкафом. А внутри головы моей столько мыслей зашебуршилось разом, что друг другу они мешали выбраться на поверхность ума, и потому чувствовал я одну лишь тупость.
        - Да понятно это, - подал голос Алёшка. - Мы с Андреем Галактионовичем осторожненько. Ничего, прокатимся, разведаем. Так что именно делать-то нам надлежит?
        Как он, однако, лихо за нас обоих решил! Впрочем, отказываться было бы совсем уж глупо.
        - Ну, вот это уже деловой разговор. - В дядюшкином голосе вновь появились бархатные нотки. - А делать вам надлежит вот что. Завтра же отправитесь вы в путь на Белоозеро. Наше счастье, что зима, на санях-то оно проще. Ехать вам лучше всего через Кашин, затем Красный Холм, после Весьегонск, далее уже и Белозерск будет. От Белозерска озеро по восточному краю обогнёте, и там уж на север, к селу Давыдово. Близ того села и надлежит отыскать вам жилище бабки Катерины, войти к ней в доверие и узнать, как до Отшельника добраться. Полагаю, сами вы, без бабкиной подсказки, его не найдёте. Не будет толку ни от заклятья Поиска, ни от «ловчей сети». Чует моё сердце, не того размера дичь, чтобы в обычные наши силки попасться. Ну а как доберётесь до Отшельника, действуйте по обстоятельствам. Одно лишь сразу скажу: грозить ему не следует. Умнее надо, тоньше. Эх, мне бы самому… да нельзя…
        - Ну а если все тонкости и умности наши прахом пойдут? - предположил я. - Что тогда?
        - А вот тогда, - в дядюшкином голосе блеснула сталь, - употребишь штучку. Артефакт «чёрная стрела», заряжен исполинской силой, но лишь на один выстрел. Если сумеешь незаметно применить - развеется наш Отшельник по Сумраку. Мы, конечно, не знаем, какой он силы, но если просто Высший, вроде меня или её сиятельства, - может и сработать. Но это самый крайний случай. А начать разведку всё равно надлежит с бабки.
        - Кстати, зачем именно бабка? - Мне пришла в голову очевидная мысль. - Может, лучше в Боровск съездить, пообщаться с молодой семьёй. Филя с Алей тоже ведь знают, где живёт Отшельник.
        - А подумать? - потёр свой боевой шрам дядюшка. - Были они там всего раз, дорогу от бабки к берлоге Отшельника могли и не запомнить. Но не это даже главное. А вот не согласятся они тайну открыть, и что делать будешь? На магический поединок вызовешь? Заклятье «развязанный язык» наложишь? Так ведь чтобы его на Иного наложить, нужен по меньшей мере первый ранг! Кроме того, Боровск - это тебе не дикое Давыдово. Людно в Боровске. На виду вы были бы.
        - Да, это крайне важно! - Графиня даже привстала со своей скамеечки. - В пути старайтесь поменьше привлекать к себе внимания! И магией пользоваться лишь в самом крайнем случае! Нельзя, чтобы новгородские Иные пронюхали. Не то заинтересуются, начнут копать, сложат одно с другим. А они ведь не только магические воздействия отследить могут, но и людскую молву. Сообразят, что странная какая-то парочка путешествует по их земле, проверят - и не укроетесь.
        - Посему вам уже готова легенда, - пояснил дядюшка. - Вернее, даже три легенды. Для простых людей, для непростых и, само собой, для Иных. Простая легенда - это что ты, Андрей свет Галактионович, жениться надумал. Дело ж молодое, верно говорю? - подмигнул он. - Только в Твери ничего путного найти не сумел. Ты ж у нас «озорной барин», сумасброд, в почтенных семействах не шибко-то желают с тобой породниться. К тому же ты бедноват. Ну что у тебя есть за душой? Деревенька в Самарской губернии, от силы душ сорок, домишко в Твери, капитала тысчонка… ну, несерьёзно это. К тому же в отставке, карьера не задалась. Да я бы на месте отцов сих благородных семейств первый указал тебе на дверь! И стало быть, ищешь ты невесту на стороне. Бывшие сослуживцы твои по Семёновскому полку помогли - подсказали, что есть в городе Архангельске славная девица на выданье. Звать её, допустим, Пульхерия… дворянка, но бедна как церковная мышь, и сирота, папенька её, коллежский регистратор, пять лет уж как от лихорадки почил… зато и собой хороша, и домовита. Вот и едешь ты на смотрины, взяв с собой для услужения крепостного
своего человека.
        - А для непростых людей? - заинтересовался я.
        - А для непростых людей, - прищурился дядюшка, - всё сие насчёт женитьбы объяснять следует как прикрытие. На деле же ты, Андрей свет Галактионович, являешься тем, кем и впрямь являешься. То есть служащим тверской конторы Тайной экспедиции, и поручено тебе расследование одного запутанного дела, ниточки коего уходят аж в Архангельск. Надобно тебе там тихо, ненавязчиво, никак не светясь, допросить нескольких важных свидетелей. Почему тихо? Потому что коли мы тут в Твери всё дело распутаем, до ума доведём - то нам и слава, и почёт. Но если вот так по дури в Архангельск приехать, бумаги предъявить, городские власти привлечь - те помочь-то помогут, но тут же о сем в столицу доложат, в Тайную экспедицию, Степану Ивановичу Шешковскому Ему, значит, все лавры и достанутся, а мы, тверские простофили, на бобах. Кому уж в каких подробностях излагать - сам смотри, по обстановке.
        - Ну а для Иных? - осведомился Алёшка.
        - А для Иных, - дядюшка поднял палец, - особо лгать и не след. Ибо увидят ложь по ауре. Для них легенда нужна очень близкая к истине. Итак, осенью забрёл к нам в Тверь некий дикий Светлый, полубезумный старичок из крестьян-поморов. И со Светлыми общался, и с Тёмными, язык у него без костей… Мы тут его зарегистрировали, приютили, а попутно узнали, что есть неподалеку от Белого моря, близ Ловозера, странное место. Оттуда невозможно в Сумрак войти, понимаешь ли. И мы тут посовещались и решили, что сие неспроста. Наверняка оттого Сумрак там недоступен, что скрыт в нём некий могучий древний артефакт. Прикинь, какой он силы должен быть, чтобы Иных даже на первый слой не пускать! Что за артефакт, кем создан, когда, для чего предназначен - сие нам неведомо, но очень хочется узнать. Если, конечно, всё это и впрямь так. Старичок-то не врал, аура чистая, но ведь ум помутившийся, мог и сам в свои фантазии уверовать. Значит, нужна проверка. А ещё лучше - всё-таки каким-то макаром его, артефакт, заполучить, пробившись в Сумрак. Затем доставить в Тверь и тут уж изучить тщательно. Ну и понятное дело, сдать в
Инквизицию, чтобы уж ни нашим, ни вашим. Только вот вдруг там что-то очень вкусное? Настолько вкусное, что и Светлый рискнёт сию прелесть присвоить, и Тёмный? Значит, надлежит от обоих Дозоров по Иному послать, дабы приглядывали друг за другом. Видишь, как похоже? Пускай ломятся на Ловозеро, Сумрак проверяют. Что окажется? Что старичок наш всё ж безумен был. И взятки гладки. Учти, Алексей, ежели и впрямь придётся с Иными объясняться, то лучше уж, чтобы не у Андрея Галактионовича, а именно у тебя язык развязался, так оно правдоподобнее будет. Ибо не верим мы в стойкость юных, не бреющих бороды!
        - Между прочим, уже скоро придётся! - слегка надулся Алёшка и провёл ладонью по щеке.
        - Не кипятись, просто так надо для дела, - примирительно кивнул ему дядюшка. - Лично в твоей стойкости я ни минуты не сомневаюсь.
        * * *
        И вот сейчас, в тёплой мутной тьме, всё это вспомнилось столь отчётливо, будто прозвучало только минуту назад. Хотя уже неделю как мы странствовали от деревни к деревне, сперва на восток, далее почти строго на север. Совсем уж без магии, конечно, не сумели - и волков понадобилось пугать, и сломавшиеся полозья чинить, и Планету лечить, когда у той подкова слетела, а мы с Алёшкой сию беду сразу не заметили.
        Но покуда объясняться ни с кем не пришлось - места были глухие, малолюдные, а про Иных и говорить нечего. Так уж всюду складывается, что те в города тянутся, да желательно покрупнее. В сёлах разве что ведьму встретишь, да и то невысокого ранга. Упырям и оборотням тоже в городе вкуснее. Да и безопаснее, кстати. Каждый лишний труп в селе - это дело громкое, это всё равно что, стоя в ночи, масляным фонарём размахивать да кричать: «А вот я туточки!» Светлые живо прищучат.
        Тем более странным казались мне здешние дела. Какой-то слишком уж наглый завёлся упырь. Совсем, что ли, непуганый? Ну, ничего, напугаем. Ибо шестнадцать трупов - это уже слишком.
        Эх, видел бы меня сейчас Пётр Иванович! Исплевался бы весь: свою ж масть предаю, против Тёмного выступить собираюсь.
        Всё-таки до чего же неприятный старик!
        Впрочем, он бы мною тоже охотно закусил. Только вот зубы коротки.
        ГЛАВА 5
        За день погода явно улучшилась. Метель стихла, небо прояснилось, колючие звёзды перемигивались удивлённо: мол, что неймётся этим двоим? Что понесло их в ночь? Уж вне всякого сомнения, не церковный колокол, звонящий где-то вдали.
        Между прочим, Рождество же завтра! Праздник, которого я так ждал первые десять лет моей жизни… да и потом тоже. Внутри вызревало ожидание чуда… хотя чуда и не случалось, если не считать таковым не объяснимую ничем радость. Не потому, что кончается пост, не потому, что впереди - Святки с пирогами, катаниями в санях и прочими удовольствиями. Всё это было важно, но всё это было не главное. Какая-то иная причина… чувство какой-то огромной, вселенского размера победы, к которой и я почему-то причастен. И долго ведь держалось. Помню же!
        Год от году, однако, становилось оно слабее - а в декабре восемьдесят шестого и вовсе не пришло. Тогда уже мне, новопосвящённому Тёмному, всё про Христа разъяснили.
        «Да тут и думать нечего! - едва ли не в голос кричал Александр Кузьмич и притоптывал юфтевым сапогом. - Просто Светлый Иной! Ну да, огромной силы, вне категорий - и скорее всего дикий! Самостоятельно в Сумрак слазил! Впрочем, тогда всё одно времена были дремучие, ни тебе Договора, ни Дозоров, ни Инквизиции. Добрый оказался малый, начал людей исцелять, пятью хлебами толпы народа кормил, мертвецов поднимал. А что Сын Божий, что Мессия и всё такое - это уже людишки опосля сочинили. Ну, может, и говорил он чего-то такое, может, ошалел от возможностей, ум и сдвинулся… без малого восемнадцать столетий минуло, как сейчас проверишь? Ну а когда не на шутку развернулся, тамошние же Светлые его и сдали! Слишком уж великие потрясения иначе случились бы. Иудеи-то его царём сделать хотели, а римлянам бунт не надобен - прислали бы пару-тройку легионов и оставили бы от Иерусалима мокрое место! Вот потому-то сообща на Иисуса навалились, магическую силу ему сковали да на распятие римлянам и выдали! А как иначе-то? С ним же по-хорошему толковать было бесполезно! Сколько раз уж пытались!»
        Александр Кузьмич всегда, когда о божественном говорил, ужасно волновался, размахивал руками и брызгал слюной. Будто он не бывший кучер графа Беклемишева, а мало что не первосвященник Каиафа.
        Я с ним не спорил - в конце концов, он наставник, ему виднее. Да и что я мог возразить? Из его слов картинка складывалась стройная, ясная, прямо как чертёж к задаче по геометрии. Только вот радости было жаль. Точно украли у меня что-то.
        Потом оказалось, что украли не до конца. На Пасху восемьдесят седьмого радость вернулась - правда, уже не та, что раньше, а куцая какая-то, испуганная… вроде нищенки, которую сердобольные люди пустили погреться в сени. И потом тоже возвращалась. Я понимал, конечно, отчего: натура-то человеческая крепко во мне сидит, истинным Иным ещё не скоро стану, долго ещё химеры разума будут меня тревожить.
        И конечно, ни с кем своими мыслями я не делился. Александра Кузьмича к той первой моей Иной Пасхе уже не было. Не Викентию же душу открывать… не говоря уже о Харальде. Что же до дядюшки, то с ним наверняка об этом поговорить было можно, но, если совсем уж честно, я побаивался.
        Да, конечно, он родная кровь. И благодетель. Прозябал бы я доселе в Санкт-Петербурге, сносил бы изощрённые издевательства дозорных, кабы не отыскал он меня на моей квартире. Вышел из Сумрака прямо возле постели, где валялся я, силясь заснуть - и не мог. Смешно вспомнить, но и узнать-то его сразу не удалось. Ведь тогда, в Туманном Лугу, я его видел с уже наложенной личиной, видел старика семидесятилетнего, а тут он явился в подлинном своём облике - вот как сейчас выглядит граф Иван Саввич. В том облике, какой был у него в далёком сороковом году, когда и прошёл он посвящение.
        «Да сдалась тебе эта столица, Андрюша! - терпеливо увещевал он меня, отпаивая чаем и смородиновой наливкой. - Они ж тут поедом тебя едят, и за что? За мелкую ошибку, какая с любым случиться может. Харальд, между нами говоря, шельма ещё та, и под его началом служить - это себя не уважать. Давай-ка ты под мою руку, в Тверь. Городок для жизни приятный. Служба уж всяко поинтереснее будет, чем здесь. А мне тоже выгода - будет с кем в шахматишки сыграть. Если же серьёзно - нужен мне верный помощник… и вижу я в тебе большие силы. Не пожалеешь! А перевод я сам устрою, тебе и говорить-то с Харальдом более не придётся».
        Всё так. Но и благодетелю-дядюшке не хотелось мне поверять сокровенное. А ну как посмеётся? Не зло, не обидно - но от того только больнее выйдет.
        …Колокол вдали всё заливался. Интересно, много ли народу пришло на ночную рождественскую службу? Сейчас, когда тьма кишит упырями? Уж не в одиночку ли служит здешний батюшка отец Михаил? Не считая, конечно, псаломщика, пономаря и певчих. Должно быть, грустно ему и обидно. А может, и нет. Может, радость о народившемся в мир Младенце Христе перевесила в его сердце горечь. Коли так - счастливый он. Счастливый, потому что никакой Александр Кузьмич не открывал ему глаза на скучную правду жизни.
        - Рождество… - выпустил я из губ струйку пара. - А как мыслишь, Алёшка, кем был Христос? Из ваших, из Светлых?
        Мальчишка остановился, вопросительно глядя на меня. Удивление его можно понять: мы на серьёзное дело идём, упыря ловим, может статься, и Высшего, и неизвестно ещё, как всё оно повернётся, - а тут вдруг Тёмного на божественное пробило.
        - Что это вдруг вас, Андрей Галактионович, взволновало? - просипел он. Не то от холода, не то потому, что последние месяцы ломался у него голос.
        - Да так просто, - махнул я рукой в ту сторону, откуда сквозь морозную тьму доносился колокольный звон. - Как-то вдруг на ум пришло.
        - Ну, коли хотите моё мнение знать, - не сразу отозвался он, - так по мне Он истинный Бог и есть. Ни Светлый, ни Тёмный, ни в крапинку. Я тоже слышал байку, будто Он был Иным, только чепуха это на постном масле.
        - Почему ж ты так решил? - теперь уж пришёл черёд удивляться мне. Вот уж от кого не ждал я такой уверенности.
        - Да потому что Он и впрямь воскрес и апостолам являлся. А иначе стали б они ходить и проповедовать, когда за то головы лишиться можно! Нет уж, раз отважились - значит убедились, что всё взаправду! Значит, такое им открылось, что и смерть от руки человеческой не страшна.
        - Ну а если он и не умирал на кресте? - Во мне проснулось упрямство. - Может, только изобразил свою смерть? Ну, вот как дядюшка мой Януарий Аполлонович. И потом являлся и апостолам, и другим всяким… а они, простодушные, думали, это оттого, что он Бог… Возможно такое?
        - Хотите сказать, что Он Иной, который до сих пор жив, только прячется от всех? - В лунном свете Алёшкина улыбка показалась мне довольно странной. - И показывается некоторым, особо достойным? Семнадцать с лишним веков всех обманывает? Тогда выходит, что Он бесчестный… потому как если Он не Бог, то и никакого спасения, значит, нет, и всем дорога в ад? Как-то слишком глупо у вас выходит.
        - Да это не у меня, это я так, предположительно, - возразил я. Можно было приводить самые разные доводы против Алёшкиных слов, но почему-то мне разом расхотелось спорить.
        - А я вот про это давно думаю, - помолчав, признался тот. - С той поры ещё, как Иным по вашей милости сделался. Наши, Светлые, надо мною смеются. Их сиятельство Виктория Евгеньевна тоже думает, будто Он был Иным. Только не Светлым, а наоборот, Тёмным. Потому что хотел всех сделать покорными властям. И Костя вслед за ней повторяет. А по-моему, они просто боятся, что Он взаправду есть.
        - А ты сам-то не боишься? - прищурился я. - Ведь если попы не лгут, то для нас, Иных, царствие небесное закрыто… оно ж для людей только. А мы - не люди. Были когда-то людьми, верно, но теперь уж всё… Это как бабочка, что из гусеницы вывелась. Глупо её по-прежнему в гусеницах числить.
        - Может, и так, - погрустнел Алёшка, - да только оттого не стану я верить в то, что приятнее, а не как на самом деле. А может, у Него и для нас местечко найдётся. Он же говорил, вспомните: в доме Отца Моего обителей много.
        - Да уж, - вздохнул я, - вот так живёшь бок о бок с человеком… ну, то есть Иным… и совсем его не знаешь. О каких ты, оказывается, высоких материях мыслишь.
        - Я не только о высоких. Давайте уж делом займёмся. - Алёшкин тон сделался суше. - Про божественное и потом можно, а сейчас мы вроде как упыря ловим. Вот и давайте ставить «ловчую сеть».
        Я кивнул. И впрямь пора. Не то чтобы особо рассчитывал на успех - если тут шалит Высший, толку от сети чуть, - но раз уж собрались на охоту, значит, надо охотиться.
        Мы обошли село по широкой дуге, углубились в поле - снегу здесь было по пояс, если не выше, но сейчас, в Круге Невнимания, ничто не мешало нам воспарить на сажень, зависнув над слегка искрящейся в лунном свете равниной.
        «Ловчая сеть» - заклятье, требующее не избытка силы, но тонкости и аккуратности. Сперва посылаешь окаймляющие лучи под широким углом, охватывая почти половину окружающего пространства, протягиваешь их как можно дальше, потом на равных промежутках создаёшь узлы соединений, затем связываешь их поперечными лучами, напитываешь магической силой, в узлы посылаешь образ предполагаемой цели и следишь, чтобы он не рассеивался… а узлов множество, и все нужно держать в уме, и чем дальше, тем больше искривляются лучи, а сила так и норовит рассеяться, утечь обратно в Сумрак, но ты тщательно следишь, чтобы такого не случилось.
        Да, с непривычки может голова кругом пойти. А откуда взяться привычке, коли ни разу мне это пока ещё в деле не пригождалось? Когда учил меня Александр Кузьмич, тогда выходило ладно, но тому уж больше года минуло.
        За моей спиной Алёшка занимался тем же. Интересно, сколь часто практиковался с ним Костя и отличается ли сеть Светлых от нашей? Вдвоём мы охватывали почти всё пространство - вёрст на пять, от горизонта до горизонта.
        Теперь оставалось только ждать. Упырь мог появиться откуда угодно. Мог прямо сейчас, а мог и под утро. А мог и не появиться. Или появиться могло сразу несколько - изредка такое бывало, дикие кровососы сбивались в стаи. В любом случае, как только тварь возникнет в охваченном пространстве - будь то в обычном мире, будь то на первом слое Сумрака, - тотчас зажгутся в нужном квадрате сети четыре огонька на узлах, и дальше уже наша забота.
        Будь мы людьми - давно бы уже зубами клацали, никакие шубы нас бы не спасли. Судя по чуть заметному зеленоватому оттенку неба, мороз стоял лютый. И хорошо, что силы на обогрев тратится всего ничего… а то за ночь могли бы истощиться.
        Разговаривать сейчас уже не следовало, всё внимание тратилось на поддержание сети, и потихоньку она у меня выровнялась, сила по лучам потекла равномерно, а сами лучи уже не перекашивались, будто скрещённые шпаги. Сейчас это уже действительно было похоже на сеть - такие я видел у наших мужиков в Чернополье. Рыбные там места, хоть и не сравнится Малый Кинель с рекой Самарой… не говоря уж о Волге. Но не только плотва и карась, не только жерех - водятся там и щуки, и даже сомы. Одного такого при мне вытащили, и так он извивался на песке, так шевелил усами, что я заревел - сразу и от страха, и от жалости. Год мне тогда шёл, кажется, пятый.
        Похоже, на какое-то мгновенье я даже задремал, но и во сне умудрился держать сеть. А проснулся от яркой вспышки и звона колокольчика, вроде того, что и в наших санях над дугой подвешен.
        - Есть! - восторженно закричал Алёшка. Ну, точно щуку подсёк! - Попался, упырище! Ну, теперь держись! Пойдёмте, Андрей Галактионович! И лучше по Сумраку!
        Оказалось, и идти-то не слишком далеко - полверсты, не больше. В Сумраке даже проще - снега тут не было, сухого бурьяна тоже, просто гладкая равнина, каменистая земля - ни бугорка, ни рытвины. Добежали минуты за три, никакой «Скороход» не понадобился.
        Упырь оказался в единственном числе. И даже не упырь, а упыриха, а ещё точнее - упырица. Нас она явно не замечала. Возможно, не умела, оставаясь в человеческом мире, глядеть в окружающий Сумрак. А может, и не до нас ей было, потому что одно терзало ей ум: голод. Тягостный, давящий голод упыря. Всё это читалось по её цветку душу… нет, тут уж лучше сказать, по ауре, ибо души у неупокоенной нежити не бывает. Чёрное облачко клубилось над её головой, и мерцали в нём алые бусинки, похожие и на волчьи ягоды, и на капли крови. «Чем таких бусинок больше, - вспомнился мне тенорок Александра Кузьмича, - тем упырь голоднее. А чем он голоднее, тем глупее».
        - Красивая, - чуть слышно шепнул Алёшка.
        Девчонка и впрямь была красавицей, и драные её лохмотья ничуть красоту не скрывали. На вид лет шестнадцать, фигурка тонкая, длинные, ниже пояса, косы едва прикрыты не по-зимнему лёгким платком. И большие серые глаза, и чуть припухлые щёки. Чем-то отдалённо смахивала она на юную дворяночку Катеньку Самарцеву, с коей танцевал я на пасхальном балу у графини Яблонской. Только вот не было на Катеньке таких страшных лохмотьев… в которых обычная девчонка на такой стуже давно бы обратилась в ледышку. И уж подавно не вилось над Катенькиной головой никакой чёрной гадости.
        - Ну что, берём? - столь же тихо предложил я.
        - Нет, - отрезал Алёшка, - рано. Брать нужно, когда обозначит она гнусные свои намерения. А до той минуты будем наблюдать. Так положено, так нас учили!
        Что ж, он Светлый, ему виднее. Будь я один - просто вызвал бы упырицу на поединок и быстренько бы упокоил. Уже сейчас отчётливо было видно, что никакая она не Высшая, летучей мышью не обернётся, на третий слой Сумрака не сиганёт. Обычная дикая - регистрационной метки-то и в помине нет.
        А упырица меж тем брела по тёмной, пустынной сельской улице от дома к дому. Иногда подходила к воротам, ненадолго замирала, потом горестно махала рукой и шла дальше. Видно, нелёгкое это дело - выбрать блюдо повкуснее.
        Мы с Алёшкой скользили по Сумраку в пяти шагах за её спиной, и чем дальше, тем больше чувствовал я себя дурак дураком. Зачем мне эта охота? Надежда изловить таинственного тверского упыря давно уж испарилась. Тогда какой смысл тратить время? Лучше бы как следует выспались - завтра-то с рассветом отправляться в путь. Алёшка - с ним понятно, он Светлый, ему людишек жалко, а нежить - наоборот. Но я-то Тёмный! И она, бедолага, Тёмная. Сестра, можно сказать, по масти!
        Наконец она выбрала. Изба, на мой взгляд, ничем не отличалась от прочих. Покосившийся забор, снег едва ли не достигает окон, и узкая дорожка расчищена от крыльца до ворот.
        В эти ворота упырица и принялась стучать - не со всей дури, а даже как-то робко и вместе с тем настойчиво. Неужели верит, что запуганные селяне отзовутся на её стук?
        Что интересно, ни один пёс не заливался лаем. Впрочем, как раз вовсе и не интересно - уж успокаивать собак упыри умеют столь же хорошо, как и сосать кровь. Причём делают это даже не задумываясь. А вот людям как раз не мешало бы задуматься, стоит ли открывать гостю, на которого никак не отзываются собаки.
        «Толцыте, и отверзится вам», вспомнилось вдруг, как возглашал Евангелие отец Тимофей в Чернополье, в Успенской нашей церкви. Неужто и впрямь отверзится?
        Отверзлось. Заскрежетало в избе, послышались шаги, чуть приоткрылась дверь, вышла на порог немолодая уже баба в наспех накинутом поверх ночной рубашки тулупе. Цветок души у неё был под стать обстоятельствам - жёлтая тревога, малиновое раздражение, голубое любопытство, лиловый страх. Но всё это - тускловато, потому что сильнее всех чувств было желание вернуться на полати и досмотреть оборванный сон.
        - Что надо? - произнесла она хрипло.
        - С Рождеством вас Христовым, добрые люди! - Голос упырицы прозвучал столь мягко и просительно, что даже я чуть было не поддался её обаянию. - Пустите странницу переночевать! Стужа-то какая лютая! И страшно, - всхлипнув, добавила она.
        - Самим есть нечего, и положить негде! - сообщила баба, подойдя к воротам, но не торопилась отодвигать засов.
        - Так я же не прошу куска! - взмолилась упырица. - И в избу не прошусь! Хоть в сенях, хоть в чулане каком до утра, а там побреду себе дале! Смилуйся, матушка! Закоченею! А то и чего хуже со мной приключится в ночи! Я ведь в Весьегонске ещё слыхала, какая в ваших краях ужасть творится!
        - Что ж сюда-то попёрлась? - нелюбезно спросила баба. Это она зря. Чем больше с упырём говоришь, тем легче ему будет зачаровать.
        - Так выгнали меня с постоялого двора, там такая хозяйка злющая! - Упырица подпустила в голос слезу. - И вот тащусь я в Бежецк, там, говорят, икона чудотворная в Никольской церкви есть, приложиться хочу, об избавлении от бед Царицу Небесную упрошу… ибо сирота я, батюшка с матушкой о прошлом годе потонули, а дядька мой жестокосердный, Иван Фокич, домишком нашим завладел, а меня взашей погнал… и вот скитаюсь я по дорогам, милостью добрых христиан жива покуда.
        Складно поёт, - вновь шепнул мне Алёшка, теперь уже по Тихой Связи. - Неужто сама такую сказку сложила?
        Вполне возможно, - подтвердил я. - При жизни могла дура дурой быть, а как восстала упырём, так ум и прибавился. Не человеческий уже ум, а Иной. Мне про такое наставник рассказывал. Странная эта штука - упыриный ум. Это на самом деле и не ум даже, а просто, как своего ума им не хватает, так слышат нечто вроде подсказки.
        Кто ж им подсказывает? - недоверчиво хмыкнул Алёшка. - Сатана, что ли?
        Наставник мой полагал, что, когда упокаивают упыря, что-то от него в Сумраке всё же остаётся, - пояснил я. - Какое-то облачко, что ли, сгусток мыслей. И вот где-то там глубоко все такие облачка сливаются в одно большое облако, и каждый упырь сие облако каким-то образом чует… какая-то устанавливается у него с ним связь. Вот оттуда подсказку и получают.
        Странно как-то, - заметил напарник. - А мне её сиятельство твердила, что упыри на чужих ошибках учиться не умеют, только на своих. И что большинство из них в первый же год гибнет, потому как им голод остатки ума затмевает, вот и лезут на рожон. И наши их упокаивают, как и положено. А вы - глубина, облако, сгустки.
        Так не я же, а наставник мой Александр Кузьмич, - пожал я плечами. - Пытливый у него был ум, хотя порой и заносило его знатно. Оттого и сгинул.
        - Звать-то тебя как? - меж тем поинтересовалась баба.
        - Дарьей, матушка! - жалобно поведала упырица.
        Я заметил, как заострились Алёшкины скулы, как напряглась его спина. Тут, в Сумраке, он почти не отличался от себя обычного, разве что выглядел чуть взрослее. Будь посветлее, наверняка бы и веснушки проявились отчётливо.
        - Боязно пускать-то, - задумалась баба. - А вдруг ты самая нечисть и есть?
        Надо же, угадала! И что дальше делать будет?
        - Да Бог с тобой, матушка! - размашисто перекрестилась упырица и бухнулась на колени. - Помилосердствуй! Ежели меня упыри съедят, тебе ж грех выйдет, вовек не замолишь!
        И вот этот довод бабу сразил. Она повздыхала, отодвинула прочный дубовый засов.
        - Ладно уж, входи! Постелю тебе шубейку в сенях! Ночь-то и впрямь такая… Младенчик Христос народился, нельзя в такую ночь никого обижать.
        Кроме упырей, мог бы сказать я, но, конечно, промолчал.
        Упырицу Дашу не надо было упрашивать. Она с готовностью проскользнула в едва открывшуюся створку ворот, пошла вслед за хозяйкой. И на пороге даже веничек взяла, отряхнула снег с драных своих валенок.
        Мы с Алёшкой в Сумраке проследовали за девушкой. Хозяйка же, оставив свою гостью в сенях, шмыгнула в дом и вскоре вернулась с зажжённой лучиной.
        - Вот, ложись! - кинула она на пол какую-то ветхую тряпку, не слишком-то похожую на обещанную шубейку. Затворила наружную дверь и тут же скрылась в комнату. Там тоже лязгнул засов. Увы, не очень-то он ей поможет - раз уж сказала «входи», раз уж ввела в дом, то никакие внутренние запоры кровососа не остановят.
        Упырица, впрочем, пока что ничего и не предпринимала. Покорно улеглась на предложенную «шубейку» и вроде как уснула. По крайней мере человек бы точно так подумал.
        Ждём? - спросил я. - Или уже пора?
        Ждём! - подтвердил Алёшка. - Пока она по-человечески себя ведёт, мы хватать её не вправе.
        Скучно тут, - вздохнул я. - И кто знает, сколько ещё проторчать придётся.
        Вот с Костей мы от нечего делать в квадраты играем, - сообщил Алёшка. - Очень даже занимательно. Хотите, научу? Мысленно представьте квадрат, разделите четырьмя горизонтальными линиями и четырьмя вертикальными. Готово? Теперь вообразите, что вы в одном из малых квадратов, только в каком, не знаете. А надо выход найти. Какой первый ваш ход? Можно на клетку вправо, влево, вверх и вниз, а наискосок нельзя.
        ГЛАВА 6
        Но только я втянулся - и впрямь занятно оказалось! - как игру пришлось прервать. Ибо девица-упырица поднялась и медленно двинулась в сторону двери в жилую комнату.
        На второй слой! - скомандовал Алёшка, и я, не тратя времени на объяснения, подчинился. Тут же стало понятно зачем: упырица не стала магически отодвигать засов, а попросту скользнула в Сумрак и прошла сквозь дверь. Не окажись мы глубже - вот тут-то и состоялась бы преждевременная встреча.
        Всё это заняло секунду-другую. Очутившись в натопленной избе, упырица тут же вернулась в человеческий мир и внимательно огляделась.
        Народу было много, и все спали. Восемь человек - сама баба (в цветке её души значилось имя - Клавдия), муж её Герасим, старуха Евдокия, матушка Герасима, сестра Герасима Наталья, четверо детишек, в чьи цветки я особо и не вглядывался - заметил только, что старшей девчонке двенадцать, а самому младшему три.
        Упырица постояла-постояла, поозиралась и уверенно двинулась именно к этому младшему, свернувшемуся калачиком на широкой лавке. Темнота ей, конечно же, была не помехой. Как, впрочем, и нам.
        Ну, сейчас! - азартно прошелестел Алёшка. - Сейчас начнётся!
        И в самом деле, стоя над мальчонкой, Даша преобразилась. Щёки её ввалились, в глазах зажглись лиловые искры, из верхней челюсти выдвинулись длинные тонкие клыки, более всего похожие на немецкие карандаши, которыми ужасно любил писать дядюшка, ставя их по удобству куда выше гусиных перьев.
        - Стоять! - вынырнул из Сумрака Алёшка и кинул в упырицу заклятье «холодное железо» - в просторечии говоря, оковы на руки и на ноги. Я меж тем углубил обитателям избы сон - зрители нам сейчас были совсем ни к чему.
        Упырица дёрнулась вправо, дёрнулась влево - но её куцых силёнок было совершенно недостаточно, чтобы освободить конечности. Тут по меньшей мере третий ранг нужен, а то и второй.
        - Войти в Сумрак! - вновь скомандовал Алёшка. - Непонятно сказал?
        - К-куда? - растерялась девица. - Куда войти? Ты кто? Ты зачем?
        - Что, и слова такого не ведаешь? - ухмыльнулся парень. - Ну, туда, куда ты шастала, чтоб сквозь дверь пройти.
        - А, - сообразила наконец Даша, - в потёмки, что ли? Так бы сразу и сказал!
        В Сумраке одно лишь в ней изменилось - исчезли драные тряпки, изображавшие собою одежду. Теперь уж ничто не скрывало её девичью красоту.
        Упыриную красоту, напомнил себе я. Не хватало ещё слюни пускать. Ведь если называть вещи своими именами, то передо мной труп. Который ходит, произносит слова, даже думает - но в котором жизни не больше, чем в табуретке.
        Тем не менее взгляд мой против воли прилип к её обнажённым бёдрам, потом переместился чуть выше - и очень трудно было оторваться. Здесь, в Сумраке, не было цветов (жалкую поросль синего мха можно не считать), но и в оттенках серого Даша производила сильнейшее впечатление. Тугие груди, огромные глаза, чуть припухлые губы… Вот память о том, что скрывается за этими милыми губами, и привела меня в чувство.
        Я посмотрел на Алёшку - и понял, что тому приходилось ещё тяжелее. Быть может, он вообще впервые видит особу противоположного пола во всех мыслимых и немыслимых подробностях. Даже скорее всего так - судя по прерывистому его дыханию, по судорожно сцепленным пальцам, по напряжённой позе.
        - Ну что, Светлый, - хлопнул я его по спине. - Давай уж, веди сие дело, как учили.
        Мальчишка кивнул и уставился себе под ноги. Потом негромко спросил:
        - Тебя и впрямь Дарьей звать?
        - Истинно так, - согласилась упырица. - А вы кто?
        - Иные мы, - вздохнул Алёшка. - Или никогда про таких не слыхала? Совсем тёмная?
        - Не забудь, - напомнил я, - что на упырей заклятье «честное слово» иначе налагается. Не как на людей. Силовой колпак не на голову ставишь, а на сердце… вернее, на то, где когда-то оно было. И ауру подсвечивать без толку…
        - Да знаю я! - отмахнулся парень. - Тоже учили!
        Учили, прямо сказать, так себе. Иначе не тратил бы он столько силы понапрасну. Хотя не его в том вина, да и не его наставника - им обоим попросту не было на ком практиковаться. То ли дело в Петербурге, где Харальд заставлял проштрафившихся низших Тёмных служить наглядными пособиями для новичков! Низших он вообще не жаловал, держал в жесточайшей строгости, на оборотней надевал магические рогатки, от чего те в полнолуние никак не могли перекинуться и испытывали оттого лютые муки, упырей насильно поил разведённым в нужной пропорции вином - для них это было всё равно как для человека едкая щёлочь. В первые месяцы моего обучения довелось мне поупражняться и на упырях с оборотнями, и на ведьмах послабее.
        «Между прочим, - пояснял Александр Кузьмич, - лет сто назад в немецких землях среди инквизиторов немало Тёмных водилось. Я про человеческую инквизицию, конечно, не про нашу, Иную. Так вот, они, Тёмные эти, для того ведьм и хватали, и мучили, чтобы в магических умениях усовершенствоваться. Поупражняться на низших, дабы выбиться в Высшие».
        По сравнению с Харальдом дядя Яник был истинным человеколюбцем… то есть инолюбцем, конечно. Провинившуюся ведьму мог посечь, нашалившего упыря мог надолго лишить людской крови, но на большее фантазия его не простиралась.
        Впрочем, упырица Даша раскололась легко. Слишком уж слабенькой она оказалась, да и не сказать чтобы шибко умной.
        Лет ей стукнуло девятнадцать, до сентября сего года проживала она в Московской губернии, в городе Дмитрове, числилась в мещанском сословии, отец её был мясником… и надо же такому случиться, что по уши втрескалась девица в торговца-коробейника. «Говорил, что с самого Екатеринбурга товар носит, и товар-то какой чудесный: бусы хрустальные, камушки разноцветные, нитки самого разного окраса. И собой чудесен: волосы как вороново крыло, кольцами вьются, и глаза как виноградины».
        Любовь продолжалась аж целую неделю, пока у коробейника ни шатко ни валко шла торговля на ярмарке. Встречались по ночам на сеновале в мясницком доме, коробейнику Васеньке удавалось как-то проникнуть к своей возлюбленной, не потревожив собак, не попавшись на глаза никому из многочисленной мясницкой семьи и не менее многочисленным соседям. «Умел он ходить тихонько… ничто под ногой и не скрипнет!» А уж как любил! Каким был страстным и нежным, как пылко целовал, начиная с шеи и опускаясь всё ниже и ниже! Утром Даша просыпалась осчастливленной и обессиленной. «Да на тебе лица нет, - волновалась её матушка Аглая Ниловна, - чай, хворь прицепилась? Надо бы в деревню тебя сводить, к бабке Ползучихе».
        Коротко сказать, поганец Васенька выпил чуть ли не всю девицу, а на прощанье устроил ей роскошный подарочек. Не тот, чем обыкновенно одаривают слабый пол такие вот проезжие молодцы-человеки. Иной оказался подарочек. «Поцеловал он меня крепко-крепко, аж в глазах потемнело, и память отшибло, а очнулась на другой день, и уж так мне поплохело… и матушка над постелью моей плачется!»
        Поставив девушке упыриный укус, Васенька растворился в голубой дали, а Даша начала чахнуть, не вставала уже, её трясло от холода - сколь бы жарко ни топили печь, потом ослепла… а после Воздвижения и вовсе померла. Этих предсмертных дней, впрочем, она почти не помнила. Она и сейчас-то вспоминала прошлое лишь потому, что Алёшка держал её в тисках «честного слова» - для неё самой это были смутные картинки из до-Иной жизни.
        Даша встала из гроба, как и положено, на третий день и совершенно не понимала, кто она такая и что с ней происходит, с чего вдруг оказалась она дождливой ночью на Всехсвятском кладбище. Потом почувствовала голод. Первой жертвой оказалась бродячая собака… а вскоре дошло и до людей.
        В Дмитрове своих Дозоров нет, вспомнил я. Когда случается что-то серьёзное, дозорные приезжают из Москвы, и, видимо, несколько выпитых нищих остались без внимания. Впрочем, долго так оставаться не могло, и Даша своим новым упыриным умом это понимала… вернее, чуяла. Потому бросила родной город и отправилась на вольную охоту. Московская губерния, Ярославская, Вологодская, а после уже здешняя, Новгородская… с октября она много где побывала. Голод чем дальше, тем сильнее терзал её, добычи хватало ненадолго. Напившись людской крови, она искала укрывище и там долго спала… хотя сном это упыриное оцепенение называть неправильно. Для неё разница между сном и явью заключалась лишь в том, что во сне она ощущала приятную сытость.
        Упыриный ум внушал ей избегать и крупных городов, и слишком уж мелких деревень. Сама она вряд ли смогла бы объяснить, отчего так, но мы-то с Алёшкой понимали: в большом городе хоть и больше еды, но опаснее - можно попасться либо Ночному Дозору, либо сообразительным людям с осиновыми кольями. Для Высшего упыря такие народные умельцы, конечно, не страшны, но диких новичков вполне могут упокоить и собственными силами. А в мелкой деревеньке каждый выпитый был бы слишком заметен, слухи распространились бы по всей округе и рано или поздно дошли бы до ушей Дозоров. Крупные же сёла вроде Пустошки - самое то. Иных здесь нет, но людно, и потому вероятность оказаться жертвой слишком мала, чтобы мужики озверели и устроили настоящую облаву. Нет, в таких сёлах каждый предпочитает трястись от страха в своей избе, при этом надеясь, что его-то уж беда не коснётся.
        Днём она спала в лесу, в медвежьей берлоге. Медведя, само собой, пришлось выгнать, но даже слабому упырю это как два пальца облизать. Вот в чём все низшие Иные сильны - так это в воздействии на животных. Могут внушить им беспричинный страх либо беспричинную любовь к себе, почти не тратя на то магическую силу.
        По ночам выходила на охоту. Не всегда удачно - чаще всего напуганные селяне ей попросту не открывали, случайных же прохожих тут не водилось. Однако три раза ей везло по-крупному. Семьи попадались многочисленные.
        Занятно, что Даше и в голову не приходило оставлять своим жертвам жизнь. Умный упырь не убивает без нужды, он берет у человека столько крови, чтобы тот не слишком-то и пострадал. А потом подчищает ему память. Лучше сто раз по шкалику, чем один раз по ведру. Но то умный упырь, а то Даша.
        - Да, история чувствительная, - заметил я, когда Алёшка вытянул из девицы-упырицы все подробности. - Ну и что делать будем? Какие мысли, Светлый?
        - А что тут думать? - мрачно сказал он, по-прежнему стараясь не глядеть на Дашины прелести, и всё равно нет-нет, да и бросал на них взгляд. - Налицо преступное нарушение Договора, убийства не по лицензиям. Упокаивать надо, и вся недолга!
        - Экий ты прыткий. - Мне не то чтобы хотелось его подразнить, но такая твердолобость раздражала. - А вот взгляни на дело с другой стороны. Девушка понятия не имеет об Иных… она даже не осознаёт, что стала упырём, и уж тем более не ведает ни о каком Договоре. Как можно нарушить то, о чём не знаешь? Тут если кого и судить, то Васеньку. Вполне возможно, что пил он нашу Дашу вполне лицензионно, но коли уж взбрело ему на ум сделать её упырём, то обязан был немедленно известить о том московский Дневной Дозор, дабы те своевременно подхватили девчонку. Но Васеньки поблизости как-то не наблюдается, а есть лишь эта несчастная. Вот с ней-то что делать?
        - Ну и что предлагаете? - угрюмости в Алёшкином голосе ещё прибавилось, хотя, казалось бы, куда уж больше.
        - Вообще-то, замечу тебе, оба мы находимся на чужой земле. Это Новгородская губерния, и только новгородским Дозорам решать, как поступить с девушкой. Действуя самочинно, мы нарушаем все правила! Вообще, по уму, следовало бы вызвать сюда и тех, и других - и новгородских Ночных, и Дневных. Передать им Дарью с рук на руки, составить о том протокол.
        - И что с ней было бы дальше? - облизнул губу Алёшка.
        - Дальше объяснили бы ей, что к чему, ну и наказали бы: лет на пятьдесят оставили без лицензий. Пускай пьёт свиную да коровью кровь. Невкусно, но позволяет как-то продержаться.
        Даша напряжённо слушала наш разговор, но, видимо, мало что понимала. Когда Алёшка снял заклятье «честного слова», разум её вернулся в прежнее полузвериное состояние. Однако и сейчас она скорее всего чувствовала, что решается её судьба. Глаза набухают слезами, тонкие пальцы нервно тискают друг друга, чуть дрожат лопатки.
        - Это, Андрей Галактионович, верно было бы, кабы мы с вами просто погулять вышли, - выслушав меня, возразил Алёшка. - А мы тут по секретному делу. От новгородских велено нам таиться всячески.
        - Значит, собираешься упокаивать? - осведомился я. - А не жалко? Ведь сам видишь, какая красота! И развеять её по Сумраку? Неужто рука поднимется?
        - Мне его жалко! - кивнул Алёшка в сторону спящего мальца. - И всех остальных тоже. А её - нисколько. Не человек она уже. Как первую кровь выпила, так зверем стала. Как тот медведь…
        Он замолчал, скулы его заострились, а я задумался, о каком медведе речь - о том ли, которого Даша выселила из родной берлоги, или же о том, который полугодом ранее заломал другую Дашу.
        - А ведь сниться тебе будет! - сам не зная зачем, предположил я. В отличие от него мне девчонку было жаль. Да, конечно, такая жалость - химера разума, да, конечно, не пристало мне, Тёмному магу третьего ранга, жалеть мелкую нежить… но эти груди… эти щёки… эти бёдра… и чтобы ничего этого не стало? Да, может, оно и правильно, но принять такую правоту - всё равно что вместо вина выпить уксус.
        - Может, и будет, - вздохнул Алёшка. - Да вот Виктория Евгеньевна любит повторять: есть такое слово надо.
        - Умеешь хоть? - поинтересовался я. - Может, лучше мне самому?
        Самому, конечно, не хотелось, но ещё больше не хотелось, чтобы это чугунное надо потом долго давило мальчишке на мозги.
        - Справлюсь, - заявил он. - Чай, не сложнее, чем курице башку оттяпать.
        - Не надо, дяденьки! - заполошно закричала вдруг Даша. Похоже, до неё наконец дошло, что странные люди - или не люди? - приняли наконец какое-то решение. И очень для неё неприятное. - Не убивайте! Пожалуйста! Я же молодая ещё! Я жить хочу!
        И она бухнулась перед нами на колени.
        Ей и в голову не приходило сопротивляться, лупить по нам потоками силы, рвать на куски, перегрызать горло… правда, упыриные зубы в отличие от оборотничьих к такому не приспособлены. Видимо, как при жизни понимала она себя слабой, зависимой от всех девочкой, так и в не-жизни осталась таковой. Да, безжалостная хищница… но вместе с тем забитое дитя.
        - Надо, Даша! Надо! - перехваченным голосом произнёс Алёшка. - Тебе ж самой лучше будет… Упокоишься наконец, душу в небо отпустишь.
        Он сделал шаг назад, слегка присел на левую ногу - и резко выбросил вперёд обе руки. Сумрак озарился белым пламенем, бьющим из его ладоней. Всё понятно - поток изначальной силы. Не заклятье какое, не артефакт, а Свет в чистом своём виде.
        - Покойся с миром! Отпускаю тебя! Озаряю тебя! - Слова вылетали из его губ, точно ядра из гаубицы. Поднимались ввысь - и уже оттуда по крутой дуге падали на Дашу. А та, охваченная столбом света, начала бледнеть, таять. Миг - и никакой Даши здесь уже не было.
        Тотчас погас и свет, а Алёшка сел на грязный пол - тут, в Сумраке, в отличие от обычного мира было пыльно, - уткнулся лицом в ладони и заплакал. Совсем по-детски, нисколько не смущаясь моего присутствия.
        И что мне было делать? Ещё минуту назад я жалел несчастную девчонку, а сейчас - его. Мальчишку, которому я сломал жизнь. Которого превратил в Иного. Который сейчас убил. Впервые в жизни.
        Я сел с ним рядом, обхватил рукой за плечи и ничего не сказал. Да и что тут скажешь?
        Сколько мы так просидели, непонятно: время в Сумраке течёт иначе, нежели в обычном мире. Потом Алёшка резко поднялся и, глядя на меня сверху, произнёс вполне спокойным голосом:
        - Пойдёмте уж. Нам с рассветом ехать… поспать бы хоть сколько-то. Может, и получится.
        ГЛАВА 7
        В Белозерск приехали мы на закате, когда здоровенное красное солнце завалилось уже краем за ровную линию горизонта. Ещё бы ей не быть ровной - озеро, огромное Белое озеро, превратилось по зиме в скованную льдом снежную равнину. Небо же переливалось всевозможными красками - киноварь, охра, бирюза, кармин, даже гелиотроп и тот местами просвечивал.
        Но любоваться красотами было некогда - следовало поскорее найти ночлег, привести в порядок лошадей, да и самим похлебать чего-нибудь горячего. Завтра с рассветом пора уже выдвигаться к месту назначения - селу Давыдово, располагавшемуся к северо-востоку. Надо будет, кстати, придумать, что отвечать местным, если поинтересуются: по какой такой надобности оказался барин в их медвежьем углу. Сказка про архангельскую невесту может и не сработать: дорога на Архангельск протянулась гораздо восточнее.
        Я поделился своими опасениями с Алёшкой и услышал спокойное:
        - Да что тут думать, барин? Ну да, в Архангельск мы держим путь, да заплутали чутка. А и мудрено в здешних краях не заплутать. По зимнему-то времени хотели срезать, напрямки рвануть, от наезженного тракта отклонились… ну и вот.
        Он, кстати, вновь начал именовать меня барином, объясняя это пользой дела. «Чтоб внимания лишнего не привлекать. Мало ли кто услышит, да задумается, с чего вдруг лакей господина своего по имени-отчеству зовёт. Задумается и начнёт языком трепать».
        Едва мы въехали в город, он тут же перекинулся словом с мальчишками, возвращавшимися с подлёдного лова, и выяснил, где нам, путешественникам, лучше остановиться. Трактир Егора Холстинина оказался совсем недалеко, через две улицы. Там нас встретили как родных: всего-то стоило сразу выдать трактирщику рубль медью - и разместили с наилучшими удобствами, какие только возможны в такой дыре.
        Алёшка, как и положено вышколенному дворовому человеку, тотчас побежал на конюшню проверять, хорошо ли устроили лошадей, а я спустился вниз, в общую залу, и в ожидании полноценного ужина затребовал себе полуштоф водки с сообразной закуской.
        Здесь в отличие от запуганной упырями Пустошки оказалось людно. Мелькали в рыжем свете масляных ламп самые разные тени - похожие на зверей, на птиц, на огромных муравьёв, и сразу вспомнилось мне, как развлекался я в детстве, складывая пальцы так, чтобы на обтянутой холстом стенке моей комнаты возникали разные фигуры. И думалось мне, десятилетнему, что когда будет у меня братец или сестрица, то стану развлекать их, устраивая целые представления из теней. Не сбылось.
        Здешняя публика была простонародной - овчина, валенки, шапки-треухи. Здесь громко смеялись и забористо ругались. Здесь пили пиво и закусывали местной рыбой. На меня особого внимания не обратили: ну, барин, ну, при шпаге, видали тут таких. Подсаживаться с разговорами не позволяла им разница в положении, а дворян вокруг не наблюдалось.
        Сообразная закуска, между прочим, весьма радовала. Солёные огурцы ничем не уступали творению рук Прасковьи Михайловны, а грузди так даже и превосходили те, какими потчевали меня в доме Скудельниковых. А ещё копчёная корюшка, и маринованные ломтики лука, и стерляжья икра. Водка же показалась мне слегка недодержанной, но уж всяко получше той, что подавали в Пустошке.
        Вспомнилось, как уезжали оттуда, и вновь поразился я, сколь быстро в людской среде разносятся слухи. Вот, казалось бы, на рассвете мы с Алёшкой поднялись, хмурые, невыспавшиеся, взаимно поздравили дядьку Филиппа с Рождеством Христовым, похлебали разогретые вчерашние щи - и услышали беседу двух баб, стряпухи и поломойки.
        - Слыхала уже, Манюха, что у Клавки Фроловой приключилось? - прислонив к стене швабру, спрашивала поломойка.
        - Тоже новости, - подбоченясь, отвечала рябая стряпуха. - Уж всё село талдычит. Дивные дела, Господи помилуй! Пустила Клавка прохожую нищенку в сени, по доброте-то душевной. Спозаранку же, чуть поднялась, девчонки той как не бывало! А засовы все, между прочим, как следоват задвинуты - и на двери, и на воротах! Будто сквозь землю странница провалилась! Но и никакая вещь не пропала! Чудеса!
        - Истинно тебе говорю, то упыри шалят! - заявила поломойка. - Девчонка-то, видать, не просто так пропала - упыри её утащили да и съели! Повезло Клавке - почитай, нищенкой той от упырей откупилась! А то бы всю семью загрызли! Они ж, нечистые, и сквозь стенку запросто могут. Вот только ежели стенку чесноком намазать, тогда им в жильё ходу нет. Да где ж столько чеснока взять, чтобы на все стенки хватило, да и на крышу, и на пол… Тяжкие времена наступают, Манюха! Пока барин с Петербурха приедет, нас тут, чай, упыри уже всех сожрут.
        Обе пригорюнились.
        Мне сейчас тоже взгрустнулось - то ли настоянная на рябине водка тому виной, то ли утомил долгий путь в санях, когда вокруг одно и то же, то ли тело согрелось, ум же, напротив, охладился. А если таким умом внимательно охватить мою жизнь, то получится пустая и глупая шутка. Мне двадцать шестой год - и к чему пришёл? Среди людей я никто… отставной гвардии поручик. Впрочем, будь я даже отставным генералом, какая разница? Близких у меня никого… не считать же таковыми казанскую тётушку Ираиду Власовну с дядюшкой Парфёном Петровичем… почти пятнадцать лет их не видел, да и не больно хочется. Пожалуй, дядя Яник хоть и дальняя родня, но как-то поближе будет.
        Хотя если и на это взглянуть с холодным вниманием, то не сам по себе нужен я ему, а для Иных целей. Семья? Не мой это удел, не стану я жениться на человеческой женщине. Что хорошего - всю жизнь от неё таить подлинную свою суть, а потом и разлучиться навечно… и с нею, и с детьми, и с внуками! Зачем порождать семена такой боли?
        Что же до Иных, то и тут я никому не нужен. Александр Кузьмич разве что по-отечески ко мне относился, да нет уже его, развеян по Сумраку. Что же до остальных столичных, то едва ноги от них унёс. В Твери же, кроме дядюшки, и поговорить-то из наших Тёмных не с кем. Смешное дело, Светлый Костя мне как собеседник занятнее, чем Тёмный Пётр Иванович. Что же до Онуфрия и Егорыча, эти, перворанговые, задирают нос и с магами послабее знаться не намерены. Лука Панкратович - тот не чванлив, но с ним скучно, как с вяленым окунем. Вот и выходит, что никому я не сдался - ни людям, ни Иным, но жить одному скука смертная. А впереди, быть может, века… серые, как эти закопчённые стены.
        Тоска моя, однако же, длилась недолго.
        Голос я узнал даже раньше, чем, обернувшись, увидел его обладателя. Капитан Бортников стоял в трёх саженях от меня, поверх камзола - белый суконный плащ, парика нет - и за те два года, что мы не виделись, в чёрных волосах его изрядно добавилось седины.
        - Андрюша? Полынский? - ахнул он. - Как ты здесь оказался?
        - А ты, Николай Аристархович, какими судьбами в этой дыре? - улыбнулся я растерянно.
        - Невесёлыми судьбами, - сморщился он. - Ну об этом успеется. Ты что же, остановился здесь? Коли так, пойдём к тебе, побеседуем. Тут уж больно воздух нехорош. Егор! - повернулся он к Холстинину, - вели принести нам графинчик, ну и всё остальное.
        ГЛАВА 8
        Пришлось мне изложить легенду про архангельскую невесту рассказать подробности, вплоть до внешности - я, не мудрствуя лукаво, описал ему Анюту. История эта явно заинтересовала Бортникова. Он и сочувствовал мне, и завидовал.
        - Дело хорошее. - Николай Аристархович, не дождавшись меня, энергично опрокинул вторую стопку. - Но смотри, не угоди под каблук. Знаю я, как сие случается. Был человек, и почитай что нет, осталась бабья игрушка. И товарищей забыл, и службу, и себя самого. Взглянуть противно.
        - Со мной-то понятно, - перешёл я к самому главному вопросу, - а вот тебя, брат, уж никак не ожидал я здесь встретить. Почему не в полку?
        Бортников скривился, точно зуб у него пронзило болью. Налил себе третью и немедленно выпил, не обратив даже внимания, что моя стопка пуста.
        - Что до меня, - поведал он наконец, - то в здешней дыре уже полгода обретаюсь. Девятого дня июля сего года высочайшим указом определено из гвардии меня отчислить и перевести сюда, армейским майором, начальствовать над местной воинской командой. Видишь, Андрюша, какое понижение! И хотя, как оба мы знаем, приказы не обсуждаются, а история вышла скверная.
        - За какую же вину тебя так, Николай Аристархович? - охнул я, разглядывая цветок его души. Там преобладала тёмно-вишнёвая обида, немало плескалось рыжей горечи, алыми всполохами вздымался гнев, и всё это на фоне бирюзового недоумения. А ещё густо-изумрудная радость - надо полагать, от того, что меня встретил. Правда, цвет был с какой-то серой грязнотцой, и я даже догадывался отчего. Неужели до сих пор ему передо мной стыдно? За что? Он ведь из всех офицеров мягче всех ко мне отнёсся, когда случилась та мерзкая история, а что озвучил общее мнение - так спасибо, что он, а не майор Леонтьев. Тот никогда в выражениях не стеснялся.
        - То-то и дело, что ни за какую вину! - Стопки на столе подпрыгнули от удара капитанской… нет, уже майорской ладони. - Прискакал фельдъегерь с пакетом, вручил под роспись. А в пакете - подписанный высочайшим именем указ… что присваивается мне звание пехотного майора и надлежит нисколько не медля прибыть в Белозерск, принять в подчинение местную воинскую команду, приписанную к Вологодскому пехотному полку. И никаких объяснений! У кого спрашивать? Во дворец к матушке-государыне ломиться? У светлейшего аудиенции просить? Угадай с одного раза, где бы я после того очутился? Добро ещё, что Белозерск, а не Камчатка.
        - Подавал бы в отставку, - предложил я. - Ехал бы к себе в поместье, всё лучше, чем в здешних снегах гнить.
        - А, - махнул он рукой, лишь чудом не снеся со стола миску с квашеной капустой. - Что здесь снега, что там снега, что здесь гнить, что там. А так я всё-таки российской державе служу, какая-никакая польза. Тем более время военное, швед наседает на море, того гляди и пехотой вторгнется. Так что бдительность нужна и боеготовность! Навёл тут хоть какой-то порядок, а то совсем уж одичали местные солдатики.
        - Живёшь-то где? - сочувственно спросил я.
        - У купца Еникеева квартиру снимаю, - скучным голосом пояснил Бортников. - А столоваться сюда хожу, к Холстинину, всё лучше, чем стряпня моего Никишки.
        Всё теперь сложилось в понятную картинку. Всё, кроме главного: что же такое стряслось с Николаем Аристарховичем, чем прогневил он сильных мира сего. Очень странная история, и уж точно не по нашему ведомству. Будь на него донос в Тайную экспедицию, то сперва расследовали бы дело неспешно, никак своего внимания не обозначая, а потом арестовали бы и несколько месяцев подержали в Петропавловке, в следственной тюрьме. После чего либо кнут и Сибирь, либо возвращение к прежней жизни. Если же разгневался на капитана кто-то из высоких вельмож, то не ограничилось бы Белозерском, тут он прав. Да и странное понижение в звании - армейский-то майор ниже гвардейского капитана, но лишь на одну ступень. Кабы хотели всерьёз наказать - в рядовые бы разжаловали.
        - Ну а у самого-то мысли есть, отчего с тобой вышла столь дивная оказия? Кто подгадил?
        - Мыслей-то у меня много, - хохотнул Бортников, - да только мысль - материя призрачная, и сколь в них, мыслях моих, истины, судить не могу. Может, мстится мне всё и блазнится. Однако ж думаю вот что. Никому доселе того не говорил, а тебе скажу. Не в силах это внутри держать, понимаешь ли.
        Он резко подобрался, выпрямил сгорбленную спину и направил на меня вилку с нацепленным на неё огурцом.
        - Смотри, Андрюшка! Это между нами только, потому как дело неразгласительное. И добро, что парнишку твоего отослал к лошадкам, не нужны нам никакие посторонние уши.
        - Да уж с пониманием, Николай Аристархович, - кивнул я. - Так что у тебя за догадки?
        - Вот как тебе сказать, - задумался майор, подбирая слова. - Тут либо долго расписывать, либо кратко. Одним словом, где-то этак с год тому назад появилось у нас в полку между офицерами увлечение некое. Разговорчики пошли про всякую там древнюю премудрость, про великие тайны, да про каких-то, прости Господи, вольных каменщиков, которые, значит, в сии тайны проникли. И что сообразно с этими тайнами надлежит переустроить нашу российскую жизнь, дабы низвергнуть всяческое зло, а добро чтобы и справедливость восторжествовали. За вином такие беседы пошли, за картишками, дальше - больше, начали куда-то шастать, на квартирах каких-то собираться. Причём это не один, не два, а многие. Не буду называть тебе фамилий, ни к чему.
        - Вот как! - присвистнул я. - Это ж, выходит, франкмасоны среди наших семёновцев завелись?
        - Выходит, что так, - хмуро кивнул Бортников. - Говорили не раз про какое-то Высокое Собрание, в кое некоторым из них довелось попасть… и что там такие важные персоны заседают, что ух! Мол, братство у них, и всё там по братской любви делается.
        - А тебя, Николай Аристархович, приглашали? - как можно более небрежным тоном осведомился я.
        - А то! - скривился он, будто горошину перца разжевал. - И не раз. Но я ни в какую! Так прямо встал и сказал, что не след русскому офицеру, слуге государеву, по всяким тайным компаниям шляться. Коли дело тайное, то уж точно недоброе, поскольку честному и доброму скрывать нечего. А все эти ихние древние тайны, от Египта и Вавилона, по моему понятию, суть ереси, в коих по-хорошему следовало бы Великим Постом на исповеди каяться.
        - Смело ты их приложил, - восхитился я. - И что ж господа наши офицеры ответили?
        - Да ничего не ответили, - махнул он рукой, на сей раз осторожно. - Посмеялись, на шутку всё перевели. Но заметил я, что после того случая какое-то охлаждение ко мне началось. Все разговоры только по делам службы, в картишки перекинуться более не зовут, в присутствии моём о древних своих вавилонах уже ни-ни, да вот только переглядываются, перемигиваются. И так два месяца тянулось, до июля, пока фельдъегерь мне пакет не вручил.
        - Вот не пойму я чего-то, Николай Аристархович, - прожевав капусту, заметил я. - Коли и впрямь полагаешь ты, что товарищи наши во что-то предосудительное вляпались, отчего ж не пошёл ты к начальству с докладом, к генерал-адъютанту Николаю Ивановичу Салтыкову? Пусть бы по-отечески вправил мозги кому следует, не вынося из нашей избы сору.
        - Эх, Андрюша, отстал ты от жизни, как в отставку вышел, - невесело рассмеялся Бортников. - Николай Иванович с позапрошлого декабря уже полком не командует, всецело отдался воспитанию великих князей Александра да Константина, внуков государыни. В полку же командование сейчас временное, и по-человечески обратиться более не к кому. А ежели, допустим, к светлейшему, не говорю уж о самой государыне-матушке, - так это ж полку позор!
        Я кивнул и не стал добавлять, что до позора ещё пробиться надо, и вряд ли простого гвардейского капитана допустили бы до особы светлейшего князя Потёмкина. А уж тем более к её величеству.
        - А в Тайную экспедицию? - закинул я очередную удочку. - Слыхал, что глава её Степан Иванович Шешковский умён и деликатен, ненужного шума поднимать бы не стал.
        Николай Аристархович глянул на меня как на таракана.
        - Сам-то понял, что сказал? Чтобы я, русский офицер, на товарищей своих кляузу в Тайную экспедицию принёс? Подлым доносчиком себя оказал? Да ты хоть имеешь понятие, какие там канальи заправляют? Небось, как на дыбу вздёрнут и кнутом спину обдерут, всякий признается и в дружбе с королём шведским, и в сношениях с бесами, и в намерении матушку-императрицу от власти отрешить! Стыдись, Андрюша! Ты, конечно, человек ещё молодой, жизни как следует не нюхал, а я тебя на двенадцать лет старше, я-то знаю!
        Да что ты знаешь, Николай Аристархович? У нас в тверской Конторе дыба уже более двадцати лет паутиной зарастает, поскольку учреждённая государыней Тайная экспедиция - это тебе не прошлая Тайная канцелярия. Пыток ныне почти и не водится, равно как и казней… ну, бунтовщика Емельку и иже с ним не считаем, это особая статья. Зря ты полагаешь, Николай Аристархович, будто стоит человечку в Экспедицию загреметь - и всё, пропал он. Знал бы ты, сколь многих отпускают за недоказанностью обвинения! И до розыска, сиречь до строгого спроса, ныне дело редко доходит, смягчились нравы. Ну, бывает, упрямого подследственного посечём… так для его же пользы, и отнюдь не кнутом, а простыми плетьми, то есть без членовредительства. Где ты вообще сих страшных сказок про нашу службу нахватался? Вот же горазд русский человек, услыхав что-то краем уха, в уме помножить на тысячу, да и вещать о том со знанием дела!
        Всё это я хотел сказать - и конечно, не сказал. Откуда ж мне, молодому человеку, ничего крепче табаку не нюхавшему, обо всём этом знать? По легенде моей, как вышел я в октябре восемьдесят шестого года в отставку, так и жил чуть не впроголодь в Петербурге на съёмной квартире, пока не обломилось мне небольшое наследство в Твери, где и бездельничаю по сию пору.
        - А кроме того, - добавил Бортников, - мне ж и обвинять-то ребят не в чем, ежели по сути. Службу несут исправно, поносных слов о государыне я от них не слышал, заговоров не плетут. Дела-то ясного, Андрюша, и нет, а есть лишь материи странные, мутные… озирисы все эти, изиды, какая-то седьмая, понимаешь, печать, какой-то сороковой градус… Для того чтобы по-отечески вломить, достаточно, а вот чтобы в железа да на дыбу… против совести то было бы!
        - То есть, полагаешь, - осторожно начал я, - имеется связь между твоей позицией и отчислением тебя из полка на здешнюю потешную должность? Уверен, что не случайное совпадение?
        - Да ни в чём я не уверен! - погрустнел Бортников и быстрым движением плеснул себе остаток из графинчика. - Только если и впрямь не врут ребята, что в собрании том высоком заседают большие вельможи, то всё складывается. Неудобный я выхожу для них человек, вот и убирают куда подальше. Спасибо, хоть не в Сибирь.
        Я вздохнул. Ну что тут можно было сказать? Ничего говорить и не следовало, следовало лишь посочувствовать майору, которому никогда уже не стать подполковником. А вот с дядюшкой, как вернусь в Тверь, сию занимательную историю стоит обсудить. Уж не торчат ли за Высоким Собранием холёные длани Харальда? Тот, помнится, использовал втёмную столичных масонов, когда проще было решить дело по-человечески, нежели прибегать к магии.
        - А знаешь, - поднял вдруг совсем было упавшую голову Николай Аристархович, - может, и к лучшему, что случилась с тобой та история и пришлось тебе подавать в отставку. А то бы тоже всякими озирисами да изидами прельстился, вступил бы в ихнее Высокое Собрание… а я полагаю, для души лучше уж, как у тебя сейчас.
        Мне ничего не оставалось, как кивнуть - и устроить осоловевшего майора на единственной здесь кровати. Пусть поспит, бедолага. А мы уж с Алёшкой и на полу можем, нам, Иным, не привыкать.
        Только вот вряд ли теперь удастся уснуть. Разбередил во мне Бортников, сам о том не подумав, старую болячку. Мне-то мнилось, прошло, кануло - ан нет, сидит занозой в душе. Ну или в том, во что превратилась Тёмная моя душа.
        ГЛАВА 9
        Сани наши неслись по не слишком-то утоптанной дороге, слева простиралась плоская заснеженная равнина - Белое озеро, справа, в полусотне саженей, чёрно-зелёной стеной тянулся высокий старый ельник. Низкое солнце облизывало пространство жёлто-розовыми лучами, снег под ними искрился мириадами крошечных самоцветов, но кроме нас, некому было оценить сию красоту - на много вёрст вокруг местность пустовала.
        А что, Андрей Галактионович, может, и впрямь до заката успеем в Давыдово? - по Тихой Связи предположил Алёшка. Мы уже убедились, что так лучше - когда один сидит на облучке, а другой в санях под меховым пологом, обычным голосом не очень-то и поговоришь. Орать придётся, а по морозу оно как-то не в радость.
        Если только магией лошадей поддержать, - заметил я. - Сами-то они семьдесят вёрст не потянут без отдыха, без еды и питья. А остановиться тут негде, разве что большой крюк давать. Ну так и поддержим, не впервой, - отозвался мальчишка. - Расход силы невелик, а главное, рассеивается она быстро, ежели кто и почует нашу магию, то совсем рядом должен торчать.
        А если на третьем слое Сумрака сидит наблюдатель? - задумчиво протянул я. - Первый со вторым я худо-бедно просмотреть могу, а вот третий - извини. Да и ты, как понимаю, не потянешь, хоть и выше на ранг.
        Да бросьте вы, Андрей Галактионович, чушь нести, - укорил Алёшка. Здесь, на безлюдье, он уже не называл меня барином. - Никому мы с вами не нужны… кроме, конечно, их сиятельств. Некому тут за нами наблюдать. Да и к тому же, если бы кто с третьего слоя за нами и следил, пришлось бы ему бежать с той же скоростью, что и наши сани. А сами ж знаете, чем глубже слой, тем тяжелее двигаться, всё равно как в воде.
        Похоже на то, - согласился я. - Силы-то и впрямь на полкопейки. Это тебе, брат, не «скороход».
        «Скороходов» у нас аж два было, графиня Алёшку тоже снабдила как следует, но применять их следовало только по самой крайней нужде, когда жизнь на кону. А жаль - с артефактом мы бы до Давыдова за час добрались. Правда, и тут закавыка: тамошние крестьяне удивятся: ежели в их глушь тверской барин поутру заехал, то где ж он ночевал-то? Не в поле же и не в лесу! Ибо волки. Да и мороз-воевода, между прочим, тоже. И в любом случае про наш визит пойдут разговоры, докатятся до Белозерска, и там уж найдётся кому задуматься, каким это чудом я в одночасье в такую даль махнул. Наверняка Макарыч опять начнёт орать про колдунов, да и майор Бортников тоже может призадуматься.
        Потому пусть всё будет по-человечески, пусть дорога наша продлится с рассвета до заката. Хотя и это - на пределе людских возможностей.
        А кстати, - вдруг задумался я, - вот прискачем мы в Давыдово, а дальше? Как бабку Катерину искать будем? Опять, что ли, «Ловчую сеть» ставить? Так Иных-людей ею ловить гораздо сложнее, чем Иных-нежить. Так, во всяком случае, меня учили.
        Тоже мне, нашли овраг на ровном месте, - хихикнул Алёшка. - Тут как раз всё просто. Как прискачем, вы притворитесь, что поплохело вам… ну, к примеру, сердце прихватило, или лучше почечная колика. Ничего не говорите, только мычите от боли, я с мужиками сам объяснюсь. Так, мол, и так, ехали с барином, заплутали, а его к тому ж хворь скрутила… Нас тотчас к бабке и направят, потому что, кроме неё, никто там лечить не возьмётся.
        Да, это было разумно. Осталось только придумать: а с бабкой-то как мы разговаривать будем? По уму этим следовало озаботиться гораздо раньше, хотя дядюшка и предостерегал: «Не составляй слишком подробных планов, они никогда не сбываются, обязательно в последний момент что-то пойдёт не так. Умнее будет держать нос по ветру, а поступать по обстановке». Впрочем, сейчас как раз и стоило обмозговать варианты. Иных в нас она увидит… это разве что дядюшка и графиня Яблонская могли бы замаскировать свои цветки душ, так на то они и Высшие. В легенду для Иных, насчёт Белого моря, может и поверить, но вот в то, что мы заплутали, сбились с дороги и заехали в Давыдово, она ни в жизнь не поверит. С людьми такое вполне возможно, но не с Иными. Простейшее заклятье «Сынань», которому учат новичков чуть ли не на первом же уроке. Значит, нужно срочно сочинить что-то другое… или почти ничего и не сочинять, а напротив, изобразить строгость. Мол, прислали нас Дозоры, дабы безнадзорного Отшельника поставить на учёт. Нет, не годится - мы ж не новгородские, а тверские, это бабка сразу считает в цветках наших с Алёшкой душ.
Не имеем мы право никого тут регистрировать, чужая тут для нас земля. Сказать же ей полную правду - неизвестно ещё, как отнесётся. А что, если слегка подкрутить легенду для Иных? Не на Ловозере близ Белого моря скрыт в Сумраке таинственный артефакт, а много ближе, к примеру, на Онежском озере. Места для неё всё равно незнакомые, может поверить. Да, но как тогда вывести её на разговор об Отшельнике?
        Что-то, я гляжу, помрачнели вы, Андрей Галактионович, - заметил Алёшка. - Опять овраги на душе?
        У тебя глаза на затылке? - огрызнулся я. - И ничего не овраги, просто думаю, как дело провернуть поумнее.
        Да будет вам! - Я не видел сейчас мальчишку, но был уверен, что он ухмыляется. - Не слепой же, чую, что как нализались вы с тем майором белозерским, так с той поры гнетёт вас что-то. И не похмелье, его-то я вам ещё ночью снял. Крепко же вы с ним натрескались, что сами себя протрезвить и не подумали.
        Это он ещё всего не знает. Не видел, как, уложив окосевшего Бортникова, позвал я трактирного слугу и велел переменить графинчик. Да, легко было успокоить магией расшалившуюся память, но я предпочёл человеческое средство. Причём почти без закуски. Нехорошо, конечно, пить одному, но не будить же майора! И не мальчишку же звать в собутыльники!
        По цветку читаешь? - скривился я. - Ну так говори, что вычитал!
        Вглубь не лезу, - спокойно откликнулся Алёшка, - не дело это, чужие мысли читать. Да и не смог бы, даже и пожелав такое - барьер у вас выставлен. Сами соорудили или Януарий Аполлонович помог? А только по внешности ауры вижу, что с рассвета грызёт вас воспоминание какое-то, и связано оно с давешним майором. А майор тот, как понял я, сослуживец ваш бывший, и как ушли вы в отставку, так с ним больше и не виделись до вчерашнего дня. Значит, вспоминаете старые дела, из человеческой жизни. Верно ведь?
        А почему бы, кстати, и нет? Зачем я держу это в себе? Что за беда, если вот сейчас возьму и всё ему выложу? Когда-нибудь всё равно пришлось бы, не вечно же отмалчиваться на вопрос, с какой такой радости я, молодой офицер, за пять лет дослужившийся до гвардейского поручика, взял вот и сбежал в отставку. Будь Алёшка просто моим дворовым человеком, уж конечно, не стал бы я раскрывать ему душу. Но он - не просто. И - не человек.
        Ладно, твоя взяла, - вздохнул я. - Дело давнее, неприятное дело, а вот забыть не получается, хотя тому уж два с половиной года. Служил я, как тебе известно, в Семёновском лейб-гвардии полку, куда по выходе из Кадетского корпуса и был направлен. Прямо скажу, удачное назначение, и служилось мне хорошо, друзьями обзавёлся… взять вот того же капитана Бортникова Николая Аристарховича… теперь уже, как видишь, армейского майора. Вот учил я тебя рукопашному бою, а ведь половину своих умений от него перенял. Ну ладно, чтобы слишком уж в сторону не уклоняться, давай о деле. А дело такое. Служил некогда в нашем полку майор Брызгалов Степан Игнатьевич, давно, в отставку вышел, когда я ещё Корпус оканчивал. И вот в восемьдесят шестом году дошли до нас известия, что фортуна от него отвернулась.
        Он, как в отставку вышел сорока пяти лет, поселился в имении своём Никишево, это в Орловской губернии. Неплохое, говорят, было имение, полторы сотни душ, земель много, и плодородные, заметь, земли! Был Степан Игнатьевич женат, двух дочерей имел, возраста такого, что вот прямо под венец. Казалось бы, живи, радуйся статской жизни, получай воинский пенсион и доход с имения. Ан нет, счастливо пожить он всего три года успел. А дальше косяком пошли беды. Сперва - пожар, и жена его, Настасья Власьевна, задохнулась в дыму. На другой год мор случился, оспа прошла. И что же? Самого и краем не зацепило, а вот обе дочери, Лиза и Варвара, подхватили от селян заразу и скончались в муках. Селян, кстати, тоже немало перемёрло. В общем, остался Степан Игнатьевич бобылём, да и обеднел изрядно из-за того мора.
        Однако ж мог бы и дальше жить, не так уж и стар был, мог бы снова жениться, тем более сватали ему соседскую дочку, великовозрастную девицу Перепёлкину с неплохим приданым. Однако ж подкосило горе нашего майора, стал он пить по-чёрному, а по пьяному делу куролесить. Урядника напоил до полусмерти и в голом виде велел привязать на колокольне, орловского предводителя дворянства оскорбил действием - а тот ему, натурально, вызов на поединок. Стрелялись, и кончилось дело простреленным лёгким. Оно вроде и обошлось, губернские лекаря Степана Игнатьевича выходили, да и дело о дуэли сам же предводитель и замял… но только с той поры начал майор Брызгалов болеть. К тому же и обстоятельства его совсем расстроились, наделал он глупых долгов, имение заложил, крестьяне его после мора обеднели, а частью и поразбежались.
        Вот такие вести дошли до нас. Случайно это вышло - один из офицеров наших, будучи по делам семейным в отпуску, заехал проведать Брызгалова по пути в Курск. А чтобы ты понимал, Алёшка, есть такое дело - полковое братство. Мы своих семёновцев в беде не оставляем, не важно, служишь ли ныне, в отставке ли. В общем, решили скинуться и передать Степану Игнатьевичу нашу совокупную помощь. Собрали пятьсот пятьдесят рублей - хватило бы и на выкуп имения, и на покрытие значительной части долгов.
        А как передать? Решили послать с офицером полковым, чтобы тот проследил, как старик нашей помощью распорядится. Ведь если просто со случайной оказией переслать - неровен час, пропьёт.
        Офицером же этим, Алёшка, оказался я. Именно мне товарищи доверили сие дело. Как рассудили - молод, да не глуп, с практической смёткой, ну и за себя постоять может, ежели что. Вот и отправился я в июне восемьдесят шестого года в дальний путь из Петербурга в Орловскую губернию. Мне, честно сказать, и лестно было, что старшие доверили такое дело, и приятно малость развеяться дорогой, отдохнуть от полковой рутины.
        Коротко сказать, поскакал я и уже через три недели прибыл в Никишево - только вот не застал уже там Степана Игнатьевича. Неожиданный оборот, и крайне, брат Алёшка, скверный. От соседей узнал я, что случилось. Вышло так, что за полтора месяца до моего приезда отправился майор Брызгалов в губернский город Орёл, и там, напившись в стельку, матерно лаял особу государыни нашей Екатерины, во всех бедах своих её винил и, главное, грозился ей! Мол, тебя, штучка немецкая, гвардия на трон возвела, гвардия тебя же и низринет. Вопил с пеной у рта, в трактире, при множестве свидетелей. Чем сие кончилось, сам должен понимать - под локти его и в холодную. Но дело-то не простое, а важное и тайное, и потому препроводили взятого в железа Степана Игнатьевича куда надо - то есть в Москву, поскольку в Орле своей конторы Тайной экспедиции нет, а стало быть, надо везти в ближайшую. Только не довезли его до Москвы, помер в дороге наш Брызгалов, удар его, понимаешь, хватил.
        Вот прикинь, мне-то каково было всё это услышать! Примчался из столицы весь такой авантажный, сейчас, дескать, разведу руками беду, спасу нашего ветерана… а спасать-то и некого. Даже деньги собранные и то передать некому, потому что все родные его померли, наследников не обнаружилось… то есть крутился там некий прыщ, дальняя родня, седьмая вода на киселе - но не в его же потные ручонки отдавать наши полковые деньги!
        Вот и отправился я назад не солоно хлебавши. Ну а путь в столицу, как понимаешь, лежит через Москву. Москва же, как говорится, бьёт с носка. Сейчас вот вспоминаю и вижу: каким же дуралеем тогда был!
        А вышло всё просто - застрял я в Белокаменной. Поселился в гостинице, не шибко дорогой, но приличной, и начал гулять. По уму, следовало бы переночевать только - и домой, в расположение полка, а мне древнюю российскую столицу посмотреть вздумалось. И начал я изучение Москвы с кабаков. А где вино, там и карты. Вот тут должен тебе сознаться, что давно уж владела мною страсть к азартной игре. Причём полагал я себя игроком опытным, и везло мне не раз. Вот и в Москве взялся за старое. Помню, трактир тот назывался «Три фонаря», публика его посещала весьма почтенная, мужиков-лапотников туда и не пускали вовсе.
        Коротко говоря, познакомился я там с господином приятной наружности, обходительный такой, постарше меня, лысеть уж начал. Титулярным советником Коврижкиным назвался. И начали мы играть. Сперва серединка на половинку выходила, то ему карта ложилась, то мне. Потом начало мне везти невообразимо, и рос мой выигрыш, до ста рублей дошёл, и на том бы мне остановиться, да словно бес в голове стучался: давай, дожимай его! Где сто, там и двести, а глядишь, и до тысячи добежит! На титулярного советника и глядеть жалко было - щёки блестят, не то от пота, не то от слёз. И так уж хотелось ему отыграться! Причём заметь - проигрывал и тут же расплачивался серебряными рублями. Никаких тебе векселей, всё натурой! Мне б, дураку, задуматься: это с какой же стати у него при себе столько деньжищ? Да и на ум не пришло. Ну и дал я ему возможность отыграться. А мечталось: догола его, неудачника, раздену! Слюна уже текла.
        Только вот фортуна - дама ветреная, и ветром её уносит всегда неожиданно. Начало уже Коврижкину везти, а мои выигранные рубли мало-помалу стали таять. Таяли-таяли, да и целиком растаяли. И вот тут уже точно следовало бы мне игру прервать, тем более что и Коврижкин намекал: может, хватит с тебя, Андрей Галактионович?
        Да какое там хватит… Такой азарт меня обуял, что сперва начал я ставить свои деньги, а после - держись, Алёшка! - и те, что полковое общество мне доверило. И всё, всё спустил до рубля! Коврижкин же деньги в мешочек - был у него, оказывается, на такой случай - и адью! Так скоро слинял, что я толком даже и не понял, куда делся. Только что был - и вот уж нет его! А я сижу за столиком дурак дураком, и доходит до меня постепенно, что же я натворил.
        А как в полной мере дошло, стал я по Москве бегать, Коврижкина искать, дабы вызволить у него полковые деньги. Да где там! Ни в «Трёх фонарях» этого Василия Лукича никто не знает, ни даже в полиции, куда я с отчаяния тоже сунулся.
        Вот и пришлось возвращаться в Петербург с позором. Пять рублей медью у меня оставалось, и тех на дорогу в обрез хватило. Хорошо ещё, что конь был свой, на почтовых уж точно бы разорился.
        Сейчас я, Алёшка, к главному подхожу. Как вернулся в полк, не хватило у меня духу честно перед товарищами повиниться, и наврал я, что по дороге из Москвы в Петербург ограбили меня разбойники. Дескать, спешил по дури поскорее, гнал коня ночной порой, вот и нарвался на засаду. Растянули, понимаешь, канальи верёвку поперёк дороги, мой конь споткнулся, полетел я через голову - тут-то меня и взяли. Врезали кистенём по макушке, сумку с деньгами с пояса срезали, и очнулся я уже поутру, в овраге, и конь мой рядом дышит - перегрыз повод, сумел удрать от разбойников, нашёл меня.
        Очень тогда хотел я думать, что товарищи мне поверили, но умом и сам понимал, что историю сочинил не шибко складную. Настоящие разбойники и череп как следует бы проломили, и догола ободрали - а тут и платье цело, и оружие, и всё, кроме тех пятисот пятидесяти рублей. Но в лицо во лжи меня не обвиняли. Однако же стали коситься, переглядываться за моей спиной, усмешечки пошли всякие. И само собой сложилось, что ни на пирушки офицерские меня уже не звали, ни в картишки, ни по весёлым домам. Дальше - хуже. Оказалось, что видели меня в том московском трактире, в «Трёх фонарях», как я в карты играл. Видел управляющий одного из наших офицеров, графа Солоницына - он тому из подмосковного поместья оброк вёз, ну и пообедать заглянул в тот трактир. Как назло! И главное, он же меня в лицо знал, Аристарх этот, поскольку уже не раз в полк приезжал, привозил Солоницыну денег… ну и всех нас, офицеров, знал.
        Конечно, если за картами меня видели - то ещё не доказательство, что я общественные деньги продул. Не приглядывался Афанасий, кому везёт, как игра идёт. Однако ж подозрение увесистое. А вкупе с несообразностями моей наскоро выдуманной сказки про разбойников всё очень нехорошо вышло. Общались со мной только по делам службы, да и то как-то сквозь зубы.
        Понимаешь, Алёшка, есть такая вещь - офицерская честь. И по всему выходило, что запятнал я её. К тому же и деньги проигранные вернуть не мог, жалованье моё годовое немногим было более трехсот рублей, да из Чернополья в год присылали мне около двух сотен. Так что висели на моей совести эти невозвращённые пятьсот пятьдесят рублей, мучили и жгли. По всему выходило, что наилучший выход для моей чести - зарядить пистолет и разнести себе череп. Я даже заряжал… а воли поднести к виску и нажать спуск уже и не хватало - будто удерживал меня кто. Ну а насколько было мне погано, ты представить себе не можешь… кто в таком положении не побывал, тот и не поймёт.
        А потом пришёл ко мне капитан Бортников и присоветовал подать в отставку. Разумеется, по причине пошатнувшегося внезапно здоровья. Полковой лекарь, сказал, подтвердит, с ним уже потолковали.
        И подал я на высочайшее имя прошение об отставке. В таких делах, доводилось мне слышать, ответа долго ожидать приходится, да и не особо любят отпускать офицеров молодых, мало послуживших. Польза для отечества, понимаешь, то, сё… Однако же моё прошение удовлетворили уже спустя пару недель.
        И стал я, Алёшка, штатским. Из полковых казарм выехал, снял в городе квартиру подешевле. Знаешь, говорят: с глаз долой - из сердца вон? Неправда это. Во всяком случае, со мной так не вышло. Не видел я с той осени восемьдесят шестого никого из наших полковых, а душу мою как грызло, так и продолжало грызть.
        Полтора месяца я на диване провалялся, начал было пить, да в горло как-то не шло. В Чернополье вернуться? Ну уж нет, там тоска меня ещё крепче скрутит, и есть на то причины. Прикинь, каждую ночь мне этот гадёныш Коврижкин снился. Понял я тогда, что шулер он первостатейный, с игры кормится, к таким дурням, как я, наловчился втираться в доверие.
        А как лёг в тот год первый снег, так явились ко мне незнакомые люди потолковать. И уж после выяснилось, что не люди то, а Иные, пришли меня посвящать. Знаешь, забавная случайность вышла. Два месяца не слезал с дивана, а тут приключился солнечный день, в Петербурге в ноябре это редкость. Вот и стукнуло мне в голову пойти прогуляться. И надо же - углядели меня на Невском двое Тёмных, обрадовались - цветок души у меня что надо! - ну и после подкатили с предложением. А я и не стал сомневаться да спорить. Не то чтобы вот так с ходу поверил, но казалось мне тогда - пускай уж что угодно, только не эта слякотная тоска. И веришь ли - как вышел я из Сумрака Тёмным Иным, так сразу и отпустило. Уже больше двух лет я Тёмный - и не слишком часто вспоминалась мне та история московская. Да если и вспоминалась, то без особых чувств. Думал, уж всё, отболело, отгорело. Ан нет… вот встретил в здешнем захолустье Бортникова, и разом всё вернулось, вся та мука.
        Ну что, потешил я твоё любопытство? Знаешь, ты ничего мне сейчас не говори, ладно? А то ещё соболезновать полезешь или того хуже - магией предложишь снять мою тоску. Но не смей! Это дело только моё, и с собою я уж сам как-нибудь разберусь!
        …Разобраться, впрочем, не получилось, ибо вскоре стало не до терзаний душевных. Показались вдалеке столбы дымов, послышался собачий лай. Давыдово! Значит, побоку дурные мысли, значит, работаем.
        ГЛАВА 10
        Сани мы оставили в Давыдово, на дворе у старосты. «Верхом, милые, только верхом! - наставляла баба Катя. - Это ж лес, понимать надо! Нет в нём никаких дорог, да и тропки только зверями натоптанные. Ну, чай Иные, не заплутаете… а я вам и указку дам, как до Дедушки добираться. Без указки-то его найти мудрено». Мы и к ней-то добирались верхом, что едва не подпортило нашу легенду в глазах селян: ежели барин так расхворался, что потребна ему бабка, то как же он удержится в седле?
        Как же повезло нам вчера! Я-то уж настроился на долгий и тяжёлый разговор, наполненный намёками и угрозами. Артефакт «честные глаза» - маленькая, размером с ноготок, хрустальная черепаха - не позволил бы старухе заметить мою ложь. Спасибо дядюшке, снабдил полезной вещью. Однако же одной только магией враньё не скроешь - если баба Катя умна, то несообразности в моих словах заметит. И задумается. Что же до Алёшки, то у него такой штучки не было, и потому, как договорились мы, следовало ему держать рот на замке, отвечая лишь на простейшие вопросы. Но хватит ли у него силы закрыть от ведьмы свой ум, если она попробует вломиться? А если и закроет - о чём та подумает, натолкнувшись на крепкий заслон?
        Но все опасения наши облетели, как последняя листва на стылом ноябрьском ветру. Баба Катя - маленькая, сухонькая, похожая на мышь - оказалась милейшей старушкой. Светлый её цветок души лучился радушием, не было в нём ничего жёлтого, лилового, багрового. Разве что бежевая задумчивость временами наслаивалась на зелёное благорасположение да на синее достоинство.
        Она встретила нас на крыльце - не пришлось Алёшке и стучаться в её избушку. Загодя вышла, накинув куцую лисью шубейку.
        - Ну-кось, кто тут больной? - Ведьма прищурилась, разглядывая нас в малиновых лучах заходящего солнца. На миг мне даже показалось, что по снегу пролилась кровавая струйка, но то была лишь игра света. - А больного-то и нет, - прицокнула она языком. - Ну что ж, господа Иные, на пороге гостей не держат, проходите уж в избу. За коней не тревожьтесь, волкам тут мёдом не намазано. С чем пожаловали?
        Внутри её избушка вовсе не напоминала обиталище ведьмы - во всяком случае, каким его представляют люди. Ни ступы, ни чёрного кота, ни даже пучков сушёных трав на стенах. Тесновато, но чистенько, опрятно - плетёные половички, стол покрыт холстиной, равно как и две длинные лавки (одна, видимо, служила старухе постелью). Окна - что для здешней глуши совсем уж неожиданно - были застеклены, никакой слюды или мутного бычьего пузыря. Жарко натопленная печка, тщательно отмытые доски пола, запахи сена, сосновой смолы и пшённой каши.
        - А ведь ошиблась я, - сообщила баба Катя, когда мы с Алёшкой отрекомендовались и я осторожно изложил слегка подправленную легенду о таинственном месте, где не войти в Сумрак. - С первогляду глупость сказала.
        - Это на какой же предмет? - слегка встревожился я. Неужели старуха что-то заподозрила?
        - Про то, что больного-то и нет. Сейчас-то присмотрелась к тебе внимательнее, мил человек… то бишь мил Иной. Угнездилась в тебе хворь, да глубоко, потому и не ощущаешь. Ну-ка, посиди смирно!
        Она быстро обошла вокруг меня, встала за спиной, положила свои тонкие, похожие на птичьи лапки ладони мне на плечи.
        - Да, всё верно. Сидит в кишках, мелкая ещё совсем, чахлая… но дай срок, разрастётся. Ты, чай, вообразил, что уж коли в Сумрак вошёл и Иным сделался, то вечное здоровье тебе положено? Думал, никакая огне вица уже не прицепится? Это ты напрасно, у нас, Иных, тело-то человеческое, и ежели не следить за ним, то и вести себя по-человечески начинает. Неужто не говорили тебе, что хотя бы раз в три года надлежит магу-целителю показываться? Конечно, и своею силой можешь себя целить, да ведь сперва почуять надо, что не так, а этому нарочито учиться следует. На то и есть разделения - одни Иные по боевой части, другие линии судьбы наловчились разбирать, третьи скрытое видят.
        Голос её журчал негромко, точно маленький лесной ручеёк, обволакивал ум, изгоняя из него тревогу и напряжение.
        - А что про меня скажешь, бабушка? - напомнил о себе Алёшка.
        - Да ты здоров как бык, - обнадёжила его баба Катя. - На тебе пахать можно, парень. Редко такое здоровое тело увидишь. А вот, однако, в душе твоей рану чую… затянулась та рана, зарубцевалась, да только в глубине всё так же воспалена и гноится. Что-то держишь ты в себе, не выпускаешь, давишь, и оттого никак не заживёт она. Впрочем, дело твоё, да и не умею я такие раны целить… это разве что Дедушке под силу. Что же до тебя, - обернулась она ко мне, - то и в твоей душе язва имеется, и полагаю, из-за неё-то и телесная хворь завелась. Нехорошая хворь, кишки у тебя гнить будут, а человечьи лекаря такое целить не обучены. Бога благодари, что ко мне завернули. Погоди-кось.
        Старуха, не говоря более ни слова, удалилась в сени, долго копалась там, а после вернулась с маленьким пузырьком тёмного стекла.
        - Сейчас повечеряем, а на ночь вот это выпьешь. К утру уж никакой пакости в кишках не останется. Только смотри, коли рану в душе не залечишь, она снова какую гниль в теле породит. Не в кишках, так в костях, не в мозгу, так в крови…
        Ужин она выставила небогатый, но сытный - кашу с солониной, рыбный пирог, мочёную бруснику. И с умилением глядела, как мы наворачиваем. Совсем невозможно было поверить, что немногим более полугода назад эта милая старушка насылала порчу травила скотину убивала детей в материнской утробе, вызывала засуху и бурю.
        Лошадок наших, Уголька с Планетой, она тоже устроила с удобствами. Сарай хоть и без своей печи, но всяко теплее, чем на дворе, и лошадкам не одиноко - оказалось, есть у бабы Кати и своя скотина, две козы и телушка. А сена у неё припасено было изрядно, голодными кони не остались.
        После ужина разговор продолжился - баба Катя оказалась любопытна, хотелось ей узнать, как же так вышло, что Светлый с Тёмным в паре. Пришлось излагать ей на ходу подправляемую легенду, замешенную на толстом слое правды. По словам моим выходило, что дворовый человек Алёшка имел задатки Светлого Иного и потому обнаружил его тверской Ночной Дозор, произвёл приобщение, затем выкупили его у барыни, проходит он обучение в школе Светлых. Именно его и дали Светлые мне в пару, когда возник у наших старших, то бишь их графских сиятельств, замысел совместной экспедиции к берегам Онежского озера, где предположительно спрятан в Сумраке артефакт огромной силы. Алёшке предписано за мною надзирать, мне - за ним. Долгая же дорога сдружила нас, бывает и такое. Кошка с собакой, барин с крепостным, Светлый с Тёмным…
        К ней же, к бабе Кате, мы не просто так заехали - а в пути услыхали от одного новгородского Светлого, что завёлся где-то в Белозерском уезде старик-Иной, именуемый Отшельником, причём никому не ведомо, в самом ли деле он есть или то непроверенные сказки… неведомо даже, какой он масти. Но рассудилось нам, что не грех будет к сему Отшельнику заехать и посоветоваться по нашему делу. Иной он, судя по всему, очень старый, много чего в жизни повидал, так может, подскажет, как в Сумрак нырять там, где сие почти немыслимо. И каким может быть тот артефакт, что подобным образом решили спрятать. И кто бы это мог быть… Искать же Отшельника решили мы через бабу Катю, поскольку о её существовании близ Давыдова тот самый Светлый невзначай упомянул. Правда, думал он отчего-то, что она - Тёмная ведьма, но, по всему видать, пользовался непроверенными слухами.
        - А я и была Тёмной ведьмой, - помолчав, призналась баба Катя. - Неужто вам того в Давыдове не поведали?
        - Да какое там! - отмахнулся Алёшка. - Не до подробных расспросов нам было, мы ж наплели им, будто барина Андрея Галактионовича болью животной совсем скрутило и надо поскорее помощь ему оказать. Вот и направили нас к тебе, бабушка. По-скорому лошадей выпрягли, оседлали - и сюда.
        - А вот, однако же, и впрямь была я Тёмной. - В голосе её почудилось едва заметное сожаление. - И кабы не Дедушка… Он-то меня и сделал такой, какова ныне есть, ум на место вправил. Он такой, он умеет…
        - Да кто же он? - совершенно искренне поразился я. - Откуда вообще взялся?
        - Про то мне неведомо, - вздохнула баба Катя. - Мало что о себе он сказывает. Бывал, говорит, и в шелках, и в лаптях, и в ферязи, и в клобуке, и в расколе, и в неволе… Сюда пришёл прошлым летом, поселился в самой глухой чаще, дом своими руками сладил, хозяйство завёл. Было дело, повздорила я с ним, да теперь уж мир между нами.
        - Да ты скажи хоть, он Тёмный или Светлый? - не утерпел Алёшка.
        - А того и не понять, милок, - обернулась к нему бабка. - Вроде и то, и то, и совсем не то. Как взглянешь на цветок души его, так сразу смекнёшь, о чём я.
        - А силы он какой? - не преминул выяснить я.
        - Да кто ж силу его мерил? - искренне удивилась бывшая ведьма. - Даже и не знаю, как тебе сказать. Это ж у нас, простых Иных, ранги есть… ты вот третьего, парнишка твой второго. А Дедушка не из простых будет.
        Так мы и не добились от неё ничего сверх уже сказанного. Вскоре начали слипаться у нас глаза, баба Катя постелила нам на лавках, сама же ночевать отправилась на печку. И перед тем, как гасить масляную лампу, заставила меня выпить всё из тёмной склянки.
        Вкус, кстати, оказался вполне ничего. Вроде рябиновой настойки, только с примесью незнакомых мне трав. На миг всё внутри сжалось, но тут же и отпустило.
        - Надо! - заявила бабка, пряча в сундук пустую склянку. - Здоровее будешь. Ну, давайте уж почивать, что ли.
        И сразу стало темно.
        * * *
        Как же резко в здешних краях меняется погода! Час назад ещё радовало глаз утреннее солнце, поднимался в густо-синее небо высокий столб дыма - баба Катя топила печь, покусывал щёки не слишком сильный мороз, и по тому, как держались наши кони, можно было с уверенностью судить: никакого ненастья в ближайшие часы не предвидится. И вот те на - резко, предательски взвыл стылый низовой ветер, сбросил с еловых лап снег - прямо на нас с Алёшкой! - а плотные облака сноровисто заволокли солнце, потемнело так, будто мы невзначай провалились в Сумрак.
        - Верно говорили мне, - обернулся я к ехавшему сзади Алёшке, - что такова природа Севера. Вмиг всё поменяться может. Только что солнышко - и на тебе, буран!
        - Похоже, так оно и станется, - согласился Алёшка. - Скоро заметёт, завьюжит. Это хорошо ещё, что в лесу мы, деревья заслоняют, а прикиньте, каково оно в поле. Особенно простым людям, не Иным. Сколь народу уже так жизни лишилось!
        Мне захотелось сказать что-то язвительное про свойственное всем Светлым человеколюбие - которое отнюдь не мешает им пользоваться всеми благами Иного положения, - но слова застряли в горле. Там, в горле, определённо происходило что-то нехорошее. Будто ежа проглотил - и этот ёж, растопырив сейчас все свои иголки, неспешно спускался по пищеводу ниже, прямиком в желудок. Боль, сперва вполне терпимая, с каждой секундой нарастала.
        Я вдруг сообразил, что перед глазами у меня вовсе не узкая лесная тропинка, по обеим сторонам окаймлённая высоченными чёрными ёлками, а вовсе даже мутное серое пятно - точно я смотрю на окружающее пространство сквозь окошко, затянутое бычьим пузырём. Слух же мой наполнился неожиданными звуками. Тяжело бухало - то ли кузнечный молот, то ли топор-колун в руках исполина, причём самое поганое, нельзя было понять, извне ли сие раздаётся или же внутри моей головы. Тонко-тонко пищала невидимая птица - хотя какие птицы в зимнем лесу? Разве что дятел? Скреблось и шуршало, точно крыса в углу за печкой… опять же, откуда здесь ей взяться?
        А коварный ёж опускался всё ниже - и помимо иголок вовсю пользовался когтями и клыками. Я стиснул зубы, встряхнул головой, отгоняя навалившуюся ватную слабость. Да что же это со мной? Зачем я мучаюсь, словно человек? Потянуться всем существом своим в Сумрак, вытянуть силу, изгнать простейшим заклятьем Исцеления некстати навалившуюся хворь!
        Я потянулся, и сила послушно отозвалась на мой призыв, потекла в меня… и мимо. Простейшее заклятье ушло точно в песок или, вернее, в плотный снег под копытами Уголька. Ладно, попробуем штучку покрепче - «скорого лекаря». Нечасто приходилось мне им пользоваться, да и силы на него требовалось ощутимо больше, однако же с его помощью можно было творить то, что человеческим лекарям показалось бы нарушением законов природы. Можно мгновенно унять кровь, затянуть глубокую рану, поднять на ноги разбитого параличом старца…
        Однако и со «скорым лекарем» приключилась та же история. Сила вытянута из Сумрака в должном количестве, направлена по должному пути, распределена в должном соотношении и… и ничего.
        Умный Уголёк сообразил, что со мною явно что-то не так, замер на месте, и я, собрав последние силы, соскочил с седла. Хотя, если по правде, не соскочил, а тяжело сполз, прямо-таки рухнул в снег. Потом всё-таки получилось подняться и сесть.
        - Алёшка! - не то прохрипел, не то прокаркал я своему спутнику, хотя нужды не было: увидев, что со мною неладно, тот и сам спешился, подбежал, обхватил за плечи и, подтащив к ближайшей ёлке, прислонил спиной к её стволу… холодному, точно могильная земля. Холод я ощущал, несмотря на волчью шубу и всё, что под ней. Он пришёл внезапно - и тотчас растёкся по всему телу. Казалось, будто кровь моя вот-вот оледенеет, а вслед за нею - и всё остальное. Стану хрупким и звенящим, любое движение расколет меня на бесчисленное множество кусочков… прямо как та хрустальная ваза, которую я сбросил с этажерки лет двадцать назад. И нахлынул тот же страх, смешанный с той же тоской.
        - Да что с вами, Андрей Галактионович? - тряс меня за плечи Алёшка. Лицо его иногда просвечивало сквозь мутную плёнку, а голос порой пробивался сквозь стуки, писки и шорохи.
        - Кабы знать, - выдавил я окаменевшими губами. - С горла началось, а теперь уж и повсюду. «Скорый лекарь» применил, да без толку.
        Слова давались мне с трудом. Каждое - будто пушечное ядро, которое приходится кидать в неприятеля руками, поскольку пушки более нет.
        - Спокойно! - в момент очередного просветления услышал я напуганный Алёшкин голос. - Сейчас всё сниму. Меня Костя учил вещам получше вашего «скорого лекаря»! Есть ещё и «добрый доктор», и «восстань-ка», и «антихворь»!
        Не знаю уж, сколько времени заняли его попытки. Со временем тоже случилось что-то странное - то мне казалось, что минуты несутся бешеным галопом, то что секунды ползут, словно издыхающая черепаха. Боль не становилась сильнее, однако же и не ослабевала. Всё так же медленно, уверенно и нагло терзал меня внутренний мой ёж. Более того, подумалось даже, что он размножился - один хозяйничал в желудке, другой шуровал в кишках, третий поднялся выше и топчет мне мозги… не ёж, а целый слон!
        - Не выходит! - Голос Алёшки был полон злости на так некстати случившуюся беду. Хотя не знаю бед, которые случались бы кстати. - Силы закачал в вас хренову тучу, этой силой мертвеца поднять можно, а всё без толку, утекает как вода в дырку! Никогда про такое не слышал.
        Тогда, может, назад к бабке? - перешёл я на Тихую Связь, и так общаться оказалось куда легче, нежели насиловать непослушный язык. - Светлая целительница же…
        Целительница? - Я не видел сейчас Алёшкиного лица, и Тихая Связь не передаёт интонаций, но почудилось мне, будто мальчишкин голос полон горечи, а на губах вспенивается гнев. - А может, губительница? Вы сами-то разве не поняли - хворь ваша магической природы, и никаких других Иных в округе нет за сто вёрст! Она - да ещё Отшельник этот. Но он про нас пока не ведает, а вот бабка знает! Помните, вчера питьё целебное вам давала? Вот и не целебное, а ядовитое!
        Да зачем это ей? - сопротивлялся я безумному его предположению. - И если уж то порча, то ведь и другой Иной мог наслать. Бывают ведь такие заклятья, что не сразу начинают действовать, а с установленным замедлением. Хоть через минуту, хоть через год! Может, это от Харальда подарочек на прощанье… без малого ведь год минул, как дядюшка меня из столицы в Тверь сманил. Тогда-то Харальд возражать не стал, сказал только насчёт бабы с возу.
        Не знаю, как насчёт Харальда, - возразил Алёшка, - да только дядя ваш Януарий Аполлонович тоже маг Высший, неужто не унюхал бы на вас чужое проклятье? Да и их сиятельство Виктория Евгеньевна тоже бы учуяла! В пути же мы никаких Иных с вами не встречали, окромя той несчастной упыришки… да куда ей такую дрянь на вас наложить? Совсем же слабенькая! Остаётся только баба Катя, ведьма поганая!
        Так она ж теперь Светлая, - парировал я. - Зачем ей за старое браться, ведьмовские штучки откалывать?
        Мог бы я сказать Алёшке, какие мрачные мысли рождаются в мозгах, когда по ним скачет злобный ёж. Например, что губительное заклятье мог наложить и любезный дядюшка, если по каким-то хитрым резонам то оказалось ему выгодно. Я ведь для него кто? Всего лишь фигурка на шахматной доске, где разыгрывается сложнейшая партия. Не пешка, но и не король, коим жертвовать нельзя по непреложным правилам игры. Не более чем слон. И неведомо мне, какова у игры конечная цель, какие гамбиты ради неё измыслил мой престарелый родственник.
        Ровно то же мог бы сказать я и о милейшей графине Яблонской. У той свои резоны и расклады, а я к тому же ей совсем никто. Не родная кровь, не воспитанник и вообще иной масти. Меня не жалко, особенно ради великой цели.
        Можно было заподозрить и Алёшкиного друга Костю - что, если тот хочет мальчишке блага, то есть избавить от моего дурного влияния? Ведь коли глянуть беспристрастно, то хоть и сделался Алёшка Светлым, но более чем странным. В Дозор идти не желает, от крепостного своего состояния избавляться не намерен, предан мне, Тёмному.
        И наконец, заподозрить можно было и самого Алёшку. Вдруг неведомым каким-то образом узнал, как загубил я сестру его Дашу, и всё ныне происходящее - изощрённая его месть?
        Но ничего этого говорить я не стал - пусть хотя бы ему не будет больно.
        Она Светлая, да вы-то Тёмный, - заметил меж тем Алёшка. - Меня ж вот не тронула, только вас. Да что толку гадать, отчего у неё в голове так сложилось! Только вот что скажу: с той минуты, как вы наземь грохнулись, уже часа два прошло, и как только не вышло вас исцелить, я первым делом то же помыслил, что и вы. То есть что надо бы назад к бабе Кате. Только вот где это назад, а? Будто я не пытался! Думал, доскачу до избушки её, посажу вперёд себя на коня - и к вам. Вас ведь наверняка ворочать сейчас не след, да и долго бы то было… И что же? Тропинка-то, по которой мы ехали, кольцом свилась, уже через пять минут я снова сюда выехал. Ведьмовские штучки, самые обычные. Костя рассказывал.
        А по Сумраку не пробовал? - уныло осведомился я, уже догадываясь об ответе.
        Ну не совсем же я дурак! - заявил Алёшка. - Пробовал. То же самое с тропинкой и на первом слое, и на втором. На третий нырять побоялся, сил не хватит. Пробовал я и обычными поисковыми заклятьями дорогу к ней пробить, да где там… похоже, сильнее она, нежели вчера казалась. Там не пятый ранг, а пожалуй что и первый! Да и толку к ней пробиваться, коли и впрямь вас отравила? Как я её заставляю исцелить? Не пытать же!
        Пытать и впрямь бесполезно. По всему видать - кремень бабка, и если уж учинила надо мною злодейство, то от него не отступится, хоть её огнём жги, хоть заклятьем «Костоворот» крути.
        А указка, что она дала? - помедлив, спросил я. - Раз уж к бабке не вернуться, так, может, к Отшельнику скорее выйдет?
        Когда в очередной раз перед глазами моими чуть развиднелось, Алёшка показал мне короткий ивовый прутик, что, прощаясь, дала нам бабка. «Направление к Дедушке покажет, - улыбнулась она. - Сильно в кулаке не сжимай, держи так, чтобы не выпал, и куда повернётся, туда и ступайте».
        Сейчас прутик бессмысленно крутился в Алёшкиных пальцах, описывая полукруг и ни на миг не останавливаясь.
        Поняли? - пояснил мальчишка. - Как с вами беда стряслась, так и указка точно с ума сошла. Пользы от неё сейчас ни на грош.
        А может, и раньше не было, - предположил я. Говорить даже по Тихой Связи было всё труднее - внутренние ежи с каждой минутой усиливали свои позиции, боль держала меня в когтях, а вдобавок к ней ещё и тошнило. Правда, холод ушёл, но сие ничуть меня не обрадовало, ибо сменился он жаром. Временами казалось, будто жгут меня в сосновом срубе - как от века поступали с колдунами на Руси. Александр Кузьмич рассказывал, что среди тех бедолаг подчас попадались и настоящие Иные. «Не всегда у тебя достаточно сил, - грустно пояснял он. - Если дали тебе дубиной по башке, то не сразу сумеешь в себя прийти, тень свою поднять, в Сумрак ускользнуть. А порой и могли уйти, да не уходили, потому что людишки на близких бы отыгрались. Вот потому-то и не следует нам заводить семьи… разве только если избранница твоя тоже Иная, но сие великая редкость. Да и дети ваши скорее всего обычными людьми были бы».
        Пожалуй, настало время старших вызывать, - решился Алёшка. - Сами-то с хворью вашей не сладим. Пускай портал сюда провешивают и вытаскивают в Тверь. Там уж целители найдутся. И хрен с ним, с Отшельником, с заданием! Провалили так провалили, небо от того на землю не обвалится. У вас где ваша золотая?
        Очень мне не хотелось этого делать. Да, снабдил меня дядюшка на самый крайний случай сим артефактом - рыбка в палец длиной, и не золотая на самом деле, а медная. Впрочем, металл - всего лишь дань традиции. Если сдавить рыбку в кулаке - тотчас же установится Тихая Связь с дядюшкой, рыбка словно проглотит разделяющие нас сотни вёрст, и мало того, дядюшка узнает, где я нахожусь, с точностью до аршина и при необходимости провесит Врата. И у Алёшки похожая вещица имеется, глиняный свисток, какие на ярмарках для малых детишек покупают. Но ведь позорно! Какими глазами на меня дядюшка посмотрит! Первое дело, если уж правду сказать, завалил, не сумел сделать мальчишку Тёмным. Второе - тоже, причём, что всего обиднее, за миг до победы.
        С другой стороны, а куда деваться? Ведь помираю! Что уж тут крутить, это печальная правда. Всё труднее мне оставаться в сознании, всё сильнее тянет соскользнуть туда, где ни ветра, ни снега, ни пара из конских ноздрей, ни болезни, ни печали, ни издыхания. Ведь это так просто - отпустить себя, выйти из раздираемого болью тела, погрузиться в Сумрак, всё глубже и глубже… навстречу неведомой участи, уготованной всем Иным.
        А что, если попы правы и там, за гранью, ожидает меня давно заслуженная сковородка? Ведь за всё спросится - и за разгульную жизнь в полку, и за пагубную страсть к азартной игре… страсть, что довела меня до Иной жизни… и за хождения по девицам лёгкого нрава, и за убийство Архипа с тем щетинистым хмырём, и за учинённое старикам Скудельниковым горе, за приключившуюся по моей вине смерть Терентия Львовича… и самое главное, за Дашу. Что, если предстоит мне там её увидеть, объясниться с нею? Что я скажу? Что Тёмный и потому мне всё можно? Вот уж черти животики со смеху надорвут.
        В поясе моя золотая щука зашита, - на пределе сил сообщил я Алёшке. - Сам достать не сумею, подсоби.
        Он с готовностью расстегнул мою шубу, принялся шарить - я почти не ощущал прикосновения его рук. Страх вылететь из тела боролся с другим страхом - принять позор от дядюшки и графини Яблонской, и оба страха друг друга стоили, но ни один не мог взять перевес.
        - Нету, - растерянно сообщил мальчишка обычной речью, и сквозь гул в ушах я едва осознал его слова. - Нету у вас на поясе ничего. Точно там было?
        - Точно, - прохрипел я, уже ничего не видя. Если раньше перед глазами плясала серая муть, то сейчас всё заволокло плотной, мучительно горячей тьмой. Наверняка именно таково адское пламя - жжёт, но не светит.
        Сейчас тогда свой свисток возьму, - обнадёжил меня Алёшка. - Он у меня в седельной сумке.
        Прошло три с половиной вечности - так, во всяком случае, почудилось мне. Потом раздался потерянный голос:
        - И у меня тоже нет. Вот же тварь, - вновь перешёл Алёшка на Тихую Связь, - видать, ночью потырила у нас обоих. Ни одного артефакта! Ни «скорохода», ни «глаза бури», ни «звезды Крапиви»!
        Это какой же силой и сноровкой нужно обладать, чтобы незаметно для Иного - пускай даже спящего! - завладеть принадлежащими ему артефактами? Ведь если есть у тебя подобная ценная штучка, то и заклятье Цепочки непременно накладываешь. Никакой вор-человек не стянет, никакой грабитель-человек не отберёт, никакой мошенник-человек не выпросит хитростью. Человек - да. А вот старая - сто семь лет! - хитрая да ловкая ведьма… Главное, зачем? Всё равно ведь воспользоваться не сумеет, мои артефакты только в моих руках сработают, да и на Алёшкиных наверняка такая же защита установлена.
        Выходит, ничего у нас нет, ни на кого надеяться не можем, - горестно признал я. - И не знаю, что теперь делать. И голова не варит, и вообще, кажется, помираю я, Алёшка.
        Я, видимо, на какое-то время забылся, потому что когда пришёл в себя, то ощутил тёплые его ладони на своих висках, слабое покалывание - едва различимое на фоне зверской боли, раздирающей мои кишки. Похоже, парень упрямо пытался влить в меня силу. Сколько же её у него! Как бы весь Сумрак не вычерпал! Хотя не вычерпает - ведь туда же, в Сумрак, и стекает неиспользованная сила.
        Не траться понапрасну, - велел я. - Береги магию, тебе ещё прорываться отсюда. Бабка тропинку кольцом замкнула, а ты напрямик, через лес. Её избушку не найдёшь, да и не надо уже! В Давыдово не суйся, наверняка там от бабы Кати гостинец какой припасён. Рви сразу в Белозерск, к вечеру, может, и успеешь, если магией щедро коня пришпоришь. Там найди Бортникова, скажи, что помер я дорогой от случившейся лихорадки. Про бабу Катю молчи, не хватало ещё, чтобы майор тут охоту на ведьму устроил. Отдохни там, набери силу и затем уж со всей возможной скоростью - в Тверь! Ну а в Твери всё расскажешь и вашим, и нашим. Дальше уж пускай оба их сиятельства шевелятся.
        Да вы с ума сошли! - Тихая Связь не передавала чувств, но я и без того понимал, что Алёшка в ярости. - Что предлагаете? Чтобы бросил я вас тут и побежал шкуру свою спасать? Да не бывать тому!
        Не предлагаю, а велю! - отрезал я. - В конце концов, я твой господин… в некотором роде.
        Вы господин мой оттого только, что я сам того пожелал! - возразил мальчишка. - И не выхожу из вашей воли только когда вы в ясном уме! А коли чушь нести начинаете, от хвори вашей проистекающую, то я уж сам в своей воле, сам решаю, как быть. И вот моя воля: не брошу! На коня втащу, привяжу, и будем оба из лесу прорываться! Живого ли, мёртвого ли, а не брошу!
        Ладно, - вздохнул я. - Не велю, а прошу. Алёшка, брат, уходи! Зачем обоим-то погибать? Ведь ты же сам весь порастратился на меня, в тебе сейчас силы жалкая лужица! Не хватит и чтобы согреться! Мороз ведь! Уходи, добирайся до Твери, дядюшка Врата в Давыдово провесит, а там уж тело моё найдёте, на таком холоде до весны не разложится. В Чернополье пусть меня похоронят, рядом с батюшкой и матушкой.
        Да вас звери сожрут, едва лишь я отсюда уберусь, - заявил Алёшка. - Волки нынче голодные, по зиме! Мало мне того, что родителей они сожрали, так чтобы и вас? Ну уж нет!
        Да ты сейчас и с волками-то не сладишь, коли они сюда наведаются, - гнул я свою линию. - Уходи, пока совсем не истощился! Сожрут меня, так невелика беда. Что тело? Одежда для души. А я тобой рисковать не хочу, понимаешь? Коли уж суждено мне сейчас окочуриться, так хоть пускай греет меня мысль, что ты уцелеешь. Ведь ты же, брат Алёшка, кто для меня? Не крепостной же мой человек, в самом-то деле! Ведь не просто же так я говорю - брат. Знаешь, я ведь родителей в семьдесят четвёртом лишился, и матушка моя, Пелагея Алексеевна, тогда, в январе, как раз на девятом месяце была… бабки-повитухи предрекали ей сына, и уже решено было, что Алексеем назовут, в честь отца её, моего деда, он ещё до моего рождения скончался. И кабы не злодей со своим воинством, был бы у меня сейчас брат Алёшка… как раз примерно твоих лет… и это давно у меня в голове сидело, чуть ли не с прошлого мая.
        Повисла между нами тишина, и терзающие мой слух звуки вовсе не были ей помехой.
        А что за злодей-то? - нарушил наконец молчание Алёшка. Неужто не догадался? - отчаянно удерживаясь от соскальзывания во тьму хмыкнул я. - Вор и бунтовщик Емелька Пугачёв, назвавшийся покойным государем Петром Фёдоровичем. Плохо же тебя в Журавино учили… Ладно, раз уж всё равно помирать, так хоть расскажу, пока в силах на речь.
        В самом деле, не про Дашу ведь сейчас ему говорить! Пусть запомнит меня человеком, а не змеем.
        ГЛАВА 11
        …И вот с тех пор поселился во мне этот страх, - закончил я. Сил уже почти не оставалось - не магических, обычных. Из огня вновь бросило меня в холод, гортань замёрзла, прямо как тогда у Харальда в кабинете, и сейчас только по Тихой Связи я и мог разговаривать. - Знаю, Алёшка, всё это глупо звучит, но так оно и есть. Боюсь крепостных. Умом понимаю, что никакой угрозы более нет, но с чувствами сладить не могу. Чистит мне, к примеру, Тимошка мундир, подаёт щи - а внутри сжимается всё, леденеет. Виду, само собой, не показываю, не мальчик уже, скрутить себя умею. Но будь моя воля, с огромной радостью обходился бы я без лакеев. Невелика хитрость самому себя обслужить, а на сердце спокойнее. Да ведь нельзя, неприлично сие благородному человеку, потешаться надо мною станут, а то и, глядишь, заподозрят в повреждении ума. Вот и пришлось, как после Корпуса направили меня в Семёновский лейб-гвардии полк, выписать из Чернополья дворового человека. Нет, Алёшка, я злобы-то на крепостных не держал, даже мальчишкой ещё, в Корпусе, хотя тогда всё в памяти свежо было. Но вот хотелось подальше от них. Знаешь, разные
у людей глупые страхи случаются. Кто-то темноты боится, кто-то пауков… или вот в одном классе со мной был такой Павлушка Синеусов, так тот крыс на дух не переносил… помню, дразнили мы его, дохлого крысёнка в постель подкладывали… Потому и с того года ни разу я в Чернополье не ездил. А вот с тобой, Алёшка, иначе вышло. Поначалу тот же страх… а потом как-то сам собою прошёл, рассосался.
        Да что же вы, Иным став, страх свой магией не вывели? - удивился он. - Пустячное же дело. Хотите, я сейчас вам его вытяну?
        Сейчас-то зачем? - передохнув, отказался я. - Сейчас уже всё… уже не вижу ничего, уже проваливаюсь… туда… А почему раньше не делал? Останавливало что-то. Казалось мне, что избавлюсь от сего досадного страха - и совсем уж ничего не останется от того Андрюшки Полынского. Будет Тёмный с его именем, с его обликом… но вот меня уже не будет. Путано объясняю, да? Но уж как получилось.
        Я замолчал, чувствуя, как невидимый лёд распирает изнутри мои рёбра. Компания ёжиков оттуда уже смылась, но на смену ей пришло кое-что похуже. Мне сейчас казалось, будто я - это растолчённые в жидкую кашицу яблоки, которые завернули в грубую холстину и выжимают под прессом сок. Ещё удавалось цепляться за этот мир… хотя его я и не видел более, и не слышал, и всё, что напоминало о нём - это тёплая Алёшкина ладонь на моём лбу, но оттуда, снизу, настойчиво звали, уже тянули ко мне мохнатые лапы… или, быть может, скользкие пупырчатые щупальца. И попеременно то хотелось мне отдаться их зову, то протыкало мозги ужасом: нет, нет, только не туда!
        Мне казалось, что вишу я на краю глинистого обрыва, держусь ободранными пальцами за готовые уже вывернуться камни, а внизу бурлят, пузырятся жадные воды.
        Я уже не слышал, что говорит Алёшка, - Тихая Связь как-то незаметно истончилась и порвалась. Может быть, он плакал, может, проклинал ведьму… или меня - за то, что бросаю его. Догадываться я мог, но видеть и слышать - нет.
        И когда спустя ещё несколько вечностей раздался голос, я даже не сразу понял, чем его слышу - по Тихой Связи или же обычными ушами.
        - Ну-ка, ну-ка! И что тут у нас делается, отроки? Кто здесь портит воздух в моём лесу?
        Голос был низким, густым - и совершенно незнакомым. Чувствовалось в нём не особо и скрываемое ехидство. Значит - не Тихая Связь! Тогда что? Предсмертный бред мой?
        Если это и был бред, то весьма решительный. Вместо Алёшкиной ладони ощутил я на своём лбу иную - широкую, тяжёлую. И холод как-то вдруг скукожился, втянулся в неё. По-прежнему ничего я не видел, но дышать сделалось проще, и рёбра перестали трещать.
        - Экое странное приключение, - усмехнулся обладатель голоса. - Что, юнак, уставился, как баран на новый портал? Смекаешь, кто я такой? Слыхал сказку про Мороза-воеводу? Ну, вот я он самый и есть. Обхожу, понимаешь, владенья свои. Дозором, понимаешь… полуденным… Ладно, успеем ещё наболтаться. Бери, отрок, лошадок ваших и ступай-ка за мной.
        И тотчас ощутил я, как могучие руки поднимают меня, будто малое дитя, и сразу становится больше воздуха, и царапают щёку жёсткие ворсинки чьей-то пропахшей дымом шубы, от которой исходит густое тепло. Вот точно так же было пятнадцать лет назад, когда нёс меня Афоня к лесу, где уже пофыркивала запряжённая в раздолбанную телегу лошадка… и точно так же было темно, но в тот раз не потому, что я ослеп, - просто Афоня дождался ночи, чтобы наверняка, чтобы никто не заметил его, бредущего по заснеженному полю с малолетним барином на руках. Но только сейчас не замерзали на моих щеках слёзы. И сейчас я мог позволить себе не цепляться за край обрыва, потому что под ногами возникла узкая ступенька, и мало того - поднимала меня ввысь, будто сказочная лестница.
        И окутавшая меня тьма уже не была той, куда я так боялся соскользнуть.
        И был во тьме свет. Пляшущие багровые всполохи, треск пламени, густые клубы дыма. Первое, что пришло мне в голову, - что всё-таки душа моя выпала из отравленного тела и сразу, минуя промежуточные мытарства, угодила в пекло, и сейчас ею как следуют займутся особо обученные бесы. Потом возникла мысль о сосновом срубе, где особо обученные люди жгут меня, колдуна-чернокнижника, дабы отправить вниз, к тем самым особо обученным бесам. Но плеск воды в горящем срубе - это как-то слишком необычно.
        И уж тем более несвойственны горящему срубу запахи: квас, дубовый и березовый лист, полынь. Шипел густой пар, нестерпимо жгло кожу - куда-то делось всё моё платье, и я обрадовался тому жжению: уж коли способен его различать, значит, истинная боль - в кишках, в рёбрах, в голове - отступает.
        Я дёрнулся, пошарил вокруг себя руками - мало-помалу они обретали чувствительность - и нащупал влажное дерево. А очередной багровый всполох привёл в чувство и мои мозги.
        Не пекло, не огненная казнь - всего лишь баня. И явно не та, о которой в шутку размышлял дядюшка. «Вечно жить никто из Иных не может, - поучал он однажды за шахматами, - самым старым, о ком ведомо мне, от силы полторы тысячи лет… а ведь человечеству куда больше… ежели по церковному учению, то более семи тысяч, ежели по французским академикам, то и миллион наберётся. Иные же плоть от плоти людей, и тогда где все эти древнейшие? Куда деваемся мы в свой час? Что случается с душой, провалившейся в глубинные слои Сумрака, куда и Великим ходу нет? Знаешь, Андрюша, сон мне порой снится… будто я уже всё… будто уже там. А там - всего лишь старенькая баня, давно не топившаяся. Пыльно, паутиной все углы затянуты, лавки да ушаты… и вот сижу я на полке, в медвежьей своей шубе, в лисьей своей шапке… душно, а окошка не отворить, равно как и двери - ибо ни того нет, ни другого. И знаю: сидеть мне тут вечно. Никаких мук, никаких котлов и сковородок, и даже внутри никакая химера не царапается. Просто скучно».
        Тут по крайней мере скучно не было - не то от грызущей боли, не то от грызущих мыслей: куда ж это я попал? Что сие за баня? И кто здесь банщик?
        Окошек не было, свет давало только пляшущее в печке-каменке пламя, да и то - сквозь верхнюю щель в заслонке. А применить заклятье «Кошачий глаз» мне попросту недоставало сил - потому приходилось довольствоваться малым. Видел я лишь то, что баня невелика, сажени полторы в ширину, две в длину. И чуть ли не половину её, как помыслилось мне, занимал он. Тот, кто подкидывал полешки в огонь (тогда становилось чуть светлее), кто плескал из ковша квасом на раскалённые камни, временами проявляясь в багровых клубах пара, кто охаживал меня огромным, в дворничью метлу, веником.
        И вновь отчего-то вспомнился мужик Афоня, хотя никакого сходства: тот был худенький, мелкий… правда, тогда мне, одиннадцатилетнему, он всё равно казался большим и сильным. Хотя слабым его не назовёшь - версты три ведь нёс меня на руках, закутанного в плотный овчинный тулуп.
        «Вот ведь беда-то какая, барин… - приговаривал он время от времени, едва шевеля толстыми губами. - Что ж за душегубство-то такое! Совсем уж люди до края дошли, совсем Бога не боятся!»
        И припомнилось мне тогда, что именно такие слова говорил ему, горькому пьянице, батюшка мой Галактион Андреевич, время от времени отправляя для телесного вразумления на конюшню: «Совсем уже ты, Афоня, до края дошёл, страх Господень потерял! Жена от тебя плачет, дети от тебя плачут! И общество тебя стыдило, и отец Тимофей, и я… а толку от тех слов!»
        Жутко я тогда напугался - когда обнаружил меня Афоня в старом погребе, откуда сквозь щёлочку для воздуха удавалось кое-как разглядеть происходящее на дворе. И ведь хватило же мне то ли ума, то ли трусости остаться тут, когда началось - зашумела за воротами многоголосая толпа, запахло гарью, и матушка потащила меня сюда через опустевшую людскую, через кухню, где кипели в огромном закопчённом котле щи с убоиной и мявкала рыжая кошка Мурлыка… последние кусочки той, несломанной, настоящей жизни.
        Мне бы уцепиться за её руку, завопить: «Никуда не пойду, куда вы с батюшкой, туда и я», - а меня тогда словно заморозило, и покорно потащился я за ней в погреб, и молчал, когда торопливо перекрестила она меня, поцеловала в лоб… «Постарайся выжить», - последние были её слова, а дальше лязгнул за моей спиной засов и послышались торопливые её шаги. Возвращалась она в дом, стараясь успеть, пока не рухнули под ударами бревна ворота, пока не хлынула внутрь чёрная, пьяная, распалённая жаждой крови толпа. Потом уж догадался я: понимала матушка, что должны душегубы застигнуть их с батюшкой в господских покоях - пусть там всё перевернут вверх дном, разыскивая барчонка. Лишь бы не догадались, где и впрямь следует искать.
        Много лет спустя рассказала мне сенная девка Татьяна, что вышел батюшка навстречу бунтовщикам со шпагою наголо и двоих сумел заколоть - и в такую ярость это остальных ввергло, что обо мне и думать забыли, все их помыслы на том сосредоточились, чтобы с барской четой поквитаться.
        А уж как это происходило, видел я в подробностях - видел вплоть до того мига, пока не нахлынула дурнота и не лишился я чувств.
        Душегубы не стали нарочито сооружать во дворе виселицу - просто привязали верёвки к столбикам балкона второго этажа. Их, злодеев, как показалось мне, были целые тысячи… и много позже понял я, что едва ли сотня. Большей частью пришлые, разбойники из орды злодея Емельки, но немало затесалось среди них и наших чернопольских мужиков, да и бабы попадались. Потрясали они вилами и косами, извергали в морозный воздух матерную брань, и вином разило так, что даже я в погребе разбирал. Умно поступила матушка, спрятав меня тут, в старом, где из припасов почти ничего уже и не осталось, поскольку ещё осенью всё перенесли в новый, просторный. Там-то и порезвились бунтовщики, немало нашли бочек с пивом, бутылей со всяческими настойками да наливками (батюшка большим был любителем и сам присматривал за их приготовлением), да и покупного вина несколько бочонков радостно оприходовали.
        Не сразу сотворили они злодейство. Сперва вздумали устроить над родителями моими суд. Поставили обоих на здоровенные, высотою с аршин, дубовые колоды, надели на шеи петли, и особо обиженные дворовые в голос принялись орать, возглашать свои обвинения. Всякое тут было - и горничная Фёкла вопила, что выдали её за Егора, а не, как мечталось ей, за Мишаню, и староста Захар отличился, на нещадно сбираемый в голодный год оброк нажаловался, и каретник Ермолай вспомнил, как велела барыня сечь его за невинные обжималки с Клавкой, женой истопника Василия. Афоня тоже вылез, напомнил, как немилосердно расписывали ему шкуру на конюшне чуть ли не каждый месяц. В общем, опьянели не столько даже от вина, сколько от кровавых испарений воли.
        Правда, пискнула старуха Григорьевна, что барыню-то пожалеть надо, на сносях ведь, и дитё нерождённое уж точно ни в чём не повинно, но толстая кухарка Лукерья заткнула старуху: «Вырастет, тоже мужицкой крови насосётся! Всех их, упырей, под корень надо! Всё дворянство извести! И барчонка Андрюшку изловить следует! Ишь, поганец, над стряпнёй моей давеча потешался!»
        Я замычал - не то от боли, не то от неутолённой доныне ярости - и вывалился из года семьдесят четвертого в только что наступивший восемьдесят девятый. Жарко трещало в печке пламя, кривились на стенах огромные тени, шумело в голове, вздымались чуть ли не до потолка клубы пара, и слышались произносимые глухим, хриплым басом странные присловья:
        Жгу по слову моему
        И оковы, и суму!
        Снова жар, обдающий меня с головы до пяток, опаляющий кожу, проникающий глубоко внутрь, до сердца. И что-то совсем уж странное:
        Вырвутся из двух сторон
        Белый конь и чёрный слон!
        Плеск кваса на огнедышащий камень, подсвеченные снизу багровым клубы взметнувшегося пара - и вновь слова, тяжёлые, будто огромные гвозди, забиваемые… куда? Уж не в крышку ли гроба, где улыбается… кто? Замещающий дядюшку кадавр? Неуловимый Высший упырь, переполошивший оба тверских Дозора прошлой весной? Или тот, ради кого и затеяли мы тайную… сверхтайную нашу экспедицию?
        Сберегут опасный трон
        Белый конь и чёрный слон!
        Ребра пронзило болью - не такой, от которой волей-неволей кричишь, но немногим слабее. Почудилось, что кто-то стремится вырваться из меня наружу. И кто? Душа? Либо компания жестоких ёжиков, с коих и начались мои мучения?
        Не увидят похорон
        Белый конь и чёрный слон!
        И опять навалилась слабость - ватная, тяжелая, будто многопудовое одеяло. Звуки поблекли, краски утихли - точно я соскользнул в Сумрак, хотя никуда не соскальзывал покуда, держался на внешнем слое бытия. А по ушам било - не словами, а ритмом:
        Станут подлости заслон
        Белый конь и чёрный слон!
        Что же это такое? Что не просто речь, я понял сразу. Волхвования? Заклинания? Пожалуй, тоже нет. Не чувствовалось привычного в таком случае дрожания Сумрака - но что-то иное происходило вокруг, что-то лепилось, строилось, творилось… ритм идиотских этих слов обладал, похоже, собственной силой, звонкой и острой… шпага ли то? Узкий ли разбойничий нож? Или меч обоюдоострый, проникающий до разделения души и духа, составов и мозгов?
        Мысль эта оказалась столь страшна, что почёл я за благо вновь провалиться в семьдесят четвёртый год, в чёрное одиннадцатое января, в холодный погреб, где очутился я без всякой зимней одёжки, в рубашке и панталонах… и кабы не грубая рогожа, валявшаяся зачем-то в углу, закоченеть бы мне ещё до того, как потерял сознание от ужаса.
        И ладно бы случилось это сразу после того, как предводитель разбойников, сухой чернобородый дядька, махнул рукой - и мужики вышибли колоды из-под ног… но нет, я ещё долго смотрел, как дёргаются в петлях тела, как раскачиваются, а вокруг восторгается народ, взлетают в воздух шапки, раздаётся пальба.
        Стоял, вцепившись белыми пальцами в гнилые доски продушины, не чувствуя холода внешнего - потому что другой, куда более жестокий холод рождался у меня внутри. Был миг, когда уж совсем решил я заорать, привлечь к себе внимание - пусть вешают, лишь бы вместе с батюшкой и матушкой. И оттого лишь не совершил я сей глупости, что стучал мне в виски матушкин наказ: «Постарайся выжить».
        Ещё минута - и желание оказаться с ними перевесило бы всё, но тут упала на меня милосердная тьма. Не знаю уж, обморок ли то был, сон ли - в чём уверен, так в том, что ничего мне не снилось. И в себя я пришёл от лязга засова.
        В погреб, согнувшись под низкой дверной притолокой, ввалился Афоня. Разило от него вином, навозом и, как помыслилось мне, кровью.
        - Вот вы где, барин, - голос его был неожиданно тих и мягок.
        Сперва пронзило меня ужасом, но как вспомнились качающиеся в петлях тела, так переплавился ужас в гнев, и схватил я первое, что попалось под руку, - небольшой гладкий камень, который использовали как гнёт при засолке грибов.
        - Не бойтесь, барин, - очень тихо сообщил Афоня, - я не злодей, я спасти вас пришёл.
        - Ты… - выдохнул я, поднимая над головой камень, - ты ведь тоже там… говорил!
        - Заставили, барин, - вздохнул Афоня. - Велели. Как же не сказать? Решат, будто с барами заодно, и тоже удавят. Но вину свою перед Богом сознаю и в том принесу покаяние… как только другого батюшку пришлют.
        - А где ж отец Тимофей? - зачем-то спросил я.
        Афоня с сомнением посмотрел на меня, но всё-таки сообщил:
        - Сожгли батюшку, ещё с утра. Вместе с церковью. Он, вишь, душегубов проклял, анафему им возгласил. Ну и… Ладно, барин, пора нам. Тут вам оставаться негоже. Пока к себе на двор вас отнесу, в хлев… туда никто не сунется, там до сумерек обождите, а посля отвезу вас в Казань, к тётушке вашей Ираиде Власовне… знакома мне туда дорога, о прошлом годе на ярмарку ездил. Ну-тка…
        Он завернул меня в рогожу, поднял на руки - легко, точно котёнка, и осторожно вынес из погреба. Хорошо, что рогожа закрывала меня целиком - не то вновь глаза мои воззрились бы на два висящих тела, и как знать, сумел бы я вновь сдержать рвущийся наружу крик?
        В хлеву у Афони было темно и тепло, и там уже можно было плакать - никто, кроме коровы и трёх коз, не мог меня услышать. Семейство Афонино, как и прочие селяне, заняты были куда более интересным делом, нежели выгребать навоз и задавать корм скоту, - грабили они господский дом, а потом и красного петуха пустили, устроив таким образом батюшке с матушкой огненное погребение.
        Но всё это узнал я гораздо позже, уже в Казани, в не слишком-то гостеприимном доме батюшкиной сестры Ираиды Власовны.
        Нанесут беде урон
        Белый конь и чёрный слон!
        И опять вывалился я в настоящее, в душную влажную полутьму, в пронзительный квасной дух, в напитанный травяным жаром воздух.
        - Ну, пожалуй, будет! - послышался тот же низкий голос, и я почувствовал, как отрывают меня от полка сильные руки, поднимают ввысь, и я лечу, пронзая крышу, пронзая облака, пронзая разноцветные звёзды… лечу туда, куда никому из нас ходу нет.
        ГЛАВА 12
        Ибу заливал солнечный свет - густо-белый, прохладный, и первая мысль моя была о молоке. Потом взметнулись и все остальные - тревожные, досадливые, удивлённые. Нахлынула память обо всём - и как помирал я в лесу, прислонившись к еловому стволу, и как вздымались багровые всполохи в бане, и как странствовал я только что меж звёзд.
        - Проснулись, Андрей Галактионович, - осторожно тронули меня за плечо. - Как, живы?
        - Куда ж я денусь, Алёшка? - только и оставалось хмыкнуть мне. - Стараюсь вот выжить, как и завещано.
        Себя я обнаружил на лежанке, над головой высоко желтели толстые брёвна - кто бы ни строил эту избу, он не озаботился сделать обычный потолок, зато окна, непривычно большие, оказались застеклены, на стенах висели звериные шкуры, и такая же шкура - как ни смешно, именно медвежья! - служила мне одеялом. От печки - не обычной мужицкой, посреди комнаты, а в дальнем углу, веяло сухим теплом.
        Алёшка сидел на корточках возле лежанки, выглядел спокойным и умиротворённым, только вот в цветке его ярче обычного горело малиновое любопытство.
        - Ничего не болит? - деловито спросил он.
        - Рассказывай, что вообще было, - велел я, отбрасывая шкуру и садясь на лежанку.
        Лучше бы я этого не делал - оказалось, что медвежье одеяло скрывало мою наготу.
        Алёшка, впрочем, ничуть ею не смутился, объяснил:
        - Сушится всё ваше, постирал я с утречка, как рассвело. Ночью-то несподручно, это ж надо на родник идти, в ста саженях отсюда. Родник тут хороший, не замерзает… Но не в потёмках же…
        - А «кошачий глаз» применить? - удивился я. - Или совсем уж силы не осталось?
        - Сила-то осталась, - потупился Алёшка, - да только пока от неё проку нет. Нам обоим её Дедушка покамест заклинил. Мы сейчас почти как люди. Вот попробуйте тень свою поднять.
        Я вновь завернулся в шкуру, потом поймал взглядом свою тень, потянул на себя… Вернее, попробовал потянуть. С тем же успехом можно было поднимать дубовую колоду - тень лишь слегка шевельнулась и осталась на месте, на широких, чисто вымытых досках пола.
        - Давай по порядку! - вздохнул я. - Что за дедушка, где это мы вообще и, кстати, какое сегодня число?
        - Дедушка - это тот, кого мы с вами искали, - во все зубы улыбнулся Алёшка. - Имени своего не говорит, а называть как-то надо ведь? Не Отшельником же! Вот и зову его, как и баба Катя. Мы в его избе, в самой гуще леса. Сегодня второе января. А вчера, когда поехали мы искать его, первое было.
        - А как мы тут оказались? - глупо спросил я.
        - Очень даже просто. Дедушка почуял издали, как вы, Андрей Галактионович, в муках кончаетесь, пришёл, поднял вас и сюда понёс. То есть не совсем сюда, не в избу, а сразу в баню. Она уже натоплена оказалась. Меня туда не пустил, велел тут сидеть. И что уж он там с вами творил, мне неведомо. Долго всё было - набрёл он на нас ещё до полудня, а принёс вас из бани уже как солнце закатилось. Спали вы крепко, а он сказал, что выгнал из вас хворь, что к утру будете как огуречик. Я постеснялся, не спросил какой - свежий или солёный.
        - Кажется, всё-таки свежий, - признал я. - Ничего уже не болит, и слабость не давит. Только вот что он с нами сотворил такое? Зачем?
        - Мне Виктория Евгеньевна говорила, - задумчиво протянул Алёшка, - что очень сильный маг может на время заклинить магию тому, кто слабее. А разве вам про то неведомо?
        - Ведомо, - согласился я, вспомнив, как перед поединком с князем Корсуновым поставил мне дядюшка запрет на любые магические воздействия, благодаря чему и оказался я беззащитен перед княжьим зверем. - Но я не слыхал, что и на вход в Сумрак запрет бывает.
        - Вот, значит, бывает, - помолчав, откликнулся Алёшка. - Дедушка сказал, что так надо. Чтобы мы глупить не вздумали.
        - Так это что же выходит? - присвистнул я. - Что мы у него в плену? И даже уйти отсюда не сможем?
        - Кони наши в сарае, напоены, накормлены. И вещи все там же, в сарае. И одёжка ваша скоро высохнет уже. Только вот, мыслится мне, ежели сейчас схватимся мы и уйдём, то любая дорожка нас сюда же и приведёт. Вспомните, как вчера было, с бабы-Катиными штучками. А ведь тогда никто мою силу не клинил. Уж тем более сейчас, когда мы по возможностям своим прямо как люди, разве что ауры видим, да и только. И ведь то не бабка, то Дедушка. Думается мне, бабка по сравнению с ним как мышь рядом с тигром.
        Видать, просветили его в Журавино по естествознанию.
        - Да где ж он сам-то, тигр этот? - мрачно осведомился я.
        - На рассвете ушёл куда-то, - пожал плечами Алёшка. - Велел тихо тут сидеть и ждать его. Вот сижу, жду.
        - И не покормил тебя даже?
        - Нет, говорю же, как солнышко над лесом взошло, сразу убрёл. - Алёшка поднялся с корточек и уселся на длинную лавку возле грубо сколоченного стола.
        - Вот змей! - вырвалось у меня. - А он, кстати, какой из себя? То есть Тёмный или Светлый?
        - Эх, Андрей Галактионович, кабы так просто было разобрать! Вот вернётся он, сами поймёте…
        - Он тебя о чём-то спрашивал? - перешёл я к главному. - Кто такие, зачем сюда приехали, о чём с бабкой говорили?
        - Ни словом того не коснулся! - огорошил меня Алёшка. - Как принёс вечером вас из бани, уложил, шубой накрыл - так и велел спать. А сегодня как на рассвете поднялись, он только сказал, где ручей… как будто знал, что я стирку затею. А после ушёл неведомо куда.
        - Зачем затеял-то? - недовольно поинтересовался я.
        - Затем, что чистая ваша одёжа в Давыдово осталась, в возке нашем. А в чём вы вчера были… видели бы, что с нею сталось! Кровь же у вас открылась, всё, что снизу, ею напиталось, после застыло. Мне бы, дураку, вчера сразу магией всё почистить, а я замешкался… ну, не до того мне было, торчал там в предбаннике и ждал, чем исцеление кончится. А после дедушка уже и заклинил нам обоим силу - так что пришлось по-человечески, руками.
        Я вообразил сие живописное полотно - Алёшка сидит в тёмном предбаннике на низенькой лавке (отчего-то представилась мне она низкой, недавно лишь сколоченной, пахнущей еловой смолой), вцепился побелевшими пальцами в её края, неотрывно смотрит на плотно прикрытую дверь, откуда доносятся лишь плеск воды, шипение пара… и те странные припевки про коня и слона… если только и вправду они были, если не причудились мне то ли в бреду, то ли в сновидении. Сидит, и лицо у него напряжённое, бледное, скулы заострились… таким он был, когда за неделю до Троицы рассказывал я ему про смерть Даши. А ведь так прошло несколько часов - от полудня до заката! О чём он думал? Вспоминал сестру? Родителей? Или размышлял о том, что я рассказал ему вчера, незадолго до прихода Отшельника? Про старый погреб, про выбитые из-под ног дубовые колоды, про камень, которым я чуть было не прибил спасителя своего Афоню? Чего он боялся? Что вновь останется на этом свете совсем один? Но теперь же у него и графиня Яблонская имеется, и куча друзей-Светлых… по уму рассудить, на что ему сдался поручик Полынский?
        - Слушай, глянь, как там одежда? - попросил я. - Может, просохла уже? А то ведь этот самый… как ты говоришь, Дедушка может вернуться в любой миг… а я в костюме Адама… Неприлично как-то.
        - Можно подумать, вчера в бане вы в мундире были, - проворчал Алёшка, но слез с лавки и направился к печке. С дальнего её края, оказывается, и сушилось моё платье. - Сыровато малость, но коли не брезгуете… - протянул он.
        Ещё бы мне брезговать! В походах с полком, бывало, сутками приходилось в насквозь мокром ходить. С радостью оделся я - и вновь ощутил себя человеком. То есть, конечно, Иным… хотя какие сейчас из нас с Алёшкой Иные…
        Но вот ведь какова натура человеческая… едва лишь удовлетворил я одно желание, как сейчас же овладело мною иное.
        - Как из сеней выйдете, сразу тропка направо, - прочитал всё по моему лицу Алёшка. - Там увидите.
        А едва вернулся я, как и третье желание пробудилось. Ведь больше суток внутри ничего не было.
        - Тут жратва какая-нибудь есть? - деловито поинтересовался я у Алёшки. - Не обследовал ещё отшельничий погреб?
        - Ну да, ну да, - послышался за моей спиной низкий насмешливый голос. - В чужом дому что первым делом надлежит? Порыться в хозяйском добре, верно? Погреб навестить, за божницу заглянуть, после в сундуках покопаться, авось чего интересного встретится…
        Мы с Алёшкой оба чуть не подпрыгнули на месте. Резко обернулись - и встретились со взглядом серых, слегка прищуренных глаз, изучающих нас сверху.
        Старичок… Дедушка… Отшельник. Вот почему-то мыслилось мне ещё с Твери, что это худенький, сгорбленный старикашка, ростом немногим более двух аршин, с лицом как печёное яблоко. Может, всплыли в памяти сказки нянюшки моей Феклуши - про колдунов и колдуний, про вещунов и странников Божиих? Действительность оказалась совсем иной.
        Ростом он был в сажень и телом не то чтобы толст, но плотен. Длинные седые волосы спадали на воротник волчьей шубы, на широком, чуть красноватом с мороза лице, окаймлённом окладистой бородой, морщин не наблюдалось, могучие ладони крест-накрест обнимали навершие внушительного дубового посоха. Но, однако же, веяло от него невозможной древностью.
        А самое странное, самое невозможное - это его цветок души, его аура. Не мог я различить в ней ни единого цвета, ни единого лепестка - но и серой её не назовёшь. Вспыхивала она и гасла, выстреливала искрами, точно костёр в ночи, и болели оттого глаза. Ни у Светлых такого цветка не бывает, ни у Тёмных… и притом что-то очень знакомое в ней сквозило.
        - День добрый, - учтиво поклонился я, переключившись на обычное зрение. - Погодка-то нынче ничего, а? Мороз и солнце, день волшебный?
        - Гляжу, парень, ты оклемался уже, - пробасил Отшельник. - Ну и то дело. Что ж, сейчас поснедаем, побеседуем о жизни бренной.
        Он неспешно разоблачился, стянул валенки, оставшись босиком. Ни слова не говоря, прошествовал к печке, чем-то загремел там, а спустя миг обернулся:
        - Ну-кось, малец, подсоби. Принимай, ставь.
        Алёшка подскочил и принялся за работу. Вскоре на столе возникли здоровенная глиняная миска с дымящимися румяными блинами, крынка со сметаной, горшок с мёдом, три большие, в полуштоф, глиняные кружки, полные горячим, душистым сбитнем.
        - Ну, давайте, за трапезу! - велел Отшельник.
        - Откуда ж это взялось, дедушка? - не преминул спросить Алёшка, потянувшись за блином. - Ведь я ж смотрел, никакой снеди в избе не было.
        - И то верно, не было, - покладисто согласился старик. - Я её сейчас издалече вынул, из самого Санкт-Петербурга. Помнишь, Андрюша, тамошнего соратника твоего Викентия? Вот у зазнобы его, купчихи Евстолии Каблуковой, и позаимствовал. Такожде и всё прочее.
        - Вынул - это как? - заинтересовался я.
        - Вот что такое Врата, тебе ведомо, - учительским тоном пояснил Отшельник, - но они не только для того потребны, чтобы из одного места в другое попасть. Заклятье сие чуток изменить можно, чтобы не отсюда туда, а оттуда сюда… что нужно, то и тянешь. Скажешь мысленно верное слово, подкормишь его силой сумеречной, и откроется норка. Суй только руку да тащи потребное. Неужто старшие твои про такое не поведали?
        А вот Алёшку занимало другое.
        - Что ж ты, Дедушка, нас устыдил только что, будто мы по твоим закромам лазали… хотя мы и не лазали, а сам у купчихи того… позаимствовал? Или верна латинская поговорка про Юпитера и быка?
        Ну и зачем это он? Мы здесь не то гости, не то пленники, магическая сила наша заперта на чужой замок, и нам ли обличать хозяина положения? Куда умнее будет притвориться покорными, разговорить старика, да ненароком и выспросить то, за чем мы к нему и добирались.
        - Старшим дерзишь, юнец? - прожевав блин, хмыкнул Отшельник. - Зря ты, Андрей Галактионович, по субботам его не дерёшь, старуха Скудельникова плохого не посоветует. А что до вопроса твоего, Алёша, так не безвозмездно снедь я позаимствовал. Положил на стол ей три медных гривенника, полагаю, даже и с избытком.
        - Откуда ж ты, дедушка, гривенники взял? - прищурился он. - Неужто в лесу растут, на ёлках? Селяне-то вряд ли деньгами подносят, откуда у них? Или сокровища у тебя тут в сундуках?
        - Ну, селяне не селяне, - усмехнулся старик, - а есть тут, знаешь, неподалёку сельцо такое, Давыдово. И стоит там во дворе у старосты некий возок, а в возке сундук… а в сундуке, в кожаном мешочке, денежки имеются. Причём отдельно ассигнации сложены, отдельно серебряные рубли, отдельно мелочь. Вот оттуда, из мешочка вашего, и гривенники. Что, малец, уел я тебя?
        - Вы на него не серчайте, - на всякий случай перешёл я со стариком на «вы». - Мальчишка остёр на язык, что правда, то правда. Так ведь и воспитание такое… коли уж про секунд-майоршу Прасковью Михайловну вспомнили, то, без сомнения, о графине Яблонской знаете. Вот графиня-то и поощряет сие…
        - Что ж, - кивнул Отшельник. - Пошутили и будет. Теперь к делу. Что принесло вас сюда, Тёмного да Светлого? Что забыли в сей глухомани? Только вот чтобы время зря не терять, давайте не будем сказки сказывать - про берег Онежского озера, где в Сумрак не войти, ибо упрятан там артефакт невиданный да неслыханный. Вот умные же вроде вы ребята, а такую чушь насочиняли. Это, может, какой-нибудь совсем слабый Иной повёлся бы, особенно если и умом не шибок. А уж коли говорить приходится с тем, кто тебя сильнее, то врать не стоит. Сильный враньё с ходу увидит, но не всегда про то скажет. Вот как и Катерина свет Матвеевна, у коей гостевали вы давеча.
        - Ну а ядом-то зачем травить? - вскинулся Алёшка. - Мы ей что, зло какое сделали? Была злющей ведьмой, таковой и осталась!
        - Ты, парень, на бабушку-то не грузи напраслину, - спокойно возразил Отшельник. - Верно, опоила она ядом старшего твоего, только не от злобы то сотворила, а от любви. Слыхал, может, что любовь подчас ума лишает? Вот и здесь тот случай.
        - От любви? - недоверчиво поглядел Алёшка. - И к кому же такое безумное чувство?
        - Ко мне, - развёл руками Отшельник. - Влюбилась в меня, понимаешь ли, с лета ещё. Сто семь лет бабке, и первая любовь! Вот как бывает… Что же до вас, то учуяла Катерина Матвеевна, что не с добром вы ко мне наведаться собрались. И сложилось у неё в голове так, что посланы вы, дабы лишить меня жизни, развеять по Сумраку, ибо ни Светлым я не свой, ни Тёмным, а вовсе неведома зверушка, от которой не пойми чего ждать. Непонятного же никто не любит, ни люди, ни Иные… Испугалась она за меня, сумею ли справиться с обоими, ибо углядела в вас силу великую. Ваши ранги - это так, это не про то всё… Прав ты, Алексей, ведьма она, и потому черпает не из одного лишь Сумрака, но и от земли… и не только силу, но и знание. А вот что бывает, когда сила и знание сопрягаются с умом слабым либо чувствами помрачёнными, вы вчера и сами увидели. Решила она ослабить вас, вот и опоила старшего зельем, которое на трёх слоях Сумрака действует. И силой целить бесполезно, в отравленном Ином точно дырка образуется, куда вся сила вытекает, и своя, и чужая. Думала, что старший помрёт, младшему же не до задания уже будет, вернётся
он к ней в избу, пылая местью, и случится схватка. А в схватке коли и погибнет она, то так тебя, Алёша, ослабит, что после уж никак ты со мной не справишься. Даже на ум ей не пришло, что коли здесь чужие Иные появились, то я сие враз узнаю. Ну, дура, да, признаю. Моей силы ей не понять, не увидеть, вот и думает, что я просто Высший, как и сиятельства ваши тверские.
        - А ты, Дедушка, не просто? - сейчас же заинтересовался Алёшка.
        - Не просто, - кивнул тот. - Вот как полагаешь, сколь я на свете живу?
        - Ну, лет триста, - наудачу выпалил мальчишка. - Или пятьсот…
        - Ну-ну, - пригладил бороду Отшельник. - Вот ты, Андрей Галактионович, сколько бы мне дал?
        - Тысячу? - задумчиво предположил я.
        - Ох, дети-дети, - невесело откликнулся старик. - А я, между прочим, царя Ашурбанипала видел… Чай, и не слыхали о таком? Но пока не про то речь, а про Катерину Матвеевну. Она, между прочим, покаялась уже в злодействе своём. Сходил я поутру к ней, растолковал что к чему. И знай, Андрей, насчёт притаившейся хвори твоей она правду сказала, и яд, который тебе дала, действительно ту хворь убивает… но только вот разводить его один к ста следовало бы. Так что уж коли выжил, то никакая утробная гниль к тебе более не пристанет.
        - Послушайте, - начал я, - мы вовсе не собирались причинять вам вред! Не знаю уж, что бабе Кате привиделось, но и в мыслях у нас не было убивать!
        - Вот похвалил я вас, - проворчал Отшельник, - мол, умные ребята, а сейчас вижу, что зря. Ведь предупреждал же: врать мне не надо. Кому, Андрей, дядюшка из Писания сказывал: дескать, лучше одному человеку умереть за народ? Кому «чёрную стрелу» давал в виде пульки медной? «Надлежит крепко в кулаке её сжать, - произнёс он дядюшкиным голосом, - и мысленно линию прочертить от себя до супостата. Ну и в уме слово произнести, слово же - не будь».
        - Всё видите? - скривился я, будто во рту был не блин в меду, а стручок жгучего перца. - С цветка души читаете или как?
        - Или как, - согласился Отшельник. - Всё, что было, всё имеет отзвук свой в Сумраке, всё сохраняется, точно в книге записано. И обретя должную сноровку, можно сию книгу наловчиться читать… да не просто где попало, а ещё и открыть в нужном месте. Такие штуки мало кому ведомы, и уж точно не Януарию Аполлоновичу с Викторией Евгеньевной. - Он помолчал, поглядел в опустевшую миску - негодник Алёшка во время столь занимательного разговора успел её опустошить.
        И мы тоже молчали. Ватная, сырая тишина заполнила избу. Что я мог ответить старику? Как вообще говорить с тем, кто может заглянуть в прошлое и узнать про тебя всё - и какие указания тебе дал дядюшка, и что сказал ты ноябрьской ночкой в постели перезрелой девице Кулебякиной, и куда послал тебя год назад Викентий, когда вышел ты из кабинета Харальда? Интересно, а мысли наши Отшельник тоже читает? Или всё-таки хоть что-то от него можно утаить? В конце концов, не Господь же он Бог… хотя и много старше Иисуса Христа. Смутно помнилось мне, что ассирийский царь Ашурбанипал жил вроде как во времена ещё ветхозаветные.
        - Ну что глядите на меня, как мыши на кота? - прервал вязкое молчание Отшельник. - Знаю, зачем вы до меня добирались: чтобы познать, как я Иным масть меняю, каким заклятьем хитрым или артефактом сильным. Знаю и то, что приказано вам со мною сотворить, если тайну не сумеете выведать. Но раз уж такие вы настырные, то получите своё. Однако же радости будет вам с того немного. Мечтали допросить меня? Допросите. Только вот не здесь, а в местечке получше. И говорить я буду с вами порознь. Готовы, дети? Ну, пошли!
        И едва сказал он это, пронёсся по избе вихрь. Сами собой растворились оконные рамы, и вымело наружу, в холод, опустевшие миски да кружки, а тут, напротив, повеяло теплом, и сильные пальцы Отшельника обхватили моё левое запястье, рванули вниз, вглубь. Я успел ещё заметить, как летит мне в лицо моя же тень - тяжёлая словно базальтовая глыба, и понял, что погружаюсь внутрь неё, падаю в бездну… Вернее, в небо.
        ГЛАВА 13
        Фиолетовое, холодное небо, разрезаемое то тут, то там, зигзагами розовых молний - казалось, те били снизу вверх. Клубились в нём сизые тяжёлые облака, готовые разразиться не то ливнем, не то снегом. Вдали рокотал гром, дул порывистый холодный ветер, хотя особой стужи в нём я не ощущал. Такие ветры бывают и летом, когда жара наконец-то уходит.
        А сам я уже никуда не падал, а сидел на земле. Вернее, на тускло-зелёной траве - высокие стебли качались у меня перед глазами, прямо как давным-давно, в Чернополье, когда нянюшка Феклуша ходила со мною в степь… тогда мне это представлялось путешествием на край света, уж став постарше, узнал я, что всего-то версты полторы от имения.
        - Вот тут говорить удобнее, - улыбнулся Отшельник, сидевший в трёх аршинах от меня. Одет он был уже совсем иначе - закутан в грязно-бурый шерстяной плащ до икр, на ногах сандалии из толстой кожи, седые волосы перехвачены широкой тёмно-синей лентой. И никакой бороды - гладко выбритые щёки.
        - Где это мы? - вырвалось у меня.
        - Я зову это место Сиянием, - ответил Отшельник, - но есть Иные, что называют его иначе. Вообще о нём мало кто знает - просто потому, что мало кто способен сюда пробиться. Так что здесь удобно говорить - никаких лишних ушей.
        - Где же Алёшка? - завертел я головой, но ничего, кроме колючей травы, не обнаружил.
        - На этом же слое, но подальше, в полусотне вёрст отсюда. - Губы Отшельника чуть раздвинулись в улыбке. - Я там сейчас с ним беседую. Я ведь предупреждал, что разговор… или, если угодно, допрос пойдёт порознь.
        Тут, в этом странном Сиянии, изменилась и манера речи старика. Исчезли из неё простонародные обороты, и если закрыть глаза - можно представить, что общаемся мы в благородном собрании.
        - То есть как? - не понял я. - Вы сейчас, значит, и со мной говорите, и с ним? И между нами пятьдесят вёрст? Как такое возможно?
        - Поживи с моё, перестанешь удивляться, - заметил Отшельник. - Я много чего умею, о чём ваши Высшие и не подозревают. Правда, радости особой в том нет. Итак, Андрюша, ты хочешь узнать, как можно Тёмного сделать Светлым, а Светлого Тёмным? Про Катерину Матвеевну знаешь, про Филимона с Алевтиной тоже, и тебя - равно как и всех прочих посвященных в сию тайну - гложет любопытство. Верно?
        - Что ж спрашивать, коли сами знаете? - тихо произнёс я, разглядывая траву под ногами. Какая-то странная она всё-таки была… то ли не хватало ей цвета, то ли запаха. Трава, в соседство с которой напрашивалось слово «почти». И всё тут было такое «почти». Почти трава, почти небо, почти гром.
        - Знаю. Знаю и то, зачем моя тайна понадобилась Януарию Аполлоновичу и Виктории Евгеньевне. Причём имею в виду не то, что они вам с Алёшкой сказали, а как на самом деле. То есть не совсем уж они и соврали, они и впрямь не хотят, чтобы все Иные научились менять друг другу масть. И тут они правы, большая беда случится, коли способ этот станет доступен многим. Но их сиятельства не хотят, чтобы многим. Хотят исключительно себе. И конечно, у них благие цели, и у графа, и у графини. Та мечтает потихоньку перетягивать в Светлые тех Тёмных, с которых можно поиметь большую пользу для дела. Великие у неё планы, Андрюша, но тебе раньше времени знать о том не стоит.
        Вот так всегда! Запахло дядюшкой - будто не Отшельник, а он сидит напротив, чешет свой сабельный шрам и рассуждает, про что мне знать рано, про что поздно… Он игрок, я фигура. Спрашивают ли коня или слона, куда им пойти? Но коли со мной играют втёмную, то нужна мне такая игра?
        - А что скажете про моего дражайшего Януария Аполлоновича? - подавив досаду, спросил я. - Что он-то от меня скрыл?
        - Он? От тебя? - ухмыльнулся Отшельник. - Да чуть ли не всё! Но сейчас я про то, зачем ему понадобилось масти менять. Он поумнее графини Яблонской, он Светлых в Тёмные тянуть не намерен. Напротив - хочет он кое-кого из ваших Тёмных Виктории Евгеньевне сплавить, поменяв им масть. Сам знаешь, в шахматах подчас свои фигуры только мешают, и следует от них избавиться. Вот взять, скажем, упырей лицензированных - одна морока ему с ними, или, к примеру, Луку Панкратыча, который в столицу Харальду постукивает, или вот Онуфрий, тот метит в Высшие и маг способный, но при первом же случае предаст, веры ему ни на грош… а затевает твой дядюшка такие дела, в которых потребуются ему верные Иные… готовые за него жизнь положить… сам понимаешь, с Тёмными это сложно. Вы ж все о себе, любимых, печётесь… Так вот, вознамерился Януарий Аполлонович сперва подкинуть своим намеченным жертвам некие тайные сведения… которые те сочли бы истинной правдой… а потом подстроить так, чтобы поменялась у них масть. И тогда придётся графине Яблонской брать этих Иных под своё крыло, и выболтают они ей то, что в них вложено. Оттого
кое-что поменяется в её планах, дядюшке же твоему это весьма на руку. Если довелось тебе в Корпусе читать Гомера, то, быть может, помнишь, что такое троянский конь?
        Я с тоской поглядел в фиолетовое небо, куда с унылым постоянством лупили снизу почти розовые… почти молнии. Вот, значит, какую игру затеял дядя Яник… и что же ставка в сей игре?
        - Кстати, а звать-то вас как? - Мне ещё там, в избе, следовало это спросить, но то ли не хватило наглости, то ли ума. - Глупо, согласитесь, разговаривать, не зная даже, как к собеседнику своему обратиться.
        - Да как хочешь, так и обращайся, - махнул рукой старик. - Имён у меня было так много, что я уж и сам забыл, какое из них истинное. Да хоть и Отшельником зови, ведь я и впрямь отошёл от прежних своих мест.
        - Может, хоть скажете, Тёмный вы или Светлый? - безнадёжно спросил я, сам понимая, что ответа не будет.
        - Ты ж ауру мою смотрел, - вздохнул Отшельник. - Сам видишь, не то и не другое. А почему? Потому что так часто менял я свою масть, что её во мне не осталось. Я не Тёмный и не Светлый, я просто Иной. Доволен?
        - Разве так бывает? - в очередной раз удивился я. - Иные ведь берут свою силу либо от Света, либо от Тьмы. При посвящении мы входим в Сумрак, и он выявляет в нас истинную нашу суть, и выходим мы оттуда либо Светлыми, либо Тёмными.
        - Вспомнились уроки Александра Кузьмича? - язвительно спросил Отшельник. - Пора тебе, Андрюша, понять, что не всё так просто. Нет никакого Света и нет никакой Тьмы - то есть нет за этими словами никаких разумных Сил, никаких равновеликих богов. А есть желание всякого человека объединиться со своими… но своими не могут быть все, значит, нужны чужие. Видимо, кто-то из воистину древних Иных это осознал, и оттуда, из допотопных веков, пошло такое разделение. Вот это, - на левой ладони его закрутился чёрный шарик размером с крупную сливу, - и вот это, - на правой вспыхнул лепесток белого огня, - всего лишь действие очень древнего и очень долгоживущего заклятья. По крайней мере иначе их никак не объяснить. По-моему, это просто-напросто символы той или другой стороны, не стоит за ними никаких великих смыслов.
        - Так вы, Отшельник, сразу и Тёмный, и Светлый?
        - Можно сказать и так, - согласился он, - а можно иначе: что я уже и не из Тёмных, и не из Светлых, а просто сам по себе. И от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл…
        - Значит, никакой разницы между Тёмными и Светлыми нет? - хмуро поинтересовался я.
        - Эх, Андрюша, - гулко засмеялся Отшельник, - это смотря в чём её, разницу, искать. Вот смотри, кто чаще всего оказывается Светлым? У кого душа настроена на других людей. Кого они не тяготят, кто без труда способен их жалеть в скорбях и сорадоваться им в удачах. А кто попадает в Тёмные? Тот, кому то, что у него внутри, важнее всего того, что есть снаружи. Кто с людьми сходится туго, кто сосредоточен на своих радостях и горестях, и чужие в его душу уже не вмещаются. Вот тебе одна разница.
        - Есть и другая? - Мне отчего-то вдруг сделалось неуютно. И не холодный ветер тому причиной, не набухающие над головой тучи.
        - Есть! - кивнул Отшельник. - И уж эта другая разница - самая главная. Вот смотри, откуда у Иных магическая сила? Правильно, из Сумрака. А откуда она там берётся? Стекают туда, в Сумрак, человеческие чувства - радость, печаль, гнев, страх, веселье, надежда, отчаянье, любовь, зависть, доблесть… Стекают - и неким неведомым нам образом претворяются в силу… вернее сказать, в способность действия… греки бы сказали, в энергию. Но энергия эта связана с породившими её чувствами. Энергия, проистекающая от стыда, отличается от энергии, порождённой доверием, сила гнева не такова, как сила страха… Так вот, Иные черпают силу из Сумрака - но не любую силу, а только ту, что соответствует устроению их души. Ты Тёмный, ты тащишь из Сумрака магию, но эта магия родилась из тёмных чувств. Алёшка твой Светлый, он тянет магию, порождённую светлыми чувствами. Чем отличаются эти чувства? Не знаю. Чем зелёный цвет отличается от голубого, а красный от жёлтого?
        - То есть если я вошёл в Сумрак в тоске, то и после питаюсь лишь той силой, что получилась от человеческой тоски, которая в Сумрак стекла? А сила, происходящая от страха или веселья, мне уже и недоступна?
        - Вот умный ты парень, быстро схватываешь, - хмыкнул Отшельник. - На самом деле всё не так просто, и тянешь ты силу и от тоски, и от страха, и от гнева… но в разной мере. Тут как в музыке - если созвучны твоей душе некие ноты, то и будет она откликаться на них. А к другим, далёким нотам окажется глуха. Так вот, Тёмные и Светлые отличаются тем, что тянут силу, настоянную на чувствах разного цвета. Ты, Тёмный, не можешь взять из Сумрака силу, в которую претворилась человеческая любовь, или радость, или восхищение красотой. У тебя попросту нет доступа к этим энергиям. Равно же и Светлый - он попросту не почует и не притянет силу, порождённую завистью или похотью. Проще сказать, одни из вас пьют красное вино, а другие белое. Но те, кто пьёт красное, не замечает белого, и наоборот.
        - И значит, поменять масть - это сделать что-то такое, чтобы вместо красного вина ты стал замечать белое?
        - Соображаешь! - Отшельник поднял вверх палец. - Поясняю: внутри у каждого Иного есть такая штучка… знаешь, до сих пор не задумывался над тем, как её назвать… да хотя бы рычаг. И от того, в каком положении этот рычаг, зависит то, какие энергии доступны. А положение рычага действительно связано с тем, в каком настроении вошёл ты впервые в Сумрак. Установился он в положении «Свет» - и быть тебе Светлым, тянуть тебе силу, проистекающую из светлых чувств. Установился в положение «Тьма» - и ты уже Тёмный.
        - А почему нельзя этот рычаг сдвинуть? - спросил я. - Или он раз и навсегда устанавливается?
        - Правильный вопрос! Если бы раз и навсегда, то быть бы Катерине Матвеевне вечно Тёмной ведьмой, а девице Алевтине - Светлой. Можно, можно сдвинуть рычаг! Но очень сложно. Потому что, раз установившись в одно положение, он как бы прикипает. Чем дольше ты живёшь в своей масти, тем труднее тебя из неё вынуть. Вот представь окно, не открывавшееся лет сорок… легко ли будет поднять шпингалет? Придётся стучать по нему молотком… а главное, не абы как стучать, а с умом, нанося удары нужной силы и в нужном направлении. Вот это и есть тайна, о которой мечтают твой дядюшка и Алёшкина графиня. Хотя не такая уж и тайна… знакомы мне Высшие, которые до того же додумались и сообразили, куда себя стукнуть, дабы в другую масть обратиться. Только мало таких - слишком это страшно и слишком больно.
        - А у вас у самого как рычаг этот стоит? - напрямую спросил я. Что мне было терять? Ясно же - если пустился Отшельник в такие откровения, то не просто же так. Одно из двух - или останусь я навечно тут, в Сиянии, либо выпустит в обычный мир. И от того, как я себя с ним поведу, ничего уже не зависит. Он насчёт меня всё уже решил - то ли когда волок меня сюда, то ли когда поговорил с бабой Катей… то ли ещё когда мы с Алёшкой только-только выехали из Твери…
        - А у меня, Андрюша, этого рычага уже давно нет, - просто и грустно сказал Отшельник, и я отчего-то сразу понял: правда. - Мне все энергии доступны, хоть от ласки, хоть от таски. И если полагаешь, будто мне это в радость, то придётся тебя разочаровать.
        - А вы, значит, наловчились по шпингалету правильно стучать? И давно? Многим уже масть поменяли? - перешёл я к самому интересному. - И зачем, кстати?
        - Немногим, - сухо отозвался Отшельник. - Просто иногда, бывает, пожалеешь кого-то… Вот взять ту же Катерину Матвеевну. Несчастная же баба… душа её точно клетка из презрения да злобы… а в клетке сидит любовь. Ну и пожалел. А ты как думал? Из-за того, что она со мной лес не поделила? Только вот я хоть и старый, и умный, а не Господь же Бог, не сумел предвидеть, на кого она свой дар любви направит. Ну и потом эти ребята новгородские, русские Ромео и Джульетта… если понимаешь, о чём говорю. Лень мне сейчас в ауру твою лезть и выяснять, знакома ли тебе сия трагедия Шекспира.
        - Ну а всё-таки? Как по шпингалету стучать? Расскажете?
        - Не терпится выполнить задание? - усмехнулся старик. - А знаешь что? Вот дам я тебе выбор. Если хочешь, прямо сейчас отпущу, но ничего больше ты не узнаешь. А хочешь, всё расскажу… но будет ли то тебе в радость? Решай.
        Думал я недолго.
        - Знаете, Отшельник, у нас в полку так говорили: вынул саблю - руби, взвёл курок - стреляй. Ну, сами посудите, как же я назад вернусь не солоно хлебавши и Януарию Аполлоновичу скажу, что в последний миг струсил! Говорите, чего уж там.
        Отшельник ответил не сразу. Поглядел на меня то ли с одобрением, то ли с жалостью, сплёл пальцы и стиснул их с такой силой, что будь между его ладоней яблоко - всё вытекло бы сладким соком.
        - Чтобы сбить заевший шпингалет, Андрюша, по нему надо ударить, - произнёс он глухо. - Чтобы сдвинуть в душе Иного заевший рычаг, по ней, по душе, нужно ударить. И очень больно. А что душе всего больнее? Правда. Правда, после которой не знаешь, как дальше жить и зачем жить. Правда, которая переворачивает всё, во что верил ты, что знал. Взять, допустим, одного гвардейского офицера. Служил он в Семёновском полку, был на хорошем счету, одна лишь беда - имел роковую страсть к карточной игре. Вот смотри…
        Отшельник встал на ноги, поднял ладони к фиолетовому небу - и тотчас оно изменило окраску, сделалось белым, точно простыня. И на простыне этой возникли движущиеся картинки.
        Вот московский трактир «Три фонаря», вот господин приятной наружности, титулярный советник Коврижкин, вот я ставлю на кон полковые деньги.
        - Видишь, Андрюша, как всё происходило? - Голос Отшельника был бесцветен. - А теперь смотри, каково оно на самом деле. Разоблачим же магию!
        Он хлопнул ладонями - и внешность господина Коврижкина преобразилась. Он сделался выше ростом, стройнее, прибавилось волос, на висках засеребрилась седина, а гладко выбритую его щёку украсил зигзагообразный шрам.
        - Да, Андрюша, - продолжил Отшельник. - Это милый дядюшка твой, Януарий Аполлонович. Он обыграл тебя вчистую… а до того разжёг в тебе страсть… хотя, замечу, только огнивом чиркнул, а дрова-то в душе твоей уже сухие были.
        - Зачем? - прошептал я.
        - А затем, - пояснил Отшельник, - чтобы ввергнуть в лютую тоску, а тоска - затем, чтобы в Сумрак ты вошёл в нужном состоянии духа. Не думаешь ли ты, что Тёмные Иные тебя на Невском случайно встретили? Нет, Андрей свет Галактионович, тебя пасли. Твой дядюшка заранее столковался с Харальдом. Нужен ты дядюшке. Причём нужен не просто Тёмным Иным, а таким, который по гроб жизни ему обязан. Вот гляди!
        На белой простыне неба возникла другая картинка. Просторный кабинет, шкура белого медведя на полу, черепа на стенах… и дядюшка с Харальдом сидят в высоких креслах, потягивают из хрустальных бокалов мадеру… а потом дядюшка вытаскивает из потайного кармана небольшой изумруд в медной оправе, кладёт его перед Харальдом, чьи глаза загораются алчностью.
        - Вот так дядюшка тебя купил. - В голосе Отшельника появилось что-то похожее на иронию. - Это ценный артефакт «рыбье око», Харальд давно мечтал о таком. Позволяет в некоторых случаях читать мысли Иного, невзирая ни на какие защиты. Взамен Харальд обязался посвятить тебя, поднатаскать в магии, дотянуть до третьего ранга - а потом придраться к любому пустяку и сделать твою жизнь в петербургском Дозоре невыносимой. И вот когда ты дойдёшь до ручки, тогда…
        Картинка сменилась. Вот дядюшка входит в мою пропахшую тоской и желчью квартиру, вот я искренне радуюсь встрече с единственным оставшимся в живых родственником, который к тому же Иной, причём одной со мною масти. Вот мы выставили Круг Невнимания, чтобы не мешались всякие Тимошки, и потягиваем привезённую дядюшкою мальвазию, и предлагает он мне кинуть ко всем свиньям столицу и перебраться в сонную Тверь, под его начало, подальше от мстительного Харальда и подлости здешних дозорных. И я хватаюсь за его слова как утопающий за соломинку.
        - Вот так, Андрей, ты стал Иным. - Голос Отшельника доносился точно из глубокого колодца… вернее, наоборот, сверху, а на дне колодца был я сам и не видел оттуда никаких звёзд. - Ты хотел узнать, как бьют по шпингалету, мальчик? - падали сверху чугунные слова. - Вот так и бьют. Жестоко. Больно. А иначе никак! Злишься небось на дядюшку? А зря! Он просто Тёмный. Не чудище с гнилой душой вроде Харальда, он даже по-своему любит тебя… всё же родная кровь, да и уже в Твери нелицемерно привязался он к тебе. Но он - Тёмный, и потому если понадобится ему испечь тебя с яблоками, точно рождественского гуся, - испечёт ничтоже сумняшеся. Ты для него - вещь. Инструмент. Быть может, любимый инструмент - но всё равно инструмент. Инструментом же многое можно сделать, ибо своей воли у того нет. Например, девчонку зверю скормить, старика Терентия в гроб вогнать. Инструмент послушен в его руках, ибо предан, преисполнен родственных чувств. Вот так, Андрюша. Ну, всё, прощай.
        И дно колодца вышибло у меня из-под ног. Свистнул ветер, смёл всё - и фиолетовое почти небо, и зелёную почти траву, и розово-лиловые почти молнии. Я почувствовал, что несёт меня вниз, в холод, в яркий солнечный свет, на чисто отмытый пол. Туда, где всё уже не «почти», а на самом деле. И где мне уже незачем жить.
        ГЛАВА 14
        Метель уныло стучалась в ставни - будто нищий, который уже и не надеется на милостыньку но привычка берёт своё, и он всё долбится, всё нудит…
        Там, снаружи, наверное, ни зги не видно, там одинокому путнику смерть: лупят в лицо колючие снежные хлопья, забирается холод под шубу, вдали же - а то и вблизи! - слышится голодный волчий вой. Зато здесь, внутри, тепло и сухо. Веет жаром от натопленной с вечера печки-голландки, и тьму разгоняет одинокая свеча. Зачем она горит?
        Поначалу я даже не понял, что уже не сплю, что эта свеча - настоящая, а не с полотна безумного живописца. Пожалуй, главный признак, что всё наяву, - это тишина, нарушаемая только Алёшкиным храпом. Не скребутся мыши, не шуршат наглые тараканы. Какая всё-таки полезная штука «отсылка»! Вся нечисть тут же удаляется в места поуютнее… Наверняка в комнатах других постояльцев добавилось неприятных гостей.
        И не скажу, чтобы сия мысль терзала мою душу. Не грызло меня то, что раньше называл я «химерой разума». Я вообще никаких изменений в себе не наблюдал, хотя уже две недели как всё стряслось, хватило время разобраться.
        А в первый миг было страшно. Только что странное это Сияние, фиолетовое небо, зигзаги лиловых молний - и вдруг снова избушка Отшельника, и лежу я на полу и побаливает ушибленная спина, точно падал с высоты в полторы сажени. Напротив - Алёшка, такой же ушибленный. Такой же - и не такой. Пламенеет над его головой всеми оттенками радуги цветок души. Яркий - аж глазам больно. Если оценить силу - никак не меньше первого ранга. Только вот - цветок-то Тёмный…
        - Ничего себе! - присвистнул Алёшка, вперившись в меня ошалелыми глазами. - Да вы ж теперь, Андрей Галактионович, Светлый! Мы ж с вами теперь одной масти!
        - Вынужден тебя расстроить, - собравшись с мыслями, сообщил я. - Масть у нас с тобой снова разная.
        И долго мы сидели на полу в пустой избе, дивились друг на друга, и в каждом из нас медленно прорастало понимание: это правда! И это - навсегда. Потому что где он - тот, кто вышиб наши прикипевшие шпингалеты, дёрнул наши заклиненные рычаги… жестоким, подлым ударом изменивший наши масти?
        Не было в избе никакого Отшельника, и печь остыла, и солнце уже давно перевалило за полдень. А на столе среди опустевших мисок и кружек - лист гербовой бумаги. Прямо такой, на каком заключена была в прошлом мае купчая крепость на Алёшку. Или такой, на каком в прошлом июле утверждена была его вольная - и далее хранилась у графини Яблонской в кабинете (сам Алёшка пока о том не знал). Только на этой бумаге значилось совсем иное. Иное.
        «Милостивые государи да государыни Иные! - почерк был крупным, простым, без лихих писарских завитушек. - Понеже уразумелось мне, что впредь не оставите вы в мире и спокойствии особу мою, пытливым и жадным умом возжелав проникнуть в тайны, отнюдь для вас не предуготованные, а познав оные, волею или неволею великое несчастье способны сотворить, то почёл я за лучшее оставить ваш суетный да беспокойный слой и вернуться в те глубины, до коих достигнуть не доведётся вам ещё долгие веки. Ибо на краткий миг шагнул я в здешнее и нынешнее, дабы исполнить предначертанное и повернуть череду деяний ваших к неведомому вам благу. Течение своё я совершил, в чём подвизался, то справил, и засим ничто более меня здесь не держит. Паче того - есть у меня и другие заботы, в иных краях и веках, и те надлежит исполнить, ибо таково служение мое. Не увидите более лица моего, но таковое даю напутствие: замышляя великое, не забывайте малое, и прежде чем творить нечто, не худо и помыслить, куда оное повернётся. Послание моё да прочтут и Тёмные, и Светлые, до коих оно касается, что же до Катерины Матвеевны, то обид ей не
чинить, ибо любая таковая к обидчику же и вернётся в тройной мере. Мира вам и разума!»
        - Что-нибудь понимаешь? - спросил я Алёшку.
        - Ехать нам пора, Андрей Галактионович, - помолчав, отозвался тот. - Возвращаться в Давыдово, там переночевать, а с утра в обратный путь. Порученное дело мы с вами завалили, засим ничто более тут нас не держит. А представляете, как в Твери все подивятся? Тёмный да Светлый мастью поменялись!
        Вместо ответа я поднял со стола кожаный мешочек, прижимавший послание Отшельника. Распустил тесьму, вывалил всё на стол. Все наши артефакты, столь коварно украденные бабой Катей. Потом потянул свою послушную тень, нырнул в Сумрак. Исчезли цвета и запахи, в остальном же ничего не поменялось.
        Попробуй и ты, - сказал я Тихой Связью, и Алёшка присоединился ко мне.
        А слабо на второй слой? - спросил он, и мы одновременно погрузились глубже. Здесь, на втором, стало темнее, и воздух показался спёртым, будто в сыром подвале. Но держаться выходило не в пример проще, нежели раньше.
        Может, на третий? - предложил я, и мы наведались и туда. Вот это уже было посложнее, тут уже пришлось бороться с выталкивающей силой - точно на дне реки.
        Всё, хватит, возвращаемся, - распорядился Алёшка, и я решил последовать его словам. - Вы поняли, Андрей Галактионович, какой нам Дедушка подарочек подкинул? - спросил он уже обычной речью. - Он нам мало что масть поменял, но и ранги подтянул. У вас теперь второй, у меня, должно быть, первый.
        Я молча кивнул. Всё было ясно. А ведь наверняка то же повышение ранга случилось и с бабой Катей… и там скачок мог оказаться куда мощнее. Вот потому-то и «честные глаза» не помогли мне убедительно ей солгать, и артефакты наши сумела она присвоить незаметно для нас.
        - Как же нам теперь жить, Алёшка? - риторически вопросил я. - Как мне быть Светлым? И как тебе быть Тёмным? Неужто теперь на другое повернутся наши мысли?
        - Не хотелось бы мне того, - согласился он. - Ведь коли масть определяет суть, то и выходит, что теперь я - это вовсе даже и не я, а другой какой-то человек… ну, то есть Иной. А вы уже не вы, а просто кто-то с таким именем. И где же тогда мы?
        - Пока что в себе изменений не замечаю, - задумался я вслух. - Не тянет меня всех спасать и любить, всем носы вытирать и за общее благо в лепёшку расшибаться.
        - Ну, так вы и раньше злодейств особо не творили, - помолчав, заметил Алёшка. - А что по службе приходилось, то оно и не в радость вам было. И меня пока злодейства к себе не влекут, и кого любил, тех вроде и люблю по-прежнему.
        - Может, это пока, - предположил я. - А кто знает, что с нами станется через день, через неделю, через месяц?
        * * *
        За две недели ничего не изменилось. Мы решили особо не спешить и обратный путь избрали подлиннее. Долгая дорога - лучший способ разобраться в себе, а поскольку теперь можно было не экономить магию, то и тяготы дорожные нас не одолевали. Могли мы ехать не по тракту, а по снежной целине, могли обогревать себя и коней заклятьем «Чёрная шаль», могли от рассвета до заката делать не то что семьдесят, но и все сто вёрст. Однако же коли представлялась возможность остановиться на ночлег, а то и на днёвку в каком-нибудь селе - мы ею не пренебрегали. В Белозерск уговорились не возвращаться, сделать крюк - не хотелось мне сейчас видеть майора Бортникова, и Пустошку тоже миновали стороной - а то пришлось бы ещё объяснять дядьке Филиппу, отчего я до архангельской своей невесты не доехал. Да, можно было бы навешать ему любую лапшу на уши, но отчего-то казалось мне сие постыдным.
        В дороге мы с Алёшкой почти и не разговаривали. В тот первый день, конечно, рассказали друг другу услышанное от Отшельника, но и я кое-что от мальчишки утаил, и тот наверняка не во всём мне сознался. Вот интересно, уловил ли он, как всего меня сковало страхом, едва начал он излагать, каким макаром Дедушка ударил его по мозгам. Ведь будь я Отшельником - непременно поведал бы ему правду о Даше, в картинках бы всё показал. И мне оставалось бы только сидеть, закаменев, слушать, не показывая боли, а потом… Что было бы потом? Честный поединок двух магов? Кто кого развеет по Сумраку, от кого полетят клочки по слоям? Не обольщался я насчёт своей победы: хоть и опыта у меня побольше на полтора года, зато по силе он превосходит как минимум на ранг. К тому же мне доселе ни разу ещё не пришлось сражаться в магическом поединке, я только со слов Александра Кузьмича знал, как это делается. Хотя и тому не помогли те познания, смял его Харальд, как медведь лайку… А кроме того… Знал я, знал в самой потаённой своей глубине, что коли уж случится поединок с Алёшкой, не стану его уничтожать, даже спасая собственную
жизнь. Не поднимется рука… ни телесная, ни силовая.
        Но ничего про Дашу Алёшка мне не сказал. Зато про волков-оборотней, полакомившихся его родителями, сообщил в подробностях. Отшельник ему и имена Петра Ивановича с Ефимкой открыл. Представляю, что ждёт в недолгом времени бывших моих соратников по Дозору.
        Бывших. Потому что какой, к свиньям, Дневной Дозор может быть для меня, Светлого? Ведь всех наших стошнит от меня, точно упыря от чеснока. Всех - включая и дядюшку.
        Но не идти же мне под крепкую руку Виктории Евгеньевны! Хоть и одной мы теперь масти, а с души воротит! Переметнуться на чужую сторону, преследовать бывших своих… пусть не друзей и даже не приятелей, но всё равно своих… Нет, благодарю покорно!
        А значит, ни в какой Дозор мне соваться не след, буду жить партикулярным образом. Из Тайной экспедиции дядюшка меня, ясное дело, веником погонит, ни к чему теперь мне жалованье выплачивать… но не помру же с голоду. Домик есть, по бумагам он мой, не отберут ни те, ни эти. Из Чернополья оброк присылают, рублей двести в год выходит, ну и припасами чуть-чуть. Много ли мне надо? С голоду мы с Алёшкой не помрём.
        Мы с Алёшкой… А ведь ещё бабушка надвое сказала, останется ли он теперь со мной. Всё ведь так переменилось! Хотя с другой стороны, а куда ему деваться? Графиня его точно так же турнёт, как и меня его сиятельство граф Иван Саввич. И плевать ей, что парень по-прежнему хочет ходить в журавинскую школу, дружить с Костей. Что же до Кости, то этот образцовый Светлый, уверен, первым отвернётся от Алёшки.
        А ведь скоро… Уже завтра. Завтра, выехав засветло, к обеду окажемся мы в Твери, где придётся дать отчёт графу Ивану Саввичу, то бишь дяде Янику. Ох, дядюшка, единственный мой оставшийся на этом свете родственник! И что теперь? На поединок его вызывать за гнусный обман? А ведь улыбнётся и скажет, что то исключительно для моего блага было - не прозябать же любимому внучатому племяннику в человеческом естестве, надо его Иным делать, и уж, разумеется, не Светлым - ибо Тёмному живётся не в пример счастливее. Ну а что сквозь душевную боль провести пришлось - так это неизбежно. Это как горькая пилюля, как острый, но спасительный скальпель врача, как воспитующая розга учителя…
        И непременно вспомнит он о том, как самого его посвящали в сороковом году, когда пал всемогущий герцог Бирон и вот-вот уже должны были арестовать начальника дядюшкиного, главу Тайной канцелярии Андрея Ивановича Ушакова, Бирона незадолго до того поддерживавшего. А коли возьмут Ушакова, то и служащего под его началом надворного советника Януария Аполлоновича Стрыкина, посвящённого во многие тайны. «Страх меня тогда сковал, лютый страх, - любил повторять дядюшка. - Такого страха ты никогда не знал и, будем надеяться, не узнаешь. А тогда я ни о чём другом мыслить не мог, всё представлялось мне, как свисаю с дыбы, чуял запах палёного своего мяса. Вот на том страхе меня в Сумрак и ввели, вышел оттуда Тёмным. И что же! Искренне наставникам своим благодарен, кои заметили меня и посвятили. Был бы сейчас дряхлой развалиной, а то бы и давно уж червей кормил!»
        И как мне на это ответить? И стоит ли вообще заводиться? В конце концов, он же сам во всё это верит. А я? Верю ли я? Не было у меня ответа.
        И вновь уснуть я не мог. Все спали - и Алёшка, и постояльцы в других комнатах, и Уголёк с Планетой в конюшне постоялого двора, и собаки на цепи, и крестьяне в расположенном неподалёку от тракта селе Старый Лог, и несостоявшийся супостат мой князь Модест Яковлевич в своём имении, в семи верстах отсюда. А в полусотне вёрст спала Тверь - и днём-то сонная, что уж говорить про вьюжную ночь? Спал дядюшка, спала его экономка Степанида (скорее всего в одной с ним постели), спал лишившийся предмета своей любви лазаретный служитель Митя Буераков, и несчастная Анюта Кирпичникова тоже спала. Спал пёс Ураган в своей будке, спал старый оборотень Пётр Иванович (хотя этот как раз мог сейчас охотиться), спала пятилетняя Лизонька в Журавино. И только я не мог вернуться в свой сон, пускай и невесёлый. Однако лучше уж такой, чем по сотому разу размышлять, что я завтра скажу дядюшке, как вытянется его лицо при виде моего преображённого цветка. Вот точно так же трепетал я и в Корпусе, зная, что завтра придётся дать решительный бой подлецу Никите Кречетову, двумя классами старше. Хотя всё, что грозило мне тогда, - это
разбитая губа или синяк под глазом.
        Я, не вставая, загасил взглядом свечу и погрузился во тьму - колючую, душную и не сулящую никакого покоя.
        * * *
        Утром никуда мы не уехали, хотя погода вполне благоприятствовала. Ночная вьюга всласть порезвилась, посвистела, намела сугробов - и убралась восвояси. Выползло из-за горизонта жёлтое тугое солнце - ну точно желток в яичнице-глазунье! - озарило залу внизу, где сидели мы с Алёшкой за длиннющим столом, ожидая заказанного завтрака. Особого внимания на нас никто не обращал - подумаешь, дворянчик небогатый, пообносившийся, с дворовым человеком. Таких тут что грязи, не глухие же северные места, а Тверская губерния, понимать надо! Лишь то и могло удивить, что сидит дворовый человек рядом с барином, словно ровня ему. Впрочем, мало ли какие у бар причуды бывают!
        Потому простой народ в зале, нимало меня не стесняясь, завтракал, утолял жажду кто чаем, кто пивом и, конечно, чесал языками. Поначалу, погружённый в мрачные свои мысли, я не прислушивался, но понемногу начал выхватывать из общего гула отдельные фразы, а когда осознал, о чём речь, то и вовсе насторожился.
        - Жалко-то как малютку!
        - Да уж, не повезло барышне…
        - И как только няньки недоглядели?
        - Вот уж достанется им теперь от князя!
        - Да брось ты, больно-то он радел о ней прежде!
        - Всё же родная кровь…
        - И за дохтуром послали слишком поздно. Ну, вот как так, а?
        - Видать, было ей то на роду написано. Куды ж против Божьей-то воли попрёшь?
        - А всё одно, и жила барышня несладко, и померла нелепо.
        - Зато в раю сейчас яблочков вкушает.
        Довольно скоро я сообразил, в чём дело. Не потребовалось даже заводить разговоры - многое можно было прочитать в цветках их душ, а к тому же ещё и Алёшка, тоже навостривший уши, кинул простенькое заклятьице «язычная развязка». Не на всякого человека действует, не говоря уж об Иных, но тут хватило с лихвой.
        Вчера, оказалась, померла маленькая Даша - дочь князя Корсунова, коей папенька так и не ответил взаимностью. Через неделю ей должно было исполниться шесть, но не сложилось. Никаких душераздирающих подробностей не было - просто-напросто дитя простыло. Выпустили её на прогулку, побегала девчонка по снегу, повалялась в сугробах - и с того дня начала кашлять, и никто, кроме матери её Антонины Николаевны, на то особого внимания не обратил, да и к той не прислушались. Эка невидаль, простуда. Чай с малиной - и как рукой снимет. Так постановили няньки, однако же не сняло. Быстро всё случилось, миновала пара недель с того злополучного барахтанья в снегу - и конец. Кидало девчонку из озноба в жар, а из жара в озноб, и никакие местные снадобья не помогали. Князю, зная бешеный нрав его, до самого последнего часа докладывать не решались, а тот, похоже, и не вспоминал, что растёт у него дочурка. Потом, как уж повинились, распорядился привезти из Твери доктора Огурцова, да тот руками уже развёл, сказал - кабы хоть тремя днями раньше… теперь же остаётся уповать на волю небес.
        Небеса, однако же, воли не проявили, и вчера на закате отошла Даша Корсунова в те места, где несть печали и воздыхания, горя и болезни. Хоронить будут завтра. Антонина Николаевна лицом почернела, не ест и не пьёт, читает над усопшей дочерью Псалтирь.
        - Перемолвиться бы, барин! - перегнувшись через стол, негромко сказал мне Алёшка. Как раз когда нерасторопный половой принёс нам наконец бараний бок с кашей.
        Ишь ты, снова барин! Вроде сейчас уже нет надобности изображать что-либо перед людьми.
        Алёшка, впрочем, изобразил. Прижал руки к животу, будто схватило, и в чём был, без верхней одежды, метнулся за порог. Выждав для приличия минуту, направился я вслед за ним.
        - Вот что, Андрей Галактионович, - хмуро сообщил мальчишка, не глядя мне в глаза. - Возвращение наше в Тверь придётся малость отложить. Дело тут одно у меня возникло, после расскажу. А сами ступайте обратно. Если дивиться станут, почему мы задерживаемся, так ось у нас в возке сломалась. Вот прямо сейчас. Слышите, как хрустит? - щёлкнул он пальцами. - Договоритесь с кем-нибудь, пущай починят, но больше полтинника медью не давайте. Нам с вами сейчас денежками швыряться не след.
        - Что за дело? Куда ты? - ухватил я его за ворот рубахи.
        - Сказал же, всё после объясню! - Он аккуратно отцепил мои пальцы и резко повернулся.
        Ну и что мне оставалось делать? Хватать его и тащить в дом? Драться? На глазах у любопытных (а двор был вовсе не безлюден)? Или сперва выставить Круг Невнимания? А что потом? Всё-таки поединок?
        - Оделся бы хоть! - буркнул я ему вслед. - Морозно же! Простынешь!
        - Меня любовь греет! - бросил он и чуть ли не бегом направился к воротам.
        * * *
        Сказать, что сидел я точно на иголках, - это ничего не сказать. Крутило меня доселе совершенно неведомым страхом. Вот казалось бы, кто мне Алёшка? Уже и не дворовый человек, и не брат он мне по крови, и масти мы разной, и стоит между нами тайна Дашиной гибели… А вот делся он незнамо куда - и кажется, будто переехало мне душу тележное колесо. Убежал один, в мороз, чуть ли не раздетый… даже коня не догадался взять. Да, говорил я себе, он мальчишка не простой, он мальчишка Иной, и маг посильнее меня… но всё равно ведь мальчишка. Как знать, что за кашу заварит и как её потом расхлёбывать? Что за любовь его греет? Когда успел подцепить кого? Вообще-то пора, пятнадцать лет, и возмужал он за без малого год, что знаю его. Но почему раньше я не замечал никаких признаков?
        Конечно, попробовал я найти его магией. Конечно, тянулся к нему Тихой Связью. Глухо. Слова мои растворялись в сером тумане, то ли не достигая Алёшкиного слуха, то ли он попросту не считал нужным отвечать. Ни на первом, ни на втором слоях Сумрака не видел я искорку его цветка, а на третий нырнул с таким трудом, что уже не до поисковых заклятий стало.
        И оставалось валяться на постели, потягивать заказанное в комнату дешёвое и скверное вино, предаваясь мрачным мыслям.
        А ось возка и впрямь треснула, так что пришлось мне ещё и этим заниматься. Починить её магией - дело трёх секунд, но я всё-таки велел хозяину постоялого двора найти толкового каретника. На секретность плевать, но вот тратить силу не хотелось.
        Кто знает, не придётся ли в скором времени всю её, без остатка выложить, вытаскивая Алёшку из какой-нибудь скверной истории?
        ГЛАВА 15
        Вернулся он на закате, когда я готов уже был плюнуть на всё и связываться сразу и с дядюшкой, и с графиней Яблонской - свисток свой Алёшка оставил в сумке вместе с прочими своими пожитками. Если бы, конечно, тот в моих руках сработал.
        Смотреть на парня было страшно. Нет, ни ран, ни синяков, ни ожогов, и даже рубаха со штанами не порваны. И не заледенел он, не обморозился. Но бледное лицо, засохшие на щеках дорожки слёз, пустые глаза - как два колодца, из которых вычерпали всю воду. И трясущиеся губы. Сперва я даже подумал, что его пососал упырь, но вскоре отбросил эту мысль. Уж кого-кого, а Иного упырь за версту обойдёт. Разве что тот неуловимый вновь объявился в окрестностях?
        Цветок Алёшкиной души сочился ужасом, тоской, стыдом - и вместе с тем удивительно мощной радостью. А глубже заглянуть я не посмел. Наверняка стоит там защита, к чему позориться?
        Ничего он рассказывать не стал, рухнул на постель вниз лицом и очень быстро заснул. Будить его и кормить ужином я не решился - и полночи просидел при свече, думая о разном. О коварстве дядюшки, о графине Яблонской, которая, как ни крути, для меня теперь начальство, даже если не буду я служить в её Дозоре. Ведь меру допустимых воздействий теперь она мне начислять станет. О негодяе Модесте Яковлевиче, которого всё-таки следует проткнуть шпагой - теперь-то мы с дядюшкой разной масти, и запреты его мне до хрустальной люстры… а Викторию Евгеньевну можно и не ставить в известность. Могу же я поступить, как простой отставной поручик? Забыть на время, что Иной?
        А ещё думал я о том, что если всё-таки заблуждаются все они - дядюшка, Александр Кузьмич, Харальд, графиня - и есть там, за небом, Господь Бог, то не Его ли это шутка - отняв у меня пятнадцать лет назад нерождённого брата, вернуть его же, взращенного другими людьми, с другой кровью в жилах? И, однако же, всё равно брата…
        * * *
        Алёшка проснулся раньше меня, ещё до света. Встав, я обнаружил, что он аккуратно сложил наши вещи, снёс вниз, проверил работу вчерашнего каретника и теперь дожидается в нижней зале, уплетает горячую похлёбку с говяжьими потрохами. И никого такая вольность не удивляет.
        Ещё бы! Постоялый двор гудел, как растревоженный улей. Новость обрушилась на собравшихся, точно могучая сосна, опрокинутая не менее могучей бурей.
        - В клочки!
        - Кровищи-то, кровищи было!
        - Да уж застрелили, ясное дело, не оставлять же…
        - Говорят, совсем уж ни с того ни с сего!
        - А наследников-то и нет! Одна была дочурка, да и той не стало…
        - Про супругу неужто забыл? Какая-никакая, а по закону всё ж таки жена ему.
        - Уже урядник приехал, и полицмейстер из города.
        - А что псари? В холодной уже? Их оплошность, не уследили!
        - Как верёвочке ни виться… Господь Бог долго ждёт, а больно бьёт. Отлились ему слёзы моего Грини!
        Алёшка молча доел свою похлёбку, дождался, когда и я утолю утренний голод, и негромко сказал:
        - Ну, поехали. Дорогой всё и расскажу.
        Времени у нас было достаточно. Пятьдесят вёрст, да обычным лошадиным ходом, без артефактов - это часа четыре, если особо не гнать. Алёшка не то что не гнал, а и вовсе не дёргал вожжи - умные наши кони и без того знали, куда скакать. Звенел над дугой колокольчик, но казалось мне, будто звенит погребальный колокол, особой печали, однако же, не вызывая.
        - Ты ведь не забыл, Андрей Галактионович, что князь Корсунов с сестрой моей сотворил? - уже когда выехали мы с просёлка на тракт, глухо спросил Алёшка.
        - Такое забудешь! - совершенно честно отозвался я, осознав, что впервые обратился он ко мне на «ты».
        - А помнишь, почему отказался я тогда лишать его жизни? Ведь не должны по земле таковые крокодилы ходить! И прав ты был: коли ни государыня, ни Господь Бог таковых не карают, то надлежит самим то исполнить. Я ни капельки князя в тот вечер не жалел, и кабы не дочка его… Вот её пожалел - и пообещал, что папеньку не трону, не лишу родителя. И держал своё слово - пока жива была Дашенька. Но как забрал её Господь, так тем самым и от клятвы меня освободил. Вчера утром, как услыхал про всё, так сердце у меня схватило, и понял я: пора! Вот прямо сейчас, потому что потом разное начнётся, Дозоры, разборы, графья, графини… быть может, и не улучить уже миг. Не серчай, некогда мне было тебе всё то объяснять. Ноги в руки - и пошёл.
        - И что ж за любовь тебя грела? - не преминул поинтересоваться я.
        - Знамо дело, к Дашке, - хмыкнул он, обернувшись ко мне с облучка. - К сестре… Кого любишь, за того и мстишь.
        - Становишься настоящим Тёмным, - добавил я в голос иронии, хотя было мне невесело. Ведь если масть берёт своё, то и меня, значит, ждёт превращение в истинного Светлого вроде Кости? Тоже возмечтаю о спасении человечества? Не хочу!
        - Да при чём тут это? - отмахнулся Алёшка. - Я ведь это давно замыслил, чуть ли не с того дня, как ты меня посвятил. И когда про Договор узнал, про то, что можно, а чего нельзя, - придумал, как надо.
        - Ну и как же надо? - Мне и впрямь стало любопытно.
        - А давай, Андрей Галактионович, я тебе лучше картинкой покажу, - усмехнулся Алёшка. - Меня за неделю перед нашей поездкой Костя занятному заклятью обучил. Называется «зримозапись». Ну, то есть запись того, что зришь. Слыхали о такой? Ну, вы даёте! Выходит, у нас, Светлых, есть штучки, вашим неведомые.
        - У нас, Светлых, - скривился я. - Не забывай, кто какой масти.
        - И верно, - расстроился он. - Ну да ладно, заклятье-то всё равно действует, оно ж от масти не зависит. Коротко сказать, можно всё, что видишь ты и слышишь, сохранить, только не просто в памяти своей, а в тонких колебаниях Сумрака… а потом другому Иному это передать. Костя говорил, прокрутить. Мы с ним упражнялись, очень забавно было. А тут решил, что может пригодиться. Хотя бы самому себе потом показывать, вспоминать. Ну, готовы? Ловите!
        Клубы пара из его рта закрутились воронкой, понеслись ко мне - и как-то сразу оказались внутри. Всё исчезло - утоптанный тракт с высокими сугробами по краям, чёрный лес на горизонте, мерно дышащие кони, скрип полозьев и бренчание колокольчика. Вместо этого оказался я на краю огромного заснеженного поля, но одновременно с тем - в плохо освещённом просторном помещении. Запахов зримозапись не передавала, но о них вполне можно было догадаться - конюшня есть конюшня. Сопели лошади, слышался где-то в отдалении собачий лай, а прямо перед собой увидел я толстую чугунную решётку, она тянулась почти до потолка, но имелась в ней и небольшая дверца. Снаружи стояло два дюжих парня, один опирался на здоровенную дубину (мне тут же вспомнился посох Отшельника), второй стволом вверх держал ружьё.
        - Псари! - раздался далёкий голос Алёшки. - Бережётся всё-таки князь.
        Сам он, Модест Яковлевич, находился внутри, за решёткой, в компании здоровенного медведя, в бурой шерсти которого местами сквозила седина. Одетый по-простецки князь Корсунов брал из круглой деревянной лохани багровые куски сырого мяса и протягивал зверю. А тот, добродушно урча, принимал угощение из хозяйских рук.
        - Это тот самый, - пояснил Алёшка. - Который Дашу сгубил. Я его по ауре опознал.
        - Ты что же, - удивился я, - сейчас видишь всё то же, что и я?
        - Само собой, - судя по тону, он сейчас улыбался. - Зримозапись можно сразу многим показать и самому тоже смотреть. Полезная штука, да?
        - А на дорогу кто смотреть будет? - для порядка проворчал я. - Неровен час кони в сугроб заедут, возок опрокинется… вот и будут нам с тобой весёлые картинки.
        - Так я ж одним глазом туда, другим сюда, - нисколько не смутившись, возразил мальчишка. - Да и кони наши всяко не заедут куда не след, умные. Ну и заклятьице кое-какое на них. Антон Петрович научил, кучер её сиятельства.
        - А ты где был? - сменил я предмет разговора. - В смысле, когда всё это происходит, на записи? В конюшню пробрался, Круг Невнимания выставил?
        - Вот ещё! - фыркнул парень. - Не хватало ноги топтать, семь вёрст только бешеной собаке не крюк. На расстоянии работаю. Заклятье «приближение», да ещё «сквозь-стенка», а сейчас «длинная рука» будет.
        - Что он делает? - спросил я.
        - Ну как чего? Со зверем милуется! Медведь-то прирученный, понимает, кто его хозяин, но чтобы не забывал того, следует частенько его вот так прикармливать да гладить. Князь своих медведей чуть не ежедневно обихаживал.
        - И не боялся? По зримозаписи твоей цветка души не увидать…
        - Маленько побаивался, - признал Алёшка. - Но ему ж и страх в удовольствие, он же такой… был… Кровопийца, да не трус. Тянуло его к опасности, по ауре очень заметно. Вы глядите, что сейчас будет.
        Поначалу я не понял, на что следует обратить внимание. Ну, князь. Ну, медведь. Уплетающий сырую говядину медведь… довольный медведь… порыкивающий медведь… чем-то всё же недоволен.
        Да и немудрено. Жирная тёмно-сизая муха вьётся перед его мордой, зудит пронзительно, и мало сказать вьётся - атакует. То в правый глаз летит стремительно, то в левый, а то садится на кончик носа. Как будто нет у неё другой заботы, кроме как зверю досадить.
        Князь этой мухи то ли не замечал, то ли не придавал никакого значения. Обнимал шею зверя, шептал что-то ему в ухо… но медведю уже было не до князя. Он рыкнул, мотнул головой - не помогло. Муха отставать не желала.
        Медведь взревел уже громче, махнул лапой - но с тем же успехом мог бы отгонять солнечный зайчик. Муха неотвязно домогалась его внимания. И добилась-таки своего - зверь осатанел от ярости. Попытался схватить настырную мелочь зубами - не удалось. Попробовал расплющить её когтистой лапой - и без толку.
        Модест Яковлевич сообразил наконец, что со зверем что-то не так, и заговорил с ним ласково.
        - Пустое, Мишаня, не обращай внимания… Уж мне ли не знать, как всякие ничтожества вокруг вьются…
        И то были последние его слова. Перещёлкнуло, видать, в мозгу у рассвирепевшего медведя, и помстилось ему, будто добрый хозяин заодно со злобной мухой. Резкий удар - и голова князя трещит, сминается, точно упавший наземь арбуз. Хлещет кровь - тёмная, густая. Распалённый её запахом Мишаня рвёт когтями скорченное тело, и кричат истошно псари, тычут сквозь прутья дубиной… а потом глухо бухает выстрел.
        - Слушай, убери, а! - попросил я. - Всё и без того понятно, не хочется кровищу эту досматривать.
        - Становишься настоящим Светлым, - невесело засмеялся мальчишка, и тотчас конюшня исчезла, перед глазами у меня вновь был Алёшка на облучке, мотающиеся гривы коней, бегущие назад сугробы…
        - При чём тут это? - поморщился я. - Просто никогда не любил. Приходилось видеть, да, но не по своей же воле…
        - Так ты догадался, что я сотворил? - ухмыльнулся Алёшка. - Не стал я князя магией убивать, сие запрещено Договором. И даже медведя магией злить не стал, потому что случись дознание… наше, Иное, то на медведе могли бы и следы воздействия заметить. Даже на мёртвом… А вот если взять муху… обычную такую навозную муху, в любой конюшне их полно… и раздразнить ею зверя… И кому придёт в голову её искать? А даже и прознай кто про неё… всё равно я не шибко виноват. Магией воспользовался в отпущенных мне пределах, запрещённых заклятий не творил, умысла на человекоубийство не имел. Я, можно сказать, просто игрался. Если что, Андрей Галактионович, я ж ещё почти дитя… а детство мне трудное досталось, игрушек, почитай, и не было. Вот и приучился баловаться с тем, что под руку попадётся. Кошка так кошка, мышка так мышка, мушка так мушка. И мог ли я детским своим разумом предугадать, как мои игры отзовутся? Посечь, конечно, следует, чтобы впредь неповадно было, но Договор ведь не нарушен, правда?
        - Где ж тебя вчера допоздна носило? - стараясь сдержать одновременно одолевающие смех и ужас, спросил я. - Зримозапись твоя минут десять всего заняла.
        - А как думаешь, сколько я того мига дожидался, пока князь мишек своих подкормить направится? - невозмутимо ответил Алёшка. - Не мог же я ему мысль такую подкинуть, это уже было бы воздействие… Нет, всё само собой должно было случиться.
        - Да уж… - протянул я. - А ты, брат, выходит, опасный перец.
        - И ещё какой! - признал он. - Что, Светлый, в новый свой Дозор заявишь?
        - Про что? - удивился я. - Что разморило меня дорогой и сон про князя Корсунова приснился? Так снам верить нельзя. И вот что… эту твою зримозапись можно ли… ну, я не знаю… по Сумраку развеять, что ли… в порошок стереть. На всякий случай.
        - Ну, если только на всякий случай, - согласился Алёшка. - А здорово я с мухой придумал, да?
        Его сейчас тянуло поговорить. Оно и неудивительно - если вспомнить, каким он был вчерашним вечером. За бодростью своей и весельем прячется он от ужаса: ведь как ни крути, а убил. Пускай злодея, шельму, кровопийцу… а вот сделал живого неживым. Меня ведь тоже после той ночи трясло, когда я Архипа со Щетинистым упокоил. Так то я, взрослый, в полку пять лет отслуживший, всякого повидавший… а тут мальчишка пятнадцати с половиной лет. И ему теперь с этим жить.
        Отвечать я не стал. Просто глядел по сторонам - как одни сугробы сменяются другими, как заволакивают солнце сизые тучи, готовые разродиться новым снегом, как чернеет вдали кромка елового леса - точно одна-единственная строчка на белой бумаге. Чёрное на белом. Одна масть по другой масти, а вместе - получается смысл. Разобрать бы ещё какой.
        Разберу ли?
        ИСТОРИЯ 3
        СЕРЫЙ ФЕРЗЬ ПРОЛОГ
        Факелы, пропитанные тайным вавилонским составом, горели спокойно - ни треска, ни дыма, ни зловония. Лиловое пламя вздымалось к закруглённому, точно в церкви, потолку, но совсем уж рассеять тьму не могло, и какие там, вверху, выведены письмена, разобрать было нельзя.
        Да и не было собравшимся дела до корявых, подобных паукам букв неведомого алфавита. Каждый знал, что достиг отмеренного ему предела мудрости, но есть и та мудрость, к коей он покуда не допущен. Высоким Братьям ведомо, как кому полезнее.
        Где-то за стенами, за стальными ставнями расплескалась тёплая ночь, источала ароматы распустившаяся черёмуха, выводил свои коленца неприметный соловей - но тут, в зале, творилось действо поважнее весны. Здесь решались судьбы, и само мироздание тревожно замерло, ожидая себе вердикта.
        И уж тем более прониклись важностью этой ночи собравшиеся. Давно уже прекратили они пустопорожние разговоры - какая ранняя ныне весна, как оскандалился намедни на приёме у Николая Петровича граф Скавронский, о чём пишет из Варшавы тётушка Семёна Ильича, как бы ускорить прохождение бумаг о наследстве в губернском суде, какими отварами смазывает Глеб Афанасьевич больные свои колени. Не отдавали уже дань ни красному вину, ни табаку, не хихикали над скабрёзными байками Иоганна Карловича, не осуждали сказавшегося больным Николая Гавриловича. Ибо настало время для поистине важных дел.
        Настало оно с глухим раскатом грома, причём никого сие не удивило. Мало ли, что на дворе - ясная, звёздная ночь? Гром - не для спящих обывателей. Гром - знак для них, посвящённых.
        - Настало время, братья, - неспешно заговорил поднявшийся на возвышение московский гость. - Близится миг нашей победы, но дело предстоит сложное. Мы у себя в старой столице готовы уже начать, и то же касается петербургских братьев. Однако же без вас, без вашей поддержки ничего не сбудется. Сами знаете, прежние обстоятельства вам не благоприятствовали, ибо не все ваши в должной мере были верны. Кое-кто боялся, кое-кто сомневался в успехе и, будучи на словах верен, на деле всячески оттягивал. Но волею Провидения уже четыре месяца как изъят он из вашей среды, и ничто более не препятствует осуществить ожидаемое столько лет. Ибо медлить уже нельзя. Не сумеем в этом году - не сумеем никогда, ибо всё должны свершить до июля, далее же в Европе изменится слишком многое… и враги наши сделают выводы. Пока они беспечны, пока нам с помощью древней египетской магии удаётся хранить приготовления в тайне… но никакая магия не спасёт, если высшая власть учует запах дыма. Не стану даже напоминать вам, братья, сколь многим каждый из нас рискует… но и то держите в уме, что все мы зашли слишком далеко, отступать
некуда. Впереди - победа и новая, счастливая жизнь, позади - кнут и плаха. Посему должен я знать, готовы ли вы? Могут ли силы двух столиц положиться на вас? Всё ли исполните вы, что предначертано?
        - А что нам делать-то надлежит? - послышался с заднего ряда старческий голос, и собравшиеся с недовольством повернули головы к седенькому почтмейстеру Василию Григорьевичу. Разве ж можно перебивать брата в столь высоком градусе? Придёт пора - и до каждого доведут положенное ему.
        - Вам, - добавил суровости в голос московский гость, - надлежит каждому пребывать в готовности занять тот пост, что уготован ему после нашей победы. Каждый получит сегодня пакет с тайными предписаниями, вскроет, прочитает, сожжёт - и немедленно начнёт соответствующие приготовления. Однако же есть дела сами собой разумеющиеся. К примеру вам, господин Бармицын, следует строжайше проверять всю входящую и исходящую корреспонденцию… всё, что покажется хоть сколько-нибудь сомнительным, немедленно передавать Егору Фомичу. Вам же, Егор Фомич, с сего дня и в течение месяца надлежит следить за перемещением столичных фельдъегерей, буде окажутся они в вашей губернии. Мер к задержанию не предпринимать, но доставляемые ими бумаги по возможности изучить. Только не перестарайтесь. Подчеркиваю: по возможности! Чтобы сие подозрений не вызвало. Что же до господина Веенмахера, то следует вам, как только получите мой особый приказ, артиллерийский ваш полк перевести на казарменное положение. Никаких увольнений в город! Придумайте уж сами причину. Ненадолго - от силы на пару дней. Самое же главное - начиная с двадцать
пятого дня мая и до пятого июня следует вам, господа, город закрыть. Чтобы никаких путешествующих ни в Москву, ни в Санкт-Петербург! Карантин, что ли, устройте… Это всех сословий касается. В означенные сроки никто не должен покидать губернию! Если не хватит сил полиции, употребите на то солдат.
        - А ну как господин Архаров про такое наше самоуправство проведает? - подал голос кто-то робкий.
        - Господин Архаров, коли про то ему не писать, ничего и не проведает, - невозмутимо пояснил москвич, - ибо пребывает во дворце своём столичном. Не голубиной же почтой отправят ему донесения… Хотя и насчёт голубей, Егор Фомич, не худо бы предостеречься. Но главное в том, что коли всё получится у нас, бояться Николая Петровича вам уже не след, в кандалах он будет сидеть. Если дело сорвётся - то в кандалы всем вам, и упомянутое самоуправство окажется самой малой из ваших вин. Все меня поняли?
        - Но как же… - от волнения голос полицмейстера пресёкся, - но как же быть нам с Тайной экспедицией, с графом Сухоруковым? Ужели не заметит он происходящего в городе и окрест?
        - О том не тревожьтесь, - отмахнулся московский гость. - Есть кому утихомирить Ивана Саввича, не ваша то забота. Ну что, ещё вопросы есть? - и, вдоволь насладившись упругой тишиной, довершил: - Что ж, цели определены, задания розданы. За работу, братья! И да пребудет с нами мудрость трёх миров!
        Глухой раскат грома был подтверждением его слов. Пламя факелов взметнулось ввысь, и на миг почудилось, будто плеснула тёплая морская волна - пускай большинство собравшихся и не бывали на море.
        А пожилая дама в густой вуали, сидевшая в дальнем ряду, поджала губы. Её, конечно, никто не видел, зато она видела всех. А ещё видела, что вот так легко и просто, как мечтается москвичу, не выйдет. Что ж, на сей случай имелись у неё нужные средства.
        ГЛАВА 1
        Чему посвящает свой вечер потомственный дворянин после того, как чуть ли не полдня сражался с сорняками на огороде? Правильно, улёгся на софе и читает в лучах заходящего солнца книгу. То самое, рекомендованное некогда Костей «Деревенское зеркало», сочинение господина Болотова. Там помещик с неслучайной фамилией Правдин беседует со своими тёмными, невежественными крестьянами и направляет их на стезю просвещения, обличает глупые суеверия вроде домовых, леших, ведьм, упырей. Крестьяне проникаются.
        - Вот же неуёмная фантазия у человека, - пожаловался я Алёшке. - Начитался французских философов и одним махом объявил вздором то, что люди испокон веку знали. Это как же надо уверовать в Просвещение, чтобы поперёк правды жизни переть?
        - А он, может, из ваших, из Светлых, может, он полагает, что незачем людям про низших Иных знать, - отозвался Алёшка. Он сидел на полу и что-то сооружал из мелких дощечек. Какое-то приспособление для улья - помимо всего прочего он и пчеловодством вздумал заняться.
        Его хозяйственный порыв и раньше-то был неуёмным, а с весны начал уже пугать. «А жить на что будем? - сурово внушал он в ответ на моё недоумение. - Из Экспедиции Иван Саввич тебя в любой момент может выставить, и прощай жалованье. На что ему платить деньгу бывшему Тёмному? А из Чернополья оброк только под зиму привезут… и сам же говорил, не оброк, а смех один. На службу какую иную наниматься ты не хочешь, всё бы тебе, Андрей Галактионович, кверху пузом валяться. Я-то, положим, могу примкнуть к мужикам, что плотничают у нас в Горской слободе, но разве ж той платы хватит? Особенно если жить, как мы живём, книжки из столицы выписывать, мясо трескать… мальвазию в трактирах заказывать… Вот потому и надо себя обеспечить, если не во всём, то во многом».
        Слова мои, что мы, Иные, без куска хлеба уж точно не останемся, не брал он в толк. «Ну и сколько у нас той магии теперь? Меру нам обоим их сиятельства определили жалкую, нищенскую. Вы ж к Виктории Евгеньевне в Дозор не пошли, побрезговали. Ну и она вам обрезала допустимый предел по самое не балуйся. Равно как и мне ваш дражайший дядюшка. Учись, сказал, жить в скудости!»
        Так оно и было. После того, как в январе вернулись мы в Тверь, столько закрутилось всего… Не столь ужасно, как воображал я дорогой, - ни граф, ни графиня нас ни в чём не обвинили, повесть о приключениях наших выслушали со всем вниманием, послание Отшельника изучили, разбирая побуквенно, а вот после начались неприятности. После - это когда и я отказался служить в Ночном Дозоре, и Алёшка в Дневном. Сперва у нас отобрали выданные в белозерскую экспедицию артефакты - дескать, казённое имущество следует сдать. Затем последовал удар по Алёшке - Виктория Евгеньевна объявила ему, что более учиться в журавинской школе ему не подобает: лично она бы и не против, но большинство Светлых не поймёт, с какой стати в их среде должен пребывать Тёмный. Ну да, не виноват он, Алексей, что переменили ему масть, но слишком уж опасно Тёмного рядом со Светлыми держать. Для него же, Алёши, и опасно - не ровен час, кто-то из молодых да горячих возмутится, устроит ссору из пустяка, вызовет на поединок…
        Хуже всего получилось с Костей - тот прямо разрывался между Алёшкой и графиней. Занятия с учеником ему велено было прекратить - где это видано, чтобы Светлый Тёмного в магии натаскивал? Вот и прекратил. Да и забегал он к нам теперь изредка, ненадолго, отговаривался множеством работы в Журавино. И можно было даже не смотреть на цветок его души - достаточно лица и голоса, чтобы видеть, что и стыдно ему, и досадно, и в смятении он, не знает, как теперь себя с нами обоими правильно держать. Я-то теперь с ним одной масти, а всё равно смотрел он на меня как на Тёмного и о журавинских делах в моём присутствии не распространялся. Алёшки же, чудилось мне, слегка побаивался - точно весёлого котёнка, внезапно выросшего в здоровенную рысь. Что, если жажда крови прорежется?
        Потом их сиятельства посовещались и пересмотрели нам положенные меры магических воздействий, причём не только на людей, а и вовсе. «Не в том печаль, Андрюша, - потирая свой шрам, объяснял дядюшка, - что оба вы в Дозорах более не состоите. Другое важно: впервые мы наблюдаем такое - смену масти. Что с вами обоими происходит? Что исподволь произрастает внутри у вас? Чем в итоге обернётся? Вот потому и надо поберечься, поменьше пользоваться силой Сумрака. Считай, это как лекарь больному умерил питание… для его же пользы. И не навсегда же, а временно… вот как убедимся, что неожиданностей от вас ждать нечего, тогда и вернём».
        Вот потому я послушно полол грядки на огороде, хотя магией справился бы за пять минут. Но вдруг за нами с Алёшкой наблюдают? Вдруг на обоих наложены столь тонкие следящие заклятья, что не в наших силах отследить?
        А вот что дядюшка погонит меня из Экспедиции и лишусь я своей синекуры, названый брат мой боялся зря. «Ещё не хватало! - заявил в январе дядюшка, когда я напрямую его о том спросил. - Числился ты в Конторе и далее будешь числиться, и жалованье твоё курьер на дом носить будет. Всё одно не из своего же кармана тебе плачу, а из государева. Одно только прошу - без крайней нужды в Конторе не появляйся. А то мало ли… народ у нас в Дозоре, сам знаешь, болтливый… как бы не переслали кляузу в столицу, Харальду, что мы у себя Светлого привечаем. Тогда ведь вся история всплывет, а оно тебе надо, чтобы ею и Харальд заинтересовался?»
        - Ещё раз услышу от тебя про «ваших, Светлых» - уши откручу и с чесноком замариную! - пригрозил я. - Никто из нас на перемену масти не просился, и бывшие твои мне не свои. Равно как и тебе - бывшие мои.
        - Чеснок сперва вырастить надо, - заметил Алёшка. - Вот в сентябре и маринуй. А что до твоего сочинителя господина Болотова, то я не совсем шутил. Может, и впрямь Светлый. Из самых таких правильных, вроде Кости нашего. Радеет о мужицком благе и верит, что чем меньше мужички будут знать про упырей да оборотней, тем легче им станет на душе. Ибо во многом знании много печали, как и в Писании сказано.
        - И между прочим, сказано верно, - раздался из пустоты очень знакомый баритон. Миг спустя пустота засветилась тёмно-синим, вспыхнула точно молния, лопнула с негромким хлопком - и посреди комнаты образовался дядюшка. Был он в шлафроке из лилового атласа, на ногах - разношенные туфли… значит, открыл сюда Врата прямо из своего дома. В Конторе он себе такого вида не позволял, ходил в положенном по чину мундире.
        - Здрасьте, - совершенно неучтиво произнёс Алёшка. - Поосторожней тут, чуть дощечки мне не растоптали.
        - Какими судьбами, Януарий Аполлонович? - совершил я положенный по этикету поклон. У дядюшки, разумеется, чуть дёрнулась бровь. Неприятно ему было такое обхождение, но ума хватило не высказываться. Всё и так уже друг другу высказано, и не раз. Когда отчитался я перед ним и графиней о случившемся в Сиянии, то пришлось рассказать и о том, каким образом выбивал Отшельник мой «шпингалет», какой болью проткнул мне душу Ответ дядюшкин оказался в точности таким, какой я и предполагал. Всё, оказывается, делалось для моего же блага, а рождаться в новую, Иную жизнь без мук не получается - уж во всяком случае, если ты становишься Тёмным. «Не Светлым же мне тебя было делать, сам посуди? Счастья тебе это уж никак не прибавило бы. Вот ты сейчас Светлый, и хорошо ли тебе? Но представь, если такое с самого начала? Забыть себя, свою волю, свои желания, отдаться без остатка сомнительному делу Света, служить людишкам, которые на девять из десяти недостойны тебя? Ну, пострадал четыре месяца, и что? Тем слаще награда!»
        Я, однако, оправдания сии принять не мог - слишком хорошо за без малого год успел изучить своего старого дядюшку и прекрасно понимал: врёт. Вернее, недоговаривает. Нужен я ему был Тёмным, зачем-то очень нужен, и не о моём счастье пёкся он, а о своём… или не о счастье, но о чём-то не менее важном.
        Охлаждение моё принял он спокойно, как вещь вполне разумеющуюся, и подольститься более не пытался. Ни к чему ведь - отрезанный я теперь ломоть, Светлый. Зато Алёшку попробовал было взять в оборот, затеял с ним беседы о том, сколь выгодно превратиться в Тёмного, развенчивал байки Светлых о себе и своём Дозоре, всячески туда зазывал. Парень, однако же, вёл себя с новым своим начальством не то что непочтительно, а откровенно дерзко, все предложения послал в ту же дальнюю даль, куда и самого графа Ивана Саввича. Причин такого обращения понять я не мог. Ну ладно я, мне есть за что на старика обижаться, но Алёшке-то он не сделал никакого зла… Вернее, тот о сделанном ему зле не имеет и понятия, потому что коли знал бы правду про Дашу, то и я наравне с дядюшкой оказался бы во врагах. «С огнём играешь, - предостерегал я мальчишку. - Не из тех Януарий Аполлонович, кому грубить можно. Он сейчас тебе всё спускает, потому что выгоду словить старается, но всё запоминает и когда-нибудь сведёт счёты!»
        - Поговорить надо, - спокойно ответил дядюшка. - Причём с обоими. Ну как, не прогоните старика?
        - Да уж ладно, - махнул я рукой. - Садитесь к столу. Алёшка, чаю сообрази, а?
        - Можно и не чаю, - с недовольством оторвавшись от недособранного своего улья, предложил тот. - В погребе ещё с прошлого года вино крыжовенное осталось.
        Всё-таки время лечит. Зимой бы он не то что вина не предложил главе Дневного Дозора, а и кружки воды.
        - Хотелось бы, - вздохнул дядюшка, - но боязно. Степанида унюхает, начнёт розыск: где это ты нализался, мил друг? Строгая женщина.
        Я кивнул, изображая сочувствие. Да, прихотлива жизнь, выкидывает всяческие коленца. Иной, Высший маг, возглавляющий тверских Тёмных, - и под каблуком у обычной человеческой женщины, экономки своей Степаниды! Неужто и в самом деле любит он её? Неужто знакомо дядюшке сие чувство? Выходило, что так. Причём если ранее, будучи дряхлым Януарием Аполлоновичем, мог он о Степанидиных прелестях только вздыхать, то после преображения своего, сделавшись графом Сухоруковым, получил и полный доступ к пышному телу. Интересно, сколько же магии приходится ему ежедневно тратить, чтобы экономка никаких странностей не заметила, ни о чём не догадалась? И почему не желает он легчайшим воздействием избавиться от винных паров? Неужели лгать ей не хочет? И что будет лет через пятнадцать, когда перейдёт она из зрелости в старость? Останется ли ему нужна?
        И страшно было представить, что случится с тем Иным - не важно, какой масти, - кто узнает сии подробности дядюшкиной жизни и захочет почесать про них язык. Если не развеет по Сумраку, то уж отравит жизнь мастерски. Не хуже, чем умеет это Харальд. Тот порой напоминал мне голодного волка, в любой момент готового вцепиться в брюхо. Дядюшка же скорее походил на сытого, благодушного леопарда… но наивен тот, кто спутает его с домашним котом.
        Заводить разговор дядюшка не спешил, ждал, когда закипит самовар. И только после первой чашки приступил к делу.
        - Вот что, ребята, для начала сотворим так… - Не вставая из-за стола, поднял он руки и описал ими широкий полукруг. - Сфера Обнуления. Это чтобы если и есть на ком из вас следящие заклятья, то погасить их на время. Потому как разговор у нас пойдёт совсем уж секретный. И, может, удивлю вас, но уж поверьте: в тревоге я. И кроме вас, о помощи просить мне более некого.
        - Поверить предлагаете, Януарий Аполлонович? - прищурился я. - После всего, что было? А то не знаю я вас: говорите «аз», в уме держите «буки», а делаете «веди».
        - А получается из всего этого «глаголь», - добавил мальчишка. - Знаете, как мне бабка во младенчестве говорила: «Верю всякому зверю - и лисе, и ежу, а тебе погожу». Что, опять к себе в Дозор тягать надумали? И не мечтайте!
        - Верить мне или не верить, это уж вы после решите, - заявил дядюшка. - Пока же просто послушайте. И для начала прочитаю я вам вот это.
        ГЛАВА 2
        Из внутреннего кармана шлафрока вынул он скрученный в трубку лист бумаги, развернул, приблизил к глазам и торжественно произнёс:
        - Милостию Божией мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, и прочая, и прочая, и прочая…
        Одолеваемы скорбью и обидой о державе нашей Российской, раздираемой всяческими злодействами и пороками, особливо же в благородном сословии, кое лишь по именованию своему именуется благородным, внутри же многие дворяне зверям хищным подобны и угнетают жестоко относящихся до них людей, видя, что созревают в глубине народной гроздья великого гнева, зная о мздоимстве тех, кому вручены бразды правления, от высоких вельмож до ничтожнейшего чиновника в отдалённых местах государства нашего, видя расхищение казны российской теми, кому преумножать её уготовано, обращаемся мы к народу российскому!
        Свету известно, сколь преисполнена горем несчастная земля наша. Неурожаи и моры, но паче жесточайшие насилия и мучительства, творимые над безответными людьми, обернулись уже лютой кровью пятнадцать лет тому назад, когда самозванец и душегуб приложить вознамерился в пользу свою крестьянские слёзы и обиды. И хотя понёс оный злодей суровую кару, но корень зла нерушим остался, и пламя то лишь выжидает нового часа, дабы возгореться вновь.
        Чаяли мы лаской и просвещением уврачевать сии язвы жизни российской, однако же успехи на ниве той невелики обнаружились. Причиной же оной неудаче не токмо дурость чиновничья в градах и весях, но прежде всего злочинное устроение всего государства нашего, главная беда коего - самодержавная власть императорская. Ибо сколь мудр и велик ни был бы носитель короны российской, а не совладать ему с управлением всей жизнию государственной, и потому приходится полагаться ему на советников и вельмож, те же лукавы и льстивы, чают не общего, а своего лишь блага.
        Давно уж уразумели мы, носительница высшей власти российской, в чём таится корень всех неурядиц наших, но из свойственной нам робости и мягкости не решались приступить к целению сего государственного недуга. Ныне же медлить более не подобает, ибо само небо вопиет о преисполнивших российскую землю беззакониях.
        И посему повелеваем мы нашей монаршьей властию:
        1. Самодержавную власть в империи Российской отменить, а управление державою вестись будет Верховным Советом достойных всяческого уважения граждан, избирать коих надлежит из всякого сословия соборами земскими по каждому краю.
        2. Крестьянам, находящимся в собственности государственной, даровать волю и все права гражданские, сохранив за сельскою общиной все те земли, что по нынешнему реестру ей причитаются.
        3. Крестьянам и дворовым людям, находящимся в собственности помещичьей, даровать волю и права гражданские, землю же, ныне обрабатываемую ими и принадлежащую господам их, оставить в их распоряжении, собственность же на неё передать им постепенно, по мере того, как за казённый счёт выкупаться она у владеющих ею дворян будет.
        4. Солдат и нижних чинов армии Российской, всех полков её, такожде и матросов, прослуживших державе нашей более десяти лет, с почётом вернуть в штатское их состояние и пожаловать наделами из государственных наших земель.
        5. Во всех губерниях российских приступить к поиску достойных людей, имеющих быть выдвинутыми соискателями в государственный Верховный Совет, по каждой губернии согласно числу, расписанному в приложении к сему манифесту нашему. Сами же выборы назначить на осень сего года и произвести их не позднее праздника Покрова Пресвятой Богородицы.
        6. Доколе не будет избран Верховный Совет, вся власть в империи Российской передаётся Временному Правительству, членов коего мы назначили из всяких сословий, руководствуясь достоверным знанием о достоинствах каждого из них.
        7. В церквах повелеваем вознести сугубые молитвы за то, чтобы перестройка всей жизни российской произведена была рассудительно, безопасно, человеколюбиво.
        Мы, милостию Божией императрица и самодержица Екатерина Вторая. Дано… в… день… месяца… года.
        Я поглядел на Алёшку - и был тот как пыльным мешком ударенный. Причём, судя по тому, как смотрел он на меня, тем же мешком досталось и мне.
        - Что за бред? - нарушил я сгустившуюся тишину.
        - Не бред, - пояснил дядюшка, убирая бумагу, - а черновик высочайшего манифеста. Сей манифест будет предложен матушке-императрице к подписанию, и возникают две возможности. Или подпишет, или нет. Во втором случае произойдёт с ней апоплексический удар, что в её летах, да учитывая телосложение, вообще-то не слишком удивительно. Но подпись, неотличимая от императорской, всё равно под манифестом встанет. Думаю, обе возможности равновероятны.
        - Ну скажите мне, дядюшка, что это шутка! - В волнении я и сам не заметил, как отступил от холодного «Януария Аполлоновича». - Ведь пункты все эти - глупость несусветная!
        - Нет, Андрюша, это не шутка, - строго ответил дядюшка. - И поверь, друг мой, всё куда как серьёзно. Сейчас объясню. Во-первых, откуда. Оно - из Москвы, где некто Бровкин Дементий Павлович, коллежский регистратор, переписал рукою своею сей текст с оригинала, полученного, надо полагать, из столицы. Оригинал он после спалил в печке, судьба же переписанного мне неизвестна.
        - Откуда ж оно тогда у вас? - полюбопытствовал Алёшка.
        - А я, Алексей свет Дмитриевич, на коллежского регистратора следящее заклятье наложил, ещё позапрошлым летом. Видишь ли, господин Бровкин входит в московскую ложу Истинного Света, а у меня к ним особый и давний интерес… отчего и как, сейчас говорить незачем. Суть в том, что время от времени наблюдал я за Дементием Павловичем, он фигура интересная, письмоводитель тамошний. Но заклятье, признаюсь, работало через пень-колоду, толку немного было… Расстояние уж больно велико. Однако же позапрошлой весной, незадолго до Пасхи, наудачу попробовал я за письмоводителем подглядеть, и надо же, улыбнулась Фортуна - как раз тот миг застал, когда переписывал он сие. Видны мне были руки его, как выводят они на бумаге буквы… и я у себя за столом то же писал, что и он.
        - И как же написанное понимать? - хмыкнул я.
        - Если сложить написанное с тем, что мне и без того известно было, да прибавить то, что узнал после, выходит прямо полотно живописца. Московская ложа Истинного Света вкупе со столичной ложей Великого Пути замыслили заговор. Чего хотят - вы уж из манифеста поняли. И то не пустые мечтатели - заговорщики есть и в лейб-гвардии… не знаю пока, в каких полках. Но не только гвардия - и среди чиновников есть их люди. Может, не самого высокого полёта, зато охочие до власти, расторопные, умные.
        - Умные? - прищурился я. - Вот этот манифест, эти замыслы вы называете умными? Кто на такое повестись может?
        - Многие, - невозмутимо ответил дядюшка. - Потому что хоть и не получится из всего изложенного никакого счастья и процветания, а до пирога дорваться можно. Вот представь, сбылось у них, принудили-таки матушку-императрицу это подписать. Тотчас по всем краям гонцы, и манифест читают в соборах. И ликование. Потому что смотрите, ребята, кто в выигрыше. Крестьяне и государственные, и помещичьи - это раз. Получают сразу и волю, и землю. Это большая сила. Затем чиновники, которые помыслят в новую власть влиться и под себя что смогут подгрести. Старые солдаты, опять же. Заметьте, самые опытные. Кто при своих? Купечество. Этим ничего не дают, но ничего и не отбирают. То же самое мещанства касается. Хотя им тоже пряник - сказано же, из всех сословий в Верховный Совет избираться будут. А что же мы, дворяне-помещики? Мы да, мы теряем людей своих крепостных - но получаем выкуп за земли. Кто-то смирится, кто-то нет. Что же до попов, с ними сложно. Одни начнут вопить, что противно сие церковному учению, что государь - помазанник Божий, и без него ни России нет, ни спасения. Другие припомнят матушке Екатерине,
как отобрала она монастырские и архиерейские земли, назначив взамен скудное содержание. Опять же, раскольники возликуют.
        - Не всем простым людям такая воля понравится, - хмуро сообщил Алёшка. - Душегуб Емелька тоже ведь не зря себя царём объявил… без царя смута пойдёт, и мужик нутром это понимает.
        - Верно, - кивнул дядюшка. - Только вот не любой мужик. И не любой купец… и не любой ремесленник… даже не любой поп… и уж подавно не любой дворянин. А значит, смута, как в начале прошлого века. Кровью умоется Россия. Такая кровь польётся, что злодей Емелька мальцом-шалунишкой покажется. Брат встанет на брата, сын на отца. Я Иной старый, насмотрелся разного, и понимаю - сие надолго. Не выйдет подавить влёгкую бунт, но и Верховный Совет ихний легко власть не возьмёт.
        - Дядюшка, - хлопнул я себя по лбу, - да о чём мы вообще говорим? Какая кровь, какая смута? Пока же это всего лишь планы заговорщиков, и наша с вами человеческая работа - сие разоблачать и карать силами Экспедиции. Вы в столицу-то сообщили, Шешковскому?
        Дядя Яник посмотрел на меня с жалостью.
        - А вот сейчас, Андрюша, мы переходим к главному. Ибо это только кажется, что перед нами - человеческий заговор. Нет, милый мой, это Иной заговор. Светлые тут пошустрили, видишь ли. Твои новые одноцветцы.
        - Постойте, а как же Договор? - не понял я. - Запрещены же Иным такие воздействия на людей!
        - Такие - это какие? - улыбнулся он. - Тут ведь магии-то никакой и нет! Никаких воздействий! Чьими руками всё свершится? Человеческими! Не заклятьями, а штыками. А что кое-кто из Светлых с масонами некогда дружбу свёл и внушил осчастливить Россию - так разве ж это запрещено? Тут ведь они как люди поступали. Не магией внушали, а обольстительными словами. Если и была магия какая, то по самой мелочи, чтобы доверие к себе вызвать. В пределах отпущенной меры. Мельчайшие воздействия - ну, там больной зуб кому-то из Высоких Братьев залечить, огонь в печи зажечь щелчком пальцев, самовар взглядом вскипятить… А ведь люди-то легковерны, масоны особенно. Им покажешь золотым медный грош, и делай с ними что хошь. Расследование нашей Инквизиции, конечно, будет, но подкопаться под Светлых ой как трудно! Когда Договор заключали, столетия назад, никому же в голову не приходило, что такие штуки можно без всякого Сумрака, без всякой силы проворачивать, одними человеческими руками… главное - орудие подходящее иметь. И такое орудие есть - тайные общества, ложи. Я ж тебе, Андрей, давно ещё про то говорил, да ты, видать,
плохо слушал. Масоны - они всего лишь люди, магией никакой не владеют, никаких древних тайн не знают, а только мнят о себе. Но зато они хитры, расторопны, умеют подчиняться дисциплине, умеют держать язык за зубами… среди них много персон из высшего света, много чиновников, от коих всё на местах зависит. Просто до недавних пор никому не приходило в голову взглянуть на них как на орудие и задуматься, а для чего бы его можно применить. Оно и понятно - обычным людям невдомёк, кто же такие эти масоны. Большинство о них вообще не ведают, а кто что-то слышал - либо верит в сказки про египетские да вавилонские тайны, либо полагает их вредными обманщиками. А вот мы, Иные, - другое дело. Мы можем со стороны на эти ложи глянуть, изучить их как следует, понять и слабости их, и силы.
        - Так кто ж из Светлых в заговоре? - перешёл к делу Алёшка. - Неужто все их Дозоры повсюду?
        - Отнюдь, - возразил дядюшка. - Большинство ни сном ни духом. Светлых заговорщиков не слишком много, но они весьма сильны. Думаю, ты, отрок, понял уже, что там и столичные замешаны, и московские. Но и наши тверские тоже.
        - Да что ж им надо-то? - в упор спросил Алёшка. - Для чего? Ведь сами ж сказали, кровищи немерено польётся, это скорее Тёмным по вкусу пришлось бы.
        - Для счастья человечества, - горько скривился дядюшка. - Ты же был Светлым, неужто не присмотрелся за полгода? Любят они людей, жалеют и мечтают о том, чтобы упразднилось всякое зло, стёрлась всякая слеза. А средством к сему видят вот то самое… справедливое устроение государства. Справедливым же почитают они такое устроение, о котором пишут французские сочинители. Верят они им, понимаешь! Небось сам что ни день слыхал от них: ах, господин Дидро! Ах, господин Руссо! Ах, мудрость господина Гельвеция!
        Алёшка потупился. Да и мне вспомнилось, с каким пылом Костя убеждал меня в необходимости перевернуть всё вверх дном, дабы осчастливить всех и каждого. Значит, не просто фантазии горячего юноши?
        - Тверские тоже, говорите? - уточнил я.
        - Тоже, - кивнул дядюшка.
        - И графиня Виктория Евгеньевна? - охнул Алёшка.
        - Она в первую голову, - печально признал дядя Яник.
        - И что же теперь делать? - протянул я.
        - Думать! - В дядюшкином тоне наметилось даже что-то похожее на теплоту. - Чтобы лишних вопросов не было, сразу поясню, насколько положение наше тяжко. Я не могу предотвратить заговор, просто сообщив о нём по инстанции, то бишь Степану Ивановичу Шешковскому. То есть сообщить-то могу, и Степан Иванович даже прочтёт моё послание, но немедленно после сего отрядит в Тверь команду для моего ареста. Почему? А потому что, да будет тебе известно, при особе государыни нашей императрицы окопалась несметная куча Светлых. Не тех, что в заговоре, - других. Они тоже о счастье человеческом мечтают, но думают, будто достичь оного можно через постепенные улучшения, исправления нравов и законов. Курируют они, разумеется, не только саму государыню, но и всех высших вельмож, Шешковского в том числе. И вот что будет, как только станет им известно про моё донесение? Тут же вообразят, будто сие - ухищрение Тёмных, дабы переиграть российскую политику. Например, чтобы, устрашившись потерять трон, государыня наша взялась как следует за палку, прекратила миндальничать, утвердила бы кнутом и петлёй такой порядок, чтобы все и
вздохнуть боялись, чтобы Петр Великий вкупе с Иоанном Грозным на том свете обзавидовались. Что нам, Тёмным, разумеется, выгодно, ибо страдания людские умножатся, а значит, и наша сила. Убедительно?
        - Вполне, - вынужден был признать я.
        - А ведь есть и другая вероятность, - заметил дядюшка. - Что они, эти екатерининские Светлые, как раз поверят. А поверив, произведут собственное расследование и, конечно же, поймут, кто стоит за дурачками-масонами. И что тогда? Война между Светлыми? А если таковая случится, как поступим мы, Тёмные? Это ж такие возможности открываются! Не удержимся ведь, ввяжемся. Причём одни наши, почуяв выгоду, поддержат екатерининских, другие - масонских. Этак и между собой передерёмся. Инквизиция, ясное дело, тоже подтянется… Смутное время настанет. Оно нам надо, Андрей? Мы вот живём себе в Твери, хлеб жуём, мальвазией запиваем, все радости жизни открыты нам… и вместо всего этого война? Ради чего? Ради алчности Харальда петербургского и Шадоная московского? Ты как хочешь, а мне войны не надо! И потому нельзя во всю эту историю вмешивать ни столичных Светлых, ни того же Харальда. Ты прикинь, как поступит он, узнав о заговоре? Не знаешь? Вот и я не знаю. Вполне может и на стороне заговорщиков сыграть. Говорю же - кровища польётся страшная, и не видеть того он не может. Шельма, а не дурак. Кровищу же он, как ты
знаешь, любит. Вот пытался твой наставник Александр Кузьмич его урезонить, полез защищать того дикого батюшку… и где теперь Кузьмич?
        - Значит, через Тайную экспедицию нельзя? - уточнил Алёшка. - И через начальство ваше, Харальда то бишь, опять-таки нельзя? А как, по-вашему, можно?
        - Есть мысли, - кивнул дядюшка. - Только прежде чем излагать, хочу вас спросить: со мною ли вы в сём деле? Осознали, какие времена нам грозят? Встанете супротив заговорщиков?
        - Вот одного я не могу в толк взять, - задумчиво протянул Алёшка. - Вам-то, господин Стрыкин, какая с того печаль, что смута начнётся и кровища польётся? Наоборот ведь, больше страданий - больше силы, ваша сила-то на страданиях настояна.
        - Наша сила, мальчик, - поправил его дядюшка. - Не забывай, что тебя угораздило сделаться со мною одной масти. Но вопрос разумный, ответить надо. Отвечаю: силы мне и без того хватает, люди даже в самые мирные и благословенные времена столько друг друга мучают, что Сумрак аж трещит от перебродивших там чувств. Ты когда голоден, сколько калачей съешь? Ну, один… может, два. Но зачем тебе десять? Это насчёт силы. Важнее, однако же, другое. Мне не только сила нужна, мне спокойствие нужно. Я хочу жить в своём доме, ездить в своём экипаже, есть на завтрак телятину…
        - Слушаться Степаниду… - не утерпел я.
        - Да, и это тоже, - простил мою дерзость дядюшка. - Но я не хочу, чтобы разбойники вторгались в мои покои, чтобы на моей улице горели дома… чтобы мою Стешу, когда идёт она с рынка, пугали пьяные ублюдки. Да, конечно, мне-то уж хватит возможностей защитить и себя, и дом, и верных мне людей… Но это же - вечно дёргаться, вечно ждать беды оттуда-отсюда! Уйму силы вбухать в охранные заклятья и всё равно бояться, что тут не учёл, там не уследил… Я старенький уже, не забывайте, ребята! Мне волноваться вредно!
        Похоже, он и впрямь разволновался, щёки покрылись румянцем, как после хорошего бокала мадеры. Будь дядюшка обычным человеком, я бы за него встревожился - а ну как удар?
        - Понял, - ответил Алёшка. - Убедили.
        - А меня - нет, - поддался я духу противоречия. - Откуда нам знать, что не врёте вы всё про заговор этот, что не разыгрываете вновь какую-то сложную партию, в коей отвели нам с Алёшкой роль фигур… слона там или коня…
        - Я думал, ты умнее, - расстроился дядюшка. - Вот так всю жизнь теперь будешь, обжёгшись на молоке, дуть на воду? Хорошо, я сейчас сниму Сферу Обнуления, можно будет снова пользоваться магией. Ты у нас теперь маг сильный, хороший второй ранг… неужто по ауре моей не разглядишь, врал я вам сейчас или нет? И ты, Алексей, тоже погляди. Раскрываюсь перед вами.
        И впрямь. Спустя несколько секунд, когда сдулась Сфера, потянулся я в Сумрак за силой, сотворил заклятье «Неполживость», напитал его сколько можно - и внимательно пригляделся к дядюшке.
        Старик не лгал. Хотя наверняка что-то недоговаривал.
        ГЛАВА 3
        В Сумраке не бывает звёзд. Низкое, серое небо - кажется, что вот-вот оно разродится ливнем, но и того не жди: здесь всегда сухо, всегда глухо, всегда уныло.
        Добираться до Журавино по Сумраку мне посоветовал дядюшка. «Если и есть стража на дальних подступах, то заметить её проще с первого слоя». И потому, вместо того чтобы неспешно прогуляться в тёплой звёздной ночи, вдыхая ароматы жасмина и сирени, пришлось мне пять вёрст тащиться в серой полумгле. Тащиться и думать: неужели всё так просто должно получиться? Неужели прав дядюшка, и у задумки Светлых имеется столь явная ахиллесова пята?
        Пока что получалось именно так. Никакой стражи близ усадьбы не обнаружилось. На минутку я выскользнул в обычный мир, огляделся. В окнах ни огня, спят ребятишки из школы, видя во сне кто дудку, кто свисток… спят взрослые-люди, видя во сне что-то поинтереснее… и наконец, спят взрослые-Иные, и грезится им, наверное, как воцарилось в России народовластие, как возлюбили все друг друга - барин мужика, мужик солдата, солдат купчиху, купчиха нищего, нищий губернатора… Не укладывалось у меня в голове, как взрослые и не самые глупые люди могут быть столь наивны. Ну, пускай не люди, пускай Иные… разве это что-то меняет?
        «Мы ничем не превосходим людей, - вспомнилось прошлогоднее дядюшкино поучение. - У нас есть магия, есть Сумрак, мы не болеем и не стареем… но в остальном мы в точности как они. Ничуть не умнее, ничуть не тоньше, ничуть не способнее. Да, у много поживших - опыт, это верно. Но ведь опыт - это такая штука… распорядиться им можно по-разному. Стало быть, не тешь себя иллюзиями - мы пользуемся людьми не потому, что выше их, а просто нам повезло».
        Повезло бы сейчас и мне… Конечно, я пытался отследить линии вероятности, но к этому делу никогда не было у меня таланта. Всё, что сумел установить, - в ближайшие сутки смерть мне не грозит, остальное же слишком зыбко.
        Я вернулся в Сумрак, без малейшего труда прошёл сквозь полуторасаженной высоты кирпичную стену, ограждающую усадьбу. Вынырнул, осмотрелся - всё было тихо. Не звенели тонкие нити охранных заклятий, не слышались ничьи голоса, кроме птичьих. Дышала прохладой майская ночь, навевала вовсе уж неуместные сейчас мысли. О том, к примеру, как чудесно было бы сейчас пройтись под руку с Анютой. Увы, сейчас у неё выпирает живот, на восьмом месяце… скоро одним Кирпичниковым станет больше. Я иногда навещал её в Сумраке, стоял в двух шагах - протяни ладонь, коснись! - но не касался. Коснулся, правда, Авдея, молодого её супруга. А незачем на жену руку поднимать! Вот этой руке его устроил я небольшое онемение, часа на два. Воздействие четвёртого уровня, мне теперь таких полагалось всего-то три в месяц. Когда на другой день графиня Яблонская, глянув на цветок моей души, ехидно поинтересовалась, на что же потратил Светлый Полынский часть отпущенной ему меры, то без зазрения совести солгал я: «Собаку лечил, Урагана. Сожрал дрянь какую-то, животом маялся». С Ураганом и впрямь случилась неприятность, но лечил его Алёшка
- а он Виктории Евгеньевне старался не попадаться на глаза. Злился, что отлучила его от Журавина.
        Однако пора и заняться делом. Вот, кажется, и она - небольшая деревянная будка, более всего похожая на нужник. Только вот не бывает в нужнике такой тяжёлой, обитой стальными полосками двери, запертой на пудовый замок.
        Да, всё сходится с Алёшкиным описанием. Сотня саженей к северу от парадного входа в дом, рядом с кустами смородины, и крыто не соломой, а дорогой черепицей. Любопытно, случись рядом посторонний человек - придёт ли ему в голову, что здесь располагается сокровищница тверских Светлых?
        Я втянул из Сумрака изрядную толику силы, сотворил заклятье Разведки - и убедился, что магия здесь наложена только на замок и что защищает она только от людей. Даже самый слабенький Иной откроет обычным Отмыканием. Оно и понятно, чужие здесь не ходят.
        Впрочем, трогать замок я не стал, а попросту вернулся в Сумрак и прошёл внутрь. «Кошачий глаз» помог мне оглядеться - хотя смотреть особо было не на что. Пустота размером в сажень на сажень, а посередине - квадратная крышка люка. Открывай, спускайся по лесенке, иди.
        Я и пошёл.
        Подземелье оказалось не больно-то и глубоким, сажени в две глубиной. И там, внизу, можно было идти в полный рост. Пол земляной, но стены выложены кирпичом, потолок дощатый. Ход, однако же, удивил меня своей длиной и извилистостью. Поначалу я считал шаги, но потом бросил: всё равно никаких ответвлений не наблюдалось, никаких ниш и дверей. И тихо тут было, прямо как в Сумраке - ни стука медленных капель, ни мышиного скрёба, ни тяжёлого дыхания земли.
        Вскоре обнаружилась и дверь - обычная, деревянные доски окованы медными полосами. Я толкнул её, и та беззвучно отворилась. Не было на ней ни замков от людей, ни охранных заклятий от Иных.
        А всего скорее я этих заклятий просто не ощущал - ведь настраивали их на Тёмных.
        «В том-то и дело! - объяснял давеча дядюшка. - Мне самому в хранилище их не пробраться. Стоит появиться там Тёмному, и зазвенят в кабинете у графини колокола. Обмануть же сии заклятья невозможно. Как тебе известно, очень сильный маг может сотворить иллюзию, убедительную для слабого Иного. Может и Светлый натянуть личину Тёмного, и Тёмный - личину Светлого. Но так обдурить можно только живого человека… то бишь Иного. Магию же, проистекающую из охранных артефактов, не обманешь! Какой бы силы ты ни был, хоть бы и Высший! Защиту ведь тоже Высшие ставили. Это разве что загадочному другу нашему Отшельнику по силам, да и то лишь потому, что на время и взаправду Светлым стал бы».
        А я, слушая его, понемногу начал понимать, зачем ему год назад потребовалось делать из Алёшки Светлого. Наверняка не только затем, чтобы хранилище графинино обчистить, но и затем тоже. «Самое главное вот что, - пояснил он. - Светлые, замыслившие свой заговор, и впрямь верили, что удастся всё исполнить без магии, одними лишь человеческими руками. Но так сложилось, что пришлось им начать действовать раньше, чем рассчитывали, и потому люди, на коих сделали они ставку, не совсем ещё готовы. А потому как ни крути, а придётся заговорщикам, когда дойдёт до решающего мига, поддержать их магией. Не знаю, понимают ли это вожаки заговора в столице, но очень хорошо понимает графиня Яблонская. И на тот предмет есть у неё артефакт чудовищной силы, называется он “белая вода”. Долго она его готовила, долго напитывала силой таких вот, как ты, бездозорных Иных. А пригодится он для того, чтобы уничтожить Светлых из особой охраны государыни. Её ведь не только лейб-гвардия охраняет и не только люди Шешковского. Иная охрана есть, из Светлых, и сильные, от второго ранга и выше. Но “белая вода”, применённая в надлежащую
минуту, их рассеет в Сумраке. Они не успеют даже понять, что умерли».
        «Как же так? - поразился Алёшка. - Ведь это же прямое нарушение Договора!»
        «Верно, - кивнул дядюшка, - да только я Викторию знаю: она всю вину примет на себя и понесёт от Инквизиции заслуженную кару. Но дело-то уже будет сделано!»
        «Выходит, - хмыкнул я, - что Светлые ради великой цели убьют своих же? Светлых?»
        «Именно так, - подтвердил дядюшка. - Ради Великой Цели. Графиня и себя жалеть не намерена, так что ей тех-то жалеть? Она же полагает, что лучше нескольким Иным умереть, нежели миллионам людей страдать под тяжким гнётом. Ты сам понимать должен, всё ж таки офицер, и хоть в серьёзном деле не побывал, но учили же тебя… Случись не сейчас, а пятью годами ранее война с турками, и командовал бы ты людьми, и посылал бы их на смерть победы ради!»
        «Но одно дело - в штыковую на врага, а совсем другое, когда из пушек по своим палить!» - возразил я.
        «И такое на войне бывает, - не моргнув глазом отозвался он. - Положишь свой взвод, а неприятель, ту пальбу наблюдая и думая, будто это ихняя батарея наших накрыла, сделает неверные выводы и перегруппируется так, как нашему командованию выгодно… и наголову разобьют его наши в генеральном сражении».
        И вот теперь надлежало мне обнаружить и вынести отсюда «белую воду». Дядюшка объяснил, как она выглядит: маленькая, в полуштоф, бутылочка из тёмно-синего стекла, заткнутая красной пробкой. Ни в коем случае нельзя было пробку вытаскивать. «Все Иные вокруг на полсотни саженей погибнут! - предостерёг дядюшка. - А вот расколотить не бойся, стекло небьющееся».
        За дверью обнаружилась большая зала, уставленная высокими, до потолка, деревянными полками. На полках стояли самого разного вида сундучки, ящички, шкатулки. Как среди всего этого обилия найти нужную вещь? Тем более часть шкатулок оказалась запертой, причём заклятья были наложены не только от людей, но и от Иных. Пришлось снимать их, тратя драгоценную силу, а главное - драгоценное время. Наверняка ведь утром, обнаружив Дениску в своей постели, командир Антон сурово поинтересуется, отчего тот самовольно оставил пост, и узнает про Светлого поручика… Тринадцать лет - не семь, уж сообразит, что к чему, помчится с докладом к Яблонской. И всё завертится.
        Впрочем, завертелось всё куда раньше, чем думалось мне. Едва лишь, взломав очередной магический замок, вынул я белый шарик из слоновой кости, как послышался удар грома, сверкнули справа и слева две молнии, обернувшись высокими юношами. Судя по цветкам душ - первый ранг. Юноши, не вступая со мной ни в малейшие прения, сноровисто приступили к делу. Я не успел даже сообразить, что происходит - а уже окутало меня белое сияние, пронзило кожу мельчайшими иголками, и невозможно было пошевелить ни рукой, ни ногой. Более того, потянуть на себя тень я тоже не мог, между нею и мной точно невидимая стенка возникла. Раньше я про такую штуку - «хитон смирения» - только слыхал, сейчас же пришлось ощутить её на деле.
        А третья молния рассекла воздух у самого моего лица, и вышла из темноты её сиятельство графиня Яблонская. Явно поднятая с постели, в шлафроке, наспех накинутом поверх ночной сорочки.
        - Ну и как же сие надлежит понимать, Андрей Галактионович? - вопросила она.
        И не было в её голосе ехидства - одно лишь искреннее удивление.
        ГЛАВА 4
        На сей раз в подсвечнике горели обычные свечи, не магические. Посадили меня спиной к ним, и потому видел я только на сажень вокруг. Вот стоит передо мной графиня Яблонская, так и не успевшая переодеться во что-то приличнее шлафрока, и в глазах её отражаются крошечные жёлтые огоньки. Вот сидит у ног её нервная рысь, вонзила когти в ковёр, искоса поглядывает на меня, пытается решить: гость ли я ещё или уже добыча.
        Два молодых мага так и застыли у меня по бокам, точно ожидают, будто нырну я в Сумрак или ударю хозяйку дома заклятьем помощнее. Совершенно лишняя предосторожность - магию мою заклинили не хуже, чем сделал это полгода назад Отшельник. Тело моё сковано, тень моя заперта, Сумрак от меня сейчас дальше, чем луна, и всё, что осталось мне, - это мысли. Мысли о том, что сказать можно, а что нельзя. И о том, что нельзя - а придётся под заклятьями.
        - Может, всё-таки объяснишься, Светлый маг Андрей Галактионович? - оборвав затянувшуюся паузу, предложила графиня.
        - А что тут объяснять? Всё ясно как Божий день! - высказался стоящий рядом с графиней Иной. Сейчас я даже цветок его души не мог разглядеть, но узнал легко. Звать его Григорий, он маг первого ранга и замещает предводительницу Светлых во время её поездок в Москву и Петербург. Лет ему, как в своё время рассказывал дядюшка, около сорока, посвящён вскоре после подавления пугачёвского бунта, Тёмных ненавидит, и правду молвить, есть за что: его мать, обычную городскую мещанку, извела по заказу соседки ведьма Ангелина Прошкина - всё в рамках отпущенной ей меры магических воздействий. И произошло это до его посвящения, так что в лотерею матушка попала законно. Не прикопаешься - а душа просит мести.
        - Что вам ясно, Григорий Власьевич? - сухо осведомилась графиня.
        - Предательство дела Света, - охотно пояснил Григорий. - С какой ещё целью господин Полынский решил обокрасть наше хранилище артефактов? Я уверен, что действовал он по приказу патрона своего, небезызвестного Януария Аполлоновича, родство с коим, как видно, сильнее, нежели масть.
        - Это верно, Андрей? - спросила Яблонская. - Учтите, лгать бессмысленно. Во-первых, вам не позволит это сделать уже одно то, что вы Светлый. Уста могут лгать, но аура это сразу показывает. Во-вторых, какие-то остатки совести же у вас есть?
        - Есть, - послышалось из дальнего угла, где, почти неразличимый в темноте, сидел Костя. - С Андреем Галактионовичем мне приходилось иметь дело, и к чести его должен заявить, что не чужд он благородства. И потому, Григорий Власьевич, не следует сразу вот так обвинять, не выслушав оправданий задержанного!
        - Так и будете молчать, Андрей? - Отражения свечей мигнули в глазах графини, и мне подумалось, что вести допрос ей отнюдь не в радость. Быть может, в той же мере, в каковой мне оному подвергаться.
        Молчать и впрямь не стоило. Мы с дядюшкой обсуждали и такой расклад, что могу попасться с поличным. «Вероятность сего небольшая, - внушал он, - охранные их заклятья настроены, как мне известно, только на Тёмных, однако всякая случайность возможна. Тебя могут прихватить и на подходе к хранилищу, и по выходе из него. В хранилище кто-то из них может зайти… мало ли какой артефакт внезапно понадобится посреди ночи? И потому, коли устроят тебе розыск, придётся кое-что сказать. В конце концов, шила в мешке не утаишь. Можешь всё валить на меня, можешь даже раскрыть, что ведомо тебе насчёт заговора, одного только нельзя: не говори, за каким именно артефактом шёл. Крути, уклоняйся, избегай прямой лжи и тем спасёшься. Помни, они Светлые, они презирают те способы доискаться до истины, какие в подобных обстоятельствах были бы всего разумнее. Ни дыба, ни кнут не грозят тебе… постарайся продержаться подольше, а там я тебя вытащу».
        - Что хотите услышать, Виктория Евгеньевна? - Не узнал я своего голоса, до того он был хриплым. - Не стану лгать, будто в хранилище ваше пробрался исключительно из тяги к познанию нового и из любви к приключениям. Да, меня попросил об этом Януарий Аполлонович.
        - И вы его послушались? - с горечью спросил Костя. - Вы, ставший Светлым, послушались Тёмного? Вы так боитесь его? Неужто осталась у него над вами власть? Чем он вас держит, Андрей Галактионович? На какой цепи? Откройтесь нам, быть может, наших сил хватит, чтобы сию цепь оборвать!
        - Сумрак с тобою, Костя, да какая там власть, какая цепь? - скривился я. - Всё по доброй воле. Просто дядюшка рассказал мне кое-что. Видишь ли, жалеть несчастный угнетённый народ - это, конечно, прекрасно, но надо ж и головой немножко думать. Коли сбудется задуманное вами, коли ниспровергнете российский трон и учините вместо него республику - что станется? Неужели ты… неужели вы все всерьёз верите, будто воцарится всеобщее благоденствие? Кровь страшная прольётся, Костя! Немыслимая кровь. Злодеяния Емельки Пугачёва по сравнению с ней как лесной ручеёк против Волги! И я этой крови утонуть не хочу! Странное желание для Светлого, да?
        - Дядюшка ваш тоже, стало быть, не хочет? - встрял суровый Григорий. - Что ж так? Ему, кровопийце, казалось бы, самое раздолье.
        - Он поумнее некоторых, - огрызнулся я. - Ему, может, людишек-то не особо и жалко, но и выгоды никакой от их страданий нет. Зато неудобств полным-полно. Спокойной жизни он хочет.
        - Потому и решил нам вредить? - уточнила графиня.
        - А это с какой стороны посмотреть, - парировал я. - Быть может, это не вредить называется, а спасать. Ну, представьте вы, ваше сиятельство, что прав он, Януарий Аполлонович, что в корень зрит. Вот скинете вы руками вольных каменщиков государыню с трона, и половина народа возрадуется, а половина вознегодует. Смута начнётся, убийства, погромы, разорения… голод, мор… И как вы, Светлая, себя при том чувствовать будете? Зная, что кашу сию именно вы заварили? Совесть ведь загрызёт, развоплощаться пожелаете!
        - Обманули тебя, Андрей Галактионович, - строго заявила графиня. - Пугая такими картинами, Януарий Аполлонович совсем иного хочет. Не оттого ему наш замысел страшен, что крови боится, а оттого, что коли добьёмся своего, то в счастливом новом мире места Тёмным не останется. Слишком мало будет утекающих в Сумрак страданий, чтобы на них на всех вдоволь хватило силы. Поэтому начнутся между ними внутренние войны, в коих победят сильнейшие. Дядюшка же твой хоть и Высший маг, но далеко не самый старый, не самый опытный. Вот и страшится он, что оттеснят от кормушки. Тебе же, наблюдая в твоей душе известные позывы к благородству, сочинил сию басню. Пойми, Андрей, - голос её сделался ласковым, точно у терпеливой бабушки, увещевающей капризного внука, - крови не будет. Не считай нас дураками. Мы всё предусмотрели, учли все интересы.
        - А главная ошибка ваша, - вставил невидимый Костя, - что слишком низкого вы мнения о натуре человеческой. Как Тёмному сие было вам простительно, вас так учили. Но теперь, сделавшись Светлым, надо же иначе на мир глядеть! Когда исчезнут причины, побуждающие людей ко злу, тогда расцветут в их душах имеющиеся там добродетели! И вы это увидите своими глазами! Не пройдёт и нескольких лет…
        - Давайте всё же к делу, - перебил его Григорий. - Что именно поручил вам, Полынский, ваш бывший дядюшка?
        - Почему это бывший? - удивился я.
        - Да потому что, став Светлым, надлежало отринуть вам все узы, связывающие с прежней жизнью. Дружба ли, родство ли - всё, что тянет назад, во Тьму. Кто не отречётся от всего того ради Света, тот недостоин Света.
        - Григорий, не увлекайтесь! - осадила его Яблонская. - Андрей, так всё же - что вы забыли в нашем хранилище?
        - А можно, я тоже спрошу? - сказал я и, приняв молчание за согласие, продолжал: - На чём вы меня поймали? Ведь охранные заклятья нацелены только на Тёмных…
        - Какая чушь! - всплеснула руками графиня. - На каждый артефакт высокой силы наложена защитная магия, и она действует совсем иначе. Артефакт считывает ауру того, кто берёт его в руки, и коли эта аура представляется ему неопознанной, подаёт знак тревоги. Чтобы того не случилось, чтобы артефакт тебя признал и покорился, надлежит предварительно особым образом его на тебя настроить. Если я знаю, что кому-то доведётся воспользоваться тем или иным артефактом, то сама и произвожу сию настройку. Иначе колокол тревоги ударит, кто бы ни коснулся, будь он сколь угодно Светлым магом. Я тебе больше скажу, даже Тёмный может воспользоваться артефактом, если я внесу то в настройки. Вот, к примеру, когда вы с Алексеем направлены были в экспедицию, все его артефакты я настроила и на тебя тоже… чтобы в случае крайней беды ты мог их применить.
        Вот так! Прямо как шлагбаумом по лбу! Выходит, дядюшка не знал ничего! Пользовался устаревшими, а то и изначально неверными сведениями! И весь наш замысел обречён был изначально!
        - Андрей, - заговорила графиня всё тем же бабушкиным голосом. - Как благородному человеку… то есть Иному, тебе следовало сразу же после разговора с Януарием Аполлоновичем явиться ко мне и разрешить все недоумения. Вместо сего ты пошёл у него на поводу и запятнал себя кражей. Что же именно поручено тебе умыкнуть из хранилища? Какой артефакт? И с какой целью?
        - Дядюшка подозревает, - подчинился я её нажиму, - что вы опасаетесь, будто одних лишь человеческих сил не хватит, дабы осуществить задуманное. И потому хотите подкрепить магией. Очень сильной магией, которая способна одолеть всю екатерининскую охрану… вы понимаете, надеюсь, о какой охране идёт речь. У вас есть для этого артефакт, который давно уж заряжался силой, над этим многие потрудились… и я в том числе. Вот этот-то артефакт и следовало позаимствовать.
        - Что же это за артефакт? - уточнил Григорий.
        Вот и настал этот миг. Врать - бесполезно, учуют. Сказать «Белая вода» - разрушить все дядюшкины расклады. Нельзя категорически! Если, конечно, я по-прежнему дядюшке доверяю. А ну как права Виктория Евгеньевна и настоящие его замыслы далеки от озвученных? Но тогда выходит, что надо поверить ей и в другом? В том, что безумная авантюра эта, замена самодержавия народовластием, пройдёт как по маслу и не вызовет никакой крови? Да, дядюшка - хитрец, да, он многое держит в уме и недоговаривает, но ведь смотрел же я на цветок его души, видел же - искренне убеждён он в своих словах насчёт грядущей катастрофы. А кроме того, у меня и у самого голова есть. Как я могу поверить в то, что не случится смуты? На такое способен лишь тот, кто не видел, как выбили дубовые колоды из-под ног и как взметнулись под порывом ледяного ветра два тела в конопляных петлях. Нет уж, верить в народ - это для Кости, которого годы нищенства ничему, видать, не научили.
        Я, как и советовал дядюшка, не стал сочинять небылиц. Просто молчал - и долгое это молчание, казалось, раскаляло воздух в кабинете. Вернись ко мне способность видеть цветки душ - наверняка бы запестрило в глазах от алого гнева, оранжевой обиды, лиловой ненависти.
        - Не хочешь, значит, говорить? - Голос графини потерял недавнюю мягкость. - Из молчания твоего делаю я вывод, что ничуть не смогли мы тебя убедить, остаёшься ты верен старому пакостнику, и потому над нашим делом нависла большая угроза. Ты ведь прекрасно знаешь, за каким именно артефактом был послан, и если молчишь - значит раскрывать сие тебе строжайше запрещено. А нам потому надлежит именно это как можно скорее узнать. И мы узнаем. Не хотел по-хорошему, придётся по-плохому. Вспомни Писание: лучше одному человеку умереть, чем всему народу. Когда на одной чаше весов ты, а на другой - миллионы жизней человеческих, то сам понимаешь, что следует предпочесть. И не обольщайся: этот разговор наш - предварительный, настоящий же допрос будет позже. Для начала применим мы к тебе те же средства, коими и вы у себя в Тайной экспедиции не брезгуете. Не думай, что легко выдержишь - слаб Иной без магии.
        - Виктория Евгеньевна! - вскричал из своего дальнего угла Костя. - Вы ли это? Нельзя же нам опускаться до низостей!
        - В чрезвычайных обстоятельствах, Константин, действенны только чрезвычайные меры, - тяжело вздохнула графиня. - Взрослей, мальчик: такова жизнь. И учти: воздействия на тело - это ещё милость по отношению к Андрею Галактионовичу. Ибо хоть и предал он дело Света, но имеет ещё возможность покаяться. Однако времени и впрямь мало, и если раскалённое железо не даст результата - придётся применить заклятье «Тройной правдоруб». Всё выскажет, до последнего словечка… Но вот последствия для него плачевны, оттого и почти никогда не применяем мы сего заклятья. Ум разрушится, память разрушится, и вместо личности останется только дышащее тело. Кому как, а мне сдаётся, что это куда хуже, чем если по Сумраку развеять. Тяжело мне об этом говорить, а надо.
        Она вновь уставилась мне в глаза - и казалось, что выскочили из них тончайшие иголки, пронзили мой череп, угнездились в мозгу. Сейчас же навалился страх - серый, тяжёлый, под которым едва-едва шевелишься.
        - Посидишь пока под замком, поразмыслишь, - распорядилась она. - Если надумаешь добровольно сознаться, то никаких ужасов с тобою не случится. Забудем о произошедшем, и живи, как раньше жил. Но если вздумаешь упорствовать, не взыщи. Я для тебя сделала всё, что только могла. Уведите его!
        И стоящие по бокам юноши ухватили меня за локти. Без ненужной жестокости, но и без намёка на жалость. В самом деле, какая жалость к предателю?
        * * *
        Подвал был как подвал - не похоже, что использовали его для содержания узников. А вот квашеную капусту здесь точно хранили, запах от бочек был вполне очевидный. Будь у меня возможность шевелиться, обязательно бы отведал. Но «хитон смирения» снимать с меня никто и не подумал.
        Что остаётся делать Иному, которого лишили силы, сковали, которому предстоит вскоре знакомство с раскалённым железом, кнутом, иглами под ногти… интересно, как далеко пойдёт фантазия Светлых? И кто, собственно, всё сие исполнит? Ответ ясен: самим натура такое не позволит, значит, человеческими руками. А после человечку подчистят память, дабы не терзался муками воспалённой совести. Ну и не болтал. Понятно даже было, кого привлекут - бывших питомцев журавинской школы, человеческих помощников Иных, вроде благородного Саши Оладьева.
        Так что же делать? Терзаться мыслями о грядущем? Утешаться тем, что не в человеческих силах выдержать сие воздействие? Но ведь я не человек. Всё равно Иной, хоть и заклинили мне все способности… и потому нельзя сдаваться. Сдашься - и тысячи тел закачаются в петлях. Значит, всё ещё хуже. Выдержу уж как-нибудь пытки… вряд ли они будут долгими, времени, по словам графини, у них мало. Выдержу пытки - но не выдержу «Тройного правдоруба», перестану мыслить, перестану быть. Думал ли я о таком конце? Ни рай, ни ад, в кои верил до посвящения. Но и не раствориться в глубинах Сумрака - а вот так, забыть себя, пускать слюни, гадить в штаны! В точности как Салтычиха в темнице Ивановского девичьего монастыря.
        И всё равно - тысячи петель, никуда от них не деться.
        И потому я уснул. В самом деле, что ещё оставалось? Прошлую ночь почти не спал, ворочаясь и размышляя над дядюшкиными откровениями, эту ночь провёл не менее живо… а натура-то всё равно требует своего.
        Потяжелело в голове, затянулось всё хмурой серостью - ну точно в Сумраке, но не Сумрак то был, а всего лишь осенний лес, когда облетела уже почти вся листва и пружинит под ногами. Пахло грибами, еловой хвоей и горьковатым дымом - видать, недалеко жгли костёр. Шагов через двадцать вышел я на полянку, где и впрямь потрескивал небольшой костерок.
        - Садись, ешь, пока не остыло! - протянула мне матушка миску, полную горячей похлёбки. - Тощий-то какой!
        - Что, брат, боязно тебе? - спросил Алёшка, протягивая мне ломоть ноздреватого серого хлеба. - А ты не трусь, ты ж брат мой старший, ты их всех ушатаешь!
        Был он не рыжим, а русым, как и я, и глаза такие же серые - ни малейшей зелени. Однако же звучание голоса ничуть не изменилось, а у ног его, свернувшись клубком, спал Ураган. Не такой, каков он сейчас - этот матёрый, размером с крупного волка пёс явно достиг зрелости.
        - Лёша, - повернулась к нему матушка, - не учи брата чему не следует! Прежде всего, Андрюша, постарайся выжить! Это наиглавнейшее!
        - Но и честь свою не уронить, - возразил батюшка. Был он, как и все они, в крестьянской одежде, весьма поистрепавшейся, левый сапог просил каши, но у пояса по-прежнему висела шпага. - Простой ли ты, Иной ли ты, оно без разницы, Андрюша. Левый ли, правый… какая у тебя масть, какая у тебя снасть - всё пустое. А вот благородство в луже утопить никак нельзя. Слышишь, Андрей!
        - Слышите, Андрей Галактионович! - толкнули меня в бок, и всё пропало. Пасмурный лес, грибы, костёр, батюшка, матушка, нерождённый братишка мой Алёшка, преображённый Ураган - растаяли внутри головы моей, и остался только тёмный подвал да огонёк свечи. Судя по яркости - очень даже магической.
        - Зачем разбудил? - хмуро спросил я Костю. - Такой сон испортил!
        - Уходить вам нужно отсюда, Андрей Галактионович, - ответил парень ничуть не менее хмуро. - Погодите немножко, я сейчас.
        На мгновенье он застыл, будто прислушиваясь к далёкому и грозному, а потом шумно выдохнул. И тут же растаял на мне «Хитон смирения», и тень моя вновь стала послушна.
        - Сейчас портал открою прямиком в ваш дом, - сказал Костя. - Только там долго не сидите, скройтесь где-нибудь, а то ведь наши искать вас станут.
        - Светлый, ты в своём уме? - печально вопросил я. - Или это такая затейливая шутка? А на самом деле на допрос поведёшь?
        - Не могу я так. - Голос его был непривычно резким. - Не могу смириться с таким бесчестьем!
        - Может, объяснишься? - Мне и впрямь стало интересно. - Ты всерьёз намерен устроить мне побег? Зачем? Какая тебе от того польза?
        - Всё-таки у вас Тёмная душа, - криво усмехнулся Костя. - Всё на пользу меряете. А мне просто стыдно, что мы, Светлые, в палачей готовы превратиться. Низко это, недостойно дела Света! И хуже всего то, что Виктория Евгеньевна… Думаете, я только вас спасаю? Да в первую голову я её спасаю, её честь! Представьте, каково ей станет после того, как вас… Не может никакой Светлый жить с таким позором… а она уж всем Светлым Светлая! Развоплотится же, понимаете?
        Он так разволновался, что в голосе нешуточно засквозили слёзы.
        - А как же интересы дела? - не утерпел я. - Ведь я же источник ценнейших сведений, верно?
        - Не знаю, - вздохнул Костя. - Только вот по ауре вашей видно, что зла на Светлых не держите и Дозору нашему пакостить не собираетесь. Мы и без ваших ценнейших сведений справимся - и победим! Вы ж всё равно ничего не успели выкрасть! Всё у нас и всё в положенное время исполнится!
        - А о себе подумал? Ведь не спустят с рук такое! Светлый помог бежать предателю! Вот уж будет рада её сиятельство!
        - Ага, накажут, - согласился он. - Но могу ли я как Светлый, да и как дворянин, поступить иначе? Ладно, некогда уже беседовать. Ступайте!
        Он резко выбросил вперёд руку, ввинтил её во тьму - и та расступилась, побеждённая розовым сиянием. Открылось в ней круглое, два аршина в поперечнике отверстие, и я, не тратя времени на прощание, нырнул туда.
        Внутри Костины врата пахли скошенной травой, когда её сперва намочит быстрый ливень, а после высушит солнце. Интересные шутки выкидывает мой ум! Видать, с недосыпу.
        ГЛАВА 5
        На столе расположилась шахматная доска, торчало на ней несколько фигурок - видно, дядюшка только что разбирал какой-то этюд. Поднимался пар над стаканом чая… над единственным стаканом.
        Восседая в чёрном своём кресле, дядюшка глядел на меня как на недораздавленную вошь. Мне же приходилось стоять перед ним чуть ли не навытяжку. Чем дальше, тем непонятнее, что вообще происходит. Когда на рассвете я из дома постучался к нему по Тихой Связи, дядя Яник велел немедля явиться в Контору. Тихая Связь не передаёт оттенки голоса, но мне всё же показалось, что был он весьма благодушен.
        И вместо чая, вместо предложения партии - разнос. И разнос - это ещё мягко сказано. В какой-то миг мне показалось, что за окнами - январь прошлого года, петербургская метель, под ногами - шкура белого медведя, а напротив - истекающий ядом Харальд. Куда делся мой смешливый и снисходительный дядюшка? Напротив сидело распалённое злобой создание.
        - Вот, значит, как, - выслушав мой рассказ, насмешливо протянул он. - Значит, с пустыми руками явился, драгоценный племянничек? И я слышу от тебя жалкий лепет про пытки, коими тебе грозили Светлые? И уж совсем невообразимую чушь про побег из подвала? Костенька, значит, подсобил? И ты надеялся, что я поверю? Молчи! Ты всё уже сказал, что мог! Теперь говорить буду я!
        Тут же образовался у меня в горле кусок льда - я ещё кое-как мог дышать, но не то что на слова - даже на мычание стал не способен. Ну прямо как тогда, у Харальда на ковре!
        Дядюшка досадливо отпихнул доску, вышел из-за стола и остановился передо мной. На лбу его вздулись вены, щёки побелели, а пальцы то сжимались в кулаки, то со щелчком разжимались.
        - А вот как мне видится дело, Андрей Галактионович! С того злосчастного дня, как раскрыл тебе Отшельник подробности относительно посвящения твоего, затаил ты на меня злобу. Уж сколько ни втолковывал я тебе, что всё в итоге к пользе твоей обернулось, а ты не поверил. Во всех несчастьях своих меня виноватым назначил. Удивляюсь я, как это не додумался ты до того, что я и вора Емельку из грязи выдвинул и супротив дворянства направил? Всё ведь для того, племянничек, чтобы сиротой тебя сделать и чрез то верность себе, единственному родственнику, обеспечить.
        А я даже не мог ответить, что вообще-то не единственный он. Есть же и казанская тётушка Ираида Власьевна с дядюшкой Парфёном Петровичем… и хоть неласково тогда, в семьдесят четвёртом, они меня приняли, а всё же похлопотали, чтобы зачислили сироту на казённый счёт в столичный Кадетский корпус… О Януарии же Аполлоновиче тогда ни слуху ни духу не было, а ведь никак не могла миновать его весть о несчастье, случившемся с племянницей его. И после, когда учился я, и когда молокососом из Корпуса в полк попал, никакого дядюшки ни вблизи, ни вдали не было.
        Я не то что ответить не мог, я и тень свою не чуял, и даже дядюшкин цветок души померк - значит заклинил он мне всю магию… прямо как несколькими часами раньше графиня. Вот что мешает ему сейчас на мой цветок взглянуть и понять: чист я пред ним? Ну что за день такой безумный?
        - Затаил ты злобу, - прохаживаясь по кабинету, вещал дядюшка. - Но не дурак, вызывать меня на поединок не стал, знаешь, чем бы закончилось. Вместо этого ждал подходящего случая, чтобы нагадить. И дождался! Я-то, старый дурень, открылся тебе душой, про заговор Светлых поведал, потому что верил - уж Андрюшка-то не продаст, уж на кого положиться, кроме как на него? А ты мигом смекнул, как это дело можно себе на пользу обратить… то есть во вред мне! Отказываться не стал, согласился помочь, согласился Россию спасти… а сам что? А сам побежал с доносом к её сиятельству, всё ей пересказал, что от меня услышал. После вместе придумали вы сказку про то, как попался ты в хранилище, как стращали тебя пытками! Уж не могли что поумнее придумать! Совсем, что ли, старуха Виктория спятила? Какие, к лешему, пытки? Да любой Светлый себя сто лет корить станет за одну только мысль такую, а ежели до дела доведёт, то сразу и развоплотится. Потому что натура у них такая! Химера разума, именуемая у них совестью, сковывает их души. Не могут они никого мучить! Непереносимо это для них, это им всё равно что человеку в котёл с
крутым кипятком сигануть! И они сие прекрасно понимают. Вот представь - подвергли тебя пытке, вызнали, что хотели. А дальше? А дальше всем, кто знал о том, пришлось бы развоплотиться! И самой Виктории Евгеньевне, и Григорию Власьевичу, и Косте, и недорослям тем, которые тебя якобы в хранилище и сцапали! И когда? В тот час, когда настала пора государыню с трона скинуть, Россию железной рукой к счастию повести! Да ведь без её сиятельства ничего этого и не сбудется!
        Я ничего не мог ответить, но резон в его словах был. Действительно, приведи Светлые в исполнение свои посулы - и загрызла бы всех их совесть! А кто ж тогда масонов в решительный бой поведёт? Это даже наивный восторженный Костя уразумел - потому и устроил мне побег. Да, в первую голову заботился он о чести своей покровительницы, но ведь и пользу дела наверняка понимал! Уж лучше не узнают они, за каким артефактом я охотился, чем узнают - и растворятся в Сумраке.
        - А я, между прочим, совесть такой уж химерой не почитаю, - продолжал хлестать меня словами дядюшка. - Не должно становиться её рабом, но и гнать от себя не стоит. Вот ведь какая закавыка: пока был ты Тёмным, всеми фибрами души своей пытался совесть давить, мыслить и поступать, как настоящий Тёмный. Но не выходило это у тебя, то и дело прорывалось до-Иное, человеческое! Думаешь, я того не замечал? Но как только заделался Светлым, тут же испарились из тебя остатки совести, и душа твоя стала воистину Тёмной! Да, Андрюша, ты сейчас себя именно по-тёмному и повёл: поставил во главу угла свою цель, проистекающую из обиды, затаился, а как возник подходящий момент - сообразил, в какое место бить! Что ж, радуйся - ты своего достиг! Хотел мучениям подвергнуть мою душу - подверг! Харальд гордился бы тобою!
        Он вернулся к столу, рассеянно взял стакан - и одним глотком выхлебал остывший уже чай. Потом обернулся ко мне, и глаза его в самом деле источали грусть.
        - А что ради мести твоей миллионы людей теперь погибнут - это тебе ничто, верно? Ну да, понимаю, ты ж Светлый только по масти, а не по душе, по-твоему, хоть миру не быть, лишь бы чаю тебе напиться! Вот не добыл ты артефакт, и теперь уж никому его не добыть, теперь её сиятельство из рук цацку не выпустит. А значит, ничто уже не сможет помешать заговорщикам добиться своего, скинуть государыню с трона и установить чаемое народовластие. Ведь говорил я тебе, говорил, чем сие кончится! Видать, не внял. Что ж, могу и снова расписать!
        Дядюшка сел в кресло, рассеянно снял с доски чёрного ферзя и помахал им, точно колокольчиком, коим вызывают лакея. Но никто не явился на его зов.
        - Итак, что получается? Заговорщики готовили своё дело давно, есть у них немало людей, коих они, захватив в столице власть, немедленно поставят вместо нынешних чиновников. Но немало - это на самом деле всё равно мало, на всю Россию не хватит. Санкт-Петербург с окрестностями, Москва, Тверь… Возможно, Курляндия… за Малороссию и Польшу уже не поручусь. А это значит, что во всех остальных губерниях сохранится прежнее начальство. Кто-то наверняка признает Верховный Совет, а кто-то пошлёт его по матушке. И таковых будет большинство. Как же верные трону, Отечеству и Церкви вельможи поступят в такой истории? Правильно, поднимут находящиеся в их губерниях полки и двинутся на запад. Значит, война, и война не с пришлым неприятелем, а в самой же России, война со своими.
        Дядюшка со стуком водворил ферзя на место и поднял белого коня.
        - Ты же не дурак, - продолжил он, - ты должен понимать, что среди восставших против народовластия не будет единства. Кто-то из генерал-губернаторов захочет сделаться единовластным правителем России и делиться властью с прочими не станет. Кто-то обратится за помощью к чуждым державам, и прежде всего - к Англии. Уверен, что английский флот высадит войска в Архангельской губернии, а в Курляндскую вторгнутся пруссаки. - Забывшись, он вновь почесал сабельный свой шрам. - И конечно, шведский волк, то бишь король Густав. Вот уж кому подарочек, вот уж кто своего не упустит! Не забыл, племянничек, что уже год как с ним война, что от шведской бомбардирады в Петербурге стёкла вылетают? Значит, Верховному Совету придётся воевать и с непокорными губерниями, и с иностранным врагом. Чувствуешь, какой большой кровью сие пахнет? Но и это ещё не всё. Противники народовластия и между собою подерутся. Ведь надо же кого-то посадить на российский трон? А кого? Екатерина отречётся и за себя, и за сына своего Павла, и за внуков своих Александра, Константина и Николая. Сына и внуков, впрочем, удавят - для вящего
спокойствия. Это заговорщики первым долгом сообразят. Значит, потребна будет уже иная династия, и кто-то сего ради захочет созвать Собор земли русской, как в начале прошлого века. А кто-то встанет против Собора, им милее будет монарх из зарубежных королевских домов, связанных с Романовыми кровными узами. И договориться не смогут. Стало быть, нижегородцы будут громить рязанцев, оренбуржцы - самарцев, сибирское ополчение пойдёт на Вятку…
        Затем и конь отправлен был на доску, в пальцах же дядюшкиных возникла пешка.
        - А про то ещё подумать след, что и простой народ взбаламутится. Крестьяне-то поначалу возликуют, что и волю получили, и землю. Но радость их недолгой будет, поскольку помещикам-то за сию землю новая власть должна выкуп заплатить, не то и дворянство взбунтуется. А откуда выкуп? Казна не безмерна, и казённых земель на всех не напасёшься, тем более что ещё же и старым солдатам обещано! Один выход у Верховного Совета будет - налоги ввести на землю, и налоги чудовищные! Куда там прежний оброк, ни в какое сравнение не пойдёт! А как начнут налоги взимать, так уже и крестьянство поднимется против новой власти! Что ж не подняться-то? Ведь, чай, не против государыни, а против каких-то хренов с горы! Причём Церковь их в том горячо поддержит, ибо как же она, Церковь, смирится с мыслью, что без царя жить можно? Попы же как рассуждают: коли сказать народу, что не нужен царь земной, то народ быстро смекнёт, что и без небесного царя можно обойтись. И они, попы, вполне правы. А ещё же раскольники… вот тут уж как знать, к кому эти примкнут… одно с ними ясно: оружие в руки взять не погнушаются.
        Дядюшка и пешку поставил на доску, вышел из-за стола, остановившись в аршине от меня.
        - Вот такие кровавые реки России предстоят, племянничек. Светлые, ослеплённые своей верой во французских безумцев, того упорно признавать не хотят. А ведь, между прочим, когда сии реки захлестнут империю, то ведь и мы, Иные, в стороне не останемся. Тем Светлым, что не в заговоре, вряд ли понравится сотворённое их одноцветниками. А мы, Тёмные, постараемся урвать своё. Вот прикинь, какое раздолье Харальду будет! А низшие? Когда такое по всей стране пойдёт, кто ж будет за оборотнями да упырями следить? Какие уж там Дозоры, какой уж там Договор!
        И с этим не мог я не согласиться. Достаточно было представить Петра Ивановича, дорвавшегося до человечьего мясца. Вот уж порезвится он в Калужской губернии, куда ещё зимой сплавил его дядюшка. «Жалко всё-таки старую сволочь, - пояснил он тогда. - Ведь упокоит его тут Алёшка, дай только срок. За сестру отомстил, теперь за родителей мстить примется. Вызовет на поединок, имеет право. И всё, одним волколаком меньше. Вернее, двумя. Потому и Ефимку я в Малороссию пристроил».
        - Однако ж вернёмся, племянничек, к тебе. С тобой-то что делать? Интересуешься небось? Поджилки трясутся? Нет? Ну, скоро, значит, затрясутся. Ибо я - не милосердная графиня, я тебя с дыбой и клещами очень скоро познакомлю. Любопытно мне, понимаешь, что успел ты у своих новых друзей узнать. Артефакта у меня нет, но ведь что-то же делать нужно! Хоть как-то воспрепятствовать сим безумцам! А когда всё узнаю, тогда отношения наши мы до конца и проясним. Ты отверг родство, измыслив против меня пакость, ну так и я за родство цепляться не стану. На поединке выясним, кто из нас прав, кто лев. Умел нагадить, умей и отвечать. Пойдём-ка, Андрюша, в пыточный подвал. Уж в кои-то веки использую его по прежнему назначению. Запылилось там всё за двадцать лет, ну да ничего, нам оно не помешает.
        Он решительно двинулся к двери - и меня потащило вслед за ним, будто привязан я был невидимым арканом. Удивляться нечему, «верблюжий узел» - заклятье из наипростейших. И будь во мне сейчас хоть толика магии, уж я бы… Но увы мне.
        * * *
        Пахло тут мышами, прелым сеном и тоской. Вот с чего бы? Ведь сейчас, когда заклинили мне магию, оторвали тень, связали «верблюжьим узлом» - не мог я ощущать эманации тех, кому пришлось когда-либо здесь побывать. Да и синего мха тут не было - давно уже выморозили, а новый не нарастал, не с кого. С той поры, когда в кротости своей повелела государыня при розыске от пыток воздерживаться, за исключением особых случаев, всё тут пришло в запустение. Скорее всего следователь Пётр Иванович весьма о том сожалел - про него говорили, что тот заботится об инвентаре, за свой счёт обновляет верёвки для дыбы, ибо старые гниют. Надеется, что взойдёт после Екатерины на трон сын её Павел, да уж порядок и наведёт. И зря, кстати, жаловался дядюшка на пыль - протирает тут всё старый оборотень, не гнушается мокрой тряпкой пройтись. Правда, вот уже четыре месяца как остался подвал без заботливой руки.
        Я лежал на непонятно почему оказавшейся здесь груде рваных мешков и чувствовал себя так, будто одним из них - самым пыльным! - хорошенько приложили меня по голове. Мысли под черепом бегали, точно застигнутые врасплох тараканы, да толку от их мельтешения не было ни малейшего. Что случилось с дядюшкой? Отчего отказал он мне в доверии, отчего заподозрил в гнусной глупости - или же глупой гнусности, - а главное, не дал никакой возможности оправдаться? Почему не проник в мысли мои, не считал их с цветка? Может, старик всё-таки совсем съехал с ума? Между прочим, восемьдесят девять лет! Пускай телом он слегка за сорок, но прожитые годы никуда не деть! Наверное, всё-таки нельзя жить слишком долго, не вмещается накопленный опыт в мозги, начинает распирать их изнутри. Вот Харальд - великолепное тому подтверждение. Да и ту же бабу Катю взять - сто семь лет, а влюбилась, точно девчонка! И в кого - в древнего старца, по сравнению с коим она точно бабочка-однодневка перед черепахой! Слыхал я, те по триста лет живут. А уж если взять Отшельника… вот уж наверняка всем безумиям безумие. Если он ещё Ашурбанипала
помнит… И не безумие ли в таком случае всё, что втолковывал он мне насчёт Светлых и Тёмных, насчёт красного вина и белого? Однако же поменял он нам с Алёшкой масти, а значит, безумие сие вполне действенно!
        О чём я думаю! С минуты на минуту явится сюда дядюшка, растянет меня на дыбе, возьмётся за четырехгранный кнут, которым до мяса кожу просекают. Да если бы мог я ему какие-то тайны выдать! Но он же сочтёт моё молчание наглым упорством и лишь усилит старания! Злость ему сейчас ум застит, может же и до смерти засечь! А если и остановится вовремя, тогда что? Тогда поединок, в котором я против него, Высшего, не выстою и минуты. Ведь спрятанная дома под половицей «чёрная стрела» там и осталась. Забыл в январе старый змей забрать у меня сей артефакт. Все остальные по описи велел сдать, а «стрелы» там отчего-то не значилось. Я же благоразумно напоминать не стал. Но и со «стрелой» ещё неизвестно, как всё повернулось бы, а уж без неё драться и вовсе без толку. Растворюсь в Сумраке, и душа моя - если всё же есть она! - тонкой струйкой прольётся в те глубины, о которых ни одному Иному знать не дано. Кроме, быть может, Отшельника. «И вернуться в те глубины, до коих достигнуть не доведётся вам ещё долгие веки», - значилось в прощальном его послании. Что, если придётся мне там с ним встретиться? Мне - или тому,
что останется от меня. И вспомнился снова дядюшкин сон - про посмертие в виде затянутой паутиной бани, где ждёт его вечное одиночество. Может, так оно и есть? Может, на той самой глубине, что глубже всех слоёв, уготована нам, Иным, такая банька? Каждому своя?
        А может, будет иное? Может, именно то, что встаёт сейчас перед глазами - морозная ночь, равнодушный жёлтый глаз луны вверху и совсем не равнодушные жёлтые волчьи глаза и справа, и слева? Лошадёнка ржёт, из последних сил тянет нагруженную мешками телегу, но твари подбираются всё ближе, и хлещешь их кнутом, да что с того толку? Вот сейчас прыгнут серыми молниями сразу со всех сторон, мигом разорвут овчинный тулуп, вопьются в беззащитную плоть? И это будет вечно повторяться - ночь, луна, мороз, телега, волки?
        - Да просыпайся же ты! - Меня довольно чувствительно толкнули в бок.
        Не суровый баритон дядюшки, а совсем недавно сломавшийся голос. Так и есть - Алёшка.
        - Сейчас будет свет, погоди!
        И стал свет. Розовое сияние возникло во тьме, с каждым мигом наливаясь яркостью. Озарились стены, высокие, закруглённые своды потолка, всякая сваленная здесь утварь - скамейки, дубовые бочки, вязанки хвороста… ну и конечно, сдвинутые в дальний угол пыточные станки.
        Алёшка сидел подле меня на корточках, смотрел строго и устало.
        - Здоров же ты, Андрей Галактионович, дрыхнуть! Тебе гибель грозит, а ты…
        - Как ты здесь оказался? - хмуро спросил я.
        - Легко, - усмехнулся он. - Ножками. Вот обратно, да обоим, сложнее будет выйти. Заклятье на двери установлено, сюда впускает, обратно нет. И так на трёх слоях Сумрака, а глубже я пробовать не стал, не хватает силы.
        - Что ж тебя сюда понесло? - удивился я. - И откуда узнал, что со мною сталось?
        - А вот отсюда! - Алёшка протянул руку к моему мундиру, и в розовом сиянии сверкнула головка булавки. - Как на рассвете ты собрался к его сиятельству на доклад, я для своего спокойствия сунул тебе в воротник артефактик. Простая подслушка, и живёт недолго, не более часа, потом сила в ней кончается, а издали не подпитаешь. Но мне и того хватило. Коротко сказать, бежать нам надо. Времени мало. Граф Иван Саввич сейчас с полицмейстером у себя в кабинете беседует, а как закончит - наверняка спустится сюда и за тебя примется.
        - Откуда булавка-то? - В голову мне отчего-то лезли самые маловажные вещи.
        - Сделал, - пожал плечами мальчишка. - Меня ж сему учили… пока ещё учили. Вот и пригодилось.
        - Но зачем? - всё равно не понимал я. - Зачем тебе вообще понадобилось подслушивать? Для какого такого спокойствия?
        - Ну, сам смотри, - снисходительно, будто младшему братишке, пояснил он. - Ты ж как домой ввалился, успел мне наскоро обсказать, как чудила Виктория Евгеньевна. Вот я и подумал, что сейчас время такое… чудят наши сиятельства. И если графиня в свирепость ударилась, то и граф тем более может.
        - А сюда-то всё же как прошёл? Я не про подвал, а про саму Контору? Как тебя пустили вообще? Снаружи ведь людская стража стоит, а внутри - наша, Иная.
        - Да так и пустили. Ты, видать, забыл, что я Тёмный. Может же Тёмный в Днёвной Дозор зайти, а? Доложили обо мне Глебу Егорычу, тот меня в малой зале принял, я и наплёл, будто надумал всё же в Дозоре служить, только у меня свои условия, кои намерен обсудить исключительно с Иваном Саввичем. Тогда-то и узнал, что занят он с полицмейстером, и велели мне обождать. Отпросился я, ожидаючи, в нужник, ну и сюда явился.
        - Как же думаешь выбираться отсюда? - перешёл я к делу. - Сам же сказал, что путь по Сумраку закрыт.
        - То по Сумраку, - улыбнулся Алёшка, - а можно ведь порталом.
        - Можно подумать, ты умеешь? - хмыкнул я.
        - Ну, когда-то же надо попробовать? - возразил он. - Костя же учил! Только вот до упражнений дело у нас не дошло - сперва поездка наша, а потом всё завертелось. Но сам посуди, другого ничего у нас нет. Или дожидаться здесь безумного твоего Януария Аполлоновича, или попробовать.
        Говорил он вполне разумно, и я кивнул.
        Алёшка встал, целую минуту стоял неподвижно, будто вспоминая что-то, потом широко развёл руки, резко провернул их, будто плыл сейчас и грёб ими обеими. Спустя несколько долгих секунд воздух между руками потемнел, напрягся и лопнул, открылось в нём чёрное отверстие, поперечником в аршин, и тянуло оттуда ледяным ветром, будто не май сейчас, а стылый февраль.
        - Клин, коим магия твоя заперта, я тебе выбил, - сообщил Алёшка. - Ещё когда ты спал. И все узлы-заклятья снял, это несложно было. Вообще удивляюсь я, почему Януарий Аполлонович такие простые узы наложил, мог ведь и что позаковыристее измыслить. Видно, торопился. Ладно, давай лезь! Я за тобой, и ход схлопну.
        - Куда ж он ведёт, сей ход? - уныло поинтересовался я. Слишком велика опасность… мальчишка же впервые Врата создаёт. Может, на том конце земная толща, или речная глубина, или, допустим, будуар матушки-императрицы…
        - В правильное место, - ответил Алёшка. - Туда, где нас уж точно никто искать не станет.
        - А точно получится? - всё сомневался я.
        - Ну, Бог не выдаст, свинья не съест, - предположил Алёшка и широко перекрестился. - Давай уж, что ли! Пошёл!
        Нечего мне было противопоставить его напору, и я послушно скользнул в чёрную дыру.
        Внутри она пахла солёными огурцами.
        ГЛАВА 6
        - Вы кушайте, Андрей Галактионович, кушайте. - Прасковья Михайловна подкладывала мне гречневой каши, сдобрив её шматом масла. - Исхудали-то как! Плохо ты, Алёшка, о барине своём заботишься!
        - Да Господь с вами, Прасковья Михайловна, - степенно возразил сидевший на полу Алёшка, - я как следует ему готовлю. Только ведь их благородие плохо кушают! Дома-то лишь завтракают и ужинают, а обедают у себя в Конторе, и скверно, я полагаю, обедают! В трактире Чубыкина, что напротив, а Чубыкин - шельма, котлеты у него подгорелые, щи жидкие, и в тех щах тараканы не редкость!
        - Типун тебе на язык! - вскинулась старуха. - Чтобы за трапезой, да про такую пакость! Вы уж посеките его за то, Андрей Галактионович!
        - Это непременно! - согласился я, наворачивая кашу. - Очень вкусно! Умелица вы, Прасковья Михайловна!
        - Да я так, - скромно потупила она глаза, но я видел, что похвала ей приятна. - Это всё Настасья, вот уж кому Бог талант дал стряпать!
        - Ну, благодарствуйте! - поднялся я из-за стола и перекрестился на иконы в красном углу. - Мне бы поспать сейчас, право слово! А то третьи сутки на ногах!
        - Конечно, конечно! - закивала госпожа Скудельникова. - Настасья уже всё приготовила. Только боюсь, не холодновато ли там будет?
        - Я из дому шубу приволоку! - сообщил Алёшка. - Барин ею в погребе и накроется, она тёплая, на волчьем меху.
        И повёл он меня, слегка осоловевшего, в крошечную кухоньку, где зиял уже чёрным квадратом ход в погреб.
        Вот с этим Прасковье Михайловне повезло. Домишко на Никитской, в которой пришлось ей перебраться после продажи движимого и недвижимого имущества, был тесным - две комнатушки да кухонька, и крыша в сильные дожди текла, и сруб весьма заметно покосился. Но вот погреб тут оказался роскошным. Глубокий - сажени две в глубину, и большой, чуть ли не с половину занимаемой домом площади. За без малого год хозяйствования госпожа Скудельникова успела его как следует обжить. Перебрались сюда из прежнего её дома бочонки с грибами и огурцами, с яблочным вином и брагой. Варенья и маринады, бутыли и связки сушёных грибов украшали обшитые грубыми, нестругаными досками стены. И не так уж тут было холодно. Если бы ещё магией погреться…
        Жаль, ею - нельзя. Об этом мы с Алёшкой сразу условились, едва выползли из чёрной дыры на ту сторону. Врата привели нас не в глухие пропасти земли и не в Зимний дворец, а прямёхонько на городскую свалку, откуда до Никитской было рукой подать. «Никакой магии, - постановил Алёшка. - Вас ведь искать станут оба их сиятельства… Наверняка пошлют дозорных шнырять по городу, отслеживать колебания Сумрака».
        Он был прав. Я ведь, как сказочный Колобок, и от бабушки Яблонской ушёл, и от дедушки Стрыкина, но в отличие от сказки по мою душу посланы и лисы, и волки, и медведи… Да, мальчишка придумал замечательно - уж где-где, а у несчастной старухи Скудельниковой искать меня будут в последнюю очередь. Графиня о ней скорее всего и не знает, а дядюшка давно забыл - после продажи Алёшки та навсегда потеряла для него интерес. Что парень по старой памяти навещает иногда бывшую свою барыню, я дядюшке не упоминал, просто к слову не приходилось, да и не имело уже никакого значения после того, как вышел он из Сумрака Светлым. Графине Алёшка тоже про то не говорил - видимо, стеснялся.
        На всякий случай, однако же, нам стоило хотя бы первое время отсидеться в погребе. А то ведь есть ещё и соседи с Никитской, нередко заглядывающие к старухе на огонёк… и подозреваю, не только на огонёк. Уж больно забористую гнала она брагу из яблок, из малины, из крыжовника. Людям удовольствие, а ей лишняя копеечка. Вот только плохо, что жёны этих получавших удовольствие нередко являлись к Прасковье Михайловне и много чего ей высказывали. Попадаться на любопытные глаза уж больно не хотелось.
        Сказку для старухи придумали мы сообща, прямо там, на свалке. Я, поручик Полынский, как было уже ей известно, служил в тверской конторе Тайной экспедиции. И вот с апреля, расследуя, казалось бы, пустяковое дело об оскорблении величества, кое поручил мне граф Иван Саввич, нарыл я ни много ни мало как настоящий заговор столичных вельмож, мечтающих низвести с трона государыню и, минуя даже сына её Павла, посадить на престол юного внука Александра. Понятное дело - двенадцатилетним мальчишкой вертеть не в пример легче, нежели взрослым и вздорным его родителем. В заговоре замешаны такие высокие люди, чьи имена и называть-то не следует. К сожалению, не хватило мне розыскного опыта, и заметили заговорщики мой к ним интерес. Заметили - и немедля решили стереть настырного следователя с лица земли. Потому идёт сейчас на меня охота, а граф Иван Саввич, когда открылся я ему, заявил, что перед сими могущественными особами трепещет и потому защитить меня никак не может. Лихие люди, наёмные душегубы, рыщут по Тверской губернии, поручено им выкрасть меня, доставить в Санкт-Петербург и там уж основательно выпытать,
что мне известно и кому я что успел рассказать. Пришлось покинуть дом свой и несколько дней скитаться по пригородным лесам, пока Алёшка не убедил меня попросить помощи у старой секунд-майорши.
        «А не струсит ли бабка? - засомневался я. - Не испугается ли наёмных душегубов?»
        «Не струсит, - уверенно заявил Алёшка. - Уж чего-чего, а подлого страха в ней нет. Прасковья Михайловна хоть и не больно-то умна, и суетлива, а вот злодеев не забоится. Особенно когда они, злодеи, злоумышляют против государства. И между прочим, Терентий Львович таким же был. Пьяница, бабник, бузотёр - а за державу, говорят, честно кровь лил».
        Так оно и вышло - приняли нас с Алёшкой будто родных. Опасался я, правда, за Настасью, слишком уж болтлива, но было мне сказано, что хоть и болтлива, а не глупа, и знает, когда язык тройным узелком завязать следует.
        К тому же, как объяснил я Прасковье Михайловне, не навсегда я к ней в погреб переселяюсь. Два дня всего нужно мне. Через два дня подойдёт к Твери лейб-гвардии Семёновский полк, в котором некогда мне довелось служить и где у меня полно друзей. Полк же ходил в учебный поход в Москву, стоял на тамошних своих квартирах, ныне же возвращается к месту постоянной дислокации в Санкт-Петербург. В полку я и укроюсь, верные друзья-офицеры, имеющие связи при дворе, возьмут меня с собою в столицу, помогут получить аудиенцию у государыни-матушки, вот ей-то я в подробностях и раскрою заговор. Тогда-то и наступит победа, наказание неверных и награждение верных (к коим, разумеется, отнесена будет и госпожа Скудельникова). Глядишь, и прежнее имущество удастся выкупить милостью царской…
        «Ну а через два дня что будем делать? - выслушав Алёшкину фантазию, осведомился я. - Когда окажется, что никакого полка к Твери не подошло?»
        «Вот в том-то и дело, что идёт сюда полк, - огорошил меня мальчишка. - Просто я не всё успел тебе рассказать. Утром, едва ушёл ты в Контору на доклад, заявился к нам Костя. Предупредил, чтобы я из дома ноги делал, ибо Ночной Дозор сообразит: где ты, там и я, и установит за мною слежку. А ещё про многое другое сказал… в числе прочего и что из Москвы сюда Семёновский полк идёт, к субботе вечером, наверное, уже будет».
        Оказалось, что, пока Прасковья Михайловна потчевала меня простым, но сытным обедом, Настасья всё в погребе приготовила для нашего с Алёшкой проживания. Два соломенных тюфяка, тазик для умывания и, конечно, поганое ведро - как же без него. А ещё вдоволь, от щедрот - сальных свечей.
        - Спать будешь? - поинтересовался Алёшка, закрыв крышку погреба. Огарок свечи, укреплённый в глиняной миске, почти не разгонял темноту, пронзительно пахло старухиными заготовками, и скреблась в дальнем углу мышь. Уютно, что сказать…
        - Какой уж тут сон, - вздохнул я. - Давай уж, рассказывай, что тебе Костя поведал.
        - Эх, кабы можно было магией сейчас пользоваться, - мечтательно протянул Алёшка, - я бы не рассказал, а показал. Потому что зримозапись вёл. Думал, ты потом посмотришь, потому как дело крайне важное. Но пока нельзя, придётся на словах. А было так: прибежал он, Костя, где-то спустя четверть часа, как ты в Контору отправился. Заметь, прибежал, а не сквозь портал явился. Потом уж сказал, что «скороходом» воспользовался, был у него свой. И смотрю я на ауру его, а там вообще с ума сойти! Вроде как и второй у него ранг силы, а вроде и шестой. И лица на нём нет, бледный весь, скулы так заострились, что порезаться можно. Не стал он долго мяться, быстренько всё мне рассказал - и как поймали тебя в хранилище, и как допрашивали в кабинете у графини, и как он тебя из подвала выпустил. А знаешь, что дальше было?
        - Что же? - с живым интересом спросил я.
        - А дальше он к Виктории Евгеньевне пошёл, в её покои, в пятом часу, когда светало уже. Разбудил и повинился, дескать, не смог вынести творящегося бесчестья и потому дал тебе свободу. Но и таить сие от её сиятельства тоже не может, ибо получилась бы мерзкая ложь. И потому вроде как припадает он к её стопам и отдаётся её суду.
        - И что же графиня Яблонская? - Тон мой был шутливым, но внутри царапалось и саднило. Если столь свирепа оказалась графиня ко мне, предателем сочла - хотя никогда я ей в верности не клялся! - то уж тем более обозлится на Костю.
        - Кричала она на него! Недоумком обозвала. Ну и наказание наложила. На месяц снизила ему ранг силы до шестого, а воздействия на людей, равно как на Иных, и вовсе запретила. Так что не может он сейчас ни порталов открывать, ни на второй слой Сумрака ходить, ни даже Тихой Связью разговаривать.
        - Легко отделался, - выдохнул я. - Могла бы и в вешалку… на девяносто девять лет. Так он за тем только и приходил, чтобы про горести свои поведать и тебя предостеречь?
        - Не только, - подумав, признался Алёшка. - Он помощи у меня просил.
        - Это в чём же?
        - Графиню хочет спасти. А то, говорит, ей последние дни остались.
        - Ничего себе! - Я еле сдержался, чтобы не присвистнуть. - Это каким же манером?
        - Мы все неправильно думали, - глухо заговорил Алёшка. - И ты, и я, и Януарий Аполлонович. Считали, что ей артефакт «белая вода» нужен, чтобы перебить царицыну Светлую охрану. А Костя сказал, что ничего подобного. Совсем другой у заговорщиков план, и он про то сам случайно узнал. Видать, подслушал разговоры старших. В общем, так. Идёт из Москвы в столицу Семёновский полк, и офицеры все там уже охмурённые, им и в столице, и в Москве вольные каменщики мозги прополоскали, ещё с позапрошлого года. Мало-помалу приучали к мысли, что надлежит гнусную язву самодержавия выжечь, и кто сие сотворит, тех имена славой покроют себя в грядущих веках.
        Ага! Сразу вспомнились мне пьяные жалобы майора Бортникова. Вот, значит, что там за древние египетские тайны, вот что за Высокое Собрание, вот что за посиделки на квартирах!
        - А замысел таков. Сообщили столичные франкмасоны своим московским собратьям, когда в этом году государыня отправится из Зимнего дворца на летнее пребывание в Царское Село. Московские срочно главных офицеров семёновских собрали и сказали: пробил час! Надлежит полку немедля выдвигаться в Санкт-Петербург, только не в квартиры свои городские, а на Пулково, то есть перехватить царский поезд, когда государыня с двором своим и обозом из города выедет и к Царскому Селу направится. Вся штука, оказывается, в том, что охрана Светлых есть в Зимнем дворце, и мало что охрана, а уж сколько защитных артефактов там понатыкано… И то же во дворце царскосельском. Но вот в пути будет у неё обычная охрана, человеческая. Никто ж раньше не думал про такое, перевороты все во дворцах свершались, вот дворцы и укреплены. И получается, что вообще без всякой магии можно государыню арестовать и вынудить подписать манифест. Разумно выходит?
        - Разумно, - выдержав долгую паузу, признал я. Вот, значит, как! Вот, значит, какую ахиллесову пяту углядели заговорщики и не увидел дядюшка при всём его уме и опыте! Проруха, значит, не только на старуху бывает, но и на старика!
        - А вот не совсем разумно, - возразил Алёшка. - Всё сложится только если господа офицеры дурить не начнут, любые сомнения из головы выкинут и строжайше станут подчиняться указаниям вольных братьев. А вот тут никакой уверенности нет, что всё как по маслу пройдёт. Полк ведь из Москвы как выдвинулся-то? Раньше положенного ему срока! Вроде как только к Троице он должен был в столице быть, а тут фельдъегерь прискакал, привёз пакет от высшего командования… приказ поддельный, конечно, как и сам фельдъегерь. Потому и те офицеры, что пока ни о чём ни сном ни духом, могут засомневаться… Да и те, кто в заговоре, могут внезапно раскаяться… или кто-то устрашится, кто-то вина нахлещется - и поперёк батьки полезет глупо геройствовать. Ты ж сам с ними служил, вот скажи - разве невозможно такое?
        - Возможно, - вздохнул я. - Это ж не на врага в бой идти, это дело такое… необычное.
        - Вот и Виктория Евгеньевна так же считает. А потому решила она дело магией подкрепить.
        - Так это ж будет означать нарушение Договора! - вскинулся я. - Все их расчёты рушатся тогда!
        - Так это смотря кого виноватить, - заметил Алёшка. - Одно дело, когда вся толпа Иных-заговорщиков заклятьями швыряется, а совсем другое дело, когда кто-то один грех на душу возьмёт. С него и спрос. Костя говорит, она давно уж такую возможность в уме держала и потому приняла меры. Достался ей некогда артефакт… очень древний и приложением к Договору запрещённый. Называется «убедитель». Костя пока не знает, как тот выглядит, но знает, как действует. Если накачать «убедитель» под завязку силой и взять его в руку, встать там, где люди, и сломать его, и сказать что-то этим людям - то свято в то они уверуют и до гробовой доски будут тому подчиняться. Вроде как обычное внушение, только сильнее гораздо, и не временно, а навсегда. А главное, никакой магией его снять уже нельзя. Только надо всех людей, кому внушаешь, видеть. Вот прикинь, Андрей Галактионович, встанет графиня на высоком холме… ну или хотя бы над землёю воспарит сажени на три - и скажет: «Семёновцы! К борьбе за правое дело народовластия будьте готовы! Идите, низриньте преступную Екатерину с трона! Во всём подчиняйтесь вашим старшим, до
последней капли крови стойте за Верховный Совет!» И так оно и будет, понимаешь?
        - Ничего себе! - присвистнул я. - Ясно, почему артефакт сей причислен к запрещённым. Таких дел наворотить можно, а главное, назад уже никак не повернуть. Во всяком случае, магией.
        - Так-то оно так, - согласился Алёшка, - да только есть одна закавыка. Тот Иной, что «убедителем» воспользовался, вскоре после того помирает. Костя объяснял, что вроде как между «Убедителем» и применившим его Иным устанавливается некое сродство, и когда один погибает, то и другой вместе с ним. Артефакт же сломать нужно, одноразовый он. Понял? Замыслила графиня собою пожертвовать, а семёновцев непоколебимой силой сделать. Потом Инквизиция пусть хоть на стенку лезет, а карать уже и некого. Остальные заговорщики, выходит, чисты аки агнцы.
        Я долго молчал. Пускай ещё не всё, но многое теперь сложилось в чёткую картинку вроде тех мозаик, что творил в столице господин Ломоносов.
        - А что же Костя? - напомнил я о парне.
        - А Костя говорит, что ему Виктория Евгеньевна дороже, чем счастье государства Российского. Потому что с государством ещё неизвестно, как обернётся, а она ему как мать. Родную-то матушку он уже и помнит слабо, а всю любовь сыновнюю на неё обратил. И потому должна она жить. И знает он способ, как сего добиться, чтобы и делу не повредить, и графиню в живых оставить.
        - Что же за способ?
        - Он не сказал, - признался Алёшка. - Но попросил помочь. Потому что сейчас, когда он в шестом ранге, ему попросту силы магической не хватит на то, что измыслил.
        - Так в чём помочь-то? - Мне стало зябко, и не от царившей в погребе прохлады.
        - Силой поделиться, как ещё?
        - Да ведь сие невозможно, - удивился я. - Он Светлый, ты Тёмный, ему твою силу просто не впитать, как ни старайся. Это ж ему всё равно как царской водки выпить! Сгорит!
        - А подумать, Андрей Галактионович? - снисходительно предложил Алёшка. - Напрямую-то да, не выйдет. А если через артефакт-накопитель? Он потом оттуда полученную силу попросту в другой артефакт перельёт и воспользуется, Сумрак вовсе и не тревожа. И такой накопитель у него с собой был. Похвастался, что сам изготовил. По виду - обычный стакан гранёный. Но если подержать его в руках и своей силой напитать, то невидимо будет она там плескаться. Невидимо для людей, конечно. Точь-в-точь как тот, что у графини в кабинете, только форма другая. У неё кусок мрамора, тут стеклянный стакан, а суть та же.
        - И ты? - начал я.
        - Ага! Согласился, вытянул из Сумрака силы, сколько вышло, заполнил стакан по горлышко. Костя аж просиял весь. А то ведь чуть не плакал, глаза мокрые были.
        - Значит, Врата ты сегодня творил, будучи обессиленным? - присвистнул я. - Как же тебе удалось?
        - Так там же силы особой и не нужно, - поразился Алёшка моему невежеству. - Главное - точность наводки.
        Я промолчал. Всё это следовало хорошенько обдумать, а для начала действительно поспать, и лучше бы никаких снов. Ибо то, что уже было - слишком больно.
        ГЛАВА 7
        Звёзды напоминали ягоды. Алела в чёрном небе земляника, посверкивала жёлтым морошка, белела брусника - знать, не набрала ещё спелости, голубика синела яркими капельками, мутно поблескивала едва различимая черника. А вот раскинувшийся в полнеба Млечный Путь ничуть не походил на разлитое молоко - скорее был он полевой дорогой, по которой двадцать лет назад водила меня на прогулку в лес нянюшка Феклуша.
        Луна вид не портила - зашла уже, и потому темень стояла полнейшая. Пришлось нам с Алёшкой применить «Кошачий глаз» - расход силы столь мал, что вряд ли отследят нас по колебаниям Сумрака. Не до того сейчас что графине, что дядюшке. Завтра всё должно решиться.
        Звёзды порой отражались в капельках ночной росы - высыпало её изрядно, и Алёшка, отказавшийся от сапог, наверняка уже промочил ноги по колено. Трава-то уже будь здоров вымахала, как-никак вторая половина мая, послезавтра Вознесение. Только будет ли для нас послезавтра?
        Всё решится утром - но вышли мы заблаговременно, после полуночи. Вечером спустилась к нам в погреб Настасья, принесла ужин - и весть, что подошёл к тверской окраине Семёновский полк, однако в город заходить не стал, а расположился бивуаком на Федосеевском поле.
        Будь я графиней Яблонской, не стал бы на ночь глядя бежать туда, размахивая «убедителем». Уже закатилось солнце, скоро разожгут костры, поставят шатры, кашевары исполнят дело своё, а после трубач сыграет отбой. С первым же солнцем поднимется полк, позавтракает, сложится - и двинется маршем далее, на Торжок, Вышний Волочёк, Бологое, Чудово… а там уж и до столицы недалеко. Поэтому самое лучшее время для её сиятельства - это восход, когда прозвучит побудка, вылезут из походных шатров гвардейцы, оправятся и будут в ожидании завтрака точить лясы. Вот тут-то и следует, вознесясь на всеобщее обозрение, дать им напутствие. День - время Светлых.
        А ночь - Тёмных. Сидя в погребе, маясь от тоски и неизвестности, мы с Алёшкой только тем и занимались, что прикидывали разные расклады. И по всему выходило, что не может Януарий Аполлонович не знать о прибытии полка. Раз уж у него следящие заклятья на московских масонов установлены, то наверняка знает он и то, зачем идёт в столицу лейб-гвардии Семёновский полк. Но если и не сработает следящая магия, то уж о вхождении полка в Тверскую губернию станет ему известно немедленно. А уж сложить аз да буки дядюшка сумеет. Исходить следовало из худшего - что попытается он графиню опередить. Раз уж не удалось завладеть «убедителем» - наверняка есть у него в запасе ход конём, а то и не один.
        - Так, может, оно и неплохо? - предположил Алёшка. - Придумает он что-нибудь, чтобы сорвать замыслы её сиятельства, и всем лучше. Ей - что не придётся «убедитель» ломать, жива останется. А остальным - что не случится смуты. Вот что тебя туда несёт? Не лучше ли издали посмотреть, чем всё кончится? Дядюшка твой, конечно, умом тронулся, тебя чуть не загрыз, но ведь мы сами решили, что в этом деле на его стороне.
        - А мне, брат, - возразил я, - не всё равно, каким макаром он сие дело спроворить собрался. Потому что сам видишь - «убедитель» мой дражайший дядюшка ни выкрасть, ни отнять не сумеет. Представь, как сейчас цацку охраняют, какие мощные заклятья подвесили. Что Януарию Аполлоновичу остаётся? В прямой бой с графиней вступить? Так ведь один на один не получится, там вас… то есть нас… Светлых… целая свора будет, неужели непонятно? Если и не умением, так числом возьмут. К тому же не его это манера - голову в пекло совать. Он по-тихому любит, аккуратно, и лучше чужими руками. И потому один только выход я для него вижу.
        - Это какой же? - хлюпнул носом Алёшка. Уж не простыл ли он тут, в сыром и зябком погребе?
        - Пробраться на поле ночью, до побудки, и всех их того… к Богу в рай снарядить. Наверняка на сей случай у него какой-нибудь убийственный артефакт имеется - чтобы сразу три тысячи человек зацепило. Не Иные же, тут всё проще.
        - Да ты что! - Алёшка подскочил на месте, и огонёк свечи колыхнулся. - Да это ж такое нарушение Договора! Его ж за то в порошок сотрут!
        - Не знаю, - вздохнул я. - Хитрый же, вывернется. Да, нарушил, но ради спасения тысяч Иных! Докажет как дважды два, что не было у него другого пути, что не мог в Инквизицию сунуться, потому что боялся, будто и там заговорщики засели…
        Алёшка ничего не ответил, а мне добавить было нечего. Не видел я другого хода за дядюшку. Наверняка нет у него к семёновцам никакой злости, и уничтожит он их деловито, спокойно - точно синий мох в Сумраке.
        А мне они - не синий мох, не тараканы. Да, было время, люто я на них обижался - тогда, осенью восемьдесят шестого, когда лежал на софе в сырой и холодной комнате, перебирал мысленно слова их, лица, имена…
        Все они меня предали. А вернее, сочли, что я предал их - и не тем даже, что полковые деньги позорно прокутил, а что после не повинился, начал своим же друзьям лгать, выкручиваться. Все они отводили от меня взгляд, все обращались ко мне только по артикулу, все шушукались за моей спиной.
        Только вот, положа руку на сердце, если бы у фортуны кости выпали иначе и вместо меня проштрафился бы кто-то из них - неужели сохранил бы я к такой шельме прежнее приятельство? Особенно если все остальные дают ему от ворот поворот? Чем я лучше их?
        И все они уже через несколько часов умрут. О ком-то заплачут, получив горестную весть, жёны и матери, а за кого-то и свечку поставить будет некому.
        Зато империя Российская спасётся, чудом выскользнет из расставленных силков смуты. Стоит ли она того?
        Я не знал. Но чем дольше ломал над этим голову, тем яснее понимал: так не будет! Не должно так быть! Должен же найтись другой какой-то способ, и я заставлю дядюшку отступиться от жестокосердного своего решения. Потому что и у меня есть довод, от которого он не отмахнётся.
        Ещё позавчера, вместе с шубой и прочими нужными вещами, принёс мне Алёшка скрытый под половицей кожаный мешочек с артефактом. И если никак иначе нельзя, то я сделаю это.
        …Небо на востоке не то чтобы явно посветлело, но тамошняя тьма всё же малость отличалась от западной. Осторожный ветер слегка холодил мои щёки, и пронзительно пахло полевым разнотравьем - полынью, чабрецом, особенно же одуванчиками. Невидимые сейчас, вспыхнут они под утренним солнцем, бесчисленные его подобия в мире земном. И точно предчувствуя это, кричали птицы. Не мог я уловить, чего в этих звуках было больше - радости или страха, но одно понимал ясно: если суждено мне в скором времени кануть в глубины Сумрака, птицы эти всё так же будут кричать, и ничего для них не изменится. Для них, для напоённых солнечной силой одуванчиков, для ёлок и облаков. Мы, люди, такие и сякие, простые и Иные, можем изничтожать друг друга, лить океаны крови и жертвовать собою за други своя - а равнодушная природа будет жить своею жизнью, лишь краешек которой доступен нашим глазам. Должно быть, это правильно.
        Скоро уже дозорные должны встретиться, - по Тихой Связи шепнул я Алёшке. - То бишь боевое охранение полка. Потому что по уставу положено так в походе, несмотря на мирное время. А значит, придётся нам Круг Невнимания выставить.
        Этак нас дядюшка твой может заметить, коли он уже здесь, - заметил тот. - Небось всякую магию за версту чует.
        Да ведь нам всяко с ним придётся перемолвиться, - объяснил я. - Не для того ж мы здесь, чтобы молча смотреть, как он ребят убивать станет. И как раз лучше бы пораньше его перехватить, пока не начал.
        Думаешь, удастся остановить его? - усомнился Алёшка. - Слов он не послушает… вернее, притворится, будто внял, а сам сделает по-своему.
        Тогда придётся стрелять, - вздохнул я. - Не вижу другого хода в сей партии.
        А поди жалко? Всё-таки какой ни есть, а родная кровь… Сможешь ли переступить?
        Не знаю… - Не хотелось мне сейчас надевать личину бесшабашного храбреца. - Но ребят ведь тоже жалко… их ещё жальче…
        - Ребята, - напомнил Алёшка, - собираются Богом данную нам государыню свергать с трона, готовы и царственную кровь пролить, и народной без счёта. Это тебе как?
        Страшно, - признался я. - А ты сам-то как мыслишь? Дозволить Януарию Аполлоновичу положить тут три тысячи, дабы спасти три миллиона?
        Вот ты так говоришь, будто у тебя огромные такие весы, - не сразу ответил Алёшка. - Вроде как у купцов, ржаной мукой торгующих. На левой чаше семёновцы твои, на правой - немерено народу, который сегодня ещё жив, а после погибнет. И ты решаешь, которая чаша тяжелее. Но ведь так неправильно! Нечестные это весы, потому что одна чаша - это что точно будет, несомненно, а другая - что может статься, а может и нет. Один лишь Господь Бог знает обе чаши, один лишь Он может их взвесить. А ты - не Он.
        Не ждал я от мальчишки таких философий. А видать, зря. Давно уже не был он тем простецким пареньком, что год назад. Повзрослел, поумнел. И журавинская школа опять же… Хотя вряд ли там его учили сопоставлять несомненное с возможным.
        Ну а как тогда надо? - напрямик спросил я. - Мы ж с тобой не на мягком диване сейчас сидим и о высоких материях толкуем. Нам сейчас принять решение надлежит, а приняв, от него не отступить. Так что ты на моём месте выбрал бы?
        Так ты уже и выбрал, - возразил он. - Просто сейчас трясёт тебя, вот и тратишь зря слова. Знаешь, когда три года назад меня отец Митрофан утешал, мы с ним не только про ту беду, мы с ним про многое говорили. И запомнилось мне из его слов: никакое доброе дело не строй на подлости. Рассыплется и оно, и ты сам. Вот потому и надлежит нам остановить его сиятельство. Не выйдет словом - придётся боем.
        И ведь наверняка в бою этом придётся мне лечь, - обозначил я очевидное. - «Чёрная стрела» может старика и не прошибить, это ж я только со слов его понадеялся… а ну как соврал он? И если так оно и выйдет, то знай: бумаги все твои человеческие - у графини в кабинете, ещё с тех времён, как ты Светлым был. Если она под «Убедителем» своим погибнет, так кто-то ж из них её заменит, хотя бы Григорий… вот у него и возьмёшь. Там не только вольная, там ещё и личное дворянство, и по завещанию тебе Чернополье отходит.
        Вот только чушь нести не надо, а? - Алёшка взял меня за локоть, крепко стиснул. - Мы ж вместе. И в бой на его сиятельство вместе пойдём, авось не сдюжит он сражаться на две стороны. Я ж всё-таки первого ранга, если ты забыл! Ну а коли упокоит он тебя, так и меня. Придумал же такую дурость: бумаги! Нет уж, как бы там ни сталось, а примем Божию волю вместе, одну на двоих.
        Ну и глупо, - хмыкнул я. - Это в тебе прежняя масть говорит, а только надо же иногда и мозгами шевелить. Думаешь, если придётся мне помирать, так уж меня обрадует мысль, что и ты тоже?
        Вот и в тебе тоже сейчас прежняя масть разевает пасть, - отбрил меня Алёшка. - О себе думаешь. Да только будет, как я сказал. И вот ещё одно: раз уж можем мы оба рассвета не увидеть, то хочу, чтобы ты знал. Мне всё ведомо, как Даша померла. Отшельник, тварь такая, открыл… тогда, в Сиянии. Мол, крепко у меня рычаг заело, одними волками не вышибить. И всё рассказал… и показал. Но взял с меня слово, что ни тебе, ни его сиятельству мстить не стану. Потому что, сказал, Дашку тем не вернёшь, а месть разъедает душу. А ещё сказал, что меняемся мы, и коли мстишь, то уже не тому. Другой он теперь, лучше ли, хуже…
        Мне казалось, что все звёзды неба разом обрушились на меня - и не ягоды они уже, а ледяные иглы. Протыкают - и ни вздохнуть, ни крикнуть.
        Выходит, он знал. С января по май… был рядом, слышал мой голос, глядел в глаза, шутил, ругался, помогал - и знал! Как только не раздавило его это знание? Хотелось ли ему наперекор слову сразиться со мною и с дядюшкой? Или смирился?
        Вот, значит, как, - протянул я. - И что… теперь?
        А что теперь? - пожал он плечами. - Теперь дядюшку твоего ждём. Недолго нам осталось.
        А если выживем? - осторожно спросил я.
        Тогда будем жить, - просто сказал он. - Как и жили. Что ж тут сложного-то?
        Но почему?
        Он понял, о чём я.
        Потому что лучше, если у меня будешь ты, чем у меня не будет никого. Потому что он прав, Отшельник. И не в том дело, что слово я ему дал… а просто ты же не тот уже сейчас, как раньше. Да и я не тот.
        Ничего я ему не сказал. Только смотрел в чуть посветлевшее небо, откуда внимательно наблюдали за нами звёзды. Которые тоже решили промолчать.
        ГЛАВА 8
        Пахло дымом, пшёнкой и жареным луком. В походном лагере, на который смотрели мы с вершины невысокого холма, назревал завтрак. Очень кстати случился здесь этот холмик - двести саженей до ближайшего ряда шатров, и вся человеческая суета видна как на ладони. Нам с Алёшкой заметно всё, а вот нас надёжно оберегает Круг Невнимания. Сейчас уж незачем скупиться на магию, сейчас если и предпримут что-то их сиятельства, то уж точно не про нашу честь.
        До рассвета сидели мы с Алёшкой в ночном поле, вымокли от росы, наговорились, наслушались птичьих трелей и шорохов - но дядюшки так и не дождались. Видно, вкралась в замысел старого лиса какая-то помеха, и лишь потому все они - три тысячи копошащихся внизу - до сих пор живы.
        - Может, у него всё-таки совесть проснулась? - предположил Алёшка. - Может, пожалел семёновцев твоих?
        - Это вряд ли, - охладил я его надежды. - Дядя Яник от своего не отступится, и не знакома ему жалость. Надо будет - и меня раздавит, и тебя, и всех тверских Иных, невзирая на масть. А уж их-то, людишек, и подавно.
        - Виктория Евгеньевна тоже не отступится, - проворчал Алёшка. - И коли уж явится сюда с «убедителем», то лучше места, чем этот холм, не найти. Всех отсюда видно, даже летать не надо. Как мыслишь, мы вдвоём её одолеем?
        - С «чёрной стрелой» может получиться… - задумался я. - Хотя и то вилами по воде. Без неё же - никак.
        - А придётся, - заявил Алёшка. - Её сиятельство - это тебе не его сиятельство. Убивать не дам. Понимаешь хоть, почему?
        - И почему же? - Мне и впрямь стало любопытно. - Чем одно сиятельство лучше другого?
        - Да потому что, коли твой дядюшка в Сумраке сгинет, по нему никто не прольёт слезы. Даже ты, единственный родич. Может, и поскорбишь чуток, но переживёшь, я тебя знаю. А вот коли Виктории Евгеньевны не станет - всё Журавино осиротеет. Не один Костя, а вся школа… их там, между прочим, триста пятнадцать душ!
        - Значит, - догадался я, - ты потому и князя упокоил? Вовсе не из мести, а для пользы человечества?
        - Ага, - признал он. - Слишком ядовитый крокодил, слишком опасный. Моя Дашка-то не первая у него была… и не последней бы оказалась. И раз уж нельзя его унять по закону, пришлось вот так… мухой.
        - Ну а с графиней что думаешь делать? - напомнил я о главном. О том, что куда важнее князя, принявшего смерть от медведя своего.
        - Попробую её убедить, - вздохнул Алёшка. - Вдруг всё же отступится? Сердце-то у неё доброе. А ты тоже… в Дозор к ней согласись пойти. Пусть хоть что-то у неё выйдет, пусть хоть какой-то пряник.
        Я тоже вздохнул. Не верилось мне, что вот так просто, по мольбе рыжего мальчишки, изменит Высшая Светлая своим высоким целям. Рыжий-рыжий, конопатый, что мы барыне с лопатой? Я не выкрал, не убил, ты ни в чём не убедил…
        Там, внизу, заливисто прозвучал рожок. Сигнал к трапезе. Скоро полковой священник прочитает молитву, и у каждого костра наступит самое приятное время воинской жизни. Если графиня и впрямь появится - то лучшего момента не найти. Сейчас легче завладеть их вниманием, нежели потом, когда начнут они складывать шатры и готовиться к новому маршу.
        Скоро начнётся, чую! - шепнул Алёшка по Тихой Связи, хотя с такого расстояния никто не мог нас услышать. Вдобавок выставили мы Круг Невнимания.
        И впрямь, началось. Разорвался в пяти саженях от нас воздух, вспыхнуло перламутровое сияние, и оттуда выметнулась высокая фигура.
        Нет, не графиня - Костя! Одет парадно - зелёные панталоны, зелёный же сюртук с галунами, излюбленная его английская шляпа, шпага на боку. Ни меня, ни Алёшки он не замечал - похоже, все помыслы его устремлены были к лагерю семёновцев. А в правой руке его…
        Двумя пальцами крепко, до белизны, сжимал он кристалл. Небольшой, с младенческий кулак, и солнце отражалось мириадами бликов в его гранях. Где-то я его уже видел. Ну, точно! Середина декабря, вечер, метель стучится в ставни, а я, стараясь не выказать любопытства, разглядываю диковины в кабинете графини Яблонской. И кристалл в цветочном горшке - уж явно не самое интересное.
        Так, значит, это и есть «убедитель»?! Не в хранилище, под защитой мощных заклинаний, а вот прямо так, на виду у всех? В кабинете, куда всякий в Журавино мог невозбранно зайти?
        - Костя! - вскричал Алёшка и бросился к нему. - Не надо! Не делай того! Не смей!
        Теперь не оставалось сомнений, как распорядился наш образцовый Светлый Алёшкиной щедростью. Ограниченный унизительным шестым рангом, не смог бы он прокинуть сюда Врата… да и вряд ли сумел бы завладеть кристаллом. Выкрал, должно быть. Значит, и Светлым не чужды сии способы. Если очень надо, если припёрло…
        Тут только Костя соизволил заметить нас.
        - Не подходите! Не мешайте! - Голос его дрогнул, щёки покраснели - и чудовищный ветер отшвырнул нас назад, бросил на землю. «Непускающая стена», в обиходе - «непускайка», заклятье простое, доступное даже магу седьмого уровня, но если подпитана огромной силой, то справиться с ней невозможно. Это сколько же Алёшка сцедил в Костин стакан? А потом ведь ещё Врата открывал… Видать, и впрямь будет он Высшим, Великим, Величайшим. Если, конечно, вообще будет. Если сей день для нас не последний.
        Не удовлетворившись достигнутым, Костя взмыл в воздух сажени на три и завис там горизонтально, раскинув руки, точно плыл сейчас в тёплой озёрной воде. Шляпа его немедленно свалилась, да и шпага, сохраняя верность закону всемирного тяготения, свесилась вниз.
        - Воины! - возгласил он, и юношеский голос его устремился к вкушающим походный завтрак семёновцам. - Именем Света взываю к вам и повелеваю! Безбоязненно идите, куда велено, выполняйте приказы Высоких Братьев, скиньте кровавое ярмо бесчеловечной царской власти! Все силы свои, все умения, всю жизнь отдайте святому делу освобождения народа!
        - Сейчас разломит «убедитель», - прошептал я лежащему рядом Алёшке. - И всё… и уже ничего не поделать.
        Впрочем, кое-что ещё оставалось. Продолжая лежать в траве, сунул я руку за пазуху, нашарил на тонкой нитке рядом с нательным крестом медную пульку «чёрной стрелы». Рванул.
        - Ты что, сдурел?! - Алёшка рысью бросился на меня, перехватил руку с артефактом. - Не смей!
        - Лучше так, - огрызнулся я, пытаясь высвободиться. - Он всё одно не жилец. От «стрелы» ли помрёт, от «убедителя»… но хотя бы Россию спасём.
        Алёшку, однако же, довод мой не убедил, и руку с пулькой держал он крепко. Как тут нацелишься? Ещё, пожалуй, заряд стрелы по нему же и шарахнет.
        - Воины! - продолжал заклинать Костя. - Да войдёт в сердца ваши слово моё, и никто уже более не поколеблет вас! Быть же по слову моему!
        И он с натугой, точно барабанную палочку, разломил кристалл пополам. Тут же хлопнул воздух… почему-то не вверху, а сзади, а мгновение спустя вспыхнул на всех гранях пронзительный голубой цвет - точно солнце превратилось в миллион полевых васильков. Костя же сверзился с вышины, упал на вытянутые руки, мгновенье молчал - а потом взвыл от боли.
        Мы с Алёшкой ринулись к нему, забыв о «непускайке» - и правильно сделали. Невидимая стена исчезла, и ничто уже не помешало нам подбежать к телу.
        Душа в нём пока что оставалась. С трудом приподняв голову, Костя проговорил спокойно и ясно:
        - Вот и всё! Дело сделано!
        - Зачем? - ошалело выдохнул Алёшка, присев рядом с ним на корточки, коснулся пальцами лба.
        - Потому что надлежало Россию спасти! - Костин голос стал тише, будто говорил он через подушку. - И Викторию Евгеньевну тоже. Уж лучше я… по мне меньше плакать будут.
        - Сильно расшибся? - глупо спросил я. - Боль снять или сам?
        - Руки и грудь, - соизволил обратить на меня внимание Костя. - Да какая разница? Скоро всё равно растаю в Сумраке.
        - Сейчас переверну тебя на спину. - Я тоже опустился на корточки и осторожно коснулся его плеча.
        - Стой! Не делай этого! - раздался сзади встревоженный женский голос. - Может ведь быть перелом позвоночника!
        Её сиятельство графиня Яблонская, оказывается, уже минуту стояла за нашими спинами. Белое платье, жёлтые одуванчики под ногами, синее небо вверху. Не было только живописца, способного запечатлеть сию картину.
        - Пустите, - велела она и, не заботясь о чистоте своих одежд, села рядом с нами, опустила ладонь ему на затылок. - Костя… Костенька! Как же ты так? Ну зачем?
        И я впервые увидел, как по щекам железной предводительницы Светлых, Великой Матери, покатились слезы, как затряслись её плечи.
        Костя, похоже, сумел это ощутить - несмотря на ломавшую его боль.
        - Не надо, - прошептал он. - Не рыдайте обо мне. Так, видать, предначертано Светом. Я всё равно не смог бы жить без вас. А вы не плачьте. Вам сейчас нужно быть сильной. Ведь всё только начинается! И как без вас удержать наше дело в чистоте?
        - Давай всё же сниму? - нарушил я затянувшуюся паузу. - По крайней мере не в муках уйдёшь.
        И потянулся в Сумрак за силой. Сейчас достану сейчас наложу простейшее заклятье «не боли».
        С тем же успехом я мог бы достать с неба солнце.
        Сумрак отторгал меня, связь между мною и тенью разорвалась, и внутри было совсем пусто.
        Я оглянулся на Алёшку и графиню. Судя по их растерянным лицам, то же ощущали и они. Лопнули все наши ранги, иссякла сила. «Что ни умножай на нуль, - мелькнуло в памяти одутловатое лицо учителя Нила Ильича, - всё одно получится нуль».
        А это очень скверно - быть нулём.
        ГЛАВА 9
        Утро это, однако же, не переставало удивлять. Тревожное молчание наше прервано было новым звуком. По-разбойничьи свистнул ветер, обдал зимней стужей наши лица - и в десяти шагах раскрылось в воздухе отверстие, откуда и тянуло холодом. Спустя миг вышел из чёрного жерла на солнечный свет не кто иной, как дражайший мой дядюшка Яник.
        Одет он был строго официально - парадный мундир с орденами, треуголка, в надраенных до зеркального блеска сапогах отражалось не только солнце, но даже и одуванчики.
        - Утро доброе, - сообщил он, не делая, однако же, ни шага навстречу. - Вижу я, события развиваются бурно? И даже, мнится мне, с трагическим уклоном? А меж тем так бы оно и было, не найдись кому обо всём позаботиться. Виктория, может, поздороваемся?
        - Сгинь! - коротко бросила она. - Не до тебя, Януарий. Будь человеком, дай проститься. Потом уж с тобой счёты сведём.
        - Вот так уж прямо и проститься? - ухмыльнулся дядюшка, отцепил с пояса ножны со шпагой и опёрся на неё, будто на трость. - А я ведь что притащился-то? Настала пора поговорить… со всеми вами. Только сдаётся мне, что все помыслы ваши о другом сейчас. И потому давайте уж сразу устраним помеху нашей беседе.
        Стоя на том же месте, протянул он правую ладонь к лежавшему навзничь Косте и заговорил тем голосом, каким нянюшки общаются с младенцами:
        - Уходи, боль, уноси соль, разрази гром, приноси ром! У Дидро боли, у Руссо боли, у Вольтера боли, а у Кости не боли!
        Потом, обернувшись к нам, пояснил:
        - На самом деле ничего страшного. Упал неудачно, ладонь из сустава выбило, рёбра ушибло, одно треснуло. Минуты через две всё пройдёт.
        - Да разве ж в этом дело? - горько заметил Алёшка. - Всё одно ему помирать! «Убедитель» же лопнул!
        - Видите ли, Януарий Аполлонович, - пояснил я, - заблуждались вы с «белой водой». На самом деле надлежало бы вам за другой цацкой охотиться. Только вот какая незадача: убивает эта цацка того, кто её применит. Костя, увы, ловчее оказался.
        Не было сейчас у меня никакого желания таить от графини то, чего всего тремя днями ранее не могла она допытаться на допросе. Да и с дядюшкой выяснять отношения не хотелось. Всё это сейчас отступило перед лежащим в двух шагах телом. Вот странно: кто он мне, этот Костя? Не родич, не друг, не сослуживец… разве что одномастец, да и то поневоле. Однако же умирает он, и внутри у меня застыла глыба льда. На сей раз - без чьих-либо заклятий.
        А тело между тем завозилось, опёрлось на руки, встало. И побрело за свалившейся шляпой - хотя совершенно безуспешно. Костя не дошёл до неё всего какой-то жалкий аршин - но дальше двинуться у него не получалось.
        - И не пытайся, - улыбнулся дядюшка. - Кстати, к вам это тоже относится. Окружил я вас «непускайкой» и сниму её, только когда наговоримся мы всласть. Это чтобы глупостей не делали - чтобы с кулаками на меня не кидались, чтобы сбежать не пытались. А предупреждая лишние вопросы, поясню: магию вам заклинило временно, и не я то сотворил, а кристалл, который любезнейший Константин Сергеевич пять минут назад сломал. Что, не верится вам, Константин Сергеевич? Другого результата ждали? Неужто не заметили, что господа воины ваших героических воззваний даже и не заметили? Кушают себе и кушают… А почему? А потому, что употреблённый артёфакт только то и сотворил, что заклинил магию всем Иным, находящимся в радиусе версты. Заодно и небольшой Кружок Невнимания создал, чтобы не смущать людей вашими полётами. Ишь, чайка какая нашлась!
        - Ну а вы как же, Януарий Аполлонович? - недоверчиво спросил я. - Вы ж тут тоже обретаетесь, почему же с вашей магией всё в порядке?
        - Так я чуть позже пришёл, - терпеливо пояснил он. - Вот как услышал у себя в кабинете, что лопнул кристалл, так и открыл сюда Врата. Прокинуты они ещё раньше были, я давно холмик сей присмотрел, самое удобное место осуществить задуманное. Действие артефакта мгновенное. Вы тут были, вам магию и заклинило, а кто позже пришёл, того оно не касается. Ну а «непускайку» уже я выставил, а то ведь можете и догадаться, что стоит вам на версту отсюда удалиться, так и вышибет клин, вернутся к вам тени ваши. Но покуда не объяснимся мы, вам за стенку хода нет. Уяснил? Можем далее говорить?
        - Радуешься, Януарий? - сухо осведомилась графиня Яблонская. - Сорвал банк? Растолкуй уж, что с нашим «убедителем» сотворил?
        - И до «убедителя» дойдём, - кивнул дядюшка. - Но разговор долгий будет, а посему предлагаю присесть.
        Тут же хлопнул воздух, и рядом с нами возникли высокие, с загнутыми спинками, обтянутые синим бархатом стулья. Очень знакомые - из Конторы, из дядюшкиного кабинета. Перед ним же образовалось любимое его чёрное кресло.
        - Удобно, да? - прищёлкнул он пальцами, усаживаясь. - Спасибо нашему загадочному другу Отшельнику. Вот доложили вы, ребята, как тот блинами вас потчевал за ваш же счёт, и очень меня его метода заинтересовала. Начал ставить опыты, подбирать свойства каналов… и кое-что начало получаться. До Петербурга, увы, не дотянусь, до Москвы тоже, но вблизи оно работает. Присаживайтесь, чувствуйте себя как… не скажу, как у нас в Конторе, но настройтесь, что разговор пойдёт серьёзный и попусту браниться нет у нас времени. Ибо примерно через полчаса полк начнёт уже собираться в дальнейший путь, а всё надлежит до того успеть.
        Что нам оставалось делать? Присели на конторские стулья, в том числе и Костя - судя по его виду, вполне исцелённый телесно, но пребывающий в некоторой ошарашенности.
        - История сия началась три года назад, - поведал дядюшка. - Служит в столичном присутствии Тайной экспедиции некто Варлам Игнатьевич Сыроежкин. Тёмный Иной третьего ранга, а по человеческому чину - титулярный советник. Ведает он входящей и исходящей перепиской, и весьма к нему Степан Иванович благоволит… ну, сами понимаете, воздействие седьмого уровня, в пределах отпущенной меры. Но есть за Сыроежкиным кое-какие грешки по нашей, Иной части, и мне давно сие сделалось известно, однако же не стал я открывать позор его Харальду, вместо того заключил с Варламом нечто вроде делового товарищества. Должен он мне докладывать обо всём мало-мальски интересном по нашей части… и притом так, чтобы Инквизиция о том не пронюхала. Долго говорить, а коли коротко - ещё в мае восемьдесят шестого года узнал я от него, что завелась в столице ложа, замышляющая ниспровергнуть существующий порядок вещей. Вроде и не моя печаль, пускай Шешковский занимается… но стало любопытно, и начал я сие дело раскручивать. А Сыроежкину велел ничего Степану Ивановичу не докладывать. Сами знаете, Шешковский уже давно под влиянием
столичных Светлых, те его на богомольность склоняют, полагая тем смягчить жестокий нрав… Небось слыхали, как его в столице кличут - Духовник?
        - Да уж, - вставил я, - вот только Духовника вам и не хватало.
        - Верно, - согласился дядюшка. - И начал я неспешно, аккуратно дело то раскручивать… и настал момент, когда обнаружилось, что замешаны тут Светлые - и столичные, и московские, и, - вежливо кивнул он графине, - тверские. В несколько лож внедрились, доверие людское мелкими фокусами завоевали - и начали склонять масонов к тому, чтобы государственное устройство полностью сменить сообразно учениям французских господ-просветителей. Мало-помалу понял я, что именно руками людей все и предполагается свершить, магии почти не тратя и потому под нарушение Договора не подпадая. С той целью масонов на гвардию направили, дабы уловили они в свои сети подходящих офицеров. Не только Семёновский полк, но и Кавалергардский, и Преображенский. Но ведь люди есть люди… свойственно им, знаете ли, доносы писать. И потому многажды поступали в канцелярию Тайной экспедиции изветы, и передавал их мне Сыроежкин. Но мало того, самого Сыроежкина тоже в заговор втянули. Представляете - господа столичные Светлые не побрезговали Тёмного в свою компанию позвать! Соблазнили тем, что коли победят заговорщики, то представится Варламу
Игнатьевичу возможность поквитаться с некоторыми врагами своими, высокими вельможами, тронуть коих пока что никак нельзя. Использовали же его Светлые для того же, для чего и я: доносы отлавливать и ходу им не давать. Ну а умный господин Сыроежкин мне как на духу всё и сообщал… и потому картина заговора сделалась мне ясной уже к лету восемьдесят седьмого.
        - Потому и обо мне вспомнили, дядюшка? - предположил я. - Соратники понадобились?
        - Истинно так, - согласился он. - Я ж не лгал тебе давеча - знать-то о заговоре знал, а вот поделать ничего не мог. Ни людскими средствами, ни через Дозоры. Одна надежда была - свою команду создать из Иных, которые не Тьме и не Свету были бы преданны, а мне лично. Затем и ты, Алёша, мне потребовался, причём не столь уж и важно было, какой ты в итоге масти окажешься. Всё равно ведь через племянничка тобою бы крутил.
        - Давай-ка, Януарий, ближе к делу, не увиливай! - строго произнесла графиня, точно допрос вела. - Как про «убедитель» узнал?
        - Эх, ваше сиятельство, - осклабился дядюшка. - Вот умная же дама, а поболтать подчас любишь… и коварства от людей своих не ждёшь. Между тем у меня кое на кого из них, людских помощников твоих, есть влияние… и по просьбе моей разместили они кое-где в имении твоём артефакты-подслушки. Сама ж знаешь, силы они тратят капельку, и если особо про них не знать, то в жизнь не отыщешь. Так вот и узнал я твои откровения с Григорием Власьевичем - как беспокоишься ты, что с семёновцами может не получиться, поскольку недолго с ними работают, не совсем ещё приручили. А время поджимает, ибо французские братья у себя собираются короля свергнуть не позднее июля сего года, и коли вы раньше не успеете, то после уж и не получится. Светлые же - кто не с вами, кто у трона ошивается и государыню наставляет - многократно усилят её безопасность. А значит, прежний ваш план коту под хвост, и без магии уж никак не обойтись.
        Вот тогда-то, Виктория Евгеньевна, извлекла ты из тайника подаренный тебе ещё Фомой Никитичем «убедитель» - только не заряженный силой. Запретный артефакт, даже за простое владение им Инквизиция по головке не погладит… Год его ты заряжала, а я как узнал - сразу положил себе кристалл сей выкрасть. Но по-умному - другим подменить, с виду точно таким же. Причём не пустой хрусталиной, а тоже артефактом, чтобы ощущалась в нём магия. Мой «убедитель» - тот, что мальчишка твой у тебя же и позаимствовал, - во всём подобен твоему, только действие другое. Сперва ставит Круг Невнимания на малом радиусе, а минутой позднее клинит магическую силу всем оказавшимся поблизости Иным, и пока на версту они не отойдут, останутся заклиненными. Между прочим, тоже не самая лёгкая магия, тоже силы прилично требует, я с зимы её собирал.
        - Как же вам, дядюшка, удалось кристалл подменить? - перешёл я к самому интересному. - Ведь наверняка же в кабинете Виктории Евгеньевны стоят защитные заклятья?
        - Наверняка, - подтвердил он. - И ещё какие мощные! И вот на сей предмет ты мне, Андрюша, и понадобился. Послал я тебя за придуманной «белой водой» в основное их хранилище, и на то был расчёт, что непременно попадёшься. А как попадёшься? Сработает защита хранилища - и ровно в тот миг, как зазвенит она и помчатся они все вора ловить, я в кабинет к её сиятельству пожалую и кристаллы поменяю. Там тоже, конечно, зазвенит - но поскольку одновременно со звоном в хранилище, то мудрейшая Виктория Евгеньевна того и не заметит, оба звона друг на друга наложатся.
        - А ничего, что меня вообще-то пытать собрались? - мрачно осведомился я. - И что заклятьем «тройной правдоруб» могли в бессмысленную тушу меня обратить?
        - И это было возможно, - невозмутимо ответил дядюшка. - Но когда на кону такое… для пользы дела готов я был тобою пожертвовать. Только вот ничто тебе, дорогой мой, не грозило. Верно, Виктория? Вот раз уж мы так откровенно тут беседуем, расскажи - зачем мальца пытками стращала?
        - Уж будто сам, Януарий, не понимаешь, - вздохнула графиня. - Встревожилась я сильно, смекнула, что твоих рук это дело, что многое стало тебе ведомо… вот только не знала, что именно. А узнать нужно было непременно, и лучший способ - от тебя же самого. Потому сразу наложила я на Андрея Галактионовича следящее заклятье - хорошее, глубокое, ты, сдаётся мне, так не умеешь. Вот побежал бы он к тебе неудачей своей делиться, и разговор ваш я и подслушала бы, и подсмотрела. Авось всплыли бы тайны твои, Януарий. Но как сие сделать? Странно было бы просто вот так взять и домой его отпустить, верно? Не поняли бы наши, и особенно Григорий. Он верный, но нервный. Потому у меня расчёт на Костю был. Не обижайся, - повернулась она к юноше, - я в чести твоей и благородстве уверена была, потому и велела при себе быть. Чем больше Андрея Галактионовича стращала, тем мрачнее ты становился… и нетрудно было догадаться, что не стерпит сего общего нашего позора чистая душа твоя, что побежишь ты в подвал пленника выпускать.
        - А наказали тогда зачем? - хмуро поинтересовался Костя.
        - А что, следовало тебя медалью наградить? - Тонкие губы графини чуть изогнулись. - Надо, чтобы все наши знали: за проступок свой ты поплатился. Ни у кого и подозрений не возникло, что дело-то мутное. А кроме того, понадеялась я, дура старая, что коли основной силы тебя временно лишить, то и не будешь ты под ногами путаться, а стало быть, ни в какую опасную переделку не угодишь. А ты вон какую штуку удрал… как удалось-то?
        - Друзья помогли, - мотнул он непокрытой головой в Алёшкину сторону.
        - Что лишний раз подтверждает: нельзя заранее учесть всего, - вклинился в их разговор дядюшка. - Потому и не след строить слишком сложные планы. На том, ваше сиятельство, и погорели. Да не кипятись ты, знаю, как не любишь, когда тебя по титулу. Но я же так… дразнюсь.
        - Так вы поэтому? - сообразил я. - Как явился с докладом к вам о неудаче своей, пытками грозили и поединком?
        - Поэтому, - кивнул он. - Уж сообразил, что следящее заклятье на тебе, да такое, что мне затруднительно снять. Потому и разыграл сию пиесу, дабы Виктория наша Евгеньевна услышала то, что надлежало ей услышать. И тебе рот заткнул, дабы не сказал чего не след. Услышала бы о «белой воде» - чай, сообразила бы, что послал я тебя за ложной целью, а стало быть, другое у меня на уме. Что же до Алёшиной булавки, ту я сразу почуял, но гасить не стал. Пускай уж явится за тобой, заберёт. Ещё и Врата его малость поправил, а не то угодили бы вы прямиком в болото, что в полуверсте от свалки.
        - А не боялись, что обижусь и отомщу? - усмехнулся я. - «чёрную стрелу»-то забрать у меня забыли.
        - Не забыл. - Дядюшка потёр свой шрам на щеке. - Не действует уже «стрела»… я же не совсем дурной, поставил заклятье-ограничитель: всего месяц сей артефакт мог работать, после же выдохся, и сколь ни качай в него силу, всё без толку. Один я могу в порядок его привести. Потому и не забирал, чтобы думал ты, будто силён со мною совладать. Вдруг бы пригодилось? Я, племянничек, очень дальних планов не строю, но если уж приходится, то вот на такие прежние закладки опираюсь. И в шахматах, коли заметил, так же поступаю. Всякая стратегия должна вырастать из тактики.
        - Тогда, может, ещё одну загадку разрешишь, Януарий? - мрачно спросила графиня. - Зачем год назад всех взбаламутил диким упырём? Убедил меня совместные патрули ввести, совсем с толку сбил!
        - Ах, это, - махнул рукой дядя Яник. - Можешь считать это моей шалостью. Коротко сказать, не было никакого упыря!
        - А для чего вообще вся эта авантюра? - кротко поинтересовался я. - Зачем всех на уши поставили?
        - А затем, - ответил дядюшка, - что год назад были у меня сильные подозрения, не начнётся ли всё тем летом. И надо было проверить. Если господа тверские Светлые со дня на день Семёновский или ещё какой полк ждут, если к великим битвам готовятся, то уж точно им дела не будет до залётного упыря, пьянчужку высосавшего. А уж коли согласились они на совместное патрулирование, значит, в этом году ничего не станется. Кроме того… - Он протянул долгую паузу. - Кроме того, мне просто хотелось прогуляться с тобой, Виктория. Ну, когда ещё представится такая возможность? Не в кабинете же твоём, не при посторонних взорах, а вот так - в ночной тишине, в ароматах сирени…
        Ай да дядюшка! Уж чего-чего, а такого извива его души я совсем не ждал.
        Графиня глядела на него растерянно, даже моргнула несколько раз. Похоже, слов у неё было столько, что все они, столпившись, застряли в горле.
        - А как же Степанида? - Я тут же пожалел о своём ехидстве, но язык мой нередко бежит вперёд мысли.
        - Маленький ты ещё, Андрюша, - усмехнулся дядюшка. - Ну, ничего, вырастешь - поймёшь. Одно другому не мешает, а дополняет.
        - А вот про Отшельника… - Алёшка проявил деликатность, увёл разговор от щекотливой темы. - Наша к нему поездка, это тоже хитрый ваш план, дабы заговор сорвать?
        - А головой подумать? - Дядюшка наставил на него палец, точно дуэльный пистолет. - Про Отшельника ведь и Виктория Евгеньевна прослышала, независимо от меня. Нет, малый, сия история сама собой приключилась. Но не скрою, думал я, что и для основного дела от неё можно пользу поиметь. Если научиться масть Иным менять, то можно же к столичным Светлым заслать кого-то из наших дурачков, предварительно скормив им ложные сведения. Взять хотя бы Олимпиаду Макаровну или даже Петра Ивановича… пользы тут от него всё равно ни на грош. То есть, понимаешь, клюнут вожди заговора на мою наживку, начнут раньше намеченного или позже… а я уж постарался бы сие изменение планов повернуть в свою пользу. Правда, так оно и сложилось, причём именно из-за вашей поездки - только совсем уж неожиданным для меня образом.
        - Это как же? - не понял Алёшка. Или притворился, что не понял. Сейчас ведь на цветок души не поглядеть…
        - Был, понимаешь, такой хрен с горы, - вежливо пояснил дядюшка, - князем Корсуновым назывался. Известная личность, верно? И был тот князь членом тверской Великой и Тайной Ложи Изначального Света, большие деньги на общее дело жертвовал, за то ценили его и повышали градус. Одна беда для общего дела - не хотелось Модесту Яковлевичу свергать государыню, ибо сейчас, при ней, всё у него было хорошо, а как повернётся без высокого покровительства Светлейшего - большой вопрос. Потому и всячески замедлял он дело, уговаривал не спешить… ну а что все ему в рот смотрели, и сам знаешь. Потому, пока заседал в тверской ложе князь Модест, не способна та была выступить, меж тем как в замысле ей большое место отводилось. Мне сие было выгодно - надлежало как следует подготовиться, чтобы заговор сорвать. Но и дражайшей Виктории Евгеньевне тоже выгода от промедления была, чтобы успела «убедитель» свой под завязку силой зарядить. Именно потому оба мы, каждый по своей причине, сохраняли князю жизнь. Хотя раздавить хотелось.
        Вот, значит, как следовало понимать годичной давности дядюшкины слова: «Нецелесообразно! Пока - нецелесообразно».
        - А я, значит, все расклады вам порушил? - уточнил Алёшка.
        - Истинно так, - кивнул дядюшка. - Но ведь почему порушил-то? Потому что Отшельник тебе правду о сестре открыл, верно? И взыграла молодая горячая кровь. А что открыл, я и не сомневался. Сам посуди, если ты сразу, как только в Тверь вернулся, не кинулся изничтожать Петра Ивановича с Ефимкой - значит чем-то другим Отшельник твою душу сотряс. И нетрудно догадаться чем. Вот и получается, что не будь Отшельника - не было бы и всего того, что между нами за последние дни случилось. Хотел бы я знать, сам-то он знал ли сие, прозревал ли вот этот миг? И не подсматривает ли он сейчас за нами из глубины глубин? Или, если угодно, с высоты высот?
        Опять повисла тишина, нарушаемая только звуками внизу, из лагеря. Похоже, там уже начинали складывать шатры, домывали котлы из-под каши.
        - А меж тем вот ещё что важно, - продолжил дядюшка. - Касаемо «убедителя». Ведь потому, что начать пришлось раньше, он у вас, Виктория, не до конца заряжен. Именно потому и грозит смертью тому, кто применит его. Успели бы зарядить полностью - ничего бы не случилось. Тот великий древний маг, что «убедитель» три тысячи лет назад создал, - он же помирать-то не собирался. Правда, умер по другой причине, так и не успев плодом рук своих воспользоваться. По преданию, персиковой косточкой подавился. С тех пор и гуляет «убедитель» между нами, Иными, и о нём известно Инквизиции, внесён он в список строжайше запрещённых к употреблению. Я же, как узнал о нём, сразу начал сведения собирать, и открылась мне история сего опасного кристалла. Бывало, что применяли его поспешно - и оттого умирали. А бывало, что и выживали - те, кто потерпеливее. Последний раз пользовались им триста пятьдесят лет назад в Чехии. Был, знаете ли, такой Светлый, Ян Жижка его звали… Оттого тамошние табориты столь неустрашимо шли на смерть и сами её не смущаясь сеяли. Яну терпения, кстати, не хватило… Коротко сказать, будь у вас ещё хотя
бы год, кристалл бы сработал совершенно безопасно. Ныне же он несёт в себе смерть для того, кто рискнёт им воспользоваться.
        - Что-то не возьму я в толк, - подал голос Алёшка. - Костя, ты ж говорил, что «убедитель», как применят его, и владельца своего убивает, и сам разрушается. Как же выходит, что им, «убедителем», столько раз пользовались? Или известна тайна, как их делать?
        - Правильный вопрос, - похвалил его дядюшка. - Только на самом деле всё хитрее. Не до конца он разрушается. Достаточно любой осколок подобрать и в землю зарыть, так снова он вырастет. Расти же ему из осколка тринадцать лет, и после тоже надлежит в земле хранить, не то вскоре силу потеряет. Причём можно хоть миллион осколков в землю посадить, а вырастет лишь один, тот, который первым взят после разрушения. Остальные же - просто куски хрусталя. Потому размножить «убедитель» нельзя, во все времена всегда он в единственном числе. Впрочем, пора от слов и к делу перейти!
        ГЛАВА 10
        Януарий Аполлонович встал с кресла, сунул руку за пазуху - и вынул оттуда маленький полотняный мешочек. Развязал тесёмки, извлёк сверкнувший тысячей крошечных солнц артефакт.
        - Вот он, виновник стольких бед, - ласково, точно говоря с малым дитятей, проговорил дядюшка. - Но и его можно уничтожить. Если перед тем, как воспользоваться, наложить заклятье «гори ясно» или любое подобное. Просто никому доселе то в голову не приходило - хорошую вещь портить.
        Не глядя на нас, поднялся он на самую вершину холма, внимательно поглядел вниз, вытянул вперёд ладонь, на которой покоился кристалл - будто младенец в материнской утробе. И по всему видать, сейчас надлежит тому родиться в мир.
        Одновременно все мы вскочили, отбросив конторские стулья, кинулись к нему - но тщетно. «Непускайка» мягко отбросила нас. Тут лишь дядюшка соизволил заметить наши телодвижения, подмигнул, но обратился вовсе не к нам.
        - Семёновцы! - Голос его, наверняка усиленный заклятьем «гром», бил по ушам, точно обух топора. - Вы слышите меня, действительного статского советника графа Сухорукова. Слушайте и запоминайте: все эти глупости о народовластии выкиньте из головы, про тех, кто смутил умы ваши, забудьте, сохраняйте верность присяге! Защищайте российский трон от любых на него поползновений! Выполняйте все приказы командования! Будьте готовы живот свой положить за Российскую империю! Оберегайте государыню нашу императрицу Екатерину от всяких посягательств на власть её и жизнь! Идите в столичные казармы свои и думать не смейте по тайным обществам шастать. И ни меж собой, ни тем более с посторонними никогда впредь про заблуждения прошлые ваши не говорите! А что выступили вы в поход двумя неделями раньше положенного срока, на основании подложного приказа, о том не тревожьтесь, то дело уладится теми же, кто вас и взбаламутил! И что был вам сейчас голос, немедленно забудьте! И быть посему!
        Дядюшка сжал кристалл обеими руками, легко - не то что Костя! - переломил пополам. Ничто не хлопнуло, не разлилось никакого сияния, но судя по шевелению внизу, у подножия холма, по гулу растерянных голосов - сработало. Обломки же кристалла в дядюшкиных руках вспыхнули на мгновение белым огнём - и перестали быть.
        Сам он медленно и как-то растерянно опустился на траву, присел на корточки, дуя на обожжённые пальцы и как-то удивлённо их разглядывая. Я вновь отчаянно ткнулся в «непускайку» - и вновь, как получасом ранее с Костей, стены не оказалось. Миг - и все мы сгрудились вокруг дядюшки.
        - Уже скоро, - с видимым трудом выдохнул он. - Но пара минут ещё есть.
        - Зачем?! - закричал я, хватая его за руку. - Зачем?!
        В него же и силы не влить, пока мы тут, и боль не снять! Мы сейчас ничем не отличаемся от людей, ничем не можем помочь! Тащить же его туда, где вернётся к нам магия, - это не меньше десяти минут. Слишком долго.
        - А вот это, Андрюша, самый главный вопрос, - краем губ улыбнулся он. - Долго объяснять уже некогда, а в двух словах скажу: надоело мне всё. Старенький я, девяностый год мне… тело не стареет, а душа - увы. Скучно жить Иному старику, особливо же Тёмному. Радостей жизни перепробовал я изрядно, и приелись они. Женщин любить? Да ведь женщины-люди старятся и помирают, и саднит в душе вечная заноза. Вырвать её магией, заставить всё позабыть? Так ведь и души скоро не останется. А женщина-Иная, которую люблю, меня не любит, и ничто с тем не поделать, разделяет нас масть. Слишком уж она Светлая, слишком уж я Тёмный. Нет, не самоубийца я, что от скуки лезут в петлю. Уж притерпелся бы как-то. Но коли такой повод приключился… чтобы заодно и страшной крови избежать, миллионы жизней сберечь… Вот, казалось бы, что мне, Тёмному, до них? И что та присяга офицерская, какую я ещё при Петре Великом давал? Химеры же разума, верно? А вот не до конца они во мне, выходит, отмерли. Сам же видишь, нет другого способа Россию спасти. Уж я третьего дня, в кабинете своём, распинался, не для тебя - для её сиятельства. Думал,
пусть послушает - может, всё-таки дойдёт, какую кашу заварила. Да бесполезно. Одно слово, Светлые.
        - Януарий! - вскричала графиня. - Если бы ты раньше!..
        - Да ничего бы не было, уж поверь! - скривился он. - Кстати, имей в виду: завещание я на тебя отписал, всё имущество своё отдаю на журавинскую школу. Учи детей, двигай в дворяне, улучшай нравы - от того всем польза будет. И вашим, и нашим. А вот тебе, Андрюша, - помутневший взгляд его остановился на мне, - никакого наследства я не оставил. Да оно тебе и ни к чему, не маленький, своя голова на плечах, второй ранг… и первый уже не за горами. Сам думай, как жить, зачем жить. Ладно, всё… пора мне. Зовут.
        Тело его резко дёрнулось, точно пронзённое невидимой молнией, он упал на спину, раскинув руки. Рот приоткрылся, пальцы рук сжались - и медленно распрямились.
        А потом он стал таять, будто глыба льда на полуденном солнце. Молча стояли мы вокруг и смотрели, как превращаются в сизую дымку ноги его и руки, как растворяется в жарком воздухе голова, как опадает грудь. Минута - и только кучка одежды осталась от графа Ивана Саввича, да ещё ордена и шпага. То-то будет переполоху - и в людских, и в Иных сферах.
        - Провалился в Сумрак, - нарушила молчание графиня. - И не догнать его. Эх…
        Она махнула рукой и медленно пошла прочь, с холма. Секунду спустя за ней устремился Костя. Шляпу свою подбирать он не стал.
        А мы с Алёшкой стояли и глядели на примятые одуванчики. Те, впрочем, распрямлялись прямо на глазах. Будто и не было здесь никакого тела, никакого дяди Яника. Что до нас природе? Лишь она воистину бессмертна.
        - И что теперь? - тихо спросил я не то у Алёшки, не то у себя самого.
        - Знаешь что, - взял он меня за локоть, как тогда, минувшей ночью. - Поехали-ка в Чернополье! Тут нам ловить нечего, тут сейчас такая кутерьма начнётся, такая суета… Дозоры, Конторы, раздоры… а там тихо… там подумаем… разберёмся, чем жить, где жить, для кого жить.
        Разберёмся ли? - хотел возразить я, но смолчал.
        Потому что сам понимал: да.
        Разберёмся.
        Август - ноябрь 2014

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к