День рождения Нина Катерли
        Катерли Нина День рождения
        Нина Катерли
        День рождения
        - Мама! Да перестань, наконец, сосать воротник! И поднимись, я отодвину кресло!
        Надежда Кирилловна начинает вставать. Она крепко упирается в подлокотники, и на руках сразу вспухают толстые синие вены. Теперь ухватиться за край стола, выпрямить спину. Ну, вот и все. Дочь Наталья двигает кресло в угол, смахивает с него невидимые крошки, оправляет на старухе платье.
        - Все уже измято! - ворчит она. - Ничего нельзя надеть!
        Старуха топчется, держась за стол, и тяжело дышит. Дочь Наталья берет ее за плечи, ловко втискивает в кресло.
        - Мне не нравится это платье! - вдруг громко произносит старуха. Носить такое платье - дурной тон. Дай мне мой пеньюар!
        - Мама! Прекрати свои капризы! Придут гости, нельзя тебе - в грязном халате.
        Дочь ходит по комнате широкими шагами и все что-то стряхивает, передвигает, а Надежда Кирилловна водит за ней глазами.
        "Какая она некрасивая. И... старая... - с удивлением думает Надежда Кирил ловна. - Я не была такой в юности. Сколько ей лет? Я родила ее... в пятнадцатом году?"
        - Сколько тебе лет? - спрашивает старуха.
        - О господи! - Наталья ударяет тряпкой по блестящему боку ужасного нового буфета. - Хоть ради дня рождения - помолчи!
        Старуха недовольно жует губами.
        "Да-а... День рождения... Сегодня - мой день рождения. Из-за этого все. Это дурно сшитое платье. Кухаркино платье! И уборка. И коробка на столе. Коробку принес утром сосед, а Наталья сразу отобрала".
        Старуха опять пытается встать.
        - Ну, что еще?! Чего тебе не сидится? - кричит Наталья.
        - Мой шоколад... - бормочет старуха, но тихо, чтобы дочь не услышала, и снова опускается в кресло. Она устала.
        Наталья обводит глазами комнату, кладет тряпку и снимает передник.
        - Ничего не трогай, - хмуро говорит она матери, - я - за хлебом. Где моя сумка?
        Сумка стоит за старухиным креслом. Старуха протягивает руку, нащупывает зас тежку "молнию" и двигает ее взад-вперед. Потом смотрит на сумку и тихо смеется.
        "Молния" похожа на Натальин рот - вот что! Если Наталья злится, она, когда говорит, так же не до конца разжимает губы, только сбоку. Старуха чуть-чуть при открывает застежку.
        - Что же ты молчишь? Я ищу, а она молчит. Играет! О боже мой!
        Старуха испуганно задергивает "молнию", складывает руки на животе и зажмури вает глаза, будто спит. Но на самом деле она видит из-под век, как дочь берет из ящика письменного стола кошелек, как шагает к двери своей некрасивой походкой.
        "Совершенно невоспитанна. Не умеет себя держать, оттого и женихов нет", - думает старуха.
        - Натали! - зовет она, но дочь исчезает за дверью.
        "Почему не взяли ей хорошую гувернантку? Какой она была, маленькая? Не помню! Ничего не помню".
        Память - как плотный, липкий ком: только ухватишь какую-то ниточку, потя нешь, а та, точно резиновая, вырвется, и нет ее. Старухе кажется, что Наталья всегда была такой, как сегодня, - высокой, костистой, старой и злой. Многие годы исчезли там, внутри плотного серого кома. Там Натальино детство и юность, там - совсем недавнее, вчерашний день.
        "Но ведь я - не такая? В этой комнате, среди уродливой мебели, которую так любит Наталья, я - не такая. Почему?"
        Старуха морщит лоб, медленно думает, шевелит на коленях опухшими пальцами.
        Петелино. Дом на холме. Два пруда - большой и маленький. В маленьком вода покрыта ряской, там живут головастики. Их можно ловить сачком. Вечером в саду очень темно и пахнет маттиолой. Она некрасивая - мелкие крестообразные лиловые цветочки. Рояль на террасе и мамин голос. И Муся, сестра, красавица. На гимнази ческом балу Муся всегда в первой паре...
        Старуха опять начинает возиться в своем кресле, боком выползает из него и - от стола к книжной полке, от полки - к спинке стула, от стула... Вот он, шкаф. Висят друг за другом в затылок одинаковые безвкусные Натальины платья. Старуха сдвигает их в угол. Не здесь. На полках - стопки белья, какие-то свертки. Коробки нигде нет. Руки дрожат. Стопки клонятся набок, рушатся. Где же коробка?
        - Выбросила. Она могла, - шепчет старуха и начинает вытаскивать вороха одежды. Обеими руками. С полки - на пол. И еще на пол! А нижнюю полку не дос тать. Она пытается опуститься на корточки, ноги не слушаются, и старуха грузно садится перед шкафом среди смятого белья. Коробка! Никуда она не делась! Письма лежат, аккуратно перевязанные ленточкой. Эти - от Сержа. Как их много! Дерзкий мальчишка! Вообразил, будто... ну да бог с ним... От Анастасии. Анастасия умерла. А это - от Муси, все остальные - от Муси.
        Старуха разворачивает письмо и читает. Очки ей не нужны, она прекрасно видит до сих пор. Она читает внимательно, несколько раз возвращается к началу, смеется чему-то, потом становится грустной, опускает письмо и долго сидит неподвижно...
        - Нет! Я с ума сойду! Это просто невыносимо! - в голосе Натальи слезы. - На двадцать минут вышла - и на тебе!
        По полу в беспорядке раскиданы ее рубашки, кофточки, полотенца. Мебель сдви нута. Посреди комнаты опрокинутый стул. Матери в кресле нет. Она сидит, согнув шись, у письменного стола и что-то пишет, даже не обернулась на Натальин крик. Наталья идет к столу.
        "...Не печалься, родная моя Мусенька, - читает она, - все минует. Ведь ты еще так молода. В университет примут тебя непременно, верь мне. Желаю тебе, дру жок, всего..." Карандаш падает и катится по столу. Старуха роняет голову на грудь.
        Серый плотный ком вдруг начал пухнуть, раздулся и треснул посередине. И сразу в раскрывшуюся трещину хлынул день, синий и яркий, заблестели стекла тер расы, полезли пахучие ветки, горько пахли и тыкались в лицо мокрые грозди чере мухи, а щель делалась все шире, открыла дорогу к часовне и дальше, к лугу, за которым холмы, поросшие сизым лесом, а за холмами и вовсе неизвестно что, и это прекрасно, потому что сегодня мне исполнилось семь лет, и все еще впереди будет - и за холмы пойдем с Мусей ягоды искать, и в Петербург зимой поедем, а там - елка.
        Серого кома и вовсе не стало, не стало и комнаты, где съежился в углу безоб разный Натальин шкаф, съежился и притих, потому что такой безобразный. А мамин голос все пел и пел, и рояль плескался, как море тогда в Ялте, а потом и море тоже было здесь - шумело, дышало, поднималось и падало.
        Наталья подхватывает мать под мышки и переваливает в кресло. Она бредет по комнате; тяжело дыша, поднимает раскиданные по полу вещи и кое-как запихивает в шкаф. Моря она не видит. Ни пруда, ни холмов - ничего. Зато она видит в зер кальной дверце шкафа свое отражение и усмехается, некрасиво кривя рот. Потом выходит из комнаты, но вскоре возвращается, неся перед собой вазу с цветами. Цветы невзрачные - мелкие лиловые крестики. Сейчас они свернулись и кажутся увядшими, но вечером раскроются, и тогда комната наполнится терпким горьковатым запахом.
        Наталья ставит вазу на обеденный стол.