Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Кетат Владислав : " Стать Бессмертным " - читать онлайн

Сохранить .
Стать бессмертным Владислав Кетат
        Два человека. Две истории. Две жизни. Их разделяют полвека, но нити их судеб, в конце концов, свиваются в один непростой клубок. Молодой преподаватель в поисках своего места в жизни и видавший виды плейбой, жизнь которого неумолимо катится к закату…
        Провидение сводит их в небольшом подмосковном городке, куда первого буквально ссылают с родной кафедры, а второй приезжает, чтобы умереть. В городке, где живут странные люди со своими странными тайнами; где сеть странные пещеры, из которых можно выйти молодым и здоровым, а можно не выйти вовсе; где один находит любовь, а второй - жизнь. Но так выходит, что и жизнь, и женщина у них теперь одна на двоих.
        Владислав Кетат
        Стать бессмертным
        Антинаучный роман с прологом, но без послесловия
        Пролог
        Если люди перестают праздновать собственные дни рождения, то, поверьте мне, это или попытка не обращать внимание на собственный возраст, или же следствие усталости от до смерти надоевшего ежегодного действа. Такое, обыкновенно, происходит с людьми чуть-чуть за тридцать, когда же им становится чуть-чуть за сорок, страх перед возрастом притупляется и всё возвращается на круги своя. Мне сегодня как раз стало чуть-чуть за тридцать, и я не справлял день рождения уже два года подряд.
        С этого и начнём.
        1. Алексей Цейслер. Тридцать два
        Итак, сегодня тридцать первое августа - мой день рождения. Я дома, смотрю по ящику новости, которые одна другой пакостней. День рождения выпал на воскресенье, а это значит, что все нормальные москвичи сегодня на дачах - больших и маленьких, деревянных и кирпичных, в одном, двух и даже трёх часах езды от Москвы. Один священник из ящика как-то на всю страну заявил, что дачи придумали коммунисты, дабы отвлечь людей от святого праздника Воскресения Господня. Получается, зря старались - оно таки осталось священным днём, хотя бы для приносящих в жертву неблагодарной подмосковной земле своё пошатнувшееся здоровье дендрофилов.
        В любом случае, надеяться на то, что кто-то обо мне сегодня вспомнит, без толку. Может быть, завтра, после обеда, кто-нибудь и пришлёт письмо с поздравлениями, или даже позвонит. Единственный, кто меня поздравил сегодня - бездушный робот, приславший «Happy birthday» на «мыло», разрушив хрупкую иллюзию моего одиночества.
        Выключаю телевизор и иду в бассейн. Я всегда так делаю, если не знаю, чем заняться. Это близко - десять минут ходьбы от дома - в тусклом здании а-ля гастроном, спорткомплексе Института инженеров водного транспорта. По дороге я захожу в магазин, где продают пиратские DVD диски. Покупать я ничего не собираюсь, просто там симпатичная продавщица.
        Я не из тех, кто из ничего сооружает себе ритуалы, но если сорок первый шкафчик будет занят, у меня случится лёгкий приступ недовольства. Скажете, большое дело - шкафчик! Но если подумать, вся жизнь состоит из таких вот шкафчиков, занятых или свободных, размеры только у всех разные. Это я так, к слову.
        Шкафчик свободен, я быстро раздеваюсь и закрываю его на pin-code моей кредитной карты. Это удобно, я всегда так делаю. Иду в душ. Там уже есть несколько человек - пара мужиков среднего возраста с лишним весом и один рано созревший мальчик, которому лет, должно быть, двенадцать - тринадцать, а взлохмаченные вторичные половые признаки уже покрыли его туловище спереди неприличного густо. И брюшко присутствует. Рядом с этими мне нормально. Как-то раз я пробовал ходить в бассейн по утрам, но после того, как попал на тренировку пловцов, перестал - среди широкоплечих подтянутых парней чувствуешь себя несколько ущербным.
        Теперь - в «чашу». В воскресенье днём тут почти пусто, аншлаг обычно бывает около семи-восьми часов в будни - тогда бассейн натурально превращается в суп с клёцками: огромные тётки, застывшие в позиционном положении, полоумные мамаши с детьми, вот-вот готовые пойти ко дну пенсионеры… всё это несколько раздражает. Те, кто хочет спокойно поплавать, приходят к девяти, или как я сегодня - днём в выходные.
        Прыгаю с бортика, вода освежает. Её здесь кварцуют, а не хлорируют, что выгодно отличает сей оазис физической культуры от множества подобных. Вообще-то бассейн для меня маловат, я больше люблю пятидесятиметровые, там можно получить больше приятных ощущений от заплыва.
        В одну сторону я плыву брассом, обратно - кролем. Брасс полезен для сердца, а кроль для пресса, так сказал один доктор из ящика. Возможно, не все доктора из ящика переодетые актёры, потому что, когда я плыву кролем, чувствую, как напрягаются мышцы живота и поясницы. Приятная боль… Брасс нужен ещё и за тем, чтобы поглазеть вокруг. Главное в этом деле - хорошие очки. Те, что сейчас на мне - с диоптриями - стоили дурных денег, но дело того стоило, смотреть через них одно удовольствие. Хотя, допускаю, что люди с нормальным зрением, не разделят моих восторгов.
        Туда - брассом, обратно - кролем… Я никогда не считаю, сколько проплыл. Когда устаю, отдыхаю у бортика, и, пока восстанавливается дыхание, можно получше рассмотреть соседей.
        Слева - тётя средних лет. Пожалуй, старовата. В кильватере у неё рано созревший мальчик из душевой, должно быть, её сын. Фигуру тёте сохранить удалось, но возраст - есть возраст: чего ни выдумывай, а с шеей и руками ничего не сделаешь, они всегда выдают. И ещё лицо. И бёдра. И грудь. Короче - всё. Но при всём при этом, тётя пришла в купальнике с просвечивающим верхом. Ну, вот, почему, скажите вы мне, такие купальники носят не молодые девчонки, а только вот такие списанные подводные лодки? Может, в соответствующих магазинах существует ограничение по возрасту?
        В общем, слева смотреть не на что.
        Так, а что у нас справа? Тоже тётя, только помоложе, где-то моего возраста, может, чуть старше. Эта - совсем другое дело: фигурка, вроде бы, аккуратная, правда, лицо и грудь разглядеть как следует пока не получается. На ней закрытый чёрный купальник, белая шапочка и чёрные очки. Сбоку на шапочке какой-то логотипчик, не пойму, какой именно. Волосы, скорее всего, тёмные - под шапочкой не видно. Хотя нет, небольшая прядь всё же выбилась у виска; я угадал - она и правда брюнетка. Надо будет понаблюдать за ней повнимательнее…
        Хлопает дверь, и из женской раздевалки появляются две подружки, похоже, студентки. Одна высокая и худая, другая, что характерно, маленькая и плотная. На обеих - открытые купальники эконом класса. Эти плавать не будут, просто потусуются в воде, потреплются. Для таких визит сюда не более чем повод для общения, ни о каком физическом совершенствовании они, похоже, не помышляют. Пока. Кстати, недавно я заметил, что в этот бассейн ходят либо совсем уж соплячки, либо тётки за тридцать. Самой вкусной возрастной категории отчего-то не бывает вовсе. Может, они все чем-то таким важным заняты? Не знаю… Понятное дело, на девчонок мне смотреть приятнее всего, даже если у них не всё в порядке с фигурой. Молодость бьёт класс, так сказать.
        Я опять у бортика. Делаю вид, что качаю пресс, а сам наблюдаю за той, что справа - она как раз подплывает. Не быстро, но уверенно. Хорошая техника - к бабке не ходи, раньше занималась плаванием, но вряд ли серьёзно - фигура у неё совсем не как у профессиональных пловчих с их жутковатыми плечищами.
        Она касается ладонями бортика и повисает на дорожке. Снимает очки. Бывают же такие серые глаза - загляденье!
        Какое-то время мы висим рядом. Она в мою сторону не смотрит, а я украдкой на неё поглядываю. Делаю вид, что изучаю то часы, то большой термометр на стене. Что же у неё спросить-то, господи…
        Ныряю, отталкиваюсь ногами от бортика и снова плыву. До противоположного бортика брассом, а обратно - ну, сами знаете…
        Больше часа я обычно не задерживаюсь. Какой смысл себя изматывать, надо вылезать и идти в душ, тем более что та, что справа, уже ушла. Не выходит она у меня из головы…
        Какое-то время я рассуждаю, не подождать ли мне её снаружи и не предложить ли ей свой вечер. Ведь ничего страшного не случится, если подойти к приятной женщине на улице и поинтересоваться её свободным временем. Это просто. Всего-то делов - перешагнуть через поднявшийся к горлу комок, подсочившее давление, взмокший затылок. Главное - угадать с первой фразой. Собственно, вариантов-то всего два: «Девушка, что вы делаете вечером?» или «Девушка, вы свободны?»
        Постараюсь объяснить: с тех пор, как я развёлся, довольно большой кусок моего свободного времени уходит на поиски. Услугами уличных дам я, разумеется, не пользуюсь, чаще всего наведываюсь либо к старым (не в смысле возраста, разумеется) и не особо требовательным таким же, как и я, одиноким подругам, либо посещаю проверенные апартаменты. Первое проще, но приходится мириться с непрофессионализмом и периодическими скандалами, второе - дороже. Опыт в этом деле у меня небольшой - когда был женат, налево особенно не гулял. Бывало, конечно, но, просто со скуки. Об этой самой скуке может рассказать любой окольцованный - у всех всегда одно и тоже, если долго живёшь с одной женщиной. Это довольно безопасно, если соблюдать минимальные меры предосторожности. Жена меня, кстати, ни разу не застукала, мы развелись совсем по другому поводу. Точнее сказать, безо всякого повода. После развода, как и следовало ожидать, известный колорит исчез, осталась одна насущная потребность.
        Я всё-таки принял решение и теперь тороплюсь - не хочется упустить ту, что справа. На мытьё, вытирание и переодевание у меня уходит не больше пяти минут. Но перед тем как выйти на улицу, надо ещё высушить голову при помощи унижающей мужское достоинство бабской сушилки. Единственный способ не испортить себе при этом настроение - лихо захлопнуть пластиковое забрало и представить себя гонщиком, хоккеистом или лётчиком - только так можно избавиться от ощущения себя клушей в бигудях. Пару минут сохну, и бегом на улицу.
        Мы выходим из спорткомплекса одновременно. Её взгляд, короткий и цепкий, на долю секунды задерживается на мне (ровно на время срабатывания системы «свой - чужой») и уходит прочь. А я, так и не успевший выбрать, с какой же фразы начать, стою, как истукан и молчу. Возможно, если бы у меня было хоть чуть-чуть времени, наверное, я бы выдавил из себя что-нибудь, но тут - фактор внезапности… только и успел отметить, что ростом она почти с меня. Теперь остаётся либо плюнуть на всё и пойти домой, либо…
        Аккуратно, соблюдая приличную дистанцию, метров, наверное, десять, должно быть, не слишком быстро для мужчины, я иду вслед за моей новой незнакомкой. Хотя, в принципе, мог бы этого и не делать - она не обернулась ни разу. Люди вообще редко оборачиваются, когда куда-то идут.
        Минут за десять мы таким макаром доходим с ней до входа в метро «Коньково». Мне туда не надо, но я всё равно спускаюсь в запруженный людьми переход. Сокращаю дистанцию до минимума, потому что очень трудно преследовать человека в метрошной толпе. Между мной и рассыпающимся при каждом шаге её чёрным каре теперь всего один человек.
        Она заходит в последний вагон поезда, который идёт в центр. Я захожу следом и встаю у дверей. Делаю вид, что изучаю схему метро. Вагон сильно дёргает, и мы начинаем карабкаться по рыжей ветке вверх, с юго-востока на северо-запад. Пробираюсь поближе и смотрю в окно. Там одна за другой мелькают «Беляево», потом «Калужская», «Новые черёмушки», «Профсоюзная» - похожие друг на друга, как сёстры от одной матери и разных отцов. Сороконожки[1 - Станции метро, построенные открытым способом по единому проекту в 70-80-е годы, во времена борьбы с «архитектурными излишествами». На первых станциях проекта было ровно по 40 колонн, отсюда и название.], одно слово. Не люблю я их, в основном из-за дешёвой, кафельной их беспринципности. Отворачиваюсь от окна и снова пристально изучаю знакомый с детства узор из разноцветных линий.
        Станция «Шаболовская». Чем ближе мы подъезжаем к центру, тем тише становится шум в вагоне, я даже слышу музыку из плеера парня, который стоит рядом - «Led Zepprlin», «Good Times, Bed Times». Украдкой поглядываю на… а вот как мне её теперь называть? Ведь всё должно иметь какое-то название - нет названия, нет и предмета, так? «Девушка из бассейна»? «Наяда моя»? «Купальщица Ренуара»? «Мадам баттерфляй»? Не знаю. Пусть пока будет просто «Она», а там посмотрим.
        «Она» сидит в самом углу вагона и читает толстую книжку в мягкой обложке. Ветер теребит тот самый локон, который выбился у неё из-под шапочки в бассейне. С определением возраста я, похоже, ошибся в хорошую сторону - она меня моложе. Ей, может, лет двадцать шесть - двадцать семь, не больше. «Она» отрывает глаза от книги и рассеянно смотрит перед собой. Потом замечает меня, и наши глаза встречаются во второй раз. Теперь её взгляд задерживается на мне немного дольше, но через пару долгих секунд снова устремляется в раскрытую книгу. Чувствуя невероятный стыд, отвожу в сторону глаза. Чёрт меня дёрнул за ней пойти…
        Станция «Октябрьская». Вагон облегчённо выдыхает людьми. Я прохожу почти в самую середину, чтобы пропустить выходящих. Оставшиеся пассажиры не спеша разбредаются по освободившимся сидячим местам, двери, наконец, закрываются, и поезд, без усилия тронувшись с места, катит дальше, на север.
        Я оборачиваюсь, чтобы ещё раз на «Неё» посмотреть, но «Её» уже нет. Там, где секунду назад сидела моя незнакомка, расположилась полная мадам с коричневой таксой на руках. Такса пытается вырваться и задорно тявкает.
        «Осторожно, двери закрываются, следующая станция „Третьяковская“», - говорит женщина из репродуктора.
        «Что я вообще, здесь делаю? - думаю я. - У меня же сегодня день рождения… Зачем я попёрся за ней? За-че-м?» «Затем, что тебе сегодня просто нечего делать ни дома, ни в каком другом месте, - отвечает мне мой собственный голос, - и ещё, потому что у тебя уже два года никого нет…»
        А ведь правду говорит, стервец.
        Выхожу на «Третьяковской». Перебегаю на другую сторону платформы, заскакиваю в вагон… но «Третьяковская» - это такая станция, где, чтобы вернуться назад, мало просто перейти на другую сторону платформы.
        «Осторожно, двери закрываются, следующая станция „Марксистская“», - говорит женщина из репродуктора.
        «А, может, не так уж и плохо отметить свой день рождения в метро? - думаю я. - Как-никак, несколько миллионов приглашённых…»
        2. Рыжов. Растяжение и сжатие
        Евгению Ивановичу снилась холодная аудитория № 410, в которой толпились одетые в телогрейки, пальто и шинели его однокурсники. В училище не топили уже неделю, и студентам было велено являться на занятия в верхней одежде.
        Обсуждали вчерашний ночной налёт, самый крупный с начала осени. Спорили. Ровно в одиннадцать сорок прикрытая от сквозняков дверь с характерным скрипом-щелчком открылась, и в аудиторию вошёл маленький и круглый, словно капустный вилок, декан факультета Николай Михайлович Масленников. На нём были высокие валенки, чёрные мешковатые штаны и длинная тужурка поверх пошитого, вероятно ещё до революции, зелёного штучного пиджака. Правой рукой за самый краешек, будто то был только что вскипевший чайник, декан держал небольшой, сложенный вчетверо, листок. Вслед за Масленниковым, громыхая сапожищами, в открытую дверь вошёл абсолютно лысый, с широким ассиметричным лицом офицер в длинной, почти до полу, грязноватой снизу шинели.
        В аудитории стало тихо. Студенты без команды встали, восемнадцать пар глаз впились в военного, который остановился около преподавательского стола и, выполнив команду «Налево!», повернулся к аудитории лицом. В левой руке у военного была ушанка, а вместо правой - пустой, подшитый на расстоянии примерно двух третей длины от плеча, рукав.
        Масленников прокашлялся и жалобно посмотрел на военного, судя по петлицам, майора. Военный коротко кивнул.
        - Ну что, ребятишки, - начал декан после прерывистого вдоха, - у меня по ваши души приказ. От сегодняшнего числа, первого ноября одна тысяча девятьсот сорок первого года. Вот.
        Масленников развернул и поднял вверх бумажку, с которой вошёл.
        - И список группы вот, - он достал из кармана вторую, - так что… от А до К - на завод № 22, танки чинить, танки. А от Л до Я - вот, с товарищем майором пойдёте, с товарищем… - Масленников вдруг закрыл лицо ладонями и зашёлся кашлем.
        Плачет декан или просто кашель у него такой, будто плачь, было непонятно. Майор молчал. Студенты молчали тоже. Никто просто ещё не понял, что здесь и сейчас в сапогах и майорских петлицах за ними пришла Судьба. А может, просто никак не могли сообразить, в каком месте алфавита находится буква, с которой начинается их фамилия, и в какую из дверей им теперь нужно входить…
        Евгений Иванович проснулся. Шея его от долгого лежания на плоской вагонной подушке ныла необычайно, отдавая при каждом повороте головы в затылок. Поезд катился небыстро, вагон легонько раскачивало, и Евгений Иванович подумал, не поспать ли ему ещё, но потом всё же решил, что уже хватит, и свесил голову со своей верхней полки вниз, чтобы оценить обстановку. Внизу болтали, видимо севшие где-то ночью, двое молодых мужчин (военный и штатский) и женщина от тридцати с хвостом до сорока с хвостиком. Довольно пикантная.
        Евгений Иванович сразу понял, что в купе происходит поединок (ну, как было не понять с его-то опытом). С деланным усилием он спустился вниз, поздоровался с соседями, взял со своей полки полотенце и мыльно-рыльные принадлежности и пошёл по качающемуся коридору в самый конец вагона. Отстояв небольшую очередь в туалет, он умылся, выкурил в тамбуре сигаретку (на сегодня первую и потому самую приятную), проследовал в другой конец вагона, заглянул к полной, обвешанной дешёвыми цацками проводнице, и попросил стакан чаю. После чего вернулся в своё купе.
        Вербальная битва за даму к его приходу была в разгаре. Каждый из кавалеров спешил поведать что-нибудь смешное, при этом упаси господи, не похабное, и, уж конечно, без использования нецензурной лексики. Расклад был таков: военный - крупный мужчина северо-славянской внешности - давал штатскому сто очков вперёд в смысле экстерьера, но этим все его преимущества и заканчивались. Штатский - бородатый шатен в очках - хоть и был гораздо субтильнее своего соперника, благодаря лучше подвешенному языку лидировал.
        Евгений Иванович не стал забираться обратно наверх, а уселся на нижнюю полку, рядом с военным, предварительно слегка откинув уголок застеленного матраца. Такое его поведение вызвало небольшое замешательство среди дуэлянтов. Некоторое время оба молча оценивали нового попутчика, но, решив, что как соперник он не представляет никакой опасности, продолжили.
        - Ехали мы как-то с полигона в вагоне СВ с гэдээровскими немцами, - нарушил неловкую тишину штатский, - да ещё в таком странном, что там купе, которые в середине вагона - с душем, а по краям - без. Мы как раз в середине ехали, а немцы в самом крайнем, у туалета. Так вот, заходит один из них как-то к нам в купе, тычет пальцем в моего напарника, Тимура, и говорит: - «Дженебеков? Астронавт?» А я ему: - «Найн, камрад. Хабибулин! Инженер!» Немец так и выпал - думал, что в купе с душем у нас может только космонавт ездить, представляете?
        Дамочка благосклонно хихикнула, военный насупился.
        - А вот у нас в полку случай был… - начал он, но Евгений Иванович не дослушал.
        «Да не нужна она тут никому, просто каждый не хочет, чтобы она досталась соседу», - подумал он и вышел из купе в коридор. За закрытой дверью послышался хохот военного, вызванный, по-видимому, его же собственной шуткой.
        Евгений Иванович устроился у окна и стал смотреть на мелькающую за окном листву. С каждым километром её становилось всё больше, а это означало, что поезд, в котором он ехал, уносил его всё дальше на Север, в Россию, оставляя далеко позади казахские степи, привозную воду, полигон, подземные сооружения, которые он проектировал, а заодно и его прежнюю жизнь.
        Ему был пятьдесят один год. Два месяца назад он начал свою жизнь заново. Точнее, его жизнь сама по себе началась заново. Теперь, по прошествии этих самых двух месяцев, он совершенно чётко понимал, что всё, произошедшее с ним, не его натруженных, с длинными, как у пианиста пальцами, рук дело, а неких одушевлённых обстоятельств, которые ловко разыграли свою партию на его судьбе и после куда-то бесследно исчезли.
        - Теперь ведь и виноватых не найдёшь, - незаметно для себя озвучил Евгений Иванович свою последнюю мысль.
        - Ай, бросьте. Их ведь нет никогда, виноватых-то, - ответила ему будто бы соткавшаяся из душноватого вагонного воздуха проводница, - ваш чай, гражданин.
        Евгений Иванович расплатился медяками, принял у грудастой хозяйки вагона дымящийся стакан в дюралевом подстаканнике, отхлебнул по железнодорожному обыкновению переслащённого до невозможности чаю и решил пока не возвращаться в купе.
        На душе у Евгения Ивановича вдруг стало тяжело. Он закрыл глаза, и ему почудилось, будто его сейчас что-то растягивает в разные стороны; словно невидимой лонжей прикреплён он ко всему тому, что осталось там, у него за спиной, и чем дальше увозит его поезд, тем туже натягивается лонжа, и сильнее давит грудь…
        «Это якорь, - подумал Евгений Иванович, - в таких историях обязательно есть якорь».
        И навалились на него битюгами воспоминания. Евгений Иванович увидел перепачканную шоколадом Татку, серьёзного не по годам Илью и с ними рядом Татьяну, в последнее время располневшую, но очень привлекательную ещё женщину. Ему вдруг захотелось схватить дочку, поднять выше головы - полетели, полетели, полетели…, затем сыграть партию в шахматы с Ильёй, нарочно ему проиграть, а после обсудить его мелкие школьные катастрофы, сплетни и слухи… да и Татьяну он был бы не прочь сейчас обнять за плечи, поцеловать в шею, там, где начинаются волосы, тёмные и вьющиеся, с редкой сединой, запустить в них пальцы…
        Евгений Иванович открыл глаза.
        «А что впереди? - подумал он. - Что, или кто, тащит меня вперёд? За тысячи километров с насиженного годами места от семьи, друзей и работы?»
        Евгений Иванович попытался представить себе точку, к которой стремился, цель своего путешествия, но, не смог различить ничего кроме маловыразительной серой мути.
        - Да вы зайдите в купе, что же вы в коридоре-то чай пьёте, - услышал он позади женский голос.
        От неожиданности Евгений Иванович вздрогнул, но быстро взял себя в руки, когда понял, что обращается к нему его попутчица, она же предмет дуэли, которая зачем-то вышла в коридор.
        - Благодарю, барышня, мне и здесь удобно, - сказал он как можно мягче, чуть понизив голос, - у вас там компания, не хочу мешать.
        - Вы нам ни капельки не помешаете, честное слово. Да и… они мне смертельно надоели, оба, - сказала женщина, и устало добавила: - Болваны.
        Теперь она показалась Евгению Ивановичу совсем другой. Там, в купе он успел отметить про себя её женские достоинства, но только теперь разглядел карие с искорками озорные глаза и несколько родинок слева, над верхней губой.
        - Хотите, чтобы я вас украл? - спросил Евгений Иванович ещё мягче и ещё ниже.
        - Пожалуй, - ответила женщина, для вида подумав, - но куда, простите, вы меня можете здесь украсть?
        - В вагон ресторан, больше некуда.
        - А как же эти? - она показала большим пальцем на закрытую дверь купе.
        - Они нас не найдут. Слишком тупые.
        - Ну, Максим, положим, не совсем уж тупой…
        - Пиджак?
        - Что? Ах, да, пиджак, а вот Палыч - сапог, то есть, майор, этот - дуб дубом, - женщина вдруг посерьёзнела. - А вы не боитесь, что они вас потом побьют?
        - Боюсь, ещё как боюсь, но по закону котёнка Гава, вместе бояться интереснее.
        Женщина улыбнулась, естественно и открыто, без провинциального бабского жеманства.
        - Нина, - сказала она и протянула Евгению Ивановичу правую руку, на которой не было колец.
        - Евгений Иванович, - ответил Евгений Иванович и чуть коснулся губами её пальцев.
        У Нины начали розоветь щёки.
        - Ну что, в бега? Время дорого! - сказал Евгений Иванович, косясь на дверь купе, готовую в любой момент открыться и явить в коридор кого-нибудь из дуэлянтов.
        - В бега! - ответила его без пяти минут похищенная соседка.
        Их и в правду не нашли, может, потому, что не искали вовсе. Остаток дороги они просидели в пустом вагоне ресторане, разговаривали и пили боржом. Точнее, говорил в основном Евгений Иванович.
        Он не стал уподобляться молодым конкурентам, а напротив, завёл беседу о вещах серьёзных и даже грустных и трагических. Он рассказывал Нине про войну, ополчение, голод и госпиталь; про послевоенную неустроенность, комнату в коммуналке и одну пару штанов на все случаи; про Байконур, вагончики в степи и аварии первых пусков; про своих жён, про жизнь с ними и про неизбежное расставание… Он наговорил ей столько всего личного и даже интимного, чего никогда не позволял себе рассказывать даже близким знакомым (настоящих друзей у него не было), не то, что дорожным попутчикам.
        Евгений Иванович не имел целью ни разжалобить Нину, ни тем более, её шокировать, просто ему захотелось обо всём этом с кем-то поговорить. Возможно, такое его настроение было следствием сегодняшнего сна, а, может, просто очередной попыткой во всём разобраться. Сколько уже у него было уже этих попыток! Нина, кажется, всё поняла и потому слушала молча и не перебивала.
        Их совместное возвращение в купе не вызвало ничего кроме косых взглядов и громкого молчания дуэлянтов. Поезд нехотя подползал к перрону Павелецкого вокзала с опозданием примерно в полчаса, за которые Евгений Иванович про себя горячо благодарил машиниста, начальника поезда, Господа Бога и вкупе с ними всех работников МПС. Он был уверен, что это маленькое ж/д приключение закончится прямо на перроне, где бесследно растворились оба его соперника, но Нина предложила поехать к ней в Черёмушки. И он согласился.
        3. Алексей Цейслер. Ссылка
        Галине столько же лет, что и мне. У неё, как и у меня, за спиной пустой, развалившийся брак, неопределённость с настоящим и весьма туманные перспективы на будущее.
        Мы учились в одном институте, но тогда я с ней знаком не был. Познакомились мы позже, в одних довольно тоскливых гостях. В ту самую минуту, как её увидел, я подумал, что парень, который исполняет роль её спутника, совсем для этого не годится, а, вот я, напротив, подхожу прекрасно. Тогда у меня ещё не было отчётливого плана, как я буду её отбивать, но намерение уже появилось.
        Господи, он называл её: «Гала»! Нет, он не баловался живописью, и закрученных усов у него не было, просто называл так - и всё. Вообще-то, в чём-то этот местный Сальвадор был прав. Ей абсолютно не подходит ни Галя, ни тем более Галка.
        Мы черти сколь лет периодически спим вместе, но мне так и не удалось отбить её до конца. После Сальвадора у неё появился толстый очкарик из «плешки», потом - молоденький батюшка, Алексий (интересно, чем они занимались в постели?), потом ещё кто-то, точно не помню, а потом она вышла замуж. Так что, я её всегда с кем-то делил. Поровну, не поровну - другой вопрос, главное, нас в постели всегда было трое. В фигуральном смысле, разумеется.
        Галина сидит на кровати по-турецки, положив на ноги большую цветастую подушку, и курит. Я смотрю на неё полуоткрытым правым глазом, делая вид, что ещё сплю.
        Она, конечно, здорово прибавила за последнее время. Как-то во всех местах сразу, даже веки и те, кажется, отяжелели. Это особенно заметно в постели. Она делает вид, что ей всё равно, но это не так. Её такое положение вещей бесит, как любую другую женщину. Я, тоже, уже не тростиночка, но до сих пор представляю себя высоким и худым парнем. Я умею себя обманывать. Это мой конёк.
        Должно быть, раньше я любил Галину по-настоящему, возможно, люблю и сейчас. А может, просто привык. До такой степени, что почти о ней не думаю, когда мы не вместе. Сейчас я тоже думаю не о ней, а о себе, просто в её интерьере.
        - Зачем ты пришёл? - спрашивает она, не глядя на меня.
        - Я заблудился в метро, - отвечаю я, понимая, как это глупо звучит «заблудился в метро», хотя всё, что я говорю - чистая правда, - а когда выбрался на поверхность, смотрю, твой дом…
        - И что ты там делал?
        - Отмечал день рождения…
        - Поздравляю.
        - Спасибо.
        Принимаю сидячее положение и пытаюсь её обнять, но она делает вялое движение плечом, показывая, что это ей уже не интересно. Боже мой, сколько у меня уже было вот таких вот пробуждений!
        - В холодильнике, должно быть, что-то есть, - сообщает Галина и поворачивается ко мне спиной.
        Медленно и нехотя вылезаю из кровати. Холодно. Иду на кухню, по дороге подбирая разбросанную одежду.
        Говорят, отсутствие порядка у женщины на кухне свидетельствует о её расстроенной душевной организации. У Галины на кухне сущий бардак. Такой бардак, что она больше похожа на мою кухню, чем моя собственная. А ещё говорят, чем тоньше эта самая душевная организация, тем толще талия. Чёрт их всех разберёт…
        Возвращаюсь в комнату с одной чашкой кофе. Галина опять сидит по-турецки и смотрит на меня с каким-то недоступным мужскому пониманию выражением своих карих, очень мягких глаз, которые никогда не блестят. Я уже не пытаюсь её понять - это глупо - достаточно того, что она открыла мне дверь, и мы вместе провели ночь. Она непонятно на меня смотрит, а я непонятно зачем ухожу обратно на кухню.
        - Кстати, если тебе интересно, сегодня первое сентября, - бросает она мне вдогон.
        Меня словно бьёт током: твою ж мать, первое сентября! Ну почему за тридцать первым августа всегда должно быть именно первое сентября!
        В какой уже раз этот день подкрался ко мне незаметно, как пятиногий пёс. Опять этот чёртов день знаний, в который, по давней традиции преподаватели приносят друг другу глубокие соболезнования, налетел внезапно, без предупредительной вспышки в сознании, предвещающей что-то близкое и недоброе. И ведь вроде бы должен был уже выработаться условный рефлекс на связке: день рождения - первое сентября. Не тут то было. Не выработался, стервец. Каждый раз одно и тоже.
        Вскакиваю с табурета и со скоростью, на которую способен разве что любовник за миг до прихода мужа, одеваюсь. Спустя десять секунд я уже на улице, несусь, словно опоздавший школьник.
        Разумеется, вся кафедра уже в сборе. Только один я опоздал.
        Грузный алкоголик в перепачканном пиджаке, крючковато возвышающийся над кучкой разнокалиберных лысин - заведующий кафедрой, профессор Красиков. Между прочим, с недавних пор мой научный руководитель. Он что-то бубнит себе под нос. Разумеется, никто его не слушает. Точнее, не вслушивается, и так понятно, о чём можно говорить на первом в учебном году заседании кафедры.
        Я сажусь на последний свободный стул, позади Саши Гайворонского, который улыбается мне через плечо, мол, привет. Мы с ним тут одни не пенсионного возраста. Все остальные работают на кафедре с войны. Или, в крайнем случае, с Карибского кризиса.
        Обвожу глазами рассевшееся вокруг уже ставшее родным полное собрание всевозможных видов научно-исследовательской импотенции. Здесь и старческая немочь, и врождённая неспособность, но чаще всего, приобретённая мозговая дисфункция - все стили и направления постсоветского научно-технического бессилия. Выбирай на вкус. Разве что профессор Цыплёнков, выделяющийся благородной полнотой и хорошим костюмом среди остальных малосимпатичных персонажей, ещё на что-то способен. Возможно даже на многое, мне судить сложно. При всём при этом, вся эта окаменелая братия имеет дипломы кандидатов, а некоторые даже докторов наук, а я…
        - И последнее, - мямлит заведующий, - о планах кафедры на текущий учебный год…
        Я его почти не слушаю. Про новые учебные программы и методические пособия, которые на самом деле старые, как экскременты Фомы Аквинского, слушать всё равно невозможно; но уж если он заговорил о планах, то довольно скоро доберётся до моей скромной персоны.
        Ну вот, пожалуйста:
        - …защита кандидатской диссертации ассистента Цейслера запланирована на ноябрь - декабрь.
        Тут все просыпаются и медленно поворачивают головы в мою сторону.
        То, что мне нужно сказать, я знаю наизусть. Сто раз уже это говорил. Первые две главы готовы и даже отпечатаны, третья в черновике, а четвёртой и пятой ещё нет, но планируется, поскольку работа ведётся. А без четвёртой и пятой глав, то есть без экспериментального подтверждения первых трёх, мой дисер никому даром не нужен. Даже мне самому.
        - …натурный эксперимент планировалось провести на заводе НПО «Спецстрой», но по причине смены руководства и последующего закрытия самого завода, этого сделать не удалось. Единственное, что тормозит защиту моей диссертации, это Отсутствие Экспериментальной Базы, - говорю я как можно отчётливее, - подтверждать же теоретические выкладки только лишь численным экспериментом считаю недостаточным…
        - Ну а если вы не найдёте базу, так в девках и останетесь? - довольно едко прерывает меня профессор Бахтеяров.
        - Вероятно, - безразлично отвечаю я.
        - Знаете, Цейслер, у меня складывается впечатление, что вы нарочно затягиваете проведение эксперимента, поскольку, как бы это помягче сказать, не до конца уверены в результате…
        - В результате я уверен, Сидор Михайлович.
        - А в теоретической части?
        - Более чем, Сидор Михайлович.
        - Интересно, как можно быть таким уверенным, если вся ваша работа основана на более чем спорных выкладках… я бы на вашем месте, Цейслер, не был бы таким самонадеянным…
        Я чувствую, как моё лицо постепенно становится тёплым, а ладони влажными. Я закипаю. А этот гад Бахтеяров, всё видит и радуется. Но нет, на этот раз ему меня не спровоцировать, не довести до белого каления, не будет этого. Хватит с меня прошлогодней аттестации, когда убийство профессора Бахтеярова ассистентом Цейслером на почве научно-технической несовместимости чуть не стало самой кровавой страницей (и без того, кстати, невесёлой) институтской истории.
        «Этот человек - завистник, говорю я себе, он всю свою жизнь до зелёных соплей завидовал моему первому научному руководителю, моему дорогому Шефу, профессору Щетинкину, царство ему небесное. И даже теперь, после его смерти, завидует.
        Завидует потому, что пока отсиживался в эвакуации, Щетинкин воевал в ополчении и остался жив; потому, что Щетинкин защитился в срок, а он проторчал в соискателях без малого десять лет; потому что Щетинкина публиковали за границей, а его нет; потому что Щетинкин лауреат, а он нет; и так далее, до бесконечности. Единственное что, без сомнения, греет его, Бахтеярова, душонку - это то, что Щетинкин умер, а он, Бахтеяров, ещё нет. Он живее всех живых, и теперь мстит мне, последнему аспиранту Щетинкина, потому что иначе просто не может».
        Аутотренинг делает своё дело, и моё лицо расползается в издевательской ухмылке.
        - Извините, Сидор Михайлович, откуда этот скепсис по поводу моих выкладок? Вы что, за время отпуска успели опровергнуть теорию профессора Щетинкина?
        Услышав про Щетинкина, Бахтеяров встаёт в стойку. Теперь уже он - бык, а я матадор. Пусть оправдывается.
        - У меня, Цейслер, между прочим, есть своя теория. И в ней поднимаются смежные вопросы, если вы не в курсе…
        - У вас, Сидор Михайлович, разобран только один частный случай, из которого, к сожалению, мало чего следует, да и с чистотой эксперимента не всё гладко, насколько я помню.
        - Вы сначала добейтесь в науке что-нибудь, молодой человек, а потом будете хвост задирать! - кричит Бахтеяров, вскакивая со стула. - На кафедре без году неделя, а уже ерепенится! Сопляк!
        А вот это - признание собственного бессилия и моя полная победа. Я бы даже сказал, иппон. Удовлетворённый, я изображаю на лице полнейшее равнодушие к поверженному оппоненту.
        - Давайте не будем отвлекаться, - перебивает его маленький, боящийся абсолютно всего, доцент Судьин, - давайте продолжим…
        Мы с Бахтеяровым садимся, напоследок обдав друг друга молниями из глаз.
        - Я как заместитель заведующего по учебной работе, - продолжает Судьин, - предлагаю сразу прояснить вопрос об изменениях в расписании. Все вы знаете, какая неприятность приключилась с доцентом Рыжовым.
        Все опускают глаза и понимающе кивают. Всем известно, что Рыжов сломал себе обе ноги, находясь в состоянии, близком к бессознательному, что называется «в режиме чемодана». Сосчитал задницей несколько лестничных маршей после собственного юбилея.
        - …это была его почётная обязанность, читать лекции в нашем Сенишинском филиале, теперь его надо кем-то заменить. Сначала мы думали сослать, в смысле, направить туда ассистента Гайворонского, но Александр Геннадиевич привёл нам убедительные доводы, по которым он не сможет туда поехать. Так что, получается, что кроме Цейслера ехать некому. Тем более что там находится так необходимая ему экспериментальная база. В НИИгеомаше, если я не ошибаюсь, профессор Щетинкин как раз кандидатскую делал.
        - Докторскую, - поправляет заведующий.
        - Получится связь поколений, - раздаётся голос из самого угла преподавательской, - так сказать, передача эстафеты…
        Это решил поддакнуть доцент Дадонов - учёный секретарь и по совместительству кафедральный стукач. С каким бы удовольствием я бы ему сейчас…
        - Пойдёте по стопам своего учителя, - язвит Бахтеяров.
        - След в след, чтобы никто не заметил разницы, - вторит ему доцент Дзыба, его верный ученик и помощник, такой же, впрочем, безмозглый, как и учитель.
        Поверить не могу. Меня и в эту творческую ссылку, в эти чёртовы Сениши. Хрен знает куда, на край света, за МКАД, на задворки Московской области. С вещами.
        Шура Гайворонский оборачивается ко мне и опять улыбается, сволочь. Все остальные тоже улыбаются - заседание удалось на славу, пищи для разговоров хватит на неделю, а то и больше. Только профессор Цыплёнков грустно кивает мне, мол, всё только к лучшему. Всё обойдётся.
        Раньше, первого сентября невозможно было уйти из института просто так, никого не встретив. Даже если я засиживался в своей конуре до последнего обхода охраны, и меня вычисляли по горящим окнам, даже в этом случае, по дороге к метро я обязательно встречал кого-нибудь из знакомых. Таких же, как я, великовозрастных увальней, НИОКРофилов[2 - НИОКР - Научно-исследовательская и опытно-конструкторская работа.], как нас называют далёкие от науки люди.
        В этот раз ни одной знакомой живой души, ни в институте, ни по дороге до метро мне не встретилось. Никого. Как назло, именно сегодня, когда у меня так испорчено настроение неожиданно наступившим первым сентября, в первую очередь, и дерьмовыми перспективами на семестр, во вторую.
        В такие моменты я обычно задаюсь вопросом, что же всё-таки я здесь, в институте, делаю, вот и сегодня мука сия не меня миновала, и я, дабы хоть как-то смягчить последствия самокопания, и, не особо раздумывая, при этом, над последствиями, направляюсь в «На дне».
        Поясняю: «На Дне» - это подвал почти напротив метро «Бауманская», заведение старинное и уважаемое. В основном, здесь приземляются усталые гегемоны всосать после смены свои трудовые двести грамм, да ещё одинокие преподаватели захаживают. Студентов тут встретишь редко, эти предпочитают заведения попроще, те, что на поверхности. А здесь, в этом подвале, спрятались от неизбежных перемен остатки советских закусочных - бутербродных - рюмочных, наверное, поэтому сюда и тянет людей постарше. Вспомнить всё, так сказать.
        Но, всё же, главное достоинство этого места в том, что сюда можно прийти со своим. Это насущная необходимость, поскольку пить то, что выставлено над прилавком, для здоровья небезопасно. Только надо что-нибудь для приличия купить в баре, и всё будет в порядке.
        Сейчас «На Дне» похоже на последнего, которому осталось уже недолго, динозавра среди шустрых грызунов-млекопитающих, стремительно заполняющих его жизненное пространство. Просто удивительно, как оно умудрилось протянуть так долго, и его до сих пор не подмял под себя какой-нибудь кровосос из местных или приезжих.
        Раньше мы с приятелями захаживали сюда часто, в разных составах, но почему-то всегда вчетвером. Так часто, что здешние тяжёлые деревянные стулья должно быть знают нас в лицо. Точнее, в другую часть тела. Было в наших пьянках что-то от пионерлагеря - один травил анекдоты, другой, страшные истории, третий смеялся над первыми и боялся вторых. А четвёртый, как в преферансе, был на раздаче - подавал тему для беседы.
        Вообще, четыре - универсальное для разговора число, потому что делится пополам. Если говорят трое, то обязательно кто-то один оказывается в меньшинстве, а тут есть все предпосылки для честного поединка, до первого брошенного в собеседника окурка… Четыре человека - это критическая масса. Больше - толпа, меньше - сами знаете, что.
        Но сегодня я здесь один. В смысле, один на один с собой.
        В помещении плотно висит сероватый дым. Душно. Огромная пергидрольная тётка в голубых тенях, обнимает грудью прилавок. Её пустые маслянистые глаза смотрят в зал, где несколько гегемонских троек стучат стаканами под негромкое бурчание.
        Я занял самый дальний от входа столик и стойко держу шаровую оборону. Ко мне уже два раза пытались подсесть прибомженные личности, но я удержал рубеж. Не нужна мне сегодня компания. Я пью в одиночестве, и мне грустно.
        Последнее время мне довольно часто бывает грустно. Она, эта грусть, начала приходить где-то после развода, когда я обнаружил себя без единой царапины вышедшим из этой жизненной драмы. Будто бы это был очередной проходной этап моей жизни, как школа, институт, аспирантура, первая работа, женитьба, вторая работа… Я понял, что жизнь проходит мимо, что я всё меньше вспоминаю о вопросе, который ещё пару лет не давал мне спать.
        А ещё через некоторое время ответ пришёл сам, когда я не только перестал о нём думать, но и даже перестал думать о том, что я давно о нём не думаю. Я очень точно запомнил этот момент - это случилось во время обеденного перерыва, когда я стоял в столовой в очереди с пластмассовым подносом в руках. Поднос был с трещиной, и поэтому его было трудно держать. Я смотрел на него и вдруг понял, зачем я живу.
        Чтобы состариться, или, абсолютно незачем, отпечаталось у меня перед глазами.
        Несомненно, и мне когда-то было двадцать. Но - это, как выяснилось, всего лишь история. Её можно пересказывать так и эдак, всё равно никто не проверит. А если и найдётся свидетель, то он, скорее всего, промолчит, чтобы в другой раз не поймали его. Не всё ли равно кто, сколько и когда выпил и кто с кем сколько раз переспал. Это же история - такой краткий курс ВКП(б), написанный этими самыми (б) для самих себя.
        То есть, можно сожалеть о том, что не удалось соблазнить такую-то и такую-то, или сходить в поход теми-то и с теми-то. А можно уверенно рассказывать, как ты её соблазнил, или как вы ходили в поход…
        Так, зачем я живу? Да незачем, в смысле, чтобы состариться.
        Молодым я никогда не был, потому что не сделал ничего, чтобы быть им. И не старался. Когда я поступил в институт, призраки студенческого романтизма ещё витали в институтских коридорах, но от них уже несло мертвечиной. Время нам такое попалось - от всего, что было раньше в фаворе, несло дохлятиной.
        Протёртый до дыр линолеум, стенды с разделами «Информация комитета комсомола», «Госбюджетные темы», «Социалистическое соревнование» - фантомы навсегда ушедшей эпохи, на которую мы опоздали - всё, что нам осталось от великого и ужасного. Я бы с удовольствием попал туда, заглянул бы хоть одним глазком, но нам всем вместо примы подсунули дурно пахнущую старуху, которой мы все, и я в частности, ещё и оказались что-то должны…
        И что теперь? Чего я добился в этой жизни? Что с того, что я знаю что-то там такое, чего не знают другие? Думаю, процентов девяносто населения нашей страны понятия не имеет о том, что мы пытаемся вдолбить нашим студентам, и живут ведь счастливо в неведении…
        - Мужчина! - раздаётся сверху женский басок, - мужчина, мы закрываемся.
        Медленно возвращаюсь в реальность. Оказывается, я уже прилично пьян. И когда только успел? Медленно поднимаюсь и иду на выход. Мысли сталкиваются в голове, как воздушные шары - мягко и медленно.
        «Страшнее всего не то, что я осознал всю бесперспективность и ущербность преподавательского труда, - думаю я, - а то, что я палец о палец не ударил, чтобы каким-то образом что-то изменить».
        4. Рыжов. Битва за Москву
        Сначала Евгения Ивановича и его однокашников направили на пункт формирования …ой дивизии народного ополчения, а оттуда под Наро-Фоминск, на строительство укреплений, где им вместо винтовок раздали ломы и лопаты. Там они целую неделю вместе с местными женщинами и школьниками днём ковыряли каменную землю, а ночью, в холодном коровнике, чтобы согреться, пили самогон. На фронт Евгений Иванович попал только тринадцатого ноября.
        Они долго-долго шли по заснеженным просёлкам на северо-запад, в сторону Клина. Небо было обложено плотными серыми тучами, шёл мелкий снег, так что самолётов можно было не опасаться, но всё равно один парень из роты был назначен наблюдателем, и всю дорогу прошагал с задранной вверх головой. Только к вечеру растянувшаяся колонна ополченцев добралась до какой-то деревни, названия которой никто не знал. Ночевали вповалку прямо на полу в большой избе, в которой из хозяев осталась только одна неопределимого возраста старуха.
        - Бабуль, как речка-то называется? - спросил Евгений Иванович у хозяйки утром, когда увидел из окна среди белой простыни снегов изогнутую сероватую ленту.
        - Яхрома, сынок, - ответила бабка и зачем-то перекрестилась.
        К утру погода улучшилась. Снег перестал, тучи словно растворились в холодной синеве, и выглянуло солнце. Около девяти часов ополченцев построили на большой поляне за деревней. Евгений Иванович заметил, что на большинстве собравшихся была надета настоящая военная форма - шинели с красными ромбами на воротниках, ушанки со звёздами, сапоги или ботинки с обмотками, только совсем не похожи были эти люди на военных. Евгений Иванович много раз видел военных в Москве и до войны и во время неё, даже водил с некоторыми дружбу, и поэтому мог с уверенностью сказать, что люди, выстроенные сейчас вот тут - не военные, а самые обычные мирные, штатские люди, просто переодетые в форму красноармейцев. Старые, молодые, высокие, низкие, с лишним весом и худые, как палка, они походили на служащих какого-то огромного учреждения, вывезенных поздней осенью на военные сборы.
        Вскоре к строю подъехала небрежно выкрашенная в белый цвет полуторка, из которой выпрыгнул плотный маленький человек в полушубке и валенках. Он был будто с другой планеты, этот человек в полушубке, с выражением лица и взглядом, которые доступны только побывавшим там, на несколько километров западнее от того места, где стояли сейчас все эти странные люди, и Евгений Иванович среди них.
        Человек в полушубке сказал, что дивизия народного ополчения, куда попал Евгений Иванович, закрепилась слева от холма, с которого простреливается канал имени Москвы и то, что за ним.
        - Дивизии поставлена задача, не дать фашистам обойти этот холм с фланга. Вся наша надежда на вас, за вами никого нет, - закончил речь человек и отправился обратно в грузовик.
        На самом деле, он ещё много чего говорил, этот пришелец оттуда, но Евгений Иванович запомнил только про холм. После того как белая полуторка, тяжело переваливая сугробы, укатила на восток, ополченцы снова построились в колонну по четыре и неторопливым маршем двинулись в сторону, куда махал рукой человек в полушубке.
        Через три часа они уже лежали в только что вырытых ими же самими ячейках, которые на фронте принято называть братскими могилами, по двое - по трое, потому что винтовок, как раз, и хватило по одной на двоих-троих. И по четыре патрона каждому.
        «Могила» Евгения Ивановича, Ильи Щетинкина и Васи Мельникова располагалась около небольшого лесочка. С Ильёй Евгений Иванович познакомился ещё на строительстве укреплений, а с Васей буквально только что, когда раздавали винтовки. Он оказался ровесником Евгению Ивановичу, студентом МГУ, а Илья был на год старше, рабочим с какого-то московского завода.
        Легли так - по центру Илья с винтовкой, справа Евгений Иванович, слева Вася. Договорились, что первым стрелять Илье, как самому старшему. Потом Васе, а уж после Васи - Евгению Ивановичу. Это означало, что его очередь придёт только после того, как убьют их обоих.
        Лежать в снегу было на удивление не холодно. Илья всё время о чём-то рассказывал, кажется о своём отце, за которым в гражданскую гонялась польская дефензива. Вася молчал.
        Евгению Ивановичу говорить тоже не хотелось. Чуть высунув голову из «могилы», он напряжённо всматривался в белую даль, стараясь разглядеть там хоть что-нибудь, но ничего, кроме снега и сероватой дымки от какого-то дальнего пожара видно не было.
        - Да не высовывайся ты, - сказал ему Илья и потянул его за полу пальто. - Во-о-н там, - он показал на лесок, примерно в километре по фронту, - сидит сейчас там какой-нибудь фриц с винтовкой, скучает, а тут твой котелок из снега торчит. Соображаешь?
        Евгений Иванович кивнул и сполз со снежного бруствера.
        - Раньше часа их не жди, - с видом специалиста закончил Илья, - пока заведутся, пока прогреются…
        Евгений Иванович опустил голову и закрыл, уставшие от снега и уже зимнего солнца глаза. Он решил, что ни в коем случае не заснёт, просто полежит вот так вот с закрытыми глазами, и, разумеется, сразу уснул.
        С начала войны, а точнее, с июля месяца, Евгению Ивановичу стали сниться родственники. Родители, дядья, тётки, деды с бабками - приходили чаще поодиночке, но иногда и парами, а то и по трое. Их лица, такие, как он их помнил с детства, появлялись внезапно из черноты и, посмотрев на него немного, также внезапно исчезали. Некоторых он даже не знал, как звать, просто осталась о них память, что это - кто-то по материнской линии из Саратова, а это - по отцовской из Твери.
        Своего отца Евгений Иванович не помнил, тот умер, когда Евгению Ивановичу было четыре года, поэтому отец всегда стоял как бы в тени, не дававшей, как следует его рассмотреть. А вот мамино лицо Евгений Иванович запомнил очень хорошо, но снилось оно ему почему-то в профиль или в три четверти, так что он никак не мог поймать её взгляд, будто мама не хотела смотреть ему в глаза.
        В этот раз она приснилась Евгению Ивановичу молодой, ещё незамужней девушкой с длинными чёрными косами. На ней была белая кофточка с отложным воротником и длинная тёмная юбка - колокол. Она как обычно смотрела куда-то мимо его глаз и улыбалась. Только улыбка её была взрослая, совсем не как у молодой девушки. Потом мама отвернулась от него и куда-то ушла, и Евгений Иванович увидел Машеньку, да так ясно и чётко, что испугался. Машенька начала ему что-то говорить, губы её зашевелились, но Евгений Иванович ничего не слышал, ему мешало радио, которое что-то там бубнило, бубнило и бубнило…
        - Выключи радио, - сказал он, - я тебя не слышу, выключи…
        - Сдавайтесь, ребята! - издалека, но довольно отчётливо послышался металлический голос. - Ваши комиссары вас бросили! Всем, кто выйдет с поднятыми руками, гарантируем жизнь! Сдавайтесь, ребята!
        Евгений Иванович открыл глаза.
        - Ну ты, брат, здоров дрыхнуть! - Голос Ильи был весёлый, но несколько нервный. - Вставай, всех немцев проспишь!
        На часах было ровно половина второго. Самый обычный, совсем без акцента голос из мегафона какое-то время предлагал сдаться, потом послышался шум двигателей, а спустя ещё четверть часа на сцене подмосковного театра военных действий появились и сами сверхчеловеки. Их было хорошо видно на снегу: четыре серые чадящие коробочки, а за ними маленькие фигурки людей. Евгений Иванович машинально начал их считать слева направо, но, дойдя до двадцати, сбился.
        До этого момента ему ни разу не доводилось наблюдать немецкие танки; он почему-то думал, что они должны быть гораздо больше по размеру, хотя бы раза в два, чем те, маленькие угловатые тарахтелки, что ползли сейчас по снегу. Он хотел как следует их рассмотреть, но это никак ему не удавалось, слишком далеко они были для его близоруких глаз.
        - Твою дивизию, говорят тебе, не высовывайся, - процедил Илья, - голову опусти…
        «А страха-то нет, - подумал Евгений Иванович пригибаясь, - мне не страшно. Вот они, немцы - враги-захватчики, рукой подать, а мне не страшно. Может, я сошёл с ума?»
        Его мысль прервал ужасный треск - прямо перед «могилой» разорвался снаряд, и сверху сыпануло снегом вперемешку с землёй. Евгений Иванович закрыл голову руками и замер.
        - Не менжуй, - сказал Илья и пихнул Евгения Ивановича в бок, - недолёт.
        Никто из наших не стрелял. Будто заворожённые ополченцы смотрели из своих «могил» на приближающихся немцев. А те, наоборот, патронов не жалели, стреляли по окопам с ходу - то там, то здесь над сугробами поднимались белые облачка от пуль.
        Вдруг из соседней «могилы» выскочил парень в телогрейке и со всех ног побежал в лес.
        - Трус! - крикнул Илья, не отрываясь от прицела. Затем плотно прижался к прикладу, выдохнул паром, на секунду замер и выстрелил.
        - Ты что, далеко же, не попадёшь, - сказал Евгений Иванович.
        - В самый раз, - ответил Илья и передёрнул затвор.
        Гильза, ловко выскочив из патронника, с шипением расплавила снег прямо рядом с его правым локтем. Из других «могил» тоже стали стрелять. Откуда-то слева затарахтел пулемёт, а справа одно за другим принялись гавкать противотанковые ружья.
        Илья выстрелил снова, потом, спустя минуту ещё. Евгений Иванович хотел понять, по какому немцу палит Илья. Вдруг он увидел, как один из серых человечков упал в снег.
        - Есть! - закричал Евгений Иванович, - один есть!
        - На жопе шерсть, - со злостью отозвался Илья, - это он специально залёг, сучий потрох.
        И, правда, серый человечек поднялся и снова пошёл на них, немного пригнувшись.
        Только сейчас Евгений Иванович заметил, что Васи в окопе нет.
        - Сбежал! - крикнул Илья. - Гад, и на рубь сволочь! Хоть бы патроны оставил, скотина!
        Грохнуло ещё, на этот раз справа.
        - Это в пэтээрщиков, - сказал Илья. - Ствол длинный - жизнь короткая…
        Снаряды теперь ложились правее, там, где закопались ребята с «удочками» - длинными противотанковыми ружьями.
        Внезапно метрах в пяти перед «могилой» вырос огромный куст из снега и дыма. Евгений Иванович с Ильёй, что было сил, вжались в снег. Евгению Ивановичу показалось, что от этого разрыва (который был гораздо мощнее, чем прежние, видимо по ополченцам работала ещё и немецкая артиллерия) содрогнулась и треснула сама земля. На секунду он поверил в то, что земная твердь сейчас разойдётся по швам, и они с Ильёй ухнут куда-то вниз, в настоящую могильную черноту. Но ничего такого не случилось. Земля осталась, где была, разве что их «могилу» здорово завалило землёй.
        Евгений Иванович несмело высунулся из-за бруствера и увидел в том месте, куда несколько секунд назад упал снаряд, здоровенную воронку.
        - Айда, в воронку, - крикнул Илья, выскакивая из окопа, - ну, чего спишь, давай сюда!
        Евгений Иванович дёрнулся было следом, но тут же оказался там же, где был - на дне окопа. Руки и ноги его не слушались, превратившись в упрямые деревяшки. «Да я, оказывается, замёрз», - с удивлением и ужасом подумал Евгений Иванович.
        - Ну, где ты там? - кричал Илья из нового укрытия. - Сдрейфил?
        - Да, сейчас! - от злости на самого себя заорал Евгений Иванович и что было сил погрёб следом за Ильёй задеревеневшими конечностями.
        В воронке было тепло и пахло селитрой. Места внутри дымящейся ямы оказалось существенно меньше, чем в «могиле», но лежать было гораздо удобнее. Теперь Евгений Иванович был от Ильи слева, который сосредоточенно совмещал мушку и целик с тем, на кого он собирался истратить свой последний патрон.
        Немцы сейчас были уже совсем близко. Можно было даже различить лица некоторых. Рты у солдат непрерывно раскрывались - они всё что-то орали, эти сверхчеловеки в уродливых горшкообразных касках. Хотели, наверное, напугать тех последних, кто отделял их от Москвы, или же выгнать свой собственный страх перед ними - последними защитниками варварской столицы.
        Вдруг одна серая коробка, которая была ближе всего к окопам, круто взяла вправо и начала вертеться на месте, словно ужаленная.
        - Ага! Готов! Прямо в гусеницу, ты видел! - заорал Илья. - Пэтээрщики - молодцы, черти…
        Больше Илья не сказал ни слова. Евгению Ивановичу на правую щеку брызнуло чем-то горячим, и он увидел, как Илья мотнул головой, потом всем телом дёрнулся и ткнулся в снег тем, что осталось от его лица.
        «Убит, - подумал Евгений Иванович. - Илья убит. Теперь стрелять мне».
        Илья долго не отпускал винтовку. Его короткие ледяные пальцы намертво вцепились в цевьё, и Евгений Иванович, стараясь не глядеть Илье в лицо, разжимал их один за другим. Гладкое цевьё было ещё тёплым, когда он, наконец, взял в руки заветную винтовку, или же ему просто так показалось.
        Евгений Иванович прицелился в серую фигуру слева от подбитого танка. Фигура всё время двигалась - то пригибалась, то приседала, то вставала в рост. Евгений Иванович нажал на спусковой крючок в тот момент, когда она в очередной раз присела; грохнул выстрел, и фигура запросто упала на бок.
        «Как в тире», - подумал Евгений Иванович.
        Больше стрелять было нечем. Евгений Иванович достал из внутреннего кармана пальто четыре тёплых, завёрнутых в промасленную бумагу винтовочных патрона и начал перезаряжать.
        Он помнил, как это просто было на картинке: оттянуть затвор на себя и, через верхнюю щель в ствольной коробке запихать внутрь по одному все четыре драгоценных патрона. Но деревянные пальцы не слушались. Патроны не захотели попадать туда, куда было показано на том простом и понятном рисунке, в эту самую ствольную коробку, а напротив, один за другим угодили прямиком в грязный снег.
        Евгений Иванович поднял глаза и увидел рядом, метрах в десяти перед собой, высокого серого немца с винтовкой, к которой примкнут страшный штык. Широкий и длинный.
        «Этот-то свою точно нормально перезарядил», - пришла Евгению Ивановичу в голову совершенно ненормальная мысль.
        Он был от сапог и до каски в снегу, этот немец, Хорст или Гюнтер, а, может быть, Вальтер… не на шутку запыхался - тяжело дышал, изо рта его валил густой пар, как из ноздрей у ломовой лошади. Евгений Иванович смотрел прямо в его узкое, вытянутое лицо под каской, надетой поверх вязаного шлема. Оно было красивым, правильной формы и с мужественным подбородком, это лицо. И глаза были большие, светлые, возможно даже голубые…
        Евгению Ивановичу захотелось побежать со всех ног назад, в лес, куда раньше драпанул Василий, но вместо этого он зачем-то поднялся из воронки навстречу этому длинному немцу, имея против него, по сути дела, дубину - незаряжённую трёхлинейную винтовку. Немец присел на колено и навёл на Евгения Ивановича свою.
        В следующую секунду что-то резануло Евгения Ивановича по голени, будто кто-то со всей силы ударил ребром металлического уголка ему прямо под коленную чашечку. Нога сама собой подломилась, и он осел сначала на одно колено, потом на оба, а после, выронив винтовку, упал в снег лицом вниз. Евгений Иванович закрыл глаза и заплакал. Он понял, что сейчас этот извалявшийся в подмосковном снегу немец, его, несомненно, пристрелит, или воткнёт в спину свой широченный штык.
        Евгений Иванович никогда бы ни подумал, что встретит смерть вот так, безоружным и беспомощным, лёжа кверху задом в сугробе; она, смерть, всегда представлялась ему заключительным актом некого публичного геройства, красивая, мгновенная, безболезненная…
        «Кончено. Всё кончено, - стучало у него в голове. - Край. Конец. Ни черта больше не будет, ни черта…»
        Говорят, что перед смертью человек видит всю свою жизнь в ускоренной перемотке, только Евгений Иванович ничего такого не увидел. Ему было просто до чёртиков больно коленку и до чёртиков же обидно, что его прямо сейчас, с секунды на секунду, прибьют, как…
        Внезапно Евгений Иванович почувствовал, что кто-то тащит его за здоровую ногу назад, обратно в воронку. Забыв про немца и про всё остальное, он обернулся, но никого сзади себя не обнаружил. В воронке кроме него и мёртвого Ильи никого не было, но кто-то его тянул… вниз, вниз…
        «Черти, - в ужасе подумал Евгений Иванович, - это черти. Меня, наверное, уже убили. Тот немец убил, из своей винтовки, или штыком заколол, а черти тащат под землю, в ад, непременно на ту самую чугунную сковородку, про которую в красках рассказывал рано выживший из ума дед Андрей…»
        Тем временем голова Евгения Ивановича поравнялась с краем воронки. Он пытался за что-то ухватиться, загребал руками снег, вцепился в Илью, но тот оказался опорой никудышной, повалился сверху, только ускорив движение вниз. Евгений Иванович хотел закричать, но снег с землёй уже залепил ему уши и рот, так, что он уже не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть, ни выплюнуть эту ледяную кашу. Он стал задыхаться. Внизу живота мерзко защекотало. Он опять попытался закричать, но опять не вышло ничего, кроме ужасного мычания, а потом стало темно.
        Евгений Иванович очнулся на дне той же самой ямы, куда пополз за Ильёй. Он лежал на спине со скрещёнными на груди руками, и смотрел на кусок грязного темнеющего неба без облаков, ограниченный рваными краями воронки. Левой ноги он не чувствовал. Евгений Иванович приподнялся на локтях и увидел, что она от середины голени до середины бедра замотана белым. Он аккуратно ощупал ногу и обнаружил под повязкой сбоку, палку шириной в ладонь, а на своих руках отличные армейские варежки, которых раньше, разумеется, не было. В голове шумело. Евгений Иванович перевернулся на живот и, хватаясь руками за каменную, успевшую замёрзнуть землю, помогая себе здоровой ногой, стал неуклюже выбираться.
        Винтовка его лежала на естественном бруствере стволом на запад. Евгений Иванович схватил её двумя руками и, осторожно высунулся из воронки. Впереди, шагах в четырёх, поджав к животу ноги, на правом боку лежал его давешний немец. Винтовка со страшным штыком была всё ещё в его руках, но сам немец был уже мёртв. На недельной, должно быть, щетине, бровях и ресницах у него лежал колючий белый иней. Евгений Иванович всмотрелся в его мёртвое, слегка занесённое снегом лицо и вспомнил, какое оно было красивое пару часов назад. Теперь, скрученное гримасой, оно было до отвращения безобразным, поскольку выражало нечеловеческое страдание, видно, пуля кого-то из наших попала ему в живот, и он ещё долго мучался, прежде чем костлявая дошла наконец-то к нему по нашим сугробам.
        В голове у Евгения Ивановича один за другим начали всплывать эпизоды недавнего боя. Евгений Иванович вспомнил про Илью, осмотрелся вокруг, но Ильи нигде не было, а там, где он лежал, вернее, там, где была его голова, теперь блестела застывшая чёрная лужа.
        Неожиданно, за спиной послышалось чьё-то громкое сопение. Голова мгновенно прояснилась, и Евгений Иванович, должно быть, со страху, лихо перевернулся с живота на спину, не выпуская из рук винтовки. Когда ствол упёрся в сидящую другом краю воронки фигуру, он рванул за спусковой крючок и, кажется, что-то при этом крикнул. Но вместо выстрела вышел только сухой безнадёжный щелчок. «Не заряжена», - мелькнуло в голове у Евгения Ивановича.
        - Жень, опусти винтовку, - сказал человек, на которого был направлен ствол, - я патроны принёс.
        Евгений Иванович узнал сначала голос, а потом, спустя секунду, и его хозяина. На другом краю воронки, трясясь, то ли от страха, то ли от холода, на карачках сидел Василий и что-то держал в протянутой руке.
        5. Алексей Цейслер. Сениши
        Мне снится лето. Азовское море, пляж и вертихвостка Танька, которую мне так и не удалось затащить в постель.
        Я и не думал спать. Небезопасное это дело, спать в электричке. Я просто сидел с закрытыми глазами, но вагон так убаюкивающе раскачивался, что мои закрытые глаза стали вдруг что-то видеть, и я уснул. Из чёрного бездонья появилось лето, море и Танька, ещё какие-то лица, старые, молодые.
        Кто-то трясёт меня за плечо, и я просыпаюсь. Поднимаю глаза и вижу пожилого контролёра с блестящим компостером в руке. Достаю из бумажника маленький белый билетик, дедок суёт его в компостер и безжалостно смыкает металлические челюсти. Стрик! - и раненый в правый верхний угол билетик возвращается ко мне в бумажник.
        За окном пробегает кое-где пожелтевший, кое-где покрасневший мокрый осенний лес. Меня посещает мимолётное желание сойти и пройтись пешком, но я тут же ловлю себя на мысли, что, на самом деле, выходить мне совсем не хочется - лучше изучать эту красоту из окна, не замочив ног. «Только бы не пропустить листопад, - думаю я, - Ведь листопад - это единственное, что может оправдать нашу мерзкую подмосковную осень».
        Из-за леса на пару секунд выглядывает маленькая церквушка с синей маковкой, и бабулька напротив торопливо на неё креститься. Я опять закрываю глаза, но Азовское море и Танька возвращаться не желают. Напротив, я вижу снег, много снега, целые поля, и каких-то идолов, торчащих вдали. Я открываю глаза…
        Лес заканчивается, и теперь я могу наблюдать место своей ссылки - в недавнем прошлом посёлок городского типа, а ныне город Сениши. Железнодорожное полотно проходит по высокой насыпи, которая широкой дугой огибает городок, так что он сейчас весь, как на ладони.
        Я вижу старые, в один, два этажа, дома, несколько тупых блочных пятиэтажек и огромный бетонный барак, наверняка тот самый «НИИгеомаш». Пейзаж напоминает пол в детской, на который маленький хозяин вывалил все кубики, которые у него только были: и большие, и маленькие. В центре композиции торчит церквушка, на которую по-походному крестилась моя попутчица.
        Про эти самые Сениши я слышал много чего - коллеги рассказывали - но сам ни разу здесь не был. Тот самый, пострадавший от собственного юбилея, профессор Рыжов, по милости которого я сейчас и подъезжаю к старинному зданию железнодорожного вокзала, мне все уши прожужжал местными байками, хотя, по правде говоря, тут есть, о чём рассказывать.
        Во-первых, город (который, кстати, гораздо старше Москвы) будто бы построен на месте не то высохшего озера, не то метеоритного кратера. Насыпь, на которой построили железную дорогу, называется Сенишинским валом и окружает город с трёх сторон. Говорят, в семидесятые здесь много копали и якобы даже нашли следы строительной деятельности. Потом, в восьмидесятые, копали опять, на этот раз немного в другом месте, но уже ничего не нашли. Дальнейшие раскопки были прекращены по просьбе министерства путей сообщения. Так что первые (по времени проведения раскопок) археологи посчитали этот вал памятником древнерусского зодчества, а вторые - природным образованием.
        Но самая вкусная пища для любителей передачи «Очевидное/Невероятное» здесь - пещеры. Их раньше даже по центральному телевидению показывали, только убей бог, не помню в связи с чем. Они где-то за городом, в лесу с весёлым названием «Морный».
        Про эти пещеры писали всякое, но куда они ведут и как далеко, никто точно не знает.
        Говорили, что:
        - в них прятались от набегов соседей с востока древние славяне;
        - до войны туда зашла свинья с поросятами, и больше её никто никогда не видел;
        - во время битвы за Москву туда уходили специальные разведгруппы, чтобы выйти на поверхность у немцев в тылу, и после возвращались обратно той же дорогой;
        - потом немцы обнаружили вход в пещеру и взорвали его к чёртовой матери…
        Короче говоря, сплошная беллетристика.
        Но самое главное, совершенно непонятно, откуда эти пещеры здесь взялись. В смысле, кто их выкопал.
        Электричка останавливается у короткой платформы без навеса, которая заканчивается жутковатой металлической лестницей. Аккуратно спускаюсь по ней сам и попутно помогаю спуститься бабульке - той самой, моей соседке. Это непросто - с чемоданом в одной руке и бабулькой в другой - но я справляюсь.
        - Дай бог тебе, сынок, здоровья. Продли бог долгие твои веки, - шелестит бабулька губами и крестится.
        - Не за что, - отвечаю я и торопливо отваливаю.
        Здание, где помещается филиал нашего института, я нахожу легко - мне довольно подробно объяснили на кафедре, как идти. Белый двухэтажный особняк с большими, пока ещё тёмными окнами, стоит ровно посередине между церковью и НИИгеомашем, минутах в десяти ходу от платформы. Судя по табличкам на фасаде, здание не полностью наше - кроме нас тут ещё квартируются какой-то там колледж и редакция газеты «Вечерние Сениши».
        Мне открывает уборщица с добрыми вылинявшими глазами. Я представляюсь, показываю удостоверение, но ей от меня нужно только чтобы я как следует вытер ноги о распластанный на кафеле серый прямоугольник. Выполняю условия и прохожу внутрь.
        Кафедра здесь старинная. Стены толстые - метра полтора, потолки сводчатые. Плафоны светильников и вовсе ископаемые - торчат на длинных штырях из потолка, большие и пузатые, как на первых станциях московского метро. Могучие деревянные преподавательские столы расставлены вокруг алтаря любой кафедры сопромата - испытательной машины. На лабораторных работах с её помощью в жертву науке приносят небольшие металлические стержни - образцы. Их разрывают, сдавливают, ломают пополам и скручивают до разрушения…
        В остальном, здесь всё, как обычно: полки с учебными пособиями, настенный складень Мор - Эйлер - Тимошенко[3 - Отцы-основатели Сопротивления материалов как науки.], плакаты с диаграммой растяжения-сжатия, много стульев и чёрная трёхстворчатая доска.
        В преподавательской пусто. Сажусь за Рыжовский стол, закрываю глаза и пытаюсь представить себе мою теперешнюю жизнь здесь. Ничего не выходит. Одна сплошная муть без проблесков и ориентиров. Открываю глаза и с удивлением обнаруживаю напротив, на задней стенке одёжного шкафа, зеркало, в котором как раз помещается моя физиономия.
        «Вот те на! - говорю я себе. - Что-то не верится, что оно случайно тут оказалось, особенно если учесть, что мы с Рыжовым практически одного роста. Нарциссизм на рабочем месте, значит…»
        До начала занятий остаётся ещё час, и чтобы убить время, я решаю покопаться в ящиках стола, благо они не заперты. Понимаю, это не совсем этично, но меня извиняет тот факт, что я теперь, вроде как исполняющий обязанности хозяина, и поэтому мне можно.
        Через несколько минут поисков в самом нижнем ящике обнаруживаются старые «Науки и жизни», польские журналы мод и на самом дне - лишённый обложки туристический путеводитель по Сенишам. Аккуратно открываю первую страницу и начинаю читать:
        …в двух с небольшим часах езды от Москвы по Рижскому направлению, в чудесных подмосковных лесах затерялся маленький посёлок городского типа - Сениши. Этот неотмеченный на многих картах населённый пункт с очень древней и богатой историей сегодня является культурным и научно-исследовательским центром, а также, благодаря изумительной по красоте природе, излюбленным местом отдыха местных жителей и москвичей.
        Родословная этого чудного уголка уходит корнями в глубокую старь. Достаточно сказать, что находится он на месте древнего городища, возраст которого по приблизительным оценкам составляет 1700 лет…
        Ох уж мне этот старый добрый стиль советских путеводителей! Ни с чем его не спутаешь. Неизвестный составитель писал так, вероятно, подражая автору какого-нибудь другого туристического путеводителя, по Суздалю или Звенигороду, а может, по Великому Новгороду. А тот тоже кому-нибудь подражал. Того же, кто первый придумал описывать простые вещи вот в таких вот выражениях теперь уже и не сыщешь…
        С трудом разлепляю склеенные чем-то сладким страницы, от чего текст в некоторых местах становится совершенно нечитаемым и потому вдруг любопытным:
        …существует две версии происхождения его названия. Первая гласит, что слово Сениши происходит от невесть кем занесённого в наши края немецкого «SeeNische», что с некоторой натяжкой можно перевести как «морская впадина» (щель, ниша). По второй - оригинальным названием посёлка является слово змеенище, перевод которого, нам кажется, излишен. К сожалению, пока не известно, какая из версий может в полной мере претендовать на истинность. Возможно, истина (как это часто бывает) лежит где-то посередине.
        Подумать только - змеенище какое-то, ниша морская, да ещё и немецкая. И откуда тут, к чёрту, море? Мне лично в названии этого города всегда слышалось нечто среднее между сенями и щами. Пролистываю несколько скучных страниц с видами современных Сенишей и иду дальше:
        …основной достопримечательностью здесь является комплекс пещер, который находится в двух километрах к северу от посёлка. Сколько легенд и преданий связано с этим памятником истории! Кого только ни прочили в их создатели, и инопланетян, и древних римлян, и даже… атлантов. Да что тут говорить, если у каждого жителя посёлка имеется своя, ни на что не похожая версия их происхождения! Но самая популярная, безусловно, сказочная. И, по правде говоря, на это есть все основания, ведь практически у всех народов, когда-либо населявших землю, есть мифы о сказочных существах, живущих в глубинах земных недр. На западе - это тролли и эльфы, гномы и орки. В наших, русских былинах - это прабогатыри, жившие большую часть времени на поверхности, но иногда уходившие под землю. Воображение наших предков населяло сказочные подземелья и вполне реальные пещеры целыми племенами и даже народами, добровольно или по принуждению покинувших земную поверхность.
        К сожалению, легенды эти относятся к дохристианскому (языческому) периоду истории нашей Родины, и потому они были добросовестно забыты в царской России. Лишь с приходом советской власти, стало по крупицам восстанавливаться по истине бесценное культурное наследие…
        Опять картинки, большей частью чёрно-белые. Я переворачиваю страницу, и на этом путеводитель вдруг заканчивается, и начинаются сероватые листочки самиздатовского формата, неаккуратно сшитые между собой. Наверное, кто-то решил самостоятельно продолжить повествование или же просто изложить собственную точку зрения по данному непростому вопросу. Текст, набранный на машинке, изобилует исправлениями:
        …исследования, проведённые в Научно исследовательском институте древнеславянской культуры, позволили установить, что с посёлком Сениши связано одно очень любопытное сказание. Учёные относят её ко второму, третьему векам нашей эры, периоду становления предков северных славян как самостоятельных, независимых социальных групп.
        Легенда гласит, что праматерь населявших эту местность древних славян родилась (вышла) здесь из земли, подобно тому, как ребёнок появляется из чрева матери, с той лишь разницей, что вышла она уже взрослой женщиной. Звали её Машь. Возможно, она и не была богиней, так как, прожив на земле какое-то время (около пятидесяти лет), Машь умерла и была похоронена, а по другой версии сама ушла туда же, откуда и появилась. Местом её выхода (и ухода) как вы уже, наверное, догадались, являются наши замечательные пещеры.
        На поверхности Машь нашла свою судьбу в лице Йяра (или Йора), который, вероятно, являл собой повелителя подземного (а, возможно, и подводного) царства. Машь родила от него пятьдесят (!) детей, положив, таким образом, начало народу, названного в последствии Моорь.
        Этот нехитрый (а-ля Аид и его утопленница) миф был бы совсем неинтересным, не будь в нём истории о третьем по счёту сыне Машьи - Йоме, который родился очень маленьким, да так почти и не вырос - мать всю его жизнь носила его на руках. Он постоянно болел, тяготился жизнью и в своё пятнадцатилетие последовал за матерью в подземелье.
        Дальше самое интересное: через много лет после описанных событий на места обитания наших с вами предков был совершён набег неких «нерадивых соседей» (каких именно, установить не удалось). Славяне пытались, как они обычно делали, спастись бегством - укрыться в пещерах, но захватчики обходным манёвром отрезали их от входа. Славянам ничего другого не оставалось, как прорываться к спасительным пещерам боем. В критический момент сражения, когда чаша весов уже склонялась в сторону захватчиков, из пещеры появился огромного роста человек с мечом в руке. Это был Йом. «С силой медведя и проворством рыси» наш герой бросился на захватчиков и очень скоро обратил их в бегство. После чего Йом, не сказав ни слова, ушёл обратно в пещеру.
        Вот так. А рождённый Машью народ рос, креп, но, время от времени, некоторые юноши и девушки, больные и слабые от рождения, достигнув определённого возраста, уходили в пещеры (или же их туда отправляли насильно). Оставшиеся же верили, что ушедшие туда обретают вечную жизнь (как обрели её Машь и Йом) в трудную пору для них самих обязательно выйдут из подземелья и вступятся за своих. Пещеры же для них стали местом святым, к которому было запрещено приближаться. Вот такая история…
        Следующая часть текста написана от руки мелким, убористым почерком, прямо на обороте последнего листа «самиздата»:
        …это, конечно же, друзья мои, легенда. Красивая и нереальная, как и все, впрочем, легенды. Нам с вами остаётся только поверить в неё или же, наоборот, отказать себе в удовольствии принять за чистую монету очередную страшную сказку.
        Ну, так что? Верите?
        Скажу честно, лично я верю в n+1 производную от неё. Или первообразную… Короче говоря, я не вижу ничего противоречащего здравому смыслу в факте выживания человека в условиях пещер, другое дело, столько лет… Меня интересует, могла ли тогда сформироваться самостоятельная социальная группа из этих изгнанных? Прямо в пещерах? У скептиков возникают самые простые (читай - тупые) вопросы: чем они там питались? Каким образом, спасались от холода? Ну, на то они и скептики, чтобы быть обеспокоенными самыми простыми вопросами…
        На этом текст кончается, и мне опять становится скучно. Вот если бы Фоменко и примкнувший к нему Носовский почитали сей манускрипт! Уж у них бы всё вышло складно с этими пещерами. Стали бы они у них мигом подземными газопроводами из Великой Русско-Ордынской империи в Священную Римскую Европу, разумеется…
        - Здравствуйте, а Евгений Иванович уже приехал? - вопрошает просунувшееся в приоткрытую дверь круглое женское лицо в очках. Довольно симпатичное, кстати.
        - Евгений Иванович не приедет, - отвечаю я, отрываясь от чтения, - вместо него сопромат буду читать я. Меня зовут…
        Голова исчезает, дверь захлопывается. Подумайте, какая популярность!
        6. Рыжов. Этапы большого пути
        Чтобы не будоражить общественность, Евгений Иванович с Ниной ограничились гражданским браком. Тихо и без помпы. Докладываться, впрочем, было особенно некому - родителей у Нины не было (война), да и подруг тоже, все давно повыходили замуж и разъехались.
        Евгений Иванович хорошо вписался в новую жизнь и в однокомнатную Нинину хрущёвку с «французским» балконом на улице Херсонской. Его взяли (помог старый знакомый) на доцентскую должность, в родной институт, на родную кафедру, правда с условием, что он будет читать лекции ещё и в филиале, в посёлке Сениши. И жизнь его опять покатилась, застучала по свежим рельсам, снова стал виден горизонт, на котором что-то маячило, звало, заставляя двигаться, действовать…
        Всего у Евгения Ивановича за его пятьдесят один год случилось три семьи. Первую, и самую дорогую, он потерял в войну, как теряли свои семьи миллионы граждан Самой несчастной Страны на Свете - Родины самых счастливых на планете людей.
        Евгений Иванович женился весной 42-го, на девушке из параллельной группы, Машеньке Беловой, сразу после того, как выписался из госпиталя. Он всегда мечтал это сделать, всю свою недолгую жизнь в Москве. И когда сидел рядом с ней на одной лекции в большой поточной аудитории, и когда провожал до подъезда, и даже когда лежал в наспех вырытом, даже не окопе, а просто глубокой яме в снегу, где-то под Яхромой, он тоже очень хотел жениться на Машеньке.
        До Войны Машенька жила в угловой комнате большой коммунальной квартиры на Брестской со слепой бабкой и попугаем. Попугай сдох ещё до введения в городе осадного положения, в один жуткий ночной налёт, а бабка - 20 ноября, когда было уже понятно, что всё обошлось. Со спокойным сердцем преставилась, грешница.
        Евгений Иванович вернулся в дом № 12 по улице Брестской с негнущейся левой ногой и медалью «За оборону Москвы» под пальто, схватил ничего непонимающую, похудевшую до прозрачности Машеньку, и поволок её в ЗАГС.
        Это потом ему будут говорить, что медаль эта очень редкая, потому что мало кто из награждённых дожил до победы, но тогда её никто даже не заметил. На Евгения Ивановича, а потом на Машеньку с горечью в глазах посмотрели крупная тётя в полувоенной форме и скрюченная конторская старушенция и, не сказав ни слова, их расписали.
        Машенька стала Евгению Ивановичу первой женщиной во всех смыслах, как и он, был первым мужчиной для Машеньки. Он очень её любил. Любил так, что хотел постоянно быть с ней, обнять и никогда не отпускать, гладить её холодные ладошки, целовать тонкие сухие губы… но нужно было ходить на учёбу и на работу, за водой, за хлебом, за керосином, оставляя её в ледяной комнате одну одинешеньку. А Машенька всё болела, чаще и чаще, почти не выходила из дома, и очень скоро стала похожа на старорежимную фарфоровую статуэтку с тонюсенькими ручками и бледно-сероватым вытянутым личиком, которая стояла у них на пианино. А потом, зимой сорок третьего, когда судьба всего мира опять висела на волоске, Машенька пропала. Ушла за чем-то из дома и не вернулась, будто и не было её вовсе.
        Евгений Иванович трое суток искал её всюду, по тёмным улицам и подворотням, в глухих дворах и среди развалин разбомблённых домов, днём и ночью, но так и не нашёл. Сгинула Машенька. То ли в облаву, то ли, просто упав от голода и усталости в обморок посреди улицы, была принята за мёртвую и свалена в одну из многих общих могил…
        Пропала Машенька без вести.
        Вторая семья случилась уже после того, как Евгений Иванович, закончив очную аспирантуру, пытался защититься по модным в то время (Ашхабадское землетрясение 1948 года) сейсмически устойчивым строительным конструкциям.
        Шёл сорок девятый год, мирная жизнь постепенно выталкивала из людей войну и всё, что с ней связано. Нога Евгения Ивановича уже почти полностью сгибалась, и ему вместо второй группу дали третью. Евгению Ивановичу было двадцать семь, а его избраннице, Людочке Мацкевич, лаборантке с кафедры Материаловедения - двадцать.
        Сначала Евгений Иванович ходил на «Тряпки»[4 - Обиходное название Материаловедения.] исключительно по делу - там работал его знакомый учебный мастер, Юра Тамарис, который мог выточить практически всё, что его, Евгения Ивановича душе было угодно, практически за спасибо, но вскоре, его стало тянуть туда ещё и по бубновому интересу.
        Евгений Иванович заглядывал в лабораторию неразрушающего контроля почти каждый день и очень скоро выяснил, что милая людям лаборантка пользуется успехом не только у него, но ещё и у: Лёни Дриго с «Технологии машиностроения»; Паши Тарасенко с «Колёсных машин»; и даже (нет никакого сомнения) у Михал Михалыча Кокарева, рано овдовевшего заведующего её родной кафедры материаловедения.
        Пространство лаборатории, наполняемое её девчоночьим смехом, притягивало мужчин всяких, и по возрасту и по роду занятий, но лишь один должен был выйти оттуда со щитом, таковы были тогда правила игры. Людочка - абсолютно послевоенное, веснушчатое создание в обтягивающем куклячью фигурку синем лабораторном халате - была приветлива со всеми, но Евгению Ивановичу казалось, что улыбается она только ему одному, и, как показало время, оказался прав.
        Они поженились летом пятидесятого года и стали жить у Людочкиных родителей в Сокольниках. А в пятьдесят пятом, после всего неполных пяти лет супружества, их молодая советская семья распалась. Неразрешимых проблем за эти неполные пять лет накопилось столько, что Евгений Иванович со счёта сбился, чего, и кто в их семье не может сделать. Людочка никак не могла забеременеть, Евгений Иванович защититься, очередь на отдельную квартиру двигаться, а Людочкины родители поверить в перспективность этой затеи, этого непонятного для них брака…
        Евгений Иванович съехал с их квартиры, в институтскую общагу в Ильинке весной, в самом конце семестра, как вдруг выяснилось, что места в штатном расписании кафедры на будущий учебный год для него, не защитившегося ассистента, больше не предполагается быть. Вероятно, он мог бы остаться в институте, где-нибудь на другой кафедре, возможно с понижением в должности, но он не остался. Наступила «оттепель», и он, как и многие другие молодые специалисты, уехал чёрт знает куда, в Казахстан, где строили что-то большое и важное, правда, никто толком не знал, что именно. Это был поступок, о котором Евгений Иванович потом жалел по два-три раза на дню, потом, наоборот, хвалил за него небеса, а после опять сожалел.
        Комната в общаге оказалась раем в сравнении с вагончиком в степи, в котором уже ютилось пять здоровых мужиков. Но зато здесь все занимались настоящим делом. Евгений Иванович стал строить подземные сооружения глубокого залегания - бункеры и тоннели, которые находились в районе очень странного места со сказочным названием - Космодром Байконур, правда, тогда все называли его Тюратам или просто Южный полигон.
        В пятьдесят седьмом, сразу после первого спутника, нога у Евгения Ивановича стала сгибаться вполне свободно, в точности как до ранения, и его вовсе сняли с группы. В том же году он познакомился с молодой девушкой Татьяной Фоминой, звёздным астрономом из Ленинграда, которую чёрт (или просто Судьба) занёс в Тюратам на практику. Через год, в апреле пятьдесят восьмого, Евгений Иванович снова женился, как тогда ему казалось, в последний раз.
        - Бог троицу любит, - шепнул ему на свадьбе на ухо его старший товарищ, в прошлом горный инженер, Изъяслав Семёнович Пурдик.
        За год до Гагаринского старта у Татьяны и Евгения Ивановича родился мальчик, которого назвали Ильёй. Татьяна почти что пол суток мучилась родами, но всё обошлось. Евгений Иванович не мог в это поверить. Ему, почти что сорокалетнему мужику не было большей радости, чем взять орущий, килограмма на три с половиной кулёк на руки и заорать самому. «Вот оно - счастье, - думал Евгений Иванович, - только бы не спугнуть…»
        После Волкова, Добровольского и Пацаева[5 - Погибший экипаж космического корабля «Союз-11», потерпевшего аварию 30 июня 1971 года.] в семье Евгения Ивановича родился второй ребёнок - девочка, которую назвали Наташей в честь рано умершей Татьяниной мамы. Ещё одного ребёнка ни Евгений Иванович, ни его жена не планировали, но всё опять обошлось.
        А вот через два года что-то пошло не так. Точнее, всё пошло не так. После командировки в Куйбышев, той непонятной командировки в этот чёртов Куйбышев, всё и началось. Чертовщина началась после этой командировки.
        7. Алексей Цейслер. Сопротивление материалов
        это наука об инженерных расчётах на прочность, жёсткость и устойчивость, - говорю я, делая ударение на слове «наука». - Основными гипотезами сопротивления материалов являются…
        На меня глядят двадцать две пары глаз. Они ещё меня боятся, но скоро (через неделю, максимум) это пройдёт, и они начнут хамить. Примерно половина из них уже смотрят на меня с плохо скрываемым безразличием. Весь этот сопромат, после сдачи которого, по легенде можно жениться, тут даром никому не нужен.
        В этой группе у меня сегодня первая лекция. Это просто. Всё уже читано и перечитано множество сотен раз. Я не задумываюсь о том, что говорю, всё происходит как бы само собой. Наверное, я смог бы читать этот курс, во сне, не приходя в сознание.
        Профессиональное чувство времени, которое делит всё моё существование на промежутки по сорок пять минут, подсказывает, что сейчас вот-вот кончится первый «сапог»[6 - От «два сапога - пара». Один академический час.].
        - Будем делать перерыв? - спрашиваю я в надежде на положительный ответ.
        Отрицательный гул возвещает о том, что мне надо продолжать.
        - Тогда давайте без перерыва, и закончим пораньше.
        Опять гул, но на этот раз одобрительный. Наверное, здесь много тех, кому ещё черти сколько пилить до дома. Немного поборовшись с искушением отпустить их с полпары, я продолжаю.
        В приоткрывшуюся дверь заглядывает заведующий кафедрой. Теперь ему нужен журнал. Он уже три раза заходил за какими-то малопонятными вещами. Должно быть, не доверяет мне, контролирует, всё ли в порядке. Удостоверившись, что я жив, он уходит.
        Местный заведующий - Матвей Матвеевич Чугук, по кличке Чингачгук - маленький человек с орлиным носом и зачёсанной лысиной - мужик вполне адекватный, но приставучий. Узнав, что я в состоянии отличить компьютер от глобуса, он тут же запряг меня сверстать электронные версии экзаменационных билетов. С картинками.
        С остальными обитателями кафедры я познакомился в первый же день моего появления здесь. Их немного, в основном это беззлобные пьяницы - пенсионеры, при этом колоссальная разница в возрасте вовсе не означает мою изоляцию в плане общения на рабочем месте, совсем наоборот - я обречён на бесконечную болтовню о политике.
        Собственно из всего коллектива кафедры интерес здесь представляют только два персонажа:
        Первый (первая) - жена заведующего, Стелла Иосифовна Голубичная, которую студенты зовут «Стелла Артуа», привлекательная в прошлом женщина (на стене висит групповое фото коллектива кафедры тридцатилетней давности) флиртовала со мной, когда мы обсуждали мой учебный план. Есть такая категория женщин, привлекательных в прошлом - они до последних лет жизни находятся под впечатлением своей былой популярности. Стелла и сейчас очень даже ничего (исключая передние зубы) для своих лет, но мне неуютно думать о ней в таком контексте. Вообще говоря, она служит на кафедре Теоретической механики, куда ей пришлось перевестись с кафедры Сопромата во времена борьбы с семейственностью, но там её застать совершенно невозможно, поскольку она постоянно торчит здесь, при муже.
        - Если коротко, то: высокий, усики, испанская бородка, пластиковые очки, волосы тёмные, в перспективе лысина. Говорит смело. Иногда смешно вытягивает губы, как бы готовясь к поцелую… В общем, классический тип младшего научного сотрудника, правда, с лёгким налётом дендизма. Ну, как без него, Москва всё-таки, - говорила Стелла какой-то своей подруге про меня по телефону.
        Я был немного шокирован описанием.
        Второй - некто «Вампир» - Мясоедов, мужчина моего возраста со слегка давящей манерой общения. Он занимается вопросами безопасности филиала (раньше это называлось «Первый отдел»), сидя при этом почему-то на нашей кафедре. По-военному выправленный, но уже достаточно разжиревший, Мясоедов напоминает отслужившего в Бундесвере хомяка. Его мощная бритая холка переходит в уставной «ёжик» на плоской макушке и уравновешивается небольшой рыжей «щёткой для обуви» под носом, которую он подстригает, вероятно, раз в три дня, потому как она у него всегда одной и той же длины. Широкое лицо с двумя подбородками вызывает скорее отторгающее уважение, чем симпатию, по причине чуть скривлённого влево рта и полуприкрытого левого глаза. Мне рассказали, что это у него из-за тяжёлой контузии в голову. Ещё, у «Вампира» отсутствует правая кисть, и он носит угловатый протез с сомкнутыми вместе пальцами. Говорят, служил в авиации. Говорят, воевал в Чечне. Вероятнее всего, поэтому он и «Вампир» (хотя вполне возможно, что кличку ему придумали студиозусы).
        С ним я познакомился, когда проходил инструктаж по технике безопасности. Он был не слишком зануден, может только в рамках занимаемой должности, чем и произвёл на меня положительное впечатление. Кроме функций безопасности он занимает ещё и недавно введённую должность психолога, поэтому после ТБ мы перешли к опроснику, или как он выразился: «допроснику».
        Для начала он спросил, не встречались ли мы где-нибудь раньше. Я сразу ответил, что, вряд ли, не потому, что не верю в случайные встречи, просто мне никогда не нравился сам этот вопрос. Ровно, как и его возможные последствия.
        Дальше Мясоедов начал задавать странные вопросы, ответы на которые старательно записывал в толстую тетрадь. Было видно, что писать левой рукой ему ещё тяжело.
        - С чего начинается родина? Отвечайте по возможности быстро, - начал он.
        - С индекса, - ответил я быстро.
        Мясоедов помрачнел.
        - Алексей Германович, будьте серьёзнее, прошу вас, - сказал он таким тоном, что мне сразу захотелось стать серьёзным.
        - Простите, вырвалось. Родина у меня началась, как и у всех современных детей, с телевизора.
        - Так-то лучше. - Тень слегка отступила с его лица. - Дальше, что для вас является мерой прекрасного?
        - Прекрасное нельзя измерить, - опять быстро ответил я.
        Мясоедов отложил ручку в сторону.
        - Странно это слышать от научного работника. Попробуйте вспомнить что-нибудь (или кого-нибудь), прекраснее чего вы никогда не видели. Сосредоточьтесь.
        Я закрыл глаза, напряг память и увидел сначала неизвестную декольтированную актрису с обложки «Советского экрана», которая в детстве хранилась у меня в ящике стола; потом фонтаны Петродворца; потом «Лунную ночь над Днепром» Куинджи, потом ещё какую-то красотку… но всё это было всего лишь робкой попыткой решить неразрешимое.
        Мясоедов прервал мои мысли.
        - Не можете ничего вспомнить?
        Я развёл руками.
        - К сожалению.
        - А вот я точно знаю, - Мясоедов осклабился в своём кресле, - стратосферный истребитель Мясищева, который лет двадцать назад я видел в одном закрытом музее. Серебряная машина с алыми звёздами на крыльях, отдалённо напоминающая бесхвостый бумажный самолётик из детства, лично для меня, вполне может служить мерой прекрасного. Грации и воздушности у этой многотонной машины хватит на целый полк балерин с приданным ему батальоном спортивных гимнасток. Возможно, я не прав, но таково моё мнение и я в нём уверен. Понимаете, о чём я? Главное - уверенность, понимаете?
        Я попытался представить его в гермошлеме и лётном комбинезоне, как он садится в кабину истребителя, как техник закрывает над его головой фонарь, как со свистом запускаются двигатели… - но ничего не вышло. Не влезает Мясоедов в кабину. И в комбинезон тоже…
        Что касается его рассуждений о прекрасном, я не нашёлся, как прокомментировать сказанное, но кивнул.
        - Теперь ответьте, какое самое большое разочарование вы испытали, когда выросли? - Мясоедов снова взялся за перо.
        - Когда узнал, что автопилот - это не манекен в лётной форме, сидящий в кресле пилота, - ответил я.
        Глаза Мясоедова выродились в две узкие щёлочки.
        - Опять издеваетесь?
        - Ни капельки.
        - Так, дальше, - в голосе Мясоедова стали отчётливо проскакивать нотки раздражения, - что бы вы сделали, если бы вам дали возможность один раз воспользоваться машиной времени?
        - В смысле, туда и назад? - уточнил я.
        - Именно.
        - Отправился бы в 1905 год и каким-нибудь способом замочил Лёвку Бронштейна.
        Мясоедов оторвался от своих записей.
        - Это Троцкого, что ли?
        - Его, болезного.
        - Да, такого мне ещё ни разу не говорили… за что же вы его так не любите, позвольте спросить?
        - Не люблю и всё. Дедушку Ленина, вот, очень люблю, а этого гада - нет.
        Мясоедов отвёл глаза в сторону и, похоже, задумался. Я тоже задумался над тем, не сказал ли я только что чего лишнего.
        - Очень интересно, - наконец сказал он, - люди обычно хотят вернуться в прошлое, чтобы исправить что-нибудь в своей судьбе. Знаете, у каждого из нас есть такой Turning Point of History[7 - Поворотный момент истории (англ.)], на котором хотелось бы свернуть в другую сторону. Это понятно и логично, у меня у самого есть пара жизненных развилок, на которых я бы предпочёл совершить иные эволюции, нежели произвёл. А вот вы почему-то выбрали убийство немаленькой политической фигуры, смерть которой в 1905 году изменила бы судьбы великого множества людей, в том числе и вашей собственной. Теперь я размышляю, является ли это следствием странной формы зависти к известным людям, или же в вас говорит склонность к насилию.
        - А, может, я просто хочу изменить мир к лучшему? - робко спросил я.
        Мясоедов почесал здоровую ладонь о протез.
        - Изменить мир к лучшему, таким вот образом ни вам, ни кому-либо другому не удастся. Есть на эту тему книга - не помню, к сожалению, автора - где некто, вроде вас, отправился в прошлое и, как вы изволили выразиться, замочил Гитлера. Не читали?
        - Нет, к сожалению. И чем там всё кончилось?
        - Хуже, чем вы можете себе представить. Ладно, отвлеклись мы с вами, давайте продолжим. Каким, по-вашему, будет следующее крупное научное открытие?
        - Здесь и думать нечего. Это будет открытие способа считывать человеческую память, преобразовав её в какой-нибудь доступный формат и визуализировать человеческие мысли на экране компьютера, например…
        - Вы серьёзнее, чем я думал, - и Мясоедов в первый раз за время беседы улыбнулся.
        Дальше последовало ещё штук двадцать вопросов, которых даже в состоянии глубокого опьянения я бы никогда не стал задавать себе сам. Так я просидел у Мясоедова больше часа. Потом мы ещё около часа беседовали за жизнь, и в результате я опоздал на собственную лекцию. Мясоедов мне в целом понравился - меня привлёк нетипичный, даже парадоксальный ход его мыслей.
        Вообще, тут не так уж и плохо, как я думал вначале, но несколько странно. В первую мою неделю здесь я думал, что попал в прошлое. Конечно, всё вокруг не совсем так, как тогда - машины, рекламные щиты, одежда - что-нибудь да выдаст постсоветскую Россею, понимаешь, но всё же присутствует здесь что-то неуловимо советское, из детства, в других городах уже давно сброшенное с Мерседеса современности.
        Во-первых, почти все мужчины здесь носят шляпы. Не блатные лужковские «восьмиклинки» и не кожаные «жириковки», а именно настоящие шляпы с небольшими полями и лентами вокруг тульи, какие были в моде в восьмидесятых. В такой ещё Михаил Сергеевич на мавзолее стоял. Я приехал в Сениши в институтской бейсболке и сразу же стал ловить на себе подозрительно косые взгляды. На вторую неделю не выдержал, купил себе на рынке лопухастый декадентский берет, и взгляды прекратились.
        Во-вторых - растительность на лице. Усы (гренадерские, казачьи, щёткой) и бороды (лопатой, веником, капитанские, эспаньолки) повсюду. Один раз даже видел одного с усами, как у Гитлера и бородой, как у Ленина. Мне ничего не оставалось, как тоже отпустить усы небольшую бородку. Это было несложно - две недели и готово - эти вторичные половые признаки у меня всегда росли хорошо, правда, только на подбородке.
        Ну и, в-третьих - женщины. Они здесь положительно отличаются от тех, которые цокают каблучками по московским тротуарам. Возможно, дело в том, что девицы тут не признают брюк, а только юбки, причём ниже колен, и коротких стрижек здесь не увидишь, одни косы да хвосты. Как бы там ни было, женщины в Сенишах какие-то очень женственные, даже если некрасивые и в возрасте…
        Ну, вот, что я говорил - доска вся сплошь изрисована эпюрами и балками, моя пара подходит к концу, а я этого даже не заметил. Закончив раньше на десять, взятых на прокат минут перерыва между сапогами, я распускаю несчастных.
        Улизнуть с кафедры после пары мне не удаётся, поскольку сначала Стелла Иосифовна и Матвей Матвеевич поят меня чаем с кексами, а потом как-то, между прочим, говорят, что очень неплохо было бы починить фрамугу (а это с моим ростом не составит большого труда), и ещё (если, конечно, мне несложно, а мне ведь несложно) повесить на стену пару-тройку стендов с учебными пособиями.
        Я подчиняюсь. За чай с кексами надо платить.
        Фрамуга чинится легко (пара шурупов и готово), а вот со стендами приходится попотеть. Перфоратора, разумеется, на кафедре нет, но зато есть советская (синяя и искрящая) электродрель и одно победитовое сверло меньшего, чем дюбель диаметра. Дрель почему-то упакована в симпатичную пластиковую коробку от какой-то другой, похоже, импортной.
        Матвей Матвеевич бросается мне помогать, но Стелла осаживает его и отправляет домой с заходом в продуктовый магазин. И вот, когда я заканчиваю работу…
        - Алексей, я не вижу на вас кольца, вы что, одиноки? - спрашивает Стелла.
        - Я разведён.
        Обычно, на такие вопросы я отвечаю - не женат, так вопросов меньше, но тут вышла оговорка. Ведь, «разведён» и «не женат» - это две большие разницы, притом, что означают одно и тоже.
        Стелла синхронно с поворотом головы делает выразительное движение бровью, что, должно быть, означает её интерес ко мною сказанному.
        - Простите, что бережу старые раны, Алексей, - тщательно выговаривает она каждое слово, - как это случилось?
        - Ну, мы пришли с паспортами в ЗАГС на проспекте Вернадского…
        Стелла натужно улыбается.
        - Это понятно, Алексей, меня интересует, что привело вас с вашей супругой в ЗАГС на проспекте Вернадского.
        - Ах, вы в этом смысле! Нас туда привело взаимное желание не жить вместе. Так иногда случается после долгого совместного проживания.
        - И, что же, вот так вдруг решили и пошли?
        - Нет, совсем не вдруг. Довольно долго собирались.
        Стелла звонко хлопает в ладоши.
        - Вот это мы и называем: «Незавершённый гештальт»! То, что вы всегда хотели сделать, но каждый раз сублимировали!
        Теперь Стелла сияет, а мне, наоборот, становится не по себе. Возможно, оттого, что она разбередила те самые старые раны, а, может, меня просто раздражает её счастливая физиономия.
        - Мы, это, простите, кто? - спрашиваю я.
        - Психологи, - бодро ответствует Стелла.
        - Извините, вы что, психолог?
        Мой сарказм на Стелу не действует. Она продолжает сиять.
        - По профессии я - инженер-механик, а психолог я по призванию. Это моё хобби, я уже целый год этим занимаюсь.
        - Интересно, и в чём это выражается?
        Стелла немного ёрзает седалищем по креслу, усаживаясь поудобнее, складывает пальцы рук в замок, и начинает:
        - Нас целая группа. Специальность - прикладная семейная психология. Мы собираемся два раза в неделю в городском Доме Культуры. А раз в месяц к нам приезжает специалист из Москвы и проводит семинары.
        Словосочетание «из Москвы» было сказано с уже давно забытым советским провинциальным благоговением.
        - Кстати, я в нашей группе самая способная (кто бы сомневался), так что вы можете мне изложить суть вашей проблемы, а я постараюсь её решить. Точнее, я уверена, что решу эту вашу проблему, поскольку все мужские проблемы…
        - У меня тоже есть хобби, - обрываю её на полуслове.
        - Да, и какое же?
        - Стоматология. Я, знаете, стоматолог - любитель. - Медленно открываю пластиковую коробку с дрелью. - Правда, не так давно этим занимаюсь, всего пару недель, но уже достиг определённых успехов. Я заметил, у вас не всё в порядке с верхними резцами, так я вам сейчас в два счёта всё исправлю. - Достаю дрель и придирчиво её осматриваю. - Где у вас тут розетка? А, всё, вижу. Воткните, пожалуйста, штепсель, и рот пошире откройте…
        8. Рыжов. Крах инженера Рыжова
        В день прилёта из Куйбышева Евгений Иванович с женой ужинали в ресторане. Делали они так нечасто, обычно по какому-нибудь поводу. В это раз их пригласили друзья-сослуживцы. Евгений Иванович только успел принять холодный, как он привык, душ и переодеться.
        В ресторане «Казахстан» было людно. По вечерам здесь всегда бывало полно народу, но в этот раз уж как-то особенно. Евгений Иванович с Татьяной и двое его друзей с жёнами расположились за столиком рядом с небольшой круглой эстрадой. Официальный повод был таков: одного из присутствующих за столом мужчин, Сашу Корнейчука, переводили под Москву, в знаменитый пятидесятый институт, что в Подлипках-Дачных.
        Такой поворот судьбы вызывал зависть. Перевестись куда-нибудь в Россию, а, тем более, в Подмосковье, мечтали все. С каждым годом жизни здесь, с каждым отщипнутым кусочком молодости, пыльный Казахстан надоедал всё больше. Всех тянуло к родным широтам, на север, подальше от этой невозможной жары и пыли, поэтому сегодня говорили о чём угодно, только не о предстоящем переводе. Начав с «Рубина», мужчины перешли на беленькую, женщины пили «Варну».
        За соседним от них столиком сидела шумноватая компания молодых офицеров с дамами. Тоже три пары. Было им всем лет по двадцать с хвостиком. Среди господ офицеров выделялся крупный (просто огромный) усатый лейтенант с артиллерийскими петлицами. Дама его, напротив, была миниатюрной, с совершенно как у безделушки личиком.
        Евгений Иванович сидел ближе всех к этой компании и вынужден был слушать их болтовню. Вёл огромный лейтенант. Анекдоты у него были старые, в большинстве своём довоенные еврейские, переделанные под Петьку с Василь Иванычем. «Вот уж что не меняется с годами, так это анекдоты», - подумал тогда Евгений Иванович.
        Огромный лейтенант рассказал очередной, и его друзья загоготали совсем по-детски. За столом Евгения Ивановича тоже заулыбались - анекдот действительно оказался смешной. Соседи угомонились не скоро, вторичные и третичные волны хохота накрывали то одного, то другого, а миниатюрная девушка, пассия гиганта смеялась, кажется, неприлично долго.
        Но на самом деле, ей вовсе было не до смеха. Она поперхнулась, да так сильно, что её и без того бледное лицо стало и совершенно белым, как мел. Её огромный кавалер начал наотмашь бить её своей медвежьей лапой по спине, от чего лицо девушки начало синеть.
        - Носом! Дыши носом! - заорал Евгений Иванович, схватив идиота за руку. - НОСОМ ДЫШИ!
        Он не помнил, как метнулся к их столику, как перехватил лейтенантову ручищу, и оказался рядом, почти вплотную, к ней, к этой куколке, уже синей, с выпученными от ужаса глазами. Оттеснив здоровяка (это было не просто) Евгений Иванович сзади обхватил девушку двумя руками за талию и надавил на диафрагму. После третьей попытки девушка негромко кашлянула и затем сделала неуверенный, прерывистый вдох носом.
        В ресторане стало тихо. Оркестр умолк. Люди за ближними столиками, как по команде, все вокруг повернули в их сторону головы, а те, что сидели далеко, привстали и вытянули шеи, с интересом наблюдая за трагедией.
        Девушка постепенно приходила в себя - страх отпустил её, и на мокром от слёз личике проступили розовые пятна. Евгений Иванович почему-то подумал, что если бы она была накрашена, то вся красота наверняка бы уже стекала по щекам в три ручья. Девушка осторожно вдохнула ртом и попыталась улыбнуться.
        Тут Евгений Иванович чуть сам не поперхнулся. На него смотрела Машенька, такая, как она была в сорок первом, живая и здоровая. Зарёванная, только что спасённая им Машенька Белова…
        Он уже хотел что-то ей сказать, но гигант аккуратно отодвинул его в сторону и грозно промычал:
        - Спасибо, гражданин, дальше мы сами…
        Неделю Евгений Иванович отгонял от себя мысли о ней. Ещё неделю, старался убедить себя, что это глупо, вообще о ней думать. А ещё через неделю, он начал её искать.
        Для начала, Евгений Иванович расспросил своих друзей - ракетчиков о вероятно недавно прибывшем огромном молодом лейтенанте, других зацепок у него не было. Легендой служил портсигар (дешёвый, алюминиевый), оставленный кем-то из их компании тем вечером на столике в ресторане.
        Опрос ничего не дал. Тогда он начал посещать городские спортивные мероприятия, особенно бокс, борьбу и тяжёлую атлетику, резонно полагая, что человек таких габаритов, как этот лейтенант, просто обязан заниматься каким-нибудь таким видом спорта. Но и это оказалось пустой затеей. Тогда, Евгений Иванович стал по четвергам (это случилось в четверг) наведываться в «Казахстан». Дохлый номер. Весёлой компании во главе с Пантагрюэлем в лейтенантских погонах и след простыл.
        Встреча с Лжемашенькой произошла через два с лишним месяца после случая в ресторане, как водится, случайно. Евгений Иванович уже и думать о ней забыл, только иногда ночью, перед тем, как заснуть, её глаза являлись, словно напоминание о чём-то, чего он и сам не мог понять.
        Она просто пришла к нему на работу. Не прямо в его кабинет, в соседний к расчётчикам, и, как потом выяснилась, не в первый раз. Он стоял в курилке, когда она прошла мимо.
        Вот так вот тривиально и просто. ДАЖЕ СЛИШКОМ. Евгению Ивановичу тогда в голову пришла старая шутка про то, как правильно ловить в пустыне льва: надо установить клетку в произвольном месте этой пустыни и спокойно ждать, когда он сам туда пожалует, если, конечно, предположить, что существует ненулевая вероятность нахождения льва в любой точке пустыни… Вот только на кой чёрт ему сдался этот лев, он тогда ещё не знал.
        Она, конечно же, не была похожа на Машеньку. Ничего общего. Это он понял сразу, как только увидел её в том коридоре. Она была другая: молодая - современная - живая… но его влекло к ней, неодолимо, беспощадно, безжалостно, смертельно влекло.
        Процесс убалтывания Лжемашеньки длился недолго. Евгению Ивановичу было странно обнаружить в себе такие способности после стольких лет супружества. Всё случилось быстро. ДАЖЕ СЛИШКОМ. Наверно, Лжемашенька не была развратницей и падшей женщиной, просто ей было смертельно скучно.
        Сначала Евгению Ивановичу, конечно, показалось, что он сделал что-то ужасное, и должен тотчас, сию же секунду пойти и рассказать обо всём Татьяне. Следующей мыслью было порвать с Лжемашенькой немедленно и ничего Татьяне не говорить. Но, немного поразмыслив, Евгений Иванович остановился на том, чтобы оставить все, как есть и, разумеется, ничего не говорить Татьяне.
        Квартира Пурдика идеально подошла для свиданий. Он жил один и просто давал Евгению Ивановичу ключ, а сам часа на два задерживался на работе.
        По первости, Евгений Иванович боялся (разница в возрасте то была о-го-го) но, оказалось, напрасно - всё у него получилось на самом высшем уровне, и это раззадорило его ещё больше. Он долго привыкал к новому положению вещей, к совершенно незнакомому для себя статусу. Всё было непривычно до невероятности. В конце концов, он просто заболел ею. Не влюбился, а именно заболел, да так, что сопротивляться было уже бессмысленно. Молодая. Двадцать четыре года. Волшебство, да и только. Это продолжалось целый месяц, а потом Лжемашенька уехала в Ленинград и больше не возвращалась. Татьяна, кажется, ничего не заметила.
        Резонов для случившегося было два. Во-первых, (чего там скромничать) Евгений Иванович был привлекателен. На лицо не особенно, но зато он был подтянут и мускулист, как довоенные физкультурники. Так как Евгений Иванович не мог ни бегать, ни прыгать, он сразу после войны занялся городошным спортом. Он бросал биту с обеих рук одинаково и развил себе неплохой плечевой пояс, что придало его сухопарой фигуре классические пропорции. Красиво поседевшие волосы и несколько смуглая кожа (астраханские цыгане по отцовской линии) при соответствующем прикиде, вкупе со всем остальным давали образ советского курортного плейбоя. Женщинам он нравился. Как сказала одна его знакомая физиотерапевт: «Женщинам вообще импонируют мужчины с хорошо развитым мышечным корсетом».
        Ну и, во-вторых, наступал критический для мужчин возраст. Приближалась пора козлить, бегать за лолитами, навёрстывать упущенное в браке перед наступлением настоящей старости. Евгений Иванович замечал некоторые похабные изменения в поведении своих коллег ровесников и до поры им удивлялся, пока сам он не оказался в шкуре изменника. Самому же себе Евгений Иванович объяснял произошедшее никак. У него не нашлось мужества копаться в себе, чтобы найти причины, зато следствия он усвоил очень хорошо. Главное, что он для себя тогда уяснил: ничего в этом страшного нет, и, как следовало ожидать, ему сразу же захотелось ещё.
        Света из планового, чертёжница Катя, Марина из бухгалтерии. Он никогда бы не подумал, что это так просто. Вроде бы ничего такого не делал, просто шёл и добивался, чего хотел. И почему он раньше этого не делал?
        Все они годились Евгению Ивановичу в дочери, поэтому-то и скандал разразился нешуточный. Нет, ни одна из них от него не залетела, просто в какой-то момент Евгений Иванович потерял осмотрительность, и по предприятию пошли слухи.
        - Ох уж эти её шлюшьи патлы рыжие! - кричала Татьяна. - Глазёнки косые… это на них ты меня променял? Кобель драный!
        Евгений Иванович сидел на своей любимой трёхногой табуретке, прислонившись плечом к холодной зелёной клеёнке, которой сам обклеил кухню в прошлый ремонт. Ему было плохо. Его тошнило. В самом центре туловища, там, где сходились рёбра, то затихала, то снова подкатывала гадкая тупая боль.
        Он молча смотрел на Татьяну. Она, растрёпанная, в халате, металась по шестиметровой своей клетке, и говорила, говорила, говорила…
        Евгений Иванович не слушал её, он думал о том, как было бы хорошо, если бы вдруг стало тихо вокруг. И боль бы сразу ушла. Он, что было сил, сдавил ладонями уши и закрыл глаза. Послышался гул, который всё нарастал, нарастал и нарастал…
        Евгений Иванович верил с судьбу. Сказать точнее, верил он в человеческое предназначение, обусловленное кем-то или чем-то неизвестным, но появляющимся то там, то здесь на его пути и пути любого другого. Ему казалось, что каждый человек рождается, чтобы сыграть какую-то роль, большую или маленькую, главную или второстепенную, со словами или без. Даже его маленький брат Миша, который умер, не прожив и недели, тоже играл какую-то недоступную ни чьему пониманию роль. Своей собственной роли Евгений Иванович не понимал, но на глупые вопросы типа «Почему я?» даже не пытался отвечать.
        - Хаоса не существует, существует система, я в этом уверен. И правила игры существуют тоже! - иногда, обычно после неких странных случайных событий, приговаривал его старший товарищ Пурдик.
        Вот об этой самой системе Евгений Иванович думал часто, хотя и побаивался её, но знал, что она есть, и есть где-то, куда никто ещё не сунулся, некий командный пункт, существует себе, назло всем и вся, и ведёт рейсфедером кривую жизни Евгения Ивановича (ровно, как и всех остальных) по огромному белому ватману. Он и теперь подумал о нём, и тут что-то на мгновение появилось в черноте перед его закрытыми глазами, но тут же скрылось, ахнуло в бездну.
        Когда Евгений Иванович резко оторвал руки от ушей и открыл глаза, Татьяны на кухне не было. Он огляделся вокруг и вдруг понял, что всё вокруг другое, совсем не такое, как было раньше. Всё стало чужим, даже зелёная клеёнка, которую он клеил в прошлый ремонт.
        И Татьяна, тоже стала чужой.
        9. Алексей Цейслер. Мойте лапы, эскулапы!
        Я сижу на очень низком металлическом стульчике с задранной вверх головой. Руки мои лежат на коленях, а затылок упирается в шкаф. Мою рассечённую бровь обрабатывает крупный мужчина в несвежем медицинском халате, оседлавший краешек табуретки. Это не больно. Несколько минут назад упомянутый мужчина сделал мне тонким длинным шприцем укол, после чего левая половина лба стала деревянной.
        - Рассечение, - бодро говорит мужчина в халате, - знаете, как у боксёров. Только боксёры друг другу морды бьют вполне мотивированно, а у нас с вами тут типичный образец действий немотивированных.
        - С чьей стороны немотивированных? - спрашиваю я, хотя говорить с ним не особо хочется.
        - С обеих, молодой человек. Ну, бабы, понятно, сначала делают что-то, а уже потом пытаются понять, зачем они это сделали. Ну, а вы-то что? Кстати, я не представился. - Он протягивает мне мохнатую лапищу. - Фельдшер Беляев. А вас как изволите величать?
        - Инженер Цейслер, - я слегка пожимаю здоровенную, но нестрашную пятерню.
        - Ба! Доктор Циркуль! Наслышаны-с, как же-с.
        - ???
        - Ну, у нас город маленький, все друг другу если не близкие родственники, то уж точно дальние. Вы моей племяннице изволите преподавать самую необходимую в мире науку. Где тонко, там и рвётся, была бы пара, момент найдётся?
        - Ещё забыли, что всякое сопротивление временно…
        - Да, да, забыл, хорошо, что напомнили. Я ведь точно помню, что их, вроде, три было, ваших основных правила, а вот самое главное-то и запамятовал.
        Беляев изучающе прищуривается, будто смотрит на какую-нибудь редкую зверюгу в зоопарке. Я отвечаю тем же - изучаю Беляева.
        - Итак, - говорит он, видимо, вдоволь насмотревшись на мою физиономию, - если сопромат приехали читать вы, то, не стряслось ли чего с неутомимым доктором Рыжовым?
        - С ним случилась одна неприятность, - отвечаю я, - в общем, он заболел.
        - Надеюсь, ничего серьёзного?
        - Как вам сказать. Сломал себе обе ноги…
        - Что вы говорите! - Беляев изображает на лице крайнее удивление. - Неужели, бежал за девкой и раньше времени спустил штаны?
        Теперь удивляться приходится мне.
        - Всё было несколько иначе, он упал с лестницы, но ваша версия тоже ничего. Откуда у вас такие смелые фантазии?
        - От верблюда. Таких бабников, как ваш Евгений Иванович ещё поискать. Неужто, не знали?
        - Ни в одном глазу…
        - Странно. А тут про него легенды ходят. Среди дамской половины населения, в основном.
        - Вот никогда бы не подумал.
        - А чего тут думать. Самец здоровый, - Беляев смотрит на меня поверх очков. - Хотел сказать, мужчина видный со здоровой тягой к мезальянсу. Знаете, есть такая категория девушек, которые очень любят мужчин постарше…
        Сказанное Беляевым запоздало вводит меня в кратковременный ступор. Рыжов - бабник? О нём тут легенды ходят? Не верю!
        - Да и бог с ним с Рыжовым, - Беляев машет в воздухе волосатой ручищей, - горбатого могила исправит. А вы, значит его коллега. Доктор? Кандидат?
        - Соискатель, - отвечаю я, и настроение моё начинает стремительно портиться.
        - Ну и когда же намерены метать дисер перед свиньями? - не унимается Беляев.
        - Сложно сказать…
        - Понимаю, понимаю. А научный руководятел кто?
        - Сейчас принято говорить «руководильник» или «руководилдо».
        - Хм. Последнее особенно близко к истине. И всё же, кто?
        - Был Щетинкин.
        Беляев становится серьёзным и весь его оптимистический задор вдруг испаряется неизвестно куда.
        - Жалко. Чертовски жалко, - говорит он, глядя куда-то в сторону.
        - Вы что, были знакомы?
        - Не скажу, что близко - он всё-таки намного старше - но общаться приходилось. Ладно, ну его, ваш сопромат, расстройство одно. Так с чего мы с вами начали?
        - С мотивации, если мне не изменяет память.
        - Ах, да, мотивация… ответьте мне, дорогой вы мой доктор Ци…, простите, инженер Цейслер, на кой штангенрейсмус вы с ней сцепились? Разве не видно, что у тётки не все дома?
        - Вообще-то, я хотел пошутить.
        - Ну, ни фига же шуточки у вас, доктор! Можно я буду звать вас доктор? Привык, знаете ли, к терминологии племянницы.
        - Лучше не стоит. Давайте, это я буду назвать вас доктор, а вы меня, скажем, по имени: Алексей.
        - Как пожелаете, Алексей. Тогда зовите меня по фамилии: Беляев. Идёт?
        - Идёт.
        - Вот и славно, один редут взят. Теперь поднимите вверх правую ладонь (я поднимаю), левую положите вот сюда (он подсовывает мне томик фельдшерского дела) и повторяйте за мной: клянусь ни при каких обстоятельствах больше никогда не шутить со стареющими женщинами!
        Я смотрю на него, должно быть, со слишком явным подозрением в его вменяемости.
        - Какой-то вы вялый, - говорит он, убирая книгу, - руки можете опустить.
        Я опускаю руки и складываю их на груди. Беляев на некоторое время замолкает, будто раздумывая, о чём бы ещё меня спросить.
        - Ну, расскажите теперь, как вам наш парадиз? - наконец говорит он.
        - В смысле? - удивляюсь я.
        - Ну, город вам наш как?
        - Да я, собственно, мало чего успел изучить. - Пожимаю плечами я. - Наш филиал только, да общагу изнутри. Но ни там, ни там, ничего парадизообразного не обнаружил.
        - Не понимаю, что вас не устраивает - природа, архитектура, люди хорошие. Именно рай на земле.
        - Да, люди у вас хорошие. Добрые.
        - Не судите обо всех по этой курице. Она безнадёжна. - Беляев очень убедительно крутит пальцем у виска и косит обоими глазами. - А люди у нас замечательные потому, что время, когда хорошим тоном было спрашивать: «Где воруешь?» вместо: «Где работаешь?» наш городок как-то миновало. Вероятно, оттого, что воровать тут было нечего. Те, кто не уехали в Москву на заработки, безусловно, слегка озлобились от безденежья, но, поверьте, остались нормальными. Не то, что в столицах.
        - А что в столицах?
        - Там все продали души дьяволу. - Беляев поднимает правую руку с сомкнутыми указательным и средним пальцами. - Презренный металл лишил вас ума, чести и совести. А заодно и стыда.
        - Лично я ничего никому не продавал.
        - Ай, бросьте. Все так говорят. На самом деле, факт продажи ваших душ доказательств не требует.
        - У вас что, чек есть?
        Беляев смеётся противным смехом, который совсем не вяжется с его габаритами.
        - Нет, чека у меня нет, - говорит он, отсмеявшись. - Но всем известно, что вы мечтаете разбогатеть вдруг, одномоментно, здесь и сейчас. Раз и готово. Поэтому и использовать приходиться короткую, как мини-юбка формулу успеха…
        - Круглое - лизать, продолговатое - сосать?
        Беляев одобрительно хлопает меня по плечу.
        - Третье забыли: что плохо лежит - хватать.
        - А вы здесь, значит, используете другую формулу.
        - Мы - другую. Мы исповедуем долгий и безнадёжный путь, что с вашей точки зрения, как это у вас называется, катастрофически негламурно. Но путь этот лечит и совершенствует душу. Лично я занимаюсь практикой только ради удовольствия. Денег это совершенно не приносит.
        - Путь Сенишинских самураев?
        - Jedem das Seine[8 - Каждому своё (нем.) Табличка с такой надписью висела над воротами в концентрационном лагере Бухенвальд.].
        - Оптимистично.
        Беляев встаёт с табурета и направляется к металлическому умывальнику, над которым вместо зеркала висит табличка с надписью: «Мойте лапы, эскулапы». Открывает воду, и из латунного крана начинает прерывисто сикать тоненькая струйка.
        - Кстати, вы женаты? - спрашивает он, намыливая волосатые лапищи.
        - Нет, я не женат, - памятуя о прошлой ошибке, говорю я.
        - А! Ну, так это же здорово! - Беляев вытирает руки белым вафельным полотенцем и возвращается на свой табурет. - У нас тут девушки просто загляденье.
        - Да? Я что-то не заметил.
        - А я вам объясняю, почему. Всё дело в том, что стремление к недостижимому стандарту зализанных в фотошопе моделей привело ваших столичных мымр в логически обоснованный эстетический тупик.
        Я киваю.
        - Лично мне на таких противно смотреть, - продолжает Беляев. - А здесь у нас, напротив, сохранился уникальный женский тип, который для меня всегда являлся эталоном. Как бы это поточнее сформулировать - образ советской городской красоты. Попрошу не путать с красотой российской глубинки - это совсем другое. - Беляев показывает руками, в каких именно местах не нужно путать только что введённые им понятия. - Для вас некрасиво всё, что не попадает в формат журналов для дур. Так? Вы просто разучились замечать настоящую красоту. Не говоря уже о том, какие у вас там царят нравы… эти ваши столичные паршивки… проституция стала практически нормой поведения…
        Мне надоедает провинциальный бред, и я его прерываю:
        - На самом деле, Беляев, - говорю я, - весь этот глянец не для наших, а скорее, для ваших паршивок… Наши обычно разбираются с этими вопросами сами, а вот вашим, без справочной литературы не обойтись никак. А насчёт нравов, то, поверьте, провинциальные девушки обычно более раскованы. Очень я их за это люблю…
        - Да?
        - Да-а-а. Это мой конёк. Надо просто попозже зайти в небольшой круглосуточный магазин и вежливо поинтересоваться стоимостью интимных услуг у продавщицы подходящего возраста. А лучше, у какой-нибудь из девушек, которые расставляют продукты на полках, так называемых мерчандайзеров. Здесь самая важная вещь - это уверенность, подходишь и интересуешься. И вот только не надо хлопать глазищами - ежу понятно, что ты даёшь в подсобке хозяину, Рафику, а может ещё и охраннику Мише и шофёру Диме. Так что побольше наглости и всё будет чики-пуки. Цена вопроса - пятьсот рублей максимум. Главное, чтобы было на чём и куда отвести даму. На худой конец, конечно, можно и в авто, но это как-то слишком по-тиновски. Раз в месяц для разрядки конечно можно, но не чаще…
        Беляев удивлённо поднимает брови.
        - С вашим ростом в машине?
        - А я специальную позу придумал, только надо из машины выйти. Девушка высовывает из открытого окна пассажирской двери свою голую задницу, а я захожу снаружи, и…
        - Довольно.
        Беляев встаёт и идёт к окну.
        Со спины он выглядит даже более отталкивающе, чем спереди. Виной всему его круглая, покрытая короткими седыми волосами, голова, которая растёт прямо из широкой спины. По моим наблюдениям, так стригутся отставные военные, физкультурники и люди с резким характером, поэтому я всегда настороженно отношусь к обладателям таких шевелюр.
        - Вот, что я вам скажу, Алексей, - говорит он спокойно. - Травма у вас несерьёзная, поэтому больничный я вам не выпишу. Голова болеть не должна, но уж если заболит, выпейте цитрамончику, после еды полколесика. Умывайтесь осторожно, не надо, чтобы вода туда попадала…
        Понимая, что теперь я могу идти, я встаю со стула.
        - И сколько мне ходить с этой красотой?
        - Сколько нужно. - Беляев жестом останавливает меня. - Обычно недели бывает достаточно. Приходите завтра на перевязочку. И ещё, Алексей, это, разумеется, не моё дело, но вам надо быть посдержаннее…
        - Что вы имеете в виду?
        - Как что, вашу реакцию на раздражение, конечно. Я без усилий вывел вас из равновесия, куда это годится? Так ведь, наверное, было и с дыроколометчицей?
        - Просто я не люблю, когда лезут в мои дела.
        - А этого, Алексей, никто не любит, - говорит Беляев и вдруг меняется до неузнаваемости. Маска провинциального скомороха исчезает, и лицо его приобретает вполне интеллигентные черты. На губах играет незлая улыбка.
        - На самом деле, мне очень нравится столичная пыль, - добродушно сообщает он. - Я имею в виду безобидный глянец про модные шмотки, дома, машины, выпивку. Раньше ненавидел, а потом понял, что это самый настоящий культурный слой. - Он подходит ко мне поближе и заговорчески шепчет: - И что девки сейчас везде нетребовательные, что в столице, что здесь, я тоже прекрасно знаю. И частенько этим пользуюсь - триста рублей всего, в среднем.
        Я молча киваю головой.
        - Думаю, ваша проблема в вашей профессии, - продолжает шептать Беляев, - точнее, в вашем к ней отношении. Вы воспринимаете собеседников, как студентов. Так? Лучший способ уразуметь это - самому встать на место тех, на кого вам приходится воздействовать.
        - Вы о чём?
        - Сходите на лекцию. Послушайте, попишите. Это помогает вернуться к истокам, вспомнить молодость…
        - Беляев, а вы…
        - Вы хотите спросить, хожу ли я ко врачам?
        - Да.
        - Конечно, хожу. Ещё как хожу. Как на работу иногда хожу, когда вдруг перестаю понимать тех, кто приходит ко мне на приём. Compranez vous[9 - Понятно? (фр.)]?
        - Naturlich[10 - Конечно (нем.)].
        - Вот и славно. До завтра, Алексей. Впредь, не дразните животных, я хотел сказать, будьте осторожны с дамами. Кто знает, какой ещё сюрприз для вас готовит парадиз… И, выше нос, шрамы украшают!
        В Рыжовском зеркале висит физиономия заслуженного мордобойца, отдалённо напоминающая мою фотографию в паспорте. Залепленная пластырем левая бровь мужественности не придала, напротив, сделала лицо обиженным и даже несколько глуповатым. Теперь у меня в прямом смысле слова на морде написано, что…
        Мне нужно думать о занятиях, а в голове почему-то вертится мой здешний предшественник. Точнее, то, что про него напел хвалящий своё болото фельдшер Беляев.
        «Теперь понятно, - говорю я себе, - почему Рыжов так рвался читать тут лекции, особенно в весеннем семестре. А мы-то думали, что всё дело в даче, которая у него, вроде бы, по этому направлению. Оказалось, что не всё так просто… А почему, собственно, нет? Сколько его помню, Рыжов всегда выглядел молодцом. Спортивный, подтянутый, зубы и волосы, вроде, свои - короче, прямая противоположность кафедральным старпёрам. Да и блеск в глазах говорил за здоровое состояние организма. И всё-таки, что-то тут не то. Но вот что именно…»
        Не желая откладывать развеявание сомнений в долгий ящик, я встаю, иду в кабинет заведующего, где есть телефон, по которому можно позвонить по межгороду, снимаю трубку и набираю номер нашей кафедры. После нескольких гудков трубку берёт Шура Гайворонский.
        - Кафедра «Инженерное освоение подземного пространства», Александр Гайворонский слушает, - слышу я в трубке знакомый приторный баритонец.
        - Привет, Саш, - говорю я, - узнал?
        - Богатым тебе не быть, Лёш, узнал, - отвечает он, - как ты там?
        - Ничего, обживаюсь. Саш, слушай, ты случайно не знаешь, сколько Рыжову стукнуло, когда он… ну, это, чебурахнулся.
        - А тебе зачем?
        - Да мы тут поспорили, - на ходу придумываю я, - шестьдесят ему или шестьдесят пять?
        - Восемьдесят, не хочешь?
        - Сколько, сколько?
        - Во-семь-де-сят. Ты что, оглох там?
        - Да нет… странно просто. А ты ничего не путаешь?
        - Абсолютно. Он ещё тогда сказал, что если шестьдесят - пропуск в женскую баню, то восемьдесят - в дурдом.
        - Это почему ещё?
        - Башка потому что уже не варит.
        10. Рыжов. Каждому по способностям
        Способностей у Евгения Ивановича было немного. Во-первых, он очень хорошо считал в уме. Как и когда этому научился, он точно сказать не мог, но то, что ещё в начальных классах школы ему не раз и не два удавалось удивлять этим учителей, помнил очень хорошо. Во-вторых, Евгений Иванович недурно рисовал. Этому он тоже никогда серьёзно не учился, но иногда, испытывая непонятную внутреннюю потребность изобразить что-то, ни с того, ни с сего, он брался за карандаш и мог часами выводить на обратной стороне «портянок» первого формата всё, что приходило в тот момент в его голову. Лучше всего ему удавались голые девушки и богатыри верхом.
        И, самым последним, самым выдающимся, и в тоже время до неприличия странным талантом Евгения Ивановича была его способность ни много, ни мало, раздевать женщин глазами. Не в том смысле, что он мог снимать с женщин одежду усилием мысли, а просто (на самом деле, совсем не просто!) ему удавалось увидеть, что у них под одеждой. Оговорюсь сразу, получалось это не всегда и не со всякой дамой, а первое время он вообще не мог это контролировать.
        В этом случае, Евгений Иванович точно помнил, когда он впервые осознал в себе этот срамной дар. Открылся он поздно, после пятидесяти, когда Евгений Иванович перебрался в Москву и только начал преподавать в институте.
        Это случилось в один очень жаркий день в конце июня 1976 года. Евгений Иванович сидел секретарём на последнем в том учебном году ГЭКе[11 - ГЭК - Государственная экзаменационная комиссия.]. Оставалось заслушать ещё одного без десяти минут дипломированного молодого специалиста и - в отпуск.
        Последним без десяти минут молодым специалистом оказалась маленькая невзрачная студенточка - единственная девушка в группе - Алёнка Позднякова, которую остальные ребята по какой-то причине (понятно по какой - думали, что высокая комиссия выдохнется, и не будет особенно зверствовать) оставили комиссии на закуску.
        Она стояла у своих, (как пить дать, ни одного сама не чертила) наколотых на большие фанерные «раскладушки», листов в длинном, ниже колен жёлтом платье с кружевным воротничком и рукавами - фонариками, и тихонько бубнила заученный за ночь текст доклада, когда Евгений Иванович вдруг увидел, что Алёнка на самом деле стоит, в чём мать родила. От удивления у него свело нижнюю челюсть. Он совершенно отчётливо разглядел её небольшие острые груди, маленькие розовые точки - соски, след от резинки чуть пониже пупка, русый, немного темнее волос, пушок на лобке, и желтовато-синий синяк на левой коленке.
        «Должно быть, грохнулась где-нибудь», - пришла в голову Евгению Ивановичу неожиданная мысль.
        Алёнка запнулась. Она что-то почувствовала и покраснела. Её серые глаза сами нашли глаза Евгения Ивановича (до этого она на него не взглянула ни разу) и с вопросом уставились в них.
        - Ну, что же вы, Позднякова! - крикнул одуревший от жары председатель комиссии. - Смелее! Заканчивайте!
        Алёнка кое-как закончила доклад, затем кое-как ответила на дежурные вопросы и мухой выбежала из полукруглого зала дипломного проектирования.
        Через пару часов, после объявления оценок и дружеского обеда усталые и взмокшие члены высокой комиссии стали расходиться по домам. Евгений Иванович медленно пошёл к метро, проклиная влажную московскую жару, к которой он ещё не успел привыкнуть после казахской суши. В сквере возле входа в метро «Бауманская» ему попалась весёлая компания галдящих под гитару молодых людей. Среди рослых парней в белых рубашках с коротким рукавом и чёрных клешах стояла маленькая девушка в длинном жёлтом платье. Ветер, гулявший в листве, подцепил её подол, и прежде чем девушка успела его одёрнуть, Евгений Иванович отчётливо увидел желтоватый синяк на её левой коленке.
        На церемонии вручения дипломов Алёнка Позднякова, одетая в то самое жёлтое платье с фонариками и залитая красной краской по самые жидкие свои косички, вручила небольшой букет ирисов не своему научному руководителю, не кому-нибудь там ещё, а именно Евгению Ивановичу, с которым во время учёбы не имела практически никаких контактов. Когда же настал самый грустный момент и бывшие студенты прощались со своими бывшими преподавателями, Алёнка как-то уж очень горячо пожала своими маленькими ладошками его пятерню и потом, привстав на цыпочки, чмокнула в щёку. Эпизод этот, вроде бы не был замечен окружающими, потому как остался не прокомментированным, да и сам Евгений Иванович отнёсся к нему скорее с юмором, чем с каким-то значением.
        В следующий раз «дар» дал о себе знать ровно через неделю. На этот раз свои прелести, сама того не ведая, продемонстрировала Евгению Ивановичу знакомая Нины, Оля Гальперина. Оно было более захватывающе, чем первое, но случилось, так скажем, совершенно не к месту, во время ужина двое надвое. Евгений Иванович был с Ниной, а Оля с долговязым сорокалетним оболтусом в сильных очках и с бородкой клинышком, которого Евгений Иванович окрестил про себя «Тимирязевым». Весь остаток вечера после того, как Евгений Иванович увидал высокий, монументальный, забрызганный маленькими коричневыми родинками Олин бюст, его хозяйка не сводила с Евгения Ивановича своих больших карих глаз, напрочь забыв про «Тимирязева».
        «…это же совсем другие отношения получаются, если узнать, что у дамы под платьем. Даже просто увидеть её голой, а уже, если переспать… думаете, дело во власти, в примитивном превосходстве? Ничуть не бывало! Дело в близости. Духовной близости, путь к которой, сударь мой, лежит сквозь близость телесную…» Евгений Иванович прочитал это давным-давно в одной старорежимной книжке, случайно найденной в прабабкином доме на подловке. О чём там шла речь, и кто был автор, он уже не помнил, только эта фраза врезалась ему в память, и теперь, до него дошёл, наконец, смысл прочитанного ещё до войны отрывка…
        Вместе с этими приятными и неожиданными странностями с Евгением Ивановичем начали происходить и унизительные возрастные изменения. Нет-нет, его простата не стала размером с теннисный мяч, он не вставал по три раза за ночь, чтобы пописать и ни разу не мочился в штаны, не добежав до туалета. Ничего такого. Просто у него перестало получаться с Ниной. Раз, другой, третий… «Так, ничего страшного, с кем не бывает», - успокаивал он сам себя, но потом, спустя три месяца года со времени первой осечки, он понял, что дело-то гораздо серьёзнее. В том смысле, что дело - дрянь.
        Нина делала вид, что ничего не замечает, но долго так продолжаться не могло. Она была молодой женщиной, ей это было нужно, просто необходимо, хотя бы раз в неделю или, там, в месяц… Евгений Иванович всё это прекрасно понимал, только сделать ничего не мог.
        - Это у вас, голубчик, возрастное, - сказал ему молодой врач с улыбкой, - чего ж вы хотели на шестом-то десятке?
        - Я хотел бы иметь возможность хотя бы раз в неделю спать женщиной, - процедил Евгений Иванович.
        Врач только ещё шире улыбнулся в ответ и прописал ему успокоительное.
        Срамные видения не отпускали Евгения Ивановича всё лето, наоборот, они стали чаще и циничнее. Один раз в метро, один раз в «Ленинке», два раза в доме отдыха, куда они с Ниной поехали по её профсоюзной путёвке. Видеть молодых, почти всегда красивых женщин без одежды в самых неподходящих местах, имея и при этом, в штанах, по сути, сдутый воздушный шарик, становилось просто невыносимо, тем более что после просмотра некоторые из них оказывали Евгению Ивановичу небольшие, а иногда и весьма даже нескромные знаки внимания.
        Евгений Иванович решил, что сходит с ума. Помешательство на почве прогрессирующей импотенции - такой диагноз он придумал себе сам и повторял его про себя при каждом новом «приступе помешательства», а после прибавлял: «бодливой корове бог рогов не даёт».
        Осенний семестр начался в тот год с опозданием - первое сентября выпало на воскресенье, а уже третьего, на следующий день после заседания кафедры, Евгений Иванович отправился в филиал в посёлке Сениши. Это была его почётная обязанность, его, собственно, и взяли-то на кафедру, с тем условием, что он будет читать там Сопромат.
        Ехать туда он не хотел, потому что боялся. Боялся оставлять Нину в Москве одну, ему чудился абстрактный красавец-любовник, который станет, не стесняясь приходить в его отсутствие и делать с Ниной то, что её гражданский муж, Евгений Иванович Рыжов вот уже как три с лишним месяца сделать не в состоянии. Сначала она будет это скрывать, врать, оправдываться, но потом соберётся с силами и выложит ему всё…
        Мало того, в прошлом семестре он завёл в Сенишах лёгкие шашни с одной преподавательницей прямо на кафедре, и теперь боялся появиться там в своём нынешнем состоянии. Как он признается ей в своём несоответствии? Что скажет?
        Всё это угнетало. Мысленно попрощавшись с Ниной, квартирой и всем остальным, он собрал целый чемодан нужных и не очень вещей, и отправился в небольшое путешествие.
        Стелла Иосифовна, та самая преподавательница, с которой у Евгения Ивановича в прошлом семестре наметился роман, встретила его холодно, чему он очень обрадовался. «Одной проблемой меньше», - решил он и углубился в работу.
        Как назло, группа ему попалась - одни девчонки, и при том почти все хорошенькие. «Голое видение» первый раз посетило его на первой же его лекции, когда он рассказывал об основных гипотезах Сопротивления материалов. Это была высокая, склонная к полноте и дурно одетая девица. На следующей лекции он посмотрел её маленькую рыжую подружку. Через пару недель он почти привык ко всему этому, а к середине семестра пересмотрел всех девчонок из группы и несколько приходящих.
        Раньше, бывало, Евгению Ивановичу доставляло некоторое (во всех смыслах странное) удовольствие наблюдать за изменением внутригендерного статуса студенток - подмечать тот самый момент превращения, диалектического преобразования девушки в женщину, или, как тогда говорили: «из гусеницы в тыкву». Ходила, ходила на его лекции девушка, а тут раз - и женщина пришла. Но теперь он, казалось, мог увидеть особу женского пола прямо-таки насквозь…
        И пошла о нём дурная слава. Студентки стали друг другу рассказывать, что иногда, на рыжовских парах они чувствуют на себе странный, прожигающий его взгляд и им становится от этого не по себе, а потом, потом, что-то с ними и вовсе делается непонятное. Случайно подслушав такой разговор, Евгений Иванович узнал, что одной девушке он приснился в образе люцифера, а другая прямо на лекции вообразила себя в его объятьях, да так отчётливо, что ей пришлось срочно отлучиться в уборную.
        Сам же Евгений Иванович к тому времени стал называть это «анатомическим театром», поскольку женские телеса он наблюдал уже без удовольствия, а просто с любопытством. Он, конечно, замечал, что во время «видений» его обнажённые подопечные ведут себя несколько странно - краснеют, взгляд их становится бегающим, а движения немного скованными. «Следует ли из этого, что они что-то чувствуют?» - задавал себе один и тот же вопрос Рыжов. Это было очень важно, поскольку, если это так, то, значит, нет никакого помешательства, а есть дар, да такой, о котором раньше никто и слышал. Ещё, Евгений Иванович отметил, что уже отсмотренные студентки ведут себя в его присутствии гораздо более покладисто, и даже покорно, в результате чего посещаемость его лекций стала практически стопроцентной, а внимание, с которым студентки слушали его, безупречным.
        - Евгений Иванович, - сказала одна его студентка - Валентина Суворина - после очередной лекции, - я так больше не могу.
        В аудитории кроме них никого не было. Пара закончилась несколько минут назад, все уже разошлись, и только Валентина осталась с какими-то вопросами по домашнему заданию.
        - Простите, что вы больше не можете? - спросил Евгений Иванович.
        - Так жить я больше не могу. Оставьте меня, пожалуйста, в покое!
        Валентина стояла, сжав руки в кулаки, чуть наклонив голову вперёд. Её глаза, красные, не то от слёз, не то от бессонницы, смотрели на Евгения Ивановича очень твёрдо.
        Можно было только догадываться, чего ей стоило это сказать.
        - Простите, но я не совсем…
        - Все вы понимаете, Евгений Иванович! - крикнула Валентина. - Вы же из меня всю душу вынули!
        После того, как Валентина с рёвом выбежала из аудитории, Евгений Иванович сел за парту и просидел так целый час, пока его не попросили из аудитории. Тогда он пошёл на кафедру и сел там. И думал, думал, думал.
        11. Алексей Цейслер. Мы репетируем!
        Стелла Иосифовна не стала распускать никаких слухов. Она вообще приняла обет молчания о том, что произошло в тот вечер, потому что на следующий день кое-что случилось. А дело было вот как.
        Утром я пришёл на кафедру чуть раньше обычного, чтобы забрать всё необходимое для лекции и побыстрее, ни с кем не повстречавшись, смыться в лекционную аудиторию. Дверь кафедры оказалась незапертой, я дёрнул латунную ручку на себя и обмер.
        Первой мне бросилась в глаза монументальная фигура Стелы Юзефовны, которая, приняв сценическую позу «оставьте меня, оставьте», располагалась в центре лаборатории. Правой рукой она опиралась на испытательную машину, а левой, будто закрываясь от солнца, заслонила глаза. Стелла Иосифовна была похожа на портрет Ермоловой в своём старомодном фиолетовом платье со шлейфом и вставленной на груди сеткой. Грудь под сеткой высоко вздымалась.
        Перед Стеллой Юзефовной, приклонив колено, находился высокий худой студент с длинным лицом, наполовину закрытым невообразимых размеров чёлкой, и держал Стелу Юзефовну за руку. На студенте был ядовито жёлтый свитер и несколько коротковатые чёрные брюки. В просвете между брючиной и носком виднелась бледная волосатая плоть.
        Жёлтый свитер кавалера настолько не подходил к фиолетовому туалету Стелы Иосифовны, что одно это могло служить достаточной причиной для отказа, но Стелла Иосифовна предпочла обрушить на воздыхателя самый испытанный аргумент.
        - Жиров, вы не понимаете, я замужем, - сказала она, глядя в сторону, на портрет Отто Мора.
        - О, Стелла, но как же мне быть, - с жаром голосил студент, терзая её кисть, - я не могу без вас.
        - Забудьте меня, Жиров! - Стелла Иосифовна воздела глаза к потолку. - Вы ещё найдёте себе моложе…
        - Мне не надо моложе, мне нужна вы… только вы…
        Я давно заметил, что долго оставаться незамеченным, находясь в неком замкнутом пространстве и наблюдая за другими людьми, дано не всякому. Можно надёжно спрятаться, соблюдать абсолютную тишину, не шевелиться и не дышать, но всё равно через какое-то время те, за кем ты наблюдаешь, обязательно обернуться в твою сторону и спросят: - «Кто здесь?» Дело тут не в маскировке, а в самом подходе к подсматриванию. Для того чтобы стать невидимым, надо, прежде всего, живо интересоваться происходящим процессом, случайные же, незаинтересованные свидетели обнаруживаются весьма быстро.
        «Влюблённые» синхронно повернули головы в мою сторону. На лице студента (на незакрытой чёлкой его половине) отразился ужас. У Стелы Иосифовны - негодование.
        - Простите, я не вовремя, - сказал я и выскочил в коридор.
        Вечером, после того, как закончилась моя последняя пара, я зашёл на кафедру и встретил там Стеллу Иосифовну. Уже в другом наряде (чёрная юбка + чёрный жакет с янтарной брошкой в виде жука навозника на левом лацкане + кремовая блузка с бантом) она сидела, сложив руки на коленях, недалеко от того места, где происходило утреннее объяснение.
        Увидев меня, она встрепенулась.
        - Алексей, вы нас не так поняли, это была репетиция, - сказала она и поднялась мне навстречу.
        - Хоть мне и нет никакого до этого дела, - ответил я, отстраняясь, - я сразу почувствовал в увиденном театр, потому, как у женщины вашего возраста в жизни уже не может быть подобных сцен.
        Стелла Иосифовна вспыхнула. Я, должно быть, тоже покраснел, оттого, вероятно, что сказал мерзость. Ох уж эта мне вшивая интеллигентская реакция на собственную подлость! Даже унизить никого толком не могу, не почувствовав запоздалое, уже никчёмное раскаяние. Захотелось извиниться.
        - Тогда заключим сделку, - моя собеседница снова села, - вы будите молчать про то, что видели сегодня утром, а я - вот об этом…
        Она резко подняла правую руку с вытянутым указательным пальцем, который устремился точно в пластырь, скрывавший мою рассечённую бровь (тут я вспомнил, что не сходил сегодня к Беляеву на перевязку).
        - …мне подобная слава, разумеется, не повредит, а вот вам…
        Стелла Иосифовна так выразительно прищурила глаза и сдвинула брови, что вкупе с вытянутым пальцем стала похожа на злую волшебницу из какого-то старого мультика.
        - Идёт, - ответил я, не раздумывая, - а то ещё превратите меня в тыкву.
        Стелла Иосифовна опустила руку. Брови её вернулись на место и глаза обрели обычные очертания и размер. Краска сошла с её лица, оно разгладилось и стало на удивление спокойным и уверенным.
        - Алексей, а вы не хотите извиниться? - вдруг спросила она и снова встала.
        - За что, простите?
        - Вы сказали гадость про мой возраст.
        - Ах да, извините ради бога. Но тогда и вам не плохо бы извиниться за то, что разбили мне бровь дыроколом, Стелла Иосифовна. Могли, ненароком и в глаз…
        Тут Стелла Иосифовна повела себя несколько странно. Она сделала уверенный шаг в мою сторону, и на её лице заиграла непонятного сорта улыбка.
        - Тогда поцелуемся в знак взаимного прощения, - и, положив свои руки мне на предплечья, она приложилась щекой к моей щеке. Я почувствовал мягкое касание и многоярусную смесь женских запахов.
        Дверь на кафедру открылась, и я увидел знакомый лик с огромной чёлкой. В правом глазу была надежда, которая через мгновение сменилась ужасом.
        - Закройте дверь, Жиров. Мы репетируем! - отрезал я.
        Теперь мы со Стеллой почти дружим. Мне доверяют некоторые кафедральные секреты и сплетни (обычно времён олимпиады в Лейк-Плэсиде), и регулярно после вечерних занятий поят чаем с кексами, разумеется, в обществе Матвея Матвеевича.
        Всё-таки, странный народ, женщины. Заслужить их расположение порой невозможно без какой-либо конфликтной ситуации, а уж привязанность без негодяйства с мужской стороны, по-моему, невозможна в принципе. Кому расскажи, что примирение с одной мадам у меня случилось после того, как она залепила мне в глаз дыроколом, а я застукал её с пылким геронтофилом!
        Сегодня как раз такой вечер. На кафедре никого. Мы со Стеллой Юзефовной опустошаем по второй кружке какого-то вонючего цветочного чая. Матвей Матвеевич на хозяйстве.
        Теперь эти люди видятся мне совсем по-другому. «Они ведь самые обычные старики, - думаю я, - возможно бездетные, или просто покинутые своими отпрысками, застрявшие на небольшом острове старого мира - кафедре сопротивления материалов провинциального ВУЗа». Теперь мне их даже немного жаль.
        Матвей Матвеевич возвращается на своё место. Он ставит на стол вазочку с лимонными дольками в сахаре, от вида которых мне вспоминается навсегда ушедшее советское детство.
        - А что это вообще за заведение, НИИгеомаш? - просто, из любопытства спрашиваю я моих партнёров по чаю.
        Матвей Матвеевич и Стелла Иосифовна многозначительно переглядываются.
        - За такие вопросы лет, эдак, двадцать назад вам бы, Алексей, голову быстро бы открутили, - говорит Матвей Матвеевич.
        - Неужели всё так серьёзно? Я, вообще-то, надеялся там провести натурные эксперименты. Для диссертации…
        Мои собеседники опять переглядываются.
        - Алексей, а кто, позвольте спросить, вас туда направил? - спрашивает Матвей Матвеевич осторожно, будто разворачивает, боясь порвать, тонкую фольгу.
        - Как кто? Кафедра, - отвечаю я, уже чувствуя неладное, - в лице заведующего Красикова и Бахтеярова…
        - Всё ясно! - хлопает себя ладонью по коленке Матвей Матвеевич и начинает энергично двигать челюстями.
        Я удивлённо смотрю на заведующего.
        - Матвей Матвеевич хочет сказать, - ласково начинает Стелла Иосифовна, - что господа Красиков и Бахтеяров, мягко говоря, желая вам наихудшего, спровадили сюда, с глаз долой - из сердца вон, прекрасно зная, что НИИгеомаш в настоящее время представляет собой огромный пустой барак за забором. Нет больше НИИгеомаша, Алексей.
        После этих её слов мне за шиворот буквально выливается ушат холодной воды.
        - Но, как…
        - А вот так. Должно быть, вы кому-то из них здорово насолили, да?
        - Да я не об этом. - Обида подступает к самому горлу, но я держусь. - Я про НИИгеомаш, честно говоря, я на него так надеялся.
        - Был «Айсберг», да сплыл. - Стелла Иосифовна делает руками движения, будто плывёт брассом. - И всё-таки, что же вы такого сделали плохого? Признавайтесь!
        - Не знаю даже… - говорю я, но тут меня осеняет: - может, это оттого, что я аспирант Щетинкина?
        - Вот именно! - Матвей Матвеевич опять лупит себя по коленке.
        - Матвей, не горячись. - Стелла Иосифовна гладит его по руке. Матвей Матвеевич отвечает ей доброй беззубой улыбкой.
        - Алексей, ваш, в прочем, какой он к чёрту ваш, этот самый Бахтеяров, насколько я его знаю, - произносит Матвей Матвеевич уже спокойнее, - человечек мстительный и тщеславный, так что такой сюжет представляется единственно возможным.
        - Они с Ильёй никогда не ладили. - Вторит ему Стелла Иосифовна. - Началось с того, что они оба метили в заведующие. Илья пришёл на кафедру из НИИгеомаша на профессорскую ставку в семьдесят седьмом, весной, а через полгода умер тогдашний заведующий - Валентин Павлович Десятников. Реальных кандидатур на место заведующего было двое: Щетинкин и Бахтеяров. Когда дело дошло до голосования, Бахтеяров стал подговаривать сотрудников голосовать за него, обещая в случае своего избрания золотые горы. Кончилось тем, что его кандидатуру сняли, и заведующим стал Щетинкин. Бахтеяров так ему это и не простил. Всё выжить пытался. Пока был Советский Союз, писал него доносы в партком, а после стал открыто поносить в статьях и на заседаниях. Теперь вот, за вас принялся…
        - Всё-таки, каков подлец! - снова детонирует Матвей Матвеевич. - Воевать с мертвецами - это я как учёный ещё могу понять, но впутывать в эти баталии живых, тем более, учеников - это, простите, подлость!
        - Успокойся, Матвей, ещё не хватало, чтобы ты себе из-за этого мерзавца давление себе нагнал, - одёргивает Стелла Иосифовна Матвея Матвеевича, и тот умолкает.
        - Разумеется, Алексей, - продолжает она, - я эту историю знаю только со слов Жени Рыжова, то есть Евгения Ивановича, но в подлинности её не сомневаюсь…
        - Всё в точности так и было… - поддакивает Матвей Матвеевич возбуждённо.
        По выражению лиц моих собеседников можно подумать, что они сообщили мне только что великую по важности тайну. Мне бы, наверное, надо многозначительно покивать головой, или широко раскрыть от удивления глаза, или же, наоборот, закрыть лицо руками и зарыдать. Но я сижу, как сидел.
        Во-первых, я эту историю тысячу раз слышал, во-вторых, насколько я знаю, всё было несколько иначе… и в - третьих… А, в-третьих, чего-то такого от Красикова и его клаки я и ожидал. Не в том смысле, что предвидел что-то или чувствовал, просто была у меня непонятная уверенность в изначальной тухлости всей этой затеи со ссылкой сюда. Мне, вероятно, должно быть до зелёных соплей обидно, что опять меня кинули через колено мои небесные покровители, и эксперимента мне теперь не видать, как собственной задницы… а я чувствую только то, что на всё на это мне уже глубоко плевать. Чудеса…
        - А чем в НИИгеомаше занимался Илья Михайлович? - спрашиваю я, чтобы свернуть разговор в другую сторону.
        - Этого мы не знаем! - первым отвечает Матвей Матвеевич.
        - Действительно, точно ничего не известно, - сообщает Стелла Иосифовна после паузы. - Илья никогда ничего об этом не рассказывал, но есть версии. Все они довольно таки фантастические и, скорее всего, к реальности никакого отношения не имеют, но всё же.
        Стелла Иосифовна делает ещё одну паузу, должно быть для того, чтобы разжечь во мне интерес к сказанному.
        - Самым распространённым слухом про «Айсберг», так называли в то время НИИгеомаш, было то, что под ним находится самый крупный в стране правительственный бункер. Вот его-то ваш бывший научный руководитель якобы и построил. Если, Алексей, вы, не дай бог, конечно, решите пойти здесь у нас в народ, то первый же встречный вам расскажет, как он видел тут Брежнева или Косыгина или, в крайнем случае, Устинова на мотоцикле. Это всё, конечно ерунда, мы с Матвеем Матвеевичем в это не верим.
        Матвей Матвеевич совершает утвердительные поклоны. Стелла Иосифовна опять держит паузу.
        - Вторая версия, - продолжает она, - милитаристская.
        - В смысле, военная? - уточняю я.
        - Именно! - бодро вступает Матвей Матвеевич. - Давным-давно был такой способ ведения войны, Алексей, может помните - минные галереи, подкопы, бочки с порохом? Вот и здесь занимались тем же самым, только на качественно новом уровне. Вообще, я заметил, принцип, по которому действуют орудия уничтожения, остаётся неизменным, совершенствуется только технология. Например, проходку тоннелей для закладки подрывного заряда делают не лопатами, а буровой машиной, либо трясут ультразвуком - он ослабляет породу - или жгут, как Щетинкин, а в качестве подрывного заряда не упомянутая бочка с порохом, а сами понимаете что.
        - И зачем всё это, позвольте спросить?
        Глаза Матвея Матвеевича загораются мальчишеским огнём, и он, потирая сухие ладони, подаётся ближе ко мне.
        - Как зачем? Чтобы незаметно добраться до промышленных и политических центров противника и тихо, из-под земли их уничтожить. Это, конечно, не означает, что надо прокопать тоннель прямо, пардон, под самый главный вражеский клозет, вполне достаточно остановиться в десятке километров от промышленного или политического центра противника и шарахнуть, чем надо и в какую надо сторону. Произойдёт маленькое землетрясение и всё шито-крыто. Большинство зданий рухнет, погибнет большая часть населения…
        - Матвей, не надо подробностей, - вмешивается Стелла Иосифовна.
        - Прости, дорогая, увлёкся. (Нежно гладит супругу по руке) Говорят, в шестидесятые, после Пауэрса, кто-то там (палец в потолок) решил, что если средства ПВО станут развиваться такими же темпами и дальше, то нападение с воздуха становится всё более дорогим удовольствием. Вот тогда-то, якобы, и было решено развивать этот вид вооружений. Прибавьте к этому совершенствование технологий строительства подземных сооружений! Довольно логично, не правда ли?
        - И что, это работает?
        Матвей Матвеевич весело мне подмигивает.
        - К счастью, не было подходящего случая… Такие штуки, более медленные конечно, строили ещё в войну. Говорят, выходили прямо к немцам в окопы. Только потери среди тех, кто в этих штуках сидел, были большие - застряли где-нибудь, и каюк. Самостоятельно, без помощи извне, выйти практически невозможно.
        - Ну, хватит уже. - Стелла Иосифовна, изображает негодование, и Матвей Матвеевич умолкает. - Мне как женщине больше всего нравится легенда о том, что Илья Михайлович охотился за подземными сокровищами, а точнее за алмазами.
        - За теми, что в кимберлитовых трубках! - поясняет Матвей Матвеевич. - Есть мнение, что кимберлитовые трубки тянутся через всю нашу страну от Кольского полуострова на восток до самой Якутии. Только залегают они очень, очень глубоко (сочувствие в голосе и пауза). Так вот, опять же, есть мнение, что Илья в НИИгеомаше строил бурильную машину, способную забуриваться на такие расстояния под землю и добывать там алмазы.
        - И насколько это глубоко? - спрашиваю я.
        - Где-то, порядка десяти километров в минус от уровня моря. В Балтийской системе координат, разумеется, - отвечает Матвей Матвеевич. - В этой версии, кстати, ничего сверхъестественного нет. Возможно, с его опытом прокладки тоннелей, он действительно построил что-то подобное…
        - Да и с точки зрения политики поддержания государственных штанов, - перебивает его Стелла Иосифовна, - этот проект так же не выглядит сумасшедшим. Строили же у нас газопроводы через полстраны от Ямала до Европы!
        Я киваю.
        - А ещё, есть мнение, - возбуждённо заявляет Матвей Матвеевич, - что в НИИгеомаше разрабатывались бурильные установки, вы только не смейтесь, для лунной гонки!
        - Остапа понесло… - Стелла Иосифовна машет на мужа рукой и сама отправляется ставить новый чайник.
        Матвей Матвеевич, чуть понизив голос, продолжает:
        - Там, если вы не знаете, планировалось строить подземный город. Даже название ему придумали - «Королёв-на-Луне». Наша первая лунная экспедиция должна была доставить туда бурильную установку с обезьяной внутри, который в автоматическом режиме совершил бы забуривание прямо с посадочного модуля на несколько десятков метров в лунный грунт.
        - А обезьяна зачем?
        - Никто же не знал, как там себя поведёт человек. Несколько суток на поверхности Луны провести, это одно, а несколько недель? Несколько месяцев? Если бы с обезьяной всё выгорело, то послали бы вторую экспедицию, уже с людьми. Они должны были в пробурённом установкой тоннеле смонтировать жилой модуль и ждать следующей экспедиции. Всё, как на орбитальных станциях.
        Возвращается Стелла Иосифовна с чайником в руке.
        - Всё это сказки, - говорит она, - не верьте ему, Алексей.
        - А ещё говорили, что Илья искал чудь желтоглазую, - как бы невзначай роняет Матвей Матвеевич.
        - Кого, кого, простите? - переспрашиваю я.
        - Ну, тех, кто пещеры наши построил…
        - Матвей, не пори чушь! - повышает на мужа голос Стелла Иосифовна. - Ты же знаешь, не люблю я это!
        Матвей Матвеевич закрывает рот ладонями и начинает смешно вращать глазами.
        - Не обращайте на него внимания, - говорит она мне с улыбкой, - это он так шутит.
        Стелла Иосифовна опять машет на Матвея Матвеевича рукой. Тот, как бы в подтверждение её слов, кивает.
        - Как бы там ни было, - говорит Стелла Иосифовна, - Илья с Женей Рыжовым проработали в НИИгеомаше вместе несколько лет. Как я уже сказала, Илья в восьмидесятом уехал в Москву преподавать на вашей кафедре, а Женя совмещал работу там и здесь, пока тут ни появились вы, Алексей. Говорят, - Стелла Иосифовна понижает голос, - что Илью из НИИгеомаша ушли после какой-то неприятной истории.
        - Что это за история, теперь вам никто уже не расскажет, - встревает Матвей Матвеевич и тут же опять ладонями закрывает себе рот.
        Электронные часы на моей руке два раза пикают.
        - Это сколько уже? - спрашивает Стелла Иосифовна.
        - Девять, - отвечаю я.
        - Ух, как засиделись! - озабоченно бормочет Матвей Матвеевич и начинает убирать со стола. - Сейчас уже охрана по кабинетам пойдёт…
        Я пытаюсь помочь ему, но Стелла Иосифовна останавливает меня.
        - Идите, Алексей, мы тут сами всё уберём и закроем, - говорит она ласково.
        Я прощаюсь с Матвеем Матвеевичем и направляюсь к двери.
        - Алексей, вы идеально заполняете свою оболочку, - говорит на прощание Стелла Иосифовна и делает мне ручкой.
        12. Рыжов. Странный человек
        Появился осенью. Евгений Иванович впервые увидел его в конце сентября, в открытом кафе, рядом с неработающей, заколоченной церковью. Он тогда зашёл в последний раз посидеть на веранде и выпить слабенького кофе - закрыть сезон, так сказать. Странный человек прошёл мимо и даже не посмотрел на него, но у Евгения Ивановича внутри что-то стукнуло. Так бывает, когда увидишь в толпе знакомый профиль, но никак не можешь вспомнить, чей же он этот профиль, именно.
        Выглядел странный человек, естественно, странно. Во-первых, одет он был не по сезону тепло, в пальто и шерстяной берет, а под пальто, наверняка, был ещё и костюм, возможно, тоже шерстяной. Во-вторых, на нём были чёрные очки в пол лица, какие вышли из моды ещё году в шестьдесят седьмом, а то и раньше.
        В следующий раз Евгений Иванович увидел его в октябре, когда улицы уже были мокрыми, с прилипшими к ним жёлтыми листьями разных мастей, а небо грязным. Евгений Иванович медленно шёл домой в общежитие по мокрому чёрному асфальту улицы Первопроходцев и о чём-то нехорошем себе думал, когда навстречу показался человек в чёрном плаще с поднятым воротником, шляпе и чёрных очках «стрекоза». Глаз под чёрными очками видно не было. В правой руке человек держал кейс, а в левой - тонкую чёрную трость. В углу рта дымился окурок. «Будто из шпионского фильма сбежал, - подумал Евгений Иванович, - плащ - шляпа - очки - сигарета. И зачем он так вырядился, интересно?»
        Внешность «шпиона» на какое-то время заняла мысли Евгения Ивановича, и он вдруг понял, что откуда-то помнит это его лицо, ни молодое, ни старое. Он даже хотел окликнуть странного человека, но тот, как и подобает настоящему шпиону, уже скрылся за углом ближайшего дома. Идти за ним Евгений Иванович не решился.
        Третья встреча случилась уже зимой, перед самой сессией, во время большого перерыва, который предназначался для приёма пищи.
        Институтское «стойло» было переполнено. Голодные студенты закрыли телами амбразуру в стене, из которой крупная дама в несвежем белом халате (Евгений Иванович её тоже «видел» - б-р-р-р) отпускала пищу. «Две сосиски и пюре! Две сосиски, пюре и компот!» - слышалось из толпы, щёлкали костяшки счёт, и звенела мелочь в маленькой белой тарелочке.
        Евгений Иванович доедал последнюю сосиску. Ещё оставались кекс, посыпанный сахарной пудрой и стакан бледного чаю. Вообще-то, Евгению Ивановичу не слишком-то нравилось принимать пищу среди студентов, но идти в преподавательскую столовую в другой корпус по морозу было просто лень.
        - Здравствуйте, Евгений Иванович, - сказал странный человек, который, оказывается, стоял по другую сторону стола. Евгений Иванович так увлёкся сосиской, что не заметил, как тот подошёл. На этот раз на человеке было коричневое пальто с каракулевым воротником, каракулевая же шапка-пирожок и те самые огромные чёрные очки. Он был только что с улицы - на маленьких седых усиках блестели ещё не растаявшие льдинки.
        - Я вас не знаю, - ответил Евгений Иванович от неожиданности.
        - Знаете, знаете, просто боитесь вспомнить.
        - Я вас не знаю, - повторил Евгений Иванович.
        - А помнишь, товарищ, друзей дорогих? Винтовка, винтовка, одна на троих… - напел незнакомец хрипловатым баритоном.
        - Не понимаю…
        Незнакомец снял очки и положил их на стол. Правого глаза у него не было, вместо него на Евгения Ивановича смотрел стеклянный протез. От протеза через бровь по лбу тянулся тугой верёвочкой шрам, который под прямым углом пересекали две глубокие морщины. Здоровый глаз грязно голубого цвета был сощурен, будто странный человек смотрел на яркое солнце. На тонких бледных губах играла непонятная пока улыбка. Во всём же остальном, это был постаревший, но теперь безошибочно узнаваемый…
        - Илья… - вырвалось у Евгения Ивановича, - Илья! Как ты, ты же… - И он бросился прямо через стол его обнимать, но тот жестом отстранил его.
        - Жень, - сказал Илья, - мне с тобой очень надо поговорить, но только не здесь.
        Сосиска была брошена недоеденной, и Евгений Иванович с Ильёй пошли, точнее, потрусили по морозу в небольшой старинный дом недалеко от железнодорожной станции, к Илье домой, в его однокомнатную квартиру на цокольном этаже, куда можно было попасть только с чёрного хода.
        - Раньше здесь жила прислуга, - объяснил Илья, когда они с Евгением Ивановичем, держась за шаткую деревянную перилину, спускались по скользкой лестнице вниз, - а теперь вот, заслуженные научные работники…
        Оказалось, что Илья (весь в «соплях» - доктор, профессор, лауреат) живёт в Сенишах уже давно, служит в местном «почтовом ящике» под названием «НИИгеомаш» не абы кем, а целым замом по науке. Чем он там занимается, правда, не сказал, (Евгений Иванович всё понял и не настаивал) но поведал, что этот самый НИИгеомаш здесь за глаза называют «айсбергом», поскольку его видимая часть есть лишь малая часть его действительного объёма. Евгений Иванович бывал там, в прошлом семестре - водил туда студентов на практику, но в той части здания, где работал Илья, не был ни разу, поскольку не имел туда допуска.
        Квартира Ильи состояла из коридора, квадратной комнаты с одним окном и маленькой кухни, где кроме двухконфорочной плиты смог бы уместиться только один человек. Пока Евгений Иванович осматривался в комнате, в центре которой стоял похожий на древнее орудие пыток силовой тренажёр, а по периметру развешаны и расставлены разные экзотические предметы (говорящие за то, что хозяин не раз и не два бывал в загранкомандировках), Илья на кухне ловко управился с туркой и квартиру наполнил запах натурального кофе. Наличие натурального кофе в доме тоже говорило о многом.
        Илья усадил Евгения Ивановича на упругий полосатый диванчик, а себе придвинул кресло. Две малюсенькие чашечки кофе он поставил на столик на колёсиках, на котором потом появилась вазочка с шоколадными конфетами, а ещё через пару минут, блюдо с мандаринами. В заключение Илья достал из бара «глиняную» бутылку рижского бальзама и капнул из неё себе и Евгению Ивановичу в кофе.
        Илья сразу же заговорил о самом главном. Чудесное его воскрешение объяснялось просто - тяжёлый снаряд, устроивший воронку, в которую тогда, в сорок первом, забрались Илья с Евгением Ивановичем, пробил свод советской минной галереи. Евгений Иванович провалился туда и утащил за собой тяжело раненного Илью. Дальше, находившиеся в галерее сапёры зачем-то выпихнули Евгения Ивановича обратно наверх, а Илью сдали в санбат. Потом был госпиталь в Ярославле, где Илья провалялся всю первую половину сорок второго года, а потом комиссованный и уже негодный ни к военной службе, ни к работе на заводе, откуда ушёл на фронт, он поступил в строительный институт на специальность «Мосты и тоннели». Про минную галерею Илья знал со слов какого-то маленького лысого военврача, которого видел только один раз в полевом госпитале, потому как сам после ранения был без сознания несколько суток. Его собственные воспоминания заканчивались на подбитом пэтээрщиками танке.
        После того, как услышал это из уст самого настоящего, живого Ильи, Евгений Иванович выдохнул с облегчением. Эта история с его путешествием к центру земли и обратно уже много лет не давала ему покоя. Он никогда никому о ней не рассказывал, ни во время войны, ни после - боялся, что примут за сумасшедшего. Тогда вообще было очень вредно рассказывать подобные истории, особенно кому-нибудь из надзорных органов. Оставался, конечно, ещё вопрос, почему неизвестные сапёры оставили себе Илью, а его вытолкали обратно на поверхность, но это уже, как говориться, были сущие пустяки.
        Но радость Евгения Ивановича оказалась недолгой. Илья после второй чашки кофе начал вдруг говорить о таких странных и неправдоподобных вещах, что в пору было покрутить пальцем у виска или добродушно сказать: «Ну, ты, старик, загнул…» А Илья всё говорил, говорил, говорил, словно прорвало его, будто он отсидел червонец в одиночной камере и только что откинулся.
        Про бункеры сверхглубокого залегания и тоннели к ним Евгений Иванович, разумеется, знал, поскольку некоторые из них сам проектировал, но то, о чём рассказал Илья, казалось фантастикой. Евгений Иванович давно приучил себя к мысли, что проявления НТР всегда более фантастичны, чем самая смелая советская фантастика, но теперь он, инженер-строитель с тридцатилетним стажем, видавший разные виды на Байконуре, не верил своим собственным ушам.
        - Ты про магнитное поле земли, конечно, слышал, и зачем оно нам с тобой нужно, тоже, наверняка знаешь, - говорил Илья, очищая очередной дефицитный мандарин.
        Евгений Иванович утвердительно кивнул.
        - А про то, что магнитные полюса раз в сколько-то тысяч лет местами меняются, тоже слышал?
        Этого Евгений Иванович не слышал и нигде об этом не читал, поэтому мотнул головой отрицательно.
        - Так вот, слушай, это всё правда - был юг, стал север, а потом через десять тысяч лет опять, двадцать пять - север-юг, юг-север… - Илья ловко покрутил на ладони два мандарина. - Но проблема не в этом, а в том, что во время этого перехода, или, как говорят, миграции полюсов, магнитное поле земли существенным образов меняется, другими словами, ослабевает…
        При слове «ослабевает» у Евгения Ивановича заныло в коленке. «Чёрт, - подумал он, - этого только не хватало. Уж десять лет, как не беспокоила, а теперь, на тебе…»
        - А ты знаешь, что будет, если оно совсем ослабнет? - вкрадчиво спросил Илья.
        - Возрастёт уровень солнечной радиации, возможно, до такого уровня, что кое-кому на земле станет не по себе, - ответил Евгений Иванович, чувствуя себя студентом на экзамене.
        - Не по себе? Это ты хорошо сказал! - Илья вскочил и засмеялся дурацким смехом. - Если твои слова перевести с культурного на нормальный, то получится, что большинство живых форм, населяющих землю, перестанут быть живыми формами. Предположительно подохнут все, кроме тараканов, глубоководных рыб и ещё нескольких видов рептилий. Чувствуешь в жопе гранату?
        - А если пересидеть это время где-нибудь, в бункере, или, например, в убежище? - несмело заметил Евгений Иванович.
        - Ты смеёшься, что ли? Это ж не за день и за два пройдёт!
        - А, за сколько?
        - Точно сложно сказать, - Илья задумался, и Евгению Ивановичу показалось, что тот производит в уме какие-то сложные подсчёты, - ну, лет двести, с перекурами, - наконец, подытожил Илья и сел обратно в кресло.
        Евгений Иванович не знал, что ответить, и просто пожал плечами. Наступила неловкая пауза. Илья вдруг помрачнел, поднялся со своего кресла и ушёл на кухню. Евгений Иванович испугался, не обиделся ли он, но Илья скоро вернулся с бутербродами и рассказал бородатый анекдот про то, как во время ядерной войны с СССР у американцев ракеты вдруг закончились, а у нас под развалинами макаронной фабрики осталось ещё несколько.
        - …пока у нас бардак, мы непобедимы! - сказал финальную фразу Илья и тихонько засмеялся.
        Евгений Иванович дипломатично улыбнулся. Илья привстал и пододвинул своё кресло поближе к дивану.
        - Я это к тому, Жень, что ядерная угроза уже перестала быть чем-то таким страшным, - тихо и очень убедительно заговорил он, - к ней привыкли, в неё никто не верит, и никто не боится, о ней уже можно даже и пошутить, да? Самое главное, в неё уже не верят даже любимые руководители. Чуешь, чем пахнет?
        - Честно говоря, нет, - ответил Евгений Иванович, потому что он не только не чуял, чем это пахнет, но и не понимал, в какую сторону вообще текут размышления Ильи.
        - Я сначала думал, что это просто кто-то там, - Илья показал отогнутым большим пальцем куда-то назад, - придумал новую страшилку, а наши и рады стараться, поверили. Кто придумал, не знаю, но уж точно парень неглупый - это же огромные деньги, госзаказ, рабочие места и всё такое… Но потом об этом серьёзные ребята говорить начали, изыскания проводить… ты академика Коростелева знаешь? (Евгений Иванович ответил отрицательно) Да и бог с ним. Так вот, получается, что всё это правда и надо со всем этим что-то делать, причём нам и прямо сейчас, потому что наши детям и, тем паче, внукам ничего такого уже нужно не будет - они же временщики… ещё два-три никчёмных поколения, и такие дела вообще некому будет делать. Мы, понимаешь, только мы, и больше никто…
        - Почему это именно мы? - удивился Евгений Иванович, - чем-то они хуже?
        - А мы войну помним, - сказал Илья, - тех, кто после войны родился испугать чем-то очень сложно. Я-то сам очень долго поверить в это дело до конца не мог. Утром проснусь, бывало, посмотрю в окно, на небо синее-синее, и думаю, чушь это всё собачья, а как спущусь в свою нору, как посмотрю за свои приборы, и опять начинаю верить в него, в этот чёртов апокалипсис…
        Илья вскочил со своего кресла и зашагал по комнате.
        - Короче, у нас тут есть довольно глубокая шахта, мы называем её «Аверн» - там моя лаборатория находится. Ты думаешь, почему, я так одеваюсь? Да мне здесь, наверху холодно, привык я там жить, понимаешь… Там тепло, думается очень хорошо, ах как там волшебно думается!
        - Извини, а что такое Аверн? - спросил Евгений Иванович.
        - А, очень просто! Надо было как-то назвать проект, а ничего умного в голову не лезло, одни терранавты с террапроходцами - чушь, короче. Долго мы с ребятами котелки ломали, пока один наш молодой сотрудник в словаре не нашёл: «Facilis descensus Averni», то есть: «Лёгок путь через Аверн» - Авернское озеро в Италии, которое находится в кратере вулкана, считалось преддверием подземного царства Аида. Вот мы и решили назвать проект «Аверн». Как тебе, ничего?
        - Немного претенциозно, тебе не кажется?
        - В самый раз, старик, в самый раз… Так вот, выбор у нас остаётся небогатый. Либо соорудить подземное царство для всех, либо, - Илья хитро прищурил здоровый глаз, - перебраться на какую-нибудь другую планету, но это только для избранных…
        Мало того, что вещи, о которых рассказывал Илья, были, мягко выражаясь, нереальными, говорил он про них крайне сбивчиво и непоследовательно. Перескакивая с места на место, то, забегая далеко вперёд, то, внезапно возвращаясь обратно, Илья ухитрился соорудить у Евгения Ивановича в голове полнейшую кашу из исторических фактов, слухов, смелых инженерных проектов, и своих личных ощущений и переживаний. Евгений Иванович окончательно перестал следить за тем, что говорит Илья, когда за окном стало темно. А он всё говорил, говорил и говорил…
        - Деньги, понимаешь, Женя, это же огромные деньги, - говорил Илья, описывая в воздухе руками круги, - нам одним с этим делом не справиться, я тридцать лет строю тоннели и знаю, о чём говорю! А это значит, международное сотрудничество, будь оно неладно… Понял, да? До меня это тоже не сразу дошло. Точно помню, когда, два года назад, весной, ранним утром я проснулся и всё понял - кто-то хочет спасти нас, понимаешь? Не мы сами себя хотим спасти, а кто-то другой, извне. Мы, люди, на такое не способны, мы можем только разрушать…
        Илья вдруг замолчал и склонил голову, и Евгений Иванович увидел среди спутанных седых волос тонзурку в форме почти идеально ровного круга.
        - Пойдём работать ко мне, а? - сказал вдруг Илья, не поднимая головы. - Я о тебе все сведения собрал, твоей квалификации хватит, и деньги тут немаленькие. И с жильём поможем. Пойдём, а?
        - Знаешь, Илья, - ответил Евгений Иванович, которому этот разговор уже порядком надоел, - у меня сейчас не самая лучшая полоса. И в личном плане и в профессиональном. И ещё, знаешь, я, кажется… кажется, я серьёзно болен…
        Илья поднял голову и грустно посмотрел на Евгения Ивановича.
        - Как знаешь, Жень. Но если надумаешь, звони. - И Илья протянул Евгению Ивановичу редкую в те годы штуку - визитную карточку, заполненную, почему-то, на английском языке. - В жизни всё очень меняется быстро, если, конечно хотеть жить…
        Евгений Иванович, не глядя, убрал её в карман и поспешил раскланяться. Он не поверил ни единому слову своего фронтового друга. Всё это казалось дурацкой сказкой для взрослых, вроде того, что тогда печатали в «Технике молодёжи» и прочем опиуме для народа.
        13. Алексей Цейслер. Лекция
        - Роман с девушкой лучше всего начинать летом и лучше всего на Юге. Практика показывает, что он, роман, летом развивается примерно в четыре с половиной раза быстрее, чем, скажем, зимой. Но есть подвох, дорогие мои обалдуи - роман, начатый летом, словно тепличное растение, замёрзнет и умрёт с наступлением холодов. Бывают, конечно, исключения, но это редкость, большая редкость. Дело конечно не в том, что девушкам не очень хочется наблюдать своего загорелого любовника в дублёнке, вязаной шапочке с помпоном и ботинках с соляными разводами. Это самое тупое объяснение. Дело в другом. Дело в осени!
        По залу прокатывается недобрый ропоток.
        - Да, да! Именно в ней! Осень гораздо опаснее, чем зима. Парадокс? Отнюдь…
        Лектор отхлёбывает из пластикового стаканчика, сминает его, затем выбрасывает в плетёное мусорное ведро, справа от кафедры, где уже находится десяток таких же.
        - Осенью всё умирает. Абсолютно всё! - окрепшим голосом продолжает он. - Природа, надежды, нервные клетки! Из носа вытекают последние мозги. Ноги мокрые, учиться надо, денег ни фига нет, какая уж тут любовь. Так?
        Аудитория понимающе кивает.
        - Вот Зима - другое дело. Очень благоприятное время, чтобы начать роман. Знаете, почему?
        - Потому что после зимы будет весна? - отвечает ему кто-то из зала.
        - Нет, охламоны! Просто зима - самое романтичное время года. Правда, чтобы это прочувствовать, надо иметь соответствующий темперамент, другими словами, подходит оно только для любителей платонических отношений. Посудите сами, сколько нужно фантазии, чтобы разглядеть прелести под пушистой шубкой и терпения, чтобы дождаться, когда же, наконец, предмет обожания перестанет в эту шубку закутываться…
        В аудитории слышится негромкое ржание.
        - Если начать зимой, то он непременно продержится до весны, будьте уверены. Зимний роман - штука надёжная, прочная. А там, глядишь, уже и лето на носу, время заводить новый роман. Желательно на Юге…
        - А как же весной и осенью? - спрашивает тот же голос.
        Лектор изображает небольшое недоумение.
        - А весной и осенью, ненаглядные мои оболтусы, надо учиться…
        Шум в зале прерывает его. Он широко улыбается и жестом просит тишины. Слушатели постепенно затихают.
        - Это всё, конечно, хорошо, товарищ лектор, скажите вы мне, но что надо сделать, чтобы этот роман состоялся? То есть другими словами, как начать отношения?
        Аудитория опять кивает.
        - Так вот, сегодня мы с вами разберём технологию, если хотите, производства романа. Речь пойдёт о так называемом мимолётном романе, одной из самых сложных форм отношений, но без освоения техники которого, нельзя даже и думать о каких-то успехах в нашем деле…
        Лектор делает паузу и мне становится слышно тишину в аудитории. Я аккуратно поворачиваю голову в зал, чтобы получше рассмотреть слушателей, которых набилось в аудиторию где-то человек пятьдесят-шестьдесят. Возрастной состав смешанный. Молодых, конечно, большинство, но попадаются и сорокалетние. В самом дальнем от меня углу сидит мужичок, которому, наверное, под полтинник. Одеты все приблизительно одинаково, из чего можно сделать вывод о том, что присутствующие являют собой одну социальную группу, скорее всего, гегемоны.
        Лектора слушают молча и очень внимательно, многое записывают. На лицах, внимающих каждому слову крупного бритого человека на эстраде, усердие непуганых первоклашек. Ему, этому человеку, удалось насколько заинтересовать этих несчастных, что мне становится завидно.
        - Прежде всего, несколько основных правил, - под запись даёт он, - первое - нельзя ставить перед собой невыполнимых задач. Пока вы не освоили технику и не знаете своих настоящих способностей, не надо даже пытаться подбивать клинья под первых красавиц - это предмет для длительной осады, то есть долгосрочного ухаживания, но не для нашего с вами учебного блиц флирта.
        Тут я с ним практически согласен, разумеется, если речь идёт о лицах с укороченным самолюбием.
        - Второе - следует из первого - если с первых залпов становится понятно, что цель уходит в отказ, удаляйтесь с достоинством - это тоже часть представления. Запомните, уходить надо с улыбкой, а не с кислой или озлобленной рожей. Улыбка ваша должна быть не идиотской, до ушей, (лектор демонстрирует, с какой улыбкой не стоит удаляться) а загадочной, то есть непонятной окружающим (лектор вновь показывает на себе довольно милую снисходительную улыбку, которая обычно переводится, как «не больно-то было нужно»). Такую лучше всего предварительно отработать дома перед зеркалом.
        Это называется делать хорошую мину при плохой игре, товарищ лектор. Подходит для лиц с удлинённым самолюбием.
        - А вот если цель проявит к вам интерес - это становится ясно уже после нескольких фраз - надо сразу брать её в оборот. Здесь, как в танцах, надо вести партнёршу, причём так, чтобы партнёрша думала, что ведёт она. Самое главное, я бы даже сказал наиглавнейшее, здесь - не испугать цель сразу. Девушки пугливы от природы, поэтому первой реакцией на ваше появление, скорее всего, будет испуг. Поэтому, прежде чем подойти к цели надо покрутиться немного около и метнуть ей пару-тройку взглядов со значением, только, не дай бог, не оценивающих, подготовить её, так сказать. Конечно, всех вас интересует, как именно подойти. Так?
        Аудитория даёт понять, что именно за этим она сюда и явилась.
        - Итак, место. Место может быть любым, только не тёмным пустырём в три часа ночи. Все остальные места подходят, только бы они были безопасными. Самое действенное, и, не поверите, самое простое средство - это просто подойти и представиться. Здравствуйте, меня зовут Валера - Миша, Гена, Вася - разрешите с вами познакомиться? И улыбнуться! Просто, как мужские трусы! Можно, конечно, прибавить, что вы видели её где-нибудь - в кино, книжном магазине, в придорожной канаве… И тут неплохо протянуть ей руку, чистую, тёплую, обязательно невлажную и уж конечно с остриженными ногтями. Руку надо протягивать ладонью вверх, и, если девушка в ответ положит свою, то её нужно будет легонько пожать, а когда девушка будет её убирать, слегка провести по ладошке пальцами.
        А дальше надо говорить слова. Тему для беседы, а лучше две-три, стоит продумать заранее, и сразу втянуть её в разговор. Если девушка не проявит враждебности, то пол дела вы уже сделали…
        А ведь он по-своему прав, этот товарищ лектор, чёрт его дери. Самые простые методы и, правда, самые действенные. Я, конечно, не суперспециалист в этом вопросе, но какой никакой боевой счёт имею. Хотя, знакомиться на улице мне не приходилось. В компании, на дискотеке, в институте - пожалуйста, но на улице - никогда. Много раз хотелось, но ни разу духу не хватало подойти и сказать: - «Здравствуйте, девушка, меня зовут Алексей, а вас?»
        - Ну вот, на сегодня всё, дорогие мои, - на выдохе говорит лектор. - Продолжим на следующей неделе, время прежнее. Поговорим о том, как правильно сворачивать отношения. Теперь, задание на дом: заговорить с незнакомой девушкой, иными словами, познакомиться. В следующий раз будете рассказывать, как у вас всё прошло, только попрошу без вранья, я это сразу пойму, поверьте. Главное, помните, тренироваться надо на толстых уродинах. Тяжело в учении, легко в бою. Вы ищите не любви - её нет, уверяю вас - а с кем бы переспать. Вперёд, мои бесстрашные гоблины! Не пейте много в выходные!
        Аудитория шумно встаёт и начинает одеваться.
        - Беляев, почему вы не сказали, что лектором будете вы сами? - спрашиваю я лектора, когда в зале не осталось ни одного слушателя.
        - Я хотел сделать вам сюрприз, - отвечает Беляев поправляя обшлага своей фантастической лиловой блузы. - Понравилось?
        - Сюрприз - да, а вот лекция, извините - нет.
        - Что так?
        - Всё у вас как-то бессистемно.
        - Таков, извините, предмет. Это вам, ещё раз извините, не Сопромат.
        - Я заметил.
        Беляев закуривает длинную папиросу и выпускает струйку дыма в потолок. Стоит, облокотившись на кафедру. В глазах мечтательный туман, на губах блуждает улыбка. Сразу видно, Беляев - любитель, потому как всё ещё в образе. Ему пока не доступно искусство быстрого перевоплощения туда и обратно.
        - Скажу по правде, я рад, что вы пришли. Мне приятно, когда люди не брезгуют моими советами. Видите, я не сказал «пациенты», я сказал «люди», - говорит он, дробя предложения затяжками, - а я люблю помогать людям.
        - Значит, Беляев, вы - добрый? В общем виде, - спрашиваю я, чтобы хоть немного сбить с него спесь.
        - Как раз в общем виде, Алексей, я - злой, - отвечает он.
        - Я считал, что злые другим людям не помогают.
        - Как раз злые всегда помогают, а вот добрые только онанируют на свою доброту.
        Довольный своей последней фразой, Беляев принимает значительную позу со скрещёнными на груди руками. Если и я так вот выгляжу после лекции, то пора завязывать с преподавательством и осваивать какую-нибудь другую профессию с пониженным уровнем мизантропии.
        - Да, я не люблю людей, и никогда не любил, - продолжает Беляев, освободив одну руку для жестикуляции, - но всегда прихожу им на помощь, даже когда проблема лежит не в моей области. Вот, помню, пришёл ко мне один московский гражданин в возрасте с жалобами на психику. Часто сам с собой разговариваю, говорит. И что ж в этом такого? - спрашиваю. Так соседи у виска крутить начинают, да и на работе тоже, отвечает он. А я ему: - я же всего лишь фельдшер, не к тому вы пришли, гражданин хороший. А он говорит, пойду к психиатру - в психи мигом и запишут. Посоветуйте уж чего-нибудь, будьте человеком и эскулапом. Представляете? Будьте человеком и эскулапом! Гениально! Так вот, принял я его и стал думать, чем же я - Сенишинский фельдшер - могу ему помочь.
        Очень скоро я пришёл к выводу, что психически мой странный пациент абсолютно здоров, и никакого лечения ему не требуется. Разве что крепкий сон, да желательно со скабрёзностями. Признаюсь, коллега, долго я думал, как же ему помочь, но таки придумал! Купите, говорю, беспроводную гарнитуру (и чем больше, тем лучше) к мобильному телефону и всегда носите её в людных местах. Заговорите сами с собой - все подумают, что вы по телефону разговариваете. Что тут такого? Ещё уважать начнут, решат, вот идёт бизнесмен, дела на ходу обсуждает.
        - И что, разговорчивый гражданин?
        - Никогда до, и, скорее всего, никогда уж больше не увижу я такого счастливого лица, как было у него, когда я ему лечение прописал. Чудеса!
        Что касается счастливых лиц, то самое счастливое из наблюдаемых мной за всю жизнь, несомненно, сейчас передо мною. Беляев светится. Беляев сияет.
        - Может, пойдём сейчас ко мне, Алексей? - продолжает он, не снижая оборотов. - Посидим. Мы же ведь так мало друг о друге знаем…
        - Спасибо, но мне ещё домашнее задание надо сделать. До свидания.
        14. Рыжов. Грядут перемены
        Конечно, она от него ушла. Позвонила на кафедру, попросила его позвать, висела на телефоне добрых десять минут, пока его искали по всему факультету, и, когда он, запыхавшийся от пробежки, наконец, подошёл к аппарату, просто сказала, что им срочно надо поговорить. И положила трубку. Разумеется, Евгений Иванович понял, о чём именно, но, не раздумывая, сорвался и поехал в Москву.
        Нина уходила не просто так, не куда-то там, непонятно к кому, она уходила к Тимирязеву, тому самому - долговязому, с бородкой клинышком, который был тогда, на двойном свидании, или, если точнее, дружеском ужине, при Оле Гальпериной. А это всегда больнее, если знаешь, кто…
        Нина наговорила Евгению Ивановичу много всякого, пока они сидели на кухне. Он не слушал её, как когда-то не слушал Татьяну, а раньше, Людочку и всех-всех прочих, которых ему приходилось оставлять. Но вот в чём штука, во все прошлые разы он, выслушивая объяснения/обвинения/угрозы, уже думал о завтра, о послезавтра и (наверное, более всего) о послепослезавтра; теперь же ни одна его мысль не обратилась предложением в будущем времени. Только в настоящем и прошлом. Евгений Иванович тогда в первый раз в жизни всерьёз задумался о конце своей собственной истории. А Нина ушла к Тимирязеву.
        Если быть точным, то уйти пришлось Евгению Ивановичу, поскольку здесь, в её квартире на улице Херсонской, ему по понятным причинам уже места не было. Евгений Иванович взял в институте отпуск за свой счёт по семейным обстоятельствам и несколько дней гостил у одного преподавателя с кафедры, с которым успел завести приятельские отношения. В это время он ничем таким особенным не занимался, просто бродил по городу или один в пустой квартире смотрел телевизор. Делать что-то и, тем более, думать о чём-то Евгению Ивановичу не моглось.
        На третий день безделья он зачем-то поехал в платную поликлинику на Большой почтовой улице и отдался одному светилу от урологии с армянской фамилией.
        - Всё бесполезно, - сказало светило, - вы, дорогой мой, как Советский Союз, тратите большие деньги на то, чем уже никогда не воспользуетесь.
        - Диссидент носатый, - пробурчал Евгений Иванович, расплатился в кассе и ушёл прочь.
        На следующий день он уехал в Сениши, как ему тогда показалось, умирать.
        Визитка Ильи Михайловича Щетинкина обнаружилась в кармане «лекционного», то есть того, который не жалко пачкать мелом, пиджака. Она мирно лежала в его боковом кармане со времени того разговора в полуподвальной квартире, из которого Евгений Иванович для себя сделал вывод, что у Ильи положительно не все дома.
        На сумасшедших учёных Евгений Иванович насмотрелся достаточно ещё в Ленинске. Таковых в научном цеху, всегда было с избытком - вероятно, с возрастом у некоторых научных работников начинали происходить определённые трансформации в сознании, и, как следствие, в интересах - их начинало тянуть на научно-техническую небывальщину.
        Вечный двигатель, разумеется, никто на рабочем месте не мастерил, и гомункулуса в чашке из-под чая не выращивал - чудили по-современному, сообразно веку НТР - да ещё окружающих в свою веру обратить пытались. Зацикливался, скажем, старший научный сотрудник такой-то на анизотропности времени, или торсионных полях, или ещё, бог знает на чём, и мало становилось ему собственную научную карьеру поближе к помойке подтолкнуть, так он ещё обязательно кого-нибудь из коллег с собой прихватить норовил. Вместе-то веселее. Поэтому Евгений Иванович и отнёсся к Илье примерно с этих позиций, но смущало следующее: на маленькой картонной карточке было указано слишком уж серьёзное научное звание, да и занимаемая Ильёй должность внушала, если не благоговение, то уж уважение, как минимум. Евгению Ивановичу ещё ни разу не приходилось встречать сумасшедшего зама по науке закрытого НИИ.
        Позвонить по указанному в визитке номеру его заставило, как это ни парадоксально, отсутствие всякой веры в собственное будущее. Евгений Иванович чувствовал, что жизненные (не только мужские) силы уходят из него, как песок сквозь пальцы - не поймать, не сохранить.
        Он позвонил, потому что сдался. То была странная форма капитуляции - видимо, схожий механизм и выпихнул его, безоружного, тогда, в сорок первом из окопа на немца с винтовкой. Евгений Иванович по-настоящему поверил в то, что жизнь его кончается, и решил ещё больше сократить тот небольшой её кусок, не растягивая его и не хватаясь за медицинские соломины. Он почему-то был уверен, что работа у Ильи его прикончит.
        По телефону Евгения Ивановича приятным голосом долго пытала какая-то непонятного возраста женщина - кто он, да что он - которая в результате заявила, что Илья Михайлович сейчас в лаборатории, а там нет городского телефона, только внутренний, и поэтому попросила оставить свой номер, чтобы по возвращении из лаборатории Илья Михайлович по нему перезвонил.
        - Он что, в «Аверне»? - спросил Евгений Иванович.
        В трубке воцарилось густое молчание, и Евгений Иванович понял, что ляпнул лишнего.
        - Оставьте, пожалуйста, ваш номер, - наконец сказала женщина, и в её голосе прозвучал некоторый испуг.
        Илья отзвонился через два часа. За это время Евгений Иванович успел выпить целый электрический чайник чаю, и выкурить шесть сигарет. Он нервничал. Ему казалось, что Илья вообще не станет ему звонить, а если позвонит, то скажет, что поезд уже ушёл. Потом он проклинал себя за то, что вообще набрал этот номер, а потом…
        - Ты просто невероятно вовремя, старик, - крикнул Илья из шипящей трубки.
        Копать человек начал сразу после того, как слез с дерева. Или вышел из океана. Или из космического корабля. Это кому, как нравится. Другими словами, копал он всегда, и в мирное время, и уж, тем более, в военное. Подземные ходы, чтобы вовремя смыться или, наоборот, незаметно пролезть в расположение противника до середины позапрошлого века выполняли врукопашную - киркой и лопатой. Когда пришла эра пара и электричества, команды проходчиков вооружились отбойными молотками и подрывными шашками, но суть процесса осталась прежней.
        Игры закончились, когда в 1951 году американцы построили первую тоннельную бурильную машину. Такую длинную зубастую металлическую гусеницу диаметром метров восемь, способную прогрызать вертикальные, горизонтальные, и даже спиральные ходы в любой породе со скоростью несколько сотен метров в месяц. Такими (ну, или почти такими) во всём мире пользуются до сих пор. Вот, собственно и всё, чем до определённого времени располагало человечество для решения вопроса продырявливания земли.
        А в шестидесятые годы один советский инженер, который уже двадцать лет как строил метро, придумал тоннели не бурить, а выжигать, в смысле выплавлять гигантской горелкой. Этим инженером был ныне доктор технических наук, зам по науке директора НИИгеомаша Илья Михайлович Щетинкин.
        Проходку туннелей выплавлением (метод ПТВ) как направление научной деятельности долго никто всерьёз не воспринимал, но при всей своей экзотичности и, как казалось многим, технической нелепости, он оказался намного экономичнее и удобнее, чем традиционные взрывы и бурение. Настолько экономичнее, что отлично вписался в социалистическую модель.
        Метод ПТВ поднялся на волне экономии шестидесятых. Им очень быстро, как тогда говорили, в рекордно короткие сроки, проложили несколько тоннелей Святошинско-Броварской линии Киевского метро. Коллективу разработчиков (и Щетинкину в том числе) дали государственные премии и присвоили очередные звания. С помощью метода ПТВ даже планировалось осуществить сумасбродную программу связи крупных промышленных центров страны системой сверхглубоких и сверхдальних тоннелей. Но случилась беда - во время прохода одного из тоннелей Ленинградского метро произошёл взрыв по причине сбоя в системе эвакуации продуктов горения. Погибли люди, много людей.
        Тогда, казалось, для Щетинкина в один момент кончилось всё. Известность, карьера, репутация. Да и сам он кончился на определённое время. Говорят, после того, как его перестали таскать по судам, он несколько месяцев отдыхал в старинном особняке имени Кащенко на Загородном шоссе. Потом были несколько лет безвестности и бесполезности. Невозможно было протолкнуть ни одной, даже пустяковой темы, если в числе исполнителей значилась его фамилия - что-что, а хоронить заживо у нас умеют.
        А в 1968-ом Илью Михайловича пригласили работать в некий почтовый ящик, который по слухам занимался проектированием правительственных и военных объектов особой важности, читай - глубокого залегания. Но это были только слухи и догадки, чем на самом деле занимались люди там, в этом п/я, никто толком не знал. Было известно только, что в него рано или поздно, не мытьём, так катаньем попадали лучшие зубры метростроя - геологи, строители, прочнисты, специалисты по механике грунтов и прочие и прочие… Получался эдакий «dream-team» для подземных работ. Обычно людей переманивали туда не хитро, но эффективно - жильём и окладом, Илью Михайловича же просто пригласили.
        В НИИгеомаше Илья стал заниматься ровно тем же, чем занимался раньше, то есть разработкой методов проходки тоннелей, только тоннели эти теперь вели не от одной станции метро до другой, а соединяли собой целые подземные города и посёлки, о которых он ничего не знал, и даже не имел права спрашивать. На этот раз Илья повторять своих ошибок не стал и предложил породу не жечь, а плавить электрической дугой.
        Специальность Евгения Ивановича Рыжова, по которой он защищал диплом, а позднее и кандидатскую диссертацию, называлась «Инженерное освоение подземного пространства». Вы только подумайте - Освоение Подземного Пространства! Памятник бы поставить тому, кто свёл вместе эти три слова. Куда там современным рекламным «гениям». Освоение подземного пространства! Вот она, гениальная реклама наигрязнейшей в мире профессии.
        В тысяча девятьсот сороковом году Евгений Иванович эту наживку и заглотил. Возможно, основой его выбора послужил досадный эпизод из детства. Когда он был маленький, лет эдак в семь - десять, кто-то из одноклассников спросил его, не читал ли он книгу «Дон Кихот»?
        - Конечно, читал, - соврал Евгений Иванович.
        - И о чём она? - спросили его опять.
        - Про подземный ход, - сказал Евгений Иванович. Просто послышалось ему «донкий ход». Донкий - значит глубокий, подумал он. От слова «дно».
        Тогда над ним долго смеялись, и на все школьные годы приклеилась к нему эта странная кличка «Донкий». Но и безотносительно этого случая, Евгению Ивановичу всегда, с самого его детства, нравились подвалы, погреба, колодцы, и, конечно же, метро. Что-то его в них притягивало, тянуло и манило, и была в этом какая-то злая ирония, непонятный парадокс - в то время как все его сверстники стремились в пространство воздушное, он мечтал осваивать подземное. Все вверх, а он вниз. И вглубь.
        Летом сорокового года, в светлом и просторном зале, где располагалась приёмная комиссия Московского механико-машиностроительного института, Евгений Иванович сделал свой выбор не вполне, может быть, осознанно, но зато ни секунды не сомневаясь в его правильности, когда увидел на одном из стендов заветное «Инженерное освоение подземного пространства».
        Правда, поначалу никаких признаков освоения пространства не наблюдалось, а наблюдались инженерная графика, начертательная геометрия, физика, химия, теоретическая механика, и другие общетехнические дисциплины. А потом была война.
        Продолжил Евгений Иванович своё обучение уже в сорок втором году в абсолютно новой группе - от той половины своей, которая в ноябре сорок первого отправилась чинить танки на завод № 22, он отстал на год.
        После окончания института Евгений Иванович несколько лет занимался теоретическими вопросами сейсмоустойчивости зданий, а уже в Казахстане, проектированием подземных сооружений особой прочности, то есть рассчитанных на механическое, тепловое, радиационное и электромагнитное воздействие ядерного взрыва. В его «портфолио», как бы сейчас сказали, были и командно-измерительные пункты и узлы связи, и подземные хранилища техники и топлива, убежища для личного состава, и много-много чего ещё.
        Обделка подобных сооружений - конструкция, закрепляющая собой выработку объёма породы - делалась тогда из монолитного бетона, позже её стали заменять сборной из заранее заготовленных железобетонных элементов. Год из года проектируя и рассчитывая на прочность эти бетонные коробки, кольца, стаканы, трубы и прочие составляющие, из которых, как из конструктора потом собирались скрытые постороннему глазу многоэтажные строения, Евгений Иванович решил подойти к этому вопросу немного с другой стороны, т. е. с противоположной.
        Идея была, в общем-то, стара, как сам сопромат. Ведь чтобы что-нибудь под нагрузкой не сломалось, совсем не обязательно до бесконечности повышать его прочность, увеличивая размеры несущих частей этого чего-то до гигантских, можно сделать его наоборот более гибким, чтобы оно под этой нагрузкой гнулось, но, при этом не ломалось. Потому как прочность и жёсткость, как известно, совершенно разные вещи. Другими словами, Евгений Иванович решил не увеличивать толщину обделки подземных сооружений, а наоборот сделать её податливой, чтобы при подвижках грунта (от землетрясения или ядерного взрыва) она бы изменяла свою геометрию, но не разрушалась, и люди и техника, которые находились внутри, остались бы целы и невредимы.
        Евгений Иванович реализовал эту идею в податливых (нежестких) строительных сооружениях - таких стержневых конструкциях на шарнирах, которые строители сразу же окрестили «клетками». Новинка оказалась удовольствием недешёвым (стержни-то титановые), и прижилась не сразу, прошёл почти десяток лет, пока Рыжовские «клетки» нашли себе заслуженное место подальше от солнца. Разумеется, нежесткими делались далеко не все помещения, а лишь самые важные и наиболее удалённые от поверхности. Остальные же проектировались по старинке, как традиционные железобетонные саркофаги.
        Вот именно эти ажурные Рыжовские конструкции, которые он в своё время изобрёл и запатентовал, теперь очень пришлись ко двору НИИгеомаша.
        Через неделю после телефонного разговора с Ильёй Евгений Иванович зашёл в лифт, расположенный в холле второго этажа Инженерного корпуса НИИГЕОМАШа. Это был самый обычный пассажирский лифт, какие встречаются в новостройках - но имелись, в прочем, и отличия: кнопки здесь были круглые и просто огромные, по сравнению с «гражданскими», хоть всей ладонью жми. Они были сведены в две неравные по длине вертикальные колонки - слева белые, справа чёрные; нумерация у левой колонки была снизу вверх, а у правой, наоборот, сверху вниз. Белых было девять, чёрных - двенадцать. Евгению Ивановичу нужно было на минус двенадцатый, и, немного поколебавшись, он надавил большим пальцем на самую нижнюю.
        После того, как перед ним сомкнулись коричневые под дерево двери, Евгений Иванович, увидел своё отражение в небольшой блестящей металлической пластине, висевшей ровно на уровне его лица на правой половинке двери, и инстинктивно пригладил рукой безобразно торчавшие после зимней шапки волосы. Лифт тронулся. Ехал он долго, с обычной для обычного лифта скоростью, и Евгению Ивановичу на миг показалось, что он просто спускается вниз с двенадцатого этажа какого-нибудь дома.
        Когда двери, наконец, раскрылись, Евгений Иванович увидел перед собой стеклянную будку с небольшой амбразурой, за которой просматривался человек в военной форме. Рядом с будкой был турникет.
        Офицер молча принял из рук Евгения Ивановича его паспорт со вложенным внутрь пропуском. Долго читал паспорт, потом пропуск, а потом снова паспорт. После этого, оторвал корешок от пропуска и что-то записал в толстый журнал.
        - Кто сопровождающий? - неожиданно высоким голосом спросил офицер.
        - Профессор Щетинкин, - ответил Евгений Иванович, и в этот момент, как будто ожидая своего вызова на сцену, из-за турникета появился Илья и показал офицеру запаянный в пластиковую рамку пропуск.
        - Проходите, - сказал военный и вернул Евгению Ивановичу паспорт.
        Илья крепко пожал Евгению Ивановичу руку. Было видно, что он рад его приходу. Евгений Иванович хотел что-то сказать, но Илья приложил палец к губам, мол, не здесь, и жестом пригласил Евгения Ивановича пройти в мощную железную дверь, от турникета справа. Евгений Иванович молча кивнул и дёрнул ручку на себя. За дверью, которая на удивление легко открылась, был длинный коридор, серо-голубые стены, потёртый линолеум, и ещё двери, двери, двери… По коридору перемещались разные люди: военные без головных уборов, штатские в белых халатах или просто в не очень опрятных костюмах, рабочие в халатах синих и коричневых, похожих на грибные шляпки, беретах. За редким исключением они все здоровались с Ильёй, а заодно и с Евгением Ивановичем.
        Когда кончился коридор, Евгений Иванович с Ильёй снова попали в лифт, только на этот раз, все кнопки в нём были чёрные - двадцать одна штука. «Ступенчатое расположение шахт, - подумал Евгений Иванович, - значит, дальше будет ещё одна».
        Следующий коридор, такой же длинный и серый, только повёрнутый относительно первого на девяносто градусов, опять кончился лифтом, теперь больше похожим на шахтную клеть. Внутри стоял высокий бледный солдатик, который козырнул Илье и открыл металлическую дверь. Илья в ответ кивнул головой, Евгений Иванович сделал тоже самое.
        Это действительно оказалась настоящая шахтная клеть, человек на десять, а, может, и больше, как в кино про метростроевцев, только дополненная несколькими металлическими порученьями, соединяющими пол с потолком. Илья подошёл вплотную к одному из них, Евгений Иванович встал рядом. Солдатик грохнул дверью и с усилием переложил из горизонтального в вертикальное положение небольшой, торчащий из стены рычаг.
        - Держись, - сказал Илья и двумя руками ухватился за поручень.
        Клеть с электрическим воем сорвалась вниз. В глазах у Евгения Ивановича вдруг стало темно. Мешком он сполз по поручню вниз и осел на холодный железный пол. «Перегрузка», - подумал он, отключаясь.
        - Эй, полегче там! - крикнул Илья солдату. - Тут человек новый!
        - Виноват, Илья Михайлович! - отозвался он и навалился на рычаг.
        Клеть замедлила ход, но Евгению Ивановичу легче не стало.
        - Э, да ты совсем сдал, старик, - услышал он где-то в стороне голос Ильи, - но ничего, это мы поправим, это мы…
        Окончания фразы Евгений Иванович не услышал. Он лежал на полу клети, привалившись к поручню, и уже ощущал во всём своём теле неправдоподобную лёгкость. Ему казалось, будто он стал легче воздуха, и вот ещё чуть-чуть, и он воспарит из этого колодца к небесам, и никакая земная толща, нависающая сверху, его не остановит.
        «Вот и смерть пришла», - только и успел подумать Евгений Иванович. Глаза его закрылись, и он отключился.
        Сквозь сизый не то пар, не то дым Евгений Иванович увидел вокруг себя огромную толпу голых баб. На секунду он подумал, что попал в предбанник громадной женской бани, где столпилось по меньшей мере несколько сотен, а может быть и тысяч молодых женщин. Именно молодых, поскольку ни женщин в возрасте, ни старух, Евгений Иванович не заметил. Вокруг были только крепкие девичьи телеса - груди, животы, задницы… Он приподнялся на цыпочки и с высоты своего роста увидел, на сколько хватало его близоруких глаз, женские головы в растрёпанных волосах всех мастей и фактур.
        Женщины смотрели на него молча. В их глазах не было злобы, испуга или стыда (ни одна даже не подумала прикрыться), в их глазах не было ничего. Пусто было в их глазах…
        - Подъём, - сказал Илья, - приехали.
        Голые барышни вмиг куда-то исчезли, и Евгений Иванович обнаружил себя лежащим на металлическом полу лифта. Над ним склонились Илья и молодой бледный солдатик. Евгения Ивановича тошнило.
        - Не залёживаемся, поднимаемся, - с интонацией доброго дежурного по роте сказал Илья и аккуратно взял Евгения Ивановича под левый локоть. Солдатик пристроился справа, и способом, который алкоголики называют «троица», Илья, Евгений Иванович и неизвестный военнослужащий срочной службы вышли из клети в очередной длинный коридор.
        До кабинета Ильи они брели довольно долго, иногда останавливаясь, чтобы Евгений Иванович мог отдышаться. На этот раз в коридоре им не попалось ни одной живой души. Наконец, Евгения Ивановича затащили в какой-то кабинет и аккуратно водрузили в глубокое мягкое кресло. Солдатик, козырнув Илье, отчалил на пост, и Илья с Евгением Ивановичем остались в небольшой комнате одни.
        Состояние Евгения Ивановича было близким к обмороку. Его мутило. Евгений Иванович попытался вспомнить, когда в последний раз ему было так плохо, но не смог. «Теперь точно амба», - подумал он.
        - Так, больной, - услышал он над собой голос Ильи, - это надо выпить.
        Евгений Иванович поднял голову и увидел Илью, протягивающего ему гранёный стакан с мутным раствором. Евгений Иванович нетвёрдой рукой принял стакан, выпил всё, что там было без остатка, и у него мгновенно сжало виски, а потом также резко отпустило. Краски окружающей реальности, которые за последние минуты несколько поблёкли, обрели прежнюю яркость. Захотелось сделать глубокий вдох и встать.
        - Лучше посиди пока, - осадил Евгения Ивановича Илья.
        - Тут что, со всеми так? - спросил Евгений Иванович.
        - Нет, ты первый, - серьёзно ответил Илья и, критически оценив друга, добавив, - хреново выглядишь, старик.
        - А-а… - Евгений Иванович вяло махнул рукой. - Похоже, это конец…
        - Ты это брось! - торопливо заговорил Илья, - ты с этим кончай! Потерпи, сейчас легче будет… надо тебя как-нибудь отвлечь… О! Хочешь, я глаз укушу? - И, не дождавшись ответа, Илья вынул из глазницы протез и сделал вид, что пробует его на зуб.
        По потолку поплыли розовые тени, и сознание вновь оставило Евгения Ивановича.
        15. Алексей Цейслер. Домашнее задание
        Отношения со студентками у меня складывались с переменным успехом. Когда я учился в аспирантуре (22-25 лет), чаще они крутили мной, чем я ими. Придёт такая фифа в декольте до пупа, посмотрит так жалобно и беззащитно, и зачётка уже у неё в сумочке лежит подписанная. Понадобилось несколько лет, чтобы научиться с ними бороться. А, может, я привык просто, заматерел.
        Бывало, что поступали предложения. «Алексей Германович, я хочу подарить вам свою девственность», - такого я, конечно, в сданной на проверку тетради не находил (всё равно бы не принял сей сомнительный подарок) но ангажемент получать приходилось, и не раз. Это всё правда, что молоденькие девочки предпочитают сверстникам мужиков постарше, сущая правда. Думаю, им просто хочется сравнить. Мне же элементарно хочется секса - потому что, когда долго находишься среди молодых и часто привлекательных девиц, ни о чём другом уже не думаешь - и ещё больше хочется почувствовать себя молодым. Но, если с первым периодически выгорало, то со вторым, становилось всё сложнее и сложнее. В конце концов, я понял, что подобные связи дают эффект обратный, то есть вместо ожидаемой иллюзии молодости приходило самое настоящее ощущение собственной старости.
        Интрижки со студентками облегчали невесёлую преподавательскую жизнь, и только. Серьёзных отношений у меня с ними никогда не было, дальше нескольких утренних или дневных встреч на квартирах моих друзей дело не двигалось. Не складывалось, как-то.
        Мне, конечно, грех жаловаться. Я, хоть и нечасто, но всё-таки добивался своего, а, вот, как, например, бедные школьные учителя? Особенно физруки. Не понимаю… Вот там соблазны, так соблазны… красавицы-то, все как одна подстатейные. И ведь сами нарываются, соплячки безмозглые. Лолиты местечковые. Мне-то за мои проделки в самом худшем случае грозит увольнение (правда, такого ни разу не случалось на моей памяти, хотя, при повсеместной американизации того и гляди, кого-нибудь да выпрут), а этим беднягам - бутырки с довольно таки предсказуемым исходом. Наверное, поэтому их так мало, учителей мужчин.
        К чему это я? Ах, да, о Беляевском домашнем задании…
        Девушка с редкой для Московской области фамилией Мао всегда садится в дальний левый угол аудитории, рядом с батареей, на которую кладёт чёрную вязаную шапку, обёрнутую в такого же цвета шарф. Я подумал, что это кошка, когда в первый разу видел на батарее чёрный мохнатый кулёк.
        Волосы у Лены Мао прямые и чёрные. Даже чернее её шарфа и шапки. Стрижка короткая, под мальчика. Макияж в стиле нуар. Лена является ко мне на лекции всегда во всём чёрном - будь то длинная, до полу, юбка со свитером крупной вязки, или брюки с водолазкой, или просто майка с джинсами.
        Всё это довольно странно, но привлекает. Остальные девушки из моих групп как одна подобрались до того невзрачные и бесцветные, что я, спустя почти два месяца, не запомнил большинство из них даже в лицо, не говоря уже, о фамилиях.
        Но есть и то, что отталкивает. Поначалу я думал, что Лена ещё находится в том возрасте, когда принято стыдиться любого проявления чувств, кроме, разве что, ненависти, но вскоре понял, что ошибаюсь. Из небольшой кучки сокурсников, которые ходят на мои лекции, её выделяет безразличие. Не подростковое туповато - скучающее, а совершенно адекватный взрослый пофигизм, или, если хотите, интеллигентная индифферентность. Это, знаете, как добросовестно заниматься чем-либо неприятным, например, чистить сортир, всем своим видом показывая, что тебе это абсолютно не интересно, но всё равно чистить, чистить, чистить…
        Она ходит на все мои лекции. Вообще, это подвиг - посетить абсолютно все лекции по Сопромату, особенно, когда они в 8.30 по понедельникам. Сегодня она явилась на лекцию вообще одна.
        - Вам что, так нравится мой предмет? - спрашиваю я.
        - Нет, - отвечает она, - совсем не нравится.
        Я не обижаюсь, нет, просто мне приходит мысль о том, что симметричным ответом будет прочитать лекцию только для неё одной, а не отпустить домой, как это обычно делается в таких случаях, и я читаю «Раскрытие статической неопределимости методом сил» для одного единственного слушателя.
        Странное это, скажу я вам, ощущение. Один на один, глаза в глаза. Никакого рассеяния информации - «я сюда говорю, она туда слушает». Это уже не лекция получается, а разговор тет-а-тет, почти интим. И чем дольше я читаю свою лекцию, тем больше мне хочется поговорить с моей студенткой о чём-то ещё, потом пойти с ней куда-нибудь, а после позвать к себе, водкой или деньгами, подкупив комендантшу. Или пойти к ней, если она живёт одна, а она наверняка живёт одна, в крайнем случае, с подругой, хотя, какие у неё могут быть подруги? Но в данный момент у меня только один повод для разговора - моя лекция по сопромату.
        Под конец пары я задаю ей небольшую задачку, а сам сажусь рядом. Она тут же принимается за решение, не обращая на меня никакого внимания, будто меня и нет вовсе. Цокает ногтями по клавишам калькулятора, аккуратненько рисует эпюры разноцветными ручками, потом разворачивает тетрадь в мою сторону и смотрит на меня вопрошающе.
        - Правильно?
        - Не совсем. - С усилием перевожу взгляд с её чуть раскосых глаз на тетрадный лист. - Вот здесь, эпюра в другую сторону выгнута…
        - А… поняла, - кивает она, - сейчас исправлю.
        Шустро замазывает «штрихом» ошибку и поверху рисует, как нужно.
        - Так?
        - Да, теперь всё так, - говорю я. - А теперь скажите, изменится что-нибудь, если у нашей балки убрать одну опору?
        - Наверное, изменится… - Лена очаровательно морщит лобик. - И задачку по-другому решать надо будет.
        - Верно, в этом случае балка станет статически определимой.
        Лена поднимает на меня вопросительный взгляд.
        - Решить?
        - Не сочтите за труд.
        Лена решает. Я смотрю на неё и думаю, что все мои попытки продлить общение с ней всё равно будут прерваны звонком; что у меня не хватит смелости завязать с ней разговор, а если и хватит, то наверняка получится какая-нибудь пошлость; что я потом буду долго и болезненно переживать о сказанном, а если не скажу ничего, то буду также болезненно переживать о несказанном, как уже много-много раз у со мной бывало… Последняя моя мысль в этом направлении выглядит примерно так: «Сделаю какой-нибудь безобидный элегантный манёвр в её сторону, и если она на него адекватно ответит, продолжу…»
        - Вот, - Лена демонстрирует мне решённую с одной небольшой ошибкой задачу, на которую я не обращаю внимания.
        - На зачёт можете не приходить, - говорю я и удивляюсь себе добренькому. - Это не избавляет вас от посещения лекций, конечно, но считайте, что я поставил вам автоматом. Только никому не говорите, пусть это будет нашей маленькой тайной. - И удивляюсь себе ещё больше.
        Лена начинает собираться.
        - Это за то, что я припёрлась сегодня на лекцию как дура одна, или потому, что я вам нравлюсь? - спрашивает она совершенно спокойно, не отрываясь от запихивания тетради, томика Феодосьева и всяческой канцелярщины в маленький чёрный рюкзак.
        - Я ещё не решил, - отвечаю я, краснея.
        - Ну, тогда решайте, Алексей Германович, - добродушно говорит она и, аккуратно обогнув меня, идёт к выходу.
        - Вас ведь Лена зовут? - спрашиваю я ей вдогон.
        - Да, - отвечает она.
        - А я - Алексей, - говорю я и, когда последний звук покидает мой рот, понимаю, что только что совершил невероятную глупость, о которой буду потом долго и болезненно переживать.
        Закрывая ладонью нижнюю часть лица, видимо, чтобы не рассмеяться, Лена выбегает из аудитории.
        Сижу в аудитории один и делаю вид, что изучаю журнал. На душе погано, уши горят. «Да уж, ничего не скажешь, выполнил задание! - думаю я. - Молодец! Оценка „удивительно“! Остолоп великовозрастный, не мог ничего лучше придумать!»
        В самобичевании незаметно проходит перерыв, и ко мне в аудиторию врывается какая-то группа, ведомая Матвеем Матвеевичем.
        - У вас что, здесь занятие, Алексей? - озабоченно спрашивает он.
        - Нет, Матвей Матвеевич, - отвечаю я, - просто засиделся.
        - Так идите на кафедру, там сейчас никого.
        Киваю и выхожу.
        «Хотя, если разобраться, грех смеяться над убогими, - продолжаю додумывать невесёлую свою думку в коридоре, - в смысле, над влюблёнными. Давно же доказано, что это болезнь, как алкоголизм, например. Тут главное признаться самому себе, что ты - алкоголик, и от этого, по идее, сразу должно стать легче».
        - Мне нравится Лена Мао, - говорю я тихо, чтобы никто не услышал, но, в тоже время, отчётливо, - она мне нравится.
        Странное дело, но после сказанного мне действительно становится легче. «Ну, хоть с одним вопросом здесь, в этом городе, удалось разобраться, - говорю я уже про себя. - Мне она нравится. Я её хочу. И точка».
        16. Рыжов. Комната досуга
        То, чем предложил Евгению Ивановичу заниматься Илья, поначалу показалось ему не более чем очередным ликом технического прогресса, но, только лишь погрузившись в работу, он понял, насколько невероятно поле деятельности, к которому ему под конец активной жизни довелось прикоснуться.
        Первым делом, после того как Евгений Иванович оправился от шока и подписал какие-то бумаги о неразглашении, Илья привёл его в просторный ангар, в центре которого на стапеле стоял блестящий агрегат, отдалённо напоминающий очертаниями американский космический корабль «Аполлон», только в поперечном сечении эллиптический и без сопла сзади. Вокруг агрегата копошились военные техники в пилотках и чёрных комбинезонах, с застёгнутыми на спине пряжками ремней. За их работой наблюдал крупный седой мужчина в полевой форме с погонами подполковника. Он сидел на деревянной табуретке и слегка раскачивался взад-вперёд.
        Евгений Иванович не знал чему тут удивляться больше - размерам помещения или непонятной блестящей машине в его центре. По меркам подземного (или, выражаясь официальным языком, скрытого) строительства ангар был огромен. Несмотря на небольшую дурноту, Евгению Ивановичу захотелось подойти поближе к его стенам, посмотреть, как они, местные строители, умудрились соорудить такое на такой глубине.
        Увидев Илью, подполковник поднялся в рост и коротко поздоровался. Евгений Иванович был удостоен официального рукопожатия. Подполковник часто моргал, был несколько красен лицом и кусал нижнюю губу. Подполковник нервничал. Илья попросил его дать короткий отчёт, и тот, чуточку запинаясь и поглядывая на Евгения Ивановича, сообщил о не совсем понятных для Евгения Ивановича, но, очевидно, неприятных вещах. Илья во время доклада, глядя в пол, кивал, потом поднял глаза на собеседника (тот был на голову выше) и тихо, но грозно проговорил:
        - Просрали…
        - Виноват, Илья Михайлович, не справляемся, людей не хватает, - ответил подполковник и громко сглотнул.
        Илья коротко махнул рукой (Евгений Иванович заметил, что он всегда так делает, когда хочет обозначить окончание чего-либо) и отвернулся к подполковнику спиной. Подполковник, теперь красный, как кардинальская мантия, тоже повернулся к своим техникам, но на табуретку садиться не стал.
        - Пойдём лучше пройдёмся, - сказал Илья и взял Евгения Ивановича под локоть.
        - Что, сроки срывают? - спросил Евгений Иванович.
        Илья скривил недовольную гримасу, снова махнул рукой и повёл Евгения Ивановича по ангару вокруг «Аполлона».
        Вблизи машина показалась Евгению Ивановичу прекрасной до суеверного ужаса. Он даже забыл о своём первоначальном интересе к помещению и полностью переключился на блестящий чудо-агрегат на стапеле, который со снятыми капотами обшивки нависал над ним, как скелет доисторического ящера в палеонтологическом музее.
        Прежде всего, агрегат поражал своими жутковатыми внутренностями. Наружу торчали только рёбра кольцевых сегментов, из которых состоял корпус (Евгений Иванович насчитал восемь штук), а всё (то есть абсолютно всё) пространство между ними заполнялось сгустками переплетённых между собой труб, свитых в толстые косы проводов и какой-то непонятной механики. Евгению Ивановичу вдруг показалось, что на самом деле агрегат живой, или, если точнее, когда-то был живой, а теперь таксидермисты в пилотках и чёрных комбинезонах пытаются сделать из него приятное для глаза чучело.
        Евгений Иванович сразу понял назначение чуда техники и даже опознал некоторые узлы и детали, но основное оставалось для него загадкой. Его больно ущипнула мысль о том, что он не понимает, зачем, кроме проделывания ходов в земле он вообще нужен, этот аппарат. Точнее, зачем нужны подземные ходы, которые он способен проделывать.
        - О чём думаешь? - спросил его Илья.
        - Думаю, что он, должно быть, из иного мира, - соврал Евгений Иванович.
        Илья улыбнулся.
        - Разумеется, не в том смысле, что он внеземного происхождения, - поправился Евгений Иванович, - просто я подумал, что есть мир обычных людей, а есть, тех, кто строит такие машины.
        - Ты прав, Жень, миры у нас разные.
        Илья встал под самым носом (или головой) агрегата и, интеллигентно прогнав попавшегося под руку техника, начал говорить:
        - Если коротко, Жень - это металлический червяк с автономным расплавно-солевым реактором, способный прокладывать горизонтальные, наклонные, и, я надеюсь, даже вертикальные тоннели. Спереди, вот тут, - он показал на покрытый расходящимися выпуклыми пластинами конус, - грунтоплавильный модуль. За ним кабина пилота и жилой модуль - его, правда, отсюда не видно, дальше идёт модуль жизнеобеспечения, ещё дальше реакторный отсек, а вот там, в самом хвосте, движущая часть - генератор волн. Понятно?
        - В общем и целом, да, - ответил Евгений Иванович, которому действительно стало многое понятно, - скажи, а каким образом он движется?
        - Как дождевой червяк, - ответил Илья.
        - В смысле?
        - Бегущая волновая деформация. Видишь вот эти кольцевые сегменты - они на самом деле в радиальном направлении нежесткие, как, кстати, и твои «клетки». Между собой они соединены манжетными муфтами и могут относительно друг дружки смещаться, так что весь агрегат изгибается до девяноста градусов и закручивается на шестьдесят, совершенно запросто. Генератор в хвосте возбуждает волновое движение и, корабль плывёт…
        Илья показал на себе, как именно распространяется бегущая волновая деформация. Он лёг на пол, вытянул вперёд руки и совершил одно за другим несколько движений, в процессе которых по его телу от кончиков пальцев до ступнёй пробежала самая настоящая волна. Сам Илья в процессе упражнения продвинулся метра на полтора назад. Евгений Иванович с горечью отметил, насколько Илья невероятно гибок для своего возраста. Ни характерного хруста в суставах, ни кряхтения при исполнении эволюций слышно не было.
        - Понял? - спросил Илья, и бодро вскочил на ноги.
        «Даже не запыхался», - с завистью подумал Евгений Иванович.
        - Теперь понял, - произнёс он вслух, помогая Илье отряхнуться, - непонятно только, для чего он такой нужен?
        Илья не ответил, только пробубнил что-то себе под нос, совершенно неразборчивое.
        - Я не расслышал, для чего? - повторил вопрос Евгений Иванович.
        Илья вдруг остановился и опустил, даже уронил, нет, бросил руки вниз. Затем повернулся к Евгению Ивановичу, и тот увидел, что с лицом его друга произошла странная метаморфоза - из оживлённого оно превратилось в беспомощно скисшее, или как ещё можно классифицировать лицо, выражающее крайнюю степень беспомощности.
        - Не знаю, - почти пропел Илья. - Женя, милый, Христом богом клянусь, не знаю.
        И он резко провёл ладонью по лбу и принялся тереть пальцами свой шрам.
        - Я не знаю, зачем он нужен. Мне говорят, а я делаю. Я делаю, а мне говорят, что я сделал не так…
        В глазах, вернее, в левом глазу Ильи блеснула слеза. Губы подрагивали. Илья схватил Евгения Ивановича за руку, потащил в самый дальний угол, за какую-то стойку с приборами, притянул к себе и стал говорить:
        - Жень, ты понимаешь, когда я чего-то не знаю, или не понимаю, мне становится страшно, и я начинаю придумывать себе ответ. У меня ведь почти на все вопросы ответы найдутся - я не могу, физически не могу сам себе сказать: «не знаю» и забыть об этом. Не могу… А они, там наверху, не говорят ничего. Молчат, только спускают невнятные ТЗ и ТУ[12 - ТЗ - техническое задание, ТУ - технические условия.]… Скорость такая-то, глубина, такая-то, автономность столько-то суток, но зачем всё это нужно, я понятия не имею. Понимаешь…
        Илья говорил быстро, будто у него было мало времени, а рассказать чего важного нужно много. Из его сбивчивого монолога Евгений Иванович понял лишь то, что Илья действительно не знает, для чего предназначено его детище, и что байка про смену магнитных полюсов была лишь одной из версий, которую, для усмирения пытливого своего ума Илья сам себе и сочинил. Затем Евгений Иванович спросил, кто должен сидеть внутри, и Илья погрустнел ещё больше.
        - Может, для тоннелей между правительственными бункерами? - тихо спросил Евгений Иванович.
        - Нет! - ответил Илья резко и громко. Так, что техники и подполковник разом повернули головы в его сторону. Илья махнул им рукой, мол, продолжайте работать, а сам почти вплотную подошёл к Евгению Ивановичу и прошептал:
        - Ни черта. Для обычных тоннелей всего этого городить не надо, можно проще… да и диаметр у него, прямо скажем, маловат.
        - Господи, а зачем всё это тогда? - оторопело спросил Евгений Иванович.
        - Не знаю, чёрт! - снова громко сказал Илья. - Мне всё сверху спустили…
        Илья вытер, видимо, грозивший в любой момент потечь свой узкий и длинноватый нос и на тон тише продолжил:
        - Тема военная, и я сначала подумал, что это всё для скрытного минирования, но к агрегату не предусмотрено никаких дополнительных модулей, то есть, он ничего за собой не тащит. Сам по себе, понимаешь? То есть он нужен просто, для того чтобы проделывать ходы в породе - землю дырявить, короче говоря. Я пытался спрашивать там, зачем это всё нужно, но от меня только отмахнулись. Говорят, ваша задача выполнить в срок задание Совета Министров, а вопросы задавать - вам такого задания не давали.
        - А, может, ну его? - без задней мысли сказал Евгений Иванович.
        - Не могу, Женя, не могу…
        Илья отвернулся. Плечи его слегка затряслись, и Евгений Иванович догадался, что его друг плачет. Беззвучно, без всхлипов и вздохов, словно в немом кино. Он положил руку Илье на плечо и тоже тихо заплакал, только совсем о другом.
        Немного погодя, когда и тот и другой успокоились, Илья повёл Евгения Ивановича, как он выразился: «В нумера». Под «нумерами» имелась в виду линейка небольших цехов, отделённых друг от друга перегородками. На двери каждого цеха висела овальная табличка с двухзначным номером, совсем как в гостиницах, из-за чего, видимо, они и получили своё название. Илья с Евгением Ивановичем по очереди посетили каждый. Внутри удивлённому взору Евгения Ивановича предстали разнообразные металлообрабатывающие станки - как он отметил про себя, в основном импортные - и нереальная, совсем не заводская, а какая-то лабораторная чистота.
        - А станки-то зачем суда было волочь? - удивился Евгений Иванович.
        - Здесь они изолированы от всех поверхностных вибраций - от железных дорог, машин, строек, других заводов. Из-за всего этого наверху точность обработки ниже, чем здесь, - ответил Илья.
        «А, ведь, верно», - подумал Евгений Иванович.
        После «нумеров» Илья показал Евгению Ивановичу сборочный цех, измерительную лабораторию и машинный зал. И опять - везде чистота, плюнуть некуда.
        - Так, а теперь полезли в комнату досуга, - тихо сказал Илья, когда они покинули последнее помещение и зашли в небольшую комнату, похожую на заводскую раздевалку. Слово «досуга» Илья произнёс по-военному, с ударением на «о».
        - А почему, полезем? - спросил Евгений Иванович.
        - Увидишь. На, оденься, только за размер не ручаюсь. - И Илья протянул Евгению Ивановичу сначала чёрную робу, а затем каску с фонариком и огромные кирзачи, которые достал из ближайшего металлического шкафчика.
        - А ты?
        - У меня своё. - Илья выудил из того же ящика второй комплект спецодежды.
        Роба оказалась размеров на пять больше Евгения Ивановича, а сапоги он спокойно поместился, не снимая ботинок. Илье же, как и следовало ожидать, всё подошло идеально.
        Они вышли из раздевалки и через некоторое время из общего коридора свернули в один из технических тоннелей, на полу которого были положены рельсы узкоколейки. Пройдя по шпалам метров триста, Илья остановился и воровато огляделся по сторонам.
        - Нам сюда, - он показал на овальную, высотой метра полтора дыру в стене, которую при слабом «дежурном» освещении было практически невозможно заметить, - как говорится, ниже голову.
        Сказав это, Илья с проворством пацана, собирающегося что-то воровать в колхозном саду, шмыгнул в дыру. Евгений Иванович, мысленно перекрестившись и согнувшись в три погибели, последовал за ним. Щёлкнув выключателем фонаря, он увидел, что впереди лежит длинный узкий тоннель, конец которого заслоняет спина Ильи. Только сейчас Евгений Иванович заметил, что на спине у его друга написано краской: «Аверн».
        Идти по тоннелю в скрюченном состоянии Евгению Ивановичу было тяжело. Огромные сапоги постоянно за что-то задевали, каска скребла по потолку. Воздуха вокруг, с каждым шагом, становилось всё меньше, поэтому он несколько раз останавливался, перевести дух. Илья ушёл далеко вперёд, и Евгений Иванович малодушно начал подумывать, не бросил ли тот его одного, но периодически поблёскивающий впереди огонёк его фонарика говорил об обратном.
        «За что же он меня так мучает, - подумал он во время очередной остановки, - лучше бы я тогда, в лифте помер».
        Тоннель закончился неожиданно. Евгений Иванович почувствовал, что ни сверху, ни с боков его ничего не ограничивает, и с усилием разогнулся.
        - О-хо-хо, - вырвалось у него, - лучше пристрели меня, командир. Старый я уже для таких дел.
        - Это мы поправим, - услышал он справа насмешливый голос Ильи, - иди сюда.
        Евгений Иванович пошёл на голос. В этот момент Илья зажёг мощный фонарь, и Евгений Иванович увидел, что они с Ильёй стоят посередине небольшого помещения, объёмом примерно с комнату в общежитии, которой жил Евгений Иванович. Прямых стен в «комнате» не было - они все, ровно как пол и потолок, состояли из угловатых впадин и выпуклостей, отчего у Евгения Ивановича создалось впечатление, будто он находится в огромной и сильно помятой картонной коробке. В противоположной стене просматривалось достаточное для прохода человека отверстие - видимо тоннель, по которому Евгений Иванович с Ильёй пришли сюда, продолжался куда-то дальше.
        - Где мы? - спросил Евгений Иванович.
        - Я же сказал, в комнате досуга, я сюда хожу раза два в год, и ты будешь ходить, - ответил Илья серьёзно. - Пойдём, чего покажу.
        С этими словами он взял Евгения Ивановича за руку и подвёл к правой, по ходу их движения, стене, в метре от которой обнаружилось продолговатое углубление в полу - длиной метра полтора и глубиной с метр.
        - Ложись, - сказал Илья.
        - Куда ложиться? - не понял Евгений Иванович.
        - Да прямо вот сюда. Не бойся, там не холодно.
        - Я, вообще-то, живой ещё, - пробурчал Евгений Иванович.
        - Именно по этому, - сказал Илья, - давай, доктор сказал: «В морг», значит, в морг.
        Евгений Иванович присел на пологий каменный край «могилы», опустил вниз одну за другой ноги и затем осторожно сполз вниз. Внутри «могилы» действительно оказалось совсем не холодно. Придерживаясь руками за выступы в стенах, Евгений Иванович плавно приземлился на тёплое каменно дно.
        - Ноги не умещаются, - сообщил он со дна.
        - Подогни, - сказал Илья, - прими позу эмбриона.
        Евгений Иванович сделал то, что ему сказали.
        - Подогнул, дальше чего?
        - Теперь, Жень, давай помолчим, - тихо сказал Илья, - выключи фонарик.
        Послышалось два сухих щелчка, и вокруг стало темно. Какое-то время в глазах у Евгения Ивановича попрыгали фантомные «зайчики» от фонаря, но вскоре исчезли и они. Темнота стала абсолютной. Евгений Иванович закрыл глаза, затем открыл их и, совершенно не заметив разницы, снова закрыл.
        «Вот почему все, кто живут под землёй, слепые, - пришла ему в голову простая, но ранее совершенно не волновавшая его истина, - смотреть-то не на что».
        Неожиданно для себя он почувствовал, что ему стало хорошо и спокойно. Сердце, минуту назад вот-вот собиравшееся заглохнуть, билось теперь ровно, дыхание восстановилось, а в голове заиграла тихая, прозрачная музыка. Забыв про Илью и всё остальное, Евгений Иванович повернулся на правый бок и молниеносно уснул.
        17. Алексей Цейслер. Большая прогулка
        Вот в чём странность - при всех любопытных и приятных особенностях город меня пугает. Да что там пугает, я его по-настоящему боюсь. Сразу оговорюсь, страх мой скорее иррационален, нежели наоборот. Как говорил один кино персонаж: «Ничего конкретного», но всё равно страшно.
        Помню, в первые дни моего пребывания в Сенишах я думал, что жить здесь не так уж и страшно, достаточно провести тут неделю - другую, и окружающее пространство перестанет меня пугать. Но прошла неделя, потом другая, потом ещё три, но положение не изменилось. Я устал их считать - пять плюс два, потом опять пять плюс два, и так далее, неделя за неделей. Лекция за лекцией, тема за темой. Всё без толку - место, в которое я попал, никак мне не давалось. Я не понимал его, и потому боялся. Иногда, ночью, я выглядывал из окна общаги, в которую меня поселили, и всматривался в грязную, изрезанную редкими фарами темноту, чтобы разглядеть лицо врага, но тот предпочитал не показываться.
        И вот вчера, словно кочующий индеец, принимающий примитивную наркоту, чтобы преодолеть страх нового места, я решил напиться. «Пройдя через алкогольный хаос, система обретёт своё новое стабильное состояние, в котором всё будет прекрасно, - думал я. - Утреннее похмелье придаст внешнему пространству знакомый оттенок, и я окончательно успокоюсь, ведь с бодуна прерогативы и императивы меняются местами, поскольку ты не только не помнишь, что эти слова значат, но даже не можешь их нормально произнести».
        Я пил дома, в квадратной комнате общежития, сидя в продавленном кресле, как космонавт в своём спускаемом яйце. Пойти изучать местные заведения в одиночку я не решился, просто спустился в продуктовый магазин и в числе прочего купил пару портвейна и пару пива. Водку в том магазине не отпускали.
        Утро воскресенья. Рожа, которая в зеркале - мерзкая и с отвисшей челюстью - моя. Меня бурно рвёт. Рвёт так, что жить не хочется.
        В дверь стучат. Это комендантша общежития, где я живу. Она спрашивает, почему у меня всю ночь работал телевизор. Я говорю ей, что заболел и не заметил, как уснул.
        - Сказали бы лучше, что вам страшно спать одному, - говорит она, - стыдится тут нечего. Телевизор для того и придуман, чтобы скрашивать одиночество и избавлять от ночных страхов.
        - Я бы рад сказать, но это не правда, - отвечаю я, чувствуя, что к горлу опять подкатывает.
        - А вы что же, всегда говорите правду?
        - Почти. Даже если она менее правдива, чем ложь. Правда бывает разной.
        - Вам лучше знать. Просто не делайте так больше, здесь очень тонкие стены.
        - Не могу ничего обещать, но постараюсь.
        Комендантша уходит.
        Ну, надо же, заподозрить меня в том, что я боюсь спать один! Вообще, странная дама. Когда я вселялся, она, изучив соответствующую страницу моего паспорта, обещала познакомить со своей переспелой племянницей. Это она сама так сказала: - «Моя переспелая племянница».
        Меня опять рвёт, но на этот раз я уверен, что это в последний раз.
        И вот тут, стоя на карачках перед раковиной, я вспоминаю, что Мясоедов в пятницу предложил прогуляться в пещеры, когда узнал, что я там ни разу не был. Мы договорились встретиться без пятнадцати девять около входа в церковь. Сейчас 8.30.
        Меня опять рвёт. Сколько же можно, господи…
        8.44. Я стою около закрытых дверей церкви святых Козьмы и Домиана и смотрю на голые, безобразные деревья. После дивно тёплого сентября был почти такой же тёплый октябрь, но ноябрь поставил всё на свои места. На улице уже очень холодно.
        Мне плохо. После промывания желудка стало немного лучше, но бодун есть бодун - состояние преотвратное, меня всего просто колотит. Само собой, я сегодня ещё ничего не ел, успел только выпить вчерашнего чая перед выходом. Если Мясоедов не придёт вовремя я, должно быть, околею тут, как всеми забытый полярник.
        Слышу шаги. Открываю глаза и вижу на тёмной улице одинокую округлую фигуру, которая быстро приближается.
        - Вы как-то плохо выглядите, Алексей, - говорит Мясоедов, одетый в военную форму без знаков различия, - похмелье?
        - Оно самое. Как-то всё само собой вышло.
        - Не оправдывайтесь. Вы же не алкоголик, верно?
        - Ну, рвотный рефлекс не утрачен…
        - Тогда я за вас спокоен. Пойдёмте скорее.
        Мы идём довольно быстро. Сначала, по улице Абельмана доходим до окраины города, потом сворачиваем на грязный просёлок. Под ногами твёрдая замёрзшая грязь. Мясоедов шумно дышит ровно на три шага, как учат спортсменов, и, наверное, военных. У него изо рта ритмично вырываются облачка пара.
        Пейзаж вокруг удручает. Тёмная земля, покрытая пожухлой листвой, редкие кривые деревья, похожие на заграждение из колючей проволоки кусты - всё это было бы хорошей декорацией для фильма про войну - вот-вот какие-нибудь бендеровцы выскочат.
        Где-то за полчаса променада мы доходим до небольшого холма, в склоне которого я различаю большое, метра два с половиной - три в диаметре, почти круглое отверстие.
        - Это оно и есть? - спрашиваю я.
        - Да, это вход, - отвечает Мясоедов, - напоминает тоннель метро. Уж больно круглый, только рельсов не хватает.
        - Вы считаете, что это творение рук человеческих?
        - Чёрт его знает. Кстати, вам сюда не нужно? Путь не близкий. - Он показывает рукой на стоящий рядом дощатый сортир на два посадочных места, который, скорее всего, поставлен предохранять памятник природы от загаживания. - Идея, в общем-то, примитивная, но со своей задачей справляется - ни рядом, ни внутри следов человеческой жизнедеятельности вы не найдёте. Ну, так как?
        - Спасибо, нет, - отвечаю я, - что-то не хочется.
        Мы подходим совсем близко ко входу. Внутри, то есть уже в пещере, по обеим сторонам висят фотографии каких-то людей. Чаще в рамках со стеклом, но попадаются и просто выцветшие, полустёртые фотокарточки. На одних написаны две даты через чёрточку, на других нет ничего. Все лица молодые, кроме, может двух или трёх.
        - Лучше любого забора, да? - Мясоедов останавливается около фотографии какой-то девушки и внимательно всматривается в её лицо.
        - Пожалуй. Это… это все, кто не вышел оттуда? - спрашиваю я, чувствуя, как внутри собирается едкий комок, грозящий вызвать очередной рвотный позыв.
        - Нет, что вы, - Мясоедов морщится, будто от кислятины, - это люди, пропавшие в девяностые.
        - Куда, пропавшие?
        - Кто его знает. Лично я считаю, что большинство из них живы, просто подались куда-нибудь на заработки, никому об этом не сказав. В Москву, например, а может, на ближайшую войну.
        - Тогда почему они здесь?
        - Не знаю. Кто-то первый повесил тут фотографию пропавшего человека. Другие тоже стали так делать. Знаете, такое иногда бывает в церквях - люди вешают фотографии своих больных родственников в надежде на спасение… Люди всегда во что-то верят. Кстати, вы не боитесь войти внутрь?
        - Да ладно, чего уж там, - отвечаю я, мысленно сжигая за собой мосты, - день и так начался неудачно… а что там, внутри?
        - Сейчас ничего. Раньше, до войны, тут было что-то вроде места для прогулок, ещё раньше - каменоломни, а ещё раньше, то есть совсем давно, какие-то языческие святилища. - Мясоедов смотрит на меня с подозрением. - Точно не боитесь?
        - Чего мне бояться?
        - Мало ли чего, Алексей Германович. - Мясоедов опять странно на меня смотрит, будто испытывает. - Ладно, пойдёмте.
        Он включает фонарь, и мы заходим. Внутри пещера и вправду сильно напоминает искусственно вырытый тоннель. По крайней мере, прослеживается вполне определённая цилиндричность, хотя диаметр постоянно «плавает», то, расширяясь, но немного сужаясь.
        - Сейчас эта геометрия закончится, - как будто прочитав мои мысли, говорит Мясоедов, - дальше всё будет гораздо естественнее.
        Метров через сорок тоннель сильно расширяется, и мы попадаем в длинную бесформенную залу. Я замечаю на полу остатки деревянного настила, а в самом широком месте некое подобие скамеек.
        - До войны, когда здесь закончили разработку известняка, пещеру стали активно посещать спелеологи и просто туристы, - на ходу сообщает Мясоедов, - говорят, тут были очень красивые гроты и два подземных озера. Потом, там, дальше, - он машет рукой по ходу нашего движения, - произошло обрушение свода, и несколько человек завалило. Их пошли спасать, в основном добровольцы - милиционеры и военные из местного гарнизона - но потолок обрушился ещё раз и завалил и их. Когда же приехали спасатели-метростроевцы из Москвы, спасать было уже некого. Вытащили только несколько трупов и всё. С тех пор пещеры закрыты. Вы ещё не боитесь?
        Я останавливаюсь.
        - Зачем вы всё время спрашиваете, боюсь я или нет? Неужели это имеет какое-то значение?
        - Да, вы правы, уже никакого. - Мясоедов виновато пожимает плечами. - Простите, я просто подумал, вдруг у вас клаустрофобия.
        Вот те на… Да не боюсь я идти вперёд! И спать один не боюсь! Единственное, чего мне не хочется, это сейчас обсуждать причины, по которым мне не страшно, что, действительно, может привести к приступу паники. Так всегда бывает - слова заставляют призраков обретать плоть. Ну его на фиг, лучше уж про войну и про бомбёжку…
        - Я слышал, что эти пещеры взорвали немцы, - спустя десяток шагов, говорю я.
        - Я тоже про это слышал, - отвечает Мясоедов, - но если и взрывали, то только не у нас. Здесь войны не было. На западе немцев остановили в районе Химок, а это довольно далеко отсюда.
        - А, может, пещеры такие длинные?
        - Может. А может, рванули что-то другое. Какие-нибудь другие пещеры, их же тут, в Московской области, как собак нерезаных…
        Чем дальше мы уходим по скользкому настилу, тем заметнее становятся следы неразумной деятельности человека разумного. Здесь и тривиальное: «Маша + Катя - Петя = Л», и «ДМБ - 85»; и классическое: «Здесь был Ушацъ»; и даже стишки:
        «Для умных с дураками - Харуки Мураками,
        Я тебя не корю, но сам читаю Рю…»[13 - Харуки Мураками и Рю Мураками - современные японские писатели.].
        Но вот, что поразительно, при всём обилии надписей, самая неприличная из них: «Ленка, твоя попа самая лучшая».
        Мне отчего-то вспоминается персонаж из детства - сын дворничихи по кличке Мися, который нацарапал на стене в моём подъезде между третьим и четвёртым этажом: «Цейслер - дурак». Мися отдал с перепоя концы прямо у матери в дворницкой, когда ему не было и семнадцати, а надпись потом ещё долго украшала зелёную стену, пока её, наконец, не закрасили во время планового ремонта. В голову приходит совсем уж дурацкий вопрос: «Спрашивается, когда именно умер Мися? В дворницкой; после покраски стен; или он вообще не умирал, а жив до сих пор, потому что я о нём только что вспомнил?»
        Становится зябко. Внутри тоннеля, безусловно, теплее, чем на улице, может, потому что здесь нету ветра, но всё равно холодно. Мы подходим к небольшой прямоугольной нише, явно кем-то вырубленной в стене.
        - Это геологи прогрызли, изучали тут чего-то, - опять читает мои мысли мой гид по подземелью, - там дальше ещё несколько таких же. Давайте сделаем тут привал, у меня с собой бутерброды и кофе. Хотите кофе?
        - Очень. Честно говоря, я замёрз.
        - Тогда, может, коньяку?
        - Коньяком похмеляться мне ещё не приходилось.
        Мясоедов ухмыляется, одной рукой расстёгивая свой армейский рюкзак.
        - К благородным напиткам это слово не подходит, похмеляются пивом, молдавским «сухарём» или, на худой конец, «чернилами». А я вам предлагаю дагестанский коньяк. Настоящий. Запомните, коньяк, и виски можно без угрызения совести употреблять в любое время суток.
        - Запомню.
        В руке у Мясоедова появляется маленький металлический термос. Он проворно откручивает крышку, зажимая термос между ног, передаёт её мне и наливает в неё благородного эликсира. Окружающий нас объём наполняется острым коньячным духом. Я долго смотрю на чёрную поверхность, затем отхлёбываю чуть-чуть.
        - Ну, как? - спрашивает Мясоедов, который уже успел употребить из горлышка.
        - Вы знаете, очень даже здорово. - И допиваю залпом.
        - Ещё?
        - Извольте.
        Мы пропускаем по второй. Потом молча жуём бутерброды с ветчиной и сыром. Потом ещё по одной, и опять закусываем бутербродами. Я медленно согреваюсь, и мне хочется поговорить. Не просто прервать чавканье связной речью, а поговорить, но Мясоедов опережает меня:
        - Вы уж извините, Алексей, что я вас так долго пытал, перед тем как войти сюда. Я заметил, вы обиделись, просто я должен был убедиться, что всё в порядке.
        - Нет, я не обиделся, - отвечаю я, - дело в том, что меня сегодня уже заподозрили в страхе, поэтому ваши вопросы меня, так сказать, немного вывели из равновесия.
        - Кто заподозрил?
        Я транслирую ему мой утренний диалог с комендантшей. Глаза Мясоедова при этом здорово расширяются, из-за чего его лицо приобретает глуповатый вид. Если это проявление интереса к моим словам, то уж больно странное.
        - А что, подозрения старой леди были безосновательны? - спрашивает он.
        - Честно говоря, не совсем…
        Мясоедов улыбается, и лицо его становится совершенно нормальным.
        - Я где-то читал, что боязнь темноты - самый древний человеческий страх, и избавиться от него в полной мере нельзя, - говорит он, - так что тут нечего стесняться.
        - А вы чего-нибудь боитесь?
        - У меня только один страх, но он очень серьёзный. Я боюсь пережить то, что мне пришлось пережить. Лучше уж сразу насмерть. Я имею в виду аварию.
        - Вы потерпели аварию на самолёте?
        Мясоедов снова удивлённо расширяет глаза.
        - Кто вам сказал про самолёт? Я на машине разбился.
        - Но я думал…
        - Да, я понимаю. Все знают, что я лётчик и что воевал. - Он шумно со свистом вдыхает. - Но за всю Чечню у меня не было ни одной, даже пустяковой царапины. Сто сорок боевых вылетов, черти сколько пробоин, две грубые посадки… А после - на тебе… В меня, вернее, в нас врезался один, пьяный на «Мазде». Я ничего сделать не смог, после удара машина была уже неуправляема, и нас вынесло на встречную. Жена… моя жена Светлана так и не оправилась от травмы, а я, - он поднимает свой протез в пионерском салюте, - вот.
        - Простите, а что с вашей супругой?
        - Она… она сейчас в больнице. В состоянии глубокого нарушения сознания, характеризующегося угнетением функций центральной нервной системы (долгая-долгая пауза). Она в коме, Алексей.
        Я молча киваю, потому что не знаю, что сказать. Мясоедов встаёт, и по пещере начинает метаться светлое пятно от его фонарика.
        Скажите честно, Алексей, как вам здесь? - вдруг спрашивает он.
        - Сначала было немного страшно, но потом прошло. Коньяк сделал своё чёрное дело, - отвечаю я, и тоже встаю.
        - Я имел в виду город.
        - Ну… сначала было немного страшно…
        - А потом прошло?
        - Не совсем. Мне здесь до сих пор не по себе.
        Мясоедов чуть усмехается и кивает, будто очень хорошо понимает, о чём я. Может, и в правду понимает, кто его разберёт.
        - Ну что, будем возвращаться? - спрашивает он. - Или дальше…
        Его прерывает глухой звук такой силы, что стены и пол пещеры, кажется, в моих глазах немного смещаются. Фонарик вылетает из рук, падает на землю и гаснет. У меня холодеет в гульфике. Желудок уходит куда-то вниз, в самый пах, и наступает жуткая тишина, которая тянется бесконечно долго. Я зачем-то считаю про себя: «Раз, два, три… пять…» - всё ещё тишина. Вдруг изнутри слева чувствую сильный толчок, на секунду пугаюсь, но потом до меня доходит, что это моё сердце… Толчок повторяется, но уже с меньшей силой, и я, наконец, выдыхаю.
        - Надо же, - тихо-тихо говорит Мясоедов.
        Он уже успел поднять фонарик и включить его. Я медленно поворачиваю к нему голову. Лицо Мясоедова в свете фонаря ужасно, кривой рот приоткрыт, оба глаза выпучены.
        - Что будем делать? - так же шёпотом спрашиваю я.
        Мясоедов плавно показывает протезом в сторону, откуда мы пришли.
        - Звук был, кажется, оттуда…
        - Значит… завалило вход?
        - Может… Говорят, это скала трескается…
        Только теперь я замечаю, что, оказывается, сижу, а ведь вроде, стоял… Пытаюсь подняться, но ноги дрожат и не слушаются. Я снова сажусь.
        - Чёрт, как страшно…
        - Мне тоже, Алексей. Стыдно признаться, я чуть штаны не обмочил. Слышал я о таких вещах, даже статьи умные читал, но не думал, что это настолько страшно…
        Тем не менее, Мясоедов уже не выглядит растерянным. Разве что, чуть-чуть. Самую капельку.
        - И что теперь делать? - шепчу я, надеясь услышать от него что-нибудь спасительное, разумное, единственно, чёрт побери, верное…
        - Надо срочно уйти отсюда, - говорит Мясоедов уже совсем спокойно. - Возвращаться не будем, пойдём дальше.
        - Там есть выход?
        - Будем надеяться… только давайте обсуждение случившегося отложим на потом.
        Я киваю в темноту, и мы уходим прочь, ещё дальше в глубину этой чёртовой пещеры.
        Мы идём уже два часа. Пещера уже сделала несколько поворотов, и теперь я уже не знаю, в какую сторону мы идём. Она то расширялась, то сужалась до такого размера, что Мясоедов еле-еле протискивался боком. Один раз нам пришлось ползти по-пластунски. Страх, того, что нас завалит, прошёл. Того, что мы не найдём выход - тоже. Какое-то время я беспокоился, что в фонарике сядут батареи и станет совсем темно, но потом перестал. Бояться - это тяжёлый труд, от него быстро устаёшь.
        Временами нам попадались предметы - водочные бутылки, банки из-под тушёнки, чьи-то старые галоши… Пару раз я видел какие-то надписи на стенах, но разбирать их было неохота.
        Мы идём, как слепые. Впереди Мясоедов, а я за ним - держусь за шершавую лямку его армейского рюкзака, чтобы не отстать. Я уже не смотрю вперёд и ни о чём не думаю. Надоело думать.
        Мясоедов неожиданно останавливается, и я утыкаюсь лицом в его рюкзак.
        - Там что-то есть, - Мясоедов показывает фонарём куда-то направо, - определённо, что-то есть.
        Справа внизу действительно виднеется небольшой разлом. Мясоедов садится на карачки и пытается боком в него просунуться. Сначала у него это получается плохо - великоват он для такой щели - но скоро в разлом уходит его плечо, потом голова, туловище, зад и, наконец, он исчезает в нём полностью. Света становится всё меньше, только слабое мерцание исходит из щели, куда только что уполз Мясоедов.
        - Ползите сюда, - слышу я чуть изменённый эхом его голос, - тут дверь.
        «Дверь! - отдаётся эхом у меня в голове, - боже мой, дверь!» Встаю на карачки и ползу. От чувства, которое в любой прочей ситуации, можно было бы назвать радостью, подрагивают внутренности.
        Ни разу до и ни разу после не видел я двери без петель, замка и замочной скважины одновременно. По отдельности - сколько угодно, а вместе - никогда. Вот такая красавица нам и попалась. Хорошо хоть, что рядом с ней можно стоять в полный рост, а вот места вокруг совсем мало, хватает только на нас двоих. Третий, какой бы он ни был, был бы лишним.
        - А вы уверены, что это дверь, а не просто железный лист на стене? - спрашиваю я Мясоедова.
        - Сто процентов, дверь, - уверенно отвечает он и в доказательство бьёт кулаком левой руки примерно в центр металлического прямоугольника. В ответ доносится гул, который, несомненно, создала пустота.
        - Дверь, - говорю я, - но как открыть?
        - Открыть, похоже, никак. Надо ломать.
        - Ломать, - повторяю я, - ломать, так ломать.
        Делаю полшага назад - на большее не хватает места - и со всей силы бью в дверь правой ногой. Раздаётся страшный громоподобный звук, но дверь стоит, где стояла. Я бью ещё раз, потом ещё, но результат прежний - с дверью положительно ничего не происходит.
        - Голяк, - заключаю я.
        - Давайте вместе, - предлагает Мясоедов.
        Следующие несколько минут мы с Мясоедовым пытаемся работать синхронно, и по счёту лупим в дверь ногами. Со стороны мы, должно быть, похожи на танцующих канкан, если, конечно, выключить звук.
        - Видала она нас в гробу в белых тапочках, - говорю я, - ничего не выйдет.
        - Отставить панику! - командует Мясоедов, - надо продолжать. Давайте попробуем плечом, так обычно в кино делают.
        - Давайте. Попытка, не пытка…
        Мы встаём к двери боком - я правым, он левым - и, обняв друг друга за талии, по команде Мясоедова (и р-р-раз!) бросаемся на дверь.
        После пятого раза оба сползаем по невредимой двери вниз.
        - Значит, в кино всё врут, - говорит Мясоедов, - может, её как-нибудь подцепить?
        - А есть чем? - спрашиваю я.
        Вместо ответа Мясоедов достаёт откуда-то из кармана складные пассатижи, так называемый «Набор дядюшки Ляо», и начинает ими ковыряться под дверью. Ничего не добившись, продолжает то же самое сбоку, потом сверху.
        - Где-то ведь должна быть какая-нибудь щель, - бормочет он себе под нос.
        Так проходит минут пятнадцать. А может, двадцать или тридцать, не знаю. В темноте время течёт странно. Я сижу, привалившись к холодной каменной стене спиной и думаю, что надо было возвращаться назад, ко входу - вдруг его не до конца завалило - а не идти вперёд, неизвестно куда. Я не злюсь на Мясоедова, совсем не злюсь. Просто мне очень обидно за себя, за то, что я опять на ровном месте влип в очередную историю, выход из которой завален камнями с одной стороны и закрыт железной дверью с другой.
        «Но мы ведь не умрём здесь, - думаю я, - мы просто не можем тут умереть. Мы выберемся. Мы справимся. Мясоедов сейчас что-нибудь придумает… А если всё-таки не выберемся?»
        Внезапно из-за двери доносится звук, очень похожий на щелчок металлической щеколды, от которого я буквально подпрыгиваю над землёй. У Мясоедова выпадает из руки его инструмент.
        - Мне не показалось? - шепчет он.
        - Нет, - шепчу я в ответ, - я тоже слышал.
        Толкаю дверь ногой, и та медленно открывается в темноту.
        18. Рыжов. «Свершилось чудо: друг спас жизнь друга!»
        Как новому сотруднику Евгению Ивановичу была выделена отдельная «конура» с кроватью и умывальником. В длину она была чуть более трёх метров, а в ширину - такой, что Евгений Иванович мог достать от одной стены до другой, разведя руки в стороны. Места в конуре было ровно для размещения в ней письменного стола, стула, кровати на одного, одёжного шкафа, умывальника, книжной полки и, собственно Евгения Ивановича, будто кто-то специально проводил изыскания, вымерял и высчитывал, чтобы пространства хватило именно на обозначенный набор предметов. Ничего свыше в конуру просто не помещалось, а лишь в самый неподходящий момент попадалось под руку, вместо нужного, мешалось, путалось под ногами, и, наконец, выкидывалось.
        Как вскоре выяснил Евгений Иванович почти весь местный инженерный состав квартировался здесь в подобных апартаментах и поднимался наверх только на выходные. «Таким образом, экономится уйма времени, старик, - говорил ему Илья в столовой (довольно неплохой, кстати), - и потом, когда ты здесь, ни о чём другом, кроме работы, не думаешь, это тоже большой плюс. Опять же, личное пространство. Многие наши наверху по общагам, да по частным квартирам мыкаются… так что, выгода очевидна…»
        Евгений Иванович не разделял его восторга (у самого Ильи был просторный кабинет с примыкающей к нему спальней), но и не впадал в уныние - ему было всё равно. Он даже видел в смене своего места жительства некий, одному ему понятный юмор.
        Поначалу Евгению Ивановичу пришлось много читать. Бледненький солдатик ежевечерне приносил ему стопку совсекретных документов, с которыми он должен был ознакомиться к утру. Некоторые из них были Евгению Ивановичу более или менее знакомы, и он их откладывал не читая, но кое-какие оказывались настолько шокирующими, что приводили его просто в истерическое состояние.
        Очень скоро выяснилось, что: во-первых, отдельные проблемы, над которыми много лет бились гражданские строители, уже давно и изящно решены военными; во-вторых, масштабы подземных конструкций и сооружений, прямо или косвенно упомянутые в выдаваемых Евгению Ивановичу документах, не укладывались не в какие разумные рамки; и, наконец, в-третьих, при описании проектируемых подземных коммуникаций периодически (читай, практически постоянно) проскакивали некие «существующие» ходы и полости, которые предполагалось использовать, но не было слово о том, откуда они появились.
        Евгений Иванович редко засиживался за чтением допоздна - усталость валила его на кровать, где он, часто не раздеваясь, засыпал. Сны, которые бороздили его усталые мозги, были в большинстве своём снами земными, как ему казалось, странным образом преобразованные подземельем. Он видел то, что и раньше, но только с какой-то еле уловимой поправкой, по которой даже во сне он мог определить, где он находится - на земле или под. Но чаще всего его беспокоил сон про женскую баню, который явился ему во время его постыдного обморока в лифте.
        Удушливый женский запах, даже во сне вызывавший у него дурноту, разновсяческие телеса и, главное, никогда не испытанное чувство нескончаемости помещения, в котором он находился, мучили его из ночи в ночь. Он часто просыпался в поту и с повышенной температурой. Успокоительное не помогало - стоило ему закрыть глаза, как всё повторялось сызнова. Ему даже начинало казаться, что это не сон, а что-то большее, вроде неожиданно всплывшего воспоминания, или образа, виденного в бессознательном состоянии, но точно виденного, а не додуманного мозгами…
        Евгений Иванович почувствовал себя лучше в тот момент, когда ему казалось, что хуже уже быть не может. За последнее время ко всем его болячкам добавились ещё учащённое сердцебиение, одышка, мигрень и головные боли. Он несколько раз падал в обморок, один раз во время него обмочился, два раза его рвало кровью, и вдруг, однажды утром, всё прошло. Как отрезало. Евгений Иванович проснулся совершенно другим человеком, с ясной головой, приятным ощущением в мышцах, воспоминанием о каком-то очень хорошем, весёлом сне и, что самое удивительное, с утренней эрекцией.
        Сначала он подумал, что сон всё ещё продолжается. Боясь проснуться, он осторожно стянул с себя одеяло, с интересом осмотрел стоящие горбом трусы, затем опустил босые ноги на пол и на цыпочках пошёл в коридор к платяному шкафу с зеркалом.
        С противоположной стороны стекла на него посмотрел несколько взъерошенный и небритый мужчина, но без вчерашних мешков под глазами, впалых стариковских щёк и нездорового цвета пятен на шее.
        У Евгения Ивановича закружилась голова, но не так, как раньше, а по-другому - от счастья. И он поверил в немного поплывшее было изображение в зеркале, он понял, что мужчиной этим, вне всякого сомнения, он сам - Евгений Иванович Рыжов, только лет на десять моложе, а может и на пятнадцать. Евгений Иванович закрыл газа, постоял так немного и резко открыл их. Всё осталось по-прежнему, то есть всё стало теперь по-другому, даже его собственный запах стал другим - нормальным мужским, а не пенсионной вонью, что была раньше.
        Евгений Иванович стоял перед зеркалом до тех пор, пока у него ни замёрзли ноги - всё проверял, что видят глаза, и чувствует тело. Наконец, когда по икрам пошла мелкая дрожь, он, перепрыгивая с одной ноги на другую, поскакал в душевую греться.
        - Ну, наконец-то! - с облегченьем произнёс Илья, когда Евгений Иванович, выбритый и аккуратно причёсанный, пружинящей походкой пришёл к нему в кабинет. - Я, честно говоря, уже не надеялся… присядь, Жень.
        Евгений Иванович легко сел в гостевое кресло, чем вызвал одобрительную улыбку Ильи, который наоборот поднялся со своего, подошёл к нему очень близко и начал пристально, с интересом рассматривать его лицо. Евгения Ивановича это несколько смутило, и он, было, отстранился, но Илья, не обращая внимания на этот манёвр, повёл себя ещё более странно. Сначала он заглянул Евгению Ивановичу по очереди в оба глаза, немного оттянув вниз веки, потом пощупал пульс и лимфатические узлы, затем попросил со всей силы сжать рукой его палец.
        - Может, объяснишь?
        - Объясню. Голова не кружится? Положи ногу на ногу, пожалуйста.
        - Нет, то есть, немного, - сказал Евгений Иванович, потирая коленку, по которой Илья только что заехал ребром ладони. - Ну так что?
        - Я всё тебе объясню, что сам понял, всё объясню, - ответил Илья. - Много времени это не займёт, я не очень-то продвинулся в изучении всего этого.
        И, видимо, удовлетворённый обследованием друга, водрузился обратно в кресло с ногами и обнял руками колени.
        - Слушай, Жень, а ты давно ходил на лыжах? - сказал он.
        - На лыжах? - переспросил Евгений Иванович. - Лет, наверное… до войны ещё, в сороковом.
        Илья обнял Евгения Ивановича за плечи.
        - Давай, пробежимся, а? Сегодня не погода, а чудо!
        - Да у меня и лыж-то нет, - неуверенно сказал Евгений Иванович, которому идея с лыжной прогулкой показалась не очень уместной.
        - Не беда, найдём чего-нибудь! - И Илья убежал в примыкавшую к его кабинету спальню.
        Погода действительно была чудесной. Мир в тот день состоял всего из двух цветов - синего и белого. Сверху была небесная синева, а снизу снег, да такой белый, что на него было больно смотреть. И от всей этой красоты Евгению Ивановичу хотелось петь или, на худой конец, говорить стихами.
        Евгений Иванович не соврал - он действительно последний раз ходил на лыжах до войны. Было это, когда он учился в десятом классе. Евгений Иванович и ещё несколько ребят из его школы участвовали в посвящённом дню Красной армии лыжном пробеге «Тарасовка - Москва». Евгений Иванович не на шутку волновался, застёгивая крепления лыж на выданных ему Ильёй импортных лыжных ботинках. Он был уверен, что не пройдёт и ста метров, как его свалит инфаркт или, в лучшем случае, приступ стенокардии. Но первые же шаги по упругой лыжне развеяли все опасения - Евгений Иванович чувствовал себя, как двадцать лет назад - невероятно легко и свободно. Правда, идти за проворным Ильёй поначалу было трудновато, но спустя километр-полтора шаг как-то сам собой стал шире, и вчерашний инвалид уже почти не отставал от своего старшего во всех смыслах товарища.
        Евгений Иванович и не заметил, как скрылись из вида последние избушки, начался и кончился лес, и перед ними распласталось широченное белое поле, разрезанное турецким ятаганом русла неширокой реки.
        Илья въехал на небольшой пригорок, с которого начинался пологий спуск к реке, и остановился. Евгений Иванович обошёл друга по целине и встал рядом.
        - Узнаёшь? - спросил Илья и обвёл рукой ландшафт.
        Евгений Иванович вгляделся в пейзаж, и в следующее мгновенье кто-то невидимый схватил его холодной рукой за горло.
        - Батюшки мои… - вырвалось у него, - а я-то думал, чего мне всё так знакомо…
        У Евгения Ивановича на глазах навернулись слёзы.
        - Ладно, ладно, старик. - Илья похлопал его по плечу. - Будет тебе.
        Евгений Иванович варежкой смахнул слезу.
        - Господи, всё как не со мной… Слушай, а где та воронка?
        - Вон те кусты видишь? - Илья показал лыжной палкой на торчащий из снега «веник».
        Евгений Иванович утвердительно кивнул.
        - Метрах в пяти правее - наша «могила», а чуть вперёд - воронка. Они, правда, засыпаны обе, я еле нашёл.
        Евгений Иванович посмотрел в глаза друга, но тот отвёл взгляд.
        - Жень, я вот что тебе сказать хотел, - начал быстро говорить Илья, - только ты дослушай до конца. Всё, что я тебе расскажу - чистая правда.
        Евгений Иванович покрепче опёрся руками на палки и приготовился слушать.
        - Наши шахты начали строить сразу после войны. Это было, кстати, одни из первых долговременных противорадиационных укрытий в стране, а, может, и в мире. До войны тут тоже велись какие-то подземные работы, но про них мне ничего выяснить не удалось - из тех, кто это всё проектировал и строил, в живых никого не осталось. Не исключено, что эти тоннели были связаны с местными пещерами. Я говорю «были», потому что после той истории с обрушением свода пещер об этой связи можно смело забыть. Но, что-то, наверняка осталось, и мне кажется, что в один из тех довоенных тоннелей мы с тобой и провалились. Тогда, при первой встрече с тобой, я назвал его минной галереей, но на самом деле, я точно не знаю, что это было, и кто именно нас с тобой оттуда вытащил.
        Илья сделал паузу.
        - Так, это первое. Второе: в пятидесятые годы в свежепостроенных укрытиях одни ребята из Ленинграда, среди прочего изучали воздействие электромагнитных полей на организм человека. Понятно, наверное, в каком контексте?
        - Догадываюсь, - сказал Евгений Иванович.
        - Так вот, мне удалось выяснить, что у них тут что-то крупно не заладилось, то ли большая смертность среди испытуемых вышла, то ли ещё чего, только, они отсюда спешно уехали, а тему их свернули, как и не было. А когда в шестьдесят первом начали строить наш «Айсберг», об этом уже не вспоминали. Я здесь появился в шестьдесят восьмом, когда большая часть того, что у нас под землёй уже была построена. Сейчас в это уже с трудом верится, но выглядел я тогда, примерно, как ты, когда мы с тобой в столовке встретились - просто болячка на болячке. Давление, тромбофлебит, чуть что - голова раскалывалась…
        Евгений Иванович сделал удивлённое лицо.
        - Да, да, не удивляйся. Я тогда был ходячей развалиной. В пятидесятом по собственной глупости на одной стройке серьёзно поморозил ноги, да и ранение мне здоровья не прибавило, сам понимаешь, а уж после ленинградской истории сердце стало пошаливать… короче, труба. - Илья неожиданно замолчал, как бы собираясь с мыслями для самого интересного. - Так вот, где-то через месяца два - три произошла интересная штука, я почувствовал, что гораздо лучше себя чувствую, если подолгу сижу в «могиле» в этой самой комнате досуга. Я тогда из неё вообще перестал вылезать, и меньше чем за полгода стал совершенно здоровым человеком. Знаешь, это было, как чудо, как божественное, прости, господи, вмешательство!
        - Знаю, - вставил Евгений Иванович.
        Илья понимающе усмехнулся.
        - Тогда я стал осторожно интересоваться у сослуживцев, не чувствуют ли те чего-то подобного, но все они были молодые совсем, и им всё это было до лампочки, а те, кто постарше, чаще всего делали удивлённые лица. Только один пожилой проходчик по фамилии Манензер по большому секрету мне рассказал, что «оставил здесь своей радикулит». Тогда я начал это дело исследовать. Думал, расколю сейчас его быстренько. Даже название придумал: «Эффект геологического оздоровления Щетинкина». Делал я это, сам понимаешь, скрытно, чего доброго за сумасшедшего примут, но, сразу скажу, мало чего достиг. Пытался в разных помещениях температуру, влажность, радиационный фон, напряжённость электромагнитного поля мерить, только ничего толком не вышло - по большому счёту везде всё одинаково. И пробы породы на анализ отдавал - опять ничего. Никаких зацепок. Везде, вроде, всё одно и тоже, но вот здесь он есть, а вот тут его нет.
        - Интересно, - сказал Евгений Иванович, - получается, ты один про эту штуку знаешь?
        - Думаю, нет. - Помотал головой Илья. - Кто-нибудь ещё точно допёр, только молчит. Сам подумай, сейчас начни об этом говорить, мигом с работы попрут. Кому это надо?
        - Что верно, то верно, - согласился Евгений Иванович, - слушай, я правильно понял, эффект проявляется только в «могиле», где я лежал?
        Илья утвердительно кивнул.
        - Именно. Оно, я имею в виду само помещение, существовало ещё до того как туда пришли наши проходчики.
        - То есть как? - удивился Евгений Иванович.
        - А вот так. Было и всё. Тут же полно подземных пустот, часто друг с другом несвязанных. Вот это одна из них.
        - Естественного происхождения? - уточнил Евгений Иванович.
        - Возможно…
        - Послушай, а как ты её нашёл? - выпалил Евгений Иванович.
        - Честно говоря, я всё ждал, когда ты об этом спросишь, - сказал Илья с улыбкой. - Меня туда, в эту самую «могилу» принесли тогда, в сорок первом, раненого. Я, конечно, почти ничего не помню, но вот сам момент положения меня «во гроб», в памяти почему-то остался. Знаешь, когда я это место без малого через тридцать лет снова увидел, меня, словно током ударило! Залез я туда, конечно, из чистого любопытства, но потом, сопоставив все обстоятельства, стал лазить вполне осмысленно.
        У Евгения Ивановича, что называется, отвисла челюсть.
        - А кто принёс, не помнишь?
        - Не-а. Всё, словно во сне было. Помню, что несли, помню, что положили, но кто… ни черта не помню.
        Илья потряс головой, как будто этой тряской хотел вытолкнуть из глубин памяти потерянные воспоминания.
        - Руки только помню, скорее всего, женские или детские, маленькие потому что, - сказал он, - больше ничего.
        И тут Евгений Иванович не выдержал и стал спрашивать. Он не хотел слышать про детали и подробности, ему не терпелось узнать, действительно ли он выздоровел, или же это всего лишь временное улучшение перед глобальным ухудшением; и, если да, то, как долго продлится это состояние, а если нет, то всё равно, сколько ему осталось.
        Илья отмахнулся от его вопросов, а вместо этого сказал:
        - Тебе повезло, Жень. Я очень рисковал, затащив тебя к нам, ты уж прости. Ведь могло и не сработать.
        - Что значит, прости? - проговорил Евгений Иванович. - Илья, ты же мне жизнь спас.
        - Значит, мы с тобой в расчёте, - ответил Илья, - если бы не ты, я бы тогда не выжил.
        Евгению Ивановичу снова захотелось плакать. Он сделал шаг к Илье, обнял его и притянул к себе. Илья не сопротивлялся. Он оказался таким маленьким в объятьях Евгения Ивановича.
        - Я тебе вот что скажу, Женя, - с непонятной серьёзностью в голосе начал он. - Во всём этом есть одно но. Оно всегда бывает, ты же знаешь. Жизнь у нас такая, ничего за так не бывает, только баш на баш…
        Евгений Иванович опустил руки и непонимающе посмотрел на фронтового друга.
        - Теперь ты в прямом и переносном смысле привязан к этому месту. Если вдруг решишь уйти куда-нибудь, или уехать надолго, всё вернётся на круги своя.
        - Я опять заболею?
        - Да, и, скорее всего, очень скоро умрёшь. И ещё, не забудь, ты подписал договор.
        - Те бумаги о неразглашении?
        - Да. Только они более серьёзны, чем ты думаешь.
        - Контора глубинного бурения? - тихо спросил Евгений Иванович.
        Илья усмехнулся.
        - Неужели для тебя нет ничего страшнее КГБ?
        Евгений Иванович не нашёл, что ответить. Илья некоторое время смотрел на друга, потом махнул рукой, дав понять, что разговор окончен, и, оттолкнувшись палками, покатился по склону к реке.
        19. Алексей Цейслер. Заговор обречённых
        - Здравия желаю. Старшина Дворников. Присаживайтесь. Предъявите, пожалуйста, ваши документы и, если можно, только коротко, объясните причину, по которой вы проникли на территорию режимного предприятия, - с устрашающим спокойствием в голосе говорит круглое широкое лицо в милицейской фуражке.
        Цели своей старшина Дворников уже достиг - я его боюсь. Да так, что меня аж трясёт. Я сбивчиво рассказываю о нашей с Мясоедовым прогулке. Он слушает невнимательно, то и дело, поглядывая по сторонам. Это тоже часть представления - показать, что мой рассказ ему до лампочки, потому, что он всё и так лучше меня знает.
        Вообще-то, за свою жизнь я не раз и не два попадал в милицию, когда состоял в одной небезызвестной политической организации, но это почти всегда происходило в компании таких же, как и я несовершеннолетних революционеров. Риск, безусловно, присутствовал, но, если честно, кроме формального удара дубинкой по заднице, нам тогда ничего не грозило. Да и сейчас, наверное, ничего страшного не будет, кроме унизительной процедуры заполнения протокола, за которой, наверняка, последует письмо на место работы, когда они узнают, что я преподаватель. А это, в самом худшем случае - выговор. Но я всё равно боюсь.
        - Какие ещё пещеры? - обрывает мой лепет Старшина Дворников. - Совсем уже допились, гражданин. До пещер отсюда километра два с половиной, а, может, и все три. Нет бы правду сказать: «Увидели, мол, дырку в заборе, залезли, выпили, на подвиги потянуло». Так ведь было, а?
        Я хочу возразить, в том смысле, что на территории мы не распивали, а приняли раньше, и то несерьёзно, по чуть-чуть, но у меня ничего не выходит. Слова сбиваются в бесполезную, никчёмную кучу… Мой жалкий оправдательный лепет разжигает в старшине инстинкт охотника, и он вновь нападает:
        - Как это, не употребляли, от вас же обоих несёт, хоть закусывай! А вы знаете, что ваш поступок можно квалифицировать как мелкое, а может даже и не мелкое, хулиганство? Проникновение на территорию режимного, охраняемого объекта плюс, распитие в общественном месте.
        Неожиданно из глубины памяти мне протягивается спасительная соломинка. Я вспоминаю, что нам говорил перед каждым «выходом в свет» ветеран обоих путчей, наш беззубый старший товарищ по совместной борьбе, Витя Кузькин по кличке «Кузя»: - «Чтобы не бояться мента, надо представить его без формы. Форма пугает».
        Я делаю вид, что повержен, а сам в это время сосредотачиваюсь. Итак: то, что старшина Дворников не снимает головной убор, сидя за столом, говорит о том, что он, скорее всего, лысый. Значит, толстый, лысый, небольшого роста. Под глазами мешки. Белки глаз слегка желтоватые. Изо рта попахивает…
        - А то повадились, будто тут вам мёдом намазано! - продолжает громить поверженного противника Дворников. - НИИгеомаш - это же закрытая территория, оборонный объект, в конце концов, а вы по нему бегали, как дети малые, да ещё в нетрезвом…
        …я вижу предбанник больничной палаты, по которому шаркающей походкой идёт человек с лицом старшины Дворникова. На нём замызганные синие треники с оттянутыми коленками, майка, из-под которой торчит отвисший живот, в руке банка с анализами. Мне становится немного лучше, я улыбаюсь.
        - Что смешного? А вы вообще знаете, что минимальный штраф за подобное правонарушение составляет пятьсот рублей? - неожиданно формулирует основную мысль своей речи старшина.
        - У вас тоже? - вырывается у меня.
        - В каком смысле?
        Теперь он представляется мне в мини-юбке, чулках в сеточку и огромном рыжем парике. Становится совсем смешно, и я не выдерживаю. Неуместный вроде бы в такой ситуации, но совершенно искренний, кратковременный приступ хохота сводит партию вничью.
        Товарищ старшина теперь одного цвета с пятисотрублёвой бумажкой, которую я уже достал из бумажника.
        - Задерживать я вас не буду, протокол составлять тоже, - говорит он, - но попрошу не приближаться к территории НИИгеомаша. Ваши данные я зафиксировал, так что без фокусов. И ещё, если у нас тут что-нибудь подобное случиться, вы у меня в списке будете первым. Ясно?
        - Но…
        - Никаких «но». Свободны, гражданин.
        Последнее слово как всегда осталось за силовыми структурами.
        Выхожу из отделения, жадно глотая воздух свободы. После посещения таких заведений дышится особенно легко и свободно, и непременно хочется вымыть руки. С мылом.
        Мясоедов ожидает меня на лавочке у входа в отделение. На его лице отчуждение, видимо, он никак не может переварить то, что с нами случилось.
        - Меня отпустили сразу, как только я показал ветеранское удостоверение, - поясняет он, - а с вами как обошлись?
        - Нормально, а мне это обошлось в пятьсот рублей, - отвечаю я.
        - Вы что, дали им взятку? - как мне кажется, совершенно искренне удивляется он.
        - Ну да. Они же проститутки, их услуги платные, - поясняю я, - если это вовремя себе внушить, то жить становится намного легче.
        - Может это для вас норма, а я как-то, знаете, не привык. - Мясоедов неожиданно останавливается, как вкопанный, и его глаза опять расширяются. - Теперь я вспомнил, где я вас раньше видел - на правительственном митинге, в девяносто втором, весной, на Пушкинской площади. Я тогда ещё курсантом был, и нас в оцепление поставили. А я-то мучился, никак не мог вспомнить. Это ведь были вы, да?
        На меня испытующе смотрит полузакрытый глаз.
        - Честно говоря, я участвовал не в одном десятке митингов, мне так сложно сказать, - пытаюсь увиливать я, хотя прекрасно понимаю, о чём он.
        - Вы были в чёрном пальто и швыряли что-то в сторону трибуны, а потом вас и ваших товарищей менты здорово поколотили…
        - Яйца…
        - Что, простите?
        - Ну, яйца. Дадим политикам яйца, раз у них нет своих. Мы в них яйцами кидались, преимущественно тухлыми.
        Лицо Мясоедова сияет.
        - Вот видите, я не ошибся!
        - Нам тогда, и, правда, хорошо досталось. Чёрт, даже не верится. Вас не удивляет, что мы с вами снова встретились?
        - В этом, как раз ничего странного не вижу, все когда-нибудь снова встречаются, но вот то, что я вас тогда зафиксировал… Может, потому, вы были выше всех на голову, - рассуждает вслух Мясоедов.
        Неожиданно он весь как-то съёживается. Его глаза тускнеют и становятся обычного размера. Ссутулившись, он засовывает руки в карманы камуфляжной куртки, будто ему вдруг стало очень холодно.
        - Память, это всё память, - бормочет он, - будь она проклята.
        - Тогда мода такая, во всех чем-нибудь кидаться, - поясняю я, - в политиков яйцами, в ментов мелочью, чтобы взятки не брали, в продажных журналистов - помидорами…
        - Да-да, я помню, я всё помню…
        После слова «помню» у меня в голове в ускоренной перемотке проносятся события двухчасовой давности. Немного со стороны, будто всё это не со мной, вижу я, как мы входим в коридор, который был за стальной дверью, что мы штурмовали; как идём по нему долго-долго, но усталости нет, потому что коридор этот совершенно точно построили люди, а значит, он должен куда-нибудь нас вывести; как натыкаемся на шахту с металлическими скобами внутри; и как карабкаемся по этим скобам вверх, останавливаясь через каждые пять-десять минут, потому как Мясоедову было тяжело лезть с одной рукой; как вылезаем, наконец, на свет божий через грязный, заваленный мусором колодец; как у меня слепит глаза, поскольку свет божий после темноты нестерпим; как радуемся, прыгаем, словно дети, потому что выбрались, потому что живы…
        - Пойдёмте ко мне домой, - прерывает мои мысли Мясоедов, - тут рядом.
        Я соглашаюсь.
        Мясоедов снимает верхний деревянный этаж дома, который здесь называют «Дом с муэдзином». Раньше тут жила одна высланная за сто первый километр пьющая опереточная знаменитость, которая очень любила, взгромоздившись на подоконник, завывать выходную арию из оперетты «Мистер Х». Делал он (на самом деле, знаменитость была мужского пола) это почему-то всегда в полдень, отсюда и название.
        Дом, несмотря на древность, хороший и тёплый, с нормальными батареями и человеческой сантехникой. Весь нижний (каменный) этаж занимает хозяйка, с которой, как мне пояснил Мясоедов, пока мы шли от отделения до дома, по вечерам лучше не встречаться.
        Мясоедов живёт один в двух больших комнатах и маленькой спальне на одного. Интерьер первой вполне соответствует жилищу малопьющего вдовца. Здесь уютно, как в старых советских квартирах с прошлым - разношёрстная мебель разных времён и народов, унаследованная, скорее всего, от полдюжины различных семей; фотографии каких-то, вероятно, уже умерших, людей на стенах; чёрно-белый телевизор и много-много книг, даже слишком. При этом единственный элемент беспорядка - разноцветные змеи мясоедовских галстуков, расползшиеся по дивану.
        В центре комнаты стоит мощный, внушающий мне некоторую робость письменный стол. Если бы у письменных столов были бы весовые категории, этот бы наверняка был супертяжем. Он отличается от обычных преподавательских столов, примерно как «Бентли» от, «Запорожца». Я бы сорок раз подумал, прежде чем сеть за такой работать. За него надо минимум академика. В маразме.
        Но Мясоедов не из робкого десятка. Стол по периметру завален журналами и каким-то мусором, а в центре, на газетах стоит незаконченная модель парусника без парусов и рангоута, но с поднятым на корме Андреевским флагом. Непонятно зачем я решаю блеснуть эрудицией:
        - «Ингерманланд»?
        - Нет, «Гото Предестинация», - небрежно бросает Мясоедов. - Ещё недоделанный. Тренирую мелкую моторику левой руки, очень помогает.
        Проходим во вторую комнату. Она кажется несколько большей, чем первая, хотя Мясоедов уверяет, что они одинаковые. Здесь почти нет мебели, только кожаный диванчик и пара «венских» стульев. Рядом с окном стоит деревянный мольберт, на котором закреплён холст с изображённым на нём лицом какой-то женщины с рыжими локонами. Холст совсем свежий, от него ещё пахнет красками. Волосы женщины выписаны очень тщательно, буквально каждый волосок виден, а лицо, наоборот, размыто, лишь глаза и рот обозначены крупными мазками. Спрашивать, кто это, не хочется, и так понятно. «Это что, тоже для тренировки мелкой моторики?» - думаю я.
        - Местный художник нанялся, было, написать по фотографии портрет Светланы, - видимо, почувствовав мой интерес к картине, поясняет Мясоедов, - да запил, подлец, и аванс не вернул. Пришлось забрать портрет сюда, от греха подальше. Лучше пусть здесь стоит.
        - Понятно, - говорю я, - а то после «Гото Предестинации» я думал, что это вы сами.
        - Ну, что вы, нет конечно… я и правой-то рукой рисовать не умел, не то что левой. Вот, кстати, и вся моя берлога, - разводит руками Мясоедов - в спальню, извините, не приглашаю.
        - Да уж, сделайте одолжение.
        Я чувствую, что возбуждение от нашей вылазки проходит и наступает тупая усталость. Думать о том, как же всё-таки мы выбрались, сил уже никаких нет. Надоело.
        - Думаю, кофе нам не помешает, - в который раз ловит мою мысль Мясоедов, - только пойдёмте в другую комнату.
        На «академическом» столе оказывается ещё много свободного места, и мы располагаемся рядом с парусником. Кофе у Мясоедова хороший, и варить он его умеет. На сцене появляются блестящая турка с красной звездой на конической боку и две чашки, также со звёздами.
        - Это всё солдатские поделки, - поясняет Мясоедов, разливая кофе левой рукой, - вооружейщики на тридцатник подарили. У меня ещё термос, фляжка и портсигар такие же.
        Мясоедов разливает кофе по чашам с такой аккуратностью, будто это не кофе, а расплавленный драгметалл. Похоже, что он в общем виде - аккуратист. Не скажу, что это качество меня очень радует в людях (всегда найдутся непотребные побочные явления), но так гораздо лучше, чем наоборот.
        - Как вы думаете, что там внизу? - спрашиваю я, после того, как кофе сделал своё дело, голова немного прояснилась, и мысли опять взялись за старое.
        - Вы имеете в виду, куда уходит шахта, по которой мы выбрались на поверхность? - Мясоедов криво усмехается.
        - Ну да. А что тут смешного?
        - Разумеется, ничего. Простите. Просто, когда вы задали вопрос, я как раз думал, что неплохо бы туда слазить. У дураков мысли сходятся.
        - Вы хотите туда вернуться?
        - А вы, нет? Не хочется узнать, кто нам открыл дверь?
        - Вообще-то да, но…
        Мясоедов медленно поднимается со стула.
        - Что, приступ малодушия?
        - Небольшой. Но он уже прошёл, - стараясь не встречаться с ним взглядом, быстро отвечаю я.
        - Вот и хорошо. Давайте разберёмся, в чём там дело. Идёт?
        Я хлопаю по его протянутой левой ладони, подтверждая, таким образом, своё участие в комплоте.
        - Знаете, Мясоедов, - говорю я, - по вашей милости я чувствую себя заговорщиком.
        - Вам это беспокоит?
        - Вовсе нет. Скорее, я уже получаю от этого удовольствие…
        - Итак, если вы не против, я составлю план наших действий.
        У Мясоедова на коленях откуда-то появляется блокнот, а в здоровой руке карандаш. Разделив страницу ровной вертикальной чертой, он слева выписывает то, что нам требуется, а справа - откуда мы это всё возьмём.
        - Нам нужны, во-первых, альпинистское снаряжение - верёвки, пояса и каски; во-вторых, узнать, есть ли там дырка в заборе; в-третьих, фонари помощнее…
        Вот она - военная косточка. Раз, два, и уже готов план Барбаросса. Осталось только войну выиграть.
        - …насчёт «снаряги», я обращусь к одному «снежному барсу», - увлёкшись планированием, мечтательно бубнит Мясоедов, - а про дырку, можно будет спросить у Матвей Матвеевича…
        - А вам не кажется, что нам не стоит привлекать к этому лишних людей? - встреваю я.
        Мясоедов отрывается от блокнота.
        - Знаете, в нашем с вами случае, рано или поздно наступит момент огласки, даже если мы с вами вообще ничего не будем делать, - говорит он, - таков, извините, закон сверхтекучести информации. Кто-то что-то увидит, заметит, пронюхает. Здесь ничего не останется незамеченным. Привлекая кого-то со стороны, мы лишь только ускорим неизбежное, поверьте. Вообще говоря, у нас есть выбор - либо сдаться сразу и вообще ничего не узнать, либо раскопать как можно больше самим, пока к нам ни нагрянули компетентные органы и ни закрыли эту тему навсегда от посторонних глаз. Но надо спешить, время, Алексей, увы, работает против нас. Так что, сегодня же вечером начну со «снежного барса».
        Я киваю. Мясоедов прав. Нас, действительно, в конце концов, пожопят. В этом-то, должно быть, и заключается фатализм разведчиков и преступников. Но разобраться с НИИгеомашем надо, однозначно. Раз уж не удалось попасть через дверь, попробую в окно. Опять же пещеры эти чёртовы…
        - А вы слышали о том, что якобы давным-давно здесь маленькие, слабые и больные люди уходили жить в пещеры? - спрашиваю я Мясоедова, который всё ещё что-то пишет в свой блокнот.
        - Слышал, конечно. - Он снова усмехается. - Здесь об этом много говорят. Местный фетиш. Я в эти байки не верю.
        - Можно узнать, почему?
        Мясоедов закрывает блокнот, затем устало отклоняется на спинку стула.
        - Потому что навсегда уйти в пещеры - это полная ерунда. Там, под землёй, можно прятаться, но жить нельзя. Человек без света и тепла долго не протянет. Единственное, что здесь можно предположить - какой-то древний народец тут что-то добывал в наших пещерах и этим чем-то успешно торговал. То, что они были маленького роста в этом случае вполне объяснимо - чтобы лазить по подземельям, гораздо удобнее быть мелкими. Вы, должно быть, это ощутили за сегодняшний день.
        - В полной мере…
        - А то, что их кто-то обожествил, тоже понятно. По отношению к каких-нибудь пришлым, возможно нашим с вами предкам, они были более высокоразвиты, вот и их и произвели в божки.
        - Вполне может быть, - говорю я, - только, вот, что они могли тут добывать?
        Мясоедов довольно комично опускает уголки рта вниз.
        - Это вопрос. Полезных ископаемых тут никаких, вроде, нет. Если только камень для строительства добывали, но и это сомнительно - здесь в нескольких километрах к югу Никулинский карьер, там открытым способом камень ломают уже не одну сотню лет.
        Может, я излишне инфантилен, но у меня после объяснений Мясоедова возникает только одна ассоциация - с Белоснежкой, а, точнее, с семью гномами.
        - А, может, алмазы или изумруды какие-нибудь? - спрашиваю я.
        Мясоедов смеётся.
        - Это вам Стелла рассказала? Чушь, нет тут ничего, иначе бы их до сих пор находили. Ладно, пойду ещё сварю кофе.
        Мясоедов с кряхтением встаёт и удаляется на кухню. Через минуту он уже чем-то гремит там и начинает тихо чертыхаться. Я хочу встать и помочь ему, но уже нет сил - действие кофе заканчивается. За время беседы меня три раза посещала предательская зевота, а теперь уже просто необоримо валит в сон. Насильственно переведённые биологические часы бьют отбой, и в этот раз я подчиняюсь. Глаза закрываются сами собой, и передо мною вместо «Гото Предестинации» появляется длинный тоннель, по которому бредёт Мясоедов с киркой в руке, а за ним ещё шестеро таких же.
        20. Рыжов. Счастье не в бабах, а в их количестве
        Через шесть месяцев Евгений Иванович попросил у Ильи отпуск, и тот, не раздумывая, подписал, даже не спрося, зачем он ему понадобился.
        А Евгений Иванович поехал в Одессу загорать и тренироваться. Он чувствовал себя превосходно, но ему необходимо было убедиться в том, что всё на самом деле в порядке; провести, так сказать, натурный эксперимент. И провести его нужно как можно дальше от дома и всевидящих знакомых.
        Благополучный курортный роман с одной бухгалтером из Ростова, прелести которой он разглядел в день прилёта в холле гостиницы, придал Евгению Ивановичу необходимой уверенности, и, когда он летел обратно в Москву, то уже знал, в каком направлении он поведёт свою дальнейшую жизнь.
        «Первым делом, надо отмстить Тимирязеву (нет ничего слаще мести, особенно матримониальной), а потом… а потом видно будет», - решил он. Евгений Иванович давно вынашивал план мести и много раз проигрывал в голове все основные детали операции, так что теперь оставалось только решительно реализовать задуманное.
        Оля Гальперина сдалась ему без боя. Она, как будто только и ждала того момента, когда он придёт к ней. Возможно, он произвёл на неё очень сильное впечатление во время того ужина на четверых, а может, дело было в том, что Оле было уже сильно за тридцать, и она была одна.
        Затем Евгений Иванович напросился в гости к Нине, якобы чтобы забрать свои книги и конспекты, которые на самом деле ему не особенно были нужны. Он знал, что Нина собирается за Тимирязева замуж, и это обстоятельство придавало тому, что собирался сделать Евгений Иванович, особенное значение; это было вторым актом его матримониальной мести.
        Для такого случая Евгений Иванович надел купленный в Одессе у одного моряка импортный замшевый пиджак и джинсы, которые когда-то его коллега по работе привёз ему из ГДР. Загоревший, немного поправившийся, с зачёсанными назад густыми серебряными волосами, он пришёл в тот самый дом, в котором прожил с Ниной несколько лет. «Главное, не пускаться в разговоры, - думал, стоя под её дверью, Евгении Иванович. Никаких разговоров, никаких объяснений, обвинений и воспоминаний».
        Нина была удивлена. Нина была ошеломлена. Нина была повержена. Она не выдержала его натиска. Словно безвольная Франция, она без боя сдалась на милость энергичной Пруссии. Евгений Иванович получил от близости с Ниной неоправданно яркое удовольствие. Уверенность в том, что встреча эта, несомненно, является последней, только подлила масла в огонь. Он чувствовал себя захватчиком, завоевателем, конкистадором… Словно со стороны он видел, как эффектно смотрится его загорелый торс на фоне Нининых белых ног.
        Потом Нина плакала. Она поняла, зачем он пришёл, и что он скоро уйдёт навсегда, она поняла тоже. После Нина не сказала ни слова, только всхлипывала, завернувшись в одеяло. Но Евгению Ивановичу было её совсем не жалко, он даже удивился этой своей чёрствости.
        И он ушёл от неё, не попрощавшись. Теперь его больше не интересовала женская привязанность, у него теперь были немного другие интересы, нежели полгода назад, зимой, когда он мысленно с самим собой прощался.
        Со своей студенткой Валентиной Евгений Иванович встретился, когда её соседка уехала к родителям на выходные, а квартирная хозяйка - в Москву за продуктами. Это не избавляло его от потенциальной возможности быть замеченным соседями или просто проходящими мимо людьми - съёмные квартиры очень хороши для встреч, когда тебе двадцать, но когда тебе за пятьдесят - это уже опасно.
        В глазах её он увидел тоже, что несколько дней назад видел в глазах своей бывшей гражданской жены. Смирение, или, скорее, покорность перед неизбежным. А ещё он увидел её даже не без одежды, а как-то совсем насквозь; разглядел что-то ещё более интимное, чем то, что у женщин под одеждой, что-то, чего словами описать не получается, а можно только почувствовать, да и то неявно, вскользь…
        Валентина молча прошла в глубину квартиры, к своей комнате, зашла в неё спиной вперёд и начала расстёгивать пуговицы халата. Она смотрела Евгению Ивановичу прямо в глаза уже по-другому, с облегчением. Он прекрасно знал, что у неё под халатом, и что под тем, что под халатом, он знал тоже, но всё равно с интересом наблюдал.
        Когда последняя тряпка пала на кровать, Евгений Иванович не стал сразу хватать открывшиеся ему груди по-колхозному, двумя руками сразу, как это он обычно проделывал раньше; он аккуратно провёл по нижним их округлостям тыльной стороной ладони, потом положил руку на талию, спустился до бедра; другой рукой обласкал её лицо, затем шею…
        Откуда-то взялся в нём вкус к растягиванию ожидания, к добровольному отдалению момента близости. Не было раньше, а теперь, пожалуйста. В былые годы любое промедление раздражало его и даже бесило, теперь же, наоборот, стало доставлять удовольствие, ровно, как и смотреть, как мучается его визави, в данном случае, блаженно прикрыв глаза и подрагивая. Может, дело было в уверенности, которую, словно железобетонную опору он чувствовал внутри себя…
        - …Евгений Иванович, - простонала Валентина и дрожащими руками схватила его за шею и притянула к своей груди.
        И дело пошло. Вскоре это уже перестало быть для него игрой или чем-то ещё, вроде этого. Оно стало навязчивой идеей, почти манией. Во-первых, нужно было постоянно перед самим собой подтверждать то, что он здоров, что он может, и может не абы как, через пень колоду, а по-настоящему, как раньше, по-обезьяньи, с молодецким посвистом. А, во-вторых, (вероятно, дело было не только в идеях и маниях) Евгений Иванович начинал себя неважно чувствовать, если ему, хотя бы раз в неделю не удавалось переспать с кем-нибудь. И он работал над этим.
        Теперь Евгений Иванович стал очень щепетильно относиться к своей внешности. Его и раньше нельзя было упрекнуть в неряшливости, неопрятности, дурновкусии и прочих смертельных грехах, но сейчас к этому ещё добавился постоянный контроль за проявлениями на лице и теле старения. Находясь на поверхности, Евгений Иванович завёл себе обычай часто смотреться в зеркало с целью проверки внешнего вида. Для этого он развесил зеркала во всех помещениях, где бывал по работе, а на случай выхода в поле у него было небольшое зеркальце, замаскированное под портсигар. Он тщательно изучал своё лицо по утрам и перед сном, и мельком среди дня не реже одного раза в сорок пять минут. Если вдруг ему начинало казаться что-то неладное, он бросал все дела и спускался под землю, в «Аверн».
        В смысле работы, у него тоже всё складывалось более чем хорошо. Он снова почувствовал к ней вкус; ощутил собственную нужность в местном научно-техническом муравейнике, и, главное, способность решить задачи, которые поставил перед ним его странноватый шеф, фронтовой друг и очень хороший человек - Илья Михайлович Щетинкин.
        Так в очередной раз началась для Евгения Ивановича его новая жизнь на новом посту.
        21. Алексей Цейслер. Дон Хуан де…
        А она и в правду оказалась какая-то переспелая, эта племянница комендантши. Какая-то передержанная. Хотя ей где-то девятнадцать - двадцать, девичьей лёгкости уже и след простыл - могучие ляжки, необъятная задница и тяжёлые, каждая размером с дыню сорта «колхозница» груди - и всё какое-то рыхлое, местами прыщавое лежит теперь в моей кровати и сопит в подушку, как ребёнок.
        Вчера вечером, когда я вернулся в общагу, всё вышло как-то само собой, без затей и нудных прелюдий. Но главное, мне сейчас абсолютно по барабану, чем это всё закончится. Скоро она проснётся, и я спокойно её выпровожу. И плевать я хотел на местные обычаи, если они есть.
        Она неожиданно просыпается. Смотрит на меня удивлённо и немного испуганно, видимо вспоминает, где находится. Я сижу на стуле спинкой вперёд в классической белой майке с бретельками и синих трусах-боксёрах. А моя новая знакомица лежит, как лежала, даже не думая прикрыться или перевернуться на живот. Улыбается - значит, вспомнила.
        Я думал, она полезет ко мне обниматься или потащит обратно в постель, но она встаёт, идёт к маленькому зеркалу и пытается поправить то, что осталось от причёски. Я молча за ней наблюдаю. Потом она одевается, ни капли меня не стесняясь. Трусы, лифчик, колготки, юбка, майка и кофта с горлом. Я смотрю.
        - Можно, я к вам ещё как-нибудь зайду? - говорит она на прощание.
        Даже не знаю, что ответить.
        - Можно? - повторяет она тише.
        - Заходи, - говорю я, - заходи.
        Она одёргивает юбку, улыбается и уходит.
        Вот так, всё оказалось совсем просто.
        И вдруг я замечаю, что после того, как она аккуратненько и бесшумно закрыла за собой дверь, комната моя необъяснимым образом преобразилась. Другой стала комната. Может, женское тело расколдовало мою кровать от заклятья, грозящего в перспективе превратить её солдатскую койку? А, может, её, комендантской племянницы, запах придал ей, комнате, лёгкий налёт некоторого romantique? И я уже герой - любовник. И я уже - Дон Хуан. И стул, на котором висела её одежда, тоже теперь другой…
        Помню, как меня кольнуло, когда пару дней назад на красном, как бутафорская кровь капоте четыреста седьмого «москвича» я увидел написанное по грязи пальчиком: «Ипатьев, я от вас без ума». «Вот ведь, и от Ипатьева кто-то без ума», - подумал я тогда. От этого слизняка с кафедры философии, по кличке «Вяленый». Но это тогда, теперь всё иначе. Теперь я - мачо…
        Противно звонит мобильный телефон, про который я уже почти забыл. Он отыскивается на столе, под кучей книг, сданных типовых проектов и мужских журналов, которыми меня снабжает Мясоедов.
        Далее происходит вот такой диалог:
        - Алло.
        - Здравствуйте. Алексей Германович?
        - Да. С кем имею честь?
        - Это Лена, Лена Мао, ваша студентка.
        - Я слушаю…
        - Я хотела спросить… вы решили?
        - Решил, что?
        - Ну, помните, когда я на лекцию одна пришла, вы сказали, что ещё не решили… Помните?
        - Помню…
        - И?
        - Думаю, второе, э-э-э, более правдоподобно, нежели первое…
        В трубке слышится смешок.
        - Так я и думала. Будет ли продолжение, позвольте спросить?
        - Будет, э-э-э, если вы, э-э-э, не будете против.
        - Алексей Германович, я же вам первая позвонила.
        - Да-да… так, как же это… прогулка в лес… ужин в ресторане… просмотр…
        - Прогулка, прогулка.
        - А когда?
        - Да, можно прямо сейчас. Делать мне всё равно нечего - зачёт по Сопромату уже в кармане.
        - А где?
        - У церкви, знаете, где это?
        - Знаю…
        К концу разговора я немного очухиваюсь.
        - Кстати, а откуда у вас мой телефон?
        - В деканате сказали.
        Я отключаюсь, и в душу заползает червь сомнения: «Почему она сама позвонила? Может, она проститутка? Попросит денег, а у меня почти ничего нет. Что тогда?» Через минуту пораженческие мыслишки усилием воли выкидываются вон: «Нет, Лена не проститутка. Она, конечно, сильно отличается от сверстниц, возможно, у неё даже есть сложный багаж, но и только. Просто я ей понравился. Как мужчина и как преподаватель…»
        Вот такое творится у меня в голове, пока я одеваюсь. Носки (слава богу, нашлись чистые, правда, разные), джинсы, свитер, ботинки, пальто и декадентский берет. Выкатываюсь из подъезда. На улице снег и небольшой минус. Боже мой, уже снег! Морозец бодрит, и ноги сами собой переходят на лёгкую трусцу. Как же это прекрасно, бежать на свидание к девушке, только что выпроводив из своей постели другую!
        Лена стоит на том же месте, где я ждал Мясоедова в то памятное утро. На ней короткое чёрное (естественно) пальто и те самые шапка с шарфом. Я подхожу, и она улыбается.
        Передо мной совсем другая Лена Мао. Такую Лену Мао я ещё не видел. «Просто она сейчас открыта, - думаю я. Раньше была заперта наглухо, будто в невидимом шлеме, а теперь этот шлем снят и заброшен куда подальше».
        - Здравствуйте, Алексей Германович, - говорит она весело, - а вы быстро.
        - Здравствуйте, Лена, я, вообще, быстрый.
        Она молодая, когда улыбается, вот оно что! Должно быть, дело не только в шлеме, просто девушки резко набирают в возрасте, когда у них на личиках серьёзная мина.
        - Ну, что ж вы на меня всё время так смотрите, Алексей Германович? - то ли спрашивает, то ли утверждает Лена.
        - Как смотрю?
        - Как? Да вы же меня с ног до головы, всю по кусочкам изучили, пока лекции читали. Уже не знала, куда деваться, и теперь опять?
        Мне становится стыдно.
        - Даже не знаю, что и ответить. Мне казалось, что я это делаю незаметно. Веду скрытое наблюдение, так сказать.
        Лена смеётся от души.
        - Скрытое! Боже ты мой!
        - Ладно, ладно. Больше не буду.
        - Да уж, пожалуйста.
        Мы идём по заснеженной улице в сторону леса. Лена достаёт из кармана пальто пачку «Житана», вытаскивает оттуда сигарету, закуривает, и запросто берёт меня под руку.
        - Лена, извините за нескромный вопрос, у вас кто-то есть? - спрашиваю я, чтобы сразу определить мой статус в этой истории.
        - Раз я пошла на свидание с вами, значит - нет, - отвечает она. - Честно говоря, у меня давно никого нет.
        - Ждали принца?
        - Ах, Алексей Германович, принцы с тонюсенькими шпажонками и в обтягивающих тощие ляжки панталонах давно и вполне предсказуемо превратились в гомосексуалистов. - Лена хитро косится в мою сторону. - А у вас, Алексей Германович, есть кто-нибудь?
        - Думаю, нет. Кроме вас, я надеюсь.
        - Неужели, любовь с первого взгляда?
        - Любовь с первого взгляда, Лена, придумали авторы дамских романов с жирными херувимами на обложках.
        Она опять смеётся, и я вдруг понимаю, что давно так прекрасно себя не чувствовал. Так легко и недостижимо свободно для тридцатилетнего мужика.
        - Вы один живёте?
        - Здесь один, и в Москве… один, совсем один.
        - Родители?
        - Умерли.
        - Sorry, а какие-нибудь родственники?
        - Тётка в Куйбышеве и двоюродный брат - её сын - в Саратове, но я для них не больше чем длинный и тощий чёрно-белый парень из семейного альбома. Впрочем, они для меня тоже молодые и чёрно-белые.
        Лена молча кивает головой, словно что-то обдумывает.
        - А можно задать вам совсем интимный вопрос, - неожиданно мягко говорит она, - у вас есть политические убеждения?
        - Думаю, уже нет, - отвечаю я, - хватит с меня политических убеждений.
        - Так не бывает. - Лена мотает головой из стороны в сторону. - У всех есть политические убеждения, потому что всегда приходится делать выбор. Вот, например, вы за то, чтобы выкинуть чучело Ульянова-Ленина из мавзолея, или против?
        - Я за то, чтобы оставить всё как есть, но изменить надпись на мавзолее на: «Lenin inside». Лена, к чему эти вопросы?
        Лена тушит сигарету и смешно обтряхивает ладошки.
        - Понимаете, мне очень хочется узнать, кто такой Алексей Германович Цейслер.
        - А, вот вы о чём…
        - Ну да, об этом. На мой взгляд, самый приятный момент знакомства с другим человеком - это получение новой информации о нём, и, конечно же, формирование для него собственного образа.
        - Даже не знаю, Лена, что доставляет большее удовольствие, слушать или рассказывать о себе.
        - Не хотите про себя рассказывать?
        - Не то чтобы не хочу, просто я больше люблю именно слушать, а не наоборот…
        - Я тоже, - Лена машет рукой в знак солидарности, - терпеть не могу делиться такой информацией с кем бы то ни было. Не люблю о себе говорить, и всё. Особенно, когда пытаются выпытать сведения о моих предыдущих молодых людях. Это ведь интересует в первую очередь, да?
        - Вовсе нет. Просто, без этого тяжело действовать дальше. Нужна хоть какая-нибудь информация. Вводные, понимаете?
        - Понимаю, но ничего не скажу.
        Я останавливаюсь.
        - Так, что же нам делать? У нас ведь нет будущего, если мы не сможем узнать друг друга?
        Лена опять хитро прищуривается.
        - А вы не хотите меня придумать?
        - В смысле?
        - В прямом. Если чего-то не знаешь, то просто надо себе это выдумать и всё. Академический подход. Тем более что по моему опыту молодые люди и так придумывают себе девушку, даже если все про неё знают.
        «А ведь это чертовски верно, - думаю я. Всё равно придётся экстраполировать».
        - Кто первый? - спрашиваю я.
        - Давайте, вы.
        - Тогда, чур, не обижаться.
        - Идёт!
        В Лениных глазах загораются искорки, такие же, как от солнца на снегу. И вся она будто загорается изнутри, вероятно от интереса к моему рассказу о ней же самой.
        - Лена со странной для здешних широт фамилией Мао, - начинаю я, - родилась в 1981 году в семье советской студентки института кинематографии и китайского спортсмена, олимпийского чемпиона по стрельбе из лука. Её будущие родители познакомились во время олимпиады-80, и после рождения Лены уехали в Китай. Детство Лены прошло в Пекине, где она училась в закрытой школе вместе с детьми дипломатов и людей прочих специальностей, приехавших по работе в Китай из самых разных стран. Друзей у неё там почти не было, поскольку в этом учебном заведении вообще не было приято с кем-либо дружить.
        В 1989 году, после того как за участие в событиях на площади Тянь-Ань-Мынь отца Лены арестовали и посадили, и мать увезла её обратно в Союз. Лена окончила обычную московскую школу и поступила в Педагогический институт имени Н. К. Крупской, но, проучившись там всего три года, из-за увлечения политикой, бросила. В конце девяностых она стала членом радикальной ультралевой организации «Дети разных народов» пропагандировавшей бесперспективность развития России по образцу западного «свободного» общества, противопоставляя ему классический марксизм с элементами анархизма.
        Я откашливаюсь и мельком смотрю на Лену, надеясь увидеть хоть какую-нибудь реакцию на сказанное, и, кажется, различаю на нём чуть заметную, непонятного сорта улыбку.
        - С молодыми людьми Лена сходилась легко, - продолжаю я, - но также легко и расставалась, а вот со сверстницами отношения у неё складывались куда лучше. (Лена вопросительно поднимает правую бровь) Под влиянием подруги-феминистки, которая ратовала за восстановления в государстве современной формы матриархата, а также за замену отчества на матчество - Светланович, Еленовна - ребёнка в свидетельстве о рождении, Лена ненадолго увлеклась розовым. Но когда выяснилось, что для секса с другой женщиной она слишком эгоистична, престала. Секс же с мужчинами Лена никогда не отрицала, но лишь в контексте его полезности для женского здоровья…
        - Если отбросить гражданок с генотипом, несоответствующим их фенотипу, - задумчиво произносит Лена, - моду на розовое и женское любопытство, то в сухом остатке будет лишь страх оказаться несостоятельной в постели с мужчиной, тот самый, кстати, какой приводит некоторых молодых мальчиков в бар «Голубая устрица» на шишку старших товарищей. Извините, Алексей Германович, я вас, кажется, перебила.
        - Ничего, ничего. Мне отсталость только рассказать, как Лена попала в город Сениши.
        - Ладно, сама расскажу. Я переехала сюда, потому что здесь бабкин дом и потому что мне здесь нравиться. Самой бабки, правда, давно нет.
        Лена закуривает ещё одну сигарету. Она, вообще многовато курит, как я успел заметить.
        - В принципе, интересно получилось. Особенно мне понравилось про матчество - говорит она, также задумчиво, что и раньше, - как вы думаете, а мой папа до сих пор на киче парится?
        - Наверное. У них там, говорят, срока огромные…
        - …и этапы длинные. Вы прибавили мне лишние пять лет, и ещё, Китай бойкотировал олимпиаду-80.
        - Ой.
        - Да ладно, теперь моя очередь…
        По Лениной версии я - внук немецкого военнопленного (ничего подобного, мой дед - был самый обычный поволжский немец). Его сын, мой отец - Герман Цейслер - родился на поселении «Нерчинская каторга» (где это?), в «оттепель» уехал в Москву и поступил в университет, женился на сокурснице, но довольно скоро развёлся. Женился второй раз довольно поздно, за сорок (угадала). От второго брака у него родился сын, то есть я. Других детей не было (опять угадала). Теперь непосредственно обо мне. Я - типичный ребёнок ИТРов, родившийся в век НТРа. Брежневский пионер. Горбачёвский комсомолец. В детстве ходил в радиокружок и изостудию (почти угадала). Был тайно влюблён сначала в Красную Шапочку, а потом в Алису Селезнёву (ничего подобного - сначала в Мишель Мерсье, потом в Софи Марсо). Последний советский романтик…
        Дальше Лена перечисляет наличествующие и отсутствующие черты моей личности. Итак, чего по её мнению у меня нет: конкретной цели в жизни - поэтому я и стал преподавателем; смелости - иначе бы я давно эмигрировал. Но, зато есть: инфантильность - иначе бы я уже женился; безволие - иначе бы меня не сослали в такую глушь… Короче, размазня. Она, конечно, так прямо не говорит «размазня» - это уж я сам для себя резюмирую. Но, какие-то положительные черты у меня всё-таки есть, поскольку я при таком букете вроде бы не алкоголик.
        - И на том спасибо, - говорю я и слегка кланяюсь.
        - Конечно, было бы лучше, если бы вы сами мне наврали про себя с три короба, - отвечает Лена и делает книксен. - Но, что выросло, то выросло - уговор дороже денег.
        - Лена, вы что, любите, когда вам врут?
        - Сложно сказать, что я люблю. - Лена становится серьёзной, чем меня несколько настораживает. - Проще перечислить то, чего я не люблю. Этих вещей всего несколько, но ненавижу я их так безжалостно, что для них гораздо лучше, не попадаться мне на дороге.
        - Например?
        - Например, мужиков, которые трахаются по-колхозному.
        - Это, простите, как?
        - Это, когда мальчик сверху, а девочка на спине снизу. Позиция миссионера, так, кажется.
        - Да-да, миссионера. Но, простите, таких же большинство, - говорю я, с ужасом вспоминая, в какой именно позиции я сегодня ночью занимался любовью с племянницей комендантши.
        - Вот именно это самое большинство я и ненавижу в первую очередь.
        - Занятно. А что ещё вы ненавидите?
        - Ещё, запечатанные в целлофан книги, которые нельзя полистав, не купив. По-моему, это верх идиотизма общества потребления.
        Лена замолкает. Она молча вышагивает по снегу, глядя себе под ноги.
        - Так, с прошлом мы с грехом пополам разобрались, давайте теперь о будущем. Имеется ввиду будущее ближайшее, на несколько часов вперёд… - говорю я и вдруг понимаю, насколько Беляев был прав, когда сказал, что я отношусь к людям, как к студентам.
        Лена наклоняет голову чуть-чуть вбок и улыбается.
        - А чего тут думать, через час мы с вами окажемся в одной постели. Я же не отрицаю секс с мужчинами, хотя бы и в контексте полезности его для женского здоровья. Вы же сами говорили.
        Лена смотрит на меня своими широко раскрытыми, немного раскосыми глазами. Мне, должно быть, сейчас надо страстно её обнять, потянуться губами к её розовым губкам, но вместо этого я говорю:
        - Лена, я не хочу пускаться в очередной невротичный роман.
        - Алексей Германович, вы не способны на невротичные романы. Поверьте мне, я знаю про мужчин всё. Вы можете ощутить всю неподъёмность слова «всё»?
        Она берёт меня за грудки и тихонько наклоняет к себе. Наши губы медленно идут на сближение. Ближе. Ещё ближе. Стыковка.
        Я лежу на одной половине разложенного жестковатого дивана, под колючим одеялом, заправленным в пододеяльник с ромбовидным вырезом посредине. Лена в ванной, но скоро придёт ко мне под это самое одеяло с ромбом. Лежу я так уже минут десять - голый, в чужой квартире в ожидании секса со своей студенткой.
        Лежу и думаю, почему дыру в пододеяльниках делают всегда ромбической, или, на худой конец, квадратной, а не, например, треугольной, и нет ли тут какого-нибудь скрытого смысла? Мысли мои утекают в сторону символизма, видятся мне пятиконечные вырезы на пододеяльниках военнослужащих срочной службы, шестиконечные у хасидов, крестом у попов и врачей и круглые у японцев. Возвращаясь в реальность, пытаюсь сообразить, будет ли сей диван скрипеть, и если да, то как громко…
        - Отсель грозить мы будем шведам, - говорит Лена и ставит будильник на секретер, с которого он и впрямь смотрится как старинная пушка, как её там, бомбарда или, гафуница…
        Лена стоит с мокрыми волосами, завёрнутая в белое махровое полотенце, ширины которого хватает ровно на то, чтобы прикрыть её грудь сверху и попу снизу. А меня всегда интересовало, из каких же соображений выбирается ширина полотенец…
        - О чём вы думаете? - спрашивает она, вертясь перед зеркалом в платяном шкафу.
        - О старинной пушке, на которую похож твой будильник, и о том, по какой причине эти полотенца делают именно такой ширины, - говорю я, слегка потягивая это самое полотенце за краешек.
        - Ты странный, Алексей.
        Первый раз она сказала мне «ты». Лена выключает свет, потом идёт к окну и распахивает занавески. Комната наполняется слабым светом от уличных фонарей. Лена ловко выворачивается из своего полотенца и устраивается рядом со мной, на самом краешке.
        Я слышу, как бьётся Ленино сердце - гулко, но ровно, чувствую плечом её мягкую грудь, и у меня перехватывает дыхание. Смотрю в её блестящие глаза и ощущаю озноб и робость. Как маленький, ей богу! Нет, никакой я не мачо, и не Дон Хуан де Цейслер - надо смотреть правде в глаза, я неизбалованный женским вниманием преподаватель сопромата, которому просто сегодня везёт. «И ничего страшного, ведь это только среди молодых девушек ходоки вызывают уважение и священный трепет; женщины постарше называют таких эстафетной палкой и относятся соответственно», - успокаиваю я сам себя, хотя сам в это верю не особенно.
        - Ну, что же вы, Алексей Германович! - тихо говорит Лена мне на ухо. - К вам ваша студентка голая пришла, а вы, что?
        Диван не скрипел. Ходил ходуном, но не издал ни звука, как разведчик. Я мысленно благодарил его, скромного труженика любовного фронта.
        Лена не спит. Мы лежим рядом, не касаясь друг друга. Я чувствую, что в любой момент могу её обнять, притянуть к себе, поцеловать, и она мне это позволит. От этой мысли становится хорошо и легко.
        - Как насчёт, повторить? - спрашивает Лена, переворачиваясь на правый бок.
        - Ну…
        - With a little help of my hands?[14 - При небольшой помощи моих рук? (англ.)]
        - Умница…
        22. Рыжов. Теория и практика катастроф
        Не секрет, что история развития техники - это история катастроф. Будь то телега о четырёх колёсах, океанский лайнер или атомная электростанция, финал всегда один - когда-нибудь что-нибудь сломается, и - ба-бах! - уноси готовенького. Дело тут, конечно, не только в том, что «ничего не вечно под луной», но ещё и в том, что «умнеют машины, а не люди». Проще говоря, человек, гений которого создаёт технические чудеса, запросто уничтожает сии чудеса своей же гениальной глупостью, и чем быстрее движется технический прогресс, тем резвее скачет инфляция человеческих жизней. Каждый раз роду человеческому приходится платить всё более высокую цену за собственный разум; за то, что отличает его от всех его родственников - дальних и близких - за то, чем он гордится настолько, что гордыня порой ослепляет его и ведёт прямиком к яме, имя которой - катастрофа.
        Первое испытание «изделия» было назначено на ноябрь 1976 года, но во время предпусковых проверок отказала автоматика охлаждения грунтоплавильного модуля, и испытание перенесли на январь 1977-го. С наступлением нового года всплыли ещё несколько недоработок в системе энергоснабжения и вентиляции, и испытание вновь отложили, сначала на февраль, а потом и на март. Днём испытания было выбрано четвёртое число, пятница. Почему именно пятница, сказать сложно, скорее всего, потому, что к тому времени в НИИгеомаше просто перестали различать дни недели.
        По настоянию атомщиков изделие по существующим тоннелям было перемещено в специальную штольню глубиной сорок пять метров под землёй, расположенную в нескольких километрах от НИИгеомаша. Вход в штольню закрыли бетонной плитой, сквозь которую были выведены только кабели управления. Испытания предполагалось провести в автоматическом режиме, что позволило бы исключить риск для жизни пилотов. Команды управления изделием должны были передаваться с так называемого главного щита, то есть, центрального диспетчерского пульта НИИгеомаша.
        По-хорошему, присутствие Евгения Ивановича на испытании исключалось - не та у него была должность - но по распоряжению Ильи ему разрешили посидеть в кабине техника.
        - Только сиди тихо! - велел ему Илья, - и не рыпайся. Если спросят, кто такой, скажешь, я разрешил. Если чего понадобится, вот телефон, звони в дежурку.
        Евгений Иванович занял позицию в небольшой стеклянной будке в девять часов утра, когда на главном щите ещё было безлюдно. До этого момента он ни разу здесь не был и поэтому немного волновался.
        То, что увидел Евгений Иванович, было очень похоже на Центр управления космическими полётами, который иногда показывали по телевизору, только здорово уменьшенный в размерах. Из «стекляшки» открывался несколько футуристический вид на большой чёрно-белый экран, справа и слева от которого располагались экраны поменьше, и пока ещё пустые рабочие места операторов, так называемые «АРМы».
        К половине десятого на главный щит стали подтягиваться люди. Некоторых из них Евгений Иванович знал, но подавляющее большинство видел впервые. Входящие стали занимать рабочие места по следующему принципу: слева садились специалисты Курчатовского института, справа - ниигеомашевцы, причём, не просто так, а по ранжиру. В центре сел директор института - академик Александровский, по правую руку от него как заместитель директора по научно-техническому развитию - Илья Михайлович Щетинкин, а дальше, в порядке убывания должностей расселись все остальные. Слева от Александровского расположился руководитель курчатовцев, профессор Русаков, а за ним, должно быть, в сходном порядке с хозяевами, его подчинённые.
        Самым последним в помещение зашёл пожилой человек очень низкого роста с зачёсанной лысиной и очках с сильными линзами. На человеке был слегка помятый костюм мышиного цвета, который, как показалось Евгению Ивановичу, был ему несколько велик. Не успел человек в костюме сделать и трёх шагов по залу, как все присутствующие разом поднялись со своих мест и по очереди стали с ним здороваться. Человек в костюме, не останавливаясь, молча отвечал мелкими кивками. Повинуясь общему порыву, вскочил и Евгений Иванович в своей будке, хотя в этом не было никакой необходимости.
        Высокий гость не стал присоединяться ни к одной из «компаний», а занял место позади, видимо, чтобы наблюдать за всеми. Когда он, усаживаясь, на секунду повернулся в сторону «стекляшки», Евгений Иванович заметил на левом лацкане его пиджака легкоузнаваемый значок в виде развевающегося красного флажка.
        «Ого, кто к нам пожаловал! - подумал Евгений Иванович, - проект-то, оказывается, на контроле ЦК».
        Наконец, все расселись, и на большом экране появилась сначала нечёткая и прыгающая, но вскоре ставшая вполне себе сносной картинка. Евгений Иванович долго всматривался в неё, пока ни сообразил, что это есть небольшой участок внутренней поверхности тоннеля, в котором находится изделие. На остальных экранах вскоре тоже появилось изображение - диаграммы и таблицы - содержание которых Евгению Ивановичу в основном было понятно.
        Первой фазой эксперимента, то есть пуском реактора, руководил Русаков. Он отдавал команды своим сотрудникам до того спокойным и даже несколько меланхоличным, высоким голоском, что со стороны могло показаться, будто речь идёт, в лучшем случае, о перестановке мебели на чьей-то даче. Евгений Иванович, подобно многим другим людям, испытывал суеверный страх перед всем, что связано с атомной энергетикой, и поэтому, когда на его глазах запуском целого ядерного реактора командовал невзрачный, писклявый мужичок, на мгновенье усомнился в реальности происходящего.
        Реактор был запущен спустя два с половиной часа после начала эксперимента. По залу прокатились нестройные аплодисменты и одобрительные возгласы. Александровский поднялся со своего места и пожал руку широко улыбающемуся Русакову. После рукопожатия и поздравлений оба повернулись к члену ЦК. Тот невозмутимо покивал головой, мол, продолжайте, ребята.
        Евгений Иванович понимал, что видел только заключительную часть работ, так сказать, финал апофеоз, и что этому самому пуску предшествовали месяцы, а то и годы работ сначала в «Курчатовском институте», а потом и здесь, под землёй в НИИгеомаше.
        «Всё это по большей части предназначается для дорого гостя, - подумал он, - ничего лишнего ему не покажут».
        Теперь по программе испытаний необходимо было протестировать другие системы агрегата, в том числе грунтоплавильный модуль, и бразды правления были переданы Александровскому. В отличие от Русакова тот отдавал команды отрывисто и чётко, словно был на плацу.
        «Ещё минута, и тут все строем начнут ходить», - усмехнулся Евгений Иванович.
        Было уже четыре часа дня, когда картинка на экране неожиданно начала двигаться, что вызвало одобрительный гул в зале.
        - Все системы изделия работают в штатном режиме, - сообщил голос по громкой связи, - скорость продольного перемещения - один и три десятых сантиметра в минуту.
        Гул в зале усилился. Люди, до сих пор сидевшие практически неподвижно, начали ёрзать на своих креслах и переговариваться друг с другом громким возбуждённым шёпотом. Многие, как бы невзначай, поглядывали в сторону Александровского, ожидая его реакции. Заёрзал и Евгений Иванович в своей «стекляшке», которого всё это уже здорово утомило. От сидения на не очень-то удобном стуле у него затекли ноги, и ныла спина.
        «Надо будет на днях слазить в комнату досуга», - в сердцах подумал он.
        - Думаю, можно считать программу испытаний на сегодня выполненной, - наконец сказал Александровский и повернулся к гостю из ЦК.
        - У ЦК партии другое мнение, - впервые подал голос гость, - испытание необходимо продолжить и провести пуск изделия под нагрузкой.
        Кто-то из «ниигеомашевцев» громко ахнул, а потом в зале стало тихо. Александровский встал.
        - Иван Иванович, - не так чётко, как отдавал команды, но всё же достаточно твёрдо сказал он, - утверждённой программой испытаний предусмотрен пуск изделия вхолостую, после чего оно должно быть поставлено на семидесятидвухчасовую проверку. В случае если проверка не выявят отклонений, можно будет пускать изделие под нагрузкой, то есть, в породу. Пуск изделия под нагрузкой сейчас, без проверки, считаю нецелесообразным.
        - У ЦК другое мнение, - невозмутимо повторил гость, - ЦК не может ждать. Необходимо произвести пуск под нагрузкой немедленно.
        Александровский вытянулся во весь свой немаленький рост, что почему-то совсем не придало ему ни солидности или внушительности, а, наоборот, сделало его похожим на школьника перед завучем.
        - Но это противоречит руководящим документам и отраслевым нормам, - уже не так уверенно, как раньше выговорил он, - кроме того, это просто опасно…
        - Под мою ответственность, - отрезал гость, - командуйте, - и неожиданно резко добавил: - и не рассказывайте мне, фронтовику, про опасность!
        Тишина в зале была гробовая. Евгений Иванович отчётливо слышал, как Илья, видимо, не очень заботясь о том, чтобы сохранить свои слова в тайне, сказал Александровскому:
        - Володя, этого нельзя делать, мы сейчас всё запорем!
        - Приготовиться к пуску изделия в породу, - вместо ответа скомандовал тот.
        Произошедшее после Евгений Иванович вспоминать не любил; он всегда насильственно уводил свои мысли в сторону, когда из глубины его долгой, набитой всяким хламом, памяти пробивались фантомы того страшного дня. Его персональной вины в случившемся, разумеется, не было, но он ощущал невероятную тяжесть, даже физическую боль, вспоминая те три с небольшим часа, в течение которых ситуация из нормальной превратилась сначала в тяжёлую, затем в опасную, а потом и в катастрофическую. Ему было больно тревожить этот кусочек памяти не только потому, что четвёртого марта тысяча девятьсот семьдесят седьмого года рухнул его новый, только что сложившийся мир, но ещё из-за того, что он мог, хотя и чисто теоретически, предотвратить катастрофу, но ничего не сделал. Да, он был не в той должности, и его наверняка бы не послушали, а просто выгнали бы взашей, но он даже не попытался. Он просто сидел и смотрел, как всё вокруг с неотвратимостью пущенного под откос поезда движется в никуда…
        Как выяснила созданная сразу после инцидента правительственная комиссия, причиной аварии послужил пожар в грунтоплавильном модуле, который не удалось погасить штатной системой пожаротушения. Огонь быстро распространился по внутреннему объёму агрегата и в считанные секунды достиг реакторного отсека. В результате произошёл так называемый «камуфлетный» подземный ядерный взрыв, то есть взрыв, при котором не происходит раскрытие грунтового купола и отсутствует прямой выход продуктов взрыва в атмосферу. Мощность взрыва была относительно небольшой, приблизительно две с половиной килотонны, но последствия оказались значительные. Основной удар на себя приняли служебные тоннели подземной части НИИгеомаша, некоторые из которых обрушились сами, а значительную часть оставшихся пришлось подрывать, чтобы предотвратить распространение радиации.
        Наверху больше всего пострадал город Истра - несколько жилых домов на северной окраине были повреждены настолько, что их потом пришлось снести, у многих других по стенам пошли трещины и повылетали стёкла. Тряхнуло и белокаменную и область, но, слава богу, везде обошлось без жертв.
        Каким-то чудом аварию удалось скрыть от населения, и слово «радиация» как и она сама, к великому счастью, так и осталось под землёй. На другой день, пятого марта, в газетах появилось сообщение, что подземные толчки, которые заставили поволноваться готовившихся к выходным москвичей, были отголосками произошедшего накануне страшного Карпатского землетрясения. И ни слова больше.
        23. Алексей Цейслер. День обезьяны
        Подойти близко к пещерам, а уж, тем более, попасть внутрь теперь нет никакой возможности. Через несколько дней после того, как обвалился свод (случилось это во время нашего с Мясоедовым путешествия, но обнаружено было днём позже, примерно, когда мы с Леной гуляли по лесу), вход в пещеру завалили бетонными блоками.
        Город конечно же был потрясён. Город был разбужен. Неделю, а то и две, только и разговоров было, что про обвал, хотя, ничего страшного, собственно, не случилось. Никто не был заживо погребён под обломками, не погиб и не пропал без вести. Сначала, конечно, пошумели - два дня искали какую-то девицу, которая без предупреждения укатила к подруге в Москву, да ещё одна женщина хватилась своего алкаша, но тот через день также счастливо объявился. Но прежде, то есть сразу после обвала, по городу поползли нехорошие слухи, что свод рухнул не сам по себе, а ему кто-то помог, то есть, проще говоря, взорвал. Мне об этом по большому секрету доложила Стелла Иосифовна, которая, в свою очередь, услышала это от своей приятельницы, имеющей сына пожарника. Я, разумеется, в свойственной мне манере слухам не поверил, но насторожился. Обсудить новость было не с кем - Мясоедов был в отъезде - поэтому я в тот же день на свой страх и риск догулял до входа в пещеры и наблюдал там зевак и серую «Шевроле-Ниву» с рыжей полосой и знаком, отдалённо напоминающим эмблему НАТО, на боку, а также несколько плотных мужчин с сумрачными
лицами и надписями «ФСБ» на широких спинах.
        Честно скажу - я испугался. Наличие эмчээсов и фээсбэшников в районе пещер могло означать, первое: пещеры взорвали, и второе: мы с Мясоедовым железно попадаем под подозрение.
        Когда Мясоедов вернулся, и я ему всё выложил, но тот явил собой образец стойкости и спокойствия.
        - Нам с вами ровным счётом ничего не грозит, Алексей, - сказал он, - мы же ничего не делали. Хотя, конечно, мы с вами под подозрением.
        Так что мы с ним со дня на день ожидали повестки в милицию, но она всё не приходила. Через пару дней у меня начали сдавать нервы, и я уже хотел пойти сдаться, но Мясоедов напоил до беспамятства коньяком и, таким образом, вернул в нормальное состояние. Когда прошло две недели с нашей большой прогулки, мы решили, что про нас предпочли забыть, или же просто никто не удосужился связать факт подрыва и нашей поимки. Как бы там ни было, несмотря на опасность, жизнь наша стала чуточку интересней; ощущение того, что мы - заговорщики, усилилось.
        С этого времени я начал немного по-другому смотреть на окружающих: нет, они не стали мне ближе, и по-прежнему казались чужими, но вот в чём штука, теперь, когда у меня напополам с Мясоедовым была против них тайна, всё стало гораздо проще. Я перестал бояться.
        Всё это время мы оба не подходили к НИИгеомашу даже близко. Боялись, что кто-нибудь нас там узнает. Но попасть туда хотелось невероятно - словно преступника, которого неведомая сила тянет на место преступления, нас с Мясоедовым влекло за бетонный «в ромбик» забор.
        Ни к каким специалистам извне мы решили не обращаться - думали, продолжим, когда всё уляжется, а когда же, наконец, всё улеглось, отважились на вылазку. Самой тяжёлой трудовой ночью (с понедельника на вторник) мы с Мясоедовым по очереди перелезли забор в месте, где полностью отсутствовала колючая проволока, перебежками добрались до колодца, через который в прошлый раз вылезли, но вместо широкого отверстия, куда без труда пролезли бы двое Мясоедовых, обнаружили намертво приваренный железный лист. Судя по свежей окалине, мы опоздали на день, максимум на два. Когда до меня окончательно дошло, что путь туда нам действительно перекрыт, я раскис. Разом вернулись и прежняя тоска и ночные страхи.
        - Кто-то очень не хочет, чтобы мы докопались до истины, - сказал Мясоедов, когда мы с ним за коньяком обсуждали случившееся, - но это не означает, что мы должны просто так отступить. Надо грамотно провести разведку, разузнать всё, должен же быть туда другой вход…
        Тогда я с ним согласился, хотя уверенности в том, что мы сможем туда ещё раз попасть, не было. Мясоедов же, наоборот, был полон решимости докопаться до истины. Вообще, насколько я успел его узнать, он из тех, кто, как та лягушка в клюве у цапли, никогда не сдаётся, и воспринимает удары судьбы не иначе как повод для драки. После общения с ним у меня стало возвращаться, утраченное было в девяностые уважение к военным.
        А сегодня вся моя группа с автомеханического факультета явилась на лекцию с оттопыренными ушами. Заметил я это, конечно, не сразу, а минут через пять после начала, поскольку преподаватели обращают внимание на аудиторию в последнюю очередь, а могут и вообще никакого не обратить.
        Зрелище, доложу я вам, то ещё. Сидят тридцать человек и у всех уши локаторами. Ничего такого не делают, просто сидят. «Спокойствие, только спокойствие», - говорю я себе. Тут ни в коем случае нельзя проявлять эмоций. Никаких. Даже если станут орать, ходить друг у друга по головам или резать друг дружку бензопилами, и уж тем более, просто сидеть с оттопыренными ушами. Это называется преподавательский рефлекс, отсутствие которого у некоторых школьных учителей здорово портит жизнь им самим, а более того, окружающим.
        Вида, что меня что-то не устраивает, я не подаю, и продолжаю читать в обычной своей манере - внятно, но довольно резво. Но, не проходит и трёх минут после того, как я сообщил моим ушастым подопечным о том, с чем едят интеграл Мора, в аудитории наступает настоящий кабак: примерно половина группы (видимо, те, кто умеют) по-обезьяньи раздувают ноздри; одна страшная девица на задней парте копошится в шевелюре у соседки, и, якобы найдя там что-то, это что-то отправляет себе в рот; в противоположном углу аудитории два крупных самца чешут друг другу спины и негромко ухают.
        А я продолжаю вещать. О, как я вещаю! Перемещения при изгибе! Правило Верещагина! Прогиб ступенчатой балки! Стараясь не смотреть в аудиторию, чёрчу эпюры, вывожу формулы. Изрисовав полдоски, наконец, оборачиваюсь. Теперь ухают, почёсываются и вытягивают лица даже на передних партах. Девицы сзади меняются ролями. Если моё деланное спокойствие и сыграло определённую роль, то, безусловно, незначительную. Павианы…
        Тогда я изображаю нагруженную балку на чистой половине доски и предлагаю аудитории найти её прогиб. Студенты все как один разом кладут руки себе на макушки, как это делают предки Дарвина, и хором издают протяжное «у-у-у!» Не нахожу ничего лучшего, чем вызвать ближайшего ко мне павиана к доске.
        Павиан Обляев, коренастый малый в свитере, стриженный под Арнольда времён «Красной жары», поднимается с места и, опустив руки почти до полу, прыжкообразными движениями направляется к доске. Протягиваю павиану свежий кусок мела, который тот незамедлительно, даже не обнюхав, натурально сжирает. Хруст хорошего (бывают плохие, а вот этот был хороший!) мелка размером с указательный палец павиана заглушается одобрительным уханьем.
        Даю павиану второй кусок, побольше. Павиан сжирает и его. Протягиваю ему третий. В запасе у меня ещё несколько, так что я могу позволить себе такую расточительность. «В крайнем случае, можно будет на кафедру сбегать», - думаю я.
        Павиан делает вид, что наелся и начинает пробовать найти мелку другое применение. По очереди он пытается засунуть его сначала в ноздри, а потом и в уши. Указываю ему на доску, а сам делаю шаг в сторону - мало ли что. Павиан поворачивается лицом к моему чертежу и тут, наконец, мне становится понятно, каким образом оттопырены его уши. Ухо в таком положении держится при помощи куска стерки, прикреплённой сзади, но вот, на чём держалась стерка, остаётся неясно. Павиан подходит к доске вплотную, нюхает её, проводит по ней пальцем, а затем размашисто замалёвывает мелом мой шедевр. Громовое уханье сотрясает аудиторию. Я отворачиваюсь от доски и…
        Обезьянник неистовствует. Павианы вытворяют в аудитории всё, что угодно, разве что, на люстрах не раскачиваются. Некоторые взобрались ногами на столы и прыгают, другие кувыркаются по проходам. Павиан Обляев скачет вокруг кафедры, из его рта торчат цветные мелки, которые я берёг для особых случаев. И вдруг… вдруг, как по команде все до единого павианы, в том числе и Обляев, падают на пол и замерают в позе «Не вели казнить!» И наступает тишина.
        Представление, центром которого, безусловно, является ваш покорный слуга, достигло кульминации. Не знаю, чего мне хочется больше - выбежать из аудитории, закатить скандал, или присоединиться к окружающим. Но, главное, я не понимаю, какой реакции ждут от меня мои приматы и на что они, собственно, надеются. Признаюсь честно, состояние моё преотвратнейшее. Даже дело не в том, что глупее, чем в этот момент, я себя не ощущал ещё ни разу в жизни; кошмарнее всего то, что я не могу заставить себя пошевелиться или сказать что-нибудь. Меня одолел поразительный столбняк.
        Но тут, о чудо - раздаётся спасительный звонок.
        Павианы и павианши поднимаются с пола и, издав на последок прощальное «у-у-у» в полном составе удаляются из аудитории тем же манером, что павиан Обляев выходил к доске.
        - Надеюсь, Обляев, что вас пронесёт, - неровным голосом говорю (скорее, выдавливаю из себя) я, когда тот проносится мимо.
        С перерыва группа возвращается с нормальными, я бы даже сказал, с несколько прижатыми ушами. У многих на лицах румянец, должно быть, от посещения улицы. Чтобы отомстить, на втором «сапоге» я устраиваю карательную контрольную.
        - Ну, как прошёл день «О»? - спрашивает меня Матвей Матвеевич.
        - Не сожрали, и на том спасибо, - отвечаю я.
        - Понимаю вас прекрасно. Насмотрелся, знаете ли, за сорок-то лет!
        Матвей Матвеевич снимает очки-бинокль и принимается тереть глаза носовым платком.
        - Так они что, уже сорок лет каждый год такое вытворяют?
        - Представьте, да. - Матвей Матвеевич отрывает платок от покрасневших глаз и снова надевает очки. - Раз в год какая-нибудь группа, обычно автомеханики, целый «сапог» издевается таким вот образом над нашим братом, почём зря. И ведь каждый раз что-нибудь новенькое, стервецы, придумывают. Движения с каждым годом все отточенней, уханье пронзительней. Как-то раз один по шкафам так виртуозно скакал, смотреть было приятно, и ничего, заметьте, не сломал…
        - А у меня Обляев весь мел сожрал, - вставляю я.
        - Обляев? Это такой сивый, невысокого роста?
        - Он самый.
        - Ах, подлец! То-то я гляжу, вы с пустым пакетом вернулись. Да, растут детки…
        Матвей Матвеевич снова достаёт платок, но на этот раз затем, чтобы несколько громче, чем позволяют приличия, в него сморкаться. Выждав, пока стихнут последние аккорды, я спрашиваю:
        - Матвей Матвеевич, но я не понимаю, зачем это всё?
        - Этого никто не понимает, - отвечает он, снова насилуя носовой платок. - Студиозусы, я уверен, тоже. Это уже даже больше чем традиция, можно сказать, ритуал. Мне мой отец рассказывал, что ещё при царе-батюшке была такая гимназическая ещё забава.
        - Матвей Матвеевич, если честно, мне показалось, что они мне, как бы это сказать, поклонялись, что ли. Только как-то странно. Вам не кажется?
        - Может, очень даже может быть. - Матвей Матвеевич машет на меня рукой, совсем так, как это в его адрес обычно делает Стелла Иосифовна. - Не берите в голову, Алексей…
        Он заканчивает с носом, (платок теперь старомодно торчит из нагрудного кармана пиджака) и с хрустом поднимается из-за своего, видавшего виды, стола.
        - Алексей, у вас сегодня ещё есть занятия?
        - Вроде, нет, - отвечаю я.
        - Тогда, сделайте одолжение, отбуксируйте меня до подъезда. Очень, знаете ли, скользко.
        Я помогаю ему одеться, накидываю на себя куртку, и мы не спеша выходим из здания. На улице средней колючести мороз, заставляющий вспомнить подмосковные зимы из моего детства, коих в Подмосковье уже давно нет.
        Мы идём под ручку, словно влюблённые, по обледенелым тротуарам, обходя низенькие ещё сугробы и раскатанные студентами ледяные дорожки.
        - И всё-таки мне интересно, что они хотели сказать своим поведением? - спрашиваю я.
        Матвей Матвеевич удивлённо смотрит на меня снизу вверх.
        - Вы опять про сегодняшнее?
        - Да, вы знаете, из головы не выходит.
        - Понимаю, понимаю. Что ж, попробую объяснить. - Матвей Матвеевич тяжело вздыхает. - Знаете, Алексей, любая религия, когда она только формируется, является следствием некоторого прогресса, поскольку это есть не что иное, как подвижка в человеческом мировоззрении. Согласны?
        - Думаю, да.
        - Но, с другой стороны, религия есть порождение человеческого невежества и лени. Невежество - прекрасная почва, на ней прорастает любая идеология, а лень - гарантирует от желания променять её, идеологию, на любую другую. - Матвей Матвеевич хитренько улыбается. - Снова согласны?
        - Допустим, согласен. Но, Матвей Матвеевич, извините, к чему вы это сейчас сказали?
        - Не спешите, Алексей. Лучше ответьте, чем для невежи одна религия отличается от прочей?
        - Ну… обрядами, наверное.
        - Совершенно верно. Вот невежа и выбирает для себя ту религию, обряды которой ему понравятся больше всего. А то, что вы сегодня изволили наблюдать и есть…
        Матвей Матвеевич оскальзывается на ледяном тротуаре и неуклюже повисает на рукаве моей куртки.
        - Ах ты, беда, - причитает он, - ноги не держат.
        Я аккуратно привожу его в вертикальное положение и сам крепко беру под руку.
        - Теперь я буду кавалером, да? - пытается шутить Матвей Матвеевич, - Алексей, на чём мы остановились?
        - На обрядах.
        - Ах, да, обряды. Они ведь бывают разные и странные, эти обряды. Не могу говорить с полной уверенностью, но есть мнение, что наивные студиозусы просто исказили до неузнаваемости, то, что прижилось здесь очень давно, гораздо раньше двуперстника, и что не смогли извести ни церковь, ни советская власть. Как масленицу и день Ивана Купала.
        - Вы хотите сказать что…
        - Алексей, - Матвей Матвеевич отпускает мою руку, чтобы полезть за платком, - простите за банальность, но всё, что я хотел сказать, я уже сказал.
        Глаза у Матвея Матвеевича светлые-светлые, как слабенькая голубая акварелька. Из-за его сильных очков они кажутся большими и очень выпуклыми. Смотрит Матвей Матвеевич ими на меня то ли ласково, то ли снисходительно, то ли ещё как, не пойму.
        - И всё-таки, я ничего не понял, причём тут двуперстник и мои павианы?
        - Алексей, вы верите в бога? - вместо ответа очень доверительно спрашивает Матвей Матвеевич.
        - Нет, Матвей Матвеевич, я его боюсь.
        - Значит, верите. А в церковь, как я понимаю, не ходите?
        - Нет, не хожу.
        - А почему, позвольте спросить?
        - Потому, что им гораздо важнее раскаявшийся детоубийца или растлитель малолетних, чем ни разу в жизни не исповедовавшийся преподаватель сопромата.
        - Думаю, причина в другом, но, допустим. - Матвей Матвеевич чешет переносицу. - А почему другие люди туда ходят, как вы думаете?
        - Смерти боятся, наверное…
        - Именно так. А что нужно сделать, чтобы её не бояться?
        Простой, вроде бы, вопрос поставил меня в тупик.
        - Потерять рассудок или… - начал, было, я, но замолк.
        - Ну-ну, продолжайте, - подбадривает меня Матвей Матвеевич, - потерять рассудок, или?
        - Стать бессмертным, - заканчиваю я, - то есть, самому стать богом…
        Матвей Матвеевич озорно щурится.
        - Вот, Алексей, вы и ответили на свой вопрос. Варианта всего два: либо павиан, либо бог.
        - Всё равно, ничего не понимаю…
        - И был человек, - отчётливо, словно разговаривая со слабослышащим, понимающим только по артикуляции, произносит Матвей Матвеевич каждое слово и пристально смотрит мне в глаза. - И был он слаб. И сказал человек: «Да будет Бог». И явился Бог, плоть от плоти человек, но Бог. И сказал человек Богу: «Ты - Бог, тебе небо, огонь и я сам». И ответил человеку Бог: «Ты - человек, тебе твердь земная и поля и леса и вода рек, озёр и всех трёх морей». И стал человек раб его…
        Матвей Матвеевич замолкает и начинает глубоко и шумно вдыхать морозный воздух, словно задохнувшийся бегун.
        - Матвей Матвеевич, с вами всё в порядке? - озабоченно спрашиваю я.
        - Да, да, всё хорошо. - Он достаёт откуда-то упаковку таблеток и, ловко выдавив одну из блестящей оболочки, направляет себе в рот.
        - Извините, - спрашиваю я, когда Матвей Матвеевич перестаёт жевать, - а откуда тогда взялся человек, который, как вы сказали «был»?
        - Эволюционировал из обезьяны, надо полагать, - отвечает Матвей Матвеевич, - с божьей помощью.
        - Не понимаю…
        - Ничего, скоро поймёте, - смеётся Матвей Матвеевич, - только я прошу вас об одной вещи: пожалуйста, никогда не поднимайте этой темы при Стелле Иосифовне, она этого очень не любит. Хорошо?
        - Хорошо, - отвечаю я, - но…
        - Всему своё время, Алексей, - перебивает меня Матвей Матвеевич, - и спасибо, что проводили.
        24. Рыжов. Естественный отбор
        В истории развития советской науки и техники было немало случаев, когда не оправдавшие надежды руководства страны военные или гражданские проекты попросту сворачивались, а творившие их люди уходили в смежные области или вообще начинали заниматься чем-то совсем другим. Именно так вышло с тематикой, которой в НИИгеомаше занимался Илья Михайлович Щетинкин. Сразу после того как стали известны результаты работы правительственной комиссии, на внеочередном заседании Совета Министров СССР дальнейшие работы по автономным тоннельно-бурильным машинам с ядерной энергетической установкой были признаны бесперспективными. А нужны были они, эти автономные тоннельно-бурильные машины с ядерной энергетической установкой, кстати, всего лишь для возможности скрытной переброски войск по проделанным ими тоннелям, в первую очередь, в приграничных областях. Ведь это же очень удобно, наковырять множество ходов под пограничными укрепрайонами противника, запустить туда в достаточном количестве отличников боевой и политической подготовки и выйти ничего не подозревающим китайцам (или ещё кому) в тыл, вместо того чтобы брать
эти укрепрайоны в лоб, штурмом.
        До этой простой, в общем-то, идеи так и не смогли додуматься ни Илья Михайлович, ни высоколобые орлы из его команды. Грезилось им, романтикам от науки, всё, что угодно, только не это. Даже странно, что никого из них не насторожил, например, тот факт, что больший диаметр изделия чуть побольше ширины наших танков, а меньший - их высоты… Хотя, возможно, правильный ответ и приходил в чью-нибудь светлую, убелённую сединами голову, но этот кто-нибудь не мог даже предположить, что это и есть та самая цель, ради которой государство тратит огромные силы и средства, и поэтому продолжал далее метаться в догадках. Истинное назначение изделия так и осталось для многих из них, не доживших до демократической вольницы, глубокой тайной, а те, кто дожил и прочитал об этом в бесстыдно-лживой демократической прессе или же увидел по ящику с привидениями, просто не поверили.
        Итак, после аварии четвёртого марта 1977 года тематику Щетинкина в НИИгеомаше свернули, а все работы по ней, в том числе и лабораторные, были полностью остановлены. Теоретически, это не означало, что Илье и его команде (в частности и Евгению Ивановичу Рыжову), в НИИгеомаше больше делать нечего, но практически выходило наоборот. Илья лишился своей должности, кабинета, полномочий и много чего ещё. В качестве утешительного приза ему была предложена должность начальника отдела нормоконтроля, но от этой подачки он отказался.
        С Евгением Ивановичем и некоторыми другими членами «Банды Щетинкина» поступили схожим образом, с той лишь разницей, что должности им были предложены для их возраста и квалификации совершенно унизительные, причём не в самом НИИгеомаше, а в его филиале, где-то под Арзамасом. Ясное дело, что никто на это не согласился, в том числе и Евгений Иванович. Но если у него оставался за спиной институт, то Илья в один миг оказался вообще не у дел. Теперь для него и его разработок были закрыты в прямом смысле все двери. Для такого человека как Илья Михайлович Щетинкин - настоящего учёного в самом глубоком смысле этого слова - это было равносильно смертному приговору. Как и после «ленинградского дела» Илья впал в тяжёлое нервное расстройство, с последствиями которого ему на этот раз пришлось бороться «у Ганнушкина»[15 - Психиатрическая больница № 4 имени Ганнушкина в Москве.].
        Должно быть, единственно возможный в такой ситуации выход подсказал ему Евгений Иванович, карьера которого (да и сама жизнь) после случившегося также повисла на тонком и непрочном волоске. Он уговорил совершенно потерявшего моральный дух Илью попробовать себя в академической сфере. Евгений Иванович поехал в Москву и обратился к заведующему кафедрой Валентину Павловичу Десятникову с просьбой взять Илью на освободившуюся в связи с длительной загранкомандировкой (на Кубу) одного из преподавателей кафедры профессорскую ставку. На удивление Евгения Ивановича заведующий совершенно неожиданно согласился. В те годы было совсем не просто вот так вот «с улицы» устроиться работать преподавателем, но оказалось, что, во-первых, Десятников был знаком с разработками Ильи ещё, когда тот работал в метрострое, а, во-вторых, в тот момент сложилась весьма удачная для его приёма на работу ситуация.
        - Институт сейчас очень заинтересован в производственниках, особенно в таких опытных, - сказал Десятников Евгению Ивановичу, - на последнем заседании учёного совета об этом много говорилось. Так что с приёмом вашего Щетинкина мы, так сказать, попадаем в струю.
        «Слава, тебе, господи, - с облегчением подумал Евгений Иванович, - хоть где-то попал в струю…»
        Илья появился на кафедре за день до начала нового учебного года. Он пришёл рано, к восьми - так его попросил Евгений Иванович, чтобы обсудить предстоящие кафедральные дела, да и просто поговорить. Только Евгений Иванович не сразу узнал своего друга. То ли так падал утренний свет, то ли что ещё, только вместо Ильи Евгений Иванович увидел совершенно другого, незнакомого ему старика, который случайно забрёл в пустую преподавательскую. Сомнения отпали лишь, когда Илья подошёл ближе и поздоровался. Евгений Иванович внимательно посмотрел на друга, и ему вдруг показалось, что жизни в нём теперь не больше, чем в его стеклянном глазе - Илья превратился в списанный и вылинявший шагающий манекен. Он двигался, говорил, связно отвечал на вопросы, но выглядел при этом, словно дистанционно управляемый робот.
        «Господи, чем они его там обкололи?» - с болью подумал Евгений Иванович.
        Илья между тем, не спеша, разделся в шкаф, сел на свободное место рядом с Евгением Ивановичем, уронил сложенные замком руки на стол и молча, по-собачьи, положил на них свою голову.
        - Не смотри ты на меня так, - тихо, почти шёпотом сказал он, - всё это ерунда. Пройдёт.
        - Дай-то бог, - также тихо сказал Евгений Иванович, - ты, вообще, как?
        - Хреново, но я туда больше не вернусь.
        - Куда, к Ганнушкину?
        - Нет, в Сениши. Я так решил. Будь, что будет.
        Евгения Ивановича словно током дёрнуло - он понял, о чём говорит Илья. Его самого по понятным причинам очень занимал этот вопрос, он в тайне надеялся, что Илья найдёт какой-то способ посещать «Аверн», может быть, с экскурсиями для студентов, а, может быть, ещё как, но не откажется от источника продолжения собственной жизни. Да и жизни Евгения Ивановича тоже.
        - Ты отдаёшь себе отчёт… - начал Евгений Иванович.
        - Отдаю, - прервал его Илья, - я-то как раз отдаю. Всё когда-нибудь кончается, и плохое и хорошее. Вот и это кончилось. Понимаешь, я теперь не имею никакого морального права туда возвращаться.
        - Почему?
        - По кочану. Не могу и всё. В том смысле, что не имею на это права…
        - Прости, но я не понимаю! - в сердцах бросил Евгений Иванович и тут же заставил себя успокоиться, - какого права ты не имеешь? Туда теперь невозможно пройти, да?
        - Ты не понял, это только для меня туда путь закрыт. Я сам себе его закрыл. Постарайся понять - мне дана… - Илья запнулся, - была дана возможность из неизвестного науке источника черпать жизненные силы, продлевать собственную жизнь, и ради чего я эту возможность использовал? А? Ради того, чтобы устроить ядерный взрыв!
        - Но ведь всё обошлось! - парировал Евгений Иванович. - и потом, не ты в этом виноват, а этот, как его, Иван Иванович…
        - Да дело-то не в этом! - Илья слабо шевельнул рукой. - Жень, дело совсем в другом. Нельзя, понимаешь, нельзя из земли соки сосать, чтобы не сдохнуть, и заниматься тем, чем занимались с тобой мы. Это, как других людей жрать, чтобы в голодный год выжить.
        - Ну, ты, старик, загнул…
        - Ничего я, Жень, не загнул, - грустно-грустно сказал Евгений Иванович, - всё так и есть, надо смотреть правде в глаза, - и, будто вспомнив о чём-то, добавил: - А пройти туда можно, вернее, пролезть.
        Перед Евгением Ивановичем забрезжила слабая надежда.
        - А ты знаешь, как? - осторожно спросил он.
        - Знаю, конечно, - всё ещё не поднимая головы с рук, ответил Илья. - Через пещеры можно выйти в один технический тоннель на втором уровне, который заканчивается вентиляционной шахтой, а по ней спуститься до третьего. Если хочешь, можешь лазить туда по воскресеньям, там всё равно никого не будет. Но, если поймают, выкручивайся, как знаешь, я - там уже никто…
        После этих его слов Евгений Иванович почувствовал, как у него мелко затряслась правая нога.
        - Илья, давай вместе, а? Как-нибудь в воскресенье? - возбуждённо сказал он и обнял друга за плечо.
        Илья медленно поднял голову и выпрямился. Евгений Иванович заметил, что сделал он это с заметным усилием.
        - Жень, знаешь, я ведь тебе тогда не всё рассказал.
        - Когда, тогда?
        - Тогда, в лесу. Помнишь, ты спросил: «Какого происхождения „Комната досуга“?» А я ответил, что, скорее всего, естественного. Помнишь?
        Евгений Иванович кивнул.
        - Так вот, я на сто процентов уверен, что она и эти чёртовы пещеры и полузаваленные тоннели, которые мы иногда находили, пока строили «Аверн», всё это было построено до нас.
        - Кем построено? - оторопело спросил Евгений Иванович. - Зачем построено?
        - Кем, не знаю, а вот зачем… затем же, зачем мы с тобой туда ходили, вот зачем.
        Илья навёл на друга прищуренный здоровый глаз. Второй, то есть, протез, безразлично смотрел куда-то вбок.
        - Думаю, у них там что-то вроде храмового комплекса было, - продолжил Илья. - А поклонялись они, похоже, той силе, которая даёт здоровье. Я до этого не сразу допёр, сначала думал, что они тут что-то добывали, хотя добывать тут особо-то и нечего. Понимаешь, мы, ведь, сейчас все махровые материалисты, и смотрим на мир с позиций своего материализма, а раньше, тысячу или больше лет назад, у людей был совсем другой взгляд на мир.
        - Ты это о чём? - не понял Евгений Иванович.
        - Да о том, что когда археологи находят что-нибудь непонятное, какой-нибудь Стоунхендж, то первым делом начинают головы ломать, на чёрта же это всё тут нагорожено? какой во всём этом практический смысл? функциональная нагрузка? и прочее и прочее… Лично мне смешно становится. Вот скажи, какой практический смысл купола православных церквей золотом покрывать?
        - Никакого, - ответил Евгений Иванович, - так, для красоты. Глаз радовать, людей привлекать.
        - Вот именно, что никакого. Это культовое сооружение, и практического смысла в нём нет и быть не может. Такая же история с местными пещерами, только с небольшой оговоркой. Такие места, вроде «Комнаты досуга» - а оно, думаю, не одно - кем-то использовались по назначению. Возможно, не всеми, а только избранными, жрецами какими-нибудь, но то, что использовались - сомнений нет. Там, в «Комнате досуга», если заметил, полы как будто отполированы, а стены и потолок шершавые. Спрашивается, почему? Да потому что на стенах и потолке ни сидеть, ни лежать нельзя, а на полу можно. Задницами, да коленями там всё вытерто за хрен знает, сколько лет. Вот, что я тебе скажу.
        - И кто же это всё построил? - осторожно спросил Евгений Иванович, которого рассказ Ильи не только заинтересовал, но и несколько испугал.
        - Люди, конечно, - спокойно ответил Илья, - не верю я ни в инопланетян, ни в атлантов, ни в прочую нечисть. Всё на земле построили люди, просто надо признать, что мы ни черта не знаем о целых цивилизациях, которые много веков назад исчезли с лица земли.
        Илья всем телом повернулся к Евгению Ивановичу.
        - И легенды эти про гномов и карликов все неспроста, - сказал он ещё тише, чем раньше. - Если эти пещеры и построил кто-то, то этот кто-то был очень маленького роста. Там всем, кто выше ста шестидесяти делать нечего, я уже не говорю о нас с тобой… - Не закончив фразу, Илья дёрнулся, словно от толчка, и неожиданно сменил тему: - Я вот тут недавно передачу по телевизору смотрел про Инков, так там говорилось, что они, инки, якобы, когда-то давно ушли высоко в горы и всю свою цивилизацию туда утащили. И что бы ты думал - со временем у них существенно увеличился объём лёгких, потому что на высоте воздух разряжён, а ноги, наоборот стали короче, чтобы по горам удобнее было лазать. Вот я и подумал, могли ли некие люди подобным образом мутировать, если несколько их поколений очень много времени проводили под землёй…
        Илья вдруг закашлялся, да так тяжело, что Евгений Иванович испугался.
        - Может, тебе лучше в больницу? - спросил он осторожно.
        В ответ Илья помахал рукой, мол, не надо, скоро пройдёт. И действительно, через несколько секунд кашель отпустил, и Илья с покрасневшим от напряжения лицом откинулся на спинку стула.
        - Нормально, старик, - прохрипел он, - нормально…
        Отдышавшись, Илья некоторое время сидел молча, словно бы собираясь с силами. Евгений Иванович молчал тоже. Он терпеливо ожидал продолжения.
        - Жень, я ведь этим вопросом занимался, - сказал наконец Илья, - местных опрашивал, даже карту составил той части пещер, где сам смог пролезть, но, думается мне, это далеко не всё, что там есть. Может, кто-нибудь и сподобится там всё хорошенько изучить, но сейчас никому до всего этого дела нет…
        Неожиданно Евгений Иванович отметил про себя, что теперь он слушает того, прежнего Илью, а не живого трупа, вошедшего сегодня в преподавательскую, и невольно улыбнулся.
        «Всё-таки не так-то просто его убить», - подумал он.
        - …и ещё, - продолжил Илья, - теперь понятно, мне, во всяком случае, откуда у некоторых народов взялась мода хоронить людей в каменных ящиках.
        - В саркофагах, что ли? - спросил Евгений Иванович.
        Илья уверенно кивнул.
        - И вся эта похоронная мишура, которая, якобы должна понадобиться покойничку в загробном мире, на самом деле, была нужна ему в этом, если бы он изволил воскреснуть…
        - …чудесным образом из этого каменного ящика, согласно какой-то древней легенде, - подхватил Евгений Иванович.
        Илья усмехнулся краешком рта.
        - Эк, до чего мы с тобой договорились!
        Евгений Иванович тоже улыбнулся. Его неожиданно накрыло приятное чувство, приходившее обычно, когда ему на милость сдавалась очередная задача или проблема, то есть после того как, наконец, становилось понятно то, обо что он долго и безрезультатно расшибал свой высокий лоб.
        - Значит, Илья, тебя спасли… - начал он.
        Договорить Евгений Иванович не успел. Дверь в преподавательскую открылась, и на пороге появился, запыхавшийся после подъёма по лестнице, заведующий кафедрой. Евгений Иванович и Илья поднялись со своих мест.
        - О! Уже… на боевом посту! - сквозь одышку проговорил заведующий, - похвально!
        - Рады стараться, Валентин Павлович! - за двоих ответил Евгений Иванович.
        Десятников поздоровался с обоими за руку, прошаркал вглубь преподавательской к своему столу и начал в нём сосредоточенно копаться. Илья выждал момент, когда заведующий склонился над выдвинутыми ящиками, воздев к небесам тощее седалище, и одними губами прошептал:
        - И ещё, Жень… давай больше не будем об этом никогда говорить.
        Евгений Иванович не ответил. Он отвернулся - ему было больно смотреть на друга.
        25. Алексей Цейслер. Что наша жизнь?
        На дворе начало зимы. Если точнее, то до того момента, когда растает снег, высохнет грязь и зимнее собачье дерьмо, ждать ещё целых три месяца, а то и больше.
        - Господи! Когда же деревяшки расцветут! - говорит Лена на сокрушительном выдохе.
        Я киваю. Мы идём по голому парку, держась за руки. Она в чёрном пальто, чёрной вязаной шапке, чёрных расклёшенных джинсах и чёрных ботинках на высокой подошве. Поверх поднятого воротника намотан чёрный шарф. Я тоже во всём чёрном. Блюду стиль. В таком виде в лесу мы свои - абсолютно гармонируем с торчащими из грязи чёрными стволами. Я думаю, если бы нам в голову взбрело вырядиться в белое или, не дай бог, красное, нас бы просто сюда не пустили. Забросали бы ветками, или ещё чего.
        С Леной мне хорошо. Вроде бы ничего такого необычного между нами не происходит - гуляем, спим, иногда напиваемся вместе - никаких сумасшедших выплесков эмоций, сцен ревности или безобразных романтических припадков. Спокойный роман.
        Смешно сказать, я до сих пор не знаю, кто она такая и откуда здесь взялась. То есть, я в курсе, что когда-то тут жила её бабка-учительница, но не более. Про саму Лену и её прежнюю жизнь я так ничего и не узнал - она о себе почему-то не рассказывает, а я, дабы не вызвать её отрицательных эмоций, не спрашиваю. Просто наблюдаю её, так сказать, в дикой природе, как зверушку неизвестной доселе породы.
        Первым большим открытием для меня в ней стало то, что она очень красива в профиль. Раньше я почему-то не мог этого заметить, теперь же любуюсь. Бывает, девушка хороша в анфас, даже красива, но профиль её портит либо чересчур длинный нос, либо тяжёлый лоб, либо скошенный книзу подбородок, за которым намечается второй - тогда привлекательность такой особы лично для меня стремится к нулю. А бывает, профиль до того хорош, что хочется на него смотреть бесконечно.
        У Лены профиль идеальный. Высокий лоб, аккуратный прямой носик, чуть припухлые губы и изящный, лёгкий подбородок. И, главное, никакого намёка на Азию. Азия есть в анфас, и в «три четверти» есть, а в профиль - нет. Исчезает куда-то, как после знаменитого верстового столба на Урале.
        «Готический» стиль Лениной верхней одежды и макияжа довольно скоро перестал казаться мне антиженственным и даже начал нравиться. Другое дело, её странная манера поносить женский род - никак не могу привыкнуть. Получается, кстати, у неё это довольно убедительно, так что я грешным делом подумал, не является ли эта вывернутая наизнанку вечная темы женских разговоров - «все мужики - сволочи» - проявлением Лениного альтер эго.
        Например:
        - Мужики очень примитивны, но это не мешает им быть гениями. Женщины устроены гораздо сложнее, но на этом их достижения обычно заканчиваются.
        Или:
        - По большому счёту, женщины мало отличаются от мужчин. Первые рожают детей, а вторые - произведения искусства. Ещё неизвестно, кто больше мучается родами. Для меня, особой разницы между ними нет. Се человек! И больше ничего.
        Или, ещё:
        - Мир, в котором мы все живём, построен мужчинами. Так вышло. Можно сколько угодно пищать о женской исключительности, но это так. Кстати, тому положению, которое сейчас занимают женщины в обществе, они полностью обязаны двум мировым войнам, которые, разумеется, затеяли мужчины.
        Или, вот такое:
        - Женщины пускают мужчин в своё тело, а мужчины женщин в свою душу. А это гораздо глубже…
        Ещё Лена очень любит находить символы и знаки, особенно там, где их нет. Точнее, для неё они есть везде. Она может увидеть указатель в склонившемся как-то по-особенному дереве, или, например, сделать вывод о том, что надо делать или же, наоборот, чего делать не надо из появления в небе облака какой-то определённой формы…
        Как-то вечером мы шли с прогулки и, когда уже подходили к её дому, Лена заметила, что в нём горят только два окна.
        - Завтра я пойду в институт ко второй паре, а не к первой, даже если там что-то важное, - заявила она.
        В этот момент на втором этаже загорелось ещё одно.
        - К третьей, - сказала Лена, что бы там ни было, к третьей.
        - Кругом знаки, - в ответ на моё удивлённое лицо сказала она, сощурив глаза, словно пытаясь разглядеть то, чего не видно другим.
        Думаю, я немного понимаю, о чём она. Если внимательно посмотреть вокруг, то можно увидеть много интересного - наша земля богата не только дураками и полезными ископаемыми. Помню, тогда я рассказал Лене, как однажды, ещё в Москве, ехал домой в маршрутке, сидя рядом с водителем, который, изредка поглядывая на дорогу, считал деньги и одновременно покручивал баранку, как они обычно делают. На «торпеде», куда упирались мои колени, была приклеена бумажка с тарифом проезда и надписью: «Утверждаю, такой-то - такой-то, генеральный директор, что-то там „Мир дорог“». Я подумал тогда, что у нас везде разбросаны истины. Ничего не надо придумывать, вот оно, бери и пользуйся - ведь мир действительно дорог, чёрт побери.
        Когда я закончил, Лена сказала, что для меня ещё не всё потеряно. До сих пор не понимаю, что она имела в виду.
        Мы выходим из леса и попадаем в заброшенный городской парк. «Вот, куда уходит детство, - думаю я, глядя на смятую ракету с красной звездой на боку, - гниёт здесь, никому не нужное. Вот они, железные обманщики, все тут как тут.
        Вот, торчит из груды мусора форштевень белого кораблика аттракциона „Юнга“, который плавал всегда по кругу; рядом останки флотилии „лодочек“, на которых, как ни крути, „солнышко“ всё равно не сделаешь; чуть поодаль - ржавый барабан аттракциона „Сюрприз“, который в народе именовался „Промывание желудка“…»
        От таких мыслей и нахлынувших воспоминаний мне становится грустно и хочется выпить. Я предлагаю Лене промочить горло, и она соглашается.
        Единственный приличный в городе кабак как раз недалеко, называется - «SeeNische». Заходим. Садимся за столик у окна. Лена заказывает тёмного пива, а я, напротив, светлого. Пиво приносят мгновенно - мы единственные посетители, не считая какой-то странной личности в самом дальнем углу.
        - От светлого растёт живот, а от тёмного грудь, - объясняет свой выбор Лена и отхлёбывает из старинной, советской ещё, пузатой кружки, какие раньше прилагались к квасным и пивным бочкам. Ставит кружку обратно на стол, и у неё под носом образуются очаровательные белые «усы».
        - У тебя, это, пиво на губах не обсохло, - говорю я.
        Лена вытирает усы салфеткой и смеётся. Бывают девушки, которым это противопоказано, а ей, напротив, очень идёт.
        - Ты знаешь, мне сегодня приснилось, что я - рыба, - говорит Лена. - Плавала под водой, довольно долго, как мне показалось. Вокруг всё было красивое - водоросли, другие рыбы, только вода была мутная, наверное, я была речной рыбой. Как думаешь, это может что-то значить?
        - Думаю, что ничего, - отвечаю я.
        - Так не бывает. Всё имеет смысл, только его надо разглядеть и сделать соответствующие выводы, я тебе тысячу раз говорила.
        - В таком случае, нам стоит заказать что-нибудь рыбное.
        Лена через стол грозит мне своим маленьким кулачком. Я поднимаю руки вверх, мол, сдаюсь.
        - Тогда, слушай, - говорю я, - моей прабабке в двадцать втором году, в самый НЭП, приснилась её мать - покойница, почему-то в крестьянском платье и с железнодорожным фонарём в руке, и сказала, что в следующем году ни в коем случае рожать нельзя, а подождать надо хотя бы пару, а лучше тройку годиков…
        Лена делает большие глаза.
        - И чего?
        - Чего-чего. Испугалась прабабка не на шутку. Ей тогда было шестнадцать лет, она как раз собралась замуж за какого-то там нэпмана. На следующий же день жениху отворот-поворот дала без объяснений и потом два года вообще никого на порог не пускала. Соседи думали - цену себе девка набивает. Замуж она только через четыре года вышла, по тем временам жутким перестарком.
        Ленины глаза становятся ещё больше.
        - Я чего-то не пойму, в чём мораль?
        - А мораль, Лена, в том, что из мужиков двадцать третьего года рождения в живых остались единицы. А оба её сына - мой дед и его старший брат - на войну аккуратно опоздали. Но, - поднимаю указательный палец вверх, - дедов брат погиб сразу после войны - бендеровцы убили, а дед в пятьдесят втором по глупости на машине разбился.
        Лена опускает глаза и начинает пристально изучать пену, стекающую по стенкам наполовину пустой кружки.
        - Твоя беда в том, Алексей, что у тебя в кармане всегда есть ответ на любой вопрос. Кроме того, судя по тому, что я только что от тебя только что услышала, ты - фаталист, а это глупо.
        Кажется, Лена немного рассержена моим спичем. Я делаю большой глоток из кружки и продолжаю:
        - Лён, я не фаталист, и не верю в так называемое предназначение. Кроме того, я не сторонник теории хаоса и бессистемности. Также, скептически отношусь к кузнецам своего счастья. Всё оттого, что у меня нет в кармане ответа на этот вопрос, правда.
        Лена смотрит на меня с недоверием.
        - А вот я всегда рассматривала свой жизненный путь, как некое подобие компьютерной игры, - говорит она. - Самих компьютерных игр я не переношу, поскольку очень боюсь проиграть, но само их наличие заставляет меня верить, что то, что я каждый день вижу вокруг себя, тоже чья-то игра.
        - Я вижу вокруг себя тебя, пиво, пивную и странного маленького человека в углу, - покрутив головой, говорю я.
        Человек, словно по команде встаёт со своего места и идёт к нам. Выглядит он более чем странно - маленький, заросший, как черти что, в шубейке до пят и двугорбой меховой шапке. В намерениях его можно не сомневаться, наверняка начнёт деньги клянчить. Терпеть таких не могу. Должно быть, стоило ещё на дальних подступах послать его куда подальше, но я боюсь показаться Лене грубым, и потому молча наблюдаю, как он, пробираясь между столиками, заходит к нам с правого фланга.
        - Тысячу извинений, молодые люди, - чуточку заикаясь, лепечет подошедший и приподнимает шапку. - Я - единственный в мире художник, рисующий в темноте. Мои работы не похожи на другие, но они уникальны по своей правдивости, ибо традиционная живопись - это ложь и обман. Глаза живописца обманывают своего хозяина, его рукой водит Морок, а моей - Афина Паллада. - Он вдруг на несколько секунд замолкает и морщится, показывая, насколько тяжело ему даётся следующая фраза. - Если вы будете так любезны, посмотреть мои работы и, возможно, приобрести…
        - Давайте, - уверенно говорит Лена.
        На нашем столике появляются листы бумаги, обильно исчирканные простым карандашом. Лена внимательно изучает каждый, потом берёт один, несколько помятый.
        На «картине» изображён вытянутый вдоль длинной стороны листа чёрный многоугольник с двумя белыми пятнами внутри, одно из которых чуть больше другого. Многоугольник, должно быть, получился от многократного вычерчивания карандашом по одному и тому же месту. Видимо, художник много раз пытался провести замкнутую ломаную линию с закрытыми глазами. Всё вместе это с большой натяжкой напоминает человеческое лицо.
        - Сколько вот за эту? - спрашивает она.
        - Две… двести, - отвечает «художник». - Она называется: «В темноте». Два светлых пятна, это…
        - Ни слова больше! - говорит Лена и прикладывает свой указательный палец к его губам, чем несколько меня пугает, - вы свою миссию выполнили, вам пора исчезнуть.
        Я протягиваю ему две сторублёвые бумажки. Человек берёт их двумя пальцами, приподнимает шапку и начинает смиренно пятиться спиной к выходу. У самых дверей он чуть не сталкивается с входящими молодым человеком и девушкой; опять приподнимает шапку, бормочет извинения и, наконец, исчезает.
        - Игра, - медленно говорит Лена, изучая приобретённый шедевр. - Что ж, давай поиграем. Кто там у нас следующий?
        Между тем вошедшие приземляются за соседним от нас столиком. Она - с огненными волосами, перехваченными сзади кожаным шнурком, он - длинный, носатый и непричёсанный. Девушка снимает дублёнку и вешает её на спинку стула, молодой человек - садится за стол прямо в фальшивой (а, может, и нет) американской военной куртке.
        Они говорили, когда вошли - видимо, продолжали начатый на улице разговор - когда рассаживались, говорили тоже. Они и сейчас говорят, вернее, говорит девушка, парень только поддакивает. На сто её слов приходится примерно два его.
        Я не сразу понимаю, о чём говорят новые посетители, но потом до меня всё-таки доходит, что обсуждают они причину, по которой жёлтыми капсулы с разобранными игрушками, находящиеся внутри «Киндер-сюрпризов», теперь стали выпускать совершенно непотребного салатового цвета.
        - Понимаешь, это же самое настоящее издевательство над народом, - говорит девушка, размашисто жестикулируя, - когда вскрываешь, пусть и ненастоящее яйцо, подсознательно хочешь видеть жёлтую, а не паскудно-голубую начинку. Есть понимать?
        Долговязый кавалер, кажется, совсем не втыкает в ход мыслей своей спутницы, а лишь шарит глазами по её грудям, раскачивающимся под кофточкой.
        - Да, какая разница, какого цвета эта хреновина в киндер-сюрпризе? - наконец вопрошает он.
        Девушка театрально вздымает руки к воображаемым небесам, а потом также театрально обрушивает их себе на колени.
        - Ты, это, на голубизну что ли намекаешь? - делает парень робкую попытку приблизиться к смыслу сказанного его подругой.
        Девушка снова проделывает безмолвные эволюции руками.
        - Выпейте лучше, - говорит подошедшая пожилая официантка, больше похожая на уборщицу, и ставит на их стол кружку пива и стакан ярко жёлтого (должно быть, апельсинового) соку.
        - С этими надо что-то делать, - тихо говорит Лена, глазами показывая на соседей, - твой ход.
        Делаю глубокий вздох и начинаю:
        - Молодые люди, - произношу я, с наивозможнейшей добротой в голосе, обращаясь к новым персонажам, - простите за вторжение, но мы случайно подслушали ваш разговор и хотим вам сказать вот что. Вы (я поворачиваюсь к девушке) были абсолютно правы в своих рассуждениях относительно начинки шоколадных яиц, известных как «Киндер-сюрприз», только сделали немного поверхностные выводы. Мы с моей коллегой, - показываю на Лену рукой (Лена чуть привстаёт), - считаем, что смена цвета пластиковых капсул является свидетельством того, что производство этих самых «Киндер-сюрпризов» полностью контролируется роботами, то есть, машинами, которые не в силах проводить таких параллелей, как вы. Для них без разницы: что жёлтый, что салатовый.
        Выражение лица девушки я, должно быть, запомню на всю свою оставшуюся жизнь. А вот, туповатый торец молодого человека изменился мало, видно, он у него вообще никогда не меняется.
        - Очень хорошо, что вы обратили на это внимание, - продолжаю я, - мы с моей коллегой (Лена опять привстаёт) работаем над тем, чтобы открыть людям глаза на то, что всё больше и больше нашей жизни контролируется машинами. Это заговор - машины против людей. Сегодня это - производство шоколадных яиц, а завтра…
        - Птицефермы! - хватает Лена эстафетную палочку. - Вот, ещё одно доказательство того, что машины уже почти завладели миром. - Лена держит в руке недавно обретённую картину. - Роботы овладели сознанием несчастного, нарисовавшего её. Он даже с закрытыми глазами видит их лишённые эмоций лица, точнее то, что у них вместо лиц…
        Наши соседи зовут официантку, молча расплачиваются, встают и тихо, не оглядываясь, выходят.
        - Я тебе говорила, что для тебя ещё не всё потеряно? - спрашивает Лена, отсмеявшись.
        - Да, - отвечаю я, - говорила…
        26. Рыжов. «Роман без вранья»
        Должно быть, каждого человека в определённом возрасте посещает неутешительная мысль о конечности его земного существования. Одним она является, когда те стоят у гроба почившего родственника, другим - во время очередной диспансеризации, третьим - в кино, Евгению Ивановичу она пришла в постели.
        Чудесным майским утром семьдесят седьмого года он лежал на двуспальной, отмеченной следами ночной страсти кровати, и наблюдал за тем, как забавно перемещаются по потолку то и дело прорывающиеся сквозь неплотные рыжие занавески солнечные зайчики. Хозяйка кровати - инженер первой категории Надежда Смирнова - лежала на левом боку голая, к Евгению Ивановичу спиной, так, что Евгений Иванович мог наблюдать её наполовину прикрытый простынёй зад и полные, согнутые в коленях ноги. Надежда ещё спала. Она дышла спокойно и глубоко, как дышат во сне дети, закоренелые мерзавцы и женщины, счастливые в браке. Евгений Иванович аккуратно, чтобы не разбудить любовницу, прикрыл её оголившийся тыл простынёй, тихо поднялся с постели и на цыпочках прошёл на кухню.
        Почему именно Надеждин голый зад привёл Евгения Ивановича к мысли о бренности всего сущего, непонятно. Видимо, это одна из тех загадок, которые не под силу разгадать ни пожилым фрейдистам, ни молодым юнгианцам. Так или иначе, Евгений Иванович именно в тот момент осознал, что он когда-нибудь действительно умрёт. Разумеется, подобные мысли приходили к нему и раньше, но только эта оказалась настолько сильной, что под её действием Евгений Иванович сел на табуретку и закурил, чего не делал довольно давно. Второй по силе, да и по важности тоже, за то утро стала мысль о том, что ему каким-либо образом необходимо оставить о себе память. Так сказать, след в истории.
        Именно тогда Евгений Иванович решил писать. «Оставлять следы» другим способом он уже не мог, да и не хотел. Начал он прямо там, на Надеждиной кухне, и потом, когда исчезла из его жизни Надежда и многие другие, день за днём, месяц за месяцем он писал обо всём, что с ним случалось и что при этом приходило в голову; но то не был не совсем дневник, то был роман. Роман, в котором главным действующим лицом был он сам - Евгений Иванович Рыжов - а местом и временем действия - его собственная жизнь от начала и до того момента, в который прерывалось повествование. Ему хотелось верить, что эту кучу исписанных листов, эту его бумажную «жизнь», кто-нибудь когда-нибудь прочтёт и, может быть, даст почитать кому-то ещё. А уж в самом дальнем уголке его души зимним мышонком таилась надежда, что сей труд рано или поздно издадут, и вот тогда…
        Илья не обманул - через пещеры действительно можно было проникнуть в подземную часть НИИгеомаша, а оттуда в «Комнату досуга». Правда, пройти весь маршрут до конца Евгений Иванович смог только с третьего раза - дело это оказалось далеко не простым. Ох, и страху он натерпелся там, внизу! И когда искал выход из пещер, и когда, найдя его, один одинёшенек бродил по пустым и неосвещённым тоннелям НИИгеомаша, и когда выбирался наружу после посещения заветной комнаты.
        Чтобы не вызывать подозрений, Евгений Иванович посещал пещеры нечасто, только по необходимости и только по воскресеньям и праздникам. За все эти годы его никто ни разу там не «застукал» - Илья оказался прав, сильно сокращённый НИИгеомаш по этим дням действительно вымирал. Но сколь ни редкими были походы Евгения Ивановича в пещеры, их всё равно надо было чем-то оправдывать. Не долго думая, он завёл знакомства с местными краеведами, по понятным причинам ставшие особенно тесными с их женской частью. Так изучение Сенишинского края оказалось занятием не только увлекательным, но и приятным. Шутки шутками, а Евгений Иванович действительно увлёкся краеведением и за десять лет собрал довольно серьёзный материал по геологии и истории подземелий. Со временем он протоптал дорожку в Центральный исторический архив, где познакомился с отчётами довоенных экспедиций в пещеры, и даже нашёл в Москве и области нескольких живых участников тех событий.
        Результатами его работы стали сначала редкие статейки в местной прессе, а потом и несколько монографий. В восемьдесят пятом году ему даже поручили написать историческую главу в путеводителе по Сенишам, выпущенному к фестивалю молодёжи и студентов.
        Разумеется, всё самое интересное, что ему удавалось накопать, он фиксировал в своём «романе». Он и не думал что-то утаивать, приукрашивать, вводить псевдонимы и делать прозрачные намёки; он всё и всех называл своими именами. Даже то, что узнал за короткое время работы в НИИгеомаше, Евгений Иванович аккуратно зафиксировал и даже высказал собственные соображения по этому поводу. Он уже не боялся бумаг о неразглашении, которые когда-то подписывал, ни всемогущей «Конторы глубинного бурения», он, как и многие другие в те годы, вообще перестал бояться чего-либо. И чем глубже во всех смыслах этого слова он погружался в историю и геологию пещер, тем отчётливее прорисовывались черты людей, о которых он впервые услышал от Ильи ещё в семьдесят седьмом году. Правда, Илья говорил о них в прошедшем времени, а Евгений Иванович с определённого момента начал подозревать, что никуда те не исчезли, как какие-нибудь печенеги и половцы, а просто спрятались, отошли в сторону, подальше от любопытных взглядов стремительно развивающегося человечества, или же просто растворились в нём, словно капля чернил в грязной воде.
От таких мыслей Евгению Ивановичу иногда становилось страшновато, но оттого и ещё интересней ему было копать, копать и копать…
        Евгений Иванович искренне не понимал, почему никто серьёзно не занимался раскопками в пещерах и всем, что с ними связано. То, на что он в разные годы натыкался в различных архивах, на глубокие исследования не тянуло никак. Это были узкоспециализированные, отпечатанные в одном-двух экземплярах монографии, которые за всё время, вероятно, прочли не больше одного-двух человек, включая авторов.
        «Неужели, ни у кого не хватило ума объединить всё это вместе? - периодически задавал он сам себе один и тот же вопрос. - Неужели, никому это было не интересно?»
        Единственное, что ему приходило в голову - подобные исследования шли вразрез с каноническими представлениями о славянском эпосе и в советские времена были возможны лишь теоретически. Ведь запрещали же работать историкам, которые обнаружили на древнерусских мечах надписи типа: «Got Mit Uns» и дерзнувшим сделать из этого далеко идущие выводы; а тут, возможно, просто не нашлось желающих узнать, понравятся ли наверху результаты их исследований, или нет.
        А время летело. Быстро кончились, как потом выяснилось, сытые, безмятежные восьмидесятые; будто при ускоренной перемотке, сменили друг друга три генсека; отгремел убогий фарс под названием «Perestroika», и вот уже, клацая зубами и обдавая вконец измученных советских людей несвежим, плотоядным дыханием, к стране подступили новые, страшные времена.
        Евгений Иванович и Илья всё также преподавали и к новым временам готовы не были. Работа в институте уже к началу девяностых перестала приносить деньги и быть почётной. Чтобы хоть как-то сводить концы с концами, Евгений Иванович начал заниматься репетиторской деятельностью, в основном, готовя школьников к поступлению в высшие учебные заведения; Илья же кроме научной работы не занимался ничем. За все эти годы он разработал несколько принципиально новых способов прокладки тоннелей, которые, впрочем, никогда не были применены на практике. С Евгением Ивановичем он поддерживал хорошие отношения, хотя дружбой, в прежнем понимании этого слова, их назвать было уже нельзя. Они по-прежнему общались, потихоньку вместе выпивали, но не было между ними той близости, что связывает лишь друзей настоящих, и которую так просто утратить и уж никогда более не обрести. Как и почему так вышло, Евгений Иванович не знал, да и Илья, наверное, тоже.
        Год от года Илья тихо угасал. Он умер в Москве осенью двухтысячного года в своей квартире. Родственников у него не было, поэтому в последний путь его провожали студенты и преподаватели. На похоронах Евгений Иванович не мог и не хотел сдерживать слёз. Кроме страшного чувства утраты, дикой, еле переносимой скорби, его душило непонимание самоубийственного выбора Илья. Чужими, тяжёлыми ногами ступал он по грязи позади гроба и думал, какая такая сила заставила единственного его друга, человека, который подарил ему, не больше и не меньше, самою жизнь, от этой жизни отказаться. Евгений Иванович не был способен этого понять. Никак.
        Сам Евгений Иванович дикие девяностые пережил относительно благополучно. Институт обеспечивал его отдельной жилплощадью, репетиторство давало достаточный, хотя и сезонный доход, а дамы по-прежнему были к нему благосклонны. Он был всё таким же молодцеватым стариканом, какие встречаются на лазурном берегу во французских детективах, но возраста своего не чувствовал. Амурные приключения Евгений Иванович старался не афишировать, хотя в новые времена огласка не грозила ему совершенно ничем, кроме, разве что, проявлений махровой зависти со стороны коллег-мужчин. Уволить из института за такую ерунду теперь его никто бы не посмел.
        Евгений Иванович жил, работал, спал с женщинами и писал свой странный роман, порой ощущая себя если не ледоколом «Ленин», то, уж точно, несгибаемым «Фрамом»[16 - Корабль, на котором с 1893 по 1912 годы осуществлялись норвежские экспедиции к Северному и Южному полюсам.], о форштевень которого разбивались и уплывали прочь только не полярные льды, а время и пространство. Евгению Ивановичу иногда казалось, будто на него, как на столб нанизан весь наш бесконечный мир, изнутри видимый насквозь. Сверху вниз, справа налево, вдоль и поперёк…
        Подобного чувства Евгению Ивановичу не доводилось испытать никогда прежде, отчего он поначалу решил, что оно и есть предвестник приближающегося конца, но пожив с ним некоторое время и несколько привыкнув, сменил своё мнение на противоположное: он убедил себя в том, что всё только начинается.
        27. Алексей Цейслер. Кто назначил сбор на эту ночь?
        Вечер пятницы. Я сижу напротив небольшого жёлтого телевизора «Юность», к которому через декодер подсоединён видеомагнитофон «AIWA». Декодер я паял всю ночь, по схеме, которую мне где-то раздобыл Мясоедов.
        На маленьком экране идёт жанровая сценка из жизни немецких лесорубов: два упитанных ганса трудятся над немолодой уже фройляйн в белокуром парике с косичками (у моего соседа по коридору кроме порнухи оказалась только пара американских боевиков категории «С» и мультик «Тайна третьей планеты»).
        Его я смотрел утром. Когда всё закончилось, и три советских космических корабля отчалили в разные стороны вселенной, у меня сжалось сердце. Я подумал, что этот мультик, каждый его кадр - реквием по некогда всесильному, романтичному, единственному и неповторимому в своём роде классу советских инженеров, на котором, словно на непотопляемом ковчеге, покоился Великий - Могучий. И куда это всё ушло…
        Дверь в мою комнату после двух мягких ударов открывается, и в проёме появляется человек, в котором я узнаю Беляева, ещё больше поздоровевшего с нашей последней встречи. На нём длинное пальто с поднятым меховым воротником и политбюровский каракулевый «пирожок».
        - Было не заперто, - говорит он, - разрешите войти?
        Холод, который он напустил, быстро добирается до моих босых ног, и непрочная иллюзия тепла и уюта зимней комнаты рассыпается. Я встаю.
        - Вы уже зашли, - говорю я.
        Беляев раздевается на вешалку у двери и долго приглаживает свои короткие волосы ладонью. Затем проходит в комнату.
        - Что смотрите? - спрашивает он, заглядывая в экран. - Ба! Учебный канал!
        - Скорее, «Россия», - отвечаю я, - ведь наша жизнь - это же чистой воды порнография. Сегодня ты ганс, завтра - фройляйн…
        - Глубоко, - качает головой Беляев, - реально глубоко.
        Я делаю пригласительный жест рукой, и гость подсаживается к телевизору на свободное посадочное место - стул с незакреплённой сидушкой, который я пару дней назад одолжил у комендантши. В ящике в это время происходит смена пажеского караула, теперь кадр занимает молодой афрогерманец с двумя, вероятнее всего, малоросскими красавицами, и, похоже, надолго.
        - А помните старые фильмы - оба голые, но ничего не видно? - спрашивает Беляев.
        - Помню, помню, такое ещё при Советском Союзе снимали.
        - Вот там было искусство, а это… - он машет рукой на «Юность».
        - А ничего, что от того искусства за версту разило фальшивкой, как от художественного фильма про войну производства восьмидесятых годов? - говорю я.
        Беляев поворачивает ко мне свою удивлённую физиономию.
        - Вы о том, что это было также убедительно, как Руперт Эверет в роли Гриши Мелехова?
        Я утвердительно киваю.
        - Алексей, искусство - это всегда фальшивка, разве вы не знали? А всё, что убедительно, то, - он тычет пальцем в экран, - порнография.
        Я встаю, щёлкаю ПТК, специально приготовленными для этого пассатижами, и сажусь обратно. На экране после небольшого кадротрясения появляется шепелявая дикторша первого канала, которая рассказывает об очередной аварии в центре Москвы. Мы с Беляевым замолкаем и внимательно её слушаем.
        - Алексей, у меня к вам есть несколько вопросов, если позволите, - прокашлявшись, нарушает сковавшую нас тишину Беляев, - можно выключить телевизор?
        - Да, конечно.
        Я встаю и выдёргиваю «Юность» из розетки, поскольку по-другому тот не выключается.
        - Итак, комиссар, я вас внимательно слушаю, - говорю я Беляеву, водружаясь на место.
        Беляев благосклонно улыбается.
        - Дело вот в чём. До меня дошли леденящие душу слухи, что у вас относительно недавно случилась встреча тет-а-тет с одним блюстителем закона, неким Дворниковым. Так?
        - Так, - отвечаю я, слегка напрягаясь. - А почему это вас интересует?
        - Сейчас узнаете, Алексей, - кивает головой Беляев, - не торопите события.
        Мой собеседник откидывается на комендантском стуле и, приняв, наконец, наиболее удобную позу для рассказа (нога за ногу, левая рука в бок, правая держит в воздухе воображаемый поднос), начинает:
        - Алексей, как вы, наверное, знаете, я здесь, в местном медпункте, служу фельдшером общей практики. Обязанности у меня, в общем, не хитрые - оказывать населению доврачебную первичную медико-санитарную помощь. Это если выражаться казённым языком, а если по-простому, то помогать, чем можно, пока скорая не приедет. Я в этом медпункте, считай, уже тринадцать годков служу, всё про всех знаю, что у кого болит, чешется, не стоит, и т. д. и т. п. Ну, и меня тут, тоже каждая собака в лицо помнит, соответственно.
        Так получилось, что среди местных полисменов я пользуюсь особенной популярностью - ни раз и не два каждого из них спасал от абстинентного синдрома, проще говоря, от жестокого похмелья. Они же не могут к себе в госпиталь пойти с такой жалобой - мигом с работы турнут, а ко мне, пожалуйста, один укольчик и всё шито-крыто, никаких мёд книжек, всё на доверии. А некоторых, бывало, и из запоя выводил…
        Беляев говорит, не спеша, сопровождая рассказ кивками головы и, жестами своих огромных ладоней. Иногда он чуть привстаёт и наклоняется ко мне, делая, таким образом, ударение на фразе, наверное, чтобы аудитории стал более понятен её смысл. Аудитория, то есть, ваш покорный слуга, внимает. Слова Беляева, просты и понятны, и сам он - огромный и лысый - прост и понятен, но меня не оставляет ощущение какого-то наигрыша, неправды, небывальщины, обмана даже…
        - Это была, как у нас говорят, преампула, а ампула такова: приходит, вернее, прибегает ко мне недавно младший сержант один, молодой совсем, хотя уже мой постоянный клиент, и говорит, что со старшиной Дворниковым какая-то страшная катавасия приключилась, и что мне срочно к нему нужно домой бежать. Ну, схватил я свой тревожный чемодан и вперёд! Прибегаем, значит, а там, посреди комнаты стоит этот самый Дворников (тоже мой клиент, только уж полгода как в завязе), в трусах и в майке, глаза бешенные, изо рта слюна капает, а его двое кабанов - сержантов за обе руки держат, смирить пытаются. Ей богу, скульптурная группа Лакоон, да и только! Ну, думаю, дело ясное - допился, голубчик до делирия, и без промедления галаперидольчику полкубика в казённую часть ему и впорол, как только сержанты его к полу прижали. Через минуты три он и обмяк. Положили мы его на диван, одеяльцем прикрыли, тазик поставили, спи дорогой товарищ, спокойно. И вот тут я заметил, что у него к левой руке наручники пристёгнуты, причём второй браслет не защёлкнут. Я спрашиваю: «Вы что, хотели его к батарее приковать, что ли?» «Нет, что
вы, - говорит сержант (один из „Локоона“), когда мы вошли, к товарищу старшине вот это пристёгнуто было». И достаёт откуда-то чёрного плюшевого медведя с оторванными ушами. Представляете? Много чего я в жизни видел, но чтобы милиционеры медведей плюшевых к себе наручниками пристёгивали - никогда.
        Ну, суть да дело, поставил я ему с поливитаминчиками капельницу, а товарищам сказал, что делать нечего, пора его к наркологу, потому как это не шутки - медведей в наручники. Пошёл я тогда домой, а на другой день такой интерес разобрал меня, сил нет. Захотелось мне с этим старшиной с глазу на глаз поговорить, узнать, что же там у него случилось. Направился я тогда к нему, якобы чтобы проведать… Интересовало меня, во-первых, откуда он взял деньги на выпивку (я точно знаю, что жена у него до копейки всё отбирает), во-вторых, причём тут медведь, и, в-третьих, немного боязно мне было за него, вдруг шизофрения или МДС, не дай бог.
        Беляев перекидывает ногу и сидушка на стуле опасно высовывается из-под его зада.
        - Но, к великому сожалению, старшина Дворников оказался недоступен, поэтому пришлось развязывать язык тому сержанту из «Лакоона». Всё вышло на удивление быстро, я думал, будет сложнее его разговорить.
        Беляев делает небольшую паузу, отряхивая свои колени, а потом вскидывает глаза на меня, да так резко, что я непроизвольно откидываюсь назад.
        - Деньги Дворников получил от вас, Алексей, в качестве взятки, не так ли? Сколько вы ему дали, если не секрет?
        - Пятьсот, - быстро отвечаю я.
        - Для наших палестин многовато… - разводит руками Беляев.
        - Зато для наших в самый раз, - вставляю я.
        - Ну, не суть. Дворников хранил их долго, ждал, пока жена с дочкой к тёще в Брянск уедут. Дождался. И пропил он ваши, Алексей, пятьсот рублей к чертям, в прямом смысле этого слова. Сержант из «Локоона» по секрету сообщил мне, что Дворников, якобы, чёрта, который к нему за стол подсел, арестовать решил. Гонялся за ним по квартире, поймал, приковал к себе наручниками, хотел уже в отделение волочь демона, но слёг. Ну, а вместо него, сами знаете, кто оказался. Теперь всё, вроде бы ясно стало, только один вопрос мне покоя не даёт.
        Беляев поворачивается на своей сидушке так, что наши глаза снова встречаются.
        - Алексей, что вы делали на охраняемой территории НИИгеомаша?
        - О, да, комиссар, это я подсыпал яд в кофе фрау Мюллер и украл её бриллианты! - не выдерживаю я.
        - Вы когда-нибудь дошутитесь, Алексей, - говорит Беляев и пытается снова перекинуть ногу.
        Я успеваю подскочить к Беляеву раньше, чем он оказывается на полу. Мне тяжело, я на две - три категории легче, но я худо-бедно справляюсь.
        - Просто диверсия какая-то, - бормочет Беляев, принимая вертикальное положение, - спасибо вам, Алексей, а то бы я точно…
        В дверь стучат. На этот раз ударов три и они совсем не такие, как Беляевские, а отрывистые и чёткие - тум - тум - тум. Мне хочется, чтобы это оказался Мясоедов, с мороза румяный, в овечьем полушубке и офицерской ушанке, как из кино про войну, но это комендантша. Она хочет проверить бдительность - с тех пор, как ко мне стала заходить её племянница, она стала её, бдительность, проверять каждый день. Возможно, она хочет застукать нас с поличным и отвести под венец; если так, то флаг ей в руки - посмотрим, как это у неё получится.
        Между тем, Беляев с комендантшей церемонно раскланиваются, видимо, они хорошо знакомы. Беляев, поверхностно и вальяжно, комендантша же наоборот, по-деревенски размашисто - поклоны выходят у её почти до полу, и улыбка при этом на лице елейная до невозможности.
        Закончив с поклонами, Беляев обходит злополучный «гостевой» стул и, обращаясь к гостье, страдальческим голосом сообщает:
        - Что же это делается, Софья Семёновна!
        Софья Семёновна, она же комендантша, делает удивлённое лицо.
        - Чуть не расшибся, вот, на ваших мебелях!
        Беляев приподнимает стул за спинку, сидушка соскальзывает с него на пол и переворачивается вверх дном. Всем становится видна надпись: «Общежитие МСИ, г. Сениши».
        - Что делать, Виктор Палыч, мебеля у нас старые, а новых-то где взять? - виновато лопочет комендантша, нагибаясь за сидушкой, но Беляев её опережает. - Сами знаете, на какие шиши живём…
        - Полноте, Софья Семёновна, это же шутка была, какие могут быть претензии!
        Комендантша неискренне улыбается в ответ и, пожелав нам приятного вечера, уходит, проведя на прощанье взглядом по заваленному всяким хламом моему столу, видимо, в поисках бутылки.
        Мы с Беляевым рассаживаемся по своим местам с той лишь разницей, что я забираю гостевой стул себе, а Беляеву подставляю трёхногую табуретку, на которой сидел. Беляев не возражает.
        И вот тут приходит Мясоедов. Только не в овчинном полушубке, а в зимней лётной куртке с поднятым воротником, офицерской ушанке со следом от кокарды; в высоких, почти до колен чёрных унтах, и с деревянным предметом, похожим на рамку от улья, под мышкой.
        Мясоедов раздевается на ту же вешалку, что и Беляев, потом подходит к нам и здоровается с каждым за руку. Наличие Беляева в моей комнате его, кажется, совсем не удивляет, он лишь коротко кивает головой, пожимая его ладонь.
        - Мясоедов, - представляется он.
        - Беляев, - отвечает Беляев.
        Рамка в руках Мясоедова превращается в складной стул, и Мясоедов, осторожно его оседлав, подсаживается к столу между мной и Беляевым. На столе появляется знакомый термос. Воцаряется неудобное молчание.
        - Господин фельдшер интересуется, что мы с вами делали на территории НИИгеомаша, - обращаясь к вновь прибывшему, говорю я.
        - Мы попали туда совершенно случайно, после экскурсии по пещерам, а что, собственно, произошло? - отвечает Мясоедов так, будто он только и ждал, когда его об этом спросят.
        Беляев вкратце рассказывает ему, что же произошло и на лице у Мясоедова появляется жутковатая улыбка.
        - Говорят, от НИИгеомаша сейчас остались одни стены. Все спецы, какие были, разбежались, кто куда, есть только директор и круглосуточный пункт охраны. В столице, я слышал, такие площади тут же захватывают арендаторы, но у нас тут другое дело. Внимание, вопрос: чего там охранять? - вопросом заканчивает свою мысль Беляев.
        - Вот и спросили бы у своего допившегося пациента, - отвечает Мясоедов спокойно.
        - К сожалению, пока сие невозможно. А вот что там видели вы?
        - Мы видели заваленный каким-то хламом пустырь, а потом старшину, как его…
        - Дворникова.
        - Да, именно его. Больше нам ничего увидеть не удалось, увы.
        Беляев вдруг слегка подскакивает на табуретке, словно ему в казённую часть неожиданно впился острый металлический предмет.
        - Как вы сказали? После экскурсии по пещерам? Вы попали в НИИгеомаш из пещер?
        Мы с Мясоедовым переглядываемся. В его глазах крупными буквами написано: «Надо рассказать».
        - Да, - говорю я, - мы случайно вышли, точнее сказать, выползли, из пещер на территорию этого самого охраняемого в мире НИИ.
        - Расскажите, - требует Беляев.
        Я рассказываю всё, исключая историю с дверью. Мясоедов мне иногда помогает. Беляев слушает очень внимательно, на крупном лице вдруг проступает то самое, беззаветно внемлющее выражение, которое я видел у его слушателей на лекции.
        - …вот, собственно, и всё, что я могу сообщить вам о нашей экспедиции по НИИгеомашу, - заканчивает Мясоедов, - и скажу сразу, что повторять сей подвиг я не собираюсь ни за какие коврижки.
        - Обалдеть. - Беляев хлопает себя по коленкам. - Признайтесь, было очень страшно, или очень-очень?
        Мы с Мясоедовым снова переглядываемся.
        - Страшно, это не то слово, - совершенно серьёзно говорит Мясоедов.
        Я молча киваю - добавить тут нечего.
        - Господа! - торжественно произносит Беляев. - А не хотите совершить небольшой вечерний вояж по окрестностям? Во-первых, здесь, как говорил один деревянный персонаж, явно сокрыта какая-то тайна, а во-вторых, я должен убедиться, что Дворников вменяем, исключить шизофрению.
        Мы переглядываемся с Мясоедовым в третий раз. В его глазах я замечаю тлеющий разряд мальчишеского интереса к окружающей действительности, понимая прекрасно, что он видит такой же в моих.
        28. Рыжов. Большой визит маленького человека
        Зима две тысячи третьего в Сенишах заканчиваться не торопилась. Уже перевалил на вторую половину февраль, а мороз, окопавшийся здесь, словно упёртый Паулюс, крепко держал оборону и о сдаче пока не помышлял.
        Утром семнадцатого февраля Евгений Иванович, который в тот год с осени жил в Сенишах, сидел на своей любимой табуретке, в своей любимой позе и смотрел на заваленную снегом улицу Первопроходцев. Собственно, улицы как таковой уже не было - она превратилась в узкий фарватер между высокими, в метр, снежными брустверами, по которому медленно проплывали, ставя за собой дымовую завесу, легковые автомобили, да изредка семенили, укутанные в шубы и перепоясанные, словно матросы патронташами, длинными шарфами, мальчишки. Город за выходные завалило так, будто кто-то там, опрокинул с небес на Сениши корыто со снегом, которое нёс для всей Европы.
        По-хорошему, Евгению Ивановичу надо было сходить в магазин за продуктами, и он уже несколько раз собирался, но в результате, так и не вышел. Во-первых, у него немного болело горло, во-вторых, ему было лень, и, в-третьих, у него было предчувствие, что надо ему именно сейчас быть дома. Случались у Евгения Ивановича такие, граничащие с газетной небывальщиной предчувствия, которые почти никогда не подтверждались, но, несмотря на это, он почти всегда шёл у них на поводу.
        Евгений Иванович ещё долго смотрел, как бороздят снежный фарватер машины и люди, пока, наконец, улица вдруг ни опустела, и смотреть стало не на что. Евгений Иванович слез с табуретки и направился к плите.
        Капризная, зато самая мощная конфорка занялась только с пятого раза. В Бибирево, бывало, он мог зажечь все четыре конфорки от одной спички, ну, или, в крайнем случае, три; тут же на одну можно было извести полкоробка. Евгений Иванович поставил на синий факел нежно кремовый в чёрных отбитинах чайник и прикурил сигарету от последнего огонька на чёрной скорчившейся спичке; затянулся, так что в сигарете послышалось лёгкое потрескивание, и, подержав дым пару секунд в себе, выдохнул. Сигаретный дым, подхваченный горячим воздухом от плиты взмыл вверх и утёк в грязную квадратную отдушину.
        Евгений Иванович вернулся к окну с большой чашкой чая в руке, обвёл взглядом пустую улицу и заметил слева, там, где стоял ужасный частный дом из белого кирпича, удаляющуюся фигурку какого-то маленького, не выше полутора метров, человечка в длинной шубе и странной меховой шапке, на манер тех, что носят «деды морозы». Евгений Иванович, пытаясь получше разглядеть «шапку», прилип правой щекой к стеклу, но человек уже скрылся за поворотом.
        «Наверное, какой-то сумасшедший продолжает праздновать новый год», - подумал Евгений Иванович, отвернулся от окна и замер.
        В коридоре, рядом с входной дверью стоял маленький человек в милицейской форме. От испуга Евгения Ивановича дёрнуло, да так, что чай выплеснулся из кружки, которую он всё ещё держал в руке.
        - Вы к кому? - взвизгнул Евгений Иванович, наконец, почувствовав, что чай обжог ему руку.
        Человек представился. Евгений Иванович расслышал только слово «сержант» и окончание фамилии - …ский. В ответ он со страху вместе с именем, отчеством и фамилией назвал ещё и год рождения и занимаемую должность, а потом, сам не зная зачем, отступил на два шага назад.
        Милиционера, похоже, ответ Евгения Ивановича вполне устроил. Он по-деловому осмотрелся, снял с себя шапку, шинель и остался в сером кителе с погонами и брюках галифе, заправленных в сапоги со шпорами. На погонах у него были две ярко жёлтые металлические полоски поперёк. Евгений Иванович не разбирал, что именно значат они в милицейской иерархии (одна, две, или три тонких, и одна широкая - он всегда в них путался), знал только, что перед ним не офицер, а нижний чин. Теперь, когда Евгений Иванович окончательно распознал в вошедшем милиционера, страх начал понемногу отпускать.
        «Значит, врут, что мы подсознательно боимся серой формы», - мелькнуло у него в голове.
        Между тем милиционер, ни слова не говоря, прошёл на кухню и заслонил собой дверь. Евгений Иванович отступил ещё на шаг и оказался у окна.
        Во внешнем виде милиционера необычного вроде бы ничего не было - он выглядел, как самый нормальный, средний, типичный, пожалуй, слишком типичный милиционер, которых в Москве миллион и чьих лиц никогда не запоминаешь - но именно это обстоятельство и насторожило Евгений Ивановича. Он подумал, что перед ним стоит среднеарифметическое от всех московских нижних милицейских чинов, собирательный образ, усреднённый по площади сержант, или как его там. Дальше ему пришла в голову совсем уж дикая мысль, что раз это собирательный образ, то он не может быть настоящим, этот сержант, о двух погонах с четырьмя полосками.
        - Скажите, гражданин, - начал милиционер, - на каком основании вы здесь проживаете?
        - Я - преподаватель. Читаю в филиале нашего института сопромат, - выдавил Евгений Иванович, - можете спросить у комендантши.
        Милиционер нахмурился.
        - Уже спрашивал. Преподаватель, это мне понятно, но ведь в институте сейчас каникулы. Правильно?
        Евгений Иванович сориентировался мгновенно:
        - Правильно, каникулы, но уже надо готовиться к весеннему семестру.
        Милиционер кивнул и показал рукой на чайник.
        - Чайком не угостите? Замёрз очень.
        Евгений Иванович меньше всего ожидал такого поворота в разговоре. Он машинально достал из раковины свою кофейную кружку, снял с плиты только что вскипевший чайник и потянулся к полке, чтобы достать початую пачку «слоновьего» чая, который привёз из Москвы.
        - Мне прямо в кружке заварите, - сказал милиционер, который уже по-хозяйски сидел за столом.
        Евгений Иванович сыпанул в кружку чёрного порошку и залил кипятком по самые края.
        - Ой, ну зачем же так всклинь-то наливать, - пробурчал милиционер.
        - Извините, так рука взяла, - виновато отозвался Евгений Иванович.
        Милиционер жестом пригласил хозяина к столу. Евгений Иванович послушно сел и стал наблюдать, как маленький человек (а он действительно был очень мал ростом) сначала аккуратно подул на тёмную дымящуюся поверхность, а затем, неимоверно высоко задрав брови, шумно схлебнул.
        - И чем же вы сейчас занимаетесь? - спросил милиционер.
        - Я же сказал, готовлюсь к весеннему семестру, - ответил Евгений Иванович, - составляю учебные планы, готовлю лабораторные работы. Каникулы, они в основном для студентов.
        Милиционер кивнул и опять припал к кружке. После каждого глотка из него вырывалось протяжное «а-а-а», настолько блаженное, что Евгению Ивановичу стало завидно. Ему самому захотелось, чтобы какой-то тривиальный процесс, как например питие горячего чая, доставлял бы ему такое же удовольствие.
        Справившись с чаем, милиционер некоторое время сидел неподвижно, показывая, что он вспотел (на его лбу и впрямь заблестели маленькие капельки) и ему надо обсохнуть, потом резко поднялся и протянул Евгению Ивановичу маленькую ладонь.
        - Счастливо оставаться, Евгений Иванович, и спасибо за чай, - сказал он на прощанье и, быстро одевшись, покинул комнату.
        Евгений Иванович опять подошёл к окну. Неожиданно его посетило чувство странного беспокойства. Он захотел посмотреть, куда его незваный гость направится дальше, но за окном того не оказалось. Ни справа, ни слева, нигде.
        «Должно быть, в слепой зоне прошёл, под окном», - подумал Евгений Иванович, но его беспокойство усилилось. Внезапно во всех комнатах погас свет, и освещение на кухне стало таким, какое бывает либо в начале вечерних сумерек, либо перед концом утренних. Когда Евгений Иванович обернулся, чтобы выйти в коридор и проверить пробки, но увидел на том месте, где минуту назад хозяйничал милиционер, сидящего за столом карлика.
        Карлик, а точнее, человек очень маленького роста, был похож на кого-то очень знакомого, но, на кого именно, Евгений Иванович сообразить не мог. Несмотря на нешуточный испуг (сердце его чуть не вывалилось из тренировочных штанов) и потёмки, Евгений Иванович очень хорошо разглядел и запомнил лицо незваного гостя. У того были большие светлые глаза и физиономия, поросшая сивой бородищей по эти самые глаза. Нос был размеров вполне обыкновенных, только очень сильно сплюснутый, как у боксёра со стажем. Рта видно не было из-за чересчур густых и длинных усов, впадавших по бокам в бороду, лишь маленькая проплешина под тем местом, где должна быть нижняя губа, говорила о его существовании.
        «Гном, да и только», - подумал Евгений Иванович.
        Неожиданно волосы над проплешиной зашевелились - при этом показалась небольшая щель, которая, по-видимому, являлась ртом - и Евгений Иванович услышал голос карлика.
        - Здравствуйте, Евгений Иванович, - сказал тот.
        Голос у карлика оказался совсем не высокий, как можно было бы ожидать от существа его габаритов, а самый обычный, как, например, у самого Евгения Ивановича.
        Евгения Ивановича качнуло. Он опёрся рукой за край стола и потом медленно опустился на табуретку, которая по счастью стояла как раз под ним.
        - Здравствуйте, - на выдохе ответил он.
        - Это хорошо, что вы меня не боитесь, - дружелюбно сказал карлик, - ведь вы меня не боитесь?
        - Нет, - ответил Евгений Иванович и вдавил ногти в ладони. Карлик не исчез, а, напротив, опять подал голос:
        - Вот и хорошо. Мне нужно с вами очень серьёзно поговорить, если вы не против.
        - О чём?
        - В первую очередь, о вашем романе.
        «Бред, - подумал Евгений Иванович. - У меня бред. Галлюцинации. Сначала милиционер в шпорах, потом этот, мохнатый. Я, несомненно, болен…»
        - Ну, так вы готовы уделить мне пару минут? - спросил карлик.
        - Простите, но откуда вам известно о моём романе? - вопросом на вопрос ответил Евгений Иванович.
        Карлик усмехнулся. Вернее, на его лице появилась гримаса, которую точнее всего можно было квалифицировать, как усмешку. Гримаса существовала на лице буквально секунду, потом исчезла.
        - Мне многое известно о вас, Евгений Иванович, - сказал карлик, - в том числе и это. Точнее, это - в первую очередь. Я пришёл к вам, чтобы дать вам несколько профессиональных советов и поделиться кое-какой информацией. Если позволите, разумеется.
        Евгений Иванович выдохнул. Его взгляд наконец-то оторвался от лица карлика и опустился ниже. Осматривая то, во что его гость был одет, Евгений Иванович сделал неутешительный вывод, что тот, скорее всего, принадлежит к малоимущим слоям населения. На нём был, без сомнения, очень старый, застёгнутый на все пуговицы чёрный полушубок, непрезентабельного вида ватные штаны, уходящие в коротенькие грязно-серые валенки, на голове - отороченная свалявшимся мехом непонятного зверя двугорбая шапка - пирожок. Евгений Иванович отметил также, что у гостя непропорционально короткие ноги и, судя по размеру валенок, очень маленькие ступни. Эти самые ноги, которые не доставали до пола, навели его на мысль о том, не может ли его визави быть переодетым ребёнком, но Евгений Иванович тут же отмёл её как бездарную.
        «Если у него короткие ноги, то он, скорее всего, обычный карлик, просто заросший, как черти что. Значит это не бред, но что ему от меня нужно…»
        - Начнём с того, что я, - видимо, приняв молчание Евгения Ивановича за согласие, начал карлик, - довольно высокого мнения о вашем произведении, но, к сожалению, вынужден вас огорчить - то, что там написано, совершенно не соответствует реалиям.
        - Откуда вы… причём здесь… - затараторил окончательно сбитый с толку Евгений Иванович, - и, вообще, кто вы такой?
        - Ох, извините, я не представился, - карлик чуть приподнял над макушкой свою странную шапку, - меня зовут Лаврентий, но вы можете звать меня Лавр.
        - Евгений Иванович Рыжов, - сказал Евгений Иванович несколько спокойнее и сразу подумал, что его фраза, должно быть, выглядела глупо, поскольку карлик уже обращался к нему по имени и отчеству.
        - Насчёт того, кто я такой, то есть, чем занимаюсь, - продолжал карлик, - могу сказать лишь, что определённого рода занятий у меня нет, как и постоянного места жительства. Раньше, таких как я, называли бродягами, что было, в общем-то, терпимо, теперь же кличут бомжами. Признаюсь, я терпеть не могу это слово, хоть в нём и звучат французские нотки…
        - Простите, что перебиваю, - прервал его Евгений Иванович, - но что вам от меня нужно?
        - Я же вам сказал, мне хотелось бы поговорить с вами о вашем романе, - невозмутимо ответил карлик, - как я уже сказал, в нём есть масса неточностей. Если коротко, то выводы, которые вы сделали из собранного вами и Ильёй Михайловичем Щетинкиным исторического материала несколько неверны.
        «Так, он знает про Илью, - подумал Евгений Иванович, - надо с ним поосторожнее».
        - Что вы имеете в виду под словом «неверны»? - осторожно поинтересовался он.
        Карлик немного поёрзал на табуретке, совсем так, как это обычно делают дети.
        - Понимаете, Евгений Иванович, самая большая ошибка, которую вы допустили, - проговорил он учительским тоном, - заключается в том, что описанные вами люди не являются представителями какой-то одной этнической группы. Скажу вам по секрету, люди эти были и есть совершенно разных национальностей, объединяло, вернее, объединяет их совсем иное.
        - И что же? - поинтересовался Евгений Иванович.
        - Скажем так, - карлик выдержал паузу, - форма общественного сознания, обусловленная верой в существование пока неизвестных законов окружающего нас мира, обычно отвергаемых научным знанием.
        - Религия, что ли? - бухнул Евгений Иванович наугад.
        Карлик кивнул головой.
        - Именно. Только несколько отличная от тех, к существованию которых вы привыкли. Прежде всего, я говорю о мировых религиях. Вы меня понимаете?
        Евгений Иванович утвердительно покачал головой, но при этом невольно скривился. Отношения с религией, а точнее, с церковью, у него были из рук вон плохие. Священнослужителей всех мастей он поголовно считал дармоедами, а саму идею поклонения какому бы то ни было божеству - недостойным мыслящего человека.
        - Судя по выражению вашего лица, вы несколько разочарованы, - спокойно продолжил карлик, - понимаю вас прекрасно. Вы, должно быть, были уверены, что раскопали здесь какой-то новый этнос, так?
        - Именно так, - признался Евгений Иванович.
        Карлик удовлетворённо кивнул.
        - Ничего страшного, все мы время от времени ошибаемся. Главное, чтобы нашёлся тот, кто смог бы эти ошибки исправить. Теперь, если позволите, я скажу несколько слов о самой религии, чтобы у вас не сложилось о ней и о её адептах неправильного впечатления.
        - Извольте, - сказал Евгений Иванович, а сам подумал, что ему интересно слушать своего собеседника, а также следить за оборотами его речи.
        - Спасибо. - Карлик слегка поклонился. - Когда я сказал, что религия эта отличается от так называемых «мировых», я имел в виду, прежде всего то, что здесь никто не спекулирует страхом смерти. Здесь не существует понятия загробного мира, ада и рая. Также отсутствует процедура страшного суда. Отсюда можно догадаться, что не определена такая важнейшая для любой религии категория как «грех». Прямое или косвенное нарушение религиозных заповедей, которое подразумевает вину и влечёт за собой воздаяние, то есть, грех, отсутствует, потому как отсутствуют сами религиозные заповеди.
        Евгений Иванович нахмурился.
        - Простите, но в чём же тогда состоит религия вообще? Нет заповедей, нет загробного мира, нет страшного суда, греха… Что же тогда есть?
        - Жизнь, конечно же! - карлик чуть повысил голос, но вышло у него это без ехидства и совершенно к месту. - У человека только она и есть, а кроме неё ничего нет и ценнее её ничего нет. Простая, в общем-то, истина, к сожалению, недоступная большинству из нас.
        - То есть, объектом поклонения являлась жизнь как таковая? Я правильно понял? - переспросил Евгений Иванович.
        Карлик снова кивнул.
        - Если совсем просто, то - да. Именно она. Только жизнь очень долгая, я бы даже сказал, очень-очень долгая.
        Евгений Иванович посмотрел на него с недоверием.
        - В каком смысле, очень-очень?
        - В прямом, - ответил карлик, - очень-очень долгая, гораздо более продолжительная, чем вы можете себе представить. Вечная, если хотите.
        - Получается, адепты этой религии верили в… в возможность обретения физического бессмертия?
        - Да, но речь не о них.
        - А о ком? О священнослужителях? О жрецах?
        Карлик, как показалось Евгению Ивановичу несколько раздражённо, помотал головой из стороны в сторону.
        - Нет, Евгений Иванович, берите выше. Я говорю о тех, кто обладал, как вы изволили выразиться: «Возможностью обретения физического бессмертия», и сам являлся объектом поклонения со стороны обычных, смертных людей.
        - Это, о богах, что ли? - не понял Евгений Иванович.
        - В общепринятой терминологии, о них. На самом деле, речь идёт о людях, которым дарована вечная жизнь, и которые этой жизни поклонялись. Для других - простых смертных - они, разумеется, были богами.
        - Не понимаю. То есть сами боги - это на самом деле люди, только…
        - Живущие бесконечно долго, - закончил фразу карлик. - Помните, мифы Древней Греции? Там боги имели вполне человеческие черты. Они влюблялись, рожали детей, изменяли, ревновали, интриговали, даже воевали друг с другом…
        - Жили на Олимпе и были бессмертными, - вставил Евгений Иванович.
        - Именно так. Так же и те, про которых мы с вами говорим, с поправкой на место жительства, конечно.
        - Понятно. И каким же это образам им давалась вечная жизнь, можно узнать? - не без иронии спросил Евгений Иванович.
        - Евгений Иванович, вы глупее, чем я думал. - Карлик посмотрел собеседнику прямо в глаза и сделал долгую паузу. - То, к чему вам дают совершенно беспрепятственно прикасаться вот уже более двадцати лет, является не одному вам известным благом. Ваш друг добровольно отказался от него. Вы, я так думаю, отказываться не собираетесь. Я прав?
        Ошарашенный Евгений Иванович автоматически кивнул. Он изо всех сил старался выглядеть спокойным, хотя при слове «отказаться» у него похолодело внутри.
        - Так вот, - карлик перешёл на шёпот, - описанные мной субъекты, к коим отношусь, кстати, и я, черпают свои жизненные силы из того же источника, откуда и вы. Я имею в виду не географически, а, так скажем, физически. Нас достаточно много, хотя, смотря с чем сравнивать… Каждый из нас пришёл к этому знанию по-разному: кто-то самостоятельно, как ваш друг, а кто-то, как вы - по чьей-то протекции. Но само это знание не означает принадлежность к нам - это лишь необходимое, но отнюдь недостаточное условие. Надо прожить много лет, гораздо больше, чем отмерено человеку, чтобы понять, что же такое жизнь и что с ней надо делать.
        Евгений Иванович не знал, как реагировать на услышанное. Он продолжал ощущать нарастающий холод внутри, там, где сходятся рёбра, через некоторое время к которому добавилась ещё странная сухость во рту и небольшое головокружение. Евгений Иванович понял, что боится, и от этого ему стало ещё страшней. Разумеется, боялся он не своего крохотного собеседника, а той неизвестности, которая пряталась за его рассуждениями о самом важном для Евгения Ивановича вопросе - вопросе его жизни. Или смерти. С ужасом Евгений Иванович ожидал, что карлик вот-вот скажет, что его, Евгения Ивановича Рыжова за какие-то там грехи отучат от «блага» и тогда…
        - Предвосхищая ваши вопросы, - кажется, совершенно не замечая страданий Евгения Ивановича, продолжал карлик, - скажу, что в разные эпохи люди узнавали о нашем существовании и реагировали всегда по-разному. Отношение к нам колебались от поклонения и обожествления до страха и ненависти. Это можно легко проследить по эпосам разных народов - там, конечно, в основном чушь собачья, но настроение уловить можно… я, конечно, не обладаю всей информацией по данному вопросу, но могу с уверенностью полагать, что практически за каждой религией, особенно древней, стоял кто-то из наших.
        - Послушайте, зачем вы мне всё это рассказываете? - не вытерпел Евгений Иванович.
        - Что бы вы поняли, что скоро вам придётся задуматься над некоторыми вещами, которые у вас принято называть смыслом жизни, - мягко отозвался карлик, - потребность в осмыслении придёт неожиданно и может вызвать у вас парадоксальную реакцию. Это может быть всё, что угодно: от острого желания поведать миру о том, что с вами произошло, до попытки суицида. Ни в коем случае не делайте ни того, ни другого. И ещё: хоть я и не люблю этой формулировки - «смысл жизни», но без неё никак. Так вот, этот самый смысл жизни не является единственным. Самая близкая для вас аналогия - уравнение, которое имеет множество решений; ваше - одно из множества. Это основная мысль, которую я хотел до вас донести.
        - А у вас оно какое? - спросил Евгений Иванович.
        - Какое, что? - не понял карлик.
        - Решение у вас, какое? - пояснил Евгений Иванович. - Смысл вашей жизни.
        Карлик понимающе кивнул.
        - Моё решение может показаться вам достаточно тривиальным - я общаюсь с людьми. Помогаю некоторым советами, другим объясняю суть вещей - всё, до чего додумался сам, третьим - просто скрашиваю беседой одиночество. За всё это я неоднократно был обласкан, но ещё больше раз нещадно бит. Дважды меня вообще чуть не убили, поэтому теперь я стараюсь высылать вперёд дозор - моего правнука, Руслана, вы с ним уже имели честь познакомиться. Кстати, можете не беспокоиться, милиционер он не настоящий…
        Евгению Ивановичу вспомнился маленький милиционер, и как он, пожилой человек, его нешуточно испугался. Евгению Ивановичу стало стыдно. Он подумал, что теоретически ему по возрасту вроде бы уже не положено никого и ничего не бояться, но практически выходило совсем наоборот.
        «Вот и теперь, - думал Евгений Иванович, - я ведь боюсь этого волосатого карлика, как бы я ни пытался убедить себя в обратном. Но почему я боюсь его? Что он может мне сделать плохого? Ничего… Тогда, откуда страх? Может, я боюсь совсем не его, а чего-то другого, чего и сам не понял?» Евгений Иванович насколько мог напряг мозги в разрешении этой задачи, но в этот момент ему отчего-то стало трудно думать - он почувствовал странную усталость от собственных мыслей.
        - …люди это же, по сути, социальные животные, - продолжал карлик, - общение для них, по крайней мере, для многих, имеет очень большую ценность, хотя далеко не все это признают.
        - Скажите, я что-то я делаю не так? - прервал его рассуждения Евгений Иванович.
        Карлик неожиданно расхохотался.
        - Что значит не так? Вы живы - значит всё так! Кстати, можете смело отправлять в издательство ваш роман. Сейчас очень много печатают, извиняюсь за выражение, всякого дерьма, поэтому, даже если он и выйдет в свет, скорее всего, останется незамеченным. Никто ничего не заподозрит.
        Страх, томивший Евгения Ивановича минуту назад, прошёл, как и не было. Он вдруг всем своим естеством ощутил, что карлик перед ним абсолютно беззащитен и Евгения Ивановича пронзило непреодолимое желание его поймать. Схватить, задержать, взять в плен, допросить, как следует… Евгений Иванович отчётливо представил себе, как хватает его, практически без усилий валит на пол и крутит за спину руки. Видение было настолько ярким, что у Евгения Ивановича затряслась правая нога.
        Гость почувствовал опасность раньше, чем мозг Евгения Ивановича отдал рукам приказ: «хватать». Вероятно, маленькие существа резче выделяют её из букета предчувствий - сказывается отрицательный опыт сожительства с крупняком.
        Евгений Иванович прыгнул на карлика прямо через стол, но тот, опередив его на доли секунды, ловко кувыркнувшись со стула назад, оказался вне досягаемости протянутых рук. С горем пополам преодолев стол, Евгений Иванович бросился в погоню, но зацепился ногой за табуретку, на которой сидел карлик, упал и здорово ударился головой о дверной косяк. В коридоре послышался топот маленьких ножек и удаляющийся хохот.
        Евгений Иванович принял сидячее положение и закрыл лицо руками. Его трясло. Он не узнавал себя; не мог понять, что или кто заставил его, никогда в жизни ни на кого не нападавшего, броситься на своего маленького собеседника. Евгений Иванович вспомнил, на кого именно он пытался охотиться, и его начало тошнить.
        29. Алексей Цейслер. Истории на ночь
        В наркологическое отделение городской больницы нас пустили только после вмешательства Беляева. Медицинские нижние чины в несвежих белых халатах оказались очень несговорчивы.
        Старшина Дворников сидит на неубранной койке и хлебает что-то жёлтое из яркого пластикового пакетика. Он действительно толст и лыс, как женская задница; его череп сверху такой неуклюжей формы, что становится ясно, почему он даже в помещении не снимает фуражку. Одет он ровно так, как я представил его себе тогда на допросе - в непрезентабельный спортивный костюм и грязную майку - от чего губы мои сами собой расходятся в ухмылке.
        Тихо заходим в палату. Дворников продолжает питаться. Занятие это занимает его так сильно, что нам удаётся пройти внутрь незамеченными и расположиться вокруг его койки полукругом.
        - Добрейший денёчек, Николай Иванович, - говорит Беляев, нагибаясь и протягивая ему ладонь.
        Дворников, застигнутый врасплох, отвечает на рукопожатие с втянутой в плечи шеей. Он обводит нас своими красноватыми глазами, в которых читается нешуточный испуг. «А он, похоже, трус», - думаю я, и мне становится теплее от этой мысли.
        - Не волнуйтесь, эти люди, мои друзья, - успокаивает его Беляев, и, не давая противнику прийти в себя, продолжает: - Мне хотелось бы уточнить кое-что, всего пару вопросов. Вы не против? Это не займёт много времени, я просто хочу кое-что выяснить…
        Не прекращая говорить, Беляев берёт у соседней койки стул для посетителей и, пододвинув его почти вплотную к Дворникову, садится. Мы с Мясоедовым встаём по обе стороны от Беляева, теперь Дворникову отступать некуда - по бокам мы, позади стена.
        - Пожалуйста, опишите, как выглядело существо, которое вы хотели пристегнуть к руке наручниками, в тот злополучный вечер? - не меняя интонации, спрашивает Беляев.
        Дворников мнётся и прячет глаза. Похоже, ему за что-то очень стыдно.
        - Так как же, всё-таки он выглядел? - повторяет Беляев.
        - Я уже всё рассказал, - наконец, подаёт голос (такой же испуганный, как и глаза) Дворников, - мне сказали… мне сказали, это была галлюцинация…
        - Да, возможно, так оно и есть… но чтобы нам во всём разобраться, я и прошу вас описать поподробнее то, вернее, того, кто подсел к вам за стол в тот вечер.
        Дворников неожиданно меняется в лице - теперь это уже не испуг, а самый настоящий страх. Пакетик с чем-то жёлтым и ложка, которые он всё ещё держит в руках, заметно подрагивают. Беляев аккуратно вынимает у него из рук и то и другое и кладёт на тумбочку.
        - Я никому не говорил, мне всё равно никто бы не поверил, только вам скажу, - бормочет Дворников, - он был такой, маленький, бородатый, сначала думал - на голове рога, потом присмотрелся - не рога это, а шапка…
        - Чего он от вас хотел? - спрашивает Беляев, - душу купить?
        - Нет, чтобы я рассказал, не пытался ли кто-нибудь на территорию пролезть, кого в последнее время задерживали…
        - Что? - вырывается у меня, - и что вы ему рассказали?
        Дворников подбирает ноги и заслоняет руками лицо руками.
        - Не пугайте его, господа, - вмешивается Беляев, - Николай Иванович, продолжайте, прошу вас.
        - Я всё ему рассказал, всё… - испуганно шепчет Дворников.
        - Николай Иванович, расскажите нам всё по порядку, пожалуйста. Обещаю, мои коллеги не будут вас перебивать.
        Дворников опускает руки. Его ноги опять касаются пола, он трясёт головой, резко шмыгает носом, и утеревшись рукавом своего спортивного костюма, начинает:
        - Я, это, долго в завязе был, месяцев пять… а тут Жена с дочкой к тёще уехали на выходные… вот я и… в общем, в пятницу отоварил одну заначку (смотрит на меня). Ну, водочка, там, закусочка - всё, как полагается - ещё и на субботу хватило. А в воскресенье еле проснулся - очень плохо мне было… так плохо, что думал, помру… ну, и решил, я, это, поправиться. А нечем. Только оделся до ларька дойти, как вдруг, бац - звонок в дверь. Я чуть в штаны не наложил, решил, жена раньше времени вернулась. Подхожу тихонько к двери, раз в глазок, а там кто-то из наших стоит, только вот кто, понять никак не могу. Ну, я и открыл. Оказался молодой, из новеньких, зовут Руслан. Мелкий - страх - метра полтора в прыжке. В туалет попросился, сказал, что в патруле был, и приспичило ему прямо на улице. Я его, конечно, пустил, без вопросов - это же такое дело, когда в патруле приспичит! Потом, когда он свои дела поделал, я ему последний полтинник сую, мол, за пивком сбегай, будь человеком, а он, было в отказ, мол, я на службе, вдруг кто увидит, и так к двери, к двери… Уж я его просил-умолял - он ни в какую, нет и всё. Так и
смылся, гад, даже руки на прощанье не пожал. Ну, думаю, хрен с тобой… и тут во всей квартире свет вырубили…
        Дворников снова издаёт трубный звук ноздрёй, утирается и продолжает:
        - Как он вошёл, я не заметил, наверное, Руслан этот дверь за собой не захлопнул, он и проскочил. Я пошёл пробки проверять, возвращаюсь на кухню - сидит. Маленький, бородатый. Я его не очень-то разглядел - темновато было, да и… в общем, повело меня, слегка.
        - Понятно. О чём вы с ним говорили? - осторожно спрашивает Беляев.
        Дворников виновато пожимает плечами.
        - Честно говоря, я не всё помню. Сначала он речь о пещерах наших завёл, про то, как их недавно взорвали, как будто-то я сам об этом не знаю. Потом спросил, не пытался ли кто-нибудь к нам на территорию проникнуть? Ну, я ему и рассказал, что поймали тут недавно двоих пьяных (снова взгляд на нас с Мясоедовым). Не хотел говорить, но сказал. Странное дело, я про них никому не говорил, ни начальству, ни фээсбэшникам, а этому сказал. Чем-то он меня таким поддел…
        - А почему вы никому не рассказывали о нашем задержании? - спрашиваю я.
        Дворников поднимает на меня свои больные с желтоватыми белками глаза.
        - Сам не догадываешься, да? Кто мне красненькую дал, дух святой?
        - Спокойно, спокойно, - успокаивает его Беляев, - продолжайте, Николай Иванович.
        Николай Иванович опускает глаза в пол и после тяжёлого выдоха продолжает:
        - Ну… потом он попросил меня описать, как те, то есть они, выглядели. Ну, я как мог, описал, тот покивал, мол знаю, кто такие…
        Мы с Мясоедовым удивлённо переглядываемся. «Ну, надо же, - думаю я, - кому-то здесь известна моя скромная персона».
        - …потом спросил, не было ли с этими, которых поймали, бабы. То есть, женщины. Я ответил: «Нет, не было», а сам подумал: «Какая на хрен баба?»
        Дворников морщится, потом продолжает:
        - Он ещё долго мне о чём-то тёр, кажется, про каких-то там старцев, которые смысл жизни поняли… короче, хрень всякую. Потом предложил от алкоголизма лечиться каким-то там способом, потом ещё что-то, не помню, и так он мне надоел, что я захотел его арестовать. Не люблю я, когда мне вот так по ушам ездят…
        - Странное желание, ничего не скажешь, - подаёт голос, до этого не сказавший ни единого слова, Мясоедов.
        - А ты послужи с моё…
        - Полно, господа, полно, - встревает Беляев, - что было дальше, Николай Иванович?
        - Дальше? Дальше позор на мою седую голову, - Дворников снова прячет глаза, - засранец прямо между моих ног удрал. Я его, вроде, схватил за руку, браслетом пристегнул, но, когда включили свет, оказалось…
        - Что это был плюшевый медведь вашей дочки?
        - Он самый, мать его! Ума не приложу, как я мог перепутать…
        - А как, вы говорите, выглядел милиционер, который пришёл первым? - спрашивает Мясоедов, отделяясь от двери, которую он всё это время подпирал. Молодой, маленького роста, ещё что?
        - Ещё - рыжий. И в сапогах со шпорами… - выговаривает Дворников так, будто к нему только что вернулась память. - Я ещё тогда подумал, зачем ему шпоры, у нас же в отделении ни одной лошади-то нет. Это только в Дмитрове или, может в Истре конный взвод есть, а у нас-то откуда…
        - Ну, вот и хорошо, Николай Иванович. - Беляев поднимает ладони, как будто сдаётся. - Мы не будем вас больше мучить. А в качестве вознаграждения могу предложить вам вот это, - он делает знак Мясоедову, в левой руке которого эффектно появляется блестящая фляжка со звездой на боку.
        В красных глазах Дворникова по очереди сменяется несколько взаимоисключающих выражений. Испуг, недоверие, радость, затем снова испуг и недоверие.
        - Берите, берите, - говорит Беляев, - пара глотков вам сейчас будет даже полезно. Тем более, врачей сейчас нет, никто не заметит…
        Дворников вырывает фляжку у Мясоедова из рук, сворачивает ей шею, жадно опрокидывает в себя и замирает. Наверное, так должен вести себя отравленный смертельным ядом человек, которому в последний момент посчастливилось раздобыть противоядие. Дворников отрывает флягу ото рта и рука его, сжимающая маленькую блестящую ёмкость, безвольно падает на кровать. Тишину в палате разрывает глубокий протяжный рыжок, и обессиленный Дворников откидывается на стену, принимая полулежачее положение. Лицо его, прежде сероватое, идёт сначала небольшими розовыми пятнами, а затем полностью меняет цвет на светло-малиновый.
        - У нас всего пару минут, господа, - шепчет мне Беляев, - потом он вырубится. Спрашивать буду я.
        Действительно, глаза Дворникова, если можно так сказать, мутнеют на глазах, и теперь он производит впечатление человека, которому вместо противоядия дали другой яд, просто несколько оттягивающий развязку.
        - Расскажите теперь про вашу службу в НИИгеомаше, Николай Иванович, - быстро и уже нормальным голосом спрашивает Дворникова Беляев и пододвигается к нему поближе.
        - Да какая там служба, - машет рукой Дворников, - дежурство сутки через трое. На территории пост охраны - будка с сортиром и телеком - в ней постоянно два человека находиться должны. Обычно сержант и рядовой. Работёнка - не бей лежачего, ничего не происходит, хочешь - спи, хочешь - телек зырь…
        - Так уж ничего и не происходит?
        - Ну, всё было прекрасно, пока пещеры ни рванули, - Дворников нетвёрдо водит руками в воздухе, изображая взрыв, - а потом всё кончилось. Тако-о-о-й кипиш подняли, ма-а-ма дорогая… дыры в заборе заткну-у-ули, колючку пове-е-есили, в вентиляционные шахты ла-азили, чего-то там де-е-елали…
        - А кто сейчас там дежурит вместо вас?
        - А никто, - уже заметно заплетающимся языком ответствует Дворников, - пост-то лик-квиди-и-ировали, а вместо наших посадили туда какую-то вохру невнятную… из Дмитрова…
        Дворников, похоже, совсем плох. Глаза его то и дело сами собой слипаются, а жирное тело колышут плавные судороги. Беляев берёт Дворникова за грудки и притягивает к себе.
        - Зачем, как вы думаете, это всё? - практически в ухо Дворникову говорит он, - чего там охранять?
        - А я не зна-а-аю, - нараспев отвечает Дворников, - мне не докла-а-адывают.
        - Может, разговоры какие были? - не унимается Беляев.
        - Разговоры? Разговоры были… у нас потрепаться любят…
        Дворников делает выразительные движения языком, иллюстрирующие свою последнюю фразу.
        - Оставьте его, Беляев, - говорю я, - вы что, не видите, это же бесполезно.
        Беляев теряет терпение. Он мечет на меня недовольный взгляд, но продолжает допрос:
        - Тогда, может, скажете, кто и зачем взорвал пещеры? Ну! Вы же милиционер, что-то же вы должны знать!
        - Какие ещё пещеры? - не сразу отзывается Дворников, явно намереваясь отойти ко сну.
        - Здешние пещеры, здешние, которые взорвали в тот день, когда вы задержали людей, стоящих рядом со мной, - со злобой трясёт его Беляев за грудки, - ну же, отвечайте!
        Дворников фокусирует на Беляеве уже мутные, как вода в Москве реке, глаза и начинает медленно, слово за словом, формулировать свою, должно быть, последнюю на сегодня мысль:
        - Тёр-р-рористы, кто же ещё… и, вообще, вопросы, гражданин, здесь задаю я, - и, заваливаясь на бок, заканчивает: - я тебе товарищ старшина, а не титька тараканья…
        Мы опять в общаге.
        Все по местам - Беляев на разливе, выпускает, томившегося у него в портфеле, «Белого аиста»; Мясоедов режет колбасу, ловко орудуя моим макетным ножом, который я зачем-то привёз с собой из Москвы.
        По дороге из больницы Мясоедов забежал в гастроном и набрал там целый пакет закусок, в основном мясных, что характерно. Мотивировал он свои действия следующим (дословно): - «Сегодня у меня в достаточном количестве имеется того, что в Советском Союзе называли „витамин Д“. Другими словами, господа, я угощаю».
        Беляев уже почистил картошку и та варится в большой кастрюле, непонятно откуда взявшейся у меня на кухне. Один я не у дел. Но мне простительно, я предоставляю площадь.
        Несмотря на бодрящий, предшествующий пьянке антураж, на кухне висит непонятное молчание. Говорить неохота, по крайней мере, мне.
        Ведомый опытной Беляевской рукой, «Белый аист» совершает круг над столом, на несколько секунд зависая над каждой из трёх рюмок. Тостует разливающий.
        - Ну, что ж, господа, - произносит он торжественно, - за встречу, и желаю всем санитарно-эпидемиологического благополучия.
        Мы выпиваем и закусываем, но продолжаем молчать, точнее, молча жевать.
        - Что молчите, господа искатели приключений? - пытается нас растормошить Беляев. - Неужели ни у кого нет никаких вопросов?
        - Римское первое, - отзывается Мясоедов, не переставая выдавать из-под ножа аккуратные эллипсы сырокопчёной колбасы, - кто же всё-таки приходил к Дворникову? Римское второе, зачем вы его напоили?
        - Начну со второго, - Беляев закупоривает коньяк и ставит бутылку, как мне кажется ровно по центру стола. - Напоил я его, всего лишь, чтобы вытянуть из его памяти как можно больше. Есть в милицейской практике такой метод ведения дознания, эконом вариант допроса под гипнозом, слыхали, небось?
        - В кино видели, - подтверждает Мясоедов.
        - Ну да, в кино, - Беляев потирает глаза и переносицу огромной ручищей, - правда, как вы видели, результатов сей метод не дал. А по первому же пункту, я больше чем уверен, что к нему никто вообще не приходил. Ни милиционер, ни тот, бородатый. Помните, он сказал, что его коллега не пожал на прощанье руку? А то, что он не смог мохнатого наручниками пристегнуть, тоже помните? Это свидетельствует о том, что ни один из его гостей не был, так сказать, реален. Это были галлюцинации, до которых, как вы понимаете, нельзя дотронуться.
        - Никогда не поверю, что с глюками можно так вот общаться, - говорит Мясоедов, продолжая резать колбасу.
        - Это потому, что вы не алкоголик, - отвечает Беляев. - Миновала вас чаша сия в ваших люфтваффе… зрительные и слуховые галлюцинации такие же неотъемлемые симптомы алкогольного делирия, как и бессонница, подавленное состояние, вегетативные и вестибулярные расстройства. Вот, простой вам пример: один мой пациент, назовём его, Владимир Ш. во всех подробностях описывал мне одного странного персонажа, присутствие которого он ощущал в состоянии похмелья повсеместно, с тех пор, как окончил военное училище. Владимир называл его Пьер Гарр, хотя имя в данном случае несколько условно. По его словам, это был небольшого роста мужичок в застиранной, с олимпийским мишкой на груди майке, растянутых тренировочных штанах, вьетнамских полукедах и белой, с пластиковым козырьком кепке. Из заднего кармана штанов у него всегда торчала мятая пачка «Ту-134».
        - И на какие же темы он с ним общался, этот ваш пациент? - уточняет Мясоедов.
        - Пьер Гарр обычно шёл рядом с ним утром на работу и шептал на ухо: «Ты всё равно опоздал», - и тащил Владимира Ш. к пивному ларьку; а в ресторане подсовывал ему в руки меню, открытое на странице «крепкие алкогольные напитки», когда уже давно пора было уходить, и так далее, и тому подобное.
        - Всё равно, мне такое объяснение не кажется особенно убедительным. - Мясоедов прирезал последнюю колбасную попку, и, наконец, садится на своё место. - Уж больно у вас всё просто.
        - Так, налицо начало спора. Алексей, а чью сторону принимаете вы? - обращается ко мне порозовевший Беляев.
        - Я - учёный, и потому занимаю ни к чему не обязывающую и довольно удобную позицию: «Почему бы и нет?» - отвечаю я.
        - Узнаю академическую школу! - аплодирует мне Беляев и тянется за коньяком. - Давайте тогда за понимание миропонимания!
        «Белый аист» снова кружит над столом. Мясоедовские колбаски и Беляевская картошечка идут на ура; лица моих собеседников делаются роднее, и говорить становится проще.
        - Итак, господа, - несколько громче, чем раньше говорит Беляев, - на данный момент бесспорно лишь одно - Дворников действительно находился под воздействием белой горячки. Только вместо традиционных мелких тварей - тараканов и крокодильчиков к нему пожаловали бородатый карлик и милиционер, причём оба, заметьте, маленькие.
        - Но, простите, он же не был пьян, - говорит Мясоедов, - этот, как его, Руслан, за пивом же не пошёл.
        - Именно! - победно хлопает себе пол коленям Беляев. - Это распространённое заблуждение, что белая горячка или по научному: «алкогольный делирий» бывает у пьяного человека. В действительности делирий развивается у абсолютно трезвых людей после прекращения употребления алкоголя как продолжение абстинентного синдрома, то есть похмелья. Галлюцинации в таком состоянии настолько яркие и продолжительные, что человек искренне в них верит и потом во всех подробностях описывает.
        Не знаю как Мясоедов, а я после этих слов несколько напрягаюсь. Как-то не по себе становится.
        - Господа, не волнуйтесь, - говорит Беляев, разливая коньяк, - это случается только у лиц страдающих хроническим алкоголизмом второй-третьей стадии, обычно на фоне длительного запоя, так что вам пока волноваться нечего. Ваше здоровье!
        - И вам не хворать, - Мясоедов опрокидывает в себя стакан.
        Я, разумеется, присоединяюсь к компании.
        - Ну, хорошо, Дворников - алкаш, к нему никто не приходил, - говорит жующий Мясоедов, - но откуда тогда у него в памяти взялся такой содержательный диалог?
        - Страхи, - отвечает Беляев, - Дворников видимо очень боялся, что его уличат в том, что он отпустил вас тогда, дорогие коллеги, да ещё и взятку взял. Возможно, он много раз прокручивал подобный разговор в голове, отсюда и глюк. Знаете, такое бывает во сне, когда ночью снится именно то, о чём много и напряжённо думал днём.
        - Да, бывает такое, - мрачно говорит Мясоедов, - именно, когда много и напряжённо думаешь.
        Я смотрю на него и, кажется, понимаю, о чём он.
        - Давайте лучше выпьем, - предлагаю я, - просто выпьем.
        - Давайте, - синхронно отвечают Мясоедов с Беляевым.
        Примерно через час первоначальная тема разговора за бесперспективностью задвигается в дальний угол, а на передний план выступает обычный пьяный трёп немолодых мужчин.
        - Разрешите поинтересоваться, а отчего вы, собственно, «вампир»? - неожиданно нападает на Мясоедова раскрасневшийся Беляев. - Это вас в армии так окрестили?
        - «Вампир», должно быть, оттого, что Мясоедов, - отвечает Мясоедов, пытаясь поддеть вилкой очередной колбасный эллипс, - студенты приклеили. В армии я был «телом».
        - Телом? Интересно, интересно…
        - Ничего интересного, дурацкая история.
        - Просим, просим…
        Так и не добившись своего, Мясоедов откладывает вилку в сторону.
        - Ну, ладно, - произносит он решительно, - дело было на втором курсе училища, в Камышине. Висели мы как-то на нехорошей квартире в частном секторе, у одной раскрепощённой гражданки, Марфы, кажется. Да, да, у Марфы, точно. Под новый год, а может, сразу после, уже не помню, приземлились у неё практически всей эскадрильей, то есть, по-гражданскому всей группой, ну и девиц местных с собой притащили. Пили крепко - лётчики, куда деваться - и ближе к ночи сморило меня прямо за столом. Первый раз со мной такое случилось, ей богу. Ну, отнесли меня, в другую комнату, чтобы процессу не мешал, на какой-то диван уложили, и тут кто-то заметил в углу кучу всякого похоронного барахла - венки, цветы пластмассовые - видать, хоронили кого-то из соседей недавно. Вот мои черти с перепою и решили мои похороны устроить. Руки мне на груди скрестили, свечку зажгли, обложили всей этой дрянью похоронной по периметру, в общем, форменный покойник получился.
        - И зачем это всё, позвольте спросить? - интересуется Беляев.
        - Как вам сказать, для разнообразия. В общем, устроили по мне Брежневские соколы настоящие поминки. И понеслось - комэска речугу толкает, о том, какой я хороший человек был, курсанты за упокой моей души, стоя, не чокаясь, пьют, девицы у моего одра голосят… вой, говорят, стоял на весь квартал. Я этого, конечно ничего не помню, друзья на другой день рассказали.
        - И что потом?
        - Потом? Потом проснулся я, оттого, что пластмассовый цветок мне в шею больно впился. И, представьте себе картину - лежу я в форме весь в цветах, руки на груди, в руках свеча догорает, девки вокруг зарёванные - ужас, да и только. Открыл я глаза, начал что-то мычать со страху… тут, конечно радость неподдельная, девки, все, как одна целовать меня бросились, господа курсанты пить за моё чудесное воскрешение, хором ура кричать, в общем, такое началось… С тех пор «тело» ко мне и прицепилось.
        - Да уж, ничего не скажешь, вжились в образ, - говорю я, - хорошо, что не закопали.
        - Это не так уж сложно, вжиться в образ, - медленно произносит Беляев, - здесь не важно, какой именно это будет образ, главное, что в это время думать.
        Мы смотрим на него вопрошающе.
        - Я, когда служил в театре юного зрителя, - продолжает он, - несколько лет подряд играл манную кашу. Без масла. По два спектакля в день со среды по пятницу, и по одному в субботу и в воскресенье. Понедельник, вторник - выходные. И думал, представьте, как манная каша!
        Мы смотрим на него с недоверием.
        - Да, покойников я тоже играл, точнее, одного покойника. В спектакле «Московская Золушка» играл труп прекрасного принца. Лежал в гробу всё первое действие, только это было уже не в ТЮЗе, а в Саратовском драматическом.
        - Что вы делали в театре, вы же фельдшер? - спрашиваю я с ещё большим недоверием.
        - Служил Мельпомене, что же ещё. На полставки. Пока был молодой и кудрявый, играл революционных матросов, пьяных тюремщиков, революционную же парижскую шпану и прочее. Король массовки. А как после тридцати облысел и растолстел, Мельпомена перестала нуждаться в моих услугах, повернулась ко мне задом, и я уволился.
        - Вам что, была нужна аудитория? - спрашивает Мясоедов.
        - Думаю, нет. Просто, как я уже докладывал Алексею Германовичу, я не очень-то жалую человеков, так уж вышло. А театр - это превосходное место для того, чтобы реализовать свою нелюбовь к ним. На сцене чувствуешь себя гораздо выше тех, кто в зале… гораздо сильнее, значительнее…
        - Это называется: «Ощутить чувство превосходства» - перебиваю его я, - вы для этого устраиваете свои лекции? Чтобы ещё раз его ощутить?
        - Нет, что вы, - Беляев картинно выставляет вперёд ладони, - лишь из сострадания к неспособным.
        - Беляев, я вам не верю. Признайтесь, вы врёте.
        - Клянусь своим эпидермисом! - Беляев поднимает вверх правую руку.
        - Это очень по-медицински, Беляев, клясться тем, чего, что через некоторое время отрастает само собой, - подытоживает Мясоедов.
        Беляев хохочет и хлопает Мясоедова по здоровому плечу. Мясоедов отвечает ему тем же. Они нравятся друг другу, это заметно. Я не ревную, не имею такой дурацкой привычки. Тоже мне дело, ревновать одного мужика к другому. И, всё-таки, мне это не очень приятно…
        «Белый аист» идёт на следующий заход.
        Проходит ещё полчаса, и я вдруг понимаю, что постепенно начинаю впадать в некоторое оцепенение. Совершать какие-либо движения, даже опрокидывать рюмку, становится лень. Дыхание делается размеренным, веки тяжелеют, локти для устойчивости упираются в колени. Медленно гаснет свет. Голова при этом остаётся чистой - многоэтажные мысли, чёткие и все как одна, гениальные, непрерывно мелькают в темноте. Иногда извне слышатся чуть искажённые голоса моих собутыльников, как будто я сижу рядом с радиоприёмником, который сам по себе, то включается, но выключается. «Господи, как хорошо, - думаю я, - что они все при деле».
        - На самом деле, диссиденты - это миф, - горячо заявляет Беляев. - Да, да, миф. Девяносто девять процентов из тех, кто сейчас позиционирует себя как диссидент - обычные уголовники, сидевшие в СССР за мошенничество и финансовые преступления. Девяносто девять процентов из оставшихся, трепали по кухням про Лёню, но при этом активно сотрудничали с конторой глубинного бурения. Что остаётся? Единицы. Вот эти-то и выражали фиговый протест власти. Только вот их малое число несло не столько вреда, сколько пользы. Знаете, как сорняки в малых дозах увеличивают урожайность? Сейчас эти шавки, конечно, присваивают себе лавры победителей Империи Зла. Хотя развалили её, конечно же, не они, а само политическое руководство страны и созданная им уникальная по своей разрушительной способности порода людей - партийная номенклатура…
        Сквозь дрёму я слышу, как Беляев рассказывает свою версию распада великого - могучего, затем радио опять выключается.
        - Столицу в Питер перенести совершенно необходимо, - басит Мясоедов, - Москва - город пошлый, продажный. Большой толкучкой всегда была эта ваша М-а-с-к-в-а! Какая уж тут столичность, срам один. Вот, Питер - другое дело. Он весь как… римский форум… как…
        - А мне так кажется, что у нашей тронутой страны должна быть именно такая столица, а не чахоточный европеоид на костях! - парирует Беляев.
        - Москва, если вы не знаете, означает «болото», - не унимается Мясоедов, - нельзя, чтобы у страны была столица с таким названием. Как вы лодку назовёте…
        Я просыпаюсь. Резко, будто кто-то схватил меня за ухо и потянул вверх. Всё, что я вижу вокруг, кажется неестественно чётким и ярким.
        - А не послать ли нам, господа, гонца? - грохочет Мясоедов. Он уже снял куртку и свитер и сидит в зелёной военной рубашке с закатанным левым рукавом. Он весь красный, на его лбу блестят маленькие капельки пота. - Кто из нас самый младший?
        Ну, ясное дело, кто. Молча встаю из-за стола, накидываю куртку и отправляюсь на выход. Сзади слышатся какие-то возгласы, но я на них не реагирую. Словно сомнамбула пробираюсь по коридору до наружной двери, налегаю на неё всем телом и вываливаюсь на мороз.
        Холодно. Жадно вдыхаю колючий воздух. Повсюду темнота, только впереди, метрах в двухстах от общаги, мутнеют фиолетовые фонари, освещая дорогу к единственному в городе круглосуточному источнику алкоголя. Словно мотылёк-алкоголик иду на свет. Снег под ногами хрумкает так весело, что мне вспоминается детство, суровые подмосковные зимы, сугробы и снежные бабы; ёлка в гарнизонном доме офицеров; хоккей с пацанами на дороге; лыжные походы с отцом на Клязьму… Боже мой, как давно это было! С такими мыслями я достигаю цели.
        На какой-то миг меня посещает отчаяние при виде закрытой амбразуры ларька, но тут я замечаю узкую полоску света над дверцей, и боевой дух возвращается.
        Стучу, но в ответ тишина.
        - Ларёк, ларёк, - с угасающей надеждой в голосе говорю я, - дай коньяку напиться.
        - Портвейн, - сонным голосом отвечает ларёк.
        - Что? - не понимаю я. - А, портвейн… а коньяк есть?
        - Не-е-а, - через зевок говорит ларёк. - Я же говорю, портве-е-ейн.
        Меня вновь охватывает отчаяние, но оно снова быстро проходит. У пьяных это случается.
        - Портвейн, - повторяю я вслух и представляю бутылку «Приазовского», которым было буквально пропитано моё студенчество, - ну что ж, пусть будет портвейн…
        - Сколько? - вопрошает ларёк.
        - Одну, - отвечаю я, но, вспомнив известную поговорку и сколько нас там народу, поправляюсь: - четыре.
        - Двести, - подытоживает ларёк, - пакет нужен?
        Представляю себе, как я отхожу от цели с «подвесными баками», по два в каждой руке, и заключаю:
        - Нужен.
        Просовываю в амбразуру деньги. Внутри слышится скрип, видимо, раскладушки, стеклянный звон и негромкие матюги; вот-вот должны появиться пузыри. Неожиданно откуда-то сзади доносится негромкий смешок. Испуга нет, я просто оборачиваюсь через плечо и вижу, что в десяти метрах от меня, под ближайшим ко мне фонарём стоит маленькая женская фигурка, одетая во всё чёрное. Странное дело, но первое, что я испытываю, когда до моего пьяного мозга доходит, что это Лена - страх. Имеется в виду страх показаться перед ней пьяным. Но он исчезает бесследно, когда я понимаю, что мне её совершенно нечего бояться, и его место занимает неукротимая радость. Распахиваю объятия и нетвёрдыми шагами устремляюсь навстречу.
        - Задавишь, дурак! - пищит придавленная Лена, - пойдём домой.
        - Пойдём, - уткнувшись в меховой воротник её пальто, мычу я.
        - Господи, да ты пьяный совсем! - смеётся она. - А коньячиной-то как несёт! Фу!
        - Я люблю тебя, - говорю я, обнимая её ещё крепче.
        Лена закрывает нос варежкой и смеётся.
        «Вот оно, счастье», - думаю я. Пытаюсь взять Лену на руки, Лена визжит, я теряю равновесие, и мы с хохотом валимся в сугроб.
        - Эй, Ромео и Джульетта, - слышится сверху, - портвейн заберите.
        30. Рыжов. Член из прошлого
        На другой после визита карлика Лаврентия день Евгений Иванович проснулся с нехорошим чувством - причиной были воспоминания о случившемся, которые явились сразу после того как остатки неглубокого сна оставили его сознание. Евгений Иванович, которому из-за этого не удалось испытать радость пробуждения в выходной день, принял положение «сидя», обхватил руками голову и свесил с кровати ноги. Выбросить из головы воспоминания не получалось. Не в силах сопротивляться, Евгений Иванович решил ещё раз всё как следует прокрутить в памяти и обдумать.
        Разговор с карликом припомнился ему во всех подробностях, затем, словно в тумане, перед глазами проплыло то, что случилось после (Евгений Иванович со стыда не стал на этом задерживаться), а после его голову, как и вчера, оккупировали полчища сомнений и страхов. Словно пытаясь от них убежать, Евгений Иванович поднялся с кровати и побрёл в душ. По дороге до ванной он мельком бросил взгляд в зеркало, висевшее в коридоре, и остался недоволен увиденным. В первую очередь ему не понравились провалившиеся в глазницы беспокойные глаза и чуть отвисшая челюсть. Стараясь не смотреться в зеркало над умывальником, он забрался в ванную, задёрнул занавеску и открыл воду.
        Дрожь не сразу, но прошла. Тёплые струи, сбегавшие по его спине и груди, напомнили Евгению Ивановичу женские руки и мысли его потекли совершенно в ином направлении. Закрыв глаза, он представил себе «песочные часы» Аллы Михайловны Зельц, экспедитора из Москвы, с которой он познакомился незадолго до нового года.
        Алле было совсем немного за сорок - так, по крайней мере, думал Евгений Иванович - и с её, должно быть, божественной в молодости фигурой не случилось тех необратимых изменений, от которых при свете тошнит. Евгений Иванович не стал воображать себе её несильно, но всё же потерявшую форму грудь, а представил Аллу с тыла. Медленно, как в плохом кино категории XXX, перед его глазами появились сначала лодыжки, затем икры, бёдра, и очаровательные ягодицы, которые плавно перетекли в тонкую для женщины её возраста талию. Мысленно Евгений Иванович положил руки на высокие бёдра и прижался чреслами к мягким выпуклым ягодицам. Руки его сами собой с бёдер скользнули дальше по плоскому животу, затем поднялись выше и приняли полные нежные груди. «Ах!» - услышал Евгений Иванович сдавленный голос и ещё сильнее мысленно вжался в воспетое Маяковским «мягкое, женское».
        Со сладкой грустью он вспомнил, что встреча с Аллой случится только через два дня, и эти два дня ему придётся провести в мыслях о ней, если, конечно, не случится чего-нибудь непредвиденного, молодого и внезапного. Евгений Иванович представил, как Алла войдёт к нему в комнату, снимет шубу, а под ней окажутся только бельё и чёрные чулки. А на ногах обязательно сапоги. «Алла обязательно будет в красивом белье, - отчего-то подумалось Евгению Ивановичу, - сейчас ведь это не проблема, купить красивое импортное бельё, были бы деньги, не то, что раньше…». И Евгению Ивановичу вспомнилась старая московская сплетня о том, как Ив Монтан во время своего визита в СССР накупил советского женского белья - трусов от пупка и до колен, коричневых чулок и лифчиков на пуговицах - а потом на потеху публике показывал это всё в Париже… «Хоть одна польза от этой новой России», - подумал Евгений Иванович и улыбнулся.
        В реальность Евгения Ивановича вернула, доносившаяся откуда-то сверху, трель перфоратора; он обнаружил, что стоит под душем с эрегированным членом и гладит рукой мочалку.
        «Так вот же оно! - как будто бы извне свалилось в голову Евгению Ивановичу. - Вот о чём говорил карлик! Как же я сразу не догадался… Чем не смысл жизни? Это ли ни есть первейшая человеческая страсть? Основной инстинкт, так сказать! И ведь всё сходится - нет ни греха, ни суда, есть только жизнь, и нет ничего кроме, а жизнь для меня - это близость с женщиной… Я ведь и в правду не могу без них жить. А мой дар? Моя необъяснимая способность? Не просто же так я обременён ею! Может, я новоявленный Приап или Озирис или этот, как его, Амон… Почему, собственно, нет?»
        Евгений Иванович нисколько не кривил душой, когда уровнял смысл своей жизни с плотскими утехами; давно и с лёгкостью он признался себе, что уже не испытывает удовольствия ни от чего, что радовало его раньше. Ни наука, ни чтение, ни эстетические услады - посещение театров, выставок и кино совершенно не интересовали его и уже ни к чему не побуждали. Незаметно для себя он стал ко всему этому равнодушен и совершенно не жалел об утраченном. Единственное, о чём Евгений Иванович думал ежечасно, и что действительно его волновало, была предстоящая близость с очередной женщиной, а также всё, что этому процессу сопутствовало.
        «Должно быть, я впадаю в детство, - отчего-то радостно подумал он, - а, может, наоборот, я стал мудрее, и передо мной, наконец, открылась истина».
        Обрадованный, Евгений Иванович выскочил из ванны и побежал любоваться на себя в зеркало.
        Потом Евгений Иванович не раз про себя потешался своим тогдашним выводам и тем, что сравнивал себя с Приапом, Озирисом и другими древними оплодотворителями, но не в них, этих сравнениях заключался смысл, а в самом решении, принятом тогда в ванной. Стыд, приличия, давешние моральные нормы - всё это было им тогда отброшено, как устаревшее и недействительное. Будто он сам себе выдал некий документ, срамную индульгенцию, освобождающую его от прежних сомнений и обязательств.
        Отношений со студентками Евгений Иванович до этого времени старался избегать. В его целевую группу обычно входили дамы от тридцати с хвостом до сорока с хвостиком. Женщин старше он называл про себя «продуктами биологического старения» и игнорировал. После стольких интрижек он стал невероятно разборчив. Но в душе, в самых своих сокровенных мыслях он мечтал о молодых девушках, юных и свежих, ещё не тронутых так называемой зрелостью, которой Евгений Иванович, если честно, был уже пресыщен.
        Первой его целью стала отстававшая у него по всем фронтам, широкая в тазу и полногрудая Надя Глебова, которую он пригласил к себе в Бибирево на дополнительные занятия; Надя неожиданно спокойно приняла его предложение. Евгению Ивановичу казалось, что он поступает даже несколько по-джентльменски, так как ему удалось узнать от Надиных одногупниц, что Надя в настоящий период времени не обременена молодым человеком.
        Надя приехала к нему в воскресенье утром с рюкзаком за плечами и коричневым, обшитым дерматином, тубусом в руках. Евгений Иванович встретил её одетым ровно так, как он появлялся на лекциях - в костюме и при галстуке. Он не знал, зачем он так вырядился, возможно, чтобы снизить шок, который неизбежно возникает у студентов, когда они встречаются с преподавателями вне учебного заведения.
        Некоторое время они действительно занимались (примерно часа полтора), за которые Евгений Иванович сделал вывод, что Надя совсем не глупа, просто ей не хватает элементарной сосредоточенности. Он подумал, что подобным ей барышням особенно пользительны именно такие, индивидуальные занятия, и эта мысль показалась ему забавной. Евгений Иванович улыбнулся.
        Только Наде в первую очередь мешала аура Евгения Ивановича - чувствуя на себе его взгляд, Надя краснела и ошибалась. Когда Надя стала ошибаться совсем уж часто, Евгений Иванович решил, что хватит.
        - Думаю, для первого раза достаточно, - сказал он, - давайте сделаем перерыв.
        Услышав это, Надя повела себя странно - молча отложила учебник, ручку и тетрадь, встала из-за стола и сняла с себя свободный, крупной вязки свитер, какие обычно носят девушки, которым есть, что скрывать и совершенно нечего показать. Наде как раз было, что показать, и колыхание пригодного к показу в момент снятия ею свитера заставило Евгения Ивановича почувствовать приятное тепло в паху. Евгений Иванович поднялся навстречу своей студентке, одновременно снимая с себя «лекционный» пиджак. Надя, уже не красная, а наоборот сильно побледневшая, шагнула к Евгению Ивановичу, плавно и положила свои полные руки ему на плечи. В следующий момент Евгений Иванович почувствовал ни с чем не сравнимое ощущение касания женской груди, крепко обнял Надю и впился в её белую шею долгим поцелуем.
        Со временем «дополнительные занятия» со студентками стали для Евгения Ивановича регулярными. Он всегда приглашал девушек к себе и никогда наоборот. Таким образом, Евгений Иванович соблюдал основную природную суперпозицию, как, например, кошку всегда приносят коту. Традиция квазиджентльменства также прижилась - на занятия приглашались только свободные от других отношений девушки.
        К удивлению Евгения Ивановича соответствующих слухов о нём по институту не поползло. Студентки, видимо, боясь быть осмеянными подругами, делиться впечатлениями о встречах со своим преподавателем не спешили. И это не могло не радовать.
        В апреле в бурную жизнь Евгения Ивановича тёплым весенним ветром занесло странную угловатую девушку с короткой стрижкой. Звали девушку Алёной, похожа она была на сильно обрусевшего китайчонка, и было ей, как она выразилась, без двух месяцев двадцать. Фамилии девушки Евгений Иванович не знал, поскольку она училась в каком-то другом учебном заведении (в каком именно он выяснить поленился).
        Это был первый случай, когда девушка явилась к нему по чьей-то наводке. Сначала Евгений Иванович решил, что она действительно пришла на дополнительные занятия по сопромату, и даже не рассчитывал на постель, но девушка с первых минут повела себя весьма раскованно, и уже через несколько минут её нахождения в комнате всё встало на свои места. Евгений Иванович был слегка удивлён такому натиску, но, разумеется, ничего против не имел.
        «Наверное, слух всё-таки пошёл, - раздевая девушку и попутно раздеваясь сам, думал Евгений Иванович, - кто же это, интересно, капнул? Надо будет выяснить…» Но спустя несколько мгновений он уже думал о другом. Евгений Иванович совершенно правильно решил не отвлекаться на такие вопросы, а полностью сосредоточится на процессе; вернуться же к этому он думал потом, то есть, сразу после - аккуратно расспросить, кто именно посоветовал к нему обратиться, но, разумеется, обо всём забыл.
        «Сразу после», когда он тяжело и вместе с тем легко дыша, развалился на кровати, а Алёна кверху попой лежала рядом, Евгений Иванович думал совсем о другом. Как только они с Алёной перестали быть единым целым, мысли, как это часто с ним бывало, унесли его далеко в прошлое, в то время, когда он ещё не обладал той степенью искусства страсти нежной, который был доступен ему теперь; подруги и просто знакомые его молодости пригрезились ему - те, с кем он был на короткой ноге, запросто общался или же молча, но многозначительно переглядывался. Теперь, после стольких лет, он понимал, что многие из них были совсем не прочь провести с ним несколько бурных часов наедине, может быть, даже без каких либо последствий и обязательств; и ему ничего не стоило пойти им на встречу, сделать первый шаг, словом, жестом показать, что он тоже их хочет, что он готов. Но тогда он не сделал ничего, хотя и мечтал тайно о подругах своих жён, молодых коллегах по работе и просто случайных знакомицах. Представлял их голыми или полуобнажёнными, затихающими в его объятьях или же напротив выуженной рыбой бьющихся на мятых простынях…
        «Боже мой, - думал Евгений Иванович, разглядывая аккуратную Алёнину попку, - какой же я был тогда дурак…»
        От воспоминаний его неожиданно оторвала Алёна, которая начала задавать вопросы, ответы на которые давались ему с трудом. Дело было не в том, что те были сложны, просто Евгению Ивановичу было лень отвечать. Алёна же, будто не замечая этого, от самых обычных, «анкетных», перешла к несколько странным.
        Ей вдруг понадобилось узнать, в каком возрасте Евгений Иванович впервые познал женщину, сколько раз он изменял жене, и сколько измен пришлось пережить ему, были ли у него настоящие друзья, и не приходилось ли ему делить с ними одну женщину… Евгений Иванович хотел её прервать, но что-то помешало ему это сделать. Может быть то, что они были оба голые и лежали в согретой их телами кровати, и это уравнивало их до такой степени, что один из них имеет право задавать другому такие вопросы.
        Евгений Иванович отвечал нехотя.
        - Зачем вы меня об этом спрашиваете? - прервал он Алёну, когда терпение вот-вот готово было его покинуть.
        - Мне очень хочется узнать, кто вы на самом деле такой, - с готовностью, будто давно ждала этого вопроса, ответила Алёна.
        - В каком, извините, смысле? - удивился Евгений Иванович.
        - Понимаете, когда мне Машка по-пьяни проболталась, что переспала с семидесятилетним стариком, и это ей понравилось, я подумала, что она врёт, как зараза, и решила проверить. А когда проверила, то мне захотелось узнать, о вас как можно больше, во-первых, потому, что не каждый день встречаются семидесятилетние любовники, а, во-вторых, потому, что я всегда стараюсь изучить тех, с кем сплю. Кроме того, вы представляете для меня большой интерес как человек старшего поколения, понимаете? Вы для меня член из прошлого, извините, конечно, за выражение.
        Первое, что захотелось сделать Евгению Ивановичу, когда Алёна закрыла свой очаровательный ротик - схватить её за загривок и, в чём мать родила, вытолкать в общий коридор, дав на прощанье хорошего пинка. Но только он представил, как будет совершать сие насилие, и взгляд его упал на ту Алёнину часть тела, по которой он секунду назад собирался поддать ногой, благо его полюбовница всё ещё лежала на животе, злость моментально покинула Евгения Ивановича, и её место заняло страстное желание ухватиться за аппетитную розовую, почти что детскую ягодицу. Что Евгений Иванович без колебаний и сделал.
        - Это вы к чему? - спросила Алёна.
        - Сейчас объясню, - Евгений Иванович перевернулся с локтя на спину и с удовольствием потянулся. У него в голове уже сложился набросок того, что он сейчас скажет Алёне.
        - Во-первых, Алёнушка, - начал он ласково, - мне не семьдесят лет, а почти восемьдесят. Во-вторых, задавая вопросы, вы никогда не узнаете о человеке ничего интересного, и, в-третьих, из того, что я жив, следует, что я - член из настоящего. Ровно как вы для меня, э-э-э, ну, в общем, вы поняли, из настоящего.
        - Как, восемьдесят? - не поняла Алёна. - Вам восемьдесят лет?
        - Через месяц будет восемьдесят, - поправился Евгений Иванович.
        - Я вам не верю.
        - Тебе что, паспорт показать?
        В глазах у Алёны промелькнула искорка, какую обычно можно наблюдать в женских глазах в момент надевания ими обручального кольца на безымянный палец без пяти секунд женатого мужчины, или же при посещении ювелирных магазинов.
        - Покажите! - заявила Алёна.
        Евгений Иванович нехотя вылез из кровати и направился к секретеру, где среди прочих документов хранился его паспорт.
        - Что бы там ни было написано, я всё равно не поверю, что вам восемьдесят, - услышал он за спиной, - потому что человеку с такой задницей не может быть восемьдесят по определению.
        Это был комплемент, но Евгению Ивановичу он не понравился. «Надо же, - подумал он, - всю жизнь я оценивал женские задницы, а теперь вот оценили мою». Евгений Иванович обернулся.
        - Вот, - сказал он, протягивая Алёне документ в серых корочках, - паспорта я не нашёл, это удостоверение участника войны, сойдёт?
        Алёна аккуратно взяла корочки из его рук, раскрыла и, немного пошарив по открывшимся ей внутренностям документа глазами, медленно прочитала:
        - Рыжов Евгений Иванович тысяча девятьсот… двадцать третьего года рождения… офигеть. - Алёна подняла глаза на Евгения Ивановича. - Но, как?
        Евгений Иванович уже успел облачиться в халат, причесаться и принять позу «их сиятельство перед завтраком».
        - Можешь для простоты считать, что я черпаю силы из таких молодых дурочек, как ты, - сказал он.
        - Что, правда? - Алёна приняла сидячее положение, попутно завернувшись в простыню. - Вы что, вампир?
        Евгений Иванович снисходительно улыбнулся.
        - Вот оно, киношное воспитание. Разумеется, нет. И простите за «дурочку». Никакая вы не дурочка, вы, как мне кажется, совсем наоборот, дело тут… - Евгений Иванович попытался поймать ускользающую мысль, - дело в…
        - Вы продлеваете свою молодость за счёт моей? - перебила его Алёна. - А говорят, чем больше мужчина испытывает оргазмов, тем быстрее он стареет.
        Евгений Иванович расхохотался.
        - Стареют, Алёна, не от оргазмов, а от любви. От оргазмов, наоборот, молодеют.
        Алёна смотрела на него с очень странным выражением, в котором слились вместе удивление, раздумье и, кажется, даже злость.
        - А если вы однажды влюбитесь? - задумчиво произнесла она. - Что тогда?
        - Исключено. - Евгений Иванович энергично помотал головой из стороны в сторону.
        - Да, почему же? Говорят, любви все возрасты покорны…
        - Да, так действительно говорят, - согласился Евгений Иванович, - но в кого, интересно, я, по-вашему, могу влюбиться?
        - Да, хотя бы в меня, - спокойно ответила Алёна.
        - Вы очень самоуверенны, - сказал Евгений Иванович и в следующий момент почувствовал нехороший укол под левое ребро, - у вас слишком много конкуренток…
        - Я ведь не просто так хвастаюсь, Евгений Иванович, - пропела Алёна с характерным для изречения прописных истин затягиванием гласных, - достаточно много мужчин могли бы подтвердить мои слова. Что-то такое во мне их привлекает… Нет, не физически… Хоть у меня и с этим всё в порядке, каждый, кто оказывался между моих ног, повторял одно и тоже, только разными словами: что нашёл во мне то, чего не мог найти ни в одной женщине.
        - И чего же? - спросил Евгений Иванович.
        - Думаю, какие-то мужские черты, которых нет в других бабах. Как выразился один мой не слишком интеллектуальный поклонник: «Алёна, ты просто парень с сиськами»…
        «Парень с сиськами, - повторил про себя Евгений Иванович, - ну и выраженьице».
        - …кроме того, я ещё и умная, - продолжала Алёна, - и с юмором у меня всё в порядке. Парни любят тех, с кем можно потрепаться и поржать. Иногда мне кажется, что я вижу мужиков насквозь и сразу понимаю, как себя вести…
        - В этом мы с вами похожи, - с некоторой издёвкой в голосе перебил её Евгений Иванович. - Скажите, Алёна, у вас было много мужчин?
        - Да, - ответила Алёна, - и я совершенно не стесняюсь в этом признаваться. Это же только для мужчины считается заслугой большое количество женщин, для женщины - наоборот.
        - Да, вы правы, - согласился Евгений Иванович. - Во всём виновато христианское воспитание и, наверное, мужской шовинизм.
        - Как раз, мужской шовинизм тут не при чём, - отрезала Алёна, - ведь в большинстве своём женщины сами поддерживают такую точку зрения. Дело тут в элементарной зависти. А насчёт христианства, вы абсолютно правы.
        - Вы тоже считаете христианство злом? - поинтересовался Евгений Иванович.
        - Разумеется! - Алёна подняла вверх руку со сжатым кулаком. - Религии вообще - проклятье рода человеческого, а эта в особенности.
        Евгений Иванович неожиданно для себя сделал вывод, что ему нравится общаться с этой девушкой. Обычно эта фаза отношений - постельные разговоры - его никогда не радовала и даже несколько раздражала. Его предыдущие любовницы, были либо дамами взрослыми, и неизменно съезжали на бытовые темы - детей, мужей, продукты и прочее - либо, туповатыми студентками, говорить с которыми было вообще не о чём. Сегодня же Евгений Иванович ввязался в интересный спор, который два раза был прерван на секс и один раз на еду.
        После той встречи последовали другие. Евгению Ивановичу действительно понравилось проводить с ней время не только в постели - гулять по Москве, ходить в не слишком дорогие рестораны, посещать выставки и кино. Разумеется, ни о каких походах в гости ни к его, ни к Алёниным друзьям не могло быть и речи, но и без этого вариантов совместного времяпровождения хватало. Со стороны, должно быть, они выглядели как моложавый дед со взрослой внучкой, и посему косых взглядов на себе Алёна с Евгением Ивановичем не ловили. Разве что иногда, какая-нибудь проницательная мадам на улице или в ресторане прожигала их разоблачающим взором.
        Переход от близости телесной к близости ментальной или, если угодно, духовной, которая, как известно, связывает разнополые существа иногда даже сильнее, чем физиологическая потребность, произошёл незаметно. Евгений Иванович лишь успел отметить, что теперь представляет себе не только, как он занимается с Алёной любовью, но и как общается с ней, что-то доказывает, о чём-то спорит; затем он признался себе, что ему начинает её не хватать, если он не видел её хотя бы несколько дней; а уж после этого - что он в неё влюбился. Основательно забытое чувство застало Евгений Ивановича врасплох. Он уже не помнил, что делать с этим чувством и как вообще его чувствовать.
        Евгений Иванович рассказал Алёне всё безо всякого повода, просто так, когда они отдыхали после очередной близости (или как выражалась Алёна: «бурности»), плотно прижавшись друг к другу. Алёна слушала внимательно. Она вообще была внимательной собеседницей, что наряду со всем остальным очень импонировало Евгению Ивановичу. После того как он закончил, Алёна повернулась к нему лицом (до этого она лежала, уставившись куда-то в стену) и спросила:
        - Это правда?
        - Да, Алёнушка, - ответил Евгений Иванович, - к сожалению, правда.
        Алёна высвободилась из объятий Евгения Ивановича и резко встала с кровати.
        - Значит, я сплю с богом? - не то спросила, не то констатировала она. - Я и с богом. За что же такая честь?
        Евгений Иванович почувствовал в её голосе злость и поспешил оправдаться:
        - Прости, но это просто фигура речи, - сказал он, - разумеется, никакого бога нет…
        - А есть ты! - прервала его Алёна. - Бессмертный член, мать твою. А почему ты решил, что тебе это позволено? Почему именно тебе, ты не задумывался? Чем хуже другие?
        - Ничем не хуже, просто каждому своё.
        - Каждому своё? - почти закричала Алёна.
        - Не кричи, любовь моя, так вышло… - взмолился Евгений Иванович.
        - Так вышло! - передразнила его Алёна. - Да кто ты такой? Какая от тебя польза? Был бы ты хотя бы донором, тогда - всё ясно, но ты - никто. Слышишь - никто! Ты даже меньше, чем никто!
        Алёна встала с кровати и широким, почти мужским шагом, подошла к письменному столу, где лежали сигареты. Резким движением схватила пачку, вынула оттуда штуку, рассыпав по столу все остальные, отыскала на столе спички, попыталась прикурить, но, сломав четыре подряд, швырнула сигарету в сторону. Евгений Иванович впервые наблюдал свою спутницу в таком расположении духа и потому находился в некотором оцепенении. Он совершенно не узнавал в этой фурии его Алёну - ту, с которой ему было так хорошо, ту, о которой он думал, ту, которую он любил… Алёна резко обернулась.
        - А я знаю, зачем тебе всё это, - спокойно сказала она, - молодых девок трахать. Угадала? Да? Тебе ведь ничего больше в жизни не надо…
        - Послушай, Алёнушка… - начал Евгений Иванович, отводя глаза.
        - Я тебя ненавижу, скотина! - и Алёна швырнула в его сторону первое, что подвернулось ей под руку.
        Евгений Иванович не успел закрыться, и увесистый, болотного цвета томик Феодосьева угодил ему прямо в пах. Евгений Иванович громко охнул. От боли, хлынувшей через пару мгновений после удара, потемнело в глазах. В напрасной попытке унять её Евгений Иванович подтянул ноги к животу и тихо застонал.
        Алёна быстро оделась и, не дожидаясь пока Евгений Иванович очухается, натянет брюки и бросится за ней в погоню, выбежала из его квартиры. После того как за ней захлопнулась оргалитовая, давно нуждающаяся в замене дверь, Евгений Иванович почувствовал укол такой боли, которая перекрыла даже боль в паху. Евгений Иванович заплакал.
        Жизнь без Алёны казалась Евгению Ивановичу скучной первые десять - двенадцать дней, сколько и полагается после разрыва отношений, если конечно вовремя найти утешение в других женщинах. Евгений Иванович нашёл его быстро. Одна страшненькая, но весьма раскованная в постели аспирантка поставила всё на свои места, а потом, разумеется, были другие. О своей так называемой любви он вспоминал всё реже, и воспоминания эти наводили в нём тихую сладкую грусть, от которой, впрочем, никуда нельзя было убежать, даже к другой женщине.
        «Правду говорят, что от любви бога и смертной женщины ничего хорошего не выходит», - иногда шутил про себя Евгений Иванович.
        Весенний две тысячи третьего года семестр оказался последним, когда Евгений Иванович Рыжов преподавал в Сенишах. Пятого мая, возвращаясь домой с собственного юбилея, Евгений Иванович упал с лестницы в подъезде своего дома и сломал левую руку, три ребра, шейку бедра правой ноги и голеностоп левой. Евгений Иванович не был пьян - как говорили потом его заклятые друзья - он прекрасно помнил, что с лестницы его аккуратно столкнули, но, вот кто именно, ему разглядеть не удалось - в подъезде было темно. Да и произошло всё настолько быстро, что Евгений Иванович понял, что тут к чему только когда уже лежал на полу.
        Сразу после падения Евгений Иванович ненадолго отключился. Нехорошая, темнее темноты вокруг, воронка засосала его в некое локальное небытие, какое-то время подержала на самом его дне, а потом выплюнула обратно в подъезд, где была боль. Евгений Иванович пытался позвать на помощь, но вместо крика у него получился немощный стон, который вряд ли кто-нибудь мог услышать. Почти до самого утра Евгений Иванович пролежал на полу вонючей лестничной клетки, то, приходя в сознание, то вновь проваливаясь в спасительную пустоту. Несколько раз мимо проходили какие-то люди, некоторые даже спотыкались об него, но никто из них ему не помог. Только под утро его нашла соседка и вызвала «скорую».
        Перелом голеностопа оказался настолько тяжёлым, что в районной больнице, куда Евгений Иванович попал, ему первоначально была обещана ампутация, но буквально через несколько дней состояние его несколько улучшилось, и от столь радикальных мер решено было отказаться. С бедром дела обстояли не лучше.
        - В нашем с вами возрасте может и не срастись, - сказал Евгению Ивановичу пожилой хирург, - или срастись, да не так…
        Всю весну и лето Евгений Иванович провёл в больнице. Студенты и преподаватели несколько раз навещали его, но, как показалось Евгению Ивановичу, в визитах этих не было ни капли искренности. Евгений Иванович сделал неутешительный вывод, что он никому на самом деле не нужен, и что выкарабкиваться из той задницы, в которую он попал, ему придётся самостоятельно. Собрав остатки воли и былой силы в кулак, он сумел расположить к себе фельдшера из отделения функциональной диагностики - Маргариту Лисину - которая вложила всю свою нерастраченную на других мужчин женскую энергию в процесс его выздоровления. Но даже после того как сняли гипс и была проведена восстановительная терапия, Евгений Иванович не мог передвигаться самостоятельно. Все попытки подняться хотя бы на костыли оказались тщетными - Евгений Иванович так ослаб, что был не в силах удержать даже свой небольшой вес.
        Разумеется, ни о каких посещениях «Комнаты досуга» теперь не могло быть и речи.
        31. Алексей Цейслер. Встреча на Эльбе
        Зима обосновалась в Сенишах, кажется, навсегда. Сугробы кое-где уже в мой рост, а от мороза хочется выть. Надев на себя всё тёплое, что у меня есть, иду на работу, служить.
        Слева от меня голый лес, который недавно был зелёным и шумным, пахнущим жизнью и совсем не страшным; справа - занесённый снегом город, в котором мне жить ещё целый семестр. Только с наступлением зимы ко мне пришло понимание того, что сослали меня далеко и надолго - того и гляди, начну «Искру» в подвале печатать…
        - Цейслер… это вы? - слышу я произнесённую шёпотом собственную фамилию.
        Останавливаюсь.
        - Леонид. Цейслер. Это же вы?
        - Вообще-то Алексей. Но это я, - говорю я, - с кем имею…
        - Извините. Рыжов Евгений Иванович. Вы меня, должно быть, не узнали… Я понимаю… я знаю, как я сейчас выгляжу, Алексей. Подойдите, пожалуйста, я не могу громко говорить.
        Я подхожу ближе и только тогда понимаю, что человек в инвалидной коляске, которого я поначалу принял за пациента больницы, которая неподалёку - это действительно профессор Рыжов, Евгений Иванович, хороший друг моего научного, и, как недавно выяснилось, известный бабник и пьяница.
        Да уж, узнать его непросто. Совсем непросто. Будто взяли и искусственно, как латунную болванку, состарили нестарого ещё человека до состояния ходячей мумии.
        Наклоняюсь к нему.
        - Евгений Иванович, как вы сюда попали?
        - Меня привезла сюда моя… э-э-э помощница. Это я её попросил. Она добрая. Глупая женщина, да хранит её провидение… теперь она куда-то ушла, кажется в аптеку или, может, ещё куда. Не помню, я задремал, - тут он кашляет так, будто из его лёгкого выбило воздушную пробку, - это всё детали, Алексей, закатите меня, пожалуйста, в здание. Я замёрз.
        - Конечно, конечно, Евгений Иванович, сию секунду.
        - Только с ручника меня снимите…
        Коляска подаётся легко. Я аккуратно буксирую Евгения Ивановича ко входу в филиал и по обледенелым ступеням затаскиваю внутрь.
        - Алексей, будьте так любезны, поставьте меня к окну, чтобы я её не пропустил, - срывающимся на сип голосом просит Рыжов, - она должна вернуться с минуты на минуту, я думаю.
        Я паркую его боком почти вплотную к батарее под подоконником. Они здесь совсем низкие, так что Рыжов может спокойно наблюдать за тем, что происходит за окном.
        - Может, вам что-нибудь нужно, Евгений Иванович? - спрашиваю я.
        - Ну, наглеть, так по крупному, - чуть бодрее отвечает он. - Могу я вас попросить раздобыть мне где-нибудь стакан горячего чаю?
        - О чём разговор, господи…
        Бегу на кафедру, на которой ещё никого нет, и возвращаюсь к Рыжову с кружкой чая и пакетом баранок.
        - Ой, это лишнее, я совсем не голоден. - Он протягивает к кружке сухую, желтоватого цвета, покрытую с тыльной стороны седыми волосами, кисть. - А что же вы себе ничего не взяли?
        - Да, как-то не сообразил…
        Рыжов пару раз кивает и начинает осторожно прихлёбывать из кружки, слегка покачивая головой. Движения его медленные и плавные, как у ленивца, точно он делает всё в полусне. Выпив с половину, он поворачивается к окну, и так долго, сощурив глаза, в него смотрит, что мне начинает казаться, будто обо мне он совсем забыл.
        - Про меня, небось, всякие гадости на кафедре говорили? - как бы невзначай говорит он.
        - Вы о чём? - не понимаю я.
        - Ну, что напился на старости лет и ноги себе переломал, да?
        - Да, Евгений Иванович, - признаюсь я, - именно так и говорили.
        - А ведь я не был пьян! Меня столкнули!
        - Как столкнули?
        - Да так, обыкновенно. Взяли двое под локотки и через перила… Думал, сдохну там, на лестничной площадке, но обошлось. Говорят, ещё легко отделался, мог бы и шею сломать.
        С удивлением смотрю на Рыжова. Первое, что приходит в голову - врёт старик. От стыда своего и позора. Кому охота признаваться, что по пьяни ноги переломал на девятом-то десятке! Хотя, с другой стороны, на кой чёрт такую историю выдумывать? Двое в подъезде старика через перила скинули! Бред какой-то!
        - А в вы милицию обращались? - спрашиваю я.
        Рыжов обречённо машет рукой.
        - Побойтесь бога, Алексей, в какую милицию! Я их и опознать-то не смогу. Темно ведь в подъезде было, хоть глаз выколи. Видимо, во всём доме электричество отключили - лифт тоже не работал, пришлось пешком подниматься. До пятого я дошёл спокойно, думал, сейчас домой приду, зажгу свечи и буду в темноте чаи гонять… а на шестом слышу, сверху разговор тихий, шёпотом. Я прислушался - ничего не разобрать, помню только, два голоса было: один высокий, другой чуть пониже. Потом всё стихло. Ну, я дальше пошёл. А между шестым и седьмым меня ласково так, с двух сторон о-па!
        «Надо же, он всё так хорошо помнит, даже то, о чём в тот момент думал. Если не врёт, то, скорее всего, он действительно не был пьян, - думаю я, - вот только кому понадобилось сбрасывать его с лестницы?»
        - А у вас ничего не украли? Кошелёк, деньги, ценные вещи? - уточняю я.
        - Нет, ничего. - Слабо мотает головой из стороны в сторону Рыжов. - Да и откуда у меня ценные вещи?
        - Может, вас перепутали с кем в темноте?
        - Может и так, - неуверенно говорит Рыжов, - а, может, и не перепутали.
        - В смысле?
        - Понимаете, Алексей, я почти уверен, что одним из этих двоих была женщина.
        - Женщина? Это, которая с высоким голосом?
        - Да.
        Я пытаюсь понять логику Рыжова, но у меня не получается.
        - Простите, а что следует из этого, что это была женщина?
        - А то, - Рыжов делает паузу, в которую умещается даже слишком много превосходства, - что женщина могла участвовать в этом деле только из мести.
        Смотрю в его тёмные, пронзительные глаза, и до меня медленно начинает доходить то, к чему он клонит.
        - Вы хотите сказать, что кто-то, а, точнее, какая-то женщина, решила вам отомстить таким вот способом, да ещё взяла себе в сообщники мужчину? Ведь, если я правильно понял, вторым персонажем был мужчина?
        Рыжов кивает.
        - И за что же, ещё раз простите, она вам мстила?
        И без того большие Рыжовские глаза удивлённо расширяются.
        - За обманутые надежды, за унижение, за боль, за стыд, в конце концов! За что же ещё брошенная женщина может отмстить мужчине?
        - То есть, это была ваша… любовница? - наконец доходит до меня. - Ну вы, Евгений Иванович, блин, даёте…
        - Я почти уверен, что это была кто-то из моих бывших, - небрежно роняет он, - только до сих пор не могу вычислить кто именно. Теперь вы понимаете, Алексей, почему ещё я не стал обращаться в милицию?
        Внимательно смотрю на Рыжова, а он смотрит на меня. С моей физиономии, должно быть, можно писать картину «Станиславский на премьере», поэтому Рыжов заявляет:
        - Вы мне не верите, Алексей, я зря. Не верьте своим глазам, поверьте моему слову. Я уже в том возрасте, когда не врут, даже самому себе, не то, что другим.
        Мне становится стыдно.
        - Извините, Евгений Иванович, - говорю я, - просто, понимаете, в это несколько трудно поверить…
        - Не извиняйтесь, я вас понимаю, - Рыжов плавно водит в воздухе рукой, словно дирижирует невидимым оркестром, - прекрасно понимаю…
        Рыжов надолго замолкает. Он снова всматривается в окно, за которым по-прежнему никого нет, только зима, да ветер.
        - Алексей, вы бывали когда-нибудь в урологической клинике? - неожиданно спрашивает он.
        - Бог миловал, Евгений Иванович, - честно отвечаю я.
        - Ну, так я вам расскажу. - Рыжов немного привстаёт в своём кресле. - Приходите вы туда, скажем, с нестоящим членом и жалобой на боли в низу живота. Вас приглашают лечь на бок, согнуть ноги в коленях и спустить штаны. Вы послушно ложитесь на кушетку, и очень скоро чувствуете в собственной заднице чужой палец. Это больно. То есть, если у вас всё в порядке с простатой, процедура не более чем унизительна, но уж если вы больны - это чертовски больно. Потом хозяин пальца, который только что отымел вас в задницу, даёт вам салфетку и говорит: «Пожалуйста, удалите остатки геля из ануса, одевайтесь и ко мне в кабинет». - Рыжов отхлёбывает из кружки и щурится, будто на солнце. - Там он, конечно, вам скажет: «Не волнуйтесь, я поднимал члены семидесятилетним!», но это всё чушь, и вы это очень скоро поймёте…
        - Евгений Иванович, зачем вы мне это всё рассказываете?
        - Я хочу, чтобы вы поняли, насколько это мерзко. Я ещё недавно мог сделать счастливой любую женщину, а теперь у меня между ног ни на что не годная верёвка.
        Я снова смотрю на него с удивлением.
        - Знаю, знаю! - хрипит он. - По глазам вижу. На ногах не стоит, а всё о том же. Так?
        - Ну, в общем, да… простите.
        - Говорю же вам, не извиняйтесь… я очень долго, безумно, мучительно долго думал над этим вопросом и только когда превратился в развалину, понял, всё дело в женщине!
        Я замечаю, что после этих слов у Рыжова натурально загораются, мгновение назад готовые потухнуть, глаза.
        - Женщина, Алексей, это не только и не столько источник наслаждения, - продолжает он, - женщина и есть сама жизнь! А раз она есть жизнь, то единственное, зачем нам с вами стоит существовать - эту жизнь поддерживать, прямо или косвенно. Ведь, никакой другой цели нет!
        - В смысле, продолжать род?
        - Не только, не только…
        Рыжов вдруг весь съёживается, словно от налетевшего холода, хотя никакого холода здесь и в помине нет; опускает голову, закрывает руками лицо…
        - Я бы всё отдал за… - шепчет он, - всё, что есть бы отдал…
        Рыжов начинает гулко, нехорошо кашлять.
        - Не волнуйтесь вы так, Евгений Иванович… - пытаюсь я его успокоить, - сейчас всё пройдёт.
        - …всё бы отдал, чтобы вернуть, чтобы туда снова попасть…
        Рыжов вдруг закрывает рот, будто сболтнул лишнего, и испуганно таращится на меня снизу вверх. Кашель его вдруг неожиданно проходит.
        - Куда попасть? - спрашиваю я.
        - Так, никуда, - говорит он, отводя глаза. - Это метафора. А вот скажите, Алексей, вам какие девушки нравятся? Мне, например, высокие блондинки. Или рыженькие, такие, лисички.
        - А я, знаете, недолюбливаю блондинок, - отвечаю я. - То есть, они не нравятся мне как класс. До такой степени, что у меня, страшно признаться, не было ни одной блондинки. Одни брюнетки.
        Рыжов смотрит на меня с неподдельным удивлением. Глаза его блестят, и во всём нем чувствуется, сменивший апатию, интерес к моим словам.
        - Тут вы не правы, - произносит он менторским тоном. - В блондинках есть что-то волшебное. Это же чудо - девушка с золотыми волосами. Богиня солнца… Если бы Энн была брюнетка, Кинг-Конг никогда в жизни бы в неё не влюбился, а напротив, порвал, как мавпа газету.
        - Как кто, простите?
        - Обезьяна, это по-хохлятски.
        - Понятно. А вот мне кажется, - тем же менторским тоном сообщаю я, - что блонди стали популярны исключительно по причине расположения к ним товарищей с юга, где, как известно, женщины со светлыми волосами не водятся…
        - Та-а-а-к, - растягивает Рыжов, - я никогда не интересовался, но позвольте спросить, Алексей, вы кто по этносу?
        - Я, Евгений Иванович, русский (Рыжов вопросительно поднимает брови) с небольшой неметчинкой, знаете, для экзотики…
        - Тогда, следуя вашей логике, можно предположить, что вам, как потомку тевтонских рыцарей, должны нравиться исключительно брюнетки…
        - …ну, да…
        - …или, хлеще того, азиатки…
        - …есть немного…
        - …а мне, соответственно, блондинки, поскольку я на достаточно большой процент, э-э, черножоп. Так?
        Все на кафедре знали, что у Рыжова какие-то не то цыганские, не то кавказские корни, за что говорила чуть смуглая кожа и чёрные пронзительные глаза, поэтому все разговоры о нацменьшинствах в его присутствии прекращались.
        - Я совсем не это имел в виду, Евгений Иванович, - спешу я оправдаться. - На самом деле, я уже размышлял о причинах этой моей странности и пришёл к выводу, что единственным оправданием может служить лишь то, что я ненавижу Мадонну. Просто терпеть не её могу, кошку драную. Даже в своих первых клипах, где эта шмара представляется в образе молодой оторвы, она не вызывает у меня ничего, кроме подкатывающего к горлу липкого комка.
        Рыжов усмехается еле-еле.
        - Не надо, не оправдывайтесь. Вы, безусловно, в чём-то правы. Каждому своё…
        Мне вспоминается Беляев, и всё то, что он мне наплёл про того, кто сидит теперь в инвалидной коляске рядом со мной.
        - И всё равно, что бы там не говорили, блондинки, если, конечно же, они натуральные, это что-то невообразимое, - снова, воспаряв духом, произносит Рыжов. - Вы, кстати, знаете, как отличить настоящую блондинку от крашеной?
        - Ну, есть только один способ - с готовностью отвечаю я, - сравнить цвет волос на голове и…
        - Правильно. Я вот за всю жизнь ни разу не ошибся, знаете, почему?
        - Ну и почему?
        - А же вам уже сказал, они - волшебные, они богини… - Рыжов замолкает на минуту, чтобы хлебнуть чаю и почавкать сухими губами, - но дело не только в этом. Вы можете мне не верить, но у меня было особое чутьё на женщин, а точнее, на женское тело и связанную с ним неразрывно - женскую душу. Я мог видеть сквозь одежду…
        Моё лицо, должно быть, снова являет собой образец вежливого скепсиса. Но я киваю головой в знак согласия. Пусть говорит. Может, ему от этого станет легче.
        - …раньше я думал, что схожу с ума, что это галлюцинации и прочее, но потом понял - просто, когда умираешь и твоя душонка вот-вот отчалит в небытие, ты начинаешь чувствовать души живых. Да, да! Я понял только недавно, что видя тела я касался их душ… душ молодых женщин. Только молодых! До старушечьей души добраться нельзя, потому что её попросту нет. Женщина ведь умирает очень рано, в сорок или чуть позже, когда её тело становится бесплодным, то есть вообще никаким. И всё - это смерть, женщины нет, её душа воспаряет ввысь, а на земле остаётся оболочка - портящая всем жизнь и воздух старуха…
        - А мужики, значит, отдают богу душу, когда перестаёт стоять? - уточняю я.
        - Именно, Алексей. Я в своё время, это было в семидесятых, чуть не умер. И сейчас, если честно, я опять при смерти.
        - Скорую вызвать?
        - Я не в прямом смысле… вы меня не понимаете…
        - Да нет же, Евгений Иванович, я вас понимаю, только, вот, как в таком случае получается, что можно достичь бессмертия, при помощи волшебных таблеток?
        Рыжов верхней частью тела продаётся ко мне, и я тоже наклоняюсь к нему. Его голос становится тихим и очень серьёзным.
        - Н-е-ет! - шипит он. - Таблетки тут не при чём. Нам надо делать своё дело, сеять, понимаете, сеять!
        - Сеять что, простите?
        - Семя, господи, чего же ещё! - Рыжов переходит на крик. - Моногамия - гвоздь в крышке гроба человечества, чёрт побери! Она вас всех погубит! Нельзя, понимаете, нельзя всю жизнь жить с одной женщиной!
        От неожиданности я выпрямляюсь и делаю шаг назад. Рыжов, застыв на секунду в положении, будто хочет подняться со своего кресла, опадает в исходное положение. Затем молча допивает остатки чая (всё, что не расплескал) и протягивает мне кружку.
        - Спасибо, Алексей, - говорит он, не глядя мне в глаза.
        - Может, лучше я отвезу вас на кафедру, а сам тут покараулю вашу помощницу?
        - Не надо на кафедру, - отвечает Рыжов твёрдо, - не хочу, чтобы меня видели.
        - Но там сейчас никого нет…
        - Всё равно не надо. Там зеркало, и вдруг зайдёт кто. - Он молчит немного, потом спрашивает: - Кстати, студентки мной интересовались?
        - Да, пару раз спрашивали.
        - Всего пару раз?
        - Ну, может, не пару, может больше, я не считал.
        - А кто, можете сказать?
        - Ну, я их не знаю, они не с моего потока… одна такая круглолицая, в очках…
        - Леночка Кольцова…
        - …а вторая - высокая, худенькая.
        - Ириша Красюк… - Рыжов неожиданно закрывает лицо руками и, кажется, плачет. - Всё бы отдал, всё, - шепчет он, - всё, что есть…
        Как на это реагировать, я не знаю. Плачь старика по ушедшей мужской силе вызывает жалость, но, более того, зависть или, скорее, ревность, поскольку целых две, вполне привлекательные (особенно первая) девицы, предпочли всем остальным (и, в том, числе мне) вот эту развалину в инвалидном кресле. Хотя, возможно, в том семестре он не был такой уж развалиной.
        - Простите меня, Алексей, не сдержался. Горько осознавать собственный уход. Я ещё не готов, понимаете? И Рыжов снова плачет, на этот раз, не закрывая лица.
        Слёзы текут по его тонкому прямому носу, морщинистым щекам, чуть отвисшей челюсти и небритому подбородку. Беспомощность - вот, каким словом можно было определить то, что я тогда вижу перед собой. Вот, оказывается, какая она…
        Отворачиваюсь к окну и вдруг вижу молодую женщину, которая, поминутно поворачивая голову, торопливым шагом двигается куда-то влево, в сторону церкви.
        - Евгений Иванович, по-моему, это за вами.
        Рыжов приподнимается на локтях.
        - Да, это она. У вас есть платок? Дайте, дайте скорее.
        Я даю ему свой носовой платок, и он начинает быстро вытирать лицо.
        - Будьте так добры, Алексей, постучите легонько, чтобы она нас заметила, - говорит он уже почти спокойно.
        Я барабаню по грязноватому стеклу костяшками пальцев. Женщина оборачивается на звук, близоруко щурится, и затем быстренько, быстренько семенит в нашу сторону. Через полминуты дверь распахивается, и она буквально влетает в помещение. Даже не бросив на меня короткого взгляда, женщина сразу бросается к рыжовской коляске.
        - Юджин, господи, куда же ты пропал! Я тебя везде ищу! Что это с тобой? Ты что, плакал? Дай, посмотрю, - кудахчет она, склонившись над Рыжовым, словно над маленьким ребёнком; вытирает ему лицо цветастым платочком, поправляет плед, как-то по-куриному хлопочет вокруг него. Рыжов стоически переносит заботу, иногда выговаривая:
        - Полно, Марго, полно… вот, познакомься, это Алексей, мой коллега. Он мне очень помог…
        Я спешу раскланяться и боком пробираюсь к двери, но Марго останавливает меня. Она начинает меня благодарить, а я говорю, что не стоит. Рыжов манит меня к себе длинным желтоватым пальцем. Я нагибаюсь.
        - Я вам сказал, что собираюсь уходить, - шепчет он. - Так вот, я могу остаться, если вы мне поможете, а потом, возможно, я помогу вам…
        Наши глаза вновь встречаются. Хотите знать, что я в них вижу? Страх и надежду, больше ничего. Через секунду я чувствую болезненный укол жалости, многократно усиленный собственным бессилием, какой испытываешь при виде родных тебе старых людей. Рыжов умирает, мне его невыносимо жаль, но что я могу для него сделать?
        - Вы согласны? - спрашивает Рыжов.
        - Всё, что угодно, Евгений Иванович, - в порыве жалости к нему отвечаю я, - но что я могу…
        - После, Алексей. - Рыжов гладит своей сухой ладонью мою. - Я позвоню вам на днях. До свидания…
        Теперь он снова спокоен, и в глазах его уже нет страха. Честно говоря, там вообще ничего нет, чернота одна.
        Ухожу, оставив их наедине.
        32. Алексей Цейслер. Спасти профессора Рыжова
        Рыжов позвонил мне на кафедру через два дня после нашей встречи, чем меня, по правде сказать, удивил. Во-первых, потому, что я за эти два дня успел про него основательно позабыть, а, во-вторых, из-за нехорошего чувства, кольнувшего меня тогда, в институтском предбаннике, будто я его больше никогда не увижу. О своём обещании ему помогать, я, разумеется, тоже забыл.
        Трубку взяла Стелла Иосифовна. Рыжов попросил меня и, когда я подошёл, велел, чтобы я называл его Александр Васильевич. Вероятно, не хотел, чтобы его узнали.
        - Да, Александр Васильевич, - ответил я в трубку. Давайте сегодня вечером. - Ничего, если я буду не один?
        Рыжов не сразу, но согласился.
        - Алекс, кто это был? - без интереса спросила Стелла Иосифовна.
        - Один преподаватель со второй кафедры, - начал сочинять я, - вы его не знаете, фамилия Сём… Семёнов.
        - Что-то голос у Александра Васильевича очень знакомый, - опять же без интереса отметила она, но развивать тему не стала.
        Мы с Мясоедовым явились к Рыжову тем же вечером. Он поселился на самой окраине, за железнодорожной станцией, в частном доме у крупной пожилой женщины с нездоровым красным лицом. Они с Марго заняли небольшую комнату без окон, но с газовой печкой.
        Меня Рыжов встретил хорошо, а вот с Мясоедовым у него вышел конфуз. Рыжов поздоровался с его протезом, хотя Мясоедов настойчиво протягивал ему левую руку. Вероятно поэтому в комнате, которую мы вчетвером заполнили совершенно - насколько она маленькая - долго висела неловкая тишина.
        Та, которую Рыжов представил мне как свою «э-э, помощницу» - Марго - оказалась миловидным созданием лет двадцати пяти с длинными рыжими волосами и волнующими формами. Рыжов многозначительно стрельнул на меня глазами, перехватив мой взгляд, блуждавший по её бюсту, после чего я стал изучать детские цветные каракули, которыми кто-то из квартирантов, а, может, и родственников хозяйки, декорировал стену. Мясоедов, убрав правую руку за спину, молча смотрел в пол.
        И тут Рыжов начал говорить. Спокойно, не торопясь, с небольшими паузами для лучшего понимания и усвоения материала, излагал свою версию своей жизни профессор Рыжов, Евгений Иванович. Он чуть покачивался взад-вперёд в своём кресле, а Марго, сама покорность, сидела на кушетке рядом и иногда, когда Рыжов начинал нервничать, поглаживала рукой его ладонь. Он ещё больше ослаб со времени нашей последней встречи. Руками почти не двигал - они плетьми свисали с его колен - говорил медленно и очень тихо, так, что мне и Мясоедову даже пришлось чуть податься вперёд, чтобы всё расслышать.
        Рассказ его продолжался долго, может час, а может, и все два. Время я перестал замечать после того, как Рыжов, закончив со скучным вступлением, будто фокусник из шляпы начал тягать одного за другим кроликов, да таких жирных, что мне на секунду показалось, будто я в пионерском лагере у костра, и слушаю рассказ вожатого об инопланетянах, которых он своими глазами видел прошлым летом в Темрюке.
        Многое в его повествовании казалось неправдой, но ещё больше он, похоже, просто недоговаривал. Его рассказ походил на описание спектакля рабочим сцены. Точнее, на разницу между тем, что мы, зрители, видим со своих мест, и тем, что видит он - рабочий сцены. Некоторые узловые точки действия у нас и у них, разумеется, совпадали (вероятно, потому что мы - зрители - ничего более этих точек и не наблюдаем), а вот то, что между, или, так сказать, за, для нас, зрителей, оставалось до сегодняшнего вечера тайной.
        Под неторопливый рассказ Рыжова я неожиданно без труда вспомнил один яркий эпизод из детства: как было мне года четыре, а, может три, и почему-то я сидел дома с бабушкой. Болел, наверное, поскольку дома сидел, а не в саду. Я увлечённо ползал по цветастому ковру в большой комнате и водил красной машинкой по лабиринту орнамента, словно по замысловатой гоночной трассе, как вдруг… Рюмки и фужеры в серванте заговорили первыми. Сначала негромко, еле слышно, а потом, не сдерживаясь, задребезжали во весь свой хрустальный голос.
        - Лёша, не подходи к серванту! - крикнула бабушка с кухни.
        Я и не думал к нему подходить (это было строжайше запрещено), я продолжал сидеть, как сидел, не потому, что испугался, а, напротив, потому что мне было интересно. Точнее, мой испуг тогда ещё не превысил интереса. Как заворожённый я смотрел на пляску фужеров, пока моё внимание ни привлёк тот факт, что тень от моей почти под ноль стриженой головы начала слегка перемещаться по ковру туда-сюда. Проводив её взглядом, я покачал головой ей вслед и посмотрел вверх: люстра о четырёх свисающих с квадратной деревянной рамы плафонах, которую отец привёз из Литвы, совершала у меня над головой сложное движение: плафоны, каждый со своей амплитудой, неторопливо вальсировали, а рама болталась, словно лёгкая лодочка в свежую погоду.
        Теперь я и не знал, на что смотреть: на дрожащие за стеклянными дверцами фужеры, на плавно раскачивающиеся плафоны или на медленно подползающую к краю полированного стола неземной красоты хрустальную вазу. Ба-бах! и белый-белый, искрящийся в электрическом свете «снег», засыпал мою скоростную трассу. Только тогда я шарахнулся из комнаты и в коридоре столкнулся с бегущей на грохот разбившей хрустальной вазы бабушкой…
        - Московское землетрясение семьдесят седьмого года было спровоцировано взрывом нашего изделия, которое находилось на глубине сорока пяти метров, - сказал Рыжов, - изделие располагалось таким образом, что энергия взрыва рассеялась ещё на подходе к городу. Пострадали только несколько зданий в городе Истра и храмовый комплекс в Новом Иерусалиме. К счастью, никто не погиб, но Илья всё равно этого перенести не смог. В тот же год он уволился из НИИгеомаша и больше никогда не возвращался сюда…
        Чувство, будто бы кто-то протёр запотевшее стекло тряпкой, и стало, наконец, видно, что там, за окном, не проходило. Наоборот, только усиливалось. Мне захотелось шлёпнуть себя по ляжке рукой и крикнуть: - «Мы тоже не шиком бриты! Были мы там у вас, в ваших катакомбах, кое-чего видали…» Только я этого не сделал. Я удержался. Мясоедов, как и я, не подал виду. Мы слушали Рыжова молча. Внимательно. Лично я, вспотел, не то от волнения, не то от печного жара. По спине моей и по ногам текли струи, от чего время от времени я ёрзал. Мясоедов сидел неподвижно, как фараон при входе в Карнакский храм.
        Мы замаскировали раскопки под пикник. На этом настоял Мясоедов. Он убедил меня в необходимости разумной конспирации, поэтому я несу водку и складной мангал, а он - шампуры, мясо и уголь. С другой стороны, может быть, не так уж Мясоедов и не прав - не хотелось бы, чтобы нас за этим занятием застал какой-нибудь старшина Дворников. Рыжов, разумеется, с нами не пошёл - он слишком слаб.
        Большую воронку мы находим сразу. Рыжов очень точно нарисовал нам её местонахождение, привязав к местным геодезическим ориентирам. К тому же она настолько огромна, что прекрасно видна даже основательно засыпанная снегом.
        Мясоедов, несмотря на мои протесты, лезет первым. Спрыгивает с края воронки вниз и, скатившись по склону, уходит почти по пояс в снег.
        - А здесь глубоко, - слышу я его недовольный бас. - Похоже, ваш коллега нам не наврал.
        Мясоедов с моей помощью вылезает из ямы, отряхивается, достаёт из рюкзака сапёрную лопатку и словно олимпийский огонь передаёт мне. Я берусь за шершавый черенок и вдруг очень отчётливо понимаю, что вот здесь и прямо сейчас начинается ещё один этап нашего приключения в этом странном городе, а, может быть, и новый этап моей жизни.
        - С богом, - совершенно серьёзно говорит Мясоедов.
        - К чёрту, - также серьёзно отвечаю я.
        Копать промёрзшую землю непросто. Лопатка тяжело входит в холодный грунт, который если и отковыривается, то мелкими смёрзшимися комками, а чаще, не отковыривается вовсе. Вообще, я плохо представляю, как таким маленьким предметом, более походящим на совок, нежели на лопату, можно делать большие дела. Я имею в виду большие ямы в земле. КПД этого ручного экскаватора крайне низок, большая часть энергии тратиться на сгибание и разгибание спины, да и производительность оставляет желать лучшего - на заострённом металлическом пятиугольнике умещается преступно мало земли.
        Мясоедов тем временем ведёт наверху кипучую шашлычную деятельность. Мангал уже собран и, кажется, заряжён углём, куски купленного вчера на базаре мяса, насажаны на коротенькие шампуры, 2 бутылки водки по горлышко закопаны в остатки снега.
        - Надо было лом взять, - кричит мне сверху Мясоедов.
        - Хороши бы мы были на шашлыках с ломом, - отвечаю я.
        Мясоедов хмыкает в ответ что-то невнятное и достаёт из рюкзака предмет, в котором я узнаю…
        - Ледоруб?
        - Я купил его на другой день после нашего с вами первого разговора, повинуясь, как бы это лучше сформулировать, очень странному порыву, - с неохотой поясняет Мясоедов, - на толкучке, у странного типа с бородой. Попробуйте, вдруг поможет…
        Он маленький - древко не больше сорока сантиметров в длину - и очень хорошо лежит в руке. Весу в нём, конечно не много, но стальной клюв - это то, чего мне сейчас очень не хватает.
        - Зовите меня Рамон, - говорю я и с размаху всаживаю его в мёрзлую землю.
        Через час работа продвинулась ненамного, несмотря на все мои жертвы. Всего-то, штыка на полтора в глубину, но копать становится легче. Земля уже не такая твёрдая и с трудом, но отколупывается большими кусками. Я снимаю куртку и воодушевлённый продолжаю ковырять.
        Когда я занимаюсь делом, подобным этому, почему-то всегда думаю о чём-то другом. Даже не думаю, а вижу перед собой это, другое. Должно быть, это защитный рефлекс сознания, ограждающий нас от последствий таких вот занятий, развивающих силу и интеллект. Тот же эффект, между прочим, наблюдается, когда мою посуду, или чищу картошку - видеоряд перед глазами всегда минимум в два слоя.
        Расковырянная мной земля уходит на задний план, а на переднем появляется город. Видится мне, конечно, не «Павловск холмистый», а, Москва - собирательный образ старых улиц, переулков и переулочков - желтокаменные наши барбаканы. Скучаю, должно быть.
        Работать ледорубом уже невозможно - слишком узкую и глубокую яму я выкопал. Она мне примерно по колено и, где-то, метр-полтора в диаметре. Я продолжаю своё дело лопаткой, сидя у этой ямы на краю. Это неудобно, но я уже привык. Если долго стоишь согнувшись, лучше не разгибаться вовсе.
        Наконец, лопата скребёт обо что-то твёрдое. Это может быть камень - тут их полно - а может, железяка какая-нибудь, я уже раскопал и передал Мясоедову на опознание две или три таких. Стараюсь окопать препятствие, но оно оказывается настолько широким, что мне никак не удаётся найти его границы. Проходит ещё минут двадцать, прежде чем из-под земли открывается кусочек кирпичной кладки. Расчищаю пространство вокруг показавшихся кирпичей и обнаруживаю что-то серое и очень твёрдое.
        - Бетон, - говорит Мясоедов, протягивая мне полный стакан. - Нашли.
        - Нашли, - повторяю я, и опрокидываю стакан в себя. Холодная водка кажется безвкусной, совсем как вода. Странное дело - я ничего не чувствую, ни радости находки, ни усталости, один голод. А Мясоедов тут как тут. В левой руке два дымящихся шампура и ещё один полный стакан.
        - Отсутствие одной конечности развивает способности оставшейся, - объясняет он.
        Жую шашлык и запиваю его водкой.
        Ещё через час мне всё-таки удаётся расколоть и выковырять верхние кирпичи. Они оказываются менее прочными, чем раствор, их соединяющий, образующий нечто вроде решётки, разломать которую, никак не получается. Мясоедов опять причитает о ломах, даже предлагает сбегать за одним в город, но я его останавливаю.
        Верное решение приходит не сразу.
        - У меня были в комплекте бетонобойные боеприпасы, - сообщает Мясоедов между прыжками, - но мне и в голову не могло прийти, что я сам буду работать в их качестве…
        Он так прыгает довольно долго, пока, наконец, кирпичи, которые снизу, а вместе с ними и куски раствора, один за другим начинают падать вниз. Из времени их падения, можно заключить, что высота (или глубина) подземного помещения под нашими ногами небольшая - метра два, два с половиной.
        В образовавшуюся дыру ничего толком рассмотреть невозможно. Мясоедовский фонарик освещает небольшой кусочек серого пола, на котором, кажется, нет ничего, кроме осколков выбитых мною кирпичей.
        - И видит око, да зуб неймёт. - Мясоедов пытается просунуть в отверстие ноги. Правая входит и левая тоже, но дальше никак. - Дырка, чёрт, маленькая. Сюда бы пацана…
        - Шире никак. Бетон очень прочный, даже не крошится, - говорю я. - Должно быть, высокий номер. Четыреста, а, может и все шестьсот. Но это уж точно творение рук человеческих…
        - Спасибо, молодые люди, мне вполне будет достаточно, - говорит голос сверху, который лично меня путает до смерти.
        Над нами, на краю воронки возвышается, как сидячий памятник, Рыжов, а из-за его головы выглядывает грустное личико Марго.
        - Я уверен, что пролезу туда, как в прошлый раз. Я просто обязан это сделать после того, как Марго дотащила меня досюда. Вы поможете? - Он протягивает вперёд обе руки.
        По очереди - сначала Мясоедов, потом я - мы выбираемся из ямы. Только теперь до меня доходит, каким именно образом Марго «дотащила» Рыжова до воронки - он сидит, вернее, сидел на санках, обычных детских, с высокой алюминиевой спинкой. «Да, есть ещё женщины в русских селеньях!» - с завистью думаю я про себя.
        На счёт «три» мы с Мясоедовым подхватываем Рыжова с обеих сторон под локти и тащим к воронке. Он повисает на нас и сучит ногами по замёрзшей грязи. Мы чуть поднимаем его, чтобы удобнее было нести (он очень лёгкий, килограмм сорок, не больше), и аккуратно спускаемся к неровному чёрному отверстию.
        «Что же мы делаем? - проносится у меня в голове. Куда мы его тащим? Он же умрёт там…» Но я продолжаю, как заколдованный двигаться вниз. Шаг за шагом. Сантиметр за сантиметром. Пытаюсь увидеть лицо Мясоедова, но тот смотрит себе под ноги.
        - Если случится так, как я рассчитываю, то я смогу выбраться оттуда самостоятельно, - вдруг, задыхаясь, начинает говорить Рыжов, - если же нет, - он обнажает фиолетовые у дёсен зубы, - считайте, что вы похоронили меня на месте боёв. Знаете, так раньше было принято… Константин Симонов и прочие… Не волнуйтесь. Юридически я всё оформил, у Марго все документы. Не сочтите за труд, господа искатели приключений, такова воля покойного.
        - Это убьёт вас, - спокойно говорит Мясоедов, но на его каменном лице я замечаю слёзы.
        - Я и так умираю, спросите Марго. Она - медработник, - пыхтит в ответ Рыжов. - Опустите меня вниз, прошу вас, у меня, вот, даже верёвка есть…
        Красная синтетическая верёвка, которую он принёс с собой, особого доверия у меня не вызывает - слишком уж тонка - но другой у нас всё равно нет. Обматываю ею Рыжова вокруг пояса, а в голове всё тоже: «Господи, что же я делаю!»
        Рыжов без труда пролезает в отверстие - он феноменально узок в тазу. Аккуратно опускаем его вниз. Мы держимся за конец верёвки все втроём, хотя достаточно было бы и меня одного. Вот он касается пола и неуклюже велится на бок. Сердце моё снова сжимается. Не в силах на всё это смотреть, я закрываю глаза, и горячие слёзы текут по моим деревянным от холода щекам.
        Наконец я чувствую, что верёвка, за которую я всё ещё держусь, два раза дёргается, что у альпинистов означает подъём. Открываю глаза. Рыжова почти не видно, в темноте угадывается только светлый овал его лица.
        - Алексей, не плачьте, - слышится снизу, - я ещё не умер.
        33. Алексей Цейслер. Куда уходят женщины?
        - Куда, вообще, уходят женщины? Чаще всего, конечно, к другим мужчинам. Тут всё вроде бы понятно - пересменка - но бывает, что женщины уходят просто так, в пространство, то есть, ни к кому. Страхи ли, непонимание ли собственных желаний и поступков, или же просто бытовой хаос в голове делают её легче семян одуванчика, и любой порыв ветра вырывает её из рук бывшего уже мужчины и устремляет в скитания по вакууму одиночества, пока, наконец…
        Лена захлопывает толстый, цветастый журнал.
        - Ну и кто такое мог придумать? - воздев правую руку к небесам, закрытым от нас потолком с потрескавшейся штукатуркой, спрашивает она, то ли меня, то ли саму себя, то ли никого вообще. - Наверняка, женщина! - Снова раскрывает журнал и внимательно всматривается в мелковатый шрифт в поисках фамилии автора. - Ну, точно: Таня Магритт, авторесса хренова!
        - Может, это псевдоним? - аккуратно интересуюсь я. - Говорят, для женских журналов пишут в основном мужчины.
        - Сто пудов, псевдоним, но написала, совершенно точно, баба, - Лена делает небольшую паузу. - Я хочу кофе, тебе налить?
        Я отрицательно мотаю головой - кофе я не хочу. Лена встаёт с кровати и босиком шлёпает на кухню. Из одежды на ней только мой растянутый свитер, который ей велик настолько, что вполне может сойти за не слишком длинное платье, какие были моде во времена, когда я заканчивал школу. В напрасных поисках чашки Лена скачет по кухне, пока ни обнаруживает её в раковине, среди горы немытой посуды. Накланяется. Нижний край свитера при этом ползёт вверх, сантиметр за сантиметром открывая чудесный вид. Весь внимания я приподнимаюсь на локте… В этот момент Лена таки извлекает искомое - жёлтую кружку с битлами - и в одновременно свободной рукой одёргивает свитер. Я снова валюсь на кровать.
        - На самом интересном месте! - вырывается у меня.
        - Чего ты там не видел? - с улыбкой спрашивает Лена.
        - Тебе не понять.
        Лена с грохотом ставит на плиту видавший виды чайник.
        - С одной стороны, это радует, что я тебе ещё интересна, - рассуждает она, - но с другой… это же неприлично, Алексей Германович, подглядывать за женщинами!
        - Не называй меня так, не люблю, - говорю я, - прибавляет лет десять возраста. Кстати, чего ты так завелась из-за этой статьи?
        - Терпеть не могу, когда такие вот авторессы искусственно усложняют собственную сущность, противопоставляя её мужской, с их точки зрения, примитивной.
        Неожиданно ко мне приходит, как мне кажется, интересная мысль.
        - А, хочешь, услышать мужскую точку зрения на вопрос взаимоотношения полов? - спрашиваю я.
        Ленины брови удивлённо ползут вверх.
        - Уж не ты ли мне её поведаешь?
        - Ни в коем случае - пироги пусть тачает сапожник - для этого есть специальные люди, точнее, одна местная… э… одиозная личность.
        - Кто такая?
        - Не такая, а такой. Некто Беляев.
        Лена задумчиво ковыряется в ухе мизинцем. Видно, что в голове у неё идёт мыслительный процесс - она пытается сообразить, знаком ли ей такой персонаж.
        - Не, не знаю, - заключает она. - И чем оно знаменито?
        - Да, в общем-то, ничем. Оно - местный фельдшер с претензией на звание народного философа. В промежутках между врачеванием читает лекции по вопросу взаимоотношений полов. Бесплатно. Сегодня как раз лекция - в семь.
        Лена хватает меня за левое запястье.
        - Без пятнадцати, - сосредоточенно произносит она, - а где лекция?
        - В доме культуры, в малом зале…
        - Успеем!
        Лена собирается феноменально быстро, по-военному. Сбрасывает мой свитер - ох-ох-ох, какой вид! - отыскивает где-то трусы, лифчик, колготки, майку, и всё это молниеносно на себя натягивает. Обалдевший от такого сверхумения, я молча за этим всем наблюдаю. Лена бросает на меня недовольный взгляд.
        - Ну и чего мы лежим? Подъём!
        Совершая над собой чудовищное усилие, встаю с кровати. И какой чёрт меня за язык дёрнул!
        Словно двое спешащих на вызов пожарных вываливаемся мы на улицу. После тёплого жилища холод поначалу незаметен, но не успеваем мы доскакать до угла дома, как становится ясно, что мороз прибавил градусов пять, а то и всё десять со вчерашнего дня. А я, например, без шапки.
        - Слушай, а холодно! - сквозь стук собственных зубов бросает мне Лена.
        - Да, должно быть, за день похолодало… или за ночь.
        Я пытаюсь понять, как могло выйти, что мы не заметили такого скачка температуры, и тут вспоминаю, что весь сегодняшний день и всю прошлую ночь провели дома, преимущественно в постели. От набежавших приятных воспоминаний мне на секунду становится теплее. «Вот это и называется, любовь греет», - думаю я. И тут мне неожиданно вспоминается Рыжов, вернее, как Марго толкала его по снегу. Затем яркой картинкой появляется перед моими глазами его тощая фигура, уходящая в чёрную дыру в земле, его влажные карие глаза… Я сбавляю шаг.
        - Ты чего? - спрашивает Лена. - Сдох?
        - Немного. Не спеши, без нас не начнут. Скажи лучше, только честно, брошенная женщина способна на убийство из мести?
        Лена останавливается.
        - Это ты к чему сейчас спросил?
        Я тоже останавливаюсь.
        - Так просто, в голову пришло… у меня такое бывает.
        - Честно тебе скажу, женщины способны абсолютно на всё, даже на то, до чего мужчины и додуматься-то не могут.
        Последнюю фразу Лена говорит с такой спокойной уверенностью, что хочется верить каждому её слову. И я верю.
        Наконец, мы у Беляева на лекции. Начали, разумеется, без нас, но мы не в обиде. Сидим на последней парте, где нас никто не видит. Через ряд - должно быть, самый великовозрастный слушатель, которого я приметил ещё в прошлый раз - лысый мужик за пятьдесят.
        - Есть один безотказный способ элегантно и без потерь свернуть роман, - вещает Беляев, - им пользуются в основном девушки, но для вас он тоже вполне приемлем. Всё очень просто - необходимо дождаться очередной ссоры, заявить, что вы друг другу не подходите, и всё такое, а после исчезнуть из виду минимум на месяц. Прошу обратить внимание, что ссоры надо именно дождаться, а не спровоцировать её самому, тогда по формальному признаку виновником разрыва будете не вы, а она…
        Как вы уже, наверное, поняли, сегодняшняя лекция посвящена тому, как надо закруглять затянувшийся роман. Я слушаю в пол уха, в смысле, в полголовы. Остальную половину заполняет своими комментариями Лена.
        - Честно говоря, я всегда так и поступала, когда хотела от кого-то избавиться, - говорит она, - сто раз так делала, и всегда срабатывало.
        - А я вот, ни разу никого не бросал, - признаюсь я, - но со мной так поступали не раз и не два.
        На Ленином лице появляется гримаса, выражающая крайнюю степень удивления, которое можно перевести примерно как: «Да ну?» или «Врёшь, собака!»
        - Ага, скажи ещё, что за всю жизнь ты переспал только с одной женщиной, - провоцирует она меня, а я, дурак, ведусь.
        - Это не так, - спешу оправдаться я, - я переспал с… - но слова почему-то застревают у меня в горле. Я замолкаю.
        - Ну, давай, колись. - Лена нетерпеливо треплет меня за рукав. - Сказал «б», говори и «лядь».
        - Шестнадцать, - после короткого подсчёта в уме, на выдохе говорю я.
        - Так, значит, шестнадцать, - Лена удовлетворённо потирает ладошки, - делим боевой счёт на число пи, отнимаем одну, получается примерно четыре. Маловато, конечно, Алексей Германович, но не смертельно.
        - Вообще-то, их было пять, - чувствуя невероятный стыд, говорю я, - считая тебя.
        - Йес! - Лена хлопает в ладоши, да так, что в её сторону оборачиваются недовольные слушатели. - Если ты не против, - шепчет она, - я не буду говорить, со сколькими молодыми и не очень людьми я имела близкие отношения. Идёт?
        - Идёт, - бурчу я.
        - Не сердись, дядя Фёдор…
        - Не сержусь я, просто…
        Лена мягко целует меня в щёку.
        - Какой же ты ещё ребёнок, Алексей Германович…
        В это время Беляев плавно переходит к случаю, когда роман закруглился без вашего на то согласия, то есть, когда его закруглила противоположная сторона.
        - Если же бросили вас, то знайте - её уже не вернуть! Запомните это, как «Отче наш». Никакие ваши попытки восстановить отношения не принесут ничего кроме нервотрёпки. Поверьте, гальванизировать этот труп не получится! Это основное. - Рыжов шумно прочищает горло. - Теперь о том, как перенести разрыв с наименьшими потерями. Главное в этом деле двигаться, во всех смыслах этого слова. Перебирать ногами - идти, шагать, бежать, дви-га-ть-ся! И ещё мозгами шевелить, также как ногами. Постоянно о чём-то надо думать, воображать, фантазировать, песни про себя бубнить, но только не о ней!
        - При всём идиотизме происходящего, - шепчет Лена мне на ухо, - приходится признать, что Беляевские выкладки по сути своей верны. Не настолько, конечно, чтобы моё мировоззрение начало совершать головокружительные кульбиты и сальто, как это иной раз бывало, но что-то всё-таки в его построениях такое есть.
        - Но что бы вы ни делали, - продолжает Беляев, - вас обязательно посетит одно, нет, целых два искушения. Первое - это сон. Вам будет хотеться спать, ведь во сне нет мыслей, нет ничего, чтобы напомнило вам о ней… и вам непременно захочется спать, заснуть надолго, и спать, спать, спать… но ведь всё равно придётся проснуться, а там она, будьте покойны! Первая же мысль будет о ней, так что сорок раз подумайте, прежде чем лечь на боковую. Второе, пострашнее будет, - Беляев делает паузу, - это - алкоголь (сдержанный смех в аудитории). В такие времена хочется употребить прямо с утра (смех всё громче), но нельзя!
        - Ерунда получается, товарищ лектор! - подаёт голос наш сосед через ряд. - Пить нельзя, спать тоже нельзя, куда ж тогда крестьянину податься? - И лукаво подмигивает нам, мол, как я его поддел!
        Аудитория начинает шуметь (на преподавательской фене «бродить»). Беляев высоко поднимает руку, и гул немного стихает.
        - Я же сказал, надо идти! Без сна и отдыха, без допинга и еды…
        Я приблизительно начинаю понимать тот механизм, действие которого так бездарно с точки зрения слушателей пытается объяснить этот крупный человек в лиловой блузе. Думаю (почти уверен), что именно он, механизм, погнал меня, куда глаза глядят, примерно год назад, после того, как жена мне пьяному среди ночи объявила об окончании наших с ней отношений.
        - …и ещё, не вспоминать последний разговор! - повышает до крика голос Беляев, - не было последнего разговора, слышите, не было!
        Ну, как это, не было… был, ещё как был. Длинный и путаный, как и все, должно быть, последние разговоры.
        Честно говоря, я ровным счётом ничего из её объяснений не понял, или просто уже забыл. Ни почему, ни куда, вернее, к кому, она от меня уходит, я так и не понял и сначала решил, что это один из её фокусов. Думал, сейчас она прекратит это всё, и мы пойдём домой, посидим, как обычно обсмеём всё на свете и ляжем преспокойно себе спать, а может и не спать, может, у меня даже ещё хватит сил на секс… но она опять начала говорить, опять сбивчиво и непонятно, перескакивая с одного на другое, из прошлого в будущее, из реальности в вымысел.
        Она говорила про мужчин, которые у неё были до меня, и от которых она ушла, про то, как надеялась найти во мне то, чего искала в ком-то там ещё, но так и не нашла, поскольку я большой, но ещё очень глупый и ничегошеньки не понимаю…
        С каждой минутой разговора мне становилось хуже. Хмель давил на усталые мозги, а откуда-то изнутри, от непонимания и беспомощности, змеёй начинала выползать злость. Я решил разом покончить со всем этим, и попытался её обнять, но она ловко вывернулась, как, наверное, не раз и не два выворачивалась из чьих-то других, домогающихся её рук.
        - Уходи, - сказала она и заплакала. - Я не могу с тобой жить.
        И я пошёл. Не помню точно куда, и уж совсем не помню, зачем.
        Вот так. Потом, конечно же, выяснилось, что у неё был роман с одним мужиком с работы, который зарабатывал в восемь раз больше меня (это она мне сказала). Разумеется, кроме зарплаты у него был богатый внутренний мир и цель в жизни и много чего ещё, коего у меня нет, и никогда не будет.
        Официально мы развелись через два месяца, и с тех пор я видел её только один раз - этим летом, в августе, недалеко от института. Представить не могу, каким ветром её занесло в наши края. Она была одна, но я не подошёл. Просто поглядел издалека и всё.
        Выглядела она прекрасно, должно быть, только вернулась из отпуска. Мне показалось, что она слегка похудела, или это просто загар придал её рукам и лицу некоторую худобу. Через пару минут она уехала на маршрутке в сторону Курского вокзала, а я остался стоять, там же где и стоял.
        - Эй, ты где? - Лена снова трясёт меня за плечо. - Кого вспомнил?
        «Какой смысл врать?» - думаю я.
        - Бывшую жену.
        - Понятно. - Лена делает паузу. - Если тебе интересно, я ревную.
        - Извини.
        - Извинения приняты. А твой Беляев неё так прост, как мне казалось вначале, и ещё, он нас заметил.
        Смотрю на лектора, и действительно, он нет-нет да бросит в нашу сторону изучающий взгляд.
        «Наверняка Лену рассматривает, - думаю я, - кобель старый».
        - Итак, сегодня нас с вами стало ясно, что представляет из себя процесс расставания, и с чем его едят, - говорит Беляев с интонацией, обычно означающей скорое завершение занятия, - разумеется, это не означает, что мы разобрали все возможные случаи, но, думаю, многое из того, что я вам сегодня рассказал, запросто может с вами произойти.
        Аудитория издаёт громкое синхронное «Ну-у-у-у». Беляев улыбается.
        - Разумеется, я никому из вас этого не желаю, но, как говориться, предупреждён - значит вооружён…
        - И очень опасен, - вставляет Лена.
        - …домашнего задания сегодня не будет, - продолжает Беляев, - но из этого вовсе не следует, что вы должны перестать упражняться в искусстве страсти нежной! Так что, вперёд, мои бесстрашные гоблины! Топите всех, кто попадётся вам на пути!
        В зале слышится смех и редкие аплодисменты. Широко улыбающийся Беляев театрально раскланивается. «Вот что ему было нужно, - думаю я, - артист погорелого театра» Аудитория ещё некоторое время аплодирует, а потом начинает одеваться.
        - Причём тут гоблины? - спрашивает меня Лена. - Я что-то пропустила?
        - Это его коронная фраза. Он всегда так говорит, - поясняю я. - У каждого преподавателя должна быть такая фраза, вроде фирменного знака.
        Лена очаровательно морщит лобик, словно пытается что-то вспомнить.
        - Подожди, подожди, а что ты нам на прощанье говорил?
        Мне становится стыдно.
        - Если вы не сделаете домашнее задание, ваш конец будет ужасен.
        - Точно! - радостно заявляет она. - Ты мне ещё таким строгим казался…
        «Господи, строгий, - думаю я, - как раздолбай, вроде меня, может казаться строгим!»
        По опустевшему залу медленно, будто боясь растрясти свои телеса, но уверенной походкой к нам движется господин артист, он же - лектор, он же - фельдшер Беляев.
        - Здравствуйте, здравствуйте, - басит он, - всегда рад видеть новые лица. Алексей, представьте мне вашу даму.
        Я поднимаюсь со своего места и пожимаю протянутую пятерню.
        - Представляю: Беляев, это Лена. Лена, это Беляев.
        - Очень приятно, - синхронно говорят они и смеются.
        Я тоже улыбаюсь - знакомство и впрямь вышло забавным. Беляев между тем приземляет свой зад на наш стол, закидывает ногу на ногу, одновременно извлекая из недр своей лиловой блузы пачку папирос. Открывает, предлагая нам - мы отказываемся - достаёт одну, продувает и эффектно прикуривает от невесть откуда взявшейся в его руке зажигалки.
        - Ну что, каковы ваши впечатления от моей лекции? - выпустив упругую струю дыма в потолок, спрашивает он.
        - Я уже как-то сообщил вам своё мнение по этому вопросу, - отвечаю я, - оно не изменилось.
        - С вами всё ясно, - Беляев вяло машет на меня свободной рукой, - а что скажет дама?
        - Дама скажет, что ей было интересно, - говорит Лена.
        Беляев благодарит её небольшим поклоном.
        - Знаете, я была как-то раз на подобных занятиях, только для девушек. Из всего, что там говорили, мне запомнилось только, что перед постелью девушка в первую очередь должна снимать туфли, а мужчина - часы.
        - Толковая мысль, - кивает Беляев. - Можно, я её сопру?
        - Прите на здоровье, - смеётся Лена, - не моё, не жалко.
        Беляев вновь раскланивается.
        - Возможно, это не моё дело, но что привело вас сегодня ко мне? - спрашивает он, обводя нас глазами. - Может, я могу чем-то помочь?
        - Сегодня утром Лене попалась статья в одном женском журнале, в которой говорилось о причинах, по которым женщины уходят от мужчин, - начинаю я.
        - И эта статья мне жутко не понравилась, - подхватывает Лена, - и когда я сказала об этом Лёше, он предложил мне послушать мужскую версию проблемы. Вот почему мы здесь.
        - Теперь понятно. - Беляев поднимает высоко вверх волосатые ручищи, и, немного поболтав ими в воздухе, опускает на бритый шар своей головы. - А я, честно говоря, думал, что вам нужна моя частная консультация по вопросу отношений полов. Иногда я оказываю такие услуги, так что…
        - Нет уж, спасибо, - прерываю его я, - всё, что мы хотели, мы уже услышали, кроме…
        - Кроме, собственно, причин, по которым уходят женщины, - завершает мою мысль Лена.
        Беляев слезает со стола и одёргивает блузу.
        - Если хотите знать моё мнение, - говорит он нормальным, то есть, не театральным голосом, - причина всегда одна, причём и у мужчин и у женщин - разрушенные надежды - а вот поводы всегда разные.
        - Вот это я и хотела от вас услышать! - Лена встаёт, подходит к Беляеву и совершенно неожиданно для меня (да и для него, думаю, тоже) целует в щёку. Потом разворачивается и идёт к выходу.
        - Прощайте, милый Беляев, вы со своей ролью справились, - бросает она через плечо. - Лёш, пойдём, скоро кино начнётся.
        Не глядя в глаза, жму Беляеву руку и выхожу из аудитории вслед за Леной.
        А в голове одна мысль: «Что бы это всё значило?»
        34. Алексей Цейслер. Восставший из…
        Из-за двери слышался звонкий женский смех. Не меццо-сопрано Стеллы Юзефовны, а лёгкий, невесомый почти что, мелодичный смех. Я был несколько удивлён и подумал, что сейчас открою дверь и увижу как Матвей Матвеевич, взятый в кольцо стайкой юных баловниц, пользуясь временным отсутствием супруги, не глядя подписывает лабораторные работы и домашние задания и раздаёт направо и налево зачёты, а баловницы, сгрудившись вокруг старика, благодарно хохочут над его плосковатым старорежимным юморком.
        Но увидел я другое. То есть, было в увиденном много схожего с предполагаемым - проказницы были налицо, задов пять - шесть, и хохотали они задорно, и стояли они плотным кольцом вокруг стола, только не Матвея Матвеевича, а моего собственного. Того, кто сидел за столом, за девичьими спинами видно не было, но я отчего-то был уверен, что там находится именно Матвей Матвеевич, и ещё удивился, зачем это ему понадобилось моё рабочее место.
        Я подошёл ближе и, встав на цыпочки, заглянул поверх ближней ко мне кудрявой головы. Прямо за ней я увидел спину и макушку седого человека в развесёлом полосатом костюме, который рассказывал что-то, вероятно, ужасно смешное, низким глуховатым голосом. Седой человек повернул голову, и я узнал знакомый стремительный профиль и немного прищуренные чёрные пронзительные глаза.
        - Алексей… Алексей Германович… вам плохо? - Голоса различных тональностей, среди которых выделяется один - низкий и глуховатый - окружают со всех сторон. Мне снится, что я, каким-то непонятным образом упал откуда-то в самый центр женского хора. Хористки и дирижёр участливо склонились надо мной и пытаются привести в чувство.
        - Боже мой, Алексей, да очнитесь вы, наконец! - вступает мужской голос и лёгкая пощёчина выдёргивает меня из забытья.
        Я вижу длинные волосы, свисающие сверху, затем немного покрасневшие озабоченные женские лица, затем вырезы на кофтах и блузках, в которых просматривается то, что англичане называют cleavage[17 - Ложбинка между женских грудей (англ.)].
        - Узнаю гусара, - говорит Евгений Иванович, помогая подняться, и усаживает меня на стул.
        У меня кружится голова. Я нормально, вроде бы устойчиво, сижу на своём стуле, но мне кажется, что вот-вот с него кувыркнусь. В поисках опоры рука натыкается на сильную, жилистую кисть, и моё шаткое равновесие восстанавливается.
        - Перефразировав одного страдавшего многодневными запорами генералиссимуса, можно сказать: «Какие нежные преподаватели у нас на кафедре сопромата!» - говорит Рыжов с деланным грузинским акцентом.
        Девицы хихикают. Стоят на безопасном для себя расстоянии полукругом и с интересом меня разглядывают, засранки. Это же, наверное, безумно интересно, когда преподаватель в обморок грохается.
        - Ладно, девушки, вам пора на занятия, в другой раз поболтаем, - выпроваживает их Рыжов, - завтра в десять, и не опаздывать.
        Девицы щебечут Рыжову всякую чушь на прощание и гуськом покидают кафедру. Проходя мимо меня, одна из них протягивает мне слетевшие во время падения очки, другая - мою папку с конспектами. Когда те поворачиваются к нам спиной, я замечаю, что в глазах у Рыжова разве что чёртики не скачут, пока он провожает взглядом до двери аппетитные девичьи зады.
        Рыжов перехватывает мой взгляд и улыбается.
        - Хороши, чертовки, ничего не скажешь! А вы, что же? Никогда раньше покойников живых не видали?
        - Прекратите, Евгений Иванович, не до шуток мне сейчас, голова очень тяжёлая, - отвечаю я. - И не надо на меня так смотреть.
        - Я просто проверяю, реагируют ли на свет ваши зрачки.
        - Очень смешно, Евгений Иванович! Знали ли б вы, как мне сейчас паршиво…
        - Понимаю, понимаю, - оправдывается он, - сам недавно, если помните, чуть коньки не отбросил. Закройте глаза и посидите так пару минут, сейчас всё пройдёт.
        Я послушно закрываю глаза и сразу же теряю ориентировку. В моей голове проявляется эффект, по алкогольной классификации известный как «вертолёт». Мне опять кажется, что я сейчас же упаду со стула, если не перестану держаться за Рыжовскую руку.
        - Расслабьтесь, - говорит Рыжов мне на ухо, - вы сейчас в полной безопасности.
        То ли его слова так убедительно на меня действуют, то ли ещё чего, но чувство опасности улетучивается, как и не было, и становится совершенно спокойно. Остаётся только лёгкая внутренняя качка.
        - Ну ладно, посмеялись, и будет, - шепчет Рыжов прямо мне в ухо. - Говорите.
        От неожиданности я открываю глаза. Рыжов уже напротив меня сидит на своём собственном столе и болтает ногами в воздухе.
        - Говорить что?
        Рыжов спрыгивает (именно, спрыгивает!) со стола и подходит ко мне.
        - Алексей, я, в некотором роде, ваш и вашего товарища, как его, Мясоедова, должник… с ним мы вопрос уже решили, а вот как быть с вами?
        - Боюсь, я не очень вас понимаю, Евгений Иванович, - говорю я. - Что значит, решили?
        - А я боюсь, понимаете, Алексей, - выговаривает он чуть ли не с укором. - Я с ним говорил сегодня утром. Он сейчас в больнице, забирает жену. А завтра утром мы все вместе пойдём, сами знаете куда.
        - Это куда?
        - На улицу труда, - передразнивает Рыжов, - неужели надо объяснять!
        Мне неловко за свою непонятливость, но всё равно, я, убей бог, не понимаю, о чём он.
        - То есть я завтра с вами куда-то иду? А без меня никак?
        - Совершенно никак! Без вас у нас в прямом смысле не хватит рук! - И Рыжов, весьма довольный своей шуткой, снова усаживается на парту.
        Я, напротив, встаю и делаю пару не очень уверенных шагов. Голова вроде бы чистая, но меня немного покачивает.
        - Простите, Евгений Иванович, - медленно выговариваю я, - но я всё же не до конца…
        - Ай, бросьте! - Рыжов машет на меня рукой. - Алексей, вы уже всё прекрасно поняли, просто боитесь себе в этом признаться… вы уже в деле, хотите вы этого или нет.
        Дверь на кафедру уверенно открывается и к нам заходит красивая молодая женщина в фиолетовом брючном костюме.
        - Юджин, что делают у тебя под дверью эти соплячки? - с порога заявляет она.
        - Марго, это мои студентки, мы же всё-таки в учебном заведении, - оправдывается Рыжов, - а-а-а, это Алексей, помнишь его?
        Я тоже поднимаюсь, чувствуя, что лучше бы я этого не делал.
        - Здравствуйте, - безразлично кидает она мне, даже не повернув головы в мою сторону, затем подходит к Рыжову и привычным движением берёт его под руку.
        - Не слишком ли долго для первого рабочего дня? - говорит она несколько мягче, - пойдём домой, Юджин.
        - Да, дорогая, сейчас пойдём. Мне только надо принять у Алексея дела, ему, должно быть, не терпится вернуться в Москву.
        - Да как вам сказать… - отвечаю я, - впрочем, извольте.
        Я достаю из папки конспекты, учебные планы, журналы групп и прочую муть, и протягиваю всё это Рыжову. Тот по-хозяйски убирает это всё в ящик своего (моего) стола и запирает его на ключ.
        - А у меня для вас тоже кое-что есть, - Рыжов хитро подмигивает. - Вот, почитайте на ночь.
        Ко мне в руки ложится набитая бумагами коричневая папка с гербом СССР наверху и надписью «Эксплуатационная документация внизу». Довольно тяжёлая.
        - Что это? - спрашиваю я.
        - Это чтобы вы вопросов поменьше задавали, - отвечает Рыжов и берёт Марго под локоть, - ну, а нам пора.
        Они чинно друг за другом выходят с кафедры, и я остаюсь на один. В руках у меня папка, в голове - пустота.
        35. Алексей Цейслер. Сим-сим, откройся!
        Идём так: направляющим Мясоедов с фонарём в руке, следом Рыжов, за Рыжовым - я. Между нами, на носилках, головой по направлению движения завёрнутая в несколько одеял и плащ-накидку жена Мясоедова, Света. Весу в ней, должно быть, килограмм пятьдесят, не больше, соответственно, по двадцать пять кило на брата, но всё равно тяжело.
        Идём уже час. Под ногами неровная и местами скользкая каменная поверхность, словно щедро удобренная подсолнечным маслом щербатая брусчатка. Кто-нибудь из нас периодически оскальзывается, и мы останавливаемся. Мясоедов часто оборачивается - боится, видимо, что мы уроним ценный груз - и на него натыкается Рыжов, из-за этого мы идём ещё медленнее.
        - Пожалуйста, прекратите оборачиваться! - не выдерживает, наконец, Рыжов. - Мало того, что вы мне мешаете, так, не дай бог, сами упадёте!
        - Виноват, самом собой выходит, - чётко отвечает Мясоедов, - больше не повторится.
        «Господи, вот уж „сапог“ так „сапог“! - думаю я, - когда же, наконец, привал?»
        Чтобы хоть как-то себя отвлечь я думаю о том, что почерпнул вчера вечером из рыжовской папки. Сказать по правде, почерпнул я немного - времени не было - так, пролистал, но суть, как мне кажется, уловил. Уловил так, что до отвратительности в эту ночь плохо спал, то есть, практически не спал, а только ворочался; утром по причине отсутствия аппетита не завтракал; и вот теперь тащусь неизвестно куда с комкастой, недоваренной кашей в голове.
        Впечатление от прочитанного у меня сложилось двоякое. С одной стороны, всё это очень интересно, но с другой…
        «Возможно ли такое? - думаю я, - может ли некая секта, или не секта, просто организация, существовать так долго и так счастливо, чтобы про неё практически никто (читай, совсем никто) слыхом не слыхивал?» Начинаю вспоминать, что вообще я знаю о сектах, и в памяти всплывают не вызывающие ничего кроме отвращения названия: «Хлысты», «Свидетели Иегова», «Адвентисты седьмого дня», «Белое братство», «Аум Сенрике», прости господи…
        «А ведь наверняка есть и другие, про которые я не знаю, и не я один… - думаю я. - Неужели, и эти, рыжовские, на самом деле того же поля ягоды? Стремятся к власти, портят простым смертным жизнь и заманивают в свои ряды слабых и психически неустойчивых сограждан?»
        Довольно долго рассуждаю я в таком ключе, пока ни доходит до меня, что есть в моих умопостроениях один пробел: секта сектой, древняя, старая, ни задушишь, ни убьёшь, но каким образом они Рыжова-то починили? Чёрт возьми, Холмс, как? В наше неспокойное время подобные проделки принято списывать либо на божественное вмешательство, либо на, сами понимаете, пришельцев из далёких галактик. Признаюсь, после того как вчера я своими собственными глазами увидел живого и здорового Рыжова Евгения Ивановича, то думал о всяком, даже о недостойном человека с высшим образованием. Было, каюсь. Потом, собравшись с мыслями, (и для очистки научно-технической совести) я рассмотрел все версии, какие только могли прийти в мою инженерскую голову: думал я и про подпольную медицинскую клинику по омоложению, и про источник какого-то, возможно, засекреченного лекарства, и про лечение холодом, и про чудо голодания, и радиоактивную мутацию не забыл, и чёрт знает про что ещё, но (прошу обратить внимание!) ни о каких инопланетянах я даже и не помышлял!
        Ну не верится мне в пришельцев, ну хоть ты тресни. Я же брежневский пионер, горбачёвский комсомолец, Стругацкие - мои папа с мамой, Булычёв - двоюродный дядя, и деды не подкачали: один - Ленин, второй - Дарвин. Такие, как я выросли на фантастике, но в «настоящих» пришельцев поверить не в силах. Не дано нам. А вот в сказки мы верим охотно, потому-то и процветают на просторах нашей родины продавцы живой воды и молодильных яблок. Но это я так, к слову…
        Неожиданно ноги мои разъезжаются в разные стороны, и мы с Рыжовым грохаемся прямо на ценный груз.
        - Осторожно! - орёт Мясоедов.
        От досады и боли я не сдерживаю себя в выражениях. Рыжов тоже матерится по чёрному. Поднимаемся и идём дальше. Мясоедов, разумеется, своего слова не держит и оборачивается назад; Рыжов поминутно же на него натыкается.
        - Всё, так больше нельзя! - кричит Рыжов. - Давайте отдохнём!
        - Принимается, - устало отвечает Мясоедов, - привал.
        Аккуратно ставим носилки на камни и сами валимся рядом. Мясоедов выключает фонарь, и наступает темнота. Некоторое время мы сидим молча, слышно только наше тяжёлое дыхание.
        - Евгений Иванович, долго ещё? - спрашиваю я.
        - Думаю, ещё столько же, - отвечает он. - Или чуть меньше. Не волнуйтесь, самое тяжёлое уже позади, скоро будет идти гораздо легче.
        - Гораздо легче, это за дверью? - подаёт голос Мясоедов.
        В ответ раздаётся одобрительный присвист.
        - Вы и про дверь знаете! Молодцы!
        - Мы только не знаем, кто нам её открыл, - виновато говорит Мясоедов, темно было.
        - Ничего, скоро узнаете, - смеётся Рыжов, - тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.
        Я слышу, как он поднимается, как хрустят его суставы.
        - Идём дальше, - не то спрашивает, не то командует он, - время дорого.
        Я киваю головой, прекрасно понимая, что мой жест никто не увидит.
        У металлической, той самой, без ручки и петель, которую мы так бездарно пытались высадить с Мясоедовым, двери мы оказываемся через час с небольшим. Освещённая мощным мясоедовским фонарём, она выглядит ещё неприступнее, чем в прошлый раз. Один только бог знает, как мы дошли.
        - Что дальше? - Мясоедов наводит фонарь на нас с Рыжовым. - Мне постучать?
        - Не стоит, - отзывается Рыжов, - должны так открыть. Они знают, что мы здесь. Уберите фонарь.
        - Виноват. - Мясоедов направляет фонарь в пол. - Не понял, то есть как, знают? Они нас слышат?
        Рыжов отрицательно мотает головой.
        - Знают. Но для соблюдения формальностей можете сказать: «Сим-сим, откройся!»
        - Сим-сим, откройся! - громко, видимо, не оценив тонкого рыжовского юмора, произносит Мясоедов.
        Дверь распахивается, как и прошлый раз - внезапно. Лёгкая судорога, вызванная исполнением ожидания, пробегает у меня от головы до ног и обратно. Хочется сесть, но некуда, поэтому я просто приваливаюсь к ближайшей стенке. Мясоедов, похоже, испытывает нечто подобное, поскольку у него вырывается негромкое «О-о-х».
        В дверном проёме чернота. Мясоедов медленно, будто в том килограммов десять, поднимает фонарь, и мне становятся видны сначала сапоги, затем шинель, ремень, портупея, пуговицы, морда кирпичом и, наконец, шапка с кокардой.
        - Ваши документы! - раздаётся из всего этого, вместе взятого.
        Сердце моё добирается до пяток быстрее, чем в голове успевает сложиться картинка мести старшины Дворникова. Даже когда я понимаю, что передо мной не Дворников, а кто-то другой, почему-то широко улыбающийся, маленький, с детским лицом.
        - Руслан, нельзя так пугать честных людей, - выговаривает Рыжов милиционеру, - вы поймите, милицейской формы боятся только порядочные, законопослушные люди. Собственно, поэтому они и являются законопослушными и порядочными. Преступники же ни вас, ни вашей формы не боятся…
        - Виноват, Евгений Иванович, - совсем по-детски отвечает милиционер, - я думал, будет смешно.
        «Охренеть, - думаю я, - я тут чуть в штаны не наложил, а этому дебилу смешно».
        - Шутка удалась, - мрачно заявляет Мясоедов.
        Мы все поворачиваемся к нему.
        - У нас больной, вернее, больная, - говорит он ещё мрачнее. - Вы нас пропустите?
        - Разве открытая дверь не является ответом на ваш вопрос? - слышится глуховатый голос у Руслана из-за спины. - Это, кстати, означает ещё и то, что вам самим придётся отвечать за свой сегодняшний поступок. Вернее, за его последствия.
        Руслан исчезает в темноте, и в луче мясоедовского фонаря появляется некто маленький, с бородой, в смешной шапке. Его внешность рождает у меня в памяти какие-то неясные ассоциации, но вспомнить, где я его видел, не получается.
        - Рад лицезреть вас в добром здравии, Евгений Иванович, - говорит он, - представьте мне ваших друзей.
        - Охотно. - Рыжов делает шаг в сторону, чтобы нас с Мясоедовым было лучше видно. - Знакомьтесь, Мясоедов Дмитрий… простите, как вас по батюшке?
        - Михайлович, - говорит Мясоедов, снимая с головы офицерскую ушанку, - можно просто Дмитрий.
        - Как скажите. Дмитрий - офицер, бывший лётчик. А это. - Рыжов рукой показывает на меня. - Цейслер Алексей Германович, мой коллега, преподаватель.
        - Вы забыли мою жену, - с горечью в голосе говорит Мясоедов.
        - Простите, ради Христа. - Рыжов поворачивается к «ценному грузу». - На носилках жена Дмитрия - Светлана. Собственно, мы здесь из-за неё.
        - Понятно, - подаёт голос маленький с бородой, - меня звать Лаврентий, я - временно слежу за нашим маленьким миром. Сорванец в погонах, который вас напугал - мой правнук, Руслан. Сейчас мы пойдём внутрь, я вас провожу. Думаю, что Евгению Ивановичу и вам, Алексей, там делать нечего. Мы с Русланом справимся сами. Идёмте, Дмитрий, смелее…
        Только после того как он сказал слово «Лаврентий», я, наконец, вспоминаю, где же я видел этого странного персонажа, вспоминаю его каракули и разговор в ресторане и Лену, и всё, что было потом.
        - Значит, вы у нас, Евгений Иванович, бог, - говорю я Рыжову, когда мы, проделав долгий путь назад, до дыры, вылезли из её и теперь медленно движемся по тёмному зимнему лесу в сторону города.
        - Да, - запросто отвечает он и смеётся, - бог, очень приятно, бог.
        - А вы, простите, бог чего? Или вы - бог, просто бог?
        Рыжов меняется в лице.
        - Не понимаю, чем вызван ваш сарказм. Вы же всё прекрасно понимаете. Слово «бог» в данном случае лишь фигура речи.
        - Извините, я не хотел вас обидеть, - спешу оправдаться я. - Скажите, а вы действительно бессмертны? Вы никогда не умрёте?
        Рыжов усмехается.
        - А я-то думал, вы как учёный в первую голову спросите: «Как это всё работает?»
        Мне становится немного неудобно, будто меня уличили в чём-то непотребном.
        - Не издевайтесь, Евгений Иванович, я - не учёный, - говорю я. - Ладно, как это работает?
        Рыжов усмехается снова.
        - Честно сказать, не знаю, Алексей. Радиационный фон, температура, давление, влажность, напряжённость электромагнитного поля там совершенно обычные, в пределах нормы. Как везде, в общем. Илья, то есть, Илья Михайлович Щетинкин пытался в своё время этот вопрос с наскока расколоть, но у него ничего не вышло.
        - Илья Михайлович? - вырывается у меня. - Он, что, тоже?
        - Это я - тоже, - отвечает Рыжов, - и не кричите так. Если бы ни Илья, не гулять бы мне с вами сегодня под одной Луной. А, возвращаясь к теме нашего разговора, могу лишь предположить, что это следствие неизвестного нам пока физического явления, то есть, чего-то, что мы ещё не можем даже померить. Во всяком случае, я привык относиться к этому именно в таком ключе, и мне комфортно. Разумеется, я вам свою точку зрения не навязываю, пока отсутствует теоретическая база можно верить во что угодно, хоть в старика на небесах…
        - Или в пещере, - вставляю я.
        Рыжов смеётся.
        - Совершенно верно, Алексей, можно и в него.
        - Кстати, кто он? Уж не святой ли Лаврентий, часом?
        - Ну, что вы, нет, конечно! - отвечает сквозь смех Рыжов. - Вы переоцениваете его возможности, но он действительно персонаж из бывших. Я бы даже сказал, из очень бывших. Теперь проповедует здесь помаленьку, да ещё, как вы видели, взял на себя обязанности сторожа. Добровольно.
        - Могу я спросить, зачем?
        - Сторожить или проповедовать?
        - И то и другое.
        - Думаю, всё ещё ищет смысл жизни, - Рыжов разводит руками, - но, похоже, никак не может найти.
        - А вы, Евгений Иванович, я так понимаю, его уже нашли.
        Рыжов из весёлого собеседника моментально становится серьёзным.
        - Я - да, - говорит он.
        - И в чём же он, позвольте спросить?
        - А я вам уже сказал, тогда, в коридоре. Извините, но повторять не буду.
        Я с трудом, но всё же вспоминаю, о чём мы говорили с ним тогда, как он выразился: «в коридоре».
        - Так неужели в этом и есть…
        - В нём, в нём, - раздражённо перебивает Рыжов, - и не будем об этом.
        Я понимаю, что необходимо сменить тему, иначе…
        - Евгений Иванович, а вам никогда не приходило в голову, что держать это место в тайне несколько неэтично, тщательно подбирая слова, говорю я, - может, стоит открыть его для всех, ведь это спасёт… это же спасёт жизни многим людям, неизлечимым больным, старикам…
        - Счастье для всех?
        - Ну да… а что?
        Рыжов бросает на меня цепкий взгляд.
        - Как бы это сказать… Вы, Алексей, рассуждаете, словно положительный герой дамского романа. Лучше представьте, сколько людей погибнет в борьбе за это место, если, не дай бог, о нём станет известно. За право обладать таким благом неминуемо начнётся война, которая погубит миллионы человеческих жизней. Этого, кстати, очень боится Лаврентий. Он и дверь эту дурацкую поставил, хотя, на мой взгляд, она только привлекает лишнее внимание. Если вам интересно, то он и пещеры рванул. Ну, не сам, разумеется, а вместе со своим внучком придурочным.
        - Пещеры? - не понимаю я. - Наши пещеры?
        Рыжов снова улыбается.
        - Вы, Алексей, похоже, совсем прижились здесь, раз называете их нашими. Повторяю: пещеры подорвали Лаврентий с Русланом.
        - Но зачем?
        Рыжов пожимает плечами.
        - Чтобы никто более туда не залез, больше незачем.
        - Идиоты, они же нас чуть не убили…
        - Ну, так не убили же, - смеётся Рыжов, - а насчёт идиотов, тут вы, наверное, правы.
        От мысли, что мы могли остаться с Мясоедовым в этих пещерах навсегда, мне становится дурно.
        - Господи, ну какие же идиоты! - сокрушаюсь я.
        - Вот, а вы ещё предлагаете туда доступ открыть!
        - Но есть ведь на свете и порядочные люди, - пытаюсь возразить я, - если они смогут взять контроль за раздачей слонов, то, может быть… ну, вы понимаете.
        - Нет, Алексей, - делая ударение на слове «нет», говорит Рыжов, - желание единолично владеть обозначенным благом пересилит все возможные морально-этические соображения, и вчерашние агнцы станут козлищами. Хочу вам напомнить, что у людей принято убивать и за меньшее.
        - А разве тот факт, что до сих пор сие знание не попало в руки плохих людей, не опровергает ваши слова?
        Рыжов смотрит на меня с нескрываемым удивлением.
        - А почему вы решили, что носители знания добрые? Почему вы думаете, что я, например, добрый человек?
        Теперь я удивлённо смотрю на Рыжова.
        - Вы же спасли жену Мясоедова. Это бесспорное проявление доброты.
        - Во-первых, не спас, а оказал посредническую услугу, - начинает загибать пальцы Рыжов, - во-вторых, это было сделано в знак благодарности за собственное спасение, и, в-третьих, чем больше я об этом думаю, тем более склоняюсь к мысли о том, что это было с моей стороны проявлением глупости.
        - Это почему ещё, Евгений Иванович?
        - По вышеуказанным причинам - всё больше людей хранит нашу тайну… Моё личное мнение, чем меньше людей осведомлены, тем лучше для всех.
        - И, в первую очередь, для вас, - не без яда уточняю я.
        - Поверьте, и для вас тоже.
        - И всё равно мне кажется, что с моральной точки зрения необходимо сообщить об этом общественности.
        - Ах да, мораль… - Рыжов беспокойно теребит рукой волосы на затылке, от чего шапка сползает ему на глаза. - Давайте, Алексей, разберёмся. Допустим, вы и ваш дедушка имеете возможность жить вечно, и вам никогда не придётся испытать ужасного чувства утраты и всего, что с этим связано. По-вашему, это хорошо?
        - Конечно, хорошо, - отвечаю я. - Чего в этом может быть плохого?
        - Разумеется, ничего. Но как же другие? У них тоже есть дедушки, и они тоже не хотят умирать. Держать такое знание в тайне от общественности - аморально, а, наоборот, в высшей степени нравственно допустить до него всех и каждого.
        - Именно так, и обязательно бесплатно, - подтверждаю я.
        Рыжов удовлетворённо потирает руки.
        - Волшебно. Представим, что открыт публичный и бесплатный доступ к известному нам с вами благу, и за всем этим установлен бескровный и неподкупный контроль «хороших». В порядке общей очереди, килограмм счастья в одни руки, и, глядишь, через некоторое количество времени все больные вылечены, все старики, так сказать, омоложены, а кто ещё нет, то непременно будут. Все живы-здоровы-счастливы, ура-ура. Алексей, а что же дальше? Вы когда-нибудь задумывались, что произойдёт с нашей страной, да и со всей планетой, если люди на ней перестанут болеть и умирать?
        - Перенаселение, надо полагать.
        - И к чему оно приведёт?
        - К войне.
        - Вот именно, хотя с моральной точки зрения подкопаться здесь не к чему.
        Мне становится грустно. Я прекрасно понимаю, что Рыжов не прав, что должно быть какое-то решение, но найти его быстро не получается.
        - Что молчите? - интересуется Рыжов. - Решение ищите?
        - Ищу, да не нахожу.
        - И не найдёте. К сожалению, добро и зло вещи сугубо индивидуальные - общий знаменатель встречается только в арифметике - для одних оно добро, а для других, несомненное зло. Да ещё эта мораль, которая, как известно, зависит от. Даже самое ужасное с нашей точки зрения преступление можно без труда оправдать какой-нибудь там моралью.
        - Вы про фашизм, Макдональдс и инквизицию?
        Рыжов кивает.
        - Так что же делать, Евгений Иванович?
        - Ничего.
        - В смысле?
        - В прямом. Ничего с этим не надо делать, в вашем понимании ни хорошего, ни плохого. Просто жить и всё. Ну и, разумеется, помалкивать в тряпочку. Кстати, вы прочитали то, что я вам дал?
        - Большую часть.
        - Тогда вы знаете, что раньше такие, как я, объединялись для какой-то общей цели, но потом общая цель, как правило, сначала распалась на множество частных, а потом и вовсе вырождалась, потому что перед физическим бессмертием все прочие цели одинаково ничтожны. Всё остальное - чушь, ерунда, пшик! Есть только ваша конкретная жизнь, и хорошо только то, что необходимо для её поддержания.
        Непонятно с чего я понемногу начинаю чувствовать злость по отношению к моему самодовольному собеседнику.
        - Допустим, вы правы, - говорю я. - Непонятно только одно: что потом делать с бессмертием, с этой, извините, вечной жизнью?
        - Вечная жизнь, Алексей, нужна для того, чтобы умереть тогда, когда тебе этого захочется, - спокойно, даже несколько расслаблено, отвечает Рыжов.
        - Вам, как я понимаю, ещё не захотелось?
        Рыжов останавливается и смотрит на меня, не отрываясь. Взял, можно сказать, на прямую наводку. По выражению его жутких глаз я понимаю, что он всего меня прекрасно насквозь, как баб своих сейчас видит и всё про меня, подлец, знает. Что я чувствую, о чём думаю…
        - Мне, Алексей, ещё не захотелось, - говорит он и отводит глаза, - но я не исключаю, что когда-нибудь захочется. Правда, сейчас я в этом не уверен.
        Я молчу. Должно быть, слишком красноречиво. Рыжов, покачав седой головой, заключает:
        - Понимаю, понимаю. Только помните, доброта, она иногда хуже воровства.
        Дальше мы идём молча. Не знаю, как Рыжову, а мне говорить совершенно не хочется. Всё, что можно было сказать ему, я сказал, всё, что хотел услышать - услышал. В тишине выходим на окраину города. По мере нашего продвижения вглубь мрачные покосившиеся избушки сменяются избушками каменными, те - уже не избушками, а домами двух и даже трёхэтажными, последние - советскими коробками. Вот, наконец, и центр. Доходим до церкви и сворачиваем налево, к общаге.
        Недалеко от главного входа, в жёлтом свете зажжённых окон я различаю знакомую фигуру в чёрном. Делаю приветственный взмах рукой, но Лена не реагирует. Вспыхнувшая секунду назад радость встречи мгновенно гаснет и сменяется нехорошим предчувствием, когда я замечаю, что Лена внимательно, и как-то не по-доброму, всматривается в лицо моего спутника.
        - Здравствуй, Алёна, - говорит Рыжов, - давно не виделись.
        36. Алексей Цейслер. Финал апофеоз
        - Алёна, ты чего не здороваешься? Забыла?
        Лена переводит ошалелый взгляд с Рыжова на меня.
        - Ты с ним?
        - В каком-то смысле, - отвечаю я, - мы…
        - Мы коллеги по работе, - заканчивает мою мысль Рыжов, - служим на одной кафедре. А вы, я так полагаю, знакомы…
        Смотрю на Рыжова, потом на Лену, потом снова на Рыжова. Никогда не относил я себя к тугодумам, но тут какой-то дикий ступор сковывает мой мозг. Никак не могу понять, что происходит.
        - Так вы, значит, тоже? - только через несколько долгих, невыносимо долгих секунд проговариваю я. - И когда только успели?
        - Алексей, я думал, вы понятливее, - говорит Рыжов, - мы с Алёной были знакомы раньше. В Москве.
        - В Москве-е-е-е…
        - Да, в Москве-е-е-е, - передразнивает меня Лена. - Дошло, наконец. Ты хоть знаешь, кто рядом с тобой стоит?
        - Он знает, - говорит Рыжов, - но… но какое это имеет значение? И вообще, что ты здесь делаешь?
        - Я? - Лена поворачивается к Рыжову. - Я здесь живу, а что здесь делаешь ты? Ты же…
        Лена осекается на полуслове и замолкает.
        - Всё ясно. - Рыжов делает маленький шажок в сторону, одновременно вынимая из карманов руки. - Вообще-то я практически не сомневался в том, что это сделала ты, просто я никак не мог заставить себя в это поверить. Зачем, можешь объяснить?
        Лена молчит. Но на её лице нет ни грамма раскаяния, только какая-то дикая, степная злость.
        - Я всё понимаю, - не меняя тона, продолжает Рыжов, - расстроенные чувства, оскорблённая невинность, но ты же меня чуть не убила. Я если бы я умер там, ты бы смогла с этим жить?
        - А ты, можешь с этим жить? - со злостью в каждой букве произносит Лена. - Когда остальные умирают?
        - Каждому своё, Алёнушка… - разводит руками Рыжов.
        - Ах ты, сука!
        И Лена по-женски неуклюже, наотмашь лупит Рыжова по лицу. Срубленной головой Рыжовская шапка валится в сугроб, самого Рыжова качает в сторону, но он ловко выравнивается и по-боксёрски уходит в глухую защиту, так что следующий Ленин удар цели не достигает и приходится по рукам.
        - Гадина! - кричит Лена и пускает в ход ноги. Высокими и зубастыми своими сапожищами на шнуровке, которые всегда наводили меня на мысли о женском доминировании, дубасит она профессора Рыжова по его худым ляжкам. К такому повороту боя профессор, судя потому, как неумело он пытается прикрыться согнутой в колене ногой, не готов. Лена же, напротив, наносит удары, насколько я могу судить, достаточно профессионально. «Где, интересно, научилась?» - думаю я.
        - Алексей, помогите же мне! - стонет Рыжов. - Я один с ней не справлюсь!
        - Да! Помоги ему! - не унимается Лена. - Предатель!
        Ленин крик приводит меня в чувство. В один прыжок я оказываюсь у Лены за спиной, хватаю её в охапку, отрываю от земли, но она всё же успевает напоследок лягнуть Рыжова в его профессорский пах. Судя по тому, как охает и прыгает на месте после удара последний, весьма удачно. Не размыкая объятий, поворачиваюсь к подбитому Рыжову спиной, и только тогда опускаю Лену на землю. Она дёргается, пытается высвободиться, а когда понимает, что из этого ничего не выйдет, топчет мне ноги. Сапогами.
        - Успокойся, прошу тебя, - перескакивая с ноги на ногу и стараясь не терять самообладания, говорю я ей прямо в ухо, - успокойся, давай поговорим!
        - Пусти, гад! - шипит она в ответ.
        - Успокоишься, тогда отпущу.
        Лена делает вид, что подчинилась, на секунду затихает, я - дурак - на это ведусь, ослабляю хватку и тут же огребаю слева ледяную пощёчину.
        - За что, чёрт?
        - За всё хорошее! Ненавижу тебя! - кричит Лена и наградив меня ещё одной пощёчиной, на этот раз справа, убегает в темноту.
        - Я-то тут причём! - кричу я ей в след.
        «Почему я не бегу за ней? - думаю я. Ведь, по идее, должен. Догнать, остановить, успокоить, упасть перед ней на колени…» Но я не двигаюсь с места. Стою. Словно вмёрзший в арктический лёд «Челюскин».
        - Но какова стерва, - сзади снизу подаёт голос Рыжов.
        - Ещё одно слово, и я завершу то, что начала Лена, - на последних каплях терпения выдаю я.
        - Как можно, Алексей, вы же добрый…
        Не знаю, что меня удерживает меня оттого, чтобы влепить Рыжову, что называется «с ноги». Должно быть его возраст.
        - Раз передумали меня бить, помогите, хотя бы подняться, - просит он.
        Я протягиваю ему руку, и тот, крепко за неё ухватившись, встаёт на ноги.
        - Здорово она мне врезала, - на выдохе произносит он, - прямо по помидоркам. А вам, я вижу, тоже досталось.
        Смотрю на него непонимающе.
        - У вас нижняя губа разбита, - поясняет Рыжов, - приложите снег, лучшей заморозки не придумаешь.
        Трогаю языком губу и точно - кровь, да как много. Загребаю рукой снега и прикладываю ком ко рту. Губа быстро деревенеет, и я перестаю вообще её чувствовать. Бросаю кровавый снежок в ближайший фонарный столб. Мимо. Загребаю ещё снега и растираю им лицо. Снег обжигает, но я всё тру, тру и тру. Потом закрытыми глазами смотрю на фонарь и на секунду я забываю обо всём: о Рыжове, Лене, Сенишах, бессмертии… Всё куда-то исчезает, остаюсь один я, правда, непонятно, где и непонятно когда. И, главное, зачем.
        - Алексей, очнитесь, - слышу я знакомый голос, - очнитесь, прошу вас.
        Открываю глаза и вижу прямо перед собой беспокойное лицо Рыжова, окаймлённое, словно нимбом, жёлтым светом от фонаря.
        - Простите, что напугал, - говорит Рыжов, - но я подумал, вдруг вы опять надумаете грохнуться в обморок…
        - И в мыслях не было, Евгений Иванович, - говорю я, растирая виски, - просто задумался чуток…
        - Хорошо. Прежде чем мы с вами начнём выяснять отношения, Алексей, хочу вам сразу сказать, что я не знал о вашей с Алёной связи. Не скрою, я удивлён тому, как всё так вот совпало, но в жизни, как известно, случаются такие сюжеты, которые, как бы это сказать…
        - Не снились нашим мудрецам.
        - Именно.
        - Я не буду выяснять с вами отношения, Евгений Иванович, - говорю я, - честно говоря, я вообще не хочу иметь с вами никаких отношений.
        Рыжов кивает.
        - Поверьте, понимаю вас, прекрасно. Я что-нибудь могу для вас сделать?
        - Исчезните, пожалуйста.
        Рыжов улыбается уголком рта, и становится похожим на чёрта из какого-то мультика.
        - Всенепременно, Алексей, только скажите честно, чем вы сейчас думаете заняться?
        - Напьюсь.
        - Вот и славно. Тогда, я за вас спокоен, прощайте.
        Широко улыбнувшись, Рыжов протягивает мне свою длинную ладонь. Его рот полуоткрыт, и я вижу внутри слабое мерцание металлических коронок.
        Чуть поколебавшись, без особого удовольствия, я всё-таки пожимаю узкую холодную ладонь.

* * *
        Просыпаюсь я поздно, когда короткий зимний день уже подходит к концу. Тот факт, совершенно безобидный, кстати, для трезвого выспавшегося человека, что я проспал целый день, обрушивает моё настроение до минимума. В остальном, я чувствую себя практически сносно. Голова почти не болит, но, видимо от долгого брожения по улицам, гудят ноги.
        Поднимаюсь с кушетки и понимаю, что я не дома, то есть не в общаге, и не у Лены. Дезориентированный в пространстве и неодетый, выхожу в коридор. Только там до меня доходит, где я. Запах, на который я обратил внимание в прошлый визит сюда, возвращает мне память. Бешеным диафильмом перед глазами начинают мелькать чуть расфокусированные кадры: вот я где-то в районе вокзала до чёртиков напиваюсь с какими-то парнями, возможно, моими студентами; вот, брожу по пустому студёному городу; вот, греюсь в подъезде, скорее всего, Ленином; вот, уже под утро, проходя мимо какого-то ужасного старого здания в стиле первых пятилеток, нос к носу сталкиваюсь с Мясоедовым, который хватает меня в охапку и волочёт к себе домой. Там я медленно трезвею, и в мою проясняющуюся голову неторопливо, но основательно вселяется кошмар.
        С невесёлыми воспоминаниями в голове, практически по приборам дохожу до уборной, где меня несильно однократно рвёт. Легче мне от этого не становится, и настроение ухудшается ещё больше. Это похоже на формальную расплату за совершённые вчера прегрешения - вроде бы и наказан, но как-то не серьёзно, по-детски. В очередной раз пообещав себе больше никогда в жизни не пить, я, прихрамывая на обе ноги сразу, иду на кухню.
        Там, в самом углу, между плитой и колонкой, спиной к столу сидит Мясоедов, на коленях у которого, положив одну ножку на другую, маленькая женщина с густыми рыжими волосами. Уткнувшись в рыжую гриву, Мясоедов что-то тихо шепчет женщине на ушко (до меня доносится только «мур-мур-мур»), а она в ответ хихикает еле слышно.
        Меня замечают, когда я, с проворством подбитого танка, совершаю разворот на месте.
        - Алексей, здорово! - кричит Мясоедов так громко, будто я на другом конце города, и, обращаясь к даме: - это Алексей, я тебе про него рассказывал. - Потом, опять ко мне: - Чего ты там стоишь, заходи!
        - Я неодет, - говорю я, прикрывая руками волосатый живот.
        - Мы тоже! - хором отвечают Мясоедов и его женщина и смеются. Только теперь я замечаю, что они оба в нижнем бельё - он в трусах и в майке, она - в короткой ночной рубашке.
        Они смеются долго, даже слишком. Я думаю, что их, должно быть, веселит мой внешний вид, и слегка злюсь, но сразу же остываю, поскольку смех их такой искренний и беззлобный, что у меня самого рот расползается вширь, должно быть, придавая моей похмельной харе жутковатый вид.
        - Что, так плохо, да? - спрашивает женщина. - Вы ведь вчера пили, да?
        - Да, вчера я пил…
        Она слезает с мясоедовских жирных колен и, ставя маленькие босые ступни в третью позицию, подходит ко мне. Протягивает тонкую белую руку:
        - Света.
        - Алексей, - отвечаю я и неожиданно для себя пожимаю её ладошку способом, который рекламировал Беляев на своей лекции (левая рука остаётся прикрывать живот).
        Света на это чуть приподнимает бровь. Она совсем невысокого роста и, на мой вкус, чуть широковата в бёдрах. В остальном же всё на пятёрку с жирным плюсом (в прямом смысле этого слова) - ночная рубашка ничего не скрывает.
        Мясоедов тоже поднялся и подходит ко мне. Дряблый обрубок правой руки от плеча до локтя, похоже, ничуть его не стесняет, но после рукопожатия со мной, он всё-таки прикрывает его левой.
        - Мальчишки, я так рада вас видеть! - говорит Света и обнимает нас обоих за плечи, - давайте пить кофе!
        - С коньяком! - кричит Мясоедов.
        - С коньяком! - вторит ему Света. - Я всё сделаю, Дим, где у тебя коньяк?
        - В большой комнате, на столе.
        Она убегает в комнату, и мы с Мясоедовым остаёмся на кухне одни.
        - Это моя жена, - тихо говорит он.
        - Я понял, - также тихо отвечаю я.
        - Она выздоровела, представляете? Сразу после… ну, вы понимаете. Вот так вот - раз, и всё, будто ничего и не было. Никаких последствий пребывания в коме! Ничего, представляете! И, знаете, что самое главное, она спокойно отнеслась к тому, что я инвалид… сказала, что любит меня любым, с рукой или без…
        Его лицо светится, в глазах слёзы.
        - Как вы выбрались? - спрашиваю я.
        Мясоедов здоровой рукой вытирает слёзы.
        - Через НИИгеомаш. Там же целый город под землёй! Потом Лаврентий с Русланом посадили Свету на санки, и я вывез её через один из выходов. Она очнулась ещё в пещерах, но была в полусонном состоянии, так что ничего не помнит.
        - Вы ей что-нибудь рассказали?
        - А что я ей должен был рассказать? - Брови Мясоедова сходятся к переносице. - Вы имеете в виду историю с пещерами?
        - Ну да.
        - Нет, я ей ничего не говорил и не собираюсь. Я дал Лаврентию, точнее, себе клятву ничего и никому не рассказывать об этом, - Мясоедов делает паузу. - Послушайте, а чего вы вчера так напились?
        Возвращается Света с початой бутылкой коньяка в руке. На ней фиолетовый халат, который очень подходит к её рыжим волосам. «Оделась, - думаю я, - видимо, меня стесняется».
        Мясоедов разливает кофе по трём чашкам, а Света капает в каждую на полпальца коньяку.
        - За встречу! - поднимает свою Мясоедов.
        - За здоровье! - отвечает Света.
        - За жизнь! - говорю я.
        Первый же глоток немного прочищает голову. После второго мысли становятся яснее, образы - чётче.
        - Если вам интересно, - говорит Света, - это всё чушь, что в коме люди что-то там слышат, я вообще ничего не помню. Уснула и проснулась.
        - Давай, не будем об этом, - морщится Мясоедов. - Всё уже кончилось.
        - Хорошо, не будем. - Света прикладывается к чашке. - Забавно, когда я была маленькой, часто мечтала, как было бы здорово вот так заснуть и проснуться через много лет, когда я уже стану взрослой, и все мои детские проблемы будут позади…
        - Да, у меня тоже такое было, когда я сдавал экзамены в училище, - говорит Мясоедов. - Думал, проснусь и узнаю - поступил или нет.
        - Я тоже хотел уснуть, когда меня бросила одна девушка, - неожиданно для себя признаюсь я. - Уснуть и проснуться рядом с другой.
        - Так тяжело было, да? - озабоченно спрашивает Света.
        - Очень тяжело, - говорю я. - Зато в каждый следующий раз было легче.
        - И много было этих разов?
        - Много, Света, много.
        Света словно мягкой широкой кистью проходится по мне взглядом. Не в силах его вынести, я топлю свой в чёрном омуте кофе.
        «Зачем я вообще поднял эту тему, - думаю я, - ведь и так тошно… или это у меня проявления возрастного мазохизма?»
        - Ну что вы всё о грустном! - встревает Мясоедов. - Давайте позитив какой-нибудь, что ли! Сегодня же праздник!
        - А, давайте сходим погулять? - предлагает Света. - На улице солнышко. Может, на лыжах?
        - Тебе ещё рано на лыжах, - с деланным беспокойством в голосе говорит Мясоедов, - давай, лучше дома посидим, пирог испечём… как раньше.
        Сказав это, он зарывается лицом в рыжую копну Светиных волос. Света прикрывает глаза и шепчет:
        - Дим, ну не надо… неудобно.
        «Господи, какой же он счастливый, - наконец доходит до меня, - какие они счастливые!»
        - Давайте, я домой пойду, - говорю я. - Мне ещё собираться нужно.
        - Собираться куда? - спрашивает Света.
        - Домой, в Москву. Ссылка кончилась.
        - Ссылка? - не понимает она.
        - Алексей заменял здесь больного коллегу, - поясняет Мясоедов, - теперь коллега выздоровел, и Алексею надо возвращаться домой.
        - Жаль, - говорит Света, - мы ведь только познакомились.
        Я пожимаю плечами, мол, что тут поделаешь.
        Встаю из-за стола и возвращаюсь в комнату, в которой ночевал. Кровать разобрана, моя одежда - джинсы, носки, рубашка и свитер - аккуратно развешены на стуле рядом. Застилаю кровать и одеваюсь. Смотрюсь в маленькое зеркало на стене, но тут же отвожу глаза - смотреть на свою похмельную рожу невозможно. Выхожу в коридор и налетаю на стоящего там Мясоедова.
        - Алексей, - говорит он нехорошим шёпотом, - мы с вами не обсудили самого главного.
        - Чего? - спрашиваю я.
        - Я думаю, вы понимаете, чего. Скажите, только честно, что вы собираетесь теперь делать?
        - Ровно с таким же вопросом ко мне вчера обратился один наш общий знакомый, - говорю я, - и я ему ответил, что собираюсь напиться. Как вы знаете, обещания я сдержал. Но, думается мне, на самом деле, и вы и он хотели узнать другое: собираюсь ли я воспользоваться этим сам или привести сюда кого-нибудь другого?
        Мясоедов отводит взгляд.
        - Да, вы правы, именно это я и имел в виду.
        Собираю в кулак всё, что есть в голове, и выдаю:
        - К сожалению, я сейчас ничего не могу вам сказать, ни, тем более, обещать, но я не исключаю возможности того, что когда-нибудь мне придётся сюда вернуться, сами знаете зачем.
        - Понимаю, - говорит Мясоедов, коротко кивнув, - спасибо за откровенность.
        - Да, не за что, - отвечаю я, несколько смутившись, - я рад, что мы об этом поговорили.
        - Поверьте, есть за что. - Мясоедов ещё раз кланяется. - Я так понимаю, вы готовы?
        - Вполне.
        - Тогда пойдёмте.
        Пропускаю его вперёд. Упрямой косолапой походкой Мясоедов идёт к двери, энергично делая отмашку левой рукой. Я иду следом, наблюдая его широкую, чуть ссутуленную спину и бритый загривок. Сердце моё вдруг нехорошо сжимается и по груди проползает неясная тоска.
        «Я привязался к этому человеку, - думаю я, - и уходить-то мне, на самом деле, совершенно не хочется, но и остаться тоже нельзя - хуже нет для брошенного мужчины, наблюдать за проявлениями человеческого счастья - и потом, мне просто не хватает воздуха, хочется (прямо по Беляеву) идти куда-нибудь, куда глядят мои слегка прояснённые коньяком глаза, перебирать ногами и шевелить при этом мозгами».
        Вот я и иду. Пока что за Мясоедовым в прихожую.
        Вот и момент прощания. Мясоедов понимает, что мы с ним, должно быть, никогда больше не увидимся, но всё равно, протягивая мне левую руку, говорит:
        - До встречи, Алексей.
        А я, тот ещё врун, тоже понимая это, ответствую:
        - До скорого.
        В прихожей появляется Света. Молча подходит ко мне, встаёт на цыпочки и мягко целует в щёку. Единственный честный человек из нас троих.
        Выхожу в потухающий зимний день. Хватаю ртом трезвящий холод, и бреду по сугробам домой, в общагу. Собираю там свои вещи, нехитрый преподавательский скарб, и с этим скарбом тащусь на платформу. На полпути останавливаюсь. Буквально в двух кварталах отсюда Ленин дом, её маленькая квартирка, на втором этаже, её… Закрываю глаза и думаю: «Вот досчитаю до семи, обернусь и увижу бегущую за мной следом запыхавшуюся Лену».
        Раз…
        «Всю ночь тебя искала! - скажет она. - Под дверью твоей сидела, в ментовку ходила, в больницу…»
        Два…
        Несколько секунд во мне будет идти борьба: оттолкнуть её, развернуться и пойти на платформу, или прижать к себе, взять на руки, как ребёнка, и никогда не отпускать…
        Три…
        Не в силах противостоять неизбежному, я сдамся, сумки мои упадут в снег, освободившимися, невесомыми руками я сгребу в охапку маленькую замёрзшую Лену, которая сквозь стук собственных зубов продолжит бормотать мне в пальто: «…на кафедре дали адрес этого Мясоедова, я к нему, он какой-то странный, в одних трусах, говорит, ты на платформу пошёл…»
        Четыре…
        «Молчи, - скажу я, - молчи…»
        Пять…
        «…я знаю, я дура, каких мало, но ты прости меня, пожалуйста, а?»
        Шесть…
        - Молчи, - проговариваю я вслух, чувствуя, как по моей холодной щеке текут горячие слёзы, - молчи…
        Семь…
        Открываю глаза. Оборачиваюсь.
        Лены нет, есть пустая, занесённая снегом улица, названия которой не помню. Изогнувшись вопросительным знаком, исчезает она в совсем уже тёмной городской окраине. Покосившиеся домишки по её берегам уютно горят окошками, на небе появляются первые звёзды.
        -//-
        notes
        Примечания
        1
        Станции метро, построенные открытым способом по единому проекту в 70-80-е годы, во времена борьбы с «архитектурными излишествами». На первых станциях проекта было ровно по 40 колонн, отсюда и название.
        2
        НИОКР - Научно-исследовательская и опытно-конструкторская работа.
        3
        Отцы-основатели Сопротивления материалов как науки.
        4
        Обиходное название Материаловедения.
        5
        Погибший экипаж космического корабля «Союз-11», потерпевшего аварию 30 июня 1971 года.
        6
        От «два сапога - пара». Один академический час.
        7
        Поворотный момент истории (англ.)
        8
        Каждому своё (нем.) Табличка с такой надписью висела над воротами в концентрационном лагере Бухенвальд.
        9
        Понятно? (фр.)
        10
        Конечно (нем.)
        11
        ГЭК - Государственная экзаменационная комиссия.
        12
        ТЗ - техническое задание, ТУ - технические условия.
        13
        Харуки Мураками и Рю Мураками - современные японские писатели.
        14
        При небольшой помощи моих рук? (англ.)
        15
        Психиатрическая больница № 4 имени Ганнушкина в Москве.
        16
        Корабль, на котором с 1893 по 1912 годы осуществлялись норвежские экспедиции к Северному и Южному полюсам.
        17
        Ложбинка между женских грудей (англ.)

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к