Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Козлова Марина : " Бедный Маленький Мир " - читать онлайн

Сохранить .
Бедный маленький мир Марина Козлова
        # Крупный бизнесмен едет к другу, но на месте встречи его ждет снайпер. Перед смертью жертва успевает произнести странные слова: «белые мотыльки».
        За пятнадцать лет до этого в школе для одаренных детей на юге Украины внезапно умирает монахиня, успевая выдохнуть единственные слова испуганной воспитаннице Иванне: «белые мотыльки». Странное совпадение между гибелью известного бизнесмена и почти забытой историей из детства заставляет Иванну начать расследование, в ходе которого она узнает о могущественной тайной организации. Ее члены называют себя
«белыми мотыльками» или «проектировщиками», со времен Римской империи они оказывают влияние на ход мировой истории. Иванна понимает, что тайны ее собственного прошлого содержат ключ не только к личному спасению…
        Марина Козлова
        Бедный маленький мир
        Книга 1. Перспектива цветущего луга
        Часть первая
        Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто.
        Первое послание к коринфянам, глава 13
        Памяти моего дедушки Александра Григорьевича Алексеенко - лучшего в мире друга и собеседника
        Иванна
        В преддверии тридцать первой зимы, развивая сентябрь как тему, которая кончится к пятнице, я все чаще думаю о маленьком платане (чинаре) с мохнатыми шариками, свисающими на длинных стеблях (ножках?) на развилке асфальтовых дорог, под солнцем не жарким, а отстраненно-теплым, как тубус-кварц в детстве: сквозь желтеющую (точнее, она становится осенью коричневой) чинару просвечивает высокое голубое небо, которым надо дышать, пока оно еще такое. Вечный берег, прозрачная вода, в которой видны длинные пушистые красно-бурые водоросли, маленький крабик, убегающий в расщелину, ракушки мидий и тонкое зубчатое колесико какого-то механизма, вращаясь против часовой стрелки, уходит в глубину…
        Летом кожа горячая, соленая, пахнет солнцем. По ногам легко хлопает длинная упругая трава, мы карабкаемся к теплице, которая живет под отвесной скалой вполне самостоятельной жизнью - старая, с загадочными голубыми материками в местах отвалившейся штукатурки, с фатальной трещиной в фундаменте - там уже растет молодая глициния. - Этой осенью надо обязательно застеклить теплицу, - говорит кто-то из взрослых, и все соглашаются.
        - Тогда я выращу там герберы и лилии, болотные ирисы и барвинок…
        Надо мной смеются:
        - Да вокруг Зайчика барвинка - хоть коси его!
        - Где барвинок?! - кричу я и бегу к фонтану «Зайчик», а там - где были мои глаза раньше? - ковер из барвинка, как у бабушки в саду.
        Диковатого вида барельеф - зайчик с ярко выраженной базедовой болезнью - смотрит на меня, и из его рта вяло стекает струйка воды. В голове у Зайчика дырка - я вставляю туда свой безумный букет из цветов и веток и смотрю вверх. Никогда небо не кажется таким высоким, как если смотришь на крону лиственниц.

* * *
        - Сущность самоопределения заключается в следующем: тому, кто осознает кратковременность жизни, оно вовсе и не нужно. Если ты воспринимаешь жизнь как беговую дорожку, дистанцию, то надо бежать. Ну, идти…
        Иванна в упор посмотрела на третьекурсника:
        - Вы так не пройдете.
        Но его не так-то просто было сбить. Он поднял бровь:
        - Я уже собирался ввести понятие пространства существования.
        - Нет, - сказала Иванна.
        - Я попробую.
        Юноша в белом свитере и в зеленом, несколько коротком ему шерстяном пиджачке был твердо намерен довести мысль до конца.
        Иванна пошевелила ногой в тонком кожаном ботинке. Почему-то ныл сустав. И было невыносимо холодно в большой аудитории. Чего он упирается?
        - Вы выстраиваете неправильную последовательность. Зачем вам оппозиции: жизнь - самоопределение, линейность - пространственность? Только что появилось существование. Все это к самоопределению не имеет никакого отношения. И нет понятия «пространство существования». Есть категориальная пара
«пространство-время». Вы Аристотеля читаете?
        - Читаю, - отстраненно произнес он и стал смотреть в окно, в сумерки, где строго напротив, в серой хрущевке зажглось кухонное окно с будуарным кремовым ламбрекеном.
        Иванна машинально проследила его взгляд и почувствовала плотную и мягкую волну чужого уюта: там был оранжевый абажур с кисточками и бело-красный набор специй на стене; седая женщина в зеленом с крупными турецкими «огурцами» фланелевом халатике, надев очки, озадаченно заглядывала в кухонный шкаф, доставала с верхней полки трехлитровую банку с какой-то крупой, махала рукой в глубь слабо освещенной прихожей.
        Аристотеля он читает… Все они говорят, что читают Аристотеля и Платона, и даже помнят наизусть изречение Анаксимандра о вещах - по-русски, по-немецки и на древнегреческом - штрих-пунктирный след прошлогодних хайдеггеровских семинаров. А когда нужно построить собственное размышление - рвутся за границы категориальных схем так, будто им дышать нечем, и не понимают, что именно там, за этими границами, и есть самое настоящее безвоздушное пространство. «Я так думаю, - ответила себе Иванна на свой же мгновенный вопрос: „Откуда ты знаешь?“ - Я так думаю, и, по-видимому, думаю неправильно».
        - Ну и читайте. Вам сколько лет?
        Мальчик задумался, и Иванна рассмеялась:
        - Бедный вы бедный… Совсем я вас затюкала.
        Он тоже наконец улыбнулся:
        - Двадцать. Было в сентябре.
        - Очень хорошо, - похвалила его Иванна. - Вот до двадцати одного года читайте Аристотеля и будьте счастливы. В двадцать один год получите право избирать и быть избранным, а также строить все и всяческие понятия.
        Он задумчиво пытался подцепить какую-то ниточку на лацкане своего пиджака.
        Нет, все-таки нехорошо мучить людей, особенно таких молодых, пытаться встроить их в свою дидактическую схему, наверняка не самую эффективную. Дух дышит, где хочет, само собой. Она говорила им о самоопределении, и его это задело, и он, наверное, ходил и думал, вместо того чтобы дрыхнуть в наушниках или мирно курить траву с друзьями на чужой кухне, где стены расписаны кислотными красками от пола до потолка. Иванна знала, что и как бывает, когда начинаешь думать о чем-то, что не имеет отношения к жизни здесь и теперь, - то есть не о деньгах, не о сексе, не о еде, карьере, больном зубе и протекающей трубе под раковиной. Начинает ныть тело. И чувствуешь тихий внутренний гул и догадываешься, что это кровь шумит и движется. И садишься всегда в одном и том же месте - с нормальной точки зрения, в одном из самых неудобных мест, на пол между балконной дверью и письменным столом. Но сначала, прежде чем сесть в любимом углу, Иванна переодевалась, снимала махровый халат, надевала старые черные джинсы, шерстяные гетры с черно-красным закарпатским орнаментом и длинный синий свитер. Она смогла бы объяснить, почему
так одевается, хотя, безусловно, объяснение было бы странным: иногда, в какой-то момент почти неподвижного сидения в позе, когда голова помещается между согнутыми коленями, ей начинало казаться, что надо встать, одеться, зашнуровать черные кожаные ботинки, надеть куртку с капюшоном, выйти из дому и идти куда-то, где предстоит тяжелая и достаточно пыльная работа. Не потому, что хочется, а потому, что в этом есть странная, но, безусловно, осознанная необходимость.
        Острота длинной мышечной боли и нарастающее гудение во всем теле от полного бессилия перед необходимостью не просто понять, что нужно делать, а уже что-то сделать, через несколько часов становятся привычными - привыкают же люди к тяжелым физическим нагрузкам, невесомости, давлению атмосфер… В комнате темнеет, и единственное, что она выносит из очередной сессии жесткой сосредоточенности и странной грусти, - это понимание того, что есть, по-видимому, две формы существования (а сама ругала студента за одно только упоминание «существования»). Первая - общеупотребимая, и ей, Иванне, не хочется ее квалифицировать, хотя там, конечно, есть много подвидов и модификаций, а вторая - когда стремишься иметь дело только с подлинными вещами, с настоящими, имеющими внутренний смысл.
        Постольку, поскольку приходится жить в мире, где главным искусством для нас является имитация, подобное желание вполне осмысленно, но мало кому придет в голову всерьез практиковать такой подход. Именно это желание заставляло ее все время находиться как бы в охотничьей стойке, быть как гончая, выслеживающая птицу, - в состоянии внутренней упругости и молчаливого терпения.
        Студенты постоянно рассматривали ее - как некое существо. Они, наверное, чувствовали в ней какую-то тайную асоциальность - она была безразлична к нормативным житейским сценариям, даже лучшим из них.
        Она, разумеется, старалась держать окно в другой мир открытым. Они, конечно, этого не понимали, но непосредственно (интуитивно) воспринимали ее так, как воспринимали бы говорящую игуану, которая случайно (от сырости) завелась в аудитории. Или как если бы Иванна прилетала на лекции на метле и как ни в чем не бывало, пересаживаясь с нее в преподавательское кресло и щелкая замочком черного кожаного портфеля, говорила: «Начнем, пожалуй…»
        Самое главное, что они, в конце концов, слушали ее.

* * *

«Лучше бы я эмигрировал в Новую Зеландию, спал бы там в гамаке и пил портер по вечерам…» - вне всякой связи с предыдущими своими мыслями, вообще неожиданно для себя, подумал человек, сидящий в глубоком зеленом кресле. Он отражался в стеклянной дверце шкафа напротив, а в каждой линзе его очков отражался, в свою очередь, весь шкаф и часть комнаты - он видел это в отражении. Человек сидел и держал в руках телефон, который сообщал ему, что «абонент недоступен». Только она ему может звонить, он ей - нет, она вне зоны связи. И в ее гостинице в этом захолустье не работает стационарный телефон. Сломался.
        Человек казался себе смешным, хотел расслабиться - и не мог. Сейчас она позвонит, потом он встанет, с хрустом потянется во весь свой рост и пойдет варить кофе. Когда позвонит Иванна… Кстати, она может и не позвонить - как вчера. Тогда он в какой-то момент все-таки пойдет и сварит кофе, но с совершенно иным чувством, и, в конечном итоге, рано ляжет спать, чтобы проснуться с надеждой, что все равно с ней будет все в порядке. Что она не простудится, не сломает ногу, не даст себя убить. Это было очевидно для всех, кроме него, - он всегда переживал за свою Иванку и тихо злился, когда Димка с Валиком в сотый раз говорили ему, что она по своей природе предназначена для того, чтобы выходить из любых ситуаций живехонькой и здоровехонькой. В конце концов, такова ее работа, она должна… «Кому, - тихо спрашивал он, - кому она, собственно, должна? И что должна?»
«Кому она должна и что?» - вдруг с неким холодом в висках подумал человек и закрыл глаза, чтобы не видеть свое отражение. Риторическое общее место вдруг неожиданно для него превратилось в правильный вопрос. Она ведет себя так, как будто… Отдает долги? Нет, неточно. Как будто исполняет долг. А он чувствует при этом, что отвечает за нее. Этого ему никто не вменял, просто он однажды остановился в невозможном месте - в людском потоке на эскалатор - и почувствовал, что отвечает за нее. Он тогда повернул навстречу прущим на него соотечественникам и невероятным образом выскользнул из толпы, оказался на улице - все тело болело, человек тридцать только что интенсивно объяснили ему, что он преимущественно идиот, а дважды - что кретин, «больной на всю голову». Он вернулся в офис, стоял и смотрел на Иванну, сидящую почти спиной к двери. Она тихонько раскачивалась на стуле и очень быстро писала отчет по Константиновке.
        - Иванка, что ты сегодня ела? - сказал он.
        Она развернулась на стуле и с изумлением посмотрела на своего шефа, который только что якобы уехал на другой конец города.
        - Я всегда завтракаю примерно одинаково: кофе, сыр, тертая морковь со сметаной, иногда яйцо всмятку. Ты специально вернулся, чтобы прояснить для себя этот момент?
        - Пойдем обедать, - просто сказал он. - Иначе ты так и просидишь до вечера.
        И с тех пор - разумеется, когда был рядом, - он заставлял ее есть первое, второе и третье. И старался заботиться о ней, потому что хоть она и была взрослой, но с его точки зрения какой-то не вполне здешней. Она была абсолютно нормальной, уравновешенной, организованной, но что-то в ней не давало ему возможности быть спокойной за нее.
        Ему было сорок четыре года, его дочь Настя училась на четвертом курсе Академии финансов, в прошлом он считался одним из молодых гениев факультета прикладной математики, получил докторскую степень в двадцать шесть лет и стал тихо растворяться в теплом университетском болоте, потому что был хоть и талантлив, но абсолютно не честолюбив. В тридцать шесть лет он почти спокойно пережил уход жены Машки к такому же, как он, доктору наук, но к тому же многократному лауреату и оксфордскому профессору Пашке Розенвайну. Машка с Пашкой тут же отбыли в Лондон, и он быстро успокоился.
        Булева алгебра и ряды Фиббоначи его уже не волновали, он бесконечно перечитывал
«Маятник Фуко» и «Модель для сборки» и размышлял преимущественно над тем, как создаются индивидуальные миры - посредством ли воли или божественным озарением? Но думал об этом не всерьез, он вообще был ироничным человеком.
        Почему она не звонит?
        Он посмотрел вправо, на свой стол, где стояла маленькая зеленая квадратная чашечка на таком же квадратном блюдце, которое также могло служить и пепельницей, - ее рождественский подарок. Она к католическому Рождеству всем своим коллегам подарила тщательно, даже как-то педантично, в любом случае - безупречно обернутые подарочной бумагой и перевязанные подарочной ленточкой коробочки с милыми недорогими подарками. И она украсила маленькую искусственную елочку маленькими молочно-перламутровыми шариками - под ней они и нашли свои подарки, каждая коробочка была с микроскопической открыткой, на которой значилось имя адресата. И еще она испекла черничный торт.
        А они, три мужика, страшно тогда растерялись, потому что оказались к этому совсем не готовы. Но сориентировались: Димка пулей слетал в подземный супермаркет, купил много красного сухого вина, потому что шампанского она не пила, и пять длинных бежевых роз.
        И она танцевала с ним - только с ним! - весь вечер. Димка с Валиком ушли по-английски, а он тогда вообразил невесть что. Так и сказала Иванна, мягко прижатая им к белым жалюзи. «Ты вообразил невесть что», - ровно сказала она. Он опустил руки и внимательно посмотрел на нее поверх очков. Если бы ей было кому рассказать, она бы рассказала, что почувствовала в тот момент что-то, определенно напоминающее слабое чувство нежности. Перед ней стоял, пытаясь скрыть тяжелое дыхание, безусловно хороший и очень симпатичный человек. Расслабленный и почти счастливый Виктор Александрович смотрел на нее немного сверху вниз, и у него один раз дрогнули губы. Три предыдущих месяца он ежедневно заставлял ее есть салат и пить кефир, а в Константиновке нес ее на руках через мутный желтый поток, и прилетал за ней на вертолете в Рыбачье, и она столько раз сидела рядом с ним, и у него на руках, и у него на коленях в битком набитом стариками и детьми вертолете, и запах его одеколона конечно же успокаивал ее. Но рассказать ей об этом было некому. И то, что он хотел сейчас, было невозможно ни при каких обстоятельствах. Потому
что есть вечный берег, и там есть место… Есть, короче говоря, безусловные вещи. И к тому же она не любила его.
        Он встал, снял с полки «Книгу перемен» и взял из нее листок, который нашел у нее под столом, когда в ее отсутствие решил навести порядок в отделе. Обычно этим занималась она, разработав целую технологию уборки, - у нее в специальном отдельном ящике находились разноцветные махровые салфетки, жидкость для мытья окон, средство для протирки мебели, пара красных резиновых перчаток и освежитель воздуха. Морской. То есть надо понимать, она была недовольна уборщицей. Но тогда он решил сам немного прибраться, в результате чего, отодвигая удлинитель подальше от подозрительно влажной батареи, естественно, ударился головой о край стола. Но зато нашел листок. Он его скопировал, оригинал положил в ее папку, а копию забрал себе. Это было не письмо, и его не мучила совесть. Это был просто текст, написанный ее рукой.
        В преддверии тридцать первой зимы, развивая сентябрь как тему, которая кончится к пятнице, я все чаще думаю о маленьком платане (чинаре) с мохнатыми шариками, свисающими на длинных стеблях (ножках?) на развилке асфальтовых дорог, под солнцем не жарким, а отстраненно-теплым, как тубус-кварц в детстве: сквозь желтеющую (точнее, она становится осенью коричневой) чинару просвечивает высокое голубое небо, которым надо дышать, пока оно еще такое. Вечный берег, прозрачная вода, в которой видны длинные и пушистые красно-бурые водоросли, и маленький крабик, убегающий в расщелину, ракушки мидий и тонкое зубчатое колесико какого-то механизма, вращаясь против часовой стрелки, уходит в глубину…
        Алексей
        Мне понадобится еще немного времени, чтобы достроить яхту. Проблем с тем, чтобы вспомнить, что такое юферс и грот-стаксель, у меня больше нет - я вижу их даже во сне. Там юферсы превращаются в дырявые кофейные блюдца, а кливера и грот-стаксели живут сами по себе - в виде геометрически правильных облаков. По вечерам я спускаюсь в камбуз, пью пиво или виски и засыпаю прямо там, часто не раздевшись. Когда я дострою яхту, то уйду на ней в Мировой океан и больше не вернусь сюда ни за что на свете. Там, в океане, подобно рефракции световых лучей, мне должна встретиться рефракция времени, какая-нибудь воронка или флуктуация, благодаря которой я, возможно, смогу еще раз оказаться в той точке, в том времени и месте, откуда уже однажды начал идти по этой дороге, которая казалась бесконечной, хотя потом выяснилось, что конец у нее все-таки был. Мы-то думали, что и в самом деле было море в конце переулка, заросшего подорожником и пастушьей сумкой, и никто из нас даже представить себе не мог, что там тупик, пыльная жара и время, замершее в половине второго тридцатого августа, в четверг.

* * *
        Зима на окраине города была мутно-серой, навсегда окаменевшей. Маруська курила
«Кэмел Лайт», ковыряла ногой серый снег и точно знала, что ее рассматривает видеокамера на железных воротах…
        О господи… Я не могу писать о людях, которых не люблю. Которых даже не знаю. Я люблю своего племянника Саньку. В настоящий момент он сидит на корточках в высокой траве и держит неподвижно руку ковшиком, чтобы словить кузнечика. Его худые квадратные коленки тихонько дрожат от охотничьего азарта. И люблю свою сестру Надюху. Она сейчас бродит вдоль крыльца туда-сюда и что-то объясняет по мобильнику своему шефу, который уехал на конференцию в Прагу, - Надежда делает вид, что она на работе. И родительскую дачу я тоже люблю. Могу написать здесь роман о детстве - на чердаке до сих пор живут своей жизнью наши с Надюхой игрушки, два искалеченных воздушных змея и подшивка журнала «Квант» за семьдесят восьмой год.
        На весь двор и окрестности разносится запах компота из ревеня - он кипит в зеленой кастрюле на летней кухне. Надюха флегматично наматывает на палец длинную каштановую прядь, что-то втирает шефу по телефону и рассеянно помешивает деревянной ложкой компот. Но ни Санька с кузнечиком, ни Надюха, ни компот из ревеня решительно не интересны моему издательству. Издательству интересна гламурная, запирсингованная, как нерестовый лосось, журналистка Маруська, которая должна взять интервью у молодого олигарха Астахова. Олигарх Астахов непременно и немедленно полюбит Маруську, едва она к нему явится, будет мечтать вечерами и задумчиво водить пальцем по стеклу офисного стеклопакета. Потом его убьют, а Маруська сделает пластическую операцию и возглавит журналистское расследование. Замуж она так и не выйдет, но зато ее прадедушка на Каймановых островах умрет от старости и оставит ей в наследство все, нажитое непосильным трудом. Она возглавит медиа-холдинг Астахова и разоблачит убийцу - скромную шестидесятилетнюю кадровичку Веру Степановну, которая люто ненавидела Астахова всю жизнь, начиная с его рождения…
        Вот этот бред - дикий и неприличный - будут читать в поездах и самолетах. И на гонорар я куплю и подарю Саньке «Лего» про киностудию - с маленькой видеокамерой и маленькими съемочными павильонами.
        Я хотел бы прошивать печатными знаками ткань жизни, но она ускользает и разъезжается, как китайский шелк под швейной иглой. Я видел. Никак не удается провести ровную строчку.
        Мой приятель Серега Троицкий сообщил мне, что я похож на барышню, которая никак не может решить - то ли ей лишиться невинности немедленно, то ли сохранить ее навсегда.
        - Глупый ты, Виноградов, - говорит мне старый байкер Троицкий. - Ты не врубился, что мы живем в эпоху Великого Упрощения. Гламур, корпоративные вечеринки и Пауэр Пойнт. И виртуально и метафорически друг друга мочат старперы и пионэры, или, как говорил Каверин, младозасранцы. Я - старпер. И ты - старпер.
        - Старпер, - соглашаюсь я.
        Естественно. Мне тридцать один год. Я застал время, когда не было Интернета.
        - Ты их пионэрскую семиотику понимаешь? - спрашивает Троицкий, с хрустом разламывая пакет с ледяными кубиками.
        - Какую именно?
        - Ну, там - «челы», «кокс», «реал», Паоло Коэльо…
        Серега распределяет лед по бокалам и заливает его «Саперави».
        - Я знаю, что это означает, - почему-то говорю я так, будто признаю факт мастурбации в школьном туалете.
        - Глупый ты, Виноградов, солнышко, - усмехается Троицкий. - Я тоже знаю. Но не понимаю ни хрена. Зато какую я инсталляцию придумал! Вот смотри… Беру презерватив, наливаю в него пиво «Балтика» номер пять, прикрепляю кнопкой к доске для презентаций, к такой пробковой, душистой, нежной, как живот щенка… Приношу из сортира употребленную страницу заранее подброшенного туда Бунина, к примеру из
«Антоновских яблок», и прикрепляю тоже… Потом прибиваю гвоздями полное собрание сочинений Мураками… Харуки. И заодно Рю.
        - Не лень возиться? - спрашиваю я. «Саперави» постепенно примиряет меня с миром.
        - Нет. Смотри… Ко мне на прием приходит малчик лет двадцати двух. Я его спрашиваю: что тебе надобно, малчик? А он мне говорит, что его замучила бессонница и под каждым кустом ему мерещится теория заговора. Путем глубокого ментоскопирования я выясняю, что малчик зарабатывает трудовую копеечку задницей… Нет, нет, ты, душа моя, не то подумал. Он сидит сутками за тонюсеньким таким ноутбуком и пишет тексты, в которых смешивает с грязью людей, многих из которых никогда не видел. Жанр называется - черный пиар. Малчик называется райтер. Читает Фридлянда и Бегбидера, кушает амфетамины и обожает своего шефа, который ездит по офису на скейте туда-сюда и диктует секретарше тезисы партийного съезда.
        - Ну и что? - спрашиваю я, с острым сожалением отмечая снижение уровня «Саперави» в бутылке. - Помог ты ему?
        - Нет, Лешенька. Потому что через три дня его убили, задушив в лифте сетевым шнуром от ноутбука и забив в рот и нос чуть ли не полкило кокаина. Ко мне потом менты приходили - нашли у него мою визитку. Говорят: «Что вы можете сказать, товарищ психотерапевт, о его личности?» О личности, надо же… Бедный маленький пионэр!
        Это было позавчера. Сегодня я сижу на даче и мучаю гламурную журналистку Маруську. Надо, чтобы во второй трети книги ее изнасиловали каким-нибудь особо противоестественным способом. Например, парковой скамейкой…
        Санька поймал кузнечика и случайно раздавил в кулаке. Плачет.
        - Пойдем, малыш, - говорю я ему. - Пока мама готовит обед, почитаем чего-нибудь.
        - Про Мерлина, - оживляется мой трогательный шестилетний племянник.
        - Про Мерлина, - соглашаюсь я.
        Несколько месяцев назад я заскочил к нему в школу - Надюха не успевала и попросила заплатить за Санькины обеды. У них шел английский. Учительница английского, большая женщина с добрым лицом и очень приличным произношением, стояла перед классом в каком-то унылом трикотажном платье в сиреневых разводах, а на ногах у нее были домашние тапочки. Такие зелененькие, со стоптанными, а потом распрямленными задниками. Из-за этих ее тапочек я вечером сидел у себя на кухне и в полном одиночестве пил водку, отчего наутро мне было не просто плохо, а катастрофически хреново - у меня загадочная ферментация, и именно водку я переношу с трудом.
        - Ну ты прямо… - с укором посмотрела на меня Надежда. - Если б она захотела, пошла бы в какую-нибудь фирму работать, с ее английским-то. Долларов на триста, свободно.
        - Слушай, - сказал я ей, - а тебе никогда не приходило в голову, что некоторым нравится работать в школе? Или, например, участковым педиатром… Или даже участковым милиционером…
        Надюха вздыхает. Ей очень нравится история католического Средневековья, в частности, иезуиты ее интересуют, в связи с чем у нее лет семь назад даже завелся диплом кандидата исторических наук. Но работает она менеджером продаж в фирме, которая торгует телекоммуникационным оборудованием. И метафизический разрыв между иезуитским орденом и темпами развития телекоммуникационных технологий ощущает всем своим существом.
        Я возвращаюсь с дачи поздно вечером, в воздухе пахнет липовым цветом и нагретым асфальтом. В это время олигарх Астахов в билдинге на окраине заснеженного мегаполиса рассказывает Маруське о масштабах своих амбиций и гладит ее трепетную джинсовую коленку. Я паркуюсь возле мусорных баков, пара алкашей тащит пакеты, из которых торчат горлышки пустых пивных бутылок. Они ничего не знают о семиотике пионэров. Не знают даже, что они - «баттл-хантеры» и что некоторые особо радикальные группировки пионэрской организации считают, что их надо истреблять как существ вредных, бессмысленных и антисанитарных.
        Я машинально нахожу взглядом свой балкон и вижу, что у меня дома горит свет.
        - Так… - говорю я себе. - Так-так…
        Что «так» - я не знаю, но во рту становится сухо и кисло одновременно, и я вынимаю из бардачка газовый пистолет.
        Однажды я остро пожалел о том, что у меня нет оружия. Это было пять лет назад, в командировке от редакции в городе Житомире, где жила какая-то экстрасенша и целительница, которая, по слухам, пользовала даже премьер-министра и с которой я должен был сделать интервью. «Только без мракобесия, - сказал мне, напутствуя перед командировкой, редактор, - мы все-таки аналитико-публицистическое издание… Так, немного желтизны, немного трогательных историй с хорошим концом».
        До целительницы я добрался в полной кондиции - с гематомой на затылке, сотрясением мозга и сломанной в двух местах рукой. А все потому, что четверо местных тинейджеров, которые пили какую-то гадость в тихом сумеречном дворе, обратили свое заинтересованное внимание на мой зазвонивший невпопад в общем-то обыкновенный и далеко не новый мобильный телефон.
        - А могли бы и убить, - вздыхала героиня будущей публикации Светлана Викторовна, делая мне вполне объяснимые примочки и прикладывая к затылку блок замороженных кубиков льда.
        Вернувшись домой, я купил себе пистолет и с тех пор общественную дискуссию на тему
«должен ли рядовой гражданин иметь оружие и пользоваться им при необходимости» считаю для себя закрытой.
        Теоретически можно было бы сейчас вызвать милицию. Но, имея какой-никакой журналистский опыт, милиции я боюсь неизмеримо больше, чем бандитов и воров. Возможно, это - трагическое заблуждение, и пусть меня когда-нибудь переубедят.
        В подъезде было тихо и светло. Я поднялся к себе на четвертый этаж и легонько толкнул дверь. Дверь закрыта. Когда я поворачивал ключ в замке, руки у меня, естественно, крупно дрожали. Я перехватил пистолет из левой руки в правую, уронил при этом ключи и распахнул дверь. Никто не набросился на меня, и я, переводя дыхание, немного постоял в дверном проеме. Надо было входить. Я вошел и в перспективе прихожей увидел прямо посреди гостиной неподвижную, как стендовая мишень, ярко-красную футболку, широкие джинсы и бледное лицо с испуганными серыми глазами.
        - Не стреляйте, - сказала девочка. - Ради бога.
        После чего она, не сводя с меня глаз, отодвинулась в угол и застыла там.
        - Ты кто? - спросил я, на сто процентов уверенный, что она ответит: «конь в пальто».
        - Конь в пальто, - смирно ответила она, и я опустил пистолет.
        Значит, мы в нежном возрасте смотрим киноклассику, что бы там Троицкий ни говорил.
        Ее короткие розовые волосы удивительно удачно сочетались с бледной кожей и серыми глазами.
        - Сядь в кресло, конь, - приказал я и почувствовал, что руки перестают дрожать, но зато начинает болеть голова. - Вон туда, в кресло, и оттуда докладывай мне, как ты здесь оказалась.
        Путаясь в словах, четырнадцатилетняя отроковица Ника поведала старую, как мир, историю. Мальчик Костя, с которым она познакомилась в каком-то интернет-форуме и которого видела живьем только один раз, позвал ее в гости, а туда пришли «еще пацаны», и они там курили траву и пили джин с тоником (нет, сама она не курила и не пила) и потом они предложили ей… «Ну, в общем, вы понимаете…»
        - Понимаю, - кивнул я. - И как честная девушка ты телепортировалась ко мне в квартиру?
        - Я у него на балконе закрылась, - с отчаянием в голосе сообщила Ника. - И перелезла на ваш балкон. А потом сюда.
        - Не ври, - остановил я ее. - У меня балкон был закрыт.
        - Открыт.
        - Закрыт!
        - Не кричите, - сказала Ника. - Если есть Библия, дайте, я поклянусь. Открыт настежь. Был. Я его закрыла.

«А черт его знает, может, и правда был открыт, - уныло подумал я. - Последнее время я забываю, как меня зовут. Троицкий говорит, что это…»
        - Ладно, - сказал я. - Значит, твое счастье. Что же тебя родители отпускают в гости к таким сомнительным мальчикам?
        Господи, если бы у меня была дочь, я бы от страха за нее сошел с ума заранее, задолго до ее четырнадцатилетия. Как будто они спрашивают разрешения у родителей, говнюки!
        - Отпускают? - Ника впервые улыбнулась. - Куда там, отпускают… У меня даже телохранитель есть. Но я от него убежала - через туалет в Пассаже.
        Поздравляю тебя, Виноградов. К тебе через балкон залезло не простое, а золотое дитя и сейчас сюда ворвется какой-нибудь «беркут». Она правду не скажет, а тебе не поверят, и посадят тебя, Виноградов, за педофилию.
        - Родителям звонила? - осторожно спросил я.
        - А надо? - растерянно спросила Ника.
        Наверное, надо. Или не надо? И ведь не прогонишь - ситуация какая-то патовая: первый час ночи на дворе, а с соседнего балкона действительно доносится какой-то пьяный шум.
        Я повез ее домой, истово молясь про себя, чтобы ее родители оказались по возможности вменяемыми, хотя к часу ночи они должны были бы уже обзвонить все морги, вызвать авиацию и поднять в ружье внутренние войска.
        - Твой телохранитель уже, наверное, застрелился. Как русский офицер, - сказал я ей по дороге. - Ты, Ника, засранка - так подставила человека.
        - Действительно, - покаянно покивала девчонка, зажав ладони между коленками, - он, наверное, бегает, ищет меня.
        За высокими серыми воротами в Игнатьевском переулке, мимо которых я проезжал раз сто, не было ни звука, ни шороха, ни следов паники, ни «Скорой помощи» рядом. Ровным счетом ничего.
        - Вы должны пойти со мной, - заявила Ника. - Если что, расскажем честно, как было.
        Если - что?
        - Убил бы я тебя, - искренне сказал я ей.
        Ника ткнула пальцем куда-то вбок, за выступ, ворота разъехались и бесшумно закрылись за нами. Мы оказались в совершенно пустом дворе, который освещался двумя галогеновыми светильниками, установленными на заборе и развернутыми так, чтобы освещать дом слева и справа, да бледным фонариком на короткой ноге в переплетении чугунных лепестков.
        - Что, - спросил я девчонку, - достаточно нажать на кнопочку - и ворота открываются?
        - Нет, достаточно иметь мои отпечатки пальцев.
        - А-а…
        Ничего-ничего. Я чувствую себя крайне глупо уже минут сорок, так что…
        В большой гостиной на синем кожаном диване спала платиновая блондинка в бежевом вечернем платье. Я подумал (наверное, некстати), что бежевым платиновым блондинкам надо начать присваивать серийные номера - поскольку они (платиновые блондинки) прочно вписаны в урбанистический ландшафт, красивы и практически неразличимы. Их высокая ликвидность и взаимозаменяемость вызывают во мне бескорыстное восхищение. Они хороши так же, как хороша идея евроремонта. Но я никому об этом не скажу, потому что меня немедленно обвинят в мужском шовинизме, в сексизме и еще бог знает в чем. У меня же - простая мизантропия, тихая и безобидная.
        На щиколотке блондинки блестела тонкая золотая цепочка, светлые туфли валялись рядом на ковре. И еще на ковре валялся и самозабвенно храпел молодой человек в светлом льняном костюме и с дистанционкой от телевизора под щекой.
        - Ясно. Павлик привез маму, пытался посмотреть телик и уснул сам. Потому что устал, - констатировала Ника. И, не ожидая уточнений, добавила: - Павлик - мамин молодой человек.
        Странно, что она не сказала «бойфренд». Или хотя бы «парень». Все-таки не безнадежный ребенок эта Ника.
        Наверное, поскольку не пришлось никому ничего объяснять, я почувствовал к ней смутную жалость - никто ее не хватился и никто из-за нее не психовал, не пил корвалол и не обзванивал больницы.
        - Спасибо вам, Алексей Николаевич, - повернулась ко мне Ника. - Если бы не ваш балкон…
        - Я ему передам, - сказал я. Еще мне хотелось сказать ей что-то типа «в следующий раз думай, прежде чем…», но в последний момент я решил обойтись без нравоучений.
        Иванна
        Димка с Валиком потом рассказали Иванне, что они страшно боялись и переживали, когда решили представить ее шефу. Но ведь уже сообщили об этом и ей, и ему - отступать было некуда. Димка с Валиком сидели в «Салониках», пили пиво, заедали его маленькой сухой рыбкой, размером чуть побольше тыквенной семечки (барменша сказала - «снеток») и боролись с обуявшим их сомнением: а вдруг они не найдут общий язык, эти двое? Будет неудобно и перед Иванной, и перед шефом. А вдруг Иванна не захочет этим заниматься? И так далее. У Димки она вела факультативный семинар по Фихте, и Димке тогда очень понравились ее ясность и сосредоточенность. Женщина, которая способна говорить об эпистемологии так же, как они с Валиком говорили бы о роке или о футболе, могла помочь его дяде. Потому что с тех пор как Виктор Александрович, доктор физмат наук и во всех отношениях положительное гражданское лицо, принял предложение возглавить в МЧС отдел мониторинга социогенных ситуаций, он почти перестал спать, а если и засыпал, то, просыпаясь, долго не мог понять, где находится, хотя преимущественно находился там же, где и всегда, - на
своем диване в своей спальне, среди безумных жирных лиан на обоях.
        Его маленькая неутомимая дочка Настюха переклеила обои в спальне - они давно уже требовали переклейки, но лианы - почему она их выбрала? Лианы создавали ощущение влажных и небезопасных тропиков вместо того, чтобы успокаивать и нейтрализовать. А Виктор Александрович был в командировке и вовремя не пресек превращение его тихой мужской спальни в чавкающий тропический лес. Может быть, именно этот хаос на стенах и нарушал его сон, но, вероятнее всего, не спалось потому, что он мучительно изобретал принцип деятельности отдела, руководство которым все-таки, поколебавшись с месячишко, принял и перебрался из Института проектирования мегаполиса, где всю деятельность давно обессмыслили многочисленные застрявшие там чиновники от градостроительства, в эти две комнаты на четвертом этаже здания, которое скромно называлось «корпус № 2». Понимал он одно: ему нужна маленькая армия, где каждый умеет сражаться с сарацинами, разговаривать с драконами на их языке и исцелять наложением рук. В общем, ему нужны бойцы, а у него мальчишки - близорукий толстяк Димка, племянник, последовательный фанат ранних немецких
романтиков, и замороченный системщик Валик, специалист по спутниковым системам слежения.
        А завтра… нет, уже половина третьего ночи, значит, сегодня они привезут ему какую-то Иванну, с которой, может быть, они бы и пересеклись в Университете, но - разминулись на три года, потому что Виктор Александрович ушел из вузовской среды и смел надеяться, что навсегда.
        Она пришла ровно в десять утра - в гладком черном свитере, заправленном под широкий кожаный ремень черной джинсовой юбки. И в августе (хоть и дождливое, а все-таки лето) она была в достаточно высоких зеленых замшевых ботиночках - не до конца зашнурованных, так что, когда она положила ногу на ногу, он увидел бархатную изнанку свисающего зеленого «языка».
        - Чем вы занимаетесь? - спросил он. Вопрос конечно же был тестовым - ему важно было, как она ответит.
        У нее темные волосы до воротника и светло-карие глаза. И умные губы. Он давно заметил, что губы бывают умные и глупые. У нее были умные губы.
        - Я преподаю системный анализ, историю философского постмодерна, логику. Но это не важно.
        Да, у нее умные губы. Зато он, как ему когда-то признались, умеет улыбаться глазами.
        Он сидел, подперев кулаком подбородок, и глаза его улыбались. А почему - он и сам не знал. Она была спокойна, никуда не торопилась и смотрела прямо в его улыбающиеся глаза.
        - А что важно? - спросил он приглушенно, в кулак.
        Она ответила странно:
        - Моя работа - обеспечивать и поддерживать ситуации развития.
        - Чем обеспечивать и поддерживать? - Виктор Александрович отклеил руку от подбородка.
        - Собой, - сказала Иванна.
        Они помолчали. Он потянул сигарету из пачки.
        - Вам нужна помощь, - без тени вопросительной интонации проговорила Иванна, - партнерство и рабочая сила.
        - Да, - кивнул он.
        - Пожалуйста.
        Он уже тогда любил ее. Но еще не знал об этом. Даже тогда не знал, когда танцевал с ней на Рождество. Тогда он просто хотел ее, и это было неразделенное желание.
        И только сейчас, когда он смотрел на свою молчащую черную «Моторолу», он уже знал что-то про себя.
        И телефон зазвонил.
        - Витя, - сказала Иванна, - извини, что отвлекаю. Можешь говорить?
        Витя буквально задохнулся от такой неадекватности. А с другой стороны, откуда ей знать, что он сидит тут с затекшей спиной? С ее точки зрения, он вполне может быть у отца или ужинать жареной картошкой с Настюхой и ее бойфрендом в худпромовской мастерской среди подрамников и всевозможного барахла, которое бойфренд Костик последовательно перемещал с помойки в мастерскую и любовно называл «коллекцией объектов». Это он думает о ней. Она же, безусловно, думает о чем-то другом - о проблеме, например. На работе она работает. Как машина.
        - Нет, я жду, - как можно более спокойно сказал он.
        - Здорово! - обрадовалась Иванна. Она вообще была какая-то очень веселая. - Витюша, поставь чайник.
        И поскольку он явно растерялся, повторила:
        - Поставь, пожалуйста, чайник на плиту. Я сейчас поднимусь.
        Она приехала! - наконец понял обычно очень сообразительный Виктор Александрович. Ну что ей надо было сказать? Не поднимайся? Погуляй вокруг дома, поднимись через полчаса, я успокоюсь, покурю, уберу с лица это странное выражение, переоденусь, в конце концов?
        Он справился.
        Дверь Иванне открыл ее шеф - он был по-домашнему в джинсах и в клетчатой рубашке. Рубашка зеленая, мягкая, выгоревшая и точно такая же, как у Иванны когда-то: они тогда стояли маленьким лагерем в Каньоне и учились ездить верхом. Она любила эту свою рубашку - ткань пахла летним полднем, травой, лошадьми. Скрепя сердце она разорвала ее, и без того порванную в трех местах, на небольшие куски, потому что механизм арбалета лучше всего протирать простой хлопчатобумажной тряпочкой…
        - Ну, здравствуй, - устало сказал он. - В «Зарницу» играешь? Мы ждем тебя через два дня только.
        Иванна была на удивление умиротворенная.
        - Тогда я пошла, - быстро сказала она. - Хотя у меня в пакете торт и буженина.
        - Дура маленькая… - прошептал он и втащил ее за плечи. - Я тебя ждал.
        Он поцеловал ее в холодную щеку.
        - Витя, - сказала она, высвобождаясь. - Давай не будем ходить по кругу. Давай по возможности будем потихоньку двигаться вперед.
        Его рубашка пахла чем-то недостижимым. Домом, миром. Он, ни слова не говоря, прошел на кухню и оттуда крикнул:
        - Раздевайся, проходи. Тапочки там…
        На кухне Виктор Александрович постоял, опершись о раковину, и раз и навсегда решил для себя одну вещь. «Мне, конечно, приятно испытывать это волшебное и вполне конкретное чувство неразделенной любви, - думал он. - Да загляни-ка в глазки ей! В них нет и тени того, на что ты надеешься. Поэтому - все, никаких больше эпитетов, никаких вибраций, никакого жара - только ровное и умеренно теплое чувство сотрудничества. И все-таки она очень странная девочка… Что с ней сделала эта ее церковно-приходская школа?»
        Во время знакомства он, естественно, спросил Иванну об образовании.
        - Церковно-приходская школа, - впервые улыбнулась она.
        Оказалось - частный пансион, маленький, при монастыре на Юге, возле какой-то счастливо обойденной туристическим бизнесом Белой Пристани.
        - Так вы учились, по сути, в женской гимназии? - развеселился он.
        - Нет, по сути и по целям это была, скорее, семинария.
        - Для девочек? - озадаченно спросил Виктор Александрович.
        Иванна, поменяв позу, оказалась целиком в солнечном луче, невесть откуда взявшемся в то неяркое утро. Сморщила нос и чихнула.
        - Будьте здоровы.
        - Спасибо. Почему для девочек? Для всех… Семинария - метафора, не относитесь серьезно. Речь идет не совсем о религии… Или совсем не о религии. Вообще это длинный разговор. А потом, у меня было все, все как у всех, - его университет, философский факультет, аспирантура.
        Как у всех!
        Ладно… Он оттолкнулся обеими руками от раковины, вошел в комнату, сел напротив нее так, что между ними оказалась четко обозначенная ковровым узором диагональ, и произнес:
        - Рассказывай.
        Основанием для ее командировки стала информация, которая пришла в отдел по корпоративной сети МЧС и осела у Валика в компьютере как требующая дополнительной проверки. Источником являлся директор по маркетингу некой фирмы «Люмен» А. Васин.
        Господин Васин минувшим летом решил использовать часть своего отпуска для поездки к маме. Мама жила в небольшом городе на Луганщине, в таком, которые могут годами не звучать в теленовостях, где есть хлебокомбинат, молокозавод и фабрика, производящая рабочую одежду - всякие прорезиненные плащи, бахилы, комбинезоны с миллионом карманов, рукавицы и прочее - воплощения мечты рыбаков и охотников. Провинция, в общем. Провинция и пастораль. Летом там дворы плавают в мальвах, пустые нагретые солнцем скамейки в беспредельной звенящей и душистой тишине утопают в зарослях пастушьей сумки и подорожника. Абсолютный полдень. Слышно, как маленькая узкокрылая стрекоза задевает паутину. В открытые окна двухэтажных домов летят осы на варенье, детей отправляют с бидончиками за квасом - к бочке у гастронома. Те же дети бесконечно ползают по каким-то не представляющим археологической ценности развалинам на окраине единственного городского парка, ныряют с единственного обрыва в реку и пломбир в вафельных стаканчиках производства местного молокозавода поедают тоннами.
        Господин Васин, если бы его спросили, рассказал бы также, что в детстве он мог до получаса сидеть, опираясь локтями о подоконник, и смотреть, как за распахнутым окном в густой темноте дышит мирная теплая ночь, в которой конечно, звенели цикады. И с тех пор, по мнению А. Васина, не изменилось ничего - те же скамейки во дворе, та же вывеска над гастрономом, тот же пломбир в стаканчиках. Но при этом, как утверждал он в своем письме, город стремительно вымирает. У людей обостряются хронические заболевания, народ мрет от инфарктов и инсультов, обычные простуды приводят к фатальным осложнениям, а простое расстройство желудка перерастает в тяжелый острый дисбактериоз.
        Господин Васин категорически настаивал, чтобы мама уехала с ним, но та отказалась - родной дом, могила мужа и родителей, и, в конце концов, себя она чувствовала сносно, если не считать тромбофлебита. Васин пошел в санстанцию, там ему на голубом глазу сказали полную правду: эпидемий в городе не было лет семьдесят. Он потребовал результаты баканализов питьевой воды - выяснилось, что вода в городе, как и прежде, замечательная - чистая, целебная, из артезианских скважин. А воздух - мечта бальнеолога: ни вредных производств, ни выхода на поверхность радиоактивных пород - леса и луга вокруг, грибные и ягодные места, чистое небо, звонкая речка, и вполне съедобная водится в ней рыба. И при всем при этом жители города пребывали в тихой депрессии, хоронили своих близких, нищали и боялись. Нормальный для таких городков демографический индекс минус 2,3 за неполных шесть лет упал до минус пятнадцати и продолжал снижаться. Упорный Васин не поленился съездить в область и получить в областном статуправлении эту цифру. Когда он спросил ведущего специалиста статуправления, не настораживает ли хоть кого-нибудь
данный показатель, ему ответили, как в том анекдоте: «Однако, тенденция…» Но какая именно тенденция, чем она характеризуется и как ее остановить, сказать, конечно, не смогли.
        Отпуск у господина Васина пошел коту под хвост, он вернулся домой злой, напряженный и написал письмо в единственную, по его мнению, заинтересованную инстанцию - в МЧС. С точки зрения господина Васина ситуация в городе должна получить статус чрезвычайной, надо объявить карантин, закрыть город и искать причину. Письмо переадресовали в отдел мониторинга. Потому что в случае оползней, эпидемий и наводнений все очевидно, и выделение бюджетных средств обязательно и вопросов не вызывает - врага знают в лицо. Здесь же был совершенно иной случай. Иванна прочла письмо и сказала: «Я поеду».
        Собственно, с этого момента она и стала рассказывать своему дорогому и сверхвнимательному шефу о том, что поняла.
        Она приехала в городок рано утром, прошла сквозь пустой холодный вокзал на привокзальную площадь и с трудом обнаружила окоченевшие белые «Жигули». Злобный и, безусловно, корыстный владелец на просьбу отвезти ее в какую-нибудь гостиницу отреагировал соответственно - опустив боковое стекло и глядя на нее опухшим желтушным глазом, спросил:
        - Что значит «какая-нибудь»?
        - Это значит, - пояснила Иванна, неприятно замерзая после теплого поезда, - что я не знаю города и конкретную гостиницу назвать не могу.
        - У нас их две, - сообщил водитель. - «Центральная» и «Турист».
        - Тогда в «Центральную».
        - Там дороже, - прищурился водитель.
        - Слушайте, поехали! - взмолилась Иванна. - Поехали в эту «Центральную», а то холодно тут у вас.
        Ей очень хотелось плюнуть и уйти, но было четыре утра и троллейбусы еще не ходили.
        В машине оказалось тепло, но воняло соляркой. Перед лицом болталась пластмассовая голая девушка с гипертрофированной грудью и грязным лысым черепом.
        Город, конечно, почти не освещался, и пока они ехали, Иванна успела заметить неоновые буквы «Бар Нептун» и слабо подсвеченную арку с надписью «Торговый центр».
        В гостинице сонная женщина-портье сунула ей ключик с деревянной грушей и, не дожидаясь, пока она уйдет, шумно бухнулась назад на скрипучий диванчик, ворча, натянув на голову сиротское гостиничное одеяло.

«Заниматься вопросами жизни и смерти - в простом смысле этого слова - не совсем то, что заниматься прорывами в будущее гениальных одиночек. Если, конечно, считать последнее развитием, - сонно думала Иванна, сидя с ногами на упругой гостиничной кровати. На нее навалилась сладкая утренняя дрема. - Заниматься упадком или способствовать развитию суть разные вещи? Или все-таки одно и то же, поскольку - в чем смысл твоей работы, знаешь? Она, твоя, с позволения сказать, работа, носит сугубо герменевтический характер - ты должна строить понимающее отношение к событиям… А как понимать горящие бакинские терминалы, акции константиновских сатанистов или картезианскую ветвь физиков во Львове с их концепцией эфира, которую они из полуанекдотичной теории превратили в изысканную и очень непривычную практику?»
        Она проснулась в девять утра и долго смотрела сквозь опущенные ресницы, как колышется старая тюлевая занавеска. Еще час бродила по номеру, готовила себе кофе, жевала изюм с курагой, пристраивала между рамами привезенную с собой копченую грудинку, смотрела в окно. За стеклом был серый зимний сквер, прорезанный крест-накрест двумя аллеями c ностальгическими парковыми скамейками и маленьким трудноразличимым памятником по центру. Было серое, холодное, ветреное утро. По проезжей части задумчиво, никуда не торопясь, ехал полупустой троллейбус; по заснеженному тротуару мама с папой вели закутанного малыша; шел старик с синим бидончиком; сосредоточенно двигалась большая черная дворняга, почти касаясь боком стены дома. Иванна собирала волосы в хвост и думала, что это хороший город. Таким было ее непосредственное ощущение: «хороший город». Она когда-то поняла, что в человеке с детства остаются и существуют в «спящем» состоянии особые рецепторы, имеющие, наверное, отношение к душе, но во взрослой жизни они пробуждаются очень редко, только в особых ситуациях, когда надо почувствовать что-то непосредственно -
простым детским чувством, не испорченным искусственными формами образования. (Мераб Мамардашвили заметил однажды, что «рассыпание бытия происходит от вторжения психологии, то есть от застревания прямого бытийного умозрения в слоях интерпретации…»)
        В общем, хороший город.

«Что же мне делать дальше? - спросила себя Иванна, натягивая свитер, обматывая горло шарфом, шнуруя высокие ботинки, в которых можно было бы ходить в Альпы, не опасаясь за состояние подошв. - Бродить по городу и всматриваться в него, пытаясь понять то - незнамо что? Буду ходить, пока не замерзну, - решила она. - Буду лежать и думать. После обеда приму горячий душ. Вечером пойду в кино - если здесь работает хоть один кинотеатр».
        Бродить по городу оказалось неожиданно сложно - Иванна ежеминутно спотыкалась о собственные попытки изобрести принцип и ответить на вопрос: на что смотреть? Она хотела бродить бесцельно, но никак не могла выключить в себе какой-то глупый аналитический механизм, который работал раздражающе безостановочно и, главное, абсолютно впустую. Как электромясорубка без мяса. Как соковыжималка без фруктов. А кстати: между прочим, надо бы что-то съесть…
        Город уже проснулся, но без живости, обычно присущей буднему дню. Так просыпается обычно отделение в больнице, когда время от завтрака до обеда разнообразится разве что процедурами, а послеобеденный сон счастливо сокращает день, присоединяя ранний зимний вечер почти непосредственно к полудню.
        Иванна быстрым шагом пересекла круглую площадь, немного выпуклую по сравнению с сопредельными улицами, - венцом ее является исторический музей, который маленьким холодным Парфеноном желтел на фоне серого утреннего неба. Здесь было все так тихо и медленно, что ей захотелось пробежаться. И вскоре редкие прохожие имели возможность наблюдать, как по тихой заснеженной улице Шекспира бежит девушка в черных джинсах, просторной зеленой куртке с капюшоном и в пестрой мексиканской шапочке - так, как если бы делала разминочный круг по стадиону.
        У перекрестка она остановилась и попрыгала на месте, поболтала руками и отдышалась. Сердце, однако, колотилось. «Тридцать один год, - вздохнула Иванна, - уже возраст. По вечерам сердце стучит так же, только без причины, в голове что-то пульсирует, и дышать тяжело. И приходит странная тревога, отчего потом снятся тяжелые сны. Вообще-то - обычная вегетососудистая дистония. И если не лениться и хотя бы трижды в день дышать животом…»
        Она уже как-то пожаловалась шефу на самочувствие. Виктор Александрович тогда в задумчивости сплел пальцы под подбородком и, глядя своими улыбающимися глазами куда-то в сторону, сказал:
        - Если бы ты, Иванна, проанализировала свой образ жизни…
        - Я знаю, что ты скажешь, - покивала она.
        - Я ничего не скажу, - пожал плечами Виктор Александрович. - Я для этого изумительно хорошо воспитан. Мое воспитание меня иногда бесит. Поэтому в качестве компромисса могу предложить немного коньячку в кофе. - И он достал из нижнего ящика стола их общую плоскую бутылочку.
        Ее образ жизни… Ну да, регулярная тертая морковь по утрам, холодный душ и чтение сложных текстов на ночь. И также отказ целоваться с ним в рождественскую ночь, что он, кажется, до сих пор переживает.
        Виктор Александрович тогда был задет. Сел за свой стол, закурил и тихо сказал:
«Тебе надо ходить в военной форме».
        Она промолчала. У него были такие нежные ладони… И очень хороший голос…
        Однажды Иванна спросила себя: «Что мне делать с Виктором?» И после долгих раздумий испытала редкое спокойствие, ответив себе: «Ничего». Самоопределение невозможно без рефлексии, вот что она теперь знает. Недавно поняла, в лифте. И, поняв, проехала свой этаж. Оно не имманентно, не сосредоточено в личности, оно не интенационально, не направлено изнутри вовне - оно, напротив, изначально предполагает двойственность. Ты и ты-прим. Ты, да, проставляешь себе границы, но не изнутри - вовне, а извне - внутрь. Ты смотришь на себя и определяешь себя. Так, кстати, рождается форма. Пределы, границы - они же и защита, они позволяют двигаться и выживать. Отсутствие внешней позиции и приводит, вероятно, к неврастении: как не стать неврастеником, если постоянно голой кожей наталкиваешься на острые углы?
        Что делать с Виктором? Ничего. Это нежелание или запрет? Иванна стояла на перекрестке улиц Шекспира и Ульяновых и рассматривала неоновую вывеску «Парадиз» над массивным дубовым крыльцом.
        Скорее запрет, чем нежелание. Просто был на свете Всадник без головы (в смысле - без мозгов, как считала их тренер Ниночка Карастоянова), были ее папа-мама-брат-и-сестра, ее Петька Эккерт, голубая кровь, оказавшаяся в итоге очень даже красной. Маленький худой Петька, внук основателя, абсолютно бесстрашное существо. Самый близкий ее друг. Самый родной человек. Тот, кто научил ее разговаривать по существу, сидя на крыше Старой асиенды. Старой асиендой они назвали один из корпусов школы за его террасы и внутренний двор. Теперь, чтобы разговаривать по существу, ей не нужно крыши асиенды, но почему-то все равно необходимо открытое пространство - холм, поляна. «Просто неба» - говорят ее земляки. Він ішов просто неба…
        Иванна улыбнулась. Сейчас она стояла «просто неба», и на нее падал мокрый снег. Надо было прятаться - хотя бы и в этот «Парадиз» (кажется, здесь ресторан). А на дворе - одиннадцать утра… «Парадиз» работал - в темном гардеробе у нее приняли куртку и выдали номерок. Старенький метрдотель проводил ее в круглый зал с зеленой велюровой драпировкой и витражами, перед ней зажгли свечу и принесли меню. Она заказала камбалу в томате, мясной салат, чай. Подумала и попросила принести пятьдесят граммов яичного ликера.

«Однако, - Иванна пыталась подцепить оливку из салата, - я ведь так и не знаю, что делать. В мэрию завтра пойду, но это ничего не даст - просто протокольный шаг, чтобы не усугублять и без того цветущую паранойю провинциальных чиновников, которым все время кажется, будто что-то происходит за их спиной. Ладно, вымирает добрая пасторальная периферия… Господи боже мой, что значит “ладно”? Почему?
“Социально-экономические факторы” - бред полный, а не аргумент. В лучшем случае это эпифеномен, вторичность. Потому и социально-экономические факторы, что… Вот - что?»
        Ей не нужна никакая информация, она еще до поездки получила все, что только можно было получить: статотчеты, демографические справки, а также успела побеседовать кое с кем из социологов, наслушалась глупостей про социально-экономические факторы и тенденции.
        Она съела камбалу и допила остро-сладкий и вязкий яичный ликер.
        Куда ей теперь идти?
        Иванна вышла на улицу, дождалась первых прохожих. Ими оказались двое мальчишек-старшеклассников - без шапок, с мокрыми от снега волосами.

«Ох, простудятся…» - мелькнуло у нее.
        - Простудитесь, - сказала она им. Те пожали плечами. - Не подскажете, где тут у вас церковь?
        - Вам какая нужна? - уточнили парни хором. - Музей или действующая?
        - Действующая.
        Иванна внимательно рассматривала их. Дети как дети. Небось закончат школу - и только и видели их в этом городе. Тинейджеры.
        - Действующая не действует, - сообщил грустный рыжий еврейский мальчик. - Там прогнили перекрытия, что-то рухнуло, что-то посыпалось. В общем, нужна реставрация.
        - А будут реставрировать? - поинтересовалась Иванна.
        Ребята посмотрели друг на друга, потом на нее. В ее вопросе им явно почудилось что-то юмористическое.
        - В бюджете денег нет? - догадалась она.
        Школьники засмеялись:
        - Ну конечно же нет! У нас тут канализационный коллектор в аварийном состоянии, и тот починить не могут.

«А епархия тоже не раскошелится. Приход в таком моральном состоянии, что, можно считать, его как бы и нет».
        - Вот как… - вздохнула Иванна. - А что у вас за музей-то в другой церкви?
        - Археологический, - снова хором отозвались парни.

«Так что ты же хочешь узнать? - снова спросила себя Иванна. И ответила себе: - Что-то важное. Что-то, имеющее отношение к существу дела».
        - Вы меня извините… - Она показала мальчишкам свое удостоверение, те удивились, заулыбались. Потом вдруг спросила: - Хотите пива?
        Идея с пивом страшно понравилась самой Иванне и в целом вызвала коллективный энтузиазм. Ребята решительно пресекли ее попытки вернуться в «Парадиз» и провели какими-то дворами на неожиданно широкую улицу.
        - Вот наш Бродвей, - гостеприимно произнес тот, которого звали Егором. Второй представился Ромой и сообщил:
        - Тут ивняк хороший и недорогой, мы сюда всем классом ходим.
        Они спустились в подвальчик, где обнаружился очень приличный паб с деревянными столами и лавками, с затейливо подвешенной под потолком рыболовной сетью - на ней болтались сушеные морские звезды, крабики и ракушки. Пиво было только местное, но на удивление вкусное, а тараночка - с твердой бордовой икрой…
        Вероятно, про пиво она рассказывала сейчас Виктору Александровичу с таким воодушевлением, что он в этом месте замахал руками:
        - Посиди тут, я за пивом сбегаю. Ты мне только, пока я не ушел, скажи одну вещь: ты всю свою командировку провела в злачных местах, спаивая несовершеннолетних?
        - Ты пойми… - Она встала и пошла в прихожую одеваться, обронив: «Сходим вместе…» - Ты пойми, у них там из учебных заведений есть только филиал института сельскохозяйственного машиностроения, техникум гостиничного хозяйства и какой-то коммерческий лицей.
        Он подал ей куртку и, подумав, застегнул на ее куртке воротник. Затем попросил:
        - Продолжай, я весь внимание. Рыбу будем покупать?
        - Рыбу будем… Слушай, Витя, какое пиво? Сейчас уже половина десятого, мне еще…
        - Я тебя отвезу, - уверенно оборвал он, пытаясь в темном подъезде попасть в замочную скважину. - Ты давай рассказывай. Например, объясни, при чем здесь учебные заведения? Ну, церковь - понятно. Духовность, вечные ценности - да?
        Иванна не видела в темноте, улыбается спутник или нет. Сказала холодно:
        - Я не знаю, что такое духовность. А говоря про вечные ценности, ты сам не знаешь, о чем говоришь. Но мы к этому вернемся. Если в двух словах: у них нет ни церкви, ни университета. Дома, построенные до в начале прошлого века, в аварийном состоянии. Существует генплан реконструкции центра и его новой застройки. Может, он и воплотится - лет через сто, но старый центр уж точно восстанавливать никто не станет.
        Они шли по тихому снежному переулку, и Иванна касалась плечом его руки. Ему жгло руку ее касание, и он вспомнил стихотворение Бунина, которое поразило его тем, как необычно в нем были расставлены слова уже и еще: «…Мы рядом шли, но на меня уже взглянуть ты не решалась, и в блеске мартовского дня пустая наша речь терялась… Уже полураскрытых уст я избегал касаться взглядом, но был еще блаженно пуст тот мир, в котором шли мы рядом…»
        - Ты никогда не думал о том, что мы имеем в виду, когда говорим «жизнь»? - продолжала тем временем Иванна. - В отношении, например, к поколению, к ситуации смены поколений, к воспроизводству? Жизнь отдельного человека - короткий фиксированный такт, отрезок, но этому отрезку нужен более широкий и по определенным правилам организованный контекст. Для того, чтобы учительница начальных классов в том городе благополучно дожила до пенсии, нянчила внуков, сидела на лавочке с подружками во дворе, варила варенье на год вперед, для того, чтобы были старики, дети, внуки, завещания, дневники, переписка, антиквариат, мемуары, нужны университет, церковь, монастырь… Да просто замечательно было бы…
        - Еще суд, - подсказал Виктор Александрович. - Ты меня что, совсем идиотом считаешь? Так и скажи: с твоей точки зрения, город вымирает, потому что разрушены институциональные формы. Все до единой. Да?
        - Так и скажу. Если хочешь, я тебе протокольным языком все быстренько изложу. Но я с тобой вообще-то разговариваю. И я тебе на другом языке пытаюсь объяснить: в городе не осталось вечных мест. Они должны быть, даже если их востребует всего три процента от числа проживающих. Вечные места вообще не работают на спрос, а существуют сами по себе. Но если жизнь равна себе самой, Витя…
        Он потер переносицу и, загружая пиво в пакет, проговорил:
        - Не надо меня агитировать, ребенок. Ты все хорошо и правильно говоришь, так и напишешь завтра в отчете. Я же тебя прекрасно понимаю, моя жизнь уж точно не равна себе самой.
        И он конечно же внимательно посмотрел на Иванну. А она, конечно, легко пропустила это мимо, сказав: «Рыбу я сама куплю». И, отодвинув его от окошка ларька, потребовала продемонстрировать ей всю имеющуюся в ассортименте рыбную нарезку.
«Как хорошо, - думала Иванна, устраиваясь с ногами в кресле, где еще полчаса назад напряженно сидел Виктор. - Пиво, рыба горбуша, пивные кружки с гербом города Кельна… Лучше бы я не приходила. Встретились бы завтра на работе, я бы сдала отчет. Но я очень устала и нужен живой человек рядом, хороший, небезразличный. Хотя уже достаточно тепла, пора собираться домой…»
        Она устала и на самом деле очень грустила, но так глубоко, что Виктор Александрович заметить и почувствовать этого не смог бы никогда. Предыдущую ночь лежала в своем номере без сна, в наушниках, с Даларасом в плейере. И только под утро крепко уснула, и ей приснилась бабушка Надя, как они собирают смородину на даче, а проснувшись, она обнаружила, что в плейере сели батарейки.
        В отчете она напишет о встрече с мэром. О том, что он очень переживает за город и решительно не знает, что предпринять. Что пыталась обсудить с ним проблематику социальных институций, а он, ничего не поняв, пожаловался на безденежье и политику центра и добавил, что летом перенес тяжелый инфаркт. Расстались они почти друзьями. Иванна пригласила мэра на конференцию по проблемам малых городов, которая состоится в июле под Киевом и где она, возможно, будет делать пленарный доклад. В отчете она упомянет также о визите к местному батюшке, который занимается тем, что крестит, венчает и причащает прихожан у себя на дому. «А что делать, - сказал он ей, - жизнь, в конце концов, как-то идет…» Ему ничего не надо было объяснять, он все знал сам. Словом, пообщались. Дальнейшее в отчете она опустит и сразу перейдет к конструктивным выводам. Поскольку дальнейшее - ее личное дело. Частная практика, подумала Иванна. Отец Арсений был уже совсем старик - лет семидесяти. Он принял ее по-домашнему, угощал пельменями, поил чаем. Его жена лежала в кардиологии, и батюшка управлялся с бытом сам. По стенам были развешаны
его пейзажи маслом, и он сказал ей, что весной снова отправится на пленэр. Вообще, они говорили мало, больше молчали. Но когда она уходила, он вдруг заплакал - тихо, без слез.
        - Значит, все продолжается… - сказал он и погладил Иванну по плечу.
        Она стояла перед ним, опустив голову. Священник был выше ее - полный, с одышкой, с желтой бородой и волосами, стянутыми в хвост аптечной резинкой, - не то батюшка, не то старый художник из олдовых хиппи. Ромка с Егором рассказали ей, что всего несколько лет как он оставил байкерство, а так всю жизнь гонял на мотоциклах. Его рука дрожала.
        - Ну так помоги нам… - попросил он.
        Иванна обняла его и ушла. Он мог бы этого и не говорить.
        Алексей
        Вечером следующего дня зазвонил телефон.
        - Добрый вечер, Алексей Николаевич, - произнес тихий мужской голос. - Меня зовут Александр Иванович Владимиров. Я - папа Ники.
        Ну да, конечно, у нее есть папа. Александр Иванович Владимиров. Что-то очень знакомое.
        - Как вы узнали мой телефон? - спросил я первую глупость, которая пришла мне в голову.
        - Телефон? - удивился Александр Иванович и немного помолчал. - Ах телефон… Да не проблема, адрес-то ваш я знаю. Мне Никуша все рассказала - как вы помогли ей и все такое. Вы меня извините, Алексей Николаевич, вы, вероятно, занятой человек, Но я бы хотел с вами встретиться. Если можно.
        Чувство неловкости, которое я испытал, описанию не поддается. Я не выносил Нику из горящего дома и не отбивал у хулиганов в темной подворотне. Единственное сомнительно доброе дело, которое я сделал, - так это не дал ей по шее. Мне не хотелось встречаться с ее папой. И я действительно занят, у меня журналистка Маруська беременная, о чем вчера я еще не знал и даже не подозревал…
        Александр Иванович терпеливо ждал ответа.
        - Зачем? - просто спросил я.
        - У меня к вам просьба, - пояснил он. - Вы можете отказаться ее выполнить, если она покажется вам неадекватной. Но подробности, если можно, не по телефону…
        Я вспомнил, откуда мне известно его имя, - он владелец крупного промышленного холдинга. Возможно, самого крупного в стране. Как теперь принято говорить -
«вертикально интегрированного». Какие-то там заводы, пароходы… машиностроение и переработка сельхозпродукции… химия полимеров. И что-то в том же духе. Видит бог, я согласился встретиться с ним еще до того, как все это вспомнил, потому что просьба - она просьба и есть. Можно не ломаться и выслушать ее. Тем более что Маруська, утопая в соплях, только что решила делать аборт.

«Ничто не сходит с рук», - примерно так подумал я, засыпая. Олигарх Астахов материализовался в моей реальности под псевдонимом «Владимиров» и попросит меня завтра под страхом физической расправы не писать больше о нем всякие глупости, а оставить его в покое навсегда.
        Все получилось с точностью до наоборот.
        - Спасибо вам, - сказал он, - за Нику. Но я напрашивался на встречу по совершенно другому поводу. Хотите пива?
        Охотно верю, что Владимирову не с кем выпить пива. Верю. Хочу.
        - Хочу, - кивнул я.
        Он ушел куда-то в боковую дверь и принес пак баночного «Будвайзера». Как бы извиняясь, покривился:
        - Говно, консерванты. Но все куда-то разбежались и за разливным некого послать. Чего вы смеетесь?
        Я вспомнил Хармса - «без пива Пушкин не боялся остаться. Слава богу, были крепостные - было кого послать…»
        - Да так, - пожал плечами я, - у Хармса…
        Черт, о Хармсе - это я зря.
        - Ну да, - Владимиров придвинул ко мне запотевшую банку, - еще не было случая, чтобы Тургенев вернулся. То петиции начнет подписывать, а то…
        - …испугается чего-нибудь и уедет в Баден-Баден, - продолжил я и почувствовал себя как-то странно.
        Александр Иванович сидел передо мной в белой футболке и в джинсах, и его серые, продолговатые, как у Ники, глаза смотрели на меня как-то несерьезно.
        - Алексей Николаевич, - сказал Владимиров и положил на стол длинные загорелые руки, на которых не было ни колец, ни часов, ни браслета, но был неровный белый шрам на предплечье левой руки. - Я вас как бы… идентифицировал. Я вашу книжку читал. «Другие люди».
        О да, «Другие люди». Хотел написать детектив, а получился какой-то триллер. Плохой к тому же. Мне за него было стыдно, хотя размер гонорара странным образом примирил меня с текстом. И в метро читали. Сам видел.
        - Мне не так уж был интересен сюжет, но понравился язык. - Отец Ники стал рассматривать мокрый круг от банки на столе. - Дело вот в чем… В моей жизни так складывается, что мне нужно попасть в следующий парламент. Не хочу, но нужно, просто необходимо. Однако для народа я - в силу большого бизнеса - фигура двусмысленная. Типа олигарх, а значит, по сути, бандит. Деньги есть, карманная партия есть - нужного же имени нет. То есть имиджа, как сейчас говорят.
        - Вам нужны хорошие политтехнологи, а я…
        - У меня есть политтехнологи, - перебил Владимиров. - Бойкие до ужаса. Так вот они говорят… и их идея мне кажется симпатичной… что мне нужна книга. В смысле обо мне. Ну, вы понимаете: от первого лица, и все такое. Причем книга должна стать бестселлером, чтобы каждая домохозяйка читала ее и плакала… Или смеялась. Или плакала и смеялась одновременно. По всей, заметьте, стране. Вот для этого мне нужны вы.
        - Нет, - сказал я, - для этого вам нужен как минимум Том Клэнси. Лучше Сулицер. Или, на худой конец, Акунин. Хотя это не его жанр.
        - Нет мне нужны вы. Потому что… Сейчас, минутку…
        Собеседник сунул руку куда-то под стол, вытащил ненавистных мне «Других людей» и открыл там, где книга была заложена - не чем-нибудь, а тонким старинным деревянным ножом для разрезания бумаги.
        - Потому что «…двор зарос люпином и пастушьей сумкой, и еще там были розовые мальвы и маленькая зеленая скамеечка, побитая всеми дождями, которые пролились на нее со времен первых пятилеток. Скамеечка привечала стрекоз и бабочек и дожидалась вечера, когда дед Вася и дед Ося приходили с шахматной доской, а мы с Димкой нависали над ними и давали дурацкие советы. Деды не сердились и нас не прогоняли…»
        Владимиров читал хорошо, с уютной интонацией полузабытых радиопостановок, но сама ситуация - гигант большого бизнеса вслух читает автору фрагмент его произведения - была пугающе комфортной и немедленно требовала от меня хоть какой-то рефлексии.
        - Алексей, - сказал Владимиров, на сей раз опустив отчество, - вы что, боитесь меня?
        - А почему вы прочли этот кусок? - попытался я уйти от ответа. Очень неуклюже получилось.
        - Вы меня боитесь? - повторил олигарх и встал. - Думаете, я прикую вас наручниками к клавиатуре? Да у меня есть кого приковывать, только бесполезно.
        Как ему объяснить, что масштаб задачи заведомо не соответствует моим возможностям? Да так и объяснить: извините, господин Владимиров, не справлюсь.
        А господин Владимиров уже сидел на подоконнике, качал ногой и смотрел на меня своими длинными серыми глазами.
        - Александр Иванович… - как-то неуверенно начал я развернутое признание о своей низкой самооценке.
        - Нет, я понимаю, - перебил он. - Конечно, негоже лилиям прясть. Вы писатель, а я вам предлагаю что-то неприличное. А кусок я прочел, потому что это мой двор. Мой двор, мой дед, мой сосед Димка. А моя мачеха Лилия Ивановна выносила нам по куску хлеба с маслом и сахаром. И сразу прилетали осы - у них где-то под крышей было гнездо. А гонорар ваш, - продолжал Владимиров без перехода, - будет двести тысяч долларов, размер аванса - пятьдесят процентов. И прошу заметить: гонорар за рукопись как за факт. Издавать книгу, пиарить ее, втюхивать самому читающему в мире электорату - не ваша головная боль.
        Спасибо, хоть не надо ничего пиарить. Тем более что от самого этого слова я впадаю в уныние. У Надюхи есть подруга, так вот она частенько повторяет словечко
«креативить». «Пойду, говорит, покреативлю…» Соглашайся, Виноградов. Двести тысяч - очень и очень своевременная сумма. Да и Владимиров уже утомился тебя уламывать. Вон, уже лег на подоконник…
        Александр Иванович действительно лежал на подоконнике, подперев рукой голову и всем своим видом выражая терпеливое ожидание.
        - Вам там удобно? - спросил я его.
        - Лежать лучше, чем сидеть[Фраза Горбовского из повести А. и Б. Стругацких
«Полдень. ХХІІ век». Здесь и далее примечания автора.] , - сообщил он мне с невинным видом.
        - Все, я согласен, - немедленно сказал я. - Хармс, Стругацкие и двести тысяч меня убедили.
        Он улыбнулся. Улыбка у него была что надо. С такой улыбкой можно дурить конкурентов направо и налево или рекламировать что-нибудь совершенно бесполезное. Все будут понимать, что - бесполезное, но все равно купят.
        - Этот офис, - говорил он, в задумчивости перемещаясь по диагонали, от окна к желтому кожаному дивану, - неплохой, но совершенно формальный. Мы с вами здесь работать не будем. Мы будем работать у меня дома, там можно валяться на траве. Причем по ночам, потому что днем у меня дела. Вообще-то при таком режиме… - Владимиров задумался и сунул длинный нос в вазон с альпийской фиалкой. - При таком режиме, - продолжал он, оторвавшись от фиалки и трогая кончик носа указательным пальцем, - вам лучше переехать на время ко мне.
        - Или вам - ко мне, - предложил я ему достойную, на мой взгляд, альтернативу. - А у вас можно валяться на траве? - озаботился собеседник всерьез.
        Серега Троицкий говорил мне, что не все умалишенные сходят с ума постепенно. Некоторые сходят сразу. Раз-два - и спятил. И все. Разговор двух сумасшедших - вот что мне напоминала наша беседа.
        - Нет, - разочаровал я его, - у меня четвертый этаж девятиэтажного дома. У меня можно валяться на ковре.
        - Хорошо, - удовлетворенно кивнул папа Ники. - Тогда сегодня вечером я у вас. Только я буду приезжать с охраной, охрана будет меня провожать и встречать. Домой к вам моих сотрудников мы пускать не станем, не беспокойтесь.
        - Александр Иванович, - осторожно заговорил я, - учитывая характер вашей работы, вам все-таки, может быть, лучше возвращаться после трудового дня в привычную обстановку?
        - Мне? - удивился он. - Нет. Мне все равно. Я могу жить в самолете, на корабле… Я вообще-то не очень люблю свой дом. Он у меня есть только потому, что где-то же надо жить. Так ведь?
        Наверное, только с мозгами, устроенными таким диким образом, и можно скирдовать миллионы и миллионы убитых енотов. Я попал. Я уже фактически поселил у себя хоть и взрослого, но какого-то не вполне нормального мужика, к тому же миллионера.
        - Александр Иванович…
        - Вообще-то меня зовут Саша. Я же ненамного старше тебя? Всего лет на пять-семь, правда?
        И хоть переход на «ты» был совершен элегантно, а вопрос задан с нейтральной, не интимной интонацией, у меня вдруг возникло ощущение, что меня самым банальным образом снимают. Мне тридцать один год, я замороченный очкарик с «наглой семитской рожей», как утверждает Троицкий, которому очень обидно, что я при всем желании не могу составить ему компанию по пятому пункту. Я сутулюсь и каждый год собираюсь записаться в тренажерный зал. Никогда бы не подумал, что могу соответствовать сексуально-эстетическим критериям экстравагантных олигархов. Но хуже другое - я до такой степени гетеросексуал, что даже абстрактно не могу себе представить… Нет, вру. Абстрактно - могу.
        Возникла какая-то тягостная пауза. И вдруг Александр Иванович Владимиров заржал. Он стоял, засунув руки в карманы и запрокинув голову, и ржал самым неприличным образом.
        - Ох, - сказал олигарх спустя минуту и провел рукой по лицу. - Вот блин… Знаешь, я ведь читаю мысли. Не все, конечно, только самые выдающиеся. Нет, Леша, дружище, я не трахаю мальчиков. Я категорически трахаю только девочек. Совершеннолетних, конечно, не подумай чего плохого.
        - Извини, - сказал я ему.

* * *
        Я просыпаюсь ночью в камбузе, на диванчике, пью пиво, курю, массирую затекшую руку и снова проваливаюсь в плотный непрозрачный сон. В том, что я сплю, есть железный, совершенно бесспорный смысл. Но никакого смысла нет в том, что я просыпаюсь. Мне нужно идти к Троицкому, у меня клиническая депрессия, но я должен достроить яхту и уйти в Мировой океан. Вокруг света, незнамо куда, к черту на рога…
        Иванна
        Когда-то в очередной раз в школу приехал Дед и спросил их с Петькой:
        - Как живете, светлячки?
        Им было лет по тринадцать, и Петька возмутился:
        - Дед, светлячок - это такой червяк.
        - А мне, юноша, плевать, что он червяк, - заявил барон Эккерт. - Мне важно, что он умеет светиться.
«Да, есть простое, непосредственное умозрение, - думала Иванна. - Для отца Арсения у меня все на лбу написано. Все мои цели. Светлячки, червячки… Я не чувствую себя светлячком. Я себя чувствую какой-то землеройкой, которая упорно и безостановочно прогрызает тоннель в почве. В принципе, она даже не обязана испытывать интерес к свету в конце тоннеля, ее должен бесконечно занимать сам процесс».

«И не светятся больше ночами два крыла у меня за плечами…»[Из стихотворения Арсения Тарковского.]
        В начале четвертого она поняла, что надо идти. Положила в сумку фонарик, потому что знала - возвращаться придется в темноте, а парк не освещается, сунула туда же маленькую подушечку - чтобы сидеть на земле.
        Когда-то давно, в Школе еще, она прочла «Культуру и мир детства» Маргарет Мид и хорошо запомнила, что каждый уважающий себя антрополог всегда возит с собой маленькую подушечку, потому что никогда заранее не знаешь, в каких условиях придется ночевать. Иванна не была антропологом, но спустя несколько лет сшила себе такую подушечку из плотной замши - сидеть на земле иногда приходилось долго, такова одна из особенностей разговоров по существу - короткими они не бывают. Она, со своим странным бесстрашием, любила ходить одна на большие расстояния, в том числе и по ночам, в кромешной тьме, на ощупь сокращая дорогу от Кайи до Белой Пристани, и точно знала, что ничего плохого не случится. Боялась она только раз - когда была объявлена пятиминутная готовность перед началом ее выпускного диспута. Тогда Иванну буквально тошнило от страха несоответствия ее и поставленной перед ней задачи. Это был очень специфический страх. Как у Стругацких: «Но какой это будет страх? Страх высоты? Страх пустоты? Страх страха?» Очевидно, тогда был страх страха, еще более страшного, который наступит потом, когда кончатся
объявленные пять минут. Но потом все получилось иначе. И не было никакого страха, и, как теперь она знает, не могло быть. Все последующие восемь часов было очень трудно, тяжело до боли в мышцах, очень весело и очень солнечно. Это солнце, льющееся в открытые окна восемь часов кряду, было вечной энергией. Уже десять лет прошло с тех пор, а она, по большему счету, не мерзнет до сих пор.
        В парке имелся холм, заросший низким колючим кустарником, с плоской, как будто срезанной вершиной. Холм, наверное, не что иное, как искусственная насыпь, созданная вовсе не из стремления разнообразить ландшафт, - возможно, всего-навсего могильник подземных коммуникаций. «Вместе они любили сидеть на вершине холма…» Сколько она ни наталкивалась на это стихотворение Бродского, столько же думала о той необъяснимой аналогии, которая возникает у нее сразу с несколькими стихотворениями Лорки. Почему она нигде об этом не читала? Это же очевидно. Лорка, Неруда, Сальваторе Квазимодо. Лорка… Все предметы в его стихах пребывают в состоянии левитации. «…Я оставлю эхо дыханья в фотографиях и флюгерах…» Способность объединить фотографии и флюгеры и есть дар управления пространством. Но если бы он сам умел летать, он конечно же улетел бы тогда.
        Она шла к холму по тропинке, уже плохо различимой в сумерках, и в памяти само собой.
«Я люблю, я люблю мое чудо. Я люблю тебя вечно и всюду. И на крыше, где детство мне снится, и когда ты поднимешь ресницы, - а за ними в серебряной стуже старой Венгрии звезды пастушьи, и ягнята, и лилии льда. Так возьми этот вальс, этот вальс
„люблю навсегда“… Я с тобой танцевать буду в Вене, в карнавальном наряде реки, в домино из воды и тени - как темны мои тростники! А затем прощальною данью я оставлю эхо дыханья в фотографиях и флюгерах. Поцелуи сложу перед дверью, и волнам твоей поступи вверю ленту вальса, скрипку и прах»[Ф.Г. Лорка в переводе П. Грушко.
        .
«И на крыше, где детство мне снится…» - на горячей крыше асиенды, в Школе. Они уснули там однажды, голова к голове, на длинной узкой деревянной скамейке, которая крепилась одним краем к каменному борту террасы. Она проснулась первая и, подняв голову, смотрела на спутавшиеся во сне темно-русые Петькины волосы, потом легла щекой на руку и смотрела сквозь них на солнце. Солнце в Белой Пристани в июле оставалось мягким и рассветным несколько минут. Потом стремительно наступала жара. Петька открыл свои хитрющие глаза и сказал угасающим голосом: «Сестра! Пить!»
        У них руки были в фиолетовых пятнах, а их одежда была ни на что не похожа - ночью, пока они спали, их обильно засыпало спелыми шелковичными ягодами. Они уснули под единственным деревом, которое росло на крыше, под старой шелковицей, и утром ягоды продолжали падать. Еще полчаса они ели шелковицу, разглядывали свои убитые насмерть шорты и футболки и смеялись. Особенно смешным им казалось то, что во втором корпусе уже полчаса шел древнегреческий, к тому же в тот день у них был контрольный диктант - обхохочешься.
        Летом у них была сокращенная программа - только до одиннадцати и только языки. Однажды Петька заявил декану: «Во всем мире в школах каникулы. Мы что, не люди?» Молчаливый Александр Григорьевич, рассматривая в лупу какой-то переусложненный фамильный герб в старом каталоге, задумчиво пробормотал: «Ну, в каком-то смысле, конечно, люди…» Возмущенный Петька задом вышел из кабинета и помчался звонить Деду. Дед выслушал его и сказал:
        - Пока я жив, я буду делать из вас других. И у вас все всегда будет не как у людей.
        (Спустя двадцать лет Густав Эккерт, переживая острое чувство вины за то, что личные траектории «других» детей оказались избыточно сложными, действительно какими-то не вполне человеческими, сказал бы, наверное, что-то другое.)
        - Дед, ты гестаповец, - ляпнул грубиян Петька, не подумав, конечно, о последствиях.
        - Нет, лапушка, - нежно произнес Дед. - Я антифашист по определению. И вся наша фамилия принадлежала во время оно к антифашистской аристократии. Поэтому за гестаповца ты получишь так скоро, как только я смогу приехать. Поцелуй, пожалуйста, за меня хорошую девочку Ивон.
        Хорошая девочка Ивон конечно же смирно сидела рядом и ждала, чем закончится справедливая борьба друга за летние каникулы.
        Петька бросил трубку на рычаг и уныло сказал:
        - Тебя велели поцеловать.
        И поцеловал ее в обе щеки и в нос.
        Когда они были уже полностью фиолетовыми от шелковицы, на крыше появилась Мама Ира и закричала издалека:
        - Вы… маленькие злобные мучители… идите мыться немедленно!
        И было видно, что она не сердится.
        Через шесть лет, пятого декабря, барон Эккерт тряс ее за руки, бил по щекам и повторял:
        - Ивон! Ивон! Ты - моя внучка! Останься, не уходи!
        Она еще слышала его, но проваливалась и удалялась - у нее останавливалось сердце. Без Петьки она не умела жить, а он уже превратился в дым и ветер, присоединился к летящим над перевалом облакам.
        - Ты - моя внучка! - повторял дедушка Эккерт, видевший, как стремительно наваливается на нее предельное одиночество. И он хотел успеть встать между нею и тем миром, а она уже не видела и почти не слышала его.
        Зато она увидела что-то другое, но никогда бы не смогла проименовать увиденное. Наверное, поэтому она и стала профессионально заниматься философией (она никогда бы не смогла сказать: «поэтому я и стала философом»), что философская практика стремится преодолеть границы языка. Правда, нельзя сказать, что увиденное было безымянным, - просто любой из эпитетов, любое из известных ей слов, описаний упростило и уничтожило бы то, что с тех пор живет в ней как второе сознание. При необходимости она может активировать его, смотреть сквозь него, посредством него, давая собственно сознанию возможность проводить время в приятном картезианском полусне.

…Очень интересная, очень странная структурка, маленькая, растущая, легкая… (Что значит - легкая? Она была легкой!) Иванна смотрела на нее (местоимение «она» требует объекта, но то, что видела Иванна, не было объектом) и вдруг поняла, откуда взялась захватившая ее странность: то, что она видела, ни к пространству, ни к времени не имело никакого отношения. «Возьми себе», - сказал ей кто-то незнакомым и вполне обычным голосом.
        Она открыла глаза и села. Нечто заменило в ней вырвавшуюся Петькину часть, и она уже смогла сидеть и дышать. И увидела худое, родное, сердитое лицо Эккерта.
        - Слабачка ты, Ивон, - сказал тот с неожиданно Петькиной интонацией. И улыбнулся.
        И она попыталась улыбнуться в ответ. Иванна никогда и никому не улыбалась так, как Деду. Она обожала его - самого сильного, самого умного и, несмотря на жесткость, - самого доброго человека. Но улыбка в тот раз у нее не получилась. И тогда она погладила его по руке.
        Сейчас Деду семьдесят пять. Когда она вернется домой, ее обязательно будет ждать е-мэйл от Эккерта. Они оба не любили электронную почту, но та все-таки создавала иллюзию близкого общения. Скорость была, вообще говоря, не так уж и важна, ничего срочного они друг другу не писали. В течение последних двух месяцев только и делали, что методично обсуждали замысел ее книги о социальных сценариях конца-начала тысячелетия, и с каждым письмом Деда замысел казался ей все более дохлым. Дед уже давно не касался темы индивидуального пути, деятельности и миссии. Он, создавший в свое время миссионерскую школу, написал ей полгода назад, что когда человеку исполняется тридцать лет, он уже сам хорошо знает, что ему делать и перед кем он отвечает.
        Иванна положила свою подушечку на снег и села, скрестив ноги. Она сидела опустив голову и смотрела на свои руки. Если бы Виктор мог увидеть ее, он бы, возможно, испытал тревогу. Это была какая-то незнакомая Иванна. Другая. - …Если это люди, - говорила Иванна, - даже если много людей, можно установить коммуникацию, связь.
        - Только одно: восстановить смысл. Смысл. Жизнь может иметь любое содержание. Содержание для жизни вторично. Но жизнь должна обладать внутренним смыслом.
        - Это понятно.
        - Это не так просто, как тебе кажется. Тут мало понятного. Ты должна думать.
        - Я думаю.
        - Ты страдаешь, а не думаешь. Твои страдания…
        - Человек, два человека, сто человек - с ними можно говорить. Но я не равна большим процессам. Происходят вещи, с которыми никто не справляется.
        - Никто не пытается. А ты не веришь в себя. И города умирают.
        - Потому что я не верю в себя?
        - Города, случается, умирают. И миры умирают, не только города.
        - У меня нет слов.
        - Ну так ищи. Ты же воспитана в правильной схоластической традиции. Схоластика исходила из языковых интуиций, потому что ее интересовала реальность, стоящая за словом. Возможно, реальность, стоящая за словом, и есть, собственно, реальность.
        - Язык порождает жизнь?
        - Порождает, порождает! Только он и порождает, если, конечно, не жить в естественнонаучной парадигме. Ты плачешь?
        - И язык умирает…
        - Он-то первый и умирает. А потом уже умирает все остальное. Почему ты плачешь?
        - Я не плачу.

… И тонкое зубчатое колесико какого-то механизма, вращаясь против часовой стрелки, уходит в глубину.
        Иванна плакала - первый раз за последние пять лет, и видела, как гаснут один за другим дрожащие и размытые источники света.
        В принципе, можно было уходить. Фонарик помигал немного и погас - очень некстати перегорела лампочка. Иванна пошла вслепую, продираясь через какие-то кусты, вышла на дорогу и остановила машину.
        В гостинице она легла на свою кровать, укрылась тонким шерстяным одеялом и уснула - было около двенадцати ночи, и небо за окном наконец-то прояснилось.
        Пиво они допили и рыбу доели.
        - Так я не понял, почему ты так довольна в результате? - спросил Виктор. - Потому что поняла, как ты говоришь, «на материале» то, что знала и раньше?
        Иванну от выпитого пива стало познабливать. Или это не от пива? Заболела она, что ли, «сидя на вершине холма»?
        - Ну что ты молчишь? - Он ходил вдоль стены и рассеянно трогал рамки картин, как бы выравнивая их.

«Очень много таких городов, - думала Иванна. - И все очень плохо на самом деле, хуже некуда. Кто, спрашивается, может преодолеть свои же собственные принципы? Никто. Даже… Да, никто. Поколение, ну, два поколения… И не из-за чьей-то злой воли, а потому что так устроено».
        - Да я и не довольна вовсе, - возразила Иванна. - Просто у меня глупое выражение лица. Пані трохи дурнувата. Ты обещал отвезти меня домой.
        - Хочешь, я тебе спою? - вдруг неожиданно для самого себя предложил Виктор. - Правда, я уже лет десять не пел, у меня, наверное, и гитара рассохлась.
        - Ну так и не пой, - нисколько не заботясь о тактичности, обронила Иванна. - А просто отвези меня домой.
        Но он уже нес из спальни гитару и дул на гриф.
        Звучание было хорошим. И голос у него был хорошим - глубже и глуше его обычного тембра:
        …Он перед людьми назывался врачом,
        поэзия ни при чем,
        но ведал о нем проницательный свет:
        мэтр Франсуа - поэт.
        Над каждою строчкой проблему проблем
        решал Франсуа Рабле:
        Не как заработать посредством пера,
        А как избежать костра…[Из стихотворения Евгения Сельца.]
        Она смотрела на неправильное и очень милое, с ее точки зрения, лицо Виктора - даже зимой загорелое, с большим носом и с этой его ухмылочкой, которая, пожалуй, прорвется, даже если ему сообщат о приближающемся Апокалипсисе. И вдруг поняла природу своего героического сопротивления. Не из-за Петьки, конечно, потому что прошло уже больше десяти лет, а она тоже человек, хоть и не очень похожа… Кто так говорил? Ах, да, так говорил их декан в десятом классе Школы, представляя Юрия Михайловича Лоу - преподавателя истории западноевропейской научной мысли:
        - Слушайте его внимательно, вопросы задавайте. Он ведь тоже человек, хотя и не очень похож.
        Ей с ним хорошо. Вон как он не хочет везти ее домой. И ее это развлекает и не раздражает. Но от его присутствия она не чувствует маленьких веселых электрических разрядов в крови. Когда-то дедушка Эккерт, только приехав, стал свидетелем шумной сцены: лохматая, мокрая вся с ног до головы, пятнадцатилетняя Иванна, перегнувшись через подоконник второго этажа, бросает на хохочущего Петьку сразу два связанных между собой и наполненных водой воздушных шарика и, что замечательно, попадает прямо ему под ноги. Эккерт посмотрел на Иванну, бессильно висящую поперек подоконника, на Петьку, который сидел в луже воды, тряс головой и скисал от смеха, и сказал:
        - Ивон, милая, как я тебя понимаю: в жизни главное, чтобы было с кем поржать.
        Она уже не ищет себе счастливого мира. В лучшем случае ее мир будет спокойным и безопасным, но скорее всего - напряженным, с плотно пригнанными днями и годами. А счастливым - уже, наверное, никогда.
        - Отвези меня домой.
        В автомобиле Виктор, не отрывая глаз от скользкой заснеженной дороги, произнес:
        - Один наш общий знакомый… неважно, кто… назвал тебя машиной. «Машина, - сказал он. - Никакой лирики». Потому что ты поздоровалась с ним, но, по-видимому, не стала оживленно болтать. Я понимаю, ты больше ничего не делаешь из вежливости - тебе просто некогда. Поэтому, когда мы с тобой треплемся по три часа кряду, я думаю, этого требует твоя внутренняя суть.
        Иванна промолчала.
        - Я тоже давно ничего не делаю из вежливости, - продолжал Виктор, - экономлю время. В это сэкономленное время мы с тобой и разговариваем.
        Дома она заварила зеленый чай с жасмином, долго сидела на кухне, забравшись с ногами на маленький кожаный диванчик, и смотрела прямо перед собой. Там, куда она смотрела, стояло свежее, очень солнечное утро, и на плитах балкона, на низком деревянном столе были разбросаны пятна света, прорвавшиеся сквозь ребра солнцезащиты. На столе лежали пучок укропа, половинки помидоров и редиска россыпью, а в центре стояла поллитровая баночка густой розовой сметаны. Вечный берег. Вечная редиска под незаходящим солнцем. Сметана, которая никогда не скисает. Миражи одиночества…
        Ей пришло вдруг в голову, что раньше она никогда не задумывалась о природе естественного света. Не о физической природе, а о метафизической. Как человек связан со светом, что с ним делает солнце и почему утро вечера мудренее? Что мы видим, когда думаем о Боге? Безусловно, мы видим свет.
        E-mail от Эккерта был недельной давности. Дед писал о том, что неожиданно впервые понял: он ничего не понимает про людей, про их пути, траектории, цели. Даже не понимает, о чем они говорят. И ему все время темно.
        Алексей
        Рукопись

«В городе Чернигове на своих огородах люди до сих пор откапывают керамику одиннадцатого века. Чернигов - тихая зеленая провинция, которая стоит на жирных культурных слоях, на Антониевых пещерах, на густом перегное языческой Руси, на границе между заговоренным украинским Полесьем и брянскими сосновыми лесами. Я родился там сорок лет назад в единственном на весь город трехэтажном роддоме, зимой. Тогда были снежные зимы, не то что сейчас, и я думаю, что мама лежала в чистой некрасивой палате, в которой пахло хлоркой и компотом из сухофруктов, смотрела, как идет снег, ждала папу и радовалась, когда меня приносили кормить.
        Приходил папа, приносил молоко в стеклянных бутылках, сырки с изюмом, булочки, мед. Придерживая шапку, рассматривал меня в окне второго этажа, писал маме записку: «Назвал Санькой. Категорически. Никаких Валиков быть не может». Записку я видел потом своими глазами - мама хотела назвать меня Валентином.
        Когда мне было шесть лет, мама умерла. Глупая смерть, глупее не бывает. Она работала в лаборатории завода химволокна, всю их лабораторию услали «на картошку» за сто пятьдесят километров от города, почти на границу с Белоруссией. Там у нее случился острый аппендицит, начался перитонит. Сначала машину искали, потом до райцентра ехали. В райцентре больничка была, но хирург пил с обеда и находился не при памяти - уже не мог принять вертикального положения, как ни пытался. А до города не довезли. Я хорошо помню, как папа сидел на кухне, молчал, не плакал и держал в руках мамин синий фланелевый халат. Я долго тулился к его плечу, пока он в конце концов не заметил меня. Тогда взял меня на руки и вместе с халатом прижал к себе. От халата пахло мамой, от папы пахло водкой.
        По всем правилам папа должен был спиться. Но не спился, даже женился спустя несколько лет. Он преподавал в пединституте историю, а она - методику начальной школы. Лилия Ивановна, бездетная старая дева в толстых очках, коротко стриглась и ходила только в брюках. «Суфражистка», - говорил про нее папа. Детей у них больше не было. Кстати, про детей она, кажется, не понимала ничего, несмотря на свою методику начальной школы. Плохо готовила и не догадывалась об этом - мы с папой ей не говорили. В меню были бесконечные жареные кабачки, синеватая отварная картошка и докторская колбаса, которую папа привозил из Киева, куда ездил иногда в командировки - в институт повышения квалификации или в министерство образования. По-моему, тогда он уже был проректором по учебной работе.
        Я был худой, угрюмый, обидчивый. Совершенно без чувства юмора. Мне все время казалось, что на меня нападают, смеются над моими очками, над моими ушами, над моими ластоподобными ботинками - у меня уже в двенадцать лет был тридцать девятый размер. На самом деле никто в общем-то не смеялся, у многих были очки, прыщи, кривые зубы и хронически заложенные носы, но все равно каждое утро, прежде чем отправиться в школу, я как бы надевал доспехи и опускал забрало. И так, скрежеща, лязгая и громыхая, неуклюже брел через Марьину рощу на Вал, мимо Коллегиума и Борисоглебского собора в нелюбимый желтый дом, бывшую женскую гимназию, бывшее реальное училище, с метровой толщины стенами, с арками и с большим подвальным коридором, уходящим куда-то в ретроспективную бесконечность или непосредственно к Антониевым пещерам.
        Всем содержанием школьной жизни, начиная класса с четвертого, была пубертатная маета обоих полов, но девочкам непременно нравились старшеклассники. Именно по их поводу они переписывались на уроках, непрерывно шептались и наматывали круги по школе на большой перемене. Я уговаривал себя влюбиться в кого-нибудь, старательно и подробно думая то о Ленке Волковой, то о Наташе Ким, но чувство как-то срывалось, соскальзывало, когда я случайно забывал о том, что надо думать о ней (неважно о ком). То есть все мы как-то приноравливались к жизненным схемам, а учились как бы между прочим. По крайней мере я и по крайней мере до тех пор, пока вместо старенького и невнятного физика Георгия Петровича к нам не пришла Галя. И к тому же она стала нашей классной. Через год, холодным декабрьским утром я провожал ее на киевский автобус, откуда начинался ее путь в Торонто к мужу. Я сжимал синей от холода рукой широкий кожаный ремень ее замечательного рыжего кофра и со всей своей шестнадцатилетней категоричностью думал, что лучше бы мне отрезали руку вместе с этим ремнем и этой невероятно стильной пряжкой, чем разжать
пальцы и отпустить сумку, а вместе с ней Галю. Вообще-то ее звали Галина Михайловна. Она была маленькой, носила брюки и разноцветные свитера, большие кожаные сумки и замшевые мокасины, за что на нее косились другие училки. И она была очкариком - как и я. Только очки у нее были какие-то эдакие, в тонкой черной оправе, и очень ей шли. Когда она впервые пришла к нам, мы все рассматривали ее - оранжевый свитер с выводком черных котят на груди, длинную каштановую челку, которая почти закрывала лицо, когда она смотрела в классный журнал. Потом новая учительница оторвалась от журнала и поверх очков посмотрела на наш 9-й «А». Глаза у нее были немного монгольские, растянутые к вискам. Вот этими шаманскими глазами она медленно обвела класс и спросила:
        - Чего вы такие мрачные? Физику не любите?
        - Не любим, - честно ответил Валерка Панченко.
        - Ну, извините, - сказала она. - Тогда вам придется меня терпеть.
        В нашей школе, может быть, из-за столетней ее истории или просто в силу традиционной замшелости провинциального образовательного департамента, все было каким-то анахроничным, начиная от мебели и сливных бачков в туалете и заканчивая учителями. Поэтому Галя выглядела как «Феррари» среди «Запорожцев». И не было бы ничего удивительного, если бы я немедленно влюбился в нее, как, наверное, поступило все мужское сообщество с седьмого по десятый. Я бы благополучно затерялся среди толпы ее поклонников и сохранил бы полную анонимность… если бы она не влюбилась в меня.
        Возможно, я бы умолчал об этом, но Галина Михайловна, Галина была именно тем человеком, который изменил мою самооценку с минуса на плюс. Она смотрела на меня грустными шаманскими глазами, когда думала, что я не вижу этого, или не смотрела вовсе, когда вызывала меня отвечать. Я нес какую-то ахинею, и она ставила мне точки в журнал, просила подготовиться к следующему уроку. Я учил! Но отвечать не мог - у доски у меня случались головокружение и тахикардия. Дома я стоял перед зеркалом и рассматривал свой нос, губы, подбородок - и впервые смотрел на свое лицо с интересом и без отвращения. Галя совершила чудо: из маленького и несчастного мальчика с тусклым детством я начал медленно и заинтригованно превращаться в мужчину. Я расправил плечи и засунул руки в карманы. Понял, что у меня длинные ноги и независимая спина. Только я совершенно не знал, что мне делать. Долгое время (примерно месяца два) я думал, что мои одноклассники ничего не замечают. Наверное, потому, что практически не смотрел по сторонам. Я смотрел либо в себя, либо в пространство, либо на Галю. А она смотрела на меня. Думаю, для всех
окружающих это был бесплатный цирк - они следили за нами, как за акробатами под куполом, и все ждали, когда оборвется музыка, вступит барабанная дробь и мы отстегнем лонжи.
        Ей было двадцать шесть лет.
        Я хотел ей позвонить на Новый год, ровно в двенадцать часов, и не смог. Всю ночь я бродил по замерзшему, еле-еле запорошенному сухим снегом Чернигову, набредая на веселые подогретые компании, проходя по диагонали дворы-колодцы и безмолвные неосвещенные скверы. Эта медитативная прогулка стоила мне двухстороннего воспаления легких. Второго января меня уложили в терапию областной больницы, а через три дня она пришла ко мне. К тому времени антибиотиками мне сбили температуру, но я чувствовал головокружение и невесомость. Я стоял у окна и смотрел на больничный парк. Больше всего мне нравились большие тополя. «Окно выходит в белые деревья, в большие и красивые деревья», - вертелось в голове. Я не помнил - откуда.
        - Саша, - сказала она, - я принесла тебе яблоки.
        Если бы я увидел привидение, то испугался бы меньше. Я вцепился в подоконник и мгновенно стал совершенно мокрым - футболка прилипла к спине, по лбу поползли капли пота. Она была в белом халате поверх красного свитера, смотрела на меня своими шаманскими глазами, и пауза становилась фантастически неприличной. Просто отчаянно неприличной. Неприличнее ее стало только то, что случилось потом. А случилось вот что - она взяла меня за рукав пижамной куртки и молча потащила за собой. Свернула за угол, за сестринский пост, подошла к белой двери - к одной из многочисленных белых дверей, достала из кармана ключ и открыла ее. (Потом она призналась мне, что в тот день дежурным врачом была ее подруга Ленка - единственный человек в мире, которому она, роняя слезы в рюмку коньяка, призналась, что преступно и лихорадочно влюбилась в своего ученика. «Так сосредоточься на главном, - посоветовала Ленка. - И тебе немедленно полегчает».
«Это на чем же?» - спросила несчастная Галя. «Вот дура… - жалостливо вздохнула Ленка. - Прямо сил нет смотреть».)
        Закрыв за собой дверь, мы попали в параллельный мир. В нем были письменный стол, вешалка и кушетка. Галя сняла очки и положила их на стол. Я тоже снял очки и тоже положил их на стол, но чуть не уронил ее очки - так тряслись мои руки. И мы стали целоваться. Для того чтобы понять, как нужно это делать, мне хватило секунды. Мы целовались, стремительно сходя с ума, хрипели, задыхались, кусали друг другу губы. Говоря сегодняшним языком, она трахнула меня. Но тогда так не говорили. Как говорили тогда, я почему-то не помню. Но это не важно. Кончилось же все тем, что мы сломали кушетку.
        Лежа на сломанной кушетке и рискуя соскользнуть с нее на пол, мы говорили друг другу совершенно безумные вещи. Совершенно безумные, волшебные и неприличные. Потом она замолчала. Потом сказала:
        - Меня посадят в тюрьму.
        - За что? - испугался я.
        - За растление несовершеннолетнего.
        - Меня?
        - Тебя.
        - Не бойся, - сказал я и прижал ее к кушетке своим телом. Я смотрел на нее сверху - на ее мокрую челку, глаза и губы. - Не бойся, - повторил я и поцеловал ее в горячую пульсирующую шею, - никто ничего не узнает.
        С этого дня я начал выздоравливать, я ел и спал за троих, слонялся по больничному коридору и пытался читать Грэма Грина. Галя приходила еще дважды, но без последствий - подруга Ленка слегла с банальной ангиной, и рассчитывать на ее благословенное дежурство мы не могли.
        - Тебе попало от подруги за кушетку? - спросил я Галю, пытаясь незаметно установить с ней хоть какой-нибудь тактильный контакт - коснуться пальцами запястья, губами - уха, коленом… Ну и так далее.
        - Нет, - засмеялась она, отодвигаясь. - Не трогай меня, мы же практически в селе живем, здесь все друг друга знают… Ленка сказала, что за кушетку нам надо дать медаль, на которой должно быть написано что-то вроде «За беспримерный героизм на линии огня» или «За мужество в борьбе с предрассудками».
        - То есть она не считает, что ты растлила малолетнего?
        - Она считает, - улыбнулась Галя, глядя на меня снизу вверх своими дикими рысьими глазами, - что я люблю очень хорошего мальчика. Умного и красивого. И я тоже так считаю.
        - Выходи за меня замуж, - сказал я ей и почувствовал, как защипало под нижним веком.
        - Я замужем, - ответила она.
        Белые деревья за окном дрогнули и стали как-то стробоскопически распадаться на части. Внезапно и сильно заболело горло.
        - Сашка! - позвала она.
        - Ты его любишь? - спросил я глупо.
        - Ну конечно, - кивнула Галя.
        Я ничего не понял. Сейчас-то, конечно, понимаю, что она мне не врала как в первом, так и во втором случае, что любовь - загадочная штука и допускает еще и не такое. Но тогда я был убит. Я повернулся к ней своей независимой спиной и пошел в палату. Накрылся одеялом с головой и разревелся так, как не плакал даже в раннем детстве. Вот как меня развезло.
        Ее муж к тому времени второй год работал в Торонто, в каком-то продвинутом биофизическом исследовательском центре. И как выяснилось, Галя должна была уехать к нему. Я умирал, когда видел ее. И она это поняла. А потому пошла к директрисе, положила ей на стол заявление об уходе «по собственному желанию» и выслушала от нее пламенную речь о безответственности молодых педагогов, которых и педагогами-то назвать нельзя, поскольку они способны бросить класс в разгар учебного года, и что она, преподаватель физики Галина Михайловна, недостойна гордого звания советского учителя.
        - Так я и не учитель, - напомнила Галя. - Я - физик-теоретик. Вы же в курсе.
        Я увидел, как она шла через заснеженный школьный двор - в зеленой куртке с желтым шарфом, с большой рыжей кожаной сумкой на плече. Затем остановилась, натянула перчатки, обернулась и помахала рукой.
        - Что, Саня, хреново? - спросил подошедший сзади Димка Костин.
        Я внимательно посмотрел на него - в его глазах не было и тени иронии. И кивнул:
        - Хреновей не бывает.
        - Спорное утверждение, - задумчиво произнес Костин. - Где предел хреновости, не знает никто. И ты, Владимиров, тоже не знаешь…
        Она пришла ко мне в три часа дня на следующий день. Вошла в прихожую, мягко отодвинула ногой нашу приставучую кошку Дашку и холодными сильными пальцами сжала мои запястья.
        - Ну уж нет, - сказала она. - Ты - мой мальчик. Мой любимый мальчик. Умный и красивый. И лучше тебя нет на целом свете. На каком, спрашивается, основании я должна об этом забыть?
        - Ни на каком, - согласился я, проваливаясь куда-то в пространство солнечного зеленого луга с капустницами и пастушьей сумкой, одновременно думая о том, что на плите стоит недожаренная яичница, что родители придут только к семи и что Дашку надо бы запереть в ванной.
        Галя была решительной девушкой, маленьким монголо-татарским нашествием, которое не останавливается ни перед чем. Она сняла половину дома в частном секторе, встречала меня из школы и кормила какой-то невероятно вкусной едой, весенними вечерами мы жгли костер во дворе, заросшем смородиновыми кустами, и жарили сардельки на шампурах.
        Однажды Галя лежала на лавочке, глядя в небо, и, раскачивая джинсовой ногой, рассказывала мне, почему Декарт поссорился с Ньютоном, а Ньютон, в свою очередь, поссорился с Лондонским Королевским обществом, а я чувствовал, что в моей жизни запоздало наступило странное, но, безусловно, счастливое детство.
        - Я скоро уеду, - сказала она вдруг, прервав лекцию об истории формирования естественных наук.
        - Не скоро, - беспомощно возразил я, - в декабре только!
        Она промолчала.
        Нам не хватало дня, а вечером мне нужно было возвращаться домой. Я раздваивался. Одна моя часть, как казалось мне, все равно оставалась в доме со старым комодом, жестким диваном и хозяйскими подшивками журнала «Огонек» за последние десять лет. В конце концов я позвонил домой и соврал Лилии Ивановне, что переночую у одноклассника.
        - Ну, смотри… - неопределенно, но совершенно миролюбиво ответила моя мачеха.
        Стоя перед распахнутым в апрельскую ночь окном, Галя варила глинтвейн на маленькой электрической плитке, а я не хотел глинтвейна. Хотел только, чтобы она вернулась ко мне на диван. Галя возвращалась ко мне с двумя кружками глинтвейна, в комнате плавали запахи корицы и гвоздики. Она целовала меня в нос, глинтвейн проливался на постель…»
        Иванна
        В десять утра она уже была в самолете.
        Три часа назад ее разбудил звонок. Иванна схватила трубку, но спросонья нажала на
«отбой». Она встала, подошла к зеркалу. Не только глаза, все лицо отекло - из-за вчерашнего пива. Нет, нельзя ей пива, от любого его количества к утру она превращается в больную лягушку.
        Позвонили еще раз. Какой-то незнакомый человек, отдаленно русскоязычный, сообщил ей, что барон Эккерт умер.
        Дедушка Эккерт умер, а она в это время спала и видела во сне беспризорных детей - много, целую толпу. Ребята долго передавали из рук в руки комок горящей бумаги - и не боялись огня.
        Иванна так плакала, что не смогла объяснить Виктору Александровичу по телефону, что же, собственно, случилось. Он приехал, понял все, собрал ее и отвез в аэропорт.
        И вот теперь «Боинг» «Люфтганзы» выруливал на взлетную полосу, а Виктор стоял за унылой шершавой рабицей с баночкой пива в левой руке и с тлеющей сигаретой в правой. «Совсем осиротела, - думал он. - В три года - родители, в пятнадцать - бабушка, потом - этот ее Петька, а теперь - названый дед, который, основав Школу в Белой Пристани, настолько предопределил ее жизнь, что она теперь не может не осознать, кого же на самом деле сейчас потеряла».
        Если бы время можно было свернуть как пространство… Хотя пространство сворачивается тоже чисто теоретически - его можно свернуть в рулончик, а потом проколоть булавкой. Но для времени нужен иной принцип. Для того чтобы попасть туда, куда ты хочешь, нужно сжаться в комок в самолетном кресле, крепко прижав к коленям опухшее, горячее, мокрое от слез лицо - так, как будто вы уже падаете, - и самолет, влажно оплавляясь по мере проникновения в горячий августовский полдень, влетает в пространство и время вечного берега…
        Они на берегу вчетвером - Петька, Иванна и Хесле с Павликом. Полдень. Везде стоит вечнозеленая тишина, берег качается на волнах, и Иванна медленно засыпает, положив голову на сгиб локтя и вдыхая запах теплой гальки - галька пахнет кипарисовой смолой, солью и водорослями. Петька сидит в мокрых плавках, скрестив худые загорелые ноги, и поедает недозрелую алычу. У Иванны солнце везде - под кожей, в груди, в животе, в коленных чашечках. Она чувствует в полусне, что ничего не весит и состоит из миллионов атомов морского воздуха.
        - Смотри, какое небо, - вдруг говорит Петька и показывает куда-то вверх, на седловину яйлы. Оттуда стремительно вылетают рваные серые клочки, будто там работает невидимая катапульта. - Вероятно, будет буря, - серьезно говорит он.
        - Необязательно, потому что… потому что… - просыпается Иванна, смотрит на Хесле и Павлика в поисках поддержки.
        Маленькая, похожая на цыганку Хесле, эстонка с острова Сааремаа, и толстый рыжий москвич Павлик сидят рядышком с ногами на большом красном полотенце и согласно кивают: конечно, какая буря, когда такая жара?
        - И поэтому вечером надо идти воровать розы, - неожиданно заканчивает мысль Петька и пристально смотрит на Иванну. Она уже дважды струсила, и поход за розами в престижный кабминовский санаторий уже дважды сорвался по ее вине.
        - Точно! - соглашаются Хесле с Павликом.
        Но Петька смотрит на них с сомнением и заявляет:
        - Нет, вас не возьму. Вы шумные.
        - Мы будем тихие-тихие… - шепотом говорит Хесле. Но Петька повторяет:
        - Нет. Сидите, ждите. Если нас не словит охрана, мы принесем розы и вам. - И добавляет без смены интонации: - А если кому-то скажете - убью.
        Иванна молчит - Петька морально сильнее ее и в данном вопросе в любом случае ее сломает. Ему принципиально важно в конце концов ободрать эти розы. Причем и идти за ними в бурю, конечно, логично. Иванне просто нечего сказать против. Она садится, подтягивает колени к подбородку и смотрит на серую морщинистую скалу, прохладную даже на вид. Из ее расщелин торчат стебли больших бордовых львиных зевов. Дались ему те розы… Полдень сразу утрачивает свою невесомость, и наваливается нехорошее ожидание вечера. Остается надеяться, что Петька ничего не понимает в погоде и никакой бури не будет.
        И был вечер, и буря была. И было утро после бури, когда Иванна проснулась среди мокрых роз на просторном балконе, наглухо затянутом полосатым тентом, - сквозь дырочки в ткани тянулись нити света. Она лежала на желтом матрасе под салатовым пледом, а рядом, на расстоянии вытянутой руки, под таким же пледом спал Петька. Весь пол балкона был завален розами. Она лежала и смотрела на розы, которые были на уровне ее глаз - крепкие, кофейные, алые и белые, мокрые и очень красивые.
        - Алё… - произнес вдруг тихо кто-то взрослый.
        Иванна повернула голову к балконному проему, где стоял ухмыляющийся лысый дядька в джинсовых шортах и с махровым полотенцем на плече, и сразу все вспомнила.
        Они с Петькой подготовились хорошо - взяли ножницы и большие пакеты, чтобы засовывать в них срезанные розы цветками вниз. Петька еще взял термос с чаем. В-общем, это была военная операция. Но что-то они не учли. Возможно, то, что охрана работает и в дождь, а собакам никакая буря нюх не отобьет.
        В одной части парка они почти все розы ободрали и должны были быстрой рысью пересечь широкую центральную аллею. И неожиданно услышали собачий лай. Лай приближался, а с ним и голоса. Иванна посмотрела на растерявшегося Петьку и почувствовала, что сейчас потеряет сознание от страха. Их, детей из странной, но, несомненно, респектабельной школы, сейчас поймают - и все. Что значит «все», Иванна от ужаса не могла себе представить ясно. Но понимала: будет сплошной, абсолютный позор. Она хотела бросить в траву охапку роз, которую держала в руках. А Петька стоял столбом, прижимая к груди два пакета с цветами, и ужасно круглыми глазами смотрел на нее.
        - Алё… - послышалось сзади.
        Они обреченно оглянулись. В трех метрах находилась стена санаторного корпуса, невидимого из-за сплошного дождя.
        - Быстро сюда! - приказал тот же голос. - Бегом!
        Кто-то протянул с балкона руки и сначала забрал у них розы, а потом втащил по очереди сначала Иванну, а за ней Петьку на балкон и втолкнул их в комнату. В большой комнате было тепло, пахло кофе. Двое - мужчина и женщина - их пристально разглядывали. Женщина сидела в большом кожаном кресле, закинув ногу за ногу, ела виноград, раскачивала блестящую босоножку на большом пальце ноги и улыбалась. Хмурый лысый дядька смотрел на них сверху вниз и что-то жевал. Пауза продолжалась примерно с минуту, и за это время с Иванны и Петьки натекло по луже воды. Иванна, опустив голову, смотрела, как вода растекается по блестящему паркету. Им было, кстати сказать, по четырнадцать лет, но они могли цитировать Эсхила и Софокла по-древнегречески, а однажды на спор целый день проговорили друг с другом на классической латыни.
        - Юра, - подала голос женщина, - они заболеют.
        - Хрена они заболеют! - отозвался лысый Юра, после чего принес откуда-то две больших махровых простыни и, разогнав их в разные углы - Иванну в другую комнату, а Петьку в ванную, - велел им все с себя снять и укутаться с ног до головы.
        Переодеваясь, Иванна слышала, как женщина сказала:
        - Юра, их вещи надо в сушилку повесить - как раз до утра высохнут.
        - Ну да, - оторвался Юра, - до утра уж точно высохнут.
        - Ну вот, - удовлетворенно покивал он, увидев в дверях два сиреневых кокона, - уже веселее. Теперь идите пить алкоголь.
        - Юра! - укоризненно покачала головой женщина. Она доела виноград и принялась за яблоко.
        - Дура! - убежденно произнес Юра. - По пятьдесят грамм «Хеннесси» им надо тяпнуть. А то и по сто. Меня Юрием Ивановичем зовут. А тетя, которая жалеет для вас коньяк, Станислава Николаевна, моя жена. Для вас - тетя Стася.
        - Юра! - снова произнесла с упреком женщина. И извиняющимся тоном добавила: - Мы бы вас в другой комнате уложили, но там обычно спит моя сестра. Только она придет очень поздно.
        - Если вообще придет, - хмыкнул Юра.
        Наутро все казалось каким-то полуреальным. Но дядя Юра стоял в проеме балконной двери и улыбался.
        - Завтрак принесли. Вставайте завтракать, - сказал он и положил на стул их одежду - мятую, но сухую.
        Стол был накрыт для четверых. Тетя Стася села за стол в длинном синем халате и белой шелковой косынке. Для того чтобы рассмотреть салат, она надела очки.
        - А ваша сестра? - спросила Иванна.
        - Что? - Станислава Николаевна рассеянно оторвалась от созерцания салата. - А-а, сестра… Она проснется к обеду.
        - Если вообще проснется, - пробормотал Юрий Иванович.
        - Юра! - дежурно воскликнула тетя Стася. - Дети могут подумать бог знает что.
        На столе были загадочный разноцветный салат, жареное мясо, кофе, молоко и гора маленьких булочек.
        Дядя Юра извлек из холодильника банку черной икры и соорудил им по безразмерному бутерброду. Иванна разрезала свой на четыре части, а единственный наследник барона Эккерта бессовестно разевал пасть и заглатывал сразу по большому куску.
        Дядя Юра внимательно посмотрел на них, подумал и сказал:
        - Я вас сам через проходную проведу. Скажу, что ко мне приезжали… ну, скажем, племянники. Племянники - это нормально? Стася! Нормально это - племянники? Поверят мне?
        - Что характерно, - вздохнула тетя Стася и подняла очки на лоб, - мой муж боится не только дежурных на проходной. Продавщиц он тоже боится. И телефонисток… И…
        - Врет, - твердо заявил дядя Юра.
        Впрочем, ближе к проходной он стал шумно вздыхать и тереть переносицу. И напрасно. Дежурный в камуфляже, едва завидев его, вскочил из-за своего столика и, издалека отдав честь, прокричал радостно:
        - Доброе утро, товарищ генерал-майор!
        - Доброе утро, - пробормотал дядя Юра. - Вот, племянники гостили у меня. Ну, ведите себя хорошо, дети, - сказал он, передавая им предельно конспиративно запакованные пакеты со злосчастными розами. - Маму не огорчайте.
        Иванна с Петькой, обалдев, вывалились за проходную и со скоростью света преодолели набережную и горбатый мостик через бурную после дождя горную речку.
        - Да… Генерал-майор! - восхищенно произнес Петька. Затем поднял указательный палец и стал махать им перед носом у Иванны. - Что доказывает: и в армии есть нормальные люди.
        - Ага, уши тебе не надрал. Может, кстати, и зря, - пробормотала Иванна.
        - И тебе не надрал! - Петька обиделся. - Легко быть принципиальной post factum. Каждый может…
        В Школу ее привезла бабушка Надя. Иванне было тогда восемь лет.
        Ее родители-вирусологи однажды, в две тысячи первый раз, спустились в свой до боли родной вонючий виварий, чтобы покормить подопытных крыс. Виварий в свое время был вынесен за пределы лабораторного корпуса и оборудован в парке, в старом винном погребе. А тот закладывался аж в восемнадцатом веке. Деревянный свод погреба прогнил и рухнул именно в то утро, когда родители Иванны спустились вниз. Они погибли под тяжестью балок и двухметрового слоя земли. Поскольку лабораторные крысы в виварии были заражены штаммом тяжелого легочного вируса, а стеклянные боксы, в которых животные содержались, разбились, руководство института, справедливо боясь эпидемии, запретило извлечение тел сотрудников. На место провала самосвалами возили известь, и известковый курган, на котором ничего не растет, стал им чем-то вроде памятника. Впрочем, панихиду отслужили и даже установили небольшую мраморную плиту с именами погибших. Иванна не запомнила этого, ей было тогда три с половиной года.
        Стюардесса принесла сок.
        - А водку можно? - спросила Иванна.
        Стюардесса принесла сто граммов водки и плед. Рюмку она дала Иванне, а пледом укрыла ее по грудь, постояла немножко рядом и ушла.
        Пятнадцать лет назад, пятого декабря, в свой день рождения, Дед должен был прилететь где-то к полудню, и Петька с Иванной с вечера запланировали, что возьмут машину и приедут в аэропорт - сделают ему сюрприз. Дед, вообще говоря, был решительным противником встречаний-провожаний, часто появлялся без предупреждения, но сегодня ему исполнялось шестьдесят лет, а из родных людей в этом мире у него был только шестнадцатилетний внук Петька и, по сопричастности, «хорошая девочка Ивон». Петька с Иванной целый месяц готовили ему подарок - в углу парка по всем правилам сделали для него Сад Камней, скрытый от внешних взглядов ягодным тисом и кустами самшита (там, внутри, был какой-то особый микроклимат). В общем, то место должно было стать собственным, приватным Садом Камней барона Эккерта.
        С утра пятого декабря у Иванны заболело горло и резко поднялась температура. У них с Петькой на этой почве произошел маленький, но интенсивный конфликт. Он орал:
«Все, ты не едешь ни в какой аэропорт больная, я тебя не беру, дура!» - а Иванна, поскольку орать в ответ не могла (но очень хотела), просипела злым шепотом:
«Ладно, ради бога. Я тебя ненавижу, езжай куда хочешь…» На что он заявил: «Я же о тебе беспокоюсь! Ненормальная, с температурой тридцать восемь… Да иди ты!»
        Машину Петька поймал на трассе и отправился встречать Деда в гордом одиночестве. Начало декабря в том году было сырым и холодным. Накануне ночью на Перевале прошел дождь, к утру похолодало, и трассу затянула тонкая пленка льда, способная мгновенно растаять, в том случае, если среди серых туч над Перевалом хотя бы на минуту появилось солнце… Но солнце не появилось.

«Рено», на котором ехал Петька, и встречный «Опель» сплющились друг от друга и были отброшены к каменной стене. От удара о стену «Рено», водитель которого десять минут назад залил полный бак, взорвался, и силой взрыва со стены была стерта надпись «Высота над уровнем моря 654 метра»…
        Спустя пятнадцать лет Иванна стояла в фамильном склепе Эккертов. Провожающих было немного: дворецкий Семен Иванович, Генрик Морано - управляющий и друг Эккерта, да два старика - они были соседями Деда, владельцами сопредельных земельных угодий и бессменными его партнерами по преферансу. Все смотрели, как темный дубовый гроб заезжает в мраморную нишу. Дед занял место рядом со своей русской женой Еленой (слева) и со своим сыном Эриком (справа) и его женой Петрой. Петькины родители в одну ночь умерли от передозировки героина - на рок-фестивале в Дублине, куда они уехали автостопом, оставив двухмесячного Петьку на попечении Деда и няньки. (Когда внуку исполнилось семь лет, барон Эккерт, ординарный профессор философии Фрайбургского университета, придумал для него школу и, преодолев немыслимые бюрократические процедуры министерств и ведомств, открыл ее в поселке Белая Пристань, на родине своей Елены, в старом ландшафтном парке, рядом с маленькой бухтой, в которой море было всегда немного теплее, чем в других местах на берегу. Для внешнего мира это была «экспериментальная специализированная гуманитарная
школа-интернат для одаренных детей». На таком названии настаивало Министерство образования. Эккерт махнул рукой и сказал что-то вроде «хоть горшком назовите». Министр был приятно удивлен размером вознаграждения и обещал поддержку.)
        А через два часа Иванна сидела в кабинете Деда перед его адвокатом. Тот доставал из кожаной папки и последовательно передавал ей гербовые бумаги. Первый документ, который был ей вручен, свидетельствовал об удочерении ее бароном Эккертом с правом наследования титула, замка, земельных угодий, распоряжения активами, ценными бумагами и денежными вкладами. Последующие документы подтверждали ее право на землю, деньги, движимое и недвижимое имущество восьмисотлетнего рода Эккертов.
        Иванна молчала, смотрела на бумаги, разложенные перед ней на массивном письменном столе, и понятия не имела, зачем ей это и что она с этим будет делать. В тот момент она не могла думать о будущем и осознать, что теперь является баронессой Эккерт, понимала только, что волю Деда, равно как и новую судьбу, должна принять - получается, что он попросил ее об этом.
        Через три дня Иванна вернулась домой.
        Алексей
        - И больше ты не видел ее? Я имею в виду, после того, как она уехала?
        - Нет. - Владимиров покачал головой. - Это было бы вторжение, смятение, ничего хорошего все равно бы не вышло. К тому же спустя двадцать с лишним лет… Теперь Галя - совершенно другая женщина. А так - волшебная сказка. С эльфами и лилиями, с заколдованным озером. Что-то в таком роде. И ничего подобного со мной больше не было никогда.
        - Ты уверен, что та давняя история должна появиться в книге? Учитывая твои цели…
        - Пишите, Шура, пишите… - лениво бросил олигарх, вытянулся на ковре во всю свою двухметровую длину и заложил руки за голову. - Должна, не должна… Не твоя печаль. А печаль моего имиджмейкера Данилы, не к ночи будет помянут. Видит бог, как же я их ненавижу! Умники, блин, криейторы… Просто какие-то интеллектуальные мутанты! Но без них нельзя. Они, видите ли, структурируют реальность. Превращают реальность в действительность. Тебе, Леха, надо сколько водки выпить, чтобы въехать, чем реальность отличается от действительности?
        - Ведро, - неуверенно предположил я.
        - Мне - два, - уверенно заявил Александр, перевернулся на живот и стал меланхолично рассматривать синий ковровый ворс.
        - Саша, а зачем тебе в парламент? - спросил я его.
        - Чтобы внести свой скромный вклад в строительство нашего независимого государства.
        - Иди ты!
        - Лешка, ну ты же умный мальчик, писатель все-таки. Ответь себе сам.
        - Чтобы лоббировать интересы собственной коксохимической монополии и стелить соломку своим бразильцам, или какие там у тебя партнеры…
        - Вот молодец, - удовлетворенно ухмыльнулся миллионер. Затем сел, прислонившись спиной к стене и согнув ноги в коленях, и, подняв брови, принялся рассматривать меня в упор.
        - Ты чего? - спросил я его. - Прикидываешь, сколько бабла заплатишь киллеру за мой скальп?
        - За твой скальп, за твою наглую рожу и за твои коренные зубы, - без улыбки ответил он. - Что бы я без тебя делал…
        - Что? Что бы ты - что?
        - С кем бы я тогда разговаривал?
        Пугающая способность к прямоте и откровенности, не раз поражавшая меня и после, - это и была его сила? Мы совершенно по-разному понимали элегантный тезис Витгенштейна о том, что «все, что может быть сказано, должно быть сказано, об остальном следует молчать». Я лично считал, что Витгенштейен, собственно, утверждал, что иногда лучше жевать, чем говорить, а Владимиров явно полагал, что Витгенштейн утверждал прямо обратное. В любом случае Сашка отчаяннее меня.
        - Ты бы разговаривал с Данилой, - сказал я ему, чтобы что-то сказать.
        Он нашарил левой рукой кофейную чашку и метнул мне в голову.
        Я увернулся, чашка попала в диванную подушку.
        - Не разбилась, значит, счастья не будет, - с сожалением констатировал Александр. - Счастья не будет, оставь ожиданья подросткам, нынешний возраст подобен гаданию с воском… что-то там тра-ля-ля… пахнет весной, мое солнышко, счастья не будет… Есть такой поэт Дима Быков, это он написал.
        - Есть такой Дима Быков, - машинально согласился я. Может, мы много выпили? Нет, мы немного выпили. Всего грамм по пятьдесят виски.
        - Не бросай меня, - вдруг попросил он, прицельно и бесстрашно глядя мне в глаза. - Ты мне как… Это называют по-разному. В основном дружбой. Суть дела не меняется. Я подумал: вдруг меня убьют, и я не успею тебе сказать…
        - Как же я брошу тебя, такого придурка? - с непередаваемо сложным чувством спросил я. - Придется тебя лечить от раннего маразма. У меня есть знакомый психиатр.
        - Вот и хорошо, - кивнул он, улегся на ковер и стянул плед с дивана. - Я тут посплю чуть-чуть…
«Счастья не будет, винить никого не пристало, влажная глина застыла и формою стала, стебель твердеет, стволом становясь лучевидным. Нам ли с тобой ужасаться вещам очевидным?»[Д. Быков.]
        Лучше бы мы много выпили.

* * *
        Приходит Надежда, открывает холодильник, выбрасывает из него протухшие котлеты и выливает за борт скисший борщ. Достает из сумки и кладет в холодильник лоток с отбивными, блинчики и копченое сало. - Ты собираешься жить дальше? - спрашивает она меня, делая интонационное ударение на слове «собираешься».
        - Нет, - говорю я ей.
        - Зачем ты спустил яхту на воду?
        - А куда я должен был ее спустить?
        - Я приведу Троицкого, - не то грозит, не то предупреждает сестра.
        - Уходи, - прошу я ее.
        И она уходит.

* * *

«Галя навсегда уехала в Торонто, а через два месяца, вопреки всем моим размышлениям о беспредельной хреновости, пришла весна. На остановках и возле рынка бабушки продавали вербу. Они говорили - „котики“, дело шло к Восьмому марта. Я тупо прогуливал школу - уходил на лодочную станцию, садился на шершавую перевернутую лодку, курил и читал. На Десне медленно таял лед, и жизнь, в осмысленности которой еще несколько дней назад я был не уверен ни на копейку, постепенно насыщалась теплым ветром и нежными перламутровыми сумерками. И я наконец понял, чего хочу. Понял, что хочу построить яхту и уйти на ней по Десне - на Днепр, по Днепру - в Черное море, а оттуда можно попасть в Мировой океан, который не имеет ни конца, ни края, только отдаляющийся горизонт. Но для того чтобы построить яхту, нужны деньги…» - Ну чего ты смеешься, падла? - огорченно спросил Александр. - Иди ты к черту, не буду тебе ничего рассказывать!
        - Яхту построить… Так это и был основной мотив?
        - Мотив чего?
        - Ну, ты впервые понял, для чего тебе нужны деньги. Чтобы яхту…
        - Мне деньги не нужны были, блин, - непоследовательно возразил Владимиров. - Мне хотелось яхту построить. Ты, Лешенька, какой-то тупой.
        Ага, а теперь он флотилию может купить себе, не только яхту.
        - И что? - осторожно спросил я.
        - Ничего. Деньги есть. Есть деньги, заводы, даже один водоплавающий танкер. Только для яхты деньги - не главное, как выяснилось.
        - А что главное?
        - А не с кем было. Не с кем разговаривать, не с кем яхту строить, решительно не с кем поржать, напиться и, главное, «Понедельник начинается в субботу» почитать вслух некому.
        - Кончились твои страдания, - сообщил я ему и, не глядя, взял с полки любимое измочаленное худлитовское издание. - Лови!
        Он, естественно, поймал. И счастливо уставился на меня поверх очков своим слегка расфокусированным взглядом.
        - Неужели?
        - Читай, Санька, - сказал я севшим голосом. - В многомиллионной стране ты наконец нашел кретина, который способен отдать душу за возможность всю ночь слушать
«Понедельник» в твоем исполнении. Сначала мы читаем «Понедельник», в перерывах жарим мясо, а потом будем строить твою яхту.
        То есть я сам ему предложил. Потому что в тот момент я окончательно понял, что мне уже все равно. Отчаянная придурковатость всей ситуации заключалась в том, что шутки шутками, но без него я сдохну от тоски и скуки, потому что во всем белом свете, во всем необозримом пространстве Мирового океана мне не с кем, решительно не с кем будет поржать.
        Часть вторая
        Проснувшись в очередной раз и в очередной раз потерявшись в днях недели и времени суток, я собрался выползти наверх и вымыть палубу - всю ночь был ливень с ураганом и настоящий шторм на Днепре, и всю ночь меня рвало в гальюне, но не от морской болезни, а от того, что накануне смешал виски с пивом, вероятно потеряв последние остатки мозгов. А палуба, наверное, вся в иле и в песке. Только одно живое существо меня интересовало - наша яхта. О ней надо заботиться, она должна быть в порядке, потому что в конечном счете все мои планы связаны только с ней.
        На корме сидела незнакомая барышня и читала книгу. Она сидела почти спиной ко мне, а на берегу работала помпа, и свист и чавканье, конечно, заглушили короткий вакуумный хлопок открывающейся двери. Так что она не оглянулась. Читала, как у себя дома, - на моей яхте! Я стоял в двух метрах и тупо смотрел на ее спину в белой ветровке.
        - Доброе утро, - произнесла она и только тогда обернулась. Значит, слышала.
        - Доброе утро, - подал голос я. - Вообще-то это моя яхта.
        Барышня пристально и совершенно открыто рассматривала меня - сонного, небритого, всклокоченного урода, и я, слава богу, не увидел в ее лице ни удивления, ни сочувствия.
        - Извините, - сказала она, - но ваш телефон не отвечает, вот я тут и сижу. Не хотела вас будить.
        - Я в основном сплю, - зачем-то сообщил я ей, - вы могли просидеть тут до следующего утра.
        - Ну и не беда, - спокойно заявила незнакомка.
        - А зачем вы сидите? - наконец-то мне пришел в голову вопрос по существу.
        - Вас жду.
        - А-а…
        Редкий по красоте диалог.
        Гостья повертела на пальце серебряное кольцо.
        - А почему вы не спрашиваете - зачем?
        - Я спрошу, - пообещал я ей. - Если вы еще немного посидите, я почищу зубы, а потом уж спрошу у вас - зачем.
        Я спустился в гальюн и посмотрел на себя в зеркало. Ну, так и есть - небритый, помятый урод с сизыми синяками под глазами. Зачем я с ней разговаривал? Чего она приперлась?
        Меня нет, я умер вместе с Санькой тридцатого августа, в четверг, в три часа дня, и теперь бесконечно вижу одно и то же - как он выходит из машины, машет мне обеими руками у себя над головой, берет с заднего сиденья рюкзак, забрасывает его на плечо, и я, стоя на другой стороне дороги, слышу, как звенят пуговицы его ливайсовской куртки. Я хочу перейти дорогу, а он кричит мне:
        - Леха, стой там! Я сам перейду! - И делает шаг. Но вдруг останавливается. Стоит и смотрит на меня.
        - Ты чего, Сань? - удивляюсь я.
        Он делает еще шаг и падает лицом вниз, молча, не успев выбросить вперед руки.
        Откуда они знали, что он выйдет именно здесь? Значит, знали. Мы же обсуждали по телефону, что, прежде чем ехать на верфь, надо пойти сожрать в «Алкионе» какую-нибудь курицу по-македонски, каких-нибудь дерунов со сметаной и попить пива.
        Подбежав и поняв, что произошло, я одновременно перестал видеть и дышать и, наверное, потерял сознание. А очнулся оттого, что какая-то женщина кричала рядом:
        - Тут два трупа! Стреляли, наверное, со стройки.
        В центре шла великая бесконечная стройка. Строили новую Бессарабку, строили торговый центр. Да чего только не строили тем летом… Я открыл глаза и увидел Санькину руку ладонью вверх, увидел полоску незагорелой кожи под ремешком часов и длинную линию жизни. Потом увидел перепуганную девушку-гаишницу - она и кричала в рацию.
        - Ты живой? - севшим голосом спросила она меня.
        И я честно ответил ей:
        - Нет.
        - В каких отношениях вы состояли с потерпевшим? - спросил меня майор милиции в отчаянно-депрессивной минималистской комнате - в ней имелись только стол, стулья и сейф. Все грязно-желтое. И желтые стены. В этой комнате были созданы все условия, чтобы окончательно и бесповоротно свихнуться от отчаяния и тоски.
        - Он мой друг.
        - В смысле?
        - В смысле - друг.
        - Вы в курсе, кто такой Владимиров?
        - В курсе, - успокоил я его.
        - А вы кто?
        Я пожал плечами. Перед ним лежали все мои данные - паспорт, место работы, место жительства и имена родственников до седьмого колена.
        - Какого хрена он ездил без охраны? - с чувством произнес майор. И я промолчал - вопрос был явно риторическим.
        Как я мог не заплакать - в той желтой комнате, глядя на кофейные круги на поганом желтом столе? Такого со мной не было лет сто. Я, тридцатилетний взрослый мужик, плакал на глазах у майора милиции, молча, тяжело, безнадежно, глядя прямо перед собой.
        - Вы свободны, - со вздохом сказал он мне. - Можете идти домой.
        Идти домой я не мог. Дома был Санькин спортивный костюм, его ноутбук, его синий свитер и мой диктофон с его голосом внутри. Диктофона я боялся больше всего. И поэтому поехал на яхту. А спустя двое суток беспробудного одинокого пьянства увидел Надежду, которая привезла мне жратву и какие-то шмотки. Носки там, трусы и прочее.
        - Лешка, - все повторяла сестра, - Лешка…
        Она сидела на корточках возле меня, валяющегося на койке, и пыталась гладить меня по голове. У нее получалось плохо, неловко, моя обостренная тактильность заставляла меня сжаться от трудноопределимого чувства - чего-то между раздражением и стыдом от того, что она так переживает.
        - Не смотри на меня, - попросил я ее. - Иди домой.
        С тех пор она приходит с регулярностью курьерского поезда - раз в два дня. Пытается меня кормить, но это полбеды, хуже, что она пытается со мной разговаривать. В последний раз, правда, вылив борщ в реку, сквозь зубы буркнула:
«Да пошел ты…» - а я услышал. «Бедная», - вдруг подумал я и впервые за много дней почувствовал что-то. Жалость, нежность. Это же моя Надюха, я ее люблю! У нее работа, ребенок, бывший муж, который убивает ее своим вялотекущим занудством, и я - в неопределенном агрегатном состоянии. Она ездит ко мне через весь город. В каком же напряжении она должна находиться все время, бедная…
        И еще неизвестная девушка на корме - которая готова сидеть и ждать, пока я проснусь…
        А футболка на мне - в каких-то пятнах на груди. И руки… Пусть барышня еще посидит, я должен привести в порядок руки. С такими руками нельзя подходить к людям, в конце концов, это аморально.

* * *
        Она никогда не обратила бы внимания на тот случай, если бы не одно странное обстоятельство. Александр Иванович Владимиров сказал перед смертью два слова, их отчетливо слышала юная гаишница, которая случайно оказалась непосредственно рядом с ним. Он прошептал: «Белые мотыльки». И умер. В протоколе допроса девушки слова погибшего были зафиксированы, но в ходе следствия внимания на них не обратили, вероятно, сочли бредом умирающего. Следствие отрабатывало версию заказного убийства на экономической почве и реконструировало бизнес-среду Владимирова, структуру его связей и взаимоотношения с конкурентами. Появились даже подозреваемые, о чем моментально сообщили СМИ.
        Иванна и не узнала бы о этих словах никогда, если бы гаишница Оксана Павленко, единственная на весь город женщина в патрульно-постовой службе ГАИ, не оказалась соседкой Валика. Они по-соседски курили на лестнице, и Оксана пересказала ему в деталях историю, так ее напугавшую. Белые мотыльки… Когда в офисе Валик произнес эти два слова, Иванна сама не заметила, как задела чашку и пролила кофе на стол и клавиатуру.
        Когда-то давно, в Школе (точнее, не в самой Школе, а в монастырском парке), Иванна и ее приятельница сестра Валерия, в недавнем прошлом выпускница мехмата МГУ, ходили собирать каперсы. Сестра Валерия, в миру Маша Булатова, приняла постриг год назад, работала в монастырской библиотеке младшим библиотекарем и осваивала высокое искусство библиотечной каталогизации. Еще она преподавала математику в Школе, и с Иванной они, несмотря на восьмилетнюю разницу в возрасте, как-то психоэмоционально совпали и стали общаться в свободное время, обсуждая в основном фантастику, а из фантастики в основном Стругацких и Урсулу Ле Гуин. Свое интеллектуальное общение они периодически разбавляли исключительно дамской болтовней, содержание которой Иванна, спустя годы, уже плохо помнила. Еще Маша Булатова отлично рисовала карандашные миниатюры и писала сказки для детей.
        Был июнь, вторая его половина, когда каперсы вот-вот зацветут, но дать цвести им нельзя, потому что самое ценное в каперсах - почки. Их маринуют в растворе уксуса со специями и подают к мясу. Дедушка Эккерт всегда увозил с собой пару баночек и утверждал: «Однозначно лучше, чем испанские».
        Они собирали почки каперсов и ссыпали их в белое пластиковое ведерко. Иванна прошла немного вперед, к поляне за двумя большими круглыми кустами самшита, и уже хотела было опуститься на колени перед стелющимся, как плющ, буквально распластанным по земле кустиком каперсов, как почувствовала сзади звук и движение. Она обернулась и увидела, что сестра Валерия, как-то неудобно поджав ноги, сидит на земле, держится за затылок и смотрит прямо перед собой.
        - Ты что? - спросила Иванна.
        - Белые мотыльки, - сказала она.
        Иванна посмотрела туда, куда смотрела Маша покрасневшими, расширившимися глазами. Никаких мотыльков не было, только нагретый воздух дрожал.
        - Где? - спросила Иванна. - Машка, ты что?
        - Мне плохо, - прошептала монахиня, закрыла глаза и упала набок.
        Она умерла через час в монастырском госпитале от обширного инфаркта в возрасте двадцати трех лет. А надо сказать, что сестра Валерия, еще будучи Машей Булатовой, получила звание мастера спорта по плаванию и плавала как торпеда, а заодно ходила в горы, занималась тайдзи-цюань в этом самом парке ежедневно после заутреней и никогда не жаловалась на здоровье. - Такое бывает, - утомленно пояснил доктор Рат, хирург-кардиолог. - Молодые мужики мрут, хоть с виду здоровые, крепкие. Вот позавчера буквально: водитель поселковой автобазы тридцати лет дома вышел из душа, прилег на диван - и привет. Ведь что такое инфаркт…
        - А если ее убили? - спросила Иванна.
        - Как? - поднял брови доктор Рат. - Кто? Я был на вскрытии. Обширный инфаркт миокарда, все - как в учебнике, классика жанра, можно студентов приглашать.
        - Нет, ее убили, - заупрямилась Иванна. - Надо поискать след инъекции.
        - Да уж искали, - вздохнул Рат. - Мы с патологоанатомом, знаешь ли, большие поклонники Рекса Стаута. Поэтому искали. Но не нашли.
        Иванна закрыла глаза и увидела сидящую на земле Машу.
        - Она держалась за голову, за затылок, - сказала она Рату. - След может быть под волосами.
        Доктор нахмурился, снял очки, потер глаза.
        - Волосы у нее красивые, длинные, - пробормотал он. - Жалко.
        И пошел куда-то по коридору. А Иванна осталась стоять в просторном, пустом солнечном холле кардиологического отделения госпиталя, в котором лечились все жители района Белой Пристани, то есть ни много ни мало тысяч сто населения, не считая отдыхающих.
        Бедной Маше обрили голову, но ничего не нашли. Взяли повторный биохимический анализ крови, который ничего не дал. То есть ничего не было в крови у Маши - здоровая кровь молодой здоровой женщины. Сестру Валерию отпевали на следующее утро, и на отпевании Иванна все слышала шорох листьев и какой-то звук за спиной, постоянно оглядывалась, так что в конце концов Петька протиснулся к ней, крепко сжал ее руку и свирепо прошептал в самое ухо:
        - Стой спокойно! Чего ты вертишься?

«Белые мотыльки… - повторяла она про себя. - Белые мотыльки…»
        Что за мотыльки, прости господи? Что она увидела? Или услышала? Или вспомнила? Что-то настолько важное, что именно эти два слова ей нужно было сказать. Предположим, вспомнила. Или - поняла.
        - Ты путаешь воображение с интуицией, - сказал ей Петька тем же вечером.
        Они сидели на камнях в тени скалы, было сыро и прохладно, и Иванна куталась в полотенце. Но идти в корпус не хотелось. Не хотелось видеть никого, кроме Петьки. У Иванны была маета. Ей не давала покоя эта история.
        - Ты напридумывала себе какой-то злой умысел и всякую мистику вокруг этой истории и считаешь, что прозреваешь суть, - развивал свою мысль Петька. - А у нее был глюк, вполне, наверное, объяснимый с медицинской точки зрения. Резкий скачок давления, например. Сужение сосудов, что-то в таком роде.
        Почему-то ей расхотелось обсуждать что-либо с Петькой. Вполне возможно, что он прав, а у нее - паранойя.
        - Если бы я прозревала суть, - сказала Иванна, - то понимала бы, что произошло. А так я строю всякие версии - одну глупее другой.
        Монастырь ордена урсулинок был построен при прямом участии Деда. С этим монашеским орденом барон Эккерт нашел общий язык довольно давно, когда еще была жива его Елена. После смерти сына и невестки Эккерты стали осуществлять систематические пожертвования в возрождение католичества и гуманитарной сферы в Украине, а урсулинки как никто были озабочены развитием католических образовательных программ и за это постоянно терпели обвинения в прозелитизме со всех сторон: во многих вопросах непримиримые противники - Киевский и Московский патриархаты - проявляли в этом вопросе трогательное единодушие. Ситуацию несколько гармонизировал визит Иоанна Павла, за здоровье которого Иванна в последнее время молилась ежедневно и против воли всегда плакала, когда видела его по телевизору - такой он уже старенький и слабый.
        Монастырь и школа - да, это было очень логично. Монастырь в представлении Эккертов должен был быть интеллектуальным ресурсом, школа - прямой реализацией этого ресурса, возможностью, шансом, точкой роста. Проект был приятный и красивый во всех отношениях, и женский монашеский орден Святой Урсулы его поддержал. Была объявлена перспектива разворачивания целого корпуса гуманитарных исследований - логико-философских, теологических, психолого-педагогических, а также по истории, логике и методологии науки. Были объявлены две программы - программа разработки методов современной гуманитарной экспертизы и программа проектирования миссий. И через несколько лет монастырь урсулинок по количеству профессуры на душу населения района Белой Пристани мог дать фору любому университетскому городку Европы. Это был правильный проект, очень католический и религиозный в строгом смысле слова.
        Иванна, правда, пыталась как-то упрекнуть Деда в излишней «умственности», в избыточной расчетливости, как бы даже искусственности всего дела, путаясь, говорила ему что-то о естественных процессах, об истории и о том, что дух дышит, где хочет… Дед ответил ей тогда, что с его точки зрения создание оплотов веры, особенно в новом мире, и есть создание мест концентрации сил и ресурсов. И он, Эккерт, для этого ни средств не пожалеет, ни души. «Мое личное время жизни мне неизвестно, но оно не бесконечно, Ивон. Моложе я не становлюсь. Вот пока у меня время есть - я и делаю это…»
        Иванна когда-то спросила Машу, зачем, собственно - точнее, почему, - она, вундеркинд, выпускница мехмата с красным дипломом, вместо того, чтобы ехать работать в Силиконовую долину, куда ее заманивали начиная с четвертого курса, вдруг приехала сюда, на украинский Юг, в монастырь урсулинок.
        - Ну, - сказала сестра Валерия, - у такого выбора всегда есть интимная сторона. В вере есть интимная сторона. То, с чем плохо справляется язык. Так что извини.
        То есть если бы она начала рассказывать о каких-то жизненных обстоятельствах, или даже об обстоятельствах интеллектуального выбора (именно на это в глубине души рассчитывала Иванна, задавая свой вопрос), ответ забылся бы со временем в силу субъективности самих обстоятельств, а так - запомнился. Иванна поняла тогда, что она получила что-то большее, чем ответ. Что-то вроде знания о том, что на такие вопросы человек может отвечать только сам себе, пользуясь внутренней речью и не нуждаясь в собеседнике.

* * *
        Я старательно вымыл руки, умылся, натянул свитер и поднялся наверх. За время моих водно-рефлексивных процедур в послегрозовом небе появилась аккуратная круглая брешь, и туда ровнехонько, край в край, вошло солнце. Оно было не очень ярким, но все равно после ровного полумрака каюты я сощурился и так смотрел на нее, на деликатную и терпеливую барышню, которая хоть и приперлась без приглашения, но зато никуда не торопилась и, самое главное, не торопила меня. Потом я часто буду смотреть на нее так и видеть ее как бы в расфокусе, или - зажмуриваться на секунду и снова смотреть, самостоятельно производя визуальный эффект, который кинематографисты называют flash, вспышка. Это благоприобретенный за время общения с нею рефлекс, который, наверное, срабатывает во мне затем, чтобы сгладить внутреннюю неловкость в тот момент, когда она что-то говорит мне, а я понимаю, что уже давно не слушаю ее - только смотрю. Она же, я думаю, объясняет мою манеру смотреть близорукостью или же моим идиотизмом. Возможно, тем и другим сразу. Но в силу своей деликатности она, конечно, ни разу не сообщила мне всех своих
соображений.

* * *
        - Меня зовут Иванна, - представилась она.
        Молодой человек молчал и щурился, и Иванна подумала, что он, вероятно, носит очки. Он действительно как-то вяло похлопал себя по карманам, как будто ища их, но ничего не обнаружил или забыл в какой-то момент, что ищет. И опустил руки.
        - Леша, я тут замерзла уже совсем. Сделайте мне чаю, - попросила Иванна. И сочувственно подумала она, наблюдая, как друг Александра Владимирова возится с заварочным чайником: «Он как грустная птица с грустным носом».
        - Ну, говорите уже, - пробормотал он, - зачем я вам нужен. Не томите.
        Потом надел все-таки очки, сел напротив и стал смотреть на нее, подперев ладонью щеку, от чего сходство с грустной птицей, с дроздом, например, еще больше усиливалось. «Грустные носы при необходимости легко превращаются в носы надменные, - продолжала Иванна свои антропометрические наблюдения. Она уже знала, что вокруг двух друзей ходили слухи определенного свойства. - Жалко, если… - Иванна удивилась этой своей мысли. - Он мне нравится, что ли? Просто хорошее лицо. Глазастый, губастый, носатый семитский тип, парень при ближайшем рассмотрении вполне может оказаться потомком какой-нибудь старой казачьей фамилии из какого-нибудь Гуляй-Поля или Гайворона Запорожской области».
        Пока Иванна пребывала в состоянии невнятного внутреннего бормотания, сидящий напротив друг Александра Владимирова трижды переменил позу, закурил, поменял местами чайник и сахарницу и глубоко вздохнул, давая понять, что пауза его уже раздражает.
        - Я работаю экспертом МЧС, - заговорила наконец нежданная гостья. - Наш отдел занимается ситуациями, которые подпадают под определение чрезвычайных, но имеют такую степень сложности, что оперативно-спасательные мероприятия не помогают в их решении. В министерстве подобные ситуации называются социогенными. Название неточное, но другого нет. В общем, спасатели работают с тем, что «после», или с тем, что «во время», а мы работаем с тем, что «до». С причинами, с намеками, с первыми звоночками.
        - И с запахом серы? - спросил молодой человек и улыбнулся.
        - И с запахом серы. Со всяким таким… Мы пытаемся иметь дело с реальностью, которая, как правило, не дается. Плохо работаем, провально. Но иногда получается.

«Чего это я стала рассказывать ему о наших методологических трудностях?» - удивилась себе Иванна.
        - А чем реальность отличается от действительности? - как-то напряженно спросил Алексей.
        - Всем.
        - Всем?
        - Абсолютно. Я вам потом расскажу. А пришла я спросить, не рассказывал ли вам Владимиров что-нибудь о белых мотыльках.
        - О мотыльках? - Парень озадаченно посмотрел на нее. - О белых? В принципе, он о многом мне рассказывал. Обо всей своей жизни. Я же книгу писал. Но о белых мотыльках… Не знаю. Мне кажется, нет. Может, когда много выпили? Но в таком случае я не помню.
        - Ясно, - кивнула Иванна. - Спасибо вам. Спасибо за развернутый ответ.
        - Развернутый и совершенно бесполезный, - сказал он и кончиками пальцев погладил круглый бок заварочного чайника. - А зачем вам белые мотыльки?

«Не врет, - подумала она, - не знает. Не знает и тогда не слышал. Девочка Оксана, наблюдательная гаишница, сказала, что он был в шоке тогда. И сознание терял. Не мудрено…»

* * *
        Главная странность нашего разговора со странной барышней была, собственно, в том, что я вообще почему-то с ней разговаривал. Как ни в чем не бывало и даже не без удовольствия. Разговаривал, чаем поил, отвечал на вопросы. Впервые через две недели после Сашкиных похорон. Почему - не понимаю. Может быть, потому, что она заинтриговала меня обещанным рассказом о том, чем реальность отличается от действительности. А может быть, потому, что Сашка, умирая, сказал «белые мотыльки». Оказывается, какая-то девушка, монахиня, пятнадцать лет назад произнесла точно такие же слова. И тоже - перед смертью. «Я хочу понять, - сказала Иванна. - Сильно мне не нравятся эти мотыльки. Может, это не моя территория, но я хочу разобраться. Вы можете присоединиться. Если хотите».
        Да, я думаю, что как специалист по первым звоночкам с запахом серы она должна была сделать стойку на такое совпадение. Даже обязана.
        После того как она ушла, я забрался в холодильник и съел все, что в нем было, - котлеты, увядший огурец, сырок с изюмом и краковскую колбасу. После чего позвонил Надежде и сказал, что она может больше не приезжать.
        - Почему? - испуганно вскрикнула сестра, и связь оборвалась.
        Я набрал номер снова:
        - Я тебя люблю, Нюся. Ужасно. Ужасно люблю, в смысле. Я сам к тебе заеду - по дороге домой.
        Пока я заводил яхту в эллинг, возился с лебедкой, оттирал ветошью испачканную машинным маслом ладонь, случились сиреневые днепровские сумерки, и я задержался на минуту, наблюдая дрожание рябинового листа на потемневшей воде.

* * *
        В последние дни он присматривался к «своей девочке» и так и эдак. Не то чтобы Иванна стала неадекватной - она всегда была адекватной, но что-то было не так. Она была не такой, как всегда. Во-первых, замолчала. И так не очень разговорчивая, Иванна замолчала вообще. Только «да» и «нет». Особой работы не было, и Виктор не приставал. Причем ничего на работе не происходило такого, что бы заставляло ее нервничать, а в том, что она именно нервничает, напрягается и переживает, он не сомневался. Виктор не столько знал ее, сколько чувствовал. И вынужден был с огорчением и тревогой признать, что это - что-то личное, причем настолько личное, что ему Иванна ничего не скажет.
        - Поедемте в кабак, баронесса, - предложил он как-то ближе к концу рабочего дня, включая свет и отмечая, что день неумолимо становится короче. - Поедем, а? Коньяку выпьем, съедим твоих любимых морепродуктов много. Суп из морепродуктов, салат из них же, потом кальмары жареные, в кляре, и даже на десерт - маленькие осьминожки в яблочной карамели.
        - Фу, гадость, - фыркнула Иванна.
        - Что значит «фу, гадость»?
        - Осьминожки в карамели.
        - То есть против остального ты в принципе ничего против не имеешь.
        - Не имею, - сдалась она. - Поехали. Только ты уж насчет коньяка не обмани.
        Виктор Александрович так обрадовался, что совершенно не придал значения последней фразе. И только в «Базилике» понял, что она значила. Баронесса Эккерт на протяжении целого вечера только и делала, что, потупив взор, молча и старательно напивалась. И успешно напилась еще до десерта. Виктор смотрел на нее во все глаза. Иванна, «его девочка», которую можно было под стеклянным колпаком экспонировать в Палате мер и весов в качестве эталона умеренности во всем, была в таком состоянии, в котором он не имел счастья видеть ее никогда. Правда, она по-прежнему молчала. Не жаловалась, не рассказывала ничего, буркнула только: «Я пьяная как свинья, Витя. Меня пора эва-… - она ненадолго задумалась и решительно продолжила: - куировать домой». Домой он ее эвакуировал на такси, а в подъезде, не долго думая, взял на руки и поднялся с ней на руках в квартиру - лифт конечно же не работал. «Я вполне могу идти сама», - пробормотала она ему куда-то в область ключицы, и он кожей под тонкой шелковой рубашкой почувствовал ее горячее дыхание. И скомандовал себе: «Уложи ее спать и уходи. Немедленно, бегом». Наверное, он так
бы и сделал, потому что привык уже совершать нечеловеческие волевые усилия, общаясь с ней последние года полтора, но как только уложил ее на диван и выпрямился, она сказала:
        - Только не уходи. Не уходи, Витенька. Я боюсь. - И посмотрела на него пугающе трезвыми глазами. И неожиданно сжала его руку дрожащими пальцами.
        Тогда он сломался. И потом не мог вспомнить, как так получилось, что вот он стоял перед ней, лежащей на пледе цвета сливочного мороженого, а вот он уже прижимает ее всем телом к этому самому пледу, прячет ее голову у себя на груди и закрывает ее обеими руками, и целует ее, и говорит всякие слова, самые осмысленные из которых:
«Только не бойся, ничего не бойся. Я тебя люблю. Чего ты боишься?» И она, освободив руки и зарываясь ими в его волосы, и гладя его лицо, говорит: «Не скажу».
        Спустя несколько часов, проваливаясь в абсолютный сон, в сон, который, наверное, ничем не отличался от заслуженной и выстраданной смерти, последнее, о чем он подумал, было - столько счастья сразу он не испытывал никогда.
        А утром она исчезла.
        Виктор некоторое время тупо надеялся, что просто уехала на работу. Он ничего не понял. Обошел всю небольшую квартиру, увидел, что на вешалке в прихожей нет ее желтого кожаного рюкзака, а на ковре возле платяного шкафа валяется маленькая квадратная упаковка колготок и пачка бумажных носовых платков. И еще обнаружил - на столе больше нет ее ноутбука. Вчера вечером был, Виктор запомнил, так как подумал - странно, что она на целый день бросила включенный компьютер. Ноутбука не было, сотовый отзывался фразой, что абонент недоступен, а телефон в отделе все не отвечал. Наконец трубку там снял запыхавшийся Валик, и выяснилось: он только что вошел, Иванны нет и, судя по всему, сегодня не было. На кухонном столе Виктор обнаружил связку ключей с прикрепленным маленьким мягким мишкой в красной рубашке и остановился, перестал кружить по квартире, стал смотреть на мишку, на его черные пластиковые глазенки. И вспомнил, как она сказала ему: «Я боюсь». Он ее не понял, дурак старый! Иванна на самом деле боялась. А он подумал, что это - фигура речи.

* * *
        Последний звонок, который Иванна сделала в семь утра, прежде чем отключить телефон, был Алексею. Она спросила его адрес и сказала:
        - Никуда не уходи, я приеду через полчаса. - И с неясным удовлетворением выслушала, как он, сбитый с толку ее манерой обращения, а оттого путаясь в «ты» и
«вы», объясняет про корпус «дробь два» и код на двери подъезда.
        Иванна оставила Виктора спящим в своей постели, и главное, о чем волновалась сейчас, это что он никоим образом не должен пострадать из-за нее. Потому что только его еще не хватало, а он хороший, очень хороший, замечательный. И с невероятным стыдом, который охватил ее вместе с утренним октябрьским ознобом, подумала: вот он такой хороший, и славный, и умный, и сильный, а она не любит его.
        Леша Виноградов открыл ей дверь в тот самый момент, как только ее палец прикоснулся к кнопке звонка.
        - Услышал лифт, - пояснил он, похоже стараясь на всякий случай избегать местоимений даже первого лица. Он был в черной футболке и джинсах, и единственное, чего не успел до ее прихода, - так это побриться. Зато запах кофе чувствовался даже на лестничной площадке.
        - Что случилось? - спросил он. - У те… у вас был такой голос…
        Иванна усмехнулась.
        - Леша, на брудершафт пить пока некогда, мы немедленно переходим на «ты», я пью кофе, ты собираешь какие-нибудь вещи, в том числе теплые. И документы.
        - Да, но…
        - Если мы сегодня не уедем туда, куда я считаю нужным, - перебила Иванна, - завтра, а может, и сегодня вечером нас с тобой на фиг убьют.
        - Кто? - удивился Виноградов.
        - Белые мотыльки.
        Он снял очки - вблизи, в полумраке прихожей, его глаза были черными.
        - Ты думаешь? - серьезно спросил он, а глаза улыбались и блестели, как нефть.
        И тогда Иванна - сегодняшняя Иванна, потому что вчерашняя не позволила бы себе этого ни за что и никогда, сделала то, что ей хотелось сделать еще на яхте. Она взяла его за руку, с удовольствием ощутила нежную теплую кожу ладони, перебралась на твердое запястье и крепко сжала его пальцами. Руки и запястья были одним из ее тайных антропологических предпочтений: если ей не нравились руки и запястья - ей не нравился человек в целом. Независимо от пола. Не прошло и двух секунд, как он повторил ее движение - сжал своей правой рукой ее левое запястье.
        - Отлично, - сказал он, и Иванна молча кивнула. - Итак, - продолжил Алексей, - сообщаю: ничего подобного я в жизни не встречал. - Она снова кивнула, совершенно серьезно. - И поэтому я поеду с тобой, куда там надо ехать, даже без объяснений. Но если ты расскажешь что-нибудь, мне будет просто приятно. - Теплое кольцо его пальцев сжалось. - Например, кто они такие и почему они нас будут убивать.
        - Лешка, я пока сама ничего не поняла, - призналась Иванна. - Ни «кто», ни «что». Почему нас будут убивать - есть версия, но я расскажу тебе ее не здесь, а когда мы приедем. Но то, что убивать будут, совершенно точно.
        - Ну, ладно, - согласился он, и они одновременно разжали руки. - Скажи хоть, куда мы едем.
        Едем… Рациональной частью сознания Иванна не понимала, есть ли смысл куда-то ехать, но иррациональная его часть кричала, что уезжать надо немедленно.
        - В лес, - ответила она ему. - В один дремучий и относительно далекий лес. Где можно сесть и подумать. И мы не едем, а летим.

* * *
        Когда тебе покажется:
        что море в реальности точно такое же, как в твоих снах;
        что можно расслабиться, уснуть, успокоиться, поверить, полюбить;
        что мир стал дружественным, и ты наконец все понимаешь, все видишь и никому ничего не должна;
        что тебе известно, чего стоит бояться, а чего не стоит, и кто на самом деле друг, а кто враг;
        что ты ни у кого ничего не просила, а они приходят и сами дают, и целуют тебе руки, и преданно смотрят в глаза… -
        не забудь, что ты должна сказать «нет».

* * *
        Я думал, она спит. На высоте пять тысяч метров, на переднем крае грозового фронта, когда корпус «Боинга» трясло и народ, вцепившись в подносы с нетронутой едой, сосредоточенно смотрел перед собой, Иванна сидела, откинувшись в кресле. Ее лицо с закрытыми глазами хоть и было не вполне безмятежным (она немного хмурилась, как будто ей снились нерадивые третьекурсники из ее преподавательского прошлого), но по крайней мере выражение его не имело ничего общего с ситуацией на борту - стюарды ходили с постными лицами, и уже всем было ясно, что мы не смогли зайти на посадку, промахнулись, и кружить нам теперь еще минут сорок в непроницаемо черном небе.
        - Не волнуйся, - вдруг произнесла она, не открывая глаз, - мы не упадем. Это было бы исключительно глупо.
        - Съешь сырок, - предложил я ей. - Отличный сырок. Типа «Янтарь». И еще носили сухое вино.
        Иванна открыла глаза - и я понял, что она не спала. Ни секунды. Такие глаза бывают у человека, который только что в течение пятнадцати минут смотрел в оптический прицел.
        - Тогда зови стюардессу, пусть несет сухое вино, - сказала она и стала старательно и аккуратно намазывать сырок на кусок хлеба.

* * *

«Он удивительно оптимистично переносит наше странное бегство, - подумала Иванна. Особенно если учесть, что ничего не понимает, в то время когда и я понимаю совсем немного…» Она обещала ему все объяснить, только в том месте, куда они летят. То место… Ее выбор пал на него потому, что если уж стоит задача спрятаться на время в совершенно другом мире, то лучшего места не найти. А в том, что им нужно исчезнуть на какое-то время, она ни секунды не сомневалась с того самого момента, как вспомнила Машу Булатову.
        Понимала она пока мало, больше чувствовала - «простым детским чувством». И это чувство сообщало ей, что: а) есть какие-то белые мотыльки, которые считают себя невидимыми; б) они убивают тех, кто начинает проявлять к ним интерес, кто что-то о них знает, или хочет знать, или понял, или что-то видел или слышал. Если, решила Иванна, ее версия хоть сколько-нибудь правдоподобна, надо исчезнуть, хотя совершенно непонятно, можно ли от них скрыться. Другая версия - они убивают ренегатов. Бывших своих. В любом случае, они, мотыльки эти, мягко говоря, к известности не стремятся. Они стремятся быть невидимыми. Ни Маша Булатова в свое время не проговорилась о них в необязательной девичьей болтовне, ни Александр Владимиров, при всем безусловном доверии и симпатии, которые он, похоже, испытывал к Леше Виноградову, не сказал ему ни слова о белых мотыльках, о которых, возможно, много думал, или знал, или пытался понять. Причем оба, монахиня и олигарх, умирая, знали, кому обязаны своей смертью. «Но это не секта, - думала Иванна, рассеянно глядя на пластиковый стаканчик с „Шардоне“ и одновременно огорчаясь, что в
самолете ей не подадут винный бокал богемского стекла, - я о сектах знаю все. После константиновских сатанистов о сектах я могу читать учебный курс. Рождение новой секты теоретически возможно, но такая степень закрытости новичкам не свойственна. Тайное общество, орден, какая-нибудь игра в бисер? Все может быть. Как и новое оружие, и старая магия, и просто какие-нибудь сумасшедшие. Видит бог, никогда еще у меня не было такой слабой версии. А сейчас только одна предельно умозрительная версия о черной кошке в темной комнате, при том, что нет ни комнаты, ни кошки. Ничего нет, никакой информации. Зато есть животное чувство большой опасности и беды». - Иванна, - прервал ее размышления Леша, - как бы тебе объяснить… Мне долго молчать трудно. Я резонер, болтун, мне нужен собеседник. Я и так молчал на яхте больше двух недель. Чуть не спился.
        - Зачем? - спросила Иванна.
        - Что - зачем?
        - Зачем пил?
        - Что же я еще мог делать? - с некоторой обидой хмыкнул он.
        Иванна повертела в руках пластиковый стаканчик. Он посмотрел на ее длинные сильные пальцы, на два серебряных кольца - на среднем и безымянном пальце левой руки - и впервые подумал, что не нужно было вот так сразу слушаться ее и лететь неизвестно куда. Сейчас-то в Москву, где их ждет зафрахтованный ею маленький частный самолет, но это все, что он знал. Глупо, честно говоря, с его стороны. Спонтанно и глупо. А вдруг она сумасшедшая?
        - Я знаю два способа борьбы с депрессией, - сказала Иванна и улыбнулась ему глазами из-под упавших на лицо волос. - Оба далеко не такие приятные, как алкоголь, но в отличие от алкоголя, который в конечном счете тоже сам по себе депрессант, два моих способа действительно помогают. Способ первый - ничего не делать, только думать. До тошноты. Постоянно повышая уровень идеализации своих размышлений. Лежать, дышать животом и думать. Часу к двадцатому такой практики ты, конечно, слегка разотождествляешься, но это обратимо. Вот что, собственно говоря, делали старцы в лаврских пещерах? Они сидели на своих коротеньких лежаночках и думали. Лет по сто пятьдесят каждый, и это не метафора. А второй способ - ни о чем не думать и совершать физические усилия, тоже на протяжении многих часов, так, чтобы засыпать раньше, чем успеваешь понять, что засыпаешь. И в первом, и во втором случае нельзя ничего есть, можно только пить простую воду. Дня три.

«Хорошо, - усмехнулась она про себя. - Даже отлично. Зачтется в педстаж. Сама-то я вчера что делала в ресторане с поэтичным названием „Базилик“? Дышала животом?»
        - Однако несмотря на такой богатый опыт правильной борьбы с депрессией, - продолжила Иванна вслух, - вчера я образцово-показательно напилась.
        - Ну, слава богу… - выдохнул Алексей. - А то я начал напрягаться.
        - Правда, у меня не было депрессии, - решила уточнить Иванна. - У меня была паника.
        По салону пронесся коллективный вздох облегчения - самолет заходил на посадку. Под углом к плоскости крыла переливалось озеро огней Москвы.
        Иванна с нежностью посмотрела в иллюминатор и подумала, что это, конечно, черная несправедливость - не иметь возможности провести в Москве хоть сутки. В ее милой, обжитой, студенческой Москве не съездить на Факультет, не посидеть в полном одиночестве в маленькой и самой любимой своей аудитории, вдыхая запах мела, старых дубовых панелей и радуясь, что так и не покрасили подоконник - рисунок трещин все тот же, все та же надпись «полный писец» (есть все-таки вечные вещи в этом мире, в котором «сегодня» практически ни в чем не повторяет «вчера» и «позавчера»).
        Зато в любом случае сейчас, выйдя на площадку трапа из теплого салона, можно вдохнуть московский воздух. Он особенный. Это не заметил только ленивый. Но никто не объяснил, в чем, собственно, его особенность и прелесть. И Иванна не могла. Просто давно, в какой-то момент стремительного бега через всю Москву (она куда-то торопилась, куда-то туда, куда можно было и не торопиться), в беспорядочном интуитивном скольжении по веткам метро, по диагональным пересечениям скверов и дворов, она почувствовала этот воздух, как бы намотала его на себя и с тех пор всегда чувствовала и отличала от остальных.
        В аэропорту Внуково их встречали маленькая веселая девушка с нежным румяным лицом и шкафообразный парень.
        - Ну здравствуй, высокоорганизованная материя! - воскликнула девушка и звонко расцеловала Иванну в обе щеки. - Ты что ж, тудыть тебя растудыть, мне номер рейса неправильный дала?
        - Привет, Юся, - поздоровалась Иванна и пояснила Алексею: - Она вообще-то Юля, но ее всю жизнь зовут Юсей. Тонкий лирический поэт.
        - Да, - кивнула Юся и засмеялась, - очень тонкий и очень лирический, не больше двух слов мата на единицу текста. Не обращайте внимания: я матерщинница, жульничаю в покере и пью водку, а когда нет водки - коньяк. Вы - Леша, я знаю. А это мой кузен Димон. Навязался.
        Кузен Димон приветливо улыбнулся. Иванна быстро глянула на Алексея и с удовлетворением отметила, что тот начал расслабляться.
        - Понимаешь, - сказала она ему, пока Юся с радостными возгласами выуживала из
«подарочного» пакета, который первым делом вручила ей Иванна, разноцветные шифоновые платки и кожаные пояса и увешивала ими кроткого Димона, которого могли бы взять в «Манчестер Юнайтед» уже только за рост, - если бы ты с утра до вечера преподавал латынь в элитной классической гимназии где-то глубоко внутри Садового кольца, ты бы тоже разговаривал исключительно матом. Юська - моя однокурсница. Я ее люблю безумно.
        - Ванька, тебя же моя мамашка хотела! - вдруг заорала Юся на весь аэропорт. - Она же пирог испекла с черникой! Так, сегодня мы не летим.
        - Мы? - удивился Алексей. - Что значит «мы»?
        - Я и не заправилась еще. - Юся потупила взор.
        - «Мы» - это я, ты и Юська, - пояснила Иванна. У нее весь слух был настроен на реакции спутника, которого она знала в буквальном смысле без году неделя, поскольку она испытывала неясное чувство вины от того, что выдернула его из одной жизни и пока не поместила ни в какую другую. - Юська - наша чайка по имени Джонатан Левингстон. Она водит легкий трехместный «Nostalgie N-130», летает выше звезд и любит исполнять фигуры высшего пилотажа в небе над ночной Москвой. Например, петлю Нестерова. Да, Юсь? Покажешь Леше?
        Она с удовольствием наблюдала за выражением его лица.
        - Так, я не поняла… - подозрительно произнесла Юся. - Мы едем к мамику?
        Димон во всем великолепии струящихся до полу батиков переминался с ноги на ногу и был похож на африканского вождя.
        - Нет, - твердо сказала Иванна, - мы летим в Мордовию. Заправляемся и летим. Я же тебя предупреждала.
        - Ребята, - вдруг неожиданно перешла Юся на серьезный голос, - однако темнеет. Я действительно люблю летать ночью и все такое, но сесть без посадочных огней не смогу. Ну что ты, Леша, делаешь такие круглые глаза? Этой же козе надо, чтобы мы сели на старый военный аэродром в глухом мордовском лесу. Часть расформировали еще в начале девяностых, а взлетка осталась. Он же не освещается, пацаны! Навигации нет, даже если мы чисто случайно ту полосу найдем, все равно навернемся к такой-то матери. Я доступно объясняю, Иванна?
        - Навигации нет, - кивнула Иванна. - Только карта. Но по всей длине взлетной полосы всю ночь будут гореть костры.
        Расстроенная Юся, матерясь шепотом, плюхнулась на переднее сиденье вишневого
«Пежо», молчаливый Димон, с которого кузина наконец-то сняла свои подарки, аккуратно поставил вещи в багажник и сел за руль.
        - Залезайте, - буркнула Юся. - Только не засыпайте. Тут недалеко.
        Иванна качнулась к Леше на повороте и на секунду прижалась к его плечу. Тот улыбнулся ей одними губами, и она снова почувствовала себя виноватой.
        - Ванька, ну что! Ну что за ургентные дела? - подала голос Юся после всеобщего пятиминутного молчания. - Мы же четыре года не виделись! Даже как-то амбивалентно с твоей стороны. Мамахен пирог испекла, я коньячища накупила… Нехорошо, Ванька, mare merenti par erit[Дурно поступающему воздастся по заслугам (лат).] , я тебе обещаю. В следующий раз, когда ты приедешь, заготовлю только кефир.
        - Ну да, ubi culma est ibi poena subesse debet[Где есть вина, там должно быть и наказание (лат).] , - вздохнула Иванна. И почувствовала плечом какую-то вибрацию - Лешка беззвучно умирал от смеха, зарывшись лицом в высокий ворот свитера.
        - Представляешь, - шепотом сказала ему Иванна, - как ее любят ее ученики.
        - Да ладно вам, - отозвалась, услышав ее слова, мгновенно подобревшая Юська, - там я держусь. К вечеру прямо скулы сводит, а что делать, там же сплошные думские дети-внуки да няньки с мамашками, на которых, как я понимаю, и уходит весь наш золотовалютный резерв. Приехали.
        Юся сунула куда-то в окно пластиковый пропуск, и с легким скрипом перед капотом машины разъехались почти неразличимые в сумерках серые ворота. В самом конце бетонной рулежки стояла легкая и романтичная «Nostalgie N-130», трехместный спортивный самолетик нежно-апельсинового цвета.
        - Мы его заправили, Юлия Борисовна, - вынырнул откуда-то из влажных сумерек маленький человечек в синем комбинезоне. - Просили быстро - сделали быстро.
        - И в этом вся Юська, - вздохнула Иванна. - Из всего делает цирк. Из своего развода, из удаления аппендикса, из защиты диплома по Фоме Аквинскому. Я тебе, Леша, потом про нее расскажу. Между прочим, самолет ей бывший муж подарил. Крупный, между прочим, продюсер. Супруг неосторожно в процессе развода поинтересовался, что Юська хочет в подарок на память о нем, и она заявила: самолет. Видишь, какая скромная? А ведь могла бы попросить океанский лайнер.
        - Зато Ванька у нас ненормальная, - немедленно откликнулась Юся. - И училась в школе для ненормальных детей. У нее практически отсутствуют человеческие реакции. Например, ее невозможно вывести из себя, она не ругается матом и может годами не есть сладкого. С ней нельзя иметь дела, Леша. Иногда я думаю, что она вообще не человек. Так, высокоорганизованная материя.
        - Я тебя люблю, - улыбнулась Иванна и поцеловала маленькую Юсю в макушку. - Как же я по тебе соскучилась!
        - И еще, - подняла палец Юся. - Самое ужасное. Она практически не врет.
«Она спасала меня весь первый курс, - расскажет потом Иванна Леше. - Я выросла на Берегу, где были изумительные взрослые и волшебная природа, синее море, много книг. В общем - заповедник. Я попала в Москву и чуть не сошла с ума. У меня случались приступы острой социопатии, которые выражались в том, что я могла неделями сидеть в своей комнате в общежитии и не выходить даже в магазин, лишь бы не видеть серую московскую осень и не вступать во взаимодействие с людьми. И в университет я соответственно тоже не ходила. Воли у меня хватило только на то, чтобы поступить. А потом вся воля куда-то испарилась. И Юська, московская девочка из хорошей еврейской семьи, которой я почему-то понравилась на вступительных экзаменах, переехала в общагу, добилась, чтобы ее поселили со мной в одной комнате, и заставляла меня смеяться. Она делала весь мир смешным - с утра и до вечера. Водила меня за руку по Москве, таскала по своим знакомым, заставляла уставать от впечатлений. То есть адаптировала меня, как могла. Поэтому когда ее парень Борька сделал ей предложение одновременно замуж и в Израиль, я растерялась, потому что
вдруг поняла, что Юська - моя единственная подруга. И что я буду делать без нее? Мое счастье, что для Юськи Москва то же самое, что для меня моя Белая Пристань. Она сказала: „Какой Израиль, Борюсик?“ Дальше шло матом… После чего жаловалась мне: „Что за люди, Ванька! Каждый норовит залезть в твое жизненное пространство своими немытыми руками и ногами и что-то там поменять…“» - Все, Димон, пока. - Юся встала на цыпочки и поцеловала кузена куда-то в солнечное сплетение. - Не говори мамику, что я полетела в какую-то жопу. Скажи, что уехала трахаться на дачу. И еще скажи, что Ванька улетела в какую-то жопу, поэтому и не смогла приехать есть ее пирог. Ну, в общем, сам реши, что сказать.
        Троица проводила задумчивым взглядом удаляющийся «Пежо».
        - Холодно, товарищ пилот, - поддала голос Иванна. - Ты бы хоть на борт пригласила, что ли.
        - На борту курить нельзя. Вот сейчас покурю и полетим.
        Юся, закуривая новую сигарету, рассматривала карту на мониторчике «Палма», двигала ее вправо-влево, укрупняла отдельные фрагменты. Наконец вздохнула:
        - То, что вы играете в «Зарницу», я crosso modo[В общих чертах (лат).] поняла. Возможно, у вас такая форма сублимации, не мне судить. Ладно, я заявилась, наши диспетчеры меня поведут, саранские перехватят. Но мне просто интересно, Иванна, - кто в ста километрах от ближайшего населенного пункта зажжет костры по всей, как ты изволила выразиться, длине взлетной полосы?
        Иванна пожала плечами:
        - Люди.
        Леша хотел что-то сказать, но передумал, неопределенно провел ладонью по лицу. Иванна почувствовала его неуверенность и расстроилась.
        - Люди? - подняла брови Юся и с хрустом задвинула «Палм» в чехол. - В самом деле? Охренеть!
        Часть третья
        Витку мучило похмелье. Боль медленно переползала с затылка к темечку и там стучала тупым железным молоточком. И не просто стучала, а выбивала какой-то невыносимый рваный ритм. Она открыла и моментально закрыла глаза. Десять японских барабанщиков в белых налобных повязках били большими палками по большим барабанам. Нет, это было вчера. Вчера объявился злобный хорват Милош и позвал слушать японских барабанщиков. Перед барабанщиками выпили по бутылке яду. Скорее всего, «Лонгер». По две бутылки на рыло взяли с собой в зал. Злобный хорват, хоть и докторант кафедры языкознания, питал необъяснимую страсть к дешевому яду, а Витка предупреждала, что яд в таких количествах приводит к немедленной аннигиляции печени и надпочечников. И раз уж так, то лучше пить водку. Милош сказал, что печень - миф, псевдонаучная выдумка врачей-вредителей, а водку они будут пить после барабанщиков. Так и случилось. В пабе «Орех», который назывался так, оказывается, не случайно, потому что за счет заведения здесь подавали огромное блюдо нечищеного арахиса и нужно было бросать скорлупу на пол, Витка с Милошем выпили водки грамм
шестьсот, на повышенных тонах обсуждая понятие денотата у Александра Афанасьевича Потебни. Наверное, Милош довез ее домой. Не наверное, а точно. Сама бы она не дошла, так уснула бы на полу прямо в пабе, на толстом слое ореховой скорлупы.
        Они с Милошем приятельствовали около года и периодически ударялись в загулы. Пытались совокупляться, но как-то не пошло. С тех пор подружились, и когда он улетал на побывку в свою Хорватию, Витка всегда передавала его жене какие-нибудь мелкие радости, всякие там свечечки-брелочки-керамику. Подобный же ассортимент мелких радостей получала взамен: керамику-косыночки-домашней вязки гетры.
        О-о-о… Не надо было пить! В личном Виткином рейтинге устойчивых словосочетаний и предложений фраза «Не надо было пить!» всегда стояла на втором месте, сразу после фразы «Надо меньше жрать!».
        В похмельном и болезном состоянии Витка была сущей лахудрой, а вообще - валькирией. В своей валькирийской сущности она была совершенно уверена. И не только в сущности, но и во внешности. Даже сейчас, вытянувшись на кровати во всю свою длину, сквозь розовую сетку высокого глазного давления Витка не без удовольствия рассматривала себя в своем любимом постмодернистском зеркале. Зеркало было шизофреническим - в нем имелись дырки. В данный момент одна из дырок пришлась на лицо, что Витку, если учесть специфику ситуации, даже устраивало. Рассматривала она ногу и изгиб бедра и решила: «Я похожа на лежащую антилопу. Раненую… Не надо было пить!»

* * *
        - Но она очень талантливая, - сказал Принц Датский. - Очень.
        Ираклий раздвинул жалюзи и выглянул в окно. Смотрел долго, прищурившись.
        - Иди сюда, - позвал он Принца Датского. - Смотри.
        - Чего? - спросил Принц и сосредоточился, заморгал. - Куда смотреть?
        Ираклий вздохнул.
        - Зимой случаются розовые сумерки, - пояснил, подняв голову и рассматривая верхние этажи большой кирпичной «сталинки». - Не каждый день, а только если днем было солнце. Видишь, небо почти сиреневое, в окнах отражается розовое солнце, хотя на самом деле оно уже зашло. Откуда оно отражается? А?
        - Наверное, какие-то рассеянные лучи, - предположил Принц Датский.
        Ираклий ничего не ответил, все так же стоял, подняв голову к небу.
        - Очень красиво, - сказал Принц, чтобы что-то сказать. - А может, ты передумаешь?
        - Нет. - Ираклий отошел от окна и с хрустом потянулся. - Я не передумаю. Прошу тебя провести всю процедуру прекращения контракта.
        - И закрыть лингвистический департамент?
        - И закрыть.
        - Но…
        - Феденька, - с нежностью произнес Ираклий, - она сделала главное - придумала принцип, придумала лингвокомплексы и насмерть уделала НЛПистов, написала им эпитафию. Правда, они об этом еще не подозревают. Нам теперь достаточно держать пару-тройку смышленых мальчиков в сценарной группе, или в департаменте, как ты любишь говорить, в департаменте сценарном. Потому что благодаря ее гениальной программе конфигурации прикладные модели может теперь собирать любой смышленый мальчик из тех, кто производит осуществление. Она очень талантливая. Лучший лингвист в мире. Ты один справишься или тебе помочь чем?
        Прозвище «Принц Датский» придумала Феде Витка, когда узнала, что его мама, по профессии инженер-химик, специалист по получению этиловых спиртов из древесины, уже десять лет работает принцессой Свазиленда в силу юридического факта замужества за соответственно свазилендским принцем, сыном короля.
        - Чего только в жизни не бывает, - сказала тогда Витка. Она сидела на подоконнике в коридоре, курила и болтала длинными ногами. - Следовательно, ты тоже принц. Только датский.
        - Почему Датский? - спросил Федя.
        - Потому что после обеда ты уже слегка датый, - непочтительно заржала Витка. - Ну, не обижайся, душа моя.
        Святая правда - Федя не садился обедать без двухсот граммов коньяку. Он мог пообедать только коньяком, но без коньяка - никогда. Чего там, он не обиделся. А Витка, двухметрового роста девка, нравилась ему отчаянно. Она была спонтанной, постоянно какой-то расхристанной и очень умной. Ему, скромному криофизику, выпускнику физмата МГУ, было невдомек, как такое возможно - быть одновременно беспорядочной хиппующей особой и искрометно преподавать прикладную лингвистику в филологической аспирантуре Университета. Специально ходил туда, попросил разрешения поприсутствовать. Это было красиво.
        Контракт с ней Ираклий заключил полтора года назад и платил ей бешеные деньги. Другим специалистам таких денег он не платил, боялся, чтобы у них не возникло чувство избранности, собственной исключительности. А ей платил - двадцать штук в месяц, в течение полутора лет. И теперь он хочет прервать контракт. И никто ему не указ. И приемный сын Федор не указ тем более.

* * *
        Эти деньги были для Витки подарком судьбы. После развода с бестолковым и ленивым мужем Ленькой, к которому с самого начала надо было относиться как к объекту скоротечного студенческого романа, а она случайно отнеслась всерьез, у нее, тем не менее, осталась семья - мама и Мальчик. Мальчика звали Данькой, и в нынешнем году он пошел в первый класс. Маленький лицейский первоклассник. Самый младший в классе - худой и трогательный. С момента заключения контракта Витка вынуждена была согласиться с мамой и передать ей Даньку «напрокат», как говорила мама, пока у самой такая загрузка. Конечно, у нее же лекции, а теперь еще и работа в группе прикладных социальных исследований и разработок с дурацким названием «Ветер перемен».
        Странно, что такой человек, как Ираклий, чувствительный к слову и смыслу, мог столь нелепо назвать свою компанию. Назвал бы уже институтом, что ли. Теперь в любом подвале по институту. Кругом институты - стратегического планирования, анализа тенденций и предпосылок, геостратегические, геополитические, социокультурные, психосексуальные… Всякие. У половины из них есть только директор и секретарь. Остальные работают по подрядам и сомнительным трудовым договорам. А у них «Ветер перемен». Почти «Алые паруса». Странно. Там вообще много странного.
        Сначала, полтора года назад, самой большой странностью ей представлялась подписка о неразглашении - на десять лет. Казалось бы, всего-навсего лингвистические исследования. Вот уж где нужна секретность! Прямо ВПК! С Виткиной точки зрения, это все равно как если бы подписку о неразглашении давали работники музея палеоботаники. Или воспитатели детских садов. Но! «Мы не научная организация, - сказал ей тогда Ираклий. - У нас заказчики, мы занимаемся реализацией целого ряда проектов, и это бизнес. Поэтому вопрос первенства, равно как и вопрос авторства стоит остро. По контракту ты передаешь нам авторское право, а мы берем с тебя расписку». Разумеется, она согласилась. Но с заказчиком ее не познакомили. Просто сказали, что заказчик существует - некая ассоциация врачей-психотерапевтов, которая занимается почти или исключительно одной узкой темой: профилактикой и лечением социопатии.
        Врачи сформулировали для нее вполне внятное Техническое Задание, общий смысл которого сводился к тому, что общественность недооценивает масштабы социопатии, которая буквально косит народонаселение, причем не только в депрессивных и нестабильных странах СНГ, но и по всему миру; что системным эффектом прогрессирующей социопатии является, в частности, рост суицида с одной стороны и рост преступности с другой. Дело профилактики и лечения данной напасти есть, безусловно, богоугодное дело, но оно, дело то есть, страдает от рыхлой и анахроничной базы терапевтических методов и средств лечения, испытывает дефицит прикладных методологических разработок.
        Именно в связи с Техническим Заданием Витку поразил размер зарплаты. Неужели заказчики, врачи-психотерапевты, способны платить такие гонорары исполнителям? Ведь если только ей платят двадцать тысяч долларов в месяц, сколько же получает
«Ветер перемен», компания, ее нанявшая? Впрочем, Витка не очень ориентировалась в категориях «много-мало». Ей этого было - много. В смысле - замечательно. Деньги были для нее подарком судьбы. Правда, работа по контракту отнимала массу времени.
        Пару раз в неделю ей все же удавалось ночевать у мамы - только для того, чтобы вечером поцеловать в мягкую прохладную щечку спящего Мальчика, а утром разбудить его, помочь ему умыться и почистить зубы, поминутно целуя в светлую взлохмаченную после сна макушку, одеть и проводить в школу. «Я люблю тебя», - выдыхал сын на школьном крыльце и буквально падал на Витку, присевшую на корточки, чтобы Мальчику было удобнее пообниматься с мамой накануне длинного школьного дня. Витка смотрела ему вослед, даже когда за ним закрывалась дверь вестибюля. Она еще долго смотрела на дверь и думала, что это сейчас он такой маленький, а потом начнет вытягиваться и вырастет такой же длинный, как они с Ленькой, и закончит школу, и поступит в университет. Теперь, когда ее банковский счет ежемесячно прирастал очередными двадцатью тысячами долларов, вопрос о том, что еще, кроме, разумеется, любви и нежности, она, мать-одиночка и рядовой университетский преподаватель, сможет дать своему ребенку, уже не был таким болезненным. По крайней мере, университет они с Мальчиком выберут приличный. Очень приличный, старый и уважаемый
университет.
        Витка поерзала на кровати и легла так, чтобы видеть в зеркале свое лицо. Увидела, огорчилась. Обычно светлые серые глаза сейчас были свинцово-асфальтового цвета, и такими же были мешки под глазами. Фу. Фу и фу. Пьющая мать - горе семьи. С отвратительной привычкой надо бороться. Сколько себя помнила, Витка всегда с чем-то боролась. С курением, с алкоголем, с меланхоличной покорностью судьбе (заставляла себя быть социально активной и карьерно-ориентированной), с периодически возникающим вопросом лишнего веса и увеличения объема на бедрах и талии. Чем больше она боролась, чем больше ругала себя и винила, тем хуже были результаты. Как ни странно. Зато, случалось, она уставала от борьбы, решительно пресекала военные действия против собственной сущности и, с любовью глядя на себя в зеркало, говорила: «Я самая умная, красивая, волшебная. Я - валькирия. Я - краса и гордость кафедры психолингвистики. И хорошая мать». Вот тогда жизнь удивительным образом налаживалась. Жаль только, что состояние войны было сродни возвратному тифу и систематически вторгалось в Виткину мирную жизнь через посредство
электронного органайзера, холодильника, полного польских замороженных овощей, и пака безалкогольного пива. Она была безнадежна. Она недолго умела жить в мире с собой. А это, между прочим, потенциальная неврастения. И, чего греха таить, та самая пресловутая социопатия. Скоро она так зашугает себя, что будет бояться ЖЭКа, продавщиц, собственных студентов. «Слава богу, - говорила Витка себе, - слава богу, что пока никто ничего не замечает…»
        И тут позвонил Принц Датский.
        - Слушай, у тебя есть время? - Просил он застенчиво. - В смысле, нет планов?
        - Нет у меня планов, - вздохнула Витка и моментально огорчилась, что у нее нет планов. - Я тут валяюсь. Что-то я занемогла.
        - Мне надо с тобой поговорить. - В голосе Принца появились просительные интонации.
        - Поговори, - разрешила Витка великодушно.
        - Нет, не по телефону. Лично. Конфиденциально. Приезжай ко мне, а?
        Глядя на себя в зеркало, Витка подняла брови и пожала плечами. Это как-то… Они ведь даже не приятельствовали. Так, курили в коридоре. Он, правда, смотрел на нее глазами («смотрел глазами» - так говорит Милош и утверждает, что это усиливает значение слова «смотрел»), да-да, изо всех сил смотрел глазами, но у него не было никаких шансов. Принц был поразительно похож на кролика из советского мультфильма про Винни-Пуха. Безобидный кролик, которого не любят девушки. Тихий такой. Ниже ее на две головы.
        Что ж, если Федя так просит приехать к нему домой, то почему бы не поехать. Тем более что разговор, очевидно, касается ее работы. Поскольку их с Принцем ничего, кроме работы, не связывает. У них нет общих воспоминаний и общих знакомых. У них даже корпоративных вечеринок ни разу не было.
        Повздыхав, Витка сползла с кровати, побрела к морозилке и, охая и ахая, облепила лицо целлофаном с замороженными ледовыми кубиками. Это была самая эффективная реанимационная процедура из всех ей известных. Ужасно больно, но через минуту изумленные зрители могут наблюдать рождение Венеры. Если зрителей нет - тоже хорошо.
        Витка не очень тщательно расчесала волнистые волосы, повертела головой. О ее волосах Милош однажды сказал, что они «цвета сигаретного дыма». Пепельные, в общем. Протискивая голову в высокий узкий ворот свитера, она подумала, что Принц как-то некстати позвонил: собиралась ведь отлежаться и ехать к Мальчику, тем более что завтра у Мальчика утренник - какой-то день прощания с Букварем, и ему доверили выучить стихотворение («Стих! - сказал Мальчик. - Большой Стих!»). Она собиралась помогать ему учить Большой Стих, а если получится, начать наконец читать ему на ночь «Летящие сказки» Крапивина. Всех, кто в детстве не читал Крапивина, Витка считала какими-то неполноценными. В глубине души, конечно, так считала - она была корректной девушкой.
        Принца тошнило. Его всегда тошнило перед расторжением контракта. Хуже всего, что в этот день Ираклий под страхом смерти запрещал ему пить до. Только после. Зато уж потом-то он надирался до беспамятства, и каждый раз ему хотелось напиться до смерти. Но Бог смерти ему не давал - Федя неизменно выныривал на поверхность, глотал воздух потрескавшимися до крови сухими губами и жил дальше. Правда, никто из «расконтрактованных» ему не нравился. Они были чужими, скучными, Принц воспринимал каждого из них как функцию в системе, и хоть и надирался «после», то отнюдь не от сокрушающей жалости, не от совести, которой он никогда не пользовался, а от того, что не было у него шанса вырваться из круга. У круга не имелось никаких зазоров. Кроме смерти, конечно.

«Вариант», - сказала бы Витка.
        Да. Вариант.
        - На такси приехала, - сообщила Витка, высвобождаясь из серебристого балахонистого плаща. - Скажи, Феденька, почему таксисты так любят говорить о политике и экономике? Достал меня сегодняшний водила отчаянно.
        - Таксисты? - озадаченно пробормотал Принц. - О чем?
        - Ты что-то плохо выглядишь, какой-то зелененький, - посочувствовала Витка. - Вирус ходит по Москве, имей в виду, Федор. Таксист говорил о транспарентности бизнеса. Представляешь?
        - Представляю, - мрачно кивнул Принц. - Но ведь половина таксистов в Москве имеют ученую степень. Некоторые - даже докторскую. Так что ты не снобись.
        Витка огляделась. Она впервые была дома у Принца и, конечно, никогда раньше не заморачивалась мыслями о том, как именно должен выглядеть его дом. Но сейчас подумала, что эта квартира и Принц друг к другу не имеют никакого отношения. Ну, или он здесь редко бывает. Или живет с кем-то, кто организовал все на свой вкус. Собственно, жилище было лишено индивидуальности. Светлые обои, жалюзи, черная мебель в гостиной - что твой офис. В общем, евроремонт. (Если бы она знала тогда, как была права… А еще лучше, если бы знала несколько раньше… Хотя знать она ничего не могла. В идее помочь людям, страдающим социопатией, не было ничего экстраординарного. И быть не могло.)
        - У тебя сын есть, да? - поинтересовался Принц. - Водку будешь?
        - Водку не буду, - решительно отказалась Витка, проходя за ним на просторную кухню. - Сын есть. Да я же тебе рассказывала.
        Принц был какой-то напряженный. Он налил себе водки в чайную чашку, выпил и снова налил. Витка повертела головой. В матовой люстре из трех лампочек горела только одна. И то как-то тускло. От этого и от одного вида мрачного Принца, который пил водку чайными чашками, у нее резко испортилось настроение. Она встала и задернула шторы, чтобы из окна не лезло в дом серое небо. Она всегда так делала у себя. Но уютнее не стало.
        - Видишь ли, Витта… - Принц неожиданно назвал ее полным именем. - Ираклий прекращает твой контракт.

«Жалко, - подумала Витка, снова усаживаясь. - Вот черт, жалко-то как… Но когда-нибудь аттракцион невиданной щедрости все равно должен был прекратиться. А если с другой стороны посмотреть: контракта вообще могло не быть…»
        - Ты меня поняла? - внезапно осипшим голосом спросил Принц.
        Витка подняла брови. И вдруг сказала:
        - Наливай. А как происходит расторжение контракта? Я должна подписать какие-то документы?
        - Ты должна умереть, - сказал Принц и протянул ей чашку с водкой. Его худые пальцы дрожали.
        Витка взяла чашку у него из рук и аккуратно поставила на стол. Затем случилось следующее. Практически из положения сидя Витка вдруг сделала вертикальное сальто, отчего одновременно лопнул плафон люстры, а Принц Датский рухнул на спину. Причем, коснулась ли его Витка или сам упал, он так и не понял.
        - Второе место по Москве и Московской области по айкидо это тебе не хрен собачий, - сообщила Витка, поудобнее устраиваясь верхом на костлявой груди Принца. - Но пить надо меньше. А теперь рассказывай, коллега, почему я должна умереть и кто так решил.
        - Слезь с меня, - попытался пошевелиться Принц. - Я не собирался тебя убивать. Хотя и обязан. Я хотел тебя отпустить. Ну, слезь же.
        - Может, мне приятно…
        - Вот дура!
        - Я не дура. Я доцент кафедры психолингвистики. И сейчас тебя удавлю на фиг. Рассказывай.
        - Нет, - посипел Федя, - ничего я тебе не расскажу. Я должен был тебя убить. И через несколько дней тебя нашли бы на съемной квартире без всяких признаков насильственной смерти. Весь прикол в том, что… да не дави ты на диафрагму, блин… прикол в том, что если я тебя не убью, тебя убьют все равно. Так и происходит расторжение контракта.
        - Почему?
        - Все, Витта. Вставай с меня и уходи. Может, я и хотел бы, чтобы ты оказалась сверху, но не в подобной ситуации. Немедленно исчезни куда-нибудь… в параллельный мир. Я тебе не стану ничего объяснять, потому что, во-первых, у меня есть корпоративная совесть. Кстати, это единственный вид совести, который у меня имеется. Во-вторых, до руководства будет доведено, что ты от меня сбежала и ничего не знаешь. Можешь позвонить маме - один раз! - и сказать, что уехала в командировку. И больше не звони - и ее с сыном подставишь, и себя.
        Витка встала и пересела на стул.
        - Я сейчас сойду с ума… Я что, должна куда-то уехать?
        - Да, - утомленно произнес Принц, оставаясь лежать. - Уехать, уйти, просочиться в канализацию. Сменить пол и структуру ДНК. И все равно шансов у тебя почти нет. Они везде, суки.
        - Кто? - Витка была в отчаянии от того, что не знала точно, спит она или нет. Лопнувшая люстра продолжала качаться, и выжившая лампочка в просвете между осколками матового стекла светила дрожащим желтым светом.
        Федор встал, потер поясницу.
        - Кто? - озадаченно повторил он. - Белые мотыльки. Беги, Витта. Как можно быстрее. Изо всех сил.
        На первом этаже она остановилась. Плохо освещенный подъезд был в очевидном сговоре со всей происходящей невнятной фантасмагорией. Федя вытолкал ее взашей, буквально выдавил из прихожей на лестницу, толкая в спину и что-то бормоча. А как только она оказалась за порогом квартиры, закрыл дверь. Но потом сразу же снова открыл и бросил ей в спину: «Твое счастье, Витта, если меня никто не контролирует».
        Она вышла на улицу совершенно оглушенная, прижимая к животу рюкзачок с кошельком и мобильником. Ну, и куда она должна бежать? К кому и, главное, от кого? Принц сказал, чтобы не вздумала ехать к маме. Глупости, конечно, она поедет к маме. Прямо немедленно. У Даньки болит зуб. И прощание с Букварем у него завтра. К тому же она собиралась отвезти маме денег. И ей надо что-то объяснить.
        Витка как бы ощутила (потому что в данном случае совершенно неуместно слово
«подумала»), будто у нее в голове образовалась некая черная дыра, и в ней мгновенно гибли ее жалкие попытки довести до конца хотя бы самую простую мысль. Было ясно только одно: она абсолютно не верит Принцу и в то же время абсолютно верит ему. В таком раздвоенном состоянии, каждую секунду рискуя сойти с ума, Витка темными дворами вышла к дороге, поймала машину и поехала к маме и к Даньке.
        А Принц Датский выпил еще две чашки водки, задумчиво покурил и подумал, что, возможно, только что спас жизнь не самого плохого в мире человека. И что ему следует немедленно отправляться в путь, пока Бог не забыл этот единственный Федин относительно добрый поступок.
        Когда Витка подъезжала к дому своей мамы, к телу Принца Датского прямо перед ступеньками подъезда стали стягиваться немногочисленные старушки со всего двора. Они тревожно и заинтересованно перешептывались под вой припаркованного рядом
«Фольксвагена» - от удара тела о землю в двадцати сантиметрах от бампера сработала сигнализация, и владелец, матерясь, уже бежал к машине. Подбежал, увидел тело, вскрикнул «япона-мать!» и вызвал милицию и «Скорую помощь».
        У Даньки болел зуб, мама была в раздраженном состоянии. Витка втолковывала ей, что уезжает в долгую командировку по университетским центрам Западной Сибири, что вот платежная карточка, и все, и не сердись… у тебя давление, я знаю… От отчаяния, жалости к маме и Даньке, растерянным и притихшим под ее лихорадочным организационным напором, ее вдруг накрыло волной самого настоящего гнева - когда невозможно остановиться, хоть и понимаешь, что никто ни в чем не виноват, и от этого гнев только сильнее. Витка закружила по комнате, швырнула в стену синюю Данькину чашку с остатками сока, и чашка разлетелась, как осколочная граната. Схватила Даньку за плечи и трясла его, крича низким, чужим голосом: «Зубы болят… давление… убью… как вы мне надоели!» Данька несколько секунд смотрел на нее расширенными глазами, а потом заплакал - тихо, вздрагивая, с трудом глотая воздух. И мама заплакала тоже. И Витка заплакала, прижимая к себе сжавшегося Даньку.
        - Пюре остывает, - выговорила сквозь слезы мама, - пусть поест.
        Данька послушно побрел на кухню, сел на стул спиной к двери и стал есть пюре с котлетой - вздыхал, всхлипывал, с трудом глотал, но не сдавался. И Витка, глядя на его худую спину в зеленой клетчатой пижамке, понимала, что ее сын сейчас хочет, чтобы проклятое пюре не кончалось - только бы не оборачиваться. Она вдруг ощутила незнакомое для себя чувство вины. Чувство вины имело ярко выраженный вкус - оно было очень кислым, вяжущим и заполнило рот и горло.
        - Ты хоть звони, - тихо сказала сзади мама.
        Витка вышла на улицу с мокрыми от слез щеками, с рюкзаком, в который побросала какие-то свитера-футболки - все свои немногочисленные тряпки, которые задержались у мамы в шкафу. В кошельке под молнией притихла тысяча долларов и пара кредиток.
        Она не знала, конечно, что у нее есть фора. «Твое счастье, Витта, если меня никто не контролирует…» Никто Федора не контролировал - Ираклий доверял ему, конечно. К тому же боялся погрязнуть в дурной бесконечности: всякие контролирующие, потом контролирующие за контролирующими… Лучше без мельтешения. И без фанатизма. Тем более что людей немного, а работы как раз много, и у нее сроки, темпоритм, драматургия. А поэтому все неизбежные и неприятные системные эффекты нужно купировать точно и технологично, а не устраивать глупый шпионский боевик…
        Но форы у Витки было всего ничего - до того момента, пока к Ираклию не доберется весть о беде, что стряслась с его послушным приемышем Федей, которого он вырастил, выучил, кормил-поил, которому ни в чем не отказывал и дал возможность заниматься исключительно важным и нужным для человечества делом. Фора могла быть длиной в час или в лучшем случае в ночь.
        В десяти метрах от дома, в темном углу между гаражом и пунктом приема стеклотары в голову Витки наконец-то пришла собственно мысль. Мысль была оформлена в виде вопроса: что же такое бегство от опасности - географическая удаленность или, к примеру, социальная? Что правильнее - уехать, к примеру, на остров Сахалин или переместиться… в другой образ жизни? Можно ведь исчезнуть, стать невидимой, никуда не уезжая. Вот, скажем, владелец того вишневого «Порше» - ведь он же в упор не видит продавщицу в сигаретном ларьке, уборщицу в платном туалете, не говоря уж о синюшных маргиналах возле мусорных баков. Никто никогда не смотрит им в лицо. А значит, лица у них как бы и нет. Поэтому лучше не светиться в замкнутых пространствах, в поездах и самолетах, а тихо переместиться в параллельный мир. В один из параллельных миров в бездонном городе. Тут можно космодром спрятать, не то что человека.
        Конечно, главная идея была в том, чтобы не выпускать из виду маму и Даньку. И - попытаться понять, что происходит и что можно сделать. Только и всего.

* * *
        Я думал, мы не долетим. Сумасшедшая Юська громко пела, тихо материлась и комментировала перспективу нашего предприятия в суровых эсхатологических терминах. Еще она время от времени отхлебывала из плоской фляги.
        - «Мартель», Леха, - пояснила она, поймав мой взгляд, - не говно какое-нибудь. Будешь? Не будешь… А чего не будешь? Живот болит?
        Через двадцать минут я сломался. Коньяк был хороший.
        - А на безопасности полета, - осторожно спросил я, - не сказывается?
        - Сказывается только в лучшую сторону, милый, - обнадежила меня Юся. - Это ж
«Мартель»!
        И чем все закончится, интересно?
        Эх, если бы не ты, Санька, не болтался бы я сейчас между небом и землей вместе с двумя безумными барышнями, а сидел в своей замечательной холостяцкой квартирке, и моя Маруська уже подобралась бы вплотную к убийцам олигарха Астахова. Я чуть не написал о тебе книгу, чуть не достроил яхту и чуть не умер на ней от тоски. Тебя нет, зато есть Иванна, которую почему-то очень интересуют обстоятельства твоей гибели. Она симпатичная, Санька. У нее каштановые волосы, неожиданно нежная улыбка, и она, когда думает, как правило, закрывает глаза. «У нас есть две почти взаимоисключающие задачи, - сказала она мне. - Нам нужно исчезнуть и в то же время начать расследование. И неизвестно, что получится у нас лучше». Я предложил свое финансовое участие, и Иванна грустно улыбнулась. «Денег много, - вздохнула она, - просто некуда девать». Впервые слышал, чтобы о деньгах говорили так печально. «Да и не нужны деньги-то, - добавила она. - Не в них пока дело. Нужно понимание. А его у нас нет». - Вау! - заорала вдруг Юська. - Огни, твою мать! Ну, молимся, пацаны, чтобы я не промахнулась…
        Полную темноту внизу прошивали два строго параллельных огненных штрих-пунктира.
        - Она сядет, - тихо сказала мне Иванна, коснувшись губами моего уха, - не волнуйся.
        И она села. Мягко и бесшумно, я даже сразу не понял, что мы уже на земле. Пока Юська с Иванной обнимались и целовались и Иванна говорила ей «ты моя умница», я смотрел, как в свете огня, высоко горящего в железной бочке в опасной близости от правого крыла, идут к самолету люди, одетые тепло и по-деревенски тускло. С тихим чмоканьем открылась дверь, и Юська опустила трап. В салон ворвался холодный воздух, снег. Иванна вышла первой и молча обняла женщину в черном тулупчике и в пестром шерстяном платке. Стоящий рядом мужчина сказал ей:
        - Здравствуй, хозяйка. Ждем не дождемся. Бабы с утра пироги пекут, как на свадьбу.
        - Это Леша, - начала Иванна представлять прибывших и встречающих. - А это дядя Слава и Люба.
        Дядя Слава вытащил руку из меховой варежки и протянул мне. Рука была горячая и твердая, как дерево. Потом я пожал еще несколько рук и понял, что тут человек десять-двенадцать.
        - А это, - сказала Иванна, - смелая летчица Юля Гольдштейн.
        Маленькая Юська грациозно спрыгнула на землю.
        - Боже, как я хочу водки с салом! - сообщила она.
        - На здоровье, - снисходительно кивнул дядя Слава. И добавил, кивнув куда-то вбок: - Только нам еще ехать и ехать.
        - Черт его знает, что делать… - пробормотала Юся. - На сигнализацию, что ли, ставить до завтра? Может ли кто-нибудь в этом лесу угнать самолет? Теоретически…
        - Теоретически, - усмехнулась Иванна, - в этом лесу водится всякая необразованная языческая нечисть.
        - Почему теоретически? - обиделся высокий парень в мохнатой шапке. - Реально водится.
        - Да ты не горюй, - повернулся к Юсе дядя Слава. - Мы охрану-то оставим на ночь. Вон Мишка с Ленчиком останутся, и Волк с ними.
        И тут только я заметил небольшую серую собаку, которая жалась боком к горящей бочке - грелась.
        - Это ее Волком зовут? - скептически покривился я.
        - Так волк и есть, - впервые подала голос Люба. Голос у нее оказался низкий и густой. - Мишаня приручал. Волчонком взял, растил.
        - Пошли, хозяйка, - позвал дядя Слава. - Надо ехать, а то околеете. Смотрю, куртенки на вас худые.
        - Чего худые? - возмутилась Юся. - Это микрофайбер!
        - На подводах поедем? - улыбнулась Иванна.
        - И-и, на подводах… - сказал кто-то из темноты. - На подводах до утра не доберемся. Там «Нива», «Запорожец» и грузовик с тентом.
        - Так, «Запорожец» Мишане с Ленчиком останется, детей в «Ниву», остальные в кузов, - напомнила Люба.
        Дядя Слава сел за руль, Люба рядом, а мы - «дети» - втроем максимально уплотнились сзади.
        Спустя пять минут Юся начала ерзать и возиться. В конце концов заявила:
        - Нет, тесно, я так не могу. Леха, я к тебе на колени сяду.
        И, не дожидаясь моей реакции, залезла ко мне на колени. А еще через минуту засунула руку - мне под куртку.
        - Холодно, - пояснила она и переместила руку ниже.
        Я растерялся и машинально покосился на Иванну. Та сидела с закрытыми глазами, что, впрочем, не означало, что спит. В это время Юська, преодолев свитер и футболку, добралась до моего голого живота.
        - Леша, а Юська ко всем своим достоинствам еще и нимфоманка, - вдруг сообщила Иванна, не поворачивая головы. - Причем очень изобретательная.
        Юськина рассеянная рука замерла в районе моей левой груди.
        - К тому же, - продолжала Иванна с закрытыми глазами, - не различает общественных мест и интимных.
        - Вот этого не надо, я вас прошу! - обиделась Юська. - Интимные места я различаю изумительно. У меня, если говорить, Ванька, твоим языком, очень развита различительность такого рода.
        Руку она, впрочем, тут же убрала.
        Люба покосилась с переднего сиденья.
        - Чего, томитесь? - добродушно спросила она. - Не томитесь, скоро приедем. Будет вам и водка с салом, и баня с пирогами. Хозяйка, чай с душицей и мятой все так же любишь?
        - Люблю, да что толку, - вздохнула Иванна. - У меня дома такой чай все равно не получается. Вроде бы все делаю, как ты, и из твоих травок, а не выходит.
        - Не выходит каменный цветок, - моментально отреагировала Юська и всю оставшуюся дорогу дулась, как мышь на крупу.
        Лично меня больше всего интересовало, почему аборигены называют Иванну хозяйкой. Ждут, пекут пироги, как на свадьбу, и называют хозяйкой. Кто она им, этим мордовским крестьянам? Пока мы летели, Иванна рассказала, что они - эрзя. Здесь есть мокша, шокша, эрзя - три народности одного маленького поволжского народа. Угро-финны.

* * *
        Иванна полтора года не была здесь. И за полтора года почти ничего не изменилось, вот только у Любиной племянницы Вали родился мальчик, бабушка Фроловна умерла в конце сентября, и соткали новый ковер.
        - Ковер покажу, покажу, - обещала Люба, видя, как Иванне не терпится посмотреть. - Ты поешь сначала и в баню, не убежит ковер-то.
        Им подготовили дом бабушки Фроловны - протопили печь, повесили новые занавески.
        - Тут две комнаты, поместитесь. Теперь только утром топить, я приду, помогу, если надо.
        - Да не надо, Любочка, - отказалась Иванна, - я не забыла еще.
        Люба ходила взад-вперед, присматривалась - может, нужно что-то еще?
        - А летчицу вашу, - заявила в конце концов авторитарно, - я к себе забираю. Ванька-то в Саранске, в техникуме. Я разве не сказала? В Саранске, в электромеханическом техникуме, и комната пустая. А Славка завтра ее к самолету доставит. И бензин тоже, они с Мишаней вчера из Рузаевки целую бочку приперли.
        Юся подняла бровь, вздохнула, но сопротивляться не стала. И Иванна понимала, почему. Люба была внешне мягкой, но внутренне совершенно несгибаемой женщиной. А Юся, при всех ее манцах, всегда знала меру. Да и как отказаться в данном случае, если люди проявляют гостеприимство?
        Сонный Леша тер заросший черной щетиной подбородок и непрерывно зевал.
        - Я уже не хочу есть, - тихо сказал он Иванне. - Хочу только спать.
        - Все, все, - заторопилась Люба, - ужинать к нам идем. Давай, милый… - И вещи она как-то прихватила, приобняла одной рукой Лешу, а другой Юсю. - Пошли, хозяйка, - обернулась через плечо, - там народу полна хата.
        Народу и правда было много. Иванна в первый момент растерялась, смутилась и совершенно не понимала, что ей говорить. Потом тихо сказала: «Здравствуйте», и все зашумели, заулыбались, стали располагаться ближе к столу.
        - Ну, давайте, - поднялся дядя Слава, - за хозяйку пьем. За твое, доня, здоровье. И ты пей, не отказывайся.
        - А как же! - кивнула Иванна и взяла из его рук рюмку с водкой.
        Чистой правдой оказалось, что готовились с утра. Иванна впервые в жизни видела такую гору пирогов, пирожков, расстегаев. Ну да, ну да, полтора года назад было не до пирогов. Вообще не до застолий было. Живое село. Слава богу.
        К бурной радости Юси на столе имелось холодное розовое сало.
        - Юська, - толкнула ее под столом ногой Иванна, - а сало-то не кошерное.
        Юся с набитым ртом что-то возмущенно промычала, потом, прожевав, сказала:
        - Откуда у тебя иудаистские предрассудки, Ванька? Ты же украинка и католичка притом. Просто безобразие! - Затем, сооружая себе очередной бутерброд с салом, луком и соленым огурцом, заявила: - А я абсолютный культурный космополит.
        - Некультурный, - поправила Иванна.
        - Некультурный космополит, - легко согласилась Юська и выпила залпом стограммовую стопку водки.
        - Молодца! - одобрил дядя Слава.
        Любина племянница Валя рассказывала Леше, почему куриные яйца черного цвета - их запекают в печи.
        - Да ты не бойся, - смеялась молодая женщина, - ты счисти скорлупу, внутри они обычные, печеные только.
        Леша с изумленным видом чистил яйцо. Иванна поймала его взгляд, и Виноградов сделал круглые глаза.
        - Если не ты, - зашептала ей Юська, - я бы его точно трахнула, и неоднократно. Вот те крест святой.
        - Нет на тебе креста, - так же шепотом сказала ей Иванна. - Ты агностик и некультурный космополит. Ешь свое сало.
        - Тут и грибочки ничего, - лучезарно улыбнулась ей Юся. - Дура ты. Знаю я тебя.
        Иванна обвела взглядом стол.
        Валя, довольная произведенным эффектом, продолжала рассказывать Леше технологию запекания яиц. Она - танцовщица. Лешка еще не знает, что здесь живут ткачи, танцовщицы и смотрящие. Это не промысел и не хобби, а как бы образ жизни. Помимо крестьянского, сельскохозяйственного труда, который их кормит (здесь МТС и мясо-молочная ферма), помимо домашнего хозяйства, эти люди ткут ковры. Но только мужчины. Молодые женщины - до тридцати лет - танцуют на коврах, а старшие, смотрящие, наблюдают и интерпретируют Танец. «На что вы смотрите?» - спросила Иванна Любу тогда, полтора года назад, когда впервые увидела Танец. Тогда было трудное время и танцевали каждое утро, стараясь не пропустить ни одного рассвета. И Люба объяснила ей, что, поскольку есть узор ковра и узор танца, смотрящие наблюдают, как происходит наложение двух узоров. «Танец никогда не повторяется, - сказала женщина, - каждый раз душа танцовщицы придумывает танец. И ничего случайного в этом нет».
        От бани гости отказались, из-за стола расходились в третьем часу. Иванна с Лешкой добежали до «своего» дома. Разуваясь, немного потолкались в тесных и холодных сенях. В самом доме было тепло, темно, пахло старым деревом и сухой травой. Душицей и мятой. Здесь в каждом доме пахло душицей и мятой. Иванна похлопала рукой по стене, ища выключатель.
        - Не включай, - попросил Леша. - Зачем?
        - Спокойной ночи, Лешка, - сказала Иванна. - Высыпайся.
        - Что такое - хозяйка? Что это значит? - Он подошел вплотную и безошибочно нашел в темноте ее запястье.

«Почему? - думала она. - Ну почему, почему? Почему не сегодня? А когда? Ой, как же он мне нравится… Да, он мне нравится. Это такое странное чувство! Оно укачивает, нарушает моторику и сильно развивает периферийное зрение. Я вижу его даже затылком…»
        - Иванна… - произнес Лешка с неопределенной интонацией.

«Помни, что ты должна сказать „нет“».
        - Я расскажу, - сказала Иванна. - Завтра. Просто спать ужасно хочется.
        - Хорошо, - сказал он. - Спокойной ночи.
        Уходя в другую комнату, Иванна затылком видела, как он смотрит ей вслед.

«Бесполезно, - думала Иванна, забираясь под остывшую за полночи перину. - Все уже случилось. Я уже потащила его с собой, и все мои страхи, все мои приоритеты, вообще все не имеет значения. Наверное, и Дед бы так сказал. Почему я думаю, что неестественные ситуации - правильные, а естественные могут что-то разрушить, помешать чему-то, что-то убить? Искусственный мир, рассудочный. В нем такая привычная эстетика. Дура, сказала Юська. Оказывается…»
        И ей приснился Берег. Ей часто снился Берег, всегда - солнечный и теплый. Как будто там никогда не было зимы, ветров, штормов. В своих снах она заворачивалась в Берег, как в одеяло, и смотрела на море. Наблюдала, как оно меняет цвет от бело-голубого до зеленого, и испытывала такое счастье, какого никогда не испытывала в реальности. Но в этот раз на Берегу были люди. Она ходила среди них и искала Лешку. Искала спокойно, без тревоги и напряжения, зная, что все равно найдет. Она чувствовала босыми ногами прохладу утреннего галечного пляжа и, легко переступив через какую-то черту, проснулась с улыбкой. Тогда увидела, что тяжелая стеганая перина наполовину сползла на пол, поэтому у нее и мерзнут ноги.
        А он уже не спит, смотрит сквозь дрожащие опущенные ресницы на легкую ситцевую занавеску. На скрип половиц медленно поворачивает голову, видит Иванну в пестром сползающем одеяле, в шерстяных гетрах, лохматую, еще сонную и с весьма неопределенным выражением лица.
        - Доброе утро, - говорит она после длинной паузы.
        Леша отодвигается к стене и приподнимает рукой свое одеяло - так, как птица поднимает крыло.
        - Иди греться, - шепотом говорит он. - Скорее.
        Иванна прячется к нему под крыло прямо в одеяле, его темные блестящие глаза приближаются так, что она перестает различать их форму и видит только цвет, а чувствует только его губы. И вдруг ей кажется, что на самом деле она не проснулась, а просто нашла его на Берегу, и это так нормально и объяснимо, что он целует ее, - ведь они только что нашли друг друга.
        - Печь совсем остыла, - говорит он, переводя дыхание.
        - Я умею топить печь, - говорит Иванна.
        - Самое интересное, что я тоже умею, - улыбается он, и она не видит, а чувствует лицом его улыбку. - Но печь мы будем топить позже.
        - Когда позже? - уточняет Иванна, пока ее тело совершенно автономно и независимо от ее решения прижимается к нему, совпадая всем своим рельефом с его телом, а его телу этого кажется мало, и оно ищет все больше точек соприкосновения.
        - Несколько позже, - говорит он.
        Она закрывает глаза и плывет в густом медленном потоке ощущений, а потом открывает глаза и - просыпается.
        Иванна проснулась и поняла, что проснулась, и стала растерянно трогать пальцами свое лицо, а потом резко села в кровати. В этот момент в дверном проеме возник Леша в светлых джинсах и синем свитере с закатанными рукавами.
        - Доброе утро, - сказал он, вытирая руки белым вафельным полотенцем. - Я затопил печь и сварил кофе. А Люба принесла вчерашних пирогов.
        Иванна смотрела на него со сложным чувством. Во-первых, ей хотелось плакать. Во-вторых, хотелось запустить в него чем-нибудь и желательно попасть. В-третьих, ей хотелось на него смотреть. Она испытывала смесь восторга и разочарования.
        - Ты умеешь топить печь? - спросила она севшим голосом.
        - Я же тебе говорил. - Леша посмотрел на нее поверх очков. - Что-то ты хрипишь… Горло болит?
        - Черт знает что, - сказала Иванна.
        Он потоптался в дверях, подвигал пальцем дужку очков на переносице.
        - Ты извини ради бога, я тут вчера тебя за руки хватал. В состоянии алкогольного опьянения, - уточнил он вполне серьезно. - Больше не буду.
        - Где кофе? - свирепо спросила она.
        - На кухне, - нежно улыбнулся Леша. - Приходи.
        На дворе был солнечный полдень, и снег под солнцем лежал розовый. На кухне был кофе с молоком и пирог с черной смородиной. Леша с закатанными по локоть рукавами, положив смуглые руки на стол, рассеянно двигал по клеенке белую эмалированную кружку.
        - Кружка… Представляешь? - Он поднял брови и удивленно посмотрел на нее. - Попробуй в Киеве купить такую кружку.
        - Зачем?
        - И то правда. - Алексей встал, чтобы переставить чайник на плиту, и от души потянулся, демонстрируя рельеф грудной мускулатуры под тонким свитером.
        Рельеф был так себе, обыкновенный. Но ей понравился. «О-йе… - подумала Иванна. - Хорошо… Нет. Ничего хорошего». Она ничего подобного не испытывала к Петьке - Петька просто был ее частью, и потеряв его, она училась жить так, как учатся жить люди без руки, например, или без ноги. Она тогда решила больше никого никогда не пускать в свое жизненное пространство, не приращивать к себе, и до сих пор ей удавалось. Вот и Виктор пытался - но не смог. Бил-бил по ее броне - не пробил. И даже после их единственной совместной ночи ничего не изменилось. Кто бы мог подумать, что появится Лешка, на которого ей хочется смотреть и улыбаться, улыбаться и смотреть, изучать его движения и слушать его интонации…
        - Ну, ты чего загрустила? - участливо поинтересовался он.
        - А Юська? - окончательно проснулась Иванна. - Юська где?
        - А Юська улетела. Ее Слава увез. Люба сказала, что Юська хотела зайти, но потом решила нас не будить. Представляешь? Передала нам привет, что-то вроде «Целую крепко - ваша репка». Давай сюда свою чашку.
        - Не зашла, - расстроилась Иванна. - Мы четыре года не виделись. Надо будет еще съездить в Москву. Когда-нибудь, если получится.
        - Когда-нибудь съездим, - легко согласился Леша, и Иванна чуть не уронила чашку. - Если ты до того не ухайдокаешь меня недосказанностью и сослагательными наклонениями. Немедленно сообщи мне, что мы будем делать в ближайшее время?
        Иванне такая постановка вопроса показалась несколько провокационной, но она решила не сдаваться.
        - Думать и разговаривать, - сказала она.
        - Сначала про хозяйку, - попросил Алексей. - Ну, Иванна, пожалуйста…

* * *
        Несколько дней Виктор Александрович находился в неприятном состоянии какого-то внутреннего дрожания и никак не мог сосредоточиться на одной мысли. Более того - он никак не мог выбрать мысль, на которой нужно сосредоточиться. Это могла быть мысль о том, где Иванна сейчас. Или мысль о причине ее внезапного исчезновения. Или мысль о том, важно ли то, что произошло между ними в ту ночь: считать ли это событием, которое будет иметь последствия, или то был побочный эффект ее особого в тот вечер состояния? В конечном итоге, мысль могла бы быть и о том, что Иванна, как правило, знает, что делает. В общем, мысли были какие-то отрывочные, не представляющие, с его точки зрения, особой ценности, потому что как Виктор ни старался, они никак не выстраивались хоть в какую-то логическую последовательность. Он боялся одного - что ей сейчас плохо. Знай он, что в комплекте с загадкой и непонятной тревогой Иванна получила совершенно неприличную в данной ситуации радость бытия, что она пребывает в блаженном новорожденном состоянии, отчего видит мир перевернутым и только нечеловеческим усилием воли возвращает его на
место, наверное, Виктор Александрович жестоко надрался бы. Потому что ведь как получается: плохо, если ей плохо, но если ей хорошо без него - то тоже плохо. Конечно, о последнем - о том, что ей хорошо, он даже не подозревал.
        В итоге из небогатого набора умозаключений Виктор выбрал основное: как правило, Иванна знает, что делает. А поэтому искать ее не надо, во-первых, потому, что она этого очевидно не хочет, а во-вторых, чтобы ей невзначай не навредить. Поэтому он написал от ее имени заявление с просьбой предоставить ей очередной отпуск, сам же заявление завизировал и отнес в отдел кадров.
        Тамошние тетки не в меру распереживались - что за отпуск в ноябре? Ах, ах, такая хорошая девочка, столько работает, из командировок не вылазит, а ее в отпуск в ноябре… И кадровички обвинили Виктора Александровича в мужском шовинизме. Благодаря женским журналам они давно выяснили, что мужской шовинизм есть главная проблема современности и против него надо бороться всем женским миром. Обаятельный Виктор Александрович тем не менее поулыбался им, расспросил начальницу отдела кадров, подполковника МЧС Веру Леонидовну, о сыне-аспиранте, пожаловался на Настену, которая часто меняет бойфрендов, а по поводу внезапного отпуска Иванны коротко сказал: «Семейные обстоятельства». И тут же пожалел об этом. «Так она же сирота! - удивилась осведомленная Вера Леонидовна. - Небось роман у девки, а тебе голову морочит. Смотри, Витя, уведут твою баронессу, прощелкаешь клювом, да поздно будет».
        Направляясь в свой кабинет, Виктор Александрович думал о том, что отдел кадров в лучших традициях советских времен продолжает выполнять функции особого отдела, и не имеет значения, где он находится - в МЧС или на овощной базе.
        В кабинете вопреки собственному правилу Виктор закурил, потом открыл нижнюю тумбу шифоньера - там с прошлого года завалялась бутылка подарочного «Арарата» (Димка с Валиком притащили на день рождения), удивляясь себе, налил в стакан граммов сто и залпом выпил. Уведут… Да кто ж такой найдется, чтобы отнять ее у него? И каким он должен быть, чтобы холодная, рациональная Иванна влюбилась бы, как самая обыкновенная женщина, то есть повела бы себя спонтанно и нелогично? Однажды она сказала, что жизнь не имела бы никакого смысла, если бы не дети и красивые люди. Виктор тогда удивился несвойственной для нее категоричности, а потом решил, что это просто поэзис, что-то из разряда метафор. Сейчас же, задумчиво наливая себе вторую порцию коньяку, подумал, что с нее станется - если уж на то пошло, она найдет себе что-то особенное. Кого-то, кто заставит ее светиться. Вот сам-то он ведь готов умереть ради нее, а она не светится. Не светится, блин, и все тут!
        Когда Виктор Александрович решил проверить почту, уже смеркалось, а коньяку в бутылке осталось совсем чуть-чуть. Среди спама, наперебой предлагающего загородные тренинги по «повышению личной конкурентоспособности» и «наращиванию харизмы», вдруг обнаружилось письмо Илюши Лихтциндера, старого друга, однокурсника и собутыльника, с которым они нерегулярно переписывались, а виделись последний раз года три назад. Илюша жил в Москве и работал «модельером» (на их математическом языке сие означало, что трудился на поприще создания математических моделей) в какой-то конторе по проектированию транспортных инфраструктур. Но о работе он, как правило, не писал, а писал в основном о детях. Дети у них с Лилей рождались с завидной систематичностью, и два года назад, кажется, родился четвертый, тогда как первый уже женился и подарил многодетным папикам еще и внука. Чадолюбие Лихтциндеров вызывало у Виктора добрую зависть, хотя он не мог себе представить, какой же уровень самоорганизации нужно иметь родителям, чтобы упорядочить такое количество детей. Вон он свою Настену никак упорядочить не может. Настена послала
подальше своего художника, а после художника послала рок-музыканта, потом банкира и сейчас морочит голову милому мальчику-программисту, который больше Настены любит только софт и готов на все.
        - Ну здравствуй, Лихтциндер, - сказал почтовому ящику нетрезвый Виктор Александрович и пробежал письмо по диагонали. После чего прочел еще раз. И еще.

«Витька, - писал Илья, - пишу по делу, хотя что за дело, сам понимаю не очень. Я же, ты знаешь, оптимист и никогда ничего не боялся. Всегда видел в жизни светлую сторону. И Лилька тоже. А сейчас, понимаешь, происходит какая-то фигня. Как будто кто-то высасывает из нас жизнь. Сил нет, чувства перспективы нет, живем в каком-то постоянном немотивированном страхе за детей. Боимся всего на свете, снятся кошмары. Ругаться стали как идиоты. Лилька плачет, чуть что - истерики. Дети, естественно, зашугались. Как сглазил нас кто. Потом я поглядел по сторонам, присмотрелся, порасспрашивал. Ты не поверишь - у всех такая беда. Не осталось не то чтобы счастливых, а просто стабильных и уверенных людей. Всем ужасно плохо. Внешне при этом все держатся, потому что, ты же понимаешь, сорваться с катушек - значит поставить под удар карьеру, работу, а жрать, в конце концов, что-то надо. Но ты же знаешь, я - материалист. Мистическую версию приму, только когда никаких других не останется. В общем, мы с Ромкой (старший сын, сообразил Виктор) сделали одну программулину для мониторинга информационных потоков. Ну, наугад
буквально. И стали мониторить частотность словоупотребления. В течение месяца, не разгибаясь. С телевидением-то и радио все получилось относительно просто, а вот печатные СМИ приходилось сканировать и переводить в электронный вид. Против ожиданий намучались с Интернетом - все-таки он сложно структурирован, так что времени на него ушло много. Меня как старого хитрого еврея интересовало совсем не то слово, которое наберет больший процент. Я и так догадывался. Меня интересовала вся первая пятерка. И вот что мы получили:

1 - смерть

2 - страна

3 - демократия

4 - проект

5 - город
        Потом получили вторую пятерку. Вот она:

6 - дети

7 - деньги

8 - политика

9 - любовь

10 - война
        Вторая пятерка меня заинтересовала не так чтобы очень. Мне показалось, она отражает объективную плотность смыслов в информационном потоке. Сильно занимает меня первая пятерка. Я вижу в ней какую-то установку. Сейчас пошел второй месяц работы - хотим понять, будут ли изменения в первом списке и какие.
        Возможно, это паранойя. Но я где-то слышал правильную фразу: если у вас нет паранойи, еще не значит, что за вами никто не следит. Ты, наверное, тоже слышал.
        Надо поговорить. Я помню, ты занимаешься чем-то подобным, всякой такой чертовщиной. Что тебе стоит приехать на уик-энд?»
        Виктор отодвинулся от компьютера и задумался: «А действительно, что мне стоит приехать на уик-энд?» И решил: ничего не стоит. Тем более что на просторах родины чудесной не происходит ничего, кроме бессмысленной и беспощадной политической борьбы хорошего с лучшим, которая скорее всего - и даже обязательно! - приведет к каким-нибудь поганым системным эффектам, но несколько позже. Ряд системных изменений милого лица… Да… То есть все равно делать нечего и Иванны нет… Он с разочарованием посмотрел на пустую бутылку «Арарата». Иванны нет, ну что за фигня такая! Когда она нужна, никогда ее нет. Безобразие!
        Проезжая Апрелевку, Виктор элегически размышлял о том, что ехать-то в Москву - всего ничего. И о том, что, пока жили в одной стране, все это знали. Лег на полку в вагоне - заснул - проснулся - и вот вам Киевский вокзал. Но за последние годы как бы изменилась психологическая география. Или - географическая психология. Теперь для киевлянина Москва существенно дальше, чем десять - двадцать лет назад. Вот вчера он в эту поездку как-то придирчиво собирался, как в полярную экспедицию, напрягался, даже вспотел. А раньше мог в пятницу вечером, не заходя домой, отправиться на вокзал, сесть в поезд и уехать в Москву на какую-нибудь «Юнону и Авось», или на Таганку, или просто к Лихтциндерам на кухню - пить портвейн и поедать Лилькины пирожки с печенкой.
        Но все же и сейчас выбрался. Молодец. И наконец-то вокзал.
        Худой и лысый Илюша Лихтциндер в какой-то несерьезной для ноябрьского похолодания кацавейке приплясывал на перроне, засунув руки в карманы, и тянул шею, вглядываясь в окна вагона. Виктор помахал ему из-за стекла, и Лихтциндер просиял. Пока Виктор протискивался к выходу, Илюша так и улыбался своей замечательной лошадиной улыбкой. Он постарел, полысел, но улыбка не изменилась со студенческих лет.
«Сколько нам? - рассеянно подумал Виктор. - Нам по сорок пять. Не хрен собачий. Но, правда, и не старость еще…»
        Они шумно пообнимались на перроне и почти бегом отправились на парковку - похолодало сильно.
        - Там Лилька обед готовит - обалдеешь. Перепелок фарширует, прикинь! - радостно говорил Илюша, подталкивая гостя к немолодому «Рено». - А это колымага моя.
        Виктор вспомнил, что три года назад колымаги еще не было.
        - Так а что делать в Москве без машины?.. - пояснил Илюша, выруливая задом на дорогу.
        - Ну да, - кивнул Виктор, - всей-то радости в жизни - постоять в четырехчасовой пробке на Садовом кольце.
        Лихтциндер засмеялся было, но тут же перестал, грустно обронил:
        - Что-то происходит, Витя. Какой-то поток.
        Виктор Александрович глядел в окно, машинально отмечая новые объекты городской среды и так же машинально и почти равнодушно понимая их преимущественно гламурное предназначение.
        - Смотри… - сказал он после паузы, которую Лихтциндер заполнял тихим матом в адрес
«мерса», который «нагло подрезает», - смотри, я сейчас рассуждаю как интуитивист. То есть даже не рассуждаю, а так, болтаю просто. Вот берем список - первый. Что в нем такое? Слова? Или смыслы? Имеет ли значение контекст, из которого они вынуты? Если кто-то, как ты предполагаешь, сознательно насыщает информационные потоки определенными смыслами, то самое главное - ответить на вопрос «зачем?».
        - Мой дедушка Марк Наумович, старый большевик, всегда предлагал задавать вопрос
«кому это выгодно?» - сказал Лихтциндер.
        - Нет, Илюха, такой вопрос нас сейчас не продвинет, - покачал головой Виктор.
        - Да? Почему?
        - Потому что мы пока не знаем, что такое «это», которое кому-то выгодно. Понимаешь, если кто-то осмысленно и целенаправленно зашивает в потоки определенные смыслы, то у нас должны появиться варианты ответов на вопрос «а на хрена?». Ведь в самом вбрасывании в массовое сознание смыслов и образов ничего нового нет. Так реклама работает, не говоря уж о пиаре, тем более политическом. Надо тебе, чтобы народ полюбил одного чувака и возненавидел другого, - вперед. Подменяют денотаты, приватизируют понятия, создают устойчивые словосочетания. Например,
«любовь-морковь». Тычь населению в уши по всем каналам этой любовью-морковью с утра до вечера, и все будут знать и помнить: любовь - всегда морковь, а огурцы - всегда молодцы, власть всегда бандитская, а демократия - всегда благо, а наш чувак - круче всех яиц на свете и над ним сияет нимб золотой. Повторяйте так круглосуточно, и будет вам счастье. Но в данном случае понятно - зачем. В политике, как правило, понятно в общих чертах - зачем и кому это выгодно. Кстати, мне одно слово в твоем списке кажется лишним.
        - Лишним в каком смысле?
        - По набору. - Виктор повозился, доставая из заднего кармана джинсов бумажник, в который была вложена бумажка со списком. - Я тут в поезде медитировал и понял, что
«демократия» - лишнее слово. Предположим, те, кому выгодно, хотят всех напугать. Нагнать на всех жути немотивированной. Как можно современного человека напугать словом «демократия»? Оно же обессмыслилось давно.
        - А как можно человека напугать словом «проект»?
        - Сейчас, Илюша, мы к нему подойдем.
        - А насчет демократии ты не прав, - покачал головой Лихтциндер. - Америкосы готовы весь мир затюкать насмерть, чтобы собственное авторское право на свою вонючую протестантскую демократию застолбить навечно. Чтобы, не дай бог, не возникли еще какие-нибудь энтузиасты со своей демократией, отличной от их о ней представлений. Поэтому когда мне говорят «демократия», у меня появляются сильные подозрения, что сейчас меня будут иметь.
        - Но ты же при этом не боишься.
        - Ну, не боюсь. Ты обещал про «проект».
        - Смотри, в списке есть локусы или объекты - страна и город. То есть имеется указание на проектную интенцию. А проект вполне может иметь дело с локусами - настоящими или потенциальными. Представь, что страна или город могут стать частью какого-то проекта. И есть слово «смерть». Возможно, смерть - предполагаемый результат.
        - Результат или цель?
        - Нет, результат. Про цель пока ничего не понятно. Но «демократия» не вяжется. По-видимому, смысл, как ты сам сказал, «объективно присутствует в информационном потоке». Так и не удивительно.
        - Я вот что понял…
        Лихтциндер не закончил фразу, сворачивая в большой прямоугольный двор со старыми, хорошо знакомыми Виктору липами по периметру. «Хорошо, хоть двор не изменился, - подумал тот. - Приятно».
        - Так вот, - продолжал Илюша, - нам этот список больше ничего не сообщит. Возможно, мы просто отловили некоторую тенденцию. И все пока. А что дальше?
        - Ты же говорил - фаршированные перепелки. Кстати, чем Лилька их фарширует? Соловьиными язычками?
        - Понятия не имею, - засмеялся Илюша, паркуясь рядом с подъездом. - Может, гречкой?
        Лилькины объятия и поцелуи в тесной прихожей были шумными и искренними, но Виктор отметил, что за три года Лилька сдала, таки да. Какие-то тени легли под глазами, прибавилось морщин, и когда она вешала на плечики дубленку Виктора, руки ее дрожали. А ведь ей всего-то сорок лет, вспомнил он. Нехорошо.
        Кроме перепелок их ждали фаршированный карп, солянка и всякие мочености-солености с лихтциндеровой дачи под Подольском.
        - Дачу будем продавать, - грустно сообщила Лилька.
        - Не будем, - немедленно отреагировал Илья.
        - Да сил нет там возиться. Веришь, Витя, ничего, кроме отвращения, садово-огородная деятельность у меня уже не вызывает.
        - Тебе ведь нравилось! - защищался Лихтциндер.
        Темпераментная Лилька швырнула в раковину пестренькое кухонное полотенце и удалилась. Через минуту, правда, вернулась и, поцеловав гостя в макушку, виновато сказала:
        - Извини, Витюша. Это у меня, наверное, климакс. Или шизофрения. Ты не женился?
        - Нет, - вздохнул Виктор. - Никто меня не любит, Лилька.
        - И не женись, - постановила она. - Когда живешь один, не так страшно.

* * *
        Нельзя потеряться понарошку, думала Витка, надо потеряться взаправду. Забыть вколоченные в тебя всей предыдущей жизнью нормы и правила существования, забыть, как тебя зовут, как чистить зубы по утрам, машинально сворачивать на знакомую улицу и не глядя набирать знакомый номер телефона. Обязательно надо преодолеть индивидуальные интонации и узнаваемые жесты - разучиться так поправлять волосы и трогать в задумчивости кончик носа. Борьба с автоматизмами. Кажется, это так называется.
        Говорят, американцы для преодолевания автоматизмов раз в полгода делают перестановку мебели и переносят двери, электрические розетки и выключатели с места на место. Витка никогда не понимала - зачем. А теперь поняла: на всякий пожарный случай. Чтобы, сделав пластическую операцию (и заодно операцию по смене пола, как советовал ей Федя), сменив имя и будучи переселенной по программе защиты свидетелей, не дай бог, не выдать себя манерой вертеть в руках шариковую ручку или складывать гармошки из бумажек для заметок.
        Беглянка Витта битый час сидела в кромешной темноте на железном ящике для стеклотары, прислонившись спиной к шершавой стене с небольшим застенчивым граффити на тему «черножопые - вон из столицы». Пункт приема бутылок был исторической и архитектурной ценностью их района. Уже и культура сдачи бутылок специально обученным людям почти сошла на нет, осталась разве что в картине мира узкой прослойки баттл-хантеров, а грязноватый зеленый домишко стоит себе в кустах черемухи как ни в чем не бывало, и не сносят его - как будто не замечают. Надо было куда-то двигаться, но поскольку битый час Витка плакала, то совершено обессилела и очень замерзла. Она вспомнила, как они с Данькой в прошлом году, в феврале, бежали домой из бассейна (а в тот вечер неожиданно сильно похолодало), и Данька заметил в витрине ярко освещенного салона бытовой техники работающий электрокамин.
        - Мама! - восхитился сын и замер у витрины. - Вот смотрю на камин и сразу становится теплее.
        - Ну да, - усмехнулась она, - так и будем стоять тут, как бедные дети перед рождественской витриной.
        - Как девочка со спичками, - добавил Даник, неожиданно проявив некоторое знание Андерсена, хотя Витка точно помнила, что его сказки ему еще не читала - считала сына для Андерсена еще маленьким.
        Она похвалила его за точную литературную ассоциацию, и они побежали домой. Пили дома чай с медом и шоколадным печеньем, вместе грелись под одеялом и так и заснули, обнявшись, под звук работающего телевизора. В родном доме призрак девочки со спичками растаял, как и не было его, и все было так хорошо, что она и представить себе не могла, что может стать плохо.
        Особенно так плохо, как сейчас. Больше плакать Витка не могла - только вдыхать, преодолевая невесть откуда взявшуюся боль в груди.
        Значит, так. Значит, первое: нельзя пользоваться мобильным телефоном и кредитками. Она достала свой умненький и любименький Sony Ericsson, который вот уже два года высоко ценила и приветствовала за удобный дружественный интерфейс, достала из бумажника кредитки, на которых в сумме болталось что-то около пятидесяти евро, и похвалила себя, что правильно сделала, оставив маме золотую карту «Райффайзена». Затем почти вслепую нашарила на земле какой-то железный прут, выкопала ямку под кустом черемухи и бросила туда свое хозяйство, эти «костыли и протезы современного человека», как говорил Милош, в основном имея в виду электронные средства коммуникации, компьютер и Интернет. Потом распрямилась и, глядя себе под ноги, подумала: данное практическое действие имеет к тому же и ритуальный оттенок. И еще ностальгический - в детстве они с девчонками делали «секретики»: вот так же выкапывали ямку, создавали на ее дне какую-нибудь цветочную композицию из ромашек и одуванчиков и прикрывали все кусочком стекла. Нужно было обязательно запомнить места всех своих «секретиков» и время от времени расчищать в земле
стеклянное окошко, смотреть на картинку. Чрезвычайно прикольно было. Сейчас же прикольно будет побыстрее забыть о том, где лежат кредитка и трубка, - скоро наступит зима, выпадет снег, а весной, даже если кто случайно и откопает ее «секретик», то обнаружит там промокшие и сгнившие предметы обихода современной (совершенно верно, Милош!) молодой женщины. К тому времени они полностью утратят функциональность, а где будет в тот момент молодая женщина, одному Богу известно. И то не факт.
        Витка успела отойти, может быть, на два метра, как вдруг услышала за спиной звенящую россыпь хрустальных колокольчиков - совершенно неуместную в тишине и сырости странного вечера. Это звонил из-под земли ее телефон. Она бегом вернулась к черемухе и стала разрывать руками холодную влажную землю. Колокольчики все звенели, а она все никак не могла отрыть трубку - из-за полифонии колокольчики звенели как бы отовсюду, окружали и выдавали ее своим звоном. Наконец наткнулась пальцами на гладкий корпус, вытащила телефон и тупо уставилась на имя, ползущее по экрану. Имя было «Ираклий», и именно в эту секунду оно стало для нее синонимом настоящего, пока слабо мотивированного, но от того еще более сильного страха. Дрожащими пальцами Витка открыла заднюю панель, вытащила sim-карту и, сжав ее в левой руке, правой с силой впечатала любимую «соньку» в шершавую стену. Опять закопала карточку, кредитки и обломки телефона, затоптала землю ногами и, не разбирая дороги, дворами пошла куда глаза глядят.
        Направление ей, строго говоря, было безразлично. Она уже замерзла до стадии окоченения, и нужно было двигаться - просто идти куда-нибудь. Спустя минут десять такого нецеленаправленного движения Витка увидела на противоположном конце какого-то двора освещенный ларек, подошла к нему, потопталась в тени и, собравшись с духом, шагнула к окошку. Протянула в окошко сотню и испуганно воззрилась на свою руку - в земле, с грязными ногтями и с неожиданным кровоточащим порезом на указательном пальце. Рука дрожала.
        - Сигареты, - сказала она. - «Честерфилд». И водки.
        - Водки нет, - сообщили ей изнутри. - Лицензии нет.
        В окошке появилось лицо кавказской национальности и внимательно посмотрело на Витку. Лицо было немолодым, худым и заросшим многодневной щетиной.
        - Совсем замерзла, - озадаченно сказало лицо. - Иди греться, слушай.
        Витка, измученная и замерзшая девочка со спичками, понимая все последствия данного шага, все же переступила порог ларька и обнаружила внутри не только гостеприимного хозяина, не только дешевый обогреватель, который их уборщица на кафедре почему-то называла «дутиком», но и черноглазую девочку лет восьми-девяти. Девочка сидела на табуретке в уголке возле холодильника и ела «Доширак», поминутно дуя в пластиковую коробочку.
        - Меня зовут Ильгам, - представился мужчина. - А ее имя Мехрибан. Но я зову ее Мэри.
        - Ваша дочь? - спросила Витка.
        - Дочь, - подтвердил продавец. - Боится дома одна. Я когда в ночь работаю, стелю ей тут на диванчике.
        - А где ее мама? - спросила Витка, потерявшая от усталости чувство такта.
        - Э-э, мама… - махнул рукой Ильгам. - Я ей мама. Садись, не стой. Туда садись… - Мужчина показал на белый пластиковый стул. - Я тебе сейчас тоже «Доширак» сделаю. Будешь?
        - Буду, - благодарно сказала Витка и посмотрела на Мэри.
        Мэри дунула в коробочку и, неуверенно улыбнувшись, сообщила:
        - С курицей. Я всегда люблю с курицей. Очень.

* * *
        Полтора года назад, в начале мая, в городе Саранске можно было наблюдать, как, распахнув упругие острые крылья, носятся ласточки над асфальтом, а потом набегают быстрые тучи и на раннюю зелень проливается несерьезный торопливый дождь, от которого даже не прячутся сбежавшие из школы старшеклассники - так и бродят расслабленно по улицам и дворам, пьют разноцветные слабоалкогольные коктейли, зависают на лавочках до сумерек, общаются предельно условно - мальчики ритуально матерятся, девочки смеются или визжат. Глядя на них, Иванна очень хорошо понимала, что в начале мая, конечно, учиться сил уже нет. «А там, над рекой, над речными узлами, весна развернула зеленое знамя, но я человек, я не зверь и не птица, мне тоже хотится под ручку пройтиться…» - весной ей почему-то всегда лезет в голову Багрицкий. Это, и еще: «По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду…»
        Настроение, впрочем, было так себе. Город Саранск упал ей как снег на голову вместе с чувством вины, потому что неделей раньше ей пришло письмо от неизвестной Котиковой Нины Васильевны. Бумажных писем Иванна не получала очень давно и долго вертела в руках продолговатый конверт, рассматривала марки. Потом обрезала край и вытащила сложенный вдвое желтоватый листок из школьной тетради в линейку. Буквы заваливались влево, и почерк был пожилой, уставший. Котикова Нина Васильевна с прискорбием сообщала, что месяц назад в Саранском психоневрологическом интернате для ветеранов Великой Отечественной в возрасте восьмидесяти девяти лет скончался двоюродный дед Иванны, дядя ее отца, Ромин Михаил Сергеевич.
        О существовании деда Михаила Иванна знала от своей бабушки Нади. Шестнадцатилетней Иванне бабушка адрес дала, но «связываться» с дедом не советовала, сказала: «Он страшный эгоист, очень пьющий человек, довел жену до ручки». Иванна тут же спросила, до какой именно ручки довел жену саранский дедушка. Выяснилось, что жена Татьяна мучилась с ним каждый божий день, потом слегла в больницу с каким-то стремительным атеросклерозом и умерла практически в полном одиночестве - Михаил Сергеевич пил и по этой причине супругу не навещал. Впрочем, к тому времени где-то там был их взрослый сын, но что он собой представляет и где, собственно, находился, бабушка Надя ответить затруднялась. В конце концов, она была бабушкой Иванны по матери, так что требовать от нее большей осведомленности не имело смысла. Они ведь даже не родственники.
        Так в записной книжке у Иванны завелся адрес саранского дедушки, и она упорно, не получая ни слова в ответ, до поры до времени поздравляла его с Днем Победы и отправляла деньги - все-таки дедушка закончил войну в звании подполковника инженерных войск, и все-таки он был ее единственным родственником с тех пор, как умерла бабушка Надя. Переводы не возвращались, уведомления о вручении телеграмм приходили исправно - и по таким косвенным признакам Иванна понимала (или хотела верить), что адресат если и не здравствует, то по крайней мере жив. Пару раз она пыталась звонить в Саранск, но телефон не отвечал. Тогда она дозвонилась в справочную службу Саранской АТС и выяснила, что телефон у Михаила Сергеевича отключен за неуплату.
        Первый возврат перевода и первое уведомление о том, что адресат выбыл, Иванна получила два года назад. Зато наконец ответил телефон, и женский голос сообщил, что ее семья недавно купила квартиру у Ромина М.С., на том сведения исчерпались. Иванна целый день потом чувствовала дискомфорт, состояние, типа «что-то неправильно». Нельзя сказать, чтобы она испытывала к двоюродному деду какие-то особые чувства - Иванна его никогда не видела, а тот явно и знать ее не хотел. Но когда незнакомый дедушка потерялся, она искренне пожалела, что не нашла времени сосредоточиться, выбрать время, слетать, черт побери, в Саранск. И почувствовала: что-то неправильно.
        Она искала его через Совет ветеранов Мордовии, через справочные саранских больниц и поликлиник, через городской морг (что было вообще бесполезно, потому что база данных в более или менее культурном ее виде просто там отсутствовала). Потерялся. Пьющий, впрочем, человек. С таким может случиться всякое.
        А вот в психоневрологическом интернате для ветеранов войны Иванна деда не искала. Не догадалась. Даже и не подумала, что на старости лет можно сойти с ума и доживать свою одинокую жизнь в интернате, уже без алкоголя, но с диагнозом
«маниакально-депрессивный синдром, депрессивная фаза».
        Медсестра Котикова Нина Васильевна, маленькая худая старушка, повела ее на интернатское кладбище - в интернате большинство стариков были одинокими или брошенными, и хоронили их тут же, в ста метрах от корпуса, постепенно расширяя территорию, пока не уперлись в железнодорожную ветку на Рузаевку.
        - Это неправильно, наверное, - интернат для душевнобольных возле железной дороги, - с сомнением сказала Иванна. - Шумно же.
        - Я вас умоляю! - Нина Васильевна ладонью поправила сползающий платочек. - Хорошо, что вообще не закрыли. А собирались. Вот он, Миша, - показала женщина на холмик слева.
        Иванна прочла надпись на табличке и очень расстроилась, что явилась сюда без цветов. Но ведь шла на работу к Нине Васильевне и знать не могла, что саранский дедушка похоронен тут же, рядом. И все же рассердилась на себя и заплакала - ну какая же она дура бестолковая, все время реальность ускользает от нее, не совпадает с ее представлениями.
        - Любили дедушку? - Нина Васильевна участливо погладила ее по плечу.
        - Я его даже не знала. - Иванна с трудом выудила из глубокого кармана плаща пачку бумажных носовых платков и внезапно задрожавшей рукой попыталась подцепить один, вытащить его из пачки, только все не удавалось.
        - А плачете зачем? - удивилась медсестра.
        Иванна наконец выдернула платок и теперь вертела его в руках, а слезы высыхали на ветру.
        - Не знаю, - сказала она. - Так. Цветов не купила. И вообще.
        - Так купите еще. Тут рынок - две остановки на автобусе. Поедете и купите. Не плачьте. Вы на мою дочку похожи. Такая же высокая, темноволосая. Прямо казачка. У меня муж из Ростова, так она в мужа. А мы тут, в Поволжье, все белобрысые. Не плачьте, он тихо умер, от старости. Для такого пьющего человека у него был сильный организм. Почти девяносто лет протянул, обратите внимание, ведь не всякому такое под силу.
        - Да, - кивнула Иванна.
        - Да, - согласилась Нина Васильевна. - Каждому своя судьба. Его какая-то дурочка из переулочка к нам сдала. Сама алкоголичка, сплошной синяк, а не лицо. Ругалась, что брать не хотели. Кричала: я в исполкоме работала, в отделе культуры, буду жаловаться, мол. А наш главврач просто документы хотел увидеть, все же у нас не ночлежка какая-нибудь. Ну, она поехала куда-то и документы привезла. Паспорт, ветеранское удостоверение. Хорошо, что не потеряли.
        - А сын? - спросила Иванна. - У него был сын.
        - Сына не видела. Вроде квартиру продали, так он, наверное, и смылся, сын-то, с деньгами. Как вы думаете?
        Иванна никак не думала. Смылся, не смылся. Теперь это не имело никакого значения. Она смотрела на лес за железной дорогой. В лесу отчетливо пели птицы. Лес как бы завис между весной и летом - уже зеленый, еще прохладный. И близко так - рукой подать.
        - Я как-то зашла к нему капельницу поставить - гемодез капали, - продолжала Нина Васильевна, - а он меня за руку схватил и в руку какую-то бумажку сует. «Нина, - говорит, - вот адрес внучки. На всякий случай…» Я ему говорю: «Так вы ей сами напишите», а он: «Я босяк, Нина, так мне и надо». Повернулся к стене и уснул… Ой, а это еще что такое?
        От интернатского корпуса к ним бежала девушка в больничном халате и в тапочках и размахивала руками.
        - С голыми ногами! - закричала Нина Васильевна. - Таня! А ну марш назад! Кто тебя выпустил?
        Таня, впрочем, проигнорировала команду и продолжала бежать к ним, увязая тапочками во влажной рыхлой земле. Губы ее шевелились.
        Подбежала и сиплым шепотом сказала, обращаясь исключительно к медсестре, таким тоном, каким солдат отдает рапорт старшему по званию:
        - Пришли и сидят, есть просят! Я сказала: ничего нет! Сидят, сидят. Я говорю - идите. Нет, сидят!
        - Никого там нет, - возразила Нина Васильевна.
        - Сидят!
        - Ты врачу говорила?
        - Врач сказал - никого нет.
        - Вот видишь!
        - Нет, - шепотом закричала Таня, - сидят!
        - Иди назад, - устало уговаривала Нина Васильевна. - Иди, Танечка, я сейчас приду.
        - Можно я у Светы посижу? - просила Таня. - А то сидят.
        - Хорошо, детка. Помоги ей турундочки крутить.
        - Что крутить? - рассеянно уточнила Иванна.
        - Турундочки. Иди бегом.
        Нина Васильевна проводила убегающую Таню взглядом.
        - Беда, - покачала старушка головой. - Семнадцать лет, девчонка, а у нее паранойя и что-то еще.
        Нина Васильевна вызвалась напоить Ивану чаем с пряниками, и уже в больничном корпусе, сидя на унылой клеенчатой кушетке в сестринской, Иванна поймала себя на мысли, что явление девушки Тани на интернатском кладбище смутно не дает ей покоя.
        - А почему девушка у вас? - поинтересовалась она у Нины Васильевны. - У вас же только старики.
        - Родственники договорились… - нехотя ответила медсестра. - По больницам прошло сокращение койко-мест, ну и персонал посокращали. Ухода как такового нормального нет, питание… В общем, предлагали вообще везти куда-то под Нижний Новгород, а ее мать с теткой говорят: нет, мы не согласны. Ну, им и присоветовали к нам обратиться. У нас больным неплохо, заботимся, всякая манка-овсянка, супчики. Курица бывает, рыба хек. И места у нас были. Вот так вышло.
        Таню привезли из маленького села Старая Каменка Темниковского района. Привезли две женщины - тихие и напуганные. Дежурный психиатр Ляля Нагиева начала заполнять историю болезни и попросила родственниц рассказать о том, когда они заметили первые симптомы, что им казалось странным в поведении Танечки и все такое прочее, о чем обычно врачи спрашивают, если, конечно, есть кого спросить. Сам-то пациент в момент госпитализации - существо безответное и неадекватное.
        Ответили женщины странно. Мать сказала:
        - Мы боялись, что она убежит. Она все время хотела убежать, не выдерживала…
        - Чего не выдерживала? - участливо спросила Ляля Нагиева.
        - Истуканов, - пояснила тетка, а мать торопливо дернула ее за рукав.
        - Чего? - не поняла Ляля.
        - Ничего, - буркнула мать Тани. - Ну, то есть Таньке все время казалось, что приходят какие-то незнакомые люди и сидят в доме до вечера. Вечером уходят. Закрываешь все двери и окна, а толку-то… Как проснешься - они уже сидят. Люди. Женщины и дети. И есть просят.
        - И едят? - спросила Ляля.
        - Едят, все время едят, - мелко закивала тетка. - Но понемножку. И если угощают, конечно. Но все угощают.
        Ляля с профессиональным интересом посмотрела на обеих. Мать Тани опустила голову и добавила:
        - Девочке так казалось.
        - Потом уже, - продолжала Нина Васильевна, - Танечка рассказала мне, что той зимой в их село стали приходить какие-то незнакомые люди. Точнее, они не то чтобы в село приходили, а появлялись прямо в домах. Во дворах, на улице их никто не видел. И говорила Таня, что это ей не казалось, а происходило на самом деле. То в одном доме появятся, то в другом. То вдруг перестанут приходить. Жители села только дух переведут, и все по новой начинается. Они тех людей прозвали истуканами, потому что они сидят неподвижно по хатам и только есть просят тихим голосом. Никому не делают ничего плохого. Утром появляются, вечером исчезают. И никто не замечает - как. А потом начали приходить и ночью, вот тогда стало совсем уж невыносимо. Таня сказала, что уже не могла их видеть и убегала в лес. Ее находили, возвращали домой, мать поила ее какими-то отварами, заговаривала. Короче, беда. Когда Лида, мать девушки так зовут, приезжала проведывать дочку, я спросила у нее, видят ли все жители и она сама то, что видела Таня. «Конечно», - сказала Лида. «А почему же вы тогда Таню в больницу сдали?» - удивилась я. «Понимаете, -
объяснила она, - в отличие от нас, Таня видит их, даже когда их нет…» - И ты поехала в Каменку. Ты решила устроить себе каникулы Бонифация.
        Леша, скрестив ноги, сидел посреди избушки на стареньком вытертом ковре, на котором, наверное, танцевали последний раз лет тридцать назад, пил, наверное, третий литр кофе и внимательно слушал рассказ Иванны.
        - Что характерно, - усмехнулась та на его замечание, - я действительно взяла часть отпуска. Все равно я к тому времени сильно устала. Безумно.
        - И поехала сюда отдохнуть.
        - Как тебе сказать…
        У нее был мотив.
        Она как-то потерялась после смерти Деда, растворилась в невнятной обыденности и время от времени обнаруживала себя сидящей на полу в любимом месте - между балконом и письменным столом, смотрящую прямо перед собой туда, где нет ничего, а вроде должно быть. У нее было тянущее чувство, что Дед сделал последнюю и отчаянную попытку сменить масштаб ее существования в видимом и осязаемом (в этом смысле, конечно, материальном) мире. Конечно, со своим титулом и наследством она может обойтись как ей вздумается, а может так, как надо, как надо бы… Но тут Иванна, как правило, терялась, сознательно дистанцировалась. Временно. «Да, временно», - говорила она себе.
        В завещании Дед рекомендовал ей управляющего - «директора Советского Союза», позволил себе пошутить он, пренебрегая условностями формата. Иванна ничего не имела против, даже очень обрадовалась (насколько ситуация вообще предполагала такую эмоцию), и приветствовала в этой должности Генрика Морано, энергетический коктейль из польской (мама) и итальянской (о, папа, папа!) крови. Тот, конечно, был юристом, в прошлом - адвокатом, который, собственно, и так был исполнительным директором эккертовской промышленной корпорации. Иванна с легким сердцем подписала на его имя генеральную доверенность на совершение торговых и финансовых операций, в том числе на работу с оперативными счетами корпорации, а также на управление ценными бумагами и торговлю на Нью-Йоркской и Лондонской фондовых биржах.
        Мама Генрика была из Львова и бежала от советской оккупации на историческую родину, которую немедленно оккупировала Германия. Работала на военном заводе в Гданьске, где встретила симпатичного итальянского инженера… В результате сложных жизненных и геополитических перипетий семья осела в Германии, и Генрик всю жизнь испытывал серьезные трудности с самоидентификацией. Ни немцем, ни итальянцем, ни поляком он себя не считал. И смеялся: «Когда мне лень объяснять, я представляюсь евреем».
        Как ни сопротивлялась Иванна, Генрик ежемесячно появлялся в Киеве с тщательно подготовленным финансовым отчетом и при встрече произносил всегда одно и то же:
«Если гора не идет к Магомету…» Она как-то сказала ему, что не нужно так часто отчитываться, потому что все равно многого не понимает, а к тому же, учитывая тридцатилетнюю безупречную службу Генрика у Эккерта, безусловно верит ему. Но в ответ услышала: «Я так привык, фройляйн, оставьте старику его привычки».
        Правда, он был никакой не старик, а веселый и полный жизни шестидесятилетний дядька, который любил темное пиво и ненавидел костюмы. «Только кэжуал! - восклицал он. - Кэжуал - это философия нашего мира. Мокасины, свитера, рюкзаки и - о! - вельветовые штаны. Исключительно! Имею право!» И Иванна, будучи сама большой поклонницей вельветовых штанов, соглашалась - «Таки да». Она подозревала, что он так часто летает в Киев, потому что страстно влюбился в «Черниговское темное» в компании котлет по-киевски где-нибудь на Подоле, в задушевном ресторане «Царское село». Тем не менее ее личный и доступный только ей банковский счет в Берне если не ежедневно, то уж точно еженедельно ощутимо прирастал - Генрик Морано заботился о ее материальном благополучии не в пример лучше, чем она сама.
        При этом он с большим уважением относился к ее работе, всегда расспрашивал, интересовался, охал и ахал. А однажды, страшно смущаясь и извиняясь, спросил, сколько же ей, черт побери, платит государство за полный тревог и опасностей труд гуманитарного эксперта.
        - В переводе на евро где-то шестьсот, - как на духу призналась Иванна, махнув рукой на условную конфиденциальность контракта.
        - В год? - разочаровался Генрик.
        - В месяц.
        - О!
        - Да не тысяч, Генрик, - развеселилась Иванна. - Шестьсот евро в месяц.
        - Бедная девочка, - искренне сказал он.
        Так все и двигалось - ни шатко ни валко. Иванна теперь с чувством большой незаслуженной обиды смотрела на календарь и понимала: время уходит. Хотя, наверное, не смогла бы ответить, чего именно она не успела… - Ну, я понял, - улыбнулся Леша, - это был твой профессиональный рефлекс.
        - И рефлекс, конечно, тоже, - согласилась она. - Но что-то еще. Ты только не пугайся, я тебе признаюсь в одной страшной глупости… Еще никому об этом не говорила. Дело в том, что я с семнадцати лет живу в рамках очень жестко сформулированного нравственного императива. Только не смейся!
        - Невероятно, - сказал он совершенно серьезно и как-то печально.
        - Я могу объяснить, - неожиданно для себя напряглась Иванна. - Думаю, ты поймешь. Уровень сложности жизни невероятно высок. Уровень неоднозначности. И продолжает расти по экспоненте. Никакая рефлексия не справляется. И степень личного одиночества… Поэтому должно быть что-то жесткое и бесспорное, за что можно держаться, чтобы не соскальзывать. Ой, что я делаю? Я сошла с ума, Леша. Я даже на исповеди этого не говорила.
        - А искушения не мучают? - спросил Алексей, глядя куда-то в сторону.

«Ты - мое искушение, - подумала Иванна. - Но в моем императиве по поводу тебя нет никаких указаний».
        В Каменку она добиралась каким-то сложным зигзагом. Сама Каменка, если верить карте, купленной в газетном киоске, была несколько ближе к Саранску, чем районный центр Темников, но автобус в Каменку ходил только из Темникова и только два раза в неделю. Вот завтра - есть автобус. А сегодня - нет. Придется, значит, оставаться еще на одну ночь в гостинице «Поволжье».
        К самой гостинице Иванна претензий не имела - в силу частых командировок во всякие непредсказуемые места, она не была капризной в том, что касалось временного жилья. Здесь у нее была и горячая вода, чистый номер без тараканов и даже льняное постельное белье. Но рядом с гостиницей со страшным шумом и грохотом строился какой-то офисный центр, и работа на стройке (Иванна специально подошла, спросила) заканчивается не раньше девяти вечера. Переезжать лень, читать в номере под шум пневматического молота просто невозможно, зато можно - и нужно! - идти гулять.
        Саранск - город просторный и какой-то бесхитростный. Идеология потребления пришла сюда в виде разнообразной наружной рекламы, в основном магазинных и прочих вывесок из оракала, от которых кто-то, видимо злобные тинейджеры, все время норовили отскрести буковку, превращая надпись во что-нибудь неприличное. В основном страдали магазины со словом «мебель». Поскольку центральные улицы переживали бодрый процесс унификации и оттого сильно походили на какое-нибудь Ново-Огарево, Иванна пошла бродить дворами и переулками. Весенняя праздность там чувствовалась особенно - пиво на лавочках, футбол на пустыре между двумя девятиэтажками, две простоволосые барышни в салопах, и обе с кофейными чашками в руках курят на балконе второго этажа. Пятница после полудня.
        Она бродила бесцельно и думала в основном о природе мистического очарования незнакомых городов. Есть в этом какая-то тайна: почему-то же захватывает дух, когда сворачиваешь в незнакомый переулок. Не потому ли, что все время подсознательно боишься (или подсознательно стремишься?) переступить границу между мирами? Можно ведь переступить и не заметить: будет точно такой же двор, пододеяльники и детские футболочки на бельевой веревке, и старушка из-за кухонной занавески будет выглядывать на улицу и смотреть на небо - все-таки пойдет дождь, как передавали, или туча проползет мимо?
        Утром следующего дня в старом и жестком автобусе до Темникова Иванна вспоминала музей Эрзи - слегка монголоидные лица мордовских девушек, их язычески полновесные, но не очень подробные, а как бы символические тела из темного чилийского дерева кебраччо. Слишком далеко от Мордовии была страна Аргентина, где скульптор Степан Эрзя вырезал из цельных кусков кебраччо своих девушек - скучал он там отчаянно, хотя, надо сказать, латиноамериканская антропология тоже вдохновляла его.
        Неожиданно смотрителем самого большого зала оказался совсем молодой парень Слава. Выяснилось, что он, начинающий скульптор, видит прямую практическую пользу от своей малоподвижной и малооплачиваемой работы. «Здесь мой мастер-класс, - заявил он. - Сижу и смотрю. Потом пересаживаюсь, меняю угол зрения и снова смотрю…»
        Иванна искренне позавидовала ему. В ее работе острая потребность менять угол зрения возникала постоянно. Но! Если бы для этого можно было просто пересесть со стула на стул… Не выворачиваться наизнанку, а просто пересесть - и увидеть другую перспективу… - Ну не томи, Шахерезада Ивановна! - взмолился Леша. - Ты приехала в Каменку и увидела… Что ты увидела?
        - Ты писатель или кто? - возмутилась Иванна. Она ходила по комнате, засунув руки глубоко в карманы просторных льняных штанов. - Неужели тебя не интересуют детали? Я увидела… Сначала ничего не увидела. Увидела несчастных людей, совершенно зашуганных. Нашла председателя сельского совета, показала документы, спросила, где можно пожить недельку. Село же, пойми, не город. Это замкнутый мир. Особенно - такое село. Он спросил, зачем. Я поняла, что лучше ничего не выдумывать, и сказала, что хочу помочь. Он спросил, откуда я знаю…
        - Деревня, - опять перебил Леша.
        - Я? - удивилась Иванна. - Почему?
        - Да не ты! Смешно… Каменка - деревня. Это у нас в Украине село. А тут - деревня. Наверное.
        - Спасибо, милый. - Иванна, проходя мимо, погладила Лешу по голове. - Ты очень хороший писатель, внимательный. Только ты не прав. Я в Саранске даже справочник купила, назывался «Села Мордовии». Ну, да ладно. Какая разница? Я бы даже сказала, что Каменка - нечто вроде хутора, админресурс в ней присутствует в составе двух человек - председатель сельсовета и секретарь. А, ну еще начальник МТС и заведующая зверофермой. Между прочим, именно председатель приютил меня тогда, поселил у себя.
…Его звали Николай Изотович, он был худой, маленький и строгий и жил один в большом каменном доме с неожиданно кокетливой мансардой с резным козырьком и птичкой-флюгером. Во дворе росла одинокая елка и не наблюдалось никаких садово-огородных угодий. Его жена умерла, девяностолетняя мама умерла тоже, а дети разъехались - сын в Саранск, а дочь и вовсе в Москву, где сняла комнату и устроилась ухаживать за животными в Московском зоопарке.
        - Она тут на звероферме готова ночевать была, - объяснил председатель выбор дочери. - Теперь поработает годик, подготовится поступать в ветеринарный.
        Они сидели на скамеечке под елкой. Вечерело, и Иванна понемногу стала замерзать, а хозяин что-то не торопился звать ее в дом.
        - Хорошее дело, - одобрила Иванна. - У меня родители были микробиологами, занимались вирусными болезнями животных. Только я их не помню.
        - Умерли? - сочувственно спросил председатель.
        - Погибли, - коротко ответила Иванна. Она вообще не очень любила говорить на эту тему. - Вы можете рассказать мне, что здесь у вас происходит?
        - Пойдем лучше покажу, - поднялся Николай Изотович. - Сама увидишь, может, еще и не захочешь у нас тут оставаться. Если решишь уехать - могу в Темников отвезти, у меня машина. - Ты боялась? - опять вклинился в рассказ Леша.
        - Ничего я не боялась. Почему-то знала: ничего там нет.
        - Вот, - сказал Николай Изотович в сенях и отодвинул ситцевую занавеску.
        Иванна зашла на кухню, увидела белый столик с поцарапанным пластиком, три табуретки, газовый баллон… На шкафчике вкривь и вкось были наклеены вырезанные из открыток букеты цветов. Она протянула было руку к выключателю, но председатель вдруг неожиданно больно схватил ее за локоть и прошептал:
        - Не включай!
        - Почему? - спросила Иванна.
        - Видишь? Сидят.
        - Я получше хочу рассмотреть. - Она выдернула локоть.
        - Дело твое, - вздохнул мужчина.
        Никого, кроме них, на кухне не было. Решительно никого. На столе стояла миска с желтыми заскорузлыми макаронами и лежали две старые алюминиевые ложки.
        - Николай Изотович, - сказала Иванна, - пойдемте в комнату.
        Тот, шаркая и вздыхая, послушно двинулся за ней. Держась за поясницу, присел на диван и стал глядеть на нее снизу вверх с видом первоклассника, который смотрит на учительницу. Редкие седые волосы прилипли к потному лбу, и Иванне стало так жаль его, маленького, испуганного, что она осторожно погладила его по плечу.
        То, что сама она никого не видит, еще не означает, что там никого нет. То, что председатель кого-то видит, еще не означает, что там кто-то есть. Странная, конечно, но все-таки логика. Иванна по привычке пыталась придать ситуации какую-то рациональность. И тут же подумала, что с этой дурной привычкой пора как-то бороться.
        Она придвинула к себе стул и села строго напротив председателя. Стул опасно заскрипел.
        - Там ножка шатается, - прошептал Николай Изотович.
        - Слушайте, - сказала Иванна, - дело вот в чем: я никого не вижу.
        Мужчина посмотрел на нее с изумлением.
        - А кого видите вы? - спросила Иванна.
        Он видел женщину и девочку. Женщина молодая, но вся седая и постоянно кашляет, а девочка худенькая, коротко стриженная и в косынке, но все равно видно, что уши у нее сильно торчат, а глаза большие, черные, и она часто моргает, как будто у нее нервный тик. Одеты обе всегда в какие-то серые халаты, а что на ногах - он точно сказать не может. Вроде бы какие-то ботинки.
        - Мне еще повезло, - вздохнул председатель. - К Демочкиным приходит пять человек. Две женщины и трое детей - две девочки и мальчик. Ему года два. Люба говорит: сидит на удивление тихо, не возится и - молчит. За что нам все это, а?

«Гости» приходили не во все дома. В девять из восемнадцати. Остальные девять семей считались счастливчиками. Первые тихо завидовали вторым, вторые считали, что первые выжили из ума.
        - Вот баба Нина утверждает, что нет у нее никого, - рассказывал Николай Изотович. - И веселая. Но домой к себе не пускает. Что она скрывает, спрашивается?
        - А вы чужих гостей видели? - спросила Иванна. - Или только своих?
        Чужих гостей он видел. У Любы со Славой эту ораву и у Лиды.
        - У Лиды как будто евреи сидят, - неуверенно сказал он. - Танька с ума сошла, видения у девчонки начались. Видела истуканов даже тогда, когда их не было.
        - Что это значит? То есть они приходят не каждый день?
        - Каждый божий день! Но ночью их нет. А она видела их даже ночью.
        Нет, подумала Иванна, о всякой рациональности придется забыть. Просто Солярис какой-то. И сказала председателю:
        - Я остаюсь. Спать очень хочется.
        Хозяин отвел ей бывшую детскую. Она сняла джинсы, прямо в свитере залезла под толстое стеганое одеяло, добрым словом вспомнила принцип Скарлетт «я подумаю об этом завтра», глотнула минеральной воды из бутылки и моментально уснула.
        Ночью проснулась оттого, что стало безумно жарко. Иванна сняла свитер, вытащила из рюкзака футболку и вдруг услышала скрип половиц. Сплошной, острый немотивированный страх - вот что она почувствовала в тот момент. Резко скрутило живот, и волосы на лбу мгновенно стали мокрыми - совсем как у Николая Изотовича, когда зашли на кухню. Дрожащими руками кое-как она натянула футболку, долго стояла у закрытой двери, потом собралась и выглянула в гостиную. Председатель ходил по комнате - туда-сюда, опустив голову и сцепив руки за спиной.
        - Что это вы, как Ленин в камере? - севшим голосом еле вымолвила Иванна.
        - Не могу, - обронил мужчина, продолжая ходить. - Если встаю ночью, уснуть больше не могу.
        - Боитесь, что наступит утро? - поняла Иванна.
        - Боюсь.
        За следующий день вместе с Изотычем (так звали председателя жители Каменки) она обошла все девять домов, куда жаловали «гости», и тот везде представлял ее как специалиста из Москвы. Впрочем, Иванна не возражала. Люди светлели, смотрели приветливо. Видимо, любая надежда, даже самая призрачная, была для них сейчас важнее всего золота мира. Если бы она сейчас вышла на главную улицу, развела костер и исполнила какой-нибудь шаманский обряд, никто бы, наверное, и не усомнился в том, что так и надо.
        Люба Демочкина пригласила обедать.
        - Сидят себе на кухне и пусть сидят, - устало обронила женщина. - Я им супа налила. А мы в комнату пойдем.
        Суп у Любы был густой, очень вкусный, с капустой и мясом.
        - Это щи? - спросила Иванна.
        Люба о чем-то задумалась, молчала. Наконец спохватилась:
        - Да, щи, - кушайте на здоровье. Вот что, Изотыч, мы завтра снова танцевать пойдем.
        Иванна поперхнулась щами.
        - Ну, на это разрешение сельсовета не требуется, - улыбнулся председатель.

* * *
        - И тогда я впервые увидела Танец, - сказала Иванна, глядя будто сквозь меня, куда-то в пространство. - Уникальное зрелище! Рассказывать бесполезно, да ты сам все увидишь. Люба обещала. Тем более что все равно время пришло, они давно не танцевали. Как они вычисляют, что пора танцевать, я не понимаю. Просто говорят: время пришло.
        - А те люди? Ну, которые приходили? - Мне стало казаться, что она сознательно оттягивает финал истории, не хочет досказывать.
        - Те, которые приходили… - задумчиво повторила Иванна, продолжая смотреть сквозь меня. - Грустная и совершенно непонятная вещь. С рациональной точки зрения необъяснимая. Жители Каменки - во всяком случае многие - дети тех, кто работал в одном из мордовских лагерей. Основная агломерация лагерей была в Потьме, далеко отсюда, но имелись лагеря и поближе, за час добирались на подводе. Работали в основном женщины - в пищеблоке. Мужчин после войны в селе мало осталось, и все были заняты на лесозаготовках. А женщины в лагере для политзаключенных готовили еду. Это все Николаю Изотовичу его мама рассказала перед смертью, не могла больше в себе носить. Лагерь подлежал какой-то реорганизации, расселению. Может быть, у руководства возникли проблемы с местами, а может, была какая-то другая причина. Только в один прекрасный день все заключенные… отравились. А поварихи остались живы, хотя пробовали еду. Дело в том, что в тот день за час до обеда начальство приехало и всех вольнонаемных собрали на площади. И женщины каменские тоже туда побежали. А баланда в чанах и каша пшенная так и остались стоять в пищеблоке.
В еде оказался крысиный яд. Умерло двести человек. Самое ужасное, что был в лагере и детский барак. А обвинили их, женщин, работавших в пищеблоке. И судили за диверсию. Но сроки дали по тем временам небольшие - по десять лет. Правда, услали подальше от дома - в Воркуту. Там двое умерли, несколько женщин покончили с собой, в том числе мама Любы. А мама Николая Изотовича отбыла срок и вернулась домой. «Мы не виноваты, Коля», - сказала она ему перед смертью. Такая история. Много в ней непонятного, Леша. Может, конечно, кого-то заставили, кто-то из них не пошел на площадь или вернулся. Но поверить в это трудно. А может, кто-то воспользовался отсутствием работниц, что скорее всего. Но в Воркуте женщины отбывали срок с клеймом детоубийц.
        - Так что ты сделала, в конце концов?
        - Да ничего особенного. Просто им нужно было молиться. За тех людей и за своих матерей. А что тут еще можно сделать? Самое разумное и естественное - молиться. А у них в селе не было храма. Ближайший в Темникове - далеко, не наездишься.
        Прямо из окна «нашего» домика были видна аккуратная колоколенка, а если открыть окно и выглянуть - то и вся церковь целиком. Красивая, я заметил. Мы к Любе мимо нее ходили. Значит, она им церковь построила, вон оно что…
        - Построила, - как-то нехотя признала Иванна, - но предпочитаю об этом не распространяться. Нынешняя мода возводить храмы на каждом углу меня сильно настораживает. Но жителям Каменки церковь очень нужна была. Необходима просто. Быстро построили, за одно лето, что стоило отдельных сил и денег. А Мордовская епархия прислала священника. Но что это вообще такое было, молитвы ли им помогли или что-то другое, я не понимаю. Мы вообще ни черта не понимаем, как правило. Только делаем вид.

* * *
        У лесной тишины были плотность и запах. Тишина пахла подгнившей травой, которая из-за случайной оттепели вдруг оттаяла и скользила под ногами. А еще мокрой рыхлой корягой, невидимой глазу пористой ризомой, грибницей, которая в очередной раз отработала свое и приготовилась тихо спать всю зиму и даже, может быть, видеть какие-нибудь удивительные сны.
        Леша шел впереди, засунув руки в карманы, его ботинки оставляли ребристые следы на мокром снегу, и Иванна смотрела то на его следы, то на его спину в черной куртке.
        - Не сутулься, - сказала она ему.
        - Я всегда сутулюсь, - откликнулся он, не поворачивая головы. - Я же, по сути, кабинетная крыса. Машинка, компьютер. И так всю жизнь. Сколиоз - как результат. Ты-то у нас ведешь здоровый, подвижный образ жизни, а я - нет. Я ленивый, Иванна.
        На этих словах Алексей вдруг совершенно неожиданно для нее развернулся всем корпусом, и она буквально уткнулась носом ему в грудь, в синий свитер. И почувствовала тонкий запах влажной от сырого воздуха шерсти, а еще запах кофе, сигарет и растертой в пальцах травы.
        - Все, я больше не могу, - сказал он где-то у нее над ухом, и она ощутила у себя на спине его руки, подняла голову, увидела его глаза, тонкую серебристую дужку очков на переносице и высокий лоб.
        - Лешка… - выдохнула Иванна.
        Его губы поймали ее выдох, и она закрыла глаза.

* * *
        Уважаемые нервные окончания и слизистые оболочки! Если бы я был не прозаиком, а поэтом, то посвятил бы вам поэму, где от имени нас с Иванной поблагодарил бы природу за такую, в частности, подробность, как подколенная область, за такую трудоемкую заморочку, какой, по-видимому, была в процессе творения ушная раковина, за тонкую кожу век, за локти и запястья. Отдельно и только от себя Иванна хотела бы отметить, что ей лично очень нравятся во мне - как бы это сказать? - те участки кожи на руках, где пальцы смыкаются друг с другом… уф… то есть - вид пальцев сбоку. Хм, проще показать, чем объяснить. Она и показала, провела везде упругой теплой подушечкой указательного пальца. А потом сказала, что жизнь, в общем и целом, удалась - именно это, оказывается, она хотела сделать уже давно. Ну да. Тем более что со времени нашего знакомства прошло четыре дня.
        Ну, я почему-то знал, что это случится. Понял еще тогда, когда мы летели в Москву и я мог смотреть на нее, пока она спала.
        И теперь, когда она спит, закинув руки за голову, я не считаю возможным будить ее, хотя в голову мне приходят десятки захватывающих идей.
        К тому же она спит так откровенно провокационно… прямо-таки декларативно спит.
        Поэтому я исключительно усилием воли отвлекаюсь от сосредоточенного созерцания ее груди в профиль, одеваюсь и иду курить на крыльцо. Курю и вижу, как по тропинке к крыльцу идет Люба в сиреневой пуховой курточке и в резиновых сапогах и несет что-то в полотенце.
        Она внимательно смотрит на меня, и выражение ее лица ясно дает мне понять, что напрасно я перед выходом во двор не посмотрел на себя в зеркало.
        - Где Иванна? - строго спрашивает Люба.
        - Спит как сырок, - честно отвечаю я.
        - Ты ее не буди, - говорит Люба, как будто знает, что именно с этим желанием я борюсь последние сорок минут. - А я вам картошки натушила. С колбасой.
        Я и курил-то всего ничего, но когда вернулся с кастрюлей в полотенце, то обнаружил Иванну сидящей на кровати в белом свитере с высоким горлом, в черных вельветовых брюках и в одном носке. Второй носок она рассеянно раскачивала над полом, держа его за шерстяную ниточку. Ноутбук у нее на коленях однозначно сообщил мне, что, заснув в одном настроении, проснулась Иванна в другом. Она рассеянно и вопросительно посмотрела на меня из-за монитора и снова уткнулась в компьютер.
        Я сел рядом, погладил кончиками пальцев ее лодыжку, и она, промычав что-то неопределенное, поджала голую ногу под себя.
        Тогда я отобрал у нее ноутбук.
        - Вы хам, - заявила Иванна.
        - Снимай штаны, - строго приказал я. Получилось так себе, не очень убедительно.
        Иванна отползла в угол кровати и оттуда прошептала:
        - Никогда!
        - Почему? - Я попытался схватить ее за пятку.
        - Ты первый снимай.
        У нее заблестели глаза. Наконец-то.
        Я быстро переместился на полкорпуса и успешно залез к ней под свитер. С головой. Там была теплая и дружественная атмосфера.
        - Лешка, я тебя сейчас задушу!
        Иванна уже смеялась и безуспешно пыталась отбиться от моих органолептических поползновений. Но я победил. Конечно же. Время снова стало категорией настолько относительной, что этому удивился бы даже сам Энштейн. «Ну не до такой же степени!
        - сказал бы он. Что-то в таком роде он бы точно сказал. Гораздо большее значение имело пространство. Оно сложным образом мультиплицировалось, но несмотря на гигантский выбор маршрутов, мы побывали везде.
        И наступило следующее утро.

* * *
        Слушай… - Лихтциндер сновал между плитой и холодильником - готовил завтрак. - Слушай, Витька! Меня интересует только одно. Что нужно делать, черт побери, чтобы быть человеком, а не продуктом или, не дай бог, материалом чьих-то замыслов и схем? Как вынуться?
        Виктор Александрович с мокрыми после душа волосами курил в форточку.
        - Хотя, конечно, это вопрос под водочку с селедочкой, - сдал назад Лихтциндер. - А сейчас хочешь китайского чаю с хризантемами? Охренительный чай.
        - Вынуться трудно, - не дал себя отвлечь Виктор Александрович. - Лучше изначально не встраиваться. Но тогда ты оказываешься вне цивилизации. В любом случае, - гость аккуратно затушил сигарету в пепельнице, - в любом случае, Илюха, надо становиться как бы боком к генеральным тенденциям. Чтобы они тебя не сносили, а обтекали. Как вода. Видеть их боковым зрением и иметь их в виду. Иначе и охнуть не успеешь, а ты уже не турист, а завтрак туриста. У меня проректор был в университете, у него было такое специальное слово - облокотиться. «Я, - говорит, - облокотился…» Вот вспомнил пургоносцев всевозможных, аналитиков, епрст, и ваших, и наших. Ах, Украина… ах, революция… А я облокотился. Потому что политика - эпифеномен. Ни собственной сущностью, ни внутренним смыслом не обладает. Белый шум. А вот как реальность разглядеть? Блин, через какие очки ее увидеть, Илюха, эту чертову реальность? Вот вопрос. Мне его Иванна подарила на день рождения. И он, между прочим, меня сильно задел.
        Лихтциндер тихо засмеялся, наливая чай через ситечко. И вдруг посерьезнел, спросил:
        - Что мне с Лилькой делать? А, Витька?

«Что мне с Иванной делать?» - тем временем эгоистично подумал Виктор. И с ужасом понял, что смысл последних двух лет и был - Иванна. Она - и свет клином, и небо с овчинку, и… что там еще?
        Второй окурок он раздраженным щелчком отправил в окно.
        Лиля появилась на кухне совсем неслышно. Когда Виктор отвернулся от окна, то увидел, что она сидит между столом и холодильником, в розовом халатике с капюшоном, держит руки на коленях, а Илья подвигает к ней чай, и мед, и рогалики, а она смотрит куда-то в пространство.
        - Доброе утро, Лиля, - улыбнулся Виктор. - У вас тут вид из окна испортился. Построили какую-то зеркальную хреновину, и пропал горизонт. А я так любил ваш горизонт…
        - А у Тонечки Константиновой дочка пропала, - неожиданно сказала Лиля. - Она звонила только что. В смысле, Тонечка…
        - Как это? - спросил Илья.
        - Кто это? - одновременно с ним спросил Виктор.
        Получилось хором.
        Лиля со свойственной ей обстоятельностью принялась отвечать на оба вопроса сразу.
        - Тонечка Константинова - наш экономист на заводе…
        Виктор с удивлением подумал, что Лилька, оказывается, так и не бросила свой чахлый заводик медоборудования, откуда, помнится, собиралась уходить еще четыре года назад.
        - У нее дочь Витта…
        - Маленькая? - спросил Виктор.
        - Не маленькая, - хмыкнул Лихтциндер, - настоящий лось.
        - Сам ты лось! - возмутилась Лиля. - Прекратите перебивать. Она не маленькая, а взрослая. Где-то лет двадцать шесть или, может, двадцать семь. Ее сыну Даньке уже шесть. Тонечка этого не переживет…
        - Лиля! - хором воскликнули мужчины.
        - Она пропала. Ее нет уже пять дней. Сказала, что уехала в командировку куда-то в Красноярск, в университет, но там не появлялась. И не звонит. И мобильник «вне зоны». И на филфаке МГУ в командировку ее никто не отправлял.
        - Она филолог, - внес ясность Илья. - Кандидат наук, сразу после универа раз-два и защитилась. Вообще продвинутая девка. Только с личной жизнью чего-то…
        - Витя, а вы там на своей работе людей не ищете? - спросила Лиля жалобно.
        Виктор вздохнул.
        - Я же в другой стране работаю, Лилька. И как тебе сказать… Чаще всего мы ищем смысл. Иногда даже там, где его нет. Но попутно и люди какие-то иногда находятся. Долгая история.
        Илья уже возвращался из комнаты и нес фотографию.
        - Вот, представляешь, в прошлом году в Ялте встретились, смешно даже. Тоня с Виттой и внуком отдыхала в Мисхоре, и мы еще смеялись, что…
        - Как-то ты ее имя произносишь… - удивился Виктор.
        - Витта.
        - С двумя «т»?
        - С двумя. Не Виктория, нет. Именно Витта. А что? У нас на работе есть Мишель. И Дженифер, сокращенно - Женя. И обе русские.
        - Я тебе дам Дженифер! - мрачно взглянула на мужа Лиля. - Чуть что - сразу Дженифер.
        Виктор взял снимок. За столиком на набережной веселая Лилька обнимала двух женщин - пожилую и молодую. Пожилая - горбоносая, с тяжелым узлом волос смущенно улыбалась в объектив, сжав тонкие губы, молодая была в джинсовом сарафане с яркими разноцветными пуговицами и рассеянно смотрела куда-то слегка в сторону.
        - Вот она, - уточнил Лихтциндер.
        - Да я понял, понял.
        Барышня со странным именем Витта была настоящей красавицей. Есть такая размытая, незафиксированная, акварельная красота. Дымчатые волосы, серые глаза, и разрез глаз - как продолговатая раковина. Большой рот, бледные губы с как бы растушеванным контуром и не очень заметные веснушки. Можно пройти мимо сотни роковых брюнеток, но такую девушку не заметить нельзя. Тем более что она к тому же здоровенная, как баскетболистка, - даже сидя, все равно почти на голову выше матери и Лильки. Таких не берут в космонавты. В смысле, в фотомодели таких не берут - у нее определенно есть грудь, бедра и всякие-разные икроножные мышцы.
        - Между прочим, у нее какой-то дан по айкидо, - сообщила Лиля, как будто услышала его мысль об икроножных мышцах, - или как там у них это называется.
        - Это радует, - улыбнулся ей Виктор. - И вселяет надежду. А вот то, что она красивая, не радует совершенно.
        - Красивая? - озадаченно переспросил Лихтциндер. - Тю…
        - Ну да, куда ж ей до Дженифер, - ядовито бросила Лилька.
        - Сам ты тю! - Виктор машинально допил Лилькин чай. - Очень красивая. И это плохо. Или не плохо… Или не имеет значения… А как у нее с головой?
        - В смысле? - удивился Илья. - Я же говорил: кандидат наук.
        - Как будто у кандидата наук не может съехать крыша. У нас в Павловке кандидаты наук лечатся, можно сказать, целыми трудовыми коллективами. И доктора тоже. Особенно из области общественных наук. И гуманитарной, так сказать, практики. Вот до чего доводит рефлексия.
        - А академики встречаются? - улыбнулся Илья.
        - Нет, академикам уже все по барабану. Академики рефлексией не пользуются, у них жизнь и так удалась. Но давайте серьезно. Итак, девушка умная, положительная и самостоятельная. Или я что-то пропустил?
        - Ну, вообще-то Тонечка со мной делилась… - неуверенно сказала Лиля. - При других обстоятельствах я бы не стала говорить… О господи, Тонечка не переживет…
        - Лиля! - хором воскликнули мужчины.
        Женщина собралась.
        - Витта такая… неформальная. Раньше в Крым ездила автостопом. И, бывает, не прочь выпить.
        - И покурить, - задумчиво произнес Виктор.
        - Ну, какое это имеет значение? - растерялась Лиля. - Я тоже курю.
        - Да нет, я в другом смысле. Хорошо, понял. Точнее, ничего не понял пока. А она хороший филолог? Только не говорите мне снова про ученую степень, ребята!
        Лихтциндер длинным пальцем почесал переносицу.
        - Понимаешь, Витя… Мы же с Лилькой технари, во-первых, а во-вторых, я, к примеру, с Виттой и не общался, по большому-то счету.
        - Да, она хороший филолог, - твердо объявила Лиля. - Тонечка рассказала мне по секрету, и при других обстоятельствах я бы…
        - Лиля!
        - Год назад ее пригласили работать в какую-то частную контору именно как филолога. И стали платить очень серьезные деньги. По сравнению с ними ее университетская зарплата выглядела как исчезающая величина. Но университет она не бросала из-за трудового стажа и еще потому, что любила… любит преподавать.
        - Ну, я не знаю, - пожал плечами Илья. - Может, в той конторе трупы расчленяли, а маме она сказала, будто работает по специальности - чтобы не расстраивать.
        - Тонечка плачет, - убито сказала Лиля. - И Данька маленький, бестолковый, без Витки жить не может. Как тебе, Илюша, не стыдно!
        - А милиция что? - спросил Виктор.
        - Смеешься? Милиция! - Лиля энергично хлопнула ладонью по голому колену. - Заявила, конечно, Тоня в милицию. Только ты мне, может, напомнишь хоть один случай, когда милиция кого-то находила?
        - Слышь, Витек, пошли за пивом, - вдруг предложил Лихтциндер и буквально силой вытащил Виктора Александровича в прихожую.
        - Ты чего? - удивился он.
        - За пивом пошли! В супермаркет! Пива в доме нет, понял?
        - Понял, идем, - опасливо согласился Виктор, поспешно надевая кроссовки. - Само собой. Без пива хоть удавись…
        - Вот именно, - удовлетворенно кивнул Лихтциндер. - Лилька, мы за пивом. На полчасика.
        - И креветок возьмите! - крикнула Лиля из-за кухонной двери.
        - И креветок! - воодушевленно повторил Илья. - Конечно!
        В супермаркете, прижав Виктора к пакам с пивом, Лихтциндер заявил, что эта ситуация, с его точки зрения, шанс. То есть надо обязательно начать искать пропавшую Витту. Во-первых, потому, что когда они станут искать Витту, Лилька переключится и перестанет маяться дурью, а во-вторых, потому, что все равно надо искать… если по-человечески…
        - Ты мог бы? - Илья просительно и виновато заглянул в глаза друга. - Без тебя как-то… И заодно потоками займемся. Тебе же интересно? Нет?
«Что бы сказала Иванна?» - задал себе контрольно-профилактический вопрос Виктор Александрович. Что бы сказала, что бы сделала Иванна, как бы отнеслась… Отнеслась бы, точно. Она же энтузиастка, эксперт по жизни, а не по штатному расписанию. Поэтому, как правило, лезет в любую дыру, и даже в свободное от работы время. Он вспомнил ее мордовскую эпопею, ту самую Каменку, где теперь звонят колокола на Рождество и Пасху и где готовы ее именем назвать школу, библиотеку и фельдшерско-акушерский пункт. Кстати…
        Какая-то смутная мысль возникла и пропала, но Виктор не смог сосредоточиться, вернуть и поймать ее, потому что Лихтциндер по-прежнему нависал над ним и часто моргал рыжими ресницами.
        - Я могу позволить себе одну неделю, - твердо сказал Виктор. - Одну! - Он поднял кверху палец, и Илья радостно закивал. - Пока наверху руководство ваяет годовой бюджет, по какому случаю приостановлено финансирование плановых экспедиций.
        - Я люблю тебя! - с чувством произнес Лихтциндер. - Ты настоящий друг!

* * *
        - Мен сэви сэмирем.
        Мэри громко хохотала, валилась на чахлый коврик и болтала в воздухе ногами в синих колготках.
        - Мен сэни севирем! Сэ-ни! И не семирем, а севирем!
        - Мен сэни севирем, - старательно повторила Витка. - Я тебя люблю. Правильно?
        - Теперь правильно, - солидно одобрила Мэри и села на коврике, скрестив худые ноги. А теперь «я тебя не люблю».
        - Мен сэни сэмирем?
        - Сэвмирем! Сэв-ми-рем. Не-люб-лю. Теперь давай «иди мой посуду».
        - Гет габлар ю.
        - Озун ю! Что я сказала?
        - Сам мой!
        - Ты молодец! - Мэри показала ей большой палец. - Быстро запоминаешь.
        - Ну, я же филолог, - улыбнулась Витка, и видя непонимание в глазах девочки, объяснила: - Специалист по языку. По русскому, правда. Но некоторые… - Она замолчала, думая, чем бы заменить слово «структуры», и тут в дверь позвонили.
        - Это не папа, - растерялась Мэри. - Папа на работе. Что делать? Открывать?
        - Не открывать! - Витка на цыпочках пошла в прихожую - смотреть в глазок.
        За дверью стояла женщина в темном пальто.
        - Там женщина, - сообщила Витта, так же на цыпочках вернувшись в комнату. - Высокая, в пальто. Кажется, длинные волосы.
        - Может, Наира? - неуверенно предположила Мэри. - У нее есть родинка на шее? Вот здесь. - Она ткнула пальцем куда-то себе под ухо.
        - В глазок же не видно ничего почти, - вздохнула Витка. - А кто такая Наира?
        В дверь продолжали звонить - часто и настойчиво.
        - Ты давай иди, прячься, - шепотом распорядилась Мэри, - а я пойду смотреть. Если Наира - открою, поговорю с ней. Это папина женщина была. Но он не захотел жениться, сказал - хозяйка плохая. Ленивая, понимаешь?
        В дверь звонили.
        - Высокая, говоришь? - задумалась Мэри. - Нет, Наира низенькая. Может, Гуля, папина сменщица? Она уезжала и занимала у папы на дорогу. Может, деньги принесла…
        Мэри тоже на цыпочках отправилась в прихожую, а Витта ушла в свое захламленное подполье.
        В ту ночь, неделю назад, Ильгам и Мэри привели ее, вздрагивающую от усталости, к себе домой, на съемную квартиру. На маленькой грязноватой кухне Ильгам отпаивал ее чаем и коньяком, а она, в сжатом виде, опуская нюансы, объясняла ему, что, возможно, за ней кто-то охотится, но она сама толком не знает, кто и почему. И что она сейчас согреется и уйдет, потому что здесь ребенок, и ему, Ильгаму, лучше не рисковать, и все такое. Ильгам внимательно слушал ее, кивал, серьезно смотрел как бы прозрачными изнутри карими глазами («Как такое может сочетаться? - удивлялась Витка. - Такой темный цвет глаз и прозрачность одновременно?»), после думал и молчал.
        - Вот что, - наконец заговорил мужчина. - Поживи у нас. Будет хоть с кем Мэри оставить. А там, может, что и прояснится, посмотрим. Два дивана в комнате - будете вместе с Мэри спать, поместитесь.
        Мэри глянула исподлобья. Взгляд был недовольным.
        - Э-э, Мехрибан… - укоризненно покачал головой отец.
        Утром Витка сообразила, что квартира двухкомнатная - за веселенькой занавесочкой обнаружилась запертая дверь.
        - А в той комнате что? - спросила Витка Ильгама - он разливал чай в особой формы стаканчики. «С тонкой талией» - сказала о них Витка. «Это армудушки, - пояснила Мэри. - Армуды».
        - Армуды, да, - подтвердил Ильгам. - Наши азербайджанские армуды. А форма такая - чтобы чай не остывал. Что ты спрашивала? В той комнате… Да ничего. Хозяйская мебель, барахло всякое. Хозяева все туда свалили и закрыли, чтобы не вывозить. Им некуда вывозить, сами в однокомнатной живут. Небогатые совсем. Но мысль правильная.
        - Какая мысль? - удивилась Витка, которая никаких мыслей не высказывала.
        - Ко мне могут прийти, понимаешь. - Ильгам вертел в тонких смуглых пальцах армуды, и чай янтарно светился. - Земляки. Бывает, зайдут Эльдар, хозяин, еще кое-кто - Фариз, Наира. Кто их знает. Ведь не запретишь - сразу подозрения. А ну, пошли.
        Покопавшись в замочной скважине сначала зубочисткой, потом скрепкой и шилом перочинного ножа «Викторинокс», Ильгам открыл дверь и заглянул внутрь. И Витка заглянула. Мебели там было даже больше, чем могла вместить двухкомнатная квартира. В коридоре, что ли, шкафы стояли? Впрочем, прихожая просторная, и книжный шкаф, может, именно там и стоял. Свободное место на полу комнаты занимали туго свернутый грязно-розовый матрас, связки с пожелтевшими книгами и какие-то узлы.
        - Ну, не Рио-де-Жанейро, - сказал Ильгам. - Но, если кто придет, будешь сидеть тут. Как мышка.
        - Ильгам, - сказала Витка, - а ты ведь не всегда в ларьке торговал?
        - Нет, конечно, - кивнул Ильгам. - Я метеоролог.
        Он работал на небольшой метеорологической станции возле озера Севан, но, к сожалению, с армянской стороны. До событий в Карабахе это было обычным делом. Нет, армяне и до Карабаха были при памяти, на генетическом уровне помнили геноцид Османской империи и сильно имели в виду азербайджанцев, которые поддержали турок, за что и остались в составе мусульманского мира. Тем не менее в маленьком поселке возле озера Севан делить им, по большому счету, было нечего, и даже встречались смешанные браки. Но случился Карабах, и все пошло наперекосяк. Тогда только самоубийца не уехал в Азербайджан, причем не куда-нибудь, а в Баку, где работали гуманитарные миссии, и не дали бы пропасть с голоду, где была надежда найти работу. Надежда была. Работы не было. Не только на ниве метеорологии - никакой. Более шустрые соотечественники Ильгама заняли все ниши, и пока он, человек не очень решительный, раскачивался, пока за копейки продавал дом и имущество, спрос на рынке труда в Баку уже вдвое, втрое превышал предложение.
        - И так далее, и так далее, - вздохнул Ильгам. - Долгая песня, джана. Сначала бизнес строил, потом потерял, затем все по новой начал и снова потерял. И палатку мою жгли, и цветочный павильон. Не везет. Сейчас работаю на хозяина - нормально, слушай. А там видно будет.
        Витка сидела на туго свернутом матрасе тихо, как мышка, и прислушивалась к звукам за дверью. Никаких звуков не было. Совсем никаких. Может, на лестнице разговаривают?
        Вдруг зазвонил телефон. Присутствие телефона в нынешнем ее жизненном пространстве вызывало у нее панический страх и тоску одновременно. Сила воли у нее была так себе. Вообще говоря - никакой силы воли не было. Рука тянулась к телефону первые дни постоянно, и Витка, сжавшись, отдергивала ее и повторяла себе, что нельзя звонить домой. Ни за что. Может, попросить сегодня Ильгама - пусть съездит к маминому дому? В конце концов, можно бросить записку в почтовый ящик, мол, я жива и все такое. Ну, что делать, в самом деле? Она должна стать бомжом, дворничихой, продавщицей мясопродуктов Останкинского мясокомбината в торговых рядах на Теплом Стане - чтобы как-то слиться, не выделяться. И можно будет когда-никогда из-за трансформаторной будки посмотреть, как мама ведет сонного Даника в школу, и как он загребает сапожками снег, и…
        Витка вдруг поняла, что телефон продолжает звонить, но никто к нему не подходит. Почему Мэри не подходит к телефону? Приоткрыла дверь, посмотрела в щелочку и никого не увидела.
        - Мэри! - позвала она. И боком, осторожно вышла за дверь.
        Мэри нигде не было, в прихожей гулял сквознячок - входная дверь была открыта. Витка сделала еще шаг, и под ногой что-то захрустело и стало перекатываться - как будто она наступила на сухой горох. Нагнулась и подняла стеклянный шарик - круглый синий глазик. Глазик перекатывался по ее ладони и под любым углом смотрел удивленно. У Мэри браслет из таких шариков… смешная девчачья бижутерия… Господи, Мэри!
        Она хотела крикнуть, но не смогла. Ни крикнуть, ни пошевелиться. И потом так и не поняла, то ли у нее голос пропал, то ли ей чем-то закрыли рот. Ее тело само по себе потеряло чувствительность от страха и отчаяния, или ей помогли замереть, умереть, провалиться, потерять сознание? А рядом кто-то сказал ей совсем обычным голосом с утешительной интонацией: «Ну, тихо, тихо, все».
        Витка не могла видеть лежащую на площадке Мехрибан, и то, как ее занесли назад в квартиру, а потом вышли и захлопнули дверь. И когда Ильгам кричал, плакал и ломал дверь, была уже далеко. Но удивительная вещь: в тот момент, когда Мэри открыла глаза и достаточно осмысленно посмотрела на ошалевшего от ужаса отца, Витка тоже открыла глаза и увидела аквариум с золотой рыбкой в красной шапочке. Рыбка металась по периметру, тихо гудел компрессор, и на круглом столике возле кровати стояли большая бутылка «Перье» и высокий стакан.
        А Мэри осторожно дотронулась до Ильгама, потом крепко схватила его за рукав куртки, вскрикнула:
        - Они забрали ее!
        - Главное, что ты жива, - сказал Ильгам. - Слава Аллаху, честное слово.
        - Они забрали ее, - повторила Мэри. - А мы хотели делать кутабы. И самсу…
        В то время, когда Витка часто дышала сухим ртом, дрожащей рукой отвинчивала крышечку «Перье» и пыталась налить воду в стакан, проливая большую часть на инкрустированную поверхность стола, Мэри плакала на руках Ильгама, а сам Ильгам не испытывал никаких эмоций - после пережитого страха за дочь он как бы отупел.
        Ночью он проснулся, потому что проголодался, пришел на кухню, заглянул в холодильник и обнаружил там стопочку блинов и курицу, тушенную в яблоках. Приготовила джана. Он съел блин в темноте, стоя босиком на холодном полу, раздраженно вытер ладонью внезапные слезы и подумал, что не надо было и пытаться кого-то спасать - все равно ничего не вышло. Просто невезучий он парень. Невезучий.

* * *
        В следующие два дня мы занимались совсем не тем, чем бы мне хотелось, - мы занимались археологией, и занятие это было печального свойства. Для меня, по крайней мере. Мы исследовали Сашкин ноутбук.
        Я был настроен скептически - Сашка всегда был предельно осторожен, не говорил и тем более не писал лишнего, имел хорошую память и держал все оргсхемы в голове. А главное - он как человек, чей рывок в бизнесе пришелся все-таки на докомпьютерные времена, не очень верил в возможности гения «Майкрософт» в вопросах организации деятельности. Зато безумно любил маленькие бумажки для заметок и был способен за рабочий день завалить ими весь стол. К вечеру бумажки рвались и отправлялись в пакет для мусора.
        Я, конечно, сообщил Иванне все свои сомнения, она пожала плечами и буркнула
«посмотрим». И первым делом залезла в «корзину». Но там было пусто. Не сомневаюсь, что Сашка чистил «корзину» ежедневно - очень в его духе.
        - А вот скажи мне, Иванна, что мы ищем? - спросил я, прижимаясь грудью к ее теплой спине и из-за ее плеча глядя на монитор. - Ну, как ты думаешь?
        - Я не знаю, - повела она плечами. - Лешка, ты тяжелый все-таки, не наваливайся на меня.
        - Но ты думаешь? В данный момент?
        - Ну… Конечно.
        - А можешь думать вслух?
        - Не знаю… - растерялась Иванна. - Для этого же придется говорить. Ты что на меня так смотришь?
        - Мне все больше начинает казаться, что ты свалилась как минимум с Луны, - признался я.
        - Я не думаю словами, - пояснила Иванна. - И ты не думаешь словами. Ты только думаешь, что думаешь словами, но это заблуждение. А в нашем случае думать пока не надо. Надо просто смотреть файлы и искать что-то странное. Желательно с бизнесом не связанное.
        - Не командный ты работник, - упрекнул я Иванну, - не можешь думать вслух. Ну, ладно. Тогда отвечай на прямо поставленные вопросы.
        - Отвечаю. - Иванна решительно отодвинула меня ладонью на расстояние вытянутой руки. - Только ты пока не лезь в мое жизненное пространство, а то я отвлекаюсь. На что отвечать?
        - Почему ты считаешь, что убийство Сашки не связано с бизнесом? Очень адекватная версия. Простая.
        - Ну, понимаешь… - Иванна дернула плечом. - Конечно, все со всем как-то связано. Особенно если сплелось в жизни одного человека. Но я думаю, что версию убийства по экономическим, или, не дай бог, политическим мотивам надо пока задвинуть в угол. Вот именно потому, что все лежит на поверхности и выглядит так очевидно, что вряд ли может быть правдой. Почему ты улыбаешься?
        - Мне непросто следить за твоей логикой. Но я постараюсь.
        - Старайся. Следующий аргумент. Возможно, тупой, но его тоже нужно учесть. Маша Булатова не занималась никаким бизнесом. Она монахиней была. Но перед смертью произнесла ту же фразу.
        - Но у Маши Булатовой могли быть… к примеру, мама, папа. И почему она ушла в монастырь? Что ты о ней знаешь?
        - Папа? - Иванна с любопытством посмотрела на меня. - Ты запомни свои вопросы, ладно? Они точные. Мы с ними потом специально разберемся. А сейчас про Сашу расскажи. Вы же много разговаривали? Ты внимательно слушал? Меня в основном интересуют фигуры умолчания и всякие фрейдистские оговорки.
        - Он был Пьеро, - сказал я ей.
        - А ты, значит, был Арлекин? А кто Коломбина?
        - Не смешно.
        - Извини, извини, - Иванна прижала руки к груди, - меня куда-то не туда занесло… Но ты же сам предложил систему символов. Предложи другую.
        - Он был пессимист, что тщательно скрывал. Все, что прорывалось, касалось этого его жизнеощущения. Он был блестящий, успешный, с отличным чувством юмора и пессимист. С удовольствием рассказывал мне о прошлом, возможно, потому, что не очень видел будущее. Как будто не верил в него. Как будто что-то закрыло ему перспективу.
        - Или кто-то.
        - Что?
        - Или кто-то закрыл. Скажи, он был религиозным человеком?
        - Не знаю… - Я постарался вспомнить что-нибудь. - А это важно?
        Иванна вздохнула.
        - Поставим вопрос по-другому. Он мог потерять веру? Ну, ладно, ты ответа все равно не знаешь, я поняла. Но вопрос этот тоже нужно запомнить. Или записать.
        Тем временем Иванна открыла папку «книжки и прочее». Там было несколько скачанных из Интернета текстов - Гранже, Поланик и Урсула Ле Гуин. И еще несколько заархивированных файлов с фамилиями, которые мне, малограмотному писателю, ничего не говорили. Иванна рассеянно двигала стрелкой мыши вверх-вниз. Несколько раз стрелка тормозила на файле с именем «arang».
        - Странно… - сказала Иванна. - Вряд ли.
        И открыла файл.
        Там был какой-то текст. Некая Мануэла Арангурена, «История и методология интеллектуальных интервенций».
        - Упс! Упс и еще раз упс. И как это понимать? - Иванна откинулась на спинку стула. Потом подвигала скролом и сказала «ну да».
        Нет, ей никто не нужен, подумал я. Она самодостаточна, как Эйфелева башня. Как Билль о правах. Как латинский алфавит. Пойду-ка я, пожалуй, покурю…
        Но она боковым зрением отловила мое ускользающее движение и схватила за руку:
        - Леша, я вот не понимаю ничего.
        - Хочешь об этом поговорить? - участливо спросил я тоном психоаналитика из американского кино. И навис над ней, как богомол.
        - Иди ты… Нет, стой. Такая история удивительная. Мануэла Арангурена - тетка из Буэнос-Айресского университета. Историк и в некотором роде социолог. Она написала эту монографию лет тридцать назад, и работа легла на полку университетской библиотеки, отдела диссертаций и монографий. Нигде, заметь, не публиковалась, и в Интернете ее нет. Боюсь, что на испанском языке ее и в электронном виде пока нет, хотя, надо сказать, все сейчас стараются создавать электронные архивы. А я, старая библиотечная крыса, коллекционирую каталожные справочники университетских библиотек. Как их добывать - отдельная история. А на философском факультете Буэнос-Айресского университета работает мой однокурсник Валик Корецкий, который мне справочник и прислал. Я увидела это название, оно меня заинтересовало, и я официально, через библиотеку, заказала себе ксерокопию. Для личного пользования. Работа и вправду хорошая, веселая такая, я ее перевела. И то, что ты видишь здесь, - мой перевод. И не только перевод - мое форматирование и даже мои неточности и мелкие ошибки перевода. Я их вообще-то видела, но все руки не доходили
исправить.
        Веселая работа по методологии интеллектуальных интервенций? Сильно сказано. Обязательно прочту.
        - И что сие означает?
        Иванна посмотрела на меня снизу вверх, и взгляд у нее был какой-то тревожный. Напряженный взгляд.
        - Есть только один человек, которому я пересылала перевод, - сказала она. - И тот человек - мой дед. Не упоминал ли Саша когда-нибудь имя барона Эккерта? Густава Эккерта, крупного промышленника и все такое прочее. Фрайбург, Баден Вюртемберг, Германия. Может, у них бизнес какой-нибудь совместный был? Ну, вспоминай.
        - Нет, - окончательно запутался я, - давай по порядку. Ты сказала, что пересылала перевод своему деду. Так? А кто такой барон Эккерт?
        - Барон Эккерт мой дед и есть, - терпеливо объяснила Иванна мне, тупому и несосредоточенному. - Он меня вырастил. А в прошлом году умер. Извини, я не успела тебе рассказать. Но все равно, полетел же ты со мной сюда, в глухомань, даже не спросив моей фамилии?
        - А ты, значит, баронесса?
        - С некоторых пор, - приуныла Иванна. - Только я не знаю, что с этим делать.
        Я прижал ее голову к своей груди. Нет, если быть точным, то к животу. И сказал ей в затылок:
        - Не грусти. Бывает хуже.
        - У тебя в животе бурчит, - пошевелилась Иванна. - Я тебя не кормлю, свинья такая. Ну, вспомнил?
        Не вспомнил. Саша никогда не говорил ни о Густаве Эккерте, ни о земле Баден Вюртемберг. Но это ничего не значит. Я подозреваю, что в мире существует еще миллион вещей, о которых он мне не говорил.
        Пока я слонялся по дому, мрачная и молчаливая Иванна приготовила картошку с тушенкой. Благодаря целенаправленной интендатской деятельности Любы и каким-то бесконечным гостинцам односельчан у нас образовалось столько овощей, яиц и консервированного мяса, что мы могли бы прожить здесь до весны. В сенях дремала бутыль самогона. Ее принес Изотыч и безапелляционно заявил: «Растираться от простуды!» Глядя на хмурую Иванну, я подумал, что уже пора растираться. И внутрь принять. Что-то сильно она переживает…

* * *
        Она чистила картошку и думала, что Лешка ей не верит. Ну не то чтобы не верит, а как бы не придает значения ее интуиции, которую, как все иррациональное, сложно объективировать, почти невозможно. И слов нет, и в некоторых случаях она, Иванна, в принципе против вербализации. Поэтому с ней и трудно. Вот Виктору с ней трудно. И Лешке трудно. Она же чувствует.
        При этом, кажется, ей удалось передать Лешке главный смысл: случились два события - погибли два человека. По времени события сильно разнесены, а по смыслу как бы одно и то же. Что эти двое погибших узнали? Не знали, не знали, а потом вдруг узнали? Или поняли? Или что-то сделали? Или как раз не сделали? И кстати, понимает ли Лешка всю сложность ситуации, в которой он оказался?
        - Иванна, - подал голос Алексей, который, по-видимому, последние десять минут читал ее мысли, но как-то задом наперед, - а тебе не кажется… только не обижайся… что мы занимаемся какой-то фигней?
        Иванна резала хлеб. На его словах подняла голову и положила нож на стол.
        - Временами кажется, - сказала она спокойно. - Временами даже думаю - сидела бы я в любимом Киеве или поехала бы в не менее любимый Крым, и мне решительно не было бы никакого дела до вопроса, где в это время находится Леша Виноградов. Ну да ты знаешь, что Саша тебе ничего не рассказал. А допускаешь ли ты такую смешную мысль, что у тех, кто убил его, может быть совершенно другое мнение? Удивительно, что они и тебя сразу не замочили. Правда странно. Наверное, сначала решили понять, что именно ты знаешь и с кем своим знанием делишься. А ты взял и исчез самым наглым образом! К твоему диагнозу о моей цветущей паранойе можешь добавить еще вот что. Случаи с Булатовой и Сашей теперь связаны не только двумя словами, произнесенными ими перед смертью. Возможно, они связаны, прямо или косвенно, с одним и тем же человеком. Или с его кругом. Или с результатами его деятельности. И это так невероятно, что я схожу с ума. Если Владимиров был знаком с Дедом… Булатова-то - конечно, была знакома с Дедом, причем находилась прямо внутри, так сказать, его проекта и замысла… Я не очень сентиментальный человек, но я
выросла в мире, который создал Дед. И его наследство, гигантское по совокупной стоимости, не сравнимо с тем, что он для меня создал целый мир. Ну, не только для меня, конечно… И никого я не любила больше, чем его. Я же росла без родителей, знаешь… Извини.
        Она ушла в «свою» комнату, легла на кровать, лежала на спине и смотрела в потолок мокрыми глазами. Слезы скапливались в уголках глаз и стекали по вискам, оставляя горячий след. Но ведь ничего же пока не произошло, ни о чем определенном не говорит текст, обнаруженный в ноутбуке, - коль скоро он уже существует в электронном виде, то теоретически мог бы прийти откуда угодно. Ни о чем не говорит вопрос Лешки о «фигне». Почему же так хреново вдруг стало?
        Потому, что кончается на «у». Ничему нельзя придавать значение сверхценности - первое правило выживания слабого и зашуганного биоида в условиях полной неопределенности. Как только себе это позволил, где-то глубоко внутри поселяется страх потери. Страх страха. И другие его разновидности. А она сначала придала значение сверхценности Деду, а потом памяти о нем. Ну ладно, это объяснимо, на том бы и остановиться. Но тут появляется Леша, и она начинает придавать значение сверхценности ему и их отношениям. И снова попадается, увязает и очень плохо соображает.
        Пришел Лешка, сел рядом. Задумчиво спросил:
        - Ну, что мне с тобой делать? Побить, что ли?
        - За что?
        - Потому что на конкурсе дур ты бы заняла второе место.
        - Я знаю эту шутку, - сказала Иванна. - Не смешно.
        Деда она помнила кожей и обонянием, как помнят родного человека. Его руки пахли простым земляничным мылом. Всегда один и тот же слабый запах земляники. Лен его рубашки был мягким и теплым, подбородок - колючим. Дед не любил бритву, брился через два дня на третий, и чаще всего его худое лицо являло легкую небритость и сосредоточенность. Некоторым он казался желчным. Другие считали его непонятным и заумным. Были такие, которых раздражало, что Дед предельно серьезно относился к любому высказыванию любого человека - выслушивал, думал, отвечал, как будто человек не имел права нести чушь, не придавая значения и веса собственным словам.
«Как это - сказал, чтобы что-нибудь сказать? - изумлялся Дед. - Так не бывает». Странный, замороченный, экстравагантный аристократ, который мог себе позволить жить в специфической реальности, где все было осмысленно и рационально, а если и иррационально - то хотя бы красиво или по-настоящему смешно.
        Уходя, он, вероятно, был рад тому, что сумел обеспечить приемной внучке комфортную и абсолютно безбедную жизнь. Но, надо думать, не представлял себе, что с его уходом сама мысль о смерти перестала казаться Иванне непереносимой - вероятность того, что души все же встречаются на небесах, утешала ее и во всех ее депрессиях была последним аргументом.
        И тут появился Лешка. Взял и заполнил собой пространство. Заставил ее просыпаться с улыбкой. Благодаря ему она стала всерьез подозревать, что жизнь здесь и теперь обладает плотным внутренним смыслом, тогда как будущее - предельная и абсолютно недостижимая абстракция. Произошедший сдвиг акцента радовал ее несказанно, хотя она, конечно, понимала, что это неправильно, как неправильна любая крайность. Вот если бы у нее были дети… Тогда, наверное, она снова стала бы внимательно относиться к вопросу о том, что будет через десять лет и через двадцать, и как они - дети - будут жить, когда ее не станет, и что же, в конце концов, станет с этим долбаным образованием… Дети, да.
        Она осторожно посмотрела на Лешу, пристроившего голову на край кровати.
        - Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал тот.
        - Неужели?
        - Не сомневайся.
        Он приподнял голову и посмотрел на нее в упор своими карими глазами. Ей немедленно захотелось его поцеловать.
        - Великая тайна сия, - сказал Лешка. - Ты не поверишь, но можно поспорить. На сто долларов.
        - Поспорить на что?
        - Что ты беременная.
        Почему-то она сразу поверила. И пока он целовал ее в живот, постепенно передвигаясь в сопредельные зоны, вдруг ощутила, как у нее внутри один за другим стали включаться какие-то новые источники тепла и света.

«Только бы мне не проговориться, что я люблю его, - подумала Иванна, сжав в кулак край льняной простыни. - Только бы не сказать, не сдаться, не сделать самую большую в жизни глупость. Помни, что ты должна сказать „нет“…»

* * *
        Витка смотрела на Ираклия и думала: какое у него приятное, располагающее, интеллигентное лицо. С таким лицом надо преподавать детям русскую литературу. Правда, в образ не вполне вписывались снобистские очки в тонкой оправе из белого золота - они как-то нарушали общее впечатление. Но ведь очки можно и сменить. Мэри жива, сказал Ираклий. Успокойся, сказал он ей, не кричи, жива твоя Мэри. Это главное, что она поняла. И единственное. Всего остального она пока не понимает.
        Внутри нее что-то мелко дрожало, и было такое чувство, что это «что-то» вот-вот порвется.
        - Ситуация дикая, - заговорил Ираклий. - Для тебя. Будет очень хорошо, если ты ее осознаешь. Хотя, конечно, неинтеллигибельная ситуация.
        - Какая? - переспросила она.
        - Умонепостигаемая. И другой не будет.
        - Ты не отпустишь меня? - снова спросила непонятливая Витка.
        - О господи… - Он снял очки и потер глаза.
        Витка пожалела, что пустую стеклянную бутылку из-под «Перье» уже кто-то унес, пока она спала, а принес несколько маленьких пластиковых. А то бы обязательно запустила бутылкой в его голову. С наслаждением.
…Он не отпустит ее. И уже час пытается донести эту мысль до ее сознания. Он убил бы ее сразу, но она ему нужна. Не работают без нее эти хреновы лингвокомплексы. Точнее, работают, но плохо. Точнее, не сами они работают плохо, а мальчики не тянут, не чувствуют, потому что нет у них, Витта, твоего филологического интеллекта. Вот что-то в таком роде. Да, он, старый дурак, ошибся, понадеялся. И Федина смерть была напрасной. И ты, Витта, напрасно пряталась. Как-то глупо все получилось. Но хорошо, что ты жива. Это просто подарок. Извини, Витта…
        Витка смотрела на него, такого симпатичного, располагающего, с умными и внимательными глазами, и думала, что, наверное, она все-таки умерла, потому что в жизни так не бывает. В жизни бывают записи в Данькином дневнике: «Вертится на уроке английского!» и «Сдать деньги на обеды». В жизни бывает веселый Милош с бутылкой текилы в честь бессмертного праздника Восьмое марта, случается премьера очередного эпизода «Звездных войн», ее студенты и мама, которой она обещала купить электронный тонометр, да все как-то руки не доходили.
        Они будут продолжать перечислять деньги на ее банковский счет - для мамы и Даника. Вот сегодня туда ушла очередная фиксированная сумма. Потому что они нормальные люди и считают, что высококвалифицированный труд должен хорошо оплачиваться. И потому что для нее это должно быть серьезным мотивом. А если деньги ее не интересуют и она начнет саботировать работу (ну, например, будет лежать и смотреть в потолок или повесится в ванной), они убьют маму и Даника. Просто однажды утром мама и Даник не проснутся (произойдет, скажем, утечка газа). Она может даже не сомневаться. И ситуация неинтеллегибельная, потому что совершенно патовая.
        - А если я сойду с ума? - спросила Витка. - Если из-за того, что я не могу быть рядом с мамой и сыном, у меня съедет нафиг крыша? И я окажусь совершенно неэффективной?
        - Я тебе категорически не советую быть неэффективной, - грустно произнес Ираклий. - Ты не злись, Витта, тем более что это бесполезно и глупо.
        Бесполезно и глупо. Точно.
        - А где ты похоронишь меня, когда я буду тебе уже не нужна? Закатаешь в бетон в подвале? Растворишь в серной кислоте? Сделаешь из меня чучело лузера и будешь пугать им ворон? - звенящим голосом говорила она, пока Ираклий ходил по периметру и время от времени трогал рукой шершавые белые стены - таким жестом, каким слепые ощупывают предметы.
        - Витта… - Он остановился и внимательно посмотрел на нее. - Я хочу, чтобы ты понимала: я действую в интересах дела, а не в силу какой-то своей личной злобности. Я бы призвал тебя не терять чувства юмора и верить в иронию судьбы. Сидишь ты тут не потому, что фатально невезучая дура или, как ты только что сказала, лузер, а потому, что ты совершенно гениальная девочка. Невезучая дура мне не нужна. Здесь у тебя две комнаты, компьютер, душ с туалетом и доставка качественной и вкусной еды четыре раза в сутки. А в жизни еще всякое может случиться. Никто из нас не безупречен, все смертны. То, что мы делаем, мы делаем не для себя, и успеха никто не гарантирует. Но если все будет хорошо, кто знает… Мир после может стать совершенно другим. Вообще другим. Принципиально. Так что гляди веселее.
        - А если я тебя убью? - Витка почувствовала, как во рту стало кисло от ненависти.
        - Слушай… - Ираклий подтащил мягкую плюшевую банкетку, сел напротив, положил ногу на ногу и продемонстрировал бежевые шелковые носки. - Прежде чем ты меня убьешь, я тебя введу в курс дела. Это в любом случае нужно сделать. Потому что работать дальше вне контекста ты все равно не сможешь. Вполне возможно, к концу моего рассказа ты поймешь, что убивать меня бесполезно. Не потому что я - Дункан Маклауд, а потому, что есть кому меня заменить.
        Уже потом, когда он ушел, сказав «спокойной ночи», она так и осталась сидеть на краю кровати, натянув на исцарапанные колени жесткое гобеленовое покрывало. Где она исцарапала колени, Витка не помнила.
        Пришел высокий парень в черном свитере, молча поставил на стол поднос с какой-то едой в судочках. Ушел, вернулся с бутылкой «Мерло» и с бокалом, поставил рядом с подносом, дружелюбно сказал «приятного аппетита» и снова удалился. Витка так и сидела, смотрела на «Мерло». От белого судочка поднимался пар.
«Мы всегда снаружи», - сказал ей Ираклий. (А Витка думала, что мы всегда внутри.) Мы живем и думаем: все, что мы видим, - это и есть наша жизнь. Нас занимает ее видимая часть. И даже все книги, все метафоры и абстракции, все и всяческие интерпретации - по поводу ее видимой части. В то же самое время простые смертные ребята в силу какой-то дикой династической традиции второе тысячелетие создают и реализуют сценарии, в которых не только люди, но и страны выступают как материал, требующий переструктурирования, как объекты, требующие новой конфигурации, как сознания, которые нужно отформатировать под следующую проектную задачу. И история есть цель и результат такой практики, и нет никакой эволюции, а все суть проект, и Господь Бог - продукт его.
        - И что, - спросила заплаканная Витка, - нет в жизни чуда?
        - Чудо, - усмехнулся Ираклий, - когда удается преодолеть сопротивление материала. Сколько раз это происходило, столько раз я воспринимал это как чудо.
        Витка, сидя напротив и сложив руки на исцарапанных коленях, подумала: есть, значит, что-то такое, какая-то безымянная сила, которая заставляет бедный материал сопротивляться? Мысль немного утешила ее.
        - Так что, - спросила она, - и войны?..
        - Вот смотри, - сказал он. - Представь, что ты отвела от реки еще одно русло. Туда рыбочка всякая пошла, стала гоняться друг за дружкой, дно заилилось, появились водоросли, планктон… Нет, лучше представь, что ты посадила лес. В нем завелась всякая лесная жизнь. Лисица поймала и съела зайца, муравьи сооружают муравейники, и в границах организованного тобой леса происходят всякие относительно естественные и неподконтрольные тебе телодвижения. Войны - внутри леса. Внутри леса - полководцы, герои и трусы, всякие вожди - все внутри. Мы - снаружи. Не потому, что мы лучше там или хуже. Просто у нас задача другая.
        Держа за горлышко «Мерло», Витка стояла и смотрела в окно. Снаружи была решетка, высокий забор и кусочек неба. Вне всякого сомнения, она была внутри. - Морфологическая однородность исламского мира при определенном импульсе может превратиться в такую силу, которая поглотит христианскую цивилизацию без всякого силового действия, - продолжал Ираклий. - Чтобы вожди и полководцы христианского мира хоть как-то реагировали на существование соседней цивилизации, мы придумали терроризм. Чтобы хоть какая-то рефлексия возникла. Но мера слабая, промежуточная. На самом деле за сравнительно короткое время нужно перелить европейский мир в другую форму, чтобы он стал равномощным, чтобы баланс был. Иначе мы исчезнем. Не знаю, как тебе, Витта, а мне идея государства, власти и всех сопутствующих штучек-дрючек вроде демократии кажется анахронизмом, она не соответствует общемировому тренду.
        - А что взамен? - затравленно спросила Витка, не вполне понимая, говорит ли он все это всерьез или просто таким образом развлекает ее, чтобы пленница не заскучала.
        - Мне очень нравится идея мира, который выглядит как сеть инфраструктур, - задумчиво произнес Ираклий. - Разнокачественных, разномасштабных, как бы наложенных друг на друга. Подвижных и избыточных по отношению к конкретным задачам жизнеобеспечения. С узлами и точками сборки. Это должно быть красиво - как паутина с росой, которая светится на солнце. Как ризома. Как кровеносная система. Ты понимаешь или не очень?
        Витка понимала не очень.
        - Много чего надо утилизовать как составляющие идеи государства. Рынок, например, должна убить сеть потребительских инфраструктур производства и доставки всего на свете. Ты что на меня так смотришь? Я похож на Томаса Мора?
        - На Томаса Мора и Томмазо Кампанеллу вместе взятых, - раздраженно ответила Витка.
        - Я объясню разницу. Они придумывали и описывали миры. Мы две тысячи лет успешно реализуем сценарии и проекты трансформации. Идея науки, идея прогресса, идея информации. Идея рынка, кстати.
        - Не ври.
        - Нет, ну были неудачи, конечно. - Ираклий закатал рукава льняного пиджака, потер запястья. Озабоченно пояснил: - Крутит суставы, дождь будет сильный… Так вот, неудачи. Самая обидная неудача - провал проекта развития магических практик, который был направлен на то, чтобы создать конкурентную научному знанию среду. И тут мы бездарно проиграли инквизиции. Почему - долгая история, будет время, как-нибудь расскажу тебе за ужином. И что теперь с наукой? Науке пришел полный и окончательный кирдык, мы ее сворачиваем. А ведь все могло быть совсем иначе…
        Витка, сидя на корточках под подоконником, пила «Мерло» из горлышка и тупо смотрела в пол. Ее разработка позволяет переформатировать сознание всех, кто думает по-русски и у кого при этом нет лингвоиммунитета. А таких, беззащитных, до девяноста процентов. Ее экраны сознания, которыми она страшно гордилась, ее тематические тоннели, ее воронки смысла, которые она с таким добрым чувством создавала как механизм для лечения людей, страдающих социопатией и аутизмом любой степени тяжести, будут использованы совершенно для другого. И получается, ее же руками. А самое страшное - по всему складывается так, - что она сделает это. - Сначала будет сгенерировано чувство полной, окончательной безысходности и тупика, - говорил Ираклий, подходя к двери. - Поскольку, как ты прекрасно знаешь, чтобы осуществить смену парадигмы, все происходящее должно быть описано и проинтерпретировано как кризис. Потом мы реализуем сценарий «город». И город уничтожит государство. Даже не одно. Что, вообще-то, исторически справедливо. Правда, сам город погибнет.
        - Какой город? - спросила она.
        - Не скажу. - Ираклий как-то вздернул плечи и сгорбился, сунул руки в карманы. Он уже собирался уходить, стоял возле двери. - Но главное - другое. Я вот что хочу тебе сообщить, чтобы не оставалось неясностей, ты имеешь право это знать. Есть страшная закономерность, которая никогда не нарушается и нигде не рвется. Что бы мы ни делали, какие бы красивые и гармоничные штуки ни создавали, у нас всегда руки по локоть в крови. Проектирование имморально. И нет приятных исключений.

* * *
        А Ильгам проснулся в полдень с такой тяжестью в голове, будто накануне выпил литр водки. Бывший метеоролог погладил последнюю чистую рубашку, побрился и, понурив голову, побрел к Антонине Сергеевне, Виткиной маме. Его крючило и мутило от необходимости сообщать матери такую гадкую новость: ее дочку забрали какие-то злодеи, и если раньше она пропала только для своей семьи, то теперь, похоже, совсем пропала, по-настоящему. Хорошо, если жива. Но не пойти он не мог - Витка оставила телефон и адрес и просила, если с ней что-то случится, сообщить ее маме. Ильгам обещал.
        - Я от Витты, я вам звонил, - сказал он торопливо дверному глазку, и дверь мгновенно распахнулась.
        Высокая и совсем не старая женщина смотрела на него Виткиными глазами, под которыми залегли сизые круги. «Сердце больное», - подумал Ильгам. У него отец последние годы ходил с такими кругами. И умер от инфаркта.
        В конце коридора замаячил худенький мальчик в школьном пиджачке, с виду первоклассник.
        - Где она? - шепотом спросила Виткина мама.
        Малыш замер, как суслик, вытянул шею. Антонина Сергеевна взяла его за плечи, развернула, сказала:
        - Иди, Данилка, переоденься. Форму сними, повесь на вешалку. Иди, маленький, я сейчас приду. - И женщина снова повернулась к посетителю: - Что с ней? Почему Витта не позвонила?
        Когда Ильгам волновался, его акцент усиливался и он начинал забывать самые простые слова.
        - Не мог позвонить, за вас боялся. - Это он о Витке так сказал.
        Антонина Сергеевна, держась за край стола, повторяла:
        - Целую неделю, в двух кварталах… Целую неделю…
        Они сидели на кухне, и Ильгам видел, как тихий неприкаянный Даник маячит за стеклянной дверью.
        - Малыш плачет все время, - вздохнула Виткина мама. - Ведь совсем маленький еще. Вы можете все рассказать милиции? Мне там сказали, вроде бы будут искать. Но как-то неохотно они со мной разговаривают. Расскажете им?
        Ильгам болезненно поморщился.
        - Не хотите? - виновато спросила Антонина Сергеевна.
        - Ничего, если надо…
        Он посмотрел в сторону, куда-то в район холодильника. С холодильника ему улыбалась бойкая рыбка-магнитик, которой крепилась бумажка с надписью «Купить творогу, записаться на прививку». Растерянность и беспомощность вдруг проступили сквозь эти слова, слабость, забитое вглубь отчаяние. Он глянул в сторону двери, увидел маленькую размытую фигурку.
        - У вас, может, регистрации нет? - предположила Антонина Сергеевна.
        - Есть, - вздохнул Ильгам. - Но я, как теперь говорят, лицо кавказской национальности и милицию все равно боюсь. Не люблю. Но если надо… Тут еще дело в том, что… А что там говорить? Витта же не рассказывала мне ничего. Сказала только, что за ней кто-то охотится, а она боится и ничего не понимает.
        Он вздрогнул - вдруг громко зазвонил телефон.
        - Вы уже здесь? - взяв трубку, спросила у кого-то Антонина Сергеевна и растерянно посмотрела на Ильгама. - Ну конечно! А я так поняла, что вы ближе к пяти… кода нет… Это знакомые, - объяснила она Ильгаму, - сотрудница с мужем. Оставайтесь, чаю попьем.
        Ильгам кивнул, хотя не очень понимал, зачем ему оставаться. Но и идти особо некуда, разве только домой. Но дома тоскливо, даже Мэри там нет - по дороге сюда он отвел ее к Наире на улицу Добролюбова. Пусть поживет там пару дней, все спокойнее.
        Антонина Сергеевна пошла открывать, и вскоре в кухню зашли маленькая светловолосая женщина с милым приветливым лицом и двое высоких мужчин. Один - красно-рыжий, лысый и кудрявый одновременно - смущенно улыбался и неловко, торопливо поцеловал руку Антонине Сергеевне. Другой был немного похож на Харрисона Форда, от чего Ильгам почувствовал к нему расположение. Харрисона Форда он любил, особенно в
«Храме судьбы». Они с Мэри взяли кассету в прокате и смотрели фильм пять раз. Хорошо сняли, честное слово. Ильгам привстал, пожимая руки мужчинам. Рыжего звали Ильей, а Харрисона Форда - Виктором.
        Гости принесли торт, бананы и ананас. Ильгам подумал, что в подобных случаях более терапевтическим средством является коньяк, и тут же ему стало стыдно, что сам не догадался. А с другой стороны - даже и в голову не пришло. Что бы Антонина Сергеевна подумала? Мало того, что не поймешь, кто пришел, да с такой вестью, так еще и с коньяком…
        Именно в этот момент Харрисон Форд вытащил из черного рюкзака две бутылки
«Каховского» и поставил на стол.
        - Это наш, украинский, коньяк, - сообщил он. - Херсонский. Немного жесткий, правда, но букет хороший.
        Светловолосая женщина Лиля уже заманивала Даника на кухню, и в конце концов мальчик согласился, вошел и сел бочком на краешке табуретки. У него были тапки с серыми заячьими ушами.
        - Тортик будешь? - тормошила его гостья. - Тортик! С чайком, Данька! А банан?

* * *
        Виктор Александрович примостился в углу между столом и холодильником и сосредоточенно разливал коньяк. Это его устраивало, потому что пока разливаешь, можно смотреть только на коньяк. Даже нужно. Потому что на Антонину Сергеевну и мальчика смотреть было больно.
        Повисла пауза.
        - По крайней мере еще вчера вечером Витта была… в Москве, - вдруг жестко произнесла Антонина Сергеевна.
        И твердой рукой взяла пузатый коньячный бокал.

«Уже хорошо», - подумал Виктор. Он совсем не умел успокаивать. Не имел такого дара. А ведь мать хотела сказать другое… Хотела сказать «была жива». Но при внуке не стала.
        - Ну, за встречу, - поднял свой бокал Лихтциндер. - С лета не виделись.
        Лилька под столом толкнула его ногой, заодно задев ногу Виктора, и тихо сказала
«ой».
        Даник съел желейный кубик с торта, прихватил со стола банан и сказал:
        - Бабушка, я на компьютере поиграю. Можно?
        - Иди, зайчонок, - кивнула Антонина Сергеевна, сделала глоток и закашлялась. Лиля осторожно постучала ее по спине.
        - В общем, так, - сказал Виктор. - Давайте, братцы, поговорим…
        Источник информации из Антонины Сергеевны был так себе, думал Виктор по дороге назад, к Лихтциндерам. Есть какое-то слово, его Настена любит применять к месту и не к месту… А, западло. Так вот, Витте явно было западло сообщать матери о подробностях своей жизни и своей работы. Конечно, мама знала о том, что помимо престижной, но почти бескорыстной службы в университете у дочки появился «жирный левак». Антонина Сергеевна сказала, что именно в таких словах Витта охарактеризовала свой контракт с какими-то симпатичными людьми из института проблем развития общества и чего-то там еще.
        - Ей платили пугающе большие деньги, - добавила женщина. - Я как знала, что вы сегодня придете… Пошла утром, пока Данька в школе, проверить состояние счета и впервые попробовала поинтересоваться реквизитами отправителя. Деньги приходят от компании «Иннал», через какой-то банк в Словакии. Там название выглядит как аббревиатура, я записала. И самое странное, что последний транш был вчера вечером. Что это может значить?
        - А вы снимаете деньги? - спросил Виктор.
        - Витта снимала понемножку - на жизнь. Новую плиту мне купила, Данику «Лего». Хотела машину себе купить. А я снимать не буду. Я этих денег боюсь.
        Банк в Словакии… «Что это нам даст? - размышлял Виктор. - Может, что-то и даст. В общем, жирный левак. Завидный, с какой стороны ни посмотри. Однако загадка… Кто может хоть что-то знать о том, за что Витка получала двадцать тысяч долларов ежемесячно? - спрашивается в задаче».
        - Илюха, - Виктор толкнул в бок Лихтциндера, который старательно выруливал в переулок, - времени мало, по крайней мере у меня, так что, будь любезен, развернись и поедем на кафедру.
        - Мне Левика из сада забирать, а я с вами хочу, - расстроилась Лилька. - Ой, я Алене позвоню, она заберет. Тетя она или кто?
        Виктор поймал себя на мысли, что всех чад и домочадцев семьи Лихтциндеров ему не упомнить. А главное, их возраст и кто кому кем приходится. Двое лихтциндеровых детей, близнецы Борька и Петька, уже женаты. А кто такая тетя Алена, ему не вспомнить ни в жисть.
        Видно было, что Лихтциндер при этом доволен как слон. Доволен активной жизненной позицией своей жены.
        Кафедра была как кафедра, не обезображенная евроремонтом. В ней можно было создавать музей предметного мира семидесятых. Шкафы, столы, желтые папки с замусоленными тряпичными завязочками, трехлитровая банка из-под томатного сока на подоконнике, в которой прорастал одинокий лист монстеры, черный дисковый телефон - все из того времени. Компьютер выглядел здесь одиноко. Причем даже поганенького принтера ему в компанию не досталось. Небось бегают с флешками через весь корпус, подумал Виктор. И как после этого отдавать жизнь высшему образованию?
        - Здравствуйте, - приветливо сказал он среднего размера попе, затянутой в зеленый трикотаж. Ее владелица с остервенением рылась в подвальном отсеке большого, под потолок, шкафа.
        - Вас Евгений Александрович прислал? - спросили снизу, шелестя чем-то. - Возьмите на столе.
        Виктор окинул взглядом длинный стол. Взять с него можно что душе угодно. Лично он выбрал бы книгу Александра Афанасьевича Потебни «Мысль и язык».
        - В белом пакетике, там конфеты и шампанское, - добавила шелестящая попа.
        - Мы хотим поговорить с вами о вашей сотруднице, - робко вступил начинающий детектив Лихтциндер. - О Витте Константиновой.
        - Ой! - Женщина выпрямилась и испуганно посмотрела на посетителей. Она оказалась неожиданно молодой, растрепанной и в круглых очках.
        - Что с ней, скажите? А то мы ничего не знаем, ужас такой…
        Выяснилось, что девушку зовут Ира Васильева, что она ассистент кафедры и Витту знает давно, «года три».
        - Очень хорошо, - одобрил Виктор. - Вы с ней дружили?
        - Пиво пили после работы, - уточнила Ира Васильева формат отношений. - А так нет.
        - Вы не любили ее?
        - Почему не любила? - Девушка возмущенно подняла брови. - За что? Просто разные интересы, разный круг общения. Витта Георгиевна была… то есть она очень хорошая начальница.
        Начальница. Ясно. Какая уж тут дружба.
        - Ира, - продолжил Виктор, - нам очень важно понять, кто о ней мог знать много. Больше нашего с вами.
        - А вы можете показать ваше удостоверение? - спохватилась она. - А то…
        - Я эксперт МЧС государства Украина, - улыбнулся собеседнице Виктор одной из своих запоминающихся улыбок. - Конечно, я могу показать вам удостоверение. Но в данном деле я принимаю посильное дружеское участие. Предположим, по просьбе ее мамы.
        - Ну ладно, - кивнула Ира Васильева. - Тогда в любом случае вам надо поговорить с Милошем. Она дружила с Милошем. Назовем это так.
        В интонации Виктор уловил нюанс. Витта дружила с Милошем. Милош дружил с Виттой. А не с Ирой Васильевой.
        - Он хорват, - уточнила Ира. - Билингва. Очень способный и талантливый.
        - Мы его не обидим, - заверил Виктор. - Ведите его сюда.
        Ира подвигала бумажки на столе и вздохнула.
        - Наверное, его нет сейчас? - предположила Лиля, и Виктор удивленно посмотрел на нее - та стояла в уголке так тихо, что он даже забыл о ее присутствии.
        - Когда стало известно, что Витта Георгиевна пропала, а известно это стало, потому что ее мама пол-универа на уши поставила, Милош закрылся у себя дома и квасит. Думаю, уже пятый день квасит.
        - А откуда вы знаете, что он у себя дома? - проницательно спросил Лихтциндер.
        - К телефону подходит. К домашнему.
        - И что говорит?
        - Говорит «идите на…». Всем без исключения. Даже своему научному руководителю профессору Данилову сегодня то же самое сказал.
        Ира выдала адрес и телефон. Старательно записала на маленькой розовой бумажке.
        - Вы там передайте ему, - попросила девушка напоследок, - что могут быть неприятности. За нарушение трудовой дисциплины.
        Выяснилось, что Милош снимает квартиру в районе «Октябрьского поля». Виктор набрал номер его по мобильнику, слушал долгие гудки, а когда трубку сняли, раздалось злополучное послание, о котором предупреждала Ира. Сам он даже рта открыть не успел.
        Через час, пообедав в пробке какими-то гамбургерами, трое новоиспеченных детективов стояли перед дверью его квартиры. Дверной звонок Милош игнорировал, а по телефону ответил традиционно.
        - Ну не ломать же… - задумчиво произнес Лихтциндер и подергал ручку.
        Явного отрицания в его словах Виктор не уловил. Помолчал и вдруг воскликнул:
        - Идиота кусок!
        Илья испуганно оглянулся.
        - Да я о себе, - успокоил друга Виктор Александрович. - Надо ему эсэмэску послать. О том, что мы ищем Витту.

«Мы ищем Витту» - набрал он, морщась. Хуже горькой редьки для него эти эсэмэски, и главное, он никогда не понимал их пользы. А вот же, пригодилось…
        За дверью послышались шаги, потом стихли. Наверное, Милош уперся в дверь.
        - Ну открывайте, Милош, - сказал Виктор, - хватит уже.
        И тот открыл. Виктор удивился. Хорватов он представлял себе как-то иначе. А перед ним стоял этакий Сергей Есенин - розовощекий блондин с легкомысленными пшеничными кудрями на лбу и с двумя серьгами в левом ухе. Сильно пьяным он не выглядел. Впрочем, трезвым тоже.
        - Заходите, - сипло пригласил Милош и тяжело закашлялся. - Обкурился насмерть.
        - В смысле? - настороженно спросила порядочная женщина Лилька.
        - В смысле сигарет. «Мальборо». Больше двух пачек в день.
        В квартире царил хаос. Всюду валялся попкорн и хрустел под ногами.
        - Давно тут не убирал, - меланхолично пояснил Милош. - Смысл?
        - Меня зовут Виктор, - представился главный детектив. - Это Лиля и Илья, знакомые мамы Витты.
        Милош вытащил из пачки сигарету и нервно разминал ее длинными пальцами. Что-то попытался сказать, сбился.
        - Она мне друг, - наконец выговорил парень. - Может быть, Витка об этом не догадывается, но в Москве она мне самый близкий человек. И в России.
        - Чего ж она вас от своей мамы скрывает? - удивилась Лиля. - Антонина Сергеевна о вас и знать ничего не знает.
        - Ну, не знает… - пожал плечами Милош. - Я же друг, а не любовник и не жених, меня можно с мамой и не знакомить. Витта уже взрослая девочка, если вы не в курсе.
        - Мы в курсе, - примирительно кивнул Лихтциндер. - Мы помочь хотим. Но только не знаем, как.
        - А-а, и вы не знаете? - разочаровался Милош. - Ну так идите вы…
        - Молодой человек, вы же филолог, - придушенно прошептала Лилька.
        Милош в это время удалялся в глубь квартиры.
        - Илюха, елки, ну ты все-таки… - растерялся Виктор Александрович. - Прост как правда.
        Милош чем-то гремел вдалеке.
        - Просто Илюша бесхитростный, - заступилась за мужа Лилька. - Ты, Витенька, не сердись.
        Виктор посмотрел на ее брови домиком, на виноватого Лихтциндера и из человеколюбивых соображений решил не сообщать супругам о том, что от бесхитростности до глупости один шаг.
        Появился Милош, который сменил грязную красную футболку на мятую белую, а черные джинсы на голубые.
        - Извините, - сказал он, - нервы. Убьют ее, дуру.
        - Да типун вам на язык! - замахала руками Лиля. - Как вы можете?
        - Вы знаете, - начал парень, глядя в глаза Виктору, за которым он, похоже, признал старшинство в маленькой оперативно-розыскной команде неожиданных визитеров, - однажды мы сфотографировали ее шефа. Начальника той конторы, где она работала. На мой мобильник. У нее трубка без камеры была, а у меня сотовый модный. В конце августа мы с ней на Чистопрудном бульваре пиво пили на лавочке, а через дорогу - летняя площадка с зонтиками, метрах в тридцати. Витка стала меня дергать: смотри, смотри, вон мой босс за столиком. Тот, конечно, нас не видел и по сторонам не смотрел, с кем-то разговаривал. Витка предложила его сфотографировать, сказала, что потом ему картинку перешлет, мол, будет прикольно. Типа вас снимают скрытой камерой. Похоже, у них неплохие отношения были.
        - И?
        - Я снял, слил на компьютер, а потом мы чего-то закрутились. Я хотел немного обработать снимок, цветокоррекцию сделать… Я вообще люблю в фотошопе работать. А тут Витка пропала.
        - Скажите, Милош, вы как-то связываете ее исчезновение с ее параллельной работой? Кстати, можно сигарету?
        - Да, конечно, пожалуйста. - Милош поспешно протянул пачку Виктору, а потом и Лихтциндерам. Пока прикуривали, повисла пауза.
        - Понимаете, - заговорил наконец Милош, - я простой балканский парень, фактически из села… Меня интересует компаративистика, я сравниваю русские и хорватские идиомы и на ровном месте делаю глубокомысленные выводы. Например, об особенностях языкового мышления, о разрыве формы и смысла. Ну и всякие прочие такие штуки. Не думаю, что это вам интересно. А Витта… Витта там давала подписку о неразглашении, но все же не могла мне кое-что не рассказать. Под большим и страшным секретом. И я ей слово дал… Но думаю, сейчас как раз тот случай, когда…
        - Да, да, именно, тот случай, - поддержал его Виктор. - Совершенно верно.
        - Заказ, который выполняла Витта, был, как я понимаю, связан с попыткой генерации специально сконструированных смысловых и тематических потоков, которые что-то там компенсаторно делают с сознанием. Компенсаторно, блин… В общем, что-то замещают, что-то на что-то заменяют. Думаю, очень продвинутая штука по сравнению со всякими НЛПистскими методиками, с якорями всякими… Понимаете, в моей работе объектом является сам язык. А когда объектом становится человек, да еще без его на то согласия, я считаю такую деятельность преступной. Таких деятелей надо бросать в клетку к худым голодным львам. Я так считаю.
        - А вы Витте сообщали свои соображения?
        - Ну, сообщал… Но, во-первых, она была уверена, что делает разработку для психотерапии. А во-вторых, была очень воодушевлена. Ну, думаю, физики, которые делали атомную бомбу, тоже были воодушевлены. И в конце концов, не физики же сбросили ее на Хиросиму, согласны? В-третьих, она, наконец, зарабатывала деньги. Константиновы до того жили небогато, Витка, чтобы сына своего к морю свозить, целый год откладывала. Два года ходила в одной и той же куртке, да и то не новой. Как я мог ее осуждать?
        Виктор посмотрел на Лихтциндера. Тот уставился в стену, а у его сигареты вырос длинный столбик пепла. Виктор засмотрелся на этот столбик, и под его взглядом пепел упал на пол.
        - Потоки… - произнес Лихтциндер. - Вот что удивительно.
        Виктор невесело ухмыльнулся: по многочисленным просьбам многодетных математиков мы, возможно, получаем две ситуации в одном флаконе. Удивительно, да.
        - А фотографию покажете? - спросил он Милоша.
        Милош с готовностью закивал, из горы бумаг на столе отрыл ноутбук.
        - Сейчас увеличу… - бормотал он, залезая в него. - Вот, нашел. Смотрите - двое. Такие респектабельные дядьки. Слева - ее шеф.
        Виктор развернул к себе ноутбук и замер. И почувствовал, как по спине во все стороны побежали мурашки. Человека слева, седеющего брюнета лет пятидесяти с крупным носом и аккуратной бородой, он не видел никогда. Зато несколько раз видел человека справа. И однажды они даже втроем ужинали в Киеве в японском ресторанчике - Виктор, этот человек и Иванна.

«Вот дерьмо! - с тяжелым чувством подумал Виктор Александрович. - Ну какое же дерьмо! Верить, что тут - случайное совпадение, - только время терять». Ни в какие случайные совпадения он не верил. Особенно последние несколько лет. Он смотрел на монитор, и вязкая, тошнотворная тревога за Иванну сбивала его с мысли, не давала сосредоточиться. Человека на снимке звали Генрик. Генрик Морано.
        - Витя, эй! - Лихтциндер постучал его по плечу.
        - Могу закатать на диск, - предложил Милош.
        - Закатайте, пожалуйста… - Виктор благодарно посмотрел на хорватского специалиста по идиомам. - И давайте договоримся: когда я буду звонить вам, вы не будет посылать меня туда, куда посылаете всех остальных. Идет?
        - Идет. Но только вы, если что, меня зовите. Обещайте. Я стреляю хорошо. В пятнадцать лет научился, на войне. Да и в рыло могу дать.
        - Знал бы прикуп, жил бы в Сочи, - мечтательно произнес Лихтциндер. - Эх, знать бы, где это рыло…
        - Лихтциндер, какой же ты все-таки умный, - сказал Виктор, уже сидя в машине.
        Дома у Лихтциндеров Виктор тупо смотрел на фотографию и понимал одно: была одна ситуация - стало три. Потоки, Витта, Иванна. Три загадки. И в то же время - одна. Он не верил в случайные совпадения, поскольку точно знал, что статистически случайности сильно уступают каким-то сложным закономерностям, находятся в меньшинстве.
        - Илюха, - наконец заговорил он, - я готов высказать тебе свои дохлые соображения. Первое. Надо передать копию снимка Антонине Сергеевне, пусть отнесет тем ментам, которые ведут это дело. В любом случае не помешает - посмотрят по свои базам, может, чего наскребут. Хотя и сомнительно. Во-вторых, надо найти Генрика Морано и взять его за пищевод, поскольку через него можно, очевидно, найти его собеседника с бульвара… А еще больше меня интересует, во что по недомыслию вляпалась одна умная и хорошая девочка. Но для того, чтобы найти Генрика, нам как раз эта девочка и нужна. Иванна. Которая хрен знает где. Ты меня понимаешь?
        - Значит, сначала нужно найти Иванну? - угадал Лихтциндер.
        - Да. Вообще-то, думаю, ее можно найти. У меня, честно говоря, есть одна версия. Но с другой стороны, если моя версия правильная и Иванна сидит в своей мордовской деревне, то пусть там и сидит, все спокойнее. Это даже лучше, чем если бы ее охранял взвод «Беркута» с БТР-ами. Там мордовские крестьяне, похоже, всех, кто к ней близко подойдет с неясными намерениями, порвут в лоскуты. Можно сделать проще: я вернусь в Киев, в ее квартиру, от которой у меня, так уж получилось, есть ключи, и посмотрю ее бумаги и записные книжки. И на работе тоже посмотрю. Потому что в военное время все правила приличия отменяются. Если хочешь, смотаемся вместе, ехать-то всего ничего. Ты когда последний раз в Киеве был?
        - В восемьдесят шестом году, - хмыкнул Лихтциндер. - Помню, как пил кофе в гастрике на Большой Житомирской. С такой жирной румяной сарделькой.
        - Ясно, - улыбнулся Виктор. - Того Киева уже нет. С сардельками. Как, впрочем, нет и той Москвы. Я тебя в один ресторанчик свожу, там подают водку «Немиров» в графине с изморозью, а к ней смалец, хрен и тонко порезанное сало с чесноком и зеленым луком. Ты себе не представляешь, как это изысканно.
        Лицо Ильи приобрело лирическое выражение.
        - Но Лильку не возьмем, - вдруг озаботился он. - Мало ли что с нами, а у нас все-таки дети…
        - Не возьмем, нет. Приставим ее к Антонине Сергеевне в качестве психотерапевта, пусть отвлекается от своих страшилок. А у нас с тобой - суровые мужские игры с совершенно невнятными правилами. Кто бы мог подумать…
        В квартире Иванны было пыльно и солнечно. Зимнее солнце зажгло купола Лавры, и Лихтциндер, глядя в окно, восхищенно цокал языком, пока Виктор пролистывал найденный на столе еженедельник. В еженедельнике ничего не было. Точнее, ничего такого, что могло бы пригодиться. Ни телефонов Генрика, ни е-мейлов. Зато на странице, датированной восемнадцатым июля, было написано: «Что делать с Виктором?»
        - Задушить. Зарезать во сне. Отравить диоксином, - забормотал он, листая дальше. - Убить током и продать на органы…
        - Ты чего? - испугался Лихтциндер и отвлекся от созерцания Лавры.
        - Ничего, - вздохнул Виктор, отправляясь на кухню. - Это медитация.
        На кухонном столе на разделочной доске лежал маленький серебристый «Palm». Было полное впечатление, что его собирались нарезать для салата. И в нем, в записной книжке на букву Г обнаружились три телефона Генрика Морано - два мобильных и один стационарный, но без кода. Надо думать, немецкие коды Иванна давно и прочно знала наизусть.
        Виктор Александрович задумчиво потянул мобилку из кармана. Странный мир. Сейчас он позвонит и, возможно, застанет Генрика поедающим колбаски с тушеной капустой во Фрайбурге. Или на яхте в Монако. Или в туалете аэропорта Бен-Гурион. Но скорее всего вообще не дозвонится до него.
        Первый набранный номер не отвечал, абонент находился «вне зоны». После набора второго пошло уверенное соединение, раздались длинные гудки. Один, второй, третий. И вдруг Виктор услышал музыку. Вагнер, «Полет валькирий» - машинально отметило его сознание. Музыка была за спиной. Он обернулся и буквально нос к носу столкнулся… с потным и взволнованным Генриком Морано.
        - Где Иванна? - закричал тот и забегал по кухне. - Что случилось, Виктор? Что вы делаете у нее дома?
        - А как вы вошли? - спросил пораженный Виктор. Такого спецэффеекта он не ожидал.
        - Двери надо закрывать. Я тут круглосуточный караул установил, мне консьерж позвонил. Я ему третий день деньги плачу, чтобы он внимательно смотрел, не появится ли кто. А у нее телефоны не отвечают, я уже неделю звоню! Где Иванна, я вас спрашиваю?
        - Не знаю, - пожал плечами Виктор.
        В дверях переминался настороженный Лихтциндер, и по его лицу видно, что он очень жалеет о том, что в школе и институте учил английский, когда самое интересное происходит на немецком.
        - А зачем вам Иванна? - спросил Виктор Александрович и поморщился. Как же с Морано разговаривать, если ничего о нем не понятно?
        - Вы с ума сошли! - Генрик тяжело плюхнулся на стул и вытянул ноги в замшевых мокасинах на массажной шариковой подошве.

«Вот почему мы не услышали, как он вошел, - устало подумал Виктор. - Котяра на мягких лапах… Ишь, Иванну ему подавай…»
        - Вы с ума сошли, - повторил Генрик. - Понятно? Зачем мне Иванна… У меня есть двадцать пять ответов на ваш вопрос. Или тридцать. Начиная с того, что она - внучка Эккерта, хотя я не уверен, понимаете ли вы, что это для меня означает. Кроме того, она - владелица огромной промышленной корпорации. У вас таких называют олигархами.
        - Нет, - возразил Виктор, - слово «олигарх» означает несколько иное. Но вы продолжайте.
        - Да ладно, - махнул рукой Морано, - не умничайте. У вас всех богатых и работящих людей называют олигархами. У вас и в чудовищной России тоже. Нигде больше такого нет… Вы, может, не знаете, но раз в неделю я ей обязательно звоню, а раз в месяц приезжаю. Она - мой босс, между прочим. К тому же Иванна должна подписать кое-какие бумаги. И, между прочим, срочно.
        - Вы же вроде сами все подписываете, - удивился Виктор. - У вас ведь генеральная доверенность.
        - Нет, не все, - неохотно пояснил Генрик. - На инвестиции свыше десяти миллионов право подписи есть только у нее. Так сложилось еще при Эккерте. Тогда, как вы понимаете, подобные суммы визировал он. И это оговорено в генеральной доверенности. Просто за время нашего с Иванной… сотрудничества потребность в ее подписи возникла впервые. Спрашивается, зачем я вам все рассказываю?
        - И куда же такая инвестиция?
        - Вопрос наглый, - прокомментировал Генрик. - Некорректный. Но я отвечу, пожалуйста. Речь идет о строительстве завода в Словакии. Фармацевтического. Вы получили ответ?
        - И проплата пойдет через компанию «Иннал»?
        У Генрика легонько дернулся глаз. Совсем чуть-чуть. Но Виктор заметил. И подумал: наверное, хорошо, что он сидит, а я стою. А за спиной стоит Лихтциндер. Скромный худой еврейский парень. Ему бы на скрипочке играть, а он двенадцать лет занимался джиуджитсу.
        - А ведь заметьте, - сказал Виктор, - Иванна ничего не знает о компании «Иннал».
        Чистый блеф!
        - И я ничего не знаю о компании «Иннал», - пожал плечами Генрик и посмотрел на Виктора чистыми, как слеза, голубыми глазами.
        - А об этом человеке что вы знаете? - спросил Виктор и вытащил снимок из внутреннего кармана джинсовой куртки.
        Генрик смотрел на снимок. Виктор смотрел на багровеющую шею Генрика. Сзади дышал Лихтциндер. И пыльная солнечная тишина сгущалась, как кисель.

* * *
        Иванна спала.
        Я смотрел на нее спящую и думал, что она из тех, кто проводит через границу. Как их назвать, я не знаю. Пограничники - те, которые охраняют. Значит, проводники? Как-то неточно… Но очевидно, что меня она через границу перевела. Трудно сказать, куда я попал в результате, но из моего более-менее понятного мира она выдернула меня, как морковку. И если даже я вернусь в ту же самую географическую точку, будет ли это означать, что я вернулся назад? Спасибо, Иванна, твоими молитвами я перестал понимать главное - кто я и где я. Я не в состоянии сердиться на тебя за утрату собственной идентичности, но все-таки надо что-то делать. Не будем же мы до конца жизни сидеть в Каменке, ходить гулять в сосновый бор и есть Любины расстегаи?
        Ладно, я не писатель. Это мне отсюда отчетливо видно. Но я могу что-то делать. Например, умею издавать газету, в состоянии с нуля собрать и запустить небольшой телеканал, могу, в конце концов, просто писать тексты - самые разные, умеренно глупые, чтобы шли на «ура». Пусть Киев нам заказан… Но ведь есть весь остальной мир! Или давно уже ничего нет, кроме этого острова свободы в мордовском лесу?

«Мера личной экзистенции, - говорил мне Троицкий, размахивая руками, - ее нужно осознать, и все такое…» Мне бы его проблемы.
        На часах было половина пятого утра, когда в окно постучали. Я подошел, отодвинул занавеску. Люба махала мне рукой и делала какие-то знаки.
        - Да танцуем же сегодня! - сказала она, когда я, надев штаны и свитер, открыл ей дверь. - Танцуем! Я же вам вчера говорила… А ну, буди Иванку!
        Говорила? Может, и говорила. Вероятно.
        Я пощекотал Иванкину пятку. Она вяло брыкнулась и со вздохом перевернулась на другой бок.
        - Иванна! - сказал я ей. - Танцевать зовут.
        Она полежала немного неподвижно, а потом села в кровати с закрытыми глазами.
        - Ага, - кивнула она, - отлично.
        Минуту чистила зубы и умывалась, еще минуту одевалась. Как солдат.
        Когда она была уже полностью готова, я только первый ботинок зашнуровывал.
        - Догоняй! - крикнула Люба откуда-то из белого тумана.
        Я не видел ни хрена и на опушке леса стал внутренне паниковать. Но Иванна уверенно куда-то тащила меня за руку, удивительным образом ориентируясь в молочной пелене среди берез и сосен.
        - Откуда ты знаешь, куда идти? - спросил я ее. - Неужели помнишь?
        - Так огонек же впереди, - удивилась Иванна. - Видишь, огонек? Это факел.
        В силу своей близорукости я не видел не только огонька, но даже и стволов деревьев в трех метрах, что сильно увеличивало риск со всей дури въехать лицом в какую-нибудь осину. Из-за этого моего сумеречного состояния круглая поляна, окруженная факелами, возникла для меня как бы ниоткуда, будто сменили слайд в диапроекторе.
        Такие факелы на украинском называются смолоскипами. Очень точное название! И здесь тоже были никакие не факелы, а именно смолоскипы - палки, обмотанные просмоленной ветошью с одного конца. Они горели ровно, и казалось, будут гореть долго, но в сторонке был разведен костер, и на рогатинах над ним висело ведро - наверное, со смолой. На всякий случай.
        За границей света стояли мужчины. Среди них, когда глаза окончательно привыкли к освещению, я различил дядю Славу, Мишаню с Ленчиком, Николая Изотовича и еще нескольких человек, которых видел и с которыми даже пил водку у Любы со Славой, но имен не запомнил.
        На поляне лежал ковер. У каждого его угла стояли четыре женщины, одна из них - Люба. Откуда-то из темноты вышла и остановилась на краю ковра Любина племянница Валя. И Танцовщица, и женщины, стоящие по периметру, были одеты в длинные домотканые одежды - из-за вышитых поясов трудно было понять, платья ли это или, может, юбки с блузами. Тяжелые мониста, набранные из огромного количества серебряных монеток, отражали огонь и бросали уже отраженный свет на лица женщин. Лица не были отрешенными, в них не было ничего мистического, странного, потустороннего. Наоборот - все женщины были очень сосредоточенными. С таким лицом и с такими глазами хирург стоит у операционного стола. Или пилот за штурвалом своего болида проходит трассу «Формулы-1».
        Все, что было дальше, я переживал в определенном, слегка размытом состоянии сознания. И считаю: Танец все-таки несет в себе какой-то гипнотический заряд для окружающих, хоть Иванна и говорила, что действо ничего общего не имеет с шаманизмом. Была в Танце и необъяснимая рациональность, но и полновесная языческая мистика.
        Беззвучное движение Танцовщицы по ковру имело как бы несколько разновидностей: в какой-то непонятной для меня последовательности скольжение сменялось четкими фиксациями, акцентами, короткими остановками на разных участках ковра. Все выглядело так, будто невидимая изощренная графика Танца накладывается на сложный абстрактно-геометрический узор ковра, образуя узлы и лакуны. Непонятно было одно: как смотрящие запоминают рисунок Танца. А они должны были его как бы фотографировать и отпечатывать в своем сознании негатив.
        Танец кончился - без особого финала, внезапно, как и начался. Длился он не больше пяти минут. Валя сошла с ковра и, позванивая монистом, скрылась за границей света. Женщины скатали ковер.
        - На каждом ковре, - шепотом сказала мне Иванна, - танцуют не больше трех танцев. Потом ткут новый.
        - Почему?
        - Не знаю. Они сами объяснить не могут. Не годится - и все. Используется в хозяйстве. А больше у тебя никаких вопросов не возникает? У меня, например, сто таких «почему». И ни на один нет ответа. Но Чернобыль они предсказали, и одиннадцатое сентября предсказали, и наводнение в Закарпатье… В странных словах, в сложных образах. Я видела эти записи - прямо протоколы самые настоящие. Смотрители записывают свои интерпретации каждого Танца, и - не поверишь! - Изотыч хранит их в сейфе сельсовета. В специальной папке. Раньше отдавали самой старшей женщине, а после ее смерти протоколы переходили к самой старшей после нее, и так далее. Но потом, когда двадцать лет назад сгорел дом одной из хранительниц и с домом сгорели записи, стали хранить в сейфе. Они многое могут предсказать таким способом, но ничего не могут предсказать для себя - только для внешнего мира. И тоже сами не знают, почему.
        Все молча вернулись в село, зашли в дом к Любе. Смотрящие разместились за круглым обеденным столом в гостиной, остальные расселись вокруг кто где - как зрители. Возникла длинная пауза, в которой женщины, положив руки на стол, внимательно смотрели друг на друга.
        - Город, - сказала самая старшая. - Никто не может выйти. Ловушка и смерть.
        - Город, - сказала Люба. - Страх, боль, много зрителей. Никто ничего подобного не ожидал.
        - Поворот, - сказала третья. - Старая история. Очень холодно, длинное эхо. Тени святых в лабиринте.
        - Три страны, - сказала четвертая, - исчезнут из-за этого города. На тысячу лет.

* * *
        Генрик Морано все смотрел на фотографию. Смотрел, тяжело дышал и хлопал рукой себя по груди. Потом начал рыться в карманах.
        Виктор напряженно наблюдал за его телодвижениями - сейчас он ожидал от этого человека чего угодно. Генрик мог вынуть из кармана футляр для очков, а мог - какую-нибудь маленькую изящную штучку, которая стреляет ядовитыми иглами. Ну не паранойя ли?
        Наконец Генрик выудил из брючного кармана пластиковый цилиндр.
        - Что это? - спросил сзади Лихтциндер.
        - Что это? - продублировал его на немецком Виктор.
        - Да не переводите вы, я все понимаю, - сипло сказал Генрик. - Это ингалятор.
        Сделав несколько пшиков, Морано задышал ровнее.
        - Откуда у вас эта фотография? - отдышавшись, спросил он.
        - От одного фотолюбителя. Генрик, или вы спасаете свою репутацию, начав отвечать на мои вопросы, или я, используя все свои связи, вешаю на вас похищение и, возможно, убийство человека. Не говоря уже о том, что Иванна немедленно все узнает.
        - Какого человека? - Генрик снизу вверх изумленно поглядел на Виктора.
        - Похищение и убийство, - повторил Виктор. - Очень недетская статья.
        Генрик опустил голову, сразу как-то состарившись. Виктор смотрел на его розовые залысины, покрытые мелкими капельками пота, и думал, что приходится отчаянно блефовать и вслепую использовать имя Иванны в качестве средства давления. Правда, со средством давления он, кажется, угадал. Иванна приняла эстафету рода Эккертов. Таким образом, для Морано его многолетняя безупречная служба Эккертам может завершиться разоблачением и позором. Отвратительный конец карьеры.
        - Я никого не похищал и не убивал, - подал голос Генрик. - Я даже не знаю, о ком вы говорите. Ну я связался, старый дурак… Раз в жизни! Так я и знал…
        И он вздохнул, стал часто сглатывать. Взял со стола салфетку и неловко, стесняясь, насухо вытер покрасневшие глаза.
        - Не позорьте, - прошептал он, - не говорите Иванне. Я за вас молиться буду.
        - Вы за себя молитесь, - посоветовал ему Виктор. И вдруг устыдился своих слов и прокурорской интонации. Иванна, тонкая душа, точно поморщилась бы.
        Человека на фотографии звали Ираклий, и в сочетании с этим изысканным именем фамилия Куликов звучала странно. Но его так и звали - Ираклий Евгеньевич Куликов. И он был внебрачным сыном барона Эккерта. То есть был в жизни такой момент, когда Густав Эккерт, истинный правоверный католик, поступил не как католик, пренебрег ценностями семьи. И пока была жива Елена, данное обстоятельство имело статус неприятной и обременительной тайны, в которую был посвящен один лишь Морано, поскольку Эккерт стремился, оставаясь в тени, как-то заботиться о сыне.
        Старик испытывал комплекс вины и перед Ираклием, и перед своей Еленой, и перед сотрудницей ООН Лерой Нотенадзе, с которой во время поездки в Америку у него ни с того ни с сего случился кратковременный ироничный роман. Лера, женщина умная, самостоятельная и с чувством юмора, о факте рождения сына и не думала сообщать Эккерту. К тому же спустя год она благополучно вышла замуж за российского спортсмена и олимпийского чемпиона по гребле Евгения Куликова и осела в Москве. И если бы, по иронии судьбы, одна из русских гувернанток внука Петьки не оказалась бы близкой подругой Леры, он, Эккерт, возможно, никогда бы о сыне и не узнал. Елена тогда еще была жива, посему гувернантка под благовидным предлогом отбыла назад в Москву с внушительным гонораром за неразглашение.
        Когда умерла Елена, Эккерт встретился с сыном. К тому времени Ираклий был на последнем курсе МГИМО, выглядел благополучным мажором и родного отца принял удивленно и настороженно. Но - не отказался от предложения работать у Эккерта и курировать международные контракты.
        - Но случилось кое-что между ними, после чего Эккерт резко отодвинул сына от себя, - продолжал Генрик. - Перестал воспринимать. Вычеркнул из жизни. И впоследствии, несмотря на кровное родство, ни словом не упомянул его в завещании, сделав Иванну своей единственной наследницей.
        Виктору стало не по себе. Может, это и есть то, чего боялась Иванна? Может быть, Ираклий, который, возможно, причастен к исчезновению девушки Витты, представляет реальную угрозу и для Иванны?
        - Нет, - покачал головой Генрик, уловив его мысли, - с этой стороны Иванне ничего не грозит. Вообще ничего. У нее иммунитет. Ну что вы так смотрите? Неужели думаете, что Эккерт мог умереть и оставить Иванну без защиты?
        Бедный Лихтциндер уже уморился подпирать собой косяк и присел на табуретку, закрыв корпусом дверь.
        - Не понял, - удивился Виктор. - Объясните, что за защита такая. И заодно расскажите, что случилось между Эккертом и Ираклием.
        - Вот тут у нас критическая точка, - мрачно произнес Генрик. - Ни на один из этих вопросов я отвечать не буду. Я связан словом, если вы, молодой человек, понимаете, что сие значит. Я Эккерту слово давал. Уж пусть лучше Иванна узнает, каким я на старости лет оказался говнюком, чем его нарушить… При желании можете меня убить.
        - Господи, - вздохнул Виктор, - у меня уже голова от вас пухнет.
        - И к тому же, - проигнорировал Морано его замечание, - это для вас сейчас не главное. Клянусь вам: это - не главное.
        - Ну ладно, - согласился Виктор, - пока не главное. Так каким же говнюком вы оказались?
        - Жадным говнюком. Мне предложили откат. В три миллиона долларов. И я согласился. Ну, не буду описывать вам мои низменные стариковские мотивы, мои слабости и душевные терзания. Пропустим их. Но если теперь Иванна перестанет мне доверять, она будет совершенно права.
        - Подождите вы с Иванной, мы потом к этому вернемся. Ираклий вам откат предложил?
        - Вот именно. Человек, о котором последние двадцать лет Эккерт и слышать не хотел. Он предложил мне откат в три миллиона за то, что я пролоббирую перед Иванной инвестицию в завод фармпрепаратов в Словакии.
        - А зачем ему завод? - спросил Виктор. - Он же, насколько я знаю, занимается совсем другим. Каким-то там социальным проектированием.
        - А вы напрасно с такой иронией… - вдруг нахмурился Генрик. - Социальное проектирование - чудовищно мощная штука. Но вопрос правильный. Я вот тоже все думаю - зачем ему завод?

* * *
        - Ты будешь смеяться, - сказала мне Иванна, - но я поняла, что нам надо в Москву. Нам надо к родителям Маши Булатовой. У нее что-то произошло в семье. И она что-то знала. За это ее и убили. Ничего, что я так туманно изъясняюсь? Мне очень не нравится, что ее и Александра Владимировича истории лежат по касательной к орбите Эккерта. Это меня пугает больше, чем страх смерти за неумеренное любопытство.
        В Москве хлопьями падал снег. Настоящим счастьем было выйти на перрон из холодного плацкартного вагона, в который мы сели на станции Рузаевка. Не спасли нас и одеяла в количестве четырех штук, выданные сонной и нетрезвой проводницей, - Иванна проснулась без голоса и с болью в горле, у меня злостно заложило нос, нас обоих знобило, и чувствовали мы себя, как французы под Москвой. Потому что, и утром мы это честно признали, не нужно было отказываться от двух овечьих тулупчиков, которые Люба со Славой настойчиво пытались нам презентовать.
        Мы долго отпивались кофе с молоком в каком-то ресторане поблизости от вокзала. После третьей чашки и, главное, после блинчиков с мясом за окном выглянуло солнце, и на душе стало веселее.
        - Мама Маши, - сказала Иванна с набитым ртом (у нее уже прорезался голос), - работала в редакции «Литературной газеты». Даже если она там уже и не работает, даже если она, не дай бог, умерла, там ее должны помнить. В таких исторических коллективах всегда застревает пожизненно пара-тройка аксакалов, которые помнят Каверина и Симонова. Обещаю тебе.
        В редакции «Литературки», казалось, остановилось время. В воздухе пахло куревом, французскими духами и тепленькими, свежей выпечки гранками, как будто - прямо из-под линотипа. Но, скорее, мое воображение просто подсунуло мне обонятельные ассоциации - в нашем мире больше нет линотипов, они ушли в прошлое, куда-то к динозаврам, на которых были похожи внешне.
        За маленьким столиком в коридоре курили две очень пожилые сотрудницы. То есть нам сразу повезло, как если бы мы на первой минуте рыбалки вытащили пятикилограммового леща.
        - Аня Булатова? - переспросила одна из аксакалок с янтарным браслетом на сухом запястье. - Конечно! Только она в Австралии.
        Я внутренне похолодел, ясно представив себе, что к вечеру мы окажемся в Сиднее. Потому что молодую женщину рядом со мной зовут Иванна. И я теперь точно знаю, чего от нее можно ожидать.
        - Нет, Дина, - сказала другая женщина, - в Австралии Аня Славина. А Булатова на Цветном бульваре квартиру продала и переехала к сыну в Староостоженский.
        - Зачем продала? - удивилась Дина. - Деньги сейчас есть - завтра нет, а квартиры так дорожают - не дай бог.
        Они еще немного поговорили о монетарной политике правительства, о курсе доллара и о льготах участникам войны, а потом вторая, которую, как выяснилось, звали Жанной Васильевной, порывшись в своей пухлой записной книжке, нашла нам телефон.
        Иванна позвонила, представилась подругой Маши и, записав адрес, неопределенно покачала головой.
        - Как она отреагировала? - спросил я.
        - Никак, - пожала плечами Иванна. - Сказала «очень приятно, пожалуйста, подъезжайте». А у меня внутри все сжалось: думала, расстрою человека. Но с другой стороны, времени ведь много прошло…
        Честно говоря, я ожидал увидеть если не старушку (ей сейчас могло быть лет шестьдесят с лишним), то пожилую женщину, и даже начал ее как-то себе представлять. Как, собственно, должна выглядеть пенсионерка, потерявшая в свое время взрослую дочь? Но…
        - Анна Карловна в тренажерном зале, - сообщила нам совсем юная барышня. Возможно, невестка. Или домработница. Судя по дому, парковке возле него, по подъезду и перспективе апартаментов за спиной барышни, домработница была вполне уместной.
        Девушка усадила нас в гостиной и предложила чаю. От чаю мы отказались. От сока и минералки - тоже. А также от сухого вина, джина (с тоником или без) и коньяка. Даже в этой унифицированно-безупречной двухъярусной квартире, в которой явно жили люди с годовым доходом не меньше ста тысяч (долларов, разумеется) в год, не исчез дух московского гостеприимства, в котором главным было - предложить все, что есть, в котором все было «немного чересчур», но зато незабываемо и очень мило. Благодаря этому я помню все свои визиты в Москву - до единого. Когда мы отказались от мате со льдом, я понял, что девушка готова перейти к содержимому холодильника, а мы начинаем выглядеть глупо.
        На пункте «китайский листовой чай с хризантемами» Анна Карловна в голубом спортивном трико и с полотенцем на плече буквально слетела со второго этажа на первый. Ее светлая челка была влажной - видно, мадам умывалась на скорую руку. Может, ей было и шестьдесят с лишним лет. Но отсутствие морщин, юный взгляд карих глаз и детская улыбка говорили одновременно и о человеческом феномене, и о выдающихся успехах пластической хирургии.
        - Танюлик, ты предложила гостям чаю? - Анна Карловна бросила полотенце на спинку кресла и села рядом с Иванной, скрестив безупречные ноги.
        - Да, но… - растерялась Танюлик.
        - А морковный фреш? - строго спросила хозяйка. - С тостами?
        Иванна легонько толкнула меня локтем, и я понял, что надо соглашаться, потому что это может не кончиться никогда.
        - Ну и мне принеси, - сказала Анна Карловна. - И сыру.
        - Мой муж погиб, когда Машка была на пятом курсе, - говорила Анна Карловна, поворачивая в пальцах стакан с соком. - Погиб довольно странно. В тот день они оставались с моей мамой и Машкой на даче, а я с маленьким Вовкой была дома, на Цветном. Машка говорит, что они пили чай на веранде, в сумерках, потом Гена спохватился и пошел запирать калитку. Запер и присел возле нее на корточки. Они с бабушкой с веранды зовут - а он сидит. Подбежали, думали, у него сердце прихватило. А у него из груди торчит тонкая, трехгранная, как спортивная сабля, и остро заточенная, как потом оказалось, стальная спица. Калитка была дощатой, и следствие пришло к выводу, что кто-то, находясь снаружи, просунул эту штуку в щель между досками и попал ему прямо в сердце. Скорее всего, так и было.
        - У него имелись конкуренты? - спросила Иванна.
        - Господи, да у него вся страна была - одни сплошные конкуренты! Тогда, в конце восьмидесятых - начале девяностых, Гена создал компанию, которая стала первым в России лицензированным торговцем ценными бумаги на фондовом рынке. Полный спектр услуг - начиная от скупки акций эмитентов и заканчивая консультированием клиентов. Взлет произошел в течение двух лет. Поэтому, как ни ужасно звучит, я была готова ко всему. А Машка была папиной дочкой, без него на горшок не садилась. Все с ним да с ним, как хвостик. Она обожала его. Так ведь и было за что! У них имелись свои секреты. В общем, когда это случилось, Машка неделю пролежала в бреду с температурой, а очнувшись - бледная была, худая, за стеночки держалась, - заявила:
«Я разберусь». Сдала госэкзамены, получила диплом и уехала в монастырь.
        Иванна со всех сторон рассматривала свой тост с таким лицом, как будто пыталась вспомнить о его предназначении. Зачем-то посмотрела сквозь него на свет. Спохватилась и положила на тарелочку.
        - Как вы думаете, - спросила она, продолжая гипнотизировать кусочек жареного хлеба, - почему Маша выбрала именно тот монастырь? Она что, и раньше была католичкой? Мне в свое время как-то не удалось поговорить с ней на эту тему.
        - Гена ее туда с собой брал однажды. Раньше, где-то на ее первом курсе. Там ей все очень понравилось, и люди, и природа. Ну да, дочка была склонна ко всему такому… Она была очень романтичной, наша Машка. Но стеснялась этого и старалась выглядеть твердой, рациональной.
        - А зачем, - напряглась Иванна, - туда ездил ваш муж?
        - Его пригласили. Он дружил с немецким бароном, с очаровательным Густавом Эккертом. Может быть, они даже были партнерами по бизнесу, но тут ничего определенного я сказать не могу. Муж со мной не делился… Что с вами?
        Мгновенно побледневшая Иванна с закрытыми глазами сползала с дивана на ковер. Я успел подхватить ее под руки, но единственное, что смог сделать, это уложить ее на пол - медленно, так, чтобы она не ударилась головой.
        - У нее что, обморок? - растерянно спросила Анна Карловна. - Танюлик, лед и нашатырь тащи! Быстро! Что с ней? - Женщина вопросительно посмотрела на меня. - Она не беременна?
        - Возможно, - кивнул я, преодолевая внезапно возникшее сильное головокружение. - Возможно.
        Нашатыря в доме не оказалось, Танюлик принесла лед и уксус.
        - Не надо… - Иванна открыла глаза. - Извините меня. Понимаете, у меня дистония… Леша, дай руку.
        Она села, прислонилась спиной к моей груди, и я обнял ее обеими руками. Я дышал ей в теплый затылок, ее мягкие волосы пахли молоком и медом, и мне хотелось плакать.
        Анна Карловна смотрела на нас во все глаза.
        - Если вы можете вспомнить что-то еще… - прошептала Иванна. У нее снова сел голос.
        - У меня есть письмо от Машки, - осторожно ответила женщина. - Я его приготовила.
        Затем ушла в соседнюю комнату и вернулась с листом почтовой бумаги. В левом верхнем его углу имелись картинка с морским пейзажем и подпись под ней «Саки - город-курорт».
        - Там у нее несколько слов об отце, - пояснила Анна Карловна. - Я отметила маркером…

«Незадолго до смерти папа мне говорил, что самый страшный грех, в который может впасть богатый и успешный человек, - это грех идеализма, - твердым крупным почерком писала Маша Булатова. - Что нельзя играть и строить гигантские спекуляции на тайном желании сорокалетнего мужика переделать мир и влиять на процессы. И что благими намерениями вымощена дорога в ад. Я, кажется, поняла. Мне тут нужно кое с кем поговорить». - Можно от вас позвонить? - спросила Иванна.
        Анна Карловна удивленно посмотрела на нас. Наверное, теперь, когда мобильные телефоны имеют даже дети, просьба прозвучала странно. Я тоскливо подумал о наших снулых трубках на дне моего рюкзака.
        - Да, конечно, - очнулась она, легко подбежала к белому пузатому комоду и принесла оттуда трубку радиотелефона.
        А я про себя усмехнулся: если и я буду так двигаться после шестидесяти, то можно считать, что жизнь удалась.
        Иванна позвонила Юсе.
        Феерическая женщина Юля Гольдштейн примчалась через полчаса, напугав Анну Карловну своей экспрессивностью и алой шубой. Она честно старалась держаться в рамках нормативного русского с небольшой примесью самой общеупотребимой латыни, расцеловала Иванну и меня и потащила нас в лифт.
        - Вы звоните, - попросила Анна Карловна, стоя в дверях. - Я уже несколько лет ни с кем не говорила о них, о моих… о Маше с Геной.
        - Вы уж извините нас, - оглянулась Иванна.
        - Нет, я имела в виду… Спасибо.
        - А мамахен в санатории, - мстительно сообщила Юська, включая зажигание. - И жрать в доме нечего. Но коньяк есть.
        - Я не буду коньяк. - Иванна была мрачной и смотрела исподлобья.
        - Ты с дуба упала? - изумилась Юська.
        - У меня аллергия.
        - Какая еще аллергия? Ой, ты залетела! Я права, залетела?
        Юля красноречиво посмотрела на меня в зеркало заднего вида.
        - Леха, она залетела? Ну, слава богу! За это и выпьем.
        - Юська, на дорогу смотри, - попросила Иванна. - Никто не залетел. Ну что за манеры у тебя ужасные?
        - Да ты не стесняйся, - хмыкнула Юська. - Все свои, дальше некуда. Ну кто у тебя есть ближе нас с Лехой? Молчишь? То-то же. Нет у тебя никого!
        - Нет, есть. - Иванна не отрываясь смотрела в окно. - Есть еще один человек.
        Дома у Юськи за поеданием магазинных пельменей Иванна выдала:
        - А говорила она с настоятельницей.
        - Кто? - спросила Юська. Она подцепила пельмень вилкой и теперь держала его на весу.
        - Маша Булатова.
        - А кто такая Маша Булатова?
        - Причем за несколько дней до ее смерти, - продолжала Иванна, проигнорировав вопрос, - Маша сказала мне, что ей очень нужно к настоятельнице по одному личному делу. Мол, та всю неделю была на каком-то католическом конгрессе в Кракове, но наконец вернулась и, может быть, вечером примет ее. Наш разговор состоялся в контексте предстоящей вечерней рыбалки, на которую мы с Петькой звали Машу, а она таким образом объяснила свой отказ.
        - Да ну вас, - обиженно надула губы Юська. - Я не понимаю ни хрена.
        - Но все это пока домыслы, - вздохнула Иванна.
        - Съешь оливку, - предложила Юська и погладила Иванну по голове своей маленькой рукой с длиннющими малиновыми ногтями. - Бедная ты моя…
        Мне бы подумать о логике происходящего. О том, что уже три смерти пересеклись на Эккерте и потому Иванна сама не своя. Мне все казалось, что тут есть какой-то нюанс, которого мы не видим. И я сидел и думал о том, кто он такой, этот человек, который так же близок Иванне, как мы с Юськой, испытывал терзания начинающего собственника и тупо заедал свои переживания пельменями и солеными огурцами.

«Счастья не будет, оставь ожиданье подросткам. Нынешний возраст подобен гаданию с воском…» Это Дима Быков написал. Хороший он все-таки поэт…
        - Ты чего, Лешка? - спросила Иванна. - Что с тобой?
        - Он ест, - сообщила Юся очевидный и видимый факт, - оставь мужика в покое.
        - А почему с таким странным лицом?
        Счастья не будет. Да, может, и правильно это.

* * *
        Иванна проснулась в шесть утра, поцеловала в плечо спящего Лешку и побрела в душ. Долго стояла в полусне под теплыми струями, смотрела на свой живот и вдруг вспомнила, как дедушка Эккерт утешал ее, десятилетнюю, когда она плакала однажды в ротонде.
        К кому-то приехали родители, и такое вдруг на нее навалилось одиночество, такой маленькой и никому не нужной она почувствовала себя… А Дед нашел ее, поднял на руки и так ходил с ней взад-вперед по ротонде, говоря о том, что когда ему плохо - а ему бывает очень и очень плохо, и грустно, и страшно, - он представляет себе солнечное утро и цветущий луг до горизонта. Там жужжат шмели, летают стрекозы, скачут кузнечики, и каких только цветов нет на том лугу!
        Сейчас, сквозь слезы и струи воды, Иванна попыталась увидеть перспективу цветущего луга - и не смогла. Не получилось.
        Она кое-как вытерлась полотенцем, натянула футболку и джинсы и поняла, что немедленно умрет, если не позвонит Генрику. Пусть он ей расскажет то, что она боится знать. Да, пусть лучше расскажет, кого же она любила больше всех на свете. И продолжает любить, и плачет, когда вспоминает о нем. Об Эккерте, будь он неладен!
        Иванна выудила из Лешкиного рюкзака свой телефон, включила его и нашла имя Генрика в телефонной книге. И пока стояла посреди кухни и смотрела на его телефон, тот позвонил сам.
        - Слава богу! - заорал Генрик так, что у нее заложило ухо. - Вы где, фройляйн?
        - В Москве, - ответила Иванна и услышала свой голос как бы со стороны - тихий, дрожащий, слабый какой-то.
        Неужели для того, чтобы что-то получить, надо обязательно что-то потерять? Или все-таки есть другие варианты?
        - Я в Москве, - повторила она. - Но мне нужно встретиться с вами. Срочно.
        - Нет ничего проще, фройляйн, - с готовностью откликнулся Генрик. - Потому что в данный момент я пью кофе, смотрю в окно и наблюдаю изумительный рассвет над Кремлем.
        Она приехала к нему в гостиницу. Морано ждал ее в абсолютно пустом в такое время ресторане, и на столе уже стояла корзинка с булочками, а еще на нем имелись джем, мед и кофе.
        - Генрик, мы все оказались в очень сложной ситуации, - начала Иванна. И увидела в его глазах какое-то грустное разочарование.
        - А ведь обещал… - вздохнул Генрик. - Ну и черт с ним!
        - Кто обещал? Подождите, не перебивайте. Вы должны мне объяснить. Вы точно знаете. Для меня Дед был святым, но я не понимаю…
        - Вы совершенно правы, - серьезно сказал Генрик. - Советую вам засыпать и просыпаться с такой мыслью. А я его подвел. И вас подвел. Простите меня великодушно.
        Иванна перестала понимать своего управляющего окончательно и принялась машинально жевать булочку.
        Генрик чего-то ждал от нее, двигал по столу салфетку в кольце.
        - Я понял, - наконец снова заговорил Морано, - вы не в курсе. Но это уже не важно. Я решил, что в любом случае расскажу вам все. А там - ваше дело.
        Историю о трех миллионах Иванна выслушала, широко открыв глаза, и когда Генрик горестно умолк, сделала то, чего тот от нее никак не ожидал. Она обошла стол, поцеловала его в щеку и сказала:
        - Забудем.
        - Забудем? - не поверил своим ушам Морано.
        - Конечно. Легко забудем. Это все ерунда.
        Потрясенный Генрик замолчал. Молчал долго. Потом сказал:
        - Десять баллов, - и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
        - Но вы, - продолжила Иванна, - сейчас расскажете мне о том, кто такие белые мотыльки.
        Его лицо окаменело. То есть больше не выражало ни одной из понятных Иванне эмоций. Просто замерло.
        - Я не могу, - наконец выдавил он. - Если расскажу, меня, скорее всего, убьют. Хотя и не рассказать не могу… О господи!
        - Делать нечего, - усмехнулась Иванна, - значит, нас убьют вместе.
        - Вы не понимаете. - Генрик еле шевелил губами, от чего слова получались невнятными. - Вас не убьют. Вас не могут убить.
        - Да ладно, - отмахнулась Иванна, - хватит вам, не нагнетайте.
        - Вы не понимаете… - повторил Генрик.
        - Да! - закричала Иванна и швырнула мятую салфетку на пол. - Не понимаю! Я ни хрена уже не понимаю! И меня окружают люди, о которых я ничего не понимаю! И события совершенно непонятные происходят! Как жить? Я вас спрашиваю! А, Генрик?
        - Я расскажу, - торопливо сказал Морано, - только не волнуйтесь вы так.

* * *
        У них была своя мифология. Из поколения в поколение они передавали фразу о том, что все есть проект и Господь Бог - продукт его. Не то чтобы открыто обсуждалось, но подразумевалось, что масштабный резонансный сценарий с участием целой римской провинции, с такими яркими персонажами (один Пилат чего стоит!) и с такой безупречной драматургией реализовали тоже они. Но на самом деле это была байка, исторический анекдот для своих, материал для всевозможных интерпретаций. Не было тогда никаких проектировщиков, они появились спустя пятьсот лет.
        Когда Аниций Манлий Торкват Северин, молодой римский аристократ, предложил сотрудничество завоевателю Рима, королю остготов Теодориху Великому, король был весьма тронут, а молодой человек назначен сенатором, патрицием и консулом. Чуть позже он получил звание magister officiorum (организатор государственных и придворных церемоний), благодаря чему вошел в ближний круг короля. Стремительная и блестящая карьера с таким неоднозначным началом просто не могла не завершиться грандиозной неприятностью. Используя свое влияние, римский патриций защищал интересы римлян и жестко ставил на место остготских чиновников. А в конце концов был обвинен в государственной измене, провел два года в заключении в Павии и в 524 году казнен. Ну, варвары они были, остготы, не понимали тонкой римской души, что с них возьмешь…
        - Генрик, - осторожно перебила своего управляющего Иванна, - вы меня извините, но я все это знаю. И долго могу рассказывать вам также о том, как этот молодой сенатор, он же Боэций, подготовил категориальную и операциональную базу для схоластики, и почему главным его произведением я считаю не унылое «Утешение философией» в пяти книгах, а совсем небольшую работу «О различии выводов на основании общеизвестных суждений».
        - Конечно, - согласился Генрик. - Но это предыстория. Дело в том, что у Боэция был сын.
        После казни Боэция вскоре умерла его жена, и, как бы странно это ни выглядело, его сына, Марка, взяли к остготскому двору. Юноша получил образование, так же, как и отец, отлично знал латынь и древнегреческий, был хорошим логиком и, как многие римляне, наизусть помнил послание римлянам от короля Теодориха: «Мы лучше хотим сохранить старое, чем воздвигать новое, ибо мы не можем создать что-либо столь же прекрасное, как то, что мы можем сохранить». Концепция молодому человеку не нравилась. То есть она вполне устраивала его в применении к Риму, но не нравилась как жизненный принцип. Но время шло… У сына Боэция случился роман с дочерью короля Амалазунтой, которая унаследовала престол после смерти отца, родила двух мальчиков от Марка и была убита своими же готами за откровенно проримское правление. Марк забрал мальчиков и бежал в устье Дуная, где влияние готов к тому времени ослабло совершенно и где можно было спрятаться, учить детей и размышлять. Судьба отца и смерть любимой женщины - этого было достаточно для тяжелой и продолжительной рефлексии. Пока мальчики росли, он понял, что если не создавать
нового, не будет истории. И придумал себе деятельность - начал особую интеллектуальную практику. Так возникла династия проектировщиков. Род Эккертов, который пошел от брака праправнучки сына Марка с бароном Рональдом Эккертом, всегда оставался в стволе династии - в силу немногочисленности потомства, во-первых, а во-вторых - они как бы взяли на себя труд развития метода, тем самым организовав и подчинив себе все ветки и ответвления своего генеалогического древа. Будучи логиками и прагматиками, которые рассматривали окружающий мир, его будущее и даже прошлое как строительный материал, они не сакрализировали знание, но ради сохранения практики сам метод и особенности деятельности переименовывались и тщательно скрывались от посторонних глаз. Они занимались промышленностью, сельским хозяйством, торговлей и реинвестировали деньги в проектирование. Всегда. Но главное, что эти земные, понятные и богоугодные занятия были отличным прикрытием.
        - От кого?
        - От церкви. Церковь официально и публично закрепила за собой подряд на формирование европейской цивилизации. Ах да, не мне вам говорить… Проектировщики при этом почти все были правоверными католиками. Серьезно, без дураков. Они молились и исповедовались, у каждого были своя жизнь и свои прегрешения, но тем не менее сообщить святому отцу на исповеди: «Считаю, что миры создаются посредством мысли и воли, знаю, как это делается, и поэтому грешен» - никому из них и в голову не приходило. Они не считали это грехом. Напротив, считали делом богоугодным, что укрепляло их и давало им надежду на спасение. И все же точно знали - Церковь их не поймет. В этой своей герметичности они преуспели. Разведка Ватикана смотрела совсем в другую сторону - инквизиция ловила ведьм и еретиков. Да и кому могло прийти в голову, что переселение Декарта в либеральную Голландию, его переписка с аббатом Мерсенном и конфликт с Лондонским Королевским обществом есть части одного проекта? Да и сам аббат Мерсенн был чуть ли не первым проектом содержательной коммуникации для создания сетевого и наднационального научного сообщества.
Кстати, и само Лондонское Королевское общество было проектом, причем достаточно дорогим. Как и финансирование первых испанских миссий в Новом Свете…
        Тут Иванна, абсолютно невежливо перебив рассказчика, начала смеяться и совершенно ничего не могла с собой поделать. Она смеялась до слез, закрыв лицо руками, и плечи ее вздрагивали. Со стороны можно было подумать, что она плачет. Но она смеялась, и Генрик это видел.
        - И испанские миссии? - всхлипывала от смеха Иванна. - Финансирование? О-о…
        - Я ничего не искажаю, - обиделся Генрик. - Вы сами просили.
        - Ну да, - начала постепенно успокаиваться Иванна, - благими, как известно, намерениями… И когда же у них внутри случился первый конфликт? Первый бурный и некрасивый скандал?
        - Вы знаете? - удивился Генрик.
        - Нетрудно догадаться. Ну, когда?
        - После того, как они решили, что можно ограничиться проектными разработками, поскольку брать на себя труд реализации никаких сил не хватит. Не было такого организационного ресурса.
        - Еще бы, конечно, - согласилась Иванна. - Потому что точечное финансирование испанских миссий - компактное гуманитарное действие, а сценарий Французской революции - шаг в сторону большого геополитического проектирования. И чтобы взять на себя ответственность за реализацию, они должны были выйти из тени. Так? А они выйти не могли. Потому что непонятно, куда бы попали. Потому что не было - да и сейчас нет - никаких форм легитимизации таких сообществ. Их бы уничтожили. И поэтому сценарий реализовали другие. Субподрядчики. Вполне легитимные французские парни.
        - Как теперь показала жизнь, именно финансирование миссий изменило мир, - пробормотал Генрик. - Но вы правы. Сценарий реализовали другие, и пролилось много крови. А клан проектировщиков раскололся на две непримиримые группы.
        - И спорили они о границах проектирования.
        - Вы умная женщина, снимаю шляпу. - Генрик чуть склонил голову.
        - Просто мне Дед когда-то сказал, что границы проектирования определяются моралью. И человеческой жизнью. Он действительно так считал?
        - Да, именно так и считал. На том и стоял, исторически принадлежа к группе, которая заявила такую норму.
        - А что заявила другая сторона? - поинтересовалась Иванна, чувствуя, что узел в груди если не развязался, то хотя бы стал не таким тугим.
        - Что границы проектирования определяются мощностью метода. И больше ничем. Последствия их нормы вы улавливаете? Сообщество разделилась и разошлось - физически, идеологически и территориально. Раскол прошел даже по семьям. На протяжении ряда лет случилось до десятка самоубийств. Но никто не вынес сор из избы. Ушедшее крыло диверсифицировалось, погрузилось в такую тень, что только Эккерт, похоже, знал, кто - какой человек или какая группа - в настоящий момент определяет сейчас у них стратегические направления. Вы удивитесь, но, похоже, этого не знает и Ираклий. Там у них на каждом этаже иерархии плотные фильтры стоят.
        - Значит, они и есть белые мотыльки. Кто их так назвал?
        - Они сами так себя называют. Жаргон, как бы не всерьез. Белые мотыльки - невзрачные, прозрачные, почти невидимые…
        - Анонимные.
        - Что? Ну да, анонимные совершенно. Что вы там увидели?
        Иванна смотрела в окно. За окном никого не было, но последние несколько минут она чувствовала чей-то взгляд. Паранойя. «Если я сойду с ума, попрошусь в саранский госпиталь для ветеранов войны, - уныло подумала Иванна. - У меня там знакомые есть».
        Генрик снова начал говорить, и она пропустила начало фразы.
        - Кто знает о них… Предупреждают о недопустимости передачи какой-либо информации третьим лицам. И о санкциях за нарушение договоренности.
        - Это что, документ какой-то? - спросила Иванна.
        - Это происходит в разных формах. Есть рядовые исполнители, которые не имеют представления о проекте в целом и обслуживают какую-либо его часть. Там многое зависит от того, каков уровень эксклюзивности. Например, у человека могут купить его авторские права. С теми, кто знает больше, все происходит в форме устной договоренности. Так произошло со мной - после смерти Эккерта они почувствовали себя спокойнее, но понимали, что остался я, вечный его собеседник. Так поступают со всеми теми, кто участвует в финансировании работ. А это, как правило, очень влиятельные и богатые люди во всем мире. Вы представить себе не можете, как важно богатым и очень богатым людям вкладывать деньги в социальное и гуманитарное проектирование. Как им важна игра и тайна. У них же после первых десяти миллионов что-то с головой происходит. Они начинают желать изменить мир. Идеалисты…
        Иванна снова задумалась. Что там писала маме Маша Булатова? «Нельзя играть на идеализме сорокалетних состоятельных мужчин…» Что-то в таком роде.
        - И что же, людям так и говорят - мол, мы вас убьем? - вынырнула она из потока мыслей.
        - Да нет, конечно. Интеллигентно намекают на дисквалификацию в клубе влиятельных и избранных людей. Это ж страшнее смерти! В общем, все было хорошо, пока в начале девяностых годов прошлого века не случилась одна штука - может, и не заметная для постороннего глаза, но Эккерт заметил ее и сказал что-то вроде «перешли границу». Они стали работать с головами.
        - Как Дед это понял?
        - Ну, Иванна, вы забыли свое детство. Забыли, что у него были свои способы мониторинга. У Густава Эккерта имелась программа социально-антропологических экспедиций в восьми европейских странах, включая Россию и Украину, и он на них денег не жалел. Именно в конце восьмидесятых - начале девяностых произошла резкая массированная подмена живого гибкого сознания, способного осваивать мир, в том числе (и это был большой ресурс человечества) способного выживать в неопределенных ситуациях, на… на что бы вы думали? На матричные и фасеточные схемы, в которых нормативно прописаны базовые поведенческие реакции, нормы потребления и стандарты качества жизни. Вот так! Внешне-то как будто ничего не произошло. Но люди потеряли свой главный механизм защиты идентичности. Личность умерла. Теперь стало возможным вынимать из сознания одно и вставлять другое. И вместо людей появилась гигантская биомасса, прошу прощения. Эккерт тогда сказал: «Все плохо, дальше некуда». Больше он со своими небольшими образовательными проектами противопоставляться им не мог. Тогда он и закрыл школу. Потому что противники перешли все
границы, и сила была на их стороне. А на его стороне был только Бог.
        - Вы уж совсем их демонизировали, - покачала головой Иванна. - Даже не знаю, как к этому относиться…
        - Относиться? - удивился Генрик. - Да вы на своей работе шизофренической все время имеете дело с этим дерьмом, с системными эффектами их деятельности. И после еще спрашиваете, как относиться? Какой же вы тогда эксперт, если сами не знаете, что экспертируете? Даже смешно, честное слово. Не обижайтесь. Но слушайте дальше. Ираклий-то ведь что делал - перекупал креатуру Эккерта по России и Украине. Всех гуманитарно ориентированных мощных людей. Очаровывал, переигрывал на масштабе. Я точно всего не знаю, но многие из них погибли в разные годы, причем погибли явно потому, что им сильно что-то не понравилось. Версия Эккерта, и моя тоже, заключалась в том, в начале девяностых происходил запуск большого геополитического проекта, и от тех людей, которые добровольно и воодушевленно, а также, заметьте, анонимно осуществляли финансовую поддержку, вдруг начали виртуозно скрывать общий контекст. Но некоторые умники, такие как Булатов и Владимиров, это уловили, стали пытаться понять, попробовали «вынуться», начали снова общаться с Эккертом… Знаете, Иванна, у меня, вероятно, будут большие неприятности из-за того,
что я вам все рассказал, но я рад нашему разговору. Эккерт так любил вас, так трясся над вами… Он и слышать не хотел о том, чтобы и вас втягивать во все это. Но… Складывается так, как складывается, маленькая моя баронесса. Судьба.

* * *
        Илья Лихтциндер методично чистил плотную астраханскую тараночку. Выудил из нее пластинку икры и стал рассматривать ее на свет.
        - Неужели не будешь? - осуждающе спросил он. - Ну, Витька!
        - Пиво с утра… - медитативно произнес Виктор Александрович. Он сидел, держась руками за голову, так, что волосы закрывали пол-лица. - Илюха, миленький, мы с дороги, спали плохо, какое пиво? Как ее искать, Витту? Ну ладно, притащили мы Морано в Москву. Ну ладно, сейчас мы встретимся, и Генрик будет пытаться звонить Ираклию. Но во-первых, Ираклия может не быть в Москве. Витты тоже может не быть в Москве. Мы даже не знаем, где они. Само предположение о том, что Ираклий где-то удерживает Витту, может оказаться ошибкой. Но даже если он потеряет всякую осторожность, ничего не почувствует и придет на встречу - дальше-то что? Мы что, будем хватать его, тащить, приковывать наручниками к трубе в твоей ванной? Пытать утюгом?
        - Давай сдадим в милицию, - предложил Лихтциндер.
        Виктор тяжело вздохнул и открыл «Балтику».
        - Что-то мне подсказывает, - еще раз вздохнул он и сделал глоток, - что если мы сдадим его милиции, то живой Витту не увидим никогда.
        И тут на кухню ворвался старший Лихтциндеров Ромка.
        - Ты как вошел в квартиру? - удивился Илья.
        - Двери надо закрывать!
        - Ты понял, Илюха? - усмехнулся Виктор. - Нам с тобой надо к психоаналитику. Обнявшись. Мы никогда не закрываем двери. Что-то же это должно означать?
        - Открытость и широту натуры, - провозгласил Лихтциндер.
        - Расхлябанность и глупость это означает, - возразил Виктор. - Привет, Роман.
        - Я с уловом, - сообщил Ромка. - Высеял три новых слова в потоке. Вот. - Он положил на стол мятый листик. - Смыслы «страна» и «проект» отодвинулись вниз,
«смерть» по-прежнему стоит на первом месте, но за ней сразу идут по убывающей
«Кремль», «весна» и «рассвет».
        - Прямо импрессионизм какой-то, - покачал головой Виктор. - Смерть в Кремле на фоне весеннего рассвета. Политический детектив.
        - «Кремль» - это метафора власти, - сказал Лихтциндер. - Согласен?
        - Согласен. «Весна» - метафора обновления. «Рассвет» - из той же оперы. В общем, смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи… Все равно придет весна и так далее. И всегда во всем виноват Кремль. И какого же рода проекции вызывает данная фигня?
        - Можно пива? - спросил Ромка.
        - Пей, детка, - разрешил папа Лихтциндер. - В холодильнике еще есть.
        Виктор отодвинул табуретку и пошел звонить Милошу.
        Милош приехал через пятнадцать минут. В черной «аляске», небритый, с растрепанными светлыми волосами, он был взволнован, но выглядел как модель рекламных роликов бритвы «Жилетт».

«Иванне бы он не понравился, - ни с того ни с сего ревниво подумал Виктор. - Или понравился бы? Или это я старею?»
        Милош стряхнул с себя куртку, переступил через упавший на пол шарф и прямо в ботинках прошел на кухню.
        - Вы присаживайтесь, - предложил Лихтциндер.
        Милош неопределенно повел плечом и продолжил стоять, расставив ноги, засунув руки в карманы джинсов. При этом смотрел на листок со словами. И шмыгал носом.
        - Лапочка, - произнес он вдруг растроганно. - Умница.
        - Что вы там увидели? - спросил Лихтциндер, заглядывая ему через плечо, как будто надеялся, что на бумаге проступят еще какие-нибудь буквы и слова.
        - Я, конечно, могу и ошибаться, - заявил хорват, - но мне кажется, она вшивает смыслы. И мне кажется, я знаю, где она. Мы ездили с ней в Ростов Великий. В апреле. Просто так, на уик-энд. Заночевали в гостинице прямо в Кремле. Почему-то проснулись в пять утра и с недопитой с вечера бутылкой коньяка полезли на колокольню встречать рассвет.
        - То есть, - неуверенно заговорил Виктор, - вы думаете, что Витта в Кремле Ростова Великого?
        - Или где-то рядом. Так, что его видит. Или догадывается. Или видит какой-то ландшафт и слышит колокола. Может быть, вы не знаете, но она очень умная, Витка.
        - Мы знаем, - кивнул Виктор.

* * *
        Юська была бы не Юська, если бы не притащила мне кофе в постель и не плюхнулась бы на кровать именно с того краю, где места меньше всего. Так что я пил кофе, а она сидела, плотно прижавшись к моему бедру, и рассеянно переключала каналы телевизора.
        - Ты записку прочел? - спросила Юська наконец.
        Я записку прочел. В ней Иванна написала, что уехала по делу и будет через час. Судя по всему, не было ее уже часа три, и я рисковал быть изнасилованным Юськой в самом прямом смысле слова. И еще я за Иванну волновался, а поэтому с чувством юмора у меня было плохо.
        - Как ты думаешь, куда Ваньку понесло? - поинтересовалась филолог-матерщинница.
        - Юся, пересядь в кресло, - осторожно попросил я.
        Юська неохотно пересела и подчеркнуто залезла в кресло с ногами, демонстрируя мне всю условность своего бирюзового пеньюара.
        - Хочешь, - сказала она, - я сделаю тебе яичницу с салом?
        Если бы не Юськины непредсказуемые интонации, предложение прозвучало бы вполне прилично.
        И в этот момент прозвенел звонок в дверь. Юську смело с кресла, вынесло из комнаты, и через две секунды она промчалась мимо открытой двери в прихожую - уже в махровом халате с капюшоном. Я услышал голоса, в основном мужские, потом в комнату зашла Иванна, какая-то ужасно уставшая. Прикрыла за собой дверь и сказала:
        - Там народу полон дом, так что ты оденься.
        В гостиной, не считая Юськи, которая задумчиво крутилась на фортепианном стульчике, наличествовали четверо мужчин и одна женщина.
        Церемония представления прошла по сокращенному протоколу - все пожали друг другу руки и назвали свои имена. Самого старшего, розового и с одышкой, звали Генрик Морано. Что-то мне Иванна рассказывала о нем. Самого молодого звали Милош. Человек, который смотрел на Иванну не отрываясь, был Виктор Александрович, ее шеф. К моему огромному сожалению, он оказался симпатичным дядькой. Даже очень. И задумчивая Юська именно в его направлении нет-нет да и стреляла глазом со своего стульчика. И еще здесь были мужчина и женщина со сложной еврейской фамилией. Морано перебирал в руке резиновые массажные шарики и с нескрываемым добродушным интересом разглядывал меня.
        Поскольку места в гостиной больше не было, я сел на ковер и прислонился к стене.
        - Ты мне вазу китайскую не свали, - ворчливо бросила в мою сторону Юська. - Поубиваю на фиг.
        - Витя, - сказала Иванна, - надо ввести Лешу в курс дела, потому что он поедет с нами.
        Я поеду с ними. Ну, разумеется. Чтобы придать ситуации хоть какое-то разнообразие, мне захотелось немедленно свалить китайскую вазу.
        Виктор Александрович с трудом оторвал взгляд от Иванны и перевел его на меня. Он смотрел на меня несколько дольше, чем нужно, чтобы установить зрительный контакт и начать «вводить в курс дела». Да, несколько дольше. Совсем чуть-чуть. Но я понял.

* * *
        Не то чтобы она светилась, когда Виктор увидел ее. Не то чтобы выглядела счастливой. Она была уставшей, расстроенной и собранной одновременно. Но время от времени замолкала и начинала смотреть внутрь себя внимательным и нежным взглядом. Потом в гостиную вошел этот парень. Виктор пожал его протянутую руку, и тот улыбнулся, что-то сказал. Иванна посмотрела на этого молодого человека, а Виктор смотрел на Иванну - вся мизансцена требовала титра no comments. В Алексее было то, что его бывшая жена Машка называла «классный хабитус». Эмпатия, харизма и прочее. И глаза умные. Вот он сидит у стены, скрестив длинные ноги по-турецки, и смотрит своими умными глазами. И Виктор понимает, что надо сосредоточиться и ввести его в курс дела. Но с голосом что-то случилось, и Иванна совсем близко, а он так до сих пор не взял ее за руку и не сказал ей «здравствуй, ребенок». Как-то по-другому сказал - не до того было, да и люди вокруг.

* * *
        В Ростове Великом хлопьями падал снег.
        Иванна смотрела на снегопад и на серые купола Кремля за пеленой снега. Их пятеро - Виктор, Леша, Милош, Генрик и она. Лихтциндеров как многодетных родителей силой оставили дома. Юська сказала - «нет уж, лучше вы к нам», поцеловала Лешу в губы на прощание и долго махала им с балкона.
        В Ростов их привез арендованный микроавтобус и высадил в центре города. Нелепость ситуации заключалась в том, что: а) среди них не было ни одного российского гражданина; б) это была чистой воды афера с совершенно непредсказуемыми последствиями. Лихтциндеры именно по данной причине настаивали на сотрудничестве с правоохранительными органами, которые расклеили по Москве фотографию Витты Константиновой и каждый день отвечали матери: «Ищем». Но тут проявил твердость Виктор. «Ради бога, пожалуйста, можете идти в милицию, - сказал он, - но без меня. Я в штурмах по освобождению заложников не участвую, поскольку точно знаю, чем они кончаются. Всегда - одним и тем же. Я - гражданское лицо, причем из соседнего государства. Мы будем смотреть и пытаться понять. Как всегда». «Замочат вас, как пить дать», - горестно вздохнул Лихтциндер. Поэтому его и оставили в Москве - не столько за многодетность, сколько за пессимизм и пораженческое настроение.
        На территории Кремля было холодно и малолюдно. Тихий серый день, заснеженные спящие надвратные храмы и княжьи терема, голые ветки деревьев с пожелтевшей омелой - все это умиротворяло и сбивало с толку. Разорвал снежную тишину неожиданный колокольный звон, и показалось, что загудела земля. С голого тополя сорвались вороны и улетели куда-то за Успенский собор. Генрик без шапки, в распахнутой куртке замер, подняв голову, и завороженно смотрел на звонницу с огромными колоколами.
        - Великолепно! - поделился он впечатлениями с подошедшей Иванной. - Просто великолепно!
        Милош задумчиво бродил вокруг да около, а потом присоединился к Леше и Виктору, которые курили возле резного крыльца.
        - Ну, внутри - вряд ли, - услышала Иванна его голос. - Здесь экскурсионная зона, много людей лазают в каждую дыру, снимают видео, фотографируются, медовуху пьют.
        Два часа ушло на экскурсию по Кремлю. Они залезали в каждую дыру, пили медовуху, но от посещения выставки знаменитой ростовской финифти с извинениями отказались.
        - Вы уж не обессудьте, если что, - сказала им на прощание приветливая Алина Иннокентьевна, - я ведь, по большому счету, не экскурсовод, в научной библиотеке здесь работаю. А все экскурсоводы на семинаре.
        Леша внимательно смотрел на колокола.
        - Да, да, - заметила его взгляд Алина Иннокентьевна, - полифония сложная, уникальная. Ростовские звоны ни с чем не спутаешь.
        - А какой радиус звучания? - спросил Леша, не отрывая глаз от колоколов.
        - Восемнадцать верст, - последовал гордый ответ.
        - Восемнадцать верст… - задумчиво повторила Иванна, когда они вышли в город. - Из любой точки Ростова их слышно. И из окрестных деревень. Из многих окон ростовских домов Кремль видно. И не только Кремль - монастыри, мучные ряды, озеро Неро… Генрик, не у вас телефон звонит?
        Удивленный Морано похлопал себя по карманам, выудил мобильник. Звонок оборвался. Генрик глянул на перечень входящих и поднял брови.
        - Это был Ираклий, - обвел он всех напряженным взглядом. - Сорвалось.
        - Тетя, дай три рубля.
        Иванну дергала за рукав маленькая чумазая девочка в вытертой шубке, без шапки.
«Тетя» машинально достала из кармана купюру и протянула ей.
        - Что это? - удивилась девочка.
        Иванна, не отрывая взгляда от Генрика, держала в руке десять гривен.
        Леша осторожно отобрал у нее банкнот и вручил девочке пятьдесят российских рублей, пояснив:
        - Эквивалент.
        - Экви… валент? - просияла девочка. - Спасибо!
        Телефон зазвонил снова.
        - Да, - сказал Генрик в трубку, и лицо его стало краснеть. - Хорошо, сейчас.
        Он стоял, прижимая сотовый к животу, и тяжело дышал.
        - Иванна, Ираклий хочет поговорить с вами.
        Она взяла холодную трубку двумя пальцами, чувствуя себя растерянной как никогда.
        - Здравствуйте, - тепло и как-то интимно произнес низкий мужской голос. С такой интонацией, будто знаком с ней сто лет и они общались ежедневно. - Здравствуйте, Иванна. Рад вас слышать.
        - Здравствуйте, - ответила Иванна.
        - Вы перчатки-то наденьте, - в голосе прозвучали заботливые нотки. - И капюшон. В Ростове минус пятнадцать.
        - Вы где? - спросила Иванна.
        - Поверьте мне на слово, - сказал собеседник, - это никакого, да, решительно никакого значения не имеет. Вы чудесная женщина, очаровательная, но визуального контакта у нас сегодня не получится. Но давайте когда-нибудь обязательно встретимся. Тем более что мы с вами родственники. В некотором роде.
        - Ираклий, что вы хотите?
        - Я? - Ираклий засмеялся. - Нет, это вы хотите. Ведь именно вы примчались в Ростов Великий и стоите, как дураки, посреди площади. И «простреливаетесь», между прочим, со всех сторон. Шутка. У меня к вам есть нормальное коммерческое предложение: двадцать миллионов. Десять за замечательную девушку Витту, десять - за старого говнюка, который стоит рядом с вами и за которого я лично ни копейки бы не дал. Двадцать миллионов со счета на счет. Номер у Генрика имеется. Все живы и расходятся, довольные друг другом, а вы вносите свой вклад в очень значимое дело. В наше с вами будущее. Я вам по почте клубную карточку пришлю.
        - Я должна подумать, - вымолвила Иванна, поняв, что губы плохо слушаются ее.
        - Две минуты, - донеслось из трубки, - я жду вашего звонка. Думайте две минуты, потом я аннулирую предложение.
        - Он требует двадцать миллионов, - сказала Иванна стоящим рядом. - За Витту и Генрика. И деньги могут пойти на что угодно.
        Мужчины молчали. Но молчали они по-разному. Генрик молчал, опустив голову и засунув глубоко в карманы куртки до боли сжатые кулаки. Милош смотрел на Иванну не отрываясь, и на его лице появилась надежда. Леша закрыл глаза. Виктор был последним, на кого обратила взгляд Иванна. Он смотрел на нее так, как тогда, когда ей сообщили, что умер Дед. И она не столько увидела, сколько почувствовала, что он плачет. Без слез.
        - Ты плачешь из-за меня? - спросила она. - За меня?
        Виктор Александрович кивнул и вытер ладонью мокрое от снега лицо.
        - Ты не плачь, - тихо сказала Иванна, - я не свихнусь.
        Книга 2. Части целого
        Часть первая
        Давор сидел на нижней ступеньке крыльца - босиком, в широких старых джинсах, кое-как закатанных до середины икр, ел черешню и смотрел на жену. Санда обрезала ветви сливы, самой дальней, той, что росла сквозь ограду.
        - Дай я, - предложил он.
        - Да уже почти все.
        Она не оглядывалась, но почему-то Давор точно знал, что жена улыбается. Все сливы сажала она и никого к ним не подпускает. Он был уверен, что Санда с ними разговаривает. С деревьями. Ко всей остальной флоре она была безразлична. К садовым цветам, например. Или к домашним растениям. А деревья ее завораживали. Наверное, ее предками были друиды.
        - Да, почти все, - повторила жена. - Сохнет ветка, ну что ты будешь делать…
        - Иди черешню есть, - позвал Давор.
        Санда унесла пилу в дом, вернулась, села рядом и стала смотреть на его руки.
        - Ты чего? - спросил он и запустил черешневую косточку в ствол дерева.
        - У тебя руки такие, как будто ты целый день камни таскал. Все вены наружу.
        - Старость, - печально обронил Давор. - Подкралась незаметно. Кожа становится тоньше и все такое.
        - Старость? - засмеялась Санда. - Иди ты!
        Он увернулся от легкого дружеского подзатыльника и чуть не перевернул миску с черешней.
        - Береги руки, - сказала жена.
        - В моем деле, - улыбнулся Давор, - голова важнее, чем руки.
        Когда он улыбался, Санда на время теряла чувство реальности. У него была самая лучшая улыбка на Земле. Стоило ему улыбнуться - и двадцатитысячная толпа взрывалась аплодисментами. Вот так. Можно было и не играть.
        Двадцать лет назад Давор зашел в ее салон и улыбнулся. Он вообще-то хотел купить индийскую настольную лампу, но нашел себе жену.
        Санда тогда возилась с папирусными календарями - они шуршащими коричневыми лентами стекали со стола и никак не хотели скручиваться в рулоны. Ни в какую! Она оглянулась на звук китайского колокольчика и увидела кого-то, немного похожего на Ринго Старра - с длинными волнистыми волосами, в вельветовом пиджаке и, конечно, в клешеных «ливайсах». «Ливайсы» Санда за сто метров определяла на глаз. Сама такая. В общем, посетитель улыбнулся, а она, вдруг поскользнувшись на проклятой папирусной ленте, в поисках опоры зацепила рукой картонный ящик с ямайскими маракасами. И в тот же момент оказалась в крепких объятиях мужчины, который, пока маракасы с грохотом и звоном низвергались с верхней полки стеллажа, сквозь упавшие на глаза волосы внимательно разглядывал Санду. И улыбался. Он улыбался, а у нее слезы наворачивались на глаза. И после так было всегда - она готова была заплакать от его улыбки. Была во всем этом какая-то малообъяснимая чертовщина.
        С тех пор Давор не постарел совершенно, только вьющиеся и черные когда-то волосы стали почти все пепельными. Соль с перцем. «Старость», - говорит он. Смешной. Никто из его ровесников не выглядит так в пятьдесят шесть.
        И еще одна его особенность. Давор поднимает руку над головой, и тридцатитысячная толпа взрывается аплодисментами. Можно и не играть. В какой-то статье Санда прочла, что он - экстравагантная реинкарнация Моцарта. Король симфонизма. Гений.
        Сейчас она сидела на крыльце и смотрела, как славянская реинкарнация Моцарта в крайне растрепанном виде бродит босиком по двору, гладит ствол сливы и пытается попасть в кошку черешневой косточкой. В соседскую кошку. Безуспешно пытается. Кошка спасается от него, отчаянно карабкаясь на сливу, и он довольно хохочет.
        Санда ушла в дом, и Давор проводил ее взглядом. Завтра он уедет, а она останется. И больная слива останется. А Иренка с Наташей, слишком самостоятельные для своих пятнадцати лет - дочки уже вовсю подвергают сомнению суровые родительские установки. Наташа вчера сказала что-то вроде того, что «старые хиппи с возрастом становятся святее Папы Римского», и это якобы страшно ее раздражает. Санда останется разбираться с их общими домашними проблемами, а он уедет в длинное мировое турне вместе со своим раздолбайским цыганским табором. Шутки шутками, а тридцать человек его коллектива - это вам не пятеро музыкантов какой-нибудь рок-команды. Но они любят его, и ему с ними легко. Он сужает глаза, и наступает полная тишина. Без проблем. Сначала они поедут в страну, чьи нежные перламутровые сумерки и розовые облака однажды уже тронули его душу. В страну, в которой и близко нет невыносимо фригидного европейского изящества, - он уже проехал ее в прошлый раз на машине с севера на юг и не забыл мощную эротическую энергетику открывшегося ему видеоряда. Там царят темперамент, небрежно завуалированный гедонизм и
разгильдяйская непрактичность. Смешная и милая, такая понятная страна. Сербия тоже была смешной и милой - до войны.
        - Ты всегда уезжаешь, - раздался совсем рядом вздох Санды.
        Он и не заметил, как жена вернулась на крыльцо и теперь сидела на ступеньке с бокалом белого вина.
        - Нет, - покачал Давор головой, - ты не права.
        - Я права.
        - Нет. - Он стоял посреди двора вполоборота к Санде и смотрел на нее сквозь упавшие на глаза волосы. - Посмотрим на это иначе: я всегда возвращаюсь.

* * *
        - Да ну, надоело. Вечно одно и то же. Академики.
        Владимир Тимофеевич говорил, внимательно рассматривая большую голландскую грушу. Сначала поднес ее к носу, а теперь держал на вытянутой руке, недовольно прищурив левый глаз.
        Сонечка заинтересованно заглядывала снизу.
        - Академики, - продолжал он, - люди парадигматические. Они в улучшенном виде излагают то, что уже было.
        - Дед, ты с грушей разговариваешь? - спросила Сонечка.
        - Да, поеду, но только ради Анисимова. Мы не виделись с ним десять лет. Нет, лапушка, - сказал он Сонечке, - я разговариваю по телефону.
        - А где трубка?
        - Какая ты замечательная. Все замечаешь. У меня в ухе такая маленькая злобная штучка - называется блютус.
        - Пойдем гулять, - попросила Сонечка. - Пожалуйста. На ипподром.
        - Я не могу. - Владимир Тимофеевич растерянно глянул в сторону компьютера. - Я работаю.
        Сонечка сдвинула брови, заложила руки за спину и строго произнесла:
        - Дедушка Ленин тоже работал. Он сидел и писал ручкой с таким носиком. А мальчик подошел и сказал ему что-то на ухо. И дедушка Ленин пошел с ним гулять в сад. Не вижу ничего смешного! Когда ты смеешься, у тебя живот качается и дрожит.
        - Ох, - с трудом выдохнул Владимир Тимофеевич, придерживая дрожащий от смеха живот. - Тебе баба Тася рассказала? А она тебе хоть объяснила, кто такой Ленин?

«Мама, старая большевичка… - подумал Владимир Тимофеевич. - Просвещает молодое поколение…»
        - Ленин - вождь и учитель, - твердо заявила Сонечка.
        Нет, пора идти на ипподром. Сонечка способна «упаковать» кого угодно - девочке шесть лет, она уже может построить систему аргументов. И баба Тася - не единственный источник информации. Пока баба Тася дремлет в кресле или рассматривает в лупу карту Индокитая, ее правнучка удобно окапывается на первом этаже книжного шкафа и читает все подряд. Там ее и обнаружили однажды уснувшей на двести пятнадцатой странице «Золотого теленка». «Двенадцать стульев» к тому времени она уже прочла.
        Цо то бендзе?..
        - Беги к бабушке на кухню, - сказал Владимир Тимофеевич. - Возьми черный хлеб и сахарок.
        - Черный хлеб и сахарок! - кричала Сонечка на бегу. - И бутерброды нам с дедушкой!
        Аля тушила овощи. Владимир Тимофеевич посмотрел на прямую спину жены, на которой мягко лежал полуразвязавшийся узел светлых волос.
        - Чому розплетена коса? - пропел он, плотоядно заглядывая в кастрюлю.
        - Ой, Вова… Купи масла растительного, ладно? И Сонечке клубнику. Телефон звонил, но сорвался. Такой, как межгород, был вызов.
        - Или дети из Гамерики? - с надеждой спросил Владимир Тимофеевич.
        - Или дети. Ой, Вова, я так волнуюсь…
        Дети из Гамерики не звонили уже неделю. Для Али это твердый повод пить валерьянку. И так последние полтора года. А разгильдяйские и безответственные дети просто по уши сидят в своих «Макинтошах», ими же и питаются. Аниматоры. Разве можно им Сонечку отдавать, спрашивается в задаче?
        - Папик, не шуми! - говорила в прошлый раз Лариска. - Мы с Максиком снова перепутали день и ночь, так заработались. Смотрим - уже день, а у вас-то ночь… И так всю неделю.
        Владимир Тимофеевич представил себе худого, как кузнечик, зятя Максика, которому при первом же знакомстве сообщил, что, вероятно, именно благодаря ему человечество пришло к идее арматуры, и подумал: не дай бог, загнутся там они в своем стремлении быть богатыми и знаменитыми, причем не где-нибудь, а в Лос-Анджелесе. И чтобы обязательно со Спилбергом. Или с Лукасом. Или с каким-нибудь Ларсом фон Триером.
        - Ну как ты не понимаешь, папик? Это же высшая лига! - говорила Лариска еще здесь, на этой кухне, сидя на подоконнике и сплетая и расплетая длинные, как у жеребенка, ноги.
        Папик все понимал. Он тоже всю жизнь стремился играть в высшей лиге. Но только по классу культурологии. Поэтому завтра ему надо ехать на конференцию и общаться с академиками. У него, профессора и доктора наук, слово «академики» было отнесено в разряд ненормативной лексики и выражало все его непростое отношение к академической среде в целом. Но зато там будет Игорек Анисимов, друган и соратник, - он таки приедет из Израиля, чтобы поучаствовать в конференции, посвященной славянскому миру. Что, конечно, логично. Какого еврея не волнует судьба славянского мира? Как там название сборища звучит точно? «Славянский мир и перспективы глобализации». Турнир по блистанию яйцами на солнце. Кто блеснет ярче. Зато с Анисимовым можно будет пить коньяк по вечерам и обсуждать перспективы глобализации в самых недвусмысленных выражениях.
        - Представляешь, Алька, - повернулся к жене Владимир Тимофеевич, - пока мы не видим, мама под шумок рассказывает Сонечке историю ВКП(б). Откуда плавно перейдет к историческому материализму. Как ты думаешь, это нормально?
        - Я думаю вот что: давай мы сегодня сами им позвоним. - Аля не ответила на его вопрос, бродя по периметру кухни с прижатым к груди кочаном цветной капусты. - А то у меня давление. Да еще погода, и что-то мне не по себе. Ты хоть на ипподроме в седло не лезь, свалишься. Глупый Потапов все тебя там поощряет…
        - Потапов не глупый! - привычно возмутился Владимир Тимофеевич. - Он заслуженный тренер Украины. И мы с ним весь Памир на лошадях вдоль, знаешь ли, и поперек прошли.
        - Так когда это было! - махнула Аля кочаном капусты куда-то в сторону окна. - Сто лет назад!
        - Тридцать, - поправил жену Владимир Тимофеевич.
        - Отож.
        Было яркое майское утро, Сонечка подпрыгивала рядом; в ее малиновом рюкзачке, заботливо упакованные Алей в фольгу, лежали черный хлеб и рафинад для Фантазера и Ласточки. И может быть, сегодня, если Потапов будет в ударе, они продолжат учить Сонечку основам выездки. Правильно переходить с шага на рабочую рысь и обратно она уже научилась. Большое дело, между прочим. На соревнованиях за это дополнительный балл дают.
        Киевлянин в третьем поколении, Владимир Тимофеевич категорически не мог пройти мимо бочки с квасом. И они с Сонечкой попили квасу, переждали под навесом пивной палатки минутный слепой дождик, посовещались и купили себе по блинчику с грибной начинкой. Городская среда, да… Любимое занятие - бесконечно рассматривать свой город. С моста, с самолета, на корточках над фундаментом Десятинной церкви - сколько хватает глаз. Пахнет мокрым после дождя асфальтом, еле заметная радуга зависла над Большой Васильковской. Сонечка долго не может понять, куда смотреть, и вдруг - о! - видит радугу и стоит открыв рот. Продавщица кваса с остервенением чешет плотное загорелое предплечье и строго спрашивает небольшую очередь, откуда, черт побери, летят комары. В мае-то!
        - От речки Лыбидь, - предполагает кто-то.
        - Это не комары, - говорит продавщица, - а какие-то мутанты.
        - Экология, - философски вздыхает очередь.
        Киевлян хлебом не корми, дай поговорить об экологии.
        И наконец приходит их автобус.

* * *
        Все, что происходило дальше, Виктор помнил очень хорошо. Он, к примеру, помнил, что с момента звонка Ираклия видел все как бы через плотный полиэтилен. И почти ничего не слышал. Онто знал, что Иванна выберет, совершенно определенно знал, но тоскливый страх за нее, за ее бедную психику, безвинно попавшую в подлую ловушку, почти отобрал у него зрение и слух.
        Она выбрала Витту и Генрика. Разумеется. Кто бы сомневался.
        - Видишь, - сказала потом ему, - какая я молодец. Профинансировала очередной социальный проект. Возможно, очень затейливый.

«И возможно, очень кровавый», - поймал на лету Виктор именно то, что она имела в виду.
        Иванна холодными пальцами погладила его по щеке.

«Нет, определенно свихнется, - вздохнул про себя Виктор, - что бы там ни говорила. В общем, надо ее хватать и тащить. И подальше от этого белого безмолвия».
        Милош вертел головой по сторонам. У него, конечно, были свои резоны. Вдруг он перестал озираться и уставился куда-то в одну точку за спинами остальных участников мизансцены.
        К ним шла Витта. Она появилась как бы ниоткуда, хотя в дальней перспективе стена Кремля делала изгиб и закрывала часть пространства. Витта шла медленной расхлябанной походкой - так ходят по кромке волны на пляже, когда ноги слегка вязнут в мокром песке и никуда не надо спешить. Она шла в длинном расстегнутом пальто, под которым были белая футболка и черные колготки. Больше на ней ничего не было - даже обуви. Так она и брела по заснеженной площади, слегка путаясь в своих длиннющих ногах. И Милош наконец сорвался с места, побежал навстречу, схватил ее на руки. Витта положила голову ему на плечо и закрыла глаза.
        Леша с Генриком уже остановили машину с надписью «Ростовхлеб» и, судя по донельзя довольному лицу водителя, сторговались за несколько его зарплат.
        - Пошли, - сказал Виктор Иванне и взял ее за руку. Рука была мокрая и холодная.
        - У меня живот болит, - вдруг сообщила Иванна. - Очень.
        Она стояла и смотрела вниз, себе под ноги, и Виктор тоже посмотрел вниз. Ее бледно-голубые джинсы от бедер и ниже становились черными, и только когда на снегу стали расплываться вишневые пятна, Виктор понял, что это такое.
        - Кровь? - равнодушно спросила она и стала падать на подбежавшего Лешу. Тот чудом успел ее подхватить, но вынужден был сесть на землю и держать ее на коленях, пока Виктор дрожащими руками прикладывал к ее лбу и щекам кое-как слепленный снежок.
        - Она ранена? - шепотом спросил Леша.
        - О господи… - вздохнул Виктор.
        - Ранена или нет?
        - Похоже, у нее маточное кровотечение, - сказал Виктор, прямо глядя в его темнеющие глаза. - Сильное.
        В старом советском гастрономе на другом краю площади, где еще наливали сто грамм и подавали сардельку с горчицей, стоял со стопочкой в руке сильно пьющий местный житель, смотрел в окно и думал, что наступают ранние зимние сумерки, вот и еще один день кончается, и ознаменован он был падающими барышнями. И хорошо еще, что падают они на руки мужчин, и вот теперь их куда-то везут в хлебной машине. А его жена умерла. Не успел подставить руки - вот она и умерла. Он запил эту мысль, зажевал ее сарделькой, подумал и заказал себе яйцо вкрутую и еще пятьдесят.

* * *
        - Фигня, - заявил молодой толстенький доктор, выходя из палаты, куда десять минут назад завезли на гремучей каталке спящую Иванну. - Вечером заберете. Или завтра утром. Как хотите. Только антибиотик надо колоть. Кто у нас муж?
        - Нет у нее мужа, - угрюмо сообщил Генрик.
        - А-а…
        - Что «а-а»? - вскрикнул Алексей. - Что с ней?
        - Фигня, срыв беременности на малом сроке. Завтра она забудет.
        - Какой вы оптимист… - позавидовал Генрик.
        - Иностранец? - с подозрением посмотрел на него доктор. - Сразу видно. Объясняю. Врач должен быть оптимистом. Категорически. Если я буду пессимистом, все повесятся. И дома, и на работе. И пациентки. Понятно?
        - Понятно, - кивнул Виктор. - Спасибо, доктор. Мы ее вечером заберем.
        - Ну и ладушки, - был ему добродушный ответ.
        Доктор толстым коротким пальцем поправил дужку очков и пошел по больничному коридору, чуть-чуть подпрыгивая и размахивая руками в такт шагов.
        - А как она? - вдогонку спросил Леша.
        - Нормально, - сказал доктор, не оборачиваясь. - Немного бледненькая. Да вы зайдите, можно.
        Иванна уже не спала. Она лежала на спине, смотрела в потолок и вяло постукивала пальцами правой руки по пузырю со льдом, который как-то криво громоздился у нее на животе поверх простыни.
        - Знаете что? - заговорила она, не повернув головы. - Если бы у меня был другой темперамент, я бы сейчас смеялась. Умирала бы просто со смеху.
        - Давай я тебя укрою одеялом, - предложил Виктор и, не дожидаясь разрешения, натянул на нее чахлый больничный пледик.
        - А почему? - спросил Генрик.
        - Потому что от пузыря со льдом можно сильно замерзнуть, - объяснил Виктор. - И простудиться.
        - Нет, почему смеялась бы?
        - Почему смеялась бы? - повторила Иванна. - Нипочему. Просто так. Но гомерически. Удивительно, что вам не смешно.
        - Да нет, - вздохнул Генрик, - вообще-то довольно смешно. В каком-то смысле. Двадцать миллионов… Мы банкроты почти. Готов разделить ваше веселье, фройляйн. Шампанского вот нам не хватает. Только я-то вас чем отблагодарю?
        - Молитесь, - сказала Иванна. - И я буду. Чтобы они потратили эти деньги на яхты и девочек. Но если хотите знать мое мнение, яхты и девочки их не интересуют. Они очень, очень много работают…
        Виктор погладил ее по щеке:
        - Мы тебя вечером заберем. И уедем.
        - Да все равно. - Иванна закрыла глаза. - Мне все равно. Уж если я не могу смеяться, то буду спать пока. А где Лешка? Чего он не пришел припасть к изголовью?
        - Ну, он там… - неопределенно проговорил Виктор. - Курит, в общем.

* * *
        Давор пристально смотрел в залитое водой лобовое стекло - «дворники» с таким ливнем справлялись плохо.
        - Не гони так. - Он умоляюще глянул на Санду.
        - Кто бы говорил! - засмеялась та. - Я тебя не узнаю, папа.
        Она морщила нос и поверх темных очков смотрела на дорогу. И еще она ела хрустящее зеленое яблоко, и кислый яблочный запах сводил ему скулы. Давор вздохнул.
        - Может быть, я подсознательно хочу, чтобы ты скорее улетел.
        - Может, я еще и не улечу никуда - видишь, какая погода. Может, я подсознательно хочу остаться.
        - Лети уж, - сказала Санда. - К чертовой бабушке. Чтобы я тебя не видела.
        Она резко затормозила, свернула на обочину и заглушила мотор.
        - Ну-ну, - сказал Давор. - Не нравится мне это, девочка. Нет, не нравится. Покажи мне свои глазки.
        Санда в упор посмотрела на него - поверх очков.
        Он протянул руку и убрал с ее лица легкую светлую прядь волос, которая выбилась из-под синего шелкового платка.
        - Мне показалось, что ты плачешь, - сказал он. - Но нет, ничего подобного.
        Санда промолчала. Она уже плакала. Ночью. Хватит.
        Давор смотрел на нее, склонив голову к плечу, знакомо закусив нижнюю губу, и она отвела взгляд. Чем меньше смотришь на него, тем лучше. И на душе спокойнее. Это она давно поняла.
        - Ладно, - сказала Санда. - Поехали.
        Она так любила его, что не могла найти в себе силы сообщить ему о своем чувстве. Ее не устраивали слова. Кроме того, она не видела в этом никакого смысла.
        Вспомнились вдруг глаза людей на его концертах. О-о… Что она могла добавить, если одним движением руки, невесомой рассеянной улыбкой и своей сумасшедшей музыкой ее муж способен спровоцировать массовый оргазм? Множественный причем. А тут еще она. Нет уж.
        Ей хватает его с избытком, если уж совсем серьезно отнестись к этому вопросу. Концентрация Давора в пространстве становится предельно допустимой, когда она рано утром неожиданно просыпается первой, видит его щиколотку, где совсем недавно по внутренней стороне, ближе к изгибу стопы, расползлась тонкая сиреневая сеточка капилляров. Санда ни с того ни с сего плачет, и слезы падают ей на колени.
        На залитой дождем площади перед аэропортом не было ни одной живой души. Потому что все сидят внутри, в кафешках, возле барных стоек, ведь повод пить коньяк, чай с ромом, в крайнем случае - горячее молоко. Там уже Милан, Мирко, Бранка и Горан (они уже звонили и кричали в трубку: «Ты где? Что тебе заказать?»). Причем молоко, очевидно, пьет только Бранка, а остальные не откажут себе в ста пятидесяти граммах виски, мотивируя это боязнью полетов, которая от года к году, конечно, прогрессирует. А значит, пропорционально растет и доза виски перед полетом - ни пятьдесят, ни сто граммов уже не помогают, видит бог, только сто пятьдесят до и двести после. Они прощают друг другу. Они простят ему, даже если он просто выпьет большую чашку кофе, потому что не боится летать. Они уверены, что он вообще ничего не боится…
        - Ну, иди, - сказала Санда, высвобождаясь из его объятий.
        И Давор пошел к входу в здание не оглядываясь. Она смотрела ему в спину и думала, что сейчас вернется домой, отключит телефон, телевизор и дверной звонок, залезет под одеяло с головой и будет спать целую неделю.
        - А если отменят вылет? - крикнул он, остановившись. - Перенесут на завтра?
        - То что? - крикнула в ответ Санда, отодвигая ладонью со лба мокрые волосы.
        - Пойдем в ресторан! Ладно? Не выключай телефон!
        Хорошо, она приедет домой, ляжет спать, но не будет выключать телефон. Вдруг и правда отменят рейс. Отменят тур, отменят тот безусловный факт, что ее муж Давор Тодорович - великий, ужасный, невозможный и гениальный, и в каждом городе мира ему есть с кем пойти в ресторан…
        Дома, с кусочком сыра в левой руке и с унылой веточкой базилика в правой Санда немного побродила по кухне, поздравила себя с тем, что отправила девчонок к сестре на Французскую Ривьеру, и некоторое время наблюдала, как полуденное июньское солнце разгоняет тучи. Потом она выключила телефон и, забравшись под одеяло, тут же уснула.
        Милан, Мирко и Горан пили виски, а Бранка чай с молоком - все примерно так, как он себе и представлял. Бранка неловко держала чашку левой рукой, а правую зачем-то прижимала к груди. Они еще не заметили его, а Давор уже испугался: что у нее с рукой? У его скрипачки накануне мирового турне не должно быть проблем с руками! Безобразие!
        - Давор, - заорали они, - ну где тебя носит?
        Бранка сияла, как рассветное солнышко. Собственно, как всегда, когда видела его.
        - Что с рукой? - строго спросил он.
        - А мы тебе виски заказали, - сообщила, сияя, Бранка. - Безо льда. Правильно?
        - Что с рукой, я тебя спрашиваю? Покажи руку.
        - Что? С какой рукой? Да не орите вы, ребята…
        Милан, Мирко и Горан умирали от смеха над какой-то газетой.
        Бранка оттянула ворот джинсовой куртки и дунула туда. Потом расстегнула пуговицы, и из-за пазухи появилась перепуганная серая мордочка. Вот кого она придерживала локтем.
        - Это кролик. Хочешь погладить?
        - Кролик… - повторил Давор. - Понятно. Он с нами поедет?
        - Он маленький, - непоследовательно заметила Бранка, уходя от ответа. - Маленький и совершенно безвредный. Я купила его вчера у одной девочки. Возле автомойки. Я там машину мыла и… Девочка определенно была бедной, и я… А что, нельзя, чтобы он с нами ехал? Я на него сертификат взяла у ветеринара! Правда, у него даже имени пока нет, ветеринар написал «кролик голландский». Ну вот, ты уже улыбаешься, а то пришел злой, как зверь.
        - Это и есть имя, - вздохнул Давор и погладил колика за ухом. - Кролик Голландский. Имя и фамилия.
        - Он ест мало! - привела последний аргумент Бранка.
        - Ты, Бранислава, тем не менее, его корми. - Давор глотнул виски и покосился на своих парней, которые уже рыдали от смеха над газетой. - Недели через две приготовишь мне его в белом вине.
        - Давор! - возмущенно закричала Бранка, взмахнула рукой и чуть не перевернула свою чашку. - Не бойся, кролик. Он тебя не съест, нет. Он добрый и воспитанный человек.
        - Когда я тебя замуж выдам, то буду пить три дня, - задумчиво произнес Давор.
        Бранка мрачно посмотрела на него и уткнулась в своего кролика.
        Этому разговору сто лет в обед. Она уже когда-то сказала ему, что не выйдет замуж, потому что все равно нигде в мире не найдет человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Потому что она его любит (да, между прочим!) и не считает существенной тридцатилетнюю разницу в возрасте. Он тогда посмеялся и поцеловал ее в пылающее ухо. Разница исчислялась не годами, а мирами, но сообщать ей об этом не обязательно. Каждые полгода какая-нибудь славная юная дева рыдает у него на груди. Через два часа из Скопье вылетают в Киев его вокалистки - все трио рыдало у него на груди. По очереди, конечно.
        - Чего ржете? - спросил он ребят. - Ржете так, как будто обкурились, честное слово. На вас весь аэропорт смотрит.
        - Ты нам льстишь, - улыбнулся флейтист Милан. - Весь аэропорт смотрит на тебя. Ты такая же знаменитость, как маршал Тито. Только Тито умер, а ты жив.
        - Спасибо, - с чувством сказал Давор.
        - Как далай-лама, - вставил свои пять копеек барабанщик Горан.
        - Как мать Тереза, - поклонился перкуссионист Мирко и поднял свой стакан. - Как бенгальский тигр. Как мыс Канаверал. В общем, за тебя.
        - Точно, обкурились, - убежденно заявил Давор. - А я же вас предупреждал! И теперь с легким сердцем применю к вам санкции.
        - И функции, - всхлипнул Мирко и лег щекой на газету. - Ты ничего не понимаешь. Не в состоянии разделить нашей светлой радости. Тут о тебе статья.
        Статья была посвящена старту мирового концертного турне «предмета нашей национальной гордости, культового композитора Давора Тодоровича и его потрясающего коллектива». Парни толкались, тыкали пальцами куда-то в середину текста и по очереди зачитывали наиболее выдающиеся, с их точки зрения, пассажи.

«За независимостью его натуры, за космополитичностью его суждений кроется нежная и ранимая душа ребенка. У него было трудное детство…»
        - О-о! - со всхлипом стонал Мирко. - И деревянные игрушки!

«В возрасте тринадцати лет его исключили из пионерской организации социалистической Югославии - уже тогда у него были принципиальные расхождения с коммунистической идеологией…»
        - У меня были клеша и длинные волосы, вот и все расхождения, - усмехнулся Давор. - И однажды прямо на уроке я поцеловал учительницу физкультуры.
        Выражение лица Бранки стало мечтательным.

«Впоследствии за предпринимательскую деятельность его выгнали из музыкального училища…»
        - Да, между прочим, правда. Я мыл машины, чтобы купить электрогитару. А что? Я вам не рассказывал?

«И поэтому юный Давор вынужден был…»
        - Я сейчас уписаюсь, держите меня! - заорал Мирко на весь аэропорт. - Был вынужден! Обратите внимание - именно вынужден был поступить в институт международных отношений!

«Откуда его тоже в результате исключили за создание в стране радикального рок-андеграунда, что было несовместимо с образом дипломата социалистического государства…»
        - Нет, я сам ушел, - признался Давор. - Я там нормально выучил русский и английский, но даже в страшном сне не мог представить себя дипломатом социалистического государства. Да ладно вам. Журналисты - существа загадочные. Дикие, но симпатичные. Зато никто не пишет, что я развращаю несовершеннолетних или пью кровь христианских младенцев. Низкий им за то поклон. У нас, между прочим, пресс-конференция в Киеве. Прямо сегодня вечером.
        - Это у тебя пресс-конференция. - Горан поднял палец. - У тебя! У предмета нашей национальной гордости! А у нас - теплый весенний Киев и какой-нибудь кабак. Чувствуешь разницу?
        - Вы свиньи, - нежно сказал им Давор. - Чудовищные. Нет у вас уважения к возрасту и ничего святого.
        - А то! - легко согласился Милан, допивая виски.
        И тут объявили об окончании регистрации на их рейс. Выяснилось, что надо нестись к терминалу. Но от терминала им уже приветливо махали, и улыбались, и говорили, что никаких проблем нет - пока на борт не взойдет Давор со своими музыкантами, никто никуда не полетит.

* * *
        - Я тебя умоляю, - сказал Давору Милан, когда самолет приземлился в Борисполе, - не целуйся долго с девушками, а то жрать хочется.
        Бранка с бесконечной благодарностью посмотрела на Милана и поволокла по проходу скрипичный футляр и клетку с очумевшим от полета Кроликом Голландским.
        - Долго не буду, - пообещал Давор. - А сколько можно?
        - Минуты три, - разрешил Милан.
        - Что, независимо от количества девушек?
        - Ты маньяк.
        - Мне простительно. - Давор затолкал в сумку ноутбук и поднялся. - Я - гордость нации. Или как там в газете было сказано - предмет гордости?
        - Ты - маньяк с манией величия, - ухмыльнулся Горан. - Редкая и очень тяжелая патология. Поэтому мы все понимаем, и терпим, и любим тебя таким, какой ты есть.
        Встречающих девушек оказалось не так много - всего две. Зато в зале аэропорта были министр культуры, какие-то серьезные мужчины в костюмах и восемь телекамер. Давор, приветливо улыбаясь, выслушал слова министра о том, каким беспрецедентным культурным событием станет концерт его коллектива в Киеве, и в ответ сказал что-то о большой чести выступить в братской славянской стране с большим этническим наследием. Упоминание об этническом наследии вызвало неподдельную радость у министра со товарищи, и они немедленно принялись наперебой рассказывать, какие государственные программы по сохранению народных традиций действуют в Украине.
        Тут Давор наконец заметил своего администратора Алана, который, как и положено, прилетел еще вчера и теперь маячил за спинами чиновников, стараясь не нарушать торжественность момента. Давор еще раз пожал руку министру и потер переносицу. Этот давно отработанный жест означал буквально следующее: «Спасай, затрахали». В течение двух секунд длинноволосый и длинноногий красавец Алан материализовался рядом с шефом и молча протянул ему мобильный телефон.
        Давор извинился, отошел на несколько метров и под вспышками фотоаппаратов целую минуту изображал внимание к невидимому собеседнику. Этого времени встречающим официальным лицам как раз хватило, чтобы решить, что в ритуале приветствия поставлена логическая точка, и когда Давор сунул мобильник Алана в карман в компанию к своему, ему тут же представили менеджера принимающей стороны. А затем сообщили, что сей серьезный юноша по имени Павел «будет решать все вопросы». Министр широким приглашающим жестом указал на стеклянную дверь.
        За дверью сиял в послеполуденном солнце белый лимузин.
        Давор поднял брови и посмотрел на Алана. Алан поднял брови и пожал плечами. Милан, Мирко и Горан стали толкаться и гнусно хихикать за спиной, потому что примерно представляли себе, что именно в данный момент думает Давор - в прошлом панк-рокер и байкер, а в настоящее время - страстный противник всего и всяческого гламура. Бранка, прижимая к груди клетку с Кроликом Голландским, в общем и целом смотрела на лимузин с одобрением.
        - А багаж и инструменты сейчас перенесут в микроавтобус, - густым басом пояснил юноша Павел.
        - Спасибо огромное, я чувствую себя невестой, - сказал Давор и подумал, что убьет Алана прямо в холле гостиницы. - А потому что не надо, - заорал Алан, как только лимузин тронулся с места, - не надо, когда я пытаюсь согласовать с тобой райдер, что-то бурчать себе под нос и говорить «какая, к черту, разница»! Я позавчера пытался согласовать с тобой райдер? Звонил?
        - Пытался. Звонил.
        - Что ты мне сказал? Только буквально.
        - Я буквально сказал «какая, к черту, разница».
        - Вопросы есть?
        - У меня ростбиф горел!
        - У тебя ростбиф, - возмутился Алан, - а они два «Мерседеса» в последний момент заменили лимузином. А если бы ты с самого начала по этому поводу занял принципиальную позицию…
        - Принципиальную позицию займут журналисты, - заметил Давор. - Они уже сегодня напишут, что Давор Тодорович выжил из ума и ездит по Киеву в белом лимузине, как какая-нибудь Бритни Спирс.
        - Да хоть сейчас заменим. Немедленно. Вот только доедем до гостиницы и заменим. Только не нервничай.
        - Просто мне хочется, - вздохнул Давор, - чтобы у моего администратора была рефлексия.
        - А что такое рефлексия? - спросила любознательная Бранка.
        - Это такая болезнь, - прошептал ей на ухо Мирко, - вроде геморроя.
        - Давор, - решительно сказал Алан, - лимузин - еще цветочки. Они хотят, чтобы кроме концерта в Киеве был концерт и в городе Чернигове. Город красивый, маленький, старше Киева, там много церквей и монастырей. Они просят, и платят, и просто умоляют. В Чернигове будет международная конференция - что-то по поводу перспектив славянского мира, и они говорят, что если твой концерт состоится там, это будет очень и очень концептуально.
        - Слушай, - Давор посмотрел в окно, - ты мне совсем голову заморочил, я из-за тебя даже на окрестности не глянул. А ведь дал себе слово, что буду только и делать что смотреть в окно. Видишь, как красиво?
        - Так ты согласишься? У нас есть день в графике. Даже два.
        Давор смотрел в окно, за которым проплывал славянский мир. В сторону сосновой просеки проехала светловолосая девушка на красном велосипеде, и он подумал, что, может быть, Санда уже включила телефон. Наверное, пора бы ей позвонить.
        - Что им ответить? - волновался Алан. - Ты согласен?
        - Ну конечно, - миролюбиво кивнул Давор, - естественно. Какого космополита не беспокоит судьба славянского мира?
        Алан просветлел.
        - Слава богу. А то они переживают очень. Буквально плачут, говорят: он такая звезда, как с ним разговаривать? Вдруг откажется? А я им сказал, что ты в целом нормальный мужик.
        - Алан, - строго сказал Давор, - тебе какой образ нравится больше: бескорыстного, практически святого Давора Тодоровича, который в силу исключительно высокодуховных мотивов ездит по миру со своим балаганом, или человека, для которого музыка - такой же бизнес, как, например, для Гейтса компьютеры? И к тому же я не один, у меня есть вы, и у вас должно быть счастливое детство, раз уж вы в нем застряли. Поэтому - если просят и при этом адекватно платят - надо соглашаться.
        - Так ты что, Давор, думаешь, мы с тобой потому, что ты нам деньги платишь? - угрюмо свел брови Мирко.
        - Дурацкое предположение. К тому же оно совершенно не следует из того, что я сказал.
        - Тогда к чему твой голимый морализаторский гон! Мне ни один из приведенных тобой образов не нравится. Потому что ты - ни то, ни другое. Ты - третье. И не надо нам тут… Тоже мне, Билл Гейтс нашелся!
        - Потому что ты, Давор, настоящее чудо! - вдруг ни с того ни с сего объявила Бранка.
        - Вот, казалось бы - глупая баба, чего с нее возьмешь, а ведь уловила самую суть, - одобрительно покивал Горан, и Бранка немедленно показала ему язык.
        У Давора вдруг резко сжалось горло, и он решил, что лучше все-таки молчать и смотреть в окно. Ну хорошо, ему было сорок, когда началась война. А они-то были детьми. К чему он об этом вспомнил? Как-то само в голову пришло. - Я очень рад снова оказаться в Киеве, - обратился Давор к журналистам. - Мне тут сказали, что билетов на концерт в кассах уже месяц как нет. Очень приятно! Пожалуйста, я слушаю ваши вопросы и готов отвечать.
        - Все телеканалы показали сегодня сюжет о встрече в аэропорту. Вы уехали в Киев из Борисполя на белом лимузине. Означает ли это, что вы сдались, наконец, и буржуазность победила ваши юношеские принципы?
        Вопрос, страшно волнуясь, задала совсем молоденькая коротко стриженная журналистка. Она держала в руке маленький цифровой диктофон и смотрела на Давора с трепетом.
        Алан сосредоточенно листал какой-то буклет и изо всех сил делал вид, что его тут нет.
        - Если бы вы по какой-то причине не задали этот вопрос, - с легкой усмешкой сказал Давор, - у моего администратора, возможно, сохранились бы какие-то шансы остаться в живых. А теперь - нет. Понимаете? А ведь он - совсем молодой еще человек…
        Девушка робко улыбнулась.
        - Предлагаю сделку! - крикнул с заднего ряда толстый бородатый парень в черном берете и в футболке с Че Геварой. - Мы с коллегами сейчас даем коллективную клятву ни под каким видом не задавать вопроса о творческих планах, а вы в обмен обещаете помиловать Алана.
        - Да, это достойное предложение, - серьезно кивнул Давор, - и я, пожалуй, воспользуюсь моментом. Ты, Алан, теперь обязан вон тому молодому человеку… Как вас зовут?
        - Дима.
        - Ты обязан благородному человеку Диме жизнью. Сам подумай, в каких единицах должна исчисляться твоя благодарность. Не исключено, что в декалитрах.
        Зал загудел и расслабился, раздались аплодисменты. И затем около получаса Давор привычно и особо не задумываясь отвечал на вопросы о жене и детях, о своей парижской студии звукозаписи, о коллективе, о мотоциклах и автомобилях. А еще о женщинах и о кризисе среднего возраста. О виноделии и кулинарии. И ни слова не было произнесено о творческих планах.
        - Как зовут вашу скрипачку, которая была в аэропорту с кроликом?
        - Бранка. Бранислава. Понравилась? Я ее должен замуж выдать. Но только в хорошие руки.
        - Они все ваши ученики?
        - Нет, просто хорошие, талантливые музыканты, я их по всей Европе собирал. У меня не может быть учеников, я очень плохой педагог. Когда меня не понимают, я реагирую неправильно. Совсем не так, как должен реагировать нормальный учитель.
        - Вы злитесь?
        - Нет, засыпаю. Я очень ленивый и не в состоянии объяснять что-то несколько раз. Подождите… Я вижу серьезную девушку, которая давно хочет меня о чем-то спросить. Пожалуйста, слушаю вас.
        Девушка была и впрямь очень серьезной. Она даже не ответила на лично ей адресованную улыбку Давора. Зато его улыбка вызвала серию фотовспышек и тихий вздох женской части зала.
        - Как вы делаете это? - спросила девушка.
        - Это? - продолжая улыбаться, переспросил Давор.
        Зал откровенно развеселился.
        - Это, - твердо повторила девушка. - То, что вы делаете.
        - Русский язык я знаю далеко не блестяще, - пожал плечами Давор, - и, возможно, не понял подтекста. Вот присутствующие думают, что поняли подтекст. А я не уверен. Но мне кажется, что для журналиста вы сформулировали вопрос… э-э… слишком абстрактно.
        Девушка вздохнула.
        - То, что вы делаете, - не музыка. Возможно, в ваших… произведениях и есть часть музыки, но в целом - тут что-то другое. Вы что-то делаете с миром. И с пространством. И с людьми. Я не понимаю. Как вы это делаете?
        - Вы же знаете, что я вам не отвечу… - развел руками Давор. - Но не потому, что не хочу.
        - Знаю, - кивнула странная журналистка. - Очень жаль.
        - Я просто не знаю ответа.
        Давор вдруг ощутил неловкость от того, что так нагло врет. Но он бы был сумасшедшим, если бы сейчас, в идиотском формате пресс-конференции, начал делиться своими настоящими соображениями по данному поводу. Конечно, это был бы уже разговор по существу, но он давно не понимал и не знал, с кем он в принципе мог бы поговорить по существу.
        - Честно говоря, такой вопрос даже в голову мне не приходил, - продолжил он. - Но я буду об этом думать. Может, у меня появится какая-нибудь версия.
        - И я буду думать, - наконец улыбнулась девушка. А Давор вдруг почувствовал, что устал как собака. Надо позвонить Санде, спохватился он. Да, надо, наконец, позвонить Санде…

* * *
        Спустя час после пресс-конференции в курилке одного из национальных телеканалов задумчиво курили две журналистки.
        - Ну и как тебе он? - со вздохом спросила свою подругу печальная длинноволосая барышня.
        - Кто? Балканский гений? Конь с яйцами. - Подруга в сердцах пнула коленом кофейный автомат, и тот с тихим треском выдавил из себя пластиковый стаканчик.
        - В хорошем смысле этого слова?
        - В конкретном смысле. Знает, что все вокруг писаются от восторга, глядя на него, и его явно прет. Ну явно прет. Не люблю.
        - А я, - сказала длинноволосая барышня, - вот честное слово, отдалась бы ему прямо в конференц-зале.
        - Ну и дура.

* * *
        Виктор Александрович отправил Иванну с Лешей в Киев, зашел в гости к пожилой женщине и тихому маленькому мальчику, к которым вернулась их пропажа. Эти двое были счастливы. И даром что Витта глухо молчит, много курит и смотрит внутрь себя, но зато ее можно потрогать, можно попытаться накормить ее куриным бульоном и бутербродиком, и главное, она теперь все время дома. Все время. Счастливый до обморока Даник гладил маму по волосам, заглядывал ей в глаза и засыпал, крепко прижавшись к ее боку.
        - Это ты ее вернула, - сказал Виктор Иванне в аэропорту.
        Иванна вертела в руках синие кожаные перчатки и в ответ только пожала плечами.
        - Я прилечу завтра, - сообщил он. - Я пообещал Лиле и Илье хотя бы на вечер задержаться. Иванна! Может, тебе не следует пока возвращаться в Киев?
        Иванна подняла на него глаза, которые за последние дни как-то посветлели до орехового оттенка, перестали быть темно-карими, отчего ее взгляд стал прозрачным и растерянным.
        - Нет ни одного места, куда мне следует возвращаться, - глухо обронила она. - Только назад в Мордовию. Или можно в космос куда-нибудь улететь.
        - Я приеду завтра, - беспомощно повторил Виктор, потому что не знал, что еще сказать.
        Присутствие Леши, который стоял рядом, засунув руки в карманы рыжей вельветовой куртки, и хмуро смотрел куда-то в сторону, поверх голов, странным образом смущало его. В их сложном, болезненном дуэте с Иванной молодой человек был случайным, лишним, он как бы разрушал и без того хромую композицию, и Виктор тоскливо признавался себе, что теперь, наверное, так будет всегда.

«Иванна его любит, что ли? - думал он, глядя сквозь стекло, как они удаляются к выходу на летное поле. - Неизвестно. Про нее никогда ничего не известно. Известно только одно - она не любит меня». - Ну, ты мне можешь хоть раз внятно объяснить, что ты в ней нашел? - В половине второго ночи Лихтциндер спровадил свирепо зевающую Лильку в спальню и решил поговорить о вечном.
        - Иди ты в жопу, - предложил ему Виктор. - Психотерапевт хренов.
        - Витенька, я не понимаю. - Илья сосредоточился, примерился, решительно нахмурился и опрокинул коньяк одним махом. - Ты же умный и о-очень взрослый мальчик. У тебя уже внуки скоро могут быть, если твоя Настена перестанет валять дурака. Правда, что ты в ней нашел? Мрачная, депрессивная и фригидная девица. Ну ладно, не сверкай на меня глазом, насчет фригидности я не уверен, но впечатление она производит именно такое. Синий чулок. Биоробот. Обнять и плакать.
        - Я не буду тебя бить, - твердо сказал Виктор. - Но только потому, что поздно уже и Лилька проснется и расстроится. Не провоцируй меня.
        Спустя пару месяцев после этого ночного разговора на московской кухне, а именно в середине темного месяца февраля Виктор в полусне варил кофе. Окончательно он проснулся после третьей чашки и подумал, что Лихтциндер был по крайней мере прав в одном - статус дедушки у него появится в ближайшие две недели. И к тому же его скрытная Настена решила стать матерью-одиночкой, потому что мальчик-программист в качестве мужа ее решительно не устроил. И поэтому Виктор, вероятно, должен привыкать к роли кормящего деда. Он и привыкает - закупает пеленки-распашонки, оборудует детскую. А вчера купил кроватку с космическим дизайном и дистанционкой для регулирования высоты полога. Еще кроватка поет колыбельные, рассказывает сказки и изображает шум волны и щебет птиц. В общем, что-то невероятное.
        Вечером он клеил обои в детской и поймал себя на мысли, что отчаянно сублимирует, потому что его подсознание предлагает ему иллюзию за иллюзией, и ему снятся сны, в которых у них с Иванной рождается сын. Он все рождается и рождается - каждую ночь, а потом Виктор просыпается и вспоминает, что на самом деле у него будет внук. И это замечательно - внук. Настоящий, маленький, родной. Потом с ним можно будет играть в шахматы и ходить в походы. И делать еще кучу всяких веселых и важных вещей. И наконец в его жизни появится смысл.

* * *
        - Санда, ты что сейчас делаешь? - спросил Давор.
        - Валяюсь.
        Голос Санды был сонный и теплый, и Давор непроизвольно коснулся губами трубки. И почувствовал разочарование от того, что не может прямо сейчас поцеловать жену, а может только поцеловать ее голос в телефоне.
        - А ко мне Доминика приедет, - сообщила Санда. - Через час. Будем делать коктейли и готовить паэлью. Ты же знаешь, как я люблю Доминику!

«Черт, все испортила, - с досадой подумал Давор. - Издевается. Потому что отлично знает, как я не люблю Доминику».
        Доминика была однокурсницей, а также вечной и фактически единственной подругой Санды. Давор ее терпеть не мог и всегда страшно тяготился ее присутствием - она была шумной, какой-то избыточно яркой, непрерывно ржала, обожала Санду и упорно смотрела сквозь него. При каждой встрече две женщины создавали герметичный кокон и бурно общались, а Давор чувствовал себя вынесенным за скобки. Ревновал, одним словом. Вот и славно, что Доминика приезжает, когда его нет дома. Замечательно. Это маленькая месть Санды за то, что он уехал.
        - Значит, ты не скучаешь, - отметил он.
        - Уже нет, папа.
        - Как жаль. Может быть, я хочу, чтобы ты скучала.
        - Нет, ну какие же вы, мужики, свиньи! - оживилась Санда, и ее голос заметно окреп.

«Готовится к встрече с подругой, - усмехнулся про себя Давор. - Настраивается на волну».
        - Ладно, передай привет своей феминистке.
        - Она милая и славная!
        - Она крокодил. Я тебе позвонил, чтобы сказать что-нибудь хорошее, но теперь забыл что.
        - Ты уже определился, с кем пойдешь в ресторан? - спросила мстительная Санда.
        - Конечно. В первую очередь. А какие они красавицы, эти киевлянки! Я тебе не говорил?
        Санда помолчала. Видимо, перспектива общения с Доминикой стала казаться ей менее привлекательной. Ну, Давор точно знал, что делал. Стаж семейной жизни у них все-таки был солидным.
        - Да ладно тебе, Санда, - улыбнулся Давор трубке. - Я лежу на необъятной кровати в королевском люксе гостиницы и чувствую себя на ней, как в пустыне. Представляешь, у нее даже есть что-то вроде балдахина…
        - У кого?
        - У кровати. А ты что подумала? Нет, Санда, я совершенно один. Ну, не один, а со стаканом виски, что усиливает и выгодно подчеркивает мое одиночество. Я даже с молодняком своим в ресторан не пошел. И самое интересное - ты же знаешь, что это правда.

* * *
        В конце ноября, то есть совсем недавно, мы с Иванной возвращались из Москвы в Киев. Я вот теперь думаю - именно там, в самолете, возникла эта мысль или после, у меня дома, между сном и явью, когда мы в течение полутора суток только и делали, что засыпали и просыпались - пили мате и вермут, тихо разговаривали в темноте и снова засыпали? Иванна ни на что не жаловалась, но когда держала чашку, ее руки дрожали, и я на всякий случай сопровождал ее в туалет и обратно, прислушивался к ее дыханию и сердцебиению, ходил за ней по квартире как привязанный. Изо всех сил пытался быть родной матерью.
        - Прекрати, Лешка, - наконец попросила она, - я живая и здоровая, и вообще я очень тренированный боец. Восстанавливаюсь быстро.
        - Ну да… - сказал я. А что я мог еще сказать?
        Тренированный боец засыпал, обняв подушку, и я пристраивал на компьютерном столике свой калебас. Выбор мате был сознательным - это горький и трезвый напиток. Хотя Кортасар, возможно, со мной не согласился бы. Но мы не латиноамериканцы, у нас, славян, своя органолептика.
        Так когда же, черт побери, возникла эта мысль? Мысль о городе. Примитивная, надо сказать, она прямо следовала из слов Смотрящих-на-Танец. «Тени святых в лабиринте», - сказали женщины. Это Лаврские пещеры. Или Антониевы пещеры. Киев или Чернигов. Два древних города, две христианские святыни, в солнечный день слепит от куполов. В Киеве мы живем, и я родился здесь, а Иванна и Сашка Владимиров родились в Чернигове. Важно или нет - то, что они оба из одного города и оба в большей или меньшей степени связаны с Густавом Эккертом и с мутной историей с проектированием?
        В этой истории я, по большому счету, как не понимал ничего, так и не понимаю. Я вообще эту ситуацию не понимаю - я ее проживаю. Смотрю на спящую Иванну и готов немедленно поверить в то, что она явилась с другой планеты. Или в то, что Эккерт собственноручно вырастил ее в пробирке в одной из монастырских лабораторий. И теперь я должен оберегать ее как редкое и удивительное, единственное в своем роде существо. Вот такая сумятица происходит у меня в голове. А потом я бужу Иванну и спрашиваю, почему ее бабушка, царство ей небесное, выбрала для своей единственной внучки школу Эккерта, как она вообще узнала о школе, почему отправила ее, Иванну, за тридевять земель и отдала совершенно незнакомым людям. И была ли бабушка?
        - Была, - сердито отвечает сонная Иванна. - Очень любимая бабушка. Она меня растила и воспитывала.
        - А потом вдруг взяла и отвезла черт знает куда.
        - В очень хорошее место отвезла. Возможно, в лучшее место в мире.
        Теперь сержусь я. Я понимаю, что Иванна за это готова поставить своей бабушке золотой памятник - в полный рост, в натуральную величину, на главной площади страны. Но я, тупой, не могу понять мотива бабушки. Как можно отпустить от себя маленькую девочку, внучку, к тому же сироту?
        - О школе ей кто-то из знакомых рассказал, - хмуро произнесла Иванна. - Наверное. Я не знаю. - Ей явно не нравится разговор. - Ты меня запутал. - Иванна кутается в плед и смотрит в сторону окна. За окном медленно проявляется зимнее утро. - Может быть, конечно, если бы мне было плохо там, куда она меня отвезла, я бы задавала себе этот вопрос. Но мне было очень хорошо, и я такого вопроса не задавала себе никогда.
        - Просто мне кажется это странным, - говорю я ей и целую ее плечо, с которого сполз плед. - Есть тут какая-то тайна.
        - Ты романтик. - Иванна натягивает плед на плечо, пресекая мои дальнейшие поползновения. - Ты романтик, потому что писатель. К тому же ты пишешь детективы. Поэтому ищешь таинственное там, где его нет. А в это время какие-то дядьки делают какие-то изощренные и совершенно непредсказуемые вещи. Вот что и странно, и по-настоящему страшно.
        - Мне кажется, это не бабушка тебя отвезла, - говорю я ей. - Мне кажется, что Эккерт тебя забрал. И нужна была ему именно ты. А может быть, он тебя от чего-то спасал… Но возможно и то и другое.
        Иванна молчит, смотрит в сторону окна.
        Я, наверное, засыпаю в конце концов, потому что вижу уже не комнату и не Иванну, а громадный, ровно освещенный лампами дневного света заводской цех, где бесшумно и бесконечно работают сложные и громоздкие станки - двигаются рычаги и маховики, серой матовой лентой течет конвейер, вращаются какие-то темные, смазанные маслом колеса. Стальной мир машин и механизмов не пугает меня, он мне даже нравится своим блеском и темпоритмом, и я начитаю как-то в нем обживаться. Но вдруг чувствую на своей щеке живую теплую человеческую руку - Иванна будит меня.
        - Что? - Я одной ногой еще там, среди бесшумных станков.
        - А если ты прав, предположим, то… то что это означает, Леша?
        Я сразу понимаю, о чем она. Сна у нее - ни в одном глазу. И у меня уже тоже.
        - Это означает, - говорю я, - что ты, возможно, не все о себе знаешь.

* * *
        Владимир Тимофеевич собирался. Аля намеревалась участвовать, и ему, как всегда, было неловко просить ее не помогать - сборы, упаковка, комплектация и тому подобное никогда не были ее сильной стороной. Она способна была создать хаос в ридикюле. Объем чемодана позволял ей ни в чем себе не отказывать и размахнуться до масштабов энтропии Вселенной. И свою дорожную сумку он сейчас неуклюже оберегал, ходил вокруг нее боком, как пингвин, и пытался отвлечь жену разговорами. Аля, тем не менее, ухитрилась стремительно засунуть в недра сумки пачку бумажных салфеток и попасть как раз между двумя файлами с докладами для пленарного заседания и для круглого стола.
        - Алька! - Владимир Тимофеевич развернул ее к себе и некоторое время подержал за плечи, чтобы она зафиксировалась и прекратила ускальзывать в сторону. - Алька, ты чего мельтешишь?
        У нее задрожали губы.
        - Ты чего, Алька?
        Владимир Тимофеевич торопливо прижал ее к себе и стал гладить по спине.
        - Вова, да я что-то… так не хочу, чтобы ты ехал, просто слов нет.
        - Алька, но это же всего-навсего Чернигов! Практически сразу за чертой города! Я на прошлой неделе в Астану летал, так ты даже и не заметила.
        - Не знаю, Вова, - вздохнула она.
        - Можем вместе поехать, - предложил Владимир Тимофеевич, при этом он одной рукой продолжал обнимать жену, а другой пытался незаметно выудить из сумки шерстяные носки и шарф.
        - А Сонечка? - Аля вывернулась из объятий и посмотрела строго.
        - С Сонечкой.
        - Так у нее же английская школа! И на электрофорез мы записаны на завтра. Да и маму на кого оставить? Ты, Вова, как будто не знаешь…
        - Аля, тогда отойди от сумки примерно метра на два, - твердо сказал Владимир Тимофеевич.
        После чего он решительно вынул из сумки все, с его точки зрения, лишнее. С изумлением обнаружил в боковом кармане пояс из собачьей шерсти и на его место пристроил коробочку с го. Наконец-то он сыграет с Анисимовым. Сто лет с ним не играл.

* * *
        Нет, он никогда не появлялся неожиданно. Он всегда появлялся именно в тот момент, когда ожидание в наэлектризованном зале натягивалось как струна и могло лопнуть. Вот тогда выходил Давор, и зал отпускало. Зал выдыхал так, как будто бы до того не дышал минут десять. Санда по поводу этой незатейливой драматургии однажды сказала ему:
        - Ты, купаясь в любви народной, все же не забывай, что ожидание Нового года всегда лучше, чем сам Новый год.
        - Да я совершенно не в том смысле, - оправдывался он, - просто я некоторое время стою за кулисами и слушаю, как они звучат. Понимаешь, это как бы разогрев - но не для публики, а для меня.
        - Нет, - не верила в такую версию прелюдии упрямая Санда, - уж я-то знаю, как ты любишь дешевые цыганские трюки, всякую ярмарочно-балаганную эстетику. Тебя же хлебом не корми, дай достать из шляпы голубя, из кармана зайца и монетку из-за уха мальчика в первом ряду… ну, образно говоря…
        - Люблю, - легко соглашался Давор. - Так ведь я же не дирижер симфонического оркестра. Поэтому у меня и люди в зале не сидят, закрыв глаза, а к концу первого часа буквально бегают по потолку. Где ты видела, чтобы на симфоническом концерте танцевали? А на ярмарке танцуют так, что разваливаются башмаки. Тебе же понравилось, как я в Будве из собственноручно пойманной рыбы достал тебе кольцо с бриллиантом? Без всякого, заметь, повода. Просто из любви к искусству.
        - Мне ужасно понравилось. Но потом я представила, как ты сначала в несчастную рыбу кольцо запихивал…
        - И что?
        - И убежала ночью от тебя на кухню смеяться.
        Давор поцеловал ее в светлую макушку, поверх ее головы глядя, как полоса осеннего мокрого пляжа изгибается в перспективе, и на дальнем его краю уже тень, а тут, где стоят они с Сандой, еще солнце, и вокруг нет ни одной живой души.
        - Ты все еще мальчик, в сущности, - вздохнула Санда. - Ребенок.
        - Нет, - привычно возразил Давор, - неправда. Я очень взрослый.
        Они всегда спорили друг с другом.
        Все было как обычно. Он поднял руку - открытой ладонью к залу - и пять минут пережидал аплодисменты. Смотрел на лица и понимал, что случайных людей здесь нет. Все свои. Все без исключения точно знали, куда пришли, - они пришли к нему. И тогда Давор сжал кулак и резко опустил руку вниз. И Мирко с Бранкой пошли с соль-мажора на раз! - два! - три! - четыре! - пять! - шесть! - семь! - восемь! - девять! - так, чтобы сначала немного не хватало воздуха дышать в такт, а тем более танцевать. Но это поначалу. К этому хитрому цыганскому счету надо привыкнуть.
        (Санда возмутилась, когда прочла о нем в Интернете, что его, в частности, называют автором направления «турбо-баян», или более развернуто: «цыганский барон едет в гости к албанским террористам». А Давор хохотал, сохранил ссылку и сказал, что ничего более точного о себе не читал.)
        К концу первого часа публика вибрировала и резонировала так, что пришлось исполнить незапланированный длинный и до слез тоскливый медляк, - в какой-то момент Давор испугался, что рухнут стены. Только самый ленивый из всей бесчисленной армии журналистов, рок-критиков, всевозможных музыкальных экспертов и обозревателей не написал потом, что славянская душа от его музыки становится как пластилин. Как парное молоко. Как голубиное перышко. Да и не славянская, впрочем, тоже.
        Сорок минут «биса». Еще десять - с большим, неподдельным энтузиазмом целоваться с девушками. Две минуты за кулисами - гладить по голове привычно печальную Бранку, и в очередной раз вытаскивать ее за руку на сцену, и чувствовать, как его коллектив - тридцать человек - стоит за спиной, и любить их больше всех на свете, потому что поют и играют они божественно.
        Еще полчаса «биса».
        Белая шелковая рубаха совершенно мокрая.
        Из зала кричат: «Сербский!»
        Ну, пожалуйста, он говорит с ними на сербском - рассказывает о своих музыкантах.
        Конечно, его понимают. В общих чертах.
        Лирическая и невообразимо печальная Бранка выходит на поклон с Кроликом Голландским, длинноволосый парень из первого ряда дарит ей белые лилии. Последние три композиции этого юноши вроде бы не было на месте - точно, за цветами бегал. Бранка обеими руками прижимает к груди Кролика и лилии, и зал расцветает фотовспышками.
        Давор смотрит на молодого человека придирчивым отцовским взглядом. Симпатичный. Вот дьявол! Хоть бы она влюбилась в кого-то, эта любительница кроликов. Позвать его, что ли, с ними ужинать?
        В прошлом году он был Болгарии, в гостях у тромбониста Йордана - самого старшего из музыкантов. Тому как раз исполнилось шестьдесят два, в связи с чем, кстати, и приезжал Давор, но своей пиратской сущности и внешности он не утратил - большой, бритоголовый, всегда в черно-красной бандане и, конечно, с серебряной серьгой в ухе. Они сидели вдвоем на летней кухне, пили ракию, и Йордан на правах старшего воспитывал Давора.
        - Ты не прав! - Тромбонист свирепо хмурил седые разбойничьи брови и махал толстым пальцем перед носом у гостя. - Девка сошла на нет, бледная, смотреть жалко. Или убей, или прогони, или трахни ее, в конце концов.
        - Зачем? - меланхолично интересовался Давор и пытался сквозь волнистое стекло стакана поочередно рассматривать различные объекты двора, как то: ржавый бак, велосипед без колеса у забора и большие напольные часы под железным козырьком, вкопанные ровно посередине помидорной грядки. Выпили они тогда, надо сказать, немало.
        - Йо, почему часы стоят в помидорах?
        - Так я ж тебя ждал, готовился. Думаю, вот приедет ко мне Давор и обязательно спросит: почему часы стоят в помидорах? Что значит «зачем»?
        - Йо, отстань, - попросил Давор. - Я что, виноват, что она в меня влюблена? Ну, влюблена…
        - Влюблена! - возмущенно закричал Йордан. - Засунь свои эвфемизмы себе в задницу! Она тебя хочет! Сколько я, старый больной человек, могу это наблюдать? У меня сердце не камень.
        - Йо, сфотографируй меня с часами, я Санде покажу. Это ж надо - часы в помидорах… Супер. Постмодернизм.
        - Я не понимаю, - пригорюнился Йордан.
        Давор лег на скамейку и стал смотреть в чистое вечернее небо.
        - Чего ты не понимаешь? - спросил он через некоторое время. - Ученицы седьмого класса Белградской музыкальной школы, где у меня мастер-класс раз в полгода случается, тоже меня хотят. И все время пишут мне записки, одну глупее другой. Если следовать твоей логике, я должен этим пользоваться, потому что у тебя сердце не камень? Ты меня с кем-то путаешь. Я не Гумберт. И закончил он, кстати, паршиво.
        - Следовать логике, следовать логике… Логика убивает жизнь, если хочешь знать. На фиг! К тому же Бранка - взрослая барышня. А самое главное - ты меня пугаешь, брат. Раньше я не замечал за тобой такой, мягко говоря, принципиальности.
        - Миф о мачо, плейбое и половом разбойнике придумали журналисты.
        - Это ты мне говоришь? Ты? Мне? Я знаю тебя двадцать пять лет.
        - Видишь ли, Йо… - Давор сел и разлил остатки абрикосовой ракии. - Я понял, что люблю свою жену. Представляешь? Предлагаю за это выпить.
        - Ой, беда, - покачал головой Йордан. - Я думал, старческий маразм у меня начнется раньше, чем у тебя. В соответствии с паспортным возрастом. Как же я ошибался!
        Давор смеялся, ел немытые помидоры прямо с грядки, ходил вокруг часов и с упорством, достойным лучшего применения, учил барабанить трехлетнего внука Йордана, которого привела с прогулки няня. Вместо барабана использовался перевернутый вверх дном железный бак, а настоящие барабанные палочки нашлись у Йордана в дряхлой коробке для столярных инструментов.
        - Я старше тебя всего на семь лет, - грустно сказал Йордан, - но уже дедушка. Не только в силу наличия внука, а в принципе. А ты выглядишь так, будто тебя Бог поцеловал. Вот у бедных девчонок сердчишки-то и заходятся.
        Внук Иван, потный и счастливый от предоставленной ему безграничной свободы творчества, самозабвенно лупил палочками по дну бака.
        - Пожалуйста, перестань меня демонизировать, - попросил Давор. - Наше взросление пришлось на шестидесятые годы прошлого века. Куда засунуть этот исторический факт? Мы с тобой - ископаемые существа. К примеру, в картине мира современных тинейджеров нас с тобой вообще не существует. Нет нас там, и все!
        - Нет? - поднял брови Йордан. - Совсем? Нигде?
        - Совсем нигде, Йо.
        - Ну и хрен с ним…
        Давор вспоминает этот замечательный диалог, сидя в тихом киевском ресторанчике и наблюдая, как молодой поклонник скрипичного искусства не сводит глаз с Бранки, бледнеет и краснеет и пытается с ней разговаривать. Бранка уже не застала в школе русского, поэтому названия предметов и явлений они пишут на желтых салфетках, много жестикулируют и смеются. И на зеленой скатерти везде валяются желтые салфетные шарики. Молодого человека зовут Георгий, он программист и какой-то системный администратор. Парень сказал Давору, что «Бранка - это нечто», и что он, конечно, не ожидал такого поворота событий, и очень, очень благодарен, а Давор очень хороший и великодушный человек…
        Давор вдруг вспомнил, что завтра они уезжают в другой город, и расстроился. И успокоился только в гостинице, когда Бранка в ответ на его «спокойной ночи» вдруг сказала:
        - Это ничего, что я пригласила Гошу проехаться с нами в Чернигов? А, Давор? Ты не будешь сердиться?

* * *
        В своей кочевой журналистской юности я, разумеется, наездился по стране. Меня, как самого младшего в редакции, из педагогических соображений постоянно засылали во все возможные и невозможные населенные пункты. Некоторое время я даже вел экспедиционный дневник, потому что у каждого города и городка были свои фишки и приколы, и я боялся, что со временем они сотрутся из памяти, а жаль. Но нигде я не видел такого шизофренического въезда в город, как в Чернигове.
        Едешь себе, едешь, в целом понимаешь, что город уже где-то рядом, за окном по-прежнему проплывают какие-то поля и осины, и вдруг в прямой и ближней перспективе видишь церковь. Она появляется как бы ниоткуда, и у тебя возникает ощущение, что здесь дорога кончается. И если двигаться на большой скорости, то возникает и второе ощущение: либо это мираж, придуманная Коцюбинским Фата Моргана, и сейчас пролетишь ее насквозь, либо церковь все-таки настоящая и столкновение неизбежно. Но прямо под высоким холмом, на котором церковь и стоит, дорога делает плавный поворот вправо, и, описав полукруг, вдруг оказываешься прямо в центре города, видишь оборонительный рубеж с восемью пушками и за ним - то, что все жители города называют Вал. Это удивительное место, где деревья и церкви существуют в симбиозе и как будто обладают общей сущностью и равным возрастом - их корни и фундаменты сплетены и теряются в сумеречной ретроспективе календарного времени, их кроны и купола материально подтверждают идею хайдеггеровского
«присутствия» и позволяют потрогать одиннадцатый век и всей ладонью ощутить его прохладную шероховатость.
        Впервые я оказался возле Вала в холодное и насквозь мокрое ноябрьское утро. Помню, что какое-то время стоял и смотрел на засыпанную разноцветными листьями тропинку, которая, как я подозревал, могла увести неожиданно далеко, а потом пошел по ней вперед, под дождем, глядя в небо и время от времени вытирая мокрым рукавом мокрое лицо. Остановился только между Спасским и Борисоглебским соборами - между ними была невидимая дуга, линия напряжения или какая-то лакуна в пространстве. Я там стоял, смотрел на кроны огромных деревьев и на ворон в небе и забыл думать, куда идти дальше, а в это время неизвестная мне спокойная и сосредоточенная сила проводила надо мной тщательную и рациональную работу по разборке и последующей сборке меня же, и не могу сказать, что мне было неприятно. Другое дело, что было удивительно, и нигде больше такого странного чувства я не испытывал. Дождь кончился, и небо немного прояснилось, а главное, что голова определенно встала на место. И только тогда я почувствовал запахи - подгнивающих листьев, мокрых желудей и каштанов под ногами и - запах реки. Позже я узнал, что совсем
недалеко берег Десны и речной порт, что река делает здесь поворот и можно уплыть куда-то на восток, доплыть до Путивля, а потом незаметно для себя оказаться то ли в Курской, то ли в Брянской области. И до России, и до Беларуси рукой подать. Тут совсем недалеко есть точка, где сходятся три границы.
        Три страны.

«Три страны исчезнут из-за этого города на тысячу лет».
        Что значит - исчезнут?
        - Ты чего там бормочешь? - спросила Иванна, остановив течение моих мыслей.
        Но последнюю мысль я все же додумал: что, если именно Чернигов - гвоздь в основании конструкции, краеугольный камень, часть какого-то целого, которое может рассыпаться, если ее, главную часть, убрать?
        - Иванна, у целого есть части?
        - Есть, а как же. Но у целого есть еще кое-что.
        - Сила притяжения? Точка сборки? - Далась мне эта точка сборки, я всю дорогу только о ней и думаю.
        - Не знаю. - Иванна повозилась на сиденье, положила ногу на ногу. - Что-то есть у целого, что никак не называется. Об этом еще Богданов говорил Сан Саныч, который
«Тектологию» написал и еще что-то там о полетах на Марс. Так вот, он сказал что-то вроде «целое больше простой суммы его частей». А писал он об управлении и организации. И по-моему, говорил об организационном целом. Но мне кажется, что предикаты здесь могут меняться, главное, что он сформулировал принцип: целое больше простой суммы его частей.
        Тогда, вернувшись из Москвы, мы пили вермут и мате, потом еще три дня провалялись с высокой температурой (участковая врачиха пришла, сказала «грипп» и смотрела недобрым глазом, наверное подозревая нас в круглосуточном прелюбодеянии). А когда на четвертый день температура спала, мы поняли, что, возможно, еще некоторое время, а может, и навсегда приговорены двигаться куда-то, тем более что мы все равно находимся вне той реальности, где все непротиворечиво. Нас вышвырнуло туда, где нет привычной топонимики, и теперь нужно ставить вешки и наносить значки на карту, чтобы не соскользнуть в следующий, еще более непонятный и разреженный мир.
        Поэтому мы и ехали сейчас в Чернигов.

* * *
        Да, елки-палки, пускай бы она любила кого угодно! Пускай бы вышла замуж, родила троих детей, отказалась бы ездить в командировки и стала разводить на подоконнике своего кабинета комнатные растения. Он разрешал бы ей делать все что угодно - читать книжки, учить японский язык, делать мультики на компьютере. Только бы ежедневно с десяти до семи она была рядом. Пила бы с ним кофе. Позволяла бы гладить себя по голове и называть ребенком. Соглашалась бы иногда пойти с ним в тот самый ресторан… Нет, в тот самый она, наверное, не пойдет. В любой ресторан. Черт! Она никуда не пойдет. Она уволилась, и их общее пространство - пространство работы и взаимного дружеского участия - исчезло.
        - Мы бы могли начать разрабатывать эту ситуацию… - неуверенно сказал он ей, перед тем как она уехала в Чернигов.
        Она, кстати, тогда еще никуда не собиралась. Он попросил ее приехать к нему, и она приехала, задумчивая и расслабленная, смотрела внутрь себя и его, Виктора, похоже, видела так себе, не очень. У них в МЧС среди спасателей был альпинист Русик, абхазец, который когда-то рассказал Виктору, что по-абхазски «я тебя люблю» означает буквально «я тебя очень вижу». Так вот Иванна видела его не очень, что он распрекрасно понимал.
        - Это все равно, - сказала она ему тогда, - как если бы наш отдел взялся разрабатывать тему искусственного происхождения Луны.
        - Почему? - удивился Виктор Александрович.
        - Она задачам нашего отдела несоразмерна, - терпеливо произнесла она. - И ресурсам. И вообще…
        - Но территория-то наша? - разозлился Виктор.
        - Частично. Только не кричи. В данном случае это не важно.
        Он отсел от нее подальше, на диван. Сидел там, положив ногу на ногу и сцепив пальцы, и тихонько молился про себя, чтобы непонятная и только что напугавшая его волна гнева и желания откатила назад, подальше от сердца.
        - К тому же есть очень сильный личный фон, - продолжала Иванна. - Я, моя жизнь, мои близкие люди - все имеет к сложившейся ситуации какое-то отношение. Я ничего не понимаю, Витя. Возможно, я тоже - часть замысла. Дай мне время разобраться и не сердись хотя бы.
        - Ты действительно считаешь, что можешь в одиночку решать задачи, имеющие отношение к национальной безопасности? - как можно более строго спросил Виктор Александрович из своего тактического далека. - И к тому же имеешь на это право?
        Иванна недоверчиво посмотрела на него - так смотрят, когда не понимают, говорит человек в шутку или всерьез.
        - Никаких доказательств прямой и явной угрозы ни у тебя, ни у меня нет, - пожала она плечами. - А вся машина, которая якобы защищает безопасность, только тогда начнет со скрипом разворачиваться, когда увидит, что крокодил солнце проглотил. Так она устроена. Она не видит не то чтобы тенденций, всяких там предпосылок, прямых и косвенных. Не видит даже того, что перед носом. Иначе она бы уже включилась и всеми доступными средствами защищала бы национальную безопасность. От нашей политической элиты, к примеру. Да ладно, я завелась чего-то. Впрочем, Витя, твое право - поставить в известность всю вертикаль о том, что четыре мордовские женщины что-то там увидели на своем ковре. Твой доклад, конечно, будет очень в духе нашего отдела, но не удивляйся потом, если профсоюз даст тебе путевку в санаторий. Можешь пока считать, что я уехала в экспедицию.
        - Ты голливудских боевиков насмотрелась, - мрачно сказал он. - Где какой-нибудь Сталлоне, поправляя на плече ремень базуки, говорит «Это мое дело» и со всей дури ломится напролом через ядовитые джунгли и всякие топи комариные. Тебе еще не смешно?
        И вот тогда она сказала:
        - Я увольняюсь, Витя. Чтобы ломиться сквозь джунгли в качестве сугубо частного лица.
        Уже сколько времени прошло, а он не может простить себе своей реакции. Можно было взять со стола чугунную пепельницу в виде толстой золотой мухи и бросить ее в оконное стекло. Можно было хряснуть об пол монитор и аккуратно раздавить ногами его еще теплые внутренности. Можно было уйти на кухню и сделать себе харакири. Любое из действий отражало бы то, что он чувствовал в тот момент. Не важно, что о нем подумала бы Иванна, но последующей полугодовой мучительной фрустрации он бы уж точно не испытывал. Особенно после харакири. Но он просто встал, прошел мимо Иванны, открыл входную дверь и сказал «До свидания».
        Она молча оделась, застегнула на липучки высокий ворот черной мохнатой курточки, кое-как обернула вокруг ворота красный шарф. «Почему без шапки?» - чуть не спросил Виктор, но сдержался. Выйдя на лестничную площадку, Иванна обернулась и сказала:
        - Я тебя очень люблю.
        И все было бы ничего, если бы не слово «очень».

* * *
        Владимир Тимофеевич был штатным экспертом Национального центра гуманитарных практик и технологий, последние лет восемь консультировал всяких гуманитарных министров и вице-премьеров по вопросам культурной политики и навидался бессчетного количества конференций, круглых столов и семинаров, которые преследовали только одну удивительную для него цель: усыпить участников и в это время ампутировать им какой-то участок мозга. Большинство докладчиков и содокладчиков на данных мероприятиях, как подозревал Владимир Тимофеевич, неоднократно и добровольно проходили такую процедуру. Жалеть их было бесполезно, спасать - поздно, а их повсеместная преподавательская деятельность в столичных вузах саму мысль о культурной политике делала неприличной.
        Владимир Тимофеевич способность к мышлению считал главной добродетелью и очень ценил труд по ее выращиванию. Потому что способность эта, как и любая другая добродетель (что еще Платон замечал в диалоге «Менон»), не дается человеку с рождением и не передается генетически, а является благоприобретенной и такой же редкой, как черный бриллиант. Будучи сотрудником кафедры одного из уважаемых университетов, формально присутствуя своей докторской степенью в списках преподавателей, он иногда входил в аудиторию, но последнее время все реже и безо всякой надежды. И не из снобизма, в котором его подозревала даже Аля, а потому что боялся, что может сослужить дурную службу жертвам Болонского процесса, этим славным детям, стремящимся к европейскому post-graduation. Их желание попасть в светлый и понятный мир продвинутых знаний, умений и навыков было ему, в общем, понятно. И хотя дочь Лариска когда-то объяснила ему, что жизнь оптимиста прекрасна и удивительна, тогда как жизнь пессимиста ужасна и отвратительна, к своим шестидесяти Владимир Тимофеевич перестал быть романтиком.
        Сейчас от названия предстоящей конференции Владимир Тимофеевич испытывал странную неловкость, поскольку тема славянского мира в последнее время стала осознаваться им как предельно личная, как драма упущенных возможностей если не для него, так для его детей и внуков. Война на Балканах дала понять Але, что ее спокойный и интеллигентный муж способен строить длинные сложноподчиненные предложения, используя только ненормативную лексику и предлоги. Потом он уже старался держать себя в руках, почти хладнокровно наблюдая, как целые народы один за другим сначала проводили несколько дней в феерическом карнавальном состоянии, где, как утверждал Бахтин, верх и низ меняются местами, а затем без шума и пыли переходили под знамена «старых демократий». И не то чтобы он был противником идеи демократии в принципе, просто еще со своего послевоенного детства твердо усвоил главное дворовое правило: больнее всего бьют за подмену понятий.
        Короче говоря, ничего не зная о состоянии ассортимента в черниговских гастрономах, Владимир Тимофеевич на всякий случай запасся херсонским и ужгородским коньяком и, поразмыслив, вернул в строй шерстяные носки и шарф - переложил ими бутылки в сумке, чтобы, не дай бог, не разбились и дожили до того момента, когда они с Анисимовым устроятся в шезлонгах или хотя бы на банальных табуретках на балконе гостиничного номера.
        Анисимов в своем Эйлате занимался богоугодным делом - разрабатывал миссию русскоязычной общины Израиля. Вокруг него крутились какие-то культуртрегеры, бизнесмены, молодежь и феминистки, протестующие против ортодоксальных свадеб. Благодаря электронной почте Владимир Тимофеевич общался с Анисимовым постоянно, но вот наконец-то они смогут позволить себе усесться рядком и наблюдать один и тот же ландшафт северного Полесья, потому что, как ему сказали заранее, из гостиницы, где поселятся участники конференции, будет открываться замечательный вид на речку и лес.

* * *
        Ни с того ни с сего Давор проснулся в пять утра и никак не мог заснуть снова. Правую руку кололо иголками, он долго растирал ее, морщась. Открыл холодильник, нашел водичку «Эвиан», отпил несколько глотков, а потом так и слонялся по спальне - босиком, с бутылкой в затекшей руке. Холодное ее стекло успокаивало кожу, и колючки как будто стали растворяться. Еще мама говорила: не спи на руке, вредно. Но он всегда спал, положив голову на согнутую правую руку, с самого детства. А подушку сталкивал на пол.
        На каком-то круге Давор забрел в ванную комнату и с тоской посмотрел на себя в зеркало. В пять утра, после тяжелого беспокойного сна, при нелепом боковом свете зеленоватого бра, лицо в зеркале ничем не могло порадовать хозяина. Ни сеткой морщин под покрасневшими нижними веками, ни спутанными волосами, ни тревожным взглядом глаз, которые Санда называла «вишневыми». Давор все просил жену показать этот цвет в природе. С его-то точки зрения, глаза у него были просто карими. И однажды на рынке, во фруктовых рядах, где все торговцы норовили ему что-нибудь подарить и у них уже была полная корзинка хурмы, яблок и белого винограда, Санда вдруг потащила его куда-то вперед и вбок. «Смотри! - показывала она на гору вишен - почти черных, матовых, с ускользающей в глубину бордовой искрой. - Вот это и есть вишневый цвет. Не темно-красный, не коричневый, ты видишь?» Смеясь, он сказал ей: «У тебя где-то в подсознании сидит граф Дракула». А жена ела яблоко и пыталась стащить с него темные очки. «Перестань, - отбивался он, - у меня фотофобия, Санда!
        Свет рампы, все это безобразно жесткое концертное освещение с плохими фильтрами семидесятых постоянно подсушивали слизистую глаз, и в конце концов даже обычный дневной свет Давор стал переносить с трудом. Зимой и летом ходил в темных очках и снимал их только дома да еще на сцене, потому что когда он играет свою музыку, люди должны видеть его глаза.
        Давор читал где-то и слышал неоднократно, что его поведение на сцене очень эротично. Но он же ничего не делает - просто сидит и играет на гитаре. Смотрит и улыбается. И дирижирует оркестром - как правило, одной рукой, да и то изредка…
«Понимаешь, - сказала однажды Санда, - ты так сидишь и так играешь… И смотришь тоже так… Поэтому я на твои концерты больше не хожу - слишком уж нервничаю и ревную тебя ко всем зрителям сразу».
        Нет, ну какого черта он сегодня проснулся в пять утра? Ведь способен же спать до полудня!
        Давор умылся холодной водой и обеими руками убрал назад волосы, но те снова упали на лоб. Надо пойти и постараться доспать, иначе к сегодняшнему концерту он будет как зомби и все пойдет к черту. Только невозможно, чтобы все к черту. У него так не бывает. В этом он перфекционист. Люди ждут великолепного шоу - будет им великолепное шоу. Обязательно. Но, проклятие, туда же еще доехать надо!
        Спать не хотелось. Зато отчаянно, до спазма пищевода, хотелось кофе.
        Где взять кофе в пять утра?
        У Бранки.
        У нее кофе, у нее электрический кофейник, у нее вообще маленькая система жизнеобеспечения в дорожной сумке. Кочевая жизнь научила ее всему, в отличие от Давора, который в этом отношении был очень расслабленным и не терял надежды, что в каждой точке земного шара их ждет какой-нибудь ресторанчик, виски и бутилированная вода. Но если по какой-либо причине что-то выпадало из набора, Давор не унывал. В принципе он мог выпить воду из-под крана и позавтракать в «Макдоналдсе». Поскольку количество таких случаев не выходило за границы статистической погрешности, Давор упорно верил в лучшее.
        Что ж, придется пойти к Бранке и попросить, чтобы она сварила ему кофе. Только надо как-то так попросить, чтобы она поняла: ему нужен именно кофе, а не что-нибудь еще. Зная Бранку, которая двадцать четыре часа в сутки находилась в состоянии романтического томления, в ее понимании он был не уверен.
        Давор влез в джинсы и футболку и, пройдя босиком несколько шагов по коридору, остановился. Ну вот, сам проснулся в пять утра, так теперь еще и девчонку разбудит… Сам не может заснуть, так теперь и мазохистка Бранка не заснет, как пить дать… И в отличие от Давора, который просто встал с левой ноги, обязательно будет испытывать жестокое разочарование. Или это тот случай, когда желание выпить кофе сильнее соображений морали, а также безопасности?
        Он все же добрел до двери номера Бранки и тихонько постучал. И ушам своим не поверил, когда спустя полминуты услышал два голоса, причем второй голос был мужским. Мужской голос что-то сказал, и Бранка звонко засмеялась.
        - Как? - спросила Бранка. - К?го прин?сло?
        - На фиг! - сказал мужской голос.
        - На фиг! - весело согласилась Бранка, и Давор понял, что выработка славянского эсперанто в компании программиста Гоши проходит быстро и успешно.

«Пятизвездочный отель, а звукоизоляция ни к черту!» - удивленно подумал Давор. И вдруг его дурное пробуждение волшебным образом забылось, он почувствовал себя выспавшимся, развеселился. И, отменив идею кофе как порочную изначально, быстрым шагом отправился назад к себе. Браво, Бранка! Наконец-то! Отлично. Зачет.

* * *
        Дело близилось к весне, а снега в Чернигове так еще ни разу и не было. Вот в Ростове Великом снег был уже в конце ноября, а наши украинские зимы несколько лет ничем не отличаются от осени. Скоро зима останется только в календаре, а осень будет плавно перетекать в весну. А ведь зима очень нужна. Зима рубит концы между осенью и весной, сжигает мосты, нужно пройти через зиму, чтобы получить право на весну. А теперь каждый раз я испытываю какую-то неуверенность, вот и сейчас не очень понимаю, куда, собственно, мы попадем из затянувшейся осени.
        - Не переживай, - сказала мне Иванна. - Будут и на нашей улице подснежники. И еще такие желтенькие цветочки, которые как раз самые первые. Я через этот парк в школу ходила, они как раз здесь и появлялись, рядом с тропинкой. Росли в маленьких проталинах.
        Я смотрел на Иванну, которая сидела на корточках перед влажным буро-зеленым стволом осины и рассматривала древесный гриб. Нюхала его, трогала пальцем и пыталась отломать кусочек.
        - Красивый. - Она подняла глаза и посмотрела на меня снизу вверх. - Кажется, это чага.
        - Понятия не имею. - Я протянул ей руку и помог подняться. - Кажется, чага бывает только на Урале. А я видел белку. Но она уже убежала. Улетела куда-то по верхушкам деревьев. Ты будешь курить?
        После Ростова Иванна начала курить. Немного - пару сигарет в день. Я как старый курильщик считал это дурным начинанием, но никогда никому ничего не запрещал и впредь не буду.
        - Нет, не хочу, - сказала Иванна. - Курить не хочу. А хочу какого-нибудь супа горячего.
        Я обнял ее за плечи, и мы пошли искать суп, а по дороге из парка я грел нос в меховой опушке ее капюшона и вдыхал влажный запах холодного меха - этот запах напоминал почти забытую детскую зиму. От земли же пахло прелыми листьями, которые мягким красно-коричневым слоем покрывали все вокруг.
        Суп нашелся недалеко, в ресторанчике «Стрижень», а к супу нашлись мясо с красной фасолью и белое вино.
        - Я рад, что ты, по крайней мере, больше не боишься, - сказал я Иванне.
        Она рассеянно ломала хлеб. Я смотрел на ее руки и подумал вдруг, что с тех пор, как она пришла ко мне и сказала, что нужно куда-то лететь, мы не расставались больше чем на несколько часов. Один раз - когда она уезжала в гостиницу к Генрику. И еще в больнице. Но в больнице я все равно пришел к ней и находился возле нее до вечера. Потом мы уехали оттуда. Конечно, я помню глаза Виктора, когда он прикладывал снег к ее лицу. И ни минуты не сомневаюсь, что ему сейчас плохо без Иванны. Но я понятия не имею, что буду делать, если по какой-то причине она вдруг перестанет быть рядом. Это - эгоистичное чувство, но мне даже не стыдно.
        - Ты решил, что я не боюсь? - удивилась Иванна и положила хлеб на тарелку.
        - Ты больше не считаешь, что нам надо прятаться.
        - Потому что все, не спрячешься. Это не криминальная сила, от которой можно спрятаться. Сделать пластическую операцию, вписаться в какую-нибудь жопу по программе защиты свидетелей… Но - нет, ты не понял. Я боюсь еще сильнее. Потому что уже не понимаю, чего надо бояться. Раньше я боялась за нас. А мы им больше не нужны, им нужно что-то другое. Я хочу понять - что. Возможно, мы и вправду угадали с Черниговом. Но что им здесь нужно?
        - Но они же люди, Иванна? - вот что меня волновало больше всего. - Просто люди?
        - В каком-то смысле - да.
        Мы понятия не имели, сколько времени нам придется провести здесь, поэтому соображения организации быта озаботили Иванну сверх меры. Она сказала, что ей нужна плита. И соответственно кухня. А потому в гостиницу она не хочет. Я приветствовал эту точку зрения - я тоже не хотел в гостиницу, и вчера, приехав, мы тут же нашли чахленькое агентство недвижимости и сняли двухкомнатную квартиру недалеко от центра, в трехэтажной «сталинке».
        Вечером Иванна потащила меня в местный торговый центр покупать все, что нужно для жизни. Для жизни понадобились микроволновка, поршневая кофеварка, набор посуды, постельное белье и еще полный багажник предметов и средств санитарии и гигиены. Таксист помог выгрузить пакеты и высказал предположение, что мы, наверное, готовимся к новоселью. В каком-то смысле так и было. В результате нам тут же пришла в голову приятная мысль о том, что новоселье принято отмечать, и, бросив коробки и пакеты прямо в прихожей, мы отправились в поход за едой. Тут я сделал важное для себя открытие - оказывается, в Чернигове имеются продуктовые супермаркеты. Несколько лет назад такое и представить себе было трудно - тихий, маленький, провинциальный Чернигов, казалось, навсегда уснул в начале восьмидесятых - инфраструктуру представляли медленные троллейбусы и гастрономы, на витринах которых было написано «бакалея», «колбасы», «соки-воды». Особенно радовали «колбасы» в количестве двух видов - сосиски «школьные» и варенка
«кальмиусская», серенькая и рыхлая.
        Иванна, как выяснилось, помнила город плохо и фрагментарно и сказала, что испытывает странное чувство - как будто все проявляется, возникает в памяти, только очень медленно. Глядя на Пятницкую церковь, произнесла: «А ведь действительно…» Но не договорила, задумалась и молчала довольно долго - всю дорогу, пока мы шли от Пятницкой до Спасского собора.
        Бабушка умерла, когда Иванне было пятнадцать, и потом, уже студенткой, Иванна приезжала сюда всего несколько раз - чтобы переоформить документы и продать родительский дом. Оказывается, у них был именно дом, совсем небольшой, но двухэтажный, родители построили его незадолго до ее рождения. Собственно, на эти деньги она и купила себе маленькую киевскую квартирку - уже после Москвы, когда друг Эккерта, профессор Корнилов, предложил ей аспирантуру в Киевском университете и свое научное руководство.
        - Ну, а к кому бы я приезжала? - сказала Иванна.
        Мы камерно отмечали новоселье на нашей временной кухне. На самом деле готовить ничего не хотелось, поэтому пили пиво и ели вяленого кальмара.
        - К друзьям детства, - предположил я.
        - Друзей детства черниговских почему-то не было, так, какие-то одноклассники из первого класса… Первый класс помню плохо. Там было скучно невыносимо, я держала книгу под партой и читала. Книги у меня постоянно отбирали, бабушку, кажется, вызывали в школу. Хорошо помню большой скандал, когда у меня изъяли «Дикую собаку Динго». Глубина моего падения и степень бабушкиного недосмотра даже обсуждались на педсовете.
        - Но ведь это детская книга! - удивился я. Хорошо помню, что у нас дома она твердо значилась детской и всегда стояла в «детском» шкафу.
        - Но там же вторая часть названия есть, - напомнила мне Иванна. - «…или Повесть о первой любви». Ну ты только представь: первоклассница читает о первой любви, с их точки зрения, подобное совершенно невозможно. Но бабушка не сердилась. Она была добрая - такая настоящая бабушка, классическая, деятельная. Пирожки пекла, варила варенье, всякие овощи на зиму консервировала. Она разрешала мне прогулять школу, если очень хотелось, и валяться в кровати до обеда. Ты не думай, на Берегу я сначала очень скучала. Очень. А потом вросла буквально в Школу и стала как-то отдаляться. Дед не отпускал меня в Чернигов, кстати. Даже на каникулы. А в качестве компенсации приглашал бабушку. Она приезжала по два раза в год и жила в монастыре. В море купалась, отдыхала. А когда бабушка умерла, Дед поехал в Чернигов вместе со мной. Вообще-то действительно странно, я довольно много лет была как бы под охраной.
        Значит, Эккерт за нее боялся. Свободу он предоставил ей только после школы. Чего он боялся - чего-то извне или чего-то внутри Иванны? Что она сделает что-то не так? Или кто-то причинит ей зло? И какого именно зла боялся Эккерт? Я хоть и бездетный человек, но точно знаю, что все нормальные родители трясутся за своих детей, однако ведь не держат их взаперти и не приставляют к ним охрану (исключение составляют дети бизнесменов и политиков - там велика опасность похищения). Но Иванна была не статусным ребенком, а дочкой трагически погибших молодых вирусологов. И не знала никакой военной тайны.
        - Ты хоть в общих чертах представляешь, чем занимались твои родители?
        Иванна, прищурившись, посмотрела на меня сквозь кольцо кальмара. И вдруг засмеялась. Как-то неожиданно засмеялась, резко, я к этому не был готов. В тот момент я как раз хотел взять с тарелки маслину, но у меня дрогнула рука, и я задел бокал с пивом. Бокал опрокинулся и покатился по столу, оставляя за собой пивную дорогу. Иванна поймала его на краю. Теперь она уже не смеялась, смотрела, как пиво со стола тонкой струйкой стекает на пол.
        - Ты меня боишься? - спросила она.

* * *
        Леша придумывал детектив. Все бы ничего, у него, в конце концов, профессия такая, но Иванне было как-то не по себе, что он вот прямо сейчас, под пиво и кальмара, придумывает детектив про ее жизнь. И в этом детективе именно она, Иванна, является темной лошадкой, бессознательным носителем зловещей тайны. Призраком тьмы.
        - Тебе, Лешка, надо бы в компанию ранних немецких романтиков, - сказала Иванна из-под стола, куда с бумажными полотенцами в руках полезла вытирать пивную лужу. - Ко всем этим веселым, очаровательным некрофилам. Особенно я люблю Новалиса, ведь благодаря именно ему Гессе «Игру в бисер» написал. Хрен бы он ее написал, если бы не Новалис… - Иванна появилась из-под стола и тыльной стороной ладони убрала со лба волосы. - Давай я сразу признаюсь тебе, что являюсь монадой-эксплантацией тени отца Гамлета, а?
        - Я тебя не боюсь, - мрачно буркнул он. - Я просто удивляюсь, что ты не думаешь в этом направлении.
        - О родителях? Да нет, думаю. Ну, смотри. Они занимались вирусными заболеваниями животных. Рухнула крыша вивария, когда мама с папой были внутри. Я тебе рассказывала, Леша…
        Но была одна странность, которая не давала Иванне покоя с детства: в доме не было родительских фотографий. Были бабушкины, бабушкиных друзей и племянниц, живущих в Минске, ее, Иванны. Остальные исчезли. Не осталось ни одной, на которой были бы запечатлены молодые ученые Сережа Литовченко и Женя Михайлова. Бабушка утверждает, что они, конечно, были - всегда лежали в картонной коробке на верхней полке платяного шкафа вперемешку со всеми остальными. Но однажды ей понадобилась фотография маленькой Иванны с родителями - она обещала послать племянницам, потому что точно помнила, что таких имелось две, - и обнаружила, что фотографий дочери и зятя там нет. Все, на которых запечатлены были оба или хотя бы один из них - с Иванной, с друзьями, на паспорт, - испарились. Поначалу она подумала, что дети переложили куда-то свои снимки, и решила спросить у дочери. Но Женя очень удивилась, сказала, что они с мужем никуда их не перекладывали и фотокарточки должны быть там же, где всегда были. Коробка была предъявлена дочке, та пересмотрела все снимки до единого и целый день пребывала в дурном настроении.
«Мама, их, наверное, украли», - нашла в конце концов объяснение она. Вечером бабушка была в ванной, стирала, когда вдруг услышала, как на кухне Сережа сказал:
«Я говорил, а ты мне не верила…» На что Женя ответила что-то вроде «Молчи, это не самое главное». Возможно, их разговор не касался пропавших фотографий, но бабушка понимала, что весь день Женя думала только о них.
        - Я допускаю, конечно, что родители работали над закрытой темой, - продолжала Иванна. - Несмотря на то, что это НИИ сельскохозяйственной микробиологии, закрытые темы, конечно, были. Ну а как же? Семидесятые годы, самая что ни есть холодная война. Например, Харьковский тракторный завод делал, кажется, танки. Ну и что? При чем здесь фотографии? И при чем здесь я? Они что, знали, что погибнут, и вшили мне микрочип с формулой? Чтобы я через двадцать лет передала его китайской разведке?
        - Хорошая версия, креативная, - кивнул Леша. - Только тогда не было микрочипов.
        - Тогда сделали татуировку, - предположила Иванна. - Как в фильме «Водный мир».
        Эта версия Леше понравилась. Он решил, что татуировку надо искать немедленно - даже если не найдут, то в процессе поиска есть шанс получить удовольствие.
        - Тебе только волю дай… - усмехнулась Иванна. - Подожди. Все закрытые темы курировались руководством института. Хорошо. Институт курировался каким-нибудь специальным отделом КГБ. Все двигалось строго по инстанции: задания - туда, результаты - сюда. Инверсия в понятной схеме наступала, если, к примеру, сотрудника вербовала третья сила и он сливал информацию какому-нибудь МОССАДу.
        - И МОССАД потом его мочил, - сказал Леша.
        - Зачем?
        - В случае, если, например, агент начинал вести себя подозрительно. Или непредсказуемо. Скажем, его мучила совесть. Или его стали подозревать в институте. Или засветился где-то. И пока его не посадили в подвалы КГБ, где он под пытками начнет сдавать пароли и явки…
        - Мне не нравится такая версия, - перебила Иванна. - Очень не нравится. Потому что речь идет о моих родителях. Но готова признать, что ее следует проверить. Потому что я помню историю с фотографиями. Они ведь и вправду исчезли, Леша. Я потом весь дом перерыла. Ну, просто очень хотелось увидеть папу и маму.

* * *
        К Институту микробиологии и вирусологии черниговские коллеги-журналисты когда-то специально водили меня на экскурсию - на это действительно стоило посмотреть. В старом двухсотлетнем парке, почти полностью закрытый дубами и каштанами, стоял самый настоящий замок. И хоть тогда мне сразу сообщили, что это «псевдоготика, девятнадцатый век», я все равно с восхищением смотрел на башни и шпили, на освещенные лампами дневного света стрельчатые окна, за которыми виднелись белые лабораторные шкафы и вытяжки. Стены из темно-желтого кирпича кое-где были увиты плющом. В центральной башне угадывалась винтовая лестница. И все это, тем более в сумерках, выглядело невероятно таинственно и романтично. В общем, я испытал тогда определенное эстетическое переживание. У того черниговского помещика, который в северном Полесье ухитрился соорудить себе такое жилище, определенно был вкус и присутствовало какое-то загадочное томление. Возможно, он всегда хотел быть британцем или шотландцем, но не сложилось.
        Деревянные ворота с коваными петлями вели, как выяснилось, в подвал.
        - Там они своих Франкенштейнов держат, - рассказывали мне черниговские журналисты. - И выводят ночью на прогулку. Представляешь, Леха, ровно в полночь выходит из подвала чудище обло, озорно, стозевно. И воет на луну.
        В это время из глубин парка действительно раздался какой-то вой.
        - Да ну вас! - сказал я спутникам.
        - На-ка, лучше выпей… - Мне заботливо протянули пластиковый стаканчик с
«Амаретто».
        Большей гадости я в жизни не пил. Но по непонятной причине тогда, в середине девяностых, все пили именно «Амаретто», что считалось особым шиком.
        За десять с лишним лет институт изменился не очень. Отреставрировали крыльцо центрального входа и на первом этаже кое-где вставили евроокна, чем нарушили единство стиля.
        Из-за главной башни появилось два призрачных всадника - подростки, мальчик и девочка, верхом на вороных лошадях. Пройдя мимо нас неслышным медленным шагом, они свернули на тропинку и стали удаляться в глубь парка.
        - Ахалтекинцы, - проводила их взглядом Иванна. - Очень хорошие. И сидят хорошо.
        - Кто сидит?
        - Дети хорошо сидят. Как влитые. Видишь, попа по седлу не шлепает. В идеале всадник должен так сидеть даже при галопе. И только в прыжке нужно отрываться от седла и держаться на полусогнутых ногах.
        - Есть что-то в мире, чего ты не знаешь? - спросил я Иванну.
        - Ты все смеешься надо мной… - укорила меня она. - В моей Школе конный спорт входил в обязательную программу. Пойдем, я покажу тебе то место, - добавила безо всякого перехода, но я понял, что она собирается мне показать могилу родителей.
        Курган был совсем недалеко, в диких зарослях сирени, метрах в пятнадцати от здания института. Наверное, летом он был зеленым, а сейчас - бурым из-за подмерзшей травы.
        Имена ее родителей и даты.

«Погибли при исполнении служебных обязанностей.
        Помним, любим, гордимся.
        Коллеги».
        Как будто они были милиционерами, а не биологами.
        - Иванна… - позвал я.
        Она сидела на корточках перед табличкой. Свои хризантемы положила на склон холма, и теперь цветки, один за другим, теряя лепестки, скатывались на землю.
        - Ну, пошли. - Иванна поднялась и сунула руки в карманы.
        Молча мы вернулись к крыльцу института.
        - Но ведь официальная версия могла быть и правдой. Когда все гниет и рушится людям на головы - что может быть реалистичнее в жизни? - заметил я.
        Иванна пожала плечами.
        - Если их нужно было убить, - почти шепотом произнесла она, споткнувшись на слове
«убить», - это можно было сделать и не таким изощренным способом. Если их убили - то почему именно так? Чтобы версия о несчастном случае выглядела правдоподобной? А кому нужно такое правдоподобие, Леша? Ну, сам подумай. МОССАДу не нужно. И MI-6 не нужно. И разведке Ватикана. Плевали они на правдоподобие. А вот кому оно могло быть нужно, так это кому-то в институте. Кто-то в институте мог быть очень заинтересован в их гибели.
        Дверь с неприятным визгом открылась, и мы оказались в совершенно пустом холле. То есть дверь открылась просто так, без затей, - ни звонка, ни кодового замка, ни системы видеонаблюдения над входом. Ни охранника в камуфляже, ни бабушки с газетой или с вязанием при входе. Ни одна живая душа не охраняла вход в Институт микробиологии и вирусологии. Невероятно!
        На стене весел график аттестации научных сотрудников и стенгазета «С Новым годом! . И было несколько высоких белых дверей.
        Мы заглянули за одну - за ней оказался пустой актовый зал и елка до потолка, разобранная наполовину. Возле елки стояла одинокая стремянка.
        За другой дверью обнаружился темный коридор. Где-то вдалеке светился стеклянный куб, похожий на маленькую теплицу, что-то тихо жужжало, и ощутимо пахло какой-то химией. Девушка с пластиковой кюветой в руках возникла откуда-то сбоку и сказала
«ой».
        Мы растерянно поздоровались, и я быстро, чтобы сразу все прояснить, сказал, что мы ищем отдел кадров.
        - Пожалуйста-пожалуйста, сразу за сушилкой, - приветливо сообщила девушка и махнула в глубь коридора. В ее кювете что-то звякнуло.
        - В таком расхлябанном месте только и создавать биологическое оружие, - пробормотал я, пока мы по захламленному коридору пробирались к стеклянной сушилке. - Ни одна живая душа не заподозрит. Безопаснее только в детском саду.
        В отделе кадров две женщины ели борщ. Прямо из поллитровых банок.
        - Заходите! - сказала одна из них и поставила свою банку на подоконник.
        - Приятного аппетита, - растерялась Иванна. - Может, мы попозже зайдем?
        - Да нет, проходите. - Вторая женщина тоже поставила свой борщ на подоконник. - Обед у нас уже был. Сейчас полдник.
        От этого тихого сумасшедшего дома у меня начала побаливать голова.
        - Вы от Майданникова? - спросила первая. - Он говорил, что аспирантов пришлет. Архив грузить.
        - Мы не аспиранты, - сказала Иванна.
        - А кто? - последовал, в общем, логичный вопрос.
        Сообщение о том, что Иванна - дочь сотрудников, погибших в виварии, вызвало в рядах кадровичек суету. Они тут же нашли свободный стул, выволокли из-за сейфа видавшую виды табуреточку, усадили нас и принялись предлагать чаю.
        - Чудесные были люди, замечательные специалисты, - с интонацией профсоюзного лидера начала первая. - Я-то сама пришла позже, но мне рассказывали…
        - Нам нужны те, кто работал с ними, - прервала ее Иванна. - Желательно в той же лаборатории.
        Кроль Василий Ильич оказался на месте. Нам сказали, что это будет большая удача, если Кроль окажется на месте, он старенький уже и приходит в лабораторию только к своим аспирантам, два раза в неделю. Но, по-видимому, сегодня был наш день - профессор Кроль нашелся за дверью, на которой висела табличка «Лаборатория риккетсиозов и бактериальных зоонозов». Росту в профессоре было метра два. И стареньким он никак не выглядел - возможно, из-за бодрой загорелой лысины и оттопыренных ушей.
        - Здравствуй, девочка, - сказал он Иванне и неожиданно расцеловал ее в обе щеки. - Значит, вот какая у ребят выросла дочка… Я тебя на плечах катал по всему парку. Тебе года два было. Не помнишь, как с родителями на работу приходила? Я тебе дождевого червяка ловил, мыл под краном и в чашку Петри сажал, чтобы ты с ним играла. А он убегал, паразит. И еще я тебе маленькую лабораторную ступку подарил с маленьким же пестиком. Не помнишь?

«Активная научная деятельность все-таки очень хорошо влияет на память», - подумал я.
        - Не помню, - созналась Иванна. - Вы уж извините.
        - Ну, надо выпить за встречу с маленькой Иванной, - заявил профессор Кроль. Затем сунул руку куда-то в шкаф, поставил на стол колбу с резиновой пробкой и произнес гордо и как-то торжественно: - Медицинский спирт.
        - Я не смогу это пить, - испугалась Иванна. - Я умру на месте.
        Профессор Кроль заухал, как сова, и вытащил из того же шкафа тарелку с нарезанным салом, хлебом и луком.
        - А так? - спросил с надеждой.
        На столе практически сами по себе возникли граненые рюмочки и графин с водой.
        - Думал, Пиотровский зайдет, - объяснил Кроль высокую степень готовности, не объясняя, впрочем, кто такой Пиотровский. - А он не смог. Зато пришли вы. Вот и чудненько.

«Хорошо все-таки, что у него такая память, - подумал я. - Может быть, это нам как-то поможет».
        На вопрос о закрытой теме Кроль поморщился, покачал головой и задумался.
        - Понимаете, в двух словах и не скажешь. С одной стороны, наша лаборатория работает с самыми патогенными… э-э-э… формами микроорганизмов. Но они все известны, и мы со своими темами на международные конференции ездим. Ну, как ты закроешь тему ящура? Или сибирской язвы? Или орнитоза, к примеру? И главное - зачем? Конечно, если есть хорошие результаты, попридержим, чтобы потом блеснуть яйцами… Извини, Иванна… Но мы очень мало работаем с биоматериалами - у нас нет такой степени биозащиты. Мы не держим критически патогенных колоний. Мы почти чистые теоретики. Твои, Иванна, родители работали с модификациями возбудителя туберкулеза животных. С так называемыми L-формами. Чтобы сделать их управляемыми. Мы тогда вакцину делали - альтернативу БЦЖ. Это была одна из ведущих тем. Но знаете что странно? У нас был лабораторный фотоальбом, там снимки с конференции хранились. Так вот потом, когда обвал в виварии случился, я хотел увеличить фотографии ребят и в холле повесить. Смотрим - а их нет. Ни одной фотографии, где были бы Серега с Женькой. Я после с твоей, Иванна, бабушкой говорил, и выходит, из дома они тоже
пропали. И я все думал - кому же нужны были их фотографии?
        - Вот я и хотела бы это узнать.
        - Надо выпить, иначе я не сформулирую. - Кроль поднял палец, после чего стремительно выпил рюмку спирта. - Итак, можно посмотреть на ситуацию с другой стороны. Тем, кому нужны были их фотографии, они как раз не достались. Потому что их забрали те, кто был очень заинтересован, чтобы не осталось ни одной их фотографии и чтобы они никому не достались. Логично?
        Лично мне показалось, что довольно запутанно.
        - И вы спросите меня: кто же их забрал?
        - Кто? - напряженно спросила Иванна.
        - Они, - улыбнулся Кроль. - Они самые. Твои родители. Сергей Литовченко и Женя Михайлова. Но, возможно, кто-то заставил их так сделать.
        Мы с Иванной переглянулись. Выпил старик все-таки немало. Как и мы, впрочем…
        - Да вы не переглядывайтесь, дети! - сказал профессор Кроль. - Я трезвый, как Pentium 4. И вот что я вам скажу: мертвым совершенно безразлично, узнают их или нет. Это важно живым.
        Он встал и подошел к окну, почти полностью закрывая его могучим торсом. Где-то там, в глубине парка, желтел курган с памятной табличкой.
        - Спорим на что хотите, дети, что их там нет.

* * *
        Доминика вообще-то не планировала зависать у Санды - у нее сдавался номер журнала, и ей, главному редактору, надо было бы, хоть для приличия, контролировать процесс. К тому же слетел материал об интерьерах одного амбициозного британца, будущего кандидата в премьеры от лейбористов (хозяин дома в преддверии выборов стал пуглив и попросил статью снять), и теперь образовалась дырка, которую нужно было чем-то срочно перекрыть. Ладно, перекроют сами, возьмут годичной давности неликвид о домишке Гая Риччи.
        Потому что Санда попросила пожить у нее хотя бы дня три. А разве Доминика может отказать своей Санде?
        И вот сейчас, в половине первого ночи, подруги лежали в гостиной на ковре и c упорством, достойным лучшего применения, складывали пазл с морем и клипером «Катти Сарк». Море никак не давалось. Вокруг них справа и слева стояли пустые бокалы из-под «Мартини» в количестве шести штук. Время от времени Санда отвлекалась от пазла и, расширив глаза, смотрела куда-то в пространство.
        - Не крути кино, - говорила ей тогда Доминика.
        Этой нехитрой фразой Доминике всегда удавалось выдергивать Санду из состояния болезненной задумчивости, которая, если пропустить момент, вполне могла перерасти в черную меланхолию. Так случалось всегда, когда Санда оставалась без своей драгоценной звезды. Звезда носилась по миру, совершенно от этого не уставая. Доминика спросила однажды Санду, когда ему надоест, и услышала ответ: «Никогда». В силу занятости или по какой-то другой причине звезда Давор, похоже, просто не заметил момента, когда ему перевалило за пятьдесят, продолжая считать, что ему чуть-чуть за сорок. Но в доме была одна фотография, которую Санда как раз и любила больше других - на фоне серого неба стоял с поднятым воротником немолодой человек с твердым, плотно сжатым ртом и с глазами, о которых точно можно было сказать, что они старше лица.
        Существовал в мире человек, одна мысль о котором была способна довести Доминику до медленных, спокойных, совершенно немотивированных слез. Она в такие моменты ложилась лицом к стене и терпеливо ждала, когда слезы выльются все. Тогда можно будет встать как ни в чем не бывало, выйти на террасу, закурить, и никто даже не поймет, что она плакала только что. Ни мама, ни Елка.
        Слезы были привычными и не требовали от нее напряжения. Хуже, что Доминика совершенно не могла видеть его - ни его глаз, ни морщин под глазами, ни высокого лба, который он обхватывал ладонями, зарывался пальцами в волосы и так думал. Или, нависая над ноутбуком, подпирал рукой щеку и подбородок, из-за чего беспощадно сминал всю левую половину лица. Она не могла смотреть на него, поэтому смотрела сквозь него. И этот человек был мужем Санды. Он, конечно, и до того был мужем Санды… До того случая.
        Десять лет назад, в марте, они делали шашлык во дворе у Санды с Давором. Доминика приехала с маленькой Елкой, и дети в доме что-то уж сильно расшумелись, и уже надо было их укладывать. Санда сказала «сиди-сиди, я сама» и ушла в дом. Доминика осталась сидеть на крыльце, завернувшись в плед, с чашкой глинтвейна в руках и смотрела на костер. Было так понятно - смотреть на костер в сумерках. Костер притягивал взгляд, и когда она пыталась посмотреть на что-то еще, перед глазами начинали плыть темные круги. Откуда-то из темноты явился Давор, сел рядом, протянул ей свою пустую чашку, приказал:
        - Делись глинтвейном.
        Доминика налила ему ровно половину от своей порции, и он серьезно, без улыбки, сказал:
        - Теперь узнаю все твои мысли.
        - Я атеистка, - пожала плечами Доминика. - Я не верю в приметы.
        - В приметы верят язычники, - обронил он.
        Возникла пауза. И вдруг она поняла, что так же завороженно, как только что смотрела на огонь, теперь она смотрит ему в глаза и видит, как в темной радужной оболочке появляются и гаснут неяркие вишневые огоньки. Почему-то пауза все тянулась, и Доминика подумала, что уже пора бы что-то и сказать. Хоть что-нибудь. Все равно что. И неожиданно вспомнила, как в прошлом году, ранней осенью она отдыхала на берегу моря, в домике своих друзей. Тогда сильный ветер распахнул окно в ее комнате, и на подоконник намело ворох желтых сосновых иголок вперемешку с солеными брызгами. Было около шести вечера, начинался шторм. Запах мокрой хвои, водная взвесь в ионизированном воздухе, быстро чернеющее серебро морского горизонта - от всего этого она тогда почувствовала свободу и тревогу одновременно. Шторы надувались и хлопали о подоконник, а Доминика стояла, смотрела на море и грызла найденное в кармане кофейное зернышко…
        А сейчас смотрела ему в глаза и была близка к панике, потому что все слова вылетели у нее из головы. Что-то, живущее у нее внутри и не имеющее имени, раскручивалось, как спиральная галактика, разматывалось в золотые нити, просачивалось в кровь и нагревало ее.
        Доминика в своей жизни испытывала разные эмоции. Сильный страх, например. Сильный стыд. Сильное отчаяние. И теперь тоже переживала что-то сильное, но… странное. На нее внимательно и спокойно смотрели уставшие темные глаза и не давали ей отвести взгляд.
        Наверное, после этого она и перестала быть атеисткой. И плача в стену, как правило, говорила: «Господи, что ты делаешь со мной?» Хотя в глубине души прекрасно понимала, что Господь ничего с ней не делает и в данном случае совершенно ни при чем… - Не крути кино, - сказала Доминика Санде. - Ты же знаешь, он всегда возвращается.
        - Я боюсь, - проговорила Санда, глядя в пространство. - Ну, не боюсь, а…
        - Испытываешь тревогу?
        - Вот именно, - кивнула Санда и снова уткнулась в пазл. - Испытываю.
        - Он вернется, - произнесла Доминика с надеждой.
        - А ты ведь… - прошептала Санда.
        - Что?
        - Ничего. - Санда подвинулась к Доминике, обняла ее и поцеловала в пышные и теплые цыганские волосы. - Ничего. Я очень тебя люблю.
        Так они и уснули на ковре, голова к голове, почти до совершенства доведя морской пейзаж, и чайный клипер «Катти Сарк» летел между ними к горизонту во всем своем легком великолепии стоячего и бегущего такелажа.

* * *
        Алан - свежий, бодрый и страшно деятельный после амнистии - руководил погрузкой инструментов в автобус. В красной футболке, в желтой бандане он выглядел очень жизнеутверждающим на фоне свежей майской зелени. И утро к тому же было солнечным, свежим, ясным, но в воздухе еще висела и доживала последние минуты ночная влажность. А Давор стоял в накинутой на плечи джинсовой куртке и мерз. Почему-то сегодня утром он никак не мог согреться, хотя всегда любил как раз прохладу и ненавидел жару.
        Вдруг рядом возникла Бранка - материализовалась из воздуха и солнечного света с распущенными по плечам каштановыми волосами и с большой синей чашкой в руках. Ну конечно, Бранка принесла ему кофе и ни с того ни с сего вызвала у Давора слезы умиления. И кофе как по заказу, и Бранка чудо как хороша. И очень уместно, что он в темных очках.
        - Спасибо, милая, - сказал Давор и поцеловал ее в щеку.
        - Давор, - заговорила Бранка, - видишь ли…
        - Ну? - заинтересовался он.
        - Видишь ли, Давор…
        - Вижу отчетливо, - кивнул Давор. - Свершилось чудо. У тебя случилась личная жизнь.
        - Да, - выдохнула Бранка.
        - Если ты мне подыграешь, я готов в одиночестве сплясать на центральной площади Киева. Самбу. Или румбу. Или даже пасадобль. Ради такого случая могу даже и без аккомпанемента.
        Вчерашняя Бранка обиделась бы на него за такую черствость и неадекватность. Вчерашняя Бранка, представляя сегодняшнюю сцену в лицах, должна была рассчитывать на печаль и разочарование в его лице, на окончательное, но запоздалое прозрение. Но сегодняшней Бранке решительно было плевать на такие тонкости.
        - Давор, тут вот какое дело, - сказала она. - Гоша, оказывается, бас-гитарист и играл в одной киевской команде. У них даже пластинка одна вышла… Команда, правда, распалась… Может быть… Как ты думаешь?
        - Но мне не нужен бас-гитарист, - вздохнул Давор, - ты же знаешь. А нужен мне человек, который умеет прилично играть на колесной лире. Вряд ли твой Гоша когда-нибудь держал ее в руках.
        - Он сможет! - пламенно заверила Бранка.
        Давор засмеялся и в этот момент понял, что немедленно усыновит программиста Гошу, даже если он ни на чем играть не умеет. Потому что ему - ладно, так уж и быть, - тоже нужен программист. И Бранка ему очень нужна. Еще не хватало, чтобы она, прихватив скрипку и клетку с Кроликом Голландским, сбежала со своим возлюбленным и бросила его, Давора, в самом начале их мирового турне.
        Если бы не их двадцатилетней давности встреча с Сандой, Давор, возможно, и не верил бы в эти бунинские штучки: солнечный удар, то-сё, сам не понял, как получилось, еще минуту назад ничего, а сейчас уже все… Но дело в том, что тогда, двадцать лет назад, интервал между падением Санды прямо ему в руки и началом их двухнедельного непрерывного, волшебного и яростного секса составил примерно около двух часов. За те два часа они успели заблудиться в знакомом городе, выпить вина и купить несколько совершенно ненужных вещей, которые в тот момент почему-то вызвали у них нездоровый восторг, - ковбойскую шляпу, универсальную отвертку, десертную тарелку с портретом Микки-Мауса и очки для дайвинга.
        С тех пор Давор по-настоящему верил в спонтанность, в любовь и в страсть. Внутри должно что-то биться и вибрировать, считал теперь он. Должен быть какой-то ядерный заряд. Тогда возможен поступок, возможны действие, качество. Если же импульса нет, лучше некоторое время лежать на диване, а не порождать вокруг себя всякие унылые и безжизненные псевдоквазии.
«Славянский мир, значит…» - угрюмо сказал себе Давор. То, чего нет. Территория полной дезинтеграции, всякие шакалы и гиены с визитками консультантов в
«неправительственных общественных организациях», и везде стоит плотный неистребимый запах, который ни с чем не спутаешь, - запах американского бабла. Так сейчас пахнет в Косове, в Приштине, и находиться там невозможно. Если ему скажут, что здесь этого нет, он никогда в это не поверит. Никогда и ни за что. И всякие разные семинары, форумы-конгрессы - только шлюзы для сброса напряжения. Чтобы люди выпустили пар, обсудили всевозможные тенденции, условия, институциональные предпосылки… Славянский мир, так его и так…
        - Что, простите? - Юноша Павел, менеджер принимающей стороны, оказывается, стоит рядом, а у него, Давора, из внутренней речи что-то, видимо, случайно вырвалось наружу.
        - Непереводимая сербская идиома, - буркнул Давор. - Не обращайте внимания, со мной все в порядке. Сколько нам туда ехать?
        - Да полтора часа всего! - махнул рукой Павел. - Тут рядышком.
        Давор почувствовал, что наконец-то согрелся, и снял куртку. Милан с Гораном махали ему из автобуса, свирепо подмигивали и показывали банку с пивом. За автобусом, в полной уверенности, что их никто не видит, безмятежно целовались Бранка с Гошей. Вот он - его личный, собственный славянский мир. Вместе с инструментами и аппаратурой умещается в двух автобусах - сербы, хорваты, цыгане, болгары, боснийские мусульмане, евреи, поляки, турки. Да, в его славянском мире есть и турки. А почему нет? Все, кому не нравится, пошли на фиг. Вот эти люди, и он вместе с ними, и все те, кто поет и танцует, плачет и смеется на их концертах, будь они хоть эскимосами, и есть материальное и физическое воплощение славянского мира. А остальное - теоретические конструкции и ностальгия.
        И главное - они, как полевой госпиталь, могут развернуться в любой точке Земли.

* * *
        Профессор Кроль смотрел в окно. Смотрел, как Иванна со своим молодым человеком уходят по парковой тропинке, и он обнимает ее за плечи, а она что-то говорит ему на ходу, потом они останавливаются, и Иванна снова что-то говорит ему, а он прижимает ее голову к своему плечу, но она вырывается и идет вперед, а он бредет следом, хлопая себя по карманам, и, наконец, закуривает на ходу. И так они исчезают за поворотом, и из-за того же поворота появляются дети на лошадях - мальчик и девочка в одинаковых синих «алясках» - румяные, как снегири. Юные всадники движутся медленно, шагом, а когда приближаются, профессор Кроль увидел наушники у них в ушах и подумал, какое это, наверное, чудесное занятие - ездить верхом по сонному холодному парку вдвоем, слушать музыку и никуда-никуда не торопиться.
        Затем подумал, что пора бы ехать домой на обед, надел свою неубиваемую куртку цвета хаки с бурой цигейковой подстежкой, взял шапку и пошел через конференц-зал к выходу, прихрамывая. Ныл тазобедренный сустав, и к тому же профессор чувствовал себя как-то взволнованно и странно. Он давно уже задвинул те события за границу сознания, с тех пор произошло много чего.
        Тогда он только-только защитился и считался молодым доктором - в сорок лет получить докторскую степень было очень престижно. Руководство поддерживало молодых ученых, преференции в виде участия во всевозможных международных семинарах и симпозиумах как-то компенсировали невзрачную зарплату и совсем уж унизительные гонорары за публикации в реферативных журналах. Правда, ездили только в страны соцлагеря, да еще регулярно в Москву и Киев, но и то было славно и весело. Да к тому же защищались его аспиранты, утверждались новые хоздоговорные темы, и ощущение полноты жизни и масштаба деятельности пульсировало в нем, как вторая кровеносная система. Теперь он уже тридцать лет как доктор наук, двадцать лет завлаб, у него родились и выросли внуки, и в позапрошлом году Кроль с легким сердцем отказался от должности директора института - он еще хочет пожить в свое удовольствие, и эти административные хлопоты ему не нужны, для здоровья не полезны и никаких особых денег ему не принесут. Внутренне у него сложилось ощущение выполненной жизненной программы. Он радовался всяким мелочам - зимней рыбалке, дачным огурцам
с пупырышками, успешному летнему отдыху домочадцев в Скадовске. Но вот появилась Иванна, и профессор замаялся. И сейчас пытался что-то вспомнить - сам не знал, что именно. Однако чувствовал, что должен что-то вспомнить или понять.
        В конференц-зале стояла наполовину разобранная елка, и Василий Ильич вдруг почему-то остановился, стал смотреть на рельефного картонного петушка с полустертыми красками. Петушок качался у него перед лицом, подвешенный за грязную розовую нитку, а слева от него висела стеклянная Спасская башня, когда-то, наверное, ярко-красная, а теперь полупрозрачная от старости. Он посмотрел вниз, увидел ржавую железную крестовину и вспомнил, что почти тридцать лет назад по поручению профсоюза сам же и покупал эту крестовину в «Хозтоварах». Магазин
«Хозтовары» находился в его доме, и только там была такая большая устойчивая крестовина с крупными крепежными винтами - для высокой елки.
        Из библиотеки появилась вечная институтская библиотекарша Юдифь Анатольевна по прозвищу Черная Касса - она, нежно прижав к груди, несла метровую Снегурочку. И Снегурочка в своей голубой шубе с желтым ватным подбоем тоже была пенсионеркой. Видно было, что шубу неоднократно починяли, маскировали прорехи все той же лабораторной ватой и марлей - желто-коричневой, поджаренной в автоклаве.
        - Привет, дедушка, - сказала Черная Касса и установила скрипучую Снегурочку на пол. - Хотела уже прятать в чулан, а вижу - кокошник отваливается. Подклеить надо.
        - Привет, бабушка, - заулыбался Василий Ильич. - Хорошая елка попалась, повезло. Считай, до марта достояла. Небось, и на стремянку полезешь?
        - На стремянку не полезу, - вздохнула Черная Касса. - На стремянку пускай Дацюк лезет. Сейчас пообедает и полезет. Надо же звезду снять.
        - А что, - спросил Кроль, - так с семидесятых новых игрушек и не покупали?
        - Да все руки не доходят, - вздохнула Черная Касса и поправила обеими руками пышную седую прическу с начесом. - Что ты хочешь, Васька, у руководства до обновления библиотечного фонда десять лет руки не доходят. И до ремонта стеллажей. Подписку на зарубежную периодику делали уж и не помню когда. А ты говоришь - игрушки… Есть эти петушки и зайчики - и замечательно. Я, например, глядя на них, испытываю ностальгию.
        Черной Кассой Юдифь Анатольевну звали с незапамятных времен. Три соседние лаборатории - риккетсиозов и зоонозов, фитопатогенных вирусов и микробиологии почв, а также примкнувший к ним маленький коллектив научной библиотеки дружили, ходили друг к другу на чай и на дни рождения и однажды договорились сделать собственную кассу взаимопомощи, альтернативную профсоюзной, откуда еще никому больше мятой десятки никогда урвать не удавалось. Вести дела и хранить общественные деньги поручили аккуратной Юдочке - в ее полном распоряжении был сейф для материалов с грифом «для служебного пользования», там и нашелся уголок для картонной коробки с деньгами. Хранителем Юдифь была безупречным, а к прозвищу Черная Касса относилась юмористически.
        - Слушай… - рассеянно сказал Василий Ильич, глядя на Снегурочкин кокошник, с которого свисала на нитке перламутровая бусинка. - Помнишь, утром, в тот день, когда погибли Серега с Женькой, только немного раньше, мы с тобой курили на вашем библиотечном балконе, и ты мне что-то говорила о Динке Городецкой. А потом прибежали ребята, стали кричать, что просел виварий, и мы все побежали туда, стали разгребать крышу. Но тут прибежал Марченко, который только накануне вернулся из командировки, и запретил трогать. Замдиректора тоже прибежал, Костин Валерий Михайлович, и стоял белый как полотно… Да? Коля с Пантюковым не слушали Марченко и отталкивали его, а тот кричал, что это приказ, и тут приехали менты и парни в штатском, поставили кордон… Но я отвлекся. Что ты мне говорила о Динке?
        - Ну как что? - удивилась Черная Касса. - Я говорила, что Динка совсем стыд потеряла и готова средь белого дня Сереге в штаны залезть, что все об этом говорят, и только ты не видишь, а ведь она твоя подчиненная. Ни Женьки Динка не стеснялась, никого. А Женька очень нервничала, плакала у меня за стеллажами, однажды даже там и уснула, на диванчике - я ей валерьянку дала. Ну вот. Я тебе и говорила, может, ты с шалавой Динкой поговоришь, а то у нее бешенство матки, и у меня люди за стеллажами плачут…
        - Нет, - перебил Василий Ильич нетерпеливо, - про бешенство матки я помню, это ты мне раньше говорила. А в то утро сказала что-то другое.
        - Другое? - с сомнением переспросила Черная Касса.
        - Про Динку, но другое. Вроде она… Что?
        - А-а, вспомнила! Я говорила, что она сказалась больной и неделю не ходит на работу, якобы на больничном. Только накануне вечером я задержалась с инвентаризацией, и вдруг ее возле новой пристройки встретила… «Ты же хвораешь, Диночка, - сказала ей, - что же ты тут шаришься как привидение, когда все домой ушли?» А та что-то невнятное буркнула и была ужасно мрачной. Ужасно. Я ее такой никогда не видела. Она же вообще-то всегда ржала как ненормальная. А на следующий день Женька мне по секрету сказала, что Динка к Сереге теперь за версту не подходит, как отрезало, и даже на улице переходит на другую сторону. Я тогда подумала, что, наверное, Серега как-то с Городецкой поговорил… в общем, дал понять… послал, короче. Видимо, заметил, в конце концов, как Женька переживает. Хотя Женька была страшно гордая. Я ей, к примеру, говорю: «Ты спроси Сережку, что Динка к нему лезет. Может, когда было у них что? Может, повод дал, а теперь не знает куда деться?» На что мне Женька сказала, что до выяснения отношений с родным мужем она себя не унизит. Представляешь? Я-то бы на ее месте сковородкой его по голове… А ты к
чему спрашиваешь?
        - Да так. Увидел нашу Снегурочку и почему-то вспомнил те времена.
        - Слушай, Васька! - округлила глаза Юдифь. - Может, это все Динка? Динка могла же залезть в виварий и что-то там подпилить. Кирпич просто так на голову не упадет, а…
        - Читали, знаем. Нет, Юда, не могла. Я был тогда две недели подряд и.о. завлаба, на время командировки Марченко, и ключ был только у Сережи и у меня. Свой он мне сдавал всегда, и в конце рабочего дня я, в свою очередь, относил все ключи в сейф, который в приемной. Это сейчас у нас бардак, а тогда было строго. Из сейфа Динка взять ключ не могла. Да и такой грех на душу… Глупости. Не выдумывай.
        - Отвергнутая женщина - страшное дело, - убежденно сказала Черная Касса и потащила Снегурочку дальше.
        По дороге домой Василий Ильич вспоминал трехлетнюю Иванну. В той картинке Иванна была с хвостиками, в красном платьице и бродила среди высокой травы с сосредоточенным видом и с сачком в руках.
        - Что ты там высматриваешь? - спросил тогда Кроль девочку.
        - Кузнечика, - ответила Иванна и посмотрела на него своими продолговатыми карими глазами.
        - Кузнечиков ловят рукой, - сказал ей Кроль. - Сачком нипочем не поймаешь.
        Потом он прыгал по лужайке и ловил ей кузнечиков, а Иванна звонко смеялась и бегала за ним с сачком. Кузнечиков они рассматривали и выпускали. Потом она упала, но совершенно не расстроилась, правда, потеряла при этом свою красную сандалию. Сандалию благополучно отыскали в траве, в ходе поисков нашли еще пять копеек и отличного навозного жука. Жука спрятали в спичечный коробок, и он вместе с пятачком перешел в собственность Иванны - был с предосторожностями помещен в ее кармашек. А потом пришла Женя и куда-то дочку повела. Иванна оглядывалась и махала Кролю маленькой ладошкой. А теперь она - взрослая женщина, и какой-то парень обнимает ее за плечи, и смотрит на нее так, что никаких сомнений в характере их отношений у Кроля не возникало.
«Их там нет», - успокаивал тогда, в тот давний уже страшный день, себя сорокалетний Кроль, глядя, как самосвал сливает на провалившуюся крышу вивария гашеную известь. Не только пропавшие фотографии позволяли ему так думать, но и заведующий лабораторией Петр Иванович Марченко, к которому, ничего не понимая, примчался Кроль, как только был установлен кордон. Василий Ильич две недели являлся и.о. завлаба и, естественно, был в курсе исследовательских тем сотрудников. Он прекрасно знал, что еще на прошлой неделе все больные мыши были уничтожены - бестрепетной рукой Жени Михайловой сожжены в печи, а в виварий были помещены бодрые и здоровые, в количестве тридцати штук. И они уже несколько дней сидели под вакциной, только одна их половина была вакцинирована БЦЖ, а другая - безымянной пока вакциной N31-6 (это был ее порядковый номер в журнале экспериментальных препаратов). И только через три дня мыши должны были быть инфицированы вирулентной эль-формой. Никакого легочного вируса в тот момент в виварии не было!
        - Там в разбитых боксах модифицированная эль-форма, - заявил ему Марченко и крепко сжал руку выше локтя. - Понял?
        - Да нет же!
        - Вижу, ты хочешь во что бы то ни стало спасать ребят, - сказал Марченко, непонятно глядя на него остановившимися глазами. - И ты находишься в состоянии аффекта. А там, в земле, модифицированная эль-форма! И об этом знает управление эпиднадзора, и Киев, и Москва, и все, кому надо знать. И к тому же их уже не спасти.
        Марченко плотнее закрыл дверь кабинета и задвинул большого, но дико растерянного Кроля в узкий простенок между балконом и шкафом.
        - Ты меня понял, Васька? Понял? - повторял Марченко. - Меня на хрен уволят за преступную халатность и за плохое состояние рабочих помещений, но у нас во всех отчетных формах будут значиться инфицированные мыши. Инфицированные, Васька, к тому же две недели назад! И знаешь, почему? Потому что у тебя семья и дети…
        По сей день Василий Ильич твердо помнил, что у него семья и дети. И теперь еще внуки. Но разбуди его ночью - мог без запинки назвать дату, час и минуты планового инфицирования тридцати белых мышей в семьдесят восьмом году.
        Его вызывали к следователю, всю текущую лабораторную документацию передали следствию. Кроль давал показания и повторял про себя, что у него семья и дети. Уволили как раз директора института, который вообще во время аварии был в Трускавце. А Марченко не только уволили, но и судили за преступную халатность, дали два года условно (эти два года он просидел дома, никуда не выходя, - все равно как бы сидел в тюрьме, сильно пил, а потом забрал семью и уехал куда-то, говорили - вроде в Сибирь, то ли в Томск, то ли в Омск).
        Сначала Кроль ничего не понимал. Опасность эпидемии, пусть даже вовремя предотвращенная, только усугубляла вину Марченко. Но в виварии находились здоровые мыши! Так зачем это надо было скрывать? Поэтому в тот несчастный день Кроль думал, что Марченко на почве стресса, вероятно, сошел с ума. И только к вечеру понял: ему, Марченко, нужно было во что бы то ни стало не дать разобрать завал. Это могло означать только одно - он давал им уйти. Им - своим подчиненным, Женьке с ее мужем Сережей. Только вот куда те могли уйти из старого винного погреба, сорокалетний доктор наук Кроль понимал не очень, и в голове у него была дикая путаница из версий, поделиться которыми он не мог ни с кем, потому что помнил главное: у него семья и дети.
        Долгое время ему было очень сложно, так сказать, психологически. Он, вынужденный некоторое время убеждать следствие и всех вокруг, что опасность заражения имелась, чувствовал себя более чем странно. Он словно был участником какой-то большой мистификации, непонятной для него. Главное - в эту версию охотно верили. Не верят, когда говорят «нет-нет, все в порядке». А вот когда честно признаются, что да, была опасность и большая, но - локализовали, купировали, ликвидировали… В общем, он много думал об этом, а после устал. И решил не вспоминать семьдесят восьмой год. Вообще.

* * *
        Иванне уже давно казалось, что все сейчас происходит не с ней, а она, к примеру, спит или давно уже умерла, но не заметила, как. Или попала в чужой сон и бродит там с чужим именем и лицом, и из этого сна нет выхода - разве что удастся в густом тумане нащупать невидимую стену и пробить ее кулаком… Она пыталась поговорить со своей сущностью, но сущность бессовестно затаилась и ничем не обнаруживала себя. Такого с Иванной не было никогда. Ей чудилось, что она стремительно теряет себя, утрачивает о себе представление. То, что казалось ей очевидным, больше таковым не являлось, имена и времена перепутались, и Иванна вдруг стала понимать, в каком состоянии люди совершают самоубийство. Но если бы все проблемы кончались со смертью физического тела… Она никогда не была атеисткой и знала, что с этого момента проблемы только начинаются. Потому что нужно отвечать. А для того, чтобы отвечать, нужно знать, кто ты, где ты и откуда ты. И зачем.

…Она смутно помнит себя в красном платье и красных сандалиях, в высокой траве - перед глазами качаются зонтики дикого лука и пастушья сумка. Ее берут за руку и куда-то ведут, а потом она сидит на высоком стульчике, и на белом столе перед ней стоит стакан с молоком и лежит горкой квадратное печенье на блюдце. Стол высок для нее, она упирается в край подбородком. «Бери печеньку», - говорит ей чей-то голос. Она тянется к блюдцу и задевает рукой стакан с молоком. Стакан падает, молоко медленно льется со стола, круглые молочные капли падают на платье.
«Ничего-ничего», - говорят ей. И потом еще: «Ты мой зайчонок…» - Я не принес тебе счастья, - ни с того ни с сего произносит Леша. Он сидит в старом кожаном кресле и вертит в руках желтоватую бутылку с корабликом внутри. - Как запихивают туда кораблики, я так и не понимаю, - безо всякого перехода добавляет он.
        - Куда тебе, инвалиду умственного труда… - Иванна пытается отнять бутылку и поставить ее на место, на пузатый хозяйский комод. И поясняет: - Счастье - состояние рефлексивное. Оно не бывает здесь и теперь. Только вчера.
        - Ни здесь, ни теперь… ни вчера… - Леша потягивается и закидывает руки за голову, отчего его свитер ползет вверх, и Иванна некоторое время наблюдает его голый живот. - Я же вижу.
        - Что ты видишь? Я вот, например, вижу твой живот. Он мне говорит о том, что нам нужно пить немного меньше пива. А ты что видишь?
        - А я вижу твои глаза. В них я не отражаюсь ни хрена, вот что я вижу.
        Он притягивает Иванну к себе, и она засовывает руки к нему под свитер, и они скатываются с кресла на ковер.
        - Не раздевай меня, холодно, - просит Иванна.
        И в течение ближайших минут десяти они возятся, смеются, целуются. И «добывают огонь трением» - как обозначает Леша этот формат взаимоотношений. Но в какой-то момент ему все же удается сделать что-то такое, от чего Иванна за долю секунды выскальзывает из джинсов. И именно в тот момент звонит телефон. Она глубоко вдыхает, открывает глаза. Леша укутывает ее пледом и крепко обнимает, но Иванна высвобождает руку и берет трубку.
        - Подъем! - командует она Леше. - Звонил Кроль. Он сейчас зайдет.
        - О господи… - вздыхает Алексей и проводит рукой по лицу. - Не хочу Кроля. Категорически. Я хочу тебя. Ну что за жизнь?
        - Жизнь как жизнь. - Иванна дрожащими руками натягивает джинсы. - Нелепая и дурацкая. Но других писателей, товарищ Берия, у нас для вас нет…

* * *
        - Ничего не делай! - кричала Доминика в телефонную трубку. - Ляг, поспи. Нет, не спи, сейчас Лола приедет, я ей позвоню. Не надо так, Елка, она не дура, она твоя тетя. Что значит - одно другого не исключает? Да приеду я, приеду. Через два часа. Только ничего не делай.
        Санда испуганно смотрела на Доминику, которая в джинсах и в красном бюстгальтере, растрепанная и полусонная, бегала по периметру кухни и обещала дочери «приехать через два часа». Два часа на машине - от их с Давором дома до дома Доминики. Значит, уедет она немедленно. Потому что с Елкой что-то случилось. Если бы что-то где-то случилось с Иренкой или Наташей, она бы тоже, наверное, выбежала бы из дома в одном бюстгальтере и в джинсах. И босиком.
        - С парнем со своим поругалась, - пояснила Доминика и залпом выпила стакан морковного фреша. - Насмерть.
        Санда специально встала раньше, сделала ее любимый морковный фреш со сливками и соком сельдерея, но сейчас никакого смысла не было спрашивать «вкусно?», «КАК вкусно? ОЧЕНЬ вкусно?» Потому что Доминика сама не своя и готова вот так, не одеваясь и не причесываясь, ехать к своей несчастной покинутой Елке.
        - Сказала, выпьет яду, - говорила Доминика, тяжело дыша и не попадая в рукава блузки.
        - А какой яд есть у тебя дома? - осторожно спросила Санда, незаметно отодвигая от мятущейся Доминики хрупкие предметы.
        - Издеваешься, да? - Подруга перестала терзать несерьезный кусочек оливкового шифона и с подозрением посмотрела на нее. - Никакого. Только уксус.
        - Уксус она пить не будет, - успокоила ее Санда. - Я знаю Елку. Она у тебя творческий человек. Креативный, как теперь принято говорить. Она же художница все-таки. А пить уксус - банально и глупо. Не психуй, я поеду с тобой. Мне все равно нечего делать, так поеду твою Елку утешать. С удовольствием. Только вот кофе сейчас выпью.
        - Надо сказать ей, что мужики не стоят наших слез, - сообщила Доминика, справившись наконец с блузкой. Она уже не металась - закалывала непослушные волосы перед отражающей поверхностью микроволновки.
        - К зеркалу пойди, - засмеялась Санда.
        - Не пойду, мне без тебя скучно. Надо сказать ей, что мужики приходят и уходят, а вот мы, женщины… Нет, твой случай нетипичный, но ведь и Давор…
        - Что Давор? - Санда в тот момент стояла спиной к Доминике - мыла стаканы, поэтому подруга не могла видеть ее лица. «И хорошо», - подумала Санда.
        - Давор не относится ни к одному из известных мне типов мужчин, - уверенно заявила Доминика. - Он уникальный. В нем, наверное, есть какая-нибудь особая хромосома.
        - Давор тоже приходит и уходит. - Санда уже справилась со своим лицом и обернулась, чтобы поставить стаканы на полку. - Всю жизнь улетает-прилетает. И если бы я всерьез относилась к тому, что он делал все эти годы в тех случаях, когда меня не было рядом, я бы пила уксус литрами, не закусывая. А так я просто тихо и почти незаметно для окружающих схожу с ума. И не от мысли о том, что, возможно, именно сейчас он занимается с кем-то сексом. Вовсе нет. Потому что это для него естественно. Как музыка, например. Или - как смеяться. Или - как гнать по трассе со скоростью двести километров в час. Да и девушек я понимаю всей душой. Как можно не влюбиться в Давора, спрашивается в задаче? Как такое вообще возможно? Да, Доминика? Не влюбиться в него - просто ненормально. А схожу я с ума, потому что он тоже стареет. Несмотря на все свои хромосомы. Как и другие люди. Стареет нежно и тонко, так, знаешь, виртуозно - незаметно. Но я слышу эту медленную композицию. И вижу к ней видеоряд. И в такие моменты плачу. Извини, дорогая, за длинный и бессвязный монолог.
        - Ты сумасшедшая, - пробормотала Доминика. Она под опасным углом держала на весу чашку с кофе и расширенными глазами смотрела на Санду.
        - Ну так я же и говорю…
        Санда завязала волосы в хвост и, протянув руку, погладила Доминику по щеке.
        - Самое главное - что мы все живы, - сказала она. - Можем трогать друг друга, радовать. Устраивать маленькие праздники. Не горюй, поехали к твоей Елке, будем сейчас ее утешать. Что она любит?
        - Валяться голой на крыше и курить траву.
        - Значит, будем валяться голыми и курить вместе с ней. А потом я позвоню брату, и он будет катать нас на яхте - столько, сколько мы захотим.
        В машине она сняла мокасины и скоро уснула на заднем сиденье в своей любимой позе - на животе, согнув левую ногу в колене.
        И ей приснился Зоран. Хотя никогда раньше не снился. Нельзя сказать, чтобы она забыла о нем, но в какой-то момент он отодвинулся в ее памяти на то расстояние, проходя через которое эмоции затухают, гаснут, как будто устают. Вот на этом расстоянии, где-то на границе подсознания, на нейтральной во всех смыслах территории живут люди, которых мы почти уже не вспоминаем. И поэтому Санда удивилась во сне.

«Какие синие у него глаза», - подумала она и тут же проснулась, как будто испугалась чего-то.
        Она тогда именно так и подумала, десять лет назад, в августе, стоя рядом с ним по пояс в морской воде. Синие. Синющие. Злые.
        - Ну и молодец, моя девочка, - сказала ей тогда Доминика. - А он тебе действительно нравится?
        - Как ни странно - да, - пожала плечами Санда. - Как ни странно… Даже не понимаю, как это может быть.
        После того безумного августа она много думала о том, что иногда даже незапланированный поворот на соседнюю улицу может привести к удивительной цепочке обстоятельств. И любое действие, которого не совершала раньше. Отмена запланированного. Резкое и неожиданное для самой себя желание встать с дивана и поехать на море.
        Давор второй месяц сидел в своей парижской студии звукозаписи и что-то очень уж неохотно отвечал по телефону. Очень глухим и рассеянным голосом. Это могло означать две вещи. Первая - работа не движется, и он никак не может добиться того, чего хочется, и его терзает собственный перфекционизм, и он даже не пьет виски по вечерам, потому что мучается и раздражается. И с ней, с Сандой, он совершенно не в силах разговаривать. При всем желании. Совершенно. Вторая - все у него получается, и уже давно получилось, и дело совсем не в проклятой глубине звука, которую никакими заклинаниями не перенести на аналоговый носитель. А дело в какой-нибудь очаровательной юной или не юной, красивой, экстравагантной, стильной или не пойми-какой, некрасивой, но смешной, странной, сумасшедшей, пугающе умной, фантастически наивной учительнице латиноамериканских танцев, профессорше социологии (в очках), радиоведущей с голосом раненой лани, студентке Сорбонны на красных роликах и с ноутбуком в кожаном рюкзачке…
        Шел унылый и совершенно неопределенный девяносто шестой год. Иренке с Наташей было по пять лет, и они уже два месяца гостили у бабушки Горданы в Сараеве.
        - Ну и ладно, - мрачно сказала сама себе Санда, встала с дивана и уехала на море. Одна.
        Из всех городков Черногории она выбрала Герцег-Нови, просто потому, что ни разу там не была.
        Из Будвы на маленьком прогулочном катере она добралась до Которской бухты и увидела город, расположенный на террасах горы. Он как будто висел в воздухе - так показалось Санде.
        - Это гора Ориен, - сказал ей пожилой попутчик. Всю дорогу он читал какой-то научно-технический журнал, а теперь стоял рядом с Сандой и тоже, щурясь от солнца, смотрел вверх. - Волшебный город. Я в детстве верил, что здесь происходят чудеса. Всякие истории удивительные, превращения. А вон там, видите? - крепость Форте-Мара.
        - Нет, Шпаньола, - снисходительно уточнил матрос и прицельно набросил петлю каната на кнехт. - Форте-Мара левее.
        - Виноват, - торопливо закивал научно-технический попутчик. - Давно не был. Перепутал.
        Санда нашла частный отель - на четыре номера, причем выбрала себе самый маленький номер с крошечным полукруглым балкончиком. Ей не хотелось простора. Хотелось только, чтобы ничто в этом городе не напоминало ей безлюдные пространства их с Давором большого, но почему-то все время пустого дома.
        А потом она пошла на море и в каком-то тупом бесчувствии пролежала на пляже больше пяти часов. Санда сгорела так, что ночью пыталась не шевелиться - каждое движение вызывало боль и сопутствующие мысли о собственной глупой неприспособленности ко всяким невыгодным и скучным житейским раскладам. Так она и лежала без сна и вспоминала покойного папу - шведского сельского доктора Стевена Йохансена, скромного и замкнутого человека, который зачем-то приехал с туристической визой в Сараево и прямо на улице неожиданно для себя познакомился с красивой сербской девушкой Горданой. Или наоборот - мама с ним познакомилась? Отца теперь нет в живых, а семейные истории были неоднократно рассказаны и так и эдак, и теперь уже не поймешь, как там было на самом деле.

«Ты любишь праздники, - сказал ей однажды папа. - И совершенно не умеешь переживать трудности». Чтобы не разочаровать папу, Санда старалась изо всех сил. И в конце концов как будто научилась. Папа всегда жалел Санду, а Санда жалела его - он был очень уязвимым в своем тихом, застенчивом алкоголизме, всю жизнь побаивался яркой и строгой Горданы. А когда умер от инфаркта, мама растерялась и сразу как-то стремительно состарилась. «Как бы и ни для чего не нужен был, - удивлялась она, - а вот ушел - и сразу стало видно, как много он делал». Она смотрела на Санду беспомощным, как у старой собаки, карим взглядом, а Санда жалела, что так и не научилась за всю жизнь обнимать и утешать маму. Потому что мама никогда раньше не нуждалась ни в объятиях, ни в утешении - так казалось Санде.
        Папу похоронили. Потом родились девочки, и Давор всегда был рядом с ней все эти годы и даже во сне держал Санду за руку. А теперь, получается, отпустил.
        Утром в ресторанчике на первом этаже она выпила кофе с молоком и снова пошла на пляж - в белом батистовом брючном костюме: длинные брюки и длинные, до середины кисти, рукава рубахи скрывали от солнца обожженную кожу. Волосы она убрала под белый же платок. И именно в таком виде совершила получасовой заплыв.
        По пути на берег Санда остановилась, стоя по пояс в воде, и стала смотреть на берег, на крепость Форте-Мара. Надо пойти туда, подумала. Сегодня же. Наверное, там по горячим камням бегают маленькие желтые ящерицы, и выгоревшие белые колоски рассыпаются в пальцах. И кузнечики…
        В этот момент кто-то произнес рядом низким ленивым голосом:
        - Докладываю: все мужчины на берегу смотрят только на вас. И женщины, кстати, тоже.
        Санда повернула голову и увидела глаза. Нет, конечно, она увидела и лицо - очень серьезное, смуглое, с крупными чертами и без улыбки. И плечи - гладкие и загорелые. И тонкую серебряную цепочку с крестом, и правильный мужской торс, на котором блестели капельки воды. Но главное - глаза. И Санда молча стала в эти глаза смотреть. Потому что по какой-то непонятной причине никак не могла отвести взгляд.
        - И все бабы, которые загорают здесь топлес, в настоящий момент неприятно удивлены, - добавил незнакомец, не меняя выражения лица. - Потому что их акции резко упали. Потому что - ну кто не видел голой бабы? Все видели. А вот входящая в море женщина во всем белом - произведение искусства. И выходящая из моря - тем более.
        - Вы кто? - спросила Санда и на всякий случай надела темные очки. И сквозь очки продолжала смотреть в эти длинные синие злые глаза в контуре черных ресниц.
        - И если вам кажется, что я с вами таким образом знакомлюсь, то вы правы, - сказал мужчина низким, ленивым, снисходительным голосом. И только потом улыбнулся.
        Это была не улыбка Давора, своеобразное ощущение от которой однажды передала ее приятельница таким примерно образом: «У него нежная улыбка, но только улыбается он не тебе, а каким-то своим мыслям… И наверное, поэтому, улыбаясь, закрывает глаза…»
        Улыбка незнакомца была короткой и какой-то подбадривающей. Дружеской. И очень адресной. Она точно предназначалась не всему миру, а только ей. - И он действительно сделал это? - спросила потом Доминика.
        - Не только это, - сказала Санда. - Он сделал кое-что еще.
        Оказывается, он тоже сбежал. От чего-то там. Он не вдавался в подробности. Он полулежал на шезлонге, закинув руки за голову, качал ногой и смотрел на Санду.
        - Сюжет, в общем, понятен, - вздохнув, наконец сказал он. - Очевиден.
        Он зачерпнул горсть песка и стал его рассматривать. Потом снова посмотрел на Санду. Песок сыпался сквозь его пальцы, и Санда поняла, что, когда песок высыплется весь, она должна что-то сказать. У нее что-то дрожало внутри, и сюжет был ей понятен как никогда. У этого человека был большой длинный нос, темные волосы, крупный рот. И очень черные ресницы. Он протянул руку и теплой ладонью с крупинками песка дотронулся до ее щеки. Спросил:
        - Здесь есть кто-то, кто тебя знает?
        Она покачала головой.
        Он убрал руку и кивнул.
        - Шелковый шарф? - восхищенно переспросила Доминика.
        - Да, - кивнула Санда и почувствовала, что у нее, как тогда, перехватило дыхание, - большой красный шелковый шарф.
        Он купил этот шарф в маленькой пестрой лавке на улочке, которая вела к крепости Форте-Мара. Санда не сразу поняла, для чего. Он перекинул шарф через плечо, мягко притянул Санду за шею к себе и поцеловал.
        Конечно, она его не любила. Она ничего о нем не знала. Человек по имени Зоран из Белграда, который занимался чем-то, о чем предпочитал не распространяться, был ей совершенно незнаком. Но он поцеловал так, что она кожей, сердцем и всеми внутренними органами ощутила его внутреннюю силу. Этой силе она сопротивляться не могла. И не хотела.
        Так они и целовались всю дорогу к Форте-Мара. У него были плотные и нежные губы, и Санда отрывалась от них только для того, чтобы сделать глоток воздуха. Совершенно ослабев, она буквально висела на его руках.
        - Отдохни, - сказал он, остановился и прижал ее голову к своей груди.
        Она стояла и слушала, как стучит его сердце, и ощущала его пульс - его запястье легло ей на висок.
        За высокой крепостной стеной были и выгоревшая трава, и ящерицы на горячих камнях, и кузнечики. И густая полуденная тишина. Зоран внимательно посмотрел на Санду и расстелил шарф на траве.
        Он снимал с нее рубаху так, как отклеивают бинт от раны, - медленно и очень осторожно.
        - Я не буду касаться тебя руками, - сказал тихо и подул ей на обожженное плечо. - Ну, почти… - А через три года он спас меня и детей, - сказала Санда после Доминике. - И мою маму. Вот что он сделал.
        Запах сухой травы и горячего камня, синие глаза и черные ресницы, и загорелые руки, которые почти не касались ее. Эти руки, с анатомически точным рельефом сухожилий, с узким запястьем и красивой правильной кистью, опирались о траву или о каменную стену, жили рядом с ее лицом, гладили ее волосы и лоб, набрасывали рубаху на ее плечи. Они умели совершать короткие, точные, рациональные движения. И за два последующих дня Санда вдруг отчаянно влюбилась в них. А еще в его глаза, в сдержанную интонацию его голоса. - Нет, вряд ли влюбилась, - засомневалась потом Доминика. - Наверное, ты просто на время потеряла память.
        - И ум, - охотно согласилась Санда. - И честь, и совесть.
        К вечеру третьего дня она на мгновение вынырнула, как из ванны с теплым молоком, из непрерывной нежности, касаний и прикосновений, ускоренных сердцебиений и влажных пульсаций, и такой близости взгляда, когда не видно контуров глаз и радужной оболочки. И почему-то позвонила маме. Из своего номера.
        - Что случилось? - закричала мама в трубку. - Я тебя умоляю!
        - Ничего не случилось, - растерялась Санда. - Все хорошо.
        - Тебя разыскивает Давор! - продолжала кричать мама. - Мне звонит, домой звонит… Ты куда делась?
        - Я ему позвоню, мама, - сказала Санда, повесила трубку и посмотрела на Зорана.
        Тот сидел на подоконнике, качал ногой и глядел куда-то вверх, в розовое вечернее небо.
        - Все? - спросил он, не глядя на нее. И только потом повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. За три дня Санда успела понять, что этот человек умеет так прицельно и прямо смотреть в глаза, что отвести взгляд практически невозможно.
        Она покачала головой.
        - Все, все. Я же слышал. - Он затянулся сигаретой и сощурился. - Звони.
        - Завтра, - сказала она и вдруг заплакала.
        Зоран подошел к ней, вытер слезы ладонью и уже знакомым движением прижал ее голову к своей груди.
        - Звони, - произнес он глухо. - Я пойду пройдусь.
        Все к черту, сказал ей Давор, звук не сводится или сводится не так, как надо, волынка не звучит, объема нет, ничего нет, и тебя, сказал он, тоже нет, когда очень надо. Ни дома нет, нигде в мире. А он так не может, поэтому ему надо, чтобы она немедленно приехала к нему в Париж.
        Уже через час Зоран вез ее в Сараево, в аэропорт. Гнал по ночной дороге, глухо молчал, и Санда боялась даже дотронуться до него. И до себя Санда тоже боялась дотронуться - пока они ехали ночью под звуки музыки перуанских крестьян, она себя плохо идентифицировала, плохо понимала, кто она и что ей в данный момент нужно.
        - Прости меня, прости, - вдруг сказал Зоран неожиданно севшим голосом. - Я же знал, что так все и будет. У меня не было никаких иллюзий.
        Ранним утром они были в аэропорту.
        - Все, я уезжаю. - Зоран рассеянно что-то поискал в карманах джинсов, потом тяжело вздохнул и провел рукой по лицу. - Дай мне, пожалуйста, свою записную книжку.
        - Это что, твой телефон? - Санда заглянула ему через плечо.
        - Это телефон, по которому меня всегда найдут. - Он задумчиво посмотрел поверх ее головы куда-то вдаль. - В любое время. Если тебе понадобится помощь - любого рода! - ты обязательно должна по нему позвонить. И попросить, чтобы передали информацию для… - Зоран вдруг задумался. И наконец сказал:
        - Для полковника.
        - Для какого полковника? - не поняла Санда.
        - Полковник - это я, - вздохнул Зоран.
        - Это метафора? - не поверила она.
        - Какая метафора, Санда? Это воинское звание.
        Она могла представить его кем угодно. Аналитиком фондовых рынков, психотерапевтом, поваром, крупье, учителем физики, вором в законе. Но только не военным.
        Зоран поднял руку и кончиками пальцев погладил ее по щеке.
        - Самое ужасное, - почти неслышно, одними губами, промолвил он, - самое ужасное, Санда, что ты - моя женщина. Совсем моя. Охренеть можно. Я только что выловил тебя в море и теперь должен отпустить.
        Через два часа в Париже Давор обнимал ее так крепко, что Санда чуть не задохнулась. Потом наконец отпустил и удовлетворенно сказал:
        - Как ты хорошо загорела. И какой у тебя красивый красный шарф.
        Через три года, в Сараеве, она с мамой и девочками стояла в темном задымленном подъезде маминого дома. За несколько дней до первой натовской бомбардировки она с девчонками приехала к больной маме. Давор в то время был в Сингапуре, звонил ей каждые десять минут и умолял немедленно уезжать оттуда, но город уже бомбили, и уехать они не могли. Санда вытащила со дна своей сумки маленький коричневый блокнот, нашла номер, который написал Зоран, и долго смотрела на четкие фиолетовые цифры. Номер был белградский. Она позвонила и попросила найти полковника. Ее попросили коротко описать существо вопроса, выслушали и пообещали перезвонить. Перезвонили быстро - не прошло и трех минут.
        - Выходите на первый этаж и ждите, - сказал ей незнакомый голос.
        Еще через полчаса душного и тревожного ожидания в подъезд вошли люди. Четверо мужчин.
        - Это все ваши вещи? - спросил один из них и подхватил сразу три сумки.
        - Разрешите… - раздался тихий голос за спинами мужчин, и они расступились.
        - Машина готова, генерал, женщины могут идти, - доложил тот, который с сумками. Присмотрелся и добавил: - И девочки.
        Человек в темном бушлате с меховым воротником прошел вперед и остановился перед Сандой.

«Какие синие у него глаза», - подумала она.
        - Пусть все садятся, мы сейчас подойдем, - сказал Зоран, и Санда почувствовала, как прохладная нежная рука сжала ее пальцы.
        И, когда они остались вдвоем, он знакомым уверенным движением притянул ее голову к своей груди. Так они и стояли несколько минут, молча. Она прижималась щекой к его бушлату и чувствовала его пальцы на своей шее. Потом он легко коснулся губами ее щеки и пошел к выходу.
        Когда Санда садилась в машину, он стоял в стороне, курил и смотрел на нее, сузив глаза. Она пыталась удержать его взгляд, пока это было возможно, а когда его фигура пропала из виду, еще долго смотрела в окно, за которым были ночь, пыль, темный испуганный город и редкие далекие огни.

* * *
        Давор ждал Санду в аэропорту Шарля де Голля и сомневался. Маялся. Он проживал это медленное дождливое утро как-то тревожно и сам уже не понимал, правильно ли сделал, что заставил Санду лететь к нему. Сейчас будет много слов, и вопросы, и рассказы, и секс после обеда, и походы по магазинам… А между тем день можно было бы провести по другому сценарию: в полном одиночестве сесть под зонтиком в кафе - на улице, несмотря на дождь, и попросить принести горячие булочки, вишневый джем, много кофе с молоком и неважно какую газету. А через полчаса заказать говяжий стейк и виски. И ему совсем не нужно было бы говорить, да и не с кем, и очень хорошо. Но в то же самое время где-то внутри, в районе солнечного сплетения, и одновременно издалека, высоко, почти на уровне ультразвука, звенел бы маленький серебряный колокольчик с тонкими стенками… А он бы просто сидел и смотрел в зенит кораллового купола зонта и наблюдал, как капли превращаются в ручейки и стекают по ткани.
        И все же он очень хотел ее увидеть. Как никогда в жизни.
        Появилась Санда в длинном белом сарафане, поверх которого был наброшен тонкий красный шарф, загорелая, рассеянная и - совершенно чужая. Он обнял ее так, что у нее захрустели шейные позвонки, и почувствовал: жена мягко сопротивляется и выскальзывает благодаря гладкому шелку…
        Давор вдруг испугался, что не сможет ее удержать. И открыл глаза.
        За окном по-прежнему проплывали зеленые поля, лесополосы и небольшие холмы. Они с ребятами ехали в Чернигов.
        - Пить хочешь? Холодненькое. - Милан перегнулся с переднего сиденья и протянул ему банку какого-то местного пива.
        Давор взял банку и прижал ее к щеке. Полегчало. Сон стал терять детали, размываться, и Давор решил, что все это - нервная дрожь и аритмия - оттого, что он плохо спал сегодня ночью.
        Бранка с Гошей дружно и слаженно кормили Кролика Голландского пекинской капустой. Бранка показала язык Давору, потом помахала ему капустным листочком.
        - Спишь? - спросила она.
        - Сплю, - проворчал Давор и отвернулся к окну.
        Менеджер Павел настойчиво предлагал ему ехать в «Мерседесе». Вот и надо было не выделываться, а ехать. По крайней мере, никто бы не задавал дурацких вопросов.

* * *
        Елка сидела во дворе в одних трусиках-танга и сосредоточенно красила ногти на ногах черным лаком.
        - Ты как? - закричала от калитки Доминика.
        - Нормально, - удовлетворенно сказала Елка и помахала в воздухе левой ногой. - Давно надо было его послать куда подальше, урода.
        Санда поцеловала Доминику в нос и погрозила Елке кулаком.
        - Операция спасения рухнула на глазах, - констатировала она. - Чип и Дейл никому здесь на фиг не нужны.
        - Чего у тебя телевизор орет на весь дом? - поинтересовалась счастливая мать и дернула Елку за ухо.
        - Щас как дерну! Там опять какая-то нездоровая тусня в Гаагском трибунале, - зло сказала Елка. - Сербы то, сербы это. Дались ей сербы, этой гадюке.
        Санда пожала плечами и прошла в дом. Что-то в последнее время Гаагский трибунал с новой силой взялся за разоблачение сербских военных. С упорством, достойным лучшего применения. Она была совершенно аполитичной, но Давор когда-то объяснил ей, что, несмотря на весь шум и пафос, у генпрокурора Гаагского военного трибунала
«гадюки» Карлы дель Понте большие проблемы с доказательной базой.
        - Есть основания считать, что ФСБ России укрывает также и генерала Зорана Николича… Гаагский трибунал в категоричной форме требует выдать сербских военных преступников и заявляет… - сообщил Санде телевизор.
        С экрана на нее в упор смотрели те самые глаза, каких в природе не бывает. Сочетание продолговатого восточного разреза с пронзительной синевой радужной оболочки. На этой фотографии глаза были прищурены, отчего контур черных ресниц стал предельно четким, рот был плотно сжат, и Санда вспомнила, как он стоял в неосвещенном дворе маминого дома в сером бушлате с меховым воротником, и его лицо, слегка подсвеченное автомобильными фарами, удалялось, размывалось в темноте.
        - Здравствуй, полковник, - вслух проговорила Санда и оглянулась.
        Доминика стояла за спиной и открыв рот смотрела на экран.
        - О-о-о… Вот оно что-о… - с неопределенной интонацией произнесла она.
        - Что?
        - Надо выпить, душа моя, вот что я думаю. Потому что это… Ну, конечно. Теперь я понимаю, почему ты не смогла отказаться.
        - Отказаться?
        - Отказаться, да… от любви с ним. Тогда.
        - От любви? - спросила Санда и села на пол.
        Военный преступник Зоран Николич, который спас маму, ее и детей, мог так прижать ее голову к своей груди, что она успокаивалась и почти засыпала, слушая стук его сердца. При чем здесь любовь? Любовь - это Давор, внезапная легкая улыбка, спутанные волосы над высоким лбом, теплые вишневые глаза, резкий и широкий взмах руки, от которого замирает площадь в пятьдесят тысяч человек и в наступившей тишине плачет цыганская скрипка.
        А военный преступник Зоран Николич светлой лунной ночью в Герцег-Нови, обхватив обеими руками, легко покачивал ее, как ребенка, и вместо колыбельной шепотом читал на итальянском стихи Гвидо Кавальканте - то ли тринадцатый, то ли четырнадцатый век. Рядом с ним она не старалась быть красивой, безупречной. Не переживала из-за его смены настроений, не боялась показаться глупой или неловкой. Он принимал ее безусловно. Рядом с ним она просто успокаивалась и засыпала.
        Итак, военного преступника Зорана Николича прячут в России. Есть основания считать.
        У России могут быть большие неприятности, заявляет генеральный прокурор Гаагского трибунала, если эти подозрения, конечно, подтвердятся.

«Есть также основания считать, что Россия, как обычно, имеет в виду ее заявления», - мрачно подумала Санда.
        И тут ей позвонил Давор.
        - Ты где? - Он говорил низким раздраженным голосом. И, против обыкновения, достаточно громко. - Ты не дома, да?
        - Я у Доминики, - растерялась Санда. - Почему я должна быть дома? И почему ты такой злой?
        - Не выспался. Что ты делаешь у Доминики?
        - Сижу на полу, - разозлилась Санда. - Смотрю телевизор. И сейчас, похоже, буду пить коньяк. Все к тому идет. Да что с тобой, Давор?
        - А можно задать тебе один неделикатный вопрос? Пошлый, хамский вопрос. Ужасно неприличный. Скажи, ты меня вообще-то любишь?
        Санда легла на ковер и прижала трубку к груди. Она не умела ему об этом говорить.
        - Что ты молчишь? - сказал Давор куда-то в солнечное сплетение.
        - Ужасно, - ответила на его вопрос Санда. - Ужасно люблю. Зачем ты спрашиваешь? Ты же прекрасно знаешь.
        - Просто в нашей с тобой жизни был один день… или два, или, может, несколько часов… когда ты меня совершенно не любила и даже обо мне забыла. И ты это тоже прекрасно знаешь.
«Какой странный день, - удивилась Санда, слушая тишину в телефоне. - Как будто мы вдвоем думаем об одном и том же. Или даже как будто мы втроем думаем об одном и том же. Я, Давор и Зоран. Как будто мы непонятно почему вдруг вошли друг с другом в резонанс».
        - Мне тут в кошмаре приснился твой красный шарф из Герцег-Нови, - наконец глухо заговорил Давор. - Очень красивый был шарф. Но почему-то уж очень он мне не понравился тогда. И я до сих пор не понимаю, почему.
        - Хорошо, - согласилась Санда и почувствовала, как у нее сжалось горло. - Хорошо, не понравился. И что?
        - Ничего, - вздохнул Давор. - Ты знаешь, что кролики, когда едят капусту, дергают ушами? Такие белые кролики, мягкие, сравнительно небольшие. Выглядит очень смешно и трогательно. Давай купим кролика, Санда? Будем его растить.
        Когда Доминика с «Мартелем» и коньячными бокалами вышла из кухни, она увидела, что Санда горько плачет, прижав к груди телефонную трубку, лежа на ковре и подтянув колени к подбородку.

* * *
        - Я дико устал от этой неопределенности, если хочешь знать. - Леша настежь открыл кухонное окно и курил в ночное небо.
        - Закрой, пожалуйста, холодно, - попросила Иванна. А про себя подумала:
«Начинается… И мне нечего сказать. Он и так…»
        Она посмотрела на его спину в тонком синем свитере, подошла сзади и прижалась к спине щекой.
        - Если ты выйдешь из этой истории, то будешь, в сущности, прав. Я тебя в нее втянула, навязала свои правила. Ты, Лешка, совершенно не обязан переживать мои проблемы и вообще жить моей жизнью. У тебя есть своя.
        - Уже нет, - сказал он и с хрустом закрыл окно.
        Его нужно вернуть назад, поняла Иванна. Сам он не сможет, у него будут всякие терзания и переживания. Он не бросит ее, потому что хороший человек, и у него есть принципы и представления о том, как должен поступать настоящий мужчина. Поэтому, если она ничего не сделает, Лешка обязательно останется, потому что к тому же думает, что любит ее. Или на самом деле любит, что, по большому счету, никогда невозможно понять до конца.
        Сама Иванна, когда пыталась думать о такой штуке, как любовь, очень уставала. И почему-то раздражалась, и у нее портилось настроение. Как правило, надолго. Тем более она предпочитала не говорить об этом вслух, все разговоры о любви считала безответственным трепом. Только некоторые стихи и музыка, природа которых была ей понятна, иногда утешали ее и как будто уговаривали - ничего страшного, как будто говорили ей, не так уж и пусто вокруг, и если посмотреть на все с другой точки зрения, не так безнадежно и печально. Да и она сама в какой-то момент тоже так решила.

«Лешку бы надо вернуть самому себе», - как заведенная повторяла Иванна про себя одну и ту же мысль. Темнота из окна смотрела на нее и сквозь нее. Иванна показала темноте язык.
        - Не дождетесь, - сказала она. - Хрен вам. Суки!
        Алексей как стоял, так и сел с кухонным полотенцем в руках.
        - Что-то я часто стала позволять себе быть слабой, - улыбнулась ему Иванна. - И какой-то зашуганной. И унылой. А уныние, Леша, - библейский грех. То, что мы с тобой вляпались в такую вязкую необратимую экзистенцию, еще не означает, что теперь надо удавиться от тоски.
        - Ты меня прости, если можешь, - поднял голову Алексей. - Не волнуйся, я тебя дождусь, а там видно будет. Да, Иванна?
        Она кивнула молча.

* * *
        Профессор Кроль нашел Дину Городецкую. Он оторвал ее от плиты, от вкусных забот о наступающем празднике Пурим и от внука Ромуськи, который висел на ней и постоянно требовал ее внимания, лез в кастрюлю с фаршем, целовал бабушку в обе щеки и, в конце концов, с головы до ног обсыпался мукой.
        - Теперь ты похож на маленького мучного ангела, - восхитилась Дина и поцеловала внука в макушку.
        И в это время в комнате зазвонил телефон.
        С тех пор как она уехала к дочери в Израиль, никто ни разу не звонил ей из Чернигова - близких друзей там не осталось, а после истории с Женей и Сережей из института Дина ушла - уволилась по собственному желанию. Защищалась потом в Институте биофизики в Киеве, там и проработала почти до шестидесяти. Хотела защитить докторскую, но случилась беда с мужем - инсульт в буквальном смысле свалил его с ног прямо возле операционного стола, в тот самый момент, когда ее Марик собственноручно и с большим удовольствием заканчивал свой любимый кисетный шов. В тот день он оперировал старую немецкую овчарку Найду. Найда после операции прожила еще четыре года. А Марк Давидович только два.
        После его ухода Дина уехала к Ирочке с Пашей и за это в подарок получила своего сладкого внучика Ромуську. О лучшем подарке она и мечтать не могла. У него русые кудри, тонкие прозрачные пальчики и огромные серые глаза, как правило, печальные и пугающе умные для четырех с копейками лет, и мягкие прохладные щечки. «Бабулик», - говорит он и прижимается щекой к ее щеке - тогда Дина тихо плачет от счастья и гладит его по теплой пушистой головенке.
        Маленький мучной ангел ворует со стола кусочек сырого теста и собирается съесть. Дина ничего не имеет против - она сама всю жизнь подъедает сырое тесто. А телефон все звонит.
        - Ромусенька, - просит Дина, - принеси мне телефон из комнаты. Трубочку принеси.
        И вот уже малыш чем-то шуршит в комнате и, прижимая трубку к груди обеими руками, бежит, бежит, котенок.
        Ну что сказать… Удивительно, конечно, что Васька ее нашел - свой номер она оставила только одной приятельнице, верной лаборантке Славочке, Мирославе Григорьевне. Та и звонила раз в году - на день ее, Дины, рождения. Чаще звонить не могла - дорого. Дина тоже звонила на день ее, Славочки, рождения. И все.
        Сейчас ей, разгоряченной на кухне, понадобилось не меньше минуты, чтобы приноровиться к задержке звукового сигнала спутниковой, будь она неладна, телефонии и сообразить, что действительно слышит громогласного Ваську Кроля - человека из того периода ее жизни, который Дина не очень-то любит вспоминать. Но последние годы против ее воли в голову лезли звуки и запахи именно того лета, то самое лето регулярно приходило к ней во сне, и к тому же она помнила свое обещание.
        - Если Иванна может, пусть приезжает, - сказала Дина Кролю. - Какой может быть разговор, пусть приезжает девочка, я ее приглашаю. Ты, Васька, как всегда, прав. Мне действительно есть что ей рассказать. Да и вообще…
        Кроль не понял, что значит «и вообще». Характер тогдашних взаимоотношений Дины и Сережи не был ему до конца ясен. Он, правда, не особо задумывался, не имел привычки даже мыслями влезать в чужую жизнь. Но что-то мешало ему поверить в широко распространенное в институте мнение, что у Дины с Сережей тайный роман. То, что впечатлительная Женька плакала на плече у Черной Кассы за стеллажами институтской библиотеки, еще ни о чем ему не говорило. Жена профессора тоже всю жизнь подозревает его в тайных умыслах и в половой распущенности, которая, по ее словам, затаилась у него в подсознании и оттуда, как из подпольного штаба, руководит всеми его поступками, подло склоняя к адюльтеру. И убедить ее ни в чем невозможно. Лучше и не пытаться.

* * *
        Я не то чтобы был против поездки Иванны в Израиль, я просто растерялся. Потому что забыл, как жить без нее. Разучился. А лететь она хотела немедленно. Вот так все бросить и буквально завтра лететь. Я бы отправился с ней, но оформление документов требовало времени, у нее в паспорте была годовая виза - ее МЧС имело какую-то далеко идущую программу сотрудничества с израильскими спасателями, и на какую-то там конференцию Иванна должна была лететь туда в апреле. И, наверное, полетела бы, останься она в прошлой своей жизни. Но нет же, ее принесло на нашу с Санькой яхту, она вытащила меня из истерического запоя и взамен загнала в какой-то инфернальный лабиринт обстоятельств, смыслов, умыслов и замыслов.
        Зато я сейчас как никогда понимаю, что такое личная экзистенция. Это когда ты подходишь к бетонной стене и начинаешь биться об нее головой. В твоих действиях даже прослеживается какая-то система: ты можешь биться в ритме три четверти, можешь минуту биться, а две отдыхать, можешь менять место, в которое бьешься. Но не биться ты не можешь - теперь из этого состоит твоя жизнь.
        А все остальные могут этого не делать, оказывается. Они ходят на работу, в кино, по выходным закупают в супермаркетах продукты, со спокойной душой планируют летний отдых или бегают по утрам. Я могу потрогать тех людей - ну, физически, посмотреть им в глаза, даже с ними поговорить. Но на самом деле наши жизненные миры не пересекаются.
        Иванке несколько легче. У нее есть Бог - и как идея предела, и как центр целеполагания. И есть у меня подозрения, что с ним она разговаривает чаще, чем со мной. Поэтому у нее нет клаустрофобии - она не чувствует над собой потолка.

* * *
        - А это мусака, - сказала Дина. - Ты должна попробовать мусаку.

«Попробовать мусаку и умереть», - решила Иванна. После бульона с кнедликами, фаршированной щуки и рагу с черносливом мусака пойдет как по маслу.
        Ромуська забрался к ней на колени, и чтобы он не соскользнул, Иванна одной рукой обхватила тоненькое теплое тельце.
        - Для еврейского мальчика, согласись, он слишком худой, - озабоченно произнесла Дина. - Представь на минуточку, он не любит сливочного масла!
        - Ты что, малыш, совсем чужих людей не боишься? - спросила Иванна.
        Ромуська посмотрел на нее снизу вверх удивленно.
        - Представь, не боится! - махнула рукой Дина. - Его мама с папой на все свои тусовки таскают. Тут я ничего поделать не могу. Богемные люди, артистический круг. Но зато у них часто гастроли, и тогда мы с Ромуськой вместе - не разлей вода. Правда, мой сладкий?
        Сладкий Ромуська уютно умащивался у Иванны на коленях.
        - Нет, - сказала Дина, точным движением ввинчивая в мундштук сигарету, - у нас с твоим папой не было романа. Вопреки распространенному мнению. Все институтские сплетники думали, что был. Спросишь, почему?
        - Почему думали или почему не было?
        Дина засмеялась.
        - Мы дружили, - сказала она и внимательно посмотрела на Иванну - верит та или нет? - Дружили, разговаривали. Я тоже очень любила генетику, как и он, книжки всякие читала. Хотя защищалась потом по биофизической тематике… Ну, не важно… Ты после поймешь, почему. А однажды я его предала. Нечаянно. Но он меня простил. А потом его не стало. Или… ну я не знаю… Я уж не знала, что думать.
        - Дина Георгиевна, вы бы не могли как-то… более развернуто? - попросила Иванна. Ромуська возился и тепло сопел ей в солнечное сплетение.
        - Твой отец был гениальным в области биологии и генетики в той примерно степени, в которой великий и сумасшедший серб Никола Тесла был гениален в физике. То есть на грани ничем не объяснимых фокусов и мистицизма. Строго говоря, генетикой институт практически не занимался, это не было нашим профилем. Но в семьдесят пятом году Карсон разделил геномы на полиморфный и мономорфный и сформулировал гипотезу… Надо объяснять, что такое геном?
        - Не надо.
        - Хорошо. Карсон сформулировал гипотезу, что полиморфизм и обеспечивающая его часть генома способствуют постоянству вида, расширяют его приспособительные возможности и ареал распространения. Ну, мы же в основном занимались сельскохозяйственной микробиологией. Для наших любимых хоздоговорных тем перспективные исследования в этой области могли быть полезными. И у нас появилась тема. Так, темочка. Она была не то чтобы закрытая, но… В общем, Сережа начал ее разрабатывать, параллельно со своими эль-формами. Точнее, даже не так было дело. Сережа пришел к начальству и сказал, что такая тема была бы для института важной. И вызвался ее разрабатывать. Ему обеспечили круглосуточный доступ к электронному микроскопу, но, похоже, никто от него ничего не ждал - пусть себе молодой сотрудник развивается. А найдет какие-нибудь биоинженерные способы воздействия на этот самый полиморфизм - отлично, засеем элитными сортами пшеницы малоплодородные земли северного Полесья. Понимаешь, Сережа… твой отец был очень неожиданный человек. Однажды я взяла больничный - ни с того ни с сего разболелись почки - и сидела дома, пила
себе травяную настойку. Так бы мне и сидеть, но нет - решила дописать отчет и пошла в институт забрать кое-какие материалы. Он увидел меня в окно своей пристройки, где электронный микроскоп находился… Ты представляешь на минуточку, какого размера тогда был электронный микроскоп?
        Иванна пожала плечами, показала руками неопределенно:
        - Ну, такой… Он же электронный…
        - Занимал два этажа, - гордо сообщила Дина. - Два этажа пристройки. Так вот, Сережа выскочил и затащил меня за руку внутрь. Он был очень взволнован, просто как никогда. Между прочим, эту его эскападу кое-кто видел, отчего слухи, само собой, разгорелись с новой силой. К тому же я просидела у него три часа. За это время твой отец выкурил пачку сигарет и, как-то очень сбивчиво и повторяясь, рассказал мне, что полиморфизм его совершенно не волнует, да и не стоит придавать ему такого значения, потому что вообще никакого полиморфизма не существует в том виде, о котором говорил Карсон. Потому что способ прикрепления политенных хромосом к ядерной мембране комара таков, что тему полиморфизма можно снять с повестки дня. Нет никакого полиморфизма, короче говоря. То есть Сережа это раньше сказал, чем Стегний, был такой генетик из Томска, автор статьи «Архитектоника вида». «Ну, ты-то, Дина, понимаешь, - сказал он мне, крепко сжимая мою руку и глядя прямо в глаза, - что эволюционные преобразования возможны только через изменение программы индивидуального развития?» Короче говоря, через мутации в онтогенезе. Вот
что он имел в виду.
        - Весело там было у вас, - с сомнением сказала Иванна. - Прямо Стругацкие.
        - Вот именно в тот момент я поняла, что Сережа… - Дина вздохнула. - Ну не то чтобы он сумасшедший, нет, а просто меры не знает. Потому что в те годы тема про управляемые мутации плохо пахла. Даже откровенно воняла, на мой взгляд. Так я ему и сказала. Мол, сегодня комар, завтра - человеческий эмбрион… «Ну, зачем же эмбрион?» - непонятно отозвался Сережа. А я заявила, что лично мне неприятно развивать эту тему дальше, но я, по крайней мере, очень рада, что наш институт не располагает такой экспериментальной базой и таким оборудованием, чтобы всякие маньяки могли реализовывать свои проекты. «Какой ты, к черту, ученый? - заорал Сережа на меня. - Дура ты! Иди отсюда!» И я ушла. А через два дня вышла на работу и столкнулась с ним на лестнице главного корпуса. У него был очень виноватый вид. Я решила, что он готов извиниться, но Сережа сказал совсем другое. Он сказал: «Я наговорил тебе много того, чего не должен был говорить. Что-то на меня нашло. Пожалуйста, не говори никому. Никому, Дина, и никогда!» Он мне очень тогда не понравился. Совершенно был на себя не похож. Собственно, я и не собиралась никому
ничего говорить. Но прошла неделя, и тут случился день рождения моей двоюродной сестры Альбинки. Когда уже уложили детей, поздних гостей и даже альбинкиного мужа, который еще некоторое время сопротивлялся и требовал продолжения банкета, мы с ней зависли на кухне с задушевными бабскими разговорами под коньячок. И я, уже и не вспомню, в каком контексте, стала ей с пафосом говорить о том, какая опасная у нас работа, как легко перейти можно грань и выпустить из бутылки джинна, и привела в пример Сережу с его идеей управляемых мутаций. «Кошмар! - ужаснулась Альбинка. - Это же страшное оружие, если хочешь знать!» Я стала жаловаться ей, что Сережа стал какой-то странный и нервный последнее время, а ведь дружили, общались и все такое.
«А может, он завербован?» - на голубом глазу спросила Альбинка. В общем, безответственный треп двух пьяных женщин. Но с тех пор я не пью никакого алкоголя. Даже пива. Потому что, возможно, в тот момент я убила человека.
        - Ну, вы преувеличиваете, - осторожно возразила Иванна. - Если моего отца и убили, то уж точно не вы.
        - Подожди, ты кое-чего не знаешь. Альбинкин муж Павлик был солидным человеком, директором лучшей школы города, знаешь ли. И еще он являлся стукачом, осведомителем. Альбинка тогда была об этом не в курсе. Но она ему ничего и не рассказывала. Она вообще наутро слабо помнила, о чем мы говорили. Я вот что думаю: протрезвевший Павлик как пить дать сидел во время нашего разговора за стенкой, в туалете, и слышал все очень хорошо - общались мы эмоционально и на повышенных тонах. А потом доложил по инстанции. Лишь спустя несколько лет Альбинка узнала о том, чем занимается муж в свободное от работы время. Получилось так…
        К Альбине пришел десятиклассник той школы, в которой директорствовал ее супруг, положил перед ней на стол распечатку статьи физика-диссидента Юрия Орлова «О причинах интеллектуального отставания СССР» и сказал:
        - Ваш муж посадил моего отца.
        - Паша? - не поверила Альбинка.
        - Сволочь он, ваш Паша. Он посадил моего отца, - повторил мальчик. - Вот за эти бумажки. Он увидел их у меня на перемене… Я, конечно, тоже идиот - втайне от папы взял, хотел ребятам показать. Но показать не успел, а он увидел. Я его убью.
        Отец того ученика был директором городского радио и конечно же в те годы являлся объектом повышенного внимания со стороны органов. И тут такая находка для КГБ - директор радио читает диссидентов. Готовит идеологическую диверсию. Красота.
        - Ты у мамы один? - спросила помертвевшая от ужаса Альбинка.
        - Еще брат у меня маленький, - срывающимся голосом ответил мальчик. - Два года ему.
        - Ты теперь в семье за главного, - сказала ему Альбинка, - убьешь - и тебя посадят. Что маме делать тогда?
        В тот же день она собралась и ушла из дома. Паша поймал ее на пороге, пытался объясниться.
        - Ты же еврей, - Альбинка вырвалась и посмотрела ему в глаза. - Как же тебе не стыдно?!. - Ромуська уснул, - сказала Иванна. - Какой он у вас хороший малыш. А у меня нога затекла. Давайте мы его на кровать переложим, а?
        Теперь ей все было более-менее ясно. Отец сделал сенсационное научное открытие. Но совершенно по тому времени неуместное. Поэтому он находился в состоянии повышенной тревожности. А тут еще, видимо, понял, что за ним следят. И соответственно следят за мамой. Тогда версия Кроля правдоподобна - ученым нужно было исчезнуть, и они исчезли. И кто-то в институте им помог. Предположим, что… - А теперь главное, - сказала Дина, вернувшись. - Я молчу об этом почти тридцать лет, и сейчас боюсь. Но лучше я тебе это отдам.
        - Это? - не поняла Иванна.
        - Ну не то чтобы отдам… - задумалась Дина. - Я скажу тебе, где это лежит.
        Пока она говорила, ноги у Иванны затекли окончательно. И руки, и шея тоже. Потому что она боялась пошевелиться и что-нибудь пропустить.
        Вечером, за два дня до происшествия с виварием, Сергей пришел к Дине домой.
        - Ты все же где-то проговорилась, - заявил он ей, - и теперь за мной следят. И за Женькой.
        - Нет! - испугалась Дина. - Тебе кажется! Ты просто устал.
        - Дина, за нами следят, - мирно повторил он, - я точно знаю. Не морочь мне голову, просто молчи и слушай.
        Сергей достал из кармана две пары часов…
        - Я правильно говорю «две пары»? - спросила Дина. - Никогда точно не знала, как правильно - «две пары часов» или «двое часов».
        Сергей положил перед ней на розовенькую клеенку кухонного стола две пары старых мужских часов из хромированной стали с одинаковыми черными кожаными ремешками и сказал, что это его самое главное научное открытие, другого, наверное, уже не будет.
        - Спрячь, - попросил он, - и если со мной что-то случится, обязательно сохрани.
        Тут Дина окончательно решила, что ее друг и коллега на нервной почве сошел с ума.
        Чтобы не смотреть в его безумные глаза, она взяла часы и стала вертеть их в руках. Что говорить - она не представляла. Одни часы оказались с секундомером, другие - без. В остальном они были совершенно одинаковыми. - Я говорила тебе, что Сережа был таким же гениальным, как Тесла, - снова прервала сама себя рассказчица. - Знаешь, ведь Тесла мог освещать целый город, находясь на большом расстоянии от него, на другом конце континента. Тысячи людей это видели, и никто не представляет, как он это делал. А твой отец мог изменить эволюционный процесс одним движением руки. Хоть бы они уже сгнили там, те часы… - Слушай, я не сошел с ума. - Он сел на шаткую табуретку и теперь барабанил пальцами по столу. - Конечно, нервничаю, но в остальном… Слушай внимательно. Смотри. Модуль-генератор А меняет структуру человеческой ДНК в онтогенезе, тормозит время синтеза изофементов юг-эстеразы и снижает активность юг-эстеразы, критически замедляя время индивидуального развития в онтогенезе на этапе эмбрионального развития. Время жизни организма сокращается в семьдесят раз. Все взрослые и дети, получившие эту программу,
фактически передадут ее уже прямому потомству. В правой руке ты держишь модуль-генератор А. Он заводится так же, как заводятся часы, и три секунды взаимодействует с эпидермисом. В дальнейшем программа передается при простом тактильном контакте от носителя к носителю.
        Дина посмотрела на часы в правой руке и осторожно положила их на стол.
        - Модуль-генератор Б действует обратным образом, ускоряя время синтеза изоферментов юг-эстеразы и создавая условия для онтогенетических модификаций, что уже в следующем поколении приведет к возникновению так называемых «многообещающих уродов» - людей с полезными мутациями, с интеллектуальными и физическими сверхспособностями, причем увеличение полезных мутаций от поколения к поколению будет расти по экспоненте. Вот он, с секундомером. Просто чтобы различать. То, что здесь есть секундомер, роли не играет. Также не играет особой роли то, что прибор имеет вид часов. Часы, правда, можно воспринимать как метафору. Но теоретически это могла бы быть крышка от кастрюли.
        - А что играет роль? - осторожно спросила Дина.
        - Ну я же сказал! - удивился Сергей. - Модуль-генератор. Маленький биогенератор. Он вмонтирован в крышку часов и просто один раз сообщает нужный код. Понимаешь, мы всегда полагали, что такие изменения на уровне генома имеют вирусную природу или способны произойти в ходе длительных эволюционных трансформаций, а оказывается, время экспрессии гена можно критически сократить за счет специальной команды на понятном ему языке. Поэтому тут не физика и не химия. Назовем, скажем, так - генетическая семиотика. Или лингвистика. Дина, это попытка контакта с биосоциальной и естественно-искусственной природой генома.
        - С биосоциальной… - повторила она. - И естественно-искусственной… Не тех людей сжигали на кострах.
        - Ты меня прости. - Сергей поднял на нее затравленные глаза. - Все может быть. Но мне больше некого попросить, а ты все-таки друг.
        - Все-таки друг… - снова эхом повторила Дина, с остервенением накручивая на палец длинную каштановую прядь, как всегда делала, когда нервничала. Это успокаивало ее.
        Сергей ушел, а она еще долго ходила по комнате и в каждой руке держала часы. Потом одни положила в сервант, а другие засунула поглубже на антресоль.
        На следующий день, вернувшись домой, Дина поняла: к ней кто-то приходил и что-то искал. Неизвестные «гости» оставили после себя полный порядок - несколько более полный, чем был у Дины. Не надо было им поправлять штору, которую она кое-как отодвинула утром, когда поливала цветы на подоконнике. И бумаги на письменном столе не стоило сдвигать в кучку. Хотя понятно - не могли же «гости» после их просмотра в точности воспроизвести тот удивительный хаос, который всегда царил у нее на рабочем месте.
        Часы мирно лежали там, где Дина оставила их вчера. Одни - в серванте, между вазочкой и шкатулкой, другие - на антресолях, рядом с грушевым вареньем.

* * *
        Самолет у Иванны был только утром, из Тель-Авива, и она пошла гулять по Хайфе - куда глаза глядят. История с часами показалась ей очень странной в принципе. И в то же время странно правдоподобной. Иванна в своих размышлениях вполне могла допустить, что сдвиги научных парадигм могут иметь внезапный и спорадический, а главное - неортодоксальный характер. Разговаривать с геномом, вот оно как… На понятном ему языке…
        - А словарь-то, папа? Словарь-то ты нам не оставил! - сказала Иванна в пространство в слабой надежде, что и с исчезнувшими родителями тоже можно разговаривать. - Что же мы теперь будем делать без словаря?
        Часы судьбы лежат в синей железной коробке из-под черной икры. Коробка перевязана крест-накрест и по кромке крыши изолентой, упакована в черный конверт из-под фотобумаги, потом еще в полиэтиленовый пакет и спрятана в глубокой горизонтальной нише между полом одиннадцатого века и более ранним фундаментом восьмого-девятого века в черниговском Спасском соборе. Иванна меньше месяца назад побывала в нем с Лешей и очень хорошо представляла себе то место. Фрагмент древнего фундамента в свое время обнаружили археологи и открыли в качестве экспозиции. Для большей наглядности повынимали промежуточные наслоения, кое-где под полом образовались небольшие пустоты, незаметные снаружи. Искать там больше нечего, археологи туда не должны были снова лазить. Да и где в городе найти более вечное место? По будним дням в Спасском пусто, и, купив билетик за тридцать копеек, Дина могла бродить по гулкому собору в полном одиночестве с утра до вечера…
        Прогуливаясь, Иванна оказалась у какого-то концертного зала. Перед входом толпился оживленный народ. Она остановилась на минуту, рассматривая людей. За то и была вознаграждена, как выяснилось вскоре, - за эту свою внезапную рассеянную остановку в людном месте.
        К ней подошел маленький толстенький очкарик и, улыбаясь во весь рот, сказал что-то на иврите.
        Иванна улыбнулась:
        - Я не говорю на…
        - Извините. - Очкарик перешел на русский, засмущался почему-то и почесал переносицу. - Хотите билетик? В кассе давно билетов нет. А у меня приятель не пришел, зараза. Берите, я просто так отдаю.
        - А куда билет-то? - на всякий случай решила уточнить Иванна. Последние несколько часов она чувствовала себя, как Алиса в Зазеркалье, и очень боялась попасть в еще более странное место. Но в результате так оно и вышло.
        - Ну вы даете, барышня… - почему-то обиделся очкарик.
        Потом она подумала… Нет, ничего она потом не подумала. Она потом некоторое время вообще не могла думать, может быть, до самого своего возвращения к дому Дины. И к тому же не очень хорошо видела и слышала. Ориентировалась, конечно, в пространстве, но так, слабенько, в самом общем виде. Чтобы не свалиться с тротуара на проезжую часть, к примеру. Или чтобы остановить такси.
        Потому что целых два часа она наблюдала, как один человек лично и собственноручно создавал мир. И создал, чтоб ей провалиться.
        Там были разные люди. Некоторые из них думали, что слушают музыку, а другие думали, что исполняют музыку. И только один человек в полной мере отдавал себе отчет в том, что он делает на самом деле. Он точно, технично, по невероятно широкому полю одновременно работал с великим множеством действительностей - гетерогенных, несводимых друг к другу, а иногда даже враждебных по сущности и природе. Он их сшивал, структурировал, выворачивал наизнанку, заполнял полости и лакуны и для акустики и воздуха тут же создавал новые. Он превращал материал в морфологию и пробивал тоннели для процессов, информационных и энергетических потоков. Создавал топографию и топонимику, в произвольной непринужденной манере размечал пространство. Он мог в короткий промежуток времени развернуть и после утилизировать полноценный мир, наполненный смыслами, логичный и невероятный одновременно, и главное - пригодный для жизни.
        Когда Иванна это увидела и поняла, то забыла и о Дине, и о часах судьбы, и том, как ее зовут, и как она вообще сюда, в этот зал, попала. Она вжалась в кресло и холодными влажными руками вцепилась в подлокотники. О таком ей рассказывали. Но то были апокрифические байки, далекие и погруженные в муть истории, а потому абсолютно непроверяемые свидетельства. В них можно было только верить, но увидеть своими глазами никогда не представлялось возможным. А верила Иванна мало во что.
        Люди вокруг аплодировали, пели и танцевали - они слушали музыку. А Иванну вдруг укачало и затошнило от внезапного и сильного чувства, в котором острый метафизический страх смешался с простым человеческим потрясением. Она протиснулась к выходу из зала, на ватных ногах добрела до дамской комнаты. Но спазм прошел. Иванна постояла над раковиной, тупо глядя в блестящее колечко слива, потом сполоснула лицо холодной водой и посмотрела на себя в зеркало. Из зеркала на нее смотрела отдаленно знакомая женщина с темными расширенными глазами.
        Она всегда высоко ценила любые, тем более уникальные, человеческие способности, но такое видела впервые и не понимала, как ей к этому относиться. К классу человеческих способностей увиденное относилось лишь отчасти. Может быть, его, такого человека, нужно немедленно остановить? Подписать с ним пакт о ненападении? Построить ему полигон вроде Семипалатинского, удаленный от населенных пунктов и защищенный со всех сторон спецподразделениями морской пехоты? Приставить к нему лучших телохранителей, врачей и народных целителей, чтобы с ним, не дай бог, ничего не случилось?
        Кто он вообще такой?
        Нет, она, конечно, знает ответ - сербский композитор, известный, последние годы на него большой спрос, и большой вокруг его оркестра ажиотаж. Она что-то и раньше о нем слышала, но ее музыкальные предпочтения всегда лежали в другом русле, где-то в области умиротворенного Велленвайдера с одной стороны и фантастически позитивного Андреа Бочелли - с другой. А у него этномузыка, - как сказал Иванне кто-то, как бы даже не Виктор однажды, что-то такое незатейливое, легкое, симпатичное.
        Ну да, рядом с ней, в зале, разворачивалось что-то легкое и незатейливое. Похожее на внезапный дрейф геотектонической структуры.
        А она-то всегда думала, что композитор - очень мирное занятие. Как садовник, например…
        Иванна вернулась в зал и прислонилась к стене невдалеке от сцены и стала рассматривать его, мирного композитора, со сложным чувством. Со смесью недоверия и какого-то почти неприличного антропологического интереса. В этот момент он завершал композицию. Поднял правую руку и соединил большой и указательный пальцы. И все стихло - не раньше и не позже, а именно в момент соединения большого и указательного пальцев. Только под ногами, остывая, гудел пол.
        Он приложил руку к сердцу и улыбнулся с закрытыми глазами. А потом открыл глаза, продолжая улыбаться, легким движением убрал со лба волосы и посмотрел на Иванну. Улыбка была человеческой, мужской и детской, умной, двусмысленной, многообещающей и отвлеченной одновременно.
        - Изыди… - произнесла Иванна шепотом и неожиданно для самой себя скрестила пальцы за спиной. - Только этого мне еще не хватало…
        Он улыбнулся еще шире и взмахнул правой рукой над головой.
        Женские голоса слились в один растущий снизу вверх столб света, и смуглые руки громадного лысого парня с казацкими усами с силой ударили в большой тотемный барабан.
        Музыка была та самая - для Танца на коврах. У них там, в Мордовском лесу, нет такой музыки, именно поэтому женщины танцуют в полной тишине…
        Он снова посмотрел на Иванну и задержал взгляд надолго - как бы вспоминая что-то. Или запоминая. Как будто хотел понять, где ее видел.

* * *
        И вспомнил. Давор, вообще говоря, старался забывать лица и целые картины. После каждого концерта, мало того что у него болели глаза, так еще и случалось то неприятное состояние, которое он сам называл визуальной интоксикацией. Но дело в том, что три года назад в аэропорту Ганновера он смотрел только на нее.
        Она же его не видела. Сидела за круглым металлическим столиком и разговаривала с высоким худым стариком. Старик тоже был достоин внимания - сосредоточенное умное лицо, руки с длинными пальцами, белый свитер, твидовый пиджак. Он вертел в руках какую-то плоскую коробочку - возможно портсигар, и кивал. А она говорила. Говорила, иногда улыбалась или задумывалась, иногда поднимала руку, скользящим движением дотрагивалась до виска или до губ. И своими немного удлиненными карими глазами смотрела на старика с настоящим обожанием. Да, это было чувство высокой пробы - Давор бы дорого дал, чтобы его Иренка или Наташа так смотрели на него в будущем. Потому что - так он решил - скорее всего, девушка - дочь пожилого человека.
        Она была в легком черном пальто и в вязаном красном берете с орнаментом. Из-под берета торчали две короткие каштановые косички. Рядом с ней, доверчиво прижавшись к ее ноге, стоял блестящий чемодан «Samsonite» на армированных колесиках, своим дизайном напоминавший смешного маленького робота из первых «Звездных войн».
        Хозяйка же «робота» была похожа на героиню какого-нибудь артхаусного европейского кино, возможно, даже черно-белого. Например, на студентку Сорбонны, которая снимает квартирку с газовой колонкой на Монмартре и с утра до вечера просиживает в кофейне с ноутбуком, а потом заводит неудачный и болезненный роман с никому не известным писателем.
        От нечего делать Давор стал придумывать незнакомке биографию.
        Ну да, роман с писателем. А у того случаются творческий кризис и сезонная депрессия, он курит отборную голландскую траву и пьет русскую водку и совершенно не удовлетворяет ее в постели. Он перестает бриться и мыться и непрерывно говорит о том, что весь мир - говно, а она по природе своей никак не может согласиться с этим утверждением, потому что считает, что мир удивительно прекрасен, особенно в той его части, которая имеет божественное происхождение. А писатель орет и матерится, и тогда студентка Сорбонны разбивает винный бокал о стену, произносит
«да пошел ты, урод…» и уезжает на юг Франции, в Аркасон, к отцу. А у того уже созрел совиньон, да так, что в солнечное утро в каждой виноградине видны все клеточки и прожилки. Там, дома, она выпивает на ночь стакан теплого молока, по утрам же ходит гулять на берег моря в длинном сарафане из бледно-голубого китайского крепдешина…
        Тут объявили рейс на Киев, и девушка, расцеловав старика, отправилась к турникету. Старик же стоял, ссутулившись и засунув руки в карманы, и смотрел ей вослед.

«Киев, Киев… - повторял про себя Давор. - Это Россия… нет, Украина. Да, Украина». В отличие от юга Франции Украина была для него малопонятной территорией. Откуда-то он вспомнил, что там плодородные земли и большие реки.
        Через год его пригласят на украинский международный фестиваль этномузыки. Он не без удовольствия от окружающего ландшафта прокатится на машине от Киева до Одессы и еще раз вспомнит, что, возможно, именно здесь живет та самая девушка. И работает она, например, учительницей рисования. Нет, скорее, занимается чем-нибудь модным и творческим - скажем, дизайном интерьеров или выпекает на продажу маленьких керамических улиток в муфельной печи. А по вечерам гуляет со своей собакой биглем по какому-нибудь роскошному киевскому парку. Или пошла учиться в актерскую школу…
        Ему и в голову не могло прийти, что в то же самое время Иванна третью неделю сидит в городе Харцызске, в холодной грязной гостинице, которая расположена аккурат между трубным и канатным заводами, плачет по ночам от ревматической боли в коленях и от полной неопределенности. А заодно пытается понять то, что отказываются понимать правоохранительные органы. Они, собственно, даже отказываются об этом думать. И все МВД отказывается об этом думать. О том, куда с пугающей периодичностью исчезают дети из города Харцызска. И что там за место такое, которое в городе шепотом называют Портал.

* * *
        Иванна стояла, прислонившись плечом к стене, и с бьющимся сердцем слушала, как в теплом, пульсирующем, только что созданном мире возникает язык.
        Волим те.
        Волим те.
        Волим.
        Рядом с ней стояла маленькая девушка, которая несколько минут назад что-то спрашивала у своего молодого человека по-русски. Они оба были в фенечках-ксивничках-хайратничках. Представители дикого, но симпатичного племени декоративных хиппи. Теперь девочка тихонько подпевала.
        - Вы знаете, что значит «волим»? - спросила ее Иванна.
        - Люблю. Волим те - люблю тебя.

«Кад сам био мали…» - почти шепотом начал смуглый парень с барабаном.
        - Когда я был маленьким, - перевела девушка и улыбнулась Иванне. - Сербский язык. Смешной такой. Очаровательный просто.
        - Да-да… - согласилась Иванна и осторожно посмотрела на человека, который одним движением руки, а иногда просто кивком головы, улыбкой и взглядом управлял пространством звуков и слов, расширяя звучание до физических границ зала.
        Где-то сзади, над головой Иванны, вне пределов видимости, зазвонил маленький серебряный колокольчик. Откуда он там взялся? Как он его туда поместил? Этого она понять не могла. Как не могла понять, о какие такие невидимые стены разбиваются невидимые большие стекла, отчего невидимые осколки со звоном осыпаются на пол.
        - Йе, - выдохнул он в микрофон последнее слово и посмотрел ей в глаза.
        Около года назад Иванна с Виктором разговаривали о том, откуда придет жопа. Быстро сошлись на том, что жопа придет откуда не ждали. Впрочем, так всегда и бывает. Но когда придет жопа, очень важно, чтобы человечество сохранило свое избыточное разнообразие - культурное, антропологическое, религиозное, природное… Какое там еще? Всякое. Потому что, как очень точно заметил Виктор, нам не дано знать, какой ресурс окажется главным и спасительным в тот момент, когда придет жопа. Может быть, нас спасет коротенькая колыбельная маленького племени долины Амазонки. А племя вот-вот попадет под паровой каток глобализации, унифицируется, и детишки будут отправлены учиться в американские школы и университеты. Забудется и сама колыбельная, и язык, на котором ее нужно петь. И вот тогда - все…
        - Это же так просто, - удивлялся в том разговоре Виктор. - Почему этого никто не видит?
        Так вот теперь, стоя у стены концертного зала в Хайфе, Иванна подумала: неплохо было бы, чтобы в момент, когда придет жопа, человек, стоящий сейчас на сцене, оказался где-то поблизости. Этот - «по чьему благословению я по небу лечу». Со своей необъяснимой силой, со своей единственной в мире улыбкой, со своими грустными темными глазами и со своими красивыми и яркими людьми. Иванна смутно, в самом общем виде понимала, что здесь все должно быть в комплексе - в сложившейся функциональной полноте. Нельзя исключить из этого гештальта ни гобой, ни волынку, ни высокую синеглазую скрипачку, которая за четыре минуты своего соло создала какую-то исключительную эмоцию и вибрацию, пробила, вырезала смычком окно с разноцветным лугом и дождем прямо в середине зала, ни медленный рассеянный жест руки композитора, убирающей спутанные волосы с высокого лба, ни его привычку смотреть прямо в глаза…

«Не надо», - беспомощно, теряя надежду сохранить остатки рационального мировосприятия, попросила Иванна и сама не очень поняла, к кому обращается и чего просит.
        Выйдя на улицу, она долго стояла на одном месте, смотрела прямо перед собой. В поле зрения попал маленький фонтан с подсветкой - вот на него Иванна и смотрела. Люди разошлись, и она понимала, что тоже должна куда-то двигаться. И лучше пойти попрощаться с Диной, взять такси и поехать в Тель-Авив, в аэропорт. До самолета семь часов - как раз есть время доехать, попить кофе и желательно подумать. Да вот только ноги не идут.
        Она вздохнула и набрала номер Юськи.
        - Чего ты хочешь? - грубо спросила подруга вместо элементарного «привет». - Снова лететь в какой-нибудь гребаный лес?
        - Ничего не хочу, - обиделась Иванна.
        - Гонишь, - пресекла Юська бесперспективный диалог. - Ты звонишь, только когда тебе надо. Ты так устроена. Ты где вообще?
        - В Хайфе, - улыбнулась в трубку Иванна.
        - Значит, на исторической, мать твою, родине? - обрадовалась Юська. И уточнила: - На моей. Ну, докладывай.
        - Я влюбилась, - сказала Иванна.
        - Так я в курсе! - радостно заржала Юська. - А у тебя что, амнезия?
        - Нет, я только сейчас влюбилась. - Иванна вздохнула и почувствовала, что заболело горло и защипало в носу. - Как выяснилось. Пожалей меня.
        - А он кто? - задала Юська первый человеческий вопрос. И притом человеческим тоном.
        - Не знаю, - честно ответила Иванна.
        - Тогда предохраняйся, - посоветовала заботливая Юська. - Мало ли что…
        Иванна оглянулась и посмотрела вверх - на гаснущий плафон концертного зала. Юськин совет опоздал. Зато теперь она знала, что в случае чего можно найти его и сказать… Хотя, собственно, что она может ему сказать? Даже простое «спасибо» в этой ситуации звучит как-то по-идиотски.
        Когда Иванна возвращалась на такси к Дине, было половина двенадцатого ночи. Хайфа не спала и, похоже, спать и не собиралась. Было много электричества, и царила какая-то легкомысленная атмосфера. Веселая, совершенно не гнетущая. Поэтому Иванна не поняла, отчего вдруг ее накрыла глухая черная тоска. «Нет, - приказала себе она, пытаясь отогнать, прогнать из сознания возникшую вдруг картину - „Скорая помощь“ и полицейские машины возле дома Дины. - Нет-нет, у меня точно паранойя».
        Такси завернуло к дому, и в этот момент воображаемая картина точно, до малейших деталей, словно калька с основой, совместилась с реальностью. Реальность была именно такой, которую Иванна боялась увидеть больше всего. Наверное, все жильцы высыпали во двор и теперь переговаривались шепотом, а кто-то в толпе плакал, и в ночном весеннем воздухе был разлит запах корвалола.
        - Что случилось? - спросила Иванна стоящую рядом маленькую пожилую женщину.
        Спросить получилось плохо - губы онемели, и во рту было сухо, но женщина поняла. Потому что тот же самый вопрос задавали все, кто подходил.
        - Дину убили, соседку мою. - Женщина посмотрела на нее сухими тоскливыми глазами. - И мальчика.
        Иванна смотрела на женщину - у той шевелились бледные губы.
        - Оба как живые… - И снова выключили звук. А потом включили: - …Дверь была открыта… мой муж кричал: «Дина, Дина!..» А они на кухне, в обнимку… Дина и Ромочка…
        - Как их убили? - спросила Иванна.
        - А вы кто? - устало посмотрела на нее соседка, и взгляд ее стал более сосредоточенным. - Вы тоже из полиции?
        Вопрос вывел Иванну из ступора. Надо было поворачиваться и уходить. Билеты, документы, деньги у нее с собой. В квартире Дины останется кожаный саквояж, пара джинсов, несколько футболок и всякие трусы-носки. Она не может позволить себе оказаться в числе подозреваемых. Не может пойти в полицию, сказать, что разговаривала с Диной накануне, ела мусаку, укачивала Ромуську на коленях. В результате она окажется в чужой стране, в каком-нибудь КПЗ, и ни одна живая душа не поверит в ее историю. Да и историю рассказать невозможно. А настоящих убийц не найдут никогда и ни за что.
        О чем она думает?
        Это не тот груз, который возможно вынести.
        Если бы она не приехала…
        Если бы она вообще не родилась…
        Когда женщины в сербских и македонских народных костюмах пели и освещали горним светом только что созданный мир, бабушка Дина крепко обняла Ромуську, потому что уже все поняла, а маленький мучной ангел ни за что не должен был испугаться.
        И ему не должно быть больно.
        Возможно, ей даже так пообещали. Как комарик укусит.
        Если бы она знала…
        Все это началось давно, и конца и края этому не видно.
        Бесполезно.
        Часть вторая
        - Я мерзну, а тебе смешно, - сказал он черноухому спаниелю.
        Спаниель действительно ухмылялся.
        - Сволочь ты, Лайсон, - сказал он, глядя спаниелю в глаза.
        Спаниель подошел и уткнулся носом в его колени.
        - Старая сволочь. Что бы я без тебя делал?
        На него смотрел влажный каштановый глаз, немного забеленный у нижнего века глаукомой.
        Он сел на пол, обнял собаку и, уткнувшись носом в теплую шерсть, плакал, сколько хватало сил. Весь вечер плакал. В результате от слез возникла кислая тошнота и резь в районе поджелудочной.
        Он выпил воды, виски, снотворного, и сразу после таблеток его стошнило в горшок с драценой маргината. Драцена вздрогнула от того, что он вцепился в края горшка обеими руками, и ему вдруг показалось, будто она, драцена, даром что бессловесное растение, сейчас возьмет и задушит его двумя своими ответвлениями ствола. Как будто руками.

«Придут утром доктор Ковальски с градусником и Лена с чаем, а я задушен драценой…» - подумал он, лежа животом на ковре. Никогда он не позволял себе так раскисать.

«Придет завтра Лена, принесет чай, и я ее наконец трахну», - была следующая мысль. Мысль показалась ему более здоровой, чем предыдущая. Более оптимистичной, что ли. Эта Лена Свенссон, безупречная мамка-нянька-экономка с белыми, узкими в запястьях веснушчатыми руками и курносым носом, каждое утро приносит ему чай с гренками и жалостливо смотрит на молчаливого и угрюмого славянского мужика, который живет у них в доме вот уже третий месяц и в ответ на ее заботы сдержанно говорит
«спасибо». Или не жалостливо, а снисходительно? Какая, к черту, разница? Да, надо ее трахнуть завтра. И каждое утро трахать сразу после чая с гренками. Или до. У нее, вероятно, и попа в веснушках, и спина, и грудь, и…
        Возможно, тогда появится хоть какой-то смысл.
        Нравится ли ему Лена Свенссон? Да как сказать.
        Но не всем же входить в ультрамариновую воду Которской бухты в батистовом белом костюме…
«Спасибо», - сказал он наутро Лене Свенссон. Та кивнула и удалилась с прямой спиной, рассуждая о странных нравах славянских мужиков, о темпераменте которых она была лучшего мнения. В чем-то жилец похож на итальянца - такие черные брови, нос такой… И такие жесткие холодные синие глаза. Она боится встречаться с ним взглядом. Нет, он не итальянец, совсем не то. Лена была в Италии целый месяц, итальянцы другие. Веселые, шутят, смотрят на девушек. А этот смотрит сквозь нее и разговаривает только со своей собакой.
        А он побрился, надел один из своих черных костюмов - тонкий, льняной, с небрежной и дорогой «естественной помятостью», угрюмо глянул на себя в зеркало, потом надел поводок на Лайсана, и они вместе отправились в поселок за козьим сыром. Неожиданно для себя он, всегда пренебрегавший молочными продуктами, полюбил козий сыр в пепле, каждый вечер приговаривал под него бутылку красного вина и смотрел при этом на фьорд за окном и на кривую сосну прямо по курсу. Мог так и час смотреть, и два.
        Не будет он трахать Лену Свенссон. Пошла она к черту.
        Доктор Ковальски переживает из-за его субфебрильной температуры. Пневмонии нет, но зато есть проникающее легочное ранение. И спайки. Доктор Ковальски говорит: «Ну что вы тут делаете? Тут же совсем неподходящий для вас климат. Вам бы в Альпы, на курорт. Или погреться где-нибудь на островах… Вот я был на Балканах, так там, знаете…»
        От слова «Балканы» он вздрагивает, и его начинает мучать чисто балканский кашель. И пуля была, кстати, балканская. А ведь когда-то у него было шоколадно-марципановое австрийское детство, и сахарные ангелы, и хрустальные колокольчики Санты. И думать он не думал ни о какой Сербии, он - Зоран Николич, из рода сербских королей дома Бранковичей, сотрудник спецслужб Милошевича, генерал, военный преступник, куратор Второй Вертикали и просто несчастный человек.

* * *
        Если бы я писал книгу о нашем с Иванной странном и иррациональном серфинге, то эту главу я назвал бы «История героического диггерства» и посвятил бы ее Юрию Шевченко. В Чернигове сумасшедших археологов разной степени подвинутости несть числа. Но Юрий Шевченко среди них самый сумасшедший, и поэтому слушать его одно удовольствие. Врун и мистификатор, он гонит, как поет, особенно когда выпьет, и в его рассказах все непротиворечиво и правдоподобно настолько, что правду от вымысла отличить невозможно. К ним надо относиться как к особой форме разговорного жанра, как к апокрифам Мюнхгаузена. И поделать с этим ничего нельзя. Потому что, как сказала бы Иванна, «других писателей, товарищ Берия, у нас для вас нет». Потому что именно он, ныне начальник археологического поста по надзору за Антониевыми пещерами, провел родителей Иванны под землей, вывел за Десну и оставил дожидаться кого-то, чьего имени они при нем не называли, в запущенной и грязной квартирке двухэтажного барака на окраине райцентра Куликовка.
        И мы никогда не узнали бы об этом, если бы не профессор Кроль, который вдруг во что бы то ни стало решил разобраться. То ли он неожиданно почувствовал себя сыщиком Коломбо, то ли стариковская совесть стала разговаривать с ним по ночам, но только Василик Ильич достал с антресолей две бутылки молдавского коньяка «Белый аист» и отправился к пещерам.
        Юрий Шевченко заступил на свое дежурство в восемь вечера, принял журнал и ключ от пристройки у коллеги Элки Малышевой и, провожая ее к двери, привычно и без вдохновения ущипнул за худую вертлявую попу. После расстелил на столе газетку и нарезал печеночной колбасы. Затем, фальшиво насвистывая себе под нос партию первой скрипки из увертюры к опере «Жизнь за царя», принялся чистить вареное яйцо. И удивленно поднял бровь, когда на пороге появился могучий Кроль в своем замечательном тулупе. Но свистеть не перестал.
        - Денег не будет, - осуждающе заметил Кроль.
        - Смеетесь, дядя, - тяжко вздохнул начальник археологического поста и почесал рыжую ленинскую бороденку. - Денег у нас не стало в начале девяностых. И вся экспедиционная деятельность накрылась медным тазом, все раскопки. Вот так-то, понимаете ли.
        Кроль вытащил из кармана бутылку и поставил ее на стол.
        - Хорошо-о… - протянул Юра и отточенным движением рубанул яйцо пополам. Потом умильно посмотрел на гастрономический натюрморт и подытожил: - Петров-Водкин. Хорошо-о…
        - Кто-то из ваших много лет назад провел через пещеры двух человек, - с места в карьер начал Кроль. - Вывел прямо из вивария, что на территории института микробиологии. Под землей.
        Сам Кроль в свою гипотезу верил лишь отчасти и теперь во все глаза смотрел на человека, который отправил в рот половинку яйца вместе с колечком колбасы.
        - Это сделал я, - кивнул тот с набитым ртом. И для пущей убедительности ткнул себя в грудь желтым указательным пальцем.
        И вот тут Кроль позвонил мне и сказал: «Немедленно приезжай».
        Я приехал через пятнадцать минут, за которые сумасшедший археолог истомился молча созерцать белого аиста. Кроль велел ему ничего не говорить, пока я не приеду. Не говорить и не пить. А он и так молчал тридцать лет - как ему велели. Но только давно решил для себя: если кому-то будет надо, если придут и спросят - расскажет. А праздному слушателю не расскажет ни за что. И коллегам ни за что не расскажет, потому что второй пещерный храмовый комплекс - его открытие. А коллеги это открытие непременно украдут. Лучше он напишет книгу, и тогда будет сенсация. С фотографиями, картами-схемами пещерных лабиринтов. Он приведет себя в порядок, бросит пить, займет где-нибудь денег и уедет в славный город Питер. Там у него друг и однокурсник Коля Казанский преподает на истфаке Герценовского института. Вот там он и издаст свою монографию, которая, между прочим, потянет на докторскую.
        Тридцать лет Юрий Шевченко обдумывал этот план и прибавлял к нему новые приятные детали. Осталось бросить пить, сесть и написать книгу.
        Тридцать лет назад ему было двадцать два, он перешел на пятый курс и все лето проводил на раскопках дальней пещеры - там обнаружилась еще одна трапезная и несколько монашеских захоронений. Как всегда в Антониевых пещерах, мощи сохранились нетленными, и вокруг уже водили хороводы вся историческая секция и весь Институт археологии Академии наук. В пещерах и вокруг них стало страшно тесно. Даже температура воздуха повысилась - надышали. Все вели оживленную дискуссию по поводу того, забирать ли мощи на экспертизу в Киев или вообще нельзя их трогать, потому что микроклимат пещер уникален, а вынос мощей на поверхность может им повредить необратимо. Обсуждалась идея проведения экспертизы прямо на месте, но тогда ведь нужно привезти из Киева и развернуть под землей небольшую биохимическую лабораторию. В какой-то момент с энтузиазмом, достойным лучшего применения, подтянулись бравые шумные москвичи.
        Молодые археологи взирали на этот базар-вокзал с немым благоговением и считали за счастье дежурить по ночам на объекте, в то время как старшие коллеги вечерами переносили свою бесконечную дискуссию в гостиницу под коньячок с балычком.
        Вообще-то, непосвященным трудно было понять, зачем рядом со входом в подземный монастырь установили круглосуточный археологический пост. Экскурсанты всегда очень интересовались этим удивительным фактом, и лучшую формулу ответа придумал как раз молодой Юра Шевченко. «Наблюдаем явления», - равнодушно и одновременно загадочно говорил он. Самим экскурсантам «явлений» перепадало немного: им предлагали понаблюдать таинственное зеленоватое свечение в некоторых тупичках и по углам, а также призрак монаха Тарасия молящегося - в профиль. Тарасия археологи называли просто Тарасиком, но являлся он не всем экскурсиям, а примерно через две на третью.
        В тот незабываемый день (точнее, день был вполне ординарным, незабываемой стала как раз ночь) Юра заступил на пост в восемь вечера. Пришел он с отцовским офицерским планшетом, в котором лежали черновики курсовой по крито-микенской культуре, две мятых грушки и триста граммов халвы в вощеной бумаге. В археологическом хозяйстве имелись общий кипятильничек и пара-тройка щербатых чашек с незабудками. Юра попил чаю и повозился с черновиком. Спустя полчаса идея всю ночь провести за курсовой стала казаться ему какой-то пресной. Можно было, конечно, пойти побродить по дальней пещере, но за последнюю неделю объект желания всех ученых страны ему лично осточертел хуже горькой редьки. Вот так, думая и гадая, чем бы себя занять, Юра пошел отлить в кусты, потому что все у них было на посту - и кипятильничек, и настольная лампа, и даже югославский эротический журнал за хромым конторским шкафом, а вот туалета не было. Но зато кустов вокруг росло - тьма-тьмущая.
        Парк на Болдиных горах, вообще говоря, скорее не парк, а этакий городской лес, в нем нет никакой ландшафтной идеи. Огромные дубы и липы, возможно, когда-то кто-то изначально и высаживал, но уже давным-давно растут они как-то сами по себе, и спроси черниговчанина, где кончается Болдинский парк и что там дальше за ним, так ведь не каждый и ответит. Не то чтобы парк пользовался дурной славой, но жители близлежащего жилого массива старались не отпускать туда мелкую ребятню, да и барышням не нравилась идея углубляться далеко в чащу, пусть и с кавалерами. Между деревьями было много холмов, пригорков и даже два древнерусских кургана девятого века - Гульбище и Безымянный. Так что, несмотря на спорадическое внимание всего археологического сообщества, большую часть времени Болдины горы проводили в самодостаточном молчании, в легкой беловатой дымке, похожей на сигаретный дым или предутренний туман - даже в летний солнечный день. Здесь был какой-то другой климат.
        Юра как раз задумчиво застегивал молнию на штанах, когда увидел «это». (В своем рассказе он подчеркнул важность того факта, что он увидел «это», когда уже справил нужду, потому что в противном случае уписался бы. Обязательно. Нет-нет, если бы он увидел прозрачные очертания какой-нибудь фигуры, то, скорее всего, отнесся бы к ее появлению с пониманием - безобидный призрак Тарасика выработал в нем иммунитет к аномалиям такого рода, ко всяким смешным сгусткам протоплазмы. Но тут было нечто другое.)
        Метрах в десяти от него стояла большая группа детей. В белых и серых рубашонках до колен, светловолосые, они не были неподвижными, как-то задумчиво, будто в нерешительности, переминались с ноги на ногу и молчали. Причем (Юра специально подчеркнул) появились дети как бы мгновенно: только что их не было - и вот они есть. Но выглядели вполне материальными. Все были худенькими, разного роста, в основном мальчики, а несколько девочек отличались от них только длиной волос.
        В этом месте рассказа Кроль обреченно вздохнул и стал тихонько барабанить пальцами по столу.
        Дети освещали собой окружающее пространство - Юра отчетливо видел, что в радиусе метров двадцати вокруг них посветлело, как будто рассвело. Соответственно, он тоже оказался на освещенной территории, и дети смотрели прямо на него. В такой диспозиции они постояли немного, причем у Юры зуб на зуб не попадал.
        Место, где они находились, представляло собой низину, неглубокий и широкий овраг, и сразу за детьми начинался пологий склон, заросший сиренью и барбарисом. И Юра увидел, как дети один за другим поворачиваются на сто восемьдесят градусов и по очереди исчезают в этом склоне, как бы просачиваются внутрь. За несколько минут, никуда не торопясь, вся честная компания организованно исчезла в склоне, а освещенная зона еще некоторое время сохраняла свои границы, а вскоре исчезла и она.
        Нет, по доброй воле он никогда бы не пошел к тому месту, куда ушли дети. Но его разумная и тогда еще совершенно непьющая добрая воля была мягко подавлена какой-то другой силой. Короче говоря, его неудержимо потянуло туда. Потянуло, ага…
        Профессор Кроль разлил остатки «аиста» и, что-то пробурчав себе под нос, достал из нагрудного кармана своего необъятного тулупа еще одну бутылку.
        Юра раздвинул кусты барбариса и уперся носом в склон. Ну, трава и трава. Колоски, пастушья сумка. Студент-археолог для верности потрогал землю, похлопал по ней ладонью - в одном месте, в другом. Потом (он сам не знает почему) вдруг встал на колени и обе руки ребрами ладоней утопил во влажной после вечернего дождя земле. И в тот же момент руки ушли под землю по плечи, а Юра больно стукнулся подбородком о какой-то узловатый корень. Так, вконец обалдев, в невероятно идиотской позе он несколько минут шевелил пальцами под землей, пытаясь нащупать какие-то стенки или предметы. Ни стенок, ни предметов не было.
        Он вытащил руки, в задумчивости посмотрел на перепачканные землей и травяным соком ладони, а потом пошел в пристройку за лопатой и фонариком.
        Ему даже копать не пришлось. Он просто расширил ямку, в которую провалились его руки, вынув слева и справа кусок дерна, и фонарик осветил уходящие вниз узкие и сглаженные временем ступени.
        Никогда, если бы не странные дети, он не подошел бы к этому месту. Сюда, может быть, столетиями никто не подходил. Так молодой археолог Юра Шевченко обнаружил второй пещерно-храмовый комплекс. Судя по технике исполнения притвора и алтаря в крохотном бесстолпном крестово-купольном храме метрах примерно в ста от входа, пещеры были моложе подземных лабиринтов Троицко-Ильинского монастыря, но незначительно - лет на сто - двести.
        Он про себя назвал открытое им чудо Детскими пещерами и подписался у начальства на все ночные дежурства под предлогом того, что по ночам ему лучше работается и вообще думается. Больше месяца Юра бесстрашно исследовал все ходы и ответвления и рисовал карту. И никому ничего не говорил. Он решил сначала понять географию комплекса самостоятельно, сделать собственное описание, а уж после на белом коне въехать под своды Академии наук и историко-археологической секции в частности. Иначе набегут академики и отберут у бедного студента открытие тысячелетия.
        Каждое утро Юра маскировал вход в пещеру кусками дерна и ветками, так что постороннему взгляду нипочем не удалось бы отличить поверхность склона в том месте от других заросших травой участков. И всегда возвращался на пост за час до сдачи смены. Садился к столу и мечтательно раскачивался на табуретке с чашкой чая в руках, уже видя себя перед объективами телевизионщиков, под вспышками фотокамер на какой-нибудь конференции в каком-нибудь Кембридже.
        Но однажды сменщик обнаружил утром запертую пристройку и полное отсутствие коллеги в окрестностях. Покричал, постучал, поудивлялся. Беды для сменщика в том не было никакой - под одной из деревянных ступенек хранился на подобный случай запасной ключ.
        А все дело в том, что в ту ночь Юра заблудился.
        Он находился метрах в ста от входа, в левой ветке, в одном из ее мелких ответвлений. Посветил фонариком на часы, понял, что пора возвращаться, и, пройдя метров пять в обратном направлении, не нашел собственной меловой отметки. Видимо, был еще один, неизвестный ему поворот. Юра постоял, подумал немного и решил вернуться к той точке, откуда начал движение назад. Но пришел в какое-то другое место с двумя лежаночками по бокам и с какой-то нишей в стене.
        Сейчас-то он не уверен, что чувство, испытанное им тогда, было страхом. Как археолог молодой человек прекрасно понимал, что пещеры где-то еще должны иметь выход. Но понимал также и другое: не исключено, что суждено ему бродить по пещерам, пока не упадет замертво, так и не увидев другого выхода. Ведь тот по какой-то причине может быть скрыт - замазан глиной, завален камнями, замаскирован под очередную нишу. В общем, стало ему сильно тоскливо.
        Юра шел под землей около шести часов. И чувствовал, что идет не прямо, а как бы по горизонтальному серпантину. Иногда садился на холодный пол, молился всем инокам и старцам, иногда обращался со слезной просьбой к духу архиепископа Лазаря Барановича, но большей частью размышлял о том, что энтузиазм древних пещеростроителей можно было бы направить и в более мирное русло. А по ходу дела подумал, что этот, будь он неладен, комплекс построен, вероятно, где-то за столетие до татаро-монгольского нашествия на Киев и Чернигов. И тут из глубин его памяти выплыл целый текст. Целая история выплыла. В одном из летописных фрагментов имелось упоминание о том, что татаро-монгольские захватчики пришли в город, в котором практически не было отроков - вроде бы монахи увели детей. Так что же, именно тех детей он и видел?
        Идея показалась Юре настолько захватывающей, что он даже приободрился, решил, что с Божьей помощью все же выберется на поверхность. Надо ведь проверить версию про детей, которых увели из города монахи. Теперь он пытался шагать бодрее и глядеть веселее, только безумно хотелось пить и курить.
        Через час рот пересох так, что язык поворачивался со скрипом. К тому же с сетчаткой случилось что-то вроде сбоя аккомодации - перед глазами метались пятна света, потом резко сужались в точку и пропадали, а взамен появлялись новые. Поэтому Юра не сразу увидел дверь. Ну, во-первых, просто не ожидал увидеть дверь в стене по ходу тоннеля, был уверен, что дверь должна находиться в тупике, и особенно тщательно исследовал глухие аппендиксы. Он вообще прошел бы мимо, если бы не зацепился плечом за какой-то выступ. Как оказалось, за железную дверную петлю.
        Дверь выглядела так, будто ей лет сто. Ну, или сто пятьдесят. Но не больше. Совсем молодая, прекрасная, удивительная дверь. «А вдруг за ней новый тоннель?» - с ужасом подумал Юра.
        Но это был его шанс. Единственный. Архиепископ Лазарь Баранович услышал его.
        Весь трагизм ситуации заключался в том, что у двери не было никакой ручки. Похоже, все сто или сто пятьдесят лет она была намертво закрыта и срослась со стеной. Юра неумело перекрестился и толкнул дверь. Ничего, конечно, не произошло. Вот идиот, обругал себя студент-археолог, брал с собой в ночные исследовательские экспедиции фонарик да блокнот с карандашом, а нужно было брать ломик с топором. Его кости истлеют под этой дверью, точно. Ему-то, в отличие от святых старцев, нетленные мощи не светят…
        Он еще раз толкнул дверь. Затем еще. А потом, видимо временно подвинувшись рассудком, стал колотить в нее кулаками и кричать: «Откройте! Откройте, пожалуйста! Ааааааа! Пожалуйста!!!»
        И в какой-то момент ему действительно открыли.
        - Что? - спросил Юра Шевченко, с подозрением глядя на скептического Кроля. - Что? Не верите мне, да?
        - Нет-нет, очень интересно, - виновато пробормотал Кроль.
        - Еще бы не интересно! - Юра наметанным взглядом измерил уровень коньяка в бутылке.
        Как потом ему рассказали те ребята-биологи, которые дверь открыли, ничто, как говорится, не предвещало…
        Они покормили своих мышей, Сергей поместил в контейнер двух вакцинированных мышат на убой - на гистологические пробы, Женя мирно заполняла журнал. Они торопились, хотели закончить все пораньше - день рождения у дочки, придут соседские дети, будет торт с лимонадом, и надо еще по дороге купить пломбир, обязательно белый.
        И тут со стены посыпалась штукатурка, и до их ушей донесся далекий отчаянный крик.
        Слой побелки был старым, толстым, желтоватым, кое-где пошел еле различимыми пузырями.
        - Откройте! - кричали оттуда.
        - Надо открыть, - прошептала Женя, - там кому-то плохо. Только вот что открыть?
        По штукатурке пошла вертикальная трещина, и сразу отвалился большой кусок.
        - Дверь! - изумился Сережа. - Ты смотри! Не может быть… А где золотой ключик?
        Вот у них-то как раз нашелся топорик - валялся под столом с прошлого лета, когда ходили на шашлыки и заготавливали дрова для костра. К тому же с их стороны у двери была ручка. Точнее - кольцо.
        Топориком Сережа прочистил щель между дверью и стеной, с силой потянул за кольцо. Раздался хруст, и кольцо с креплением и частью металлического штыря осталось у него в руках. За дверью, видимо, хруст услышали, потому что закричали с новой силой.
        - Да что за черт! - сказал Сережа и с силой толкнул дверь наружу.
        И та открылась.
        Так они и познакомились. Юра умолял их никому не говорить про пещеры и забелить дверь снова. Работы у него непочатый край, а так ведь отберут у него его великое открытие, как пить дать отберут.
        - Вы ж - ученые. Коллеги, можно сказать, - все повторял молодой археолог, - должны меня понять, как никто.
        Коллеги напоили Юру водой, дали ему рогалик с повидлом и обещали хранить военную тайну.
        - Да ерунда, зачем забеливать, возиться только, - отмахивался Сережа. - Вон шкаф передвинем, и ничего видно не будет. Это же наш виварий, сотрудники остальные в новом корпусе по графику работают, а нам с Женькой и тут хорошо. Ни графиков тебе, ничего, и никто в спину не дышит. По крайней мере, еще год он никому, кроме нас, не нужен.
        Но Юра не унимался, вызвался побелить сам. И на следующий день, развлекая хозяев археологическими байками, белил и белил как ненормальный. Правда, не просто так белил, а под разливное пиво с тараночкой. А потом они с Сережей еще и шкаф передвинули.

* * *
        - Чудо провидения Господня, - обронил нетрезвый Кроль, когда мы пешком возвращались в центральную часть города в пятом часу утра. - Вот ты представляешь? Не найди археолог Юра эти пещеры, ребята, может, и не спаслись бы.
        - Еще и дети какие-то… - Я снял капюшон и стал смотреть в небо. Там гасли звезды.
        - Дети-дети, Маши-Пети… - нараспев произнес Кроль. - Удивительно, как к нему в ту ночь НЛО не наведалось. Даже странно, честное слово.
        - То есть вы считаете, про детей он выдумал?
        - Наврал, ясен хрен. Для красоты повествования! - Кроль поднял палец. - Но остальное, получается, правда. Он там все облазил, сделал карту, дошел до конца. Вот тебе и байки про то, что есть пещеры, которые проходят под Десной… Значит, проходят. Десна, видишь ли, в ста метрах от институтского парка, глубина реки там не больше пяти-шести метров… Вот Юра и провел ребят под землей, когда понадобилось. Под землей и под водой. Подрубили деревянные перекрытия, вивария, чтобы потолок обвалился, открыли дверь в стене и поминай как звали… Может, и живы мои ребята. Как ты думаешь? - не то спросил, не то размышлял вслух Кроль.
        Когда Иванна вернется, я расскажу ей, что ее родители ушли под землей и рекой. Может, и живы… пока не доказано обратное. И если они оставили ребенка, значит, у них точно не было другого выхода.
        Но кто-то же предупредил их, что ими вплотную занялись органы, и не сегодня-завтра в институт придут вежливые люди в штатском? Или домой придут. А там Иванна с бабушкой. А Сережа с Женей работают не только на институт, но и на внешнего заказчика. А это научный шпионаж, измена Родине. Что там еще? Разглашение государственной тайны. Статья страшная. По тем временам, может, и расстрельная. И пусть уж лучше Иванна растет, зная, что она - дочь погибших ученых, чем с мыслью - родители осуждены за шпионаж.
        Ну да. У советских людей и не могло быть другой логики. Дочь за отца отвечает, что бы там ни говорили когда-то официальные идеологи. Заклюют, затюкают девочку, сделают ее жизнь невыносимой. Не будут доверять, станут проверять. Замучают.
        В их ситуации это был единственный выход, и ушли они красиво. Креативно ушли. И, конечно, унесли с собой разработки и результаты. Внешний заказчик, наверное, был очень доволен.
        - Я думаю, - вдруг сипло заговорил Василий Иванович Кроль, о чьем существовании я временно забыл, - что ребят вынули из ситуации по всем правилам агентурной работы. Предупредили свои, которые были в курсе планов соответствующих служб, имели доступ к информации. А информация о шпионаже, знаешь ли, Леша, только для узкого круга. Их встретили в Куликовке, привезли документы, и, я думаю, каким-то макаром вывезли через Брест. Только вот куда, а?
        - Белые мотыльки… - вырвалось у меня. - Такие прозрачные, при свете дня их вообще не видно…
        - Чего? - не понял Кроль. - Ты чего-то бормочешь? Сам с собой разговариваешь?
        - Да так, резонерский бред, - доверительно пояснил я. - Перебрал и спать хочу. Спасибо вам, Василий Иванович. Что бы мы без вас делали…
        Завтра вернется Иванна. Прилетит утром в Киев и через несколько часов будет уже дома. В этот момент я подумал: слово «дома» звучит как-то нелепо, но ведь кроме снятой тут, в Чернигове, квартиры другого дома у нас нет.
        А в следующий момент что-то произошло.

* * *
        - Я принес копченого угря, пиво, виски и живых раков! - сообщил с порога Милош. - Раки зеленые, злые, шипят и ползают. Зови Даньку, я его буду раками пугать!
        - Данька у бабушки, - шелестящим шепотом откликнулась Витка. Она сидела на полу с дистанционкой в руках и внимательно смотрела в черный экран телевизора, в самый его центр.
        Милош забрал у нее дистанционку:
        - Ну хватит, все, хватит. Я с тобой с ума сойду.
        - А я уже сошла. Ты не успел.
        Милош сел рядом на пол и положил голову ей на плечо.
        - Но это же не помешает нам…
        - Умереть? - с надеждой спросила Витка.
        - Сейчас я тебя изнасилую, - свирепо заявил Милош. - Клянусь мамой.
        - Зачем?
        - Чтобы вернуть тебе чувство реальности. В ее самом неприглядном и болезненном развороте. Еще я тебя побью. Да, буду бить, и насиловать, и тушить об тебя окурки. Начнем прямо сейчас.
        И он резким движением разорвал на ней футболку. Но тут же получил удар по лицу, от которого мгновенно оказался в противоположном углу комнаты.
        - Ты лишила меня глаза, - сообщил оттуда. - Скорее звони в «скорую».
        - Хрен тебе, а не «скорая», - произнесла Витка нормальным голосом. Она стояла над ним в разорванной футболке, с обнаженной грудью и массировала правую руку левой.
        - Оставшимся глазом я плачу. - Милош повозился, вытащил из кармана джинсов пачку влажных салфеток и стал кое-как прикладывать салфетку к распухшему веку.
        - Так что, продолжаем? - поинтересовалась она и одним движением бедер стряхнула с себя мятые домашние шорты.
        - Нет, Витка, я уже никого и никогда не смогу насиловать, - жалобно сказал Милош. - Я теперь инвалид.
        - Вот и хорошо, - неожиданно легко согласилась Витка.
        После чего, как и была - в разорванной футболке и в белых трикотажных трусах, - отправилась на кухню. Немного погремела там и вскоре вернулась с двумя стаканами, полными виски.
        - Расскажи мне что-нибудь хорошее. - Она привалилась к его плечу голой грудью и одним махом выпила полстакана. - Да, что-нибудь хорошее. Про счастливых людей. Я таких не видела, но они же где-то есть, правда? Ходят себе туда-сюда, гуляют, радуются. Рожают детей, дарят подарки.
        - Кстати, у меня вот радость, - доложил Милош. - Моя сестра нашла себе парня. Представляешь?
        - Не представляю, - пожала плечами Витка. - Это такая редкость.
        - Нашла себе парня, - умиротворенно повторил он. - И перестала сохнуть по этому козлу.
        Витка рассеянно посмотрела на свою грудь и постаралась запахнуть изувеченную футболку.
        - Не надо, - попросил Милош, - оставь как есть. Очень эстетично и…
        - Я и не знала, что у тебя есть сестра. - Она, близоруко щурясь, рассматривала его синяк. - Болит сильно?
        - Сестра у меня красавица и умница. Скрипачка, лауреат международных конкурсов. Но вместо того чтобы делать себе сольную карьеру, третий год ездит по миру с неприличным балаганом Давора Тодоровича. Нет, я сербов не люблю.
        - Что? - Взгляд Витки неожиданно сфокусировался. - Давора Тодоровича? Какая прелесть!
        - Ага, кто бы сомневался… - пробормотал Милош. - Спасаю тебя от депрессии, жертвую собственным глазом - а их у меня всего два! - а ты говоришь «какая прелесть». Нет, все-таки вы, бабы, суки. Причем все.
        - Ну, прости…
        - Бог простит. О чем это я? Ах, да. Ладно бы Бранка просто играла у него в оркестре, так ведь еще в него влюбилась. Влюбилась!
        - Что же, логично. Ой, прости… А он?
        - А он - ничего. Относится к ней, видите ли, по-отечески.
        - Жаль… А она?
        - А она взяла и нашла себе парня. Вчера вечером звонила.
        - А он?
        - Думаю, ему полегчало, - сквозь зубы прошипел Милош. - Не люблю сербов.
        - Нет, тебе не угодишь, - вздохнула Витка и принесла из кухни бутылку виски и живого рака. Рака она устроила на ладони и стала смотреть ему в глаза, проговаривая: - Кто у нас тут такой шевелистый? Чьи это глазики, чьи это усики? Усики-пусики. Сербы, хорваты, косовские албанцы… В ваших делах хрен чего поймешь, дорогой. - Витта погладила Милоша по буйной головушке. - Значит, лучше было бы, чтобы он ее поимел? Воспользовался, так сказать, влюбленностью и доверчивостью девушки? Видишь, оказывается, Давор Тодорович не только охренительно красивый и талантливый дядька, он еще и благородный человек. А? Ты прямо сейчас меня будешь душить или пойдешь руки помоешь? По выражению твоего здорового глаза, Милош, сразу можно понять всю глубину фразы «смотрел с бессильной ненавистью».
        - Тебе, дуре, не постичь всей глубины и сложности наших межэтнических, социокультурных и межконфессиональных отношений, - произнес он со всей серьезностью и ущипнул ее за грудь. - Это пустая и тупиковая дискуссия. Предлагаю отнести рака на кухню и в конце концов начать трахаться.
        - Ты же филолог! - возмутилась Витка, запахивая футболку. - Есть же, в конце концов, приемлемые эвфемизмы!
        - Да? - добродушно переспросил Милош. - Эвфемизмы? А в моем языке если хотят трахаться, то так и говорят - трахаться. Безо всяких эвфемизмов. Иди сюда.
        - Ты же инвалид! - кстати вспомнила Витка.
        - Уже нет. И к тому же лучшего способа лечения депрессии человечество еще не придумало.

* * *
        - Не просыпается, - сказала Лена Свенссон. - Не хочет. Снова звать Ковальски?
        - Не надо никого звать, - устало обронил Зоран. - И вы тоже пока свободны.
        Она ушла, покачивая бедрами, и отметила с сожалением, что он даже не посмотрел ей вслед.
        Зоран подошел к изголовью кровати и стал внимательно рассматривать спящего. Высокий лоб, вызывающий уважение нос, в темных волосах немного седины. Если бы не скулы, можно было бы подумать, что он - еврейский мальчик. Но - нет, славянские скулы сильно меняют дело.
        - Ну что? - Зоран положил руку ему на плечо и легонько потряс. - Подъем, сэр. Лена пошла варить овсянку.
        Нет, не симулирует. Спит себе и спит.
        Хорошо, что обошлось без членовредительства. Ни царапины, ни гематомы. Переиграли этих козлов на мизере, вывели парня из-под прицела, выключили. Спасли.
        Снайпера сняли так, что тот даже не изменил положения тела - так и остался лежать, глядя мертвым глазом в оптический прицел. То-то разговоров будет в тихом украинском городке. На полгода точно хватит.
        Да, такие методы. А что, с козлами можно как-то иначе? Разве у Эккерта были другие методы? Пусть только не рассказывают сказки о том, что у Эккерта не было изумительно обученных людей, которые выполняли деликатные поручения. Были, и не одна группа. И даже не две. Чем отличаются Первая и Вторая Вертикали? Тем, что одни, грубо говоря, занимаются геополитикой, а другие - гуманитарными интервенциями?
        - Ну ее к чертям собачьим, такую разницу, - негромко произнес Зоран, потомок сербских королей, и покосился на спящего.
        Только как все это объяснить Иванне?
        Спит. И даже не подозревает, что некоторое время назад его доставили сюда самолетом в рояле Ronisch вместе с дипломатической почтой.

«Спасибо тебе, посол Швеции в Украине Ингмар Эрикссон, - с нежностью подумал Зоран. - Без тебя бы я не справился».
        Посол не имел к Вертикали никакого отношения, но умел быть благодарным.
        Когда-то Зоран оказал ему одну услугу. Еще когда посол не был послом, а работал советником в консульстве в Минске. Зоран тогда проводил многочасовые психотерапевтические беседы с белорусским президентом. А по вечерам пил со Ингмаром все, что горело. Потому что бедолаге Ингмару в тот период было решительно все равно, что пить, с кем и в каких количествах.
        Познакомились они в ресторане отеля, и очень скоро Зоран был в курсе его личной трагедии: любимый и единственный раздолбай-сыночек Ингмара прочно сидел на героине, и уже были два случая передоза, и кома, и клиническая смерть. Зоран решил проблему - снял с иглы нежного мальчика и талантливого виолончелиста. Правда, снял быстро и грубо, потому что времени было мало, и даже в процессе общения с пациентом сломал ему бесценную виолончельную руку. Но бесконечно счастливый отец все равно сообщил, что теперь ему, Зорану, принадлежит его, Ингмара, жизнь. «Да пошел ты…» - сказал ему тогда Зоран. А вот надо же, пригодилось.
        И теперь он живет в его, Ингмара, доме, и благодаря прямому и близкому родству посла с руководителем Совета безопасности своей страны ему некоторое время можно не беспокоиться по поводу возросшей активности Гаагского трибунала. И хотя официальная версия заключается в том, что его прячет ФСБ России, дай ему бог некоторое время сохранять дистанцию по отношению к этим добрым людям. По той простой причине, что и ФСБ России, и служба безопасности Украины с некоторых пор пользуются консультационными услугами человека, который считает себя шефом восточноевропейского регионального кластера Второй Вертикали, не являясь им по сути, афериста и самозванца, который вот уже несколько лет играет в свою странную и на первый взгляд очень иррациональную игру. И суть этой игры ему, Зорану, крайне необходимо понять.

* * *
        Просыпаться не хотелось. Хотя я уже проснулся, лежал с закрытыми глазами и думал, что две бутылки коньяка на троих - совсем не тот случай, чтобы забыть, как добрался домой. Немного болела голова, очень хотелось пить и почему-то невыносимо чесалось левое ухо.

«А ведь Иванна уже должна приехать», - подумал я и открыл наконец глаза.
        И увидел белую стену с каким-то пастельным пейзажем. В пейзаже уверенно доминировали бледно-сиреневые тона.
        Я лежал, чесал ухо и тупо смотрел на пейзаж, на женщину с розовым зонтиком в смещенном центре композиции. Она уходила в глубь аллеи в длинном развевающемся плаще.
        - Доброе утро, - произнес мужской голос, и в кадр бесшумно вошел человек в джинсах и белой рубахе.

«Если я умер, то это - святой Петр», - пришла в голову совершенно идиотская мысль.
        Святой Петр был загорелым, гладко выбритым и внимательно смотрел на меня яркими синими глазами. И лет ему было не больше сорока пяти.
        - Меня зовут Зоран, - сообщил он и протянул мне руку. - Давайте, я помогу вам встать. Если хотите, конечно.
        Его драконьи глаза продолжали меня изучать с какой-то еле заметной иронией. Глаза синие, ресницы черные. Страшное дело. Смерть бабам.
        Я вяло пожал его руку и остался лежать. Ситуация представлялась мне лишенной всякого смысла и никакого другого вопроса, кроме как «где я нахожусь?», в голову не приходило.
        - Меня сбила машина? - спросил я для затравки. - Мне на голову упал кирпич?
        - Кирпич просто так на голову никому не падает, - ответил он великой цитатой, чем очень меня утешил, хоть я Булгакова и не люблю.
        - Что у вас за акцент?
        Он прикрыл глаза и потер лоб тонкими смуглыми пальцами. Любопытный чувак. Изящество его кисти и запястья не очень вязалось с развитой мускулатурой плечевого пояса. Я когда-то по дурости таскал небольшую штангу и теперь такие вещи вижу сразу. Но лично мне, надо сказать, штанга не очень помогла.
        - Где я нахожусь? - сдался я наконец.
        - Вы будете смеяться, - сказал некто Зоран, - но вы находитесь в Швеции. На хуторе. Недалеко от города Вестервик.
        И тут откуда-то бесшумно подошел большой спаниель и положил мне на ногу свою тяжелую теплую голову.
        - Я вас сюда доставил, - добавил человек с драконьими глазами. - Когда вы немного окрепнете и позавтракаете, я смогу вам сообщить все подробности о способе доставки. Некоторые детали вас, как человека творческого, порадуют чрезвычайно.
        - А зачем? - спросил я его.
        Тот пожал плечами:
        - Иначе бы вас убили.
        Я сел.
        Собака смотрела на меня с состраданием, а Зоран - по-прежнему с иронией.
        - Вместо того чтобы писать свои книжки, вы вместе с мадемуазель Иванной занялись энтомологией. Да, Алекс? Энтомологией, - со вкусом повторил странный человек. - Белые мотыльки… Смешное название, его выдумала Трейси, маленькая дочка Стефана Кларка.
        - Теперь хорошо бы еще узнать, кто такой Стефан Кларк, - пробормотал я и аккуратно вытащил затекшую ногу из-под собачьей головы.
        - В самом деле не знаете? - усмехнулся Зоран. - Тоже мне разведчики… Чем же вы занимались все это время? Стефан Кларк - оппонент Густава Эккерта, куратор Второй Вертикали, то есть того направления, которое возникло после раскола в движении проектировщиков. Потомственный дворянин, очень крупный землевладелец, член палаты лордов и личный друг королевы-матери. Специалист по строительству метаполитических корпораций. В конце девяностых из-за болезни он отошел от дел и передал кураторство мне. Несколько лет тому назад он умер. В один год с дедушкой вашей Иванны. Я, кстати, с Эккертом не имел чести быть знакомым, но хочу вам сказать, что он действительно был очень масштабным человеком. Может, и не великим, но выдающимся. И что бы он там ни думал, все наше сообщество относилось к нему с очень большим пиететом.
        - А вы? Вы тоже потомственный аристократ?
        - Так точно. - Зоран улыбнулся еле заметно.
        Как там говорил Милош, друг Витты? «Могу ведь и в рыло дать».
        - Вы убили моего друга, - сказал я, глядя прямо в его нечеловеческие глаза.
        - Я даже не сомневался, что вы так скажете. Вы же из-за этого променяли свою нормальную устроенную жизнь на какие-то скаутские игры.
        Он кончиками пальцев погладил собаку по холке, и та встала рядом с его ногой. Ну-ну.
        - Только я вашего друга не убивал.
        Собака шумно зевнула и прикрыла глаза.
        - Вы или ваши люди - какая разница?
        Зоран тяжело вздохнул. Интересно, как я с ним справлюсь? Никак. Тупая и нечестная ситуация.
        - Слушайте, Алекс! - неожиданно резко начал он. - Ну приложил бы вас снайпер в том Чернигове - мне-то вроде что за дело? Мне бы со своей личной шизофренией разобраться. Со своей собственной войной. И со своими скелетами в шкафу. Я так интересно раньше жил - не поверите. Эмоции контролировал, плакать не умел, очень много думал и почти совсем ничего не чувствовал. Я даже влюбляться себе не позволял никогда… до определенного момента… Меня так воспитали. Потому что, если позволить себе быть иррациональным, сензитивным и непосредственным существом, то не сможешь работать. Это совсем не означало, что у меня не было совести. Или у моих родителей, или у Кларка и Трейси, у других людей, которые меня окружали. Но наша инициация заключалась в том, что еще в нежном возрасте мы надевали доспехи и уже не снимали их никогда. Да… А потом Стефан отправил меня в Югославию. На мою историческую родину, собственно говоря. Я шесть лет провел в военной разведке, и наш балканский проект был полностью в зоне моей ответственности. Моей. Ну и, конечно, Стефана. Но вдруг выяснилось, что есть совершенно другой сценарий,
запущенный по другим каналам. И разыгрывают его выскочки, которых мы в определенный момент пропустили. Не то чтобы о них не знали, но не придали значения. В силу собственного беспредельного снобизма и абсолютной уверенности в своих силах, и в своих ресурсах, и в масштабе своего влияния. А они - профессиональные лоббисты, в строгом смысле как раз самая настоящая полическая метакорпорация. У них было сразу несколько разновекторных заказчиков и еще куча своих, темных и мутных, резонов. Когда Кларк понял, что пропустил их, не увидел их темпов роста и позволил зайти на наше поле, он некоторое время сохранял лицо, но потом позволил себе одну сильную эмоцию. И дисквалифицировал себя. А после заболел и слег. Я вынужден был принять руководство Вертикалью и оказался - на войне. Потому что момент мы упустили, войны было уже не избежать. И выниматься было уже нельзя. Оставалось только стать полевым аналитиком и удерживать хоть какую-то рациональность, какие-то рамки. Удалось, собственно, сделать единственное: локализовать ситуацию в пределах Югославии. Для этого мы перекупили российский фактор. Купили их
невмешательство. Мы дали им значительно больше, чем они смогли бы заработать, включись они в конфликт. Потому что именно участие России на стороне Милошевича было искомым результатом всей кампании. Помимо всех остальных бонусов, конечно. Новая балканская война с участием России, с вовлечением Болгарии (полное дежа вю!) стала бы ядерной структурой большого глобалистского проекта - взять и схлопнуть к черту славянский мир. Вам нравится, Алекс? Интересно я рассказываю? Вы, кстати, не в курсе, кто убил принца Фердинанда? Мы вот точно не убивали.
        - А перекупили чем? Деньгами? - спросил я, чтобы не молчать.
        - Деньгами, золотом, связями. Поделились частью архива, что было вообще-то грубым нарушением наших собственных правил - никогда раньше мы такого себе не позволяли. Но даже не это главное. Мы предложили им место в истории. Я присяду, с вашего позволения…
        Если до сих пор я удерживал нить разговора, то с этого места перестал что-либо понимать.
        - Мы предложили им место в новой истории, - повторил Зоран, заметив мое замешательство. - В другой. Потому что подряд на смену исторической парадигмы все равно у нас. Строго говоря, нет никакой истории… Нет, стоп, в эту сторону мы с вами пока не пойдем. Одним словом, место в другой истории. Антиглобалистской, если хотите. Хотя определение очень неточное, так нельзя говорить. В общем, в истории нормального сбалансированного мира. Лет на двести, до следующей сборки.
        - А как отнесся Милошевич к тому, что вы не дали России прийти ему на помощь?
        Зоран поднял брови.
        - Милошевич? Отнесся так, как надо, не волнуйтесь. Впрочем, его отношение тут несущественно. К чему я вам все это рассказываю? Я же был на войне все-таки. Но в какой-то момент уже мог умыть руки, только почему-то никак не мог уйти. Я в ней застрял. Я и до сих пор там. Как человек. Война меня раздела, сняла с меня доспехи. Я, к примеру, людей увидел. А до того людей не видел, вместо них видел что-то другое. Сербия… Вы знаете, со мной случилась Сербия. Эти ее камни, известковые карьеры, эти ее горящие книжные магазины… Со мной произошли две страшные вещи - одна за другой. Одна другой хуже. Я влюбился в женщину и влюбился в Сербию. Вот в такой последовательности. И ни одна из них не стала моей. Для Сербии я теперь военный преступник…
        - Как же вас угораздило?
        - А я в какой-то момент просто вышел из тени, - сказал Зоран с какой-то задиристой мальчишеской интонацией. - Никогда не выходил, а тут вышел. Принял участие в боевых действиях. На каком-то этапе возглавил несколько операций. А что? Нельзя?
        Я пожал плечами. Сильно же он завелся.
        - А что касается женщины…
        Собеседник гладил спаниеля и глядел в окно. За окном была полоска каменистого берега и вода. Кажется, фьорд называется. Зоран оторвался от созерцания берега и снова посмотрел мне в глаза. И его взгляд вдруг стал прозрачным и каким-то беспомощным.
        - Так вот, что касается женщины. Это моя женщина. В космическом смысле, в метафизическом, в биохимическом - как хотите. Но у нее есть муж. Смешно…
        - Увели бы ее у мужа, раз все так уж серьезно.
        Тут я почувствовал, что устал. И стал остро осознавать очередную нелепость своей очередной ситуации. Слава богу, что хоть наблюдается какая-то динамика. Ситуации становятся все нелепее, я - все более беспомощным. Вот теперь нахожусь в Швеции, возле города Вест-какого-то там, на берегу унылого фьорда и даю удивительно дельные советы нашему с Иванной главному врагу относительно устройства его личной жизни. Интересно, куда я попаду в следующий раз? До сих пор такие кунштюки жизнь проделывала только с кэрролловской Алисой, но ей наверняка было значительно веселее. А у меня вместо предсказуемого во всех отношениях Сумасшедшего Шляпника некто Зоран. И про его психическое здоровье мне ничего не известно. Но только вот впечатления сумасшедшего он не производит. И говоря откровенно, даже не лишен человеческого обаяния.
        - Понимаете, Алекс, тут такое дело… В ее мужа, будь он неладен, влюблена половина женского населения планеты. И моя женщина больше всех. Я даже не совсем понял, зачем она тогда со мной… почему она… Ну я-то понятно, я ее просто хотел. Меня буквально трясло, так я ее хотел. Смотрел на нее, куда-то уплывал - что-то такое с головой в тот момент происходило - и понимал, что все равно это случится с нами. А потом она от меня улетела, и меня порвало на части. Но я еще раз увидел ее… Ну да, я знаю, что говорю непонятно. Потому что об этом не могу ни говорить понятно, ни думать. Она - иррациональная часть моей жизни. Может, тут даже и не любовь никакая, вот что я думаю. Просто страсть. Страсть, гормоны. Желание. Все выжигает изнутри, и мозг - в первую очередь. Жесткая вещь. И никакой лирики с романтикой, пошлой выдумки поэтов и писателей. Зачем я вам все это говорю? Чтобы вы поняли - я вашего друга не убивал. Совершенно не мой стиль.
        За окном над серой шерстяной рябью воды шумно била крыльями какая-то небольшая хищная птица. Ястреб или скопа. Спаниель зевнул с подвыванием и лег у ног хозяина. Вошла высокая рыжая женщина и поставила рядом со мной на столик поднос с овсянкой, омлет и чай.
        - Do you neet anything else? - тихо спросила она, во все глаза глядя на Зорана.
        Тот пристально смотрел на птицу за окном. Женщина постояла немного и ушла, не дождавшись ответа.
        - Мне нужна Иванна, Алекс, - как-то нехотя произнес он. - Мне очень нужна Иванна.

* * *
        Владимир Тимофеевич поцеловал спящую Сонечку в теплую, волшебно пахнущую щеку и на цыпочках пошел к двери.
        - Нет, дедулик, - прозвучал сзади совсем не сонный голос, - ты так просто не уйдешь. Ты должен мне чего-нибудь пообещать. Что-нибудь такое маленькое.
        Сонечка уже сидела в кровати и накручивала на палец хвост Розовой пантеры.
        - Что - маленькое? - не понял Владимир Тимофеевич. - Маленький подарочек?
        - Маленькое обещание. Нетрудное.
        - Например?
        - Звони мне каждое утро и говори: «С добрым утром, уважаемая Софья Максимовна! Как вам спалось?» А если встретишь дракона, скажи ему волшебное слово «вилориум».
        - Это что-то из Гарри Поттера? - догадался Владимир Тимофеевич.
        Сонечка смотрела на него прозрачными спросонья глазами и морщила нос.
        - Нет, просто специальное волшебное слово для драконов. Скажи ему «вилориум», и он согласится с тобой разговаривать.
«Вилориум, вилориум…» - бормотал себе под нос Владимир Тимофеевич, выруливая на черниговскую трассу. Атриум, этериум. Дельфинариум. Какая у ребенка все-таки каша в голове. Что с ними делать, с этими детьми? Мало читают - плохо, много читают - еще хуже. Сам Владимир Тимофеевич как культуролог дорого дал бы за встречу с драконом. Он был уверен, что только драконы знают главную тайну мироздания и видели зарю человечества. Вилориум? Ну-ну…
        Он затормозил - дорогу переходили коровы. Стадо перетекало с одного пастбища на другое, толкалось ржавыми боками, мычало. Сзади подпрыгивал загорелый хромой пастушок лет одиннадцати в грязной «адидасовской» футболке. На ногах у него были растоптанные резиновые шлепанцы, и из-за его неправильной походки они звонко хлопали по асфальту. Глобализация, вашу мать…
        Его пленарный доклад не имел названия. Точнее, был смысл, который в название никак не сворачивался. А смысл заключался в том, что глобализация, вероятно, и возможна практически, но невозможна логически. В глобальном мире можно жить, как теоретически можно жить и в коробке из-под телевизора, но его невозможно понимать и, главное, осваивать. А именно освоение Владимир Тимофеевич считал основной человеческой деятельностью. Как осваивать то, что стандартизировано, формализовано и воспроизводится технологически? Глобализация - это сведе?ние, вот что она такое. Казалось бы, что-то большое (глобальное) и в то же время сведенное к конечному набору норм, стандартов, обыскуствленных способов жизни. Несоразмерность интенции человеческого интеллекта, направленности его на освоение бесконечно разного («Бесконечно Разного» - мысленно выделил он маркером) и сведенного, редуцированного «глобального» мира виделась ему как линия разлома, как расходящиеся льдины, на одной из которых люди и их немыслимые индивидуальные траектории, а на другой - «качество жизни» и «человеческие ресурсы».
        Бесконечно Разное лишь частично предлагает себя как материал для человеческой практики. В строгом смысле оно - Бесконечно Разное - находится в ведении высшей силы и является ее манифестацией на Земле. Владимир Тимофеевич не считал себя уж очень религиозным человеком, но точно знал, что есть границы и пределы. «Человек - царь природы», «знание - сила» и другие шапкозакидательские максимы, пусть даже и принадлежавшие великим мыслителям, казались ему редким свинством. Ничего нельзя упрощать. Кто-то очень точно сказал: «Фашизм - это попытка решения сложных проблем простым способом».
        Чернигов, как всегда, материализовался в сужающейся перспективе, на границе неба и земли в виде ладной Екатерининской церкви, и, объезжая ее справа, Владимир Тимофеевич с удовольствием представил себе плотный горячий завтрак в гостинице и скорую встречу с Анисимовым, который едет на автобусе от своих минских родственников и уже через час-полтора заедет в город с северной стороны.

* * *

«Я наконец стала понимать, где ограничение метода гуманитарной экспертизы. Граница проходит по тебе. Пока ты вне ситуации - можешь работать. Понимать, видеть, чувствовать нюансы. Ощущать: „что-то не так“ или „воняет“. Но главное - ты способен к системному действию. Или хоть к какому-то действию. Когда же ситуация захватывает тебя, помещает в свой контур - и ты это в какой-то момент пропустил или допустил, или ты с самого начала являешься ее частью, когда ты сам - ситуация, - все пропало. Это я тебе так сложно пытаюсь объяснить, почему считаю себя полным и окончательным лузером. Я больше не буду ничего делать, никаких шагов, потому что боюсь, что косвенно могу стать причиной чьей-то гибели или способствовать…»
        - Бедная ты, бедная, - вздохнул Виктор и закурил, хотя еще вчера вечером бросил курить навсегда.
        Письмо, которое Иванна старалась выстроить логично, используя рациональную, сдержанную лексику, имело горький надтекстовый план, а в нем были ее настоящее одиночество, растерянность и страх. Он-то ее знал. Если пишет, что должна остановиться, посадить себя под домашний арест во Фрайбурге, стараться не шевелиться и не дышать, - значит, обстоятельства окончательно загнали ее в угол.
«У меня есть что делать. У меня конь не валялся в делах Эккерта, я должна помогать Генрику. Я готова окончательно социализироваться, перестать быть Иванной и стать баронессой Эккерт, заняться простой незатейливой благотворительностью или образованием, как Дед, дописать свою книгу. Я потерялась. Ты только не верь мне, Витя, не верь, я не хочу заниматься благотворительностью, не хочу быть баронессой, мне это безразлично. И книгу писать не хочу. Я, Витя, вообще почти ничего не чувствую».
        Он и не верил.

«Только одно удерживает меня, позволяет дышать, делать вдох и выдох, но ты, наверное, не поймешь, что это такое, потому что я не смогу ничего толком объяснить. Это такое… Это вообще не в языке. Представь себе, что ты вдруг стал видеть, как растет трава. Или слышать, как по стволу дерева движутся соки, а через тонкую грудную клетку другого человека прямо тебе в бок стучится чужое сердце, и оно, чужое сердце, так важно для тебя и ценно, что ты плачешь, чувствуя его толчки. Я даже и не пытаюсь сказать так, чтобы ты меня понял. Мне в принципе важно сказать. Шок и боль в горле от неожиданно широкого и открытого жеста, перемещение медленного высокого звука в зенит большого стеклянного купола, какая-то невероятная связь между коротким и резким кивком головы и внезапной бесконечной, глубокой и прохладной тишиной.
        Если бы я не увидела всего этого тогда, я, может, и не выжила бы. А так я во Фрайбурге, в темной бордовой спальне, меня пытаются кормить, разговаривают со мной, но в конце концов я прошу их, чтобы ушли.
        И они уходят».
        Виктор встал, обеими руками потер крестец. Тупо ныла поясница - потянул спину в минувшее воскресенье, на даче. Ему пришла в голову идея отремонтировать чердачное окно: створка висела на соплях, не закрывалась, скрипела и хлопала во время дождя. Проблема была далеко не единственной в ходе подготовки дачи к летним вакациям молодой мамаши Настюхи и внука Марика, но с чего-то нужно же начинать. Вот и полез по приставной лестнице к злополучному окну, потому что привинчивать петли можно было только снаружи, а перекладина под ним возьми и подломись. Не упал, но спину потянул основательно. И теперь чувствовал себя старым, разбитым и совершенно никому не нужным.
        А тут еще письмо Иванны.
        Он всегда и во всем готов был ей помогать. Готов отдать ей хоть почку или часть печени, если уж рука и сердце ее не заинтересовали. Но чем способен помочь в данном случае, не понимал. Он мог бы приехать и сидеть рядом, гладить ее по голове - но она его не звала. Ее устраивает собственное одиночество в темной бордовой комнате эккертовского поместья. Лежит там, уткнувшись грустным носом в выцветший двухсотлетний гобелен со сценой барсучьей охоты, и вспоминает прохладную тишину, которая находится в загадочной связи с движением чьей-то руки.
        Виктор смотрел в окно, и взгляд его упирался в зеркальный небоскреб, который все в городе называли «Парус». Думал об Иванне, но одновременно и как бы параллельно о том, что Киев стал городом закрытой перспективы. Уже невозможно посмотреть вдаль и увидеть горизонт. Ну разве что на Подоле или на берегу Днепра. В центре же взгляд обязательно споткнется о какую-нибудь новостройку, в лучшем случае удачно вписанную, «привязанную» и стилизованную под общий вид архитектурного ансамбля. Клаустрофобия. А Иванна написала, что из ее окна видны луг и за ним озеро. По озеру плавают дикие серые уточки, а за озером - буковый лес. И он порадовался за нее, за ее удивительный и совершенно приватный пейзаж. Как бы там ни было, она ведь хозяйка и озера, и уточек, и как минимум половины леса.
        Что-то ему показалось странным в ее письме. Виктор массировал крестец, смотрел на худого бодрого воробьишку на соседнем карнизе и думал, что же не так. Что-то там не так, чего-то в общей картине ему не хватает. И наконец понял. Там было и озеро, и лес, и гобелен. И те, кто «приходит» и «уходит». Но там не было Алексея. Совсем. Иванна ни словом не обмолвилась о нем.

* * *
        Сколько себя помнила, Иванна всегда жила трудно. Трудность или, напротив, легкость проживания или, как более точно заметил Милан Кундера, бытия ведь далеко не всегда находится в прямой связи с достатком, состоянием здоровья, наличием или, наоборот, отсутствием жизненных драм. Так она размышляла, лежа вниз лицом на деревянных мостках, уходящих в озеро, и смотря на близкое дно, на буро-зеленые волосы Ундины - или это куст травы колышется в воде, все время закрывая ей обзор? На дне лежало что-то блестящее. Может, монетка? «Куст травы, - усмехнулась про себя Иванна, - это неправильно. Нельзя так говорить».
        Все-то ей неправильно. Там, где другие понимали или думали, что понимали, она понимала не вполне. Ей все время нужно было думать, чтобы понять, поэтому, по своему внутреннему ощущению, она двигалась по жизни как-то стробоскопически, наталкиваясь на что-то и спотыкаясь, поминутно останавливалась и расширенными глазами смотрела в одну точку.
        Но все-таки она и сейчас чувствовала ладонь на плече и плотный восходящий поток в стволе позвоночного столба и внезапное покалывание в ладонях и кончиках пальцев. И жжение нижних век, и скольжение морского горизонта - с таким звуком, который возникает, когда проводишь рукой по гладкому шелку.
        И еще Иванна чувствовала вину.
        Дины с Ромочкой больше нет, а она есть. Лешка исчез, и неизвестно, где он и жив ли, а она здесь, ни жива ни мертва, лежит на деревянных мостках над озером и смотрит в воду. И с неловким сложным чувством, со стыдом перед самой собой бесконечно прокручивает в голове одну и ту же картинку - она ищет Лешу дома, но в их временном черниговском доме комнат всего две, и ей сразу стало ясно, что его нет. Похоже, прошлой ночью здесь и не ночевал. У нее дрожат руки, и она разбивает стеклянную колбу кофеварки, подбирает осколки и режет руку, ищет хоть какой-то след - записку какую-нибудь, а кровь из порезанной руки капает на пол, отмечая траекторию ее беспорядочного движения. Она останавливается и думает, чем можно перевязать руку. И перевязывает ее попавшейся на глаза черной Лешкиной банданой.
        Все его вещи на месте.
        Может быть, Леша вышел в магазин?
        Телефон его не отвечает, и тогда она звонит Кролю. Профессор приветствует ее сонным голосом и сообщает, что расстался с Лешей в пятом часу утра после успешных
«оперативно-розыскных мероприятий», и тот прямо направился домой - спать. А что случилось? Нет-нет, Василий Иванович, все хорошо, вот он уже звонит в дверь… Это она просто…
        Хватит с нее Дины с Ромочкой - не хватало еще втягивать старика.
        Мартовское солнце заливает комнату неожиданно горячим утренним светом - и Иванна задергивает шторы. И плачет, вытирая лицо намотанной на руку черной банданой. А после умывается холодной водой и идет на Вал.
        На лавочке возле Спасского собора греются на солнышке две старушки - билетерша и ее подружка. Между ними на газетке лежат толстые ломти батона, вареные яйца и несколько кружочков докторской колбасы.
        - Приятного аппетита, - говорит она им.
        Старушки улыбаются ясными беззубыми улыбками, и билетерша сообщает надтреснутым тоненьким голосом:
        - Мужа поминаем моего, Селиверстовича. Девять дней.
        - Примите мои соболезнования, - говорит Иванна. - Царство небесное.
        Бабушка-подружка протягивает ей желтое яичко и кусочек хлеба.
        Так, с поминальной пищей в руках, она входит под своды Спасского собора и, чтобы перекреститься, перекладывает яйцо из правой руки в левую, забинтованную, но получается у нее неловко, и яйцо падает на каменный пол. Иванна наклоняется и поднимает его - яйцо треснуло. Она смотрит на тонкие трещины и вдруг понимает: там, в разломе, под полом церкви, ничего нет. А ведь за эти проклятые часы они и погибли - старый да малый. Дина и Ромуська.
        Тяжело дыша, прижимая левой рукой к груди яйцо и хлеб, Иванна идет к разлому, ложится на каменный пол и опускает руку вниз и немного влево. Злосчастное яйцо снова выскальзывает, катится по краю разлома, как по краю блюдечка, и падает на дно, на темный шершавый фундамент седьмого века. И светится там как маленькое солнышко.
        Пальцы нащупывают железную коробку.
        Она сидит на краю разлома и смотрит на веселого осетра на крышке. Коробка перевязана крест-накрест синей изолентой. Иванна, положив на колени кусок хлеба, медленно разматывает изоленту и открывает коробку. Там лежит открытка в виде двойного красного сердечка. Внутри написано незнакомым почерком: «Самое время поговорить». И номер телефона.

«Мы не вступаем в переговоры с террористами», - ни с того ни с сего вспоминаются слова то ли Моше Даяна, то ли Бен Гуриона.
        А если у них Лешка?
        На улице, зайдя подальше в парк, за домик Кочубея, Иванна набирает номер и слышит голос, который еще в Ростове Великом записался ей в мозг, как звуковая дорожка.
        - Здравствуйте, моя дорогая, - дружелюбно говорит ей голос. - Я очень рад, честное слово.
        - Леша у тебя? - спрашивает она.
        - Я больше не беру заложников, - откликается голос. - Я просто сразу убиваю. Но я, Иванна, честный человек, поэтому сообщаю: его убить мне не удалось. По какой-то, я еще не понял, по какой, причине. Но ничто не мешает мне повторить попытку. И у вас, душа моя, еще осталась пара-тройка близких людей.
        - Сволочь, - бессильно роняет Иванна. - Что тебе от меня нужно? Деньги?
        - Деньги, безусловно, - нежно говорит голос. - Все, абсолютно все деньги. Но не только. Мне нужен архив.
        - Какой архив? - не понимает она.
        - Архив Эккерта, - отвечает Ираклий. - Он его спрятал, и только вы знаете, где он. Деньги и архив. Вот в такой конфигурации.
        Иванна молчит. Она впервые слышит о каком-то архиве, но это в данном случае не важно.
        - Ничего ты не получишь, - говорит она Ираклию. - Можешь убить всех.
        После чего нажимает на кнопку «отбой».

«Молодец!» - хором говорят ей Моше Даян с Бен Гурионом.
        Она бросает телефон себе под ноги и старательно давит его подошвой кроссовки - долго, как какого-нибудь жука-вонючку с хитиновым панцирем. Панцирь хрустит и трещит, раскалывается, и сухие телефонные внутренности тускло блестят на асфальте.
        В тот же вечер она улетает из Киева во Фрайбург. Но сначала заходит в Александровский костел, опускается на красный бархатный подколенник и долго смотрит на Деву Марию, утопающую по пояс в живых белых розах и лилиях. В храме еще светлее, чем на солнечной Костельной улице, и носятся дети, которые пришли на занятия по катехизации, - с разноцветными рюкзачками, яркие и шумные. Молодой священник широким жестом как-то сгребает их всех и ведет в класс. Проходя мимо, оглядывается через плечо на Иванну и кивает ей, как будто они знакомы. Улыбается.
        Она кивает в ответ.

* * *
        - В доме Бранковичей был культ русской императорской семьи. Россия и еще раз Россия, русские цари, русская классика, Чайковский - Рахманинов, русский язык, русские няни и гувернантки. Если учесть, что на русском, как и на сербском, со мной говорили с рождения, я, наверное, могу считать русский своим родным. И православие, конечно. Хотя, на мой взгляд, русское и сербское православие несколько отличаются. В Сербии оно менее имперское, никогда не претендовало на государственную идеологию, более простое и древнее. Старые камни в Приштине. Очень старые. Хотя - не мне судить о различиях, я-то сам не очень религиозный человек. А Иванна, слышал, получила религиозное воспитание и образование.
        - Да, - подтвердил я. - Католическое воспитание.
        Мы сидели на каких-то плоских камнях на берегу фьорда, между нами на белом полотенце лежал козий сыр в пепле и стояло четыре бутылки красного сухого вина. Зоран сказал, что надо сразу взять четыре и не морочить себе голову. Вино пили прямо из бутылок.
        - Католическое воспитание - это что-то, - угрюмо произнес Зоран, поднял бутылку и стал смотреть ее на свет. Удовлетворенно кивнул… - Играет… Да, католики прекрасно воспитывают характер. Далеко не все концепции формирования личности уделяют этому внимание. Считается, что воспитание включает в себя уважение к старшим, вежливость и знание протокола. Ну и еще всякое там это морально-этическое разнообразное - не убий, не укради. А вот способность держать спину, переносить трудности, одиночество, страдания и не терять лица… Я вот только после сорока стал понимать, что мне передали как бы внешние контуры, форму. Как будто, например, все время ходишь в водолазном костюме. А там внутри… В конце концов оказалось, что я - слабый человек. Слабый.
        - Снаружи не видно. - Я искоса посмотрел на его руку с золотым браслетом в виде меандра на крепком узком запястье и подумал, что вот я, к примеру, никакого серьезного оружия в руках не держал. А вот он держал.
        - Дело в нашей славянской ментальности, - сказал я ему в утешение. - У нас все время рефлексия, мы все время занижаем самооценку и маемся, как придурки.
        - Да, я маюсь, как придурок, - охотно согласился Зоран, - совершенно верно. Но потому, что я потерял логику процесса и его смысл, а вовсе не из-за… И кстати, считаю, что славяне склонны сильно преувеличивать глубины и уровень своей ментальности. Глупости все это. Хотите, я вам скажу, что никакой ментальности вообще не существует? Вы ее видели? Не видели. И я не видел.
        Он сделал большой глоток.
        Логика, осмысленность, рациональность. За последние несколько месяцев эти слова я слышал чаще, чем за всю свою предыдущую жизнь. Зоран с Иванной, бойцы невидимого фронта, - два сапога пара. Они обязательно должны понравиться друг другу.
        - Не отвечает? - спросил Зоран, который, кажется, еще и мысли читает.
        Да, не отвечает. Иванна мне не отвечает. Она вне зоны, и ее, по всей видимости, нет в Чернигове. По крайней мере, Кроль ее не нашел. Сказал что-то вроде «Манька дома - Ваньки нет». Ну, в том смысле, что сначала она ему звонила, про меня спрашивала, теперь вот я ему звоню, ее ищу, а встретиться мы с ней никак не можем. И теперь мне нужно бежать, ехать, разыскать ее и сказать, что я жив. Потому что знаю, что она подумала, не застав меня дома. Иванна может быть в Киеве и может быть у Юськи в Москве, но - маловероятно. Может быть во Фрайбурге. А у меня нет ничьих телефонов - ни Виктора, ни Юськи, ни Генрика Морано. Потому что я идиот. И вместо того чтобы что-то делать, сижу на берегу какого-то фьорда и пью вино в компании генерала армии Милошевича, военного преступника, наследника сербского престола и шефа Второй Вертикали в одном лице.
        Все это я сообщаю Зорану, и он долго смотрит на меня, склонив голову к плечу. Его нечеловеческие глаза смеются, от чего как будто теплеют.
        - Вот и пейте вино, - наконец говорит мне странный человек. - Никуда ваша Иванна не денется. Она во Фрайбурге, как мне доложили час назад. Все с ней в порядке, руки-ноги целы, время от времени ходит гулять к озеру. Как и мы с вами.
        Прямо под нашими ногами, в воде, проплывает какой-то ужик или угорь. Вино не пьянит совершенно, но в левом виске стучит какой-то молоточек. Я вдруг чувствую, что безумно устал. Не за сегодняшний день, а принципе. И ловлю себя на мысли, что мне, оказывается, хорошо вот так сидеть на берегу, и нет сил двигаться куда-то. Оттого, что с Иванной все в порядке, меня отпускает и немного развозит.
        - К тому же я не наследник престола, - уточняет Зоран. - В Сербии монархическая идея, несмотря на обилие королевских домов, понятие относительное. В силу экстремальности сербской истории закона о престолонаследии, по сути, не было. Или он как бы формально был, но цинично не соблюдался. Игнорировался, одним словом. Как там в вашей чудесной русской поговорке? Кто раньше встал, того и тапки.
        Над водой плавают клочья тумана, и бледный скандинавский закат подсвечивает их бежевым. Спаниель Лайсан косит на меня строгим глазом и с подвыванием зевает.
        - Я бы и один поехал к Иванне, - задумчиво говорит Зоран. - Но лучше, если вы, Алекс, меня представите. Потому что, боюсь, она видит во мне врага. И я не уверен в успехе. Совсем не уверен. Но хочу попытаться ей объяснить, что никакой принципиальной разницы в нашей деятельности я не вижу. Перестал видеть.
        - Но Иванна и не осуществляет никакой деятельности, - вдруг понимаю я. - То есть деятельности такого рода. Она не занимается проектированием, ни локальным, ни глобальным, не продолжает в этом смысле дело Эккерта, он ни на что ее не уполномачивал. Не уполномочивал… В общем, насколько я знаю, он ее к этому не готовил и ни о чем не просил…
        - Нам с ней нужно совершить одно совместное действие, - перебивает меня Зоран. - Вместе и одновременно. Скромно назовем это действие историческим. Нам надо слить Вертикали, объединиться. Методологические разногласия, которые когда-то раскололи сообщество, выглядят анахронично, и конфликт утратил сущность. Какие границы морали? Смотрите… Конгресс США своей резолюцией признает геноцид армян, и Турция немедленно впадает в истерику. Тогда Буш говорит: да, конечно, мы должны чтить память загубленных христианских душ, но ведь Турция наш стратегический партнер по борьбе с терроризмом. Получается моральная шизофрения, непреодолимое раздвоение моральных установок, и это еще листочки…
        - Цветочки, - машинально поправляю я.
        - Да, цветочки. Россия за отмену резолюции по Косово начинает буквально всасывать Сербию в свои госхолдинги. Нужно Сербии такое взаимопроникновение? Но деться ей некуда. Маленькая бедная страна, без нефти и газа, без выхода к морю, вынуждена заняться геополитической проституцией… Если ее не поимеет Россия, поимеет Евросоюз. Вы где-нибудь тут видите границы морали? Бред сплошной и желание выглядеть чистенькими при этом бесконечном и повсеместном свинстве. Кларк, значит, был преступником, а Эккерт - весь в белом. Короче. Мы должны восстановить целое и объединить архивы.
        За время общения с Зораном я об архивах слышу уже в который раз. Зато Иванна ни о каких архивах никогда мне не говорила. И я даже допускаю, что она ничего о них не знает. Конечно, мне удобнее думать именно таким образом, чем предположить, что она что-то от меня скрывала.
        - Наверное, вы не знаете, за что Эккерт выгнал Ираклия? - Зоран встает и потягивается. Он стоит на берегу, уверенно расставив ноги и сцепив руки на затылке. Лайсан тут же дисциплинированно встает рядом с его ногой. - Ираклий - вор он украл часть архива. К счастью, Эккерт изначально архив диверсифицировал, что-то находилось в относительном доступе для его людей, но основной массив он спрятал так, что о его местонахождении не знал даже Кларк. А Иванна, я думаю, знает. Поэтому Ираклию она нужна живой и невредимой. Возможно, в последнее время стоимость эккертовского архива выросла на несколько порядков, но не исключено также, что кое-что оттуда нужно ему как предмет торга или шантажа.
        - Да что там, в том архиве? - не выдержал я. - Способ изготовления философского камня? Рецепт эликсира бессмертия?
        - Продолжайте, Алекс, - поощряет меня Зоран. - Мне интересно, как долго вы способны, не сбиваясь, перечислять главные вожделения нашего несчастного, забытого Богом человечества.
        Я вспоминаю еще святой Грааль, нуль-транспортировку и Эскалибур, после чего сдаюсь.
        - Когда случился раскол, произошел и раздел имущества… Ничего, если я сделаю глоточек из вашей бутылки? Свое вино я уже выпил. Так вот, архив был разделен на две части. Процесс дележа оказался длительным и непростым, избрали принцип, что части должны быть сравнимы по ценности, а ценность некоторых… э… экземпляров определить было невероятно трудно. Но ничего, получилось, они же были аристократы и джентльмены. Поэтому никто не ушел обиженным. Каждая Вертикаль продолжала наращивать свою часть архива, финансируя исследовательские программы и поисковые экспедиции, а в некоторых случаях кое-что и покупали. У Эккерта есть, например, весь Тесла, я имею в виду его разработки, конечно. Я знаю, Ираклию он не достался. А вы не представляете себе, что они такое. Эккерт выкупил его, пользуясь связями в Третьем рейхе, с одной стороны, и личным знакомством с высшим советским руководством, с другой. Так они и людей выкупали, в том числе у Сталина, и очень даже успешно. Так вот Ираклий украл часть архива Эккерта, следовательно, теперь частей три. Это одна из двух причин, почему я не могу при всем желании просто
убрать Ираклия. Вторая причина - мне нужно понять, что он делает. А ведь явно разворачивает большой проект, только мне непонятно его содержание. И мне неприятно, когда мне что-то непонятно. Мы обязаны контролировать ситуацию и не можем позволить себе крупно проигрывать. Я очень хочу, чтобы у нас с Иванной случился этакий брак по расчету. Ну не смотрите на меня так, это метафора… Я смогу ей предоставить необходимую защиту и очень рассчитываю на ее интеллект и интуицию. Я о ней кое-что понимаю. У меня таких людей нет. Да и мне она даст фору при желании.
        - Еще у нее есть деньги Эккерта, - напоминаю я и отбираю свою бутылку.
        - На все ее добрая воля, - улыбается Зоран. - Отказываться не будем, но и настаивать не станем. Деньги Эккерта - ее деньги.
        Чувство, которое в результате каких-то химических процессов постепенно кристаллизуется во мне, больше всего похоже на ревность. «Брак по расчету» меня все-таки зацепил. Я бы не хотел видеть Иванну рядом с Зораном даже в формате самого что ни есть делового сотрудничества. При всем его аристократизме - он воин и агрессор, привык сворачивать пространство на себя, и когда надо, у него волчья хватка, можно не сомневаться. Я боюсь, что однажды он возьмет да и заглянет ей в душу своими нечеловеческими глазами.
        - Значит, хотите забрать у меня мою девушку, - говорю я в шутку. Конечно же в шутку!
        - Да ладно вам, не утрируйте. - Он конечно же все видит и понимает. - У меня своя боль, и не делайте из меня идиота.
        Лайсан начинает тихо рычать, и шерсть у него на загривке встает дыбом.
        - Тихо-тихо, - Зоран хлопает пса по шее, - мы не ссоримся.

* * *
        Игорек Анисимов красиво поседел, стал носить шкиперскую бородку и курить трубку. После бурных объятий - с обязательным похлопыванием по спине, с обязательными же пятьюдесятью граммами коньяка - Владимир Тимофеевич от души приветствовал его за импозантность.
        - Хочу нравиться женщинам, - развел руками Анисимов. - Вот хочу, и все. Причем необязательно молодым. Всяким. Как ты думаешь, Вова, это норма или патология?
        - Для тебя - норма, - засмеялся Владимир Тимофеевич. Он помнил, что и в молодости этот маленький ростом, но чертовски обаятельный Казанова не пропускал ни одной юбки, причем отдавались ему быстро и с удовольствием. В результате он женился на молодой приме украинской оперы Оксане, которая была выше его на полторы головы - Игорек был сражен ее гордой монументальностью и античными пропорциями. С годами Оксана античные пропорции утратила, но чувство юмора и снисходительное отношение к проделкам своего мужа сохранила. «Игорек - фавн, - говорила она. - Это так мило. И ужасно смешно». Смешно не смешно но кроме двоих нажитых в законном браке оглоедов Анисимов честно поднимал и выводил в свет еще двух внебрачных дочерей. И почему-то все его отпрыски выбрали архитектуру.
        - Небось твое влияние? - поинтересовался Владимир Тимофеевич, закусывая коньяк ломтиком лимона.
        - Ты, Вова, как был разночинцем, так им и остался. Мы, дворяне, коньяк лимоном не закусываем.
        - Кто-кто? Дворяне? - не расслышал Владимир Тимофеевич и налил еще по пятьдесят.
        Анисимов заржал. А потом принялся шуршать в своем громадном чемодане, погрузив в него руки по самые плечи. Наконец выудил и победно поднял над головой длинную картонную коробку.
        - Вот, Вова! Блок-флейта! - сказал торжественно. - Красное дерево, авторская работа. Лучший на весь Эйлат мастер делал. Мой подарок тебе.
        Владимир Тимофеевич осторожно принял коробку и двумя пальцами вынул чудо-флейту. Подарок был таким неожиданным, так его тронул, что он чуть не прослезился, хотя никогда не был склонен к подобному проявлению чувств, и стал протирать очки бумажной салфеткой. Эх, а он-то, дундук старый, получается, с пустыми руками…
        - Игореша, - растроганно сказал Владимир Тимофеевич, - да я ж на флейте после института и не играл-то.
        - А теперь будешь, - поднял указательный палец вверх Анисимов. - Потому что она - красавица. А-ца-ца, смотри, какая красавица… За нее и выпьем. Как Алька?
        Кстати, Игорек и в Алю во время оно был влюблен, правда, безответно, отчего Владимир Тимофеевич потрясен был до такой степени, что стал, как тогда говорили, к ней «приглядываться». В результате - живут они с Алей тридцать пять лет, и все эти годы Анисимов не устает повторять сакраментальное: «Какую женщину отбил у меня этот шлимазл!»
        - Мы с тобой сейчас нажремся, и нас не пустят в зал заседаний, - задумчиво произнес Владимир Тимофеевич. - А у меня сразу после открытия пленарный доклад.
        - Какая тема? - живо отреагировал Игорек. - Я буду тебе оппонировать. Ты же знаешь, я могу оппонировать «с листа». В режиме свободной творческой импровизации.
        - На каждый тезис построить контртезис и дурак может.
        - Ой, Вова, я тебя умоляю! - Анисимов приглаживал волосы перед овальным гостиничным зеркалом и поправлял виндзорский узел галстука. - Я тебя умоляю…
        Въезжая в Чернигов, как раз в тот момент, когда маршрутка огибала Вал, Владимир Тимофеевич все-таки сформулировал тему доклада. «Глобализация как условие смыслового коллапса», - подумал он, глядя, как по розовым плитам сквера катится пустая пивная банка. Глобализация - как невозможность якобы очевидного. Танец на граблях. Змея, кусающая себя за хвост.
        Основным тезисом доклада будет тезис о Бесконечно Разном, и Владимир Тимофеевич не видел к нему внятного контртезиса. А мыслительную игру с категориальной парой
«единое - многое» считал в данном случае неуместной: она только затемнит суть дела, потому что «бесконечно разное» и «многое» - не синонимы, не тождественные понятия. Бесконечно Разное предполагает (имманентно?) принципиальную несводимость по какому бы то ни было из параметров… Тогда как унификация предполагает сводимость, сведение.
        - Если ты хочешь разотождествить понятия логически, тебе не хватает аргументов. - Анисимов вытащил из нагрудного кармана маленькую расчесочку и теперь причесывал свою бородку. - Если хочешь показать на материале, то ошибешься, потому что есть железный параметр, по которому сводимость возможна, вот его и используют идеологи глобализма. Этот параметр - сам человек, человеческая его природа, его рефлексы, физиология, даже то, что человек суть Божья тварь. Человек хочет пить, жрать, совокупляться, воспроизводиться, обустраивать свое жилище… Причем любой, Вовушка. Лю-бой!
        - Это просто разные модальности, - вдруг понял Владимир Тимофеевич простую вещь, которую почему-то не понимал раньше. «Многое» - данность, представленная в мире идей как бы априори, «Бесконечно Разное» - возможность, и мыслить его нужно именно как возможность. Как возможность выжить, следовательно - как ресурс. «Многое» и
«Бесконечно Разное» существуют в разных действительностях, взаимно отражая друг друга, причем «многое» живет в платоновском мире идей, а «Бесконечно Разное» - в платоновском мире вещей. В котором, как ты понимаешь, Игорь, присутствуют также
«вещи мысли».
        - Ц-ц-ц… - неопределенно покачал головой Анисимов.
        - И «целое» не тождественно «единому», - подытожил Владимир Тимофеевич и выдохнул.
        - Страшное дело, - вздохнул Игорек. - Однако ты гигант. Но тебя здесь никто не поймет.

* * *
        Киев Ираклию очень-очень нравился. Он всей душой был согласен с шефом корпуса полевых аналитиков Лораном Баргани, французским шотландцем и с недавних пор страстным поклонником борща и вареников, что Киев - «это просто какой-то Копенгаген». Борща и вареников Лорану хотелось каждые три часа, и он смирял себя и буквально голодал, потому что Ираклий заставлял его работать.
        Организационную структуру своей корпорации Ираклий строил любовно и с большим размахом. В отличие от минималиста Эккерта, который под конец жизни фактически свернул свою деятельность, он считал, что диверсификация задач и, соответственно, рабочих групп требует втягивания достаточного количества человеческих ресурсов, и тут не стоит лениться, а тем более - мелочиться. Нужны гении? Будут. Гении неразборчивы совершенно. Нужны маги? Будут маги, и качественные, но - внутри проекта.
        Его люди в Венесуэле ведут Уго Чавеса. Читают ему на ночь Достоевского и даже не подозревают, что проект «Уго Чавес» успешно продан трижды - Америке, которая получила перспективного врага в латиноамериканском мире впервые за много лет после уничтожения Че Гевары; Евросоюзу, который получил врага Америки в латиноамериканском мире; и России - чтобы ее президент не чувствовал себя одиноко, создавая государство с «управляемой» демократией. Хотя изначально проект никто вроде бы и не заказывал, долгое время он варился в реторте на медленном огне, пока Ираклий не решил, что совпало время повышенной сензитивности трех геополитических адресатов и, следовательно, «Берлагу можно выпускать».
        Фильтры и уровни доступа были организованы так грамотно, что Ираклия вовсе и не смущала многолюдность корпорации. Хотя после гибели Феди он из четырех-пяти лично преданных ему людей сам доверял только Лорану. И то, положа руку на гениталии, как римский патриций, отдавал себе отчет, что доверяет не на все сто процентов, а примерно на восемьдесят.
        Новый его проект тоже никто не заказывал. Ираклий вообще терпеть не мог работать по заказу - не мог позволить себе позиционироваться как раб-исполнитель, встроенный в чужой замысел. И в какой-то момент понял, что можно прекрасно жить, не продаваясь, но при этом успешно и с удовольствием создавая дорогостоящие, иногда золотые предложения, от которых бывает трудно, а порой невозможно отказаться очень крупным покупателям.
        Этот проект был платиновым.
        Некоторое время Ираклий с молчаливым сарказмом наблюдал, как Евросоюз пытается взять в управление Восточную Европу. Его вообще удивляли чиновники, даже самые высокопоставленные, и он не мог понять, как у них устроен мозг. Проводят какие-то саммиты, пишут программы с множеством этапов, внедряют (и не могут, естественно, внедрить) стандарты и нормы и - только увеличивают поток нелегальных мигрантов на свою голову. Он вспомнил слова какого-то историка, которые мельком услышал по украинскому, как ни странно, телевидению: «Они (видимо, имелась в виду Римская империя) так боялись мусульман, что проворонили варваров». Есть народы, неспособные воспринять структуры рациональности, ментальный базис у них мистико-языческого свойства, что бы там ни говорили.
        Варварское пространство Восточной Европы растворит в себе Евросоюз, и есть высокопоставленные люди в России и Украине, которые уже готовы спросить его «как». Как ускорить. «Как» и «сколько». В то же время старая Европа должна осознать наконец, что большие регионы берутся в управление через катарсис и качественное перерождение искомых территорий. (Гитлер так и не понял, что война здесь не поможет, хотя кое-какие системные эффекты все же произошли. Европа переконфигурировалась, Япония в шоколаде, Польша благополучно избавилась от евреев и по всем правилам хорошего тона должна была бы поставить памятник старику Адольфу в центре Варшавы, но стесняется, что ее не поймут. В общем, кое-что получилось, но совсем не то, что задумывалось. Восточную Европу в управление он так и не взял.)
        Конечно, те люди, которые на самом деле что-то решают в странах, нужных Ираклию для большой игры, не то чтобы несговорчивы, они… Просто во многих вопросах им не хватает элементарного воображения. Их сотрудничество, причем с тем уровнем доверия, когда в ряде случаев они вынуждены будут верить на слово, приходится покупать. Поэтому чертова Иванна… нет - чертов архив Эккерта нужен ему как никогда, потому что стоимость его наверняка превышает совокупный годовой доход всех крупнейших мировых транснациональных корпораций. Да, наверняка. А вообще-то это даже несопоставимые вещи. Дурочка… И ведь ничего же с ней не сделаешь, не задушишь, не убьешь. Хотя с другой стороны - дрогнула же она в Ростове Великом, выкупила своих людей. И последняя ее фраза - «можешь убить всех» - не более чем истерика загнанного в угол человека. Что есть в мире такого, за что она отдала бы архив? Неужели слеза ребенка? «Тхагага», - как говорит один украинский знакомый Ираклия.
        Некоторое время назад он всерьез думал, что сможет найти способ подружиться с Иванной - устроить шоу добрых дел и купить ее расположение. И концептуально, и ресурсно объединение было бы единственно правильным ходом. Вполне, между прочим, в духе Эккерта, который всегда был разумным прагматиком и считал, что компромисс лучше конфликта. Но вот, правда, сына своего не простил, прогнал. И несмотря на деньги и реальное могущество, Ираклий все время чувствует себя так, будто он, маленький, с горькой обидой стоит на лестнице перед закрытой дверью и не может дотянуться до звонка. Хотя в реальности, конечно, все иначе, однако навязчивый детский кошмар, которого на самом деле не было, живет в нем постоянно.
        Но после истории с Диной и ее внуком снисхождения от Иванны он не получит. Глупо вышло. Произошла одна из тех технических ошибок (даже, скорее, недоразумение), которые иногда случаются с агентами - тот пришел как работник пенсионного фонда и, пока Дина рылась в гостиной в папке с какими-то документами, установил микрофон под базу радиотелефона. А телефон стал у Дины сильно фонить. То ли микрофон криво встал, то ли просто совпадение, но только Дина, не долго думая, выбросила телефон в мусорный контейнер и достала с антресолей новый, подаренный дочкой по какому-то случаю. Вот поэтому Ираклий и пошел на крайнюю меру, а так - сто лет та Дина ему нужна была. Не выбросила бы телефон, дура старая, и умерла бы спустя какое-то время естественной смертью в какой-нибудь чистой и светлой клинике Хайфы. Но ему очень нужно было знать, что Дина скажет Иванне. У него мощная и почти необъяснимая интуиция, и Ираклий полагал, что это будет что-то важное. И не прогадал, получил удивительную штуку, уникальную. И еще, что гораздо более важно, получил поворот сюжета. Аргумент, которого ему не хватало. Ему самому такое
даже в голову бы не пришло.
        Страшная опасность, которую нельзя доказать. Может - есть. Может - нет.
        Проверить невозможно, а не принять мер нельзя.
        Ловушка.
        Часть третья
        - Быстрее! - Иванна, нервничая, снимала и снова надевала серебряное кольцо, прижималась к стеклу лбом и c хрустом сплетала и расплетала пальцы. Ей было неловко, со стороны ее поведение, наверное, выглядело дурно, но взять себя в руки не получалось. Она еще никогда никуда так не торопилась и крикнула, ударив себя кулаком по колену: - Ну, быстрее же!
        - Быстрее не могу. - Таксист покосился на нее и добавил: - И вы бы пристегнулись, девушка.
        - Уже половина седьмого! - воскликнула пассажирка с отчаянием. - Мы еще полдороги не проехали, а мне нужно быть в Чернигове в семь! Обязательно!
        - Не иначе как на пожар опаздываете. И полдороги мы уже проехали. - Таксист покрутил ручку приемника. - Давайте, что ли, с музыкой…
        - Не нужно музыки! О господи…
        Таксист пожал плечами и принялся что-то напевать себе под нос.
        Ему давно следовало было быть дома, потому что жена во вторую смену и нужно забирать сына из детского сада. Но эта психованная свалилась ему на голову прямо у крыльца аэропорта Борисполь и объявила:
        - В Чернигов. Триста.
        - Да ну, маловато. - Он кисло поморщился. - Мне же обратно порожняком гнать придется. За пятьсот еще поехал бы.
        - Триста долларов, - пояснила нервная барышня. - Но только заводимся немедленно и едем очень быстро.
        Уже с трассы он позвонил соседке по площадке, попросил, чтобы та забрала Виталика и посидела с ним. Он отблагодарит. Потому что триста долларов за вечер - все-таки деньги.
        - Быстрее! - повторила Иванна. - Пожалуйста.
        Видимо, полтора месяца густой, как кисель, депрессии, бесконечного полусна в темной комнате с зашторенными окнами что-то основательно нарушили в ее голове. Иначе бы она сейчас анализировала свои эмоции, работала бы с ними, дистанцировалась от них и понимала: то, что она делает сей час, - не лезет ни в какие ворота. «На голову не натянешь», - говорила ее бабушка.
        Иррациональность, как душевная болезнь, подкралась к ней еще в марте, в тот самый день, когда она лежала вниз животом на деревянном мостике, смотрела на волосы Ундины, пока с ней рядом не возник Генрик с трубкой радиотелефона. Он тяжело дышал, и рука у бедняги дрожала - после их ростовской экспедиции он перенес инфаркт, но ни словом не упрекнул ее.
        - Ну, зачем ты сам пришел? - Иванна приподнялась на локте и взяла у него трубку. - Иди, ложись.
        Она жалела его, утешала, как могла, но гедонист и весельчак Генрик Морано сдавал на глазах. Вроде бы реабилитационный период проходил нормально и доктор велел бодриться, но что-то сломалось в нем. «Это психосоматика, фройляйн, - объяснял он ей. - Я виноват, и сколько бы вы ни говорили, что я не виноват, ничего не изменится. Никуда я не гожусь…»
        - Алекс звонит, - тихо сказал Генрик.
        Что? Что Леша говорит? Он во Фрайбурге и сейчас приедет. Приедет не один. И просит у нее прощения, что не давал знать о себе несколько дней.
        Иванна удивилась. Как несколько дней? У нее такое чувство, что она здесь месяц, или два, три.
        - Несколько дней… - повторяла она, идя к дому. - Несколько дней…
        - Что? - переспросил Генрик.
        - Леша сейчас приедет… - Иванна замедлила шаг и взяла Генрика под руку.
        В доме Генрик отправился распорядиться насчет обеда, а Иванна впервые за несколько дней решила посмотреть на себя в зеркало. Без особого, впрочем, интереса, просто в силу необходимости. То, что она увидела - незнакомые морщинки у рта и сиреневые тени под глазами, - оставило ее равнодушной. Она и раньше без особого воодушевления относилась к своей внешности, а теперь и вовсе охладела. Но все же умылась и с удовольствием вытерла лицо жестким полотенцем - с силой, так, что покраснели щеки.
        С Лешей она не виделась с тех пор, как улетела в Израиль. Это было в первых числах марта. Теперь март приближается к середине. Совсем немного времени прошло… Но пережила много чего: гибель Дины с Ромочкой, испуг от исчезновения Леши и разговор с Ираклием. А еще пережила два с половиной часа музыки, которая просочилась в ее кровь и теперь живет в ней на клеточном уровне. То переживание было самым неоднозначным. Она попыталась написать о своих ощущениях Виктору - ей нужно было кому-нибудь рассказать.
        А что значит «не один»?
        Иванна вышла в гостиную и наткнулась на взгляд. Наткнулась в буквальном смысле, как на физическую преграду. И остановилась.
        Человек кивнул ей - без улыбки, но приветливо. И взгляд был не жестким, просто каким-то очень необычным. Необычный взгляд и строгое, немного тяжеловесное лицо.
        И только потом она увидела Лешку. Тот подошел к ней откуда-то сбоку, обнял за плечи и поцеловал в щеку.
        - Привет, - сказал несколько напряженно. - Прости, что заставил тебя волноваться.
        - Мы нарушили все протокольные нормы, Иванна, - произнес незнакомец. - Я не прислал визитной карточки, не спросил разрешения, в конце концов. Меня зовут Зоран Николич, или Зоран Бранкович, как хотите. И в настоящее время я возглавляю всю иерархию Второй Вертикали.
        - Как? - Иванна посмотрела на Лешу. - Какой вертикали?
        - Белые мотыльки, - пояснил Леша.
        В этот момент в гостиную бочком входил Генрик, пропуская Тильду, которая несла на подносе кофейник и сахарницу. При последних словах Генрик застыл в дверях, а Иванна заторможенно следила за плавным движением Тильды к кофейному столику.
        - Я считал бы за честь поцеловать вам руку, но не приближусь ни на сантиметр, пока вы мне не позволите, - совершенно не куртуазно, а достаточно сухо сказал Зоран как-его-там.
        Год назад они с Виктором и ребятами ездили на полигон стрелять по стендовым мишеням. Их отделу это делать было необязательно, но им нравился сам процесс. Потом, вдоволь настрелявшись, все вместе отправлялись в какой-нибудь ресторанчик на обуховской трассе - поесть шашлыков и попить пива. Сейчас она смотрела на незваного гостя и видела стендовую мишень. Только в руке не было гладкой тяжелой рукоятки пистолета. Но в живых людей нельзя стрелять, как по мишеням, она-то знает. В отличие от некоторых.
        - Нужно поговорить, обязательно, - добавил Леша с каким-то опрокинутым лицом. - Выслушай нас, обязательно. Это важно. Пожалуйста, Иванна.
        - Нас? - переспросила Иванна. - Ты стоишь в доме Деда и лоббируешь интересы… вот этого человека?
        - На все, что вы говорите, вы имеете полное право, - подал голос Зоран как-его-там. - Но одновременно совершаете большую ошибку. А свои интересы я лоббирую сам. Алекс все делает не для меня, а для вас.
        - Вон отсюда, - тихо промолвила Иванна. - Никогда больше - ни здесь, ни где бы то ни было - я вас видеть не хочу. Обоих.
        Ей очень хотелось кричать и бросаться предметами, разбить все, что бьется. Но перед лицом куратора Второй Вертикали, врага и убийцы, она не поступит так ни за что.
        - Не получилось. - Зоран как-его-там пожал плечами. - Ладно.
        - Неужели деньги? - Иванна посмотрела на Лешу.
        - Бог с тобой, - промолвил тот еле слышно.
        - А что тогда?
        - Все не так. Не так, как мы думали.
        - Тебя, конечно, не купить, но очаровать можно. И заболтать тоже. Бедный ты бедный.
        - Иванна, - сказал Зоран, - забудьте, я уйду, и больше вы меня не увидите. Все это не стоит… Но он вас любит. Я знаю, что говорю.
        - Нет, - сказала Иванна, - уходите оба. Оставьте меня в покое.
        С тех пор она больше не ходила к озеру. От Виктора пришло письмо - короткое. Фактически, в нем была одна фраза: «Боюсь тебя о чем бы то ни было спрашивать». Иванна понимала, что заболела, только вот не знала чем. Она все время мерзла и много спала. Окна ее комнаты постоянно были зашторены. Из еды пила только бульон. Как всегда, как бывает во время болезни, день и ночь поменялись местами, перепутались, и Иванна не вполне понимала, какое время суток на дворе.
        Однажды, выглянув в окно, увидела внизу в сумерках целую плантацию желтых и сиреневых тюльпанов и поймала себя на мысли: весна-то уже совсем настоящая. И что за сумерки сейчас - перед рассветом или на закат? С открытым окном было холодно и влажно, она принялась его закрывать и ударилась ребром ладони о тяжелый медный шпингалет.

«Генрик… - в тот момент подумала Иванна. - Как там Генрик?»
        Генрик умирал.
        Он лежал в своей постели - тихий, худенький, с отекшими ногами в серых шерстяных носках, со свалявшимся белым пухом на розовой лысине. Рядом сидела его дочь Антье, которая, оказывается, еще неделю назад прилетела из Нью-Йорка, где у нее была своя картинная галерея и какой-то арт-салон. От прежнего Генрика Морано осталось мало чего.
        - Ты что? - испугалась Иванна и схватила его за руки. - Ты что это делаешь?
        - Какие у вас руки холодные, фройляйн. Болтались, небось, в холодной воде, в озере вашем дурацком. Простудитесь, потом вас лечи, - строго произнес Генрик.
        Антье вывела ее за дверь и схватила за руку.
        - Отец заговаривается, - сказала она. - Сегодня утром меня не узнал. А я-то, я-то… Нет чтобы раньше прилететь! А вы-то… Как же так? Папа же совсем здоровым был, бодрым…
        - Что с ним? - спросила Иванна. - Второй инфаркт?
        - Да нет… - Антье каким-то крестьянским жестом пригладила светлые волосы широкой мужской ладонью, как будто была не модной галерейщицей, а фермершей в Техасе. - Врач говорит, нет инфаркта. Просто общее состояние, плохие сосуды. Сердце не хочет больше стучать.
        Генрик Морано умер через два дня. Но успел кое-что сказать ей.
        - Ты поступила плохо, - одышливо произнес он, опустив привычное свое насмешливое
«фройляйн», - не надо было выставлять людей за дверь. Это некрасиво. Он приходил с миром, тот человек. Как его зовут?
        - Зоран.
        - Ты не права.
        - Не права? - переспросила Иванна. - Что же мне делать?
        - Ты должна все исправить.
        - Хорошо, - покорно сказала Иванна и погладила его по руке.
        - И еще. - Генрик посмотрел в потолок, и из угла его глаза на висок скатилась мутная слеза. - Я вот все хотел тебя спросить - почему ты никого не любишь?

* * *
        Неприметный серый бронированный мульти-вэн шефа Совбеза Швеции так же беспроблемно совершает обратный путь из Германии в Швецию, и только на пароме глухо молчавший до сих пор Зоран начинает вполголоса что-то говорить, глядя в тонированное окно.
        На итальянском.
        - Это Данте, - любезно сообщает он спустя некоторое время, хотя я ни о чем не спрашиваю, потому что мне так хреново, что не хочется говорить. - «Божественная комедия». Когда тяжело морально или когда сильно болят легкие, Данте - как раз то, что нужно. Попробуйте выучить всю поэму на тосканском диалекте - и многие проблемы покажутся вам не такими уж глобальными.
        Я молчу.
        - Я виноват и теперь вам кое-чем обязан. - Он все так же глядел на море за окном. - Я не забуду.
        Вот так. «Не забуду». Королевская кровь, хоть и безо всякой перспективы престолонаследования, сказывается даже на стилистике высказываний.
        Шутки шутками, а ведь мне даже деться некуда. Совершенно. «Негде котику издохти», - говорит моя сестра Надюха.
        Зоран пригласил меня погостить у него на хуторе. Лаконичный вид на фьорд, заботливая горничная и козий сыр в пепле. Вино у камина из большого круглого бокала или прямо из бутылки на берегу. Компьютер, Интернет, альбомы мировых картинных галерей. Не так уж плохо на первое время.
        - Вы же писатель, - говорит Зоран.
        Писатель? Я и забыл.

* * *
        Санда уснула в гостевой комнате, а проснувшись ночью, обнаружила возле кровати тарелку с курагой и апельсинами. В углу, в глубоком кресле, сидела Доминика в зеленом махровом халате и босиком.
        - Ты чего не спишь? - Сонная Санда сунула в рот дольку апельсина. - Не спится?
        - Принесла тебе фрукты. - Доминика неопределенно пожала плечами и плотнее закуталась в халат. - Ты же любишь ночью чего-нибудь пожевать… Вот сижу, смотрю на тебя, и меня мучает один вопрос. Про твоего Зорана.
        - Он не мой, - испугалась Санда.
        - А вдруг он думает о тебе? Вот прямо сейчас?
        - Десять лет прошло.
        - Может пройти и больше. - Доминика повозилась в кресле и вытащила из-под попы пульт от кондиционера. - Если человеку падает на голову чугунная плита, вряд ли он когда-нибудь оправится…
        - Ты пила коньяк! - догадалась Санда. - В одиночку, как алкоголик!
        - Ты поняла, что я только что тебе сказала?
        - Что?
        - Про плиту. Я, между прочим, знаю, что говорю.
        - Доминика, - расстроилась Санда, - у тебя бред.
        - Бред? - Доминика резко встала и запахнула полы халата. - Из-за подобного бреда я уже больше десяти лет не замужем, хотя могла бы выйти тысячу раз.
        - А-а, ты об этом… - Санда cъела апельсин и взялась за курагу. - Лучше бы ты мне бутерброд с колбасой принесла.
        - Наверное, я должна сказать тебе правду. - Доминика села на край кровати и теперь смотрела на свои ноги.
        - Залазь ко мне под одеяло греться, - засмеялась Санда. - Знаю я твою правду. Ну, чего ты так смотришь на меня? У тебя глаза сейчас, как у лемура.
        Она обняла притихшую испуганную Доминику, укрыла ее одеялом и убрала прядь волос с ее лица.
        - Как же мне не знать, - тихо сказала Санда. - Давор - родной человек, ты - родной человек. Разве я не вижу, что с тобой происходит в его присутствии?
        - О господи, - простонала Доминика, - я даже не подозревала. И ты меня еще гладишь по голове и не… и не ненавидишь?
        - Дура, - Санда поцеловала подругу в ухо, - я за тебя все время переживаю. Только ты не плачь, не плачь, пожалуйста, это же жизнь, ее формы и краски. А Зоран…
        В тот момент с ней что-то произошло. Было тихо, в плечо сопела заплаканная Доминика, и вдруг Санда вспомнила, как губы Зорана перемещались по ее лицу от лба к шее, и сердце, которого она не чувствовала до сих пор, часто забилось в горле - под его губами, и стало совсем нечем дышать.
        - Я сейчас, - сказала она тихой, как мышка, Доминике и ушла в гостиную. Взяла со стола свой мобильный телефон и трясущейся рукой, с трудом попадая по кнопкам, набрала номер, который, оказывается, никогда не забывала.
        - Слушаю вас, - ответил незнакомый голос, ломкий, как будто принадлежал мальчику-подростку.
        - Мне нужно найти полковника, - сказала она, не чувствуя под собой ног.
        - Вы Санда?
        Она чуть не выронила трубку, потому что никак не ожидала такого вопроса. Как будто все десять лет на странном стационарном белградском телефоне круглосуточный диспетчерский пост только и делал, что ждал ее звонка.
        - Да, - прошептала она. - Я - Санда.
        - Сейчас он вам позвонит.
        Санда подняла глаза и увидела прямо перед лицом бледно-серебристый, как полная луна, циферблат напольных часов. Было ровно три часа ночи. Вместе с тихим боем часов зазвонил ее телефон, и она выдохнула в трубку:
        - Да. Да, Зоран.
        - Я люблю тебя, - сказал он близким, низким, уставшим голосом. - Я больше не могу.

* * *
        Саша имел несчастье проследить за своими деньгами. Так - в изложении Зорана - началась эта печальная история, которая закончилась для него возле Бессарабки и уничтожила мою прежнюю простую и понятную жизнь.
        Александр Иванович Владимиров, украинский олигарх, любитель Стругацких и Хармса и мой друг, имел одну простительную и вполне объяснимую слабость - его беспокоило все, что относилось к наращиванию интеллектуального потенциала страны. И он очень хотел сделать одну штуку.
        Никто больше его не понимал, но тут нашелся человек, который хотел сделать точно такую же штуку. Он тоже считал, что Украине нужна своеобразная «Фабрика мысли». Ираклий был того же мнения. Их представили друг другу не где-нибудь, а в самых что ни на есть коридорах власти, познакомил их тогдашний вице-премьер по топливно-энергетической политике, которого Ираклий консультировал по нюансам стратегического планирования британцев в отношении азербайджанской нефти.
        Доподлинно неизвестно, какими темпами развивалась их коммуникация и насколько неформально, но известно, что договоренность была следующей: Владимиров выступает единственным инвестором проекта украинской «Фабрики мысли», а исследовательские структуры Ираклия разрабатывают общую концепцию, содержательное наполнение, старт первых проектов, администрирование на запуске, организационную поддержку и хед-хантинг. Траншей было три. После первого Владимиров получил концепцию, после второго Ираклий привез его в новое отдельно стоящее здание на Гоголевской, в котором уже был оборудован конференц-зал с активными экранами и микрофонами, и еще продемонстрировал бесконечные квадратные метры новых «макинтошей» и мощных серверов, один из которых предназначался исключительно для кодирования и архивирования информации и мог вместить в себя десять - пятнадцать библиотек Конгресса США.
        Как все люди, сделавшие свой основной капитал на промышленности, Саша Владимиров относился с большим пиететом к игрушкам постиндустриального мира и к тем, кто в них разбирается. Но наивным он не был. И попросил шефа своей службы безопасности, скромного неприметного седого дяденьку, которого все во владимировской империи называли дядя Гриша, проверить движение первых двух траншей, в сумме - около шести миллионов долларов. Предчувствие его не обмануло - со счета, открытого специально для проекта, деньги ушли на словацкую компанию «Иннал», следов которой дядя Гриша не обнаружил ни в Словакии, ни вообще нигде в мире.
        Ираклий как будто растворился в воздухе, а через несколько дней Владимирову позвонил шапочно знакомый ему тогдашний заместитель главы Совета безопасности Украины, как бы вскользь вспомнил о Ходорковском, рассказал не имеющий отношения к делу анекдот и предложил сотрудничать с Ираклием и в дальнейшем. Саша понял, что наступил на вилы. Тактика государственного рэкета была ему знакома, и при всех его нечеловеческих усилиях по легалайзу, белым зарплатам и социальной ответственности неуязвимым он, конечно, не был. Поэтому Александр немедленно, буквально в пожарном порядке начал свое движение во власть, а ребята из дяди-Гришиного отдела нашли маму Ираклия, Леру Нотенадзе. И уже благодаря ей нашли Эккерта.
        Спустя некоторое время ему снова позвонил высокопоставленный сотрудник СБУ и напомнил, что статью за экономические преступления еще никто не отменял. Потом рассказал дурацкий анекдот о ежиках и выразил готовность быть посредником - или, как он выразился, «медиатором» - при встрече Владимирова и Ираклия.
        Сумма в шесть миллионов была для Александра не то чтобы большой, но принципиальной. Вынужденное общение с представителем силового ведомства заставило его почувствовать себя униженным и беззащитным, а из страны он уезжать не хотел. Совсем, категорически не хотел уезжать. Потому что ему нравилась (или, как говорила его дочка Ника, «перла») именно эта страна.
        Поэтому Владимиров поблагодарил телефонного собеседника за приглашение и за анекдот, а от встречи отказался. Но заметил, что у него тоже есть с кем пообщаться по данному неприятному поводу, и лично он сделает все, чтобы большой бизнес обходил господина Куликова десятой дорогой. И еще добавил, что не надо его пугать Ходорковским. Девяностые пережили, пуганые.
        - Неразумно, - обронил собеседник. - Очень недальновидно.
        - Вот и все, - завершил рассказ Зоран. - Мне очень жаль, что я не успел. А на вас лица нет.
        - Ежики… - обронил я. - Откуда вы знаете про ежиков? Такие подробности…
        - Эккерт нас познакомил, - просто сказал он. - Я приехал к нему с тем же предложением, с каким пришел к Иванне. На старости лет Эккерт стал мягче, к тому же по-стариковски сочувствовал болеющему Стефану. Он сказал, что сворачивает проекты, потому что уже не видит в объединении особого смысла, кроме, возможно, символического. Еще он предупредил меня, что «фактор Ираклия» - его точные слова - может стать очень большой проблемой для всех, кто старается удерживать рациональность и баланс, и чтобы я был осторожен к нему. В то же время к Эккерту прилетел ваш друг, так что нам удалось поговорить.
        Я ничего об этом не знал. Но я много чего не знал - олигарх Александр Иванович Владимиров не очень любил говорить о бизнесе, чувствовал себя по отношению к нему рабочим, а не поэтом, и какая-нибудь навороченная лебедка для паруса могла вызвать у него намного больше эмоций, чем запуск нового цеха листопроката.
        - А Булатовы? Папа и дочка. Тоже рук Ираклия дело?
        - Не знаю. - Зоран покачал головой. - Там вообще какая-то темная история. Когда мы говорили с Эккертом об Ираклии, он рассказал мне историю Маши Булатовой и ее непонятной гибели. Оказывается, у нее в то время был какой-то весенний авитаминоз и ей кололи витамины. Может, перепутали препараты? Случайно. Знаете, такое бывает.
        - Но ведь в крови ничего не нашли.
        - Но ведь и препараты разные бывают… - усмехнулся Зоран. - У Эккерта была своя версия, правда, но мы ее теперь уже не проверим. Дело в том, что сестра Валерия имела доступ к работе в открытой части архива - она как-то совсем охладела к своей предыдущей специальности и хотела стать антропологом. Засиживалась допоздна, иногда способна была и ночь просидеть, читая какой-нибудь текст. Эккерт думает, что она могла стать невольным свидетелем того, как Ираклий вывозит архив. Кому-то сказала… В любом случае, Эккерт достаточно быстро узнал о краже из архива сам.
        А отец Маши… О нем я ничего не знаю, Алекс. Что за дела у него были с Эккертом, знаком ли он был с Ираклием, в какие проекты был включен - не в курсе, извините.
        Мы сидели на берегу и пили пятую бутылку вина.
        - Оставайтесь, - предложил Зоран. - Работы много, невероятно интересной. Вас, в отличие от меня, несчастного, не разыскивает эта сука дель Понте, вы чисты и абсолютно никому не известны. Я уже сейчас могу начать вашу ассимиляцию в Вене, мне все равно там нужен директор-координатор по проекту «Столицы империй». Хороший креативный проект, в основе которого лежит допущение, что идея города исторически и, главное, метафизически мощнее идеи государства. У вас будут дом, хороший годовой доход и все такое прочее. Заключим контракт… Алекс, отреагируйте, пока вы еще не напились в хлам. И я предлагаю вам свою дружбу, если это не звучит для вас дико…
        На следующий день, где-то после полудня, на том же сером мульти-вэне мы едем в Вестервик и там, в маленьком безликом ресторане, в котором, кроме нас, никого нет (почему, интересно?), отмечаем мою контрактацию. Поначалу я пытался критиковать идею ресторана, но Зоран проявил неожиданное упрямство и резко сказал «к какой-то матери, я не в тюрьме!». Я в общем виде начал понимать, что есть ситуации, когда ему временно отказывают тормоза, и его фраза «На определенном этапе я возглавил несколько военных операций. А что, нельзя?» достаточно точно характеризует его непростой балканский характер.
        Празднуем неторопливо и мало говорим. За плотной портьерой лупит по жестяному карнизу серый шведский дождь.
        - Ну, пора нам, тем не менее, - говорит Зоран. Он немного пьян, и настроение у него какое-то странное. Время от времени мой новый шеф и друг замолкает и смотрит куда-то сквозь меня.
        Мы подъезжаем к дому. Сильный ветер и ливень, настоящая буря, сквозь которую почти не видно главную часть пейзажа - одинокую сосну. Зоран первый выходит в эту бурю, и я потом буду часто вспоминать в рапиде, в замедленной черно-белой съемке, как он поднимает воротник легкой вельветовой куртки, выходит из машины, делает несколько широких шагов вперед, останавливается и обнимает кого-то. У меня по лицу течет вода, и сквозь нее я вижу, что он целует высокую светловолосую женщину, обхватив ее лицо ладонями, закрыв глаза, на страшном ветру, который чуть не сбивает с ног.
        В этом текучем серо-серебристом пейзаже есть три относительно статичных объекта, за которые сторонний наблюдатель может зацепиться взглядом, - сосна на берегу, я со своими очками в руках, и Зоран с Сандой, которые в данный момент образуют единое целое.
        Они оба очень красивые и абсолютно мокрые. Он гладит ее лицо и снимает губами капли с ее ресниц. Смотреть на это невозможно, не смотреть - тоже. И я вдруг понимаю, что вижу чудо - совершенно невероятный в нашем бедном маленьком мире длящийся миг счастья. А Иванна уверяла меня совсем недавно, что счастье - категория рефлексивная и никогда не встречается здесь и теперь, а только вчера…

* * *
        - Ну, вот видите, - въезжая в город, весело сказал таксист, - я вас, как на ракете, доставил. За час десять. Вам в Чернигове куда?
        Было пять минут восьмого. Иванна прижала к лицу влажные ладони, скомандовала:
        - На Красную площадь. Давайте быстрее, здесь близко.
        Он посмотрел на нее искоса, с испугом. Потом вдруг нервно попросил:
        - Сначала расплатитесь.
        И, уже засовывая триста долларов во внутренний карман куртки, виновато произнес:
        - Я… э… не хочу вас расстраивать, но Красная площадь - это в Москве.
        Иванна засмеялась, и ее сердце немного успокоилось, перестало бить изнутри по барабанным перепонкам.
        - Как вас зовут? - спросила она, впервые посмотрев в его лицо - до сих пор смотрела только на дорогу. Таксист был лысоватым, веснушчатым, довольно молодым. Наверное, моложе ее. Брови домиком.
        - Коля, - заулыбался он, - Николай.
        - Коля, в Чернигове тоже есть Красная площадь. Находится вон за тем поворотом. Спасибо вам, вы настоящий Шумахер.
        Коля порозовел от смущения и гордо совершил плавный левый поворот прямо под знаком, который этот самый поворот как раз и запрещал. Но на них никто не обратил внимания. Потому что все смотрели в другую сторону.
        - Мать моя женщина! - воскликнул пораженный Коля-Николай. - Сколько же народу!
        Недавняя смерть Генрика как будто встряхнула Иванну. Предметы стали обретать очертания. Реальность уже не обтекала ее, а жестко касалась краями мебели в гостиной, его, Генрика, гроссбухами в пропахшем кубинскими сигарами кабинете, плечом Антье на похоронах.
        Несколько дней она, как могла, приводила в порядок самые неотложные дела, пыталась понять, как должна быть устроена хотя бы самая простая схема ее первоначальных действий и где ей взять управляющего. Со стороны она брать не хотела, правил игры в большом бизнесе не понимала совершенно и использовала весь Юськин лексикон, ругая себя за непростительную расслабленность в вопросах, касающихся наследства Деда. Баронесса, блин… Негоже лилиям прясть…
        Помощник Генрика по какой-то причине отсутствовал, а ведь в принципе мог внести некоторую ясность во все, что касается финансово-правовой стороны ее большого хозяйства. Но с хозяйством-то еще полбеды, просто вопрос времени, - существовали вопросы, ответы на которые ей получить было неоткуда.
        Что хочет от нее Ираклий и чем он вообще занимается?
        Что такое архив, о котором не знал даже Генрик, и где этот архив находится?
        Работают ли где-то проектировщики Эккерта, и если да, то где? Кто их деятельность координирует?
        Наверное, Зоран, с которым, по-видимому, ей придется все-таки встретиться, предложит свои версии ответов на ее вопросы, но верить ли ей Зорану в принципе? И если да, то в какой степени?
        Теперь, просыпаясь, она легко, без внутреннего сопротивления, совершала простые разумные действия. Вот и сегодня утром пошла на кухню и сама смолола и сварила себе кофе, умылась и причесалась, заплела волосы в косу и, взяв чашку, вернулась к себе в комнату.
        Иванна отчетливо понимала, точнее - остро ощущала, что осталась одна. И это неожиданно организовало ее.
        Она хорошо помнила, что именно пообещала Генрику, и теперь только о том и думала. Непонятно, где Лешу и Зорана искать, но какой-нибудь способ передать Леше сообщение о том, что уже наконец в своем уме, она все же придумает. По телевизору ей, что ли, выступить? Так, мол, и так, возвращайтесь, парни, поговорим…
        Иванна уселась на диван, поулыбалась своим мыслям, без огорчения констатировав, что, наверное, сильно поглупела, и нажала на кнопку дистанционки телевизора.
        Канал «Евроньюс» сообщил ей о колебаниях курса на фондовой бирже в Нью-Йорке и о том, что сегодня в маленьком украинском городе Чернигове начала свою работу международная конференция «Славянский мир и перспективы голобализации». Там, оказывается, выступил с короткой речью «и уже отбыл» президент Украины, а сегодня вечером на самой большой площади города случится очень масштабное музыкальное событие - культовый композитор, мультиинструменталист, гениальный импровизатор, автор многих музыкальных супер-гипер-мега-проектов Давор Тодорович…
        В кадре с титром «прямое включение» появилась веселая англоязычная журналистка, которая, почему-то слегка подпрыгивая с микрофоном, продемонстрировала движением руки и поворотом головы утреннюю панораму черниговской Красной площади и сообщила, что уже окончен монтаж сцены (как раз сцены в кадре почему-то и не было) и что сегодня в девятнадцать ноль-ноль все жители прекрасного древнего города, а также участники и гости конференции смогут стать зрителями грандиозного музыкального шоу под открытым небом. Потому что Давор Тодорович и его потрясающий коллектив…
        Иванна со стоном легла навзничь и плотно накрыла голову диванной подушкой.
        Нет, это невозможно.
        Стоп. А почему нет?
        Еще раз… Она еще раз может увидеть это…
        Гаечки, сказал бы ей Виктор.
        Они оба любили метафору о гаечках из «Пикника на обочине» Стругацких и «Сталкера» Тарковского. Бросаешь гаечку с хвостом из марли куда-то вперед и после осторожно движешься к ней. Обходя десятой дорогой всякие ведьмины студни и плеши комариные. То есть напрямик или кружным путем, чучелом или тушкой, но ты должен дойти до гаечки. Так, гаечками, ты провешиваешь, прозваниваешь свою траекторию. И главное - пока ты движешься таким образом, ты в относительной безопасности, тебя трудно сбить с пути, у тебя есть пункт назначения - гаечка.
        Сегодняшний концерт - точно гаечка. Причем с очень сильным магнитом внутри.
        Каким-то образом она должна сегодня оказаться в Чернигове. Сейчас половина девятого утра. Время среднеевропейское. Ей нужно собраться - ничего особенного, но все же…
        Диванная подушка полетела на пол.
        Джинсы и красный свитер. Еще джинсы, бордовая индийская рубаха, футболки, трусы-носки, белый свитер, сарафан, влажные салфетки, набор для мате в деревянной коробке, колготки, туфли, кеды, плащ…
        Она смотрела на открытый рюкзак и быстро соображала - выбросить ли оттуда половину или положить что-нибудь еще? Пижаму, например.
        Один-два дня, повторяла Иванна про себя как заведенная, только один-два дня, потом она вернется во Фрайбург. И больше никогда не поедет в Чернигов. Хватит, это в последний раз. Заколдованный город водит ее по кругу и морочит голову.
        Нет, просто удивительно: как в русской народной сказке, она третий раз подряд возвращается в одно и то же место…
        Это просто совпадение, что сегодня та самая музыка будет звучать именно там, убеждала она себя.
        Не часть целого, не фрагмент картины, не судьба.
        Простая случайность.
        - Ну, хорошо, - с угрозой непонятно кому произнесла Иванна, взвешивая в руке сумку.
        Молодой помощник Генрика юрист Эрвин Рау через двадцать минут после ее звонка уже пил какао в гостиной, гладил по плечу заплаканную Тильду и задумчиво поводил рогаликом перед своим носом.
        - К сожалению, Генрик не успел ввести меня в курс дела по очень многим вопросам, - сказала ему Иванна. Тот с готовностью закивал, достал карманный компьютер, вытащил стило и приготовился записывать. - Нет, Эрвин, - как можно теплее улыбнулась ему Иванна, - я тороплюсь. Прошу вас отвезти меня в аэропорт, а по дороге поговорим. Я просто хочу, чтобы вы начали работу по систематизации всех текущих проектов и всей проектной, правовой и финансовой документации. Генрик мне вас очень хорошо рекомендовал. Возможно, вы со временем займете его место.
        Эрвин неожиданно сильно смутился и покраснел.
        При подъезде к аэропорту он вдруг скороговоркой сообщил:
        - У меня неделю назад дочка родилась. Ясмин назвали.
        - Ах, Эрвин! - растерялась Иванна. - Простите, я не знала. Я ведь… болела. Поздравляю вас. Приеду - отметим. Хорошо? А почему имя такое - не немецкое?
        - Все меньше настоящих немецких имен, - с мудрой печалью в бледных остзейских глазах вздохнул Эрвин. - Вы встречали хоть одного Фрица? И я не встречал Фрица. Только в анекдотах. Как и Ганса, впрочем.
        Рейс сегодня, во вторник, оказался только один - в четырнадцать тридцать.
        - А почему мне по телефону сказали, что есть одиннадцатичасовой? - растерялась Иванна.
        - Я не говорила. - Девушка за компьютером пожала плечами. - Возможно, вы просто не поняли.
        - Возможно, - нехотя согласилась Иванна, - немецкий у меня не родной язык.
        Девушка тут же политкорректно заулыбалась, демонстрируя массивные брекеты (Эрвин пугливо отпрянул от стойки), и предложила удивительный вариант:
        - Можете лететь в Москву, а уже оттуда в Киев.
        - И во сколько я окажусь в Киеве в таком случае?
        - В семнадцать часов по украинскому времени.
        - А прямым?
        - В семнадцать тридцать.
        - Не вижу особой разницы, - вздохнула Иванна.
        - И я, - присоединился Эрвин.
        - Видите, Эрвин, нам и в самом деле карта легла идти в ресторан и отмечать рождение вашей девочки. Будете меня шампанским угощать, не отвертитесь, - улыбнулась ему Иванна, и молодой человек снова смутился, покраснел.

«Ну, на все Божья воля, - спокойно подумала она. - В два так в два…»
        Нервная дрожь и нетерпение вдруг захватили ее, когда самолет заходил на посадку. Потому что она поняла, что уже пролетела расстояние, разделяющее возможность и данность, и через очень короткое время она все равно окажется в Чернигове и сможет снова увидеть, как человек совершает странное и мощное действо, названия которому нет.

«Нет имени - нет и сущности», - любил говорить лингвоцентрист Эккерт.
        Но это как раз тот, единственный в своем роде, случай, когда сущность есть, только язык с ней не справляется.
        Дед, возможно, не понял бы ее. И не одобрил.
        Да он никогда и не видел ее такой.
        Иванна напрасно торопилась - ничего еще и не начиналось. На смонтированной слева от городского драмтеатра открытой сцене в лучах вечернего солнца блестели пюпитры, осветители в последний раз тестировали рампу и крышу. Чтобы подойти поближе, она просто обошла здание театра сзади и легко перелезла через невысокую ограду сквера. После чего села на свой кожаный рюкзак и с удовольствием вытянула ноги. Рядом точно так же - на рюкзаках и кариматах - расположилось полтора-два десятка молодых людей и девушек, причем соседи Иванны справа, как выяснилось из их разговора, приехали на концерт из Минска автостопом. «Я читал в Интернете, что он Исламскую симфонию включил в свою программу…» - услышала она. «Гонят, она же длинная», - возражал другой голос. «Ну, значит, фрагменты… не знаю».
        Прямо возле ноги Иванны какой-то оператор устанавливал штатив для камеры, а по сцене ходил одинокий голубь.
        - Ты его когда-нибудь видела? - спросила сзади какая-то девушка свою подружку.
        - Нет, а что?
        - Говорят, что ему пятьдесят шесть лет. Прикинь?
        - Фу, старый, - огорчилась подружка. - А когда Дима Билан летом приезжал, я в больнице лежала. С аппендицитом. Прикинь, облом. Все наши пошли, а я такая с аппендицитом…
        - Кошмар.
        - Девчонки, - обернулись к ним соседи из Минска, - вам не понравится.
        - Чего это? - хором обиделись девчонки.
        - Потому что сейчас на сцену выйдет целый симфонический оркестр, - сообщил неприятную подробность минчанин в растаманской шапочке и с пшеничными дредами, - и старый дядька в белом костюме. Причем он будет в основном сидеть.
        - Как сидеть? - не поняли девочки.
        - На стуле. Видите стул? Вот на нем он и будет сидеть. С гитарой. Тоска смертная.
        Иванна засмеялась. «Я дома, - вдруг с легким сердцем подумала она. - Боже мой, я дома…»
        Парень с дредами посмотрел на нее и спросил:
        - Коньяку хочешь?
        Конечно, она хотела коньяку. Коньяку и еще раз коньяку! И сидеть на рюкзаке, скрестив ноги по-турецки или вытянув, греть лицо под заходящим майским солнцем и ждать.
        Ей протянули флягу.
        - Еще есть хорошая трава, - понизив голос, доверительно сказал сосед.
        И тут сзади, вдалеке, запела труба. Зрители оглядывались, расступались, образуя коридор, и по нему шел большой небритый трубач в ярком боснийском национальном костюме с широким вышитым поясом на выдающемся пивном животе. Он прошел совсем рядом с Иванной, слегка коснувшись ее колена голенищем мягкого замшевого сапога. Продолжая играть, поднялся на сцену и занял свое место. В это время справа и слева к сцене уже двигались духовые и ударные.
        И мальчик из Минска шепотом последовательно называл их:
        - Гобой, волынка, валторна, блок-флейта… А там что за хрень такая? А, контрфагот!
        - Откуда ты все знаешь? - так же шепотом спросила Иванна, возвращая флягу.
        - Да так. - Парень тряхнул пыльными дредами и сделал большой глоток. - В консерватории учусь. По классу альта.
        Иванна с уважением посмотрела на его прическу и пирсинг в виде трех игл под нижней губой.
        Мелодия не прерывалась, в нее вливались новые тихие и протяжные интонации, и все они, как казалось Иванне, периодически сходились в коротком контрапункте, а затем снова расплетались, как расплетается на несколько прядей косичка или венок.
        На сцену поднималась струнная группа. В длинном темно-синем платье прошла и села на место первой скрипки знакомая Иванне высокая темноволосая девушка. Улыбнулась зрителям и положила скрипку на колени.
        За духовой секцией перед высокими пюпитрами встал академический хор и своими смокингами вызывающе контрастировал с бордовыми, расшитыми всеми возможными цветами и золотыми нитями жилетами духовиков.
        Иванна не заметила или пропустила момент, когда на сцене появились четыре женщины в сербских и македонских национальных костюмах, празднично сверкая и переливаясь массивными поясами и ожерельями из серебряных монет. Они просто как-то материализовались возле микрофонов, и люди немедленно зааплодировали волшебству их возникновения.
        Женщины запели - высоко и без слов, и аплодисменты стали постепенно утихать, но вдруг вместо того, чтобы утихнуть совсем, зазвучали по нарастающей, причем волна шла сзади. Зрители из первых рядов принялись вертеть головой и оглядываться, а поющие женщины улыбались, глядя куда-то поверх голов зрителей. Улыбались струнники и ударники, и весь академический хор, и девушка в синем платье, улыбаясь, прикладывала скрипку к плечу. И только духовики не могли улыбаться, потому что неожиданно вступили именно в этот момент, вызвав в груди Иванны нарастающую вибрацию.
        По тому же живому коридору, по которому только что прошел трубач, теперь шел Давор.
        Он медленно шел в своем белом мятом костюме, прикладывая правую руку к груди, и когда опускал голову в коротком полупоклоне, отвечая на аплодисменты, волосы падали ему на лицо.
        Мальчик с дредами встал и аплодировал стоя.
        Поднялась и Иванна. Прижав пальцы к губам, смотрела, как он идет.
        Проходя мимо нее, он вдруг остановился, сказал «привет» и легонько сжал рукой ее предплечье.
        И пошел на сцену.
        - Ни фига себе! Вы знакомы? - потрясенно спросил мальчик с дредами.
        - Нет, - покачала головой Иванна, провожая взглядом Давора, который, кивая духовикам и хлопая по плечу веселого лысого волынщика, пробирался к своему месту. Она ничего не понимала.
        Садясь, Давор наклонился, чтобы поднять гитару, а распрямившись, знакомым движением откинул волосы с лица. Музыка смолкла. Он улыбнулся Иванне и, опустив голову, широким открытым жестом, как бы описав полукруг, поднял руку вверх.

* * *
        Надо же такому случиться, что за полчаса до концерта у Давора безумно разболелась голова. Причем болел в основном затылок, что наводило на неприятные мысли о скачке давления, хотя ничего подобного с ним никогда раньше не случалось. Он и таблеток-то почти никогда не пил, и даже плохо умел их глотать. И вообще считал себя здоровым человеком.
        Бранка издалека заметила, как он морщится и трет затылок, прибежала бегом - уже в концертном платье, но босиком. Протянула в ладошке какие-то капсулы, налила из кулера воды в пластиковый стаканчик. Давор, давясь, проглотил лекарство и погнал Бранку обуваться. Пол холодный, еще не лето, не хватало, чтобы Бранка простудилась. Он сидел в кресле, положив щиколотку левой ноги на колено правой, понимал, что надо идти переодеваться, но сил не было никаких.

«Это все дорога, - подумал Давор с досадой. - Бесконечные переезды-перелеты. Когда-то же это должно было сказаться».
        - Ты береги себя, брат, - сказал ему тогда на прощание старый тромбонист Йордан. - Все же уже не мальчик.
        Давор знал, что многие считают, будто он изо всех сил старается выглядеть моложе своих лет. Да нет, он вообще-то ничего для этого не делает. Просто ему нравится жить. К тому же он всегда был худым и много работал, постоянно перемещался, лазил в горы, ходил на яхте по Адриатике и даже занимался боксом, не имел никаких возрастных предрассудков по поводу стиля одежды, а прическу не менял уже лет тридцать - что-то более упорядоченное не подходит к типу его лица.
        И еще больше всего на свете он любит состояние и действие, которое никак не может назвать. Как будто ты протягиваешь руку в пустоту и сминаешь ее (примерно так, как можно смять, собрать в кулак плотную, туго натянутую простыню). А затем, преодолевая сопротивление неизвестной природы, тянешь к себе. Или - рывком открываешь наглухо запертую дверь. А там - когда падает ткань или когда поддается и открывается дверь - возникает пространство, которое уже готово к тому, чтобы заполнить его. И ты заполняешь его всегда только собой, как бы кусками и фрагментами своей сущности, которая не совпадает с границами физического тела и вообще имеет другую морфологию. Это состояние лучше наркотиков и алкоголя, мощнее секса…
        - Как твоя голова? - навис над ним Алан.
        - Слушай, какая же гадость всякие там таблетки, - усмехнулся Давор. - Они у меня где-то в горле застряли.
        - В смысле, принести виски? - догадался Алан.
        - Ну да…
        Из окна театральной гримерки не было видно ничего интересного. Город как город. Площадь, кинотеатр с колоннами, сквер. Между тем здесь где-то есть действительно очень старые церкви и монастыри, древние пещеры. Но он их, скорее всего, не увидит, потому что завтра рано утром коллектив вернется в Киев и в тот же день улетит в Афины. Давор был готов уезжать прямо сегодня, но его буйный и невоспитанный народ восстал и разорался, сообщил, что Давор установил в коллективе тоталитарный режим и в ночь они никуда не поедут. Все, надоело. Они только работают как кони и совершенно не отдыхают. Отель для них все равно забронирован на сутки, а то он не знает. И к тому же они приглашены на банкет этого самого
«Славянского мира», а хозяевам отказывать невежливо. Последний убийственный аргумент, сверкая глазами, привел Милан.
        - Черт с вами, - устало сказал Давор. - Идите на банкет. А я пойду спать.
        Он мог бы, конечно, настоять. Но не стал.
        За пятнадцать минут до начала в гримерку поскребся юноша Павел и спросил, не будет ли Давор так любезен сказать несколько слов для одного из центральных украинских телеканалов. Журналист с оператором ждут в коридоре, интервью займет буквально несколько минут.
        - Давайте после концерта, - предложил Давор. Голова уже почти не болела, но говорить какие-то общие фразы в микрофон было невероятно лень.
        Но тут выяснилось, что у журналистов здесь мобильная спутниковая станция, и они готовы немедленно перегнать по спутнику сюжет на свой канал в Киев, и уже через десять минут он будет в вечерних новостях.
        Из уважения к чужой работе, а в основном из жалости к юной журналистке, которая смотрела так, будто была готова к отказу, Давор в итоге сдался.
        - Прекрасный город, - сказал он в микрофон, чувствуя себя лживым циником, у которого не осталось ничего святого. - Я очень рад, что оказался здесь, в одной из столиц древнего православия. Я музыкант, а не политик, но я родом с такой земли, где тысячелетиями разные культуры жили рядом. Это не значит, что они всегда жили мирно, но взаимодействовать научились. И я уверен, что только возрождение славянского мира, сохранение его единства и разнообразия позволит нам сформулировать свой ответ глобализационным процессам…

«Напиться, что ли?» - подумал он, подписывая счастливой журналистке свой диск.
        На самом деле внутри уже росло предвкушение действия, дыхания и вибрации зала или площади, разгона тяжелого и инертного физического времени по восходящей спирали. Он бы мог еще немного постоять рядом с Аланом за спинами людей, за автобусом, наблюдая, как выстраиваются в ровную линию длинные розовые облака, переждать еще одну медленную композицию, но не выдержал и пошел к сцене.
        Все было как всегда, но тут он увидел впереди ту девушку - из Ганновера, из Хайфы, из своих ночных зарисовок - и как будто споткнулся внутренне. Странно, но когда не спалось, она была его персонажем. Но ни в коем случае не объектом эротических фантазий. Во-первых, его почему-то до обидного редко посещали эротические фантазии, а во-вторых, она как-то не подходила для этого. Он придумывал о ней всякие забавные или лирические истории, жанровые сценки в духе итальянского неореализма и мысленно визуализировал их. Видео было черно-белым, и на заднем плане кадра всегда присутствовали полосатые зонтики уличного кафе, гнутые венские стулья и обшарпанные стены старого города. Если бы он был, не дай бог, режиссером, а не композитором, то снял бы о ней смешной дурацкий фильм с хеппи-эндом. Она была немножко Одри Хепберн - сходство из-за разницы антропологического времени как бы мерцало, ускользало за современностью общего образа, за другим выражением лица.

«Ты любишь фокусы», - когда-то сказала Санда.
        Вот именно. Точно. Сегодняшний концерт он сыграет для этой девушки. Он не станет ничего объявлять, но для себя будет знать и каждую минуту помнить: все, что он сейчас делает, - для нее. Все открытые двери, выбитые чердачные окна, воронки и лакуны, разница давлений и колебания температур. Вся механика и мистика организации пространства. Жаль, что такое добро пропадает, растворяется в воздухе после того, как взята последняя нота, - все это можно кому-нибудь подарить. Тем более что, похоже, девушка как раз из тех, кто такие подарки понимает.

«Это жестоко», - сказала бы ему Санда.

«Фрейда на тебя нет», - обязательно сказала бы ему жена.
        Ничего, девушка выдержит. Он как разберет ее, так потом и соберет.

* * *
        Что с ней делает Давор, Иванна поняла сразу. Но если бы подобное позволил себе кто-то другой, она бы увернулась, ушла в глухую защиту. Технику защиты она освоила давно и прочно и несколько раз применяла ее, имея дело с достаточно мощными людьми и их не вполне понятными для нее намерениями.
        Но она же и пришла сюда для этого. Потому что извне, сколько ни смотри, ничего важного не увидишь. Только общие контуры, силу и масштаб. И ничего не почувствуешь, как будто прикасаешься к руке человека через стекло.
        А так можно увидеть те луга, которые всегда за горизонтом; и как на самом деле выглядит время, а также в каких отношениях оно находится с бесконечностью; и на каких рамках ткутся те самые тонкие миры, или внутренние мембраны, или динамичные равновесные структуры, одна из которых живет в ней с детства и берет на себя определенную нагрузку и труд удерживать хрупкое и переусложненное человеческое существо…
        Он в прямом смысле (прямее не бывает) мягко вынимал из нее душу и отправлял в путешествие, чтобы та могла рассмотреть все подробности прикладного миростроительства, винтики и шестеренки, своды и купол, и тот самый маленький серебряный колокольчик, который звучит там, создавая резонанс и приводя всю конструкцию в движение, заставляя ее вращаться и скользить в пространстве, оставляя за собой плавный санный след…
        Через полчаса вся площадь водила хороводы, пела и плясала. Во всем этом круговороте - как в планетарии, когда ты не сохраняешь относительную неподвижность, а над тобой проплывает экспозиция звездного неба, - Иванна сидела, положив руки на колени, и смотрела на Давора. Характер ее внимания и концентрации был таким, как у человека, который движется по минному полю и во что бы то ни стало должен пройти его из края в край. Только ей было не страшно, а как раз в высшей степени приятно и интересно. И тепло.
        Он ее втянул, захватил и присвоил - она это понимала, - все произошло по обоюдному молчаливому согласию. Никому раньше захватить и присвоить ее не удавалось, и ей даже в голову не могло прийти, что такое вообще когда-нибудь может случиться. Что она безо всякой в общем-то рефлексии, без оценки рисков и последствий, вообще не мороча голову всеми подобными глупостями, позволит взять себя голыми руками. Но ведь даже есть выражение: «отдать в хорошие руки»?
        Иванна смотрела на хорошие уверенные руки Давора - за все время тот не сделал ни одного необязательного или спонтанного движения. Потому что человек, который имеет дело с тканью пространства, не может позволить себе спонтанных движений… зато может позволить себе пить виски в перерыве между композициями и смотреть ей в глаза так, что уже все - духовая секция, струнные и ударные, академический хор и первая скрипка - заинтригованно нет-нет да и поглядывают в ее сторону, насколько позволяет им занятость в процессе и расположение на сцене. Давора же, похоже, никак не сковывает его собственное расположение, то фиксированное место, откуда он управляет всем оркестром. Он просто, не теряя обзора, развернулся к Иванне, чтобы взаимодействовать с ней максимально фронтально.

«Всем телом, не побоимся сказать…» - подумала Иванна и улыбнулась.
        И он немедленно улыбнулся ей в ответ.
        Несмотря на всю свою увлеченность тонкостями его техники и богатым разнообразием уже сгенерированных им объектов, она в очередной раз внутренне ахнула от этой улыбки.
        С такой своей реакцией она поделать ничего не могла.

* * *
        Девушка все-таки сказала ему «спасибо». Что она еще могла ему сказать? Только спасибо. Или хв?ла - по-сербски.
        - Хва?ла, Давор, - сказала девушка, когда он подошел к ней, немного порозовевший, со спутанными волосами и с блестящими глазами. - Спасибо.
        Он легко положил руку ей на плечо и, улыбаясь, поцеловал в щеку. То, как он это сделал, привело ее в какое-то невероятное смущение или смятение. Иванна растерялась. Это был не мужской поцелуй, не какой-то там родственный или отеческий, и не такой, когда тебя жалеют или утешают. Так может поцеловать ребенок - легко, просто так, скользнув напоследок щекой по щеке.
        - Как тебя зовут? - спросил Давор.
        Не пройдет и двух дней, как Иванна с иронией (неуместной, в общем-то, в такой ситуации) поймет главное: в тот момент, когда в аэропорту Фрайбурга от самолета откатили трап, случайности в ее жизни кончились. Они должны были встретиться именно здесь и вместе сделать то, что, вообще-то, не под силу людям, кем бы эти люди себя ни считали. Шансов у них мало, и сил не так уж много, и надежды, но теперь, по крайней мере, они были вместе.
        Части целого.
        - Иванна? - удивился он. - Никогда бы не подумал…
        Что можно сказать о человеке, который сначала целуется, а после знакомится? Который без предупреждения осуществляет по отношению к тебе полномасштабную интервенцию, а после как ни в чем не бывало спрашивает «как тебя зовут»?
        - Даже не знаю, что сказать… - Давор сунул руки в карманы брюк, смяв полы пиджака. - Наверное, я должен извиниться. Или нет?
        - Нет, - покачала головой Иванна, - не должен.
        Он покивал, улыбаясь, и видно было, что человек не знает, что еще сказать, но и уходить никуда не собирается.
        - Зачем вы это сделали?
        Иванна поймала себя на том, что стоит к нему значительно ближе, чем обычно стоит по отношению к собеседнику. Прямо-таки упирается носом в его небритый подбородок. У нее, слава богу, всегда было чувство личного пространства - как своего, так и чужого, - и она не выносила, когда кто-то в разговоре подходил к ней ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Включая, между прочим, и близких людей. Но сейчас они с Давором стояли, практически касаясь друг друга, и Иванна не испытывала никакого неудобства, даже не задумывалась о том, кто первый дистанцию нарушил.
        - Тут меня на пресс-конференции спросили: «Как вы делаете это?»
        - Не «как», - уточнила Иванна, - а «зачем». Хотя «как» - меня тоже очень интересует. Как вы делаете это вообще, и зачем вы сделали это для меня.
        - Ну, шизофреник шизофреника чувствует издалека, - пожал плечами Давор, и по щеке Иванны легко скользнула прядь его волос.
        - Мы с вами похожи на шизофреников?
        - Что значит - похожи? - Он рассмеялся. - Мы с тобой стопроцентные шизофреники. Настоящие психи и пограничники. Я, правда, в этом никогда и никому не признаюсь, но сейчас совсем другое дело. Нам с тобой, в силу нашей природы, неведомо, что возможно, а что невозможно. Что можно, а чего нельзя. Не в моральном, конечно, смысле, а в… - Давор задумался.
        - В инструментальном, - помогла ему Иванна.
        - Вот именно, спасибо. В инструментальном.
        И тут Иванна сказала то, что совсем не собиралась говорить. Но раз она псих, то ей, наверное, можно.
        - Я бы очень не хотела расставаться с вами, - сказала Иванна.
        - И я бы тоже очень не хотел. Более того, - он взял ее за плечи и развернул так, чтобы ее лицо оказалось в свете уличного фонаря, - более того…
        - Что?
        - Мы и не должны. Исключено.

«Психи, да», - подумала она в тот момент, глядя в его внимательные темные глаза, в которых не было ни тени иронии.
        В пять утра в баре гостиницы они отпивались кофе с коньяком, потому что безумно замерзли.
        Решив не расставаться, они сначала (как поступили бы на их месте все нормальные люди) взяли у Павла машину с водителем и отправились в ресторан, поскольку страшно проголодались. Там они заказали много мяса и овощей, водку в замороженном штофе, каперсы и мороженое.
        - Зачем мороженое? - запоздало спохватилась Иванна.
        - А черт его знает! - Давор вытянул ноги и с удовольствием закинул руки за голову. - Это же мороженое, оно красивое. Шарики, сливки, шоколадная стружка… Можно посмотреть, а потом выбросить. Или пойти подарить детям на улице.
        - Сейчас полдвенадцатого ночи, - сказала Иванна, которая никак не могла почувствовать себя стопроцентным психом и временами приходила в сознание. - На улице нет никаких детей.
        - У меня было трудное дворовое детство и никогда не было такого мороженого, - продолжал он. - А ты еще маленькая и всю жизнь живешь в обществе буржуазного изобилия. Тебе меня не понять.
        Иванна решила внести ясность.
        - Я не маленькая, - сообщила она с набитым ртом. - Мне тридцать три года почти.
        - Смешно. - Давор улыбнулся одними губами и легким движением убрал волосы с высокого лба. А потом сказал: - Мы можем сейчас сделать две вещи. Точнее, одну из двух. Пойти спать, потому что завтра в шесть утра мы уезжаем в Киев, и ты уезжаешь с нами вместе. Или пойти гулять. Выбирай.
        - Гулять, - откликнулась Иванна.
        - Я в тебе не ошибся, - одобрил Давор. - Достойный ответ настоящей сумасшедшей. Тем более что город, как я успел заметить, почти не освещается.
        На Валу, глядя на космический силуэт Спасского собора, Давор покачал головой и сказал что-то вроде: «Мы не понимаем предельного смысла веры и предназначения религии. И никогда не поймем». Потом вдруг безо всяких предисловий обнял Иванну и прижался губами к ее виску.
        - Ты как, джана?
        - Почему джана?
        - Потому что я вырос в мусульманских кварталах Сараева. Мог уйти из дому и во время Рамадана болтаться там по нескольку дней со своими друзьями. А там таких девочек, как ты, называют джана.
        - Холодно, - сказала Иванна куда-то ему в шею.
        - Ну так я тебя грею, - засмеялся он и провел теплыми губами по ее лбу.
        Иванна вздохнула, и Давор прижал ее к себе еще крепче, так, что она почувствовала его грудь, ребра и ключицы.
        - Маленькая моя… - выдохнул он. - В том, что мы встретились, есть какой-то смысл, но… э… он совершенно иного рода. И мы не будем делать глупостей, потому что мы хоть и психи, но не дураки же?
        - Отлично, - кивнула Иванна и крепко обняла его за шею обеими руками.
        - Ты что, плачешь? - испугался Давор.
        Она плакала и плакала, потому что прохладной майской темной ночью в этом заколдованном месте ее грели его хорошие уверенные руки, гладили по плечу, растирали ей спину и уши, не отпускали ее по дороге к машине, и именно сейчас по-настоящему кончилось ее одиночество.
        Они все равно съездили на Болдины горы, все равно посмотрели на закрытый вход в Антониевы пещеры и все равно полезли на колокольню Елецкого монастыря. Практически в полной темноте. Давор ни на минуту не выпускал ее из своих рук. Водитель Павла к трем часам ночи стал смотреть на них с неприкрытой классовой ненавистью, даже несмотря на размер гонорара, полученного в начале ангажемента. К четырем утра они нашли ночной мини-маркет со смешным названием «Гусачок», а в нем - маленькую пузатую бутылку херсонского «Борисфена». В пять часов они наконец, будучи немного не в себе от недосыпа и непрерывных разговоров, вернулись в гостиницу. К тому времени Иванна уже могла бы написать небольшую книгу о детстве и юности Давора, а Давор в общем виде представлял себе, как выглядят вечный берег, чинара, скала Дженевез-Кая и шелковица на крыше асиенды, почему учебные диспуты в школе Эккерта содержали модернизированную процедуру теодицеи и как она жила все эти годы без простой и счастливой возможности говорить всякие глупости, перескакивая с темы на тему, просто так, смеясь, засыпая в машине, держа его за руку и
пристроив голову на его плече.
        - Это ли не чудо? - задумчиво спросил Давор в баре гостиницы.
        - Настоящее чудо, - согласилась Иванна.
        - Потому что мы - волшебники, - пошептал ей на ухо Давор. - Потому что только настоящие психи могут быть настоящими волшебниками, остальных реальность крепко держит за яйца. Но только нужно не забыть, что мы уезжаем через сорок минут.

* * *
        Автобус спал. Спали все, кроме водителя, отсыпались после банкета конференции. Давор отказался возвращаться в Киев с Павлом и спал на заднем сиденье автобуса рядом с Иванной. Как только выехали за город, она сняла кроссовки и свернулась калачиком в своем кресле, а голову положила ему на колени. А он положил свою руку ей на голову. И тут же уснул.
        Ему снились черное черниговское небо и шквальный ветер на верхней площадке Елецкой колокольни. Ветер сбивал с ног, и не было поручней на площадке, а у винтовой лестницы не имелось перил - она уходила в бесконечную глубину, в пропасть, и было совсем неочевидно, что там, в конце, - твердая земля. Он понимал, что им с Иванной все равно надо как-то спускаться, и злился на себя во сне - дурацкая была идея лезть на колокольню, да еще ночью. И еще во сне он боялся за Иванну - больше, чем за себя. В общем, спалось ему беспокойно, поэтому он даже обрадовался, когда какой-то шум и голоса выдернули его из сна и он ощутил под своей рукой теплые гладкие волосы Иванны, ее полурасплетенную косичку. Она не проснулась, и Давор решил не делать резких движений.
        - Давор, нас остановили! - крикнула с переднего сиденья Бранка. - Нас не пропускают! Тут военные, перекрыли дорогу.
        Иванна пошевелилась и резко села.
        - Что она говорит? - напряженно спросила она.
        - Я должен выйти, - сказал Давор. - Автобус остановили военные.
        - Я с тобой. - Иванна быстро натянула кроссовки и стала пробираться по проходу между зачехленными инструментами, кофрами и рюкзаками.
        То, что она увидела, не было похоже ни на пограничный кордон перед Севастополем, ни на укрепленный пост ГАИ, ни на спецрежим при проезде правительственных машин. Впереди трассу перекрывали военные УАЗы с брезентовыми кузовами и живая цепь солдат. За машинами, с той стороны трассы, до горизонта тянулась зеленая колонна всевозможной военной мототехники, и машины разъезжались с дороги на поля, выстраиваясь в длинную цепь справа и слева.
        - Они не пропускают не только транспорт, - сообщил подошедший Алан. - Не пропускают также пешеходов, велосипедистов и телеги с навозом. Только что сам видел.
        Наконец откуда-то из-за УАЗов появился и подошел к ним человек в штатском (Иванна неприятно удивилась про себя) и показал Давору раскрытое удостоверение руководителя какого-то отдела Совет безопасности Украины.
        - Объясните нам, что происходит? - спросил Давор.
        Совбезовец, которого, судя по удостоверению, звали Чичканев Сергей Иванович, окинул взглядом оба автобуса, «Мерседес» юноши Павла и самого Павла в первом припадке административного гнева.
        - А на что это похоже? - неожиданно ответил он вопросом на вопрос. - Военное оцепление. Сегодня с четырех утра город закрыт.
        - Какой город? Киев? - нервно вопрошал Павел. - Киев закрыт? На каком основании?
        - Не кричите, молодой человек, - устало сказал Сергей Иванович. - При чем здесь Киев? Чернигов закрыт. Вы должны вернуться назад, в Чернигов.
        - Но это невозможно, - возразил Давор. - Да, невозможно, у нас сегодня самолет в Афины. Я не знаю причины, по которой вы это делаете, но мы-то при чем? Вы должны нас пропустить, и, если можно, поскорее.
        Человек в штатском, выпятив губы, похлопал себя по боковым карманам пиджака, потом сунул руку во внутренний нагрудный карман и вытащил жевательную резинку «Дирол». Выдавил из упаковки подушечку и сунул ее в рот.
        - Я знаю, кто вы, - кивнул он, жуя. - Мы очень уважаем ваши планы и вас лично, но пропустить не можем. Самолет в Афины сегодня улетит без вас, к сожалению.
        - Назовите причину карантина, - потребовала Иванна.
        Сергей Иванович посмотрел на нее с непонятной иронией.
        - Всех жителей города и приезжих… проинформируют дополнительно. Позже. В настоящее время это вопрос национальной безопасности.
        Давор вздохнул и посмотрел на Иванну. Он еще никогда за короткое время их знакомства не видел у нее такого лица.
        - Здесь, кстати, тридцать граждан других государств, - сказала она. - Насколько я знаю, и на конференции полно иностранцев.
        - И что? - пожал плечами Сергей Иванович. - У меня приказ.
        - Какого уровня? - немедленно отреагировала Иванна. Ей так все не нравилось, что мурашки озноба ползали даже по ногам.
        - Девушка, не умничайте, - был ей ответ. - Возвращайтесь назад. Погуляйте по городу, благо погода хорошая, поселитесь в гостиницу. Сегодня вы никуда не уедете. Возможно, и в ближайшие дни тоже. А уважаемыми зарубежными гостями будут заниматься их внешнеполитические ведомства. И их правительства. Если до такого, конечно, дойдет.

* * *
        Иванна как бы раздвоилась в тот момент. Одна ее часть думала, что надо немедленно позвонить Виктору - потому что у него может быть какая-то информация, - это первое; что за все свое время работы в МЧС она припомнить не могла чего-то подобного - второе; и что отдать приказ «закрыть город» может только президент страны - третье. Другая же ее часть с удивлением наблюдала за Давором и не могла не отметить, что он не склонен к эмоциональным всплескам и в ситуации неопределенности способен сохранять здоровое хладнокровие. Иванну колотило от нехорошего предчувствия, Давор же мягко приобнял ее за плечи и сказал:
        - Не волнуйся, джана. Мы с тобой что-нибудь придумаем.
        В автобусе стоял страшный шум и ор. Бранка, Гоша и Кролик Голландский сидели рядком с одинаковым выражением лица, и у всех троих в глазах читалось полное непонимание. Давор огляделся, подозвал Алана и попросил его позвонить в Афины и отменить концерт.
        - И в Барселону тоже? - мрачно уточнил дальновидный Алан.
        - В Барселону пока не надо, - улыбнулся Давор и потряс его по плечу. - Да ладно тебе, чего в жизни не бывает. Бомбы с неба не падают, не стреляют…
        - Нас еще ни разу не оцепляли. - Угрюмости Алана не было границ. - Мы теперь как в тюрьме.
        - Это да…
        В автобус ворвался менеджер Павел с криком «Я разберусь!».
        - Виски хотите, Павел? - спросил Давор. - У нас где-то была бутылка. Вот, пожалуйста. Вам срочно надо выпить.
        Павел замолчал и, дико вращая глазами, стал пить прямо из горлышка. Желтая капля текла у него по подбородку.
        - Вы заметили, - заговорил он, переведя дух, - что они к нам ближе, чем на два метра, не подходили? Я хотел дать этому Иванычу свою визитку, он не взял, сделал шаг назад и сказал: «Сохраняйте дистанцию». Мы что, заразные? - И резким движением Павел вытер каплю рукавом.
        - Может, вы ему просто не понравились? - предположил Давор, и Милан с Мирко заржали хором.
        - Мне нужно с тобой поговорить, - сказала Иванна, когда они вернулись на свои места. - Наверное, уже в Чернигове. Только хотелось бы в тихом месте, без свидетелей.
        - Ну конечно. - Он дернул ее за косичку и убрал выбившуюся прядь волос за ухо.
        - Я вот думаю… - Она смотрела, как Давор, не торопясь, обматывает вокруг шеи черный шелковый шарф и удобнее устраивается на сиденье. - То, что мы встретились, - случайно произошло или все же кому-то было надо?
        - Мы встретились, - констатировал он, - и точка. Вот что главное.
        - Может, это любовь? - позволила себе Иванна рискованную гипотезу. Как бы не всерьез.
        - Нет, - покачал он головой и крепко сжал ее руку. - Но это точно судьба. Некоторые вещи я вижу. У меня так устроено зрение.
        - И я вижу.
        - Я знаю. - Давор болезненно зажмурился от неожиданного яркого утреннего солнца и кивнул. - Ты не обидишься, если я надену темные очки?

* * *
        На Банковой, в секретариате президента, в обстановке полной конфиденциальности собрались сам президент, раздраженный сверх обычного, секретарь Совета национальной безопасности и обороны, председатель секретариата, глава Совета безопасности Украины, министр обороны, министр МЧС и вытащенный с больничного замминистра иностранных дел, потому что сам министр еще был в полете - возвращался с саммита из Брюсселя. Замминистра непрерывно чихал, и министр МЧС предусмотрительно отсел от него подальше.
        - В утренних выпусках новостей уже был сюжет, - сообщил секретарь Совбеза.
        - На каких каналах? - напрягся президент.
        - На всех десяти украинских национальных телеканалах, - четко доложил секретарь Совбеза.
        - Я же сказал, - президент вытянул вперед правую руку, и непонятно было, что именно он собирается делать: то ли снять телефонную трубку, то ли взять антикварное папье-маше и запустить собеседнику в голову, - я же сказал - держать паузу, сколько возможно.
        Его рука повисела немного над столом и как бы нехотя вернулась на прежнее место.
        - Господин президент, но у нас в стране как бы… - усмехнулся глава секретариата. - У нас свобода слова… вроде бы. Ну, и во-вторых: разве можно было долго скрывать? Весь Чернигов сейчас звонит кому только может, все блоги в Интернете только и обсуждают…
        - Кто-кто? - спросил министр обороны.
        - Блоги. Это…
        - Не важно, - оборвал президент.
        - Нет, важно, - вмешался до сих пор молчавший глава СБУ, - потому что это означает, что о произошедшем уже несколько часов знает весь мир. Мне известно, что в настоящее время все информагентства мира принимают перегоны видео с колоннами военной техники.
        - Какие перегоны? - спросил министр обороны.
        - Спутниковые. - Глава СБУ посмотрел на министра обороны строго, как учитель на двоечника.
        - А что! - включился министр МЧС, единственный из уважаемого собрания, кто был вечным политическим оппонентом президента и не входил в его квоту силовиков. - Свобода слова. Основная демократическая ценность. За нее мы стояли на Майдане.
        - Вы не стояли, - мрачно обронил президент. - Ну, вот что. В стране не хватает специализированных подразделений и спецтехники, да и просто солдат срочной службы, чтобы держать плотное кольцо в двадцать пять километров диаметром, о чем министр обороны доложил мне еще два часа назад. В настоящий момент мы открываем границу по Минской и Брянской трассам и принимаем помощь от России и Беларуси. То есть в настоящее время оттуда уже идут колонны людей и машин. Мне не пришлось долго уговаривать. Потому что Черниговская область находится на границах трех государств, если кто не знает.
        Президент пристально посмотрел на министра МЧС, в глубине души считая, что его политические оппоненты из рук вон плохо разбираются в истории и географии родной страны.
        Министр поднял брови и пожал плечами.
        - То есть обратите внимание, Украина собирается вступать в НАТО, у нас последовательная евроинтеграционная политика, а мы принимаем помощь России и Беларуси. Вся оппозиция будет над нами ржать, - вдруг без особого пиетета к заявлению главы государства заметил председатель секретариата, и присутствующие подумали, что правду говорят: глава секретариата по какой-то причине держит президента за пищевод. - К тому же непонятно, как мы будем объяснять это Гейтсу.
        - Биллу? - удивился министр обороны.
        - Нет, Роберту, идиот, - тихо сказал председатель секретариата.
        - Решение правильное, - взял слово секретарь Совбеза. - Да, в ситуации форсмажора оперативное и правильное. Единственно верное. И Гейтс не дурак, поймет. При чем здесь евроинтеграция, если надо спасать три страны? Как минимум. К тому же непонятно, сколько им стоять. Там палатки должны быть, полевые кухни, продукты, медики… Их менять надо время от времени, людей, в смысле. Они же спать должны!
        - Мне кажется, вы не понимаете всего масштаба проблемы. - Президент с сожалением обвел глазами присутствующих. - И всего масштаба последствий. Это вам даже не Чернобыль. То есть ситуация не просто сложная. Она страшная.
        - Для СМИ, тем не менее, нужна какая-то внятная легенда, - сказал, помолчав немного, глава секретариата. - Потому что уже очень много всяких слухов. Все они где-то близко к правде, но нужна официальная версия.
        - Ну, так разработайте официальную версию, - кивнул президент. - Только быстро, быстро!
        - Я думаю, нужно говорить о смертельно опасном вирусе неизвестного происхождения. В Чернигове есть институт микробиологии, предположим, у них что-то там взорвалось, лопнуло… протекло…
        - Протекло… - хмыкнул министр МЧС. - От вируса люди болеют и умирают. Лихорадка Эбола, например, или птичий грипп хотя бы. Все видят грязных дохлых куриц на экранах и людей в костюмах эпидзащиты. Это как-то убеждает. Значит, нужны санитарные вертолеты, горы трупов…
        - Бог с вами! - возмутился министр обороны.
        - Ну-ну, вам ли переживать… - Министр МЧС дружески похлопал коллегу по плечу. - То есть нужно спектакль разыгрывать. Призвать все театры под ружье, цирк вот можно позвать…
        - Слушайте! - вдруг воскликнул тихий замминистра иностранных дел и неожиданно громко высморкался в бумажную салфетку. - Слушайте, а чем правда хуже лихорадки Эбола?
        - Видите ли… - Президент вдруг растерянно развел руками. - Правда… она какая-то… невероятная.

* * *
        - Ну что ты молчишь, Тима?
        Генеральный продюсер крупного национального канала Михаил Иванович Филатов бегал по кабинету и, поскольку из-за обилия шкафов и кресел простора для его спорадического движения было немного, все время что-то задевал. То гору кассет на столе, то кресло, то президента медиахолдинга Тимофея Островского.
        - Тима! - рявкнул Михаил Иванович. - Чего ты молчишь?
        - Мишенька, я не знаю, что сказать… - потерянно начал Тима.
        - Но ты же в хороших отношениях с его женой.
        - И что? Разве жена заставит его снять карантин?
        - Да не снять, пусть только Янку отпустят!
        - Не отпустят. Мишенька, я все понимаю, но одну ее не отпустят.
        Михаил Иванович опустился в кресло и закрыл глаза. По столу с нарастающим ревом самолетного двигателя пополз мобильный телефон.
        - Что, Света? - заорал он в трубку. - Не знаю, Света! Потому что не знаю! - Брякнул трубку обратно на стол и пояснил: - Светка звонит каждые две минуты. Она в истерике. Я тоже в истерике, Тима!
        Островский вздохнул и потянул из коробки сигару.
        - Надо попытаться успокоиться и надеяться на лучшее. Я с тобой. Что бы ни случилось.
        - Что бы ни случилось? - округлил глаза Михаил Иванович. - Ты понимаешь, что надо что-то делать? Давай позвоним Вахо, у него какие-то связи в Конгрессе США.
        - Ты же умный человек, - тихо сказал Островский. - Ну не теряй остатки разума, соберись.
        - Это я ее туда отправил! - в отчаянии воскликнул генпродюсер, после того как выдержал паузу примерно в минуту. - Родную дочь!
        - Миша, она же сама напросилась. Ну хотел ребенок сделать самостоятельный репортаж… Заодно новую ПТСку протестировали. И теперь наша успешно оттестированная и очень дорогая новая ПТСка стоит в Чернигове… Слушай, а может, в этом что-то есть?
        - Тебя что, только железо интересует? - сипло спросил Михаил Иванович, вытащил из коробки сигару и сломал ее пополам.
        - Меня интересует… действительно, Мишенька, интересует, не сочти за иронию, почему после визита президента на конференцию все телеканалы свернулись и уехали, а молодая тележурналистка Яна Филатова вместе с оператором, инженером и водителем осталась. Почему, Миша?
        - Ну, она уговорила меня, - нехотя признался генпродюсер. - Там же был концерт Тодоровича, ты же знаешь… а Янка его любит… Они интервью с ним в новости мне перегнали вечером, с его синхроном…
        Тимофей пожал плечами.
        - После киевского концерта выступление в Ченигове я не считаю таким уж информационным поводом. Только что по всем каналам прошли сюжеты с киевского шоу, и никому из журналистов, кроме твоей Яны, в голову не пришло…
        - И переночевать я им там разрешил, - кроша в ладони остатки сигары, прошептал несчастный отец. - У них же с Сережей роман… ну, с оператором. Романтичный город, все такое… Только тебе, должно быть, Тима, не понять…
        - Не хами. Она на связи?
        - На связи.
        - И что говорит?
        - Говорит - прикольно. Предлагает делать оттуда репортажи.
        - Миша! - Тимофей Островский медленно поднялся и навис над столом, так что к кончику его лилового галстука мгновенно прилипли табачные крошки. - Миша, там точно нет больше ни одной передвижной спутниковой станции? Точно?
        - Яна говорит - нет. Там, правда, есть местный телеканал, релейки всякие. Но спутниковой машины, кроме нашей, вроде нет… Я тебя правильно понял, ты приветствуешь ее идею? Ты хочешь, чтобы моя Янка, как героиня Мишель Пфайфер из фильма… из фильма…
        - «Близко к сердцу», - подсказал Тима. - Героиня Пфайфер делала репортаж из тюрьмы во время тюремного бунта. А твоя Янка будет делать репортажи из осажденного города. Ты понимаешь, какие это рейтинги в стране и какие продажи в мире? Все мировые информагентства будут стоять в очереди на перегон… Миша! Твоя Янка уже завтра будет звездой мировой тележурналистики, андестенд? Звездой и героиней. Позвездит немного, а там и ситуация рассосется. Не будут же держать карантин вечно…
        - Подожди, я не понял. - Михаил Иванович встал и открыл окно. - Не понял. А как же эпидемия?
        Тимофей Островский, отставив мизинец, медленно снимал большим и указательным табачные крошки с галстука - одну за другой.
        - Да нет там никакой эпидемии, - задумчиво произнес президент медиахолдинга. - Там что-то другое…

* * *
        Карантин целого города стал мировой топ-новостью к обеду. «Первополосной» - сказали бы газетчики. Информация не сходила с первых страниц сайтов, ее не смог подвинуть ни упавший в Сьерра-Леоне очередной Ан-24, ни пойманный в Подмосковье кровавый маньяк-педофил. Материалы иллюстрировали фотографиями Чернигова с туристических серверов и любительских фотогалерей, кто-то выложил хоум-видео «Я, мой тесть и друг Толик пьем водку на Десне». Основным содержанием общения блоггеров всего мира с блоггерами из Чернигова стал вопрос: «Что там у вас (блин, епрст) происходит?» - и соответственно ответ: «Мы ничего (блин, епрст) не понимаем!» Все констатировали факт, но не указывали причину. Народ активно обменивался версиями, и притихший офисный планктон в центре Киева, поедая свой унылый бизнес-ланч с пловом или вермишелью (плюс пиво плюс американо с молоком), обсуждал только одно: «Чернигов очень близко к Киеву».
        Еще вчера такое соседство никого не напрягало.
        В пятнадцать ноль-ноль телеканал BTV, где В означало конечно же best, вышел с внеочередным выпуском новостей. Сразу же после короткой подводки встревоженной ведущей в студии было дано прямое включение молодой тележурналистки Яны Филатовой. Та коротко описала ситуацию, сказала, что паники в городе пока нет, но есть растерянность, недоумение и шок от действий властей, которые ничего не объясняют. После чего микрофон передала мэру города, потом председателю оргкомитета конференции «Славянский мир» и паре-тройке участников, потом - нескольким горожанам. Но все это было совершенно неинформативно, поскольку интервьюируемые говорили примерно одно и то же: «Пусть нам объяснят, в чем дело и сколько это продлится». - Миша, позвони Яне, скажи, пускай они съездят к оцеплению, поговорят с военными, - сказал Тимофей Островский генпродюсеру канала сразу после слов ведущей: «Канал BTV будет держать вас в курсе и выходить с прямоэфирными спецвыпусками по мере поступления информации».
        Михаил Иванович кивнул и потянулся к телефону, но телефон зазвонил сам.
        - Кто? - спросил Михаил Иванович, после чего моментально покрылся красными пятнами и встал. Далее говорил очень тихо: - Да. Понимаю. Нет, даже и не… Безусловно.
        Положив трубку, медленно опустился в кресло.
        - Я правильно понял? - подал голос Тима.
        - Председатель Совбеза, - кивнул Михаил Иванович и стал стучать кончиками пальцев по столу. - Сказал, что информацию мы можем давать только из той, которая в открытом доступе и без интерпретаций, а от прямых включений из города должны воздержаться. До специального постановления Совнаркома. Вопрос национальной безопасности.
        - Интересно… - пожал плечами Островский. - А свобода слова всегда вступает в непримиримый конфликт с национальной безопасностью? Или все-таки бывают приятные исключения?
        - Тима! - вдруг заорал Михаил Иванович и стукнул ладонью по столу. - Это не смешно!
        - А мы при чем? - снова пожал плечами Тима. - Мы ни при чем совершенно. Пускай звонят инвестору. Моя инстанция - инвестор. Потому что мы - коммерческий канал и холдинг, а не какое-нибудь УТ-1.
        - Инвестора нет в стране, ты же знаешь. Он в домике. Может не брать трубку, может быть в космосе, в нирване, в параллельном мире. Особенно в такой ситуации. А то ты не знаешь! И потом, нам могут сказать - и будут правы, - что такой вопрос решается не на уровне инвестора. Кто формирует программную и новостную политику канала? Я формирую. И ты.
        - Не будет, значит, продаж и рейтингов… - уныло произнес Тима и стал рассматривать подошву своего замшевого полуботинка. Ну и черт с ними, да, Миша? Нам, татарам…
        И тут у Михаила Ивановича опять зазвонил телефон.
        - Папа! - заорала в трубку Яна так громко, что вздрогнул даже сидящий у стены Островский. - Готовьте выпуск в семнадцать, у меня есть жирный информповод!
        - Нет, Яночка, отбой, - тяжело вздохнул замученный папа. - Никаких прямых включений мы больше не даем.
        - Ты с дуба упал, папа? - спросила молодая журналистка Яна Филатова.
        - Упал, - откликнулся он. - И больно ударился головой. Руководство канала в моем лице и в лице господина Островского приняло такое решение.
        - Хорошо, - неожиданно легко согласилась Яна. - На BTV свет клином не сошелся. Мне сейчас отзваниваются по очереди BBC, CNN, Reiter и все крупные российские каналы. У меня телефон просто разрывается. И если я только что говорила «звоните на канал», то теперь элементарно назову нашу несущую частоту, и мы будем бросать видео прямо на спутник. Мы станем раздавать видео всем желающим, а вы идите лесом. Это ничего, что я на латыни?
        Михаил Иванович прикрыл трубку ладонью и сказал шепотом:
        - Она сошла с ума.
        - Чао-какао, - сказала Яна.
        Тимофей мрачно выслушал короткий отчет о клинической картине внезапного заболевания любимой дочери генпродюсера, его маськи, детки и зайки, и стал с остервенением чесать шею под воротничком рубахи.
        - Я, Миша, с утра весь чешусь, - жалобно сообщил он. - Нервы. Надо накачаться димедролом и лечь спать. Причем желательно не просыпаться дня три. Ни под каким предлогом! Чего и тебе желаю. И ведь заметь, идея проста, как дважды два. Технически и организационно. Будет твоя Яна звездой и героиней, но только в обход нас. Ах, хороша! Как теперь говорят - красавчег.
        - Спокойно, - Михаил Иванович решил привести последний аргумент, - спутниковый аплинк проплачиваем мы.
        - Проплачивали, - нежно улыбнулся Тима. - А теперь будет проплачивать CNN. Или все заинтересованные стороны в складчину. Ах, Миша-Миша! Какая пошла молодежь… Качественно новые люди, скажу я тебе. Качественно.
        - А откуда у них ее телефон? - спохватился несчастный отец. - Телефон, я тебя спрашиваю, откуда?
        Тимофей вздохнул:
        - Там в городе, хоть на той конференции, америкосы, там немцы, британцы. Хотя бы по полторы калеки, но есть, твою мать. Уж небось подсуетились. Так что в семнадцать ноль-ноль мы с тобой включаем CNN. И не смотри на меня, как солдат на вошь. Янка свою угрозу выполнит - я тебе отвечаю.

* * *
        Давор слушал Иванну с закрытыми глазами. Он лежал на диване в гостиничном номере прямо в куртке и в кроссовках, закинув руки за голову, а она ходила и говорила.
        - Отдохни, сядь, - предложил, не открывая глаз.
        - Не могу. - Иванна на ходу оборвала листок фикуса и стала мять его в руках. - Если это то, что я думаю, они уничтожат город физически. Уничтожат его руками украинской власти, дискредитировав ее за неспособность мирного выхода из кризиса. Это будет международный скандал. После чего Украина сойдет с ума и начнется черт знает что. Затем они возьмут страну в прямое внешнее управление по пункту недееспособности власти, сюда войдут всякие голубые каски, любимый тобою КФОР и толпы международных наблюдателей и экспертов. Также они обвинят Россию и Беларусь в давлении на президента Украины и объявят соучастниками преступления. Три страны будут равно ответственными за небывалую гуманитарную катастрофу. Вот такая у меня реконструкция их замысла. И это только часть сценария, если ты понял.
        - Да я понял, понял. - Давор открыл глаза и сел. - Више-манье… то есть более или менее. - Он провел рукой по лицу, поймал Иванну за рукав и усадил рядом с собой. - Когда еще студентом я был в Советском Союзе на стажировке, выучил несколько русских идиом. Одна из них мне нравится особо.
        - У тебя вишневые глаза, - удивилась Иванна. - Тебе никто не говорил?
        Давор засмеялся.
        - Так что там твоя идиома?
        - «На каждую хитрую задницу найдется болт с винтом», - со вкусом произнес Давор. - Но если ты хочешь услышать интеллигентную интерпретацию, можно сказать и так: на каждый рациональный вызов найдется иррациональный ответ. Небывалый в своей иррациональности. Чего ты молчишь?
        - Что я делала без тебя раньше? - снова удивилась Иванна.
        - Гуляла с собакой биглем по заснеженному парку и выпекала керамических улиток в муфельной печи. Таких маленьких, разноцветных.
        - Нет, - покачала она головой, - вовсе нет.
        - Да, - сказал Давор. - Ты просто забыла.

* * *
        Когда на канале CNN с титром «Chernigov, live» появилась Яна, Михаил Иванович вжался в кресло и приоткрыл рот. На экране была, конечно, его дочь, но как бы одновременно и не его. Эту девочку он забирал из роддома, растил и баловал, а теперь совершенно не узнавал. Она уверенно держалась в кадре, а лицо у нее было… Не дай бог какое у нее было лицо. Воспламеняющая взглядом.
        - Итить-етить, и кубик BTV с микрофона уже сняла, - пробормотал Тимофей. - Не выступает больше под нашим брендом…
        - Переводи, - перебил Михаил Иванович, - ты же знаешь, с английским у меня…
        - «Уже одиннадцать часов город Чернигов, областной центр на севере Украины, находится в кольце блокады, и до сих пор жители и гости города не получили никакого объяснения причины такого беспрецедентно жесткого решения властей. Украина - демократическая страна, родина знаменитой „оранжевой революции“, завоевала право на демократические свободы, одна из которых - свобода слова и право на информацию, но сейчас мы видим, как наши гражданские права грубо нарушаются. В городе уже заметны признаки паники, люди скупают продукты, никто не знает, сколько продлится оцепление, будет ли Чернигов жить в это время за счет собственных ресурсов, или все же власть предоставит необходимую гуманитарную помощь.
        А сейчас я хочу дать слово человеку, которого представлять не надо». - Да… - сочувственно произнес Островский, глядя на экран. - Вот мужик попал так попал… По самые помидоры. Надо же было ехать ему в этот гребаный Чернигов…
        - А Янка не попала? - возмутился Михаил Иванович. - Переводи давай!

«Меня зовут Давор Тодорович, я руководитель оркестра, композитор и исполнитель. С сегодняшнего дня я являюсь арт-директором Фестиваля „Славянский мир“, который начнется в городе Чернигове ровно через два часа. В нем примут участие мой коллектив и все творческие коллективы города, академические, народные, танцевальные и театральные, городской симфонический оркестр, а также все местные рок-группы, которых здесь в настоящее время четырнадцать. В фестивале может участвовать любой желающий, любой самодеятельный исполнитель, преподаватели и ученики музыкальных школ и студий. Главный принцип фестиваля - музыка должна звучать круглосуточно и непрерывно. Мы приглашаем всех жителей города на черниговскую Красную площадь, которая с этого момента является основной фестивальной площадкой».
        - Через несколько минут мы выйдем в эфир на русском языке для черниговского телеканала «Десна», - вновь взяла слово Яна. - А также будем осуществлять выходы в эфир ежедневно в полдень и в двадцать один ноль-ноль, помимо форсмажорных информационных поводов. Я хочу поблагодарить менеджмент израильского спутника
«Амос», который бесплатно и бессрочно зарезервировал за нашей станцией открытый спутниковый аплинк. Специально для всего мира - Яна Филатова.
        - Бесплатно и бессрочно, - прошептал Михаил Иванович. И вдруг заплакал.
        - Миша, не плачь, - потрясенно попросил Островский. - Я секретарю позвоню, пусть валерьянку принесет. Дерни валерьянки, а? Мишенька, не надо, у тебя сердце, вегетососудистая…
        - Это было красиво, - вздохнул Михаил Иванович. - Я старый телевизионщик, и вот что я тебе скажу: во-первых, это было красиво…

* * *
        Проблемы Иванны у Виктора всегда отражались дискомфортом в области сердца и поджелудочной и тоскливой ноющей невралгией. Поэтому, когда она позвонила ему из Чернигова утром в первый же день карантина, он даже не очень удивился. К тому времени Виктор уже не раз и не два без особой надежды обращался к высшим силам с просьбой, чтобы она в настоящий момент находилась в своем Фрайбурге и сидела там не высовываясь. Но про себя он уже откуда-то знал.
        Хуже всего было то, что у него до сих пор не было никакой информации, кроме очевидной и общедоступной. Сунулся было к министру без доклада, но секретарь Елена Алексеевна, которая всегда поила его чаем со своими домашними «печенюшками» (так она говорила) и всегда была готова помочь, в этот раз посмотрела на него затравленно и сообщила, что министр в секретариате.
        Руководитель департамента медицины катастроф, доктор-реаниматолог Валера Савченко курил в коридоре, чесал бороду и нервно щелкал желтым ногтем по крышке мобильника. На вопрос: «Что слышно?» - он ответил фразой: «Здравствуй, жопа, Новый год». И выбросил окурок в форточку.
        - Сливают город, Витька, - сказал он. - На наших глазах. В унитаз.
        - Как ты думаешь, - спросил Виктор Александрович, - там эпидемический фактор присутствует?
        - Там какой-то блеф присутствует. - Валера посмотрел на носки своих кроссовок, после чего сплюнул себе под ноги и растер плевок подошвой.
        - Ты что-то сильно нервничаешь, - удивился Витор Александрович. - Еще же ничего не ясно.
        Валера посмотрел на него из-под припухших серых век - глаза у него были все в красных прожилках.
        - Ясно одно: у меня там жена с малым - к бабушке поехали. Год, блин, не ездили, а тут поехали. Соскучились! Теперь она звонит мне каждые пять минут и говорит:
«Папочка, что нам делать?» А папочка все утро бегает по стенам и по потолку…
        И как раз в этот момент Виктору позвонила Иванна.
        - Я так и знал, ребенок, что когда-нибудь ты загонишь меня в гроб, - первое, что сказал ей Виктор. - Ты же была во Фрайбурге. Зачем поехала в Чернигов?
        - У тебя есть какая-то информация? - вместо ответа довольно сухо спросила она.
        - Никакой.
        - У меня, честно говоря, тоже. Одни догадки. Если тебе позвонит Лешка… Нет, сейчас неважно, я с этим потом разберусь.

«Значит, Алексея с ней нет», - понял он.
        - Нужно… сделать одну штуку… - тем временем говорила Иванна, - если не будет другого выхода, конечно…
        - Какую штуку? - включился Виктор.
        - Нет слов, не телефонный разговор… - неопределенно произнесла она странным голосом. Или связь так искажает интонацию, или она действительно немного не в себе? - В общем, мы попробуем сделать это.
        - Мы? - удивился Виктор. - Кто такие «мы»?
        - Если что-то узнаешь, Витя, звони мне, - попросила Иванна. - Но если почувствуешь, что звонить опасно, - не звони. Придумай что-нибудь. Я тебя очень люблю.
        Валера прикуривал третью сигарету от второй.
        - Иванна тоже в Чернигове, - сказал ему Виктор.
        - О Господи, неясны мне мотивы Твои… - вздохнул Валера. После чего неловко перекрестился.

«Как скоро мы сойдем с ума?» - думал Виктор, поднимаясь к себе в кабинет.
        Мимо него прошел Валик, потом резко затормозил и сообщил скороговоркой:
        - Я был в приемной, ходил за почтой. Министр вернулся, но говорить не может. Пьяный в дрова, закрылся у себя.
        - Он же не пьет? - изумился Виктор.
        - Отныне тезис является ложным, - усмехнулся Валик, которому Иванна в свое время прочла пятнадцатиминутную лекцию о структуре силлогизма.

«Нужно сделать одну штуку…» - вспомнил Виктор слова Иванны.
        Очень странно она это сказала. Но, непонятно почему, у Виктора вдруг появилось слабое, почти нежизнеспособное чувство надежды.

* * *
        Давор пытался понять, что именно ему нужно сказать, объявляя фестиваль открытым. Обстановка была еще та. На площади и вокруг нее собрался, наверное, весь город. Народ выглядел издерганным ожиданием и неизвестностью, и людское скопление напоминало рабочую забастовку или самое начало гражданской панихиды. Давор понимал, что ему придется быть не столько директором, сколько режиссером, - с администрированием и программой прекрасно справятся Алан и Иванна, которая взялась ему помогать. Они же обеспечат непрерывность. Иванна к тому же встретилась с мэром, которого знала, - оказывается, познакомилась с ним на одной из конференций. Мэр был еще при памяти, хотя из-за невозможности установить хотя бы какой-то контакт с центральной властью переживал глубокую депрессию и к людям на площади в начале фестиваля выйти отказался. Действительно, что он мог им сказать? Зато пообещал полную поддержку и мобилизовал два местных телеканала на обеспечение света и звука. Алан решил, что запитываться электричеством нужно, как и на первом концерте, - от электрощитовой драмтеатра, но мэр распорядился на всякий случай
привезти на площадь и разместить пока в здании театра несколько автономных генераторов. «Не волнуйтесь, - мрачно сказал он Иванне, - это еще цветочки-лютики. Пока мы при воде, при свете и при телефонной связи. И при хлебе с маслом. А завтра…»
        Яна Филатова сообщила, что у ПТС-ки есть четыре кабельных канала, и если на местном телевидении найдутся три-четыре оператора с камерами, она готова организовать многокамерную съемку с передачей сигнала на спутник «Амос». За режиссерский пульт она может и сама сесть - с четырьмя камерами как-нибудь да справится… Иванна с большим уважением смотрела на юную девушку, которая выглядела, как все другие барышни ее возраста: курточка-футболочка, ботинки «мартинсы», рваная стрижка и красные пряди в черных волосах. Когда звезда экстремальной журналистики, спокойно глядя прямо в камеру прохладными серыми глазами, произносила финальное «Яна Филатова, Чернигов, специально для всего мира», у Иванны сжималось что-то в районе солнечного сплетения.
        Давор же понимал, что ему в этой ситуации придется быть режиссером большого странного шоу, и само шоу должно быть устроено как сложная музыкальная композиция со своей драматургией, реперами и контрапунктами. Городская молва уже назвала фестиваль «пиром во время чумы», но люди все подходили и подходили.

«Потому что здесь есть смысл, - вдруг подумал Давор, глядя на лица людей. - Нигде нет, а здесь - есть. Потому что музыка - это смысл, вода и пища, и крыша над головой. И поэтому пространство фестиваля должно быть лишено страха».
        На сцену один за другим поднимались его музыканты. И когда все собрались и заняли свои места, к краю сцены подошла Бранка в своем длинном синем концертном платье. Она медленно поднесла смычок к струнам и вдруг, в ярком контрасте с предыдущим замедленным движением, исполнила короткую, на сорок секунд, очень быструю композицию, от которой в воздухе запахло скошенной травой и лугом после дождя. Давор не знал, почему, но так у нее получалось всегда. В эту маленькую связочку между двумя большими симфоническими фрагментами он в качестве основы положил боснийскую народную песенку, которую исполняли на празднике, посвященном рождению первого сына, и в ней была подлинная первозданная радость. Но когда он мелодию писал, то не чувствовал никаких запахов, кроме разве что запаха виски со льдом. А вот у Бранки получается.
        - Ну, иди, - сказала ему Иванна и легко провела пальцами по его ладони. - С Богом.
        Давор поднялся на сцену в полной тишине, подошел к микрофону и подумал, что ничего хуже сегодняшней тишины в жизни не слышал.
        - Хвала, приjатели, - сказал он, - спасибо, что пришли. Мы с вами живем в мире, в котором больше непонятного, чем понятного, больше злого, чем доброго, и слез больше, чем счастья. Но человек способен создавать острова радости, защищенные со всех сторон невидимыми стенами. Если бы человек этого не умел, он не выжил бы в процессе эволюции. Фестиваль «Славянский мир» я объявляю открытым. «Аве, Мария».
        Не поворачиваясь лицом к музыкантам, он обозначил поднятой рукой первую ноту для для а-капелла тройного женского меццо-сопрано, и короткое интро ровно через пятнадцать секунд вобрало в себя шесть теноров мужского хора, альт, валторну и неожиданную волынку с человеческим голосом…

* * *
        Витку мучило похмелье. Накануне они с Милошем пустились во все тяжкие и потеряли чувство меры, причем сразу во всем. Секс у них получился истерический, ночной поход в супермаркет сопровождался нездоровым хохотом, и редкие прохожие обходили их стороной. Алкоголя они купили опасное количество и квасили до утра. В ходе распития Витка неожиданно обнаружила у Милоша крупные пробелы в гуманитарном образовании, в особенности в том, что касается русской литературы первой половины двадцатого века, а потому читала ему наизусть Багрицкого «По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду». А еще читала «Смерть пионерки» и на строчках «боевые лошади уносили нас, на широкой площади убивали нас» неожиданно для самой себя зарыдала, уронив голову на руки. В конце концов, изнуренная стихами и эмоциями, так и уснула на табуреточке в кухне, а Милош перетащил ее на диван.
        Сейчас ее дико мучило похмелье, к тому же противно и непрерывно звонил телефон Милоша. А сам Милош спал, кое-как укрытый коротким пледиком Даньки.
        Витка с утробным стоном перелезла через него, прошлепала босиком в прихожую и вытащила мобильник из кармана куртки. После чего растолкала Милоша и сунула ему трубку.
        - Мама… - хрипло сказал он.
        И некоторое время слушал маму лежа. Потом сел и, придерживая голову рукой, продолжал слушать. Потом успокаивающим тоном произнес несколько фраз, из которых Витка поняла, что он просит не волноваться и перезвонит.
        После чего Милош нашарил дистанционку и включил телевизор.
        - На какой кнопке у тебя CNN? - спросил он чужим голосом. - Или BBC какой-нибудь.
        Они увидели сцену под открытым небом на фоне какого-то здания с колоннами, поющих женщин в ярких национальных костюмах и с цветами в волосах, а потом крупным планом лицо Давора Тодоровича в профиль, который с закрытыми глазами и крепко сжатым ртом энергично кивает большому усатому барабанщику.
        - Вау, легок на помине, - удивилась Витка, - только вчера о нем говорили. А где они выступают?
        Милош приглушил звук и лег на спину.
        - Я так и знал, что все это плохо кончится, - сказал сквозь зубы.
        Витка сходила в ванную, намочила полотенце и положила себе на голову, которая гудела, как трансформатор.
        - Мать ездила в гости к двоюродной тетке в Ридьевштице, - начал рассказывать Милош, - в деревню недалеко от Трстеника, который недалеко от Крушевца, который в ста пятидесяти километрах от Белграда. Это, чтобы ты понимала, страшная глушь. Телевизор там у них, конечно, есть, но ловит с помехами полтора белградских канала. Поэтому смотрят его только на Новый год. Бранка маме сама не звонит, может, расстраивать не хочет… В общем, мама только сейчас узнала. А что я могу сделать?
        - Да что случилось-то? - не выдержала Витка. - Она заболела, что ли?
        - Бранка? - бесцветным голосом переспросил Милош. - Не знаю. Возможно, они все там заболели. И в первую очередь, надеюсь, господин Тодорович…
        - Господин Тодорович выглядит просто прекрасно, - отметила Витка, глядя на экран. - А это и есть Бранка твоя? Со скрипкой?
        - Да, со скрипкой и есть моя Бранка. - Милош сел рядом и с остервенением стал дергать ниточку, торчащую из пледа. - Они в Чернигове, - продолжил он бесцветным голосом спустя некоторое время, - в Украине. В настоящий момент город со всех сторон окружен войсками, так что муха не пролетит. Причем россияне и белорусы тоже участвуют в оцеплении. В городе какая-то эпидемия, но пока никто ничего не говорит. Просто ходят слухи. У них там был концерт. Ну, в общем, ты поняла…
        - А сейчас у них что? - Витка отобрала у Милоша плед и укрыла им ноги.
        - И сейчас концерт. У них теперь все время один сплошной концерт. Он на весь мир объявил, что отныне у них фестиваль, и музыка будет звучать вечно. Что-то тут, конечно, есть… Уж лучше фестиваль, чем крышей съехать…
        - Бахтин! - вдруг, помолчав немного, восхитилась Витка. - Это же Бахтин! Бахтинская идея карнавала, карнавальной культуры, где реальность выворачивается наизнанку, а верх и низ меняются местами!
        - У них фестиваль, а не карнавал, - уточнил злой Милош и забрал плед назад.
        - Не вижу особой разницы, - отмахнулась Витка. - По сути, все равно - карнавал. Туда же - балаган, туда же - вертеп и прочий базар-вокзал… Подожди, они сейчас народ заведут так, что все желающие начнут голыми танцевать при луне. Карнавал - мир, где возможно невозможное. Открытые эмоции и все такое. Да, Тодорович гениальный дядька, - подытожила она, расширенными глазами глядя на экран. - И самое главное, дорогой, что он прав, что бы ты ни говорил. Он все делает правильно. Это единственный выход.

* * *
        Президент уже второй час решал логическую задачу. Одновременно логическую и этическую. Но логическое решение найти нужно было в первую очередь. Президент был финансистом и любил точность. Его дико раздражало, когда он чего-то не понимал. Существование проблем, не имеющих решения, и вообще всего умонепостигаемого он считал досужей выдумкой философов. Чтобы проблемы решались, надо работать, а не пузо чесать, считал он.
        Однако ответ задачи ускользал от него, или в условии было что-то не так. Президент жевал орешки кешью и смотрел на икону Николая-Чудотворца. У святого был грустный и виноватый вид.
        Президент подумал еще немного, после нарисовал на листке квадратик и подписал:
«Источник информации». Источником был глава СБУ. Три дня назад поздно вечером он попросил срочной аудиенции, приехал к президенту домой и попросил найти место, где их гарантированно никто не услышит.
        - Это вам виднее, - засмеялся президент. - Небось знаете, где прослушки стоят, а где не стоят.
        - Шутка юмора, - понятливо покивал генерал.
        - В каждой шутке есть доля шутки… Ну, что там у вас?
        - У нас, - с ударением подчеркнул генерал. - У нас ЧП.
        В архивах СБУ в папке за семьдесят восьмой год сохранилось закрытое дело по обрушению вивария института микробиологии и вирусологии в Чернигове и гибели двух молодых сотрудников. В деле присутствовал протокол беседы сотрудника тогда еще КГБ с осведомителем. Именно по причине наличия сего документа, после того как виновные в преступной халатности понесли наказание, дело было передано из МВД в КГБ. То есть фактически было два дела в одном: первое - о виварии и гибели людей, второе - о том, что сотрудники черниговского КГБ некоторое время «вели» одного из тех биологов, который впоследствии погиб. Требовалось доказать, что он завербован одной из иностранных разведок и передает ценные научные сведения за границу. В нынешнем году отправленное в архив старое дело вновь взяли в разработку - выяснились два любопытных обстоятельства. Во-первых, оказывается, никто не погибал под завалом, биологи ушли по одной из неизвестных веток черниговских пещер. Был допрошен сильно пьющий черниговский археолог Шевченко, который факт этот подтвердил, а вот вход в пещеры показать не смог - якобы забыл. С головой у него
действительно не очень, но чтобы человек забыл свое собственное открытие - маловероятно. Если только, конечно, он не выдумал все от начала до конца. К нему применили меру пресечения, теперь он сидит в одной из камер управления СБУ в Черниговской области. И будет сидеть, пока не вспомнит. Дела у него, правда, неважные, мужик переживает жесточайший абстинентный синдром и на его фоне приступы гипертонической болезни, так что науке пока неизвестно, что случится раньше, - вспомнит он место или склеит ласты.
        - Мне жалко археолога, - закручинился президент, который с большим пиететом относился к ученым и представителям творческих профессий. Он уже несколько лет испытывал чувство гуманитарного томления и не раз жалел, что стал финансистом, а не историком, к примеру.
        Для доклада президенту глава СБУ соединил собственные данные с автономным расследованием Ираклия и теперь очень боялся, что въедливый президент может заметить места соединений. Но пока все шло нормально.
        - А во-вторых, выяснилось, - сказал генерал, - что, уходя, тот биолог почему-то не взял с собой, а оставил коллеге свое главное изобретение, или даже открытие, о значении которого стало известно совсем недавно от этой же коллеги.
        - Как выяснилось? - поинтересовался президент.
        - У нас свои методы, - уклончиво сказал генерал. - Во время выяснения ни один наш сотрудник не пострадал… ммм… да… Но не только мы интересовались данным вопросом, и нас опередили: устройства были выкрадены из тайника и приведены в действие во время большого скопления людей на открытом концерте в Чернигове этого… как его… ну, неважно. А важно то, что в зоне поражения, так сказать, оказались сразу не меньше десяти - пятнадцати тысяч человек. И важно, что это случилось час назад. О чем сообщил еще до конца концерта некий неизвестный, позвонив нам. Был ли то сам злоумышленник, или он просто располагал информацией, ложь ли его слова или правда - в данный момент неясно.

«Легенда должна быть проверяема и непроверяема одновременно», - мрачно подумал генерал.
        Не было никакого телефонного звонка. У часов с величайшими предосторожностями сняли старые ветхие ремешки и заменили их на другие - пластиковые, с логотипом компании «Киевстар», после чего люди Ираклия зашли в толпу, подарили часы двум девушкам (мол, акция кампании: носите на здоровье, пользуйтесь услугами нашей мобильной связи) и сразу отбыли из Чернигова.
        За операцию по закрытию города генерал получал пятнадцать миллионов евро в одном из тихих банков Австрии, за отказ - передачу в средства массовой информации досье, содержащего неопровержимые доказательства физической ликвидации ряда высокопоставленных чиновников и журналистов, кое-что о коррупции и его причастности к торговле заповедной крымской землей в особо крупных размерах.
        Сработали часы судьбы так, как предвещал исчезнувший бесследно их создатель-биолог, или не сработали, было ли это все его выдумкой или прямо сейчас люди, взявшись за руки, для того, чтобы образовать хоровод или «коло», передают друг другу пароль к изменению генетической программы в онтогенезе, то есть в рамках одной человеческой жизни, - в настоящий момент понять невозможно.

«В том и есть беспроигрышность и непобедимость имитационных сценариев - ничего нельзя ни доказать, ни опровергнуть, - сказал генералу Ираклий. - И мер нельзя не принять».
        - Какой-то бред, - поморщился президент.
        - А вы включите воображение и представьте в стремительно мутирующем мире себя, свою семью, детей. И всех, кто вас проклянет до седьмого колена. Тут уж лучше перебдеть, мне кажется, - пожал плечами глава СБУ. - Законсервировать город, разобраться, провести консультации, экспертизу…

* * *
        К девяти вечера по контуру площади Черниговский пивзавод развернул свои палатки и раздавал пиво всем желающим. Подтянулась городская милиция. «Для охраны общественного порядка во время проведения массовых мероприятий», - почему-то виновато объяснил командир подразделения Иванне и Алану. Иванна сказала, что и хорошо, никто ничего не имеет против. Давор в этот раз ничего не усложнял, не нагонял избыточной метафизики, но взвинчивал драйв так, что у звукорежиссера на пульте стал зашкаливать прибор, измеряющий уровень звука. «Скажите ему, пусть сбавит немного, - попросил тот, видавший виды и переживший все черниговские рок-фесты „Братина“. - Мы отдаем звук на спутник, и если будет рваться сигнал, я не отвечаю!» К тому времени темпоритм и плотность знаменитого Даворовского этносимфонизма достигли своего пика, и в нем, наконец, как бы сами по себе, стали выдуваться спасительные пузыри воздуха с колокольчиками и тишиной.
        Через два часа Давор встал, снова вышел на авансцену и, пережидая аплодисменты, смотрел на людей. То, что происходило, больше не напоминало стачку заводских рабочих или гражданскую панихиду. Это была нормальная сельская свадьба, где танцуют даже милиционеры. Ярмарка и балаган. Прямо под сценой самозабвенно целовались сразу несколько молодых пар. Иванна с Аланом сидели на зеленом склоне на каких-то картонках, и, судя по тому, что сигарету они курили по очереди, Давор понял, что его помощники нашли общий язык и в настоящее время Алан угощает новую коллегу своей хваленой голландской травой.
        Он объявил выход черниговского театра латиноамериканского танца «Фламенко», и пока его люди спускались со сцены с одной стороны, по противоположной лесенке легкой танцевальной походкой на нее уже взбегали девушки в разноцветных боа и с голыми спинами и юноши в рубахах с глубокими декольте.
        Давор зашел за сцену и прислонился спиной к какой-то металлической ферме, наспех зашитой толстыми картонными листами.
        - Боже… - вслух произнес он, агностик и циник, который всегда только и делал, что полагался на свои силы, - пожалуйста, пожалуйста, Господи…
        Он даже не знал, что именно должен попросить и какими словами надо говорить, чтобы услышали там.
        И в это время позвонила Санда.
        - Я не мог тебе дозвониться, - сказал Давор, - ты была вне зоны. Ну, ты уже знаешь, наверное…
        - Помнишь мой красный шарф из Герцег-Нови? - спросила Санда напряженно.
        Давор невесело усмехнулся и провел ладонью по лицу.
        - Я не могу, - начала жена, - в такой ситуации… Но… Я долго думала и решила, что должна все же тебе сказать… потому что я не умею тебе врать…
        - Да и не надо, - прервал ее Давор и почувствовал странное облегчение. - Я все понял. Ты сейчас с ним?
        - С ним, - твердо ответила она.
        - Ну и хорошо. - Давор чувствовал всей спиной, как стальная конструкция трясется в ритме самбы. - Санда, милая, я понятия не имею, кто он, но попроси его от моего имени - если что, пускай он… позаботится о тебе, что ли… Я не знаю, как говорят в таких случаях… Что? Что ты говоришь? Я не слышу.
        - Ты только не умирай, Давор, только не умирай… - Голос Санды звучал как бы из глубины, и он вдруг подумал, что, возможно, та звонит ему из другого времени.
        - Нет-нет, - сказал он, - я все делаю, чтобы этого не произошло.

* * *
        Иванна проснулась ночью оттого, что ей показалось, будто что-то случилось и музыка больше не звучит. Из гостиницы ничего не было слышно, поэтому она сунула ноги в кроссовки, надела плащ и, пряча мерзнущие руки в рукавах, пешком пошла на площадь в темноте и тишине свежей майской ночи. Идти было совсем недалеко, и по мере приближения она волновалась все больше - она ничего не слышала.
        Давор не спал вторую ночь и с площади уходить не собирался. Он отправил ее в гостиницу с Аланом и ребятами и велел выспаться, а когда Иванна ему предложила немедленно сделать то же самое, сказал: «Две-три ночи - это нормально», - и объявил начало джем-сейшна сразу с несколькими молодыми черниговскими рок-командами.
        - А ты мне нужна живой, - шепнул ей на ухо, когда она подошла к нему, чтобы потрогать за плечо, погладить по руке, потереться щекой о волосы.
        Сейчас Давор сидел с гитарой и еле слышно перебирал струны. Сцену освещало всего два галогеновых светильника. Метрах в двух от него сидел с флейтой в руках пожилой полный человек в очках, и Иванна с изумлением узнала в нем Владимира Тимофеевича Артемьева - лучшего, как она считала, аналитика и эксперта по современной и исторической урбанистике. Однажды он принял ее предложение поучаствовать в экспертной сессии по монопрофильным городам, и она не пожалела - ученый был очень эффективным и, помимо массива теоретических знаний и представлений, обладал очень мощным мышлением («опережающим» - сказала бы Иванна) и масштабной, редкой для современного гуманитария, интуицией. Он был способен к «схватыванию» и
«удерживанию» больших, сложно организованных контекстов, и Иванну тогда очень подкупила его способность понятно для окружающих работать со смыслами и с содержанием. В этом, помимо прочего, был виден очень хороший педагог.
        Артемьев и Давор самозабвенно импровизировали что-то на тему «Времен года» Вивальди. Давор, увидев ее, недовольно покачал головой, а Владимир Тимофеевич, не отрываясь от флейты, кивнул ей и улыбнулся - узнал.
        - Иди спать, джана, - строго сказал Давор. - Мы немного поиграем, немного поговорим… Немного послушаем струнный квинтет черниговской филармонии. У них специально для рассвета есть Шнитке. Согласись, что Шнитке на рассвете - в нашей ситуации как раз то что надо.
        - Не пойду спать, - разозлилась замерзшая Иванна. - Что я, как дура, хожу туда и обратно?
        - Тогда зайди в автобус и сделай для нас с Владимиром кофе с коньяком, - пожал плечами Давор. - Там где-то есть термос… И еще там спят Бранка с Гошей, ты их не буди.
        Владимир Тимофеевич удивленно поднял брови и продолжал играть.
        - Ты таки сумасшедший, - тихо сказала через короткое время Иванна, ставя кофе рядом с ним на монитор.
        Давор прикрыл глаза.
        - Я предупреждал тебя… - Он взял ее за рукав плаща и, подтянув к себе, поцеловал в нос. - Я честно предупреждал тебя, джана.

* * *
        В полдень на сцене появился детский еврейский театр «Ор Шалом» со спектаклем
«Король Матиуш Первый», для которого, оказывается, Бранка с Гошей по просьбе Давора полночи писали непрерывную музыкальную тему, используя еврейский мелос, музыку польского городского барокко и нацистские военные марши.
        На площади среди зрителей было очень много детей. Они вели себя тихо, что вообще невозможно, с точки зрения Иванны, и противоречило психологии детской толпы. Они обязательно должны возиться, толкаться, кто-то обязательно должен провоцировать шум и гам… Но эти дети почему-то вели себя тихо.
        Иванна не считала себя большим театралом, однако понимала - то, что она видит сейчас, не всегда увидишь во «взрослом» театре. Маленькие актеры, в самом начале взявшись за руки, звонкими голосами без особых затей спели хором песенку со словами: «В облаках сентября догорает заря, журавли улетают на юг, а Марго в облаках, с журавленком в руках, журавлей не пускает на юг… ох, смех, о-го-го, подвинься, Марго, дай местечко на небе твоем…» И моментально установили железный раппорт со зрителем, постоянный контакт со всей площадью, как бы неправдоподобно это ни выглядело.
        Давор подошел к Иванне и взял ее за руку.
        - Фантастика… - тихо сказал он.
        Король Матиуш был маленький и тонкошеий, со светловолосой головой, пушистой, как одуванчик. У него были «королевский» жилет со стразами и золотыми галунами, сапоги с маленькими шпорами и круглые серые глазищи. Все его учили жить, никто его не принимал всерьез, и сам он постоянно ошибался. Когда в спектакль стала штрих-пунктирно вплетаться тема доктора Корчака, для которого, собственно, дети из еврейского Дома сирот и разыгрывают грустную сказку в невыносимых условиях краковского гетто, Иванна уже не могла отвести глаз от сцены.

«Он убирал наш бедный двор, когда они пришли… - говорили дети, и Иванна этот бедный двор отчетливо видела, она почему-то всегда знала, как тот выглядит. - И странен был их разговор, как на краю земли. Как разговор у той черты, где только
«нет» и «да». Они ему сказали - ты, а ну иди сюда! Они сказали: ты поляк? И он сказал: поляк… Они сказали: как же так? И он ответил: так… Но ты ж, культяпный, хочешь жить, зачем же, черт возьми, ты в гетто нянчишься, как жид, с жидовскими детьми? Они сказали: трам-пам-пам, к чему такая спесь? Они сказали: Польша - там. А он ответил: здесь…»[А. Галич, поэма «Кадиш».]
        Главное условие было соблюдено - музыка звучала непрерывно. Бранка, Гоша, Милан и Бокан, сидя по периметру сцены, переходили от темы к теме, и музыка, звучащая на бэкграунде, делала известную историю вообще невыносимой.
        Давор внимательно посмотрел на Иванну и кончиками пальцев вытер ей слезы.
        В это время король Матиуш уже хорошо знал, почем фунт лиха и что с ними случится в самом конце.
        В это время Давор понял, что именно он сделает.
        В это время дети из Дома сирот, взявшись за руки, уже собирались уходить со сцены туда, откуда еще никто не возвращался.
        В это время Иванна подумала то же самое, что подумал Давор.
        Десятилетний Матиуш уходил последним. И сказал напоследок, глядя серыми глазищами в глаза всей площади сразу:
        Окликнет эхо давним прозвищем,
        и ляжет снег покровом пряничным,
        когда я снова стану маленьким,
        а мир опять большим и праздничным.
        Когда я снова стану облаком,
        когда я снова стану зябликом,
        когда я снова стану маленьким,
        и снег опять запахнет яблоком.
        Меня снесут с крылечка сонного,
        и я проснусь от скрипа санного,
        когда я снова стану маленьким
        и мир чудес открою заново.[А. Галич, поэма «Кадиш».]

* * *
        В аэропорту Борисполь один за другим приземлились два небесно-голубых «Боинга» - в Киев прибыли аравийские «воздушные шейхи» Аббас аль-Ассад, его брат Карим и сын брата Мелик, за двухметровый рост получивший домашнее прозвище Мышонок. Воздушными шейхами их называли диспетчеры всех аэропортов мира - за всепоглощающую страсть к полетам. В воздухе они проводили значительно больше времени, чем на земле. В их
«Боингах» было все - домашние кинотеатры, бильярд и боулинг, индивидуальные каюты, кухни и повара, а у большого любителя флоры и фауны Мышонка Мелика еще и небольшой атриум, несколько клеток со всякой мелкой живностью - хамелеонами, игуанами и палочниками, которые виртуозно принимают форму веточек. Любимым развлечением Мышонка во время полета было курение кальяна и пересчитывание палочников на веточках. Палочники мимикрировали, и Мелик всегда ошибался. - Давайте, - предложил Аббас аль-Ассад мрачному и болезненно бледному президенту, - мы с вами сейчас пойдем попьем кофе, выкурим по сигаре, а за это время долетят и приземлятся еще два «Боинга», и в каждом из них будет годовой бюджет государства Украина.
        Президент глухо молчал. И тогда в разговор вступил Карим - в глубине души он считал себя более красноречивым, чем брат, и к тому же был недоволен, что Аббас вот так прямо, без аргументации, заговорил о деньгах. В конце концов, не в них же дело. Не в них.
        - Вы поймите нас тоже, господин президент, в то время, когда христианский мир подозревает мусульман во всех мыслимых и немыслимых преступлениях против человечества, только двое из вас пришли к нам и сказали, что мы одной крови. Это был покойный Иоанн Павел и еще этот парень, под Исламскую симфонию которого мы летаем. А вас мы просим совершить единственно правильное действие, которое должно повлечь за собой единственно правильное последствие. Два бюджета Украины. Нет? Что вы молчите? Три бюджета. Просто один «Боинг» придется занять у отца, у нас с ребятами только четыре. Мелик, позвонишь дедушке, он тебе даст. Мелик у него любимчик, дедушка ему не откажет. Что вы молчите, господин президент?
        Переводчик-синхронист выглядел так, будто вот-вот грохнется в обморок. Видимо, он живо представил себе, как прямо сейчас на летное поле один за другим приземлятся три годовых бюджета страны.
        - От меня больше ничего не зависит, - очень тихо сказал Президент.
        - Что? - встрепенулся переводчик. - Повторите, пожалуйста, я не расслышал.
        - Ничего. - Президент уныло посмотрел на своих мрачных решительных гостей, которые со вчерашнего вечера задействовали все возможные дипломатические каналы, деньги и лоббистские схемы, чтобы добиться этой встречи. - Скажите им, что я подумаю.

* * *
        Третий день фестиваля начался как обычно, только на сей раз на рассвете звучал Стравинский.
        А в десять утра музыкальный руководитель Лондонской Королевской оперы Антонио Паппано в эфире BBC объявил, что Королевская опера, она же театр Ковент-Гарден, в этот самый момент присоединяется к фестивалю «Славянский мир» и отныне становится круглосуточной концертной площадкой, на которой, помимо оперной труппы, могут также выступать все музыкальные коллективы Великобритании.
        Ровно через час случился обвал. Информагентства максимально сократили перерывы между выпусками и по очереди включали интервью с руководителями и фронтменами оперных и симфонических коллективов, этногрупп, рок-команд, музыкальных театров и концертных площадок. Технически организовать видеосообщения удавалось не всегда, и тогда студийные ведущие просто зачитывали длинные списки новых участников фестиваля и давали перечень бегущей строкой.
        К полудню к фестивалю присоединились Шведская Королевская опера, Сиднейская опера, Финская национальная опера, Королевский театр Дании, Метрополитен-опера, Итальянский театр Maggio Musicale Fiorentino, Оперный театр Гетеборга, Нью-Йоркская городская опера, Ла Скала, Театр оперы и балета Азербайджана, Израильский симфонический оркестр Рашон ле Циона и Культурный центр имени Ататюрка в Стамбуле.
        В полдень тележурналист Яна Филатова провела плановое включение в эфир, и арт-директор фестиваля «Славянский мир» Давор Тодорович сердечно поблагодарил коллег за поддержку фестиваля, а главное - за поддержку идеи славянского мира, который именно таким он себе и представлял.
        Еще через час пресс-служба Ватикана объявила о разворачивании большой концертной площадки на площади Святого Петра.
        К концу дня практически во всем мире - везде, где только было возможно, - музыка звучала, не прерываясь ни на минуту.
        А к восьми вечера, как и вчера, и позавчера, в скверик возле площади пришел Владимир Тимофеевич, профессор и культуролог, сел на пенек вдали от посторонних глаз и стал играть на флейте, глядя прямо перед собой. Он видел серые ионические колонны драмтеатра, круглую афишную тумбу, вечерние перистые облака и еще что-то далеко впереди, за границей света.

* * *
        В три часа ночи Виктор Александрович проснулся от настойчивого телефонного звонка. Он испугался, что это звонит с дачи Настена - что-то случилось с внуком, и пока спросонья искал в темноте трубку и выключатель ночника одновременно, успел напридумывать бог знает что. Звонил водитель министра.
        - Сейчас? - удивился, выслушав его, Виктор.
        - Да-да, - подтвердил тот, - прямо сейчас.
        Пока он одевался, что-то сгущались у него в груди, а садясь в машину, уже чувствовал такую тяжесть, как будто проглотил кирпич. Он был в хороших отношениях с министром, и тот любил консультироваться с ним по всем вопросам, которые выходят за рамки стандартных ситуаций и нормативных предписаний, но ночной вызов к министру на дачу - это что-то из времен Карибского кризиса, думал Виктор. Что-то совсем из ряда вон выходящее.
        В три часа ночи министр МЧС, в полном соответствии с известным анекдотом, был гладко выбрит и до синевы пьян.
        - Два часа назад, - еле ворочая языком, сказал он, - я вернулся из этой… да ты садись… из этой богадельни… фу-у… Я за два часа выпил литр. Литр!
        - Что происходит? - спросил Виктор.
        - Ух, тяжело. Скажи, как мне задать вопрос Господу Богу и получить внемя… вменяемый ответ?
        - Совершенствуя практику молитвы, - ответил Виктор. - Это в части постановки вопроса. А вот насчет способов получения ответа - не знаю…
        - Я был в секретариате президента, - продолжал министр. - Президент отдал приказ… Э… да, приказ. Но он, может, даже сам не знает, что отдал приказ? Его самого там не было. А завтра нам Левитан скажет по радио: «Медицинское заключение о болезни и смерти Иосифа Виссарионовича Сталина…» Восемь сбоку - ваших нет.
        - Какого Сталина? - вздохнул Виктор. - Какой приказ?
        - О ликвидации. - Министр начертал рукой в воздухе сложную кривую. - Два дня на поиски технического решения… Культурные ценности желательно сохранить. Иначе нас не поймет человечество. Только оно нас и так не поймет! Потому что само не знает, чего хочет. Сказали, что он не выдержал давления… извне. Вот такие говняные обстоятельства. Я как русский офицер… украинский то есть… должен застрелиться. А я не могу…
        В четыре часа утра Иванна получила эсэмэску от Виктора.

«Два дня», - сообщил он ей.
        Она поняла.

* * *
        Давор писал симфонию. Для этого он попросил всех исчезнуть, сгинуть, раствориться и не трогать его часов десять. Через четыре часа он позвонил Алану и попросил немедленно найти Иванну. Искать ее долго не пришлось - та лежала у себя в номере и смотрела в потолок.
        - Ты мне нужна, - сказал он. - Меня мне уже не хватает. Нужна еще ты.
        - Я и так с тобой, - ответила она.
        Давор сидел на кровати, широко расставив ноги, крепко уперевшись локтями в колени и сцепив руки под подбородком.
        - У меня к тебе важный вопрос, - напряженно заговорил он. - Каким образом ты удерживаешь границы? Когда тебе надо держать сразу многое… Черт, у меня что-то с русским языком… Когда тебе приходится удерживать масштаб, ты границы как видишь?
        За окном шел медленный ленивый дождь, мокрая ветка вишни бесшумно проникла прямо в комнату сквозь приоткрытое окно и теперь стряхивала капли на подоконник.
        Иванна перестала чувствовать время. Они сидели спина к спине, но в то же время как бы и двигались, плыли и перемещались в вязкой среде, и предметы вокруг хоть и были реальностью, но одновременно стали предельно условными, потому что реальность больше не имела такого веса, не являлась бесспорной и необходимой.
        - Я, как правило, вижу идеальные границы, - пояснила Иванна. - Произвожу идеализацию и идеальные границы вижу, удерживаю. Но я не очень это понимаю, там есть какая-то физика. Потому что иногда все выглядит, как будто держишь края большого зонта, чтобы ветер не вывернул его наизнанку…
        - Как тонкий каркас парусиновой крыши, - кивнул Давор.
        - А физические границы я держать не могу.
        - Подожди, подожди…
        - Попробуй удержать физические границы - и тебя разорвет. Если только не…
        - Переозначение, - перебил Давор. - Вторичная идеализация. Я подумал… Ты меня слышишь? Может, там возможна оболочка…
        - Выворачивание, - возразила Иванна. - Не оболочка и не воронка. Выворачивание. А что у меня со слухом?
        - У тебя закладывает уши, - близко и одновременно как бы издалека сказал Давор. - Подыши немного открытым ртом, и все пройдет… - Мы не сможем, - снова заговорила Иванна после долгой паузы. - Порвется.
        - Ах, джана… - вздохнул он. - Смотри…
        Мокрая ветка вишни с молодыми глянцевыми листочками мягко ткнулась ей в грудь и изогнулась дугой.
        - Дай руку… - сказал Давор.
        И она перестала видеть. И в этот момент почувствовала, как центробежная сила прижимает ее к стене - как на детском аттракционе. Только самой стены не было, а вместо нее было что-то похожее на плотный восходящий поток. Потом ощутила, как Давор взял ее руку за запястье и плотно прижал к какой-то поверхности.
        - Смотри… - сказал он.
        - Я ничего не вижу.
        - Открой глаза и увидишь.
        Иванна открыла глаза и увидела свою руку, лежащую на мокром стволе вишни. На лицо падали капли дождя, окно на втором этаже было открыто.
        Они находились снаружи.

* * *
        Зоран смотрел на Санду снизу вверх - он сидел на полу у стены, а она стояла и смотрела в окно, на сосну, не отрываясь.
        - А у нас во дворе растет слива, - сказала безо всякой интонации. - Только дерево последнее время болеет.
        - Вы давно женаты? - спросил Зоран.
        - Всю жизнь. Ему было тридцать пять, мне двадцать пять. Всю жизнь.
        Когда все слова произнесены, а имена названы, остается то, что за словами, сказал ему однажды Стефан Кларк. Когда сказаны и услышаны все слова, мир расслаивается, и ты вынужденно выбираешь ту его часть, которая тебе ближе, потому что усидеть на двух стульях невозможно. Физическое присутствие Санды, даже при условии полного ее молчания, уже делало Зорана счастливым - возможно, впервые. Если вообще можно быть счастливым в ситуации, когда ты проигрываешь войну и не сможешь вернуться на несколько дней назад, чтобы все исправить. Он сидел и смотрел на ее тонкие щиколотки, на руку, поправляющую штору, на локоть и запястье.
        - Прости меня за то, что я есть, - со вздохом попросил Зоран. - Я не виноват.
        Санда посмотрела на него, склонив голову к плечу, а после села рядом на пол и молча положила голову ему на колени.

* * *
        Премьеру симфонии Давор назначил на вечер пятого дня фестиваля. Фестивальные площадки во внешнем мире в свою очередь сообщили о приостановке на это время собственных программ, о монтаже больших мультимедийных экранов и развороте мобильных приемо-передающих станций для приема спутникового сигнала. Трансляцию по рекомендации израильского «Амоса» взялся обеспечивать американский спутник «AB-3», имеющий широкое интеррегиональное покрытие, которое захватывало Европу и Америку, включая Западное побережье, и несущие частоты спутника уже с утра доступны были в открытом режиме.
        Яна Филатова на повышенных тонах обсуждала со своим инженером, что ему, черт побери, мешает закоммутировать пятый камерный канал, если, к примеру, принести еще один пульт из эфирной аппаратной местной телестудии.
        - Это мировая премьера! А четыре камеры не дают нужного объема! - заявила она и, сердито тряхнув длинной черно-красной челкой, удалилась курить в гордом одиночестве.
        - Феллини, блин… - пробормотал себе под нос инженер ПТС-ки. - Ей бы взводом командовать…
        - Ага, морской пехоты, - охотно поддержал его оператор Сережа, терпеливый бойфренд и будущий счастливый супруг новой звезды информационного телеэкрана. - А на самом деле она - эмо. Нежное и уязвимое существо.
        - На самом деле не помешал бы еще кран, - сообщила Яна издалека противным голосом.
        - Обратитесь в лигу сексуальных реформ, - посоветовал инженер и тоже в сердцах закурил.
        - Вы бы, может, лучше о звуке подумали, - печалился о своем бесконфликтный, но измученный, как и все остальные, звукорежиссер. - А то как не вытянем звук…
        - Вытянем, - успокоил его Давор. - Как-то вытянем. Вы только проверьте, пожалуйста, мониторную линию, в прошлый раз были проблемы. Это новая вещь, сыграться толком не успеваем, и мне очень важно, чтобы каждый хорошо слышал свою партию.
        Оркестр в количестве тридцати человек рассредоточился по коридорам, гримеркам и холлам драмтеатра с инструментами и партитурой. Алан дремал на банкетке под зеркалами, а на открытой сцене сменяли друг друга юные скрипачи, гитаристы и пианисты Черниговской музыкальной школы. На полянке под афишной тумбой курила группа «Кусты» - исполнители «аутентичного ямайского реггей», местные звезды и лауреаты двух подряд черниговских рок-фестов «Братина» (каждый раз в качестве приза им доставался ящик пива от организаторов).
        За эти дни площадь стала местом непрерывной тусовки всевозможного молодняка, в театральном скверике расстилали покрывала и клеенки, устраивали пикники и жгли костры по ночам. Милиция дистанцировалась, мэр пил, не приходя в сознание, люди постарше приходили в основном ближе к вечеру. Невероятно, но врачи и учителя ходили на работу, и Иванна в очередной раз удивилась здоровой инертности и устойчивости социальных институтов, даже обсудила эту тему с Владимиром Тимофеевичем.
        Давор стоял неподвижно, прислонившись спиной к театральной колонне, и смотрел куда-то в одну точку, поверх голов. Иванна точно знала, что за прошедшие дни он спал не больше восьми часов, но от амфетаминов, которые раздобыл вездесущий Алан, отказался.
        - Не сегодня, - покачал он головой.
        Подойдя ближе, Иванна сняла с него темные очки, погладила кончиками пальцев его морщинки под его глазами.
        - Ты на каком ресурсе держишься? - спросила.
        Давор прикрыл глаза и пристроил голову к ней на плечо.
        - Я уже и не знаю, джана. Есть ты, есть они… дети вон всякие.
        - Проще сдохнуть! - вдруг в сердцах сказала Иванна.
        - Тихо-тихо, - улыбнулся Давор, - это мы всегда успеем…
        И она не увидела, а почувствовала его улыбку кожей.
        В восемнадцать ноль-ноль телевизионная спутниковая станция имени Яны Филатовой встала в тестовый режим и начала отдавать сигнал на «АВ-3». Пока отдавали картинку пустой сцены с камеры общего плана.
        На крыльце драмтеатра группа «Кусты» самозабвенно играла акустику.
        - Обратку вижу нормальную, - нехотя отчитался вконец затюканный Яной инженер Дима. - Видишь обратку? Смотри, вот это будет программный монитор, а это - обратка со спутника. Чтобы ты не путалась и не паниковала. Обратка пойдет с задержкой.
        - Не делай из меня идиотку! - возмутилась Яна. - Задержка сигнала - три целых и две десятых секунды.
        - Молодец, пять, - покивал Дима, - возьми с полки пирожок. А еще лучше возьми в руки микрофон и поговори, а мы протестируем звук.
        - Сам поговори. Я лучше позвоню на BBC и спрошу, как они нас принимают, - решила Яна.
        - Звезда… - развел руками звукорежиссер. И стал говорить в микрофон: «Оne, two, three - звук по пятому каналу… the sоund is translated over the fifth channel…»
        В девятнадцать десять, с десятиминутной задержкой от заявленного времени, на сцену поднялись оркестр и хор Давора. И сам Давор, который неожиданно для зрителей синхронизировал свой выход с выходом музыкантов.
        Десять минут у Давора ушло на то, чтобы закрыться в гримерке с Иванной, у которой вдруг резко поднялась температура, обнять ее обеими руками и, легко покачивая, спеть ей старую сербскую колыбельную песенку о маленьком козленке, который ушел из дома и заблудился.
        - И остались от козлика рожки да ножки, - вздохнула Иванна. - Я уже себя почти не чувствую. В смысле, физическое тело. Я уже час как живу где-то в одной точке - примерно в области диафрагмы. Оттуда смотрю и слышу. И руки немеют страшно.
        - Ты только границы держи, - попросил Давор. - Я без тебя не справлюсь. И дыши нормально, все время дыши… джана моя… все будет хорошо.
        - Мы не погибнем? - спросила она.
        - Даже и не думай.
        На площади Святого Петра в Ватикане ко времени трансляции премьеры симфонии
«Славянский мир» Давора Тодоровича собралось около сорока тысяч человек, и люди все подходили. Первая часть симфонии началась с молитвы «Отче наш» а-капелла на греческом языке, и камера общего плана дала плавную панораму всего храмового ансамбля Болдиных гор. На экранах площади Святого Марко в Венеции, в театре Ковент-Гарден и на Трафальгарской площади Лондона, в Вене, Ганновере, Тиране, Иерусалиме и еще в ста пятидесяти городах мира, на экранах телевизоров в квартирах, гостиницах, барах и международных аэропортах поплыли золотые купола Елецкого и Троицкого монастырей в вечерних розовых черниговских облаках.
        Через пятнадцать минут Яне Филатовой позвонил ведущий новостей ВВС. «Вы же не видите ничего! - закричал он в трубку в страшном волнении. - А мы принимаем видео с площадок трансляций! Они там танцуют, прыгают, плачут, аплодируют… Люди там… Вы себе не представляете, сколько везде людей! Когда все закончится, скажите ему…»
        На площади Святого Петра в аппаратной передвижной телевизионной станции режиссер трансляции не отрываясь смотрел на монитор и маленькими глоточками пил из банки портер. И чуть не уронил банку, когда увидел, что картинка дрожит и стробит по левому краю.
        Он влетел в отсек спутниковых инженеров с криком:
        - Что с сигналом? - И в недоумении остановился, поскольку не обнаружил никаких признаков паники.
        - Мы принимаем, - спокойно сообщили ему. Они курили и ели чипсы.
        Режиссер перегнулся и через перегородку глянул на монитор. По краям стробило сильно, и вообще картинка выглядела так, будто у монитора начинает выгорать матрица.
        - Да оторвитесь вы от своих кодеров и на экран посмотрите! - возмутился он.
        - Мы принимаем видео и звук, - был ему ответ. - Сигнал идет качественный, и мы за него отвечаем. Может, у тебя монитор сломался.
        - Станция за миллион долларов, новая… - пробормотал режиссер. - Как он может сломаться?
        Он тупо смотрел на экран и думал, что вообще-то матрица так не выгорает. Как правило, она начинает выгорать по центру, а сейчас стробит по краям.
        - Какие-то технические проблемы у телевизионщиков, что ли? - обсуждали люди на площади. - Может, еще наладится… Жалко…
        В ту же минуту вопрос «Что с сигналом?» прозвучал на ста пятидесяти наземных приемо-передающих станциях, и сто пятьдесят спутниковых инженеров практически синхронно развели руками.
        - Сигнал принимаем, - отчиталась спутниковая аппаратная выпускающему редактору ВВС.
        - Тогда что это такое? - Редактор приблизился к программному монитору и буквально уткнулся в него носом. - Что у них там такое? Это…
        Последнее, что видит и чувствует Иванна: вокруг полно воздуха, серый купол прозрачен и еле заметно переливается оттенками стального и голубого. Но пространство давит на нее и сминает ей диафрагму, и она больше не может дышать.
        - Дыши! - кричит ей Давор, у него серое лицо, - сейчас, джана, - говорит он.
        Все движется и звучит очень медленно, она слышит плотный вакуумный хлопок, и сразу наступает полная тишина.
        Книга 3. Соль - вода
        Если слишком долго молчать, начинаешь чувствовать что-то похожее на невесомость. Гравитация служит вербальному миру: сидеть и разговаривать; ходить и говорить; стоять и кричать. В полете же самое естественное состояние - молчание.
        От неожиданной невесомости меня стало укачивать.
        Молчание наше происходило не из-за нежелания говорить, а от отсутствия языка, на котором можно было бы говорить об этом. Обсуждать это. Анализировать. Пытаться понять. Наше молчание было следствием герменевтического шока и длилось второй час.
        Я подозреваю, что не мы одни сидели в то время на полу, опустив глаза, чтобы не встречаться взглядом, потому что посмотреть на другого человека - означало передать эмоцию, хоть какую-нибудь. Но весь известный нам набор человеческих эмоций для этой ситуации не годился совершенно.
        И тут Зоран, который до сих пор с каменным лицом смотрел в куда-то в угол, вдруг уронил голову на руки и начал смеяться. Он смеялся долго, он вздрагивал, всхлипывал и подвывал, плечи его тряслись. Санда смотрела на него во все глаза - как все белокожие люди, она легко краснела, и теперь у нее на щеках и у корней волос появились неровные красные пятна. И даже кончик носа покраснел.
        Зоран так же неожиданно замолчал, медленно обвел комнату повлажневшими глазами, не особо фиксируя взгляд на нас с Сандой, вытер ладонью рот и сказал:
        - О, простите. То jе истерика.
        После чего пересел к Санде, обнял ее за плечи и, совершенно игнорируя факт моего присутствия, подушечкой большого пальца невыразимо нежно провел по контуру ее уха, потом поцеловал ухо, затем поцеловал висок, ключичную ямку. Потом взял ее руку и поцеловал в ладонь.
        - Я не понимаю вот чего… - сказал он почти шепотом. - Ты двадцать лет замужем за этим человеком и не чувствовала, что он… Ничего, что я сейчас по-русски говорю? А то Алекс нас не поймет.
        - Хорошо, - согласилась она, - конечно. Только я не поняла вопроса.
        - Потому что я его еще не задал. - Зоран смотрел на ухо Санды так, что мне захотелось исчезнуть немедленно. «Нет ничего хуже несвоевременного счастья», - однажды заметил мой циничный друг Серега Троицкий. А вот Зоран, похоже, так не думает. А может быть, он держится за нее как за единственную бесспорную и очевидную реальность, потому что все остальное только что блестяще дискредитировало себя именно по пункту очевидности?
        - Ты понимала, что он - не совсем обычный человек? Ты это как-то чувствовала? - наконец задал свой вопрос Зоран.
        Странный вопрос, подумал я. То, что Давор Тодорович - не совсем обычный человек, знал и как-то чувствовал весь мир. В последние дни особенно.
        - Ну да, - улыбнулась Санда.
        - Но я имею в виду совсем не то, что твой муж невероятно талантлив и красив, как греческий бог, - поморщился Зоран. - Это несущественно. Хотя определенная связь, возможно, и есть…
        Он тяжело закашлялся, поднялся и стал смотреть в окно, в светлую ночь. Его задела ее улыбка. Зоран страшно ревновал Санду, что было видно по его прямой напряженной спине, по побелевшим пальцам, которыми он тихонько постукивал по подоконнику. Даже по его неподвижному затылку было видно, как сильно он ее ревновал к тому, кто только что, как Гаммельнский крысолов с дудочкой, увел с собой трехсоттысячный город. И ничего не забыл, включая цельнолитые чугунные пушки Вала, Ильинский и Троицкий монастыри, местный «Бродвей» с пивбаром, стадо задумчивых троллейбусов и нашу с Иванной временную квартирку. И невидимую струну между Спасским и Борисоглебским соборами. И сами соборы тоже.
        Последнее, что мы видели - крупный план его лица в тот момент, когда он что-то говорит, глядя перед собой с таким выражением, будто успокаивает кого-то и в то же время чего-то требует, и сердится. И на отъезде камеры - резкий поворот в профиль, взмах руки. И вдруг еще крупнее - глаза Иванны, а на отъезде - ее лицо с белыми губами. И видно, как тяжело она дышит.
        Но только Иванна должна быть во Фрайбурге! Да, во Фрайбурге, а вовсе не в Чернигове!
        - Вот оно что… - почти беззвучно говорит Зоран.
        Иванна дрожащими бледными пальцами трогает свое горло, а потом - губы. Так, как будто проверяет, на месте ли еще лицо. Ее почему-то абсолютно черные глаза как бы висят в воздухе и смотрят в одну точку.
        - Уходят… - выдыхает Зоран и встает. Так он и стоит, обхватив себя за плечи и покачиваясь.
        И сразу за тем - как будто кто-то одновременно со всех сторон заворачивает картинку сначала в прозрачную кальку, а потом в белую тряпочку. Так, как, к примеру, в полотенце заворачивают каравай. Или как если яблоко завернуть в носовой платок. А потом исчезает и это.
        Целый час все телеканалы сообщают, что спутники не видят города Чернигова. Что украинские власти, ни на грамм не веря вражеским спутникам (что конечно же правильно), отправили туда вертолеты. Но вертолеты, что досадно, тоже не видят города. В упор.
        - Материальная культура отслаивается, вот в чем дело. - Зоран по-прежнему всматривается в размытую ночным туманом скудную картину фьорда. - Я что-то подобное подозревал. Искусственное можно отслоить от естественного. Возможно, то, что искусственное и естественное находятся в одной действительности, - лишь видимость, Алекс. А вы говорите - история…
        - Что там произошло, ты можешь объяснить? - Несчастная Санда сидит, поджав колени к подбородку, и волосы падают ей на лицо.
        - Люди силы. - Зоран говорит с такой интонацией, с которой, наверное, мог бы произнести «там у нас, под сосной, марсиане» - как о чем-то бесспорном и в то же время совершенно невероятном. - Амаргоры. Их всегда было страшно мало, а тех, кто хоть частично осознает свои возможности, и того меньше. И я, честно говоря, думал, что их не осталось совсем. Но чтобы сразу двое…

* * *
        Амаргором в пятнадцатом веке от Рождества Христова назвала этот феномен сестра Анхела из перуанского монастыря Санта Каталина. Она считала себя исследователем человеческой сущности, но в отличие от Декарта и Спинозы, которые, не сговариваясь, описали «страсти души», или аффекты, заложив первый камень в фундамент современной психологии, сестру Анхелу интересовали всевозможные инверсии человеческой духовной природы, инобытие духа в человеке, соотношение и взаимодействие душевного и духовного.
        Amargor - по-испански «горький», «горечь», «душевная боль». Сестра Анхела полагала, что амаргоры способны совершать действия, на которые не способны другие люди, что природа их светла, но жизнь, как правило, несчастна, - они ничего о себе не знают, что-то мешает им интегрироваться в реальность, нормально социализироваться, жить как все. Они испытывают душевную боль, но не знают причины, часто мучают и убивают себя, как морально, так и физически. То, что варится внутри, невыносимо для них. Их давит и уничтожает собственный масштаб, и только немногие способны успешно зацепиться за какую-нибудь культурноприемлемую сублимацию - музыку, литературу, художественное искусство или философские размышления. Как правило, именно последние смутно осознают свою силу и худо-бедно с ней сосуществуют.
        Их вполне можно было бы считать богоизбранными, но вот беда - Господь не оставил им никаких инструкций.
        Сестра Анхела не без основания считала, что амаргор проявляется в особых обстоятельствах. На грани экзистенции, так сказать. Есть обстоятельства - есть проявления, а если таковых обстоятельств на его жизненном пути не встретилось, так и живет. И хорошо еще, если творит, а то ведь просто страдает и терзается, раздираемый рефлексией, которая обычному человеку решительно непонятна.
        Изыскания конечно же довели монахиню до цугундера, поскольку в своей логике она, в конце концов, неизбежно пришла к закономерному для себя выводу, что Иисус был амаргором невероятной силы и в полной мере отдавал себе в том отчет. Но сестра Анхела ни в коей мере не усомнилась, что он был Сыном Божьим, как и каждое рожденное человеческое существо есть дитя Божье, которое исключительно высшей милостью появляется на свет.
        Суд святой инквизиции обвинил ее в ереси, судил, отлучил от церкви и не подверг релаксации только потому, что в последний момент с доном Диего Десой, главой испанской инквизиции, патронировавшей Перу, вступили в переговоры люди тогда еще единой Вертикали. И фактически выкупили сестру Анхелу и все ее работы. А в обмен вынуждены были дать дону Диего слово, что исследования по амаргорам никогда не будут опубликованы.
        Вот, собственно, и все, что по этому поводу мог сказать Зоран. А в заключение добавил:
        - Трактат сестры Анхелы «Амаргоры - логика и метафизика проявления сущности человека» находится в архиве Эккерта. И знаменитая школа его, похоже, была для тех, в ком он, следуя детальному описанию признаков и проявлений, сделанному полтысячелетия назад монахиней, хотя бы гипотетически предполагал такой потенциал. Вообще, насколько я знаю, проектировщики были во время оно очень увлечены данной темой, которая раздражала их нервные окончания, проблематизировала их рациональные установки. Они видели в ней вызов. Были, конечно, и те, кто считал все это бредом, выдумкой полусумасшедшей монахини. Человек слаб, утверждали они, и только любовно сконфигурированные, пригнанные друг другу конструкции из отдельно взятых интеллектов, этакие мегамашины интеллектуальные, способны решать большие цивилизационные задачи. И они категорически не верили в то, что проявление сущности человека, его эмоциональной и творческой энергии может иметь столь невероятный характер и последствия подобного масштаба. Но в конечном итоге так и произошло: два амаргора встретились, личностно совпали и к чертям собачьим сломали
безупречную рациональную конструкцию - очень дорогостоящий и перспективный геополитический сценарий. А кстати… - Зоран внимательно посмотрел на меня, потом на Санду. - Кстати, ведь могли бы и не совпасть. Не очароваться друг другом. Не договориться. И тогда ничего не было бы, мои дорогие.
        - Где они теперь? - спросила Санда.
        - Не знаю. - Зоран с силой задернул штору - еще немного, и оторвал бы ее от карниза. Принялся ходить по комнате - от двери к окну. - Давайте я постараюсь сразу ответить на всю серию вопросов. Я не знаю, где они. Не знаю, живы ли. Не знаю, что с этим делать и как к этому относиться. Я даже пока не знаю, как об этом думать, в каких терминах и понятиях. У меня элементарно нет слов. Но есть и хорошие новости: мы больше не проигравшая сторона. Хвала много, Даворе. Благодаря твоему замечательному мужу, Санда, и еще одной хорошей девушке, проиграл кое-кто другой. И я дорого дал, чтобы посмотреть сейчас на того доброго человека.
        - Верни его, Зоран, пожалуйста, - прошептала Санда по-русски.
        Видимо, ей важно было, чтобы я тоже услышал ее невероятную просьбу.
        - И ее, - добавила она.
        Зоран сел перед ней на корточки и принялся смотреть ей в глаза. Не знаю, что именно он видел в них, а я видел тоску и немного надежды - самую малость, где-то глубоко на дне взгляда.
        - Я рад, что ты такого высокого мнения обо мне, - наконец произнес Зоран растерянно. - Но я - скромный клерк уважаемой, хоть и малоизвестной в широких кругах корпорации и не знаю ни одного волшебного слова. Как ни странно сейчас прозвучит для Алекса, но все-таки я работаю в поле рационального. Я работаю с мышлением, схемами, большими логично устроенными проектами…
        По поводу утверждения, что произошедшее умонепостигаемо, можно было бы и поспорить. Если я что-то понял из рассказа Иванны о том, как был устроен классический схоластический диспут, то этот вопрос вполне мог бы стать темой для логической дуэли. Тезис: изменение мира есть действие иррационального характера и не подлежит осмыслению. Контртезис: отказываясь работать с изменениями такого класса, мышление демонстрирует свои границы. Что является вашей, Зоран, методологической проблемой, добавил бы я на полях. Но теперь уже, похоже, и моей.
        - Ну что же ты, полковник… - вздохнула Санда.

* * *
        Снова дышать… Она вытянулась на животе и положила голову на сгиб руки. Дышать, дышать прохладным влажным воздухом… Пахло деревом, сырой картошкой и рыбьей требухой.
        Иванна открыла глаза и увидела черные доски - подгнившие, влажные, стянутые кое-где ржавыми металлическими скобами. Она лежала на дне лодки.
        С трудом села - все тело болело. Болели мышцы, гудел позвоночник, ныли суставы, а горло болело так, будто она глотала битое стекло.
        Лодка стояла на берегу какой-то реки или залива - из-за густого тумана Иванна не могла рассмотреть другого берега.
        Рука. Что у нее с рукой?
        Онемевшая левая рука была плотно сжата в кулак и не разжималась. Иванна прислонилась спиной к лодочному борту и стала - палец за пальцем - разжимать левую руку правой. Что там у нее? Что это? Ну да…
        Когда-то, похоже очень давно, а может, и вовсе во сне, в последний момент ускользания и размывания всего-на-свете, когда граница между материальным и нематериальным уже почти исчезла, в последнюю минуту, пока она еще могла держать его за руку, он попросил:
        - Дай мне что-нибудь.
        Рука его была еще близко, а голос - уже далеко.
        - Экс-вото, быстро, - сердито произнес он.
        - Кольцо, - скорее подумала, чем сказала Иванна. Она почти не могла говорить, и Давор сам снял с ее среднего пальца серебряное бабушкино кольцо с лазуритом, а взамен положил ей в руку какой-то круглый плоский предмет, и она сжала руку в кулак…
        Иванна сидела на дне лодки и смотрела на свою ладонь. На ладони лежала белая пуговица от его концертного пиджака. В последний момент Давор оторвал ее и вложил ей в руку - чтобы и у нее осталась его вещь. Экс-вото. Это она рассказала ему о чисто католической традиции вешать возле распятия какой-нибудь предмет, вещь человека, которому нужна поддержка свыше, моральное или физическое исцеление, спасение или какая-нибудь помощь иного рода. Или в знак благодарности за помощь. Экс-вото - вещь, заменяющая человека. Он употребил слово произвольно, немного не в том контексте, но и одновременно предельно точно, ситуативно верно. Потому что в тот момент она сразу его поняла.
        Ex voto - по обету.
        Как будто они были детьми и играли в игру, которую только что придумали сами. «А давай она стала принцессой и нашла своего отца-короля»; «А давай он стал танком Т-34 и задавил гусеницами всех фашистов»; «А давай поменяемся вещами и загадаем желание». Кроме его вещи, впрочем, у нее осталось столько его, что тело болело, с трудом вмещая другую сущность. Другую, но не чужую, такую близкую, что от своих волос она чувствовала запах его волос, которые пахли немного сухой землей, немного древесной смолой. И прикосновение руки к лицу было его прикосновением. Как будто она превращалась в него, сбрасывала кожу, перекраивала мышцы, перестраивала скелет. Как будто в ней теперь было два сердца.
        Но тело болело, потому что он был ей немного не по размеру. Несомасштабность - так это называется.
        А игра называется «найди меня».
        Иванна сунула руку за ворот - крест на тонком кожаном шнурке был на месте.
        - Слава богу, - сказала она вслух. Развязала шнурок, нанизала на него белую пуговицу и снова завязала.
        - Ничего не бойся, срце моje, - сказал он ей за минуту до концерта. - Я все время буду с тобой. Смотри на меня. Только смотри на меня. И дыши.
        Как будто последние несколько дней она могла смотреть на что-то другое. На кого-то другого.
        - Срце моjе, - повторила сейчас Иванна, и горло немедленно отозвалось острой болью. - Серденько.
        Он точным фиксированным движением своей легкой и уверенной руки подхватил ее на границе, отделяющей осмысленность от небытия, которое для нее всегда было тем же самым, что и отсутствие смысла. Взял и отменил, уничтожил перспективу бесконечной метафизической скуки, которая ничем не лучше смерти. Он как бы укутал ее собой, заставил ее почти непрерывно улыбаться, несмотря на всю тяжесть их положения и отчаянное безумие внешних обстоятельств, вернул ей теплое шафрановое солнце ее вечного берега, которое, как помнит Иванна, почему-то светило даже ночью.
        Четыре дня и еще двадцать один час.

* * *
        В это утро Виктор открыл глаза и решил не ходить больше на работу. Ни за что и никогда. На свой пенсионный кусок хлеба с валокордином он уже заработал, а больше ему ничего не надо. Теперь так и будет лежать, смотреть на трещину на потолке. Или залезет под письменный стол и будет сидеть там, будто его и нет вовсе. Или пойдет кое-кого убьет, и ему ничего за это не будет. Что может значить убийство в такой искаженной реальности? Да ничего.
        Что значит - надо завтракать, Настя? Что значит «завтракать»?
        Непутевая и преступно халатная мать Настена с сопливым простуженным Мариком вернулась с дачи накануне, а теперь шуршала на кухне и разговаривала со своим ребенком и с его сорокашестилетним дедушкой с одинаковыми интонациями.
        - Яичко всмятку, - сказала она и осторожно погладила Виктора по плечу, - хлебчик с маслом. Смотри, какой хлебчик симпатичный, итальянский… Чиабатта называется. Чаек с медом. А у тебя телефончик звонит. Десятый раз, между прочим.
        - Выбрось его в унитаз, - предложил Виктор. - Или в окно.
        - Теперь звонит домашний. - Настя ушла в гостиную и вернулась с трубкой. - Тебя некто Юля спрашивает.
        - Виктор Александрович, это Юся, Ванькина подруга! - заорала трубка. - Я вам на мобильный… Вы помните меня? Вы у меня дома были, в Москве, перед тем, как в Ростов Великий ехать. Я Ваньке звоню, а у нее телефоны не отвечают. Вы мне скажите, что с Ванькой?
        - А мои телефоны у вас откуда? - Виктору было решительно наплевать, откуда у Юси его телефоны, но он решил потянуть время.
        - Так она же мне и дала! На всякий случай. Ну, как дополнительный контакт. Что с Ванькой?
        - Я не могу этого объяснить, - вздохнул Виктор.
        - Почему?
        - Потому что объяснить это невозможно.
        - Че там невозможного, епрст? - с пол-оборота завелась Юся. - Где моя детка? Она жива-здорова? Она в Киеве?
        - Нет, в Чернигове, - внезапно разозлившись, сказал Виктор и тут же подумал, что теперь и так нельзя сказать. А как можно сказать? Она была в Чернигове, а теперь ее вообще нигде нет?
        - О, е-мое! - раздалось на том конце связи. - Ох, Виктор Александрович, говно-то какое… А что делать-то?
        - Повеситься, - предположил Виктор Александрович и, подойдя к двери спальни, решительным жестом пресек партизанскую попытку Настены проникнуть к нему с подносом.
        - Я к вам приеду, - вдруг твердо и уверенно заявила Юся. - Только завтра. Сегодня уже никак.
        - Зачем? - испугался Виктор ее нечеловеческого напора.
        - Ваньку спасать.
        Ему захотелось засмеяться. Потом ему захотелось заплакать. И самую малость снова захотелось жить. Почему-то.
        - Приезжай, чего уж там.
        Он встретил ее в Борисполе. Юська в алых сапогах на высоченном каблуке и в плаще цвета хаки, похожем на шинель красноармейца, волокла за собой сумку на колесиках и вертела головой, отчего ее волосы блестящей черной волной перетекали с плеча на плечо.
        - Здравствуйте, Виктор Александрович, - увидела его наконец.
        - Можно просто Виктор.
        - Не вопрос, - кивнула Юся.
        Она тут же взяла его под руку и прижалась бедром к его ноге. Слегка. А Виктор вспомнил, что рассказывала ему Иванна о широте взглядов своей любимой подруги и ее сексуальной непринужденности, и растерялся. И стал быстро соображать, удастся ли ему избежать насилия в аэропорту и хотя бы добраться до дома для начала. От недостойных в данной ситуации мыслей ему стало даже немного смешно.
        - Вы чего так задеревенели, Виктор? - поинтересовалась Юся и шевельнула бедром.
        Все напряжение последних дней сначала сжалось в нем в сверхплотный тугой комок, но вдруг стало постепенно рассасываться. И он почувствовал легкое головокружение, что-то вроде кислородного голодания.
        - Пойдем… - буркнул он и, крепко взяв за руку, потащил Юську в сторону туалета.
        Моющий руки громадный байкер с бритыми висками мог в течение нескольких секунд наблюдать, как взрослый, приличный с виду мужик заталкивает в кабинку миниатюрную барышню в алых сапогах и сумку на колесиках. И барышня и сумка сопротивлялись слабо. Байкер хмыкнул и удовлетворенно похлопал себя по кожаному гульфику.
        А Виктор развернул Юську, с треском стащил с нее узенькие бриджи вместе с трусами и обнаружил полную готовность и одобрение. Усмехнувшись, признался, что никогда в жизни не делал это в туалете, тем более - в общественном.
        - А я в свободное время только этим и занимаюсь. - А спустя некоторое время добавила: - Ну ты же ответственный сотрудник МЧС.
        - Уже нет.
        - Связи-то остались?
        Виктор вздохнул.
        - Ну вот. - Юська моргала, глядя в зеркальце пудреницы, и изза недавней туалетно-сексуальной оргии не могла поднести кисточку к ресницам - постоянно промахивалась. - Пожалуйста, я тебя очень прошу, давай полетаем. А?
        Из туалета они переместились в дорогой зал ожидания, где кроме них только смуглый черноволосый мужчина с густо набриолинеными кудрями и в замшевой куртке цвета лосося, застегнутой на все пуговицы, спал на узком кожаном диване.
        - Очень хочется полетать над этим городом, - объяснила Юська. - Я, в конце концов, примчалась сюда не для того, чтобы ты брутально насиловал меня в аэропортовском сортире.
        - Давай я пиво возьму в баре, - предложил Виктор, не зная, как реагировать на такое подлое обвинение.
        - Лучше водки. - Юська посмотрела на него из-под челки воронова крыла зеленым обманчиво жалобным глазом, который вмещал в себя не только всю многовековую печаль еврейского народа, но также и всю его беспредельную аферистичность.
        - И там нет больше города, - добавил он, придвигая к ней бокал с мартини. - Водка в баре какая-то вся левая, так что пей что дают.
        - Ну, над тем местом, значит, где он был, - упрямилась невозможная Юська.
        - А зачем?
        - Не знаю. Я хочу что-то почувствовать, - вдруг сказала она серьезно. - Я Ваньку знаю почти всю жизнь. Я ее чувствую как себя. - Юська постучала себе в грудь длиннющим малиновым ногтем. - Мне вот всегда ужасно нравился ее запах. Только не смейся! От нее всегда немного пахло самым первым жасмином, новорожденным, знаешь, когда цветку жасмина не больше часа. Такой вот естественный запах.
        - Знаю, - согласился Виктор. - Воистину так.
        - У меня когда-то были трудности с сексуальной идентификацией… ну чего ты хмыкаешь, пей свое пиво… и я была как-то сексуально дезориентирована после травматического романа с одним козлом вонючим. Ну, это неважно. Так я даже в нее влюбилась, в Ваньку. И даже пыталась ее домогаться.
        - А она что? - напрягся он, сделал слишком большой глоток, закашлялся и стал стряхивать пивные капли со свитера.
        Юська посмотрела на него и расхохоталась.
        - Какие вы все пугливые, мальчики, - отметила довольно. - Такие смешные…
        - У тебя тушь размазалась, - мстительно заявил Виктор.
        - Ванька - всем ребятам пример! - подняла палец Юся. - Она, несмотря на всю свою гуманитарную утонченность, является железным конем революции и гетеросексуальна, как черт знает что…
        - Хорошо, полетаем, - вдруг решил Виктор. - В твоем предложении что-то есть.
        Но полетать удалось только через два дня: через МЧС-овских вертолетчиков Виктор нашел начальника авиаклуба, который тем не менее категорически отказался предоставить штурвал сомнительной, на его взгляд, барышне Юсе. И не сдался, несмотря на то, что она, не используя, к удивлению Виктора, ненормативной лексики, долго, прямо-таки в изысканных выражениях рассказывала ему о налете часов, особенностях механики и конструкции крыла своей «Ностальжи», а также демонстрировала подтверждающие ее пилотную квалификацию документы московского ДОСААФ.
        - Я сам буду на штурвале, - наконец решил начальник с космополитичным именем Карл Иванович.
        Юська выглядела несчастной и разочарованной. И вот тут не удержалась, произнесла-таки шепотом, один раз произнесла, свое любимое словечко на букву «б». Но подчинилась.
        Виктор спрашивал себя, чего ему хочется больше - чтобы невозможная девица наконец отбыла в свою Москву или чтобы задержалась на время - она его совершенно измотала. За минувшие два дня на свежем воздухе они были не больше трех часов, если не считать нескольких киевских ресторанов. Юська сняла «квартиру посуточно» заблаговременно, еще в Москве, справившись в Интернете о существующих вариантах и созвонившись с арендодателем. В своей структурированной, годами отшлифованной обстоятельности она была похожа на Иванну. Ведь все-таки тоже была философом, к тому же преподавателем латыни. В съемной квартире они варили креветки, пили красное вино и совокуплялись во всех возможных и невозможных местах, включая балкон, коврик в прихожей и шкаф-купе. Идея секса в шкафу-купе пришла к Юське спонтанно, в тот момент, когда она в чем мать родила пела песни военных лет и взбивала яйца для омлета. Яичная субстанция была отставлена в сторону, газ под сковородкой выключен, и идея реализовалась немедленно.
        Виктор Александрович чувствовал себя озадаченным. С одной стороны, он был рад и горд, конечно, что пока еще способен хотя бы частично соответствовать столь удивительному темпераменту, с другой стороны, у него никуда не исчезло, а даже закрепилось ненавистное чувство вины, с третьей стороны, он чувствовал полную несостоятельность в том, что касалось плана действий по спасению Иванны, на что так рассчитывала Юська. Она верила в него. Было время, и Иванна верила в него. Было время, он и сам верил в себя. Только это было уже давно.
        Чернигов находился так близко к Киеву, что режим полета Карл Иванович охарактеризовал словами «взлет-посадка». То есть не успел набрать высоту - а надо уже заходить на взлетно-посадочную полосу. Но у Юськи имелась идея нарезать круги над той местностью, которая еще несколько дней назад была городом, и она попросила Карла Ивановича рассчитывать не меньше чем на два часа полета.
        - Что ты хочешь там увидеть? - не понимал Виктор.
        Прошло не так много времени с начала полета, как Юська вдруг заорала, глядя в иллюминатор:
        - А ты говорил! О, е-мое!
        Виктор посмотрел вниз. И увидел бесконечное множество разноцветных кусочков - как будто кто-то настриг ножницами на неровные квадратики пачку цветной бумаги. Он и сам так поступал в детстве - делал из цветной бумаги самодельные конфетти.
        - Там палатки, - попала Юся. - Ого, ничего себе, сколько!
        - Так вы не знали? - удивился Карл Иванович. - А я так и понял, что вы как раз хотите на этот дурдом посмотреть. Дурдом чистой воды. Мои ребятки тоже летают смотреть - девок своих катают. А сын с компанией как раз там, внизу. Взяли палатки, спальники, гитары-барабаны свои - и ни сессия им не указ, ни родители. Мир сошел с ума, знаете ли. Причем окончательно.
        - Так точно, - охотно подтвердил Виктор.
        - Типа паломничество? - спросила заинтригованная Юся. - Ну да… Говорите, гитары взяли?
        - Сын звонил, сказал - хиппи съезжаются со всего мира, рокеры-шмокеры всевозможные, вообще люди всякие на своих машинах. Музыка звучит непрерывно. Ну, как тогда… как тогда в Чернигове. У жены там родители… Как сказать? Остались? Она говорит, что ей снится этот город каждую ночь, и все сны хорошие, нестрашные. Как вы думаете, что с ними случилось? Я вчера вечером в новостях посмотрел кусок трансляции из Ватикана, - безо всякого перехода продолжил Карл Иванович, найдя благодарных слушателей, а Виктор мысленно устыдился: они-то с Юсей чем занимались во время вечерних новостей… - Ватикан, видите ли, просит не принимать близко к сердцу произошедшее, но признает, что не может пока ничего объяснить. Я так рад, знаете ли, что церковь тоже не может чего-то объяснить. И что она в принципе вынуждена что-то объяснять.

* * *
        Санда и знать не знала, что Зоран так, как смотрит на нее, не смотрел ни на кого и никогда в жизни. Он сейчас только и делал, что смотрел. У нее ноги немели, когда он так смотрел. Санда призналась ему в этом, и он утопил ее в своих глазах.
        Зоран ее пил и ел, ею дышал. Не мог спать - казалось, что если уснет, Санда куда-нибудь денется. Когда та поднимала руки, чтобы заколоть на затылке свои персиковые волосы, собрать их в узел, стянуть мягкой зеленой резинкой, у него кружилась голова. Он забывал делать вдох и выдох, когда смотрел на ее рот. Зоран не оставил ей ни одного шанса, врастил ее в себя, присвоил. Он десять лет молился, чтобы это случилось. Но! Все свои деньги и связи, гигантское свое влияние, свою голубую кровь и героическую биографию, обе Вертикали и пресловутый Эккортов архив он отдал бы за то, чтобы произошло какое-то внезапное переформатирование реальности и они с Сандой оказались бы в мире, где нет и никогда не было никакого Давора Тодоровича.
        Еще несколько дней назад этот человек был хоть и великим-лучшим-неповторимым, но еще и просто ее мужем, и в этом сюжете было все более-менее ясно. Однажды он блестяще справился с данным обстоятельством - справился бы снова. Но теперь с упорством, достойным лучшего применения, все, кто только способен вылезти на экран телевизора, говорят о нем как о человеке, который изменил мир. Давор Тодорович, прошу заметить, а не Зоран Николич из королевского дома Бранковичей, самый ресурсооснащенный и самый рафинированный проектировщик. Был, конечно, еще Густав Эккерт, самый гуманитарный и самый совестливый, но он умер. И Стефан Кларк умер, и теперь ему, Зорану Николичу, отдуваться за всех.
«Мир уже никогда не будет прежним…»; «Мы не знаем, как жить в этом новом мире, но что-нибудь придумаем…»; «Это и чудо, и катастрофа, и промысел Господний в чистом виде…» - вот такими благоглупостями забит эфир.
        А у него есть только одно оправдание - чудовищное по масштабу и мощности действие осуществили два амаргора, которые, видимо, были сильны и сами по себе, но, совпав в пространстве и времени, стали сильнее не вдвое - то было бы еще полбеды, а непонятно во сколько раз. На несколько порядков. Он понимал одно: во всей произошедшей истории, помимо всего прочего, далеко не последнюю роль сыграли отношения, которые сложились между ними. Да, да, в том, что случилось, замешано очень сильное чувство. И совсем не обязательно любовь. Он, Зоран, никогда не считал любовь королевой в мире страстей. Может быть, привязанность. Может быть, какая-то особая, специфическая эйфория от консолидации масштабов и индивидуальных миров. Расширение. Ну как будто ты стоишь на вершине горы, и у тебя и адреналин, и эндорфины, и гипервентиляция мозга… И ничего случайного в их встрече нет, можно даже не сомневаться. Их вело и гнало друг к другу, для них уже были написаны маршрутные листы и выбрано место встречи - она не могла не услышать его музыку, он не мог пропустить ее в толпе.
        Амаргоры, будь они неладны.
        А он-то, он - обычный человек.
        Ему-то что делать?

* * *
        Салеп.
        Что это за слово?
        Оно прозвучало у нее в голове за секунду до того, как она проснулась.
        Теперь Иванна сидела на песке рядом с лодкой, и возле ее колена лежала половинка плоской речной ракушки - перламутровой изнанкой вверх…
        - Не в Белграде, а как раз в Нови-Саде делают лучший в мире салеп - горячий напиток из клубней диких луговых орхидей. После Барселоны мы устроим себе маленькие каникулы и поедем с тобой в Нови-Сад пить салеп.
        - А почему ты не спрашиваешь, смогу ли я поехать с тобой? Вдруг у меня дела какие-нибудь?
        - Ты, должно быть, устала, джана, вот и говоришь такие глупости…
        - Ты действительно считаешь меня частью себя?
        - В той же степени, в которой себя считаю частью тебя.
        - Вместе мы - чудовище.
        - Почему?
        - Двухголовый дракон.
        - Дракон - это совсем неплохо, джана. Это очень достойно. Но - нет. Какие мы вместе - обычным глазом не увидишь. Может быть, мы - плазма. Или клетка нейронной ткани.
        - Или звук.
        - Слово. Или алфавит.
        - Или молчание.
        - Чего у тебя уши такие холодные? Кстати, салеп - очень полезный. Лечебный. Между прочим, прекрасно лечит простатит.
        - Тогда можешь выпить и мою порцию.
        - Бог миловал…
        Иванна оглянулась.
        Не может быть, чтобы она умерла. Вот колено, на нем дырка. В смысле, на джинсах дырка. Небольшая, как будто коленом зацепилась за гвоздь. Вот руки, все в мелких фиолетовых синячках - полопались сосуды. Интересно, что у нее с лицом? Возможно, то же, что и с руками. Она заправила за уши влажные холодные волосы и потрогала лицо пальцами. Лицо как лицо.
        Иванна встала, подошла к воде и, присев на корточки, умылась. На прикосновение вдруг отозвался резкой болью левый висок. Она попыталась увидеть себя в отражающей поверхности воды, но вода была мутная, быстрая и не отражала ничего, кроме хлопьев тумана - длинных и неровных, как клочки сахарной ваты.
        Она хотела убедиться, что это она. Если не получается увидеть себя, то, может, хотя бы выйдет услышать свой голос?
        - Эй, - сказала Иванна туману. - Рассказывай, что это за место?
        И тогда услышала смех.

* * *
        Витка не могла больше работать категорически. Не видела в том никакого смысла. Конечно, понимала, что когда-нибудь костлявая рука голода возьмет за горло ее и всю ее небольшую семью, вот тогда она и устроится в клининговую компанию и будет выезжать на уборку офисов и квартир - только идея из грязного делать чистое виделась ей хоть сколько-то стоящей. Заниматься же интеллектуальным трудом, образованием, преподаванием, лингвистическими исследованиями отказывалась категорически. Так Милошу и сказала: она не будет участвовать в преступном заговоре против человечества. Нет, и все тут. Все, что мы ни сделаем при участии головы и прямом попустительстве совести, заявила ему, будет использовано против нас.
        Высокое искусство убивать время было ею с Милошем доведено до отточенного совершенства. И как раз именно в процессе ловли на удочку пластмассовых рыбок с магнитными носиками (дело было конечно же в ванной комнате, там же присутствовала табуретка с пивом и соленые крекеры) Витка сформулировала наконец то, что до сих пор ворочалось у нее в горле и никак не оформлялось в слова.
        - Вообще-то я ей должна, - сказала она, безуспешно пытаясь подловить магнитный носик.
        - Кому? - рассеянно спросил Милош. - Тихо, Витта, ко мне рыбочка плывет! Иди сюда, рыбочка… Оп-па! Кому должна?
        - Я Иванне должна. - Витта бросила удочку в ванну и взяла банку пива. - За то, что могу каждый вечер целовать Даника перед сном.
        - В другой раз я бы беспощадно обстебал тебя за избыточный пафос, но сейчас не буду.
        Витка посмотрела на него равнодушно, как будто Милош не был ей верным другом и партнером по рыбной ловле. Как на какого-нибудь распространителя рекламных листовок возле метро посмотрела.
        - Не дай бог тебе почувствовать, каково это - когда хочется вернуть долг, а некому.
        - У тебя нет таких денег.
        - Может быть, я не о деньгах.
        - Ну да, ну да… - Милош покивал буйной головушкой. - Как христианка ты можешь вернуть долг опосредованно. Сделать доброе дело. Вынести бабушку из горящего дома. К примеру, как вариант. Как тебе?
        - Циничный ты человек, бейби. Но твой цинизм я тебе прощаю. Наверное, он у тебя обострился из-за Бранки. Я так думаю.
        Милош зачерпнул воды из ванны и умылся.
        - Бранка… - произнес он неопределенно. - Она мне приснилась сегодня и сказала, что у нее все хорошо. Но что она не может позвонить маме и должен позвонить я. Нормально, да? И тогда я спросил ее, где ее драгоценный Тодорович. А она сказала, что этого никто не знает. Я никогда не придавал значения снам, но… Как ты думаешь, может быть, у нее и вправду все хорошо?
        Витта сидела на краю ванны и в задумчивости жевала крекер.
        - Смотри, Милош, вот что я понимаю своим крестьянским умом… Я не физик, с одной стороны, не теолог, с другой стороны, и не совсем сумасшедшая, с третьей. Я не верю в чудеса, но однако же Иванна спасла меня. Оказалась в нужное время в нужном месте. Может быть, это и не чудо, но что-то необъяснимое в моем спасении все же есть…
        - Я тоже там был, между прочим, - обиженно напомнил Милош, - не надо принижать мою роль. Именно я прочел твой гениальный месидж о Ростове Великом. Я, конечно, ни на что не рассчитываю, но…
        - Дурачина ты, - засмеялась Витка. - Простофиля. Я тебя ужасно люблю и ни в коем случае не принижаю. Ладно, я, собственно, хотела сказать вот что. У меня было какое-то предчувствие, и я нашла Виктора - через Лилю Лихтциндер, ну, ты помнишь ее… И вот он мне сказал, что Иванна… что она там, вместе с Бранкой твоей и с Давором, которого ты, как я понимаю, терпеть не можешь. Кстати, я всегда считала, что за его музыку можно отдать все золото мира. Просто взять и положить к его ногам. Я как лингвист понимаю, что он создал метаязык, с помощью которого можно разговаривать и с пространством, и с подпространством, и со временем, и со всеми идеальными сущностями платоновскими, сколько бы их ни существовало. И с математической точкой, и с идеальным маятником… Да. А я много думала об Иванне. И о том, что даже ее не поблагодарила - в таком была состоянии невменяемом. И вот Виктор мне говорит…
        - Ты, в конечном итоге, что все-таки хочешь мне сказать?
        - События сами по себе нейтральны. Они не хорошие и не плохие, все зависит от той оценки, которую мы им даем. От той окраски, которой мы их наделяем. Если Бранка сказала тебе, что у нее все нормально, если Иванна с Давором там, в Чернигове, нашли общий язык и были, возможно, счастливы, если им удалось вытащить город… А они вытащили город, Милош, медицинский факт. Собой. Я так это понимаю.
        - Теперь их канонизируют, - мрачно заметил Милош.
        - Э, нет, - вдруг засмеялась Витка. - Плохо ты знаешь церковное начальство, о какой бы конфессии ни шла речь. Их, скорее, анафеме предадут. Ну, или просто сделают вид, что их не было никогда. Церкви они неудобны, мягко говоря. Католичка Иванна, баронесса Эккерт, она же философ и солдат МЧС, и композитор из маленькой балканской страны, православный человек Давор Тодорович организовали современному христианству непрерывную головную боль. Сами того не желая.

* * *
        И тогда Иванна услышала смех.
        Она медленно, с неожиданным страхом, обернулась и увидела двух девочек - маленьких, полуголых, в каком-то линялом тряпье на худеньких коричневых бедрах. У них были немного плоские лица, но не монголоидные - эта была какая-то незнакомая ей, но, впрочем, вполне человеческая антропология. Девочки смеялись, толкались, что-то кричали друг другу и строили рожицы. Дети как дети. Иванна сделала к ним несколько шагов, и они отбежали на безопасное расстояние. Иванна присела на корточки.
        - Не бойтесь, - сказала она. - Идите сюда.
        Из тумана вышел и встал за девочками высокий человек в чем-то темном, длинном, одновременно похожем на тунику, бурнус и японскую юкату. Одежда болталась на его худом теле, как на вешалке, и что-то не то у него было с лицом. Что-то очень странное.
        Человек отодвинул детей, жестом велел оставаться им на месте и пошел навстречу Иванне. И когда он приблизился, она замерла, почувствовав себя, как во сне, когда надо бежать изо всех сил, но не слушаются ноги. Нижней половины лица у него не было - вообще.
        - Соль-вода, - неожиданно для себя прошептала Иванна и провела рукой перед собой.
        Так они с Петькой в детстве отгоняли ос. Надо было много раз подряд повторять быстро «соль-вода-соль-вода-соль-вода» - и оса улетала.
        - Соль-вода, соль-вода, - повторяла она, а человек приближался.
        Иванна увидела серо-розовую шевелящуюся гортань, услышала сухой булькающий звук (с таким звуком остатки воды из раковины стекают в трубу) и потеряла сознание.
        Горький вкус… Она понимает, что ей в рот вливают какую-то горькую жидкость. Жидкость течет по щекам, стекает на шею. Кто-то берет ее подбородок сухой шершавой рукой и придерживает его - наверное, чтобы жидкость не проливалась. Иванна делает глоток, и в груди разливается горячее озеро - как будто она только что сделала глоток водки. Она слышит булькающий звук, открывает глаза и видит человека, нижняя часть лица которого завязана бурым платком. По этому звуку и по странным желтым глазам понимает, что это тот самый человек, человек-без-лица. Человек вдруг гладит и похлопывает ее по руке, как бы пытаясь обратить на себя ее внимание, а потом резким движением поднимает вверх свою хламидку. И Иванна видит, что это женщина. Тело у нее худое, грудь плоская и высохшая, на теле кое-где пятна - то ли следы от ожогов, то ли старая экзема. Иванна думает, что ее лицо такое от какой-то болезни типа лепры, проказы. Или, может быть, какой-то зверь напал на нее. И еще думает, что женщина, наверное, мама девочек.
        Иванна показывает на свое лицо, затем - на ее лицо. Женщина кивает и вытягивает длинную коричневую руку куда-то в сторону. Иванна следит за ее рукой и видит, что там, куда она показывает, на круглой железной пластине горит небольшой костер, и девочки сидят рядом с ним, прижавшись друг к другу, как два худеньких зимних воробья. Огонь, понимает Иванна. Женщина, держа руку по направлению к костру, вдруг резко поднимает ее кверху.
        Большой огонь.
        У Иванны в глазах плавают желтые пятна, горькая жидкость горячо просачивается в кровь, и она засыпает.

* * *
        А если бы она не пошла в магазин за оливковым маслом и шампиньонами?
        Этот вопрос после возвращался к Витке с регулярностью курьерского поезда. Если бы не пошла? Если бы да кабы. Пошла же. Потому что ей так захотелось сырых шампиньонов с ложкой масла холодного отжима, да с черным перчиком, что мочи не было терпеть. Вот и постаралась ради такого дела преодолеть свою апатию и социофобию, влезла в джинсы (равнодушно отметила, что успела растолстеть, лежа на диване), сунула ноги в растоптанные кожаные вьетнамки и даже тщательно расчесалась перед зеркалом в прихожей (равнодушно отметила, что волосы лезут, наверное, авитаминоз).
        А если бы не пошла?
        Масла оливкового в супермаркете было - завались, и Витка некоторое время решала проблему выбора, да так и не решила. Купила практичную зеленую бутыль с ручкой сбоку, килограмм тугих кремовых шампиньонов изумительной красоты и свежести, а также (плевать, все умрем) плитку горького шоколада.
        А сигареты забыла.
        Вспомнила о них уже на выходе, перед раздвижной дверью, и долго стояла, с тоской глядя на очереди к кассам. Дверь перед ней то разъезжалась, то съезжалась, наконец сошла с ума и застряла на полпути. Витка поняла, что у нее нет сил снова становиться в хвост очереди. И заодно поняла, что не хочет иметь ничего общего с миром общества потребления и готова бросить жрать, пить и курить, только бы не входить в смрадные чрева города, где даже куры-гриль еще на вертеле переживают период полураспада. Попутно подумала, что внешний вид супермаркетов отражает начальный этап эволюции органических соединений, в то время как финальный этап стартует в районе канализационного коллектора.
        И отправилась за сигаретами в ларек.
        Рядом с сигаретным окошком, у прилавка белого фургончика «Форнетти», в дупель пьяная беременная девушка вдохновенно морочила голову продавщице, заказывая то «по сто грамм с сыром и курицей и двести с ветчиной», то «лучше вот эту кругленькую фигню двести - двести пятьдесят». Она постоянно меняла указания, и от нее одуряющее несло сложным перегаром. Витка, сжимая в руке пачку «Мальборо», со смутной рефлексией наблюдала за этой сценой.
        - Тетя, - раздалось откуда-то снизу, и ее дернули за край футболки, - купите мне булочку.
        Рядом стоял чумазый цыганский ребятенок женского полу. И рука была грязная и даже на вид липкая, и волосы. Из-под тусклой спутанной челки на Витку смотрели черные глаза наглой попрошайки.
        - Ой, - тихо сказала девочка. - Ой, это ты?
        Та-ак, а если бы она не пошла в магазин?
        - Мэри! - Витка схватила девочку за плечи и оттащила в сторону. - Мэри, это я.

«И я свинья», - возникла тут же в голове отточенная формулировка.
        Не то чтобы она забыла о них. Не то чтобы… Но ей самой было так плохо, так плохо,
«шо просто кранты», - как на украинский манер полюбил последнее время говорить Милош, посетивший город Киев на предмет участия в международных филологических чтениях имени Потебни.
        Мэри была грязная, тощая и отчаянно голодная. Голод светился у нее в глазах и выпирал ключицами. Витка поставила на асфальт пакет с маслом и шампиньонами и села перед девочкой на корточки.
        - Мэри, что случилось? - спросила.
        А случилось вот что: папу забрали какие-то люди. Одного из них Мэри видела - он приходил к ним домой «по работе».
        - Только он был не наш, - пояснила Мэри с набитым ртом. Она один за другим заталкивала в рот пирожки «Форнетти» и еле поспевала за длинноногой Виткой, которая крепко держала ее за руку и стремительно тащила вперед.
        - Дома расскажешь, - оборвала она рассказ девочки. - Нельзя одновременно жевать и говорить.
        - Дома нет, - горестно сказала Мэри и остановилась. - Хозяйка квартиры выгнала меня. И кричала: «Понаехали тут!»
        - А как же, - пробормотала Витка, - естественно. Но мы идем ко мне домой. Ко мне, а не к тебе. Ты будешь у меня жить.
        Уже в ванной, когда у Мэри только голова выглядывала из высокой пены, Витка разрешила ей продолжать.
        - Ну я и говорю, - начала обстоятельная Мэри, - он был не наш.
        - Не азербайджанец? - догадалась Витка.
        - Да, да. Он еще сказал: вас, азеров, надо мочить в сортире, как говорит наш президент.
        - Ну, наш президент имел в виду… Ладно. Какая разница, кто он был. И что?
        - А потом они пришли еще раз, когда папы дома не было. Все перерыли, раскидали, как свиньи, и ушли. И сказали, что если я буду… буду… выкать?
        - Вякать, вероятно.
        - Да, если я буду вякать, то они меня… Витта, ну, я не могу такие слова говорить.
        Витка села на край ванны и закрыла лицо руками. Но слезы все равно протекали сквозь пальцы и падали ей на колени.
        - Ты не плачь, - тоненько попросила Мэри, вытащила из пены мокрую и уже розовую руку и стала неловко гладить Витку по спине. - Не плачь, Виточка, они мне ничего не сделали. Но я теперь боюсь. А папа тогда с работы так и не вернулся. Они, я так думаю, забрали его. Тот мужик еще в первый раз требовал у него денег. А у папы не было.
        Витка узнала много чего. Что папа Ильгам с одним «старым мужчиной» хотел купить шиномонтаж и сказал Мэри: «Теперь у нас все будет хорошо, я запишу тебя на плавание и на бальные танцы» (Витка кормила Мэри яичницей с ветчиной и зеленым горошком). Что потом «старый мужчина» куда-то делся, а папа даже пил водку и
«почти плакал, Виточка, но ведь папы не плачут вообще-то» (Витка укрывала душистую Мэри махровой простыней и сверху пледом, пристраивала ей под голову еще одну подушку, маленькую). Что она не пошла к своим, потому что знакомых не осталось - Наиру побил и выгнал любовник (Мэри так и сказала «любовник») и та уехала куда-то, может, даже и домой, в город Закаталы. А к незнакомым «своим» девочка пойти побоялась. Мало ли что. Да и ехать надо было куда-то в район Черкизовского рынка или, например, к Теплому Стану, а она даже не знает, где это.
        - Где же ты жила? - спросила Витка.
        - На стройке, - сказала Мэри и заснула. Вот так просто взяла и заснула - мгновенно.
        Витта реконструировала ситуацию за три минуты. С большей или меньшей степенью правдоподобия. Фатально невезучий и одинокий папа Ильгам хотел купить шиномонтажную мастерскую. Или войти в долю. У него был партнер, и похоже, они заняли денег. После чего партнер взял деньги и благополучно свалил, а папу Ильгама забрали за долги. Два прихлопа - три притопа. Все старо, как мир.
        Наутро Витка приготовила суп с фрикадельками, сделала для Мэри полную салатницу бутербродов с докторской колбасой и провела инструктаж по пользованию дивидишником. После чего надела официальный брючный костюм, строгие туфли на среднем каблуке (Мэри восхищенно сказала «краси-ивая!») и собралась идти в милицию. О чем сообщила по телефону кстати - или, наоборот, некстати - позвонившему Милошу.
        - Ты дура, - немедленно заявил он ей. - Удивительная, коллекционная дура. Такая дура, шо просто кранты.
        - А куда мне, по-твоему, идти? - шепотом закричала Витка, прикрывая трубку и рот рукой, чтобы, не дай бог, ее не услышала Мэри. - В посольство Азербайджана?
        - Вариант, - согласился Милош.
        - И они будут искать его по подвалам и промзонам? Сам дурак. Я видела однажды посла Азербайджана на конференции по фарси. Да и ты видел. Сплошной гламур и стразы с бриллиантовыми запонками. А в глазах у него плещется нефть. Я иду в родную милицию, все.
        - Я не буду тебя спасать, - устало вздохнул Милош. - Хватит с меня уже.
        В райотделе было солнечно и пыльно, в конце коридора уборщица гремела ведром. За окошком дежурной части сержант читал журнал «Натали» и, время от времени отрываясь от чтения, недовольно рассматривал свои ногти.
        - Мне к вам, наверное, - нерешительно подошла к окошку Витка.
        - Наверное или точно? - протянул сержант и, сморщив нос, стал откусывать заусеницу.
        - У меня пропал друг, - сообщила Витка, решив, что нужно без предисловий описать суть дела. - Возможно, его где-то удерживают за долги.
        - И что? - был вопрос.
        - Надо найти, - растерялась Витка.
        Сержант пожал плечами и перевернул страницу журнала.
        - Пишите заявление, - разрешил он наконец, - там образец на стене висит.
        Витка писала, стараясь быть краткой, но текст все равно елееле поместился на лист А4.
        - Ахмедов Ильгам? - Сержант поднял на нее детские глаза. Круглые, голубые, в коротких рыжих ресничках. - Азер, что ли?
        - Он - мой друг, - непоследовательно ответила Витка.
        - Азер, я спрашиваю?
        - Азербайджанец.
        - Так а я, блин, что говорю? - рассердился дежурный и захлопнул «Натали». - Азер! У нас, вы думаете, работы мало? Я вас, девушка, спрашиваю, как вы думаете, мало работы у милиции? Покажите документы.
        - Мои?
        - Мои!
        Витка протянула через окошко свой паспорт.
        - Москвичка, е-мое! С каких же пор москвички тусят с азерами? - удивился сержант. И, глядя на ослепительную Шерон Стоун на обложке «Натали», с тоской произнес: - Куда катится мир…
        - А если я к вашему начальству пойду? - сквозь зубы спросила Витка.
        - Идите лучше домой, девушка, - порекомендовал представитель правоохранительных органов. - И мой вам совет: не лезьте не в свое дело. Пускай азеры между собой разбираются. А начальство мое на курсах повышения квалификации, так что я до конца недели один в лавке. Вам понятна точка зрения?
        Витка вышла на крыльцо, с силой пнула ногой урну и почему-то позвонила маме.
        - У Даника небольшой насморк, - отрапортовала мама, опустив приветствия. - И я вот думаю, может, аллергия?
        - Хорошо, - невпопад брякнула Витка.
        - Что?
        - То есть дай ему диазолин.
        - Ты, Витта, никудышная мать. Ты еще вчера обещала…
        - Я и человек не очень-то хороший, - вздохнула Витка. - У тебя, мама, нет ли знакомых среди нормальных милиционеров?
        - Ты опять ввязалась в историю! - закричала мама. - Нет, я больше не могу. Я еле пережила…
        - Я никуда не ввязалась, мама! - Витка решила врать, как в детстве, когда нужно было и маму не огорчить, и вопрос решить. - Мне нужно провести серию интервью по профессиональной лексике с сотрудниками правоохранительных органов. У меня исследовательская программа. Доклад на конференции. Выйдет в реферативном сборнике. Сборник будет называться «Лексика и речевая стилистика профессиональных сообществ».

«Резонерский бред», - отметила она про себя.
        - А… - прозвучало в трубке. - Ну, слава богу.
        У Витки всегда получалось обмануть маму.
        Она даже огорчалась такому ее легковерию.

* * *
        Табай, женщина без лица, просила ее не уходить. Она клокотала своей сожженной гортанью, хлопала рукой по жесткой лежанке, призывала в союзники своих дочерей, и те прижимались к Иванне с обеих сторон, заглядывали ей в лицо. Табай, как могла, показывала и изображала то ли диких зверей, то ли месть богов, но по всему получалось, что если Иванна уйдет туда, во влажный лес, ей конец. Табай очень правдоподобно показывала ей болото и как оно может засосать человека с головой.
        Иванна понимала, что ее удерживают по доброте душевной. Или, может быть, потому, что Табай полюбила сидеть рядом и слушать, как Иванна рассказывает ей всю свою жизнь, чтобы не разучиться говорить и не сойти с ума. Рассказывала ей о Хайдеггере и Ролане Барте, читала наизусть Хармса и даже цитировала свой любимый фрагмент Уайтхеда о том, что сущностью греческой трагедии является не несчастье - трагедия завершается торжественной демонстрацией безжалостного хода вещей. Табай кивала, ничего не понимая, и очень сопереживала. Что она с дочерьми делала здесь, в этой странной местности, в этой странной хижине, почему не уходила отсюда и где другие люди - Иванна понять не могла. Она звала их с собой, а Табай махала длинными руками и показывала, как она боится. За себя и за дочек. Разговор привычно заходил в тупик.
        Однажды утром Табай разбудила Иванну и показала ей, держа на вытянутых руках когда-то белое, а теперь буро-желтое… платье? накидку? Что-то вроде ночной рубашки с рукавами три четверти и прорезью для головы.
        - Надеть? - спросила Иванна.

«Надеть», - показала Табай процесс надевания через голову.
        До сих пор Иванне приходилось ходить в чем-то вроде простыни, которую она повязывала над грудью, как парео, потому что когда пришла в себя на кушетке в хижине, на ней не было ровным счетом ничего. Табай каждый день растирала ее с ног до головы каким-то вязким варевом, от которого кожа горела, как от крапивы. Пантомима на тему «где мои вещи» привела Табай в страшное замешательство. Женщина долго мялась, наконец, виновато журча гортанью, показала на девочек и на очаг.
        Ну конечно, поняла Иванна, с ее джинсами, небось, играли и сожгли. Непростые тут у них взаимоотношения с огнем. Ну да ладно.
        Табай критически осмотрела Иванну, облаченную в бесформенную рубаху, и протянула еще короткую накидку, сшитую из шкурок каких-то короткошерстных черных зверушек.
        На вопрос, который поначалу (по инерции) Иванна задавала себе, а именно «где я?», Табай ответить не могла. Могло ответить только ночное небо, но на нем сияли какие-то чужие, хотя одновременно и почему-то отдаленно знакомые звезды, - Иванна была не сильна в астрономии. В любом случае напрашивался вывод, что она по-прежнему находится на Земле.
        Ей определенно надо было идти, двигаться куда-то. Она это знала.
        И она ушла.
        Но не прошло и суток, как пожалела об этом. Табай велела ей держаться реки - так Иванна и шла. А через несколько часов стала задыхаться от влажности. И еще насекомые - их было так много, что в какой-то момент у Иванны случилась истерика. Мелкие летучие твари лезли в лицо, забирались под рубаху, она прихлопывала, размазывала их, и на руках оставались полосы крови.
        Табай отгоняла насекомых дымом. Да и там, в районе ее жилища, их было куда меньше.
        Иванна вернулась бы, но почему-то не смогла заставить себя повернуть назад. Ее трясло и знобило, и единственная и очень важная ее вещь - красные эспадрильи - разлезлись на ногах от едкой болотистой почвы. Она сбросила их и дальше пошла босиком. Ее знобило так, что никакая накидка из черных зверушек помочь не могла.
        Главное, что она понимала, - спать нельзя. Если уснет, ее кто-нибудь съест. Насекомые, вышедший из леса дикий зверь или черное небо с полузнакомыми звездами. А спать хотелось, как никогда в жизни. Но в тот момент, когда Иванна отметила про себя, что сейчас упадет и провалится в бесконечный, мокрый, звенящий насекомыми сон, совсем близко, метрах в десяти - пятнадцати, среди деревьев появилось слабое свечение. Как будто там горел огонек.
        Дальше она вроде бы смотрит длинный однообразный сон. Как идет туда - и уже ничего не болит, и даже ногам не мокро - как будто скользят над землей и травой, но огонек удаляется. Как раздвигает руками ветки, а из-под ее ног, хлопая крыльями, вылетают какие-то мелкие птицы, и прямо под ногами скользит змея - желтая, длинная, похожая на безвредного крымского полоза.
        - Соль-вода, - говорит ей Иванна. - Соль-вода, соль-вода…

«Все ли опасности можно отодвинуть от себя этим детским способом?» - думает она во сне. А змея, шурша, скрывается в траве.
        Совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, под каким-то треугольным навесом горит свеча и чьи-то тени движутся за дальними стволами деревьев. Она подходит ближе и видит самое родное и понятное, что впервые встретилось ей после того, как ее рука выскользнула из руки Давора, - видит распятого Иисуса. Его лицо из темного красноватого дерева наполовину освещено, а наполовину в тени, и глаза его открыты, но смотрят мимо Иванны - вперед и вдаль. И время от времени слышится тихий стук. Она подходит ближе и удивляется - на какой-то веревке раскачивается и стучит о распятие ее кольцо.
        Экс-вото.
        Иванна снимает кольцо и надевает его на безымянный палец левой руки.
        - Ты где? - говорит она.
        Сон обрывается, и больше она не видит и не слышит ничего.

* * *
        - Майя - старший следователь городской прокуратуры, - с гордостью сообщает мама, как будто некая Майя приходится ей как минимум дочерью. - Вот телефон.
        Они пили чай на маминой кухне, и Даник сидел у Витки на коленях.
        - Мама, - вдруг сказал ей сын, - а у нас в классе у всех есть братики или сестрички. Ты бы мне родила…
        - Маме некогда, - осторожно сказала Антонина Сергеевна, - у нее конференция на носу.
        - Так я не поняла, - решила уточнить Витка, - где ты откопала эту Майю?
        Оказалось, та - дочка однокурсницы Ирочки, с которой Антонина Сергеевна
«поддерживает отношения». Хорошая девочка, можно сказать, вундеркинд. А вот почему-то пошла в свое время учиться в Академию МВД.
        - Но она на очень хорошем счету, - заметила мама со скрытым педагогическим намеком. Собственная дочь всегда казалась ей безалаберной.
        - Да я поняла, - вздохнула Витка. - Поняла.
        Сидя за столиком в «Кофиуме» со стаканом мохито, она рассматривала входящих и поймала себя на мысли, что образ у нее уже есть. Она ждала кого-то вроде знаменитой Каменской и так увлеклась процессом соотнесения образа с живыми людьми, что сразу и не заметила, как посреди зала озадаченно вертит головой барышня с афрокосичками, с рюкзаком «Коламбия» и с фиолетовой банданой на левом запястье. Что примечательно, барышня была мулаткой. На шее у нее болтались наушники и какой-то костяной амулет. Она, вдруг нахмурясь, похлопала себя по бедру, вытащила из кармана просторных милитари-штанов мобильник и сбросила звонок. После чего зафиксировала взгляд на Витке и широко улыбнулась.

«Брекеты, - отметила Витка. - Мама дорогая, кто бы мог подумать…» - С косичками? - не верила после Антонина Ивановна. - Мулатка? Надо же, как интересно… А я ведь и знать не знала… только по рассказам Ирочки. Вот Ирочка скрытная какая, ну надо же…
        Ирочка, как теперь стало ясно, не сообщала подруге об этнической принадлежности папы своего вундеркинда. Но зато в активе Витты имелась информация о том, что Майя сначала стажировалась в учебном центре парижской жандармерии, затем - в полиции Сан-Франциско, что у нее есть какой-то нагрудный знак, и стреляет она из положения сидя, лежа, стоя на одной ноге и вниз головой. И на бегу. Как Мэл Гибсон в
«Смертельном оружии».
        Майя протянула Витте руку, продемонстрировав крепкое рукопожатие, и выделываться не стала - заказала и себе мохито. И еще блинчики с икрой.
        Она внимательно выслушала историю об Ильгаме, сделала несколько малозначащих, с точки зрения Витты, уточнений и замолчала, намазывая икру на блинчик. Витка заторможенно наблюдала за движением ее рук. Кисти у нее были длинные, узкие, цвета молочного шоколада.
        - Вы можете как-то мне помочь? - напомнила о себе Витка.
        - Мохито какой-то левый, вам не кажется? - поморщилась Майя. - Вот на Кубе… Ах да, сорри. Что я хочу сказать. Я была бы плохим ментом, если бы не была реалистом. Из чисто реалистических соображений говорю, что в разработку не возьмем. Дохляк на постном масле.
        - Похищение и удерживание человека - дохляк? - изумилась Витка. - Ну, я не знаю…
        Майя положила вилку и нож и развела руками. Ладони у нее были перламутровые, белки глаз голубые, грудь изумительная. На груди почти вертикально лежала костяная пластинка с изображением доброго бога Ганешу, человека и слона. У нее цветущая молодость, карьера, парижская жандармерия. Что ей беда Ильгама, незадачливого метеоролога с озера Севан?
        Все эти укоризненные сентенции одна за другой пронеслись у Витки в голове, и только она открыла рот, чтобы озвучить одну из них, как Майя продолжила:
        - Нет, я вам помогу, вы не думайте. Я просто пыталась вам сказать, что институцию нашу задействовать не будем - не вижу смысла. Если тут оргпреступность, нельзя заходить с такого мизера. Попалимся, упустим, а вашего парня вряд ли спасем. Его как свидетеля просто убьют. Вы не думали об этом? Нет? А, ну вы же филолог… Если даже выйдем на кого - ничего не докажем, скорее всего. И в любом случае ваш Ильгам будет приговорен. Еще и вы сами подставитесь. И детей подставите. Лучше выкупите его, если можете, и дело с концом. Купите трубку, сделайте себе временный номер, только для этого контакта. Номер я обещаю запустить по своим каналам.
        - Вы что, знаете, где он? - осторожно спросила Витка.
        Майя вздохнула.
        - Да таких Ильгамов по Москве, как, впрочем, и по всей нашей бескрайней родине, - мама дорогая! И подпольные фабрики, и черная трансплантология, шестерки всевозможные на наркотрафиках… И ведь не убежишь. Но я знаю, как организовать канал передачи и как сократить цепочку. У меня есть конечно же свои возможности. Итак, номер телефона и сообщение о том, что за него заплатят. Ну, не миллион долларов, конечно, а, например, сумму, вдвое превышающую ту, что он задолжал. Чтобы возник коммерческий интерес. Это путь, гарантирующий успех процентов на шестьдесят. Все остальные варианты не гарантируют вам ровно ничего, кроме страшной головной боли. Так что?
        Двести пятнадцать тысяч долларов лежало у Витки на депозитном счету. Деньги на образование Даника. Ее личный Форд Нокс, неприкосновенный запас. Никогда больше в своей бестолковой жизни она не заработает и четверти того, что есть у нее сейчас…
        - Витта, - вернул ее к реальности голос Майи, - вы меня извините, но у меня со временем не очень. Если хотите, можете подумать, а потом мне перезвоните.
        Витка тряхнула головой. Ну да, жаловаться Милошу за пивом и ловлей рыбок, как она страдает из-за того, что должна Иванне, она, конечно, мастер…
        - Давайте попробуем, - сказала Витка.
        В тот момент Витка представляла себе какую-то ерунду - заброшенную строительную площадку, какие-то карьеры с грунтовой дорогой между ними, по которой надо ехать, чтобы передать деньги, пустую квартиру где-нибудь на самой окраине Юго-Запада, ячейку в автоматической камере хранения на Павелецком вокзале… Она и представить себе не могла, что все может произойти в итальянской кондитерской на Остоженке, где к ее столику подойдет официант в белом фартуке и скажет:
        - Вас ждут на кухне. Пойдемте, пожалуйста.
        Пробираясь по узкому проходу мимо стеллажей, уставленных всевозможными чизкейками и терамису, они пройдут в соседнее помещение, и там за облезлым столом на табуретке будет сидеть Ильгам и мять в трясущихся руках синюю салфетку с логотипом кондитерской.
        - Деньги можете оставить мне, - скажет ей молодой человек.
        - И все?
        - Все. Выход вон там.
        И Витка с Ильгамом уедут домой на такси, как будто просто выбрались гулять на Остоженку ранним летом в воскресенье.
        Глядя на лицо Мэри, которая повиснет на папе и будет гладить его по спине (и тот не сможет ее снять, чтобы присесть на стул, - так и сядет вместе с ней), Витта подумает, что это стоит двухсот тысяч.
        Долг Ильгама составлял пятьдесят. С нее взяли вчетверо больше.
        На следующий день она спохватится, позвонит Майе и скажет, что передача денег происходила в кондитерской на Остоженке. И что ее институция может делать с данной информацией все что хочет. Или не делать ничего.
        - Это которая сгорела? - спросит Майя.
        - Сгорела? - не поверит Витта.
        - Сегодня утром. Взрыв газа, жертв нет, - языком милицейской сводки сообщит ей Майя. - Удачи вам, извините, я тут на круглом столе в мэрии. Если что - звоните.
        - Спасибо, - озадаченно скажет Витка и нажмет на кнопку «отбой».
        Несколько дней Ильгам молчал, пил чай, гладил по голове Мэри, ночами ходил в дальней комнате и скрипел паркетом.
        Витка наготовила полный холодильник еды, а он не ел. Стеснялся.
        Наконец, нервно растягивая ворот ужасного турецкого свитера, заговорил:
        - Я должен решить, как вернуть тебе долг, Витта.
        Даник с Мэри ссорились перед телевизором, какую программу смотреть. Даник хотел
«Южный парк», а Мэри кричала, что это ерунда, и призывала на свою сторону Витту, папу и Аллаха.
        - Круговорот долгов в природе закончился, - сказала она. - Никогда больше об этом не говори.
        - А о чем говорить? - растерялся Ильгам и оставил в покое свитер.
        Тут Даник влетел на кухню и сообщил:
        - Мама, Мэри сказала, что «Южный парк» - отстой. Потому что она девочка и ничего не понимает.
        - Я тоже девочка, - Витка поправила на сыне футболку, - и поэтому считаю, что, по сути, она права.

* * *
        - На следующий день после Чернигова я не выдержал. И отдал приказ: найти и уничтожить. - Зоран стоял, прислонившись спиной к высокому стеллажу с книгами, и уже минуту тер пальцем переносицу. Всегда так делал, когда чувствовал себя неуютно. И злился из-за этого. - Но вы, - он подчеркнул местоимение «вы», - успели раньше.
        Женщина в длинном терракотовом платье сняла со спинки кресла оранжевый шарф из тонкой шерсти и набросила его себе на плечи. У нее были густые седые волосы, и перламутровая заколка не давала им рассыпаться по спине.
        - Хотелось бы приписать себе победу в оперативно-розыскных мероприятиях, - усмехнулась она, - но не комплексуйте. В данном случае мы тут ни при чем. В отличие от вас, я такого приказа не отдавала.
        - Потому что Ираклий - сын Эккерта, и у вас есть корпоративные соображения?
        - Побойтесь Бога, - сухо сказала женщина. - Потому что наш список его клиентов неполон. Нам нужно было еще немного времени. Но что уж теперь говорить… Это сделали те, кто в свое время не пожалел порядка одиннадцати миллиардов за работы по переконфигурации Восточной Европы. Вот их-то в моем списке как раз и не хватает. Но скоро они там окажутся, я могу пообещать всем пострадавшим.
        Прошло несколько суток с тех пор, как я, проснувшись утром, понял, что уже не чувствую такого отчаяния, как, к примеру, вчера. Просыпаясь, я уже знаю, что все было на самом деле. Случилось и произошло. Я это как-то принял. А еще вчера, открывая глаза, я верил, что мне просто приснился сон. И со стоном, скрипом и отчаянием неимоверным вынужден был признавать, что нет - все это было. Были лица, исчезающие на экране, уходящий в никуда город, молнии виолончельных смычков и цветное пятно в темном небе, будто снимок далекой галактики, сделанный умным телескопом Hubble. - Мы знали, что вы появитесь, - сказала женщина. - И думаю, что у вас есть вопросы. Буду рада, если смогу ответить. Наша война закончилась, я так понимаю. Чернигов снял наши исторические противоречия - прямо-таки в гегелевском смысле. Точно так, как происходит снятие тезиса и контртезиса в ходе логического диспута.
        В то утро, когда я смирился с реальностью, какой бы странной она ни была, ко мне в комнату без стука вошел Зоран, чем ужасно меня удивил.
        - Карла ушла в отставку, - без предисловий сообщил он, сел в кресло, почти лег, и вытянул ноги. - И я получил подтверждение, что это означает для меня расширение степеней свобод на некоторое время. Если не навсегда.

«Он имеет в виду Карлу дель Понте, - понял я. - Прокурора Гаагского трибунала. Которую в Сербии называют Гестапо».
        - Я бы хотел начать инсталляцию проекта «Столицы империй», Алекс. А то я так и Санду с ума сведу, и вас заодно. И сам свихнусь.
        В практическом смысле это означало начало моей работы, про которую я пока почти ничего не понимал.
        - Мы едем в Вену. - Зоран положил ногу на ногу и привычно закинул руки за голову. - Там мы на первое время должны занять теневой офис банка «Майрхоффен-кредит» и уже начинать строить сеть. Но сначала у нас будет одна встреча. Я только что получил удивительное приглашение и не собираюсь отказываться.
        - В Вене? - Я наконец окончательно проснулся и решил, что невежливо так просто лежать и молчать.
        - Это даже не ирония судьбы, - сказал Зоран. - Это ее неприкрытый цинизм. Как будто на Земле больше нет мест, где можно расквартировать головную структуру эккертовской Вертикали и, как я понимаю, ее архив.
        - В Вене? - повторил я, как дятел.
        - В Вене, - добродушно кивнул мой шеф. - В сладком городе моего детства. В Венском университете.
        Чтобы попасть в небольшое поместье под Веной, мы проехали три кольца охраны.
        - И правильно, - мрачно одобрил Зоран. - Жизнь всему научит.
        Немолодая женщина встретила нас на крыльце двухэтажного дома из дерева и камня.
        - Фахверк. - Зоран окинул взглядом фасад и поцеловал ей руку. - Здравствуйте, Мара.
        - Фахверк, да, - согласилась женщина и распахнула дверь. - А вы прилично разбираетесь в архитектуре. Все знают, что такое барокко и готика, а вот фахверк узнают только специалисты. Хотя, ну да, вы же родились в Австрии.
        У открытого окна стоял большой круглый стол, покрытый простой белой скатертью.
        - Я так понимаю, что мы можем говорить по-английски, по-немецки и по-русски. Сербского я не знаю, к сожалению. - Хозяйка медленно провела рукой по складке на скатерти.
        - Давайте по-русски, - махнул рукой Зоран и покосился на Санду. - Мы уже привыкли.
        - Самое интересное, что я действительно архивариус по специальности. В свое время закончила историко-архивный институт Венского университета. Но после смерти Густава и по его завещанию я - куратор, хотя привыкнуть к этой мысли мне нелегко, дорогой коллега. Я никогда не любила быть начальником.
        - Но у вас ведь передача статуса происходит только по линии прямого родства, - удивился Зоран.
        - В тех случаях, когда есть прямое родство. В данном случае прямых родственников не оставалось. А я - младшая сестра Алены. Она растила меня и после замужества не оставила, забрала в дом мужа.
        - Какой Алены? - не понял я.
        - Алены, жены Густава. Я и занималась архивом. Кстати, очень концептуальное занятие… Ну, ладно. Хорошо, что вы приехали. Хотя кое-какие возможности мы с вами уже упустили. Но не будем расстраиваться, да?
        - Я хочу сделать вам предложение, - несколько напряженно начал Зоран.
        Я точно знал, что он посчитает важным сказать это первым. И еще по возможности оставить за собой последнее слово.
        - Вот как? - Женщина вдруг молодо улыбнулась. - Когда предложение делает такой красивый мужчина, результат практически очевиден.
        Я увидел, как холодная вода глаз Зорана потеплела за доли секунды.
        - Я уже предлагал Иванне объединить Вертикали, но…
        Мара покачала головой:
        - Строго говоря, при всем моем уважении к Иванне и при всем уважении к ней всего нашего… мм… коллектива данный вопрос не лежал в ее компетенции. Несмотря на то что она является прямой наследницей Густава, она не имела права ни принимать предложение, ни отказываться от него. Густав не передавал ей Вертикаль, напротив - всячески оберегал ее и дистанцировал от этой деятельности. От всего того, что могло бы быть опасным для нее, как ему казалось. Любил он ее, конечно, сильно, и еще испытывал страшное чувство вины…
        - Но она же унаследовала материальные активы Вертикали. Или я чего-то не понимаю? Деньги, предприятия, недвижимость? - Зоран пересек комнату по диагонали и остановился прямо перед Марой.
        - Да вы присядьте, господа, - сказала та. - Не на пять же минут пришли. Сейчас принесут вино, кофе, козий сыр в пепле. - Тут хозяйка неожиданно подмигнула Зорану, и у него вытянулось лицо. - И давайте не валить все в кучу. Есть материальные активы Эккерта, то, что принадлежало лично ему, и есть финансовые и материальные активы Вертикали. Это разные вещи. Распределенные активы, личное имущество - мы же не тамплиеры какие-нибудь. Словом, я могу прямо сейчас ответить на ваше предложение, Зоран. Мы согласны.
        Зоран встал и коротко поклонился Маре, но не куртуазно, а скорее по-военному. Как будто отдал честь старшему по званию.
        - Если нужно, я готов снять с себя полномочия куратора, - сказал он. - И даже, пожалуй, испытаю известное облегчение.
        - Ну уж нет, - засмеялась Мара. - Прямо сейчас происходит слияние двух корпораций, а вы - в кусты? Хотите усугубить и без того цветущий кадровый кризис? У нас ни рук, ни ног не хватает, ваше высочество.
        И тут я впервые увидел Зорана смущенным. До сих пор мне казалось, что его вообще невозможно чем-то смутить.
        - Извините. - Он потоптался немного и сел на свое место. - Извините за этот детский сад.
        - У меня есть вопрос, - рискнул я. - Думаю, Зоран будет не против, если…
        - Да перестаньте вы, в самом деле! - вдруг возмутилась она. - У нас нормальный деловой разговор, а вы разводите какой-то китайский балет. Конечно, Зоран будет не против. Ничего, ваше высочество, что я за вас отвечаю?
        Зоран обреченно вздохнул и провел рукой по лицу.
        И я задал свой вопрос. О природе чувства вины Эккерта. О родителях Иванки.
        - С тех пор, - стала отвечать Мара, - Густав полностью перестроил работу с удаленными площадками и максимально обезопасил ее. У них теперь страховка, защита, легенды, нормальные схемы эвакуации. Да и мир стал более открытым, многие вещи решаются значительно проще. Группа не успела к ним тогда по дурацкой, чисто организационной причине. Сбой в передаче информации - поначалу приехали не туда, куда пришли ребята. Спешка, путаница, чей-то недосмотр. Оргвыводы Густав сделал немедленно, и вся группа была дисквалифицирована, но людей не вернешь… Тут гордиться нам решительно нечем. Но ведь и у вас, Зоран, есть свои скелеты в шкафу, - вдруг неожиданно резко произнесла Мара, как бы защищаясь. - И даже не один.
        - Так точно, - согласился Зоран, - не один. Но только вы как-то так закончили - на точке с запятой. И я не понял - их что, убили?
        - Сергея обнаружили сидящим за кухонным столом. Без признаков жизни. Но что примечательно, и без признаков насильственной смерти. Тромбоэмболия. Оторвался тромб и попал в легочную артерию. Довольно распространенная и почти непредсказуемая смерть. На столе перед ним, как рассказывали ребята из эвакуационной группы, имелась странная инсталляция - поставленные набок спичечные коробки в количестве двенадцати штук были выстроены в каре, в хаотическом порядке лежали мелкие камушки - гравий. Россыпью. И еще был рассыпан сахар. Вот и все. А Жени не было нигде. Ушла Женя.
        - Или увели, - пожал плечами Зоран. - Я знаю больших мастеров уводить людей в неизвестном направлении.
        - Возможно. - Женщина в задумчивости покрутила на пальце серебряное кольцо с перламутром, и у меня мгновенно стало покалывать кончики пальцев, как будто я прикоснулся к поверхности, сквозь которую пропускают слабый ток. Как будто я сквозь фрагмент холста, на котором положено немного охры, седины и перламутра, и сине-зеленый день за окном, вдруг увидел Иванну.
        А она увидела мой взгляд.
        - Только не стройте иллюзий, мой юный друг. Я - не Женя. Я - Мара, и это мое настоящее детское имя. Или Марьяна. Или Марица, как любил называть меня Густав, большой поклонник Кальмана.
        - В Сербии вас называли бы Ма?рица. - Зоран решил, видимо, внести свой вклад в список ее имен. - С ударением на первый слог. Я, кстати, не очень понял, какие иллюзии строит наш юный друг. Но если можно, и я бы задал свой вопрос. Нас очень интересуют амаргоры.
        - Да что вы говорите? - развеселилась вдруг Мара. - Как вы неоригинальны, ваше высочество. Нынче всех интересуют амаргоры. На следующий день после Чернигова трактат сестры Анхелы срочно запросил Ватикан. А ведь четыреста с лишним лет там делали вид, что текста не существует. Видели бы вы, что тут творилось: самолеты-вертолеты, гвардейцы папского престола, вооруженная охрана рукописи, прелаты какие-то. Страшное дело!
        - И вы отдали? - Зоран даже привстал в растерянности.
        - Да на вас лица нет, не волнуйтесь вы так! Мы сняли несколько копий, разумеется. Спустя час после отбытия высоких гостей со всеми реверансами прибыли представители Патриарха Константинопольского. Мы, конечно, для себя отметили и высоко оценили квалификацию их разведки, но в данном случае пришлось извиниться и развести руками. Хотя копии, повторяю, у нас остались. Потому что с Ватиканом мы всегда поддерживали дипломатические отношения, а благодаря Иоанну Павлу отношения стали даже партнерскими. Но вот с Константинополем - исторически не сложилось. Конечно, Зоран, дорогой, - она нагнулась вперед и положила на его сцепленные руки свою длинную узкую кисть, - конечно, вы получите текст. И доступ к архивам. Как и мы, надеюсь, получим доступ к вашим архивам, не так ли?
        Несмотря на призыв Мары чувствовать себя как дома, меня не отпускало ощущение, что я нахожусь на сложном дипломатическом приеме. И Санда, которая все время молча сидела в своем кресле, похоже, тоже была не в своей тарелке.
        Молодой человек внес бутылки и козий сыр в пепле, расставил бокалы на столе, разлил белое вино и удалился.
        - Любопытной личностью была та монахиня, сестра Анхела, скажу я вам. - Мара взяла свой бокал и посмотрела вино на свет. - Тихая, замкнутая, очень молчаливая. Читала, писала. Преподавала в университете историю и философию античности. Студенты ее любили и побаивались немного - она им казалась строгой и странной. Но она никогда не раздражалась, при необходимости все очень подробно объясняла.
        - А вы откуда знаете? - спросил я ее. - Это что, легенда такая?
        Зоран посмотрел на меня с иронией, а Мара - озадаченно.
        - Но ведь хроники же, - удивленно сказала женщина.
        - Хроники?
        - Проектировщики всегда тщательно документировали свою историю. И между прочим, старались избегать художественного вымысла. Мы очень хорошо всегда понимали, что со временем становятся бесценными не только донесенные до наследников события, но и детали быта, и размышления, и характер взаимоотношений. Правда, я думаю, что тогдашний летописец династии был душевно благорасположен к Анхелите, возможно, симпатизировал ей - потому что уделял каким-то мелочам, связанным с нею, довольно много внимания. Что нам с вами только на руку. Но займет много времени, если я буду читать вам все и переводить. Могу просто рассказать о ней, ничего не перевирая и не приукрашивая, ведь когда-то долго с ее историей разбиралась. Меня все это зацепило, честно говоря. Так что можете мне доверять.
        - Хорошо, - согласился Зоран. - Сестра Анхела нас интересует прежде всего как автор теории об амаргорах, как вы понимаете… Но также мне действительно интересно, почему именно она… и что она вообще такое.
        - С ней связано много непонятного. Когда ее забирали из Санта-Каталины, вымотанную и деморализованную допросами инквизиции, Долорес, тогдашняя настоятельница монастыря, сказала одну странную вещь: «Будьте осторожны, в ней есть опасная глубина».

…Сестра Анхела провела в Санта-Каталине не больше трех лет, но и монастырю было тогда немногим больше десяти. Ее нашли в сельве возле Икитоса, куда в те дни прибыла монастырская экспедиция для инспекции недавно основанной христианской общины и школы. Женщина была больна лихорадкой, бредила и в таком сумеречном состоянии сознания провела в общине больше двух недель. Если бы экспедиция обнаружила больного и умирающего аборигена, никто бы и пальцем не пошевелил - конкиста истребляла аборигенов сотнями тысяч. Но несчастная была католичкой, белой женщиной из Метрополии и, судя по всему, принадлежала к испанской аристократии. Она явно попала в беду, и выхаживали ее самоотверженно. Когда больная пришла в себя, то, по словам матери Долорес, она глухо молчала, не отвечала, даже не реагировала ни на какие вопросы, только пила маленькими глотками индюшиный бульон и смотрела в окно.
        Спустя примерно две недели она немножко пришла в себя, и ее перевезли в Лиму, в монастырь. Через несколько дней своего полного молчания незнакомка вдруг заговорила и рассказала Долорес, что отправилась в Перу на корабле конкисты с отцом - чиновником Метрополии, который должен был вступить в права экомьендеро, то есть получить в управление округ. Но на корабле случилась пьяная драка, отец вступился за слабого и был убит. Больше несчастная ничего не помнила, что-то с ней случилось на корабле. В монастыре шептались, что ее могли изнасиловать. Обычное, в общем-то, дело по тем временам, но женщина не могла ни подтвердить этого, ни опровергнуть. А врач сделал при осмотре вывод - она не является девственницей, что вообще-то говорило в пользу версии об изнасиловании - ведь незамужняя дочь испанского аристократа по определению должна была блюсти девичью честь. Но была ли она незамужней? В общем, женщина ничего не помнила, кроме своего имени - Анхела и имени отца - Алехандро. Говорила она на испанском, но в некоторых случаях забывала или неверно произносила слова, и было видно, что язык ей… не вполне
родной, что ли. Но на вопросы о том, не воспитывалась ли она где-то за пределами Испании, не было ли у нее, к примеру, матери не-испанки, ответить не могла - не помнила, и все тут. При этом Анхела обнаружила отличное образование - знание истории, литературы и поэзии, даже трудов Платона и Аристотеля, а также безупречное воспитание - немного вычурное в вопросах гигиены и этикета, но эту особенность сестры списали на ее аристократическое прошлое.
        Наши люди перевезли Анхелу сначала в герцогство Каринтию, в одну из резиденций вступившего на престол Фердинанда II, большого друга и покровителя династии, а после - сюда, в Вену, где активно разворачивались работы по реформированию Университета, который к тому времени пришел в полный упадок после турецкой осады Австро-Венгерской империи. Анхела немного ожила, пришла в себя и выказала большую заинтересованность в этом деле. Она предложила свое посильное содействие, и предложение было принято с благодарностью.
        А однажды, дело было в начале лета, она сказала, что должна отлучиться на несколько дней. Анхела ничего не объясняла, ей предложили помощь и сопровождение, но она отказалась, взяла только деньги и воду во фляге и рано утром отбыла в неизвестном направлении. А через несколько дней вернулась, жива-здорова, в добром расположении духа. Но не одна, а с мужчиной. Никакого описания этого человека не дано, а причиной тому, видимо, предвзятость хроникера. Ревность, вероятно. Сказано только, что он был старше Анхелы, немногословен, с хорошими манерами и производил на всех положительное впечатление. И - да! - судя по акценту, он был откуда-то с севера Италии, из Вероны или что-то в этом роде. Анхелита представила его как близкого друга, что решительно никаким образом не вписывалось в ее историю, но тут она проявила неожиданную твердость, граничащую с упрямством: сказала, что это ее личное дело, и попросила ей доверять. Эккерты - Эрвин и Берта - очень симпатизировали Анхелите, поэтому подумали-подумали и решили доверять. В конце концов, брать на себя ответственность было их привилегией. Да…
        Рассказчица замолчала, будто задумалась о чем-то. Будто решала - продолжать ли ей историю сестры Анхелы.
        - И что же случилось? - спросил Зоран, причем буквально сорвал у меня с языка мой вопрос.
        - Случилось? - Мара пожала плечами. - Да ничего не случилось. Пожалуй, это все. Ну что еще? Анхелита и ее друг целыми днями сидели на веранде и разговаривали с утра и до вечера. Веранда была увита плющом. Она находилась вон за тем окном… Дом после реконструировали неоднократно, и теперь веранды уже нет. Ну, вот. Между ними всегда стояло блюдо с белым хлебом и сыром и кувшин с вином. Они разговаривали, иногда писали что-то или читали, порой молча сидели, сдвинув стулья, причем мужчина обнимал ее за плечи, а она пристраивала голову у него на плече или на груди. Он гладил ее по волосам, иногда что-то говорил ей на ухо, оба смеялись, иногда спорили о чем-то или просто смотрели друг на друга. Иногда спускались с балкона в сад. Ему отвели комнату во флигеле. И несмотря на очевидную для всех нежную привязанность мужчины и женщины друг к другу, не было замечено, чтобы Анхела хоть раз осталась у своего друга на ночь или тот - у нее. Впрочем, - Мара пожала плечами, - он был значительно старше ее, и если бы она не представила его другом, можно было бы подумать, что это, к примеру, ее отец. Либо публиковать
свои близкие отношения им мешала деликатность и осознание того обстоятельства, что они все-таки в гостях. Тут я ничего определенного не могу сказать.
        По мере того как Мара говорила, у меня в голове в лобных долях возникло и все усиливалось жжение, а потом началась пульсация, как бывает при гайморите.
        - Они умерли? - спросил Зоран.
        - Ну, разумеется, когда-то, в свое время… Извините, но все-таки пятьсот с лишним лет прошло. Но вот где и как они умерли, нам неизвестно.
        - То есть вы хотите сказать, что они умерли не здесь?
        - Видите ли… - Мара задумалась и склонила голову к плечу, как будто потеряла нить разговора. - Понимаете, в какой-то момент они ушли. Просто встали и ушли. Сказали что-то вроде: «Спасибо вам за все, мы пойдем, нам уже пора». Что-то в таком роде. Так и ушли, ничего не взяли с собой - оставили недопитое вино, хлеб и сыр. Но по пути зашли в часовню… Пойдемте, я вам лучше покажу.
        Мы спустились с крыльца и пошли по хрустящему розовому гравию к небольшой часовенке из тусклого камня. Внутри было прохладно, темно и, несмотря на ее малые размеры, как-то гулко, как в большом храме. В центре стояла статуя Девы Марии, а слева, на стене, висел продолговатый металлический ящик с кодовым замком.
        - Это что, сейф? - удивился Зоран и кончиками пальца провел по кнопкам.
        - Можно сказать и так, - улыбнулась Мара. - Много лет там поддерживается определенная температура и уровень влажности. Раньше камера была попроще, конечно. Распятие-то деревянное и иначе бы точно не сохранилось. Конечно, серебро и слоновая кость более долговечны… Но хотелось сохранить все так, как оставили они. Во всей целостности, так сказать. Потому что, решили Эрвин и Берта, раз они оставили это, значит - не просто так. Что-то это должно значить.
        - Что - это? - Я почему-то разнервничался ни с того ни с сего. - Что они оставили?
        - Экс-вото, - сказала Мара, открывая бесшумную дверцу.
        На небольшое темное распятие ровно лег солнечный луч от узкого стрельчатого окна.
        Слева от распятого Иисуса, на горизонтальной перекладине креста на одном шнурке висели белая пуговица и серебряное кольцо с синим камнем. Иванкино кольцо.
        Зоран, болезненно сощурившись, смотрел на распятие.
        - Ты знаешь, - сказал я ему, - что это такое?
        - Ну конечно, - усмехнулся Зоран и с силой ударил сжатым кулаком правой руки по ладони левой. - Ай да… Храни их Господь, и помогай им, они и есть слуги Твои, и войско Твое. И все мы дети Твои, а если в чем и заблуждаемся, прости, мы ведь не со зла, а от растерянности и страха перед жизнью, от слабости ума и невежества сердца. Нет слов, как я верю в великодушие Твое.
        - Ты когда понял? - спросил я его, когда он закончил свою импровизированную молитву.
        - Еще в доме, - сказал он, во все свои нечеловеческие глаза глядя на двойной экс-вото, на самое невероятное послание, которое только можно было придумать.
        - Только не говорите, что вы не знали, - тихо сказал Зоран Маре.
        Та спокойно смотрела куда-то вдаль, в сторону окна, сквозь стену. Может быть - сквозь время.
        - Поверьте, до известного момента - даже в голову не приходило.
        Я глянул на Санду, осторожно, через плечо, чтобы она, по возможности, не заметила. Чтобы не смутить ее движением или взглядом. По ее лицу текли медленные слезы, но сама она производила впечатление человека, который скорее расслаблен, а не взволнован, и то ли в задумчивости, то ли с рассеянности неловко вытирала лицо воротом футболки. Санда все же поймала мой взгляд и неожиданно улыбнулась - свободно, без напряжения.
        - А что за вино они пили? - вдруг спросила она Мару.
        - Вино? Ах, ну да. Тут во все времена было одно и то же вино. Выращивали виноградную лозу сорта совиньон. Тут не очень жаркая местность, вы же понимаете, и вино выходит слегка кисловатым. Но оно легкое, и у него золотистый цвет. И мы с вами пили только что точно такое же. А почему вы спросили?
        - Да так, - пожала плечами Санда, подошла к Зорану и поцеловала его в губы.
        Они стояли в солнечном луче, и ее волосы светились в контражуре.
        - Ну, и мы пойдем, - сказала она.
        notes
        Примечания

1
        Фраза Горбовского из повести А. и Б. Стругацких «Полдень. ХХІІ век». Здесь и далее примечания автора.

2
        Из стихотворения Арсения Тарковского.

3
        Ф.Г. Лорка в переводе П. Грушко.

4
        Из стихотворения Евгения Сельца.

5
        Д. Быков.

6
        Дурно поступающему воздастся по заслугам (лат).

7
        Где есть вина, там должно быть и наказание (лат).

8
        В общих чертах (лат).

9
        А. Галич, поэма «Кадиш».

10
        А. Галич, поэма «Кадиш».

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к