Жернова истории Андрей Колганов
        Жернова истории #1 Нашему герою, можно сказать, повезло. Ну провалился в прошлое. Но ведь не к динозаврам и не на другую планету - в Москву, в 1923 год. И не в какого-нибудь дворника или полового в трактире - в ответственного работника Наркомата внешней торговли. Вроде бы можно сравнительно неплохо устроиться и безбедно жить-поживать на далеко не маленькую зарплату. Но он знает, что впереди «великий перелом»,
«большой террор» и Великая Отечественная, и изо всех сил пытается стать той песчинкой в жерновах истории, которая способна приостановить их неумолимое вращение. Вот только что сделают жернова с этой песчинкой?
        Андрей Колганов
        Жернова истории
        Выражаю свою искреннюю благодарность всем участникам форума «В вихре времен» и Самиздата, как оказавшим автору помощь своими советами и замечаниями, так и просто поддерживавшим во мне желание писать
        Предисловие
        Прочитав в сети и на бумаге немало произведений про всяких попаданцев (главным образом в прошлое) и вселенцев (да в кого угодно), я пришел к убеждению, что всякий уважающий себя автор, даже если попаданец или вселенец у него не сотворением альтернативной истории занимается, а развлекается с эльфами, орками и гномами, обязательно напишет предисловие. И не просто предисловие, а такое, в котором подробно (или кратко) разъяснит, что в его произведении будет (или не будет). Не желая нарушать традиции, представляю на ваш суд свое предисловие. Итак:
        В этом романе главный герой не будет набиваться в советники ни к Иосифу Виссарионовичу Сталину, ни к Лаврентию Павловичу Берии и даже не окажется таким советником помимо своей воли и желания. Главный герой не будет расправляться с Хрущевым, изобретать промежуточного патрона, вводить хроноаборигенам (это не ругательство, это просто люди, которые издавна живут в том времени, куда попал главный герой) в культурный оборот песен Высоцкого. Он не будет также советовать поставить на Т-34 командирскую башенку, а двигатель расположить поперек. Усилиями главного героя не будет сказочными темпами перестроена промышленность СССР, чтобы она стала способна уже в самом начале Второй мировой войны производить противотанковые гранатометы, атомные бомбы, шариковые ручки, реактивные самолеты, памперсы и танки Т-54 (нужное подчеркнуть… или ненужное вычеркнуть). Главный герой не окажется крутым спецназовцем (снайпером, диверсантом…) и не станет сокрушать врагов, пользуясь соответствующими навыками, а также не будет обучать тамошний осназ ставить растяжки. А! Вот еще забыл! Главному герою не светит специальное звание в
системе НКВД. Ну, вроде все. Можно начинать…
        Пролог
        Сны
        Оторвав взгляд от монитора, я скосил глаза на наручные часы. Батюшки, уже скоро полночь! Нет-нет, ну ее на фиг, эту альтернативную историю. Выключить комп - и спать. На Самиздате, да и на Форуме, и без меня доругаются - есть кому…
        Хорошее все же местечко - этот Форум. Вылезешь на него с какой-нибудь заумной идейкой насчет развилок истории, и глядь - ее уже препарируют со всех сторон. И
«заклепки» меряют, и запятые правят, а иной раз даже по существу начинают разбирать. Шучу, шучу!
        Честно говоря, если откинуть ушибленных на всю голову каким-нибудь одним идеологическим косяком (все равно каким), то большинство наездов было в той или иной степени по делу. Стоит признать, что в этих наездах имелся свой плюс. Раззадорившись, берешься за то, чтобы как следует наполнить свою альтернативку цифрами, фактами, документами, биографиями. И некоторые форумчане - спасибо им за это - в ответ помимо претензий выкладывают собственные ссылки на цифры, факты, документы. Таких немного, но именно они больше всего помогают. Во всяком случае, они побуждают как к размышлениям, так и к собственным поискам данных. Тут главное - с данными этими не переборщить.
        Ну что это за дело, когда в прошлое устремляется какой-нибудь супермен, владеющий в совершенстве боевыми искусствами да еще под завязку нагруженный научно-технической информацией и вовсю пользующийся преимуществами послезнания - хоть святого пророка из себя изображай, хоть необычайного гения-провидца. А еще лучше - заслать в прошлое целую команду. Ясное дело, вся прежняя история летит в сторону, и попаданцы смело кроят из нее альтернативу по собственному вкусу. Хотят - Батыя останавливают, хотят - Октябрьскую революцию предотвращают, а уж умельцев по-своему переиграть Великую Отечественную вообще не счесть…
        Ладно, что-то я из себя старого брюзгу стал изображать (хотя и вправду не молодой - уже далеко за пятьдесят). В пристрастии к попаданцам тоже есть свои немалые основания. Попробуйте-ка обоснуйте крутой перелом хода истории безо всяких попаданцев. Не скажу, что это вообще невозможно. Но какой же неподъемный объем работы надо провернуть, чтобы обосновать возможность исторической развилки, отделить случайные факторы от необходимых, субъективные - от объективных… Они же переплетены так, что армии историков десятилетиями разбираются - разобраться не могут.
        Да к тому же попаданцы, собственно, и не ради альтернативной истории как таковой вводятся. Тут присутствует анализ больше психологический, нежели исторический (или
«заклепкометрический»). Хотя и без последних, разумеется, не обойтись, но главное в попаданческой теме, как мне видится, - это наблюдение за поведением современного человека в иных исторических обстоятельствах. Как он себя поставит, какой нравственный выбор будет делать в той или иной ситуации, как выстроит отношения с предками, как будет смотреться на их фоне, как смогут совместиться разные моральные и культурные традиции… Интересный опыт.
        Нет, положа руку на сердце, в том, чтобы «поиграть в попаданца», есть все-таки и свой интерес. Вот только никогда я не завидовал подобным героям, стоило только представить себя на их месте. Брр! Аж передернуло всего. Не приведи господь, вырвет тебя из своего времени и зашвырнет неведомо куда. Хорошо, что такие засады только в фантастической литературе и встречаются. А наше дело - не фантастика. Наше дело - реальные факты анализировать, данные собирать, сопоставлять, перепроверять.
        Вот во время таких поисков я и натолкнулся в сети на любопытные факты, которые косвенно задевали меня самого. Но - по порядку. Читаю в Интернете свежую статью под скучным названием «Эволюция кадровой политики большевиков по комплектованию персонала полпредств и торгпредств в 20-е годы» и вижу там упоминание о покушении на одного из сотрудников АРКОСа[Эта и другие встречающиеся в тексте аббревиатуры расшифрованы в «Списке встречающихся в тексте сокращений» в конце книги.] в Лондоне в 1923 году. Интересные дела! Вроде бы все факты о покушениях того периода на наших заграничных представителей давно уже были обнародованы… А, вот в чем, наверное, дело! Сотрудник не пострадал, благополучно был переправлен в Москву, потому, вероятно, и шума особого вокруг этого эпизода не было. Так, на кого покушались-то? В статье имя почему-то не упомянуто. Но меня так и тянет докопаться…
        Начинаю рыться в Интернете с удвоенной энергией. То одну комбинацию ключевых слов для поиска задам, то другую. И вот наконец повезло. В сборнике эмигрантских мемуаров вижу упоминание о проблемах, возникших в Лондоне в связи с тем, что какие-то бывшие офицеры стреляли в июле 1923 года в опознанного ими агента ВЧК Виктора Осецкого.
        Ну и ну! Был в нашем роду такой человек - Виктор Валентинович Осецкий, участник социал-демократического движения еще до 1917 года, работавший затем на немалых должностях в системе внешней торговли, в том числе, кажется, и АРКОСом одно время заведовал. Уволили его из Наркомата внешней торговли в 1931 году в связи, как помнится, с процессом «Союзного бюро РСДРП», затем он работал в Нижнем Новгороде (Горьком) завхозом в техникуме и попал в 1936 году под грузовик.
        Но никто из родственников про его службу в ВЧК ничего никогда не говорил. Вот муж сестры моей бабушки по матери Михаил Порфирьевич - да, в ВЧК служил, с восемнадцатого по двадцать первый год, и даже Дзержинского знал лично, и одна из моих бабушек по его протекции машинисткой в ГПУ поступила, а ее сестер он в Москву перетащил, и жили они некоторое время в его квартире на Новинском бульваре… Почему же про службу Виктора Валентиновича в ВЧК молчали? Или эмигрант в мемуарах что-то попутал? Могли же в то время любого нашего представителя за рубежом агентом ВЧК обозвать? Могли. Надо проверять.
        Начинаю проверять. Родственники, кто хоть что-то мог знать, уже давно в мире ином, у них не спросишь. Остается испытанный способ - пошарить в Интернете. Поисковик выдал мне три сайта с кратенькими биографическими данными на Виктора Валентиновича Осецкого. На двух все честь по чести, как у меня в файле с семейной хроникой значится: 1918 - консул в Гамбурге, 1919-1920 - зам наркома торговли и промышленности, 1920-1921 - торгпред в Эстонии, 1921-1923 - директор АРКОСа… А вот на третьем все то же самое, но имеется и дополнительная строчка: «1920 - сотрудник ВЧК».
        Какой сотрудник, чем занимался, откуда вообще эти сведения взялись - этого уже выяснить никак не удалось. Гляжу на обозначение даты и времени в правом нижнем углу монитора - батюшки, так уже давно за час ночи! Нет уж, на фиг, заканчиваю эти разыскания, все равно, похоже, глухо и больше ничего не разузнать.
        Почистив зубы, я забрался в постель. Все-все, больше никаких мыслей о развилках,
«заклепках», об исторических деятелях и прочем в том же роде. Спать! Завтра с утра - на работу. На носу - конференция к 90-летию НЭПа, а по ней дел невпроворот. Еще и доклад на пленарное не написан. А прямо завтра с утра - научный семинар по проблемам модели периферийного капитализма применительно к России… Все, спать, спать!

…Жарко, однако. И это Туманный Альбион! Но июль зажигает чуть ли не тропической жарой. К вечеру город раскаляется так, что дышать нечем. В костюме, хоть и летнем, из тонкой светлой шерсти, чувствуешь себя как в парилке. Да еще и этот галстук на шее…
        («Какой еще, к черту, Туманный Альбион?! Сплю я, что ли? Ну точно, копался до ночи в Интернете, вот и лезет в сон всякая окрошка из прочитанного».)
        От дирекции АРКОСа до своей квартиры топать не так уж далеко. Даже кеб можно не брать (а автобус тут не ходит), пешочком пройдусь. Вот и знакомая улица. В глаза бросается табличка с названием…
        («Стоп! Ведь на этой самой улице в Виктора Валентиновича и стреляли в 1923 году!»)
        Безотчетно замедляю шаг и останавливаюсь рядом с каким-то проулком. Всколыхнувшееся чувство опасности заставляет оглядеться по сторонам. Впереди, шагах в тридцати, виднеется мужчина среднего роста, сухощавый, спортивного сложения, в дешевом поношенном костюме строгого черного цвета и в котелке. Короткая стрижка, пышные, пшеничного цвета усы… Его можно принять за англичанина, какого-нибудь клерка, каких тут, недалеко от Сити, довольно много, но что-то неуловимое выдает в нем моего соотечественника.
        На другой стороне улицы, на десяток шагов поближе, стоит крепко сбитый коренастый молодой человек без шляпы, что позволяет лицезреть на его голове уже заметные залысины. На нем твидовый пиджак - это в такую-то жару! Ну уж этот совершенно точно не англичанин. Мы встречаемся глазами, и я чувствую, как на спине выступает холодный пот. Инстинктивно делаю приставной шаг в сторону проулка, рука коренастого быстро ныряет за борт пиджака, и тут же следует мой рывок - пытаюсь скрыться за угол дома.
        Хлопок выстрела, противный визг рикошета от стены над самым ухом, и в тот же момент мой полуботинок цепляется за выступ плиты на тротуаре, теряю равновесие, ноги заплетаются, и я шлепаюсь на четвереньки. В этот момент опять хлопает выстрел, вновь визг пули над самой головой. Вскакиваю, спотыкаюсь, едва не упав еще раз, но все же ухитряюсь резво стартовать, заскочить в проулок и набрать приличную скорость.
        («Надо бежать зигзагом, чтобы сбить прицел!»)
        - Не уйдешь, сволочь большевистская! - надсадно завопил кто-то сзади, заставив резко шарахнуться в сторону, и вслед мне гулко ударяют два выстрела подряд. Вновь противный визг пуль над самым ухом. В этот момент появляется новый звук - цоканье копыт по мостовой, ржанье испуганной выстрелами лошади, крик кебмена, натягивающего вожжи в попытке усмирить свою кобылку, - и со мной поравнялся кеб, ехавший навстречу. Мне удается удачно выскочить на проезжую часть, прикрывшись повозкой от преследователей. Жадно глотая пересохшей глоткой воздух, бегу изо всех сил к следующему перекрестку. Револьверы пока молчат. Рывок в одну сторону, затем в другую - и опять грохочут выстрелы. Мелкие кусочки штукатурки больно бьют в лицо, но я уже свернул за угол. Быстрее, еще быстрее! Там, впереди, оживленная улица. Уже почти достигнув ее, неловко подворачиваю ногу, меня поводит в сторону, падаю, на этот раз весьма неудачно, с размаху чиркаю головой о стену дома…
        И тут мне в уши лезет пиликанье электронного будильника. Когда прошли цветные круги перед глазами и рассеялась чернота, обнаруживаю, что лежу дома, в собственной кровати. Ну и приглючится же! Да, опасно уходить в Интернет слишком глубоко. Сую ноги в тапочки - и тут краем глаза замечаю на подушке какие-то темные пятна. Что это? Кровь? Машинально вскидываю руку к голове. Сбоку на ней приличная шишка и ссадина с уже запекшейся кровью. Но… ведь это было во сне! Или я как-то ночью ухитрился приложиться? Оттого, наверное, и привиделась вся эта фантасмагория с покушением.
        Бросив наволочку в стирку, я на всякий случай протер ссадину одеколоном («Щиплется, зараза!») и начал собираться на работу. Странное совпадение происходившего во сне и последствий, обнаружившихся у меня на голове при пробуждении, не давало мне покоя. Однако, в конце концов, такое совпадение могло быть и случайностью. Слегка утешив себя этой мыслью, можно было заниматься делами, не отвлекаясь поминутно на самокопание.
        Неделя шла за неделей, и я уже стал забывать о странном сне. Однако загадки и тревоги не пожелали закончиться с первым сновидением.
        Просыпаюсь в серых предрассветных сумерках. Света, пробивающегося через большой иллюминатор с бронзовыми барашками запоров, едва хватает, чтобы различить внутренность двухместной каюты. На верхней койке слегка похрапывает во сне сосед.
        (Тот «я», который пребывает в декорациях сна, точно знает, что он - Виктор Валентинович Осецкий, и воспринимает каюту как должное. Но «я сам» терзаюсь вопросами: «Что это за корабль? Что делает на нем Осецкий? Ведь этого не было в Интернете! Про события прошлого сна я прочел накануне. А вот о корабле мне ничегошеньки не известно! Откуда же тогда этот сон?»)
        Встаю, направляюсь к двери. Мне надо в гальюн, а он в коридоре. И тут слышу негромкий скрежет в дверном замке. Щелчок - и дверь начинает тихонько приоткрываться. Изо всех сил рву ручку двери на себя, отступая широким шагом в глубь каюты. В каюту вваливается человек в рабочей матросской робе. Одной рукой он опирается на койку, чтобы не упасть, а в другой тускло блестит сталь ножа.
        - На помощь! - ору во всю мочь и бью кулаком своего вооруженного противника. Целюсь в голову, а попадаю в грудь, поскольку тот, оттолкнувшись рукой от койки, выпрямляется и взмахивает ножом. Удар не наносит матросу существенного урона, а лишь отталкивает к дверному проему. Мне же удается подставить под нож руку, но не слишком удачно, и клинок располосовывает рукав рубахи, оставляя длинный порез на предплечье. На рукаве быстро расползается темное пятно.
        - На помощь! - вновь ору я.
        Мгновение мы смотрим в глаза друг другу. В этот момент, разбуженный криками, мой сосед рывком садится на своей койке и свешивает ноги вниз. В коридоре хлопает дверь. Нападающий медлит, отступает на шаг, скашивает глаза в сторону, а затем кидается прочь.
        Про гальюн я уже забыл. Поворачиваюсь обратно и сажусь… На койку? Нет, на полку. За прямоугольным окном, полуприкрытым тяжелыми шторами, неспешно мелькают деревья и слышен дробный перестук вагонных колес. В купе чувствуется легкий запашок угольного дыма. Предплечье левой руки у меня перебинтовано. Устраиваюсь поудобнее, кладу голову на подушку… И в забытье сна врывается привычная трель электронного будильника. Пора просыпаться. Хватит этих экскурсий с покушениями.
        Дьявольщина! Что же это такое, в самом деле?! Пододеяльник заляпан кровью, а предплечье левой руки рассекает солидный порез, еще немного сочащийся сукровицей. Такие совпадения начинают сильно напрягать. Неужели во сне происходит этот… как его… перенос? Ну, ерунда какая-то! А порез на руке? Если ссадину прошлой ночью еще как-то можно объяснить - скажем, встал в туалет, толком не проснувшись, запнулся в коридоре и приложился головой, - то уж для такого пореза сложно измыслить правдоподобную гипотезу.
        Хотя… Ну, скажем, примерно так: переход в виртуальную реальность с полным эффектом присутствия, с таким уровнем психологической достоверности, который даже способен заставить организм воспроизводить происходящее в этой реальности. О как закрутил! Кажется, я даже о чем-то подобном читал. Правда, то была фантастика. А порез - реальный.
        Глава 1
        Воскресное утро
        Проснувшись в серых предрассветных сумерках, я заворочался, не желая сразу вставать и пытаясь устроиться поудобнее. И тут у меня шевельнулись - пока еще почти неосознанно - первые сомнения. Матрас подо мной какой-то не такой… Неудобный, комковатый какой-то… Как будто не мой, в общем.
        Обычные для просыпающегося человека побуждения: проморгаться в неясном свете начинающегося утра и первым делом бросить взгляд на часы на прикроватной тумбочке. Но моего привычного электронного будильника почему-то на месте не оказалось. Да, и ведь проснулся я не от его электронной трели! Вместо него на тумбочке (что за дела - и тумбочка чужая!) лежали довольно крупные часы, которые впору носить в жилетном кармане. Но продетый сквозь проушины потертый кожаный ремешок намекал на то, что их носят как наручные. Я взял часы в руку. Karl Moser - гласила каллиграфическая надпись на циферблате явно антикварного устройства для измерения времени.
        Машинально обратив внимание на время - 7 часов 36 минут, - я благодушно принял всплывшую откуда-то из глубин подсознания мысль: «Хорошо, что сегодня воскресенье и в наркомат идти не надо». Но тут же меня обожгла другая, резкая, тревожная:
«Какой, к хренам, наркомат?! Какое воскресенье?! Сегодня среда, и у меня с утра доклад на научном семинаре в университете!»
        Ну вот, уже третий раз сон дурацкий привиделся. Даже шутка бородатая по какой-то замысловатой ассоциации вспомнилась: «Сплю я, и снится мне, что я на ученом совете. Просыпаюсь - а я на самом деле на ученом совете!» Да, главное - не что снится, а проснуться там, где надо. Будем просыпаться! Хватит по прошлому блуждать.
        Но, протерев глаза и покрутив головой, чтобы прогнать сон, я на какое-то время вообще потерял способность рождать какие бы то ни было мысли - из меня фонтанировали одни эмоции. Затем эмоции стали разбавляться беспорядочными, но энергичными междометиями.
        То, на чем я лежал, было высокой кроватью или, скорее, топчаном без спинок. Подушка не сваливалась, потому что упиралась в стену с вытертой декоративной штукатуркой. Большой будильник в круглом металлическом корпусе громко и размеренно тикал, стоя на подоконнике. На тумбочке у кровати, рядом с мозеровскими часами, стоял граненый стакан, наполовину наполненный водой. Рядом с прикроватной тумбочкой на грубо сколоченной табуретке лежала аккуратно сложенная стопка какой-то одежды. Над окном красовался массивный деревянный резной карниз, но штор не было - их заменяли ситцевые занавески на обычном шпагате, натянутом на гвоздики, вбитые в оконную раму.
        Мой взгляд метнулся вверх. Потолки высокие, очень высокие. Под потолком - пыльная люстра на три плафона, у одного из которых отколот приличный кусок, а едва ли не трети хрустальных подвесок не хватает. Над люстрой - лепная розетка, и по краям потолочного пространства тоже идет какая-то лепнина. Ладно, чего мне пялиться на потолок. Опустив голову, я увидел у окна круглый стол, у стола - три неплохих венских стула (надо же, название вспомнил!), два из которых явно составляли с этим столом некогда единый гарнитур, а третий пришел откуда-то со стороны, хотя и не очень выбивался из общего стиля.
        Набравшись решимости (хотя в голове по-прежнему не было никаких связных мыслей), отбросил теплое лоскутное одеяло - даже слишком теплое из-за того, что адреналин явно стал гулять в моей крови, - и резким движением соскочил с кровати. Блин! Тело как-то не слишком послушно среагировало на импульсы мозга. Ну вроде как чужое. Я, конечно, не шлепнулся на пол, но сохранил равновесие с некоторой неуверенностью в себе. Стой-ка! В прежних снах этого не было. Там я полностью владел своим телом. Оглядев самого себя, я едва удержался от того, чтобы употребить, на этот раз вслух, гораздо более крепкие выражения, нежели «блин!». Тело действительно было чужим.
        Тело было более молодым, подтянутым, даже сухощавым, но с заметно более слабо развитой мускулатурой. На это тело была натянута какая-то бесформенная рубаха до колен. Краем глаза заметив высокое зеркало с туалетным столиком у стены, противоположной входной двери, я импульсивно кинулся к нему. На меня растерянно, даже испуганно глянул из зеркала темноволосый шатен, почти брюнет, со щегольскими усиками и с аккуратно подстриженной, но пышной, слегка вьющейся шевелюрой…
        В сознании появились смутные подозрения, что первые ощущения, посетившие меня при пробуждении, оказались отнюдь не очередным ночным бредом. На этот раз ощущения были гораздо более реалистичными, что ли, нежели в предыдущих снах. Все было до жути осязаемым, вплоть до мельчайших деталей. Не было и эффекта двойного присутствия, когда я одновременно ощущал сон как реальность, в которой я живу, и в то же время смотрел на происходящее как будто бы со стороны. Никакого взгляда «со стороны» теперь не было. Был только один «я» - тот, что стоял перед зеркалом и не верил собственному отражению.

«Да, не сравнить с моими жидковатыми волосиками», - такова была первая мысль, машинально мелькнувшая в моей голове от полной растерянности, и тут же в мозгу выкристаллизовался первый за несколько минут содержательный и ясный до жути, до одури вывод: «Попал… Доигрался…» Почему «доигрался»? Да сам не знаю. Подумалось так.
        Минуту, десять или двадцать - ощущение времени совсем потерялось - я пялился в зеркало. Сознание напрочь отказывалось воспринимать реальность произошедшего. «Так не бывает! - истерически вопило оно эту единственную фразу, а затем стало уговаривать себя: - Я сейчас проснусь!» Но кошмар не желал заканчиваться. Если бы сознание могло вопить вслух, то, наверное, мой мысленный вопль и на улице было бы слышно. Однако я все-таки держал себя в руках хотя бы до такой степени, чтобы не орать и не биться в истерике.
        В конце концов сознание смирилось с реальностью. Если из кошмара нельзя выскочить, то этот кошмар и есть для тебя реальность, не правда ли? Итак, все-таки попал, как бы нелепо и фантастично это ни звучало. «А вот меньше фантастики надо было читать!
        - вдруг мелькнуло у меня в голове нечто совсем уж нелогичное.
        Попал. Но в кого и куда? Неужели… Боясь додумать эту мысль до конца, я вновь зашарил глазами по комнате. Взгляд быстро зацепил газету, разложенную на столе. Быстрый шаг к столу, еще один. Газета. Масляные пятна, крошки хлеба. Заголовки. Дата где? Перевернуть! Вот оно: «Правда» за 30 августа 1923 года. Правда, неизвестно, какой давности эта «Правда» (неловко скаламбурило мое сознание), но явно ведь не прошлогодняя. Свежая газета-то. Может быть, даже вчерашняя.
        Пальцы безвольно разжались, и газета выпала из рук, опять заняв прежнее место на столе. Абзац! И в самом деле - попал.
        Это что же, мне придется теперь жить в коммуналке, на зарплату какого-нибудь совслужащего, без компьютеров и Интернета, без друзей и близких, без привычного отпуска на балтийском побережье?.. Я так не хочу!!!

…Сколько времени меня трясло в настоящей лихорадке - затрудняюсь ответить. Но постепенно остатки воли как-то собрались в кучку, озноб вроде бы прекратился, и меня понемногу стало отпускать.
        Безо всякого стыда признаюсь, что в первых моих мыслях совсем ничего не было такого, что касалось бы обладания знанием будущего и вытекающей отсюда способности повлиять на настоящее. Меня вдруг охватила тихая истерика: «Хорошо, - судорожно подхихикивал я мысленно, - что я попал не в 1941 год. А то там от попаданцев было бы не протолкнуться!» Я даже припомнил прочитанную на Форуме одну пародию на эту тему.
        С трудом успокоившись (ну хотя бы в какой-то степени), пытаюсь повернуть свои мысли в более конструктивное русло. Так, сначала надо все же определиться - кто я и что я. Для этого надо бы более тщательно исследовать комнату. Вскоре мои поиски привели к результатам - в шифоньере на плечиках обнаружился довольно приличный костюм, в нагрудном кармане коего нашлось удостоверение личности. И что же у нас там?
        Плохонькая, но вполне узнаваемая фотография (та, что я видел в Интернете, наверное, с нее и была скопирована). Наверху шапка: «Народный комиссариат внешней торговли». И ниже каллиграфическим писарским почерком: «Заведующий отделом Осецкий Виктор Валентинович». Понятно. Те сны, значит, были в руку… Знать бы еще, каким отделом заведует мое новое тело! И где мой кабинет расположен, да и сам наркомат? Но тут опять из глубины подсознания, как большая ленивая рыбина, едва шевелящая плавниками, медленно всплыло: «Ильинка, 14. Отдел импорта». Ильинка? И память вновь услужливо подсказала, правда, нечто для меня бесполезное: «Это здание бывшего Купеческого банка. Ну, там еще Рабкрин напротив». Ну откуда же, черт побери, я могу знать, где был этот Купеческий банк и где у них тут сейчас обитает Рабочее-крестьянская инспекция?! Однако… Смотри-ка, что-то вспомнил наконец! Да ведь Ильинка же - это где-то между Старой площадью и Гостиным двором!
        После обнаружения удостоверения мои мысли еще раз повернули, и повернули в еще более конструктивное русло. Начались они, как водится, с извечного вопроса «Что делать?» (ибо для ответа на вопрос «Кто виноват?» какие-либо данные очевидным образом отсутствовали). Просто жить - адаптироваться в этом времени и тянуть лямку? Нет, я просто не выдержу. Психологически сломаюсь или сорвусь. А что еще я могу? Ведь надо чем-то себя загрузить, найти какое-то дело, которое захватит меня целиком, не даст свихнуться, растравляя себя воспоминаниями об утерянной реальности.
        Елки зеленые! А ведь Осецкого - то есть теперь меня любимого - за что-то пытались убить! И не только в Лондоне та парочка, что весьма походила на бывших офицеров, но и некий тип уже на советском корабле. Правда, в реальной истории родственничка моего никто не шлепнул. Никто? А грузовик в 1936 году? Ну, до этого еще тринадцать лет. Что-нибудь придумаем. Так за что шлепнуть-то хотели? Но память Осецкого на сей раз ничего подсказать не могла. Хотя и желала. Там, в глубине этой памяти, бродили те же самые вопросы, на которые искал ответ я.
        И только в этот момент припомнились мне во множестве те исторические альтернативки, которые я обдумывал в своем времени. Все просто: изменить историю - и не будет грузовика в 1936 году! Первая посетившая меня мысль по поводу возможности сыграть в историческую альтернативу была следующей: «И занес же меня черт в обстоятельства, для которых у меня никаких домашних заготовок нет! Так, обрывки общей исторической эрудиции». Вторая мысль была не менее грустной: «И надо же мне было провалиться почти на девяносто лет в прошлое, чтобы понять - главного-то я ни хрена в своих альтернативах не продумал! Основной-то вопрос я так и не проработал: с какой такой радости главные исторические фигуранты станут плясать под дудку нарисованных мною сценариев?»
        Впрочем, некий ответ память, хранившая немало текстов про попаданцев, все же подсказала: надо, используя послезнание, заинтриговать решающих персонажей своим умением точно прогнозировать события. Однако для начала надо бы найти способ довести эти свои предсказания до нужных лиц. Ну что же, займусь сперва ревизией собственной памяти: что же я такое помню, чтобы предсказывать здешнее будущее, не залезая в Интернет и не пользуясь компьютером? А потом подумаю - до кого и как эту информацию доносить.
        Надо держать себя в руках - несколько раз глубоко и замедленно вздохнуть, успокаивая сердцебиение… Полегчало. И вот в этот момент наконец меня посетила мысль о завтраке. К счастью, память реципиента и тут услужливо проснулась. Поэтому безо всяких сомнений беру с табурета вещи и одеваюсь - теперь на мне светлые летние брюки, голубоватая рубашка в чуть более темную полосочку, парусиновые туфли на босу ногу. Одевшись, не без некоторой неуверенности, но в конце концов безошибочно нахожу дорогу в ванную, чтобы умыться над раковиной холодной водичкой из затейливой формы латунного краника.
        Теперь надо зубы как-то почистить. Две деревянные зубные щетки с натуральной щетиной обнаружились тут же, на полочке над раковиной, в обычном граненом стакане. Память Осецкого даже ненавязчиво подсказала, которая из них - моя. Зубная паста… Так нету тут зубной пасты - не те времена. Вон на полочке стоит металлическая коробочка с откидной крышкой, а в ней, как и ожидалось, обнаруживается зубной порошок. Ну что же, вспомним раннее детство… Рука моя автоматически тянется к зубной щетке, покрытой темным лаком и с почти стершимися тиснеными золотом буквами. С посещением прочих удобств проблем и вовсе не возникло - ватерклозет как ватерклозет, с чугунным смывным бачком чуть ли не под потолком и с белой фаянсовой ручкой на металлической цепочке. Правда, вместо привычной туалетной бумаги - газетка. Ну и что, и такое мы тоже в детстве проходили.
        А побриться-то как? Память реципиента повела меня обратно в комнату, где на одной из полок в шкафу я обнаружил никелированную чашечку на никелированном же подносике, где лежал помазок. Рядом стоял флакон одеколона «Северный» (сохранивший свое «старорежимное» оформление) и виднелся продолговатый футляр из коричневой кожи, в котором покоилась опасная бритва. Solingen - удостоверился я при более близком осмотре. «Да, зрение у меня тут вполне на уровне - никакие очки теперь не нужны», - отмечаю мимоходом.
        Вернувшись в ванную, взбил в чашечке мыльную пену и не без некоторой робости приступил к бритью. Романы про попаданцев не раз пугали перспективой оказаться в прошлом без привычных бритвенных принадлежностей и описывали муки пользования опасной бритвой. Я относился к этим страшилкам несколько скептически, хотя мой практический опыт применения опасной бритвы уходил к подростковым временам, был однократным, и с тех пор я с подобным инструментом дела не имел. Но страхи и в самом деле оказались преувеличены. Некоторое напряжение, конечно, испытывал, брился с преувеличенной осторожностью - и все-таки пару-тройку раз царапнул кожу, однако почти незаметно.
        Смыв остатки мыльной пены, я протер лицо одеколоном и прошел на кухню. На столе у стены уже гудел один из двух примусов, и перед ним хлопотала простоволосая седоватая старушка в темной юбке до пят и вязаной кофте. «Игнатьевна… - опять всплыло откуда-то из глубины сознания. - Евгения Игнатьевна Вострикова, вдова часовых дел мастера, моя квартирная хозяйка и единственная обитательница этой квартирки, помимо меня. - Через мгновение сознание реципиента снабдило меня и дополнительной информацией: - В годы Гражданской войны ее, как водится, уплотнили, но недавно прежние жильцы съехали, и чтобы опять не подвергаться принудительному уплотнению бог его знает какими еще жильцами, предпочла сдать одну из двух комнат советскому служащему. Мне то есть».
        - Доброе утро, Игнатьевна! - бросил я небрежно. Хотя волновался при этом не на шутку - черт его знает, как они на самом деле-то с реципиентом здоровались?
        Она обернулась. Сморщенное, но аккуратное, не лишенное следов былой приятности лицо. Серые, еще не поблекшие глаза, жиденькая коса, закрученная узлом на затылке.
        - А, проснулся, соколик, - довольно звонким голосом откликнулась она. - У меня тут как раз чаек поспевает.
        - Заварка с меня, - неожиданно для себя самого как-то машинально отреагировал я. Да-а, как вовремя мой, хм, реципиент стал прорезаться.
        Присели на кухне, вместе похлебали чайку. Заварку притаскиваю из своей комнаты, безошибочно цапнув с круглого стола емкость из узорчатого темно-синего стекла с завинчивающейся металлической крышкой, а чайная колбаса и кусок каравая серого хлеба в чистой полотняной тряпице нашлись на кухне в шкафчике под окном. И к тому и к другому меня привела то ли вновь память реципиента, то ли собственная интуиция.
        После чаепития явственно ощущалась потребность хотя бы на время освободить голову от нервно теснящихся там беспорядочных мыслей, для чего неплохим средством было бы просто пройтись по улице. Кстати, а что у нас на улице? На улице было хмурое серое небо, но в облаках попадались разрывы, из которых время от времени падали на московские улицы лучи еще довольно теплого (сентябрьского?) солнца. Распахнув окно, я постарался уловить, насколько сегодня тепло. Да, вроде не холодно, и все же в одной рубашке зябковато будет.
        Распахнув дверцы шифоньера, я стал изучать свой гардероб. Смотри-ка, довольно прилично. Ни тебе гимнастерок с галифе, ни тебе френча какого-нибудь - а ведь так сегодня, в 1923 году, ходит немалое число ответственных работников (уж фотографий-то соответствующих я в свое время повидал немало). Висят костюмы - аж целых две штуки. «Английские» - услужливо подсказала память, причем это слово каким-то образом дало мне понять, что они не только в Англии сшиты, но и привезены мною (во сказанул - мною!) из Англии. Кроме них, висит вполне узнаваемый твидовый пиджак, а рядом - пиджачок попроще. И рубашек несколько штук.
        А на полочках у нас что? А тут у нас нижние рубашки, трусы, напоминающие семейные, только подлиннее, носки и какая-то сбруя. Переплетение широких резинок, блестящие зажимы… Подтяжки, что ли? Коротковато вообще-то для подтяжек. И тут я не сразу, не мгновенно, но все же сообразил: эта ерунда как раз для носков и предназначена. Ага, подтяжки - застегиваются под коленом, и к ним цепляют носки, которые в это время еще не имеют вшитых эластичных резиновых нитей и потому держатся на подтяжках. Да, и тут я - точнее, мой реципиент - вываливаюсь из общего ряда. Большинство (за исключением всяких «бывших», буржуазных спецов, богемы и т. п.) в сапогах ходит и им хватает портянок. Но для ответработника Наркомвнешторга это как раз нормально - нам по заграницам ездить приходится, потому и одежка соответствующая.
        С грехом пополам натянул все, что положено: подтяжки для носков, сами носки, рубашку, костюм… Галстук повязывать не стал - моя собственная память подсказывала, что против галстуков нынче сильное предубеждение как против буржуазного элемента одежды. Ботинки надел - вполне еще крепкие, несильно поношенные ботинки - тоже
«оттуда», видать, приехали, хотя - подсказывает реципиент - и здесь теперь можно купить вполне приличные, контрабандные, из Польши (правда, из-под полы и очень дорого). НЭП, понимаешь.
        Вот, кстати, о НЭПе. А с дензнаками у меня как? Пройдясь по карманам, обнаружил кошелек и портмоне. В кошельке у меня лежала довольно толстая пачка денег. В глаза бросились прежде всего купюры 1923 года выпуска - от рубля до двухсот пятидесяти рублей (сотенных и двухсотпятидесятирублевок было больше всего). Я аккуратно разложил содержимое кошелька на столе.
        Оформление красивое, даже вычурное, но краски немного мрачноваты. А что это тут за текст с обратной стороны в рамке, пышно оформленной всякими виньетками и завитушками? «Один рубль 1923 года равен одному миллиону рублей дензнаками, изъятыми из обращения, или ста рублям дензнаками 1922 года. Прием по сему расчету обязателен для всех». Так, выходит, я - миллионер? Или даже миллиардер! Если считать в дензнаках, изъятых из обращения…
        А это у нас что? Тоже 1923 года денежки, но уже по тысяче и по пятьсот рубликов, и даже одна пятитысячная есть! Оформлены так же, как и их более мелкие собратья, только расцветка немного поярче, и на обороте текст более лаконичный. Меленько так напечатано: «Денежные знаки 1923 года обязательны к приему для всех согласно расчету, установленному в отношении денежных знаков прежних образцов декретом от
24 октября 1922 года».
        Теперь в портмоне заглянем, может, и там что найдется? А в портмоне у нас лежат две скучные черно-белые бумажки (и только розетка с надписью «РСФСР» раскрашена чуток повеселее) с надписью «один червонец», одна - «три червонца», и одна - «пять червонцев». Обратная сторона - чистая. Год выпуска - 1922-й. Так-так-так. Это я, значит, попал в разгар денежной реформы. Параллельно ходят совзнак и червонец, и курс обмена одного на другой прыгает, равно как прыгают (точнее, растут) и цены. Жизнь мне предстоит веселая, однако. Тем более, вспомнилось мне (или то опять подсказала память реципиента?), что зарплату нам исчисляют в «золотом рубле», примерно соответствующем одной десятой червонца, а выдают - быстро обесценивающимися совзнаками. В конце августа за червонец где-то две тысячи с гаком совзнаками давали, то есть «червонный рублик» стоил рублей двести с хвостиком. А ведь еще в начале августа червонец шел за тысячу четыреста рублей! Вот и крутись.
        А на что крутиться? В смысле, какая у нас нынче с реципиентом зарплата? Зарплата у нас, как тут же всплыло в памяти, неплохая - партмаксимум. Сиречь 175 рублей в месяц (в золотом исчислении, конечно, не в совзнаках - в совзнаках это офигенные тыщи получаются, а если в старых считать, так и вообще миллиарды!). Все заработки свыше этой суммы член партии должен сдавать в партийную кассу, в фонд взаимопомощи для малоимущих партийцев. На партмаксимум особо не разгуляешься, но жить можно, и неплохо жить. Для сравнения: рядовой работник уездного комитета партии получает сейчас 15 рублей, что, разумеется, весьма скудный доход, но ноги с голоду не протянешь: в провинции мясная вырезка стоит 14 копеек за фунт, телятина (не вырезка) - 9-11 копеек, буханка хлеба - копейки (или несколько рублей совзнаками
1923 года). Конфет шоколадных, правда, на такую зарплату не укупишь - 3 рубля 75 копеек за килограмм! Но вот если еще и семью кормить надо, то на троих-четверых-пятерых такую зарплату не растянешь. Это уже с хлеба на квас, и то едва-едва.
        В Москве цены заметно выше, раза в полтора-два (конфеты, правда, стоят практически столько же). При этом цены, что не радует, растут каждую неделю, если не каждый день. Однако лишь в совзнаках - в червонцах цены практически стабильны.
        Поэтому червонцы в моем портмоне совсем не лишние. Их курс Наркомфин держит жестко. Эмиссия ограничена 30-процентным обеспечением золотыми, валютными и высоколиквидными товарными резервами. Нарком финансов Сокольников аккурат в августе не погнушался даже на черный рынок инвалюту и золотишко через верных людей выкинуть, продавая их только за червонцы. Так что червонец с таким реальным обеспечением твердо стоит…
        Ага! Только сейчас сообразил! Раз мне положен партмаксимум, значит, я что - член партии?
        Так и есть. Кроме червонцев в портмоне обнаружилась скромная картонная карточка, озаглавленная «Российская коммунистическая партия (большевиков)». И ниже:
«Партийный билет №…». Ого! Тут у нас и год рождения указан. Мне теперь, оказывается, тридцать семь лет, ибо я 1886 года рождения. А в партии состою с 1903 года. Неплохо так. Дооктябрьский стаж - это вам в Советском государстве не хухры-мухры. Это Красин постарался, ибо пребывание в меньшевиках могли и не зачесть и был бы партстаж только с начала 1918-го, когда я из эмиграции возвратился в Питер… А выдан этот билет в 1922 году. Хотя реально я (реципиент, конечно!) его получил буквально на днях, как из Англии вернулся после завершения работы в ARCOS (All-Russian Cooperative Society), - сам ходил за ним в учраспредотдел ЦК, благо от моей работы до них всего два шага.
        Впрочем, это был только завершающий этап. Выписал мне этот партбилет еще в прошлом году городской райком, где я состоял на учете, а после его упразднения в том же
1922 году меня перевели на учет в Бауманский райком (ибо, как мне сообщили в нашей партячейке в НКВТ, теперь мы относимся к Бауманскому району). И, естественно, Осецкий по возвращении из Англии отправился поменять свой старый партбилет образца
1920 года именно туда. Но оказалось, что из-за моего длительного отсутствия, когда кампания по обмену партбилетов уже давно прошла, мой билет из райкома сдали сначала в горком, а оттуда - в ЦК, в учраспредотдел. В общем, на беготню по инстанциям ушло в общей сложности два дня…
        Хорошо, конечно, что память реципиента кое-что подсказывает. Но все же бог с ними, с этими партучетными деталями, - все это дела прошедшие. А сейчас - на улицу, прогуляться и проветрить мозги, чтобы они из ушей не полезли.
        Глава 2
        Прогулка
        Выйдя из подъезда, с немалым любопытством поглядываю по сторонам. Места вроде какие-то знакомые. А, вот и номер дома с названием улицы. Ну точно, знакомые места - Малый Левшинский переулок! Вот, значит, где я квартирую. Тут у меня когда-то родственники совсем неподалеку жили, но сейчас, в 1923 году, их тут вроде бы еще нет. Ну, кроме Михаила Порфирьевича Калюжанина, того, что служил в ВЧК, а теперь работающего, если мне не изменяет память, в Госбанке. И где-то до года, кажись,
1927 или до 1928-го больше никого и не будет. Так что встреча с ними мне пока не грозит.
        Из переулка выхожу на Пречистенку и иду к центру. По пути то и дело сворачиваю в переулочки, с интересом убеждаясь, что особняки, которым вскоре предстояло превратиться в резиденции посольств различных держав, стоят себе на месте и еще, видимо, не подозревают об уготованной им участи.
        А вот и площадь Пречистенских ворот (которой вскоре суждено стать Кропоткинской). Вместо станции метро в конце бульвара (тоже еще не Гоголевского, а Пречистенского) торчит какой-то небольшой храм с округлым куполом, полузакрытый от обозрения небольшой хибаркой, притулившейся к самому его боку, а с другой стороны площади высится памятник казенного патриотизма и столь же казенного православия - храм Христа Спасителя. Если вспомнить, сколько времени его строили и сколько при этом разворовали собранных народных денег, воздвигнув, в конце концов, это монументально-тяжеловесное чудо…
        Имея намерение двигаться дальше, на Волхонку, к Музею изящных искусств, я вдруг передумал и свернул на Остоженку, двинувшись в противоположном направлении, к Провиантским складам. Народу на улицах было немного, автомобилей совсем не было, и лишь изредка проезжали пролетки извозчиков и ломовые телеги, а на булыжной мостовой, где змеились трамвайные рельсы, красовались кучки свежего конского навоза. Воздух был чистый, лишь слегка оттененный ароматом конюшни - ничего общего с выхлопными газами моего времени. Голове стало немного полегче, но сказать, что мысли перестали в ней бродить беспорядочной толпой, было бы большим преувеличением.

«Вспоминай, голова, новую кепку куплю!» - попытался я шуткой развеять свое смятение перед водоворотом событий, в который меня могло затянуть. Но, убей бог, даты и имена никогда не были сильной стороной моих исторических познаний.
        Да, я знаю, что в этом году пройдет - или уже прошла? - дискуссия вокруг «письма
46-ти» и статей Троцкого, позднее изданных брошюрой «Новый курс». В этом же году - но опять-таки когда? - всплыла сначала проблема реализации, а затем проблема
«ножниц цен». В этом году сорвалось (было отменено) вооруженное выступление в Германии, и только в Гамбурге были баррикадные бои. В этом году в Болгарии правыми было свергнуто правительство Стамболийского, а потом разгромлено выступление коммунистов. Но когда, когда, когда?..
        Хорош же я буду с такими точными прогнозами! Так, стоп, тормозим! Не паниковать! Надо будет завтра же разыскать какую-нибудь подшивку газет за нынешний год, полистать, сориентироваться… Наверняка ведь в библиотеках такую подшивку «Правды» или «Известий ВЦИК» получить можно без проблем. Это ведь не прижизненное издание Пушкина! Да, но хорошо известной мне Ленинки сейчас не существует. Есть, впрочем, ее предтеча - Румянцевская библиотека в Доме Пашкова, но что-то мне подсказывает, что я туда не записан… Во болван! У нас же в наркомате своя библиотечка есть! Не бог весть какая, но уж подшивки советских газет там всяко имеются. Решено: завтра же в наркомате загляну в библиотеку и поработаю с газетами. Это поможет хотя бы отсечь те события, которые уже произошли, от тех, что еще не случились. Может быть, и с кое-какими датами удастся определиться поточнее, вспомнить что-нибудь по ассоциации, ну хотя бы приблизительно.
        Хорошо, с этим вроде бы есть некоторая ясность. А вот как донести свои манипуляции с послезнанием до основных фигурантов? Положим, на Леонида Борисовича Красина, как на наркома внешней торговли, у меня есть прямой выход. Да и с реципиентом, с прежним Виктором Осецким, раньше контачил он немало, и отношения у них были довольно доверительные. На Аванесова и Фрумкина, как на заместителей наркома, выход тоже есть. При некотором желании не так сложно будет пересечься на служебной почве с руководством ВСНХ - Рыковым и Пятаковым (ведь они главные заказчики закупок за рубежом!). Кроме них и другие заказчики есть - Наркомвоенмор, Центросоюз, НКПС… Стоп, стоп. Куда-то не туда мысль повело.
        Какие у нас еще крупные фигуры есть? С деятелями Наркомфина у меня сложнее - ни с Сокольниковым, ни с кем-либо другим из коллегии этого наркомата никаких прямых контактов пока не было. Хотя… С Наркомфином мой отдел неизбежно пересекается - закупки за рубежом ведь через них финансируются. Что-то придумать, наверное, и тут можно. С послами и торгпредами (черт, никак не вспомню, кто сейчас где и кто где будет в ближайшем времени!) связаться по моей работе - не проблема. Но с основными-то фигурантами я ведь никаким боком…
        Троцкий - председатель РВСР. Что ему до какого-то начальника отдела в Наркомвнешторге? Все крайне немногочисленные военные закупки за рубежом идут особым порядком, мимо меня - через уполномоченного Военведа (военного ведомства) при НКВТ и Спотэкзак (Специальный отдел экстренных заказов). Во как, уже нынешним языком заговорил! Помогает-таки реципиент, помогает.
        Сталин - генсек ЦК. Тоже совсем не моего уровня фигура. Хотя для траты золотого фонда на импорт надо входить в Политбюро, но ведь эти вопросы там не я же ставить буду, а либо Красин самолично, либо заинтересованные главы ведомств.
        Зиновьев? Этот руководит Коминтерном и Питерской парторганизацией. Опять мимо. Да, при его тщеславии он может, конечно, снизойти до рядового работника и покровительственно похлопать того по плечу, и даже порадеть в чем-нибудь, но чтобы по серьезному политическому вопросу выслушать и вникнуть? Да ни в жизнь! Даже если это его собственная жизнь… Просто не воспримет.
        Бухарин? Ни к редакции «Правды», ни к Исполкому Коминтерна, ни ко всяким издательствам, которые курирует Бухарин, я никакого касательства не имею. Впрочем, говорят, что Николай Иванович очень доброжелателен и довольно открыт личному общению, так что можно, наверное, что-то придумать не слишком сложное.
        Дзержинский? ГПУ вело следствие по некоторым делам Наркомвнешторга, задевавшим и меня (дело Шелехеса, например, дело торгпреда в Эстонии Гуковского, да и по делам АРКОСа копалось), но никаких контактов с самим Дзержинским это не предполагало. Найти подход к нему, как к наркому путей сообщения? Возможно, хотя закупки подвижного состава за границей вроде бы уже прекратились… Хотя… Вроде бы в будущем году Феликса Эдмундовича назначат председателем ВСНХ? Ладно, посмотрим.
        Так как же достучаться до ключевых фигур? Прямо? Косвенно? Какими ходами? Опять голова идет кругом. Нет, сейчас я ни до чего конструктивного не додумаюсь. Надо сесть спокойно дома и начать по порядку: постановка задачи, оценка реалистичности рассматриваемого варианта альтернативной истории, направления воздействия на реальность - через конкретных лиц, через организации, через информационное пространство. Оценить доступные мне средства воздействия - и с учетом этого скорректировать первоначальную постановку задачи. Ну, хотя бы так.
        Пока я разгуливал по улицам, заметно потеплело, облака поредели, и облик старой Москвы действовал умиротворяюще. Я с любопытством разглядывал прохожих. Косоворотки, гимнастерки, галифе, сапоги, обмотки, реже - ботинки, еще реже - туфли. Попадались и костюмы, и свитеры (в основном домашней вязки), кое-кто из прохожих был в шляпе, а один господин - так даже в котелке, но большинство было либо в кепках, либо - заметно реже - вовсе без головных уборов. Дамы и барышни носили косынки и шляпки, причем последних было не так уж мало. Платья и юбки были длиной далеко за колено, но не вовсе до полу…
        Вскоре вздернутые нервы и мечущиеся в беспорядке мысли порядком утомили меня, так что чувство голода уже начало заявлять о себе. Да и время, судя по моим мозеровским часам, уже шло к обеду. Поесть я заглянул в трактир на Остоженке, показавшийся мне смутно знакомым, - видно, Осецкий хаживал туда раньше.
        Кормили в трактире неплохо, хотя было там, на мой взгляд, малость грязновато. Но борщ был хорош, ничего не скажу. Обед встал мне примерно в три тысячи совзнаками, да еще две сотни я кинул половому «на чай». Пожадничал маленько, но половой все равно, не стирая с лица угодливой улыбочки, произнес: «Премного благодарны-с, рады будем видеть у нас во всякое время!» - явно намекая, шельма, что вечером тут и поболе советских бумажек можно оставить.
        При моих доходах такие траты еще можно себе позволить, но вот, скажем, в «Ампире» на Кузнецком я бы за самый скромный обед меньше чем десятью тысячами не отделался (хотя это всего где-то четыре рубля «золотом»). Да-а-а, даже простой трактир нынче рабочему не по карману. Разве что пивка с сушками или воблой в выходной выпить… Расплачиваясь, я задумался: а серебряные монеты разве еще не в ходу? Или они только в 1924 году появятся? Этот момент тоже надо держать в уме.
        Вернувшись домой, аккуратно развесил одежду на плечики в шкаф и завалился на топчан передохнуть. Ну, в общем-то, как подступиться к вопросу «Что делать?», я уже вчерне определился. Однако же без дальнейшей детализации этого вопроса никак нельзя подступиться к решению следующего «вечного» вопроса: «С чего начать?»
        Итак, чего же я, собственно, хочу? - Надо дать отчет самому себе. Заколебать Иосифа Виссарионовича своими прогностическими способностями и провидениями, сделаться при нем советником, благодетельно подсказывающим мудрые решения и предостерегающим от ошибок, неудач и нежелательных крайностей? Как же, как же - потерпит товарищ Сталин рядом с собой такого советника! Нет, если бы я предложил ему ввести промежуточный патрон (ну, например, для решения «крайне актуальной» для нынешней РККА задачи - массовой замены трехлинеек автоматом Федорова, переделанным под этот патрон) и расстрелять Хрущева (секретаря партячейки рабфака Донецкого горного техникума)… То Сталин, конечно, послал бы меня куда подальше, но особо ничем плохим это для меня пока не грозило бы. А вот если я, для примера, начну советовать ему сначала не обострять отношений с троцкистами, затем ни в коем случае не наезжать на спецов, потом - не пережимать с форсированием коллективизации и индустриализации, не обижать Бухарина и т. д., то он не только пошлет меня далеко и надолго, но и примет меры, чтобы источник подобных завиральных идей не
смог их распространять направо и налево.
        Нет-нет, тут надо разыгрывать совсем другую партию. Может быть, это должна быть постановка под названием «тайный советник вождя»? Вождя? Может быть, может быть… Но не этого. И не того. Этим вождям я в советники набиваться не буду - для них мне вполне достаточно быть фигурой, обладающей неким тайным знанием (или эксклюзивной информацией, если говорить на языке потерянной для меня эпохи). Мне вряд ли удастся манипулировать, управлять, дергать за ниточки - потому что я реально оцениваю свои способности. В лучшем случае я смогу мягко влиять, смещать акценты, оттенять альтернативы. Но и это будет уже очень много - если вообще получится.
        Кроме того, линии реальной истории я ведь радикально не поменяю. Рая земного в СССР в ближайшие двадцать лет никакими моими усилиями не устроить. Больше того, даже всерьез улучшить основы советского строя - малореальная задача. Через объективные условия не перепрыгнешь. Но вот формы этого строя и их дальнейшую эволюцию можно привести в несколько более разумное и человеческое состояние, немного снизить ту цену, которую мы заплатили за рывок вперед. Однако и ради такой альтернативы придется крепко попотеть, и то не факт, что надрываться я буду не напрасно. Но иначе - зачем вообще я здесь? В природный катаклизм как-то не верится…
        Еще одно соображение, которое я посчитал весьма важным, заключалось в том, что разыгрывать свою игру, ориентируясь только на нынешний набор политических лидеров, практически бесперспективно. Нужно не только выводить на шахматное поле новые фигуры, но и подправить, насколько удастся, сами правила игры. Не поменять - ибо это задача неподъемная, - но подправить. Вот если удастся хотя бы в такой мере поменять расклад, то и многое другое может измениться. Но начинать-то все равно придется с тех, кто сейчас играет ключевую роль, ибо иначе не удастся сорвать развитие сценария, который меня категорически не устраивает. С кого же начать?
        Сейчас таких ключевых фигуры две - Троцкий и Сталин. Бронштейн и Джугашвили.
        Сталин… Сталин свои задачи на данный момент решил. Ленин тяжело болен и выбыл из игры, Троцкий политически изолирован, а большинство членов Политбюро объединилось со Сталиным против Троцкого. Первоначальный круг доверенных исполнителей у него сложился - Каганович, Молотов, Бажанов… Сталину теперь всякие новые помощники-советчики ни к чему. Тем не менее работать с ним все равно придется, но не прямо, а через других лиц. Так, эту мысль пока отложим - потом ее надо будет продумать более детально.
        Другое дело - Троцкий. Он сейчас оттесняется от выработки политики, его сторонники недовольны внутрипартийным режимом, который поворачивается против них. Значит, Троцкий?
        Троцкий… Троцкий неуживчив, амбициозен, и сейчас, именно потому что он теряет позиции в Политбюро, его амбиции приобретают преувеличенный, болезненный характер, усугубляемый тем, что он ни в коем случае не желает обнаружить этих амбиций (возможно, даже перед самим собой) и старательно демонстрирует отсутствие всякого желания вести борьбу за власть в партии. Тем больше амбиций он будет склонен проявлять как партийный теоретик и идеолог. Да-а, то, к чему мне желательно его подтолкнуть, он встретит в штыки. Тут и сомнений нет. Как же быть?
        Я резко оборвал ход своих мыслей, сказав сам себе: «Сейчас, братишка, ты ничего путного не родишь! Выспись, пойди на работу, пообщайся с людьми, пощупай настроения, понаблюдай за ключевыми фигурами, полистай газеты за этот год - и тогда возвращайся к обдумыванию своих стратагем. А пока - мысли из головы вон, и спать!»
        Уже погружаясь в сон, я подумал: «Что-то неладное с тобой творится, Вика! Ведь собирался же ты плюнуть на службу в Британии, послать Красина с его уговорами куда подальше - придумал тоже, работать одновременно и в Лондоне, и в римском торгпредстве. Сам-то он мужик неплохой и тоже не в восторге от всего этого режима, но допустил в ARCOS всяких проходимцев, имеющих высоких покровителей чуть ли не в Кремле, так что их на кривой не объедешь. Раз уж решил ты в июле, после покушения, подавать в отставку с поста директора ARCOS и ехать в торгпредство в Италию, надо было дать заявлению ход. Нет, зачем-то порвал в последний момент, да еще и напросился обратно в Москву, в наркомат, гори оно все синим огнем! Что за муха тебя укусила, Виктор? Стрельбы испугался? От Москвы надо было держаться подальше и остаться на загранработе, как и намеревался. В Италии хоть и фашисты, но кремлевские дрязги куда опаснее для здоровья. А тебя словно подменил кто - решил разобраться, из-за чего охота за тобой началась. Любопытство, как известно, кошку сгубило…»
        Сон внезапно как рукой сняло, я рывком сел на кровати и замотал головой. Какой еще, к хренам, Вика? Откуда у меня эти мысли? Реципиент проклюнулся? Прежний Виктор Осецкий? Что же выходит? Неужели я сюда еще месяца полтора назад провалился - когда тут еще июль был? Неужто мне не только сны снились, будто я Виктор Осецкий, но я и успел своему реципиенту влезть в мозги и линию жизни крепко свернуть? Но вот окончательно завладел сознанием реципиента «вселенец» - я то есть - только сегодня утром, при пробуждении - так, что ли? Похоже… Впрочем, ведь в моей истории Виктор Осецкий тоже вернулся в Москву. Значит, это все-таки не мое влияние. Он сам колебался, выбирая. Выбрал, а потом стал дергаться… Так, наверное, точнее…
        Растревоженный этими мыслями, я заснул не сразу, но все же заснул, потому что нервы были уже измотаны почти до предела.
        Глава 3
        Первый день в наркомате
        Проснулся я с тревожным ощущением: почему не слышно электронной трели будильника? Лишь через несколько мгновений сообразил: там, куда я попал, электронных будильников нет. Хорошо, пусть не электронный, но почему все-таки не звонит будильник? Протерев глаза и бросив взгляд на тумбочку, обнаруживаю, что будильника там нет, а стоит он себе, как и вчера, на подоконнике, зато громкого тиканья от него уже не доносится. Да, к тому, что будильник аккуратно раз в день заводить надо, еще предстоит заново привыкнуть. Ну ладно, у меня же еще и мозеровские часы есть. Подтягиваю их к себе за ремешок и в довольно ярком уже свете утра обнаруживаю, что их стрелки остановились на половине третьего. Вот раззява! И эти забыл завести!
        Сколько же сейчас времени? Е-мое! Небось проспал! Мне же в наркомат, на работу!
        Делать нечего - второпях собираюсь (и на этот раз решил одеться без претензий - пиджачок попроще, рубашка без галстука) и бегу на кухню. Пожевав на ходу хлеба с остатками колбасы и нацедив из бидончика полстакана молока, уже немного отдававшего кислым запахом, но еще приемлемого на вкус, торопливо проглатываю свой скудный завтрак, выскакиваю на улицу и быстрым шагом направляюсь к трамвайной остановке. С некоторым замедлением припомнив номер нужного мне трамвая (34-й), я, после нервного ожидания, его все же дождался, втиснулся на подножку, сунул кондуктору тысячную купюру за шесть трамвайных станций и в сопровождении нередких звонков вагоновожатого пополз с ним к Волхонке и дальше, на Моховую и на Охотный ряд.
        Мимо меня проплывала Москва - одновременно знакомая и незнакомая. Зелени в центре было явно больше, чем в мои времена. Вон прямо за Музеем изящных искусств сколько деревьев! А ведь ныне тут плотная застройка… Ныне? Когда это - «ныне»? Ныне тут как раз деревца да кустики. А дома тут тесниться еще только будут - в том времени, из которого я выпал…
        Трамвай миновал Боровицкий холм, оставил по правую руку здание Манежа, выполз на Манежную площадь и двинулся вдоль «Националя». Но впереди не было видно знакомых с детства зданий - ни тебе гостиницы «Москва», ни здания Совнаркома (затем Совета Министров, затем Госплана, затем Госдумы). А вот Дом Союзов был на месте. Затем показалась обширная площадь, обрамленная вполне узнаваемыми зданиями - Большой театр, Малый театр, за ним - серая псевдоготическая громада магазина «Мюр и Мерилиз» (нынче именуемого ЦУМ), с противоположной стороны - гостиница
«Метрополь». Сама же площадь с обеих сторон была довольно пустынной - знакомые по прошлой жизни скверы с фонтанами отсутствовали.
        В трамвае стало чуть посвободнее. Заметив на руке довольно представительно одетого человека примерно моих лет наручные часы («Тоже небось на службу едет», - решил я), спросил у него время, перевел стрелки своих мозеровских часов и завел пружину. Если я и опаздывал, то не слишком - было примерно пять минут десятого. Но все-таки непорядок.
        Трамвай покатил дальше, вдоль побеленной Китайгородской стены с башнями, крытыми зеленоватой черепицей, и на Лубянской площади вышел на кольцо. Дальше 34-й маршрут уходил на Мясницкую, и, чтобы добраться до Ильинских ворот, надо было делать пересадку либо преодолеть оставшееся расстояние пешком. Выбрав второй вариант, схожу на Лубянской площади и сворачиваю направо. Лубянская площадь сильно отличалась от привычного мне облика - не было ни монументального здания «Детского мира», ни станции метро, а на месте снесенного в 1991 году памятника Дзержинскому красовалось какое-то сооружение вроде фонтана. Торопливо шагаю вдоль Политехнического музея и, дойдя до угла, как раз напротив Ильинских ворот, перехожу улицу, оставляя за спиной памятник героям Плевны. Проскочив в Ильинские ворота в Китайгородской стене, уже вижу здание, занимаемое Наркомвнешторгом.

«Дурак! - мелькнула у меня мысль, когда я снова глянул на часы, подходя к зданию наркомата. - Надо было извозчика брать - быстрей бы доехал!»
        Войдя в вестибюль наркомата, не задумываясь, поднимаюсь по лестнице и направляю стопы к своему кабинету. Память реципиента ведет меня безошибочно, и через несколько минут я распахиваю дверь в приемную, где меня уже дожидается первый посетитель.
        Это был сравнительно молодой русоволосый человек с зачесанными назад волосами, в пиджаке из толстой ткани, с желтым портфелем (свиная кожа польской выделки - отметил я мимоходом) на коленях, нервно теребивший в руках светлую кепку.
        - Здравствуйте… - нерешительно и с едва заметной нервной дрожью в голосе пробормотал он.
        - Добрый день. Проходите! - мотнул я головой в сторону своего кабинета.
        Молодой человек, даже не представившись, начал торопливые и сбивчивые объяснения:
        - Виктор Валентинович! Это не дело! У нас законно оформленное удостоверение на ввоз кожсырья, а из-за вас мы не можем выбрать даже тот мизерный контингент по импорту, который нам выделен на текущий год!
        - Погодите, погодите! - остановил я его. - Во-первых, кто это «мы»?
        - Мы - это Главкожа ВСНХ! - нервно затараторил он. - В стране огромная нехватка кожсырья для производства обуви, а вы…
        - Еще раз погодите! - опять вынужденно обрываю его. - Объясните толком, почему вы не можете выбрать контингент и при чем тут я?
        - Большая партия кожсырья застряла на таможне…
        Приходится вновь перебить его:
        - Но мой отдел не ведает таможенными делами. Вам нужно обратиться в Главное таможенное управление.
        - А меня из ГТУ послали как раз к вам! - уже с некоторыми нотками отчаяния воскликнул молодой человек. - Они говорят, что это вы задерживаете решение вопроса!
        - Еще раз уточню - какого вопроса? - Внутри я начал потихоньку закипать, но пока еще вполне был способен беседовать мягким, размеренным голосом.
        - Какого вопроса? Какого вопроса?! - Молодой человек уже кипел вовсю и нисколько не скрывал этого. - Из-за вас таможня не имеет утвержденного тарифа и потому держит наш товар!
        - Как это - не имеет утвержденного тарифа? Ввозные тарифы были утверждены еще постановлением ВЦИК и СНК РСФСР от 9 марта 1922 года! - изумился я.
        - Да, но Главкожа по настоятельным обращениям Обувного треста сделала представление через Президиум ВСНХ в Таможенно-тарифный комитет при СНК о снижении тарифа на кожсырье, что дало бы возможность хотя бы немного увеличить объемы закупок в пределах валютного плана Наркомфина, - принялся объяснять молодой человек.
        - Еще раз спрашиваю - а при чем тут мой отдел? Это же вопрос ТТК, с ними и объясняйтесь! - Мое терпение вообще-то говоря небеспредельно, но я все еще держал себя в руках.
        - А при том, - буквально взорвался молодой человек, переходя почти что на крик, - что с ТТК как раз мы все выяснили. А вот когда из ТТК послали новый тариф на согласование к вам, в НКВТ, то в Главном таможенном управлении он согласование прошел, а у вас в отделе импорта - все еще нет! И из-за вашей волокиты все стоит! Развели тут бюрократию! - Слова его пылали праведным гневом.
        - Ну наконец-то мы подошли к сути дела, - не преминул я подпустить немного язвительности в голос. - Хорошо, давайте разбираться, кто и что заволокитил. У вас есть номера и даты исходящих документов ТТК, которые были переданы нам для согласования?
        - Да, вот держите… - И с этими словами молодой человек завозился с латунными пряжками своего портфеля, затем зарылся в его содержимом и после нескольких минут раскопок извлек наконец несколько листков бумаги. - Вот они!
        Перебираю протянутые мне бумажки и разбираю реквизиты предоставленных мне документов.
        - Позвольте! Но вы ведь предоставили мне номера писем, направленных из ТТК на имя заместителя наркома товарища Фрумкина. А в мой отдел ничего не направлялось!
        - Верно, - согласился со мной молодой человек, - но Фрумкин передал письмо ТТК в ГТУ, а те направили документы на согласование к вам.
        - Так от какого числа и за каким исходящим номером бумаги из ГТУ были направлены к нам? - продолжаю выяснять обстоятельства дела.
        - Прошу прощения, но это ваша внутриведомственная переписка! - парировал молодой человек. - Я не Рабкрин, чтобы иметь полномочия копаться в вашем делопроизводстве! Хотя, если дело так и дальше пойдет, боюсь, без вмешательства Рабкрина не обойтись!
        - Думаю, все гораздо проще… - Помотав головой, берусь за вычурно изогнутую телефонную трубку, одновременно накручивая ручку вызова. Услышав ответ, прошу телефонистку с коммутатора: - Барышня, дайте мне, пожалуйста, следующий номер… - и диктую ей номер заведующего ГТУ из списка, лежащего у меня под стеклом на столе. - Сейчас мы все выясним прямо у Потяева, - поднимаю глаза на посетителя. - Алло! У аппарата зав отделом импорта Осецкий. Андрей Иванович у себя? Переключите на него, пожалуйста… Андрей Иванович? Здравствуйте. Осецкий у телефона. К вам на согласование из ТТК должен был поступить проект нового тарифа на кожсырье. Меня интересует, какого числа и за каким номером бумаги на согласование были переданы в мой отдел. Хорошо, жду.
        Вешаю трубку и поднимаю глаза на своего посетителя, который нервно тискает ручку своего портфеля, а его светлая кепка валяется на ковровой дорожке, но он совершенно этого не замечает.
        - Молодой человек, у вас кепка упала, - произнес я, указывая глазами в нужном направлении. Тот нервно покрутил головой, затем его взгляд зацепился за упавшую кепку, он порывисто наклонился и поднял ее, при этом едва не уронив портфель.
        В этот момент зазвонил телефон.
        - Виктор Валентинович? - раздается в трубке голос Потяева. - Документы у нас, подписаны, но к вам еще не отправлены.
        - Хорошо, Андрей Иванович, - отвечаю я, - тогда прямо сейчас к вам в секретариат заскочит молодой человек. Передайте, пожалуйста, документы ему.
        Кладу трубку на место и повелительным тоном обращаюсь к своему посетителю:
        - Так, сейчас беги в Таможенное управление, прямо к секретарю Потяева. Возьмешь у него бумаги - и пулей ко мне. Если там все в порядке, я завизирую и сегодня же попробую подписать их у товарища Фрумкина, а если ты хочешь ускорить дело, сам зарегистрируешь их в Управлении делами и в экспедиции, и потом оттащишь в Тарифно-таможенный комитет. Но вот на Совнаркоме вопрос только они могут поставить. Тут уж я ускорить ничего не смогу.
        Ни слова не говоря, молодой человек выскочил за дверь.
        Так начался мой первый день в наркомате. Кстати, тогда я и выяснил, какое у нас нынче число. На перекидном календаре на столе у моего секретаря значилось: «3 сентября 1923 года. Понедельник».
        Как день начался, так он и продолжился. Посетители, бумаги, подписи, согласования. Цены, тарифы, задержки на таможенных пунктах, склоки вокруг контингентированных товаров, неисполнение договоров поставки зарубежными контрагентами, переписка с торгпредствами, оформление удостоверений и лицензий на ввоз, урегулирование спорных вопросов с Валютным управлением Наркомфина…
        Улучив момент между обедом и нашествием очередных посетителей, я улизнул в библиотеку наркомата и стал лихорадочно пролистывать подшивки «Правды».
        Так, ультиматум Керзона. Был. XII съезд ВКП(б) - состоялся. «Ножницы цен» - пик обсуждения прошел. Переворот Цанкова в Болгарии и убийство Стамболийского - были. Но вот восстания коммунистов в Болгарии, похоже, еще не было. Ну да, оно же так потом и называлось - «Сентябрьское». А сегодня еще только третье число. Что у нас в Германии? Конфликт вокруг Рурской области исчерпан, к власти пришло правительство Штреземана… А вот об образовании левых правительств в Саксонии и Тюрингии ничего еще нет. Значит, все это, как и гамбургское восстание, будет позже. Но когда позже? Во всяком случае, до ноября, потому что в ноябре будет
«пивной путч» в Мюнхене. Вот сегодня первые сообщения телеграфных агентств о катастрофическом землетрясении в Токио первого сентября. Но это мне ничего не дает…
        А что у нас? Кризис сбыта. «Дикие» забастовки из-за задержек зарплаты. Дискуссии с Троцким пока никакой не видно. Тут вроде все тихо. Значит, вот-вот начнется. Надо внимательно следить за атмосферой в партийных верхах и быть готовым. К чему? А вот это надо серьезно продумать. Принципиально вопрос ясен: надо не допустить чрезмерного обострения внутрипартийных разногласий, чтобы они не привели к росту взаимного озлобления и нетерпимости, которые сыграли столь роковую роль в нашей истории…
        Однако, сидя в наркомате, что-либо «серьезно продумать» было решительно невозможно. Текучка заедала. Причем главное время уходило на распутывание запутанных траекторий хождения бумаг между отделами и управлениями наркомата, между наркоматом и другими ведомствами - ВСНХ, Наркомфином, СНК, СТО, да и на поиск нужных документов в собственном отделе… Конечно, было бы утопией даже попытаться вылечить эту советскую волокиту за счет одной хирургической операции. Но вот навести некий элементарный порядок у себя в ведомстве можно попробовать. Даром, что ли, прямо напротив НКВТ высится здание, занимаемое Рабкрином? Попробую-ка я подрядить кого-нибудь оттуда на это дело. Им ведь эта задача как раз по профилю. Завтра же и займусь - сейчас уже рабочий день к концу пошел.
        К слову сказать, в начале рабочего дня меня прямо-таки грызло опасение обнаружить перед сослуживцами свою непохожесть на прежнего Виктора Валентиновича Осецкого. Хорошо хоть, что у моего реципиента здесь нет семьи и прочных личных привязанностей. А не то как бы я выкручивался? У меня даже мелькала мысль начать имитировать сильные головные боли и списать на них провалы в памяти, да еще и врачу пожаловаться.
        Однако час проходил за часом, а никаких подозрительных или косых взглядов со стороны сослуживцев я не замечал. Это что же получается - мой реципиент мне и свою манеру выражаться, и лексикон, и характерные жесты - уже все успел передать? Ладно, поживем - увидим. Во всяком случае, непосредственных оснований для паники пока нет. Вероятно, те примерно полтора месяца, которые, по моим предположениям, я находился в личности реципиента в «латентной фазе», как раз и позволили мне адаптироваться к особенностям его речи и поведения. Недаром и знания реципиента всплывали в моей памяти как-то очень вовремя и удачно.
        Вот и сегодня к концу рабочего дня память услужливо намекнула мне, что надо бы прикупить продуктов. Те, что были, за прошедшие уже сутки с лишним, считай, полностью слопал. Домашних холодильников в этом времени не водится, на дворе стоит теплая сентябрьская погода, и потому запас продовольствия надо обновлять практически каждый день, закупая понемножку, как раз примерно на сутки, не больше, - иначе испортится все на фиг.
        Готовить дома обеды как-то тяги не было. Да и не умею я этого, сказать по чести. На работе можно и в столовой наркомата супчику похлебать, как я сегодня и сделал, а в выходной - заглянуть в трактир. Но вот посещать подобные заведения по вечерам - благодарю покорно. Ни вечерняя публика, ни атмосфера там мне была совсем не по нраву. А утром, перед работой, на походы в трактир жалко времени. Лучше поспать подольше, перекусить быстренько дома - и в наркомат.
        Выскочив из трамвая на Охотном ряду, приглядел продовольственный магазин, где и запасся хлебом, сыром, колбаской, прихватил несколько яиц, а потом заглянул в лавку по соседству, чтобы разжиться молоком, творогом и сметаной. Хватит пока. Но тут передо мною встала неожиданная проблема: портфеля я с собой не носил, и положить купленное было некуда. Приобрести для продуктов сетку-авоську? Собственно, этот вариант меня нисколько не смущал, и что обо мне подумают, например, сослуживцы, увидев своего начальника с авоськой, - мне было глубоко наплевать. Но вот не торговали ими в пределах прямой видимости, и память реципиента, как назло, ничего в этом вопросе не могла мне подсказать. Пришлось ограничиться самым простым решением - завернуть все покупки в оберточную бумагу и перевязать шпагатом. Получилось два свертка, не слишком удобных, но на первый раз сойдет. А потом что-нибудь придумаю.
        Выйдя на улицу, я решил пройтись до своего дома пешком. Минут за тридцать - сорок доберусь, а при моей сидячей работе движение не только полезно, но и необходимо. Надо будет, кстати, к какому-нибудь местному спортивному обществу пристроиться, привести себя в хорошую форму. Не помешает.
        Прогулка по Охотному ряду и Волхонке была довольно любопытной. С интересом разглядывая попадающиеся навстречу типажи, я не обделял вниманием хорошеньких барышень. Большинство одето весьма скромно, некоторые - в заметно потрепанную и залатанную одежду. Вот прошли две совсем молоденькие, короткостриженые и в отличие от большинства - простоволосые. На простеньких блузках - значки КИМ. Но попадаются и вполне прилично упакованные (а вот от таких словечек надо избавляться - даже мысленно лучше не употреблять!). Вон та, например. Серый деловой костюм из явно дорогой тонкой шерсти, шляпка и сумочка в тон. Даже перчатки! А чем это от нее пахнуло? «Реноме», «Кармен», «Фуджи Сан»? Или вообще привозные, контрабандные? Не очень-то и разбираюсь я в здешних женских духах. Как еще названия-то вспомнил…
        Так я дотопал до Пречистенки, все больше ощущая неудобство от больших бумажных свертков с продуктами, которые никак не мог пристроить поудобнее. Скорее бы до дома добраться… До дома? До какого дома? Этой коммуналки в Левшинском? Мой дом остался в Москве, в другой Москве, где живут все мои друзья, все родные, все дорогие мне люди, где идет та жизнь, которой я жил раньше и из которой меня вырвало неведомо зачем и швырнуло сюда! Для чего? Ввозные тарифы согласовывать?! А там, в утерянной жизни, осталась та, которой я уже никогда не смогу шептать слова любви, там остались книги, которые уже никогда не будут написаны и не увидят света, там остались друзья, которым я мог доверять и на которых мог опереться, там остался насквозь привычный, хотя и не слишком приятный мир. Здесь же я чужой, совсем чужой! И что мне теперь осталось? Совать пальцы между жерновами истории в надежде, будто это что-то сможет изменить?
        Мне захотелось взвыть, вцепиться зубами в собственную руку и покатиться с воем по пыльной булыжной мостовой прямо под колеса дребезжащих трамваев. Однако же не завыл, никуда не вцепился и ни подо что не покатился. Остановившись как вкопанный, я замер, сдерживая резко участившееся дыхание и прислушиваясь к гулкому стуку сердца, отдающемуся в висках. «Спокойно! Спокойно! - уговаривал я сам себя. - Расслабься! Истерикой ты ничего не исправишь!» Постепенно первый приступ отчаяния схлынул, и я нетвердой походкой двинулся дальше, не особенно отдавая себе отчет в том, куда же, собственно, иду.

«Надо срочно приводить себя в чувство. Так совсем нервы разболтаются. - Эта мысль потянула за собой другую: - Тяпнуть, что ли, граммов сто для релаксации?» Я опять остановился. Покрутив мысль в голове, я вынужден был признать ее не слишком удачной. И в самом деле - водкой сейчас не торгуют. Знаменитая тридцатиградусная
«рыковка» появится только в декабре 1924-го, а настоящая, сорокаградусная (точнее, поначалу она была 38 градусов) - в октябре следующего года. Нет, полстакана самогона в каком-нибудь трактире из-под полы… Но это если знать, как и у кого спросить. Можно, конечно, медицинский спирт купить в аптеке, хотя он и зверски дорогой. Или залить горе пивом либо вином. Только вот куда я приду по этой дорожке?
        Незаметно для меня самого ноги принесли меня в Малый Левшинский переулок, к нужному подъезду. Вот и дверь на втором этаже. Ключи… Ключи в кармане. Когда я оказался в своей комнате, ее пустота вдруг навалилась на меня со всех сторон, громко крича: «Ты здесь один! Один! Один!..» Внезапно подкрался приступ дурноты, стало трудно дышать, закружилась голова, держать ее прямо не удавалось - казалось, что сейчас я грохнусь посреди комнаты. Согнувшись и уставившись в пол, я медленно опустился на паркет, бросив свертки с продуктами там же, где и сел.
        Накрыло меня всерьез, сил подняться не было. «Так и копыта откинуть можно», - тревожно пронеслось в голове. Я постарался освободить голову от любых размышлений о смысле бытия, потихоньку приходя в себя. Где-то через четверть часа мне удалась попытка встать на ноги. Даже шатало не особо. Держась за стенку, доплелся до кухни, разжег «на автомате» примус, поставил чайник - неполный, чтобы вскипел побыстрей. Затем вновь совершил поход в свою комнату, подобрал с пола пакеты с продуктами, прихватил заварку и опять осторожненько двинулся на кухню. Вскоре я уже отхлебывал горячий, крепко заваренный чай и закусывал чем бог послал, по-прежнему изгоняя из головы любые размышления. Да они уже и не проявляли былой настырности, не пытались взять за душу. Понемногу я успокаивался…
        Лишь после получасового отдыха на кровати у себя в комнате осмеливаюсь заново включить голову, и на этот раз с вполне обдуманной целью. «Изводить себя тоской об утратах можно до бесконечности, и мысли эти будут сами в голову лезть, тут к гадалке не ходи, - решил я. - Посему голову свою надо загрузить работой, чтобы пустым умствованиям и рыданиям о своей несчастной судьбе в ней места не осталось. Хочешь ты эту реальность слегка оттюнинговать? Хочешь. Ну и флаг тебе в руки - пахать не перепахать. Работы хватит, в том числе и для головы. Вот и работай головой, а не используй ее для того, чтобы фигней маяться!» И я начал работать головой.
        Нереальных задач я себе ставить не буду. Выигрывать там восстание в Германии, или в Болгарии, или в Эстонии - это глупость. Не то что не сумею - это и так очевидно, а по-любому не светит там ничего. Хотя, признаюсь сам себе, лет еще в двадцать пять, а то и в тридцать такие намерения у меня в башке завестись могли. Но вот сорвать ближайшую партийную дискуссию, или, точнее, не сорвать, а спустить на тормозах, ибо сорвать мне уж точно не под силу, - это сделать нужно. Попытаться хотя бы.
        Что это дает? А отсрочку это дает. Отодвигает партийный раскол, окончательное деление на «чистых» и «нечистых», замедляет вызревание всеобщего убеждения, что в борьбе со своими все средства хороши. Разумеется, грызни за власть между партийными вождями это не отменит. Но методы ее могут немного скорректироваться. А если внутрипартийная атмосфера будет хоть чуть поспокойнее, больше шансов, что и социально-экономическая политика не станет заложницей подковерных дворцовых интриг и сопровождающей их «охоты на ведьм».
        Итак, ближайшая задача поставлена. Кто у нас был инициатор дискуссии? Троцкий. С него и начнем. Надо искать подходы. Разумеется, объяснять ему, что он неправ, я не собираюсь. Не поверит. И людям куда авторитетнее меня не поверит. Тем более что и не по всем пунктам он неправ. А вот нарисовать ему расклад, при котором дискуссия приведет к остракизму его сторонников и к полной потере их позиций в партии (сегодня весьма и весьма немалых), - можно. Эту логику он воспринять, вероятно, сумеет. Дело за малым: найти к нему подход и добиться того, чтобы он выслушал меня с доверием. Ну, совсем пустячок. Хотя, чует мое сердце, свернуть его с пути - шансов мало. Но пока гадать рано. Пока я даже подходов не имею. Буду искать.
        Легко сказать - искать! Но где же мне искать человека, который сведет меня с Председателем РВС СССР? И под каким предлогом к нему набиваться на личную встречу? Хотя… предлог у меня как раз есть. Вскоре - а именно двадцать третьего сентября - на Политбюро Льву Давидовичу подложат хорошенькую свинью - расширение состава Реввоенсовета, и, разумеется, отнюдь не его сторонниками. Вот предупреждение об этом и может стать завязкой для встречи. Но через кого? Через кого?
        Из контактов в партийной верхушке у меня только один Красин. Что у него за отношения сейчас с Троцким? Не знаю, не помню… На прошедшем в этом году XII съезде Красин Троцкому отнюдь не подпевал. Однако… В прошлом, кажется, они были до какой-то степени дружны. Да и совсем недавно по вопросам монополии внешней торговли они выступали заодно. А, все равно! Других вариантов у меня нет, и наработать их нереально. При моей-то коммуникабельности. Ну нет у меня способности внаглую подкатиться к нужному человеку и быстренько его обаять. Ценная способность, но я, увы, таковой не обладаю. Значит, остается только Красин…
        Все, все! Спать! Остальное - завтра.
        Уже засыпая, я встрепенулся от какой-то неясной мысли, напряг мозги и вспомнил: будильник! Будильник надо завести и поставить на половину восьмого. И свои мозеровские тоже завести надо. Лишь проделав эту необходимую работу, я наконец со спокойной совестью уснул.
        Глава 4
        Да здравствует НОТ!
        Мысль по поводу наведения порядка у себя в отделе меня не оставляла, и новый рабочий день я начал прямо с визита в Рабкрин. Ха! Вы думаете, там, у себя, они уже бюрократию вывели? Как же! Пока я путешествовал из кабинета в кабинет, будучи где вежливо, где не очень посылаем от Понтия к Пилату, чего я только не наслушался! И что обследование Наркомвнешторга у них на ближайшие месяцы не запланировано, а на будущий год планируется проверка представительств Наркомвнешторга за границей. И что с письмом о внеочередном проведении соответствующих работ за подписью своего наркома мне надо войти в коллегию РКИ, добиться включения в повестку дня очередного заседания коллегии и ждать соответствующего разрешения этого вопроса. И что все ответственные работники РКИ и так перегружены сверх всякой меры, а я еще хочу взвалить на них внеплановую нагрузку…
        Наконец какой-то хитроватый мужичок в управлении по счетоводству и отчетности, где я в очередной раз излагал свою просьбу, вдруг встрепенулся и пробормотал себе под нос:
        - А в этом что-то есть… Внеплановое обследование… Ведь и сверху такие указания частенько спускают. Вот! Нам надо еще одну, специальную инспекцию завести! Как раз для внеплановых обследований! Штаты под нее получить…
        Потом мужичок в опрятном, но несколько поношенном френче поднял на меня глаза и с ходу предложил:
        - Услуга за услугу! Я вам, так и быть, подкину троих студентов из числа практикантов Свердловского университета. Ребятки молодые, горячие, даром что опыта маловато, зато они готовы горы своротить! Но вы уж меня тоже не подведите. Леонид Борисович Красин человек весьма уважаемый, и если вы притащите письмецо за его подписью на имя нашего наркома - так, мол, и так, очень мы благодарны за внеплановую помощь и видим большую пользу в том, чтобы и впредь РКИ могла выделять бригады для необходимых и срочных внеплановых обследований, - это нам очень даже поможет.
        - Если ребятки ваши будут не совсем безрукие, - отзываюсь на его предложение, - то почему бы и не помочь столь душевному человеку. (К слову сказать, вскоре я узнал, что инспекция внеплановых обследований в НК РКИ была-таки создана, а уж какую там роль сыграло подписанное мною у Красина письмо - не выяснял.)
        На том и порешили, и вскоре я уже знакомился с тройкой студентов Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова. Мы быстро договорились с ними, что со следующего дня, прямо с утра, я введу их в курс дела и мы приступим к работе.
        В среду утром они сидели напротив меня в моем кабинете. Я постарался обрисовать им задачу, а сам присматривался к студентам, изредка заглядывая в блокнот, где в кадрах Рабкрина мне надиктовали их краткие характеристики.
        - Наша задача не в том, чтобы искоренить бюрократизм в системе Наркомвнешторга или хотя бы в моем отдельно взятом отделе. Искоренение бюрократизма - дело долгих лет упорной работы, и одними организационными мерами тут не справиться. Для этого нужно обеспечить множество социальных, политических и, главное, культурных предпосылок, как писал по этому поводу Владимир Ильич, - начал я. - Наша задача в том, чтобы, по крайней мере, не дать бюрократу и волокитчику спрятаться за неразберихой в учете и отчетности, не дать ему пользоваться путаницей в прохождении дел. Необходимо добиться, чтобы было прозрачно ясно: кто какую работу и в какие сроки должен сделать и кто за что отвечает. Поэтому ваше первое дело - регистрация документов, картотека документов, система контроля за движением документов. Второй этап - распределение функций и ответственности: кто, что, в какие сроки должен сделать, кому что передать, от кого что получить. Кто из вас работал на производстве? - задаю вопрос, внезапно прерывая свою речь.
        - Я! - поднял руку невысокий жилистый паренек в сильно потрепанной гимнастерке. - На Коломенском паровозостроительном. Полгода… - добавил он уже несколько тише.
        Я заглянул в свой блокнот: «Семенов Павел Аристархович, 22 года, из рабочих, в ЧОН с 1918 года, в Красной Армии - с 1919, ранен на колчаковском фронте, после демобилизации поступил в Свердловский университет. Член РКСМ с 1918 года. Образование начальное».
        - Значит, должен знать, что на производстве все будет работать нормально, если каждый участок свою работу выполняет вовремя и точно в срок передает нужные детали и узлы на следующий участок или в следующий цех, - назидательно произнес я. - И если у вас в заводоуправлении ушами не хлопают, у них должны быть графики, где расписано время, когда какие детали должны быть поставлены с участка на участок, от цеха к цеху. Вот нечто подобное надо сделать и у нас. Дальше. Для облегчения поиска документов, помимо регистрации их в журнале учета, на каждый должно составляться несколько карточек для картотеки, - продолжаю инструктаж.
        - А почему несколько? - поинтересовался светловолосый, широкоплечий и несколько полноватый парень в косоворотке и поношенном пиджачке.
        Опять скашиваю глаза в свой блокнот: «Войцеховский Адам Витольдович, 23 года, электромонтер из Вильно, член РКП(б) с 1917 года, в Красной Армии с 1919 года, секретарь партячейки факультета. Закончил в Вильно реальное училище».
        - А потому, - поясняю, - чтобы была возможность вести поиск по нескольким признакам. Во-первых, по дате поступления либо отправки. Во-вторых, по входящему или исходящему номеру. В-третьих, по типу документа: то ли это директивный документ, то есть приказ, распоряжение, постановление и т. п. То ли это письмо, запрос, заявка, прошение и т. д. В-четвертых, по содержанию документа - к какой сфере нашей работы он относится: контингентирование товаров, выдача удостоверений на ввоз, выдача разовых лицензий, контроль исполнения договоров поставки, оплата поставки через банк и т. д. В-пятых, от кого или куда направляется документ. И в-шестых, рабочий это документ или же он отправлен на хранение в архив.
        - Так у нас целых шесть картотек получится! - встрепенулась девица с пронзительным взглядом карих глаз и со скуластым волевым лицом, не лишенным, впрочем, некой миловидности.
        И платьице на ней простенькое, но довольно изящное. Глянем-ка в блокнотик, что я там про нее в РКИ нацарапал: «Лагутина Лидия Михайловна, 1900 года рождения. Отец - владелец книгоиздательского заведения («Как же она попала в Коммунистический университет?» - удивился я), член РКП(б) с 1891 года («Ого! Тогда понятно»). Закончила гимназию в Самаре. С 1918 по 1920 год - сотрудник Московской ЧК. Член РКСМ с 1921 года». Занятная биография.
        - Вы правы, - отвечаю безо всякой паузы, ибо все изложенное в предыдущем абзаце пролетело в моей голове за доли секунды. - Вот и займитесь тем, чтобы выделить из перечисленных признаков два-три наиболее полезных для нашей работы. К концу дня жду вашего обоснования вместе с проектом формы регистрационной карточки. А пока представлю вас своему секретарю, которого вы будете терзать всеми вопросами по порядку работы нашего отдела и нашего наркомата. Ну а что он не сможет объяснить - выпытывайте у меня.
        После беседы со студентами опять завертелись текущие дела. Рассмотрение заявок от различных хозорганов по поводу выписки удостоверений на ввоз товаров из-за рубежа. Улаживание споров по поводу распределения между ведомствами выделенных контингентов на импорт товаров. Выписка разовых лицензий на ввоз неконтингентированных товаров. Бесконечные споры по поводу того, на какую долю импорта может претендовать частник. Впрочем, главный фильтр, обеспечивающий укрепление внешнеторговых позиций государственной и кооперативной торговли, которые пока держали едва ли половину внутреннего товарного оборота (а в рознице - и того меньше), стоял не у нас. Частника отсеивало прежде всего Валютное управление Наркомфина, потому что на собственную валюту (как за счет экспорта, так и за счет покупки валюты на рынке за червонцы) частнику было не разгуляться. Ну и контингентированные товары частнику практически не доставались. В результате из общего числа удостоверений и лицензий на ввоз товаров из-за границы частник получал что-то около 8 процентов.
        Хорошо это или плохо? Я считал, что плохо, потому как то, что частник недополучал по линии Наркомвнешторга, он добирал контрабандой. Контрабандными товарами торговали везде и почти в открытую. Контрабанда была сущим бедствием, с которым упорно, но пока без решающих успехов боролись таможенные органы и пограничные войска ГПУ. Впрочем, мое мнение на этот счет особой поддержки не находило, хотя некоторое число сторонников подобной позиции все же имелось.
        За всей этой текучкой день незаметно подошел к концу, и ко мне в кабинет заявилась троица мобилизованных мною студентов.
        - Ну как, есть ли у нас первые успехи в деле научной организации труда? - поинтересовался я.
        - А вы какую школу НОТ предпочитаете, Виктор Валентинович, - Керженцева или Гастева? - ответил вопросом на вопрос Адам Войцеховский, старательно пряча огонек лукавства в глазах, пока ребятки рассаживались у стола.
        - Вообще-то я вас сюда не для научных дискуссий о преимуществах той или иной школы пригласил, - парирую немного суховатым тоном. - Но все же отвечу. У обеих школ есть свои сильные стороны. Но для данной, конкретной задачи, которую мы с вами должны решить сейчас, предпочтительнее все-таки школа Керженцева. И не потому, что я по своей работе соприкасаюсь с Платоном Михайловичем как с полпредом в Швеции. И не потому, что он по вашему ведомству также проходит как член Президиума Всесоюзного совета по НОТ при ЦКК-РКИ. Гастев ведь тоже там состоит. А потому, что нам сейчас не разработки гастевского Центрального института труда нужны, сколь бы они ни были полезны на производстве: не думаю, что внедрение рациональных с психофизиологической точки зрения приемов перекладывания бумажек работниками наркомата сильно улучшит нашу работу и поможет укоротить бюрократизм. Нам надо прежде всего организовать продуманное и четкое взаимодействие членов нашего коллектива для бесперебойного решения возложенных на нас задач - а тут надо обращаться именно к концепциям Керженцева.
        Ребятки переглянулись с многозначительными минами на лицах и, как мне показалось, не без некоторого удовлетворения.
        - Так я жду результатов, - произношу с некоторым нажимом.
        Инициативу на себя взял, к некоторому моему удивлению, Паша Семенов:
        - По картотеке. Сортировку по датам, входящим и исходящим номерам мы отвергли сразу, потому что это будет простое повторение данных регистрационных журналов. По типу документов - тоже. Слишком много этих типов, и не всегда точно можно сказать, какой документ как назвать…
        - Не получится классификации по ясному и однозначному критерию, - слегка покачав головой, вклинилась в разговор Лида, при этом, казалось, целиком погруженная в какие-то свои мысли.
        Паша бросил на нее косой взгляд и продолжил:
        - Поэтому мы предлагаем оставить две картотеки: первая - по содержанию рассматриваемых вопросов и вторая - по наименованию учреждения, откуда прибыл или куда убыл документ. Однако мы решили также, что все перечисленные вами признаки документа на карточку тоже надо заносить - пригодится в случае каких-либо неясностей. Но картотеки держать все-таки только две.
        - С картотекой по содержанию документов будет больше всего проблем, - заметно волнуясь, вновь вступила в разговор Лида. - Мы еще не знакомы со спецификой работы вашего отдела, да и наркомата в целом. Потребуется время, чтобы понять круг функций вашего отдела и соответственно содержание вопросов, отражаемых в документации. Только после этого можно будет составить правильный классификатор документов.
        - Разумеется, - подтвердил я. - Поэтому пока такой классификатор вы делать не будете, а будете как раз изучать содержание решаемых вопросов, кто из сотрудников какие вопросы готовит, кто принимает окончательные решения, будете отслеживать, так сказать, маршруты движения документов в отделе, между нашим отделом и другими отделами и управлениями нашего же наркомата, взаимодействие с другими ведомствами. Вот когда вы все это усвоите, тогда и с классификатором будет больше ясности. А к этому моменту вы уже сможете и должностные инструкции подготовить с конкретным распределением функций, сроков исполнения, порядка получения и передачи документов и т. д.
        Я замолчал, и тогда Адам Войцеховский протянул мне листок бумаги:
        - Вот тут мы набросали проект регистрационной карточки…
        Быстро пробежав глазами аккуратно разграфленный листок с надписями, также довольно аккуратно выполненными чертежным шрифтом, пожимаю плечом:
        - На первый взгляд все нормально. Должен вообще сказать, что по первому дню впечатление вы оставляете неплохое. Но пока возьмите эту заготовку себе, а окончательно будем решать этот вопрос, когда вы лучше познакомитесь с нашей работой.
        По окончании рабочего дня, проделав уже знакомый маршрут - Охотный ряд - магазины и лавочки - Малый Левшинский переулок, - оказываюсь у себя в коммуналке. Поскольку первый решительный шаг был уже обдуман, оставалось лишь достать из портфеля, которого я раньше на работу не носил, а использовал для хранения канцелярских принадлежностей, несколько листков бумаги и вечное перо (которое теперь чаще именовали просторечным словом «самописка»), пристроиться у стола и приступить к сочинению некоего документа.
        На это ушло всего около сорока минут, заставивших меня изрядно поволноваться. Дело было не в содержании документа, которое уже оформилось у меня в уме. Хотя я имел возможность убедиться в том, что вполне справляюсь с задачей выводить подпись Осецкого, практически неотличимую от прежних образцов, у меня отнюдь не было уверенности, что с воспроизведением почерка в целом письме все пройдет настолько же гладко. Однако получилось. Притерлись наши личности, притерлись - его знаний и навыков я не потерял, а вот явно господствующее положение в этом тандеме моей собственной личности меня вполне устраивало.
        Надо бы поторопиться, чтобы не прийти слишком поздно. Поэтому быстренько переодеваюсь - на этот раз надеваю приличный костюм, чистую выглаженную сорочку, повязываю галстук, достаю из шкафа не ботинки, а туфли, и, выйдя в коридор, навожу на них глянец сапожной щеткой.
        На улице было еще довольно светло и многолюдно. Правда, трамваи уже не были так набиты, как сразу после рабочего дня, и до «Метрополя» удалось доехать с относительным комфортом. В подъезде меня встретил консьерж, которому я предъявил служебное удостоверение.
        - Я к своему наркому, к товарищу Красину.
        - Леонид Борисович и так занятой человек, а вы его еще и дома беспокоите! - Консьерж глядел на меня с явным неодобрением, оставаясь стоять у меня на пути.
        - Ничего, на меня товарищ Винтер в обиде не будет, - отвечаю с твердой уверенностью, с нажимом произнеся одну из подпольных кличек Красина.
        Не знаю, понял ли консьерж, почему я вдруг назвал наркома Красина «товарищ Винтер», но, когда я решительно двинулся вперед, отступил немного в сторону, хотя взгляд его так и оставался неодобрительным.
        Поднимаясь по лестнице гостиницы, я вспоминал, как сам (ага, как же, сам!) жил в
«Метрополе» с 1918 по 1920 год, когда был заместителем наркома торговли и промышленности (а наркомом у нас был все тот же Красин). Вернувшись в июле 1923 года в Москву, я уже не смог попасть сюда, потому что все номера были заняты важными партийными и государственными чиновниками. Мне предлагали номер в одном из Домов Советов в Москве (ранее известном как дом Нирензее в Большом Гнездниковском переулке), но этот дом помимо партийных и советских работников облюбовало ВЧК, а затем ГПУ, привлеченное полной телефонизацией номеров. Меня такое соседство, собственно, не пугало, но уже тогда, вероятно, сработал (еще подсознательно) мотив
«попаданца» - не торчать на виду у работников данного ведомства. Поэтому я предпочел снять комнату для себя сам.
        К счастью для задуманного мною дела, Красин был в эти дни еще в Москве. Постучав в дверь номера Леонида Борисовича и будучи допущен в апартаменты, я сразу взял быка за рога:
        - Добрый вечер, Леонид Борисович! Готов принести всяческие извинения за неурочный визит, но у меня к вам дело, которое, к моему глубокому сожалению, не терпит отлагательств. Вот вам и вашему семейству в порядке компенсации. - И с этими словами я протянул коробку с набором шоколадных конфет фабрики товарищества
«Эйнемъ», которое уже перекрестили в «Красный Октябрь».
        - Ах, голубчик, - страдальчески произнес Красин, после того как вежливо поздоровался в ответ, - вы же знаете, что мне доктора сладкого не рекомендуют. - Однако коробка конфет была принята и тут же оприходована домочадцами.
        - Прошу вас в мой кабинет, - сделал широкий жест хозяин квартиры, и мы направились в одну из комнат довольно роскошного гостиничного номера, которую Красин приспособил под свой домашний кабинет. - Вечно вы, Виктор Валентинович, со всякими инициативами. И не надоело вам за это сверху шишки получать?
        Ничего не ответив на эту сентенцию, вынимаю из портфеля и протягиваю Красину листок бумаги с текстом:
        - Как вы думаете, Леонид Борисович, это может сойти за обычную официальную бумагу? - Я решил не играть с Красиным в прятки, во всяком случае не до конца.
        Красин сел за письменный стол и углубился в чтение.

«Народный комиссариат внешней торговли СССР
        Исх. № «…» 192… г.
        Председателю РВС СССР
        товарищу Троцкому Л. Д.
        Уважаемый Лев Давидович!
        Опыт работы Уполномоченного Военведа в моем наркомате и деятельность представителей Спотэкзака привели меня к убеждению, что лица, привлеченные к данной работе, в силу специфики их прежнего рода деятельности не обладают достаточными познаниями в деле ведения коммерческих операций за рубежом. Это приводит к многочисленным ошибкам как юридического, так и коммерческого характера при заключении контрактов, что неизбежно оборачивается экономическим ущербом для СССР. Неоднократные трения, которые возникали по этому поводу между моими подчиненными и Главным начальником снабжения Вашего ведомства, не послужили к удовлетворительному разрешению сложившегося положения.
        Посему обращаюсь к Вам с настоятельной просьбой взять решение этого вопроса на себя и возможно скорее изыскать возможность лично принять начальника отдела импорта Наркомвнешторга товарища Осецкого Виктора Валентиновича, имеющего представить вам конкретные предложения по обеспечению Спотэкзака квалифицированными в области международной коммерции консультантами. Таковые, безусловно, не будут иметь касательства к решению вопросов о составе закупок для нужд Народного комиссариата по военным и морским делам, равно как и для нужд Главного политического управления, а будут лишь консультировать вопросы надлежащего оформления контрактов и выбора поставщиков, надежных с точки зрения деловой репутации и предлагающих товар нормального качества по приемлемым рыночным ценам.
        Ввиду того что в ближайшие же дни намечается мой отъезд за границу, прошу вас не отказать в скорейшем разрешении этого вопроса и телефонировать мне ваше решение.
        Народный комиссар
        внешней торговли СССРЛ. Б. Красин».
        - Чтобы официальная сторона дела сомнений не вызывала, кандидатуры консультантов я уже подготовил, - добавил я, видя, что Красин оторвал взгляд от бумаги.
        - Господи! Во что вы опять ввязываетесь?! - скривился он.
        - Леонид Борисович, вам что, обязательно нужно это знать? - отпарировал я риторическим вопросом. - Лучше продублируйте эту бумагу по телефону, чтобы организовать встречу как можно скорее и чтобы меня не сплавили к какому-нибудь из заместителей. Очень вас об этом прошу. - В моем голосе зазвучали умоляющие нотки.
        - Да свести-то вас с Троцким труда не составит, - протянул Красин. - Вот чем это вам потом может аукнуться, вы хорошо представляете?
        - Лучше, чем вы думаете! - На этот раз в моем голосе зазвучал металл.
        - Ладно. Если вы так настаиваете… Можете подставлять голову. - Леонид Борисович предпочел отступить под моей столь явной решимостью.
        - В конце концов, это моя голова, - пожал я плечами.
        - Как хотите. - Лицо Красина вновь приняло спокойное, сосредоточенное выражение. - Давайте мне завтра эту бумагу на подпись, я сам прослежу, чтобы фельдъегерская служба сработала незамедлительно, и отзвонюсь Льву Давидовичу. - Он покачал головой и добавил с едва заметной иронией в голосе: - Как это вы мой стиль-то скопировали! Почти что как мой собственный секретарь писал…
        В этот момент у меня в голове замкнулись какие-то цепи, и я вспомнил, как читал где-то именно об этом периоде: Красин с Троцким нередко садились рядом на заседаниях ЦК (хотя Красин членом ЦК в это время не был, по долгу службы его туда частенько приглашали) и, не обращая внимания на прения, обменивались записочками. Так что, наверное, я просчитал правильно - отношения у них достаточно хорошие и Красин, скорее всего, сумеет уговорить Троцкого принять меня.
        Ну что же - теперь остается оформить эту бумагу и ждать.
        Дома я наконец сумел вернуться к мысли, которая за последние дни уже не раз посещала мою голову, но каждый раз оставалась без последствий: «Надо все-таки заняться собой любимым. А то реципиент свои физические кондиции как-то подзапустил…»
        Спортивной формы у меня дома не было, и я поступил просто - повесил в шкаф костюм, сорочку, галстук и начал понемногу разминаться - повращал руками, торсом, понаклонялся. Затем принял на полу упор лежа - и начал отжиматься… Семь раз. Да-а, негусто. Просто паршиво! Теперь подтянуть половичок, лечь на спину, руки за голову - и из положения лежа наклоны вперед, стараясь носом достать до коленей. Шестнадцать раз. Тоже не рекорд. Да и дыхание совершенно сбилось. Дав себе отдышаться, попробовал присесть на левой ноге. Облом полный! А на правой? То же самое. Ладно, на двух ногах поприседаем. На двадцать четвертом разе я понял, что если еще как следует поднапрячься, то, наверное, дополнительно пару-тройку раз я присяду, но вот всякое желание напрягаться у меня уже совершенно улетучилось.
        Э-э, братишка, так дело не пойдет. Коли уж ты взялся творить великие дела, надо держать себя хотя бы в минимально приемлемой физической форме. Кто знает, как жизнь еще может повернуться? Скажи спасибо, что в этом теле у тебя нет ни гастрита, ни остеохондроза, да и слабым зрением ты не страдаешь. Поэтому не стоит откладывать в долгий ящик свое намерение пристроиться к какому-нибудь спортивному обществу. Ну а теперь ужинать, разобраться с планом работы на завтра - и на боковую.
        Глава 5
        Ожидание
        Нервничал ли я, ожидая возможного контакта с Троцким? Было бы глупо отрицать. Умный, скептически настроенный и хорошо информированный Леонид Борисович Красин прекрасно понимал, что над головой «Льва Революции» сгущаются тучи. Хотя никаких открытых нападок на Троцкого еще не было, становилось все яснее, что он оказался в политической изоляции и его дальнейшая политическая судьба находится под угрозой.
        Тем не менее сам по себе контакт с ним сейчас, в сентябре 1923 года, никакой особой опасности не нес. Да, намек на близость к Троцкому мог повредить карьере (а через многие годы - стоить и головы). Но однократное (и даже неоднократное) посещение кабинета Председателя РВС по служебным делам могло и вообще не иметь никаких последствий. Если, разумеется, содержание наших бесед не станет известно…
        Для Красина было очевидно, что беседовать с Троцким мы будем не о военных заказах за рубежом, и потому он испытывал обоснованное беспокойство. Если я решился ввязаться в политическую игру… А какая сейчас шла игра? Кремлевская схватка за власть! Такая игра пока не стала еще смертельно опасной для каждого ее участника, но ведь могла стать. Могла, и я об этом знал, пожалуй, еще лучше Красина.
        Тем не менее предаваться рефлексии по поводу своей грядущей судьбы мне, к счастью, было особо и некогда. Каждый день на меня наваливалась наркоматская текучка, да к тому же то и дело заскакивала троица студентов из бригады РКИ со своими вопросами. Но вот дома, после работы… Конечно, и тут я пытался прятаться за житейскими хлопотами - закупка продуктов, приготовление ужина, болтовня на кухне с Игнатьевной о растущей дороговизне и об уличной преступности, физические упражнения, потихоньку приносившие свои плоды… Но недаром говорится, что ждать и догонять - хуже нет.
        Прошла среда, прошел четверг, за ним - пятница, а затем и суббота. В субботу, восьмого сентября, я подводил промежуточные итоги работы моих студентов, пытаясь разобраться в черновых набросках, исполненных тремя разными почерками. Несмотря на почти полный хаос, царивший в этих записях, было видно, что ребятки в первом приближении все же смогли разобраться с содержанием основных функций моего отдела, более приблизительно - с распределением этих функций между сотрудниками и довольно сильно путались в порядке хождения бумаг между подразделениями наркомата и внешними организациями. Последнее, впрочем, было немудрено, ибо определенного устоявшегося порядка в этих делах не было, да еще частые реорганизации советских учреждений вносили дополнительную путаницу.
        - Так, ребятки! - резюмировал свое знакомство с черновиками. - К следующей неделе изложить все то же самое в упорядоченном виде, переписать читаемым почерком, принести мне, я завизирую для машбюро, а затем пустим эти наброски на заключение нескольким ответственным сотрудникам. Я прослежу, чтобы с отзывами не волокитили. Получите критические замечания - и мои в том числе, - сядете за доработку. Задача ясна?
        - Ясна! - вразнобой проголосили ребята.
        - Жду вас в понедельник с рукописными материалами, приведенными в порядок. - В понедельник? Нет, что я их, в выходной работать заставлю? И тут же поправился: - Отставить понедельник! Жду вас во вторник с утра.
        В воскресенье, после завтрака, взял извозчика и прокатился по Бородинскому мосту к Брянскому (ставшему затем Киевским) вокзалу, затем повернул вдоль реки к Воробьевым горам и, миновав железнодорожный мост Московской Окружной дороги, там, где-то в начале нынешней Мосфильмовской улицы, отпустил «водителя кобылы». Прогулка начинается с преодоления по шатким деревянным мосткам овражка, на дне которого течет речка Потылиха (ныне не существующая) рядом с деревней того же названия, где она и впадает благополучно в Москву-реку. А далее последовало многочасовое путешествие среди рощ, перелесков, деревенек, немногочисленных дач, что помогало моему стремлению полностью освободить голову от всяких мыслей. Брожу, созерцаю окрестности, разглядывая с высокого берега Москвы-реки болотистую пойму с заливными лугами (где потом разместился стадион «Лужники»), различаю в далекой дымке очертания Кремля и пытаюсь целиком отдаться только этому созерцанию.
        Никаких широких проспектов в этих краях еще и в проекте не было. Обычная сельская местность. Где-то тут ютились и еще довольно скромные государственные дачи для руководящих работников. Но разыскивать эти исторические места у меня не было никакого желания. Я просто гулял, наслаждаясь неброской красотой осенней природы Центральной России.
        Погода уже с утра сильно испортилась. Тепло, стоявшее всю прошлую неделю, ушло, и серые тучи, гонимые холодным ветром, грозили пролиться на меня дождем. Тем не менее настроение было довольно бодрым, и я, подняв воротник и поплотнее нахлобучив кепку, энергично шагал и шагал по проселкам и тропкам, уже начавшим покрываться первой слегка желтеющей листвой, хотя деревья вокруг казались все еще почти такими же зелеными, как и летом.
        Изрядно утомленный, дотопал в конце концов в район Калужской заставы, к Нескучному саду, где отыскал какое-то заведение, предоставившее мне обед. Набив желудок пищей и немного передохнув, вышел, не торопясь, к трамвайной линии. После некоторого ожидания дребезжащий, то и дело позванивающий на ходу вагончик потащил меня к Садовому кольцу, а потом через старый Крымский мост (не тот, подвесной, что высится на его месте в покинутом мною времени). По правую руку от меня никакого памятника Петру работы приснопамятного Церетели, само собой, не наблюдалось, но вот красно-кирпичные корпуса товарищества «Эйнемъ» (то есть «Красного Октября») видны были довольно хорошо. Дальше трамвай двинулся мимо Провиантских складов по Садовому кольцу к Пречистенке. А там уже рукой подать до Левшинского. К этому времени начал моросить противный мелкий дождик, но дом был совсем рядом, так что пальто мое не успело как следует намокнуть.
        Выходные, можно сказать, прошли с пользой. Однако дома после приятного отдыха в постели, логично завершившего утомительную прогулку и последующий обед (даже поспал с удовольствием минут сорок), мне начали лезть в голову мысли. Такие, можно сказать, увесистые.

«Ну хорошо, - думал я. - Первый шаг ты просчитал. Допустим даже, у тебя все пройдет гладко, и первой большой партийной склоки конца 1923 - начала 1924 года удастся избежать. Ну хотя бы частично. Допустим! Но дальше-то что?
        Дальше надо расколоть «тройку» Зиновьев - Каменев - Сталин и сломать устойчивое большинство (подчеркну: любое устойчивое большинство) в Политбюро. Ага, щазз! Так они и побежали дружно раскалываться. Нет, я примерно представляю, что им подкинуть такое, чтобы они не просто утратили доверие друг к другу - этого доверия у них и сейчас ни на грамм нету, - но и убедились в том, что «союзника» надо срочно зажать в угол, чтобы самому не оказаться зажатым там же. Это-то как раз не самое сложное. Подходов у меня ни к кому из них нет, вот в чем беда!»
        Потом мои мысли приняли несколько иное направление.

«А даже если бы и были у меня подходы? - спросил я сам себя. - Я и так собираюсь перед Троцким засветиться. Если же засветиться еще и перед этими, то сколько им понадобится времени вычислить, что есть такой странный тип Виктор Валентинович Осецкий, который вдруг ни с того с сего принялся толкать под локоток членов Политбюро, выстраивая какие-то свои непонятные комбинации? И обложат меня как медведя в берлоге… А от греха подальше, чтобы воду не мутил, - может, даже и не кокнут по нынешним временам (хотя и такого исключать нельзя), а пошлют каким-нибудь инспектором таможни в Тувинскую республику. И интригуй себе там на здоровье хоть до второго пришествия коммунизма».
        Вот такие думки продолжали ползать у меня под черепной коробкой.
        И к выводу я пришел простому, как мычание: на остальных членов Политбюро надо воздействовать а-но-ним-но! И никак иначе!
        Славно придумано («можешь взять с полки пирожок»), только вот кто им эти анонимочки преподнесет так, чтобы они схватились за голову и возопили (пусть только мысленно): «Ай-вэй! И как же я, идиот, раньше этого не разглядел?!» Кто?! Нет у меня кружных подходов к этим людям, и не выстроить мне их так, чтобы еще и самому в тени остаться! Я вам не какая-нибудь обольстительная попаданка с повадками зубра спецопераций (и вдовесок - с кучей технической информации в голове), чтобы водить за нос руководителей партии и государства письмами в приемную и звонками с телефонных автоматов. В книжках такое «на ура» проходит - скажу не кривя душой, что и сам с большим удовольствием читал. Вот только тут у меня не книжка, а жизнь, причем моя собственная, драгоценная и единственная. И как сказал один уважаемый мною автор, дается она нам один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно… в том числе желательно и в буквальном смысле.
        Итак, с печалью приходится констатировать, что здесь у меня никаких подходов к нужным людям не вырисовывается. Нет у меня их здесь! Здесь нет… А не здесь?
        Посетившая меня мысль стоила того, чтобы сейчас ее отложить, а потом покрутить в голове так и эдак, прикинуть еще и еще раз, что к чему, - ибо ошибиться очень не хотелось. А потому дальнейшие размышления следует себе категорически воспретить и, несмотря на еще ощущавшуюся после прогулки усталость, принять упор лежа - и отжиматься…
        Переведя дух после физических упражнений, отправился на кухню - попить чайку и поболтать с Игнатьевной о том, почем нынче, в преддверии грядущих холодов, встанет кубическая сажень дров с доставкой и мыслимое ли это дело так задирать цены на дрова.
        Вот так и закончилось у меня воскресенье 9 сентября.
        Следующая рабочая неделя началась по уже становившемуся привычным порядку. Зазвонил будильник (молодец, не забыл с вечера завести! - мысленно глажу себя по голове), и пришлось вставать, плестись в ванную умываться и бриться. Не прошло и часа, как трамвай уже вез меня знакомым маршрутом к Лубянской площади. Несоответствие пейзажа за окном вагончика тому, который сделался привычным за последние десятилетия моей жизни - еще той жизни, - хотя и продолжало маленько цеплять краешек сознания, уже не способно было серьезно занять мое внимание.
        На этот раз, как и положено ответственному советскому работнику, при мне находится портфель коричневой кожи, немного потертый, но выглядящий солидно, и довольно вместительный, перехваченный ремнями с малость потускневшими латунными пряжками. Бумаг у меня там нет, ибо документы, вопреки обычаю многих совслужащих, я с работы домой не таскаю, но вот в качестве емкости для продуктов портфель мне вечером вполне может послужить.
        Бюрократическая круговерть в наркомате тоже не была уже мне в новинку, и не приходилось каждый раз с нервным напряжением ждать, всплывет ли из памяти реципиента нужная информация. Имевшиеся у него полезные сведения уже достаточно хорошо улеглись на мое собственное сознание и с легкостью извлекались оттуда при необходимости.
        В общем, все шло своим заведенным порядком и напрягало лишь все то же проклятое ожидание - будет ли ответ на письмо Красина, когда будет и какой будет этот ответ?
        На следующий день, во вторник утром, как мы и договаривались, в мой кабинет явились студенты-практиканты РКИ. Ребята, мне на радость, оказались довольно толковыми. Составленные ими должностные инструкции и общий регламент по работе с документами для моего отдела требовали лишь стилистической правки - с ясностью и лаконичностью изложения у них еще были проблемы. Следующим шагом нашей работы должно было стать описание взаимодействия отдела импорта с другими отделами наркомата и с внешними организациями.
        - Но, прежде чем приступить к этой части работы, - напутствовал я их, - надо сделать еще одно дело - не слишком головоломное, но трудоемкое. Нужно снабдить посетителей нашего отдела необходимой справочной информацией. Мы установим в коридоре большой стенд, а ваша задача будет состоять в том, чтобы вывесить на нем документы…
        Такими документами я определил следующие:

1. Список специалистов отдела с указанием, кто в каком кабинете помещается, и с указанием часов приема.

2. Перечень, в котором указано, к кому из специалистов по каким вопросам следует обращаться. И в этом перечне надо продублировать как номера кабинетов, так и часы приема.

3. Образцы документов, наиболее часто обрабатываемых в нашем отделе. Во-первых, заявки на ввоз контингентированных товаров и заявки на выделение соответствующих контингентов. Далее - заявки на получение удостоверений на ввоз товаров и разовых лицензий на ввоз товаров с перечнями сопроводительных документов. Причем эти удостоверения и лицензии различаются: для государственных хозорганов центрального подчинения и губернского подчинения, для кооперативных организаций центрального и губернского подчинения и, наконец, для частных организаций и лиц. Кроме того, надо вывесить образцы договоров с зарубежными контрагентами - их, конечно, составлять будут не наши посетители, но они должны знать, какие сведения для этих договоров должны быть предоставлены. К договорам должны прилагаться письма о согласовании графиков поставки и гарантийные письма Валютного управления Наркомфина. Нужны и образцы запросов: запрос данных об исполнении графика поставок, запрос о внесении изменений в согласованный график поставок и запрос о задержке поставок.
        Пока я говорил, все трое старательно записывали. За время совместной работы мне удалось уже немного познакомиться со своей бригадой. Рабочий паренек Паша Семенов по окончании университета продолжит работу по линии Рабкрина, но в какую губернию его направят, он пока не знает. У Адама Войцеховского жизненные перспективы еще совсем не определились. Возможно, он будет работать в центральном аппарате объединенной ЦКК-РКИ, причем неизвестно - в самой Рабоче-крестьянской инспекции или же в Центральной контрольной комиссии. Приглашали и туда, и туда. Интересовались им и в каком-то из райкомов партии, и в Московском горкоме РКСМ. Что касается Лиды, то все, что мне удалось выяснить, - «пойду работать туда, где буду нужна». Лаконично. Гораздо больше поведала она о своем отце. Тот сразу, уже в
1917 году, добровольно передал свое книгоиздательское дело государству и стал заместителем директора издательства Самарского губисполкома, а заодно и работником отдела политпросвещения губкома партии. Кроме того, он был еще и членом правления губернского общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев - во время Мировой войны загудел в ссылку за антивоенную агитацию. А с 1919 года ее папа перешел на работу в Москву, в аппарат Коминтерна…

«Отзовется ли Троцкий?!» - молнией прострелила мысль, но я тут же загнал ее в подсознание.
        - Всю эту работу, - надеюсь, что говорю спокойно и мое нервное напряжение не вылезает наружу, - придется делать довольно долго, но всем троим за нее браться незачем - хватит кого-то одного. Договоритесь, кто из вас будет готовить образцы документов для стенда, а остальные могут приступать к уточнению документооборота с другими отделами и ведомствами. Когда вы изучали входящие и исходящие документы, вы уже могли составить себе примерное представление, с кем и по каким вопросам нам приходится взаимодействовать. Ваша задача теперь - вычленить, какие потоки документов носят при этом систематический характер, какие - эпизодический и какие - случайный.
        Когда эта работа будет проделана, надо определить, какая часть документооборота носит для нашего отдела обязательный характер. То есть какие документы, какого содержания и в какие сроки мы в обязательном порядке должны получать от других отделов и ведомств - от главков ВСНХ, от наших торгпредств за границей, от Наркомфина, от Госплана, - в общем, от всех, кто должен нас снабжать информацией, имеющей касательство к операциям по ввозу товаров. Соответственно надо установить, какие документы, какого содержания и в какие сроки мы обязаны предоставлять другим отделам и ведомствам - нашему таможенному управлению, экспортному отделу, Таможенно-тарифному комитету, Валютному управлению Наркомфина и т. д. В принципе все это уже расписано по должностным инструкциям сотрудников, но теперь надо сделать некую сводную таблицу-график, для того чтобы можно было оперативно контролировать работу отдела в целом.
        Бригада, получив задание, отправилась делать свое дело, мне же предстояло вернуться к надоедливой текучке…
        На следующий день в наркомате мне пришло в голову, что не помешает еще раз прошерстить подшивки газет, пройтись по статьям уже более вдумчиво и постараться восстановить в памяти детали и даты событий, которым еще только предстоит произойти, но намеки на которые могут содержаться в газетном материале прошедших дней и месяцев.
        Газетные страницы одна за другой, шурша, переворачиваются под моими пальцами. Вспоминай, вспоминай!.. «Белый террор против революционных борцов в Эстонии»… И вдруг - как вспышка в мозгу! «1 декабря 1924 года». Точно! Восстание в Таллине, поднятое горсткой плохо вооруженных коммунистов и подавленное тем же утром, когда и было начато. Но это еще не скоро. Да и будет ли к тому времени Зиновьев диктовать политику Исполкома Коминтерна? Лучше, чтобы не диктовал… Да, примерно за неделю до восстания был застрелен руководитель эстонских коммунистов… Как же его звали? Не помню, хоть бейся головой о газетную подшивку. Все равно, надо не забыть о самом факте…

«Врангелевские недобитки поддержали фашистский переворот Цанкова»… Ага, остатки армии Врангеля на территории Болгарии поддержали переворот против правительства Болгарского Земледельческого Народного Союза. Так они, кажется, потом участвовали и в подавлении Сентябрьского восстания… Двадцать второго? Двадцать третьего? Вроде бы и то, и другое: 22-23 сентября 1923 года. Уже скоро. И без шансов на успех.
        Когда же ответит Троцкий?.. Троцкий… В конце октября он простудится на охоте и не примет участия в общепартийной дискуссии. Значит, «письмо сорока шести» появилось раньше, где-то в середине октября… Да, точно! В самой середине - аккурат пятнадцатого числа. А еще до этого Троцкий распространил свое обращение к членам Политбюро… Какого же числа? Седьмого? Восьмого? Девятого? А, что толку гадать! Не могу вспомнить…
        Германия, Германия… Ну, про «пивной путч» в Мюнхене девятого ноября я еще раньше вспомнил. А коммунисты-то когда свое дело затевали? До того. Но когда? Октябрь? Послом там Крестинский, а еще Карл Радек и множество других представителей и агентов Коминтерна. Они и настоят, в конце концов, на отмене выступления, видя его неподготовленность. Но когда?
        И только на следующий день, в четверг, когда пришлось корпеть над отчетами нашего торгпредства в Швеции, у меня в памяти безо всякого внешнего повода вдруг стали всплывать обрывки прочитанного когда-то текста… Так-так-так… Ага! Дата вооруженного восстания была намечена на девятое ноября… Но вот начать раскачку революционных действий Коминтерн решил, приурочив массовые выступления германского пролетариата к годовщине нашей Октябрьской революции - к двадцать пятому октября.
        Да, хороший критерий для определения даты революции - а совершим-ка мы ее, братцы, к памятной дате. Встретим, так сказать, годовщину новыми революционными успехами. Какой идиот это придумал? Наверное, тот же, что и байку о социал-фашизме. Ушки товарища Зиновьева торчат тут вполне отчетливо. Впрочем, в Политбюро тогда все были не без греха, и на германскую революцию одинаково надеялись и Троцкий, и Сталин, и Бухарин. Ну что же, их всех ждет разочарование и обмен взаимными обвинениями в том, что это они проморгали такой удачный случай, и совместные поиски крайнего, каковым назначат тогдашнее руководство КПГ. Хотя те и в самом деле были не без греха, но результат все равно был предопределен. Уж если в 1920 году, во время подавления Капповского путча, когда у коммунистов в руках была реальная вооруженная сила, ничего не вышло, то теперь-то и подавно рассчитывать не на что.
        Глава 6
        Лев
        В пятницу четырнадцатого сентября, когда рабочий день уже подходил к концу и я уже подумывал о том, чем из продуктов было бы неплохо запастись по дороге домой, на одном из двух моих телефонов замигала лампочка. Секретарь.
        - Слушаю.
        - Виктор Валентинович, вам звонят из Реввоенсовета. - Знакомый голос секретаря заставил сердце заколотиться сильней: неужели Троцкий?
        - Соединяюсь. - Торопливо снимаю трубку с аппарата, параллельного городскому.
        В трубке раздался незнакомый голос:
        - Товарищ Осецкий?
        - У телефона, - лаконично отозвался я.
        - Здравствуйте. С вами говорят из секретариата председателя Реввовенсовета.
        - Здравствуйте. - «Вот как? Просто из секретариата? Даже не представившись? Не адъютант и не секретарь? - успевает проскочить тревожная мысль. - Хорошо это или плохо? Впрочем, для него я - невелика птица…»
        - Сообщаем вам, что ваша встреча с товарищем Троцким назначена на вторник, восемнадцатое сентября, на 9 часов 20 минут. У вас будет 10 минут. Пропуск на вас заказан, получите в бюро пропусков.
        - Понял. Буду в назначенное время. - По-прежнему прячу волнение за нарочитым лаконизмом.
        - До свидания. - В трубке раздался щелчок, и связь прервалась, так что мне даже не дали возможности проявить вежливость и попрощаться в ответ.
        Как пролетели последующие дни - припоминается плохо. В воскресенье опять гулял за городом, несмотря на скверную погоду. В понедельник меня вновь подхватила и понесла текучка в наркомате. На коллегии был ожесточенный спор о распределении контингента на импорт сельхозмашин между представителями губернских ЭКОСО (Экономических совещаний, объединяющих территориальные отделения хозяйственных наркоматов и руководителей исполкомов губернских Советов). Опять приходилось разбираться с таможенным управлением по поводу задержек грузов на таможенных постах. Мы с Потяевым попортили друг другу немало нервов…
        Во вторник с утра, доехав трамваем до площади у Боровицких ворот, пешком отправляюсь вверх по Знаменке, опять, и опять, и опять прокручивая в голове сценарий разговора с пока еще почти всесильным председателем РВС и Наркомвоенмором. Слабым местом в том письме, которое послужило поводом для встречи, была ссылка на Главного начальника снабжения РККА. Никаких предварительных контактов у меня не только с начальником, но и вообще с Центральным управлением снабжения не было…

«А есть еще такая болезнь - склероз!» - язвительно бросаю в собственный адрес. Это надо же до такой степени забыть свою собственную семейную историю! То-то у меня мысли в голове все крутились вокруг этого управления снабжения… И только сейчас, здесь, выйдя на Знаменку, начинаю вспоминать. Вот тут, в начале Знаменки, во дворах, находилось общежитие, где поселился в 1927 году мой дед, приехав учиться в Академию им. М. В. Фрунзе (сейчас, кстати, еще живого и неувековеченного).
        Однако нет, не тогда, не в конце двадцатых впервые появились мои родственники в Москве. Моя бабушка Дарья Серафимовна, считай, уже давно здесь вместе со своими сестрами. Только к концу этого года она уедет в Нижний Новгород, к месту службы своего мужа, который сейчас заканчивает учебу во 2-й Московской артиллерийской школе. Этим летом они поженились, а пока Дарья Серафимовна работает шифровальщицей в этом самом Центральном управлении снабжении РККА и как раз нынешним сентябрем поступает на рабфак МГУ.
        А одна из ее сестер сейчас устраивается - или уже устроилась? - пишбарышней (машинисткой то есть) в секретариат ГПУ.
        Но что мне это дает? А ничего. Практическая сторона этого вопроса для меня никаких сомнений не вызывала: ни представляться своим предкам (а зачем?), ни как-либо вовлекать их в свои дела я не собирался.
        Время за этими размышлениями пролетело незаметно, и вот я уже подхожу к зданию бывшего Александровского военного училища, расположенному по Знаменке, 19. Довольно солидное двухэтажное строение в стиле классицизма, с колоннами и треугольным портиком, было не очень-то похоже на то, что появилось на его месте после перестройки в сороковые годы - добавились еще два этажа, портик стал больше и приобрел прямоугольную, а не треугольную форму.
        Отыскав бюро пропусков и обзаведясь документом на право прохода в приемную председателя РВС, иду отыскивать тот самый кабинет, номер которого значится в полученной мной бумажке. Поднявшись на второй этаж и пройдя по ряду коридоров, где мне то и дело приходилось демонстрировать пропуск часовым, расставленным у многих дверей (впрочем, бравые подтянутые красноармейцы производили вполне благоприятное впечатление), я наконец попал в приемную Троцкого. Это была довольно обширная и почему-то скудно освещенная комната с высоченными потолками. Длинные тяжелые шторы почти полностью перекрывали оконные проемы, оставляя не так уж и много места для дневного света. На стене обращала на себя внимание карта Советского Союза - совсем недавно, во времена Гражданской войны, их тут, говорят, было несколько разных, и все они были испещрены пометками, демонстрирующими ход боевых действий. За столом, у стены, сидели два то ли адъютанта, то ли секретаря - оба в военной форме без знаков различия. Как следует рассмотреть их мне не удалось, потому что зеленый стеклянный абажур настольной лампы создавал в сочетании с дневным
светом, ослабленным плотными шторами, не слишком удачное для этого освещение. Но, собственно, пока и нет никакой нужды вглядываться в их лица.
        Как только я вошел в комнату, оба быстро подскочили как на пружинках и один из них - вероятно, дежурный, такой же щеголеватый, как и его напарник, - быстрыми шагами направился ко мне по темно-красной ковровой дорожке.
        - Осецкий Виктор Валентинович? - поинтересовался он.
        - Я и есть. - С этими словами протягиваю адъютанту свой пропуск. Внешность адъютанта и его манеры вызвали у меня на мгновение озорное желание «поиграть в солдатики», щелкнуть каблуками, сказать «так точно» или «слушаюсь»… Это желание мелькнуло и тут же исчезло, но оставило небольшую зарубочку в памяти. Как знать, такая игра может и пригодиться.
        - Лев Давидович вас сейчас примет.
        Адъютант вернулся к столу, снял с аппарата телефонную трубку, тускло блеснувшую в полумраке приемной полоской полированной латуни, прижал ее к уху и вскоре вновь повернулся ко мне:
        - Можете пройти в кабинет.
        Он сопроводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, тихонько бросил:
        - Налево, к окну.
        Троцкий быстро отвернулся от окна, в которое смотрел, и первым поздоровался со мной:
        - Здравствуйте, Виктор Валентинович. Кажется, раньше у нас еще не было случая свести знакомство?
        - Не было, - подтверждаю его мысль коротким кивком.
        - Но к делу. Вы считаете необходимым дополнить сотрудников Спотэкзака своими консультантами? Опять расширение штатов, раздувание бюрократического аппарата? И, конечно, за счет военного ведомства? - Он вперил прямо в меня взгляд своих темных глаз, и дружелюбия в его словах не чувствовалось.
        - Никакого расширения штатов! - поспешил я развеять его сомнения. - В этом вовсе нет необходимости. Мы лишь хотим, чтобы некоторые наши наиболее опытные сотрудники по мере необходимости консультировали процесс подготовки контрактов. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста: мы подобрали для вас кадры сотрудников, лучших и надежнейших во всех отношениях. - С этими словами протягиваю ему листок со списком, к которому канцелярской скрепкой прикреплена маленькая записочка:

«23 сентября вам готовятся подложить большую свинью».
        Глаза Троцкого, которые он оторвал от бумаг и поднял на меня, блеснули из-за стекол пенсне раздражением:
        - Что это значит?
        Коротким кивком указываю на молодого человека в круглых очках, хрупкого телосложения, с гладко зачесанными темными волосами, устроившегося за длинным столом с блокнотом в руках. Очень похож на виденную мною когда-то в прошлой жизни фотографию. Михаил Глазман, секретарь-стенограф Реввоенсовета, который застрелился в 1924 году, после исключения из партии.
        - Миша, тут пока нет предмета для ведения протокола, - поворачивается к нему Лев Давидович.
        Миша молча встает и покидает кабинет. Понятливый, однако.
        - Двадцать третьего сентября на заседании Политбюро «тройка» наметит расширение состава РВС СССР - и отнюдь не за счет ваших сторонников. А двадцать пятого на Пленуме ЦК они продавят это решение официально, - без предисловий сообщаю Троцкому эту весть.
        - Кто? - Наркомвоенмор крайне лаконичен, но уже начинает волноваться.
        - Ворошилов, Лашевич, Орджоникидзе, Уншлихт… Намечают и Сталина, но этот вряд ли согласится. Вас хотят поставить перед необходимостью протестовать, постараются вывести из себя, представить склочником, не способным к коллективной работе. Ведь вас уже почти год стараются представить человеком именно такого рода. Смысл этого решения вам понятен, и ваше возмущение легко спрогнозировать. Хорошо рассчитанная провокация - чтобы вы стали грозить отставкой, хлопать дверью и тэ-дэ, - излагаю ему свои соображения.
        - Если это правда… - с закипающим раздражением медленно тянет Троцкий, - то я этого так не спущу…
        - Чего, собственно, «тройка» и добивается, - тут же вклиниваюсь я в его мысли вслух. - Хотите добрый совет? - И, не дожидаясь ответной реакции председателя РВС, продолжаю: - Не упирайтесь. Сорвать этого решения вы все равно не сможете. И поменьше эмоций. Вы думаете, что ваши идеологические наскоки сколько-нибудь волнуют «тройку»? Не надо раздувать конфликт по поводу бюрократизации партии и досаждать Политбюро своими эпистолярными филиппиками по этому поводу. И, кстати, остановите ваших друзей, которые хотят сделать публичное заявление на ту же тему, - вас раздавят и начнут под этим предлогом изживание всякого инакомыслия.
        Троцкий встрепенулся, расправил плечи и гневно воскликнул:
        - Я не отступлю! Это - вопрос принципа, это - вопрос о коренных началах политики нашей партии! - И дальше полилась речь (впрочем, не слишком длинная, всего минут на десять), в которой Троцкий пытался объяснить мне, что, вступив в революционную борьбу, он не свернет с намеченного пути, несмотря ни на какие интриги.
        Да, действительно, как оратор он был вполне достоин тех отзывов, которые приходилось о нем читать. Высокий эмоциональный накал, чувствуется полная вера в то, что говорит. Речь не вычурная, хотя и несколько более усложненная по сравнению, например, с Лениным. Было видно, что в его речи нет ни наигрыша, ни позерства. Но все-таки какой-то оттенок театральности чувствуется. Видимо, это просто часть его натуры.
        Я уже не столь волновался, как при завязке нашей беседы, и смог оценивающе приглядеться не только к Троцкому, но и к его кабинету.
        Старорежимная роскошь сохранилась в нем почти в неприкосновенности. Стены, отделанные мрамором, бронзовые светильники, люстра с хрустальными подвесками. Перед рабочим креслом Троцкого на столе стоял чернильный прибор и статуя витязя в шишаке…
        Мне вдруг пришли на память стихи племянницы Троцкого Веры Инбер. Обычно я очень плохо запоминаю стихи, а эти я не учил даже, а лишь прочел как-то всего один раз. Но тем не менее удалось вспомнить небольшой кусок, как раз с описанием этого кабинета:
        При свете ламп - в зеленом свете
        Обычно на исходе дня
        В шестиколонном кабинете
        Вы принимаете меня.
        Затянут стол сукном червонным,
        И, точно пушки на скале,
        Четыре грозных телефона
        Блестят на письменном столе…
        …И наклонившись над декретом,
        И лоб рукою затеня,
        Вы забываете об этом,
        Как будто не было меня…
        Тем временем Троцкий закончил свою речь, и я, кажется, понял, откуда у меня возникло это ощущение привкуса театральности. Троцкий «закрылся». Он прекрасно понимал, что в его раздувающемся конфликте с большинством Политбюро речь идет не только о принципах и о судьбе революции, но и о борьбе за ленинское наследство, за распределение власти. Пока Ленин был признанным лидером партии, эта борьба не имела столь серьезного значения - все они были в лучшем случае вторыми, а Ленин к тому же позволял всем им чувствовать себя с ним на равных - конфликтовать, спорить и даже оставлять его в меньшинстве по ряду вопросов. Эти - не таковы. Они не смогут держать в узде массу амбициозных и небесталанных политиков революционной волны одним только своим авторитетом. Поэтому для этих первая роль означает одно - безраздельную власть. Иначе не удержаться. И каждый из них это понимает, хотя и с разной степенью отчетливости.
        Но вот этот аспект сложившейся ситуации Предреввоенсовета ни в коем случае не хочет демонстрировать публично. И с почти незнакомым ему служащим НКВТ обсуждать что-либо подобное он не намерен. И вряд ли мне сейчас удастся не то что переубедить Троцкого, а хотя бы побудить его затронуть эту щекотливую тему. Жаль. Ну ладно, честно говоря, я ведь и не рассчитывал на немедленный успех. Придется предпринять еще одну (а может быть, и не одну?) попытку. Но для этого надо чем-то зацепить Троцкого. Поднимаюсь со своего полукресла:
        - Хорошо, Лев Давидович. Вижу, что вы не расположены к серьезному разговору. Понимаю, что для такого разговора между нами пока нет достаточно доверительных отношений. Однако подумайте на досуге вот еще о чем. - И на него вываливаются заранее заготовленные козыри: - Запоминайте. 22 сентября Болгарская компартия поднимет восстание и менее чем за двое суток будет разгромлена. Что будет в Германии - я тоже знаю. Представители Коминтерна там вынуждены будут отменить восстание накануне 25 октября - и мне известно почему. И знаю, как вспыхнет и во что может вылиться партийная дискуссия, к которой вы идете семимильными шагами… Да, - спохватываюсь я, - и попробуйте прислушаться к одной совершенно конкретной рекомендации. Когда на Пленуме ЦК 25 сентября вы дойдете до точки кипения, не пытайтесь покинуть заседание, хлопнув дверью. У вас попросту ничего не выйдет. - Глядя прямо в расширившиеся от гнева глаза Троцкого, поясняю: - Дверь в зале заседаний слишком тяжелая и поворачивается крайне медленно. Попытавшись хлопнуть этой дверью, вы только поставите себя в смешное и даже жалкое положение. - Троцкий,
готовый уже выпалить какую-нибудь саркастическую тираду в мой адрес, все же в последний момент сдерживается.
        - Мой телефон вашему секретариату известен, к тому же дополнительно указан в списке консультантов для Спотэкзака. Честь имею!
        Расправить плечи. Легкий наклон головы. Щелчок каблуками. Четкий поворот через левое плечо - и я почти строевым шагом покидаю кабинет, не дав хозяину возможности попрощаться (не кричать же ему «до свидания!» в спину уходящему). Так, маленькая месть за аналогичное поведение человека, звонившего из его секретариата.

* * *
        После ухода посетителя, разговор с которым повернулся столь неожиданной стороной, Троцкий некоторое время сидел неподвижно, затем встал, подошел к окну и с минуту смотрел невидящими глазами на хмурое сентябрьское небо над Москвой.

«Да, интересный поворот. Откуда у этого Осецкого, мелкой шишки из НКВТ, такие сведения? И зачем он мне их выкладывает? - размышлял Троцкий. - Что тут за интрига раскручивается и кто за этим стоит? Напугать меня хотят? Для чего? Вывести из игры? Но я и так вроде к власти не рвусь…»
        Лев Давидович прервал размышления, резко повернулся, устроился за столом и цепким движением взялся за один из телефонов:
        - Сермукс здесь? Передайте ему трубку!.. Николай? Срочно мне все подробности об Осецком Викторе Валентиновиче. Главное - с кем связан или ранее был связан в партийной верхушке. И не забудьте такой детали - где получил военное образование, где служил и так далее…

* * *
        Закончив беседу с Троцким, я вернулся к своим делам в наркомате. Сентябрьскую зарплату нам выдали совершенно новыми купюрами - это были первые деньги с символикой СССР. Купюры крупные - по десять, пятнадцать и двадцать пять тысяч, с гербом СССР, с надписью «Государственный денежный знак Союза Советских Социалистических Республик». Правда, полиграфическое исполнение было довольно примитивным, только изображение герба было гравировано со всей тщательностью…
        Деньги для выдачи заработной платы привезли в кассу наркомата только к самому концу рабочего дня, а выдачу начали вообще лишь около семи вечера, и поэтому, против обыкновения, в тот день я возвращался домой довольно поздно. Темные, едва ли не черные дождевые тучи висели, считай, над самыми крышами домов, превращая вечерний сумрак почти что в ночную темень. Когда я свернул в Малый Левшинский переулок и до моего дома оставалось дойти едва пять десятков шагов, дорогу мне преградили двое.
        Рожи их совершенно недвусмысленно говорили о той цели, с которой они вылезли из-за кустов мне наперерез. Один из них, крепко сбитый, невысокий, лет тридцати, одетый в некогда щеголеватое, а теперь совсем затасканное полупальто, смотрел цепким недобрым взглядом. Второй, молоденький - и двадцати-то ему, наверное, не набиралось, - был повыше, довольно широк в плечах, в распахнутой шинельке почти без пуговиц. Его взгляд излучал даже некоторое удовольствие - похоже, предвкушал развлечение от предстоящей стычки.
        - Ну что, гражданин-товарищ… - хмуро начал коренастый, но тут молодой перебил его:
        - Короче, дядя! Снимай котлы, пальто, а заодно и кошелек твой тебе тоже больше без надобности! - с неким даже торжественным оттенком в голосе объявил он.
        Во мне быстро закипало раздражение. Так вышло, что ни приемами рукопашного боя, ни какими-либо восточными единоборствами я никогда не владел, не обучался ничему подобному и мой реципиент. Все, что было у меня за душой, - подростковые потасовки и шесть месяцев в секции спортивного самбо в студенческие годы. У реципиента опыт был не богаче - две-три стычки после студенческих попоек по неясным причинам и с неопределенным результатом, поскольку все участники были уже пьяны в стельку. Ну, еще раз ему крепко досталось от местной шпаны в эмиграции, в Брюсселе, в пролетарском квартале Les Marolles, буквально в сотне-другой шагов от подножия монументального Дворца Юстиции, воздвигнутого около двух десятков лет назад. Для его строительства была снесена значительная часть квартала и выселено пятнадцать тысяч человек. Сумасшедший архитектор, проектировавший это самое большое судебное здание в Европе (а тогда, наверное, и в мире), умер еще до окончания строительства. И долго еще слово architect было одним из самых ходовых ругательств среди старожилов в местных кафе… Короче, если бы не двое мастеровых,
спугнувших шпану, разбитым носом и губами, синяками и кровоподтеками дело могло и не ограничиться.
        Но что-то во мне уперлось - отступать я категорически не хотел. Медленно я процедил сквозь зубы:
        - Что же ты, мазурик, совсем с людьми говорить разучился? Сявке позволяешь поперед себя вякать?
        Похоже, мои слова его все-таки немного зацепили. Старший недобро зыркнул глазами на своего молодого подельника. Секундное замешательство коренастого привело к тому, что ухмыляющийся молодой выступил вперед, картинно надевая на пальцы кастет.

«Пугает, зараза, - мелькнула мысль. - Вытащить ремень? Не успеваю. Да и не умею ремнем отмахиваться».
        Больше нельзя было терять времени даром, пока и второй не пошел на сближение. Чисто теоретически я знал, что бить ногами в реальной драке следует только по нижнему уровню: по подъему стопы, по берцовой кости, в крайнем случае - по колену. Нанося удары выше - сам раскрываешься и подставляешься под удар, находясь к тому же в неустойчивой позиции. Поэтому решение было простое - с шагом вперед от души впаял молодому жестким рантом ботинка по голени. Проняло. Он осел на землю и завыл, схватившись обеими руками за подбитую ногу.
        К сожалению, попытавшись применить тот же прием по отношению к коренастому, уже вышедшему на дистанцию удара, я не преуспел. Моя правая нога уже вылетела вперед… Но тут же мне пришлось с большим трудом пытаться осознать - почему это я валяюсь на земле, отчего у меня так болят нос и губы и почему так плохо соображает голова?
        Кое-как удается сфокусировать зрение и приподнять голову. Надо мной возвышается какая-то фигура. Кажется, коренастый.
        - Ногами лягаться, падла! - зашипел он, и мне крайне чувствительно прилетело сапогом по бедру. Бедро налилось дикой болью и буквально онемело.
        - Кот, дай мне перо, порежу суку! - Это истерично выкрикивает молодой и вновь завывает от боли, не вставая с земли.
        Теперь мне уже достаточно ясно видно, как старший несколько раз дергает руку, засунутую в карман, и наконец у него в руке виден блеск полоски металла. Нож! Ну все, приплыл! С большим трудом пытаюсь подтянуть непослушные ноги к животу - может быть, удастся его хотя бы отпихнуть от себя, выигрывая время?
        Но тут, на мое счастье, неподалеку раздается заливистая трель свистка. Дворник или милиция? Видимо, нападавшим не очень-то хотелось решать эту задачку, потому что коренастый крикнул: «Шухер!» - и, подхватив за шиворот так еще и не поднявшегося с земли молодого, рывком поставил его на ноги и резво потащил за собой в темноту ближайшего проходного двора.
        Пошатываясь, кое-как поднимаюсь на ноги и бреду к своему подъезду. Да, это мне еще повезло. Похоже, просто начинающая шпана попалась. Настоящие урки без разговоров заехали бы кастетом или свинчаткой по голове либо сунули финку под ребро, а потом бы уже обчистили остывающую тушку… Ну а если бы на моем пути встали те, что начали охоту за мной еще в Лондоне? И ведь такая встреча отнюдь не исключена! Поежившись от этой мысли, поднимаюсь по лестнице, подволакивая сильно ушибленную ногу.
        Все мои потери в этой стычке свелись к испачканному грязью пальто и двум внушительным синякам, из которых меня больше всего беспокоил фингал, большим фиолетовым пятном расползшийся между носом, губами и глазом, заняв почти всю скулу (синяк на бедре был еще больше, но его хотя бы под брюками не видно). И если пальто кое-как удалось отчистить, то с фонарем под глазом мне пришлось на следующий день топать на работу в родной наркомат!
        Нечего и говорить, какими взглядами провожали служащие ответственного работника с таким украшением на физиономии. Многие не ограничивались взглядами, а сочувственно интересовались - где это меня угораздило? Чтобы не вдаваться в подробности, я отбрехивался наскоро придуманной байкой о падении на лестнице и последующем столкновении моего лица с деревянными перилами.
        Последними заинтересовались моим внешним видом студенты-практиканты из РКИ, с которыми мы собрались к концу рабочего дня решать накопившиеся вопросы. Но излагать им придуманную мною версию не пришлось. Паша Семенов сразу спросил:
        - Виктор Валентинович! Кто это вам такой фонарь подвесил?
        Да, перед этими ребятками юлить не стоило. Они и сами небось такие фонари ставили, да и им в ответ прилетало. Пришлось откровенно признаться:
        - Вчера вечером у самого дома двое пытались на гоп-стоп взять. А у меня с собой вся зарплата была. Отмахался кое-как да и смылся от греха подальше. Но вот без ущерба не обошлось.
        Студенты сочувственно покивали головами, а у Лиды в глазах мелькнуло нечто вроде презрения. «Не любишь, барышня, когда мужчина за себя толком постоять не может? - подумал я. - В общем, и правильно… Но вот ты мне и поможешь поправить дело!»
        Однако пока надо было разбираться с организацией делопроизводства. И тут меня огорошил Адам Войцеховский:
        - А я знаю, как сделать одну картотеку с возможностью сортировки сразу по шести признакам, которые вы нам называли! - с торжественным видом заявил он. Похоже, это стало сюрпризом не только для меня, потому что остальные студенты тоже воззрились на него с удивлением. Он, довольный произведенным эффектом, пояснил: - Мне рассказал один наш товарищ, который был в САСШ[Аббревиатура, под которой подразумевались США. Читалась: Северо-Американские Соединенные Штаты.] . Нужно делать каталожные карточки с несколькими отверстиями. И в зависимости от того, соответствует данная карточка данному признаку или нет, либо остается отверстие, либо на его месте делается вырез. Например, если исходящие документы - отверстие, а если входящие - вырез. Тогда достаточно в это отверстие просунуть каталожный штырек, и на штырьке повиснут все исходящие, а в ящике останутся все входящие. Теперь, если из входящих нам надо отделить директивные документы от рабочих, просовываем штырек в другое отверстие - и готово: на штырьке повиснут, например, директивные, а в ящике останутся рабочие. Ну и так далее. - Он с сияющим лицом обвел
всех нас взглядом.
        Я отреагировал первым:
        - Молодец! Действительно ловко придумано!
        После некоторого раздумья заговорила Лида:
        - Да, для архивной картотеки можно попробовать… А для текущей - не пойдет!
        - Почему не пойдет? - сразу вскинулся Войцеховский.
        - Ну вот представь себе, - стала объяснять Лида, - понавытаскивал ты себе нужных карточек из каталога. Но потом их надо все обратно укладывать по одной да строго в том порядке, в каком они были. Замучаешься. К тому же картотека не одному тебе нужна будет. И каждый раз так - сначала вынимаем, потом по местам расставляем? Это же сколько времени терять!
        - Лидка права, - покачал головой Паша. - А вот для архива это и вправду полезно будет.
        Адам не сдавался:
        - Пронумеровать все карточки - и расставлять по порядковым номерам. Только и делов! Это любой сотрудник сможет.
        Вмешиваюсь опять:
        - Так, Адам! Есть такой принцип - инициатива наказуема. Поэтому делаешь две вещи. Первое: готовишь подробную инструкцию по изготовлению и использованию таких карточек для каталога документов нашего отдела. И второе: готовишь статью для
«Вестника РКИ» с подробным описанием этой системы со ссылкой на практику ее применения в нашем наркомате.
        Войцеховский, немного смешавшийся после критики со стороны Лиды, вновь воспрянул духом и глянул на своих товарищей чуть свысока.
        Когда, закончив дела, троица потянулась к выходу, я окликнул Лиду:
        - Лидия Михайловна! Задержитесь на минутку, пожалуйста!
        Она оглянулась на ребят, уже выходящих в дверь, пожала плечами и вернулась к столу.
        - Лида, вы спортом заниматься любите? - Вопрос был для нее неожиданным, но ответила она на него моментально:
        - Ненавижу!
        Было видно, что отвечает она искренне, потому что ее чуть ли не всю передернуло.
        - А что так? - поинтересовался я.
        Она бесхитростно пояснила:
        - Меня с детства мама этим спортом прямо заездила. А потом еще в МЧК каждое утро тренировки… - Она вновь передернула плечами.
        - Ну вот, Лида, раз вы не любите спортом заниматься, и я, признаться, тоже, надо нам будет скооперироваться.
        При этом заявлении она удивленно глянула на меня:
        - Что значит - скооперироваться?
        - У меня к вам будет партийное поручение. Поскольку негоже ответственному советскому работнику бегать от уличной шпаны, хочешь не хочешь, а придется мне заняться всерьез приобретением навыков рукопашного боя. - Тут Лида понимающе кивнула. - Я слышал, летом при ГПУ образовалось спортивное общество «Динамо». Может быть, там у вас найдутся знакомые, чтобы можно было у них позаниматься?
        Девушка немного скептически глянула на меня и спросила:
        - А не проще научиться стрелять и ходить с оружием?
        - Да, собственно, я бы и не против, но неохота с наганом таскаться.
        - Не обязательно с наганом! - горячо возразила Лида. - Подберем вам что-нибудь полегче.
        - Ладно, - примирительно поднимаю ладонь, - это вопрос не главный. Но вот научиться постоять за себя вы мне поможете?
        - Что с вами делать, - улыбнулась она, и я впервые увидел улыбку, а не мимолетную тень ее на всегда сосредоточенном лице девушки, - помогу.
        Глава 7
        Я становлюсь динамовцем
        В очередной выходной день на меня накатила жуткая хандра. Голова моя занялась тем, чем заниматься было категорически нельзя, - размышлениями о смысле бытия. А точнее - о смысле моего бытия здесь. Самое подходящее занятие для того, чтобы погрузиться в настоящую депрессию и в конце концов напрочь слететь с катушек.
        Началось все с констатации печального факта: прошло уже три недели с моего попадания в это время. Три недели, в течение которых я веду себя как некий функциональный автомат, как будто бы механически выполняющий заложенную в меня программу. Нет, конечно, не как примитивный автомат - как очень сложный функциональный автомат: могу гневаться и улыбаться, испытывать страх, наслаждаться яствами и морщить нос от запахов подгоревших блюд на столовской кухне, предаваться элегическим чувствам на лоне осенней природы и реагировать на аромат духов проходящих мимо барышень…
        Но на самом деле я не живу! Или, во всяком случае, оказываюсь отделен от той жизни, которая идет вокруг. Я реагирую на нее, взаимодействую с ней, но я - не ее часть. Жизнь, окружающая меня, выступает лишь как объект неких заданных манипуляций - касается ли это делопроизводства в наркомате, политических интриг или покупки еды для собственных ужина и завтрака.

«Что же ты творишь, зараза?» - спрашиваю сам себя.
        Раздражение мое нарастало. Ну в самом деле так же нельзя. Так можно дойти до того, что живые люди вокруг будут восприниматься лишь как пешки на шахматной доске или фигурки для игры в солдатики. Ради чего, собственно, ты заварил всю эту кашу? И главное, ради кого?
        Социализм строишь? Хочешь, чтобы это строительство обошлось меньшим числом жертв? Похвально. Значит, строим социализм - «малой кровью, на чужой территории…»? Мм… да, получается типичная «оговорка по Фрейду».
        Так территория эта для тебя - своя или все-таки чужая? А ты весь такой из себя пришелец из прекрасного (или не очень) далека? Нет, так я себя не ощущаю. Но и своим тоже, похоже, не стал. Для этого недостаточно желания облагодетельствовать абстрактный «народ», «исправив» с этой целью его историю. Для конкретных людей чего ты хочешь? В том числе и для себя любимого? Без ответа на этот вопрос останется непонятно, кто ты есть на этой земле, среди этих людей. Остается теперь назвать СССР «эта страна» - и сливай воду…
        Для себя хочу я прежде всего, чтобы совесть была чиста. Чтобы утром можно было бы без омерзения глядеть в зеркало и не нашаривать в кармане наган, чтобы выбить мозги той ненавистной роже, которая уставилась на тебя из зазеркалья. Впрочем, у меня и нагана-то нет…
        Сейчас на твоих глазах, парень, рождается новый мир. Ты ведь знаешь, что потом и кровью, энтузиазмом и ненавистью, восторгами и проклятиями, надрывая последние силы, - встанет держава, и вырастут люди, способные остановить собой удар самой страшной на тот момент машины тотального порабощения и уничтожения. Ведут же этих людей за собой не ангелы - такие же люди, обуреваемые в том числе и далеко не самыми похвальными человеческими страстями, и о шкурных интересах не забывающие, и подсиживающие друг друга, и готовые затоптать невиновных, - но при всем при том тянущие дело созидания вперед.
        Никакого сравнения с теми проклятыми десятилетиями, из которых меня зашвырнуло сюда. Там дорвавшиеся до власти ничего не строили и никуда не вели. Они лишь паразитировали на разложении доставшегося им одряхлевшего, но изначально еще довольно живучего организма. Сначала они окончательно лишили его жизнеспособности, а потом пировали на трупе, как стая стервятников…
        Но раз уж случай выдал мне возможность жить в другом, отнюдь не более легком, но в любом случае менее подлом времени, то буду жить во всей полноте этого слова, вдыхать воздух времени полной грудью, вместе со страной прилагая и свои силы к тому, чтобы избежать ошибок, чтобы не наступать на ставшие известными в моем времени грабли. Вот тогда - может быть! - система, становление которой будет куплено меньшей кровью, не прорастет жесткой скорлупой внутрь себя, не закостенеет окончательно, не станет со временем равнодушной к живым людям. А люди эти, когда задует ветер перемен, сделают правильный выбор и смогут поймать этот ветер в свои паруса, не разламывая добытого потом и кровью их отцов и дедов как клетку, сковывающую любое движение.

«Ну и наглый ты тип… Виктор Валентинович!» - подумал я, теперь даже мысленно уже не целиком отождествляя себя с человеком, провалившимся из своей реальности в 1923 год. С другой стороны - делай, что можешь, и свершится… Что свершится? А свершится то и настолько, что и насколько ты сможешь. И если то, что ты делаешь, впишется в поступь истории, то нельзя исключить, что сможешь ты немало.
        Кто же после этого скажет, что я не наглый тип?!
        Но раз уж ты берешь на себя ответственность за право «делать, что должно», ты не должен стоять в стороне от того мира, который пытаешься сдвинуть с колеи. Если ты будешь один против целого мира - не сдвинешь. Сдвинуть мир можно, только двигаясь вместе с ним. А ты - вместе?
        Копаясь в памяти Виктора Осецкого, я с самого начала с удивлением и с нарастающим иррациональным страхом обнаруживал, что сей субъект не имел в своей жизни до сентября 1923 года практически никаких личных привязанностей. Ни с родителями, ни с родственниками он уже давно никаких контактов не поддерживал и даже не интересовался их судьбой и местонахождением. Осецкий не имел друзей и даже приятелей, хотя довольно ровные поверхностно-приятельские отношения со многими коллегами по службе и с собратьями по эмиграции он поддерживал (хотя бы с тем же Красиным). Он мог принимать живое участие в судьбе людей, с которыми сталкивался, и ревностно отстаивать интересы дела, которым занимался, - но ни друзей, ни соратников не приобрел. У него не было ни жены, ни любовницы, а лишь отрывочные полустертые воспоминания о мимолетных связях.
        Взяв от Осецкого без особого напряжения его память, жизненный опыт, манеры, внешнюю сторону его стиля общения с людьми, которые и моему обыкновению особо не противоречили, - я не смог принять его отношения к жизни. Ведь не случайно же он хотел совсем недавно плюнуть на все и перебраться на теплое место в итальянском торгпредстве? И не случайно провалившаяся в прошлое моя личность вступила в конфликт с этим намерением, и Виктор Осецкий, с подсаженным ему попаданцем (то есть мной), пребывает ныне в Москве, а не в Риме. Но вот той социальной изоляции, в которой жил Осецкий, я еще не преодолел. Я и сам не могу похвастаться особо хорошей коммуникабельностью, но из этой изоляции надо выбираться, и выбираться как можно скорее!..
        Промучив себя почти все воскресенье этими мыслями, под вечер я уже не был способен к каким бы то ни было размышлениям. Голова обрела состояние спасительной пустоты и какой-то отупелости. Безо всяких мыслей я проделал обычный комплекс физических упражнений, перекусил, затем лег раньше обычного в постель и заснул глубоким, без сновидений, сном.
        В понедельник к концу рабочего дня в мой кабинет заглянула Лида Лагутина и поинтересовалась:
        - Ну как, Виктор Валентинович, не передумали заняться спортом?
        - Не передумал, - отвечаю со вздохом, отрываясь от бумаг, разложенных на столе.
        В последние дни навалилась масса работы по претензиям, связанным с поставкой некачественного товара. Кое-кто в торгпредствах, как обычно, либо мух не ловит, либо ловит немало себе в карман - и отнюдь не мух… Тряхнув головой, словно отгоняя от себя эти мысли, встаю из-за стола и обращаюсь к Лиде:
        - Ну веди, показывай, где из меня будут делать спортсмена (чуть не ляпнул -
«супермена», - но все же вовремя прикусил язык).
        Мы с Лидой доходим пешком до Лубянской площади, пересекаем ее и выходим на Рождественку. По этой улочке сначала лезем в горку, а потом спускаемся к Трубной площади.
        - Ну а отсюда уже рукой подать, - говорит моя спутница.
        И действительно, когда мы выходим на Цветной бульвар, я уже догадываюсь, куда лежит наш путь. Новообразованному московскому пролетарскому спортивному обществу
«Динамо» распоряжением Ф. Э. Дзержинского было передано здание на Цветном бульваре, дом пять, где ранее размещалось гимнастическое общество «Турн-Ферейн», имевшее немецкие корни.
        Можно было, конечно, не тащиться весь путь пешком, а пройти от Ильинских ворот по Маросейке до бульваров, а там уж на «Аннушке» доехать до Цветного. Но я вполне понимаю Лиду: живя на студенческую стипендию, лишний раз на трамвае не будешь раскатывать.
        Лида уверенно ведет меня в комнатку, где мы быстренько оформляем вступление в общество «Динамо» нового члена.
        - А теперь куда? - интересуюсь я.
        - Да никуда. Все, что нам нужно, - в этом же здании, - поясняет девушка. - Тут организована секция нападения и защиты. Руководит ею… - здесь девушка чуть запнулась, видимо, припоминая, - руководит ею Виктор Афанасьевич Спиридонов. Как раз то, чего тебе не хватает! - И Лида тащит меня за собой.
        Мы заходим в гимнастический зал. Зал как зал: шведская стенка… Стоп. А лесенка-то совсем не похожа на привычную для меня стенку в спортивных залах. Вместо сплошных рядов тесно поставленных поперечных палок здесь установлено совсем другое сооружение. По краям - что-то вроде узких лесенок, у которых короткие поперечные палки крепятся на одном вертикальном брусе. Остальная же часть стенки практически пустая, и лишь один длинный поперечный брус делит ее на два уровня.
        Но в остальном - действительно все как и в моем времени. Параллельные брусья, конь, бревно… В углу зала навалено стопкой несколько гимнастических матов. В середине зала расстелен борцовский ковер и стоит группа примерно в десяток человек, практически все из них одеты в гимнастерки и галифе, а вот обуви на ногах нет (только один из них обут в борцовки). Сразу обращает на себя внимание их руководитель - высокий, подтянутый, сухощавый мужчина лет сорока, с темными вьющимися волосами и небольшими залысинами (именно он - в борцовках). Под носом - пушистые усы щеточкой. И его выправка, и весь его облик сразу выдают в нем офицера. Можно сказать, образцовый представитель русского офицерского корпуса - прям хоть на выставку.
        С первого взгляда он показался мне строгим, держащимся немного отстраненно, почти надменно. Но это впечатление сразу исчезло, когда он, поглядев несколько секунд на появившихся в зале нежданных посетителей, вернулся к прерванным занятиям. Я увидел перед собой живого, темпераментного, заинтересованного своим делом человека. Не обращая на нас никакого внимания, он втолковывал своим ученикам:
        - Вы должны усвоить, что по книжке или даже попробовав самому пару раз, изучить приемы самозащиты невозможно. Весь мой долголетний личный опыт свидетельствует о том, что постижение искусства самозащиты достигается только упорной серьезной работой. Недостаточно понять, как выполняется прием. Недостаточно даже отработать технику его проведения. Чтобы окончательно закрепить в себе способность правильно применить приемы в реальной обстановке, совершенно необходима регулярная и длительная тренировка.
        Он остановился и обвел глазами собравшихся вокруг него молодых людей, как бы удостоверяясь, что они поняли его слова, и продолжил:
        - Для чего нужна тренировка? Тренируясь, мы достигаем быстроты и инстинктивного применения приемов. Если вы будете раздумывать, какой прием применить, вы отдадите победу противнику. Тренировка также развивает инициативу, смелость, навык быстрого ориентирования в создавшейся обстановке. Наконец, только упорная тренировка позволит вам усвоить, как можно во всевозможных положениях выбрать правильные группы приемов, не следуя только заученному шаблону, а применяя общие принципы проведения приемов. Применять прием «по принципу» - значит, знать, как и когда можно выбрать и применить некоторый набор общих правил проведения приемов - рычагов, дожимов, вывертов и так далее.
        Еще раз оглядев собравшихся, Виктор Афанасьевич закончил свою речь тем, что строго заявил:
        - Все, кто хочет у меня тренироваться, обязаны беспрекословно исполнять требования руководителя - мои и моих помощников. Изучаемые нами приемы опасны, и потому ни в коем случае нельзя увлекаться, поддаваться чувствам, применять излишнюю силу. Если не будет должной дисциплины, я не могу отвечать за последствия, а потому буду вынужден немедленно прекратить тренировку. Вы должны затвердить правило: каждая отдельная схватка начинается по команде руководителя «начинай» и заканчивается по команде «стой» либо словом одного из тренирующихся «да-да». Если при захвате или зажиме шеи трудно произнести это слово, надо несколько раз хлопнуть рукой по ковру. Это - сигнал к безусловному прекращению исполнения приема. Все понятно?
        Его ученики нестройно загудели в ответ. Спиридонов разбил их на четыре пары, девятого, оставшегося без пары, подозвал к себе и начал тренировку. Ничего особенного. Разминка, отработка падения. В мои студенческие годы в секции самбо в университете на разминке нас гоняли посильней…
        Кстати, если уж включаться вместе со всеми в тренировку, то и самому надо малость разогреться. Не то потяну еще что-нибудь. Спохватившись, припоминаю, как строилась разминка в нашей секции, и самостоятельно, в сторонке, приступаю к упражнениям.
        Наконец Виктор Афанасьевич объявил перерыв, и я счел возможным подойти к нему:
        - Разрешите обратиться?
        Некоторые из отдыхающих учеников глянули на меня с любопытством, а Спиридонов коротко бросил:
        - Обращайтесь.
        - Можно ли приступить к занятиям под вашим руководством? В члены общества «Динамо» я уже записан.
        - Можете. Хотя бы прямо сейчас, - слышу в ответ.
        - Но вроде бы вы ведете группу еще с августа, как мне говорили…
        - Да, но первые четырнадцать человек уже заканчивают обучение. А это - новички, набранные после наших показательных выступлений в цирке, - пояснил Виктор Афанасьевич.
        - Вряд ли это будет лучшим решением. - В моем голосе звучит сомнение, и чтобы не оставалось недосказанности, добавляю: - Поясню. Дело в том, что мне уже приходилось немного заниматься японской борьбой джу-до под руководством инструктора, окончившего школу Кодокан.
        - Ах вот как! Значит, Кодокан… - с явной ревностью в голосе произнес Спиридонов. - Почему же вы тогда пришли ко мне?
        - Потому что эта школа джу-до, похоже, не слишком подходит для самообороны. То, что мне демонстрировали, - это в основном различного рода броски. Там почти что нет специальных приемов защиты от ударов и нет приемов нападения. - И с этими словами слегка развожу руками, демонстрируя свое разочарование в полученных навыках. - Судя же по названию вашей секции, вы делаете упор как раз на эти элементы. А мне очень не хочется оказаться беспомощным в уличной стычке с грабителями или хулиганами.
        При этих словах Виктор Афанасьевич оценивающе покосился на пришедшую со мной Лиду и мимолетно улыбнулся:
        - Хорошо. Тогда покажите, что же вы умеете.
        На этот раз заулыбалась Лида - явно в предвкушении, что начальство (пусть и временное) сейчас будут валять по ковру прямо в английском костюме. Но я обманул ее ожидания: у меня с собой в портфеле были поношенная гимнастерка и галифе, полученные еще в 1919 году, в приснопамятные времена «военного коммунизма» по ордеру Чусоснабарма (Чрезвычайного уполномоченного Совета рабочей и крестьянской обороны по снабжению Красной Армии и Красного Флота). В те времена у меня с одежкой было худо, и этот комплект меня здорово выручил.
        Раздевалка располагалась как раз напротив гимнастического зала, и через несколько минут я уже стоял на борцовском ковре, напротив одного из своих новых товарищей по секции, которого Спиридонов подозвал коротким жестом. Как оказалось, и в теле Виктора Осецкого у меня сохранились кое-какие былые навыки. Заднюю подножку исполняю довольно коряво, но все же укладываю несопротивляющегося противника на ковер. Передняя прошла уже чище: левой - захват одежды ниже локтя, правой - в районе подмышки, вытянуть противника на себя, вынося свою правую ногу в сторону и перенося на нее центр тяжести. Теперь рывок, скручивая и наклоняя корпус в сторону броска, - и парень гулко шлепается спиной…
        Переднюю подножку с колена удалось исполнить в весьма хорошем темпе. Бросок через спину выполняю значительно хуже, но зато удалось-таки провести этот же бросок с захватом противника за шею, что мною еще не было испробовано на практике. Бросок через себя прошел без проблем… И на этом весь мой отработанный арсенал приемов закончился. Ни подсечек, ни подхватов я выполнять не умел.
        После этой демонстрации молодежь стала поглядывать на меня с некоторым уважением, а Спиридонов лишь чуть усмехался в усы.
        - Вот видите, - обратился к нему, слегка запыхавшись после схватки, - эти приемы хороши для спортивного поединка. В реальной же схватке нужно умение отразить удары противника и умение вывести его из строя, а не просто уронить на землю. Может быть, эти приемы неплохи так же как элемент тренировки, но не более того.
        - Вот-вот, - закивал Виктор Афанасьевич, - весь этот Кодокан носит чересчур показной характер. Впрочем, у нас тоже будут отрабатываться броски, но только как часть реальных, жизненных приемов системы джиу-джитсу. Мы не занимаемся спортом ради спорта. А для вас я могу предложить только тренировки с новичками, потому что первая группа уже практически закончила занятия. Единственное, что вы можете, - присоединиться к другой группе новичков, занимающейся во вторую смену, с двадцати ноль-ноль.
        Во второй части занятий Спиридонов демонстрировал и отрабатывал с учениками виды захватов, рычагов, вывертов. Здесь и мне нашлось чему поучиться. По окончании занятий я задержался и разговорился со своим новым наставником.
        - Мне нравится, что вы провели отбор и классификацию приемов, а также выделили основные принципы их проведения. Ведь раньше вся эта японская борьба носила характер какого-то тайного знания без всяких попыток разобраться в основах ведения схватки, - слегка подольстился я к Спиридонову.
        - А! Вы сразу обратили внимание? - довольно воскликнул он. - Это позволяет создать нормальную методику обучения и не замыкаться лишь на разучивании «секретных приемов»!
        - Было бы полезно также провести классификацию ситуаций, в которых надо применять те или иные приемы самозащиты или нападения, - добавил я, вспомнив какие-то обрывки знаний о работах Солоневича в этой области. - Ну, например, выделить дистанции: дистанцию действия огнестрельным оружием, дистанцию действия тростью, дистанцию действия холодным оружием и кулаком, дистанцию ближнего боя, дистанцию захвата, дистанцию боя на земле. И для каждой из этих дистанций подходит своя группа приемов.
        - Молодой человек, - воскликнул Виктор Афанасьевич (хотя он был практически моим ровесником - ну, старше максимум лет на пять), - я смотрю, вы читали кое-какую литературу по рукопашному бою или общались со специалистами?
        - И то, и другое, - честно ответил я. - Но вот собственно рукопашный бой я знаю, к сожалению, чисто теоретически. Всякие там удары ребром ладони, кулаком, пяткой, ребром стопы, коленом и, соответственно, блоки.
        - Что-что, простите? - удивился Спиридонов.
        - Блоки. Так я называю приемы, блокирующие удары противника, - пояснил я.
        Лида Лагутина, просидевшая в зале до окончания занятий, и на протяжении всего этого разговора шла рядом с нами. Интересно, чего она дожидается?
        Вскоре мы распрощались с Виктором Афанасьевичем, выразив обоюдную надежду, что эта наша встреча - не последняя.
        После его ухода я повернулся к Лагутиной.
        - Что же это вы, Лида, к нам не присоединились? - полушутливо поинтересовался я у нее.
        - Да надоело уже все это! - в сердцах воскликнула девушка. - Намахалась уже руками-ногами вдоволь! Бандиты - они пожестче учат, чем в этой секции… - уже тише произнесла она и умолкла.
        - А вам часто приходилось на банды выезжать? - полюбопытствовал я.
        - Да уж нередко. - Она качнула головой. - Бывало, дадут группу чоновцев, а там одни мальчишки сопливые, даже с винтовкой едва научились обращаться… - Она вновь понизила голос и замолкла, явно не желая развивать эту тему.
        - Ну а вы-то где научились бандитов бить? - не отставал я.
        - Ха, - небрежно махнула она рукой, - я к дракам с детства привычная.
        - Что же у вас за драки такие были? - Удивление мое было отнюдь не показным. - Вы же вроде в гимназии учились, и семья у вас была… соответствующая?
        Девушка взглянула на меня с нескрываемой гордостью:
        - Меня дважды из гимназии за драки исключали!
        - Неужели у вас такие девчонки драчливые были? - Мне становилось не на шутку любопытно.
        - Девчонки? - ехидно переспросила она. - Я мальчишек лупила, из старших классов Саратовской мужской гимназии!
        Моя спутница наконец разговорилась. Она оказалась весьма необычной девчонкой. Драки с мальчишками-гимназистами оказались только вершиной айсберга: она с детских лет была склонна отстаивать справедливость кулаками и не раз участвовала в уличных драках, внезапно загораясь яростью и бросаясь на тех, кто, по ее мнению, заслуживал трепки.
        - У меня даже прозвище на улице было - Гадюка, - не без гордости заявила она.
        Нелюбовь Лагутиной к спорту объяснялась очень просто. Ее мать, происходившая из семьи эмигрантов еще народовольческой волны, воспитывалась за границей и к моменту вступления в брак с отцом Лиды не только успела выучиться в Вене на инженера, но и была неплохой наездницей, увлекалась фехтованием и стрельбой. Ко всем этим видам спорта она старательно приучала и свою дочку, успев привить той отвращение к систематическим тренировкам, вынуждавшим девочку рано вставать и тратить массу времени еще до ухода на занятия в гимназию.
        Как я узнал от девушки, ее мать служила у Фрунзе - сначала на Восточном фронте против Колчака, затем комиссаром 53-го автоброневого отряда в Бухарской операции, там, в 1920 году, была тяжело ранена и через два года умерла.
        Сама Лида тоже втянулась в Гражданскую войну с самого ее начала. Летом 1918 года, когда поднял восстание чехословацкий корпус, а в Самаре вспыхнул эсеровский мятеж, ей пришлось уходить из города вместе с отцом и матерью, прикрывая бегство семей партийных и советских работников, с которыми расправлялись мятежники. Тогда восемнадцатилетней девчонке впервые довелось стрелять из нагана по живым людям.
        Затем она стала сестрой милосердия на Восточном фронте, но и тут ей не раз доводилось браться за наган, а однажды пришлось взяться и за рукоятку Льюиса, когда пулеметчик был убит во время нападения бандитской шайки на эшелон, к которому были прицеплены несколько санитарных теплушек. Затем она поступила на работу в военный госпиталь в Москве… А вот о дальнейших обстоятельствах своей жизни, в том числе о поступлении на службу в МЧК, она распространяться не стала.

«С чего бы вдруг Лидия Михайловна так со мной разоткровенничалась? - посетила меня вполне напрашивающаяся мысль. - Уж не для этого ли она терпеливо ждала, пока закончатся занятия в секции самозащиты и завершится наш разговор со Спиридоновым? Не исключено… И к чему бы это?»
        Глава 8
        Эх, молодежь…
        Во вторник, 25 сентября, наша со студентами работа по рационализации делопроизводства в моем отделе приблизилась наконец к завершению. Были подготовлены должностные инструкции, регламент работы с документацией, стенды с образцами документов для клиентуры, изготовлен первый вариант каталожного ящика и карточек.
        Собрав, как обычно, в конце рабочего дня своих студентов-практикантов, объясняю им очередную задачу:
        - Теперь главное - испытать нашу систему на практике. Возни будет, конечно, много. Не хуже вас знаю, как служащих нервируют любые реорганизации и как они свое раздражение переносят на людей, коих считают причиной своих неприятностей. Ну как тут не возроптать: новые инструкции и регламенты изучать, с заполнением карточек возиться, - картинно развожу руками. - Вашим делом теперь будет помочь сотрудникам деловым образом освоить то, что вы сочинили. Заодно и увидите - будет это все на практике работать или надо вносить поправки.
        Ну вот, последние инструкции выданы, теперь можно и домой. Из здания наркомата выхожу вместе со студентами. Когда проходим мимо Политехнического, Адам Войцеховский обращает внимание на плакат с объявлением о каком-то поэтическом диспуте. Слово за слово - и понеслось. Чуть не до драки. МАПП, ЛЕФ, имажинисты, Маяковский, Есенин, Хлебников…
        Вмешиваюсь:
        - Вот вы тут копья ломаете по поводу поэтических направлений, ярлычки то наклеиваете, то срываете: пролетарский поэт - не пролетарский поэт, крестьянский поэт, попутчик… Красота! На поэтические диспуты захаживаете. А много вас, студентов, этим увлечены? А рабочая молодежь? Даже комсомольцы?
        Мои друзья-студенты тут же умолкли, а Паша Семенов, рубанув ладонью воздух, в сердцах произнес:
        - Какая там поэзия! В лучшем случае в кино или в клуб на танцульки отправятся, а то - в пивную или того хлеще - морды друг другу бить по пьяни…
        - Ага, - язвительно добавила Лагутина, - а еще проститутку подцепить на Тверском бульваре - самое милое дело!
        - Ну, этим больше нэпачи занимаются, а не рабочие парни. У тех и денег-то на проституток не наскребется.
        - Верно, верно, - столь же язвительным тоном отозвалась Лида, - они втроем-вчетвером соберутся и своих же рабочих девчонок по углам предпочитают зажимать. Зато платить не надо!
        Адам Войцеховский неуверенно промямлил:
        - Ну, мы с союзной молодежью стараемся работать, просвещать, в том числе и по организации культурного досуга…
        Лагутина все не оставляла своего язвительного тона:
        - Точно! Несем политпросвещение в массы. Кто на лекцию по международному положению опоздал, того потом комсомольский актив в клуб на танцы не пускает.
        Все трое примолкли. Видно было, что парни малость побаиваются Лидиного напора и ее острого язычка. Недолгое молчание вновь прервал Паша, с запальчивостью заявив:
        - А чего вы от них хотите? Даже среди комсомольцев неграмотные есть! А остальные… Ни книжку прочесть, ни газету. Откуда тут культурному досугу взяться, если они вокруг ничего, кроме пивных да драк по вечерам, и не видели?! Хорошо их хоть в клуб можно заманить на кино или танцульки, чтобы заодно какую-нибудь лекцию прочесть.
        На этот раз Лида ничего не ответила. Все остальные тоже молчали. Да, до этого я как-то весьма отвлеченно себе представлял, что попал не в тот Советский Союз, каким он станет всего лет через пятнадцать. Сейчас же это все представилось гораздо более выпукло…
        Экономика еще не оправилась от последствий Мировой и Гражданской войн. В городах массовая безработица, огромные хвосты на биржах труда. А значит, процветают пьянство, хулиганство, проституция, воровство, грабежи, разбой. Значительная часть даже городского населения неграмотна, не говоря уже о сельском, а тем более - о национальных окраинах. Здравоохранение хромает на обе ноги - вокруг туберкулез, трахома, сифилис, чесотка, а на юге и востоке страны - еще и холера с оспой и чумой. Хорошо хотя бы удалось в основном справиться с массовой беспризорностью, и теперь беспризорники устроены пусть в плохонькие, но все же детские дома, а не наполняют улицы.

* * *
        В тот же день председатель РВС, Наркомвоенмор и член Политбюро Л. Д. Троцкий направлялся в Тронный зал Большого Кремлевского дворца на заседание Пленума ЦК ВКП(б). К этому моменту ему уже было точно известно и о полном разгроме восстания в Болгарии, и о новых кандидатурах в члены РВС, намеченных большинством Политбюро. Троцкий подошел к двери зала, взялся за ручку и потянул. Огромная массивная дверь медленно тронулась с места, едва подаваясь под его усилиями.

«Дьявольщина! - вихрем пронеслась мысль в голове Льва Давидовича. - Так и есть: попробовал бы я в сердцах хлопнуть этой дверью - вот смеху-то было бы! Но об этом-то как он мог узнать? Надо подстегнуть Николая Мартыновича - пусть роет носом землю, но вызнает все об этом… Осецком, кажется. Ладно, но с наших прохиндеев я все равно просто так не слезу. Будет им на Пленуме веселая жизнь, будет».

* * *
        Я, конечно, догадывался, что Троцкий не оставит моей скромной фигуры без внимания. В определенном смысле это было частью моего замысла. Пусть интересуется - то, что он сможет узнать, только еще больше запутает его и распалит любопытство. Вопрос был только в том, к каким действиям это его подтолкнет. Опять мне приходилось ждать.
        Между тем дела в наркомате текли своим чередом.
        Работа моих студентов подошла к концу. Осталось лишь составить итоговый отчет для РКИ, по которому им зачли бы практику. Не упускаю возможности и даю им еще одно задание: не просто составить отчет по работе с моим отделом, но и приложить к этому отчету такую схему организации делопроизводства, которая могла бы быть применена не только в одном отделе, но и в любом подразделении нашего наркомата.
        С окончанием основных трудов по рационализации труда и у студентов, и у меня появилось чуть больше свободного времени. Решаю воспользоваться этим и нанести визит в Коммунистический университет имени Свердлова, посмотреть, чем дышит там студенческая молодежь. И повод подвернулся неплохой - лекция Н. И. Бухарина по историческому материализму. Заодно погляжу вблизи на этого «любимца партии», как называл его Ленин.
        Ну что же, Бухарин действительно обладает немалым личным обаянием, прост и доступен общению, что выгодно отличает его от многих партийных бонз. Да и в историческом материализме он разбирается довольно неплохо, хотя старательно обтекает наиболее сложные и тонкие теоретические вопросы, стараясь заслониться от них простыми формулировками. Ильич, пожалуй, был прав и в том, что Николай Иванович никогда вполне не понимал диалектики… Но студенты ему прямо в рот смотрят. Конечно, на фоне старых профессоров или менее грамотных партийных чиновников Бухарин производит самое благоприятное впечатление. А его открытость и простота - не наигранные, и потому нет ничего неожиданного в том, что он притягивает к себе людей и вокруг него формируется целая школа. Надо сказать, что и аудитория на его лекции была переполнена: студенты сидели прямо в проходах и стояли у стен. Пожалуй, такого человека вполне можно было бы иметь в числе своих друзей. Но вот числить его в соратниках… Лучше поостеречься. Крепости характера, нужной для настоящей политической борьбы, в нем не чувствуется. А если учесть, что и у меня самого с
этим качеством не ахти как здорово…
        Оказывается, что здесь, в Коммунистическом университете, ведет занятия и еще один человек, с которым я был бы не прочь познакомиться, - Давид Борисович Рязанов. О нем мне со смехом рассказал Адам Войцеховский. Оказывается, Рязанов у них читал курс лекций по истории социализма. И вот однажды какой-то студент выразил сомнение в том, что Робеспьер имеет право именоваться революционером. Давид Борисович пришел в такое возбуждение, что все оставшиеся занятия посвятил доказательству тезиса о революционности Робеспьера. В результате весь курс приобрел обширнейшие и уникальнейшие знания по истории Великой французской революции, но вот изучение курса истории социализма было сорвано.
        В общем, в тот день я не свел знакомства ни с Бухариным, ни с Рязановым, однако круг моих знакомств все же расширился. Довольно неожиданно для меня по окончании лекции Бухарина Лида Лагутина заявила:
        - Виктор Валентинович, мой папа уже не первый раз выражает желание познакомиться с работником Наркомвнешторга, у которого мы проходим свою практику. Может быть, вы не откажетесь заглянуть к нам домой?
        Зачем же отказываться? Во-первых, было бы неплохо познакомиться с человеком из Коминтерна, и во-вторых, мне было любопытно понаблюдать, насколько далеко - и в каком направлении - простирается явно видимое желание Лиды закрепить наше знакомство.
        Квартировала Лида с отцом не так далеко от центра города, в том самом Доме Советов, от квартиры в котором я не так давно отказался, - в доме Нирензее в Большом Гнездниковском переулке. Там они занимали большую двухкомнатную квартиру - по тем временам, можно сказать, роскошные апартаменты. Когда мы взобрались на четвертый этаж, плюнув на медлительный лифт, оказалось, что ее папа уже дома, и не один.
        - Папа, познакомься, пожалуйста, - это наш руководитель практики, Виктор Валентинович Осецкий, - представила меня Лида.
        - Михаил Евграфович Лагутин, - протянул мне руку невысокий, но крепко скроенный мужчина лет пятидесяти («Тезка Салтыкова-Щедрина, - подумал я. - Забавно!»). - Кстати, хочу вам представить, - и он жестом подозвал молодого человека, маячившего поодаль за его спиной, который мне смутно кого-то напоминал. - Это Лазарь Шацкин из КИМа. Впрочем, сейчас он студент, как и моя дочь. Только он учится не в Свердловском университете, а в Комакадемии.
        Одному из организаторов российского комсомола, а затем и Коммунистического интернационала молодежи был всего двадцать один год. Одет он было просто, как и многие студенты того времени, - в обычную гимнастерку. Лицо располагающее, открытое, на голове - пышная вьющаяся шевелюра.
        Михаил Евграфович позвал всех к столу - пить чай, - и разговор вскоре свернул к прошедшему весной XII cъезду РКП(б). Лагутин вспомнил о выступлениях Владимира Косиора, Давида Рязанова и Лутовинова из профсоюзов против нарушений партийной демократии и покачал головой:
        - Хотя они и правы по существу, но такие нападки на съезде дезориентируют партию и создают почву для демагогии оппозиционных группировок, подобных «Рабочей правде» Мясникова.
        Лазарь Шацкин в ответ кивал, но тем не менее заметил:
        - Очень плохо, что ЦК, вместо того чтобы признать наличие болезни и искать способы лечения, пытается лишь заткнуть рот критикам. Если болезнь долго загонять внутрь, это чревато тяжелыми последствиями.
        - Боюсь, что эта болезнь относится к разряду неизлечимых, - вставил я.
        Все трое моих собеседников, включая Лиду Лагутину, воззрились на меня со странным выражением - как будто не могли поверить, что им довелось услышать такие слова. Решаю взять инициативу в свои руки:
        - Лазарь, вот вы второй год учитесь в Комакадемии и должны уже немного разбираться в марксистской теории.
        Щацкин поднимает на меня глаза с некоторым недоумением - к чему это я веду?
        - Вы уже должны знать, что политический строй общества в конечном счете определяется его экономическим строем, - продолжаю тянуть нить разговора в нужную мне сторону. - Почему в буржуазном обществе присутствует пусть урезанная, классово ограниченная, но демократия? Потому что экономический строй капитализма подразумевает формальное равенство всех участников рынка - будь то мелкий лавочник, Рокфеллер со своей нефтяной империей, рабочий, продающий свою рабочую силу, или банкир Морган, ворочающий миллиардами долларов. На рынке все они - продавцы и покупатели. Разумеется, это равенство формальное, а их реальные отношения определяются тем, как наполнен кошелек. Такова же и буржуазная демократия. До последней трети двадцатого века она вообще допускала к голосованию только представителей имущих классов. Но даже формальное введение всеобщего избирательного права не дает реального равенства, ибо политические отношения точно так же, как и экономические, определяются количеством денег, брошенных на чашу весов.
        - Ну и к чему эта лекция?
        Михаил Евграфович мимолетно морщится. Шацкин же слушает внимательно, ничем не показывая какого-либо недовольства.
        - К тому, - отвечаю, - что трудно найти в нашем нынешнем экономическом строе реальные основания для демократии, сколько бы ни называть ее советской и пролетарской. До социализма нам еще далеко, мы находимся в переходном периоде, но куда мы на самом деле переходим, к чему движемся? Много ли сейчас социализма даже в нашем государственном секторе? Ленин как-то назвал его
«государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всему народу и постольку переставшей быть капиталистической монополией». И где же вы видите у нас экономические отношения - подчеркну, именно экономические, а не политические, -
«обращающие» эту государственную монополию «на пользу всему народу»? Некоторая социалистическая тенденция, которую можно реально увидеть, существует лишь благодаря тому политическому обстоятельству, что наша партийно-государственная бюрократия вынуждена решать задачи экономического развития без буржуазии и против буржуазии, а потому не может не опираться на рабочий класс и в какой-то мере не считаться с его интересами. К этому можно добавить то исторически преходящее обстоятельство, что наша бюрократия ведет свое происхождение из совместной с рабочим классом революционной борьбы. Но былая общность быстро забывается, и уже сейчас многие партбюрократы бесконечно отдалились от рабочих, даже если сами вышли из их среды. По мере укрепления экономики, по мере успехов в развитии народного хозяйства от этой необходимости считаться с рабочим классом останется лишь несколько больше, чем та толика социального компромисса, к которому прибегает любое социал-реформистское правительство в капиталистических странах.
        - Да вы рассуждаете прямо как децист или сапроновец какой! - воскликнул Лагутин. - Остается только вслед за ними объявить наш строй государственным капитализмом!
        Лазарь Шацкин тем временем внимательно прислушивался к моим словам, не произнося ни «за», ни «против».
        - Государственный капитализм? - воскликнул я. - Нет, это было бы слишком простое объяснение. Наша бюрократия отнюдь не выступает как коллективный капиталист, выжимающий из рабочих прибавочную стоимость. Пока не выступает. Несмотря на уже прорезавшуюся тягу к привилегиям, пока бюрократия работает ради развития народного хозяйства как общего достояния, в том числе в какой-то мере и в интересах рабочего класса. Но она делает это уже независимо от рабочего класса и без его участия и контроля. Поэтому объективным ходом вещей она уже через одно-два поколения будет поставлена в такое положение, что начнет тяготиться всяким союзом с рабочим классом, тяготиться теми ограничениями, которые не дают ей распорядиться общенародным достоянием только в своих собственных интересах. Минет еще пара поколений, и сначала в оболочке выхолощенных коммунистических догм, а потом уже и отбросив эту мешающую оболочку, она встанет на этот путь - на путь превращения общенародного достояния в свою частную собственность.
        - Революционер не может в своей борьбе руководствоваться таким… таким… манифестом черного пессимизма, вот! - не выдержал наконец и воскликнул в сердцах Лазарь Шацкин.
        - Революционер не может смотреть на действительность сквозь розовые очки и руководствоваться в своей борьбе регламентами казенного оптимизма! - парировал я. - Вы что, всерьез думаете, что изучаемые вами законы исторического материализма позволяют проповедовать светлое социалистическое будущее в одной стране?! В стране, находящейся в капиталистическом окружении, где основную массу населения составляют крестьяне, а фабрично-заводской пролетариат представляет собой хорошо если три миллиона полуграмотного и наполовину деклассированного населения?
        - Но из того, что вы говорите, следует только тот вывод, к которому нас давно призывают меньшевики: революция - буржуазная, а с «социалистическим экспериментом» пора кончать! - зло процедил сквозь зубы Михаил Евграфович.
        - Как легко у вас получается переход от оптимизма к капитулянтству, - осуждающе покачиваю головой. - Настоящий революционер обязан найти путь, ведущий к победе, в любых и всяческих условиях. И не впадать в черный пессимизм только оттого, что эта победа нам вовсе не гарантирована и при своей жизни мы, может быть, не дождемся торжества социализма.
        - И где же лежит, по-вашему, этот путь? - с недоверием, но и с некоторой заинтересованностью в голосе спросил Лазарь Шацкин.
        - Любая попытка поднять знамя борьбы против бюрократии тогда, когда в социально-экономическом строе общества бюрократия имеет самые прочные корни, будет в конечном счете обречена на провал. Поэтому, на мой взгляд, единственный путь борьбы состоит в том, чтобы исподволь, шажок за шажком, не вступая поначалу в открытый бой, отвоевывать у бюрократии экономические позиции, - неторопливо, размеренным тоном разъясняю свою точку зрения. - Это значит - шаг за шагом вырабатывать, проверять на практике и затем закреплять самые малейшие подвижки в сторону реального участия рабочих как физического, так и умственного труда в управлении народным хозяйством. Если в экономике рабочему будет принадлежать пусть и не решающий голос, но хотя бы некоторые, достаточно прочные позиции, вот это будет означать, что завоеваны реальные, а не только идеологические, предпосылки ограничения всевластия бюрократии.
        Тут я перевел дух и, не давая возможности собеседникам вставить слово, почти без паузы с напором заключил:
        - Еще раз повторю: на этом пути никто не гарантирует нам победы. Но это - единственный путь, создающий прочные основания для движения к социализму, а не к буржуазному перерождению разленившейся, разжиревшей и окончательно оторвавшейся от масс бюрократии.
        Естественно, что на этом наш разговор отнюдь не закончился. Никто не желал оставлять за мной последнего слова. Михаил Евграфович нападал на меня с позиций правоверной партийной ортодоксии, а Лазарь Шацкин - со всем пылом юношеского революционного романтизма. Лида же Лагутина внимательно прислушивалась к нашему спору, но не проронила ни слова. Лишь в самом конце, когда мы уже прощались в прихожей, она сказала:
        - Может быть, вы и правы. Но я предпочла бы пойти за Шацкиным, а не за вами.
        - Я сам бы предпочел пойти за Шацкиным. - Из моей груди вырвался тяжелый вздох. - К сожалению, я слишком стар, слишком опытен и чувствую слишком большую ответственность за все то, что может случиться с СССР, чтобы ради приверженности красивым и даже вполне достойным принципам обречь дело коммунизма на поражение.
        Лида вскинула на меня свои широко распахнутые от столь неожиданных для нее слов глаза и с какой-то даже долей испуга слегка отшатнулась от меня.
        В следующие две недели опять закрутились текущие дела в наркомате. Фрумкин был очень доволен теми усовершенствованиями в организации работы, которые были проведены мною при помощи практикантов из РКИ, и даже поставил вопрос о распространении этого опыта на весь НКВТ. Тут очень кстати пришлась докладная записка, подготовленная моими студентами, об общих принципах совершенствования организации труда применительно к специфике работы внешнеторгового ведомства. К счастью, мне удалось открутиться от того, чтобы на меня возложили работу по реализации положений этого документа в остальных подразделениях наркомата. Упирая на то, что какой-то там начальник отдела не может возглавлять реорганизацию работы всего наркомата, предлагаю заняться этим самому Фрумкину.
        Однако успешная реорганизация в моем отделе повлекла за собой и другие, гораздо более болезненные вопросы. Фрумкин поставил вопрос прямо: рационализация проведена? Проведена. А где результат - в смысле сокращение персонала? На самом деле сокращение персонала было предусмотрено, и у меня с собой в папке даже лежала сводка, где были расписаны необходимые служебные перемещения и сокращения. Только вот желания проводить реальные сокращения у меня не было. Но против прямого приказа начальника не попрешь. Достаю сводку из папки, кладу Фрумкину на стол и поясняю:
        - Проведенная реорганизация позволяет ликвидировать должность одного заместителя начальника отдела, одного заведующего сектором, одного главного специалиста и трех специалистов и преобразовать должности двух главных специалистов в должности специалистов.
        - Что, ни одной машинистки и ни одного курьера не сокращаешь? - недоверчиво поинтересовался Фрумкин.
        - Ну, если посадить главных специалистов за пишущие машинки на полный рабочий день, а начальника отдела также весь день гонять курьером, то можно и сократить! - отвечаю.
        Фрумкин с улыбкой покивал, но потом посерьезнел:
        - Куда их трудоустраивать будешь, прикидывал?
        - Как будто вы сами не знаете, что сейчас во всех совучреждениях сокращения проводятся! Некуда их трудоустраивать. Сейчас такие хвосты стоят перед биржей труда… Даже с рабочими специальностями не очень-то устроишься, а служащему вообще деваться некуда, - бросаю в сердцах. - Конечно, экономика растет, и быстро, поэтому безработица будет рассасываться, да и штаты учреждений, чего греха таить, через какое-то время непременно снова раздуют. Но несколько месяцев придется уволенным на одном пособии помаяться, а это, прямо сказать, впроголодь.
        Да, а мне ведь сейчас придется решать, кого конкретно на эту биржу труда послать, внезапно лишая более или менее устроенной и обеспеченной жизни…
        Тут я вспоминаю одно обстоятельство из прошлой жизни и говорю своему замнаркома:
        - До меня доходили слухи, что скоро РКИ будет устраивать проверку совзагранучреждений, в том числе и наших торгпредств на предмет засорения классово чуждыми элементами. Может быть, там какие местечки освободятся? Не все наши, конечно, для такой работы подходят, но кое-кого, наверное, можно будет туда устроить? Или из наркомата кого-нибудь за границу перевести, а на освободившиеся места взять сокращенных? Только это уже не в моей компетенции, это уже вам надо будет закинуть удочку в соответствующих инстанциях.

* * *
        Журнал «Огонек» (1923 год).
        Мих. Артамонов
        Лишние
        Сокращение… разгрузка…
        У кого при этих словах не сжималось сердце? Это значит, нет ни кофе, ни хлеба, нет постоянного обеспеченного места за конторкой или пишущей машинкой - впереди неизвестность, хождение по улицам в слякоть и непогоду в поисках заработка и на Биржу, чтобы узнать после долгого стояния в очереди, что таких же безработных тысячи и нет никакой надежды.
        Как только наши разбухшие учреждения перешли на самоокупаемость, усиленно начали
«свертываться», появились «лишние люди», которые ежемесячно выбрасываются за борт десятками и сотнями. Учреждение, имевшее 200 служащих, оставляло сначала половину, которую через несколько месяцев снова делили на две, - одна продолжала сидеть за конторкой, другая, лишняя, шла домой, чтобы начать новую жизнь, жизнь поисков, ожиданий и надежд. А среди оставшихся через несколько месяцев снова в коридорах и канцеляриях роились слухи о новой разгрузке.
        Сокращение… оно несет гибель благополучия. Человек в этом положении должен быть изобретательным американцем, чтобы найти себе новую службу… иначе ему остается жить на жалкое пособие от Биржи, надевать на шею ящик с папиросами или петь на бульваре с протянутой рукой. Сокращенный цепляется за всякую случайную работу. Спец по счетоводству сортирует помидоры на Болотном рынке, консультант клеит из старых журналов пакеты для торговцев, калькулятор продает у Выставки «Смычку», машинистка «дает уроки» переписки, шьет белье на рынок, а вечерами идет на бульвар в поисках знакомств. Прошло беспечное время получки 1 и 15 числа, надо каждый день изловчаться, чтобы был хлеб и чай.
        Надо сказать, что сокращение не отразилось на деле в предприятиях и учреждениях. Все знают, как до перевода на самоокупаемость охотно принимались на службу все и каждый, самое незначительное учреждение старалось «раздуть кадило». Теперь идет обратное прессование.
        В конце месяца сокращенные идут на Биржу, в секцию совработников на регистрацию. В это время у дверей секции очередь больше тех очередей, какие были в голодные годы у продовольственных лавок; вырастает она по Сытинскому переулку, заворачивается на Тверской бульвар и тянется вдоль него насколько хватает глаз <…>
        Глава 9
        Лазарь… и опять Лев
        Работа «моих» студентов-практикантов в наркомате закончилась, и я сразу почувствовал, как мне не хватает их присутствия. Да, они отнимали немало времени, отвлекали от повседневной работы. Однако с ними приходил дух молодости, не угасший еще революционный энтузиазм, вера в способность перевернуть мир и изменить его к лучшему. А тут вдруг секретарь сообщает, что меня просит к телефону Лидия Михайловна Лагутина.

«Интересно, что там задумали мои студенты?» - мелькает мысль, пока рука тянется к телефонному аппарату. Иные причины для такого звонка трудно измыслить. Предположить, что Лида звонит, например, для того, чтобы пригласить меня на свидание, было бы глупо. Однако я оказался прав только наполовину.
        - Здравствуйте, Виктор Валентинович! - прозвучало в трубке. - Не могли бы вы заглянуть к нам домой в ближайшее воскресенье, седьмого? Скажем, часиков в одиннадцать утра? С вами хотел бы переговорить Лазарь Шацкин, - в конце концов пояснила она причину своего приглашения.
        - Хорошо, - отвечаю, - буду у вас в воскресенье, в одиннадцать.
        Та-а-ак, видимо, наш разговор все же зацепил Лазаря. И разумеется, на эту встречу обязательно надо идти. Хотя Шацкин сейчас всего лишь слушатель Комакадемии, он остается членом ЦК РКСМ и членом Исполкома КИМа. Фактически же он является неформальным лидером обеих этих организаций, поэтому его политическую роль не стоит недооценивать. Несмотря на всю свою молодость, паренек он непростой. В возрасте семнадцати лет сколотить Коммунистический интернационал молодежи - это уметь надо. А на следующий год ведь именно он вытащил Ленина на III съезд РКСМ, где тот и произнес свою знаменитую речь «Задачи союзов молодежи» (ну, ту самую, из которой обычно запоминают только фразу про «учиться, учиться и учиться», начисто забывая про то, что Ленин говорил дальше).
        Поэтому седьмого октября к одиннадцати часам утра, взобравшись на четвертый этаж (я прошел мимо необычно большого лифта - не чета малюсеньким парижским, - ибо дал себе зарок поддерживать форму), уже кручу ручку механического звонка на входной двери в квартиру Лагутиных. В этот момент издалека доносится звук лифта, остановившегося на этом же этаже, а затем за моей спиной слышатся шаги. Обернувшись, вижу силуэт, энергичным шагом приближающийся по длинному полутемному коридору ко мне. Ба, так это же Шацкин собственной персоной! Так что в квартиру мы входим вместе.
        После взаимных приветствий хозяин квартиры тактично оставляет нас наедине, уходя в другую комнату. Посидеть на кухне, по позднесоветскому обыкновению, здесь не удастся - дом гостиничного типа, и кухни как таковой здесь нет. Жильцы пользуются услугами домовой кухни либо оборудуют какой-нибудь уголок с керосинкой или примусом в жилых комнатах, а то и в обширной ванной.
        Практически сразу к нам с Лазарем присоединяется Лида. Он не обращает на девушку внимания - видимо, разговор не секретный.
        - Виктор Валентинович, буду с вами откровенен, - начинает комсомольский вожак, - я своего мнения насчет вашего черного пессимизма не изменил. Но вот идея ваша насчет развития участия рабочих в управлении производством меня заинтересовала, потому что я и сам об этом задумывался. Не могли бы вы изъяснить свою позицию по этому поводу подробнее?
        - Охотно! - киваю. - Сейчас у нас есть два основных канала влияния рабочих на производственные дела. Первый - через фабзавкомы, второй - через партячейки. Однако на практике и тот, и другой канал работают, честно сказать, паршиво. У нас имеется резолюция XI съезда «О роли и задачах профсоюзов в условиях новой экономической политики», написанная Лениным. Общие рамки там очерчены, но вот как подойти к вопросу участия рабочих в делах производства практически - никакая резолюция не научит. Однако, - продолжаю, - эта резолюция достаточно честно фиксирует противоречия, связанные с положением профсоюзов на государственных предприятиях в течение переходного к социализму периода. Первое противоречие касается стачечного движения. Ильич верно подметил возможность конфликта интересов между рабочей массой, с одной стороны, и директорами и администрацией госпредприятий - с другой. В этих условиях профсоюзы должны защищать трудящихся от бюрократизма и преувеличенного ведомственного усердия.
        - Должны-то они должны, - невесело произнес Шацкин, - да только больших успехов в этом деле не видно. Недаром то и дело слышно о стачках.
        - Верно, - говорю. - Но тут вот еще какое обстоятельство надо иметь в виду. Из случившихся в этом году, - тут я прикусил язык - чуть ведь не ляпнул точную цифру забастовок за год - 286, из них за сентябрь - октябрь - 217, а ведь сейчас только закончилась первая неделя октября! - почти двухсот стачек, - уф, выкрутился! - профсоюз имел хоть какое-то касательство только к одной из каждых двадцати пяти.
        - Как же это так?! Что же, они там совсем мышей не ловят?! - возмутился Лазарь. - Это же их кровное дело - интересы рабочих защищать!
        - Да, это их дело - придать борьбе рабочих по защите своих классовых интересов организованный характер. Однако ведь партия признает стачки следствием не только бюрократических извращений, но и отсталости масс. А фабзавкомы не хотят, чтобы их обвинили в том, что они потакают несознательным, отсталым элементам в среде пролетариата. - Бросаю пристальный взгляд на Лазаря Шацкина и продолжаю: - Если партячейка возлагает на профсоюз ответственность за то, что не был предотвращен конфликт, то тут десять раз подумаешь, прежде чем решиться возглавить стачку! Фактически сейчас и партячейки, и фабзавкомы в любом конфликте предпочитают стоять на стороне администрации. Ведь так или иначе, любой работник в большой мере зависит от администрации, особенно при нынешней безработице. Так еще и оправдание есть - мы болеем за интересы развития производства, а значит, за дело социалистического строительства!
        - Как же так, как же так, - повторяет Шацкин, смотря в какую-то точку на столе, затем вскидывает голову и выпаливает: - Надо эту беспринципную смычку партячеек и фабзавкомов с администрацией ломать на корню!
        - Ломать? И как вы это себе представляете? - У меня-то уже есть кое-какие соображения, но посмотрим, что скажет мой собеседник.
        - А мы на что? Комсомол то есть. Союзная молодежь еще не успела обюрократиться, и мы это болото растормошим! - с уверенностью бросает пылкий комсомолец. - Надо, чтобы заводские ячейки союза молодежи брали этих чинуш за жабры и тыкали носом в их прямые обязанности. Молодых рабочих организуем, такую бузу поднимем - это сонное царство живо проснется!
        - Ну, тут вам, как говорится, и флаг в руки, - соглашаюсь я с ним. Вот только как партийное начальство будет реагировать, если комсомольцы против заводских партячеек попрут? Ох, нелегко комсе придется, чует мое сердце. Однако это еще не все проблемы. Надо подойти к основному. - Есть и еще одно противоречие, которое так прямо в резолюции XI съезда не обозначено, но все необходимое, чтобы его увидеть, там прописано, - начинаю свой подход к самой важной точке. - Резолюция называет недопустимым прямое вмешательство профсоюзов в управление производством. И это верно - при централизованном управлении руководитель должен нести всю полноту ответственности и иметь все соответствующие права. Поэтому все, что сейчас предлагается для того, чтобы сделать профсоюзы школой управления, - это чисто совещательные формы. Но вот толку от совещательных форм нет никакого, потому что они почти нисколько не способствуют привлечению рабочих к участию в управлении.
        - Почему? - возмущается Шацкин. - Разве же сознательные рабочие, члены партии, комсомольцы не заинтересованы в том, чтобы вникать в производственные вопросы, ставить их перед администрацией, выносить их на обсуждение? Вы не верите в классовое самосознание пролетариата?
        - Я верю в классовое самосознание пролетариата! - Мой голос приобретает очень жесткие интонации. - Но я твердо знаю, что оно может покоиться только на реальной основе, которую не заменить призывами, лозунгами, пропагандой. Вспомните слова Маркса: «Идея всего посрамляла себя, когда она отделялась от интереса». А скажите-ка мне - какой интерес рабочему после восьмичасового рабочего дня вникать в производственные вопросы да еще наживать неприятности, споря по этим поводам с администрацией, если он твердо знает, что последнее слово останется не за ним? Даже если у этого рабочего классовое самосознание только что из ушей не лезет? Нечего сказать? Вот потому-то производственные совещания и оборачиваются в лучшем случае пустыми разговорами или малополезными самоотчетами, с которыми выступают второстепенные лица из заводоуправлений.
        - Кричать, что все плохо, любой горлопан сумеет! А что вы можете по существу предложить? Как исправить дело? - Моего собеседника, похоже, проняло, и он буквально взрывается. - Только рецептов «рабочей оппозиции» вроде немедленной передачи управления отдельными предприятиями в руки профсоюзов прошу не предлагать!
        - Вовсе и не собираюсь вас тащить за «рабочей оппозицией», - пожимаю плечами. - Кажется, я ясно выразился - централизация управления при плановой системе необходима. Но и рабочий человек в этой плановой системе должен иметь свое место и свое право принимать решения, а не только право на пустые разговоры. Я отнюдь не отрицаю сложности вопросов управления производством, которые требуют специальных знаний и профессиональных навыков. Так давайте дадим рабочему для начала право принимать решения там, где его знаний и навыков вполне достаточно, - на уровне бригады. Неужели бригада сама не сможет управлять собой и ей обязательно нужен надсмотрщик?
        - Управлять собой? Так что же это у нас тогда получается - самоуправляемая бригада? - заинтересованно переспросил Шацкин.
        - Именно! Пусть сначала на этом уровне овладевают наукой управлять, обучаются принципам хозрасчета и так далее. Освоят этот уровень - по-другому станут смотреть на заводские проблемы. Не на уровне «это не так да то не эдак», а уже точно зная, где есть узкие места и что реально можно своими силами сделать для их устранения. Уверяю: и тяга к учебе появится, к тому, чтобы овладеть недостающими знаниями, - для дела ведь, а не для просиживания штанов на производственных совещаниях. Вот тогда и дальше можно будет двигаться - к плановой работе на уровне предприятия.
        - Слушай, - вдруг спохватывается Лазарь, - а что это мы все на «вы»? Давай уж на
«ты» перейдем!
        - Согласен! - говорю и протягиваю ему руку. - Ну что, решится комсомол выдвинуть идею хозрасчетных бригад: со всеми правами, но и с полной мерой ответственности?
        - Решится! - твердо отвечает Шацкин.
        - А ведь это - объявление войны, - заявляю, глядя ему прямо в глаза. - Всяким чинушам-бюрократам - и тем, кто привык жить по указке сверху, и тем, кто живет по принципу «моя хата с краю». Таких ведь ой как много! И война эта - не на один год. Что сам ты не отступишься - верю. А комсомол как - потянет?
        - Потянет! - слышу я твердый голос. - Иначе зачем было коммунистическим союзом молодежи называться?
        Тут мы перешли к обсуждению конкретных вариантов организации таких бригад, не обращая внимания на то, что подошло уже время обеда. Первым спохватился время от времени заглядывавший в нашу комнату Михаил Евграфович. Он тронул свою дочку, внимательно наблюдавшую за нашей беседой, за плечо и что-то ей тихонько сказал. Лида Лагутина, извинившись, куда-то убежала (полагаю, в домовую кухню) и вскоре притащила нам поесть. Чем уж она там нас угощала, ни я, ни, думаю, Лазарь Шацкин не обратили внимания - так мы были увлечены. Впрочем, вскоре после обеда наш разговор завершился, и мы расстались, оба уверенные, что это не последняя наша встреча.
        Понедельник, вторник, среда прошли в обычной бюрократической круговерти, а в четверг по наркомату поползли слухи о письме Троцкого, направленном им восьмого октября в Политбюро. Согласно этим слухам, Троцкий выступил против зажима партийной демократии. Так-так, все пока идет, как и шло в моей истории. Никакой видимой реакции на наш с ним разговор Лев Давидович не демонстрирует. Да и вокруг меня никакого шевеления пока не видно - а ведь некоторых моих слов Предреввоенсовета никак не мог пропустить мимо ушей.
        По зрелом размышлении решаю не гнать волну и подождать развития событий. Излишняя суета может только навредить. Было бы чересчур большим самомнением воображать себя мастером политической интриги. Любые неосторожные шаги могут привести к тому, что я заиграюсь и попаду под раздачу без всякой пользы для дела.
        Как и ожидалось, через неделю появились новые, гораздо более неожиданные для мирка советских служащих слухи. Если про то, что Троцкий бодается с большинством Политбюро, не вынося пока этих конфликтов на люди, было известно уже довольно давно, то вот направленное в ЦК ВКП(б) письмо, подписанное сорока шестью видными деятелями партии (в том числе и членами ЦК), было весьма необычным событием. Обличение бюрократизации партии и государства и требование реальной партийной демократии, содержащиеся в письме, стали предметом многочисленных кулуарных разговоров среди партийцев, да и не только.
        Очередной телефонный звонок, раздавшийся в среду, 17 октября, при всей его ожидаемости меня все же удивил.
        - Здравствуйте, Виктор Валентинович. Вас беспокоит Бутов Георгий Васильевич, управляющий делами РВС СССР. Не могли бы вы подойти ко мне завтра, восемнадцатого числа, прямо с утра. В девять тридцать вас устроит?
        Бутов, Бутов… А что я о нем знаю? Да ничего! Зачем же ему нужна эта встреча? Непонятно…
        - Простите, Георгий Васильевич, а каков будет предмет разговора?
        - Не по телефону, - коротко бросил мой собеседник.
        А, ладно! Кто не рискует…
        - Хорошо, я буду.
        - Тогда до завтра, Виктор Валентинович.
        - До свидания.
        И трубка отозвалась лишь щелчками да шорохом помех.
        Следующим утром я прошел уже знакомым путем по Знаменке к зданию РВС, заглянул в бюро пропусков и получил необходимую для прохода в это важное учреждение бумажку. Ориентируясь на номер кабинета и подвергаясь проверкам на многочисленных постах, я добрался до приемной управляющего делами Реввоенсовета. Секретарь доложил о моем приходе, и тут вновь пришлось испытать легкое недоумение - Георгий Васильевич сам вышел из кабинета и, поздоровавшись, сообщил:
        - Нам с вами надо будет пройти в другое помещение.
        Неожиданности на этом не кончились: «другое помещение» оказалось кабинетом Троцкого. Бутов, заведя меня в приемную, кивнул секретарю:
        - Сдаю вам с рук на руки, как и договорились.
        Секретарь поднял трубку и через несколько секунд обратился ко мне:
        - Лев Давидович вас ждет.
        Да, интересный поворот! Ну что же, раз ждет, не будем мешкать. Я вхожу в услужливо распахнутую секретарем дверь:
        - Доброе утро, Лев Давидович!
        - Здравствуйте! - И Троцкий тут же, безо всяких предисловий, берет быка за рога: - При нашей предшествующей встрече вы делали весьма интересные намеки насчет Германии. Нельзя ли узнать, что конкретно вам известно?
        - Известно мне не так уж многое. - О, да, разумеется! Не хватает мне еще спалиться на конкретике, которой я почти не владею. Но намекнуть можно - горсть горячих угольков за шиворот не помешает. - Однако выводы из известных мне фактов следуют вполне однозначные.
        - Какие же? - едва заметно напрягается Троцкий.
        - Шансы на успешное восстание в Германии, если они вообще были, сейчас уже точно упущены, - твердо заявляю я.
        - Почему? - Предреввоенсовета искренне обеспокоен, но при этом еще и заметно удивлен.
        - Ленин верно предупреждал нас накануне Октябрьского переворота - «никогда не играть с восстанием». А что мы видим в Германии? КПГ не в состоянии собрать сколько-нибудь значительную вооруженную силу. Влияния в рейхсвере у коммунистов практически нет, не говоря уже о добровольческих формированиях типа фрайкора - те однозначно выступают как послушное орудие реакции. Начинать восстание, надеясь только на энтузиазм рабочих, значительная часть которых к тому же послушно идет за социал-демократами, - авантюра и преступление, - выпаливаю, набравшись храбрости. Но не слишком ли круто завернуто? Как бы Лев Давидович не вспылил!
        Троцкий, однако, явно озадачен моим напором и пока не прерывает меня. Пользуясь этим, продолжаю:
        - Вспомните - вам же это известно лучше, чем кому бы то ни было. В октябре 1917 года у нас было серьезное влияние в армии: Балтийский флот, войска в Финляндии, солдатские комитеты Северного фронта и Петроградский гарнизон были практически целиком за нас. У нас было большинство в обоих столичных Советах и во многих Советах крупных городов. У нас была фактически легальная Красная гвардия! - нажимаю я на него. - В Германии же ничего даже отдаленно похожего нет! Даже те из немцев, кто готов идти и сражаться до конца, не верят в победу. Напротив, они совершенно убеждены в неизбежности поражения.
        - Откуда у вас такие сведения? - не выдерживает и уже с нескрываемым гневом выкликает наркомвоенмор.
        - Вам было бы лучше поинтересоваться не тем, откуда такие сведения у меня, а тем, откуда черпает сведения германская контрразведка! - Я тоже умею гневаться не хуже. - Военные склады в Саксонии и Тюрингии пусты, рейхсвер удалил оттуда оружие, так что сформированные там компартией «красные сотни» - фикция. В решающий час им нечего будет взять в руки. Да, нашим товарищам иногда удается покупать винтовки и патроны у рейхсвера, но практически за каждой такой покупкой следует донос в полицию, и в результате мы лишаемся и оружия, и денег. И вообще: как вы собираетесь разгромить рейхсвер - одними винтовками и револьверами против артиллерии? Кроме того, практически все склады в Берлине провалены. У меня есть все основания подозревать, что немецкой контрразведкой уже давно взломаны шифры Отдела международных связей Коминтерна и все наши приготовления для них - открытая книга!
        Троцкий ошарашенно уставился на меня.
        - Что за чушь… - начал говорить он, но в его голосе уже чувствовалась неуверенность.
        - Чушь? Чушь - это победные реляции, которые вы получаете от Брандлера, Тальгеймера, Крестинского и Радека! - не стесняясь, форсирую голос. - Надо смотреть не на выводы, полные казенного оптимизма, а на факты, которые сообщают военные специалисты и рядовые агенты Коминтерна. Запросите Крестинского, Пятакова, Уншлихта - как обстоит дело с фактическим наличием оружия? Задайте напрямую вопрос Гуго Эберляйну, который пытается нам втирать очки, - сколько было складов с оружием у берлинской организации и сколько уцелело после провалов? Прочитайте донесения Виктора Сержа в Коминтерн. Он, среди прочих, как раз менее всего склонен рисовать «потемкинские деревни», - перевожу дух и на короткое время замолкаю.
        - Но шифры, - забеспокоился Троцкий, - как они могли взломать шифры?
        - Как? Не знаю. Я не криптограф, - пожимаю плечами. - Знаю лишь, что в Германию бежали некоторые специалисты царской криптографической службы. Да вы запросите спецотдел ГПУ, Глеба Бокия - пусть проведет проверку стойкости шифров Коминтерна и саму постановку шифровального дела в тамошнем отделе международных связей. Будете иметь полную картину.
        - Но откуда, откуда вы все это знаете? - продолжает настаивать Предреввоенсовета.
        - Поинтересуйтесь у себя в Разведупре, у Яна Берзина - принято ли так просто раскрывать свои источники информации? - не без нотки язвительности парирую я и добавляю: - Дело очень серьезное. По-хорошему надо сворачивать приготовления, не дожидаясь конференции заводских комитетов в Хемнице двадцать первого числа. А то еще накроют всех разом…
        На это предложение Троцкий ответил мрачным молчанием, сосредоточенно разглядывая поверхность стола. Наконец он поднял голову:
        - Все это требует тщательной проверки.
        - Проверяйте, - киваю ему, - только не было бы поздно. Разрешите идти?
        - Идите. - Машинальный жест, выдающий раздражение.
        Да, загрузил я его крепко. Так что затевать еще и разговор о разногласиях в Политбюро и «письме 46-ти» сейчас явно не к месту. Но еще одну свою домашнюю заготовку я все-таки использую. Уже подходя к двери, оборачиваюсь и произношу:
        - Примите еще один совет. Не стоило бы вам выезжать в болота для охоты на птицу. Поверьте моему чутью. Холодно, сыро. Не дай бог, простудитесь, сляжете в весьма ответственный момент. Можете многое потерять.
        И после мимолетной паузы прощаюсь:
        - Засим - до свидания. Честь имею! - Щелчок каблуками, четкий поворот через левое плечо, и я выхожу за дверь.

* * *
        Сказать, что Председатель РВС был выбит этим разговором из колеи, было бы большим преувеличением. В Гражданскую еще и не такое бывало, и сколько раз! Но сейчас Троцкого беспокоила не только перспектива вполне вероятной неудачи восстания в Германии - Осецкий ведь на самом деле сообщал конкретные факты, поддающиеся проверке, и потому вряд ли пришел бы попугать его данными, просто высосанными из пальца. Тревогу внушало то обстоятельство, что об угрозе провала германской операции сообщал человек, совершенно не имевший касательства к этому делу, но тем не менее располагавший информацией, возможно, более точной, чем имело Политбюро, да и он сам, наркомвоенмор! Да еще это подозрение о взломанных шифрах… Тогда совсем плохо дело. Пахнет большой ловушкой. Крепко пахнет. Смердит, можно сказать.
        Лев Давидович открыл ящик стола, достал оттуда бумажку и еще раз пробежал глазами по строчкам, уже внимательно прочитанным им накануне, как будто надеялся отыскать там еще какой-то, скрытый, ускользнувший от его внимания смысл.

«Осецкий Виктор Валентинович, 1886 года рождения, член РКП(б) с 1903 года. До 1909 - внефракционный, с 1909 - меньшевик. Примкнул к большевистской партии в начале
1918 года, после возвращения из эмиграции…»
        Троцкий едва заметно хмыкнул. Ведь и у него самого в политической биографии есть схожие черты. Так, смотрим дальше:

«Имеет высшее техническое образование… Из членов высшего партийного руководства имеет сколько-нибудь тесные отношения только с Л. Б. Красиным…»
        Логично и понятно. Красин - его непосредственный руководитель и тоже технический специалист. Возможно, еще и в эмиграции сблизились. Но Красин теперь к германским делам - никаким боком. Торгпредство тут не в счет. Да и не полезет он теперь ни в какую политику, если только дело прямо не касается его ведомства. Но откуда же тогда ветер дует?
        Ну, что там у нас есть еще?

«В 1918 году - первый секретарь советского полпредства в Берлине, консул в Гамбурге…»
        Ага, вот откуда, возможно, ветер дует. У него наверняка должны были остаться связи с товарищами, работающими по германскому направлению. Смотрим дальше:

«Действительную военную службу проходил в марте - июне 1920 года в должности военкома запасной дивизии. Военного образования не имеет. В боевых действиях участия не принимал».
        Отлично! Просто великолепно! Что же он, Троцкий, совсем ослеп и не может разглядеть перед собой военспеца? Да не простого - наверняка штабист, да как бы еще не из разведки! Однако… Когда и как это было бы возможно? Биография его достаточно хорошо известна, и лишь период между 1909 и 1918 годом, когда он от активной политики отошел, освещен неполно. Тем не менее известно - и где жил, и чем занимался, и есть товарищи, которые его близко знали. Непонятно. А все непонятное настораживает.
        Значит, надо выяснить, не общался ли он близко с подобной публикой - мог от них и знаний нахвататься, и научиться повадками офицерскими щеголять. Но это надо целое расследование устраивать, тем более что все ниточки наверняка за кордоном. Ладно, это пока отложим, но зарубочку на память сделаем.
        Все-таки главное теперь - не личность Осецкого, а срочнейшая проверка реальных обстоятельств подготовки к германскому восстанию. Если в Германии действительно все так худо, надо немедленно командовать отбой.
        Глава 10
        Партийная дискуссия набирает обороты
        День проходил за днем. Никаких важных новостей из Германии так и не появилось, из чего можно было заключить, что организованный мною вброс информации возымел действие. В этой реальности не произошло даже Гамбургского восстания - надо надеяться, что сигнал отмены вооруженного выступления был дан хотя бы двумя-тремя днями раньше и успел дойти до всех исполнителей. Ну и хорошо - хотя бы людей зазря на баррикадах не положили. Впрочем, для наших внутренних дел, как и для разбирательства в Коминтерне, это вряд ли что-то существенно изменило - наверняка, как и в моей истории, сейчас идут взаимные обвинения в Политбюро и поиски козлов отпущения. И скорее всего, на эту роль опять назначат Брандлера с Тальгеймером.
        Хотя появившееся в середине октября «письмо 46-ти» так и не было опубликовано, текст его стал потихоньку распространяться в среде партийного актива, и кулуарные дискуссии приобретали все больший накал. Обострению страстей способствовало то обстоятельство, что состоявшийся в том же октябре объединенный Пленум ЦК и ЦКК постановил не предавать огласке ни письмо Троцкого от 8 октября, ни «письмо
46-ти», осудив их при этом как проявление фракционности. Но шила в мешке утаить уже было невозможно. Официальные партийные инстанции были встревожены, однако пока делали вид, что ничего не происходит.
        Я до времени оставался в стороне от этих «споров в курилках» (тем более что я не курил), ибо мне хватало своих забот в наркомате. После скандалов, мужских истерик и даже слез попавших под сокращение, боданий с профсоюзным комитетом - слава богу, хотя бы в ЦК профсоюза совработников разбираться не понадобилось! - мне вновь пришлось окунуться с головой в водоворот текучки.
        Дела наши с импортом обстояли отнюдь не блестяще, если употреблять строго парламентские выражения. Не говоря о ставшей уже привычной некомпетентности как заказчиков, так и сотрудников зарубежных торгпредств, постоянной головной болью были махинации пронырливых дельцов, попавших на теплые местечки за границей. То в СССР по их милости (разумеется, небескорыстной) поступали партии совершенно негодного товара, то избранные поставщики безо всякой деловой репутации растворялись в воздухе вместе с полученными авансами, то цены контрактов оказывались безбожно завышены (понятно, что к пользе и удовольствию обеих подписывавших эти контракты сторон), то валютные перерасчеты проводились по каким-то фантастическим курсам…
        Немало головной боли добавляли и затерявшиеся на просторах наших железных дорог составы с импортными грузами, как и нередкие случаи массового хищения товаров из этих составов. И все это валилось на мою голову. Не только на мою, конечно, - доставалось и таможенному управлению, и контрольно-ревизионному, и отделу претензий, и НКПС, и транспортной милиции, да и на коллегию НКВТ скандалы выплескивались далеко не один раз. Валютный отдел Минфина тоже не оставался в стороне, как и самые влиятельные заказчики, прежде всего из ВСНХ.
        Но и общая политика закупок за рубежом также заставляла меня задуматься. Да, сейчас, когда наша промышленность только-только встает на ноги после войны и внутреннее производство многих видов сырья не поспевает за ее довольно стремительным восстановительным ростом, закупки сырья за рубежом являются неизбежным злом, позволяющим смягчить проблему сырьевого голода. Но если не принять срочных мер к организации внутреннего снабжения сырьем, то не останется достаточных валютных резервов, чтобы организовать массовый ввоз машин и оборудования для коренной технической реконструкции народного хозяйства. А ведь еще год-два - и эта проблема встанет в полный рост!
        Конечно, против импорта хлопка возразить было нечего. При старом режиме текстильная промышленность тоже зависела от ввоза сырья, да и на расширение посевов хлопка в Средней Азии и в Азербайджане надо было затратить немало времени, решив при этом массу сложнейших проблем. Кроме того, хлопок особо высокого качества мы пока выращивать вообще не научились. Поэтому в условиях недогрузки мощностей наших текстильных фабрик, от работы которых во многом зависело благополучие людей всего Центрального промышленного района, деваться было некуда - хлопок приходилось ввозить. Да и не дать стране хлопчатобумажных тканей (того же ситца) - значит, не получить от крестьян достаточно хлеба для экспорта и для снабжения городов.
        Еще больше оказалась зависимость от импорта шелка (более 80 %) и тонкорунной шерсти (почти 100 %). Да даже грубой шерсти сильно не хватало. С сахаром и подсолнечным маслом положение было вообще ужасное - за годы Гражданской войны выращивание подсолнечника и сахарной свеклы практически прекратилось, а заводы по их переработке пришли в полное расстройство. Рынок совсем оскудел и питался только тонким ручейком импорта, ну и, конечно, контрабандой. Но тут все же можно было надеяться на сравнительно быстрое восстановление посевов.
        Однако с ввозом кожевенного сырья ситуация совсем иная. Тратим валюту на импорт кож, а с обувью положение ужасное. Потому что внутреннее производство кожи упало катастрофически, а импортируем хотя по нынешним небогатым временам и много, но только 17 процентов от дореволюционного уровня. Производство поэтому сократилось донельзя. Контрабанда в таких условиях процветает. И из Польши тянут, и из Румынии, и даже из Турции и Ирана. А ведь сырье-то внутри страны есть! Только надо уметь его взять. Тут уж пришлось как следует насесть на Главкожу ВСНХ:
        - Сейчас забой скота у нас составляет примерно две трети дореволюционного, а выделка отечественного кожсырья упала чуть ли не в десятки раз! Поэтому наш импорт в этом случае - лишь следствие нашей бесхозяйственности!
        Представителю ВСНХ крыть было нечем, но он все же пытался защищаться:
        - Вы сами знаете, в каком плачевном положении оказалась наша кожевенная промышленность, да и вся система заготовки кож после войны! Тем не менее Главкожа ВСНХ только в этом году добилась пуска нескольких сотен местных предприятий по выделке кож.
        - Вот! - воскликнул я. - Именно по этому пути и надо идти. Только подобных предприятий нужны не сотни, а тысячи, чтобы они не только ориентировались на сырье с крупных скотобоен, но и были способны привлечь кожсырье непосредственно из мелких крестьянских хозяйств. Тогда и не надо будет выпрашивать контингенты и валютные ресурсы для импорта.
        - Вам легко говорить! - отбивался представитель ВСНХ. - Бюджет у нас тоже не каучуковый. Его на все не растянешь! Вы хоть представляете себе, какие нужны ассигнования, чтобы создать эти несколько тысяч кожевенных предприятий?!
        В общем, поговорили. Когда накал страстей немного поутих, договорились подать совместную записку от Наркомвнешторга и ВСНХ в Совнарком и Госплан о желательности форсировать развитие местной кожевенной промышленности.
        На следующий день, когда я полез в сейф за данными валютного баланса, чтобы точно, в цифрах, рассчитать возможную экономию от развития внутреннего производства кожевенного сырья взамен импорта, глаза зацепились за какую-то неправильность. Так, все папки на месте и сложены в том самом порядке, как я их и оставил. Что же не так? А, вот оно - коробочка с моим личным штампом начальника отдела придвинута очень близко к папкам, в то время как у меня она располагалась довольно свободно. Да, так и есть - у меня все папки сдвигались к правой стенке сейфа, чтобы оставить свободное место, куда легко можно просунуть руку и подцепить эти папки. На этом свободном месте и стояла коробочка. Теперь же папки сложены ровно по центру, чего мною никогда не делалось, - и поэтому коробочка со штампом оказалась стиснута между стопкой папок и левой стенкой сейфа.
        Конечно, дубликаты ключей от сейфов есть у начальника секретного отдела. Но что такого могло так срочно понадобиться в моем сейфе, и к тому же без моего ведома? Уж больно все это похоже на негласный обыск. Спохватившись, еще раз проверяю сейф - не появилось ли там чего-нибудь лишнего? Но нет, там только набор известных мне служебных документов…
        Так за делами незаметно подошло время пролетарского праздника - годовщины Октябрьской революции, празднуемой теперь по новому стилю 7 ноября (а не 25 октября по старому календарю). В эту среду на страницах «Правды» я увидал большую статью Григория Зиновьева, где были смешаны в странный винегрет признания серьезных проблем в партии, обещания восстановить партийную демократию и нападки на неназываемых политических оппонентов, за которыми легко угадывались авторы
«письма 46-ти». Статья призывала к обсуждению поднятых проблем. Итак, как и было в моем времени, Политбюро не решилось бесконечно держать клапан зажатым и придумало выпустить пар. Партийная дискуссия была открыта.
        Страницы партийной печати сразу превратились в поле полемики. Жаркие споры разгорались на собраниях партячеек. РКСМ тоже не остался в стороне. Однако среди всех этих громких голосов не было слышно голоса Троцкого. Заболел и слег, как это было в известной мне истории? Колеблется? Такой вариант тоже был одной из версий его поведения в дискуссии, известной мне из исторической литературы.
        Мне тогда ничего не было известно о мотивах поведения Троцкого. Лишь впоследствии я узнал, что к его колебаниям добавилась слабая тень иррационального страха, едва уловимо маячившая где-то на самой периферии сознания. Ее причина была проста: загадочный В. В. Осецкий оказался кругом прав в ситуации с германским восстанием. И когда Троцкий собрался в самом конце октября выбраться на охоту в Подмосковье, он припомнил предостережение Осецкого и неожиданно для самого себя растерялся. После внутренних колебаний он все же, отругав самого себя за суеверия, выехал на охоту… И предупреждение Виктора Валентиновича насчет болезни оказалось провидческим.
        От всего этого уже веяло какой-то мистикой. Загадка Осецкого как гвоздь засела в его мозгу, и он, не привыкший поддаваться сомнениям и колебаниям (хотя и нередко испытывавший их), встал на путь разрешения этой загадки самым радикальным способом - вызвать этого человека-загадку на прямой разговор. Кроме того, он припоминал свой первый разговор с ним. Может быть, этот неприметный внешторговец на самом деле также знает что-то о тайных пружинах и об исходе развернувшейся дискуссии?
        Точно в середине ноября - на календаре было 15 число, четверг - секретарь привычно подозвал меня к телефону.
        - Виктор Валентинович? - осведомился голос в трубке.
        - У телефона.
        - Добрый день! Вас беспокоят из Секретариата РВС СССР.
        - Добрый день.

«Ну вот, опять этот неизвестно кто «из Секретариата». Чего уж в прятки играть?» - немного раздраженно реагирую в душе на это безличное представление.
        - С вами завтра хотел бы встретиться Главный начальник снабжения РККА Юзеф Станиславович Уншлихт по известному вам вопросу о Спотэкзаке. Пропуск вам заказан, номер комнаты там указан. Шестнадцать тридцать вас устроит?
        Смотрю на календарь. Совещаний на это время никаких не назначено, приемные часы у меня раньше, заседания коллегии тоже не планируется.
        - Хорошо, буду завтра в шестнадцать тридцать.
        - Благодарю вас, до свидания.
        - До свидания. - На этот раз собеседник дает мне время проявить вежливость и попрощаться в ответ. Чувствуется в его манере говорить некий налет старорежимного воспитания.
        Чего же хочет от меня Юзеф Станиславович? Неужели мои бумажки о консультантах для Спотэкзака с легкой руки Троцкого начали в Центральном управлении снабжения собственное бюрократическое движение и только что назначенный Главный начальник снабжения РККА, натолкнувшись на них, решил переговорить с их инициатором из НКВТ? Бюрократические хитросплетения - штука такая, подчас и не знаешь, что и когда вылезет тебе боком. Тем более что Уншлихт - не человек Троцкого и был недавно назначен в РВС как раз в пику последнему. Кроме того, Уншлихт - член коллегии ВЧК, а с таким надо держать ухо востро.
        Назавтра, ближе к назначенному времени, появляюсь в уже знакомом мне бюро пропусков в здании РВС СССР на Знаменке. Но едва я успел получить из окошка причитающуюся мне бумажку, как меня тронули за плечо. Оборачиваюсь и вижу перед собой смутно знакомого высокого щеголеватого молодого человека в военной форме. Нашивка на рукаве, идущая от обшлага вверх, напоминая формой клинок с расширяющимся острием, бирюзового цвета, с красной окантовкой, с большой красной звездой наверху и двумя красными шпалами под ней. Увы, в этих знаках различия я не разбираюсь. Что значили две шпалы в тридцатые годы, я помню, а сейчас, кажется, нет персональных воинских званий, и эта нашивка обозначает должностное положение. Но вот какое?
        - Виктор Валентинович? Здравствуйте. Я вас провожу. - С этими словами молодой человек наклоняется к окошку бюро пропусков и властным, непререкаемым тоном произносит: - Передайте мне корешок выданного пропуска и заявку на его оформление.
        В бюро пропусков, видимо, не горят желанием нарушать заведенный порядок и в ответ слышно какое-то едва различимое, но явно неодобрительное бурчание. Щеголеватый заметно повышает голос:
        - Я что, два раза должен приказывать?
        Через несколько секунд он получает требуемое и, вновь излучая доброжелательность, жестом приглашает меня пройти вперед. Мы движемся по лестницам и коридорам подозрительно знакомым маршрутом, при этом на каждом посту свое удостоверение предъявляет щеголеватый, а с меня не спрашивают ничего. Да, так и есть - мы пришли к кабинету Троцкого!
        Молодой человек (память наконец окончательно подтверждает - это один из секретарей или, если учесть знаки различия на его форме, скорее, один из адъютантов Троцкого) пропускает меня в приемную и, закрыв за нами дверь, бросает как бы между делом:
        - Товарищ Уншлихт на самом деле не в курсе вашего приглашения, и ставить его в известность, по понятным соображениям, ни к чему. И постарайтесь не затягивать разговор со Львом Давидовичем - он серьезно болен.
        Та-а-ак, Троцкий уже начал играть в конспирацию? Что же его так задело? Впрочем, я уже давно готовился к решительному разговору со Львом Давидовичем, и ситуация не застала меня врасплох. Было уже решено: сыграю ва-банк. Либо Предреввоенсовета мне поверит, и тогда есть какие-то шансы на дальнейшую игру, либо все мои предшествующие усилия пойдут прахом, и надо будет искать какие-то совершенно новые ходы с другими людьми. Но вот его болезнь… Не внял, похоже, Председатель РВС моим предостережениям.
        После обмена приветствиями Троцкий, действительно выглядевший весьма нездоровым, замялся и в несвойственной ему нерешительной манере спросил:
        - Виктор Валентинович, вот все хотел у вас поинтересоваться… Помните, при нашем первом разговоре… Как вы смогли предсказать выступление сорока шести и стремление Политбюро опорочить инициаторов начинающейся партийной дискуссии?
        - А чего тут было предсказывать? Нарыв назревал еще с десятого съезда, если не раньше. Уже на последнем съезде было видно, что недовольство накапливается, но высшие партийные инстанции его игнорируют. Нарыв должен был прорваться. Конечно, я не знал, кто конкретно, в какие сроки и в какой форме выступит с подобной инициативой. Но для меня было ясно одно - в старой партийной гвардии таких людей немало и эти люди рассчитывают на вашу поддержку. Я ведь и сам в этой среде не совсем чужой. Хотя Политбюро и не выносило своих внутренних разногласий на суд партии, слухи о ваших постоянных стычках с «тройкой» неизбежно просачивались. Произошло бы выступление еще в сентябре или, скажем, в декабре, в виде письма в ЦК или статьи в партийной печати - не суть важно. Что-то назревало, атмосфера сгущалась, как перед грозой. - Уф, даже спина, кажется, вспотела. Не умею я хладнокровно выкручиваться. - Что же до позиции большинства Политбюро, то тут тоже загадок нет. Дискуссия им невыгодна, поэтому они с самого начала поставили сорок шесть в позицию обвиняемых в мелкобуржуазном уклоне и, пользуясь случаем, вас заодно
записали в эту компанию.
        Троцкий тянул паузу. Чую, что не верит, зараза, в мою полную откровенность. Надо наступать, сбивать его сомнения, не давая опомниться. И я пустил в ход домашнюю заготовку:
        - Товарищ Троцкий, эта дискуссия и для вас, и для ваших сторонников - путь к катастрофе. «Тройка» опирается на силу партаппарата, которой вам уже не сломить, даже если бы вы повели за собой большинство партии. Уже сейчас есть случаи, когда большинство на собраниях высказывается за платформу сорока шести, а секретарь партячейки пишет резолюцию собрания в пользу позиции «тройки». В «Правде» публикуется ложная информация о голосовании на партсобраниях, создающая у партийцев впечатление, что большинство партии также идет за «тройкой». При самом оптимистическом прогнозе на городские и волостные партконференции вы проведете тридцать, от силы сорок процентов своих сторонников. Это значит, что на губпартконференциях за вас будет не более десяти - пятнадцати процентов делегатов, а на всесоюзную партконференцию пройдут лишь единицы тех, кто решится выступить в вашу поддержку, и то лишь благодаря своим прежним заслугам и авторитету в партии.
        Но эта моя эскапада не смутила Льва Давидовича. Он отвечал мне с неменьшим напором:
        - Я хорошо помню слова Маркса, Виктор Валентинович, что уклонение пролетарской партии от решительного сражения, даже и без малейших шансов на победу, может означать существенно более серьезную деморализацию движения, чем даже самое страшное поражение в борьбе. Поэтому заранее признать торжество партийной бюрократии и добровольно капитулировать перед натиском чиновничьего перерождения партии - это лишить себя всяких нравственных позиций для дальнейшей борьбы за судьбу нашей революции! Нет уж, простите, на такой путь я никогда не встану!
        Ну, на этот выпад у меня был заготовлен ответный укол:
        - А чем же тогда объяснить, Лев Давидович, что сами вы, извините за выражение, отсиживаетесь в кустах, не присоединяете свой голос открыто к сторонникам сорока шести, и даже делаете заявления, которые можно истолковать в духе осуждения инициаторов нынешней дискуссии?
        Вот тут Троцкий, похоже, смутился, потому что слегка сбавил свой напор:
        - Поймите же, Виктор Валентинович, я ведь не сдаю своих принципиальных позиций, и это всем известно. Тут дело в другом. Наша страна стоит в одиночестве против всего капиталистического мира. Внутренняя контрреволюция в любой момент готова поднять голову, воспользовавшись первыми же серьезными затруднениями. В таких условиях только общая воля партии, ее железное единство могут привести нас к победе. Поэтому все, что расшатывает это единство, даже по самым честным и принципиальным мотивам, несет в себе потенциальную угрозу. Я не могу осуждать своих товарищей за то, что они высказали наболевшее, но я не уверен, что сейчас, после победы фашистов в Италии, после наших тяжелых неудач в Германии и в Болгарии, когда спад революционной волны в Европе стал печальным фактом, самое подходящее время для того, чтобы разворачивать в партии столь острую дискуссию, - и Троцкий выжидательно замолчал.
        Да, «Лев Революции», а ты ведь явно в растерянности. Надо дожимать:
        - Колебаться уже поздно. Дискуссия стала фактом, и фактом является то, что вас - может быть, и помимо вашего желания - уже прочно связали с выступлением сорока шести. Дальнейшее понять нетрудно. Большинство ЦК уже авансом записало вас всех в мелкобуржуазный уклон, сделало намек на фракционность. Скоро против вас уже открыто выкатят секретный пункт резолюции десятого съезда о запрете фракций. И уже недолго осталось ждать, когда большинство ЦК украдет у вас ваши же лозунги, напишет прекраснейшую резолюцию о развитии партийной демократии, а вас ославят бузотерами и склочниками. Наверняка еще и жупел «троцкизма» пустят в ход.
        Троцкий слушал, не прерывая, и лицо его отражало напряженную работу мысли. Он что-то обдумывал - просчитывал варианты, взвешивал шансы? Я продолжал:
        - В результате вам нечего будет возразить против позиции ЦК - она получит поддержку партии, а вы будете официально осуждены как разрушители партийного единства. Тем самым «тройка» убьет сразу двух зайцев: с одной стороны, они получат полное право рядиться в тогу сторонников партийной демократии и становиться в позу борцов с бюрократизмом, а с другой - всех, кто будет рассуждать о необходимости развивать эту саму демократию и бороться с бюрократией, можно будет ославить
«троцкистами», мелкобуржуазными перерожденцами, фракционерами, разрушителями партийной дисциплины и партийного единства. Вас всех политически уничтожат - именно потому, что боятся вашего действительно широкого влияния и высокого авторитета в партии. Против вас идут аппаратчики, а они знают только один вид победы - организационный, и потому политическую победу оппозиции они представляют себе единственным образом: нынешние аппаратчики лишаются всех партийных постов и полностью теряют свое положение в партии. Поэтому в разыгравшемся конфликте будет вестись последовательная война на политическое уничтожение несогласных.
        - Так что же вы предлагаете?! - не выдержал и вспылил Троцкий. - По-вашему, и вести дискуссию бесполезно, и отказываться от нее уже поздно. Однако tertium non datur - третьего не дано! - Он зябко передергивает плечами. Да, его явно лихорадит.
        А вот на этот его выпад не надо отвечать. Какой бы ответ я ни дал сейчас, Троцкий его не воспримет. Надо зайти с другого конца - ошеломить, обескуражить, - и только тогда можно будет попытаться окончательно дожать. Я издевательски ухмыльнулся (надеюсь, именно это выражение на лице у меня и получилось) и перешел на развязный, покровительственный тон. Ничего, выдержит, как только осмыслит, что именно я сейчас скажу. Ну а если и это не поможет, тогда вообще - все зря.
        - Вы, Лев Давидович, небось пытаетесь вычислить, для кого из партийных вождей я веду сейчас с вами эту игру? А иначе с чего бы никому не ведомый Виктор Валентинович Осецкий принялся скармливать члену Политбюро уникальную секретную информацию, да к тому же еще и поучать его насчет того, какую он должен вести политику? - Ага, проняло, держится хорошо, но все же смутился малость. - Думаю, что в вашем досье на меня указано лишь на мои контакты с Красиным. И также думаю, что вы не верите в способность Красина ввязаться в подобную игру… - И тут, похоже, тоже угадал. - Боюсь вас разочаровать: изо всей партийной верхушки я контактировал только с Уильямом Фреем.
        Наслаждаюсь явным недоумением, проступающим на лице Троцкого. Ну конечно же в период первой русской революции отношения с Лениным у него были натянутые, поэтому никаких прямых конспиративных связей между ними не было, и этот псевдоним ему, понятное дело, вряд ли известен.
        - Никогда не слышал, чтобы у Красина был такой… - начинает Лев Давидович со скептической миной на лице, но я тут же прерываю его. Не стоит затягивать интригу. Подпустив в голос немного досады, восклицаю:
        - При чем вообще тут Красин?! Впрочем, вероятно, вы могли впервые узнать того человека, которого я имею в виду, в Лондоне, в 1902 году, как Якоба Рихтера. А сейчас вы обычно зовете его Стариком.
        Вот теперь на лице Троцкого проступает понимание, затем сменяющееся удивлением, а потом и недоверием.
        - Позвольте, - возмущенно и даже с некоторым оттенком брезгливости бросает он, раздосадованный столь неумным враньем с моей стороны, - всем известно, что с 1909 года у вас с ним были очень натянутые отношения, а в 1912-м вы окончательно расстались прямо-таки со скандалом.
        Еще раз усмехаюсь, на этот раз покровительственно:
        - Рад, что вам не известно ничего сверх этого. - И наконец поясняю: - Ссора была показной. Ему нужен был свой человек, находящийся вне всяких подозрений с точки зрения возможности общения с ним, который мог бы обеспечить ему аналитический взгляд на события, так сказать, со стороны, не из гущи партийных рядов. Единственный контакт обеспечивался через Никитича (Троцкий машинально кивнул с пониманием). Но Винтер не расскажет об этом ни слова, даже если представить, что он попал в руки Агранова в ГПУ. По простой причине - вся его роль сводилась к тому, чтобы передать от одного другому какую-нибудь ничего не значащую на любой взгляд кодовую фразу. Ну а дальше уже работала наша конспиративная механика…
        Так, Троцкий уже явно заинтригован. Ну что же, надо развивать успех.
        - Для примера сошлюсь лишь на одну историю. Вы ведь помните, что Старик не поддержал ваше февральское предложение на Политбюро в 1920 году о прекращении продразверстки и переходе к продналогу?
        Троцкий вновь кивнул.
        - Ленин сделал это вовсе не из ослепления принципами «военного коммунизма». У него в сейфе лежала моя аналитическая записка. В ней я показывал, что пока мы еще не держим прочно основных хлебопроизводящих районов и не восстановили там хозяйство настолько, чтобы иметь основания хотя бы для некоторого оживления местного оборота, отказ от продразверстки - авантюра. Надо кормить города и хлебопотребляющие регионы, которые пока еще не могут дать продукции в обмен на крестьянский хлеб. Текстильные районы Центра простаивают из-за отсутствия среднеазиатского хлопка, бакинская нефть нам недоступна, шахты Донбасса затоплены, металлургическая промышленность Урала и юга Украины в полном расстройстве и не может обеспечить заводов Центра и Петрограда сырьем. Посему, принципиально соглашаясь с вашей идеей, я советовал ему опробовать эту политику только осенью, как раз под кампанию заготовок урожая яровых. - Перевожу дух после этой длинной тирады и слегка наслаждаюсь напряженным вниманием на лице Троцкого. Впрочем, там не только это. Там и крупные капли пота, которые он машинально вытирает рукой.
        - Старик, однако, запоздал. Первоначальные тезисы по этому вопросу он начал готовить только в ноябре. К тому же он считал, что такие крутые перемены надо выносить на съезд партии. В результате промедления мы получили антоновщину и Кронштадт.
        - Зачем вы мне все это рассказываете? - При всем при том, что Троцкий был немало удивлен моим рассказом, в его тоне по-прежнему сквозило недоверие.
        - По уговору с Лениным, я не мог входить в контакт с кем-либо из руководителей большевиков, и уж тем более не имел права знакомить никого со своими аналитическими выкладками, которые готовил по его поручениям. Но сейчас передо мной безвыходная ситуация. Если бы не его железная воля, Старика уже не было бы с нами сразу после первого приступа. Колоссальным, сверхчеловеческим напряжением ему удавалось возвращаться к работе. Даже сейчас он пытается восстановить работоспособность. Но никакая воля не может справиться с хрупкостью кровеносных сосудов головного мозга. Это наследственное. Его отец, Илья Николаевич, умер от той же болезни. Вряд ли Ильич доживет до нового года. Будет чудо, если он протянет еще две-три недели после этого срока. На большее надежды нет. Никакой. Что бы ни говорили врачи.
        - Что, действительно никакой надежды? - Троцкий не скрывает своей тревоги, и, похоже, теперь он склонен мне поверить.
        - В том-то и дело! - вынужден огорчить я его. - Я в тупике. Мне не с кем поделиться своими выкладками о ситуации в партии и в Коминтерне. А ситуация крайне тревожная. Происходит то, чего Ильич боялся перед приступом болезни больше всего, - раскол, бонапартистское перерождение партии и утрата ее пролетарского характера.
        - Ну вот, - взрывается Лев, - а вы мне перед лицом явной угрозы развития событий именно в этом направлении советуете черт знает что!
        - Для начала: я вам пока ничего не советовал!
        Так, не надо срываться. Отвечай жестко, но спокойно. Не раздражайся, но будь убедительным.
        - Не советовал, но посоветую. Вы сейчас - ключевая фигура, вокруг которой завязался узел противоречий в руководящем слое коммунистов. Поэтому я и обращаюсь именно к вам.
        По существу критики вы правы. Но что вы будете делать с этой правотой? Переубедить противников в ЦК и в Политбюро вам не удастся. Они - не случайные приверженцы чиновничьих методов руководства партией, а лишь выражение уже фактически свершившейся бюрократизации партии и государства. Значит, остается лишь совершить внутрипартийный переворот, прогнать нынешнее большинство и занять его место. Шансов на это практически нет, и к тому же - готовы ли вы поступить подобным образом? Выставить Зиновьева, Каменева, Калинина, Рыкова, Сталина, Куйбышева, Орджоникидзе, Молотова и прочих вместе со всеми их активными приверженцами со всех их партийных постов и фактически основать обновленную партию? Но ведь реальность такова, что победить вам, скорее всего, не удастся. И ваши противники не станут терпеть оппозиции, которая будет постоянно нападать на них «слева». Либо вас раздавят организационно и политически, либо вам придется встать на путь создания
«второй партии». Но ведь, судя по всему, вы и к этому не готовы, не так ли?
        - Какая еще «вторая партия»? - вскинулся Троцкий. - Разве я не ясно только что твердил вам о необходимости партийного единства? - Щеки его пылали лихорадочным жаром.
        - Вот видите: вы колеблетесь между партийной дисциплиной и поддержкой оппозиции. Ну что же, ваши колебания имеют объективное основание. Действительно, вряд ли вы сейчас найдете вокруг себя сторонников «второй партии». Но и победы вам не видать. Ваши красивые принципы натыкаются на объективную логику жизни. Поставьте перед собой простые вопросы: где и с кем вы хотите развивать инициативу рядовых партийцев и партийную демократию? И с чего это вдруг вы стали таким горячим ее приверженцем? Поздно, товарищ Троцкий. В стране с малочисленным, наполовину деклассированным и малокультурным пролетариатом строить воздушные замки партийной демократии - это худший вид самообмана. Старик не от хорошей жизни заявил на десятом съезде, что рабочий класс не в состоянии осуществлять своего господства через самостоятельную поголовную организацию. Думаете, он забыл про слова Маркса, что освобождение рабочего класса должно быть делом рук самого рабочего класса? Не забыл, уверяю вас. Но печальная реальность России состоит в том, что логикой вещей на место главной движущей силы государственного строительства выдвигается
не пролетариат, а именно бюрократия. И сколько ни потрясать партийной программой или книжкой Ленина «Государство и революция» - объективное соотношение социально-классовых сил от этого не изменится! - Я остановился и перевел дух.
        Да, сейчас Лев Давидович опомнится и перейдет в контрнаступление.
        И оно не заставило себя ждать.
        - Мне противно от ваших софизмов, Виктор Валентинович! - почти заорал Троцкий. («А нервишки-то у тебя разгулялись! Задел я тебя крепко!» - мелькнула немного злорадная мысль, но я тут же задавил это злорадство. Попробуй-ка сохранить выдержку с таким ознобом, какой сейчас колотит наркомвоенмора!) - Вы ничего не предлагаете по существу, а только пугаете - то политическим уничтожением оппозиции, то призраком «второй партии», то нытьем о торжестве бюрократии в Советской России!
        - Голос форсировать я тоже умею! - Нет уж, болен ты или нет, но задавить себя криком не позволю. - По существу у вас есть что сказать? Вы сами видите политический выход? Нет? А он у вас имеется. Крайне неприятный, даже отвратительный, но это - выход. Он состоит в том, что вашим оппонентам, уже сросшимся с бюрократическим стилем руководства, нельзя дать в руки возможность уничтожить сторонников партийной демократии, объединив их всех под вывеской
«троцкистской оппозиции». Нет, бюрократию надо лишить видимого противника и предоставить партийной верхушке заняться выяснением отношений между собой, тем более что вскоре, уверяю вас, они займутся этим с упоением - когда настанет пора делить ленинское наследство и примерять лавровый венок «самого верного ленинца».
        Троцкий мотнул головой и ответил, немного сбавляя тон и переходя на несколько более конструктивное обсуждение:
        - Лишить противника? Как вы это себе представляете?
        - Отступление. Капитуляция. Каносса[Каносса (Canossa) - замок в Северной Италии, где в январе 1077 года в ходе борьбы за инвеституру отлученный от церкви и низложенный император Священной Римской империи Генрих IV вымаливал прощение у своего противника папы Григория VII. Выражение «идти в Каноссу» означает: смиряться, признавать себя побежденным.] , - бросаю я тяжелые слова. - Нет больше никакой оппозиции. Дискуссия была ошибкой. Все заявления аннулируются. Подписавшие их товарищи солидаризируются с большинством и готовы вместе с ним дружно исполнять партийные решения о развитии внутрипартийной демократии, - а соответствующая резолюция скоро появится, уверяю вас. Спишут все с ваших заявлений и выдадут за свое.
        - О да, - саркастически улыбается Предреввоенсовета. - Капитулировать - и тем самым сохранить себя от нападок большинства ЦК. Покаяться и начать лизать им сапоги. Отличная тактика для самосохранения. Но что останется от революционеров, вставших на такой путь? Циничные лакеи бюрократии или сломленные люди, готовые до конца идти по пути унижений?!
        - После вашего разгрома таких будет во сто крат больше! - Мой голос полон искреннего гнева. - Нет, товарищ Троцкий, я вовсе не предлагаю сложить оружие. Я предлагаю сменить тактику. От открытого противостояния с организационно более сильным противником надо перейти к партизанской тактике. Вы не хотите «второй партии»? Отлично! Работайте в этой. Не создавайте фракций, платформ, не лезьте с оппозиционными заявлениями и выступлениями. Однако каждый из вас должен будет в каждом конкретном вопросе всеми силами отстаивать и протаскивать такие решения, которые не позволят задушить в партии свободную мысль, живую инициативу партийцев, не дадут превратить партийные организации во всего лишь исполнительные механизмы Учраспредотдела Секретариата ЦК.
        - Без открытого сопротивления такие разрозненные усилия будут гораздо легче подавляться! - немедленно парировал Троцкий, который раз вытирая вспотевшее лицо носовым платком.
        - Не совсем так. Сейчас неудачный момент для открытого выступления. Сейчас идет борьба за окончательное утверждение принципа «секретарской диктатуры», и всех, кто открыто встанет на пути, сметут самым безжалостным образом. То, что я сказал об утверждении бюрократии в качестве главной политической силы, - неприятная, убийственная, но непреложная правда. Однако власть бюрократии может принять разные формы. Это может быть нечто вроде бонапартистской диктатуры, а может быть и нечто более демократичное. Местные и ведомственные группировки бюрократии будут нуждаться в механизме политической борьбы, политической конкуренции, механизме вертикальной политической мобильности. Некоторое сохранение норм партийной демократии может стать для них приемлемой формой такой конкуренции.
        И как раз от вас будет зависеть, каким образом решится этот вопрос. Либо под угрозой возглавляемого оппозицией похода партийных масс против своих вождей и за подлинную демократию вожди с перепугу пойдут на установление самого свирепого режима централизованного командования, даже единоличной диктатуры. Либо в отсутствие такой угрозы они сочтут для себя более комфортным и безопасным не отдаваться под власть «советского Бонапарта», а разыграть карту формального демократизма. Вот какова реальная альтернатива. Но чтобы сохранить хотя бы остатки демократии в партии, вам придется перейти на партизанские методы. Причем на вас лично, товарищ Троцкий, в таком случае ляжет крайне неприятная обязанность прикрыть собой этот маневр.
        - Что значит - прикрыть собой? - Он уже не возражал, хотя несогласие так и клокотало в нем, а заставил себя попытаться вникнуть в существо моего предложения. Носовой платок, который Лев Давидович перестал прятать в карман, совсем пропитался потом и уже не стирал капли с лица, а лишь размазывал по нему.
        - «Прикрыть собой» - значит очень убедительно продемонстрировать свой отказ не только от роли лидера антибюрократической оппозиции, но и вообще от претензий на место одного из ведущих руководителей партии. Нет авторитетного лидера - значит, нет и весомой оппозиции. Вам придется постараться, чтобы ваша «капитуляция» была принята большинством ЦК всерьез. Изобразите усталость от борьбы, разочарование в собственном политическом будущем. Не ведите политических кампаний, притворитесь уставшим, почти сломленным. Это позволит и вам, и вашим сторонникам остаться в рядах партии, сохранить кадры, сохранить связи. Тихо, не слишком высовываясь, работайте снизу, если ваши разговоры о партдемократии всерьез. Не бейтесь за руководящие посты, за собственные кадры губернских партсекретарей и членов коллегий наркоматов - на этом поле вас легко сомнет Секретариат ЦК, - а осторожно играйте на противоречиях бюрократических кланов.
        Говоря все это, я так и не мог понять, насколько серьезно Троцкий склонен - нет, не принять все это, а хотя бы задуматься над моими словами.
        - Отдайте РВСР сами - иначе отнимут. Выпрут вас, извините за выражение, не позднее чем через год, но уже с позором, как фракционера и мелкобуржуазного уклониста. Уходите куда-нибудь на хозяйственную работу, скажем, в ВСНХ - и начните потихонечку подкапывать позиции «тройки» с хозяйственного конца. Добавлю, что если не будете раскачивать партийную лодку, то на поле хозяйственного строительства у вас есть шансы на союз с Дзержинским. Иначе он пойдет против вас - он всегда будет против тех, кто нарушает партийное единство, кем бы это единство ни олицетворялось. Если не затаитесь, не отступите сейчас, все равно будете разбиты, лишены постов, а впоследствии и изгнаны из партии. И тогда у вас и ваших сторонников уже не останется никаких позиций для отступления, кроме постыдного покаяния, самобичевания, восхваления мудрости партийного руководства и обещания бороться с пропагандой своих собственных убеждений.
        - Ну-у, товарищ Осецкий, - недоверчиво загудел Лев Давидович, - это вы прямо иезуитские порядки предрекаете в РКП! Как будто у нас не коммунистическая партия, а инквизиторский орден какой-то, не с революционерами, а с религиозными фанатиками вроде Торквемады во главе!
        Да, плохой из тебя сегодня пророк, товарищ Троцкий. Забываешь о хорошо известном принципе «бытие определяет сознание». Когда твои товарищи боролись за революцию - и то они в большинстве своем не были белыми и пушистыми ангелами с крылышками. А уж теперь, когда давно началась грызня за власть, за теплые местечки, за привилегии, люди эти будут меняться на глазах. Не все поголовно, конечно, но подлецов и палачей найдется среди них предостаточно.
        - Очень не хочу оказаться хорошим пророком, но тем, кто попробует встать поперек укрепившейся государственной машины, времена якобинского террора, когда Робеспьер расправлялся с дантонистами, «бешеными», эбертистами, с Шометтом, а потом и вообще с любыми подозрительными, в том числе из круга собственных друзей, скоро покажутся детским рождественским праздником! И не только оттого, что вожди трясутся за свои кресла, но и потому, что жестокая схватка за будущее страны не оставит места открытым дискуссиям, сомнениям и колебаниям. Такова объективная логика борьбы СССР за выживание в капиталистическом окружении! - Меня переполняла досада на самого себя, предчувствие неудачи, сожаление о зря потраченных усилиях, и надо всем этим витал грозный призрак грядущего «Большого Террора».
        Видимо, когда я произносил эти слова, вид у меня сделался настолько мрачным, что в глазах Троцкого мне показалась не только настороженность, но и нечто вроде испуга.
        - Ладно, - махнул я рукой, - придется привыкать к судьбе Кассандры. Как я теперь догадываюсь, к ее пророчествам не прислушивались вовсе не потому, что таково было проклятие богов, а попросту потому, что никто не хотел глядеть в глаза неприятной правде. - И после недолгой паузы я добавил: - Вы сейчас готовите издание своих сочинений. Не поддавайтесь искушению извалять в грязи Зиновьева с Каменевым. Вам это ничего не даст, вы только спровоцируете санкционированные сверху усилия по фальсификации истории Октября, а Зиновьева и Каменева поставите в еще большую зависимость от милости Сталина. На хрена вам, извините за грубость, такой результат? Не советую вам втягиваться в еще одну дискуссию. Не пройдет и года, как официальным партийным каноном будет объявлена возможность построения социализма в одной отдельно взятой стране…
        Видя, что Троцкий уже готов взорваться возражениями, я останавливаю его:
        - Лев Давидович, да ясно же, что с точки зрения марксизма это полная чушь, а уж для России - особенно. Но не об этом речь. Речь о том, что без этого лозунга пребывание коммунистической партии у власти в Советской России лишается политического смысла. «Партия бесконечного ожидания мировой революции» - так, что ли? Если мы быстренько не смастерим на коленке социализм - зачем тогда коммунистическая партия держит власть, разогнав всех конкурентов? А этот лозунг придаст большевикам легитимность хотя бы в глазах пролетариата, а заодно послужит и индульгенцией за все жестокие меры, за все грехи, ошибки и даже преступления - ведь это же ради благой цели!
        Кажется, все сказано. Пора заканчивать:
        - Верить мне или не верить - вам решать. Свою голову я вам не приставлю. Что мог - сделал. «Я сказал - и спас свою душу». Последний совет, который могу дать: когда умрет Ленин, вам обязательно надо быть в Москве и присутствовать на его похоронах, каково бы ни было состояние вашего здоровья. Поэтому последнюю декаду января никуда не отлучайтесь. - И тут внезапно для Троцкого я покидаю стихию родного русского языка. - Don’t think, I am tricking you. Playing dirty games with the Revolutionary Military Council chairman is not my life’s biggest wish. [Не думайте, что я вас дурачу. Играть в грязные игры с председателем Революционного военного совета - это вовсе не мечта всей моей жизни.] - добавляю я на беглом английском. - Честь имею! - Щелчок каблуками ботинок, четкий поворот через левое плечо - и, печатая шаг, я покидаю кабинет наркомвоенмора.
        Уже взявшись за ручку двери, я вспоминаю и бросаю через плечо:
        - I can add that sixth of December, the Conservatives in the Great Britain will meet with a big failure in the parliamentary elections. They will receive almost one hundred seats less, than Labor and Liberal parties combined. [Я могу добавить, что шестого декабря в Великобритании консерваторы столкнутся с большим провалом на парламентских выборах. Они получат почти на сотню мест меньше, чем лейбористская и либеральная партии вместе.] - Решительным движением распахиваю дверь и аккуратно захлопываю ее за собой.
        Все. Больше у меня контактов с Председателем РВСР не будет. Черт, вся рубашка мокрая от пота после этой беседы!
        Тот же щеголеватый военный, что провожал меня до кабинета, встает из-за стола в приемной:
        - Виктор Валентинович, пожалуйста, ваш пропуск.
        Нет проблем. Протягиваю ему бумажку.
        - Позвольте, я провожу вас на выход.
        И мы начинаем обратный путь по коридорам, и вновь щеголеватый проводит меня через все посты до самого выхода по своему удостоверению. На выходе я прощаюсь с ним, поворачиваю из подъезда налево, перехожу улицу и медленно иду по бульварам к дому. Да, как бы меня, буквально взмокшего после столь насыщенного разговора, не просквозило ненароком на ноябрьском ветру, несмотря на пальто! Ускоряю шаг, чтобы разогреться на ходу и не успеть простудиться по дороге домой.

* * *
        Лев Давидович, не вставая с кресла, молча проводил взглядом спину Осецкого, удалявшегося к двери, и когда дверь захлопнулась, тяжело уронил голову на сложенные руки. Разговор измотал его до предела.
        Что это? Хорошо рассчитанная провокация, чтобы выбить его из игры, заставить добровольно отказаться от борьбы за судьбу революции? Или Осецкий и в самом деле способен так хорошо просчитывать развитие событий, обладая своими источниками конфиденциальной информации?
        Все поиски Николая Мартыновича насчет каких-либо связей с Зиновьевым, Каменевым, Сталиным и их клевретами не дали ровным счетом ничего. С ГПУ он тоже никак не связан, хотя дело на него в прошлом году один раз заводили. Но с самого начала было ясно, что дело дутое - как завели, так и закрыли, без всяких последствий. С верхушкой Коминтерна - никаких контактов, хотя с рядовыми сотрудниками изредка общается. В НКИДе он также имеет знакомства среди рядовых сотрудников, но со многими ответственными работниками - вообще на ножах, причем с людьми из разных группировок - Крестинским, Литвиновым, Коппом…
        Загадочная фигура. Откуда у него замашки военного - так и осталось непонятным. Откуда у него взялась столь полная информация по германским делам - так и не выяснилось…
        Троцкий открыл ящик стола и в который раз вытащил оттуда справку, составленную Сермуксом на Осецкого. Где же это? А, вот:

«Владеет немецким и французским языками. По-английски читает с трудом, может связать несколько ходовых фраз». Несколько ходовых фраз! Да он шпарит по-английски как бы не лучше меня! С акцентом, с явными ошибками, конечно, но вполне владеет.
        Что же делать? Боже, как раскалывается голова! Надо найти силы, поднять телефонную трубку и вызвать автомобиль, чтобы добраться до своей квартиры в Кремле…
        Глава 11

«Нового курса» не будет
        Восемнадцатого ноября, купив воскресный номер «Правды», я узнал о результатах процесса в Лозанне против убийц Вацлава Воровского. Честно говоря, после того как при попустительстве швейцарской юстиции процесс был превращен в бенефис семи десятков свидетелей защиты, рассказывавших исключительно о зверствах большевиков, я считал оправдательный приговор предрешенным. И все же большинство присяжных - пять человек против четырех - проголосовало за обвинительный вердикт. Однако швейцарские законы требуют для вынесения обвинительного приговора по делу об убийстве большинства по крайней мере в шесть голосов. Таким образом, хотя большинство присяжных вынесло решение не в их пользу, и Конради, и Полунин были оправданы, и их соответственно выпустили на свободу (единственно, что Полунин был выслан из Швейцарии как злоупотребивший правом политического убежища).
        Это событие немедленно затронуло интересы моего ведомства. Уже в понедельник, девятнадцатого ноября, наркоминдел Чичерин объявил о решении Советского правительства объявить бойкот Швейцарии, что означало разрыв всяких дипломатических и торговых отношений с ней. Впрочем, реальный размер нашего торгового оборота со Швейцарской Конфедерацией на тот момент не делал торгового бойкота сколько-нибудь чувствительным ни для нас, ни тем более для них.
        В ту же неделю состоялось собрание партячейки нашего наркомата, на котором обсуждались вопросы партийной дискуссии. Спорили не менее темпераментно, чем в курилках. Я решил для себя, что не стоит отсиживаться в кустах, и тоже выступил - по мотивам голосования. Выступление мое было предельно лаконичным:
        - Поскольку само проведение дискуссии я считаю нецелесообразным, от выступлений в прениях я отказался, а при голосовании за предложенные проекты резолюций воздерживаюсь.
        Вот так. С одной стороны, за резолюцию в поддержку большинства ЦК я не голосовал. С другой стороны, обвинить меня в скрытых симпатиях к оппозиции будет трудно - ибо всегда можно ткнуть пальцем в то место в резолюции октябрьского (1923 г.) объединенного расширенного Пленума ЦК и ЦКК, где также говорится о нецелесообразности дискуссии. Даже если все повернется к худшему, в крайнем случае поставят на вид недостаточную принципиальность и политическую зрелость.
        Первую декабрьскую получку в понедельник, третьего числа, нам в наркомате выдали червонцами. Когда я занял очередь в кассу и начал медленно продвигаться к заветному окошечку, ко мне пристроился Андрей Иванович Потяев, заведующий таможенным управлением. В очереди мы стояли практически молча, лишь перекинувшись несколькими дежурными репликами. Но когда Потяев отходил от кассы, он с чувством и довольно громко произнес:
        - Приятно, черт возьми, держать в руках твердую советскую валюту! Не то что совзнаки!
        С ним вполне можно было согласиться - червонец даже своим солидным внешним видом выигрывал у совзнака: новенькие хрустящие червонцы со строгим графическим оформлением больше напоминали какую-нибудь ценную бумагу - например, акцию солидной фирмы или банка. Впечатление же, производимое совзнаками, хотя и имевшими довольно сложный вычурный рисунок, очень сильно проигрывало из-за мрачных тусклых красок, что к тому же усугублялось их сравнительно большей потертостью.
        - Да, червонец всем хорош, - поддакиваю Андрею Ивановичу. - Вот только с нашим совзнаком мы так быстро не расстанемся.
        - Почему же? - не соглашается тот. - Провести обмен совзнаков на червонцы - и все дела. Небось Гознак их уж вдоволь напечатал.
        - Дело не в мощности типографии Гознака, - объясняю я Потяеву. - Вот у вас на руках совзнаки есть?
        - Есть, - кивает он.
        - И что вы сейчас с ними будете делать?
        - Постараюсь потратить побыстрее, - пожимает плечами заведующий таможенным управлением в ответ на столь наивный вопрос. - Совзнак же обесценивается каждый день. Поэтому и скидывать их надо, пока они вообще в пустую бумагу не превратились.
        - Все верно, - говорю. - Если вы помните, то в начале сентября курс золотого рубля был близок к тремстам совзнакам, а сейчас, всего два месяца спустя, он уже стремительно приближается к двум тысячам! Рубль ежедневно теряет 3-5 процентов по отношению к червонцу. Розничные цены, исчисляемые в совзнаках, за те же два месяца выросли в несколько раз. Поэтому не вы один, а любой разумный человек будет стремиться попридержать червонцы, а расплачиваться совзнаками, чтобы поскорее от них избавиться, либо постарается обменять их на червонцы. Нэпманы, так те сейчас усиленно вкладывают совзнаки в создание товарных запасов, скупая все, что они могут заполучить от госпромышленности. Можно сказать, началось повальное «бегство от совзнака». Только вот в результате как раз совзнак и ходит в обращении, а червонец больше лежит в кубышках.
        Потяев хмыкнул:
        - Понятно. Все хотят избавиться от совзнака, и все расплачиваются именно им. Вот он и гуляет из рук в руки. Но после официального выкупа совзнака все это закончится.
        - Не так все просто, - не спешу соглашаться со своим сослуживцем. - Вот представьте: будут на руках у вас одни червонцы. Пойдете вы в магазин, купите там что-нибудь… Чем сдачу-то получать будете?
        Потяев опять хмыкнул и почесал в затылке:
        - Да-а, тогда надо будет в обращение запускать не только червонцы, но и червонные рубли, и червонные копейки…
        - Вот именно, - поддакиваю я. - А пока разменной червонной валюты в обращении нет, разменной единицей останется совзнак.
        Но отнюдь не эти факты занимали мои мысли. На следующий день работа в наркомате прямо валилась у меня из рук. Не в состоянии сосредоточиться ни на одном документе, не осознавая сразу смысла обращенных ко мне вопросов и отвечая нередко вовсе невпопад, я был оглушен только что пришедшим мне в голову выводом: кажется, я влип гораздо сильнее, чем мне представлялось поначалу.
        Анализируя по памяти свой (стоит самокритично признать - не слишком-то удачный) разговор с Троцким, я вдруг уцепился за подозрительный факт. Чего это вдруг меня пробило сообщать Льву Давидовичу о провале консерваторов на декабрьских выборах? Нет, зачем нужно было подкинуть ему эту информацию, для меня было совершенно понятно. Но вот откуда я сам об этом узнал? Какие-то обрывки воспоминаний об электоральной неудаче консерваторов где-то в этот период времени в моей памяти могли сохраниться - допускаю. Исторической литературы я перелопатил за свою жизнь немало - спасибо родителям, историкам по профессии, привившим мне вкус к историческим изысканиям и научившим кое-чему в плане поиска и анализа источников. Но вот точную дату выборов и расклад голосов я уж наверняка не помнил! Точных дат вообще никогда не любил запоминать. Откуда же тогда все это всплыло в моей голове? В унаследованной памяти Осецкого этих сведений быть не могло - она вся была обращена в прошлое, в период до того, как его личность была оккупирована
«вселенцем» (то есть мною).
        А мои сообщения о неудачном ходе подготовки выступления Германской компартии? Опять-таки многое можно было почерпнуть из прочитанной историко-партийной литературы, из мемуаров Виктора Сержа… Но вот о факте взлома шифров Коминтерна я вспомнить в принципе не мог, ибо совершенно точно могу сказать, что до попадания, более того - до самого разговора с Троцким ничего не знал об этом!
        Мама дорогая! Складывается впечатление, что моя голова, как только возникнет необходимость, получает непостижимым образом нечто вроде доступа в Интернет и вытаскивает оттуда нужную информацию! А вывод отсюда следует не слишком располагающий к веселью: перенесся я сюда не случайно, не в результате природного катаклизма, и «некто», устроивший мое переселение сюда, еще и манипулирует моим сознанием. Пока я сумел обнаружить лишь подкачку памяти подходящими к случаю сведениями. А если этим не ограничивается и происходит незаметное влияние на формирование самой линии моего поведения здесь?..
        Вот это действительно называется - «попал», а не то что однажды проснулся на незнакомой кровати в незнакомой комнате!
        Впрочем, эта мысль не слишком надолго лишила меня способности к адекватному восприятию окружающей реальности. Вскоре она была сменена другой, пропитанной определенной толикой фатализма и здорового цинизма. Предположим, мной действительно манипулируют. Но если это делается таким образом, что невозможно отличить самостоятельно принимаемые решения от результатов манипулирования, то к чему тогда дергаться? Если я заметить этой манипуляции не могу, то уж как-то противиться ей и подавно не сумею. Если мое поведение пока не вступает в конфликт с моим мироощущением, не вызывает протеста моего внутреннего «я» - пусть все идет, как идет. А добавочная информация… Ну так она-то уж лишней в любом случае не будет.
        Знамо дело, крайне неприятно подозревать, что тебя, может быть, дергают за ниточки или хотя бы аккуратно подталкивают в желаемом направлении. И это ощущение «собаки Павлова», у которой умело вызывают нужные рефлексы, довольно сильно отравляло мне настроение до самого конца дня. Ночью мне снилась какая-то гадость, я то и дело просыпался - и, в конце концов, встал задолго до звонка будильника. К счастью, наутро ночные кошмары не вспоминались даже какими-нибудь общими расплывчатыми впечатлениями, хотя некое тягостное ощущение все же осталось.
        Чтобы избавиться от него, решаю пройтись до работы пешком, благо раннее пробуждение оставляло на это достаточно времени. Маршрут прогулки был избран простой - дохожу до площади Пречистенских ворот и сворачиваю на Пречистенский бульвар. Ну и дальше иду по Бульварному кольцу до Трубной площади, сворачиваю на Неглинку и топаю до Лубянской площади. А там и до Ильинских ворот рукой подать…
        Дойдя до Никитских ворот и выйдя к началу Тверского бульвара, я обратил внимание на установленный здесь с месяц назад памятник К. А. Тимирязеву из темно-серого камня. Он, надо сказать, почти ничем не изменился с моего времени… А впрочем, что ему меняться? Он же сейчас новенький, это в моем времени ему было под девяносто лет! Да, вот и запомнившегося мне небольшого скола на одном из ребер гранитного постамента сейчас нет. Памятник и тогда производил весьма неплохое впечатление, а сейчас он являет собой резкий контраст со спешно установленными в 1918-1919 годах гипсовыми скульптурами (большинство из которых было весьма сомнительных художественных достоинств) по плану монументальной пропаганды. Кажется, практически ни одна из них не дожила до конца нынешнего года.
        Вдоль бульвара по присыпанной снегом булыжной мостовой с проложенными по ней трамвайными рельсами время от времени довольно резво проносились лошадки, запряженные в сани. Изредка, дребезжа и позванивая, проезжали трамваи, и, пожалуй, столь же редко появлялись автомобили, пыхая сизым бензиновым дымком. Я миновал биржу труда с немалой, несмотря на морозец, очередью и подошел к началу бульвара, где возвышался памятник А. С. Пушкину («на Твербуле у пампуша» - называла это место богема и околобогемная публика Серебряного века). С двух сторон памятник плавной дугой огибали ряды скамеек, уже очищенных то ли дворниками, то ли самой гуляющей публикой от снега. Впереди, на той стороне площади, высилась колокольня, входившая в комплекс сооружений Страстного монастыря. Но не она была доминирующей высотой в архитектурном ансамбле площади. По правую руку от меня, за невысокими домишками, массивным утесом высился первый московский «небоскреб» - пятнадцатиэтажный «Дом Нирензее», где жила с отцом Лида Лагутина…
        Надо сказать, что прогулка по легкому морозцу и по свежевыпавшему снегу, только что сменившему промозглую ноябрьскую погоду со слякотью под ногами, все же немного меня взбодрила. К наркомату я подошел уже в почти нормальном расположении духа, перестав забивать себе голову вопросами, решение которых зависело явно не от меня. Однако зарубочку на память - не появятся ли у меня желания и стремления, вступающие в диссонанс с моей натурой? - все-таки себе оставил.
        Не прошло и нескольких дней, как в пятницу, седьмого числа, в «Правде» появилось сообщение, что Политбюро ЦК РКП(б) и Президиум ЦКК приняли пятого декабря совместную резолюцию о партстроительстве, провозглашающую, как говорилось в газете, развитие намеченного еще сентябрьским (1923 г.) Пленумом ЦК курса на рабочую демократию в партии. Подчеркивалось, что резолюция принята единогласно, - значит, за нее голосовал и Троцкий. Ровно так же, как было в покинутом мною мире.
        Текст резолюции я помнил, конечно, не дословно, но в общих чертах представлял его достаточно хорошо, и потому, читая публикацию в «Правде», не нашел каких-либо бросающихся в глаза отличий от известного мне варианта. Да и вряд ли история изменилась настолько сильно, чтобы в этот документ попали какие-нибудь совсем неожиданные положения. Резолюция констатировала опасность бюрократического перерождения партии и была наполнена великолепными благопожеланиями в духе внутрипартийной демократии, но не содержала никаких конкретных решений, за исключением одного, да и то сформулированного крайне туманно: проверить целесообразность «права утверждения секретарей вышестоящими инстанциями». Но поскольку утверждение партсекретарей вышестоящей парторганизацией было внесено XII съездом в Устав РКП(б), этот пункт фактически мало что значил.
        После такого акта трогательного единения Политбюро надо было ждать скорого выступления Льва Троцкого с серией статей, образовавших впоследствии брошюру под названием «Новый курс», - статей, которые большинство Политбюро должно было расценить как прямую атаку на себя. Уже восьмого декабря должно было появиться обращение Троцкого к партийным организациям, которое одиннадцатого декабря будет опубликовано в «Правде».
        Однако пока никаких слухов о каких-либо обращениях к партии до меня не доходило. Да и во вторник одиннадцатого декабря ожидаемая статья в «Правде» не появилась. Что это могло означать? Понятно, что произошли какие-то перемены по сравнению со знакомым мне ходом истории. Но какие именно? Я терялся в догадках.
        Уже много позднее, в 1925 году, я узнал от Троцкого, что обращение к парторганизациям им было написано, но он не стал допускать, выражаясь языком моего мира, «утечки информации», а пошел строго официальным путем, через редколлегию
«Правды». Разумеется, содержание статьи стало известно «тройке», и на Льва Давидовича посыпались упреки в разжигании фракционной борьбы против ЦК. Тем не менее по тогдашним обычаям партийной жизни отказать члену Политбюро в публикации было невозможно, и Бухарин поставил статью в номер на одиннадцатое декабря.
        А девятого Троцкий узнал о большом поражении консерваторов на парламентских выборах в Великобритании. Лев и до этого напряженно обдумывал - какую все же позицию ему занять в текущей дискуссии. Мои аргументы не убедили его, но весьма тревожили, заставляя возвращаться к ним и обдумывать вновь и вновь. Данные о выборах, практически точно совпавшие с предсказанными мною, заставили его колебаться еще сильнее. В конце концов он позвонил дежурному редактору «Правды» и попросил отложить печатание статьи, поскольку ему надо внести в текст существенные поправки. В ночь с десятого на одиннадцатое председатель РВС и член Политбюро ЦК засел за новую статью…
        В четверг тринадцатого декабря я увидел в «Правде» заголовок: «Обращение Л. Д. Троцкого к участникам партийной дискуссии». Начав лихорадочно проглядывать газетные строчки, я быстро понял - на этой маленькой развилке история сдвинулась немного в сторону. Пока совсем немного, а насколько именно - покажут дальнейшие события. Но так или иначе, эти события уже не будут в точности такими, как в моем мире.
        В статье было написано: «Я должен прямо заявить - развязывание общепартийной дискуссии, независимо от самых, может быть, наилучших побуждений, которыми руководствовались авторы «письма 46-ти», означало шаг по неверному пути. Вполне признавая, что между мною и этими товарищами имеется известная идейная близость по ряду вопросов, свою ошибку вижу в том, что не воспользовался имеющимся у меня авторитетом, не отговорил товарищей от выступления и не высказался сразу категорически против дискуссии. Сегодня же я призываю тех, кто считает себя моими сторонниками, отозвать свои заявления, признать публичное выступление ошибкой и прекратить дискуссию…

…Важнейшие вопросы внутрипартийной демократии, поднятые в резолюции Политбюро ЦК РКП(б) и Президиума ЦКК от пятого декабря, требуют не «общепартийного говорения», накаляющего разногласия, разлагающего партию на группы и фракции, а деловой, практической работы. Положения резолюции должны найти воплощение в духе и букве партийных дел и решений, в повседневной работе наших парторганизаций и в нормах партийного Устава…

…Полагаю, что будущая XIII партконференция, которая соберется в январе 1924 года, должна сосредоточиться именно на таких деловых вопросах. В ее решениях, разумеется, следует отразить факт ошибочного разжигания дискуссии. В то же время я полагаю целесообразным воздержаться от политического шельмования ее инициаторов, с тем чтобы не усугублять партийных разногласий…»
        Далее шли строки, которые мне что-то явственно напоминали:

«Никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для решения его основных задач. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала. Перед лицом партии нет ничего легче, как сказать: вся эта критика, все эти статьи, письма и заявления - все это было сплошной ошибкой. Я, однако, так сказать не могу просто потому, что я так не думаю. Что было несомненной ошибкой, так это превращение поднятых авторитетными членами партии реальных, острых вопросов, требовавших своего решения, в предлог для раскачивания партийной лодки. Но сами проблемы от этого не перестали требовать скорейшего разрешения - однако не через раздувание пламени внутрипартийного пожара, а через выработку, принятие и проведение в жизнь решений партийных инстанций. Теперь от сотен тысяч членов нашей партии зависит, как эти решения воплотятся в практические действия».
        Кажется, это напоминает речь, произнесенную Троцким в моей истории на XIII съезде РКП(б) в мае 1924 года. Сейчас же он высказал нечто похожее на полгода раньше. Похожее, да не совсем. Тогда, на съезде, он больше был склонен подчеркивать независимость своей позиции, сейчас же напирал на необходимость дружной деловой работы…
        Интересно, возымеет ли действие этот демарш Троцкого? Присоединятся ли к нему сторонники «письма 46-ти»? И как отреагирует партийное большинство? Думаю, они все же постараются добить противника. А вот какие формы примет это добивание, было пока неясным. Вряд ли события теперь пойдут по сценарию, идентичному тому, что сложился в моей истории. Тут многое будет зависеть и от того, сколько видных оппозиционеров решат заявить о своей лояльности партии, и от дальнейших шагов Льва Давидовича, и, конечно, от степени напористости его противников.
        Самым первым, хотя и с оговорками, Троцкого поддержал Е. А. Преображенский. Несколько позднее - начальник политуправления РККА В. А. Антонов-Овсеенко, командующий войсками Московского военного округа Н. И. Муралов, командующий войсками Приволжского военного округа С. В. Мрачковский. Ну, на этих, полагаю, председатель РВС лично надавил своим авторитетом. Резко осудили обращение Троцкого как беспринципную капитуляцию перед лицом бюрократического перерождения партии децисты Т. В. Сапронов и В. М. Смирнов. Многие из подписавших «письмо 46-ти» молчали, вероятно пребывая в растерянности. Дискуссии на партсобраниях, однако, не угасли, хотя накал их в течение декабря стал понемногу снижаться. Через две недели к заявлению Троцкого присоединился заместитель председателя ВСНХ Г. Л. Пятаков. Одновременно с ним об этом заявил и давно уже решивший переметнуться на сторону большинства заведующий Агитпропотделом ЦК РКП(б) А. С. Бубнов, который теперь, после обращения Троцкого, вдруг засовестился и решил для приличия выдержать паузу. Эти двое были одними из самых ярких ораторов на партийной дискуссии, нередко
добивавшихся принятия оппозиционных резолюций…
        Накануне Нового года, в четверг, 27 декабря, как только я появился у своего рабочего кабинета, меня встретил встревоженный секретарь:
        - Виктор Валентинович! Беда! У нас пропали импортные грузы!
        - Как это - пропали? Что случилось? - уточняю я.
        - Шторм, Виктор Валентинович, сильнейший шторм на Черном море! Несколько пароходов затонуло, в том числе и с нашим грузом!
        - Какие именно пароходы, с каким грузом? - опять пытаюсь уточнить у секретаря. - Вы связывались с претензионным отделом? Какова оценка пропавшего груза, в порядке ли страховые документы?
        - Да там такая неразбериха, что черт ногу сломит! - в сердцах восклицает секретарь. - На побережье сплошной погром, портовые сооружения сильно пострадали, мелких судов затонуло - не счесть. Есть и человеческие жертвы. Шторм был ужаснейший! Вековые деревья с корнем выворачивало, пляжи частью размыло, частью завалило всяким мусором. Вместо бульваров - бурелом. Около Анапы поезд под откос свалился прямо в море!
        - Вы меня не пугайте, а толком доложите, что там у нас по документам выходит! - Секретаря надо настроить на деловой ритм, а не то он сам себя так напугает, что толковых ответов от него не дождешься. Но секретарь внезапно и сам успокаивается, продолжая дальше уже ровным тоном:
        - Состав погибшего груза уточняется. Что до страховых документов, то они в порядке. Но вы же понимаете, шторм - это ведь форс-мажор, и я предвижу тут большую судебную волокиту по поводу того, на кого в конечном счете падут убытки.
        Да, вот еще подарочек на Новый год! Теперь нас завалят претензиями, и, зная наши советские порядки, волокиты нам предстоит не на один месяц…

* * *
        Между тем Троцкий, измотанный не отпускавшей его лихорадкой и мучительными раздумьями по поводу принятого им решения, почти не принимал участия в борьбе, развернувшейся вокруг его обращения от тринадцатого декабря. Он провел лишь несколько встреч со своими виднейшими сторонниками, да несколько раз у него на квартире собирались члены Политбюро.
        Пятого января был опубликован официальный бюллетень о здоровье Л. Д. Троцкого, где отмечалось, что врачи категорически возражают против его занятий делами и рекомендуют продолжительный отдых на юге. Лев Давидович отнесся к этому факту иронически.

«Как же, как же! Теперь им надо демонстрировать трогательную заботу о моем здоровье. Да еще и предотвратить распространение слухов, что Троцкого за его оппозиционность задвинули так далеко, что он не появляется ни на каких официальных мероприятиях, - думал он, читая номер «Правды» с этим бюллетенем. - Да еще на юг меня отправить, чтобы не путался под ногами и не мешал добивать поверженного противника на губернской партконференции в Москве и на XIII партконференции. Ну уж нет, этого удовольствия я им не доставлю!»
        Седьмого января, после очередной встречи с членами Политбюро, когда все уже прощались, привычно-заученно желая Троцкому выздоровления и скорейшего отбытия на отдых, он негромко обратился к Сталину:
        - Иосиф, останься на пять минут. Есть небольшой разговор.
        Сталин удивленно вскинул брови - ранее Лев Давидович не был склонен вести с ним разговоры наедине, - но, последовав просьбе больного, задержался в его комнате.
        - Иосиф, ты у нас теперь вершишь кадровые дела, - с легким подобием улыбки произнес наркомвоенмор, - поэтому хочу обсудить с тобой один маленький кадровый вопрос.
        - Опять будешь ныть, что с новыми членами РВС дружной работы у тебя не получится? - неодобрительно покачал головой генеральный секретарь.
        Троцкий вгляделся в своего собеседника. С одной стороны, перед ним был все тот же худощавый, совсем еще нестарый грузин, с пристальным взглядом черных глаз, в которых порой мелькало что-то лихое и бесшабашное, а порой - пронзительно-угрожающее, с черными усами без следов седины, каким он его помнил по началу Гражданской войны. С другой стороны, годы и сидячая работа последних лет все же сказывались - и редкая пока седина в голове стала проглядывать, и лицо малость пополнело, хотя фигура оставалась подтянутой.
        - Нет, Иосиф. Хотя я с ними действительно не сработаюсь, тут есть другое решение. Чтобы прекратить друг о друга ушибаться по любому политическому и организационному вопросу, давай-ка я подам в отставку с поста Предреввоенсовета. - Было видно, что последние слова дались Троцкому с немалым трудом.
        - Говорили уже об этом на Политбюро, и не раз! - в раздражении бросил Сталин.
«Надоел уже этот… Лев с вечными угрозами уйти, все бросить и оставить нас, сирот, одних разгребать за ним все его дела по Реввоенсовету!» - в сердцах подумал он. Взгляд его стал злым и цепким, как перед схваткой. - Все пугаешь нас своими отставками!
        - Погоди горячиться, Иосиф! - остановил его Троцкий и продолжил каким-то севшим голосом: - Я серьезно. Мне оставаться на этом посту становится все тяжелее. Постоянно у нас стычки идут, ты мне не доверяешь, окружаешь постепенно своими людьми… Давай решим этот вопрос раз и навсегда. Понятно, что в конце концов большинство не потерпит во главе военного ведомства человека, который не пользуется полным политическим доверием. Так чего тянуть?
        Мрачный взгляд Троцкого и проникнутый безнадежностью тон, которым были произнесены последние слова, заставил Сталина задуматься и внимательно посмотреть председателю РВС в глаза. Тот взгляда не отвел. На лице его опять появилось легкое подобие улыбки.
        - И объяснение у нас есть, так что и придумывать ничего не надо. В силу тяжелой затяжной болезни не могу в необходимом объеме заниматься сложными вопросами военной реформы, назревшей в связи с переводом армии на условия мирного времени, - иронично добавил Троцкий.
        - Ну, что же, Лев Давидович, если ты серьезно решил… - начал Сталин, лихорадочно обдумывая ситуацию. «Если он и в самом деле уйдет… А что мы теряем? Свой человек на посту нарковоенмора совсем не помешает. А ему… дадим какой-нибудь пост по хозяйственной части - пусть покрутится! Решено. Только на себя я это брать не буду…»
        - Серьезнее некуда!
        - …Тогда, я думаю, Политбюро сможет пойти тебе навстречу. Но лучше будет, если мы это решим на партконференции, чтобы не чесали языками, что мы тут тебя в угол зажимаем, - продолжил генсек. - Кого думаешь предложить себе на замену?
        - Это уж вы сами решайте, - отмахнулся Троцкий. - Ставьте того, кому вы сможете доверять и кто с делом справится.
        - Добро, - хмуро бросил Сталин.
        - Значит, договорились? - уточнил Лев Давидович.
        - Договорились. Ладно, ты давай выздоравливай, а работу какую-нибудь полегче мы тебе найдем. Без дела не оставим. - С этими словами Сталин встал и, кивком попрощавшись, повернулся к двери.
        - До свидания, - тихо произнес, почти прошептал Троцкий. «Как там Ленин говорил по поводу НЭПа? Не удалось взять крепость штурмом - отойдем, перегруппируемся, перейдем к осаде? А мы, раз открытого боя нам не выиграть, перейдем к партизанским действиям…»
        Но на душе было паршиво - дальше некуда.
        Глава 12
        Визит в Коммунистический университет и знакомство с Рязановым
        Новый, 1924 год начинался в Москве морозами. Задули холодные, пронизывающие ветры, замели метели, наваливая сугробы снега. Но непохоже, чтобы они были способны серьезно остудить накал политических страстей.
        XI Московская губернская партийная конференция состоялась, как и в моем времени,
10-12 января. Однако политические предпочтения делегатов на ней распределились уже по-иному. Впрочем, на районных партконференциях в Москве, состоявшихся вскоре после демарша Троцкого и потому еще не испытавших сколько-нибудь серьезного влияния растерянности в рядах оппозиции, за оппозиционные резолюции проголосовало почти столько же делегатов, что и в моей истории, - 28 процентов (а в моем времени их было 36 процентов). Более того, оппозиционно настроенные делегаты сумели-таки составить большинство в Хамовническом районе, хотя и буквально двумя голосами. Но вот на губпартконференции ситуация высвечивалась уже совсем другими красками.
        Резолюции, предлагавшиеся делегатами, сохранившими верность платформе 46-и (и тем немногим «подписантам», кто от нее не отрекся), далеко не собирали даже тех 16-18 процентов, что были в моей реальности. А компромиссный проект, предложенный Г. Л. Пятаковым, пытавшимся выступить в роли примирителя оппозиции и большинства, собрал всего 11 процентов голосов. Правда, при всем осуждении оппозиции, тон нападок на нее был несколько ниже (впрочем, о «мелкобуржуазном уклоне» говорили вовсю), а сам Л. Д. Троцкий подвергался лишь очень мягкому порицанию за колебания и непоследовательность. И если в моей реальности Л. Б. Каменев в своей речи давил на Троцкого, предлагая тому отречься от оппозиции, то тут Предреввоенсовета сработал на опережение, и Каменеву поневоле приходилось искать более сдержанные формулировки - хотя и тут он нашел, за что несколько раз уколоть своего оппонента.
        Честно говоря, читая газетные отчеты о Московской губпартконференции (я на ней не присутствовал, хотя запросто мог получить гостевой билет), я испытывал сильнейшие муки совести. Ведь сейчас на этом партийном форуме шло политическое шельмование людей, подавляющее большинство которых искренне желало борьбы с расплодившимся в партии и в Советском государстве бюрократизмом и восстановления внутрипартийной демократии. И ведь я приложил к этому руку. У меня даже мелькнула мысль - а ведь можно было надавить на Троцкого при помощи всех своих возможностей и в обратном направлении. Подтолкнуть его к тому, чтобы сразу всем своим авторитетом поддержать оппозицию. С таким вождем во главе шансы взять при выборах делегатов на партконференцию большинство были отнюдь не нулевыми…
        Однако мой разум ледяным душем остужал эти эмоции. Если подобный выигрыш и был возможен, он мог быть только временным. Секретариат ЦК и «тройка» Зиновьев - Каменев - Сталин, несомненно, понесли бы в таком случае определенный политический ущерб на предстоящей XIII партконференции. Но партконференция не решает серьезных организационных и кадровых вопросов. А перед XIII съездом, видя потерю влияния, партийная верхушка мобилизовала бы всю свою аппаратную мощь, чтобы парализовать организационные возможности оппозиционеров и сформировать послушное большинство на съезде. И тогда они уж отыгрались бы и за свое временное поражение, и за все связанные с этим страхи. Да и наступление «осадного положения» в партии в этом случае произошло бы гораздо быстрее и по более жесткому сценарию.
        Так что добрые побуждения и любовь к людям, руководствующимся очень даже привлекательными идеалами, могли завести… Ну, вы сами знаете, куда ведет дорога, выстланная добрыми намерениями. Подталкивая лично мне очень симпатичных людей к открытой схватке, сулящей им некоторые призрачные шансы на победу, я бы тем самым рыл им очень дурно пахнущую яму. При всей своей нелюбви к партийно-советской бюрократии и ее вождям я понимал, что другой достаточно прочной и сильной цементирующей силы у Советского государства сейчас нет и в ближайшем будущем не предвидится. А государству этому предстояла череда нелегких испытаний. Необходимость отвечать на вызовы, которые могли похоронить то, что было завоевано в октябре 1917-го, а затем защищено в кровавой Гражданской войне, требовала сейчас поистине военных средств сплочения партии. Попытка же построить внутрипартийный
«демократический рай» - мало того что могла привести к острейшему конфликту в РКП, так еще и была обречена с самого начала, ибо радетели за демократию, даже возьми они верх, вскоре сами бы не заметили, как стали оную демократию ограничивать…
        При этом я вовсе не собирался складывать руки и пассивно наблюдать за тем, как партийное чиновничество получит полную свободу действий. Вот этого как раз ни в коем случае нельзя было допускать. Но парадокс заключался в том, что получить эту самую свободу действий бюрократия легче всего могла, изображая из себя борцов за сплочение партии в борьбе против антипартийной оппозиции. Именно этот спектакль я и намеревался сорвать. На сегодня я уже сделал что мог. Остальное было делом будущего.
        Поскольку я уже никак не мог повлиять на складывающуюся ситуацию, оставалось заняться решением вопросов на перспективу. И первым делом я собирался свести знакомство с Д. Б. Рязановым. Для этого надо было просто снять телефонную трубку, позвонить Лиде Лагутиной и узнать, когда в Коммунистическом университете имени Я. Свердлова Давид Борисович будет вести занятия.
        Почему я звонил именно Лагутиной?.. А вот и не угадали. Причина была донельзя банальной - из всей троицы знакомых мне студентов из Коммунистического университета она одна была «телефонизирована». Оказалось, что она сама завтра собирается на лекцию Рязанова, и мы договорились встретиться с ней в здании университета. Хотя понедельник четырнадцатое января был рабочим днем, я просто-напросто удрал из наркомата, лишь предупредив секретаря, что до двух часов дня меня на месте не будет.
        Мы встретились с Лидой у памятника Пушкину, и она тут же поведала мне о бурных дебатах, которые велись в университете во время партийной дискуссии как на комсомольских собраниях, так и на собраниях партячейки.
        - А голосовали-то как? - поинтересовался я.
        - И наша организация РКСМ, и партячейка приняли оппозиционные резолюции, - ответила Лида, и по голосу ее было невозможно понять, как она сама относится к такому исходу голосования.
        - Ну а троица ваша тоже за оппозицию голосовала? - задаю уточняющий вопрос.
        - Пашка Семенов - тот после выступления у нас товарища Преображенского, ясное дело, проголосовал за оппозицию. А вот Адам у нас правильный - он за ЦК.
        Опять для меня осталось непонятным, кого из своих товарищей она поддерживает, а кого - осуждает. Поэтому пришлось вновь спрашивать:
        - Сама-то как голосовала?
        - А никак! - резко тряхнула головой Лида. - Ушла я с этого собрания.
        - Что, просто так и ушла? - Что-то мне не поверилось. Успев немного почувствовать характер Лиды, я не мог себе представить, что она останется в стороне от яростных споров, в которые втянулись студенты-комсомольцы.
        - Нет, не просто так! - Теперь в голосе девушки уже была заметна запальчивость. - Дураки они там все. Вот я это им и высказала, а потом уже ушла.
        - Прямо так все - и дураки? - не скрываю своей иронии.
        - Точно, дураки, - уверенно отвечает Лида. - Глотку драть на собраниях, так они все охотники, а чем-нибудь путным заняться - тут уж этих спорщиков никого не докличешься. Насчет партийной демократии поговорить любителей полно, а у себя под носом демократию в комсомоле наладить - все в кусты. А те, которые за большинство и за железное единство большевистских рядов, - те слова без оглядки на начальство не скажут. Да ну их всех!
        За этим разговором мы дошли до трамвайной остановки, дождались трамвая и поехали по Тверской в сторону Александровского вокзала, всего год с небольшим как ставшего Белорусско-Балтийским (который в своей истории имел и другие названия - Смоленский, Брестский, - а мне был известен только под именем Белорусского). Не доезжая двух остановок до вокзала, я вслед за шустрой студенткой соскочил с подножки еще толком не затормозившего вагончика.
        Коммунистический университет размещался на рабочей окраине Москвы, занимая здание бывшего Народного университета Шанявского (специально построенное именно для этого университета совсем недавно, в 1912 году) на Миусской площади, 6. В мое время в этом здании, потерявшем в ходе нескольких ремонтов часть своего прежнего декора, размещался РГГУ, занявший в 1992 году место Московской высшей партшколы. На той же площади располагалось училище Александра II - красивое архитектурное сооружение из разноцветного кирпича в стиле московский модерн, доставшееся знаменитой
«Менделеевке». Но помимо этих, хорошо знакомых мне по прежней жизни зданий в глубине площади, за торцом университета Шанявского, высилось нечто непривычное - громадный многокупольный храм Александра Невского, второй по величине после храма Христа Спасителя. Ему предстояло стоять там до 1952 года…
        В аудитории, в которую мы пришли минут за десять до начала лекции, шум стоял невообразимый. Вскоре при помощи своей спутницы я выяснил, по какому поводу поднялась буза. Один из студентов-комсомольцев, Володька Храмцов, сцепился во время дискуссии с кем-то из партийцев, и когда партийный сослался на «волю партии», имея в виду решения объединенного Пленума ЦК и ЦКК в октябре 1923 года насчет «мелкобуржуазного уклона», заявил в ответ, что комсомол - организация независимая и точка зрения ЦК РКП(б) для комсомола не указ. Кроме того, как я понял, в довершение всего Володька послал своего оппонента по известному пешеходно-эротическому маршруту.
        Итог был довольно печальный. Кто-то накатал телегу в райком РКСМ, где помимо всего прочего утверждалось, что сцепившийся с Володькой партийный был послан не сам по себе, а вкупе со всей партией. В результате Храмцова вызвали на райком и вынесли решение об исключении его из комсомола.
        Узнав об этом, Лида Лагутина буквально взорвалась.
        - Сволочи! - выкрикнула она.
        - И я говорю - сволочи там, в райкоме, засели! - громко поддержал ее кто-то из собравшихся в аудитории.
        - Нет, вы тут все сволочи! - буквально заорала Лида. - Вас же при этом разговоре не один десяток присутствовал! А теперь что - моя хата с краю, я ничего не знаю? Ни одна зараза не пошла в райком своего товарища отстаивать! А донос накатать - так умельцы нашлись?!
        В ответ аудитория взорвалась криками, по сравнению с которыми предшествующий шум мог бы сойти за тихий шелест ветра.
        Именно в этот момент в аудиторию вошел лектор. Д. Б. Рязанов был поначалу ошарашен этим невообразимым шумом и гамом. Однако сбить с толку партийного деятеля с многолетним дооктябрьским стажем было не так-то просто. Вскоре Рязанов как-то незаметно для присутствующих превратился едва ли не в ведущего этого импровизированного собрания.
        Это, конечно, не означало, что в аудитории установилась тишь и благодать. Завести ребят-комсомольцев было проще простого, а вот утихомирить - гораздо сложнее. Самые горячие головы уже начали орать, что надо всем скопом идти в райком и свергать засевшую там шайку бездушных бюрократов.
        - Э, погодите! - кричала Лагутина, стараясь перекрыть вопли собравшихся. - Сначала надо Володьку Храмцова выручить, а потом уже свергать!
        Рязанов, уже более или менее разобравшийся в ситуации, не очень громко, но весомо произнес:
        - А ведь девушка права. Сначала действительно товарища надо выручать, а потом строить грандиозные планы революционного переворота в райкоме РКСМ. Бюрократов турнуть - это дело хорошее, только о товарище своем забывать совсем не годится.
        Лида, вдохновленная поддержкой такого авторитетного товарища, сразу взяла быка за рога:
        - Так, надо немедля писать протокол комсомольского собрания, и чтобы каждый, кто присутствовал при том самом разговоре, рассказал, как на самом деле все было. Примем протокол, свидетели подпишутся - и с этой бумагой сразу в райком.
        - Вот это деловой подход, - подхватил Рязанов. - Надо выбрать секретаря собрания, пусть он займется протоколом, на следующей перемене все оформите, подпишете и пойдете заступаться за вашего комсомольца, у которого язык впереди головы бежит. А сейчас - приступим к лекции. Революционный порыв масс - это великолепно, но и об учебе забывать не следует!
        После лекции вместе с Лидой подхожу к Рязанову.
        - Давид Борисович, - улыбается она, - позвольте вам представить Виктора Валентиновича Осецкого из Наркомата внешней торговли. Нашу практику в Рабкрине мы проходили именно у него. Он очень хотел с вами познакомиться.
        - Осецкий, Осецкий… Это не вы скандалили с Лениным в Брюсселе в двенадцатом году? - интересуется Рязанов.
        - Было дело, - смущенно соглашаюсь я, протягивая ему руку. После рукопожатия поворачиваюсь к Лагутиной и говорю: - Вот, Лида, а Давид Борисович, наверное, с тобой согласится.
        - В чем? - почти синхронно воскликнули мои собеседники.
        - В том, что обе стороны дискуссии - дураки.
        Давид Борисович хитро прищуривается:
        - Эх, молодость, молодость! Это ведь вы тут всех завели сегодня? Ну, дорогая, от меня-то вы вряд ли дождетесь употребления подобных выражений в политических дебатах. Правда, иной раз так и подмывает завернуть что-нибудь эдакое… - Рязанов вздохнул и добавил: - Одно могу сказать точно: присоединяться ни к той, ни к другой компании в нынешней дискуссии у меня большого желания нет.
        - Скажите, пожалуйста, - перехватываю инициативу в разговоре, - а вам уже удалось получить фотокопии «Немецкой идеологии» и «Grundri?e der Kritik der politischen okonomie»[«Основы критики политической экономии» (нем.).] ?
        Рязанов смотрит на меня с нескрываемым удивлением. Пожалуй, сейчас лишь считаные люди знают о самом существовании первой упомянутой мною рукописи, а тем более - о ее названии. Про «Grundri?e…» те, кто серьезно занимался с «Капиталом», конечно, знают, но вряд ли эта рукопись всерьез интересует больше чем несколько десятков человек. И эти люди в большинстве своем Рязанову известны. Да и о самом намерении Рязанова заполучить для возглавляемого им института фотокопии рукописей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, хранящихся в Архиве СДПГ, было не так уж много осведомленных.
        - К сожалению, молодой человек, - после некоторой паузы отвечает Давид Борисович, - пока только идут переговоры с Vorstand’ом германских социал-демократов об организации фотокопирования. Но, во всяком случае, «Немецкую идеологию» мне удалось найти в личном архиве Бернштейна и уломать его передать рукопись в Архив СДПГ. Ну а тетрадки, составляющие «Grundri?e…», там всегда лежали.
        Рязанов вновь внимательно посмотрел на меня и осведомился:
        - А чем вас, собственно, молодой человек… Виктор Валентинович, так ведь? - интересуют эти рукописи?
        - Ну как же! - с энтузиазмом восклицаю я. - Проследить становление марксистского метода, проникнуть в творческую лабораторию Маркса, в которой создавался
«Капитал»… Разве это не заманчиво для любого настоящего марксиста?
        - Это, конечно, похвально, - кивнул директор Института Маркса - Энгельса, однако не удержался от некоторого ехидства: - Но что-то вашей звезды на марксистском небосклоне дотоле не было заметно.
        - Я, конечно, далек от того, чтобы равнять себя с Каутским или Гильфердингом, да даже и с Бухариным. Теоретических трудов за мной тоже не числится, как вы верно подметили, - чуть наклоняю голову в знак признания превосходства моего собеседника. - Однако это не мешает мне в меру своих скромных способностей постигать марксистскую премудрость. Сейчас я как раз пытаюсь разобраться с проблемами капиталистического цикла, изложенными в «Теориях прибавочной стоимости». Что-то мне кажется, что современный капиталистический цикл преподнесет нам некоторые сюрпризы…
        Рязанов, похоже, благосклонно отнесся к моей заинтересованности, потому что, особо не раздумывая, предложил:
        - А приходите-ка вы, Виктор Валентинович, ко мне в институт. Поговорим в подходящей обстановке. Сейчас вынужден извиниться - совсем не располагаю временем, ибо спешу на занятия в Социалистическую академию.
        На том мы и распрощались.
        Через день в Москве открылась XIII партконференция (проходившая с 16 по 18 января
1924 года). На нее не было избрано ни одного оппозиционного делегата с решающим голосом. Лишь несколько оппозиционеров, как члены ЦК РКП(б), присутствовали на ней с совещательным голосом. Однако в отличие от моей реальности на партконференцию пришел и выступил Троцкий. Да и мой новый знакомый Д. Б. Рязанов также собирался выступить там с речью. На этот раз я все же постарался раздобыть гостевой билет и смог судить о происходящем не по одним лишь газетным отчетам.
        Выступления делегатов значительно отличались от того, что происходило в покинутой мною реальности. Достаточно сказать, что там Троцкий вообще не выступал на этой конференции. Здесь же Лев Давидович горячо отстаивал единство партии, называл дискуссию ошибкой. Он заявил:
        - Я не призываю сторонников оппозиции отречься от своих взглядов. Но самое меньшее, что вы можете сделать перед лицом партии, - это признать, что не следовало ввергать партию в ожесточенные споры, как бы ни был важен их предмет. Разногласия должны преодолеваться в ходе совместной работы, в ходе проверки идей и лозунгов практикой, а не по принципу - кто кого перекричит.
        Каменев в своей речи отверг такую постановку вопроса:
        - Напрасно Троцкий тут пытается выгораживать оппозиционеров и оставлять им политические лазейки. Если партия сочла ваши взгляды ошибочными, имейте мужество признать это. Мы от вас не требуем церковных покаяний, но не держать камень за пазухой и сказать: «Партия была права, мы же ошибались», - это элементарный долг любого партийца, если он и дальше хочет идти вместе с партией, а не против нее.
        Совершенно особняком стояло выступление Рязанова, которое практически повторяло известное мне по историческим источникам. Давид Борисович прекрасно понимал, что в прошедшей дискуссии речь на самом деле шла не только о бюрократизме и внутрипартийной демократии, но и о дележе ленинского наследства:
        - И скажу я здесь то же самое, что сказал товарищу Каменеву, кажется, на Хамовнической конференции: как друзья вы ни садитесь, все же в Ленины не годитесь…
        Пример с товарищем Лениным показывает, что задачи, ложащиеся на партию, - сверхчеловеческие, тяжелые задачи, что под тяжестью этих задач, если их навалить на одного человека, ломается, заболевает и такой гигант. Во сколько раз вы, с вашими слабенькими силами, меньше справитесь с этой задачей, если не скажете - дело мирское, дело партийное, с ним может справиться только коллектив, только партийная организация, учитывающая и собирающая всю энергию, всю умственную, интеллектуальную энергию, которая рассеяна в рабочем классе, которая сконцентрирована в коммунистической партии. Только партийный коллектив может справиться с этой задачей. Долой кандидатов в вожди!
        Такое откровенное выступление «кандидатам в вожди», конечно, понравиться не могло, и наиболее резкие моменты в речи Рязанова из опубликованной впоследствии стенограммы испарились.
        XIII партконференция подтвердила резолюцию октябрьского (1923 г.) объединенного расширенного Пленума ЦК и ЦКК, где оппозиция характеризовалась как
«мелкобуржуазный уклон», однако состоявшееся отступление оппозиции заставило делегатов конференции смягчить, по сравнению с принятой Пленумом резолюцией, ряд обвинений против Троцкого и авторов «письма 46-ти». Партконференция удовлетворила просьбу Председателя РВС и Наркомвоенмора об отставке с этих постов по болезни, одобрила работу Военного ведомства и вынесла товарищу Троцкому благодарность за длительную неустанную работу по военной защите завоеваний революции и по проведению военной реформы. Конференция поручила ЦК РКП(б) решить вопрос о назначении нового Председателя РВС, об организации лечения и отдыха товарища Троцкого.
        Медленно, со скрипом, но история понемногу, поначалу едва заметно, выползала из той колеи, по которой она катилась в моем времени. Не сползет ли она обратно в ту же колею? Найдется ли новая колея, которая будет предпочтительнее старой? Эти опасения были отнюдь не беспочвенными, но ясного ответа тут не было, да, пожалуй, и быть не могло.
        Между тем мои занятия самообороной у Спиридонова подошли к определенному рубежу - двухмесячная программа закончилась, и теперь можно было лишь дважды в неделю приходить на тренировки в зал на Цветном бульваре для поддержания формы. Сказать, что я овладел искусством рукопашного боя, - значило бы сделать большое преувеличение. Наверное, я мог бы довольно успешно противостоять один на один обычной шпане, а если повезет и попадутся сявки без большого опыта уличных драк, которых можно взять на неожиданность, то удалось бы одолеть и двоих. Вряд ли моих навыков хватило бы на большее. Да и Виктор Афанасьевич был примерно такого же мнения о моих успехах. Поэтому я продолжал посещать холодный, почти не протопленный зал общества «Динамо», стараясь отработать до автоматизма хотя бы небольшой набор приемов, делая при этом основную ставку не на самозащиту, а на нападение.

…День двадцать второго января принес уже ожидаемую мной с нехорошим замиранием сердца весть о том, что накануне скончался Владимир Ильич Ленин. Помимо чисто человеческой скорби о смерти человека, пользовавшегося моим глубоким уважением, меня вдобавок терзали мысли о тех последствиях, к которым может привести эта смерть. Знание о том, что последовало за смертью Ленина в моем мире, слишком хорошо сидело в памяти.
        День двадцать первого января был объявлен днем траура. Двадцать третьего января тело Ленина было перевезено из Горок в Москву и помещено в Колонном зале Дома Союзов для прощания. Мимо его гроба потянулись сотни тысяч людей. Шли днем и ночью. Январская стужа (мороз доходил до 27 градусов) не могла остановить людского потока. У гроба сменялся почетный караул. На этот раз рядом с другими членами Политбюро в нем стоял и Троцкий, не уехавший на юг, как это было в прошедшей истории.
        Утром 27 января гроб с телом Ленина был перенесен на Красную площадь, и после обеда состоялись похороны. Гроб был опущен в могилу примерно в центре кладбища революционеров у кремлевской стены, как раз напротив памятника Минину и Пожарскому (который стоял тогда перед ГУМом). Московские фабрики, заводы, паровозы протяжно завыли гудками…
        Пленум ЦК РКП(б), состоявшийся 29 и 31 января, принял решение о призыве в партию рабочих от станка, а также вынес на ближайшую сессию ВЦИК вопросы о кадровых перестановках в Советском правительстве.
        По сравнению с известной мне историей изменений было немного. Алексей Иванович Рыков был назначен не председателем Совнаркома, а лишь временно исполняющим обязанности. Однако от обязанностей председателя ВСНХ его все же освободили, и на это место (как и в моей реальности) был назначен Дзержинский. На пост Наркомвоенмора и Председателя РВС вместо Троцкого, ввиду отставки последнего по состоянию здоровья, был назначен (почти на год раньше, чем в моей истории) Михаил Васильевич Фрунзе, командовавший вооруженными силами Украины и Крыма.
        Итак, товарищ Арсений стал у нас наркомом по военным и морским делам. Хорошо бы, чтобы он им и остался, ибо Клим Ворошилов на этом месте как-то мне не слишком по душе. Значит, делаем еще одну зарубочку на память - помочь Михаилу Васильевичу решить проблему с язвой, чтобы никаких таких штучек с хирургической операцией и случиться не могло. А кстати, и Феликсу Эдмундовичу тоже надо постараться помочь с его стенокардией, ибо его преемники, знакомые по прежней истории, тоже меня не слишком вдохновляют.
        Но главное теперь - подготовить почву к нужному повороту на предстоящем XIII съезде РКП(б).
        Глава 13
        Неожиданная встреча в тире «Динамо»
        Итак, очередной этап партийных битв отшумел. Троцкий, который после похорон Ленина совершенно слег, к середине февраля все же немного ожил и в конце концов выполнил решение ЦК - отправился на отдых в Сочи. Я тоже взял небольшой тайм-аут в своих занятиях политикой, ограничиваясь лишь текущими делами в наркомате да нечастыми посещениями спортзала на Цветном бульваре.
        К моему удивлению, раз-другой на этих тренировках появилась Лида Лагутина. И как она узнала, когда именно меня можно встретить на этих тренировках? Это обстоятельство слегка шевельнуло в моей душе неясные подозрения. Конечно,
«студентка, комсомолка и где-то, наверное, даже и красавица» отнюдь не внушала мне каких-либо антипатий - скорее, наоборот. В конце концов, здесь мне еще не было и сорока, спортивную форму я все-таки немного подтянул, на недостаток жизненных сил не жаловался, работой чрезмерно изнурен не был, и даже политические треволнения не смогли превратить меня в фанатика, сжигающего всего себя в пламени политической борьбы. В общем, другой человек на моем месте вряд ли возражал бы против возможности установить с Лидой более тесное знакомство…
        Однако на моем месте был не кто-то другой, а я сам, собственной персоной, со всеми моими тараканами в голове, скелетами в шкафах и прочими неизвестными и невидимыми широкой публике обстоятельствами. Там же, где осталась вся моя прежняя жизнь, я потерял и свою любовь. Несмотря на то что непонятные и неподвластные мне силы положили между нами почти девяносто лет, несмотря на то что в этом времени моя любимая еще не родилась, - забыть ее было просто невозможно. В результате я, конечно, не игнорировал женщин, не чурался женского общества и не шарахался от красивых девушек, как от дьявольского искушения. И все же они существовали в моих глазах скорее как некий факт внешнего мира, однако были здесь не для меня.
        Возможно, неумолимо текущее время в условиях непреодолимой разлуки с любимой через какое-то время стерло бы боль утраты и позволило в конце концов зародиться какому-то новому чувству. Но помимо чувств человеком управляет еще и разум. А разум твердил мне: вступая на минное поле большой политики, да еще и в такое время, в преддверии безжалостных перемен, нельзя никого тащить за собой. Тем более - тех людей, которые тебе небезразличны.
        Была и еще одна причина. Сны.

…В моих снах она была такой, какой я ее никогда не видел. Разве что на старых фотографиях…

…Лес. Девчонка лет пятнадцати-шестнадцати, одетая в красивую шелковую блузку и длинную расклешенную клетчатую юбку, - костюм отнюдь не для лесных прогулок. Держа в руках какой-то провод, она ловко взбирается на дерево, лезет все выше и выше и вот закидывает провод на одну из верхних веток. Когда она спускается, мой взгляд скользит вдоль провода и упирается в согнутую спину, затянутую в мундир табачного цвета из весьма приличного тонкого сукна. Из-за спины торчит край какого-то металлического ящика с циферблатами и индикаторами на передней стенке. Рация! Человек слегка выпрямляется, и теперь можно разглядеть зигзаги золотого шитья на погонах бригадного генерала. Неподалеку, среди высоких кустов орешника, торчит капот черного лакированного автомобиля, сияющего хромированным бампером, такой же окантовкой продолговатых фар, выступающих из изящно изогнутых крыльев, и обрамлением двух плоских лобовых стекол, разделенных такой же блестящей стойкой. На маленьком флагштоке над капотом повис флажок трудноразличимой с такого расстояния расцветки.
        Девчонка, спрыгнув с нижней ветки, быстро отходит на пару десятков шагов в сторону, ее рука стремительно ныряет в боковой карман юбки и появляется оттуда уже с маленьким, совсем игрушечным никелированным пистолетиком с перламутровыми щечками. Зажигалка? Или в самом деле игрушка?.. Девчонка внимательно обводит взглядом окрестности, фиксируя обстановку вокруг полянки, на которой развернута рация. Рука мужчины пляшет на ключе, отправляя в эфир торопливый писк морзянки. Девчонка продолжает вести взглядом вокруг себя, и вот в какой-то момент мы смотрим с ней глаза в глаза. Я порываюсь броситься вперед, что-то сказать…
        Во сне возможно многое, чего не бывает в яви, но и то, что возможно наяву, далеко не всегда получается во сне. Сон обрывается, возвращая меня к действительности. Суровой действительности - суровой еще и потому, что здесь мне никогда не суждено встретить эту девчонку. Хотя… Если доживу лет эдак до шестидесяти пяти или около того, такая встреча будет в принципе возможна. Вот это действительно дьявольское искушение - дождаться и увидеть ее такой, какой я не видел ее в прошлой жизни…
        После таких снов душа как-то не рвалась к подвигам на любовном фронте. Тем не менее я не видел никаких оснований для того, чтобы демонстрировать Лиде Лагутиной нарочитое отчуждение. Я охотно проводил с ней тренировочные схватки, провожал от зала спортивного общества «Динамо» домой по бульварам, обсуждая с ней по пути дела в комсомоле, партийную политику, лекции Бухарина, Скворцова-Степанова, Рязанова в Коммунистическом университете, уличное хулиганство, наглядную агитацию (в том числе плакаты в университетской столовой), борьбу за культуру быта в студенческом общежитии, недостаток многих товаров и разницу цен в частной и кооперативной торговле…
        Во время нашей третьей совместной тренировки в феврале Лида вдруг напомнила мне:
        - Виктор Валентинович, а что это вы позабыли о том, чтобы обзавестись оружием? Я вот не забыла и приглашаю вас завтра, двадцать второго, в динамовский тир на Лубянке, тринадцать. Там у входа и встретимся. Я думаю, к восемнадцати ноль-ноль вы успеете туда подойти?
        В пятницу, 22 февраля, подхожу к зданию по адресу Лубянка, 13 (ба, знакомое место - это же бывший магазин Трындина!), ровно в восемнадцать ноль-ноль. В тот же момент вижу приближающуюся ко мне по тротуару Лагутину. На ней неизменное коротенькое пальтецо, плохо защищавшее от февральских вьюг и морозов, длинная темная юбка, высокие башмаки на шнуровке. Голова замотана кашемировым платком, из-под которого выглядывал пуховый.
        Похвальная точность. Наверное, прежняя работа в МЧК приучила.
        - Добрый день! Ну, Лидия Михайловна, показывай, где тут общество «Динамо» свой тир устроило?
        Лида широко распахнула свои карие глаза и тронула за локоть:
        - Нам сюда. Пошли!
        И она уверенно направилась к входной двери. Войдя внутрь, мы свернули на лестницу, ведущую в подвальное помещение. До моих ушей стали доноситься приглушенные звуки выстрелов.
        В подвале, где размещался тир (как и в гимнастическом зале накануне), было, мягко говоря, не жарко. Лида даже не стала раздеваться, лишь размотала и сняла с себя оба платка, а я все же пристроил свое пальто на грубо сколоченный деревянный барьер, за которым располагались стрелки.
        Моя членская карточка общества «Динамо» позволила получить наган-самовзвод с сильно потертым воронением, имевший клеймо Императорского Тульского оружейного завода, и полтора десятка патронов. Лагутину здесь, похоже, хорошо знали, потому что она получила то же самое безо всяких вопросов, не предъявляя никаких документов.
        Из револьвера я стрелял первый раз. Довольно быстро самостоятельно разобравшись, как заряжается барабан револьвера, становлюсь в позицию для стрельбы. Зараза! Спусковой крючок при стрельбе самовзводом сильно упирается, и ствол нагана ощутимо пляшет в руке как раз в момент выстрела. После третьего промаха удается наконец приноровиться - сначала осторожно выбираю практически весь свободный ход спускового крючка, затем еще чуть-чуть надавливаю, и револьвер выпускает пулю, почти не дергаясь в моей руке. Довольно заметная отдача, конечно, подбрасывает его, но не настолько сильно, как знакомый мне пистолет Макарова.
        Расстреляв семь патронов, даже не утруждаю себя подсчетом попаданий. Три первых пули ушли не то что «в молоко», а вообще мимо мишени. У Лиды успехи явно больше. Она приносит свою мишень: из семи выстрелов три десятки, девятка, две восьмерки, одна шестерка.
        Следующие семь выстрелов позволили мне слегка реабилитировать себя после провальной первой серии. Лишь одна пуля ушла мимо мишени и одна - «в молоко». Остальные распределились так: одна восьмерка, шестерка, две четверки, двойка. Попадания были сильно разбросаны, но, в общем, тяготели к верхней правой части мишени. Двадцать четыре из семи. Раньше мой личный рекорд при стрельбе из пистолета Макарова составлял шестнадцать из трех.
        Лида тоже улучшила результаты - четыре десятки, три девятки.
        - Да, Виктор Валентинович, вам надо крепко подтянуться, - серьезно, без тени насмешки или иронии замечает моя спутница. - Пожалуй, придется в тир ходить каждый день.
        Приехали! Зачем мне еще и этот геморрой? Но спорить не хочется, и я только печально вздыхаю.
        - Ну-ну, не кручиньтесь! - покровительственно говорит Лида. - Научитесь. Если наган освоите, то из какого-нибудь пистолетика полегче будете все пули в десятку класть.
        - Да, кстати, - спохватываюсь я. - Вы, помнится, мне как-то говорили, что можно такой пистолет раздобыть?
        Теперь уже вздыхает студентка.
        - Я знакомых ребят из ЧК (так она по привычке именует нынешнее ГПУ, точнее, с ноября прошлого года, ОГПУ) давно уже попросила. Но они даже для меня подходящего свободного ствола пока не подыскали. Мне вот кольт американский предлагали, но такой брать не хочется - он большой, тяжеленный, да и патронов к нему не добудешь. А из маленьких тоже ничего хорошего. Правда, ребята «Браунинг бэби» нашли, но про него говорят, что не слишком надежный, - развела она руками.
        Ладно, похоже, эту проблему придется решать самому. Даром, что ли, в моем наркомате Спотэкзак существует? А пока потренируюсь с револьвером Нагана тульского производства. Машинка-то неплохая, но хотелось бы что-нибудь полегче и покомпактнее. Мне же не в бой идти…
        Теперь каждый день после работы я тащился на Лубянку - стрелять. Со мной возился руководитель секции пулевой стрельбы А. А. Смирновский. Несколько раз рядом со мной тренировался энтузиаст стрелкового дела, во многом стараниями которого была налажена работа этой секции, - зам начальника политотдела войск ГПУ Московского округа П. С. Уралец. Вот этот стрелял вполне прилично, не чета мне, и наставления инструктора ему явно не требовались.
        Проблему создавала нехватка патронов, и приходилось приплачивать за сверхнормативные, чтобы потренироваться как следует. Время от времени в тир заглядывала и Лида Лагутина - проверять, как занимается ее подопечный. Мои результаты понемногу улучшались, но медленно.
        В один из не по-весеннему морозных мартовских дней - мне запомнилось, что это была суббота, восьмое марта, потому что я поздравлял Лиду с Днем международной солидарности трудящихся женщин, - в тире произошла неожиданная встреча. С лестницы вдруг донесся шум множества голосов, и в подвал ввалилась мужская компания. У всех под распахнутыми шинелями виднелись гимнастерки или френчи без знаков различия. Обернувшись, я почти сразу узнал в одном из вошедших начальника КРО ОГПУ Артура Христиановича Артузова (уж больно характерная у него была внешность). Чуть погодя в другом мужчине я заподозрил Генриха Ягоду (сейчас он, кажется, зам председателя ОГПУ). Кое-кто из остальных будил во мне смутные воспоминания, но определить, кто есть кто, я так и не смог.
        Пока я разглядывал эту компанию, из-за спин вошедших вышел мужчина с крупным округлым лицом и воскликнул:
        - Лида? Лагутина?
        - Ой, Станислав Адамович! - И Лида кинулась вперед, а мужчина шагнул ей навстречу и заключил в крепкие объятия.
        После обмена дружескими восклицаниями («Как у тебя учеба продвигается?», «А вы по нас в Питере не скучаете?», «А ты сама по ЧК не соскучилась?») Лагутина повернулась ко мне:
        - Знакомьтесь, Станислав Адамович, это мой товарищ - Виктор Валентинович Осецкий из Наркомата внешней торговли. - С этими словами она вновь развернулась к мужчине и в свою очередь представила его: - Это Станислав Адамович Мессинг, он был моим начальником, когда я работала в МЧК.
        Сюда что, чуть не вся коллегия ОГПУ пожаловала? Только Феликса Эдмундовича не хватает! Впрочем, наверное, так и есть - в разговоре, который вели между собой вошедшие, мое ухо выловило слова «заседание коллегии».
        Между тем руководители ОГПУ подошли к огневому рубежу, и в тире зазвучали выстрелы, многократным грохотом отражаясь от стен закрытого помещения. Кое-кто из них стрелял из своего оружия, а кто-то, как и мы с Лидой, получил по нагану здесь, в тире.
        Стреляли не все. Мессинг, стоя в стороне, переговаривался с невысоким худощавым мужчиной в очках, с маленькими усиками, почти полностью умещавшимися под носом:
        - Миша, «окна» на финской границе нами плотно контролируются… - Тут он оглянулся и резко оборвал фразу, которую произносил громким голосом, пытаясь перекричать грохот выстрелов. - Но об этом потом.

«Окна» на финской границе? Они должны сыграть весьма важную роль в завязывающейся сейчас операции «Трест». Но показывать свою осведомленность, да и вообще интерес к операциям ОГПУ, совершенно не к месту. Ну крутят сейчас чекисты «Синдикат-2», скоро закрутят «Синдикат-4» и «Д-7». Так и пусть крутят. Без меня. Кстати, кто такой этот Миша? Вроде бы и его фотографию я когда-то видел, но сегодня мне так и не пришло никакой помощи внезапным озарением, позволяющим в нужный момент чудесным образом извлечь из головы отсутствовавшие там прежде точные даты, имена, цифры, факты.
        Мессинг, прервавший деловой разговор со своим коллегой, опять обратился к Лагутиной, стоявшей рядом со мной шагах в трех-четырех от него:
        - Кстати, Лида, ты мне так и не ответила: скучаешь небось по чекистской работе?
        - Интересная и нужная работа есть не только в ЧК. - Похоже, сентиментальной ностальгии по чекистской романтике она не испытывала. - Так что по работе скучать не приходится. Вот по товарищам некоторым скучаю.
        - Понимаю, - слегка кивнул Станислав Адамович. - После Гражданской, когда нам пришлось по макушку вывозиться и в крови, и в грязи, многие предпочли уйти он нас. Причем не скажу, что ушли худшие кадры. Феликс Эдмундович буквально скрепя сердце отпускал. Но, Лида, в ОГПУ ведь и поинтересней работа есть. Вот, например, у Миши. - Он качнул головой в сторону своего собеседника: - Хочу вас познакомить. Это, Лидуся, Михаил Абрамович Трилиссер. У него в отделе работа тонкая, можно сказать, интеллектуальная. Как раз для такой девушки, как ты. - И он широко, доброжелательно ей улыбнулся.
        - Что же это вы у меня перспективные кадры сманиваете? - решаюсь вмешаться в разговор. Не то чтобы я хотел удержать Лиду от работы в ОГПУ, но почему бы не воспользоваться этим поводом, чтобы завязать знакомство? Рискованное, конечно, знакомство, но при случае может весьма и весьма пригодиться. Теперь, когда фамилия была названа, я припомнил должность этого человека. Начальник ИНО ОГПУ - это фигура.
        - Это как поглядеть, Виктор Валентинович, кто у кого сманивает. Лида - наш старый, проверенный кадр! - немедленно отозвался Мессинг.
        - Ладно, ладно! - иду на попятный. - Признаю ваш приоритет. Думаю, что Лидия Михайловна способна стать украшением вашего аналитического сектора.
        Трилиссер и Мессинг молча переглядываются. Наконец Михаил Абрамович прерывает паузу:
        - Думаю, что я не выдам большой государственной тайны, если скажу, что у нас в отделе сектора под таким названием нет.
        - Дело не в названии. Но неужели у вас нет группы специалистов, которая занимается сбором и сопоставлением разведданных, которые поступают по вашей линии, по линии военной разведки, по линии НКИД, от Коминтерна, от корреспондентских пунктов за рубежом и просто от наших граждан, командируемых за границу, составлением обобщающих сводок и анализом таких сводок? - Собственно, мне самому интересно, создан уже у них такой аналитический сектор или им можно подкинуть эту свежую идею.
        Станислав Адамович реагирует немедленно:
        - А ведь он дело говорит, Миша! Такую группу было бы полезно создать и стягивать туда информацию из всех возможных источников.
        Трилиссер, судя по всему, также первым делом реагирует на возможность сосредоточить в своих руках все потоки разведывательных данных, а не на необходимость их аналитической обработки. Но раз уж такие сводки будут делаться, следующим логичным шагом будет налаживание аналитической работы с содержащейся в них информацией.
        - Ты сам знаешь, Станислав, - недовольно бурчит Михаил Абрамович, - что даже новую штатную единицу заполучить для нас большая проблема, не то что новое структурное подразделение. Хотя я бы тоже эту идею покрутил. Что-то тут есть перспективное. Вместо разрозненных сведений можно будет иметь полную картину, осветить вопросы с нескольких сторон…
        - Со штатами, конечно, сейчас тяжело, - соглашается Мессинг. - Но можно ведь найти способы и внештатных работников привлекать. Таких, скажем, как Лида. Да и Виктор Валентинович тоже, я смотрю, мужик с головой… - И он бросает на меня быстрый, цепкий взгляд.
        - Э-э, нет! - немедленно возражаю я. - Я до ваших секретов касательства иметь не хочу. Хотя подсказать кое-что могу. Взгляд со стороны, под другим, так сказать, углом зрения, иногда бывает очень полезен.
        - Чтобы что-то дельное посоветовать, надо знать нашу кухню изнутри, - уверенно заявляет Трилиссер.
        - Смотрите сами, - отвечаю я. - Я тут вам расскажу кое-что, а вы мне даже не сообщайте, насколько близко к истине мои догадки и есть ли в них какой-то смысл. Но попробуйте над моими словами задуматься. - Не давая им времени возразить или остановить меня, продолжаю: - Думаю, что сейчас основная активность ИНО ОГПУ, как, впрочем, и КРО, нацелена на белогвардейские эмигрантские организации, такие, например, как РОВС. Это вполне логично. Сегодня именно эти организации, а не Польша, Румыния или другие страны «санитарного кордона», представляют собой непосредственную опасность для СССР. В то же время через эти же организации нашей разведке легче проникать за границу и создавать зарубежные резидентуры.
        Трилиссер и Мессинг внимают мне молча, не порываясь что-либо сказать, и лишь Станислав Адамович, при обозначившейся паузе, один раз поощрительно кивнул.
        - С другой стороны, такая ориентация работы не имеет дальней стратегической перспективы. Сила, значимость и влияние этих организаций за предстоящие пять-шесть лет - в том числе и вашими усилиями - будут сведены к очень низкому уровню. Да и мировая политика делается отнюдь не эмигрантами, постепенно теряющими остатки почвы под ногами. А ведь нам надо держать руку на пульсе политики основных империалистических держав, не так ли?
        Мессинг вновь кивает - не столько в знак согласия, сколько поощряя меня продолжать. Продолжу, мне не жалко.
        - Итак, нам нужна агентура в правительственных и военных кругах ведущих империалистических государств. Но где ее взять? Можно, конечно, пойти по традиционному пути прежних мастеров шпионажа - играть на людских слабостях, используя шантаж и подкуп. Не отвергая целиком возможностей, которые дает этот путь, хотел бы предложить другой подход. Сейчас среди молодежи на Западе, в том числе принадлежащей и к выходцам из среды господствующих классов, есть немало людей левых, социалистических убеждений. Стоит поискать таких молодых людей, которые в большинстве своем не очень-то и скрывают свои взгляды, в лучших университетах на Западе. В перспективе именно из выпускников этих университетов будет рекрутироваться правящая элита. Полагаю, что в случае удачи мы получим в этой труднодоступной для нас среде ценную агентуру, которая будет работать на нас из идейных побуждений. - На этом все же делаю паузу.
        Станислав Адамович с улыбкой смотрит на Трилиссера:
        - Ну, Миша, я же говорил, - голова!
        Трилиссер же буквально сверлит меня пристальным взглядом, но продолжает сохранять молчание. Видимо, он подозревает, что мне есть еще что сказать, и желает, чтобы я выложился до конца. Ладно, не буду разочаровывать Михаила Абрамовича:
        - Есть еще одно соображение. Подозреваю, что сейчас, после Мировой войны и тяжелых послевоенных лет, разведывательные службы империалистических государств сидят на относительно скудном пайке. Это ограничивает их возможности по части организации плотной сети наружного наблюдения, состоящей из опытных филеров, по части организации надежного радиоперехвата, да и вообще по части использования наиболее современных технических средств контроля и проверки для противодействия нашей разведке. Но эта благоприятная для нас ситуация в перспективе неизбежно изменится. Поэтому, полагаю, уже сейчас кадры наших собственных разведчиков надо готовить с учетом этой перспективы, прививая им соответствующие конспиративные навыки. Кроме того, ОГПУ надо бы озаботиться разработкой собственных технических средств для обеспечения разведывательной работы. Ну, например, ориентировать Нижегородскую радиолабораторию на работу по миниатюризации радиопередатчиков и по объединению в одном агрегате радиоприемных и передающих устройств. Да и более компактные и более емкие аккумуляторы для радиостанций вам не помешают. Если же
передатчик питать от сети, его расположение можно засечь выборочным отключением электричества.
        - Дело неплохое, - прерывает наконец свое молчание Трилиссер. - Только вот наш бюджет подобных расходов не потянет.
        - На совершенствование радиотехники можно еще и военное ведомство подписать, - предлагаю я.
        - У них сейчас с бюджетом тоже не ахти, - скептически бросает Мессинг.
        Пока мы вели этот разговор, остальные чекисты закончили стрельбу, и кое-кто из них уже надевал сброшенные шинели, собираясь на выход. Михаил Абрамович со Станиславом Адамовичем тоже стали оглядываться на остальных. Затем Трилиссер вновь повернулся ко мне:
        - Знаете, Виктор Валентинович, мне кажется, что этот разговор должен иметь продолжение. Тут действительно есть над чем подумать. Вы не подскажете свой служебный телефон?
        Михаил Абрамович записывает мой номер в записную книжку и протягивает руку для прощания.
        Глава 14
        То в кино, то в театр…
        Пока я под надзором Лиды Лагутиной овладевал искусством стрельбы из револьвера, в экономике страны назрели очередные перемены. Хотя уже в январе было принято окончательное решение о прекращении обращения параллельных валют и об обмене совзнака на червонец, реализация этого решения затягивалась. Ведь вплоть до марта
1924 года никаких признаков преодоления разменного кризиса было не видно. Зарплату мы неизменно получали в червонцах, но любые покупки требовали употреблять для расчетов какие-то более мелкие денежные единицы. А в качестве таковых у нас имелись только стремительно обесценивающиеся совзнаки. Если на первое января за золотой рубль давали три тысячи рублей совзнаками 1923 года, то на первое февраля - восемь тысяч шестьсот, а на первое марта - уже тридцать тысяч.
        В общем, рассчитываться за покупки приходилось в точном соответствии с известной частушкой начала НЭПа:
        Захожу я раз в буфет -
        Ни копейки денег нет:
        Разменяйте десять миллионов!
        Лишь в самом конце февраля в обращении появились казначейские билеты, номинированные в золотом рубле, достоинством в 1, 3 и 5 рублей, серебряные монеты по 10, 15, 20, 50 копеек и 1 рубль, а также мелкая медная монета по 1, 3 и 5 копеек.
        Седьмого марта был последний раз объявлен официальный курс червонца в совзнаках - пятьдесят тысяч рублей, - и по этому курсу с десятого марта начался выкуп совзнаков за червонцы, на что отводилось три месяца. Однако, поскольку первое время новых мелких разменных единиц повсеместно не хватало, это вызывало многочисленные трудности и соответственно попытки как-то выкрутиться из этих трудностей. Ведь дело доходило до того, что на ряде предприятий рабочие не желали получать зарплату в червонцах, которые хотя и были твердой валютой, но рассчитываться ими было крайне неудобно. В результате местное финансовое творчество привело к выпуску разменных суррогатов - например, квитанций, номинированных в долях червонца, по которым рабочие могли покупать товары в магазинах рабочего снабжения или оплатить обед в рабочей столовой. Эти квитанции нередко имели экзотический вид - их для лучшей сохранности штамповали из алюминия, меди или бронзы.
        Такое положение в сфере денежного обращения было, разумеется, совершенно ненормальным. Поэтому, когда подготовка к выпуску в обращение новой разменной монеты была завершена, второго марта 1924 года в «Известиях» было опубликовано постановление Совнаркома о запрете выпуска денежных суррогатов:

«Безусловно воспрещается всем государственным, кооперативным и частным организациям, предприятиям и лицам выпуск без особого на то разрешения НКФ СССР каких бы то ни было денежных суррогатов, как то: платежных ордеров на предъявителя, предъявительских денежных квитанций на товары и т. п. Органам НКФ предоставляется право производить немедленно опечатывание касс организаций и предприятий, которые нарушили бы указанное постановление, и входить в соответствующие органы с предложением о ликвидации означенных организаций и предприятий».
        Но запреты запретами, а положение с разменными денежными знаками продолжало оставаться напряженным. Хотя запасы серебряных монет накапливались еще с 1921 года, когда была начата их чеканка впрок, мощностей Петроградского (а затем Ленинградского) монетного двора не хватало, чтобы выйти на запланированную сумму нарицательной стоимости этих монет - 100 миллионов рублей. Поэтому пришлось разместить заказ на чеканку монет в Великобритании. Помнится, у моего отца хранился серебряный полтинник 1922 года, еще с символикой РСФСР, на гурте которого (т. е. на ребре монеты) имелась надпись «чистого серебра 2 золотника 10,5 долей» и буквы Т. Р. (то есть Томас Росс, начальник монетных переделов Лондонского монетного двора), что свидетельствовало об изготовлении этой монеты именно в Великобритании. Монеты, чеканившиеся в текущем, 1924 году, уже имели символику СССР. Золотники и доли также ушли в прошлое, и на гурте полтинника было выбито
«чистого серебра 9 граммов».
        Для меня все это было уже знакомо и потому не вызывало очень уж сильных эмоций, хотя, разумеется, стабилизация денежного обращения радовала - и с точки зрения простого гражданина республики, и с точки зрения ведомственных интересов, и с точки зрения экономических перспектив советского хозяйства в целом. Но вот у моей квартирной хозяйки, как и у многих подобных ей людей, далеких и от советской службы, и от политических амбиций, и от социалистических убеждений, появление серебряных монет, весом и размером (но, разумеется, не оформлением) повторявших царские, вызвало неподдельный восторг.
        - Гляди-ка, Виктор, - сказала мне Евгения Игнатьевна, когда мы в воскресенье, шестнадцатого марта, встретились на кухне за утренним чаем, - а твоя советская власть-то, видать, крепко за ум взялась. Вот и деньги настоящие появились. - И с этими словами она разжала кулачок, демонстрируя мне на ладони серебряный пятиалтынный. - Сначала торговлю какую-никакую наладили, не как в прежнее время, конечно, но тоже жить можно. Теперь вот деньги нормальные стали чеканить, из серебра. Говорят, даже золотой червонец будет.
        - Точно, Игнатьевна, будет. Только их мало пока начеканили, и большая часть на расчеты с заграницей идет, - объясняю ей. - А что советская власть за ум взялась… Так ведь, Игнатьевна, не дураки же в 1917 году власть забрали. Вот наш нарком финансов, Сокольников, и сам человек неглупый, да еще пригласил к себе знающих людей из старого Министерства финансов. Вот они дело с нормальными деньгами и наладили. Теперь и нашему наркомату легче стало за заграничные товары расплачиваться.
        - Маловато пока еще товару хорошего в лавках, - покачала головой гражданка Вострикова. - Да и цены хотя малость и опустились, а все стоят выше довоенных. - И она начала перечислять, загибая пальцы: - Вон, масло русское идет 90 копеек за фунт, подсолнечное - 25, за фунт ситного надо 20 копеек отдать, а за фунт муки крупчатой - вообще 14 копеек! Получается, чуть ли не дешевле в булочной покупать, чем самой печь, - где ж это видано? Да и мясо стоит полтинник за фунт. Дороговато выходит.
        - Не все сразу, не все сразу. Сама посчитай - шесть лет воевали, сначала на империалистической, потом на Гражданской. Сколько людей поубивало, сколько от голода и болезней померло. А хозяйству какое разорение? Так что, - заключаю, - одним махом из разрухи вылезти не выйдет. Но ведь исправляется дело-то, к лучшему понемногу поворачивается, а?
        Вдова часовых дел мастера кивнула:
        - Что же, если и дальше советская-то власть дело не глупее поведет, глядишь, лет через пять будем жить не хуже довоенного.
        - Думаю, малость пораньше, - оставляю за собой последнее слово.
        Однако Евгения Игнатьевна не зря на цены жаловалась. При нынешних заработках для большинства народа цены пока кусаются. Если рабочий получает где-то от 20 до 90 рублей в месяц, в зависимости от профессии и квалификации, то кормить на эти деньги семью при нынешних ценах непросто. Конфет детишкам уже не купишь, разве что леденцов иногда, а уж о паюсной икре за два с полтиной фунт - и говорить нечего. Из выпивки доступно только пиво, ибо водкой пока не торгуют, а бутылка спирта стоит аж десять рублей.
        Впрочем, при моем партмаксимуме (175 рублей в месяц) я мог себе позволить не только вполне сносно питаться, но и потратить кое-что на развлечения. Например, сходить с девушкой в театр. Моя интуиция удерживала меня от того, чтобы по случаю какого-нибудь праздника преподнести Лиде Лагутиной духи или что-нибудь еще в этом роде. У меня сложилось впечатление, что на такой ход с моей стороны она отреагирует резко отрицательно, тем более что за время нашего знакомства я успел убедиться в том, что духами или косметикой она совершенно не пользуется. Но вот идея посмотреть нашумевшую фильму или горячо обсуждаемую театральную постановку не вызывала у нее отторжения.
        После очередного похода в тир на Лубянке (кажется, это было во вторник, восемнадцатого марта) я набрался смелости и поинтересовался, как она смотрит на то, чтобы посетить электрический театр - то, что в прежние времена называли синематограф, а теперь все чаще именуют просто «кино». До революции в Москве было около ста электрических театров, к концу 1921 года работало только десять, но сегодня их число уже перевалило за полсотни, и спрос пока до конца не насыщен.
        Пройдя по бульварам и обогнув Страстной монастырь, мы оказались на Тверской. Лида вывела меня к одному из ближайших к ее дому кинотеатров - это оказался знаменитый
«Арс» на Тверской, где в мое время размещался Драматический театр им. К. С. Станиславского. Передо мной «Арс» предстал в том виде, какой его здание приняло в
1915 году, после перестройки специально под кинотеатр (ибо к моему времени фасад был довольно сильно упрощен, утрачены некоторые элементы отделки, здание потеряло львов над верхним карнизом).
        Мою спутницу здание «Арс» натолкнуло на несколько иные ассоциации. Махнув рукой в направлении противоположной стороны Тверской, она поведала мне:
        - Вон там совсем недавно клуб анархистов был. Прямо над входом черное знамя развевалось - все как положено. Ну мы его в конце концов прикрыли.
        - А теперь там что? - спросил я, силясь разглядеть в неверном свете вечерних сумерек какую-то вывеску, намалеванную в манере кубизма.
        - А теперь там какие-то чудаки кооператив устроили под названием «Всеизобретальня всечеловечества», - слегка поморщилась Лида. - Чтобы они там хоть что-то путное изобрели - о таком и не слышно. Единственное, что в этой затее есть настоящего, так это столовая, в которой всяких горе-изобретателей кормят со скидкой.
        У входа в здание кино толкалась в основном «чистая» публика - нэпманы с семьями или любовницами, спецы, советские служащие не самых низших разрядов. Наряду с ними было немало зрителей, одетых попроще: сегодня давали «Красных дьяволят» режиссера Перестиани, и эта фильма привлекала к себе соответствующую публику. Впрочем, буржуазно-мещанский зритель тоже был не прочь посмотреть увлекательно снятый боевик, и тот факт, что действие происходило во время Гражданской войны, а героями были «красные», не являлся особым препятствием к тому, чтобы воспринимать ленту как развлекательную. Несмотря на поздний час - было уже начало девятого, - в толпе зрителей мелькали и ребятишки, которые составляли едва ли не главный контингент почитателей «Красных дьяволят».
        Когда-то давно, в детстве, я уже видел эту ленту, да и сейчас был не прочь освежить в памяти свои впечатления. Ведь это, пожалуй, один из первых, если не самый первый советский фильм в жанре альтернативной истории - в нем Нестора Махно
«красные» захватывают в плен, хотя в реальной истории ему удалось отбиться и прорваться за кордон.
        Протолкавшись к кассе, я узнал, что остались только самые дорогие билеты - по 90 копеек (а с утра на задние ряды можно было сходить и по 25). При средней цене билета примерно в полтинник кино было трудно назвать совсем уж общедоступным развлечением. Если ты получаешь 30-40, а то и 15 рублей в месяц, полтинничками на кино разбрасываться не станешь. Разве что по большим праздникам… Но при моей зарплате 90 копеек за билет - это было не препятствие, и вскоре мы уже проталкивались через толпу к своим местам.
        После фильма я спросил Лиду, по лицу которой блуждала неясная улыбка:
        - Ну как на твой взгляд - стоило смотреть?
        Девушка, как будто очнувшись от наваждения, резко повернула голову в мою сторону, некоторое время помолчала, как будто бы прислушиваясь к каким-то внутренним ощущениям, а потом медленно проговорила:
        - Честно сказать, это ведь все полная ерунда. На самом деле то, что они наснимали, совсем на настоящую Гражданскую войну не похоже. - И тут же, почти без паузы, добавила, чуть смутившись: - Но смотрится почему-то с интересом. Ерунда же, а я сама смотрела не отрываясь, хотя и знаю прекрасно, что Гражданская вовсе не из таких веселых приключений с трюками состояла. А вы как думаете? - перевела она стрелки на меня.
        - Думаю, что, если идея фильма правильная и подана не скучно-назидательно, а так, чтобы привлечь сердца зрителей, значит, лента хорошая. Другое дело, что нужны и такие фильмы, которые будут говорить всю правду о войне, всю до конца.
        - На такую правду, пожалуй, зрителя калачом в кино не заманишь, - зябко дернула плечом Лида.
        - Сейчас, наверное, так и есть, - киваю, соглашаясь, - слишком уж свежи в памяти личные переживания каждого, кто был вовлечен в эту кровавую мясорубку. Но с течением времени воспоминания сгладятся, боль притихнет, и правда о тех днях, показанная на экране, станет очень нужна, особенно для новых поколений. Ведь и вранья вокруг наших дел будет наверняка накручено много, а кино должно будет этому противостоять, не дать исказить и затоптать то, что мы пережили, либо отлакировать и приукрасить, пусть даже из благих побуждений.
        Тем временем мы миновали здание бывшего Английского клуба, на одной из колонн ограды которого я разглядел в слабеньком ночном освещении плакат (похоже, работы Родченко), который гласил что-то вроде: «Тот не гражданин СССР, кто не акционер Добролета!» На плакате был изображен взмывающий ввысь аэроплан, а внизу были даны адреса отделений банков, где можно приобрести акции.
        - Лида, а ты - гражданин СССР? - спросил я ее, кивая на плакат.
        Она сначала не поняла, потом рассмеялась и вдруг расстегнула верхнюю пуговицу пальто, отогнула лацкан, сдвинула в сторону шарф… Теперь настала моя очередь недоумевать, пока я не разглядел в неверном свете редких фонарей приколотый к ее платью значок, изображавший одномоторный биплан с красной эмалевой звездой наверху, в которую были вписаны цифры «1923», и синей эмалевой лентой с первыми слогами надписи «Общество друзей воздушного флота».
        Вообще-то говоря, «Добролет» и ОДВФ - это были разные организации, хотя и основанные почти одновременно. Первая - это было акционерное общество для развития гражданской авиации. Вторая - основанная по инициативе Л. Д. Троцкого добровольная общественная организация с целью содействовать развитию военной и специальной авиации. Но, так или иначе, свою лепту в развитие советского воздухоплавания Лида внесла… Пока мы занимались на ходу рассматриванием плаката и значка, впереди уже открылся вид на памятник Пушкина.
        Мы расстались с Лидой на Тверском бульваре. Помахав ей рукой на прощанье, я отправился к трамвайной остановке. Уже добравшись до дома и наскоро поужинав, я задумался - что же мне делать дальше? Нет, вообще-то дел хватало. В наркомате я сейчас подключился к несвойственной моему отделу работе: с программой импорта сельскохозяйственных орудий и машин мы справились, но вот с их продвижением конечному потребителю возникли проблемы. Поэтому сейчас проводилась ревизия нереализованных запасов сельхозмашин, и они предлагались крестьянам со скидкой от
3 до 50 процентов, причем предпочтение отдавалось коммунам, совхозам и крестьянским кооперативам. Ну, внутренняя торговля - это было не мое дело, а вот к ревизии и оценке запасов меня как раз и привлекли.
        Так что на работе дела шли своим чередом, а с моими политическими задумками дело обстояло непросто. Я лишь в самых общих чертах определил себе линию поведения, а из конкретных дел наметил (и уже частично реализовал) лишь один пункт. Троцкого и левую оппозицию удалось частично вывести из игры, уменьшить давление на этот фланг и тем самым ослабить одновременно степень консолидации правящего большинства перед лицом общего врага. Теперь надо было двигаться дальше. Но куда и как?
        Ничего глобального и эпохального я придумывать не стал. Стратегия дальнего прицела пока не желала ясно формулироваться. Для начала надо было решить те задачи, которые нельзя было отложить, - с ними следовало разобраться до XIII съезда партии (точная дата которого пока не была известна). Чего же я хотел добиться к моменту съезда и на самом съезде? Надо было наконец ясно сформулировать для себя эту задачу.
        При всех моих резких личных антипатиях к Сталину я понимал, что в моей истории он получил поддержку большинства партии и пришел к власти отнюдь не случайно, не из-за одного только перевеса в мастерстве политической интриги. И другого руководителя, который мог бы держать в узде страну, которую необходимо жестко гнать вперед по пути форсированной модернизации, я не видел. Да, были люди, у которых имелся перевес перед Сталиным либо в знаниях, либо в глубине и гибкости ума, либо в человеческой порядочности, наконец. Но ни одному из них не под силу была та задача, которую история поставила перед Советской Россией. Троцкий? Этот, пожалуй, мог бы, но цена его восхождения к верховной власти - страшная внутрипартийная драка с непредсказуемыми последствиями. Слишком рискованно! Вот разве что Дзержинский… Но даже если забыть о том, что он совсем не желает оказаться в этой роли, он физически не выдержит предстоящего марафонского забега.
        Поэтому Сталин - нравится мне это, или нет - должен получить власть. Однако не следует вручать ему эту власть сейчас, ценой уже почти сработавшей интриги, сначала отдающей в его руки контроль над административным аппаратом партии, а затем при помощи этого инструмента делающей его партийным вождем. Пусть заработает власть своим собственным авторитетом. Должен суметь. А я попробую сорвать попытки образования в ВКП(б) вождя-администратора (во всяком случае, в чистом виде), что неизбежно подтолкнет любую такую фигуру к преобразованию политической системы СССР на манер восточной деспотии - с обязательным срубанием всех голов, которые вырастают слишком высоко…
        Разумеется, аппарат, а точнее, партийно-государственная бюрократия, все равно будет ведущей социальной силой в этой системе. И наверху в любом случае окажется человек, выражающий интересы этого слоя. Но власть свою он должен получить не аппаратным путем, чтобы изначально статус лидера партии и государства не был однозначно зависящим от опоры на бюрократическую механику. Ведь отсюда вытекает перспектива взаимного истощения сил вождя и бюрократии в попытках вождя удержать в узде разнонаправленные эгоистические интересы служилого сословия. Такую задачу ему решать все равно придется, но лучше, если ее решение не будет концентрироваться в руках одного-единственного человека, вынужденного опираться на чрезвычайные силовые методы, ставя себя неизбежно в позицию этакого полубога по отношению ко всем остальным…
        Что же мне нужно, чтобы ослабить аппаратную монополию Сталина, но в то же время не дать другим вождям растащить управление страной на куски? В тот вечер я предпочел оставить думы и хорошенько выспаться перед работой. Но следующие два дня вечерами сидел у себя дома за столом и чертил различные схемы… Результаты этих трудов - листы бумаги, испещренные кружочками с фамилиями, стрелками, квадратиками с поясняющими надписями, - были на исходе вторых суток аккуратно сожжены в ватерклозете, а пепел отправлен в канализацию.
        В пятницу мне на работу неожиданно позвонила Лида Лагутина и сама поинтересовалась, не желаю ли я немного разнообразить свой досуг культурным мероприятием, а именно - сходить в театр. Собственно, причин возражать я не видел, и мы договорились встретиться после работы на Триумфальной площади, у театра Всеволода Мейерхольда (ТИМ). В мое время на этом месте было построено здание концертного зала имени П. И. Чайковского.
        Моя знакомая студентка, как я понял, очень хотела попасть на какой-либо из спектаклей этого режиссера, но учеба и комсомольские дела все время мешали осуществиться ее страстному желанию. Увы, и в этот день нас преследовала неудача - попытка купить билеты на спектакль «Д. Е.» (по роману Ильи Эренбурга «Трест Д. Е. ) не удалась. Впрочем, и на другие спектакли ТИМ билеты были распроданы. Порывшись в памяти (своей и реципиента), я попробовал отыскать какие-нибудь связи в театральном мире, чтобы решить проблему с билетами. Однако таковых не обнаружилось.
        Лида вспомнила, что Мейерхольд ставит свои спектакли и в другом театре - Театре Революции на Большой Никитской (которому в моем времени суждено было стать театром имени В. В. Маяковского). Лишь с большим трудом получилось купить билеты на мейерхольдовскую постановку «Доходного места» по Островскому. Ни на пятницу, ни на субботу, ни на воскресенье билетов не было, и нам пришлось, отдав по три рубля за место, довольствоваться спектаклем в понедельник.
        В понедельник, двадцать четвертого марта, я поднялся вверх по как-то непривычно узкой для меня Тверской, чтобы встретить Лиду у памятника Пушкину (уже не в первый раз мы с ней оказываемся на этом месте…). Она пришла лишь полуминутой позже меня. Девушка была в своем неизменном скромненьком, но опрятном темном пальтеце, не выделявшем ее из толпы одетых подобным же образом горожанок. Модные пестрые ткани на пальто или столь же модные меха (даже если это была кошка) могли позволить себе очень немногие. Правда, на этот раз на ней вместо платка была вполне модная шляпка, придававшая ей довольно кокетливый вид, - благо, хотя ночные холода были еще довольно чувствительными, таких морозов, что в начале марта, уже не было.
        Пройдясь по Тверскому бульвару, мы вышли к Никитским воротам и свернули на Большую Никитскую, в сторону Манежной площади. Красно-кирпичное здание Театра Революции сразу бросалось в глаза…
        Публика в театре была одета более франтовато, чем та, что посещала кино. В гардероб сдавались не только пальто, но и дорогие шубы. Было немало дам в модных платьях и шляпках, мехах, с драгоценностями, а их кавалеры были одеты в достаточно редкие тогда костюмы с галстуками. Однако и среди этой публики мелькали гимнастерки, косоворотки и толстовки, а в гардероб было сдано некоторое количество потертых шинелей.
        Лида не собиралась затмевать эту публику нарядами и драгоценностями (да и возможности такой у нее не было), но ее модная шляпка колоколом и шерстяной костюм из светлой пестренькой ткани с широкой темной окантовкой и оторочкой больших накладных карманов позволяли ей не чувствовать себя ущербной на фоне расфуфыренных нэпмановских дам.
        А дамочки там встречались очень даже ничего… Одна из них, одетая с отнюдь не нэпмановской элегантностью, привлекла мое внимание. Черное вечернее платье с открытой спиной, весьма оригинальная шляпка, меховое боа, ожерелье из совсем недешевых камушков, папироска в длинном мундштуке, зажатая изящным жестом в тонких пальцах. Женщина, поймав мой взгляд, подняла глаза. Не отводя взгляда, не очень-то вежливо разглядываю ее в упор. Лениво-небрежное выражение на лице дамы сменяется едва ли не испугом, она вскакивает со своего места и поспешно покидает фойе. Мысленно пожав плечами, выкидываю ее из головы. Может, оно и к лучшему, а то Лида уже начинает на меня коситься.
        Когда мы в перерыве заглянули в театральный буфет, я наткнулся взглядом чуть ли не на вездесущую моссельпромовскую рекламу трехгорного пива (соответствующий запашок в воздухе тоже ощущался) и плакат с изображением пухленькой папиросницы в фирменной моссельпромовской шапочке с козырьком, которая призывала покупать папиросы. В это время существовало изобилие старых, дореволюционных, и новых марок папирос, соседствовавших друг с другом. На моссельпромовском плакате рекламировались «Ява», «Ира», «Пачка», «Араби», «Дерби», «Lux», «Extra»,
«Allegro». В продаже также были широко представлены «Наша Марка» (Донского табачного треста, с указанием - «бывш. Фабрика Асмолова»), «Сафо» и «Пушки» (Ленинградского табачного треста), «Клуб», «Чанг», «Ориноко», «Vira» (Крымского табачного треста)… Неудивительно, что при таком изобилии дым в буфете стоял коромыслом, - курили и многие дамы, «изящно» отставляя в сторону руку с длинным мундштуком. Моя спутница тут же возмущенно воскликнула:
        - Вот надымили - хоть топор вешай! Слушай, пошли отсюда, обойдемся без этого буфета!
        Я был вполне солидарен с этим предложением, и мы в полном согласии поспешно ретировались из этого папиросно-пивного царства.
        Наш поход в театр нельзя было назвать большой удачей. Ни мне, ни Лиде Лагутиной спектакль не понравился. Эксперименты Мейерхольда, наложенные на ткань классического спектакля, привели к какому-то неудобоваримому результату. Дело не вполне спасала даже великолепная игра некоторых актеров. После спектакля я с молчаливой и слегка погрустневшей Лидой опять вышел на Тверской бульвар у памятника К. А. Тимирязеву. К ночи уже заметно похолодало, и мы не сговариваясь ускорили шаги, чтобы Лида побыстрее добралась домой.
        На мой вопрос о спектакле Лида ответила определенно:
        - Испортили Островского.
        После этого она вновь замолчала, погрузившись в собственные мысли. Лишь на подходе к дому она оживилась и стала зазывать к себе на чай. Однако я предпочел отказаться под предлогом позднего времени и необходимости рано вставать на работу.
        - Разве ж вам рано? - неподдельно удивляется Лида.
        - Знаю, что многим и в шесть утра, и даже в пять на работу вставать приходится. Но для меня и в полвосьмого просыпаться - мучение, - делаю откровенное признание.
        Девушка хмурится. Недовольна, это видно и без лишних слов. Нет, нельзя сказать, выражаясь на жаргоне покинутого мною времени, что она старательно пытается меня клеить. Но явно ей хочется установить со мной некие более тесные отношения. И я сам, положа руку на сердце, вовсе не прочь проводить с ней время. Но вот сделать какие-либо шаги дальше? Нет, видимо, я слишком старомоден и консервативен, даже для этой эпохи. Я не могу подавать никаких надежд, если не готов взять на себя полной ответственности за все возможные дальнейшие шаги. А я не готов.
        Тяжелая ситуация. Либо надо ясно и недвусмысленно дать понять, что никаких надежд на меня питать не следует… Но ведь пока и какого-либо проявления таких надежд со стороны Лиды не было. Либо надо считаться с возможностью зайти в этих отношениях очень далеко… Но - вот беда! - я, наверное, принадлежу к породе однолюбов. Во всяком случае, мое первое чувство из меня пока еще совсем не выветрилось. Вот и думай тут, как быть, чтобы и девушку не обидеть, и самому не попасть в двусмысленное положение!
        Задумавшись, бреду по бульварам к себе домой. Сворачиваю на Пречистенку, и, едва достигнув первого переулка, слышу негромкий хлопок и вижу неяркую вспышку шагах в тридцати в глубине переулка. Еще вспышка и еще хлопок - и тут как будто кто-то чувствительно дернул меня за плечо. Так это же стреляют! И что характерно - стреляют в меня! Резко ускоряюсь, чтобы покинуть простреливаемое из переулка место. Третья вспышка и негромкий хлопок. К счастью, опять мимо. И на этот раз при вспышке выстрела успеваю различить характерный силуэт модной шляпки, замеченной мною в театре. Что за чертовщина! С чего эта сучка решила в меня стрелять?
        Копаясь в своей памяти и в памяти Осецкого, не нахожу ответа. Ну не вспоминается эта дамочка, хоть убей! Не видел я ее никогда раньше. И Осецкий, похоже, также не видел. Уже дома, снимая пальто, обнаруживаю близ плечевого шва небольшую дырочку. Похоже на 22-й калибр. Да, из несерьезного оружия меня пытались завалить. Вот уж поистине дамский пистолетик. Но с чего же это? Может быть, это та же ниточка, что тянется из Лондона? И еще этот обыск сейфа на работе… Он-то каким боком? Но, во всяком случае, надо принять меры дома - чтобы обнаружить следы обыска, если таковой состоится. А то еще подсунут что-нибудь…
        Глава 15
        Из Социалистической академии - на Сухаревку
        Время шло, холоднющий март подошел к концу, и повеяло апрельским теплом - третьего апреля «Правда» сообщила, что состоявшийся накануне Пленум ЦК РКП(б) постановил созвать очередной, XIII съезд РКП 20 мая сего года. А это значило, что денечки для меня становились горячими…
        Первым делом я воспользовался приглашением Д. Б. Рязанова и навестил его в Социалистической академии, располагавшейся недалеко от моего дома, по соседству с Музеем изящных искусств, в начале Малого Знаменского переулка в бывшем особняке Голицыных. В этом здании я частенько бывал в своей прежней жизни - студентом проходил там практику в Институте экономики АН СССР, а когда Институт экономики переехал в новое здание у метро «Профсоюзная», то захаживал в Институт философии, продолжавший занимать этот особняк.
        Здесь еще с лета 1922 года Давид Борисович настойчиво и целеустремленно превращал несколько выделенных ему кабинетов Соцакадемии в Институт Маркса - Энгельса. Отыскав его в кабинете теории и истории марксизма, я обнаружил Рязанова в гордом одиночестве корпящим над каким-то документом. Неужели какая-нибудь раритетная рукопись Маркса? Поздоровавшись и удостоившись в ответ легкого кивка Давида Борисовича, так и не оторвавшего взгляда от бумаги, быстро подхожу ближе, движимый любопытством. Нет, это не раритет. Директор Института Маркса - Энгельса сам что-то сочиняет.
        Когда я подошел уже совсем вплотную к столу, Рязанов наконец соизволил поднять на меня глаза, буркнул: «Садитесь, будьте добры!» - кивком указывая мне на стул, затем, видимо сочтя свое поведение недостаточно вежливым, со вздохом все же окончательно оторвал глаза от сотворяемого им документа и промолвил:
        - Желаю здравствовать! Вот, оторвали меня от бюрократического сочинительства - изобретаю проект постановления о переименовании Социалистической академии в Коммунистическую. - Однако, несмотря на то что Давид Борисович постарался придать своему голосу слегка ернический тон, мне почему-то казалось, что он придает этому переименованию некое значение. - К нам-то с чем пожаловали?
        - Позвольте представиться - Виктор Валентинович Осецкий! - Не забываю о правилах хорошего тона.
        - Полноте, голубчик! - машет на меня рукой Давид Борисович. - Я еще не старик и провалами памяти не страдаю. Это ведь вы подходили ко мне на лекции в Коммунистическом университете, когда тамошние комсомольцы заварушку устроили? С вами еще такая симпатичная барышня была… - И тут Рязанов вновь вздохнул, но на этот раз едва заметно. - Так что у вас за дело?
        - Дело такое: разбирая мои старые архивные бумаги, я натолкнулся на записку Леонида Борисовича Красина с резолюцией Ленина. Как я слышал, теперь подобного рода бумаги положено…
        - …Теперь подобного рода бумаги положено сдавать в Институт Ленина при Истпарте, - продолжил за меня мою мысль Рязанов. - Но вы явились не по адресу: этим делом у нас заведует сам товарищ Каменев. - И с этими словами Рязанов воздел указательный палец к небу, сохраняя торжественно-серьезную мину на лице.
        - А не могли бы вы, Давид Борисович, взять на себя труд переправить эту бумагу в Институт Ленина таким образом, чтобы она непременно попала в руки Каменеву? И чтобы никоим образом нельзя было определить, что эта бумага исходит от меня? И еще крайне желательно было бы, чтобы вместе с этим документом ко Льву Борисовичу попал еще один, к делам Истпарта отношения не имеющий, но имеющий большое значение лично для товарища Каменева. - Я вопросительно уставился на своего собеседника.
        Рязанов медлил, немного нахмурившись, и разглядывал меня в упор. Зная его репутацию, я решил, что называется, не темнить, а рассказать все как есть. Доносить он ни в коем случае не станет, а если откажет - есть и другие варианты. Правда, будет немного жаль той толики нервов, которую пришлось потратить накануне. Пользуясь тем, что Фрумкин, замещавший Красина на время пребывания того во Франции, на несколько минут оставил меня в кабинете наркома одного, я лихорадочно обшарил несколько архивных папок - и под конец все же обнаружил столь нужный мне документ с ленинским автографом.
        - Так вы хотите, пользуясь моей добротой, подбросить Льву Каменеву горячий уголек за пазуху? - прервал молчание Рязанов.
        - Именно! - не раздумывая, согласился я. - Вот, если хотите, можете ознакомиться с письмом, которое требуется «случайно» подколоть к официальной корреспонденции, которая пойдет от вас в Институт Ленина к Каменеву. А достаточный предлог для такого официального обращения я вам принес. - И с этими словами я протянул директору Института Маркса - Энгельса и записку Красина с ленинской резолюцией, и собственное письмо, написанное аккуратнейшим чертежным шрифтом…
        Рязанов внимательно изучил оба документа и опять задумался. Нетрудно было догадаться (с достаточной степенью приблизительности, конечно), к каким выводам он пришел.

«Этот Осецкий непрост, ох непрост. В корень зрит. Недаром он мне тогда, уже при мимолетном знакомстве, показался весьма неглупым человеком». - Рязанов внутренне усмехнулся своим мыслям и промолвил, с прищуром глядя на меня:
        - А что, если мне просто прийти да самому выложить Каменеву это письмо? От себя лично?
        - Нет, не пройдет, - тут же отзываюсь на этот зондаж. - Заершится наш председатель СТО: «Опять, - скажет, - этот полуменьшевик тут воду мутит!» У вас ведь, Давид Борисович, в нашем руководстве репутация штатного возмутителя спокойствия. Даром что вы ни в одну оппозицию не входили и не входите, а потому вас, простите, всерьез не принимают и гонений не устраивают.
        - Ладно, - Рязанов вновь тянет паузу, - отнесу я Каменеву ваш документик. Так, чтобы он ни о чем не догадался и ни меня, ни вас с этим делом связать не смог.

* * *

…Когда Лев Борисович Каменев, выбрав возможность уделить несколько часов работе в Институте Ленина, директором которого он был недавно назначен, сел в своем кабинете разбирать поступившую на его имя корреспонденцию, он не предполагал чего-либо экстраординарного. Пришедший после телефонного звонка Рязанов принес ему записку Леонида Красина с ленинскими пометками, которая ничем не выделялась в ряду десятков таких же документов, поступавших в Истпарт и к нему лично. Но, доставая из шкафа папку, куда он складывал подобные поступления, и убирая в нее очередной ленинский автограф, Каменев не заметил стремительного движения Давида Борисовича, ловко всунувшего какой-то конверт в середину пухлой стопки неразобранной корреспонденции.
        После короткой беседы с Рязановым - приятный собеседник, надо сказать, если бы он поменьше язвил по поводу серьезных политических вопросов, - Лев Борисович несколько раз глубоко вздохнул и устроился за столом - разгребать накопившуюся почту. Беря из стопки очередной конверт со штампом Госиздата, Каменев обратил внимание, что к нему скрепкой подколот еще один. Разъединяя конверты, он отложил нижний обратно в стопку, чтобы вернуться к нему в свою очередь.
        Когда Каменев опять взял в руки этот конверт, на нем значилась обычная уже для него надпись: «ЦК ВКП(б), Институт Ленина. Директору института тов. Л. Б. Каменеву». Рутинным движением он вскрыл бумажную оболочку при помощи ножа для разрезания книг и обнаружил под первым конвертом еще один, уже не стандартный канцелярский, из желтоватой бумаги, а склеенный вручную из обычного писчего листа. Надпись на белой бумаге была короткой, но сумела приковать к себе его внимание:
«Льву Борисовичу Каменеву. Лично. Строго конфиденциально». Каменев повертел конверт в руках, но больше никаких пометок на нем не было.
        Слегка поморщившись от такой игры в конспирацию, Лев Борисович вскрыл конверт и развернул письмо. По мере того как он читал, лицо его начало вытягиваться, а ладони стали влажными…

«…Для вас не является секретом, что Оргбюро ЦК и Секретариат ЦК через Учраспредотдел сосредоточили в своих руках все назначения в партии на какие-либо мало-мальски значимые должности. Собственно, на XII съезде об этом говорилось открыто, да и тов. Сталин в своей статье против Рафаила в «Правде» за 28 декабря не постеснялся об этом напомнить, к тому же поставив себе в заслугу то, что «за
1922 год прошло через учраспред ЦК 10 700 человек (т. е. вдвое меньше, чем за 1921 год)».
        Вас не обеспокоило заявление Преображенского на XII съезде, что уже треть губернских секретарей была назначена Секретариатом ЦК. Еще бы! Иосиф Виссарионович пока советуется и с вами, и с Зиновьевым, и с Рыковым, и даже с Бухариным, стараясь учитывать ваше мнение при этих назначениях. Вы вполне справедливо считаете, что Сталину сейчас не под силу открыто выступить с претензией на положение вождя партии, и поэтому он вынужден с вами считаться.
        Одного вы не берете в расчет: все это «сердечное согласие» - до поры. Я очень опасаюсь, что вы не придали должного значения другому сообщению Сталина из уже цитировавшейся мною выше статьи в «Правде». А сообщил он следующее: «… тветственных работников за год распределено ЦК 5167 человек (т. е. меньше половины общего числа прошедших через учраспред)». Чтобы вам стало понятно действительное значение этой цифры, довожу до вашего сведения: за год перед назначением Сталина генсеком ЦК через Учраспредотдел было назначено ответственных работников по списку
№ 1 всего лишь 350 человек. А Сталин за первый год в этой должности провел через контролируемый им Секретариат в пятнадцать раз больше назначений!
        Смысл этих передвижек ясен любому непредвзятому наблюдателю - Сталин усиленно готовит (если уже вполне не подготовил) организационное окружение любого своего соперника в партии, каким бы личным авторитетом он ни пользовался и какой бы высокий пост ни занимал. С устранением Троцкого с поста Председателя РВС в стране не осталось ни одной организационной силы, которую можно было бы противопоставить Секретариату ЦК. Впрочем, у Зиновьева остается еще Коминтерн, но сможет ли он занять самостоятельную позицию?
        Реальность такова, что уже через полгода-год назначенные Сталиным через Секретариат и Учраспредотдел ответственные работники - секретари и заместители секретарей губкомов и укомов, начальники отделов губкомов, всесильные инспектора ЦК и т. д. - смогут подобрать для него практически любой состав делегатов очередного съезда. Думаю, пример прошедшей XIII партконференции должен был открыть глаза любому, кто добровольно не нацепил на них плотную повязку. Отдельные исключения погоды не сделают. Таким образом, в руках генсека оказывается принятие всех важнейших партийных решений, в том числе судьба выборов в состав ЦК, а значит - и в Политбюро.
        Если вы наивно полагаете, что Сталин станет добровольно делиться с вами этой властью, то тогда вы вполне заслуживаете своей дальнейшей участи. О, и вы, и Зиновьев вполне можете сохранить за собой все занимаемые посты. Но значение их отныне сделается чисто декоративным…»
        Каменев откинулся на спинку полукресла и сжал руки в кулаки. Да, они с Зиновьевым не давали себе труда как следует задуматься над подлинным значением той тихой кропотливой работы, которую вел в Секретариате Сталин. Неужели неизвестный корреспондент прав и всем им грозит участь превратиться в красиво раскрашенных марионеток в политическом театре Сталина? Но что же делать? Надо немедленно показать это письмо Григорию…

* * *
        Мне неизвестно было, дошло ли мое письмо до Каменева и какое оно оказало воздействие, и, главное, сможет ли оно подтолкнуть Каменева с Зиновьевым на то, чтобы предпринять какие-то политические шаги? Но большего сделать было нельзя, и оставалось лишь ждать. Однако не просто ждать, а готовить подвижки и с других сторон.
        Следующим моим шагом в деле воздействия на готовящийся XIII съезд РКП(б) стал визит на Сухаревку. В воскресенье, 13 апреля 1924 года, прямо с утра выхожу пешком на Садовое кольцо и дожидаюсь «букашки». Трамвай маршрута «Б», пролегавшего по Садовому кольцу, пришлось брать штурмом. И хотя я за прошедшие с памятного сентября больше чем полгода уже успел несколько улучшить свою физическую форму, первый штурм оказался неудачным. К публике, уже и так висевшей гроздьями на подножках, решительно никак невозможно было прицепиться. Лишь когда следом за
«букашкой» подошел трамвай № 10, мне все-таки удалось втиснуться на подножку и даже продвинуться на пару шагов в глубь вагончика. Кто-то из менее удачливых, но более предприимчивых оседлал «колбасу» (сцепное устройство), рискуя быть освистанным ближайшим постовым милиционером.
        Первой узнаваемой приметой приближения рынка впереди по ходу трамвая выросла двухступенчатая Сухарева башня, стоявшая практически поперек Садового кольца, так, что трамваям и извозчикам приходилось огибать ее с обеих сторон. Обогнув башню, вагончик выкатился собственно на Сухаревку, которая встретила трамвай плотной многоголосой толпой, запрудившей рельсовые пути и неохотно уступавшей дорогу транспорту. Слева стояло вполне знакомое мне полукружье Института Склифосовского с его небольшим куполом в центре, классическими портиками и колоннадами. Вдоль ограды Института Склифосовского выстроились палатки торговцев, а на другой стороне площади, за трамвайными путями, бурлила неорганизованная толкучка. Вот туда-то мне и надо.
        Вывалившись из недр трамвайного вагончика вместе с большой группой потенциальных покупателей и продавцов, я ввинчиваюсь в толпу торгующих и начинаю внимательно разглядывать разложенные прямо на мостовой, на мешковине, на досточках или ящиках предметы торговли. Чего тут только нет! И прежде всего тут не видно того, что нужно мне. А торгуют тут в основном одеждой, почти новой и сильно поношенной, в значительно меньших масштабах - обувью, причем вид ее еще более жалок, нежели у одежды. Хотя, надо сказать, в толпе шныряют субъекты, предлагающие на продажу целые связки совершенно новых кожаных сапог, да и сами эти торговцы выглядят одетыми весьма небедно. Но сапоги мне ни к чему.
        Продвигаюсь вперед в хаосе продавцов и покупателей. Вот разложены у ног продавцов разрозненные кучки самых разнообразнейших предметов домашнего обихода - посуда, утварь, столовые приборы. Попадаются также инструменты, часы, разок мелькнул в пределах обзора электрический карманный фонарик. Кстати, цилиндрический карманный фонарик зажат и у меня в левом кулаке… Я двигаюсь все дальше и дальше. Меня уже не раз хватали за рукав, спрашивая - что, продаю ли фонарик и почем, или, может, сам чем интересуюсь? То отбрехиваясь, то молча вырывая руку, продолжаю свой путь. Вокруг мелькают зипуны, пальто, шинели, полушубки, меховые жилетки - апрельское солнце светит ярко, но от земли еще тянет зимним холодом, и по углам дворов и под стенами еще жмутся повсеместно кучи серого нерастаявшего снега.
        Вот уже около часа приходится просеивать это людское месиво, над которым стоит неумолчный гул тысяч голосов. Дело непростое - тут не приходится просто шляться из конца в конец и зыркать по сторонам. Тут надо быть все время начеку. Хотя одет я максимально непритязательно - достал с антресолей валявшуюся там еще с Гражданской шинельку, под шинельку - гимнастерку, нацепил кепку попроще, - но лицо в карман не спрячешь. Опытный карманник сразу выделит из толпы непростого покупателя. А еще по прежней жизни помнился мне рассказ одного из моих дедов, как он посещал Сухаревку…
        Дед мой был тогда еще совсем молодым и работал слесарем. И по молодости лет относился он к рассказам некоторых своих родственников и знакомых о вездесущих и необычайно ловких карманниках, орудующих на Сухаревке, со здоровым недоверием. И вот чтобы доказать окружающим, а больше - самому себе, что не так страшен черт, как его малюют, он отправился на Сухаревку с твердым убеждением, что уж у него-то из кармана ничего вытащить не сумеют. Однако для страховки он взял с собой кошелек, наполненный не деньгами, а мелкими металлическими обрезками, взятыми из мастерской, где он работал. Сунул кошелек в боковой карман брюк - и вперед.
        Не успел мой дед ступить по земле Сухаревки и нескольких десятков шагов, как вдруг почувствовал не слишком сильный, но чувствительный удар по затылку. Дед в гневе обернулся, но никого поблизости, кто мог бы сойти за его обидчика, уже видно не было. А на мостовой лежал его собственный кошелек, который и прилетел ему в голову, пущенный рукой раздосадованного карманника, не получившего ожидаемой добычи…
        Но вот наконец мой взгляд за что-то зацепился. Нет, это еще не искомый предмет. Это продавец. Мятое, неухоженное, но некогда дорогое пальто черного сукна с вытертым до блеска бархатным воротником. Шляпа-котелок, пришедшая в еще большее небрежение. Пенсне на худощавом, точнее осунувшемся, лице, явно знававшем лучшие времена. Да и взгляд какой-то такой… малость затравленный. Кажется, что ему уже лет шестьдесят, хотя наверняка в действительности субъект помоложе. Ну явно из
«бывших», не нашедших себе места в нэповской России. Теперь я уже четко ухватил в толпе этого человека и чисто инстинктивно двинулся в его сторону.
        И подсознательная догадка не подвела меня: у ног худощавого субъекта в суконном пальто и котелке пристроилась она. Та, что я так долго искал в этой толпе. Она ласкала взгляд совершенными формами, и казалось, взирала на окружающих с гордым видом - «я знаю себе цену!». И в самом деле, она имела на это право. Черные эмалевые поверхности, блеск никелированных деталей, соразмерная каретка и надпись
«МЕРЦЕДЕС». Русскими буквами! Значит, и шрифт на машинке русский. Машинка выглядит совсем новой - не исключено, что ее ввезли по недавнему торговому договору с Германией. До войны самый дорогой «Ремингтон» шел аж за 325 рублей (а более дешевые модели типа «Ундервуда» можно было и за две сотни купить), но сейчас пополнение парка машинок очень небольшое, а успело их выйти из строя за годы Мировой и Гражданской войн ой как немало. И теперь даже в государственном магазине цена самой дешевой пишущей машинки («Smiths-Premier») здорово кусается - целых 300 рублей! Так что я не удивлюсь, если продавец за подержанный агрегат запросит никак не меньше двух сотен.
        Но «бывший» огорошил меня.
        - Тридцать пять червонцев, - сухо и немного желчно бросил он, оглядев меня с головы до ног и, видимо, не сочтя достойным покупателем.
        Э, так не пойдет! Пятьдесят червонцев - это вообще весь мой запас наличности, а с собой и всего-то тридцать!
        - Ты что? - не могу скрыть удивления и возмущения. - Я вон сейчас дотопаю до Мясницкой и за тридцать червонцев новенькую возьму!
        - И что ты за тридцатник возьмешь? - не желает отступать «бывший». - Дешевое американское барахло, которое и несколько лет не протянет? А тут настоящее немецкое качество! - Субъект в некогда дорогом суконном пальто даже приосанился и гордо посмотрел на машинку, стоявшую у его ног.
        Опускаюсь рядом с машинкой на корточки и подсвечиваю внутренности механизма фонариком. Затем начинаю издалека:
        - В Германии кризис сейчас… Они любым заказам рады… Вот и эту машинку для большевичков быстренько склепали… - как бы размышляя вслух, медленно выговариваю я. - О хваленом немецком качестве тут уже речи нет. Вы только взгляните, какая небрежная обработка деталей! Так что десять червонцев - красная ей цена.
        Лицо «бывшего» вспыхивает красными пятнами.
        - Вы, господин хороший, шутить изволите? Не нравится моя цена - берите себе
«американку» по советской! - язвительно заявляет он.
        - Да у твоей-то небось по кризисным временам на детали такой дешевый металл пущен, что она через пару лет вся в хлам износится! - искренне начинаю кипятиться я. - Я сам по торговой части работаю с заграницей, не понаслышке знаю, какое барахло они сейчас нам сплавляют, - с апломбом заявляю продавцу. - Ладно, наброшу вам еще пять червонцев, а не то - стойте тут, ждите другого покупателя. Если повезет, в чем я лично очень сильно сомневаюсь.
        Продавец начинает колебаться. Мои громкие сомнения в качестве выставленной на продажу машинки начинают внушать ему опасения, что потенциальных покупателей такая
«реклама» может и разогнать.
        - Тридцать червонцев! - так же сухо и желчно бросает он.
        - Да мне дешевле обойдется настоящую довоенную машинку сломанную в конторе списать да починить, чем червонцы на ветер кидать за это чудо! (Кстати, эту мысль надо запомнить…) - Мое негодование неуступчивостью продавца едва не толкает меня к тому, чтобы сорваться на крик. - Возиться, дураку, было неохота, вот и приперся сюда. Хорошо, согласен, за собственную глупость надо платить. Пожертвую еще пару червонцев!
        - Двадцать восемь! - быстро отвечает «бывший», нервно поправляя котелок на голове. - И это последняя цена!
        Начинаешь колебаться? Это хорошо. Чем бы тебя дожать…
        - Не стоит вам, уважаемый, с продажей-то затягивать. Скоро чекисты все пишущие машинки на учет ставить будут, образцы шрифта собирать… Так что зарегистрированную машинку на Сухаревку уже не отнесешь.
        - Червонец скину… - Продавец уже явно уступает нажиму.
        - Черт с тобой, даю на круг ровно двадцать пять червонцев, и разойдемся довольные друг другом! - покровительственно предлагаю я ему.

«Бывший» долго мнется, молча жует губами, кажется, что-то подсчитывает в уме…
        - Ладно… - почти шипит он. - Давайте деньги!
        - Сначала проверим машинку, - останавливаю его. Достаю, разворачиваю принесенный с собой листочек бумаги, сложенный вчетверо, заправляю его в каретку и довольно быстро отстукиваю строчку, где попадаются старорежимные «яти» и «ижицы». Хватаюсь за рычаг перевода каретки - она идет достаточно плавно и довольно мягко утыкается в упор, - и отстукиваю еще одну строчку. Что же, печать четкая, литеры почти пробивают бумагу, что позволит печатать под копирку со сносным качеством.
        Встаю, разгибаюсь и не торопясь, аккуратно развинчиваю фонарик, который я так и не выпускал из руки. Достаю оттуда обернутые вокруг батареек пять бумажек по пять червонцев каждая, отдаю в руки господину в котелке. Вот, собственно, и почти все, что у меня с собою было, если не считать кое-какой мелочи, завязанной в узел прихваченного с собой солдатского сидора, в который я и упаковываю свое приобретение.
        Теперь мои домашние вечера плотно заняты работой. Еще до похода на Сухаревку я запасся бумагой, копиркой, конвертами, марками, выяснил, насколько смог, не привлекая излишнего внимания, нужные адреса и подготовил текст письма, которое во многих десятках экземпляров должно разойтись по Союзу.
        На обычных почтовых конвертах стоят обычные адреса - ЦК нацкомпартий, губкомов, крайкомов, некоторых укомов и городских райкомов РКП(б). Внутри каждого такого конверта - еще один конверт, на котором кое-как имитированы реквизиты писем Секретариата ЦК. Расчет на то, что местные работники в любом случае обратят внимание на такое письмо и его содержание сделается известным.
        Что же там, в этих письмах, которые я старательно перепечатываю, делая за один раз три экземпляра (больше - уже плохо читается)?
        А там - в духе милых гимназических шуточек, по канцелярской кнопочке под зад каждому члену Политбюро накануне XIII съезда РКП(б). Там - письмо анонимного
«ответственного работника ЦК», который обеспокоен тем фактом, что среди вождей в Политбюро идет какая-то странная возня. Между работниками ЦК ходят настойчивые слухи, что среди вождей обсуждается вопрос о том, как бы скрыть от делегатов съезда адресованное им письмо покойного Владимира Ильича, или хотя бы не дать им ознакомиться с его текстом, а преподнести только в собственном пересказе с собственными комментариями. Есть основания опасаться того, что вожди хотят скрыть от партии те нелицеприятные характеристики, которые дал им Ленин в своем последнем письме к съезду. Насколько верны эти слухи - точно сказать невозможно, ибо все, что связано с письмом Ленина, окутано завесой секретности. Но в любом случае делегатам надо внести ясность в этот вопрос, чтобы не оказаться в дураках…
        Я надеялся не столько на смелость делегатов предстоящего съезда, сколько на трусость и взаимную подозрительность членов Политбюро. До них неизбежно дойдет факт рассылки таких писем, и они, скорее всего, решат подстраховаться и вынуждены будут сыграть в оскорбленную невинность: «Вот оно, это письмо, читайте - мы не боимся критики нашего дорогого Ильича, никто от вас и не собирался ничего скрывать, это все были злобные вражеские наветы».
        За неделю по почтовым ящикам в столице разошлось около ста тридцати таких писем. Сказать, что я трясся от страха, рассовывая их по почтовым ящикам, - значит, не сказать ничего. Да, карьера тайного агента - явно не для меня. После каждой порции посланий, доверенных почте, возвращаюсь домой со взмокшей спиной и на плохо гнущихся ногах. Впрочем, у меня хватало ума держать черновик письма в уме, отправив его сразу после сочинения в дровяную печь на кухне. Туда же каждый вечер отправлялась использованная копирка. Наконец, в субботу поздно вечером, дождавшись, когда Игнатьевна отправится почивать, сжигаю в том же очаге кухонной плиты все оставшиеся конверты, марки, копирку, машинописную ленту, испорченные экземпляры, тщательно перемешав кочергой оставшийся пепел с догорающими дровами.
        Когда наступило следующее воскресенье, верно послужившая мне пишущая машинка
«МЕРЦЕДЕС» вновь перекочевала в тот сидор, в котором прибыла в мою квартиру, и, устроившись за спиной, отправилась к остановке трамвая, шедшего за Калужскую заставу. Протиснуться в битком набитый трамвай с сидором за плечами, в котором лежит пишущая машинка, - упражнение не для изнеженных канцелярских работников. Весь путь публика, набившаяся в трамвай, напирала со всех сторон, и углы пишущей машинки (которая, казалось, только из одних углов и состояла), немилосердно врезались мне в спину и в бока. Одно хорошо - эти ощущения смогли почти вытеснить из моего сознания ощущение страха.
        Но вот наконец трамвай миновал Калужскую заставу и остановился за Московской окружной железной дорогой. Вдоль выемки, в которой железная дорога сбегала к мосту через Москву-реку, тропками спускаюсь к реке, огибаю у самого подножия комплекс зданий Андреевского (Преображенского) монастыря, где в настоящее время, кажется, действовала лишь одна церковь, и следую дальше. Сидор с пишущей машинкой оттягивает плечи. Ну ладно, уже недолго осталось.
        Несмотря на сумерки, еще не слишком свежо. Апрель старательно наверстывает тепло, недоданное во время мартовских холодов, деревья и кусты уже обзавелись зелеными почками, а кое-где листочки уже вот-вот развернутся. Спускаюсь ниже, почти к самому урезу воды, выискивая укромное местечко, где кусты позволяют подойти к воде практически незамеченным. Наконец такое место найдено. Сумерки уже сгустились, под берегом довольно темно, и не видно ни одного из рыболовов, которые порой довольно густо усеивают эти места, заходя с удочками в руках по колено в воду (а дальше дно довольно резко уходит на глубину). Последние годы вместе с мужчинами рыболовным спортом здесь стали заниматься и некоторые молодые дамы, пользуясь случаем продемонстрировать своим кавалерам красивые коленки… Впрочем, апрель - не самый любимый сезон для здешних рыболовов-любителей.
        Еще раз оглядываюсь. В пределах прямой видимости - никого. Сбрасываю с плеч сидор, старательно раскручиваю его за лямки и зашвыриваю метра на четыре от берега. Коротко булькнув, он вместе со своим тяжелым грузом уходит под воду.

* * *
        Я и не подозревал, какая буря поднялась в Политбюро и в Секретариате ЦК, когда на столы партийных вождей поступило несколько писем с мест, с приложением тех текстов, которые я так старательно рассылал. Все подробности этой бури так никогда и не стали мне известны, но Бухарин впоследствии, вспоминая об этом, качал головой и приговаривал:
        - Коба тогда чуть всю душу не вытряс из Агранова, требуя найти отправителей этих злополучных писем, но тому так и не удалось отыскать никаких зацепок. Сколько уж он народу перетряс в аппарате ЦК, и бывших секретарш Ленина допрашивал, и на Крупскую чуть не орал (а наедине, может, и орал - с него станется), - и все без толку. Так что пришлось собирать Политбюро и думать, как же быть. Да тут еще оказалось, что Зиновьев с Каменевым непонятно из-за чего стали собачиться со Сталиным. «Выкладывай, - говорят, - карты на стол. Хватит втемную играть!» Я тогда не сразу понял, о чем это они, но уже чуял, что добром это не кончится…
        Глава 16
        Прогулки по Нескучному саду
        Время торопило. Не успели мы расстаться с милой дамой по имени «МЕРЦЕДЕС» (впрочем, попившей немало моей кровушки), как на следующий день, в понедельник, двадцать первого (кстати, канун дня рождения Ленина), меня ждало еще одно романтическое приключение. Вечером после работы я сел на трамвай, но не поехал домой, а по знакомому уже маршруту отправился в сторону Калужской заставы. На этот раз я сошел, не доезжая двух остановок до Окружной железной дороги, и направил свои стопы в Нескучный сад.
        Если кто-то подумал, что я решил устроить вечернюю прогулку с Лидой Лагутиной и отправляюсь на свидание с ней, то он жестоко обманулся в своих ожиданиях. Как раз в эти недели я инстинктивно сторонился ее, не желая даже случайно впутать девушку в закручивающуюся интригу. В Нескучный сад я пошел один.
        Выйдя к Александрийскому летнему дворцу, замираю на несколько секунд. Сюда в 1936 году перевели, или правильнее сказать - переведут? - или, может быть, и не переведут вовсе? В общем, в моем времени именно в 1936 году и именно сюда перевели из Ленинграда Президиум Академии наук СССР. К этому же времени на площадь перед дворцом переехал с Лубянской площади фонтан, место которого занял памятник Ф. Э. Дзержинскому. Сейчас же фонтана не было, и место смотрелось как-то непривычно…
        Поворачиваю направо и двигаюсь по запущенным аллеям дальше, к Екатерининским прудам. У дворца мне делать нечего - мне нужно местечко поукромнее. Вдоль дорожек сада пробивающаяся свеженькая травка пока не сумела скрыть прошлогодней пожухлой листвы, и все это смотрится как-то грустно. Да и листва не успела распуститься, а потому деревья и кусты выглядят голыми, хотя набухшие зеленые почки обещают скорые перемены к лучшему. Но сейчас аллеи не производят того романтического впечатления, которое возникает, когда они одеваются буйной зеленью.
        Где-то там, ближе к Крымскому мосту, постепенно затихала многоголосая Всероссийская сельскохозяйственная выставка, а здесь можно было встретить лишь редкие парочки. Глубокие тени от разросшихся деревьев пересекают мне путь, а между голыми ветвями то и дело мелькают красновато-золотистые лучи предзакатного апрельского солнца, и на аллеях поэтому еще довольно-таки светло.
        Не доходя немного Ванного домика на Екатерининских прудах, замечаю аркообразное сооружение из крупных камней. Так-так, да это же грот Дельсаля! Кажется, он-то мне и нужен…
        Подхожу ближе. Да, тут достаточно большие щели между камнями, и в то же время вероятность, что во время дождя внутреннюю поверхность грота будет заливать водой, на мой взгляд, невелика. Пожалуй, другого места я искать и не буду.
        Вернувшись домой и поужинав в компании Игнатьевны, приступаю к каллиграфическим упражнениям. Беру несколько листков бумаги с собственными черновыми заметками и начинаю составлять алфавит из рукописных букв, не похожих по начертанию на мой собственный почерк. Выбираю стиль основательно, с акцентированным нажимом прописанных пузатеньких буковок. Кажется, получился вполне себе симпатичный - и, главное, явно отличающийся от моего - стиль письма.
        Следующая задача - разработать связки между рукописными буквами, чтобы они также отличались от тех, которые я сам машинально вывожу при письме. На это уходит значительно больше времени, но вот наконец и этот труд завершен. Теперь можно и на боковую. Потому следующей задачей, которую предстоит решить, надо заниматься не на сонную голову.
        Вечером во вторник приступаю к тренировкам. Мне надо научиться писать новым, только что разработанным почерком, да так, чтобы не возникало впечатления, что я старательно выводил каждую буковку, и почерк был бы естественным. Я пишу, пишу и пишу до одури, сверяясь с образцами, созданными накануне. Затем приходится устраивать перерыв - почистить перо, долить чернил в чернильницу (потому что, само собой, своим «Паркером» такие послания писать не следует), сжечь черновики в дровяной печи на кухне.
        Для разрядки приступаю к другой части своего плана - раскладываю на столе купленные накануне несколько коробков спичек, обычный конторский казеиновый клей (гуммиарабика по нынешним временам было не достать), бумагу, служебные конверты из плотной коричневатой бумаги, пакетик с калийной селитрой, бутылочку силикатного клея (каких трудов его стоило раздобыть - это отдельная песня), моток суровых ниток и довольно длинный гвоздик.
        Первым делом замачиваю в воде край конверта, а также верхний и нижний край листа обычной писчей бумаги, и кладу все это просохнуть. Затем разламываю три коробка спичек (этикетка на них изображает аэроплан с кулаком вместо пропеллера, а наискосок идет надпись «Ультиматум» - это наш агитационный ответ на ноту лорда Керзона 1923 года) и аккуратно отделяю боковые стенки с намазкой. Затем из получившейся после варварского уничтожения коробков горки спичек выбираю дюжину, делаю на каждой палочке очень аккуратный небольшой поперечный надрез перочинным ножиком и привязываю к каждой спичке отрезок суровой нитки. Следующим шагом складываю эти спички в ряд, головками в одну сторону, плотно придвигаю их друг к другу, а затем наклеиваю на них широкую полоску плотной бумаги. Все. Пусть сохнут, а меня вновь ждут каллиграфические упражнения.
        В этих заботах проходит один мой вечер, второй, третий… Почерк начинает получаться все естественнее. Несколько конвертов и листов писчей бумаги после нескольких циклов намачивания и высушивания я пропитываю по краям раствором селитры. По-другому не выходит - если намочить бумагу селитрой без этих предварительных процедур, она будет довольно стойко тлеть, но не гореть. На листе писчей бумаги, сразу под полосой, пропитанной селитрой, я наношу другую полосу - сильно разбавленным силикатным клеем. Эта полоса должна задержать горение бумаги. А сильно разбавленным - чтобы не мешал на этой бумаге писать.
        Все эти манипуляции приходится проделывать, надев кожаные перчатки, извлеченные из кармана пальто, висящего в гардеробе. Жутко неудобно, руки потеют, перчатки приходится то и дело снимать, чтобы дать рукам возможность отдохнуть, а перчаткам - проветриться. Но иначе нельзя: отпечатки пальцев снимать уже умеют. Не знаю, насколько хорошо и с любых ли поверхностей, но рисковать в любом случае не хочется.
        Как я и думал, создать шедевр каллиграфического творчества на моих заготовках с первого раза не удалось, и в дровяную плиту на кухне отправились результаты первых двух неудачных попыток. Кстати, проверил - и конверт, и писчая бумага по краям, где они пропитаны селитрой, вспыхивают достаточно активно, а полоса силикатного клея горение приостанавливает. Но вот получен наконец вполне удовлетворивший меня результат. Даже остался один неиспользованный комплект - конверт и бумага с селитряной пропиткой. На них я испытываю свое зажигательное устройство. Сработало!
        Теперь надо вновь надеть перчатки и с превеликими трудами (насколько проще работать просто пальцами, без перчаток!) воспроизвести ту же конструкцию на заклеенном конверте, куда помещено только что изготовленное письмо. Остается лишь уничтожить все неиспользованные остатки в так хорошо исполняющей эту функцию дровяной плите - и спать!
        В субботу вечером, 26 апреля, наношу еще один визит к гроту Дельсаля в Нескучном саду и оставляю в щели подходящего размера заготовленный конверт, предварительно заколотив в глубине этой щели гвоздик, к которому примотаны кончики суровых ниток. Все, теперь можно звонить в ОГПУ. Но откуда?
        Таксофонов в сегодняшней Москве совсем негусто - всего несколько десятков. Я знаю, что они есть в нескольких гостиницах. Но там все на виду. А в гостинице «Люкс», куда было сунулся накануне, так вообще стоит пост - там, оказываются, живут работники Коминтерна, в том числе приезжающие из заграницы, и на входе проверяют пропуска!
        Остается один вариант - таксофон рядом с приемной ВЦИКа, что на углу Воздвиженки и Моховой. Доезжаю на «Аннушке» до Арбатской площади и спускаюсь по Воздвиженке в сторону Кремля. Мимо меня по булыжной мостовой грохочет несколько ломовых подвод. И как только извозчики выдерживают - их же небось трясет так, что мозги из ушей должны вылетать!
        Но вот и будка таксофона. Приношу в жертву гражданской сознательности серебряный гривенник и дожидаюсь ответа станции.
        - Алло, барышня, дайте мне номер…
        Логичнее всего было бы позвонить в Московский губотдел ОГПУ, но он в конце прошлого года был упразднен, и теперь все дела по Москве и Московской губернии ведет Центральный аппарат ОГПУ. Раздается щелчок, и сквозь хрипы и шорохи в телефонной трубке до меня доносится:
        - Дежурный слушает!
        - Товарищ! - говорю строгим, убедительным голосом. - Не далее как сегодня в Нескучном саду я был свидетелем очень подозрительного дела. Некий гражданин, поминутно озираясь, засунул в щель между камнями в гроте Дельсаля - это на полдороге между Александрийским летним дворцом и Ванным домиком на Екатерининских прудах - большой конверт. Уж очень это не похоже на любовную записочку - конверт больно внушительных размеров для такой оказии. Так что там явно что-то нечисто и как бы не контрреволюцией пахнет! Вы записываете? - интересуюсь у дежурного.
        - Что за человек? Можете описать? - раздается в трубке.
        - Лица, нижайше извиняюсь, не разглядел - были уже сумерки, а в гроте и подавно темно, - поясняю сотруднику ОГПУ. - Но человек явно еще не пожилой, энергичный такой и одет по моде - большая шерстяная кепка, пиджак шерстяной в тон, бриджи, ботинки с крагами.
        - Фамилию вашу назовите! - требует дежурный.
        - Это, извиняюсь, ни к чему. - И вешаю трубку.
        Уф, теперь остается только ждать.

* * *
        Дежурный, разумеется, не стал никого посылать в Нескучный сад на ночь глядя, а лишь оставил соответствующую запись в журнале для своего сменщика. Новый дежурный, старший сотрудник особых поручений Адам Иванович Старкевич, заступив на смену и прочтя записи в журнале, тоже решил не пороть горячку и не поднимать сотрудников с утра пораньше в воскресенье. Однако и затягивать дело с проверкой сигнала от бдительного гражданина, пожелавшего остаться неизвестным, он тоже не стал - в воскресенье, да еще по хорошей погоде, в Нескучный сад могло набежать немало гуляющей публики. Поэтому уже в шесть тридцать утра он заглянул в комнату, где отдыхала смена.
        - Товарищ старший сотрудник особых поручений… - начал было бодро рапортовать вскочивший с потертого кожаного дивана агент I разряда Васильчук, ревностный служака.
        - Ладно, отставить, - махнул на него рукой дежурный. - Нескучный сад знаете?
        Васильчук пожал плечами, а стоящий за его спиной агент III разряда Камышин протянул:
        - Да знаем вроде…
        - Вот и отправляйтесь туда, не откладывая, - приказал Старкевич. - Сигнал надо проверить. Там, на полдороге от большого дворца к прудам, грот есть. - Видя недоуменные лица агентов, пояснил: - Ну вроде пещерки такой, из камней сложенной.
        - А, знаю! - обрадованно воскликнул Камышин, вспоминая, как он там прошлым летом прятался от ливня вместе с Маруськой, которая, поскольку вокруг из-за дождя не осталось ни души, немного поупиравшись для виду, позволила ему всякие приятные вольности…
        - Ну а раз знаете, то надо этот грот тщательно проверить. Есть данные, что там конверт какой-то запрятан. Конверт надо найти, изъять и, не вскрывая, доставить сюда. Приказ понятен?
        - Понятен, товарищ старший сотрудник особых поручений! - бодро выкрикнул Васильчук.
        Перед выходом агент I разряда не забыл оглядеть себя в зеркале. Ну что, все как положено по приказу от 16 апреля прошлого года: летний шлем с красной звездой, рубаха защитного цвета с тремя парами черных клапанов через всю грудь, нарукавная ромбовидная нашивка черного сукна с белыми металлическими буквами «ГПУ» (знак принадлежности к центральному аппарату!), такие же знаки на черных петлицах на воротнике, на левом рукаве - большой нарукавный клапан черного сукна, с красной звездой вверху и четырьмя белыми треугольниками. На плечевом ремне справа - кобура с верным наганом, галифе заправлены в начищенные до блеска сапоги. Сразу видно, что птица не простого полета!
        - А-а-тставить! - вдруг протяжно и не без скрытой издевки командует дежурный. - Вы что, Васильчук, формой там пофорсить задумали? За версту же будет видно, что ГПУ тайник ищет! А ну оба немедля по домам - в штатское переодеться.
        - Ясно, - неохотно откликается агент I разряда, косясь на два белых кубаря черной с белой окантовкой (потому как уже начсостав, против не попрешь…) нарукавной нашивки дежурного, и оборачивается к своему напарнику: - Камышин, ты тут рядом, в общежитии ГПУ обретаешься, а у меня до дома конец неблизкий. Так что встречаемся… - он на несколько секунд задумался - на Калужской заставе, прямо на трамвайной остановке. Так что, Камышин, за мной! - бросает Васильчук и движется на выход.
        Не прошло и часа, как на трамвайной остановке у Калужской заставы встретились двое молодых мужчин вполне обычного для тех лет вида. Один, более осанистый, был одет в видавший виды, но чистенький и немятый пиджачок и косоворотку, а серые полосатые штаны были заправлены в хорошие яловые сапоги. Другой был одет попроще - обычная гимнастерка и галифе, старенькие, линялые, а на ногах - хотя и крепкие еще, но изрядно побитые башмаки с обмотками. Гимнастерка подпоясана потертым и потрескавшимся узеньким кожаным ремешком.
        В Нескучном саду, найдя по подсказке Камышина грот, Васильчук сам стал тщательно осматривать каждую щель, поставив своего напарника, как низшего по должности, охранять место проведения операции от любопытства случайных прохожих.
        Дело затягивалось, и Камышин, старательно высматривавший - нет ли поблизости лишних глаз? - стал то и дело вертеть головой в сторону грота.
        - Ну, что там у тебя? - не выдержав, громким шепотом поинтересовался он, машинально придерживая карман галифе, где лежал наган.
        - Затихни, Васька! - зашипел на него Васильчук. - По сторонам смотри!
        И вот удача - меж камней торчит едва заметный в тенистом гроте краешек конверта из плотной коричневатой бумаги. Агент потянул за этот краешек, но конверт застрял и не желал поддаваться его усилиям.
        Камышин, в очередной раз зыркнув в сторону грота, заметил возню своего напарника:
        - Ну что, нашел?
        - Не лезет, зараза! - в сердцах воскликнул Васильчук, не решаясь потянуть сильнее, чтобы не порвать конверта.
        - Да чего ты миндальничаешь, Петро! Дерни его как следует, он и выскочит как миленький! - стал советовать Камышин.
        - Не лезь под руку, Васька! Сказал же - за обстановкой следи! - окрысился на подчиненного Васильчук, но все же последовал совету, не видя другого способа извлечь наконец упрямый конверт.
        Тут произошло сразу несколько событий. Конверт все же поддался усилиям и выскочил из щели. Одновременно с этим раздался странный шипящий звук, и на конце конверта вспыхнуло пламя.
        - А, мать его!.. - Агент I разряда бросил конверт на землю.
        Камышин, увидев пламя, кинулся в грот и заорал:
        - Туши его, туши! Сгорит же!
        - Сам знаю! - огрызнулся Васильчук, затаптывая пламя подошвой сапога. Не сразу, но это ему удалось. Кое-как отряхнув конверт от грязи, агент спрятал его под пиджаком и поспешил назад, в оперативную часть…
        - Почему конверт обгоревший и весь в грязи? - строго спросил дежурный, когда Васильчук доставил ему находку.
        - Разрешите доложить? Так что это, видать, и в самом деле контра какая конверт тот прятала или тут вовсе дела шпионские. Стоило мне за конверт-то потянуть, как он сразу и загорелся! - затараторил Васильчук. - Не хотела, видать, эта контра, чтобы конвертик в чужие руки-то попал. Но нас не зря бдительности учат. Я пламя тут же затоптал, так что сгореть почти ничего и не успело!
        - Ну что там успело сгореть, а что не успело, это мы сейчас разберемся, - заявил дежурный. - А пока идите, рапорт пишите. Чтобы через час был у меня на столе!
        Старший сотрудник особых поручений сел за свой стол и для начала осмотрел конверт. Край его довольно сильно обгорел, весь конверт испачкан землей, местами надорван, а из прогоревшей части торчит исписанная бумага, край которой тоже пострадал от огня и от сапог Васильчука. Аккуратно подрезав конверт ножичком по сгибу, дежурный вытащил листок бумаги, сложенный вдвое, осторожно расправил его и принялся читать.
        Не прочтя еще и половины текста, он начал усиленно тереть лоб рукой и вскоре, едва закончив чтение, откинулся на стуле, прикрыв глаза. Черт возьми, ну что за выходной такой! Никуда не денешься, придется беспокоить самого товарища Дерибаса, начальника секретного отдела ОГПУ, срывать его с отдыха. Уж больно серьезный улов принес агент I разряда Васильчук.
        Не прошло и полутора часов, как, излучая начальственное недовольство и заставляя вытягиваться встреченных сотрудников своими четырьмя белыми ромбами на черном бархате нарукавной нашивки с белой окантовкой, в здании ОГПУ появился Терентий Дмитриевич Дерибас. Но стоило ему ознакомиться с обгоревшей бумажкой, как настроение его упало еще ниже. Он тряхнул своим казацким чубом и задумался…

* * *
«Секретарю РКП(б) тов. Сталину
27 апреля сего года по оперативной информации сотрудниками ОПЕРОД ОГПУ был выявлен тайник в Нескучном саду, где находилось письмо, содержащее материалы секретно-политического характера, затрагивающие работу Секретариата ЦК. При попытке изъятия письма сработало зажигательное устройство, предназначенное для уничтожения содержимого тайника. Однако находчивость, проявленная агентом I разряда Васильчуком, позволила избежать утраты документа. Частично обгорели лишь края письма.
        Со всех лиц, участвовавших в операции, взята подписка о неразглашении. Ведение следствия по данному делу поручено начальнику Секретного отдела Т. Д. Дерибасу. Им уже дано распоряжение организовать круглосуточное наблюдение за тайником.
        При сем передаю для ознакомления:
        Приложение 1. Машинописная копия письма.
        Приложение 2. Заключение экспертизы по вещественным доказательствам.
        Приложение 3. Заключение графолога.
        Начальник
        Секретно-оперативного
        Управления ОГПУВ. Р. Менжинский».
        Сталин медленно начал вчитываться в строчки присланного ему спецкурьером документа. По мере чтения этого письма его лицо оставалось почти таким же сосредоточенно-спокойным, каким и было до этого, и лишь небольшое изменение прищура глаз и напряженные желваки на лице выдавали его волнение. На листе бумаги было напечатано следующее:
        (Текст письма в верхней части листа уничтожен огнем).
«…сердиться, что я не сообщаю тебе имени своего информатора и не склоняю его к обязательству о сотрудничестве. Смею заверить, что сведения, которые невзначай выбалтываются под хорошую выпивку в правильно подобранной компании, стоят того, чтобы не пытаться вспугнуть этого парня заявлением о необходимости сотрудничества с кем бы то ни было. Такое заявление, скорее всего, просто привело бы к доносу в ГПУ со всеми вытекающими последствиями. Важность же сообщаемых сведений ты вполне можешь оценить.
        При нашей последней встрече источник поделился впечатлениями о делах, творящихся на самой вершине большевистского руководства, - в Секретариате ЦК. Передаю его слова возможно близко к тому, как он сам их излагал:
        Происходит постепенный рост влияния помощника Сталина Бориса Георгиевича Бажанова. Это - молодой человек, не без способностей, ловкий и пронырливый, пытающийся создать видимость своей значимости и незаменимости, что ему в целом и удается. Секретари ЦК (Молотов, Каганович) не прочь перекинуть на него часть своей работы.
        Будучи по статусу сначала техническим секретарем Оргбюро ЦК, а затем помощником Сталина, Бажанов умело сеет в умах работников среднего звена впечатление, что он является секретарем Политбюро ЦК, хотя такой должности вовсе не существует. Бажанов, впрочем, бывает на заседаниях Политбюро, но исключительно в качестве простого стенографа (ибо прочие сотрудники стенографией не владеют).
        Что касается других сотрудников Секретариата, то Лев Захарович Мехлис является личным секретарем Сталина. Его отличает совершенно безрассудная личная преданность своему патрону, хотя он и не производит впечатления тупого и ограниченного человека. Еще один сотрудник - Иван Павлович Товстуха - как раз обладает крайне посредственными способностями, однако невероятно усидчив. Оба последних (особенно Товстуха) нередко обращаются к Бажанову за по…»
        (Вероятно, «помощью». Текст в нижней части листа уничтожен огнем.)
        (Далее следует текст на обороте листа.
        В верхней части обратной стороны текст также уничтожен огнем.)

«…но очень упорные слухи о существовании письма Старика (имеется в виду покойный Ульянов-Ленин) к очередному съезду партии. Самая пикантная деталь, о которой судачат, заключается в том, что Старик там вытаскивает наружу недостатки всей партийной верхушки, а в особенности предлагает снять Сталина с поста генерального секретаря. Хозяин (так источник часто именует Сталина), разумеется, крайне заинтересован удержать за собой пост генсека и имеет для этого довольно широкую поддержку среди множества назначенных им партработников. В то же время Зиновьев и Каменев явно стали в последнее время злы на Хозяина. Они вполне могут воспользоваться письмом Старика к съезду, чтобы задвинуть Сталина в угол. Кажется, они наконец поняли, что Хозяин прочно взял в свои руки все организационные рычаги и может рулить партией, как захочет, вскоре уже не нуждаясь в былом авторитете своих коллег по Политбюро.
        Вполне вероятно, что письмо Старика станет в их руках оружием борьбы за оттеснение Сталина от власти. Пока Троцкий представлял угрозу, они нуждались в союзе со Сталиным. Теперь, когда Троцкий фактически самоустранился, Сталин превращается в их главного соперника. Объединение большинства членов Политбюро против Сталина будет означать отстранение его с поста генсека, ибо Сталин не сможет тогда пойти против воли Старика перед лицом Центрального Комитета.
        Поскольку теперь все боятся усиления фигуры генсека, то, скорее всего, никто из членов Политбюро не сможет пройти на этот пост - начнут искать какую-нибудь бесцветную кандидатуру. Но на самом-то деле это ни от чего не страхует - любая марионетка на такой высоте может возомнить себя королем.
        Как ты понимаешь, все сказанное выше стоит того, чтобы проявлять сугубую осторожность в обращении с источником. Кроме того, прежний способ передачи сообщений представляется мне все более ненадежным. Нам надо обго…».
        (Вероятно, далее следует: «обговорить». Нижний край письма также сгорел, и последние две или три строки утрачены.)
        Не меняя выражения лица, Сталин принялся за следующий документ:
«Осмотром представленных вещественных доказательств установлено:

1. Конверт, в который было заключено письмо, представляет собой стандартный конверт из плотной бумаги коричневого цвета для канцелярских нужд размером 9 на 11 с половиной дюймов. Никаких надписей на конверте не имеется. Нижний край конверта обгорел на всем протяжении (особенно сильно в средней части). На конверте имеются небольшие разрывы и следы грязи по всей поверхности конверта, образовавшиеся, вероятно, при тушении пламени.

2. В конверт был вложен лист бумаги, сложенный вдвое, на коем был нанесен рукописный текст. Бумага, которая использована для написания письма, представляет собой стандартную писчую бумагу первого сорта форматом 8 с половиной на 11 дюймов. Верхние края листа бумаги обгорели, имеют надрывы, а с одной стороны в верхней и нижней части листа имеются также небольшие следы грязи.

3. Текст на бумаге исполнен обычными ализариновыми чернилами черного цвета при помощи перьевой ручки…»
        Так, что там дальше?
«…Осмотр места происшествия позволил установить, что зажигательное устройство было закреплено в глубине между камнями, из коих сложен грот, при помощи плотницкого железного гвоздя длиной три дюйма. Об этом свидетельствуют обгоревшие концы суровых ниток (числом двенадцать), привязанных к гвоздю. Кроме того, на земле под местом закладки тайника обнаружены полностью сгоревшие, деформированные и раскрошенные кусочки маленьких деревянных палочек, напоминающие остатки сгоревших спичек. Рядом с ними обнаружены небольшие обгоревшие фрагменты конверта. Несмотря на значительные повреждения от огня, удалось установить, что к этим фрагментам были приклеены кусочки боковой стенки спичечной коробки…»
        Следующим документом шло заключение графолога:
«…Таким образом, можно с уверенностью заключить, что почерк, коим исполнено представленное письмо, является нарочито измененным для затруднения опознания лица, письмо исполнившего.
        Достаточная уверенность, которая характеризует начертание букв, и признаки беглого исполнения письма позволяют характеризовать исполнителя сего как человека с устойчивым, ровным характером, уверенного в себе…»
        После короткого раздумья синий карандаш в руке Сталина вывел на углу сопроводительной записки:
«В. Р. Менжинскому, Т. Д. Дерибасу
        Необходимо принять все возможные меры, чтобы установить болтуна, сообщающего секретные сведения классовому врагу, и узнать, в чьи уши попадает его болтовня.
        И. Сталин».

* * *
        Ничего не зная ни о ближайших (ибо благоразумно воздерживаюсь от проверки судьбы заложенного в гроте конверта), ни об отдаленных последствиях своего звонка в ОГПУ, я, разумеется, волновался. Но не настолько, чтобы сосредоточиться только на своей интриге.
        Подходило время Первомая. Следуя на работу в наркомат, я мог наблюдать из окна трамвайного вагончика, как постепенно преображается центр Москвы. Начались работы по ремонту фасада гостиницы «Метрополь», причем плакат, вывешенный на лесах, гордо извещал, что работы проводятся под руководством ВХУТЕМАС (Высшие художественные технические мастерские). Пустынные площади перед «Метрополем» и перед Большим театром спешно благоустраивались: на них разбивали клумбы, сажали кусты и деревья, возводили фонтаны.
        В понедельник, накануне праздника 1 Мая, выходя из дома на работу, здороваюсь с нашим дворником Мусой (кстати, вполне возможно, что это именно его свисток спугнул прошедшей осенью напавших на меня гопников):
        - С добрым утром, Муса!
        - И вам доброго утра, Виктор Валентинович! - кивает дворник.
        - В честь наступающего праздника трудящихся держи-ка для своих детишек. - И я протягиваю ему коробку шоколадных конфет, произведенных бывшим товариществом
«Эйнемъ», которое теперь гордо изображает на своих изделиях размашистую надпись
«Красный Октябрь». Муса даром что заметно моложе меня, а детей у него уже четверо. Впрочем, и для самого Мусы есть небольшой подарочек - за ленту, которой перевязана коробка, засунут весело поблескивающий золотой червонец.
        - Благодарствуем, - степенно отвечает дворник. - Ну совсем как на Рождество в прежние времена!
        Интересно, откуда он так хорошо прежние времена помнит, если он много моложе меня? Из потомственных дворников, что ли?
        На следующий день вместе со всей партячейкой наркомата иду в колонне первомайской демонстрации. Тут еще далеко до утвердившейся позднее обязаловки, и большинство полно искреннего энтузиазма. Народ вокруг весел, настроение приподнятое, много смеха и улыбок. И конечно, море красных флагов, транспарантов, неизменные в те времена чучела, символизирующие классовых врагов и мировую буржуазию…
        Воскресенские ворота и часовня Иверской Божьей Матери на въезде на Красную площадь между Историческим музеем и Московской Думой еще не снесены, однако облик самой Красной площади уже начинает меняться. Напротив памятника Минину и Пожарскому, немного отступя от кремлевской стены, уже почти закончено возведение временного деревянного Мавзолея В. И. Ленина по проекту архитектора Щусева. Я, кстати, был немало удивлен, когда узнал, что в числе горячих сторонников сооружения этого Мавзолея, несмотря на протесты жены и сестры покойного, оказался Леонид Борисович Красин. Я еще понимаю Григория Зиновьева, предложившего переименовать свою партийную вотчину, Петроград, в Ленинград, - тот всегда желал примазаться к славе Владимира Ильича, изображая из себя его самого верного ученика. Но Красин! Видимо, конъюнктурные соображения не обошли стороной и его.
        Между всеми делами, заботами и праздниками не забываю и о физической форме, продолжая время от времени наведываться в спортзал на Цветном бульваре. Несмотря на очевидную пользу от таких занятий, вечерние прогулки по Цветному бульвару оставляют удручающее впечатление. Не случайно в этом же году в журнале «Красный перец» было напечатано стихотворение Маяковского «На помощь!»:
        Рабочий!
        Проснись,
        вставай
        и пройди
        вверх
        и вниз по Цветному.
        В тебе
        омерзенье
        и страх родит
        этот
        немытый
        омут…
        Идут -
        накрашены обе щеки -
        аллеей
        грязной и торной,
        а сбоку
        с червонцами покупщики,
        как будто -
        над падалью вороны.
        Я знаю:
        такое
        не вытравишь враз,
        века
        проституток калечат.
        Я знаю:
        десятки
        красивеньких фраз
        болезни веков
        не излечат <…>
        Не скажу, что все это было для меня внове. Видывал я этакое и в прежнем времени - и в Москве, и в Афинах, и в Амстердаме… Да и здесь, на Тверском бульваре, - тоже. Но столь бьющей в глаза безысходности мне раньше наблюдать не приходилось. Экономику из руин поднять проще и быстрее, чем справиться вот с таким наследием разрухи. И на всю эту публику взирают со скорбными лицами два монумента: у самой Трубной площади - скульптура «Мыслитель», а шагах в двухстах за ним - памятник Ф. М. Достоевскому, изображающий писателя в арестантском рубище. Обе скульптуры - работы Меркурьева, и обе потом переехали с Цветного бульвара. «Мыслитель» - на могилу Меркурьева, а Достоевский - во двор собственного дома…
        Я еще острее почувствовал в этот момент, что такое человеческая цена исторических сдвигов. Историю не остановишь, да и ни к чему это делать, потому что за попытки притормозить историю придется, вполне возможно, заплатить гораздо более страшную цену. А вот сделать все от меня зависящее, чтобы как можно меньше людей оказалось в роли щепок в историческом водовороте, - нужно. Раз уж я попал сюда - буду делать, что считаю необходимым. Однако удастся ли задуманное?..
        Глава 17
        Как я превратился в ремонтника и что из этого вышло
        Несмотря на возросшую нагрузку в наркомате из-за ухода в марте заместителя наркома Фрумкина в Наркомфин, не перестаю напряженно обдумывать свои следующие ходы в политической игре. Впрочем, замнаркома меня все же не сделали, назначили только и. о. Когда Леонид Борисович Красин во время своего короткого набега в наркомат из Франции, где он подрабатывал полпредом, вызвал меня к себе, пришлось выслушать из его уст буквально следующее:
        - Тебя, Виктор, по твоим деловым качествам впору бы начальником Контрольно-ревизионного управления ставить. Но я же тебя знаю - ты ведь тут же успеешь испортить отношения с массой влиятельных людей и, что еще серьезнее, с их покровителями в Кремле. Поэтому я тебя даже замнаркома утвердить не могу. Побудешь и. о., не обижайся.
        Осталось лишь мысленно развести руками.
        В общем, думал я, думал - и решил, что мною упущена международная политика. А ведь именно сейчас под нее закладывается такой подкоп, который в будущем будет способен обвалить очень и очень многое. Я вспомнил пресловутый тезис о «социал-фашизме». И задумал ни много ни мало - противопоставить автору этого тезиса Григорию Зиновьеву тяжелую артиллерию в лице товарища Сталина. Мало ли, что Сталин сам напрямую заявлял, будто социал-демократия объективно есть левое крыло фашизма! Есть шанс, что при обострении отношений с Зиновьевым Иосиф Виссарионович будет рад ухватиться за возможность повернуть этот тезис против главы Коминтерна - чтобы тот не слишком зазнавался. Ну а я в этом малость помогу.
        Причем сделать это надо не только до начала V Конгресса Коминтерна, но и до начала XIII съезда РКП(б). На съезд Сталин должен прийти с уже оформившимся подозрением, что Зиновьев хочет превратить Коминтерн в свою крепость для борьбы за перехват власти в партии.
        Ну вот - не успел разделаться с одной пишущей машинкой, как уже надо искать следующую! Но не на Сухаревке. Второй раз фокуса с покупкой и последующим утоплением повторять не собираюсь. Слишком уж чувство страха гнетет.
        Поэтому, заявившись в наркомат, первым делом отправляюсь к завхозу. Дело-то ведь такое, что секретаря не пошлешь. Машинок не хватает, особенно с английским шрифтом. С немецким еще есть несколько штук работающих, а с английским - всего одна, в канцелярии наркома, да, по слухам, еще новый замнаркома, Аванесов, где-то себе раздобыл (не иначе по линии ВЧК-ОГПУ, где он до того работал).
        Так что захожу сам лично к завхозу в подсобку и интересуюсь:
        - А что, Михеич, много у нас неисправных машинок на складе?
        - Лежат, есть-пить не просят… - флегматично тянет Михеич, искоса посматривая на меня: мол, ты надо мной не начальство, не ревизия и не РКИ, чего тебе от меня надо и какой тут твой интерес?
        - Так чего же не чиним? - продолжаю я, хотя прекрасно знаю, что мастеров почти что нет, а те из частников, кто способен пишущую машинку из разбитого вдребезги хлама поднять, по госрасценкам работать не будут.
        - Кому чинить-то? - ожидаемо откликается завхоз.
        - Хоть бы и мне, - огорошиваю Михеича неожиданным заявлением. - Я ведь по заграницам не на курортах жизнь проживал, за всякую работу браться приходилось. Вот и в точной механике кое-что смыслю.
        Михеич быстро схватывает суть дела и тут же выступает с контрпредложением:
        - Только не думай, Виктор Валентинович, что я тебе ломаную машинку спишу, ты ее починишь и себе заберешь! Так дело не пойдет. Хочешь - чини, я препятствовать не буду, да как починишь, мы ее, как исправную, по балансу честь по чести проведем. Одно могу обещать - закрепим за твоим отделом.
        Лукавишь, Михеич, ох лукавишь! Если прознают, что еще одна машинка с английским шрифтом объявилась, ее на коллегии наркомата делить будут, не иначе. Однако в данном случае это обстоятельство - не главное.
        - Только пропуск на вынос ты мне все равно оформи. Сам знаешь - тут, у нас, ее чинить негде, да и нечем, - оставляю я за собой последнее слово, протягивая Михеичу плитку шоколада «Миньон», завернутую в газетку. - На вот, внучку угостишь.
        Михеич, приоткрыв газетную обертку, тает почти совсем как шоколад и открывает передо мной двери склада:
        - Ну смотри, какая подойдет.
        Так, вот «Ремингтон» с длиннющей кареткой… Шрифт русский. Не то. Еще один
«Ремингтон», на этот раз с английским шрифтом, но, боже мой, кто же ухитрился его так расколошматить? Дешевенький и совсем новый «Смитс-Премьер» с русским шрифтом. Он-то почему среди ломаных? Осматриваю. Глаз на автомате цепляет - № 60192, потом сзади вижу - механизм зверски изъеден ржавчиной. Что же такое на него пролили, а? Спохватываюсь и шарю глазами дальше - эта-то машинка мне по-любому не нужна… Еще один, значительно более потрепанный «Смитс-Премьер» - на этот раз с английским шрифтом, и на вид машинка вроде почти совершенно цела. Зараза! Кто-то врезал от души прямо по литерам и безнадежно исковеркал многие из них! «Ундервуд»… На нем - русский шрифт. «Мерседес»… Эта - с немецким шрифтом. Опять не то! «Континенталь» - это машинка известной немецкой фирмы «Вандерер»… Но погодите! Шрифт-то английский! Интересно… Небось с какого-нибудь старого «Ундервуда» или «Ремингтона» литеры переставили. А починить ее я сумею?
        Кручу машинку со всех сторон. Видимых повреждений практически нет, пара небольших сколов эмали и несколько пятнышек ржавчины - не в счет. Почему же она валяется здесь? Ставлю машинку на пол, присаживаюсь перед ней на корточки, заправляю за валик каретки листок бумаги. Ленты в машинке нет, но эта проблема - решаемая. Отвожу за рычаг каретку в сторону - и она скользит свободно, безо всякого сопротивления. Чую, в этом и дело - так быть не должно. Пытаюсь пару раз стукнуть по клавишам - литеры бьют в одну точку, а каретка не двигается с места.
        Та-а-а-к…
        Переворачиваю машинку и заглядываю в механизм с обратной стороны. Взгляд сразу находит барабан пружины, которая закручивается при отводе каретки и потом последовательно двигает ее при каждом ударе по клавишам, вплоть до конца строки. Но этот барабан с самой кареткой ничем не скреплен. Ну, если это единственная неисправность…
        - Вот эту попробую починить, - поворачиваюсь к нашему завхозу.
        - Ладно, сейчас я тебе пропуск на вынос выпишу, - отзывается тот. - Диктуй инвентарный номер.
        На мое счастье, именно с этой моделью машинки я был хорошо знаком еще с детства. У нас дома был «Continental» 1946 года выпуска с русским, понятное дело, шрифтом, и машинка по конструкции практически не отличалась от того механизма, который стоял сейчас в моем кабинете на столе.
        В конце рабочего дня обвязываю машинку веревкой, загодя выпрошенной у того же Михеича. На выходе сдаю пропуск и теперь могу вполне открыто тащить машинку домой. Выйдя на Ильинскую площадь, решаю взять извозчика - уж больно неохота повторять путешествие с машинкой в переполненном трамвае.
        Долго ждать не приходится. Завидев извозчика, я машу рукой, кричу:
        - Эй, голубчик!
        И рядом со мной, натянув вожжи, останавливается нынешний эквивалент такси.
        Извозчик, видно, желает поразить нанимателей подлинным дореволюционным шиком. В ямской шляпе в виде невысокого кожаного цилиндра, расширяющегося кверху, с металлической пряжкой спереди, в длинной, почти до пят, темно-синей суконной поддевке, запахнутой справа налево таким образом, что она имеет множество складок сзади, в выглядывающих из-под поддевки начищенных сапогах он гордо восседает в пролетке с откидным верхом.
        - Вам куда, господин-товарищ? - интересуется солидным баском крепкий бородатый мужичок.
        - На Пречистенку! - отвечаю я.
        - Три рубля серебром! - с ходу запрашивает извозчик.
        - Побойся Бога! - возмущаюсь в ответ. - Когда это от Ильинки до Пречистенки за три рубля возили?! Рубль - и то много будет!
        - За рубль можешь на трамвае прокатиться, - отрезал бородач, - как раз и хватит.
        - Ну, давай полтину добавлю, - смягчаюсь я.
        - Не-эт, господин хороший, не пойдет. Нынче времена нелегкие, цены, почитай, на все против прежних вздорожали. Накинуть надо!
        - Ладно, черт с тобой! Два рубля - и едем! - в сердцах бросаю я.
        - А, садись, - машет рукой извозчик, - домчу с ветерком!
        И я забираюсь в пролетку.
        Если вы думаете, что езда по Москве в пролетке - удовольствие, то вы глубоко заблуждаетесь. Несмотря на рессоры, поездка по улицам и площадям, мощенным булыжником, пробуждает во мне странные аллюзии, заставляя вспоминать о грохоте строительных компрессоров и отбойных молотков. Впрочем, вид безрессорных ломовых телег, вереница которых как раз сейчас пересекает Лубянскую площадь, заставляет оценить выгоды своего положения. Ломовики грохочут по булыжнику лишь чуть потише, чем самоходки СУ-122 Ковровской учебной дивизии, встреченные как-то мною на полигоне близ разъезда Федулово…
        Тряхнув головой, отгоняю воспоминания и вижу, что у Дома Союзов мой возница начинает придерживать лошадь - на перекрестке трамвайных путей съехались вместе несколько трамваев с прицепными вагонами, практически полностью перекрыв проезд, и некоторое время прошло в ожидании, когда освободится путь. Дальше, по Охотному ряду, лошадка припустила порезвей, звонко цокая копытами по булыжнику. Пролетая мимо начала Тверской, краем глаза ухватил появившуюся над улицей рекламную растяжку, но успеваю прочесть лишь большие буквы - «Москвошвей». А, точно, совсем недавно я об этом слышал: трест «Москвошвей» освоил новое по нынешним временам дело - шитье одежды по стандартным размерам…
        Уже у самого подъезда, отпустив извозчика с договоренными двумя рублями и пятиалтынным на чай, лицом к лицу сталкиваюсь с Мусой.
        - Добрый вечер, Муса!
        - И вам вечер добрый, Виктор Валентинович! - откликается дворник. - Что это за тяжесть вы волочете? Давайте подсоблю!
        - Спасибо, Муса, я еще молодой, сам справлюсь! - отвечаю ему с улыбкой. - Машинку вот пишущую из наркомата приволок. Надеюсь починить, а то у нас мастеров нет, все безрукие какие-то.
        Когда я зашел в прихожую, из своей комнаты выглянула Игнатьевна. Поздоровавшись, она подошла поближе и всплеснула руками:
        - Никак ты, Виктор, в пишбарышню решил превратиться? Намедни вот все на машинке стучал, а теперь еще одну тащищь? Куда тебе столько?
        - Сломалась машинка-то, - поясняю любопытной старушке. - Вон в наркомате починить не смогли. Делать нечего, буду сам ремонтировать.
        И ведь не соврал - как поужинал, принялся за ремонт. Дело оказалось нехитрое. На барабане с пружиной отсутствовала хлопчатобумажная лента, крепящаяся одним концом к каретке, которая при отводе каретки разматывалась с барабана, взводя пружину, а по мере печатания строки наматывалась на барабан, увлекая за собой каретку. Такой ленты у меня под рукой не было, но ее с успехом заменил отрезок крепкого пенькового шпагата. Все - машинка заработала.
        Но мне предстояла еще одна операция - главная. Плоскогубцы позволили мне чуть-чуть подправить наклон литер, а небольшая отвертка, гвоздик и молоток послужили тому, чтобы слегка модифицировать ударную поверхность литер. Теперь, даже если где и завалялся образец «почерка» этой машинки, его уже будет не узнать.
        Устанавливаю на машинку (нещадно перемазав при этом пальцы) красящую ленту, которую предусмотрительно прихватил с собой из наркомата, - и можно приниматься за работу. Надев перчатки, беру чистую бумагу из пачки. Три листа бумаги (без копирки, а лишь для перестраховки - чтобы на валике каретки ничего не отпечаталось) были заправлены в каретку, перчатки сняты, и пальцы неторопливо застучали по клавишам:

«Foreign Affairs
        Address in New York…
        To the attention of honorable professor Archibald Cary Coolidge, editor-in-chief
        Hereby I would like to submit certain thoughts in form of the following article for your consideration…»
        Так, теперь опять - перчатки надеть! Надо вставить следующий лист…
        Закончив работу пишбарышни, я - опять в перчатках - беру конверт, перо и чернильницу и пишу адрес, аккуратнейшим образом выводя ровные печатные буквы. Наклеиваю заранее купленные марки и выхожу из дома, придерживая конверт незаметной бумажной полоской. На углу конверт исчезает в зеве почтового ящика.
        Возвращаюсь домой и вновь принимаюсь за «Continental». Используя инструменты, которые так и оставались лежать на столе, второй раз за вечер стал подправлять многострадальные литеры. Теперь ни одна экспертиза не установит ни тождество прежнего образца работы на этой машинке с напечатанным мною текстом, ни напечатанного сегодня текста - с тем, который может получиться на этой машинке после моего последнего вмешательства.
        Отлично! Остается пройти на кухню, чтобы уничтожить ленту и использованную бумагу. А машинку я завтра верну в наркомат.

* * *
«Секретарю РКП(б) товарищу И. В. Сталину
        При сем передаю информацию Политконтроля и первые результаты следствия, открытого по данному делу. Следствие поручено заместителю начальника Секретного отдела Я. С. Агранову.
        Приложение 1. Докладная записка заведующего Политконтроля с приложениями.
        Приложение 2. Данные экспертизы вещественных доказательств по делу.
        Зам. пред. ОГПУГ. Г. Ягода».
        Докладная записка заведующего Политконтроля была почти столь же краткой, как и сопроводительная записка Ягоды:

«Политконтролем ГПУ при проверке корреспонденции, отправленной за границу, перехвачено письмо на английском языке, адресованное в издающийся в САСШ журнал
«Форин Афферс» («Иностранные дела»). Ввиду содержания письма принято решение отправку его адресату задержать. Перевод текста и фотостат подлинника на английском языке прилагаются.
        Заведующий отделом ПолитконтроляИ. З. Сурта».
        Иосиф Виссарионович отложил в сторону английский текст и взялся за перевод. Быстро пробежав глазами обращение к редактору журнала со знакомой фамилией («Американский дипломат, что бывал у нас, кажется, в 1918 и в 1921 году», - вспомнил Сталин), он стал вчитываться в содержание статьи, которую неизвестный автор хотел поместить в американском журнале:

«…Таким образом, если верна информация о подготавливаемой Зиновьевым перемене в политике Коминтерна на его ближайшем Конгрессе в июне сего года, то это означает весьма благоприятный оборот событий. Большевики сами закрывают себе возможность создания коалиций с социал-демократами, лишая тем самым себя шансов на успех. А эти шансы, по меньшей мере в некоторых странах, при условии заключения соглашения между крайними и умеренными левыми являлись отнюдь не призрачными.
        Разумеется, коммунисты никогда не оставляли мысли перетянуть большинство рабочих на свою сторону и возможно более глубоко ослабить влияние социал-демократических партий среди рабочих. Но до сих пор это намерение не препятствовало им предлагать социал-демократам тактические альянсы. Отныне же объявление социал-демократов политическим течением, родственным фашизму, закрывает путь не только к таким тактическим альянсам. Фактически это означает объявление и рядовых рабочих, принадлежащих к социал-демократии или сочувствующих ей, участниками фашистского движения. Тем самым коммунисты сами ставят на пути собственной борьбы за влияние среди социал-демократических рабочих непреодолимую преграду.
        Представляют интерес и причины, по которым глава Коминтерна решил избрать путь изоляции коммунистических партий от своих потенциальных союзников, по существу обрекая заграничные секции Коминтерна оставаться в меньшинстве даже в пределах рабочего движения. Григорий Зиновьев, при всех своих отрицательных качествах, отнюдь не глуп и наверняка отдает себе отчет в возможных издержках своей новой политики. Вероятно, ответ поэтому следует искать не в анализе судьбы коммунистических партий за пределами Советской России, а в анализе судьбы самой Российской партии большевиков.
        Сейчас в верхушке большевиков разворачивается ожесточенная борьба за наследство недавно умершего Ленина. После самоустранения Троцкого от этой борьбы (хотя не исключено, что при благоприятных обстоятельствах он попробует выступить в роли арбитра между борющимися группировками) на поле битвы остаются две группы, которые могут реально претендовать на власть. Это группа Зиновьева - Каменева и группа Сталина.
        Сразу же можно сказать, что позиции группы Сталина выглядят предпочтительнее, ибо он сосредоточил в своих руках все назначения в партийном аппарате и быстро превращает этот аппарат в послушное орудие в своих руках. Каменев, как председатель Совета Труда и Обороны, также обладает некоторыми организационными возможностями, но они несравнимы со сталинскими. Остается Зиновьев, который контролирует одну из крупнейших и влиятельнейших в стране партийных организаций в Петербурге-Ленинграде и, кроме того, возглавляет Коминтерн.
        Аппарат последнего и может стать реальным инструментом борьбы Зиновьева со Сталиным. Но для этого Зиновьеву надо лишить секции Коминтерна всякой видимости самостоятельности. Тезис о «социал-фашизме» позволит ему ввести еще более жесткую идеологическую дисциплину и оправдать перестановку кадров под углом зрения личной преданности. Таким образом, Зиновьев, вполне вероятно, надеется через Коминтерн создать нечто вроде международного фронта борьбы против Сталина, вовлекая в эту борьбу и тех авторитетных русских большевиков, которые работают в аппарате Коминтерна.
        Ради этого Зиновьев готов забыть о мировой революции. Впрочем, на деле большевики уже осознали призрачность шансов на такую революцию, и Коминтерн в их руках выступает лишь орудием политического шантажа для обеспечения чисто российских интересов. Однако Зиновьев, кажется, забыл об одном - чтобы шантаж был успешным, он должен быть максимально убедительным. А низведение секций Коминтерна до положения сект, изолированных даже от левого фланга политической жизни, никак не будет способствовать решению данной задачи.
        Кроме того, не следует сбрасывать со счетов и известное личное тщеславие Зиновьева. Его, вероятно, греет сама мысль о том, что он может помыкать целыми партиями, как послушными марионетками Коминтерна и его главы. Он готов провоцировать наиболее решительно настроенные правящие круги западных стран на ответные действия, лишь бы продемонстрировать свою ультрареволюционность. Таким образом, он хочет создать вокруг себя ореол революционера-интернационалиста и соответственно выставить своих противников - Сталина, Бухарина, Рыкова и Томского - как «правых» с национальным уклоном, заботящихся прежде всего о хозяйственном возрождении Советской России - разумеется, под флагом «строительства социализма» - и забывающих о мировой революции.
        Большевики, конечно, фанатики, но отнюдь не все из них - узколобые фанатики, подобные Зиновьеву. Наиболее умные понимают, что любая попытка экспорта революции оборачивается против них самих. Коминтерн может стать действенным политическим оружием в их руках только в том случае, если удастся избежать отождествления Коминтерна с властями СССР и привлечь к секциям Коминтерна симпатии некоторой части некоммунистически настроенных слоев населения. Сочетая дозированный радикализм лозунгов с умеренной, прагматически выверенной программой действий, они могут строить расчеты на образование широких политических коалиций на левом фланге. Поэтому следует ожидать, что новые идеи Зиновьева о «социал-фашизме» встретят заметное сопротивление…»
        То, что писал неизвестный автор статьи, столь неожиданный угол зрения на текущую политическую ситуацию, требовало обдумывания. Прав ли автор статьи с фактической стороны, или это всего лишь домыслы? Если прав, то верна ли его трактовка мотивов, которые движут Зиновьевым? Все это нуждалось в тщательной проверке. Но если это все окажется именно так, то выводы предстоит сделать нешуточные… А сейчас нужно взглянуть на данные экспертизы.
«…Письмо находилось в обычном конверте для почтовых отправлений, снабженном марками нарицательной стоимостью, необходимой для отправки корреспонденции по указанному зарубежному адресу.
        Адрес (на английском языке) и обратный адрес (на русском языке) выполнены тщательно выписанными печатными буквами без характерных индивидуальных особенностей, что практически исключает выявление личности отправителя по почерку. Проверка обратного адреса установила его вымышленный характер.
        Письмо напечатано на двух стандартных листах писчей бумаги высшего сорта форматом
8 с половиной на 11 дюймов, при помощи машинки с английскими литерами, соответствующими литерам пишущей машинки «Ундервуд» довоенного выпуска.
        Пригодных к идентификации отпечатков пальцев ни на конверте, ни на письме не обнаружено.
        Произведенная Секретным отделом сверка шрифта письма с образцами машинописи всех имеющихся в НКИД, НКВТ и Коминтерне пишущих машинок с латинским шрифтом результатов не дала…»
        Красный карандаш, зажатый в руке Сталина, опустился на сопроводительную записку Ягоды и оставил на ней резолюцию:

«Г. Г. Ягоде. Почему до сих пор не установлен отправитель?»
        Глава 18
        Дела бульварно-ресторанные
        В среду, седьмого мая, я наконец осознал, что спешить дальше некуда (по крайней мере, в ближайший месяц, а то и два). Все, что можно было сделать анонимными вбросами информации, сделано. Остается только ждать, как проявятся результаты моих усилий, и начинать теперь понемногу обрастать человеческими связями. Хотя с коммуникабельностью у меня проблемы, в одиночку я ничего с места не сдвину. Да, могу внести сумятицу, могу повлиять на какие-то частности во взаимоотношениях руководящих политиков, но все это временно. Если я останусь со своими замыслами один, события вновь потащатся по своей старой колее, а жернова истории перемелют меня, не заметив, если не физически, то психологически заставив корчиться в муках бессилия.
        Что же - надо доделывать хотя бы то, что я уже начал. Снимаю телефонную трубку и звоню Лиде Лагутиной, чтобы организовать встречу с Лазарем Шацкиным.
        В четверг после работы знакомой дорогой поднимаюсь по Тверской в сторону Страстного монастыря. На полпути миную здание Моссовета (бывшая резиденция генерал-губернатора). Справа от него, в глубине Скобелевской, а ныне Советской, площади, за монументом Свободы в честь первой советской Конституции, который заменил памятник Скобелеву, начались какие-то строительные работы. Если мне не изменяют обе моих памяти, то там снесли здание пожарной части с каланчой, чтобы возвести здание Института Маркса-Энгельса. А вот павильончик в классическом стиле, располагавшийся перед пожарной частью, стоит нетронутый, хотя в мое время его уже не было.
        Тем временем ноги несут меня вперед, и вскоре я, миновав Малый Гнездниковский переулок, сворачиваю в Большой. Вот и дом под номером десять.
        Давненько я не виделся с Лидой… Чего доброго, она могла подумать, что я специально избегаю ее, хотя, впрочем, на самом деле именно так и было. Но присутствие в ее квартире Лазаря Шацкина избавляет меня от вероятных расспросов.
        Лазарь к моему приходу уже сидел за столом в гостиной - сосредоточенный, спокойный, но немного угрюмый. Поздоровавшись с ним, сразу перехожу к делу:
        - Получилось ли что-нибудь с нашей задумкой? Каюсь, подбросил идею, а сам целых полгода держусь в стороне, - добавляю извиняющимся тоном, отодвигая стул и присаживаясь. - Но и дергать тебя раньше времени тоже не хотелось.
        Шацкин внимательно посмотрел на меня:
        - Знаешь, за эти полгода мое настроение прыгало от состояния безудержного оптимизма до самого черного пессимизма. Но сейчас я скажу так: дело практически осуществимое, хотя и дьявольски трудное. Сопротивление и администрации, и фабзавкомов, а зачастую и партийных бюро и комитетов оказалось очень трудно преодолеть. Реально сейчас хозрасчетные бригады действуют лишь на трех предприятиях: на Невском машиностроительном, на Московском инструментальном и на
«Красном металлисте». И это все! - Он сокрушенно покачал головой, отчего его пышная вьющаяся шевелюра слегка заволновалась.
        - Сразу спрошу: почему получилось именно на этих заводах? - без паузы, не давая ему продолжать, влезаю со своим вопросом.
        - Да потому что там нас поддержали бюро партийных ячеек! - с ходу отвечает Шацкин. - И бригады у нас там сложились не чисто комсомольско-молодежные, а обычные по составу, с кадровыми рабочими. Но зато - там и самоуправление, и хозрасчет! - Он опять покачал головой и добавил: - Правда, с хозрасчетом немалые проблемы. Даже на уровне завода хозрасчет почти везде налажен из рук вон плохо, а на уровне цеха его, считай, и нет совсем. И как тут хозрасчетную бригаду делать?
        - Как, как… Воевать за хозрасчет, вот как! - Нет, так вспыхивать не годится, надо немного сдержать эмоции. - Самим научиться хозрасчету и администрацию научить, даже и вопреки ее желанию, если понадобится! Привлечь к этому молодежь из Коммунистического университета, из Комакадемии, из Института красной профессуры, из Рабкрина. Вот вам и кадры инструкторов.
        - Это понятно, - машет рукой Лазарь, - и мы уже делаем кое-что в этом направлении…
        - Надо делать не кое-что, а поставить учебу и налаживание хозрасчета в бригаде и в цехе на самую широкую ногу! - нажимаю я на него.
        - Не выйдет! - парирует Шацкин. - Если мы ограничимся бригадами всего на трех заводах, что ты там поставишь на широкую ногу?
        - Верно говоришь! - Почему бы и не согласиться, если собеседник прав? - Поэтому надо задуматься над тем, как расширить это начинание. На ЦК РКСМ этот вопрос ставить не пробовал, чтобы поднять весь комсомол?
        Мой собеседник криво усмехнулся:
        - Надо бы… Но вот только в ЦК РКП(б) многим не нравится, когда комсомол проявляет излишнюю, с их точки зрения, прыть и самостоятельность. Я еще не забыл, как наш ЦК наполовину раскассировали во время дискуссии простым решением Секретариата ЦК РКП(б). Есть риск, вылезши с этим вопросом самостоятельно, получить сверху по шапке, причем в официальном порядке, а значит, загубить дело на корню.
        - Так что же, не выйдет штурм - перейдем к осаде, - вспоминаю я расхожую формулу. - Отложим вопрос и поднимем его снова после XIII съезда РКП(б). Наверняка в резолюциях съезда будет что-нибудь о развитии хозрасчета - надо уцепиться за это и поднять кампанию в прессе. Двинуть статьи - и лучше от имени партячеек или кадровых рабочих-партийцев - об успехах хозрасчетных бригад и о том, что им мешает. Затем - то же самое, но уже в комсомольской прессе, и подать как поддержку комсомолом партийного почина. - Я вопросительно гляжу на Лазаря, но тот только кивает в ответ. - А там посмотрим на реакцию ответственных товарищей. Если не в ЦК, то в Совнаркоме или в ВСНХ кто-нибудь да откликнется. Ухватимся за ниточку и пойдем разматывать клубочек дальше…
        - А пока, - подхватил Шацкин, - я займусь тем, чтобы статьи в газеты были написаны, и в редакциях с кем надо поговорю.
        - Правильно мыслишь! - одобрительно хлопаю ладонью по столу.
        - Жаль только, - добавляет Шацкин, - что у комсомола нет собственной всероссийской газеты…
        Разговор на этом не окончился. Стали разбираться, кого именно из комвузов можно привлечь к организации краткосрочных курсов для участников хозрасчетных бригад, через какие газеты, через каких конкретно редакторов и журналистов продвигать статьи, кто из хозяйственного и партийного руководства может заинтересоваться этой идеей. Говорил больше Шацкин, поскольку в этих людях он ориентировался лучше меня. Нельзя сказать, что я не припас нескольких козырей для этой игры, но вот получится ли их разыграть и какие именно - это зависело от решений, которые будут приниматься на самом верху.
        В разговоре выяснилось, что Лазарь Шацкин избран делегатом на XIII съезд. Это меня обрадовало - имелась возможность из первых рук узнать о том, как теперь сложится расстановка сил в партийной верхушке. Ведь какие-то изменения мне уже удалось вызвать: Троцкий отошел в тень, а Зиновьев с Каменевым, как и Сталин, должны были получить от меня горячую информацию, которая хотя бы как-то сместит акценты при принятии решений. Да и письмо Ленина к съезду, к которому я заранее пытался привлечь внимание делегатов, может быть, сыграет несколько иную роль, чем в моей истории… Впрочем, чего зря гадать.
        - Послушай, Лазарь, - обращаюсь к комсомольскому вожаку, - раз уж тебя избрали делегатом, не мог бы ты встретиться со мной сразу после съезда? От его решений немало зависит, и хотелось бы получить сведения как можно раньше и как можно полнее.
        - Договорились, - коротко бросает он в ответ.
        Все время нашего разговора Лида просидела в сторонке на стуле, не проронив ни слова. И лишь когда мы, подведя разговор к концу, утратили деловую сосредоточенность и смогли немного отвлечься на происходящее вокруг, оба обратили внимание на Лиду. Я - с некоторым смущением, потому что толком не понимал, как мне вести себя с ней дальше, а Лазарь, не обремененный всякими душевными рефлексиями, запросто поинтересовался:
        - Э, Лида, а как у вас в Комуниверситете ребята, не смогут помочь заводским комсомольцам с налаживанием хозрасчета?
        - Найдем таких, раз надо, - тут же откликнулась она.
        - Очень надо! - подтвердил Шацкин. - И кстати, статейку ты написать сумеешь? О наших бригадах? Я тебя хоть завтра с одной такой бригадой могу познакомить, парни тебе материал дадут, а?
        - Не писала я никогда, - пожала плечами Лагутина, - но среди наших студентов есть несколько, что и в газетах уже печатаются. У некоторых даже довольно бойко получается.
        - Вот-вот, нам как раз такие и нужны, с задором! - оживился Лазарь. - Сведи меня с ними!
        - Так приходи к нам, на Миусскую, я тебя прямо там и познакомлю, - предложила ему девушка.
        - Лады! - И Шацкин хлопнул ладонью по колену.
        Когда мы уже прощались в прихожей, Лида негромко заметила:
        - Что-то вы, Виктор Валентинович, совсем меня позабыли. И не заходите почти…
        - Дела, Лида, - пытаюсь оправдаться, хотя и не очень искренне, - совсем текучка заела. Но и ты ведь со мной повидаться не спешишь. В тире на Лубянке я тебя уже давненько не видел.
        Она внимательно посмотрела на меня и ничего не ответила…
        XIII съезд РКП(б) открылся 20 мая 1924 года - в точном соответствии с решением Пленума ЦК, о котором сообщила «Правда» третьего апреля сего года. Так, вот уже и пошли изменения по сравнению с известной мне историей: решение Пленума ЦК было то же самое, но вот съезд в действительности открылся только 23 мая… Стоп-стоп! А откуда я помню эти даты? Голову могу дать на отсечение (впрочем, нет, лучше не надо, пусть она пока побудет на плечах), что этих дат у меня в памяти не было! Ну не силен я на даты! Опять неведомый подсказчик вмешивается? Или при переносе мне просто память так активизировали, что всплывает любая информация, которую я когда-либо лишь пробежал глазами? Не знаю. Да и не узнаю, наверное… Так что - плюнуть и растереть.
        Тем более что память работала как-то избирательно. Читая по газетным отчетам речь Зиновьева, выступавшего перед съездом с политотчетом ЦК, я вспоминал известный в моем времени вариант лишь приблизительно (ну очень приблизительно!), а потому и не смог во всех деталях оценить произошедшие изменения. Но кое-что все же уловил. Конечно, в связи с иным развитием дискуссии 1923 года речь почти не содержала упреков лично в адрес виднейших оппозиционеров. Яростные нападки Зиновьева вызывала лишь позиция непримиримых «левых» Смирнова и Сапронова, которые не переставали кричать о бюрократическом перерождении партии. Теперь главной мишенью критики вместо Троцкого, как было в моей истории, стали они. Однако оценка самой дискуссии и платформы оппозиции осталась примерно той же. Зиновьев, ссылаясь на единодушное мнение делегатов съезда, утверждал, что оппозиционеры были кругом неправы, «забыв» о том, что на районных конференциях оппозиционеры частенько получали около трети голосов, а кое-где и большинство.
        Крайней демагогией отличалось хвастовство Зиновьева об успехах коммунистов в Европе - и это при крупнейших неудачах в Германии и Болгарии, при сокращении численности компартий. Не останавливался он и перед тем, чтобы передернуть факты: говоря об успехах коммунистов на выборах, он сравнивал полученное ими число голосов с числом голосов, поданных за социал-демократов, но не на прошедших выборах, а… до Мировой войны!
        Меня немного удивило, что Зиновьев, при всех его нападках на социал-демократию, ни единым словом не попытался привязать социал-демократию к фашизму. Неужели я ошибся и через месяц на V Конгрессе Коминтерна тезис о «социал-фашизме» так и не прозвучит?
        Насторожила меня содержащаяся в заключительном слове Зиновьева оценка политической позиции «спецов». Понятно, что старая интеллигенция жаждала либеральных свобод - так и черт с ними, не видать им этих свобод как своих ушей без зеркала. Но Зиновьев делал отсюда далеко идущие выводы, от которых уже тянуло запашком показательных процессов…
        Разумеется, больше всего меня интересовали кадровые решения съезда и состоявшегося вслед за ним Пленума ЦК. Очень интересно было также - как Политбюро поступило с письмом В. И. Ленина, адресованным съезду? Но о последнем я мог узнать только от Шацкина. К Рязанову обращаться не хотелось - зная, какую он имел репутацию среди руководителей партии, лучше было контактировать с ним пореже и, во всяком случае, иметь для каждой встречи достаточно невинные формальные предлоги.

* * *
        Много позже я все же узнал немножко о той «кухне», которая предшествовала съезду. Действующие лица не очень-то горели желанием распространяться об этом политическом эпизоде, но из отдельных реплик, брошенных мимоходом, в разное время и по другим поводам Бухариным, Рыковым, Троцким и Каменевым, некая мозаичная картина, пусть и довольно разрозненная, постепенно сложилась…
        Как я догадался, сначала «тройка» (Зиновьев, Каменев, Сталин) пыталась решить все принципиальные политические вопросы в своем кругу. Но попытки Зиновьева, довольно крепко перепуганного перспективой усиления Сталина, опиравшегося на Секретариат, загнать Иосифа Виссарионовича в угол фактически развалили «тройку». Естественно, Сталин и не думал соглашаться со своим изгнанием из Секретариата, предлагавшимся Зиновьевым, и удовлетвориться постом руководителя одного из второстепенных наркоматов - ну, например, возглавить Наркомпочтель СССР.
        Поэтому теперь для Сталина стало выгодным вынести вопросы подготовки XIII съезда на заседания полного состава Политбюро, чтобы противопоставить Зиновьеву и Каменеву не слишком к ним расположенных Рыкова, Томского и кандидатов в члены Политбюро Бухарина и Молотова. Другие кандидаты - Калинин и Рудзутак - были склонны занять позицию присоединения к сильнейшей группировке. Было неясно, как поведет себя Троцкий (возможно, даже ему самому), но в любом случае Сталину, как ему казалось, удалось сколотить в Политбюро новое большинство. Вот только это большинство оказалось достаточно податливым и уступчивым, однако все же не вполне послушным. Да и Троцкий вносил определенный разброд, вставая то на одну сторону, то на другую, то терзая всех своими совсем уж оригинальными предложениями… Так или иначе, но желание Зиновьева совсем «задвинуть» Сталина не осуществилось.
        Но тогда, перед съездом и в его ходе, я еще ничего не знал об этих закулисных играх и мог судить лишь об их итоге, когда были опубликованы решения состоявшегося после съезда Пленума ЦК.

* * *
        Просматривая в начале июня газету «Правда», читаю сообщение о Пленуме ЦК, избравшем Политбюро, Оргбюро и Секретариат. Щацкин, хотя мы с ним успели пару раз переговорить по телефону, никак не мог выбраться из ЦК РКСМ, извинялся, но вынужден был отложить нашу встречу. К его радости, в резолюцию XIII съезда «О печати» удалось внести пункт: «Должна быть создана всероссийская комсомольская газета». И теперь он спешно готовил для ЦК РКСМ вопрос о создании всероссийской комсомольской газеты на базе редакции газеты Московского горкома РКСМ «Молодой ленинец». Так что пока буду разбираться с итогами съезда сам, без его помощи.
        Так, по составу Политбюро - никаких изменений. Кандидаты - вроде те же, что и были… Постойте, а Молотов? Он на XIII съезде был избран кандидатом в члены Политбюро или все же позже? Не помню. Во всяком случае, сегодня в списке кандидатов его нет.
        Оргбюро… Исчез Андреев, а ведь про него я точно помню - был! Появились Фрунзе и Дзержинский, но так и должно было быть? Или в той жизни они были лишь кандидатами? Опять не могу вспомнить. Каганович - только кандидат в члены Оргбюро. А это как? Так же, как было, или иначе? Увы, на этот раз кнопка F1 не срабатывает (шучу, однако…).
        Секретариат… Мама родная! Упразднили-таки пост генсека! И Сталина в секретариате вообще нет. И Кагановича нет! Появились Бубнов и Угланов, которые, как мне кажется, были введены туда, но позже, не сразу по итогам съезда…
        Итак, что же мы имеем в сухом остатке? Верные сторонники Сталина потеснены, но еще сохраняют некоторые позиции. Заметно усилились «умеренные» (или «правые») большевики, сторонники Рыкова, Томского, Бухарина. Но и Зиновьев с Каменевым провели своих людей, хотя и не так много. А что же со Сталиным? Неужели за ним остались только посты в Политбюро и Оргбюро - и никаких прямых административных рычагов в руках?
        Ответ я получил в том же номере «Правды», читая сообщения о сессии ВЦИК. Опаньки! Иосиф Виссарионович у нас стал председателем Совнаркома.
        Это, конечно, не почти всесильный генсек, имеющий в руках послушный Секретариат, но тоже кое-что. Немного зная Сталина, надо надеяться, что он сможет распорядиться этим постом должным образом. Хотя трудновато ему придется на первых-то порах. Не позавидуешь. Наркомами так не покомандуешь, как секретарями ЦК. Да и вникать придется не в одну лишь аппаратную механику и политические расклады, а в бездну и прорву конкретных хозяйственных вопросов.
        Ну а Рыкова куда дели? Замом Сталина. Так, Каменев остался председателем СТО (но эта некогда очень важная должность все больше и больше превращается в декоративную). По наркоматам… А не помню я, кто каким тогда заведовал! Те, про кого помню, - все на месте. Куйбышев - нарком РКИ и одновременно председатель ЦКК. Цюрупа - председатель Госплана. А, вот и первое отличие! Нарком по военным и морским делам - Фрунзе, а не Троцкий. Но дальше - опять все на своих местах. Дзержинский - председатель ВСНХ. Рудзутак - глава НКПС. Красин - наркомат внешней торговли, Чичерин - НКИД…
        Кстати, что же с Троцким? Смотри-ка, практически как в моей реальности! Член коллегии ВСНХ. И до кучи - всякие комитеты: концессионный, научно-технический, энергетический, да еще и совещание по качеству. Ну-ну. Знаем мы, чем борьба за качество обычно кончается…
        В начале июня, шестого числа, после работы иду, как уже пристрастился делать каждую пятницу, в динамовский тир на Лубянке. Иду, размышляя, что занятия стрельбой просто так - бессмысленны, если я не собираюсь выступать в соревнованиях… или обзаводиться собственным оружием. Но вот только обещание Лиды подобрать что-нибудь компактное пока так и осталось обещанием. И - на тебе! - у самого входа как раз и встречаюсь с Лидой Лагутиной.
        Поздоровавшись, вместе спускаемся в подвал. За стрельбой особо не поболтаешь, но даже после тренировки, когда я провожал ее по Неглинке, а затем по бульварам домой, она была неожиданно молчалива. Мы перешли Тверскую, и Лида вдруг повернула в сторону, противоположную дому, направившись к скамейкам, огибавшим плавной дугой памятник Пушкину. Народу на бульваре в этот час было немало, но свободные места нашлись, и, повинуясь ее молчаливому приглашению, присаживаюсь рядом с ней.
        Какое-то время она не произносила ни слова, и у меня была возможность обежать взглядом вокруг.
        Дальше по бульвару, на невидимой для нас из-за деревьев и кустов небольшой эстраде, имевшей характерную форму раковины, духовой оркестр энергично наяривает что-то из вальсов Штрауса, а потом переходит на «Дунайские волны». Рядом с нами на скамейках и поодаль, на своеобразных тяжелых металлических стульях, расположились весьма разнообразные типажи. Оказалось, что уже и в это время в ходу цветные надувные шарики, с которыми носятся дети. Мимо степенно прогуливаются девушки в довольно длинных юбках, но я обращаю внимание на то, что мода начала уже их стремительно укорачивать, во всяком случае по сравнению с прошлым годом. Можно разглядеть светлые нитяные чулки, на некоторых - белые (тоже писк моды, наверное? . А вот туфельки на большинстве простенькие, парусиновые.
        В толпе бросаются в глаза красные косынки - это в основном девчонки из рабочей молодежи, хотя не у всех из них цвет косынок - красный. Проходят по аллеям франтоватые матросы в бескозырках и форменках, в черных клешах на широких ремнях с латунными пряжками. А вот прошли два молодых парня в гимнастерках, буденновках с голубыми звездами, на нарукавных суконных клапанах - по три кубаря. Похоже, недавно окончили какие-то командирские курсы, но какие - этого по цвету петлиц и клапанов определить не могу (уж больно запутанная сейчас система этих знаков различия).
        Где-то неподалеку выпекают вафли, и ноздри время от времени улавливают запах вафельного теста. Однако гораздо сильнее в нос шибает махоркой - многие гуляющие и рассевшиеся на лавочках попыхивают самокрутками или дешевыми папиросами. Правда, в запах махорки нет-нет да и врывается аромат душистого английского табака
«Кепстен», появившегося в продаже в прошлом году. Но его может себе позволить только состоятельная публика. Аллеи бульвара и пространство у скамеек обильно засыпано шелухой: такое впечатление, что семечки лузгают едва ли не все поголовно.
        Честно говоря, это окружение из махорки и шелухи от семечек меня малость напрягает, и приходится перехватывать инициативу:
        - Слушай, Лида, если уж ты собралась со мной поговорить, давай это сделаем где-нибудь в другом месте, не под запах махорки и треск семечек!
        Девушка не настроена спорить. Она кивает и интересуется, не без некоторой ехидцы:
        - Что, пойдем посетим какое-нибудь нэпмановское заведение? Других поблизости нет.
        - Да наплевать, что оно нэпмановское. Главное, чтобы стулья были удобные, - не слишком остроумно пытаюсь я пошутить. - Так что давай веди. Где тут ближайшее?
        Мы поднимаемся с лавочки, и Лида ведет меня через бульвар. Мы пересекаем трамвайную линию и топаем по булыжной мостовой прямо к кинотеатру «Великий немой». Красочная реклама кинотеатра завлекает посетителей поглазеть на приключения улыбающегося белозубой улыбкой Дуга Фербенкса и великолепной Мэри Пикфорд, золотистые кудряшки которой свели с ума не одного подростка (и не только подростка).
        Однако не кинотеатр является нашей целью. Мы сворачиваем, пересекаем Тверскую, минуем красивый трехэтажный дом в стиле «модерн», где располагается редакция газеты «Труд» (а через несколько лет у него под боком должно начаться строительство большого полиграфического комбината «Известий»). Теперь я и сам вижу зеркальные двустворчатые двери заведения, открывшегося, судя по всему, совсем недавно.
        Заходим внутрь. Боже! Лепнина с позолотой, штукатурка под мрамор, картины сомнительного достоинства в пышных золоченых рамах, пальмы в кадках… В глубине зала - на возвышении - эстрада, где кучка музыкантов энергично выводит мелодию танго, и под эту мелодию что-то выпевает нарочито томным голосом певица не первой молодости, но с довольно пышным бюстом, в длинном бархатном платье с угрожающего размера декольте.
        Ну прямо родным повеяло! Типичная сценка из какого-нибудь советского кинофильма
50-70-х годов, где действие разворачивается в эпоху НЭПа!
        Да-а-а… Не лучше ли было остаться на бульваре? Но отступать поздно - сам все это затеял. Но… в зале не видно свободных столиков. Свободные места есть, однако мне не хотелось бы беседовать, когда за столиком сидит еще кто-то посторонний. Пока я замешкался в некоторой растерянности, двери за нашей спиной хлопнули, послышались энергичные шаги, и рядом с нами появился высокий, стройный человек с нахальными глазами и тщательно причесанными пышными волосами. Новенький костюм из светло-бежевого коверкота сидел на нем как влитой. Ненавязчивый аромат какого-то дорогого одеколона (по запаху я их не очень-то различаю, но что это не дешевка, понять можно было сразу) весьма органично дополнял картину.
        - Вы что встали, молодые люди?
        Хм, молодые? Если он и старше меня, то на год-два, не больше. Но говорит, чертяка, таким убедительным голосом, с такими чарующими интонациями, что невольно поддаешься его обаянию.
        - Места для себя с девушкой найти не можете? - продолжал незнакомец. - Так сейчас мы это исправим! Пойдемте за мной! - И он повелительно тронул меня за локоть, увлекая за собой.
        В этот момент я обратил внимание на его красивые, ухоженные, длинные, как у музыканта, пальцы.
        Он уверенно провел нас по залу, где над столиками витал дымок папирос, в отдаленный уголок, где несколько в стороне стоял не накрытый и никем не занятый столик. Незнакомец, опередив меня ловким маневром, отодвинул стул, предлагая Лиде сесть, и тут же поманил пальцем официанта.
        - Так, любезный, - вежливым, но строгим тоном произнес он, - накройте-ка нам столик и сообразите легкий такой ужин на троих. Ну, там, икорка, балычок, жюльен из дичи… Рябчик у вас сегодня свежий? - И, дождавшись утвердительного отклика официанта: «Конечно, как иначе-с!» - продолжил: - Значит, рябчик, медальончики из телятины, осетринка паровая… Ну и французское марочное… «Шато-Марго», я полагаю. И мускатель к рыбке. Да, и фрукты для дамы. Ступай! Мухой!
        После этого ресторанного монолога он повернулся к нам и, слегка наклонив голову, доверительным тоном промолвил:
        - Простите, не представился. Тарпеев Сергей Николаевич, ответственный работник Моссовета по финансовой части.
        Ага. Знаем мы это - «по финансовой части». Небось фининспектором работает. То-то перед ним официант чуть ли не прогибался.
        Дальнейшая его речь все больше утверждала меня в этом предположении. Выпив несколько рюмок, он разоткровенничался (или хотел казаться откровенным).
        - Я, ребятки, в жизни этой достиг кой-чего, - поблескивая нахальными глазами, выкладывал он. - Фирма у нас уважаемая, есть где себя проявить. Работаем мы четко, без дураков, как часы. В своих кругах я теперь человек известный. Персона грата! - с нажимом заявил он не без некоторого самодовольства. - Впрочем, сами скоро сможете убедиться. Да-да! А покуда - не будем забегать вперед. Во всем должна быть интрига…
        Эта болтовня не занимала ни меня, ни Лиду, которая смотрела на этого субъекта с явным неудовольствием. Надо же, собрались поговорить, а тут влез этот тип! И ведь не пошлешь же его прямым текстом куда подальше. Да еще думай, в какую копеечку влетит нам этот ужин!
        Между тем Сергей Николаевич продолжал свою болтовню:
        - Как говорит мой лучший друг - а ему палец в рот не клади, даром что смотрится словно сонная муха, - так вот, как говорит мой лучший друг, главное в жизни - не промахнуться! Правда, здорово сказано?
        Когда мы без особого удовольствия отведали неплохо приготовленных, к слову сказать, блюд и выпили по рюмочке вина, можно было и рассчитаться, чтобы избавиться от этого навязчивого общества. Но Тарпеев, отличавшийся, похоже, завидной наблюдательностью, и здесь опередил меня. Он почему-то не пожелал иметь дела с официантом и потребовал от него позвать самого хозяина ресторана. Семенящей подобострастной походочкой к нам подскочил невысокого росточка полный, вальяжный азербайджанец, похожий на колобка, в ослепительно-белой накрахмаленной курточке, накинутой поверх дорогого импортного пиджака.
        - Привет! - небрежным тоном бросил наш «благодетель». - Будем знакомы! Я Тарпеев!.
        Сколько с нас?
        Хозяин, не повернув головы в сторону нашего столика, заставленного остатками яств и опустевшими бутылками из-под вина, лишь опустил глубоко посаженные глаза под кустистыми бровями и почтительно наклонил голову с большой жирно блестящей лысиной и массивной шеей со складками. На его устах расплывалась сахарно-приторная улыбка.
        - Что вы, что вы! - Он махнул ручкой с пухлыми пальцами. - Как я могу обидеть таких уважаемых людей?! Все было накрыто за счет заведения, разумеется!
        - Нет, ну как это так? Я задаром брать ничего не привык! - строгим голосом выговорил ему Тарпеев и достал из толстого бумажника трехрублевую купюру (а по моим прикидкам, наш ужин стоил по меньшей мере вдесятеро против этой суммы, а если учесть французское вино, то как бы и не в двадцать…). На трешку-то и мы с Лидой могли бы разориться, вот только заказать на нее можно было бы разве что кофе с пирожными, что, собственно, я первоначально и намеревался сделать.
        - Вот, получите! - И Тарпеев покровительственным жестом сунул зелененькую бумажку в руки хозяину, который сопровождал нас до самого выхода, подобострастно забегая то с одной, то с другой стороны, и самолично распахнул перед нами зеркальные двери на выход.
        На улице мы с облегчением распрощались с Сергеем Николаевичем. Когда мы отошли на несколько десятков шагов, Лида накинулась на меня:
        - Послушай, зачем ты меня в это заведение притащил? - Она шипела, словно рассерженная кошка. - Среди нэпачей толкаться? Да еще этот, как его, Тарпеев, - сам хуже нэпача! К стенке таких надо!
        - Помилуй! - Надо же как-то оправдаться. - Разве не ты привела меня в это место?
        - Сам же меня упросил уйти с Тверского и найти место, где посидеть! - в сердцах бросает Лида. - Да если б я знала! Дура, духу не хватило встать и уйти!
        Мы вновь оказались на Тверском, у лавочек вокруг памятника Пушкину. Ближе к ночи толпа на бульваре немного поредела, свободных мест хватало, и девушка решительным шагом направилась к лавочкам. Я последовал за ней.
        Опять наступила затянувшаяся пауза. Выскажет она что-нибудь или нет?
        - Так, - заговорила Лагутина, - не получилось у нас сегодня разговора. Тогда… тогда давай встретимся в воскресенье. Надеюсь, ты не откажешься сопроводить девушку в Серебряный Бор?
        Глава 19
        Серебряный Бор
        До выходного у меня оставался всего один день - суббота, - чтобы выяснить, как нынче москвичи добираются в Серебряный Бор. Мне, можно сказать, повезло: еще две недели назад у нас не было бы иного выбора, как трястись туда на извозчике (вовсе уж разорительный вариант - нанять мотор - я даже и не рассматривал). Но в этом году с 24 мая Москоммунхоз организовал первую при Советской власти московскую автобусную линию (повторявшую открытую еще в 1908 году), и как раз по нужному нам маршруту: Пресненская застава - Серебряный Бор. И стоило все это удовольствие всего лишь 30 копеек серебром в один конец - считай как четыре остановки на трамвае!
        Вечером в субботу, вспомнив о необходимой экипировке для вылазки на пляж, лихорадочно перерываю свой гардероб. Помнится, тут куда-то были засунуты вполне приличные купальные трусы…
        Вообще, дела с моей памятью обстояли очень необычно. И дело было даже не в том, что внезапно, непредсказуемо и совершенно помимо моей воли всплывали у меня в голове с необычайной точностью и подробностью сведения, которые в лучшем случае когда-то слышал вполуха либо торопливо пробежал глазами. Тем более что это свойство, ярко проявившись несколько раз, вроде бы стало угасать. Гораздо более странным было то, что воспоминания Осецкого до моего попадания в его тело воспринимались как мои собственные. Как будто бы я жил двойной жизнью: одна жизнь текла во второй половине ХХ - начале XXI, а вторая - в конце XIX и в начале XX века. И обе были мои.
        При этом в памяти сохранялись и отношение Осецкого к людям и событиям, и его личностные оценки, несмотря на то что его личность, можно сказать, уже полностью исчезла, вытесненная моею собственной. Причем произошло это почти внезапно. По моим догадкам, личность «вселенца» (моя то есть) была перенесена в тело Осецкого еще где-то в июле 1923 года. Именно это, вероятно, повлияло на поведение Виктора Валентиновича, заставив его изменить свое намерение остаться на работе в Италии. Но это было всего лишь влияние, не осознававшееся «реципиентом», а только вынуждавшее его дергаться от противоречивых желаний. А вот в конце августа
«вселенец» как-то скачком подавил и вытеснил личность Осецкого - и именно тогда я наконец осознал, куда, в когда и в кого я попал. Лишь в конце этого первого дня личность Осецкого еще попыталась всплыть в теле, погружающемся в сон, - но это была уже слабая, мимолетная тень, тут же канувшая в Лету.
        Таким образом, я владел и памятью, и восприятием Осецкого, при этом полностью оставаясь самим собой. Поэтому и поиски в гардеробе довольно быстро увенчались успехом. Найденные купальные трусы и одно из лежавших там же на полке полотенец пришлось положить в свой портфель, ибо какой-либо сумки, более подходящей для такого случая, у меня попросту не было. А с солдатским сидором ехать на пляж как-то не комильфо…
        С утра в воскресенье, позавтракав, умывшись и побрившись, надел летние парусиновые туфли, светлые брюки и белую рубашку апаш (косоворотку, которая тоже у меня имелась, после недолгих колебаний отверг - среди публики, отдыхающей в Серебряном Бору, в ней я выглядел бы чужеродно). Дойдя пешком до Пречистенских ворот, сел на
«Аннушку», проехал по бульварам до Страстной площади, откуда было два шага до Большого Гнездниковского переулка. Лида уже ждала меня в полной готовности.
        Мы вышли на бульвар и направились к Никитским воротам, чтобы сесть на 22-й трамвай, идущий по Большой Никитской и Красной Пресне как раз до Пресненской заставы (заставы - потому, что в XVIII веке это и была таможенная застава на так называемом Камер-Коллежском валу). Оттуда отправлялись по выходным автобусы до Серебряного Бора. Мы шли, не произнося ни слова. Лида и сегодня была необычно молчаливой, а я не решался нарушить ее молчания. Неожиданно, как только мы вышли на бульвар, она взяла меня за руку (чего никогда не делала ранее), крепко стиснув ее в своей ладошке.
        Тверской бульвар радовал глаз еще довольно свежей зеленью, наполовину скрывавшей от взглядов домишки, тянувшиеся вдоль него, - в большинстве своем довольно убогие двух-трехэтажные, среди которых редкими гигантами высились четырех-пятиэтажные доходные дома недавней постройки. Впрочем, были там и довольно солидно выглядевшие небольшие особнячки, в их числе - бывший дом московского градоначальника. Миновав долговязую фигуру Климента Аркадьевича Тимирязева, изваянную из темно-серого камня, выходим к трамвайной остановке - дальше можно уже ехать, а не идти пешком.
        Дождавшись 22-го номера, забираемся в вагончик, где по летнему времени из окошек были вынуты нижние половинки рам со стеклами. Это позволяло в битком набитом трамвае не слишком страдать от духоты, и в результате я страдал только от неловкости, потому что публика, переполнявшая вагончик, несмотря на все мои усилия, крепко прижимала нас с Лидой друг к другу. Впрочем, девушка, казалось, не только не обращала на это обстоятельство никакого внимания, но даже и слегка приобняла меня, а на ее лице появилось выражение, которое можно было счесть даже за некий вызов, как будто она чувствовала себя со мною наедине, демонстративно отстранялась от окружающей публики. Мне же, несмотря на немалый опыт поездок в переполненном городском транспорте, едва удавалось не покраснеть до кончиков ушей. Ну что, Виктор Валентинович, ведь раньше трамвайная давка в окружении других существ женского пола не производила на вас такого действия, а?
        Но вот трамвай пересек Садовое кольцо, выехал на Красную Пресню и достиг наконец Пресненской заставы. Протиснувшись к выходу, спрыгнув с подножки на булыжную мостовую и помогая сойти своей спутнице, я не мог сдержать вздоха облегчения. Теперь надо было, не мешкая, оглядеться, найти, откуда отправляется маршрут на Серебряный Бор, и пристроиться в хвост очереди на автобус.
        Очередь, надо сказать, была немалой. Но и автобусов по маршруту ходило уже несколько десятков - и не только специально закупленные Моссоветом в Англии пятнадцать двенадцатиместных автобусов, сделанных на базе известного легкового автомобиля Ford T. Из-за большого наплыва желающих за две недели, прошедшие с открытия автобусного движения, были найдены и спешно отремонтированы в мастерских Мосжилкоммунхоза потрепанные автобусы еще довоенного выпуска. В этих же мастерских снабдили несколько грузовиков кустарными автобусными кузовами - и тоже выпустили их на линию. По сравнению с маленьким «фордом», эти машины вмещали в два-три раза больше пассажиров.
        После того как очередной фордик, смешно тарахтя мотором, увез дюжину счастливчиков к пляжам и сосновому лесу Серебряного Бора, Лида решила, видимо, отринуть добровольно взятый на себя обет молчания и вздохнула:
        - Это сколько же нам тут придется проторчать?
        Вообще-то очередь уже успела подсократиться, и перед нами оставалось не так много людей. Вот хвост за нами достиг весьма внушительных размеров. Прикинув число стоящих впереди, я поделился с девушкой результатами своих подсчетов:
        - Ну, на беглый взгляд перед нами народу никак не меньше чем на два автобуса. Так что нам с тобой придется дожидаться третьего.
        Но тут, на наше счастье, к очереди подкатил более вместительный «бюссинг», и нам с Лидой удалось-таки влезть в него. Это был не тот трехосный монстр Bussing NAG GL3, производство которого как раз в этом году начиналось в Германии, а значительно более скромных размеров старенькая модель, имевшая цепной привод на задние колеса (один из двух «бюссингов», сохранившихся в Москве аж с 1908 года). Но, несмотря на почтенный возраст и неблестящее состояние, этот автобус все равно брал на борт вдвое больше людей, чем «форд».
        После того как я отдал кондуктору за двоих серебряный полтинник и гривенник, нам посчастливилось занять последние свободные места в хвосте салона. Теперь мы ехали по Воскресенской улице (ставшей в моем времени улицей 1905 года) с относительным комфортом - во всяком случае, не стоя в давке, как в трамвае, а сидя. «Повезло, - подумал я. - Судя по воспоминаниям 30-х годов, в то время автобусы в Серебряный Бор набивались уже под завязку, как и трамваи в городе, так что надо радоваться привилегии сидеть, а не стоять, пока это еще возможно». Пассажирам, присоединившимся к нам у платформы «Беговая», в начале Хорошевского шоссе, сидячих мест уже не нашлось, и они ехали стоя.
        Однако наши преимущества на этом и кончались - езду по шоссе, вымощенному булыжником, нельзя и сравнивать с поездкой по асфальтовому полотну, даже заметно разбитому. Достаточно мягкие рессоры «бюссинга» и обшитые потертой, кое-где порванной и не везде подлатанной кожей сиденья лишь отчасти спасали от непрерывной, выматывающей тряски. Однако, похоже, кроме меня, это обстоятельство никого заметно не стесняло. «Привыкли», - мелькнула у меня меланхолическая мысль.
        Лида сидела рядом, привалившись к моему плечу, вновь погруженная в какие-то свои мысли. Лишь однажды она внезапно сморщилась и инстинктивным движением подняла голову, одновременно откидывая ее назад. Ее примеру последовали и другие пассажиры. Канализационный запашок, шибанувший мне в нос через открытые окна салона, тут же разъяснил причину такого поведения. Автобус обогнал ломовую телегу с ассенизационной бочкой в форме сплюснутого (на китайский манер) заварочного чайника.
        Но это, как оказалось, не последнее наше приключение. Не успели пассажиры нашего
«бюссинга» продышаться от малоприятного амбре, как Мосжилкоммунхоз преподнес нам еще один сюрприз. Когда автобус притормозил перед перекрестком, пропуская поливальную машину, ее водитель не только не подумал отключить подачу воды, но и врубил ее на полную мощность. Поливалка с открытой кабиной и большими буквами МКХ на цистерне проехала мимо нас, распыляя позади себя воду по мостовой с такой силой, что брызги взмывали вверх искрящимися на солнце фонтанами. Эти брызги долетели и до раскрытых окон автобуса, заставив пассажиров закрываться руками и вызвав поток нелицеприятных возгласов в адрес мастеров поливального дела.
        Вскоре с правой стороны от нас за низенькими домишками, утопающими в зелени садов, показались просторы Ходынского поля - автобус выезжал в московские пригороды. Низко над аэродромом, стрекоча мотором, заходил на посадку одномоторный биплан (хоть расстреляйте, но в марках этого антиквариата я не разбираюсь), и пассажиры дружно повернули головы, разглядывая самолет. Я сделал зарубочку в памяти - Лида ко всеобщему интересу не присоединилась (несмотря на значок Добролета, некогда мне продемонстрированный, - а может быть, именно поэтому?).
        Минут через сорок автобус прибыл на конечную остановку, которая носила устоявшееся название «Круг». Так она называлась еще с XIX века, когда в Серебряном Бору участки леса между бывшим Хорошевским конным заводом, казенными огородами и Москвой-рекой удельное ведомство стало распродавать под дачи. Когда одним из первых дачников стал московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, его пример стал привлекать к дачному поселку московскую знать и именитое купечество. Дачники прибывали в поселок на извозчиках, и разворот в конце Хорошевского шоссе стали называть «Круг». Это название переехало и в ХХ век, где затем его унаследовал поворотный круг для троллейбусов…
        Покинув салон автобуса, Лида потянулась всем телом, как грациозная кошка, за ленивыми движениями которой тем не менее угадывалась скрытая угроза.
        - Ну что, кавалер, пошли? - слегка насмешливым, но в то же время каким-то напряженным тоном спросила она.
        - Пошли! - Беру ее под руку, и мы идем пешком по 1-й линии к северо-западной оконечности полуострова, где располагались единственные участки пляжей. По правую сторону от нас тянулся дачный поселок, где теперь располагались детские дома, санатории, и который уже начала обживать советская элита (хотя наиболее весомые фигуры начнут селиться здесь, на 2-й линии, с 1925 года - Куйбышев, Землячка, Тухачевский, Блюхер…). А по левую руку пока не было ничего - дачи еще не протянулись на эту сторону, тем более что юго-восточная часть полуострова была покрыта болотами и небольшими озерцами, перемежаемыми зарослями кустарника. Сосновый лес рос лишь на западе и на юго-западе Серебряного Бора, да остатки былого леса шумели ветвями между строениями дачного поселка.
        Дорога выводила нас прямиком к пляжам и к паромной переправе (если бы нам пришла в голову фантазия направиться в Строгино). Однако Лида, когда нам оставалось около десяти минут ходу до пляжей, вдруг взяла на себя инициативу и предложила, сворачивая на тропинку, идущую немного влево:
        - Давай прогуляемся по лесу?
        Хотя в ее голосе звучала вопросительная интонация, я почему-то решил, что выбранное ею направление она вовсе не собирается выносить на обсуждение.
        В лесу нам практически не встречалась гуляющая публика и было довольно тихо - лишь слышны шум ветра в ветвях, щебетание птиц и другие лесные звуки. Лида задумчиво смотрела по сторонам, скользила взглядом по ярким пятнам цветов, украшавших полянки, вслушивалась в птичье пение - и неожиданно заявила:
        - Не люблю леса!
        Затем она, видно смутившись своей категоричности, немного поправила себя:
        - Не этот лес… Тут, можно сказать, и не совсем лес - так, что-то вроде Венского или Булонского леса под Парижем, как мне мама о них рассказывала. Скорее парк, чем лес. - Она замолчала, приостановилась, обвела глазами окружающий пейзаж, как будто ища подтверждения своим словам, и вновь заговорила, опять перейдя на категоричный тон:
        - Я леса не люблю еще с Гражданской. Тогда пришлось несколько раз за бандами по лесам гоняться. Особенно в сумерки или ночью - ужасное ощущение. Где свои, где чужие - непонятно. Из-за каждого дерева, из-за каждого куста в спину пальнуть могут. Или по-тихому, ножом… Сколько я там товарищей потеряла!
        Девушка тряхнула головой, словно отгоняя нахлынувшие воспоминания, и двинулась по тропинке дальше. С ее лица исчезло суровое выражение, и родилась полуулыбка.
        Ведомый своей спутницей, я вышел с нею к одному из двух пешеходных наплавных мостиков через Москву-реку, которые имелись в Серебряном Бору, - к тому, что был ниже по течению и вел к санаторию, занимавшему обширную территорию на другом берегу, в сосновом лесу, который, собственно, и назывался прежде Серебряным Бором, и лишь затем это название было перенесено на полуостров. Перед нами, за водной гладью, возвышался обрывистый берег, на котором справа просматривались домишки деревни Троице-Лыково и золотились на солнце купола церкви Живоначальной Троицы.
        - А почему ты не хочешь идти на пляж? - ступив на мостик, задаю ей этот вопрос, решившись наконец вмешаться в течение событий.
        - Да купальник я забыла, - досадливо махнула головой Лида, - поэтому не получится на пляже искупаться. Но я знаю местечко пониже санатория, где под береговым обрывом есть участок пологого берега. Место, считай, безлюдное, да там и кусты густые к самой воде подходят, можно незамеченной в воду залезть.
        И в самом деле, пройдя еще минут десять по высокому берегу Москвы-реки вниз по ее течению, мы обнаружили едва заметную тропинку, сбегающую вниз по крутому склону. Внизу, у воды, виднелись сплошные заросли кустарника. Спуск был нелегким, и, поддерживая Лиду, опиравшуюся на мою руку, чтобы удержаться на осыпающейся под нашими подошвами тропе, я задавался вопросом - а наверх-то мы сумеем вскарабкаться?
        Когда спуск был закончен, я разглядел между зарослями узенький проход, ведший на малюсенький песчаный пятачок у самой воды. Лида, не теряя времени даром, проскользнула между ветвями за ближайшую купу кустов, бросила свою сумку на траву, на ходу развязывая поясок, и взялась за подол своего модного - едва до колен - светлого платья-рубашки простенького прямого покроя.
        Я тут же развернулся в противоположную сторону, хотя меня преследовало смутное подозрение, что этот джентльменский жест мог и не заслужить одобрения моей спутницы. Найдя достаточно защищенную от посторонних глаз позицию, я быстренько переоделся и отправился догонять Лиду, которая, судя по шумному плеску, была уже в воде.
        Москва-река в Серебряном Бору была удивительно прозрачной, почти не затронутой промышленными загрязнениями, как в мое время. Чистое песчаное дно, на котором кое-где были видны колышущиеся на течении водоросли, при ясной солнечной погоде хорошо просматривалось на глубину примерно полутора-двух метров. Однако река несколько удивила меня своими обширными мелями, да и была явно у?же, чем в мое время. Впрочем, я практически сразу вспомнил, что она действительно серьезно обмелела уже к концу XIX века и стала более широкой и полноводной после завершения строительства канала Москва - Волга в 1937 году. Именно тогда Серебряный Бор стал островом, будучи отрезан каналом Хорошевское спрямление, и тогда же появился Хорошевский мост через этот канал. Была затоплена Троице-Лыковская пойма, и на ее месте появился Строгинский затон со Щукинским полуостровом, небольшие озерца на болотистых участках Серебряного Бора образовали единую водную систему, связанную с Москвой рекой (Бездонное озеро), а на сами болота, еще более подтопленные в связи с подъемом уровня воды, была намыта масса песка, образовавшего на берегах
Серебряного Бора новые пляжи…
        Но сейчас всего этого не было. Была начинающая мелеть по летнему времени речка, в прозрачной воде которой плыла девушка, забывшая дома купальный костюм. Волжанка, она довольно неплохо плавала, и, чтобы догнать ее, мне пришлось усиленно помахать руками. Правда, потребовалось придержать себя - я вовремя опомнился и не стал применять малоизвестный к настоящему времени кроль. Еще не начались летние Олимпийские игры 1924 года, и их победитель Джонни Вейсмюллер еще не ввел кроль в широкий спортивный обиход, так что пришлось обойтись банальными саженками.
        Река вокруг нас и близлежащий берег были пустынны, никого не было и на противоположном берегу, где тянулись заболоченные участки Серебряного Бора. Лишь вдалеке, выше по течению, за наплавным пешеходным мостом, виднелись две или три лодки с дачниками. Лида, увидев, что я догоняю ее, остановилась, перевернулась на спину и почти застыла, лишь изредка пошевеливая руками и ногами. Подплывая поближе к ней, я не смог оторвать взгляда от ее груди. Не знаю, как она истолковала этот взгляд, но, во всяком случае, девушка смущенно улыбнулась и вновь перевернулась в воде на живот.
        Причина моего пристального внимания была вовсе не в том, что от прелестей Лиды невозможно было отвести глаз (хотя я и отметил, что она отличалась довольно приятным сложением - стройная, гибкая и одновременно крепко сбитая, широкобедрая). Давным-давно ушли в прошлое те времена, когда меня (да и Осецкого тоже) можно было взволновать возможностью созерцать обнаженную девушку. Причина моего интереса была в ином. Что-то такое неуловимое почудилось мне в размытом образе, искаженном колышущейся водой…
        Наплескавшись в еще не слишком теплой москворецкой водичке, мы как-то синхронно повернули к берегу и поплыли к нему наперегонки. Не доплывая до него, Лида остановилась, нащупывая ногой дно, и затем встала на песок, переводя дыхание. Вода не скрывала верхней части ее груди, и у меня невольно вырвался вопрос:
        - О, где это тебя так?
        И моя спутница без дальнейших пояснений догадалась, что речь идет о коротком шраме от колото-резаной раны, располагающемся практически ровно посредине ее груди, в ложбинке между двумя небольшими полушариями.
        - Я же говорила тебе, что не люблю леса, - коротко бросила она, оттолкнувшись ногами от дна и начав лениво подгребать руками и ногами против течения. - Вот это и есть от него зарубка на память. - Она повернулась ко мне лицом, сделав гребок на боку, и после секундной заминки продолжила: - Это было весной двадцать первого года. Гнали мы одну банду, и где-то под Боровском те ушли в совсем глухие леса. Отпускать их не хотелось, и пришлось нашей группе с приданным отрядом ЧОН встать на ночевку прямо в лесу. Ночью я стояла в карауле. Вот тогда все и случилось…
        Девушка умолкла, продолжая потихоньку плыть практически на одном месте. Пауза затянулась на четверть минуты, когда она заговорила вновь:
        - Спас меня случай. То ли мне послышался какой-то шорох, то ли взгляд в спину… Не могу сказать точно. Но я резко обернулась, и тут тяжелый нож, брошенный из темноты, ударил меня прямо в грудину. От сильного удара и от неожиданности я оступилась и шлепнулась задом на землю, однако не забыла пальнуть из нагана, который держала в руке. Вокруг тут же началась стрельба, в ночном сумраке метались какие-то тени, а я, как дура, так и просидела весь бой на земле, с этим ножом, застрявшим острием в грудине. Лишь после боя ребята обнаружили меня и выдернули этот ножик. Больно было…
        Закончив свой рассказ, Лида обогнала меня, пронырнув под водой к самому берегу и, не выказывая никакого смущения, вылезла на песчаный пятачок у воды, позволяя прекрасно обозреть себя сзади, и скользнула в просвет между ветвями ракитника. Вскоре она вышла из-за кустов уже одетая, продолжая вытирать волосы полотенцем, в то время как сумка болталась у нее на локтевом сгибе. Закончив вытираться, она поставила сумку на землю, чтобы убрать туда полотенце и достать гребешок. В раскрытой сумке был ясно виден аккуратно сложенный темно-синий цельный купальник по моде тех лет: со штанишками, полуприкрытыми коротенькой юбочкой в голубую полоску, и с маленьким «матросским» галстучком на неглубоком вырезе спереди.
        Я опустился на траву, сцепил руки вокруг ног, согнутых в коленях, и четким, размеренным голосом произнес:
        - Послушай, Лида! Мы с тобой взрослые люди. Давай не будем ходить вокруг да около, играть в игру под названием «угадайка», а поговорим прямо, начистоту.
        - Давай! - неожиданно просто согласилась она, продолжая расчесывать влажные волосы.
        - Как я догадываюсь, я тебе небезразличен, и ты, похоже, стремишься, чтобы я обращал на тебя значительно больше внимания. Скажи, это так или я фантазирую на пустом месте? - Мой взгляд направлен прямо девушке в лицо, и она не отводит глаз.
        - Так, - кивает моя спутница.
        - Прости, но я должен буду тебя разочаровать… - начинаю я, но Лида тут же перебивает меня вопросом, произнесенным в явной запальчивости:
        - У тебя что, уже есть другая женщина?
        - И да, и нет.
        Лида тут же взрывается в ответ на эти слова:
        - Сам же просил говорить прямо!
        - Дай же объяснить! - не удержавшись, повышаю голос. - В прошлой жизни у меня была любовь. Проблема в том, что я не могу ее забыть, и это чувство не отпускает меня. И поэтому сейчас нет у меня никого!
        Девушка, не произнося ни слова в ответ, опускается на траву рядом со мной, нисколько не заботясь о судьбе своего светлого платья.
        А я сижу и думаю. Думаю о том, что возврата в мою прежнюю жизнь не предвидится, мне суждено жить здесь, в этом времени, среди этих людей. Память о любви священна, а утрата горька, - но нельзя жить утратами. И нельзя отталкивать людей лишь в память о прошлом. О, я пожертвовал бы большей частью оставшейся мне жизни, лишь бы только можно было вернуться назад, к своей утерянной любви. Но раз это невозможно, надо жить здесь.
        Я вздохнул. Хорошая логика. Правильная. И девушка рядом сидит хорошая. Симпатичная. Искренняя, неглупая. Привлекательная, черт возьми! Но как быть, если я не могу вырвать из сердца образ, запечатленный в нем так, как будто я родился прямо с этой любовью?
        - Тебе придется увидеть вещи такими, как они есть, без прикрас, - прерываю до неприличия затянувшуюся паузу и поднимаю глаза на свою спутницу. - Даже если я когда-нибудь смогу переступить через себя, тебе придется мириться с тем, что я не буду принадлежать тебе целиком. Во всяком случае, долго не буду. Прошлое потому и называется прошлым, что оно уже прошло. Но уж слишком дорого оно для меня, чтобы вот так, сразу, я мог заслонить его новым чувством.
        - Я справлюсь, - без колебаний отвечает Лида.
        - Смотри! - Поднимаюсь с земли и протягиваю девушке руку, чтобы помочь ей встать. - Тогда давай попробуем договориться так…
        Но в этот день прийти к обоюдному согласию нам так и не удалось.
        В понедельник мне на работу позвонил Лазарь Шацкин.
        - Сегодня вечером могу выкроить часик для встречи, - сообщил он.
        - Где, когда? - сразу уточнил я.
        - А давай у Лагутиной, в семь часов?
        Я не стал возражать против этого повода нанести очередной визит в квартиру Лиды и в девятнадцать ноль-ноль уже был у ее дверей. Лазарь пришел на несколько минут раньше меня, и молодая хозяйка уже успела выставить на стол чай. Ее отец, Михаил Евграфович, еще задерживался на работе, закопавшись в переводе каких-то коминтерновских документов.
        Лазарь сразу перешел к делу:
        - Ты ведь когда заранее просил меня рассказать о XIII съезде, уже догадывался, что там будет твориться? Да уж, тут есть о чем рассказать! - Шацкин резко покрутил головой, отчего его пышная шевелюра на какое-то мгновение образовала непослушный вихрь волос. Он еще раз коротко мотнул головой и продолжил: - Слухи о том, что в Политбюро есть какое-то неизвестное предсмертное письмо Ленина, адресованное партии, успели широко разойтись среди делегатов еще до съезда. Поэтому, конечно, наши вожди не могли обойти вопрос стороной. С выступлением по этому делу выпустили Бухарина, хотя Николай Иванович еще не был членом Политбюро, а только кандидатом. Наверное, надеялись, что он пользуется всеобщей симпатией и сумеет смягчить неблагоприятное настроение, вызванное слухами. - Лазарь мимолетно улыбнулся, но потом вновь посерьезнел: - Милейший Николай Иванович долго распинался, что у Политбюро и в мыслях не было что-либо скрывать от партии. Но поскольку Владимир Ильич адресовал это письмо не всем подряд, а именно очередному съезду партии, то члены Политбюро и не могли сделать его достоянием общественности. Как и
желал Владимир Ильич, это письмо будет сообщено делегатам съезда. Само содержание письма таково, что Ленин и не мог предназначать его для широкого распространения, поскольку в нем даются характеристики виднейшим деятелям партии, которые подвергаются Ильичем товарищеской критике. Понятно, что это письмо не должно стать достоянием наших классовых врагов, а потому огласке оно не подлежит, его копии получат только руководители делегаций, и эти копии будут храниться в губкомах партии. После чего Бухарин зачитал текст письма.
        - Ну, раз письмо огласке не подлежит, то я не буду у тебя выспрашивать, что там говорилось, - заявил я Шацкину (а про себя подумал: «Тем более что его содержание мне и так известно»). - Но какие-то практические последствия оно возымело?
        - Ну как же, - отозвался Шацкин - об упразднении поста генерального секретаря ЦК ты, наверное, уже читал в газетах? И об увеличении числа членов ЦК? Правда, не так значительно, как предлагал Ленин, да и рабочих в новом ЦК почти что и нет. А на самом съезде после зачтения письма, - добавил Лазарь, - начался прямо-таки цирк. Каждый упомянутый в ленинском письме деятель ЦК выходил на трибуну и клятвенно заверял делегатов, что ошибки он осознал, впредь не допустит, постарается исправить и примет все меры к устранению отмеченных Лениным недостатков… Ох, чую, у себя, на Политбюро, у них такие страсти вокруг этого письма кипели, куда там! - Он покачал головой с картинным изумлением, задирая глаза к потолку.
        Когда Лазарь, дохлебав остывший за время разговора чай, покинул квартиру, убежав по своим комсомольским делам, я повернул голову к выпускнице Коммунистического университета:
        - Скажи-ка, Лида, а как ваша троица на работу распределилась?
        - Адама Войцеховского взяли на работу тут, в Москве, в Контрольную комиссию парторганизации Рогожско-Симоновского района. Паша Семенов - тоже почти в Москве.
        - Как это - почти? - переспрашиваю с легким удивлением.
        - А он пошел инспектором в Московское губернское отделение Управления по улучшению госаппарата в наркомате Рабкрина, - пояснила Лагутина.
        - Ну а ты сама как? - задаю вполне логичный вопрос.
        - А сама я оформляюсь тоже на инспекторскую должность, только в отдел режима Главного управления военного производства ВСНХ.
        После нескольких секунд молчания нарушаю установившуюся тишину:
        - Послушай, Лида, а ведь мне кажется, что Лазарь-то неспроста сюда зачастил. Может, и тебе стоит на него обратить внимание? Молодой парень, боевой, умный…
        - Знаешь, Виктор, - резко обрывает меня Лида, - не надо тут из себя сваху изображать! Как-нибудь сама разберусь. Или ты испугался чего-то? - И на меня уставился пронзительный взгляд ее карих глаз.
        Чтобы я отвел глаза? Не дождешься. Смотрю прямо в эти глубокие омуты и размеренным голосом отвечаю:
        - Мы уже говорили с тобой об этом.
        - Говорили, да недоговорили! - в сердцах бросает явно уязвленная моими словами девушка.
        - Может быть, и договорим… - пожимаю плечами, встаю и направляюсь к выходу.
        Уже в прихожей, когда Лида стоит почти вплотную ко мне и все так же сверлит меня глазами, какой-то безотчетный импульс бросает меня вперед, я беру девушку за плечи… И тут от двери доносится явственный звук поворачиваемого в замке ключа. Вздрогнув, я медленно отстраняюсь, произношу: «Разрешите откланяться!» - и крепко получаю по спине распахнувшейся дверью. После суетливых извинений Михаила Евграфовича (причем Лида не может сдержать улыбки) я все же прощаюсь с ними обоими и покидаю этот дом.
        А дома, в Малом Левшинском, едва я распахиваю дверь своей комнаты, мне в глаза бросаются не слишком тщательно скрытые следы обыска. Даже мои хитрые закладочки не потребовались - и так было видно, что мебель двигали, что вещи, которые на виду, крайне небрежно уложены на место, а в шкафу так и вообще лишь видимость какого-то порядка… Со вздохом приступаю к тому же занятию, каким занимались неизвестные посетители до меня, - медленно и обстоятельно обыскиваю комнату. Однако так же, как и исследователи моего служебного сейфа, эти неизвестные любопытствующие ничего лишнего после себя не оставили.
        Кто же это такие? Что они хотят отыскать у меня дома или на работе? Сколько ни думаю, не могу придумать ни одной правдоподобной версии. Ведь не прячу же я у себя дома ничего такого, что может быть кому-либо интересно! Секретных документов отродясь домой не брал и даже свои скромные денежные запасы храню в служебном сейфе. Так что же им нужно? Да еще эта несерьезная стрельба из переулка, что была весной. Не понимаю!
        Глава 20
        Автобусы будут… и лекарства, надеюсь, тоже

«Черт возьми, так и буду держать себя подвешенным между небом и землей?» Я был зол на себя, но не видел выхода из тупика, в который попал по собственной… Глупости? Вроде нет. Упертости? А это скорее похоже на истину. «Мужик - что бык. Втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь…» - ну и далее по тексту Некрасова. Неприятно было прежде всего то, что этот тупик напрягал не только мои нервы - это я уж пережил бы как-нибудь, чай, не впервой, - но и портил жизнь окружающим людям, которые чем дальше, тем больше делались мне небезразличны.
        Стремясь оторваться от личных переживаний, попытался переключиться на оценку своей общественной деятельности. Лучше бы я этого не делал. Подведение итогов в этом направлении едва не повергло меня в настоящую депрессию. Проблема была не в том, что сделано мало. Проблема была в том, что не видно, куда двигаться дальше.
        Хорошо, допустим, удалось своим послезнанием припугнуть или заинтриговать основные фигуры на советском политическом Олимпе. Слегка растащил их по углам, не дал схватке за власть перерасти в решающую фазу. А дальше-то что? Ведь при первом же удобном случае они вновь кинутся выяснять отношения друг с другом - кто главнее и кто самый верный ленинец. И все пойдет по уже накатанной колее.
        Единственный долгосрочный проект, который я попробовал запустить, еще очень далек от раскрутки, да и его воздействие на изменение исторической реальности оценить пока очень сложно. Впрочем, в изолированном виде влияние этой инициативы в любом случае будет невелико. Да и то сказать, даже та малость, что все-таки сделана, - в основном не моя заслуга.
        А ведь изменить хочется очень многое. Нарастание чиновничьих привилегий, негативный кадровый отбор, зарождение кампаний политической подозрительности… Но это все следствия. А корень проблем лежит в отсутствии в СССР массового социального слоя, реально желающего и готового приструнить бюрократию.
        Но, раз радикальное решение мне не светит - ведь из пальца я социальных предпосылок для такого решения не высосу, - может быть, и не искать философского камня, способного превратить реальное общество СССР в некую идеальнейшую модель социализма? Может быть, ограничиться тем, что попытаться создать условия для смягчения наиболее вопиющих недостатков и постараться заложить в конструкцию строящегося общества некие зародыши, из которых может проклюнуться в дальнейшем что-то более перспективное? Проклюнется или нет - тут уж решать не мне, не робкому одиночке.
        Я прекрасно понимал, что все относительные успехи моих первых шагов достигнуты благодаря партизанской тактике: высунулся из-за кустов, клюнул разок - и опять спрятался. Нет меня - и искать некого. Но применение такой тактики может ошеломить, или удивить, или напугать только разок-другой. А дальше-то что? А дальше надо вступать в борьбу с открытым забралом.
        Я вздохнул. Такая перспектива, откровенно говоря, не радует, но другого выхода не видно. Значит, следует продумать: какие открытые шаги, с какой целью, в какой форме и с чьим участием следует и возможно предпринять в ближайшее время? Понятно, что всех карт конечно же открывать не следует, а кое-что придется по-прежнему продвигать исподтишка. Однако, как показало дальнейшее развитие событий, от моего понимания необходимости открытых действий от собственного имени до решимости предпринять такие действия практически дистанция оказалась довольно длинной…
        Пока я обдумывал планы дальнейших действий, 17 июня в Москве открылся V Конгресс Коминтерна. И 18 июня 1924 года состоялась та самая речь Председателя Исполкома Коммунистического Интернационала Зиновьева, которой я очень опасался. Опасался в двояком смысле: если на ней прозвучит тезис о «социал-фашизме», то это может иметь очень неприятные последствия для всей политики Коминтерна. А если не прозвучит, то пропадет втуне моя попытка столкнуть Зиновьева и Сталина на этой почве. Поскольку стенограммы выступлений на конгрессе в газетах не публиковались, нужно было найти источник информации, который мог бы подтвердить или развеять эти опасения.
        Ближайшим кандидатом на эту роль виделся отец Лиды, Михаил Евграфович Лагутин, поскольку он был единственным более или менее близко знакомым мне работником Коминтерна. Думаю, не отказался бы осветить ход конгресса Леонид Борисович Красин, но он, к сожалению, находился во Франции. Однако Михаил Евграфович, работавший в Редакционно-издательском отделе ИККИ, был полностью загружен работой на конгрессе, с головой уйдя в перевод стенограмм выступлений, - он даже по несколько суток подряд не ночевал дома.
        Тем временем в НКВТ мне, в качестве и. о. заместителя наркома (и по-прежнему заведующего отделом импорта), довелось утверждать делегацию в Великобританию из представителей торгово-промышленного акционерного общества Автопромторг, учрежденного в прошлом году при нашем наркомате и при НКПС. Эта делегация должна была осуществить техническую приемку партии из восьми английских 28-местных автобусов фирмы Leyland, закупленных через Автопромторг Москоммунхозом, и отправить их морем в Ленинград. Командируемые за границу и представитель правления Автопромторга собрались в моем кабинете в понедельник, 21 июня.
        Один из членов делегации, Евгений Иванович Важинский, инженер из «бывших», работавший на заводе АМО, привлек мое внимание сдержанно, но очень категорично выражаемым недовольством: его оторвали от срочного государственного задания по налаживанию выпуска первого советского грузового автомобиля на базе итальянского прототипа FIAT-15ter. Он да еще главный конструктор завода Владимир Иванович Ципулин - фактически единственные на заводе настоящие технические специалисты - были с головой погружены в неподъемную работу. Надо было привести в порядок имевшиеся 163 рабочих чертежа (синьки) и изготовить еще около 400 недостающих, внести изменения в конструкцию с целью приспособить узлы автомобиля к техническим нормам и возможностями отечественного производства, а также поднять его надежность, обеспечить изготовление необходимой технологической оснастки и т. д. Понятно, что ехать за тридевять земель в этот жаркий (не только в смысле погоды) период ему вовсе не улыбалось.
        Однако руководство Автопромторга было иного мнения. Заместитель председателя правления акционерного общества высказывался не менее категорично, чем Евгений Иванович.
        - А кого я в Лондон пошлю? Ну ладно, пролетарий от станка, в смысле механик из гаража, даже бывший, еще что-то в механизмах поймет. Но ведь остальные - и вовсе канцелярские крысы! Надуют их там, ой надуют. Или купят… - добавил он уже тише. Понимая, что решение тут зависит от меня, он не уговаривал инженера, а апеллировал к начальству в моем лице. - Важинский-то - он ведь специалист старой закалки. Еще на «Руссо-Балте» работал. Такой не подведет. Он и образование имеет, и своими ручками всю эту механику перещупал, и купить такого нельзя. По опыту знаю. Его и посылать, больше некого! - И эта пламенная речь завершилась энергичным хлопком ладонью по колену.

«Ну словно шапку оземь кинул, как купцы в прежние времена», - подумалось мне.
        - Евгений Иванович, - обратился я к инженеру, - а вот конкретно с той маркой автобусов, что мы закупаем в Великобритании, вы знакомы?
        Важинский пожал плечами, то ли выражая свое недоумение по поводу того, что кто-то мог усомниться в его компетентности, то ли скромно намекая на то, что он специалист в грузовиках, а не автобусах, и начал вываливать на нас технические характеристики:
        - Городской автобус марки Leyland GH7, оборудован 28 местами для сидения, расположение руля - правое, как принято у англичан для левостороннего движения, но поскольку у нас движение правостороннее, то по нашему заказу, насколько я знаю, перенесены на правую сторону обе двери для пассажиров. Двигатель четырехцилиндровый мощностью 61 лошадиная сила при 1800 оборотах в минуту, коробка передач - четырехступенчатая, скорость - 30 км/час, полностью заправленный автобус весит пять с половиной тонн, длина - 308? дюйма…
        - Достаточно, достаточно! - прервал я поток сведений. - А вы можете сказать, по какой причине Москоммунхоз не стал возобновлять покупки фордовских автобусов, а остановился на «лейланде»?
        - Ну, товарищи из гаража Москоммунхоза скажут точнее… - протянул он, но дальше не стал отнекиваться и пояснил: - Насколько мне известно, у «форда» две главных проблемы, и обе связаны с тем, что он сделан на базе слабенького легкового автомобиля: во-первых, очень маленькая вместимость - всего двенадцать мест, - и во-вторых, он плохо выдерживает наши условия эксплуатации. А «лейланд» гораздо вместительнее и к тому же имеет репутацию очень прочной машины.
        Сидевший рядом пожилой человек с пышными усами, одетый (не совсем по сезону) в потертую кожаную куртку - видимо, как раз «товарищ из гаража Москоммунхоза», - с горячностью подтвердил слова инженера:
        - Точно! С двенадцатью-то местами в кузове «форды» нам транспортную проблему не решат. А уж ломаются… - Он махнул рукой. - Знай себе чиним, да только уже три штуки на прикол встали! Амба, отъездились!
        Похоже, Важинский в делегации будет на своем месте. Последнее слово здесь за мной.
        - Евгений Иванович, как ни жаль отрывать вас в разгар неотложных дел от завода, но нам надо быть уверенными, что мы тратим пока еще очень скудные валютные резервы Советской республики не зря. Да и командировка, надеюсь, будет недолгой, и самое большее недели через две, а то и через десять дней вы опять вернетесь к своей работе.
        Разговаривая с этими людьми, я испытывал странное ощущение. Я точно знал, что главный конструктор, организующий сейчас производство первого советского грузовика на заводе АМО, В. И. Ципулин был (вот странное слово по отношению к вполне живому человеку, у которого еще впереди долгие годы жизни!) расстрелян в 1937 году. А в
1938-м за ним последовал и Важинский. Интересно, хотя я прекрасно знал, каким в моей истории был конец Троцкого, при встречах с ним почему-то такого странного ощущения не возникало. Может быть, потому что его конец был хотя и страшен, но логичен: когда ты из года в год ведешь упорное политическое противостояние власти, следует считаться с возможностью и такого исхода. Но уничтожение вполне политически лояльных заслуженных специалистов по высосанным из пальца обвинениям? Тут моя логика пасовала.
        По окончании совещания подхожу к Важинскому:
        - Евгений Иванович, можно вас на пару слов по личному вопросу?
        - Да, слушаю вас.
        - Евгений Иванович, если вам не покажется затруднительной моя просьба, не могли бы вы помочь мне с покупкой лекарств в Лондоне? - На секунду замявшись, все же считаю необходимым внести ясность: - Хочу сразу объясниться, чтобы не было недомолвок. Я обращаюсь с этой просьбой к вам, а не в контору АРКОСа в Лондоне, потому что в свое время успел напрочь испортить отношения с руководством этой организации. Люди там с тех пор сменились, но мое имя по-прежнему вызывает настороженность. - Замолкаю, ожидая реакции инженера.
        - Купить лекарства? - переспрашивает он. - В такой просьбе я не стану отказывать, каковы бы ни были, хм, сопутствующие обстоятельства.
        - Благодарю вас, Евгений Иванович! - восклицаю с неподдельным облегчением. - Разумеется, все расходы будут авансированы, чтобы у вас не возникало финансовых затруднений при покупке, - вовремя вспоминаю о немаловажном дополнении. - А купить нужно следующее… - пишу в блокноте названия лекарств, вырываю исписанный листок и показываю написанное Важинскому: - Вот смотрите. Первое - это индийский препарат под названием Shilajit. Твердое смолоподобное вещество темно-коричневого, почти черного цвета, с четко выраженным, но не сильным горьковато-кисловатым привкусом. От тепла руки постепенно размягчается. Найти его можно в аптеке, которая торгует средствами традиционной индийской медицины. Такая аптека в Лондоне наверняка есть и, возможно, не одна. Нужно не менее ста граммов этого вещества, а лучше - двести («На всякий случай запас не помешает», - проносится у меня здравая мысль).
        Важинский смотрит на меня несколько снисходительно, с выражением понимания. Ну что же, если кто-то из близких болен, и не за такие знахарские средства будешь хвататься - так и читается по его лицу.
        - Ясно, - коротко бросает он.
        - Второе средство, - продолжаю свои инструкции, - это препарат нитроглицерина, по
1/100 гран в шоколаде, производства американской фирмы Parke Davis Cє. Выпускается уже довольно давно, так что, думаю, найти его никаких особых трудов не составит («А если его не окажется в Лондоне, придется искать контакты в Амторге, в США», - добавляю мысленно).
        На этот раз инженер просто молча кивает, забирая листок у меня из рук.
        - А это - аванс на расходы. - В моих руках появляется одна банкнота в 10 червонцев, шесть - по пять червонцев, и еще восемь - по одному. Это больше моего двухмесячного оклада - вся моя отложенная наличность на сегодняшний день, кроме небольшой суммы на текущие расходы до следующей получки.
        Инженер, не чинясь, забирает деньги, не преминув заявить:
        - Вернусь - отчитаюсь до копейки.
        Между тем конгресс Коминтерна тянется и тянется, и мне все никак не удается вытащить Михаила Евграфовича на разговор. Лишь по окончании конгресса удалось связаться с ним через Лиду и договориться о встрече. В четверг, десятого июля, он намеревался все же добраться вечерком с работы до дома и согласился поговорить со мной. Мы договорились, что к шести часам вечера я загляну к нему на квартиру.
        Не люблю опаздывать, и в 18:00 уже кручу ручку механического звонка в середине двери. Мне открывает Лида и с порога сообщает:
        - А папы еще нет. - И затем, словно спохватившись: - Здравствуй! Проходи в комнаты. Хочешь чаю?
        - Пока не надо. Подожду твоего отца.
        Однако проходит пять минут, десять, пятнадцать… Лагутина все еще нет. Лида с сожалением замечает:
        - Совсем он замотался у себя в Коминтерне. Вот и прошлую ночь дома не ночевал.
        Наконец по прошествии двадцати пяти минут хозяин квартиры все же появляется в дверях.
        - Привет, Лидуся, - обнимает он дочку. - Есть хочу зверски. - И, уже обращаясь к нам обоим: - Давайте поднимемся в столовую, я хоть пообедаю по-человечески.
        Мы не возражаем - и всей компанией направляемся к большому лифту в одном из углов П-образного коридора. Доехав до девятого этажа, выходим и по лестнице поднимаемся на десятый этаж, где частью в помещении, частью под открытым небом среди большущих кадок с зелеными растениями располагаются столики моссельпромовской столовой - преемницы кафе «Крыша», ненадолго открывшегося здесь в 1916 году. Кормили здесь прилично и недорого. Новостью для меня оказалось то, что в этой столовой заодно крутили кино. А еще на этой же крыше по соседству со столовой была устроена спортивная площадка. В общем, сервис для жильцов 4-го дома Моссовета был устроен очень даже неплохой.
        Еще не расправившись со вторым блюдом, Михаил Евграфович начал вполголоса посвящать меня в происходившее на конгрессе. Его рассказ о выступлении Зиновьева сразу внес ясность: тезис о «социал-фашизме» все-таки прозвучал, хотя сам термин в официальные документы V Всемирного конгресса Коминтерна не вошел.
        - Зиновьев говорил с такой запальчивостью, как будто социал-демократы регулярно обливают ему дверь помоями, - говорил отец Лиды, прихлебывая компот из граненого стакана. - По его мнению, социал-демократия превращается объективно в крыло фашизма. Что же касается тактики Единого рабочего фронта, которая была принята как официальная линия Коминтерна на предыдущем конгрессе, то Зиновьев стал всячески ее принижать. Как он заявил, эта тактика имеет лишь пропагандистское значение, как средство разоблачения предательства вождей социал-демократии, но ни в коем случае не как путь к образованию органов революционной власти.
        Михаил Евграфович тяжело вздохнул и продолжил риторическим возгласом:
        - Неужели сам Председатель Исполкома Коминтерна настолько далек от понимания реальной ситуации, что не видит - революционный подъем схлынул, и Европа не стоит на пороге революции? - Он еще раз вздохнул и добавил: - Да если бы так вел себя один Зиновьев! Только Радек что-то пытался возражать с позиций здравого смысла. Многие ожидали, что свою особую линию будет отстаивать Троцкий, но тот в прямую полемику с Зиновьевым вступать не стал. Правда, в своей речи он акценты расставлял иначе и в отличие от Зиновьева как раз напирал на плодотворность тактики Единого рабочего фронта.
        - А Сталин? - не выдерживаю и показываю свою заинтересованность. Михаил Евграфович усмехнулся:
        - О, Сталин оказался хитрее всех. Начал он с полной поддержки доклада Председателя ИККИ, заявив, что Зиновьев совершенно правильно подтвердил незыблемость нашей установки - не разгромив социал-демократию идейно и политически, мы не объединим рабочий класс для дела социалистической революции. Зиновьев прав и в том, - добавил он, - что объективно политика социал-демократов может способствовать решению тех задач, которые ставит перед собой фашизм. Можно даже сказать, что социал-демократия при определенных обстоятельствах объективно играет роль левого крыла фашизма. Так можно сказать, и это было бы правильно - вот буквальная формулировка Сталина. Но вот затем… Он ловко повернул все это против Зиновьева.
        Пропев тому дифирамбы, далее он легонько так, по-отечески, его пожурил. В нашей борьбе за идейное разоблачение и политический разгром социал-демократии, сказал Сталин, есть тонкий диалектический момент, который товарищ Зиновьев, увлекшись разоблачением агентуры буржуазии в рабочем движении, как-то упустил из виду. Надо различать наше отношение к социал-демократическим партиям и их вождям - и к тем, к сожалению, пока довольно широким, слоям рабочих, которые еще доверяют социал-демократам и идут за ними. Поэтому в нашей пропагандистской работе нельзя упоминать в какой бы то ни было форме об отождествлении социал-демократии и фашизма. Соответственно мы не можем вставлять подобные положения и в наши официальные документы.
        А затем он пояснил - почему не можем. Потому, как он считает, что, допустив такие высказывания, мы не только не перетянем социал-демократических рабочих на свою сторону, а оскорбим их и, значит, оттолкнем от себя. Кроме того, этот тезис закроет нам путь к использованию временных соглашений с социал-демократией по отдельным тактическим вопросам. Такие соглашения, конечно, опасны и нежелательны, но все же зарекаться от этого полностью и навсегда нельзя, если речь пойдет, например, о том, чтобы противостоять совместно натиску наиболее реакционных кругов буржуазии.
        Хитер! И тезисы Зиновьева формально поддержал, и одновременно сумел выставить того не в лучшем свете.
        - Но ведь не секрет, что доклад на Конгрессе Коминтерна предварительно согласуется на Политбюро? - спрашиваю я.
        - Конечно! - воскликнул Михаил Евграфович. - В этом-то и есть вся соль вопроса. Похоже, что между ними собака пробежала. Большая, черная и лохматая. Я начал подозревать, что одними словесными шпильками дело не кончится. - Он покачал в воздухе пальцем, будто предостерегая кого-то.
        - Так что же было дальше? - подталкиваю его к продолжению.
        - Дальше? А дальше наиболее интересный поворот произошел при обсуждении организационных вопросов. По этому пункту выступил Николай Иванович Бухарин и заявил, что нельзя создавать у членов национальных коммунистических партий впечатление, что Коминтерн есть лишь подсобная организация РКП, а тем более - один из инструментов внешней политики СССР. А поскольку, как он сказал, невозможно подыскать такого же во всех отношениях выдающегося вождя, каким является товарищ Зиновьев, то предложил: пост Председателя ИККИ вообще упразднить, заменив Секретариатом, где будут представлены все важнейшие коммунистические партии. В самом же Секретариате упразднить пост генерального секретаря, как это было сделано у нас в РКП. - Михаил Евграфович допил остатки компота, с сожалением посмотрел на пустой стакан и добавил: - Зиновьев, судя по всему, был ошарашен этим предложением. Он вскочил и громко выкрикнул с места: «Мы на Политбюро этого не согласовывали!» На что тут же последовала ехидная реплика Сталина: «Григорий Евсеевич, вы что же, хотите нас всех убедить, что по Уставу Коммунистического Интернационала Политбюро
ЦК РКП есть его высший орган?» Зиновьев сел, красный как рак. А члены Исполкома, ободренные тем, что большинство Политбюро явно намерено упразднить пост Председателя ИККИ, дружно проголосовали за это предложение, поскольку Зиновьев со своими диктаторскими замашками успел всем сильно надоесть.
        Да-а, похоже, моя закладка сработала. Еще как сработала! Зиновьев лишился поста Председателя ИККИ на два года раньше, чем в моей истории, и точно так же на два года раньше место Председателя ИККИ занял Секретариат.
        Что же, теперь и знаменитого «письма Зиновьева» в октябре не будет? Или будет, но называться станет иначе? Да, вот уже и не вылезешь с пророчеством… А декабрьское выступление в Таллине, закончившееся полным разгромом эстонской компартии? Ведь именно Зиновьев был главным его инициатором… Но он остается членом Исполкома ИККИ и входит во вновь образованный Секретариат. Думать надо, крепко думать!
        Были и другие перемены по сравнению с известным мне вариантом истории. Нет в резолюции по положению в РКП резкого осуждения оппозиции и персонально Троцкого. Есть только поддержка решений XIII съезда и подтверждение необходимости единства партийных рядов и железной большевистской дисциплины, а персональные оценки ограничились осуждением выступлений крайних левых - Смирнова и Сапронова.
        Не было заявления руководства Коммунистической партии рабочих Польши с осуждением ненормальной атмосферы полемики с оппозицией и нападок на Троцкого - ибо отступление Троцкого сделало ненужными сами эти нападки. Правда, заявление КПРП все же прозвучало, но в нем содержалось лишь пожелание, обращенное к товарищам из РКП не отступать от товарищеского характера взаимной полемики. Потому и «польский вопрос на конгрессе» не приобрел такой остроты. Зиновьев, правда, раздосадованный позицией поляков зимой, во время дискуссии все же настоял на создании Польской комиссии ИККИ. Но, похоже, комиссия эта будет мертворожденным детищем, ибо вскоре бывшему Председателю ИККИ станет не до поляков…
        Мои размышления прервал Михаил Евграфович, вставший из-за стола и произнесший:
        - Ну все, пора возвращаться на работу.
        Лида, сидевшая с нами за одним столиком, тут же взвилась:
        - Папа, ты что?! Сколько можно? Там у вас что, уже рабовладельческие порядки завели? Ты сколько раз дома не ночевал, а?
        - Ладно-ладно, Лидуся! - стал успокаивать ее отец. - Ты же знаешь, что сейчас запарка с обработкой материалов конгресса. Хорошо, хоть так отпустили с тобой повидаться. Еще несколько дней - и все войдет в нормальную рабочую колею. Ну потерпи немного!
        Лида не стала дальше спорить, но явно надулась и больше не проронила ни слова.
        Мы спустились на первый этаж «Дома Нирензее» и вышли из кабины лифта в вестибюль, отражаясь в его многочисленных зеркалах.
        Михаил Евграфович, смущенный обидой дочери, крепко обнял ее на прощанье и долго держал в объятиях.
        - Ну не сердись, Лидуся, - приговаривал он, - ты же знаешь, как я тебя люблю. Вот увидишь, все скоро образуется и снова будет, как раньше.
        Затем, разомкнув объятия, он решительным шагом направился к выходу. А мы с Лидой остались в вестибюле. После нескольких секунд молчания она спросила:
        - Поднимешься наверх?
        - Зачем? - спросил я.
        - А ты не хочешь? - Лида испытующе посмотрела на меня. Не дождавшись ответа, она бросила взгляд на свои наручные часы и пояснила: - Лазарь Шацкин сейчас подъедет. Он с тобой что-то срочно хотел обсудить.
        Мы вернулись к кабине лифта, и когда я открывал перед девушкой тяжелую металлическую дверь, в подъезд влетел запыхавшийся Шацкин с портфелем в руках. Лида поманила его рукой и не без иронических ноток в голосе заметила:
        - Что, Лазарь, обюрокрачиваешься потихоньку? Смотри, каким солидным портфельчиком обзавелся!
        Комсомольский вожак остановился перед лифтом и тут же начал оправдываться, даже слегка покраснев от смущения:
        - Да тут у меня куча всяких документов, и статьи вот хотел Виктору показать. Не в руках же все это тащить?
        - Лазарь, Лида! - прикрикнул я на молодежь. - Ведете себя, право, как маленькие дети. Одна подкалывает, другой оправдывается… Поехали!
        В квартире, где мы с Лазарем наконец получили возможность насладиться горячим душистым чайком (ибо я не был поклонником столовского компота, даже хорошо приготовленного), передо мной на стол были выложены листочки с текстом двух статей.
        - Первую мы планируем к публикации в нашей новой газете, - пояснил Шацкин. - Несколько дней назад состоялось решение ЦК РКП о выпуске общероссийской комсомольской газеты под названием «Комсомольская правда».

«Ишь ты! На целых полгода раньше, чем в моей истории», - машинально отложилось у меня в голове.
        - Газета должна начать выходить уже в июле, и у меня нет никаких сомнений в том, что наша статья появится в ближайших номерах, - продолжал Лазарь.
        Под текстом стояли две подписи - самого Шацкина и секретаря комсомольской ячейки Невского машиностроительного завода, члена молодежной хозрасчетной бригады. Статья довольно грамотно излагала принципы организации такой бригады, перечисляла трудности на пути ее создания и налаживания эффективной работы. Не пропагандистский шедевр, конечно, но все вроде правильно и изложено доступным языком. Кроме того, не была забыта и ссылка на резолюцию XIII съезда РКП(б) «О работе среди молодежи». Шацкин пояснил, что он с группой других членов РКСМ немало поработал над тем, чтобы подправить первоначальный проект резолюции в нужном духе.
        - Наши ребята-комсомольцы из числа делегатов съезда протолкнули меня в редакционную комиссию по доработке резолюции, - рассказал Шацкин. - Да, там пришлось глотку рвать от души. В проекте резолюции содержалась такая формулировка:
«Члены РКСМ должны, таким образом, систематически вовлекаться под руководством партии в работу профсоюзов, в частности завкомов, кооперативов; в работу по шефству над деревней, по организации нового быта (дома-коммуны и т. д.), по ликвидации неграмотности, борьбе с беспризорностью; в работу по поднятию производства (производственные конференции, НОТ и т. д.)». Я предложил дополнить ее такой фразой: «Организации РКСМ должны вести самостоятельную настойчивую работу по поиску и испытанию на деле новых, живых форм вовлечения рабочей молодежи в решение производственных вопросов». Что тогда началось! - Лицо Лазаря приобрело довольно-мечтательное выражение, как у кота, вспомнившего о целой миске съеденной сметаны. - Члены комиссии сразу же потребовали вырезать слово «самостоятельную». После долгой ругани я уступил. Потом эту фразу потребовали подверстать к той, которая была в проекте, чтобы исходная формула: «Члены РКСМ должны, таким образом, систематически вовлекаться под руководством партии…» - относилась и к моему добавлению. После еще более яростной ругани так и решили, хотя я все равно не согласился. А
в результате оказалось, что «под руководством партии» члены РКСМ должны искать новые формы вовлечения рабочей молодежи в решение производственных вопросов. И теперь мы на вполне официальном основании требуем от партийных комитетов, чтобы они руководили организацией хозрасчетных бригад! - Лазарь довольно рассмеялся, но потом посерьезнел и добавил: - Впрочем, на практике это далеко не всегда помогает.
        Другую статью Лазарь намеревался опубликовать в газете «Труд». Но тут у него возникли проблемы, потому что мнения в редакции разделились: некоторые профсоюзные работники очень ревниво отнеслись к инициативе по созданию хозрасчетных бригад, усмотрев в этом попытку обойти тарифные соглашения, выработанные профсоюзами, и вообще оттереть профсоюзы в сторону. Впрочем, против текста самой статьи у них конкретных возражений почти не было. Кроме одного.
        Просмотрев этот текст, остаюсь доволен. Статья шла за подписями трех рабочих киевского «Арсенала» (из них два партийца с дооктябрьским стажем и один комсомолец). Она помимо объяснения того, что такое хозрасчетная бригада и для чего она нужна, содержала критику невнимательного, равнодушного отношения парторганизаций и профсоюзов к инициативе рабочих. Понятно, почему профсоюзные чиновники задергались. Не хочется обострять отношения с партийным начальством, да и критика в свой адрес тоже не греет.
        - Послушай, Лазарь, - говорю я ему, - а наши тред-юнионисты и в самом деле могут упереться. Так вот, чтобы ослабить их недовольство, надо бросить им косточку. Вкусную!
        - Какую? - оживился Шацкин.
        - Бери карандаш и записывай, - советую я ему. - Идея вот в чем. Сейчас конфликты на производстве изменили свой характер. Если вплоть до начала нынешнего года основная часть забастовок и волынок была связана с задержкой заработной платы, то сейчас главным камнем преткновения становятся разногласия вокруг пересмотра норм и расценок. Коли хозрасчетные бригады в правовом отношении «посадить» на договор подряда, так это станет хорошим тормозом против произвольного пересмотра норм и расценок администрацией. Тогда у профсоюзов появляется стимул распространить хозрасчетные бригады как можно шире и заключение договора подряда взять под свою опеку. Вот и получится не оттирание фабзавкома в сторону, а напротив, расширение его влияния. Да и в типовом колдоговоре профсоюзникам можно кое-что присоветовать усовершенствовать. Во-первых, обговаривать периодичность пересмотра норм и расценок. Не как в голову взбредет, а например, не чаще чем раз в год и в полгода. Во-вторых, вставить условие, что новые нормы и расценки не должны приводить к тому, чтобы средний заработок по профессиям и по заводу в целом сделался
ниже уровня, скажем, начала года. Все это можно вставить в статью или пустить параллельно, отдельной заметкой - либо за твоей подписью, либо за подписью кого-нибудь из профсоюзных деятелей, если захотят эти идеи выкатить от своего лица.
        Лазарь задумался на минуту, потом произнес:
        - Не знаю… Это как сложится. Те, кто поэнергичнее, они могут за такую идею и ухватиться. А вот те, кто хочет жить спокойно и ни с кем не ссориться, - те будут отпихиваться руками и ногами. - Комсомольский вожак энергично тряхнул своей пышной вьющейся шевелюрой и уже решительным тоном заключил: - Но идея, похоже, стоящая. Попробую ее протолкнуть в любом случае.
        Сразу после этого разговора Шацкин заторопился по делам, энергично пожал руки мне и Лиде, не забыв бросить: «Спасибо за чай, Лидочка!» - и выскочил в коридор. Было слышно, как за ним практически тут же захлопнулась дверь.
        Опустившись на свой стул, вижу, что Лида последовала моему примеру. Она внимательно смотрела на меня, то ли ожидая, что я попрощаюсь и покину квартиру вслед за Лазарем, то ли еще чего-то. Поднимаю голову и, глядя ей прямо в глаза, не трогаюсь с места…
        Впрочем, долго играть в гляделки я не собирался. Язык ведь дан человеку не только для того, чтобы скрывать свои мысли. Но о чем я говорил и чем в конце концов закончился (а точнее, не закончился) этот надолго затянувшийся разговор, я рассказывать не буду. Чрезмерная откровенность в этом вопросе не в моих правилах. И так уже рассказано слишком много. Да и все равно - потом сами догадаетесь.
        Так уж вышло, что в ночь на пятницу я погрузился в столь глубокий сон, что едва не проспал подъем на работу, но все же прибыл в наркомат вовремя. Не успел я еще перевести дух на своем рабочем месте, как секретарь перевел на меня телефонный звонок.
        - Виктор Валентинович? Это Важинский вас беспокоит. Мы позавчера вернулись из командировки. Все прошло благополучно. Первую партию из восьми автобусов мы приняли и погрузили на наше судно, и они вскоре должны прибыть в Питер. - «Так он по старой привычке называет Ленинград», - автоматически отметил я. - Тогда останется отправить автобусы из порта в Москву по железной дороге, но это уже не моя забота. Моя миссия, слава богу, завершилась. А я готов передать вам ваш заказ. Удалось купить все, что вы просили.
        Вздыхаю с облегчением. Еще одна проблема снята. Но теперь надо добиться, чтобы пациенты согласились принять от меня эти лекарства. И это будет куда как более нетривиальная задачка.
        Автобусы же, как и предполагалось, 22 июля прибыли в Москву, а 8 августа вышли на первый внутригородской маршрут от Каланчевской площади (той, где три вокзала) до Тверской заставы (той, где Белорусско-Балтийский вокзал). Но это и в самом деле, как верно заметил Евгений Иванович, уже не моя забота.
        Глава 21
        Командировка
        Несмотря на все вполне логичные рассуждения о необходимости активных действий, я на какое-то время перестал работать на опережение событий и в большинстве случаев ограничивался лишь тем, что задним числом фиксировал плоды прошлых усилий. Вот и сегодня инициатива исходила не от меня…
        В среду, 16 июля, как обычно, сижу у себя в кабинете, потихоньку разгребаю текущие дела. Очередной телефонный звонок сопровождается слегка взволнованным комментарием секретаря:
        - Виктор Валентинович, вам звонят из ОГПУ!
        Тут у нас еще не середина тридцатых, когда подобный звонок из «органов» многих сразу выбивал из колеи, а людей покрепче заставлял внутренне холодеть. Интересно, зачем я ОГПУ понадобился? Заграничные закупки они через Спотэкзак проводят, а не через мой отдел. Разве что какой-нибудь сотрудник НКВТ попал к ним на заметку… Беру трубку:
        - Осецкий у телефона.
        - Здравствуйте, Виктор Валентинович.
        Голос вроде чем-то знакомый, но не так уж хорошо я людей по голосам различаю - решительно не могу вспомнить, кто это.
        - С кем имею честь?
        - Вы еще не забыли наш разговор в тире «Динамо»?
        Ну не такая уж у меня дырявая память! Но кто из тех двоих звонит сейчас, Мессинг или Трилиссер? Не настолько они хорошо запомнились, чтобы различать по голосам.
        - Не забыл.
        - Разговор этот, как я полагаю, неплохо бы продолжить. Вы не против?
        - Когда, где? - Зачем вилять, лучше сразу взять быка за рога.
        - А не могли бы вы освободиться сегодня немного пораньше и часикам эдак к пяти заглянуть ко мне?
        - Нет, - решительно отвергаю это предложение, - всю неделю у нас аврал, из-за майского налета на наше торгпредство в Берлине и разрыва торговых отношений с Германией тут черт его знает что творится с зарубежными заказами! Не успеваем разгребать эти дела. Разве что на следующей неделе…
        - Тогда в понедельник?
        Смотрю на свой календарь. Так, в понедельник наверняка придется подчищать хвосты, не доделанные на этой неделе. А вторник? Совещаний нет, день неприемный, нарком во Франции, значит, неожиданного вызова к нему можно не опасаться.
        - Понедельник - день тяжелый! - шутливо бросаю в трубку. - Лучше уж во вторник. Думаю, смогу подойти к семнадцати ноль-ноль.
        - Договорились. Значит, 22-го приходите на Лубянку, в бюро пропусков. Номер комнаты будет указан в вашем пропуске.
        Осторожный, однако. Ни себя не называет, ни номера своего кабинета. Но тогда это, скорее всего, Трилиссер. Мессинг ведь сидит в Ленинграде. Хотя… В Москву он может наезжать? Может. Кабинет ему в центральном аппарате могут выделить? Могут.
        - Хорошо. До встречи!
        - До свидания!
        И щелчок отключения связи в трубке.
        Во вторник, 22-го, я освободился даже чуть раньше, чем собирался. Итак, сегодня намечается визит в здание, о котором в моем прошлом ходило столько анекдотов, нередко с весьма мрачным оттенком. Вспомнить хотя бы известный анекдот советских времен:

«Москвич показывает приезжему на некое здание:
        - А вот здесь до революции располагалось страховое общество «Россия».
        Приезжий интересуется:
        - А сейчас здесь что? Госстрах? (Государственная страховая компания. Наряду с Ингосстархом была монополистом в страховом деле в советский период.)
        - Нет, Госужас».
        Закруглив дела на работе, прохожу вдоль Политехнического музея на Лубянскую площадь. Мне до сих пор странно видеть здесь по левую руку белую стену Китай-города с башнями и большой купол часовни Святого целителя Пантелеймона Афонского на Никольской улице у ее выхода на площадь.
        В бюро пропусков получаю бумажку с номером комнаты, куда я приглашен, и следую туда. Подходя к кабинету, лихорадочно пытаюсь вспомнить имя-отчество Мессинга и Трилиссера. Так, Мессинг, кажется, Станислав, а вот по батюшке как? Трилиссер же - Михаил… Михаил Абрамович! Вспомнил-таки.
        Открываю дверь, представляюсь секретарю (или они тут иначе именуются?) и слышу в ответ:
        - Проходите, Михаил Абрамович вас ждет.
        Ага, значит, все-таки Трилиссер!
        Вхожу. Начальник Иностранного отдела ОГПУ встречает меня, не вставая из-за стола и продолжая что-то сосредоточенно писать.
        - Извините… - бормочет он, - сейчас закончу.
        Действительно, не проходит и двух минут, как Трилиссер отрывается от своей писанины, прячет ее в папку, папку - в ящик стола и поднимается мне навстречу. На нем командирская суконная гимнастерка защитного цвета, на которой видна нарукавная ромбовидная нашивка черного сукна с белыми металлическими буквами «ГПУ» (знак принадлежности к Центральному аппарату). Такие же буквы на темно-зеленых петлицах на воротнике, на левом рукаве - длинный, идущий от обшлага гимнастерки нарукавный клапан черного сукна с белой окантовкой, с красной звездой вверху и четырьмя белыми ромбами на черном бархате клапана. Ну да, все как положено начальнику отдела. Последний месяц донашивает, однако. В августе, помнится, должен выйти приказ о переменах в форме одежды…
        - Здравствуйте, Виктор Валентинович! - И он протягивает мне руку.
        - Здравствуйте, Михаил Абрамович!
        После рукопожатия Трилиссер подводит меня к кожаному дивану, стоящему в кабинете, и мы оба усаживаемся там. Михаил Абрамович устраивает на колене блокнот и открывает колпачок авторучки:
        - Давайте, Виктор Валентинович, припомним наш разговор в тире. Не могли бы вы повторить свои мысли, но уже в развернутом виде? - Да, без предисловий, сразу с места - в карьер.
        - Хорошо. Сначала перечислю основные пункты, а потом пройдемся по ним подробнее, в той степени, в какой они вас заинтересуют, - предлагаю я.
        Начальник ИНО молча кивает.
        Что же, приступим.
        - Первое. Создание в ОГПУ аналитического отдела, объединяющего и перерабатывающего разведывательную информацию, поступающую по всем возможным каналам. Второе.
        Переключение основного внимания разведки с эмигрантских организаций и стран-лимитрофов[Лимитроф (от лат. limitrophus - пограничный) - в 20-30-х годах XX века название какого-нибудь из государств, образовавшихся на Западной окраине бывшей Российской империи после 1917 года. Лимитрофами являлись Латвия, Литва, Эстония, Польша и Финляндия.] на правительственный, военный и разведывательный аппарат ведущих империалистических держав и на клубы крупнейших капиталистов, поскольку именно там вырабатывается мировая политика вообще и политика лимитрофов по отношению к СССР - в частности. Третье. Поиск молодежи левых, социалистических убеждений, принадлежащей к правящим классам ведущих держав, с целью создания агентуры в верхушке государственного аппарата. Четвертое, о чем я не упоминал в тире, - создание специального подразделения, ответственного за экономическую и техническую разведку.
        Выпалив все это единым духом, беру паузу, давая возможность Михаилу Абрамовичу записать сказанное в свой блокнот.
        - Теперь несколько слов о технической стороне. Тут я, может быть, буду изобретать велосипед, говорить вещи наивные или уже известные… - В самом деле, вполне возможно, что в ОГПУ уже над этим думают, а реальное осуществление откладывается из-за недостатка возможностей. - Полагаю, что необходимо создавать в наиболее влиятельных державах параллельные резидентуры, чтобы даже в случае полного провала одной из агентурных сетей не лишаться источников разведывательной информации. Понятно, что это очень хлопотное дело, которое сдерживается кадровым голодом, но в перспективе о такой задаче не следует забывать. Далее, помимо вербовки обычных агентов стоит озаботиться наличием лиц, которых можно назвать агентами влияния. Это люди, занимающие достаточно высокое положение, которые в той или иной степени сочувствуют СССР, но ни в коем случае не пойдут на вербовку и не будут специально для нас добывать секретную информацию. Однако через них можно влиять на выработку политических решений в несколько более благоприятном для нас духе, дозированно снабжать их для этого конфиденциальной информацией, а также тщательно
подготовленной дезинформацией, которая не могла бы нанести ущерба их авторитету. - Делаю следующую паузу.
        Трилиссер, закончив быстро-быстро строчить в блокноте, поднимает на меня глаза:
        - И то, и другое - это ведь работа не на один год. Тут как бы не десятилетиями сроки будут измеряться.
        - Ну так что же? - отметаю его сомнения. - И мы с вами, и СССР не последний год живем на свете, и, надеюсь, проживем еще достаточно долго. - Быстро собираюсь с мыслями и продолжаю: - И, пожалуй, последнее. Технические средства связи, наблюдения, шифровки данных. Повторю то, о чем говорил в тире: нужна работа по миниатюризации радиопередатчиков, по разработке портативных аккумуляторов большой емкости для них. В частности, можно поработать над уменьшением размеров радиоламп и потребляемой ими мощности. Что касается шифрования… - Черт меня дернул об этом упомянуть, в голове ни одной дельной мысли! Хотя… Тут есть одна идея, но очень слабо проработанная, - вопросительно смотрю на Трилиссера.
        - Продолжайте, продолжайте, - одобрительно кивает тот. И я продолжаю:
        - Существует изобретение датского инженера Паульсена под названием «телеграфон», позволяющее осуществлять мгновенную запись речи человека на стальную проволоку или ленту. - Вспомнил! Я же всего один раз как-то случайно наткнулся на страничку в Интернете об истории магнитофона. И надо же - вспомнил! - Качество звука несколько хуже, чем при граммофонной записи, да и проволоки этой требуются сотни, если не тысячи метров - при записи на ленту, правда, меньше, - но зато нет мороки с изготовлением пластинок. Записал - и тут же прослушивай. Вот вам техническое средство для фиксации разговоров интересующих вас лиц, если удастся оборудовать таким аппаратом нужное помещение. Но это еще не все, - добавляю, - теперь собственно о шифровании. В шифрах, прямо скажу, не разбираюсь. Но есть идея, как обезопасить любое сообщение, передаваемое по радио, от расшифровки. Насколько мне известно, на флоте САСШ ведутся опыты по использованию магнитной записи звука на телеграфон для облегчения приема радиотелеграфных сообщений. Морзянку из эфира сначала записывают, а потом ее можно воспроизвести хоть несколько раз, чтобы
спокойно, без спешки и ошибок, разобрать сигналы. Вот у меня и мелькнула мысль - а что, если использовать такую запись для противоположной цели?
        - Как это - для противоположной? - тут же вклинился в мой монолог начальник ИНО.
        - Да очень просто. Записать морзянку на телеграфон, а затем пустить передачу в эфир с телеграфона, но на скорости, в несколько раз более высокой. Во-первых, передача будет короче и будет сложнее запеленговать радиопередатчик. Во-вторых, даже если передача будет перехвачена, никто просто не поймет, что это за звуки. А в радиоприемном центре эта передача также записывается на телеграфон на повышенной скорости, потом воспроизводится на нормальной и расшифровывается. - Интересно, как Трилиссер оценит это предложение?
        - Слышал я про такой метод записи голоса, - тянет Михаил Абрамович, и энтузиазма в его голосе не заметно. - Но аппаратура для него весьма громоздкая. И кроме того, передачу звука по радио удается вести на значительно более короткие расстояния, чем сигналов непосредственно с ключа. Да плюс к этому необходимо разработать аппарат, способный записывать и воспроизводить звук с разными скоростями.
        - Это вопросы решаемые, - возражаю я, - и радиотехника не стоит на месте. Для передачи морзянки с телеграфона можно использовать мощные усилители на лампах-триодах. А для уменьшения габаритов телеграфона… Как-то я слышал краем уха, что один из наших инженеров высказал идею: вместо стальной ленты использовать целлулоидную или из ацетатной целлюлозы с нанесенным на нее железным порошком. Я даже фамилию припоминаю… кажется, Крейчман.
        От техники Трилиссер опять вернул меня к вопросу об аналитическом отделе:
        - Вот, помнится, вы говорили, что для полноты картины нужно налаживать сбор разведывательной информации из разных источников в единых руках. Вы не могли бы подробнее осветить, какие источники вы имели в виду?
        Почему же не могу? Как раз это я вполне могу, совершенно не напрягаясь. Это не
«заклепки» вспоминать, данные о которых едва отложились в каком-то дальнем уголке памяти. Получите.
        - Во-первых, нужно организовать обмен между всеми ведомствами, собирающими информацию, имеющую в той или иной мере разведывательный характер. С ходу могу назвать ОГПУ, разведывательное управление РККА, НКИД, НКВТ и Коминтерн. Разумеется, этот обмен должен вестись при соблюдении правил конспирации, чтобы не скомпрометировать ценные источники. Во-вторых, хорошим источником информации могут быть журналисты, аккредитованные за рубежом. И для этого, кстати, совершенно не обязательно превращать их в агентов. Гораздо эффективнее действует установление взаимно доверительных отношений. В-третьих, со всеми советскими гражданами, выезжающими за рубеж в командировки или в иные поездки, надо проводить инструктаж о необходимости сообщать в ОГПУ ставшие им известными сведения, имеющие политическое, военное или экономическое значение. Только не следует идти здесь бюрократическим путем, например выдавая им соответствующие памятки. Если такого рода бумажка засветится за границей, вреда будет больше, чем пользы.
        Начальник ИНО торопливо строчил в блокноте, не отрываясь. Ладно, сделаем паузу - в конце концов, он же не профессиональный стенограф. Выждав минуту-другую, возвращаюсь к теме:
        - Кроме того, необходимо поставить на профессиональную основу обработку информации из открытых источников. Вы наверняка пользуетесь такими источниками, но этому занятию надо придать систематический характер. Причем для этого не нужно ни профессиональных агентов, ни конспиративной техники. Этим могут заниматься и наши люди, вполне легально работающие за рубежом, - те же журналисты и сочувствующие нам иностранцы, в том числе члены зарубежных компартий. Даже в странах с крайне неблагоприятным политическим режимом такого рода занятие влечет за собой относительно меньший риск.
        Трилиссер скептически качнул головой:
        - В открытых источниках редко бывает полезная для нас информация. Работы много, а улов - мизерный.
        - Напрасно вы так думаете! - горячо возражаю ему. - Речь не идет о том, чтобы вылавливать случайно попавшие в прессу сведения секретного характера. Речь идет о полноте освещения обстановки в той или иной стране. Для этого надо просеивать национальные газеты, но равным образом и местные, журналы, в том числе профессиональные, книги, в особенности разного рода справочники. Пользуясь этими источниками, следует постепенно накапливать материал, характеризующий военные расходы и состояние вооруженных сил, экономическое положение, уровень благосостояния и настроения различных слоев населения, составлять характеристики на политических деятелей, представителей генералитета и офицерского корпуса, крупнейших предпринимателей, виднейших ученых и инженеров. В общем, на этой основе должны быть созданы обширные картотеки и досье, которые в сочетании с агентурной разведывательной информацией будут давать очень полную и объемную картину.
        Слово за слово, и проговорили мы довольно долго. Наконец, уставший от этого разговора донельзя, произношу:
        - Ну, Михаил Абрамович, выжали вы меня досуха. Так что дальше, если что вам покажется дельным из этих идеек, - разрабатывать их придется уже без меня. Вряд ли что смогу добавить к уже сказанному. - Однако совсем подводить черту под своим контактом с Трилиссером не хочется, и на всякий случай делаю оговорку: - Впрочем, вот по направлениям ведения экономической и технической разведки я, наверное, смогу вам кое-что время от времени подсказывать.
        Вполне ожидаемо начальник ИНО попытался уговорить меня помочь в качестве внештатного сотрудника с организацией предполагаемого аналитического отдела. Вяло отнекиваясь, тем временем лихорадочно размышляю: стоит ли его предупреждать о появлении к началу октября в руках рижской резидентуры SIS (MI-6) документа, который 25 октября будет обнародован в газетах «Таймс» и «Дейли Мейл», получит известность как «письмо Зиновьева» и приведет к поражению лейбористов на выборах? И надо ли говорить ему о вероятном провале попытки восстания, организованного Компартией Эстонии в декабре этого года в Таллине?
        Предположим, выложу все, что знаю, о подготовке фальшивки под названием «письмо Зиновьева». Но, помимо того что передо мной будет поставлен вполне законный вопрос, откуда мне все это известно, есть и другая проблема: а какой это даст результат? Нет никаких гарантий, что ОГПУ удастся немедленно и полностью парализовать деятельность многочисленных изготовителей антисоветских подделок, зарабатывающих этим на жизнь. Если такая фальшивка нужна, она, скорее всего, появится.
        Может быть, следует сработать на опережение иначе? Негласно предупредить в середине октября правительство Его Величества, что Советскому правительству известны следующие факты. В руках майора Десмонда Мортона, руководителя Секции V разведывательной службы MI-6, находится фальшивый документ, якобы подписанный Григорием Зиновьевым. Несмотря на то что Мортону известно о подделке, он выдает это письмо за подлинник, ссылаясь на агента в Коминтерне, который передал это письмо рижской резидентуре MI-6. Однако в действительности рижская резидентура не располагает таким агентом. Письмо на самом деле исходит из антисоветских эмигрантских кругов в Берлине, где свила себе гнездо целая шайка (Дружеловский, Гуманский, Зиверт, Орлов, Гаврилов и другие), специализирующаяся на торговле фальшивками такого рода. Это обстоятельство хорошо известно резидентуре MI-6 в Берлине, почему она и отвергла попытку всучить ей аналогичное письмо. Однако, невзирая на явно сомнительное происхождение «письма Зиновьева», майор Мортон ознакомил с ним своих друзей-консерваторов из правительственных кругов. В результате руководитель
северного департамента Форин Оффис Джей Дон Грегори планирует передать текст письма для публикации в газеты прямо накануне выборов, с тем чтобы не дать времени на опровержение фальшивки и тем самым отобрать голоса у лейбористов.
        Тем самым, возможно, удастся предупредить падение лейбористов и ухудшение политических и торговых отношений с Англией.
        Но как донести это до ОГПУ, НКИД и партийного руководства? Да еще так, чтобы поверили? Уже опробованный фокус с анонимкой тут не пройдет…
        Та же самая проблема с восстанием в Таллине. Почему моему предупреждению должны поверить?
        Так ничего и не придумав, откладываю решение этих вопросов.
        Кое-как отбив попытки Трилиссера зазвать меня в проектируемый аналитический отдел, с трудом завершаю нашу долгую беседу. О том, какой резонанс она имела в сфере практических решений, что-то узнать довелось только в следующем, 1925 году.
        Отмечаю у секретаря пропуск и выхожу из здания. Все-таки эта контора малость давит на нервы. Если и не страхом, то сознанием серьезности тех дел, которыми здесь занимаются, и связанной с ними нешуточной ответственности. Но от ответственности я бегать не собираюсь. Раз уж начал, надо идти до конца.
        Хорошая мысль. Очень своевременная. И ее своевременность буквально через две недели, в понедельник, 4 августа, подтверждает еще один телефонный звонок мне на работу, теперь уже из другой, но не менее серьезной конторы.
        - Здравствуйте, Виктор Валентинович! - произнес голос в трубке.
        - Здравствуйте!
        - Вас беспокоит Уполномоченный РВС СССР при Наркомвнешторге. С вами завтра хотел бы встретиться заместитель Наркомвоенмора товарищ Уншлихт по вопросу о консультировании закупок через Спотэкзак.

«Уншлихт - уже замнаркома? Ого! Ах да, ведь здесь и Фрунзе стал наркомом раньше», - проносится мысль. Стоп-стоп! Не о том я думаю! Это что же, почти слово в слово повторяется разговор полугодовой давности?! Но тогда это приглашение было лишь прикрытием визита к Троцкому и никакой Уншлихт меня на встречу не ждал. Теперь же Троцкого в РВС уже нет… Тогда что же это? Ладно, посмотрим. И я бросаю взгляд на свой календарь. Так, завтра у нас коллегия. Раньше шести не кончится, к гадалке не ходи.
        - Девятнадцать ноль-ноль вас устроит? - Собеседник некоторое время молчит, видимо обдумывая мое предложение, затем в трубке слышится:
        - Хорошо, пропуск вам закажем. Порученец Юзефа Станиславовича вас встретит и проводит.
        - Договорились. До свидания. - Черт, никак не могу вспомнить этого Уполномоченного РВС ни в лицо, ни по фамилии, хотя он сидит тут, у нас, в наркомате.
        - До свидания. - И мой собеседник вешает трубку.
        Видимо, я действительно понадобился Уншлихту, и запущенное мною некогда как предлог для встречи с Троцким письмо вернулось ко мне бумерангом. Ладно, завтра разберемся, чего же там такого от меня хотят.
        Выяснилось, что я был прав в своих предположениях и мной заинтересовался Уншлихт собственной персоной. Зная, что на должности замнаркома он курировал военную разведку и Остехбюро (кстати, а сейчас дело обстоит таким же образом или как-то иначе?), я немного опасался того, какого рода интерес он ко мне испытывает. После того как в бюро пропусков была получена нужная бумажка, на входе в здание Реввоенсовета меня, как и было обещано, встретил адъютант. В отличие от подтянутых, стройных и щеголеватых адъютантов Троцкого этот был не высокий, и не стройный, с явно намечающимся брюшком.
        - Осецкий Виктор Валентинович?
        Молча протягиваю ему свой пропуск. Он коротко кивает в знак того, что все в порядке, и сообщает:
        - Я провожу вас к товарищу Уншлихту.
        По пути адъютант останавливается у одной из дверей - явно не с тем номером, который обозначен в пропуске, - и просит меня подождать. Сам же скрывается за этой дверью, и тут я вижу прикрепленную к ней табличку: «Начальник снабжения РККА». А слово-то «главный» из названия должности исчезло… Не успеваю додумать эту мысль до конца, как адъютант вновь появляется из-за двери, но не один, а в компании статного, широкоплечего бритого наголо командира. Внешность его вроде мне знакома. Но вот кто это - никак не припоминается.
        Все трое шествуем дальше - и вот мы в приемной Уншлихта. Короткий кивок секретаря - и, не задерживаясь, проходим в кабинет.
        - Здравствуйте, товарищ замнаркома! - произносит коренастый.
        Я тоже здороваюсь:
        - Здравствуйте, Юзеф Станиславович.
        - Здравствуйте, Григорий Иванович! Здравствуйте, Виктор Валентинович! - отвечает Уншлихт.
        Григорий Иванович? Уж не сам ли Котовский? Та-а-ак! Котовский в центральном аппарате? Ну да, раз Фрунзе уже с лета, а фактически почти с начала года, - нарком, то и кадровые перестановки он начал почти на год раньше. Правда, Котовский не замнаркома, как планировал Фрунзе в моей истории, а Начальник снабжения РККА. Ну так вся история уже понемногу сдвигается по сравнению с тем, что было известно мне. Так что же, не суждено теперь Григорию Ивановичу погибнуть в 1925 году? Не факт, но вот словить три пули из нагана в селе Чебанка ему уже вряд ли светит.
        - Прошу садиться! - приглашает нас замнаркома и добавляет, обращаясь к Котовскому:
        - Поприсутствуйте, Григорий Иванович, при нашем разговоре. Вам будет полезно вникнуть, раз уж к вам переходят мои дела по снабжению. - И, поворачиваясь ко мне: - Виктор Валентинович, завтра в Германию выезжает комиссия Спотэкзака с участием наших военных и ОГПУ для проведения закупок стрелкового вооружения. С тем, какие образцы закупать, они определятся сами, а вот оказать им помощь с точки зрения всяких тонкостей при заключении контрактов с вашей стороны не помешало бы. Вы не согласились бы сопровождать нашу комиссию и, по мере надобности, давать им консультации? - Уншлихт чуть помолчал и добавил: - Ну, как организовать вывоз из Германии оружия в обход запрета, наложенного Версальским договором, это товарищи и без вас разберутся. А вот по чисто коммерческой стороне дела их надо бы подстраховать.
        После того как сам закинул бумагу с таким предложением в Реввоенсовет, отказываться было неудобно, тем более что у меня тут же созрели собственные планы на эту командировку. Отвечаю согласием:
        - Собственно, это и предлагалось мной в письме в Реввоенсовет, которое я направил в прошлом году. Поэтому не буду отказываться.
        - Вот и хорошо! - довольно восклицает Уншлихт. И, обращаясь уже не ко мне: - Григорий Иванович, официально известите о достигнутой договоренности нашего представителя в Наркомвнешторге и примите максимум усилий для возможно более быстрого согласования с НКВТ вопроса о командировании товарища Осецкого с комиссией Спотэкзака. - На мгновение поджав губы, он добавил извиняющимся тоном: - С этими кадровыми перестановками затянули мы вопрос о вашем откомандировании. Товарищи из Спотэкзака, Наркомвоенмора и ОГПУ отправляются уже сегодня с Белорусско-Балтийского вокзала, а вас мы хорошо если дня через три оформим. Не побоитесь догонять комиссию самолетом на Кенигсберг, а дальше поездом до Берлина?
        Будучи не слишком высокого мнения о надежности нынешних летательных аппаратов, все же отвечаю в положительном смысле:
        - Если для дела надо, не только на самолете - на черте можно полететь… Хотя я в чертей и не верю.
        - А в самолеты? - с хитринкой улыбается Котовский. Мой ответ, похоже, ему чем-то понравился.
        - Ну, в самолеты верю все же малость побольше, чем в чертей, - также с улыбкой отвечаю Григорию Ивановичу.
        - Да, вот еще что… - произнес Юзеф Станиславович, и было похоже, что он едва заметно колеблется: а стоит ли продолжать? - Помимо закупок партий вооружения, которые будут вывозиться из Германии особым порядком, нами намечается приобретение нескольких сотен единиц пистолетов, и эта партия должна быть ввезена в СССР немедленно. Тут вопрос в сроках - пистолеты мы и так купим, союзническая Контрольная комиссия уже давно не возражает против их экспорта, но пока еще заказанные партии будут изготовлены и доставлены… Это оружие будет закупаться и ввозиться в СССР непосредственно членами комиссии, почему мы и посылаем в общей сложности более тридцати человек. Вы, я надеюсь, не откажете нам помочь? - И, не видя возражений с моей стороны, Уншлихт вновь обратился к Котовскому: - Григорий Иванович, загляни к себе в Особый отдел заграничных военных заготовлений и распорядись, чтобы Борис Гольдберг… Нет, отставить. Для ускорения дела сам позвони прямо сейчас в отдел снабжения ОГПУ, Сергею Федоровичу, пусть он там, в своем ведомстве, срочно оформит еще одно разрешение на ввоз в СССР огнестрельного оружия - для
Осецкого Виктора Валентиновича, и. о. замнаркома НКВТ. - Тут заместитель Фрунзе поворачивается в мою сторону и замечает: - Полагаю, с оформлением разрешения проблем не будет. С вашими-то доверительными отношениями с ИНО ОГПУ.
        Намекает? Прощупывает? Правильно говорят - бывших чекистов не бывает. Похоже, кроме самого факта встречи с Трилиссером, ему ничего не известно, и он пытается вызвать меня на разговор - а ну как начну отнекиваться или оправдываться, а там, глядишь, и сболтну что-нибудь ненароком. Ну уж нет, такого удовольствия доставлять не собираюсь.
        - Юзеф Станиславович! - вступаю в разговор совсем по другому поводу, решив выгадать кое-что и для себя. - Вы не будете возражать, если я ввезу три единицы оружия для своих личных нужд?
        - Вы ведь член РКП? - уточняет Уншлихт.
        - Да.
        - Значит, проблем с регистрацией оружия у вас не будет… Только зачем вам сразу три штуки?
        - Хочу сделать подарок. - Думаю, откровенность в данном случае не помешает.
        - Ладно. Везите! - Замнаркома сегодня покладист. Тем более что, подозреваю, каждый член комиссии потащит через границу что-нибудь и для себя лично, а не только для своего начальства, захотевшего обзавестись новенькими импортными пистолетами. - Но эти три штуки будете приобретать за свой счет. И еще… - Уншлихт чуть помедлил. - Знаю, что вы за границей не новичок и в Германии бывали. Сейчас там обстановка серьезно поменялась по сравнению с 1918 годом. Гражданская война вроде бы позади, однако же ухо надо держать востро. Мы едва уладили конфликт с налетом на наше торгпредство - только 29 июля был подписан наконец протокол об урегулировании наших претензий, и мы смогли организовать эту поездку. Хотя наш визит согласован также и с немецкими военными, в офицерском корпусе Германии немало открыто антисоветски настроенных субъектов. В Германии появились свои фашистские и полуфашистские организации, и некоторые из них, вроде «Стального шлема», пустили глубокие корни среди военных. Это вам следует сугубо иметь в виду, не поддаваться ни на какие провокации и не подставлять голову! Она и вам, и нам еще
пригодится.
        Юзеф Станиславович глядел мне прямо в глаза и был непроницаемо серьезен.
        - Вы можете столкнуться и с другого рода опасностями. Берлин превратился в одно из гнезд белогвардейской эмиграции. РОВС проявляет большую активность, и от этих подлецов можно ждать каких угодно гадостей, вплоть до актов прямого террора против наших представителей. Но и помимо РОВСа там хватает всякого отребья, которое зарабатывает на мелких провокациях и по-всякому гадит исподтишка. Так что осторожность и еще раз осторожность!
        Ободренный этим напутствием, покидаю здание Реввоенсовета, чтобы подготовиться к командировке.
        На следующий день Котовский появился у нас в наркомате. За полдня он, как еще не существующий в этой реальности тяжелый танк прорыва, снес все бюрократические препоны, и у меня на руках оказалась копия приказа о моем откомандировании в Германию вместе с командировочным удостоверением. Однако, прежде чем получить эти документы, пришлось вынести довольно неприятный разговор с Варлаамом Александровичем Аванесовым, заместителем Красина. Перед напором Григория Ивановича он устоять не смог, но не преминул сделать мне форменный выговор, лишь слегка скрытый за его неизменно вежливыми оборотами речи:
        - Виктор Валентинович, дорогой, я полагал, что вы, с вашим опытом работы, уже давно усвоили необходимые правила ведения дел. Не ожидал от вас, право слово! Ну хорошо, положим, в ОГПУ вас вызвали, этому ведомству не принято отказывать. Однако же доложиться о предмете разговора вам все же следовало бы…
        - Не подлежит разглашению! - резко обрываю его излияния.
        Варлаам Александрович пристально глядит на меня своим чуть ироничным и слегка надменным взором сквозь овальные стекла пенсне, но так и не произносит ничего в ответ на мою не слишком почтительную реплику. Сам работавший в ЧК, он, разумеется, вполне допускает, что ОГПУ может сильно не одобрять болтовню о делах, происходящих в стенах этого учреждения. Однако Аванесов вновь возвращается к вопросу о субординации: - Голубчик, вот уж о командировке по делам военного ведомства вы могли бы предупредить меня заранее, а не ставить своего начальника перед свершившимися фактами.
        Решаю не идти дальше на обострение и стараюсь ответить с максимальной вежливостью:
        - Варлаам Александрович, для меня самого предложение Реввоенсовета было полной неожиданностью. И при этом приходится ехать вдогонку уже отбывшей в Берлин комиссии, поэтому и оформление получается такое сверхсрочное. Как тут предупредишь заранее!
        - Нет уж, Виктор Валентинович, так дела все же не делаются! - ворчит Аванесов, не найдя, что возразить по существу. - Не следует вам стремиться поставить себя в исключительное положение. Вы ведь из-за своих амбиций и в АРКОСе не сработались. Нет-нет, так нельзя! Постарайтесь уж впредь такие обстоятельства исключить. Иначе нам будет трудно с вами работать вместе. Да-да, весьма и весьма трудно!
        Со вздохом праведника перед лицом нераскаявшегося грешника он протягивает мне мои бумаги:
        - Ступайте уж! Если бы сам Уншлихт так не нажимал… - Далее Варлаам Александрович свою мысль не развивает и, не подав на прощанье руки, демонстративно смотрит в окно. Однако мне ведь ничто не мешает быть вежливым?
        - До свидания, - коротко киваю так и не повернувшемуся в мою сторону заместителю наркома и покидаю его кабинет.
        К концу второго дня к командировочным документам прибавилась виза германского посольства, билет на самолет и разрешение на ввоз оружия, выданное ОГПУ. Заграничный паспорт у меня и так был. Я не только успел получить положенные мне командировочные и суточные, но и оформленный через Спотэкзак аванс на
«осуществление закупок товарных образцов», который уполномоченный РВС в наркомате сам занес мне в кабинет. Теперь я уже запомнил его фамилию - это был тот самый Борис Гольдберг, возглавлявший Особый отдел заграничных военных заготовлений в Наркомвоенморе.
        Но для того чтобы покончить с оформлением командировки, пришлось провести еще одну, на этот раз совершенно бессмысленную беседу. Секретарь парткома наркомата решил дать мне политическое наставление перед заграничной поездкой. Когда по его просьбе я заглянул к нему в кабинет, он разразился примитивной лекцией о международном положении. Послушав несколько минут, не выдерживаю и замечаю:
        - Полагаю, что смогу прочесть подобную лекцию ничуть не хуже вас, а вернее, что и лучше. Вы сами-то хоть раз за границей бывали?
        - Виктор Валентинович! - вспыхивает секретарь. - При чем тут это? Мой долг - напомнить вам о большевистской выдержке и принципиальности, особенно в трудных условиях враждебного окружения за границей!
        - Считайте, что напомнили. - С этими словами поворачиваюсь и лишаю его своего общества.
        Пока шло оформление документов, я попытался разузнать побольше о полетах в Кенигсберг. Это оказалось не столь сложно - выяснилось, что я буду иметь дело с нашим собственным, наркомвнешторговским детищем. Рейсы в Кенигсберг с Ходынского поля совершало смешанное немецко-русское летное общество «Дерулюфт» (где Наркомвнешторг владел 50 процентами капитала), созданное еще 24 ноября 1921 года. Техническая база совместного предприятия располагалась на аэродроме Девау в пригороде Кенигсберга - там недавно были возведены два больших ангара и расширена мастерская для обслуживания аэропланов. Самолеты авиакомпании с советскими регистрационными номерами с RR1 по RR10 - Российская Республика - принадлежали Советскому правительству и были переданы компании в счет погашения нашего ежегодного взноса.
        По расписанию полет занимал восемь часов сорок пять минут. Лететь мне предстояло на одной из первых послевоенных разработок голландской компании Fokker - модели Fokker F-III. Эта машина была рассчитана на дальность полета 600 километров, поэтому лететь приходилось с промежуточной посадкой в Смоленске и Каунасе (можно было бы делать посадку только в Смоленске, но Литва не разрешила беспосадочного полета над ее территорией). Меня уверили, что полеты организованы с немецкой педантичностью: трасса обеспечена регулярными метеорологическими наблюдениями, навигационное оборудование содержится в порядке, пилоты обладают хорошей квалификацией.
        Собрав вещи в свой английский саквояж, я был готов к вылету.
        Глава 22
        Летайте аэропланами «Дерулюфта»!
        Утром в пятницу, 8 августа, на Ходынский аэродром я направился на извозчике (с которым уговорился с вечера), потому что в такую рань трамваи только начинали выезжать из депо. Да и в любом случае ехать с пересадкой на трамвае да еще самому тащиться с саквояжем от Петровского путевого дворца до Ходынского поля мне не улыбалось. Улицы в это время были еще пустынны, лишь отдельные дворники, молочники и прочий рано встающий люд изредка попадались нам по пути.
        На летном поле зеленела трава, высоко в небе плыли легкие белые облачка, воздух был чистый, не насыщенный городской пылью, и дышалось легко. То со стороны Пресни, то со стороны Петровского парка доносился стрекот моторов аэропланов - взлетавших или заходивших на посадку. А в дальнем конце летного поля на травке идиллически паслись едва различимые коровки и козочки.
        На поле линейкой выстроились аэропланы. Да, в прошлой жизни мне таких видеть не доводилось. Авро, Ансальдо, Ньюпоры, Де Хэвиленды - поставки доблестных союзников по империалистической войне и трофеи той же, да еще и Гражданской войны. Недавно закупленные самолеты - с полдюжины пятиместных Юнкерсов F-13 «Добролета», собиравшихся по лицензии неподалеку, в Филях, - были в явном меньшинстве. Среди этих иностранцев было несколько наших Р-1 (в девичестве - De Havilland D. H.9A), выпускавшихся велосипедным заводом «Дукс», да одиночкой затесался проходящий здесь испытания АНТ-2, который мог гордиться тем, что целиком изготовлен из алюминия.
        К счастью, отправлявшееся в Кенигсберг воздушное судно, выкаченное у меня на глазах из деревянного ангара, было новенькой машиной и выгодно отличалось от разношерстной коллекции ветеранов, из коих некоторые непонятно почему не разваливались прямо на стоянке. Во всяком случае, узлы и детали, примотанные друг к другу проволокой, а то и шпагатом, были для них не редкостью, и уж большинство аэропланов пестрело разнообразными заплатками.
        Пока маленькая кучка пассажиров собиралась неподалеку от нашего воздушного извозчика, я успел внимательно осмотреть самолет. Fokker F-III был монопланом с одним двигателем и имел расположенное сверху фюзеляжа довольно толстое крыло. Нос был тупым, как будто обрубленным, и на нем был закреплен двухлопастный винт. Одноместная кабина пилота была устроена таким образом, что, по моему мнению, обзор из нее оказался до крайности затруднен. Фактически это был расположенный между двигателем и крылом открытый люк, из которого торчала голова пилота, - но даже для того, чтобы пилот мог высунуть голову, в передней кромке крыла пришлось сделать выемку. Было такое впечатление, что из кабины можно было смотреть только вверх и по сторонам. И как пилот при таком обзоре может взлетать и уж тем более - садиться? Разве что высовывая голову как можно дальше вбок… В общем, довольно типичный продукт своей эпохи. Полет на таком агрегате не внушал мне большого оптимизма.
        Оказалось, что сегодня машину будет пилотировать один из советских пилотов, наряду с немцами совершавших полеты по этой трассе. Молодой человек лет двадцати пяти, одетый в короткую кожаную куртку (большую кожанку на меху и теплый шлем с очками-«консервами» он нес на руке), подошел к аэроплану, сопровождаемый ирландским сеттером золотистой масти, вившимся у его ног. Летчик скомандовал ему:
«Сидеть, Нэпир!» - и представился пассажирам: «Николай Шебанов». О, так это тот самый Шебанов, которого мне отрекомендовали как лучшего пилота на этой трассе, мастера точной посадки. Помнится, как раз его хвалил Маяковский, после того как они слетали вместе, а потом вдвоем с ним шатались по Кенигсбергу. Николай имел, несмотря на молодость, уже солидный опыт полетов - его обучение началось еще в
1918 году в Московской школе летчиков (куда он, между прочим, поступил по прямой протекции Ленина).
        К двери пассажирского салона была приставлена лесенка, и пора было занимать места. Посадка сопровождалась короткой перебранкой на ломаном немецком - норма провоза багажа на нашем «воздушном гиганте» была всего пять килограммов на пассажира, и одному из них пришлось все-таки отдать часть своего груза провожающим. Внутри самолет меня удивил, причем одним словом это удивление не опишешь. Приятным было то, что пассажирская кабина, судя по всему, хотя и не была герметичной, но не имела видимых щелей - во всяком случае, не приходилось ожидать, что в полете ее будет продувать сквозняками. Салон на пять пассажиров был довольно просторным, его интерьер был выполнен в викторианском стиле. Доводилось слышать, что он был красивее, чем у любого другого авиалайнера этого времени. С этим можно было бы согласиться, если бы его не портили проходившие внутри трубы каркаса. Вдоль всего салона шли довольно большие окна, а внутри был установлен трехместный диван, лицом против движения, и два кресла, смотревшие по ходу движения. Специального багажного отсека не было, и свой скарб мы размещали прямо на полу, рядом с
креслами и диваном.
        Снаружи раздавались какие-то команды. И вот мотор застрекотал, затем самолет покатился по полю, выруливая на взлетную полосу. Рокот мотора стал громче, вибрация - заметнее, и мы начали разгон. Трясло нас… Ну представьте себе, что вы разогнались на автомобиле по грунтовке до скорости свыше ста километров в час. Довольно быстро наш Фоккер оторвался от земли, что стало заметно в первую очередь по резкому уменьшению тряски, и под крылом поплыли окраины Ходынского поля, затем слева сзади показался круг Кудринской площади. Мой первый полет в этом времени начался…

…К концу полета, после двух промежуточных посадок, я был уже сыт по горло монотонным стрекотанием двигателя, вибрацией, воздушными ямами, невозможностью размять затекшие конечности, и меня уже давно не занимали неторопливо проплывавшие внизу, под крыльями нашего воздушного извозчика, виды Земли сверху. Некоторое оживление посетило меня, когда самолет начал снижение при подлете к Кенигсбергу и в окно удалось рассмотреть рукава Прегеля, а впереди - линию укреплений Литовского Вала, еще дальше за ними - шпиль замковой башни и гладь городских прудов.
        Я не был здесь… Сколько? Около полутора лет прошло? Или - почти тридцать один год до моего рождения на свет в этом городе… Нет, не совсем уже в этом…
        Да, не совсем. Вот оно, зримое доказательство - под нами уже появилось летное поле аэродрома Девау. Здание его аэровокзала, построенное по проекту известного кенигсбергского архитектора Ханса Хоппа, было запущено в эксплуатацию осенью 1922 года и стало первым постоянным коммерческим терминалом в мире. Совсем недавно возведенные ангары, двумя крыльями расходящиеся под углом от этого здания, казались огромными по сравнению с ним. Впервые вижу аэровокзал Девау целым. В моем времени от аэропорта уцелел (после боев 1945 года) только огрызок центральной части здания и примыкающее крыло. Исчезла и ажурная металлическая декоративная решетка, которая сейчас обрамляет крышу. Да и нет уже аэропорта Девау, остался лишь едва цепляющийся за существование аэроклуб.
        Фоккер лихо подруливает прямо к тому крылу аэровокзала, где расположена таможня. Пассажиры, с трудом разминая затекшие члены, кое-как вылезают из самолета. Не позабыв поблагодарить Николая за мастерскую посадку, интересуюсь у него, как добраться в город. Наш летчик поясняет, что неподалеку есть остановка рейсового автобуса, но ходит он редко, и поэтому лучше воспользоваться такси, хотя это и обойдется недешево. Я тут же договариваюсь с ним о поездке вскладчину и иду проходить необходимые формальности.
        Вскоре за стеклом автомобиля уже замелькали пригороды с аккуратными домиками, вокруг которых зеленели сады. Затем мы подъехали к старинным Королевским воротам со множеством декоративных башенок и повернули направо, в объезд центральной части города, по улице, которая называлась так же, как и в мое время (редкий случай!): Литовский Вал. По правую руку тянулась массивная земляная насыпь этого самого вала, поросшая деревьями и кустарником. Такси проехало между бастионом Грольман и суровыми казармами Кронпринц и выехало к Россгартенским воротам, рядом с которыми, над зеркальной гладью озера Верхнего (что было простым переводом с немецкого Oberteich), возвышалась башня Дона. А по левую руку вытянулся узкой блестящей лентой утопающий в зелени Замковый пруд, несущий на себе стайки белых лебедей. Как часто я гулял в этом красивом уголке в прошлой жизни…
        Вновь поворачиваю голову направо - там, на противоположном берегу озера Верхнее, виднеется визави башни Дона - башня Врангель. Где-то в нескольких десятках шагов за ней стоит у берега озера особняк (наверное, уже построенный… или еще нет?), где мы чуть не всем классом справляли зимой 1970 года день рождения Ягодки - одной из наших одноклассниц…
        Однако мне сейчас не до воспоминаний детства - боюсь опоздать в советское консульство, где должны быть приготовлены билеты на берлинский поезд.
        Обратив внимание на табличку, вижу, что название улицы, по которой мы ехали, изменилось - теперь это была Волльрингштрассе. Город в этих местах сделался одновременно и узнаваемым, и практически незнакомым. Здесь не было многих из тех немецких зданий, которые были памятны мне по прежней жизни. Лишь мелькнула по правую руку строящаяся конструктивистская громада Дома Техники из бурого кирпича. При выезде на площадь нет привычного здания Северного вокзала, где при советской власти обосновался межрейсовый дом моряков (проще говоря - моряцкая общага), а с уходом советской власти здание на престижной площади захватили всякие бизнес-структуры. Видны только платформы и небольшое станционное здание вокзала, который пока называется не Северный (Nordbahnhof), а Кранцевский вокзал (Cranzer Bahnhof). Отсюда ходят поезда на Кранц (Зеленоградск) и Раушен (Светлогорск).
        С другой стороны площади - Торговый Дом (построенный, как и Дом Техники, по проекту Ханса Хоппа для Восточной ярмарки), еще не успевший стать Кенигсбергским муниципалитетом. Его не узнать - восстановленный после войны, он лишился всего декора на фасаде и стеклянной крыши. Сама площадь тоже еще не получила имени Адольфа Гитлера, после 1945 года сменившегося на площадь Победы. Нет пока и здания гестапо, где ныне живет технический университет (бывший Институт рыбной промышленности). А вот более старое здание Полицай-Президиума, куда потом въехало областное управление КГБ, - на месте, и все так же увито плющом.
        Когда такси выехало с площади, убеждаюсь, что на месте и одно из немногочисленных в городе пышных зданий в стиле барокко - Суд Земли Пруссия. Рядом здание в стиле классицизма - сейчас здесь управление почт, а в мое время размещался штаб Балтфлота. По левую руку еще нет большой типографии, построенной в тридцатые годы, как нет и Прусского архива, куда потом въехала Калининградская областная библиотека. А вот памятник Фридриху Шиллеру в сквере - пожалуй, единственный сохраненный в Калининграде памятник немецких времен - стоит, не подозревая о своей исторической судьбе.
        Характер жилых домов в старой части города разительно изменился. Сады исчезли, остались лишь ухоженные палисаднички перед домами за красивыми коваными решетками. Эти кованые решетки перед заботливо ухоженными цветниками я еще застал, пока местные власти, решившие бежать впереди паровоза после провозглашения программы строительства коммунизма, не уничтожили в начале шестидесятых эти решетки в порядке борьбы с пережитками частнособственнической психологии. Вместе с исчезновением решеток пришли в упадок и палисаднички с цветниками.
        А, вот опять нечто знакомое по воспоминаниям детства - зоопарк. И тут приходилось бывать не единожды, и с родителями за ручку, и без них… Воспоминания мелькнули и растаяли. Сразу за зоопарком, на Хуфеналлее, 31, располагалась цель моей поездки на такси - советское консульство. Когда машина подъехала к этому дому, я сразу узнал его, несмотря на изменения в облике фасада, произведенные во время восстановления здания в середине 50-х. Оно было очень хорошо знакомо - здесь во времена моей юности размещался лучший в Калининграде рыбный магазин.
        Вообще вся эта улица, получившая в 1946 году название Сталинградский проспект, а потом переименованная в проспект Мира (идиотизм - как бы ни относиться к Сталину, кому могла мешать память о подвиге народа в Сталинградской битве?), была исхожена, что называется, вдоль и поперек. Здесь были и крупные магазины, и ближайший к моему дому кинотеатр, и Центральный парк культуры и отдыха. А дальше шел район красивых вилл - Амалиенау, к счастью уцелевший после войны… Но надо торопиться, а то как бы консульство не закрылось по окончании рабочего дня.
        Мои опасения не оправдались - хотя рабочий день и подходил уже к концу, сотрудники консульства были на месте. Но вот с билетом не повезло. В консульстве уверяли, что никаких указаний насчет меня они не получали и телеграмм из Москвы о приобретении билета на берлинский поезд не поступало. Хорошо, что я попросил Николая Шебанова подождать меня, не отпуская такси.
        И вот обстоятельно-спокойный шофер рулит в сторону вокзала. Свернуть на Дойчорденринг не получается - дорога перекрыта полицией. «Коммунисты хотят пройти шествием от Вагоностроительного завода», - поясняет таксист, косясь на цепочку шуцманов, выстроившуюся поперек улицы. И я тут же вспоминаю полустертые, едва заметные, но даже в 60-е годы еще различимые буквы на железобетонных арках путепровода над железнодорожными путями у Вагоностроительного завода: «Голосуйте за Тельмана!»
        Ну что же, значит, сегодня не судьба увидеть, как выглядел раньше Гвардейский проспект, на котором располагался огромный мемориал в честь 1200 воинов 11-й гвардейской армии, павших при штурме Кенигсберга.
        Вместо короткого пути к вокзалу приходится ехать через центр. Такси свернуло в район Штайндамм, и уже вскоре показался Королевский замок - тут уж не выдерживаю и жадно прилипаю к окну, ибо это сооружение я видел только в развалинах. Мне еще повезло, потому что в конце 60-х годов местные власти решили снести «этот оплот прусского милитаризма» и, с трудом разнеся взрывами его мощные стены и башни, стали с 1970 года возводить на его месте Дом Советов, который так и не был введен в строй даже в 2011 году.
        Проехав замок, тут же минуем совсем маленькую Кайзер Вильгельм Платц (с соответствующим памятником), под горку спускаемся на мост, и такси оказывается на плотно застроенном острове Кнайпхоф (одной из трех исторических составных частей старого Кенигсберга). Над тесно сгрудившимися домишками возвышался шпиль Кафедрального собора, быстро остающийся позади. Налет англо-американской авиации оставит в 1944 году от Кнайпхофа одни руины, и лишь Кафедральный собор, в который угодила всего одна бомба, по-прежнему будет возвышаться над грудами битого кирпича…
        Такси въезжает на Зеленый мост с ажурными металлическими декоративными арками (и вправду выкрашенными в темно-зеленый цвет). По левую руку над набережной возвышается массивное здание Новой Восточно-Прусской биржи с множеством арочных проемов и колонн… Биржа властно напомнила, что в моем кошельке одни лишь червонцы и еще нет ни одной марки (свою долю за такси я отдал Николаю Шебанову червонцами). Лихорадочно ищу глазами вывеску какого-нибудь банка. Банк тут же отыскивается совсем рядом с биржей. Торопливо прошу водителя остановиться и бегу к банку. Лишь бы он еще не закрылся! Но нет, обменная касса работает до двадцати часов, и я успеваю обменять свои червонцы по довольно сносному курсу - 2,12 марки за золотой рубль. Хотя официально червонец в Германии на бирже не котировался, банки охотно меняли червонцы на рентные марки, уже практически полностью вытеснившие из обращения старые бумажные марки (Papieren Mark - коих за одну рентную марку надо было выложить аж целый триллион!). Теперь - быстро к вокзалу.
        Наконец-то! Свернув на Кайзерштрассе, мы выезжаем на вокзальную площадь. Но… Знакомого мне здания вокзала здесь нет. Вот болван! Известный мне по прежней жизни Южный вокзал в Калининграде, а прежде большой и солидный Главный вокзал (Hauptbahnhof) в Кенигсберге, с огромными застекленными фермами перекрытий над путями, - толком начнет строиться лишь в будущем, 1925 году. А сейчас вместо него функционируют два вокзала - Восточный (Ostbahnhof) и Южный (Sudbahnhof), расположенные рядышком, под прямым углом друг к другу, и отстоящие на несколько сотен метров строго на север от Бранденбургских ворот. Площадка же для строительства нового вокзала выбрана на несколько сот метров юго-восточнее их, захватывая часть второго оборонительного вала города.
        Пользуясь унаследованным от Осецкого знанием немецкого языка, изучаю расписание и выясняю в кассе наличие билетов. Так, на достаточно удобный для меня 302-й поезд, отходящий из Кенигсберга в 20:43 и прибывающий на вокзал Александерплатц в Берлине утром следующего дня, в 9:29, билетов нет. Совсем. На поезда D18 и D8 (следующие из Риги), более скоростные, однако для меня не такие удобные, поскольку приходят в Берлин довольно рано утром, билеты все же есть. Но только в 1-й класс. Ну не ждать же здесь до завтра! На гостиницу больше денег уйдет. А, гулять, так гулять! Беру билет в вагон 1-го класса на поезд D8, отходящий в 23:02 и прибывающий в Берлин в
7:39. То есть это на Александерплатц он прибывает в 7:39, но мне надо проехать дальше, до Цоо - этот вокзал ближе всего к нашему торгпредству.
        До отхода поезда еще есть прорва времени, и, расплатившись наконец с водителем такси и сдав саквояж в камеру хранения, решаю прогуляться. По утопающей в зелени Философендамм и Банхофволльштрассе иду к исправно функционирующим Бранденбургским воротам, сворачиваю на Бранденбургторштрассе и выхожу к старинным кладбищам, расположенным на территории парка под названием Старый Сад (Альте Гартен). Кладбища отделены от улицы подпорной стенкой, в которую совсем недавно встроена узкая и высокая стела из черного лабрадора с золоченой надписью: «Памятник погибшим в Мировой войне». Этот памятник до его сноса я еще успел застать в прошлой жизни. Вдалеке видна громадная строительная площадка - это там вскоре развернется полным ходом строительство нового Главного вокзала.
        Весь день мне было не до еды. Сначала полет, довольно, надо сказать, изматывающий, особенно по сравнению с комфортом воздушных лайнеров, оставшихся в моем прежнем времени. Долгое сидение в одном положении, запах бензиновой гари, воздушная болтанка (к счастью, не сумевшая заставить меня вывернуть желудок) - все это отнюдь не способствовало аппетиту. Потом еще эта нервотрепка с билетами… Но в ходе прогулки я постепенно пришел в себя и начал задумываться о простых радостях бытия.
        К сожалению, этот уголок города был почти пустынным. Хотя в ближайшие годы тут будет построено немало домов, сейчас это была еще довольно малонаселенная окраина. Я уже начал подумывать о том, чтобы вернуться и подкрепиться в вокзальном ресторане. Однако стоило мне пройти еще минут десять по Оберхаберберг, как в ноздри ударил аппетитный, дразнящий аромат горячих сосисок с тушеной капустой. Это дело! Тем более что мой кошелек не бездонный, а после такси и незапланированной покупки билета в 1-й класс уже надо было думать об экономии.
        Утолив голод (сосиски, тушеная капуста да еще пиво, до которого я небольшой охотник, - но что еще брать в немецкой пивной? Не шнапсом же напиваться!), не спеша отправляюсь в обратный путь, на привокзальную площадь. Тем более что вовремя припомнилось еще одно несделанное дело. Когда после прогулки я вновь зашел в здание Остбанхоф, то этот старый вокзал, носивший название Восточного, произвел достаточно приятное впечатление. Думается, когда он был сдан в эксплуатацию в середине XIX века, то по тем временам был одним из самых выдающихся в Европе. Построенный по последнему слову тогдашней техники, с газовым освещением (сейчас фонари остались те же самые, только газовые рожки сменились на электрические лампочки), длиной около 100 м и шириной 130 м, с двумя крытыми платформами, к которым подходили четыре пути, - он должен был внушать уважение. Сейчас, конечно, его былая слава осталась в прошлом, но свою пользу я от него получил, воспользовавшись услугами телеграфа, чтобы отбить в берлинское торгпредство сообщение о своем прибытии.
        На Кенигсберг уже давно спустилась ночная тьма, лишь слегка разгоняемая фонарями на привокзальной площади, когда ближе к одиннадцати объявили о прибытии моего поезда из Риги. Загодя забрав из камеры хранения свой саквояж, отправляюсь занимать законное место в вагоне 1-го класса…
        Безо всяких помех миновав ночью польский коридор (никаких побудок для таможенного и паспортного контроля!), поезд точно по расписанию, в 8:00, прибывает на вокзал Цоологише Гартен, или просто Цоо.
        К счастью, в берлинском торгпредстве на мою телеграмму отреагировали должным образом, и у моего вагона уже ждал встречающий, в котором с первого же взгляда угадывался соотечественник. Мы отправились пешком (ибо тут близко, и хотя доехать можно было бы и на метро, но линии U-Bahn, как назло, расположены очень неудобно) до места проживания, и уже минут через двадцать я заселялся в дешевый пансион на площади Виктории-Луизы, практически целиком оккупированный нашей делегацией. Программа у моих коллег была напряженная, и они уже разбежались по делам - кто в торгпредство на Литценбургерштрассе, 11 (тоже минут за двадцать можно дотопать пешком), кто в посольство, кто на встречи с представителями фирм или на заводы.
        Делать мне, в общем, было пока нечего. Формальный визит в торгпредство с представлением нашему местному главе торгового представительства не занял много времени. Хотя в субботу торгпреда - Бориса Спиридоновича Стомонякова - на работе не оказалось, по подсказке сотрудников быстро нахожу его на квартире, которую он снимает в недорогом пансионе «Вилла Пель».
        Хм, и зачем нужно было выдергивать меня из Москвы? Только сейчас припоминаю, что у Стомонякова был свой собственный опыт закупок оружия, и он мог бы вполне справиться с коммерческими консультациями представителей Спотэкзака. Правда, он имел дело с оружием еще до революции и в Бельгии, но ведь и в Германии он работает уже с 1920 года. Ладно, что сделано, то сделано. Зато побывал у себя на родине за тридцать лет до собственного рождения. Да и возможность обзавестись хорошим личным оружием не стоит упускать.
        После обеда в пансионе немного погулял по Берлину, прошелся по парку Тиргартен, разыскал, по собственным воспоминаниям, места гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург вблизи Ландверканала, еще не отмеченные никакими памятными знаками. А вечером удалось наконец познакомиться с членами делегации, с которыми предстояло работать. Завтра - воскресенье, выходной день, и наши люди дали себе возможность расслабиться привычным для русского человека способом. Народ налегал на водку, я же предпочел понемножку цедить местный охотничий ликер, больше напоминавший травяной бальзам. Но так или иначе, разговор завязался, и если мы и не сделались лучшими друзьями, то первоначальный ледок отчуждения уже крошился. Впрочем, тех вопросов, ради которых прибыла в Берлин комиссия по закупкам, пока касались очень скупо.
        Следующий день - воскресенье, 17 августа - выдался таким же жарким, как и предыдущие. Делать было нечего уже практически всем, не мне одному. Кое-кто пошел прогуливать по Берлину свои новые штатские костюмы, которые не могли скрыть военной выправки, кто-то отсыпался после расслабухи накануне вечером, а кто-то деятельно готовился продолжить вчерашнее веселье. К чести этих ребят, до обеда никто принимать на грудь не стал, и мне удалось поговорить с несколькими из них на трезвую голову.
        - Что закупать-то будем? - ребром ставлю вопрос перед руководителем комиссии, типичным служакой новой формации, выдвинутым Гражданской войной.
        Однако же и военный опыт в нем чувствовался - похоже, немолодой мужик с пышными усами и большими залысинами на короткостриженых волосах пшеничного цвета успел сполна хлебнуть лиха еще на империалистической. Представились мы друг другу накануне вечером, и я уже знал, что передо мной Афанасий Кириллович Телепнев, командир стрелковой дивизии («начдив» - отрекомендовался он по старой привычке). Афанасий Кириллович не без гордости поведал вчера при знакомстве, что в соответствии с военной реформой, которую сейчас усиленно подготавливает Фрунзе, его дивизию предполагается сделать кадровой, а не милиционной.
        Телепнев немного медлит с ответом, но затем, видимо, рассудив, что все равно мне работать со всеми контрактами по закупкам, решает не прятать от не слишком внушающего доверие штатского страшную военную тайну:
        - Берем как технические образцы небольшие партии ручных пулеметов Маузера и Бергмана, а также пистолетов-пулеметов Бергмана - Шмайссера. А главное - даем заказ на пробную партию в полторы тыщи маузеров под специальный маузеровский патрон 7,63, со стволом, укороченным до 99 миллиметров, - версальские ограничения, мать их… Если испытания в войсках дадут хороший результат, можем затем заказать тысяч двадцать, а то и больше, - для вооружения командного состава РККА и войск ОГПУ. - Комдив опять немного медлит, а потом добавляет: - Еще собираемся заказать несколько сот маленьких маузеров карманной носки, образца 1914 года, под патрон 7,
5. Эти пойдут для высшего комсостава и нашим чекистам для оперативных целей. Ну а что через магазины закупать будут, то не твоя головная боль: тут уж каждый сам решает, что, сколько и почем брать.
        - Чтобы понятнее было - почему прицел на большую партию именно маузеров? Почему не
«люгер», например? - Задавая этот вопрос, не скрываю своего интереса. В самом деле, чего греха таить - что-то когда-то читал, что-то слышал, но ведь дилетант он и есть дилетант.
        - Тут выбор достаточно прозрачный, - вклинивается в разговор еще один немолодой член комиссии. Он, как и все, в штатском, но, несмотря на военную выправку, видно, что костюмчик для него тоже не вполне чужой. По каким-то неуловимым признакам от него за версту разит военспецом еще царской закалки. Даже по тому, как он спохватывается и извиняется: - Прошу прощения, не представился - начальник стрелковой школы Леонид Карлович Доннер. Так вот, возвращаясь к выбору пистолетов. Маузер и «люгер» - самые мощные машинки. И тот, и другой довольно сложны в производстве и в обращении непросты, и вес у них приличный. Но маузер дает очень большую прицельную дальность, то есть является оружием более универсальным. На двести метров из него не хуже, чем из карабина, можно попадать, если приклад присоединить, даже с укороченным стволом в 99 миллиметров. Кроме того, «люгер» заметно дороже, хотя в то же время и несколько компактнее. Однако мы все же берем небольшую партию пистолетов Люгера парабеллум - есть у нас среди комсостава любители этой машинки.
        - Так, с этим понятно, - киваю. - А вот карманный маузер почему берете модели 1914 года? Почему не 1910-го? Он же компактнее.
        Теперь к беседе присоединяется еще один участник - этот довольно молодой, явно нет еще и тридцати, сухощавый, жилистый. Он, не утруждая себя представлениями, эмоционально восклицает:
        - Так маузер 1910 года - это же дамская пукалка! Патрон у него слабоват - тот же, что у «Браунинга бэби», всего 6,35. Только шпану пугать. А чтобы кого застрелить из этой игрушки - это надо очень сильно постараться. - Парень делает ударение на слове «очень», нарочито растягивая его. - Вот у модели 1914 года патрон помощнее, все-таки 7,65. Уже более дельная штучка получается. Из такой вполне можно при нужде уработать всерьез.

«Уработать»… Чекист, что ли? Похоже…
        То-то у военспеца сделалось кислое выражение на морде. А вот комдив свысока бросает:
        - То, что по карманам рассовывают, - это всяко не боевое оружие.
        Чекист не обижается, но замечает в ответ:
        - В наших делах не всегда годится бегать, размахивая здоровенным маузером или
«люгером» направо и налево. У нас своя специфика.
        Но это еще не все, что меня интересует. Задаю следующий вопрос:
        - Ручные пулеметы и пистолеты-пулеметы тоже будем брать с прицелом на заказ большой партии?
        Телепнев качает головой:
        - Насколько я знаю - нет. Сказал же: берем как технические образцы.
        Сидящий рядом Леонид Карлович добавляет:
        - Это вам лучше у нашего главного оружейника поинтересоваться, инженера с Тульского завода. Василий Егорович, кажется? - уточняет он у комдива. Тот кивает:
        - Василий Егорович Шорохов, зам начальника опытного участка. Однако сегодня я его тут только за завтраком и видел. Гуляет, видно, где-то.
        Ближе к вечеру посиделки в пансионе постепенно перерастают в банальную пьянку с совершенно неинтересным трепом на посторонние темы. Ну как всегда - о бабах, пардон, о женщинах, и о политике, разбавляя все это неизбежной темой «бойцы вспоминают минувшие дни». Я ухожу спать пораньше: завтра уже могут появиться первые проекты контрактов, требующие моего трезвого и отдохнувшего взгляда. Да и с инженером, с Шороховым этим, лучше пообщаться на трезвую голову.
        Глава 23
        Советский командировочный на шопинге
        В понедельник, 11 августа, к моей радости, не только я сам, но и Василий Егорович Шорохов оказался с утра с трезвой головой, не страдающей похмельем. Когда за завтраком комдив Телепнев познакомил нас друг с другом, мы быстро сговорились побеседовать о предстоящих закупках. Собственно, меня больше всего интересовало, что планируется насчет машиненпистолей и машиненгеверов, сиречь пистолетов-пулеметов и пулеметов.
        - Василий Егорович, - начинаю разговор с самого главного, - какова цель закупки небольших партий ручных пулеметов?
        - Берем их как технические образцы, - отвечает он мне точь-в-точь как начальник комиссии накануне.
        - Это я уже понял, - нетерпеливо реагирую на его слова, - но зачем нам технические образцы? Будем копировать?
        - Тут все не так просто, - пускается в объяснения инженер. - Собственного производства ручных пулеметов у нас нет. Пытаемся что-то сконструировать, мастерим какие-то образцы буквально на коленке, но готовых мощностей для массового производства у нас нет. Поэтому и скопировать немецкий образец нам крайне сложно. На наших заводах, с тем оборудованием и теми рабочими, что у нас есть, вряд ли потянем. А если и потянем, качество будем несравнимо хуже немецкого.
        - Почему же? - удивляюсь в ответ. - Ведь «максимы»-то мы делаем! А один из закупаемых пулеметов как раз вроде на его основе и выпускается.
        - Это верно. MG 08/18 на основе конструкции «максима» сделан. И у нас «максим» выпускается. Да вот только «максим» один наш Тульский завод и может делать. А ручной пулемет как бы не сложнее изготовить.
        - Как же так? - не понимаю я.
        - А вот так, - разъясняет Шорохов своему технически неграмотному собеседнику. - У ручного требования к стволу повыше будут, потому что охлаждение ствола воздушное, у него эффективность похуже, чем у водяного, и ствол должен лучше противостоять перегреву. Да кроме того, лента у него не холщовая, а металлическая. А такую ленту нам сделать, даром что она просто выглядит, пожалуй что и потруднее, чем затворную группу. Детали затвора и ударно-спускового механизма, хотя они и сложной формы, мы-то худо-бедно фрезеровать все же выучились. Но вот как металлическую ленту изготовить - пока не знаем даже, как подступиться.
        - Так, понял, - киваю. - Значит, не потянуть… Если же у немцев готовые покупать или завод у них приобрести, то без штанов останемся.
        - Вот-вот, - подтверждает Василий Егорович. - Дороговато встанет. Да и нет у них сейчас серийного производства пулеметов. На старых запасах живут из-за резкого сокращения армии.
        - Так как же быть? - продолжаю докапываться до истины.
        - Очень просто, - поясняет инженер. - Закупим небольшую партию, изучим, покумекаем да сообразим что-нибудь свое, что потянем изготавливать на имеющемся оборудовании и с имеющимися людьми. А пока и остатками с империалистической обойдемся. Ну и еще у нас Токарев и Колесников сейчас свои собственные образцы облегченного «максима» готовят - щиток долой, станок долой, вместо него - сошки, кожух водяного охлаждения меняется на кожух воздушного, рукоятки - на винтовочный приклад… В общем, наверное, немногим хуже MG 08/18 получится.
        - Ну а зачем тогда нам еще Бергмановский пулемет покупать? - Мне действительно неясно.
        - Ну как же! - поражен моей недогадливостью Шорохов. - Бергмановский MG 15 n.A. весит на полтора килограмма с гаком меньше! Может, додумаемся, как и нам сделать что-нибудь облегченное, не такое тяжелое, как «максим». Ручной-то пулемет весом под пятнадцать килограммов замаешься таскать. Так Бергман еще и на тридцать с лишним сантиметров короче - значит, поворотливее, особенно ежели с ним по окопам шнырять придется. Это при том, что длина ствола у них, считай, одинаковая.
        - Тогда, значит, - ну, можно наконец и догадливость проявить, - и с пистолетом-пулеметом та же история? Будем по немецкому образцу конструкцию для своих заводов изобретать?
        - Конечно. Зачем нам у немцев заказывать, когда сами можем сделать? Вон Федоров еще в 1916-м самострельную винтовку сделал. Думаю, прикинем, как федоровская устроена, как Бергман-Шмайссер МР 18, - и свой пистолет-пулемет тоже осилим, - подтверждает Василий Егорович.
        - А чем нам федоровский образец не гож? - продолжаю донимать инженера.
        - Да вроде его автомат всем хорош, но только в умелых руках и при хорошем уходе. А где мы таких бойцов напасемся? Дай ты эту машинку в руки обычному призывнику - и пойдет у нее отказ за отказом из-за косорукости и небрежного обращения, - качает головой Шорохов. - Главное же, угораздило Федорова свой автомат под японский патрон сделать, для винтовки Арисака, калибром 6,5 мм. Что же нам, для одного только этого автомата совершенно новое патронное производство разворачивать? Или у японцев выпрашивать? Не дело это…
        - А разве наш винтовочный или, к примеру, нагановский патрон для пистолета-пулемета не подходят? А других ведь мы не выпускаем? - И вправду, под какой же патрон делать отечественный пистолет-пулемет?
        - Почему не выпускаем? - удивляется инженер. - Вон, на Подольском заводе делают патроны 7,65 Браунинг. Но вообще-то лучше под наш стандарт 7,62 оружие делать.
        - Под винтовочный? Или нагановский?
        - Нет, патрон трехлинейки Мосина для этой цели слишком силен, и закраина на гильзе помехой будет. А нагановский тоже не годится - слабоват, опять же закраина у него, да и пуля не та.
        - Так, выходит, все равно надо новый патрон выпускать?
        - Да, - соглашается Шорохов, - только тут опять всякие тонкости надо в расчет брать. Если калибр стандартный, 7,62 миллиметра, значит, существующее производство стволов можно использовать. Кроме того, этот патрон можно не только под пистолет-пулемет пустить, но и обычные пистолеты под этот калибр выпускать. А вот если патрон 6,5 миллиметра делать, то получается, его только ради одной самострельной винтовки осваивать придется. И производство стволов под него нужно организовать, другое оборудование закупать…
        - Понятно, - принимаю я его объяснения.
        Выходя из комнаты Василия Егоровича, обращаю внимание на молодого чекиста, который вчера влез в наш разговор не представившись. Он стоит в дверях своего номера и крутит головой. Завидев меня, парень тут же обращается с вопросом:
        - Виктор Валентинович! Вы мне помочь не сможете?
        - Что за проблемы? - подхожу к нему поближе.
        - Да вот, - смущается он, - никак с галстуком разобраться не могу. Нам вроде показывали, и я даже раз завязал, а теперь что-то не выходит…
        - Ладно, это дело поправимое. - С этими словами вхожу в комнату вслед за чекистом. Тут он спохватывается и решает наконец представиться:
        - Николай.

«Вот конспиратор хренов, фамилию не хочет называть», - проносится у меня в голове.
        - Ну меня ты уже знаешь. Будем знакомы, - протягиваю ему руку.
        После рукопожатия подвожу его к зеркалу и устраиваю урок завязывания галстука. После нескольких повторений с подсказками заставляю его проделать все манипуляции самостоятельно и, лишь убедившись, что Николай стал справляться с этим мудреным делом, прекращаю урок.
        - Ты, Николай, сейчас вроде свободен? - интересуюсь у него.
        - А что? - немного настораживается он.
        - Да вот неизвестно, как буду загружен завтра, да и в последующие дни, - объясняю ему ситуацию. - Поэтому, пока есть свободное время, хотелось бы пройтись по оружейным магазинам. Ты же, как я понял, в пистолетах разбираешься хорошо. Мог бы мне с выбором помочь?
        - Да запросто! - обрадованно восклицает он. - Я и сам хотел прикупить кое-чего.
        Интересно, чего же такого он от меня ожидал, что сразу напрягся?
        В большом оружейном магазине Николай, совершенно позабыв про своего спутника (то есть меня), увлеченно рассматривал витрину. Лишь когда я подошел поближе и коснулся его локтя, он очнулся и пробормотал:
        - Эх, взял бы восьмой вальтер, больно хорошо выполнена машинка, в руке сидит удобно, все зализано, ни за что не зацепишься, когда выхватывать будешь. Да вот, как назло, сделали его под патрон 6,35. Придется, наверное, как все, остановиться на Маузере М1914.
        Да, припоминаю, из этого восьмого вальтера лет через пять получится знаменитый Вальтер РР. Вот этот можно было бы брать не раздумывая, но не ждать же еще пять лет!
        - А кроме Маузера М1914 под патрон 7,65 есть другие пистолеты? - отвлекаю я Николая от созерцания оружейных богатств.
        - Есть, конечно! - как будто отходя от сна, медленно поворачивается он ко мне. - Можно купить бельгийский браунинг или итальянскую беретту. И немецкие есть. Жаль, под 9 миллиметров немцы сейчас ничего не делают - Версальский договор не позволяет, - но в принципе можно что-нибудь подержанное немецкое купить. Тот же
«люгер», например. Есть и бельгийский браунинг под 9 миллиметров.
        - Нет, - отвечаю ему, - не буду заморачиваться поисками пистолета под девятимиллиметровый патрон. Такая машинка, пожалуй, тяжеловата будет для карманной носки.
        - Ну если для карманной, - соглашается он, - тогда конечно. Да и патрон 7,65 достать полегче будет. Этот патрон у нас выпускают, так что без огнеприпасов не останешься, а вот 9 миллиметров - нет.
        - И что же тогда под 7,65 брать?
        Из немецких пистолетов под патрон 7,65 мм Николай сразу же отвергает штабной Бехолла:
        - Ему сборку-разборку делать замучаешься! - весьма эмоционально поясняет молодой чекист. - Без специальных инструментов - вообще никак! Я раз с таким полчаса провозился, пока нашел, чем штифт вытолкнуть, а потом еще столько же вылетевшую пружину по комнате искал… - Тут он примолк, явно не желая углубляться в подробности не слишком приятного для его самолюбия эпизода, а затем, спохватившись, добавил: - Штенду тоже не бери - это практически та же Бехолла.
        - Тогда вот, кажется, армейский образец, - указываю на пистолет марки Лангенан. - Армейский должен быть надежным.
        - Ага, щас! - язвительно цедит Николай. - Как его только в армию протолкнули! А еще говорят, у немцев порядок. Небось взятку сунули. У этого чуда, к твоему сведению, такой быстрый износ крепежного винта и скобы, что иногда уже после двадцатого - тридцатого выстрела затвор во время стрельбы может оторвать! Еще прилетит тебе в лоб… Нет уж, спасибо! - Он энергично машет рукой.
        Да, а Николай-то у нас прямо эксперт по ручному огнестрелу, даром что молодой. И где он только успел таких практических знаний нахвататься? Но наверняка ведь не будет со мной откровенничать на эту тему.
        Долго колеблюсь между Маузером М1914 и Зауэром М1913, но выбираю «зауэр» - Николай объясняет, что эта модель выделяется исключительно высоким качеством изготовления, а также простотой как неполной, так и полной разборки.
        - Но и маузер вполне себе ничего, - уговаривает меня мой консультант. - Зачем тебе лишние марки за этот «зауэр» отдавать!
        Ладно, потерю лишних десяти марок за две машинки я как-нибудь переживу. За действительно высокое качество не жаль доплатить - особенно если от него может зависеть твоя жизнь. И не только твоя…
        Передвигаюсь к следующей витрине, чтобы выбрать подарочный пистолетик «последнего шанса». Тут прямо глаза разбегаются. Сколько же их под 6,35 понаделали-то! Итальянская беретта, бельгийский «Браунинг бэби», австрийский «штайер», и немецких полно - Зауэр М1920, Лигнозе-Айнханд, Цена, Хенель-Шмайссер, Вальтер М9, «симсон», Маузер WTP, Кобра… Еще испанские есть, совсем дешевые, но эти брать - себе дороже. Про них я и сам знаю, что качество у них пока весьма и весьма хромает.
        Николай смотрит на мою попытку приобрести пистолетик столь несерьезного калибра с явным неодобрением и не делает даже попыток помочь с выбором. В конце концов выбираю Вальтер М9, никелированный, с ореховыми щечками на рукоятке. Он привлекает репутацией фирмы, отличается от пистолетов большинства прочих марок простотой и изяществом дизайна, удобством удержания и ношения. Интересуюсь, можно ли перепаковать пистолет из стандартной картонной коробки с ледериновым декоративным покрытием во что-то более симпатичное. Продавец предлагает мне деревянный футляр, снаружи обитый кожей, а изнутри - бархатом, с ячейками по форме пистолета и запасного магазина. Но за него, естественно, надо доплатить…
        Чекист, нахмурившись, бросает:
        - Ну зачем тебе эта игрушка?
        - Так в подарок же! Для форсу, - поясняю ему.
        - А-а, - на лице его расцветает улыбкой понимание, - небось дамочке какой в подарок? Дамочке - оно конечно, в самый раз будет.
        Расплачиваюсь, кидая на прилавок три бумажки по 50 рентных марок и получая 10 марок и какую-то мелочь сдачи. Убираю три коробки в саквояж. Теперь очередь за патронами. Причем патронов 6,35 надо взять побольше, с запасом - где я их в Москве доставать буду? А затем надо подыскать под каждый из купленных пистолетов кобуру скрытого ношения.
        После закупки патронов мой саквояж изрядно раздулся и ощутимо потяжелел, а кошелек соответственно стал полегче. Кобуру под свой «зауэр» я нашел быстро, а вот для второго «зауэра» и для вальтера пришлось поискать - в этом магазине не оказалось того, чего я хотел. А хотелось мне кобуру скрытого ношения из тонкой мягкой кожи, чтобы она возможно меньше стесняла движения. Лишь в третьем по счету магазине - скорее, даже в оружейной лавочке - оказался большой выбор таких изделий. Но и тут пришлось долго рыться в принесенном хозяином из подсобки ворохе образцов, пока наконец удалось остановить свой выбор на чем-то более или менее подходящем.
        После обеда, устроившись передохнуть у себя в комнате и пересчитав оставшиеся марки и червонцы, погружаюсь в сытую задумчивость. Да, вовремя мне Рязанов устроил несколько лекций в Коммунистической академии и Институте Красной профессуры. Без гонораров за них мне пришлось бы туго. Гонорары за лекции (как и за книги и статьи, а также премии за изобретения), к счастью, исключались из расчета партмаксимума. Вот, собственно, на них я и мог теперь делать покупки для своих личных целей.
        Ничего особо затейливого я на этих лекциях не рассказывал. Так, поведал студентам кое-что по профилю своей работы о внешнеэкономических проблемах республики Советов. К текущему году СССР начал вырываться из тисков торгово-экономической блокады.
        Если в первые годы по окончании Гражданской войны, в 1920-1922 годах торговля шла только со Швецией, Прибалтикой, Польшей, Монголией, Тувой, Турцией, чуточку - с Персией и Китаем, то затем положение меняется. Вместе с чередой дипломатических признаний расширяется поле и для внешней торговли. В 1922-24 годах добавляется торговля с Германией, Великобританией, Францией, с 1925-го - с Италией, и пошла-поехала остальная европейская мелочь. Однако США твердо отказываются иметь прямые межгосударственные торговые отношения, настаивая на уплате долгов и компенсации за национализированную собственность. А согласно установкам нашей внешней политики вопрос долгов в крайнем случае мог быть предметом торга и компромисса, а вопрос компенсации за национализированное имущество - нет. Мы не отвечаем за царские долги, но готовы в какой-то мере учесть интересы мелких покупателей русских займов, если правительства соответствующих стран готовы учесть наш интерес в получении капиталовложений из-за рубежа. Но вот национализация для нас - это вопрос принципиальный, и ни малейших уступок, способных поставить этот принцип
под сомнение, допущено быть не может.
        Внешнеторговый оборот СССР пока был значительно ниже дореволюционного, и не только из-за политических трудностей, но и из-за ограниченности экспортного потенциала. Мы не могли, как в царское время, строить экспорт хлеба на принципе «недоедим, но вывезем». То же самое касалось и продуктов крестьянских промыслов. Сдерживался экспорт и возросшей по сравнению с дореволюционным временем себестоимостью производства. Но вот экспорт нашей нефти, керосина и бензина натыкался именно на политические барьеры. Нам крайне сложно получать кредиты для закупок, а во многих случаях в уплату за товары соглашаются брать либо золото, либо зерно - и больше ничего…
        Ближе к вечеру мне принесли на заключение первые проекты контрактов. Пока смотрел их, время неслось незаметно, и я оторвал взгляд от бумажек только тогда, когда в дверь моего номера постучали, затем дверь чуть приоткрылась и чей-то голос произнес в щелку:
        - Виктор Валентинович, вы как, на ужин собираетесь?
        Пансион нас обеспечивал только завтраками, обедали члены нашей комиссии кто как, в зависимости от того, где приходилось оказываться по делам, а вот для ужина присмотрели недорогое кафе на Моцштрассе, неподалеку от площади. Оторвавшись от работы, сразу чувствую, что крепко перекусить явно не мешало бы.
        - Святое дело! - отвечаю с воодушевлением и непроизвольно потягиваюсь, чтобы размяться после долгого сидения за столом в одной позе.
        Быстро убираю бумаги и уже через две минуты присоединяюсь к своим товарищам, собиравшимся внизу, в холле. Конечно, командированные, оглядываясь на свой кошелек, предпочли бы какую-нибудь совсем простенькую Kneipe (пивнушку), но тут был не пролетарский район. Впрочем, кафе было достаточно дешевым даже на вид. Старенькие, обшарпанные деревянные панели на стенах, такие же потрепанные стулья, потертая стойка… Однако при всем при том содержалось оно вполне опрятно, и скатерти на столах были чистыми.
        Наша компания ввалилась в кафе, сразу заполнив полупустой темноватый зал шумом. Хозяин включил еще несколько ламп (экономный, зря электричество не палит). Я, Доннер и еще два человека, знающие немецкий (их, собственно, и взяли в комиссию заодно как переводчиков), стали разбираться с меню, помогая всем остальным сделать заказ.
        Брали в основном подававшиеся в этом кафе традиционные берлинские блюда - айнтопф (овощной суп с копченостями и со сваренными в нем целиком сосисками), обычные сосиски с капустой, остро приправленные колбаски, жареную грудинку на ребрышках. Мне, собственно, не слишком нравилась такая кухня, но делать нечего, и, немного поколебавшись, я взял себе айсбайн - вареную свиную рульку с тушеной квашеной капустой.
        На весь зал разнесся зычный командный голос комдива Телепнева:
        - Товарищи! На водку не налегать! Обойдемся сегодня пивом. Смотрите у меня!
        Поев, народ не желает расходиться - в пансионе нет помещения, где можно собраться посидеть всей оравой. Товарищи командиры понемногу тянут пиво, а у некоторых замечаю втихую пользуемую водку, несмотря на строгое предостережение. Как-то сам собою завязывается разговор.
        - Да зачем нам эти пистолеты-пулеметы! - горячится один из членов закупочной комиссии. - Дальность прицельной стрельбы маленькая, патрон пистолетный, слабенький, надежность у них, говорят, совсем никуда, а огнеприпасов жрут - что твой пулемет! Получается, как немцы говорят, эрзац, а не оружие!
        - Э, ты чего по-немецки материшься! - возмущается сидящий неподалеку от разгоряченного оратора командир с кружкой темного пива в руках.
        - И ничего я не матерюсь, - отвечает первый, - немецкий надо учить! Эрзац - это по-ихнему заменитель. Ну, когда вместо какой-нибудь хорошей вещи какую-нибудь дрянь подсовывают. Вот, скажем, мы масло сливочное едим, а у немчиков - куда ни глянь, один маргарин. Редко где настоящее масло увидишь. Вот и пистолет-пулемет этот - просто плохой заменитель пулемета.
        - Ну не скажи, - вступает в спор Леонид Карлович Доннер, развернувшись на своем венском стуле, положив сложенные руки на его спинку и уперев в них подбородок. - Заменять пулемет пистолетом-пулеметом - это действительно глупая затея. Только вот он не для этого нужен. Пистолет-пулемет есть лишь более мощное, чем обычный пистолет, оружие личной самообороны. Им можно вооружить пехотных командиров, унтер-офицеров… виноват, младших командиров, - поправился он, - артиллеристов, экипажи бронеавтомобилей. В ближнем бою такое оружие помощнее будет, чем пистолет или карабин.
        - Нам, в войсках ГПУ, такая штука очень бы пригодилась, - поддержал его невысокий, но крепко сбитый командир, сидевший за одним столом с уже знакомым мне Николаем. - В скоротечных стычках с бандитами возможность задавить противника, ведя огонь очередями, была бы очень нелишней. Пулемет же каждому бойцу не вручишь, а пистолет-пулемет получается практически не тяжелее карабина.
        - Вот и верно говорят, - запальчиво заявил первый из спорщиков, - что пистолет-пулемет - это полицейское оружие. Недаром в Германии им шуцманов вооружают!
        - Ты нас с буржуазной полицией не равняй! - взвился гэпэушник.
        - Эй, петухи! А ну цыц! - прикрикнул на не в меру разошедшихся ораторов глава комиссии. - Вы мне тут еще на кулачках сойдитесь, архаровцы! Анархию тут развели, мать вашу… - Он осекся и умолк, не забыв продемонстрировать спорщикам внушительных размеров кулак.
        Все на некоторое время затихли, но потом от одного из столиков стал доноситься до меня гул голосов, сначала негромкий, потом все нарастающий и нарастающий. Там беседу вел все тот же коренастый гэпэушник, который только что обижался за сравнение с полицией:
        - …Нет, ребятки, главного вы в рейхсвере не углядели. Впрочем, вам этого, конечно, и не показывали. Тут не в порядке и дисциплине только дело. И не в казармах добротных. Главное в том, как они подготовку у себя поставили. Армию-то им сократили, вот они из своего рейхсвера стараются сделать кадровый костяк для развертывания большой армии на случай войны. Они своего бойца гоняют и в хвост и в гриву, да так, что у них каждый рядовой может за унтера командовать, а каждый унтер готов офицером стать. Вот так вот! - И чекист с чувством превосходства оглядел собравшихся вокруг него командиров.
        - Коли уж начал говорить, так сказывай до конца, - ответил ему некто полноватый, с чуть волнистыми, зачесанными назад волосами, коротенькими усиками и круглыми очками в металлической оправе. Чем-то - может быть, аккуратно повязанным галстуком и непринужденной манерой носить штатский костюм - он был схож с Леонидом Карловичем. - Ты, видимо, полагаешь, что нам, в РККА, нужно перенять такую же методу подготовки, как у немцев?
        - Именно! - не стал отрицать гэпэушник.
        - А ты подумал, сколько патронов они сжигают при их способе обучения? И кто нам такую прорву патронов выделит? Ты полигоны рейхсверовские видел? С нашими не сравнить, да и нет их у нас почти. А ты подумал, как из неграмотного, ну, в лучшем случае полуграмотного, крестьянского парня подготовить хотя бы пулеметчика? Я уж не говорю - младшего командира из него сделать! Сколько его надо учить, чтобы он не то что сумел с компасом и картой обращаться, а хотя бы понял, что это такое? - Полноватый с досадой махнул рукой.
        Чекист молчал, не находя сразу слов для возражений.
        Напряженную неловкость разрядил Доннер. Он встал со своего места и подошел к сиротливо приткнувшемуся у стены фортепиано. Сел на круглый табурет, откинул крышку, попробовал пальцами клавиши. Лицо его приобрело страдальческое выражение - похоже, инструмент был расстроен, если не вовсе раздолбан по самое не могу, - но все же продолжил подбирать какую-то мелодию. Вот он взял первый аккорд, а затем начал негромким, но сильным голосом напевать. Шум в зале малость поутих, командиры стали прислушиваться, разворачиваться в сторону фортепиано…
        Грешным делом, я поначалу решил, что Леонид Карлович сейчас исполнит какой-нибудь романс. Видно, стереотипы представлений о царских офицерах сказались. Но военспец запел нечто совсем иное:
        Смело, друзья! Не теряйте бодрость в неравном бою.
        Родину-мать защищайте, честь и свободу свою…
        Зал совсем затих, внимая словам песни. И вот Доннер допел заключительные строфы, дважды повторив последнюю строчку:
        …Если ж погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых,
        Дело, друзья, отзовется, на поколеньях живых!
        Леонид Карлович аккуратно опустил крышку фортепиано и чуть откинулся назад.
        Зал молчал. Затем Николай, как, вероятно, самый шустрый, осмелился спросить:
        - Что это?
        Доннер помедлил, поднял голову и произнес:
        - Мой дед по матери еще по процессу четырнадцати привлекался, в 1884 году.
        - Какому процессу? - явно не понял объяснения Николай.
        - Ты про «Народную волю» слышал?
        - Слышал, - неуверенно произнес Николай.
        - Так это был процесс народовольческой Военно-революционной организации, - пояснил военспец. Он помолчал немного, потом с какой-то затаенной горечью добавил: - Я в Красную Армию добровольцем пошел, не по мобилизации. И не за пайком. А песня эта… Ее еще во времена «Народной воли» пели.
        Время шло к ночи, да и многие из присутствующих все-таки успели немало принять на грудь. Так что мне стало ясно, что сегодня ни о каких договорах предметно поговорить уже не получится. Ну ладно, обсудим все завтра с утра на свежую голову в торгпредстве, чтобы сразу согласовать все возможные вопросы со специалистами так называемого «инженерного отдела», который и создавался специально для исполнения поручений Спотэкзака. Все, что успеваю сделать до отхода ко сну, так это предупредить тех, кто занимался подготовкой контрактов, что завтра рано с утра мы отправляемся в торгпредство.
        Во вторник, продрав глаза - не люблю рано вставать! - быстренько привожу себя в порядок и спускаюсь к завтраку. Уже рассвело, но солнце, заслоненное домами, пока не проникает в наши окна. Мои товарищи по закупочной комиссии один за другим также подтягиваются к завтраку, и вскоре мы дружной стайкой выходим на улицу. До торгпредства не то чтобы рукой подать, но линии метро расположены на редкость неудобно для того, чтобы от площади Виктории-Луизы добраться до Литценбургерштрассе, 11. Поэтому вся компания неторопливо идет пешком.
        Ночные фонари уже погашены, улицы на глазах наполняются публикой, спешащей по делам, дворники торопливо заканчивают драить швабрами гранитные плиты тротуаров. Угольщики только что развезли на своих тележках мешки с угольными брикетами, сгрузив их у дверей, ведущих в подвальные котельные. Навстречу нам время от времени попадаются дамы в непритязательных жакетках и старички в бриджах и теплых вязаных жилетах под пиджаками, выгуливающие своих собак.
        В торгпредстве работа начинается рано, и нам не составляет труда найти на местах представителей инженерного отдела, чтобы приступить к обсуждению полученных мною накануне проектов контрактов. Мы рассаживаемся тесным кружком в одной из комнат. Разложив перед собой папки с текстами контрактов и сверившись со своими записями, начинаю:
        - Не буду давать оценку умственным способностям тех, кто с нашей стороны готовил эти контракты. Иначе, боюсь, сразу перейду на мат, да так и не остановлюсь, пока не исчерпаю весь свой словарный запас. Мне, разумеется, неизвестны калькуляции себестоимости ручных пулеметов, пистолетов-пулеметов и пистолетов, равно как и цены, по которым все это закупает рейхсвер и полиция. Но какого… извините за выражение, вы проставили в контрактах по закупке пистолетов цены, которые почти совпадают с розничными? 65 марок за «люгер» и 45 марок за маузер?! Вы что, даже в оружейные магазины нос сунуть не удосужились?! С какой радости мы должны дарить этим буржуям-фабрикантам еще и торговую наценку?
        Переведя дух, добавляю к этим соображениям еще одно:
        - Не знаю, как члены комиссии, но представители Спотэкзака и инженерного отдела торгпредства должны были бы знать, что приказом Главначснаба РККА от 17 ноября
1922 года установлены внутренние оптовые закупочные цены на «люгер» и маузер в 15 долларов и 10 долларов, что соответствует ценам в марках по нынешнему курсу 63 и
42 марки соответственно, или 30 и 20 червонных рублей. А по вашим контрактным ценам выходит, что итогом от этой внешнеторговой операции будет чистый убыток! - И жестко резюмирую: - Цены - пересмотреть!
        Оглядев суровым взглядом слегка притихшую от моего напора публику, продолжаю:
        - Чего ради вы согласились выставить в контрактах условия платежа «франко-склад отправителя»? Что-о? Кто это там пищит «так дешевле»?! - не стесняюсь форсировать голос. - Мы что, должны сами организовывать транспортировку оружия по немецкой территории от склада изготовителя до порта и нести все связанные с этим риски? Германия - не пансион для благородных девиц, тут всякое, знаете ли, случается. Или вам урок с недавним налетом на торгпредство не впрок пошел? На немецкой территории пусть сами за груз отвечают!
        Кто-то из работников торгпредства предлагает:
        - Ну тогда, значит, надо ставить в контракт «франко-порт назначения».
        - Еще чего! Хотите, чтобы наши немецкие «друзья»-буржуи нагрели нас на фрахте судна и на страховке? Перевозку оружия будем осуществлять на своих торговых пароходах, и страховать тоже будем сами.
        Хлопнув ладонью по столу, заключаю:
        - Ставим в контракты базовое условие «франко-борт судна» и не отступаем от этого.
        Шевельнув листками бумаги со своими сделанными накануне вечером заметками, перехожу к следующему пункту:
        - Почему ни одной душе в голову даже не пришло прописать в контрактах рассрочку платежа? И что это за чудо такое - авансовый платеж в размере двух третей от суммы контракта? Вам что, народные деньги девать некуда? А если у самих мозгов не хватает, обратились бы к генеральному представителю Наркомфина в Берлине, Александру Семеновичу Сванидзе. В одном ведь здании сидите! Он бы вам и разъяснил, какой порядок платежа надо отстаивать при заключении договора.
        Товарищи командиры встречают отповедь гробовым молчанием, и лишь представитель Спотэкзака в нашей комиссии порывается что-то сказать, но ограничивается лишь тем, что крутит головой, бегает глазами и ерзает на стуле.
        - Ладно, - со вздохом тычу пальцем в папки с контрактами, - вы тут в большинстве своем не коммерсанты и соответствующего опыта не имели. Но почему порядок технической приемки не удосужились оговорить в деталях? Это, конечно, можно в договоре и не указывать. Но тогда нужно составить детальный регламент технической приемки и оговорить в контракте, что данный регламент является его неотъемлемой составной частью. Или вы на немецкое качество надеетесь? Так и у немцев брак бывает. А если ушами хлопать, вам именно этот брак сбывать и будут! Что же, никому из вас совсем не хочется еще разок съездить в загранкомандировку на приемку заказанных партий оружия? А? Не слышу ответа!
        Члены комиссии нестройно загомонили, и из долетавших до меня отрывочных реплик стало ясно, что они вовсе не желают упускать возможность вновь прокатиться в Берлин.
        - Ну и последнее. Ответственность сторон. Конечно, по германскому гражданскому праву ответственность и без указания в контракте предусмотрена. Но вы же замучаетесь в местных судах свою правду отстаивать, случись какие проблемы. - Устав драть глотку, умеряю пафос и пытаюсь разъяснить все уже более спокойным тоном, хотя что уж тут говорить о спокойствии при таком количестве явных проколов! - Поэтому ответственность - и по срокам поставки, и по поставке некачественной и некомплектной продукции, и по своевременному и полному оформлению сопроводительных документов - надо указывать в контракте. Немцы же не постеснялись вставить в проект договора пени за просрочку платежа с нашей стороны! Да, чуть не забыл: не забудьте в контракте оговорить требования к упаковке товара…
        Тут представитель Спотэкзака из Москвы, которого уже давно снедало явное беспокойство, не выдерживает и визгливым тоном выкрикивает:
        - Товарищ Осецкий! Зачем вы лезете не в свое дело, срываете договоренности, портите нам налаженные отношения с немецкими фирмами!
        К моему удивлению, к этому крикуну присоединяется и человек из инженерного отдела. Он, правда, не кричит, а солидно выговаривает:
        - Нам и так нелегко было пробивать эти заказы, Виктор Валентинович. А вы тут требуете пересмотра контрактов, ставите договоренности под угрозу… С такой торопливостью и неосмотрительностью дела не делаются!
        Не спеша отвечать на эти инвективы, оглядываю сидящих вокруг командиров. Среди них - мой знакомый, молодой чекист Николай (так и не выведал его фамилии). Начинаю лихорадочно обдумывать, как бы пугнуть этих зарвавшихся чинуш присутствием в нашей комиссии представителей ОГПУ. Так, есть мысль… Уже начав говорить, почти тут же прикусываю язык, ибо из памяти моей всплыла информация, резко меняющая мое отношение к делу:
        - А что, Николай, в комиссии представители Экономического отдела есть?
        Тот сразу понимает, о чем идет речь:
        - Не, нету, Виктор Валентинович. Мы же не с проверкой торгпредства ехали.
        На этом мой диалог с ним обрывается: не стоит забывать золотое правило: «Умеешь считать до десяти - остановись на семи». Да и многозначительная недоговоренность подчас действует посильнее, чем даже мощные козыри, выложенные на стол. Однако никакого замешательства на лицах моих оппонентов не видно. Ничего и никого не боятся? Возможно. С такой-то крышей…
        - До свидания! - не говоря больше ни слова, собираю папки со стола и выхожу за дверь, направив свои стопы прямо к торгпреду, Борису Спиридоновичу Стомонякову.
        Разговор у нас вышел тяжелый. В конце концов, не выдержав, спрашиваю торгпреда прямо:
        - Чего вы боитесь? Того, что вам не по силам идти против Ягоды, который прикроет своих людишек, через которых он тут крутит всякие свои темные дела?
        - Да, боюсь! - раздраженно кидает мне в лицо Стомоняков. - Его даже полпред боится. А уж, казалось бы, Крестинскому сам черт не брат.
        - Ладно, - задумчиво тяну я, - значит, Ягода. - И уже более твердо, в полный голос говорю: - Ягода или не Ягода, а эти контракты будут подписаны только на тех условиях, которые были названы мной. И без проволочек - иначе немедля пущу в ход тяжелую артиллерию. Начну с Уншлихта, а если и он не поможет, то найдутся орудия и поопаснее.
        Я откровенно блефовал, но на торгпреда моя уверенность произвела впечатление.
        - Хорошо! - бросил он. - Выправим мы эти контракты. - И добавил усталым голосом: - Думаете, мне так приятно уступать этим интриганам, которые имеют железную поддержку из Москвы?
        - Вот и не уступайте. У нас тоже поддержка в Москве сыщется, и неслабая.
        Следующей моей целью в Берлине была контора по прокату пишущих машинок. Верно-верно, именно для того занятия, в котором я уже успел поднатореть, - для изготовления анонимки.
        Устроившись с машинкой в каком-то почти пустом кафе неподалеку от машбюро, принимаюсь за работу. Достаточно быстро на листе бумаги было отстукано послание, адресованное в редакцию газеты СДПГ «Форвертс». В письме от имени русского эмигранта, члена Российской социал-демократической рабочей партии (объединенной), сообщалось, что в кругах берлинской белогвардейской эмиграции шайкой, специализирующейся на изготовлении поддельных документов (Дружеловский, Гуманский, Зиверт, Орлов, Гаврилов и другие), изготовлена фальшивка, направленная против лейбористской партии. Попытка всучить эту фальшивку берлинским представителям британской разведывательной службы провалилась, ибо в здешней резидентуре, хорошо зная репутацию этих господ, не захотели связываться с очевидно поддельным документом. Тогда фальшивка (где излагаются якобы инструкции Зиновьева по организации военного переворота в Великобритании) была продана рижской резидентуре SIS. Мои лондонские друзья сообщили, что руководитель антибольшевистской секции MI-6 майор Десмонд Мортон уже распространил этот документ среди своих друзей-консерваторов,
занимающих высокие государственные посты. При этом он уверяет всех в подлинности данного документа, ссылаясь на то, что он получен от агента рижской резидентуры, служащего в аппарате Коминтерна в Москве. Между тем майору Мортону хорошо известно, что такого агента не существует. Уже планируется обнародовать эту фальшивку буквально накануне парламентских выборов, чтобы свалить лейбористское правительство, не дав ему времени разоблачить подделку.
        Другое письмо пишу от руки, старательно выводя корявые буквы:

«Genossen!
        Ich bin ein alter schwedischer Sozialdemokrat…»
        И далее в письме излагалась история, как я был по делам своей фирмы в Эстонии и, имея там встречи с правительственными чиновниками, узнал от них весьма тревожные новости. Они обмолвились в разговоре, что эстонской полиции стало известно о подготовке коммунистами мятежа в столице. В связи с этим принято решение открыть охоту на руководителей Коммунистической партии Эстонии с целью их убийства, а сам мятеж армия и полиция намерены использовать как предлог для полного физического истребления эстонских коммунистов.
        Это письмо было адресовано полпреду в Берлине Крестинскому.
        Разумеется, отправлять эти письма было еще рано. Майор Мортон еще не получил своей фальшивки, а в какой стадии находится подготовка выступления в Таллине, мне вообще ничего выяснить не удалось. Поэтому пришлось приложить немалые усилия, чтобы найти почтовое бюро, оказывающее услуги по рассылке корреспонденции в строго указанный отправителем срок. Письмо в «Форвертс» должно было уйти 10 октября, а письмо Крестинскому - 10 ноября.
        На этом мои дела в Берлине можно было считать законченными. Правда, по просьбе руководителя нашей закупочной комиссии на тот аванс, что был получен еще в Москве, приобретаю несколько пистолетов. Среди них был один браунинг под патрон 9 мм, два Маузера М1914, один Вальтер М8 и один Маузер WTP. Странно, что при этом была заказана лишь одна коробка патронов 9 мм. Так или иначе, теперь нас ждал поезд до Москвы.
        Уже в поезде, улучив минутку, вызываю Николая для беседы в тамбур. Он туда пошел
«покурить», а я так, мимо проходил.
        - Ты понял, из-за чего мы сцепились в торгпредстве по поводу контрактов? - начинаю без предисловий.
        - Понял, - отвечает Николай, - хоть я и не из Экономического отдела, но у нас, в ГПУ, дураков не держат. Эти типчики явно сидят на золотой цепочке у буржуев.
        - Тогда слушай и запоминай, - торопливо говорю я. - У этих прохвостов сильная рука в ОГПУ. Поэтому их боятся трогать и торгпред, и полпред в Берлине. С ними явно не хотят связываться и мои начальники в НКВТ - Аванесов и даже Красин. По моим данным, человек, под защитой которого они находятся, - Генрих Григорьевич Ягода.
        - Даже так? - поражен Николай.
        - Железных доказательств у меня нет, но если ты решишь сообщить об этих безобразиях, то ни в коем случае твои сведения не должны пройти через руки Ягоды. Не знаю, сможешь ли ты выйти прямо на Дзержинского или Менжинского, но по крайней мере попробуй добиться разговора с Артузовым. - Эти, во всяком случае, не сдадут Ягоде с потрохами человека, принесшего им в клювике подобную информацию. - Обоснуй дело тем, что слишком уж… взаимовыгодные отношения людей из Спотэкзака и из инженерного отдела при торгпредстве с немецкими оружейными фабрикантами создают опасность утечки через них сведений, составляющих государственную и военную тайну. А это прямо относится к ведению КРО.
        Конечно, и мне, со своей стороны, надо будет постараться настроить соответствующим образом Уншлихта. Хотя не слишком уверен, что это поможет. Помедлив, все-таки решаюсь дать Николаю один совет:
        - И еще… Если все-таки решишь влезть в это дело, носи свой карманный маузер снятым с предохранителя.
        - Ты что?! - Николай возмущен.
        - Я сказал - ты услышал. Зря языком трепать не приучен. Лучше рисковать случайным выстрелом в ногу, чем неслучайным - в голову.
        Глава 24
        Подарки
        Поезд неустанно выстукивал колесами ритмичную дробь, пролетая по стыкам рельсов. Ночную тьму время от времени вспарывал пронзительный свисток паровоза. Ворочаясь на вагонной полке так, что простыни подо мной давно уже смялись и скомкались, пытаюсь уснуть. Но сон не идет, отгоняемый настойчиво лезущими в голову мыслями. И дело было не в долгих и нервных разбирательствах на польской границе, когда с большим трудом удалось убедить таможню пропустить багаж с оружием для транзита через территорию Польши - да и то лишь после того, как польские таможенники опечатали чемоданы и пакеты с пистолетами. Дело было в том, что я, похоже, вляпался обеими ногами в крайне неприятную историю.

«Черт меня дернул влезть в дела этих чиновников, которых патронирует Ягода! - Таков был лейтмотив моих размышлений. - Бодаться с ним - это самая идиотская мысль, которая только могла прийти в голову! Его такие зубры пытались свалить, не чета тебе. И ведь не свалили. Ты-то куда лезешь?»
        Затем мысли приняли иное направление:

«Может быть, еще не поздно спустить все это на тормозах? Если больше ничего не предпринимать, то, пожалуй, и последствий никаких не будет. Ведь пока моя выходка самому Ягоде ничем не угрожает… Да, но если он все же решит дать укорот нахалу, осмелившемуся влезть в дела его людей? И какие формы примет его недовольство? Тут ведь даже самые легкие варианты выглядят весьма неприятно. Устроит какую-нибудь подставу по моим внешнеторговым делам… Вряд ли, конечно, он пойдет на крайние меры - зачем? Слишком уж разные у нас весовые категории - он может просто смахнуть эту пешку с шахматной доски, не утруждая себя организацией ликвидации. Но даже и в лучшем случае мне придется туго. И все мои затеи оборвутся, толком даже и не начавшись».
        Надо было принимать какое-то решение: либо лечь на дно, не шевелить плавниками, в надежде, что большая рыба не обратит на тебя внимания, либо вступить в рискованную игру с малыми шансами и непредсказуемыми последствиями. Та же самая эмоциональная сторона натуры, которая толкнула меня на открытое противостояние с явными коррупционерами (моей натуры? Нет, надо признать, что в данном случае, скорее, натуры Осецкого), теперь во весь голос вопила, что надо отступиться и уйти в тень. Ну вот это уже крик моей собственной трусости. Разум же придушенно шептал, что надеяться на то, что авось пронесет, не годится. Страх перед последствиями должен в данном случае подвигнуть на борьбу, а не на то, чтобы прятать голову в песок. Ибо в последнем случае топор может обрушиться на шею неожиданно, не оставляя возможности организовать отпор да и вообще хотя бы как-нибудь защититься.
        В конце концов, измученный этими мыслями, заключаю компромисс сам с собой: делать нечего, придется собраться и напрячься, чтобы устроить подкоп под неуязвимого зампреда ОГПУ. Но подкоп этот надо делать по возможности чужими руками (более сильными, чем мои), сам же при этом буду стараться остаться в тени. Но и принятие такого решения не позволяет уснуть. В голове начинает тесниться множество соображений насчет того, кого и как можно было бы подтолкнуть к действиям против Ягоды и как добиться эффективности этих усилий… Сон приходит как-то незаметно, уже под самое утро.
        Но вот поезд останавливается у платформы польской пограничной станции Стольпце (Столбцы). Проверка документов, таможенный досмотр - на этот раз наш опечатанный багаж не вызывает вопросов, - и поезд отправляется в сторону СССР. Состав буквально на мгновение притормаживает на полустанке Колосово, давая возможность сойти польским жандармам, и вот поезд вкатывается на нашу станцию Негорелое. Все, мы на территории СССР.
        Неожиданно наша комиссия натыкается на проблемы - на этот раз уже с нашей таможней. Мы выстраиваемся в очередь перед таможенным пунктом. Большинство членов комиссии обзавелось в Берлине дешевенькими фибровыми чемоданами для перевозки коробок с пистолетами и патронами. Я же в числе немногих щеголяю новеньким кожаным чемоданом. Не удержался, купил, хотя дома меня ждет весьма неплохой английский. Некоторые же командиры в целях экономии ограничились тем, что увязали свои покупки при помощи шпагата и плотной оберточной бумаги, сложенной в несколько слоев, в большие пакеты.
        Первого же члена нашей комиссии, предъявляющего свой багаж именно в виде такого пакета, встречает преисполненный язвительности вопрос таможенника:
        - И зачем это вам столько пистолетов, скажите на милость? - тычет он пальцем в открытые по его требованию коробки, лежащие на развернутой коричневой бумаге.
        Наш товарищ, нисколько не смущаясь, парирует:
        - Разрешение на провоз оружия есть? Есть! Так чего еще нужно?
        Но и таможенник не собирается уступать:
        - Разрешение у вас всего одно. А его надо оформлять на каждый экземпляр ввозимого оружия и предметов военного снаряжения!
        Боевой командир теряет свой бравый вид. Он не знает таможенных правил и не находит, что возразить.
        - Так как же быть? - растерянно спрашивает он.
        - Сдадите груз на таможенный склад, заплатите штраф за попытку провоза товаров в обход таможенных правил, затем оформите все необходимые разрешения, вернетесь к нам и получите свои пистолеты, уплатив пошлину за хранение. Все очень просто, - издевательски ухмыляется таможенник.
        - Черт! - вырывается у командира. - А как-нибудь по-другому нельзя решить вопрос?
        Стоящий неподалеку от нас руководитель комиссии, начдив Телепнев, тоже заметно нервничает, не зная, что предпринять.
        - Ну-у, - тянет чиновник, - я бы, конечно, мог посочувствовать вашему положению. Но поймите - надо мной тоже есть начальство. И какой ему интерес закрывать глаза на нарушение таможенных правил? - С этими словами таможенник характерным жестом потер друг о друга большой и указательный палец.
        Так, похоже, ситуация дозрела до того, что становится необходимым мое вмешательство.
        - Скажи-ка, любезный, - вылезаю вперед и сую чиновнику под нос свое служебное удостоверение. Командиры-то все едут под видом штатских, и кроме загранпаспортов у них никаких удостоверений нет, а мое удостоверение ответственного работника НКВТ не было необходимости прятать. - Вот если я прямо сейчас твоему начальству и позвоню? И узнаю, есть у Андрея Ивановича Потяева интерес в этом деле или нет? А он уж сам тебе все разъяснит насчет таможенных правил. Думаешь, ему понравится, что ты тут тормозишь комиссию, командированную, между прочим, нашим наркоматом? (Про Реввоенсовет я решил не упоминать - потому что не фиг об этом трезвонить.)
        Чиновничья спесь на глазах сдувается.
        - Но я же не знал, - лепечет таможенный страж. - Конечно, если сам Андрей Иванович… и комиссия нашего наркомата… Тогда никаких вопросов… - Тут таможенник преодолевает смущение, бросается своими руками закрывать и связывать обратно в пакет коробки с оружием, вещая торжественно-восторженным голосом: - Прошу вас, товарищи! Проходите! Приветствую вас на земле Советской республики! И желаю вам счастливого пути в столицу нашей Родины! - Похоже, от волнения он слегка «текст попутал»: такие речи уместны, скорее, на пограничном переходе.
        Еще до прибытия поезда в Москву сдаю главе комиссии пистолеты и патроны, закупленные по его заказу на полученный аванс (естественно, под расписку, с указанием марок и номеров оружия, товарных чеков и уплаченных за каждый экземпляр сумм). От Белорусско-Балтийского вокзала беру извозчика - нет желания толкаться в трамвае, имея с собой крайне важные документы (копии проектов контрактов) и чемодан с пистолетами. Вот кстати: впереди маячит еще одна статья расходов. Нужно завести металлический шкафчик с надежным запором для хранения оружия и огнеприпасов.
        Следующий день - понедельник, 18 августа - был рабочим, надо было отправляться в наркомат отчитываться о командировке. Но для начала следовало нанести визит непосредственному начальству - Аванесову.
        Варлаам Александрович был уже, конечно, извещен о перипетиях моего участия в деятельности комиссии РВС СССР и встретил меня с печальной миной на лице:
        - Что же это вы, Виктор Валентинович, так опрометчиво себя ведете? Хотя я и был наслышан о вашем обыкновении рубить с плеча в вашу бытность в эстонском торгпредстве и в АРКОСе, но полагал, что вы набрались жизненного опыта, остепенились и не станете более действовать, не рассуждая. - Он снял пенсне и потер пальцами переносицу. Его большие выразительные глаза уставились на меня с искренним огорчением.
        - Честно говоря, не понимаю вас, - отвечаю с легким пожатием плечами. - Неужели простое выполнение обязанностей по подготовке выверенных с коммерческой стороны контрактов способно вас настолько расстроить?
        - Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю! - Несмотря на стремление к сдержанности, раздражение все-таки прорывается в голосе замнаркома. - Вы демонстрируете удивительную способность наживать себе влиятельных врагов, ставя в неловкое положение не только самого себя, но и весь наш наркомат. - Да, похоже, вот этим последним обстоятельством Варлаам Александрович действительно искренне опечален. - Ладно, что сделано, то сделано. - Аванесов старательно снижает градус недовольства в своем голосе. - Я, со своей стороны, постараюсь как-нибудь загладить вашу прискорбную неловкость. В этой конторе («А, это он про ОГПУ…») мое слово еще кое-что значит. Но уж постарайтесь, голубчик, обойтись в дальнейшем без подобных выходок! - Тут его голос вновь приобретает твердость.
        - Я вас понял, Варлаам Александрович. - Ну что здесь еще ответить? Обещать быть пай-мальчиком? Зачем, если это заведомо невыполнимое обязательство? На том мы и распрощались.
        Меня в гораздо большей мере волновало, какую позицию в этой истории займут новоиспеченный Начснаб РККА Котовский и его непосредственный начальник Уншлихт. Поэтому никак нельзя было обойтись без визита вежливости в Реввоенсовет.
        Уже через день меня встретили знакомые коридоры здания РВС на Знаменке. Григорий Иванович, когда мы с ним обменялись приветствиями, стал рассматривать меня с каким-то не вполне понятным интересом. Во всяком случае, враждебности или настороженности в его взгляде не было.
        В этот момент дверь в кабинет отворилась, и в кабинет заглянул Юзеф Станиславович.
        - Добрый день! Не помешаю? - весело спросил зам Наркомвоенмора. Не дожидаясь ответа, он прошел в кабинет, подвинул стул и устроился на нем. - Продолжайте, продолжайте, - махнул он нам рукой.
        - Да, задали вы нам задачку, - после короткого молчания проговорил Котовский. - Ну-ну, не тушуйтесь, - тут же поспешил ободрить он меня, - перетопчутся эти чернильные души. Я созванивался со Стомоняковым и ваши предложения по контракту целиком поддержал. Они, конечно, жаловаться будут, но в Москве никто ради них не станет бузотерить, чтобы отыграть условия контрактов обратно. Это дело хлопотное. А вдруг в процессе разбирательства всплывет что-нибудь этакое, нежелательное? Так что обойдется, - уверенно закончил начальник снабжения РККА.
        - Григорий Иванович у нас большой оптимист и широкой души человек. Кроме того, он никого и ничего не боится, - вступил в разговор Уншлихт. - На вашем месте я отнесся бы к произошедшему серьезнее.
        - Куда уж серьезнее! - поворачиваю голову к Уншлихту. - Откусят мне за это голову или нет - это вопрос второй. Нет, я, конечно, понимаю, что закордонные операции не всегда можно провести, опираясь лишь на людей безукоризненной честности. Но по опыту своей подпольной работы могу сказать, что бесконечно потворствовать сомнительным делишкам нельзя, ибо отсюда неизбежно идет дорожка к предательству. Очень опасаюсь, что весьма специфические отношения некоторых наших чиновников в Берлине с германскими предпринимателями могут стать крючком, при помощи которого наши противники попытаются скомпрометировать советско-германское военное сотрудничество.
        Дальше развивать эту тему нет необходимости. Для зама Наркомвоенмора, курирующего Разведупр РККА и вопросы военного сотрудничества с Германией, сказано вполне достаточно.
        Мне, разумеется, ничего не было известно о том, как отреагировал Ягода на ущемление интересов своих доверенных лиц. Много месяцев спустя по некоторым событиям и долетевшим до меня обрывкам информации стало возможно предположить, что поначалу он отреагировал по самому благоприятному для меня варианту. Генрих Григорьевич просто цыкнул на мелкую сошку, посмевшую беспокоить его жалобами по несерьезному поводу, и предоставил им выкручиваться самим. Более того, он решил дальше не использовать этих людей в предстоящих весьма серьезных делах. Разумеется, моя персона не осталась вовсе без его внимания - не такой Ягода был человек, чтобы полностью пренебрегать мелочами: ведь они могут вырасти со временем в реальную проблему. Поэтому одному из сотрудников секретно-политического отдела помимо прочих дел было поручено собрать материал и на меня…
        Между тем моя жизнь шла своим чередом. Созвонившись на неделе с Лидой, я договорился о встрече у нее дома в пятницу, после работы.
        Двадцать второго августа денек был по-летнему теплый, и Лида, не успевшая еще переодеться после работы, встретила меня хотя и в деловом, но достаточно легком костюме: светло-серая льняная юбка длиной едва за колено и белая батистовая блузка с защипами, на маленьких черных пуговках и с черным витым шнурком, бантиком завязанным под воротничком (простым, безо всяких кружев).
        Она заинтересованно посмотрела на саквояж в моей руке (видно было, что легким его не назовешь), и, спеша удовлетворить ее любопытство, почти с самого порога объявляю:
        - А здесь подарки из Берлина!
        При слове «подарки» выражение на лице девушки стало скорее скептическим, чем радостным. Значит, мои предположения были верны…
        Ставлю саквояж на стул, распахиваю его и начинаю доставать коробки.
        - Что это? - Любопытство Лиды вновь оживилось. Она едва не выхватывает коробку у меня из рук, цепляется взглядом за надпись «Зауэр» и тут же поспешно открывает крышку.
        - Осторожно! - вырывается у меня предупреждающий крик. - Он в заводской смазке! - И уже более спокойно: - Какая-нибудь ветошь для протирки у тебя найдется?
        После нескольких минут возни на кухне Лагутина, успевшая заодно надеть фартук, тащит ворох тряпок. Мы расстилаем на столе две старых газеты и начинаем осторожно, чтобы самим не запачкаться, протирать детали пистолета под аккомпанемент моих пояснений по поводу порядка его разборки.
        - Вот Михаил Евграфович удивится, когда узнает, какие подарки его дочери преподносят, - шучу я.
        Лида же на это вполне серьезно отвечает:
        - Он сегодня опять до глубокой ночи у себя в Коминтерне застрянет. Раньше десяти домой не заявится, и сразу спать. Ему не до разглядывания подарков будет. Там каждый раз то одно, то другое, и все надо срочно перевести… - Она вздыхает, явно жалея своего перегруженного работой папу.
        По окончании чистки «зауэр» собран, и наступает очередь кобуры и коробки с патронами.
        - Ух ты какая! - восклицает девушка, вертя в руках кобуру для скрытого ношения. - У меня такой еще не было. - И она тут же пытается пристроить кобуру на себя, слегка запутавшись в ремешках. Помогаю ей правильно пристроить эту сбрую, замечая мимоходом:
        - Это еще не все.
        Она поднимает на меня глаза и вопросительно распахивает ресницы, молча ожидая продолжения. Не прибегая к театральным эффектам и не затягивая паузы, извлекаю из саквояжа коробку с маленьким вальтером. Мы вновь усаживаемся за чистку, но на этот пистолетик Лида смотрит с заметно уменьшившимся энтузиазмом.
        - Этот пистолет, конечно, в качестве основного боевого не годится. Но зато его можно спрятать незаметно хоть под одежду, хоть в сумочку - он легко сойдет за зажигалку. Да хоть за подвязку можно засунуть при нужде. Американцы называют такие игрушки «оружие последнего шанса», - стараюсь всячески развеять ее скептицизм. - Для оперативных целей вещица в иных случаях незаменимая, когда скрытность становится важнее сильного боя.
        Девушка вертит вычищенный блестящий пистолетик в руках, разглядывая затейливый рисунок ореховых щечек на рукоятке, и, похоже, все больше и больше увлекается этим подарком.
        Вообще-то девушкам принято дарить что-нибудь другое. Цветы, парфюмерию, украшения… В качестве совсем нейтрального подарка годятся книги или альбомы. А тут - на радость даме преподношу ей человекоубойный механизм. Однако у меня сложилось вполне стойкое убеждение, что к обычным подаркам эта девушка отнеслась бы неприязненно. Вон даже на слово «подарки» отреагировала совсем без восторга - видно, решила, что я решил осчастливить ее чем-нибудь из того перечня, который привел выше. Не думаю, впрочем, что цветы или украшения противны ей сами по себе. Больше того, подозреваю, что она к ним очень даже неравнодушна. Но примет она их - если вообще примет - только от очень близкого человека.
        Прерываю свои размышления и осмеливаюсь отвлечь комсомолку-амазонку, поглощенную созерцанием вальтера, доставая из саквояжа кобуру для него и одну за другой несколько коробок патронов 6,35 Браунинг. Взявшись за кобуру и пощупав пальцами мягкую кожу, Лида удивляется:
        - Какая тоненькая… Как перчаточная!
        - Из перчаточной и делали. Чтобы совершенно не стесняла движений и была незаметна под одеждой, - поясняю ей.
        Эту кобуру она тоже старается пристроить на себя, и вновь я прихожу ей на помощь. Едва успеваю застегнуть последний ремешок, как Лида крепко захватывает мои руки, притягивает меня к себе и размеренно говорит, глядя прямо в глаза:
        - А вот теперь, после таких подарков, ты, как честный человек, должен…
        - Что? Жениться на тебе? - предваряю окончание фразы своим вопросом.
        - Нет, хотя бы не вырываться. - Она по-прежнему крепко держит меня за руки, а голос и взгляд ее совершенно серьезны.
        - Не вырываться? А не ты ли настояла на том, чтобы я изучил приемы самообороны? - пытаюсь ответить шуткой.
        Но девушка явно не шутит, хотя и отвечает с некоторой игривостью:
        - Ну так я тебя и стрелять учиться потащила. Но ты же не будешь в меня стрелять? - И с этими словами она еще сильнее притягивает меня к себе.
        - Не буду, - отвечаю я и нахожу ее губы своими…
        А вот произошло ли что-то дальше или не произошло, я рассказывать не буду. С юных лет усвоил правило не трепаться о знакомых дамах. И так уж сболтнул лишнее.
        Ночью, после долгого-долгого перерыва, меня посетил яркий, красочный и четко запечатлевшийся в памяти сон.

…Тускло освещенные пролеты большого цеха. Утренний сумрак не позволяет проникать через небольшие окна сколько-нибудь значительному количеству света, и слабенькие, неяркие лампочки, закрепленные над станками, кое-как компенсируют эту нехватку. Спиной, вполоборота ко мне, у токарно-винторезного станка на большом деревянном ящике стоит девчонка, явно недотягивающая до четырнадцати лет. Да и тринадцати ей не дашь. Ее толстые косы завязаны узлом и замотаны в платок, на плечах немного мешковато висит теплая вязаная кофта, подпоясанная ремешком. Ноги в толстых вязаных носках засунуты в явно великоватые девчонке туфли на каблуке.
        Вот, повинуясь движению ее руки, чуть назад отошла продольная бабка, отъехал вправо суппорт… Готовая деталь отправляется в предназначенный для этого ящик, на ее место встает заготовка, и девчонка опять крутит колесико поперечной подачи, резец вгрызается в металл, и синеватая витая стружка валится и валится вниз.
        Внезапно девчонка пошатнулась и обрушилась с ящика на неровный бетонный пол. По проходу между станками к ней спешит изможденный человек на вид лет сорока, без обеих ног, передвигающийся при помощи тележки на колесиках. Но не успел он достичь своей цели, как девочка зашевелилась, приподнялась, опершись на руки, встала на четвереньки и начала карабкаться на свой ящик.
        Едва успеваю во сне увидеть ее лицо - закушенные губы, упрямо сдвинутые брови, большие черные глаза, расплывающийся свежий кровоподтек на скуле, - как она вновь отворачивается от меня к станку и принимается за прерванную работу. Похоже, даже деталь не успела запороться за то время, пока девчонка поднималась с пола. Синеватые завитки стружки продолжают сыпаться на пол, а у меня перед глазами все расплывается…
        Просыпаюсь оттого, что щемит сердце. Никогда в жизни не видел ее - да и не мог видеть! - такой. Но вся она и вся ее жизнь хранятся у меня в сердце, и невозможно их оттуда вырвать, пока я жив. И пусть она осталась там, а я очутился здесь. Пусть! Это ничего не значит. Она все равно со мной. Всегда. Единственная на всем свете, во все времена. И что бы ни происходило со мной сейчас, она была и остается для меня такой - единственной.
        А Лида?! Лида… Тоже ведь не вырвешь из жизни, не отшвырнешь просто так в сторону и не пойдешь себе дальше.
        Проклятье! Проще сдохнуть, чем терзаться такими сомнениями, но ведь и этого нельзя. Взялся жить и действовать - так живи, а не бегай от жизни. Больно? Ничего, потерпишь. Другие и не такое терпели…
        Лежу, уставившись в потолок. Сердце по-прежнему щемит, но незаметно для себя вновь проваливаюсь в сон.
        Глава 25
        Дела газетные
        Сегодня опять иду в знакомый тир «Динамо», и туда же подходит Лида. Уже не первый день привыкаем к стрельбе из наших новых «зауэров». Мои результаты остаются примерно теми же, каких достиг, используя наган. Ствол пистолета при стрельбе заметнее, чем у нагана, пытается уйти вверх и вправо, но отдача у него не настолько резкая. В результате так на так и выходит.
        Сняв очередную мишень, изучаю пулевые отверстия и, не сдерживая вздоха (эта дурная привычка - вздыхать по любому поводу - увязалась за мной еще из той жизни), говорю:
        - Результаты что-то не очень растут.
        - А ты, парень, что, на соревнования готовишься? - раздается у меня над ухом.
        Оборачиваюсь. Увиденное несколько озадачивает. Передо мной стоит довольно пожилой человек, лет на пятнадцать - двадцать старше меня-нынешнего (и примерно ровесник прежнего). По возрасту может быть военспецом. Но по виду - скорее пожилой рабочий, однако не из простых. Вполне подойдет ему и роль образцово-показательного ветерана Гражданской войны из красных командиров. Стоит боком, демонстрируя потертый рукав своей старенькой кожаной куртки и повернув ко мне лишь голову в кожаной же
«шоферской» кепке. Его кулаки, в которых устроились два «люгера», опущены на деревянную полку барьера, испещренную бороздами и царапинами и кое-где запятнанную ружейным маслом. Не дождавшись от меня немедленного ответа, пожилой поднимает руки и - трах-тах-тах… Скоростная стрельба с обеих рук. Видно, как дырявится черный центр у двух мишеней. По подвалу плывет пороховой дымок.
        Не сразу понимаю, что с этими стволами не так, и, лишь немного присмотревшись, соображаю, что у них разный калибр. В правой - похоже, 9 мм, а в левой - 7,65.
        Опустошив магазины, пожилой кладет пистолеты и поворачивается ко мне, повторяя свой вопрос иными словами:
        - Так ты спортсмэн, что ли?
        - Нет, - отрицательно мотаю головой, - так… для практических целей тренируюсь.
        - И какие же у тебя практические цели? - не отстает ветеран.
        - Самозащита, - пожимаю плечами.
        - Тогда зря патроны палишь, - резюмирует мой собеседник.
        - Почему зря? - возмущенно вклинивается моя спутница. Ну как же - это ведь ее инициатива по обеспечению безопасности моей тушки сейчас поставлена под сомнение.
        Не обращая на нее никакого внимания, пожилой задумчиво говорит мне:
        - Тебя бы на полигоне ОСНАЗа поднатаскать… Но там только наши кадры занимаются, посторонним хода нет. - И после секундного раздумья добавляет: - Однако я тебе и здесь могу кое-что подсказать. Перво-наперво, если на тебя какие бандюки налетят, они-то будут уже с оружием в руках, а тебе свой пистолетик еще доставать придется. И если ты не сумеешь это сделать очень быстро, то он тебе уже и не потребуется… Понял?
        - Понял, - отвечаю. - И что надо делать, чтобы его побыстрее выхватывать?
        - Так тренироваться, что еще! - удивляется моей непонятливости ветеран. - Раз за разом выхватывай оружие, пока в привычку не войдет доставать пистолет не мешкая, ни за что не цепляясь и сразу правильным хватом. Где ты его носишь-то? В кармане?
        Отгибаю полу пиджака и показываю кобуру, пристроившуюся у меня в районе талии.
        - Удобная вещь… - тянет пожилой стрелок. - У кого шил-то?
        Отвечаю честно (а чего скрывать?):
        - Купил в Берлине.
        - Удобная вещь… - вновь тянет он.
        - А что значит - «правильный хват»? - задаю очередной вопрос.
        - Для начала брось ты эту свою пижонскую стойку. Пока ты таким манером встанешь, тебя свинцом нашпигуют. Тебе что, отбиваться надо или перед барышнями красоваться? - подначивает меня владелец двух «люгеров».
        - Ну а как вставать? - интересуюсь я.
        - Чтобы свободно работать пистолетом, не надо его на вытянутой руке держать. Так рука зажатая получается, как деревянная, - пояснил мой самозваный наставник. - Согни руку малость в локте. Так и отдачу легче погасить. А левой рукой поддержи, чтобы мизинец с безымянным снизу легли… Вот-вот, примерно так, - и с этими словами он слегка подправил положение пальцев левой руки, обхватывающих кулак правой.
        - Теперь второе дело, - продолжал он, - забудь про то, что тут наши инструкторы всем подряд про ровную мушку рассказывают. Не до ровной мушки тебе будет, если серьезная сшибка начнется. В сшибке действовать надо так: вскинул ствол - попал, и тут же лови стволом следующего. А иначе ты покойник.
        - Как же тогда целиться? - Мое недоумение вполне искренне. Нет, конечно, доводилось читать и слышать про умельцев, которые навскидку могли отстрелить сигарету во рту. Но страшно даже представить, сколько для такого результата надо тренироваться!
        - Очень просто. Глазами, - с хитрым прищуром отвечает ветеран. Да, насчет ветерана тут двух мнений быть не может - пострелял этот дядя в своей жизни немало. Ой немало!
        - Глазками, глазками, - повторяет пожилой, - только не на мушку ими надо смотреть, а ухватить цель одновременно и глазами, и стволом и не отпускать. Ведешь взгляд за целью - и туда же ствол доворачиваешь, следуя за своим взглядом. Только не руками, а всем корпусом поворачиваешься, чтобы стойку не нарушать. Если немного надо повернуться, просто скручиваешься слегка. Если больше - поворачиваешь обе стопы, не отрывая от земли. Надо двигаться - тогда шагай короткими шагами, не резко, а плавно, ноги широко не расставляя, но и не сближая их совсем, и стопу старайся почти от земли не отрывать. И все время глазами и стволом держишь цель. Одну поразил - тут же другую захватываешь. Вот как научишься этому, тогда, считай, большая часть нужного умения у тебя есть.
        Со стороны Лиды больше не последовало никакого возмущения, да и вообще как-либо возражать она уже не порывалась. Больше того, сама напросилась, чтобы ветеран и ее поучил этой манере стрельбы. Пользуясь тем, что, кроме нас троих, в подвале никто в данный момент не тренировался, наш новый наставник заставил меня повесить новые мишени и, используя только что показанный хват пистолета, попробовать поразить несколько мишеней, смещаясь при этом вдоль барьера.
        - Да не по линеечке двигайся! - прикрикивал он на меня. - А шагай то туда, то сюда, то вперед, то назад. Да так, чтобы просчитать тебя не могли, куда ты в следующий момент двинешься. И без рывков! Не дергайся! Плавно двигайся, плавно… Но и не медли. Вальс-то небось умеешь танцевать? - с легкой усмешкой поглядывая то на меня, то на Лиду, внезапно спросил он.
        - Умею, - киваю ему в ответ.
        - Вот и тут надо двигаться примерно как в вальсе. Мягкими, размеренными движениями, но не как сонная муха, а как в танце летишь. И стопой скользишь, как будто по паркету. Понял?
        В результате после двадцати минут таких «танцев» и трех израсходованных обойм я порядком взмок, а в моем активе было всего два попадания в цель, но, как нетрудно догадаться, отнюдь не в черную серединку. У Лиды результат был предсказуемо лучше - аж девять попаданий, из них две восьмерки. И двигалась она явно красивее…
        - А из тебя, барышня, толк может быть, - поощрительно заявил пожилой, обратив наконец свое благосклонное внимание на девушку. - По всему видать, ты не только бумажки в тире дырявила.
        - Не в одном ли мы с тобой, дедушка, ведомстве служили? - нахально поинтересовалась Лида.
        - Цыц, внучка! - отозвался «дедушка». - Лишнего-то не стоит болтать.
        Да, тот еще конспиратор. Как раз после такого ответа сложно усомниться насчет ведомства. Но вот урок стрельбы мне понравился. Было понятно, что практическую стрельбу именно так и нужно разучивать. В самом деле, в стычке спортивную стойку принимать не станешь, да и научиться правильно двигаться в ходе боестолкновения тоже не помешает. В общем, надо было нарабатывать навыки, и я обратился к «деду»:
        - Как вас величать-то прикажете?
        - Да как хошь! Хоть горшком назови, только в печку не ставь, - ухмыльнулся пожилой.
        - Ну горшком вас обзывать вроде не за что, - улыбаюсь в ответ. - Давайте дедом буду звать? - предложил я, запомнив обращение, которое употребила моя спутница.
        - А зови! - покладисто согласился «дед». - Ну, теперь ясно, что ты и в самом деле патроны зазря сжигал? - вновь уколол он меня.
        - Теперь, после ваших уроков, не зазря жечь будем! - бодро отзываюсь на его укор.
        - Э, куда спешишь, молодежь? - «дед» незлобиво погрозил мне пальцем. - Сам же видишь, боец из тебя пока никакой. А потому слушай сюда. Тренироваться пока будешь без патронов. Сначала научись выхватывать оружие, правильным хватом брать и правильную стойку принимать. Потом двигаться с оружием научись, при этом цель не упуская. А уж затем - можно и пострелять. И сперва холостыми - неча боевые переводить без толку.
        В общем, после этого дня наши с Лидой стрелковые тренировки приняли новое направление…
        Начиная с последних дней августа меня регулярно тормошил Лазарь Шацкин - дела с хозрасчетными бригадами пошли, уже на нескольких десятках заводов этих бригад насчитывалось не по одной и не по две, и среди них было немало молодежных. Но дело двигалось медленно, с натугой.
        - Администрация не хочет доверять молодежным бригадам, - горячился Лазарь, сидя за чашкой чая за столом на квартире у Лагутиных, где мы обычно с ним встречались. Он не хотел обсуждать наши общие дела в суматошной и прокуренной атмосфере ЦК РКСМ. - Мало того! Даже там, где вроде бы согласны пойти навстречу нашей инициативе, могут через несколько недель отказаться от данных обещаний. Все дело ломается, у ребят опускаются руки. - Шацкин осторожно поставил недопитую чашку на блюдце и посмотрел мне в глаза. - Я уже и не знаю, что делать в таком случае. Пытаемся, конечно, нажимать через партячейки, но те тоже от нас часто отмахиваются. Директив сверху, видите ли, нет! - Комсомольский вожак на несколько секунд в досаде закусил губы, потом отпустил, продолжая молча смотреть на меня с затаенной надеждой.
        - Так я же тебе специально про договор подряда толковал, чтобы была прочная юридическая основа у бригадного хозрасчета, - объясняю ему. - И профсоюзы советовал к этому делу привлечь. Неужели забыл?
        - Не забыл… - цедит Шацкин. - Думаешь, директора этого не понимают? Они-то как раз и не хотят подрядный договор подписывать, чтобы на себя никаких обязательств не брать.
        - А как насчет кампании в прессе?
        - Готовим! - немного оживляется Лазарь. - С Сашей Слепковым и Тарасом Костровым уже полное взаимопонимание есть, и хотя Стецкий что-то мнется, в «Комсомолке» на днях еще одну статью тиснем. В местных газетах две или три статьи уже вышло. Но, конечно, тут тяжелая артиллерия нужна. Я на неделе с Бухариным встречусь, попробуем в «Правду» пробиться, если удастся его убедить.
        - И еще один вопрос - учеба. - Вопрос действительно важный: без определенного уровня грамотности хозрасчета в бригаде не наладишь и договора подряда как следует не подготовишь. Потому и не забываю обратить на него внимание.
        - С этим посложнее, - мотнул головой собеседник. - Рабочих ребят ведь в Москву не потащишь, чтобы они тут на курсах учились с отрывом от производства. Но мы уже сколотили выездную команду, куда привлекли молодых студентов и преподавателей из Коммунистического университета, Комакадемии и Института красной профессуры. Рязанов нам толковых ребят порекомендовал. Скоро организуем первый выезд, чтобы провести хотя бы ликвидацию экономической неграмотности среди актива хозрасчетных бригад прямо на местах. Будем работать вечерами и по выходным.
        - Что же, на местах никого грамотных нет, что ли? Те же профсоюзники должны разбираться…
        - Должны-то они должны, только большинству из них тоже подучиться не мешало бы! - бросает в ответ Лазарь. - Они же сами из простых рабочих, и с грамотой у многих не очень. Что уж тут говорить про юридические и экономические знания! Кой-какие статьи из законов о труде помнят - и то хлеб.
        Да, медленно, очень медленно движется это дело, на которое я возлагал столь большие надежды. И все же перспектива у бригадного подряда есть. Несмотря на все трудности. Щацкин, лучась гордостью, взахлеб рассказывал мне о том, что на Харьковском паровозостроительном заводе имени Коминтерна почин комсомольцев, поддержанный партийной организацией и райкомом РКП(б), привел к созданию более сотни хозрасчетных бригад.
        - И это еще не все! - Лазарь по мере рассказа проникался все большим воодушевлением, которое у него напрочь отсутствовало в начале нашего разговора. - Когда бригады своей работой доказали, что их организация - дело стоящее, когда сократились сроки ремонта паровозов, когда почти изжили брак, когда вырос выпуск тягача «Коммунар», директор стал регулярно собирать бригадиров хозрасчетных бригад, и теперь без совета с ними не решает никаких важных вопросов! Сейчас как раз идет подготовка к широкому применению в котлостроительном цехе, а затем и в других цехах завода метода электрической сварки. Ребята говорят, скоро по заводу будет издан приказ об организации Совета бригадиров. Вот туда мы свою команду из студентов и преподавателей комвузов и зашлем! И они рабочих подучат, и самим будет чему поучиться, а потом распространить этот опыт!
        Мы расстались с Шацкиным после того, как он заручился моим твердым обещанием написать статью для «Правды», которую комсомольский вожак намеревался протолкнуть в печать через Николая Ивановича. Однако второго сентября наша инициатива получила неожиданный удар.
        В этот день (обычный рабочий вторник) Лазарь неожиданно ворвался в мой кабинет в наркомате, потрясая зажатой в руке газетой:
        - Виктор Валентинович! Виктор Валентинович! - затараторил он с порога. - Тут такое написано! Такое… - Не находя слов для вразумительного объяснения, он протянул газету мне. - Вот, сами почитайте!
        Взяв в руки газету, вчитываюсь в строки довольно большой статьи, в которую нервно тычет пальцем Шацкин. Да-а, нехороший от этой статьи идет запашок. Автор… а кто у нас автор? Ага, секретарь Смоленского губкома РКП(б). И этот ответственный партработник с прискорбием констатирует, что полезный почин по организации хозрасчета в бригадах усилиями некоторых молодых политических авантюристов («Это не на меня ли он намекает?» - негодует Шацкин) получил левацкое извращение. Автор ссылается на опыт организации хозрасчетной бригады в паровозном депо в Смоленске, приходя к выводу, что там процветают рвачество и уравниловка («Что, одновременно?» - удивляюсь я), насаждается групповщина. В конечном итоге инициаторам бригады секретарем губкома был приписан анархо-синдикалистский уклон. Да не просто так - оказывается, соответствующую резолюцию уже протолкнули через бюро тамошнего райкома РКП(б)!
        Так, а что это у нас за газета? «Гудок». Не самого крупного калибра издание, однако же газета общесоюзная, а издающий ее НКПС - весьма авторитетное ведомство. О, так тут и Харьковский паровозостроительный пропесочили: те же рвачество и групповщина, противопоставление узкогрупповых интересов общественным, а погоня за длинным рублем ведет к спешке и забвению о качестве ремонта… И фактик к делу подшит - выход из строя недавно отремонтированного в Харькове паровоза. Тут даже и директору досталось: за попустительство анархо-синдикалистским тенденциям и подрыв единоначалия.
        Итак, нам преподнесли целый букет политических обвинений. Просто так смоленский секретарь бросаться ими не стал бы. Значит, чувствует поддержку кого-то из фигур посильнее. Такие нападки по нынешним временам без ответа оставлять нельзя. Не почувствовав отпора, эти навешиватели ярлыков осмелеют и заплюют так, что вовек не отмоешься.
        Шацкин тараторит у меня над ухом:
        - Мне звонили сегодня в ЦК РКСМ. Эти сволочи там, в Смоленске, мало того что бригаду разогнали, так еще на ребят выговора повесили. За политическую несознательность! Исключением из комсомола грозили!
        - Лазарь, - поднимаю голову от газеты, - к Бухарину, конечно, идти необходимо. Однако Николай Иванович - человек мягкий, а тут надо ударить в ответ так, чтобы сразу отбить у тех гадов охоту швыряться политическими обвинениями. Но вот с ходу могу назвать тебе только одного человека, который мог бы нам помочь. Это Дзержинский.
        - Слушай, Виктор, ты что, серьезно? - бурчит Шацкин с явным недоумением. - У него же дел выше крыши! На нем помимо ОГПУ еще и весь ВСНХ висит. Чего ради Феликс Эдмундович будет разбираться с хозрасчетными бригадами?
        - Надеюсь, что будет. По моей информации, - бросаю многозначительный взгляд на собеседника, - Феликс Эдмундович весьма озабочен делом привлечения рабочих к решению хозяйственных вопросов. Так что у него мы должны найти понимание.
        - Коли так, - немедленно реагирует комсомольский вожак, - то я в ближайшие же дни прорвусь к нему на прием. Если такого человека удастся убедить оказать нам поддержку… Да, чтобы заполучить его на нашу сторону, стоит постараться.
        И с этими словами Лазарь, даже не попрощавшись, торопливо покинул мой кабинет. Известий от него не было до пятницы. И вот пятого сентября, под самый конец рабочего дня, он опять влетает ко мне, с треском распахнув дверь.
        - Есть! Виктор, есть! - радостно кричит он прямо с порога. - С обоими договорился!
        - С кем - с обоими? - От неожиданности не сразу догадываюсь, о ком именно говорит Шацкин.
        - С обоими! Ну, с Бухариным и с Дзержинским! - объясняет он. - Дзержинский даст статью в «Правду», а Бухарин - в «Большевик». Так что этим… - Лазарь неопределенно машет рукой и каламбурит, - свой гудок прикрутить придется!
        - Так что Дзержинский? - Меня в самом деле интересует реакция этого человека, к которому я и раньше испытывал глубокое уважение.
        - О-о, мировой мужик! - Шацкин плюхается на стул и начинает рассказывать. - Ну, как к нему пробиваться пришлось, это отдельный разговор. Короче, узнал я его прямой телефон в ВСНХ, дозвонился, и он практически сразу среагировал на мою фамилию и принял без проволочек. Когда он услышал всю нашу историю, сразу говорит - я на вашей стороне! Если рабочие сами, по собственному почину, берутся за налаживание хозрасчета, за улучшение организации работы, - то такой почин надо всемерно поддержать. Тем более что, - сразу ведь уловил, даром что у него никакого экономического образования нет, - этот ваш бригадный подряд позволяет очень точно увязать реальный вклад рабочих в производство на предприятии с их заработком. В общем, теперь, думаю, этот партийный чинуша из Смоленска язык будет вынужден придержать.
        Энтузиазм Лазаря передается и мне. Если все получится, как ему обещали, то это будет выстрел дуплетом из двух главных партийных изданий. Конечно, это еще не официальная партийная директива, но очень близко к этому.
        - Так что, статья для «Правды» нужна срочно? - интересуюсь у Шацкина.
        - Нет, Николай Иванович заявил, что сам напишет!
        Еще лучше. Мне меньше работы. А если серьезно, то никто из партийного руководства ради вопроса о бригадном подряде не станет дезавуировать две такие крупные фигуры, как Бухарин и Дзержинский.
        Следующая неделя принесла мне не слишком приятную встречу. На очередном заседании коллегии НКВТ, где в повестке дня стоял вопрос о режиме внешнеторгового оборота для концессионных предприятий и смешанных обществ с участием иностранного капитала, появился глава Главконцесскома ВСНХ Троцкий. Обычно на такого рода заседаниях бывал либо его заместитель Адольф Абрамович Иоффе, недавно вернувшийся из Вены, где он недолго был полпредом и одновременно проходил курс лечения, либо Тимофей Владимирович Сапронов, член Главконцесскома, председатель Малого Совнаркома РСФСР и ярый левый оппозиционер, считавший Троцкого примиренцем и чуть ли не дезертиром с фронта борьбы с бюрократией.
        Но на этот раз Троцкий пришел сам. Я догадывался, что в последние месяцы Льву Давидовичу приходилось непросто. Его отказ от дискуссии в конце 1923 года неизбежно вызвал целый вал претензий со стороны тех партийных работников, кто считал себя его сторонником. Наверняка немалое недовольство проявили и те военачальники Гражданской войны, кого покоробила его добровольная отставка с поста Предреввоенсовета, - Муралов, Белобородов, Мрачковский, Склянский, Антонов-Овсеенко и другие. Неудивительно, что настроение у Троцкого было подавленное.
        После совещания перехватываю Троцкого в коридоре и задаю прямой вопрос:
        - Наверное, злы на меня донельзя, Лев Давидович? Клянете себя, что уступили моему напору?
        Троцкий мрачно сверкнул на меня глазами из-под густых бровей и нехотя проговорил, отвечая вопросом на вопрос:
        - Ну а вы на моем месте что, прыгали бы от радости?
        Пристально смотрю ему прямо в глаза, не отводя взгляда:
        - Кажется, я уже говорил вам, что речь идет не о капитуляции, а о перемене тактики борьбы? Так постарайтесь не только сами это осознать, но и донести это до своих товарищей. - Стараюсь говорить четко, размеренно, акцентируя важные мысли, как будто забивая гвозди. - Сейчас борец с бюрократией не тот, кто громче всех будет кричать о развитии пролетарской демократии, самодеятельности масс и об искоренении бюрократизма. Сейчас в деле развития внутрипартийной демократии главное - делать любые, самые малейшие, но реальные, практические шаги по вовлечению партийной массы в решение вопросов партийной жизни. И то же самое относится к массе беспартийной - ее не лозунгами о советской демократии надо оглушать, а бороться за каждый практический шажок в проведении этой демократии на деле, в вовлечении масс в решение насущных вопросов социалистической реконструкции страны.
        - Вам легко говорить… - начинает раздражаться председатель Главконцесскома.
        - Говорить всегда легко, - невежливо перебиваю его. - Гораздо труднее решать практические вопросы. Если вы и ваши сторонники сумеете доказать, что вы на деле можете привлекать рядовых партийцев и беспартийных к решению деловых вопросов и решаете эти вопросы лучше, чем они решаются по-бюрократически, - в этом и будет заключаться ваша политическая победа. Если не сумеете - а кому вы тогда будете нужны, пусть и с самыми распрекрасными и теоретически выверенными лозунгами? Либо вы победите так - либо никак. Задумайтесь над этим. Всерьез задумайтесь! И заставьте задуматься ваших сторонников.
        Троцкий долго молчит, все так же исподлобья глядя на меня, но не спешит заканчивать нашу встречу. Ну что же, добавляю ему еще:
        - Я прекрасно понимаю, Лев Давидович, что когда Политбюро решило поставить вас на Главконцесском, то была у них вполне прозрачная задняя мысль. Капиталисты отнюдь не рвутся наперебой вкладывать капиталы в наше хозяйство, и потому на концессионной работе не удастся добиться впечатляющих успехов.
        - Вот-вот, - невесело усмехается он.
        - Однако и здесь не все так мрачно. У меня есть несколько идей, как можно извлечь кое-что полезное из иностранного капитала. Но, - слегка развожу руками, - для этого не подходит короткий разговор в коридоре. Надеюсь в ближайшее время встретиться с вами и поговорить на эту тему более обстоятельно. Могу сказать одно - экономическая блокада не вечна. Если у капиталистов сейчас оживление экономики, то пройдет несколько лет - и неизбежно наступит очередной циклический кризис. Вот тогда они готовы будут торговать хоть с чертом с рогами, хоть с большевиками - лишь бы у них хоть что-нибудь купили. Это будет ваше время, Лев Давидович. Не упустите!
        Глава 26
        Опять командировка
        Семнадцатого сентября, в разгар рабочего дня, меня вызвал к себе Аванесов.
        - Виктор Валентинович, - начал он, - мне только что звонили из ЦКК, от товарища Куйбышева. К ним поступили сигналы о крайне неблагополучном состоянии дел с контрабандой в Дальневосточной области.
        - Да, но при чем тут наш наркомат? - задаю резонный вопрос. - Борьба с контрабандой возложена на Погранохрану.
        - Это так, - кивнул Варлаам Александрович, - но и у нас в Главном таможенном управлении есть отдел по борьбе с контрабандой. Кроме того, есть данные об участии наших таможен и таможенных постов в легализации контрабандных партий товаров. Короче, ЦКК посылает на Дальний Восток комиссию, и я предлагаю от нашего наркомата поехать вам. Зная вашу бескомпромиссность, иногда даже в ущерб делу, полагаю, что уж вы-то не пойдете на поводу у местных товарищей и, невзирая на лица и на традиционные ссылки на «местные условия», разберетесь досконально.
        - Но я ведь не занимаюсь таможенными вопросами! - делаю попытку отвертеться.
        - Ничего-ничего! - блеснул стеклами пенсне замнаркома. - Потяев даст вам в помощь специалиста из ГТУ, и вдвоем вы прекрасно справитесь. А посылать самого Андрея Ивановича не с руки - ведь проверять-то надо как раз его подчиненных. Ну, на этом все - вас уже ждут в ЦКК, у Валериана Владимировича. Поторопитесь, он собирает членов комиссии в половине четвертого.
        Ну вот, все успели решить за меня. С председателем ЦКК уже не поторгуешься, так что увильнуть, похоже, не удастся. С трудом сдерживаю привычный тяжелый вздох:
        - До свиданья, Варлаам Александрович. И в самом деле побегу, а то как бы не опоздать.
        Здание объединенного Наркомата ЦКК-РКИ находится, как уже было упомянуто, как раз напротив НКВТ, по адресу Ильинка, 21, так что много времени переход туда не занимает. Однако мне еще надо было забежать к себе в кабинет и переложить от греха подальше свой «зауэр» и пачку патронов к нему из портфеля в сейф (ибо после работы я собирался вместе с Лидой в тир «Динамо» - ну куда же еще можно пригласить симпатичную девушку вечером?). Только после этого направляю свои стопы на выход.
        Никаких формальностей для входа в здание ЦКК, кроме предъявления партийного билета, не требуется, и я торопливо поднимаюсь по лестнице к нужному мне кабинету. В приемной Куйбышева представляюсь секретарю.
        - Проходите, Валериан Владимирович вас уже ждет.
        В кабинете на самом деле кроме самого Куйбышева собралось несколько человек. Вновь представляюсь - раньше с ним встречаться не доводилось. Конечно, я (я! - не я, а тот, еще прежний Осецкий) видел его не раз на заседаниях партсъездов, но вот по делам пересекаться как-то не пришлось.
        - Садитесь, Виктор Валентинович! - жестом указывает мне владелец кабинета на ряд стульев вдоль длинного стола, покрытого зеленым сукном. - И будем начинать, время не терпит.
        Подождав, пока я устроюсь на стуле, председатель ЦКК начинает:
        - Товарищи! К нам, в ЦКК, поступила из Секретариата ЦК копия докладной зампреда ОГПУ товарища Ягоды о крайне неблагополучном положении дел с контрабандой в Дальневосточной области. Вот что сообщает Генрих Григорьевич:

«Отрывочные сведения, имеющиеся у нас, говорят, что вся область одета и снабжается исключительно контрабандой, включая сюда и должностных лиц, и членов РКП(б), и милицию, и таможню, и в значительной части органы ОГПУ. Значительная часть золота и пушнины уплывает за границу».
        Куйбышев поднял глаза от бумаги, которую держал в руках, обвел тяжелым взглядом присутствующих и, не скрывая своего неудовольствия, заявил:
        - Похоже, что в Дальневосточной области творится форменное безобразие. Амурский, Приморский да и прочие губкомы РКП(б), губисполкомы, губотделы ОГПУ и милиции не только не борются с контрабандой, а самым активным образом участвуют в ней, попирая и партийный долг, и социалистическую законность! Ответственные работники, ссылаясь на «местные условия», пропускают через границу большие партии контрабанды для личных нужд, для организации кутежей и банкетов, сами, вместе с семьями, регулярно посещают приграничные районы Китая, Харбин и даже Сахалин, где еще хозяйничают японцы, с той же самой целью. Из Владивостока организован даже еженедельный вагон для ответственных работников, чтобы облегчить им такие поездки. Местное население все это видит, и это ведет к моральному разложению, культивирует взгляды на контрабанду как на вполне допустимое и законнейшее дело. Когда пограничники конфискуют мелкую контрабанду у крестьян и пропускают огромные партии контрабандных грузов для губкомов и губисполкомов, это порождает озлобление против советской власти.
        Валериан Владимирович заметно разволновался, сделал паузу и, чуть успокоившись, подвел итог:
        - В связи со вскрывшимися фактами принято решение направить авторитетную комиссию ЦКК, чтобы изучить положение вещей на месте и пресечь недопустимое поведение дальневосточных товарищей. От ЦКК комиссию возглавит Фридрих Вильгельмович Ленгник, член ЦКК и член коллегии Рабкрина.
        Я повернул голову туда же, куда обратились взоры всех присутствующих. Неподалеку от меня сидел невысокий человек с суровым выражением на лице. Широкий лоб, прямые волосы с едва заметной проседью зачесаны назад, небольшая, но очень густая курчавая борода и пышные усы, четко очерченная почти прямая линия темных бровей… В памяти Осецкого что-то шевельнулось… Нет, раньше не встречался ни разу, хотя слышал, конечно, неоднократно. Ну как же - легендарная личность, один из основателей «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», член первого большевистского ЦК РСДРП, избранного в 1903 году на II съезде.
        Между тем Куйбышев продолжал перечислять членов комиссии:
        - От Центрального комитета РКП(б) в комиссию входит кандидат в члены ЦК, заведующий Агитпропотделом ЦК Сергей Иванович Сырцов.
        Этот выглядит совсем иначе. Еще довольно молодой - едва за тридцать, - но уже весьма массивный, широкоплечий и широколицый. Тоже легендарная личность, но не для Осецкого, а только для меня. Один из руководителей Донской Советской республики, затем член Донбюро ЦК РКП(б), Сырцов был горячим поборником расказачивания. Когда Сталин стал генсеком ЦК РКП(б), Сергей Иванович, будучи его приверженцем, был назначен им руководить ключевым отделом в ЦК, ведающим расстановкой кадров - Учраспредотделом. Однако в начале 1924 года резко разошелся и со Сталиным, и с большинством ЦК по вопросу о «ленинском призыве» в партию. Считая единственно верной ленинскую точку зрения, что партию надо сокращать и очищать от примазавшихся элементов, а не заниматься массовым приемом неподготовленных кадров, подал в отставку с поста заведующего Учраспредотделом и был перемещен на руководство Агитпропотделом. Затем стал руководителем Сибирского губкома РКП(б). Именно к нему поехал Сталин в 1928 году, когда столкнулся с трудностями в хлебозаготовках и решил применить чрезвычайные меры. В моей прежней жизни Сергей Иванович был
известен еще и как один из руководителей «право-левацкого блока Сырцова - Щацкина - Ломинадзе», выступившего в 1930 году против политики Сталина.
        Тем временем Валериан Владимирович называл все новых и новых членов комиссии: от ОГПУ, от профсоюзов, от Наркомвнуторга, от Центросоюза… И меня, конечно, тоже представил.
        - Итак, товарищи, время не терпит. Прошу вас быть здесь послезавтра, в десять утра, со своими предложениями по проверке работы соответствующих ведомств в Дальневосточной области, с тем чтобы мы смогли выстроить согласованный график работы и перемещений членов комиссии, - подхлестывают нас слова Куйбышева. - Только после этого мы сможем передать вам официальные письма ЦКК с указанием сроков вашего откомандирования в наше распоряжение.
        Да, время не терпит. Надо срочно уточнить, какие и где там у нашего наркомата есть представительства, да успеть перехватить Потяева до конца рабочего дня, чтобы он дал указание выделить мне помощника и снабдить материалами по таможням и таможенным пунктам в Дальневосточном крае.
        Потратив немало нервов и времени, часам к семи вечера все же смог раздобыть необходимую информацию. Безнадежно опаздывая на встречу с Лидой, хватаю извозчика и, торгуясь на ходу, велю ему гнать на Лубянку. Тут совсем недалеко, но хоть несколько минут сэкономлю.
        Разумеется, мне пришлось выслушать все, что причитается, по поводу моей непунктуальности. Однако все же деловой подход возобладал, и нотации не длились слишком долго. Давешнего «деда» сегодня в тире не было, и мы отрабатывали полученные от него уроки самостоятельно - пока без патронов. Моя комсомолка, пользуясь своими старыми чекистскими связями, твердо обещала раздобыть некоторое количество холостых патронов для тренировок. Сегодня же мы тренировались в выхватывании оружия и приучались тут же захватывать (одновременно взглядом и стволом) и не отпускать мишень, непрерывно смещаясь то вдоль барьера для стрельбы, то отходя в глубь помещения, то вновь приближаясь к барьеру, щелкая затворами пустых пистолетов.
        Однако очень скоро в подвальном помещении прибавилось желающих пострелять, и наши перемещения по тиру пришлось прекратить. Да, этот динамовский тир - не самое удобное место для тренировок в движении. Поскольку как раз стрельбой нам сейчас и не надо было заниматься, мне в голову пришла вполне логичная мысль - а не проще ли обойтись и вовсе без тира? Выехать куда-нибудь за город - и там, на просторе, занимайся перемещениями с пистолетом сколько хочешь. Поделившись этими мыслями с Лидой, я встретил полное понимание, и мы быстренько договорились в ближайшее же воскресенье отправиться потренироваться на Воробьевы горы.
        В пятницу утром, как и было назначено, являюсь в ЦКК, к Куйбышеву. Тот после короткого напутствия препоручает собравшихся главе комиссии, и товарищ Ленгник ведет нас в небольшой зал заседаний. Через час в зале уже не продохнуть от табачного дыма, а график поездки все никак не вырисовывается. Естественно, каждый член комиссии заинтересован прежде всего выстроить маршрут посещения учреждений своего ведомства. Однако Фридрих Вильгельмович решительно пресекает эту ведомственность и настаивает на том, что все члены комиссии должны принять участие в проверке работы всех намеченных учреждений совместно. После его нажима график понемногу начинает выстраиваться…
        Убили мы на эти согласования больше половины рабочего дня, но дело пока не было сделано. Предстояло еще выяснить, как быстро мы сможем перемещаться из одного географического пункта Дальневосточной области в другой. А ведь расстояния там не те, что в Центральной России, да и железной дорогой не во всех случаях удастся воспользоваться. Собравшиеся расшумелись, страсти начали накаляться. Ленгник прервал разгорающиеся споры, негромко, но жестко заявив:
        - Все, товарищи! Хватит! Свою позицию каждый из вас изложил. Мы тут ваши пожелания согласуем, утрясем с транспортными возможностями на местах и через два-три дня сообщим вам окончательный график.
        Вот оптимист… Пока они по телефону - а скорее, по телеграфу - снесутся с руководством Дальневосточной области, чтобы разрулить в первую очередь транспортные, а заодно и все прочие проблемы, связанные с нашим приездом, так еще неделя уйдет, - подумалось мне. Как вскоре выяснилось, ушла не неделя, а всего-навсего шесть дней, но ведь это тоже не два-три, правда?
        В воскресенье, несмотря на не слишком прохладную, но сырую погоду, мы с Лидой, как и договаривались, с утра отправились на трамвае до Калужской заставы, а оттуда, наняв извозчика, - на Воробьевы горы. Найдя в перелесках, недалеко от дороги, хорошую, ровную поляну, приготовились к тренировкам. Нарезав из прямых ветвей орешника несколько шестов, я прикрепил к ним обычными канцелярскими кнопками загодя вырезанные из оберточной бумаги силуэты в виде некоего подобия грудной клетки (ну, как умел, так и вырезал!). Расставив эти мишени по поляне самым простым способом - воткнув заостренные концы шестов во влажную землю, - приступаем к делу. Сначала - выхватывание оружия из кобуры на скорость и принятие правильной стойки с захватом мишени глазами так, чтобы и ствол пистолета смотрел в цель. Затем - перемещение по поляне с переносом прицела от одной мишени к другой, стараясь правильно нажать на спуск концевой фалангой указательного пальца так, чтобы не сбить направление ствола на мишень.
        Сразу обнаружилось, что тренировка на природе отличается от занятий в тире. Перемещаясь по поляне, неожиданно цепляюсь ногой за какую-то кочку и под сдерживаемый смешок Лиды шлепаюсь на сырую после недавних дождей траву, испачкав свой твидовый пиджак. Правда, мои тренировки по рукопашному бою не прошли даром - упав, тут же перекатываюсь через плечо и вскакиваю на полусогнутые ноги. Но от этого гимнастического упражнения пиджак пострадал еще больше. На зависть мне, комсомолка (она же спортсменка и красавица) передвигается куда как более уверенно. И - но, может быть, это только кажется? - значительно увереннее, чем в динамовском тире. Возникает даже впечатление, что эти упражнения для нее не внове…
        Пока в ЦКК-РКИ утрясали график нашей поездки, погода в Москве переменилась. Прекратились дожди, выглянуло солнце, и столбик термометра понемногу полез вверх. Наконец в четверг, 25 сентября, мне пришла телефонограмма из ЦКК: отъезд комиссии на Дальний Восток назначен на 29-е. Мы выезжаем в понедельник курьерским поездом
№ 2 с Северного вокзала.
        Последний выходной перед отъездом встретил нас не бабьим летом, а настоящей летней жарой. Уже с самого утра температура перевалила за 20 градусов по Цельсию, и жаркое солнце, светившее с ясного безоблачного неба, недвусмысленно обещало, что это еще далеко не предел. Поэтому твидовый пиджак, бриджи и ботинки с крагами, которые я надевал для предыдущего выезда на природу, так и остались в шкафу. Теперь на мне были ботиночки полегче, светлые летние брюки и такой же легкий пиджачок, накинутый сверху на рубашку «апаш», чтобы скрыть наплечную кобуру.
        Лида также сменила свою кожаную куртку, гимнастерку, юбку защитного цвета и ладные хромовые сапожки на летнее платье и легкие парусиновые туфельки. А вот темные фильдеперсовые чулки смотрелись на ней как диссонанс, да и в такую жару вполне можно было бы обойтись и без них. Хотя… взгляд они притянуть уж точно были способны. Обратил же я на них внимание сразу, как только увидел девушку!
        Березовые и кленовые рощи на Воробьевых горах встретили нас настоящей золотой осенью. Деревья пестрели зеленоватой, желтой и красной листвой самых разнообразных оттенков, и такая же листва, но уже опавшая, мягким ковром стелилась под ноги. Это буйство красок под ярко-голубым не по-осеннему небом и точно так же не по-осеннему палящим солнцем радовало взгляд и наполняло душу каким-то безудержным оптимизмом. Ну и что, что впереди холодные осенние дожди и пронизывающие сырые ветра, слякоть, а затем и пришествие зимней стужи, грозящей выморозить до мозга костей? За зимой опять придет весна, и расцветут буйные краски лета, чтобы приходящая им на смену золотая осень могла радовать нас так, как это она делает сегодня! Но даже и не в вере в вечное возрождение природы дело, а в том, что сейчас твоя собственная душа открылась нараспашку навстречу всему этому великолепию и согласна только радоваться и радоваться без конца…
        Однако же дело, ради которого мы очутились среди красот осенней природы, все-таки напоминало о себе неясным тревожащим ощущением на самом донышке сознания, как холодный ключ, бьющий в глубине прогретого солнцем озера. По привычке вздохнув, прерываю созерцание и приступаю к расстановке мишеней. На этот раз у Лиды в сумочке оказалась россыпь холостых патронов, и мы снаряжаем ими по две обоймы своих пистолетов, а затем начинаем танцы вокруг мишеней, азартно сотрясая прозрачный чистый воздух грохотом выстрелов и наполняя его запахом сгоревшего пороха.
        Набегавшись по поляне как с выстрелами, так и без оных, переводим дух. Привычно ставлю свой «зауэр» на предохранитель, прячу его в кобуру и слежу за теми же действиями, которые совершает моя спутница. Конечно, когда мы будем возвращаться домой, наплечную кобуру она снимет и уберет в сумочку… И тут меня осеняет.
        - Послушай, Лида, - обращаюсь я к ней, - а как поживает твой вальтер?
        На лице у девушки появляется вызывающее и одновременно слегка смущенное выражение, подчеркнутое легким румянцем, проступившим на щеках. Она пристально смотрит на меня своими карими, почти черными, глазами, а ее левая рука, подхватив подол короткого, едва закрывающего колени, платьица, медленно тянет его вверх, открывая сначала левое колено, обтянутое фильдеперсом, затем ползет все выше, позволяя увидеть широкую черную подвязку… Смотрю как завороженный, не в силах сразу отвести взгляд, хотя и понимаю, что вот так пялиться вроде бы и не совсем прилично. И в тот самый момент, когда, сделав над собой усилие, все же отвожу глаза в сторону, Лида делает молниеносное движение правой рукой, и вот уже эта рука, согнутая в локте и слегка прижатая к телу, держит пистолет, а левая поддерживает правую снизу.
        Молодец, однако. Удержалась от искушения изобразить из себя опасную валькирию, направив на меня ствол. Да, Гражданская война и служба в МЧК выковали из нее бойца, а не барышню, ради развлечения со своим кавалером балующуюся оружием.
        - Молодец, - повторяю свою мысль вслух, - но есть небольшая недоработка.
        - Какая? - удивляется девушка.
        - «Зауэром» ты работаешь правой и кобуру надеваешь соответственно. Поэтому вальтер лучше держать под левой рукой - и левой же тренироваться им работать. Да и стрельбы с левой руки противник будет ждать меньше, чем с правой.
        - Надо попробовать, - не стала возражать Лида и принялась отстегивать маленькую полуоткрытую кобуру, прижатую резинкой подвязки к ноге. Быстро справившись с этой задачей, она начала прикреплять кобуру к левому бедру, но вот вдеть резинку подвязки, охватывающую ногу, в прорези на кобуре оказалось не так просто. Я опустился на колено, чтобы помочь ей, но моя помощь в конечном счете затянула этот процесс очень надолго. Впрочем, ни она, ни я не сожалели о потраченном времени.
        Когда боевая комсомолка в сумерках прощалась со мной у Страстной площади, с ее уст слетела так часто повторяемая в этом мире фраза:
        - Береги себя!
        Видя мое немного недоуменное пожатие плечами, она добавила:
        - Предчувствия у меня какие-то… нехорошие… насчет этой твоей командировки.
        Черт! Ведь ни слова же ей не говорил про ту кашу, которая у меня заварилась в Берлине с людьми Ягоды, - а она как-то почуяла неладное. Ограничиваюсь обещанием:
        - «Зауэр» у меня будет с собой, и по-глупому никуда голову совать не буду. Честно, не буду! Слишком уж хочу сюда вернуться. - И тут я ни капельки не лукавил. Действительно хочу. Да и дел невпроворот. Начал - надо идти до конца.
        На подходе к своему дому навстречу мне попадается прилично одетый господин, который, поравнявшись со мной, вежливо приподнимает шляпу и здоровается:
        - Добрый вечер! Виктор Валентинович, если не ошибаюсь?
        - Чем могу служить? - с ответной вежливостью интересуюсь у него.
        Стремительным движением господин выхватывает из-за пояса наган, до поры скрывавшийся бортом пиджака, и сует мне его под ребра слева:
        - Разговор есть, - негромко шипит он.
        Нет уж, не надо мне таких разговоров. Крутанувшись вокруг своей оси, левой рукой подбиваю наган вверх и в сторону и тут же со всей дури бью господина коленом в пах. Не давая ему опомниться, без паузы, добавляю прямой удар пяткой ладони в нос.
«Зауэр» бесполезен - после сегодняшних тренировок обойма его пуста, а вставить запасную, с боевыми патронами, я не успеваю. Поэтому без затей, кулаком в ухо, сбивая противника на землю, и ботинком по руке, держащей наган… За моей спиной ударяют почти слитно два выстрела, и сразу же - еще один дуплет. Некогда оглядываться - наган выбить не удалось. Крепкий попался орешек. Кидаюсь на противника сверху, левой рукой мешая ему навести на себя револьвер, а правой все же выхватываю «зауэр» и от души луплю его рукояткой по голове. Раз, другой, третий… Мелькает глупая мысль: «Теперь небось защелку обоймы чинить придется». Сзади раскатисто грохочут еще два выстрела, затем еще один, и опять два подряд. Мой противник обмяк и, похоже, лишился сознания.
        Только тут позволяю себе оглянуться, и в этот момент негромко хлопает другой пистолет, и еще раз, и еще… Лида сидит на тротуаре с задравшимся выше колен платьем, опираясь правой рукой на землю, а в левой вскинут маленький вальтер. У ее ног, скорчившись, дергается какой-то человек. Еще один лежит прямо за моей спиной, и рядом с разжавшейся кистью правой руки валяется тонкий длинный стилет. Немного погодя замечаю еще одного человека, валяющегося прямо в открытом дверном проеме подъезда.
        Вскочив, бросаюсь к Лиде:
        - Ты как? Не ранена?
        - Пустяки, запнулась, - отвечает она.
        Подобрав с тротуара свой «зауэр», бравая комсомолка сует его в сумочку, а затем неуверенными движениями поднимается с земли, даже не отстранив моей руки, которой я поддерживаю ее. Один чулок у нее безнадежно порван. Вальтер она из пальцев не выпускает. Однако, присмотревшись, мы видим, что ни один из нападавших не подает признаков жизни, и тогда Лида естественным жестом задирает подол и сует вальтер в кобуру на подвязке левого чулка. Подхожу к своему противнику. Надежда, что хотя бы одного удастся взять живым, не оправдалась. Видно, я так отчаянно лупил его по голове «зауэром», что перестарался.
        - Как ты тут очутилась? - задаю наконец давно вертящийся на языке вопрос.
        - На Тверском заметила, что за тобой хвост увязался, - объясняет Лида. - Ну и пошла следом. «Зауэр» на всякий случай вытащила, и когда они к тебе кинулись со всех сторон, сразу стала стрелять. А они не успели.
        Как же, не успели. По меньшей мере один выстрел был в нее… Или в меня. Но в любом случае спину она мне прикрыла. Иначе взяли бы меня в оборот, а то и ухлопали, если бы сопротивлялся слишком резво.
        Ну что тут скажешь? Обнимаю ее и целую, шепча на ухо:
        - А ты знаешь, что по старинному китайскому поверью человек, спасший другого от смерти, становится с этого момента ответственным за всю его дальнейшую жизнь?
        - Куда же ты теперь денешься! - шепчет комсомолка в ответ.
        Эх, жаль, что нельзя продолжать начатое долго и со вкусом. Обстановка, увы, не позволяет.
        Да, нашумели и намусорили мы изрядно. Ничего не поделаешь, придется разбираться с московской милицией. Тем более что у меня теплится надежда - а вдруг угрозыск выяснит, что это за субчики и чего же им наконец от меня нужно было? Достали уже!
        Вечером в понедельник беру извозчика у Пречистенских ворот, еду к себе в Малый Левшинский, там гружу в пролетку чемодан и отправляюсь на Северный вокзал, в прежнем моем времени известный мне как Ярославский. В начале платформы, куда еще не подали наш состав, уже стоят несколько человек - вроде бы узнаю кой-кого из членов комиссии. Бежит минута за минутой, и постепенно нас становится больше. Под тусклый свет ночных фонарей из вечерних сумерек наконец выкатывается наш состав. Проходит еще несколько минут - и появляется Фридрих Вильгельмович Ленгник со своим помощником, у которого в руках видна пачка билетов.
        Шествуя со всей честной компанией вдоль поезда, автоматически фиксирую наличие в составе вагонов I и II класса, причем разных. Бросаются в глаза четыре вагона так называемого владикавказского типа (а точнее, типа Эрнесто Полонсо), характерной чертой которых является несущий металлический полукузов (до уровня окон) толщиной
5 мм на хорошо различимых заклепках - вместо обычных вагонов на швеллерной раме и с деревянным корпусом, лишь у некоторых моделей обшитым сверху тонкими металлическими листами.
        Но у нас оказался и не первый класс, и не второй, и не «владикавказец» - билеты нам были выписаны в вагон СВПС-микст. Под этим замысловатым обозначением скрывался
«спальный вагон прямого сообщения», располагавший равным числом купе I и II класса - по четыре каждого. При прежнем режиме вагоны первого класса окрашивались в желтый цвет, а второго - в синий. Вагоны же микст были пестрыми - одна половина желтая, а другая синяя. Однако вагоны нашего курьерского поезда все окрашены в одинаковый зеленый цвет - прежний цвет самого демократичного III класса. Чтобы, значит, не кичились своим отличием.
        Члены комиссии один за другим поднимаются по трехступенчатой лесенке, проходят в тамбур и распределяются по своим купе. Вагон не только снаружи, но и внутри оказался приличной сохранности. Редкие потолочные плафоны давали все же достаточно света (что есть большая привилегия - только первые два класса имели автономное электроснабжение вагонов), чтобы разглядеть благородное полированное красное дерево отделки, бронзовые ручки и замочки на дверях, ярко-синюю шелковую обивку стен с косым клетчатым узором. Внутри предназначенного мне двухместного купе первого класса - цветной витраж в верхней, неоткрывающейся части оконной рамы, мягкий спальный диванчик с толстой пружинящей спинкой, обитый синим велюром в тон стенной обивки, не менее мягкая откидная полка, кресло у противоположной стены и столик у окна, снабженный настольной лампой с конусовидным абажуром.
        Видимо, при распределении мест между членами комиссии в соответствии с должностными рангами я попал на такой высокий иерархический уровень, что заслуживал поездки первым классом. Моим соседом по купе стал Сергей Иванович Сырцов, сразу, как молодой, уступивший мне нижнюю полку. Глядя на его грузноватую фигуру, тут же отказываюсь от предложенной мне любезности и категорически заявляю, что поеду наверху. Возраст возрастом, но подвижностью и гибкостью ему со мной не тягаться.
        До отхода еще не менее двадцати минут, и, закинув свой чемодан на багажную полку (увы, прошли и пока еще снова не наступили те времена, когда пассажиры I и II класса могли сдать большую часть своих вещей в багажный вагон), отправляюсь прогуляться вдоль состава. Да, это действительно не прежний «Сибирский экспресс». Впрочем, вагон-ресторан в составе все-таки есть, а вот салон-вагон, позволявший пассажирам развлечься во время долгого путешествия, здесь отсутствует. В этот момент к поезду подают локомотив. Пышущая паром черная туша медленно выползает из темноты… Короткий удар буферов друг о друга, отдающийся содроганием по всему составу, - и сцепщики деловито соединяют передний почтовый вагон с паровозом. Подхожу поближе. Оказывается, нас повезет новенький, едва ли не первый из выпущенных Коломенским паровозостроительным заводом и уж во всяком случае первый пассажирский паровоз советской разработки - СУ.
        Но вот настала пора отправляться. Проводник приглашает всех в вагон, и вскоре над перронами Северного вокзала разносится протяжный гудок нашего паровоза, вагон ощутимо дергается, и мимо нас начинает медленно плыть тускло освещенный перрон…
        Особо не мешкая, устраиваюсь на верхней полке. Время уже позднее, а с попутчиками будет когда перезнакомиться и наболтаться до одури. До нашей первой остановки в Чите добираться больше семи суток, еще успеем как следует надоесть друг другу. А сейчас надо поспать…
        Но быстро заснуть не удается. В голове неотвязно крутится мысль: хотя и помнится мне, что с Фридрихом Вильгельмовичем мы не встречались ни разу, но чудится в нем что-то такое знакомое. Может быть, Осецкий виделся с ним в эмиграции? Вроде не должен был - Осецкий обитал в Брюсселе, а Ленгник отправлялся в эмиграцию дважды, и оба раза - в Швейцарию. На съездах или партконференциях? Не исключено, но если и виделись, то только если случайно остановился взгляд… И тут из памяти Осецкого все-таки всплыл эпизод, подтверждающий знакомство с Ленгником.
        Это было… это было… самое начало 1920 года. Во всяком случае, до середины февраля, когда я (ну да, я - раз уж теперь личность Осецкого от моей неотделима) сдавал дела в наркомате Шейнману. Как раз тогда Фридриха Вильгельмовича и назначили членом коллегии НКВТ. Но поскольку он еще до кучи уже был членом коллегии Наркомпроса и ВСНХ, то и появлялся у нас изредка. Вот я и видел его, пожалуй, всего раз или два на заседаниях коллегии - тогда коллегия часто заседала, в иные недели чуть не каждый день.
        Разобравшись наконец с этой беспокоившей меня загадкой, потихоньку засыпаю под мерный перестук колес, который доносит до меня ускользающий аромат воспоминаний собственного детства. Лишь поездка в Берлин напомнила мне о временах, когда никакого бесстыкового пути на наших дорогах еще не было, а вот в памяти Осецкого этот железнодорожный ритм жил как вполне привычный. Время от времени раздающиеся паровозные гудки, редкое мелькание фонарей, свет которых едва пробивается через щелки между плотными шторами на окнах, раскачивание вагона и толчки на стрелках нисколько мне не мешают, и лишь самым краешком ускользающего сознания улавливаю голоса своих попутчиков и шаги в коридоре. Но потом исчезают и они.
        Следующие дни текут так, как они обычно и должны протекать в пути. То сижу в купе, глядя на пролетающие за окном среднерусские ландшафты, тронутые красками осени. То стою в коридоре, занятый тем же делом. То валяюсь на полке, читая роман Ильи Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». А временами сажусь в купе за столик, достаю немецкое издание первого тома «Капитала» и его русский перевод Скворцова-Степанова (перевод Лопатина и Даниельсона нравится мне больше, но его достать не удалось) и начинаю их сверять с карандашом в руках. В своей прежней жизни я не владел немецким и испытывал неудобство от невозможности разобраться с аутентичной терминологией Маркса. И вот теперь появилась возможность наверстать упущенное. А затем вновь смотрю в окно, за которым уже мелькают стоящие стеной сибирские сосны…
        Разумеется, книги и бдение у окна не занимают всего моего времени. Вместе с остальными членами комиссии мы ходим в вагон-ресторан, болтаем - и о пустяках, и о деле. Оказалось, что Фридрих Вильгельмович помнит меня по нашим кратким встречам в НКВТ, и как-то раз мы с ним даже разговорились. Ленгник жаловался на непочатый край работы в области поднятия грамотности населения.
        - Безграмотность вопиющая, - задумчиво бросал он слова, стоя в коридоре и глядя прямо в вагонное окно, но при этом, похоже, совершенно не обращая внимания на пробегавшие мимо нас пейзажи. - А у нас подготовленных кадров нет! Мы пытаемся ставить профессиональное образование, но как дать профессию неграмотному? Сначала нужно решить проблемы ликбеза, однако же время не терпит! Это сейчас в стране, можно сказать, просто кадровый голод, квалифицированных рабочих повсеместно не хватает, а каким нестерпимым он станет, когда мы развернем индустриализацию? То, что мы успели уже сделать, - это крохи, капля в море…
        Пользуясь возникшей паузой в его размышлениях, вставляю свои соображения:
        - Фридрих Вильгельмович, такая ситуация прямо-таки обязывает нас целиком, без изъятия, использовать кадры старых специалистов. А у нас почему-то к спецам отношение крайне нетерпимое.
        Ленгник резко оборачивается ко мне:
        - Нетерпимое? Да, бывает, что и перегнут палку. Но что прикажете делать, если среди специалистов вьет гнезда контрреволюция, если две трети из них держат камень за пазухой? С этой публикой работать - чистое наказание. Чванство до небес, а реальный профессиональный уровень могут подтвердить далеко не все, но вот спецпайки и спецоклады вынь да положь каждому!
        - У нас других специалистов нет и взять пока неоткуда! - резко возражаю ему. - Надо суметь взять опыт и знания у тех, кто есть. А мы их чуть ли не на положение ссыльных, находящихся под гласным надзором полиции, поставить хотим! В таких условиях вряд ли зародится горячее желание послужить на общественное благо! И уж тем более - любовь к советской власти!
        - Да знаю, что других нет! - Член ЦКК едва сдерживается. - И сам вытаскивал этих субчиков из ЧК и из ревтрибуналов! И не все из них, конечно, сволочи. Есть немало честных спецов. Да уж больно много среди этих, мнящих себя интеллигентами и солью земли, любителей подгадить исподтишка. Если бы по-крупному! - Он махнул рукой. - А то все такие мелочные укусы. Там слушок пустят, там анекдотец расскажут, здесь над очередным декретом поиздеваются. И чем больше спец безрукий, и чем он сильнее волокиту разводит, чтобы свою некомпетентность прикрыть, тем он больше ужалить норовит!
        - Разгребать грязь - занятие, конечно, неблагодарное, - киваю и продолжаю с нарастающим напором: - Но хочешь не хочешь, а придется, засучив рукава, выбирать из этой грязи людей действительно стоящих - и уж им-то доверять. Даже если они и не в восторге от советской власти. Я сам от нее не в восторге, и что с того? Мы ведь власть-то брали не ради самой власти, а для дела, для людей. Разве не так? И если кто нам в нашем деле помощник - это наш человек, даже если он по части лозунгов временами готов ляпнуть что-нибудь идеологически невыдержанное.
        - Готов с вами согласиться. - Суровое лицо Ленгника передергивает нервная гримаса. - Но уж больно эти господа мастера из себя выводить. Как будто нарочно ищут неприятностей. Обязательно им надо шпильку советской власти вставить. А ты не шпильки вставляй - видишь, что дело плохо поставлено, так исправь или подскажи, как сделать лучше! - Фридрих Вильгельмович все-таки сбился на повышенный тон и, как будто устыдившись этого, замолк.
        Как-то, сидя в своем купе за чаем, я разговорился и со своим соседом. Точнее, он разговорился сам - похоже, захотелось ему поделиться тем, что наболело.
        - …Лихое было время, - задумчиво глядя перед собой, говорил Сырцов. - Каким чудом мы тогда держались на Дону - до сих пор не понимаю. Ну и в конце концов вышибли казачки нас оттуда, правда, ненадолго. Я тогда молодой был, горячий. Все с идеей расказачивания носился. Много нас тогда, таких молодых дураков, было. Это сейчас я понимаю, что чушь порол, а тогда…
        - А с чего же вы в эту идею так вцепились, Сергей Иванович? - интересуюсь у него.
        - Говорю же - молодой был, горячий. Да и казачки, конечно, с их вылазками, достали по самое не могу. У них с местными мужиками и иногородними свара еще с осени семнадцатого не утихала. Мужики хотели земли казацкие переделить, казаки, само собой, упирались, у тех и у других с империалистической на руках полно оружия… Ну и пошло полыхать. Мужиков наша власть поддерживала, казацкая же старшина зла была на большевиков и готова была оказать помощь добровольцам, которых мы тогда хорошо потрепали. Правда, чтобы все казаки против нас поднялись - такого в начале восемнадцатого еще не было. Но стреляли из-за угла частенько, да и налеты небольшими отрядами устраивали. Легко это, товарищей своих то и дело терять? Подтелкова вон, своего же казака, с отрядом захватили и повесили. Вот злоба у нас и поперла. А злоба - плохой советчик, в политике же в особенности.
        Он помолчал чуток и вновь заговорил:
        - Дела тогда странные творились. Мы, конечно, бомбардировали Москву проектами расказачивания: казачков уравнять в правах с прочими гражданами, лишить сословных привилегий, всех расселить по разным отдаленным губерниям, на их место - крестьян, а против тех, кто сопротивляется, - беспощадный террор. Понятно, что глупость - кто же это во время Гражданской войны такое переселение народов затевать будет? Но тут в начале девятнадцатого года приходит инструкция из ЦК о расказачивании: всех антисоветски настроенных из казачьей старшины - к стенке, у кого оружие найдут - к стенке, и так далее в том же духе. А о переселении и переделе земли - ни слова.
        Сырцов откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Видно, воспоминания давались ему нелегко. Переведя дух, он открыл глаза, отхлебнул из стакана еще не успевший остыть чай и вновь начал делиться наболевшим:
        - Что тогда на Дону началось! Кошмар какой-то. Нет, контру пострелять все мы были готовы - только прикажи. Но многие ретивые головы, особенно за кем полубандитские-полупартизанские отряды стояли, творили страшные вещи. Врывались в станицы, почти всех мужчин… - голос его на мгновение прервался, - кого постреляли, кого порубали. Грабили, насильничали… Многих таких мы сами к стенке прислонили, кое-кто под ревтрибунал пошел, чтобы смуту в тылу Красной Армии не сеял, но было поздно. Считай, весь Дон полыхнул. Мы-то думали, что еще чуть-чуть - и додавим Деникина. А тут в тылу восстание, фронт прорван, и покатились мы к Царицыну и к Харькову, а потом еще дальше…
        Заведующий Агитпропотделом ЦК опять откинул голову на спинку дивана, но на этот раз замер с открытыми глазами. Что там отражалось в его глазах? Горящие станицы и кровь на рыхлом мартовском снегу?
        Потом он произнес с явной горечью в голосе:
        - Инструкцию эту ЦК отменил, когда в Москве разобрались, что на Дону делается. Да только сделанного-то ведь не воротишь. Долго нам еще эта проклятая бумажка аукаться будет.
        Тем временем поезд пересек Волгу у Сызрани, перевалил Уральский хребет, миновал Челябинск и пересек Иртыш у Омска, Обь у Новосибирска, Енисей у Красноярска, прошел берегом Ангары, после Иркутска вышел на Кругобайкальскую дорогу и приближался к Чите. Там мы должны были сделать первую остановку, поскольку дальнейший маршрут курьерского до пограничной станции Маньчжурия и затем по КВЖД к Владивостоку нас не устраивал.
        Глава 27
        Дальневосточный вояж
        Вот и Чита. Еще два года назад она была столицей самостоятельного государства - Дальневосточной республики, а сейчас даже административный центр Дальневосточной области переместился отсюда в Хабаровск. Чита же осталась лишь центром Забайкальской губернии. Поезд подкатывает к чистенькому белому двухэтажному зданию станции «Чита-город», с выделяющейся центральной частью и соединенными с ней короткими переходами двумя боковыми крыльями, и здесь останавливается. Через окно вагона можно разглядеть на перроне держащуюся особняком кучку встречающих руководящего вида. Не по нашу ли душу?
        Оказалось, что точно, по нашу. И закрутилась карусель. Из губисполкома - в Губэкосо, из Читинской таможни - в губотдел Погранохраны ОГПУ, из губернского отделения Дальпотребсоюза - в Читинское бюро лицензий НКВТ… Встречи, беседы, копание в папках с документами… Густые клубы папиросного, а подчас и махорочного дыма…
        А затем - снова в путь. По распоряжению председателя Дальревкома Я. Б. Гамарника нам подали поезд, состоявший из трех вагонов «владикавказского» типа - полубронированный салон-вагон самого Гамарника для руководителей комиссии, вагон I класса для остальных ее членов и вагон II класса для охраны.
        - Охрана-то зачем? - тихонько интересуюсь у одного из местных сопровождающих, наблюдая краем глаза, как в вагон садятся несколько бойцов из войск ОГПУ, двое из которых тащат «льюис» и тяжелые диски к нему. - Не жирно ли нам будет?
        - Что вы, что вы! - горячо зашептали мне в ответ. - Вы не знаете, что тут весной и летом творилось! Белые банды лезли из-за кордона одна за другой, напролом. Тут форменные бои были. На погранзаставы нападали, села грабили, железнодорожные пути взрывали, некоторые даже на станции врывались. В мае убили секретаря Дальбюро ЦК товарища Анохина! Правда, вот уже с месяц стало потише. 36-я дивизия, Кубанская кавбригада, войска ОГПУ и чоновцы их крепко побили. Самого генерала Мыльникова в прошлом месяце в плен захватили. Но многие ушли в Маньчжурию, и в любой момент жди от них пакости. А уж хунхузы - так те вдоль границы постоянно балуют.
        Да, веселая у них тут жизнь, как я погляжу. При таких делах «льиюс» и впрямь лишним не будет.
        С помпой отбываем дальше. Теперь наш путь лежит к Благовещенску. Город не стоит на Великом Сибирском пути - к нему ведет небольшая (каких-то 108 км!) боковая ветка от станции Бочкарево. В Благовещенске нас крутит та же карусель, что и в Чите. И опять бросок по железной дороге, на этот раз - до Владивостока, минуя Хабаровск. Однако остановиться в Хабаровске нам все равно пришлось. Хотя восстановление разрушенного во время Гражданской войны пролета железнодорожного моста через Амур уже идет полным ходом, вагоны через реку пока еще приходится переправлять на импровизированных паромах из речных барж.
        Но вот и Владивосток. Здесь, в Приморской губернии, так же, как и в Чите и в Благовещенске, приходилось выкраивать время еще и на то, чтобы побродить по местным магазинам, лавкам, базарам, толкучкам - посмотреть где, чем, кто и почем торгует. Это надо самому видеть, и тогда получишь самое точное представление о том, почему процветает контрабандная торговля и какую роль она играет в жизни этого края.
        Прямо скажу - ни магазины госторговли, ни кооперативные лавки не баловали ни ассортиментом, ни ценами. Ситец шел по полтиннику за аршин, а самый дешевый - по сорок пять копеек, трикотаж - по рубль семьдесят - рубль девяносто, сукно - за двенадцать с полтиной, чай стоил четыре рубля тридцать копеек за пачку. Да, и это при нынешних-то зарплатах! Тут даже на партмаксимум особо не разгуляешься, а если кто живет на двенадцать - пятнадцать рублей в месяц? Только голод кое-как заглушить, а все остальное уже и не укупишь! Ходи голый и босый… То-то, я смотрю, в этих магазинах и народу совсем нет.
        Со мной одновременно в кооперативную лавку заглянул лишь один покупатель, похоже, из советских служащих не самого низкого полета. Долго присматриваясь к выложенной на прилавок мануфактуре, он потыкал пальцем в штуку ситца и поинтересовался:
        - А повеселей расцветочки не найдется?
        - Весь товар перед вами, - буркнул приказчик.
        - И за это унылое дерьмо я должен отдать по полтиннику за аршин? - возмутился прилично одетый клиент. - Нет уж, по крайней мере, у «Кунста и Альберте» мне такой дряни точно не предложат. А у братьев Чуриных на китайский ситец и цены вполне божеские. - Махнув рукой, покупатель резко повернулся и пошел прочь.
        Решаюсь задать приказчику вопрос, что называется, в лоб:
        - А не проторгуетесь с таким-то ценами? Покупателей же, смотрю, к вам калачом не заманишь?
        Приказчик, молодой парень, одетый в видавший виды пиджак с поддетым под него шерстяным жилетом домашней вязки, равнодушно бросил:
        - Как начальство цены выставляет, так и торгуем.
        - И много ли продать ухитряетесь?
        Парень неопределенно пожал плечами, явно не намереваясь углубляться в эту тему.
        Китайские лавки на базаре и лотки мелких торговцев радовали глаз гораздо большим разнообразием товаров, да и цены тут были не такие кусачие. Сапоги, например, можно было купить рублей на пятнадцать дешевле, чем в госторговле. А ведь для кого-то эта разница равна всему месячному заработку! Ситец шел по тридцать - сорок копеек за аршин. Напрямую спрашиваю одного лоточника:
        - Чего же так дорого? За аршин ситца - сорок копеек? В Харбине тот же аршин, говорят, двугривенный стоит!
        - И-и, милай! - весело осклабившись, проговорил торговец. - Иде мы, а иде тот Харбин! Ты еще энтот ситец привези! Весь товар оттудова китаезы на себе тащат, а мы у них уже тута берем на продажу. И ведь кажному еще свой барыш с того надо иметь. А коли наша цена высока - иди вона в кооператив! Пойдешь по шерсть, а придешь стриженый. - И лоточник тихонько захихикал.
        Чай в китайской лавке был заметно дешевле центросоюзовского - всего два с полтиной за пачку. Учитывая харбинскую цену в семьдесят - девяносто копеек, навар, при всех издержках контрабандистов, должен был получаться солидный.
        На базаре, почти не озираясь, в открытую торговали спиртом - пол-литровую бутылку предлагали за два червонца. Поторговавшись, можно было сбить рубль, а то и два. Но все равно - дорого. Видимо, отсутствие спирта и водки в госторговле позволяло контрабандистам безбожно вздувать цены. Ведь в Харбине литр спирта стоил всего лишь немногим более шести рублей.
        Рынок был веселым местом. Тут помимо собственно торговых заведений были и меняльные конторы, потому что на рынке свободно расплачивались и новыми советскими деньгами, и старыми царскими, и китайскими, и японскими йенами, и американскими долларами… Подхожу к одной из таких лавок, чтобы прикинуть, как рынок ценит советский рубль, и чувствую, как кто-то тянет меня за рукав. Оборачиваюсь.
        - Эй, гаспадина таварис! - громким шепотом обращается ко мне мальчишка не старше двенадцати лет, наряженный в какие-то дикие обноски. Национальность его определить трудно, как у любого беспризорника со стажем, но что-то азиатское в нем проскальзывает. Бурят? Монгол? Китаец? Может быть, гольд (сиречь нанаец)? Или мешаный? Акцент, во всяком случае, какой-то есть. - Атдахнуть хоцис? Пакурить?
        Это он что имеет в виду? Покурить? Уж не в опиекурильню ли зазывает?
        - Благодарю, - холодно бросаю в ответ, - зельем не балую.
        - Слусай, не хоцис курить - ни нада! Тагда давай на девоцек пасматри! - не отстает пацан. - У нас девоцки есть, сладкия! Какую захоцис, такую найди. Русски, китайски. Китайски оцень харос, многа уметь! - Мальчишка покачал головой и поцокал языком, как заправский торговец, расхваливающий свой товар. - Савсем маленьки есть, свежи, как весенни цвиток пряма! - Зазывала не отставал в надежде на мелкую подачку за услуги.
        - А в лоб хочешь? - решаю прервать эту маркетинговую операцию.
        Пацан, ничего не ответив, крутнулся на месте и тут же ловко растворился среди базарной публики. Хорошо, что только за рукав подергал. А мог ведь и в карман залезть.
        Вообще, китайское присутствие в городе было весьма заметно, притом не только по наличию собственно китайских лавок. Практически все частные торговцы продавали почти исключительно китайский товар, в контрабандном происхождении которого не приходилось сомневаться, да и сами приказчики нисколько не скрывали этого. Вблизи одной из центральных улиц - Семеновской - расположился китайский квартал, прозванный местными «Миллионка». Миллионка не только тянула к себе контрабандных торговцев, но и зазывала неустойчивую публику своими притонами, проститутками, опиекурильнями, разнообразными азартными играми. Это было царство жуликов, сутенеров, фальшивомонетчиков и прочей уголовной швали, пользовавшейся в своем преступном ремесле всеми преимуществами закрытой этнической группы, куда практически не было доступа со стороны.
        Постепенно мы приближались к финальной стадии нашей командировки - к поездке в Хабаровск, где сейчас расположен административный центр ДВО. Принимающий нас во Владивостоке секретарь Приморского губкома РКП(б) Константин Федорович Пшеницын сообщает, что по телеграфу из Хабаровска передали просьбу секретаря Дальбюро ЦК РКП(б) товарища Кубяка, чтобы мы поскорее прибыли в Хабаровск, ибо на 28 октября назначено расширенное заседание Дальревкома с участием членов областной комиссии по борьбе с контрабандой, где предполагается и наше участие. Фридрих Вильгельмович недоволен:
        - А почему такая спешка? Тут еще немало работы, да и в Хабаровск мы ведь не только заседать едем. Переговорите с Николаем Афанасьевичем - нельзя ли немного отсрочить заседание. Или постойте, давайте я сам ему все объясню.
        Пшеницын явно мнется:
        - Товарищ Ленгник, уже все решено, люди оповещены заранее, мы же их собираем по всей Дальневосточной области, от Читы до Камчатки. Уже не переиграть. Да и переговорить не удастся.
        - Почему это? - недовольно восклицает глава нашей комиссии.
        - Так ведь нет у нас телефонной связи с Хабаровском, - поясняет секретарь губкома. - Только по телеграфу сносимся.
        Ленгник мрачнеет - хотя, казалось бы, куда больше? Он и в хорошем расположении духа выглядит мрачным, а уж тут… Однако возражений с его стороны больше не следует, и в назначенный срок все тот же наш поезд, любезно предоставленный Гамарником, стуча колесными парами по стыкам Транссибирской магистрали, везет нас к Хабаровску.
        Вспоминая дни, проведенные в этом городе, не испытываю особых восторгов. Владивосток все же, при всех его прелестях и «китайском колорите», был нормальным портовым городом, во многом схожим с подобными же городами Европейской России. Благовещенск также имел немало сходства с российской провинцией, с какой-нибудь Костромой или Ярославлем.
        Хабаровск же… Нет, сказать, что в нем не имелось этих знакомых черт русского города, было нельзя. Но это были лишь остатки былого величия, крохи наследства царской России, когда Хабаровск был крупным административным центром. К 1924 году, когда он вновь обрел подобный статус, эти остатки смотрелись как жалкие вкрапления в море самого настоящего захолустья. Дома и улицы приобрели запущенный и неухоженный вид. Улицы и переулки Хабаровска заросли травой, по ним бродили стада гусей и свиней, гоготанье и хрюканье которых создавали звуковой фон города. Старые деревянные тротуары пришли в негодность и представляли собой не помощь, а угрозу пешеходам. Достопримечательностью города была барахолка - «смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний» (как написал корреспондент местной «Тихоокеанской звезды»). Как и во Владивостоке и в Благовещенске, на местной барахолке можно было купить почти все, в основном за счет контрабандных товаров. И точно так же государственные и кооперативные магазины стояли полупустыми - в них было мало и товаров, и покупателей.
        Городской жилой фонд пришел в упадок, и переезд в Хабаровск областной администрации еще больше усилил жилищный кризис. Практика «уплотнений» вызывала широкое недовольство горожан, но срочно ассигнованных Дальревкомом двухсот тысяч рублей было совершенно недостаточно, чтобы исправить положение.
        Расширенное заседание Дальревкома происходило в его резиденции - четырехэтажном здании с потугами на классическую архитектуру, которое по имени находившегося здесь ресторана получило прозвище «Чашка Чая» (помнится, в своем времени мне приходилось слышать, что ресторан с таким названием работает в этом здании и в XXI веке). Гамарник предпочел устроить заседание именно здесь, «на своей территории», хотя Дальбюро ЦК РКП(б), располагавшееся в здании бывшего Городского дома, имело гораздо более удобные помещения для проведения подобных мероприятий. Мы все набились в тесный зал заседаний, кое-как расположившись на стульях вокруг стола, покрытого зеленым сукном, а за нашей спиной, в промежутке между столом и стенами комнаты, устраивались другие приглашенные сюда ответственные работники…
        Вспоминая это совещание, пытаюсь упорядочить свои впечатления, чтобы уложить их в краткий и емкий отчет для ЦКК и для коллегии НКВТ. Курьерский неутомимо катится к Москве, и, лежа на чуть подрагивающей вагонной полке, я кручу в руках самописку, время от времени начиная строчить в блокноте…
        Фридрих Вильгельмович Ленгник выступал резко, без дипломатии:
        - У меня складывается весьма странное впечатление о состоянии борьбы с контрабандой на Дальнем Востоке. С одной стороны, все члены нашей комиссии убедились, что эта борьба ведется, и ведется активно. Поднимаются правильные вопросы, вносятся дельные предложения, и даже кое-что из них уже реализуется. - Он сделал паузу и обвел глазами присутствующих. - Тем не менее я должен сказать, товарищи, что вы встали на такую позицию, которая способна подорвать предпринимаемые усилия по искоренению контрабандной торговли. - Фридрих Вильгельмович вновь сделал паузу и опять обвел присутствующих здесь руководителей тяжелым взглядом исподлобья. - Вы видите многочисленные злоупотребления со стороны ваших подчиненных, работников низшего и среднего звена. Дело доходит до того, что они по партийной и советской линии оказывают давление на работников таможен и погранохраны, чтобы принудить их пропустить контрабандный товар через границу! - Голос руководителя нашей комиссии уже не звенел, а гремел, набирая угрожающие ноты. - И что же делаете вы? В самом худшем случае работники, погрязшие в злоупотреблениях, получают от
вас устный разнос. А частенько вы вообще закрываете глаза на подобное извращение политики советской власти. Вы «входите в положение», благосклонно принимаете ссылки подчиненных на «местные условия». - Ленгник потер рукой глаза, имевшие явные признаки недосыпания, и заключил: - Итак, местное партийное и советское руководство, вместо того чтобы все силы, всю энергию направить на то, чтобы устранить условия, благоприятствующие расцвету контрабанды, потакает грешкам своих подчиненных и фактически становится их соучастниками! Такое положение нетерпимо, и ЦКК с ним мириться не будет! - Резко рубанув воздух правой рукой, Фридрих Вильгельмович опустился на свое место.
        Выступление Сергея Ивановича Сырцова было заметно более кратким. Правильные, но банальные призывы, которые он обращал к местным товарищам, как-то не задержались в моей памяти, но вот один пассаж из его речи, который, пожалуй, нужно было бы написать на стенке в кабинете каждого партполитпропагандиста, мне запомнился:
        - Пропаганда и агитация в поддержку политики нашей партии будет иметь успех лишь при том непременном условии, если местные партийные и советские органы своими каждодневными делами будут доказывать, что они пекутся об интересах трудового народа. И напротив, если вы будете продолжать демонстрировать, что готовы попирать советские законы ради устройства благополучной жизни для себя, то худшей агитации против советской власти, против дела нашей партии и помыслить нельзя! - Сырцов не на шутку разволновался, и мне хорошо было видно, как он раскраснелся, глубоко и часто дышит. Умолкнув, он долго ловит рукой спинку стула позади себя. Лишь после нескольких неудачных попыток это ему удается, он пододвигает стул и с облегчением опускается на него.
        Но это все так, зарисовки. Для отчета гораздо важнее та информация, которая прозвучала в выступлениях местных работников. Первому Гамарник дал высказаться полпреду ОГПУ по Дальнему Востоку Александру Павловичу Альпову. О нем я уже тогда успел кое-что разузнать - бывший активист эсеровского боевого подполья, в 1917-м перешел к большевикам, с 1918-го - в ЧК. В годы Гражданской войны руководил рядом губернских чрезвычаек на Украине. С сентября 1923-го работает тут, в Дальневосточной области.
        - Товарищи! Нет смысла закрывать глаза на то, что положение с контрабандой у нас, на Дальнем Востоке, крайне неблагополучное, если не выражаться сильнее, - начал Альпов. - Широта и размах контрабанды во многом определяются активным вовлечением в нее здешнего населения. Только за 1923/24 хозяйственный год в числе задержанных контрабандистов оказалось 13 380 местных жителей. А сколько сумело просочиться мимо наших кордонов? В вопросе участия в контрабандной торговле возникает опасная смычка местного населения с крупными организациями торговцев-контрабандистов, действующими из-за кордона. В результате контрабанда проникает к нам большими партиями. Например, только за два случая задержания контрабанды вблизи Владивостока нами было конфисковано более 400 ведер спирта и много других товаров на общую сумму более 100 тысяч рублей.
        Александр Павлович заложил руки за спину, расправил грудь, поведя плечами, и после мимолетной паузы заговорил вновь:
        - Основные предметы контрабанды, поступающие к нам из-за рубежа: хлопчатобумажные ткани, в основном сбываемые в деревне, шерстяные и шелковые изделия для городского населения. Крайне широкое развитие получила нелегальная торговля спиртом, который поставляют винокуренные предприятия Маньчжурии. После установления монополии внешней торговли на Дальнем Востоке и с уходом из области иностранных торговых компаний резко активизировался контрабандный ввоз галантереи и предметов роскоши. Что касается нелегального вывоза с нашей территории, то основным объектом притязаний контрабандистов являются пушнина и золото - самые ценные экспортные товары. Контрабанда золота причиняет нашей республике огромный ущерб. По имеющимся у нас данным, за прошлый год из 400 пудов золота, добытых на территории области,
300 пудов контрабандным путем ушло за границу!
        - Это ведь ваше ведомство ответственно за такой провал работы! - выкрикнул с места, можно даже сказать заорал, первый секретарь Дальбюро ЦК РКП(б) Николай Афанасьевич Кубяк. Он производил на меня двойственное впечатление. С одной стороны - потомственный рабочий, партиец с дооктябрьским стажем, в годы Гражданской войны - секретарь Петроградского губкома партии (но креатурой Зиновьева он не был), искренне преданный делу революции и неутомимый работник. С другой - он представлял собой разительный контраст известному мне типу рабочего интеллигента (каким был, например, погибший в 1905 году Иван Бабушкин), который отличался не только природным талантом, но и способностью систематически учиться. А вот Николаю Афанасьевичу как раз не хватало и общей, и политической культуры. В сложных и запутанных вопросах он нередко пытался решать дела наскоком, повинуясь первым поверхностным впечатлениям или вовсе эмоциям вместо вдумчивого анализа хитросплетения различных факторов. Чего стоило, например, его выступление в начале
1923 года на 1-й Приморской губернской партийной конференции, где он обвинил всех корейцев в сотрудничестве с японскими интервентами и предложил выселить их с территории советского Дальнего Востока.
        Окрик высшего партийного начальства области заставил полпреда ОГПУ заметно нервничать. Впрочем, внешне это проявилось лишь в том, что Альпов дернул шеей и поправил вдруг ставший ему неудобным воротник гимнастерки. Однако отвечать на выкрик и оправдываться он не стал, а продолжил свое выступление:
        - Особенностью контрабанды в наших краях является широкое участие в ней крупных вооруженных групп, сопровождающих грузы на подводах, число коих доходит до 30-40 единиц. В горных районах распространена вьючная контрабанда, а южнее озера Ханка контрабандисты действуют с необыкновенной дерзостью. Несколько десятков верховых нападают на пограничные посты, отвлекая внимание погранохраны на себя, а тем временем через границу проводятся большие караваны с контрабандными грузами. В Маньчжурии разработана целая система найма людей - так называемых горбачей - для переправки контрабандных товаров через границу. Существуют целые артели таких горбачей, которых кредитуют тамошние торговые предприятия. - Александр Павлович вполне овладел собой и теперь сам уже говорил с напором: - Имеющиеся в наличии малочисленные пограничные подразделения с плохим вооружением и вынужденный этим метод охраны границы на большинстве участков не постоянными постами, а подвижными разъездами - не отвечает сложившейся обстановке. Для охраны более четырех тысяч километров границы имеется всего лишь 80 пограничных застав со штатом 10
человек каждая. На вооружении нашей погранохраны состоят старые винтовки, не хватает 50 процентов револьверов и 50 процентов конского снаряжения. Из-за скудости отпускаемых средств мы даже не можем наладить централизованное снабжение!
        Альпов говорил искренне, очевидно болея душой за дело, которое был не в силах исполнять так, как того от него требовал долг.
        - Для охраны морских границ протяженностью 15 тысяч километров в 1923 году была создана небольшая пограничная флотилия из нескольких старых судов, но даже и они из-за отсутствия топлива стоят на приколе.
        - Вот-вот! - вклинился в разговор молчавший до сих пор Ян Борисович Гамарник. - Японцы, вылавливая в наших водах рыбу и крабов, наживают миллионные прибыли, а мы при сем присутствуем. Надо же действовать! Мы даже промысел на участках, сданных в концессию японцам, и то проконтролировать не можем! А какой поток контрабанды идет через Сахалин, Камчатку, да и большую часть побережья!

…На этот вопрос мне надо будет обратить в Москве особое внимание. Ведь тут уплывают из наших рук колоссальные экспортные ресурсы. Делаю торопливые пометки в блокноте. Поезд вдруг ощутимо шатнуло на стрелке очередного разъезда, и я сноровисто отрываю перо от бумаги, чтобы не наделать лишних росчерков. Поднимаю голову и встречаюсь взглядом с Сырцовым - мы опять едем с ним вместе в одном купе. Сергей Иванович весело бросает:
        - Что-то ты, Виктор, совсем заработался. А время-то уже обеденное. Не составишь компанию в вагон-ресторан?
        Отрицательно мотаю головой:
        - Неохота отрываться… Дописать хочу…
        В это время в открытом проеме двери мелькает форменная тужурка проводника, и Сырцов окликает его:
        - Эй, Шура! - Гляди-ка, и имя уже успел запомнить… - Как тут у вас, обед из ресторана в купе заказать можно?
        - А как же! - услужливо отзывается проводник. - Сей момент все организуем. Что желаете заказать? У них сегодня на первое щи уральские и борщ украинский…
        Покончив с заказом, проводник добавляет:
        - А чаек я вам сам соображу.
        И вновь его тужурка мелькнула и исчезла в дверном проеме нашего купе.
        Не проходит и четверти часа, как в дверях появляется молодой парнишка в белой курточке с двумя наборами блестящих судков. («Не алюминий, как было у нас, а, похоже, нержавейка…» - машинально фиксирую для себя отличие.) Он ловко кидает на столик две большие крахмальные салфетки и начинает расставлять судки с салатом, первым, вторым… От пищи идет соблазнительный запах. Да, Сергей Иванович вовремя вспомнил про обед - подкрепиться и в самом деле не мешает. Спрыгиваю с полки и устраиваюсь за столиком.
        Покончив с обедом, лениво помешиваю в стакане обжигающий чай - даже мельхиоровый подстаканник трогать горячо - и продолжаю завязавшийся за обедом разговор о дальневосточных делах, который сам собой перескакивает на обсуждение дел во всей Советской республике. Но разговоры - разговорами, а закончить наброски к докладу все же нужно. Беру со своей полки брошенный там блокнот, и вновь перед моим мысленным взором встает зал заседаний Дальревкома. Папиросный дым сизыми струйками устремляется к потолку… Говорит женщина, член Дальневосточной КК - РКИ:
        - Товарищ Альпов, характеризуя плачевное состояние погранохраны у нас в области, совершенно прав. Даже хорошо разработанные операции по пресечению контрабанды нередко срываются из-за того, что нет технической возможности своевременно сообщить на соответствующую заставу о движении контрабанды. Но даже если это удается сделать, то бойцы погранохраны часто не в состоянии оперативно выдвинуться в нужное место из-за слабости и измотанности конского состава. Из-за своей малочисленности погранохрана в случае прорыва больших шаек хорошо вооруженных контрабандистов не имеет возможности вступить в бой со втрое и вчетверо более сильными контрабандистами. - Женщина до какой-то степени поборола свое первоначальное смущение, и речь ее становилась более связной и гладкой, хотя румянец по-прежнему играл на щеках. Впрочем, ей это шло… А говорила она вполне по делу. - Учитывая все эти обстоятельства, Дальневосточная КК - РКИ разработала ряд конкретных мер по усилению охраны государственной границы. Нами предлагается значительно увеличить численный состав пограничных войск Дальнего Востока, улучшить их вооружение и
снабжение продовольствием, обеспечить средствами связи. Кроме того, следует усилить административные меры воздействия на лиц, причастных к контрабанде.
        Состояние средств связи имеет особое значение для взаимодействия таможенных органов и погранохраны. Поскольку при существующем ныне порядке право производства обысков и выемок в 7,5-километровой пограничной полосе предоставляется исключительно погранорганам ГПУ, то таможенные служащие при наличии подозрений о сокрытии контрабанды в вышеуказанной зоне должны сообщать об этом соответствующему пограноргану. Поэтому от состояния средств связи в огромной степени зависит возможность пресечения контрабандной торговли.

…Понятно, все хорошо знакомо - не хватает и того, и этого. А бюджет у нас совсем не бездонный. Но в данном случае экономить глупо - тут небольшие средства на укрепление погранохраны могут избавить нас от весьма крупных экономических потерь…
        - Разумеется, мы не можем ограничиться только контролем за движением товаров через границу, - добавила представительница Рабкрина. - Необходимо принять также меры по активизации государственной и кооперативной торговли; по обеспечению регулярного завоза товаров из центральных районов на льготных условиях, особенно в пограничные села и на промыслы; по ускорению пересмотра вопроса о вывозной пошлине на пушнину и закупке золота у кустарей. Кроме того, полагаю, нужно распространить на случаи злостной контрабанды право внесудебного вынесения приговоров органами ОГПУ, как это сейчас делается с бандитами, захваченными с оружием в руках на месте преступления. Обеспечив все эти меры, мы сумеем плотно закрыть границу от контрабандистов и реально покончить с контрабандой на Дальнем Востоке!
        Но, как оказалось, ее оптимизм разделяли далеко не все.
        - Вот верно товарищ Сырцов тут говорил: поменьше надо словесной трескотни, а побольше думать о реальных делах! - раздался громкий выкрик с места. Со своего стула вскочил председатель Дальпромбюро ВСНХ. Фамилия у него еще была какая-то такая, не то украинская, не то казацкая… А! Суховий! - Границу, значит, вы закроете! Так если вы сумеете закрыть границу наглухо, то мои прииски станут все! - рубанул товарищ Суховий. - А кто охотничьи партии в тайге снабжать будет? Они же на 80 процентов живут за счет контрабандного снабжения. Взгляните же в глаза реальности! Ни Дальторг, ни Дальцентросоюз не в состоянии наладить нормальное снабжение, и мы просто вынуждены не только терпеть контрабанду, но чуть ли не молиться на нее, если не хотим оставить своих работников вовсе голодными и раздетыми.
        Представительница КК - РКИ засмущалась, но не оставила этих выкриков без отпора:
        - Дальторг находится в вашем подчинении! Вы сами не можете организовать снабжение приисков и сами же оправдываете расцвет контрабанды! А не эти ли ваши благодетели-контрабандисты содействуют тому, чтобы наше золото и пушнина уплывали за кордон, а?!
        - А ну тихо! - прикрикнул на спорщиков Гамарник, встав, нет, точнее - воздвигнувшись, со своего председательского места. Его зычный голос и большая окладистая борода на молодом энергичном лице вкупе производили неслабое впечатление. - Давайте-ка мы представителя Дальторга как раз и послушаем. Пусть расскажет, как у нас тут обстоят дела со снабжением.
        Представитель Дальторга, сидевший рядом со своим начальством - председателем Дальпромбюро, - в отличие от женщины из Рабкрина не выказывал ни капельки смущения. Едва встав со своего места, он начал чесать как по писаному:
        - Трудности снабжения дальневосточных губерний обусловлены сложившимися объективными условиями: более поздним, чем в других районах, установлением советской власти, продолжительным господством во внутренней и внешней торговле иностранцев, оккупировавших Дальний Восток, отсутствием своей промышленности, удаленностью от центра страны и плохим состоянием путей сообщения. Поэтому налаживание советской торговли после ухода интервентов столкнулось с большими трудностями. Иностранные торговцы покинули нашу территорию, и сразу же заменить их не представляется возможным. По состоянию на текущий год в городах Дальнего Востока на 421 824 жителя приходится 6287 торговых точек, а в сельской местности и того меньше - на 1 150 923 человека в наличии всего лишь 2528 лавок. - Было видно, что выступающий поднаторел в докладах на разного рода совещаниях, особенно по части освещения «объективных причин». - Тем не менее, несмотря на эти неблагоприятные условия, происходит значительный рост товарооборота государственной торговли. В текущем году мы ожидаем, что общий товарооборот достигнет по Дальневосточной области
примерно 170 миллионов рублей, что почти на
20 миллионов рублей превышает товарооборот прошлого года. При этом доля государственной торговли в общем обороте вырастет с 42 миллионов рублей до 60 миллионов рублей, или на 42 процента, а доля частной торговли сократится примерно на 15 процентов.
        Тут уж я не выдержал столь вольного обращения с элементарными действиями арифметики и бросил с места:
        - Вы что, считать не умеете? Это оборот госторговли вырастет на 42 процента, а ее доля в общем обороте - только на 27 процентов!
        - Виноват, оговорился, - без тени смущения бросил докладчик и продолжил свою гладкую речь, на этот раз умело переводя стрелки на другое ведомство. - Ситуация со снабжением населения осложняется также плохо налаженной работой кооперативной торговли. Дальцентросоюз и губернские союзы кооператоров не оказывали материальной поддержки деревенским кооперативам, в которых отсутствовала результативная работа. Из-за отсутствия учета потребностей населения и неумелого подбора ассортимента товаров потребления создалось негативное отношение к кооперативам. Кооперативы не осуществляют заготовки необходимых товаров и продуктов для расчета с крестьянином за поставленную продукцию, а сам расчет зачастую производится некачественными товарами…
        - Верно говорит! Так все и есть! - крикнул, не вставая из-за стола, секретарь Камчатского ревкома Михаил Петрович Вольский (кстати, как и сидящий рядом с ним Флегонтов, бывший партизанский командир).
        Такого рода выпады кооператоры, конечно, не смогли оставить без ответа. Представитель Дальцентросоюза, даже не попросив слова у председательствующего, вскочил и затараторил визгливым голосом:
        - Вас послушать, так можно подумать, будто у госторговли никакой задержки расчетов не происходит, ассортимент великолепный, а цены самые низкие! А ведь на самом-то деле оборот кооперативной торговли растет быстрее, чем государственной. За этот год у нас оборот вырастет с 22 миллионов рублей до величины никак не меньше 40 миллионов!
        Пока шло это препирательство, работники секретариата, с трудом пробираясь между расставленными впритык стульями, принесли чай в стаканах с подстаканниками сначала для сидящих в президиуме собрания, а потом постепенно обеспечили и всех сидевших за столом заседаний.
        Ян Борисович Гамарник морщился, слушая пронзительные выкрики спорщиков, затем не выдержал и своим внушительным голосом оборвал кооператора:
        - Вы тут нам базар не устраивайте! Порядок должен быть. Дадут вам слово - будете говорить. А пока успокойтесь и присядьте! - Покачав головой, председатель Дальревкома объявил: - Перерыв пятнадцать минут!
        С облегчением выбравшись из прокуренного помещения, я стал свидетелем перепалки между представителем Дальторга и представительницей Рабкрина:
        - Вы что же, товарищ, тут очковтирательством занимаетесь? Откуда вы насчитали в сельской местности две с половиной тысячи лавок? По нашим данным, в сельской местности имеется лишь 640 реально действующих государственных и кооперативных торговых точек, а остальные числятся лишь на бумаге!
        Опытный бюрократ не стал комментировать столь невыгодные для него цифры, а предпочел тут же сместить акцент с трудностей на достигнутые успехи:
        - Несмотря на некоторые заминки в снабжении, вызвавшие пассивность ряда низовых звеньев кооперативного аппарата, все видят, что мы наращиваем оборот, и по итогам текущего года вам уже не удастся представить наши и кооперативные лавки на селе как якобы бездействующие!

…После перерыва Гамарник громко объявил:
        - Слово имеет начальник Дальневосточного таможенного округа и руководитель комиссии по борьбе с контрабандой товарищ Флегонтов.
        - Товарищи! Чтобы не отнимать у нас время, я, по согласованию с Дальвнешторгом, обрисую не только вопросы собственно таможенной работы, но и общую ситуацию с внешней торговлей в области, влияющую на положение с контрабандой.
        Алексей Кандиевич Флегонтов, стройный, невысокий, но крепко сложенный казак с пышным чубом, бывший комдив в армии ДВР и руководитель партизанских отрядов Приморья, держался уверенно.
        Ага! Вот уже пошли дела собственно по моему ведомству. Надо будет слушать повнимательнее. Интересно, насколько он будет откровенен?
        - Ситуация в сфере внешней торговли определяется решением правительства о введении здесь режима монополии внешней торговли. Была проведена жесткая регламентация ввоза, и всего за три месяца - апрель, май, июнь 1923 года, количество товаров, легально ввезенных из Северо-Восточного Китая, уменьшилось в 4 раза. В 1923/24 операционном году импорт из Китая составил 46,4 миллиона таможенных лянов - на 1,4 миллиона лянов больше, чем в 1913 году. Из вышеуказанного объема ввоз из Северо-Восточного Китая выразился в сумме 44,9 миллиона лянов. Что касается экспорта советских товаров в Китай, то в том же году ДВО экспортировала в Северо-Восточный Китай: рыбы - на 1465 тысяч рублей, пантов - на 64 тысячи 845 рублей, угля - 5263 тысячи пудов. Всего наш экспорт составил 10 миллионов лянов, в том числе в Северо-Восточный Китай - 7,9 миллиона лянов. Столь значительная неблагоприятная для нас разница между нашим ввозом и вывозом объясняется тем, что именно через ДВО идет в больших масштабах экспорт китайского чая, составляющий 75 процентов от общей стоимости нашего ввоза.
        Ну зачем эта голая статистика, покосился я на докладчика. Это все из сводок почерпнуть можно…
        - Контрабандный вывоз золота, пушнины, хлеба, женьшеня, пантов, опия с территории Дальнего Востока также способствовал тому, что государственная торговля лишалась этих экспортные ресурсов, что не давало возможности улучшить паритет между ввозом и вывозом. Полпред ОГПУ уже ссылался здесь на данные Дальпромбюро, согласно которым в прошлом году за границу контрабандой ушло около 300 пудов золота на сумму примерно 5,7 миллиона рублей. Пушнины вывозится контрабандой примерно на 2 миллиона рублей, различных сельскохозяйственных продуктов - на 1,5 миллиона, а контрабанда опия достигает суммы в 4,5 миллиона рублей. В обмен на ввезенные контрабандные товары за рубеж утекает валюты и золотых монет на сумму около 6,5 миллиона рублей. Таким образом, экспортная контрабанда составляет сумму свыше 21 миллиона рублей, а импортная превышает 19 миллионов, весь же контрабандный оборот можно исчислить в 42 миллиона рублей, что на 9 миллионов превышает весь внешнеторговый оборот Дальневосточной области.
        Ого! А в записке Ягоды, о которой нам говорил Куйбышев, вроде бы вся контрабанда оценивалась в 19,8 миллиона рублей. Кстати, о реальном обороте контрабандной торговли надо не забыть сказать в Москве. Это будет сильный аргумент в пользу пересмотра некоторых нереалистичных подходов.

…Прокуренный зал заседаний растаял перед моим мысленным взором, и вновь самописка забегала по блокноту… Так, о чем же там еще говорил Флегонтов?
        После недовольного замечания Фридриха Вильгельмовича Ленгника: «Вы бы лучше нам о принимаемых мерах и о своих успехах в борьбе с контрабандной торговлей поведали, а не о своих успехах в исчислении оной!» - Флегонтов, как будто не обратив никакого внимания на реплику члена ЦКК, продолжал свое выступление:
        - Тяжелейшее положение сложилось в районах к северу от Амура по берегу Охотского моря, вплоть до границы с Камчатской губернией. Там огромные богатства, такие как пушнина, золото, рыба, бесконтрольно уходят без пользы для государства, и главным образом в Японию. Пользуясь отсутствием охраны с нашей стороны, иностранные торговцы, и главным образом американцы, беспрепятственно проникают также и в пределы Камчатки и безнаказанно вывозят ценный пушной эквивалент, выменивая у местного населения на ввозимый спирт. Значительный поток контрабанды идет через районы, соприкасающиеся с богатым пушным промыслом Якутским краем. Оттуда добываемая пушнина, попадая в наши приграничные местности, идет в руки доставляющим туда контрабандные товары контрабандистам и, естественно, вывозится за границу контрабандным же путем.
        Здесь начальник Дальневосточного таможенного округа сделал паузу, пристально посмотрел прямо на Ленгника и заявил:
        - Что же касается принятия нами мер по борьбе с контрабандой, то, уверяю вас, и таможенники, и погранохрана работают на пределе своих возможностей. Любое серьезное улучшение этой работы требует немалых средств, а также принципиальных решений, которые не могут быть приняты на уровне области. Наша позиция Москве известна, об этом мы сообщали и в ГТУ НКВТ, и по нашим докладам руководство Дальревкома и Дальбюро ЦК РКП(б) обращалось с секретным письмом в Секретариат ЦК, и составленные с нашим участием предложения областной КК - РКИ передавались в наркомат Рабкрина. Кроме того, даже в том, что мы можем сделать в пределах своей компетенции, мы зачастую не находим поддержки у руководства области. Возмутительные случаи, когда представители советского и партийного аппарата оказывают неприкрытое давление на служащих наших таможенных органов с целью легализации контрабандного провоза товаров из-за рубежа, остаются без должной оценки со стороны высших партийных и советских инстанций ДВО. Тут, собственно говоря, вам и карты в руки. - С этими словами Флегонтов тряхнул своим казацким чубом и четко опустился на
стул.

…Покрутив головой, отгоняю воспоминания. Теперь надо сжато суммировать все эти факты и представить не только свои выводы, но и конкретные предложения по изменению ситуации с контрабандной торговлей. Под мерный стук колес начинаю, на основе своих черновых заметок, набрасывать тезисы своего отчета для ЦКК. А до Москвы еще далеко. Там уже, поди, зима на носу. И Лида там… Ох, чую, не сразу я с ней выберусь в тир «Динамо». Пока еще разгребу дела с этой командировкой, будь она неладна!
        Глава 28
        Неожиданный поворот
        Практически сразу после приезда в Москву - уже на следующий день, 6 ноября, перед самой годовщиной Октября - всех нас, членов комиссии Ленгника, потащили в ЦКК - РКИ на совещание к Куйбышеву. Мне на этом совещании досталось выступать четвертым.
        - О положении дел и о наших предложениях по линии усиления партийной ответственности, по линии укрепления охраны госграницы, по линии совершенствования снабжения населения Дальнего Востока товарищи уже высказались. Моя задача - осветить борьбу с контрабандной торговлей с точки зрения состояния внешней торговли и таможенного контроля. Именно эта точка зрения является, на мой взгляд, основной для объяснения широкого распространения контрабанды. Ведь контрабанда - это тоже внешняя торговля, но только нелегальная, в отличие от легальной внешней торговли, - так обозначается тема моего выступления.
        Контрабанда из-за рубежа опирается на значительную разницу в ценах на товары народного потребления на внутреннем рынке Дальневосточной области и в Маньчжурии. В свою очередь, контрабандный вывоз товаров с советского Дальнего Востока вызывается значительной разницей закупочных цен наших заготовителей и тех цен, которые можно получить в Маньчжурии за золото, пушнину, сельскохозяйственные продукты. Выступающие здесь товарищи уже обрисовали безрадостную картину состояния дальневосточного рынка. Но она безрадостна, так сказать, в общих чертах. А вот как она выглядит с точки зрения простого гражданина Советской республики, живущего в Дальневосточной области? - задаю присутствующим риторический вопрос и тут же сам отвечаю на него: - Чтобы слова о высоких ценах не выглядели голословными, приведу собранные мною фактические данные о разности внутренних и заграничных цен на некоторые товары массового потребления, получившие широкое распространение в контрабандной торговле. - Взяв листочек из лежавшей передо мной папки, зачитываю: - Ситец на внутреннем рынке дальневосточных губерний стоит примерно в
полтора-два раза дороже, чем закупаемый контрабандистами в Маньчжурии, табак - вдвое, сукно - втрое дороже, чай - в два с половиной раза, спирт - в пять с половиной раз. А цены в государственной и кооперативной торговле значительно выше и этих рыночных цен! На ситец - примерно на треть, на чай - в полтора раза. Какой выбор должен сделать крестьянин, если на 20 рублей золотом он не может купить советской мануфактуры в достаточном количестве, а в Маньчжурии за эти деньги он в состоянии одеть всю семью? Когда такая разница в ценах дополняется еще и более высокими ценами, которые дают в Маньчжурии за сельхозпродукты, это приводит к тому, что крестьяне отказываются сдавать свою продукцию государственным и кооперативным заготовителям.
        Представитель Наркомата внутренней торговли тут же счел нужным оправдаться:
        - Все это верно, но высокие цены создаются не Дальгосторгом и не Дальцентросоюзом. Попробуйте удержать конкурентоспособные цены при нынешнем уровне железнодорожных тарифов! Местная промышленность практически не развита, а чтобы завезти товары из Центра, нужно платить бешеные деньги! По сравнению с 1914 годом провозная плата от Москвы до Читы встает нам нынче более чем на 250 процентов выше, а до Благовещенска, Хабаровска, Владивостока - более чем на 400 процентов. Куда же это годится? А акцизы и пошлины? Один квадратный фут хромовой кожи стоит 90 копеек, а пошлина на него составляет 36 копеек, на килограмм краски отпускная цена три рубля, а пошлина четыре рубля. А на пару женских чулок ценой 12 рублей пошлину дерут вообще 24 рубля! - Советский торговец в раздражении махнул рукой и умолк.
        Дав представителю госторговли высказаться, продолжаю:
        - Удорожание товаров из-за высоких тарифов и пошлин - не единственная беда. Торговля организована из рук вон плохо. Вместо дружной конкуренции с частником госторговля и кооперативы создают нездоровую конкуренцию между собой. Наши советские купцы совершенно не знают рынка, на котором работают, а внутри самого аппарата госторговли царит безумная неразбериха. Что происходит прямо сейчас, перед закрытием северной навигации? Суда Совторгфлота уходят в северные районы ДВО едва ли не пустыми, в то время как предназначенные для снабжения этих районов запасы товаров ждут отправки во Владивостоке. В некоторые районы, населенные коренными народами Севера, товары и вовсе не попадают, из-за чего там возникла прямая угроза голода. Но даже если бы товары были завезены и у местного населения хватило бы средств на их приобретение по существующим неимоверно задранным ценам, положение вряд ли изменилось бы коренным образом. Дальгосторг частенько завозит товары, которые совершенно не отвечают потребностям населения. Ну зачем жителям Камчатки косы? А вместо жира, муки и мануфактуры, в коих ощущается острая
потребность, завезены керосин, соль и прочие предметы, на сегодня имеющиеся в северных районах в достаточном количестве, поскольку уже были завезены туда тем же Дальторгом ранее!
        Контрабандному вывозу пушнины способствуют не только более высокие цены на этот товар на заграничном рынке, но и предприимчивость контрабандистов, проникающих в глухие отдаленные места Дальнего Востока, да и Сибири тоже, где отстрел пушного зверя производят охотники-кустари, которые совершенно недостаточно снабжаются Всеохотсоюзом товарами и огнеприпасами. Контрабанда золота стимулируется не только тем фактом, что цена за один грамм золота, установленная Народным комиссариатом финансов, составляет 1 рубль 29 копеек, а в Китае за него дают почти два рубля. Следует добавить и то, что снабжение приисков и золотодобывающих артелей поставлено из рук вон плохо и старатели вынуждены приобретать контрабандные товары, расплачиваясь за них добытым золотом.
        Здесь я сделал короткую паузу, бросил взгляд на Валериана Владимировича и задал еще один вопрос:
        - Почему же контрабандисты могут использовать и используют сложившуюся разницу цен на внутреннем и на внешнем рынке с большой выгодой для себя, а наши органы внешней торговли эту разницу цен использовать не в состоянии? Причин несколько. Во-первых, и Дальвнешторг, и наши кооператоры оказались не в состоянии мобилизовать местные ресурсы для экспорта как из-за низких государственных закупочных цен, так и из-за собственной нераспорядительности. В результате они вынуждены производить закупки товаров в Китае в основном в пределах отпускаемых им кредитов, так как их собственная экспортная выручка весьма мала. Во-вторых, даже если расширить кредитование закупок товаров за рубежом, это не даст необходимых результатов в силу высоких таможенных пошлин, делающих контрабандный товар существенно более выгодным для покупателя.
        Еще раз бросив взгляд на председателя ЦКК, убеждаюсь, что он внимательно следит за моим выступлением. Что же, не буду затягивать - пора переходить к выводам:
        - Следует признать, что совершенный в январе 1923 года переход Дальнего Востока к общегосударственному режиму монополии внешней торговли оказался на деле поспешным и неподготовленным. И теперь мы несем от широчайшего распространения контрабанды ущерб гораздо больший, чем несли бы в случае легализации частной внешней торговли. Что же следует сделать практически для изменения к лучшему сложившегося положения? - Начинаю излагать по пунктам: - Полагаю правильным незамедлительно поддержать предложения местных товарищей по укреплению материальной базы погранохраны и таможенного контроля, по пересмотру тарифной политики НКПС для товаров, направляемых на Дальний Восток, и по введению льготного режима обложения этих товаров акцизами и пошлинами. В дополнение к этому мне представляется неизбежным повышение государственных закупочных цен на золото и пушнину, да и на сельхозпродукты, иначе мы своими руками будем продолжать выдавливать эти ценнейшие экспортные товары за границу путем их контрабандного вывоза.
        Кроме того, со своей стороны считаю необходимым пойти на временное - до трех лет - смягчение условий монополии внешней торговли для Дальневосточной области, разрешив государственным, кооперативным и частным торговым организациям для наполнения местного потребительского рынка ввоз ряда товаров по особому списку с применением льготных таможенных пошлин. За это время Дальпромбюро и Дальцентроюз при поддержке местных партийных и советских органов должны напрячь все силы для поднятия местной промышленности - как государственной и кооперативной, так и частной. Местная промышленность должна усилить наполнение рынка и составить действенную конкуренцию контрабандному товару. Совершенно необходимо принять меры по укреплению аппарата Дальторга и Дальцентросоюза квалифицированными и ответственными кадрами, чтобы покончить с творящимся сейчас безобразием в деле снабжения населения даже с теми товарными фондами, которые имеются. У меня все. - С этими словами, почувствовав, что меня неслабо вымотало не столь уж длинное выступление, я медленно опустился на свой стул с потертой кожаной обивкой сиденья.
        При подведении итогов заседания мое предложение о допуске частника к внешней торговле на Дальнем Востоке встретило решительное возражение представителя Наркомата внутренней торговли.
        - Партия поставила перед нами задачу добиться постепенного вытеснения частного капитала из торговли, а вы предлагаете отдать частнику такой лакомый кусок! - возмущается он.
        Но мои возражения не менее резки:
        - Вы в своей борьбе с частником не желаете опираться на улучшение своего торгового аппарата, а рассчитываете только на административное давление. Поэтому сокращение частной торговли происходит быстрее, чем растет оборот госторговли и кооперации, что приводит к ухудшению снабжения населения. На этот, что ли, результат вас нацеливает партия?
        Решено было окончательный текст заключения комиссии доработать и обсудить на следующей неделе. Под занавес заседания Валериан Владимирович встал и произнес:
        - Товарищи! На сегодня наша с вами работа закончена. - И добавил торжественным тоном: - Поздравляю вас с наступающей седьмой годовщиной нашей революции!
        Когда по окончании совещания все уже начали расходиться, Куйбышев вдруг обратился ко мне:
        - Виктор Валентинович, можно вас на минутку?
        Подойдя к председательскому месту, вопросительно гляжу на наркома РКИ.
        - Виктор Валентинович, - говорит Куйбышев, - вы неплохо себя показали в комиссии, не стали замазывать грешки собственного ведомства, подобно некоторым другим товарищам… - Он сделал коротенькую паузу и огорошил меня заявлением: - Есть мнение поддержать вашу кандидатуру на пост начальника Контрольно-ревизионного управления НКВТ. Красин не возражает. Как, потянете?
        Красин не возражает? Вот это новость! Ведь, помнится, он сам мне объяснял, что хотел бы видеть меня на этом месте, но не хочет ссориться с влиятельными людьми… Как же он вдруг переменил мнение? Странно это. Вслух же говорю:
        - Если партия считает это необходимым - постараюсь оправдать доверие.
        - Вот и отлично. Там у вас многим надо гайку подтянуть. - Кивком Валериан Владимирович дает понять, что разговор окончен.
        Сразу после праздника, который я провел с Лидой (даже на демонстрацию сходил с ней вместе в колонне ВСНХ), было назначено заседание коллегии НКВТ. Там я докладывал о командировке на Дальний Восток примерно то же, что говорил в ЦКК. Но вот реакция членов коллегии стала для меня, мягко сказать, неожиданной.
        Член коллегии, а заодно и председатель Центросоюза Лев Михайлович Хинчук был страшно недоволен моей критикой деятельности Дальцентросоюза.
        - Вы не желаете принимать во внимание объективные обстоятельства, создающие крайне тяжелые условия для работы наших товарищей на Дальнем Востоке! - почти не сдерживая себя, выкрикивал Хинчук. - Не надо недоработки вашего собственного отдела, не справляющегося с обеспечением ДВО закупками по импорту, пытаться заслонить раздуванием чужих недостатков!
        Ну, это еще можно было как-то понять. Но вот с какой стати ополчился на меня Петр Лазаревич Войков, почти ровесник меня-нынешнего, моложавый человек с кудрявыми волосами, бывший начальник таможенного управления, а сейчас входивший в коллегию как председатель смешанной советско-польской комиссии по реализации Рижского договора 1921 года?
        - Вместо того чтобы ставить вопрос перед вышестоящими инстанциями о содействии работе таможенных органов и Дальвнешторга, об укреплении их материальной базы, о расширении кредитования импорта, товарищ Осецкий ни с того ни с сего предлагает нам некую панацею от всех проблем с контрабандой в виде предоставления полной свободы частному торговому капиталу! - Петр Лазаревич прямо-таки пылал праведным гневом. - Вы не патриот НКВТ! Вы не заботитесь о престиже собственного ведомства! А ваша любовь к частнику вообще ни в какие ворота не лезет! Перед нами стоит задача вытеснения частного капитала из торгового оборота, а вы его предлагаете поощрять!
        Интересно, что это его так проняло? Неужели дело в упорных слухах, что Петр Лазаревич нечист на руку в отношении доходов от сбыта ценностей для закупок хлеба в голодном 1921 году? Да и по расходованию валютных ассигнований, проходивших через его руки в последующие годы, к нему вроде есть аналогичные претензии? Может быть, его испугало возможное назначение меня на должность начальника КРУ НКВТ?
        - Петр Лазаревич! Мне всегда казалось, что партия поставила нас на работу в НКВТ для того, чтобы мы отстаивали тут общие интересы Советской республики, а не ведомственные позиции собственного наркомата! - бросаю ему в ответ.
        - Прекратите эту демагогию! Вы что тут хотите изобразить - что вы тут один за государственные интересы болеете? - раздались озлобленные выкрики с мест.
        Ну и ну, кажется, я крепко попал… Вот только пока непонятно почему.
        Не отставал от Войкова и Яков Станиславович Ганецкий, бывший недавно торгпредом в Латвии, а с 1923 года одновременно состоявший в коллегии НКИД. Филиппики этого хорошо одетого джентльмена с полноватым жизнерадостным лицом и постепенно отступающей ото лба к затылку шевелюрой были менее определенны, но произносились с таким же азартом.
        - Виктор Валентинович! - вещал он, как будто произносил речь с трибуны (хотя никогда не числился среди ораторов). - Доколе вы будете вести свои дела таким манером, что каждый раз противопоставляете себя коллективу наркомата? Почему вы поторопились вывалить перед ЦКК свою личную точку зрения, нимало не озаботившись тем, чтобы согласовать ее с нами, вашими товарищами?

«Доколе ты, Катилина…» - сразу вспомнилось мне начало одной из речей Цицерона. Все-таки у нас было схожее гимназическое образование. Ага, «у нас». У меня с Осецким, да. А что? Теперь оно у нас общее. Как и мое высшее…
        Борис Спиридонович Стомоняков, наш торгпред в Германии, с которым я познакомился во время командировки в Берлин, недавно стал заместителем Красина. Отводит глаза, мнется, смущается, но все же мычит нечто невнятное под стать общему настрою:
        - Полагаю, что товарищу Осецкому надо сделать выводы из той товарищеской критики, которая тут прозвучала. Столько лет работы в наркомате, еще с 1919 года, и за все это время не суметь сработаться с коллективом… Одни конфликты и недоразумения…
        Не стал бросать в меня камень Константин Матвеевич Шведчиков, который в НКВТ ведал делами, касающимися материального снабжения агитационно-пропагандистской работы - обеспечением продукцией бумажной, полиграфической и кинопромышленности, - и был тесно связан с Агитпропом ЦК. Однако и в защиту мою он особо распространяться не стал, бросив лишь:
        - Мне кажется, вся эта шумиха - не по делу. Надо предложения Осецкого рассмотреть с практической точки зрения, а не выкрикивать лозунги.
        Вился ужом, но все же присоединился к общему хору и Александр Антонович Трояновский (председатель Госторга НКВТ РСФСР), с которым я был неплохо знаком по работе в АРКОСе. Кстати, он и сменил меня на посту председателя АРКОСа в Лондоне по моем возвращении в Москву в 1923 году. Ему, как и Стомонякову, было, очевидно, неудобно оказаться на стороне моих хулителей, и он точно так же прятал глаза, однако проговорил:
        - Да уж, Виктор Валентинович, с частным капиталом - это вы куда-то не туда размахнулись. Не ожидал от вас такого, право слово, не ожидал. - И, неожиданно ожесточившись, заговорил более жестко: - Нам такая линия на сдачу позиций частному капиталу в наркомате не нужна!
        - Верно! - поддержали его еще два или три голоса.
        Замнаркома, Варлаам Александрович Аванесов, был гораздо более сдержан.
        - Ах, голубчик, - сочувственным и одновременно наставительным тоном ворковал он, - ведь я же вас предупреждал, что со своей неумной прытью вы все время готовы наломать дров. Ну что же нам с вами делать? Сколько же можно вас воспитывать? Мы ведь тут в няньки вам не нанимались. Видать, придется переходить к определенным выводам. Жаль, ах как жаль! Вы ведь могли бы много полезного добиться для наркомата.
        Недавно вернувшийся на свой пост замнаркома после краткого пребывания в наркомате финансов Моисей Ильич Фрумкин (это его я замещал в должности и. о. замнаркома) тоже нашел чем меня уколоть:
        - То, что вы предлагаете, товарищ Осецкий, - это шаг к подрыву монополии внешней торговли. Сколько нам пришлось бороться, чтобы отстоять в конце концов этот незыблемый принцип пролетарской диктатуры. И нате - появляетесь вы и хотите нас уговорить, чтобы мы сдали эти позиции!
        Странно. Более чем странно! Фрумкин никогда не числился среди ярых приверженцев монополии внешней торговли - скорее, наоборот. У него было немало столкновений с Красиным как раз на этой почве. С чего бы вдруг он решил перекраситься из Савла в Павла?
        Красин, молчавший все это время, наконец вступает в разговор.
        - Хорошо, - говорит он, - позиции, кажется, определились. Предлагаю внести в предложения товарища Осецкого поправки, направленные на обеспечение нашей линии по вытеснению частного капитала и неуклонного проведения монополии внешней торговли. С этими поправками предлагаю принять тезисы товарища Осецкого в целом. Ставлю на голосование. Кто за? Против? Воздержавшиеся? Принимается большинством голосов при одном голосе против и двух воздержавшихся. Переходим к следующему пункту повестки дня…
        Вот тоже странно. Ругали ругательски, а всего один голос против.
        Через день, 10 ноября, вновь было совещание у Куйбышева. Там мои предложения тоже подвергались критике, но не столь резкой, как на коллегии, и далеко не единодушной. Поэтому в заключение комиссии они вошли почти в неизменном виде. А вот после заседания Куйбышев опять отозвал меня в сторонку и сухим тоном произнес:
        - Виктор Валентинович, по поводу нашего предыдущего разговора о назначении вас начальником КРУ… Вопрос снят. - С этими словами он повернулся и покинул зал заседаний, произнеся на ходу:
        - До свидания, товарищи!
        Да-а… Похоже, меня разменяли. Вот только не совсем ясно, за что и на что.
        В своем наркомате решаюсь отловить Трояновского, с которым у меня до того были, пожалуй, самые лучшие отношения из всех членов коллегии, чтобы постараться добыть хотя бы какую-нибудь информацию. Перехватываю в коридоре, несмотря на его стремление прошмыгнуть мимо, «не заметив» меня, и, крепко вцепившись в плечо, спрашиваю напрямик:
        - Саша! Ты с чего вдруг на меня ополчился?
        Тот долго мялся, пытаясь отвести глаза, совсем как на том заседании, потом заговорил шепотом:
        - Вика, ты не понимаешь… Они же тебя съедят… И меня съедят, если я буду тебя поддерживать…
        - Кто - они? - требовательным голосом пытаюсь выяснить «грязные подробности».
        - Да все! Все! - почти кричит, но по-прежнему шепотом, Александр Антонович. - Они как узнали, что тебя прочат на начальника КРУ, так как с цепи сорвались. Боятся тебя. И их покровители тоже не хотят тебя видеть на этом месте. Мне Стомоняков под большим секретом рассказывал - его Ягода вызывал и прямо ему объяснил: этого козла в огород пускать нельзя. Извини за «козла», но это он тебя так называл. И учти - я тебе этого не говорил! - уже не зашептал, а зашипел Александр Антонович, схватив меня за лацканы костюма, и тут же отпустил, испугавшись, что этот жест будет замечен кем-нибудь со стороны.
        Так… Кое-что становится понятным. Старый знакомый прорезался. Наверняка у него многие из коллегии на крючке, за всякие мелкие и не очень мелкие грешки, а кто-то, возможно, и общие дела с ним крутит. Вот он их и натравил. Ну ладно, это еще мы будем посмотреть… («Здавайтесь мне на шестный слово. А там… мы будем посмотреть», - вспомнились мне почему-то строчки из известной агитки Демьяна Бедного «Манифест барона Врангеля».)
        Однако насчет «посмотреть» - это я погорячился. Состоявшийся вскоре разговор с Леонидом Борисовичем расставил все точки над «i».
        На прием к Красину отправляюсь на следующий же день - пока он вновь не уехал во Францию, - чтобы покончить с неопределенностью своего положения в наркомате. Ведь за то время, когда мне пришлось исполнять обязанности заместителя наркома вместо ушедшего в Наркомфин Фрумкина, на пост начальника отдела импорта назначили другого человека. Теперь же Фрумкин вернулся на прежнюю должность, а я, таким образом, остался лишь членом коллегии НКВТ без определенных обязанностей.
        Леониду Борисовичу не надо долго объяснять цель моего визита, и, поздоровавшись, он сразу берет быка за рога.
        - Прямо и не знаю, что с вами делать. Надо бы как-то вас прикрыть от всего этого… - размышляет он вслух.
        - От чего прикрывать-то? - Вопрос вполне закономерный. Надо же выяснить наконец, насколько далеко зашла интрига.
        - Ну вы, наверное, не хуже меня знаете, кому вы дорогу перешли, - вскидывает на меня глаза нарком. - Такая буря поднялась наверху… Все, что я могу для вас сделать, - это запрятать подальше, пока тут «вихри враждебные» не улягутся, - с едва заметной иронией в голосе цитирует он слова «Варшавянки». - Лучше всего, Виктор Валентинович, уехать вам куда-нибудь за границу и сидеть там тише воды ниже травы. У нас, кажется, в Италии образуется местечко. Горчакова, хотя Сергей Григорьевич и дельный работник, судя по всему, придется на торгпредстве сменить. ЦКК, имея поручение Политбюро - с подачи Литвинова и Чичерина, будь они неладны, - требует убрать старых царских чиновников с ответственных постов в торгпредствах. Да у Литвинова с Лежавой на Горчакова вдобавок и персональный зуб есть еще с 1920 года, когда они безуспешно пытались сорвать его назначение в Польшу. Так вот вас как раз на его место и определим. А ему я что-нибудь подыщу у себя во Франции. - Красин вновь вопросительно глянул на меня.
        Торгпред в Италии? Некоторые мои недруги дорого бы дали, чтобы заполучить для себя такое местечко. Но мне-то оно зачем? У меня все начинания здесь, все на Москву завязано…
        - Спасибо, Леонид Борисович, но мне крайне желательно остаться в Москве, - решительно отвечаю наркому.
        - Зря. Ей-богу, зря. - Видно, что Красин не на шутку расстроен. - В банке со здешними пауками вам не ужиться… - Он ненадолго замолчал, потом с горечью проговорил, тихо, почти под нос: - Наше несчастье в том, что нам в нашем аппарате приходится работать с людьми, никогда больше полтинника в кармане не имевшими. Как только такой человек увидит сто рублей - обязательно положит в карман. А эти… большие ребята… пользуются такими проходимцами вовсю для собственной выгоды. - Леонид Борисович задумался и после затянувшейся паузы обратился ко мне: - Если категорически не хотите ехать за границу, найдите себе местечко здесь, но такое, где вы будете вдали от этой братии, и желательно под чьим-нибудь прикрытием. Правда, зная ваш прямолинейный характер, сомневаюсь, что вы подобным прикрытием сумели обзавестись. Но в любом случае оставаться в наркомате не советую. Решительно не советую!
        - А чего мне бояться? - возмущаюсь непритворно, потому что жду от Красина не нагнетания абстрактных страхов, а чего-то более конкретного.
        - Да поймите же! - Нарком (и, кстати, член ЦК) почти вспылил. - Вас не будут выживать столь прямолинейно, как этот дурак Гуковский в эстонском торгпредстве, который думал, что одного доноса в ВЧК будет достаточно, чтобы убрать вас со своей дороги. Нет, вам будут строить хитрые каверзы, гадить исподтишка, распускать слухи за вашей спиной, и в конце концов замарают в какой-нибудь грязной истории. О, эти могут! На это они очень даже способны! Тут деятели покрупнее калибром, чем те, с кем вы сталкивались прежде, и концы они прячут хитрее, чем хорошо вам известный Квятковский из АРКОСа, который, похоже, зарвался настолько, что песенка его спета…
        Красин, видимо, исчерпал запас своих эмоций и с усталым видом умолк, уставившись куда-то в одну точку. Однако, не дав мне вставить слово, он вновь заговорил:
        - У вас есть две, много - три недели. Пока я здесь, они вряд ли учудят что-то серьезное. Но самое позднее к началу декабря мне нужно опять быть во Франции, а в мое отсутствие их уже ничто не будет сдерживать. И учтите, я даже толком не догадываюсь, кто же именно из них первым решится ударить вас в спину и какую поддержку притом сумеет привлечь. Слишком уж обширные у каждого из них связи.
        Теперь красинский вопросительный взгляд, в упор уставленный на меня, требовательно ждал какого-то ответа.
        Ну что же, если перевести всю эту дипломатию на простой человеческий язык, то Леонид Борисович предупреждает, что мои недруги не успокоятся, пока не вышвырнут меня из наркомата, желательно - с позором, а сам он умывает руки. Что же делать? Наплевать и начать войну на измор - кто кого пересидит? Дураку ясно, что они - меня, просто потому что у них возможности больше. А героически погибнуть, запутавшись в сетях бюрократических интриг, мне как-то не улыбается. Значит, придется последовать совету своего наркома и спасаться бегством. Предложения мне вроде бы делались…
        - Ладно, Леонид Борисович, полагаю, вы поопытнее меня в делах такого рода и лучше чуете, куда наверху ветер дует. Напишу заявление по собственному желанию. - При этих моих словах на лице Красина недвусмысленно проступает облегчение. - Две недели отработаю, передам дела - и избавлю наркомат от нового издания
«Титаномахии».
        Тут же, не откладывая, беру чистый лист бумаги из небольшой стопки на столе, вынимаю ручку из чернильного прибора и аккуратно вывожу прошение об отставке.
        Хватило одной недели, чтобы понять: от участи безработного мне, может быть, и удастся избавиться, но лишь ценой превращения в мелкого канцеляриста. И то не факт.
        Котовский прямо сказал - был бы ты военный, было бы полегче. Но все равно никаких свободных ставок в Управлении снабжения РККА сейчас нет. Может быть, будет какая-то разовая работа, если удастся пристроить меня в очередную комиссию по закупкам. А самое большее, на что можно рассчитывать, - что, возможно, освободится место рядового сотрудника или переводчика в одном из инженерных отделов Берлинского или Римского торгпредства. Большая радость! Красин вон итальянское торгпредство возглавить предлагал, но ведь из заграницы мои замыслы реализовать будет практически невозможно.
        Пойти к Трилиссеру? Помнится, в прошлую нашу встречу он был прямо-таки преисполнен красноречия, горя желанием заполучить меня к себе… в качестве внештатного консультанта. То есть без ставки и, соответственно, без зарплаты. Так, что-нибудь из своих фондов обещал подкидывать время от времени. Да и сама мысль устроиться к нему пришла мне в голову скорее от отчаяния - не сразу сообразил, что в этом случае сам суну голову в пасть, ибо над Трилиссером начальник кто? Правильно, Ягода. А оно мне надо?
        Все, что смог пообещать мне Михаил Евграфович Лагутин, - время от времени снабжать меня работенкой по переводу документов или составлению обзоров иностранной прессы для Исполкома Коминтерна.
        Разговор с Лазарем Шацкиным тоже особых результатов не принес. Он сейчас формально никаких руководящих постов не занимал - учился. Совет он мне, впрочем, дал:
        - Слушай, а поговори с Дзержинским. Мировой мужик! Думаю, с ним можно будет сговориться о работе в ВСНХ.
        - Так прямо пойти и поговорить? - Тут уж не надо изображать скепсис в голосе, он прямо из меня так и сочится.
        - Конечно! - Комсомольский вожак полон энтузиазма. Видимо, Феликс Эдмундович и вправду ему сильно приглянулся. - Запишись на прием - и все дела!
        Тем временем и вторая неделя подошла к концу. Все, теперь попадаю в положение безработного. Пойти, что ли, зарегистрироваться на биржу труда? Кроме выходного пособия весь мой золотовалютный запас - хорошо если шесть или семь червонцев наберется бумажками да две золотые монеты по червонцу. А там пособие дают. Слезы, конечно, а не пособие, но с пустыми карманами и пустым желудком будешь рад и этому.
        От нечего делать перелистываю подшивки газет за прошедший месяц с лишним, пока мотался по Дальнему Востоку и закруглял дела в наркомате. Интересная заметка:
«Скандал в английском парламенте». Запрос о фальшивых документах, полученных майором Мортоном от рижской резидентуры MI-6. Ну-ну, похоже, одна из моих берлинских анонимок дошла-таки до нужного адресата. О! И выборы лейбористы не проиграли, хотя и получили в парламенте на несколько мест меньше. Так, возможно, не будет и налета на АРКОС, и «военной тревоги» 1927 года? Ладно, поживем - увидим.
        Однако собственной растерянности от себя не скроешь. Что же ты думал, дорогой, что и дальше будешь безнаказанно швыряться камушками из-за угла? И никто ничего не прочухает и ответную шпильку тебе в одно место не всунет? Поиграл - и будет. Game over.
        Да, планы у тебя были наполеоновские. Попаданец, блин, весь сочащийся послезнанием, аж из ушей лезет. И чего же ты вообще успел добиться с этим своим послезнанием? Ну расшевелил осиное гнездо, ну сумел немного перетрясти картошку в мешке. А толку-то? Все псу под хвост. Хоть волком вой…
        На меня неумолимо накатывала депрессия. Хотелось плюнуть на все, ничего вообще не предпринимать, ни о чем не думать, но мысли настырно лезли в башку и упорно крутились вокруг осознания собственной никчемности.
        И в таком состоянии меня угораздило пойти на свидание с Лидой! Но и это еще не все - я скатился до того, что начал плакаться ей в жилетку. Мои стенания выглядели тем более жалкими, что истинную подоплеку расстройства чувств я ей выложить не решался. Послушав эти излияния несколько минут, она резко развернулась ко мне.
        - Ты что сопли распустил! - зашипела она, как дикая кошка. - Или ты не мужик вовсе?!
        В этом состоянии она была чудо как хороша. На щеках румянец, волосы растрепались, глазищи карие сверкают, как топазы темно-коньячного оттенка. Искренне любуюсь ею, несмотря на совершенно не подходящие для этого обстоятельства.
        - Или ты думаешь, я тебе тут носик платочком вытирать буду? Возьми себя в руки! Коммунист ты или нет, в конце концов?! - Этот крик отрезвляет и заставляет оторваться от любования моей комсомолкой. - Не смей сдаваться! Слышишь?
        Ее бы на мое место… Тоже взялась меня учить хорошим манерам… Обида затмевает мне разум, и я выпаливаю:
        - А ну прекрати мне мораль читать!
        Ее реакция была моментальной. Неуловимым движением Лида хватает со стола стакан с водой, стоявший рядом с графином, и опрокидывает его над моей головой. Вскакиваю, чувствуя, как струйки воды, просочившись сквозь рубашку, стекают все ниже и ниже, несколько раз молча открываю и закрываю рот, затем выскакиваю в коридор, хватаю пальто и шапку с вешалки - и за порог, гулко хлопнув дверью.
        Разумеется, выскочив за дверь, я лишился возможности увидеть, как Лагутина бросается к захлопнувшейся двери, останавливается и несколько минут смотрит невидящими глазами перед собой, закусив зубами кулачок, затем… затем поворачивается, подходит к телефону, поднимает трубку:
        - Мне срочно Питер! Вызовите, пожалуйста, номер… Хорошо, жду. - Она сидит, сглатывая слезы, затем вытирает глаза и, стиснув зубы, ждет вызова на междугородний разговор…
        Вот это называется - влип! Сопли я, конечно, фигурально выражаясь, подобрал. Но дальше-то что делать? От полного отчаяния совершаю два поступка. Во-первых, выстояв со второго захода очередь на биржу труда, регистрируюсь как безработный. Во-вторых, в секретариате председателя ВСНХ записываюсь на прием к Дзержинскому. Ничего так, по-божески. Через два с половиной месяца подойдет моя очередь.
        В отчаянии вспоминаю про свой «зауэр». Нет, вовсе не за тем, о чем вы подумали. Как бы я ни был плох, но до суицидальных намерений еще не докатился. Решаю просто пойти в тир пострелять - хоть немного отвлечься.
        В динамовском тире у барьера двое стрелков. Один кажется мне чем-то знакомым. Старенькая потертая кожаная куртках, кожаная шоферская кепка, в руках два
«люгера»… Ну точно, он. «Дед»!
        - Здравствуйте, дедушка! - Что-то подтолкнуло меня немножко съерничать.

«Дед» резво оборачивается, срисовывает меня взглядом…
        - А, Виктор Валентинович! - приветствует он меня, нимало не смущаясь моей подколкой. А впрочем, как же мне еще к нему обращаться, раз имени своего он так и не назвал? - Здравия желаю. Ну, как ваши успехи?
        Мне сейчас не до демонстрации успехов, но и отказываться причин не вижу (а в голове тихонький такой щелчок: «Здравия желаю» - это чей лексикон?).
        - Если освободите место у барьера, постараюсь продемонстрировать.
        Повинуясь жесту «деда», второй стрелок вместе с ним отходит в сторону. Чувствую, как кровь потихоньку закипает от впрыснутого в нее адреналина. «Зауэр» вылетает из кобуры, левая подхватывает рукоять снизу, глаза цепляют мишень… Бах! Бах! Бочком, бочком в сторону… Еще выстрел, еще - уже по следующей мишени…
        Выкидываю опустевшую обойму прямо на пол, не переставая двигаться приставными шагами, всаживаю в рукоять следующую, и вновь под сводами подвала динамовского тира раскатисто звучат выстрелы…
        - Ну что же, - выдает свое суждение «дед» после осмотра мишеней, - коли будешь тренироваться, то, может, и выйдет из тебя толк. - И тут же, без перехода: - А что невесел? Или иной похвалы ожидал? Так ее еще заслужить надо.
        - Не в похвале дело, - качаю головой. - Без работы остался. И другой пока не предвидится.
        - Что ж так? И Красин не помог?
        Про Красина-то он откуда… Впрочем, учитывая его предполагаемую ведомственную принадлежность, pourquoi pas?[Почему нет? (фр.)]
        - Красин тоже под богом ходит, - отвечаю.
        - Вот даже как… Все равно носа не вешай. И вспоминай почаще, что под лежачий камень вода не течет. Найдешь ты работу по себе. - «Дед» говорит уверенно, как будто и вправду знает, что работу я ищу не абы какую, а чтобы иметь возможность исполнить то, что намеревался. Он продолжает: - Ты сначала пойми, чего ты хочешь и с чем к людям пойдешь. Тогда, может, что-нибудь и получится. Когда ясно станет, к чему ты для людей годен.
        Весь вечер я прокручивал в голове эти немудрящие слова. А ведь «дед» по большому счету прав. Главная-то сила моя не в должности, а в людях. Только с людьми и через людей можно воплотить хотя бы что-нибудь из моих замыслов. Но пока… Более-менее человеческие отношения у меня установились лишь с Лидой Лагутиной да с Лазарем Шацкиным. Но и то с Лидой вон как вышло… Гляди-ка, ведь единственное мое дело, которое хотя бы как-то движется, - оно ведь как раз на Лазаре и держится. И на его комсомольцах. Сам-то ведь пока мелкими интрижками пробавлялся. Ну, пусть не мелкими. Но чтобы закрепить достигнутое с их помощью, нужно, что называется, «идти в люди». Вот только в эти «люди» с улицы не особо и пойдешь…
        Дьявольщина! Что же делать? Тупик…
        Список встречающихся в тексте сокращений
        АМТОРГ - Amtorg Trading Corporation. Компания была учреждена в 1924 г. в Нью-Йорке как частное акционерное общество с участием советского капитала. Являлась американским представительством Arcos Ltd (см. АРКОС). В Москве действовал советский представитель Амторга - Совамторг. В условиях отсутствия дипломатических отношений с США компания фактически выполняла функции не только торгпредства, но и неофициального политического представительства СССР в США.
        АРКОС (ARCOS, с 1922 г. Arcos Ltd - All Russian Cooperative Society Limited) - Всероссийское кооперативное общество, торговая фирма, учрежденная в Англии 11 июня
1920 г. советской делегацией для ведения торговли между Советской республикой и Англией. До установления дипломатических отношений фактически выполняло также функции торгпредства. С 12 мая 1927 г. временно прекратило свою деятельность из-за провокаций полиции и разрыва дипломатических отношений. С 1929 г., после возобновления отношений, действовало до начала Второй мировой войны, но в гораздо меньших масштабах.
        ВКП(б) - Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков). Наименование правящей партии в СССР с декабря 1925 по 1952 г. В дальнейшем - КПСС (Коммунистическая партия Советского Союза).
        Военвед (Военное ведомство) - см. Наркомвоенмор.
        ВСНХ - Высший совет народного хозяйства. Высший советский хозяйственный орган со статусом наркомата с 1917 по 1932 г. В состав ВСНХ входили отраслевые ведомства - Главсахар, Главнефть, Центрочай, Главлесбум, Главтекстиль и др. ВСНХ РСФСР - центральный государственный орган управления промышленностью РСФСР с 1918 по
1932 г. ВСНХ СССР - центральный государственный орган управления промышленностью СССР с 1923 по 1932 г.
        ВЦИК РСФСР - Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Высший законодательный, исполнительный, распределительный и контролирующий орган власти, избиравшийся Всероссийским съездом Советов для работы в период между съездами. Создан в июне 1917 г. на I Всероссийском съезде Советов. В 1938 г. заменен Верховным Советом РСФСР на основании Конституции РСФСР 1937 г.
        ВЧК - Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, позже в наименовании слово «саботаж» заменено и звучало как:
«преступлениями по должности». ВЧК создавалась при Совете Народных Комиссаров и существовала с 20 декабря 1917 г. по 6 февраля 1922 г. Далее преобразована в ГПУ (см.).
        Госторг РСФСР - Государственная экспортно-импортная контора Наркомата внешней торговли РСФСР (с 1922 по 1930 г.). В 1928-1929 гг. - акционерное общество.
        ГПУ (ГПУ РСФСР) - Главное политическое управление при НКВД РСФСР (6 февраля 1922 -
15 ноября 1923 г.). Возникло вместо упраздненной и реорганизованной ВЧК Постановлением ВЦИК от 6 февраля 1922 г. Постановлением ВЦИК от 15 ноября 1923 г. ГПУ НКВД РСФСР преобразовано в Объединенное государственное политическое управление - ОГПУ (см.) при СНК СССР, и таким образом оно было выведено из структуры НКВД.
        ГТУ НКВТ СССР - Главное таможенное управление НКВТ СССР (см.).
        ГУВП ВСНХ СССР - Главное управление военной промышленности ВСНХ СССР (см.).
        ГЭУ ВСНХ СССР - Главное экономическое управление ВСНХ СССР (см).
        ДВО - Дальневосточная область. Образована 15 ноября 1922 г. на месте упраздненной Дальневосточной Республики с центром в Чите (с 1924 г. - в Хабаровске). В состав области входили Амурская, Забайкальская, Камчатская, Приамурская, Прибайкальская, Приморская (с северной частью о. Сахалин) губернии и полоса отчуждения Китайской Восточной железной дороги (КВЖД). С 1924 по 1925 г. состоит из Амурской, Камчатской, Приморской и Забайкальской губерний. 4 января 1926 г. Постановлением ВЦИК преобразована в Дальневосточный край.
        ИНО ОГПУ - Иностранный отдел ОГПУ (см.). Ведал разведывательными операциями за рубежом.
        Истпарт - 21 сентября 1920 г. СНК принял постановление «Об учреждении комиссии для собирания и изучения материалов по истории Октябрьской революции и истории РКП». Комиссия получила сокращенное название Истпарт. Первоначально Истпарт находился при Наркомпросе, а в 1921 г. он перешел в ЦК РКП(б) на правах отдела. В 1928 г. Истпарт был объединен с Институтом Ленина.
        КИМ - Коммунистический интернационал молодежи. Организация, объединявшая молодежные коммунистические организации различных стран, в том числе РКСМ (см.). Секция Коминтерна. Существовал с 1919 по 1943 г.
        КРО ОГПУ - Контрразведывательный отдел ОГПУ (см.).
        Малый Совнарком - см. СНК.
        Наркомвоенмор СССР (НКВМ СССР) - Народный комиссариат по военным и морским делам СССР - центральный орган управления, осуществлявший руководство Вооруженными силами СССР с 12 ноября 1923 г. по 15 марта 1934 г. Образован из двух самостоятельных наркоматов (по военным делам РСФСР и по морским делам РСФСР). Упразднен в связи с образованием Народного комиссариата обороны СССР. Сокращение Наркомвоенмор употреблялось также для обозначения главы этого ведомства - народного комиссара по военным и морским делам.
        Наркомфин - Народный комиссариат финансов.
        НКВД - Народный комиссариат внутренних дел. Образован наряду с другими наркоматами
8 ноября (н. с.) 1917 г. С 1918 по 1934 г. ведал внутренней администрацией и милицией. Некоторое время ГПУ было структурой НКВД.
        НКВВТ СССР - Народный комиссариат внутренней и внешней торговли СССР, образован 18 ноября 1925 г. путем объединения Народного комиссариата внешней торговли СССР с Народным комиссариатом внутренней торговли СССР (существовал до 1930 г.).
        НКВТ (Наркомвнешторг) СССР - Наркомат внешней торговли. Создан в 1922 г. путем реорганизации Наркомата внешней торговли РСФСР.
        НКВТ (Наркомвнуторг) СССР - Народный комиссариат внутренней торговли СССР, образован 9 мая 1924 г. на базе Народного комиссариата продовольствия СССР.
        НКИД - Народный комиссариат иностранных дел (до июля 1918 года именовался Народным комиссариатом по иностранным делам).
        НКПС - Народный комиссариат путей сообщения. Ведал железнодорожным сообщением и первоначально назывался Народным комиссариатом по железнодорожным делам. Переименован в НКПС в связи с передачей ему в 1918 г. Управления внутренним водным транспортом. Позже в ведение НКПС входили и все другие пути сообщения и транспорт, вплоть до трамвайного и гужевого.
        ОГПУ - Объединенное главное политическое управление. Образовано 15 ноября 1923 г. Постановлением ВЦИК. Общесоюзное ведомство, выполнявшее функции специальной службы СССР, действуя на территории союзных республик через республиканские ГПУ.
        ОПЕРОД ОГПУ - Оперативный отдел ОГПУ (см.).
        Политконтроль СПО ОГПУ - отделение СПО ОГПУ (см.), осуществлявшее контроль над перепиской, особенно с заграницей.
        Полпредство - полномочное представительство СССР в зарубежных странах. Аналог посольства.
        РВСР (Р. В. С. Р., РВС, Реввоенсовет) - Революционный военный совет Республики (Революционный военный совет). Высший орган руководства вооруженными силами, создан решением ВЦИК 2 сентября 1918 г. С 28 августа 1923 г. - Реввоенсовет СССР. Ликвидирован 20 июня 1934 г. Председателем РВСР был нарком по военным и морским делам.
        Реввоенсовет - см. РВС (РВСР).
        РКСМ - Российский коммунистический союз молодежи. Создан 29 октября 1918 г. В
1924 г. РКСМ было присвоено имя В. И. Ленина, и он стал называться: Российский Ленинский коммунистический союз молодежи (РЛКСМ). В марте 1926 г. был переименован во Всесоюзный Ленинский коммунистический союз молодежи (ВЛКСМ).
        РКП(б) - Российская коммунистическая партия (большевиков). Наименование правящей партии в РСФСР, затем в СССР с 1918 по декабрь 1925 г.
        СНК - Совет народных комиссаров (Совнарком). Так именовалось правительство РСФСР, затем СССР и союзных республик с 1917 по 1936 г. Малый Совнарком - постоянная комиссия при СНК РСФСР в период с 1918 по 1930 г. Комиссия была создана в ноябре
1917 г. для предварительного рассмотрения вопросов в компетенции СНК и для решения мелких финансовых и экономических вопросов. В состав комиссии входили 3-4 наркома или, как правило, их заместители и секретарь.
        Совнарком - см. СНК.
        СПО ОГПУ - Секретно-политический отдел ОГПУ (см.). Занимался противодействием антисоветской политической деятельности, позже - и противодействием оппозиции внутри правящей партии.
        Спотэкзак - Специальный отдел экстренных заказов Народного комиссариата внешней торговли. Обслуживал закупки за рубежом для нужд РККА (см.) и ОГПУ (см.).
        СТО - Совет рабочей и крестьянской обороны (с 1920 г. - Совет труда и обороны) - чрезвычайный высший орган РСФСР, затем СССР, действовавший в условиях начавшейся Гражданской войны и военной интервенции. Являлся главным военно-хозяйственным центром Советской республики и управлял деятельностью экономических комиссариатов и всех ведомств в области обороны страны. В 1937 г. был упразднен с передачей функций Экономическому совету при СНК СССР (см.).
        Торгпредство - торговое представительство СССР в зарубежных странах.
        ТТК - Тарифно-таможенный комитет при СНК (см.).
        Центросоюз СССР - руководящий орган кооперативных организаций СССР.
        ЧОН - части особого назначения, создававшиеся при заводских партийных ячейках, районных, городских, уездных и губернских комитетах партии на основании постановления ЦК РКП(б) от 17 апреля 1919 г. для оказания помощи органам Советской власти по борьбе с контрреволюцией, несения караульной службы у особо важных объектов и др. Использовались также в качестве пополнения для действующей армии. В подразделения ЧОН активно привлекались комсомольцы, поскольку прием туда, в отличие от армии, был не с 18, а с 16 лет. Ликвидированы к 1925 г.
        ЭКОСО - Экономическое совещание. Территориальный орган экономического управления в губерниях, краях и областях СССР с 1923 по 1932 г. Состоял из представителей соответствующих территориальных органов экономических ведомств (ВСНХ, НКПС, Центросоюза и других) и представителей исполнительных комитетов Советов соответствующего уровня.
        notes
        Примечания

1
        Эта и другие встречающиеся в тексте аббревиатуры расшифрованы в «Списке встречающихся в тексте сокращений» в конце книги.

2
        Аббревиатура, под которой подразумевались США. Читалась: Северо-Американские Соединенные Штаты.

3
        Каносса (Canossa) - замок в Северной Италии, где в январе 1077 года в ходе борьбы за инвеституру отлученный от церкви и низложенный император Священной Римской империи Генрих IV вымаливал прощение у своего противника папы Григория VII. Выражение «идти в Каноссу» означает: смиряться, признавать себя побежденным.

4

«Основы критики политической экономии» (нем.).

5
        Лимитроф (от лат. limitrophus - пограничный) - в 20-30-х годах XX века название какого-нибудь из государств, образовавшихся на Западной окраине бывшей Российской империи после 1917 года. Лимитрофами являлись Латвия, Литва, Эстония, Польша и Финляндия.

6
        Почему нет? (фр.)