Коновалова Екатерина, Сколько Стоит Корона- библиотека РусЛит

Сколько стоит корона Екатерина Сергеевна Коновалова
        Милорд Дойл: брат короля, могущественный политик, уродливый горбун. Дойл привык быть тенью за спиной брата, отводить предназначающиеся ему удары, карать врагов и пытать предателей. Но перед магией он бессилен. И на этот раз ему, возможно, придется заплатить за благополучие короны своим счастьем.
        Коновалова Екатерина
        Сколько стоит корона (фэнтези 2018)
        "А я, чей облик не подходит к играм,
        К умильному гляденью в зеркала;
        Я, слепленный так грубо, что уж где мне
        Пленять распутных и жеманных нимф;
        Я, у кого ни роста, ни осанки,
        Кому взамен мошенница природа
        Всучила хромоту и кривобокость;
        Я, сделанный небрежно, кое-как
        И в мир живых отправленный до срока
        Таким уродливым, таким увечным,
        Что лают псы, когда я прохожу, --
        Чем я займусь в столь сладостное время,
        На что досуг свой мирный буду тратить?
        Стоять на солнце, любоваться тенью,
        Да о своем уродстве рассуждать?"
        У. Шекспир. "Ричард III". пер. Мих. Донского
        Пролог
        От боя барабанов закладывало уши, от блеска начищенных доспехов в лучах утреннего солнца болели глаза, на центральной улице Шеана яблоку негде было упасть: весь город собрался, чтобы приветствовать вернувшегося с победой в двухлетней войне великолепного короля Эйриха Первого.
        Восседая во главе своих рыцарей на роскошном белом жеребце, в золоченых доспехах, он сиял улыбкой и, как позднее говорили очевидцы, легко мог затмить солнце. Позади него несли развевающиеся штандарты Стении, а дальше -- связанные и порванные -- штандарты врага.
        -- Эй-рих! Эй-рих, -- скандировали сотни глоток, и он поднимал руку в приветственном жесте. Он имел все права на триумф. Сегодня по-настоящему окончилась изматывающая тяжелая война.
        Возле замка Шеан, главной королевской резиденции, процессия остановилась, и Эйрих, не дожидаясь, пока ему придержат стремя, легким движением гибкого юноши соскочил на землю, вызвав в толпе еще одну волну восторженных воплей. Люди любили своего короля. Король был смел. Король был ловок. Король был красив. Король был благороден. Король победил.
        Собравшиеся старались не упустить ни одного его жеста, ни одного поворота головы, и смотрели на него во все глаза.
        На человека, который спешился вторым, старался не смотреть никто.
        В отличие от короля, второму рыцарю потребовалась помощь пажа, чтобы слезть с седла. Встав на землю, он как будто неловко качнулся и согнул спину в странной кривой пародии на полупоклон, но не разогнулся, а остался стоять так, ожидая, пока король первым направится под своды старого шеанского замка, а потом кривой походкой, припадая на одну ногу и так и не разгибая спины, заковылял следом, и только когда он вошел в замок, прочие рыцари и командиры начали спешиваться. Хромой и кособокий рыцарь был братом короля.
        -- Проклятье, -- сказал он, следуя за королем в покои возле тронного зала, где можно было отдохнуть перед церемонией приветствия двора. -- От запаха роз меня тянет блевать.
        Эйрих снял шлем, положил его на небольшой, почти игрушечный резной столик и махнул рукой, веля слугам снять с него доспехи. И только после этого, разместившись на деревянном троне с бархатными подушками, ответил:
        -- Хочешь сказать, что тухлятина, кровь и болотная вода пахнут лучше?
        -- В сотни раз, -- серьезно ответил его брат и тоже показал слугам, чтобы те помогли ему раздеться.
        Когда с него сняли шлем и доспехи, стало видно, что сгибаться в три погибели его вынуждает искривленная спина. Левое его плечо были существенно больше правого и тянуло его к земле. В противовес этому правая нога была на три или четыре пальца длиннее левой, из-за чего его походка была неровной.
        -- Ты привыкнешь, -- сказал король, когда брат сел недалеко от него на табурет и еще сильнее согнул спину, и велел слугам покинуть комнату.
        -- Привыкну, как же, -- хмыкнул тот. -- Слушай, Эйрих, если ты меня хоть немного любишь... Отпусти отсюда. Пошли хоть на юг, где вечно неспокойно, хоть в горы, великанов гонять.
        Эйрих вздохнул и нахмурил брови:
        -- Торден, ты ведь знаешь, что дело не только в моей любви к тебе.
        -- Ты -- вернувшийся с победой король, народ носит тебя на руках, эти лордики готовы землю, по которой ты ходишь, целовать, -- принц Торден, милорд Дойл хлопнул себя по колену, -- от меня тебе не будет никакого прока. Только вред. Подожди, сейчас они радуются, а завтра снова начнут свою мышиную возню.
        -- Я знаю, -- произнес король. -- Только ты думаешь не о той возне, о которой нужно. Да, будут опять доносы на тебя, будет клевета. Но не только это. За время моего отсутствия они расслабились, расхрабрились. Будут заговоры. Покушения. Они отвыкли подчиняться. Торден, будь это возможно, я отпустил бы тебя на все четыре стороны. Но ты мне нужен здесь. Я... -король огляделся, убеждаясь, что рядом нет лишних ушей, -- я не справлюсь с этим один.
        Дойл поднял на брата глаза, и стало заметно, что в качестве небольшого извинения за уродливую фигуру природа одарила его приятными, хотя и резковатыми чертами лица.
        -- Что я могу? -- спросил он. -- Я воин, командир, если хочешь, а не придворный.
        -- Ты мне предан. Это ценнее всего.
        Дойл махнул рукой и отвернулся -- он мало надеялся на успех своей просьбы.
        Глава 1
        Пять лет спустя
        Девушка была прелестна, как, -- нет, он никогда бы не опустился до пошлого сравнения с лепестком розы, -- как только может быть прелестна юная аристократка лет шестнадцати, с белоснежной кожей, боящейся даже бледного солнечного луча, с припухлыми розовыми губами, чуть приоткрытыми от волнения и оттого манящими, с широко распахнутыми глазами, в которых блестели не пролитые еще слезинки. Ее нежное личико обрамляли густые, заплетенные в тяжелые косы черные волосы, едва прикрытые мягким капюшоном накидки из дорогого зианского льна. Затаив дыхание, девушка не отрываясь смотрела на то, как в десятке локтей внизу от нее двое мужчин пытались лишить друг друга жизни. Маленькие, затянутые в кружево пальчики мяли белый платок.
        -- Она очаровательна, -- не то себе, не то окружающим сказал милорд Ойстер, шумно сглотнув. Сидящие рядом с ним лорды понимающе переглянулись: не оценить это сокровище было невозможно.
        -- Подыскиваете жену или любовницу? -- негромко спросил милорд Дойл. Ойстер моментально побледнел и заискивающе улыбнулся:
        -- Что вы, милорд! Просто эстетствую.
        Дойл скривился и снова перевел взгляд на девушку. Пожалуй, она все-таки была достойна сравнения с цветком, только не с розой, а с лилией: такая свежая, юная, распахнувшая миру свои лепестки, она увянет, едва твердая рука сорвет ее. Умирая, она еще будет дарить убийце свою красоту и нежный аромат, но вскоре поблекнет, завянет и будет выброшена.
        Дойл втянул носом воздух и отвернулся. Кто-то сорвет нежный цветок, но не он сам. Конечно, пойдя на поводу у желания, он мог бы ее получить, насладиться ею, как дорогим вином, а после забыть. Но в этот раз он не станет этого делать.
        Он мог получить любую женщину в государстве (за исключением королевы, разумеется, но белобрысая ехидна у него вызывала искренне отвращение, а временами -- желание оторвать ей голову), но в последнее время он устал от насилия. Устал от слез. И от продажных женщин тоже устал -- их нежный шепот, оплаченный звонкой монетой, претил ему.
        По трибунам прокатился испуганный вскрик: один из рыцарей внизу пал, сраженный ловким ударом второго. Победитель вскинул вверх руку с зажатым в ней мечом, и вслед за вздохом скорби раздались радостные восклицания. О мертвом уже забыли -- теперь воздавали почести живому.
        "Вот так и я, -- лениво, почти сонно подумал Дойл, лишь по привычке и из упрямства держа голову прямо и игнорируя тупую боль в спине и левом плече, -- встречал приветствия, пока был нужен, а теперь забыт".
        Он еле заметно улыбнулся: конечно, в этой мысли было много от ребяческой рисовки. Он не был забыт, отнюдь. Всюду перед ним гнули спину, с его приближением везде стихали разговоры, его взгляд карал и миловал. Пожалуй, даже венчай его чело корона, он и тогда встречал бы повсюду меньше уважения, или, скорее, подобострастной покорности, чем сейчас.
        Снова затрубили горны, и Дойл поднялся со своего места, следуя за королем обратно в замок. На сегодня состязания закончились, можно было покинуть трибуны, укрыться от неожиданно жаркого солнца для конца лета солнца и от людских глаз.
        Придворные милорды расступились, позволяя Дойлу подойти к венценосному брату.
        -- Великолепный турнир, как вы считаете, Дойл? -- с улыбкой спросил король.
        -- Они сделали пару сносных выпадов, но бедный Грейм скончался скорее от скуки, нежели от искусного удара Талбота, -- ответил Дойл.
        Король улыбнулся, а следовавшая за ним свита захихикала.
        -- Вы остры на язык, брат, как и всегда. Впрочем, за это мы вас и любим.
        -- Весьма благодарен за вашу оценку, мой король. Возможно, мне стоит обзавестись шутовским нарядом, раз мои шутки так вам угодны? - Дойл постарался вложить в эту фразу все имеющееся у него ехидство.
        Король вздохнул и возвел глаза к небу, после чего мягко заметил:
        -- Вы обидчивы, как древние боги. Не таите на меня зла за неудачный намек.
        -- В моем сердце не может зародиться обиды на ваше величество. Мое сердце принадлежит вам, -- Дойл обозначил поклон, превозмогая все возрастающую боль в спине.
        -- Мы знаем, брат. Ступайте же, отдохните от дел.
        Дойл, несмотря на требования этикета, не стал кланяться снова и неспешно зашагал по широкому коридору старого замка. Каждый шаг его отдавался гулким эхом. Никто из придворных не рискнул составить ему компанию или проводить его -- приближенные короля знали, что, когда милорд Дойл не в настроении, не стоит попадаться ему на пути, иначе можно лишиться не только титула, но и головы.
        В своих покоях Дойл первым делом скинул сапоги, сбросил проклятый колет, словно нарочно сшитый так, чтобы причинять ему как можно больше мучений, отстегнул меч и наконец вздохнул, падая на широкую пышную постель.
        Мать-природа и Всевышний, создавая двух братьев -- королевских отпрысков, -- пошутили изрядно. Старшему достались стать, красота, а также добродушие и добронравие, скорее подходящие монаху, нежели государственному мужу. Младший же получил уродство, несоразмерной длины ноги, горб, сводивший левую руку вечной судорогой, а к ним -- язвительность, хитрость и излишнюю подозрительность.
        Было время, когда Дойл лелеял мечту о короне, ненавидел своего брата, желал ему тысячу смертей, даже задумал неплохой способ получить желаемое -- но теперь все осталось в прошлом. Эйрих носил корону с такой гордостью и с таким изяществом, словно родился с ней на голове. Народ благословлял его и готов был целовать землю, которой коснулась ступня монарха. А Дойл охранял королевский покой.
        Пока шла война, Дойл чувствовал себя живым, как никогда. Каждый миг его жизни был ценен и важен. Он с одинаковой ловкостью шел в атаку, удерживая повод коня увечной рукой и разя врагов здоровой, и под покровом ночи отсыпал золото предателям из вражеской армии, покупая победу желтой, а не алой кровью.
        В мирное же время ему словно не было места. Разряженные в пух и прах лорды из королевской свиты сторонились хромого, сгорбленного, но всесильного принца, боясь одинаково и его гнева, и его благоволения. Их дочери готовы были упасть в обморок от одного его вида. Их сыновья меж собой шептались о том, как он продал свою душу злым силам.
        Скрипнула дверь, и в покои проскользнул Джил -- жалкая замена нормальному слуге, криворукий, но преданный, как спасенный щенок. Впрочем, он и был таким щенком и Дойлу был обязан всем, не только своей жалкой шкуркой, но и счастьем семьи, честью сестры и сохранностью дома. Так что за Дойла он был готов на все, и уж конечно, его не удалось бы подкупить или запугать, чтобы он заколол во сне могущественного милорда. Дойл отнюдь не страдал манией преследования, но на его жизнь покушались с завидным постоянством, и потому преданного слугу он предпочитал расторопному.
        Правда, раньше такой выбор делать было не нужно -- пока был жив старый Джерри. Он раздражал неимоверно, у него изо рта вечно несло прогорклым салом и гнилым луком, он шаркал ногами и настолько фальшиво насвистывал "Хромую кобылу Сэй", что временами Дойл готов был залить ему глотку горячим воском, лишь бы он заткнулся.
        Но Джерри знал привычки господина, чувствовал его настроение и как-то одинаково легко усмирял гнев его души и страдания его тела. Бывало, начнет одевать его, как будто бы случайно придавит что-то на шее, поднажмет на вывернутую насмешницей-природой лопатку, и вечная боль утихнет. Как-то Дойл, будучи в хорошем настроении, заметил:
        -- Ведь подколдовываешь ты, старик. Отправлю на костер за твои фокусы!
        Джерри рассмеялся в усы:
        -- Воля ваша на то, милорд, да только никакого колдовства не знаю. А хотите -- отправляйте, может, хоть перед смертью косточки прогрею как следует.
        Конечно, никуда Дойл его не отправил. Он не сомневался, что старик еще его переживет и будет обряжать его тело в последний путь -- а не сложилось. Бедняга умер в один миг, словно злая Смерть скосила его своим серпом: прислуживал на пиру, подливал Дойлу в кубок вина -- вдруг всхлипнул, схватился за грудь и рухнул лицом на господский стол. Начался переполох, прочие слуги забегали, унесли его куда-то. Дойл тогда только отхлебнул из так и не налитого до краев кубка и сказал брату:
        -- Поганец, едва аппетит мне не испортил. Не мог где-нибудь еще умереть?
        Сидящие рядом милорды загоготали, показывая, что оценили шутку, король покачал головой, нахмурился и сказал:
        -- Стыдитесь, брат: вы говорите о кончине вашего верного слуги. Да покоится пусть его тело с миром, а душа пусть встретит добрый прием в садах Всевышнего.
        На том разговор о смерти закончился.
        А Дойл уже потом, много часов спустя прошел в лакейскую, где на столе лежал омытый и облаченный в праздничный наряд Джерри -- оказывается, невысокий, сухонький, с виду очень легкий и какой-то непривычно белый. Постоял над ним несколько минут, ругая себя за сентиментальность и бабскую мягкотелость, сжал окоченевшие пальцы и вышел прочь. И на следующий день взял в услужение этого дуралея.
        -- Мальчишка, хватит уже греметь там! -- рявкнул он, и Джил подпрыгнул на месте, роняя на пол старый шлем. Залепетал:
        -- Простите, милорд.
        Дойл сел на постели, а потом и поднялся на ноги -- в самом деле, отдых полагается монаршим особам, а у него хватит дел и помимо любования рыцарскими доблестями и женскими прелестями.
        -- Подай костюм потемней и плащ, -- велел он и, облачившись в темный наряд, закрыл голову капюшоном и направился на встречу с тем, кому никто из прочих дворян не подал бы даже руки для поцелуя.
        Дойл был небрезглив. Он ради дела готов был беседовать с отребьем, бандитами и всевозможным сбродом. А дело того стоило: никто лучше них не знал, чем живет страна, как она дышит, не появилось ли где на ее теле мерзостных нарывов измены или бунта.
        -- Высокий лорд, -- поприветствовал его одноглазый мужчина по прозвищу Шило -- бродяга, вор и безжалостный убийца, способный воткнуть шило в сердце хоть вельможе, хоть ребенку, хоть девушке.
        Дойл протянул ему руку, которую тот облобызал с величайшей почтительностью, и велел:
        -- Говори.
        Шило распрямился и сообщил:
        -- Вам стоит знать. Колдуны потеряли всякий страх, собираются на свои мерзкие сборища, без стыда творят магию, словно нет никаких запретов и... -- Шило замялся, подбирая слова из своего скудного словарного запаса, и Дойл помог ему:
        -- Словно костры для них никогда и не пылали. Благодарю тебя за сведения. Пусть твои люди узнают, где собираются шабаши.
        Дойл протянул вору мешочек с монетами и отпустил его, сам же направился обратно во дворец. Король с тех пор, как закончилась война, стал непозволительно мягок -- без колебаний отпускал на свободу осужденных, дарил жизнь приговоренным к смерти. И если обычных преступников пока держал твердой рукой сам Дойл, людям которого были известны их самые тайные укрытия и самые надежные схроны, то колдуны и ведьмы осмелели.
        Уже не раз до чуткого слуха Дойла долетали шепотки: тот с помощью ведьмы вылечил жену, этому колдун помог отправить в иной мир старого дядю. Не таясь и не опасаясь преследования, они предлагали свои мерзкие, противные Всевышнему и природе услуги, и Дойл был уверен -- они надеются сжать свои цепкие пальцы на горле королевства, опутать его своими сетями, завладеть душами и умами людей и диктовать свою волю.
        Магия была полезна, спору нет. Но маги были слишком сильны. Стоит дать им волю -- и на троне появится новый король, который вместо скипетра будет держать волшебный посох.
        Погрузившись в свои мысли, Дойл едва не столкнулся в длинной галерее с той самой прелестной девушкой, которой он любовался во время турнира. Она отпрыгнула в сторону и издала тоненькое: "Ой". Дойл улыбнулся: вблизи девушка была еще милей, у нее на щеках обнаружились дивные ямочки, а глаза оказались насыщенного голубого цвета, сравнимого с цветом неба в летний день.
        -- Неожиданно встретить столь юное создание в одиночестве, -- сказал он негромко, отчетливо понимая, что весь последующий разговор может вообразить себе весьма четко.
        Девушка порозовела и пролепетала:
        -- Простите, милорд, я отстала от своих родных, чтобы увидеть короля, но совсем потерялась в длинных коридорах.
        -- Короля, вот как? Это интересно. Вы что же, желаете просить его о чем-то?
        -- Верно, милорд.
        -- Король щедро дает обещания, и скупо -- милости, но, пожалуй, ваша несравненная красота сослужит вам неплохую службу.
        Щеки девушки стали еще розовей от смущения.
        -- Милорд, я пришла просить не милости, а справедливости!
        Дойл бестрепетной рукой дотронулся до тонких пальчиков девушки и произнес:
        -- Что ж, нимфа, -- он покатал на языке это слово из старых легенд, -- справедливость для короля -- это главное, творить ее -- высшая его цель, поэтому я считаю своим долгом проводить вас к нему.
        Девушка попыталась отнять руку, но безуспешно -- Дойл держал ее крепко, почти наслаждаясь тем, с каким отвращением этот цветок переносит его даже невинное прикосновение.
        -- Благодарю, милорд, -- наконец, сказала она, поняв, что будет вынуждена идти по замку, держась за руку Дойла. Впрочем, он все же пошел ей навстречу и выпустил ее пальцы, взамен предложив опереться на свой локоть.
        -- Так как же вас зовут, искательница справедливости? -- спросил он, когда она сумела подстроить свои маленькие шаги к его неровному ходу.
        -- Майла Дрог, я дочь лорда Дрога.
        Дойл знал его -- один из тех, кто вечно обивал пороги замка, кормился с королевского стола и из всех достоинств обладал только неплохим чувством юмора, достаточным для того, чтобы не раздражать короля. Удивительно, что у эдакого бездельника выросла столь очаровательная дочь.
        -- Лорд Дрог -- верный подданный его величества, -- сказал Дойл вслух, -- не думаю, что король откажется выслушать его дочь.
        Они подошли к дверям малого тронного зала, где находился сейчас король, и Дойл, чуть наклонив голову, добавил:
        -- Вот мы и на месте. Идите, просите справедливости, нимфа, а главное, -- не обращая внимания на охрану у дверей, он взял пальцами девушку за подбородок, невзирая на ее дрожь и жалкие попытки сопротивления, притянул к себе и прошептал: -- Будьте благоразумны и не ходите одна по незнакомым местам, -- после чего коротко властно поцеловал в губы и отпустил.
        Майла отпрыгнула от него, словно ужаленная змеей.
        -- Милорд! -- воскликнула она в ужасе. -- Милорд, я уж было сочла вас благородным человеком!
        Дойл рассмеялся -- пряный вкус ее губ разом привел его в отличное расположение духа:
        -- Для меня это было бы тяжким оскорблением. Идите же к королю. Пропустить, -- приказал он, и стражник открыл перед напуганной девушкой тяжелую дверь.
        Посмеиваясь, Дойл пошел прочь -- в самом деле, ужас в глазах нежной, милой девушки лучше любого зеркала отражал его уродство и поворачивал нож в слишком старой ране, а потому ему стоило занять себя более подходящими делами, чем светская беседа.
        Глава 2
        Прошло несколько дней, за время которых настроение Дойла превратилось в отвратительное. Ему удалось вовремя и почти без труда предотвратить весьма бездарно составленный заговор, во главе которого стояла бывшая обиженная любовница короля, вознамерившаяся отравить королеву. Королеву Дойл не любил, но надеялся, что она родит сына и наследника престола, поэтому охранял. Зачинщицу и ее помощников он отправил на плаху, не ставя брата в известность -- он бы только лишний раз расстроился, подивился бы злобе человеческой природы и, возможно, даже захотел бы помиловать "оступившуюся бедняжку". Нет уж, спасибо, практика показывает, что самый безопасный враг -- это обезглавленный враг.
        Однако расследование заговора ни на йоту не приблизило его к основной цели -- к поиску способов давления на ведьм. Кроме того, Шило принес ему тревожные известия: в кабаках, притонах и на площадях люди заговорили о том, что в столицу прибыла одна из сильнейших ведьм своего поколения.
        Это можно было бы списать на обычные бабьи сплетни и слухи, но Дойл не мог себе этого позволить. Лучше было быть настороже - чем упустить ведьму. Тем более, что было неизвестно, как она выглядит, под какой личиной скрывается и чего хочет. Правда, с последним пунктом было практически однозначно понятно - власти. Во все времена и во всех странах ведьмы желали заполучить власть, чтобы открыто, не таясь творить свою магию. А значит, Эйрих был в опасности - снова.
        Если бы речь шла о врагах, подкрадывающихся к королю с мечом, с отравленным вином, со злодейскими планами измены -- Дойл бы не переживал. Он умел справляться с тем, что касалось интриг и войн. Но магия была за пределами его возможностей. Злые языки не раз называли его колдуном, продавшим душу силам зла, но он не владел и искрой магии, и, кроме того, знал, что против волшебства сталь не всегда может помочь.
        Состоялся последний в этом году турнир, и уже этим вечером начиналась целая череда пиров и приемов -- король праздновал конец удачного, благополучного, благословенного года с размахом.
        -- Милорд, -- полузадушенным шепотом сказал Джил сзади, отвлекая Дойла от его мыслей,-- вам пора одеваться на пир.
        Он обернулся так резко, что мальчишка с испугом отпрыгнул назад, врезавшись спиной в столбик кровати. Дойл вздохнул и сказал мягче, чем собирался:
        -- Так подавай костюм.
        Джил закивал и бросился собирать наряд. Дойл не стал дожидаться его неуклюжей помощи и оделся сам, только вот сапоги надевал мальчишка -- как Дойл бы ни старался, он не сумел бы дотянуться до своих ступней и обуться.
        Зеркала у Дойла отродясь не было, но он и без него знал, что парадный костюм сидит на нем куда хуже, чем доспехи -- королевский кузнец знал свое дело и ковал броню точно по фигуре Дойла, чтобы ничто в бою не мешало ему. А вот королевский портной, похоже, задался целью как следует его разозлить -- каждый новый костюм был неудобней предыдущих и лучше предыдущих подчеркивал все изъяны своего владельца. Почесав шею под жестким воротничком, Дойл прошипел:
        -- В тюрьму брошу скотину.
        На самом деле, конечно, не бросит -- Эйрих обожал этого портного и сильно расстроился бы, окажись он в тюрьме.
        -- М-милорд! -- раздалось сзади.
        -- Чего еще? -- спросил Дойл.
        -- Милорд, позвольте поправить? Вам бы распороть здесь один шов на рукаве, чтобы было удобней.
        Джил выглядел обыкновенно-испуганным, но достаточно уверенным, так что Дойл кивнул -- хуже однозначно не будет. Джил взял со стола небольшой кинжал и аккуратно, словно точно знал, что делает, подцепил какую-то нитку на камзоле, отложил кинжал и потянул ткань. Давление на искривленную лопатку прошло. Дойл пошевелил здоровой рукой, чувствуя, что обретает привычную подвижность, и заметил:
        -- Похоже, ты не так бесполезен, как кажешься на первый взгляд.
        Мальчишка просиял, а Дойл направился в пиршественный зал. Не обращая внимания на взгляды придворных, он занял место по левую руку от короля.
        -- Как самочувствие, брат? -- тихо спросил Эйрих, пользуясь тем, что их пока никто не слышит, и откладывая в сторону формальности.
        -- Мечтаю прирезать твоего портного, -- так же тихо ответил Дойл, -- чтобы другим не повадно было так надо мной издеваться.
        -- Бедняга не виноват, что по твоей фигуре не так-то просто сшить костюм, -- ухмыльнулся король. Дойл кашлянул и заметил:
        -- А я не виноват, что его руки так кривы, что только палач их сумеет исправить.
        Он, разумеется, не обижался на замечание брата -- привык за все эти годы лет. К тому же тот, в свою очередь, прощал Дойлу весьма язвительные замечания о королевском мягкосердии, граничащем с тупоумием.
        -- Присмотрись к девушкам, которых мне будут представлять сегодня, -- сказал Эйрих. -- Особенно к дочерям милордов Ойстера, Ранкофа и Хилля.
        -- В чем они подозреваются? -- напрягся Дойл. Обычно это он просил короля присмотреться к кому-то, кто вызывал подозрения и мог быть опасен. Эйрих улыбнулся:
        -- Хватит во всем видеть заговоры. Говоря "присмотрись", я имел в виду: "Задумайся, не хочешь ли взять в жены одну из них".
        Если бы Дойл в этот момент уже отпил вина, он наверняка подавился бы -- так абсурдно звучала эта идея.
        -- И не смотри на меня так, -- продолжил брат невозмутимо, -- ты достаточно поездил по лесам, поспал на земле и пролил своей и чужой крови. Тебе нужен дом, что-нибудь получше комнат во дворце, куда ты приходишь только на ночь. И нужна хорошая жена. Наследник, в конце концов.
        -- Ты не объелся ли грибов, твое величество? -- буркнул Дойл. -- Если эти девушки не угодили тебе -- посади любую из них в крепость или отруби головы всем троим. Но меня в вечного их экзекутора превращать не надо.
        -- Жаль, что ты так думаешь -- тебя не сложно полюбить, особенно если ты дашь себе труд немного придержать свой ядовитый язык. И я выбрал тебе самых красивых и самых богатых невест страны. Не нравятся они -- возьми любую другую. Я беспокоюсь за тебя, Торден, и...
        -- Беспокойся о короне, стране и о зачатии своего наследника, -- прервал его Дойл. -- Хочешь женить меня, чтобы породниться с кем-то из милордов -- не проблема, но уговаривать меня поменять образ жизни и начать вдруг восторгаться цветочками и милыми мордашками не стоит.
        Эйрих вздохнул и заметил:
        -- Тяжело с тобой бывает. Нет, меня не интересуют связи с милордами, по крайней мере сейчас. Так что, если хочешь, можешь оставаться угрюмым холостяком и спать в холодной постели.
        -- Премного благодарен, -- хмыкнул Дойл, а король взял в руки кубок и поднял его. Все разговоры затихли, все глаза тут же устремились на короля.
        Тот начал обычную свою речь -- о процветании страны, о доблести воинов и о светлом будущем. Эйрих был, надо признать, превосходным оратором. Банальную тему он превращал в интересную, его речь лилась почти музыкальным потоком, и внимали ему не только из-за его сана, но и из-за силы его слов. Дойл был устойчив к его красноречию, поэтому перестал слушать почти сразу же, тратя время на более полезное занятие -- изучение гостей, сидящих слишком близко. Потом подозвал стоящего у двери начальника замковой стражи Файнса и указал ему на милорда Хилля. На мгновение на лице верного вояки появилось недоумение, которое мгновенно сменилось осознанием своей оплошности.
        Не привлекая лишнего внимания, Файнс приблизился к Хиллю и наклонился к нему. Содержания их разговора никому не было слышно, но внимательный глаз Дойла уловил несколько движений -- милорд послушно отцепил от пояса и передал стражнику кинжал.
        Еще пять лет назад на королевском пиру было принято появляться со своим лучшим оружием -- милорды и рыцари не только приходили на прием к королю, но еще и хвастались друг другу вооружением. Для Дойла, еще не слишком уверенно чувствующего себя в роли добровольного охранителя королевского спокойствия, каждый прием становился испытанием: глаза разбегались, от необходимости следить за каждым ножом и мечом начинала зверски болеть голова.
        Решение было простым и очевидным -- он, пользуясь королевской поддержкой, просто запретил приходить ко двору вооруженными. Нельзя сказать, что милорды встретили это нововведение с радостью, но Дойл считал, что готов терпеть их кислые лица, если это позволит ему уберечь короля от удара в спину, а себя -- от лишних седых волос (лукавство, конечно - седых волос он еще не нажил).
        Пока он следил за Файнсом и Хиллем, король закончил речь, и все подняли кубки. Дойл последовал общему примеру, пригубил вина, еще раз оглядел гостей и несколько расслабился -- по крайней мере, пока все было спокойно, так что он сумел отдать должное весьма недурной дичи, после чего повернулся ко второму своему соседу по столу, хранителю королевской казны милорду Ранкофу, и произнес:
        -- Чем вы меня порадуете?
        Ранкоф отчетливо вздрогнул -- как и остальные, он не любил слишком пристальное внимание младшего брата короля, -- но ответил достойно:
        -- Тем, что вы были правы, высказывая предположение о пользе поддержки купцов. С лета они принесли нам сумму, равную трети наших годовых доходов. Пока нельзя сказать, что казна восстановилась после войны, но мы однозначно сможем обойтись без налога на соль, который вызывал у вас такое недовольство.
        Дойл кивнул и отвернулся. Читая исторические труды и хронику королевства, он заметил, что есть целый ряд товаров, ввод налога на которые неизбежно вызывает народные волнения, поэтому сразу после войны задумался над тем, как еще можно пополнить казну, не вводя поборов на соль. Они тогда здорово поспорили с Эйрихом на эту тему, но Дойл настоял на своем -- и, похоже, не ошибся.
        Между тем первая часть пира подошла к концу, слуги унесли блюда, и король поднялся и направился в соседнюю тронную залу -- в этот вечер было запланировано представление королю нескольких отпрысков знатных родов, достигших пятнадцатилетнего возраста.
        По обыкновению, Дойл расположился на стуле позади трона, вытянул больную ногу, облокотился на подлокотник и прикрыл глаза. Он не дремал, оставаясь по-прежнему настороже, но внимательно изучать этих подростков не слишком хотел. Он познакомится с теми из них, кто останется при дворе, позднее и значительно ближе.
        Наблюдая сквозь ресницы, он оценил безусловную красоту девиц Ойстер, Ранкоф и Хилль, которых ему сватал брат, однако отметил, что робкая Майла Дрог значительно их превосходит. Он дотронулся пальцами до губ, припоминая ее нежный сладкий вкус. Наверное, приятно было бы целовать ее каждый день, обладать ее телом и владеть ее помыслами. Дойл чуть улыбнулся. Разумеется, он не собирался брать ее в жены, тем более, что ее помыслами ему владеть уж точно не дано - но иногда помечтать было приятно.
        Она отошла в сторону, и Дойл отвел от нее взгляд. По очереди колени перед королем начали преклонять юноши -- в этом году для своих целей Дойл не приметил ни одного: на лицах явственно читались героизм, отвага и фатальная неспособность шевелить мозгами.
        Последней к королевскому трону приблизилась женщина, которой можно было бы дать около двадцати пяти. Ее голову покрывал вдовий головной убор, но Дойл заметил, что у нее медного цвета волосы. Ее представили как леди Харроу, вдову лорда Харроу. Она мягко согнулась в реверансе, прогибая спину, и склонила голову.
        -- Рад, что все-таки вижу вас при дворе, леди Харроу, -- произнес король. -- Сочувствую вашей утрате. И рад, что ваш опекун наконец-то позволил вам прибыть ко двору.
        -- Благодарю вас, ваше величество, -- ответила леди.
        У нее оказался низкий голос, и Дойл невольно почувствовал, как по коже прошли мурашки. Похоже, ему пора было перестать изводить себя и послать за какой-нибудь девкой -- в последние дни мысли о плотских наслаждениях слишком сильно его стали занимать.
        Леди Харроу отошла в сторону, и Дойл невольно проводил ее взглядом. На ее фоне даже божественно-красивая Майла терялась и казалась простой и скучной. Черты лица у леди Харроу были не слишком привлекательными, ее глаза слишком сильно удлиненными к вискам и раскосыми, нос -- излишне хищным, с глубокими тенями у крыльев, губы -- тонковатыми, брови - широкими. А ее кожа, покрытая в некоторых местах веснушками, и вовсе никуда не годилась. Но леди очаровывала, манила. Каждый ее жест был естественным и при этом грациозным, в ней не было ни нелепой простоты, ни отвратительного кокетства.
        Когда церемония закончилась, король и весь двор вернулись в пиршественный зал, где слуги уже расставили новые блюда. Леди Харроу, как и остальных, только что представленных ко двору, усадили на дальний край стола, но Дойл со своего места отлично видел ее, следил за тем, как шевелятся ее губы, когда она кому-то отвечает, за тем, как она вонзает ровные белые зубы в мясо, как изящно орудует ножом и каким-то необычным прибором, позволяющим сохранять руки чистыми. В свете факелов рассмотреть предмет было невозможно, но Дойл предположил, что это второй нож или некое подобие небольшого трезубца, на который удобно накалывать отрезанные кусочки. Он сделал еще глоток вина и вдруг замер, пораженный неприятной догадкой.
        Шило сказал, что в столицу направляется могущественная ведьма, и уже тогда Дойл решил, что ее цель -- каким-либо образом подобраться к государю и пленить, убить или околдовать его. Он готовился искать ее по всему Шеану, но совсем не подумал о том, что ей хватит смелости и безумия явиться в замок. Вдова лорда Харроу -- отличное прикрытие, лорд вел уединенную жизнь в своем имении и не бывал при дворе, никогда не представлял королю молодую жену. После его смерти она несколько лет сидела в замке и вдруг появилась здесь. Совпадение ли, что приезд этой необычной, яркой женщины совпал с приездом ведьмы?
        Дойл скрипнул зубами от досады на собственную слепоту. Все в ней выдавало ведьму -- и эти медные волосы, и слишком изящные движения, и невозможная (наверняка магическая!) привлекательность при общей неправильности черт, и даже этот прибор в руке!
        Он снова посмотрел на нее и задумался о том, как поступить. Схватить сразу -- опасно. Даже под пытками нельзя будет выяснить, верны ли его предположения, и, если она сознается в преступлениях и колдовстве, он не сможет быть точно уверен в правдивости ее слов. Ждать, пока она проявит себя? Но это значит подвергнуть короля опасности. С другой стороны, желай она просто убить короля, она бы уже использовала магию, и Дойл ничего не успел бы сделать, разве что закрыть брата своим телом. Но она не напала, значит, будет чего-то ждать. Ночи? Едва ли: ночная охрана лучше дневной. Если допустить, что ей нужно не убить, а околдовать короля, то она будет искать с ним встреч. Нужно будет следить за каждым ее шагом, не выпускать из виду и успеть схватить после того, как она проявит свои магические способности и до того, как король окажется в ее власти.
        Дойл отвел взгляд от ведьмы и отставил подальше кубок с вином -- ему понадобится трезвая голова: достаточно того, что его пьянит подозреваемая.
        Глава 3
        Окончания празднований в замке Дойл не застал -- неприятные новости с северной границы вынудили его оставить наблюдение за колдуньей своим людям. Угроза с ее стороны была пока только предполагаемой, а бунтовщиков с севера нужно было осадить, причем максимально жестко.
        -- Этого следовало ожидать, -- произнес Эйрих, когда Дойл сообщил ему о вспышках бунта. -- Они поверили в то, что мы расслабились - и нанесли удар.
        -- Им не придется долго радоваться своей предусмотрительности, -- ответил Дойл. -- Я сам возглавлю отряды. Не стоит давать людям повод думать, будто кучка взбесившихся лордов может заставить короля изменить свои планы.
        Эйрих нахмурился и потер лицо.
        -- Ты считаешь, это разумно? Продолжать праздник?
        -- Это необходимо, -- сказал Дойл. -- Ты -- король и абсолютный властелин своих земель. Ты не боишься жалких лордов, забывших свой долг.
        Эйрих слегка улыбнулся:
        -- Как обычно, считаешь на два шага вперед?
        Дойл согласно кивнул, поднялся со своего места и произнес:
        -- Не думаю, что мое отсутствие на пиру сильно расстроит милордов. Скорее уж они устроят отдельный праздник в честь моего отъезда.
        -- Ты преувеличиваешь. Они уважают тебя, хотя, будь твой характер немного мягче, им было бы легче это показывать.
        Дойл усмехнулся -- во что он не верил, так это в добрые чувства милордов: он был им хуже кости в горле. Но королю об этом говорить не стал: во-первых, это ничего бы не изменило, а во-вторых, тот и так был хорошо осведомлен.
        -- Я оставлю Рика и его людей в замке, -- сказал он, меняя тему. -- И настоятельно прошу временно заменить хотя бы половину своих телохранителей теми, кого он выберет.
        Эйрих поморщился, что неудивительно -- Рика он не слишком любил, но согласился со словами:
        -- Только ради тебя.
        Рик, святейший отец Рикон, производил впечатление мученика, по странному стечению обстоятельств заброшенного в логово разврата -- королевский замок. Вечно облаченный в темно-серую сутану из грубой ткани, с покрытой широким капюшоном, скрывающим половину лица, головой, он подкупал новых знакомых кротким взглядом, тихим голосом и искренней верой во Всевышнего. Его искренние речи даже еретиков заставляли сомневаться в своих ложных учениях, верующие же нередко приходили в священный трепет и падали на колени, повинуясь его словам.
        Однако своим поприщем отец Рикон выбрал не службу в монастыре и не обращение язычников, а политику. Будучи старше Дойла на десять, а может, и на пятнадцать лет, он покорно принимал роль его тени, и, как настоящая тень, всюду следовал за хозяином, мало говорил и был практически незаметен. По крайней мере, до тех пор, пока Дойлу не требовались его таланты. Он долго отсутствовал -- по приказу Дойла занимался проверкой постов на юге, но теперь вернулся. Ему можно было доверить безопасность короля.
        Эйрих не любил Рика - возможно, опасался его обманчивого благочестия, возможно, не верил речам. Но Рикон в свое время сделал слишком много и для самого Эйриха, и для его отца - он был полезен.
        -- Спасибо, -- сказал Дойл. -- Тогда я смогу быть спокоен. Итак, брат, можешь пожелать мне удачи.
        -- Удачи. Всевышний с тобой, -- произнес Эйрих, и Дойл, обозначив поклон, покинул его комнату. В коридоре его уже поджидал Рик, все также завернутый почти целиком в свою сутану и сливающийся с серым камнем стен.
        -- Милорд сейчас свободны? -- прошелестел он.
        Дойл кивнул и заковылял в сторону своих покоев. Он хорошо знал систему прослушивающих отверстий во всех гостиных и приемных залах, поэтому старался в них не вести разговоры, не предназначенные для чужих ушей.
        Шуганув слугу, чтобы не подслушивал, Дойл расположился на стуле с широкой спинкой и жестом показал, что готов слушать. Рик откинул капюшон и тоже сел. Его лицо обычно мало кто мог разглядеть, и на то были определенные причины: у него было слишком худое, как будто изможденное лицо с глубоко проваленными в глазницах глазами и почти бескровными узкими губами. Но прятаться от Дойла ему не было нужды.
        -- За юг вы можете быть спокойны, милорд, -- сказал он. -- Лорды искренне верят во власть его величества и будут сражаться за него в случае опасности.
        -- Зато север кипит недовольством, -- произнес Дойл. -- Король пока об этом не знает, но там возник слух о его незаконнорожденности. Бастард не может носить корону, а значит, ее надо передать более достойному претенденту.
        -- И этот претендент, полагаю, отнюдь не вы, милорд, -- оскалился Рик.
        -- Разумеется. Я ведь вовсе и не королевский сын, а отродье дьявола, как тебе известно.
        -- Кто бы мог сомневаться. И кого же лорды считают достойным носить корону?
        -- Мальчишку Риверса, -- ответил Дойл. -- И дело, как ты понимаешь, не в его весьма сомнительных правах -- наше родство слишком дальнее, -- а в том, что он вырос на севере и полностью доверяет своему дяде Гаю.
        -- Грубовато, -- заметил Рик. -- Но действенно. Северянин на троне -- эта идея воспламенит даже самых праздных и погрязших в лени и распутстве.
        Дойл побарабанил пальцами по колену и сказал:
        -- Они меня мало волнуют. Я повешу парочку самых громкоголосых, сниму голову с дяди Гая и заберу Риверса во дворец, если не будет дергаться и мешаться.
        -- В таком случае, что заставляет милорда хмурить чело? -- мягко спросил Рик.
        -- Ведьмы.
        -- Ведьмы? -- уточнил он. -- Разве наши законы недостаточно точно определяют меру наказания за колдовство? И разве закончился хворост в стенийских лесах, что нам не из чего сложить костры?
        Дойл продолжил выстукивать ритм походного марша, а потом резко отдернул руку и сжал ее в кулак.
        -- Эйрих помиловал за последний год трех ведьм, хотя их владение магией было доказано. Ты знаешь... - он не договорил, но Рикон, конечно, понял его. Они оба знали, что Эйрих не признавал ударов на опережение и карал только тех, кто совершал преступления. - Так что эта гидра подняла головы и начинает громко шипеть.
        -- В чем беда? Нужно просто срубить головы..
        -- Рубя мелкие головы, нельзя пропустить главную, ядовитую, -- ответил Дойл и рассказал о том, что узнал от Шила, но подозрения о леди Харроу оставил при себе. Будет лучше, если Рик приступит к своему расследованию без предубеждений и составит мнение самостоятельно.
        -- Я буду беречь короля, -- сказал Рик вместо того, чтобы как-то комментировать услышанное. -- Хотя вы знаете мое мнение, милорд.
        -- И, кажется, запретил тебе его высказывать, -- оборвал его Дойл. Он не желал ничего слушать о том, что мог бы превзойти брата на ниве управления страной. -- И учти, за жизнь короля отвечаешь лично. Если с ним что-то случится, я сочту, что ты ослушался моих приказов и пошел на измену.
        Рик недовольно блеснул глазами, но опустил голову и сказал:
        -- Милорд, я верен вам и никогда не нарушу ваших приказов.
        На этом они и расстались, и уже на следующее утро Дойл во главе постоянно готового к выступлению в поход личного войска Эйриха покинул замок и направился на север. Впереди него мчались гонцы к наиболее надежным милордам, полностью верным короне, с приказом присоединяться к королевской армии. Из замка выезжало не более двух тысяч всадников, а к первому горному перевалу подобралось уже более двадцати тысяч.
        Хотя Дойл хорошо справлялся с замковыми интригами и пресечением преступности в столице, значительно больше ему нравилась походная воинская жизнь. Сидя верхом, он мало чем отличался от здоровых людей с обеими рабочими руками и одинаковой длины ногами. Он был одним из лучших конных воинов страны, что не раз доказывал как на турнирах, так и в боях. К тому же, простым солдатам было не слишком важно его уродство -- они любили его за бесстрашие и решимость и с радостью следовали за ним в атаку. Вечерами же, на привалах, Дойл не без удовольствия покидал шатер главнокомандующего, закончив отдавать указания милордам, и присоединялся к людям возле одного из костров.
        Горный перевал преодолели легко -- лето было в самом разгаре, и ледники подтаяли, открывая удобные проходы к богатому и своевольному краю. Север был самым лакомым куском страны, его широкие плодородные поля, густые леса и полноводные реки гарантировали бы стабильность и защищали бы от голода все прочие земли, если бы только лорды полностью покорились королю. Но они слишком ценили свою независимость. Дойл мог бы их понять, как владелец земель, но как брат короля он желал только одного -- их полной покорности. Покой на севере значил благополучие всей страны.
        О приближении войск Дойла северные лорды, разумеется, уже знали -- разведка сообщила, что они стягивают силы к левому берегу реки Гант. В случае неудачи северяне смогли бы легко отступить на правый берег, обрушив за собой мосты и переправы.
        Дойл выслушал это донесение совершенно спокойно, хотя внутри клокотал от злобы. Бой на побережье был для него худшим вариантом: переправиться на другой берег без мостов будет непросто, значит, противник получит лишнее время для маневров.
        -- Милорд, -- произнес один из лордов, допущенных на совет в шатре Дойла, -- мы значительно превосходим их по силам. Если будем быстрыми, они не успеют отступить.
        Дойл досадливо мотнул головой. Северяне на выносливых низкорослых лошадях местной породы едва ли позволят раздавить себя в коротком бою. Едва они поймут, что авангард не справляется с силами Дойла, как тут же отступят за реку.
        Дойл замер -- ему показалось, что он почти поймал за хвост какую-то важную мысль.
        -- Если авангард не справится с нашими силами, основная армия сразу же отойдет за реку, -- повторил он вслух и улыбнулся: -- Лорды, совещание окончено. Готовьтесь к победе и поднимите людей за час до рассвета.
        -- Но милорд... -- хотел было возразить один из них, однако Дойл остановил его коротким:
        -- Выполнять.
        По одному лорды удалились, а Дойл велел позвать к себе разведчиков. К сожалению, самые надежные из них - безотказные и верные тени - остались в замке, они редко участвовали в боях. Но и обычный отряд был, хвала Всевышнему, неплох и не успел еще растерять все навыки за пять лет, прошедших с окончания войны.
        Хмурый худощавый Рейн пришел по первому зову.
        -- Я уже все доложил вам, милорд, -- сказал он резко. -- Мне и моим людям нужно отдохнуть, если завтра вы хотите от нас точных сведений о расстановке сил противника.
        -- Рейн, -- поднял руку Дойл, прерывая его, -- довольно. Лучше посмотрите-ка сюда.
        Он ткнул пальцем в разложенную на столе карту, где разноцветными деревянными брусочками были помечены свои и вражеские войска.
        Рейн склонился к карте, а Дойл медленно провел пальцем до реки и указал на два основных моста.
        -- Я уже докладывал вам, милорд, -- повторил Рейн, -- что мятежники как следует подготовили пути отступления.
        -- Именно, Рейн, -- согласился Дойл, -- а вам и вашим людям я поручаю подпортить эти пути. Оба моста деревянные, хотя и достаточно крепкие.
        Рейн медленно поднял голову и посмотрел на Дойла с выражением, близким к ужасу, на лице.
        -- Милорд, -- сказал он, но без капли недовольства в голосе, -- рыцари так не поступают.
        -- Рыцари, Рейн, верно служат своему королю, которому приносили присягу. Выходя на честный бой против них, я всегда останусь честен. Грязные изменщики лишились права называться благородными рыцарями, когда подняли оружие против короля и провозгласили своим сюзереном Риверса.
        -- Милорд, ваше приказание понятно. За ночь я и мои люди все устроим.
        Дойл посоветовал:
        -- И заготовьте хорошие топоры, как у палачей.
        -- Бунтовщики и не заслуживают смерти от благородных мечей, -- с поклоном согласился Рейн и удалился.
        Дойл крикнул мальчишку Джила, чтобы тот помог ему раздеться, и заснул спокойным сном, а через четыре часа проснулся самостоятельно, чувствуя бодрость во всем теле. Рейн уже ждал его возле шатра с донесением, что приказ выполнен точно, и что противник ничего не заподозрил.
        -- Стук вас не выдал? -- уточнил Дойл.
        Рейн поклонился и заметил:
        -- Мы умеем работать, милорд. Гант -- река широкая, сложно услышать, что творится на другом ее берегу.
        Все было готово к бою. Джил помог Дойлу облачиться в доспехи и сесть на коня. С рассветом армия была полностью построена к битве, которая, по расчетам Дойла, должна была быть очень короткой.
        Глава 4
        Мосты рухнули точно тогда, когда ждал Дойл -- едва войско Риверса начало отступление, -- и отправил в дикую пучину быстрого Ганта самый цвет рыцарства Севера.
        Остальные сдались без боя.
        Дядю Риверса, милорда Гая, взяли живым.
        Когда его приволокли к Дойлу и бросили на землю, он заверещал, как побитый пес, задергался и начал изрыгать проклятия на головы короля и королевского брата-урода. Дойл слушал почти минуту, прежде чем подошел к нему и ударом по лицу оборвал поток оскорблений.
        Гай дернулся и сморщился. На его лице выступила кровь -- Дойл не потрудился снять перчатку, и шипы оцарапали щеку врага.
        -- Достаточно. Ты сказал достаточно, чтобы тебя повесить.
        В глазах Гая плескалась неприкрытая ненависть, но она не задевала Дойла -- он размышлял, может ли Гай рассказать ему что-нибудь полезное перед смертью. Пришел к выводу, что не может, и велел:
        -- Вздернуть.
        Гай сопротивлялся как мог, пытался вырваться, потом кричал о благородстве, но ему это не помогло -- его шейные позвонки хрустнули, и крики прекратились.
        -- Тело забрать в столицу, -- велел Дойл и, не глядя на то, как выполняется его приказ, прошел в свой шатер.
        Там, под надежной охраной, уже сидел мальчишка Риверс, которого Гай хотел усадить на трон.Это был паренек лет четырнадцати, здоровый, как все северяне, светлокожий и светловолосый. С ним обращались осторожно, но разоружили и держали крепко, чтобы не выкинул какой-нибудь глупости.
        -- Значит, Риверс, -- произнес Дойл и сделал знак, чтобы рыцари отпустили его. Получив свободу, он по-собачьи встряхнулся, ощерился и спросил:
        -- А ты, стало быть, знаменитый милорд страшилище?
        Дойл сел на табурет, чтобы дать ноге отдых.
        -- Болтаешь дерзко. Сколько тебе лет?
        -- Будет пятнадцать, -- Риверс гордо вскинул голову.
        Дойл потер подбородок. Он собирался забрать этого ребенка ко двору и следить за тем, что из него вырастет. Подозревал, что ему не помешает северянин, лояльный к короне и ручной. Но Риверс не был ручным. Он был диким зверенышем этих краев, а его руки уже были руками воина - не мальчика. Он умел держать меч, наверняка отлично сидел в седле, а одна его короткая реплика показывала, что он отнюдь не трус. Неручной дикий северянин был ему не нужен. Риверс был ему не нужен.
        -- Каковы твои права на корону?
        -- Я -- единственный законный потомок короля Ольдена Шестого. Ваш дед, милорд страшилище, был рожден вне брака, -- огрызнулся Риверс, и тем решил свою судьбу. Дойл поднялся с табурета, подошел к Риверсу поближе, взглянул в глаза -- совершенно бесстрашные, и вздохнул. Пожалуй, ему нравился этот мальчишка -- смелостью. Говорить о мужестве легко, а вот бросать оскорбления врагу, взявшему тебя в плен, будучи безоружным -- на это нужна действительно большая смелость. Дойл это слишком хорошо знал. К сожалению, как это часто бывает, в придачу к смелости Риверс получил маловато ума.
        Он умер быстро -- тонкий узкий кинжал вошел ему между ребер в сердце. Мальчишка захлебнулся, закашлялся. Тело упало на ковер. Дойл вытер кинжал о его белую в грязных разводах рубаху и вложил обратно в ножны.
        На то, чтобы построить переправу, добраться до крепости Хент и завершить показательные казни изменщиков и заговорщиков, а также любезно помиловать тех, кто не был ни в чем виноват, ушло пять дней, и еще неделя потребовалась, чтобы вернуться в столицу с полной победой.
        К этому времени замок опустел: праздник закончился, и лишние люди разъехались, остались придворные и те, кого король пригласил ко двору на время.
        Дойл с своим войском прошел по главной улице Шеана, за ним провезли начавшее подгнивать тело милорда Гая. Народ встречал их рукоплесканиями и приветственными криками -- но какими-то не слишком уверенными - они предпочли бы встречать вернувшегося с победой блистательного короля. Радоваться милорду Дойлу в народе было не принято.
        Зато Эйрих встретил его с распростертыми объятиями, правда, его взгляд был настороженным. Дойл уловил это мгновенно, поэтому не удивился, когда, кратко поздравив его перед всеми с победой и поблагодарив за верную службу, король велел ему следовать за собой.
        В небольшой комнате возле зала для приемов было тепло, горел камин. Эйрих сам помог брату снять доспехи, указал на кресло, а потом спросил:
        -- Что с Гаем и Риверсом?
        Дойл откинулся на спинку кресла и сказал:
        -- Мертвы оба. Гая я казнил как мятежника -- его телом можно полюбоваться на центральной площади.
        -- А Риверс?
        Они оба понимали, в чем смысл этого вопроса.
        -- Погиб в бою. Большая жалость, -- ответил Дойл ровным тоном, словно сообщал какую-нибудь пустячную светскую новость. -- Храбрый был юноша, как и полагается потомку Ольдена. Его опознали -- лицо совсем не пострадало. Я взял на себя смелость распорядиться, чтобы его торжественно похоронили в Хенте.
        Эйрих едва заметно кивнул -- можно было не беспокоиться, что через год появится другой юноша, называющий себя Риверсом и претендующий на корону.
        -- Ты поступил правильно, дорогой брат, -- сказал он вслух, а Дойл спросил:
        -- Что произошло в мое отсутствие?
        -- Твои соглядатаи вынули из меня всю душу, -- улыбнулся Эйрих. -- Теперь, когда ты вернулся, я ни минутой дольше не желаю видеть физиономию нашего святейшего отца.
        -- Он берег твой покой как верный пес, -- ответил Дойл.
        -- А теперь забери его обратно на псарню -- и подальше от меня. Его люди не оставляли меня одного даже в спальне. Хочу приласкать жену - и чувствую, что кто-то на меня смотрит. Даже рыцари были бы лучше - их хотя бы видно по доспехам.
        Дойл рассмеялся и хлопнул себя по колену:
        -- Отличная работа. Я велю им стоять спиной к постели, когда они сторожат твой сон.
        -- Лучше убери их подальше, -- хмыкнул Эйрих, -- а то королева начнет сомневаться в моей мужественности.
        -- Твоя мужественность, дорогой брат, уже давно неоспоримый факт для все страны, -- ответил Дойл, -- так что одна королева не подпортит твоей репутации.
        -- Что же ты за ядовитая гадюка, дорогой брат? -- спросил король в тон ему, но ответа не дождался и уточнил: -- Так могу я теперь спать без охраны?
        Дойл вздохнул и честно сказал:
        -- Нет.
        Взгляд короля из насмешливого разом сделался суровым.
        -- Есть то, чего я не знаю?
        -- Есть то, чего пока не знаю я, -- отозвался Дойл. -- Смутные намеки, шорохи, подозрения и слухи. Отец Рикон в мое отсутствие должен был узнать больше. Но в столице не так спокойно и безопасно, как мне бы хотелось.
        Эйрих облизнул сухие губы.
        -- Еще один заговор?
        -- Возможно. И пока я не узнаю точно, я бы хотел, чтобы ты был под надежной охраной.
        -- Кого ты опасаешься?
        Дойл молчал почти минуту, прежде чем ответить:
        -- Всех.
        Заговор -- любой заговор -- это спрут. Он тянет свои щупальца, обвивает ими сначала тонкие стебельки, а потом мощные стволы, на которых держится власть, расшатывает их, травит ядом до тех пор, пока они не рассыпаются в труху. Уничтожать щупальца бессмысленно -- нужно найти чувствительное брюшко и проткнуть его насквозь. Если же в деле замешаны ведьмы - нужно быть осторожным вдвойне.
        -- Всех, Эйрих, - повторил он, - и буду опасаться, пока не пойму, что здесь затевается.
        Король ничего не ответил, и Дойл, оставив доспехи лежать тяжелой грудой, прихватил меч и поковылял к себе в покои. Впрочем, на отдых и не рассчитывал -- как он и предполагал, возле дверей уже стоял, завернувшись в серый балахон, Рик.
        -- Поздравляю вас с победой, милорд, -- по своему обыкновению почти беззвучно, но как-то очень весомо сказал он. Дойл кивнул и пригласил входить.
        В спальне было нетоплено и холодно до стука зубов, но Дойл не обратил на это внимания или, точнее, сделал вид, что не обратил: в глубине души ему захотелось немедленно вызвать идиота-управляющего и лично всыпать ему плетей. Ледяная выстуженная комната обещала ему тяжелую ночь, плечо опять сведет проклятой болью, ногу начнет выворачивать и корежить, как в тисках. Однако его лицо осталось совершенно спокойным.
        -- Я не стал бы беспокоить вас, милорд, едва вы вернулись из тяжелого похода, -- продолжил Рикон, быстрым взглядом, едва заметным под тяжелым капюшоном, обводя комнату и задерживаясь на пустом камине.
        -- К делу, отец Рикон, я верю, что ты не потревожил бы меня из-за пустяков. Говори.
        -- Милорд крайне прозорливы, -- Рик так и не снял капюшона, -- вчера мои люди схватили человека. Который знает больше, чем говорит.
        Дойл мгновенно забыл о холодной комнате, пальцы быстро сжались в кулак.
        -- Его поймали с запиской. Текст не важен, но адресат...
        Дойл протянул руку, и на ладонь лег помятый сложенный вчетверо квадратик дорогой желтой бумаги. Прежде чем развернуть его, Дойл принюхался: сладкий шалфей, острый мускус и терпкий запах пота. Письмо написала женщина, а посыльный нес на груди.
        В записке было всего несколько слов: "У нас все равно нет выбора, дорогая. Да будет так".
        -- Кому он должен был доставить письмо?
        -- Этого он пока не сказал. Но этот лист ему дала женщина без лица, превратившаяся потом в птицу и улетевшая в ночь.
        -- Вниз, -- и Дойл первым направился в подземелья.
        Человека нужно было допросить -- тщательно. Порядочные женщины не улетают птицами и не прячут лиц, значит, ведьма и правда рядом -- и, очевидно, не одна. Пока Рик тихо рассказывал о том, где взяли человека с письмом, Дойл в недрах собственного ума искал ответ на неразрешимый вопрос: как? Как одолеть ведьм? И что им нужно. Мотив не менее важен, чем способ обезвреживания.
        Человека держали в одиночной камере, которую в замке называли красной -- потому что ее стены давно должны были бы покраснеть от льющейся крови, хотя на деле они просто чернели от плесени и сырости.
        Ивен Ган -- так его назвал один верных теней. Парень работал на кухне. Имеет пятерых сестер и двух братьев.
        Его уже допрашивали -- Дойл легко мог прочесть историю допроса по опухшим рукам, разбитому лицу и красным от слез глазам.
        -- Значит, Ивен, -- произнес он, наклоняясь над посыльным и вглядываясь в его рябое банальное лицо.
        -- М-милорд? -- пробормотал парень.
        -- Сколько тебе лет, Ивен?
        Ему недавно исполнилось двадцать шесть, о чем он сообщил дрожащим голосом.
        -- Двадцать шесть, -- повторил за ним Дойл. -- Очень мало, Ивен. А впереди -- много. И сестрам нужна твоя помощь, у тебя их пятеро.
        Ивен затрясся.
        -- Милорд, я сказал все, что знаю. Клянусь.
        -- Кому ты должен был отнести письмо?
        -- Я не знаю. Я должен был положить его возле фонтана.
        Дойл всмотрелся в глаза парня и произнес:
        -- Не совсем. Ты о чем-то молчишь. Кому оно адресовано?
        Ивен тряс головой и повторял, что ничего не знает, и Дойл разочарованно отошел от него и сделал знак тени, а сам сел в грубое деревянное кресло. Ожидание ему предстояло недолгое.
        -- Только без дыбы пока, -- велел он, и тень подхватил упирающегося и визжащего Ивена за шиворот.
        Два ногтя. Парень оказался либо храбрее, либо глупее, чем можно было бы предположить, потому что выдержал два ногтя, прежде чем выкрикнул:
        -- Молочница. Я должен был дождаться молочницу!
        Тень тут же отложил в сторону инструменты, а Дойл улыбнулся:
        -- Видишь, как все просто?
        Ивен рыдал от боли и страха, но больше уже ничего не пытался скрыть.
        -- Они пообещали вылечить Марту, мою младшую. Я только... Я только отдавал письма. Мне говорили, кому. Я не знаю, что это значит. Пожалуйста! Поверьте!
        -- Я верю, -- Дойл поднялся из кресла, без брезгливости, но отнюдь без удовольствия взглянул на изуродованную левую руку парня и повторил: -- я верю. Теперь -- верю, -- и скомандовал тени, -- пусть отдохнет, а потом выпустите.
        Из самого темного угла донеслось:
        -- Милорд, возможно, он знает что-то еще? Стоит...
        -- Он больше ничего не знает.
        Уже за дверями камеры Рикон спросил:
        -- Откуда вы знаете?
        Дойл пожал плечами:
        -- По глазам вижу. Глаза всегда выдают лжеца. Рик... -- он хотел было сделать шаг, но так и не поставил увечную ногу на следующую ступень, -- у меня для тебя дело, отец Рикон. Мне нужна та молочница. Попробуй поймать ее на живца.
        -- Будет исполнено, милорд.
        Рикон ушел -- бесшумно, по-змеиному, а Дойл продолжил путь наверх. Теперь, когда он снова в замке, можно начать строить ловушку на медноволосую леди Харроу. Неожиданно при мысли о ней в паху потянуло, и Дойл выругался сквозь зубы -- это было еще одно доказательство, пусть и косвенное. Он давно вышел из того возраста, когда желания тела затмевают голос разума, а при мысли об этой женщине все его тело начинает гореть. Он читал, и не раз, что могущественные ведьмы знают составы зелий, которые многократно повышают женскую привлекательность -- вероятно, она воспользовалась чем-то подобным тогда на приеме, три недели назад.
        "Проклятье", -- пробормотал он и ускорил шаг, насколько это было возможно. О леди Харроу нужно было думать на свежую голову -- хотя бы после пары часов сна. При этой мысли он повторил: "Проклятье". Нормальный сон ему сегодня не грозил -- в холоде он не уснет, а искать другую, протопленную комнату, ему не позволит чувство самоуважения. Он готов был смириться с тем, что он нем болтают, будто он -- существо из преисподней. Но разносить сплетни о том, как шельма-управляющий заставил лорда Дойла бегать по замку в поисках спальни, он не позволит никому.
        В комнате было тепло. В камине бешено ревел огонь, слишком яркий и жаркий. Пахло дичью -- на столе стояло блюдо. Дойл положил было ладонь на рукоять меча, но почти сразу опустил -- в комнате не было никого постороннего, только мальчишка Джил. Он был чумазым, в той же одежде, что и в походе, весь в земле и саже. Но ему достало сноровки, чтобы развести огонь. И ума, чтобы понять его необходимость.
        -- Милорд, -- прошептал он.
        Дойл оглядел еще раз комнату и вместо благодарности приказал:
        -- Помоги раздеться.
        Снимать заскорузлую, прилипшую к телу рубаху было неприятно, но вода, пусть даже слишком горячая, дарила настоящее блаженство. Мальчишка помог ему обмыться целиком, подал свежую рубаху и новые штаны, и Дойл с наслаждением упал в кресло возле камина и принялся за еду.
        О заговоре не думал -- не было ничего хуже идей, посещающих усталую голову. Он немного поспит, а потом снова вернется к работе.
        Глава 5
        Ловушка осталась пустой -- молочница так и не клюнула на приманку, и Дойл велел отпустить Ивена, а заодно проследить, чтобы он убрался подальше из столицы вместе со своим выводком сестре. В общем-то, он и не рассчитывал на успех -- план был топорным с самого начала.
        Рикон выглядел спокойным, но пальцы под длинными рукавами балахона нервно сжимались и разжимались.
        -- Это моя вина, милорд.
        -- Именно, -- не стал спорить Дойл. -- Зачем вы схватили парня? Поймали плотвичку, а щуку не разглядели.
        Он дернул головой и сказал:
        -- Постарайся в следующий раз избежать такой ошибки, Рик. Иначе я буду недоволен.
        Отец Рикон медленно поклонился -- он отлично понял намек и слишком хорошо знал, что у Дойла хоть и достаточно большой, но все-таки ограниченный запас терпения.
        -- Я не подведу вас, милорд.
        -- Не сомневаюсь, -- согласился Дойл, и Рик удалился. Дойл направился к королю.
        Тот, в шелковых одеждах, расшитых золотом, в короне, восседал на троне в малом зале для приемов, возле него, похожая на пеструю птицу в своем блестящем платье, расположилась королева. Придворные толпились возле стен, внимая королевским речам, а король вещал о справедливости и чести.
        Дойл вошел без предупреждения и без объявления, но все-таки на него обратили внимание все -- даже двое просителей, стоящих перед Эйрихом на коленях.
        Дойл поморщился, но не остановился и прошел вперед, приблизился к королевскому трону и встал за спиной у брата.
        -- Итак, лорд Ганс, -- продолжил Эйрих ранее начатую речь -- очевидно, касающуюся какого-нибудь глупого спора между двумя обрюзгшими потными лордами, протирающими мраморный пол жесткими коленками, -- вы обязуетесь выплатить сыну лорда Ингли приданое своей дочери в срок десять дней. В противном случае, по нашему решению, сын лорда Ингли получит в приданое деревни Малую и Болотную и закрепит их за своим родом.
        -- Ваше величество! -- одновременно, но с совершенно разным выражением пробормотали лорды, однако король не закончил.
        -- Также лорд Ингли обязуется на собственные средства восстановить мельницу и мост на землях лорда Ганса в срок до трех месяцев. Если это не будет выполнено, лорд Ингли предстанет перед королевским судом по обвинению в разбое. Таково наше королевское решение.
        Лорды, кланяясь и пятясь, убрались прочь, и прежде чем распорядитель привел новых просителей и жалобщиков, Эйрих объявил:
        -- Мы прервемся на некоторое время.
        Придворные, как дрессированные собачки, по этой команде поспешили уйти из зала, осталась только охрана.
        -- Милорд Дойл, -- обронила королева таким тоном, словно подразумевала "ядовитая гадюка", -- отрадно видеть вас на вашем месте. Пока вы были в походе, мы скучали по вашему обществу.
        -- Ваше величество, -- Дойл наклонил голову, -- ваши слова согревают мне сердце.
        Эйрих, чувствуя напряжение, спросил:
        -- В чем дело, Дойл? Ты пришел неожиданно и поспешно.
        -- В то, что я хотел поприсутствовать на королевском суде, вы не верите, ваше величество? -- хмыкнул Дойл.
        -- Ни на миг - ни одного серьезного дела. Ну, говори, кого из моих подданных ты хочешь отправить в темницу? -- Эйрих улыбался, но глаза у него были серьезные и настороженные. Нервные.
        Дойл посмотрел в эти глаза, бросил короткий взгляд на насторожившуюся, как дрессированная крыса, королеву и сказал:
        -- Ваше величество никогда не ошибается, но в этот раз подозрения напрасны. Я пришел к вам как проситель, -- он вышел из-за трона, но на колени не встал: Эйрих достаточно давно категорически запретил ему это делать, во-первых, желая перед всем двором подчеркнуть его статус, а во-вторых, беспокоясь о его ноге.
        Король рассмеялся:
        -- Ни за что не поверю.
        -- И все-таки придется. Только ваше величество в силах исполнить мою просьбу и подарить мне большую радость... -- Дойл сделал паузу и продолжил мягко: -- пригласив на ближайший из пиров леди Харроу, вдову лорда Харроу, находящуюся сейчас под опекой милорда Грейза и проживающую в столице.
        За короткое мгновение на лице Эйриха сменились изумление, радость, осознание и обреченность, а потом он спросил:
        -- В чем она подозревается?
        Дойл не мог точно сказать, почему он не ответил откровенно: в колдовстве. Возможно, потому что у него не было никаких доказательств, а рыжие волосы и непонятную привлекательность к обвинению не приложишь. Возможно, потому что не хотел тревожить короля. Или не желал обсуждать дела в присутствии коронованной крысы.
        В любом случае, он произнес:
        -- Никаких подозрений, сир. Моя просьба не государственного, а личного характера, -- он немного наклонил голову и опустил глаза.
        Пусть так -- странная прихоть, из-за которой он не обвинил открыто леди Харроу в колдовстве, позволит убить двух зайцев разом: приблизиться к ней, чтобы изучить ближе, и отвлечь короля от марьяжных планов на его, Дойла, счет.
        -- Проклятье! -- Эйрих хлопнул себя по колену. -- Я ему сватаю самых красивых девушек королевства с огромным приданым, на что он отвечает, что любовные порывы его душе не близки. И вот она -- причина, -- он расхохотался, королева позволила себе мелкую зубастую улыбку, а Дойл сохранил каменное выражение лица. -- Конечно, брат. Конечно. Что скажешь о сегодняшнем вечере? Еще не поздно послать ей приглашение.
        Дойл поклонился и коротко поблагодарил.
        Он терпеть не мог приемы -- не важно, как они проходили и как назывались. Утренние собрания на королевском суде были настолько же невыносимы, как и пиры для знати. Но прием этим вечером был исключением -- он был необходим не ради фальшивых улыбок королевских лизоблюдов, а для работы, поэтому Дойл собирался с большей охотой, чем обычно. Джил помог ему переодеться в камзол, в этот раз значительно более удобный, подал перстни и пробурчал себе под нос:
        -- Вы прекрасно выглядите, милорд Дойл, -- и тут же шагнул назад.
        Дойл бросил на него взгляд, но ничего не сказал -- и без слов было понятно, что мальчишка в очередной раз сморозил чушь. Но камзол сидел отлично, словно был скроен по корявой фигуре, и, похоже, Джил приложил к этому руку. Поэтому вместо того, чтобы посоветовать ему заткнуться, Дойл сказал:
        -- Приготовь плащ и сапоги к моему возвращению. И сам оденься в темное.
        Джил мелко закивал, и Дойл оставил его в комнате, а сам неспешно направился в большой приемный зал. Если бы он больше верил в помощь Всевышнего, перед встречей с ведьмой он зашел бы в храм или надел бы на запястье браслет с недремлющим оком. Но он верил слабо: кто бы ни сотворил людей и все на земле, живое и мертвое, он давно забыл о своем творении, занявшись другими, более важными вещами. Поэтому в делах людям оставалось полагаться на собственный ум, в бою -- на ловкость, а в интригах -- на красноречие. Не на помощь свыше.
        Ленивые неспешные мысли мгновенно сбежали прочь в недра сознания -- перед Дойлом склонился в учтивом поклоне и попытался пройти дальше человек, которому было совершенно противопоказано попадаться ему на глаза. Дойл остановился и сказал, не поворачивая головы:
        -- Стойте-ка, господин Оуэн.
        Управляющий замка остановился -- Дойл не видел, но слышал шорох его одежды и ставшее частым дыхание.
        -- Рад нашей встрече.
        -- Милорд Дойл, -- раздалось сзади, -- рад служить.
        -- Не сомневаюсь. Подойдите-ка сюда.
        Управляющий шаркнул ногами и встал перед Дойлом, поклонился и так и замер, сложившись пополам. Дойл хрустнул пальцами. Вчера он желал засунуть подонка на нижний уровень подземелья, в одну из ледяных камер под озером, и посмотреть, какие боли прохватят его после подобной ночевки. Но сегодня ярость уже прошла, от нее остались только слабые отголоски, и Дойл вполне осознавал, что это -- отголоски личной, почти детской обиды. Управляющий попытался насолить ему -- мелко и глупо, -- но не совершил измены, не подверг безопасность и благополучие короля риску. Он не заслуживал камеры.
        -- Мне кажется, вы слишком усердно служите, господин Оуэн, -- произнес Дойл неторопливо, изучая лысину управляющего.
        -- В с-самом деле, милорд?
        -- Несомненно. На вас лежит так много обязанностей, так много забот.
        Лысина покрылась блестящим потом.
        -- Ничто не ускользает от вашего чуткого взгляда, ни один уголок замка, ни одна щель в стене, -- продолжил Дойл ласково, а потом коротко и резко добавил: -- и так должно быть впредь, господин Оуэн, иначе вы будете изучать замок с доселе неведомой вам стороны.
        Дослушивать ответ или извинения он не стал -- зашагал дальше, тщательно задавливая в себе мстительные порывы. Было что-то притягательное в идее, например, велеть ему опуститься на колени и ползти до конца коридора, собирая на бархатные штаны пыль дворцовых полов. Но это было бы низко и бесполезно, а потому должно быть отвергнуто и забыто.
        Большой приемный зал уже был полон: скоро должен был начаться ужин, но пока короля и королевы не было, гости ходили вдоль длинных столов и громко разговаривали, перекрикивая друг друга. Дойл на глаз прикинул количество людей и понял, что, не считая охраны и слуг, собралось больше сорока человек.
        Но его появление, как и утром на королевском суде, заметили сразу -- по галдящей толпе прошел короткий вздох, и она замолкла.
        -- Добрый вечер, лорды, -- произнес Дойл и вдруг почувствовал непонятное, едва ощутимое жжение. Его источник не нужно было искать долго -- просто леди Харроу вошла в зал почти следом за Дойлом и остановилась в дверях, робея. Проклятая кровь в жилах заструилась быстрее, приливая к чреслам. Дойл позволил себе на мгновение прикрыть глаза, восстанавливая в памяти ощущение холода от купания в ледяных ключах, и возбуждение ослабло.
        Ведьма вблизи была привлекательнее, чем издали. Дойл, повернувшись, изучал ее рыжие кудри, мягкую светлую кожу, пятнышки солнечных поцелуев на щеках и крупном носу.
        -- Леди Харроу, -- сказал он негромко, и гости, убедившись, что он не интересуется кем-то из них, вернулись к своим разговорам, только на два тона тише.
        Она опустилась в низком реверансе перед ним, не поднимая глаз, и ответила:
        -- Милорд Дойл.
        -- Встаньте, леди.
        Она подчинилась сразу -- неестественно плавным движением. Церковники много писали о том, как распознать ведьму. Но они могли бы не утруждаться -- леди Харроу являла собой ярчайший образец.
        "К черту ожидания, -- подумал Дойл, -- на дыбе редко хранят секреты, а с переломанными пальцами ни одна ведьма не сможет колдовать. Все, что нужно, это оглушить ее и велеть теням забрать. К черту игры". Но, разумеется, не оглушил и не велел, а весьма любезно спросил, жестом предлагая пройти ближе к столу:
        -- Как вам нравится столица, леди Харроу?
        -- Слишком шумно и грязно, милорд, -- ответила она, -- но мне скорее нравится. Здесь чувствуется жизнь. Мне не хватало этого в поместье.
        -- Жизнь порой принимает отвратительные формы, леди, -- заметил он, имея в виду магию, но по ее глазам увидел, что она поняла эти слова иначе.
        -- Жизнь прекрасна в любой из форм, созданных Всевышним.
        Она решила, что он говорил о себе. Дойл скрипнул зубами.
        -- В вас говорит наивная вера, естественная для вашего пола.
        -- Несомненно, -- согласилась ведьма, но как-то слишком уверенно и почти насмешливо. -- Женщины видят этот мир в лучшем свете, чем мужчины, милорд.
        Дойл на это кивнул, признавая ее правоту, и уже собрался спросить, какие же положительные черты она видит в столичных формах жизни -- просто чтобы о чем-нибудь говорить, как она уточнила спокойно:
        -- Простите, милорд, а в чем меня подозревают?
        Руки оставались праздно-спокойными, взгляд колдовских зеленых глаз -- безмятежным, щеки -- бледными. Дойл заметил бы любой признак волнения, но нечего было замечать. Она спросила об этом так, словно говорила о погоде.
        -- Почему вы спросили об этом, леди?
        Зеленые глаза мигнули, тонкие губы дрогнули в улыбке.
        -- Я всего три недели при дворе, но этого достаточно, чтобы узнать некоторые факты. И когда гроза всех заговорщиков и преступников королевства заводит со мной беседу, я не могу не спрашивать: в чем он меня подозревает? -- Дойл готов был поклясться, что она сдерживает улыбку.
        -- Гроза всех преступников и заговорщиков королевства, леди, -- сказал Дойл, чуть дернув уголками губ, -- к его большому сожалению, всего лишь жалкий смертный, подверженный всем слабостям человеческим. В отличие от разящего пламенеющего меча, он не может лежать в ножнах в ожидании своего часа. И сегодня его привело на прием не дело, а чувства простого смертного -- голод и скука.
        -- Меня уверяли, что желания смертного вам незнакомы, -- заметила леди Харроу.
        -- Вот как? Я удивлен. Если вам рассказывали обо мне, то наверняка не забыли упомянуть полчища юных дев, погибших от моих рук.
        -- А также младенцев, которых вы, прошу прощения, пожираете ночами, -- теперь она улыбнулась открыто, показав крупные белые зубы. Даже у королевы, которая по нескольку часов в день проводила перед зеркалом, не было таких белых зубов.
        -- Младенцы -- это из области нечеловеческого. Тем не менее, вынужден вас разочаровать -- я всего лишь человек. Даже если...
        Он не договорил, потому что двери в очередной раз распахнулись, и в зале настала полная звенящая тишина. На пороге стояли король и королева во всем великолепии. Дойл взглянул на леди Харроу еще раз, но так и не сделал знака теням. Он хотел поговорить с ней еще раз, чтобы укрепиться в своих подозрениях.
        Или чтобы послушать ее медовый, созданный чарами голос.
        Дойл коротко кивнул ей, пожелав приятного вечера, и направился к своему месту слева от Эйриха.
        Глава 6
        Коридор был длинным, узким и извивался змеей. На черно-кровавых стенах редкие факелы оставляли длинные тени и слепящие желтые пятна. Под ногами хлюпала вода -- мутная, тоже кровавая. Дойл бежал своим кривым подскоком, спотыкался, несколько раз падал, едва успевая выставить перед собой руки и сдирая кожу с ладоней, но поднимался и, не отряхивая штанов, продолжал бежать. Горло сжималось, дыхания не хватало, но он не мог остановиться.
        Коридор сделал очередной резкий заворот, и, не успев затормозить, Дойл кубарем скатился по лестнице и сломанной куклой повалился на белоснежный ковер. Коридор пропал, и теперь Дойл сидел в чистой и светлой зале без окон, но с очень высокими потолками. Чутьем военного, не раз спасавшим ему жизнь, он ощущал, что рядом кто-то есть -- он не слышал чужого дыхания, но как будто ощущал взгляд. Превозмогая боль, он поднялся на ноги, потянулся было за мечом, но пальцы схватили только воздух -- он был безоружен. Кинжала при нем тоже не было.
        Воздух перед ним пошел рябью, и посреди залы возникла леди Харроу -- почти такая, как на приеме, только не во вдовьем облачении, а в белоснежном платье и с распущенными волосами. Дойл приоткрыл рот, но не сумел выдавить из себя ни звука, а ведьма плавно провела тонкими руками по груди, обращая платье в капли росы, осевшие на сливочной, почти прозрачной коже. Дойл тяжело захрипел, не в силах отвести взгляда от ее тела, от налитых соком грудей с темными, коричневыми сосками, от широких бедер. Мгновение -- и она сделала к нему шаг, ничуть не стесняясь своей наготы. Дойл сглотнул ставшую вязкой слюну и невольно дернул ворот рубахи -- и в тот же момент упал на спину, сбитый воздушной волной. Протяжно, нечеловечески закричав, ведьма обратилась в черную птицу и спикировала на него, впилась острым клювом в руки, принялась рвать когтями. Голос вернулся, и Дойл закричал -- чтобы тут же проснуться.
        Сердце бешено колотилось, зубы постукивали, в колене тянуло и скрипело, а в паху раскаленным железом плескалось желание. Унимая дрожь, он откинулся обратно на подушку и стер рукой пот со лба и висков.
        Дверь открылась, в щель просунулась башка Джила.
        -- Милорд, вы в порядке?
        -- Проваливай, -- ответил Дойл, и дверь тут же закрылась.
        Сон. Это был просто проклятый сон, вызванный обилием вина, снова вернувшейся болью в ноге и воздействием привораживающих чар ведьмы Харроу. Надо было быть полным идиотом, чтобы отпустить ее, а не схватить и не препроводить в красную камеру. Идиотом с причудами, к тому же. Сейчас, когда влияние волшебства ослабло, Дойл понимал, как глупо поступил -- не умнее Эйриха, отпускающего раскаявшихся ведьм.
        "Завтра, -- подумал он спокойно, -- завтра я с ней снова встречусь. Наедине, подальше от короля, под прикрытием теней, задам все необходимые вопросы, а потом арестую".
        Эта мысль его крайне успокоила, и он снова уснул -- на этот раз без сновидений.
        Накануне сразу после пира он снова встретился с Шилом и его людьми -- они не сообщили ничего нового, но передали, что среди черни все больше болтают про ведовство и чары. Однако о молочнице, которая бы занималась чем-то подобным, никто не слышал -- по-прежнему адресов или имен не было.
        В связи с этим посетившая его ночью идея была крайне здравой -- действительно, хватать ведьму на пиру, в толпе дворян, было бы опасно. Для ареста подойдет тихое место, в котором не будет лишних свидетелей, а значит и возможных жертв. Замок для этих целей неудобен. Город -- тоже не слишком хорош: узкие улицы, по которым так хорошо бежать, торговые площади, полные людей, которых легко убить, подземные проходы и каналы, в которых можно скрыться. Не стоило также надеяться застать ведьму врасплох в ее доме -- жилища колдунов и чародеев всегда были забиты опасными зельями, а порой и оживающими предметами, которые могли бы стать отличным подспорьем в борьбе.
        Зато за крепостными стенами располагалась небольшая светлая роща, носившая название Королевской. Простолюдины в нее не заходили, в ней была запрещена охота, и ее было очень легко оцепить.
        Отправив мальчишку за Риконом, Дойл достал карту города и расстелил на столе. Провел пальцем по линиям чернил. Ее рисовали по его заказу и под его личном наблюдением почти четыре месяца. Она была безупречно-точна, до мельчайших деталей. Замок с основными и тайными выходами, две площади, все святилища, оружейные и продуктовые склады, особняки и все входы и выходы из них. Королевская роща на карте тоже была -- севернее города. Дойл вытащил из кармана горсть монеток и начал по одной раскладывать в тех местах, где должны будут стоять воины. За этим делом его застал отец Рикон. Ничего не говоря, он склонился над картой, тощий крючковатый палец коснулся правой части рощи, и Дойл кивнул -- пожалуй, Рик был прав. Место возле водопада подходило лучше всего.
        -- Вы нашли ведьму, милорд? -- спросил Рик после того, как вместе с Дойлом расставил все посты-монетки.
        -- Пожалуй, нашел, -- кивнул Дойл, -- а точнее узнаем в Красной камере.
        -- Милорд поступает мудро, если только мне дозволено высказать свое мнение, -- произнес он в ответ.
        -- Подбери людей понадежней. И будь готов, когда я скажу.
        Отец Рикон удалился, а Дойл велел оседлать его коня и переоделся в дневной наряд -- обычную белую рубаху из плотной ткани заменил на светло-серую из дорогой шелковичной, поверх накинул кожаный серый же колет, и только штаны оставил темные и длинные -- в коротких, как носили брат и его двор, он смотрелся убого. Его волосы Джил, чуть подрагивая от страха, тщательно вычесал и отвел назад серебряным обручем, пальцы унизал крупными перстнями.
        Зеркала у Дойла никогда не было, даже посуду он предпочитал деревянную или глиняную, не желая во время еды созерцать свое кривое отражение, но и без него было ясно, что он так похож на галантного любовника, как только может при своей внешности злого горбуна из сказок, которыми чернь пугает детей.
        Джил помог ему сесть в седло, двое теней -- им лично выбранные, -- пристроились на неприметных резвых лошадках позади, и они двинулись по городу -- к небольшому дому на окраине, принадлежавшему покойному лорду Харроу, а теперь -- его вдове.
        Судя по слуге в старой ливрее и приоткрытой двери, хозяйка была дома. При помощи одного из теней Дойл спешился, бросил второму поводья, а сам велел слуге:
        -- Доложи хозяйке, что к ней милорд Дойл.
        Слуга сглотнул так испуганно, словно увидел выходца с того света, кивнул и скрылся в доме. Дойл остался стоять на улице.
        Обычно, заходя в дома подозреваемых, он не слишком церемонился, но сейчас он пришел не угрожать, а играть -- леди Харроу нужно было убедить прийти на свидание в Королевскую рощу. Разумеется, его личное обаяние не поможет -- по причине отсутствия такового. Но вот хорошие манеры в сочетании с намеком на поручение короля неплохо компенсируют его отсутствие.
        Слуга вернулся через две минуты и с поклонами предложил высочайшему милорду войти.
        Дом леди Харроу не был колдовским в прямом смысле этого слова -- не было тяжелых темных штор, не стояли по углам черные и красные свечи, не чувствовалось тяжелого запаха дурманящих трав. Напротив, гостиная была очень светлой и просторной (Дойл невольно вздрогнул, вспомнив комнату без окон из недавнего сна). Но все-таки было в ней что-то чуждое, волшебное. Дойл огляделся, стараясь не пропустить ни единой детали. Запах. В первую очередь, запах -- слишком свежий, но не цветочный и не травяной. Пахло свежим ветром, возможно, грозой. Мебель очень изящная, даже хрупкая -- витые ножки стола вот-вот подломятся под тяжестью вазы. Вазу Дойл рассматривал особенно внимательно -- это было восточное стекло, очень искусной работы. Лорд Харроу едва отдавал долги и с трудом сводил концы с концами, а его жена выставляет на первом этаже временного дома вазу стоимостью в его годовой доход. Дойл втянул носом воздух -- он мог поклясться, что чувствует этот запах -- запах колдовства.
        Сзади послышались шаги, и Дойл обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть спускающуюся по лестнице леди Харроу. К счастью, на ней было темно-синее тусклое платье вдовы, а не белоснежное одеяние.
        -- Милорд Дойл, добро пожаловать, -- произнесла она, на короткое мгновение звучанием голоса выбив Дойла из состояния равновесия. Но в этот раз он был готов столкнуться с ее чарами и не потерял контроля над собой, только отстраненно отметил, что сердце застучало быстрее.
        -- Я не ждала вашего визита. Выпьете вина?
        От подобных предложений Дойл обычно отказывался резко и жестко, но в этот раз изобразил на лице сомнения, прежде чем ответить:
        -- Рад видеть вас, леди Харроу. Благодарю, но от вина откажусь -- сейчас у меня не так много времени, как я бы желал.
        Одна бровь ведьмы приподнялась, лоб чуть сморщился, она спросила:
        -- В таком случае, милорд, могу я узнать, что привело вас ко мне?
        Дойл коснулся лоснящегося бока стеклянной вазы и произнес, словно не услышал ее вопроса:
        -- Прекрасная работа. Эмир, я полагаю. Привезти такую вещицу к нам непросто.
        Леди Харроу улыбнулась, подошла к столику и тоже дотронулась до вазы.
        -- Подарок моей матери. До войны семья моего отца была богатой. Да и лорд Харроу не всегда выскребал последние деньги, чтобы отдать долги за выжженную и истоптанную землю, -- ее лицо словно потемнело, под глазами стали заметны тени. Она взглянула на Дойла и тихо спросила: -- Вы были на войне, милорд?
        -- На всех за последние десять лет, -- отозвался Дойл. -- И на той, о которой вы думаете, тоже.
        Земли лорда Харроу находились на западной границе, откуда семь лет назад в страну пришла смерть. У смерти были красно-золотые флаги с хищными львами и огромная армия, сметающая на своем пути все. Эйрих тогда мог потерять корону и жизнь в несколько дней -- войска королевства Остеррад продвигались вперед без остановок, вытаптывая поля и вырезая всех, кто пробовал оказать сопротивление. Эйрих был еще достаточно молод и всего год как носил корону. Он хорошо знал книжки по военной стратегии, но ни черта не смыслил в настоящей войне. Сам Дойл, тогда еще принц Торден, понимал и того меньше, хотя и ездил уже несколько раз на северные границы и бывал в реальных боях.
        Натиск остановила сумасшедшая решимость короля. Не думая о стратегиях, не заседая в штабах, он, надев золотые доспехи и корону, не таясь, первым бросался в бой, и его солдаты шли вперед, а рыцари показывали чудеса доблести, выходя в одиночку на восьмерых -- и побеждая. Дойл тоже сражался -- без удали, зато с яростью зверя, который дерется за свою жизнь и свою территорию. Потом, за два года войны, он научился лгать, подсылать шпионов, подкупать полководцев и пытать пленных, а Эйрих из везучего смельчака превратился в непобедимого отважного воина. Они выиграли ту войну вдвоем.
        Он вздрогнул и поймал взгляд леди Харроу.
        -- Вы получали удовольствие от войны? -- спросила она очень тихо. Дойл кашлянул.
        -- От войны, леди, получают удовольствие мародеры и падальщики. Смею надеяться, что в ваших глазах не отношусь ни к одной из этих категорий.
        Леди Харроу улыбнулась:
        -- Ни в коем случае, милорд. И все-таки... -- она наклонила голову, показывая тонкую шею, -- я бы хотела узнать, что вас привело ко мне этим утром.
        Дойл отошел от столика с вазой, скрестил руки на груди и вдруг почувствовал необъяснимое стеснение -- как будто он приглашал ее на настоящее свидание, предвкушая сладкие запретные поцелуи, которые вот-вот сорвет с ее губ. Перед глазами встала карта с точками засады, и стеснение прошло.
        -- Леди Харроу, я заехал, чтобы пригласить вас на прогулку. Сегодня удивительно хорошая погода для этого времени года -- и стоят последние дни, когда можно взглянуть на синих клекотунов. Скоро они улетят на юг до весны, -- сказал он без тени улыбки.
        Леди Харроу тоже не улыбнулась и произнесла:
        -- Милорд, простите мне мои сомнения, но в ваших словах я отчетливо слышу второй смысл, однако не могу его постигнуть.
        -- Леди, -- он позволил себе едва заметную улыбку, чуть уже той, которую обычно использовал на встречах с братом, -- я не слишком хороший оратор и еще худший придворный галант. Возможно, поэтому мои слова вызывают у вас... неуверенность.
        Ведьма молчала, и Дойл отмерял текущее время по стукам сердца. На сороковом ударе она приблизилась к нему, заглянула в глаза, окутав свежим, очень притягательным ароматом.
        -- Вы приглашаете меня, потому что я -- женщина, которой вы хотите показать улетающих на юг редких птиц, или потому что я знаю нечто такое, что может быть полезно Его Величеству?
        Дойл ответил не сразу -- во-первых, вдыхал ее запах, тщетно надеясь распознать в нем знакомые нотки, во-вторых, отсчитывал все те же сорок ударов сердца.
        -- Думаю, леди, и то и другое -- в равной степени.
        Она отошла назад тут же, разгладила и без того безупречный подол платья и сказала:
        -- В таком случае, милорд, я надеюсь, что клекотуны будут видны в четыре часа.
        -- Думаю, мы сумеем их разглядеть. Я пришлю за вами карету, леди, -- Дойл неглубоко поклонился. -- Позвольте проститься с вами до вечера.
        Она присела в реверансе, Дойл выпрямился и пошел к выходу. Она остановила его на пороге.
        -- Куда именно мы поедем, милорд?
        -- Позвольте сделать это сюрпризом.
        В этот раз ловушка была подготовлена не в пример лучше. Дойл сам приехал в рощу и проверил каждый куст, каждый камень водопада, каждое дерево. Двойной кордон был расставлен в тех местах, которые заранее они определили с Риком. Святейший отец проверил все посты, добавил еще один -- почти на берегу городского рва.
        Ведьму надо было брать или на выходе, или во время разговора -- Дойл не сомневался в своей способности, при необходимости, уйти от волшебного удара и обезвредить ее. На всякий случай он посадил на дереве человека с сеткой -- невольно вспомнил сон, в котором леди Харроу обращалась в птицу.
        -- Вы не назовете мне имя ведьмы, милорд? -- спросил Рикон, когда все было готово.
        -- Нет, -- ответил Дойл, -- пока нет, -- потом добавил, вернувшись мыслями к предстоящему свиданию: не забудь о закрытой карете.
        -- Разумеется, милорд. И намордник для ведьмы.
        Представлять леди Харроу в железном наморднике было неприятно, но это не имело никакого значения.
        В Королевскую рощу он поехал заранее, верхом, все в том же светло-сером костюме. Даже лишний раз прошелся гребнем по волосам. Перед тем, как он сел на коня, Рикон спросил:
        -- Если вы посылаете карету, которая привезет ее сюда, -- Дойл в этот момент хмыкнул -- его тайная служба работала отлично, узнавая даже то, что он хотел от нее скрыть, -- то почему та же карета не отвезет ее сразу в замок?
        Это был удивительно хороший вопрос.
        -- Потому что я хочу получить доказательства ее виновности, прежде чем подвергну пыткам. Мне не нравится идея пытать невинных женщин.
        Слуга подсадил его в седло, и Дойл сжал коленями бока коня, не желая и дальше обсуждать свой план. Отец Рикон остался в замке -- он понадобится, когда высокая гостья прибудет в темницу.
        Глава 7
        Карета, везущая леди Харроу, еще не подъехала к роще, а Дойл уже расположился на широком плоском камне в десяти шагах от водопада, пристроил поудобнее увечную ногу, чтобы не отвлекала. Меч он с собой не взял, но за голенищем сапога был надежно спрятан длинный узкий кинжал, которым он владел настолько искусно, что, при необходимости, мог сдерживать в течение нескольких минут натиск полностью вооруженного рыцаря. С ведьмой же он драться не собирался вовсе. Все, что ему нужно было сделать -- это заставить ее проявить свои способности. Одно крохотное волшебство -- и люди с сетями ее спеленают, а он сам безо всяких церемоний коротким ударом в висок лишит сознания.
        Он поднял небольшой камушек и подкинул здоровой рукой. Водопад был скорее игрушечным, нежели настоящим -- кусочек стихии, укрощенный и обузданный королями древности. Камень с булькающим звуком шлепнулся о воду и погрузился на дно. Не больше двух локтей в глубину.
        Кивнув своим мыслям и тщательно выстроив в голове сцену того, как столкнет ведьму в поток, Дойл поднялся на ноги -- и вовремя. Леди Харроу прибыла.
        На первый взгляд казалось, что она была такой же, как утром, но взгляд Дойла различал едва заметные перемены. Капля румян на лице, траурная, но все-таки драгоценная брошь на груди, кружевные перчатки -- и все те же непокорные рыжие волосы, с трудом собранные в строгую высокую прическу и прикрытые уродливым вдовьим убором.
        -- Королевская роща, -- произнесла она вместо приветствия, оглядывая светлые стволы деревьев, древесина которых стоила по два веса золота.
        -- Бывали здесь? -- спросил Дойл для проформы и чтобы заставить себя отвести взгляд.
        -- Никогда. Мне не доводилось получать подобного приглашения от особ королевской крови. Но... -- она тонкими пальчиками коснулась ствола, -- я много о ней читала. Здесь, как пишут, растут рубиновые деревья, плачущие весной драгоценной смолой.
        Дойл жал кулак -- только что она дала ему еще одно косвенное доказательство своей мерзостной натуры -- едва ли найдется в королевстве много женщин, не связанных с магией, кто читал бы подобные книги. Священные тексты и благочестивые наставления -- такова литература для благородных леди.
        -- Интересное воспитание вам дали родители, -- произнес он, надеясь, что злые нотки не проскользнут в голосе и не спугнут ведьму, -- о рубиновых деревьях вряд ли пишут в Священной книге.
        Щеки леди Харроу покрылись полупрозрачным мягким румянцем, она опустила глаза и ответила:
        -- Не родители. В доме отца жил старый лекарь с Востока, Джамилль. Я была любопытным ребенком и часто мешала ему готовить пилюли, тогда он давал мне книгу, чтобы отвлечь. Я читала не совсем подходящие для девочки книги.
        Лекарь с востока. На востоке, в том же Эмире, были свои колдуны -- и много. Они жили в роскоши при дворе шахов, строили себе замки из чистого золота и требовали прислуживать себе. Шахи и короли всегда прислушивались к их словам, а часто полностью попадали под их влияние.
        -- Лекарь учил вас своему делу? -- спросил Дойл, но сразу же понял, что его вопрос прозвучал резче, чем нужно. Румянец исчез с лица ведьмы, она побледнела, поджала губы и спросила холодно:
        -- Так в чем вы подозреваете меня, милорд Дойл?
        -- Кажется, леди, я еще вчера сказал вам...
        -- Милорд, позволю себе не поверить. Ваши вопросы буквально пропитаны подозрением, но я не могу понять, в чем провинилась.
        Она подошла к нему так близко, как позволял этикет -- даже, пожалуй, немного ближе допустимого, и Дойл почувствовал, как его одолевает смесь желания с яростью. Желание было понятным, а ярость -- она вызывалась не необходимостью общаться с ведьмой, а тем, что он был вынужден смотреть на нее почти снизу вверх, не имея возможности выпрямить спину.
        Сгорбленная спина всегда казалась ему унизительной, но никогда -- настолько сильно. Он дернул было плечом, но острая боль напомнила, что его удел -- всегда ходить, склонившись, даже перед ведьмой. Даже перед этой женщиной.
        Несмотря на это, он не отстранился, чтобы занять более выгодную позицию, напротив, наклонился вперед и раздельно сказал:
        -- Леди Харроу, сейчас я просто наслаждаюсь вашим блестящим обществом в этом дивном уголке. Если я начну вас в чем-то подозревать -- хоть немного -- вы быстро обнаружите себя отвечающей на мои вопросы на дыбе.
        Ее лицо исказила короткая неприятная гримаса, которая тут же исчезла. Она медленно опустилась в реверансе.
        -- Милорд, я это учту. Но я клянусь вам, мои намерения чисты, мне нечего скрывать.
        Дойл поймал взгляд ее зеленых глаз. Обычно он читал мысли по глазам проще, чем слова на книжных страницах, отделял правду ото лжи, чувствовал утайки и сомнения. Глаза леди Харроу были слишком яркими, а взгляд -- слишком открытым для той, которой нечего скрывать. Дойл сглотнул.
        Глаза действительно были слишком яркими -- из-за чар или из-за пробивающегося из-за облаков солнца. Мгновение -- и они увлажнились, на ресницах блеснули капельки слез. Клянясь себе остановиться немедленно, Дойл протянул руку и большим пальцем оттер по очереди эти слезинки. Леди Харроу вздрогнула, но на ее лице не возникло привычного отвращения.
        -- Это от ветра, милорд.
        Дойл собирался сказать, что здесь нет ветра, но не успел -- ее глаза расширились от ужаса, и она быстро, удивительно сильным движением схватила его за ворот рубахи и, потянув за собой, повалила на землю.
        Свистнул и ударился о камни арбалетный болт. К черту боль -- Дойл вскочил на ноги мгновенно и развернулся в сторону стрелка, рявкнул:
        -- На обрыве!
        Снова свистнуло -- но выстрел был смазан ударом одной из теней. Дойл увидел стрелявшего -- одного из парней в форме дворцовой стражи. Вытащив кинжал, Дойл приблизился к нему с опаской, но он уже был безвреден -- тень в сером балахоне и еще один воин из охраны уже повалили его на землю, выкрутили руки. Тень точным ударом выбил арбалет под ноги Дойлу.
        -- Пусти! -- взвизгнул стрелок, но замолчал от удара в зубы. Захныкал.
        Ему выкрутили руки, распластали по земле, сунули кляп. Дойл подошел, схватил за волосы и резко дернул, но тут же отпустил и отвернулся.
        Стрелку было не больше двадцати пяти. Молодой парень, смутно знакомыйнезнакомый, но его лицо было перекошено дикой, неописуемой яростью и пылало ненавистью.
        -- Милорд, что прикажете? -- с поклоном к нему подошел возглавивший операцию Файнс.
        Дойл стиснул здоровую руку в кулак так сильно, что ногти впились в кожу.
        -- Как его зовут?
        -- Тони. Тони Райт, третий год в гвардии. Милорд, я клянусь, что... -- Дойл рубанул рукой по воздуху, прерывая извинения и выражения покаяния и покорности своей судьбе.
        -- Позже, Файнс. Я поговорю с вами позже. Пока доставьте Тони Райта... в замок. В подвал, в четвертую камеру, под ответственность отца Рикона. Если он сбежит по дороге, я прослежу, чтобы вы лишились головы.
        Файнс хотел было что-то еще сказать, но не осмелился. По его команде бьющегося в припадке не то злобы, не то ужаса Райта поволокли к карете, которую Дойл предназначал для леди Харроу. Те, кто не был занят им, рассредоточились по периметру рощи и снова стали незаметными.
        Все заняло не больше двух минут. Два выстрела, смерть, просвистевшая в полупальце от виска, крик испуганной женщины, спасшей его жизнь, арест стрелка -- и снова тишина. Только клекотуны, до этого изредка посвистывающие на свой неповторимый лад, замолкли.
        Дойл спустился к леди Харроу. Она сидела на широком сухом камне возле водопада и белым платочком стирала грязь с темного подола. Издалека она казалась безмятежной, но подойдя ближе, Дойл увидел, что у нее трясутся губы, а пальцы едва слушаются.
        Он присел рядом с ней и сказал:
        -- Оставьте платье. Я прикажу доставить вам двадцать новых.
        Она нервно хмыкнула, но еще крепче вцепилась в платочек.
        -- Я вдова, милорд. Мне не пристало иметь больше трех платьев.
        Дойл опустил голову и ничего не ответил. Он измышлял проверки, провокации, но все вышло проще. Два выстрела, испуг -- и ни одной вспышки магии, ни волшебного щита, ни превращений. Единственное, что отличало в тот момент леди Харроу от обычной женщины, это не магия, а смелость и скорость реакции. Если бы она не увидела летящую стрелу, Дойл был бы мертв.
        Он перевел на нее взгляд. Она уже перестала вытирать грязь и теперь просто мяла посеревший платок.
        -- Леди Харроу, -- произнес он, -- я должен поблагодарить вас. Полагаю, что...
        Она слабо улыбнулась и быстро сказала:
        -- Нет, не совсем. Я видела полет стрелы, она не убила бы вас, только ранила. Но...
        -- Но я рад, что этого не случилось, -- сказал он. -- Поэтому должен выразить свою благодарность.
        Леди Харроу выпустила из пальцев кусочек ткани, стянула кружевную перчатку и протянула ему руку. Дойл коснулся ее -- кожа была прохладной, сухой и тонкой, а вся ее ладонь могла целиком поместиться в его ладони. Она сжала его руку и тут же вскочила и отошла.
        -- Простите, милорд.
        -- Стоит позвать вашу служанку, и я доставлю вас домой, леди Харроу, -- сказал Дойл прохладно и очень спокойно, надеясь, что тон голоса не выдаст его волнения. Это короткое прикосновение взбудоражило его сильнее, чем недавняя опасность.
        -- Я... -- она прикусила губу, -- я приехала одна, милорд.
        -- Неразумно, -- заметил он. -- Столица не так спокойна, как мне бы этого хотелось.
        -- В таком случае, две женщины ничуть не лучше одной, -- пожала плечами леди Харроу.
        Дойл встал с камня, не обращая внимания на то, что колено вспыхнуло болью значительно более сильной, чем обычно, и, чуть поколебавшись, предложил ей опереться на свою руку -- правую, разумеется. Она поправила манжет и вместо того, чтобы коснуться подставленного локтя, едва ощутимо оперлась на левую увечную руку. Дойл ощутилчто-то на грани желания и восхищения. Немногие отваживались дотронуться до столь заметного признака его уродства.
        Даже продажные женщины, чьи ласки окупались звонкой монетой, старались избегать прикосновений к этой руке.
        -- Вас хотели убить, милорд, -- сказала леди Харроу как будто в сторону, -- будет лучше, если вы сможете в любой момент достать оружие.
        До выхода из рощи они шли молча. Что творилось в странной рыжей голове этой женщины, было непонятно, а Дойл одновременно думал о том, кто стоял за этим странным, в сущности, нелепым, но почти удавшемся покушением, и о том, как он ошибся.
        Необычность леди Харроу бросилась в глаза сразу -- и он сразу же позволил себе поверить в очевидное. Странная женщина -- значит, ведьма. Слишком привлекательна -- ведьма вдвойне. Если только она не сама спланировала этот выстрел (безумие! Если бы не она, арбалетный болт достиг бы своей цели!), то она -- просто необычная женщина. А настоящая ведьма ходит где-то по замку, прячется за невинным обликом, может, прислуживает королю за обедом или скоблит полы. И он ни на шаг не приблизился к ее поиску.
        Чертов слепец!
        Он выдохнул. Пора было переходить к серьезным мерам -- с которых нужно было и начинать. Проверить всех. Перетрясти весь замок, от подвалов до верхних башен. Провести обыск в покоях гостей и их слуг. Тихо обыскать город. Собрать все, что хотя бы косвенно указывает на магию. Все книги, все странные предметы. И...
        Перехватив руку леди Харроу здоровой рукой, он помог ей сесть в карету.
        И не делать никаких поспешных выводов. Ни за, ни против. Не позволить себе никого исключить из списка подозреваемых.
        Следуя за каретой верхом, он проводил леди до дома, проследил, как слуга подает ей руку и помогает выйти, и только после этого развернулся и собрался было уезжать, но был остановлен ее громким, даже слишком:
        -- Милорд!
        Он придержал коня. Она подошла к нему, запрокинула голову, но ничего не сказала. Отступила.
        -- Я благодарю вас за спасение, леди Харроу, -- произнес он, так и не дождавшись ее слов, а потом резко огрел коня хлыстом, сходу поднимая его в галоп.
        В замке его ждали -- Джил перехватил повод коня и протараторил:
        -- Милорд, вас ищет король, повсюду ищет! Он у себя.
        Дойл хлопнул его по плечу и направился в личные покои короля. Замок был неожиданно оживлен и жужжал, как встревоженный пчелиный улей. Придворные болтуны о чем-то шептались, и по спине Дойла пробежали мурашки. Что-то произошло в его отсутствие. В то время, как безумец -- или чей-то верный исполнитель, -- пытался его убить, в замке случилось что-то важное.
        К королю его пропустили немедленно. В широкой полукруглой комнате возле жарко растопленного камина сидела королева. Эйрих ходил из стороны в сторону. Увидев его, он обернулся -- и широко улыбнулся. Дойл не успел ни о чем спросить, как оказался в объятиях брата.
        -- Наконец-то!
        -- В чем дело? -- спросил Дойл.
        -- Ты все утро отсутствовал, брат, поэтому новость пришлось сообщать без тебя. Но теперь ты можешь присоединиться к всеобщему ликованию.
        Эйрих подмигнул и сообщил:
        -- У нас будет наследник.
        Глава 8
        В эту ночь его снова мучили неприятные сны -- он подскочил на влажных липких простынях, когда за окном еще была непроглядная темнота. Тяжело выдохнул, восстанавливая сбившееся дыхание, и хрипло крикнул:
        -- Мальчишка!
        Джил появился почти сразу, хотя и в одних кальсонах, попутно натягивая на тощую грудь рубаху.
        -- Милорд, вы здоровы?
        Дойл поднялся с постели и велел:
        -- Подай одеться. В темное. И сам соберись.
        По лицу мальчишки прошла едва заметная тень, но он не спросил, куда хозяина понесло в столь поздний час, а споро вытащил из сундука черный костюм, сапоги и плащ и помог Дойлу переодеться. Сам тоже быстро оделся и даже догадался захватить накидку с глубоким капюшоном.
        Дойл сделал ему знак следовать за собой и вышел из покоев. Замок спал -- во всяком случае, эта, удаленная от короля и королевы часть. Стражи видно не было, но Дойл чувствовал затылком, что в сводчатых переходах кроются тени, хотя в тусклом свете узкого серпа месяца их было не видно. Джил позади задышал чаще.
        Они прошли по тихому коридору, ступая так осторожно, что шаги не порождали эха, по узкой лестнице спустились вниз. В дверях охрана, разумеется, была, но походка и фигура Дойла были слишком узнаваемы, чтобы кто-то рискнул окликнуть его или спросить, куда и зачем он идет.
        На это отважился слуга -- когда они миновали замковые ворота и вышли в город, он шепотом уточнил:
        -- Милорд, куда мы идем?
        -- По делу, -- отрезал Дойл и пошел по дороге, которую знал очень, возможно, даже слишком хорошо.
        Столица, древний Шеан, нынешние стены которого были возведены более пятисот лет назад на фундаменте Старого города, не была красивой. На самом деле, ее едва-едва можно было назвать выносимой. Она собирала в своих стенах так много людей, что походила на гнойный нарыв, готовый вот-вот лопнуть, явив миру свое вопиюще-уродливое содержимое.
        Королевский замок возвышался над ней тяжелой неприступной громадой, а к его стенам навозными мухами липли особнячки милордов, желавших быть ближе ко двору и ловящих на лету подачки Эйриха. Торговые площади растекались человеческими болотами -- смрадными и затягивающими. А Святейшие дома выглядели нелепо -- слишком белоснежные и чистые для Шеана.
        Но Дойл столицу, пожалуй, любил или, по крайней мере, ценил -- за то, что знал в ней каждый угол и каждый поворот. Мальчишкой он часто смотре на нее сверху, из башни, куда его часто отсылала мать в наказание за дерзость и резкий нрав. Став старше, он то один, то вместе с Эйрихом сбегал из замка и ходил по узким улицам, тонул иногда по колено в помоях, текущих по брусчатке, заглядывал в окна домов.
        Иногда в нем узнавали младшего принца -- и тогда кланялись, скаля зубы. Но чаще принимали за нищего калеку -- в этом случае ему в спину летели комья земли и камни в сопровождении проклятий.
        Именно здесь, на одной из улиц Шеана он впервые своей рукой оборвал человеческую жизнь. Старик разозлил его насмешками и оскорблениями, и он вышел из себя. Меч проткнул мягкую плоть быстрее, чем Дойл сообразил, что делает. Старик умер сразу, и он был вынужден уйти -- и побыстрее, чтобы никто не увидел его. Конечно, ему, принцу, смерть старикашки сошла бы с рук. Но за такую выходку родители наверняка отослали бы его дальше, чем обитель темных сил, а тогда Дойл еще очень боялся ссылки, боялся расстаться надолго с Эйрихом, оказаться среди незнакомых, чужих и враждебных людей.
        Отойдя на добрых три сотни шагов от трупа, Дойл согнулся пополам, и его начало рвать от страха и отвращения и к себе, и к убитому. И руки у него тряслись, и зубы стучали. Зато спустя два года, оказавшись впервые в бою, он напугал ветеранов своим спокойствием, а двоюродный дядя, покойный брат также покойного лорда Гая, сказал: "Недобрые силы тебя зачали, Торден, не в обиду твоему отцу. И кровь у тебя как у выходцев оттуда -- стылая".
        Свернув в почти незаметный проулок, Дойл остановился возле непримечательной двери и стукнул условным стуком. Джил сзади затаил дыхание.
        Дверь открыли сразу -- рослый детина в красных длинных штанах, без рубахи, прищурился, сжимая гигантские кулаки, но Дойл сбросил капюшон, и детина тут же согнулся в поклоне.
        -- Ваша милость оказываете нам честь визитом.
        -- Позови хозяйку, -- Дойл уронил ему на ладонь мелкую монету и вошел внутрь.
        Просторная гостиная с широкими низкими скамьями, освещенная множеством чадящих свечей в простых канделябрах, выглядела, пожалуй, респектабельно -- как какой-нибудь гостевой дом. Но, разумеется, все клиенты знали истинное назначение заведения, которым заправляла женщина, чье родовое имя, если оно у нее и было когда-то, давно забылось и сократилось до нейтрального мадам Зи.
        -- Милорд! -- раздалось сзади полузадушенное. -- Это же...
        Джил не нашел слова, которое подошло бы для этого места, поэтому Дойл подсказал:
        -- Любовный дом. И неплохой.
        Невзрачная девушка в наглухо закрытом платье забрала у него плащ, другая -- такая же -- поднесла кубок с вином. Дойл принюхался и протянул кубок Джилу. Тот отпил несколько глотков, после чего Дойл осушил его.
        Любовный дом стоял в этом проулке столько, сколько Дойл себя помнил. Его нынешняя хозяйка десять лет назад была хорошенькой улыбчивой женщиной, на которую засматривались мужчины. Сейчас она поседела, ее кожа пожелтела и сморщилась, но она по-прежнему улыбалась, разве что старалась поменьше сверкать зубами, чтобы скрыть дырку вместо правого клыка. Зато ее платье было великолепно и, в отличие от платьев тех девушек, которые не были готовы услуживать гостям сверх своих обязанностей, открывало грудь почти до середины. Учитывая возраст, это было не самое привлекательное зрелище. К счастью, Дойл точно знал, что у нее есть, что предложить.
        Она спустилась со второго этажа и сразу же присела перед Дойлом в низком реверансе, поцеловала его руку, а поднявшись, улыбнулась:
        -- Милорд, вы у нас теперь нечастый гость. И оттого еще более желанный. Чем вам услужить?
        Дойл не посещал любовный дом уже давно -- последний раз он был здесь года полтора назад. Продажная любовь надоела ему до смерти, казалось, что он в жизни больше не коснется шлюхи. Но в последнее время напряжение было слишком велико. Заговоры, мятежи, покушения и, в конце концов, леди Харроу, снова снившаяся ему этой ночью, истощили его выдержку. Едва ли он мог рассчитывать на искреннее внимание какой-нибудь не слишком обремененной моралью дамочки из придворных. И уж конечно, ему не следовало даже мысли допускать о близости с утонченной леди Харроу. Поэтому рецепт микстуры был прост и примитивен.
        -- Найдите мне рыжую, мадам Зи.
        Лицо хозяйки сморщилось в слишком широкой улыбке, глаза сузились.
        -- У меня есть та, которая вам нужна.
        Дойл отвязал от пояса кошель и сунул его мадам Зи целиком. Ее пальцы сквозь кожу кошеля пересчитали монеты, а вокруг глаз глубже прежнего проявились морщинки-лучики -- она была довольна полученной суммой.
        -- Милорд, какие будут распоряжения относительно вашего спутника?
        Джил стоял посреди гостиной, хлопал глазами и выглядел откровенно забавно. Дойл чуть улыбнулся, сверкнув зубами, и спросил:
        -- Поднимешься наверх к какой-нибудь девчонке?
        Парень вздрогнул, его глаза широко раскрылись, и он затряс головой.
        -- Я подожду вас здесь, милорд.
        -- Тогда налейте ему чего-нибудь выпить, -- велел Дойл и, не сдержавшись, прибавил: -- Молока, например.
        Джил покраснел до корней волос, а Дойл неспешно пошел за мадам Зи наверх, где располагались спальни. Хозяйка отворила перед ним дверь угловой -- самой богатой в этом доме, и шепнула:
        -- Располагайтесь, милорд.
        Дойл ненадолго остался один. Эту комнату он знал -- не раз бывал в ней. За прошедшее время поменялся только балдахин на старой деревянной кровати -- бархат выглядел свежее и дороже. Отстегнув ножны, Дойл положил меч на пол, сел на табурет возле кровати, с трудом стянул сапоги. В комнате было тепло, даже душновато, поэтому он без колебаний начал развязывать шнуровку дублета, который был настолько стар, что растянулся по кривой фигуре хозяина и сидел как перчатка на руке.
        Он остался в штанах и рубахе, когда в комнату вошла, затворив за собой дверь, рыжеволосая девица. Дойл окинул ее внимательным взглядом и скрипнул зубами - жалкая пародия, едва ли подходящая для замены. Впрочем, он тут же одернул себя и напомнил, что пришел не искать замену, в которой не было никакой нужды, а освободиться от душащего и мешающего спать желания, смешанного с раздражением. И эта девица -- пышногрудая и широкобедрая, отлично подходит.
        Она широко призывно улыбнулась, демонстрируя полный набор здоровых белых зубов, и вдруг побледнела -- Дойл пошевельнулся, и его горб стал заметен.
        -- Ваше высочество, -- пробормотала она невнятно.
        -- Милорд Дойл, -- поправил он. -- Это более чем достаточно. Особенно для постели.
        Отработанным движением она потянула за ленту на корсаже, и лиф платья сполз вниз, сбившись некрасивым комом на талии и обнажив полные груди с темными вершинами сосков. Широкие плечи и эти груди отчетливо выдавали в девице простолюдинку. Профессия избавила ее от необходимости пахать и сеять, но кровь брала свое.
        Почти безразлично Дойл стянул с себя рубаху, бросил на девицу короткий взгляд и невольно почувствовал, что отвращение в глазах его возбуждает. Так было не всегда. Раньше -- он хорошо помнил -- все желание пропадало начисто, едва он улавливал этот оттенок омерзения в женских глазах.
        -- Поверь, -- сказал он спокойно, -- мое уродство никак не влияет на то, что у меня в штанах.
        Девица разделась окончательно, а Дойл понял, что так и не спросил ее имени -- но, в конечном счете, оно его совершенно не интересовало.
        Она была скучна, скучнее Святейшей книги. Но она была живой, двигалась, пахла женщиной, ее глаза -- такие же скучные, как она сама, -- на какой-то миг подернулись пленкой и увлажнились и даже стали похожи на другие -- зеленые и как будто светящиеся изнутри.
        Одевался Дойл в одиночестве -- девица получила лишнюю монету за труды и была выставлена за дверь. Кажется, он подзабыл, почему прекратил посещать заведения, подобные дому мадам Зи -- потому что его начало тошнить от этих девиц и баб, которыми можно было пользоваться так же, как пользуются кубками, когда хотят пить.
        Пожалуй, только однажды он встречал женщину, которая воистину продавала наслаждение -- брала дорого, но отдавала больше. Ее привели к нему в последние месяцы войны в одном из гарнизонов под столицей Остеррада. И хотя у нее был на скуле лиловый синяк, а роскошные темно-каштановые волосы были опалены огнем, она держалась с таким достоинством, которому могла бы позавидовать королева. Ее привели как пленницу, а она только дернула бровью и назвала цену за свои услуги.
        -- В противном случае, уважаемый синьор, -- заявила она, -- можете сношаться хоть со мной, хоть вот с тем кувшином -- уверяю вас, разницы не заметите.
        Он швырнул ей кошель с золотом, а наутро всерьез задумался о том, чтобы забрать с собой после окончания войны. Не забрал -- в тот же день ее насквозь проткнуло случайной стрелой.
        Дойл мотнул головой, подтянул к себе сапог, но не надел и растянулся на кровати. Теперь, когда напряжение в паху не отвлекало, он мог серьезно подумать о том, что произошло накануне -- и о том, что делать дальше.
        Покушение. Не удавшееся только благодаря тому, что подозреваемая в колдовстве леди Харроу спасла ему жизнь. Сообщение Эйриха о том, что его жена в бремени. И разговор. Тяжелый разговор.
        -- У нас будет наследник, -- объявил Эйрих. -- Королева ждет ребенка.
        На мгновение Дойл опешил -- он ожидал сообщения о катастрофе, о бунтах, чуме, нападении ведьм -- но не о ребенке. Но потом почувствовал, как на губах невольно появляется улыбка. Королева выглядела довольной и надутой, как жаба, но впервые показалась ему почти приятной. Он опустился на одно колено перед ней, не думая о боли, и произнес:
        -- Пусть хранит вас Всевышний, ваше величество.
        Королева сморщила востренький носик и прошипела:
        -- Вам не обмануть меня этой льстивой миной, милорд Дойл. Я почти уверена, что вы уже думаете, как бы подлить мне в вино полынь-травы, чтобы уничтожить драгоценный плод.
        Дойл не отличался особой резвостью, но на ноги вскочил мгновенно, отшатнулся и спросил:
        -- Что вы имеете в виду, ваше величество?
        Королева не успела ответить -- Эйрих сжал ее плечо и мягко попросил:
        -- Не говорите глупостей, моя королева. Вы знаете, что милорд Дойл -- самый преданный наш сторонник, охраняющий наш с вами покой ежечасно.
        Королева ощерилась в улыбке и ответила:
        -- Конечно, ваше величество. Простите, милорд. Верно, это из-за тягости -- мои мысли путаются. Пожалуй, мне стоит прилечь.
        Она поднялась с видимым трудом, хотя на ее тонкой талии, еще больше утянутой цветными лентами, пока не наметилось хоть сколько-нибудь различимой округлости. Расторопный слуга кликнул придворных дам, и они увели королеву.
        -- Прости ее, брат, -- повторил Эйрих, когда они остались одни.
        -- Она говорит только то, что думает вся страна, -- дернул плечом Дойл. -- Ничего больше. И знаешь, возможно, тебе стоит прислушаться к ним.
        -- Чепуха, -- Эйрих рубанул ладонью по воздуху, потом подтянул к себе кувшин с вином, плеснул в кубок и хотел было отпить, но Дойл его остановил и сначала сам сделал несколько глотков. Король улыбнулся: -- говорю же, что чепуха. Если бы не ты...
        Он не закончил, но они оба знали, о чем речь. Дойл спасал Эйриху жизнь как минимум трижды за время войны, и бессчетное число раз за время мирной жизни.
        -- Если бы не я, большинства этих покушений не было бы, -- отозвался Дойл. -- Люди ненавидят меня. А за меня -- тебя.
        -- Ты -- причина, по которой люди не голодают сейчас. Твои, а не мои реформы дали людям хлеб.
        Дойл тоже налил себе вина и облокотился плечом о стену. Кому какое дело было до его реформ, его идей и его побед. Достаточно было того, что на улице старухи шептались, будто в ночь его рождения бушевала буря, молния ударила в шпиль замка -- и на землю пришло само Зло, но Всевышний не позволил ему скрыться среди обычных людей, наградив уродством без меры.
        -- Отпусти меня на север, -- сказал он вслух. -- Дай в подчинение северный гарнизон Креггот и замок Коготь. Я наведу порядок в землях вольных лордов, прекращу раз и навсегда набеги великанов, а заодно не буду мозолить здесь никому глаза.
        -- Мы уже говорили об этом. Мой ответ прежний -- нет. Ты нужен мне здесь, брат.
        -- Не нужен. Тебе нужна любовь подданных -- это лучший рецепт против заговоров и интриг. А у тебя каждый второй милорд совета думает о том, как бы меня поэффективнее прикончить. Я уверен... если я уеду отсюда, твоя жизнь и жизнь твоего наследника будет в куда большей безопасности.
        -- Хватит, -- голос Эйриха вдруг стал твердым и жестким, а сам он чертами и поставом головы неуловимо напомнил отца, -- я требую, чтобы вы прекратили этот разговор, принц Торден.
        Эйрих нечасто называл его так.
        -- Слушаюсь, -- ответил он, -- мой король.
        Эйрих улыбнулся -- и сходство с отцом пропало.
        -- Выпей со мной за будущее нашего рода, Дойл. За моего наследника.
        Дойл поднял кубок и осушил его до дна. Эйрих тоже выпил, а потом спросил:
        -- Что ты выяснил о леди Харроу?
        -- Ты хочешь поговорить о ее несомненных женских достоинствах?
        -- Нет, о твоих подозрениях.
        Когда он этого желал, Эйрих мог быть крайне проницательным.
        -- И не думай, что я поверил, будто ты очарован ею. Прости, брат, но я убежден, что женщину, которая покорит твое сердце, ты просто выкрадешь из родного дома и утащишь к себе в покои, а не станешь приглашать на прогулки.
        -- Я не варвар, -- Дойл ухмыльнулся, -- но, возможно, ты прав. Я действительно подозревал ее... Однако сейчас эти подозрения не важны. Тебе уже сообщили...
        -- Что в тебя стрелял человек из гарнизона Шеана? Да. И я желал бы знать, почему он это сделал.
        -- Узнаешь.
        Дойл хотел было пойти в темницу сразу же -- чтобы не заставлять стрелка Тони Райта ждать, -- но разговор с королем (а особенно короткий обмен репликами с королевой) разозлил его, эта злость тяжелым грузом легла поверх ночи, полной мутных сновидений, и прибавилась к волнению, которое вызывала в нем леди Харроу. Злость, бессонница и волнение -- худшие советчики при допросе.
        Зато теперь, отдохнув немного и сбросив тяжесть злобы и напряжения, он мог заняться самым актуальным из имеющихся дел -- поиском ответа на вопрос: кто и зачем хотел его убить, если только Тони Райт -- не спятивший фанатик.
        Глава 9
        Подземелье замка было выморожено насквозь -- от дыхания в воздухе повисали облачка пара. Ноздри щипало.
        Дойл повел плечом и неспешно спустился вниз. По раннему времени он не ожидал застать в темнице никого, кроме смены охраны, но ошибся: ему навстречу вышел, сгибаясь в поклоне, Рикон.
        -- Милорд сегодня плохо спал? -- спросил он.
        -- Милорд не спал вовсе, -- отмахнулся Дойл. -- А тебя что принесло сюда?
        -- Я осмелился задать несколько вопросов человеку, который стрелял в вас.
        "Задать несколько вопросов" на языке Рикона обычно означало "переломать все кости, вытряхивая правду", поэтому Дойл напрягся. Но Рикон его сразу же успокоил:
        -- Мне передали указания милорда. Райта не подвергали... интенсивным методам поиска истины.
        -- Проводи, -- сказал Дойл и, вопреки этому, первым пошел к красной камере. Она пока была пуста. По знаку Дойла, ее отперли, внутрь занесли тяжелый деревянный стол, бочку воды и жаровню. Она предназначалась для того, чтобы раскалять в ней клещи и прочие инструменты для того, что отец Рикон деликатно называл "поиском истины", но Дойл сразу же велел поставить ее поближе к столу и сел так, чтобы почти прикоснуться к ее горячему боку больной ногой.
        Райта приволокли -- его еще не допрашивали, но уже как следует избили. У него заплыл глаз, на щеках воспалялись кровавые следы ударов чем-то тяжелым. Возможно, железной перчаткой.
        -- Оставьте, -- велел Дойл, когда Райта начали приковывать к стене.
        Он часто так делал -- оставлял подозреваемому видимость свободы, хотя бы такую жалкую, как отсутствие кандалов. Это мешало особо упрямым идти на принцип и упираться до последнего -- хотя бы потому что они в глубине души понимали: каким бы адом ни был допрос, все может стать еще хуже.
        Райт поднял голову и посмотрел, но без того вызова во взгляде, который так разозлил Дойла. Сейчас это был взгляд напуганного и уставшего человека -- никакой звериной ярости и злобы.
        -- Итак, -- произнес Дойл, разглядывая Райта, который пытался встать на трясущихся ногах, -- Тони Райт, замковая стража. Успешно показал себя в последней военной кампании, после этого два года служил королю Эйриху в Шеане. А вчера совершенно нелепым способом попытался застрелить меня из арбалета. Зачем, Райт?
        Райт прищурился и выдохнул:
        -- Вам все равно не понять. Отрубите мне голову -- и дело с концом. Вы - отродье темных сил. Надо было вас попробовать пристрелить.
        Дойл облизнул губы рассмеялся:
        -- Прости, Райт, -- сказал Дойл, напрягаясь и вставая с места, -- но это звучит совсем неубедительно. Ну же, ты устал, тебе больно. Достоверности ни на грош. Зачем ты в меня стрелял?
        Несколько мгновений Райт стоял, выпрямившись и почти на голову возвышаясь над Дойлом, а потом повалился на колени и закрыл руками лицо. Его плечи затряслись, и он сумел выдавить:
        -- Милорд, они заставили меня.
        Дойл прислонился к столу, сложил руки на груди и принялся ждать. Лжет он или говорит правду -- будет видно. Но это звучало интересно и, пожалуй, опасно. Не было ничего хуже покушений, за которыми стояли какие-нибудь "они".
        Райту понадобилась минута, чтобы отнять от лица руки и заговорить -- быстро, срывающимся голосом:
        -- Они угрожали мне, угрожали моей жене. Я хотел... помешать, но они не оставили мне выбора. Я должен был убить вас -- ради жены и сына.
        Из его рассказа складывалась не слишком привлекательная картина. Некие "они" отлично знали, где именно живет семья Райта, знали, какими путями ходит его жена, более того, однажды без ключа окрыли дверь его дома. Они подловили его вечером, когда он возвращался из караула.
        -- У меня не было выбора, -- повторил Райт.
        -- Угрожали жене... -- протянул Дойл. До сих пор он думал, что этот выстрел -- работа одиночки. Но если нет -- значит, ведьмы повторяются. Того парня, Ивена, они шантажировали излечением сестры. Райта -- жизнью жены. Весьма похожие схемы.
        -- Милорд, -- подал голос Рик, -- вы считаете оправданным поверить его словам?
        Дойл вздохнул, взглянул на сильные здоровые руки бывшего военного и сказал:
        -- Запишите его показания после первого круга. Потом принесете мне.
        Райт тихо вскрикнул -- не от боли, а от страха перед ней.
        -- Вы желаете присутствовать?
        -- Нет, -- не глядя ни на Рикона, ни на Райта, Дойл вышел из камеры и поковылял наверх. Он за свою жизнь видел такое количество пыток, что давно привык к их виду, но именно взгляд Райта и его тихое сбивчивое признание -- почти наверняка правдивое -- заставило его вспомнить, как однажды он сам стоял на том месте, напротив палача.
        Это был первый год войны с Остеррадом. Войска Стении во главе с блистательным Эйрихом сумели переломить наступление и, дав масштабную битву у реки Аны в двух днях пути от Шеана, погнали армии Остеррада обратно к границам.
        Дойл командовал первым флангом, и в какой-то момент вместе с передовым отрядом вырвался слишком далеко вперед. Остеррад расступился перед ним, как воды, и сомкнулся над головой. Из его отряда -- сорока отличный воинов -- не выжил никто. Дойл был уверен, что тоже погибнет, но был готов продать свою жизнь очень дорого. Когда под ним убили коня и он, повалившись, еле сумел обрести равновесие, стало ясно, что бой окончен. Пеший, он не мог сражаться с таким числом противников -- в любой момент проклятая нога могла подвести. Но бросать оружие он не собирался. Меч у него выбили.
        А потом оглушили, увернувшись от его кинжала и подойдя со стороны увечной руки.
        Очнулся Дойл в телеге, крепко связанным. Все тело болело так, словно его пинали сапогами с коваными мысами. Голова гудела. Возможно, немного придя в себя, Дойл попытался бы бежать, но не успел -- телега остановилась, и его выволокли на землю и поволокли к богатому походному шатру, вытащили внутрь и бросили к ногам короля Фрейна Светлейшего.
        Дойл резко мотнул головой, прогоняя прочь воспоминания: второй день его мучили мысли, которых он предпочитал избегать. Не стоило думать о Фрейне. Единственное, что имело значение, так это приход Эйриха. Эйрих вытащил его оттуда. А через год Дойл лично, и не без удовольствия, насадил башку Фрейна на острую пику посреди Остерграда.
        -- Мальчишка! -- крикнул Дойл, заходя в свои комнаты.
        Джил высунул голову из-за сундука с одеждой.
        -- Подай одеться. Только что-нибудь...
        Дойл не договорил, потому что Джил извлек из сундука светлый камзол с золотой оторочкой. Однозначно, он был не так бестолков, как казался с виду.
        Одевшись и выпив залпом кружку воды, Дойл отправился на одно из самых необходимых, но в то же время, одно из самых неприятных государственных мероприятий -- на заседание королевского совета лордов. Раз в неделю милорды, которым король оказал особое доверие, собирались на совет, где обсуждали дела и проблемы государства. Дойл присутствовал на каждом -- кроме тех, которые пропускал, занимаясь делами за пределами столицы. Именно на одном из таких советов он впервые нажил себе одновременно десятерых врагов, не позволив ввести оправданный, но слишком опасный двойной налог на хлеб и буквально вырвав у милордов их доход.
        Сегодня он планировал поднять не менее неприятную для зажравшихся сиятельных свиней тему, связанную с чеканкой монеты, но дело ведьм заставило его отложить этот вопрос: ему было необходимо королевское разрешение на масштабный обыск у всех, кто покажется ему подозрительным, включая милордов, главу церкви Всевышнего и королеву. И это разрешение должно было быть услышано милордами -- чтобы никто не рискнул оказать сопротивление.
        Вышеупомянутые милорды были уже в сборе и как-то непривычно оживлены: возбужденно похрюкивали, переговариваясь и потирая потные жирные ладони. Когда Дойл вошел, разговоры стихли. Он кивнул всем сразу и прошел на свое место по правую руку от королевского трона, пока еще пустого.
        -- Милорд, -- подал голос милорд Ойстер, -- мы счастливы видеть вас в добром здравии.
        Дойл впился в него взглядом и даже позволил себе усомниться: что, если не загадочные ведьмы, а кто-то из этой хрюкающей и рвущейся к кормушке власти стаи подослал к нему Райта? Он оглядел их внимательно, но не увидел ничего, кроме обычной жадности.
        -- Взаимно, милорд Ойстер, -- ответил Дойл. Он не сомневался, что новость о покушении на него уже разошлась достаточно широко, как не сомневался и в том, что как минимум половина лордов совета опечалена неудачей Райта.
        Со стуком распахнулись задние двери, и в кабинет вошел король -- он был без парадного облачения, но его голову венчала золотая корона, усыпанная рубинами и изумрудами и украшенная крупным бриллиантом, чистым, как капля родниковой воды. Над центральным зубцом, держа бриллиант золотыми когтями, распахнул крылья царственный орел.
        Король остановился возле трона, и милорды -- кроме Дойла, который даже из большого уважения к брату не собирался прыгать вверх-вниз, -- поднялись со своих мест и поклонились.
        -- Приветствуем вас, милорды совета, -- произнес Эйрих и мягким движением руки разрешил всем занять свои места. -- Мы рады видеть вас за столом королевского совета. Особенно мы рады вам, любезный брат, -- мы были бы глубоко опечалены, если бы черный замысел злодеев увенчался успехом.
        -- Благодарю вас за заботу, ваше величество, -- негромко ответил Дойл.
        -- Мы хотели бы быть уверены, что виновные понесут соответствующее наказание.
        Губы Дойла дрогнули -- не держи он себя в руках так хорошо, непременно улыбнулся бы. Эйрих предоставил ему блестящую возможность озвучить свою просьбу.
        -- Ваше величество, разрешите просить вас... -- начал он, и Эйрих тут же сказал:
        -- Мы не будем сомневаться, когда речь идет о вашей жизни.
        Милорды замерли -- кажется, даже дышать забыли.
        -- Сир, человек, стрелявший в меня, признался, что действовал по приказу ведьм. Я прошу вас о разрешении провести обыск -- в тех домах, в которых я сочту нужным. Если ведьмы попытались убить меня один раз, они сделают это снова. И, кто знает, как они поступят, если им улыбнется удача.
        Брови Эйриха сошлись к переносице.
        Кашлянул милорд Эск. Тихо сказал, как будто себе:
        -- Как жить спокойно в стране, где в любой момент к тебе в дом могут вломиться, ища неведомо что?
        -- Возможно, милорд, вам есть что скрывать? -- так же тихо спросил Дойл. Эск побледнел, но оправдываться не начал.
        -- Обыск в домах лучших людей столицы... -- произнес король, -- это не лучшее, что может одобрить монарх. Но мы не отступаемся от своих слов: если это нужно, мы даем разрешение.
        Дойл откинулся на спинку стула и прикрыл глаза -- на сегодня он получил то, что мог.
        По одному заговорили милорды. Еще немного поговорили об обыске, потом перешли к своим делам -- к налогам, военным учениям и будущим пирушкам. Дойл слушал их вполуха, но мало что пропускал -- если бы какая-то из идей показалась бы ему опасной, он сумел бы отговорить от нее Эйриха. Но в этот раз милорды были скромны и даже скучны. Никто не просил новых статусов для своих земель, никто не желал поднять налог на торговлю с Остеррадом и даже никто не жаловался на жестокость Дойла, так сурово расправившегося с мятежом на севере.
        В тот момент, когда милорд Ойстер закончил свой пространный монолог о ветшании благородного сословия, Эйрих хлопнул ладонью по столу и объявил совет на сегодня закрытым. И только когда члены совета разошлись, Эйрих снял с головы корону, положил на стол, потер лоб и спросил:
        -- Ты уверен, что это необходимо? Я тебя знаю, ты перетряхнешь весь город, включая святейшие дома, особняки милордов и даже... -- он улыбнулся, -- дом этой леди Харроу.
        Дойл не вернул ему улыбку и серьезно сказал:
        -- Я начну с особняков милордов и дома леди Харроу. Мне не нравится то, что происходит. Особенно...
        Он не договорил, но Эйрих понял: особенно сейчас, когда королева ожидает наследника.
        -- Скоро Большая охота, -- произнес Эйрих задумчиво.
        -- Отмени. Ты уедешь, королева останется здесь, а я не смогу разорваться и защищать вас обоих.
        Дойл прикусил губу -- он совершенно забыл об охоте, и она была очень не вовремя.
        -- Не могу. Это священный праздник, если я отменю его - пойдут нехорошие толки. К тому же... Вне стен замка я неплохо постою за себя сам, а ты присмотришь за королевой, -- Эйрих коснулся его плеча, -- или мы поедем все втроем. Я не прятался даже во время войны, когда враг был близко. Не буду и сейчас.
        Все, что Дойлу оставалось, это согласиться -- у него не было никаких доказательств, способных удержать брата в замке. Значит, нужно было разобраться с ведьмами до того, как начнется Большая охота -- в ближайший месяц.
        С этими мыслями он начал формировать группы обыска. И первая из них должна была сегодня же обыскать дом леди Харроу. Меньше чем за час до выхода Дойл решил возглавить ее лично.
        Глава 10
        В прошлый раз в доме леди Харроу он был как гость, пусть и нежданный, и хозяйка встречала его учтивой улыбкой. Комната была очень светлой, а на стены отбрасывала блики драгоценная эмирская ваза.
        В этот раз тяжелые ставни были закрыты и задрапированы широкими синими шторами, темнота едва разгонялась едкими желтыми свечами в резных канделябрах. И леди Харроу, затянутая все в тот же темный вдовий наряд, смотрела зло.
        -- Леди Харроу, -- произнес Дойл, входя первым и заводя за собой четверых мужчин в темных одеждах -- тени переодели свои обычные костюмы с масками и выглядели почти как обычная охрана, только телосложение их выдавало: гибкие и невысокие, как на подбор. -- Приношу вам свое извинение за вторжение, но мы вынуждены обыскать ваш дом на предмет запрещенных магических предметов.
        Ее небольшой рот дернулся и побелел так явственно, что это было видно даже в желтом свете. Глаза блеснули.
        -- Ваше внимание к моей персоне, милорд Дойл, настолько велико, -- сказала она медленно, -- что вызывает недоумение.
        Дойл отвернулся и велел теням:
        -- Осмотреть дом. Без разрушений и хамства, но максимально тщательно. Все подозрительное --ко мне, -- и только когда они рассредоточились по дому, повернулся к леди Харроу.
        Сейчас она мало походила на ведьму: просто рассерженная и уставшая за день женщина, не слишком красивая. Возможно, Дойл убеждал себя в этом: ему хотелось бы, чтобы она оказалась обычной. Сейчас, глядя на нее, он не хотел даже думать о том, что будет делать, если тени что-нибудь найдут. Схватит ее за роскошные рыжие кудри, повалит на пол и прикажет связать? Будет пытать в красной камере? Отправит на костер?
        При мысли об этом на языке стало горчить. Он ответил мягче, чем собирался и чем когда-либо отвечал подозреваемым:
        -- Не переживайте, леди Харроу. Это необходимая мера.
        Она подошла к столу, взяла колокольчик и позвонила дважды. Пришел слуга и, по ее приказу, принес еще свечей, разгоняя мрак. Она оперлась рукой о столик, коснулась пальцами вазы и спросила:
        -- Вы всегда обыскиваете женщин, которые вас привлекают, милорд Дойл?
        У него невольно дернулась щека. Ее слова прозвучали бы достаточно оскорбительно и даже вызывающе, если бы не были сказаны так спокойно.
        -- Обратная зависимость, леди, -- отозвался он.
        -- И могу я узнать, чем именно я... -- кажется, она колебалась, выбирая между "привлекла внимание" и "вызвала подозрение", но не сумела определиться и ничего не сказала.
        Дойл осторожно переступил с ноги на ногу, оценивая ее сомнительное гостеприимство -- присесть она ему не предложила. Как глава королевской тайной службы в доме у подозреваемой он, конечно, мог бы позволить себе любую грубость и уж конечно мог бы потребовать себе стул. Но перед леди Харроу ему не хотелось выглядеть ни грубым, ни, тем более, слабым. Поэтому он постарался сместить весь вес на здоровую ногу и ответил на ее незаданный до конца вопрос:
        -- В столице неспокойно, леди Харроу. Вчера...
        Она вскинула голову и спросила:
        -- Вы хотите сказать о том, что в вас стреляли?
        Она снова не закончила мысль, но это было и не нужно -- Дойл отлично помнил, что она спасла его если и не от смерти, то от очень опасной раны.
        -- Это только кусочек, звено длинной цепи. И пока я ее не увижу целиком, я не буду иметь право на пристрастность.
        -- Присядем? -- она указала на низкую деревянную скамью с высокой спинкой и несколькими подушками.
        Дойл отказываться не стал, тем более, что от стояния неподвижно больная нога начала ныть нещадно, и, покачнувшись, сел первым. Леди Харроу опустилась на другом краю, чинно сложив руки на коленях.
        И почти сразу же сверху спустился один из теней, неся перед собой какой-то предмет, завернутый в грубый кусок холстины.
        -- Что там?
        -- Милорд, вам стоит взглянуть.
        Дойл забрал предмет и развернул холстину. Тень снова вернулся к обыску наверху.
        -- Как вы объясните это, леди Харроу? -- холодно спросил Дойл.
        Он держал в руках ящичек, наполненный несколькими связками остро пахнущих высушенных трав. Дойл узнал горчину, зелен-цвет и лаванду.
        -- Это мои травы, -- ответила женщина так, словно в ее доме нашли Святейшую книгу, а не ящик трав. -- Ничего волшебного в них нет -- обычные лекарства. Мой лекарь -- я говорила вам о нем -- дал мне их с собой в столицу.
        -- Зачем? -- Дойл наклонился так, чтобы поймать ее взгляд.
        -- В качестве лекарств, -- отрезала она.
        Дойл снова перебрал связки. Он не хотел видеть этот проклятый ящик. Но видел -- и нужно было что-то с ним делать.
        -- Леди Харроу, если бы я просто зашел к вам побеседовать, ваш ответ был бы удовлетворителен, а мой вопрос -- груб. Но я выполняю распоряжение короля. И от его имени требую объяснить мне назначение каждого из этих...
        -- Веников? -- ее взгляд стал не просто злым, а разъяренным. Она властно переставила шкатулку с его колен на подушку и вытащила первый пучок -- горчину. -- Это, милорд, от жара и простуд. Это, -- на свет была извлечена зелен-трава, -- от ран и порезов. Это, -- лаванда, -- для спокойных снов. Возможно, вас это также касается, милорд? Могу сообщить, что плохо сплю.
        Она произносила каждое слово с таким видом, словно давала пощечины. Глотнув воздуха, она продолжила как будто с наслаждением:
        -- Эти цветы называются полыний и помогают при женских болях. А эта трава -- вам, милорд, она неизвестна -- дана моим лекарем на тот случай, если я пожелаю быть с мужчиной, но захочу избежать бремени.
        Крышка ящичка со стуком захлопнулась. Дойл впился в ладонь короткими ногтями, но нашел в себе силы сказать:
        -- Благодарю за пояснение.
        Ящичек так и стоял на подушке -- и Дойлу казалось, что от него исходит не тяжеловатый травяной запах, а едкая отравляющая вонь. Он неосознанно опустил руку и коснулся рукояти меча.
        -- Тот человек... -- проговорила леди Харроу, -- который стрелял в вас, вы же арестовали его?
        -- Разумеется. Хотите за него заступиться?
        -- Я хотела узнать о его судьбе, -- она отвернулась в сторону. Дойлу осталось смотреть на ее белую шею с рыжими завитками волос.
        -- После допроса, когда он назовет имена своих сообщников, его судьбу будет решать король. Вероятно, его ждет казнь путем отрубания конечностей.
        Шея покраснела.
        -- Это чудовищно.
        -- Предлагаете отпустить его на волю? Простите, но я не испытываю желания быть милосердным в отношении своего несостоявшегося убийцы и точно не стану просить за него перед королем.
        Леди Харроу повернулась и легко встала со скамьи.
        -- Чудовищно то, что из смерти делают потеху. Что бы ни сделал этот парень, он не заслуживает того, чтобы его убивали посреди рыночной площади под визг и хохот черни.
        Дойл тоже поднялся и увидел, что у нее дрожат губы. Слишком сильно для человека, который просто рассуждает. Но откуда у хорошенькой вдовы старика-Харроу такие мысли? Что она видела? Дойл помнил -- она упоминала о войне. Остеррад прошел по землям Харроу дважды, а потом дважды по ним прошла освободительная армия Стении. Так легко было предположить, что она насмотрелась на то, что творили солдаты в деревнях и ни о чем не спрашивать. Но Дойл никогда бы не простил себе такого малодушия и бездумной мягкотелости, поэтому спросил:
        -- Откуда у вас такие мысли?
        -- Они тоже преступны?
        Дойл молчал почти минуту, прежде чем ответил:
        -- Нет. И вы не должны отвечать на этот мой вопрос -- он задан из любопытства и желания узнать вас.
        -- И его задал милорд Дойл, а не глава тайной службы? -- губы леди Харроу дрогнула в намеке на улыбку.
        Дойл кивнул.
        Леди Харроу снова села на скамью и произнесла:
        -- И милорду Дойлу я могу ответить...
        Что именно она хотела сказать, Дойл не узнал -- сверху снова спустились тени, на этот раз вдвоем, с целым мешком.
        -- Поставьте здесь и осмотрите подвал и людские, -- велел Дойл и, когда они снова остались вдвоем, раскрыл мешок.
        -- Увы, -- леди Харроу тихо вздохнула, -- вернулся глава тайной службы, а при нем я говорить не могу.
        Дойл бросил на нее быстрый взгляд, чтобы убедиться в том, что не ослышался -- это действительно была шутка. Добрая и, пожалуй, достаточно остроумная -- явно не из тех, которые обычно ему адресовали женщины.
        -- Вы продолжите, когда мы снова останемся одни, -- сказал он и вытащил из мешка первый предмет.
        Рассмотрел внимательно и, хмыкнув, положил на скамью -- обычное зеркало в черепаховой оправе, снова эмирской работы -- но едва ли волшебное.
        Потом на свет была извлечен небольшой золоченый трезубец, который привлек внимание Дойла, когда он впервые увидел леди Харроу. Тогда он не мог рассмотреть прибор, но теперь изучил его внимательно. Все три зубца были хорошо заточены, правый и средний были одной длины и значительно длиннее левого.
        -- Что это за вещь, леди?
        -- Вилка. Ее используют в Эмире, когда не хотят запачкать руки о пищу.
        -- Когда я перестану подозревать вас в колдовстве, -- задумчиво произнес он, -- я обязательно начну подозревать вас в шпионаже в пользу Эмира. Ваза, это зеркало, теперь -- вилка.
        Леди Харроу ничего не ответила, и Дойл продолжил изучать найденные тенями улики, которые на улики, надо сказать, походили не сильно. Надо совсем отчаяться, чтобы арестовать человека за хранение подобных вещей.
        Были книги: сборники поэзии, Святейшая книга и роман о подвигах, которые его ничуть не удивили; трактат "Анотомикон или человека описание", который был весьма неожидан в библиотеке женщины; несколько томов эмирских сказок и древних легенд.
        Были украшения. Птичьи перья -- леди Харроу показала детские игрушки, которые иногда собирает из них. И больше ничего.
        Гостиную тоже обыскали, причем очень тщательно -- с простукиванием стен и полов. Наконец, тени объявили, что больше ничего подозрительного в доме нет. Дойл повернулся к леди Харроу и сказал тихо:
        -- Леди, глава тайной службы короля удаляется.
        -- А что милорд Дойл?
        -- Он рад, что подозрения в ваш адрес были напрасными. Теперь позвольте пожелать вам хорошего вечера, -- он поклонился настолько, насколько позволяла спина, и последовал за тенями, не дожидаясь ее ответа.
        Глава 11
        Следующий месяц не прошел -- промчался галопом, принеся с собой бесконечные обыски и допросы. Дойл обещал перевернуть город вверх дном -- и он это сделал. Комната, куда он складывал изъятые запрещенные предметы, была заполнена почти до потолка, подземелье наполнилось бедняками и лордами, одинаково лепечущими оправдания, но настоящая ведьма ускользала.
        Дойл был в ярости. И не только потому, что ничего и никого не нашел, но и потому, что не уложился в отведенным самому себе срок, -- наступала Большая охота, и отговорить от нее Эйриха было невозможно.
        -- Брось, брат, ты становишься похож на сумасшедшего охотника на ведьм, -- сказал ему Эйрих за неделю до выезда. -- Возможно, твоя ведьма уже убралась из столицы. Или влюбилась здесь в какого-нибудь лорда и сейчас занята не кознями, а...
        Король не договорил, только подмигнул. Дойл махнул рукой:
        -- Хорошо, что ты все еще шутишь.
        Чем ближе была охота, тем больше он укреплялся в мысли, что она не пройдет гладко. Действительно, в замке, в столице король под надежной охраной, тогда как в лесу он станет значительно более уязвим. Поэтому, когда Эйрих спросил, едет ли он, Дойл однозначно ответил:
        -- Разумеется.
        Эйрих кивнул и уточнил:
        -- А королева?
        Он был готов рисковать своей жизнью, но вряд ли поставил бы под удар жизнь своего еще не рожденного ребенка.
        Вопрос с королевой волновал и Дойла -- он понятия не имел, что будет правильнее: взять ее с собой и не спускать с нее и с Эйриха глаз или оставить в замке, под охраной Рикона. Наконец, он сказал:
        -- Полагаю, королеве в ее положении не пойдет на пользу долгая дорога и тяготы походной жизни.
        Королеву было решено оставить. Узнав об этом, она кусалась и плевалась ядом, билась в истерике и даже пыталась (по словам теней) поколотить Эйриха маленькими, но жесткими кулачками, но, кажется, этим еще больше убедила его в верности принятого решения.
        Отец Рикон тоже остался -- охранять королеву и, главное, ее утробу от врагов, ведьм и собственной королевской глупости.
        -- У меня есть две женщины, -- произнес задумчиво отец Рикон, узнав, чем ему предстоит заниматься, -- благочестивые монахини из монастыря Святейшей Рощи. Они обучены грамоте и этикету, неболтливы и некорыстолюбивы. Согласится ли милорд, чтобы я их пригласил в услужение ее величеству?
        -- Если они надежны -- зови. Пусть глаз с нее не сводят, спят по очереди. И позаботься о том, чтобы тени всегда дежурили где-то поблизости.
        Женщины выглядели внушительно: обе фигурами напоминали кормилиц, обе были широколицые, с крупными мужицкими руками. Поклонились по-церковному, от пояса, но говорили четко и грамотно. Побеседовав с каждой из них по два часа и удовлетворившись всеми ответами на свои вопросы, Дойл представил их брату и его супруге.
        Сначала королева оскалила мелкие зубки и, кажется, собралась устроить еще одну истерику. Но первая из женщин -- матушка Сюз -- расплылась в улыбке и проворковала:
        -- Как вы красивы, ваше величество, простите матушку Сюз. Бремени еще не видно, но как оно красит женщину.
        Королева инстинктивно положила руку на плоский живот и тоже слабо улыбнулась.
        -- Кажется, все довольны, -- быстро сообщил Эйрих, и дело было решено.
        Дальше были сборы в дорогу, несколько коротких перебранок с портным, который превратил охотничью куртку Дойла в инструмент пыток, и наконец длинная процессия, возглавляемая Эйрихом, вышла из замка и торжественно, но до зубной боли медленно поползла по улицам Шеана.
        Эйрих поражал воображение подданных: для охоты ему сшили костюм из кожи белого вепря, оторочили каким-то белоснежным мехом, и в солнечный лучах он как будто светился. Дойл отводил взгляд и вполголоса бормотал, что сейчас ослепнет от этой блистательности. Эйрих, -- единственный, кто слышал его бормотание, -- также шепотом советовал пошире улыбаться и временно спрятать куда-нибудь "эту кислую мину".
        Когда ворота столицы остались позади, все вздохнули свободней, пришпорили коней и перешли с утомительного шага на бодрую рысь.
        Сначала Дойл ехал возле Эйриха, отставая на полкорпуса, но потом, убедившись, что пока все спокойно, позволил себе немного расслабиться, натянул поводья и остановился, пропуская вперед уже вспотевших от скачки милордов, и дождался, пока к нему не приблизятся разноцветные кареты дам.
        Та, которая его интересовала, была одной из самых скромных и однозначно самой темной -- ни капли золота, никакой отделки. Пустив коня так, чтобы ехать вровень с этой каретой, он почувствовал неприятное волнение, отдавшееся горькой сухостью во рту, но запретил себе о нем думать и аккуратно постучал по закрытой ставне.
        Окно открылось, и в него выглянула леди Харроу.
        -- Доброе утро, леди, -- произнес Дойл, а потом мысленно выругался: зачем он, спрашивается, сюда подъехал? Что здесь забыл?
        На самом деле, у него был ответ на оба этих вопроса. Он хотел подъехать к этой карете, причем именно так, верхом. Ему хотелось поговорить с леди Харроу из седла, сверху вниз, когда его уродство и отвратительная несоразмерность фигуры не бросаются в глаза и когда он выглядит так, как выглядел бы, не пошути над ним природа.
        -- Милорд Дойл? -- леди Харроу нахмурилась. -- Что-то случилось? Новые подозрения?
        Справедливое замечание. Покинув ее тогда после обыска, он больше не появлялся у нее дома, а на пиры и прочие увеселения не ходил -- жалко было терять драгоценное время.
        -- Отнюдь нет, леди. Простое пожелание доброго утра.
        Леди Харроу о чем-то задумалась, ее глаза опустились вниз, но вскоре снова блеснули прежней живостью, и она спросила:
        -- Поможете мне пересесть в седло?
        От козел отвязали уже оседланную кобылу, и Дойл вместе с молчаливым слугой леди Харроу помог ей выйти из кареты и сесть верхом.
        Теперь можно было не тащиться возле карет и не глотать лишнюю пыль, поэтому они переместились в середину вереницы всадников и подстроились под общий темп. Леди Харроу держалась в седле отлично и, кажется, чувствовала себя верхом великолепно.
        -- Не думала, что вы присоединитесь к охоте, милорд, -- сказала она спустя некоторое время.
        Дойл скрипнул зубами, чувствуя, как по жилам растекается густая ярость. Он ненавидел любые намеки на собственное уродство, даже понимая, что от них никуда не деться. И особенно его злили такие -- касающиеся не внешней стороны, а его способностей. Пальцами здоровой руки он стиснул повод так, что побелели костяшки. Проклятье, он был одним из лучших мечников страны -- и все равно был вынужден слышать нечто подобное. Но он не успел ничего ответить, потому что леди Харроу продолжила:
        -- У вас столько дел в столице. Это правда, что вы арестовали половину города?
        Ярость схлынула.
        -- Четверть, не больше, -- ответил Дойл и слабо улыбнулся.
        Леди Харроу не ответила на улыбку.
        -- Значит, на рыночной площади запылают костры?
        -- Леди Харроу, боюсь, это не тот вопрос, который я могу с вами обсуждать. Чтобы утешить ваше... -- он хмыкнул, -- сострадательное сердце, заверю, что казнены будут только те, кто действительно виновен.
        В этот раз она все-таки улыбнулась и завела разговор о природе и погоде, а Дойл сосредоточился на дороге и на звуке ее голоса -- в этом было что-то приятное: просто слушать, не вдумываясь в смысл. Поэтому он вздрогнул и едва не дал шпор коню, когда она произнесла:
        -- Но я так и не знаю, когда вам снова придет в голову подозревать меня и, может, тоже упрятать в тюрьму, -- а потом добавила: -- да, я заметила, что вы меня не слушаете, милорд.
        -- Я вас слушал, леди Харроу, -- ответил он.
        -- Нет, -- она негромко засмеялась: -- но я на вас не в обиде. Мужчины часто уходят в свои мысли. Женщины вслушиваются в смысл, ловят каждое слово, а мужчины воспринимают тембр голоса.
        Это звучало... абсурдно.
        -- Не хотите ли вы сказать, что женщины внимательней мужчин? -- спросил Дойл, намеренно игнорируя ее слова о тюрьме и аресте.
        -- Конечно, хочу. Но вы со мной будете спорить, рассердитесь -- поэтому давайте лучше говорить об охоте.
        Он дернул плечом и неожиданно для себя сказал:
        -- Терпеть не могу охоту.
        Он не мог вспомнить, говорил ли это кому-нибудь хоть раз в жизни.
        -- Нужно немного доблести и еще меньше ума, чтобы толпой, с собаками затравить одного оленя, -- как будто отвечая его мыслям заметила леди Харроу. -- Да, я тоже об этом думала. Но людям нужно развлечение. Правда... -- она задумчиво опустила плечи, -- почему-то предпочтение отдается тем, в которых проливается кровь.
        Почти наверняка она снова подумала о казнях. Но вслух сказала другое:
        -- Даже лучшее развлечение рыцарей -- турнир -- и тот существует ради крови.
        -- Турнир предпочтительней охоты, -- сказал Дойл. -- И у вас будет возможность почувствовать контраст. Как только мы доедем до Оствудского леса и разобьем лагерь, король объявит ежегодный турнир Большой охоты.
        Леди Харроу поджала губы, явно показывая, что ей эта новость не по душе. И Дойл ради разнообразия решил быть вежливым и сменил тему разговора.
        Казалось бы, он должен был получать от происходящего удовольствие. В конце концов, он еще месяц назад перестал скрывать от самого себя влечение к леди Харроу, а сейчас они уже добрый час болтали как хорошие знакомые, и он имел возможность рассматривать ее тонкую фигуру, любоваться выбивающимися из-под маленькой шапочки волосами и белой шеей. К тому же, сейчас он был лишен необходимость смотреть на нее снизу, мучаясь от отвратительного чувства униженности.
        Но что-то мешало ему наслаждаться дорогой. Что-то заставляло то и дело отводить взгляд от собеседницы и осматривать процессию. Как будто что-то должно было произойти.
        Зов рожков, возвещающих стоянку -- единственную на пути к Оствудскому лесу -- Дойл приветствовал почти-то ликованием и, вежливо сопроводив леди Харроу к ее карете и слугам, во весь опор бросился вперед, туда, где уже разбивали королевский шатер.
        -- А, -- махнул рукой Эйрих, -- вот и наш блудный брат.
        Окружавшие его милорды угодливо захмыкали.
        -- Надеюсь, дорога доставила вам удовольствие, ваше величество, -- сказал Дойл холодно. Смешки тут же стихли.
        -- Полагаю, как и вам, Дойл. Мне говорили, что наше общество вы предпочли обществу значительно более прелестному.
        В этот раз милорды не отважились издавать посторонние звуки и выражать восторг от очередной удачной шутки короля.
        -- Вас ввели в заблуждение, ваше величество, -- отозвался Дойл, -- ваше общество невозможно предпочесть ничьему иному.
        -- Я и не думал упрекать вас, дорогой брат, -- Эйрих сел на широкий деревянный стул, который уже вытащили из обоза, вытянул ноги, чтобы слуги стянули сапоги. Дойл, оглядевшись, подвинул себе какой-то тюк и тоже сел -- сапог, правда, снимать не стал. Милорды были вынуждены остаться стоять. -- Ты знаешь, как я был бы рад, реши ты наконец выбрать себе жену.
        Милорды насторожились, явно пытаясь угадать, какова вероятность того, что выбор Дойла пал на дочь одного из них.
        -- Ваше величество печется о благе всех своих подданных, -- едко заметил Дойл, -- и я благодарен за заботу о себе и о... своем ложе. Но брак в мои намерения не входит.
        Милорды погрустнели.
        -- Могу ли я просить ваше величество уделить мне несколько минут для личного разговора?
        Эйрих кивнул и сделал милордам знак отойти, после чего тихо спросил:
        -- В чем дело? Ты как на иголках.
        -- Я беспокоюсь за тебя. Эйрих... что-то произойдет на охоте, клянусь тебе. Я не ошибаюсь в этом, ты помнишь.
        Конечно, он помнил. Помнил, как во время войны не раз и не два Дойл подскакивал посреди ночи от этого болезненного чувства опасности, будя весь лагерь и вылавливая вражеских шпионов или предупреждая внезапные атаки на рассвете.
        -- Я помню. Но сейчас не война.
        -- Война не кончается.
        -- Она закончилась, -- Эйрих рубанул рукой по воздуху и добавил тише: -- ты борешься с призраками прошлого.
        Переубедить его было невозможно, поэтому Дойл просто попросил:
        -- Не теряй бдительности.
        После недолгого отдыха и холодного обеда снова двинулись в дорогу, но в этот раз Дойл наступил на горло собственным желаниям и остался возле Эйриха.
        Глава 12
        Несмотря на давящее предчувствие опасности, за время дороги не произошло ничего -- самым запоминающимся событием было отлетевшее от одной из телег обоза колесо. Но так как она тащилась позади, никому и в голову не пришло останавливаться и ждать, пока колесо починят, поэтому на скорости передвижения происшествие никак не сказалось.
        Вид с холма на Оствудский лес открылся ближе к вечеру, когда солнце опустилось к горизонту. Эйрих шумно вдохнул воздух, раздувая ноздри, и крикнул:
        -- Трубите привал.
        Загудели горны. Дойл тихо спросил:
        -- Здесь?
        -- Внизу собирается туман, ночь обещает быть сырой. Так что лучше встанем здесь, а утром спустимся к лесу уже без обозов и карет.
        Действительно, в рассеянном вечернем свете был виден пока еще прозрачный, но уже собирающийся на ветках клочьями туман, да и ветер уже не казался теплым. Паршивое время для охоты -- осень.
        Спускаясь на землю, Дойл не мог отделаться от смеси волнения и раздражения, рявкнул на Джила, слишком долго возившегося со шпорами, но, когда наконец его шатер был установлен, с удовольствием растянулся на тюфяке, давая отдых телу, но не уму.
        Эйрих выбрал не худшее место для стоянки -- холм проще охранять и легче контролировать, чем опушку леса. Вот только это правило действовало с врагом снаружи. Сейчас же враг притаился изнутри.
        Распорядок Большой охоты он знал наизусть. Сейчас, спустя час-полтора, когда окончательно сядет солнце, перед королевским шатром разведут огромные костры и, когда от их пламени станет светло как днем, начнется турнир Большой охоты. Никаких копейных сшибок -- только пешие поединки на мечах. Смерти в этот турнир не приветствуются -- в отличие от тяжелых ранений. Так что рыцари как следует покажут себя, попробуют урвать немного славы, а милорды подзаработают на ставках. Во время турнира король будет в наибольшей безопасности -- нет ничего проще, чем окружить его тенями на всякий случай, а толпа знати послужит дополнительной охраной. После будет пир -- за него тоже можно быть спокойным. Сон короля будут стеречь уже другие тени, отдохнувшие за время дневного сна в отдельной карете. Но вот следующее утро станет серьезным испытанием. Лес представляет собой отличное место для подлого удара. Лошадь может понести, дерево случайно обрушится от порыва ветра или магии, лучник промахнется и попадет не в оленя, а в короля...
        "Довольно", -- оборвал сам себя Дойл. Не стоило тратить время и силы на выдумывание кошмаров. Что бы ни произошло, он сумеет взять это под контроль. В конце концов, он берег жизнь своего брата пять лет -- с того момента, как окончилась война. Он предотвращал даже те удары, предвидеть которые было невозможно. А в этот раз он настороже -- и пусть двадцать ведьм готовят заговор, он сумет его раскрыть.
        С этими мыслями он, пробормотав вслух несколько проклятий, поднялся на ноги и крикнул Джилу -- тот понятливо притащил доспехи и помог одеться. Разумеется, в турнире Дойл участвовать не собирался -- хотя бы потому что Эйрих категорически запрещал ему "так собой рисковать". Раньше он злился, но давно уже привык и достаточно равнодушно наблюдал за тем, как ловко (или, наоборот, бездарно) сражаются другие.
        Костры в человеческий рост уже разгорелись жарко, для короля и тех, кого он пожелал бы приблизить к себе, соорудили невысокую трибуну. Остальным предстояло стоять. Эйриха еще не было, но Дойл не стал его ждать, прошел к трибуне и сел с краю -- и тут же встретился взглядом со стоящей напротив леди Харроу. Мелькнула нездоровая мысль позвать ее к себе, но он, разумеется, отбросил ее и просто наклонил голову, обозначая, что видит ее. В ответ она сделала неглубокий реверанс.
        Эйрих явился ровно в тот момент, когда горны возвестили начало ночи. Как и все мужчины, он был в доспехах -- только сияюще-золотых.
        -- Во имя Всевышнего и во славу природе, -- произнес он, поднявшись на трибуну, -- мы собрались здесь. От каждого из моих подданных сегодня я требую клятвы. Клянетесь ли вы в том, что сердца ваши чисты от обиды, злобы, зависти и ревности?
        Среди придворных прошло шумное: "Клянусь".
        Дойл повторил его вместе со всеми, хотя и сомневался, что старая традиция действительно заставит ведьму или заговорщика избавиться от своих порочных мыслей.
        -- Да пребудет с нами Всевышний, -- Эйрих сел на свое место, и снова затрубили трубы и загудели рожки.
        Дойл перевел взгляд на леди Харроу -- наблюдать за ней было куда приятней, чем слушать бестолковую болтовню герольда или смотреть, как между кострами ковыляют похожие на двух слепых кутят отважные рыцари Стении.
        -- Кажется, -- шепнул он брату, -- что это у них ноги разной длины, а не у меня.
        -- Зато мала вероятность того, что они осквернят праздник Большой охоты и перережут друг другу глотки, -- отозвался Эйрих. За бряцаньем мечей и доспехов и за треском костров едва ли кто-то смог бы услышать их разговор.
        Кто одержал победу, Дойл не знал: на его взгляд, обоих следовало лишить рыцарского звания и выпороть вожжами. Зато леди Харроу следила за боем с невероятным напряжением, даже один раз поднесла ладонь к губам.
        Вторая пара смотрелась чуть лучше -- они не пытались наступить на ноги сами себе и изредка делали правильные ученические выпады, а один из них -- с красно-синим плюмажем -- даже сносно держал щит.
        Но в целом на приличных бойцов они не тянули.
        -- Вот к чему приводит мирная жизнь, -- пробормотал Дойл себе под нос и вернулся к наблюдению за леди Харроу, значительно более увлекательному занятию.
        Даже издалека было видно, как меняются эмоции на ее лице: от страха к облегчению, от испуга к радости. Когда красно-синий плюмаж ударом щита повалил своего соперника на землю и выбил у него из рук меч, она, кажется, кричала вместе со всеми.
        А потом на вытоптанную площадку вышел огромного роста рыцарь в черных доспехах, снял глухой шлем и пророкотал:
        -- Во имя Всевышнего я, милорд Кэнт, вызываю на бой отважного рыцаря, который не боится сразиться со мной.
        Дойл почувствовал, как его сердце пропустило удар, кровь быстрее заструилась по жилам, щеки стали горячими от возбужденного румянца. Он дал Эйриху слово не участвовать в турнирах. Но сейчас не мог удержаться и, делая над собой усилие, соскочил с трибуны и вышел к рыцарю. Эйрих не успел его остановить -- и не решился запретить бой на священном турнире.
        -- Я, милорд Дойл, принц Торден, принимаю твой вызов, -- произнес он. Лицо Кэнта скривилось, и он зычно рыкнул:
        -- Торден, тебя мне не хватало.
        Дойл обнажил меч, рубанул воздух и велел:
        -- К оружию.
        Удар Кэнта был страшным -- это был вес осадного снаряда, помноженный на скорость бешеной скаковой кобылы. Выдержать его было бы невозможно, но Дойл и не собирался -- вскользь приняв его на меч -- он дрался без щита -- он крутанулся на здоровой ноге и с обманчивой неуклюжестью перескочил в сторону. Меч Кэнта царапнул землю, но тут же был поднят снова, и рубящий удар Дойла пришелся на закаленную сталь. Рывок -- и Дойл оказался за спиной Кэнта, но недостаточно быстро -- тот успел обернуться и с воплем: "Проклятье" отразил удар, свободной рукой срывая с головы шлем и отбрасывая его в сторону.
        Дойл повторил это движение, оставшись с непокрытой головой -- зато без душного, со слишком узкими прорезями для глаз ведра.
        -- Вечно ты не вовремя, Торден! -- меч зацепил плечо, но доспехи выдержали удар, и Дойл только пошатнулся, снова переходя в атаку: о боли думать было нельзя.
        -- Я тоже скучал, Кэнт, -- рявкнул он и, наклонившись так, как ни за что не сумел бы нормальный человек, ударил противника в сочленение доспеха под мышкой. Кэнт шатнулся и отпрыгнул назад, крутанул меч в воздухе -- и снова повторил атаку сверху. В этот раз Дойлу повезло меньше -- он не успел полностью уклониться, и левая рука взорвалась болью.
        В глазах Кэнта мелькнуло что-то среднее между волнением и торжеством, но ненадолго -- он отвлекся на эту эмоцию и пропустил два движения Дойла -- быстрый удар по ноге, а следом -- царапающий по шее.
        Брызнула кровь, и Кэнт бросил меч, признавая поражение. Дойл убрал свой меч в ножны и заметил:
        -- Никогда не сочувствуй противнику.
        Кэнт вздохнул, отложил щит и хотел что-то ответить, но его слова потонули в криках толпы и вое труб.
        Дойл медленно посмотрел на Эйриха, который кривил рот и, похоже, разрывался между злостью и одобрением, и только после того позволил себе перевести взгляд на леди Харроу. Она выглядела напуганной, и он отвернулся и спросил:
        -- Поднимешься?
        -- Лучше сяду к тебе на пиру, проклятый удачливый сукин сын, -- ответил Кэнт и зашагал обратно на свое место.
        Дойл вернулся на трибуну, освобождая место другим рыцарям. Эйрих молчал и делал вид, что смотрит на очередные бессвязные потуги показать хоть сколько-нибудь стоящий бой. Дойл же откинулся на жесткую спинку скамьи и пытался сдержать довольную улыбку. Он скучал по боям, пусть даже таким игрушечным, как этот. А еще, пожалуй, он скучал по тем временам, воспоминания о которых пробудил Кэнт.
        На пиру в королевском шатре он сам подошел к рыцарю-гиганту и первым пожал ему руку.
        -- Не стоило выходить на поле, зная, что ты где-то здесь, -- вздохнул Кэнт, садясь и занимая полтора места. Даже без своих доспехов он был крупнее большинства мужчин.
        -- Ты, верно, отъел бока и обленился на своих виноградниках, -- отозвался Дойл стоя -- его место было возле Эйриха.
        -- А тебе все не сидится. А, -- он махнул своей ручищей, -- думал поразить одну красотку мастерством.
        Дойл расхохотался, вообразив реакцию той красотки на подобное поражение блистательного рыцаря.
        -- Смешно тебе, принц.
        -- Дойл. Милорд Дойл, -- поправил его Дойл. -- Как ты, меня уже давно никто не называет.
        -- А мне начхать, -- сообщил Кэнт, -- ты все тот же малолетний безумец, который воевал со мной в горах. Как рука?
        Дойл ощупал левую руку, почти вернувшую былую чувствительность:
        -- Этой руке хуже уже не сделать. Разве что отрубить.
        Впрочем, и он, и Кэнт знали, что в этих словах есть доля лукавства -- в настоящем бою Дойл неплохо держал ей кинжал, выпады которым всегда были неожиданны и не раз помогали ему побеждать.
        -- Удачи с красоткой, -- Дойл сжал пальцами плечо старого соратника и заковылял обратно во главу стола.
        Проследил, как слуга наливает ему вина и подкладывает мяса, но прежде, чем приступить к еде, взял кубок Эйриха и отпил. Король прошипел:
        -- Продолжаешь попытки себя убить?
        Дойл дернул плечом и сделал вид, что крайне увлечен процессом пережевывания мяса. Эйрих если и хотел разразиться какой-нибудь проникновенной речью, исполненной братской заботы, то не стал этого сделать -- видимо, очень скучно учить жизни жующего истукана с постной физиономией.
        Глава 13
        С рассвета королевская охота носилась по темному, уже облетающему лесу, пугая звуками рожков, лаем собак и руганью всадников все живое. К полудню было решено вернуться в лагерь -- почти без добычи, если не считать одного жирного зайца, случайно вытащенного из норы старой гончей.
        Король был в ярости и раздувал ноздри так же, как его уставший белоснежный жеребец. Спешившись, он влетел в свой шатер и оттуда рявкнул:
        -- Дойла сюда!
        Дойл подъехал почти сразу же, он тоже был зол, но на то были другие причины. Ему не было дела до непойманного оленя и неподстреленного кабана, но от произошедшего в конце утренней охоты его пальцы до сих пор нервно подрагивали и то и дело судорожно стискивали повод и гриву коня.
        В шатер он вошел, почти не сомневаясь в том, что услышит. И не ошибся.
        -- Проклятье, Дойл! Ты сумасшедший!
        Не имея возможности сжимать повод, Дойл крепко сжал правый кулак, заставляя кожаную перчатку трещать от натяжения.
        Эйрих продолжал:
        -- Ты совсем потерял разум, гоняясь за мыслимыми и немыслимыми врагами! Если бы не ты...
        -- Ты сейчас лежал бы на постели в разодранным брюхом, -- выдохнул Дойл негромко.
        -- Нет, брат. Я бы сейчас возвращался с охоты с дивным трофеем -- как и полагается королю.
        Эйрих с силой ударил кулаком по столу, и тот зашатался.
        -- Я там был, Эйрих. И я уверен, что в этой схватке проиграл бы ты.
        На охоте Дойл не обращал никакого внимания на собак и крики ловчих, держась в двух-трех корпусах от Эйриха. С ним ехали тени, занятые тем же самым делом -- сохранением королевской жизни. Поэтому, когда перед королем вылетел матерый секач, и Эйрих в порыве какого-то безумного героизма спрыгнул на землю и пошел на него с одним мечом, Дойл не колебался, давая приказ убить зверя.
        Помешал сам Эйрих, бросившийся в атаку слишком рано -- Дойл пустил на кабана коня и напугал его, стрела одного из теней ушла в молоко, зверь сбежал.
        -- Я воин, а не нежный цветок, который нуждается в твоей защите, -- прорычал Эйрих тихо.
        -- Ты -- король. И у тебя есть обязанности. Первая из них -- беречь собственную шкуру.
        Эйрих резко подошел к нему, наклонился к лицу и прошипел:
        -- Довольно. Я сказал -- довольно. Не желаю слышать ни слова об опасностях, заговорах и прочем. Ты и так своими подозрениями заставил меня... -- он выдохнул и добавил зло: -- заставил меня бояться.
        -- Эйрих...
        -- Уйди. Немедленно. И не показывайся мне на глаза до вечера.
        Дойл сжал зубы, на щеках надулись желваки. Хотелось ударить Эйриха, привести его в чувство -- но он знал, что не выйдет. Эйриха невозможно было переубедить. Во всяком случае, пока. Бешеный дедов темперамент.
        Ничего не говоря, Дойл развернулся и вышел, в глубине души надеясь, что сейчас ему подвернется кто-нибудь, на ком можно будет выместить злобу. Подошел бы кто угодно -- любой лорд, любой слуга. Кто-то мог окрикнуть его с дурацким вопросом или слишком близко пройти рядом. Кто угодно.
        -- Милорд Дойл! -- раздалось сзади, и Дойл едва не застонал, потому что голос принадлежал одному из немногих людей, которые совершенно не подходили для его целей. Не оборачиваясь, он ответил:
        -- Позже, леди Харроу!
        -- Это важно!
        Он тихо зарычал от бешенства и повторил:
        -- Я поговорю с вами позже.
        Во имя Всевышнего, он не хотел ее сейчас видеть и слышать. Кто угодно -- кроме нее и, пожалуй, Кэнта.
        -- Господин глава тайной службы! -- выкрикнула она, и Дойл был вынужден остановиться и обернуться. Леди Харроу не была похожа на женщину, которая стала бы так шутить. Значит ли это, что произошло нечто необычное и опасное?
        -- Я вас слушаю, леди Харроу.
        Она бежала за ним и запыхалась, и его злость невольно уменьшилась, когда он увидел ее раскрасневшееся лицо и ярко горящие глаза. Она остановилась, перевела дух и протянула руку. На раскрытой ладони лежал небольшой предмет.
        Дойл взял его и внимательно осмотрел -- это был короткий, но острый металлический шип.
        -- Где вы это взяли?
        -- Под седлом моей кобылы. Он не вонзился до конца -- был положен неправильно, с расчетом на мужскую посадку, -- быстро проговорила она. -- Я всегда сама расседлываю своих лошадей -- разумеется, с помощью слуг. И именно слуга нашел это. Я... я не понимаю, что это значит, но решила, что вы должны знать.
        -- И вы невероятно правы, -- Дойл еще раз изучил шип, а потом выругался сквозь зубы, прибавив: -- извините.
        Он перестал что бы то ни было понимать -- совершенно и категорически. Он мог понять покушение на себя. Он ожидал покушение на короля. Но причем здесь леди Харроу? Если бы преступник все рассчитал правильно, и шип вонзился бы коню в спину, леди Харроу ни за что не удержалась бы в седле и погибла бы или получила бы тяжелые ранения. Но зачем? И почему именно на первой охоте, где ничего не произошло?
        Догадка была простой.
        Кто бы ни был этот преступник, он давно наблюдал за всем, что происходило в замке. И он прочитал в сердце Дойла интерес к этой женщине -- наверняка. Если бы она пострадала на утренней охоте, что бы он сделал? Не поехал бы на вечернюю? Возможно. А если бы поехал, был бы невнимателен и рассеян.
        А на вечерней охоте состоится покушение на короля -- которое Дойл не сумеет отвести.
        -- Мне нужно осмотреть вашу лошадь, -- сказал он и первым так быстро, как мог, поспешил к коновязям.
        Кобыла леди Харроу -- невысокая пегая лошадка, судя по тонким ногам -- эмирских кровей -- стояла чуть в стороне, ее держал молчаливый слуга.
        Дойл подошел и внимательно осмотрел ее спину -- и нашел то, что искал: едва различимую царапину в том месте, где должен был быть шип. Значит, леди Харроу сказала правду.
        Он обернулся к ней и замер. Потер подбородок, а потом медленно спросил:
        -- Скажите, леди... Будь вы ведьмой, обладай вы магией... Как бы вы совершили убийство?
        Леди Харроу нахмурила брови, но ответила:
        -- Мне неизвестно, на что способно колдовство, милорд. Но если бы я могла вызывать молнии, я бы призвала ее на голову тому, кого хотела бы убить.
        Дойл кивнул не столько ее словам, сколько своим мыслям. Почему ведьма действует так странно? Арбалетный болт, этот шип -- зачем? Сила магии велика, так почему ведьма ее не использует?
        -- Потому что это не ведьма... -- произнес он вслух. Ведьма осталась в Шеане -- вынашивать свой коварный план, в чем бы он ни заключался.
        Дойл похолодел. Ему показалось, что он наконец нашел все ответы, и от них становилось страшно. Ведьме не нужно убивать ни его, ни короля -- он ведь сам решил так уже давно! Выстрел из арбалета -- самое нелепое, что она могла сделать. Ей нужен контроль -- и что может быть проще, чем установить его над ребенком в утробе королевы? Что ведьме -- несколько лет ожидания? Она доберется до королевы и заколдует ее плод, сделав следующего короля своей послушной куклой.
        Но тогда ей не нужна смерть Эйриха -- не сейчас, когда ребенок еще не родился. Наоборот, он ей нужен живым -- чтобы защищал этого ребенка и провозгласил его наследником престола.
        Арбалетный выстрел был совершен не по приказу ведьмы. И не она подложила шип под седло леди Харроу -- это сделал обычный человек, но с той же черной целью.
        -- Они хотели... -- проговорила леди Харроу, -- не меня убить. Они полагали, что...
        Дойл поднял на нее глаза и невольно почувствовал непривычное по отношению к женщине чувство уважения, потому что она пришла к разгадке лишь ненамногим позже него.
        -- Именно, леди. И я полагаю, что все, что мы можем сделать, это, -- он облизнул высохшие губы, -- подыграть им. Вы мне поможете?
        Леди Харроу кивнула, в задумчивости прошла вперед -- и вдруг, резко, болезненно вскрикнув, кубарем покатилась вниз с холма.
        Все, кто стоял возле коновязей, обернулись, слуга леди Харроу отпустил было ее кобылу, но не успел -- Дойл оказался быстрее и первым опустился на колено возле нее.
        После падения кубарем ее прическа растрепалась, лицо было испачкано в земле, платье измазано грязью и травой.
        Он неуверенно коснулся рукой ее плеча. Она открыла глаза и застонала.
        -- Что болит? -- спросил он.
        Несколько раз всхлипнув, она ответила плаксиво и громко:
        -- Нога. Моя нога. Правая лодыжка как будто в огне.
        Под взглядами собравшихся, но не отважившихся подойти Дойл приподнял подол ее платья и ощупал изящную щиколотку, совершенно целую и здоровую.
        Сглотнул.
        -- Боюсь, это что-то серьезное, -- сказал он тоже громко. - В лагере есть лекарь.
        Рядом было много лошадей, и логичнее всего было бы крикнуть, чтобы подвели одну из них, и усадить леди Харроу. Но вместо этого Дойл спросил:
        -- Отважитесь схватить меня за шею?
        Вопрос был не лишним, отнюдь. Но леди Харроу не колебалась и осторожно оперлась на него рукой. Пошатнувшись, Дойл встал и поднял ее на руки.
        -- Милорд... -- пробормотала она неуверенно и бросила взгляд ему за спину, туда, где стояли лошади. Но Дойл сделал вид, что не услышал ее или не понял, и зашагал в сторону лагеря. Спустя несколько десятков шагов леди Харроу как будто расслабилась и стала еще легче. А потом заметила:
        -- Милорд, за вашей спиной стояло несколько десятков крепких лошадей.
        Дойл приподнял бровь и уточнил:
        -- Правда? Я совершенно о них забыл. Вы сами как-то говорили, что мужчины плохо замечают мелочи.
        Ее губы дрогнули в улыбке, и Дойл, не выдержав, улыбнулся ей в ответ.
        В шатер он занес ее таким образом, чтобы это увидела как минимум половина лагеря -- иначе весь спектакль был бы бессмыслен.
        Опустив за собой плотную ткань и положив леди Харроу на высокий чистый тюфяк, он подозвал старого лекаря и сказал:
        -- Осмотришь ее и скажешь, что она серьезно повредила ногу. Как -- сам придумай, но смотри -- ничего опасного, чтобы через пару дней она снова могла сесть в седло.
        Старик нахмурил кустистые брови:
        -- Лекарство -- не шарлатанство.
        -- Считай, что ты лечишь сейчас целое государство. И не проболтайся, старик.
        Дойл отцепил от пояса небольшой кошель и протянул его лекарю. Тот колебался недолго, взял, внимательно изучил содержимое и спрятал в сумку на бедре.
        -- Ради государства, милорд, я сделаю все, что нужно.
        Дойл кивнул и подошел к леди Харроу.
        -- Простите, леди, но теперь я должен буду вас оставить.
        Она улыбнулась:
        -- Не совсем. До выезда охоты еще как минимум час, а вам нужно убедить всех, что вы остались со мной. Для достоверности вам стоит побыть здесь еще несколько минут, и только после этого послать к его величеству слугу с печальным известием.
        -- Вы непозволительно умны для женщины, леди, -- сказал Дойл и сел на тюфяк, у нее в ногах. Сейчас оставалось просто ждать.
        Глава 14
        Ожидание было недолгим. Спустя несколько минут Дойл кликнул слуг и отправил одного -- с короткой запиской королю, а другого -- за кем-нибудь из теней, а тем временем прикрыл глаза и погрузился в размышления. Король -- плохая приманка, слишком уж ценная. Но иначе было поступить нельзя -- в этот раз судьба благоволила ему и помогла угадать намерения заговорщиков, в другой раз она может быть не столь любезна.
        Леди Харроу молчала и не мешала его мыслям -- и в какой-то момент он почти забыл о ее присутствии. Когда пришел темноволосый худощавый Терранс в обычном облачении тени, Дойл сразу же поднялся ему навстречу.
        -- Вызывали, милорд? -- поклонился Терранс, опуская с лица кусок ткани, которым обычно прикрывал нос и подбородок.
        Дойл кивнул, постучал пальцем по рукоятке меча и произнес:
        -- На сегодняшней охоте его величеству будет угрожать опасность. Возможно, это будет выстрел в спину, возможно -- перед его конем упадет дерево.
        Терранс нахмурил брови.
        -- Милорд, мы защищаем короля ценой собственных жизней и не будем колебаться, если будет нужно умереть за него. Но если вы знаете об опасности, возможно, стоит встретить ее в более подходящем месте, чем дикий лес?
        -- Это звучит как сомнение, -- заметил Дойл серьезно. -- И я не желаю его слышать, -- потом, подумав, добавил: -- отменить охоту не в моей власти. Поэтому я хочу, чтобы вы были предельно внимательны -- все вы.
        Терранс поклонился и вышел из лекарского шатра -- с тем, чтобы вернуться спустя десять минут. Его лицо было невозмутимым, но глаза блестели слишком ярко для обычно равнодушной ко всему бесчувственной тени.
        -- Милорд, -- из-за повязки на лице голос прозвучал глухо, -- у меня осталось только двое людей. В обед кто-то... по-видимому, кто-то подсыпал дурной травы в вино, которое нам подали в обед.
        -- Все живы?
        -- Да, все. Но они не могут ехать.
        Вместо волнения или страха Дойл ощутил какое-то спокойствие. Действительно, глупо было бы думать, что тот, кто решил вывести из строя его, забудет о вечно настороженных стремительных тенях.
        Нужно было идти с этим к Эйриху -- отговорить его, остановить любыми средствами. Но вдали уже прозвучал рожок, громче залаяли собаки, заржали кони -- охота была готова выдвигаться в путь.
        -- Не спускай с короля глаз, -- велел Дойл и, когда Терренс поспешил к Эйриху, обернулся к лекарю: -- Не позволяй сюда никому входить до моего возвращения, старик.
        -- Храни вас Всевышний, -- раздалось сзади. Дойл обернулся, встретился с леди Харроу взглядом, кивнул и ответил:
        -- Пусть он хранит короля, -- и вышел через разрез в задней стенке шатра. Слуги уже не бегали тут и там -- проводив господ, они наверняка попрятались по укромным местам, чтобы потискать подружек, вздремнуть, перекусить или раскинуть карты.
        Дойл огляделся, убедился, что его никто не видит, и зашагал к коновязи, настороженно оглядываясь. Его жеребец так и стоял с краю -- расседланный и вычищенный. Конюхов тоже было не видно, поэтому седлал он сам -- не так быстро, как хотел бы и как требовало взволнованно стучащее сердце, но не медленнее, чем это сделал бы любой рыцарь.
        -- Милорд? -- он резко обернулся и невольно испытал облегчение -- слугой, которому не сиделось где-нибудь в тиши и тени обозных телег, был Джил.
        -- Помоги сесть, быстро! -- велел он, и мальчишка неуклюже подсадил его в седло.
        Дальше была короткая скачка на пределе возможностей. Он отставал от охоты на четверть часа, не меньше, а король был под защитой только трех теней. Конь храпел, его морда покрылась пеной, но вскоре впереди стали слышны выкрики людей, проклятые рожки и бешеный лай. Дойл придержал коня и поехал тише. Эйрих должен быть глубоко в лесу -- впереди всех. Или, наоборот, в стороне -- в поисках личных подвигов. Дойл напрягся, пытаясь сделать выбор. Что предпочел Эйрих в этот раз? Возглавить своих подданных? Или отправиться на поиски приключений и покрыть себя славой?
        Сжав ногами бока коня, Дойл устремился на ту поляну, на которой утром тени едва спасли Эйриху жизнь. Он достаточно знал брата, чтобы понимать: тот захочет закончить начатое. До поляны было недалеко -- уже впереди показался густой орешник, отделявший ее от общего лесного массива, как Дойл увидел впереди шевеление. Не на поляне -- а в кустах. Обнажив меч на два пальца, Дойл подъехал еще ближе.
        Он не успел меньше чем на минуту -- на каких-нибудь двадцать ударов сердца. Тот, кто сидел в кустах, натянул лук и выпустил стрелу вперед на поляну. Закричали.
        Не позволяя себе думать о том, что произошло, Дойл с наскока ударил стрелявшего рукоятью меча по затылку, и тот, всхлипнув, завалился на землю. Понукая коня, Дойл выскочил на поляну и замер.
        Эйрих был невредим -- он стоял как будто в растерянности, держа в руках драгоценную корону. Его конь нервно бил копытом в стороне. Лошади теней тоже разбрелись в разные стороны, а две тени склонились над кем-то, лежащим на земле. Над третьим тенью.
        -- Дойл! -- негромко сказал Эйрих. В его голосе не было и тени страха -- только печаль.
        Бросив повод, Дойл спешился и подошел к брату. Внимательно осмотрел. Потом изучил поляну и выдохнул. Не было нужды спрашивать, что произошло. По вытоптанной сухой траве, по обломку второй стрелы и по умирающему тени он и так все отлично понял. Два выстрела: напугать лошадей и лишить жизни короля. Расчет стрелявшего был верным -- испуганные кони неуправляемы, пока их укротят, можно сделать не один, а двадцать выстрелов. Он не рассчитал только того, что тени были приучены закрывать сюзерена своим телом. Безупречная охрана. Из воспитывали в одном из монастырей Всевышнего - из сирот и подкидышей с малых лет растили тех, кто мог без колебаний умереть за корону.
        Дойл подошел к ним, велел:
        -- В кустах лежит убийца. Сходите за ним -- и осторожно, мне он нужен живым.
        И только когда один из теней поднялся и направился к орешнику, Дойл позволил себе взглянуть в лицо умирающему. Террансу оставалось жить считаные мгновения. Если бы он открыл глаза, Дойл, наверное, наклонился бы над ним, сжал бы ему руку и высказал благодарность за спасение короля. Но тень еще раз дернулся, захрипел и затих, так и не придя в сознание.
        Следом пришла еще одна плохая весть. Тень вернулся не с пленником, а с его телом. Свалил на землю, перевернул на спину -- обычный бродяга-наемник, каких десятки в переулках Шеана. Удар рукоятью был слишком силен -- Дойл размозжил ему череп.
        -- Кто он? -- спросил Эйрих ровно.
        -- Никто, -- отозвался Дойл. -- Я изучу его тело, возможно, найду какое-нибудь клеймо, но он все равно никто -- послушная кукла, которой за твою жизнь заплатили золотом.
        Ему хотелось завыть от злобы и отчаянья -- он сам, собственными руками уничтожил единственного человека, который мог хоть что-то знать о заговоре и о тех, кто за ним стоит. Он прошипел:
        -- Проклятье!
        Эйрих приблизился к трупу Терранса и произнес:
        -- Прими Всевышний его душу в своих садах, -- потом подошел к своему коню, все еще горячащемуся. Один из теней придержал ему стремя. Второй помог сесть Дойлу. И вовремя -- едва они собрались выезжать, как на поляну выскочил милорд Ойстер. Дойл напрягся, чувствуя, как замедляется ток крови в венах. Что он здесь ищет и зачем приехал? Мгновение растерянности -- и тут же улыбка и восклицание:
        -- Ваше величество, мы потеряли вас в пылу охоты!
        -- Значит, мало в вас внимания к королю, -- тихо заметил Дойл.
        -- Что вы, милорд Дойл, -- как-то испуганно пробормотал толстяк.
        Эйрих взглянул на Ойстера, потом перевел взгляд на Дойла и шире распахнул глаза, не веря тому, о чем ему молча сообщил Дойл. Качнул головой, как бы говоря, что это невозможно. Потом его брови сошлись к переносице, профиль стал хищным, как у венчавшего его корону орла, губы слились в тонкую жесткую линию.
        -- Милорд Ойстер, спешьтесь, -- велел он.
        В глазах милорда заплескался страх, смешанный с надеждой. Он неуклюже сполз по конскому боку, отряхнул шикарный камзол и поклонился, всем видом показывая готовность услужить королю. Дойл обернулся к теням и указал на замершего в полупоклоне Ойстера, одновременно с этим приказывая:
        -- Взять милорда Ойстера под стражу и с величайшей осторожностью проводить в мой шатер.
        Толстяк надеялся спастись. Забормотал что-то про ошибку, потом закричал про невиновность, но Дойл уже не слушал. Тени спеленали его узкими тонкими веревками из конского волоса, которые всегда носили с собой как часть формы.
        -- За трупами вернетесь позднее, -- сказал Дойл, и Ойстера увезли.
        Когда последние посторонние глаза исчезли, Эйрих опустил голову и сгорбил спину, словно корона оказалась слишком тяжелой и стала тянуть его к земле.
        -- Брось, -- заметил Дойл, -- на войне люди умирали сотнями.
        -- Мне следовало лучше слушать тебя, братишка, -- почти беззвучно ответил Эйрих и прибавил громче, выпрямляясь в седле: -- я хочу знать, кто за этим стоял. Все имена. Все мотивы.
        -- Узнаешь не позднее завтрашнего утра. Милорд Ойстер вряд ли станет молчать слишком долго.
        В лагерь вернулись вместе со свитой -- о произошедшем еще никто не знал, и милорды были весьма оживлены и обсуждали подстреленного оленя. Эйрих раздавал улыбки и ликовал с остальными -- как и полагалось доброму королю. На мрачного и настороженного Дойла, к счастью, мало кто обращал внимание.
        Едва он убедился, что Эйрих под надежной охраной все еще бледных после болезни, но уже крепких и сильных теней, он направился в свой шатер, где на земляном полу его ждал милорд Ойстер. Тех полутора-двух часов, которые прошли со времени его ареста, хватило, чтобы он растерял свои улыбки и ужимки и начал трястись от страха.
        Дойл опустил полог шатра, шуганул Джила, чтобы не мешался, велел двум теням стоять у входа и опустился рядом с Ойстером на одно колено.
        -- Милорд Дойл! -- забормотал он. -- Я не знаю, в чем вы меня подозреваете, но я клянусь...
        Дойл остро пожалел, что палачи и отец Рикон остались далеко в Шеане. Он был бы рад сейчас любому из них. Но их не было, поэтому он вытащил из-за голенища сапога кинжал и произнес:
        -- Не раздражай меня скулежом, Ойстер. Лучше расскажи подробно, кто надоумил тебя убить короля?
        Ойстер затряс головой и начал клясться матушкой и Всевышним. Когда кончик кинжала коснулся его щеки, он заплакал.
        -- Разденьте его, -- велел Дойл теням, и один из них споро разрезал на толстяке одежду, обнажая рыхлое розовое тело, больше подходившее какой-нибудь матроне, а не благородному мужчине. Тело затряслось от холода.
        -- Деван Ойстер, -- сказал Дойл негромко, -- ты можешь сейчас еще немного поспорить со мной. Можешь говорить, что ни о чем не знаешь.
        Он поймал испуганно-злой взгляд.
        -- Я тебе не поверю, разумеется. Мне придется сделать тебе больно. Например, -- Дойл коснулся кинжалом его жирной груди, -- я могу срезать тебе часть кожи. Это больно, но быстро проходит. Или могу отрезать ухо, -- вслед за этими словами он провел лезвием по уху милорда. -- Это значительно больнее и мало поправимо. Или, -- чтобы продолжить, ему пришлось преодолеть естественный приступ отвращения, -- я могу тебя оскопить. Это настолько больно, что можно умереть.
        Ойстер заскулил как собака. Дойл поднялся и отошел в сторону, отчетливо давая Ойстеру понять, что он наг, слаб и беззащитен. В воздухе резко запахло мочой и испражнениями, и Дойл тяжело сглотнул, напоминая себе, что рядом почему-то нет очереди из тех, кто сделал бы за него -- неженку эдакого -- столь приятную работу.
        -- А тем временем те, кто тебе помогал и, может, даже советовал подослать к королю убийцу, сидят с ним за столом. Пьют вино. Жрут мясо. Разве это справедливо, Деван?
        Девану Ойстеру хватило десяти минут уговоров и одной тоненькой царапины на обширном животе, исторгнувшей из его глотки вопль боли, чтобы начать не просто говорить, а заливаться клекотуном, да так, что Дойл пожалел об отсутствии писаря. Потому что поэма выходила знатная.
        Глава 15
        Когда Ойстер закончил рассказ, Дойл подавил страстное желание перерезать ему глотку, чтобы никогда больше не видеть. К сожалению, пока он нужен был живым -- чтобы в столице захватить остальных сиятельных мерзавцев, вообразивших, что без короля им будет жить значительно вольготней.
        До конца охоты оставался еще день, поэтому Ойстера тени заперли в одной из карет и установили дежурство. Сам он вряд ли бы попытался сбежать -- слишком был напуган самой мыслью о том, что его жирной туше может быть причинена боль. Но сообщники, если бы узнали о его откровениях, могли бы попытаться вытащить его -- или же убить.
        Когда его увели, а Джил, все время прятавшийся где-то в складках шатра, споро принялся оттирать наглядные (и дурнопахнущие) свидетельства ужаса милорда, Дойл вздохнул с определенным облегчением. Во всяком случае, остальных допрашивать можно будет в Красной камере, силами профессионалов пыточного дела.
        Бросив мальчишке:
        -- И принеси потом поесть, -- Дойл вышел из шатра, дошел до одной из бочек с водой и тщательно вымыл руки и испачканный в крови кинжал, после чего направился к Эйриху.
        В этот раз не было ни сомнений, ни яростных выкриков о том, что он сам может о себе позаботиться. Услышав все подробности, сильный, мощный король слабо опустился на стул и снял с головы тяжелую корону.
        -- Ближайшие советники...
        -- Именно они обычно и предают первыми, -- отозвался Дойл. -- Ты -- хороший король. Даже отличный. Но для них лучший король -- это тот, которого нет. И в этом плане сейчас очень удобное время.
        -- Из-за ребенка, -- кивнул Эйрих. -- Нет ничего проще: убить меня, провозгласить еще не рожденного младенца наследником престола, а самим составить регентский совет.
        Сказав это, король нахмурился, поднял голову и спросил:
        -- Но они не могли не понимать, что ты этого не допустишь. Никогда.
        -- Меня уже пытались убить, помнишь? -- Дойл пододвинул себе табурет и тоже сел. -- Я все думал, зачем ведьмам меня устранять, да еще и так топорно. Но если это не ведьмы, а Королевский совет -- то все сходится. Покушение на меня сорвалось. И они... Я полагаю, они решили, что убить меня позже будет проще. Я сосредоточусь на охране королевы -- и стану отличной мишенью.
        Какое-то время Эйрих молча смотрел перед собой, потом грохнул кулаком по своему стулу, подскочил и пнул его.
        -- Проклятье! Что еще им нужно? В стране мир, мы предотвратили голод, отлично идет торговля. Что им не так?
        Дойл ничего не ответил и сделал вид, что не замечает буйств брата. Ему нужно было выплеснуть гнев. В детстве наследник престола, когда его что-то злило, заходился ревом. Повзрослев, он стал кричать и крушить мебель. Но Дойл подозревал, что это почти одно и то же. И реагировать нужно так же -- то есть никак.
        Эйрих успокоился через пару минут. Поднял покореженный стул, снова уселся и нахлобучил корону. Криво.
        -- Я не могу повесить весь Королевский совет, Дойл.
        Дойл согласно кивнул:
        -- Разумеется, не можешь. Хотя бы потому что Ойстера и еще парочку нужно не вешать, а четвертовать на площади.
        На самом деле, он понимал, о чем говорил брат. Королевский совет составлял опору власти, ему верила чернь, на него возлагали надежды мелкие лордики. Вздернуть его всем составом -- значит показать, насколько непрочна была власть короля, раз он доверял изменникам. Но оставлять их в живых тоже было нельзя.
        -- Я допрошу каждого, -- сказал Дойл после некоторых раздумий. -- И, возможно, трое или четверо сумеют убедить меня в том, что заблуждались. Что им угрожали. Напугали. И что они любят короля больше жизни. Их мы отпустим, ты торжественно объявишь о прощении.
        -- Но..? -- Эйрих отлично слышал это "но" в его голосе.
        -- Разумеется, в течение ближайших двух лет с ними со всеми произойдут большие несчастья. Мир жесток. Люди умирают. Кто-то заболевает. Кто-то неудачно падает с лошади. Одного подло подстерегают грабители. Другого настигает удар меча ревнивого мужа, вступающегося за свою жену.
        -- А тем временем мы сможем собрать новый совет, -- продолжил за него Эйрих. -- Мне не нравится. Но я все равно не вижу другого выхода. Только...
        -- Да?
        -- Отложи аресты до возвращения в столицу. Большая охота священна.
        -- Я бы не обратил на это никакого внимания... -- заметил Дойл, -- если бы у меня было достаточно людей для перевозки двенадцати арестованных.
        Он не боялся, что милорды сбегут. Слухи о поимке Ойстера еще не разошлись, а когда разойдутся -- никто из членов совета не отважится на побег, тем самым признавая себя виновным. Они будут ждать и надеяться, что сумеют оправдаться или откупиться, и утешать себя мыслями о том, что их, потомков старинных родов, не коснется рука правосудия.
        Дойл вышел из королевского шатра с мыслью о том, что этот еще не кончившийся день вымотал его до предела. Но было еще одно дело, которое требовало завершения -- причем именно сегодня.
        В лекарском шатре было темно, тихо и пусто, если не считать самого лекаря. Взгляд Дойла заметался от одного тюфяка к другому.
        -- Где леди Харроу?
        Старик обернулся, поклонился и пробормотал:
        -- Леди со своей служанкой ушла два часа назад, сказала, что желает поговорить с вами, милорд.
        В другой раз Дойл бы не поленился как следует встряхнуть этого дурака, который не должен был никуда выпускать свою пациентку, но сейчас у него не было на это ни сил, ни желания.
        Вероятнее всего, леди Харроу подошла к его шатру как раз тогда, когда он беседовал с Ойстером, и не захотела им мешать. Поэтому Дойл почти без колебаний направился к ее личному шатру -- именно туда она должна была уйти, не пожелав возвращаться в лекарскую.
        И действительно, в ее шатре горели пятна зажженных свечей, на фоне которых то и дело мелькала небольшая тень. Дойл приблизился и остановился в нерешительности. На мгновение представилось, что женщина уже разделась ко сну, и лежит сейчас, закутанная в одеяла и теплые шкуры. С непокрытыми волосами. На эту мысль тело отозвалось недвусмысленно и даже болезненно. Мотнув головой, он постарался вернуть себе трезвость мышления и занес руку для того, чтобы поскрести по ткани, но не успел -- полог приподнялся, и на улицу выглянула старуха-служанка с пустым ведром. Отшатнулась, увидев его.
        -- Лежи Харроу еще не легла?
        -- Леди собирается к вечернему пиру, милорд, -- ответила служанка хриплым, надломленным, старым голосом.
        -- Передай ей, что ее желает видеть милорд Дойл.
        Оставив ведро, служанка вернулась в шатер. Дойл напряг слух и разобрал ее сообщение и последовавший ответ:
        -- Передай милорду, что я не расположена сейчас его видеть.
        Старуха что-то добавила -- кажется, увещевательное, на что леди Харроу сказала громче:
        -- Мне все равно.
        Опять старушечье бормотание. До Дойла донеслись слова "обещание" и "решение".
        -- Ты знаешь мое отношение. Никогда.
        Теперь в бормотании ему удалось разобрать "время", "необходимость" и "долг". За ними последовала тишина. Потом резкое:
        -- Застегни платье.
        Дойл поспешно отошел на несколько шагов от шатра, и спустя минуту на улицу вышла леди Харроу. Дойл поклонился ей -- во всяком случае, обозначил поклон -- и спросил:
        -- Надеюсь, вы не смертельно заскучали в лекарском шатре.
        Он подозревал, что она чувствует себя обиженной -- он воспользовался ее помощью, совершенно неоценимой, а после оставил скучать в компании ворчливого старика на половину дня.
        -- Нет, -- ответила она кратко и почему-то раздраженно.
        Он вспомнил ее рассказ о том, как эмирский лекарь в доме отца учил ее и развлекал, пока она была ребенком, и прибавил:
        -- Не обижайтесь -- я весьма ценю лекарское дело.
        На ее губах так и не появилась ожидаемая улыбка, а глаза по-прежнему были холодными, и в них чувствовалось что-то еще. Что-то близкое к презрению или раздражению -- хотя еще несколько часов назад, неся ее на руках, Дойл готов был поклясться, что читал в них уважение и, возможно, даже симпатию. Непроизвольно сжалась в кулак здоровая рука.
        -- Вы хотели видеть меня, милорд Дойл, -- произнесла она сухо. -- И что-то мне сказать.
        Она поджала губы, так что они стали еще тоньше, чем были в тот день, когда Дойл с тенями обыскивал ее дом. Что-то произошло за время второй охоты, допроса и последующей беседы с Эйрихом. Дойл сделал небольшой шаг вперед, чтобы отчетливей видеть лицо леди Харроу в наступивших серых сумерках. Она словно непроизвольно отшатнулась -- совсем несильно, но слишком заметно. Так, как отшатывались от него все женщины, всегда.
        Самолюбие взвыло раненым зверем. Захотелось пожелать хорошего вечера -- и убраться прочь. Но Дойл редко позволял чувствам управлять им. Разум же требовал выяснить, что заставило леди Харроу так перемениться -- потому что изменения были заметны. В отличие от других -- многих других -- она не могла вдруг проникнуться отвращением к его уродству. Она наблюдает его уже достаточно долго. Проклятье, сегодня днем она совершенно не выказывала отвращения, обнимая его за шею и позволяя поднять себя.
        Значит, что-то произошло.
        Дойл сглотнул, подавив желание облизнуть ставшие сухими губы, и коротко спросил:
        -- Леди, вероятно, я нанес вам обиду?
        Он не привык задавать таких вопросов. Но просто уйти, в очередной раз пытаясь зализать раны на собственной гордости, было бы просто глупо. Не в этот раз.
        На мгновение в глазах леди Харроу зажегся привычный огонек -- но тут же потух. Она выпрямила спину, хотя и так стояла прямо, подняла голову, хотя в этом не было никакой нужды -- она и так смотрела на него сверху вниз, и ответила:
        -- Милорд Дойл, я благодарна вам за беспокойство и рада, что сумела сегодня в некотором роде помочь в вашем нелегком деле защиты его величества от козней изменщиков. Я буду готова и в дальнейшем служить моему королю, как належит верной подданной. Однако я со всей искренностью прошу вас, господин глава тайной службы, не навязывать мне своего общества и не вести со мной приватных бесед.
        В ушах зашумело, на языке загорчило. Дойл наклонился вперед, чувствуя, как волна унижения захлестывает его с головой, и прошипел:
        -- Леди оскорбляет мое общество?
        -- Милорд, оно меня утомляет. Прошу прощения, но мне нужно переодеться к вечернему пиру.
        Глубокий реверанс, юбка взметнулась в резком развороте -- и леди Харроу скрылась в шатре. Дойл пожалел, что у него рядом нет ни одного стула, который можно было бы отшвырнуть.
        К себе в шатер он ворвался. Все-таки пнул попавший под ноги табурет. Рявкнул:
        -- Мальчишка!
        Джил вынырнул откуда-то из-за тюфяка и протараторил:
        -- Милорд, еда и вино готовы.
        Выдох. Дойл упал на тюфяк. Джил быстро стянул с него сапоги, но подать еду не решился -- и верно. Дойл подозревал, что в этом случае зашвырнул бы поднос подальше. Больше всего его злило непонимание. Он не мог угадать, что именно вызвало в леди Харроу такое отвращение.
        Впрочем, это было и неважно. В целом, она всего-навсего помогла ему признать очевидное, вернее, напомнила о нем: из него едва ли выйдет галантный кавалер. И уж тем более -- хороший муж. Не думал же он в самом деле предложить ей кольцо? Это было бы смешно -- в самый раз, чтобы развеселить милордов, которые скоро закачаются в петлях. Милорд Страшилище, милорд Урод, выходец из обители врага Всевышнего -- и вдруг женится на очаровательной женщине. От такой шутки виселица затряслась бы, и милорды попадали бы с нее, как спелые груши.
        Дойл снова тяжело выдохнул и поднялся. Потянулся за графином вина, но не успел его взять -- снаружи раздалось явственное поскребывание. Кто-то хотел войти в его шатер.
        Глава 16
        Джил сообразил метнуться к выходу и выглянуть за полог. Дойл напрягся.
        -- Милорд, -- мальчишка обернулся, -- там старуха. Она говорит, что служит леди Харроу и что у нее до вас дело.
        -- Пусть войдет, -- велел он, не обращая внимания на то, что сердце пропускает несколько ударов.
        Старуха вошла и сразу же поклонилась почти до земли. Она была уже очень стара, ее кожа была желто-серой, изборожденной морщинами. Глаза глубоко западали в глазницах, но блестели оттуда очень живо.
        -- Простите, высокий лорд, что беспокою вас, -- проскрипела она.
        -- Тебя послала госпожа?
        -- Никак нет, высокий лорд, -- старуха пошамкала губами, словно бы в задумчивости. -- Моя леди не знает, где я. Но я не могла промолчать, милорд. И вы -- послушайте старую Милу. Моя леди так упряма и горда -- точно как ее отец.
        Дойлу хотелось бы поторопить старуху, но он не стал этого сделать, просто сложил руки на груди и приготовился слушать. Порой Шило притаскивал ему таких старух -- наблюдательных, все знающих. Поторопишь такую, начнешь задавать лишние вопросы -- и она запутается в собственных мыслях, язык ей откажет, разум помутится. Их нужно было просто слушать -- и тогда они рассказывали то, чего не мог рассказать никто другой.
        -- Вы думаете, милорд, я выжившая из ума старуха? -- она подняла на него свои блестящие глаза. -- Я знаю мою леди с колыбели. Когда сегодня она вернулась в свой шатер -- как она плакала, милорд.
        Дойл скрипнул зубами и напомнил себе о терпении. Она все расскажет. И о том, почему плакала леди Харроу. Она для этого пришла.
        -- Как она была испугана.
        -- Что ее испугало? -- мягко спросил Дойл.
        -- Крики, милорд, -- старуха потрясла головой. -- Жуткие крики. Они были страшны. А ваш голос -- еще страшнее. Как будто враг всему живому из своего логова вышел. Так она сказала.
        Лекарь говорил, что леди Харроу ушла, чтобы найти его. Со своей старой служанкой она подошла к его шатру -- и, очевидно, выбрала для этого тот самый момент, когда он беседовал с Ойстером. Что именно она услышала -- было угадать сложно. Но это испугало ее -- женщину, живущую с уверенностью в том, что казни, да еще и прилюдные -- это слишком жестоко.
        Шатер Дойла, как и всегда, стоял на некотором отдалении. Он позаботился о том, чтобы Ойстер никуда не сбежал -- но не имел возможности выставить внешнюю охрану. Никто не помешал леди Харроу подойти к шатру, а потом в ужасе убежать прочь.
        -- Моя леди кажется сильной. Но на нее легло слишком тяжелое бремя. Как она могла не испугаться, когда у нее перед глазами встали крики людей из ее деревень, -- старуха наклонила голову.
        -- За то, что ты рассказываешь это мне, в тайне от своей госпожи, -- медленно произнес он, -- тебя бы следовало высечь.
        Старуха улыбнулась тонкими губами:
        -- Я так стара, высокий милорд, что мне ни плеть, ни смерть не страшны. Мне страшно только, что я умру, и никто не защитит больше мою леди.
        -- И ты полагаешь, -- он напрягся и вспомнил имя, которое она называла, -- Мила, что я ее смогу защитить?
        -- Я хоть и стара, но не ослепла, высокий лорд, -- ответила она.
        Это он тоже чувствовал -- цепкий, пронзительный взгляд. Что она заметила -- один Всевышний знает. Но она была права.
        Дойл снял с пальца золотой перстень, по случайности надетый сегодня, и протянул:
        -- Возьми, старуха. Моя благодарность.
        Мила опять улыбнулась и покачала головой:
        -- На что мне ваше золото, милорд? В могилу его не заберешь.
        -- Тогда чего хочешь?
        -- Вы мне спасибо скажите, милорд, я и рада буду.
        Дойл не мог бы объяснить, почему, но ему подумалось, что он охотнее дал бы три таких перстня и еще кошель золота, чем поблагодарил бы ее. Но он отбросил эту мысль и произнес:
        -- Спасибо.
        Она опять поклонилась. Если бы люди Дойла не обыскивали комнату этой служанки, он заподозрил бы ее в ведовстве: слишком ярко блестели у нее глаза, слишком странно она улыбалась. Но у нее не нашли ни одной книги, ни одной травинки, ни одной черной свечи или каких-то других предметов для грязных ритуалов. И, в конце концов, будь она ведьмой, она едва ли стала бы привлекать к себе его внимание.
        Когда она ушла, Дойл снова лег на тюфяк и закрыл глаза. На пир идти не хотелось, хотя и было необходимо. Мысли в голове скакали, как табун на выгоне, но он волевым усилием не позволял себе ухватиться хотя бы за одну из них. Нельзя размышлять серьезно, пока пульс бешено бьется. Он все-таки притянул к себе графин вина и сделал глоток прямо из него. Горло обожгло, и Дойл как-то отстраненно заметил, что ничего не ел.
        Словно прочитав его мысли, Джил поднес ему поднос с мясом, уже нарезанным ломтями, и пробормотал:
        -- Милорд, вы так и не ели с утра.
        Мясо на вкус показалось сухим и пресным -- вероятно, из-за усталости. Прожевав несколько кусков, Дойл откинулся обратно на тюфяк, поворочался, чтобы устроить проклятое, надоевшее хуже смерти плечо, и закрыл глаза.
        -- Разбудишь, когда начнут трубить, -- сказал он и сразу же провалился в тяжелый черный сон, полный каких-то смутных навязчивых образов и мрачных знаков.
        Мальчишка разбудил его, кажется, почти сразу же -- и только затекшее тело свидетельствовало о том, что он проспал не меньше часа. Левое плечо ломило, колено опять начало тянуть.
        Поднявшись и переодевшись, Дойл почувствовал себя не лучше, а значительно хуже -- тело противилось необходимости куда-то идти и что-то делать, отзываясь на каждое движение болью, а разум был по-прежнему слишком смятен безумными событиями дня.
        Тем не менее, он вошел в роскошный королевский шатер и расположился на своем месте, окидывая стол взглядом. Сегодня было неспокойно. Кто-то заметил отсутствие милорда Ойстера. Кто-то высказывал предположения, где он и куда пропал. И почти все то и дело косились на Дойла, догадываясь, что это его рук дело. Дойл же с не меньшим вниманием изучал членов Королевского совета. Сегодня они еще рядились в дорогой эмирский шелк и зианнский лен, сверкали кольцами. Завтра утром они на породистых лошадях поедут в столицу, представляя из себя верную королевскую свиту. А уже вечером будут отвечать на его вопросы в подвалах Шеанского замка.
        Он внимательно изучил каждого из двенадцати лордов, которых назвал Ойстер -- проследил, как они едят и пьют, как держат золотые кубки, как смеются, вытирая о скатерть жирные пальцы. При этом он умудрился ни разу не остановить взгляд на сидящей почти на противоположенном конце стола леди Харроу, словно она была невидимкой. Но краем глаза он все равно заметил и ее бледность, и слишком яркие губы, и то, как старательно она избегала смотреть в его сторону.
        Старуха Мила дала ему неплохую подсказку -- но Дойл понятия не имел, что с ней делать, а главное, нужно ли. Нежная леди Харроу повидала немало за время войны, и ее душа противится тому, чтобы соприкасаться со всем, так или иначе с этой войной связанным. Ей противна мысль о том, что и в мирное время существуют предатели, правду из которых можно вырвать только под пытками, а наказание для которых -- мучительная и позорная смерть. И еще противней ей думать о том, что она могла сказать лишнее слово человеку, способному пытать и убивать.
        Обругав себя слабаком и размазней, он твердо повернул голову и взглянул на леди Харроу, а потом не менее твердо и решительно отвернулся. Ему опротивело насилие, особенно над женщинами. Искать ее общества -- будет насилием над ней. И он однозначно не станет им заниматься.
        В шатер вошел Эйрих, и Дойл сосредоточил свое внимание на нем, подливая ему вина и изредка говоря что-нибудь о ком-то из гостей, особенно уделяя внимание Кэнту, который, перебрав вина, потрясал в воздухе своей ручищей и то и дело похлопывал по плечу своего соседа-рыцаря. У того, кажется, даже доспехи начали мяться, а лицо было невероятно кислым.
        Наутро выехали с рассветом -- все такая же пестрая, торжественная, праздничная процессия потянулась от леса обратно в Шеан. Праздник Большой охоты был завершен, за королем везли растянутую шкуру убитого оленя, горны и рожки оглушительно гудели.
        Замок встретил тишиной и ощутимым после уличного ветра теплом. Управляющий потрудился на славу, протопив его насквозь. Королева ожидала их в большом тронном зале -- все еще тощая и плоская, с рыбьим лицом, но непривычно улыбающаяся и даже как будто приятная. За ее спиной возились две дородные монахини, подкладывали подушечки и предлагали набросить на плечи выделанную шкурку северного кота.
        Дойл остановился на середине зала, а Эйрих по-мальчишески легко взбежал к трону и под ликующие возгласы свиты поцеловал королеву. Солнечный луч блеснул на его короне. Свита зашумела еще громче.
        Дойл же, убедившись, что венценосная пара собрала все внимание, незаметно покинул зал через боковую дверь и поспешил к своим покоям, возле которых его должен был ожидать отец Рикон.
        И действительно, он стоял в своем сером одеянии, с покрытой широким капюшоном головой, сложив руки перед грудью, и, кажется, молился. Но, очевидно, молитва была не слишком жаркой, потому что он тут же прервал ее и произнес:
        -- Пленного милорда уже разместили в подземных покоях.
        -- Отлично, -- кивнул Дойл и распахнул двери своих комнат, в этот раз -- теплых, даже жарких. -- Скоро ему придется потесниться. Парадных покоев внизу мало, а знатных гостей будет много. Эти дни были спокойны?
        -- Как водная гладь в безветренный день, милорд, -- сообщил Рикон, тем самым подтверждая правоту версии Дойла. Королеву никто трогать не собирался. Даже ведьма. Во всяком случае, пока. Кстати о ведьме.
        -- Никакого колдовства не было замечено?
        -- Никакого, милорд. Возможно, другие люди милорда смогут рассказать ему больше, но ваш слуга не встретил ни единого проявления магии.
        Под "другими людьми" Рикон подразумевал Шило и его подельников. Он бы хотел тоже иметь на них выход, но Дойл был непреклонен -- тайная служба должна работать сама по себе, а его знакомые из мира жуликов и воров -- сами по себе. Он предпочитал иметь возможность получать информацию с двух сторон.
        -- С другими людьми я поговорю. А пока... -- Дойл вздохнул и потер глаза, -- нас ждет общение с глубокоуважаемым королевским советом. Но -- без грубости. Только вежливая беседа.
        -- Я отдам распоряжения, милорд, -- Рикон поклонился, коснулся сухими губами руки Дойла и вышел за дверь.
        Глава 17
        Двенадцать милордов Королевского совета были доставлены в подвалы Шеана в течение двух часов. Вернувшись с охоты, они еще не успели разъехаться по своим имениям и загородным домам и все оставались в столице, где не имели никакой возможности противиться силе армии и теней из тайной службы.
        Здесь, в Шеане, Дойл сумел выдохнуть с облегчением. Он не слишком любил город, но после трех безумных нервных дней вдали от него был рад вернуться. Здесь он мог положиться на огромную мощь, а не на горстку теней.
        К тому времени, как отец Рикон вернулся и доложил, что милорды ожидают в личных покоях, Дойл успел переодеться, обмыться с дороги и просмотреть несколько записок, доставленных за время его отсутствия. Две касались дел его владений, где он появлялся всего дважды в жизни, а еще одна была от Шила -- с просьбой о встрече. Сам он, конечно, писать не умел, но держал какого-то ученого паренька.
        Дойл бросил в камин все три бумаги как раз в тот момент, когда Рик вошел и сообщил, что все готово. Разумеется, их, как уважаемых и знатных людей, пока не стали запирать в нижних камерах, хотя Дойл не сомневался в том, что рано или поздно они будут туда переправлены. Однако пока Рик разместил их в небольших кельях северной башни -- старой, мало используемой и почти не отапливаемой. Плотнее завернувшись в меховой плащ, который так кстати набросил ему на плечи Джил, Дойл вошел в первую из келий, где возле окна стоял низкий, напряженный и как будто собравшийся в комок милорд Трэнт. Услышав скрип двери, он резко обернулся и пролаял:
        -- По какому праву вы привезли меня сюда?
        -- По приказу короля, милорд, -- ответил Дойл спокойно. -- И если вам дорого благополучие его величества, вы ответите на мои вопросы -- прямо и четко.
        -- Я -- преданный слуга короны, -- рявкнул Трэнт.
        -- Тогда, -- Дойл прислонился к двери плечом, -- вас не затруднит ответить на мои вопросы. В противном случае, я задам вам их снова. Но в менее комфортных условиях.
        Ответы Дойла не удивили. Это были "поклеп", "подлая ложь", "наветы" и "гнусная клевета". Только глаза у него бегали из стороны в сторону и руки так явственно потели, что он был вынужден то и дело вытирать их о штаны из плотного дорогого сукна.
        -- Жаль, что вы не хотите говорить мне правду, милорд Трэнт, -- сообщил ему Дойл и вышел из кельи. Этого допросят на дыбе.
        Милорд Грейл -- так непохожий на Трэнта, длинный, худощавый, с желтоватым лошадиным лицом, тоже начал браниться с порога. Только он не обвинял во лжи, а утверждал, что его подставили и оклеветали, чтобы занять его место в совете. У него не потели ладони и не бегали глаза, зато он то и дело облизывал сохнущие губы и хватал себя за подбородок через слово. И от него буквально пахло страхом.
        Милорд Эск был спокоен и невозмутим, как глыба гранита. Он не ругался и не угрожал, а в ответ на все вопросы достойно сообщил:
        -- Если бы я замыслил убить его величество, я сделал бы это как рыцарь, собственным мечом, а не как крыса из подворотни. Вы ошиблись в своих подозрениях, милорд Дойл, -- имя его выплюнул, как будто оно было ядовитым.
        От уверток и лжи начинала болеть голова, язык пересыхал от повторения одного и того же, раз за разом, с одинаковым спокойствием и одинаковой невозмутимостью. Нельзя было показать злобы, нельзя было обнаружить усталости. Все двенадцать повторяли как один: они невиновны.
        Из северной башни Дойл спустился, когда обеденное время давно прошло. Рик ждал его у ступеней и, увидев, почтительно поклонился.
        -- Я хочу допросить Трэнта после обеда. Без серьезного вреда, но так, чтобы испугать.
        -- Милорд хочет проверить свои сведения? -- тихо уточнил Рикон.
        -- Не совсем. Я хочу его напугать и посадить перед Ойстером, а потом послушать, что они друг другу наговорят. А заодно... -- он задумался, формулируя мысль, -- шепну Ойстеру, что его непременно четвертуют на площади, что король уже подписал приговор.
        -- Разрешит ли милорд дать ему совет?
        Дойл согласно кивнул, и отец Рикон заметил:
        -- Сообщите милорду Ойстеру, что перед казнью он будет оскоплен на площади, ибо покушался он на род королевский, а потому лишен будет даже после смерти продолжать род собственный. А также напомните, что Всевышний почитает скопцов не мужчинами, но женщинами, и воздает им кары и награды сообразно их полу.
        Дойл невольно дернул углом рта -- о том, как падок был милорд Ойстер на женский пол знала, наверное, вся столица.
        -- Хороший совет, отец Рикон. Отобедаешь со мной?
        Из-под капюшона блеснул острый взгляд.
        -- Я был бы рад этой чести, милорд, но в благодарность за избавление его величества от беды я вознамерился держать пост пятнадцать дней, как заповедует нам поступать Всевышний.
        Дойл прислушался к себе и понял, что даже из благодарности не готов продержаться на воде и черством хлебе пятнадцать положенных дней.
        -- Помолитесь и за меня, отец Рикон, -- почтительно попросил Дойл, но от благословения знаменем Чистого Солнца уклонился. Как бы далек от церкви он ни был, из всех святейших отцов Рикон был бы последним, к кому он пошел бы за благословением. И Рик это отлично знал.
        -- Однако я почту за радость составить вам компанию.
        Пока Дойл ел, Рик не произнес ни слова, только велел Джилу удалиться и прислуживал сам. А когда Дойл, насытившись, отодвинул тарелку и вытер руки, заметил:
        -- Я также благодарю Всевышнего за то, что он сохранил вашу жизнь.
        Дойл кивнул и сказал, отвечая на собственные мысли:
        -- Впереди тяжелые дни.
        Рикон согласно поклонился и, сверкнув черными глазами из-под капюшона и удалился.
        Короткий отдых и пища восстановили силы Дойла, и он вышел из своих комнат, чтобы продолжить грязную (как наверняка считала леди Харроу) работу, которую все равно за него никто не поспешит выполнить. Но не прошел он и двадцати шагов, как сзади раздалось громкое, искреннее и почти испуганное:
        -- Милорд Дойл!
        Он обернулся, и тут же к его ногам упала тоненькая, прелестная Майла Дрог. Он почти забыл о ней за прошедшее время, но сейчас, увидев, вновь испытал невольный прилив чистого восхищения: ее красота была слишком яркой, слишком очевидной и слишком безусловной. Но, отметив это, он, к своему удивлению, не ощутил никакого волнения тела и никакого трепетания души -- она была красивой статуей, искусным портретом, но ничем больше. Тогда как, упади перед ним на колени другая женщина -- та, которая гневно попросила его не заводить с ней больше разговоров, -- и все его тело охватил бы огонь, а сердце сжалось бы и забилось бы сильнее.
        Оглядев Майлу, он вспомнил тот поцелуй, который однажды оставил на ее маленьких розовых губах, ее смущение, испуг и отвращение, и спросил:
        -- Чего вы ищете теперь, нимфа?
        Кажется, в прошлый раз она искала справедливости -- если учесть, что Эйрих об этом ни словом не обмолвился, скорее всего, не нашла.
        Кажется, она потерялась ненадолго -- но снова подняла глаза и произнесла:
        -- Милорд, я пришла молить о милости.
        -- Вы спутали меня с королем. Он -- даритель милостей.
        -- Эту милость подарить можете только вы один. Все знают, милорд, что вам подвластны судьбы всех подданных королевства, что ваша, а не королевская рука затягивает петли на шеях виновных и невиновных, -- проговорила она с жаром и со слезами на глазах.
        Эти слова неприятно царапнули.
        -- Обвинять меня в несправедливых решениях на службе короля -- не лучший способ заслужить мою милость, -- сказал он жестко. -- Но говорите -- чего вам нужно.
        -- Я молю вас освободить невиновного, схваченного по вашему приказу, -- она прижала руки к груди, в глазах засверкали слезинки.
        -- Невиновные не пострадают. Виновные понесут наказание.
        -- Милорд, человек, о котором я говорю, невиновен. У него и в мыслях не было участвовать в том чудовищном, подлом деле, в котором его обвиняют.
        -- Говорите ясней и короче, -- велел Дойл, начиная злиться. Ему не хотелось стоять в этом коридоре, не хотелось слушать мольбы этого цветочка.
        -- Я говорю о верном слуге короля милорде Грейле.
        -- Если он верен, он будет освобожден. Если нет -- его ждет плаха. Молить меня о чем бы то ни было совершенно бесполезно.
        Неплохой вкус у Грейла. Но Майла явно в большем выигрыше -- он получит всего-навсего красотку-жену, а она -- нешуточное состояние и титул миледи. Вернее, они бы получили это все -- не затей Грейл с остальными заговор.
        -- Милорд, он невиновен, я клянусь вам. Неужели у вас нет сердца? Неужели ничто не может заставить вас смягчиться? -- она начала нервно ломать руки, и Дойл сказал раздраженно:
        -- Вы пока не предложили мне ничего -- только просите.
        На лице Майлы удивление сменилось обидой, потом злобой и, наконец, превратилось в в странное торжество.
        -- Милорд Дойл, в вас нет благородства и чести, если вы говорите подобное. Но ради милорда Грейла я готова отдать все. У меня нет денег, чтобы подкупить вас, нет влияния, чтобы угрожать вам. Все, что я могу, предложить, это себя.
        Она опустила руки и подняла голову, позволяя ему рассмотреть свое лицо, пышную грудь и тонкий стан. Дойл слышал такие предложения много раз. Дважды даже соглашался на них -- не потому что готов был изменить своему долгу ради ночи с какой-нибудь красоткой, а потому что был уже уверен в невиновности тех, за кого так страстно просили.
        Майла была красивее всех, кто когда-либо предлагал ему себя с подобной жертвенной отреченностью. И ничто не мешало ему согласиться -- просто взять то, что так настойчиво предлагалось. Но он не колебался, когда отвечал:
        -- Приберегите себя для жениха, Майла. Или для пылкого любовника, который польстился бы на вашу красоту.
        Он не мог бы сказать с уверенностью, почему отказался настолько решительно, но одна мысль об обладании Майлой казалась ему неприятной. Он не желал ее. Как будто все его существо уверилось в том, что на свете существует только одна женщина -- и стремилось к ней.
        Оставив девушку на коленях посреди коридора, Дойл продолжил свой путь в подземелья, где его уже ждал отец Рикон, вероятно, пообедавший своим черным хлебом, а в двух удаленных друг от друга камерах сидели Ойстер и Трэнт.
        -- Все готово, милорд, -- сообщил отец Рикон.
        И действительно: в красной камере уже стояли обычные стол и стул, горела жаровня. Молчаливый палач в облачении тени раскладывал свои инструменты на втором столе в углу, рядом с писцом -- тоже из теней.
        Дойл разместился за пустым столом, по обыкновению пододвинул жаровню ближе к больной ноге и велел:
        -- Приведите Ойстера.
        Ждать долго не пришлось. Его ввели почти сразу же -- одетого в приличную одежду, почти чистого, но смертельно бледного и словно бы похудевшего за эти два дня.
        -- Садитесь, милорд Ойстер, -- сказал Дойл светским тоном.
        Ойстер сел -- ему дали табурет.
        -- В прошлую нашу встречу вы сообщили мне, что вместе с двенадцатью членами Королевского совета придумали подлейший заговор против своего короля и сюзерена, заключавшийся в том, чтобы убить его и объявить себя регентами при младенце, которого носит под сердцем королева. Я не исказил ваших слов?
        Хотя в камере было прохладно, Ойстер заметно вспотел, быстро и судорожно потер свое брюхо, где наверняка осталась тонкая царапина от кинжала Дойла, и пробормотал:
        -- Я был обманут и завлечен. Я не ведал, что делаю.
        Дойл взял паузу, словно бы всерьез обдумывая эти нелепости, потом произнес участливо:
        -- Я готов поверить, что так и есть. Вы, милорд, человек недалекий, живете в развлечениях и потехах. Угрозами или лестью вас могли завлечь в заговор, которому вы никогда не сочувствовали душой.
        В глазах Ойстера засветилась бешеная, сумасшедшая надежда, кажется, он готов был, подражая Майле, броситься на колени, да еще и целовать Дойлу руки. Дойл продолжил:
        -- Но те, кто вовлекли вас в этот заговор, не признают своей вины и называют зачинщиком вас одного.
        Он затрясся.
        -- Знаете, что это значит? Если никто из них так и не признается...
        Дойл поднялся со своего места, подошел к Ойстеру и повторил ему те слова, которые так точно подобрал Рикон. О скопстве и карах и наградах Всевышнего. Потом добавил:
        -- Если же мы найдем истинного виновника заговора, то вы, милорд Ойстер, хоть и не получите прощения, но, вероятно, сохраните жизнь. Избегните мучений и позора.
        -- Они должны признаться, -- прошептал он в панике. -- Они говорили... Они задумали это. Я бы взглянул им в глаза и заставил бы признаться!
        Дойл довольно кивнул:
        -- Вы получите такую возможность. И совсем скоро, -- а потом крикнул: -- приведите милорда Трэнта.
        Глава 18
        К полуночи пришлось прерваться -- Дойл велел развести лающихся лордов как можно дальше друг от друга, приказал писарю подготовить до утра все бумаги о сегодняшних допросах и, накинув темный плащ с глубоким капюшоном, отправился к каналам, где его поджидал Шило. Тени неслышно двигались рядом.
        -- Высокий лорд, -- вор преклонил колено и прижался, по обыкновению, губами к руке Дойла. -- Город неспокоен, он полнится слухами. Болтают, -- он клацнул зубами, в поисках нужного слова, -- говорят, какой-то колдунишка на Рыбном рынке совсем страх потерял. Болтают, будто ему пора вырвать его мерзкий язык и засунуть... -- Шило сплюнул на землю, видимо, не желая при Дойле говорить, куда именно должен быть засунут язык. -- Завтра светлый день Очищения. Всевышний наказал очищаться от грязи, падали всякой. Людишки хотят его тоже того -- очистить. А он вам, может, понадобится, высокий лорд.
        -- Наверняка понадобится, -- кивнул Дойл. Занимаясь милордами, он ни на минуту не забывал о ведьмах. Кем бы ни был этот колдун, он может что-то знать. -- Где его будут очищать?
        -- Так на Рыбном и будут. С утра, после торгов.
        Дойл протянул Шилу несколько монет, которые тот принял с еще одним почтительным поклоном и, пятясь, растворился в ночной темноте.
        Дойл вернулся в замок и упал на постель совершенно без сил, давая себе слово, что, когда милорды и ведьмы не будут угрожать Эйриху, обязательно позволит себе проспать так долго, как только сумеет. Он почти не чувствовал, как Джил снимает с него одежду и набрасывает одеяло, провалившись в густой, болезненно-короткий сон, который окончился слишком рано.
        Рыбный рынок был далеко не лучшим местом Шеана. На три квартала во все стороны от него разносился удушливый сладковато-соленый аромат тухнущей рыбы и потрохов; брусчатка еще век назад, когда рынок только появился, покрылась несмываемым слоем скользкого жира вперемежку с тиной, поэтому ходить по нему всегда было тяжело. Но Шеан кормился богатой, полноводной рекой Трик, всегда изобилующей лоснящейся крупной рыбой, поэтому рынок не пустел ни на мгновение, привлекая бедняков, довольствовавшихся дешевой костлявой синькой и обрубками хвостов, и богачей, придирчиво выбирающих между белой сладковатой плавницей и темно-красной, пахнущей мясом кинтой. Обычно торги здесь шли с раннего утра, когда торговцы возвращались с уловом, и заканчивались задолго до полудня -- никто не хотел ждать, пока свежая рыба заветрится, засохнет или начнет вонять.
        Дойл в компании двух солдат из замковой охраны и двух теней прибыл на рынок как раз к окончанию торгов, но почти сразу понял, что опоздал: сбоку возле корзины с отбросами валялось несколько книг, а из дома поблизости выкидывали новые под гвалт черни. Людей собралось так много, что они потеснили палатки -- всем хотелось увидеть, что будет дальше.
        Ругнувшись под нос, Дойл отстегнул от седла хлыст, приготовившись, при необходимости, прокладывать себе дорогу. Как раз в тот момент, когда он перехватил свое орудие поудобней, окно второго этажа, до сих пор извергавшее книги и мятые свитки, выплюнуло прямо в кучу отбросов сухонького старичка в синем деревенском кафтане. Старичок завизжал, но и не подумал обратиться в птицу, как поступил бы на его месте порядочный колдун, а смачно рухнул в рыбную чешую и требуху. Народ завопил от восторга и начал вытаскивать старика, попутно награждая тумаками.
        Дойл примерился хлыстом и с зычным криком:
        -- Дорогу королевской службе! -- защелкал им в воздухе. Сопровождавшие его солдаты подхватили этот клич, и народ расступился -- едва ли кто-то хотел примерить на себя неудовольствие королевской службы. А увидев Дойла, многие начали пятиться назад, стараясь убраться подальше -- его горб узнавали едва ли не лучше, чем королевскую осанку.
        Те, кто держал старика, поспешили его отпустить, а какой-то доброхот еще и пнул под зад, выталкивая вперед. Один из стражников спешился и подошел к старику, поднял его за шиворот -- кафтан задрался, обнажая тощие босые ноги. Другой стражник, повинуясь знаку Дойла, схватил за шиворот того доброхота.
        -- Что здесь происходит? -- спросил он.
        Доброхот попытался вырваться, явно не желая отвечать за всю толпу, которая, к слову, немного поредела, но не исчезла -- видимо, всем хотелось узнать, чем закончится история.
        -- Высокий лорд, -- пробормотал доброхот, -- колдуна мы нашли. Сегодня день Очищения -- вот и надо очиститься от скверны и пакости.
        Дойл кивнул стражнику, и доброхот мигом скрылся в толпе. Старик же просто стоял, переминаясь с ноги на ногу. Дойл подъехал к нему ближе, наклонился, рассматривая книги. "Анатомикон", "Растения, от мук излечивающие", "Повязи целебные".
        -- Что у него в свитках?
        Один из теней, спрыгнув на землю, поднял первый попавшийся свиток и подал Дойлу. Тот захотел снова выругаться -- бесцельно потраченное время. Тень скользнул в дом, осмотреться на предмет тайников, но Дойл уже знал, что он найдет -- пучки трав, толченые камни, на крайний случай -- язычки клекотунов.
        -- Старик, -- позвал он. Не-колдун поднял голову, хлопнул глазами. -- Старик, ты колдун?
        -- Лекарь я, милорд, -- отозвался он. -- Травки, мази-повязи. Сколько лет живу -- все время людей лечу. Вон, этому срамную болезнь вылечил, -- он ткнул шишковатым тощим пальцем в какого-то мужичка из толпы. -- А ей вон понос что ни неделя лечу, -- палец указал на дородную тетку. -- Как обожрется, так ее и несет. А она -- несется ко мне.
        Возможно, он бы и еще кому-нибудь вспомнил что-нибудь, но Дойл совершенно не желал знать подробности и прервал ее.
        -- Вот что, лекарь. Поедешь со мной в замок.
        По толпе пронесся выдох ликования. Дойл дождался, пока тень не вернется и не подтвердит, что все чисто, и первым направился обратно. Лекаря посадил к себе стражник.
        Это было глупо, напрасно, бесцельно потраченное утро. В старике колдовства ни капли. Обычный безумный лекарь, может, даже и неплохой -- во всяком случае, библиотека у него была хорошая, хоть и скудная. Дойл передал его на попечение отца Рикона и выбросил из головы -- тем более, что писарь принес ему подробную запись вчерашнего допроса.
        Ойстер и Трэнт поносили друг друга, как умели. Вспомнили даже дело двухсотлетней давности, когда чей-то пращур украл чьи-то доспехи. Но за этой бранью и грязью стояли очень простые смыслы. Ойстер почти молил: "Вы меня втянули в это, вы не можете меня бросить!". А Трэнт отвечал: "Ну, уж нет. Ты попался -- ты и подыхай". Потратив на чтение записи больше часа и пометив на полях, что Трэнта пора подвергнуть "особым методам поиска истины", Дойл собрался было снова спуститься в камеры -- у него еще одиннадцать милордов ждали допроса, -- но не успел.
        В комнату вбежал Джил, взволнованный и как будто напуганный.
        -- Милорд, у вас просят ау... мне не выговорить, но вас хотят видеть.
        -- Судя по твоей напуганной роже, мальчишка, это никто иной, как Всевышний. Или же Враг его, -- ровно ответил Дойл, но тоже ощутил волнение -- у него редко испрашивали аудиенцию, скорее уж он их назначал -- правда, встречи чаще всего проходили в Красной камере.
        -- И кто это?
        Джил хлопнул глазами, сглотнул и с торжественностью произнес:
        -- Леди Харроу.
        Если бы ему удалось не задержать дыхание, он гордился собой. Но ему это не удалось. Мысли заметались. Что ей нужно? Она ясно дала понять, что не желает иметь с ним дела, а ее служанка неплохо объяснила причину. И вот, она здесь -- зачем? Сообщить что-то важное для короля? Или -- конечно, Дойл в это не верил, но мысль промелькнула -- сказать, что ей не хватает его общества?
        Резко оборвав себя, он велел:
        -- Проводи ее... -- он замер, пытаясь придумать, где ее принять, -- в мою столовую.
        Это была совершенно бесполезная и почти не использующаяся комната -- личная столовая младшего принца. Возможно, принцу Тордену, которому надлежало окружать себя собственной свитой, она бы и пригодилась. Но у милорда Дойла свиты не было, а ел он либо за столом короля, либо в спальне. Чтобы не вызывать его раздражения, управляющий старательно топил камин и в столовой, поэтому Дойл мог не опасаться, что его неожиданная гостья замерзнет.
        Отложив бумаги, он отправился к ней, подавив малодушное желание сменить пыльный колет на более нарядный камзол.
        Она стояла возле узкого окна, в темном платье, закутанная в широкий плащ из недорогого, но теплого меха. Свет так падал на нее, что ее волосы, выбивающиеся из-под вдовьего убора, сияли, а глаза казались темнее и влажнее обычного.
        -- Леди Харроу, -- сказал он, заставляя себя говорить ровно, -- я удивлен вашим... приходом.
        Он до последнего надеялся, что она все-таки улыбнется и скажет что-нибудь доброе. Или смешное. Проклятье, он бы и на глупость согласился.
        Но ее глаза сверкнули все тем же гневом, губы побелели. Она сделала два стремительных шага вперед и замерла, стиснула в кулаки маленькие руки. Что бы ни привело ее, она пришла, кипя гневом.
        -- Милорд Дойл, -- произнесла она с явным трудом, -- простите, что тревожу вас в часы вашего неустанного труда, -- это было произнесено с такой злобой, что не услышал бы ее только глухой, -- но я пришла свидетельствовать в пользу невиновного.
        Дойл невольно приподнял бровь, от всего сердца надеясь, что не услышит сейчас ни слова в защиту милордов. И его надежды оправдались.
        -- Я не сомневаюсь, что вы готовы схватить всякого, кто хоть немного похож на ведьму или колдуна, но даже вы не станете противиться правде, -- она набрала воздуха в грудь и продолжила: человек, которого вы схватили, не виновен. Я лично прибегала к его услугам и могу вас заверить, что в его действиях нет ничего от ведовства.
        -- Леди Харроу, -- он ее прервал, хотя и наслаждался звуком ее голоса, -- прежде чем вы продолжите -- объясните мне, кого именно вы так страстно защищаете?
        Она выглядела пораженной и тихо, с болью спросила:
        -- Неужели сегодня у вас есть еще жертвы, нуждающиеся в защите? Я говорю о Хэе, лекаре с Рыбного рынка.
        Если бы не суровое выражение ее лица, Дойл бы рассмеялся. Но она едва ли поняла бы этот смех, поэтому он спокойно и серьезно ответил:
        -- Леди, вам нет нужды его защищать. Лекарь, как бы его там ни звали, просто лекарь. У меня и в мыслях не было его арестовывать.
        Он покривил душой -- еще утром он ехал с этим намерением.
        Леди Харроу вздохнула.
        -- Милорд, я была там сегодня и все видела. Видела, как вы осмотрели его книги, как ваши люди обыскали его дом. А потом вы увезли его в замок.
        Дойл приблизился к ней так, как никогда раньше -- не считая тех почти невозможных мгновений, пока он нес ее на руках -- не осмаливался приблизиться, поднял голову так высоко, как позволял проклятый горб. Она хотела отойти -- он видел. Но не отошла.
        -- Вы вызывали у меня подозрение в колдовстве с той минуты, когда я вас увидел, леди Харроу, -- она вздрогнула, -- в вашем доме я нашел весьма странную для женщины библиотеку, множество занятных предметов, -- она побледнела, -- но разве вы были арестованы? Несмотря на все свои подозрения я и пальцем вас не тронул, -- чувствуя ее растерянность и страх, Дойл начинал закипать. Та ярость, которая чаще охватывала Эйриха, железными пальцами сдавливала его сердце. -- Как вы думаете, леди, почему?
        Он выкрикнул это слово и отошел к камину, до скрипа сжимая зубы и пытаясь из последних сил овладеть собой.
        Она ничего не ответила, и Дойл продолжил -- уже тише и спокойней, но только внешне -- внутри у него все бушевало.
        -- Я не пытался арестовать вас, леди, потому что у меня не было и нет никаких доказательств, никаких свидетельств. Вам кажется... -- он замолчал, вспоминая ее слова, -- что я готов схватить всякого.
        -- Вы схватили лекаря, -- отозвалась она ровно. -- И я до сих пор не знаю, почему не арестовали меня. Ведь вина наша с ним одинакова.
        Пламя в камине потрескивало мерно и спокойно. Дойл попытался сверить с ним свое дыхание, но не преуспел -- дышалось тяжело, часто и неровно.
        -- Если вы там были, леди Харроу, то видели толпу обезумевших от злобы дураков. В присутствии людей короля они присмирели. Но стоило мне уехать -- и они снова одичали, как псы, которые слушаются только палки. Я мог оставить им вашего лекаря -- и через час от него и клока волос бы не осталось.
        -- Вы увезли его в замок, -- леди Харроу произнесла это неуверенно.
        -- В замок, -- согласился Дойл. -- У меня есть на примете один монастырь, где ваш лекарь придется ко двору. Могу вас заверить, могу даже поклясться, что не собираюсь причинять ему какого-либо зла, -- он нашел в себе силы поднять голову и снова встретиться с ней взглядом.
        Гнева в ее глазах уже не было, но и улыбки тоже. В них застыла какая-то задумчивость, близкая к растерянности. Леди Харроу опустилась в глубоком реверансе, низко склонив голову, поднялась.
        -- Благодарю вас за уделенное мне время, милорд.
        Дойл мог бы ее остановить, наверное. Например, предложить проведать этого несчастного лекаря. Или сказать что-нибудь о ее платье. Или о волосах. Спросить в шутку, как ее подвернутая нога.
        Но он просто смотрел на нее, пока она не вышла за дверь и не притворила ее за собой.
        Глава 19
        Легко и приятно думать, что приговоры выносятся на королевском суде, когда перед очами милостивого, справедливого монарха предстают обвиняемый и обвинитель. Если бы это было так, Дойлу жилось бы очень просто. Разумеется, мелкие вопросы, касающиеся земельных тяжб, Эйрих решал сам -- правда, все равно не сразу, а изучая заранее все документы и свидетельства. Но преступления против короны разбирал Дойл. И он выносил приговор -- пусть даже озвучивал его Эйрих.
        Допросы милордов длились неделю -- за это время Дойл почти не выходил из подземелий, разве что прерываясь на короткий неспокойный сон. Бывшие члены Совета обвиняли друг друга, ругались, плакали, обещали Дойлу страшные кары или невероятные блага, захлебывались ором от боли, когда к допросу подключались палачи -- но все-таки говорили. Сначала неохотно, через силу, изворачиваясь в собственной лжи, потом все оживленней, громче и правдивей.
        Из тринадцати, включая Ойстера и исключая самого Дойла, членов Совета, хвала Всевышнему, в заговоре участвовали только пятеро. Еще двое знали, но не были посвящены в подробности дела. Их вина состояла в том, что они не предупредили короля, тем самым тоже пойдя на измену.
        -- Мне тяжело слышать об этом, -- негромко сказал Эйрих, когда Дойл, пошатываясь от усталости, наконец пришел к нему с полным докладом о заговоре и о виновниках. -- Я уже говорил тебе -- страшнее всего то, что руку на меня поднять были готовы те, кто через меня же и возвысился. Кем бы они были, если бы Остеррад одержал победу в войне?
        Дойл никак не этот вопрос не отреагировал, слишком занятый обгладыванием птичьих костей -- во время допросов он не успевал не только полноценно спать, но и есть.
        -- Ты требуешь казни для... -- Эйрих сделал паузу, словно пытался заставить себя произнести это вслух, -- для шестерых? Почему?
        Дожевав, Дойл ответил:
        -- Пятеро виновны напрямую. Оставлять их в живых -- значит готовить почву для нового и (кто знает?) более удачного заговора. А шестой...
        Шестой должен был быть казнен, чтобы напомнить о сущности измены. И чернь, и лорды должны уяснить для себя, что нет более страшного преступления, чем преступление против короля.
        -- О заговоре знали двое, -- продолжил Эйрих свою мысль, -- но ты не говоришь о семерых.
        -- Вы милостивы, ваше величество, -- напомнил Дойл. -- И великодушны. Поэтому, когда вас будут молить о помиловании и прощении, вы должны его даровать -- одному.
        Отвернувшись к графину с вином, Дойл не видел выражения лица Эйриха, но догадывался, что на нем отпечаталась гримаса отвращения -- брат ненавидел подобные игры. Но выбора у него все равно не было, поэтому он уточнил ровно:
        -- И кому я должен даровать прощение?
        -- Милорду Рэнку. На его землях произрастает отличный лен, и только в этом году его сборы стали достаточными, чтобы хватало на продажу. Лен нам нужен, а значит, пока нужен и Рэнк, -- отозвался Дойл.
        Лично ему значительно более симпатичен -- если только можно было говорить нечто подобное об изменниках -- был милорд Арвинт, открытый, честный и болезненно-благородный. Он бы разоблачил заговор сразу -- если бы одним из участников не был его зять. Именно защищая его он решился на молчание. Но желчный, ядовитый и злобный Рэнк был стране значительно нужнее. Поэтому завтра, на суде, король его помилует.
        Некоторое время Эйрих молчал, постукивая пальцем по столу, а Дойл заканчивал обед. Наконец, король спросил:
        -- Как чувствует себя леди Харроу?
        Дойл не показал, что этот вопрос хоть сколько-нибудь задел его -- разве что сжал рукоять кинжала, которым резал хлеб, чуть крепче, и ответил:
        -- Надеюсь, что она в добром здравии. Но я не имел возможности... осведомиться о ее самочувствии лично.
        Эйрих поднялся, прошелся по комнате.
        -- А вот я имел такую возможность. Раньше леди не часто посещала замок, а всю последнюю неделю приходит на каждый пир.
        Дойл ответил невнятным звуком, надеясь, что брат поймет -- эта тема ему неинтересна. Разумеется, Эйрих не понял -- вернее, понял строго обратное. Он бывал проницателен, если хотел этого.
        -- Так что я сумел как следует ее рассмотреть. Пожалуй, красивая женщина. Такие плечи, такой гордый постав головы.
        -- Тебя должны больше интересовать милорды-предатели.
        -- Вовсе нет. О них отлично заботишься ты. Так что у меня остается много времени на развлечения и... созерцание. А что может быть лучшим объектом для созерцания, чем женская красота? -- он подождал почти минуту, но Дойл так ничего и не сказал. -- Я полагал, что ты увлекся леди Харроу. Я ошибся?
        Дойл поднялся из-за стола, тщательно вытер куском скатерти руки, отер губы и заметил так спокойно, как мог:
        -- Я увлечен спокойствием нашей страны. А любовные игры предпочитаю оставить тем, кто больше для них подходит. Так что... -- ему было непросто это сказать, но он сумел, -- если ты желаешь выдать за кого-нибудь леди Харроу -- это твое дело.
        -- А может, мне самому взять ее в любовницы? Тем более, что ее опекуна и сюзерена мы завтра приговорим к смерти.
        Кровь прилила к лицу, зашумело в ушах. Дойл не выдержал и грохнул кулаком по столу. Он отдал бы ее другому мужчине -- но одна мысль о том, что она будет опозорена и низведена до положения шлюхи, пусть и королевской, вызывала в его душе шторм.
        Рука брата сжала его здоровое плечо, и прежде, чем он скинул эту руку, Эйрих произнес:
        -- Ты немало трудишься на благо государства. Мир и процветание Стении -- заслуга в большей степени твоя, чем моя. Но этого едва ли достаточно мужчине, Торден.
        Дойл встретился с ним взглядом, но почти сразу отвел глаза. Как и всегда, когда брат обращался к нему по имени, он чувствовал себя слабее и уязвимей. Принц Торден не мог дать того отпора, на который был способен милорд Дойл.
        -- Вопреки своим делам, приди сегодня вечером на пир, -- Эйрих отпустил его плечо и снова отошел к окну, -- это моя просьба. Не хочешь выполнять ее -- считай приказом.
        -- Будет исполнено, ваше величество, -- Дойл наклонил голову, надеясь, что его лицо не выдаст чувств, которые ввергали душу в смятение.
        Дойл собирался на пир как на плаху. Он хотел было проспать хотя бы часть дня, но не сумел и глаз закрыть. Сел разбирать уже готовые обвинительные решения -- но отложил их в сторону, поняв, что читает по три раза одну строку. Та же участь постигла сочинение какого-то ушлого ученого писаки, озаглавленное "К государям и мужам высоким". Дойл чувствовал, что за высокопарными фразами кроется недурной смысл, но не мог его разобрать, то и дело отвлекаясь на посторонние мысли.
        Наконец, он велел Джилу притащить воды и почти час пытался смыть с себя тяжелый тюремный дух. Сложно было сказать, помогло ли, но настроение отнюдь не улучшило -- особенно тем, что в темной воде то и дело мелькало смутное отражение кривого горбуна.
        -- Мальчишка! -- крикнул он, поняв, что больше не может созерцать свое отражение -- даже такое. -- Утащи это, -- а про себя подумал: "Давай, плюй на зеркало".
        Потом Джил побрил его -- за время допросов у него отросла густая жесткая щетина, от которой чесались щеки.
        -- Вы благородно выглядите, милорд, -- сообщил мальчишка, закончив работу. Дойл ощупал подбородок и невесело хмыкнул, но спорить не стал, решив, что может утешать себя хотя бы этим.
        -- Если хочешь, можешь сходить на пир, -- сказал он. -- Только проследи, чтобы здесь не переставали топить.
        Джил заулыбался и закивал. Мальчишка заслужил немного развлечений -- всю эту неделю он вел себя тише тени и незаметней невидимки, безошибочно угадывая все пожелания Дойла и все его нужды.
        Камзол, по обыкновению, жал в плечах и давил на грудь -- а еще, вероятно, превращал Дойла в еще большее посмешище. Горбун в таком наряде должен был смотреться куда смешней того же горбуна в латах.
        Но не идти на пир Дойл не мог, и не только потому что получил приказ там появиться, но и потому что отчаянно, до зубовного скрежета хотел увидеть леди Харроу. А заодно шепнуть братцу, чтобы тот даже не вздумал протянуть к ней загребущие лапы. Правда, он и не собирался, только хотел побольнее уязвить Дойла. Но на всякий случай -- стоило предостеречь.
        Сегодня на пиру не наблюдалось обычного безмятежного оживления. Только шестеро из тринадцати лордов Совета присутствовали за столом, судьба остальных для большинства оставалась загадкой, и это порождало сплетни, перешептывания, вызывало страх. Когда Дойл вошел, смолкли все -- тишина стала звенящей. Он приблизился к столу и как ни в чем не бывало оперся на него -- до прихода короля оставалось еще немало времени, и он хотел успеть увидеть леди Харроу.
        Успел.
        Ее прихода не заметил никто: все были слишком поглощены изучением самого Дойла. Так что ее не встретили ни внимательные взгляды, ни шепотки. Зато Дойл почувствовал ее появление сразу -- еще до того, как увидел. За неделю она стала красивей -- или ему так показалось в сравнении с искаженными болью и ненавистью рожами милордов. В последнюю их встречу она пылала гневом. Сегодня была спокойна и задумчива, но без тени мрачности -- ничто не пугало и не тревожило ее, но какие-то мечты или приятные воспоминания отвлекали от настоящего. Она сделала несколько шагов по пиршественному залу, остановилась, повернулась и встретилась взглядом с Дойлом. Глаза, подернутые мечтательной дымкой, тут же стали ясными, но без гневности. Губы дрогнули в намеке на улыбку. Дойл сжал пальцами скатерть. Поклонился.
        Вместо того, чтобы ответить на его поклон, она прошла сквозь толпу и приблизилась к нему, и уже тогда сделала реверанс.
        -- Леди Харроу, -- сказал Дойл, чувствуя, что горло пересохло и отчаянно жалея, что не догадался выпить воды или вина.
        -- Милорд Дойл, -- она выпрямилась, -- спасибо вам.
        -- За что, леди?
        Она улыбнулась:
        -- За то, что не держите на меня зла за мою вспыльчивость, грубость и несправедливость. И за жизнь лекаря Хэя.
        Пожалуй, эти слова звучали сладостнее любой музыки.
        -- Леди Харроу... -- начал он, но она мягко прервала его, попросив:
        -- Позвольте договорить. Я оскорбила вас незаслуженно, и мне больно думать об этом. Я надеялась... -- она замолчала, облизнула губы, -- несколько дней я приходила сюда каждый вечер в надежде вас встретить и принести вам свои извинения. Я обвинила вас в несправедливости, будучи сама несправедливой.
        Он все-таки остановил ее.
        -- Не продолжайте. Я не держу на вас обиды и никогда не держал. Тем более, что мне вполне понятны ваши чувства, вызвавшие эти обвинения.
        Он хотел бы продолжить -- и заговорить о чем-нибудь совсем другом. Но под бой барабанов и нежную трель свирелей вторые двери зала распахнулись, и вошел король. Дойл был вынужден последовать на свое место, а леди Харроу -- занять свое.
        Сидя рядом с братом и отвечая на какие-то его вопросы, то и дело огрызаясь в ответ на неуместные замечания олуха, сидевшего справа от него, он практически не спускал глаз с леди Харроу. Она как всегда орудовала своей маленькой вилкой, едва прикасалась к вину и изредка улыбалась собственным мыслям. Невольно Дойл подумал, что хочет заполучить себе эти мысли, стать их частью. Безошибочно определять, почему леди Харроу хмурит брови и почему вдруг у нее на щеках появляются ямочки.
        И только когда пир подошел к концу, шуты прекратили свое кривляние, а король, пожелав всем доброй ночи, ушел вместе с королевой, Дойл снова сумел приблизиться к леди Харроу.
        -- Вы были очень задумчивы весь вечер, -- сказал он вместо подготовленного заранее замечания о приближении зимы.
        -- Я не думала, что это будет заметно со стороны, милорд. На самом деле, меня занимали пустяки, -- еще мгновение она улыбалась, а потом нахмурилась и спросила: -- завтра на суде будут объявлены приговоры?
        Не стоило удивляться, что она об этом догадалась -- если бы расследование продолжалось, Дойл не появился бы на пиру. Но было грустно, что она подняла эту тему, потому что дальнейший ход разговора был кристально ясен: он ответит утвердительно, она скажет что-то о жестокости и нравах, а потому уйдет.
        -- Король не может оставаться безучастным, когда на кону стоит не только его жизнь, но и сама неприкосновенность короны, -- сказал он.
        Вопреки ожиданиям, леди Харроу ничего не сказала о методах, которыми эта неприкосновенность сохраняется, а вместо этого неожиданно спросила:
        -- Как вы это выносите?
        Дойл тряхнул головой.
        -- О чем вы?
        Она неявно, но красноречиво обвела взглядом придворных, которые держались от Дойла на значительном отдалении и даже как будто избегали лишний раз на него смотреть.
        -- Общую ненависть.
        -- Думаю, так же, как мой брат -- всеобщее восхищение. Или как вы -- дождливую погоду, -- хмыкнул он. -- С долей покорности. Разрешите вас сопровождать? Шеан не так спокоен, как кажется.
        Немного поколебавшись, леди Харроу едва ощутимо оперлась на его левую руку, принимая предложение.
        Глава 20
        Шеан никогда не был спокойным. Возникнув четыреста лет назад на фундаменте разрушенного Старого города, он сначала был неприступной крепостью, а со временем, когда Стения мужала и разрасталась, превратился в ее бьющееся, пульсирующее жизнью сердце. Порт возле полноводной реки, центр богатой страны, он был оплотом могущества королей, средоточием жизни знатных лордов и прибежищем черни. Его центральные улицы бывали усыпаны лепестками роз, а темные боковые чаще утопали в помоях. В узких переулках, где дома стояли так близко, что соседи могли бы пожать друг другу руки, высунувшись из окон, обитали существа настолько грязные, что в них с трудом можно было узнать людей. Богач легко мог лишиться и кошелька, и жизни, окажись он ночью в Шеане без охраны.
        И все-таки за последние годы Дойлу удалось навести в столице относительный порядок. Больше не было открытого разбоя и грабежей, жители могли спокойно спать в своих домах, не опасаясь того, что в их двери вломятся посреди ночи. Шило и его люди стали приятной альтернативой диким бандам, рыскавшим по Шеану до и во время войны.
        Дойл любил этот собственноручно наведенный порядок. Любил саму мысль о том, что, благодаря ему, Шеан из болота, кишащего неведомыми тварями, превратился пусть не в благоухающий сад, но в светлый лес, прогулка по которому приятна и довольно безопасна.
        Но сейчас, верхом сопровождая маленькую карету леди Харроу, ловя взглядом собственную вытянутую тень, порожденную дрожащим светом закрепленных на крыше кареты факелов, он отчаянно ненавидел это спокойствие. Более всего он желал -- и эта мысль страшила его, потому что противоречила всем его устремлениям, -- чтобы этой ночью Шеан перестал быть таким тихим, и всем существом прислушивался к посторонним звукам. Не скрипнет ли где арбалет? Не заржет ли где конь? Не стукнет ли по брусчатке каблук окованного железом сапога?
        Разговор с леди Харроу взволновал его, заставил его кровь забурлить, и теперь он с мальчишеским безрассудством желал опасности -- чтобы мечом доказать и себе, и леди собственную мужественность.
        Но город спал. А те улицы, где кипела жизнь, были далеко, и никто из их обитателей не вышел навстречу и не прельстился скромной каретой, сопровождаемой вооруженным всадником, пусть и одиноким -- теней он оставил с королем.
        Дом леди Харроу показался непозволительно скоро. Дойл спешился вовремя -- как раз когда вышедший слуга открыл дверцу. Жестом велев слуге отойти, Дойл сам предложил женщине руку и помог выйти. Она оправила платье и снова присела в реверансе, склоняя свою гордую голову.
        -- Спасибо, что проводили меня, милорд Дойл.
        Он отвел взгляд, не зная, что именно ответить, и, наконец, произнес:
        -- Наймите себе охрану, леди. Вам не следует ездить в одиночку.
        -- Я не боюсь, милорд, -- ответила она как-то грустно и прибавила: -- уже не боюсь. И у меня в карете есть арбалет. К тому же, кучер -- надежный старый слуга. Он не побоится защитить меня.
        -- Ваш кучер справится с одним, вы, если только найдете в себе смелость достать арбалет, еще с одним, -- сказал Дойл, которому вдруг очень явственно представилась леди Харроу, вооруженная арбалетом, но бессильная против пятерых или шестерых рослых, небритых мужланов, возжелавших золота. -- Перед остальными вы будете беззащитны.
        Она улыбнулась:
        -- Я полагаюсь на милость Всевышнего, милорд, и он не оставит свою дочь.
        Мелькнула мысль о том, что она так отказывается от охраны, потому что ей -- вдове -- не найти на нее денег, и Дойл резко предложил:
        -- Я мог бы прислать к вам своих людей, надежных и верных.
        Она посмотрела на него пристально, как будто заглядывая в душу, и сказала очень тихо:
        -- Я думала было возразить, что преданы они будут только вам, но этим нанесла бы вам новое оскорбление. А я не хочу делать этого не только словами, но даже в мыслях. Я благодарна за вашу... -- она прервалась, выискивая слово, -- за ваше беспокойство. Но я не хочу охраны -- следуя за мной, она будет заставлять меня только больше бояться. Я уже... -- снова пауза, -- боялась в своей жизни. И я не хочу бояться снова. Доброй ночи, милорд.
        Она протянула руку, на короткое мгновение сжала его пальцы и, развернувшись, скрылась в доме. Дойл остался стоять -- пораженный и смущенный этим жестом и взволнованный ее словами. Ему было дико, болезненно тяжело думать, что этой женщине доводилось бояться, плакать, спасать свою жизнь. Земли Харроу были только маленьким клочком земли на границе с Остеррадом, словом на карте, над которой они с Эйрихом так часто склонялись во время войны.
        "Пусть лучше перемелют в пыль Харроу, чем доберутся до Риенса и его полей", -- так говорил Дойл когда-то, указывая пальцем на кривой отросток, каким выглядело Харроу на карте. Это была стратегическая точка -- не более того. Отступая за него, и Дойл, и Эйрих преследовали совершенно определенные цели: нужно было спасти плодородный Риенс, засеянный льном Рэнк -- те земли, которые кормили Стению. Какое им было дело до каменистого, бесплодного, бедного Харроу?
        Они выиграли эту войну. "Мы ее выиграли", -- напомнил себе Дойл, невольно ощущая, что его переворачивает от слишком ярких образов, которые создавало его воображение. Он видел как наяву решительную, справедливую леди Харроу -- тогда еще совсем юную девочку, только ставшую замужней женщиной, -- которая отдает все силы, всю себя на защиту бедняков, крестьян и черни. Он уже немного узнал ее и не сомневался, что она не пряталась за стенами замка. Она ходила по деревням с корзиной еды, сама не ела мяса, когда его не могли есть ее разоренные люди. А может, набрав тряпья, она делала повязки уцелевшим в жерновах войны.
        Мотнув головой, Дойл велел слезавшему с козел кучеру подсадить его в седло и сразу же пустил коня рысью. Завтра ему предстояло присутствовать на суде над милордами-предателями, и нужно было быть готовым к любым неожиданностям, а для этого -- как следует выспаться, дать измученному телу и не менее уставшему уму столь необходимые часы отдыха.
        Кажется, это была опасная мысль -- стоило ему подумать о сне, как челюсть невольно начало выворачивать в зевке, глаза стали слезиться и закрываться. В свои комнаты -- где, по счастью, было жарко и тихо, -- он вошел, на ходу освобождаясь от плена неудобного камзола. Меч бросил на кровать, сам упал рядом, решив, что Джил как-нибудь догадается снять с него сапоги и штаны. И, возможно, укрыть одеялом -- но это было уже не так важно.
        Веки потяжелели, но сквозь подступающий сон Дойл услышал негромкое:
        -- Милорд!
        Захотелось протянуться за мечом и наотмашь ударить -- и пусть кровь растекается лужей по полу.
        -- Милорд, это важно!
        Сцепив зубы, Дойл поднял тяжелую, словно набитую железом голову, раскрыл глаза и обнаружил стоящего возле кровати Джила. Будь у него чуть больше сил, он схватил бы паршивца и оттаскал бы за волосы, а так просто прохрипел:
        -- Проклятье, что?
        -- Милорд, вас хотят убить!
        Эти слова подействовали не хуже ведра ледяной воды. Дойл подскочил на ноги, от недавней сонливости не осталось и следа.
        -- Говори!
        Джил достал из-за пазухи мешочек монет, протянул их Дойлу и пробормотал:
        -- Вот, милорд. Мне это дали сегодня, чтобы я вонзил вам ночью нож в сердце.
        В глазах у мальчишки почему-то стояли слезы. Дойл взвесил на руке мешочек, определяя стоимость -- похоже, кто-то не поскупился.
        -- И обещали дать столько же? -- предположил он. Джил кивнул.
        Дойл сглотнул. В сущности, это было просто и очень естественно. Как бы он ни был могущественен, он зависел от простого мальчишки -- собственного слуги. И именно поэтому вместо какого-нибудь опытного человека Дойл взял долговязого и нелепого Джила -- потому что тот был обязан ему всем.
        -- Милорд, -- продолжил он уже смелее, -- я попытался выяснить, кто это, но не смог. Меня остановили после пира, позвали в темноту. Это была женщина. Кажется, немного выше меня. И... -- он замялся.
        -- И что?
        -- Какая-то леди -- говорила по-благородному.
        Некоторое время Дойл размышлял о недолговечности собственной жизни и жизни вообще, потом протянул кошель мальчишке. Тот отпрянул, словно золото в нем было ядовитым.
        -- Никогда, милорд. Не коснусь денег, которые... которыми вашу кровь купить хотели, -- его глаза расширились от ужаса.
        Дойл не убрал кошелька и все-таки сложил его в руку слуге.
        -- Не хочешь брать -- раздай бедным, -- и добавил: -- от моего имени. Мне они уж точно не нужны. Не та сумма.
        После этих слов Джил успокоился и спрятал кошель. Дойл снова опустился на кровать и уже собирался опять попробовать заснуть, но прежде, чем закрыть глаза, сказал в пустоту:
        -- Ты далеко не так бестолков, как кажешься.
        Вполне вероятно, мальчишка что-то ответил, но Дойл этого уже не слышал, провалившись в сон. Однако утомленный разум не позволил ему насладиться блаженным покоем, и коварный бог Фио из старых легенд завладел им, насылая один за другим чудовищные кошмары. Дойлу снова снилась война -- показавшиеся вечностью дни плена у короля Остеррада; искаженное яростью лицо Эйриха, проносящегося мимо него -- в самую гущу врагов; десятки трупов под ногами; сломанный меч...
        Под конец приснилась леди Харроу. Она вновь была обнажена, только волосы ее теперь были не отведены назад, а струились по нежным грудям до бедер, окутывая все тело сиянием солнца. Она стояла посреди спальни Дойла, гордая и величественная в своей наготе. Сам он лежал на постели -- точно так же, как когда засыпал. Так же рядом лежал меч, который он сразу же, едва увидел, столкнул на пол. Так же на нем были только штаны и смятая рубаха. Склонив голову и позволив волосам еще ниже упасть, закрывая лицо и лаская живот, леди Харроу сделала короткий шаг вперед. Дойл хотел было подняться ей навстречу -- но не сумел. Она улыбнулась кончиками губ, оперлась о кровать коленом, заставляя едва заметно смяться тонкую перину, и в этот момент оцепенение спало. Дойл рванулся вперед, здоровой рукой обхватывая ее за плечи и утягивая за собой. Впился губами в ее губы -- они были солеными на вкус, как будто кровавыми, но ему было все равно. Усилие, оказавшееся таким незначительным во сне, и он навис над ней, ее волосы разметались по простыне, розовые губы раскрылись, и он снова прижался к ним, левой рукой скользя по ее
тонкой, мягкой коже, касаясь тяжелой, налитой соком груди. Она тихо вздохнула, почти всхлипнула -- и вдруг Дойл оказался отброшен в сторону и едва сумел удержаться за столбик кровати. Сила, отшвырнувшая его, била ключом из груди леди Харроу, но не причиняла ей боли. Она засмеялась -- радостно, с наслаждением -- раскинула руки и обратилась в птицу, которая взмыла под потолок, сделала круг по комнате и вырвалась в окно, а Дойл проснулся.
        В паху болезненно тянуло неудовлетворенное желание, сердце бешено билось, но не только от возбуждения, но и от чего-то, сравнимого со страхом.
        Окно действительно было открыто, но за ним было еще темно. Дойл подтянул повыше одеяло, которым его накрыл Джил, и заставил себя уснуть снова, невзирая ни на что -- на суде ему потребуются все силы.
        Вопреки его опасениями (и, в некотором роде, надеждам), больше леди Харроу ему не снилась, и, когда Джил разбудил его через час после рассвета, он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым.
        Решив, что поиском своего неудачливого убийцы -- очередного -- он займется позднее, Дойл оделся и направился в подвал -- нужно было проследить, чтобы все милорды были доставлены вовремя и были готовы отвечать на вопросы короля. А также, чтобы они не выглядели слишком уж изувеченными: хотя пытки к ним применялись щадящие, заключение и допросы отразились на их лицах. Чего нельзя было допустить среди прочих придворных -- так это сочувствия к заговорщикам.
        Глава 21
        Утро оказалось неожиданно солнечным и мягким -- словно на город не надвигались зимние холода и затяжные дожди. В свете солнечных лучей большой тронный зал казался не просто парадным, а торжественно-праздничным: из узких высоких окон струились потоки желтого света и окрашивали золотом гранитные плиты пола и стен. Эйрих, восседавший на троне в парадном облачении, -- в золотых доспехах, в высокой короне, -- казалось, и сам излучал сияние, доказывая тем самым, что король на земле подобен солнцу на небе: греет, освещает и разгоняет ночную тьму, даруя блага всему живому.
        Менее блестящая, но не менее блистательная свита расположилась у стен. Не раздавалось ни единого отзвука разговоров, не проносилось по залу ни единого шепотка -- придворные затаив дыхание ждали того, чем обернется сегодняшний суд, и предчувствовали скорую беду.
        Дойл, без которого сегодняшний суд не состоялся бы, тем не менее, казался на нем лишним. В парадном камзоле он напоминал уродливое кривое отражение брата -- и отлично осознавал это, равно как и то, что все в зале -- за редким, возможно, исключением -- мысленно проклинают его. Милорды совершили предательство, но они были своими, частью придворной клики, и их желали бы простить -- Дойл же, как их притеснитель, вызывал всеобщую ненависть.
        Он сидел на стуле с мягкой спинкой чуть позади Эйриха и почти не двигался -- только постукивал пальцами правой руки по колену в неровном ритме. Он и сам не мог сказать, что заставляло его нервничать, но он ощущал тяжелое, давящее напряжение в груди. Эйрих выглядел спокойным и безмятежным, пока разбирал мелкие дела -- Дойл едва вслушивался в них, оставляя земельные тяжбы и прочие сутяжные разборки брату. Но наконец длиннолицый герольд подал Эйриху свиток белой бумаги с личной печатью Дойла.
        Для порядка Эйрих просмотрел его сверху вниз, словно бы знакомясь с содержимым, а потом провозгласил:
        -- Введите предателей.
        Все семеро выглядели если не здоровыми, то и не изможденными. Все были одеты в дорогое платье -- пока перед королем предстали милорды, члены королевского совета. Лишить их всех званий мог только Эйрих. Дойл с удовлетворением отметил, что, одевая преступников, тени не забыли ни колец, ни ножен -- пусть и пустых, но необходимых по статусу. В толпе придворных прошел легкий вздох удивления -- Дойл не сомневался, что они ожидали увидеть замученные полутрупы.
        Король наградил каждого из семерых тяжелым, пронизывающим взглядом и приказал:
        -- На колени.
        По одному милорды тяжело опустились на пол и склонили головы.
        -- Милорд Трэнт, -- произнес Эйрих, -- милорд Грейл, милорд Ойстер, милорд Рэнк, милорд Арвинт, милорд Стоу, милорд Ройс, -- называя имя, он медленно переводил взгляд с одного на другого. -- Наши ближайшие соратники, члены нашего совета, которым мы доверяли и на которых полагались, как полагаемся на родного брата. Стали предателями.
        Дойл стиснул зубы от напряжения -- Эйрих говорил хорошо, властно и жестко, даже невиновным становилось не по себе.
        -- Ваша вина доказана, милорды, поэтому мы не будем спрашивать, что вы можете сказать в свое оправдание. Мы зададим другой вопрос. Что именно: жадность или глупость заставила вас отравлять источник, из которого пьете сами?
        Ответом закономерно была тишина -- все, что могли, милорды уже сказали на допросах.
        -- Если бы вы покушались только на нашу жизнь... -- продолжил Эйрих негромко, -- мы, возможно, даровали бы вам прощение, изгнали из столицы, но сохранили бы ваши жалкие жизни, милорды. Но вы подняли руку на самую суть Стении, на ее королевскую власть, задумав лишить страну ее короля, а со временем и наследника. И потому вы хуже захватчиков, хуже северных мятежников. Мы не желаем слушать ваших оправданий и мольбы, и властью, данной нам Всевышним, повелеваем...
        Теперь тишина стала полной.
        -- Лишить милордов Трэнта, Грейла, Ойстера, Рэнка, Арвинта, Стоу и Ройса всех их титулов и земель, после чего предать смерти. Рэнк и Арвинт, чья вина в молчании, а не в злоумышлении, будут выпороты плетьми и обезглавлены, остальные -- повешены и четвертованы, тела их будут преданы огню, а пепел развеян по ветру. Казнь состоится сегодня на закате. Таково наше решение.
        Дойл сделал со своего места знак теням, и милордов -- уже бывших -- увели. Вечером на площади они предстанут в своем истинном обличье -- без драгоценностей, в одних рубахах, без ножен. И для всех, кто увидит казнь, это будет неплохим напоминанием о безусловности королевской власти и королевского слова.
        Едва милордов вывели за двери, неприятное чувство в груди Дойла пропало -- теперь можно было расслабиться. Он разогнул и вытянул вперед праву ногу, размял колено и негромко удовлетворенно выдохнул. А потом встретился взглядом со стоящей в толпе, мрачной, рассерженной леди Харроу.
        Как только закончился суд, Дойл, сам понимая, насколько глупо поступает, бросился в толпу и успел перехватить рыжеволосую леди до того, как она покинула замок. Она остановилась -- но глаза ее метали молнии.
        -- Приветствую вас, леди Харроу, -- Дойл обозначил поклон, но не стал мучить спину, кланяясь по-настоящему. Она присела в реверансе, а поднявшись, спросила тихо:
        -- Неужели кровь -- это плата за ошибку?
        -- Вы собираетесь обвинить меня в том, что я отправил в руки палача тех, кто пытался убить короля? И меня заодно? -- уточнил Дойл спокойно.
        Леди Харроу качнула головой:
        -- Нет, милорд, я знаю, что вы не могли поступить иначе. Но разве вина тех, кто замыслил зло, и тех, кто только знал о нем, равна?
        Дойл, бросив взгляд на кружащих вокруг придворных, указал здоровой рукой на длинную галерею, опоясывавшую большой тронный зал. Леди Харроу пошла первой, он последовал за ней, отставая на полшага.
        -- Их наказание не равны, -- сказал он, когда лишних ушей в округе не осталось.
        -- Смерть, милорд, это всегда смерть -- не важно, как она пришла, -- заметила леди Харроу.
        -- Не соглашусь с вами, леди. Лучше умереть в бою, когда кипит кровь, когда отступает боль, чем на плахе -- час за часом ожидая конца. И лучше умереть от короткого удара топором по шее, чем в долгих мучениях.
        Некоторое время они молчали, потом леди Харроу сказала:
        -- Итог все равно один -- жизнь тела прерывается, а душа возвращается к Всевышнему.
        Дойл позволил себе короткую улыбку:
        -- Вы так говорите, потому что, хвала Всевышнему, никогда не испытывали настоящих страданий плоти. Боль -- это то, что страшит сильнее смерти. Вы правы: смерть -- это возвращение, надежда на, возможно, новую жизнь. А боль не дает даже отзвука надежды.
        -- Вы много думали об этом, -- произнесла она резко, кажется, имея в виду его методы допроса, но тут же осеклась, замерла, сбившись с шага, на щеках проступил румянец стыда. Дойл постарался поднять голову выше, встретился с ней взглядом.
        -- Действительно, много, -- и первым снова пошел вперед.
        В самом деле, размышления о боли были его частыми гостями -- нельзя не думать о том, что ощущаешь ежечасно и ежедневно на протяжении всей жизни. Но меньше всего на свете он хотел, чтобы леди Харроу думала об этом и жалела его. В конце концов, даже ее злость, презрение, пусть ненависть -- предпочтительней, чем жалость.
        Услышав, что она идет за ним, Дойл заметил:
        -- Возможно, вам будет приятно услышать, что один из осужденных будет помилован.
        -- Кто именно?
        -- Это решит король.
        Галерея была длинной и очень красивой в летнее время -- через широкие арки виднелся королевский сад, пахло цветущими розами и травой. Сейчас же, несмотря на солнце, на улице было серо, грязно и скучно.
        -- У меня дома в это время трава еще зеленая, -- произнесла леди Харроу, каким-то удивительным образом угадав мысли Дойла. -- Здесь зима наступает быстрее.
        -- Скоро зарядят дожди, -- согласился Дойл. -- И, кто знает, может, пойдет снег.
        -- Казнь обязательно должна быть публичной?
        Леди Харроу опустила глаза.
        -- Обязательно. То, что произошло, не должно повториться. Но... -- Дойл осекся, а потом все-таки продолжил: -- но вам не обязательно присутствовать и смотреть. Оставайтесь дома.
        -- Это... ваш приказ?
        Дойл хмыкнул:
        -- Мой совет.
        Она не сказала, последует ли ему, и дальше они снова шли в молчании. Галерея сделала еще один поворот -- и они снова вышли к дверям тронного зала. Толпы придворных уже не было -- только стража и несколько теней дежурили в просторном холле.
        -- Надеюсь, вы приехали не одна?
        -- Меня ждет служанка в карете.
        Дойл был этому и рад, и нет -- в глубине души он хотел услышать, что она одна и нуждается в сопровождении.
        Оставшееся время до казни Дойл провел в безумной суете -- нужно было слишком многое подготовить, проследить, чтобы эшафоты были возведены к сроку, чтобы все семеро осужденных получили возможность поговорить со священником -- в качестве жеста милосердия Дойл согласился, чтобы это был не отец Рикон, -- и сделать еще сотню мелких дел. Поэтому к тому моменту, когда пришло время следовать за Эйрихом на балкон, с которого открывался отличный вид на Рыночную площадь, Дойл уже готов был собственными руками заколоть всех семерых, чтобы только побыстрее закончить казнь.
        Вокруг эшафота уже собралась огромная толпа -- придворные смотрели в основном с балконов домов, а чернь бурлила внизу, надеясь оказаться как можно ближе и увидеть, как будут казнить милордов, во всех подробностях.
        Выход Эйриха встречали радостным воем восторга. Дойл остался в тени. На казни он смотреть не любил -- и, если бы мог, с удовольствием последовал бы собственному совету, данному леди Харроу. Но, разумеется, он не имел на это права -- равно как и на то, чтобы, по примеру Эйриха отвести взгляд. Поддерживая свою репутацию, он был обязан не отрываясь смотреть за работой палачей -- даже притом, что знал всю процедуру досконально.
        Когда большие башенные часы пробили четыре раза, толпа, подобно воде, рассекаемой носом корабля, расступилась перед процессией из стражи, святых отцов и осужденных. В этот раз милорды предстали в одних рубахах, босые, с непокрытыми головами. Руки всех семерых были связаны за спиной. Чернь заревела, в осужденных полетели какие-то огрызки, очистки, комья грязи. Дойл увидел, как побелели пальцы Эйриха, лежавшие на рукояти меча. Будь они одни, Дойл сказал бы что-то о необходимости, но на балконе стояли невиновные члены совета, и Дойл промолчал.
        -- Ваше величество, -- пробормотал милорд казначей, -- через неделю светлый праздник солнечного поворота.
        Эйрих дернул бровью и велел:
        -- Выразитесь яснее.
        -- Простите, ваше величество, но, возможно, вы будете милостивы и, во имя солнца...
        Поймав взгляд Дойла, казначей умолк. Эйрих ничего не ответил, только чуть опустил подбородок, показывая, что услышал.
        Осужденных тем временем возвели на эшафот. На шеи пятерым надели петли, двоих поставили возле деревянных чурок. Герольд начал читать приговор, святые отцы забормотали молитвы. Наконец, герольд закончил, и все затихло. Эйрих сделал шаг вперед, к ограждению балкона, и поднял руку.
        -- Во имя солнца, в честь светлого праздника солнечного поворота... -- толпа охнула, а осужденные задрожали так явственно, что Дойл увидел это со своего места, -- мы даруем осужденным предателям нашу милость. Бывшие милорды Трэнт, Грейл, Ойстер, Стоу и Ройс за свою измену заслуживают самой страшной казни и забвения, сами их имена должны быть уничтожены вместе с телами. Во имя солнца, с благословления Всевышнего, мы даруем им свою милость -- их тела не будут сожжены, и их родственникам будет разрешено похоронить их.
        Это заявление было встречено восторженным ревом -- в этот момент, очевидно, Эйрих казался воплощением прощения, доброты и великодушия. Но он еще не закончил.
        -- Бывший милорд Арвинт за умолчание заслуживает порки, а за участие в измене -- смерти. Мы даруем ему свою милость -- он умрет сразу на плахе, не будучи опозоренным.
        Рев стал настолько громким, что заболели уши. А Эйрих снова поднял руку и объявил:
        -- Бывший милорд Рэнк, твои молитвы услышаны Всевышним. Ты получаешь из рук короля прощение, жизнь и титул.
        Рэнк упал на колени и сложил руки в молитвенным жесте, чернь, кажется, заплакала от умиления и восторга. Но длилось это недолго. Едва Рэнка две тени под руки убрали с помоста, Эйрих опустил руку, и палач толкнул в спину Арвинта. Тот встал на колени, громко произнес:
        -- Всевышний, спаси мою душу, -- и положил голову на плаху. В свете заходящего солнца блеснул топор -- голова со стуком упала на дощатый эшафот, брызнула кровь. Палач наклонился и поднял за волосы голову, на лице которой застыло выражение ужаса.
        Остальным осужденным права на последнее слово не дали -- Дойл совершенно не желал слушать, что они скажут. Пять тел заболтались в петлях одновременно, пять глоток захрипели, десять ног задергались в безумном предсмертном танце -- но это был еще не конец. Ударом топора палач обрубил веревки -- и осужденные повалились на помост, еще живые. Помощники палача растащили их из кучи, распластали на досках и сорвали с них одежду под рев черни. Снова сверкнул топор -- и Ойстер заорал от боли: ему отрубили правую руку. Следом левую. Обе ноги -- на первой он перестал кричать. А потом палач показал его отсеченную голову -- с впавшими щеками и дорожками слез.
        Эйрих смотрел куда-то на небо, за часовую башню, остальные милорды прятали глаза и искали что-то увлекательное на полу просторного балкона. А Дойл по-прежнему не отводил взгляда и видел каждую отсеченную конечность, слышал каждый крик безумной боли. Он ощущал зуд в собственных руках и ногах, но не чувствовал тошноты. В конце концов, он сделал то, что должен был сделать. И, если бы потребовалось, сам стал бы палачом.
        Глава 22
        Уже на утро о казни не напоминало ничто. Рыночная площадь снова была полна торговцев и покупателей, а также шутов, пытающихся нехитрыми куплетами выманить как у первых, так и у вторых мелкую монетку. Двор тоже о казненных милордах старался не упоминать -- в отличие от Эйриха.
        Придя к нему на следующий день, Дойл застал его в скверном расположении духа и в компании с двумя пустыми и одним ополовиненным кувшинами вина.
        -- От королевского совета остались ошметки, -- рявкнул Эйрих, едва увидев брата.
        -- Новый соберешь, -- отозвался Дойл и, немного подумав, взял себе кубок и тоже плеснул вина.
        -- Из кого? А, проклятье, -- Эйрих грохнул кубком о стол и откинулся на спинку стула, -- Грейл со мной воевал плечом к плечу. Ойстер еще отцу служил, меня на своем коне катал, когда я едва ходить умел... Из кого собирать, если самые верные предают?
        -- До весны все равно об этом думать бесполезно, -- Дойл дернул плечом, -- а то и до лета. После солнечного поворота Шеан заполонят бездельники всех мастей, не до того будет.
        -- А до весны предлагаешь всемером заседать?
        -- Ввосьмером. Ты забыл Рэнка.
        Эйрих, кажется, даже протрезвел.
        -- Ты хочешь вернуть Рэнка в совет?
        -- Не хочу, а настаиваю. Веры ему нет и не будет, но он нужен мне под рукой, -- Дойл скептически заглянул в кувшин, обнаружил, что в нем остается еще многовато, и решительно отставил на пол.
        Какое-то время они молчали -- Эйрих лениво искал взглядом, где бы взять еще вина для успокоения разбушевавшейся совести, а Дойл лениво постукивал пальцем по колену. Потом король спросил:
        -- Чем займешься теперь?
        -- Вопрос ведьмы все еще не решен. А кроме того, мне нужно найти одну излишне щедрую персону.
        Эйрих приподнял одну бровь.
        -- Обнаружилась персона, предположительно женщина, которая желает обеспечивать безбедную жизнь моего слуги, -- пояснил Дойл.
        -- В обмен на некие услуги?
        -- Всего на одну -- устранение его хозяина. И мне очень интересно... кто эта персона.
        -- Тебя хотели убить? -- Эйрих поднялся со стула и сделал несколько широких шагов по комнате. -- Проклятье, и я узнаю об этом совершенно случайно? Когда это было?
        -- Позавчера. Мальчишка принес мне деньги и описал как мог того, от кого их получил. Отец Рикон уже начал поиски, так что мне остается разве что помочь ему. Или дождаться результатов.
        -- Не забудь сообщить об этом мне, -- велел Эйрих. В ответ Дойл только пожал плечами -- он был убежден, что справится с этим вопросом самостоятельно.
        И не ошибся. Когда спустя два дня люди Рикона сообщили, что щедрость проявила вдова милорда Стоу, Дойл просто наведался к ней и достаточно доступно объяснил, чем в следующий раз для нее и для ее сына обернется подобная инициатива. Вдова рыдала, умоляла не трогать "бедного мальчика" и, по итогам, получила прощение -- с оговоркой, что мальчик будет не позднее весны представлен королю и немедленно по достижении им четырнадцати лет отправится на военную службу в гарнизон. От послушности вдовы зависело, будет это северный гарнизон, который то и дело атакуют чудовища из-за гор, или спокойный южный. Вдова поняла.
        Постепенно приближался праздник поворота солнца. Шеан украсился лентами и ветками вечнозеленых кустарников, замок постепенно снова начал наполняться гостями со всей Стении и из-за границы. Прибыли остеррадские послы -- с дарами, вежливые и какие-то напуганные. Эмирцы как обычно прислали дары.
        Дойл разрывался между необходимостью проверять каждого новоприбывшего, сверяться со своими карточками на всех дворян и собирать бесконечные слухи, сплетни и разговоры, чтобы обеспечить хотя бы видимость безопасности, и желанием закрыться в своих комнатах и не выходить до тех пор, пока это праздничное безумие не закончится.
        Разумеется, необходимость перевешивала -- и он появлялся на каждом пиру, радуя своих и чужих вельмож собственной недовольной физиономией и редкими, но ядовитыми замечаниями. В добавок ко всему, леди Харроу уже который день в замке не показывалась -- что лишало Дойла последней надежды на то, чтобы получать от застолий и празднеств удовольствие. Впервые заметив ее отсутствие, Дойл даже задумался о том, чтобы послать к ней Джила с запиской или устным вопросом -- но решительно отказался от этой мысли. Он не желал выглядеть глупо, поэтому ограничился тем, что через людей Рика убедился в том, что она в порядке и находится в своем доме в столице.
        Наконец, наступил праздничный день. Словно в насмешку над Стенией и всеми торжествами, солнце решило не показываться -- небо с утра было затянуто серыми облаками, из которых сыпал мелкий дождь вперемежку со снегом. Впрочем, это не помешало Эйриху объявить, что, несмотря на погоду, торжественная процессия пройдет по городу -- к радости всего двора и к искреннему неудовольствию Дойла. Он был готов мокнуть под дождем ради блага страны, но никак не во имя древних традиций.
        Эйрих, кажется, угадал его недовольство, потому что прежде, чем выйти из зала, обернулся и ободряюще сжал его плечо. Дойл закатил глаза, надеясь, что Эйрих угадает также и ответ: да, он будет в полном порядке, когда праздник закончится. И в еще большем порядке, когда, к концу зимы, вся придворная свора разъедется по своим имениям до начала осени.
        Между тем, длинная конная процессия во главе с Эйрихом выползла на главную улицу и неторопливо поползла вперед. Дойл ехал рядом с братом, чуть отставая, но был совершенно спокоен -- тени и стража оцепили всю столицу, проверили каждую крышу, каждое чердачное окно -- если после этого откуда-нибудь вылетит шальная стрела, можно будет с уверенностью сказать, что ее выпустил сам Всевышний или враг его. Людям на это не оставили никакой возможности.
        Эйрих ехал гордо, то и дело приветственно вскидывая руку вверх. Народ толпился по краям улиц и высовывался из окон, чтобы увидеть своего короля во всем великолепии.
        -- Блестишь, как новенькая монета, -- тихо сказал ему Дойл, чтобы никто посторонний не услышал.
        -- А ты мрачен и черен, как головешка, -- шепнул в ответ Эйрих. -- Учти, если вечером сегодня будешь сидеть с таким же лицом, я все-таки сумею тебя напоить допьяна.
        -- Придется пить одну воду, -- отозвался Дойл, внутренне содрогаясь от этой угрозы. Как показывали многочисленные попойки еще до войны, будучи пьяным, Дойл был способен на многое -- в основном на то, за что потом бывает очень стыдно.
        -- Ну, я знаю, как тебя развеселить, -- Эйрих снова помахал толпе и продолжил: -- стоит только сказать, что сегодня одна особа, отсутствовавшая в замке всю неделю, будет на пиру.
        -- Решительно не знаю, что ты имеешь в виду, дорогой брат, -- Дойл хотел бы придержать коня, чтобы не дать Эйриху возможности развить тему, но не сумел совладать с любопытством и необъяснимым волнением.
        -- Всего лишь то, что ты черствый сухарь, да еще и трус временами, дорогой брат. Видишь ли, я озаботился отсутствием леди Харроу -- воистину, она украшение моего двора. И послал к ней слугу, который принес мне ее глубокие извинения и сообщение, что она несколько не здорова. А также обещание непременно быть на празднике, -- договорив, Эйрих не выдержал и тихо рассмеялся. -- Не пытайся отворачиваться.
        -- Вы очень заботливы к своим подданным, сир -- рыкнул Дойл, мысленно проклиная себя и свою гордость. Пошли он кого-нибудь к леди Харроу, давно знал бы, что она больна, и мог бы отправить к ней лекаря.
        Эйрих явно хотел сказать что-то не менее едкое, но передумал и произнес мягко:
        -- Просто женись на ней, и дело с концом.
        Дойл некоторое время ничего не говорил, уставившись на коротко стриженую гриву коня, а потом неожиданно для себя сказал:
        -- Непременно женюсь. Как только буду уверен, что ее не слишком сильно трясет от ненависти и отвращения ко мне.
        Что бы Эйрих ни желал ответить на это, он не сумел этого сделать -- они выехали на площадь перед храмом Всевышнего, и королю пришлось сосредоточить все свое внимание на приветствиях святых отцов -- к огромному удовлетворению Дойла, который уже успел пожалеть о неосторожно вырвавшихся словах.
        С другой стороны -- разве он не сказал правду? Если бы он был уверен, что леди Харроу не испытывает к нему ненависти за то, что на его руках кровь врагов Стении, и отвращения за его уродство, он не колеблясь предложил бы ей брак. Если Эйрих хотел это услышать -- на здоровье, пусть радуется полученному ответу.
        И Дойл выбросил этот разговор из головы, тем более, что у него была значительно более насущная тема для размышлений -- после праздников он планировал вернуться к обсуждению единой монеты Стении, и, учитывая значительно поредевший совет, решение могло быть положительным. А значит, весна будет трудной: милорды не будут рады расстаться с таким удобным источником личного дохода и будут сопротивляться изо всех сил, страну придется наводнить проверяющими, в столице нужно будет расширить чеканный двор. И придется поторопиться, чтобы к осеннему сбору налогов система заработала, как должно.
        Погрузившись в подсчеты необходимых затрат и составление мысленного списка необходимых действий, Дойл почти не заметил окончания церемонии и возвращения в замок, равно как и всех попыток Эйриха вернуться к разговору.
        У себя в комнате он потребовал обед, и принялся свой список и план переносить на бумагу. Проблема была одна и заключалась она в высоких затратах. Не меньше четверти годового поступления денег в казну придется отдать на реформу -- а значит, на чем-то придется экономить. Положим (Дойл решительно вычел из получившейся суммы треть), часть он сумеет оплатить не из казны, а из собственных средств -- ремонт замка Дойл как ждал последние лет пять, так подождет и еще год. Какую-то лепту придется внести храму (исходная сумма уменьшилась еще немного), но на большой взнос рассчитывать не приходилось -- храм отлично умел притворяться неимущим, когда дело доходило до помощи короне.
        Возможно, что-то удастся стрясти с банкиров и ростовщиков -- они дорожат своими деньгами и не захотят подвергать их риску, скорее уж заплатят. К сожалению, даже при таком раскладе на казну ляжет непростое бремя. Дойл недовольно отложил перо, стер с пальцев чернила и задумался о том, чем жертвовать.
        Будь его воля, он просто на год прекратил бы все пиры и увеселения, равно как большие и малые охоты -- сэкономленных средств с лихвой хватило бы на все необходимое, включая наем и обучение проверяющих и увеличенное жалования для солдат им в охрану. Но Эйрих и совет никогда на это не пойдут. Уменьшать финансирование армии было нельзя -- пусть Остеррад и успокоился, границы нельзя было назвать совершенно надежными. Легче всего было бы прикрыть часть школ -- но их было жалко уже самому Дойлу.
        Разумеется, всегда можно было поднять налоги -- однако это был плохой вариант. Налоги оставались неизменными уже четыре года, и крестьяне в провинции только-только начали чувствовать стабильность.
        К тому моменту, как Джил шепотом сообщил, что пора собираться на пир, Дойл так ничего и не придумал, поэтому его настроение упало окончательно, и он едва не сорвался на мальчишке -- но удержал себя в руках, разве что обругал за криворукость, когда тот подлил в медную ванну слишком много горячей воды.
        Наконец, одевшись, Дойл велел:
        -- Пойдешь со мной. Развлекайся как хочешь, но следи за моим кубком.
        -- М-милорд, вы опасаетесь, что вас могут отравить? -- уточнил Джил.
        -- Нет. Опасаюсь, что меня могут напоить. Так что смотри в оба -- даже за королем.
        Он не стал добавлять: "Особенно за королем", -- хотя именно это и подумал.
        От обычного пира этот отличался разве что антуражем -- под потолком зала были развешаны медные лики солнца, а в центре перед столом установили огромную чашу, в которой постепенно разгорался огонь. Вокруг пока неторопливо сновали ряженые в красное шуты, придворные -- тоже в основном в красном -- столпились кучками у столов, поглядывая не без жадности на выставляемые слугами блюда.
        Дойл -- в черном, а не в красном, -- как обычно привлек внимание своим появлением: на время все разговоры затихли, а кучки переформировались так, чтобы дать Дойла возможность пройти к своему месту, ни с кем лишний раз не заговорив. Единственным исключением был выросший у него на пути Кэнт. Махнув своей ручищей, он радостно провозгласил:
        -- Да светит тебе солнце, принц!
        Дойл скривился, но ответил:
        -- И тебе, лорд.
        Кэнт расхохотался низким смехом и уже тише спросил:
        -- Ты так и не полюбил все эти пирушки, Торден?
        -- Я люблю пирушки, -- ответил Дойл, -- те, которые проходят у костра, в компании людей, готовых умереть друг за друга. А не с этими свиньями.
        Кэнт снова засмеялся:
        -- Я тоже порой скучаю по тем добрым временам. Не думал никогда опять рвануть на север?
        Дойл хмыкнул:
        -- Да кто мне даст. Я уже не младший принц, который может делать, что ему вздумается. Да и ты, Кэнт, давно уже не третий сын, которому наследство не светит.
        Здоровяк погрустнел -- не только из-за упоминания об отце и двух старших братьях, погибших на войне с Остеррадом, но и из-за намека не лежащую на нем ответственность.
        -- Умеешь ты все испортить. А как хорошо было быть просто Стиви, на которого всем плевать.
        -- Не тот ли самый Стиви то и дело ныл, что после войны ему можно будет сразу топиться, чтобы только не подохнуть с голоду? -- отозвался Дойл. Кэнт состроил обиженную рожу и отошел, а Дойл обернулся -- как раз вовремя, чтобы встретиться взглядом с леди Харроу и преисполниться желанием немедленно последовать старому совету Стиви Кэнта и утопиться.
        Она сегодня не была вдовой -- в праздник солнечного поворота траур оставляли, это было время торжества жизни, на котором не было места смерти. На ней было красное платье с тонким черным кантом, и оно оттеняло ее белую кожу. Волосы не были спрятаны под вдовий убор, а только сколоты наверху и забраны нитками жемчуга. Дойл почувствовал, что у него шумит в ушах.
        Не задумываясь и не сомневаясь, леди Харроу подошла к нему и сделала низкий реверанс, а потом негромко произнесла -- не то обращаясь к Дойлу, не то к самой себе:
        -- Я никогда не знала вашего имени, милорд, а сегодня случайно подслушала. Торден... -- Дойл не любил это обращение, но он был готов забыть об этом, потому что ее губы произнесли его имя удивительно приятно и мелодично.
        -- Я... -- ему пришлось сначала сглотнуть, чтобы заговорить, -- я надеюсь, что ваше самочувствие улучшилось.
        -- Вы знали, что мне нездоровилось, милорд?
        -- По долгу службы я стараюсь знать обо всем, что происходит в стране, -- ответил он.
        -- Даже о таких пустяках? -- она улыбнулась и заметила: -- Я думала сообщить вам, что на время оставлю двор, но не сочла это уместным.
        Дойл хотел было сказать о том, что собирался послать к ней слугу, но не нашел в себе достаточно мужества для этого и сменил тему. Почему-то ему показалось, что леди Харроу отлично поняла, о чем именно он ей не сказал -- во всяком случае, ее глаза блеснули очень лукаво и немного насмешливо. Ответив на несколько его вопросов, она сказала:
        -- Вы сегодня очень задумчивы, милорд.
        Разумеется, стоило сообщить, что он думает о ее несравненной красоте (тем более, что отчасти это было правдой), но вместо этого Дойл признался:
        -- Королю нужны деньги, и я думаю о том, где их взять.
        Он собирался добавить что-то вроде извинения за свою возможную рассеянность и заверить леди Харроу, что он счастлив ее видеть, но не успел -- она рассмеялась и спросила:
        -- Королю нужны деньги? Или вам?
        -- Мне. На нужды короля, -- честно ответил Дойл.
        В этот момент зарубили трубы и загрохотали барабаны, и в зал прошествовал одетый в золото Эйрих. Среди своих придворных он сиял так ярко, как сияет солнце в сравнении с кострами.
        Глава 23
        Подозревая, что праздник будет скучным, Дойл и не представлял, насколько окажется прав. Когда спустя два часа шуты не перестали козлами скакать через огонь, корча рожи и то и дело издавая непристойные звуки, он понял, что его терпение медленно, но верно иссякает. Что думал о представлении Эйрих, сказать было сложно -- он выглядел благодушным и довольным жизнью, улыбался, прикладывался к кубку и то и дело поворачивался и что-то шептал на ухо королеве. Королева кривилась и дула губы, но не из-за праздничной программы, а из-за того, что ей не дали для праздника утянуть талию -- ее крики по этому поводу слышал весь замок, но Эйрих был непреклонен, и Дойл, если бы кто-то спросил его мнения, полностью поддержал бы брата. В конце концов, кое-кто утверждал, будто уродство Дойла -- как раз результат того, что его мать до последнего дня старалась стянуть живот потуже. Правда это или нет -- рисковать здоровьем наследника не хотелось.
        Дойл не сдержался и широко зевнул, едва успев прикрыть рот рукавом. Эйрих обернулся и спросил:
        -- Скучаешь, братишка?
        -- Веселюсь от души, -- отозвался Дойл. Очередной шут в очередной раз перескочил через чашу с огнем и победоносно закукарекал. -- Что может быть приятней, чем наслаждаться таким изысканным зрелищем.
        -- Дай тебе волю, ты вообще запретишь развлекаться.
        -- И сэкономлю половину годового бюджета.
        Собственно, если бы вместо еды на столе была чернильница и пара листов бумаги, Дойл проводил бы время с куда большим удовольствием -- у него появилось несколько идей, где бы раздобыть деньги, не разоряя при этом казну, но числа были слишком большими, чтобы считать их в уме.
        -- А вот твоя красавица, кажется, весьма довольна, -- заметил Эйрих, и Дойл невольно нашел взглядом леди Харроу. К сожалению (или к счастью, как посмотреть), Эйрих ошибся -- она улыбалась, действительно, но удовольствия не получала: Дойл уже знал это выражение сдержанной скуки в ее глазах.
        Словно почувствовав его взгляд, она обернулась к нему и улыбнулась чуть шире. Дойл приподнял кубок, а Эйрих тихо засмеялся рядом. Дойл отвернулся.
        Тут же к нему наклонился Джил и шепнул:
        -- Милорд, не пейте -- вино чем-то разбавили.
        Эйрих, наверняка услышавший эти слова, сделал вид, что занят разговором с супругой, а Дойл демонстративно отставил кубок, вытер о скатерть жирные от мяса пальцы и откинулся на спинку стула, всем своим видом показывая, что окончил трапезу. И только после этого снова позволил себе снова взглянуть на леди Харроу -- она не отводила от него взгляда и по-прежнему улыбалась.
        Когда -- спустя вечность -- пир подошел к концу, Дойл встал из-за стола и поспешил подойти к леди. Кажется, она его ждала, во всяком случае, ничуть не удивилась и сразу же произнесла:
        -- Похоже, вы испытывали серьезные мучения.
        -- Боюсь, что мне не достает вкуса, чтобы получать удовольствие от увеселений подобного толка.
        Леди Харроу на мгновение нахмурилась, но потом ее лоб снова разгладился, и она сказала:
        -- Между тем, я все думала о вашей задачке, милорд.
        -- Задачке?
        -- Деньги для короля.
        Пожалуй, Дойл был действительно удивлен тем, что она близко к сердцу приняла его размышления.
        -- И кажется, нашла несколько решений.
        Это было... Проклятье, это было действительно приятно. Он сомневался в том, что ее "решения" будут иметь хоть какой-нибудь смысл -- для женщины она была очень умна, но едва ли смогла бы придумать что-то действенное в финансовых вопросах. Но даже попытка предложить помощь впечатляла.
        -- Я буду счастлив выслушать их, леди.
        -- Вы можете сесть в мою карету -- меня сопровождает служанка, но едва ли она что-нибудь поймет, -- по дороге я расскажу вам о своих мыслях.
        Дойл не колебался -- только крикнул Джила, чтобы тот подготовил коней и следовал с ними за каретой леди Харроу.
        Старая служанка Мила действительно уже сидела в небольшой карете, леди Харроу села к ней, а Дойл расположился напротив, невольно поморщившись -- было очень тесно, и ему пришлось очень неудобно подогнуть больную ногу. Но эти неудобства сполна окупало общество леди Харроу и наполнивший карету неповторимый запах свежести и, кажется, дождя, который всюду сопровождал ее.
        Карета, качнувшись, тронулась в путь, и леди негромко заговорила:
        -- Я все вспоминала, милорд, истории, которые мне рассказывал эмирский лекарь. Ведь Эмир -- такая богатая страна.
        Дойл кивнул -- почему-то он и не сомневался в том, что в ее идеях так или иначе будет задействован Эмир. На короткое мгновение он разрешил себе увлечься странной фантазией -- вообразить леди Харроу в эмирском наряде, с обнаженными руками и ступнями, с лицом, закрытым полупрозрачной вуалью, из-за которой отчетливо видны только удивительно-зеленые глаза, и с распущенными волосами. Впрочем, эта фантазия оказала на него такое действие, что он поспешил выбросить ее из головы и сосредоточится на смысле слов леди Харроу. Она же вдруг замолчала и улыбнулась, показав белоснежные маленькие зубы.
        -- Простите, леди... -- был вынужден произнести Дойл, а в глазах леди Харроу мелькнуло что-то такое, что заставило его подумать, будто она угадала ход его мыслей и их содержание. Вслух она сказала:
        -- Временами трудно остановить работу воображения, уносящего нас далеко за пределы обыденной жизни.
        Надеясь, что в полутьме кареты леди Харроу ничего не заметит, Дойл стиснул правую руку в кулак, словно таким образом пытаясь обуздать двух бешеных скакунов -- собственные мысли и желания.
        -- Верно, -- наконец ответил он, -- но между тем, я с огромным интересом жду вашего рассказа, леди.
        Некоторое время она молчала, глядя куда-то поверх плеча Дойла, а потом заговорила:
        -- Я думала о том, милорд, что говорил мне однажды лекарь. "Вы, -- он тогда рассказывал мне о сущности денег и показывал старую книгу, где от руки искусный матер изобразил деньги наших предков, -- на Большой земле, верите в экономию и бережливость. А мы, на востоке, считаем, что благосостояние приносит не бережливость, а щедрость. Богат тот, кто щедр, и беден тот, кто скуп". Простите мне, милорд, это многословие, -- леди Харроу склонила голову, -- сначала я думала о том, от чего Его Величество может отказаться, -- Дойл кивнул, потому что размышлял как раз об этом, -- но потом стала размышлять, что он может приобрести.
        -- И что же?
        -- Купцов, милорд.
        Дойл мотнул головой.
        -- Купцов?
        На рынках Стении торгуют купцы Стении, изредка они привозят товары из Остеррада и соседних княжеств. В задумчивости Дойл потер подбородок. Он поощрял торговлю зарубежными товарами, но неохотно пускал чужих торговцев. При этом тот же эмирский шах душу продаст за то, чтобы открыть в Шеане два десятка лавочек со своими тканями -- Эмир наводнен ими, они становятся все дешевле. Илирия едва ли потратит на это даже мелкую монетку, ей хватает северных рынков. А вот Гостван может и заплатить за право продавать морскую рыбу в городах Стении.
        Но насколько надежен подобный источник доходов? Предложи Дойлу что-то подобное один из советников, он восхитился бы идеей и ухватился бы за нее. Но эта мысль посетила хорошенькую головку леди Харроу. Насколько здравы ее суждения? Он повернул мысль и так, и эдак, в попытках найти в ней какой-нибудь изъян. Конечно, определенная опасность была очевидна. Купцы -- это потенциальные шпионы. Но они же -- неплохие заложники. Перестав тереть подбородок, Дойл начал массировать виски и пробормотал:
        -- Велите остановить карету.
        Эмирцев пускать опасно еще и потому что они привезут с собой свои молельни. Храм будет в ярости. Но если эмирцев будет мало, они смогут молиться дома -- не гневя этим Всевышнего. Карета, дернувшись, остановилась, и Дойл резко выскочил наружу, не обращая внимания на боль в ноге, вскочил в седло и пустил коня во весь опор -- больше всего на свете он боялся, что потеряет хотя бы одну мысль в дороге.
        Оказавшись в своих комнатах, он немедленно начал записывать расчеты, теснившиеся в его голове, и с каждой написанной строчкой все яснее видел, что у него в руках -- идеальное орудие для осуществления планов. Он получит деньги, так необходимые для проведения реформы, а вдобавок -- обогатит страну иностранными товарами, превратит соседей в союзников, причем этот союз будет освящен не клятвами и не словами, а золотом.
        Как раз после Солнечного поворота можно будет собирать послов, чтобы к весне, не позднее, они привезли ответы. Тогда к осени можно рассчитывать получить деньги -- как раз для того, чтобы организовать сбор налогов.
        Исписав несколько листов мелким почерком, Дойл удовлетворенно отложил перо и закрыл глаза, выдохнул. Потом крикнул Джила.
        -- Милорд?
        -- Ты проводил леди Харроу до дома?
        -- Да, милорд. И она просила передать вам...
        Дойл открыл один глаз, но увидев, что в руках у мальчишки ничего нет, закрыл обратно, подумав, что завтра же с утра отправится к леди и извинится перед ней за свое бегство, а также, если она того пожелает, покорно признает умственные способности всех женщин мира.
        -- Что передать?
        -- Что она... -- Джил замялся, вспоминая формулировку, -- глубоко рада тому, что ее глупые мысли показались вам столь значимыми и не держит на вас зла за поспешное исчезновение.
        -- Как она это говорила?
        -- Улыбаясь, милорд, -- похоже, мальчишка тоже решил ухмыльнутся, и Дойл протянул руку, чтобы зашвырнуть в него чем-нибудь, но нащупал только чернильницу и передумал.
        На утро он, как и собирался, первым делом велел подать коня и поспешил к леди Харроу. Она встретила его в своей светлой гостиной, снова в темно-синем вдовьем платье. Прежде, чем он успел что-то сказать в свое оправдание, она спросила:
        -- Вы придумали что-то стоящее, милорд?
        Он поклонился и произнес:
        -- Безусловно. Я сожалею, что вчера оставил вас на середине дороги, но то, что вы сказали, произвело на меня сильнейшее воздействие. Я должен поблагодарить вас и еще раз принести извинения.
        -- Это пустяки, милорд, -- леди Харроу жестом предложила ему располагаться, позвонила в колокольчик и велела принести вина.
        Дойл сел на скамью, леди Харроу опустилась в небольшое кресло на витых деревянных ножках и задумался о том, что сказать. Кажется, вчера, засыпая, он представлял себе этот разговор, но сейчас не мог вспомнить ни единого предложения, ни единого удачного слова.
        Старик-слуга подал вино и засахаренные фрукты с несколькими ломтями хлеба.
        -- Леди Харроу, -- начал Дойл, но договорить не успел. Дверь распахнулась, и в комнату вошел закутанный в темно-серое, с низко опущенным на лицо капюшоном отец Рикон.
        Дойл поднялся сразу, приблизился к нему.
        -- Милорд, -- прошелестел Рикон, -- мне жаль прерывать вас в минуты сладостного отдыха от тяжких трудов, -- его голос дрогнул, сорвался и затих.
        -- Говори, -- велел Дойл, едва справляясь с охватившей его дрожью. Что бы ни произошло, это не мелочь и не пустяк -- оно поколебало ледяное спокойствие отца Рикона, который оставался бесстрастным и не выказывал и капли страха, даже когда вокруг горели деревни и свистели остеррадские стрелы.
        Отец Рикон молчал долгую минуту, которую Дойл отмерял по бешеному биению крови в своих венах. Наконец, он произнес почти беззвучно:
        -- Чума, милорд. Чума в Шеане.
        Глава 24
        В первое мгновение смысл слов как будто не дошел до сознания Дойла -- но блаженное неведение длилось слишком недолго. Потом чудовищное осознание накатило гигантской волной. Дойл пошатнулся, попытался нащупать рукой какую-нибудь опору, но тщетно. Захотелось (ненадолго, от отчаянно сильно) упасть на колени с криком: "Всевышний, за что?". Но, разумеется, он этого не сделал. Что бы ни происходило, он оставлял молитвы женщинам и святым отцам, предпочитая действовать. Недолгая слабость прошла, и он почти твердым голосом спросил:
        -- Где найдены больные?
        -- В доках, милорд. Смерть приходит с реки, -- голос Рика опять опустился до едва различимого шепота.
        -- О, Всевышний, -- пробормотала позади леди Харроу.
        Кажется, именно это испуганное тихое восклицание окончательно вывело Дойла из оцепенения и придало сил.
        -- Немедленно... -- сказал он жестко, -- отдай страже приказ очистить королевский склад в доках, всех заболевших -- сколько бы их ни было -- доставить туда. Об удобствах позаботимся позже. И пусть тени готовят карету. Король и королева уезжают немедленно.
        Поклонившись, отец Рикон исчез за дверью. Дойл резко обернулся к леди Харроу. У нее в глазах читался настолько явственный испуг, что он почувствовал желание остаться возле нее, уверить ее в том, что все будет в порядке, но он только сказал:
        -- Поторопитесь уехать из столицы, леди. Завтра на рассвете я закрою все выходы из города.
        -- Милорд, я...
        Эйрих должен был проявить достаточно благоразумия и убраться из столицы. И сам Дойл присоединится к нему. Город останется умирать - агония будет тяжела, но она спасет от гибели страну. Чуму нужно было запереть в каменных стенах и надеяться, что она не просочится сквозь них.
        Главное было успеть увезти королевскую чету.
        Дойл повернулся к леди Харроу, в два шага приблизился, дотронулся до ее руки, стиснутой в кулак, разжал тонкие холодные пальцы и коснулся губами кожи запястья. Она была сухой и прохладной, а пахла той самой грозовой свежестью.
        Он отпустил ее руку слишком быстро и даже торопливо, шагнул назад и повторил:
        -- Поторопитесь уехать.
        Вскочив в седло, он во весь опор бросился к дому начальника шеанского гарнизона. Столица не подвергалась вражеским атакам уже почти век, последний раз враг стоял у ворот Шеана еще при прадеде Дойла, и с тех пор столичные жители уверились в своей неприкосновенности и безопасности, а гарнизон, состоявший по большей части из замковой стражи, казался пустой формальностью. Начальник гарнизона тоже не впечатлял.
        Дойл застал его за завтраком в компании жены и двух девиц -- вероятно, дочерей. Господин Трил, пухлощекий, улыбчивый и добродушный, при виде гостя немедленно встал из-за стола и принялся кланяться. Дойл оборвал его:
        -- Отошлите женщин.
        Жена и дочери Трила поспешно вышли из тесной столовой, а сам Трил вдруг побледнел и затрясся.
        -- Чем я не угодил вам, милорд? -- спросил он нервным, дрожащим голосом.
        -- Сейчас вы возьмете половину гарнизонной стражи и отправитесь в доки. Из порта не должен выйти ни один корабль.
        -- Простите, милорд, -- Трил снова поклонился, -- но в чем дело?
        Дойл колебался, отвечать ли, но все-таки сказал:
        -- Чума. Живее, господин Трил!
        Он не двинулся с места. Его и без того бледное лицо позеленело, губы затряслись, и он рухнул на колени:
        -- Пощадите! Милорд, у меня дочери! Жена! Если чума... надобно бежать!
        Дойл почувствовал, как к горлу подкатывает ярость, схватил Трила за шиворот, встряхнул и рявкнул:
        -- Семью высылай, а сам не смей ни ногой из города до тех пор, пока не перекроешь все порты, ворота и щели! Ты принадлежишь этому гарнизону -- и если надо, сдохнешь с ним.
        -- Милорд!
        -- Ты помнишь судьбу своего предшественника? Прошлый начальник гарнизона оказался трусом, и мой отец разметал его кишки по всему Шеану. И клянусь... я сделаю с тобой то же самое, если ты немедленно не возьмешь за дело!
        На последнем слове Дойл разжал пальцы, и Трил воющим кулем рухнул на деревянный пол. Дойл выглянул на улицу, где стояли двое молчаливых теней. Приказал:
        -- Зайти.
        Тени повиновались, и Дойл, еще раз смерив взглядом Трила, сглотнул и произнес:
        -- Останетесь в этом доме. Женщин не выпускать. Трил! Тебе лучше поспешить и лучше выполнять свою работу, иначе дочери и жена останутся здесь после того, как ворота будут закрыты.
        Тени молча кивнули и бесшумно исчезли наверху, а Трил, тонко вскрикнув, мелко закивал головой и выбежал из дома.
        Это было отвратительно -- но в одиночку Дойл не сумел бы обезопасить город.
        В замке было еще спокойно: сонные после вчерашнего долгого праздника слуги вяло шатались по длинным коридорам. Дойл ворвался в спальню Эйриха -- тот еще не поднялся с постели и только протирал глаза, отмахиваясь от двух лакеев.
        -- Вон! -- велел Дойл, и лакеев как ветром сдуло. Эйрих несколько раз моргнул, пытаясь понять, что происходит, а Дойл сам подал ему штаны. -- Одевайся, немедленно. Королева уже собирается. Я хочу, чтобы вы через час убрались из столицы.
        -- В чем дело? -- голос короля был еще хриплым, вчера он выпил немало.
        -- Чума в Шеане.
        Этих слов хватило, чтобы от похмельной сонливости не осталось и следа -- Эйрих подскочил на постели и поспешно оделся, откашлялся, спросил:
        -- Когда узнали?
        -- Сегодня утром. Я приказал говорить карету, вы можете уехать...
        -- Я остаюсь, -- прервал его Эйрих. -- Дай королеве сопровождающих, охрану, пусть ее увезут в монастырь, сам отправляйся в Дойл. Я остаюсь.
        -- Не мели чепухи. В Стине можно провести зиму...
        - Это мое решение, - глаза Эйриха блеснули. - Я король и не брошу своих людей умирать.
        -- Глупо, -- прорычал Дойл, -- погибнешь и погубишь страну. Без тебя ее разорвут на части меньше чем за год.
        Эйрих опустил голову и о чем-то задумался. Дойл молчал, только постукивал пальцем по рукояти меча, выбивая ровный ритм и надеясь подстроить под него свое сердце. Что бы он сейчас ни предпринял, болезнь все равно окажется быстрее.
        И если Эйрих остается - остается и он. Всегда рядом - как и обещал.
        -- Если я уеду, я больше не смогу вести этих людей за собой, -- сказал Эйрих, -- я был с ними в дни радости. Я останусь в дни печали и скорби.
        -- Ты не лекарь, не монах, не бог. Что от тебя толку? -- прозвучало жестко, но Дойл выразился бы еще жестче и обидней, если бы знал, что это сработает.
        Эйрих поправил светлый камзол, глянул на себя в медное, отполированное до блеска зеркало и невесело улыбнулся:
        -- Я -- солнце, так что могу светить, -- но улыбка недолго продержалась у него на лице. Он обернулся и спросил: -- если я попрошу, ты уедешь? Защитишь королеву и ребенка?
        -- Я защищу их и так. А за тобой нужен присмотр. Подохнем вместе.
        Эйрих ничего не ответил.
        Королева уехала -- Эйрих успел ее только обнять, после чего возница-тень хлестнул лошадей, и карета рванула вперед, а за ней последовал внушительный эскорт из теней и замковой стражи. Почти сразу же выехали следом еще две кареты -- со служанками и камеристками, прихватившими с собой обширный гардероб.
        А потом прочь из столицы потянулись милорды и лорды -- налегке, оставляя дорогие сердцу безделушки, они бежали из Шеана в безопасные норки -- собственные земли. К обеду опустели лавки на Рыночной площади, а через ворота потянулась цепочка пеших беглецов. Но уходило слишком мало -- большинству бежать было некуда, а ужас возможной смерти от чумы страшил меньше, чем ужас реальной смерти от голода.
        -- Двадцать, -- прошептал Дойлу на ухо отец Рикон, сообщая, что в бывший королевский склад доставлено уже двадцать человек с явными признаками болезни.
        -- Отец Рикон, -- Дойл задержал его, когда святой отец уже собрался снова поспешить по делам, -- подготовься к дороге.
        -- Милорд?
        -- Королева нуждается в помощи и защите. А главное, в них нуждается наследник. Король остается, как и я. Но наследник должен быть в безопасности.
        Впервые за все время, что они были знакомы -- а это больше пятнадцати лет, -- на едва различимом в тени капюшона лице Рика проступило упрямое выражение несогласия.
        -- Милорд всегда прав и мудр, но милорд заблуждается, полагая, что может услать прочь своего покорного слугу, -- проговорил он мягко.
        -- Милорд отдал тебе приказ.
        Рикон неторопливо снял капюшон, открывая свое худое, длинное, с западающими щеками и глубоко посаженными глазами лицо. Плотно сжал губы.
        -- Я служил вашему отцу, милорд, когда вы еще не умели толком держать меч. И служу вам столько, сколько вас знаю, -- от его обычной манеры говорить не осталось и следа. На смену вкрадчивости пришла жесткость. -- И я не оставлю вас в лапах смерти из-за чьей-то прихоти.
        "Прихоти короля", - хотел сказать он.
        -- Рикон! -- Дойл не позволил ему договорить. -- Я отдал приказ. И не прошу высказывать свое мнение. Завтра утром ты должен быть в монастыре, вместе с королевой. И беречь ее, как самое драгоценное сокровище.
        Почти минуту Дойл был вынужден выдерживать тяжелый взгляд Рика, но в конце концов святой отец опустил голову, снова набросил капюшон и прошептал из-под него:
        -- Приказание милорда будет исполнено.
        Дойл протянул ему руку, и Рикон запечатлел на ней холодный сухой поцелуй.
        Когда к ночи Дойл вернулся в замок, он уже был пуст, не считая горстки слуг, которым некуда было идти, и короля, который неприкаянным духом метался по галерее и что-то пытался разглядеть в темноте ночного сада. Шаги Дойла он явно услышал издалека, потому что пошел навстречу и быстро спросил:
        -- Что теперь?
        Для Дойла сумасшедшее оживление этого дня сменилось усталостью. Он тяжело оперся рукой о свод одной из арок и ответил:
        -- С рассветом все ворота города будут закрыты. Сейчас на всех выходах стоит стража и лекари. Тех, в ком находят хотя бы малейшие признаки болезни, не выпускают.
        Эйрих шумно втянул носом воздух, но не нашел в себе сил возразить.
        -- Я распорядился отдать под лекарскую королевский склад в доках. Товары уже свезли в замок, склад полон людей.
        -- Там холодно, -- как-то невпопад заметил Эйрих.
        -- Что? -- переспросил Дойл, но потом понял, о чем говорит брат. Действительно, в доках на складе холодно. Там никогда не топили печей, и каменные стены давно промерзли насквозь. По его телу невольно прошла дрожь. Он ненавидел это чувство холода -- когда кости начинают болеть изнутри, леденеющие пальцы едва сгибаются, а попытки уснуть обращаются муками.
        -- Да, -- сказал он, -- холодно. Но мы не можем рисковать и выпускать болезнь из доков. Завтра я сам съезжу туда и распоряжусь предпринять...
        Невнятное "что-нибудь" повисло в воздухе, потому что Дойл пока не знал, что он предпримет. Он перевел взгляд на сад, туда же, куда смотрел Эйрих.
        -- Ты проследил, чтобы она уехала? -- спросил король после нескольких минут молчания.
        -- Королева? -- удивился Дойл. -- Разумеется, я...
        -- Леди Харроу.
        -- Да, я попросил ее уехать.
        Дойл несколько раз стукнул пальцем по холодному камню. Против воли ему вспомнилась небольшая рука леди Харроу в его руке. И тихий вздох, когда он поцеловал ее.
        -- Она благоразумная женщина, -- сказал он не столько себе, сколько брату, а потом безо всякого перехода добавил: -- завтра с утра надо проследить, чтобы лекари начали обходы домов. Больные и здоровые должны дышать разным воздухом -- может, это нас спасет.
        -- Ты поедешь в доки?
        Дойл дернул плечом. Поедет он или нет -- уже не важно. Чума не тот враг, с которым можно сражаться на равных. Если она пожелает, она заберет их всех, и стены замка не спасут ни его, ни Эйриха.
        -- Храни нас Всевышний, -- пробормотал Эйрих. Дойл мысленно прибавил: "Хотя это и не поможет".
        Глава 25
        Спал в эту ночь Дойл мало -- не дольше трех часов, чтобы успеть к рассвету подъехать к главным воротам Шеана и проследить за тем, как за спинами последних бегущих закрываются гигантские деревянные створки, послушать, как воют, сидя на тюках и мешках посреди дороги, те, кого стража не выпустила из города, и те, кто выбраться не успел.
        Орали стражники, что-то бормотали лекари, закутавшиеся с ног до головы в черное и закрывшие лица тряпичными повязками, рыдали женщины, бранились мужчины. В воздухе воняло потом -- человеческим и лошадиным -- и еще чем-то кислым, что для себя Дойл назвал запахом болезни. Сплюнув ставшую густой и вязкой слюну, он пришпорил коня и направился на осмотр остальных ворот. Толпы возле них были меньше, но вонь и крики были те же.
        Возле Северных ворот обнаружился господин Трил -- бледный, с лихорадочным румянцем на щеках. Увидев его, Дойл остановил коня и крикнул:
        -- Трил!
        Начальник гарнизона дернулся и кинулся к Дойлу, остановился совсем недалеко от его ноги, поклонился.
        -- Милорд, спасибо, что выпустили жену и дочек, -- пробормотал он так тихо, что Дойл едва разобрал его слова. -- Вы правы ведь были: нельзя мне оставлять гарнизон. И я не оставлю.
        Он поднял голову, и по его глазам Дойл не без удивления увидел, что он говорит искренне.
        -- Хорошо, что женщины уехали, -- ответил он после недолгого раздумья. Трил слабо улыбнулся.
        Солнце уже поднялось из-за замковых шпилей, когда Дойл нашел в себе мужество направиться в доки. Особого выбора у него все равно не было -- требовалось проверить не только и не столько бывший склад, ставший лекарской и уже заполненный чумными больными, сколько стоящие на причалах корабли. Чума всегда была смертью, приходящей с воды, и нельзя было допустить, чтобы корабль, привезший ее, пустился в дальнейший путь вверх по Тику и разнес ее по стране. Капитаны будут готовы на все, чтобы выйти из зачумленного порта, поэтому простого приказа будет недостаточно. Дойл пока не знал, что предпринял командир гарнизона, но должен был это проверить. И, при необходимости, усилить меры.
        Но ехать в доки было -- и Дойл готов был признаться в этом хотя бы самому себе -- до безумия страшно. Он не боялся смерти и много раз готов был принять ее от рук убийц или вражеских воинов, но мучительная болезнь страшила его так же, как и пытки. Выдержав недолгий бой чувства долга со страхом, он позволил себе небольшую уступку -- сначала проверить обстановку на центральной площади, а оттуда направиться к реке.
        На площади было пусто. Лавки никто не потрудился заколотить, и теперь они скалились пустыми окнами. Повсюду валялись груды мусора, который просто выбрасывали из домов перед бегством. Те люди, которые остались, где-то затаились. Оглядев груды обломков и нечистот, Дойл скривился, внезапно ощутив мощный прилив стыда за собственное малодушие. Он не желал уподобляться черни, которой страх застит глаза. Тем не менее, он успокоил коня и сделал знак следовавшему за ним отряду стражи отстать. Зачем-то подъехал к одной из куч досок и деревянных обломков, внимательно ее рассмотрел. Позднее нужно будет отдать приказ гарнизону убрать весь этот мусор -- чтобы случайно не начался пожар.
        Потом он объехал несколько домов -- и убедился в том, что они по-прежнему обитаемы. Сбежали многие -- но многие и остались. Когда чума накроет город целиком, умрут сотни, даже тысячи.
        Наконец, откладывать дело больше не оставалось никакой возможности, и он тронулся к докам. Но не доехал -- остановился возле дома леди Харроу. Он тоже был темным, но не казался таким пустым, как остальные -- возможно, потому что Дойл в душе хотел видеть этот дом живым. Некоторое время он разглядывал темноту за закрытыми ставнями и плотно, до хруста стискивал зубы. Он был рад, что эта женщина послушалась его совета, граничащего с приказом, и уехала подальше. И был рад тому, что она сделала это с достоинством. Дом был закрыт, приведен в порядок -- как будто она отправлялась на лето в свое имение, а не бежала от чумы. В груди кольнуло, и словно в шутку самому себе Дойл пообещал -- если судьба распорядится так, что он встретит леди Харроу снова, он предложит ей брак. Откажет (что вероятно), значит, откажет -- но, играя в следующий раз со смертью, он будет знать, что попытался.
        Неожиданно в глубине дома что-то скрипнуло. Дойл схватился за меч и насторожился. Заскрипело опять. Стукнуло. Медленно приоткрылась входная дверь, и из нее выглянул старый слуга леди Харроу.
        -- Высокий господин, -- проскрипел натужно, как будто не привык говорить, -- хозяйка желает знать, не войдете ли вы.
        От тех мыслей, которые все утро мучили Дойла, не осталось и следа. Исчезли страхи за свою шкуру, сомнения, нездоровая задумчивость -- все было сметено горячей волной ужаса, смешанного с яростью.
        Он спрыгнул на землю до того, как кто-то из стражи успел спешится и помочь ему, не обратил никакого внимания на гулкую боль, прошившую насквозь увечную ногу.
        -- Веди к ней, немедленно!
        Слуга не выказал ни малейшего испуга, только шире открыл дверь и посторонился. Дойл обернулся к охране и приказал:
        -- Ждите здесь.
        В дома действительно было темно, ставни были плотно закрыты, но в руках у слуги был канделябр на пять свечей.
        -- Прошу, высокий господин. Хозяйка в дальней части дома.
        -- Веди, -- повторил Дойл, -- и пошевеливайся.
        Слуга ровно и с вызовом взглянул ему в глаза и ответил:
        -- Мне, высокий господин, спешить давно некуда. Пойдемте.
        В других обстоятельствах Дойл не поленился бы и огрел бы нахала хлыстом, но сейчас леди Харроу занимала его куда больше, чем старик с его дурной болтовней. Они поднялись на второй этаж и прошли по неширокому коридору. Слуга остановился возле двери в конце и открыл ее -- и Дойл вынужден был быстро заморгать, чтобы не ослепнуть от слишком яркого света.
        Здесь, в комнате, которую не было видно с улицы, ставни были распахнуты настежь и внутрь проникало солнце. Леди Харроу сидела возле одного из окон с толстой книгой на коленях. Когда Дойл вошел, она отложила книгу и поднялась ему навстречу. Дойл выдохнул:
        -- Вы идиотка!
        На спокойном лице леди Харроу ничто не дрогнуло, она только немного опустила глаза.
        -- Неужели моих слов и собственного здравомыслия вам не хватило, чтобы собраться и немедленно убраться отсюда? -- он говорил все громче, леди Харроу по-прежнему молчала, и Дойл уже не мог себя удержать. -- Во что вы решили сыграть? В богиню Йидо?!
        Он выдохнул, потому что следом на язык просились совсем уж крепкие слова.
        -- Это все, милорд? -- спросила леди Харроу, не поднимая глаз.
        -- Нет, -- Дойл прошел внутрь комнаты и закрыл за собой дверь, -- только начало. Берите свою книгу и что вам там еще нужно, у вас десять минут. И я выведу вас из города. Мне ворота откроют.
        Она не шелохнулась, и он рявкнул:
        -- Быстро!
        Последовало очень спокойное:
        -- Я не поеду, милорд, -- леди Харроу наконец посмотрела ему в глаза и чуть прищурилась: -- и вы не сможете заставить меня.
        -- Думаю, могу, -- у него не было никакого желания быть сейчас любезным. Одного только мелькнувшего в сознании образа -- леди Харроу, бьющейся в горячечном бреду смертельной болезни -- было достаточно, чтобы уничтожить в нем последние остатки галантности. -- Если понадобится, -- он подошел к ней ближе -- так близко, что заставил отступить, -- я велю вас связать и выволоку отсюда.
        Это слова уничтожили ее невозмутимое спокойствие. Она побледнела, потом покраснела и произнесла жестким голосом:
        -- Я не вещь, милорд. И не ребенок. Могу сама решать, как поступить, -- она хотела сказать что-то еще, но он оборвал ее резким приказом:
        -- Сядьте.
        Она колебалась несколько мгновений, прежде чем подчинилась и снова опустилась в кресло возле окна. Дойл протянул руку и забрал ее книгу, глянул на обложку и едва не зашипел от злости. "Анатомикон", будь он неладен!
        -- Вы думаете, -- он вернул книгу обратно, -- что останетесь и кого-то этим спасете? Вы хоть раз в жизни чуму видели? Не отвечайте, и так знаю, что не видели. Я тоже. Потому что те, кто ее видели, мало что могут о ней рассказать. Они умирают! -- он не кричал, но его потряхивало от злости, а еще хотелось взять и встряхнуть саму леди Харроу.
        -- Тем не менее, вы остались, милорд, -- она подняла голову и слабо ему улыбнулась. -- Потому что не простите себе, если что-то случится с вашим братом. А он остался, потому что не простит себе гибели подданных.
        Она говорила так ровно и доброжелательно, что невозможно было ответить криком. Поэтому он просто спросил:
        -- А вы зачем?
        -- Потому что я однажды дала себе слово не бежать, что бы ни происходило, -- она перевела взгляд куда-то в сторону. -- Я бежала однажды. Больше не хочу. Вы говорите, что от чумы умирают? Я знаю. И я смертна, как и вы, значит, могу умереть. Но лучше так.
        Дойл провел рукой по лицу, стирая выступившие капли пота, огляделся, нашел у стены табурет, пододвинул его и сел в нескольких шагах от леди Харроу.
        -- Это действительно глупо и бесполезно, -- сказал он, правда, уже не про решение остаться, а про попытки вычитать что-нибудь дельное в "Анатомиконе". Похоже, она угадала, что он имел в виду, потому что мягко погладила пальцами обложку и возразила:
        -- В нем много полезного, нужно только иметь это прочесть.
        -- От чумы все равно нет лекарства. Так что он сейчас совершенно бесполезен.
        Леди Харроу снова улыбнулась и опять погладила книгу, похоже, пытаясь ее защитить. Дойл отвел взгляд, не зная, что еще сказать. По-хорошему, стоило извиниться за крик и оскорбления -- но он не желал этого делать, зная, что был прав. Неожиданно вспомнилось глупое обещание, которое он дал сам себе, стоя возле ее, как он думал, пустого дома, и к щекам немедленно прилила кровь. Он попытался было отговориться тем, что обещание было давно в приступе меланхолической задумчивости, но безрезультатно -- что бы ни было причиной, он дал себе слово. Он невольно усмехнулся и нервно сжал в кулак здоровую руку.
        -- Простите, милорд, -- леди Харроу чуть замялась, -- могу я спросить, чему вы улыбаетесь?
        Он посмотрел на нее очень пристально в тайной надежде, что она отведет глаза. Она этого не сделала.
        -- Видите ли, леди, -- он встал с табурета и подошел к окну, оперся о подоконник рукой, -- я полагал, что вы покинули этот дом, когда ехал мимо. И, думая так, дал себе одно обещание, которое сейчас едва ли могу исполнить.
        И правда, не было бы ничего глупее, чем предложение, сделанное в зачумленном городе.
        -- Какого рода это обещание, милорд? -- спросила она.
        Дойл снова усмехнулся, правда, теперь ему было совсем уж не весело.
        -- Необычное. Весьма необычное, -- он повернулся -- но не сумел произнести крутящиеся на языке слова. Позже. Он сделает это позже. -- Простите, леди, я должен оставить вас. Меня ждут дела.
        Он поклонился решительно направился к выходу. Леди Харроу встала, зашуршала юбками, делая реверанс. На пороге он обернулся и спросил:
        -- Вы уверены, что не хотите уехать?
        -- Совершенно, -- она выпрямилась и прибавила: -- храни вас Всевышний, милорд.
        Дойл кивнул и покинул ее дом. На улице ждал отряд стражи. Ему помогли сесть в седло, и он, уже нигде не останавливаясь и ни о чем не раздумывая, дал коню шпор и поскакал к докам.
        Глава 26
        Доки всегда были самым темным и самым грязным местом Шеана. Лорды их не любили и обходили стороной, но они питали город, давали ему жизнь, как навоз дает жизнь прекрасному цветку.
        Дойл отвращения к докам не испытывал -- слишком ценил товары, которые привозили корабли, и слишком часто был вынужден встречаться на илистых причалах с теми, кто ни за какие деньги не приблизился бы к гранитным стенам королевского замка. Выезжая на набережную, Дойл почему-то ожидал, что здесь все будет иначе: что шум голосов сменится звенящей тишиной, а рыбная вонь -- запахом лекарских трав и болезненной кислятиной. Но ошибся. В отличие от остального города, пристани жили, кажется, прежней жизнью -- разве что не слышались вопли капитанов, на своем странном языке отдававших приказы корабельным командам. Корабли стояли безжизненными скелетами, и на палубах не было никого, зато по деревянным настилам носились сотни людей -- с тюками, мешками и налегке, одетые и полуголые.
        Отряд стражи приблизился и окружил Дойла плотной стеной -- но он жестом показал снова отстать и не загораживать обзора. Конь, подчиняясь понуканиям, нехотя поднялся на один из помостов, и Дойл сумел увидеть, почему корабли стояли пустыми и даже не пытались выбраться из зачумленного города -- в кормах каждого зияло по огромной, как от удара тараном, пробоине. Похоже, за ночь из трюмов вытащили все, что было можно, и отчаялись заделать дыры без материалов. Комендант Трил сделал то, чего требовал Дойл -- задержал корабли и не дал им отплыть. Пусть жестко и даже жестоко, зато эффективно.
        Убедившись, что корабли в ближайшее время не выйдут в путь, Дойл кивнул своим мыслям и все-таки заставил себя подъехать к бывшему королевскому складу. И тут же едва успел выставить руку, чтобы защититься от летящего камня. Стража среагировала, закрывая его живым щитом собственных тел, из толпы возле склада раздались проклятия:
        -- Сдохни, враг!
        -- Твое колдовство, ублюдок!
        -- Себя питаешь их жизнями! Твоих рук дело!
        О выставленные щиты стражи забились камни. Толпа жаждала крови -- его, Дойла. Шестеро стражников и он сам против -- сотен безоружных, но разъяренных тварей. Они обвиняли его во всем: в закрытых городских воротах, в разломанных кораблях, в самой чуме.
        Скрежетнуло по металлу, и щеку обожгло короткой вспышкой боли -- один из камней все-таки задел Дойла. Он колебался недолго.
        -- Отходим!
        Командир отряда обернулся:
        -- Милорд, мы можем...
        -- Отходим, сказал!
        Да, они могли перерубить всех -- и залить доки кровью. Но и без их мечей умрут слишком многие. Повинуясь его приказу, отряд начал двигаться назад. Кони, в которых тоже попадали камни и крошево песка и опилок, заржали и задергались, но шпоры кусали их бока больнее, а железные удила рвали губы в кровь, заставляя повиноваться.
        Чуть отойдя от склада, Дойл первым повернулся, и весь отряд галопом бросился прочь, оставляя чернь визжать от разочарования и злобы. Едва доки остались позади, он остановился. Командир отряда приподнял забрало и спросил:
        -- Почему мы сбежали, милорд?
        Дойл поднял руку к лицу -- он был без шлема и без доспехов -- потер царапину на щеке и ответил:
        -- Люди короля не несут смерти королевским подданным.
        Лицо капитана потемнело, но он согласно наклонил голову и отъехал в сторону. Осмотр города можно было счесть законченным, и Дойл поспешил в замок -- чтобы встретиться посреди площади с облаченным в белое Эйрихом. Его тоже сопровождал отряд охраны -- но от их группы буквально веяло чем-то светлым и чистым. Воистину, это было солнце, сошедшее с неба, чтобы утешить жителей земли.
        Дойл невесело усмехнулся, глядя на то, как вылезают из подвалов и закутков люди, как увлажняются их глаза, как они воздевают руки в едином порыве восторга и благодарности.
        -- Всевышний, храни короля Эйриха! -- шептали, говорили, кричали сотни глоток.
        Дойл махнул рукой своему отряду -- и они скрылись на боковой улице, никем не замеченные.
        -- Отдохни и дай отдохнуть своим людям, -- велел Дойл командиру отряда. -- Вы понадобитесь мне после заката.
        -- Слушаюсь, милорд, -- командир поклонился, а Дойл поднялся в свои комнаты -- нужно было переодеться, смыть с лица кровь и поесть.
        В спальне было, как ни странно, тепло. Жарко горел камин, а возле него возился Джил. Услышав шаги Дойла, он подпрыгнул на месте, стряхнул золу с колен и поспешил к нему, охнул и пробормотал что-то, увидев рассеченную щеку.
        -- Что ты там болтаешь? -- спросил Дойл, не позволяя ему коснуться царапины. -- Лучше помоги переодеться.
        -- Где вас поранило, милорд?
        Дойл не ответил, вместо этого спросил:
        -- Ты что здесь делаешь? Кажется, твоя мать и сестры на юге, мог бы давно уйти, болван.
        Джил стащил с Дойла кожаный колет, расстегнул по одному нарукавники, а когда опустился на колени, чтобы снять первый сапог, буркнул:
        -- Куда идти-то. Вы мой хозяин, где вы, там и я.
        -- Болван, -- повторил Дойл, садясь на кровать и вытягивая вторую ногу, чтобы мальчишке сподручней было его разувать, -- хозяина мог бы нового найти, а так сдохнешь почем зря.
        Не дожидаясь никакой реакции на свои слова, Дойл прислонился спиной к изголовью и закрыл глаза.
        -- Мне с вами и сдохнуть не страшно, -- неожиданно сказал мальчишка, -- только думается мне, что вы и с патлатой старухой-смертью договоритесь. И за меня слово скажете. А нет -- буду вам на том свете служить.
        Дойл приоткрыл один глаз и снова сказал:
        -- Болван. Подай воды и чистой ткани.
        -- Я сделаю...
        -- Сам, -- Дойл действительно выпрямился, наклонился над тазом и тщательно смыл со щеки кровь, ощупал внушительный -- большего размера, чем показалось вначале -- рубец, и поморщился, невольно думая, что ему только шрама на роже не хватало, чтобы окончательно и бесповоротно возглавить список главных уродов королевства.
        Мальчишка оттащил таз и откуда-то из глубины комнаты сказал:
        -- Я, милорд, не беспамятный. Помню, что не лорды разряженные, и не Его Величество, а вы услышали мои вопли о справедливости. И вы мою мать с костра сняли.
        -- Замолкни, -- велел Дойл резко, -- хватит пустой болтовни.
        Он снова откинулся на кровати, положил одну руку под голову и тяжело выдохнул. День только начался (еще до обеда было больше часа), но уже вымотал его очень сильно. Леди Харроу -- безумная отважная женщина, из прихоти подвергающая себе смертельной опасности -- вставала перед его внутренним взором, стоило опустить веки. И брат в белом шитом золотом камзоле, стоящий среди рукоплещущей и рыдающей от счастья толпы. И почему-то крики той же толпы, проклинающей его самого. Последнее было смешно -- когда его заботила любовь черни? Он делал то, что должен был делать -- и однозначно не ради того, чтобы грязные тупицы вдруг исполнились к нему любовью, а чтобы сберечь трон Эйриха и сделать Стению еще более великой, чем она была при их отце. Теперь уже, наверное, не получится.
        Предаваться тягостным мыслям Дойл позволил себе недолго -- меньше получаса, после чего с помощью Джила обмыл лицо, руки и грудь, переоделся и спустился в малый пиршественный зал. Там уже собрались почти все придворные, оставшиеся в столице. Трое из пяти членов сильно прореженного королевского совета, несколько мелких лордов с женами и дочерьми, казначей, неожиданно -- Майла Дрог, причем одна, и, разумеется, леди Харроу. Короля еще не было, но, судя по шепоткам, ждали его с минуты на минуту.
        Лорды не встретили Дойла ни проклятиями, ни обвинениями -- но смотрели так же, как и чернь: зло, с ненавистью. И расступились перед ним быстрее обычного.
        -- Лорды, доброго дня, -- не без удовольствия сообщил Дойл собравшимся, вынуждая их всех кланяться и отвечать на приветствие. Леди Харроу поднялась из низкого реверанса первой и первой же (собственно, единственной) подошла к нему.
        -- При других обстоятельствах я сказал бы, что рад вас видеть, леди Харроу, -- произнес Дойл, на миг-другой забывая обо всем, заглядевшись в глубину ее глаз.
        -- Вы поранились? -- спросила она, ее пальцы дрогнули, и Дойл позволил себе приятную мысль о том, что она хотела бы коснуться его лица.
        -- Случайность, -- он повернул голову так, чтобы царапину было хуже видно. Леди Харроу нахмурила брови:
        -- Лучше показать лекарю и наложить повязку.
        -- Не думаю, что это необходимо. Но благодарю за внимание, леди, -- он поклонился ей, пряча улыбку.
        А потом во всем великолепии появился Эйрих. По его лицу нельзя было предположить, что он провел тяжелую ночь и всю первую половину дня ездил по городу, рискуя каждую минуту вдохнуть ядовитый воздух, пропитанный смертью. Он был горд, свеж и улыбался так светло, словно встречал гостей на радостнейшем из пиров.
        Все взоры тут же обратились к нему, по рядам придворных прошел тихий вздох. Эйрих поднял руку и широким жестом обвел зал.
        -- Прошу к столу, леди и лорды. Прошу к столу, мои друзья, разделяющие со мной тяготы этого испытания.
        Дойл еще раз поклонился леди Харроу и подошел к брату, встал у него за спиной.
        -- Я не могу встречать вас с радостью, -- король покачал головой, -- но встречаю со всем радушием и всей искренностью, которыми меня наделил Всевышний. Он не оставит нас в этот горький час и прольет на нас свет своего благословения. Да будет сиять нам солнце, -- Эйрих сел за стол, и постепенно его примеру следовали остальные.
        Чтобы разорвать повисшую тишину, слишком явственно наполненную благоговейным восторгом, Дойл негромко сказал:
        -- Вы могли бы произносить речи вместо святых отцов, дорогой брат.
        Эйрих, к сожалению, отлично угадал за едкой фразой все беспокойство и все напряжение Дойла, потому что вместо обычного призыва быть добрее к людям сказал:
        -- Ее благоразумие оказалось меньше упрямства.
        Дойлу не нужно было ловить его взгляд, чтобы понять, о ком идет речь.
        -- Почему ты не вывез ее силой?
        Ответ на этот вопрос было дать трудно. Дойл подвинул к себе блюдо с олениной, отрезал шмат мяса и постарался сделать вид, что полностью сосредоточился на его поглощении. Эйрих не поверил и повторил свой вопрос:
        -- Почему?
        -- А почему не вывез тебя? Готов спорить, даже такой искусный мечник как ты не устоит против десятерых теней, -- спросил он.
        Эйрих дернул углом рта.
        -- Кто бы мог подумать, что ты...
        -- Будь любезен, дорогой брат, займись обедом, -- прервал его Дойл. Эйрих последовал его совету.
        От вечерних пиров и веселья было решено отказаться -- скромные обеды больше подходили ситуации и были удачнее с точки зрения безопасности.
        Объехав вечером город еще раз, Дойл установил комендантский час. Болезни было все равно, в какое время находить своих жертв, но полупустой город опаснее оживленного. Как только схлынет первая волна ужаса, появится вероятность погромов -- и Дойл желал бы оттянуть их наступление как можно дальше и сделать все возможное, чтобы суметь взять ситуацию под контроль.
        Наутро было объявлено, что всем жителям Шеана -- больным и здоровым, лордам и простолюдинам -- под страхом ареста запрещается покидать свои дома с девяти вечера и до шести утра. Город наполнился закованными в прочные доспехи стражниками, молчаливыми тенями в серых одеяниях и, конечно, лекарями с закрытыми лицами и с корзинами трав и всевозможных инструментов, напоминающих арсенал палача.
        Глава 27
        В темном и душном, несмотря на холод, складе, воняло настолько отвратительно, что даже стойкий организм Дойла взбунтовался и отреагировал рвотным позывом. Это была не просто вонь испражнений, пахло гнилью, смертью, а слишком резкие пахучие травы, висевшие всюду пучками, не только не перебивали, но даже усиливали эти запахи. В этот раз никто не попытался забить Дойла камнями -- на него словно бы не обратили внимания, и он спокойно прошел внутрь.
        Людей было слишком много -- они лежали тесными рядами, а кое-где едва ли не кучами, похожие на сваленные в общую яму трупы после битвы. Но эти кучи дышали, кашляли, блевали и стонали от боли.
        Дойл повыше поднял слой ткани, пропитанный полынным маслом, надеясь защититься от вони, и решительно пошел вглубь склада, к столу, за которым стояли лекари. Отряд стражи, чеканя шаг, проследовал за ним. Вскрики показали, что пару раз металлические сапоги с грохотом опустились на не каменный пол, а на чьи-то ноги или руки.
        Когда Дойл приблизился к столу, лекари как по команде подняли головы. Один из них -- лиц было не разобрать за многослойными повязками -- спросил глухим из-за ткани голосом:
        -- Что угодно милорду?
        Дойл обвел склад взглядом, вспоминая слова Эйриха про холод. Вчера брат побывал здесь и вернулся в глубокой печали, а вечером несколько раз спросил, можно ли хоть как-то облегчить страдания несчастных больных. Дойл про себя подумал, что единственный способ -- прирезать их быстро и сжечь склад, но, конечно, не сказал этого и пообещал сделать все, что в его силах.
        -- Почему не растопили печи? Их здесь как минимум три, -- спросил он резко.
        Глаза лекаря блеснули каким-то непонятным выражением.
        -- В тепле болезни вольготней, чем в холоде. Чума не любит мороза.
        -- А люди быстрее сдохнут от холода.
        Второй лекарь -- Дойлу показалось, что его глаза в окружении лучиков морщин ему знакомы -- опустил плечи и дребезжащим голосом сказал:
        -- Лучше лечить лихорадку, чем чуму, милорд, -- потом отвернулся и отошел от стола, прошел мимо рядов метающихся в агонии тел, склонился над одним и замахал в воздухе руками.
        Подбежали еще двое, тоже закутанных в тряпки, подхватили и потащили к выходу -- труп. Дойл дернулся и быстро спросил:
        -- Куда деваете тела?
        -- На похороны нет времени, скидываем за складом в яму и засыпаем, -- проскрежетал тот из лекарей, который до сих пор ни разу не подал голоса.
        Дойл ругнулся сквозь зубы и велел:
        -- Сжигайте, -- а не получив ответа, повторил громче: -- сжигайте, я сказал! Всех закопанных -- тоже.
        Первый лекарь опустил глаза:
        -- Нет ничего хуже такого погребения. Не уйдя в землю, из которой поднялся...
        Дойл не позволил ему докончить цитату из Святейшей книги и прошипел:
        -- Если оставить трупы в земле, вскоре они отравят воду. Сжигайте. Немедленно.
        Лекари молчали долго, прежде чем по очереди наклонили головы и не сказали:
        -- Будет исполнено, милорд.
        Дойл круто развернулся и собрался уходить, но его внимание привело оживление в дальней и самой темной части склада.
        -- Посветите, -- сказал он командиру отряда стражи, державшему чадящий факел, и прошел вглубь. Свет факела высветил неровным пятном воспаленные грязные лица больных и двух женщин, склонившихся над ними и белоснежными платками стирающих с их лбов пот. Лица обеих были скрыты тканевыми повязками, но выбивающийся рыжий локон Дойл не мог не узнать.
        -- Леди Харроу? -- позвал он. Одна из женщин обернулась, и он понял, что не ошибся.
        -- Милорд, вы здесь?
        -- Проклятье, -- прошипел он, -- что вы здесь забыли?
        -- Милорд... -- нервно пробормотала вторая женщина, и по голосу Дойл узнал Майлу Дрог.
        -- Вам здесь нечего делать, -- оборвал он ее.
        -- Эти люди нуждаются в помощи! -- леди Харроу выпрямилась во весь рост.
        -- И здесь мой отец, -- почти шепотом добавила Майла.
        Почти минуту Дойл выдерживал непростую внутреннюю борьбу, но здравый смысл, к счастью, одержал победу. По острому и упрямому взгляду леди Харроу он видел, что она уже все решила для себя и не уйдет по доброй воле, поэтому обернулся к отряду стражи и приказал:
        -- Выведите этих леди из лекарской.
        Леди Харроу тихо вскрикнула, когда стражник аккуратно, но очень твердо взял ее под локоть и потянул к выходу. Попыталась рвануться, но Дойл качнул головой:
        -- Леди Харроу, если будет нужно, я велю вас отсюда вынести на руках. Леди Майла...
        Майла не сопротивлялась и покорно позволила себя увести.
        Дойл тоже вышел на свежий воздух, но, сделав вдох, быстро понял, что он не свеж. Лекари поспешили выполнить приказ и подожгли яму с трупами.
        Леди Харроу и Майла стояли в стороне, одинаково зажимая ладонями рты и носы. Дойл подошел к ним.
        -- Где вас ждет карета?
        -- Мы пришли пешком, -- сказала Майла до того, как леди Харроу успела ей помешать.
        Стражники подвели коней и, повинуясь молчаливым указаниям Дойла, усадили девушек верхом -- двое из отряда будут вынуждены идти.
        Дойл тоже сел в седло и поскакал первым. И только когда удушающий дух доков остался позади, размотал с лица повязку и обернулся к женщинам. Леди Харроу тоже избавилась от тряпок, и теперь стали видны ее плотно сжатые побелевшие губы. Майла выглядела скорее испуганной.
        -- По какому праву, милорд, -- произнесла леди Харроу, -- вы распоряжаетесь моими поступками и моей жизнью? Вы не мой король, не брат, не отец и не супруг, -- последнее слово она почти выплюнула и, кажется, будь ее воля, этот плевок был бы ядовитым.
        В другой ситуации, без лишних ушей -- не столько стражников, сколько Майлы -- возможно, Дойл ответил бы иначе: мягче, любезнее. Признался бы, что он скорее сам подставится под смертельный серп чумы, чем позволит ей погибнуть. Но для этого был неподходящий момент, поэтому он произнес с не меньшим ядом в голосе:
        -- Считайте, что до тех пор, пока город не освободится от чумы, мои приказания должны исполняться так же, как приказания короля. И я запрещаю вам... обеим, -- он обернулся еще и на Майлу, хотя она сейчас его совершенно не интересовала, -- соваться в доки. Сидите по домам. Ясно?
        Майла мелко закивала, а леди Харроу обронила сквозь зубы:
        -- Предельно ясно, милорд Дойл.
        Это обращение весьма сильно отличалось по тону от ее обычного приветливого "милорд" и еще сильнее -- от однажды произнесенного "Торден". Но главное, она дала слово.
        Обе леди спешились у дома леди Харроу, старый слуга сразу же пропустил их внутрь. Майла на прощение сделала слабенький реверанс, леди Харроу не удостоила даже наклона головы.
        -- Проклятье! -- стегнув коня кнутом, Дойл бросился в замок, пылая надеждой на то, что найдется какой-нибудь болван, на котором можно будет выместить гнев.
        Болваны как назло куда-то попрятались, поэтому досталось Джилу, которого Дойл от души обругал криворуким бездельником, но обвинение было несправедливым, так что не принесло ни капли душевного удовлетворения.
        Следующие три дня прошли в монотонном, одуряющем однообразии. Дойл просыпался рано, на рассвете или незадолго до него, в приступе постыдного страха шарил рукой по телу, проверяя, не оставила ли болезнь на нем своего следа, после чего выезжал патрулировать город. Он бы хотел более осмысленное занятие. Если бы был враг, с которым можно бороться, напрягая мышцы и ум, было бы проще. Но чуму нельзя было сразить мечом или перехитрить с помощью интриги -- оставалось только ждать и изображать хотя бы подобие занятости.
        До обеда он объезжал город несколько раз, наведывался в доки, чтобы убедиться в том, что корабли и не думают тронуться с места, а лекари не пытаются хоронить трупы в земле, иногда сопровождал Эйриха во время его обхода больных. А вечером запирался у себя в комнатах и пробовал считать и продумывать реформы или читать. Первое было бессмысленно, так как у Дойла не было уверенности в том, что он доживет до окончания болезни. Второе совершенно не помогало отвлечься.
        Общих пиров он избегал -- не желал видеть ни кислых рож лордов, ни гневного лица леди Харроу.
        Ночи проходили тяжело -- в некрепком душном сне, скорее утомляющем, чем дающем отдых. А утром четвертого дня начались погромы.
        Двое теней влетели в спальню Дойла, когда тот еще не до конца оделся. Несмотря на мощную подготовку, оба запыхались и дышали тяжело.
        -- Громят погреба, -- пролаял первый.
        -- Стража пытается их остановить. Скоро польется кровь, -- добавил второй.
        Оттолкнув пытавшегося натянуть на него колет мальчишку, Дойл поспешил к брату. Если король своим благостным видом не остановит погром, придется дать гарнизону разрешение применять оружие, Шеан утонет к крови.
        -- Эйрих! -- дверь распахнулась от удара ногой, Эйрих подскочил на постели и заозирался, охранявшие его тени вскинули было арбалеты, но сразу опустили.
        -- Что такое...
        -- Вставай! Срочно!
        Слово "срочно" подействовало на Эйриха как нужно -- не дожидаясь ничьей помощи, он оделся меньше чем за минуту, подхватил из-за изголовья кровати меч и кивнул:
        -- Я готов.
        И он последовал за Дойлом на балкон над Рыночной площадью.
        -- Громят погреба и лавки. Попробуй остановить их, или...
        -- Или будут смерти, -- продолжил Эйрих. -- Я их успокою.
        В нескольких шагах от выхода на балкон он положил руку Дойлу на плечо и велел:
        -- Останься здесь, -- а сам вышел вперед, поднял меч и рукоятью ударил о железный щит с изображением герба Стении. По площади пронесся такой грохот, что орущие и дерущиеся простолюдины и стражники замерли. Дойл оперся рукой о стену. Эйрих вышел еще ближе к толпе, на самый край балкона, вскинул руку и сказал, хотя сейчас в этом не было никакой нужды:
        -- Остановитесь немедленно!
        В тишине по толпе прошелся шепоток: "Король". Постепенно, осознавая происходящее, люди начали опускаться на колени, на грязную мощеную булыжником площадь.
        -- Позор... -- продолжил Эйрих, -- жителям моей страны. Горожанам моей столицы. Гордый орел Стении превратился в падальщика, пожирающего трупы собственных собратьев. В то время как ваши родители, дети, братья, сестры, жены и мужья задыхаются в собственной кипящей крови, вы гневите Всевышнего низким воровством и грабежами. И за это на нас обрушится новая кара.
        Дойл прислонился к стене головой. С него было довольно. Он хотел уехать. Не желал иметь ничего общего со сборищем завтрашних гниющих трупов -- толпы жителей. Нужно было увезти Эйриха любой ценой. И леди Харроу. А потом сжечь Шеан вместе со всей этой проклятой заразой.
        Эйрих продолжал что-то говорить, а Дойл стоял, прикрыв глаза, и почти ничего не слышал. Усталость легла на плечи могильной плитой. Пожалуй, сейчас он не отказался бы от немедленной, но быстрой смерти.
        Но Всевышний не поспешил ее обеспечить, и продолжающий жить ум заработал с прежней живостью. Погромы начались не просто так, а из-за голода. Людям не хватило своих запасов, торговля остановилась почти неделю назад, пополнить их было негде. Нужно было что-то делать с этим. Обозы не попадут в город, пока он не очистится, и вскоре голод толкнет людей на новые бесчинства.
        Эйрих договорил и вышел обратно в зал, за окном ревели от счастья. Дойл сделал страже и теням знак уйти, после чего сказал:
        -- Надо открыть один из складов продовольствия.
        Эйрих посмотрел на него тяжелым взглядом, и Дойл в этом взгляде угадал, что брат ощущает на себе тяжесть той же плиты, что и он сам.
        -- Как жаль, -- сказал он тихо, -- что ты никогда не участвовал ни в одном заговоре, Торден.
        Дойл дернулся, обернулся и переспросил:
        -- О чем ты?
        -- Заговор против меня, -- Эйрих тяжело выдохнул и сел на трон, вытянул ноги, -- если бы ты его возглавил, он увенчался бы успехом.
        -- Ты болен?
        -- Здоров. Ты получил бы корону. И, проклятье, был бы лучшим королем, чем я, дорогой брат.
        -- Ты бредишь, -- Дойл отвернулся. -- Проспись, выпей вина и не мели чепухи.
        -- Чепухи? -- сзади лязгнуло, Эйрих опустил меч на пол. -- Все эти годы ты, а не я, держишь Стению. Ты усмиряешь мятежи, проводишь реформы. И ты знаешь, что такое отвечать за свои решения. Помнишь заговор лордов? Казнь? Я отвернулся тогда, не желал смотреть, как будут рубить конечности моим бывшим друзьям и друзьям отца, зато я видел, что ты смотрел. Не отрываясь! Торден! -- Эйрих окрикнул его так громко, что Дойл был вынужден развернуться. -- Ты отправил их на плаху и смотрел на их смерти. Ты понимал свою ответственность за них и не пытался прятаться за дешевыми балаганными речами. И теперь... Я -- их король. Это я должен был...
        Эйрих вдруг сгорбил спину и закрыл рукой лицо. Дойл колебался долго, прежде чем подойти и нерешительно сжать его плечо.
        -- Ты отличный король, Эйрих. И мы посмеемся над тем, что ты мне сейчас наговорил, когда все кончится.
        -- Не кончится... Я чувствую, мы умрем здесь. Скоро. Ты был прав, когда говорил, что нужно уехать. Если бы я не разыгрывал из себя легендарного рыцаря в сияющих доспехах, посланца Всевышнего, мы оба были бы уже далеко. Ты был прав.
        Дойл был с ним согласен, но не мог в этом признаться, так что просто сказал:
        -- Мы еще Остеррад не завоевали. И у меня большие планы по торговле с Эмиром. И милордам надо прищемить хвосты.
        Эйрих хмыкнул:
        -- Хочешь сказать, что подыхать еще рано?
        Вместо ответа Дойл продолжил, словно и не слышал:
        -- И мне еще надо жениться на этой сумасшедшей рыжей женщине.
        Теперь король рассмеялся громко. Дойл отвел взгляд, хлопнул по руке и произнес:
        -- Ты даешь людям веру. И они готовы за тобой в пасть к врагу топать ровным строем. Так что... ты и правда отличный король. И не вздумай даже в мыслях перекладывать эту неудобную железную штуковину, -- он шутливо щелкнул по короне пальцем, -- на мой голову. У меня и без нее спина горбатая.
        Глава 28
        Дойл полной грудью вдыхал терпкий ночной воздух, сжимая коленями бока коня. После утренних погромов он объехал весь город, убеждаясь в том, что все снова спокойно, но что-то внутри не давало ему расслабиться -- пресловутое предчувствие опасности. И именно оно заставило его выехать на ночное патрулирование вместе со своим отрядом. Если что-то произойдёт ночью, он хотел иметь возможность узнать об этом первым.
        Однако Шеан был спокоен -- пустыми глазницами темных окон таращились в ночь дома, скрипели редкие деревья, а прислушавшись, можно было уловить детский плач из подвалов или крысиный писк.
        В неровных пятнах света от двух факелов то и дело возникали грязные лужи, которые уже начали схватываться тонкой коркой льда. Наступая на них, кони фыркали от непривычного хрусткого звука и прядли ушами. Дойл едва придерживал пальцами уздечку, изо всех сил вглядываясь в темноту и вслушиваясь в шорохи. Именно поэтому он услышал тихий металлический лязг и уловил едва мелькнувшую желтую полоску щели ставень одной из лавок. Он поднял руку, показывая отряду остановиться, спешился, порадовавшись тому, что надел мягкие кожаные сапоги, и приблизился к двери. Осмотрел ее -- заколоченная наспех. Хозяева бежали из города. Между тем, внутри кто-то был -- Дойл отчетливо слышал шаги, скрипы, и ему не почудился отсвет свечи или факела. Он коснулся пальцами двери -- и одна из досок легко подалась вперед. Скобы и гвозди выдернули до него.
        Звякнув железными сабатонами, спешился командир отряда. Приблизился к Дойлу и тихо спросил:
        -- В чем дело, милорд?
        -- Там люди. Взлом.
        Командир обернулся на свой отряд. Вместе с Дойлом их было семеро -- достаточно для того, чтобы разобраться с несколькими воришками.
        -- Разрешите мне войти первому, милорд.
        Дойл хотел было отказаться, но вспомнил пламенную речь Эйриха про умение осознавать ответственность, и отступил на шаг. Командир потянул за доску и распахнул дверь, одновременно оглашая лавку зычным:
        -- Именем короля, бросить оружие!
        Внутри было темно -- только одна свеча горела на высоком прилавке, но этого было достаточно, чтобы разглядеть пятерых хорошо одетых мужчин, осторожно вскрывающих ящики с товаром. Предупреждение про оружие было лишним -- они пока не нападали.
        -- В чем дело? -- спросил один из них.
        -- Королевская служба, -- продолжил командир. -- По какому праву вы здесь находитесь?
        Откуда-то из темноты раздался хриплый смех:
        -- По праву живых. Проваливай, служба. Этим людям уже не нужно никакое добро.
        Дойл перехватил факел и тоже вошел внутрь. При виде него один из взломщиков опустился на четвереньки, подобрал с пола дубину и спросил:
        -- А вам здесь что нужно, милорд?
        Дойл ничего не ответил, только положил руку на рукоять меча, а командир велел:
        -- Выходите на улицу. Вы арестованы именем короля.
        Тот, который держал дубину, харкнул, сплюнул на пол и сказал:
        -- Жди, как же... Я в своем праве.
        И только большой опыт позволил командиру вовремя наклониться и увернуться от удара. Дойл шагнул назад -- факел, который был так необходим в разговоре, стал опасен в драке. Но в следующий момент этим же факелом он нанес первый удар -- по морде того, кто попытался его убить. Завоняло паленым, но факел потух, и Дойл отшвырнул его в сторону, обнажая меч. Рявкнул:
        -- Брать живьем!
        И впечатал кулак в металлической перчатке в чей-то подбородок. Хрустнуло -- и левую руку обожгло короткой вспышкой боли. Взломщиков было не видно -- только мелькали доспехи стражи. Дойл бил наугад -- плашмя лезвием, рукоятью, кулаками. Полыхнуло -- это едва не опрокинули свечу. Кто-то заорал от боли -- и тут же замолк.
        -- Твою мать! -- выкрикнул хриплый.
        -- Назад, -- послышалось сверху, и Дойл, пригнувшись, попытался пробраться на голос -- нельзя было забывать о том, что наверху тоже могли быть люди.
        -- Жди! -- расхохотался кто-то в ответ.
        Лестница заскрипела и зашаталась -- но не рухнула. Дойл еще раз взмахнул мечом -- а потом все стихло.
        Запалили факел, и стало можно осмотреться. Взломщики лежали на полу -- без сознания или мертвые. Все шесть стражников стояли на ногах и, кажется, серьезно не пострадали. На верху лестницы стоял, вскинув пустые руки, Шило.
        Дойл сжал кулак и велел:
        -- Спустись.
        Бандит подчинился -- его людей не осталось.
        -- Осмотреть тела, живых связать, -- сказал Дойл, оборачиваясь к старому знакомому.
        -- Высокий господин...
        -- Молчать, -- прорычал он. -- Я не могу отправить тебя сейчас грести на галеры, но в моих силах сделать так, чтобы полужизнь в чумных доках показалась бы тебе обителью Всевышнего, Шило.
        -- Высокий лорд... -- у него подрагивал голос. -- Это лавка Киранов. Отец и сын -- оба уже того. Им эти деньги не нужны.
        -- Мне нужен порядок в городе, Шило.
        Дойл резким движением схватил его за горло и сжал пальцы. Шило захрипел и попытался разжать их, но бесполезно, у Дойла всегда была крепкая хватка.
        -- Попадешься мне -- сгниешь, понял? -- он надавил, заставляя Шило опуститься на колени, и только тогда отпустил.
        Но что именно хотел ответить бандит, Дойл так и не узнал. Вдруг за окном стало очень светло -- и вместе с тем в лавку ворвался один из патрульных и выкрикнул:
        -- Город горит!
        Дойл бросился на улицу, где уже бушевал огонь. Тишина сменилась надсадным ором, перемежающимся с бранью и оглушительным лязгом. Погромы, которые удалось остановить утром, вспыхнули с новой силой днем.
        Мимо промчались ошалевшие от страха лошади. Дойл замер, глядя на поалевшую Рыночную площадь, заполнившуюся людьми. Нужно было решать что-то, что угодно.
        -- Колодцы! -- рявкнул он, выводя из ступора своих людей. -- К колодцу!
        Позже можно будет разобраться с поджигателями, с теми, кого сейчас пытался задержать другой патрульный отряд -- сначала нужно было остановить пламя.
        Его не услышали или не поняли -- поэтому он первым побежал, как мог, к колодцу в центре площади, рванул на себя веревку с ведром и выплеснул на камни. Опустил следующее -- и сунул его в руки первому из отряда.
        А площадь заполнялась все больше -- те, кто прятались по подвалам домов, высыпали на улицу, вооружившись вилами и топорами, и в слепом безумии бросились на рыцарей, обрушивая на них свою злобу. Шум все нарастал, но Дойл не мог позволить себе вытащить меч и присоединиться к тем, кто пытался остановить обезумевшую толпу, в которой громилы смешались с теми, кого грабили.
        Веревка с ведром опять скользнула в колодец, но этого было мало -- слишком мало. К колодцу подскочил командир отряда, протянул было руку, чтобы помочь, но Дойл выкрикнул:
        -- В замок! За гвардией!
        Командир понял сразу -- и бросился ловить лошадь. Двое рыцарей таскали ведра воды, но пожар, начавшись в одной лавке, уже норовил перекинуться дальше -- на деревянные двери соседних домов. От криков закладывало уши, и Дойл даже не пытался отдавать приказы -- у него остались только его собственные руки, никто другой его бы не услышал. Сунув ведро в руки рыцарю, он кинулся к горящей лавке, по ходу вытаскивая меч, и рубанул по столбу крыльца, еще и еще, пока дерево не затрещало. Новый удар -- и крыльцо с треском обрушилось, огонь оказался внизу -- и начал гаснуть в потоках воды.
        Загрохотали копыта -- и площадь заполнилась десятками рыцарей гвардии. Двое или трое обрушили на горящие деревяшки содержимое огромной бочки, остальные оцепили территорию.
        Угольки недавнего пожара постепенно угасали.
        Люди затихли.
        Погром был остановлен.
        Дойл пошатнулся и понял, что серьезно поранил левую руку, к тому же, ноги ныли после бега. Но это не имело значения -- во всякой случае, пока. Он вышел на центр площади, привлекая к себе внимание, и властно потребовал коня. Ему подвели чужого, помогли сесть. Сверху он оглядел то, во что за ночь -- а на самом деле, за какой-нибудь час, превратилась площадь. Левая сторона закоптилась и частично выгорела -- хотя пожар удалось остановить быстро, одно здание пострадало существенно. Еще в нескольких выбили ставни и двери.
        Но люди выглядели хуже домов -- почти все в копоти, воде, а многие и в крови. Разделить между собой тех, кто начал погром, и тех, кто от страха нападал на все, что видел перед собой, было трудно. Но Дойл сумел, во всяком случае, частично. Женщин отпустили сразу -- это было не их дело. Тех мужчин, кто держал оружие, Дойл приказал сковать. Остальных -- отпустить.
        В другое время за подобное преступление каждому полагалось бы до двадцати плетей прилюдно, но сейчас у Дойла не было достаточно числа палачей, чтобы наказать виновных, и достаточного числа тюремщиков, чтобы удержать их до экзекуции. Но двадцать-двадцать пять самых ретивых отпустить было нельзя. Дойл оглянулся на замок, в котором никто так и не проснулся, потом на стражу, и велел:
        -- Проводить в подземелья.
        Утром придется устроить показательную порку -- чтобы напомнить всем, что, несмотря на чуму, королевская власть в городе сильна.
        Арестованные не вырывались и не кричали, как это было обычно. Кажется, вместе с погасшим пламенем пожара погасла и всеобщая ярость, и теперь, как Дойл полагал, многие люди пытались понять, что подтолкнуло их начать сопротивление страже. Те же, кто остался без желанной наживы, злобно сверкали глазами и надеялись удрать до того, как палачи распорют их спины и задницы кнутами.
        Когда всех увели, площадь почти опустела -- остались только патрули, тоже потемневшие от огня, помятые, но, кажется, мало пострадавшие. К Дойлу подъехал командир его отряда.
        -- Милорд, вы в порядке?
        -- Как твое имя, напомни? -- спросил он.
        -- Рексон, милорд. Тео Рексон, -- воин снял шлем, открывая потное красное лицо с внушительными усами.
        -- Хорошая работа, -- Дойл снял перчатку, глянул на собственную руку и досадливо поморщился -- это был редкий случай, когда перстень с хорошим камнем не помешал бы. Но его не было, поэтому он отстегнул от пояса драгоценные ножны с небольшим кинжалом с золотой рукоятью -- подарком Эйриха -- и протянул Рексону.
        -- Милорд...
        -- Бери.
        Рыцарь осмотрел кинжал, попробовал сталь и прикрепил к своему поясу, низко, насколько это было возможно в седле, поклонился.
        -- Проверьте северную часть города и возвращайтесь, -- сказал Дойл, снова надевая перчатку. -- И дайте людям отдохнуть. Вы мне будете нужны к десяти часам утра.
        -- Слушаюсь, милорд, -- Рексон снова поклонился и отъехал к своему отряду, а Дойл запрокинул голову вверх. Небо было еще темным, до рассвета несколько часов. Будить Эйриха смысла не было. Нужно было возвращаться к себе, привести себя в порядок, проверить, насколько сильно досталось и без того увечной руке, и подготовить к утру доклад о произошедшем. И, если удастся, к этому времени поговорить с зачинщиками погрома.
        Дойл собрался именно так и поступить, но в тот момент, когда разворачивал коня к замку, вдруг понял, что у него есть еще одно дело -- нужно было проверить, не пострадал ли дом леди Харроу.
        Глава 29
        Разумеется, улица возле дома леди Харроу была пустынной, спокойной и темной -- ее не коснулся шум погромов, и пламя пожара не опалило ее своим дыханием. Все вокруг спало безмятежным сном. Дойл придержал коня и, вопреки всем понуканиям рассудка, требовавшего вернуться в замок, спешился. Набросил уздечку на коновязь и замер в десяти шагах от двери дома, вслушиваясь в его тишину. Леди Харроу сейчас наверняка спит в своей постели, в комнате в глубине дома. Эта мысль обожгла Дойла так сильно, что он немедленно постарался избавиться от нее, но все-таки образ тонкого профиля леди Харроу, едва различимого на фоне белых подушек, еще почти минуту преследовал его, пока не исчез, испуганный внезапным шорохом. Дойл насторожился и коснулся пальцами рукояти меча.
        Шорох повторился, и вскоре Дойл сумел различить негромкий звук легких шагов. Он резко обернулся -- и встретился взглядом с идущей к своему дому леди Харроу. Ярость -- жаркая, эйрихова -- взметнулась в его груди мгновенно. Первым предположением было глупое, лишенное всякой логики, но оттого еще более болезненное: возвращается от любовника. Но рассудок укротил неожиданно взыгравшую ревность. Леди Харроу -- вдова, живущая одна в доме с несколькими слугами. Пожелай она назначить мужчине встречу, она не станет покидать своего дома, а просто откроет ему дверь. Вторая мысль была более здоровой, но очень неприятной. Честная женщина не станет гулять ночью одна, на такую прогулку ее может толкнуть либо распутство, либо ведьмовство. Но прежде, чем он успел осознать это подозрение, ему на смену пришла уверенность: леди Харроу не колдовала и не встречалась с мужчиной, она была там, где ей запрещено бывать -- в доках.
        Эта уверенность еще больше укрепилась, когда леди Харроу подошла ближе и узнала его, тихо вскрикнула, заозиралась, кажется, думая, куда бежать.
        -- Ночь -- скверное время для прогулки, леди Харроу, -- произнес он спокойно. -- А Шеан -- скверное место.
        -- Что вы здесь делаете, милорд? -- спросила она, очевидно, поняв, что скрыться не успеет.
        -- Я проезжал мимо, -- ответил Дойл, но тут же понял, насколько глупо прозвучали его слова: он стоял на земле, а конь был привязан на другой стороне улицы. Леди Харроу тоже это поняла -- тонкая бровь взлетела вверх.
        -- В такое время?
        -- Мне не требуется защита, в отличие от вас, -- Дойл скрестил руки на груди и постарался выпрямить спину настолько, насколько это было возможно, но левая лопатка мгновенно отозвалась болью, и он опустил руки. -- Мне не нужно долго гадать, чтобы понять, где вы были, леди.
        На ее лице мелькнул явственный страх, послуживший лучшим доказательством.
        -- Я запретил вам бывать в доках! -- вопреки своему желанию он почти выкрикнул эти слова, а правая рука непроизвольно сжалась в кулак. Леди Харроу опустила глаза, но ответила твердо:
        -- Милорд, я уже спрашивала и спрошу вас вновь: по какому праву вы отдаете подобные запреты? Моя жизнь принадлежит только мне, и вы...
        В прошлый раз Дойл не ответил на этот вопрос, потому что вокруг было слишком много посторонних. Сейчас он получил возможность сделать это -- но на язык шли только резкие, злобные, жесткие отговорки, больше похожие на презрительные приказы. Он удержал их, но так и не сумел выдавить из себя правдивое: "Потому что я не хочу вашей смерти". Или еще более правдивое: "Потому что, если вы погибнете, мне будет слишком больно". Вместо этого сказал отстраненно:
        -- Идите в дом. Шеан сегодня неспокоен. И будьте благоразумны, иначе я пожалею, что не вывез вас из города, -- он развернулся и собрался забрать коня, как его остановил тихий вопрос леди Харроу:
        -- Милорд Дойл, что у вас с лицом?
        Он поднял руку, провел по лицу ладонью, но кроме до сих пор не зажившей ссадины ничего не нашел -- разве что кожа пощипывала, возможно, пара-тройка искр оставила на ней свои укусы. Поняв его удивление, она пояснила еще тише:
        -- Как будто у вас опалены брови... И на лице сажа.
        Он обернулся, невольно чувствуя, как краска стыда приливает к щекам и радуясь, что в темноте румянец не слишком заметен.
        -- Сегодня была неспокойная ночь, -- сказал он, удерживаясь от желания начать пальцами стирать неведомые следы, размазывая сажу еще больше.
        Леди Харроу вопросительно наклонила голову, но потом, кажется, что-то поняла, чуть приоткрыла рот, закрыла, раздумывая о чем-то, и вдруг спросила:
        -- Выпьете вина?
        -- Простите?
        -- Я предложила вам вина. И... -- она прикусила губу, -- у меня есть травы, которые помогут легко восстановить брови.
        Дойл взглянул на темное небо. До рассвета оставалось еще не меньше трех часов, а значит, ему пока некуда было спешить. И провести хотя бы час в обществе леди Харроу, в ее прохладной гостиной, наполненной неведомым ароматом, пить вино, налитое ее руками -- было слишком желанно.
        -- Благодарю, леди Харроу, -- он поклонился и вслед за ней вошел в дом.
        Звякнул колокольчик, и тут же из темноты коридора вышел слуга с зажженной свечой.
        -- Леди, какое счастье, что... -- начал он, но осекся, увидев Дойла.
        -- Джарви, зажги свечи в гостиной, подай вина и мяса и принеси мой сундучок с травами.
        -- Слушаюсь, леди, -- старик Джарви поклонился и первым прошел в гостиную, от своей свечи запалил другие в гостиной, пошуровал в камине кочергой, заставляя угли разгореться. Леди Харроу, не дожидаясь помощи, которую слуга не успел, а Дойл не посмел оказать, сбросила черный плащ с меховой оторочкой, оставаясь в своем обычном глухом темном платье.
        Повинуясь ее жесту, Дойл опустился на скамью, тихо выдохнул, распрямляя ногу. Слуга принес кувшин с вином, два серебряных кубка и поднос с мясом, нарезанным тонкими ломтями. Установил на столе, снова скрылся в коридоре -- и почти сразу вернулся, держа темный ларчик. Дойл узнал его -- его находили при обыске. Леди Харроу забрала ларчик, поставила его на скамью возле Дойла и как будто нерешительно спросила:
        -- Вы позволите?
        Дойл приподнял, насколько мог, голову и с трудом сглотнул -- лицо леди Харроу оказалось слишком близко от его лица, так близко, что он мог рассмотреть не запудренные веснушки на тон темнее кожи у нее на носу и щеках, влагу на ресницах, тонкие лучики усталых морщинок в углах глаз.
        -- Конечно, -- пробормотал он, понимая, что голос звучит слишком натужно и хрипло.
        Щелкнул замок ларчика, и леди Харроу попросила:
        -- Закройте глаза, милорд.
        Он подчинился, оставаясь наедине с ощущениями. Касание влажной тонкой ткани, стирающей следы золы с кожи. Случайное прикосновение прохладных маленьких пальцев. Острый льдистый запах незнакомой травы. Короткое объяснение:
        -- Это сок имбирицы лесной, милорд. Он очищает раны от всякой попавшей скверны и восстанавливает кожу, подобно тому, как швы искусной мастерицы восстанавливают прореху в ткани.
        Имбирица немного щипала, но Дойл даже если бы захотел, не сумел бы пошевелиться, дернуться. Ему казалось, что он навеки прикован к этой лавке, и был согласен на этот плен -- если вечность его лица будут касаться руки леди Харроу, и также вечно будет звучать рядом ее голос.
        Новый запах -- сладковатый, похожий на запах травяного отвара от горячки.
        -- Это душица голубая. У вас порез на щеке -- его стоит очистить и залечить, чтобы не осталось следа.
        Душица не щипала и не холодила, наоборот, как будто грела. А потом все разом прекратилось. Зашуршала юбка, и леди Харроу сказала:
        -- Вот и все. Постарайтесь не умывать лицо хотя бы до вечера.
        Дойл открыл глаза, чувствуя сожаление от того, что все закончилось. Леди Харроу опустилась в кресло напротив, недалеко от камина. Дойл опустил голову, сдерживая побуждение размять затекшую шею, произнес:
        -- Благодарю за помощь, леди, -- и прибавил: -- это много значит для меня.
        Леди Харроу улыбнулась.
        -- Вина?
        Он поднялся, подошел к столу.
        -- Я налью, благодарю.
        Он наполнил кубок и протянул его леди Харроу, потом налил себе и снова вернулся на скамью.
        -- Вы сказали, сегодня была неспокойная ночь, -- произнесла она после долгой минуты тишины, -- что произошло?
        Он задумался. Это была неженская история, леди Харроу не следовало знать о погромах и пожаре -- вернее, об этом не следовало знать ни одной благородной женщине. Но леди Харроу едва ли долго останется в неведении. Поэтому он ответил:
        -- Чернь бушевала. Пришлось наводить порядок на улицах.
        Пытливый взгляд зеленых глаз словно попытался проникнуть в глубину мыслей Дойла и, кажется, преуспел, потому что леди произнесла:
        -- Утренние погромы повторились, но теперь королевского слова оказалось недостаточно. Этого следовало ожидать. Люди напуганы.
        -- У нас нет выбора. Порядок в городе -- единственное, что удерживает нас всех. Стоит позволить его нарушить -- и люди обратятся в зверье, -- в этот момент Дойл снова ощутил ту усталость, которая накрыла его с головой этим утром. Он не чувствовал в себе сил бороться дальше, сохранять покой в обреченном городе. Он хотел оказаться как можно дальше отсюда -- и все.
        Удивительно, но леди Харроу вновь как будто прочла или угадала его мысли, потому что почти беззвучно проговорила:
        -- Вы не позволите, милорд. У вас хватит для этого сил, -- и повторила: -- у вас -- хватит, -- а потом добавила задумчиво: -- это же вы приказали выдавать людям еду?
        -- Это решение короля, -- зачем-то солгал Дойл. И вновь леди Харроу оказалась проницательней, чем можно было ожидать. Она улыбнулась и уточнила:
        -- Принятое вами, озвученное Его Величеством?
        Чтобы сменить тему, Дойл, сделав глоток вина, резко сказал:
        -- Не ходите в доки.
        -- Не запрещайте мне, -- леди Харроу встала и приблизилась к нему, остановившись в каких-нибудь паре шагов. -- Я должна что-то делать. Вы ведь тоже это чувствуете, правда? Потребность сделать хоть что-то.
        Дойл чувствовал, особенно раньше, в первые дни. Сейчас -- меньше, но все равно чувствовал.
        -- Это не имеет значения, -- ответил он, отводя взгляд. -- Не ходите в доки. Хотите -- считайте это советом друга. Хотите -- приказом главы тайной службы короля.
        Леди Харроу задумчиво соединила кончики пальцев и спросила:
        -- Вы ведаете обысками, арестами, казнями, патрулируете город. На что еще распространяется ваша власть, господин глава тайной службы? -- в голосе не было прежней мягкости, и этой заставило Дойла поднять глаза и встретиться с ней взглядом.
        -- На все вопросы, на которые распространяется власть короля, -- ответил он жестко. -- И, если моего слова кажется мало, я привезу вам письменный запрет, подписанный рукой Его Величества. Никаких доков.
        Глаза леди Харроу вспыхнули, потемнели, губы побелели -- но гром не грянул, глаза не начали метать молний, с губ не посыпались злые проклятья. Напротив, лоб разгладился, глаза посветлели, губы стали мягче. Плавным движением она опустилась на колени, но в этом жесте не было ни покорности, ни подобострастности -- он выглядел так, словно леди просто желала взглянуть на Дойла снизу вверх. Он дернулся было поднять ее -- но не решился коснуться локтя.
        -- Милорд, прошу вас, не повторяйте этого запрета. Мы снова поссоримся -- а мне бы этого не хотелось.
        Уступить сейчас было проще всего на свете. Отказать было почти невозможно -- не тогда, когда бешеный пульс застучал в ушах, а воздух покинул легкие. Она была совсем рядом, и Дойлу достаточно было бы сделать одно почти незаметное движение, чтобы коснуться ее губ.
        Вместо этого он отклонился назад, насколько позволяла проклятая спина, и сжал пальцами край скамьи так сильно, что, кажется, мог бы раскрошить дерево.
        -- Леди Харроу, я дорожу вашим расположением, -- он сумел выговорить это твердо, но голос все-таки сорвался, и Дойлу пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить: -- но вашей жизнью дорожу больше. И если придется выбирать, я пожертвую удовольствием находиться в вашем обществе...
        Он не договорил, но, хвала Всевышнему, леди Харроу это сделала за него:
        -- Чтобы сохранить мне жизнь? -- также плавно она встала с колен, расправила подол платья и отошла к камину, кажется, не испытывая ни капли неловкости -- разве что (и Дойл позволил себе считать так) можно было подумать, что она покраснела от смущения, а не от того, что на нее пыхнуло жаром.
        -- Именно, -- чуть запоздало согласился он. -- К тому же, ваше присутствие в доках ничего не изменит. Даже у искушенных в разных науках эмирцев нет лекарства от чумы.
        -- Нет, к сожалению. Но я могу дарить этим несчастным хотя бы немного тепла.
        -- Им от него мало прока. А лекари не обрадуются новому больному, -- опершись о спинку скамьи, Дойл встал. Почему-то сильнее прежнего заболела нога, и он перенес с нее вес на другую. -- Если вы хотите... -- идея была внезапной, но, кажется, спасительной. Он продолжил: -- если вы действительно хотите помочь, составьте из своих трав самые душистые букеты, сделайте их много, и лекари развесят среди больных, чтобы немного освежить отравленный воздух.
        Лицо леди Харроу преобразилось мгновенно, на нем расцвела улыбка.
        -- И вы распорядитесь доставить эти букеты?
        -- Разумеется, -- кивнул Дойл. -- Но с условием, что сами вы в доки не пойдете. Не нужно бесполезной самоотверженности. Настоящая помощь важнее, -- он невольно вспомнил о том, какая помощь городу придет от него -- ему предстоит разобраться в виновности зачинщиков погромов и проследить, чтобы самые ретивые получили достойное наказание. Узнав об этом, леди Харроу едва ли улыбнется ему.
        -- Спасибо вам, милорд. Я буду рада помочь. И... -- она вздохнула, эти слова дались ей нелегко: -- я обещаю не бывать в доках.
        В узкой щели между ставнями посветлело -- занимался рассвет. Дойл низко поклонился и сказал:
        -- Мне нужно идти, леди. Пришлите ко мне слугу, когда букеты будут готовы. И еще раз благодарю вас за лечение и за вино.
        Леди Харроу присела в реверансе и ответила:
        -- Берегите себя, милорд. Храни вас Всевышний.
        От этой простой фразы стало тепло в груди. Сдерживая улыбку, Дойл вышел на улицу. Похолодало. Коновязь покрылась белым инеем, шкура коня засеребрилась. Рукавом проведя по седлу и стирая капли и льдинки, Дойл не без труда дотянулся до стремени и сел верхом. Сжал бока коня коленями, высылая его вперед, но далеко не уехал -- на Рыночной площади вновь царило какое-то оживление. В сонном городе далеко разносились крики.
        Глава 30
        На площади действительно вновь теснилась толпа -- но в этот раз без дубин, вил и факелов. Люди стояли тесным многослойным кольцом вокруг чего-то. Дойл приподнялся в стременах, замахнулся кнутом и выкрикнул:
        -- Именем короля! Дорогу! -- конец кнута свистнул в воздухе, заорали мужики, и перед Дойлом освободился узкий проход. Сдерживая фыркающего коня, он проехал по нему, и его взгляду предстало неприятное зрелище -- во влажной дорожной пыли каталась и орала седая растрепанная старуха.
        -- Приди, приди! -- визжала она и билась так, что двое стражников не могли ее схватить.
        -- Эй! -- окликнул Дойл, и один из стражников заметил его, кинулся вперед, почти коснулся стремени и нервно спросил:
        -- Милорд, что делать? Она совершенно без ума.
        -- Приди, королева наша! Спаси нас! -- верещала старуха.
        -- О чем она кричит?
        -- О своей королеве, милорд. мы пытались схватить ее, но она расшвыряла нас обоих как детей или щенков. Она...
        -- Здесь не без колдовства, -- оскалился Дойл. -- Облейте ее водой!
        Пока тащили ведро от колодца, припадок не прекращался. Дойл едва ли мог разобрать хоть слово -- кроме все повторяющихся призывов "приди". Наконец, старуху окатили ледяной водой, и она, вскрикнув, затихла. Всего на мгновение, но его хватило, чтобы двое стражников скрутили ей руки и, оторвав грязный кусок от подола ее платья, запихнули в рот на манер кляпа. Она продолжала вырываться, но, кажется, чудовищная сила в ней иссякла, и ее попытки больше не увенчивались успехом. Стражники поволокли ее к замку, попутно крича возбужденной толпе:
        -- Расходитесь! Все кончено, расходитесь! Ведьму схватили!
        Эти крики, а также присутствие Дойла подействовали -- вскоре не площади установилась естественные для раннего утра тишина и покой. А Дойл, больше нигде не задерживаясь, проследовал за стражниками. Если неудачливые погромщики могли подождать, то старуха-ведьма -- никак. С ней нужно было разобраться как можно быстрее.
        Без отца Рикона подземелья замка стали холоднее -- и неприятней. Тени склонились в глубоких поклонах, приветствуя Дойла, и бесшумно последовали за ним.
        -- Где старуха?
        -- В камере для ведьм, милорд, -- отозвался один из теней. -- Ее связали, как полагается.
        Для ведьм в подземелье Шеана была особая камера -- с особо прочными цепями, железными намордниками и пыточными инструментами для женщин. Дойл стащил через голову колет и скинул его на руки тени, поправил рукава рубахи и прошел в камеру. Старуха была грязной и немытой, от нее воняло застарелым потом, грязной кожей, прогорклым салом и кислятиной. Дойл преодолел естественное отвращение. Подвинул себе табурет, сел, крикнул, чтобы принесли жаровню: после допросов в ледяных подземельях у него всегда начинало ныть колено. Старуху избавили от самодельного кляпа и снабдили намордником, руки обмотали тряпками так, чтобы нельзя было и пальцем шевельнуть, и приковали цепями к стене. Длины цепей не хватало, чтобы она могла спокойно сесть, а стоять у нее сил не было, поэтому она висела на руках, чуть сгибая ноги. Увидев Дойла, она замычала и задергалась.
        Дойл указал тени на нее и велел:
        -- Прижми нож к горлу и сними намордник. Слушай, старуха, -- церемониться с ней он не собирался, -- одно лишнее слово, которое покажется мне похожим на заклинание, и тебе проткнут горло. Причем ты не умрешь -- не сразу, по крайней мере. Но не издашь больше не звука. Поняла? Моргни.
        Старуха моргнула, из-под морщинистых век заструились слезы, прочертившие две светлые дорожки на серой коже. Щелкнул крюк намордника, и старуха начала судорожно хватать ртом воздух.
        -- Кого ты призывала на площади?
        -- К-королеву, -- проскрипела она. -- Нашу королеву, которую мы так долго ждали.
        -- Королева далеко от города.
        Старуха не то закашлялась, не то засмеялась:
        -- Жена короля? Она не королева и не будет ей. Настоящая уже здесь. Она придет и защитит нас.
        -- Кто она? -- Дойл мгновенно понял, кого имеет в виду старуха -- ту самую могущественную ведьму, которая прибыла в Шеан. Сбежала ли она от чумы? Или затаилась, окружив себя заклятиями?
        -- Она прекрасна, как лунный свет, -- старуха опять закашлялась, и теперь Дойл понял, что это именно кашель, а не смех. -- Она луна возле короля-солнца. Она придет, и ты сдохнешь, выкормыш гадюки.
        -- Кто она? -- повторил Дойл, поднимаясь с табурета. Не испытывая уже ни отвращения, ни презрения, он схватил старуху за подбородок и повернул ее голову в сторону стула с железными шипами. -- Говори, или посажу туда!
        -- Она придет, -- старуха вдруг улыбнулась, обнажив пустые голые десны, ее взгляд стал слишком внимательным и осмысленным, но сразу же потух, и она рухнула вниз под тяжестью своего тела, с хрустом вывернулись руки в плечах. Дойл со странным трепетом приподнял ее голову, приоткрыл веко, тронул голую и еще теплую шею, а потом развернулся и пошел прочь -- она уже никому и ничего не скажет ни под какими пытками.
        Зачинщики погрома его уже мало занимали -- он опросил их по очереди быстро и почти бездумно, едва осознавая, какие вопросы задает и какие ответы получает -- сказывались сутки без сна. Только однажды он был вынужден собраться с силами -- когда в одной из камер обнаружил Шило.
        -- Я говорил тебе, -- он наотмашь ударил одноглазого ворюгу по щеке, -- не попадаться!
        Шило потер щеку и сказал мрачно:
        -- Высокий господин сердится. Но у меня важное дело.
        -- Слать записки ты уже разучился?
        Бандит помрачнел еще больше:
        -- От чумы подох мой парнишка-грамотей. В два дня скопытился.
        Дойл вытянул руку и оперся о стену -- ноги его держали с трудом, но показать слабость перед Шилом было нельзя.
        -- Говори.
        -- Я как сбежал ночью, пошел кой по каким делам. Вдруг вижу -- валяется чтой-то. Рассмотрел -- кошка. Черная, с жирной шкурой, проткнутая насквозь.
        -- Что ты хочешь сказать?
        -- А я смекнул, высокий господин, что по нынешним временам если б кто кошку убил, он бы ее враз и сожрал бы. Кому надобно кошку убивать, а опосля выкидывать?
        -- Хорошо смекнул, -- медленно произнес Дойл, -- а к страже в лапы сунулся глупо. Кошку принесешь к ночи на старый склад, я взгляну. Деньги получишь тогда же. А пока -- чтобы духу твоего здесь не было.
        Дойл вышел, ненадолго оставив решетку открытой, а обернувшись, увидел, что камера уже пуста.
        В своих покоях он без сил упал на кровать, успев только пробормотать, что должен встать к обеду, и сразу же провалился в густой черный сон без сновидений -- слишком короткий, как ему показалось. Голос Джила разбудил его слишком быстро.
        -- Вам пора собираться, милорд, обед уже скоро, -- очень жалобно проговорил мальчишка. Все тело ломило, как будто от горячки или лихоманки. Дойл поморщился, но усилием воли поднял себя с постели -- что бы там ни было, Эйриху стоило узнать о ночных событиях во всех подробностях и как можно раньше.
        На обед Дойл все-таки опоздал -- усталость сказывалась слишком сильно, и он с большим трудом оделся и привел себя в порядок. В теле ощущалась неприятная слабость, голова болела как с похмелья. Чтобы прийти в себя, он выпил залпом два кубка холодной воды, но это не слишком помогло.
        Войдя в зал, он сразу же направился к Эйриху, только коротким взглядом скользнув по сидящей на другом конце стола леди Харроу и лишь слегка ей улыбнувшись.
        -- Вот ты где, -- шепотом сказал Эйрих и добавил громко: -- мы рады вам, дорогой наш брат.
        -- Прошу простить за опоздание, ваше величество.
        Дойл сел на свое место, подвинул было к себе блюдо с мясом, но так ничего и не взял, вместо этого наклонился к брату и коротко рассказал о ночном погроме, пожаре и предстоящей публичной порке всех причастных.
        -- Ты думаешь, это нужно? -- нахмурился Эйрих. -- Люди напуганы...
        -- И ты должен показать, что нарушение твоих приказов карается со всей строгостью -- это их успокоит больше любых милостей.
        Эйрих задумчиво постучал рукояткой ножа по столу, но кивнул, соглашаясь, и снова наклонился к Дойлу, но ничего на сказал, потому что двери зала резко распахнулись, и вбежал запыхавшийся стражник в полном облачении.
        -- В чем дело! -- резко спросил Эйрих, мгновенно прекращая все шепотки и устанавливая полную звенящую тишину.
        -- Ваше Величество, -- стражник поклонился почти до пола, -- у главных ворот гонец, говорит, срочнейшее донесение. Его не впускают, и...
        -- Никого не впустят в город, пока болезнь не закончится. Пусть уезжает, -- ответил Эйрих спокойно, но его губы заметно побелели, а пальцы сжали скатерть.
        -- Мы можем выслушать из-за ворот, -- почти беззвучно пробормотал Дойл. Эйрих услышал, его глаза блеснули:
        -- Впрочем, мы желаем знать, какую весть он привез, а потому изволим лично прибыть к воротам.
        Дойл подскочил при этих словах почти сразу. Что бы ни привело гонца к воротам, это было важно -- он чувствовал. Интуиция буквально кричала о том, что эти вести не принесут ничего хорошего, и сердце отзывалось на волнение бешеным стуком, пальцы подрагивали от странного возбуждения.
        Не закончив обед, поспешили к воротам -- вдвоем, в сопровождении охраны, верхом. Эйрих был спокоен -- кажется, не понимал, насколько печальными могут быть принесенные вести, или обманывал себя излишними надеждами на лучшее... На этой мысли Дойл запнулся, пытаясь понять, чего боится, ведь гонец мог привезти сообщение о какой-нибудь безделице: о недоборе хлеба или о засухе на юге, о том, что в горах в очередной раз прорвали границу великаны, в конце концов. Но страх был -- сильный, липкий, вызывающий противную дрожь и испарину на лбу.
        Эйрих заметил это и спросил осторожно:
        -- В чем дело?
        Дойл только дернул плечом -- он, пожалуй, не мог бы объяснить этого, только чувствовал, что надо спешить -- куда-то вперед. Короткая, казалось бы, скачка разгорячила тело и кровь. Дойл рванул ворот камзола, желая глотнуть побольше воздуха, но бесполезно -- горло как будто перетянуло петлей неприятных предчувствий.
        Возле ворот было оживленно. Несколько стражников стояли почти вплотную к громадным деревянным створкам, а вокруг возбужденно галдели женщины. Пятеро или шестеро мужчин в простых костюмах кучкой замерли чуть в стороне, но напряженно прислушивались.
        Стук колес привлек их внимание, и прибытие Эйриха заметили все. Почтительно расступились, давая дорогу. Эйрих остановился возле ворот и громко спросил:
        -- В чем дело?
        "Король, это король", -- пронеслось среди людей.
        -- Ваше величество! -- донеслось из-за ворот. -- Дурные вести! Я из лордства Зиннет, на западе. Остеррадские войска вчера перешли границы. Гарнизон пал!
        Дойл почувствовал, что в легких кончается воздух. Эйрих побелел так сильно, что это было видно со стороны. Остеррад снова на землях Стении. Снова война -- но блистательный Эйрих, король-Солнце, не может возглавить своих воинов.
        Эйрих обернулся каким-то странным, почти детским движением, ища не то поддержки, не то совета. И Дойлу нечего было ему сказать, кроме того, что, если милорды не сумеют соединить свои силы, Стения обречена.
        -- В Стин, -- пробормотал Дойл, -- к милорду Рою. У него Кэнт, они могут...
        Он не договорил и не сумел объяснить, что именно могут старый однорукий Рой, военный советник отца, и гигант-Кэнт, потому что Эйрих вдруг стал бело-желтым, как настоящее солнце, и начал жечь, как оно. Кожа заполыхала и натянулась как тысячи согнутых луков, во рту стало сухо и горько. Сияющий Эйрих распахнул уродливые кожистые белые крылья и взмахнул ими, поднимая шквалистый ветер. Воздушный поток ударил Дойла в грудь с громадной силой. Пальцы, державшие уздечку, дрогнули, колени ослабли, и Дойл начал падать вниз спиной. Крылья же стали еще больше и заслонили небо, наступила непроглядная чернота, которая взорвалась чьим-то надсадным криком и непреодолимой, вытягивающей жилы болью.
        Глава 31
        Мир был черно-красным, цвета растекающейся по земле крови, и пульсировал, как сердце в развороченной груди. Перед глазами в ритме бьющегося пойманной птицей пульса проносились пугающие тени, которые были страшнее самого жуткого ночного кошмара. А вокруг плескалась боль, лизала кожу пламенными языками, вгрызалась в кости, разрывала плоть когтями -- снова и снова без конца. В ушах бил набат, и гулкий густой звук разбивал изнутри череп, отдавался в зубах и онемевшем, неподвижном языке.
        Сколько времени это продолжалось, Дойл не знал, но постепенно набат немного стих, а каждый оттенок боли стал различаться в отдельности, отчетливо и остро. Кажется, стали слышны голоса -- чужие, гулкие, но слов было не разобрать.
        Впрочем, Дойлу не нужны были слова. Эта боль во всем теле, этот жар были слишком надежными приметами, чтобы ждать со стороны каких-нибудь подтверждений. Его кошмар стал явью. Конец истории.
        С трудом, не в силах поднять веки, едва шевеля сухими губами, он выговорил:
        -- В доки, -- на большее не хватило, но в гаснущем от новой вспышки мучений сознании гремела эта мысль: в доки. Прочь от Эйриха и леди Харроу. Как можно дальше из дворца.
        Ответа он не разобрал, хотя вслушивался со всем вниманием. Голос был знакомым -- откуда-то издалека, из снов, после которых просыпаешься в поту. Голос обещал: "Мы поиграем, принц". И от этого обещания даже жар болезни отступал -- таким холодом отдавался каждый слог. "Мы поиграем", -- и левую руку сжали тиски, кнут облизал обнаженную кожу. "Не плачь, принц", -- голос стал укоризненным. Дойл знал, что плакать недостойно, мужчины не плачут, но едва ли мог сдержать льющиеся по щекам слезы.
        "Его должны осмотреть лучшие лекари", -- вступил в беседу другой голос. А первый рассмеялся -- он точно знал, что лекари не помогут. Дойл был с ним согласен. Одной частью сознания он понимал, что произошло: чума сжала его в своих объятьях, а эта дама редко отпускает любовников. От этого хотелось не то засмеяться, не то забиться в приступе истерики. Он так быстро взял руководство городом в свои руки, так смело распоряжался, так уверенно выезжал в патрули, словно был не человеком, а посланцем Всевышнего, защищенным от болезней и невзгод. Где теперь его власть? Он не мог владеть даже собственными руками и ногами. И уже не сможет. Из груди вырвался стон, но Дойл не услышал его, оглушенный. Он видел людей, которым удавалось пережить чуму. Видел их гниющие пальцы, черную кожу. Иногда лекарь-мясник догадывался отнять одним ударом ножа, позаимствованного у палача, пару пальцев или всю конечность, и тогда чернота исчезала -- но толку?
        "Ты готов к игре, принц? -- поинтересовался голос, звучание которого отодвинуло назад все мысли о чуме. -- Ты не испортишь нам забаву?". Тогда Дойл понял, чей это голос -- это голос самой чумы, пусть и похожий на голос короля Остеррада. Чума была рада поиграть с ним, натешиться вдоволь, а потом выплюнуть бесполезный труп.
        После этой мысли Дойла накрыла пелена забытья, в котором была только боль -- разнообразная, бессмысленная и выматывающая. За ней наступило блаженство небытия.
        Пробуждение было резким, отрывистым и очень неприятным -- он проснулся от ощущения, что его протыкают насквозь тупым кинжалом. Вместо крика из горла вырвался низкий хрип, но сознание было практически ясным, а зрение вернулось -- во всяком случае, он смог понять, что лежит в одной из дальних комнат замка, что неподалеку горит камин и что воздух пропитан свежим запахом трав.
        Мелькнула тень, и Дойл увидел замотанного в тряпки лекаря с длинным железным прутом, на пять пальцев снизу заляпанным чем-то темным и блестящим.
        -- Еще один, милорд, -- невнятно сквозь многослойную повязку сообщил лекарь и занес руку с прутом, но опустить не успел. Его остановил громкий крик откуда-то со стороны:
        -- Немедленно прекратите!
        Следом донеслось:
        -- Леди, вам туда нельзя! -- и глухой стук тяжелой двери, отозвавшийся в только-только успокоившейся голове новой порцией боли.
        -- Не мешайте мне делать свою работу, -- сказал лекарь в сторону.
        -- Я не пустила бы вас лечить и лошадь! Вон отсюда, -- теперь Дойл узнал эти интонации, этот легкий перелив и отчетливо слышимое раздражение.
        Дверь снова стукнула, и, кажется, комната наполнилась людьми.
        -- Леди, вернитесь! -- это Джил.
        -- Его Величество запретили... -- неразборчиво, кто-то из стражи.
        -- Выйдите все! -- лекарь.
        Дойл, пожалуй, был с ним согласен. Как бы велики ни были сейчас его мучения, он не сомневался, что они удвоятся, если он будет знать, что леди Харроу видит его таким.
        -- Все, включая вас, почтенный лекарь, -- зашуршала юбка, и леди Харроу подошла ближе -- так, что Дойла смог видеть ее краем глаза. -- Я привела более надежного. А вы займитесь насаживанием свиней на свой вертел.
        Наступила тишина. Кажется, никто не мог понять, что делать, и в другой момент Дойл посмеялся бы над несомненно забавной картиной. Даже не видя половины, он отлично мог представить себе, как гордо вскидывает голову леди Харроу, как топчутся у двери стражники и как растерянно переводит взгляд из стороны в сторону мальчишка Джил. Лекаря он видел -- и тот выглядел не менее забавно с растопыренными руками и круглыми глазами.
        Но смеяться совершенно не хотелось. Напротив, короткие мгновения покоя закончились, и все внутренности Дойла как будто сдавила рука великана. Он закашлялся, дернулся и из последних сил повернулся на бок -- его начало рвать черной желчью и неестественно красной кровью.
        -- Уйдите все! Прочь! -- Дойл уже не слышал, кто кому что ответил и какое действие возымел этот приказ. Сознание его покинуло.
        Когда он снова очнулся, вокруг было тихо, слышался только чей-то едва различимый шепот. Он прислушался и разобрал:
        -- ... снять.
        -- Если пустить слишком много, это его ослабит. Если не...
        -- Все равно выбор невелик. Еще несколько таких приступов, и его убьет жар.
        -- Это звучит как выбор из двух зол.
        -- Это всегда выбор из двух зол, одно из которых болезнь, а другое -- лечение.
        Дойл попытался подняться, но слабость была слишком сильна, так что у него ничего не вышло, зато он привлек внимание говорящих. Разговор стих, и тут же его лба коснулась сухая шершавая рука. В поле зрения появилось смутно знакомое старческое лицо, наполовину замотанное белой тканью.
        -- Жар меньше, -- чуть пришлепывая губами, сказал старик, и Дойл вспомнил его: это был чуть не растерзанный шеанской толпой лекарь Хэй. -- Вы меня слышите, милорд?
        Язык не слушался, поэтому Дойл просто кивнул, а потом все-таки заставил себя выдавить:
        -- Послали... -- горло сжал спазм, но Дойл преодолел его: -- гонца в Стин? Послали?
        -- Понятия не имею. И вам об этом думать не советую. Лучше выпейте, -- к губам прижался холодный металлический край, и в рот тонкой струйкой потек горький отвар. Дойл глотнул и закашлялся, рука лекаря придержала его за плечо и заставила выпить весь кубок. Удивительно, но после этого язык снова начал ворочаться.
        -- Пошлите узнать, уехал ли гонец, -- велел Дойл нервно.
        -- Хорошо, милорд, -- ласково произнесла леди Харроу, появляясь в поле его зрения. У нее тоже лицо было частично закрыто, но это не уменьшило охватившего Дойла страха.
        -- Уходите. Хэй, выгоните ее, -- действие отвара прекратилось, и Дойл снова скорчился в непреодолимых рвотных позывах. На краю сознания послышалось:
        -- Она не уйдет.
        Но она ушла. Во всяком случае, когда спустя несколько веков мучительной агонии Дойл снова очнулся, ее уже не было -- только старый Хэй дремал возле камина, и его голова, казалось, то уменьшалась, то увеличивалась в дрожащем свете остывающих углей. Тени вокруг затеяли странные пляски, принимая форму то тощих черных котов, то спотыкающихся и падающих козлов с длинными саблевидными рогами. Дойл чувствовал, что снова поднимается жар, липкие простыни начали нестерпимо резать кожу. Захотелось заплакать и попросить -- у кого угодно -- чтобы это кончилось. Дойл яростно прикусил губу. Лекарь проснулся, подошел к нему и очень осторожно стянул с воспаленного тела одеяло. Цокнул языком.
        -- Мне придется выпустить рвущуюся наружу скверну, милорд. Но я постараюсь, чтобы вы как можно меньше чувствовали боль.
        Он отошел и вернулся обратно со стопкой скатертей и свечой. Положил скатерти на постель и достал откуда-то из складок одеяния тонкую иглу. Поднес к пламени свечи и держал долго, а потом коротким быстрым движением вонзил куда-то под мышку. Дойл вскрикнул, а игла уже вышла наружу, и лекарь прижал к месту прокола одну из скатертей. Снова поднес иглу к свече и воткнул вновь -- в пах.
        Дойл потерял сознание и опять вступил в неравный бой с голосом, зовущим его поиграть и предвкушающим веселое времяпрепровождение.
        Следующее пробуждение было не в пример приятней: он очнулся от тихого напева, только относительно музыкального, чем-то напоминающего соединение молитвы и народной песни. Язык был Дойлу незнаком, но певучим переливом напоминал восточный.
        -- Почему вы никогда не делаете то, что вам говорят, леди? -- прохрипел Дойл. Песня оборвалась.
        -- Как вы себя чувствуете, милорд? -- спросила леди Харроу, не подходя к нему.
        Он не ответил, просто закрыл глаза, наслаждаясь короткой передышкой.
        -- Лекарь Хэй пустил вам кровь, это ненадолго, но снизит жар.
        Пожалуй, в очередной раз говорить, что ей нечего делать в этой комнате, у Дойла не было ни желания, ни возможности. Вместо этого он повторил тот вопрос, на который так и не получил ответа:
        -- Послали в Стин?
        -- Гонец ускакал сразу же. Мы... милорд, вам нет смысла думать об этом, потому что отсюда король все равно ничего сделать не сможет. И...
        Дойл приподнял бровь, надеясь, что этого движения хватит для участия в разговоре.
        -- Мы сумели убедить его величество, что он не должен навещать вас.
        Это верно. Если рядом сляжет Эйрих, Стению можно будет хоронить.
        -- И лекарь разрешил мне бывать у вас только тогда, когда он не занимается вами, -- продолжила леди Харроу, и в ее голосе прозвучало явственное недовольство.
        -- Хвала Всевышнему.
        Ирония вряд ли была различима.
        Леди Харроу еще что-то говорила -- но Дойл снова погрузился в пучину видений и чудовищных образов и уже не слышал ее слов, и только непритязательный мотив эмирской песни был соломинкой, за которую он пытался удержаться, чтобы не утонуть.
        Различие между днями и ночами стерлось. Собственно, стерлось само течение времени. Осталась боль -- и короткие улучшения, наступавшие после того, как лекарь Хэй пускал кровь или поил его своим горьким отваром.
        Тело перестало принадлежать Дойлу -- во всяком случае, всем сердцем он старался убедить себя в том, что это тело -- не он. Не ему взрезают вены, не ему прокалывают огромные гнойные бубоны, и не он раз за разом выблевывает жалкие крохи пищи, которые лекарь старается ему дать. Это все происходило с его телом. Он же, пусть и запертый в клетке тела, оставался собой, его разум был тверд -- во всяком случае, когда не склонялся под натиском кошмаров. Мысленно он искал способы справиться с угрозой Остеррада, думал о том, кто и как без него поймает могущественную ведьму, а иногда отчаянно жалел о том, что не нашел в себе мужества и не узнал, что ответила бы леди Харроу на его предложение. Последнее было глупее всего -- хотя бы потому что не имело ровным счетом никакого значения.
        Что бы ни говорил лекарь Хэй о надежде, Дойл отчетливо понимал: каждый день может быть последним. Самое время было вызывать святейших отцов и спрашивать, примет ли его Всевышний. Разумеется, Дойл этого не делал -- хотя бы потому что уже давно не мог произнести ни слова. Зрение тоже подводило: в глазах стоял серый туман, сквозь который сложно было что-то различить. Запахи трав больше не пробивались -- запахов вообще не осталось. И только звуки -- приглушенные голоса, шаги, шорохи -- были реальными. И, конечно, боль. В некотором роде Дойл к ней привык -- по крайней мере, перестал различать многообразие и уже не мог отделить головную боль от той, которая возникала при проникновении в тело раскаленной иглы.
        Однажды мутное забытье было нарушено -- тоже звуками. Это были глухие рыдания. Дойл не мог пошевелиться или что-то сказать, поэтому ему оставалось только вслушиваться в них.
        -- Прости меня, Торден, -- пробормотал рыдающий, и в сорванном голосе Дойл узнал голос Эйриха. -- Это моя вина. Всегда моя.
        Дойл отчаянно хотел бы сказать, что это не так. И тогда, когда он попал в плен, и теперь -- это был его собственный выбор. Он мог не начинать самоубийственную атаку. И мог покинуть Шеан.
        -- Я снова тебя подвел, брат, -- кажется, Эйрих сжал его руку, но осязание было таким же неточным, как зрение. -- И мне придется жить с этим. Торден... Я хочу поменяться с тобой местами, клянусь Всевышним.
        Если бы Дойл мог, он велел бы ему замолчать. Но он не мог. И голос брата постепенно затихал в непроницаемой пелене вечной тишины.
        Глава 32
        Но тишина была не вечной. Блаженное небытие сменилось сокрушительной силы ударом под дых -- он пробил тело Дойла насквозь, как тяжелый таран пробивает ворота какой-нибудь деревеньки. Дойл распахнул глаза, мир, долгое время бывший для него погруженным в туман, вдруг обрел непривычную четкость -- в темноте он на короткое мгновение стал видеть так же ясно, как при свете дня, разглядел и спящего у окна лекаря, и тлеющие угли, и сундук в самом дальнем углу, и резьбу на столбиках кровати. Следом навалились ароматы -- собственного тела, трав, пыли, болезни. Слух вернулся последним -- уже после осязания. Дойл замер, а потом быстро сел в кровати. Вместо непреодолимой слабости он чувствовал энергию, но ощутил не радость, а отчаянье. Он знал, что это за всплеск жизненных сил. Последние минуты. В "Анатомиконе" об этом говорилось, но Дойл не верил до сих пор: перед смертью часто бывает так, что больной как будто выздоравливает, и сила всей его жизни, которую прожить уже не суждено, сосредотачивается в коротких мгновениях, выплескивается до капли -- и наступает смерть.
        -- Хэй! -- выкрикнул он чужим, скрежещущим голосом. Лекарь подскочил на месте -- и тут же бросился к нему.
        -- Остеррад. Что сделано? Скажите, мне нужно знать! Сейчас!
        -- Милорд, -- пробормотал Хэй, быстрым движением касаясь его запястья и сосчитывая бешеный пульс, -- мы не получали известий уже неделю, с тех пор, как послали гонца.
        -- Я здесь неделю?
        -- Восьмой день идет.
        -- Что в городе? Говорите! -- Дойл желал в эти минуты узнать как можно больше -- напоследок. Пусть так, но он не останется в неведении.
        Лекарь сглотнул, его глаза забегали из стороны в сторону.
        -- Правду. Мне нужна правда, -- велел Дойл.
        -- Чума еще зверствует, милорд. Две... две тысячи душ уже забрала. Но скоро пойдет на убыль...
        Две тысячи -- страшные слова. Но Дойл понимал, что, не закрой он город, их было бы в десять раз больше. А то, что скоро он сам вольется в эти две тысячи -- просто мелкая, ничего не значащая деталь.
        -- Эйрих...
        -- Его величество здоровы. И... -- глаза лекаря блеснули, -- леди Эльза тоже.
        Дойл улыбнулся -- совершенно искренне. Проклятье, он действительно был этому рад. Между тем, внезапный, последний всплеск сил подошел к концу, Дойл попытался сказать еще что-то, может, передать что-нибудь брату, но не сумел. Язык отказывался ворочаться во рту, мир снова потускнел и сделался черным. Последнее, что Дойл почувствовал -- как затылок ощутимо ударился о подушку.
        Но это не был конец.
        Взамен уже привычного за дни болезни мучительного забытья или ожидаемого небытия смерти Дойл мягко погрузился в спокойный, крепкий, здоровый сон. Кошмары отступили -- им на смену пришли полупрозрачные образы откуда-то из глубин памяти, бессмысленные и легкие, как изменчивые облака на голубом летнем небе.
        Когда он проснулся -- именно проснулся, а не очнулся -- в комнате было тихо, прохладно и пусто. Огонь в камине едва горел, и простыни успели остыть. Дойл пошевелился и с изумлением понял, что от слабости не осталось и следа. Нездоровой, странной кипучей энергии тоже не было. Он аккуратно оперся о постель рукой и сел, а потом и встал, поморщившись от соприкосновения голых стоп с ледяным полом. Ноги подрагивали, равновесие было держать тяжело, и он ухватился за столбик кровати. Желудок болезненно сжался от голода, и Дойл понял, что первым делом должен найти еды, если не хочет снова свалиться в обморок.
        Одежды поблизости не было, поэтому он был вынужден взять одну из простыней и уже хотел было замотаться в нее, но не успел -- дверь открылась, и в комнату заглянул Джил. Несколько секунду недоумевающе моргал, а потом расплылся в широкой улыбке.
        -- Милорд!
        Дойл скривился и недовольно спросил:
        -- Где моя одежда, бездельник?
        Впрочем, вероятно, из-за недавней болезни (отступившей ли?), прозвучало это не так строго, как требовалось.
        -- Сию минуту принесу, милорд.
        -- И захвати еды.
        Мальчишка скрылся, а Дойл снова опустился на кровать -- ноги держали с трудом. А потом осторожно, с опаской принялся изучать свое тело. За неделю, кажется, он потерял не меньше четверти веса -- но не лишился ни пальцев, ни ногтей, как это часто бывало у чумных. Руки и ноги были такими же, как до болезни -- никакой черноты и разлагающейся кожи. Затем он провел пальцами по телу в тех местах, где были огромные бубоны, раз за разом вскрываемые иглой лекаря Хэя -- и не нашел никаких следов. Словно не было этой недели. Никогда.
        Джил вернулся очень быстро -- меньше чем через пятнадцать минут -- и притащил чистый костюм, сапоги и поднос с мясом хлебом и фруктами. С трудом сдерживаясь, Дойл не накинулся на еду -- читал о том, как голодающие умирали, съев слишком много, -- и ограничился несколькими кусками хлеба и ломтем мяса.
        -- Милорд... -- пробормотал мальчишка.
        -- Чего?
        -- Вам бы побриться.
        Дойл провел пальцами по подбородку и понял, что тот покрылся короткой жесткой бородой. Хотелось как можно скорее пойти к Эйриху, но после недели промедления несколько минут не могли ничего изменить, поэтому он подождал, пока Джил приволочет бадью с водой, с его помощью вымылся целиком, смывая липкий серый пот, подождал, пока тот сбреет бороду, удивительно нелепо смотревшуюся на его лице, и только потом оделся. Это было непросто: сшитые на него штаны теперь висели и не держались в талии, пояс пришлось утягивать. Рубаха и колет тоже повисли -- зато не давили швами на вывернутую лопатку. Меч мальчишка принести не догадался, но где-то в глубине души Дойл этому порадовался: чувствовал, что не сумеет поднять его с прежней легкостью.
        Простые действия утомили его сильнее, чем он предполагал -- но больше ждать он не мог, поэтому небольшим шагами, с трудом подволакивая еще менее подвижную, чем до болезни, ногу, направился в покои Эйриха.
        Замок был пустым, как будто вымершим. Ни слуг, ни придворных, ни даже охраны. Отсутствие оружия отдалось неприятной тревогой -- Дойл непроизвольно сомкнул пальцы на рукояти меча, но ухватил только воздух. Кажется, так уже было однажды? Или только во сне?
        В длинном коридоре его неровные шаги отдавались гулким эхом. В душе что-то сжалось. Что произошло совсем недавно? Почему замок пуст? Возле королевских покоев тоже никого, равно как и внутри. Зато из-за закрытых ставней доносился отчетливый шум. Дойл приблизился к окну, рывком открыл его, выглянул наружу и в первое мгновение не понял, что происходит: толпы людей кричали тысячами глоток, что-то швыряли в воздух, и нельзя было понять, ликуют они или свирепствуют. Среди них виднелись блестящие шлема и доспехи, но их было куда меньше, чем непокрытых голов и простых рубах. Дойл вслушался и разобрал:
        -- Всевышний, храни короля Эйриха!
        Самого Эйриха в толпе удалось отыскать не сразу, но Дойл сумел это сделать. Брат восседал на огромном белом жеребце, в своих лучших золотых доспехах и, размахивая шлемом с ярким плюмажем, что-то говорил, но его слова тонули в общем шуме.
        "Проклятье", -- пробормотал Дойл и, отойдя от окна, поспешил, как мог, вниз.
        Выйти из замка было непросто: у дверей теснились слуги, но они заметили Дойла -- и вдруг, замолчав и затихнув, расступились. Как будто с его появлением на солнце набежала туча. Тишина пробежала волной по площади и накрыла ее сверху. Никем не удерживаемый, Дойл прошел к Эйриху и остановился возле его стремени. Эйрих опустил руку со шлемом, в свободную стиснул в кулак. Теснившаяся возле него чернь поспешила расступиться. Эйрих немного наклонился -- настолько, насколько ему позволял сан -- и проговорил:
        -- Я уже не надеялся увидеть тебя живым, Торден. Я... Я виноват в том, что это случилось.
        -- Я слышал эту версию, -- спокойно сказал Дойл, -- но не мог тогда тебе сказать, чтобы ты перестал нести чушь. Ты не виноват в этом. Однозначно нет.
        Эйрих хотел было возразить, но Дойл перебил его и спросил:
        -- Что случилось?
        -- Чума ушла. Как будто... -- Эйрих прищелкнул языком, подбирая слова, -- как будто спали чары.
        Дойл медленно кивнул. Прежде чем слечь в горячке, он собирался встретиться с Шилом -- и тот говорил что-то о чарах и черной кошке. Чума ушла без следа -- и это хорошее доказательство того, что она была не естественной, а магической. И в этот раз Дойл не имел права на ошибку. Ведьма будет схвачена. А потом казнена безо всякой жалости. Но прежде...
        -- Что с Остеррадом?
        Эйрих вскинул голову, его глаза сверкнули стальным, холодным блеском:
        -- Я выступаю с половиной гарнизона и буду двигаться на запад, собирая войска во всех землях. В прошлый раз их спасла смерть короля. Теперь пощады не будет.
        -- Новая война, -- тихо сказал Дойл. -- Ты не можешь ехать один. Я последую за тобой.
        -- Не в этот раз, -- Эйрих сжал его руку, -- ты едва пережил болезнь.
        -- Хочешь сказать, я слаб? -- громче нужного прорычал Дойл.
        Эйрих побледнел.
        -- Ты сильнее всех, кого я знаю. Но Остерраду нужен хороший урок, и я его преподам. За пять мирных лет они забыли, почему называли меня Разящей смертью, -- Дойл невольно улыбнулся, так гордо и достойно Эйрих произнес свое старое прозвище. Он был блистательным воином -- и оставался им до сих пор. -- И не бойся -- я не малолетняя леди, чтобы меня охранять. Кроме того, -- брат нахмурился, -- уже никто не может сомневаться в том, что Шеан в опасности. И кроме тебя колдунов не остановит никто.
        -- Когда ты едешь? -- спросил Дойл, отводя взгляд.
        -- Немедленно. Пожелай мне удачи, дорогой брат.
        Дойл хмыкнул и сказал так, как говорил раньше, когда они с Эйрихом разъезжались в разные лагеря:
        -- Держи меч покрепче.
        Эйрих рассмеялся.
        Толпа снова взревела, а из ворот замка выехали уже облачившиеся в походные доспехи гарнизонные войска. Рядом ехали восемь теней -- в дорожных плащах. Их командир остановился возле Дойла, спешился, согнулся в поклоне почти пополам:
        -- Хвала Всевышнему, что вы с нами, милорд. Я взял на себя смелость выбрать людей для сопровождения его величества.
        -- Вы едете без меня, Рейнс, -- Дойл узнал командира по глазам -- теней он знал хорошо.
        Тень понятливо опустил голову.
        -- Если понадобится, мы все отдадим свои жизни за короля, -- произнес он.
        Затрубил рог -- и Рейнс вскочил в седло. Долгих прощаний и проводов не было -- толпа вновь расступилась, прижавшись к домам, и небольшой, но внушительный отряд, возглавляемый Эйрихом, проехав немного шагом, сорвался в галоп, разбрызгивая в стороны мокрую грязь. Распахнули ворота, и спустя несколько минут всадники растаяли за крутым поворотом. Дойл постоял немного, глядя им вслед, а потом почувствовал, что ноги отказываются его держать и подгибаются от усталости.
        Упасть ему не дали жилистые крепкие руки -- Дойл оперся на плечо подлетевшего к нему Джила и едва заметно кивнул в знак благодарности.
        -- Вам бы вернуться в постель, милорд.
        -- Нет времени, -- ответил он и взглядом отыскал в толпе начальника гарнизона. К счастью, он был недалеко и услышал негромкий, но требовательный окрик и поспешил подойти.
        -- Трил, немедленно объявите в городе, чтобы все возвращались к своим занятиям. Любые стычки, ссоры, малейший намек на беспорядок прекращайте силами оставшегося гарнизона.
        -- Слушаюсь, милорд.
        Не отпуская плеча слуги, Дойл вернулся в замок, в свои обычные покои -- комнату в дальней части замка, где метался в агонии, он не желал больше видеть. Джил помог ему сесть на деревянный стул с широкими подлокотниками и собрался было заняться огнем в давно остывшем камине, но Дойл остановил его:
        -- Помнишь веселейший дом, куда я ходил в начале осени?
        Джил неуверенно кивнул.
        -- Сможешь его найти?
        -- Я постараюсь, милорд.
        -- Тогда немедленно отправляйся туда, -- Дойл оглянулся в поисках чего-нибудь подходящего и взял со стола простое серебряное кольцо с крупной печаткой, -- покажешь это мадам и скажешь, что мне нужен Шило. Я желаю его видеть у складов сразу после заката.
        Мальчишка чуть подрагивающими пальцами взял кольцо, спрятал в мешочек на шее -- и выбежал прочь. Дойл остался один и позволил себе согнуть спину, опустить голову на руки. Болезнь забрала слишком много сил -- а именно сейчас он не имел права быть слабым.
        Глава 32
        Меч весил, кажется в три раза больше, и рука начинала дрожать, когда Дойл пытался его поднять. Но идти на встречу с Шилом безоружным было бы самонадеянной глупостью.
        -- Милорд, разрешите пойти с вами? -- Джил закончил на живую нить ушивать черный колет, подал плащ и наморщил лоб.
        -- Я уже сказал "нет", -- отмахнулся от него Дойл и оперся о стол, с трудом переводя дух после недолгих сборов. Лекарь был у него час назад и заверил, что слабость пройдет -- нужно только не истощать тело изнурительной работой и долгими прогулками, вдоволь питаться, пить неразбавленное вино и побольше спать.
        Как назло, именно на выполнение всех этих советов (особенно последнего) у Дойла не было времени: нужно было найти ведьму как можно быстрее, пока она не нанесла нового удара. Дойл был уверен, что она замышляет повлиять на короля, но ошибся -- она погрузила Шеан в водоворот страшной болезни. Зачем -- неведомо. Дойл не мог разгадать ее умысла, но мог предотвратить следующий удар, каким бы он ни был -- для этого нужно было схватить ее. Как можно быстрее.
        Обычно на встречи, подобные этой, Дойл ходил пешком -- конный всегда привлекает больше внимания, чем пеший, -- но в этот раз поехал верхом: не мог доверять собственным ногам.
        Шило уже был на месте, закутанный в толстый плащ из грубой ткани, всклокоченный и с возбужденно горящим единственным глазом. Кинулся придержать стремя, подхватил повод коня. Дойл едва заметно кивнул в ответ на эту излишнюю любезность, мало подходящую безграмотному бандиту.
        -- Высокий господин, -- пробормотал он, -- какое счастье, что вы поправились. Мы уже и не...
        -- Не рассчитывай на мою безвременную кончину, плут, -- Дойл протянул руку и позволил Шилу ее облобызать.
        -- Как можно, высокий господин...
        -- Меньше слов, Шило. Неделю назад ты нашел кошку, но я не сумел увидеть ее. Что насчет других находок?
        -- Вы как знаете... -- Шило потер повязку на глазу, -- мы с людишками искали что-нибудь эдакое. И вчера на рассвете нашли. Козла, высокий господин, черного, что та кошка. И с проткнутым сердцем.
        Дойл почувствовал, как пальцы дрогнули не от слабости, а от предвкушения. Козлы и кошки -- излюбленные жертвы ведьм, их они закалывают, когда обращаются к самым черным силам.
        -- Где нашел?
        -- Аккурат позади святейшего дома, тьфу, пакость! И мы, того, высокий господин... принесли его.
        Он свистнул на какой-то особый манер, с переливом, и из темноты складов показались двое рослых мужиков с какой-то ношей. Они приблизились и свалили то, что оказалось тяжелым мешком, у ног Дойла, после чего снова отошли в тень. Шило сам разрезал мешок и извлек уже закоченевшую, но, благодаря холоду, не начавшую разлагаться козлиную тушу. Дойл поморщился и опустился на одно колено, провел пальцами над мехом, почти касаясь его, и внимательно изучил рану. Ее нанесли чем-то тонким и острым, вроде кинжала. И Дойл подозревал, что в этот момент козел был еще жив.
        -- Подай палку или прут, -- велел он.
        Шило пошарился по земле и поднял кривую ветку. Дойл ткнул ею в рану -- и отпрянул. Из окоченевшего тела начала сочиться черная кровь.
        -- Проклятье! -- вскрикнул Шило и запрокинул голову к небу, обращаясь к Всевышнему. Дойл, напротив, снова наклонился к козлу. Крови было мало, и она была непохожа на кровь. Шило поднес факел, и в его свете стало видно, что из раны сочится скорее черная, жирно блестящая вода. Обмакнув в нее палку, Дойл выпрямился, втянул носом воздух и скривился. От воды воняло отвратительно, кисло, едко. Хотелось велеть немедленно сжечь проклятую тушу, но Дойл удержался от этого порыва. Козла нужно было изучить, и сделать это должен кто-то сведущий в лекарском деле и, возможно, немного -- в колдовстве.
        К счастью, у Дойла на примете был подходящий человек.
        -- Вот что, Шило, -- сказал Дойл, приняв решение, -- вели своим людям оттащить козла... -- он обернулся, -- за этот склад.
        Он указал на тот, который принадлежал короне. Заносить подобную скверну в помещение он не желал, а за королевским складом редко кто-то бывает. Тем более, что лежать там козлу недолго -- с утра Дойл решил привести лекаря Хэя, чтобы тот внимательно изучил тушу. Нельзя сказать, что Дойл ему доверял, но за неделю он умудрился его не угробить, что вселяло определенную уверенность. Кроме того, другого лекаря и хотя бы возможного знатока ведьмовства у Дойла не было -- отец Рикон еще не вернулся.
        Люди Шила выполнили приказ, а Дойл тем временем отвязал от пояса кошель с монетами и кинул его бандиту. Тот поймал на лету, прижал к груди и еще раз поклонился:
        -- Благодарю, высокий господин.
        -- Не теряй бдительности, -- произнес Дойл в ответ, -- ведьмы готовят новый удар.
        Нескольких часов сна Дойлу едва ли хватило, чтобы отдохнуть и восстановить силы, но поднялся он до рассвета -- и сразу же встретился взглядом с лекарем.
        -- Что вы здесь делаете?
        -- Слежу за вашим здоровьем, милорд, -- старик качнул головой так, словно она была ему приделана небрежно и болталась на тощей шее как на палке. -- Вы слишком себя утруждаете.
        Дойл отмахнулся от него и поднялся с постели. Мальчишка где-то шлялся, поэтому он оделся сам и произнес:
        -- А между прочим, именно вы мне и нужны, Хэй.
        Лекарь наклонил голову на бок и чуть улыбнулся тонкими бесцветными губами:
        -- Чем могу быть полезен вам, милорд?
        -- Пошли со мной, -- Дойл вышел из покоев, прошел мимо молчаливых и неподвижных стражников охраны и спустился на конюшню. Хэй следовал за ним мелким, но быстрым шагом, а в седло забрался куда резвее, чем можно было бы ожидать от человека его лет. Он так и не спросил, куда они едут и не выказал даже намека на сомнение или недовольство.
        Возле складов Дойл спешился, попутно проклиная свою слабость и короткую ногу -- от падения его удержала только милость Всевышнего. Хэй оказался ловчее, спрыгнул на землю мягко, покачнулся на мысках и опять мотнул головой.
        -- Я покажу тебе тушу козла, -- сказал Дойл, пока они шли к нужному месту, -- ты взглянешь на нее и скажешь, что о ней думаешь.
        -- Милорд, я лечу людей, а не козлов.
        -- А он в лечении и не нуждается, -- хмыкнул Дойл.
        Они обошли каменное здание вокруг -- и вдруг Дойл резко схватился за рукоять меча. Над козлом стояла, склонившись, женщина -- в предрассветной мгле нельзя было различить ее лица, только богатое платье и высокую прическу. Перчатка клацнула о рукоять, женщина вскрикнула, подхватила юбки и высоко перепрыгнула через козла, бросившись бежать. На ходу обернулась -- туша вспыхнула ярким пламенем.
        -- Стой! -- рявкнул Дойл и кинулся за ней -- но жадные языки пламени преградили путь. Увернувшись от них, он прижался к стене и проскочил мимо. Женщина еще была видна, она мчалась к набережной.
        Дойл бежал так быстро, как не бегал никогда еще -- ноги горели от боли, спину скрутил тугой ледяной жгут, но остановиться было нельзя. Если она ускользнет в доки, ее будет не найти.
        Но она была молодой и резвой, у нее были здоровые ноги, а колдовская сила, кажется, придавала ей скорости. Расстояние между ними все увеличивалось, и Дойл понимал, что не догонит ее. Проклятый камень попался под ногу некстати -- и Дойл, споткнувшись, рухнул на землю, едва успевая погасить скорость руками и больно ударившись коленями.
        Упустил. Упустил ведьму, которая была в десяти шагах от него. Он выхватил из-за голенища сапога кинжал и с размаху запустил его в спину ведьме. Она почувствовала полет -- скакнула в сторону, и кинжал вонзился в деревянный настил на дороге, а ведьма скрылась за поворотом.
        Теперь спешить уже не было нужды. Тяжело застонав от боли, Дойл поднялся на ноги и захромал обратно, к лекарю, проклиная свои излишнюю осторожность вкупе с самонадеянностью. Он не желал, чтобы о козле знали лишние люди. И был уверен, что справится с любыми проблемами сам. Поэтому не взял с собой охрану, даже теней. То, что ведьма улизнула -- его вина.
        Хэй стоял, склонившись над темным пятном в том месте, где недавно лежала козлиная туша. Услышав шаги Дойла, он заметил:
        -- Не знаю, что это был за огонь, и что за козел, но за минуту от него осталась только зола. Даже кости выгорели.
        -- Ведьминский, -- прошипел Дойл зло. -- Пойдемте, толку от пепла уже никакого.
        Кони испугались криков и огня и отбежали в сторону, так что их пришлось подманивать и ловить. Лекарь вскарабкался в седло, а Дойл повел своего в поводу -- нужно было подобрать кинжал.
        Он был на том же месте, где ему и полагалось -- то есть торчал из досок деревянного настила между двумя складами со смолистым лесом. Дойл нагнулся за ним -- и едва сдержал возглас торжества. Кинжал не попал в ведьму, но прихватил кусок от подола ее платья. Лоскут был небольшим, с ладонь: дорогой темно-синий зианский лен с золотой оторочкой. Такое платье стоит годового заработка какой-нибудь молочницы или торговки мясом. Ведьма действительно из благородных, да еще и не бедная. К счастью, можно было почти наверняка исключить из списка подозреваемых леди Харроу -- она была ниже ростом и носила либо шерсть, либо, в торжественных случаях, эмирский шелк. Кроме того, ее рыжие волосы были бы слишком заметны даже в тумане -- ведьма была темноволосой.
        Врата города открылись только вчера, и лорды с женами и дочерями побоятся сразу ехать в столицу. Значит, искать нужно среди тех, кто оставался на время чумы: всего восемь или девять леди, включая миледи Штриг пятидесяти пяти лет отроду и леди Стей, немного моложе, но страдающую от излива воды в ноги и передвигающуюся исключительно на носилках или в паланкине.
        С небывалой легкостью Дойл вскочил в седло и дал коню шпор -- он перевернет каждый дом, но ведьма будет схвачена до захода солнца. А завтра в полдень, безо всякого королевского суда, ее выведут на площадь и казнят через потрошение и сожжение. И, проклятье, Дойл не собирался быть милосердным и позволять удушить ее перед костром.
        Шеан только пробуждался, когда Дойл и шестеро теней выехали из замка и требовательно постучались в дом лорда Миарна. Полный улыбчивый мужчина вышел в гостиную через десять минут, причем уже был одет в парадное платье.
        -- Лорд Миарн, оставайтесь здесь и будьте спокойны. Мы должны немедленно осмотреть все платья вашей жены и дочери.
        -- Н-но... -- начал было лорд, но быстро вспомнил, с кем говорит, и почтительно поклонился.
        Обе женщины еще спали в своих постелях, когда тени начали перетряхивать сундуки и корзины прачки в поисках синего платья из зианского льна. Леди Миарн начала браниться, ее дочь завизжала и спряталась под одеяло и не вылезала из-под него до тех пор, пока обыск не закончился -- ничем.
        Следующим стал дом милорда Штрига, у которого помимо величественной старухи-матери была еще и дочь, бледное запуганное создание с волосами мышиного цвета. Разумеется, у нее не нашлось ничего подобного этому платью.
        Уже направляясь к дому следующего лорда, Дойл остановился, жестом веля теням тоже подождать. Какая-то мысль крутилась в голове назойливой весенней мухой. Дочь Штрига не подходила, так же, как и жена и дочь Миарна, потому что они всегда были под присмотром отцов и мужей. Эти леди могли носить двадцать платьев зианского льна, но не сумели бы выбраться из дома незамеченными. Ведьма не стала бы жить под таким гнетом. Она наверняка пользуется большой свободой.
        Дойл впился в ладонь отросшими за время болезни ногтями. Только одна бездетная одинокая вдова оставалась в Шеане на время чумы. Леди Харроу пользовалась абсолютной свободой, могла выходить ночью из дома, бывать там, где пожелает. С ней в доме жили только двое старых слуг, безусловно ей преданных. Но сбежавшая ведьма была темноволосой. И носила благословенный зианский лен, которого избегала леди Харроу.
        Назойливая мысль все стучалась и стучалась, пытаясь вырваться наружу.
        Леди Харроу ходила там, где хотела, он встречал ее много раз в тех местах, где ей не стоило находиться. Она без страха забиралась в доки, величественно входила в замок и в его личные покои, гуляла одна по улицам Шеана.
        Коридор замка встал перед глазами Дойла как наяву. Была еще одна женщина, которая ходила одна в неположенных местах. Она прибыла ко двору почти в то же время, что и леди Харроу. Она оставалась в городе во время чумы. И единственный, кто мог бы ее контролировать -- ее отец -- был слабым и безвольным человеком. Но даже если он и мешал ей, она устранила помеху. Потому что ее отец не пережил чуму.
        Не нужно было обыскивать дома почтенных лордов. Дойл знал имя ведьмы.
        Глава 34
        Известие о том, что в столицу приехала могущественная ведьма, Шило принес в неподходящее время -- посреди большого летнего турнира. Именно тогда, когда город был буквально заполнен приезжими со всех концов Стении. Леди Харроу с ее рыжими волосами, резкими чертами лица и колдовскими зелеными глазами была первой и очень естественной подозреваемой, особенно после того, как Дойл немного узнал ее. Но если бы не леди Харроу, Дойл давно заметил бы еще одну женщину, которая лишь отчасти соблюдала правила и пользовалась большой свободой. Удивительно, как легко его обмануло хорошенькое сладкое личико.
        Майла Дрог -- красивая пустышка. Майла, так похожая на нежный цветок или волшебного духа из старых легенд. Узнав ее имя, Дойл сильно удивился: как у зауряднейшего Дрога могла вырасти такая красавица-дочь. Она не походила на отца ни единой чертой, кроме, разве что, цвета волос.
        Впервые Дойл встретил ее там, где ей было нечего делать -- в коридоре замка. Она сказала, что хочет поговорить с королем и просить справедливости. Дойл невольно коснулся рукой губ, содрогаясь от отвращения. Захотелось смыть с них поганый поцелуй ведьмы.
        Майла все время была при дворе, разве что не поехала на королевскую охоту. Кто знает, может, она уже тогда готовилась наслать на город чуму. Конечно, у нее были какие-нибудь служанки или помощницы, тоже из колдовской братии -- она общалась с ними записками, одну из которых однажды и перехватил Рикон.
        Во время чумы она оставалась в городе, вместе с леди Харроу посещала больных в доках -- ей зараза наверняка была не страшна. Зато она убедилась в том, что ненужный, мешающий свободной жизни отец скончался в муках.
        Глупец! Дойл хорошо помнил, как стража выводила из доков двух леди. Он помнил похудевшее, бледное лицо леди Харроу и свежее, цветущее, румяное личико Майлы. Ведьминской красоте истощение не грозит, болезнь или страдания не оставят отпечатка на фальшивом румянце щек.
        -- К дому Дрога, -- скомандовал Дойл и первым свернул направо. Лорду Дрогу принадлежал небольшой домик на окраине Шеана -- идеальное пристанище для ведьмы: достаточно благополучный и пристойный, чтобы не вызывать подозрения, и достаточно уединенный, чтобы спокойно творить гнусное колдовство.
        Дом был тих и безмятежен. Двери открыли рывком, безо всякого стука. Двое теней встали у черного хода, один забрался на крышу.
        Толстощекая девица-служанка, натиравшая пол в тесной гостиной, взвизгнула, когда Дойл вошел внутрь.
        -- Где хозяйка?
        -- Ушли они, -- пискнула девица, -- недавно только! -- она зажала себе рот рукой, но Дойл уже кивнут теням, которые подхватили девицу под локти и как следует встряхнули.
        -- Куда ушла? Когда?
        Девица всхлипнула, и Дойл рявкнул:
        -- Говори, или на костер отправлю!
        -- С полчаса как вышли они, -- сквозь всхлипы и вскрики разобрал Дойл, -- сказали, что желают погулять и навестить леди Харроу.
        Девицу уронили на пол, в ведро с мыльной водой.
        -- Обыщите дом, найдите синее платье, -- велел он двоим из теней, а вместе с остальными опять вскочил в седло -- и галопом к дому леди Харроу. Дойлу было жаль, что она будет при этом присутствовать, но выбора не оставалось.
        В ее доме были приветливо распахнуты ставни. У коновязи стояла смирная пегая лошадка. Дверь была приоткрыта. Дойл вошел первым, колокольчик над дверью залился трелью, на которую выбежал старик-слуга.
        -- Леди Майла гостит у вас?
        Слуга сглотнул и кивнул:
        -- Так точно, милорд. Они с леди Харроу изволят завтракать в светлой гостиной.
        Здесь Дойл не позволил себе быть грубым, только жестом велел двоим из теней встать у заднего входа, после чего приказал:
        -- Проводите меня к ним. Немедленно.
        Слуга поклонился и пошел вперед, в комнату, в которой Дойл уже бывал однажды и окна которой выходили в небольшой сад. Она, как и в прошлый раз, была залита светом. Леди Харроу сидела за столиком, уставленным небольшими вазочками с фруктами. Майла стояла возле окна и смотрела вдаль.
        Когда дверь открылась, обе вздрогнули. Леди Харроу поспешно поднялась и первой присела в реверансе со словами:
        -- Милорд, я счастлива видеть вас в добром здравии.
        Эти слова отозвались в душе Дойла так остро, что на мгновение он забыл, зачем пришел. При виде леди Харроу сердце сжалось от натиска чувств, которые он даже не мог осознать, не то, что назвать: здесь было и вожделение, мгновенно вскипятившее его кровь, и восторг, и стыд за то, что она видела его жалким, в гнойных бубонах, и здесь же -- злость на ту бесцеремонность, с которой она пыталась ухаживать за ним во время болезни.
        С большим трудом Дойл обуздал эти чувства и сумел ограничиться коротким поклоном, дав себе слово, что позже вернется к леди Харроу. Но не сейчас. Он махнул теням, одновременно с этим произнося:
        -- Майла Дрог, вы арестованы за колдовство и множество убийств. Взять ее.
        Тени знали свое дело. До того, как Майла успела дернуться, до того, как стих тихий вскрик леди Харроу, они защелкнули на лице ведьмы железный намордник и скрутили ей руки за спиной.
        -- В камеру, -- велел Дойл, и тени выволокли Майлу, которая, возможно, пыталась сопротивляться, но совершенно напрасно.
        Леди Харроу прижала пальцы к губам и медленно опустилась в кресло, прошептала:
        -- О, Всевышний.
        Дойл задержался и сказал:
        -- Мы взяли ее до того, как она и вам нанесла вред.
        -- Милорд! -- глаза леди Харроу блеснули, ее слабость прошла. -- Вы ошиблись, я уверена! Майла не может быть ведьмой, я знаю ее, она добрейшее существо.
        -- Это добрейшее существо наслало на город чуму и погубила более двух тысяч человек, включая родного отца, -- ответил Дойл. -- Мне жаль... -- он запнулся, подбирая слова, -- что она сумела воспользоваться вашим доверием и внушить вам привязанность. Простите, леди, я должен идти.
        Что бы ни желала ему сказать леди Харроу, он не услышал этого. Его ждала ведьма.
        Отца Рикона все еще не было -- гонец только отправился к нему в монастырь с известием, что чума ушла, и вместе с королевой он может возвращаться в Шеан. Но в этот раз Дойл не испытывал ни малейшего отвращения перед предстоящим допросом. За какой бы миловидной оболочкой ни скрывалась ведьма, она не заслуживала ни капли жалости. Особенно после устроенной чумы.
        Дойл хотел было спуститься в подземелья сразу по возвращении в замок -- но не сумел. Возбуждение погони спало, и Дойл отчетливо ощутил, что последствия болезни никуда не делись. У него снова зашатались ноги и затряслись руки, и он был вынужден медленно, шаркающей стариковской походкой дотащиться до своих покоев, где без сил рухнул на постель.
        Вокруг тут же принялся хлопотать Джил, приволок вина, еды -- совершенно безвкусной, как показалось Дойлу.
        -- Вам нужно поспать, -- попытался было сказать мальчишка. -- Лекарь говорил...
        -- Некогда, -- оборвал его Дойл, но подняться с постели не сумел. -- Проклятье.
        Джил еще что-то говорил, а потом принялся стаскивать сапоги, но Дойл ощутил это лишь отчасти, проваливаясь в сон.
        Когда он проснулся, в щели ставней уже не проникал дневной свет, а от противной тяжелой усталости во всем теле не осталось и следа. Дойл понялся легко, почти как до болезни, потянулся до хруста в костях -- и сразу же вспомнил, что ему предстоит неприятная ночь в компании ведьмы.
        Подземелья встретили гулкой, настороженной тишиной. Охрана была напряжена, тени мелькали в углах -- все понимали, что, если ведьма каким-то образом ускользнет из-под стражи, полетят головы.
        -- Где она? -- спросил Дойл, плотнее запахивая полы теплого плаща.
        -- В красной камере, милорд, -- отозвался один из теней, Террон, -- она самая надежная. Я распорядился перенести инструменты для допроса ведьм поближе.
        -- И поставь жаровню, -- кивнул Дойл. -- Нам предстоит долгая ночь.
        В камерах отчетливо ощущался приход зимы -- изо рта при каждом выдохе вырывались облачка пара, а стены блестели ледяной коркой.
        Майла сидела в углу красной камеры с плотно скованными и замотанными мешковиной поверх цепей руками, в железном наморднике. На ее лице отчетливо виднелся наливающийся кровоподтек -- видимо, кто-то из теней не удержался от пары ударов. В углу лежало синее льняное платье с золотой оторочкой.
        Дойл привычно устроился на табурете недалеко от выхода. К его ноге подтащили жаровню, на деревянный стол выложили щипцы, иглы и клещи. Майла заметно вздрогнула от этих приготовлений, и Дойл ощутил определенное удовольствие. Это было правильно -- то, как она боялась предстоящий пыток.
        -- Террон, -- позвал Дойл и, когда тень появился в поле его зрения, велел: -- будете записывать. Его величество может захотеть подробнее ознакомиться с делом, так что не упускайте ни слова.
        -- Слушаюсь, милорд, -- он разложил на столе возле инструментов несколько листов бумаги, писчий прибор и приготовился записывать. А Дойл велел снять с Майлы намордник. Она закашлялась, сплюнула на пол кровавую слюну и спросила зло:
        -- Что дальше? Что вы со мной сделаете?
        Почему-то Дойлу казалось, что теперь, когда притворство больше не нужно, она заговорит хриплым голосом настоящей ведьмы. Но нет -- это был звонкий голосок Майлы. И это было страшнее всего. Ведьма не была старой сморщенной каргой. В ее лице не было ничего порочного, уродливого или отталкивающего. Самое мерзкое в ней крылось внутри.
        Дойл понялся с табурета, подошел к ведьме и заглянул в ее голубые фальшиво-красивые глаза. Этими глазами она смотрела на сотни умирающих по ее прихоти людей, не чувствуя и капли жалости. Бросил взгляд на полные розовые губы, которые однажды поцеловал: этими губами она произносила свои заклинания.
        Руки сами собой сжались в кулаки: он прекрасно понимал, почему тени не смогли отказать себе в удовольствии ударить ее.
        -- Что вы сделаете со мной? -- теперь в ее голосе звучал страх.
        Дойл все молчал. Внимательно изучил разложенные на столе приспособления, особенно уделив внимание иглам и клещам, пытки которыми могли длиться практически бесконечно, в отличие от грубой и тупой дыбы или кровавой и смертельно-опасной девы.
        -- Раздеть ее, -- приказал Дойл спокойно. Ничто так не унижает, как отсутствие одежды, последней, пусть и слабой брони, естественной защиты, которую Всевышний даровал слабому человеческому телу.
        Тени равнодушно разрезали платье кинжалами, содрали и отбросили в сторону, оставив на руках болтаться обрывки рукавов. Ведьма задергалась, явно желая прикрыть грудь, но скованные руки не позволили этого сделать. На ее щеках заблестели слезы.
        -- Может, вы еще и насилуете подозреваемых?
        Дойл сглотнул подступивший к горлу ком:
        -- Я скорее собственноручно оскоплю себя, чем трону тварь вроде тебя. Впрочем... -- он оглянулся на теней, -- не обещаю, что все остальные страдают такими же приступами брезгливости.
        Тени молчали, как им и подобает, а Дойл выбрал небольшие стальные клещи и продолжил уже ровным тоном:
        -- Зачем ты наслала чуму на Шеан?
        Он не удивился тому, что Майла замотала головой и начала клясться, что не делала этого. Как будто хотя бы раз было иначе, как будто хоть одна ведьма сразу признавалась в своих преступлениях. Палач в облачении тени протянул было руку к выбранным Дойлом клешням, но Дойл качнул головой и собственноручно, обернув тряпицей ручки, опустил в жаровню.
        Долго ждать не пришлось -- металл раскалился быстро. Ведьма забилась в цепях и закричала, что ничего не делала -- снова.
        -- Зачем ты наслала чуму на Шеан? -- повторил Дойл, поднося клешни почти к самому ее лицу, чтобы она кожей почувствовала их жар.
        -- Я не делала этого! -- повторила она и шепотом добавила: -- пожалуйста.
        Долгую секунду Дойл пытался найти в ее глаза хоть что-то: искренний страх, осознание невиновности, слепую ярость, злобу -- что угодно. Но видел только васильковую ясную кокетливость, как будто глаза тоже были ненастоящими, неживыми. Именно поэтому он одним точным движением прижал клешни к коже на ее голой груди.
        Глава 35
        Надсадный, вынимающий душу вопль огласил подземелья. Завоняло паленым мясом и сразу же следом -- мочой. Дойл не позволил себе ни единой гримасы отвращения и повторил:
        -- Зачем ты наслала чуму на Шеан?
        -- Я этого не делала! -- провыла Майла и забилась в кандалах еще сильнее, царапая себе руки, выворачивая запястья.
        -- Доказательств твоей вины достаточно. Признайся -- и я позволю тебе умереть на плахе, а не на костре, -- произнес он. -- И избавлю от боли.
        -- Я не насылала чуму! Пожалуйста! -- Майла рыдала, а ее румяные щечки были все такими же безупречными, и глаза не покраснели.
        -- Зажмите ее руку, -- приказал Дойл теням, и те подволокли тиски, схватили ладонь ведьмы, зажали запястье так, чтобы нельзя было пошевелиться. Дойл протянул руку, и ему подали щипцы. Они обжигали холодом металла, но Дойл понимал -- он должен это сделать. Должен получить признание и заставить ведьму заплатить за то, что она едва не уничтожила столицу.
        Он мог перепоручить дело палачу, но не собирался делать этого. В глубине души он, пожалуй, хотел отомстить за собственные муки во время болезни. Ее казни вполне хватило бы.
        Однако эта пытка была не только для ведьмы, но и для него. Если бы он был внимательнее, наблюдательнее, если бы работал лучше -- ведьма не сделала бы то, что сделала.
        -- Намордник, -- приказал он, хотя и сомневался, что одуревшая от боли Майла сможет колдовать. А потом рывком, быстро выдрал из нежного пальца тонкий полупрозрачный ноготок. Кровь хлынула, брызги попали Дойлу на руки.
        Если бы не намордник, от крика заложило бы уши. Майла затряслась и обмякла -- потеряла сознание.
        Ее окатили ледяной водой, ударили по щеке -- и она снова открыла глаза. Опять сняли намордник, и Дойл повторил:
        -- Зачем ты наслала чуму на Шеан?
        И Майла заговорила. Про то, как ненавидела своего отца, как хотела власти и поклонения, как взывала к самым черным силам, чтобы погрузить город в пучину смерти.
        -- Грейл знал? -- вспомнил Дойл казненного лорда, за которого однажды просила Майла. На мгновение ему показалось, что в ее глаза мелькнуло непонимание, но потом она заговорила снова.
        Да, знал и был ее сообщником, да, она поддерживала заговор лордов, которые пообещали ей титул и, возможно, даже корону. Да, она убивала кошек и козлов, чтобы закрепить чары.
        Если бы статуя ожила и заговорила, она говорила бы именно таким голосом -- неживым, лживым, пустым. Но признания были -- и их было достаточно, тем более, что Дойл видел ее колдовство. Когда она договорила и кулем упала на пол, на ее лице снова застегнули намордник, а Дойл объявил:
        -- Данной мне королем властью милорда-протектора я приговариваю тебя, Майла Дрог, к смертной казни через... -- он вспомнил свое обещание и решил сдержать его: -- через отсечение головы и последующее сожжение. Тебе отказано в разговоре со святейшим отцом и в праве очистить свою душу перед смертью. Казнь состоится завтра в полдень на городской площади.
        Майла ничего не сказала и не подняла головы. Дойл сделал знак сковать ее и стеречь как можно тщательней, а сам вышел из камеры и склонился над бочкой с ледяной водой. Сначала хотел просто вымыть руки, но с едва осознаваемым раздражением понял, что они ходят ходуном. Зачерпнул воды и плеснул в лицо, надеясь, что холод приведет его в чувство и устранит и дрожь, и металлический привкус во рту. Не помогло.
        Он не жалел о том, что сделал и что решил. Но дорого, очень дорого заплатил бы за то, чтобы это были не его деяния и не его решения, а чьи-нибудь еще. Чтобы можно было гордо восседать на норовистом жеребце и вслушиваться в ликование толпы, принимать восторги и поклонение, и чтобы руки никогда не обагрялись кровью преступников -- только врагов, выходящих против него с мечом.
        К сожалению, он не мог. И, хотя он знал, что Майла виновна, отчетливо понимал, что ее крики еще не раз разбудят его среди ночи.
        К себе в покои он шел медленно, словно боялся чего-то и пытался отложить встречу со своим страхом. "Проклятье!", -- по привычке пробормотал он. Нужно было успокоиться. Он просто допросил ведьму -- ничего больше. И это была не первая ведьма у него на допросе. И ее оболочка -- просто фальшивая картинка, скрывающая мерзостную сущность.
        Дойл не мог сказать, почему чувствует себя настолько отвратительно и не успел найти в себе ответ на этот вопрос -- возле двери в его комнаты стоял Джил: напряженный и как будто испуганный.
        -- В чем дело? -- спросил Дойл.
        -- Милорд, -- вздрогнул мальчишка, -- я не смог ее выпроводить, она сказала, что должна вас увидеть и подождет, даже если... -- он сглотнул, -- придется ждать всю ночь. Я проводил ее в столовую и подал вина...
        Дойл даже не стал спрашивать, о ком идет речь. Только одной женщине достало бы бесцеремонности на то, чтобы ворваться к нему в покои ночью, и властности, чтобы так напугать Джила.
        Дойл глянул на слугу, раздумывая, не влепить ли ему затрещину за то, что не может справиться с женщиной, но понимал, что совершенно не хочет этого делать. Кроме того, сердце привычно глухо застучало где-то в горле, а к щекам прилила кровь. На этот раз -- от стыда. После подземелья и пыток ему, он знал, будет стыдно поднять глаза на леди Харроу. Он была выше этого, чище, на ее руки никогда не брызгала чужая кровь.
        Она сидела на стуле возле камина: ее спина, как и всегда, был безупречно прямой, подбородок горделиво запрокидывался, маленькие руки спокойно лежали на коленях. Услышав стук двери, она обернулся, поднялась и тут же присела в реверансе. Дойл поклонился -- и замер, не зная, что говорить. Он схватил ведьму, потому что должен был, но сейчас, видя покрасневшие глаза леди Харроу, почти физически ощущал ее боль от потери подруги.
        -- Простите за вторжение, милорд Дойл, -- произнесла она.
        -- Уже поздно, леди, -- Дойл жестом предложил ей снова сесть, а сам остался стоять, опершись рукой о теплую каминную трубу. -- Вам давно пора...
        -- Вы знаете, что я не сомкнула бы глаз, -- она не стала садиться и теперь смотрела на него немного сверху вниз. -- Милорд, я пришла просить вас за Майлу. Я клянусь, она не может быть виновна в том, в чем вы ее обвиняете! Я знаю ее -- это добрая, искренняя, честная девушка. Она...
        -- Она призналась, -- отрезал Дойл. Леди Харроу всхлипнула -- и без сил рухнула на стул.
        -- Это невозможно.
        -- Она призналась, что ненавидела Шеан, всех его жителей и короля и наслала на город чуму. Рассказала, какие использовала чары и сколько принесла жертв. Подробно. И кроме того, я видел ее колдовство своими глазами. Мне жаль, леди Харроу, -- Дойл отвел взгляд и повторил: -- мне жаль.
        Леди Харроу спрятала лицо в ладонях, ее плечи затряслись. Во время чумы они с Майлой часто бывали вместе -- Дойл видел это -- и, очевидно, стали близки. Ей действительно было больно, но он никак не мог облегчить эту боль. Только попытаться утешить -- хотя никогда не умел этого делать.
        Сделав два шага, он опустился на одно колено и накрыл рукой ее стиснутые руки. Она вздрогнула, как будто хотела запретить ему это прикосновение -- но потом сама сжала пальцами его ладонь.
        -- Что с ней будет? -- спросила она после нескольких минут беззвучных рыданий.
        Едва понимая, что делает, Дойл пальцем обрисовал ее тонкие запястья, погладил пульсирующие голубые венки. Руки леди Харроу задрожали, напряглись -- но ненадолго. Дойл рассматривал их -- маленькие (наверное, в половину его собственных), с сухой очень светлой кожей, с тонкими линиями и короткими розовыми ногтями. Вздрогнул всем телом, потому что на мгновение перед глазами встали изуродованные руки Майлы, но не позволил себе отстраниться и решительно выбросил тяжелую мысль из головы. Леди Харроу не шевелилась, кажется, даже не дышала, и Дойл провел пальцем по ее правой ладони, вниз, к мягким подушечкам.
        Губы пересохли -- язык онемел, горло сжалось. Никакие пытки на свете сейчас не смогли бы заставить его издать хотя бы звук. Согнутая нога начинала ныть, но эта боль была слишком ничтожной, чтобы заставить его подняться, выпустить руки леди Харроу из своих. Отпустить их было бы хуже, чем умереть. Он опустил голову и поцелуем прикоснулся к кончикам ее пальцев.
        Если бы вместо поцелуя ее пальцы обжег разряд молнии, она все равно не могла бы отдернуть руки так сильно. Дойл неловко отшатнулся, а леди вскочила со стула и прижалась спиной к стене. На ее лице явственно читался ужас.
        Дойл все еще стоял, склонив колено, попытался встать -- но нога подвела, подогнулась, он нелепо взмахнул рукой и едва сумел удержать равновесие. Против воли лицо запылало, сердце забухало в ушах. Сделав усилие, он сумел подняться и заставил себя встретиться с леди Харроу взглядом. Она все еще выглядела напуганной -- и неудивительно. Чуткая женщина, чувствовала ли она, что те руки, которые дерзнули оскорбить ее невинной лаской, недавно вырывали крики боли из горла ее подруги? Возможно, она не думала об этом, не представляла себе его на месте палача. Но она не могла не знать, что осмелившиеся поцеловать ее губы меньше часа назад произнесли смертный приговор.
        -- Простите мне... -- начал он, но не договорил, слова застряли в горле.
        Леди Харроу тихо выдохнула, снова всхлипнула и качнула головой. А потом прошептала:
        -- Что с ней будет?
        Дойл перевел взгляд на огонь.
        -- Она будет казнена. Ей отрубят голову, а тело сожгут на площади.
        -- Это... милость? -- ее голос едва можно было узнать.
        -- Это политика. Если ее казнь будет слишком жестокой, мы не избежим погромов. Народ получит крови -- и пойдет искать новых ведьм, -- кажется, его собственный голос тоже звучал слишком глухо.
        -- Можно ли ее спасти? Как угодно?
        На короткое мгновение Дойлу вспомнилось, как ведьма просила его о спасении своего любовника Грейла. И что предлагала. Подумалось: сумел бы он отказать, если бы такая просьба исходила от леди Харроу? И тут же волной накатила тошнота -- от самого себя, от того, что он вообще мог допустить подобную мысль. Поэтому он ответил резко:
        -- Никак. Это вопрос безопасности всей страны. Устроенная ею чума привела к новой войне с Остеррадом. И едва не погубила всю столицу. Она должна умереть.
        -- Вы сказали бы так же... -- тихо произнесла она, -- вы сказали бы так же, если бы ведьмой оказалась бы ваша мать? Или сестра?
        Дойл дернул углом рта:
        -- У меня только брат. А мать умерла достаточно давно. Но ответ -- да. Кем бы она ни была.
        -- А если бы это была я? -- неожиданно громко спросила она, и это "я" эхом прокатилось по комнате. Дойл заставил себя посмотреть на нее, на ее воспаленные от слез глаза, растрепанные волосы, искусанные губы.
        Очень хотелось ответить, что ее он спас бы несмотря ни на что. Но это было бы ложью. Если бы на одной чаше весов лежало благополучие Эйриха и Стении, а на другой -- его, Дойла, сердце, он вырвал бы себе сердце.
        -- Хвала всевышнему, леди, что это не так, -- сказал он после долгого молчания.
        Леди Харроу еще долго стояла, глядя куда-то поверх его плеча, после чего сообщила холодно и ровно:
        -- Милорд Дойл, прошу простить меня за то, что докучаю вам в столь позднее время. Разрешите удалиться? -- идеальный реверанс, точный наклон головы -- словно не было слез, испуга и этого вызывающего: "А если бы это была я?". И словно не было этого поцелуя -- Дойл до сих пор ощущал на губах вкус ее кожи.
        -- Уже поздно, леди, вам не стоит возвращаться одной, -- сказал он, понимая, что она не позволит ему проводить себя. И оказался прав. Она чуть качнула головой:
        -- Меня ждет карета, милорд, благодарю. Возможно, ваш слуга проводит меня до нее, -- и Дойл услышал в ее словах отчетливое: "Вы можете послать слугу, но я не желаю проводить время в вашем обществе". Он крикнул Джила и был вынужден смотреть, как леди Харроу уходит, шурша юбками, по длинному коридору замка.
        Глава 36
        Рано утром Дойла разбудил Джил -- с известием, что прибыл гонец от Эйриха. Мужчина с серым от пыли лицом и таким же костюмом едва держался на ногах -- но бодро сообщил, что его величество глава армии в девять тысяч конных воинов в полном облачении достиг границ Стении и дал первый бой Остерраду, окончившийся однозначной его величества победой, после чего протянул запечатанный конверт.
        Внутри было два листа. Первый -- написанное твердым почерком писца обращение к совету лордов, почти полностью повторявшее устное сообщение гонца. Второй -- неровные буквы, написанные рукой самого Эйриха. Похоже, он писал прямо в седле. "Любезный брат, Остеррад бежит. Победа будет быстрой. Спасибо тебе за лорда Кэнта -- это истинный подарок. Храни тебя Всевышний". И совсем неразборчивое "ЭI": "Король Эйрих, первый этого имени".
        Тугой узел в груди ослаб -- Дойл коротко улыбнулся, но тут же снова стал серьезным. Совет лордов пока представляет собой жалкие ошметки: те, кого не казнили, сидят по своим имениям. Но высшая знать должна была узнать о победах своего короля, а заодно и о поимке ведьмы, поэтому Дойл объявил созыв широкого совета -- из тех лордов и милордов, которые присутствовали в городе.
        Проигнорировать призыв они не рискнули -- и уже спустя три часа в одном из приемных залов собрался тусклый цвет шеанской знати. Постные лица лордов вызывали бы зевоту -- если бы сердце Дойла не грели письма Эйриха. Но они были с ним, придавали уверенности и вызывали невольную гордость -- поэтому в зал Дойл вошел твердо, порадовал лордов кривой улыбкой и, минуя всяческие придворные расшаркивания, зачитал первое письмо Эйриха.
        -- Слава королю Эйриху, -- послушно, как дрессированные охотничьи борзые, провозгласили лорды.
        -- Также спешу сообщить, уважаемые лорды, что вчера была схвачена ведьма, наславшая чуму на Шеан. На допросе она созналась в своих злодеяниях и мною, милостью его величества протектором Стении, была приговорена к казни через отсекновение головы и последующее сожжение.
        На этот раз лорды не кричали и не ликовали, лица у всех вытянулись, рты приоткрылись.
        -- Чуму наслала ведьма? -- спросил в тишине милорд Эск, единственный из Совета, кто не сбежал в имение.
        -- Именно так, милорд, -- ответил Дойл. -- Казнь состоится сегодня в полдень, эшафот уже возводят. И я требую...
        Дойл не сумел договорить и сообщить, что требует всех лордов присутствовать на казни лично -- его прервал стук распахнувшихся дверей. Вопреки всем правилам, в зал влетел парнишка в облачении ученика теней. Дойл сжал руку в кулак и собрался спросить, как он посмел прерывать собрание совета, но парнишка, едва переведя дух, выпалил:
        -- Милорд Дойл, ведьма сбежала!
        Эти слова произвели эффект удара тяжелой дубиной по голове. Мир качнулся -- Дойл схватился пальцами за край стола. Участники совета забыли, кажется, как дышать -- а потом в тишине прозвучало:
        -- О, Всевышний!
        -- Оставайтесь здесь, -- тихо произнес Дойл и, почти не чувствуя ног, вышел из зала совета следом за парнишкой.
        Подземелья бурлили, как кипящий котел. Из стороны в сторону сновали тени и стража. Увидев Дойла, и те, и другие поспешили прижаться к стенам.
        -- Террон! -- рявкнул Дойл.
        Тень вышел и низко согнул спину. Дойл на два пальца вытащил из ножен меч, словно действительно хотел зарубить болвана, упустившего ведьму.
        -- Милорд...
        -- Молчать. Никаких оправданий, -- отрезал он, -- мне нужен ответ на вопрос: как это произошло?
        Террон молчал, только еще ниже сгибался в поклоне. Остальные тени едва шуршали в темных углах.
        -- Как это произошло? -- повторил Дойл, и его голос разнесся под низкими сводами подземелий, размножился и исказился где-то в глубине.
        -- Мы стерегли ее со всем старанием, милорд, -- проговорил он почти неслышно, -- в камере дежурили двое теней и двое стражников из замковой гвардии, коридор тоже был оцеплен, караул стоял у всех дверей и окон. Все они клянутся, что не сводили с ведьмы глаз... А утром заметили, что она слишком долго не движется. Ее позвали -- она не ответила. А когда толкнули, ее тело опало и растворилось, осталось только обрывки платья.
        Дойл был бы рад обвинить нерадивую охрану, приказать высечь на площади всех, кто упустил Майлу, но он понимал, что это не их вина. Ведьма оказалась хитрее.
        Понимая всю тщетность своих усилий, он начал поиски. Перевернул вверх дном Шеан и окрестности, прочесал голые темные леса в округе, отправил людей в поместье Дрог -- они вернулись через пять дней с известием, что Майла Дрог действительно была дочерью лорда Дрога, но родилась не шестнадцать и не двадцать, а все тридцать лет назад, прожила недолго и скончалась -- на местном кладбище нашли ее могилу. Слуги в один голос твердили, что Майла умерла ребенком, взрослую девушку невозможной красоты они никогда не видели, а слуги в ее собственном доме в Шеане были все недавно нанятые и ничего не знали.
        Ее портрет разослали по всем основным корчмам на крупнейших дорогах, но ответа не было -- Майла словно растворилась в воздухе. Дойл лично возглавил один из поисковых отрядов, рыскал по столице -- разумеется, безрезультатно.
        А возвращаясь в замок, он оказывался в окружении тихих едких шепотков: глава тайной службы короля промахнулся. Ведьма обвела его вокруг пальца. Грозного милорда Дойла перехитрили, как мальчишку. Если бы кто-то отважился сказать ему это в лицо -- он сумел бы ответить. Но они не говорили открыто, только тайно, за спиной. И больше не замирали от страха, когда он входил в пиршественный зал, а на мгновение затихали -- и принимались повторять одну и ту же новость, как надоевший до зубной боли нудный мотив.
        Дойл держал голову так высоко, как мог. Заставлял себя двигаться, выходить из покоев, присутствовать на пирах. Но стыд отравлял, уничтожал. Если бы шепотки были ложными, он посмеялся бы над ними. Но лорды были правы. Он допустил ошибку. Он упустил ведьму. Только почему-то всей разряженной в шелка придворной клике не было никакого дела до того, что ведьма погубила больше двух тысяч человек -- все торжествовали, потому что он, Дойл, проиграл.
        В добавок ко всему, не было известий от Эйриха. После того письма прошло больше недели, но новостей с границы не поступало. И беспокойство придавливало могильной плитой.
        В один из дней на обычном пиру появилась леди Харроу -- до сих пор она оставалась у себя дома, и, пожалуй, Дойл был этому рад. Он знал, что в ее глазах не будет насмешки над его неудачей, но боялся увидеть там скрытое торжество. Ее подруга, за которую она просила, спаслась -- это ли не повод для радости? Но кроме этого, он не знал, как себя с ней повести. Он не видел ее с тех пор, как она ушла от него поздно вечером в день поимки Майлы, кипя гневом и раздражением.
        Он не рискнул подойти к ней сам -- но она не испытывала подобных сомнений, приблизилась и сделала реверанс.
        Дойл плотно сжал губы -- он действительно видел торжество в ее взгляде, и это разъярило его больше, чем он мог бы ожидать.
        -- Вы рады, леди Харроу?
        На ее лице мелькнула тень удивления, но она ответила:
        -- И да, и нет, милорд.
        Он жестом предложил ей объясниться.
        -- Я рада тому, что девушка, которую я называла своей подругой, не умрет на плахе, милорд, -- ответила она спокойно, словно и не признавалась сейчас в сочувствии преступнице, -- но мне горько от того, как это ударило по вам.
        И снова она одной фразой разрушала остатки его спокойствия и самообладания. В прошлый раз она спросила: "А если бы ведьмой была я?". Теперь это. Дойл усмехнулся -- как тонко, как болезненно она давала ему понять, что отлично видит его чувства. И как изящно раз за разом показывала, что не желает и не приемлет их.
        Выдерживать ее взгляд было тяжело -- он, как и всегда, был кристально-чистым, ясным и прямым, без тени фальши или сомнений. Но вокруг глаз залегли темные тени, а возле уголков виднелись тонкие морщинки. И почему-то при виде них в душе Дойла поднялась злоба. Он не желал ее сочувствия, особенно такого, поверхностного, едва ли похожего на искреннее участие. Из всех, кто сейчас злословит о нем, она одна действительно желала его поражения. Она бы хотела освободить ведьму -- и сделала бы, если бы могла.
        -- Зверь затравлен, леди, время ликовать, -- произнес он, -- не обращая внимания на то, что он носил ошейник королевских цветов.
        Леди Харроу приподняла тонкую бровь:
        -- Вы называете зверем себя, милорд?
        Вместо ответа он заметил:
        -- Удивительно, сколько радости доставило событие, противное Всевышнему, королю и духу закона Стении. К сожалению, леди Харроу, зал не успели украсить к празднику -- но вы можете присоединиться к торжеству, -- круто развернувшись, он отошел на свое место во главе стола и больше не позволил леди Харроу приблизиться. На языке горчило, губы жгли злые яростные слова, о которых он бы пожалел позднее.
        Смутное напряжение начало его терзать почти у дверей собственных покоев. Что-то было не так. Не так была приоткрыла дверь, отчего-то на полу виднелись мокрые следы. Кто-то ждал его в спальне -- и едва ли это был любовный визит. Не таясь, Дойл обнажил меч, толкнул дверь -- и тут же расслабился. На коленях возле окна стоял, опустив голову и погрузившись не от в размышления, не то в молитву, отец Рикон. Он услышал Дойла сразу, но еще несколько минут провел в молчании, и только после этого поднялся и снял с головы свой вечный капюшон, сверкнул глубоко западающими глазами и растянул тонкие губы в подобии улыбки:
        -- Хвала Всевышнему, что он сохранил милорда и не оставил в своей великой милости.
        -- Здравствуй, отец Рикон, -- отозвался Дойл, тоже улыбаясь. Святейший отец в несколько шагов приблизился, склонился и поцеловал ему руку. -- Где королева?
        -- Я взял на себя смелость оставить ее величество на эту ночь в шеанской обители, милорд, -- бесцветным голосом ответил Рик. -- Не следует ее величеству возвращаться в город под покровом ночи, но надлежит являться в сиянии утренней зари.
        -- Мудро, -- Дойл тяжело опустился на стул, вытягивая все ноющую без остановки ногу, и замолчал. Отец Рикон остался стоять, сложив руки перед грудью.
        -- Как жаль, что тебя не было здесь в эти дни, -- наконец произнес Дойл. -- Возможно, тогда бы...
        -- Милорд сделал все, что надлежало сделать, но лики ведьмовства разнообразны и обманчивы. Милорду не следует казнить себя за ошибку.
        -- Она не могла колдовать, Рик. Я искалечил ей одну руку и надел намордник.
        Лицо Рикона осталось совершенно бесстрастным, когда он сказал:
        -- Милорд был слишком мягок. Этого хватило бы на обычную деревенскую ведьму, но столь сильной следовало переломать все пальцы на обеих руках, а после допроса выбить зубы или прижечь язык, чтобы избежать проклятий.
        Дойл невольно содрогнулся, представив, как сам ломает тонкие пальцы Майлы Дрог или как отдает приказ прожечь ей язык. Но, между тем, Рик был прав. Его мягкотелость, слабость и трусость привели к тому, что ведьма бежала.
        Отец Рикон едва ощутимо коснулся ледяной рукой его плеча и прошелестел, вдруг отбросив обычный свой тон и манеру говорить и произнес почти ласково:
        -- Не убивайтесь, мой дорогой принц. Кроме Всевышнего никто не может быть непогрешим. Все живущие должны пройти тернистый путь и совершить ошибки.
        -- Моя ошибка дороговато стоит Стении, святейший отец, -- зло огрызнулся Дойл. Рик глухо, неприятно засмеялся:
        -- Я и говорю о таких ошибках. Не о том, что можно легко изменить и исправить, а о том, что оставляет рубцы на душе. До сих пор вы не ошибались ни разу, и ваша душа была чиста от этого бремени -- осознания своей ошибки, за которую платить не вам самому.
        -- Ты говоришь жестокие вещи, Рик, -- пробормотал Дойл с трудом.
        -- Моя жестокость будем бальзамом, которая поможет зарубцеваться вашим ранам. Вы еще молоды -- и ваша душа оправится и возмужает в страданиях.
        Теперь засмеялся Дойл -- громко, запрокинув голову:
        -- Я достаточно повзрослел шесть лет назад, тебе ли не знать! И если страдания заваляют...
        -- Я еще далеко не старик, милорд, а ведь я помню вас мальчишкой, едва знающим, с какой стороны взяться за меч, -- ледяные пальцы сдавили плечо как тиски. -- Вы еще молоды. И как любому из живущих, вам свойственно ошибаться, страдать, любить...
        Дойл вскочил со стула, отталкивая Рика в сторону, и прорычал:
        -- Придержи язык! -- но в ответ увидел только безмятежный взгляд темных глаз, который, словно холодная вода, погасил пламя его гнева. -- Ты помнишь, что я сказал тебе после войны, Рик? Что я не могу быть тем, кем был мой отец.
        -- Вам это и не нужно, милорд. Ваш отец был великим человеком и великим королем, это так. Но вы значите не меньше, чем он.
        -- Эйрих -- вот кто великий король. И я не желаю слышать от тебя...
        Рик покачал головой, поклонился и произнес:
        -- Как угодно милорду, -- он поклонился и бесшумно удалился, оставив Дойла наедине с невеселыми мыслями.
        Глава 37
        Кортеж королевы был отнюдь не таким роскошным, и встречали ее отнюдь не так торжественно, как следовало бы -- но на фоне побега ведьмы и отсутствия вестей от короля ее возвращение было событием неинтересным. Чернь, конечно, высыпала на улицы и глазела на карету, а лорды раскланивались, пока она входила в тронный зал -- но всем было не до нее. Зато сразу после церемонии встречи Дойл, невзирая ни на какие соображения приличия, ворвался к ней в опочивальню, перепугав служанок и фрейлин.
        -- Что вы себе позволяете, любезный брат? -- спросила королева резко, своим неприятным высоким голосом.
        -- Что вы, -- он сделал ударение этом слове, -- позволяете себе, любезная сестра? -- рявкнул он и, пройдя к сундуку с ее платьями, открыл крышку и вытащил первое. Внимательно осмотрел, отшвырнул, изучил второе -- грубо велев помолчать, когда королева попыталась что-то сказать. Как он и думал, в талии платья были не растравлены ни на полпальца, к тому же, в сундуке обнаружилось несколько широких лент, и не нужно было быть знатоком женского гардероба, чтобы догадаться, каким целям они служили. Еще одна лента, несомненно, утягивала сейчас талию королевы.
        -- Милорд Дойл! Немедленно покиньте мои покои!
        Дойл зашвырнул ленты обратно и спросил:
        -- Неужели в вашей куриной голове нет и капли ума, сестрица? Как вы смеете подвергать опасности жизнь королевского наследника? И ради чего?
        Щеки королевы окрасились в розово-фиолетовый цвет, она невольно подняла руку к животу, затянутому так туго, что несколько месяцев бремени были совершенно незаметны.
        -- Вас это не касается, милорд, -- произнесла она зло.
        -- Пока король в отъезде, я говорю его голосом. И взгляните-ка сюда, -- он поднял так высоко, как мог, увечную левую руку, слишком слабую, чтобы быть рукой здорового мужчины, -- этого вы хотите для своего сына, миледи?
        -- Мой сын родится здоровым, хвала Всевышнему, ведь в нем течет... -- она осеклась. Дойл оскалился и закончил за нее:
        -- Королевская кровь. Невелико утешение. Эй, там! -- из-за кровати высунулись головы монахинь. -- Вам было приказано следить за ее величеством. Если я еще раз увижу на ней подобную, -- он кивнул на сундук, -- ленту, она просидит в своих покоях взаперти до того, как разрешится от бремени. Вам ясно, ваше величество?
        Королева кивнула, а потом прошипела, когда Дойл уже развернулся к двери:
        -- Маскируете свои неудачи за нелепыми приказами, брат?
        Дойл отвечать не стал, но его и без того не радужное настроение испортилось окончательно. Он велел подать коня и, взяв для охраны пару теней, отправился на прогулку -- он не мог сделать ничего полезного, так что следовало отвлечься, чтобы не совершить ничего вредного. Он бы хотел бросить все и кинуться к Эйриху, но боялся оставить столицу -- только не после казни половины совета. Эйрих должен был вернуться в страну, которая верой и правдой служит ему, и не ждать удара в спину от оставшихся без контроля милордов.
        Шеан за время чумы опротивел совершенно, поэтому Дойл безо всяких сомнений направился к городски воротам, избрав, однако, достаточно длинный путь: мимо дома леди Харроу -- борьбу с самим собой он проиграл бесповоротно.
        Несмотря на достаточно ранее время, возле ее дома наблюдалось оживление: у дверей стояла карета, а двое слуг бегали вокруг с коробками и сундучками.
        Дойл не потребовалось много времени, чтобы понять, что происходит: леди Харроу собралась уезжать. Стоило позволить ей сделать это. Дойл не любил заниматься самообманом и понимал, что едва ли она когда-нибудь согласится принадлежать ему. Так что держать ее здесь, наслаждаться короткими встречами и проклинать себя за них же, не было смысла. Он собирался было пустить коня рысью и проехать мимо, как вдруг поймал за хвост страшную мысль. Леди Харроу собралась уезжать, вероятнее всего, к себе домой, в Харроу. На границу с Остеррадом, где сейчас Эйрих ведет войну.
        Он спрыгнул на землю, скривился от боли и поспешил в дом, велев одном из слуг, старику:
        -- Доложите.
        -- Леди не принимают сегодня, -- пролепетал старик, но Дойл не желал его слышать и сам вошел в гостиную.
        Леди Харроу действительно была там -- стояла, наклонившись над столиком, и что-то писала. Вздрогнула, обернулась и спросила:
        -- Чем обязана, милорд?
        -- Уезжаете, леди? -- он обвел взглядом опустевшую комнату.
        -- Да, милорд, -- она сглотнула, облизнула губы и опустила глаза: -- я должна.
        Он не ошибся -- она действительно собралась в Харроу, точно зная, что там идет война.
        -- Плохое время для дальней дороги, леди, -- заметил Дойл, подходя к ней. Однажды он позволил ей подвергнуть свою жизнь опасности, оставшись в чумном городе, но больше этого делать не собирался.
        Вместо ответа она протянула ему лист серой бумаги. Дрожащей рукой на нем было выведено сообщение о том, что остеррадские захватчики вошли на земли Харроу. Ни призыва о помощи, ни просьб.
        -- И что вы хотите сделать, леди? -- он смял лист и отбросил его на пол. -- Выйдете против Остеррада с мечом в руках? Или гневно приподнимете бровь, когда воины войдут в ваш дом?
        У нее затряслись губы:
        -- Я буду со своими людьми и разделю их беду. Я уже выжила однажды в огне войны. И я сделаю это снова.
        -- Сгорите -- и ничего больше. Оставьте войну мужчинам, тем, кто может что-то изменить.
        -- Я могу поддерживать людей, -- она вздернула подбородок, -- могу лечить раненых, утешать сирот. Я могу...
        У нее горели глаза -- темным, воинственным огнем; рыжие пряди выбились из-под головного убора, губы потемнели, по белоснежной шее потекла капелька пота, вырисовывая блестящую дорожку. Дойл стиснул зубы и отшатнулся -- страх за нее смешивался в его душе с каким-то странным восхищением, приправленным раздражением, а поверх плескалось вожделение, контролировать которое было все труднее.
        -- Я могу спасти их! Я...
        -- Погибнув? Глупая женщина! -- рывком он с силой схватил ее за тонкое запястье, сжал, надеясь, что она поймет, услышит -- и замер, поймав ее взгляд. Бешеная ярость отступала. И он чувствовал, знал, что проиграет спор -- мужчина не может воевать с женщиной, владеющей его сердцем. Знал, что отступит, отпустит ее, потому что иначе сделает ее глубоко несчастной. А отпустив ее, он ее потеряет -- навсегда.
        Она поняла каким-то образом его мысли, потому что осеклась на полуслове, ее щеки окрасились румянцем, и она добавила едва слышно:
        -- Я не могу оставаться, милорд. Мне нужно ехать. Меня ждут.
        Он разжал пальцы и отошел в сторону. Что он мог противопоставить ее тихому голосу, вкрадчивому, нежному и искреннему?
        -- Я не смогу дать вам большую охрану, леди, -- произнес он, -- двое-трое рыцарей из моей личной свиты, не больше.
        -- Со мной будут мои слуги, милорд, они смелее и сильнее, чем кажутся. Оба преданны мне.
        -- Скажите, леди... -- спросил он тихо, -- почему вы не желаете принять от меня даже такую малость?
        Охрана -- это все, что он мог ей дать, но она не желала даже этого.
        -- Милорд... -- начала она, но не договорила.
        -- Я вам настолько неприятен, леди?
        Задав этот вопрос, он поспешил отвернуться и сосредоточиться на изучении золы в камине, лишь бы не видеть ее лица, не пытаться угадать ответ по беззвучному шевелению губ.
        -- Нет, милорд. Было время, когда я ненавидела вас, но оно прошло, -- ее голос задрожал и сорвался, -- я прошу вас, милорд, дайте мне уехать, сделать то, что я должна сделать. А когда я вернусь...
        Проклятье, это было невыносимо, тяжело, больно. В ее словах звучало невысказанное обещание -- и ради него Дойл готов был пойти на многое. Даже нарушить собственный долг. Язык с трудом ему повиновался, в глазах стоял туман, когда он, вновь повернувшись к ней, тяжело выговорил:
        -- Леди Харроу, я, принц Торден, милорд Дойл, призывая в свидетели Всевышнего, прошу вас стать моей женой, -- нужно было опуститься на колено, но он не мог заставил себя сделать это -- лучше было стоять, чем позорно упасть, не совладав с проклятыми ногами.
        Леди Харроу молчала, крепко стискивала пальцы и прерывисто дышала, словно после долгой скачки на норовистом коне.
        -- Если я стану вашей женой, -- сказала она как будто севшим голосом, -- вы немедленно закроете меня в четырех стенах, милорд.
        Он выдержал ее внимательный, пронизывающий взгляд.
        -- Я сам направлюсь к границе и буду защищать ваших людей. Лучше, чем это сделали бы вы. И я не запру вас -- никогда.
        Она опустила голову так низко, что тень вдовьего головного убора закрыла ее лицо.
        -- Не будь сейчас войны, милорд, мой ответ был бы иным. Если бы мои люди сейчас, в эту самую минуту, не умирали под остеррадскими мечами, я ответила бы вам иначе. Но сейчас война, -- она подняла голову, расправила спину и произнесла: -- я благодарна за ваше предложение, принц, но вынуждена его отклонить.
        В ее доме было очень тихо. Не слышно было шебуршания крыс за стенами, нигде не капала вода, не трещали поленья в холодном камине. Наверное, именно поэтому Дойл так отчетливо слышал стук своего сердца. "Если бы не война, мой ответ был бы иным", -- так она сказала. Сладкая, Всевышний, какая сладкая это была ложь. Дойл понимал, что она не желает принимать его помощь и защиту -- даже ради своих людей. А он ведь был готов оставить столицу стервятникам-лордам и биться с Остеррадом до изнеможения, не только защищая Эйриха, но и покупая собственной кровью счастье леди Харроу. За пару ее улыбок он легко отдал бы как минимум половину. А за поцелуй, пожалуй, и всей было не жалко.
        Что ж, во всяком случае, теперь он знал, каков ответ, мог больше не гадать, не воображать его, просыпаясь посреди ночи на мокрых от пота простынях. Он поклонился и произнес:
        -- Благодарю вас, леди, за беседу и уделенное время. Не смею вам дольше докучать, -- губы двигались сами, умом он едва ли понимал, что говорит, как и зачем.
        Но слова были учтивыми, тон -- легким, и даже поклон дался без труда. Выпрямившись, он повернулся и пошел к двери -- его ждала прогулка, после -- чтение бесконечных записок, одинаково сообщающих, что никто не видел женщину, похожую на Майлу Дрог, ужин среди злобных взглядов, бессонная ночь -- и снова, с начала.
        За дверью раздался топот, она распахнулась, и в гостиную леди Харроу влетел запыхавшийся Джил.
        -- Простите, милорд, вас везде ищут. Прибыл гонец от его величества. Вот! -- Дойл выхватил из рук мальчишки конверт, сорвал печать и жадно вчитался в долгожданные строки.
        Лист бумаги вылетел из его пальцев белоснежной птицей и приземлился на толстый эмирский ковер. Это письмо Эйрих написал сам, в большой спешке -- но ни прыгающие буквы, ни кляксы не могли скрыть смысла.
        Не готовый к мощному отпору Остеррад поднял белый флаг и запросил мира, и его величество Эйрих Стенийский согласился на него, потребовав в качестве платы четыре крупных земельных надела близ границ, в том числе Зиан, где выделывался дорогой лен, и плодородный Реад. Вчера на рассвете короли встретились и подписали договор, а уже сегодня Эйрих, оставив часть войска на границе, выдвинулся обратно в столицу.
        Мальчишка предусмотрительно поднял письмо, а Дойл вдруг, неожиданно даже для себя, обернулся и спросил не проронившую ни звука леди Харроу:
        -- Война окончилась, леди. Каков теперь будет ваш ответ?
        Она не то всхлипнула, не то вздохнула, а Дойл очень нерадостно рассмеялся, ощущая издевательское, нездоровое удовольствие от предвкушения ее отказа и от осознания того, насколько больно будет его получить.
        Глава 38
        Джил рядом издал странный звук, похожий на испуганный всхлип или писк. Леди Харроу как будто не понимая, что происходит, подняла руку и коснулась пальцем губ. Взгляд вдруг стал совершенно нечитаемым -- от обычной ясности не осталось и следа, и Дойл мог только гадать, какие мысли носятся в ее голове. Ложь. Он отлично знал: она ищет слова, в которые сумеет облечь свой отказ. Он не сомневался, что она выберет что-то деликатное, изящно-учтивое, чтобы можно было потом по-прежнему беседовать на пирах, не мучаясь от смущения и стыда. И также не сомневался, что он будет играть в эту проклятую игру, будет проезжать мимо ее дома вечерами, будет ловить ее взгляды, даже зная, что они не означают ничего большего, нежели вежливый интерес.
        -- Мой ответ "да", милорд, -- произнесла она после нескольких минут молчания, так тихо, что Дойл едва разобрал ее слова. А потом повторила громче: -- Да, милорд Дойл, я стану вашей женой.
        Если бы в этот момент Дойла ударили по затылку дубиной, он и то не пошатнулся бы так сильно. Он приоткрыл рот -- но ничего не сумел сказать, слова не шли, застревали в горле.
        Он не мог поверить в то, что услышал. Это было невероятно, немыслимо, даже неестественно. Но это было правдой. Ее губы действительно произнесли "да". Дойл перевел взгляд на руки -- и разозлился, что не догадался надеть ни одного кольца.
        -- Милорд! -- Дойл обернулся и хотел было проклясть Джила за то, что влезает не вовремя, но мальчишка протягивал ему кольцо, его же печатку. Дойл выхватил его из рук слуги, в два шага приблизился к леди Харроу и, склонившись, спросил хрипло, глухо:
        -- Вы примете от меня кольцо?
        Она кивнула, и он вложил печатку в ее раскрытую ладонь. Позднее он наденет ей на палец другое кольцо, подходящее, а это останется у нее -- напоминанием. Она сжала печатку, словно боялась потерять, а Дойл аккуратно коснулся губами ее пальцев, уже имея на это право. Этот поцелуй как будто был ключом, разомкнувшим замок его внезапной немоты.
        Захотелось сказать какую-нибудь чушь. Про то, как бешено бьется сердце, или про счастье. Дойл не позволил себе быть настолько жалким.
        -- Я хотел бы заключить наш брак без промедлений, -- сказал он ровно, -- но брат никогда не простит мне этого. Мы подождем до его победоносного возвращения в столицу.
        Леди Харроу смотрела на него очень пристально и, кажется, чего-то ждала. Дойл выпрямился по возможности и поймал ее взгляд, но не сумел прочитать в нем подсказки. Она нахмурилась, но потом чуть дернула уголком рта и улыбнулась своим мыслям. Эта улыбка осветила ее лицо, и Дойл почувствовал, что ему нечем дышать. Эта женщина была нужна ему как воздух, даже больше него. От нее пахло свежестью и совсем немного -- травами. Как весенний луг после только что прошедшей грозы. Стало смешно от такой нелепой поэтики. И почему-то ему показалось, что она вновь угадала его мысли, во всяком случае ее улыбка стала шире, а в глазах мелькнуло что-то лукавое, немного насмешливое, но доброе.
        -- Вы оказываете мне большую часть, леди Харроу, -- пробормотал Дойл неуверенно и, еще раз поклонившись, поспешил оставить ее дом.
        Нужно было подготовиться к приезду Эйриха, собрать лордов и сообщить им радостное известие о победе на Остеррадом, проследить, чтобы управляющий замка и начальник гарнизона устроили торжественную встречу. А еще -- постараться хотя бы ненадолго унять сумасшедшее волнение, готовое выплеснуться в любой момент. Короткое "да" леди Харроу стучало у него в ушах, перекатывалось на языке, проникало в кровь и пьянило сильнее крепкого вина. С мальчишеской, непривычной ловкостью он взлетел в седло и выслал коня галопом, не оглядываясь, поспевают ли за ним тени и Джил. Дойл чувствовал себя... проклятье, он чувствовал себя счастливым. Эйрих победил и возвращается домой, ведьма, где бы она ни была, не скоро еще отважится вернуться в столицу и продолжить свои козни, а леди Харроу согласилась стать его женой.
        Конечно, впереди был неприятный, долгий свадебный обряд -- и Дойл дорого дал бы, чтобы его избежать. Впрочем, ему и без того следовало благодарить судьбу за то, что леди Харроу -- одинокая вдова, опека над которой после смерти Грейла перешла к королю, а не юная девушка под надзором отца и множества родственников: в этом случае обряд был бы еще дольше и еще невыносимее. Но, пожалуй, он готов был перетерпеть церемонию -- чтобы в конце нее навсегда получить леди Харроу, будущую миледи Дойл.
        Спешившись перед замком и бросив слугам поводья, Дойл почти сразу же был вынужден отложить приятные мысли и заняться делами. Лордов созвали в кратчайшее время, а когда Дойл зачитал им послание короля, они в общем порыве поднялись со своих мест, не сдерживая ликующих возгласов. В этот момент они даже забыли о своей нелюбви к Дойлу и о том, что всю последнюю неделю на разные лады ругали его, старались задеть или оскорбить -- настолько велика была радость от известия о победе Эйриха.
        Заговорили о встрече -- она должна была быть грандиозной. Только лорд-казначей замялся и принялся кидать на Дойла жалобные взгляды -- Дойл не одобрял расходов на пустяки. Но возвращение Эйриха не было пустяком, а сердце самого Дойла переполняла такая искренняя радость, что он коротко кивнул, давая добро на траты. Пусть усыпают улицы лепестками невесть откуда добытых посреди зимы цветов, пусть сыпется серебряный дождь мелких монеток, пусть выкатят на улицы бочки с вином из королевских погребов. Пусть страна ликует вместе со своим королем, пусть забудутся чума и война.
        Вечером в своих покоях Дойл вытащил из шкатулки несколько перстней и один, золотой с крупным рубином, подарил Джилу. Мальчишка растерялся -- но то, как вовремя он вспомнил про однажды полученную от Дойла печатку, не оценить и не наградить было нельзя.
        -- Поздравляю вас, милорд, -- сказал он после невнятной, но искренней благодарности с лобызанием рук, -- это так хорошо, что вы на ней женитесь.
        В другое время Дойл пресек бы подобную болтовню, но сейчас был слишком доволен всем происходящим, поэтому с усмешкой спросил:
        -- Нравится тебе твоя будущая госпожа?
        -- Да, милорд. Она, конечно... -- он замялся, -- такая смелая. И... -- он опустил глаза, -- вас так любит, милорд.
        -- Что ты несешь? -- Дойл ощутил раздражение.
        То, что леди Харроу согласилась выйти за него замуж, было достаточным поводом для счастья -- желать еще и ее любви было бы как минимум самонадеянно, так что он не собирался об этом с ней даже заговаривать. Довольно и того, что она не испытывает к нему неприязни, чувствует уважение, осознает его положение и богатство. Возможно (он тешил себя этой мыслью), в ее сердце есть доля приязни. Слова мальчишки про любовь укололи болезненно.
        -- Простите, милорд, -- Джил попытался было скрыться в глубине комнаты, но Дойл жестом остановил его и потребовал сказать, что он имел в виду. -- Когда вы занемогли, милорд, она почти не отходила от вашего ложа, только лекарь Хэй сумел ее отогнать, и то -- криками и угрозами, и еще какими-то словами не по-нашему.
        -- Болван, -- отмахнулся Дойл, но засыпал в эту ночь легко и с едва сдерживаемой улыбкой.
        Следующие четыре дня не прошли -- промчались в делах. Дойл разрывался между кабинетом казначея, который, во избежание проблем, отказался выдавать деньги без личной подписи милорда-протектора, и подземельями, куда доставили двух старух-ведьм и трех их юных учениц, которых поймали на шабаше недалеко от городских стен. И хотя допросы проводил Рикон, Дойл не мог отдать это дело ему на откуп полностью -- в вопросах колдовства святейший отец был пристрастен и не всегда справедлив. Также внимания требовали лорды, разом воспылавшие к Дойлу показной, отвратительной и навязчивой любовью -- видимо, осознали, что он может пожаловаться королю на их подлости и злословие, а то и сам вдруг возьмется мстить, немного освободившись от государственных забот.
        В довершение всего, на дорогах крепко лег снег, и из разных концов страны потекли письма и послания, поток которых временно останавливало сначала бездорожье, а потом чума. И чтобы Эйрих не оказался погребен под этой бумажной лавиной, Дойл был вынужден разбирать ее самостоятельно, пусть и с помощью писцов. Он поднимался на рассвете, а ложился спать далеко за полночь, и все равно с трудом успевал сделать все необходимое. А между тем, свадебная церемония тоже требовала подготовки -- нужно было хотя бы заказать кольца и распорядиться, чтобы в замке Дойл подготовили несколько комнат. Не то, чтобы Дойл собирался везти леди Харроу в эту древнюю развалину, но обычай требовал обустроить дом для молодой жены. Саму леди Харроу он не видел -- не успевал.
        Эйрих прислал еще одно письмо и сообщил, когда его ждать, и накануне этого события обычный вал дел удвоился. К себе в покои Дойл пришел, едва держась на ногах от усталости, готовый метать громы и молнии. От беготни зверски разболелась нога, и все, о чем он мечтал, это лечь в постель и приложить к ноющему колену горячий камень. И поспать.
        Но, разумеется, ему это не удалось -- Джил передал записку от леди Харроу с просьбой о встрече. И хотя она писала, что вопрос несрочный, Дойл поспешил к ней, несмотря на позднее время. Она была в достаточной мере безрассудна, чтобы оказаться в беде, и в достаточной мере замкнута, чтобы не попросить помощи открыто.
        Кажется, она была удивлена его позднему визиту, но не раздосадована им.
        -- Что произошло, леди? -- спросил Дойл торопливо, жестом отказываясь сесть.
        Ее брови взлетели вверх.
        -- Произошло, милорд? О чем вы?
        -- Вы написали, что хотите видеть меня, -- ответил он, -- так что произошло?
        Удивление на ее лице вдруг сменилось печалью. Она опустила глаза и тихо сказала:
        -- Простите, милорд, что невольно заставила вас волноваться и ввела в заблуждение. Отправляя вам записку, я не думала о тревогах или бедах, только выражала желание увидеть вас. Мне жаль, что я отвлекла вас от забот.
        Дойл сглотнул, пытаясь уложить услышанное в голове. Она написала, что хочет его видеть, подразумевая только желание его видеть: никаких скрытых смыслов.
        -- Могу я сесть, леди? -- спросил он осторожно.
        -- Вы заняты, милорд. Я не подумала о том, сколько забот лежит на ваших плечах, и мне совестно красть минуты вашего времени, -- произнесла леди Харроу.
        Дойл сам подвинул себе табурет и сел, вытянул ногу, игнорируя все правила приличия, сдержал удовлетворенный вздох и сказал:
        -- Мне не могло прийти в голову, что вы захотите... -- признаться в этом было трудно, но он чувствовал, что необходимо: -- что вы захотите проводить время в моем обществе, леди Харроу. Мои заботы подождут.
        Она села на скамью, поправила вышитую подушку.
        -- Разве то, что я приняла ваше предложение, не свидетельствует о моем желании, -- она хитро улыбнулась и повторила его же слова: -- проводить время в вашем обществе?
        Дойл почувствовал себя крайне неуютно, потому что некстати в голову пришла мысль о том, что его невеста уже состояла в браке, и супружеские отношения для нее не тайна, а значит, в ее словах действительно мог звучать тот намек, который он уловил. Желая немедленно отвлечься, он спросил первое, что пришло в голову:
        -- Расскажите мне о своем эмирском лекаре, леди Харроу, -- это было безопаснее всего -- иначе его мысли могли бы принять недопустимое направление.
        -- Вам действительно интересно будет об этом слушать?
        Дойл проверил удобство табурета, как можно незаметней потер ногу и сообщил, что готов провести всю ночь, слушая ее голос.
        -- Пересядьте сюда, здесь будет удобнее, -- леди Харроу поднялась со скамьи, и Дойл, поколебавшись, занял ее место. Она тем временем позвонила в колокольчик, вызывая слугу, и велела принести вина, а потом жестом что-то показала -- и слуга достал откуда-то низкую скамеечку, поклонился и предложил Дойлу положить на нее ногу. Боль отступила почти полностью.
        -- Благодарю вас, леди, -- сказал он, а она, вместо того, чтобы начать рассказ, с легким сомнением спросила:
        -- Ваша нога болит все время?
        Дойл плотнее сжал губы, разом засомневавшись в своем желании просидеть у нее всю ночь. Меньше всего на свете он желал с кем бы то ни было обсуждать свои увечья и уродства.
        -- Я не хотела оскорбить вас этим вопросом, милорд, -- осторожно пояснила леди Харроу, -- но я много училась лекарскому делу и могла бы помочь вам.
        Дойл поднялся со скамьи, недовольно оттолкнул маленькую скамеечку и твердо сказал:
        -- Леди Харроу, я ценю, клянусь, ценю ваше доброе отношение и желание помочь всем страждущим, включая меня. Но при необходимости я могу получить помощь всех лекарей королевства. И обращусь к ним, если пожелаю, -- он понимал, что говорит слишком резко и даже грубо, но она затронула слишком болезненную для него тему.
        Она поняла это, краска сошла с ее лица, она подалась назад, вжимаясь спиной в высокую спинку стула, и Дойл пожалел о своей несдержанности. В нем было достаточно неприятного, пугающего и отталкивающего -- не стоило еще и демонстрировать свой злой язык.
        -- Мне стоит уйти, леди, -- заметил он спокойно, -- уже ночь, а завтра утром прибывает его величество -- не стоит печалить его уставшими лицами.
        -- Я рада, что вы пришли сегодня, милорд, -- леди Харроу наклонила голову, отвела взгляд в сторону, и Дойл решился на безумство, на сумасбродную дерзость -- шагнув вперед, наклонился и коснулся ее губ быстрым, кратким поцелуем, и тут же отступил назад. Глаза леди Харроу широко распахнулись в немом изумлении -- но оно не обратилось в гнев. Она задумчиво поднесла к губам пальцы, словно пытаясь понять, реален ли был этот поцелуй. Дойл точно знал, что реален -- он чувствовал, пусть только мгновение, тепло ее дыхания, ощущал окутывавший ее аромат.
        Ее рука безвольно упала на колени, на губах появилась едва уловимая слабая улыбка.
        -- До встречи, милорд, -- прошептала леди Харроу. Дойл эхом отозвался:
        -- До встречи.
        А с утра город заполнился жителями, одетыми в лучшие свои костюмы, замок приготовился распахнуть перед королем свои двери, в воздухе начали то тут, то там раздаваться пробные звуки рожков. Еще не было полудня, когда из-за крутого поворота перед Шеаном показалась ослепительно-блестящая процессия во главе с горделиво сидящим в седле королем.
        Глава 39
        Процессия въехала в ворота в тот момент, когда часы на башне пробили полдень, и столица потонула в приветственных криках. С балконов посыпались охапками алые лепестки роз, в воздухе засверкали мелкие монетки, и чернь, не жалея глоток, принялась славить короля. От визга рожков закладывало уши, и нестройное "Эй-рих" сливалось с грубой музыкой, стуком копыт и лязгом тяжелых боевых доспехов. Дойл вместе с остальными лордами стоял перед дверями замка, морщился от розового духа, но не мог не чувствовать той же радости, которая переполняла сердца горожан. Эйрих вернулся и привез победу.
        Он соскочил с лошади, с юношеским задором снял шлем, откинул кольчужный подшлемник -- и лорды разразились не менее радостными криками, чем простолюдины.
        -- Приветствую, милорды! -- провозгласил Эйрих, и только после этого Дойл получил право сказать:
        -- С возвращением. И с победой, ваше величество.
        -- Мы привезли штандарты Остеррада, распорядитесь развесить их на площади и порвать как следует -- чтобы все лицезрели результат нашей победы, -- велел Эйрих и, когда лорды расступились, прошел по ступенькам в замок. Не дошел буквально двух шагов -- навстречу вышла королева. В этот раз ее талию не утягивали ленты, но полноту скрывало обилие золота на платье. Громко, как в балагане, вздохнув, она упала на грудь своему царственному супругу.
        -- Всевышний, храни короля и королеву! -- раздалось со всех сторон, и под это благословение Эйрих подарил жене поцелуй. Кажется, кто-то даже заплакал -- так прекрасно они смотрелись вместе. Он -- рослый, широкоплечий, в сверкающих доспехах, и она -- в дорогом платье, маленькая, округлая. Оба светловолосые и светлокожие, оба улыбаются. Дойл отвернулся и направился к середине процессии -- распорядиться, чтобы остеррадские штандарты развесили, вниз гербами, на Рыночной площади, а едва отдав необходимые приказы, оказался в сокрушительных объятьях лорда Кэнта.
        -- Проклятье, ты поломаешь мне кости! -- ругнулся он, когда рыцарь отстранился и стащил шлем, явив миру краснощекую физиономию.
        -- Хорош браниться, принц! Мы победили! Ох, и не хватало же нам тебя, Торден. Особенно когда эти собаки поганые в обход через Харроу пошли. Я говорю: "Вот, Торден бы отрезал их к вражьей матери, да перебил бы по одному в ущельях", а мне: "Это не по-рыцарски!".
        -- Ну, хватит! -- оборвал его Дойл. -- Ты еще покритикуй короля. Вы победили -- это главное.
        Кэнт, кажется, хотел что-то возразить, но хлопнул себя ладонью по бедру и сказал:
        -- Твоя правда. Надеюсь, нас ждет знатный обед -- его величество не желал останавливаться на ночевку, мы себе все задницы отбили, а от голода уже кишки крутит.
        -- Обед тебя не разочарует, -- отозвался Дойл, чувствуя скрытую досаду. Он хотел быть в этой армии, хотел привезти победу, а не ждать ее в безопасном замке, заботясь об обедах и розовых лепестках. Разумеется, Кэнт, душевной чуткости которого позавидовал бы деревянный табурет, догадаться о его терзаниях не мог, поэтому не прекращал расписывать тонкости военной кампании до тех пор, пока они не вошли в пиршественный зал, и только после этого отошел к остальным рыцарям за длинный стол справа. Эйрих с королевой уже сидели на высоких тронах, но пир еще не начался, поэтому Дойл позволил себе отвлечься и найти леди Харроу. Она встретила его улыбкой -- и его настроение взлетело вверх. Он поклонился ей, жалея, что не может запечатлеть на ее губах поцелуя, и негромко произнес:
        -- Пройдет немного времени, леди, и вы займете место справа от меня, за столом короля.
        -- Меня это не слишком заботит, милорд. Где бы ни было ваше место, я рада буду оказаться рядом с вами, -- ответила она, и Дойл с трудом сглотнул, преодолевая волнение. Возможно, он все себе придумал, но это крайне походило на выражение высокой степени расположения.
        -- Вы достойны высокого места и высоких почестей, леди, -- Дойл еще раз поклонился и проводил леди Харроу взглядом, пока она не расположилась за столом слева, почти в конце.
        Первый час прошел в поднятии кубков за здоровье короля и его победу, и только после того, как положенные речи были произнесены, Эйрих наклонился к Дойлу и шепнул:
        -- Кажется, ваши отношения стали еще теплее?
        -- Ты мог бы рассказать мне о том, как разбил Остеррад, а вместо этого спрашиваешь о ерунде? -- хмыкнул Дойл. -- Становишься похож на старую сводню, брат.
        -- Мне Остеррад хуже смерти надоел, -- Эйрих нахмурился, и на миг маска веселости спала с его лица, -- я тысячу раз проклял свое решение оставить тебя в столице. Если бы не твой Кэнт -- я за него готов платить золотом по весу -- моя победа была бы делом весьма сомнительным.
        -- В следующий раз я тебе дам Рикона, -- ответил Дойл, -- вот уж за кого можно золотом платить. А Кэнт много болтает.
        -- Он все твердил через слово: "А вот принц Торден сделал бы, а принц Торден сказал бы", -- Эйрих ухмыльнулся, -- я даже задумался, уж не влюблен ли в тебя бедняга.
        Дойл расхохотался, а Эйрих только зафыркал, как опустившая нос в воду лошадь. Потом Дойл снова стал серьезным и сказал:
        -- Я подвел тебя.
        Он писал Эйриху о ситуации с ведьмой, так что рассказывать о произошедшем вновь не было нужды. Но свою вину Дойл ощущал остро.
        -- Ты сделал все, что мог. Колдовство -- ты сам говорил -- слишком сильно. Не будем больше об этом, -- Эйрих отвлекся на беседу с королевой и улыбки празднующим лордам, но вскоре снова наклонился к Дойлу и заметил:
        -- А про рыжеволосую леди ты так ничего и не сказал, только глаз с нее не сводишь.
        -- Я... -- Дойл отвел глаза, -- попросил ее стать моей женой.
        -- И она поспешила согласиться, если верить ее взглядам, -- Эйрих хлопнул брата по плечу, -- мое благословение с тобой. И, клянусь, я сам прослежу, чтобы свадьба была грандиозной. Гулять будет вся Стения.
        -- Этого-то я и боюсь, -- себе под нос пробормотал Дойл, а Эйрих, одним глотком ополовинив кубок, поднялся со своего места, заставляя разом замолчать всех присутствующих, и объявил:
        -- Лорды и леди, сегодня мы празднуем не только победу над Остеррадом.
        Дойл преодолел желание закрыть рукой лицо, потому что догадался, о чем сейчас будет говорить брат. Не стоило упоминать помолвку. Проклятье, почему он не сумел промолчать до завтрашнего утра, когда хмель выветрится из королевской головы? Дойл ругал себя за излишнюю откровенность, а Эйрих продолжил:
        -- Мы празднуем падение еще одного бастиона, рядом с которым крепости Остеррада -- не прочнее оград на полях. Имя этому бастиону -- сердце моего брата, протектора Стении, милорда Дойла, принца Тордена. Я прошу всех выпить за здоровье принца и его невесты, леди Харроу, урожденной Рейнс.
        Повисла тишина. Неприятная, гнетущая. Милорды открыли было рты -- но даже королевских приказ не мог заставить их изобразить искреннюю радость. Щеки леди Харроу вспыхнули, Дойл сжал зубы. А потом в тишине раздалось громогласное:
        -- Всевышний, храни принца Тордена и его невесту! -- Кэнт поднялся во весь свой громадный рост и опрокинул в себя полный кубок. За ним неуверенно поднялся лорд-казначей, потом рыцари -- и последними встали лорды совета, которых хватило только на придушенный шепот.
        Эйрих осушил свой кубок и сел обратно: он не обратил внимания на неловкость ситуации, а Дойл искренне желал либо немедленно исчезнуть из зала, либо (что предпочтительней) встретиться с каждым из лордов-доброжелателей в красной камере и серьезно поговорить: например, об уважении к королю. Леди Харроу едва заметно улыбнулась -- и Дойлу стало немного легче. Во всяком случае, она не таила зла на него.
        Эйрих сдержал слово -- собственно, он держал его всегда.
        Уже на следующий день по городам были разосланы гонцы, которые должны были на площадях зачитывать сразу два королевских послания: о победе над Остеррадом и о браке Дойла. Также он вызвал для личного разговора леди Харроу -- и даже шпионы Рикона не смогли узнать, о чем они вдвоем говорили больше часа. Но, зная Эйриха, Дойл не сомневался, что его невесте не было нанесено никаких оскорблений.
        Из королевской сокровищницы были извлечены драгоценности, которые, оказывается, полагалось носить женам принцев крови -- Дойл попросил избавить его от их изучения. Кроме того, пользуясь внезапной активностью брата, он решительно самоустранился от планирования пира, выбора святейшего отца, который будет проводить церемонию, и прочих предсвадебных тонкостей. Он собирался до свадьбы закончить дело ведьм -- старухи однозначно наговорили себе на смертную казнь, а вот их ученицы, хоть и обладали способностями к магии, вызывали серьезные сомнения. За свой короткий век (старшей было шестнадцать) они не отняли жизнь даже у курицы -- и Дойл не мог решить, как с ними поступить. Рикон советовал сжечь вместе со старухами -- и, в общем-то, был прав. Но у Дойла, как ни ругал он себя за мягкость, рука не поднималась подписать им смертный приговор. В эти дни он намеренно не встречался с леди Харроу, понимая, что одного ее слова будет достаточно для помилования девчонок.
        -- Сейчас они невинны, -- сказал как-то Рик, -- но завтра, освобожденные, пойдут разносить гнусь и гниль.
        С этим спорить было трудно. А особенно со вторым аргументом: если казнить их сейчас, пока они невинны, мерзостная магия уйдет из их тел и освободит их души. Правда, Дойл не был знатоком душевных процессов, но знал, что Рикон в этом разбирается хорошо.
        Однако все не мог поставить подпись на уже подготовленном приказе о смертной казни. Это дело изматывало и раздражало -- не потому что Дойл боялся брать на себя ответственность, а потому что не видел верного решения. Оба варианта были одинаково плохи.
        Отчаянно хотелось передать право принятия решения Эйриху, но, разумеется, Дойл этого не делал и изводил себя час за часом, день за днем. Между тем, приближался день, которого он и жаждал, и страшился -- день его свадьбы.
        Глава 40
        Эйрих назначил свадьбу на первый день весны -- но погоду предсказать не сумел. С утра за окном носился бешеный ледяной ветер, принесший с собой серые косматые облака и мелкий, слишком поздний снег, который лег пылью на крыши домов и мгновенно обратился в грязную кашу на улицах, под ногами людей и копытами лошадей.
        Дойл проснулся не потому что пора было вставать и собираться на церемонию, а от холода -- за ночь погас камин, и комната промерзла насквозь. Борясь со стуком зубов и проклиная все на свете, он с помощью Джила оделся, причем скорее поспешно, нежели тщательно. Душа его не была ни спокойна, ни чиста -- напротив, ее острыми клыками и ядовитыми когтями терзали смутные сомнения. Джил начал было болтать что-то похожее на поздравления, но быстро умолк и приводил его в порядок в полной тишине.
        Для свадьбы сшили специальный костюм -- золотого цвета, в знак принадлежности к королевскому дому, да еще и с зелеными, как флаг Дойла, вставками. Выглядел он кошмарно и вызывал резь в глазах, но спорить с традициями было бесполезно.
        Волосы слуга расчесывал очень долго и, кажется, выдрал половину, а потом нахлобучил на голову вместо обычного серебряного обруча, который Дойл надевал в торжественных случаях, что-то монструозное и золотое, от чего мгновенно заломило в висках. Пальцы потяжелели от перстней, а под конец Джил повесил ему на шею длинную цепь, которой впоследствии святейший отец соединит их с невестой руки. Цепь гремела и терла шею через ворот.
        -- Подай зеркало.
        Джил притащил откуда-то здоровое, в половину роста, вогнутое стеклянное зеркало, в котором Дойл отразился с неприятной точностью. Все, что можно было подчеркнуть в его уродстве, было мастерски подчеркнуто свадебным нарядом.
        Укороченные штаны крайне старательно указывали на тот факт, что колени находятся на разном уровне, причем правое несколько увеличено в сравнении с левым. Зеленые вставки весьма гармонично расположились на плечах, явственно подчеркивая их различие по величине, а ряд мелких пуговиц на груди был как будто создан для того, чтобы лучше обозначить его вечную сгорбленность. На фоне этого глупый венец из золотых листьев клевера практически ничего не значил -- в отличие от глубоко запавших щек и темных кругов вокруг глаз: в зеркале Дойл видел все последствия собственной постоянной занятости и нехватки сна.
        Даже Джилу не хватило духу сказать, что он хорошо выглядит. Дойл спросил вслух, обращаясь скорее к самому себе, чем к слуге:
        -- Прикинем вероятность того, что она сбежит из святейшего дома? Я ставлю десять к одному.
        -- Милорд, все не так плохо, -- пробормотал Джил. -- Это просто костюм, и... -- он не закончил, а Дойл с тяжелым стоном отвернулся и снял венец с головы. Эйрих задумал отличное представление, только забыл, что главную роль в нем исполнит не сияющий принц, а горбатый урод. Это будет балаган похлеще ярмарочного. Это будет смешно.
        Венец стукнулся об пол, прокрутился и закатился под кровать, Джил дернулся -- но был остановлен властным жестом и коротким:
        -- Не тронь.
        Пусть валяется там, в темноте и пыли, и там же следует похоронить бредовые, пьяные мысли о счастье с любимой женщиной. Только не ему, Тордену Дойлу, милорду-страшилищу, посягать на красоту. Не ему касаться своими кривыми руками нежного тела леди Харроу, не ему осквернять ее своим дыханием.
        Он рванул ворот камзола, зацепил звякнувшую цепь -- и сбросил ее на пол, вслед за венцом, закрыл глаза, желая ослепнуть. Всевышний не внял мольбам, и, открыв глаза, Дойл все так же видел свое мерзкое отражение. Зеркало ухмылялось и отражало воспаленные глаза и горящие красные пятна на лице. Камзол с треском разошелся по швам, пуговицы дробно запрыгали по мрамору. Дойл сорвал ненавистную тряпку, швырнул прочь, словно камзол был пропитан ядом, и рухнул на ледяную постель, уткнувшись лицом в перину.
        Леди Харроу никогда не простит ему этого. Но для нее так будет лучше. Она переживет стыд от того, что будет одна стоять перед святейшим отцом в ожидании жениха, зато будет избавлена от большего стыда -- быть на всю жизнь прикованной к уроду.
        -- Милорд, вам нужно собираться.
        -- Проваливай.
        Возможно, стоило предупредить леди -- но тогда она будет упорствовать, настаивать, может, даже скажет что-нибудь о чувствах. А стыд поможет ей возненавидеть его и не мучиться горечью разочарования и отвращения, и главное -- он не увидит страха в ее глазах, когда попытается коснуться ее в спальне.
        -- Милорд... -- Джил осторожно тронул его за плечо, и Дойл подскочил раненым бешеным зверем, взревел и тряхнул за шиворот:
        -- Проваливай! Убирайся! -- он оттолкнул мальчишку от себя, замахнулся -- и тот в ужасе бросился вон, захлопнув дверь. Стало не от кого таиться: Дойл глухо завыл, вновь падая ничком на постель.
        Как в бреду перед глазами носились сладко-омерзительные видения, похожие на страшную красоту разложения плоти: леди Харроу в его объятиях, она же -- распростертая на белых простынях, обнаженная, жаждущая -- его. Но он не мог придумать дальше, даже воображение пасовало перед неотвратимой омерзительностью предстоящего брака. Как ни желал, он не мог представить себе их близость. Он видел ее, всегда одну ее, и никогда -- себя рядом. Потому что контраст был слишком разителен. И это было правильно: ему не было места подле нее. Его место было в подземелье, среди крови и криков осужденных, среди беззвучных молчаливых теней. Там нужно было и оставаться. Брать продажных женщин, чтобы забыться и отвлечься, а потом бороться с рвотными позывами.
        Дойл тяжело выдохнул, но не сумел вырваться из плена тяжелых мыслей. Его вырвал из них тихий старческий голос, зовущий его, и шарканье ног. Трясясь, но уже не от холода, а от пережитого волнения, Дойл поднял голову и увидел возле постели лекаря Хэя. Кажется, он стал еще старше за этот месяц.
        -- Чего вам, Хэй? -- просипел Дойл чужим голосом.
        -- Я пришел помочь вам одеться, милорд. Времени немного, а ваш слуга хоть и расторопный, но еще совсем дитя.
        -- Убирайтесь, мне сегодня не нужен ни лекарь, ни лакей.
        -- Вставайте, милорд, не заставляйте меня утомлять старые кости. Но если будет нужно, я, клянусь Великим, понесу вас в святейший дом на себе.
        Дойла охватило глухое раздражение. Он поднялся и прошипел:
        -- Я сказал убираться вон!
        Старик опустил голову, его глаза блеснули влагой.
        -- Леди Эльза не заслуживает такого позора, принц. Она будет ждать вас, и ради всего, что она для меня сделала, я скорее сам умру, чем дам ей пережить подобное горе.
        Ярость утихла. Дойл наклонил голову и сказал:
        -- Вы полюбили леди Харроу отеческой любовью, как я вижу. Пожалейте ее. Она переживет несколько мгновений позора и горя, но обретет счастье. Без меня.
        Лекарь не стал возражать, не стал спорить, он вытащил из-за пазухи небольшой серебряный медальон и протянул его Дойлу. Он открыл без любопытства. Все, что было внутри, это свитая кольцом прядь темных с заметной проседью волос.
        -- Что это?
        -- Медальон, который мне дала на хранение леди Эльза сегодня, перед тем, как начать облачаться в свадебный наряд.
        Пальцы Дойла дрогнули, но он остался спокоен, словно ему не было никакого дела до медальона, пряди и леди Харроу.
        -- Не узнаете? -- старик мотнул головой в своей обычной манере. -- Это ваш. Когда вы заболели, леди Эльза не отходила от вашей постели, а на второй день увидела у вас эту вот прядь -- с сединой. Разозлилась, велела подать кинжал и отрезала ее, и с тех пор носит с собой.
        Дойл задумчиво коснулся рукой своих волос, как будто надеясь отыскать следы среза, но с тех пор мальчишка подстриг его, так что искать было бесполезно.
        -- Вы причините ей невыносимую боль, если не придете.
        Дойл стиснул в руке медальон, а прядка упала -- наклоняться за ней он не стал. Старик больше ничего не говорил, пошел к стоящему за кроватью сундуку, вытащил обычный серый колет и такие же штаны из мягкой кожи и начал одевать Дойла -- с ловкостью, сделавшей бы честь многим слугам. Вместо золотого венца лекарь надел ему на голову обычный обруч, только цепь поднял и повесил на шею -- она была нужна для церемонии.
        -- Взгляните, принц.
        Дойл скосил глаза к зеркалу, но со своего места не увидел отражения и ответил:
        -- Не стоит. Времени мало.
        Возле дверей в коридоре слонялся Джил, чем-то напуганный. Увидев Дойла, он побледнел, и сразу стало понятно, что паршивец по собственной воле нашел и привел Хэя. И одному всевышнему известно, почему именно его.
        А на улице уже была толпа, в основном, у дверей теснились рыцари во главе с Кэнтом, желавшие поздравить милорда Дойла и проводить его до святейшего дома. Раздалось приветственное:
        -- Всевышний, храни принца Тордена! Всевышний, храни милорда Дойла!
        Бежать уже было некуда, и лекарь за спиной исчез, а Дойл взобрался с помощью теней на коня и первым двинулся к месту проведения обряда.
        Небо посветлело, ветер стих, и снег начал таять под робкими лучами солнца. Дойл не блистал, подобно Эйриху, но в тот момент, когда он, спешившись, увидел в глубине храма свою невесту, закутанную в золотое покрывало, его сомнения исчезли, а губы задрожали от сдерживаемой улыбки. Она будет его, она дала ему слово -- и пусть летят в преисподнюю все тягостные раздумья, пусть развеются мрачные мысли.
        Его путь к недремлющему оку был усеян шипами и иглами в знак того, что ради своей невесты он готов преодолеть любые невзгоды, на полпути перекинули веревку, но он переступил через нее, не запнувшись и не сбившись с шага -- показывая, что готов пройти к ней через любые преграды.
        Леди Харроу стояла под руку с Эйрихом, и король крепко сжимал ее пальцы в своей крупной ладони. Дойл остановился перед недремлющим оком, не глядя на святейшего отца и на брата (наверняка излучавшего недовольство его странным костюмом). Все, что он видел перед собой, была леди Харроу -- сквозь покров лукаво сверкали ее зеленые глаза.
        -- Дети Всевышнего! -- мягко заговорил святейший отец. -- С радостью в сердце вижу вас сегодня в его славном доме. Мы собрались здесь, чтобы сочетать нерушимыми узами брака стоящих здесь мужчину и женщину, как Всевышний сочетал первых мужчину и женщину на земле. Создавая мужчину из огня, а женщину из воды, он примирил две враждующие стихии и благословил их своим дыханием. Так и мы сегодня провозглашаем вечное примирение этого мужчины, сиречь огня, и этой женщины, сиречь воды.
        Святейший отец поставил перед недремлющим оком свечу и кубок, но Дойл почти не видел его действий -- леди Харроу заменила ему в этот момент весь мир.
        -- Скажи мне, сын Всевышнего, что за женщина, которую ты ведешь сегодня?
        Эйрих вскинул голову и гордо ответил:
        -- Я привел леди Эльзу Харроу, в девичестве Рейнс, и отдаю ее как ее король и законный опекун.
        -- Назови себя и ты, мужчина, стоящий перед недремлющим оком.
        Как во сне Дойл назвал себя, и святейший отец заговорил о том, о чем должен был сказать, но что едва ли Дойл желал слышать -- о сущности брака, о том, как огонь заставляет кипеть воду, и о том, как вода гасит разбушевавшийся огонь. Но единственный огонь, который он видел, был в глазах леди Харроу, которая в эту минуту переставала быть леди Харроу и становилась миледи Дойл, Эльзой, его женой.
        Ее золотой покров упал с тихим шелестом, она осталась в белоснежном простом платье и с распущенными волосами, показавшимися Дойлу похожими на застывшие языки пламени.
        -- Перед оком Всевышнего ответь, Эльза, отдаешь ли ты свою жизнь этому мужчине, клянешься ли быть ему верной, направлять его помыслы и разделять их, быть с ним единой телом и душой?
        -- Да, -- звонко, даже гулко произнесла она, и Дойл задохнулся от восторга, который не сумел бы выразить никакими словами. Эхом отозвался на последовавший и обращенный к нему вопрос:
        -- Да, -- и в следующее мгновение леди Харроу, чуть склонившись, первой припала к его губам, обожгла, ошеломила. Он выдохнул -- и ответил на поцелуй, о котором мечтал так много времени. Мечты были жалкими, бледными тенями -- в мечтах не было этого живого огня под кожей, не было шума в ушах, не было ее широко распахнутых глаз, в которых он теперь мог рассмотреть каждую крапинку.
        Слишком быстро ему пришлось разорвать поцелуй и, пожалуй, слишком крепко он сжал ее руку в своей.
        Дальше будет праздник, будут глупые шутки и нелепые обряды, но все они не будут иметь никакого значения: здесь и сейчас леди Харроу -- леди Эльза -- стала его женой.
        Глава 41
        На свадьбе было все, что полагалось: в кубках у молодоженов вместо вина плескалась чистейшая родниковая вода, а шуты плясали с факелами. Гости складывали подарки на стол -- в одну большую пирамиду, стремительно увеличивавшуюся и так и норовившую обрушиться. Мальчики-пажи осыпали новоиспеченных мужа и жену розовыми лепестками и овсом, отчего Дойл то и дело морщился, а музыканты дудели в рожки и били в литавры так громко, что болели уши -- на месте предполагаемых злых сил Дойл сбежал бы со свадебного пира уже давно, но певчие все надрывались.
        Леди Харроу -- Эльза -- в слишком тонком платье и с непривычно распущенными волосами смотрела перед собой и иногда поводила плечами -- Дойл не сомневался, что ей холодно. Наконец, он распутал тугие завязки короткого плаща, который Хэй надел на него, чтобы скрыть горб, и набросил ей на спину. Она выдохнула и улыбнулась.
        Во избежание влияния тех самых злых сил, есть молодоженам не полагалось, и Дойл посматривал на уплетающего дичь Эйриха с нескрываемым раздражением.
        Но все рано или поздно заканчивается -- закончился и проклятый пир. И когда за окном начало темнеть, Эйрих воскликнул, как полагалось:
        -- Темно здесь, лорды!
        -- Темно! -- захохотали в ответ лорды. -- Темно! Света нет.
        Дойл тяжело выдохнул -- придворные не унимались, причем голос Кэнта раздавался громче всех. Дойл поднялся, подал руку Эльзе, привлек ее к себе и поцеловал. В этот раз между ними не было расстояния, он чувствовал ее тело, слышал, как быстро стучит ее сердце, и сходил с ума от чуть горьковатого вкуса ее губ. Где-то вдалеке слышались крики, ободрения и прочая чушь, но он упивался, как лучшим из вин, этим поцелуем.
        Расставаться было почти больно -- он с трудом отпустил ее, даже зная, что отпускает ненадолго.
        -- Проводим молодых! -- крикнул Эйрих и вскочил с места, ловко взлетел на стол, пробежал до конца, соскочил и распахнул двери. Ему в руки тут же сунули факел.
        Дойл стиснул ладонь Эльзы.
        Наверное, смотрелись они плохо. Она на два или три пальца возвышалась над ним и никак не могла приспособится к его тяжелому шагу, но Дойлу было все равно. Эйрих поймал его взгляд и одними губами произнес:
        -- Поздравляю, брат.
        Он прошел первым, за ним побежали пажи, осыпавшие путь хмелем, и только потом к спальне направились молодожены. Свита двигалась позади, но, хвала Всевышнему, никто не отважился дать милорду Дойлу совета о том, что делать с женой в постели -- видимо, понимали, что за подобный совет можно ответить на дыбе. А хохот и свист можно было пережить.
        Эйрих демонстративно обошел с факелом всю спальню, заглянул в каждый угол и сдернул золотое покрывало, открывая белоснежные подушки и простыни.
        А потом вышел, уводя с собой свиту и пажей и закрывая дверь -- на ключ.
        Спальня была чужая -- комнаты Дойла располагались слишком близко к королевским покоям, чтобы водить возле них свадебную процессию, подвергая опасности королеву и ее плод. Поэтому для брачной ночи были выбраны покои в южном крыле, в башне. Эйрих, одобряя ее, добавил: "И сбежать будет трудновато". Правда, так и не пояснил, кто же захочет бежать. Стоя возле леди Эльзы посреди прохладной несмотря на растопленный камин комнаты, Дойл всерьез начинал думать, что Эйрих имел в виду его.
        Ни одного подходящего слова, ни одной удобной фразы не приходило на ум, Дойл чувствовал себя неопытным юношей, впервые вошедшим в опочивальню женщины. Это было глупо и жалко. Чтобы отвлечься, он расстегнул пояс -- меча при нем не было, но ножны оставались на месте -- и отложил на массивный дубовый стол, заставленный холодными закусками и графинами с вином. Несмотря на день голодания, еда больше не привлекала и даже как будто вызывала тошноту. Потом, подумав, достал из-за голенища сапога кинжал и убрал в изголовье кровати.
        Леди Эльза стояла посреди комнаты неподвижно, глядя в пол, и только изредка зябко поводила плечами, кутаясь в плащ.
        -- Вам холодно, -- произнес Дойл, -- подойдите к огню.
        Она не бросила на него даже короткого взгляда и деревянной походкой подошла к камину, вздрогнула, ощутив волну жара. Дойл приблизился и встал в двух шагах позади. Спина леди Эльзы закаменела -- словно от страха.
        -- Вы боитесь, леди... -- привычное обращение едва не сорвалось с губ, но он вовремя заменил его более подходящим: -- леди Эльза?
        Она молчала долго, рассматривая пламя в камине, а потом тихо сказала:
        -- Да, милорд.
        Дойл подошел еще на шаг:
        -- Вы самая бесстрашная женщина, которую я знаю. Вы не боялись смерти от чумы, не боялись остеррадских мечей, гуляете по городу без защиты, не страшась бандитских ножей. Неужели вы боитесь меня?
        Она оглянулась, и Дойл, завороженный тем, как причудливо отсветы пламени ласкают ее шею, опустился на одно колено. Боли не было -- во всяком случае, он ее не чувствовал.
        -- Я сложил свой меч к вашим ногам, я смирил свою гордость. Неужели вы меня боитесь? -- слова вырывались из горла с трудом, Дойл едва понимал, как и что говорит, но он хотел сказать этой женщине, что...
        Он не знал, как выразить то, что он чувствовал к ней, не знал, какими словами назвать. Она наклонила голову, словно устав нести тяжесть своих роскошных волос, и прошептала:
        -- Милорд...
        Обращение было нелепым, и Дойл проговорил:
        -- Однажды вы назвали меня по имени. Сделайте это снова.
        Его имя прозвучало сладчайшей музыкой, от того, как она произнесла короткое слово, по телу Дойла прошли мурашки, по спине сбежала капелька пота, а губы пересохли. Быстрее, чем нужно, он поднялся с колен и коснулся пальцами ее щеки. Она напряглась -- но не отстранилась, и Дойл осторожно, боясь надавить слишком сильно, боясь причинить боль, очертил ее скулу, задержался на остром подбородке и спустился вниз, на шею, на глубокую ямочку между ключицами. Если бы он смел, он повторил бы губами этот путь.
        Она тоже подняла руку и несмело, с опаской дотронулась до его лица -- однажды она уже касалась его, когда обрабатывала ожоги, но в этот раз прикосновение было иным. А может, Дойлу оно казалось иным -- во всяком случае, дыхание перехватило сразу же, а когда она робко отвела назад выбившуюся из-под обруча прядь его волос, последние крупицы здравого смысла исчезли. Он подхватил Эльзу на руки, донес до постели, посадил на высокую перину и прижался губами к ее губам, в этот раз позволяя себе распробовать все оттенки ее вкуса. Травы -- все те же травы, вот чем отдавали ее губы. А ее кожа пахла грозой и свежестью. Несколько мгновений, и до сих пор напряженно сжатые губы приоткрылись, она тихо выдохнула и потянула с его головы проклятый надоевший обруч.
        -- Это правда, что ты хранила мою прядь? -- спросил он, на мгновение прерывая поцелуй и осторожно начиная тянуть первую из многочисленных завязок на ее платье.
        -- Есть что-нибудь в этом королевстве, чего вы не знаете? -- она улыбнулась, так и не ответив, но ответ уже не имел никакого значения -- на третьей или четвертой завязке платье сдалось на милость победителю и опало с плеч Эльзы.
        Громкое "Проклятье!" Дойл сдержал с трудом: ее грудь была такой же, как в его многочисленных снах, и так же манила, так же сводила с ума.
        Короткое движение -- и Эльза вдруг коснулась пуговицы возле его горла. Бег тонких пальцев, колет был отброшен в сторону -- и Дойл понял, как глупы были все его страхи и сомнения. Когда он стянул с себя рубаху, невольно обнажая уродливое плечо, в глазах Эльзы не появилось и тени отвращения, к которому он давно привык. В странном порыве она коснулась его плеча губами -- отпрянула -- и оставила быстрый росчерк пальцами на его груди, вырывая хриплый, надсадный стон из горла.
        Он перехватил ее за запястья, поцеловал раскрытую ладонь -- и в ее глазах блеснули смешливые искорки, можно было не сомневаться, что она поняла молчаливую просьбу -- не касаться, не гладить, не ласкать, чтобы не свести с ума окончательно. Он избавил ее от платья и отшвырнул ненужное белоснежное нагромождение ткани прочь, зажмурился, но тут же вновь открыл глаза. Ее нагота слепила -- и завораживала, манила. Ее кожа была солоновато-пряной и настолько тонкой, что малейшее его прикосновение оставляло едва различимый, но все-таки след.
        -- Торден! -- позвала она, он приподнялся на руке, заглянул ей в глаза -- и пропал, когда прочитал в них не просьбу, а мольбу. Душой и телом -- так говорил святейший отец. Дойл не знал насчет души и не отваживался даже думать о ней, но телом Эльза принадлежала ему, полностью.
        Наслаждение было таким острым, что с его губ сорвался тихий вскрик, а Эльза задрожала, прижимаясь к нему все сильнее и как в забытьи шепча его имя.
        Страсть отступала, как отступает волна после бурного прилива. Волна, отходя, оставляет после себя обломки кораблей, причудливых морских обителей и ил. Страсть оставила тяжелое дыхание, влажную от пота кожу, бьющиеся сердца -- в одном ритме, в одном темпе.
        Дойл тяжело перевел дух и поцеловал руку Эльзы, стараясь вложить все чувства, переполнявшие его сердце, в один поцелуй, а потом спросил все еще неровным хриплым голосом:
        -- Ты голодна?
        Эльза откинулась на подушки, ее волосы разметались по белой ткани золотым бурлящим потоком. Дойл повторил вопрос, но она не ответила, только немного улыбнулась, а ее щеки порозовели.
        Впрочем, Дойл и сам уже не чувствовал голода, поэтому, подтянув одеяло повыше, накрыл им свою прекрасную жену и лег рядом. Она повернулась -- и набросила край одеяла на него тоже. Холодно не было, но этот простой и ничего не значащий жест почему-то оказал на Дойла очень сильное действие, растворив остатки недавнего вожделения в едва постижимой нежности. Нужно было помочь ей одеться ко сну или крикнуть ее служанку, но, конечно, Дойл не стал этого делать, а вместо этого неуверенно, готовясь остановиться в любой момент, обнял ее правой рукой, невзирая на то, что ради этого пришлось придавить левую, а край подушки зверски впился в увечную лопатку. Она не отстранилась -- и Дойл понял, что готов провести так всю ночь.
        -- Вам неудобно, -- произнесла Эльза, вновь переходя на "вы".
        -- Думаю, мне об этом судить проще, -- ответил Дойл, но она повернулась и сильно уперлась ладонью ему в грудь, укладывая на спину. А потом осторожно устроила голову на его здоровом плече, прижалась всем телом и закрыла глаза.
        Дойл дотронулся до ее волос, перебрал упрямые кудри, осторожно проверил кинжал под подушкой и тоже закрыл глаза, погружаясь в такой крепкий и спокойный сон, каким не спал уже много месяцев. Теплая тяжесть на плече успокаивала, дарила покой. Кажется, шутница-жизнь решила на время оставить в покое свое нелюбимое дитя и позволила ему получить немного счастья.
        Во сне Дойл улыбался.
        Проснулся он, когда через узкие окна, не закрытые ставнями, начал пробиваться тусклый свет. Его леди все так же спала на его плече, ее лица не было видно за спутанными волосами, но Дойл ощущал кожей ее теплое щекотное дыхание. Плечо затекло, пальцы едва чувствовались, но он не пошевелился бы даже за все блага мира, чтобы не спугнуть ее сон. В голове было удивительно, блаженно пусто. Ни единой мысли. Его разум был подобен морю, бушевавшему под натиском штормового ветра, и вдруг успокоившемуся, стоило солнцу коснуться его поверхности лучами.
        Эльза была подобна солнцу. Не выдержав, он слегка приподнял голову от подушки и коснулся ее локонов невесомым поцелуем.
        Она почувствовала, пошевелилась, приподнялась -- и Дойл встретился с ней взглядом. Зеленые глаза немного потемнели, и щеки окрасились румянцем.
        -- Милорд, -- нетвердо произнесла она чуть хриплым голосом. Дойл, восстанавливая подвижность в онемевшей руке, повел плечом, а потом приобнял Эльзу за плечо, привлек к себе и поцеловал, вырывая из ее груди тихий вздох.
        -- Я предпочел бы, чтобы вы не использовали титула, когда мы наедине, -- сказал он, все-таки не находя в себе отваги обратиться к ней на "ты", как вчера ночью.
        Она покраснела еще гуще, а Дойл снова откинулся на подушки и прикрыл глаза, желая ухватить еще пару мгновений этого утра. Позднее, когда груз забот вновь придавит его, воспоминания об этом пробуждении станут для него отрадой, послужат спасительной гаванью его метущемуся разуму.
        -- Торден, -- покорно назвала она его, как бы пробуя имя на вкус -- снова. Дойл приоткрыл один глаз. Его имя слишком соблазнительно звучало в ее устах. Утихшее вчера желание взметнулось с новой силой, сгоняя остатки полудремы, ускоряя ток крови в венах. Но в тот момент, когда он собрался было поцеловать жену, в дверь оглушительно постучали -- проклятый обряд требовал, чтобы супруги вышли из спальни, пока все гости не разъехались по домам.
        Эльза нахмурилась, и Дойлу показалось, что она тоже разочарована некстати явившимся гостям.
        -- Если вы желаете, моя леди, -- сказал он тихо, -- я велю теням скинуть их с лестницы.
        -- Традиции требуют, чтобы мы вышли, -- морщинка между бровями разгладилась.
        -- К сожалению, вы правы, -- согласился Дойл, а про себя подумал, что, по крайней мере, уже на следующее утро никому не будет до них никакого дела.
        Звать Джила он не стал, оделся сам, хотя от натягивания сапог спину как будто прожгло раскаленной сталью. Платье Эльзы -- уже не то белое, которое было на ней во время свадьбы -- лежало, еще вчера подготовленное, недалеко от стола -- но Дойл едва ли смог бы помочь ей справится с ним, так что, приведя себя в порядок, спросил:
        -- Ваша Мила ждет вас у дверей, я надеюсь?
        Эльза опустила голову и тихо сказала:
        -- Мила тяжело занемогла, милорд. Мне пришлось отправить ее в Харроу. Моя новая служанка -- Кори -- должна ожидать нашего пробуждения.
        Старуха, видимо, была дорога Эльзе, так что Дойл пробормотал:
        -- Надеюсь, она поправится, -- хотя понимал, что в ее возрасте это едва ли возможно. Кажется, Эльза тоже это понимала, потому что еще несколько мгновений оставалась печальной, но вскоре взбодрилась. Дойл позвал к ней служанку, и та в какие-нибудь полчаса помогла ей одеться и заплела ее волосы в косы, которые закрутила на голове, обращая их в подобие короны. Дойл понимал, что в своем помятом сером наряде (лежащий на сундуке золотой он даже трогать не стал) рядом с величественной, необычно нежной в светло-зеленом платье леди Эльзой он смотрится комично и даже, пожалуй, глупо. Но поделать с этим ничего не мог, так что гордо предложил ей руку. Кори распахнула перед ними дверь, и они вышли из спальни -- уже окончательно, в глазах Всевышнего и людей, мужем и женой.
        Глава 42
        К счастью, вчера вечером гости напились так, что присутствовали на утреннем выходе Дойла и его жены из спальни отнюдь не в полном составе. Эльза не покраснела, скорее, побледнела, когда заметила настороженные и напряженные взгляды придворных, а Дойл только оглядел их всех и жестом показал одному из теней на пропущенный и не изъятый короткий меч на поясе одного из лордов. Тень исправил это досадное упущение, придворные заволновались, а Дойл первым прошел по лестнице, ведя за собой Эльзу.
        В малой тронной зале Эйрих был один. Дойл остановился на пороге, наклонил голову в знак приветствия, Эльза опустилась в реверансе, но тут же была подхвачена под руки королем, слетевшим с трона.
        -- Ваше величество, -- начала было она, но Эйрих прервал ее:
        -- Не желаю слышать этого обращения внутри семьи, а мы с вами теперь семья. Помимо брата у меня теперь есть сестра, и я счастлив этому, -- он расцеловал Эльзу в обе щеки и отпустил.
        Дойл ничего не сказал, только проковылял к небольшому столу, расположился за ним и налил себе вина. Эйрих тем временем подвел к столу Эльзу и сказал с улыбкой:
        -- Дорогая сестра, клянусь, я вас еще мало знаю, но уже люблю самой искренне любовью.
        -- Сир, -- она явно смутилась от такого натиска, а Дойл хмыкнул и ладонью отер рот. Эйрих, если хотел, мог и ошеломлять, и пугать, и смущать, -- я не знаю, чем заслужила это.
        -- Не скромничайте! -- Эйрих усадил Эльзу на мягкий невысокий стул и собственноручно налил вина. -- Я вас люблю уже за один этот взгляд моего брата.
        Дойл приподнял одну бровь, а Эйрих пояснил:
        -- Я словно вижу перед собой того мальчишку, своего товарища по играм и проказам, каким он был... -- Дойл резко втянул в себя воздух, но Эйриха уже было не остановить, он закончил: -- до плена.
        -- Замолчи! -- велел Дойл.
        Взгляд Эйриха сделался очень проницательным, от недавнего благодушия не осталось и следа. Он сказал, глядя в глаза Дойлу, но обращаясь к Эльзе:
        -- Видите ли, миледи, во время прошлой войны с Остеррадом мой брат, спасая мне жизнь, попал в плен, и только милостью Всевышнего мы смогли вызволить его.
        Эльза тихо выдохнула, а Дойл стиснул зубы и поднялся. Он догадывался, зачем Эйрих говорит это, но мечтал забить эти слова ему в глотку, ударить его, причинить боль в ответ на собственную боль.
        -- Ты никогда не скажешь этого своей жене сам, -- произнес Эйрих, -- а ей лучше бы знать, откуда шрамы у тебя на спине.
        -- Довольно!
        Эльза молчала, и Дойл боялся взглянуть ей в глаза -- не потому что опасался увидеть презрение или раздражение, а потому что не хотел пугать. Он не мог удержать выражение своего лица и чувствовал, как рот корежит оскал ярости.
        Глаза Эйриха посветлели, он подошел к Дойлу, положил руку ему на плечо, крепко сжав пальцы и не давая вырваться, и тихо прибавил:
        -- Я хочу, чтобы твоя жена знала об этом, как и о том, сколько сил ты тратишь на поддержание спокойствия в моем королевстве, как храбро льешь собственную кровь во имя его процветания.
        Ярость все еще плескалась в душе, но взгляд брата успокаивал. Эйрих хотел оказать ему услугу -- и оказал, на свой лад. Он желал, чтобы, решив вновь обвинить своего супруга в жестокости, миледи Дойл знала, что он сам пережил пытки и плен и что для него всегда превыше всего останется справедливость.
        Но Дойл предпочел бы не поднимать эту тему вовсе. И смотреть на Эльзу по-прежнему не мог. Он знал, что позднее, вечером, успокоится, а до тех пор предпочел заняться делами.
        Но буквы с трудом складывались в слова, а слова -- в смыслы. Едва злоба, поднятая Эйрихом, утихла, Дойл вспомнил вчерашнюю ночь -- и это сладостное воспоминание вскружило ему голову, заставило выпустить перо из пальцев.
        -- Милорд сегодня не выспались, -- заметил отец Рикон, но Дойл так и не сумел, как ни старался, услышать в его голосе насмешку.
        -- Напротив, -- ответил Дойл, -- я спал недолго, но весьма недурно.
        Рик чуть наклонился и полушепотом, который легко было бы спутать с шелестом бумажных страниц, произнес:
        -- Я поздравляю вас от всего сердца, милорд, и буду молить Всевышнего о том, чтобы ваш брак был удачен и плодороден, -- потом выпрямился и снова вернулся к перебору бумаг и прошений на имя короля, не давая Дойлу возможности ответить.
        Дойл поставил подпись и королевскую печать на приказе о поставке на западную границу сорока возов камня -- нужно было укрепить ослабленные Остеррадом стены -- и сказал:
        -- Пожалуй, на этом мы прервемся.
        -- Милорд и вовсе могли не утруждать себя делами, -- проговорил Рикон.
        -- Свадьба свадьбой, отец Рикон, -- дернул плечом Дойл, -- а границы оставлять незащищенными нельзя. Но я отложу решение судьбы молодых ведьм, -- ему не хотелось думать о них хотя бы несколько дней, не хотелось на вторую ночь после свадьбы приходить к жене, неся с собой затхлый дух подземелий и крови.
        Этим вечером Эльза ждала его уже в его обычных покоях -- сидела за столом у окна и читала книгу. Дойл приблизился к ней и заглянул через плечо, обнаружил изображения растений с подписями, выполненными тонкой эмирской вязью.
        -- Вы настолько владеете эмирским, чтобы читать на нем? -- спросил он. Эльза вздрогнула, отодвинула от себя книгу.
        -- Мне непросто читать, но я стараюсь совершенствовать свои знания. Это книга, название которой переводится как "О корнях земных и листьях наземных, целебными свойствами обладающих", -- ответила она.
        -- Откуда у вас такая страсть к лекарству?
        Она опустила голову:
        -- Когда мои люди умирали, я ничем не могла им помочь, а Джамилль мог. Он нес утешение страждущим, а я была ни на что не годна, -- не меняя поворота головы и тона, она продолжила: -- это правда, что вы были в плену?
        Дойл стиснул пальцы в кулак, но она тут же коснулась его руки, мягко погладила -- и он заставил себя ответить:
        -- Правда. Это было мое безрассудство -- я был молод и не умел думать о последствиях. Мой отряд убили, а меня взяли в плен. Эйрих вытащил меня. И прошу вас, давайте говорить о другом.
        -- О другом? -- как-то задумчиво переспросила она, обернулась -- и он поцеловал ее мягкие чуть приоткрытые губы, прося забыть обо всем постороннем, о том, что было и о том, что будет.
        -- Торден! -- она вновь назвала его по имени, как вчера ночью, и Дойл вместе с ней забыл обо всем, погружаясь в теплые волны наслаждения.
        До сих пор его жизнь была пустой, теперь она наполнилась. Эльза одним своим присутствием дарила ему свет, такой яркий, что его было достаточно, чтобы разогнать самые темные из его дум и самые мрачные из его кошмаров.
        Им отвели парадные покои в западном крыле, но Дойл так туда и не перебрался -- а Эльза даже во имя приличий не желала спать одна, в пустой постели, поэтому проводила ночи с ним.
        Как-то незаметно ее книги на четырех языках потеснили его свитки и бумаги, и спустя всего неделю после их свадьбы Дойл осознал, что придет в негодование, если, вернувшись после дневных трудов, не застанет ее у окна, склонившейся над очередным фолиантом. Ее запах -- трав и чистого воздуха после летней грозы -- окутал его комнату, потеснив запахи кожаной одежды, конского пота и вина.
        Между тем, на Стению словно Всевышний взглянул вторым, обычно закрытым оком -- после тяжелой зимы занялась пышная, зеленая, теплая весна. Пахари встречали ее грубыми, но искренними плясками, а лорды -- обильными излияниями и пирами. Королева перестала показываться на людях, поскольку ее чрево стало слишком заметным, а нерожденное дитя уже могло подвергнуться сглазу или проклятью. Ее разместили в высокой башне, поближе к небесам, подальше от смут и бед земного мира, и окружили надежной стражей, которую Дойл выбрал сам, не доверив этого дела даже Рикону. Ребенок королевы был слишком дорог и ценен.
        Эйрих одновременно был счастлив и тревожен, и с каждым днем тревожность возрастала: плод был слишком хрупок и слишком уязвим для злых сил -- и для злых мыслей.
        Дойл был относительно спокоен -- для защиты дитя он сделал все, что было в его силах. Терзал его другой вопрос -- он до сих пор не принял решения, как поступить с тремя ученицами ведьм. Старухи давно сгорели на костре, а их пепел был развеян над рекой, но эти три напуганные, тощие девчонки оставались в подземельях, и с ними нужно было как-то поступить: отпустить или отправить на смерть. Их нельзя было послать, как мужчин, грести на галеры, от них не было толку на добыче белого камня. В один из вечеров он слишком глубоко задумался об этом, раз за разом, по кругу проходя одни и те же доводы. Эльза присела возле него и спросила:
        -- О чем вы думаете, милорд? -- по-прежнему только в постели она отваживалась назвать его по имени, но Дойл не настаивал и не принуждал ее к иному -- ему было достаточно знать, что, хотя бы в глубокой ночной темноте, в которой видны только силуэты, она испытывает к нему нежные чувства. Желать их при свете дня, высвечивающем его уродства, было бы смешно.
        -- Я думаю, -- произнес он, разгибая и вытягивая вперед ногу, опять разнывшуюся с первым дождями, -- о справедливости. Но вам не стоит забивать себе этим голову.
        Эльза чуть улыбнулась, глаза заискрились смехом:
        -- Вы верно перепутали меня с кем-то, милорд. Разве став вашей женой, я утратила разум?
        Дойл хмыкнул:
        -- Временами мне кажется, что разум утратил я, став вашим мужем.
        -- Напротив, милорд, мне кажется, вы рассуждаете все более здраво. Я вчера случайно заглянула в ваши записи о возможном приглашении эмирских купцов, -- она покраснела, -- простите, что прочла.
        -- Мне не стоило оставлять их за столом, который уже перестал быть моим, -- дернул одним плечом Дойл. На самом деле, записи он оставил совершенно специально -- и именно затем, чтобы послушать ее рассуждения о них. Едва ли его гордость пережила бы обращения за советом к женщине. Но узнать, что она скажет, было очень интересно.
        Едва он подумал об этом, как ее губы изогнулись в очень хитрой улыбке, и ему вновь показалось, что она угадала его мысли.
        -- Простите еще раз, милорд, но мне показалось, что тон вашего письма излишне сух. Эмирцы считают, что даже гибель мира не может быть причиной для спешки, и ваше краткое письмо оскорбит их.
        -- Что же, миледи, -- Дойл уже открыто улыбался, -- вы желаете составить свой черновик?
        -- Если вы мне позволите, милорд, -- она рассмеялась, и Дойл привлек ее к себе, коснулся пальцами ее губ, погладил по щеке, любуясь каждой черточкой, каждым признаком совершенства и каждым оттенком несовершенства.
        Она послушно откинула голову назад, открывая шею его поцелуям. Дойл несколько раз поцеловал тонкую кожу, потянул наверх край пышной юбки -- и, выронив его, застонал от боли в колене. Вырвалось:
        -- Проклятье!
        Весной боль, как обычно, из сильной превратилась в невыносимую. Колено как будто сдавили в тисках, в икру впились сотни острых клыков.
        -- Милорд! -- воскликнула Эльза. Он попытался собраться с силой и отстраниться от боли, надеясь, что рано или поздно страсть возьмет вверх, но Эльза уже вскочила с постели и скрылась где-то в глубине комнаты. Дойл заскрипел зубами, не понимая, от досады или от боли. Прошло несколько минут, когда раздалось:
        -- Милорд! -- Эльза коснулась его плеча и добавила мягко: -- Торден, прошу вас, выпейте.
        Дойл трясущейся рукой хотел было забрать у нее кубок, всерьез думая о том, что даже яду он бы сейчас обрадовался, но Эльза сама прислонила край к его губам. Дойл сделал глоток и сморщился -- напиток был горьким.
        -- Это сушеный килец с вином, через минуту или две боль пройдет, а пока разрешите...
        Прежде, чем он успел ее остановить, она опустилась на пол, стянула с Дойла сапог, вытащила кинжал и решительно разрезала узкую штанину, обнажая распухшее колено.
        -- Оставьте! -- произнес Дойл недовольно, но Эльза не обратила на его слова никакого внимания и подушечками пальцев коснулась его ноги.
        -- Как давно вы терпите эту боль, милорд? -- спросила она.
        Если бы Дойл мог встать и уйти, он обязательно бы так и сделал, но колено по-прежнему болело слишком сильно, поэтому он ответил:
        -- С рождения, я полагаю.
        -- Разрешите мне или лекарю Хэю сделать мазь из горчичного семени. Соприкасаясь с человеческим телом, оно теплеет, отдавая ту силу солнечного света, которую впитывает в себя, произрастая. Мазь облегчит мучения.
        На смену раздражению пришло странное, едва ли поддающееся описанию чувство. Дойл смотрел на Эльзу снизу вверх, видел тень от ресниц на ее лице, и на язык так и просились глупые, ненужные слова, которые никогда не подходили ему: слова любви.
        Конечно, он не позволил себе произнести их, вместо этого разрешил готовить все, что душе угодно. А когда приступ боли все-таки отступил, с прежним пылом вовлек свою леди в любовную игру, которой не нужны были слова.
        Они заснули, как и во все ночи на протяжении последних двух недель, держа друг друга в объятиях. А в поздний час, когда луна уже скрылась с небосвода, а солнце еще оставалось в обители Всевышнего, спасаясь от непроглядного мрака, Эльза рывком села на постели и выкрикнула -- громко, надсадно:
        -- Эйрих!
        Глава 43
        Дойл проснулся рывком, сел на постели -- и Эльза вцепилась в его руку, лихорадочно прошептала:
        -- Твоего брата хотят убить. Скорее!
        Он не стал спрашивать, какой дух нашептал ей это во сне, схватил штаны -- не важно, что разрезанные до колена -- натянул, подхватил меч и бросился бежать так быстро, как мог, обгоняя легконогую Эльзу. Сердце колотилось, нога вспыхивала болью, но он не останавливался ни на миг.
        Возле покоев Эйриха было тихо и пусто. Ни теней, ни охраны. Дойл толкнул дверь и понял, что опоздал. Человек громадного роста заносил меч над спящим королем, и острие уже почти вонзилось в беззащитную грудь, успеть было нельзя, Дойл вскрикнул, надеясь отвлечь убийцу, но напрасно. Медленно, как в густой патоке, тот продолжал опускать смертоносное оружие, и в этот момент из-за спины Дойла раздалось холодное, властное, страшное:
        -- Время, стой!
        И время повиновалось. Клинок замер, дыхание Эйриха прервалось -- и Дойл в два прыжка достиг убийцы и одним ударом оттолкнул его от короля, отводя удар, а потом снес ему голову.
        Голова запрыгала по мраморному полу, темная ткань размоталась, и в пустоту распахнутыми мертвыми глазами уставился весельчак и балагур рыцарь Кэнт.
        Дойл обернулся. Эльза стояла, высоко вскинув голову, вытянув руки вперед. Она закусила губу, и по подбородку побежала струйка крови. В воздухе пахло свежестью, как после грозы, и Дойл наконец узнал этот запах. Так пахла магия.
        Он схватил колокольчик со стола Эйриха и затряс им, поднимая оглушительный звон. Эльза опустила руки, Эйрих глубоко выдохнул. Она пошатнулась и начала оседать на пол, но в этот момент на пороге возник один из теней и подхватил ее.
        Дойл подошел, сорвал с себя пояс и крепко связал руки ведьме. За темной маской глаза тени изумленно расширились, а Дойл приказал:
        -- Кляп, железные перчатки, кандалы, в ведьмину камеру. Живо!
        Эльза была в сознании, открыла было рот, чтобы что-то сказать, но сильная рука тени тут же пихнула ей между зубов сероватую грязную тряпку. Ее уволокли четверо, хотя она не сопротивлялась.
        Эйрих сел на постели. Он выглядел потерянным и изумленным.
        -- В чем дело?
        Дойл содрогнулся от необходимости отвечать на этот вопрос, просто указал на тело Кэнта, а потом повернулся к теням и спросил:
        -- Почему возле королевских покоев никого не было? Кто причастен?
        -- Милорд! -- воскликнул один. -- Нам было приказано держаться подальше от покоев короля. Вашим именем.
        Дойлу не нужно было спрашивать, кто отдал приказ. Только один человек во всей Стении имел на это право и только его одного, помимо Дойла, слушались тени.
        Это был удар.
        Он не свалил Дойла с ног, но согнул его спину, выбил дыхание, лишил опоры. Эйрих хотел что-то спросить -- Дойл жестом запретил, зная, что сейчас имеет на это право. Обвел взглядом теней. Они были послушны ему, он знал, но отдавать приказ им было страшно. Дойл пересилил себя.
        -- Взять отца Рикона. В красную камеру. В кандалы.
        Где-то в глубине души он надеялся, что тени помогут ему бежать -- или быстро умереть. Отдав этот приказ, он тяжело оперся о стену, Эйрих подхватил его под руку и помог сесть. Унесли тело Кэнта -- быстро, стыдливо.
        И когда спальня опустела, Дойл глухо, жалко разрыдался. Солено-горькие слезы текли из глаз, заливали в нос и в рот, ими тошнило, они были отвратительнее крови на вкус, но их нельзя было унять, они лили потоком, а из груди рвались хрипы и крики.
        Сильные руки брата обхватили его за шею, Дойл почувствовал, что утыкается лбом в плечо Эйриха. Рыдать так было омерзительно и жалко, но он не мог сдержаться, кашлял, плевался -- и продолжал плакать.
        -- Торден, -- прошептал Эйрих, прижимая его голову к себе. Дойл вырвался из объятий и выкрикнул:
        -- За что? Проклятье, Эйрих, за что? -- он ударил по столу, сметая все, что стояло на нем. -- Неужели это было слишком много?
        Слезы больше не лились, но в глазах стояла кровавая пелена. Никогда он не ощущал еще такой ненависти -- ко всему живому, что есть в этом мире, ко всему, что сотворило этот мир. Брат, друг, добрый соратник и жена -- это все, что желал получить от Всевышнего милорд Торден Дойл, и даже этого показалось творцу слишком много для ненавистного принца. Ты хочешь друга -- получи, но знай, что он предаст тебя и попытается уничтожить все, что тебе дорого. Хочешь соратника -- бери, но знай, что он точит нож у тебя за спиной. Хочешь жену -- будет тебе жена, ведьма, на руках которой тысячи смертей.
        Но у него остался брат.
        Дойл поднял глаза на Эйриха -- тот был бледен, но спокоен. У него остался брат. Но как тяжело было любить его сейчас. Как сильно хотелось обвинить в том, кто он есть, проклясть его корону и сан.
        -- Торден, -- повторил Эйрих, но Дойл поднял руку, прося помолчать. Не было слов, которые смогли бы пролиться дождевой водой на тот пожар, который взметнулся в его душе. Он догорит сам, а когда догорит, вместо души останется головешка.
        -- Что сделала Эльза? -- спросил Эйрих после нескольких минут звенящей тишины.
        -- Она ведьма, -- ответил Дойл и не узнал своего голоса, -- та самая. Все это время была... совсем рядом. Я знал с первого взгляда, с первого мгновения, как только увидел ее, но позволил себя обмануть.
        -- О, Всевышний, -- прошептал Эйрих и склонил голову. Его губы беззвучно задвигались, как в молитве.
        Дойл несколько раз схватил ртом воздух -- но ничего не сказал. Открылась дверь, и тень сообщил, что ведьма надежно скованна, а Рикон схвачен. Оба ожидают в подземельях.
        -- Я пойду с тобой, -- сказал Эйрих.
        -- Вызови начальника гарнизона, убедись в безопасности королевы. Я умею делать свое дело, -- на этот раз голос был почти своим, почти обычным. Только боль не уменьшилась ни на каплю.
        -- С кого начнете, милорд?
        Дойл хотел пойти к Эльзе... к ведьме. Хотел взглянуть в ее глаза, найти в них ответы на сотни вопросов или ударом кинжала оборвать ее жизнь, чтобы не узнать ни одного.
        Но Рикон был опасней -- он знал подземелья слишком хорошо. Оставить его надолго -- значит, дать ему сбежать. А если он не сделал этого сейчас -- нельзя было позволить ему сделать это потом.
        -- К Рикону. Принесите жаровню и оставьте нас.
        Рик стоял на коленях, с руками, скованными за спиной. Балахон с него стянули, и было отчетливо видно его узкое лицо и худое тело.
        Втащили жаровню, но от нее не было прока. Дойл подозревал, что уже ничто не сможет его согреть. Сердце сковало могильным холодом, и сам он при этом сердце был живым трупом. Он сел на табурет. Решетка закрылась, тени замерли снаружи.
        Дойл проговорил:
        -- Как ты посмел?
        Рикон наклонил голову, попытался вывернуть шею так, чтобы заглянуть Дойлу в глаза, и тихо ответил:
        -- Разве я мог поступить иначе, мой дорогой принц?
        От этого обращения и от этого тона Дойл подскочил на ноги и наотмашь ударил святого отца по лицу, заставляя его голову безвольно мотнуться в сторону.
        -- Как ты посмел?!
        Щека Рика покраснела, а губы побледнели.
        -- Вы должны стать королем, милорд. Все указывает на это. Ваша воля, соединенная с умом, жестокость, пронизанная благородством, хитрость, идущая рука об руку с храбростью. Ваше чело должна венчать корона. Вы можете убить меня, можете залить мне воск в горло -- но вы никуда не уйдете от этой истины.
        Он говорил так, как произносил свои немногочисленные проповеди, и сила его слова ошеломляла. Его устами словно говорил Всевышний.
        Только у Дойла были с ним не лучшие отношения.
        -- Я запрещал тебе даже думать об этом -- но ты посмел пойти на убийство. Ты ждешь милости? Ждешь, что я отпущу тебя?
        Рик наклонил голову:
        -- Я знаю вас, вы слишком справедливы для этого. Но я не боюсь смерти. Мой дорогой милорд, я уже не молод, как долго я смог бы быть вашим помощником и вашей тенью? Я не жалею о попытке. Я жалею о неудаче. Если бы вы получили корону, я отправился бы на плаху с легким сердцем, зная, что Стения в надежных руках, а вы, милорд, по праву владеете тем, что вам принадлежит.
        Ничего не говоря, Дойл снова ударил его, но уже не ладонью, а кулаком, в живот, заставляя согнуться и закашляться.
        -- Эйрих -- король который нужен Стении, -- выдохнул он. -- Не я!
        Рик рассмеялся сквозь кашель:
        -- Вы зря не слышите себя сейчас, милорд, иначе поняли бы, что я прав. И ваш любезный рыцарь Кэнт согласился со мной.
        Мертвые глаза Кэнта мелькнули перед внутренним взором Дойла. Они бились плечом к плечу на северной границе, спали в одном шатре, а иногда и под открытым небом, на земле.
        -- Чем ты заманил его?
        -- Преданностью вам. Мы часто беседовали с ним, и я убедил его в своей правоте. Если бы он не согласился, мне пришлось бы действовать самому. Теней привлекать было нельзя -- они не должны быть скомпроментированы, он сглотнул, -- Возможно, было бы лучшие все совершить самому...
        -- Почему меч? Не яд? Отравить вино... -- глупо, это было очень глупо. Рик опять засмеялся:
        -- Вы ведь и сами знаете, милорд.
        -- Потому что вино мог выпить я. Я часто пробую напитки своего брата.
        Дойл развернулся и вышел из камеры, оставив отца Рикона стоять на коленях с вывернутыми за спиной руками. Идти было тяжело, словно он был рабом, к ногам которого привязали громадные камни.
        Камеру ведьмы распахнули перед ним, не дожидаясь приказа, и Дойл содрогнулся от вида Эльзы, прикованной к стене так, чтобы она не могла ни стоять, ни сидеть, а полувисела на руках. Ей еще не надели намордник, но руки заковали в железные перчатки, в которых невозможно было пошевелить пальцами. Она не могла говорить из-за кляпа, но глаза выражали мольбу. Дойл почувствовал, что слезы снова подступают к горлу и выдавил из себя:
        -- Как же я тебя ненавижу, дрянь, -- занес руку, но обрушил удар на стену, а не на лицо, которое он так хотел, но не смел уничтожить.
        Он целовал эти губы еще вечером, эти пальцы, скрытые за ледяным железом, несколько часов назад ласкали его, отравляя.
        -- Как же я ненавижу тебя, -- повторил он и без сил опустился на колени у ее ног.
        Она была босой, и ступни покраснели от холода, пальцы подрагивали, она то и дело поджимала их. Дойл склонил голову, почти уткнувшись лбом в ее колени.
        Он уже не спрашивал: "За что?". И не проклинал Всевышнего, так пошутившего над ним. На это не осталось сил. Ему было двадцать шесть лет, и он был глубокий старик. Ни надежд, ни желаний.
        Эльза и Рик уничтожили его в одну ночь. Глаза опять увлажнились, но эти слезы были немыми -- без криков и жалоб. Они текли и замерзали, стягивали кожу, но Дойл не поднимал руки, чтобы стереть их.
        Нужно было начать допрос. Нужно было встать с колен, обуться самому, согреть больное колено. Нужно было вытрясти все подробности заговора из Рика. Подвергнуть пыткам Эльзу. Сломать ее. Вырвать признание.
        Дойл не мог этого сделать. Однажды он заверял себя в том, что, если понадобится, он сам положит на алтарь священной власти Стении свое сердце и проткнет его жертвенным кинжалом. Время пришло -- а вырывать было нечего, потому что вместо сердца в груди была опаленная ледяная пустота.
        Почти не замечая холода, Дойл простоял у ног жены несколько часов, глядя как все сильнее замерзают ее ступни и не имея ни желания, ни права коснуться их руками и согреть.
        Глава 44
        Он не задремал, скорее закоченел, потеряв способность чувствовать бег времени. Но когда за спиной раздалось лязганье железных сапог дневной охраны, он очнулся. Тело было словно деревянным, он поднялся с колен с трудом. Эльза висела на руках, свесив голову -- возможно, спала, а возможно, потеряла сознание. Рука дрогнула -- не то ударить, не то погладить по щеке, но Дойл удержал ее, развернулся и вышел. В соседней камере сидели на цепях девчонки-ведьмы, и Дойл едва сдержал приступ смеха. Это их он думал пощадить -- как невиновных. Словно сама магия -- не достаточная вина. Они умрут, и прочь сомнения. Жалеть он уже не способен.
        Не оглядываясь больше, не бросая взгляда на камеру Рикона, Дойл поднялся наверх, хотел было вернуться в свои комнаты, переодеться -- но не смог. Он не сумел бы заставить себя войти в свою спальню -- их с Эльзой спальню -- ни за какие блага мира.
        Направился к Эйриху. Брат был бледен, но собран и спокоен.
        -- Дойл! -- он сделал было шаг, но остановился и так и не подошел.
        Дойл выпил вина, послал слугу за своей одеждой.
        -- Торден, мне жаль... -- произнес Эйрих. -- То, что это оказалась...
        -- Просто помолчи, -- пробормотал Дойл, и брат прислушался, давая ему возможность остаться наедине м чудовищными, терзающими мыслями.
        Одевшись, он вернулся в подземелья. Никто вместо него не сделал бы его работу. Снова нужно было решать, с кого начать -- и снова он пошел к Рикону, но уже не потому что боялся его побега, а потому что не знал, как ему вынести допрос Эльзы. Это будет казнь для него самого, и он пытался отложить ее, отсрочить, как всякий осужденный.
        Рик все также стоял на коленях, его держали в очень неудобной позе, чтобы истощить и утомить -- так, как он сам часто удерживал государственных преступников.
        Увидев Дойла, Рик едва различимо улыбнулся тонкими губами:
        -- Вы не спали сегодня, милорд, -- словно они беседуют как всегда.
        -- Кто еще причастен к вашему заговору, отец Рикон? -- спросил Дойл слишком поспешно и, пожалуй, слишком громко.
        -- Никто, милорд. Мне не нужны были лишние сообщники и лишние жертвы. Только исполнитель -- им любезно согласился стать Кэнт.
        Дойл не сомневался в правдивости этого признания, но холодно сказал:
        -- У меня нет основания верить в это. Вас подвергнут допросу на дыбе.
        Ничто в глазах Рика не поменялось -- он был готов к этому. Он словно бы гордился чем-то. Он гордился им, Дойлом, своим учеником.
        Дойл приблизился к нему и зло прошипел почти в самое ухо:
        -- Когда-то ты клялся, что отрекся от своего отца, но гнилая кровь дает о себе знать, да?
        Улыбка пропала, последние краски сошли с лица.
        -- Мой отец был трусом и предателем. Я не запятнал себя ни одним из этих грехов.
        -- Ложь! -- рявкнул Дойл, отскакивая. -- Предательство -- вот название того, что ты совершил. И причины не важны.
        -- Никогда! -- твердо произнес Рик. -- Никогда я не предавал вас, милорд.
        На его щеке слабо, но виднелся след недавнего удара Дойла -- позднее глаз заплывет, щека отечет. Но взгляд был ясным и спокойным -- как всегда.
        Отца Рикона, тогда еще молодого монаха-послушника, Дойл впервые встретил в гарнизоне лорда Стина, у которого обучался военному делу по решению отца.
        Военная наука плохо давалась ему -- колченогому, криворукому и горбатому. На него глазели куда пристальней, чем на однажды привезенную кем-то из вельмож обезьянку с длинным цепким хвостом. Не носи он цветов короля, вынужденные товарищи -- дети знатных лордов -- били бы его за то, что считали отметкой темных сил. Но он был принцем, поэтому его дразнили издалека, в него кидали гнилыми яблоками, ставили подножки -- когда надеялись остаться безнаказанными. Будь он увереннее в себе, он заслужил бы если не любовь, то уважение, но он слишком привык к постоянной защите старшего брата, поэтому раз за разом проигрывал стае молодых шакалов и подвергался новым оскорблениям и насмешкам.
        Рикон прибыл в замок Стин по делу короля -- и остался на зиму из-за неожиданной метели, скрывшей все дороги небывало громадными сугробами. Дойл заметил его сразу -- потому что монах был единственным, кому не было до уродливого принца никакого дела. Только раз он скользнул по фигуре Дойла равнодушным взглядом, после чего стал уделять ему не больше внимания, чем всем остальным в замке -- то есть ровно никакого.
        Несколькими годами позже они встретились снова -- в северном гарнизоне. А потом отец Рикон, бывший тайный советник покойного короля, еще не угодивший в опалу у Эйриха, стал одним из тех, кто вытащил Дойла из остеррадского плена.
        Дойл никогда не называлбы бы его своим другом -- им обоим подобное было бы неудобно. Он был его левой рукой -- живой заменой увечной руки.
        -- Ты чуть не уничтожил все, что мы строили пять лет, а также все, что строил мой отец -- не без твоей помощи. Лучше бы ты, подобно своему отцу, бежал бы из доверенной тебе крепости, -- Дойл выдохнул. -- Это было бы меньшим преступлением.
        Рик поднял на него глаза:
        -- Все было рассчитано с точностью, милорд. Ваше внимание было сосредоточено на защите королевы и на молодой жене, а удар в грудь спящему королю легко было бы выставить деянием ведьм. Вы получили бы корону -- и уже ничто не сдерживало бы вас, мой принц. Вы достигли бы величия. Несколько удачных военных походов -- и земли Остеррада были бы присоединены к Стении, а оттуда открылся бы прямой путь к морю, к торговле с иноземцами и к подлинному процветанию. Эйрих набожен и слаб, -- Рик качнул головой, -- он не пережил и пятой доли ваших страданий. Его душа покоится на пуховых перинах, а ваша стремится к победе. Как жаль, милорд... -- он вздохнул, и кажется, его глаза увлажнились, -- как жаль, что вы успели помешать Кэнту.
        -- Мой брат -- великий король, и не тебе, сын предателя, рассуждать об этом! -- выкрикнул Дойл, но не сумел ударить Рикона вновь. -- Я никогда не стал бы заменой своему брату.
        -- У вас не было бы выхода. Королева едва ли родит здорового младенца, трон остался бы пуст -- и вы не отдали бы его на растерзание милордам совета.
        -- Зачем? -- устало спросил Дойл. -- Что тебе от этого?
        -- Вы привыкли во всем видеть корысть, мой принц. Личную выгоду. И вы правы, но не в моем случае.
        Дойл желал зажать уши руками, чтобы не слышать страшного, но правдивого признания. Рик никогда не был корыстолюбив. Он спал не больше четырех часов в день, пил только воду, ел в основном черствый хлеб и никогда не носил золота. Он не желал никаких благ -- только осуществления своей идеи.
        -- Вы хотите, чтобы я подтвердил свои слова под пытками? -- возможно, Дойлу только показалась странная насмешка в его голосе.
        -- Нет. Посторонним лучше не слышать твои сумасшедшие признания.
        Он встретился с Риконом взглядом. Тот смотрел ровно и гордо, но с покорностью. В собственных глазах он был чист и встречи со Всевышним не страшился. Он следовал своему долгу -- так, как умел.
        Он должен будет умереть на плахе. Под жадными взглядами алчной толпы его проведут, осыпая ударами камней и плетей, потом распластают на помосте. Ударами тупого топора палач отхватит ему руки и ноги, и люди встретят ликованием каждый его крик. Потом ножом палач вспорет тощий живот, и крик оборвется -- но Рик еще будет жить, его сердце будет биться, хотя в глазах уже погаснет искра ума, их затянет тупой пеленой боли.
        Дойл вышел из его камеры, пошатываясь и с трудом переставляя ноги. Груз принятого решения камнем придавливал его к земле, и от этого груза уже не избавиться. С ним, словно со вторым горбом на спине, прилется жить.
        Спустя несколько часов Эйрих осторожно спросил, какую участь Дойл считает справедливой для монаха-изменника. Дойл отвел взгляд. Ему было стыдно и тяжело смотреть на брата, но он заставил себя выговорить:
        -- Прости, Эйрих, но я уже принял решение о его судьбе. Я не мог допустить, чтобы человека, который пять лет говорил от моего, а значит и от твоего имени, казнили публично. Я... -- он осекся и закончил, все также глядя в сторону, боясь встретиться с братом взглядом: -- о нем уже не стоит беспокоиться.
        -- А милордам совета ты такой милости не оказал, -- заметил Эйрих, тоже переводя взгляд, но больше ничего не сказал и не уточнял, в какой канаве лежит тело отца Рикона. Или в каком саду для него подготовлена могила. Он понял, что Дойл оборвал жизнь бывшего друга своей рукой.
        Однако чаша мучений была еще испита Дойлом не до дна. Оставались последние глотки -- и он не сомневался, что когда покажется дно, он рухнет замертво.
        За время его отсутствия кляп сменили на намордник, и стало еще хуже. В наморднике Эльза смотрелась жалкой и потерянной. Какими лживыми и пустыми были глаза Майлы! И какими живыми, настоящими -- глаза Эльзы.
        Тени окружили Дойла, предлагая свою помощь, но он прогнал всех. Если ведьма решит убить его -- он будет рад встретить свою смерть. И пусть Эйрих сам ее ловит, пусть он ее казнит -- ему уже будет все равно.
        Он отстегнул намордник, но Эльза не произнесла какого-нибудь смертельного проклятия, она прошептала:
        -- Торден!
        -- Не смей! -- он закусил кулак, чтобы справиться с собой. Слабость была недолгой. Он сумел выговорить: -- Не смей произносить моего имени. Ты, ведьма, стоишь перед главой королевской тайной службы милордом Дойлом. Тебе это ясно?
        -- Да, милорд, -- она всхлипнула и проговорила быстро: -- я никогда не делала того, в чем ты меня обвиняешь! Я никогда не насылала чуму на Шеан!
        -- Хочешь сказать, здесь есть еще одна ведьма, которая это сделала?! -- он тихо усмехнулся. -- Поздно, Эльза. Поздно лгать и изворачиваться. Я бы, подобно героям старых трагедий, которые ты наверняка читала много раз, спросил бы, как ты могла. Но слова ведьмы -- всегда ложь. И перед допросом я должен... -- он запнулся, -- я должен поблагодарить тебя за то, что одной лжи так никогда и не прозвучало.
        Она шире распахнула глаза, и он пояснил:
        -- Я благодарен, что ты никогда не говорила мне о любви, моя дорогая жена.
        Он опустился за стол, подвинул себе бумагу и перо и спросил, не в силах смотреть ей в глаза:
        -- Где и когда ты родилась?
        -- Двадцать пять лет назад, в пять тысяч триста сорок втором году от сотворения мира, в поместье моего отца лорда Риенса.
        Новая ложь. Едва ли ведьма действительно была дочерью знатного лорда. Как и сбежавшая Майла, она наверняка позаимствовала имя и титул. Но он записал -- потом, другими чернилами, он напишет ее ответ под пытками.
        -- Когда ты вступила в контакт с темными силами и врагом Всевышнего, чтобы получить магию?
        -- Никогда, милорд. Магия была дана мне при рождении.
        Это он тоже записал -- отстраненно, словно стал наблюдателем в собственном теле. Не он писал -- его рука. Не он спрашивал -- его язык.
        -- Когда ты впервые принесла жертву темным силам?
        -- В двенадцать. Я зарезала петуха.
        Что такое петух в сравнении с двумя тысячами горожан? Но Дойл записал. Потом были еще вопросы, такие же привычные, как и первые. И ответы -- сухие, краткие и нарочито-невинные. И наконец он спросил:
        -- Зачем ты наслала чуму на Шеан?
        -- Я не насылала, милорд.
        Дойл ударил ладонью по столу, заставляя чернильницу подпрыгнуть.
        -- Возможно, она возникла сама -- а потом так же внезапно отступила?
        -- Она отступила, милорд, потому что я и мои ведьмы нашли способ изгнать ее. -- Эльза склонила голову и шепотом попросила: -- позвольте мне рассказать все с самого начала, милорд? Я прошу вас.
        "Ведьмы хитры, -- часто говорил Рикон, -- они стараются запутать в паутине своей лжи, заворожить, а потом нанести удар в сердце". Дойл встал из-за стола, облокотился на него рукой и повел плечом:
        -- Чтобы ты солгала снова?
        -- Ни разу, милорд, я не лгала вам. Скрывала многое, но никогда не лгала. Выслушайте меня, хотя бы во имя тех обетов, которые мы приносили перед Всевышним. А потом я приму от вас любую кару -- как подобает покорной жене.
        Она не была покорной ни дня их короткого брака. Но Дойл ответил (почти беззвучно, одними губами):
        -- Говори.
        Глава 45
        -- Это будет долгая история, -- проговорила Эльза, и ее голос прозвучал так спокойно и мягко, словно она не висела в кандалах, едва держась на закоченевших босых ногах, готовясь признаваться в сотнях преступлений, а сидела на их общей кровати и собиралась рассказывать старую эмирскую сказку -- она делала так пару раз, пока Дойл заканчивал письма.
        Короткое воспоминание о том, что было и чего уже не будет, обожгло выстуженную душу Дойла, но он не позволил себе ни единым жестом, ни единым стоном показать, как ему больно.
        -- Я не тороплюсь, -- сказал он отстраненно. -- Начинай.
        И Эльза начала. Ее чуть хрипловатый голос опаснее любых заклинаний кружил голову, пьянил сильнее самого крепкого вина, лишал воли, но взамен обещал блаженство. Слушать ее вечно, верить, что ее рассказ никогда не прервется и никогда не придется принимать самое страшное решение в жизни, было то, о чем Дойл мечтал больше всего.
        -- Я раньше думала, что все началось в тот год, когда к нам пришел Джамилль, -- проговорила она, -- но, конечно, на самом деле все началось раньше, в день моего рождения. Я была обычным ребенком, милорд, и когда мать производила меня на свет, стояла ясная погода, было утро, на небе не было никаких туч -- молния не била в крышу нашего старого дома, собаки не подняли воя. Но я родилась вместе с даром магии. Он спал долгое время, и в доме моего отца, лорда Риенса, я росла как все девочки -- под присмотром, но без тягот и лишних наставлений. Мне было пять, когда на дворе поднялся страшный переполох. К нам забрел чужеземец. Позднее я привыкла к его виду, но позволь, Торден, -- забывшись, она назвала его по имени, но Дойл не нашел в себе сил ее исправить, оборвать, -- позволь я опишу его тебе. Его кожа была чернее ночи, а волосы -- белее снега. Его широкое лицо было изрезано морщинами, а руки были покрыты огромными мозолями.
        Дойл только слышал про черных людей -- но никогда их не видел.
        -- Чужеземец пришел из Остеррада, а до того обошел половину мира. Он шел из Эмира, долгий путь лишил его прежних сил. Он просил о приюте. Отец рассвирепел и решил прогнать его, но в этот момент моя мать упала без чувств -- она страдала обмороками. Чужеземец, отбросив свой посох, кинулся к ней и мгновенно привел в чувство. Мать потребовала, чтобы ему дали переночевать -- и с тех пор он уже не покидал нас. Он назвался Джамиллем, лекарем из Эмира. В благодарность за кров и хлеб он начал лечить господ и слуг, не брезговал пойти к рожающей кобыле или перевязать охромевшую охотничью собаку. Отец доверил ему библиотеку -- небольшое собрание старых никому ненужных книг, и он трясся над ними как над величайшими сокровищами. Нас у отца было трое -- я и двое моих братьев. И мы полюбили Джамилля за теплую улыбку, за яблоки, которые всегда у него были для нас, и, конечно, за сказки. Никогда в жизни, Торден, я не встречала человека, так любившего свою родину, как Джамилль. Эмир изгнал его из своих земель -- но навсегда остался в его сердце как край мудрости, чудес и солнечного света. Когда он рассказывал нам
сказки, его глаза туманились, а если начинал говорить о дворцах шахов и великолепных кипарисовых рощах, то его глаза увлажнялись.
        Глаза Эльзы тоже блеснули чем-то, похожим на слезы, но голос не дрогнул. Она продолжала:
        -- Мне минуло шесть, как однажды я испугалась тени в комнате -- и взглядом подожгла балдахин кровати. Это увидела моя няня, в ужасе она бросилась бежать -- но повстречала на дороге Джамилля. Я не знаю, что он сказал ей -- но няня вернулась и больше не пугалась моей магии, напротив, стала помогать мне скрывать ее. А Джамилль стал меня учить. Он сам мог немного, но знал достаточно. Я читала выбранные им книги, наизусть заучивала длинные заклинания на разных языках и училась отвечать за свою магию. Он сравнивал ее с мечом, которым можно защитить невиновного и покарать злодея или же устроить множество бесчинств, неся кровь и смерть.
        -- Магия никогда не сравнится с благородной сталью! -- прошептал Дойл. -- Как можно...
        -- Милорд, не прерывайте меня. Мне непросто дается рассказ, -- и Дойл замолчал. -- Беда пришла в наш дом внезапно -- умер отец. Старшему брату не было и пятнадцати, мне едва минуло тринадцать -- мы остались беззащитны, мать стала бояться за наши земли и за наши жизни. Риенс не был лакомым кусочком, но в округе было немало лордов, желавших присоединить к своим землям еще немного пусть бедной, пусть пограничной, но земли. Если бы на нас напали, братья неминуемо погибли бы, а я оказалась бы женой, если не рабыней, захватчика. Моя магия тогда была слишком слаба, я не могла положиться на нее. Визит лорда Харроу, старого знакомого отца, стал для нас всех благом, -- по лицу Эльзы прошла тень, что бы она ни вспомнила, это были болезненные воспоминания. -- Он прожил у нас две недели, по истечении которых в присутствии матери и братьев попросил моей руки. Он был старше меня на сорок лет, я боялась его, но понимала, что выбора мне никто не оставляет. Я согласилась, но попросила (клянусь, я готова была ради этого встать на колени!), чтобы мой лекарь Джамилль поехал со мной. Будь Джамилль молод и хорош собой,
я получила бы отказ, но черный морщинистый старик не вызвал у лорда Харроу никаких возражений. Свадьбу играли в нашем доме -- пышную и непристойную. Накануне я плакала, а моя няня, Мила, все обнимала меня, утешала, говорила какие-то добрые, но бесполезные слова. Зато Джамилль не утешал и не жалел -- в его мире подобные браки не редкость. Он дал мне две травы и сказал: "Вот беллина желтая, тщательно прожуй ее с утра, если хочешь понести с первой ночи. А это -- волчина ягодная, съешь перед тем, как пойдешь в опочивальню -- и можешь не опасаться бремени". Я съела волчину, а беллину выбросила в окно -- все во мне протестовало против того, чтобы зачать от лорда Харроу, и я была благодарна Джамиллю за этот свадебный подарок.
        Дойл стиснул руки в кулаки -- его тошнило от мысли о том, что кто-то касался его Эльзы, что она принадлежала другому, выгибалась в чужих руках так же, как в его. Это было безумие. Никогда он не думал об этом -- или же не позволял себе думать. Она была его женой -- и все. Лорда Харроу словно не существовало. Но он был, он оживал сейчас в ее воспоминаниях и неторопливо падающих словах.
        -- Нас провожали в спальню огромной толпой, рыцари выкрикивали пожелания, которые я могла понять лишь на половину, и то -- благодаря "Анатомикону", который стащила как-то у Джамилля без спросу. Знаешь... -- она опустила глаза, -- прошло немного лет, но я совершенно не помню лица человека, который шесть лет был моим супругом. Зато я вряд ли сумею забыть первую ночь, -- ее глаза потемнели, губы побледнели, но она не остановилась, -- я дрожала от холода в свадебном платье, а когда мой муж начал раздевать меня, без грубости, но и без нежности, задрожала от страха. Я однажды приносила жертву -- петуха -- ради того, чтобы привлечь дождь на сохнувшие поля, и в тот момент в спальне сама себе напомнила жертву. Он разложил меня на постели как на алтарном камне, его лицо не было ни приветливо, ни ласково, на нем была какая-то странная сосредоточенность. Когда он разделся, за окном поднялся ураганный ветер, от которого завыли и заскрипели деревья. Когда он провел рукой по моему телу, загрохотал гром, такой сильный и так близко, что я едва сдержала крик ужаса. А когда он проник в мою плоть, забирая мою
девственность и проливая кровь, ударила молния. Я видела через приоткрытое окно ее всполох. И когда вспышка исчезла, я ожила. До сих пор магия была для меня инструментом, но в этот момент потекла кровью по венам, заструилась к кончикам пальцев от сердца, заставила смеяться от безудержного счастья, -- она рассмеялась и сейчас, только не весело и не счастливо.
        Дойл тоже дрожал. В ее рассказе было что-то жуткое, но притягательное, манящее.
        -- Я проснулась той же, но немного другой. Мне больше не было холодно. Новая радость согревала меня. Муж выглядел счастливым и довольным, и я улыбалась ему, чтобы хоть с кем-то поделиться своим счастьем. Мы в тот же день выехали в Харроу, а когда прибыли и разошлись по подготовленным комнатам, ко мне вошел Джамилль и опустился передо мной на колени. На его лице было написано благоговение и восторг. Он взял мою руку и сказал слова, которые удивили меня: "А ведь я не узнал тебя, маленькая королева".
        Дойл вспомнил ведьму с площади, которая кричала, что придет истинная королева. Нельзя было сомневаться в том, кого она имела в виду. Истинная королева -- ведьма, опасная для спокойствия государя и государства.
        -- Я не поняла его слов и даже возмутилась им. Он принес мне эмирскую рукопись о сотворении мира и оставил читать ее в одиночестве. Тогда я читала по-эмирски еще не слишком свободно, но рукопись была небольшая, это был отрывок из Святейшей книги. Разреши, я расскажу тебе его сейчас? -- она не ждала ответа и, закрыв глаза, как будто начала читать незримую книгу и глубины своей души: -- И создал Всевышний земную твердь, а на ней -- все живое и неживое, и птиц, и зверей, и рыб, и деревья, и травы. И уколол себе палец, и обронил каплю крови, из которой вышел мужчина. Всевышний вручил ему стальной крепкий меч и сказал: "Береги творение мое от всякого зла", и стал мужчина защитником земли. Но одиноко было мужчине, он тосковал. Всевышний почувствовал его тоску -- и по его щекам потекли слезы. Одна слеза упала на землю, и из нее вышла женщина. И Всевышний дал ей магию и сказал: "Неси творению моему добро и процветание". А потом сказал мужчине и женщине: "Будьте едины и множьте род людской".
        Дойл покачал головой. Не было никогда в Святейшей книге ни слова о магии. Не была она никогда благословением Всевышнего -- это был дар темных сил, призванный нести беды в мир. А впрочем... какая разница? Он никогда не верил слишком сильно и истово, но он хорошо понимал: если разрешить магию, если позволить людям поверить в эту историю, магия захватит королевство. Сталь не справится с вошедшими в силу ведьмами и потерпит поражение. Это будет конец, которого нельзя допустить.
        -- Я долго думала о том, что прочла, но поняла значительно позднее, когда спустя два года увидела сожжение ведьмы на площади в Харроу. Молодая женщина горела заживо и кричала от боли, а я едва могла шелохнуться, словно скованная ее страданиями. Ее крики отдавались в моей душе, ее ожоги шрамами покрывали мое сердце. Я заплакала, и лорд Харроу позволил мне удалиться, и вовремя -- моя боль рвалась наружу магией. Меня успокоил Джамилль. И тогда же рассказал, почему назвал королевой. Были времена, когда самые сильные ведьмы своих земель становились женами королей, и правили вместе с ними. Короля поддерживали четырнадцать верных рыцарей -- по числу ресниц на недремлющем оке Всевышнего.
        -- А королеву -- семь ведьм, по числу ресниц на оке закрытом, -- эхом закончил за нее Дойл.
        Как жутко, как сладко было бы поверить в эти легенды.
        Но времена легенд давно прошли. Магия если и была добром, давно исказила свою суть и обратилась в огромную государственную проблему. Святейшие отцы назвали ее скверной, а те, кто стоял у власти -- бичом страны. Поэтому он, дослушав признание своей жены, пошлет ее на костер, лишив права на быструю смерть, и будет смотреть на ее казнь -- как должен поступить глава тайной службы короля Стении.
        -- Продолжай, -- велел он, но уже не хотел слушать. Каждое ее слово не уменьшало, а усиливало его страдания. Он знал, что сможет понять, что она почувствует на костре. Сейчас он сам горел заживо.
        -- Семь ведьм, ковен, -- Эльза сглотнула, -- у меня не было ни одной. Пока однажды на рынке, куда изредка меня отпускал лорд Харроу, к моей руке губами не прижалась разносчица пирогов. Она тоже была ведьмой и узнала меня. Я взяла ее служанкой. Кори была совсем еще девочкой и мало что знала о магии и о жизни. Я учила ее вместе с Джамиллем -- и продолжала учиться сама. Второй была Лиа, ей было уже сорок пять. Она немного умела читать и превосходно разбиралась в травах -- так хорошо, что теперь уже Джамилль стал учеником. Лорду Харроу не было до моей прислуги никакого дела -- он занимался охотой, пирами и разъездами, не чаще двух раз в месяц приходя ко мне исполнить супружеский долг. Мы жили спокойно в своем мирке, пока однажды на пир не прибыла красавица Майла.
        Дойл шумно выдохнул. Все-таки она была ведьмой -- он не ошибся.
        -- Она приехала со своим отцом, лордом Крэмишем, тихим, неприметным человеком. Лорд Харроу крутился возле нее целый вечер, но ей не было дела до его ухаживаний. Ночью она прошла ко мне в спальню и тоже упала передо мной на колени. Майла, -- Эльза, кажется, всхлипнула, -- я не знаю, сколько ей было лет, но выглядела она всегда на шестнадцать, а золотые, как молодая пшеница, волосы делали ее похожей на посланницу небес.
        Та Майла, которую знал Дойл, была черноволосой -- но что такое внешность для ведьмы?
        -- Конечно, ей было многим больше шестнадцати -- я видела это по повадкам, слышала по стальным ноткам в голосе. Она разрушила мой тихий мирок и напомнила, что пока я мирно живу в своем имении, сотни ведьм, моих подданных, горят на кострах. Сейчас я понимаю отчетливо: она хотела не справедливости, а мести. Только раз я видела одну ее руку без чар -- это была обожженная почти до костей головешка. Мы стали думать о том, что можем изменить. Майла придумала недурной план -- я должна была поехать ко двору короля, очаровать наследного принца и стать его женой, а после заморочить ему голову так, чтобы он не вздумал мешать возвращению магии в Стению. Я отказалась наотрез.
        -- Почему? -- Дойл усмехнулся. -- Отличный план, я сам не придумал бы лучше.
        -- Я не желала такой победы. Мы спорили -- долго, до хрипоты. Но ничего не успели решить -- началась война. Войска Остеррада смели гарнизон Харроу в несколько часов, я хотела помочь воинам -- но Джамилль и Майла запретили, они требовали, чтобы я уезжала в Риенс. Я... -- она задохнулась и на мгновение потеряла способность говорить. -- Я согласилась. Лорд Харроу поддержал мое решение, и в тот же день карета увезла меня в родной дом. Я насылала чары на лошадей, чтобы они бежали быстрее, мне было страшно, я мечтала оказаться в материнских объятиях и поверить в то, что все будет в порядке.
        Дойл отлично знал, что она застала в Риенсе -- он сам был там, только уже в середине войны, видел головешки на месте замка, видел порушенные в крошево стены.
        -- Я нашла тела обоих братьев и умирающую, уже не способную ни простить, ни благословить меня мать. Чары позволили мне остаться незаметной, а верная Мила удержала от громких рыданий. Вдвоем мы похоронили их и направились обратно в Харроу. Я дала себе слово, что больше не сбегу -- и все равно боялась найти в замке трупы других, не менее родных мне людей. Но магия и Всевышний хранили их. Джамилль и Майла прятались в подвале мельницы вместе с двумя десятками ребятишек, Кори и Лиа скрывались в пустом заброшенном погребе с несколькими напуганными женщинами. Остеррадцы прошли дальше, а мы остались -- восстанавливать дома, хоронить погибших и лечить выживших. Я не могла колдовать открыто, но под моими руками быстрее срастались кости, легче исцелялись раны.
        Рассказ о возвращении отступающей остеррадской армии и не менее страшной наступающей армии Стении Дойл слушал через силу -- для него это было слишком близко и слишком живо. Он был там сам, он видел то, о чем она говорила, но для него убитые были необходимой жертвой, а для нее -- знакомыми и даже друзьями.
        -- На войне погиб мой муж. Говорили о героической смерти -- а я даже как следует оплакать не могла этого чужого, непонятного человека. Война кончилась будто внезапно. Вчера еще мы напряженно вслушивались, не раздастся ли где-нибудь вдалеке походный рожок, а сегодня наступил мир. О поездке в столицу не говорили -- нужно было восстановить разрушенное, отстроить Харроу, уберечь людей от голода. Первое время до нас не было никакого дела, но через полгода приехали люди милорда Грейла и объявили, что, так как я вдова и одинока, я перехожу под опеку милорда и обязана слушать во всем его указов. Сначала указы были простыми и пустячными -- Грейл тоже был заинтересован в восстановлении стен, в севе и последующей жатве. Мы отправили ему его долю зерна -- а к зиме встречали его самого.
        Кусочки разбитого вдребезги зеркала начали постепенно выстраиваться в сознании Дойла. Грейл чем-то оскорбил ведьм -- поэтому именно его выбрала своим любовником Майла. Пила она его жизненную силу или выворачивала его кошелек -- не важно. Но когда она просила за жизнь Грейла, она... Если бы еще мог, Дойл бы рассмеялся. Она проверяла его, Дойла. Проверяла его чувства к лучшей подруге. Если бы он согласился воспользоваться ее телом, Эльза узнала бы об этом, причем в самых мерзких подробностях, и уже никогда не обратила бы к нему своего взора. Возможно, это было бы отличное развитие событий.
        -- Он был омерзителен. Его очаровала Майла -- и он стал добиваться ее, но не так, как это делает рыцарь и лорд, а как насильник. Когда он прижал ее к стене при мне, я вышла из себя и оттолкнула его магией. Он закричал, а я как во сне велела ему забыть о том, что он видел, и о Майле. Он забыл, но не только о Майле, но и о Харроу. Он уехал и больше не писал нам, не слал своих людей -- словно нас не было. Мы оправились от войны, окрепли, я все лучше умела владеть своей магией и становилась все сильнее, и Майла снова заговорила о поездке в столицу. Король уже был женат, а убивать королеву ради призрачных надежд на всеобщее благоденствие я не желала. Я согласилась поехать в Шеан при одном условии -- меня не станут ни к чему принуждать, я буду действовать сама. Если мне удастся оказать королю значительную услугу, рассуждала я, он закроет глаза на магию. Тем более, что Эйрих Первый уже несколько раз отпускал ведьм, обвиненных в самом факте колдовства, а не в преступлениях, совершенных с его помощью. И еще я упросила Майлу ехать со мной открыто. Но была проблема. Лорда Крэмиша, ее отца, не существовало в
природе. Он был просто иллюзией, картинкой -- не человеком. Его хватало в удаленном Харроу среди вечно пьяных рыцарей, но в столицу должен был ехать живой человек. Мы отмели идею замаскировать Джамилля -- нам нужен был человек с фамилией, с положением. Лорд Дрог подвернулся случайно -- у него когда-то на самом деле была дочь по имени Майла, и мы сочли это знаком судьбы. Я немного заколдовала его, заставив поверить в то, что моя Майла и есть его дочь. Она стала черноволосой и голубоглазой, чертами отдаленно напоминала своего фальшивого отца. Ее манеры были безупречны, куда лучше моих, так что я не переживала за нее. А зря. Мы не предусмотрели случайности. Меньше чем через месяц после нашего приезда в столицу она оступилась на лестнице и упала со второго этажа. Никакая магия не способна вернуть умершего...
        -- Я знал Майлу Дрог, фальшивую, -- тяжело пробормотал Дойл, которому почему-то стало душно. Она была...
        -- Мы уже не могли обойтись без нее, ее видели, ее знали. Она была слишком заметной -- специально чтобы отвлечь от меня. Поэтому, как бы мы ни горевали, нам пришлось спрятать тоску поглубже в сердца и передать личину Майлы другой женщине. Выбрать было сложно. Я не могла стать ею, это было бы бессмысленно. Кори подходила по возрасту, но всегда отличалась удивительной неуклюжестью. Она не сумела бы изобразить достойную Майлу. У Лии была другая беда -- она от неудачного заклинания лишилась голоса, могла только писать. Оставалась моя верная Мила, старая, но достойная, неплохо перенявшая у меня и у Майлы манеру держаться. Она не была ведьмой, поэтому чары накладывали все мы, вместе, а для безопасности дали ей несколько простеньких артефактов -- чтобы защитить себя, вызвать огонь или воздушную волну.
        И еще один осколок занял свое место на растрескавшейся зеркальной глади. Парень Ивен и его записка. Ведьмы не обсуждали план, они сообщали наверняка жившей в городе Лие или Кори, что все в силе и новая Майла заняла место старой.
        -- Я собиралась приблизиться к королю и оказать ему значительную услугу -- не сомневалась, что представится шанс. Но от моих планов не осталось и следа. Их разрушили двое. Имя первому -- чума. Имя второму -- вы, принц Торден, милорд Дойл.
        Глава 46
        Дойлу не нужно было слушать, что было дальше. Он не выпускал Эльзу из виду с того момента, как впервые встретил, не давал ей прохода, мучил то показными любезностями, то подозрениями и обысками.
        Он поднялся со своего места и повернулся к жене спиной. Теперь стало понятно, зачем она вышла за него замуж. Миледи Дойл -- женщина, которая могла не опасаться подозрений и преследований, женщина, находящаяся под безусловной защитой.
        -- Зачем была нужна чума? -- спросил он. -- Я понимаю все, понимаю, почему ты приняла мое предложение... Но я не понимаю, зачем тебе понадобилась чума. Две тысячи трупов, и еще больше погибших на границе, куда мы не смогли добраться вовремя...
        Дойл осекся и добавил тихо:
        -- Ты сняла ее, когда твоему драгоценному Харроу стала грозить опасность. Ты спокойно обрекла на смерть жителей столицы, но людей Харроу тебе стало жаль... -- он закрыл глаза. Всевышний, почему? Он редко молился, почти никогда, но сейчас обращался к Всевышнему с единственным вопросом: за что? И почему именно с ним? Он принял бы... наверное, сумел бы простить ей колдовство, держал бы под постоянным присмотром, ограничил бы передвижение, но спас бы ее, ведьму, если бы не чума.
        -- Ты не понимаешь? -- прошептала она. -- Я никогда не насылала чуму. Неужели ты думаешь, что я могла бы?
        -- Мертвые черные кошки, козел, которого сожгла Майла... -- не поворачиваясь, он опустил голову ниже, -- я не дурак.
        -- Я не насылала чуму, -- это она сказала жестко, звонко. -- Я была воспитана лекарем, всю жизнь училась спасать жизни, а не отнимать их. Я осталась в городе, чтобы найти способ вылечить людей. У меня не получалось, -- она сбилась со своего тона и перешла на усталый шепот: -- если бы со мной была Майла, настоящая Майла, мы нашли бы решение. Джамилль желал помочь, но он жил с уверенностью в том, что чума -- это стихия, с ней нельзя бороться. Лия знала только травы, а Кори -- то, чему научила ее я. Я попыталась запереть болезнь в теле животного, принесла в жертву кошку, но ничего не вышло. Я опустила руки к тому моменту, когда заболел ты.
        Дойл понимал, что сейчас ничто на свете не заставит его обернуться. Он хотел верить ей. Но боялся увидеть ложь в ее глазах.
        -- Я не могла позволить тебе умереть, Торден, -- Эльза закашлялась, и у Дойла что-то сжалось в груди, в том месте, где должно было быть сердце и где со вчерашнего дня лежали безжизненные головешки. Он расстегнул пуговицы камзола, неловко стащил с плеч и, стараясь не смотреть на Эльзу, положил его на пол, поставил ее ноги на ткань. Холод подземелья тут же пробрал его до костей, но он не обратил на это внимание и снова повернулся к ведьме спиной, оперся рукой о стол.
        -- Когда я увидела тебя, метущегося в бреду, я поняла... Что готова забыть о сотнях умирающих в доках, что готова своими руками забрать их жизни, если получится этой ценой купить твою.
        -- Не надо, -- попросил Дойл через силу. -- Прошу, не надо...
        Он вряд ли мог бы выразить, о чем именно просил, но эта просьба раздирала его изнутри, вырываясь этим невнятным, напрасным: "Не надо". Эльза не послушалась.
        -- Ты спрашивал, связана ли я со злыми силами. Да, связана. Я обратилась к ним, к силам за гранью, чтобы узнать, как спасти тебя. И мне дали ответ. Дали избавить город о чумы и исцелить всех заболевших.
        -- Не бесплатно, -- выдохнул Дойл. -- Что ты отдала? Свою душу? Мою?
        Полувздох-полустон позади.
        -- Жизни своих нерожденных детей. Я могла привести в этот мир троих. По одному за желание. Я избавила город от чумы, излечила всех, кто уже заболел.
        -- Это двое...
        -- Тебе было суждено умереть за несколько часов до того, как начали действовать чары.
        Дойл развернулся быстро, круто, шагнул к ней, взял за подбородок и поднял ее голову так, чтобы взглянуть в глаза. Она смотрела прямо, не моргая.
        -- Зачем ты выдала себя? Что тебе до Эйриха?
        Эльза улыбнулась, по ее щекам потекли слезы, оставляя серые разводы:
        -- Он твой брат. Торден, я... -- обычно она читала в его мыслях и в его душе, как в раскрытой книге, но в этот раз прочел он.
        -- Даже после этого? -- спросил он, большим пальцем оттирая слезы с ее лица.
        Она не успела ответить. За спиной Дойла лязгнула решетка, в комнату ворвался Джил, вскрикнул, увидев скованную Эльзу, а потом выпалил:
        -- Милорд, это срочно! С королевой беда!
        -- Что произошло? -- рявкнул Дойл.
        -- Она... -- Джил выдохнул, -- у нее роды. Раньше срока. Король послал за вами. Лекари говорят, что надежды нет.
        Дойл не шелохнулся. Королева должна была носить дитя еще два месяца, не меньше. Злой рок или чей-то умысел -- не важно. Наследник не выживет. И он ничем не сумеет помочь.
        Еще вчера, три, пять дней назад он бросился бы к брату, чтобы поддержать его и утешить, но сейчас не тронулся с места. Он не сможет помочь, и у него нет сил на утешение.
        -- Передай королю, что я на допросе и ничего не могу сделать.
        -- Торден... -- позвала его Эльза. -- Я могу, -- и сразу же спросила: -- как давно начались схватки?
        -- Я... -- замялся Джил, -- кажется, два часа назад.
        -- У нас мало времени. Торден?
        Дойл не колебался, расстегивая наручники и стаскивая с нежных рук Эльзы уродливые металлические перчатки и снимая кандалы. Она пошатнулась и едва не упала, но Дойл поймал ее -- и так и не поставил на выстуженный пол. Джил распахнул перед ним дверь.
        Идти по лестницам замка с нелегкой ношей было тяжело, но Дойл не отдал бы Эльзу никому -- и не позволил бы ей идти самостоятельно. Она не сопротивлялась, не вырывалась и ничего не говорила, просто крепко обхватила его руками за шею, спрятала лицо на груди и замерла. Дойл чувствовал только, как поднимается ее грудь от ровного дыхания.
        У временных покоев королевы, в башне, толпились придворные. Эйрих стоял неподвижно, по лицу градом струился пот, но он ни словом, ни жестом не выдавал своего волнения. Из-за крепкой дубовой двери раздался истошный вопль. Эйрих закрыл глаза и стиснул зубы так сильно, что надулись желваки.
        -- Пропустите! -- велел Дойл, и перед ним расступились. Эйрих распахнул глаза и сделал предупреждающий жест, но Дойл быстро сказал: -- потом. Пропустите.
        Эйрих колебался, по его лицу было видно, что он не понимает, что задумал брат и зачем принес в комнату роженицы женщину, которую сам же обвинил в колдовстве, но лично открыл дверь.
        -- Дальше я сама, -- Эльза встала на ноги и решительно приблизилась к постели, на которой металась королева.
        -- Леди Эльза! -- воскликнул лекарь Хэй, но так и не велел ей удалиться, а отошел в сторону. Монахини нервно заметались, королева снова заорала, и Эльза велела:
        -- Выйдите. Выйдите все!
        Эйрих сложил руки на груди и качнул головой. Дойл оглядел придворных леди и монахинь и прикрикнул:
        -- Вон!
        Сам остался, затворил дверь, а Эльза, уже не оглядываясь ни на кого, подошла к кровати и взяла мечущуюся и стонущую королеву за руку. Запахло грозой, и королева успокоилась, затихла, задышала глубоко. Элиза, не сводя с нее взгляда, сказала:
        -- Лекарь Хэй, подайте воды.
        Вместо стакана лекарь поднес таз и кувшин. Эльза тщательно омыла руки, потом взяла с изголовья постели сложенную простынь, опустила ее в кувшин.
        -- Отвернитесь, ваше величество. И вы, милорд, -- сказал лекарь.
        -- Я имею право знать... -- начал король.
        -- Поэтому вы здесь, сир. Но вам лучше не видеть родов. Отвернитесь, -- Эйрих развернулся первым. Дойл последовал его примеру, замечая, что спина брата напряженно подрагивает. Он бы желал сказать, что все будет хорошо, что долгожданный наследник родится, но слишком хорошо понимал, что сам передал его жизнь и судьбу в руки ведьмы.
        В руки ведьмы, которая спасла жизнь Эйриху у всех на глазах, хотя могла не делать этого и стать королевой, взойдя на трон вместе с Дойлом.
        В руки ведьмы, которая не лгала, говоря, что излечила город от чумы, спасая вместе с остальными и его, человека, которого ей следовало больше всего опасаться и который единственный подозревал ее.
        В руки ведьмы, которая была его женой. Которую он любил.
        Минуты растягивались, обращались в часы, даже как будто в годы. За спиной сначала было тихо, только что-то звякало. Потом королева испуганно вскрикнула, и сразу же следом раздался голос Эльзы:
        -- Это хорошо, милая. Все хорошо.
        Снова пахло грозовой свежестью, тихо шептал что-то Хэй. Дважды звучали короткие напевные строки эмирских чар, трижды -- крики королевы, потом стоны. Что-то булькало, лилась вода. Эйрих не двигал ни единым мускулом, будто обратился в статую. Дойла трясло, и он не мог сказать, от страха или от усталости.
        Все, что он видел перед собой, это каменную, грубо, но прочно сложенную стену, по которой двигался солнечный луч, пробивавшийся через узкое окно. Сначала он был совсем внизу, почти у самого пола, но постепенно полз вверх, облизывал старые камни, поднимал в воздух невесомые пылинки. Когда луч поднялся до уровня глаз Дойла, сзади раздался долгий стон королевы и тут же, следом, разорвавший тяжелое ожидание младенческий крик.
        Эйрих и Дойл обернулись одновременно. Королева лежала, кажется, без сознания, в ногах спуталась окровавленная рубаха. Лекарь поспешил сказать:
        -- Она жива. Они оба живы.
        Эльза стояла возле постели, ее руки были в крови, платье тоже запачкалось бурыми пятнами. Но она держала на руках маленького красного младенца.
        Эйрих бросился вперед, хотел было забрать ребенка, но замер с вытянутыми руками. Дойл приблизился и понял, в чем дело.
        Голова младенца была странно сплюснута с боков, так что глаза оказались очень близко друг к другу. Одна ручка неестественно топорщилась в сторону, а вторая, значительно меньшего размера, прижималась к хилому тельцу.
        -- Что ты с ним сделала, ведьма? -- прошипел Эрих и потянулся к мечу, но Дойл перехватил его руку.
        -- Оставь! -- вскрикнул король. -- Взгляни на моего сына!
        -- Ваше величество... -- начала Эльза, но Эйриха было не остановить. Дойл схватил его правой рукой и оттолкнул в сторону.
        -- Я убью ее!
        -- Это не она!
        Эйрих замер. Дойл тяжело дышал, кончик королевского меча упирался ему в горло.
        -- Это не она, брат, -- повторил он. -- Это не магия. Королева... слишком долго утягивала живот, чтобы носить красивые платья. Как наша мать, пока носила меня.
        Эйрих покачнулся.
        -- Ты хочешь сказать, что мой сын... -- несказанным повисло: "Останется уродом".
        -- Лекарь, -- произнесла Эльза, -- займитесь роженицей.
        А сама положила хнычущего младенца на широкий стол и склонилась над ним.
        -- Что ты делаешь? -- спросил Эйрих.
        -- Его кости еще очень мягкие, он весь -- как глина. Обожженная в печи времени, она становится прочной, а только добытая удивляет мягкостью и податливостью, -- отозвалась она, пробегая пальцами по уродливому тельцу. Из-под ее ладоней заструился мягкий золотистый свет.
        Дойл никогда не видел магию так близко, только на большом расстоянии, издалека. Сейчас он, при желании, мог коснуться волшебного света.
        Свет становился все ярче, на него стало больно смотреть, но Дойл не отводил взгляда. Ребенок заплакал громче, задергал маленькими сморщенными ножками и, кажется, еще больше покраснел, а потом начал меняться. Череп словно бы раздался в стороны, нос занял место в середине лица, руки расслабились и распрямились, ноги немного уменьшились и стали одной длины. Он снова вскрикнул, и свет погас. Эльза подняла его на руки, ненадолго прижимая к груди, и передала лекарю, уже державшему наготове белоснежное полотенце, в которое завернули ребенка.
        Эйрих нетвердо попытался взять младенца, и Хэй аккуратно положил его на сгиб крупной королевской руки.
        -- Он не стал.?
        -- Нет, ваше величество, -- ответила Эльза. -- Хэй, его нужно искупать. А после можно созывать двор. Поздравляю вас, ваше величество.
        Эльза улыбнулась и вдруг начала оседать на пол. Во второй раз Дойл успел подхватить ее, испуганно обернулся на Хэя -- тот тут же наклонился к Эльзе, тронул ее шею и сказал:
        -- Обморок. Она потратила очень много сил.
        Не глядя на королеву, не оборачиваясь на короля и наследного принца, который еще не успел получить имени, но уже выдержал схватку со смертью, Дойл зашагал в свои покои. Эльза не могла держаться за него, и нести ее было тяжело. Он несколько раз останавливался, но, когда Джил попытался помочь ему, упрямо мотал головой и продолжал свой путь самостоятельно.
        В покоях было пусто и холодно, камин погас и остыл, никому не было до него дела. Дойл уложил Эльзу на постель, несмело погладил по волосам. Она застонала, приоткрыла глаза и попыталась улыбнуться. Он сел рядом, сжал ее и хрипло сказал:
        -- Спи.
        В голове не было ни единой мысли, в сердце -- ни единого чувства. Но Дойл ощущал, что сердце у него снова есть, и оно способно биться.
        Глава 47
        Шея и спина затекли и почти не ощущались, зато колени горели огнем. Дойл с трудом пошевелился и открыл глаза. В комнате было полутемно -- наступил вечер, но кто-то догадался разжечь камин. Тихо прошипев крепкое ругательство, он поднялся с колен и попытался размяться, повернул в сторону голову до хруста в позвоночнике, и тяжело выдохнул.
        Эльза все еще спала. Ее легкое платье -- единственное, что она успела набросить поверх ночной рубахи, когда кинулась спасать Эйриха -- было порвано, смято. Частично его покрывали брызги засохшей бурой крови, а подол был совершенно серым от грязи. Роскошные рыжие волосы спутались и потускнели. На лице еще виднелись следы от намордника.
        Дойл наклонился и провел пальцем по ее щеке. Его жена, его ведьма. Он не знал, сможет ли когда-нибудь простить ей ложь. И сможет ли она когда-нибудь простить ему заключение в камере и страдания, которые выпали на ее долю из-за него.
        Эльза как будто всхлипнула и распахнула глаза, блеснувшие в оранжевом свете камина нечеловеческим блеском. Впрочем, может, это была просто игра воображения -- Дойл видел то, что хотел видеть.
        -- Торден, -- пробормотала она хриплым, больным голосом. Закашлялась, вздрогнула и повторила уже звонче: -- Торден?
        -- Я здесь, -- зачем-то пояснил очевидное он и опустил глаза. Захотелось спросить что-нибудь вроде: "Как ты себя чувствуешь", -- но он не стал этого делать, вместо этого нетвердо отошел к столу, налил вина, отпил сам и поднес Эльзе. Придержал кубок, пока она делала жадные глотки, и потом просто уронил кубок на пол. Эльза вздрогнула от громкого металлического стука и взглянула на Дойла.
        -- Тебе нужно вымыться и поесть, -- произнес он, избегая встречаться с ней взглядом. -- А после этого мы поговорим.
        Она кивнула.
        Кликнули служанку -- Дойл запоздало и совершенно без эмоций осознал, что горничная Кори -- и есть та самая Кори-ведьма. Одной больше, одной меньше -- какая разница?
        Он вышел из комнаты, оставив Эльзу заниматься туалетом, и просто прислонился спиной к двери.
        Сон, пусть и в неудобной позе, несколько оживил его, очистил сознание, вернул трезвость уму и силу -- телу. Сейчас, пожалуй, он мог бы осознать все произошедшее, но не хотел этого делать. Если бы можно было разом прекратить все движения мысли, он так бы и поступил. Тем более, что уже точно знал, как поступит дальше.
        Он сделает все, что должен. Проследит, чтобы монахини Рикона, не уследившие за королевой (или же сознательно ей навредившие), были препровождены в самый строгий монастырь из существующих и никогда больше оттуда не вышли. Выпустит трех дурочек-ведьм из подземелий -- потому что казнить их теперь было бы лицемерием. Передаст лично Эйриху и нескольким надежным людям из замкового гарнизона все сведения о безопасности Шеана, все планы потайных ходов и места сборов всех бандитских шаек. Милорду Эску, который из остатков королевского совета единственный отличался здравомыслием, опишет, какие действие необходимо предпринять, чтобы не допустить голода после чумы и нападения Остеррада. Сожжет планы реформ -- или отдаст их Эйриху для вечернего чтения.
        А после этого положит в сокровищницу кольцо доверенного лица короля, прикажет Джилу свалить в один сундук самое необходимое -- и покинет столицу. Он утратил право карать и миловать от имени короля. Ему здесь больше не было места.
        Пусть лучше вокруг высятся разрушенные стены Дойла, в котором он бывал всего несколько раз. Он займется восстановлением замка, объедет верхом все поля, будет вслушиваться в жалобы крестьян на погоду и поломанные ветром мельницы.
        Сначала будет тяжело. Он не сразу привыкнет не ждать гонцов из столицы, не вслушиваться в шепотки, стараясь расслышать намеки на заговор. Но со временем слух потеряет шпионскую чуткость. Сон станет крепче и спокойней. Пальцы забудут, каково это -- писать по многу страниц в день.
        Он будет много и часто гулять по своим владениям. Выучит названия всего, что растет на его земле. От частого пребывания на улице бледное лицо покроется загаром. Люди привыкнут издалека узнавать его по походке и будут выходить из домов, отрываться от пахоты или жатвы и кланяться ему, но в их глазах не будет злобы или ненависти. Они никогда не увидят, что его руки по локоть в крови -- и не только воинов. Он для них будет просто добрым милордом Дойлом, хорошим господином, который не мучает поборами и не портит девиц.
        Вечерами он будет читать. Засядет учить эмирский по старым сказкам. Поймет, наконец, что такого интересного содержится в "Анатомиконе". Закончит начатую еще в юношестве и так и не дочитанную "Историю Старого города".
        А когда, спустя годы и годы, его волосы полностью поседеют, а все члены утратят силу, он сможет без страха встретить смерть, что бы она ему ни готовила.
        Картины этой жизни явственно встали перед его внутренним вздором, и от них теплело на душе. Это было то, чего он хотел. В нем больше не осталось задора и пыла, не осталось отваги и не осталось той безусловной преданности, которая делала его незаменимым слугой Эйриха. А главное, ушла вера в свою правоту. Глава тайной службы короля не имеет права на сомнения, он должен выполнять свой долг спокойно и уверенно, зная, что даже если льется кровь -- она льется не напрасно, а за корону, за короля и за королевство. Отпустив ведьму, пойдя против закона и против самого себя, он лишился веры в себя. А еще раньше, предав Эйриха, лишился права служить ему.
        Осознав это, Дойл не стал ждать. Как любой удачный план, этот исполнялся безупречно. Он отдавал указания об аресте монахинь и об освобождении ведьм с едва сдерживаемой улыбкой -- обещая себе, что это последнее его решение подобного рода.
        К Эйриху он шел твердо и не колеблясь, но, увидев осунувшееся, больное от пережитых потрясений лицо брата, вдруг засомневался -- но только на мгновение. Потянулся снять кольцо -- но обнаружил только обручальное и хмыкнул -- снова все кольца остались в шкатулке. Не слишком-то важно.
        Эйрих понял все без слов. Опустился на трон и спросил:
        -- Ты ненавидишь меня?
        -- За что? -- Дойл покачал головой. Нет, он ненавидел не брата, а себя. -- Ты -- лучший брат, которого можно желать. И я по-прежнему люблю тебя, как и всегда любил.
        -- Тогда почему ты уходишь? Пять лет назад... ты хотел уехать на север, помнишь, что я тебе сказал? -- Эйрих с силой сжал подлокотник. -- Ты мне нужен. И сейчас -- как никогда прежде.
        -- Я не могу, -- ответил Дойл тихо. -- Прости, брат. Я должен уехать.
        Эйрих молчал какое-то время, а потом сказал:
        -- Если это из-за нее... Я никогда не считал магию абсолютным злом, ты знаешь. Пусть она останется. Она спасла жизнь мне и моему сыну -- это стоит того, чтобы разом простить всех ведьм королевства.
        -- Возможно, она и останется, -- заметил Дойл, глядя в сторону. -- Я -- нет. Прости меня, брат. Я пришлю тебе письмом все, что знаю о делах столицы и страны. И храни тебя Всевышний.
        -- Храни тебя Всевышний, -- эхом отозвался Эйрих.
        Письма можно будет написать уже из Дойла -- не стоило длить время пребывания в Шеане, ставшем душным, тяжелым и чужим в одночасье.
        Дойл вернулся в свои покои и обнаружил, что Эльза, уже в чистом платье и с вымытыми влажными волосами, сидит на постели, обхватив колени руками. Он замер в дверях -- залюбовался ею. В своих мыслях он не позволил себе представлять ее рядом -- не стоило везти ее с собой, в глушь. Она приехала, чтобы изменить несправедливость этого мира -- и она в силах это сделать. Так пусть. Может, она будет удачливее него.
        Джил копался где-то у окна. Дойл прикрикнул на него и велел:
        -- Собери платье и доспехи, запакуй как следует. Мы уезжаем на рассвете.
        Мальчишка пискнул что-то, похожее на "Да, милорд", и закопошился среди вещей. Эльза грустно улыбнулась -- как и Эйрих, она обладала замечательной способностью читать в его душе безо всяких слов.
        Дойл почувствовал себя неловко от ее взгляда. Нужно было что-то сказать, как-то объясниться, но гремящий доспехами Джил отвлекал, не позволял подобрать слова. Наверное, так даже лучше.
        -- Мальчик, -- произнесла Эльза спокойно, не отводя от Дойла взгляда, -- выйди.
        Они остались одни, и неловкость еще возросла. Дойл сглотнул, надеясь обрести над собой контроль -- но не вышло. Сердце забухало в ушах, во рту стало солоно.
        Элза гибко поднялась с кровати, сделала несколько шагов к нему и прижалась губами к его губам, смело, открыто и жарко -- как никогда раньше.
        Выдох -- и она потянула за шнуровку его рубахи. Холодная вспышка -- и бесполезная ткань упала к его ногам. Грудь и спину обдало прохладой, но Эльза поцеловала его здоровое плечо, и Дойл застонал, не понимая, поцелуй это или ожог.
        Рванул ее платье -- но оно растаяло в его пальцах дымкой. Эльза вскинула голову, подставляя его губам беззащитную шею.
        На нежность его выдержки не хватало -- страсть сводила с ума, лишала контроля. Он целовал сильно, почти кусал -- и ощущал, как царапают его спину маленькие быстрые пальчики.
        -- Торден! -- Эльза обхватила его за шею, и в то же мгновение они оказались на постели. Запахло грозой, и это был лучший из ароматов, который Дойл слышал в своей жизни.
        До сих пор он владел ей, она принадлежала ему -- но в это мгновение их близость стала полной: он стал принадлежать ей в равной степени.
        Когда бушующее пламя утихло, Эльза положила голову Дойлу на плечо, обняла его за шею, погладила по лицу. Дойл прикрыл глаза. Он думал о словах, которые нужно сказать, об извинениях или упреках -- но слова не понадобились. Все было сказано -- и все было понятно. "Я ведьма", -- без слов, но во весь голос заявила Эльза. "Ты моя ведьма. Несмотря ни на что", -- ответил он. Этого было достаточно -- даже слишком.
        Спустя час или полтора Дойл еще раз крепко поцеловал ее, встал и начал собираться. Джил закончил укладывать сундук и прикорнул в углу -- ему тоже пришлось непросто в последние две ночи.
        С первым лучом солнца, скользнувшим в не закрытое ставнями окно, Дойл поднялся на ноги и велел Джилу выносить сундук. Мальчишка вместе с еще двумя замковыми слугами утащили его вниз -- карета уже должна была быть готова. Эльза, ничуть не таясь, провела ладонями по своему телу, от груди к бедрам, и поверх рубахи само по себе возникло зеленое, лишь немногим темнее ее глаз, платье. Еще одно движение -- и волосы сами собой заплелись в тугие косы и обвились вокруг головы.
        Магия, которая еще вчера привела бы Дойла в ярость, теперь показалась ему чем-то обыденным, как будто с самого начала он не мог представить себе Эльзу без нее. Как будто так должно было быть.
        Конечно, это был самообман. Не должно. Но кто он, чтобы судить?
        -- Нам пора проститься, дорогая супруга, -- сказал Дойл -- это были первые его слова, обращенные к Эльзе, за много часов.
        -- Разве я не еду с вами, милорд? -- она чуть приподняла тонкую бровь.
        Дойл хмыкнул:
        -- Нет. Твое место здесь -- при короле. Он сказал мне, и его слову можно верить, что обещает помилование всем ведьмам королевства, не виновным в преступлениях, и готов дать тебе не только личный титул, но и необходимые полномочия и привилегии, которые позволят контролировать магию в Стении и следить за тем, чтобы она использовалась в благих целях. Верховная ведьма. Законно. По решению короля.
        Эльза опустила голову, погружаясь в собственные мысли. Дойл приблизился, поцеловал ее в висок, надеясь удержать в памяти ее аромат, и вышел из комнаты, больше ничего не говоря на прощанье. Он не знал точно, говорят ли ведьмам: "Храни тебя Всевышний".
        Замок был, по раннему времени, пуст. Дойл спустился вниз, никем не замеченный, кроме молчаливых теней, который отныне будут подчиняться, как это и должно было быть с самого начала, только королю.
        Карета действительно была готова, позади привязали оседланного гнедого жеребца -- на случай, если бы Дойлу захотелось проехать немного верхом.
        Прощаться никто не вышел -- Дойл никому не говорил, когда уезжает. Да и едва ли кто-то из милордов хотел бы пожелать ему удачи, а слуги слишком привыкли к тому, что господа приезжают и уезжают, когда им вздумается.
        Дойл уже поставил ногу на подножку кареты, но не успел забраться внутрь -- услышал быстрые мелкие шаги. Из дверей замка выбежала Эльза. Все в том же волшебном платье, но с растрепавшимися косами. Проговорила, запыхавшись:
        -- Стой!
        -- В чем дело?
        Она улыбнулась:
        -- Ты забыл. Жена и муж -- едины по сути своей. И если вы позволите, милорд, я буду сопровождать вас, куда бы и ни направлялись.
        Было бы очень здраво остановить ее, возможно, прикрикнуть и велеть выбросить эту блажь из головы. Напомнить, что она получила все, о чем мечтала уже много лет, то, ради чего жила все эти годы. И он уже собрался так поступить, но она произнесла негромко и очень мягко:
        -- Я люблю тебя, Торден. Позволь мне поехать с тобой.
        -- А твои планы? -- спросил он, с трудом справляясь с этими короткими словами, потому что от признания перехватило дыхание.
        -- Эйрих не допустит казней ведьм -- это главное. А потом другая верховная ведьма сделает то, что не сделала я -- окончательно вернет магию на земли Стении. Возможно, в книгах и летописях напишут именно про нее, а не про меня, но... -- она взяла его за руку, сжала пальцы, -- может быть, когда-нибудь какой-нибудь поэт напишет о моей любви к тебе. И мне этого будет довольно.
        -- И мне, -- почти беззвучно отозвался Дойл, крепко обнимая свою, уже окончательно свою ведьму. -- И мне.
        Свистнул кучер, щелкнул кнут. Карета покатила по уже высыхающей брусчатке главной улицы Шеана, миновала Рыночную площадь и вырвалась за ворота. Сделала крюк, огибая крепостную стену, и, чуть подпрыгивая и трясясь на камнях, помчалась вперед, мимо еще темных, но уже словно бы покрывающихся первым пухом будущей зелени деревьев, мимо лоснящихся жирной чернотой полей, по прочным трактам и грязным деревенским проездам. Она мчалась вперед.
        Эпилог
        Буйными красками по землям Дойл разливалась богатая, пышная осень. Она пришла в этом году внезапно, в несколько дней сменила уборы деревьев, очистила небо. Было еще тепло. Урожай собрали, и поля жирно блестели под высоким солнцем.
        В отстроенном замке было тихо, он словно дремал, не тревожимый никакими заботами. Торден Дойл сидел в библиотеке, у окна, и лениво поглаживал большим пальцем страницы старой рукописи. За последние полчаса он не прочел и строчки, только иногда как бы в задумчивости опускал голову -- но потом снова обращал взгляд на открывающийся ему вид.
        Шел второй год его добровольного изгнания. Доброго и внимательного хозяина из него не вышло, как не вышло и знатока языков, и мыслителя. Но, по крайней мере, вдали от Шеана его не так сильно терзало когтями сухое, кислое чувство вины.
        Зато Эльза здесь была на своем месте. Это она с утра и часто до ночи объезжала земли, вникая во все нужды крестьян, она лечила захворавшую скотину, а бывало, и больных людей. Она знала каждый дом своих владений, каждую мельницу. Ей были известны беды и радости всех лордов в округе.
        Очень быстро, почти сразу люди узнали, что их новая хозяйка -- ведьма. Но вместо того, чтобы кидаться на нее с топорами и вилами, почему-то сложили две сотни дурацких историй о том, как милорд Дойл полюбил ее и спас от каких-то страшных бед в столице, а следом она его -- от не менее страшного проклятия. Истории пересказывались и множились так буйно, что даже начали бы злить Дойла -- если бы не обеспечили Эльзе почитание черни и полную безопасность на своих землях. Она для них была не просто ведьма -- в их глазах она была покровительницей и защитницей, почти существом из старых легенд.
        Так и не прочтя ни строчки в книге, Дойл бросил потерянный взгляд на деревянную резную шкатулку -- полчаса назад в нее отправилось очередное письмо из Шеана, приглашение на праздник конца года. Там уже лежали его родные братья: приглашение на имянаречение наследника престола, на летний турнир, на прошлый конец года, на большую охоту... Все -- написанные твердой рукой писца, все подписанные лаконично: "Эйрих Первый, Король". Дойл всегда писал ответы сам, и всегда одно и то же: выражает глубокое почтение и сожалеет, что не имеет возможности принять... и проч., и проч.
        За возвращение в Шеан он отдал бы многое, даже согласился бы, чтобы снятые Эльзой боли в плече и колене вернулись вновь -- лишь бы снова скользить по коридорам шеанского замка, снова ломать голову над реформами и охранять королевский покой от тех, кто желает нарушить его. Там было его место -- единственное, где он мог приносить пользу.
        Но взглянуть в глаза Эйриху -- это было выше его сил.
        Скрипнула дверь, запахло весенней грозой. Дойл обернулся и подарил Эльзе самую радостную из небогатого арсенала своих улыбок. Она в ответ нахмурилась и спросила:
        -- Может, стоит поехать?
        Легко поднявшись, Дойл подошел к жене, коснулся ее подбородка, заставляя опустить голову, коротко поцеловал, но ничего не ответил, предлагая ей самостоятельно додумать очевидный ответ.
        -- Внизу гонец. Передал тебе. Говорит, дело срочное, -- в руку Дойла лег свернутый наспех конверт с личной печатью Эйриха.
        Сердце пропустило удар и застучало с удвоенной силой -- брат не писал ему лично уже больше года. И это письмо -- едва ли очередная светская записка. Он сломал печать, быстро пробежал глазами кривые, торопливые строки -- и не сдержал короткого: "Проклятье!".
        -- В чем дело? -- нервно спросила Эльза, и Дойл вернул ей письмо, а сам бросился к двери и рявкнул:
        -- Рейн! Джил!
        Его голос отдался эхом в коридорах замка, вспугнул дремавшую прислугу и охрану. Командир отряда Рейн и Джил появились на пороге библиотеки менее чем через пять минут, за время которых ни Дойл, ни Эльза не сказали не слова. Эльза мяла краешек письма, Дойл указательным пальцем отстукивал военный марш по дверному косяку.
        Не дожидаясь приветствий и поклонов, Дойл приказал сухим голосом:
        -- Рейн, готовь своих людей, мы выступаем на рассвете. Джил, проверь мои доспехи.
        Рейн по-военному коротко поклонился и скрылся из виду -- он не обсуждал приказов. Джил тоже хотел было побежать выполнять задание, но остановился и спросил:
        -- Милорд, что случилось?
        Дойл сжал губы плотнее: мальчишка в последнее время слишком уж расхрабрился -- давно его никто не порол за болтовню. Но у него на Джила рука не поднималась, а больше было некому. Так что он ответил:
        -- Остеррад. Займись доспехами, мальчишка. Живо.
        Он повернулся к Эльзе, которая все еще держала в руках записку Эйриха. Нужно было что-то сказать ей, попросить быть осторожной -- но слова не шли. Он подошел к столу, пододвинул к себе писчий прибор, взял перо и быстро набросал несколько строк. Запечатал восковой печатью и, поколебавшись, приложил свой перстень. Это письмо отправится к адресату в тот же миг, как сам Дойл сядет в седло и, во главе рыцарей своего края, выступит в поход, чтобы соединиться с армией Эйриха у реки Иннэ в двух днях пути от столицы.
        -- Кому ты пишешь? -- спросила Эльза осторожно. Дойл стиснул кулак, тяжело выдохнул, но все-таки ответил:
        -- Тому, кто знает лучше меня, как использовать морское побережье Остеррада во благо Стении. И тому, кто мне нужен на этой войне.
        С минуту Эльза молчала, а потом ахнула и медленно оперлась рукой о стол, словно силы ее оставили.
        -- Ты убил его. Ты сам сказал, что он мертв. Я думала, что ты его убил.
        Дойл дернул плечом и глухо проговорил:
        -- Я не смог, хотя должен был.
        Он действительно тогда занес кинжал для удара. Рикон не отводил взгляда, не моргал, и ни на мгновение не потерял обычного своего спокойствия -- просто ждал смерти от рук, которые еще недавно с глубоким почтением целовал. И Дойл не сумел нанести удара.
        Эльза прошептала:
        -- Так вот за что ты себя коришь все это время.
        -- Я подвел Эйриха. Сильно подвел. Мои слова о том, что ради его безопасности я пойду на все... Оказались просто словами. И если он узнает об этом, он меня не простит, -- Дойл встряхнулся, скрипнул зубами и добавил: -- но сейчас это уже не важно. Лучшего разведчика, чем Рикон, на землях Стении нет. Так что его заточение заканчивается. Он мне нужен.
        Дойл улыбнулся. Что бы ни ждало его на этой войне, он будет там, где должен быть -- подле Эйриха. И если понадобится отдать за него жизнь, он сделает это -- потому что только служение стране и ее королю придает смысл этой жизни.
        Теперь ему легко дались слова:
        -- Будь осторожна. Землям Дойл едва ли угрожает война, поэтому ты будешь в безопасности, и...
        Его прервал тихий смех Эльзы.
        -- Вы забываете, милорд Дойл, -- сказала она, -- что ваша супруга всегда следует за вами.
        -- Это война, Эльза. Не место для женщин.
        Еще сильнее запахло грозовой свежестью, Эльза повела плечами, и туго заплетенные косы рассыпались сами собой на множество мелких рыжих завитков. Дойл невольно вздрогнул от этого уже привычного, но каждый раз изумлявшего его вновь и вновь ощущения -- прикосновения магии.
        -- Возможно, -- произнесла Эльза спокойно, -- я не смогу сражаться, не смогу нести смерть вашим врагам, мой дорогой супруг. Но мне найдется место, -- она подошла и опустила голову Дойлу на плечо, он вздохнул и обнял ее стройный стан, прижал ее к себе, но быстро отстранился.
        -- Тогда собирайся. Мы выступаем на рассвете. И... -- он облизнул губы, -- возможно, ты сумеешь быстрее отправить мое письмо?
        Эльза забрала у него записку, положила на вытянутую ладонь и прошептала несколько слов на эмирском, который Дойл так и не удосужился выучить. Сверкнуло голубым, и письмо исчезло.
        Затрубили горны, загудели рожки. Замок ожил, зашевелился, задвигался, встряхнувшись после долгого сна. Звенели доспехи, ржали кони, бранились на разные голоса рыцари и их оруженосцы.
        Дойл стоял у окна и смотрел сверху на эту военную суету. Остеррад слишком часто доставлял Стении неприятности, и в этот раз его поражение должно быть полным. Стения вдвое увеличит свои территории, получит выход к морю, овладеет пышными полями и полноводными реками, а Остеррад будет забыт, словно его никогда и не существовало под солнцем. Имя короля Эйриха будут славить повсюду. И он, Торден Дойл, сделает ради этого все возможное, а Эльза и ее ведьмы помогут с невозможным.
        Он отвернулся, прикрыл глаза и тихо, чтобы никто не услышал, пробормотал: "Храни нас всех Всевышний".
        Конец